КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

"Таможенный досмотр" [Анатолий Сергеевич Ромов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анатолий Ромов Таможенный досмотр


Рано утром, как обычно, примерно в четверть девятого, я вышел из своей квартиры на Харью, недалеко от Ратушной площади, чтобы как раз в 9.30 успеть в управление. Я не спеша шел мимо Ратуши, мимо маленьких кафе, мимо огромной гостиницы “Виру”, разглядывая давно уже ставшие привычными детали улиц, мостовых, тротуаров, домов — так, будто я, старый москвич, шел сейчас не по Таллину, а по одному из арбатских переулков. Стоял конец августа, и было солнечно, но, судя по довольно холодному сейчас воздуху, жара уже прошла и не вернется до следующего сезона. Но все равно, если в августе несколько дней подряд стоит солнце, это по нашим меркам, идеальная погода.

Я люблю наш город. Наш — потому что прожил в нем пять лет. Для большинства Таллин известен как место, где можно хорошо провести время Согласен. Больше того — я совсем не против массы приезжих; гостиницы у нас всегда переполнены, а поездка в Таллин становится для москвича, ленинградца или киевлянина после возвращения домой приятным воспоминанием. Верно, здесь есть все, чтобы ты не скучал. Есть варьете, кафе, бары, гостиницы с сауной на каждом этаже. Некоторые гордятся именно этим, утверждая, что если не варьете и бары, то сауны здесь действительно лучшие в Союзе. А кафе? Что стоит хотя бы кафе в гостинице “Таллин”, где подают кофе с орешками и даже летом топят камин сосновыми поленьями? Или “Мюнди-бар” в подвальчике на Ратушной площади, со стенами, обтянутыми шкурами, и тусклым мерцанием свечей?

Но мне нравится в Таллине не это. Тихие улочки, средневековые кирки. Ветер, который постоянно продувает западную окраину у военной гавани. Соборы на Вышгороде, залив с бесчисленными валунами. Яхт-клуб, около которого можно сидеть бесконечно, разглядывая уходящий вдаль, поросший соснами берег. Странный, какой-то особо чистый вид серых и желтых домов в старой части города, стены которых иногда кажутся продолжением брусчатых мостовых. Бульвар Суворова с большими липами, у каждой из которых свой характер. У горожан тут есть поговорка — люди в Таллине улыбаются реже, зато наши улыбки ценятся вдвое дороже.

Я шел и думал о том, что моя устойчивая привязанность к Таллину — а я как-никак коренной москвич — имеет свои причины. И винить в том или благодарить (это уж как угодно) я могу только Сергея Валентиновича Сторожева, попросту Валентиныча, или “шефа”, или, если хотите, начальника нашего оперативного отдела. Шефа я знаю чуть больше пяти лет — с той самой истории с Васильченко, после которой Сторожев негласно разрешил мне называть себя просто по имени — Сергей. Я должен был оценить это — он стал майором. Правда, и я стал старшим лейтенантом. Но называть его Сергеем за эти пять лет я так и не научился. Разве я мог равнять себя с Валентинычем?

…Я многое теперь узнал о нем. Мудрый, невозмутимый, всезнающий Валентиныч. Это то, что на виду, то, что для всех. А в жизни его постоянно совершалась своя драма, о которой Сторожев молчал. Внешность. Несмотря на тренировки и закаливания, внешность Валентиныча осталась той же самой. Изменить свою внешность — курносый нос, небольшие серые глаза, пшенично-тусклые волосы — Валентиныч не мог. Спрашивается — зачем? Зачем Валентинычу было все это менять? Да затем, что он всегда хотел — и хочет сейчас — нравиться красивым женщинам. Не просто хорошеньким, а красавицам, женщинам царственной красоты. Сейчас, конечно, только одной из них, а именно собственной жене, Хелли Сторожевой. Он до сих пор, как мне кажется, не может поверить, что его невзрачная внешность способна привлечь красивую женщину. Такую, скажем, как Хелли.

Хелли, или, сохраняя почтение, Хелли Августовна, всего на год старше меня. Хелли величественна, невозмутима, царственно хороша. Она всегда неповторимо-снисходительно улыбается. Стройная, легкая, изумительная Хелли. Сторожев постоянно хотел выглядеть в ее глазах героем. И в этом была драма. Он не верил ее чувству. Как мне кажется, он хотел доказать, что может нравиться всем красивым женщинам мира. Тысячу раз понимая это, я прощал Валентинычу его недостаток.

Можно считать, что такая внешность, как у Валентиныча, для работника оперативного отдела — подарок. Но, в конце концов, с любой другой внешностью у нас можно работать не хуже, если, конечно, ты не в закрытом режиме. В начале работы я учился описывать собственную внешность несколькими фразами, не раз составлял свой словесный портрет: “Мартынов. Рост выше среднего, сложение сухое, лицо овальное, волосы русые, глаза карие, расстановка нормальная. Скулы слабо выпуклы, уши прижаты, нос прямой. Ноздри расширены больше обычного, брови светлей волос. Татуировок нет. Особые приметы — родинка под правой лопаткой”. Мои детали и особенно особая примета тогда, в начале работы, не давали мне покоя. Я думал о них даже во сне. Но у кого этого не было? Было у меня, будет у каждого, кто сделает первые шаги на нашей работе. Особые приметы есть у всех. Деться от них куда-то невозможно. И я раз навсегда воспринял истину — главное не в твоей внешности, а в тебе самом.

Размышляя над всем этим, я пересек небольшую улочку за универмагом; здесь начинались кварталы высоких, типичных для Таллина начала века четырех- и пятиэтажных домов. В одном из них размещается наше управление. Честно говоря, сейчас, проходя по знакомым улицам, я готовился, как обычно, впрячься с утра в текучку, то есть заняться разбором множества мелких дел, которыми обычно бывает перегружен любой оперативный отдел приграничной и портовой зоны. Среди этих дел может оказаться все, что угодно: от споров по нарушению территориальной зоны до нарушения валютного режима. Или, как мы говорим: весь мусор наш. Рабочая номенклатура — сотрудники среднего звена. Такие, как я, или, скажем, Ант Пааво, с которым мы уже два года сидим вместе в нашей четырнадцатой комнате. Кстати, об Анте мне не раз еще придется говорить подробней. В общем, я сознавал — не всегда текучка вызывает восторг и энтузиазм. Именно об этом я подумал, входя в дверь управления, предъявляя пропуск дежурному и поднимаясь на второй этаж, туда, где размещалась приемная и кабинет Сторожева. Естественно, как только я заглянул в дверь и кивнул стучащей на машинке секретарше Гале, с другого бока тут же возник Ант. Привычная согласованность. Как всегда, у нас с утра дела к Сторожеву.

— Валентиныч у себя? — спросил я.

— Сергей Валентинович говорит с Москвой.

Мы с Антом переглянулись. Такой ответ мог означать только одно: Галя сегодня не в духе. Ант сделал почти умильное лицо, пытаясь смягчить обстановку:

— Галюша, когда дали Москву?

— Уже давно, Ант, милый. В семь пятнадцать.

Кажется, поговорить с шефом сейчас, утром, не удастся. Жаль, тогда бы я мог спокойно спланировать свой день. Хотя я мог бы обойтись и без советов шефа, от текучки все равно не уйти. Как будто подтверждая это, на Галином столе раздался звонок внутреннего телефона. Галя сняла трубку, долго слушала, поглядывая поочередно то на меня, то на Анта. Судя по ее реакциям, кажется, говорили снизу, из приемной управления.

— Хорошо, — наконец сказала Галя и на секунду закрыла трубку. — Ант, ты сейчас свободен? Явщик. Говорят, малоинтересный.

— Давай, что уж там, — нехотя кивнул Ант.

— Да, я поняла. — Это Галя сказала уже в телефон. — Проведите его в четырнадцатую.

Эти короткие реплики были привычны. Четырнадцатая комната — наша. “Явщик” — человек, явившийся с повинной. Малоинтересный — значит, явка с повинной по первым данным не связана с чем-то серьезным. Верней всего с повинной явился какой-то мелкий фарцовщик. Или начинающий спекулянт.

— Ант, его уже ведут к тебе, — Галя положила трубку. — Спеши.

— Все, ушел. — Ант кивнул нам с Галей и исчез в коридоре. У меня по моим подсчетам было еще минут пятнадцать. Я с благодарностью подумал об Анте. ведь он мог сейчас, сославшись на какие-то свои дела, свалить этого явщика на меня. Но Ант, умница ты моя, поступил благородно. Взял на себя эту совершенно некстати появившуюся с утра заботу. Причем особых поводов для того, чтобы так сблизиться, у нас с Антом как будто не было. Я — москвич, вырос в Москве, учился в московской школе и, конечно же, был совсем далек от того, что было с детства близко и понятно Анту. А именно — жизнь на маленьком эстонском хуторе, на побережье, где детей с малых лет приучают к работе на земле, к уходу за скотом, где мальчишка с восьми-девяти лет уже выходит с отцом в море на малых сейнерах за рыбой. Ант, правда, не пошел по стопам родителей, крепких хуторян, а решил стать юристом. Увлекался спортом, стал чемпионом Эстонии по стрельбе из пистолета. Еще первокурсником по воле случая отличился в народной дружине — участвовал в задержании особо опасного преступника, по окончании юрфака по рекомендации райкома комсомола Ант Пааво был направлен к нам в управление на оперативную работу.

Я знал, что, пока Ант допрашивает явщика, Валентиныч может вот-вот закончить разговор и я успею поговорить с ним. Но Галя, пожалев меня, сказала, продолжая печатать:

— Володя, лучше не жди. По-моему, это надолго. И потом для тебя есть бумаги, так что займись.

— Что за бумаги?

— Помнишь, сводка “14-В”? В прошлую пятницу ее должны были передать?

Сводка “14-В”. Кажется, что-то связанное с контрабандой. Да. Если точней — расшифровка перехвата радиосеанса. Гриф “14-В” означает — оперативная для всех следственно-оперативных отделов. Да, это нам передавали в пятницу. Дешифровка радиосеанса, засеченного несколько дней назад службой радиоперехвата центра.

— Вот, посмотри, — Галя кивнула, и я взял с края ее стола папку. Раскрыл и тут же, в приемной, стал просматривать бумаги. Так. Все это я уже видел. “СРП зафиксировала радиосеанс связи… короткой цифровой шифровкой и подтверждения приема… Сообщение принято неизвестным радистом… в слабозапеленгованной точке… В районе Таллин—Нымме, Таллин—Ранна…” Я перевернул первый лист. Сама дешифровка очень короткая: “Магнитный ко 36–37 шпан”. Ниже, через строчку, трактовка шифровальщиков: “Ожидайте провоза (груза) в магнитном контейнере; контейнер (будет) расположен под днищем теплохода в районе 36–37-го шпангоута”. Дешифровку перечеркивает пометка Сторожева красным карандашом: “Володя, м.б. “Норденшельд” или “Лисичанск”? Кажется, обычная контрабанда. “Норденшельд” и “Лисичанск” — два однотипных теплохода смешанной туристской пассажирской линии “Трансбалтик шип лайн”. На линии стоят два рейсовых судна: “Лисичанск” — наш, “Норденшельд” — иностранный. Оба заходят в Таллин с интервалом в пятнадцать дней. Дают туристам возможность осмотреть город и после трехсуточной стоянки идут сначала в Ленинград с такой же стоянкой, затем снова к нам, а потом уходят в Европу и Америку с заходами в инпорты. Подумаем. “Норденшельд” ошвартовался в нашем порту позавчера. И уходит завтра. Или сегодня? Не помню. Значит, на нем привезли контрабанду? И Валентиныч решает “пустить” все это на меня? Ладно. Что бы там ни было, раз это указание Сторожева, надо работать.

— Галочка, спасибо. Я заберу это.

Утвердительный кивок:

— На здоровье.

Я прошел по коридору в нашу комнату. Ант сидел за своим столом и что-то быстро писал. Кажется, дописывал. Вот и явщик. Перед Антом на стуле сидел парень лет двадцати пяти, довольно модно одетый, с красивым лицом — несколько, пожалуй, парикмахерского типа. Как мне показалось, парень сейчас был изрядно подавлен происходящим. По виду этот явщик был типичным мелким фарцовщиком. Людей такого типа спекулянты-валютчики называют шестерками. Обычный их криминал — обмен мелких партий валюты, не более. Кончив запись — как я понял, это были последние фразы, — Ант поднял голову, тряхнул своим шикарным, цвета соломы волнистым начесом и сказал довольно скучным голосом:

— Значит, Горбачев, я правильно вас понял? Каждый доллар вы покупали у иностранцев за два рубля? А сбывали по пять?

— Да, — Горбачев покосился на меня. — Я… сбывал их по пять.

Ант кивнул, просмотрел еще раз запись допроса, поставил точку. Подумав, подписался. Потом на свой манер, совершенно особым образом кашлянул:

— Володя, подпишешь? За присутствующего?

— Ага. — Я подошел к его столу и взял лист протокола. Вгляделся. Все как обычно. “Протокол показаний… Горбачева В.В. … заведующего складом горпродбазы № 18… явившегося с повинной в действиях, связанных… с нарушением валютного режима… также скупки и перепродажи инвалюты… в гор. Таллине. Я, Горбачев В.В. … заявляю, что действительно… числа… месяца… в баре на втором этаже ресторана “Кунгла”… скупил у иностранца, назвавшегося… сумму инвалюты в размере 75 (семьдесят пять) долларов… Затем… числа… в баре… “балла”… у другого иностранца… назвавшегося… скупил суммы инвалюты в размере 150 (сто пятьдесят) западногерманских марок…” И так далее, в том же духе. Я дочитал показания Горбачева до конца и после подписи Анта, за словами “при допросе присутствовал”, поставил свою. Пааво подтянул протокол. Бросил, кивнув в сторону Горбачева:

— Видишь, явился с повинной. Герой. — Перевернув протокол, Ант придвинул его теперь вплотную к Горбачеву. Положил ручку. — Ну что, Горбачев, читайте и ставьте подпись. Вот здесь. Да, правильно. Только прочтите сначала.

— А… меня… — Горбачев взял ручку. — Вы?..

Пааво усмехнулся. Горбачев, помедлив, не читая, размашисто поставил подпись.

— Все-таки не прочел. — Пааво, хмыкнув, взял протокол. — Не волнуйтесь, Горбачев, задерживать вас мы не будем.

— А-аа?

— Вы же явились к нам сами? Ну вот. Вы что думаете — сразу, как только сюда пришли, вас засунут в каталажку? Можете идти. Мы вас вызовем.

— Но… ведь… — Горбачев был явно чем-то подавлен. Подумав, встал. — Большое спасибо. Спасибо.

— Не за что. Подождите. Дайте, отмечу пропуск.

Горбачев, двинувшийся было к двери, вернулся. Полез в один карман, во второй, достал пропуск, протянул Анту. Ант поставил на обороте число, время, подписался и вернул.

— Печать поставите у секретаря. Вторая дверь направо. Все. До свиданья.

— До свиданья, — Горбачев, кивнув, вышел.

— Что у него? — усаживаясь за свой стол, поинтересовался я. — Что-нибудь путное?

— Ничего интересного. — Ант вложил протокол в папку. — Обычная шестерка. Мелкая фарцовка валютой — не более. Сообщил имена, адреса, вот видишь, даже сдал валюту. Восемьдесят долларов.

— А повод?

— Сдрейфил, испугался, что-то почудилось, вот и пришел. Хотя ты прав — надо будет поинтересоваться у ребят, может быть, он уже был на учете. Ну что там у тебя? Ты от шефа?

— У меня? — Я разложил перед собой на столе взятые у Гали бумаги. — Знаешь, Ант, тут катят, кажется, на меня одно дело.

— Представляю. Валентиныч?

— Так что, может быть, собственную текучку я должен буду кому-то сдавать.

— Только, Володя, не нужно этих многообещающих пауз. Хорошо, я беру у тебя всю текучку, только не кати на меня это дело. Контрабанда?

— Провидец… — Мне, признаться, это пикирование уже надоело, и я собирался от Анта отстать, помешал звонок телефона. Внутренний. Ант снял трубку. Все дальнейшее происходило, как мне показалось, мгновенно и в то же время так, будто было каким-то странным образом замедлено, расширено во времени.

— Пааво слушает. Так. Так. — Я увидел — лицо Анта резко изменилось. — Сколько? Примерно сто пятьдесят метров? Что? Вышел и упал? Опергруппа! Поняли? Только ничего не трогать! Вы поняли? Передайте, чтобы ничего не трогали! Все! — Ант бросил трубку, и я, выбегая вслед за ним из комнаты, увидел, как он автоматически ощупывает на бегу пистолет под пиджаком.

Мы выскочили на улицу. Дежурный, стоявший перед дверью, мог и не показывать — мы и так отлично видели в стороне небольшую группу людей. Они склонились над чем-то чуть поодаль, метрах в ста двадцати от входа в управление. Подбегая, я увидел, что это как раз перекресток двух ближайших, сравнительно тихих улиц. Люди расступились, уступая нам место.

Да, теперь я понял, что мы бежали не зря. На мостовой, прижавшись щекой к каменной брусчатке, лежал Горбачев. Пиджак его был распахнут, одна нога подогнута. Было тепло, солнечно; здесь был один из самых тихих уголков Таллина. И мне показалось — Горбачев лишь споткнулся, упал и вот-вот встанет. Но, поймав взгляд дублера дежурного по управлению, который сидел сейчас на корточках над телом, я понял — Горбачев мертв и больше уже никогда не встанет. Я пригнулся: все понятно с одного взгляда. Мне хорошо было видно небольшое пулевое отверстие над правым виском Горбачева. Под этим отверстием темнела засыхающая, но еще довольно свежая лужица крови. Все остальное я уже старался делать спокойно, четко, без эмоций.

— Быстро. — Эти мои слова дублеру дежурного я произнес почти автоматически. — Опергруппу на точки.

— Они уже там.

— Хорошо. Фотографа и врача сюда. И на всякий случай вызовите “скорую”.

— Ясно, товарищ старший лейтенант. — Дублер кинулся к двери управления. Ант успел посмотреть на меня и покачать головой. Мы присели над Горбачевым. Сидя так и разглядывая труп, я попробовал быстро прикинуть про себя все, что помнил о последних минутах явщика. Все, что могло быть, что где-то существовало, все, что каким-то образом могло влиять на это происшествие. Но ничего особенного вспомнить я не мог. На первый взгляд эта смерть была явно нелепой, хотя я давно уже знал, что нелепых происшествий не бывает. Ант, нахмурившись, разглядывал Горбачева; зачем-то потрогал мостовую около тела. Чуть скуластое лицо Анта сейчас явно было растеряно, хотя за Антом я никогда этого не замечал. Да, его можно понять. Явщика-то допрашивал он.

— В висок, — сказал Ант. — Черт возьми, в висок.

Я оглядел стоящих вокруг людей. Четыре женщины, трое мужчин. Конечно, они вряд ли помогут определить, откуда был произведен выстрел. Хотя бы даже с какой из сторон, с какой из четырех улиц. Мельком я подумал, что место для выстрела выбрано идеально. Ладно, будем рассчитывать на опергруппу. И все-таки определить, откуда точно был произведен выстрел, вряд ли удастся. Если бы, скажем, в момент выстрела работала кинокамера, фиксирующая, как падал Горбачев. А так пустой номер. Подошли фотограф и врач. Я кивнул им — начинайте работу — и встал.

— Товарищи, — Ант оглядел стоящих вокруг людей, — прошу вас помочь нам. Вы все присутствовали при происшедшем? Товарищи! — повторил Ант. — Попрошу нам помочь.

Люди, окружившие место, где лежал сейчас Горбачев, как будто бы не хотели отвечать. Впрочем, так и должно быть.

— Я лично присутствовал, — отозвался первым довольно полный мужчина с портфелем и аккуратно перевязанной коробкой от торта.

— Очень прошу вас всех, товарищи. — Я сделал знак Анту. Пааво достал блокнот, чтобы записать фамилии. Фотограф уже делал снимки.

— Кто первым заметил… этого гражданина? — Я кивнул на Горбачева.

— Я, — сказала одна из женщин. Ей было на вид лет сорок; типичная таллинская домохозяйка, одетая подчеркнуто по сезону и, как мне показалось, только что вышедшая из парикмахерской. — Я, знаете, шла, и так вижу, этот парень. Идет. — Она замолчала.

— Далеко от вас?

— Да нет, совсем рядом. Я сначала даже не обратила внимания. Идет себе и идет. А потом… Потом вдруг, знаете, как-то зашатался. Я подумала — пьяный. И вдруг, гляжу, упал. А я себе иду, ну, думаю, пьяный, что мне… А потом, гляжу, кричат.

— Кто? — сказал Ант.

— Я. — Стоящая рядом женщина была помоложе; она все еще держалась двумя руками за виски. — Господи, как же это страшно… Прямо на улице… Прямо вот так, на улице… Он был от меня довольно далеко. И вдруг без всякого. Знаете, как будто на что-то наткнулся.

Краем взгляда я видел, как Ант быстро записывает показания.

— Скажите, — Ант перевернул лист, — а откуда раздался выстрел, вы не слышали?

— Выстрел? Да нет. Я вообще ничего не слышала.

— Ну какого-нибудь звука? — сказал я. — Хлопка, удара?

— Нет, — женщина задумалась. — Нет, как будто ничего такого слышно не было.

— Может быть, кто-то другой что-то слышал? — Я повернулся к стоящим рядом. Никто не отвечал.

— Товарищи? — сказал Ант.

— Нет. — Мужчина с портфелем и тортом виновато улыбнулся. — Я ничего не слышал.

— Я тоже, — подтвердил сосед. — Все было тихо. Вот упал человек — это я видел.

Судя по всему, ждать каких-то еще дельных показаний от свидетелей было бесполезно.

— Хорошо, товарищи. Попрошу всех оставить свои адреса и телефоны, вы можете нам очень помочь.

Ант стал записывать адреса свидетелей. Я снова присел над Горбачевым. Я хорошо помню все, чему учил меня Валентиныч. Во-первых, никогда не следует давать себя обмануть кажущейся простоте. И особенно простоте, проявляющейся при осмотре места происшествия, любого, самого на первый взгляд обычного. Причем особенно важно со знанием дела, толково и не торопясь осмотреть место происшествия в первые минуты, желательно в первые секунды после случившегося, чтобы увидеть, поймать, найти то, что потом неминуемо исчезнет, ускользнет бесследно, так, что никакие фотографии со всех точек, никакие подробные протоколы и описи не помогут. Но сейчас, сколько я ни вглядывался в безжизненно лежащее на брусчатке тело Горбачева, в его темно-синий щегольской пиджак и бежевые брюки, даже в синевато-серые камни мостовой, я не мог заметить ничего особенного. Хорошо. Надо хоть элементарно осмотреть труп. Я отогнул борта пиджака. Осмотрел внутренние карманы — сначала один, потом второй. В одном из карманов была авторучка, кажется, что-то очень модное, тип “шариковый паркер”, и паспорт. В другом — портмоне, на первый взгляд натуральной кожи, и записная книжка. Я поочередно достал все это. Развернул паспорт. Все в порядке. Фамилия — Горбачев, имя — Виктор, отчество — Владимирович, прописка таллинская. Открыл портмоне — там лежали деньги. Четыре десятки, две бумажки по рублю и мелочь. Развернул книжку. Видно было, что этой записной книжкой Горбачев пользовался довольно давно. Большинство ее листов было тесно исписано. Я перелистал книжку. Номера, адреса, телефоны; некоторые записаны карандашом, некоторые ручкой; большинство телефонов и адресов таллинские, но есть и иногородние. Хорошо, книжкой этой все равно придется потом заниматься, и основательно. Раздался скрип тормозов — это остановилась машина “Скорой помощи”. Я оглянулся — Ант стоял рядом и показывал мне: не давай пока уносить труп. Получалось, что все действия по первому осмотру теперь уже окончательно беру на себя. Я поднял руку, останавливая вышедших из “скорой помощи” санитаров.

— Свидетелей отпускать? — спросил Ант.

— Да, конечно. Спасибо, товарищи. — Я повернулся к нему. — Ты что хотел? — Но я уже понял, чего хочет Ант. Пока еще не убрано тело, попробовать по его положению определить направление, откуда был произведен выстрел.

— Понимаешь, пока еще не унесли труп, может быть, определим хотя бы сторону…

Мы с Антом постарались как можно точнее приглядеться к положению тела Горбачева. Я знал, что Ант прекрасный стрелок, да и сам я как будто бы стреляю неплохо. Поэтому сейчас мы оба, не сговариваясь, оглянулись. От перекрестка в четыре стороны расходились две улицы: одна довольно широкая, Локк; ее пересекала гораздо более узкая Роозипуу. Судя по тому, что не было слышно выстрела (явный глушитель), а также по тому, как выбрано место убийства — попробуй-ка кинься во все четыре стороны, — и, естественно, по точности попадания было ясно: стрелял ас. Знаток своего дела. Хорошо, прикинем все четыре стороны. Сторона улицы Локк, ведущая к нашему управлению, верней всего, отпадала. Если не считать ее (а учитывать ее все-таки нужно), оставались три стороны: первый отрезок Роозипуу, довольно пустынный; вторая часть этой же улицы, более оживленная, на ней было два магазина — “Молоко” и “Галантерея”; и также довольно оживленная вторая часть улицы Локк. Вернее всего, стрелять могли с этих двух сторон — оживленных Роозипуу или Локк. Они сходились углом; и, судя по тому как лежал Горбачев, стреляли откуда-то отсюда. Но откуда именно — с Локк или с Роозипуу? Ант смотрел сейчас в сторону Локк, и я понял, что именно его интересует. Большой девятиэтажный дом метрах в двухстах от перекрестка; весь первый этаж этого дома занимал магазин “Гастроном”. Я хорошо знал этот дом; в нем было четыре подъезда, и все они выходили на улицу.

— Может быть, оттуда? — предположил Ант.

— Может быть. А может быть, и оттуда. — Я посмотрел в сторону оживленной части Роозипуу. Меня лично заинтересовал старый шестиэтажный дом. В нем, правда, было всего два подъезда; но я знал, что во всех домах этого типа в каждом подъезде обычно есть два действующих выхода — в парадное, на улицу и черный ход во двор. Внизу, на первом этаже этого дома, была мастерская “Металлоремонт”.

Подошли участники опергруппы. Доклады каждого из них были коротки — пока ничего обнаружить не удалось. Девятиэтажный дом на Локк и шестиэтажный на Роозипуу были осмотрены членами опергруппы с особой тщательностью. По крайней мере на лестницах, чердаках, лестничных площадках и у окон этих домов обнаружить пока никаких следов стрелявшего не удалось. Номера на дверях всех квартир, из которых мог быть произведен выстрел, переписаны, фамилии жильцов проверяются. Все квартиры взяты под наблюдение. Осмотр еще нескольких возможных объектов ведется оставшимися там участниками опергруппы.

Пока я выслушивал доклады, санитары стояли рядом и смотрели на меня. Я посмотрел на Анта; он пожал плечами, махнул рукой.

— Убирать? — спросил санитар. Я промолчал; санитары поставили носилки на мостовую, стали перекладывать на них тело.

— Ты его обыскал? — спросил Ант.

— Только внутренние карманы.

— Подождите, — прежде чем санитары унесли Горбачева, Ант тщательно выполнил не очень приятную, но необходимую процедуру: еще раз обыскал карманы брюк и пиджака. Но, кроме того, что ожидалось — носового платка и двух ключей на брелоке, — там больше ничего не нашлось.

Естественно, мы должны были тут же сообщить обо всем происшедшем Сторожеву. Наверняка, впрочем, Валентиныч уже знал обо всем, что случилось на перекрестке в ста с небольшим метрах от входа в управление. Звонок дежурного в нашу комнату был только потому, что Горбачев вышел от Пааво. Сразу же после звонка к нам дежурный обязан был поставить в известность о случившемся начальника отдела. Поэтому, дав указание начальнику оперативной группы младшему лейтенанту Лёне Ковальчуку составить подробный и тщательный отчет, я посмотрел на Пааво. Ант, естественно, понял, что значит этот мой взгляд, и мы двинулись в управление.

Когда мы вошли в кабинет, Сторожев сидел за столом. По своей привычке — а вовсе не потому, что его, скажем, что-то волновало, — он постукивал по накрывавшему стол стеклу кончиком карандаша. Кивнул, садитесь. Выслушал подробный доклад — сначала Пааво. Ант отлично знал характер шефа, поэтому сейчас, подробно и даже несколько нудно стал рассказывать все от начала до конца. Сначала о том, как Галя передала ему явщика, потом о том, как этот явщик выглядел в первые минуты и как сначала реагировал на первые вопросы; затем — как стал реагировать уже в ходе допроса. Сторожев выслушал доклад Анта, задал несколько обычных вопросов и повернулся ко мне. Я стал рассказывать все остальное. Я старался говорить без особых эмоций, подробно перечисляя все, что произошло, включая звонок снизу, то, как мы бежали к перекрестку, каким мне показалось положение тела, как шел опрос свидетелей, свои впечатления об этих свидетелях; потом о наших попытках определить сторону, откуда был произведен выстрел, и, наконец, впечатления от опроса участников опергруппы. Пааво положил на стол папку с протоколом допроса и сданные явщиком восемьдесят долларов, я — все, что нашлось в карманах Горбачева: паспорт, записную книжку, портмоне с деньгами, авторучку, брелок с ключами и носовой платок.

Выслушав нас, Сторожев бегло просмотрел протокол, паспорт. Полистал записную книжку. Как будто бы нашел что-то, вгляделся. Нет, отложил. Вздохнул.

— Вот что, Володя. Ты… ознакомился с бумагами, которые я тебе оставил утром?

С бумагами, которые шеф оставил мне утром. Сводка “14-В”. Возможный провоз магнитного контейнера. “Норденшельд”. Конечно, я с этими бумагами ознакомился. Судя по всему, этот вопрос означает — я все-таки должен буду заняться предполагаемой контрабандой.

— Сергей Валентинович, конечно. Я знал об этой сводке и раньше. Но сейчас еще раз, про себя, проработал.

— Очень хорошо. В таком случае у меня к тебе такая просьба — прорабатывай дальше. Так, чтобы к утру… да, к утру ты как можно больше знал о “Трансбалтик шип лайн”, “Норденшельде” и всем, что с ними связано.

— Понял, Сергей Валентинович.

— И ты, Ант, тоже полистай, посмотри. Ну там какие на этой линии рейсы, заходы. Как суда встают к стенке, каким бортом и на какой причал. Ясно?

— Ясно, Сергей Валентинович. А как же наш законный, Горбачев?

— Ваш законный Горбачев свалился, знаете, как куль на голову. — Сторожев снова, но теперь уже с досадой, полистал записную книжку. — Упустили?

Мы с Антом решили промолчать.

— Упустили. И не нужно этих взглядов и обиженного вида.

— Сергей Валентиныч, — начал Ант, — но ведь он… Он же ничего, ни с какого бока.

— Ни с какого бока. В любом случае вы должны были что-то увидеть. А если не увидеть, на худой конец хотя бы прочувствовать. Ладно. Допускаю, что оба вы здесь… ну, будем считать, как бы ни при чем. Вы понимаете — как бы. Все это. — Сторожев, будто решил составить какую-то сложную конструкцию, положил на папку с протоколом паспорт и записную книжку. Подумав, добавил туда же портмоне, авторучку, брелок с ключами и носовой платок. — Все это я пока оставляю себе. Вас же прошу заняться тем, о чем я уже говорил. И завтра утром, в девять, быть у меня. Вы все поняли?

— Так точно, Сергей Валентинович. — Не сговариваясь, мы встали и пошли к себе в четырнадцатую.

На следующий день ровно в девять утра мы с Антом вошли в кабинет Сторожева. Я наверняка знал, что предыдущие сутки не только для меня, но и для Анта не прошли даром. Впрочем, не знаю уж, как Ант, но я, хотя мне и казалось, что все это мной давно изучено, тщательно проработал все, что касалось или могло касаться “Трансбалтик шип лайн”, “Лисичанска” и особенно “Норденшельда”. Работа была скучной и необходимой, но увы, еще и еще скучней она показалась мне оттого, что, собственно, и изучать-то тут было вроде нечего. Еще раз переписать фамилии капитанов, старпомов и остальных помощников. Снова просмотреть типовую схему “Норденшельда”. Еще раз подчеркнуть, что в районе тридцать шестого—тридцать седьмого шпангоутов на уровне ватерлинии расположена бельевая. Отметить, что ее иллюминатор при стандартном положении на стоянке обращен в сторону “от причала” и находится примерно в пятидесяти—шестидесяти сантиметрах над водой. Так что, если, допустим, магнитный контейнер на днище будет снабжен магнитными ножками со взрывным срезающим устройством и дистанционным управлением среза, то всплывет этот контейнер после отделения от днища как раз около иллюминатора этой бельевой. А значит, доставать такой всплывший контейнер — скажем, каким-нибудь нехитрым устройством вроде багра — удобней всего будет именно из этого помещения. Проникнуть же в такую бельевую во время стоянки для любого пассажира “Норденшельда” будет довольно просто. Тщательно изучил я и все остальное — естественно, в той мере, в какой мог изучить. Пассажиров-круизников на судах типа “Норденшельда” обычно бывает от ста пятидесяти до двухсот. Состав, как правило, — люди выше среднего достатка. Бизнесмены, технические специалисты, работники прессы, большинство, как принято в таких случаях, идут в круиз с женами и детьми.

Прикидывая про себя все это, я следил, как Сторожев не торопясь раскладывает на столе атрибуты вчерашнего происшествия: паспорт Горбачева, записную книжку, портмоне. Но теперь ко всему этому добавилось нечто новое, и это новое — по крайней мере по тому, что я знал, — не имело к Горбачеву никакого отношения. Во-первых, несколько стодолларовых банкнотов, как мне показалось, совершенно новых, будто только что отпечатанных. Горбачев вчера тоже сдавал доллары, но их было всего восемьдесят и — я хорошо помнил — в десятидолларовых купюрах. Но, главное, на краю стола Сторожева лежал сейчас небольшой плоский металлический бачок. Бачок был прямоугольным, примерно сорок на семьдесят сантиметров. Кажется, это и есть магнитный контейнер. Кроме того, тут же, рядом, лежали заполненные бланки баллистической и медицинской экспертиз и большая пачка фотографий, изображающих мертвого Горбачева.

— Ну, что. — Сторожев взял записную книжку и паспорт. — Подключил я вчера к этому делу изрядное количество людей. Изрядное. И все без толку. Просто без толку, ребята, и насчет вашей вины беру все свои слова назад. — Шеф раскрыл и снова закрыл паспорт. — Горбачев Виктор Владимирович. Зав продуктовым складом восемнадцатой продбазы. Продбаза эта занимается снабжением школ, техникумов и вузов. Ни в чем особенном, кроме мелкой спекуляции, этот Горбачев не был замечен. И то умозрительно. Умозрительно, понимаете? Без всяких доказательств. Ну вполне могло быть, что он, как говорят, фарцевал. Баловался валютой. Но доказательств об этом ни у кого не было, весь криминал на себя он фактически выложил сам, вот в этом допросе. — Сторожев потрогал папку. — Тебе, Ант. Что же его побудило это сделать? А? Вы оба не можете мне объяснить? Ант? Володя?

— Сергей Валентиныч, я сделал все, что мог. — Ант пожал плечами. — Вы спросите что-нибудь полегче. Ну… в таких случаях обычная причина — трусость.

— Трусость?

— А что, разве так не бывает? — Ант прищурился. — Бухнуло в голову? Просто испугался человек? Можно допустить — почудилось, что следят. Как говорят фарцовщики, секут. Ну и во избежание, так сказать, он из двух зол выбрал меньшее.

— Все это верно. Но ощущение. Понимаешь, Ант, ощущение! Сам-то он что говорил? То же, что в протоколе?

— Да. Надоело. Устал.

— Устал. А ведь, судя по собранным сведениям, этот Горбачев жил припеваючи. Был завсегдатаем лучших ресторанов города. Не ощущал никакого недостатка в деньгах.

— Но ведь так же и должно быть, Сергей Валентиныч, — в сердцах сказал Пааво.

— Может быть, может быть. Но, кроме того, были тщательно опрошены все его родственники. У Горбачева здесь, в Таллине, живут мать, отец v старший брат. Потом опросили друзей, приятелей, просто знакомых. Их у Горбачева, кстати, набралось довольно много. Конечно, мы понимаем — личная жизнь человека часто бывает за семью печатями. Но все-таки, если никто, абсолютно никто, при первых опросах не мог сказать, что Горбачев был чем-то озабочен, обеспокоен и так далее, это о чем-то говорит. Он как будто бы был абсолютно доволен жизнью.

— Ну, это еще не повод, — заметил Ант. — Опросы, сами знаете, Сергей Валентиныч, вещь ненадежная.

— Поэтому мне так и важно… ощущение. Ощущение, Ант.

— Ощущение одно, Сергей Валентиныч. Испуг.

— А у тебя, Володя?

Я подумал. Пожалуй, Ант прав.

— То же самое. Мне показалось — просто испугался парень.

— Испугался… Испугался. А чего?

— Наказания, естественно.

— А может быть, не наказания? — Сторожев помедлил. — Ладно, хорошо. — Он протянул нам бумажки с заключениями и фотографии. — Вот, посмотрите, баллистическая и трассологическая экспертизы, медицинское заключение, результаты вскрытия… ну и фото. Хотя вы сами все видели.

Мы с Антом старательно просмотрели заключения и фото. Ничего нового для нас в них не было. И все-таки мне сейчас хотелось хоть что-то выцарапать из этих заключений. Я вгляделся. “Бригада патологоанатомов… в составе… установила… Пробита правая височная кость… с одновременным поражением… Смерть… наступила мгновенно”.

— Судя по всему, стрелял специалист. — Сторожев взял одну из фотографий. — Как в десятку. Специалист, который умело использовал обстановку, приготовившись к стрельбе заранее и применив глушитель и оптический прицел. Дополнительные данные в пользу этого заключения: ни в одном из домов, откуда мог быть произведен выстрел, не обнаружено никаких следов стрелявшего. Не найдено ни одного свидетеля, который мог бы хоть что-то сказать. Скажем хотя бы, кто видел что-то подозрительное. Или кого-то. Будто не человек стрелял, а тень. Выстрелила эта тень бесшумно — и нет ничего.

— Сергей Валентинович, это, кстати, вполне возможно, — сказал Ант. — Просто для такого выстреле надо было знать, что Горбачев придет к нам с утра. У того, кто стрелял, наверняка была облюбованная заранее точка. Бесшумно выстрелить, насадив глушитель, и попасть с первого выстрела в висок для классного стрелка да еще с оптическим прицелом, задача нетрудная. А скрыться… Скрыться в такой ситуации, пока разберутся, что к чему, еще проще. Спрятал оружие, скажем, в портфель или в сумку, вышел на улицу. И привет.

— Хорошо излагаешь. Не спорю. Но спрашивается: зачем было такому человеку убивать, в общем, мелкого спекулянта, шестерку? Володя, вопрос и к тебе.

— Ну, думаю… — Честно говоря, я и сам сейчас не понимал зачем. Помедлив, решил отделаться общей фразой: — Думаю, кому-то он мог очень помешать, этот Горбачев.

— Понимаешь. Все правильно, правильно. Только вот кому и чем? — Сторожев взял записную книжку. — Может быть, что-то есть в этой книжке?

— Наверняка, — сказал Ант. Ясно было, что шеф уже давал эту книжку “на обработку”.

— Я показывал эту книжку в НТО.

— Кому интересно? — спросил Ант.

— Уфимцеву. Знаете такого?

— О, — Ант покачал головой, — Эдик Уфимцев — это марка. Возможно ли вообще в этом мире не знать Уфимцева.

— Ну, ну, — сказал Сторожев. — Рад, что цените.

Эдик Уфимцев, или, если уж по всем правилам, Эдуард Андреевич Уфимцев, номинально занимал в нашем управлении должность заместителя начальника научно-технического отдела. Кроме того, он возглавлял лабораторию по валюте и ценностям. Но, если говорить честно, для меня, да и для всех Эдик Уфимцев был чем-то гораздо большим. Хоть он и кончил исторический факультет, но, скажем, все, что касалось алмазов и бриллиантов, знал на уровне хорошего ученого-петрографа. Фанатик? Нет, пожалуй, не то слово. Эдик был в какой-то степени энциклопедией, человеком, который знает все или почти все о мире фарцовщиков, спекулянтов валютой и драгоценными камнями, где бы они ни жили — в Москве, Ленинграде, Таллине или, допустим, каком-то еще городе. Скажем так, Эдик был в какой-то степени человеком увлеченным. Если тебе нужно было срочно узнать хоть что-то о законах, обычаях, порядке совершения сделок или еще о чем-то, что происходит в мире, как он выражался, “крупной фарцы”, Эдик мог в любой момент, поймав тебя за пуговицу, подробно и точно, не заглядывая ни в какие справочники, изложить тебе все, что требовалось.

Если Сторожев отдавал записную книжку Горбачева на исследование Уфимцеву — значит, шеф считает, что убийство явщика каким-то образом может быть связано со сводкой “14-В” и вернее всего какой-то контрабандой.

— И что Уфимцев, Сергей Валентинович? Если не секрет?

— Об этом ты, Володя, вместе с Антом спросишь у него сам. Через полчаса.

— Что, он теперь будет работать на нас? — поинтересовался Пааво.

— Ну… в какой-то степени. Собственно, вся эта история с Горбачевым — дополнение.

Ант незаметно составил вместе два больших пальца. Я отлично понял, что значит этот его жест. Если история с Горбачевым — дополнение, то что же тогда основное?

— Знаете такой теплоход — “Норденшельд”?

Мы с Антом промолчали. Каждый из нас, кажется, не хотел первым отвечать на этот вопрос. Знали ли мы “Норденшельд”. Кажется, мы теперь знали все о “Норденшельде”.

— Так знаете или нет?

Ант покосился на меня.

— Да, Сергей Валентиныч, — сказал я. — “Норденшельд” — круизный теплоход компании “Трансбалтик шип лайн”. Заходы в Таллин, Ленинград, снова в Таллин и дальше в Европу и Америку. С интервалами в полтора месяца. Стоянка у нас три дня.

— Все верно. Так вот, две недели тому назад наша служба радиоперехвата засекла шифровку. Если вы помните. Шифровка… довольно милая. Она предупреждала кого-то здесь, что в ближайший заход на “Норденшельде” прибудет контейнер. Нелегально, конечно. Магнитный контейнер, который будет закреплен на днище в районе примерно тридцать шестого—тридцать седьмого шпангоутов. Помнишь эту шифровку, Володя?

— Отлично помню, — сказал я. — Сводка “14-В”, я хорошо помню в ней каждое слово.

— Все это подтвердилось. Мы обнаружили контейнер. Было это десять дней назад. Снимали ночью, перед швартовкой. Работали лучшие аквалангисты, обработали без шума, сфотографировали и тут же поставили на место. В контейнере оказалась крупная сумма иностранной валюты. Естественно, за “Норденшельдом” установили наблюдение. Засаду по всем правилам. Но, хотя все было организовано чисто, никто за контейнером не явился. Ни в первый раз, у нас, ни в Ленинграде, ни во второй раз у нас. “Норденшельд” сегодня ушел из Таллина в дальнейший круиз. А контейнер так и остался без хозяина. Бери полмиллиона — не хочу.

— Контейнер, естественно, сняли? — спросил Пааво.

— Да, конечно. Вся сумма оприходована и пока, до сдачи в Госбанк, хранится в портовой таможне. А сам контейнер — вот он. Можете полюбоваться.

Я подтянул к себе контейнер. Да. Найти такую маленькую заплатку на необъятном днище океанского лайнера даже для опытного аквалангиста задача почти непосильная. С одной стороны контейнера — четыре небольших выступа-ножки.

— Кажется, с дистанционным управлением, Сергей Валентинович? — спросил я.

— Да. Вот приемное устройство. Четыре магнитных держателя с капсулами. При подаче импульса магниты срезаются ударной волной направленного действия. Взрыв тихий. Под водой практически бесшумный. Да и не взрыв, мини-взрыв, заряд-то крохотный. Стоит, сидя в каюте, подать импульс — и контейнер всплывает рядом с бортом, в районе тридцать седьмого шпангоута.

— Чисто, — заметил Ант.

— Но он не всплыл. Да и вообще даже попыток явиться за этим контейнером не было. Хотя засада, как я уже говорил, была организована по всем правилам.

— Ну, почему за контейнером никто не пришел, можно объяснить, — сказал Ант. — У хозяина вполне могла быть какая-то система предупреждения. Которая давала сигнал, как только контейнер не просто даже снимали, а сдвигали с места.

— Может быть. Так вот, все это дело придется разбирать вам. Тебе, Володя. Ты назначаешься старшим. И тебе, Ант.

— Извините, Сергей Валентинович, не пойму, — сказал Ант после молчания. — Мычто, чем-нибудь перед вами провинились? За что вы решили повесить на нас контрабанду? Ведь этим обычно занимаются даже не младшие следователи — таможня.

— Ант, милый ты мой, я бы ничего этого на вас не вешал. Слишком крупная сумма инвалюты.

— Сколько?

— Пятьсот тысяч долларов.

Честно говоря, я сначала даже не поверил своим ушам. Здесь, а приграничном районе, мы слышали и видели всякое. Попытки провоза крупных сумм бывали не так уж редки. Но обычно такая контрабанда не превышала пяти тысяч долларов. Если провоз превышал пятьдесят тысяч — это считалось уже ЧП, которым должны были заниматься следователи по особо важным делам. Может быть, даже из центра. Сто тысяч — о таком мне не приходилось слышать. Но пятьсот тысяч? Теперь все ясно, почему так долго длился вчерашний утренний разговор с Москвой. И еще одно ясно — Москва это дело отдает нам.

— Да, дела, — только и сказал Ант.

— Посмотрите, вот образцы банкнотов.

Мы с Антом стали изучать банкноты. Они были, как я уже заметил, совершенно новыми, и, на мой взгляд, хотя я и не считал себя специалистом, на фальсификат не походили.

— Д-да. — Ант положил банкноты на стол. — Такой суммы не истратить даже за год. И не только в Таллине.

— А тот, кто привез их, — Сторожев подравнял бумажки, — думаю, рассчитывал истратить эти деньги за три дня. Ну что, поиграем? Мы с Антом переглянулись.

— Поиграем, — сказал я. Надо было ждать — пусть шеф начинает первым.

— Значит, кому-то очень нужно было иметь здесь, у нас полмиллиона долларов.

— А кого-то предупредили по рации, что эти полмиллиона прибудут, — добавил, разглядывая что-то в окне, Ант.

— Эту версию пока оставим.

— У нас — это в Таллине, Сергей Валентинович? — сказал я. — А может быть, вообще в Союзе?

Сторожев аккуратно спрятал банкноты в стол.

— Туристы с “Норденшельда” проводят на берегу в Таллине трое суток. Значит, за это время хозяин, если предположить, что он решил потратить полмиллиона не в Таллине, а где-то еще, должен был успеть перетранспортировать свое богатство куда-то. Куда? в Москву? В Баку? Во Владивосток? Разумно ли это? Ты можешь мне сказать?

— Согласен, Сергей Валентинович. Неразумно.

— Значит, потратить деньги он хотел здесь.

— Может быть, она, Сергей Валентинович? — Это была шпилька со стороны Анта. Но Валентиныч не обратил на нее внимания.

— Может быть, она. И быстро. Но на что можно потратить такие бешеные деньги? И так быстро?

— Темнота. Полная темнота, Сергей Валентинович.

— Если ты говоришь “темнота”, что это значит?

— Может быть, для быстрой и незаметной передачи?

— Значит, ты считаешь — это может быть чем-то вроде политической акции? Передача валюты возможному резиденту?

— Да, — помедлив, сказал я.

— Тогда какова цель этой передачи? Кстати, у меня об этом будет отдельный разговор. Оплата?

— Как версия допустимо.

— А не как версия?

— Резидентам платят обычно там, а не здесь, — сказал Ант. — Как правило.

Валентиныч прав. И Ант тоже. Везти полмиллиона наличными для оплаты агента? Вряд ли опытная разведка пойдет на это. В случае провала все это может вылиться в крупную скандальную акцию. Да и потом, зачем везти деньги сюда? Несерьезно.

— Может быть, просто распространение валюты?

— Сомнительно. Полмиллиона наличными коту под хвост?

— Вы считаете что быстрая передача… нереальна? — сказал Ант.

— Вполне реальна. Но разве такая быстрая передача не может быть тратой?

Я подумал: если Валентиныч говорит так, он допускает — провоз полумиллиона не связан с политической акцией или шпионажем, а только с контрабандой, с нарушением валютного режима.

— Вы считаете, это “камни”? (“Камнями” обычно называют алмазы или бриллианты.)

— Володя, я пока ничего не считаю. Может быть, “розы” (бриллианты). Но все-таки не будем отрываться от реальности даже во время игры.

— Не будем, Сергей Валентинович, — сказал Ант. Я его отлично понимал. Судя по всем признакам, дело было серьезным, может быть, даже дохлым, то есть, на нашем языке, заранее обреченным на неуспех. Поэтому сейчас Ант хотел выжать все из Валентиныча. И главным образом его оценку. — Не будем. Но давайте выясним — что здесь ближе? Я ведь хочу понять только одно — кто вез контейнер? Частник или государство? Тогда и психология хозяина будет нам ясней.

— Хорошо. Я ведь не спорю.

— Давайте пока считать для себя что-то одно. Значит, вы считаете — это частник?

Сторожев долго не отвечал. Наконец сказал:

— Ну будем считать, что считаю.

Это было главным, Валентиныч ведь не будет зря бросаться словами.

— Тогда, Сергей Валентинович?

— Тогда… — И по этому первому слову шефа я понял, что у Сторожева тоже пока все в тумане. — Тогда возникает обычная, много раз отработанная на таможне ситуация. Кто-то решил нарушить валютный режим и тайком провез определенное количество валюты. Зачем? Чтобы обменять валюту на вещи, являющиеся выгодным помещением капитала. Причем значительно более выгодным, в несколько раз, иначе он не стал бы идти даже на минимальный риск. Что же более выгодно? Допустим, бриллианты, драгоценные камни. Партнер по обмену был наготове и ждал владельца контейнера. Но когда “Норденшельд” вошел в Таллин, хозяин груза заподозрил что-то и снять контейнер не решился.

— Вы считаете, человеку так легко смириться с потерей полумиллиона? — спросил Ант.

— Сесть за решетку, думаю, несладко. Тем более, капитал для него в таком случае все равно будет потерян. Давай допустим, что ты прав — у него была система предупреждения. Он узнал, что контейнер мы засекли.

— Давайте. — По наступившему за этими моими словами молчанию я понял — игру пора как будто бы заканчивать. Честно говоря, только сейчас мы с Антом, кажется, постепенно поняли: а дело-то типичный дохляк. И даже если не дохляк, тут есть над чем задуматься.

— И все-таки, Сергей Валентинович, что мы считаем? — сказал я.

— А вот что. Вот что мы считаем. Мы твердо считаем, что это нарушение валютного режима, — сказал Сторожев. — Говоря языком спекулянтов — фарцовка. Тогда расчет прост. Кто-то привез в наш город полмиллиона долларов, чтобы реализировать его с выгодой. Ант, что это значит — реализировать с выгодой?

— Ну… Примерно увеличить капитал в полтора—два раза.

— Выходит, у нас есть твердая уверенность, что где-то здесь, в районе Таллина, сейчас “плавает” вещь стоимостью примерно в полтора миллиона долларов? Так? Володя?

— Так, — согласился я.

— Ну, скажем, произведение искусства. Набор бриллиантов. Не знаю. Не мне вам объяснять, что это такое. Безусловно одно: полтора миллиона долларов — это реальный государственный интерес. Реальный. И мы с вами должны эту вещь выявить. Выявить и взять. Все. Володя, тебе ясно?

— Ясно, Сергей Валентинович. Яснее быть не может.

— Тогда поинтересуйтесь. — Сторожев протянул нам через стол три фотографии. Это были фото неожиданно застигнутых объективом трех разных людей на внешней прогулочной палубе одного и того же теплохода, скорей всего “Норденшельда”. Я вгляделся. Да. Все три фото явно сделаны скрытой камерой. Каждому из людей на фотографиях было лет около сорока пяти—пятидесяти. После общего взгляда я постарался как-то разделить для себя эти три фотографии и, разделив, рассмотреть более подробно. На каждом фото внизу, в уголке, были, как обычно, высветлены трафаретом фамилия и имя. Хорошо, попробуем разделить. Хотя бы так — наспех, на первый взгляд. Вот этот, например, с подписью внизу “Нуазо Клод”. Невысокий, черноволосый. Но глаза светлые, а взгляд этих глаз твердый. Сразу видно, что этот человек очень уверен в себе. Хорошо, пойдем дальше. Второе фото. Подпись — “Кунцль Апсолон”. Стоит у трапа. Видимо, решил махнуть кому-то зонтиком. Этот близорук, пухлощек. Очки, кажется, с большой диоптрией. Такой — на вид, по крайней мере — добряк-добрячок. Третий. Подпись — “Пачински Джон”. Моложе остальных. Ему скорей всего лет сорок. Белобрысый, и смотрит куда-то вверх. Интересно, что он там увидел? Чаек? Кажется, этот “Пачински Джон” сам похож на птицу. А впрочем, он элегантен. И очень даже.

— Смотрите, смотрите, — сказал Сторожев. — Смотрите внимательней. Задача на сообразительность. Если в нашем городе действительно есть вещь, для покупки которой иностранец рискнул привезти сюда такую сумму, то что он должен был сделать раньше? Сначала?

— Ну, — я подумал. — Если по делу, он должен был сначала… скажем, за несколько месяцев… побывать здесь. Посмотреть эту вещь, так сказать, атрибутировать ее. То есть убедиться, что она стоит этих денег.

— Может быть, даже показать привезенному с собой консультанту, — добавил Пааво.

Я понял, что имел в виду Ант, а также понял, что Валентиныч давно уже без нас проработал этот вопрос.

— Все верно, — сказал Сторожев. — Так вот, эти вот трое — из прибывших в этот раз сюда на “Норденшельде” — уже бывали раньше в Таллине. Естественно, в разные сроки. И по разным делам.

И еще одна задача на сообразительность. Если мелкого фарцовщика, пришедшего к нам с повинной, убивают из оружия с глушителем точно в висок. И случается это именно в те дни, когда “Норден-шельд” прибывает в Таллин, мы можем как-то связать два этих события?

— Можем и должны, Сергей Валентинович, — сказал я.

— Все понятно, — добавил Пааво. — Без слов.

— Значит, считайте, что оба вы уже в приказе и с сегодняшнего дня освобождены от текучки. Кроме того, чтобы вы не начинали с нуля, я уже провел кое-какую работу с Уфимцевым. И, кажется, у него уже кое-что для вас есть. Впрочем, узнаете сами. Ну и для этой же цели вот, возьми, Володя. Это любезно предоставленный начальником таможни Артуром Викторовичем Инчутиным список драгоценностей… с которыми выходили в город пассажиры “Норденшельда”. Поинтересуйтесь.

— Спасибо, Сергей Валентинович. — Я взял список. Вгляделся. Все четко. По разделам — “кольца”, “кулоны”, “колье”, “серьги”.

— Я, конечно, не убежден… но вполне может быть, что тут затесалась “кукла”. Ну, сам понимаешь, даже если ее нет, может быть, этот список хоть на что-то вас натолкнет.

“Куклами” вообще мы называем муляж — заранее изготовленное изделие из фальшивых драгоценностей. Если допустить, что один из пассажиров “Норденшельда” решил приобрести в Таллине что-то, что стоит таких бешеных денег, он вполне мог запастись точной копией изделия, с которым, скажем, ознакомился еще год назад. Выйдя в город с таким муляжем, ничего не стоило потом вернуться назад уже с настоящими драгоценностями. Я еще раз проглядел список. Сначала — фамилия и имя; потом — подробное описание драгоценности; потом — дата и час выхода; и, наконец, — дата и час возвращения. Что ж, по крайней мере хоть начинаем не на голом месте. Записная книжка Горбачева — раз. Этот список — два. Ну и, может быть, нам все-таки что-то расскажет Эдик Уфимцев.

Мы с Антом вошли в комнату с крохотной табличкой на двери: “НТО. 4-й сектор”, что попросту обозначало “лаборатория Уфимцева”. По виду встретившего нас Эдика я понял, что он давно ждет нас. Худой, с оттопыренными ушами, большим носом и особым, всегда странно косящим взглядом — из-за этого он был похож на настороженную птицу, — Эдик сидел на стуле, сунув руки в карманы белого халата. Здесь же, на столе, валялись яркие цветные каталоги, увеличительные стекла, в центре стоял громоздкий прибор, как стало ясно впоследствии — калорископ для определения цветовой гаммы бриллиантов. Эдик встал, пожал мне руку, Анта же просто толкнул кулаком в бок.

— Горячий привет труженикам эн-тэ-о. — Ант подмигнул.

— Наслышан, наслышан от шефа. — Эдик вздохнул. — Ну что, выкладывайте.

— Эдик, родной. — Ант принялся не спеша перелистывать один из каталогов, на обложке которого было написано по-английски: “Аукцион “Сотби”. — Не будем долго рассказывать — шеф тебе, наверное, все уже пояснил.

— Было дело. Только, Ант, не нужно пальцами трогать глянцевые литографии.

— Миль пардон, — Ант отложил каталог. — Эдик, короче, к нам привезли полмиллиона. Бабушкино наследство. Ну и… Володя, может, ты как старший группы?

Я пока ничего не мог предположить как старший группы.

— Эдинька, — я подумал, как же все это изложить, — нам нужно знать все, что касается или может касаться фарцовщиков, особенно крупных, валюты, а также раритетов, бриллиантов и прочих дел.

— Считайте, что вам повезло.

— Эдик, это твое хобби, но не афишируй, — процедил Ант. — Кажется, ты знаешь генеалогию всей крупной фарцы до седьмого колена? А? Эдик?

— Ну до седьмого — это ты хватил. Но кое-какой материалец для вас подобрал.

Сейчас я думал только об одном — о смерти Горбачева. Я все время пытался хоть как-то связать это убийство с контейнером.

— Эдик, — я помедлил. — Прежде всего, что ты вообще скажешь по поводу всей этой истории? С полумиллионом?

— Скажу, что история немного… — Эдик изменил тон. — Ну, мягко говоря, необычная. Понимаешь, слишком большая сумма для любого рынка. Уверен, что у нас ни один, по крайней мере известный мне, крупный спекулянт просто не, проглотит за один присест такую сумму. Ну, допустим — он решил продать какой-то бриллиант. Но самый лучший бриллиант, старый, амстердамской огранки, потянет и не только здесь, но и за кордоном тысяч сорок долларов, максимум — семьдесят. И то я считаю, это фантастическая цена.

“А может быть, — подумал я, — убийство Горбачева и одновременный привоз контейнера — просто совпадение? Элементарное совпадение? А почему бы и нет?”

— Может быть, он просто хотел обменять валюту на рубли? — предположил Ант.

— Ант, тысячу или пять тысяч долларов обменять по спекулятивному курсу есть еще какой-то смысл, — сказал Эдик. — Хотя и непонятный мне. Но пятьсот тысяч? Вряд ли.

— Может быть, произведения искусства? — вступил я в этот, как мне сейчас казалось, довольно бессмысленный спор.

— Володя, во всем мире произведения искусства, которые могут стоить пятьсот тысяч долларов и выше, общеизвестны, — отпарировал Эдик. — Ну, скажем, отдельные вещи Пикассо, Ван-Гог, Шагал. Что-то есть и у нас — скажем, Рублев, Грек. Но везти сюда валюту, чтобы нелегально купить одно из таких всем известных произведений, несерьезно. — Эдик отодвинул калорископ в сторону. — Это… ну заранее обречь себя на провал.

— Тогда что же? — сказал Ант.

— Ант, милый, рад бы ответить, но не знаю.

— А попробовать? — сказал я. — Ну хотя бы пофантазировать? Прикинуть, что может быть?

— Хорошо, Володя, я скажу, Да вай так: попробуем прикинуть, что мы бы с тобой решили купить за пятьсот тысяч, если бы они у нас были. И мы хотели бы получить кое-какой наварец…

— Занятная интрига, — сказал Ант.

— Допустим, — не обращая внимания на эти слова, продолжал Эдик, — допустим, что-то совсем неизвестное. Старое. Чего нет в каталогах “Кристи” и “Сотби”. Вот в этих. — Эдик тронул лежащие перед ним альбомы. — Но что моментально станет шлягером этих каталогов.

— Эдинька, — я помедлил. — Ты знаешь что-нибудь о таких вещах?

— Володя, найти такую вещь или узнать о ней что-то — значит найти полтора миллиона долларов. Ничего крупного даже в мизерном количестве не ходит. Самая большая сделка — четыре тысячи рублей. Естественно, данные по нашим каналам.

— А главное средоточие?

— Центры — Москва и Ленинград. Один крупный фарцовщик есть в Горьком, я у него, кстати, был месяц назад. Сам понимаешь, эти люди имеют деньги. А имея деньги, как к себе домой ездят и сюда к нам, в Таллин. Модное место. Ездят в основном солидные спекулянты, “крупняк”. Пользуясь случаем, что пока на свободе. — Эдик подошел к одной из картотек, открыл ящик, достал и протянул мне три карточки. — Вот, глянь. Останавливаются только в “Виру”, редко в “Кунгле”. Да, да, это они. Именно сейчас, в эти дни, они живут здесь, у нас. Ерофеев, Губченко и Фардман. По кличкам Шакал, Тюля и Кузнечик. Три крупных московских фарцовщика. Одного из них — Губченко, он же Тюля, — я бы советовал особо выделить.

— Интересно, что они здесь делают? — спросил я. — Ну будем говорить, что они здесь делают “официально”?

— Официально — отдыхают. Да, да, не смотри на меня так. Дают разгрузку пострадавшим нервам. Живут в гостинице “Виру”. Номера люкс, утром гуляют, ходят в море на яхтах, сауна, вечером ресторан, подруги.

— Это означает, что они “чистые”?

— Да, все трое недавно отбыли (срок по сто сорок четвертой. Сейчас, судя по оперативным данным, чисты.

Горбачев. Трое и Горбачев. Нет, это было бы слишком явно.

— Ты считаешь, они не имеют никакого отношения к контейнеру? И к убийству Горбачева?

— К убийству Горбачева у них железное алиби. В то утро все трое спали в своих номерах и появились в бар только к двенадцати. Это подтверждено. Опрошены коридорные и дежурная на этаже.

— А к контейнеру?

— Ну, Володя… В принципе все может быть. Но я считаю, не имеют. Иначе бы они не гуляли здесь у всех на виду.

— Ладно. — Я передал карточки Анту. — Спрячь, Ант, пригодятся. Так что ты откопал, а, Эдик?

— По мелочи, наверное, не стоит говорить.

— И все-таки.

— Ходило колечко, прошлый век, в середине ривер-багет (ривер, весселтон, ягер — классификация алмазов по цвету, багет и маркиз — по форме огранки. — Примеч. авт.) на двадцать четыре и восемь карата. Вещь Фаберже. Ходил крупный весселтон-маркиз, старой огранки, в идеальном состоянии. Иностранец, наверное, дал бы за такой тысяч тридцать. Смешно выплыл — женщина, которой он достался по наследству, пробовала продать его с рук в Москве, около магазина “Алмаз” в Столешниковом. Мы заинтересовались.

— А насчет покрупнее?

— Насчет покрупнее. Ну если хотите, сначала байку. Полгода назад в Одессе один московский доскарь, человек достаточно серый, хотя и проходил до этого по нескольким крупным делам, купил “смальту” — каменную икону с ликом, выложенным по камню смальтовой мозаикой. Как выяснилось, купил он ее за бесценок. Отдал этот доскарь за смальту пятьсот рублей и привез в Москву. Здесь, не мудрствуя лукаво, сдал в комиссионку на улице Димитрова. Оценщик был жулик. Кстати, сейчас он сидит. Жулик-то жулик, но, так же как и доскарь, не совсем компетентный. Смальту оценщик само собой записал не как икону, а как мозаичный портрет светского характера. Оценил в тысячу, отдал эту тысячу доскарю и гут же, естественно, позвонил знаковому фирмачу, выпросив у того три. Иностранец, ливанский подданный Камил Шафир, смальту купил и моментально вывез. За границей эксперты установили, что это византийская икона двенадцатого века, с известным сюжетом, изображающим Христа-Пантократора. На аукционе Шафир взял за эту смальту миллион долларов.

— Лихо, — заметил Ант.

Я подумал: “Кажется, Эдик за эти сутки проделал серьезную работу. Молодец”.

— А если уж говорить совсем реально — сейчас у нас где-то плавают ли могут плавать три вещи. — Эдик протянул мне папку. — Здесь данные о них. Одну сразу же ставлю под сомнение. Это когда-то ошибочно отпечатанный серебряный рубль с портретом великого князя Константина. Так называемый “серебряный Константин”. Во всем мире таких рублей всего шесть — столько, сколько их и было отпечатано. Практически они бесценны — для нумизматов. Еще насчитывается четырнадцать абсолютно идентичных оригиналу фальсификатов. Но не думаю, чтобы кто-то всерьез привез для покупки “серебряного Константина” полмиллиона. Считается, что у нас в Союзе плавает только один такой рубль, все остальное — подделка. И хотя реальная аукционная цена этой монеты на международном рынке раритетов хранится в тайне, я все-таки думаю, что это пустая версия.

— Почему?

— Атрибутировать “Константина” здесь, в полуконспиративных условиях, трудно, а практически невозможно.

— Значит? — сказал Ант.

— Значит, остаются две вещи.

— Две? Как я понимаю, это два твоих главных удара?

— Может быть. По крайней мере, данных, что эти вещи могут плавать, мне бы не дала ни Оружейная палата, ни Исторический музей. Приходится всю информацию добывать у любителей. Вы слышали про панагию Ивана Грозного?

Панагия… Кажется, это что-то вроде образа, который носят на груди священники. Но о панагии Ивана Грозного я ничего не слышал.

— Я не слышал.

— А ты, Ант?

— К стыду своему, нет, — сказал Ант.

— Панагия — небольшой образок, обычно металлический, реже каменный, инкрустированный драгоценными камнями. Носили панагию лица духовного сана, но были панагии и у Ивана Грозного. До сих пор под вопросом, две их было или три. В Оружейной палате хранились раньше две личные панагии Ивана Грозного — каменные миниатюры, богато инкрустированные бриллиантами и изумрудами. А сейчас… Сейчас хранится всего одна. Во время революции вторая панагия была утеряна или похищена, след ее затерялся. И вот сейчас появились данные, что эта вторая панагия где-то плавает. Опять, конечно, только разговоры. Известный московский фарцовщик Сарджанов, который сейчас сидит — всадили ему на полную катушку, — во время предварительного следствия показал, что ему предлагали эту панагию “шестерки” другого крупного фарцовщика — Гуревича.

— Где сейчас этот Гуревич?

— Убит в прошлом году при ограблении его московской квартиры. Убийца был быстро выявлен и получил “вышку”. Но среди найденных при нем ценностей панагии не оказалось.

— Так. Подожди, что значит настоящую цену?

— Я беседовал с экспертами Третьяковки, с частными коллекционерами. Панагия дорога не своими розочками и изумрудами, которых в ней сравнительно мало. Суть в ее исторической, а значит, коллекционной ценности. По общему мнению, максимум, который могут дать за нее на аукционе за границей, — двести пятьдесят, много — триста тысяч долларов.

— Что-то не очень укладывается в наш прейскурант, — заметил Ант.

— Фанатик — коллекционер, “чудак” — мог бы дать за нее и больше. Естественно, цены в этих разговорах аукционные.

— Ладно, Эдик, — сказал я. — Последний объект.

Надо все запомнить. Хорошо запомнить, потом это поможет.

— Последний объект — золотая корона работы Фаберже. Корона эта была изготовлена в тринадцатом году по заказу царя известным мастером Фаберже-старшим и пропала без следа тоже во время революции. В короне двенадцать крупных бриллиантов амстердамской огранки, столько же старых индийских изумрудов. Изумруды уникальной величины — каждый не менее двадцати карат. Напомню, что это неизмеримо повышает цену камней такого ранга. Вообще по набору драгоценностей корона Фаберже — вещь баснословно дорогая. В центре огромный, уникальный по массе ягер-маркиз. Его окаймляют четыре круглых весселтона по двадцать восемь карат — чистейшей воды. Пара самых маленьких бриллиантов в короне — это два красавца ривера по тринадцать и три карата. Можешь себе представить?

— Да, — я попробовал приблизительно прикинуть цену. — Такая вещь на аукционе может пойти миллиона за три.

— Вполне. Моя оценка такая же. При рекламе могут дать даже четыре миллиона. При расчете цены тут все просто. Коллекционная ценность такой короны невелика. Сама работа Фаберже тоже стоит “копейки” рядом с общей стоимостью. Тысяч пять долларов, ну десять, не больше. Вся ценность короны не в работе, а в бриллиантах. Это облегчает вопрос для оценщика. Атрибутировать корону Фаберже здесь, в Союзе, неизмеримо легче, чем панагию. А значит, легче и нацелить “чайника” на ее покупку.

Мельком я подумал, что список Инчутина в таком случае вряд ли понадобится. Кукла на корону? Вряд ли даже самый экстравагантный пассажир — или пассажирка — решился бы выйти в город в короне.

— Не томи, Эдик, — сказал я. — Где плавала эта корона?

— Плавала… Данных об этом очень мало. Ходит малоправдоподобная история про Гиену — пожалуй, самого крупного спекулянта валютой. Он же Евгений Радько.

— Процесс прошлого года? — сказал Ант. — Так, кажется? Он ведь приезжал и к нам, в Таллин, этот Гиена?

— Приезжал. По рассказам, Гиена через своих людей узнал, что корона Фаберже находится в Горьком, у местного доскаря Карунного. Гиена приехал в Горький опять же со своими людьми якобы для того, чтобы сбыть Карунному несколько икон. Во время переговоров Гиене была оказана знаменитая корона. Он предложил за нее Карунному сто тысяч рублей. Карунный сказал, что этого мало. Торг ни к чему не привел, и корона осталась у прежнего владельца. Но, как рассказывают, Гиена во время осмотра подменил корону, подложив вместо нее искусно сделанный фуфель. Узнав об том через некоторое время, Карунный со своими людьми приехал в Москву и предъявил Гиене ультиматум. Так или иначе Карунный был убит, а Гиена, в том числе и в связи с этим убийством, взят. Однако следов этой короны так и не нашлось, и на процессе она не фигурировала. Дальнейшие следы как оригинала, так и фуфеля, если он был, затерялись.

— Ты видел это? — я протянул Ефимцеву записную книжку.

— Да. — Эдик перелистал страты. — Записная книжка убитого Горбачева. Не то слово — видел. А убил на изучение этих записей весь вчерашний вечер. Всю эту книжку я рассортировал и разделил на части. Вот, гляньте. — Он протянул мне и Анту фотокопию.

— И что? — Ант рассматривал глянцевый лист с перефотографированными страницами. — Что-нибудь выудил?

— Ничего. Много номеров, записей, но, если быть честным, ничего интересного среди них нет. Горбачев был мелкой сошкой. Так себе спекулянтишка.

Я вгляделся в фотокопию. Записи, которые можно найти в обычной записной книжке, Эдик разбил на разделы и аккуратно рассортировал в несколько столбцов. В общем, это были обычные имена и фамилии, номера телефонов и адреса, изредка названия учреждений. Конечно, все их не запомнить. “Сберкасса”. “Бармен Серг.”. “Гор. отдел сбыта”. Почти на каждой страничке — несколько женских имен. “Вета”. “Хельга С”. “Линда” (бел. танц. в Кунг.). Таких расшифровок-сокращений было много, после одной, например, “Катя”, в скобках было написано: “с веснушками”. Все эти описи Эдик разбил на три части, заглавие их: “местные”, “иногородне” и “неопознанные”. В этом позднем разделе я насчитал всего семь записей.

— Пока я проверил только часть записей и, естественно, сверил все со своей картотекой, — сказал Эдик. — Интересовали меня в первую очередь только возможные связи Горбачева с крупными валютчиками. Их нет, увы. Одна мелкота.

Насчет мелкоты Эдик прав. Нас должны интересовать только возможные связи Горбачева с крупняком. Вряд ли мелкий спекулянт или кто-то связанный с ним начнет палить из снайперской винтовки с глушителем.

— А может быть, через мелкоту можно выйти на крупных? — поинтересовался Ант.

— Ну, знаешь, таким методом можно пристегнуть к этой книжке целое адресное бюро.

Я подумал. Да, если уж основываться на этих записях, то надо исходить только из того, что есть в книжке. Так сказать, из общего характера записей. И не фантазировать.

— Так-таки ничего нет? — сказал я. — А неопознанные?

— Неопознанные, увы, не обещают ничего интересного. Хотя. — Эдик открыл лист, видимо уже хорошо ему знакомый. — Вот, смотри. Интерес, думаю, может представлять одна запись. Семизначный номер телефона. Двести четырнадцать—пять четыре—одиннадцать. Под ним имя и отчество: Вениамин Михайлович. Конечно, Вениаминов Михайловичей немало на белом свете. Но, понимаешь, в общем контексте книжки такого пижона, как Горбачев, это подчеркнуто уважительная запись. Думаю — она может говорить о какой-то серьезной, солидной связи. Единственное, пока неясно, какого города это телефон: московский, ленинградский, киевский?

— Выяснить это не так сложно, — сказал Ант.

— Не спорю. Выяснить фамилию абонента — да. Но кто он и каким был характер его связей с Горбачевым, посложнее.

— Тут много иногородних адресов, — сказал Ант. — Смотри, вот среди неопознанных: Гдов, Печорск, Валга. И все — небольшие городки у нас под боком.

— Скорей всего это места для отдыха, облюбованные Горбачевым. Скажем, комната, которую можно снять, или что-то в этом роде.

— Но проверить?

— Ну проверить, — Эдик поморщился. — Если ты решил проверять все, что есть в этой книжке, на это уйдет год как минимум. Те же женские имена типа “Света” или “Линда”. Конечно, и среди них можно что-то найти. Но серьезного” — тю-тю, Ант. Вряд ли.

— И больше ничего нет? — спросил я. — Эдинька? Кроме Вениамина Михайловича?

— Есть. Вот видишь, запись: Зенов Григорий Алексеевич.

— Зенов, — сказал Ант. — Зенов. Где-то я эту фамилию слышал. Это, кажется, наш, таллинский?

— Угадал. Товаровед Центрального универмага. Когда-то гремел, был крупняком в мире валютного бизнеса. А потом завязал. Причем давно и прочно. Был крупный процесс, но… за примерное поведение во время следствия Зенов был осужден условно. С конфискацией, естественно. После этого уже долгое время ни в чем не замечен. Работает тихо товароведом по сувенирам.

— Займемся, — сказал Ант.

— Ладно, Эдик. — Я встал. — Спасибо огромное.

— Учти, Эдик, в любом сомнительном случае будем звонить — тебе безжалостно, — сказал Ант. — Сюда и домой, днем и ночью. Так что не взыщи.

— Намек понял.

— Да, Эдинька, и еще, — добавил я. — И это последний вопрос, не пугайся. Эта тройка гостей из Москвы… Все-таки, может быть, они имеют ну, какое-то, скажем, касание к контейнеру?

Вопрос был в точку, и Эдик долго думал. Наконец вздохнул:

— Думаю, нет. Нет, Володя. Прибыть сюда для такого крупного дела сразу после отсидки? Естественно, ручательства не даю, потому что все возможно, и все-таки мыслю — нет.

— А… как на них посмотреть?

— Ну это проще простого. Что у нас сегодня? Среда? Среда. Значит, вечером они наверняка будут, как обычно, в баре ресторана “Виру”. На седьмом этаже.

— Спасибо. — Мы двинулись к двери.

— Да! — сказал вслед Эдик. — Если будете с ними работать, запомните — самый интересный из них Тюля, Губченко. С ним будьте особенно почетче.

В баре на седьмом этаже гостиницы “Виру” все места были уже заняты, хотя вечер только начинался. Я вспомнил — кажется, считается, что в этот бар ходят лучшие девушки Таллина. Не знаю, как девушки, но за стойкой невозмутимо сбивал коктейли Рейн — действительно лучший бармен Таллина. Маленький, сухощавый, он, несмотря на свои пятьдесят лет, чем-то напоминал мне мальчишку. Увидев нас, Рейн кивнул. Помедлив, показал два пальца. Это означало — вам два места? Как только Рейн понял, что угадал, он тут же вытащил два табурета и поставил их с другой стороны стойки. Мы сели, и Ант сказал по-эстонски:

— Рейн, спасибо. И еще, если нетрудно, — два шампаня.

Пока Рейн сбивал коктейли, я не спеша оглядывал зал. Бар этот считался полувалютным. Главным образом иностранцы. Причем большинство из них сидит, как и обычно, за стойкой. За столиками же вразброс — несколько немолодых кутил с подругами. Кроме них, три или четыре совсем юные пары. Мальчики и девочки, одетые, как и положено, по последнему писку моды и сидящие, как и положено, в обнимку. Я продолжал осмотр; тем же самым занимался и Ант. Есть ли здесь хоть кто-нибудь, отдаленно напоминающий любого из тройки: Шакала, Кузнечика, Тюлю? Ерофеева, Фардмана или Губченко? Разобрать это в полутьме, во вспышках цветомузыки да еще за танцующими парами было не так просто. Тем более что мы сидели спиной к залу и следить можно было, только глядя, в большое, заставленное разномастными бутылками зеркало перед нами. Естественно, прежде чем прийти в бар, мы с Антом добросовестно изучили все три фотографии: Тюли — Губченко, Шакала — Ерофеева и Кузнечика — Фардмана, приготовленные Эдиком. Но по опыту я знал, как может быть несхожа фотография из судебного дела с реальным человеком, пришедшим вечером отдохнуть в один из баров Таллина. Получив свои коктейли, мы с Антом почти одновременно выделили один из столиков в дальнем углу. Там сидели трое мужчин и рядом — три молоденькие и действительно очень хорошенькие девушки. Лица всей шестерки были освещены слабо, но пока, кажется, это походило на то, что нам было нужно. Двум из мужчин за этим столиком было около сорока, третьему, который то и дело вставал и танцевал, явно меньше. Это еще точней наводило на нужный след — по данным Эдика, Кузнечик — Фардман был на двенадцать лет моложе своих приятелей Ерофеева и Губченко. Тронув бокал. Ант поморщился и поднял бровь. Он мог этого и не делать. Ант сейчас так явно пытался скрыть, что наблюдает за тройкой, что я понял — Пааво считает, что эти в углу почти наверняка то, что мы ищем.

Хорошо. Может быть, Ант прав и это верней всего они. Я хорошо видел сейчас одного из тройки — человека средних лет, который сидел ко мне вполоборота и довольно бесстрастно выслушивал то, что ему шептала на ухо одна из девушек. Ну что ж. В общем, по описанию и фото этот человек вполне похож на Губченко — Тюлю. Складки у рта — возраст. Чуть выступающая нижняя челюсть. Пухлые губы. Лицо этого человека, если уж говорить об этом, казалось скорее приятным, чем отталкивающим. Одет он был модно и в то же время сдержанно. Ничего лишнего. И очень уверен в себе. Да, кажется, это и есть Губченко. Именно в этот момент Ант чуть заметно скосил глаза. Я увидел — подруга Тюли решила закурить, Тюля щелкнул зажигалкой раз-другой, но огня не было. Тюля положил зажигалку, оглянулся. Сейчас он наверняка подойдет или к соседнему столику, или сюда, к нашей стойке, чтобы взять спички. Так и есть. Тюля встал и двинулся сюда. К столикам он решил не подходить. Тем лучше. Ант сначала изобразил, что очень занят своим коктейлем, потом отвернулся, а через несколько секунд, сделав вид, что ему что-то понадобилось в другом конце зала, ушел, освобождая тем самым табурет. Поэтому Тюля остановился почти рядом со мной — у свободного пространства. Не глядя на меня, пошарил в кармане, положил на стойку десятикопеечную монету. Стал терпеливо ждать, пока Рейн обратит на него внимание. В это время я и сказал:

— Извините. Тюля?

Я хотел сыграть так называемую “задушевку” и сказать это как можно непринужденней, по-приятельски. Но на Тюлю, кажется, это сейчас не подействовало. Или почти не подействовало. Лицо его ничуть не изменило выражения, он лишь поймал глазами взгляд Рейна и сказал:

— Пожалуйста, спички.

Взяв коробок, повернулся ко мне:

— Он самый. А что?

Здесь случилось то, чего, собственно, и следовало ожидать — Тюля поймал меня на паузе. Теперь он мог молча выжидать, что я скажу, чтобы затем с полным комфортом, не спеша, определить, кто я такой. Если уже он этого не определил. Я же вынужден был, внутренне ругая себя последними словами, поддерживать предложенный мною же и явно неверно взятый тон:

— Каким ветром?

Я все-таки переломил себя и, поняв, что “просечен”, потянулся было к карману. Но этот мой жест — показать удостоверение — был воспринят Тюлей неожиданно. Он тут же незаметно для остальных, но явно загородил меня от зала; выждав секунду, сказал почти беззвучно:

— Пожалуйста, я вас очень прошу, не показывайте мне удостоверение. Я вам верю. Мои товарищи могут за нами следить, и это их напугает. Мы ведь и так пострадали. — Оглянувшись, Тюля посмотрел на пустой табурет и, кажется, понял, что место здесь оставлено специально для него. — Можно присесть?

— Конечно.



Испросив у меня жестом разрешения закурить, Тюля с удобством устроился на табурете, не спеша затянулся и спросил:

— А что, приехать из Москвы в Таллин уже криминал?

— Нет, Виктор, не криминал.

Я следил за Тюлей. Я понимал, что он сейчас прав. За ним ведь пока ничего нет, после отсидки он чист. И он ведет себя с учетом этого — до последнего слова. Ладно. В любом случае я обязан прежде всего спросить его о Горбачеве.

— Скажите, Виктор, вы знали такого Горбачева?

— Горбачева?

Или Тюля гениальный актер, или он действительно никогда не слышал о Горбачеве.

— Да. Горбачева Виктора.

— Горбачева, — кажется, Тюля сейчас искренне пытался вспомнить, кто такой Горбачев. — Он что, местный?

— Местный. Он довольно час заходил в этот бар.

— Горбачев, — Тюля помедлил. — Нет, такого не знаю.

— Хорошо. — Кажется, он в самом деле не врет. Я незаметно достал фотографию Горбачева и придвинул по стойке к Тюле. — Посмотрите. Не спеша, хорошо посмотрите. Вам это лицо знакомо?

Тюля рассматривал фотографию, довольно долго. Наконец сказал:

— Может быть, видел. Даже почти наверняка видел. И кажется, именно здесь, в этом баре. Этот парень приходил сюда. Ну дней пять назад, кажется. Но кто он такой не знаю. За ним я не следил. У него своя компания.

По-моему, сколько бы я ни пытался приписать Тюле знакомство с Горбачевым, он в самом деле не знает явщика. Я спрятал фото.

— Это все? — сказал Тюля.

— Нет. Если можно, еще пару вопросов. — Он вежливо качнул головой. — Я интересуюсь крупными вещами. Конкретно — плавающими. Что и где плавает. Крупное, серьезное, солидное.

— Что значит — серьезное и солидное?

— Ну, скажем, не меньше, чем тысяч на пятьдесят.

Тюля усмехнулся. Покачал головой.

— Шутите. То, что было раньше я уже забыл. Если что и плавало на такие суммы, то давно уже уплыло А сейчас… Сейчас, как сами знаете не занимаюсь.

Тюлю не устраивает игра в откровенность. Что ж, остается одно — нажать на него. И нажать покруче.

— Вы что, серьезно хотите сказать, что ничего не знаете?

Тюля покосился. Вздохнул.

— Хорошо. У моего знакомого в Москве есть три дощечки, шестнадцатый век. Каждая на десять—двенадцать тысяч, не более. Естественно, разрешение от Третьяковки. Могу дать телефон.

Кажется, я действительно произвел на него впечатление полного профана — если он так элементарно пытается сейчас меня обойти. Разрешение от Третьяковки.

— Вы знаете, Виктор, интересно. И все-таки мелковато.

Тюля сразу по моему тону понял свою ошибку. Аккуратно стряхнул пепел. Да, держится он образцово.

— Вы просите сведений о вещах на какие-то чудовищные суммы.

— А что, таких не бывает?

— Бывают. Но мне они пока неизвестны.

— Ну а если все-таки вспомнить? Скажем, в кругу Мони?

Тюля молчит. Кажется, он что-то решает про себя.

— Если вы имеете в виду панагию Грозного — это обычный фуфель.

Вот это уже разговор.

— А что не фуфель?

Тюля думает. Или делает вид, что думает.

— Хорошо. Вы что-нибудь слышали о короне Фаберже? И орденах?

Неужели зацепил? А почему бы ему и не помочь нам, в конце концов? Да, он делец. Но ведь и делец должен когда-то пойти на уступки.

— Краем уха, — говорю я. Так и надо сейчас отвечать — нейтрально. — И что-то несерьезное.

Корона Фаберже — информация Эдика. Тюля о наличии у меня этой информации не знает. Значит, все-таки выплывает корона? Но вместе с ней какие-то “ордена”, о которых Эдик не говорил.

— Ордена? — Я нарочно помедлил. Я заметил — товарищи Тюли в углу довольно внимательно следят за тем, как он разговаривает со мной. Очень, хорошо, пусть следят. — А… что это?

— Награды какого-то нашего крупного полководца. Не то Кутузова, не то Суворова. Уплыли из какой-то церкви.

— А где они могут ходить?

Тюля усмехнулся. Да, вопрос был задан мной уж слишком “в лоб”.

— Слышал, что где-то в Псковской или Новгородской области. Всего их, кажется, штук пятьдесят. С камнями. Больше ничего не знаю.

Кажется, из дальнейшего разговора с Тюлей ждать нечего. Но хватит и этого. Теперь можно спросить то, что сейчас меня волнует меньше, но все-таки спросить об этом будет, как выражается Валентиныч, грамотно.

— Виктор, последний вопрос. Вы не знаете такого Зенова? Зенова Григория Алексеевича? Местный житель?

— Зенова… — Тюля помедлил только секунду. Но этой секунды было достаточно, чтобы понять: правды, по крайней мере, полной правды, сейчас он мне не скажет. — Где-то похожее слышал. Но где, не помню. Честное слово, не помню.

Помнишь, Тюля. Готов биться об заклад, что отлично помнишь. Только почему-то не хочешь сейчас об этом говорить. Хорошо. Это дает мне теперь некое преимущество. Тюля осторожно кладет в пепельницу погасшую сигарету. Смотрит на меня. Я изображаю дружескую улыбку.

— Было очень приятно познакомиться.

— И мне приятно. — Кивнув, Тюля встает. Я вижу, как он медленно пробирается к своему столику. Сел. Кажется, Ант давно стоит сзади, я это почти чувствую спиной.

— Что-нибудь еще? — наклонился Рейн.

— Нет, нет, спасибо.

Мы с Антом расплачиваемся и спускаемся вниз. Здесь, у входа в гостиницу, сейчас, в середине вечера, сравнительно пусто и тихо. Дремлет швейцар, на часах над ним восемь. Значит, мы вполне еще можем успеть к Зенову. По взгляду Анта я понимаю, что и он сейчас думает о том же и еще о том, стоит ли вообще “гореть на работе” и допускать переработку.

— Ну что? В машину? — говорит он.

— Да. Ты садись, а я быстро звякну Эдику.

А вечер тихий. Тихий, очень тихий. Может быть, плюнуть пока на Зенова? И поехать с Антом в яхт-клуб? А с Зеновым успеется еще. Поговорим завтра. Нет. Да и потом, для яхт-клуба вечер как-то все равно уже сломан. Я подошел к телефону, набрал номер лаборатории. Через три гудка раздался щелчок, и голос Уфимцева сказал:

— Вас слушают.

— Эдик, это я. Прости, ты не слышал ничего о неких “орденах”? Предположительно — это пропавшие награды какого-то нашего крупного полководца, не то Кутузова, не то Суворова?

— Орденах? Подожди, подожди. Орденах? Что-то такое слышал.

— Ты можешь разузнать поточней? Кажется, эти ордена связаны с какой-то церковью то ли в Псковской, то ли в Новгородской области.

Пока мы ехали к Зенову, Ант не без интереса выслушал мой рассказ о разговоре с Тюлей.

Зенов жил в новом районе. Мы с Антом поднялись на пятый этаж типовой двенадцатиэтажной коробки, нашли нужную квартиру, позвонили. Дверь почти тут же открылась. За ней стоял мужчина небольшого роста, полный, с одутловатым лицом, мешками под глазами. Выбрит он был не очень чисто, и вообще, казалось, он выглядит каким-то не очень свежим. Да, это Зенов — его фотографию я изучил достаточно хорошо.

— Григорий Алексеевич? — спросил я. — Мы не ошиблись?

— Проходите… Вот сюда, сюда. — Зенов пропустил нас в коридор и открыл еще одну дверь, пропуская в очень большую комнату. Стены комнаты были закрыты полками с фарфоровыми, серебряными и бронзовыми статуэтками, хрустальными вазами и книгами. Зенов усадил нас, и мы втроем довольно чопорно обменялись фамилиями, именами и отчествами.

— Григорий Алексеевич. Будем говорить прямо. Нас интересует…

Он не дал мне договорить:

— Знаю.

Я вынужден был замолчать. Ант отвернулся, и я понял, что это значит: “Не знаю, как считаешь ты, но мне кажется, пусть говорит”.

— Тюля. Шакал. Кажется, еще и Кузнечик. Алик Ерофеев, Гарик Фардман, Витя Губченко. Я их видел, ониздесь. Скажу прямо, они тут ничего не потеряли. Как они выражаются, без мазы.

Тема другая. Вся эта тройка меня, в общем, сейчас интересовала лишь во вторую очередь. Главное, что я хотел бы выяснить, почему в записной книжке Горбачева оказался телефон Зенова. Но мне пришлось, отложив пока это, поддержать тему:

— Почему такая уверенность?

— Очень просто. Не знаю, как Фардман, но Алик и Виктор мелочиться никогда не будут. Значит, вопрос пойдет штук примерно на десять—пятнадцать. При этом пятьсот процентов, что Алик или Виктор, если приедут делать дело, никогда не остановятся в “Виру”. Виктор, во-первых, скорее всего пришлет “шестерку”. А если уж приедет сам, то тихо. Может быть, даже сойдет с московского поезда за остановку до Таллина, а потом уже доедет на автобусе. И остановится у частника. Знаете, на дачах в Пирита. Стоит постучаться в две-три калитки. И уж никому здесь не покажется, а тем более мне, скажем.

Разговор, как мне показалось, взбудоражил Зенова. Он встал, подошел к окну.

— И никогда уж они не снизойдут — в делах — до соседства с Кузнечиком. В смысле Шакал или Тюля. Кузнечик — мелкота.

— Почему же сейчас снизошли?

— А сейчас что? Развлечение. Кузнечик веселый парень, в компании незаменим. Ля-ля и так далее. Сейчас они еще заплатят ему, чтобы он с ними поехал.

— Вы их хорошо знаете?

— Еще бы мне не знать. Из-за этого… дерьма, — я почувствовал, голос Зенова стал хриплым, злым. Потом в нем проскользнула какая-то боль, искренняя печаль. — Вы не знаете, какое это… болото. Даже… даже не в их законах. Законы — бог с ними. На то они и… Воровские, конечно, но это… так уж. А в самом смысле… в духе. Пустота. Такая пустота. Вы видите меня? Кто я теперь? А ведь я был. Теперь меня нет. Вот что со мной стало. Я сейчас обломок. И знаете почему?

Интонация его голоса вынудила меня спросить:

— Почему?

Зенов подошел к креслу. Сел.

— А по очень простой причине. Я боюсь.

— Чего же вы боитесь? Конкретно?

— Смерти боюсь. Секим башка. Чик-чик.

Его кривляние вдруг ушло, он стал каким-то обычным, совсем обмякшим.

— Причем резать-то меня никому не за что. А еще. — Он щелкнул пальцами, сопровождая этим жестом движение руки в сторону полок. — Ну. боюсь вот это потерять. Эти вещи мне дороги. В них тоже вложено немало. Я не рвач. Сами знаете, фарц я давно бросил. Но вещи люблю. Есть люди, равнодушные к вещам. А для меня эти вещи, эти книги дороги. За ними многое стоит. Но почему я боюсь их потерять? Почему этот страх? — Он снова встал и подошел к полкам. — Вы… хотели меня о чем-то спросить?

— Да. Вы знали такого — Горбачева?

— Горбачева… — Зенов нахмурился. Но испуга в этом его движении я не заметил. — Горбачева. А в чем дело?

— Григорий Алексеевич, я ведь вас не об этом спрашиваю. Так знали или нет?

Я мельком взглянул на Анта и понял, что Пааво сейчас спокойно, со всеми удобствами “ловит рыбку”, то есть фиксирует малейшие, заметные и почти незаметные изменения в позе, жестах, мимике и словах Зенова. Вот почему хорошо работать вдвоем. Молодец Ант. Я сейчас могу вести разговор раскованно, свободно, с легкой душой.

— Ну мало ли людей есть знакомых. Всех не упомнишь.

— Григорий Алексеевич… Ай-яй-яй.

— Ну хорошо, знаю такого. — Зенов отошел от полки. — Знаю. Это… мелкий спекулянт. Человек, о которого и мараться-то не стоит.

— И тем не менее вы марались.

— Ничего я не марался, было пару раз — книжки какие-то он мне доставал, и все.

Мне вдруг показалось — Зенов говорит правду. И все-таки я должен сейчас выспросить у него все о Горбачеве. Все, что он знает.

— Что вы вообще о нем знаете? Я имею в виду — может быть, он был связан с кем-то из крупных людей?

— Да почему я должен о нем знать? Ни с кем он не был связан. Не может такой человек быть всерьез с кем-то связан.

— А когда вы в последний раз его видели?

— Да уж и не знаю. Месяца два, кажется, назад.

Ант смотрел на меня, но я и без него понимал — пока эту тему лучше больше не трогать.

— Хорошо — Я нарочно выдержал долгую паузу. — Григорий Алексеевич. Мы хотели вас попросить еще об одной помощи. Нас интересуют крупные вещи. Совсем крупные Раритеты, драгоценные камни. Которые, ну практически, не имеют цены. И, так сказать, бесхозны. Плавают по кругу.

Зенов молчал. Я понял — он колеблется. Но почему? В чем дело? Типичный завязчик. Да и по приметам, и по всему ясно — “делами” он действительно уже не занимается.

— Григорий Алексеевич, я не понимаю Вы не хотите нам помочь?

— Хорошо, я скажу. Вы слышали о пропавшей коллекции нумизмата Коробова? Серьезная была коллекция. В несколько тысяч монет. И почти все редчайшие. На подбор.

— Была?

— А вы как будто не знаете, что бывает с такими коллекциями? После смерти Коробова, насколько я понял, ее и след простыл. А где она, не знаю. Даже близко не знаю.

Что-то мне не понравилось в его голосе. И вообще мне не понравилась вся эта история с коллекцией Коробова. Но я понимал — Зенов больше ничего нам не скажет. Пора кончать.

— Большое вам спасибо, Григорий Алексеевич. Вы нам очень помогли.

— Ну что вы, не стоит. — Зенов, хмурясь, проводил нас с Антом до двери. Выйдя на улицу, мы сели в машину.

— Ну что? — спросил я. — Есть хоть ощущения?

— Есть. — Ант помедлил. — Я его все время ловил. Просто — по сантиметрам и секундам. Ты что, не заметил?

— Заметил. И что ты выловил?

Ант долго молчал. Наконец включил мотор.

— Ничего. Ты знаешь, по-моему, за ним ничего нет. Только зря потеряли время. По крайней мере, с Горбачевым — все, что он говорил о нем, похоже на правду. Поедем?

— Поедем. Забрось, если нетрудно.

— Нетрудно. — Ант резко взял машину с места. Минут через двадцать так же резко остановился у подъезда моего дома на Харью. Я подумал — практически я в своей холостяцкой квартире только ночую. Если не считать воскресений. И то не всегда.

— Ну что, до завтра? — Пааво, помедлив, достал записную книжку Горбачева, стал перелистывать страницы. — Слушай, Володя. Я тут полистал все это еще раз. И вот эти адреса

Я вгляделся. На раскрытой странице значился адрес, г. Печорск, Запрудная ул., 6, кв. 14, Кузнецова Анна Тимофеевна.

— Печорск, — сказал Ант. — Через него проходит московский поезд. Помнишь, что сказал Зенов о Тюле? О привычке сходить за остановку до Таллина?

— Ант, все это вполне может быть. Но пока слишком шатко. Будь, — я вышел и услышал, как Ант тут же тронул машину.

Утром, как только мы заглянули в лабораторию, навстречу нам поднялся Эдик.

— Привет, привет. Были, были такие ордена. Суворовские ордена. Просто они не занесены в мою картотеку — потому что я даже вероятности не допускал, что они могут плавать. Я уже сделал с утра запрос. Вот, гляньте. Я тут набросал список, пока приблизительный, кое-что уточняется. — Уфимцев протянул мне листок. — Понимаете, братцы, все верно — Суворов завещал после своей смерти все его награды передать в дар церкви села Кончанское Новгородской губернии. Там он провел последние годы — в ссылке. Ну и… если эти ордена плавают, вернее, если есть хоть один процент, что они плавают, — вы понимаете, что это значит?

— Вроде, — сказал Ант. — Ну а дальше что было?

— Дальше. В тридцатых годах прошлого века в Кончанском случился пожар. Многие вещи, в том числе и ордена, сгорели или исчезли. Считается, что исчезли.

— Да, это серьезно. — Пааво изучал списки. — А, Володя? Неужели… мы не зря копались? Орден Андрея Первозванного с бриллиантами. Орден святого Станислава с бриллиантами. Анна всех степеней.

— Эдик. Ты доложи шефу поподробней. — Я вернул список Уфимцеву. Наверняка известие об орденах заинтересует Валентиныча. — И еще. Мы с Антом были у этого Зенова.

— Ну и что?

— В общем, как будто ты прав. Он показался мне человеком… не таким уж плохим. Но потом, когда зашла речь о товаре… О том, что и где может сейчас ходить, по-моему, стал темнить.

— Что он вам назвал?

— Некую коллекцию покойного нумизмата Коробова.

— Извини. — Эдик по своей привычке скривился. — Ты пал жертвой. Зенов тебя грубо наколол. Об этой коллекции знают все младшие следователи. Ее накрыли лет пятнадцать назад, и она фигурирует во всей справочной литературе.

Я почувствовал раздражение. Все-таки Зенов поступал слишком нагло.

— Вот тип. Но зачем он это сделал? Ведь ему ничего не грозит. Спекуляцией он давно не занимается. Какой ему прок от этой липы?

— Володя, Володя. — Эдик вздохнул. — Они смертельно боятся, неужели ты не понимаешь? — Он помедлил и добавил — так, будто не был уверен, что я его пойму: — Боятся всего. В том числе друг друга. А больше всего боятся сболтнуть лишнее.

— Ладно. — Я встал. — Эдик, если можно, достань фото орденов. А Зенова… Зенова в таком случае мы сами сейчас попугаем.

Вход в Центральный универмаг забит людьми — полчаса до перерыва Ант, выставив плечо, осторожно вступает в общий поток. Постепенно, шаг за шагом, мы попадаем в зал первого этажа. Это как раз то, что нам нужно. Часы, спорттовары, галантерейные изделия, сувениры. А вот и коридор. Надпись на одной из дверей: “Сувениры. Товаровед”. Я тронул ручку — открыто. У зарешеченного окна за столом сидел Зенов. Он что-то писал и не обратил внимания на хлопнувшую дверь. Разглядывая его спину, я вспомнил все детали нашего вчерашнего разговора. Да, я теперь понял — он действительно боится. Он напуган старым.

— Григорий Алексеевич?

— А… — Зенов вздрогнул. Обернулся. — А-а. Это вы?

Сейчас надо не давать ему думать. Давить, и давить жестко, как можно жестче.

— Вы обманули нас, Григорий Алексеевич. — Я подошел и вместе с Пааво сел рядом с Зеновым. — Только непонятно зачем. Я мог и не знать, что вы выдаете нам липовую информацию.,

— О чем вы? Не понимаю… — Он попытался перебить меня.

— Но неужели вы считаете, что я не проверил бы все до конца? И не узнал бы, что ваше сообщение о коллекции Коробова — липа? Мы же взрослые люди, Григорий Алексеевич.

— Я… просто слышал. — Да, Зенов сейчас явно растерян. — Слышал, только слышал.

Сейчас можно изменить тон. Говорить с ним мягче. Но давление должно быть таким же, без всякой жалости.

— Вы отлично знаете, что ничего не могли слышать. Потому что это коллекция… вашей прабабушки.

— Хорошо. — Лицо Зенова стало злым. — Вы правы. Я все выдумал. Никакой коллекции не было. Или она была сто лет назад. Но… за последние два года я ничего, повторяю, ничего не знаю ни о каких делах. Потому что не занимаюсь ими, поймите.

— Верю. Верю, что вы ввели меня в заблуждение, не подумав. — Надо не упускать его, ни в коем случае не давать ему послабления. — Боитесь, Григорий Алексеевич. Пытаетесь хитрить. А зря. Между прочим, Тюля, о котором вы так нелестно отзывались, был более откровенным. Вы что-нибудь слышали о пропавших суворовских орденах?

— Что? — Зенов взялся за голову. — Орденах? Господи. Ой… Тюля сказал вам о суворовских орденах.

— Что это значит, Григорий Алексеевич?

Я уже видел реакцию Анта — она была довольно настороженной и явно в связи с этими словами.

— А то значит, что суворовские ордена — липа! Наводка! Тюля, извините за грубость, пустил вас на фуфло!

В подсобке повисла тишина. Липа. Ордена тоже липа? И эту липу мне сучил Тюля. Реакция Анта, но в ней я разберусь потом. А что, кажется, насчет Тюли и липе вполне может быть. И кажется, это начинает меня злить всерьез.

— Вы уверены?

— Уверен! — Зенов в отчаянии взмахнул руками. — Уверен! Да это я, я в свое время чуть ли не десять лет кружил вокруг этих орденов! Я! Что я только не делал! Как только не хитрил! Их нет! Нет! Понимаете, нет! То есть, я хочу сказать, после пропажи в прошлом веке они не обнаружены! Не обнаружены! А Тюля… Тюля от меня и знает об этих орденах. От меня, и больше ни от кого. Я сам сказал ему о них, чтобы при случае разделить барыш на двоих. И просил не закладывать. Эх, Владимир Владимирович, Владимир Владимирович… Вы не знаете Тюлю. Он потому и сказал вам об орденах, что теперь знает точно — их нет. Нельзя же искать бесконечно. Подождите. — Зенов оглянулся. — Подождите. Значит… Значит, Тюля ничего не говорил вам о петровском колье?

Так. Реакция Анта означает — у него какие-то свои соображения. Колье? Что за колье? Опять наколка? Судя по поведению Зенова, непохоже.

— О петровском колье?

— Да. — Все дальнейшее Зенов говорил настолько тихо, что нам с Антом пришлось пригнуться. — Еще его называют “колье Шарлотты”. Если уж говорить о крупных вещах, то прежде всего нужно говорить об этом колье, — говоря это, Зенов то и дело оглядывался на дверь. Чувствовалось — это движение совершенно искренне, хотя сейчас оно и выглядело несколько смешно. — Сто тридцать один бриллиант. Это подарок Петра Первого невесте своего сына, царевича Алексея, принцессе Шарлотте. Я не знаю, что там с историей… но это колье плавало. У нас. У нас. Вы понимаете? Совсем недавно. Это колье ходило. И знают об этом только три человека. Я, Тюля, и… третий.

— Вы знаете, кто он? Этот третий?

— Не знаю, — кажется, Зенов боялся, что я ему we поверю. — Ей-богу, не знаю, честное слово. Но… Но знаю точно — об этом человеке знает Тюля. По крайней мере, он что-то пронюхал. Тюля такой. Тюля ни одной крупной вещи не упустит. И не расколется. Никогда. Он темнил. Понимаете, темнил?

Ант довольно явно посмотрел на часы. Мы встали.

— Григорий Алексеевич, — это я спросил уже в двери, — почему же вы мне сразу об этом не сказали? Про колье?

— Жизнь у меня, дорогой вы мой человек, одна. Я и сейчас жалею, что сказал. — Зенов посмотрел на меня то ли с насмешкой, то ли с укоризной, но мне уже было не до него.

Мы с Антом выбежали на улицу. Телефон-автомат был занят. Девушка, говорившая по телефону, обернулась.

— Умоляю, — сказал Ант, — очень срочно.

— Тут трубку вырывают, — сказала кому-то девушка. — Я перезвоню.

Она вышла. Я опустил две копейки. Стараясь не спешить, набрал номер гостиницы “Виру”. Занято. Я набрал номер несколько раз — тот же результат. Бесполезно. Что ж, придется ехать в гостиницу. Но вдруг, прорвавшись сквозь гудки, возник усталый голос:

— Гостиница “Виру”…

— Будьте добры… Вы не посмотрите, проживает ли в гостинице товарищ Губченко Виктор Федорович?

— Нет, — после короткого молчания сказала дежурная, — съехал.

— Простите! — крикнул я, стараясь этим криком помешать дежурной положить трубку. — Давно?

— Ну, мы же не меряем на секунды… — Пауза. — Часа полтора.

— Спасибо. — Я повесил трубку.

— Тюля выехал из гостиницы часа полтора назад.

— Что же мы стоим? В аэропорт?

— Подожди, Ант. — Я снова снял трубку, набрал номер. — Аэропорт? Оперативного дежурного. Козлов? Мартынов. Здравствуй, Пашенька. Пожалуйста, проверь быстро в регистратуре, нет ли среди вылетающих ближайшим рейсом пассажира по фамилии Губченко? Губ-чен-ко Вэ-Эф. Да. Хорошо, я подожду.

Бороться с Тюлей можно только одним оружием — взять его на испуг. И сделать это нужно немедленно. Сейчас. Я подождал, пока Козлов справится в регистратуре. Произошло это довольно быстро.

— Есть, — сказал в трубку Козлов. — Губченко Вэ-Эф, рейс девяносто—ноль пять, вылет через двадцать пять минут.

— Слушай, Паша. Только все сделай, как я тебя прошу. Попроси кого-нибудь в форме, ну дежурного милиционера — пусть найдет этого Губченко. Он высокий, лет сорок, хорошо одет. В крайнем случае, объявите по залу. Пусть найдет и вежливо, но строго… Ты понял — вежливо, но строго — отберет документы для проверки. Пусть этот Губченко малость испугается, понимаешь? Ну отлично. Сейчас буду. Документы держи у себя.

Да, Пааво жал вовсю. Он только процедил, глядя на дорогу:

— Список. Там было колье на сто тридцать один бриллиант.

У аэропорта Ант круто развернул “Жигули” и встал как вкопанный у служебного входа. Мы бросились наверх.

— Порядок. — Паша Кузьмин вынул из ящика паспорт и билет.

— Отдал спокойно? — Я спрятал документы в карман.

— Абсолютно. Без звука. Сейчас сидит в зале. Посмотрим?

Паша включил экран монитора теленаблюдения. Высветился зал ожидания — он был сейчас довольно пуст.

— Неужели ушел?.. — сказал Паша. — Хотя нет. Вот он.

Теперь я и сам увидел Тюлю. Он стоял спиной к нам, разглядывая летное поле. Я спустился вниз, вышел в зал. Медленно подошел к Тюле, который стоял в той же позе — разглядывая самолеты и погрузчики за окном. Тюля почувствовал, что кто-то к нему подошел. Обернулся.

— Привет, — сказал я. — Обманываем, Виктор? А зачем?

Тюля на этот раз и не собирался играть в невозмутимость. Он молчал. Он почти не скрывает сейчас, что растерян. И не скрывает, что лихорадочно просчитывает, что можно, а что нельзя мне говорить. Ему хочется улететь. Очень хочется.

— Вы меня жестоко накололи, Виктор. Что же вы молчите?

— Я… никого не накалывал.

— Да? А суворовские ордена?

— А… что? Они же ведь были.

— От кого вы о них слышали? Быстро?

Тюля оглянулся.

— Хорошо. Давайте хотя бы отойдем в тот угол.

Мы встали за прилавком газетного киоска, который сейчас был закрыт. Тюля молчит. Колет? Если колет… Нет, дорогой Тюля, этот номер прошел у тебя только один раз. Второго не будет.

— Я говорил то, что знаю. Я только… слышал об этом.

— От кого?

Вряд ли Тюля сейчас скажет о Зенове. Отлично. Только я один понимаю, что, если он об этом сейчас не скажет, это будет его серьезный раскол.

— Ну… не помню. Кто-то из фарцы. Это было все-таки давно.

— Губченко… Вы что, считаете, что с вами говорят дураки? Вы не помните того, кто сказал вам о коллекции, тысяч сто для которой фраерская цена?

Тюля в раздумье. Он действительно растерян. О Зенове говорить он все-таки не хочет. Что ж, все это работает сейчас против него. Нужно менять роль. Менять роль… Жестко давить на него. Как можно жестче.

— Товарищ Губченко. Вполне официально прошу вас вспомнить, не знаете ли вы еще что-нибудь о крупных вещах?

Тюля никак не решается. Да, теперь я улавливаю только одно в его молчании. Он боится. Панически боится. Собственно, на колье ему наплевать. Он просто боится.

— Значит, вы ни о чем, кроме уже перечисленных короны Фаберже и так называемых орденов, не слышали?

Сейчас Тюля просто вызывает жалость. Он не хочет говорить.

— Губченко. Скажите честно, вы хотите, чтобы вам сейчас вернули паспорт и билет? Хотите спокойно улететь в Москву?

Тюля молчит. Этот “детский” вопрос для него унизителен.

— Так хотите или нет? Если вы мне сейчас не ответите, предупреждаю — потянете за собой хвост. За четко заведомую дачу ложных показаний. Только не вздумайте опять подсовывать липу. Скажем, что-нибудь вроде нумизматической коллекции Коробова. — В другое время эта фраза вызвала бы у меня улыбку, но сейчас я был серьезен. Кажется, Тюля готов. Ну что, пора бить. — Поймите — мы знаем о петровском колье. Да, да, о колье Шарлотты. У нас есть несколько вариантов и кандидатур. Нам нужно только одно — услышать, на кого в свое время выходили вы. Кроме Зенова.

Подействовало. Прилично подействовало.

— Именно Зенова. Предупреждаю — может быть, и мы знаем об этом человеке.

Как не хочется ему говорить. Как не хочется.

— Ну… — Тюля выдавил это через силу. — Был такой. Веня Голуб.

— Как? Голуб?

— Да, Веня Голуб. Вениамин Голуб. Если по кличке — Герасим.

Голуб. Голуб. Кличка — Герасим. Я ничего о таком не знаю. Абсолютно ничего. Эдик, кажется, тоже не упоминал ни такого имени, ни клички.

— Откуда он?

— Из Москвы.

— Адрес его знаете?

— Нет, адреса не знаю. Знаю, что работает в институте Гипрогор. Еще — домашний телефон.

— Какой?

— Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать.

Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать. Черт. 214–54–11. Стоп. Да ведь это же телефон из записной книжки Горбачева! Вениамин Михайлович. Вот так номер. Значит, “Вениамин Михайлович” — это Голуб. Проверим еще раз.

— Как его отчество? Этого Голуба?

— Вы знаете — отчество не помню. Кажется, не то Михайлович, не то Николаевич.

— А… сколько ему лет? Хотя бы примерно?

— Примерно мой ровесник.

Все правильно. Для Горбачева этот Голуб должен быть, конечно же, Вениамином Михайловичем. А для Тюли просто Веней.

— Вы знаете, где он сейчас?

— Ничего не слышал о нем еще с воли. Одно только и знаю, что раньше колье было у него.

— И все?

— И все. А что — этого мало?

Все верно. Тюля сказал много. Даже больше, чем я ожидал.

— Вы сами видели колье? Могли бы его описать?

— Колье я не видел. Слышал, что в нем сто тридцать один бриллиант.

Кажется, можно отпускать. Я протянул Тюле паспорт и билет:

— Билет вам перерегистрирую на следующий рейс. Всего доброго.

Быстро поднявшись наверх, кивнул Анту:

— Скорей! Едем в порт!

Через полчаса наша машина затормозила у входа в портовую таможню. Начальник таможни Арту Викторович Инчутин, неторопливый плотный, с глазками-буравчикам кажущимися не знающему его человеку подслеповатыми, принял нс сразу, и я так же сразу достал и кармана и развернул перед ним список драгоценностей, с которыми выходили на берег пассажиры “Норденшельда”.

— Артур Викторович… Вот посмотрите — здесь указано: “Колье бриллиантовое, сто тридцать один камень, восемь рядов”. Тут написано: колье украшало некую Мертонс Мери-Энн. Как она выглядела?

— Ну… дамочку эту помню. Помню. Красивая, видная.

Значит, женщина. Это подтверждает и Инчутин. Но ведь ни одна женщина не входила в круг подозреваемых нами людей. Потом — никаких данных о том, что эта Мертонс была раньше в Таллине или вообще в Союзе, у нас нет.

— Артур Викторович, вы человек опытный. Вопрос сложный, но… Бриллианты были настоящими или поддельными?

— Боюсь, братцы, этого никто вам не скажет. Стразы сейчас делают — пальчики оближешь. А снимать с туристов драгоценности и отправлять их на пробу не имеем права.

— И еще один вопрос. Эта Мертонс шла одна?

— Нет, с мужчиной. Его фамилия должна быть в этом же списке. На нем было золото. Да, вот она. “Кольцо золотое с печаткой — Джон Пачински”.

— Он? — Я достал из кармана фотографию Пачински и положил ее перед Инчутиным.

— Он, — начтам вгляделся. — Определенно он.

Когда, остановившись у дверей правления, мы с Антом вышли из машины, я вдруг подумал — а ведь это место пристреляно. Естественно, мы — и я и Ант — знали, что охрана управления после выстрела в Горбачева наверняка усилена. Валентиныч уж как-нибудь на первое время разработал свои меры, скажем, засады в близлежащих домах или скрытые патрули. Но кто поручится, что стрелявший не найдет новую точку и не выстрелит еще раз? Подумав об этом, я встретился взглядом с Антом. По его кривой улыбке понял, что он сейчас думает о том же. Поняв мои заботы, Ант развел руками, что примерно означало: “Дружочек, от судьбы не уйдешь”.

Сторожев принял нас сразу же. Все, что я ему рассказал, он выслушал как обычно — внешне бесстрастно Но я знал, что при этом он дотошно вслушивается в каждое слово, даже в оттенок каждого слова. Я знал эту способность Валентиныча — рассматривать под самым неожиданным углом все как будто бы незначащее, что может промелькнуть в рассказе. Правда, сейчас все, что я ему говорил, имело особый подтекст, и это отлично понимали мы трое. Особый — потому что одно дело догадки, предположения и так называемый “расклад”, то есть то, чем мы занимались раньше. И совсем другое — когда наконец в деле, которое ты только что начал, впервые появляется что-то конкретное. Сейчас же таких конкретных вещей появилось целых три — собственно, эти три вещи и составляли основу моего рассказа Сторожеву К тому же мне сейчас казалось, что они особенно важны именно потому, что каждая подтверждала высказанное ранее предположение: хозяином контейнера теперь почти наверняка можно было считать Джона Пачински; есть объект, ради которого были привезены полмиллиона, и почти точно этот объект — “Колье Шарлотты”. Об этом говорят показания трех не связанных друг с другом источников — Зенова, Тюли и списка Инчутина. Если все это подтверждается, то два факта, связанных с телефоном 214–54–11 в записной книжке Горбачева, говорят о третьем, самом важном и самом, на мой взгляд, ценном: о явно существующей связи между убийством Горбачева и прибытием контейнера.

Выслушав меня и задав несколько незначительных вопросов, Сторожев записал данные на Голуба и нажал кнопку селектора:

— Галя, срочно вне категорий — запрос Центру на Голуба Вениамина Михайловича, жителя Москвы, служащего института Гипрогор. Ответ по телексу! И тут же доложите мне. Ясно?

— Да, Сергей Валентиныч.

— Заодно попросите Уфимцева составить справку на так называемое “Колье Шарлотты”. Пусть с этой справкой явится сам.

— Все будет сделано, — отозвалась Галя.

Сторожев посмотрел на меня. Сейчас, конечно, я не ждал от шефа никаких поощрений, да это у нас и не было заведено. Но по взгляду Валентиныча я понял, что мысленно Сторожев, так сказать, “с нами” и считает, что мы потрудились не зря. А этого уже было достаточно, чтобы воодушевить меня и Анта.

— Значит, говорите — точная копия колье?

— Похоже, Сергей Валентиныч, — сказал Ант. — Сто тридцать один камень и сто тридцать один. Не может же быть такого совпадения?

Сторожев неопределенно повел подбородком.

— Ладно, подождем Уфимцева, что он скажет. И вот что еще, братцы Я, конечно, знаю, что вы у меня храбрецы, герои, ну и так далее. Но все-таки хочу еще раз предупредить. Если стрельба из винтовки с глушителем связана с контейнером… Боюсь, что могут пальнуть и в вас.

Я посмотрел на Анта. Ант ответил мне таким же проникновенным взглядом. В общем, слова без серьезного содержания — хотя Валентиныч, как старший, обязан был предупредить нас об этом.

— Хорошо, Сергей Валентиныч, — сказал Ант. — Мы это учтем.

— Ну, ну, — Сторожев задумался. — Теперь. Все-таки вертится у меня опять все та же крамольная мысль.

Мы молчали. Это было какое-то сомнение — а к сомнениям шефа я привык.

— Мы с вами по-прежнему твердо убеждены, что все это — шифровка, контейнер, убийство Горбачева — связано только со спекуляцией? С нарушением валютного режима?

Ант свел вместе большие пальцы — жест этот я хорошо знал.

— А вы что считаете? — осторожно спросил он.

— Что, если это — “наш человек”?

Наш человек, подумал я. Собственно, идея эта возникает не первый раз. Наш человек? Я отлично понял, что означает эта фраза. Это сухое сторожевское “наш человек”.

В принципе, по всем уставам и инструкциям, оперотдел района должен заниматься абсолютно всеми делами, так или иначе связанными с безопасностью или охраной интересов государства. Скажем, разбор таких вариантов, как всевозможные нарушения границы, самая различная контрабанда, любые, от мелких до крупных, операции с валютой и ценностями — все это наш хлеб. Но есть дела чисто “наши”, которые не касаются таможенников и пограничников. Есть варианты, к которым одни мы подготовлены профессионально, и которые поэтому мы, и одни только мы, обязаны решить. Помогать нам могут все, но ждать в этом помощи мы не должны ни от кого. Это — внедренная разведсеть. Это — человек скрытой резидентуры, так называемый “тихушник”, “карлик”. Человек, глубоко спрятанный, законспирированный, от “концов”, с отличной легендой, и может быть, давно живущий у моря. Тот самый, биографию и документы для которого готовили специалисты нескольких отделов, укомплектованных профессионалами. Профессионалами, за которыми стоит государство. Часто такую биографию проверяй не проверяй — все равно ничего не копаешь. Увы, то, что якобы при тщательной проверке документов и биографии все становится ясным, что миф. Ведь то, что готовили долгое время несколько высококвалифицированных отделов, могут раскрыть лишь такие же квалифицированные отделы, и часто — за еще более долгое время. И сам такой человек, конечно, профессионал высочайшего класса. Стоит только допустить, что он есть, что мы его бы выявили — значит, он висит на нашей совести. Он — “наш человек”. И наша первая обязанность, буквально — кровь из носу, обезвредить скрытую резидентуру. Мы должны быть готовы к тому, чтобы рассчитывать в этой работе только на себя. Все это я легко прочел в короткой фразе Валентиныча. Там? Наш человек? Но с этим никак не вяжется все остальное. Все, что мы нашли, и в первую очередь — колье.

— Вы… так считаете, Сергей Валентиныч? — спросил я.

— Пока не считаю. Но посуди сам. Кроме нескольких подозрительных признаков вроде… выстрела в Горбачева… навела-то ведь нас на этот контейнер радиошифровка.

— Вы имеете в виду… что тут замешана чья-то разведка? — Ант развел пальцы. — Но зачем серьезной разведке понадобились полмиллиона долларов?

Ант прав. Дело даже не в полумиллионе, а в том, как их провезли. Разведка наверняка бы обезопасила такой провоз, уж во всяком случае — подстраховала.

— Только вы поймите. Мне эта мысль самому иногда кажется нелепой.

— Сергей Валентиныч, я сомневаюсь, — сказал Ант. — Да и способ передачи они наверняка выбрали бы другой. Если бы это была разведка. Почище. И поверней.

— Все правильно. Все верно. И все-таки…

— Вы знаете, Сергей Валентиныч, сейчас… техника, — сказал я, потому что Сторожев явно ждал моей реакции. — Чтобы принять шифровку, не надо даже быть асом приема. Достаточно иметь хороший приемник и магнитофон. С двумя скоростями.

— Ладно. Считайте, что убедили.

В дверь постучали. Вошел Уфимцев.

— Вот, Сергей Валентиныч, — Эдик положил на стол отпечатанное на машинке описание колье и черно-белое фото, переснятое, по всей видимости, с каталога. — То, что вы просили. Колье Шарлотты.

Сторожев подтянул к себе фото. На нем было изображено показавшееся мне довольно обычным бриллиантовое колье — сужающиеся треугольником восемь рядов мелких камней и крупный, явно неординарный бриллиант внизу. Я знал, что эта “обычность” кажущаяся — бриллианты на фото, как правило, не смотрятся, их нужно видеть в натуральную величину.

— Да, штучка, — сказал шеф. — А твое мнение? А, Эдуард?

— Боюсь, что эта версия, — Эдик помедлил. — Что след петровского колье вдруг нашелся… мягко говоря, сомнительна. Ребята не дадут соврать — я их уважаю. Но… надо отдавать себе отчет, что это такое. Вот такая штуковина, — он изобразил отсутствующий вид. — У меня дела, Сергей Валентиныч.

— Хорошо, иди.

Мы стали изучать описание колье. Я тут же отметил — оно было составлено на совесть. Узнавалась манера Эдика. Выявление главного, при этом — ничего лишнего.

“Петровское колье. Чаще фигурирует в отечественных и зарубежных описаниях другое название — “Колье Шарлотты”. Атрибутировать легко.

Есть несколько подробных описаний “Колье Шарлотты”, в том числе в каталогах “Бауэр” и “Мендельсон”. Хранилось в Оружейной палате. Считается пропавшим. Ввиду отсутствия систематики в каталогах пропажа была обнаружена лишь после 1940 года. Последнее упоминание, фиксирующее наличие колье в Оружейной палате, — 1916 год. Таким образом предположительное время пропажи (похищения) — 1917–1940 годы. История. В 1709 году наследник русского престола, сын Петра Первого, царевич Алексей был послан отцом для обучения в Дрезден. Там состоялось знакомство царевича с немецкой принцессой Шарлоттой. Намерение Алексея вступить в брак всячески поддерживалось Петром. Среди других действий Петра, которые должны были ускорить свадьбу, был (свадебный) подарок невесте сына — колье с бриллиантами, сделанное по заказу Петра в Амстердаме. Однако колье было вручено Шарлотте только на короткое время. Потом, по указанию царя, колье было отобрано и помещено в царскую сокровищницу. Позднее — в Оружейную палату. Брак Алексея и Шарлотты состоялся в 1710 году. Шарлотта умерла во время родов 22 октября 1715 года. Алексей уехал за границу, но потом был вызван оттуда и умер в России.

Колье. Состоит из восьми параллельно скрепленных платиновых нитей с закрепленными на них платиновыми гнездышками для бриллиантов. Бриллианты вставлены в гнездышки, один крупный бриллиант подвешен внизу. Таким образом, соотношение бриллиантов на нитях (сверху вниз): 31–28–21–18–13–9–7–3–1. Бриллианты амстердамской огранки, распределение бриллиантов по нитям символично и является метафорой количества и качества. Бриллианты распределены так, что каждая нить (в ценах начала XVIII века) равноценна, независимо от разного количества помещенных на ней бриллиантов. Один бриллиант внизу равен по цене трем, помещенным над ним, три этих, в свою очередь, равны по цене семи следующим, и так далее. Соответственно с этим принципом бриллианты, помещенные на нитях, постепенно изменяются по массе и цвету от самого крупного, нижнего (по хроникам называется “Солнце Чада”, ягер-маркиз большой массы класса “Ф”, 27, 69 карат) до — постепенно — более мелких. Нити в соответствии с этим принципом составлены из бриллиантов разных цветовых гамм строго по амстердамской цветовой шкале XVIII века: ягер — нить риверов — нить полуриверов — нить топ-весселтонов — нить полувесселтонов — нить весселтонов — нить топ-кристаллов — нить полукристаллов — нить кристаллов. Следует отметить, что по качеству огранки, форме рундиста и другим признакам бриллианты не меняются, в этом плане не продолжая символику. Все они по этим признакам равноценны, безупречны, класса “Ф”, грушевидной формы (“маркиз”), с идеальным качеством полировки, рундиста и калетты”.

— Да, штука серьезная, — сказал Сторожев. — Теперь легче поверить, что вся заваруха из-за нее.

Он замолчал, рассматривая фотографию колье. Я подумал — это фото, конечно, можно и нужно по казать Инчутину для полного подтверждения. Но ясно, что колье, с которым выходила в город Мертонс, было точной копией этого. Количество нитей и количество камней вплоть до бриллианта-подвески совпадает один к одному. И ясно, что Мертонс вполне могла вернуться назад, на “Норденшельд”, с настоящим колье. Но, верней всего, этого не случилось. Потому что полмиллиона все-таки у нас. А даром такое колье не отдадут.

Постучали, вошла Галя с телексом в руке. Сторожев отложил фото и взял телекс. Некоторое время изучал его, потом протянул нам. Мы с Антом стали читать. В телексе — довольно большом — приводились сведения о Голубе. Почти каждая строчка этих сведений была достойна того, чтобы прочесть ее по крайней мере раз десять: “Голуб Вениамин Михайлович, украинец, беспартийный, место рождения гор. Москва, научный сотрудник. Умер в возрасте сорока двух лет в августе прошлого года, находясь на отдыхе в гор. Печорске, где снимал комнату по Запрудной ул., д. № 6, кв. № 14 у хозяйки Васильевой Анны Тимофеевны. Причина смерти — отравление газом в результате неосторожного обращения с конфоркой. Медэкспертиза прилагается”.

Значит, Голуб умер год назад. А может быть, убит. Вполне может быть, учитывая, что адрес места, где он умер, есть в записной книжке Горбачева, и Горбачев убит тоже. Что же получается? Получается — если, конечно, считать, что Голуб не умер, а убит, — он мешал тому же человеку, которому мешал Горбачев. Но, в общем, это было ясно еще после раскола Тюли. После сведений о Голубе шел текст медэкспертизы. Текст был довольно большим. Но, даже наспех пробежав его, можно было понять, что главное заключалось в двух выводах — об отсутствии следов насилия на тепе и явных признаках отравления газом. Именно с точки зрения этих двух выводов все в этой медэкспертизе было, как говорят, железно. Я прочел медэкспертизу раз, второй, третий, четвертый, начиная! уже запоминать отдельные фразы и формулировки. Но ничего не мог решить — кроме того, что здесь, кажется, в самом деле чистый несчастный случай. И не больше. Как бы сейчас мне — и, конечно же, Анту — ни хотелось этого самого “больше”. Вероятности, пусть отдаленной, того, что Голуб был убит. Конечно, фраза “следов насилия на корпусе, шее и конечностях не обнаружено” могла еще ни о чем не говорить. Но заключительные слова — “лабораторным исследованием выявлено наличие газа в ткани обоих легких” — заставляли серьезно задуматься. Если “следов насилия нет”, то каким образом попал в легкие газ? Убить, именно убить таким образом человека нельзя, тогда самоубийство? Однако отравление газом, как указывалось в медэкспертизе, произошло во время сна. Да и, если бы было хоть малейшее подозрение на самоубийство, об этом было бы прямо сказано судебными медэкспертами, произведшими вскрытие. Официальный же вывод — его подписала бригада патологоанатомов в составе трех человек, — написанный черным по белому, был без вариантов: несчастный случай. Ясно, что выяснить хоть что-то дополнительно, если мы захотим этого, можно будет только на месте.

Курица клевала что-то в трещине на асфальте. Ярко светило солнце. Улица была давно не ремонтированной, около старого трехэтажного дома сквозь асфальт пробивалась трава. Здесь и ходили куры. Покосившаяся табличка на углу дома извещала, что это — Запрудная улица, дом номер шесть. Мы стояли около этого дома вчетвером — я, Ант, следователь печорской прокуратуры Тропов и милиционер Курчев. Именно он год назад был на ночном дежурстве, когда под утро в доме номер шесть жильцы-соседи, почувствовав еще с ночи запах газа, взломали дверь и нашли на кровати труп Голуба.

— Вон там… видите окно? На углу? — сказал Тропов. — В этой комнате все и случилось. Во-он окно, как раз сюда выходит. Первое у угла.

— Квартира там небольшая, — добавил Курчев. — Старушка живет, Анна Тимофеевна. Летом всегда эту комнату сдает.

— Простите, Владимир Владимирович, — когда мы подошли ближе к дому, Тропов повернулся. — Можно говорить откровенно? Вам что, нужно узнать обстоятельства дела? Или вам нужно, чтобы это не был несчастный случай?

Пожалуй, слово “нужно” он подчеркнул больше, чем требовалось.

— Вот в чем дело, — я старался говорить дружески. — Видите ли, мы приехали сюда не проверять и не выяснять. Нам, в общем, не так уж важно знать, правильно ли было проведено расследование. Просто, по некоторым данным, несчастный случай сейчас кажется сомнительным.

Тропов явно не хотел меня понимать, и мне пришлось добавить почти официально:

— От того, что нового мы узнаем по делу, очень многое зависит. Нам очень нужна ваша помощь именно в этом. Ну… я бы определил установку так — вы должны представить, что этим занимались другие.

То, как смотрел на меня сейчас Тропов и как он меня слушал, в общем-то, можно было понять. Картина приезда Голуба и его смерти, составленная из показаний свидетелей, заключений местной и областной бригад патологоанатомов, а также местных органов дознания и следствия, была логичной и четкой. Двенадцатого июля прошлого года Голуб примерно в двенадцать часов ночи, после прогулки, во время которой его видели в городе, прошел на первый этаж дома номер шесть по Запрудной улице, в квартиру номер четырнадцать — ту, которую снимал. Поставив на газ небольшой ковш с водой, на котором потом следствием были обнаружены следы не раз завариваемого кофе, Голуб прилег отдохнуть. Лег налегке, сняв лишь ботинки. Как явствует из затем случившегося, Голуб тут же заснул. К этому же мнению пришли и обследовавшие тело медэксперты. Оставленная без присмотра вода из ковша залила газовую горелку, а поскольку двери и окна небольшой однокомнатной квартиры были плотно закрыты, что естественно из-за первого этажа, Голуб отравился заполнившим квартиру газом. Подозревать, что произошло убийство, у следствия не было достаточных оснований — никаких следов насилия на теле Голуба медэкспертиза не обнаружила. А поскольку, судя по деталям квартиры, спокойному положению тела, отсутствию хоть каких-либо мотивировок, а также записок, отпадало и самоубийство, был сделан единственно возможный, по мнению печорского районного ОВД и прокуратуры, вывод — “смерть в результате несчастного случая”. И теперь все это стройное здание мы хотели разрушить.

— Мы хотим только выяснить истину, — поддержал меня Ант. — Ис-ти-ну.

— Все ясно, — как-то обреченно, явно не так истолковав слова Анта, сказал Тропов.

— Да ничего вам не ясно, — Ант махнул рукой. Тропов отвернулся.

— Хозяйка-то у себя, — он кивнул. — Пойдем?

Мы с Антом и Курчевым двинулись за Троповым, огибая дом. Курчев, явно не понимая, что же нам все-таки надо и зачем мы приехали, объяснял на ходу:

— В ту ночь… Хоть и давно все было, помню… Как раз в семь утра мне позвонили. На дежурство. Так и так, в доме шесть по Запрудной мертвый человек, Я выехал. Ну… жильцы стоят у дверей. Газ почувствовали. Ну и всю ночь в квартире свет горел. Неладно показалось, они сами вскрыли. Квартира маленькая. Шторы задернуты. Окна закрыты наглухо. Запах газа. Покойник на кровати. Спокойно так, будто спит. Внизу, у кровати, — туфли. На плите газовой — ковшик. Вода в нем. Она и залила.

Мы вошли в подъезд и остановились у двери. Тропов позвонил. Сказал, прислушавшись:

— Анна Тимофеевна, откройте. Из милиции.

Дверь открыла чистенькая, сухощавая, невысокого роста старушка. Увидев милиционера, поправила платок. Жестом пригласила — входите. Сначала она показалась мне совсем уж маленькой и тщедушной. Но когда мы вошли в квартиру и стали осматривать кухню, а потом комнату, по тому, как она держалась, стало ясно, что Анна Тимофеевна, хоть и ведет себя мягко и вежливо, женщина твердая и отдает отчет каждому своему действию, жесту или слову. Квартира ее действительно была небольшой. Комнатка не больше десяти метров казалась еще меньше из-за высокой железной кровати, накрытой пышным крахмальным кружевным покрывалом. На окнах — традиционные ситцевые занавески, помимо плотных и отодвинутых сейчас штор, жестяные баночки с алоэ и геранью на подоконнике. В углу — маленькая икона, под ней трюмо. К комнате вплотную примыкала кухня. С одной стороны кухни была входная дверь, ведущая на лестничную клетку, и тамбур, с другой две маленькие дверцы — одна вела в ванную, другая в туалет.

Ант, проводя осмотр, сразу стал “прихватывать” Тропова и Курчева, цепляться к ним — но делал это тонко, так, что даже я не сразу понял его намерения.

— А фото сделать вы забыли, — проверив все, бросил он Тропову.

— Это почему — забыли? — Следователь раскрыл папку. — Это вы зря. Посмотрите. Вот фото квартиры. Вид сбоку. Сверху. Вот покойник в морге. Тоже — сбоку, сверху.

— А самого главного фото — покойника на кровати — в деле нет, — спокойно сказал Ант. — Увы.

Так как такого фото в деле действительно не было, на лице Тропова отразилось явное огорчение. И досада.

— Забыли, — продолжал свою линию Ант. — Ну ничего. Бывает.

— Сейчас я объясню, — не глядя на Анта, сказал Тропов. — Саша Курчев не криминалист. Пришел в милицию из армии. Несмотря на это, мне кажется, обстановку в целом на месте происшествия он оценилправильно. Само место, детали, положение тела — все говорило о ненасильственной смерти. Конечно, инструкция в какой-то степени была нарушена. Сначала он дал указание отправить тело в морг и только потом вызвал фотографа.

— Когда дело было передано следственным органам? — спросил Ант. Он по-прежнему вел какую-то свою линию, явно с целью в самом ближайшем будущем надавить на обоих.

— В тот же день, — сказал Тропов. — Я в ночь был в районе. По делу о хищении. Приехал в середине дня. Получил материалы органов дознания… Сашины, короче… Прибыл на место вместе с фотографом. Вот что, товарищи, — лицо следователя мучительно сморщилось. — Но это же явный несчастный случай. Явный. Ну посмотрите сами, — он достал из папки медэкспертизу. — Следов насилия нет. Вот она, медэкспертиза. Медэкспертиза же! Мы же два раза провели медобследование. Читайте, вот!

— Ладно, ладно, — Ант оттер Тропова в сторону. — Ты… не обижайся. Ну, у вас тут — замотка, текучка и так далее. Понятно.

— Да вы прочтите, — сказал Тропов уже спокойнее. — “В легких обнаружены следы газа”. Ну посудите сами — следов насилия нет. Тогда как же ему газ в легкие попал? Ну — сначала его задушили, а потом? Мертвому-то? Как? Объясните мне это?

— Понятно, — Ант закрыл глаза. — Но фото на кровати вы все-таки могли сделать? Разве не так? Могли.

Тропов как-то по-своему упрямо и обиженно замолчал. Ант посмотрел на меня, и я наконец понял, что всю эту игру, цепляния и придирки Пааво вел не зря.

— Ладно, братцы, — сказал Ант. — Ну с кем не бывает. Но уж тут… Уж тут вы должны нам помочь. И помощь эта действительно будет очень важной.

Явно Ант хочет заставить этих ребят “пахать”, то есть выполнить работу, от которой они в общем-то могут отказаться. Иначе он не стал бы тратить энергию на такое пылкое вступление. И верней всего, Ант хочет заставить их “пахать” по свидетелям.

— Видел кто-нибудь Голуба в городе? — спросил Ант.

Тропов и Курчев переглянулись. Так и есть, я угадал. Честно говоря, и мои мысли двигались где-то в этом направлении.

— Видел, — сказал Тропов. — А что? В деле ведь отмечено, что его видели.

— Хорошо. Тогда второе. Кто-нибудь из этих свидетелей видел Голуба разговаривающим или просто находящимся вместе с кем-то, кто, предположительно, не является жителем Печорска? Вы поняли меня? С кем-то, кто так же, как и он, приехал сюда?

Тропов и Курчев явно были в замешательстве.

— Да вроде нет, — сказал Тропов.

— Нет или вы не спрашивали?

— Спрашивали, — не очень уверенно сказал Курчев. — Ведь спрашивали, Алексей Иваныч?

— Да, — Тропов кивнул. — Да как будто… ни с кем он вроде не виделся из таких людей. Этот Голуб.

— Как будто… — Ант посмотрел на меня, что, как я понял, означало “ну что с них взять?”. — Ладно. Фото Голуба у вас есть? Держите, — он достал из кармана и отдал Тропову фотографию Голуба. — Берите фото и начинайте. Ясно? Начинайте искать. Я ничего не говорю о ваших ошибках, которые вы допустили год назад. Бог с ними. Но сейчас… Сейчас вы должны обойти весь город и снова опросить всех, кто видел или мог видеть Голуба. Вы поняли? Сначала тех, кто просто мог его видеть. Потом искать среди них тех, кто видел Голуба с кем-то. Просто с кем-то, ясно? И уже потом среди этих выделить, выудить, вытянуть, как хотите — тех, кто видел Голуба с приезжим. Ясно? С приезжим. С чужаком. Все ясно?

— Да вроде ясно, — сказал Тропов.

— Тогда выполняйте. Только этим, вы понимаете — только этим вы сможете принести реальную пользу делу.

Тропов и Курчев ушли. Анна Тимофеевна с любопытством смотрела на нас.

— Анна Тимофеевна, посмотрите, пожалуйста, — я достал фотографию Горбачева. — Знаком вам этот человек?

Анна Тимофеевна несколько секунд вглядывалась. Поправила косынку.

— Знаю. Знаю, конечно. Витюшка. Витя. Этот, ну — таллинский. Витюша. Знаю, знаю его. Он же у меня комнату снимает. Третий сезон. И в прошлый год приезжал. Неделю прожил. Заплатил-то за две, а жил одну.

— Случайно, он приезжал не вместе с этим? С Голубом?

— Не-ет, — Анна Тимофеевна махнула рукой. — Один приезжал.

— А Голуб когда приехал? Сразу после него?

— Нет. Месяца через полтора, — Анна Тимофеевна вздохнула. — Беда прямо. Главное — год целый прошел, а человека все жалко. А еще больше совесть замучила. Перед людьми каково. Ведь моя квартира.

— Анна Тимофеевна, — Ант сел на табурет. — Эх. Как бы сказать.

— Ну, милок, говори, говори, — она тоже села. — Говори. Я все расскажу.

— Вы не помните, у вашего постояльца не было, каких-то знакомых в городе?

— Что-то не помню. Да он второй день как приехал.

— А… зачем он приехал? — спросил я. Ант тем временем осторожно снял с горы белоснежных подушек верхнюю. Потом — еще одну.

— Как зачем? Отдыхать. Он мне и задаток дал за две недели, а меньше-то я не беру… Отдохну, говорит, у вас. А у нас — у нас здесь отдыхается хорошо.

— Анна Тимофеевна, — Ант прислонился к подоконнику, держа в руках подушку. — Вы знаете, очень бы нам нужно было побыть в вашей квартире одним. Часочек—другой.

— Пожалуйста, — хозяйка встала. — Располагайтесь. Я же ведь летом здесь не живу. Сдаю если только. А так у дочери. Так что даже ночевать можете. А мне как раз к ней надо, к Лиде. Через две улицы она живет.

— Только один вопрос, Анна Тимофеевна, — Ант перевернул подушку. — Вспомните — белье постельное… тогда… ну, когда после покойника вы все убирали… Вы видели это белье?

— Белье? — Анна Тимофеевна перекрестилась. — Белье это мы, все сожгли. Я Лиде, дочери своей, велела снять и… чтоб глаза не видели.

— Так, — Ант кивнул. — Понятно. Ну что ж, Анна Тимофеевна, тогда, наверное, все.

Анна Тимофеевна ушла. Пааво ходил по квартире.

— Следов насилия нет, — вслух раздумывал он. — Это еще ни о чем не говорит. Хорошо. Следов насилия нет… Нет… Ну ладно. Допустим — это убийство. Значит, тот, кто знал, что у Голуба есть колье Шарлотты, пришел сюда, будем считать, вечером. Около двенадцати. Знал он эту квартиру раньше? Знал. Должен был изучить, судя по почерку. Защелки на окнах здесь липовые. Да и замок дверной можно открыть любой отмычкой. Войдя в квартиру, он поискал, где можно спрятаться. Думаю, идеальное место было здесь, под кроватью, — Ант, отогнув крахмальное покрывало, заглянул под кровать. — Ночью пришел Голуб. Естественно, он скинул туфли, снял часть подушек и лег спать. Дождавшись, пока Голуб уснет, убийца вылез из-под кровати, взял подушку и, вместе с ней навалившись на Голуба “мягким накатом”, закрыл ему лицо. Через пять—десять минут все было кончено. Голуб задохнулся. При этом на его теле не осталось никаких следов насилия.

— На теле, — повторил я. — Исключительно на теле.

— Да, понимаю, — согласился Ант. — На теле, но не на белье. На подушке, которая служила орудием убийства, обязательно должны были остаться следы слюны. Или рвоты. Но белья нет. Его сожгли. А следователь… Тропов этот… конечно, не обратил внимания на такую мелочь, как белье.

Резон во всем этом есть. Но одного резона мало. Пока мы только пытаемся подтянуть один к другому факты.

— Ну что скажешь?

— Похоже, — сказал я. — Добавлю, если преступник был опытный, он мог принести с собой наволочку и переменить ее. Такое могло быть?

— Могло, — согласился Ант,

Мы надолго замолчали. Нет, все это тем не менее, несмотря на наше желание, выглядит шатко.

— Только пойми одно, Ант, — сказал я. — Ведь мы приехали с тобой сюда только для того, чтобы для себя — понимаешь, для себя! — убедиться, что это был не несчастный случай. И что Голуба именно убили. Нам важно было именно для себя узнать это. Ну вот — мы приехали, все осмотрели, изучили дело, все, как говорится, вылизали, а такой убежденности у нас нет. Или есть?

— Нет, — неохотно согласился Ант.

— И не может быть. И следователь, этот Тропов, прав. Хоть он и сделал массу упущений. Допустим, преступник задушил Голуба подушкой, предварительно сменив наволочку. Потом открыл газ. И так далее. Но ведь Голуб был уже мертв. А как может попасть газ в легкие к мертвому — мы не знаем.

— Но ведь нечисто же дело! — в сердцах сказал Ант. — Володя? По всем деталям. И даже — по “косвенным”. Ты же чувствуешь?

Я подумал. Нет, здесь надо быть честным.

— Это нам так хочется, чтобы было нечисто, — сказал я. — Мне и тебе. Но ведь одного нашего желания мало. Нужны доказательства. А доказательства говорят, что это был несчастный случай.

Было уже темно, близилась ночь, а мы с Антом все еще сидели в квартире Анны Тимофеевны, Расстелив вместо скатерти газету, при свете лампы мы подкреплялись хлебом, молоком из пакетов и колбасой. Может быть, потому, что мы устали, звонок в дверь показался мне неожиданным. Ант пошел открывать, и я, услышав низкий голос в передней, вспомнил — Тропов и Курчев. Да, это были они. Видно было, что потрудились они на совесть. С ними пришел немолодой, невысокого роста человек в форме железнодорожника. Он был явно насторожен, если не испуган. Тропов чуть придерживал его за локоть.

— Знакомьтесь, — сказал Тропов. — Савин, сцепщик с нашей станции. Вот он вроде видел Голуба. И не одного. Год назад.

Савин посмотрел сначала на Тропова, потом на Курчева. Подумав, глянул на Анта — и только после этого кивнул и сказал как-то неопределенно:

— Видел. Видел, видел.

— Да вы садитесь, — сказал я. Савин сел. — Где это было?

— В ресторане вокзальном, — Савин помедлил. Я молчал, стараясь не сбивать его вопросами. — Кушали они. За столиком сидели, кушали, — чувствуя мое ожидание, он добавил зло: — Ну и все. Чего еще? Пива зашел выпить, а они кушают там. Вот этот кушал, на фото. Которое Алексей Иванович показывал, — он кивнул на Тропова. — И второй.

Я понял — без наводящих вопросов не обойтись.

— Они одни сидели за столиком?

— Одни.

— Это был городской житель? Печорский? Или приезжий?

— Не, не печорский, — Савин качнул головой. — Своих-то я всех знаю.

— Точно не печорский?

— Да вроде точно. А там — кто его знает.

— А как выглядел этот второй? Вы можете описать?

— Да… никак не выглядел. Обычный человек. Да я зашел-то только на секунду. Пива выпил — и все. Если б показали мне его, вспомнил. А так… человек как человек.

— Хоть какого цвета волосы? Темные? Светлые? — спросил Ант.

— Да вроде средние.

— А глаза какого цвета?

— Да вы что — смеетесь? — Савин улыбнулся и хлопнул рукой по колену. — Глаза. Да я что — в глаза ему заглядывал? — он помедлил. — Я пива зашел выпить, товарищи… Пива, понимаете? Холодно было. Ну и они сидели… за столиком.

Что-то необычное мелькнуло в этом ответе Савина. Я вдруг понял — что.

— Как холодно? Ведь был июль?

— Июль? Во! — Савин посмотрел на Тропова. — Конец марта был. Июль!

— Да, — сказал Тропов. — Я забыл предупредить. Савин этих двоих видел в конце марта. Прошлого года, конечно.

Так. Это уже новость. Значит, Голуб приезжал в Печорск еще и в конце марта. И о чем-то говорил в вокзальном ресторане с человеком, у которого были не светлые и не темные волосы. И — приезжим. Надо попытаться все-таки еще что-то выжать из Савина. Хоть что-то.

— Может быть, вы все-таки попробуете вспомнить, как выглядел этот второй человек? — сказал я. — Ну хоть какую-то примету?

— Ну пожалуйста, — сказал Ант. — Мы вас очень просим.

— Не знаю даже, — Савин вздохнул. — Да вроде… нет, врать не хочу. Да вроде… нет. Ну…

— Ну, ну, ну… — попытался помочь ему Ант. — Ну?

— Вроде — вроде, знаете, так, избычась, он смотрел.

— Избычась?

— Ну да.

— Это как — избычась? — Ант посмотрел на меня. Я понял смысл этого взгляда. То, как смотрит человек — далеко еще не примета.

— Да так, будто бычился.

— Хорошо. Смотрел избычась.

А еще что? Ну вспомните?

— Нет, — Савин сокрушенно качнул головой. — Не помню больше ничего. Сами поймите — давно было. Больше года,

— Хорошо, — сказал наконец я. — Жаль, что мало примет вы запомнили. И все-таки большое вам спасибо. Вам, товарищ Савин, особенно. Ну и вам, конечно, ребята. За то, что нашли.

Мы с Антом пожали всем троим руки. Проводили до дверей. А когда вернулись к своему ужину, вдруг — это случилось как раз, когда я подцепил большой кусок колбасы, — я понял. Я вдруг понял. Понял наконец, где надо искать. И в чем тут дело — с тем, как газ попал в легкие к Голубу. Конечно, это была только догадка, только слабое предположение. Но теперь она могла хоть что-то объяснить. Какой же я был дурак.

— А ведь мы с тобой кретины, — сказал я. — Просто болваны. Исходную точку мы с тобой определили правильно. И сами потом о ней забыли. Понимаешь?

Да, кажется, то, что вдруг почудилось мне, было близко к истине.

— Не очень пока, Володя. Ты же мне ничего не объяснил.

— В чем суть преступления? — сказал я как можно проникновеннее. — В том, что преступник был очень опытный. Матерый. Ты понимаешь — в этом вся суть.

— Ну и что дальше?

— Нужно только ни на секунду не забывать об этом, — я сейчас как будто бы заклинал — не только Анта, но и себя. — Ни на секунду. А мы забыли. Ну, идиоты. Ну, болваны. Этот преступник был настолько опытный и матерый, что не боялся ничего. Ни возможной мести, ни каких-то других вещей, которые испугали бы, скажем, преступника обычного.

Я встал. Подошел к входной двери. Открыл и закрыл ее. Теперь я должен еще раз все представить себе.

— Был ли резон такому преступнику, отобрав колье, обязательно убивать Голуба? Ант?

— Боюсь, что я тупица, — сказал Ант. — Не пойму что-то насчет вот этого — не обязательно убивать. Почему не обязательно?

Нет, все-таки я был горд сейчас своей догадкой. Пусть это было, в общем, на песке и в воздухе, но все-таки это было кое-что.

— Потому что опытному, матерому, матерому, пойми, преступнику это было не нужно! — я стукнул кулаком по притолоке. — Он Голуба не боялся. Он вообще никого не боялся. Задача у этого преступника была только одна — добыть колье Шарлотты. Отобрать. Понимаешь?

— Кати дальше, — сказал Ант.

— Качу. Допусти только на минуту, что Голуб, после того, как колье у него было отобрано, остался бы в живых? Боялся бы в таком случае такой опытный и матерый преступник мести Голуба? Да нет! Нет. И заявлять о пропаже колье Голуб в таком случае тоже никуда бы не стал. Ясно же. Я не очень сложно объясняю?

— Нет, — сказал Ант. — И все-таки пока мне не все понятно.

— Хорошо, давай восстановим картину, — я прошел в комнату, взял одну из подушек, положил на стул. — Думаю, ты прав. Преступник заранее хорошо изучил место убийства. Расположение дверей, окон, даже подушек. Их состояние. Ну и в ту самую ночь незадолго до прихода Голуба проник в квартиру и спрятался… да, скорей всего под кроватью. Затем, дождавшись, пока Голуб уснет, преступник вылез из-под кровати. Взял подушку. Допускаю, что при этом он сменил наволочку. И задушил Голуба. Додумывай сам.

— Сам, — Ант хмыкнул. — Ну, наверное, обыскал Голуба, нашел колье. Допустим, сменил наволочку на прежнюю. А вот дальше — не знаю.

— А дальше… Слушай меня внимательно. Преступник, довольно легко придя к нужному результату, вдруг заметил, что Голуб еще жив. Да — преступник его не додушил. У Голуба наступил так называемый шок дыхания, асфикция, но, в общем, он был еще жив. Менее опытный и матерый преступник просто завершил бы начатое. И придушил Голуба. Но этот, быстро просчитав все варианты, сразу понял, что это обстоятельство работает сейчас на него. И сильно работает. Поэтому он наглухо закрывает окна, ставит на плиту ковш с водой и открывает газ. Теперь, как бы ни повернулись события, он в полном выигрыше. Скажем, если Голуб придет в себя раньше, чем газ доделает дело, Голуб не будет знать, ни куда ему идти, ни кого ему искать. Да преступника, собственно, это и не заботило. Если же, что вернее всего, газ окончательно добьет полуживого человека — это гарантирует преступнику очень важный для него вывод следственных органов: что смерть произошла в результате несчастного случая. Потому что в легких в случае такой — понимаешь, такой? — смерти Голуба наверняка обнаружат следы газа. Собственно — так и случилось.

По реакции Анта я понял, в какой-то степени моя догадка его проняла

— А ты знаешь, Володя, — Ант помедлил. — Кажется, то, что ты рассказал… довольно близко по всем деталям. И уж по крайней мере есть идея, где такого преступника, опытного и матерого, можно искать

— По ориентировкам МУРа?

— Само собой, По ЭВМ “криминальной памяти”. И искать надо среди внезаконников. Бегунов, объявленных к всесоюзному розыску. И особенно — ориентированных на наш район. Ты понимаешь?

— Вот именно, — сказал я. — Поэтому надо скорей в Таллин.

Мы собрали остатки ужина, завернули его в газету. Написав записку: “Анна Тимофеевна! Мы уехали в Таллин. Спасибо!” — Ант придавил ее этим свертком. Вышли, осторожно захлопнули дверь квартиры и сели в машину.

Примерно полчаса мы ехали молча, не говоря ни слова. Я смотрел на шоссе. Лес по обочинам в свете фар изредка сменялся травяными пустошами с огромными валунами. Изредка над пустошью мелькала в свете фар табличка на двух языках типа: “Аакси”, “Пылльмаа” или “Коорпу” — знакомые названия хуторов. За табличкой обычно виднелись два—три аккуратных домика. Глядя на них, на сменяющий их лес, на ленту асфальта впереди, я пытался разобраться в последних событиях. Собственно — пока наша поездка в Печорск не принесла никаких серьезных результатов. Если не считать, конечно, моей, пока довольно сомнительной, догадки о том, как был убит Голуб, да еще показаний Савина. Но “собеседник” Голуба, которого Савин видел в марте прошлого года, вполне мог быть кем-то посторонним. Он запросто мог не иметь никакого отношения к Голубу, а оказаться, скажем, случайным соседом за столиком в вокзальном ресторане. Да, серьезных результатов пока не было. Но все-таки что-то из поездки в Печорск мы вынесли. Хотя бы догадку, что этот тихий городок вполне мог быть облюбован Голубом — а может быть, и кем-то еще, — для встреч, разговоров и даже сделок.

В пять утра мы въехали на окраину Таллина. Рассвело, но улицы были абсолютно пусты, если не считать голубей да компании, возвращавшейся, верней всего, из какого-то варьете. У управления я остановил машину Мы предъявили пропуска и прошли наверх. Сейчас, конечно, в управлении никого нет, кроме ночных дежурных. Но так как мы с Антом “в приказе” и числимся ведущими по особо важному делу, нам автоматически и в любое время суток открыт доступ к любой технике Мы сразу прошли в НТО, в помещение, где стояла ЭВМ “криминальной памяти”. Дверь нам открыл Леня Ковальчук — ночной дежурный по отделу Его длинное узкое лицо сейчас выглядело заспанным. Я подумал, — Леня наверняка дремал в кресле, которое стояло в углу.

— Привет. Что-то вы раненько, ребята.

— Леня, очень нужно, — Ант тряхнул его за плечи. — Проснись.

— Дашь ЭВМ? — Мы поздоровались за руку. Леня потянулся. Явно его дрема еще не прошла.

— Берите. Вы же в приказе. Работать мне?

— Садись в свое кресло. Мы справимся.

Леня устроился в кресле и, кажется, уже через полминуты отключился. Мы с Антом сели за ЭВМ. По дали напряжение, потом — электроразгон, потом — электронную память. Засветился дисплей. Мы ввели задачу — бегуны по всесоюзному розыску и внезаконники. Сразу же пошли тексты, фото, тексты, фото. Это были внедренные в память ЭВМ, а также принятые в последние дни по фототелексу ориентировки МУРа на особо опасных сбежавших и до сих пор не выявленных преступников. Сначала поиск ЭВМ напоминал просто мелькание имен, данных и фотографий — анфас и в профиль, в общем, в чем-то похожих. Но постепенно все лишнее — “посторонние” имена, ненужные фотографии — отсеивалось. Серьезных, действительно серьезных и опасных бегунов с проверенной ориентировкой на северо-запад было немного. После часа работы мы с Антом выявили пятерых внезаконников, рассматривать дела которых, включая вероятность пребывания их в Печорске, а также мою догадку о методе убийства Голуба, — были все основания. Соловьев, Корчёнов, Пушкявичус, Чередин и Алабян. Конечно, каждый из этой пятерки в конечном счете мог оказаться “пустышкой”. Но в любом случае отобрали мы их с Антом абсолютно грамотно и сейчас снова перебирали — вместе с ЭВМ — все о них: имена, отчества, фамилии; ложные имена, отчества, фамилии; места и годы рождения; судимости, клички, краткие биографические данные, особые приметы. Конечно, нам хотелось найти минусы, чтобы отсеять еще двух—трех, в принципе такие минусы были. Так, Пушкявичусу было всего двадцать четыре года, а Чередину — двадцать пять В общем — слишком молоды и для серьезной “работы” с Голубом, и даже, скажем, для такого обдуманного способа убийства. Дальше — Соловьев, хоть и казался достаточно матерым (два удачных побега и восемнадцать убийств), выглядел по биографии человеком достаточно примитивным. Неспособным на ходы — те, которые мы с Антом приписывали возможному убийце Голуба. То есть, отбрасывая ЭВМ, “внутри”, мысленно реальными кандидатурами для нас оставались двое — Алабян и Корчёнов Но все-таки, когда мы в семь часов закончили работу и зашли в узел связи, у нас в руках были дубликаты дел на всю пятерку Я набросал и отдал дежурному по связи следующий телекс:

“Особо срочно, вне категорий. Секретно, для внутреннего пользования. Печорск, начальнику РОВД Зыкову, следователю райпрокуратуры Тропову. Срочно проведите следственный эксперимент свидетелем Савиным предмет опознания человека, говорившего марте Голубом — показом фотографий следующих лиц, объявленных всесоюзному розыску: Соловьева, Корчёнова, Пушкявичуса, Чередина, Алабяна. Ответ любом результате телеграфируйте немедленно крайне срочно — Таллин, райоперотдел, Мартынову, Пааво”.

Передав телекс дежурному по узлу, мы с Антом двинулись в приемную Валентиныча. Галя была уже на месте. По огонькам, мигавшим на пульте селектора, я понял — шеф у себя. Кроме того, по виду Гали я понял и другое — трогать Сторожева сейчас нельзя, идет его неприкосновенная “прямая Москва”.

— Галочка, сообщишь шефу, что мы прибыли?

— Естественно, Володя. Но пока… — она улыбнулась. — Сами видите. И, по-моему, еще не скоро,

Мы с Антом сели на стулья и стали ждать. Честно говоря, давала себя знать бессонная ночь. Я еле удерживался, чтобы не задремать. Ант сидел, сцепив руки, — он тоже честно пытался бороться со сном. Наконец я не выдержал. Все — и стук Галиной машинки, и начавшийся за окном дождь, и мигание лампочек на селекторе — стало восприниматься сквозь какую-то пелену. Вывел меня из этого состояния голос Гали:

— Володя, ты телекса не ждешь?

— Жду, — я тряхнул головой. Лампочки мигают, значит, Сторожев все еще на проводе.

— Принес рассыльный. — Галя протянула несколько листков. По грифу в углу я увидел — телекс из Печорска. Ант, увидев, что это печорский материал, сразу очнулся. Сначала в телексе шло короткое сообщение:

“Особо срочно, вне категорий, Таллин, оперотдел, Мартынову, Пааво. Вашему запросу проведен следственный эксперимент свидетелем Савиным предмет опознания человека, говорившего Голубом марте. В серии из трех раз из пяти предъявленных фотографий — Соловьева, Корчёнова, Пушкявичуса, Чередина, Алабяна — Савин все три раза опознал Корчёнова”.

Все остальное место в телексе занимала подробная ориентировка МУРа на Корчёнова. Мы с Антом принялись изучать ее, перечитывая по нескольку раз — благо Сторожев продолжал говорить с Москвой и время у нас было.

“Московский уголовный розыск. Секретно. Для внутреннего пользования. Разрешено для передачи по служебному телексу.

Всем РОМ, РОВД, железнодорожной, воздушной и водной милиции. Особо опасный преступник. К всесоюзному розыску вне категорий. Представляет опасность для людей и общества. Объявлен вне закона (решение колл. Верховного Суда СССР и колл. МВД СССР). В случае идентификации работникам органов МВД, госбезопасности и погранвойск разрешено открывать огонь без предупреждения.

Корчёнов Евгений Михайлович. Тридцать девять лет. Место рождения — город Москва. Отец — Кор-чёнов Михаил Степанович, место рождения город Москва, русский, профессия бухгалтер (умер). Мать. Корчёнова (Мишина) Зинаида Васильевна, место рождения — город Владимир, домохозяйка (умерла). Братьев и сестер нет.

Он же по поддельным паспортам: Гуляев Евгений Иванович; Гулько Геннадий Сергеевич; Веретенников Игорь Дмитриевич; Румбутис Станисловас Витао; Камалетдинов Борис Рашидович; Викторов Сергей Иванович. Клички: Пахан, Левым, Корма, Санитар, Шеф. В уголовном мире и в местах отбытия сроков заключения больше известен под кличкой Пахан. Ориентировка по всесоюзному розыску на эту кличку как основную.

Родился и вырос в Москве. В школе проявлял способности, занимался спортом (бокс), два года подряд был чемпионом Москвы среди юношей 15–16 лет. Несмотря на успехи, в 17 лет оставил секцию бокса и стал заниматься мото- и автоспортом в автомотоклубе “Буревестник”. Участвовал во всех московских и всесоюзных соревнованиях, где неоднократно занимал призовые места, в том числе был чемпионом СССР среди юношей на всесоюзном первенстве (кросс) на автомобилях “багги” и победителем всесоюзного ралли “Москва—Средняя Азия” — взрослые. Первые случаи уголовно наказуемых преступлений (пьянство, садизм, аморальное поведение) были отмечены в школе. Несмотря на это, несколько раз был взят на поруки дирекцией, школу окончил с похвальной грамотой. Поступил (вне конкурса, по ходатайству кафедры физвоспитания) в Московский автодорожный институт (МАДИ). За систематическое непосещение занятий был отчислен со 2-го курса. По ходатайству кафедры физвоспитания восстановлен, затем через год вновь отчислен. Вскоре бросил заниматься автоспортом, стал жить на нетрудовые доходы. После неоднократных предупреждений органов милиции, под угрозой выселения за черту гор. Москвы устроился работать. Трудовой стаж — полтора года. Один год работал санитаром на машине “скорой помощи” в институте имени Склифосовского, полгода — санитаром в приемном покое того же института. Первое привлечение к уголовной ответственности — в 21 год, за садистское избиение мужчины в подъезде и изъятие денег у жертвы. Решением суда предложение взять на поруки коллективом МАДИ отклонено; был осужден на пять лет исправительно-трудовых работ в колонии строгого режима. В колонии (следствием было установлено наличие элементов самообороны) убил соседа по бараку, уголовника-рецидивиста. С этого времени — кличка Пахан. Несмотря на то, что за совершенное в колонии убийство срок заключения был увеличен, в результате искусно имитированного примерного поведения выпущен досрочно.

В дальнейшем становится уголовником-рецидивистом, тесно связанным с уголовно-преступным миром. Отличается особой изощренностью во всем, что касается нарушений закона и лагерного режима. Восемь попыток побега, из них две — удачных. Будучи, после очередного задержания, осужден за бандитский налет на машину инкассатора, смог по пути к месту заключения обмануть обыскивавших его сотрудников милиции и конвоиров и пронести в колонию пистолет и обойму патронов. Этим оружием в течение двух лет терроризировал большинство заключенных колонии, заставляя их работать на себя и отдавать большую часть передач. В дальнейшем, когда пистолет был у него отобран, поклялся отомстить изъявшему оружие начальнику конвоя и угрозу свою выполнил. Во время побега начальник конвоя в схватке убит.

Дважды приговаривался к высшей мере наказания (один раз — под фамилией Веретенников), и оба раза высшая мера по амнистии была заменена максимальным сроком. После последнего побега преследуется более трех лет во всесоюзном розыске органами МВД, госбезопасности и погранвойск. Из особо дерзких преступлений, совершенных после последнего побега, следует отметить: налет Корчёнова на ювелирный магазин в гор. Баку; ограбление Корчёновым Костромского госбанка, в котором было похищено 80 000 рублей; прорыв сквозь милицейский патруль в окрестностях города Воскресенска. Во время последней акции три милиционера (состав ПМГ), участвовавшие в задержании, после огневого контакта были убиты.

Отличается особым хладнокровием и выдержкой при выполнении преступных акций. Отлично владеет приемами самообороны и всеми видами оружия, как холодного, так и огнестрельного.

Словесный портрет. Рост выше среднего (около 180 сантиметров), сложение сухое, кость широкая. Размеры конечностей — не выделяются. Волосы жесткие, прямые, русые. В углах лба залысины, макушка двойная. Лицо овальное, сужается книзу, уши прижаты, рисунок раковины S-образный, мочка короткая, плоская. Лоб пропорциональный, нос прямой, ноздри расширены. Скулы намечены слабо. Глазные впадины глубже обычного, глаза выглядят запавшими, цвет глаз светло-карий. Один глаз слегка косит (правый). Губы пропорциональные, верхняя больше нижней, подбородок прямой, округлый. Шея — крепкая, пропорциональной длины, со значительным наклоном вперед.

Особые приметы. Родинка под правым соском; шрам после операции аппендицита (размер 10,4 сантиметра); татуировка на левом предплечье (буквы С и В, высота 3,4 сантиметра). К числу особых примет следует отнести также характерный взгляд исподлобья, вызванный особым строением глазных впадин.

Ориентировки: Москва, Ленинград, Сочи, возможны перемещения в Псковскую, Новгородскую, Калининградскую области, республики Прибалтики”.

Мы довольно долго читали эту ориентировку. Примерно при третьем просмотре Ант достал карандаш и после слов “работал санитаром” поставил восклицательный знак. Я отлично понял, что это значит. Восклицательный знак, поставленный Антом, пояснял, почему еще, кроме других обстоятельств, именно эта кандидатура выглядит вполне реальной. Работал санитаром. То есть понимал механику дыхательного шока. Да, Ант прав — то, что Корчёнов-Пахан работал санитаром, выделяло его именно в связи со смертью Голуба в Печорах.

Лампочки наконец погасли. Я только хотел спросить Галю, не освободился ли Сторожев, как вдруг на столе глухо загудел зуммер.

Я сначала даже не понял — вроде бы не было никаких причин, по которым сейчас могли дать сигнал общей тревоги по управлению. Но через несколько секунд я убедился, что это именно так. Открылась дверь, и выскочил Сторожев. Я хорошо запомнил его лицо в этот момент. Нижняя губа закушена, в глазах злость. Честно говоря, таким, запыхавшимся, бледным, я не видел Валентиныча давно.

Первое, что крикнул нам Сторожев, было:

— Быстро вниз, в машину.

Крик этот, несмотря на злость, звучавшую в нем, был тихим, почти беззвучным, на шепоте, и потому подействовал сильней.

Я кинулся вслед за Сторожевым и Антом в коридор. Пробегая мимо дверей, на ходу автоматически ощупал оружие под пиджаком. Заворачивая к лестнице, лихорадочно попытался вспомнить, что же у меня с собой. Блокнот… Есть. Ручка… Есть. Сантиметр… Микропередатчик УКВ? Нет, не взял. Он в столе. Черт. Сторожев нырнул в лестничный пролет. Бросившись за ним и обогнав по пути Анта, я мельком успел увидеть в окно — из распахнутых ворот двора управления выезжают два оперативных “газика”. Группа спецназначения. Значит, что-то серьезное.

Выскочив во двор, Сторожев побежал к гаражу. Было странно видеть, как трепыхаются на бегу полы его сугубо гражданского пиджака. Еще — как с неожиданной силой бьют по грязному асфальту тоже сугубо гражданские, щегольские лакированные туфли. Я броском опередил Сторожева, мы с Антом распахнули дверцы оперативных “Жигулей” одновременно. Броситься за руль — одна секунда. Зажигание — еще две. Я услышал, как Сторожев упал на сиденье рядом, а Ант — сзади. Мы выехали задом, развернулись, визжа тормозами. На ходу захлопнули дверцы.

— Куда? — крикнул я, придерживая газ, когда мы выехали в город.

— Порт… Шестой километр… Иди в обгон, сигналь.

Я включил сирену.

Пока, петляя, то и дело пересекая осевую, я пытаюсь как можно скорей вывести машину на Раннаконатэе, Сторожев говорит. Он произносил слова тихо, бесстрастным голосом:

— Сорок минут назад совершено нападение на машину, перевозившую пятьсот тысяч долларов.

В зеркале передо мной я вижу — глаза Анта округлились. Да, этого мы ожидали меньше всего. Пытаюсь осмыслить то, что сейчас сказал Валентиныч. Не понимаю. Налет. Черт возьми. Совершенно не понимаю.

— Взяты? — бросает Ант.



— Нет. Нападавших, по-видимому, было несколько.

— Сопровождающие? Сторожев пожимает плечами.

— Госбанк? — я прибавил скорость. Мы выехали за город. — Что с ними?

— Да, вохр Госбанка. Один убит, трое в тяжелом состоянии в больнице.

Впереди, в километре, из-за кустов выполз вездеход. Кажется, машина пограничников. Краем глаза я увидел, как Сторожев достал пистолет. Оттянул предохранитель.

— Наши, — я узнал издали знакомого старшину. Да, это погранпатруль. Я притормозил.

— Вижу, — Сторожей засунул пистолет за ремень. Достал и раскрыл удостоверение.

— Товарищ майор, извините! — лейтенант, заглянувший к нам, козырнул. — Начальник заградгруппы лейтенант Терещенко! Вынужден обыскать машину. Обыскиваются все движущиеся цели, независимо от принадлежности. Разрешите?

Сторожев кивнул.

— Только быстро, торопимся.

Пограничники открыли и осмотрели багажник, лейтенант махнул рукой. Вездеход сполз в кювет, освобождая дорогу. Я снова дал полный газ. Шоссе впереди пусто. Значит, заградгруппы успели перекрыть магистраль с двух сторон. Теперь никто не выйдет из района блокировки. Несколько раз мелькают на пути и улетают назад примерно одинаковые группы: две—три стоящие у обочины машины, багажники открыты, водители стоят на шоссе, око-го них зеленые фуражки пограничников, мотоциклы ГАИ. Значит, блокирован весь район. Через километр впереди возникает темное пятно на шоссе. Постепенно начинаю притормаживать. Скопление людей Мотоциклы ГАИ, машины милиции. Да, это место происшествия. Вот два наших вездехода. Рядом, в кювете, — фургончик инкассаторов Госбанка вверх колесами.

Торможу. Мы со Сторожевым и Антом выходим. Значит, дорожная авария. Медленно идем по шоссе. На осевой — тяжелый грузовик-фургон с надписью на боку: “Хлеб”. Под задними колесами по мокрому асфальту рассыпаны осколки стекла. А вот и след. Вглядываюсь — след короткий, затормозить “рафик” почти не успел. Фургончик с пятьюстами тысячами долларов врезался на полном ходу в машину “Хлеб”. Рассматриваю фургончик. Вся передняя часть машины разбита, как говорят всмятку. Врезались на полном ходу. Сзади тоже все искорежено. Двери в гармошку. Понятно. Взрывной патрон. Кто же мог пойти на такой на лет? Только человек, прекрасно владеющий машиной. Шофер высокого класса. У меня, только что прочитавшего ориентировку, может быт единственная кандидатура. Даже без “азбуки”. Это мог быть только Пахан. Корчёнов Евгений Михайлович.

К нам подходит подполковник Кораблев — начальник оперативной группы МВД. Высокий, тучный.

— Как все произошло? — Сторожев смотрит на фургончик.

— Ну… поскольку сумма была особо крупной — вохр выделил четырех вооруженных инкассаторов, — Кораблев говорит медленно, хмурясь, постоянно прислушиваясь к докладам групп ПМГ. — Один — за рулем, один, ведущий связь по линии радиоконтроля, Строчков — рядом с водителем. Двое в фургоне — у сумки с деньгами. Радио контроль шел нормально. Но примерно на третьей минуте после выезда из таможни дежурный по УВД майор Рятсепп, ведущий радиоконтроль по перевозке, услышал сильный треск. Рятсепп тут же спросил: “Седьмой, что случилось? У вас все в порядке?” Ответственный за контроль в машине Строчков спокойным голосом ответил: “Да, все в порядке… Наверное, какая-то помеха”. Теперь ясно, что эту помеху кто-то подал в эфир умышленно. Далее радиоконтроль снова шел нормально — до шестого километра. На шестом километре на волне радиоконтроля снова раздался сильный шум и треск. Дежурный снова спросил “Что у вас происходит? У вас все в порядке?” После паузы голос, как теперь выяснилось, не Строчкова ответил: “Все в порядке… Опять, наверное, та же помеха”. Дежурный продолжал контроль, но в ходе связи голос показался ему подозрительным. Рятсепп задал проверочную фразу-пароль. Услышав неправильный отзыв, тут же поднял тревогу и через десять минут по указанию начальника УВД города с одновременным подключением погранзаставы был блокирован весь район налета, а также все подъездные пути, включая параллельные. После опроса шоферов, проезжавших мимо и видевших фургон инкассаторов сразу после аварии, была установлена примерная картина происшествия. У машины “Хлеб” и перевернутого фургончика инкассаторов стоял мотоцикл ГАИ и человек в форме младшего лейтенанта милиции, который показывал жезлом проходящим мимо машинам — проезжайте, не останавливайтесь. Еще один человек, в гражданской одежде, был замечен у задних дверей перевернутого фургончика. Тем не менее по прибытии на место аварии первых групп ГАИ, милиции и пограничников никого у места аварии не оказалось. В машине инкассаторов находилось четверо. Один — Строчков — не подающий признаков жизни. Трое в бессознательном состоянии: инкассаторы Карин, Лушаков и Баптиданов. Задние двери оторваны. Сумки с валютой в фургоне не оказалось. В поисках исходим из того, что налетчиков было двое. Они скрылись с похищенной сумкой на мотоцикле ГАИ с номером “…1–27”, первая цифра не выяснена. Розыск мотоцикла ведется. Как сам видишь — всеми силами. Пока нашли только следы в лесу.

К нам подошел начальник ГАИ города полковник Уусвяли.

— Примерную картину, по следам, конечно, могу описать. Грузовик-фургон “Хлеб”, принадлежащий, как выяснено, базе Горпродтранс, шел по шоссе со скоростью, думаю, судя по тормозному следу, километров девяносто. Ну, девяносто пять. От силы. Когда машина инкассаторов приблизилась к нему, грузовик чуть выехал на крайнюю левую полосу. Тут же, увидев идущую сзади машину, показал огнями, что уступает дорогу. Машина инкассаторов пошла на обгон, и тут грузовик, делавший до того вид, что уступает путь, неожиданно снова быстро повернул влево и резко затормозил. Машина инкассаторов на полном ходу врезалась в задний борт грузовика. Шоссе было мокрым. Торможение, естественно, практически ничего не дало. Удар получился сильным, на что указывает характер деформации кабины.

— Первый! Первый, внимание! — перебил объяснение Уусвяли голос, донесшийся из приемника на плече Кораблева. — Первый! Говорит вторая ПМГ! Вторая ПМГ, как меня слышите? Найден мотоцикл. Найден мотоцикл. Номер — “31–27”. Машина обнаружена на седьмом километре Нарвского шоссе. Мотоцикл пуст.

— Стойте там, никого не подпускайте! — сказал Кораблев в микрофон. — Поняли?

Сторожев кивнул, мы вместе с ним л Антом сели в “Жигули”. Милицейский “мерседес” на большой скорости ушел вперед. Я дал газ, нагнал его через километр. Тут же затормозил — вслед за ним.

На шоссе стояли два регулировщика с жезлами. Они что-то показывали в сторону леса. В кустах у первых деревьев я заметил пограничников — они рассматривали землю. Кораблев вышел из машины, вышли и мы с Антом и Сторожевым.

— Товарищ подполковник, — один из милиционеров кивнул на кусты. — Смотрите. В этом месте он свернул в лес. Следы мотоцикла. А дальше… — регулировщик прыгнул в канаву на обочине. — Смотрите. Вот тут куст выдернут. Деревцо чуть подрублено. Причем, посмотрите, давно — неделю примерно.

— Как раз, чтобы на Нарвское проехать, — сказал второй регулировщик. — По лесу. Понятно все — путь себе заранее приготовили. Сразу не сообразишь. Искать-то их следы начнут на соединительной, они это знали.

Мы поехали дальше. Держась за “мерседесом”, я попытался прикинуть, сколько же времени мог занять весь налет. Столкновение — минута. Даже меньше. Но будем считать для верности — ровно одну минуту. Появление мотоцикла “31–27” и осмотр перевернутого фургончика — еще минута. Не надо забывать, что один из налетчиков продолжал держать связь с дежурным по УВД, имитируя голос Строчкова. Это, вернее всего, был человек в форме младшего лейтенанта ГАИ. Такая радиоигра дала им еще минут пять. А второй? Он сидел в кабине грузовика “Хлеб” и “сделал” аварию. Допустим, если я подозреваю, что здесь мог быть замешан Пахан, то он как раз сидел бы в этой машине. Наверняка именно он и закладывал патрон, чтобы взорвать задние двери фургончика. Закладывание патрона и взрыв — еще минута. Итого три. Остальное время на то, чтобы взять сумку с деньгами и сесть в мотоцикл. Дальше — проехать километр до подготовленного заранее в лесу поворота. Дальше — углубиться в лес, в сторону Нарвского шоссе. Да, у них даже остался запас. Если мотоцикл брошен — вполне вероятно, что они могли пересесть там на что-то еще. Скажем, на подготовленную заранее машину. И уехать по Нарвскому в Таллин. В те минуты на этом шоссе царило еще полное спокойствие.

“Мерседес” еще раз свернул направо и, пройдя примерно километр, так что теперь мы уже ехали по Нарвскому шоссе в обратном направлении, в сторону города, остановился около “газика” ПМГ. Старший лейтенант у машины, видимо, командир ПМГ, махал нам рукой. Я понял — он боится, что мы повредим следы. Чуть подальше от шоссе, рядом с лесом, стоял желтый с синей полосой мотоцикл ГАИ.

Сторожев кивнул мне. Сам он вместе с Антом занялся следами у обочины — кажется, судя по отпечаткам протекторов, там стояла машина. Я подошел к мотоциклу. Слышно было, как в лесу, то в самой глубине, то совсем недалеко взлаивают собаки. Значит, пограничники уже начали прочесывать лес. Я пригнулся. Седло мотоцикла, сиденье в коляске, резиновые рукоятки были еще влажными от дождя. Но, судя по почерку налетчиков, даже при сухой погоде я вряд ли нашел бы отпечатки пальцев. Но на всякий случай я тщательно осмотрел каждый сантиметр резиновых рукояток, а потом панель, сиденья и особенно борта Коляски. Как я и думал, там ничего не было. Пусто было и в коляске. Но я продолжал упорно осматривать ее, и в конце концов нашел нечто довольно ценное. Сначала довольно крупные комочки глины и грязи в глубине, там, где помещаются ноги. Я соскреб их ножом, сложил в платок и завернул. А потом, ощупывая низ сиденья, обнаружил и достал плоский бумажный сверток. Развернул и увидел небольшой обмасленный металлический крест. Сразу стало ясно — автодеталь. Изучив крест внимательно, я понял, что это крестовина кардана, вернее всего — от “Жигулей”. Я еще, наверное, раз десять тщательно ощупал всю внутренность коляски — но больше там ничего не было. Я подошел к Сторожеву. По пути хорошо были видны глубокие следы мужских ботинок или сапог, от мотоцикла к обочине.

— Ну что? — спросил Сторожев.

— Нашел вот это. — Я показалкрестовину. Сторожев взял ее и рассматривал, наверное, минут пять. Наконец спросил:

— А следы?

— Следов много, и довольно четкие. Вот. — Я показал на отпечатки. — Бежали к обочине от мотоцикла.

— Ну да. А у меня — отпечатки протекторов поджидавшей их машины. Судя по рисунку отпечатков, малолитражка типа “Жигулей”. По глубине следов можно считать, что машина ждала их довольно долго. Думаю, около получаса. Примерно… встала она здесь минут за пятнадцать до начала налета.

Сторожев посмотрел на меня. Я понял, что означает этот взгляд. Если машина, поджидавшая налетчиков, успела проскочить кордон блокировки и выехать в город — все. Пиши пропало. Найти ее среди нескольких тысяч городских малолитражек, зная только рисунок протекторов, — задача почти невыполнимая. Тем более протекторы можно сменить. Или налетчики могли просто бросить машину на одной из улиц. И уйти пешком, растворившись в городе.

Мы сидим в небольшом просмотровом зале управления. Впереди в креслах — кто вполоборота, кто перелистывая бумаги — ждут участники совещания оперотдела, которых шеф подключил к работе после налета, — около десяти человек. За столом у пульта, рядом со мной, — Сторожев и Ант. На столе разложен “реквизит” по налету. Собственно, реквизита немного. Найденная мной в коляске мотоцикла ГАИ крестовина кардана от “Жигулей”. Потрепанная книга “Атлас автомобильных дорог СССР” — единственная вещь, оказавшаяся в кабине автофургона “Хлеб”. Кроме реальных вещулик, тут протоколы опросов свидетелей: тех, кто видел стоящую у обочины на седьмом километре Нарвского шоссе машину “Жигули” серого цвета; затем показания тех, кто проезжал в момент налета мимо места аварии, а значит, видел “младшего лейтенанта ГАИ” и “человека в гражданском”, и, наконец, тех, кто опознал в человеке, стоявшем у задних дверей перевернутого госбанков-ского “рафика” Корченова-Пахана.

Сторожев, подождав, пока все усядутся, встает. Говорит он коротко, не вдаваясь в детали и не оценивая пока никак то, что случилось.

— Товарищи. Я собрал вас, чтобы подробно обсудить и разработать план, как нам действовать в дальнейшем по делу о контейнере, убийстве Горбачева, а теперь и о похищении налетчиками пятисот тысяч долларов. — Он медлит. — Первым слово… Наверное, вам, товарищ Вахесаар.

Уно Вахесаар — маленький, белобрысый, с колючими глазками, кажущимися иногда бесцветными. Встал, кашлянул.

— Мне было поручено выяснить, на кого мы можем выйти… в том смысле, кто из людей в порту мог бы, повторяю, мог бы узнать, когда и в какой именно машине повезут пятьсот тысяч долларов. Как мы все понимаем, это и только это могло стать единственным условием успеха налета. Единственным. — Вахесаар помолчал, и поэтому я понял — он не очень уверен в том, что говорит. — Так вот, мы считаем, что таким человеком должен был быть… тот, кто имеет практически доступ на любой участок порта и практически в любое время. После тщательного отбора, по нашему мнению, таких людей оказалось пятеро. Еще раз хочу сказать, что все это хорошие, проверенные, знающие свое дело люди. И тем не менее мы должны их знать. — Вахесаар повернулся ко мне. — Володя.

Я нажал кнопку сигнала. Погас свет. На экране появилось фото диспетчера порта Ленциуса. Я хорошо знал его лицо. Грузноватый, но всегда подтянутый, типичный “ллойдовец”, взявший порт после пятнадцатилетней “загранки”.

— Ленциус, старший диспетчер порта. Думаю, нет необходимости пояснять, что он имеет доступ всюду. Перед ним как на ладони картина движения судов, подъездных путей, выезд автотранспорта и так далее.

Я снова нажал кнопку. На экране появилось хмурое длинноносое лицо Хельмута Кырвиттаса, портового маркони. Его я тоже знал хорошо.

— Кырвиттас, начальник портовой радиостанции. В силу должности не только имеет свободный проход по порту, но и всегда в курсе всех изменений обстановки, не говоря уже о неограниченных возможностях контроля над эфиром.

На экране появилось фото карантинного врача порта Валерия Северцева. В общем, его знали все. Для своей должности Северцев был сравнительно молодым — ему было не больше тридцати. Я вспомнил: около полугода назад Северцев настоял на повторной проверке крупной партии импортного мяса, и во всей партии при повторной экспертизе обнаружили бациллы бубонной чумы. Кажется, это была фотография с доски Почета — Северцев улыбался. Открытое, немного ершистое лицо.

— Северцев, старший карантинный врач порта. Тоже не ограничен в доступе к различным участкам.

Появилось фото Инчутина.

— Инчутин, начальник таможни. Ну, тут, думаю, тоже нет необходимости пояснять о свободе передвижений и доступах. И последние пожалуйста.

Легким движением пальца я сменил кадр. Появилось последнее фото — пожилого смотрителя портового маяка Кряквина. Глаза прячутся под густыми бровями, борода. Портовый маяк на островке, и Кряквин практически половину своего времени проводит там.

— Кряквин, ответственный за световую сигнализацию порта и по совместительству смотритель маяка. Передвижения по порту не ограничены, к тому же имеет персональный катер. Все.

Зажегся свет.

— Есть вопросы, товарищи? — спросил Сторожев.

— Да, — раздался голос, и я узнал Леню Ковальчука. — Понятно, что и, кроме этой пятерки, в порту есть люди, имеющие свободны доступ почти всюду. Так вот, Уно, любопытствую: почему ты не знакомишь именно с ними?

— Все правильно, — сказал Вахесаар. — Принцип простой — отсутствие или возможность отсутствия в то утро на работе. К Кырвиттасу как раз в то утро, в семь, приехала родственница, и он на работу пришел на три часа позже. Факт приезда родственницы подтвержден, но сам понимаешь, тем не менее. Ленциуса вызвали в министерство именно в это утро. Кряквин в день налета с утра почувствовал себя плохо, взял бюллетень и ушел домой. Что же касается Инчутина и Северцева — они по роду работы не имели постоянного места и могут отлучится в любую минуту. Правда, их отсутствие на месте в день налета подтверждено косвенно несколькими людьми. Но опять же сам понимаешь.

— Есть еще вопросы? — спросил Сторожев. — Тогда, пожалуйста, прошу следующего. Доложите о Галченкове.

Вахесаар сел. Встал Леня Ковальчук.

— Нашей группой установлено, что автофургон “Хлеб”, послуживший причиной аварии, принадлежит пятой базе “Горпродтранс”. Водитель машины Галченков. — Леня кивнул, я нажал кнопку, и на экране появилось лицо с набрякшими глазами, довольно низким лбом и странно кривым складом рта. Даже по фотографии можно было понять, что человек этот пьет. — Галченков Владимир Николаевич, — продолжал Леня, — сорок один год, водитель второго класса. Женат, один ребенок. Уроженец города Кирова, в Таллине живет одиннадцать лет. По утверждению Галченкова, машину у него угнали вечером накануне налета. Естественно, опрос Галченкова проводили аккуратно, я представился сотрудником ГАИ. На вопрос, почему Галченков не сообщил тут же о пропаже, он сказал, что один из водителей базы, Миронов, незадолго до этого попросил его воспользоваться машиной. Миронов слова Галченкова подтвердил, однако побочными опросами ребята засекли туфту. Было установлено, что вечером Миронов и Галченков виделись. Тогда, извиняюсь, Галченков должен был узнать, то Миронов машиной не воспользовался? Тем не менее ни вечером, ни утром Галченков о пропаже машины не сообщил.

— Можно поинтересоваться, как проходил опрос? — спросил Ант.

— Опрос проводился в городском ГАИ. По общему ощущению, во временя опроса Галченков нервничал, что-то скрывал. Да, вот так — грубо и прямо. Скрывал. Темнил.

Я нажал кнопку. Экран погас, зажегся свет.

— Ясно с Галченковым? — спросил Сторожев. — Хорошо. Что с видевшими автомобиль, ожидавший налетчиков на обочине у указателя?

Встал младший инспектор оперотдела Велло Юст.

— Удалось найти и опросить восьмерых Свидетелей, видевших автомашину “Жигули” серого цвета, ожидавшую два дня подряд налетчиков как раз в час налета на одном и том же месте. У указателя поворота на седьмом километре Нарвского шоссе. Двое из этих свидетелей — водители рейсовых автобусов. Четверо — пассажиры с этих же автобусов. И двое проезжали мимо на частной машине.

Велло посмотрел на Сторожева. Тот кивнул — давай дальше.

— Судя по показаниям, машина, стоявшая у обочины, — “Жигули” последней модели серого цвета, — продолжал Юст. — В машине сидел один человек, описать внешность свидетели затрудняются. Водитель автобуса Силлис видел машину за полчаса до налета. Еще один водитель, Каарель, проезжал там через пятнадцать минут после налета и “Жигулей” уже не видел. Два свидетеля — водитель Силлис и домохозяйка Хелласте — утверждают, что в составе номера “Жигулей” была цифра восемь. Мнение их расходится — то ли восьмерка была на втором месте в ряду цифр, то ли на третьем. Вот вкратце все.

— Вопросы есть? — спросил Сторожев. — Хорошо. Садитесь.

Юст сел.

— Ну что ж, подведем итоги. Насколько серьезна ситуация и как именно мы с вами сейчас должны работать, наверное, не нужно никому объяснять. Если вся милиция, органы госбезопасности и погранвойск два года не могут задержать Корченова-Пахана — значит, это человек серьезный. Но у нас есть несколько зацепок. И прежде всего водитель автофургона Галченков. Он темнил, говорите?

— Темнил, — сказал Леня. — Определенно терял лицо, Сергей Валентиныч.

— Тем лучше. Значит, за Галченковым надо установить плотное наблюдение. Но… чтобы он даже не заподозрил ни дыхания, ни дуновения. Ответственным за это назначается Ант Пааво. Поэтому после совещания попрошу его Остаться. Ант, помни: Галченков единственный человек, через которого есть шанс выйти на Пахана.

Наступила тишина. Сторожев молчал, будто что-то решал и никак не мог решить.

— Теперь задание Мартынову. Володя, тебе серые “Жигули”. Надо их найти Во что бы то ни стало. Как условный ориентир — цифра восемь, верней всего, в середине номера. Ну и фото отпечатков протекторов. Понимаю, что этого мало. Машину могли перекрасить, сменить и номер и протекторы. Она могла вообще… быть из другого города. Но надо ее искать. Ну об этом мы еще поговорим. Мартынову и Пааво остаться, все остальные свободны.

Когда мы остались в просмотровом зале втроем, Сторожев принялся ходить по проходу между креслами.

— Черт, — он остановился. — Я сейчас обязан обвинять нас всех. Но прежде всего я обвиняю себя. Да, братцы, и не опускайте глаза, не делайте вид, что ничего не случилось. Не нужно этих выражений соболезнования.

— Ну вот, — сказал Ант.

— Вот, вот… А! — Сторожев сел и долго молчал. Но было понятно, что лучше к нему сейчас не лезть. — Конечно… Конечно, формально за то, что у нас из-под носа увели полмиллиона, отвечают ВОХР, таможня и милиция. Но дело-то наше, ребята, наше, поймите! Формально… Формально! А предотвратить это… Черт! — Сторожев махнул рукой. — И все из-за меня. Потому что я все-таки никак не думал, что тут чистая уголовщина. Не думал! — Он потер подбородок. — Не думал и вас на это накачивал. И вот донакачивался.

Сторожев снова замолчал. Видно было, он все еще переживает и долго еще будет переживать. Собственно, и нам сейчас было несладко.

— Ладно, — сказал наконец Валентиныч. — Провалили — значит, провалили.

Мы с Антом делали вид, что внимательно разглядываем двуглавую кирку за окном.

— Работать надо. — Сторож взял лежащую на столе крестовину кардана. Повертел. — Кто бы мне объяснил: зачем эта штука оказалась в коляске мотоцикла? Никто знает? Володя? Ант?

Мы с Антом переглянулись. Честно говоря, никаких готовых объяснений этому у меня не было. Да, наверное, и у Анта тоже.

— Может быть, как запаска к старым “Жигулям”? — Ант сказал это, как мне показалось, просто так, на всякий случай.

— Запаска. — Сторожев вздохнул. — Может, и запаска… Что мы можем сейчас всерьез реально сделать, без дураков — это обложить Пахана. Мягко обложить. Мягко, но плотно. Потому что это сейчас здесь. Здесь, я чувствую это. Ну-ка гляньте. — Сторожев протянул нам “Атлас автомобильных дорог СССР”, раскрытый на месте “Северо-восток Эстонской ССР”. — Может, углядите что интересное?

Мы с Антом внимательно глядели на раскрытую страницу, понимая, ч там наверняка есть что-то, что можно увидеть лишь в микроскоп. Естественно, разглядывая участок побережья Таллин—Нарва, мы ничего не нашли.

— Ладно, сейчас поясню, — сказал Сторожев. Взял лупу, протянул мне. — Посмотри. В НТО раскопали здесь царапину. Вот тут, на участке побережья, недалеко от совхоза “Пунане Выйт”. — Он развернул карту-миллиметровку, а мы с Антом принялись изучать царапину, судя которой здесь когда-то была поставлена точка карандашом. Хотя следов графита совсем не осталось, в лупу царапина-вмятина была хорошо видна. Наверняка кто-то твердой рукой, нацеленно отметил когда-то это место побережья: если взглянуть на миллиметровку, оно соответствовало косе Куллемуст, недалеко от районного центра, поселка городского типа Ярве.

— Пахан сейчас попытается отсидеться, — сказал Сторожев. — А лучше места, чем ярвеский берег с его лесом, не найти. Ну а в дальнейшем попытается выбраться из Союза со своим полумиллионом долларов. И с колье Шарлотты. Потому что делать с этим добром здесь ему нечего. Собственно он сидит — в Таллине или под Таллином, не суть важно. Не исключаю скажем, и тайник. Ясно одно: выбираться отсюда, не придумав какой-то хитрости, он не станет. Потому что понимает: сейчас все пути к Таллину и от Таллина по воздуху, железной дороге или автотранспорт проверяются с четкой односторонней направленностью на него. Значит Корченов будет сидеть. Но ведь изредка он должен попытаться что сделать?

Я подумал: а что, если все эти рассуждения, все выяснения тонкостей зря? Такой человек, как Пахан наверняка умеет менять внешность так, что не подкопаешься. Не говоря уже о документах. Может быть, он в тот же день вылетел, самолетом, во Владивосток, и все?

— Так что не учитывать эту царапину мы не можем, — сказал Сторожев.

Я еще раз вгляделся в карту-миллиметровку. Кажется, этот участок хорошо знаю. Да. Мне ведь пришлось здесь работать.



— Ну что, Володя?

— Я знаю эти места, Сергей Валентинович. Пионерлагерь. Совхоз “Пунане Выйт”. Потом хутора. Вяйкетамм. Яаксе. Лесной массив.

— Я в этом массиве родился, — Ант.

— Вот именно, лесной массив. — Сторожев свернул карту. — Выезжать туда будем по очереди. Просто выезжать, без всяких даже сигналов. Мы не должны быть пассивными наблюдателями. Мы должны чутко следить за всем. Понимаете, за всем, что бы где ни случилось. Пусть там угон машины. Неопознанная ночевка. Просто новый человек.

Нет, все-таки Валентиныч умеет внушать уверенность. Есть в нем некая непоколебимость. Как будто бы ничего нет, пустота, все ушло в песок, но после того, как он все это сказал, — да и что сказал, ничего особенного, все это, в общем, мы и так знали, — я да и, кажется, Ант готовы работать. Так, как будто бы его и не было.

— Значит, Володя, тебе серые “Жигули” с восьмеркой в середине номера. Тебе, Ант — Галченков. А мне… — Сторожев поморщился, как от зубной боли. — Мне, наверное, “младший лейтенант”. Нет словесного портрета, хоть ты лопни. Одни очки да шлем.

Беру очередное фото. Вглядываюсь в застывший кадр. Серые “Жигули” разворачиваются на переулке. Мужчина за рулем чуть наклонился. В углу фотографии номер машины “15–81 ЭСТ”. Эта фотография только-только просохла. Восьмерка на номера жирно обведена от руки красным фломастером. Восьмерки на всех остальных фото, лежащих у меня на столе, тоже. Эти кружки делает Велле Юра которому я дал задание просматривать все фотографии сразу после лаборатории. Вздохнув, подтягиваю к себе журнал. Записываю. Графа первая — порядковый номер. Графа вторая — номер машины. Затем — ФИО владельца. Затем отметка, совпадает ли рисунок протектора с рисунком следов, оставленных на обочине (здесь можно не думать, а автоматически записывать: “не совпадает”). И, наконец, последняя — самая важная графа — где, по данным ГАИ и опросам возможных свидетелей, находилась машина с этим номером утром за день до налета и в день налета. То есть тогда, когда свидетели видели стоящие у указателя поворота на седьмом километре Нарвского шоссе серые “Жигули”. Последние данные подробно изложены в справке, сопровождающей каждое фото. Машины с невыясненным или “недостаточно выясненным” местонахождением я откладываю в сторону. Пока за полторы недели работы таких набралось всего две.

Я внимательно рассматриваю фотографии. Аккуратно заполняю одну за другой графы журнала. И хотя ясно, абсолютно ясно, все, что я сейчас делаю, все это, от и до, пойдет коту под хвост, я каждый час уговариваю себя: “Володя, ты должен делать эту работу. Должен. Должен. Делай ее, слышишь”. И мало того, что я просто должен делать эту работу — я еще должен делать ее весело, с интересом, с воодушевлением. Иначе все, что я делаю, само собой сделается плохо. Но как бы я себя ни уговаривал, воодушевления нет. Хотя бы как-то более или менее четко рассортировать эту груду фотографий, эти бесконечные серые “Жигули” с восьмеркой посередине номера, обведенной красным фломастером. Рассортировать, проверить, а сомнительные отложить и потом уже проверить с пристрастием.

Фамилия — Сяяде. Имя — Тыну. Отчество — Аугусти-поэг. Номер машины — 48–09 ЭСТ. Нет, не могу я выполнять работу, если убежден, что она все-таки пойдет коту под хвост. Коту под хвост, потому что нет дураков. Нет, и это все знают. Человек, который так классно организовал и проверил ограбление, то есть Корченов-Пахан, никогда такой человек не даст себе сгореть на мелочах. Он никогда не позволит себе попасться на пустых деталях. Таких, как цвет и номер машины или рисунок протекторов. Я почти уверен: машины, которая ждала налетчиков, в Таллине, давно уже нет. Или есть, но она давно перекрашена и с другим номером и другими протекторами безнаказанно раскатывает по городу. Но я обязан убеждать себя, что все может быть. Обязан. Просто обязан. Могут, по крайней мере, теоретически могут возникнуть серые “Жигули” с восьмеркой в середине номера. И я снова перебираю одну за одной фотографии и терпеливо вписываю их в журнал.

Наконец, зафиксировав последнюю из лежащих в общей стопке фотографий, начинаю изучать две отложенные. Это так называемые “сомнительные” машины, то есть те, местонахождение которых так и не удалось выяснить, ни где они стояли утром в день налета, ни утром накануне. Владелец первой машины — 04–89 ЭСТ — старший инженер отдела проектного института НИИ Кульчицкий. Сорока четырех лет, дважды женат, от первой жены двое детей, во втором браке детей нет. За день до налета взял отгул и куда-то уехал с утра. Куда — неизвестно. По крайней мере, выяснить это путем побочных расспросов на работе и сверки по каналам ГАИ не удалось. У дома машины не было. Никто не знает, была ли его машина и в предыдущий день на стоянке НИИ или дома.

Владелец вторых “Жигулей” — 28–11 ЭСТ — сторож зообазы Приморского парка Сяйск. Ему двадцать шесть лет. Странное ощущение. Молодой парень. Работает сторожем. На работе почти не бывает. В тот день его тоже не было на зообазе. И накануне. Сяйск не женат, образование среднее, уроженец Таллина. Наблюдение за обеими машинами пока ничего не дало.

На обычных стоянках. Значит, они находились где-то на стоянках необычных. Рассматриваю эти две фотографии. В одной машине сидит довольно скучного вида мужчина. Не молод, но и не стар. Хорошо одет, смотрит прямо перед собой. На второй — открывает дверцу парень в джинсах, прямо с обложки модного журнала.

Не дало. Да. А что оно могло дать? Признаюсь сам себе: ведь я на девяносто девять процентов убежден, что и эти две машины, как и остальные сто четырнадцать, которые я уже проверил, здесь ни при чем. Но два невыявленных объекта есть. И я должен лично проверить эти два номера. Лично — и ничего другого придумать нельзя.

Смотрю в окно. День довольно погожий. Впрочем время уже начало шестого, скоро вечер. Да, сентябрь удался. Не удались пока только наши с Антом потуги. Мои по поведу серых “Жигулей”, Анта — по поводу Галченкова. Судя по его мрачному виду и отдельным репликам, “колпак” над Галченковым пока ничего не дает.

Ладно. Куда сейчас? К Кульчицкому? Наверное. Да, лучше сначала поговорить с ним. И на работе. А потом поискать Сяйска. Лучше, конечно, не самого Сяйска, а тех, кто с ним может быть как-то связан. Скажем, сотрудников по зообазе. Приятелей или подруг. Сделать это по сравнению с остальным просто Наверняка Сяйск раза три в неделю бывает в баре на седьмом этаже гостиницы “Виру”. Конечно. Рейн. Ну, скажем, Сяйск бывает и в других барах, а я знаю и других барменов. Но с Рейном поговорить будет проще всего.

Спускаюсь вниз, выхожу на улицу. Пройдя несколько шагов, соображаю: может быть, лучше зайти к Кульчицкому попозже и не на работу, а домой? А сейчас заглянуть к Рейну? Тем более сейчас там наверняка пусто.

Я угадал — в баре на седьмом этаже гостиницы “Виру” почти никого не было. Приветствие Рейна заключалось в поднятых бровях. Это означало у него высшую степень расположения.

— Рейн, — не нужно затягивать, — слушай, ты знаешь такого — Сяйска? Точнее, кого-нибудь из его компании?

— Кто тебя интересует? Девушки? — Рейн поставил передо мной пунш. — Если девушки — есть две, которые постоянно с ним. К тому же ты их наверняка знаешь. Ну, так называемый “высший класс”. Да они… и в самом деле ничего. Если они без Сяйска, то сидят обычно одни. За тем столиком, в углу. Фигуры у них похожи, а так одна беленькая, другая потемней. Агнесс Ульсен и Эвика Тамм.

Я вспомнил. Теперь я понял, кого имеет в виду Рейн. Я часто видел этих двух девушек именно в этом баре. И именно там, в углу. Ходят они всегда вместе. Одеты хорошо, пожалуй, несколько с вызовом. Два или три раза я видел их в машине Сяйска. Их легко различить. Одна — кажется, Агнесс, — яркая блондинка. Кажется, некрашеная. Вторая, Эвика, темноволосая.

— У них персональный столик?

Рейн усмехнулся, как умеет усмехаться только он — одними уголками губ. Было ясно, что этот вопрос ему неприятен.

— Эвика — моя родня. Дочь двоюродной сестры. Раньше они с Агнесс пели в “Кристалле”. Потом бросили. Потом… работали в Доме моделей. Обычная карусель.

Кассета на магнитофоне кончилась. Рейн стал выбирать новую из длинной пачки кассет, расставленных перед ним.

— Если хочешь сегодня поймать их наверняка, пойди в кафе “Лабиринт”. Только не сейчас, попозже. Они будут там. Думаю, что будут. Причем одни, без Сяйска.

Я нажал кнопку звонка в квартиру Кульчицкого. Я знал наверняка, что он дома: на тротуаре перед подъездом стояла на своем обычном месте машина № 04–89 ЭСТ. Подождав, я позвонил снова. Потом еще несколько раз. Только после четвертого или пятого звонка резкий, уверенный в себе голос спросил из-за двери:

— Кто там?

— Откройте. Госавтоинспекция.

Кульчицкий был человеком среднего роста, круглолицым, голубоглазым, с коротко стриженными, серыми, сильно поредевшими волосами. Он располнел раньше времени, но черты его лица, в общем, были приятны. Правда, сейчас, когда я пришел к нему и представился как сотрудник ГАИ, на лице Кульчицкого отразилось волнение. Первая реакция Кульчицкого при виде меня была одна — испуг. Испуг неприкрытый, явный. Мне даже показалось — он еле удержался, чтобы не захлопнуть дверь перед самым моим носом. Но, сдержавшись, натянуто улыбнулся и провел меня в комнату.

— Извините… Просто… Такая ситуация сейчас, что… Вы только скажите — вы насчет гаража?

— Нет, я не насчет гаража.

Кульчицкий облегченно вздохнул.

— Насчет машины?

— Да, насчет машины.

Кульчицкий покачал головой, потер лоб. Он будто готовился к тому, чтобы объяснить мне все как можно лучше.

— Понимаете, и гараж и машина записаны на имя моей жены. Но приобретено все это было на мои деньги. Понимаете? У меня есть свидетели. Только поймите — я не хочу доводить дело до суда. В принципе, хоть это и несправедливо, я согласен отдать ей машину. Согласен. Понимаете? То есть я мог бы требовать раздела. И так далее. Но я не буду этого делать. Машину я отдаю. Но гараж должен остаться мне. Я и так иду на уступки.

— Извините. — Я слышал, как жена Кульчицкого ходит по квартире. — Меня, честно говоря, это не очень интересует. Я пришел к вам выяснить: где была ваша машина четырнадцатого и пятнадцатого сентября? Когда вы взяли отгул? Три дня подряд?

— Видите ли… — Кульчицкий помедлил. Теперь он был совершенно спокоен. Голос его стал таким же, каким я его впервые услышал из-за двери, — резким, уверенным. — Как вы поняли, я развожусь с женой. И могу ездить куда хочу. В данном случае я ездил по личному делу. Если ГАИ это интересует… Но, думаю, вряд ли это представляет для вас интерес.

— Мы расследуем крупную автокатастрофу. С этой катастрофой связана… машина, похожая на вашу.

Кульчицкий пожал плечами. То, о чем я спрашивал, его почти не интересовало:

— Пожалуйста. В тот день я был в пригороде. В Нымме. Нымме, 83-а. У своей знакомой. Зовут Сильвия. Сильвия Кооре. Работает в филармонии.

Было видно, что Кульчицкий не врет. Да и врать ему сейчас не было никакого смысла. Тем не менее, выйдя от него, я позвонил Велло Юсту и дал задание съездить в Нымме, найти там дом № 83-а и поговорить с Сильвией Кооре, а заодно и с соседями.

Для того чтобы проверить вторую машину, мне пришлось пойти в кафе “Лабиринт”, занять столик и полвечера держать на нем два места, пока не появятся Агнесс и Эвика. Швейцар сказал мне, что именно это “их” столик, за которым обычно они сидят вдвоем, как постоянные посетительницы. Сам себе я не завидовал — столик был поставлен вплотную у эстрады, как раз под динамиком ритм-гитары. Потом, когда Агнесс и Эвика сели за этот столик, пришлось прикидываться, что я их знаю, потом, когда они не поверили этому, знакомиться и изображать приятного собеседника. Еще часа два ушло на прощупывание темы где они были или могли быть в эти два дня, которые меня интересовали. Наконец с большим трудом и удалось напасть на довольно точный след. В намеках, разговора шутках я выяснил, что вечером два дня до налета, то есть как раз накануне первого утра, когда серые “Жигули” стояли на обочине, все трое — Сяйск, Агнесс и Эвика были здесь, в “Лабиринте”. Этого с одной стороны, было мало. Но с другой — много. Главное, от этого можно было идти к основному и попытаться узнать, что все трое делали потом.

Когда объявили танго и погас свет, я пригласил Эвику. Мы вышли на середину и скоро оказались окружены танцующими. Эвика танцевала легко. Казалось, не музыка командует и приказывает ей, как танцевать, а наоборот, ее тело само командовала музыкой, так что мелодия, слушая Эвику, как будто подчиняется каждому ее движению.

— Ну и что же было дальше? — спросил я.

— В смысле? — Щека Эвики чуть касалась моего плеча. Она вся была в танце, и мой вопрос, наверное, показался ей сейчас лишним.

— Ну… тогда. В тот вечер. В “Лабиринте”.

— Ааа… — Эвика засмеялась. — Почему тебя это интересует?

— Так. Скажи.

— Ну… ничего особенного. Поехали в “Олень”. Там был Лембит. Он жил там, понимаешь. Один.

Неважно, кто был этот Лембит. Друг Сяйска. Или одной из девушек. Важно узнать, где была машина. “Олень” — всем известный пансионат под Таллином.

— А дальше?

— Дальше. — Эвика подняла глаза. — Ну что тебе? Зачем? Хочешь узнать, что было дальше? Вдрызг пьяные ночью ехали в “Олень”.

Вдрызг пьяные. Значит, Сяйск был пьян и сидел за рулем. Поэтому они и поехали ночью. И естественно, поэтому тщательно избегали постов ГАИ. Этим и объясняется, что никаких данных о машине Сяйска ни от свидетелей, ни по сведениям ГАИ к нам не поступало.

— Ты не боялась?

— Я? Чудак. Ты смеешься… Знаешь, как Яак водит машину? Супер.

— Когда же вы добрались?

— Ну… — Тело Эвики танцевал независимо от нашего разговора. Так, будто разговора и не было. — Часов в пять. Представляешь, ввалились ночью к Лембиту. Он жил коттедже. Сонный, ничего не поймет. Ну просто умрешь.

— Сколько же вы там пробыли?

— Не помню. Дня три—четыре.

Музыка кончилась. Мы с Эвикой вернулись к столику. Да, и этот номер оказался пустым. Ясно, присутствие машины № 28–11 ЭСТ в пансионате “Олень” в день налета и накануне могут подтвердить несколько десятков свидетелей.

За передним стеклом нашей оперативной “Нивы” хорошо видна часть старого Таллина. Мы с Антом сидим в машине, наблюдая привычное дневное оживление на углу улицы Виру и Ратушной площади, и ждем шефа. Мне кажется, ждем зря, потому что, если бы не шеф, который хочет лично все осмотреть и проверить, мы бы вдвоем с Антом давно же были на полпути к Ярве. Примерно полчаса назад мне позвонил начальник ярвеского РОВД капитан Туйк и сообщил, что сегодня рано утром из детского оздоровительного лагеря ярвеской райкооперации угнали “Москвич-пикап”, а днем этот пикап был найден в полукилометре от лагеря. Лагерь этот сейчас стоит пустой, живут там только сторож и иногда — два—три сотрудника.

Я наблюдаю за улицей. Ант от нечего делать достает из кармана и рассматривает фотографию Галченкова, наверное, в тысячный раз. Подумав, ставит ее перед собой, прислонив к лобовому стеклу. Это лицо — невысокий лоб, близко посаженные глаза и особенно складывающиеся в характерную асимметричную гримасу узкие губы, — я изучил наизусть. Анту же, как мне кажется, это лицо давно уже просто снится во всех снах.

— Что, пусто? — спрашиваю я. Без всяких пояснений понятно — эти мои слова относятся к “колпаку” над Галченковым. Ант пожимает плечами. Жест этот ясен без слов — “пустой номер”.

— Сочувствую. У меня, знаешь, не лучше.

Мы снова молчим. Думаю о Валентиныче. Считается, что, отдав нам серые “Жигули” и Галченкова, Сторожев берет на себя поиски “младшего лейтенанта”. Человека в очках и шлеме, словесный портрет которого по показаниям свидетелей подобрать так и не удалось. Но шеф, по-моему, больше занимается сейчас изучением накладных продбазы № 18 и склада, где был начальником Горбачев. И всем, что с этим связано, главным образом разговорами с сотрудниками Горбачева по складу и базе. Думаю еще и о том, что косвенно поиски “младшего лейтенанта” связаны с поисками источника сигнала о выезде из таможни госбанковского “рафика”. Дать такой сигнал не так просто — для этого надо долгое время незаметно и, главное, скрытно наблюдать за таможней. И все-таки никак не лезет в этот вариант кто-то из пятерки Ленциус — Кырвиттас — Северцев — Инчутин — Кряквин. Даже если допустить такую дикую мысль, что кто-то из этих людей пошел на нарушение закона, никто из них ну просто никак не мог бы согласиться на роль “шестерки” при Пахане. Этой пятеркой занималась целая группа. Велись исследования документов, послужных списков, характеристик, да и просто человеческих характеров. Подозрение об участии кого-то из этих людей в незаконном провозе валюты и ограблении сейчас снято. Да и какой смысл диспетчеру порта, начальнику портовой радиостанции, старшему карантинному врачу, начальнику таможни, смотрителю портового маяка — какой им смысл участвовать в сомнительной валютной махинации? И уж тем более в масштабно проведенном ограблении.

Конечно, центром, мозгом и организатором всей акции верней всего следует считать Пахана. Сейчас, мне кажется, он ушел. Определенно ушел, потому что все при нем — и колье и деньги. Тут же я начинаю успокаивать себя: если быть честным, просочиться сквозь кольцо ему трудно. Еще отсидеться где-нибудь — да. Но просочиться… Дороги перекрыты скрытыми засадами, предупреждены посты ГАИ, бригады поездов, даже кондуктора автобусов. И все-таки есть такая штука, как изощренность и везение. И еще одна штука — лес. Лес — слабое место во всей цепи. Я это отлично знаю. Правда, часть леса держат под контролем пограничники. Но ясно, что поисковые группы не всесильны. Лес есть лес. Уйти в него, скрыться трудно, но можно.

Наконец впереди, метрах в сорока, на тротуаре среди прохожих вижу Сторожева. Шеф спешит, поэтому я тут же включаю мотор. Ант перемещается на заднее сиденье. Сторожев садится, кивает мне — и я разворачиваюсь, чтобы скорей вывести машину из лабиринта старой части города, к магистрали на Ярве.

— Что Сяйск и Кульчицкий? — спрашивает Сторожев, пока мы петляем по узким улочкам, в некоторых из которых и машина проезжает с трудом.

— По показаниям Сильвии Кооре и соседей, “Жигули” Кульчицкого стояли три дня подряд у ее дома. — Я слежу за дорогой. Кажется, последний закоулок — и мы на магистрали. — С Сяйском еще проще. Взяты показания шести свидетелей, видевших машину в пансионате “Олень”.

— Угу, — Сторожев поворачивается к Анту.

— У меня все так же, Сергей Ва-лентиныч. — Ант отворачивается к окну, по-моему, чтобы скрыть раздражение. — Пока подозрительных действий и контактов нет, а там посмотрим.

Сторожев снова смотрит вперед, и мы, все трое, замолкаем — теперь уже надолго. Наконец-то. За окнами машины с двух сторон начинается ярвеский массив. Сначала подлесок. Первые ели. Кусты, заросли жимолости, молодые сосны. Все гуще, гуще. Скоро лес обступает шоссе наглухо — мы едем как будто в коридоре. Ельник, сосняк, изредка березы и осины. Густой запах осеннего бора. Запах грибов, гнилых листьев, мокрых ветвей. Мелькнул указатель: “Ярве — 5 км”. А еще через минуту слева показалось море.

Ярве, или Ярве-линн, стоял на небольшой возвышенности. Возвышенность была покрыта подлеском, и улицы, которых всего было не больше пяти, шли от центра вниз, постепенно теряясь в совсем уже глухом лесу. Отделение милиции помещалось на центральной площади и занимало часть здания райисполкома, единственного четырехэтажного дома в Ярве.

Может быть, небольшие размеры комнаты еще больше подчеркивала необычная полнота начальника ярвеского РОВД капитана Туйка. Но характер капитана не соответствовал его внешности. Взгляд был твердым, ясным, в голосе слышалась незаурядная воля.

— Заявление сторожа лагеря Бондарева об угоне лагерной машины поступило к нам сегодня в десять пятнадцать утра. По телефону. — Туйк улыбнулся. — Если уж быть точным — в десять двенадцать. Мы… давно ориентированы на Корченова. Но предполагать, что каждый угон связан с ним? Поэтому, приняв заявление Бондарева, я решил опергруппу на место происшествия не высылать. А ограничиться сообщением на погранзаставу, постам ГАИ и ориентировкой с указанием номера и примет пропавшей машины. Ну и оказался прав. Машина найдена. Может, вообще кто-то подшутил.

— Вы не попробуете вспомнить, как именно выглядело заявление Бондарева? Утром? — спросил Сторожев.

— Ну… — Туйк прищурился. — Звонит — проснулся около семи, пошел к центральной даче, а машины нет.

Сторожев покосился, но мы с Антом поняли все и без этого движения. Если Бондарев обнаружил пропажу машины в семь, то почему он не позвонил сразу, а только в начале одиннадцатого?

Может быть, Бондарев действительно не имеет понятия о Корченове? Пахан не стал бы оставлять свидетелей и сообщников. А ведь любопытный люфт в три—четыре часа. Между семью и десятью утра — обнаружением пропажи и сообщением об угоне. Та же история, что с машиной Галченкова. Почему фургон “Хлеб” почти сутки гулял на свободе и никто не знал, что его угнали? Или Галченков вплотную связан с Паханом, что вряд ли, или это какая-то уловка. В любом случае надо ехать в лагерь. Причем как можно скорей.

Впереди, в высоких соснах, стоящих над дорогой до самого горизонта, виднелся узкий просвет. На развилке я остановил машину. Где-то рядом шумело море.

— Карту… — Сторожев обернулся. Ант протянул карту. Сторожев развернул ее на коленях.

— Вот места, где видели машину. — Карандаш Анта, наметив точку, где находился лагерь райкооперации, пополз в другой конец карты. — Хутор Вяйкетамм. А вот Ульва. Тут края более населенные. Затеряться, уехать общественным транспортом — все это здесь легче.

Сторожев сложил карту. Мы посмотрели вперед.

— Я знаю эту развилку, — сказал Ант. — Если ехать направо, по грунтовой, обойдется километра на четыре короче. Только надо сходить посмотреть, не затопило ли там въезд. Сходить?

— Давай.

Ант ушел в сторону просеки. Мы со Сторожевым вышли из машины. Подошли к морю. Остановились почти у самого обрыва, но так, чтобы оставаться при этом незамеченными. Штормило. Внизу, метрах в двадцати под нами, на нагромождения валунов мощно и лениво набегали волны. Я хорошо знал именно эту часть побережья и сейчас вдруг подумал: а ведь “царапина карандаша” где-то близко.

— Знаете, Сергей Валентиныч, мне кажется, эта самая точка где-то здесь.

— В смысле царапина?

— Да.

— Ну на карте точка занимает гораздо больше места. — Сторожев медленно переместился к самому обрыву. Мы молчали, наблюдая за прибоем. — Что у тебя… подозрительных машин больше нет?

— Угум, — промычал я. — Пока безрезультатно.

Огромная волна упала на валуны и рассыпалась, так что брызги, кажется, чуть ли не долетели сюда.

— Где-то здесь вполне может быть Пахан, — сказал вдруг Сторожев. — Где-то затаился. Сидит. Обложен… А мы не можем его взять.

— В чем его сила — не понимаю, — ответил я. — Ведь мы же тоже не последние дураки, Сергей Валентиныч? Ведь не последние же?

— Деньги, Володя. Деньги. Деньги придают ему силу, вот в чем все дело. На время даже он сильней нас с тобой. Деньги… подминают. Желание их сберечь становится всем. Манией. Наваждением.

Я ничего не ответил. В общем, Валентиныч все сказал точно.

— Пошли?

Мы вернулись к машине. Ант уже ждал нас.

— Можно ехать. Есть вода, но терпимо.

Мы въехали в лес и двинулись по просеке. Но не проехали и ста метров, как вдруг я — кажется, одновременно с Валентинычем — увидел мелькнувшую впереди на дороге тень. Человек. Я резко притормозил. Сторожев одним незаметным движением достал пистолет. Налет? Если налет, то место выбрано идеально. Мы вот-вот завязнем.

— Кажется, двое, — сказал Ант. Я уже держал пистолет, ожидая нападения слева. В зеркало мне было видно, что Ант со своим “Макаровым” прикрыл тыл. Их может быть и больше чем двое. Просто мы заметили только двоих. Но если их двое — это как раз столько, сколько было на Ранаконатэе. Теперь я отчетливо видел — оба в форме пограничников и держат автоматы на изготовку.

— Тихо вперед, — сказал Сторожев. Я двинул машину вперед, продолжая страховать свой сектор. Валентиныч решил вызвать огонь на себя. Правильно.

— Ант, держишь левую сторону и тыл. Володя, после остановки подключаешься к Анту. В случае чего ложись, — подняв пистолет к животу, тихо добавил Сторожев. Крикнул: — Мы — сотрудники оперативного отдела погранрайона! Я — майор Сторожев.

Дуло автомата одного из пограничников застыло. Если оттуда сейчас вырвется пламя — это налетчики. И мне нужно будет падать и открывать огонь самому. Если же это погранпатруль — человек на просеке должен после слов Сторожева спросить пароль.

— Не двигаться, не выходить из машины! — крикнул стоявший чуть ближе. — Погранпатруль! Машина окружена! При малейшем неосторожном движении открываем огонь!

— Не двигайтесь, — сказал Сторожев. Мы сидели неподвижно. Ближний, с погонами старшего сержанта, подошел к машине.

— Кто такие?

— Пароль “Район”, — сказал Сторожев. — Предъявите патрульный знак, — он достал и развернул удостоверение.

— И “Область”. Извините. — Старший патруля взял под козырек и показал патрульный знак, — Поисковая группа в составе старшего сержанта Левченко и рядового Рычкова ведет патрулирование квадратов пятьдесят—пятьдесят один!

— Давно патрулируете?

— Часа два.

— Что-нибудь было?

— Да нет… Тут места нам знакомые, товарищ майор. Поиск ведем нацеленно.

— Продолжайте поиск. — Сторожев помедлил. — Да… как тут проехать-то получше? В лагерь райкооперации?

— В лагерь райкооперации? Придется по этой же просеке, товарищ майор. — Левченко повесил автомат на плечо и махнул рукой. — Так… километра два будет грязь. А дальше, на открытую когда выедете, там уже подсохло.

Деревянные ворота лагеря были чуть приоткрыты. Я остановил машину. Сторожев показал Анту — остаешься здесь. Мы вышли. Прошли в щель ворот на территорию лагеря, двинулись по главной алле. В конце забора, отделяющего лагерь от леса, выглянуло низкое строение из силикатного кирпича. Мы подошли вплотную. Сторожев резко постучал о косяк.

— Хозяева здесь? Эй!

Через некоторое время дверь открылась, выглянул человек лет пятидесяти, маленького роста, с взъерошенными пшеничными волосами, явно “принявший”. От него слышался легкий запах спиртного.



— Нам бы Бондарева, — сказал Сторожев.

— Я Бондарев. Вы что… из милиции?

— Почти. — Сторожев помедлил. — Кто находится в лагере, кроме вас?

— Завхоз наш, Сеппель. Ну и Леша Сивоконь, шофер. А что? Вы насчет машины, я все сказал.

— Слушайте, Бондарев. — Глаза Сторожева зло сузились. — Вы что? Вы отдаете себе отчет? Вы мне бросьте здесь ваньку валять!

Сторожев перешел на шепот. Я знал — для говоривших с это было самым неприятным. Поколебавшись, Бондарев вышел на улицу, будто не хотел, чтобы хоть что-то из разговора было слышно в комнате.

— Бросьте, слышите, Бондарев? — Тон Сторожева стал спокойным. — Вы против кого идете? Не поняли. Подумайте. И поймите.

Было видно — Бондарев испугался. И не на шутку.

— Когда угнали машину? Время угона?

— Ну… в пять—шесть часов.

— А когда вы сообщили о пропаже? Я спрашиваю: когда?

— Ну… так я же не знал. Я думал, кто-то из наших.

— Почему вы так думали? На каком основании?

— Ну… Ааа. — Бондарев махнул рукой. — Записку мне оставили. А, вот. — Бондарев полез в карман. Долго рылся там, наконец достал клочок бумажки, протянул Сторожеву.

Это был основательно помятый двойной листок — такие листки дают на почте. Листок был нелинованным, с рисунком в верхнем левом углу. Наверху, у центра, листок был неровно проколот. Ниже ровным, даже аккуратным, почерком, карандашом с небольшим наклоном вправо было написано: “Извини, взял машину часа на два. Приеду днем”. Ничего больше на листке не было.

Сторожев прочел записку. Осмотрел листок. Теперь, после того как я впервые столкнулся со следами Пахана еще в Печорске, мне было ясно — это характерный прием Корченова. Очень похожий на него.

— Почему вы сразу не сообщил о записке?

— Да я… Вы поймите… Вдруг самом деле кто-то из наших.

— Кто именно из ваших?

Было ясно, Бондарев не знает сейчас, что ответить. Психологически все рассчитано точно.Прочитавший такую записку в самом деле не будет уверен, свой ли человек увел машину или ее просто угнали.

— Кого же вы могли иметь в виду? Из “ваших”? Шофера машины?

— Н-нет. Это не его почерк. Да и вообще почерка этого я не знаю.

Вид у Бондарева был по-настоящему удрученный.

— Хорошо. — Сторожев аккуратно сложил записку спрятал в карман. — С друзьями своими можете нас познакомить?

Комната, в которую мы вошли, была чем-то вроде склада. Двое мужчин, сидевшие на мешках, посмотрели на нас. Помедлив, один из них, более молодой, встал.

— Это наш шофер, Леша Сивоконь, — сказал Бондарев. — А это — Яков Петрович Сеппель. Наш завхоз. Яков Петрович, очнись… Леша… Эти товарищи по поводу машины.

Сивоконь был трезв. Лицо у шофера было открытым, даже приятным. Глаза смотрели твердо и прямо. Сеппель же, оставшийся сидеть, тупо рассматривал нас. Кажется, он был в последней стадии опьянения, в любом случае сейчас он ничего не видел.

— Здравствуйте, — сказал Сивоконь. — Вы уж извините.

— Ничего. — Сторожев оглядел комнату. — Давно он… так? И какой повод? Что-нибудь случилось?

— Просто премию дали.

Сторожев показал глазами: здесь нам больше делать нечего. Ясно, почему не только Бондарев, но и Сеппель ночью не услышали шума мотора.

В Таллин мы вернулись затемно. Угон машины, в общем, мог значить только одно — что Пахан где-то в районе ярвеского побережья, то есть там, где мы и ожидали.

Сначала я высадил Анта у его дома. Развернулся и через пять минут был уже около дома Сторожева. Выключил мотор.

— Вот что, Володя, — сказал вдруг шеф. — У тебя ведь есть машина “Москвич”? Скажи, ты дефицитные запчасти к ней где достаешь? Только честно?

— Ну, везде, — сказал я. — Иногда на толкучке возле магазина.

— На толкучке. Это хорошо. Так вот потолкайся на этой самой толкучке, понял? Как будто ищешь нужные тебе детали. И если у тебя будут спрашивать, не продашь ли ты сам что, говори — продаю. Понял? Намекни — есть у тебя дефицит. Ну там крестовина кардана. Ну, необязательно она. Допустим, свечи. Что-нибудь еще в этом роде. А если тебя будут спрашивать, как все эти вещи можно получить, говори: мол, как обычно, как всегда, утром на том же самом месте, на Нарвском шоссе, у указателя. Можешь добавить: у указателя поворота. А вот в каком именно месте шоссе — не говори.

На другой день к одиннадцати часам дня я подъехал на своем “Москвиче” к Таллинскому магазину-салону по продаже автомобилей. Место у входа в магазин и прилегающий тротуар уже сейчас были заполнены самой различной публикой — ищущими запчасти, желающими встать в очередь, продающими машины или запчасти, жучками-перекупщиками. Походив среди них, я постепенно освоился. Уже через полчаса я начал легко контачить с жучками. Один — меня удивила его кожаная куртка, надетая прямо на голое тело, — долго крутился около меня, пока я не спросил:

— Что есть?

— А что нужно?

— Зеркало, — брякнул я наобум.

— Нет. Зеркал нет. — Он вздохнул. — Есть эмблемы хорошие. Для “мерседеса”. Для “доджа”.

Через пять минут меня поймал еще один жучок — он продавал закрепленные на присосках качающиеся руки.

— На заднее стекло.

В это время кто-то остановился рядом. Спросил:

— Обивку никто не продает?

Я присмотрелся — это был довольно солидный человек средних лет в штормовой куртке.

— Вам что нужно, только обивка? — спросил я. — А то есть дефицит.

— Ну, — солидный пожал плечами, — я бы взял. А как посмотреть?

— Я бываю как обычно. Утром, с полдесятого. На Нарвском шоссе. У указателя.

— Указателей-то много.

— Если захотите — найдете.

— Что-то непонятно. — Человек в штормовке пожал плечами и отошел.

К середине дня я мог, если бы захотел, купить карбюратор, несколько крыльев от “Жигулей”, коробку передач “Москвича”, передний мост от “Волги”, двери всех видов, импортную обивку, совершенно новое лобовое стекло, никелевые ручки, наружные зеркала. К этому времени я нашел около десяти желающих приобрести дефицит, сообщив им, что готов ждать их у указателя на Нарвском шоссе.

Утром, в половине десятого, взяв с собой радиотелефон и термос с кофе, я уже ждал в своей машине на обочине у знакомого синего знака “Ранаконатэе — 700 м”.[1] Мимо меня то и дело проходили автобусы, легковые и грузовые машины. Но ни одна из них не остановилась.

Да, я понимал по крайней мере часть замысла Валентиныча. Но, честно говоря, с самого начала сомневался, даст ли этот опыт результаты. Хотя готов был признать, что, в общем, сама идея придумана шефом неплохо. Правда, в ней, на мой взгляд, было два изъяна. Первый — то, что я понимал ее пока не до конца. Но с этим я мирился. Второй был более существенным. Мысль, что Пахан выманивал хозяина серых “Жигулей” на седьмой километр (чтобы потом уехать на этой машине) дефицитными запчастями, была хороша при одном условии — если принять за основу, что этот водитель не “расколется”, когда мы его поймаем. Вряд ли Пахан был столь наивен, чтобы верить в это.

В размышлениях на эту тему я прождал на обочине полтора часа. Потом добавил от себя, на свой страх и риск, еще четверть часа — на всякий случай. Но дефицит, кажется, никому не был нужен.

Мы с Антом заглянули в приемную — и Галя сразу же выразительно показала глазами на дверь. На нашем языке это означало: шеф ждет вас обоих, и срочно.

— Что-нибудь случилось? — сказал Ант.

— Существенного ничего. — Галя заправила лист в машинку. — Посетитель от него минут десять вышел. Если это событие, то считайте — случилось. — Галя взглянула на дубликат пропуска. — Некий Галченков.

Ант посмотрел на меня. Кажется, он собирался свистнуть. Может быть, он бы и свистнул, но ему помешала вспыхнувшая лампочка.

— Вас, ребята.

Мы вошли в кабинет. Шеф показал на стулья, не отрываясь от бумаг, которые он перебирал, шевеля при этом губами. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это все те же бесчисленные накладные продбазы № 18, когда-то проходившие через склад Горбачева.

— Ну что? — Сторожев отложил накладные. — Володя? Есть какие-нибудь новости? Как толкучка?

— Хожу, Сергей Валентиныч. Как на работу.

— Прекрасно. А у тебя, Ант? Что скажешь насчет Галченкова?

Ант еле заметно покосился в мою сторону.

— Ничего особенного, Сергей Валентиныч. Алкаш он, этот Галченков. Законченный. И вся картина. Думаю, ни с кем, по крайней мере всерьез, он не связан. Так или иначе — ничего пока нет.

— И не будет. — Сторожев вздохнул. — Этот алкаш сегодня утром пришел сам. Не знаю — или почувствовал что-то, или просто не выдержал. Так или иначе, он признался, что Пахан, который назвался ему Колей, — Галченков опознал фото, — за день до ограбления подошел к нему и попросил одолжить фургон на сутки. За это Пахан тут же выложил Галченкову двести рублей. Естественно, с того дня Галченков Пахана не видел.

Так. Пахан здесь тоже не допустил ошибки. Не пожалел двухсот рублей, лишь бы пропавший фургон не начали сразу же искать.

— Все четко, — сказал Ант. — Двести рублей за тишину.

— Вот именно — за тишину. — Валентиныч помедлил. — Поэтому наблюдение за Галченковым, естественно, снимаем. И… — Сторожев не договорил, его оборвал резкий и долгий звонок прямой связи. Шеф снял трубку: — Да? Что?! — Он посмотрел на нас, и я понял, что происходит что-то особое — по жесту, который я и Ант отлично знали. Инстинктивное проверочное похлопывание по пиджаку в том месте, где обычно подвешивается оружие. — Так. Так. Ждите! Слышите — ждите нас, ничего не трогайте! Мы выезжаем! Да! — Сторожев положил трубку. — Быстро в машину! Минут тридцать назад в Ярве найден убитый.

— Кто? — спросил Ант.

— Сторож ярвеского совхоза “Пунане выйт”. Пулевые ранения. Кажется, была перестрелка.

На высоких деревянных воротах, покрытых облезлой уже зеленой краской, была прибита жестяная вывеска: “Склад механизации с/х “Пунане выйт”. Я остановил машину. Два милиционера, присев на корточки, осматривали канаву около забора. Еще двое в форме — капитан Туйк и незнакомый мне сержант — стояли у машины ПМГ. Над убитым склонился врач. Еще четверо, державшиеся в стороне, — трое мужчин и женщина, по всей видимости, работники совхоза — молча наблюдали за происходящим. Женщина тихо всхлипывала, и я понял, что это родственница, верней всего — дочь убитого. Сам убитый полулежал-полусидел в распахнутом кожухе, прислонившись к забору недалеко от ворот. На вид это был сухой загорелый старик лет семидесяти. По позе убитого могло показаться, что сейчас тщательно, забыв обо всем, прислушивается к тому, что происходит на той стороне склада.

— Сторож склада механизации Кирнус, — подойдя, сказал Туйк, — найден мертвым тридцать минут назад. Убит тремя выстрелами в шею, живот и грудь.

Мы подошли ближе.

— Смерть наступила, по-видимому, мгновенно, — врач поднял голову. — Остальное все, конечно, после вскрытия.

— Не исключена перестрелка, Сергей Валентинович, — сказал Туйк. — Вот… — он кивнул. У правой руки убитого, на дне канавы лежал пистолет системы ТТ.

— А что о Корчёнове? — Сторожев вгляделся в убитого.

— Прочесывается все, Сергей Валентинович. Пограничные патрули, милиция. Предупреждены водители. Даже кондуктора автобусов. Кроме того, есть подозрение, что пропала машина “Волга” с местной спортбазы. Но это пока только подозрения.

— Интересно, откуда у него ТТ? — спросил Сторожев.

— Не знаю. — Туйк помедлил. — А вы спросите у односельчан. Они ведь нашли труп.

Мы подошли к четверым.

Женщине было около тридцати. Ее лицо почти сплошь было закутано теплым платком. Виднелись только глаза — красные, заплаканные. Мужчины, все трое, были в ватниках.

— Скажите… кто увидел его первым? — спросил Сторожев.

Один из мужчин ответил по-эстонски.

— Это главный зоотехник совхоза, — перевел Ант. — А женщина — Эльза Лейтлаан, дочь убитого. Зоотехник говорит, что шел случайно мимо и заметил сторожа у забора. Подумал, тому плохо. Подошел ближе и увидел — сторож мертв.

— Спроси, полагается ли у них сторожу оружие? И мог ли быть у погибшего личный ТТ?

Ант задал вопросы и выслушал подробный ответ.

— Они говорят, оружия сторожу у них не полагается. А личное оружие могло быть, Даже дочь это подтверждает. Хотя сама она этого пистолета раньше у отца не видела. Сторож этот — ветеран войны. И конечно, он слышал о Корчёнове.

Мы вернулись к машине. Подошел, Туйк.

— Постарайтесь как можно скорей все обработать, — сказал Сторожев. — Особенно отпечатки на пистолете.

— Конечно, — сказал Туйк.

На панели приборов нашей машины загудел зуммер.

— Первый! “Волна” говорит. “Волна”. Вы меня слышите?

— Да, слышу вас, “Волна”, я первый, — Сторожев пригнулся. — Что случилось?

— Контрольно-поисковой группой только что обнаружен объект “Раз”. Вы поняли — объект “Раз”? Объект не подает признаков жизни. Местонахождение — квадрат пятьдесят дробь четыре.

Объект “Раз” — Пахан. Значит, он найден?

— Это рядом, — сказал Пааво. — Метров двести—триста.



— Едем к вам, будем примерно через минуту—две, — сказал в микрофон Сторожев. — Строжайший приказ — ничего не трогать.

Проехав по лесу метров сто и увидев вездеход пограничников, я притормозил машину.

— Район, — сказал Сторожев.

— И область. Вы из оперотдела? — Лейтенант, сидевший в вездеходе, отдал честь и этой же рукой махнул своему шоферу. — Замкомандира заставы лейтенант Найденов. Здесь недалеко, метров двести. — Лейтенант направлял движение своей машины поворотами ладони. Я увидел рассредоточенных по поляне пограничников с автоматами. Сразу за ними — темно-синюю “Волгу”. У меня хорошая память на лица. Особенно если я подробно изучил лицо по фотографии. Но сейчас, разглядывая человека, навалившегося грудью на руль “Волги” и упиравшегося лбом в стекло, я сразу не смог понять — похож ли он на Пахана. Стекло перед лицом закрывали потеки крови, лоб был закрыт свесившимися волосами. Впрочем, чтобы установить, что это Пахан, надо посмотреть его левое плечо. Там должны быть буквы С и В. Дверь “Волги” — наверняка угнанной — со стороны водителя была открыта. Стекло и плоскость двери в нескольких местах пробиты пулями. Сторожев нагнулся.

Убитый был в толстом синем свитере и синих, но более светлого оттенка, шевиотовых брюках. На брюках виднелись мелкие, учащающиеся книзу пятна грязи. Из-под брюк выглядывали коричневые сапоги, тоже сильно запачканные. Грязь на них была засохшей. Пол в машине был покрыт брызгами крови. Приглядевшись, я увидел, что кровью пропитан свитер и верхняя часть брюк. Сторожев долго осматривал голову, шею, свитер. Потом — сиденье машины. Присел на корточки,

У самых ног убитого лежал запачканный кровью пистолет системы М-515-С с насадкой-глушителем.

— У него должна быть татуировка на левом плече, — сказал я. — Буквы С и В.

Сторожев кивнул стоявшему рядом старшине:

— Взрежьте левый рукав.

Старшина достал нож и легко и ловко взрезал рукав убитого. Так и есть: татуировка — хорошо видны буквы С и В.

— Как обнаружили машину? — спросил Сторожев.

— Вели поиск, товарищ майор, — стоящий рядом молодой плотный прапорщик с узкими черными усиками говорил чуть глуховато. — Как обычно. Ну и… за деревьями, вижу, стоит. Я сразу сориентировался. Окружили. Все-таки давно его ищем. Дал окрик. Ответа нет. Потом смотрим с ребятами — вроде он того. Ну, или ранен тяжело, или вообще…

Волосы убитого были блеклыми. Кажется, глазные впадины у него действительно чуть вдавлены. Все совпадает. Цвет волос. Цвет глаз. Фирма носа. Прапорщик открыл боковую дверцу. За дверью на сиденье лежали два больших кожаных чемодана. Прапорщик посмотрел на Сторожева — тот кивнул. Прапорщик откинул крышку ближнего чемодана. Сверху лежали два толстых свитера. Теплая куртка. Пограничник поднял куртку. Под ней открылся хорошо смазанный пистолет — тоже системы М-515-С. Около пистолета лежали носки, потом несколько банок со сгущенным молоком. Рука прапорщика точно рассчитанными движениями отодвигала предметы. Открылся следующий ряд. Большой складной нож. Новая спиртовка в фабричном полиэтиленовом пакете. Батареи для портативного приемника. Предметы — будто специально для тайника.

— Посмотрите второй чемодан.

Прапорщик щелкнул одной застежкой дальнего чемодана. Второй. Откинул крышку. Под крышкой оказалась сумка инкассатора госбанка. Пограничник открыл сумку. В ней, заполняя все пространство, лежали плотные, опечатанные банковскими клеймами брикеты с новыми стодолларовыми банкнотами.

Мы сидим в приемной Сторожева. Я снисходительно прощаю Анту его приподнятое настроение.

— Га-алочка! — Пааво, дурачась, делает Гале гримасы, говорит шепотом, с придыханием: — Га-алчик! Галчо-онок! Да я тебя расцелую! И возьму замуж! Ты слышишь — замуж?

— Ант, перестань, — Галя притворно сердится, уворачиваясь.

Вспыхивает лампочка селектора, и Галя, отводя руку Анта, щелкает тумблером:

— Да, Сергей Валентиныч.

— Мартынова и Пааво ко мне.

Ант выразительно разводит руками — мол, ничего, мы свое возьмем.

Когда мы вошли, Сторожев рассматривал фотографию, на которой была изображена сумка с полумиллионом долларов. Не глядя, протянул скрепленные вместе листки. Мы с Антом стали их изучать. Заключения экспертиз. Медицинской. “Обследование… Корчёнова Е.И. … Показало… Три пулевых ранения… Пули извлечены… В районе виска — след… предположительно от выстрела!..” Это на Пахана. А вот — на Кирнуса. “Смерть наступила… В результате смертельного ранения в области шейного позвонка…” Так. Листки после медицинских экспертиз — заключения баллистов. Потом справки трассологов. Фотографии протекторов угнанной синей “Волги” — у ворот склада. “Пули, обнаруженные в теле… Корчёнова Е. И. … выпущены из пистолета образца ТТ… Сравнение с оставшимися в обойме… подтвердило аналогичность… Выстрелы произведены на расстоянии… в пределах 15–25 метров…” Что еще. Так… Данные дактилоскопии. Фото — сильно увеличенные отпечатки пальцев Корчёнова. Потом — Кирнуса. Большого. Указательного. Среднего. Безымянного. Мизинца. “Отпечатки пальцев… Корчёнова… на руле автомашины, на ручках и замках двух чемоданов… а также на рукоятке пистолета М-515-С…идентичны”. Сначала пробегаю заключения экспертиз наспех. Потом читаю более внимательно. Все правильно. Особенно дактилография и выводы трассологов. Отпечатки протекторов синей “Волги” тоже убеждают.

— Центр поздравляет нас с успешным завершением дела, — помедлив, Сторожев протянул мне и Анту фотографию найденной сумки с валютой, которую он держал в руке.

— А что с ними? — Ант спросил это, понимая, что фотографию Сторожев протянул нам не зря.

— Все найденные доллары оказались фальшивыми. Причем фальсификат высокого класса. Даже высшего. Не только все детали, орнаменты, картуши, фернисовая сетка и прочее выполнено на самом высоком уровне. Даже нумерация каждого билета, порядок номеров, последовательность — все это ничем отличается от подлинных. Рисунок, печать, условная прерывистость сетки — все идеально. Учтено даже то, что сейчас в доллары впрессовывают флюоресцирующую краску. Фальшивку выдает лишь незначительное изменение спектра этой краски, выявленное после проверки высокочувствительными приорами. Что скажете?

Мы промолчали. Сторожев взял со стола бумажку, и я увидел, что это заполненная Инчутиным опись изъятой суммы. Как и полагается, она была вложена в сумку и найдена вместе с похищенными деньгами.

— Номера изъятых банкнот на таможне не переписывают, этим занимается госбанк. Само собой, в сумке была опись, составленная начальником таможни и вложенная туда. Так что… сейчас трудно понять — те ли самые деньги были в контейнере, который сняли с “Норденшельда”. И неясно, кого этой фальшивкой хотели надуть — нас или Голуба.

— А что тут особенного, Сергей Валентиныч? — Я положил фотографию на стол. Честно говоря тон шефа и слова “те ли самые деньги” — все это мне не понравилось. — Ведь фальшивые деньги — обычная история в таких сделках.

— Дело не в этом.

Нет, у меня все-таки есть свои соображения. И я должен изложить их, вывалить, выложить, если хочу быть искренним.

— Но ведь все экспертизы подтверждают? — сказал я. — Пули, извлеченные из Пахана, выпущены из ТТ Кирнуса. Продавец, Сергей Валентиныч… Пачински же… — я достал из лежащей передо мной папки фотографию Пачински и положил перед собой. — Ну, считайте, этот Пачински год назад вышел на колье Шарлотты, — я, порывшись, выложил рядом фото Голуба в морге и “опознавательную” карточку Пахана. Буду давить фактами. — Голуба убрал Пахан, как лишнего, — я добавил фото мертвого Горбачева. — Об этом что-то, видимо, знал Горбачев. Пахан убрал и его, — я присовокупил к ряду фотографий фото сумки с деньгами. — А Пачински привез фальшивку, надеясь, что Пахану или Голубу распознать фальшивые доллары без приборов будет трудно. А теперь, Сергей Валентинович, давайте решим, что было конечной целью Пахана?

Я выдвинул фото Пахана из общего ряда.

— Конечной целью Пахана было — не отдавать колье Пачински, а уйти с ним за кордон. Но, прихватив заодно и валюту. Обязательно! Ну, сами посудите, что бы делал Пахан за границей без денег, с одним колье? Да его могли запросто, как безденежного, да еще без гражданства… не знаю что. Даже убрать. А колье это бесценное — изъять или конфисковать как краденое. А с полумиллионом долларов он был бы там человек. Другое дело. Поэтому он и пошел на налет.

Выждав, я прибавил к своей мозаике фото мертвого Пахана в “Волге”.

— Теперь. Пахана искали все. Все знали, что он может объявиться в любую минуту. Знал это и Кирнус, — как последний козырь, я добавил фотографию мертвого Кирнуса. — Увидев машину Пахана, Кирнус попытался остановить ее. Может быть, он чем-то помешал Пахану. Так или иначе, Кирнус погиб сам, но смертельно ранил Корчёнова.

Закончив, я чувствовал рядом молчаливую поддержку Анта.

— Все верно, — сказал Сторожев. — Между прочим, твоя версия почти слово в слово совпадает с предположениями Центра.

— Вам что-то в ней не нравится? — сказал Ант.

— Да как будто в ней все верно, — Сторожев задумался — Экспертизы, факты, оценки. Все прочее. Но у меня такое ощущение: на каждый мой вопрос здесь существуют как будто бы два ответа. Может быть — да, а может быть — нет. И вот легче всего, да куда там, просто приятней в каждом случае склониться к “да”. Приятней. Но, ребята, не можем мы с вами позволить себе такой легкой жизни. Не можем. И эти “да”, хочешь не хочешь, мы должны рассыпать. И оставить одни “нет”. Как бы это ни было тяжело. Володя? Ант?

Мы промолчали.

— Ну, ну, — Сторожев встал. — Лучше посмотрите вот на это.

Он подошел к одному из стульев у окна. На нем лежал знакомый металлический контейнер. На другом стуле, чуть поодаль — пачки долларов.

— Мучил нас с вами один вопрос. А именно, как налетчики узнали, что полмиллиона были именно в этой машине? Мы считали, об этом им дал знать кто-то из людей, работающих в порту. Но оказалось, у них было гораздо более верное средство. Сейчас увидите.

Сторожев взял со стола прибор, похожий на большой черный карандаш.

— Эти полмиллиона были облучены. Помечены. Знаете, что это такое?

Я вгляделся. Кажется, счетчик Гейгера. Да, он. Из солидарности я посмотрел на Анта.

— Полагаю — счетчик Гейгера? — сказал Ант.

— Верно. Счетчик Гейгера. А теперь смотрите, — Сторожев поднес счетчик к контейнеру. Глазок засветился. — На контейнере, в котором привезли деньги, явные следы облучения. Значит, верней всего — была облучена вся сумма. Думаю, Пачински об этом не знал. Зачем облучили деньги? При помощи нехитрого устройства, установив его в незаметном месте у таможни, налетчики могли с точностью до секунды узнать, когда вывезут в госбанк меченые полмиллиона. Но вот что интересно. Посмотрите.

Сторожев поднес счетчик к банкнотам. Прибор не реагировал.

— Не реагирует. Эти деньги облучены не были. Позволю себе сделать вывод — эти деньги никогда и не лежали вот в этом контейнере. Почему? Простите, но заключение я могу сделать только одно — что это не те деньги. Нам с вами их просто подсунули.

— Что-то все с ног на голову, — сказал Пааво.

— Прежде всего, братцы, надо искать настоящие полмиллиона. Я уверен, они были А искать их можно только одним путем — с помощью счетчика Гейгера. Уже дана ориентировка проверять счетчиками весь вывозимый из Союза и конкретно из Таллина багаж. Особенно в морском порту и на внешних авиалиниях

Сторожев подождал нашей реакции. Не дождавшись, протянул два одинаковых прибора-карандашика.

— Спрячьте, это ваши счетчики. Они должны быть все время при вас. Понимаю, понимаю, Володя. Колье Шарлотты. Да, колье не облучено. Но тут уж надо своими силами…

Это было обычное утро — я, как всегда, сидел в своем “Москвиче” у указателя на Нарвском шоссе и ждал. Я привык, что все машины, идущие от города, проходили мимо этого места не сбавляя скорости, без задержки. Но вот серые “Жигули” примерно метров за триста от меня стали притормаживать. Когда машина была от меня метров за тридцать, я заметил: водитель вглядывается. Проехав мимо, он развернулся через осевую.

Признаюсь, в моей жизни были всякие неожиданности. Но сейчас, когда я увидел, что цвет этих “Жигулей” точно совпадает с контрольным, когда заметил на номере цифру 8 — конечно, она была не посередине номера, а в конце, — я испытал что-то вроде шока. Потом я понял — скорее это было чувство досады. Почти злости. Ведь, охотясь за этими “Жигулями”, я перерыл весь город. Здесь же они сами подъезжали ко мне.

Водитель вышел. Человеку, который подошел ко мне, было около двадцати восьми—тридцати. Обычное лицо. Светлые, довольно длинные волосы. Щегольские усы. Голубые глаза. Он нагнулся, посмотрел на меня изучающе.

— Вы от Николая?

И вдруг я понял. Понял, каким я был глупцом. Ведь это только для меня это место связано со многим. С несколькими убийствами. С ограблением. С колье Шарлотты. А для этого человека место у указателя ничего не значило. Для него за этим местом ничего не стоит. Ну, какие-нибудь пустяки. Запчасти. Крестовина кардана. Или что-нибудь в этом роде. Валентиныч первый понял это.

— Да, — я помедлил. Я вспомнил — лицо этого человека я уже видел на толкучке. Значит, от Николая. Пахан — Евгений. Но он, конечно, мог назваться любым именем. В данном случае он решил назваться Николаем. Колей. Так, как назвался и Галченкову. — Да, я от Николая. Давно уже жду. Что ж не подъезжаете?

Человек махнул рукой.

— С работы пока вырвался…

Я вспомнил: на толкучке я его видел позавчера.

— Вам что нужно-то? Вы позавчера мне не сказали.

— Да то же самое. Как в тот раз. Крестовину кардана от “Жигулей”.

Значит, именно за крестовиной кардана он приезжал сюда в день ограбления. И накануне. И ждал здесь два дня — почти по часу.

— Да вы садитесь в машину! — Я открыл дверь. Человек обошел вокруг радиатора. Сел.

— Прошлый раз что… сорвалось? — спросил он.

— Вы приезжали?

— А как же. Как договорились. Потерял здесь два дня. У меня выбраться с работы, знаете…

— А тут ничего не случилось, пока вы ждали?

Он щелкнул зажигалкой, затянулся.

— Да, мне говорили — здесь было что-то. Ограбление, кажется? Но я, наверное, проскочил. Коля сказал, чтобы я был к половине девятого. Если, говорит, в первый день меня не будет, не смогу, во второй обязательно приеду. Жди, сказал, оба дня. Но не больше сорока пяти минут. Ни в коем случае, говорит, не больше. Ну а мне крестовина кардана нужна позарез. Год достать не могу.

— Простите, а вы где работаете?

Он посмотрел на меня.

— А при чем тут это?

— Видите ли, я из ГАИ.

Лицо его стало злым. В общем, я мог его понять. Крестовина кардана, за которой он так долго гонялся, срывалась для него и на этот раз.

— Ваши фамилия, имя, отчество?

— Завьялов. Георгий Андреевич.

— Где вы работаете?

— На телевидении. Я инженер по оптике.

— У вас есть какое-нибудь удостоверение?

— Пожалуйста, — он полез в карман. Показал мне права.

— Где вы познакомились с Николаем?

— Там же, где с вами. На толкучке.

Все-таки он все еще переживал, что был обманут и приехал сюда зря.

— Посмотрите — это не он?

Я показал фотографию Корчёнова. Завьялов вгляделся. Взял фотографию, посмотрел на свет. Вернул.

— Да, он.

— Значит, к определенному часу. И не больше сорока пяти минут.

— Криминала, между прочим, я здесь не вижу.

— Да нет, конечно, — сказал я. — Криминала нет.

— Я что, свободен?

Я подумал, может быть, отдать ему крестовину кардана, которая лежит в столе у Сторожена? Нет, обойдется.

Завьялов уехал. Я включил радиотелефон. Набрал номер Сторожева.

— Сергей Валентиныч? Это я. Он приехал.

— Ты уже отпустил его? — помедлив, сказал Сторожев.

— Да. Он едет по направлению к городу. Могу задержать.

— Не надо. Минут через двадцать выйди из машины. Поищи в лесу наряд пограничников. Понял меня?

— Да, понял.

Выждав двадцать минут, я вышел из машины и пошел в лес. Да, теперь уже я понимал, что имеет в виду Валентиныч. Тайник. Конечно. Пограничники ищут тайник, если уже не нашли.

Так и оказалось. Метрах в ста пятидесяти в глубине лесной полосы, разделяющей два шоссе, около кустарника стояли Сторожев и шесть пограничников, вооруженных щупами, миноискателями и прочей поисковой техникой. Один из пограничников, высвечивая фонариком, сидел на корточках возле ямы. Рядом была положена крышка — примерно тридцатисантиметровый слой дерна с росшей на нем травой и даже кустом.

— Надо же, товарищ майор, — еще один пограничник присел на край ямы. — Вы прямо как в воду глядели. А я, наверное, по этому тайнику раза два с собакой пробегал. Тогда, когда налетчиков искали.

Мы со Сторожевым сели на корточки. Фонарь поочередно выхватывал из темноты старую штормовку, остатки газет, нечистоты, фонарь, кучу тряпок, старые консервные банки.

Потом Мы с Валентинычем сидели в моем “Москвиче” на обочине шоссе.

— Значит, они специально попросили Завьялова ждать оба дня определенное время, — сказал я. — Не больше сорока пяти минут. Примерное время выхода микроавтобуса госбанка они знали. А два дня подряд — для подстраховки. Может быть, если бы деньги не повезли на второй день, они попросили бы Завьялова приехать и в третий. Когда они выехали из леса на мотоцикле, примерно без четверти одиннадцать, — Завьялов уже полчаса как уехал. Но они имитировали бег не к машине, а к следам этой шины. А потом прыгнули через э следы на шоссе. На асфальте след не остается. Пробежав немного, разминулись. Один — вернее всего Пахан с инкассаторской сумкой по камешкам, да еще посыпая следы кайенской смесью, пробрался тайнику и спрятался там. А второй на какой-то своей машине, которая была поставлена так, что следов осталось, уехал. А может быть, просто на попутке. А потом они встретились. Уже в спокойной обстановке.

— Понимаешь, Володя… Мне кажется, что я все-таки был прав. И имеем дело с человеком, которого внедрили к нам в государство, то есть с резидентом. Но вот, представь себе, что этот человек, внедренный резидент, связан, помимо своих хозяев, еще и с организованной преступностью там, у себя. Ты можешь допустить такое?

— Могу, — после долгого молчания сказал я. Я мог отвечать, а мог и не отвечать. Но в любом случае понимал, что Сторожев сейчас прав.

— Ну вот. А как только мы это допустим — все сразу становится на свои места. Как только мы станем плясать от этой печки, нам буде многое понятно. Понятно, что, увидев достойную цель, такой человек мог с легким сердцем… пожертвовать резидентурой. Даже прекрасно налаженной и хорошо закрытой. По тому что с полутора—двумя миллионами долларов он будет себя чувствовать прекрасно в любой точке земного шара. Согласен?

Как же я сам этого не понял? Почему? Инерция? Да. Конечно, это была инерция. Кто же меня сбил. Пахан. Меня сбил Пахан. Но он на какое-то время сбил и шефа. Слабо утешение.

— Понимаешь, я еще во многом не разобрался. Ну, например, истории с подменой денег. Но это уже не так важно. Это детали. Главное — сама идея. Идея об использовании хорошо налаженной резидентуры для получения крупной прибыли. Я теперь вижу, что в этой ситуации все должно было работать на него. Важна была сама идея.

— Ну а для его центра?

— Для его центра. Это довольно сильное место замысла. Для центра… Для хозяев его исчезновение будет легко объяснимо. Его взяли. Взяли мы с тобой. Он засыпался. И концы в воду.

Шеф прав. Абсолютно.

— Меня сбил Пахан, Сергей Валентиныч.

— Пахан был… лишь средством. И одновременно — прикрытием.

— Вы думаете — “он” уже ушел.

Сторожев долго молчал. Очень долго.

— Думаю, так быстро он уходит не станет. Выберет он наверняка надежные пути ухода. Скажем, аэропорт. Морской порт. Ну железная дорога. И, на что я очень рассчитываю, если он будет уходить, то обязательно прихватит с собой меченые полмиллиона долларов. Не такой это человек, чтобы оставить их здесь.

На причале стоит тот особый “дух отхода”, который всегда можно безошибочно угадать в последние минуты перед выходом в море пассажирского теплохода. До отдачи швартовых остается полтора часа, но, как всегда, многие пассажиры еще стоят внизу, разглядывая порт, переговариваются между собой или перекликаются с теми, кто наверху. Разглядывает пирс с десятиметровой высоты. На высоком черном борту теплохода знакомая надпись: “Норденшельд”. Наверное, любому человеку знакомо это острое, особое чувство перед отплытием. Оно возникает независимо от того, как часто ты выходил в море. Но я сейчас должен заняться куда более скучной работой. Играет музыка. Вот, заглушая ее, раздалось, отдаваясь во всех уголках причала, привычное:

— Олл пэссенджерс эбоад! (Всем пассажирам подняться на борт!) Олл пэссенджерс эбоад! Плииз!

Морякам знакома эта тяжкая обязанность четвертого помощника. Кому-то обязательно хочется спуститься вниз, еще раз постоять на твердой земле. Несколько девушек что-то кричат сверху, хохочут, машут руками. Я поднимаюсь по трапу на теплоход. Прохожу в служебную каюту. Меня уже ждут. Теперь мы — Сторожев, Ант и я — по очереди лично проверяем все уходящие судна. Здесь, в крохотной служебной каюте “Норденшельда”, бригада выпускающих. Три пограничника и два таможенника.

— Прошу показать счетчики.

Выпускающие показывают мне спрятанные в карманах счетчики Гейгера.

— Еще раз напоминаю: никто не должен видеть или догадываться, что вы снабжены счетчиками Гейгера. Если вдруг у кого-то из вас сработает счетчик, не предпринимайте никаких действий по дальнейшему поиску. Ваша задача — запомнить место, где сработал прибор, подняться на ходовой мостик и дать условный сигнал. Условные сигналы помните?

— Помним, товарищ старший лейтенант, — говорит один из пограничников. — Если счетчик Гейгера ни у кого не сработает, с ходового мостика дается один длинный и один короткий гудок. Если же хоть у кого-то сработает, даются четыре коротких гудка.

— Все верно. И запомните, важно проверить не только каюты. Тщательно, не торопясь, пройдите со счетчиком все помещения. Особенно там, где могут быть непредвиденные пустоты. Коридоры, бельевые, боцманскую. Короче, все подсобные отсеки. Кают-компанию, камбуз. На каком примерно расстоянии может последовать сигнал, запомнили?

— Так точно, товарищ старший лейтенант. Мы же не первый теплоход проверяем.

— Хорошо, — говорю я. — Приступайте.

Потом, еще полтора часа, я стою на причале среди провожающих. Стою и жду. И дожидаюсь. Наверху, над трубой, раздаются гудки. Один длинный и один короткий. Все. Можно уходить.

Повременив, пока “Норденшельд” выйдет из порта и даст прощальный гудок, я пошел вдоль причалов. Сильный ветер срывал с волн пену, сдувал с причалов мусор. Через несколько шагов мне пришлось поднять воротник реглана. Вдали, у волнолома, прыгал на волнах, налезал на них реданный катер. Я вгляделся. Кряквин. Смотритель маяка. Сидит на корме, легко держа румпель. Хорошо. Подумаем. Может ли быть Кряквин “нашим человеком”? Принципиально — может. Есть ли у Кряквина реальная возможность уйти… Увезя с собой полмиллиона и колье Шарлотты? А ведь есть. “Крыша” у него очень удобная. Систему работы морской погранохраны он имеет возможность изучить от и до. Катер… Впрочем, Кряквин вполне мог поставить на свой катер форсированный мотор. Ночью час ходу — и он за пределами зоны. Я следил, как катер Кряквина уходит к маяку, постепенно уменьшаясь.

Был у врача. Ну, предположим — тот, кто проверял его и его историю болезни, что-то просмотрел. Кроме того, тогда еще не было, да и не могло быть конкретного подозрения на кого-то из пятерки. В центре внимания был Пахан. В принципе не так уж трудно сделать соответствующую отметку в собственной истории болезни. Для этого нужно просто незаметно попасть в регистратуру.

Я прошел мимо причала, у которого стоял огромный и совершенно пустой белый теплоход. “Дружба”, круизник, уходит сегодня в Южную Америку на фрахт. Им должен заниматься Сторожев. Я прошел мимо теплохода. Ладно. Допустим, нужно заглянуть в портовую поликлинику. Она как раз за “Дружбой”, у двенадцатого причала.

В регистратуре поликлиники было пусто. Девушка в белом халате что-то писала, сидя за стеклянной перегородкой. Я ее не знаю. Новенькая. Совсем молодая. Лет восемнадцать-девятнадцать. Светлые волосы забраны под косынку. На щеках ямочки.

— Товарищ, сейчас же перерыв. Зайдите через час.

Я показал удостоверение.

— А-а, — она отодвинула журнал. — Что вам?

— Я хотел бы посмотреть, был ли на приеме пятнадцатого сентября работник порта Кряквин Вэ Эс. Смотритель маяка.

Девушка подошла к картотеке. Поморщилась.

— Как вы говорите? Кряквин? — Она повела сверху вниз рукой и наткнулась на пустую ячейку. — Ой. Я же на “ка” и на “эл” оставила в кабинете главврача. Пойдемте.

Мы с ней подошли к кабинету главврача. Она достала ключ, открыла, улыбнулась.

— Когда Павел Сергеич уходит, он мне оставляет. Подождите, я сейчас достану карточку.

— Хорошо, — я отошел к стене. Сунул руку в карман реглана. Машинально нащупал счетчик Гейгера. Так же машинально достал, чтобы переложить во внутренний карман, — и увидел, что индикатор светится.

Я оглянулся. В открытую дверь было видно, как девушка, чуть прикусив нижнюю губу, перебирает карточки. Я снова посмотрел на индикатор. Он светился слабо, еле заметно. Я сделал несколько шагов, прохаживаясь по коридору. Но стоило мне отойти в конец коридора — индикатор погас. Я вернулся. Как только я приблизился к стене, как раз напротив двери главврача, счетчик снова отреагировал слабым красноватым тлением. Я оглядел стену. Метра через три дверь с табличкой “Карантинный врач”.

— Вот, нашла. — Девушка положила историю болезни Кряквина на стол. Перевернула несколько листков. — Смотрите. Вот последние записи.

Почерк, которым были сделаны записи в истории болезни Кряквина, был очень неразборчивым, но везде одинаковым. Я нашел нужное число. Отметка — девять утра. Я с трудом смог разобрать: “…первичный прием… по поводу ОРЗ… освобожден…”

— Вы не скажете, чей это почерк?

— Главврача. Павла Сергеича, — девушка улыбнулась. — Чей же еще?

— Спасибо, — я вернул карточку и кивнул на стену: — А что у вас там? Ну за этой стеной?

— Как что? Рентгеновский кабинет.

Это называется — кинуть самого себя. Не сообразить, что в поликлинике есть рентгеновский кабинет. А когда рентген включен, счетчик срабатывает. Ну и лопух. Впрочем, хоть я и лопух, здесь может быть и какая-то связь. Скажем, рентгеновский кабинет вполне сошел бы как элементарное прикрытие. Хотя нет. Притянуто.

— А рядом Северцев, — девушка взяла ящик. — Вот за это помогите отнести.

— Конечно, — я перехватил у нее ящик.

— Хотя Северцева уже нет, — девушка показала мне на пустую ячейку. — Вакантное место. И долго не будет. Желающих мало. Ушел от нас Валера.

— Ушел? — я старался как можно аккуратнее вставить ящик. — А куда?

— Завидую я ему. На “Дружбу”. Судовым врачом.

На “Дружбу”. “Дружба” стоит сейчас на одиннадцатом причале. И уходит, кажется, через три часа. А почему завидует, ясно. Круиз по фрахту. В пароходстве это называется “курорт”.

До отхода “Дружбы” остается два часа. О Северцеве, и то коротко, двумя словами, я сказал Сторожеву только сейчас. Получилось, сказал почти впритык. Мы со Сторожевым сидим в кабинете капитана порта Тийта Аасмяэ. Впереди, за стеклянной стеной, на причалах не произошло никаких изменений. Те же “Апшерон”, “Воркуталес” и “Дружба”. О Северцеве я сказал без всяких добавлений. Сейчас мне кажется, я рассудил правильно. То, что Северцев неделю назад был оформлен как судовой врач “Дружбы”, — это еще не повод для каких-то выводов. Но в то же время факт, о котором шефу надо было сказать. В такой ситуации все остальное он поймет без моих замечаний. Аасмяэ, худощавый, резкий, с кустистыми бровями, смотрит на Сторожева, обдумывая его вопрос.

— Северцев… Северцев. Ну. Северцев — мой карантинный врач. Работали бок о бок. Сейчас он ушел, но это неважно. Карантинный врач, сам понимаешь — особая работа. На своем “пикапе” Северцев обычно раскатывает по всему порту. То здесь, то там. Ну а в то утро он был на работе, это я помню. Потому что… по расписанию должен был принимать скоропортящийся груз.

— По расписанию. А фактически — с чьих слов ты это знаешь?

— Со слов самого Северцева, — Аасмяэ помедлил. — Но я ему абсолютно доверяю.

— Хорошо. Слушай, я позвоню из соседней комнаты?

— Конечно.

Мы с шефом прошли в соседнюю комнату. Сторожев снял трубку, набрал собственный номер.

— Галя? Срочно соединись с Ярве и переключи на этот телефон. Да. Ярвеское отделение милиции, капитана Туйка. Хорошо, жду… Алло? Будьте добры товарища Туйка. Эрих Карлович? Сторожев. Здравствуйте. Очень вас прошу, узнайте как можно скорей, по всем каналам… да, любыми путями — не появлялась ли у вас хоть раз за все время… хоть раз — машина карантинной службы Таллинского порта? Выглядит — белый “пикап” “Москвич” с эмблемой красного креста на передних левой и правой дверцах. Номер двенадцать—сорок семь. Все верно. И, Эрих Карлович, — в течение получаса, в любом случае, да или нет — перезвоните мне в порт и сообщите результат. Хорошо? Меня найдут, в крайнем случае пусть запишут телефонограмму. Да. Спасибо. Жду. — Сторожев положил трубку.

Мы со Сторожевым стоим на палубе небольшого буксира, который медленно движется по акватории порта. Впереди, примерно в кабельтове, — причал с “Дружбой”. Приходится стоять, укрываясь за надстройкой.

— Карантинный врач, — Валентиныч медлит. — Крыша неплохая. Ну все равно “Дружбу” мы в любом случае должны были с тобой проверять лично. Перешел неделю назад?

— Да. Но загранвизу он оформил давно. И… его уже приглашали на “Дружбу”. Раза три.

— Все ясно. Но согласился он только сейчас.

Надвинулся высокий борт. Мы, выждав, прыгнули в квадрат грузового люка “Дружбы”. Укрываясь от посторонних глаз, перебрались в пустой пассажирский коридор. Все было рассчитано. Северцев, если он тот, за кого мы его принимаем, не должен нас видеть. Когда мы прыгали с борта буксира, обзор с “Дружбы” был закрыт. Засечь нас можно было только в одном случае: если именно в те несколько секунд, когда мы будем входить из-за угла прогулочной палубы в коридор команды, Северцев почему-то выглянет из своей каюты. Но коридор был пуст. Поворот ключа — и мы в пустой резервной каюте. За переборкой — каюта Северцева.

Сторожев огляделся. Поглядел на свои часы, я на свои. Если все будет без неожиданностей, примерно через полчаса должна быть телефонограмма от Туйка. За переборкой послышался шум шагов. По звуку шагов идут два человека. Верней всего, таможенники. Значит, пограничники пойдут за ними. Обход идет уже полчаса. Мы стояли, вслушиваясь. Снова шаги за переборкой. Теперь уже идут трое. Я отчетливо слышал, как двое прошли дальше, а один остановился около нашей двери. Сегодня старший контрольно-пропускной группы прапорщик Муховец. Дверная ручка каюты опустилась вниз и снова поднялась. Это условный сигнал. Сторожев посмотрел на меня. Я открыл дверь и впустил Муховца. Он вытянулся, но Сторожев поднял руку. Сказал шепотом:

— Как счетчик Гейгера?

— Пока никак, товарищ майор, — Муховец тоже докладывал беззвучно, одними губами.

— На этой палубе, вот тут, за переборкой — каюта судового врача. Фамилия его Северцев. Кто с вами в наряде? Кажется, Кривцов и Ларин?

— Так точно. Сержант Кривцов и рядовой Ларин.

— Как они насчет силового задержания?

— Силового задержания? — Муховец помедлил. — Ну… парни они ничего. Думаю, не подведут.

— Возьмите, это особые, — Сторожев передал прапорщику наручники. — Возможный объект задержания — судовой врач Северцев. Kак только услышите по судовому вещанию условную фразу: “Поисковой группе — спуститься на причал” — немедленно приступайте к задержанию Северцева. Повторите?

— Поисковой группе — спуститься, на причал.

— Так. Запомните — при задержании могут быть всякие неожиданности. Так что будьте особо внимательны.

— Понял, товарищ майор. Учтем.

— Но, может быть, задерживать Северцева и не придется. План пока такой — поднимитесь наверх и попросите капитана вызвать Северцева на ходовой мостик. Будьте с Кривцовым и Лариным наготове. Как только Северцев оставит каюту, немедленно произведите там тщательный обыск. Вы понимаете — тщательный? Цель обыска — вот эта вещь. Бриллиантовое колье, — Сторожев показал фото.

— Все ясно, — прапорщик вгляделся в фотографию. — Понял.

— При любом результате немедленно доложите мне. Да, еще — не мое имя может быть телефонограмма. Ее тоже принесите. Выполняйте

— Слушаюсь. — Прапорщик вышел. Мы с шефом продолжали стоять у двери. В динамике нар дверью раздался шорох, голос вахтенного сказал:

— Судового врача Северцева просят подняться на ходовой мостик. Повторяю, судового врача Северцева просят подняться на ходовой мостик.

Мы с Валентинычем еще довольно долго стояли в ожидании у двери. Наконец в каюту вошел прапорщик.

— Ничего, товарищ майор. Буквально проверили каждый сантиметр обшивки, — Муховец выждал. — То есть, того, что на том фото, в каюте нет. Отвечаю. И вот. Вам телефонограмма.

Сторожев взял бумажку. Прочел и показал мне.

“Телефонограмма. С.В.Сторожеву. Белый “пикап” карантинной службы Таллинского порта № 12–47 в районе Ярве и окрестностей по опросам ГАИ и населения ни разу замечен не был. Нач. ярвеского РОВД Туйк”.

— Хорошо, — Сторожев спрятал бумажку. — Привели в порядок каюту? Постарайтесь максимально исправить все в каюте, а если Северцев застанет вас, извинитесь Мы пока выходим отсюда и будем на верхней палубе. Но все указание остаются в силе. Продолжайте обход судна со счетчиком Гейгера. Выполняйте.

Прапорщик вышел.

— По-моему, бесполезно, — сказал Сторожев. Кивнул мне, и мы вышли в коридор. Преодолев два пролета по трапу, выбрались на верхнюю прогулочную палубу. Сейчас была пуста. Дул сильный ветер. Отсюда, сверху, хорошо просматривался порт.

Укрывшись от ветра, я прислонился к переборке. Сторожев встал боком. И в этот момент над трубой несколько раз коротко вскрикнул гудокк. Раз. Два. Три. Четыре.

Четыре раза? Значит, счетчик Гейгера среагировал? Здесь, на “Дружбе”. По крайней мере, это условный сигнал. Я тут же попробовал предостеречь себя. Еще неизвестно, что заставило счетчик сработать. Может быть, нас ожидает история вроде той, что случилась со мной в поликлинике?

— А ведь мы с тобой промахнулись, — сказал Сторожев. — Колье наверняка находилось при нем. И когда его вызвали к капитану, он догадался. Как пить дать, догадался. Обо всем. Точно. И куда-то пережил колье. На пути к ходовому мостику. Куда… Володя! Быстро — я по правому борту, ты по левому. Скорей! Осматривай все, понял? Не пропускай ни одной щели!

Я быстро пошел вдоль своего борта тщательно осматривая все на своем пути. Поднял крышку урны. Пусто. Крышку второй урны. Пусто. Заглянул в нишу для шезлонгов. Пусто. В пожарный ящик. Пусто. В сложенный шезлонг. Пусто. Еще в одну урну. Ничего нет. Передо мной открылась небольшая площадка — пожарный уголок. Топорики, лопатки, огнетушитель, ящик с песком. Я осмотрел огнетушитель, поднял лопатку. Пусто. Присел к ящику с песком. Отогнул пальцами проволоку в петлях. Поднял крышку. Сунул руку в песок. Пошарил. В одну сторону. В другую. И тут же понял — я что нашел. Показалось? Нет, это был предмет из мелких предметов, завернутых в носовой платок. Я вынул сверток из песка. Встал, развернул платок. Тускло блеснули бриллианты. Колье.

Подошел Сторожев. Я переложил колье на другую ладонь. Сдул песок. Я пока еще не очень хорошо понимал, что же наконец случилось, Сторожев пригнулся. Я попробовал пересчитать ряды. Да — восемь рядов. Внизу — крупный многокаратный бриллиант. Так и есть — на вид в нем около тридцати карат.

Я не только никогда не видел колье Шарлотты, но, честно говоря, сомневался, что оно вообще существует. Но сейчас оно лежало у меня на ладони. Мои руки чувствовали его. Я видел — это бриллианты. Настоящие бриллианты. Такие, каких я никогда не встречал. И наверное, никогда не встречу.

— Колье Шарлотты, Сергей Валентиныч, — сказал я.

— Спрячь, — сказал Сторожев. — Жди меня здесь.

Через минуту из репродукторов раздалось:

— Внимание… Внимание… Поисковой группе — спуститься на причал. Повторяю, поисковой группе — спуститься на причал.

По тому, как молчали телефоны в кабинете Сторожева, по тому, как он не торопясь закреплял последние документы в деле, даже по колье и пачкам стодолларовых банкнот, лежащих у него на столе, мы с Антом понимали — Сторожев вызвал нас специально для объяснения.

Банкноты, теперь уже подлинные пятьсот тысяч долларов, извлеченные вчера таможенниками из тайника у балластных цистерн в трюме “Дружбы”, лежали, аккуратно сложенные несколькими столбцами.

— Ну что, ребята, — Сторожев отодвинул папку. — Отпечатки пальцев Северцева на этих банкнотах есть. Так-то.

Мы с Антом могли сейчас винить себя в том, что слабы рядом со Сторожевым. Но было и утешение: ведь когда-то он ошибался, наверное, так же часто, как мы.

— Понимаете, братцы, — сказал Сторожев. — Я хочу разобрать сейчас всю эту историю. Не для записи, не для документов. А для нас с вами. Для вас — чтобы вы поняли, почему я иногда не говорил о многом. Держал некоторые мысли при себе. Для себя, потому что прежде, чем выходить с нашей версией наверх, мы должны еще раз все проверить.

Шеф отодвинул папку и по привычке взял в руки карандаш.

— Меня заинтересовала сама идея. Идея использования хорошо налаженной резидентуры для получения крупной прибыли. Думаю, Северцев был внедрен к нам несколько лет назад. Для его внедрения наверняка работало много людей. Профессионалы, специалисты своего дела. Ну об этом говорят даже мелочи, скажем, тот же трюк с бубонной чумой. Но… эти профессионалы не знали, что Северцев связан не только с ними. Но еще и с подпольным бизнесом. Ну а затем — здесь… Здесь Северцеву для реализации всего замысла с колье Шарлотты был просто необходим такой человек, как Пахан. А Пахану был нужен Северцев — с ним у Пахана была связана надежда уйти за кордон. Уверен — Пахан и Северцев непрерывно подозревали друг друга. И непрерывно утаивали что-то друг от друга. Правда, Северцев был в лучшем положении — после налета Пахан был ему уже не нужен. Корчёнов же, рассчитывавший, что с помощью Северцева он переберется за границу, раньше этого времени ничего с ним сделать не мог. Допускаю, что убить Голуба в Печорске и взять себе колье Пахан мог и без ведома Северцева. Убедившись, что к назначенному сроку Голуб в Таллин не явился, Северцев наверняка заподозрил, что причиной неявки Голуба мог быть только Пахан. Значит, он еще больше был заинтересован в том, чтобы убрать Пахана и получить таким образом колье. Оба они были достойны друг друга. Но Северцев оказался и хитрее и сильнее. Не только в силу собственных качеств, но и потому, что за Северцевым стояла сила, большая, чем сила одного человека. Сила государства да плюс еще сила организованной преступности. Увидев труп Корчёнова, я в этой мысли только утвердился. Смерть мелкой “шестерки” — Горбачева показывает, как точно и расчетливо вывел нас Северцев на Пахана. Горбачев был невольным носителем важной для всей затеи Северцева информации. Северцев в любом случае должен был убрать его — ведь он понимал, что, выйдя на Горбачева, мы могли бы многое из него выкачать. Несчастье Горбачева было в том, что он дал когда-то адрес Анны Тимофеевны Васильевой Голубу. Это, в свою очередь, привело к Горбачеву Пахана. Думаю, вряд ли Горбачев знал что-то о колье, полумиллионе долларов и о том, кто такой на самом деле Северцев. Но тем не менее, будучи связан с Голубом и Паханом, какие-то детали, могущие стать очень важными для следствия, Горбачев знал. Это, конечно, не устраивало Северцева. Но парадокс был в том, что Горбачев был нужен Северцеву именно как наводка. После того, как Пахан убил Голуба, идеальным для Северцева было бы, чтобы Горбачев как-то “навел” нас на след Пахана — и после этого замолчал навсегда. Так был придуман простой и надежный план. Северцев решил “натолкнуть” Горбачева на мысль явиться с повинной, чтобы потом убить руками Пахана. Расчет был точен — после такого убийства мы наверняка заинтересовались бы записной книжкой Горбачева. И, естественно, вышли бы на Пахана, который не мог не оставить хоть какой-то след в Печорске. Но как толкнуть Горбачева к решению явиться к нам с повинной так, чтобы не подвергать риску самого себя? Копался я и в накладных, и на самой этой восемнадцатой продбазе недаром. Да, эта база обслуживала учебные заведения. Но мне в конце концов удалось узнать, что иногда, в виде исключения, некоторые продукты со склада, где работал Горбачев, отпускались в порт. То есть в те дни у Горбачева оказывался “случайный” контакт с карантинным врачом порта Северцевым. Видимо, во время одного из этих контактов Северцев и припугнул Горбачева — так, мол, и так, знаю о твоих махинациях, лучше приди с повинной. Сам Северцев при этом не рисковал ничем. А убить Горбачева после явки было уже делом техники. Самым сложным было понять, что к нам сюда были доставлены две партии валюты. Одна, фальшивые банкноты, изготовленные на самом высшем уровне, — ими заранее запасся Северцев. Вторая партия, уже настоящих долларов, была привезена действительно для покупки колье Шарлотты продюсером Джоном Пачински, клюнувшим на приманку, расставленную Северцевым. Почему, помимо наводки на Пахана, Северцеву был прямой смысл провести налет? Пачински явно не был таким простаком, чтобы позволить вульгарно обобрать себя, и разработал свои меры предупреждения: вместе со своей подругой он должен был войти в город без денег, обменять липовое колье на настоящее и с ним вернуться на теплоход. После этого он включит сигнализацию на отделение контейнера, и “продавцы”, подойдя ночью к теплоходу на шлюпке, подберут его. Если же Пачински обманет их и контейнер не всплывет — они тут же по телефону обо всем заявят нам. И все-таки Пачински действительно обобрали как липку. Убедившись в подлинности колье, он рискнул и привез полмиллиона долларов. Но он не знал, что там они были помечены облучением. Затем в эфир дали радиошифровку. Нарочно для нас, чтобы мы перехватили ее и вышли на контейнер. Северцев, так сказать, сознательно отдавал этот контейнер нам, чтобы потом совершить разработанный по деталям налет. Именно здесь возникают два обстоятельства, неумолимо указывающие на то, что сначала, повторяю, сначала на Северцева работало государство. И он это умело использовал. Первое из этих обстоятельств — организованная преступность, как бы она ни была сильна, не смогла бы изготовить столь качественную фальшивку. Да еще такой большой суммы, да еще не стала бы бросать ее так, за здорово живешь, отдавая нам в руки. Государство же могло. И второе — так же сложно было бы частным образом тайно и быстро облучить полмиллиона долларов Джона Пачински. Для государства же задача эта была вполне посильна. После того как соответствующими службами два этих требования Северцева были выполнены — необходимость этих действий резиденту не так уж сложно обосновать, — он расчетливо использовал это в сугубо личных целях. Налет на машину госбанка давал Северцеву, так сказать, двойную выгоду. Он приносил ему полмиллиона и неизбежно выводил органы следствия, уже подготовленные к этому записной книжкой Горбачева, на след Пахана. И, как ни странно, такой налет был надежней любого другого способа изъятия денег у Пачински. Теперь, думаю, что после налета выманил Северцев Пахана из укрытия, которое было где-то в самом Таллине, обещанием где-то в районе Ярве переправить его за кордон. Верней всего,

Пахан к точке, которая была отмечена карандашом на карте, не имел отношения. Точка эта была приманкой для нас и Пахана. Такой же приманкой был угон “пикапа”, который “наводил” нас на след Пахана, “блуждающего” где-то в районе Ярве. Все это было сравнительно легкой работой, с которой Северцев без труда справился. А Кирнус… Кирнус пал жертвой, но только не в перестрелке. Северцев сначала хладнокровно застрелил из ТТ Пахана, а потом из М-515-С — Кирнуса.

— Все понятно, — сказал Ант. — Только почему в Ярве никто не видел белого “пикапа” Северцева?

— Потому что его там и не было. Северцеву незачем было оставлять наводящие улики. Верней всего, в Ярве он приезжал на общественном транспорте. Просто на автобусе. И таким же образом уезжал. Он мог действовать относительно спокойно. У нас ведь не было даже его словесного портрета.

Сторожев помедлил и нажал кнопку:

— Галя… Соедини меня с Москвой.

Все было ясно. Я знал, что впереди предстоит еще многое. Обобщения, опись документов, фотографий, вещественных улик. Надо вместе с Валентинычем и Антом писать подробный отчет. Сводить концы в исходных. Вполне может быть, что в дальнейшем что-то изменится — конечно, только в вариантах версии. Наверняка нам обоим нужно будет вместе со Сторожевым ехать в Москву. И уж совсем точно — в Ленинград. Но, в общем, если быть честными, для нас с Антом по фактам и по всему остальному это дело уже закончено. Даже закончено внутри, для себя.

Я смотрел на колье Шарлотты. Интересно, увижу ли я это колье еще когда-нибудь? Наверное, если захочу — увижу. Его, конечно же, сдадут в Алмазный фонд. Потом, вполне возможно, выставят в одном из музеев. Может быть, в Кремле. Может быть, даже в Оружейной палате. Может быть, даже многие из моих знакомых увидят это колье. Где-то рядом с филофеевским крестом и шапкой Мономаха. Но не я.

Сейчас я смотрел на колье и вспоминал. Я ничего не мог с собой поделать. Передо мной вставала странная улыбка Зенова. Испуганное лицо Тюли. Крохотная комнатка в Печорске. Голуб. Заплаканное лицо Эльзы Лейтлаан. Кирнус, лежащий у забора. Перевернутый фургончик госбанка. Пахан, навалившийся на руль. И это только с момента, когда колье попало к Голубу. Я попробовал представить, сколько же еще несчастий, предательств, бессмысленных жертв нанизалось на это колье после печальной истории Шарлотты и Алексея. И не смог. Да и, честно говоря, не хотел.


Примечания

1

Названия и расположение некоторых районов и улиц изменены. — ПРИМ. АВТОРА

(обратно)

Оглавление

  • Анатолий Ромов Таможенный досмотр
  • *** Примечания ***