Лягушка в сметане [Леонид Аронович Жуховицкий] (fb2) читать онлайн

Леонид Жуховицкий Лягушка в сметане

Будильник. Душ. Зеркало.

Зеркало заглублено в стену, элегантно вписано в голубой кафель. Но — и это главное — оно большое, рабочее. И в зеркальной мастерской, и с плиточниками Алевтина договаривалась сама и сама следила за установкой. Оно и замышлялось как ее зеркало, рабочее зеркало. А в спальне висело еще одно. Два рабочих зеркала в квартире — это был вызов судьбе, наглый символ уверенности в успехе и — чуть-чуть — кнут самой себе. Шевелись, Щипцова, шевелись, твой рабочий день с утра до ночи, лентяйки не танцуют Жизель… Когда это было? Давненько, тому лет пятнадцать, наверное…

После грубого полотенца тело порозовело, по коже расходилось тепло. Хорошая кожа. И вполне приемлемое тело, возраст почти неощутим. Грудь могла бы быть покрепче, да. Но — что делать. В ту давнюю пору, еще до зеркал, да и вообще до квартиры, ей говорили, да и сама знала: или девственная грудь, или ребенок. Тут уж выбирать. Могла бы быть покрепче, да. Зато Варька на втором курсе.

На лицо Алевтина взглянула бегло, не оценивая. Здесь все ясно, лицо надо делать. Зато ноги — без вопросов, бедра словно художник по блату нарисовал. В сорок один год. Так что не гневи Бога, Щипцова.

Алевтина не любовалась собой, эта дурь истаяла еще в начале балетной карьеры — она просто смотрела на себя требовательным и жестким взглядом профессионалки. Надо же знать, чем располагаешь.

Особенно сегодня.

В напольных часах (память о бабуле-интеллигентке) скрипнула стрелка. Девять, можно звонить. И нужно, а то еще уйдет, он жаворонок. По крайней мере когда-то был.

Телефон она узнала накануне вечером, однако долго колебалась и позвонила поздно: голос был его, но хмурый и словно бы сонный. Она повесила трубку.

Вот и теперь подошел он.

— Будьте любезны Анатолия Юрьевича, — произнесла Алевтина вежливо, хотя вполне имела право на иное обращение и иной тон. Но она заранее решила держаться предельно скромно. Большой человек, лауреат, пьесы в ста театрах. Так что степень фамильярности пусть устанавливает сам.

В свое время их связал стремительный красивый роман — но когда это было…

— Это я.

В голосе был некоторый интерес, но Алевтина не стала обольщаться: он ее не узнал, скорей, обычная реакция на женский голос.

— Анатолий Юрьевич, это Щипцова… если еще не забыли…

— Алка?!

— Алка, — подтвердила она радостно и благодарно. Это имя было как пароль: все близкие с детства звали ее Тиной и лишь для него она была Алка.

— Какого черта ты столько лет…

— А ты?

— Я лауреат, — сказал он, — а ты кто?.. Ладно, короче, когда увидимся?

— Я как раз хотела…

— Ты как живешь-то? Муж тот же?

— Сейчас одна.

— Так, погоди… Сейчас девять? Давай в полчетвертого ко мне.

— А ты не мог бы… — неуверенно начала она. Не хотелось являться просительницей.

— Ладно, тогда я у тебя в четыре. Так… — он помедлил немного, после чего без ошибки назвал ее адрес — он и раньше гордился памятью.

Свободна ли она в четыре, он не спросил: как и в дни былые не то чтобы не считался с ней — просто привык отсчитывать мир от себя. И Алевтина, даже не прикинув в уме, свободна ли в четыре, сказала, что ждет: еще в ту давнюю пору она тоже привыкла отсчитывать мир от него.

К тому же не она ему нужна, а он ей. Позарез нужен.

* * *

Между тем еще полгода назад окольно узнавать изменившийся телефон и проситься на прием к бывшему любовнику ей и в голову не пришло бы. Она жила совсем неплохо, даже хорошо, существенных претензий к судьбе не имела — короче, и человеческой своей участью, и женской была довольна. Муж есть, дочка есть, квартира есть, занятие есть, деньги есть, моложава, одета, смотрится, звоночки старости пока еле слышны вдали — чего еще требовать в сорок лет? Конечно, кому-то повезло больше — но надо же и совесть знать.

Предложи ей тогда кто-нибудь поменять судьбу на другую, она бы очень и очень подумала.

Теперь же ее согласия никто не спрашивал. Земля разверзлась, все ухнуло в черную дыру, жить предстояло сначала. С нуля. В те же самые сорок лет.

С детства Тина даже не мечтала, а знала, что будет балериной, иные планы и не строились. Сперва ее водили в кружок при клубе, потом в народный театр, потом в училище, впрочем, в училище ездила уже сама — подросла. Родители, обычные советские служащие, спали и грезили увидеть дочку на большой сцене в пышной пачке на цыпочках — особенно мать. Отец ворчал и пошучивал, но на все детские концерты ходил.

В кружке она была лучшей, в народном театре тоже превосходила всех сверстниц, кроме одной. Но уже в училище оказалось, что сильных девочек на курсе никак не меньше пяти, а среди старших есть вообще такие… Началась гонка дарований, Алевтина старалась не отстать, честно сидела на капустке, из зала с зеркалом во всю стену уходила мокрая. Не ее вина, что кому-то из девочек природа выдала ноги подлинней, бедра поуже и спину погибче.

Кончила она все же среди первых и распределилась удачно: не в самый главный театр, но тоже в знаменитый, где перспективы оказались даже радужней, потому что балеты ставились чаще и не все партии делились между сверхзаслуженными старухами. Почти сразу ей дали эпизод, через год еще один… Не известно, как бы все сложилось, если бы не завертела личная жизнь.

Долгий и ровный роман с бывшим однокурсником к тому времени иссяк, а дальше пошла полоса невезения. Тогда она была глупа и неумела, в мужчинах не разбиралась и не могла понять, почему в постели им не хватало того, чем вполне довольствовался ее первый кавалер. В результате ее несколько раз бросили, причем однажды так болезненно и унизительно, что она, обрыдавшись растерянными злыми слезами, решила: все, хватит — замуж, только замуж.

Зато муж попался просто идеальный и по тогдашнему ее настроению, и вообще: очкастый, лохматый, нескладный, длиннорукий и длинноногий, неотразимый в своей нелепости. Как-то главный администратор театра, циник и остряк, увидел, как Димка, пятясь, открывает перед ней дверь — потом он без конца изображал эту сцену в лицах: «Впервые вижу человека, который одновременно идет в четыре разные стороны». И профессия у мужа была как раз по нему — археология, все лето в экспедициях ради какой-нибудь глиняной посудины, в которую вот уже тысячу лет ничего не наливали.

Мужа она любила, была благодарна за поддержку в трудный момент и изменяла ему куда реже, чем могла бы.

Замужество, Варька и двухкомнатная квартира вывели ее из тупика. Да, великие балерины не рожают. Что ж, она не великая, она не пожертвовала искусству всем. Зато обеспеченность тыла давала теперь ощущение уверенности и легкости, и кривая ее сценической судьбы снова пошла вверх.

Был даже момент, когда она начала выходить в примы — именно в ту пору она и надерзила Фортуне, установив в квартире, как в репетиционке, столь обязывающие зеркала. Тогда все получалось. Увы, чуть-чуть не хватило везения. Слишком влезла в театральную интригу, и мало того что не угадала победителя, так еще и активничала сверх меры. Пришлось уйти в новаторский коллектив, где, впрочем, тоже были неплохие возможности, даже успешно съездили в Польшу. Но руководитель, талантливый человек, к сожалению, пил, чересчур уж откровенно не любил начальство и в довершение так запутался в молодых балеринах, что со скандалом был изгнан за Байкал, в какую-то из бедствующих филармоний. Верные девочки поехали за ним, Алевтина осталась. Бросать дом, мыкаться по провинции, спать в общагах — во имя чего? Славный реванш, может, со временем и состоится, но уже не для нее: балетный век короток, пройдет два-три года, и эти вот неумелые девочки, закалившись в борьбе, юными спинами безжалостно заслонят от нее зрительный зал…

В меру помыкавшись, Алевтина устроилась в экспериментальный театр, драматический, но с балетной группой. Цель эксперимента, как быстро сообразила Алевтина, заключалась в том, чтобы заработать побольше денег. Но эту идею главный режиссер так умело обставлял нужными словами, что считался борцом с рутиной и даже эстетическим диссидентом. Словом, репутация у театрика была вполне пристойная, стыдиться не приходилось.

Муж давно защитил кандидатскую, у нее выходило до ста восьмидесяти, Варька пробилась на труднодоступные курсы при дипломатическом ведомстве — жизнь стабилизировалась по крайней мере на ближайший десяток лет. А кто в наше время загадывает дальше?

С полгода назад все это рухнуло быстро и глупо.

От полузнакомой бабы Алевтина узнала, что у мужа есть любовница, студентка, что эта соплюха уже дважды ездила с ним в экспедицию, а в Москве ходила на выставку и в кафе. Были и еще какие-то подробности — рассказчица, впившись взглядом в лицо Алевтины, излагала их, только что не повизгивая от азарта. Алевтина кивала, но уже не слушала. Кое-как распрощавшись с доброхоткой, она стала соображать, что теперь делать. Разумней всего было плюнуть и забыть. Но Алевтина не могла выкинуть из памяти поганые глазки доносчицы и, едва явился муж, учинила ему скандал. Муж удивил ее дважды: во-первых, не стал отпираться, а во-вторых, спокойно и холодно заявил, что готов на любые варианты. Алевтина взвилась и потребовала развода, на который он тут же согласился. «Вот и прекрасно!» — ответила Алевтина, чтобы последнее слово осталось за ней.

В ближайшую же неделю она завела случайного и, в сущности, ненужного любовника — было достаточно паскудно, но успокоило, — после чего заново, уже трезво, попыталась осмыслить ситуацию.

В принципе она, конечно же, понимала, что ничего страшного не произошло: мужик тоже человек, и не ее одну может занести налево. Противно, что молоденькая, но что поделаешь, если только мальчишек тянет на старух. Собственно, претензия могла быть одна: от такого мужа она ничего подобного не ждала. Будь он бабник, все было бы в порядке вещей. Но чтобы тебе наставлял рога такой трогательный лопушок…

Наверное, еще можно было все поправить — взрослые люди, двадцатый век, из-за шлюшки, вовремя раздвинувшей ноги, никто не рушит дом, — но Алевтина, увы, за ту же неделю успела сделать непоправимую глупость: в запале рассказала двум подругам и о выверте мужа, и о своей реакции на него. После чего внутрисемейный конфликт стал достоянием достаточно широкой общественности, активно старавшейся, чтобы матч был доигран до конца.

Развод оформили без проблем.

Первое время Алевтина жалела, что так получилось, ей даже казалось, что весь этот развод как бы понарошку, вроде супружеской ссоры: посидят по углам, подуются, а там или напьются на пару, или постель помирит. В конце концов, Димка был хороший муж, уютный, покладистый, не мелочный и не ревнивый — чего еще желать в наши дни? С таким мужем не страшно стариться… Но постепенно стало ощущаться, что и без мужа, в общем-то, не так уж плохо. Он жил теперь где-то, почти не заходил, и в этом было свое удобство — чувствовать себя в своем доме полновластной хозяйкой. И если Варька не приходила ночевать (прежде врала, что у подруги, теперь просто ставила в известность — «Мам, я не приду»), Алевтина звала кого хотела с возбуждающей молодежной формулировкой: «Хата свободна».

Порой, размечтавшись, она придумывала будущую их с Варькой шокирующе-нестандартную семью: молодая мать молодой дочери практически подруга, понимание и откровенность, общая компания, общие тряпки, снисходительная взаимовыручка с обеих сторон…

Квартиру она сразу же решила не разменивать — пусть живет у соплюхи или вступает в кооператив, они с Варькой не обязаны ломать быт из-за его закидонов. Приятель по ее первому, знаменитому театру даже подсказал конкретную возможность. Алевтина записала телефон, но предлагать помощь бывшему мужу, конечно же, не стала — пусть сперва попросит.

Словом, все сложилось так приемлемо, что даже у подруг не было повода ее пожалеть.

Но как-то через месячишко после развода Алевтина услышала из соседней комнаты дочкин с кем-то телефонный разговор. Пренебрежительно похмыкивая (ее обычная манера) Варька рассказывала кому-то: «Батя? Батя в большом порядке. Такую телку наколол! Двадцать лет и ноги из подмышек… То-то и оно. Кто бы мог подумать… Вот так вот, девушка, упустила шанс…» Дальше пошел ее обычный дурацкий разговор, почти целиком из междометий.

У Алевтины затряслись губы. Неужели сочувствует — ему? В разговорах с матерью Варька ничего подобного себе не позволяла. А вот с подругой… Предательство, тихое предательство за спиной.

Ничего выяснять Алевтины не стала. Но вечером все-таки сорвалась, из-за какой-то мелочи наорала на Варьку, а когда та огрызнулась, даже съездила по физиономии, чтобы не забывала, кто из них мать, а кто дочь. Варька, с презрением фыркнув, ушла к себе.

Через час они формально помирились, Алевтина извинилась, даже вместе попили чаю. Но в глаза Варька не смотрела, сидела напряженно, остро выставив локти, и вообще была опасна, как перетянутый тросик — не дай бог, лопнет и по глазам. Алевтина потом долго не засыпала и кляла себя, предвидя, что за эту материнскую затрещину ей еще платить и платить.

Платить действительно пришлось.

Довольно скоро Алевтина ощутила тревогу. Ничего вроде не происходило, мир и покой, а было не по себе. Потом Алевтина сообразила, в чем дело: Варька перестала просить деньги. А однажды вдруг притащила дорогие импортные сапоги. Спрашивать, на какие шиши, Алевтина не стала, чтобы не услышать очевидный ответ: все вычислялось элементарно.

Мудро выждав с неделю, Алевтина сказала как бы между прочим:

— Да, ты отца-то видишь?

Варька шевельнула ладошками:

— Естественно.

— Как он там?

— Нормаль.

Интонация была безликая, но Алевтина вновь ощутила, как подрагивает тросик.

— Я ведь к чему? — объяснила она. — Тут вариант с кооперативом, причем довольно срочный. Ты скажи ему, пусть позвонит. Через год можно въехать, такое не валяется.

— Конечно, скажу, — вполне дружелюбно отозвалась Варька. После чего тем же тоном сообщила: — Кстати, мам, знаешь — я останусь с отцом.

— Как — с отцом? — глупо переспросила Алевтина.

— Ну, с отцом, — почти ласково повторила дочь.

— Так, — проговорила Алевтина, — так… И давно ты это решила?

— Мама, — сказала Варька, — ты не обижайся, но так же лучше. Останусь с тобой — это будет твоя квартира. А там моя. Две бабы в одной норе…

— Но ведь там тоже, кажется, баба? — Еще театральные интриги приучили Алевтину владеть собой.

— Ой, да ну что ты! — успокоила Варька. — Гулька-то? Да она в него так влюблена, что и меня чуть не облизывает. Первая подруга! — и улыбнулась матери.

Ненавидит, поняла Алевтина, ненавидит.

А молоденькая сучка, которую она когда-то в муках родила на свет, продолжала отвратительно сладким голоском:

— Сапоги видала? Это же она! Искала, выбирала, отец только деньги дал…

Вот сейчас Алевтине по-настоящему захотелось ей врезать, не для чего-нибудь, просто врезать, и все. Но надо было держаться: она понимала, что ситуация не та, власть кончилась, и на сей раз получится не материнский урок, а злобная бабская драка.

— Ну что ж, — сказала она растерянно, — если после всего, что было, тебе важней сапоги…

— А что было-то? — удивилась Варька. — Что такое было-то?

— А, по-твоему, ничего не было?

Глаза у Варьки блеснули зеленым!

— Да нет, почему же, было, конечно. Так ведь и у тебя было. Нет, что ли? Ну чего ты, мать, в самом деле? Ведь все же так! Как ты, так и он.

— Я по крайней мере новую семью не заводила.

— А вот он завел!

Алевтина усмехнулась как можно презрительней:

— Ну, раз ты этому рада…

На что Варька выдала:

— По крайней мере лучше, чем иметь отца-дурака.

Тут Алевтина сдалась.

— Это жизнь, — сказала она по-старушечьи покорно, — жизнь такая. Вот проживешь свою — может, поймешь.

На сей раз они как бы и не ссорились, так что и мириться не пришлось: просто сели обедать, потом Варька мыла посуду, а Алевтина, стоя за дочкиной спиной, вытирала тарелки и снова пыталась объяснить, что жизнь есть жизнь, что отца она любила, да и сейчас к нему хорошо относится, но что, когда муж все лето в отъезде, это тоже нелегко, и вообще, главное не формальная верность, а всегда друг о друге заботиться и помогать.

— Да я понимаю, — равнодушно откликалась Варька, — я понимаю.

— Живут у нее? — спросила Алевтина со слабой надеждой.

— Снимают.

Больше этой темы не касались. И, чтобы окончательно поставить точку, Алевтина даже рассказала какой-то отдаленно относящийся к случаю, зато очень смешной анекдот.

Но внутренне она вся оцепенела. Ясно стало, что не семья распалась — рухнуло все. И что из дому уходить — ей. И не потому, что Варька не простит — хотя до конца, гадючка маленькая, конечно же, не простит, — а просто потому, что с отцом при его экспедициях ей действительно удобней, а значит, их двое, а она одна, и не судиться же с родной дочерью, а если и судиться, то не так уж трудно догадаться, кого пожалеет суд. И, значит, ее квартира с ее зеркалами останется, а она уйдет, просто уйдет, в никуда. Это было страшно. Но еще страшней стало, еще большим морозом охватило душу, когда представилась дорога впереди: серый, узкий и пока еще очень длинный тротуар к крематорию, с быстрым переходом в разряд погасших, стареющих баб, с ежедневной изматывающей погоней за необходимым рублем, с унижающей и все более безнадежной охотой за все более безразличными мужиками, с жиденьким колечком корыстных, недобрых подруг, которые сперва насладятся ее крахом, а потом быстро начнут убывать, пока не останется одна дурища Зинка. Две измятые бабы за бутылкой в захламленной кухне — вот такое грядущее отсвечивало на донышке тарелки, которую Алевтина едва не выронила. Но не упустила, удержала, уцепила в последний момент. Когда уйдет — возьмет две тарелки, две чашки, две ложки, для себя и для дуры Зинки. Больше не понадобится…

Алевтина Щипцова была умна. То есть, конечно, в ней хватало всякого — и тщеславие было, и бабство, и просто дурь, и на своем поставить любила, и приврать могла, и переспать с ненравящимся, но известным мужиком только ради того, чтобы потом хвастануть подруге — словом, обычная женская суетность. Но в тяжелую минуту, когда судьба нежданным ударом сбивала с ног, вся эта мелкость с нее опадала, и оказывалось, что в глубине своей натуры она умна. Кстати, это и подруги знали и в серьезных случаях советовались с ней.

Вот и теперь, уже на следующее утро, едва придя в себя от Варькиного ножа в спину, она полежала час в горячей ванне, вымыла голову, с машинальной тщательностью причесалась, подсушилась феном и начала соображать.

Все рухнуло, да. Нету дома. Ну и что? Значит, надо строить новый дом.

Тут возникло несколько вопросов. Первый был бесполезный: за что? Но все же лучше было понять. Раз вышло, значит, в чем-то сама виновата. И надо понять, чтобы потом не повторять глупостей.

Мужу изменяла? Да, изменяла — ну и что? А кто сегодня не изменяет? Он вот набрался ума и тоже изменил.

Вела себя по-хамски, вот в чем суть. Почти не пряталась, до Димки наверняка доходило. Варьку и то перестала сторожиться, сперва надеялась, ничего не поймет, потом — все поймет. Вот и доигралась. Забыла, как дети ревнуют. Дура. Сука… С другой стороны, кто сегодня не сука? Но ей-то от этого не легче…

Ладно, впредь будет умней. Если впредь ее ум понадобится…

Второй вопрос был: что делать? Тут вариантов виделось мало. Затевать обмен? Но что дадут за двухкомнатную? Однокомнатную и комнату в коммуналке? Она не студентка, чтобы в сорок лет собачиться с соседками на общей кухне и ждать принца, ее принцы давно просвистели мимо.

Нахально жить, как живет, а они пусть ломают головы? Так можно, в конце концов, не она ушла. Но хороша будет жизнь под презрительными взглядами Варьки. Девочка та еще, найдет как отыграться. Нет уж, с Варькой обострять нечего, и так почти потеряла дочь.

Собственно, оставалась одна возможность, именно так, что и подумалось с самого начала. Кооператив. Тот самый телефончик, что давний театральный приятель продиктовал ей для Димки. Записала для мужа, а пригодится самой. Если пригодится.

Кооператив — это, конечно, деньги. Они есть, но мало. Не для такой авантюры. Тут понадобится — ого-го! И, соответственно, возник третий вопрос: где взять? Впрочем, его Алевтина оставила на потом. Сперва надо выяснить реальность варианта.

Бывший коллега полысел, отрастил живот и выглядел старше нее лет на десять, что было приятно, но и слегка тревожило: а вдруг и она со стороны смотрится так же. Встретились они у телеграфа, Алевтина не сразу его узнала и с тем большей горячностью расцеловала в обе щеки, восстанавливая и как бы даже увеличивая былое не столь уж близкое приятельство.

— Ну, молодец, — восхитилась она, — вид просто директорский! Что ты, где ты?

Тот покраснел:

— Да, вот видишь… Свое оттанцевал.

— Но-но-но, не клевещи на себя! — возразила Алевтина с таким воодушевлением, будто и впрямь верила, что он, со своим животом и лысиной, еще выйдет на сцену в черном трико.

— Да нет, — сказал он виновато, — все. Как тогда порвал мышцу…

Это уже давало возможность посочувствовать.

— Что делать, — вздохнула Алевтина, — все мы…

— Не обобщай, — махнул рукой приятель, — ты как раз — вполне. Работаешь?

— Раза два в неделю выпускают.

— Где?

Она назвала свою экспериментальную лавочку.

— А что, нормально, — сказал он, — тоже театр.

— В наши годы не выбирают, — бесшабашно ответила Алевтина, уверенной улыбкой тем не менее намекая, что у нее лично возможности выбора еще не исчерпаны. — Ну а ты-то, ты где?

Он снова покраснел и сказал, что на административной работе. Вот ведь, стеснительным стал! Она решила не уточнять.

Конец сентября был противный, промозглый, даже снег падал раза два.

— Может, зайдем куда-нибудь?

— А куда? — спросил он, косо взглянув на часы. Алевтина зазвала его в ближайшую кафешку, решив, что всухую о делах не принято, а десятка ее не разорит. Взяли по салатику, по шашлыку и бутылку сухого, причем вино, к ее удивлению, официант принес сразу.

Она вдруг забыла его имя. Вот уж глупо! Напрягшись, вспомнила: Илья. Ну да, конечно же, Илья.

— Илья, — сказала она, — так что там с этим кооперативом?

Он отхлебнул вина.

— Тебе ведь для мужа, да? Для бывшего, в смысле.

— Да нет, — сказала она весело, — для себя.

Илья слегка растерялся:

— Как — для себя? Ты же говорила…

— Говорила. А вот теперь надо для себя.

Он как-то сразу поник.

— А что, есть разница? — удивилась Алевтина.

— Да, в общем, нет, но…

— Но — что?

— Да нет, разницы, конечно, никакой.

Она пожала плечами и стала задавать практические вопросы.

Вариант наклевывался такой привлекательный, что она боялась верить. Хороший район, рядом метро, рядом парк, дом кирпичный, кухня десять метров, лоджия, въезжать через год и телефон почти сразу…

— Прямо сказка какая-то, — сказала Алевтина.

— Председатель сильный, связи, все тылы схвачены.

— А взнос какой?

— Четыре двести и пять в рассрочку.

— По-божески, — сказала Алевтина, — в наши-то времена… — Она рассчитывала на три, но где три, там и четыре. — Так что, бумажки собирать?

Илья неопределенно повел утиным носом и опять покраснел.

— Или еще что-то? — догадалась она.

Он вздохнул:

— В наше время без «чего-то» не бывает.

Теперь Алевтина поняла, почему ему легче было говорить о бывшем муже.

Она попыталась помочь:

— Естественно, ведь кто-то должен все это пробивать…

— Лично мне, как ты понимаешь, ничего не надо, — слегка раздраженно заговорил Илья, — мне своих хватает. Но я что, я член правления, и только. Ну, подниму руку «за». А там таких рук еще двенадцать.

— Да нет, я понимаю, — заторопилась Алевтина, — надо, значит, надо…

Он молчал. И она спросила, улыбкой смягчая ситуацию:

— Ну так сколько?

— Три, — уныло сказал Илья.

— Сотни?

Он невесело усмехнулся.

— Тысячи? — теперь растерялась уже она.

Приятель досадливо покачал головой:

— Ну вот, смотри. Ты разведенная — так?

— Ну и что?

— Разведенным кооператив не дают. Только размен.

— Но у меня все-таки…

— У всех все-таки, — перебил он, — и всем не дают. У нас очередь. И в райисполкоме очередь. Теперь смотри: председателя уговорить надо? Правление надо? Собрание надо? Жилуправление надо? Депутатскую комиссию надо?

Депутатская комиссия Алевтину добила.

— Ну и когда деньги? — покорно спросила она.

— Три перед собранием, пай — как утвердят. Месяца примерно через два.

— А если не утвердят?

— Так не бывает, — отмахнулся Илья. Алевтина молчала прикусив губу, понуро уставившись в пространство. Три да четыре двести… Вариант рушился, и поддержать его было нечем.

— Илюш, — сказала она жалко, — столько я не соберу.

— Три не соберешь?

— Ну, три-то, наверное…

— Остальное же потом!

— А потом где взять?

— Ну, иди в райисполком и жди десять лет, — бросил он с досадой, — да еще и запихнут в какое-нибудь Бибирево.

Она горестно подперла щеку рукой. За два месяца три тысячи? В кромешной тьме даже просвет не сквозил.

— Ну чего ты, ребенок, что ли? — урезонивал Илья шепотом, потому что за соседний столик кто-то сел. — Азбуке тебя учить? Займи, и все, потом отдашь. Я вон на трехкомнатную стою, восемь тысяч долга. Ну и что? Отдаю помаленьку, года за два расквитаюсь.

— Ты что, тоже в лапу давал? — удивилась она.

— А ты думала! — разозлился он. — Что я, особенный? Принц Датский? У них контора академическая, я им ни сват ни брат. Еще и покланяться пришлось, пока взяли… Ну чего ты мандражируешь? Все занимают и все отдают.

Алевтине стало стыдно. Ей помочь хотят, а она раскиселилась как школьница. Она заставила себя собраться и заговорила почти деловито:

— Илюш, ты не злись, я тебе очень благодарна… Но понимаешь — в нашем театрике не подхалтуришь. Хоть на пупе вертись, больше не дадут.

— А левачить не пробовала?

Теперь Илья смотрел на нее с сочувствием: практический разговор был ему понятней и ближе.

— Где?

— Вообще-то есть возможность, — поколебавшись, сказал он, — надо подумать. Смотришься ты вполне, форму держишь… Работы не боишься?

— Ради квартиры? — Алевтина возмущенно прищурилась. — Хоть на панель, да кто возьмет.

— Да, на панели нынче давка, — без улыбки отозвался Илья и глянул на нее, словно прикидывая, продолжать или нет. Все же продолжил: — Ты вот спросила, где я. Я сейчас в кооперативе. Кафе у нас. Не очень известное, но клиентура уже есть, ходит народ. Днем ничего особенного, столовка, только, конечно, получше. А вечером другое дело. Вино, музыка. Ну, и программа. Что я и имею в виду. Номер двадцать минут, пятнадцать рублей за выход. Насчет субботы и воскресенья — особый разговор, там вообще стольник.

— Ого! — изумилась Алевтина.

— То-то и оно. Даже если одни будни, за месяц можно не напрягаясь две сотни сделать. Подготовь номер… ну, естественно, с учетом специфики…

— А ты там кем? — спросила она.

— Главный администратор.

— И, думаешь, у меня выйдет?

— Иначе стал бы предлагать? Ты же примой была. У нас там самодеятельность подвизается, и то сходит.

Алевтина благодарно посмотрела на Илью: до примы она, строго говоря, так и не дотянула, но слушать такое было приятно.

— А ты поможешь? — Она не столько нуждалась в его помощи, сколько вербовала в союзники.

— Само собой, — успокоил он, — сделаем по первому классу.

— Да, — словно бы вспомнила она, — а по выходным-то почему так много? Почему такая разница?

— Особая программа, — сказал Илья, — ночная, с двенадцати до двух. Между прочим, я придумал. И народ уже ходит именно на эту программу.

— А что за программа?

Илья отмахнулся.

— Да почти то же самое. Только еще… — он наклонился к столу и закончил негромко: — стриптиз.

Алевтина не слишком удивилась. Правда, о кафе со стриптизом она еще не слыхала, но идея витала в воздухе: в кино фильма не было без голой задницы, в серьезных театрах серьезные режиссеры наперебой вытаскивали на сцену раздетых актрис, дважды за последний год она попадала в видеобар, и оба раза крутили едва припудренную порнуху. Так почему бы и не стриптиз?

— Понятно, — сказала она. — Но все-таки… Так прямо и объявляете, что стриптиз?

— Ну зачем? — поморщился Илья. — Объявление пишем — «Особая ночная программа». И все. И за стриптиз не контора платит, сами клиенты. Когда компания дозреет — тут им только намекнуть, что есть возможность. Осечек пока не было. Ночью же в основном деляги ходят, у кого бабки лишние. Им что двести за стол выкинуть, что триста…

— А кто работает стриптиз?

— Есть одна из самодеятельности. Лет двадцать. Мяса хватает, а больше ничего. Ни пластики, ни ритма. Раздевается как в предбаннике. Ты бы лучше сделала.

Он не предлагал и тем более не уговаривал — просто высказал предположение, ни к чему ее не обязывающее, как, впрочем, и его.

Алевтина мечтательно подняла глаза к потолку:

— Заманчиво. Такие деньги! Жаль, годы вышли.

— Как знать, — отозвался Илья, опять-таки без нажима.

Она вдруг сообразила:

— Постой, Илюш, а если… Ну, допустим, дам три куска, утвердят, а пай так и не соберу. Тогда как?

Он ответил твердо:

— Вот этот вариант не годится. Тогда лучше и не начинать.

— Плакали денежки?

— Тин, ты же взрослый человек. Что ж, по-твоему, ходить по всем инстанциям и назад отбирать?

— Да нет, конечно. — Она поцеловала его в щеку. — Спасибо, Илюша. Такое спасибо, даже передать не могу. Ты как ангел с неба свалился. Но знаешь — дай подумать. Все посчитать. Сколько есть времени? Три дня, неделя?

— Неделя, — сказал он. — Но это уже крайний срок.

Бутылка стояла недопитая, поэтому официант не подходил. Илья окликнул его. Алевтина полезла за деньгами, но Илья проговорил ворчливо:

— Не шарься. Пока что я еще мужик.

Она посмотрела на него почти с нежностью и вновь спросила, но теперь уже чтобы услышать настоящий ответ:

— Ты-то как?

Он вяло пожал плечами:

— Ну как… В той семье пацан, в этой пацанка. Живем с тещей. Еще шурин прописан, слава богу, офицер, только в отпуск и приезжает. У жены с печенью дела, говорят, надо в Карловы Вары — а какие тут Карловы Вары… Вертимся! Вот — квартиру жду. Там уж авось наладится…

У метро она погладила его по щеке и поцеловала в губы. Хороший человек. Добрый и нелепый, как бывший муж. Жалкий немного.

Но жизнь приучила ее, что в тяжелый момент чаще помогают как раз не сильные, а жалкие.

Впрочем, вскоре ей пришлось просить помощи и у сильного.

Но сперва Алевтина сделала расчет. Дождалась, пока Варька сгинет по своим вечерним делам, достала бумагу, ручку и начала. В общем-то, ситуацию она представляла достаточно ясно, никаких внезапных озарений не ждала, но риск был слишком велик, и надо было высчитать все до рубля, чтобы решать наверняка и потом не кусать локти.

Сверху она написала крупно: 3000+4200=7200. И подвела жирную черту. Это — что требуется. Ниже стала писать, что есть. Было, к сожалению, не так уж много. Во-первых, триста в сумочке, это то, что наверняка. Дурища Зинка должна сто семьдесят — баба нищая, грех торопить, но тут придется. Вот уже почти пятьсот. Следующая цифра вызывала размышления. Две шестьсот — столько было у них на книжке, У Димки и у нее. Димка, уходя к своей писюхе, взял только ежедневное тряпье, о книжке и речи не было, как лежала в шкафу под бельем, так и лежит. Книжка на Димку, но у Алевтины право распоряжаться вкладом, хоть все бери. Но тут сложности. Димка про книжку не вспоминал, Алевтина к ней не прикасалась — словно играли в молчанку, кто первый скажет слово, тот и проиграл. Теперь без книжки не обойтись. Половина ее — это без вопросов, и по закону так. Конечно, если по справедливости, то и вторая половина… Он мужик, она баба, ему квартира, ей белый свет — словом, тоже было без проблем. Но — Варька. Девушка та еще, цветок жизни! Чем ловить ее презрительные взгляды, лучше уйти, в чем есть, да еще и на нее глянуть, как заслуживает. К сожалению, не выйдет, не те ресурсы. Самое разумное — тихо договориться с Димкой, что вторую половину берет взаймы. Он, конечно, заблажит, что ничего не надо, пусть забирает все — в общем-то, и правильно — она и возьмет. А потом пришлет долг почтовым переводом.

Идея с переводом Алевтине понравилась, она повеселела, на бумаге сложила написанное и получила ту цифру, на которой с самого начала строила расчеты на кооператив. Но теперь оказалось, что это кошкины слезы. Тристо. Три уйдут в лапу, сотня остается на взнос. Вот так. Не богато, Алевтина Сергеевна…

Были и еще кое-какие возможности. Австрийские сапоги, правый чуть жмет, достала по огромному блату, так и лежат в коробке. Давно просили уступить, а она колебалась, отдать или разнашивать. Теперь придется отдать. Фирма, натуральный мех. Двести пятьдесят, не меньше.

Теперь пиджак. Кожаный женский пиджак с плечами, тонкая выделка, породистая вещь, униформа преуспевающей актрисы, женщины, не думающей о деньгах. Два года назад привезла из Венгрии, к сожалению, иногда надевала. Жалко до слез. Четыреста.

Сколько остается? Три четыреста пятьдесят. С учетом неожиданностей — Зинка не отдаст вовремя, за пиджак дадут меньше — три пятьсот.

Ну, наскребет по знакомым сотни четыре со скорой отдачей — и что это даст? Ничего. Ничего, кроме головной боли.

Мать трясти? Нет уж, только не это, у бабули если и отложено, так на похороны.

Зарплата? Тут не сэкономишь, десятка-другая не в счет. Илюшкина идея? Две сотни в месяц деньги немалые, но, во-первых, это вилами по воде, а во-вторых, вносить надо сразу после утверждения, год в кооперативе ждать не станут, возьмут другого, и все. На такую-то квартиру столько набежит!

Да, все было плохо, очень плохо.

Но не безнадежно.

Скажем, так: не совсем безнадежно. Ибо даже тогда, в кафе, в разговоре с Илюшкой, в минуту крайней растерянности, когда руки упали и голос дрожал, в мозгу у Алевтины все же брезжили два пятнышка, два чуть слышных звоночка, два источника, которые в расчет никогда не шли, но все же молчаливо существовали где-то на периферии ее жизни, даже не на крайний случай, а на тот, что выходит за край. Самый что ни на есть неразменный рубль, шанс, который не используешь дважды.

Однако важней квартиры у Алевтины сегодня ничего не было и в обозримом будущем не предвиделось.

Тогда она и кинулась разыскивать телефон Мигунова.

* * *

С Мигуновым была связана самая солнечная минута ее жизни.

Сколько же ей тогда было? Приятно вспомнить — двадцать пять. Вот везучее было время! Двухлетнюю Варьку скинула матери и работала, работала, нагоняла месяцы, ушедшие на ребенка. Ей дали первую в жизни выигрышую роль — характерную партию в современном балете как раз по пьесе Мигунова. Главную роль по инерции вручили приме — социальная героиня, передовая женщина, ангел с принципами, скука смертная. Алевтине досталась ее антиподка, юная стервочка, охотница на чужих мужей, моральная разложенка, при случае способная даже на такую гнусность, как переспать с мужиком. Главный балетмейстер, талантливый человек, циник и не дурак, сразу понял расклад. Обезопасившись от всех напастей бесчисленными регалиями ведущей балерины, он навалился на Алевтину. Как он ее мучил! Как унижал! Но работа того стоила: проводив вежливыми аплодисментами голубую героиню, зал стонал от восторга, когда Алевтинина чертовка начинала со вкусом демонстрировать свою нахальную безнравственность. Никогда больше ей не кидали столько цветов. Никогда больше некрасивые девочки так верно не ждали у выхода…

На один из спектаклей пришел драматург. И хоть к балету он имел отношение весьма косвенное, за кулисами возник легкий мандраж: Мигунов был известен взрывным темпераментом и странностью манер. Но все вышло в лучшем виде: он пришел в восторг он Алевтины, кинулся на кулисы и, хватая ее за плечи, кричал, что она талантище, «звезда», что завтра билеты у спекулянтов будут по червонцу, что ни у нас, ни в Европе сейчас наверняка ничего подобного нет. Подошедший постановщик от смущения усомнился насчет Европы — Мигунов заорал на него, что тот поставил гениальную вещь, но сам ни хрена в ней не понял. Мэтр, сам привыкший орать, слегка опешил, но против того, что поставил гениальную вещь, протестовать не стал.

Мигунов на своей машине довез Алевтину до дому, всю дорогу говорил не переставая, у подъезда стал целовать ей руки и с воплем «Нет, не могу так отпустить!» — колени. Ей было приятно, страшновато и совершенно не понятно, как реагировать. К счастью, было уже поздно и темно.

Мигунов принялся ходить на все ее спектакли и вообще стал так называемым «другом театра»: носил цветы, притаскивал за кулисы водку и шампанское, пригонял критиков, которые, ошеломленные его натиском, писали хвалебные рецензии — словом, сделался человеком полезным и дирекции, и труппе. Если бы Алевтина не стала его любовницей, она бы выглядела не только неблагодарной хамкой, но и предательницей интересов родного коллектива.

Впрочем, это все равно бы произошло. Как-то впоследствии Мигунов сказал ей с удивлением, что, кажется, женщины никогда ему не отказывали — с чего бы это? А она, за что-то обиженная, отрезала, что ничего странного тут не видит: просто его монологи так непрерывны, что бабе просто некуда вставить слово «нет».

Он был типичный деспот. После репетиций она мчалась к нему, а он работал и велел молчать, пока не кончит сцену, или, наоборот, запихивал в машину и весь день таскал за собой, то в издательство, то в ресторан, то к кому-то за город. Иногда приходилось по часу ждать его в машине. Как-то решила надуться, но он просто не заметил ее оттопыренных губ.

Так длилось месяца два, а потом быстро пошло на убыль, потому что Мигунов увлекся студенткой-латиноамериканкой, написавшей ему письмо с просьбой объяснить смысл жизни. Студентка была юна, черноволоса и плохо говорила по-русски, в силу чего оказалась идеальной слушательницей. Мигунов изумленно объяснял Алевтине:

— Шоколадная! Представляешь — с ног до головы шоколадная!

Тем не менее отношения у них сохранились вполне дружеские, еще несколько лет они сталкивались в разных компаниях, он отвозил ее домой или к себе, попить чаю и поговорить о жизни. Если же вдруг возникало желание, он брал Алевтину так же естественно и почти машинально, как брал с тарелки бутерброд.

И как прежде случайно сталкивались, так теперь случайно не виделись лет двенадцать, а то и больше.

Алевтина сбегала на рынок за мясом и зеленью. Знаменитый драматург мог есть что угодно, но от вкусного размякал и добрел.

Он опоздал минут на сорок, прямо в дверях взял ее за затылок, повернул лицом к свету, внимательно посмотрел и поставил диагноз:

— Молодец. Держишься. Лучше, чем я.

Только потом поцеловались.

Он тоже держался неплохо: седой, высокий, худощавый, грубоватое, типично мужское лицо. Но был хмур и матерился чаще, чем прежде.

Сколько же ему? Пятьдесят семь? Пятьдесят восемь? День его рождения Алевтина помнила до сих пор, а вот возраст забыла.

Прошли на кухню. Алевтина занялась мясом, а он сидел в кресле и жаловался на жизнь.

— Сил нет, — говорил он, — обрыдло. Перестройка — прекрасная вещь, я всю жизнь на нее работал, но в этом — вот в том, что сейчас, — участвовать не могу. Не хочу! Ты видишь, что творится? Холуи, лизоблюды, мразь, проститутки — и вот теперь они вспоминают, как страдали при застое. А стукачи — эти все сплошь патриоты, радетели за державу…

У Алевтины давно стояла начатая бутылка «Кубанской». Утром, сразу после звонка, она перелила водку в маленький, грамм на триста, графинчик, мелко накрошила лимонной цедры, разболтала — авось за полдня настоится. Настоялось вполне. Получилось нечто домашнее, уютное, припрятанное для избранного гостя — по нашим временам, напиток богов. Они чокнулись, выпили за все хорошее, похрустели солеными огурчиками. Мясо получилось здорово, по мясу Алевтина была специалист. Но Мигунов все не мог вылезти из своей угрюмости, все хаял бестолковую эпоху, дебильных либералов, которые надеются, что Запад за хорошее поведение подбросит нам колбасы, и вонючих патриотов, которые брызжут слюной про исконные традиции, а самим только и нужен жирный оклад да казенная дача. Себя тоже ругал — за лень и безволие.

При таком настроении подступиться к нему со своими делами было невозможно.

— Ну чего ты, — мягко возразила Алевтина, — ведь сейчас, по сути, твое время. Сколько тебя раньше зажимали? А теперь…

— Ну что, что теперь?

— В двух театрах идешь.

Он посмотрел на нее, в глазах была мука.

— За полгода я не написал ни строчки. Вообще ничего. Заседаю, по ящику треплюсь, интервью всякие. Но — ни единой строчки!

— А помнишь, когда мы познакомились, — сказала она, — ты как раз новую пьесу писал, через год она в шести странах пошла…

— Ну и что? — хмуро прервал он.

— А что говорил тогда, помнишь?

— А что я говорил?

— Да то же самое. Что не пишется, что бездарен, что пора профессию менять…

Брови его полезли вверх.

— Я так говорил?

— Ну конечно! Это твое обычное настроение. Пойми — обычное. Наверное, ты так себя готовишь к работе. У нас ведь каждый по-своему с ума сходит. Помнишь нашу приму? Народная, вся в медяшках. Так вот она, если не получалось, по щекам себя лупила и кофе лишала.

Мигунов с сомнением наморщился:

— Ты думаешь?

— А ты вспомни, — сказала она, — вспомни. Было такое время, чтобы ты себя хвалил?

Он задумчиво выпятил нижнюю губу:

— Черт его знает… Может, ты и права — просто период такой?

— Да, конечно! — подхватила Алевтина.

То ли от ее уверенного тона, то ли от водочки под мясо Мигунов немного успокоился. Алевтина стала мыть посуду, он ушел в комнату. Войдя, Алевтина увидела, что он лежит на кровати скинув ботинки и заложив руки за голову.

— Устал, — объяснил он, — даже не устал, а так, завертелся. Какое-то беличье колесо. Надо иногда выпадать. Вот сейчас выпал, и вроде ничего. Живу. Даже на человека похож… Такая, понимаешь, свистопляска — даже задуматься некогда.

— Может, поспать хочешь? — предложила она. — Давай постелю, ложись. Варька раньше двенадцати не придет.

— Поспать, может, не поспать, а просто… Она быстро разобрала постель, он скинул брюки и, не снимая рубашки, лег под одеяло, в той же позе, руки за головой. Потом сказал:

— Ложись рядом. Просто полежим, поговорим.

Алевтина забежала в ванную, сбросила тряпки и надела «парадную» комбинашку, слегка удивляясь собственной исполнительности. Словно и годы не прошли — он приказывал, она выполняла. Вовсе не потому, что от него сейчас так много зависело, — нет.Просто он был талантливый, сильный, состоявшийся мужик и его хозяйские интонации она воспринимала естественно, как когда-то в училище требования педагога, а в театре команды режиссера или балетмейстера.

— Просто полежим, — предупредил Мигунов, когда она подошла, но при этом махнул ладонью снизу вверх, и комбинашка, покорясь указанию, полетела в кресло. Зачем раздеваться, чтобы просто полежать, было не ясно, но спрашивать Алевтина не стала: он так хочет. Хозяин чертов!

Он подвинулся и вытянул руку, подставив ей под голову плечо. После чего стал размышлять вслух задумчиво и неторопливо, словно только что к нему в постель не забралась голая баба:

— Вот ты говоришь — мое время. К сожалению, уже не мое. Ты знаешь, я не дурак, не трус, когда надо, умею драться. Раньше меня давили сверху, зато я точно знал, что делать: я лупил кулаками в этот проклятый потолок. А теперь потолка нет. Всю жизнь мечтал его пробить — а без него, оказывается, труднее… Вот почему я не пишу, знаешь?

— Нет, — поощрила она.

— Я ведь писал, начал пьесу. И неплохо начал. Сюжет, характеры — все на месте, материала навалом. Ты ведь знаешь, у меня отец прошел лагеря. Вот я пытался осмыслить эпоху, Сталина. А в это время какой-то мальчишка, сопляк, написал про него водевиль, да еще в стихах. И все, закрыл тему. Я пошел посмотрел. Хохочет народ! Пьеса как пьеса, до меня ему еще тянуться и тянуться. А вот время сейчас — его. Что толку осмыслять то, что уже оборжали?

— Но ведь…

— Да знаю, — оборвал он. — Все знаю. Я умней, я глубже, я талантливей. Ну и что? Ощущение такое, что все, что я напишу, сейчас просто никому не нужно. Здорово напишу — а все равно будет не нужно. Да и сам я… Живу. А вот зачем живу — понятия не имею.

Он замолчал, и она осторожно спросила:

— Дома как?

Когда они в последний раз виделись, у него вызревал то ли скандал, то ли развод.

— Да нормально, — отмахнулся Мигунов, — жена, дочка, внуков двое, даже зять и то есть — по нынешним временам просто редкость.

— А говоришь, никому не нужен, — шутливо укорила она.

Он проговорил недобро:

— Знаешь, когда я по молодости лет еще в бараке кантовался, у нас за стенкой семья жила: баба, детей трое и старик больной. Нищета барачная! Так вот, когда старик умер, они больше суток не заявляли, чтобы успеть на него за месяц пенсию получить. Веток еловых набросали и терпели. Мне иногда кажется, что и мои меня вот так же терпят — чтобы пенсия шла.

— Не нравится мне твое настроение, — сказала Алевтина. Она так вникла в его заботы, что забыла про свои.

— А что делать? — тяжело вздохнул Мигунов.

Она чуть подумала.

— Что делать?.. Ха — ясно, что делать. Тебе, милый, нужно влюбиться, вот что. В кого-нибудь помоложе и пошоколадней.

— Мне, может, и нужно, — угрюмо возразил он, — да я кому нужен.

Алевтина почти искренне возмутилась:

— Ну, милый, ты нахал. Знаменитость, удачник, красавец — какого черта тебе еще надо?

— Мне пятьдесят восемь.

— Ну и что? Для мужика это не возраст, а для тебя тем более.

— Ты просто хорошо ко мне относишься, — помягче сказал он, и рука благодарно прошлась по ее груди.

Этот жест Алевтина не переоценила: обычная мужская автоматика, будь рядом другая грудь, так же протянул бы лапу. Зато у нее появился некоторый азарт: неужели такого оголтелого бабника не заставит на себя среагировать? Она придвинулась к нему осторожно, словно бы вовсе и не придвигалась.

В конце концов, Мигунов вспомнил, что она не только друг и советчик. Тут уж Алевтина показала все, что могла. Он по-прежнему был эгоцентрик, она получила гораздо меньше, чем дала ему. Зато осталось чувство удовлетворения от классно выполненной женской работы…

— Слушай, почему мы редко видимся? — удивился он, вновь обретя способность мыслить логично.

— Ты меня спрашиваешь?

Он помолчал и, не повернув головы, деловито поинтересовался:

— Ну давай. Что там у тебя?

— В каком смысле?

— Ну, не так же просто звонила.

— У меня, милый, сложно, — ответила Алевтина и в общих чертах рассказала про кооператив.

— Ну и чего надо?

— Если бы ты мог дать мне в долг хотя бы на год… То есть не хотя бы, а точно на год. Конечно, все оформим нотариально…

— Сколько не хватает? — спросил Мигунов.

— Две восемьсот. — Она хотела сказать «три», но почему-то не решилась назвать круглую цифру.

Он молчал так долго, что ее затошнило от страха. Неужели все, провал?

— Значит, так, — сказал он, — в долг я не беру и не даю, тем более под нотариуса. Сколько у тебя там — две восемьсот?

Она хотела повторить цифру, но сумела только кивнуть.

— Давай так: половина моя. Тебе срочно?

— Н-ну…

— Тогда одевайся, я вечером в Питер еду.

Шаг у него был по-прежнему быстрый, он почти швырнул ее в машину. У подъезда нового кирпичного дома с крупными окнами и широкими лоджиями ждать пришлось минут пять, не больше. Он вышел, достал пачку сторублевок и стал считать, отдавая ей по одной. Бумажек оказалось пятнадцать. Он удивился:

— Хреновый я математик. Значит, твоя удача. И последнюю бумажку тоже отдал ей.

Мигунов подбросил ее до метро. Алевтина, слегка раскисшая от нежности, забормотала:

— Милый, спасибо огромное, но я действительно могу отдать…

Он ухмыльнулся и дал ей шлепка:

— Отработаешь!

Она ушла с чувством надежды и легкости, причем не только из-за денег: в темном коридоре будущего замаячил свет. Мужик, настоящий мужик. Не разовый дурной любовник, от которого ощущение одиночества только прибывает, а близкий человек, оазис для души на пустынной дороге в старость. Теперь будут видеться, не часто, но будут. Раз в месяц, в два, когда его прихватит депрессия. И самой можно будет позвонить в крайний момент, как сегодня.

Будут видеться, будут. Надо же отрабатывать долг…

* * *

А на следующий день позвонил Илья.

— Ну как, мать, решила, нет?

— Ты же сказал, через неделю, — удивилась она.

— Да понимаешь, тут кое-что изменилось, собрание перенесли, а один мужик, в отпуск уходит. Так что, если отложить, стыковка не получается. В общем, подумай до завтра, но уж завтра…

— Ну хорошо, — с удовольствием, невозмутимым тоном ответила Алевтина, — чего тут решать-то? Просто скажи — где и когда.

На следующий день она съездила к нему и в пятиметровой кухоньке (в тесной квартирке безлюдней места не оказалось) отдала деньги. Он стал считать.

И тут она вдруг засомневалась:

— Слушай, Илюш, но это надежно?

— Что? — спросил он, мусоля толстенькую пачку пятерок.

— Вот все это.

Он поднял глаза почти испуганно:

— Да ты что, мать?

Схватил ручку и на тетрадном листке, другого в кухне не оказалось, написал расписку, что такой-то у такой-то взял в долг на полгода.

— Получишь паевую книжку — порвешь.

Алевтина застыдилась:

— Илюш, ты не так понял. Что я, тебе, что ли, не верю? Я просто думала… Тут такая цепочка, столько людей. Вот я и спросила — надежные или нет.

Он вновь поднял свое унылое лицо:

— Надежные, не надежные — а сидеть никому неохота.

Этот житейский довод Алевтину успокоил вполне. Верно же — круговая порука. Сидеть неохота никому.

Они опять поговорили о вечерней программе в кафе, и Алевтина сказала, что придет обязательно, ей сейчас халтура позарез. Вот только в ближайшие дни она занята, а к концу недели позвонит.

Ничем особым занята она не была. Просто хотелось спокойно, без спешки продумать номер. Припомнить, где что видела, и скомбинировать свое. Найти образ, композицию, костюм. С пустыми руками нельзя идти даже на предварительные переговоры. Нужен номер. И — настоящий, качественный. Это студентке позволят кое-как вертеть молоденькой задницей, а в ее возрасте даже на халтурке халтурить нельзя. Уровень, только уровень…

Два дня подряд Алевтина была занята в спектаклях, причем второй — на выезде, черт-те где, на клубной площадке, два часа автобусом в один конец. Клуб был большой, с колоннами, нестарый и на редкость неудобный: сцена мелкая, свет плохой, уборная из-за ремонта одна на всех. У Алевтины был выход во втором акте: героиня в зимнем парке мечтала о любви, и Алевтина, по режиссерскому замыслу, должна была в прозрачной тунике эту мечту танцевать.

Пьеса была глупая, но давала кассу. Впрочем, Алевтину ее эпизод вполне устраивал: во-первых, разрешалось делать что угодно, полная импровизация, во-вторых, весь выход занимал пять минут, можно было как бы между делом заскочить в театр, изобразить пылкую страсть и бежать дальше по своим делам. Но это в городе. А здесь? Приходилось чуть не весь день убивать на пятиминутный, в сущности, никому не нужный эпизод. К тому же в клубе, опять же из-за ремонта, было отключено отопление, на сцене еще и дуло, и если героиня грезила о любви в тулупчике, то Алевтине приходилось мечтать почти голяком. Одеться же было нельзя, режиссер всю сцену поставил как раз из-за этого контраста: закутанная в теплое героиня и ее легкая, воздушная, обнаженная мечта. Однажды вот так же на выезде Алевтина простудилась, и после несколько раз пробовала уговорить режиссера вывозить спектакль без танца. Но ничего не получалось, потому что он тут же принимался кричать, что она любит не искусство, а себя в искусстве, и прочую цитатную чушь.

Сегодня к тому же пришлось переодеваться при мужиках. Впрочем, это неудобство едва замечалось: они для нее были такие же мужики, как она для них баба, общее ремесло делало их друг для друга почти бесполыми. Но само убожество обстановки, тряская дорога и полупустой зал почему-то именно в этот раз показались ей особенно унизительными.

Уж лучше в кабаке выплясывать. По крайней мере не дует и платят по-человечески.

На холодной сцене Алевтина дала себе волю, и мечта героини в этот раз довольно сильно отдавала кафешантаном.

Теперь пожара с деньгами не было, впереди лежали два спокойных месяца. Тем не менее, Алевтина решила не ждать последнего момента, а все сделать заранее, без спешки, чтобы уж зато потом не трепать себе нервы. Тем более, что некоторые операции требовали времени.

Для начала она решила все заново посчитать. Необходимости в этом, разумеется, не было, и так все помнила до рубля, но с ручкой в руке легче думалось, и столбики цифр на бумаге вселяли уверенность и оптимизм.

Алевтина достала свой прежний листок, аккуратно, ничего не сокращая, проделала все расчеты и получила результат, какой и ждала. Требуется четыре двести. Есть: на книжке тысяча сто, в сумочке триста, дура Зинка — сто семьдесят, сапоги — двести пятьдесят, пиджак четыреста. Не хватает тысяча девятьсот восемьдесят, даже чуть больше, потому что пиджак пойдет через комиссионку, а там берут процент. Сотня туда-сюда, словом, нужны две тысячи.

Две тысячи — это была ее годовая зарплата. Но Алевтину цифра не испугала. Наоборот, она была настроена деловито, хотя и немного печально, даже торжественно. Потому что теперь должен был лечь на стол ее второй, и последний, неразменный рубль.

У Алевтины была одна по-настоящему дорогая вещь: бабушкино кольцо с изумрудом. Действительно бабушкино — бабка по отцу, не слишком ладившая с матерью, даже на тридцатилетие внучки не пришла, зато зазвала к себе и сама надела на палец кольцо, которое Алевтина у нее всего раза три видела и только по большим торжествам. «Хотела завещать — сказала бабка, — да уж ладно. А то залезет какая-нибудь жулябия — народ-то сейчас, сама знаешь». Мать, увидев подарок, произнесла странные слова: «Дорогая вещь. Ты не носи, спрячь. Авось, когда и спасет». Тогда Алевтина посмеялась, но как-то само получилось, что кольцо, по стопам бабки, надевала только на торжества, и малознакомым людям старалась не показывать.

Права оказалась мать — кольцо пригодилось, авось и спасет.

Сколько стоит кольцо, Алевтина точно не знала, но представление имела. Кольцо тоненькое, золота немного, меньше, чем в ее обручальном, которое, кстати, тоже вполне можно продать рублей за полтораста — золото такое, что дороже никто и не даст. А на бабушкином кольце золото старинное, настоящее. Но главное — камень. Изумруды сейчас ценятся, а этот, уж во всяком случае, не маленький, не такая кроха, как в нынешних цацках. Ну и работа, старинная ручная работа, нынче в ювелирках такие вещи не лежат. Хотя сейчас там вообще ничего не лежит, сразу расхватывают.

Словом, по разным окольным прикидкам кольцо как раз и стоило где-то около двух. Не меньше… Нет, не меньше…

В среду, когда репетиции не было, Алевтина достала кольцо и поехала в ювелирную комиссионку. Ценную вещь сперва хотела спрятать в сумочку, потом решила, что на пальце надежней.

Адрес ей объяснили толково, нашла сразу. Магазин был большой, двухэтажный, внизу приемка, наверху продажа. Хвост на комиссию был человек десять. Алевтина поступила разумно: заняла очередь за южным человеком и пошла наверх на разведку.

Там тесно не было. Впрочем, и прилавки разнообразием не баловали: много жемчуга, много кораллов, много серебряных цепочек и ни одной золотой. Кольца, правда, были. Алевтина просмотрела их придирчивым взглядом конкурентки и поняла, что ее дела, может, и не блестящи, но уж никак не плохи. Те, что с красными стекляшками, можно было в расчет не брать: на трезвую голову такие не купят. Три вещицы с янтарем выглядели получше — но и янтарь в золоте смотрелся бедно, собственно, даже не камень, а смола, ему и положено быть недорогим. А вот дальше в отдельной витрине два кольца с изумрудами — тут Алевтина остановилась надолго.

Одно стоило тысячу триста — но простенькое, и камешек чисто символический, с гречневое зернышко. Другое было красивое, много золота, оригинальная работа, два брильянтика но краям и камень как на ее кольце, не меньше, причем красивый, безусловно красивый, и ярче, и зеленей, чем бабушкин изумруд. Но ведь и стоило это роскошество пять двести! Пять двести и не гривенником меньше! Да если ей дадут хотя бы половину, не только хватит на все, но и дурищу Зинку можно будет не дергать с долгом, и в венгерском пиджаке щеголять самой… Вниз по лестнице Алевтина шла успокоенная. Очередь продвинулась едва на половину. Алевтина обратила внимание, что в очереди сплошь женщины, и у всех что-то в руках — лишь единственный мужчина, южный человек, за которым она заняла, сидит пустой. Он сказал ей, бросив взгляд на лестницу в верхний зал.

— Не интересно.

Она не очень поняла, что он имеет в виду, но на всякий случай кивнула.

— А у вас что? — спросил сосед. Он был лет пятидесяти, в дешевом мятом костюме, с плохо выбритым усталым лицом.

Не ответить было невежливо, и Алевтина показала ему кольцо, из осторожности согнув палец.

— А бриллиантов нету? — поинтересовался он без особой надежды.

Она пожала плечами:

— К сожалению…

— Бриллианты нужны, — сказал он уныло, — сына женю. Красивая вещь, но нужны бриллианты. У кого дочка, легче. А у меня два сына. Трудно!

— У вас что, вроде калыма? — спросила Алевтина, улыбкой смягчая, может быть, бестактный вопрос.

Собеседник не обиделся:

— Нет, у нас калыма не бывает. Но подарки надо. Невесте бриллианты, еще другое… Много надо. Сервиза два, вазы хрустальные два, для конфет тоже ваза… Много надо, вся семья копит… А ваша вещь сколько стоит?

— Не знаю, — сказала она, — хочу приценить.

— Невесте бриллианты надо, — сказал южный мужчина. — А еще мать, ей тоже подарок надо.

— Ну, для матери это, наверное, будет дорого, — возразила она, — кольцо старинное, изумруд…

Она подумала, что хорошо бы продать кольцо вот так, в очереди, приценить и тут же продать, чтобы не ждать, не мотаться туда-сюда, и без всяких комиссионных…

— У нас дорого детей женить, — вздохнул сосед, — у вас дешевле.

Тут подошла очередь.

— Идите, — сказал мужчина, — вы идите, я потом.

Алевтина только кивнула, не было времени даже поблагодарить.

Позвали двоих, и Алевтина вошла вместе с девушкой, стоявшей впереди. Оценщиков тоже оказалось двое, мужчина и женщина. Пока девушка колебалась, Алевтина подсела к мужчине. Она не знала, кто он, не успела его разглядеть. Просто вот уже почти двадцать лет, если приходилось от кого-нибудь зависеть, она предпочитала зависеть от мужчины. Предпочла и сейчас.

Мужчина был не стар, но почти лыс, с холодными наглыми глазами. Глаза Алевтину насторожили, но забирать назад кольцо было поздно.

— Ясно, — сказал оценщик и зачем-то качнул мизинцем весы с маленькими чашечками. — За сколько хотите положить?

— Ну, не знаю… — замялась Алевтина. Она вдруг заметила, что за ее плечом стоит и смотрит на оценщика собеседник из очереди. — Не знаю, — повторила она. — Если бы современное, а то старинное…

— За триста можем попробовать…

— Триста? — Алевтина не поняла — то ли он оговорился, то ли она ослышалась.

— Ну, триста тридцать, — набавил лысый оценщик, — лежать ведь будет.

Алевтина задохнулась от возмущения. Жулик? Дурак? Или ее считает за дуру?

— Интересная цена, — громко сказала она. — Старинное кольцо с изумрудом — триста рублей. У вас там такой же камень лежит за пять тысяч, а этот — триста!

— Валя! — позвал оценщик.

Женщина, сидевшая за другой стойкой, не торопясь подошла.

— Ну-ка глянь.

Та посмотрела в лупу.

— Хризопраз, — сказала она и пошла к своему месту.

— Хризопраз, — повторил оценщик, и в наглых его глазах мелькнуло нечто вроде сочувствия, — тоже зелененький, тоже симпатичный, но стекло не режет. Так что носите и получайте удовольствие.

— Да нет, не может быть, — беспомощно и глупо забормотала Алевтина, — я же не выдумала, мне его бабушка подарила. Старинная вещь…

— А вы думаете, в старину не врали?

Алевтина молча схватила кольцо, не смогла надеть на палец и, зажав в кулаке, выскочила из комнаты. На улице, торопливо бросилась за угол и, лицом к стене, зарыдала. За что, билось у нее в голове, ну за что? Было так стыдно, что она почти не чувствовала страха. Хотя какая-то клеточка в мозгу уже знала, что самое ужасное не этот стыд, а неотвратимый будущий ужас.

— Зачем плачешь? — укорили за спиной с уже знакомым акцентом. — Народ сейчас такой, много нечестных. Сын мед купил на рынке, красивый мед, десять рублей кило. Две недели постоял — половина сахар! Много нечестных.

Она повернулась к южному гражданину, и вцепившись ногтями в его пиджак, сглатывая слезы, стала убеждать, что вещь от бабушки, старинная…

— Красивая вещь, — сказал тот, — старинная, сразу видно. Жаль, не бриллиант, я бы купил…

Алевтина не поленилась, съездила на такси через весь город в другую комиссионку, после чего нелепость окончательно стала фактом.

Из дому она сразу позвонила Илье. Голосом к этому времени она уже владела.

* * *

— Ну что, Илюшенька, — проговорила бодро, — не рано звоню?

Он сказал, что немножко рано.

— Не успел еще? — с надеждой спросила она.

— Почему не успел, все успел. В понедельник решение обещали.

— Ой, не слышно ничего, перезвоню, — нашлась Алевтина, нажала на рычаг и положила трубку рядом с телефоном, чтобы он сам не перезвонил. После чего легла на диван и лежала час почти неподвижно. Больше всего хотелось хватануть пару таблеток снотворного, чтобы хоть на сутки избавиться от всего. Или сразу пачку, чтобы вообще избавиться от всего. Или с ревом, с истерикой все вывалить дочке и бывшему мужу, этой злобной маленькой сучке и ее папаше, и пусть выпутываются как хотят, она не может больше, она брошенная баба, и не обязана думать о них, пусть думают о ней…

Пришла Варька, зажгла свет в коридоре, еще с порога заметила непорядок:

— Мать, ты что, у тебя же трубка валяется!

Алевтина что-то буркнула, притворяясь сонной. Варька положила трубку на рычаг. Телефон зазвонил почти мгновенно. Варька отозвалась, сунула трубку Алевтине и пошла к себе.

Звонила дурища Зинка, ей срочно нужна была сотня — очень своевременная идея! Ее предпоследний любовник, алкаш и ничтожество, ехал в дом отдыха на Валдай, по этому случаю стрельнул у Зинки двадцатку и предложил посреди срока завалиться к нему дня на четыре.

Тут все было ясно, слава Богу, не в первый раз. В доме отдыха этот подонок, конечно же, сразу запьет, к середине срока, поистратившись, малость протрезвеет, потянет на бабу, и тут Зинка окажется вполне кстати. А поскольку приезжать к нему полагалось с гостинцами, дурище требовались деньги не только на дорогу, но и на коньяк любимому человеку, потому что вкус у этого мерзавца был аристократический.

Говорить про все это не хотелось, сто раз говорено, и Алевтина лишь ответила сухо, что денег у нее нет. Зинка тут же виновато затараторила, что про долг помнит и непременно отдаст, но вот если бы сейчас удалось где-то достать… Алевтина наорала на нее, едко заметив, что деньги порядочные люди не достают, а зарабатывают. Зинка, привыкшая к подругиным выговорам, не обиделась и продолжала нудить, что Алевтина, конечно, права, но деньги хорошо бы достать.

Этот маленький скандал сыграл свою положительную роль: разрядившись на подруге, Алевтина немного успокоилась.

Прежде всего, она поняла, что Варьке ничего говорить не станет: еще не хватало в глазах дочери выглядеть жалкой идиоткой, перехитрившей саму себя. Да и что толку, если скажет? Оставить все как есть, Димка с соплюхой где-то, она с Варькой тут? Пока можно. Но — надолго ли? Две бабы, потому что и Варька уже баба, нечего себя утешать, нормальная баба, молодая и агрессивная, которой тоже хочется хозяйничать в собственном гнезде. А если приведет мужика? И не если, а приведет, не будет же она бесконечно довольствоваться случайными койками. Так что все равно разъезжаться, не сейчас, так через год или два. А кто гарантирует, что через год будет пусть не идеальный, а хоть сколько-нибудь приличный вариант?

Она вяло ругнула про себя Мигунова, понтярщик проклятый, принципы у него, не мог уж дать в долг… Но тут же выкинула этот вариант из головы: надо думать не о том, что пролетело, как фанера над Парижем, а о том, что делать сейчас.

Еще с училищных времен у Алевтины была любимая сказка про двух лягушек, свалившихся в горшок со сметаной. Одна из них сразу поняла, что выбраться не удастся, сложила лапки и пошла ко дну. А вторая дрыгалась всю ночь, к утру сбила сметану в масло и, оттолкнувшись от твердой поверхности, выскочила на свободу. Алевтина всегда гордилась, что она из вторых лягушек.

Первое, в чем она себя довольно легко убедила, — что панику поднимать рано. Деньги нужны через два месяца. Где два, там и три, там и три с половиной. А вот больше нельзя, тут и рассчитывать нечего…

Достать. Эта дурища говорит — достать. Но где? И из каких шишей потом отдавать? Спекулировать? Чем? Воровать? Слава богу, воровкой никогда не была, в сорок лет начинать поздно.

Зарплата — это на жизнь. Гроши. Если какая сотня сэкономится, не спасет.

Илюшкина халтура — это уже что-то. Даже очень что-то. Если все получится и номер вставят в программу, за три месяца выйдет рублей шестьсот. Деньги!

Обидно было, что какому-то ничтожеству из клубного кружка дают сотню в вечер. Но — увы. Закон природы. Будь это пятнадцать лет назад… десять хотя бы…

Ладно, одернула она себя, хватит. Дело надо делать. Не мечтать, а сбивать масло…

Она набрала Илью.

— Илюш, прости, тут с телефоном чего-то было… Так вот я что хотела: насчет номера в вашем «Пале-Рояле» — это реально?

— Ну естественно, — оживился он, — готовь номер и приходи.

— Неужели ты думаешь, что за всю жизнь у меня не набралось парочки номеров? — ответила Алевтина с легкой надменностью — она по опыту знала, что и уверенность, и нерешительность заражают окружающих, и хотела, чтобы Илье, ее единственному пока союзнику в этой неведомой конторе, передалась именно уверенность.

— Да нет, не сомневаюсь, — стал оправдываться он, — но ведь специфика…

— Милый мой, — успокоила Алевтина, — я уже лет пять не девочка и, что нужно пьяным мужикам, как-нибудь соображу.

Договорились созвониться завтра, и она, щедро бросив «Целую, родной!» — положила трубку.

Что нужно этим ублюдкам, она знала прекрасно. Баба помоложе, ритм, секс и побольше тела — вот что им нужно. С «помоложе», увы, не выйдет, чем богаты, тем и рады. А остальное получат сполна. Причем лучшего качества, чем заслуживают. Тут Алевтина в себе не сомневалась.

Великой балериной, она, к сожалению, не родилась, знаменитой не стала — судьба поскупилась на пару козырьков в нужный момент. А вот классной профессионалкой была, причем не так уж давно. И того, что осталось, для кабака более чем хватит.

Кривляться и лебезить перед алкашами она не станет. Не дождутся! Еще в училище их педагогиня, вошедшая в легенды Лигита Карловна, утверждала, что есть два пути к успеху: угождать или побеждать. И высокомерно заявляла, что угождать их научит кто-нибудь другой. Вот и Алевтина угождать не собиралась.

Тем более что все равно не получится: годы не те. За двадцать с лишним лет, начиная с училища, она наработала столько, что теперь было из чего выбирать. Собственно, она этим и занималась, причем уже не первую неделю — с того дня, как сидели с Илюшкой в кафе. То есть, конечно, не прямо выбирала — но думала, между делом, как бы автоматически, ненаправленно и клочковато, не принуждая мозг. Она давно убедилась, что танец дело свободное, его не вымучивают, это на репетициях пот льется ведрами, а придумывать надо легко, от напряжения все равно ничего не возникнет, кроме морщин на лбу.

Вот и все эти дни Алевтина искала будущий номер, словно бы развлекаясь, стараясь получить удовольствие от самого процесса. И кое-что уже нашла.

За стеной Варька негромко гоняла магнитофон. Потом ей понадобилось позвонить, она зашла и потащила телефон к себе, волочащимся шнуром загнав под кровать Алевтинину тапочку.

— Ты в гости не собираешься? — спросила Алевтина вслед.

Варька остановилась:

— А надо?

— Желательно.

— Ну, раз родная мать просит… Лучше до утра?

Она улыбалась, но глаза блеснули враждебно.

— Не дури, — сказала Алевтина, — мне просто надо поработать.

Разъезжаться, подумала она, только разъезжаться. Надо же, поменялись ролями: ей все можно, мне все нельзя…

Пока Варька звонила, пока одевалась, у Алевтины придумалась прямо-таки гениальная композиция первого выхода. И как это раньше ни постановщикам, ни ей никогда в голову не приходило? Впрочем, раньше, усмехнулась она, задачи были иные.

— Пока, мать! — уже в дверях Варька сделала ручкой.

— Варь! — позвала вдруг Алевтина.

Зачем позвала? Ни за чем, так. Просто захотелось удержать дочь рядом еще на секунду. Может, подозвать, дотронуться до теплого родного тельца. Давно ли сама жалась к матери…

— Чего? — вопрос был деловитый и слегка настороженный, словно ждала от матери каких-то очередных требований и уже изготовилась к отпору.

— Зонтик не забудь, — сказала Алевтина.

Все, выросла, отрезанный ломоть. Или на равных, или враги. Нет, только разъезжаться…

Варька ушла, и настала очередь большого зеркала в комнате, так давно не выполнявшего своей рабочей роли.

Для выездных спектаклей сходило и так. Для халтурки придется постараться.

Придумала Алевтина вот что.

Уже много лет на очень, к сожалению, редких концертах она танцевала испанский танец — нормальный испанский танец со страстными ритмами, дрожанием плеч и гордо вздернутым подбородком. К танцу прилагалась маска-домино, широкая красная юбка с большой серебряной пуговицей у пояса, красная же шаль и кассета с музыкой. Поскольку и в музыке, и в танце варьировались мотивы из «Кармен», шаль в конце выполняла роль мулеты, той самой красной тряпки для быка. Танец нравился и публике, и самой Алевтине, и она предполагала использовать его в Илюшкиной конторе. Единственно, чего в нем не было, это специфики. Так вот Алевтина решила в качестве красной тряпки употреблять не шаль, а юбку, сбрасывая ее прямо во время танца. Гениальность же замысла была в том, что танец становился не только «специфичней», но и просто лучше: изображать тореадора в широкой юбке — в этом всегда был что-то неестественное, а вот в обтягивающем трико она войдет в образ легко и сразу.

Теперь надо было прикинуть, что из этого выйдет в натуре.

Она достала красную юбку и минут двадцать пробовала варианты перед зеркалом. В общем, получалось.

Второй танец она тоже выбрала из старого: лиричный, с богатой пластикой, почти весь на импровизации. Сперва черный балахон и тоже шаль, но серебристая, затем они спадают и остается туника. Для кабака надо чуть больше надеть, чтобы появилась возможность чуть больше снять.

Она и это попробовала перед зеркалом — тоже годилось. Но тут у нее возникла новая идея, совершенно неожиданная…

Илюшкино кафе помещалось в двух шагах от Садового кольца, в довольно симпатичном подвальчике, столиков на пятнадцать. Раньше там была столовая, и Илья пожаловался, что вот уже полтора года никак не выветрится запах щей.

— Не преувеличивай, — сказала она, целуя его в щеку, — нормальный дух общепита.

В общем, было неплохо, она боялась худшего. Даже эстрада имелась — низенький полукруглый помост. Не разбежишься, конечно, но жить можно. Как говорила та же Лигита Карловна, чем меньше пространства, тем видней актер. Вот ухода хорошего, к сожалению, не было — только через зал, в короткий коридорчик, где справа была кухня, а слева две комнатки. В одной из них, вроде кладовки, грудилась какая-то техника, в другой был кабинет Ильи.

— И все? — удивилась Алевтина. — Вся территория?

— Не так уж мало, — чуть-чуть обиделся Илья, — у других и того нет.

Он забавно смотрелся в солидном костюме и галстуке, бестолково болтавшемся на выпирающем животе.

— А где же директор?

— У нас нет директора, все работают.

— Ну, не знаю, кто-то главный должен же быть? Председатель, что ли.

— Председатель я, — скромно проинформировал Илья.

— Ну и ну, — всплеснула руками Алевтина, — а скрывал! — Она все еще играла роль преуспевающей, но демократичной актрисы.

— А чего тут хвастаться, — смутился он, — выбрали, вот и… числюсь, как говорится.

Алевтина решила, что первая задача выполнена, уверенность продемонстрирована, можно переходить к основному.

— Илюш, — произнесла она уже серьезно, обычным дружеским тоном, — я все приготовила. Посмотришь?

— Зачем? — возразил он, — я же тебя знаю. А ребята наши мне верят. Если хочешь, давай прямо сегодня. Выйди, попробуй. Что не так, не страшно, народ меняется, в следующий раз поправишь. У нас только по выходным клиентура стабильная.

— Да, кстати, насчет выходных… — начала Алевтина, но сама же себя и прервала, — ладно, это успеется.

Она сказала так специально, чтобы легче было вернуться к разговору потом, в нужный, заранее намеченный момент.

Дебют Алевтины прошел успешно, как она и рассчитывала: смешно было бы ей, профессионалке, провалиться в кабаке. И вообще-то принимали хорошо, а уж неожиданный трюк с юбкой вызвал просто вопль восторга. Она сразу же убежала в коридорчик к Илье, а поклониться вышла только раз, так и не сняв маску. Илья долго восхищался и тут же, чтобы не забыть, сунул ей пятнадцать рублей, дав расписаться в какой-то бумажке.

— Серьезная контора, — улыбнулась она.

— Подальше от греха, — объяснил Илья и вздохнул: — Каждый рубль через ведомость, мало ли что…

Без стука, по-хозяйски вошел крупный малый лет тридцати в импортной, но безвкусной куртке нараспашку, в мятых брюках, похожий на процветающего сантехника.

— Чего там за восторги? — спросил он громко. Звучало это вполне доброжелательно, но неприятна была его бесцеремонность.

— Это вот Алевтина, — представил Илья, — я тебе говорил, коллега моя. А это Володя, самый у нас квалифицированный человек, вся техника на нем…

— Да брось, Илюха, — оборвал тот и повернулся к Алевтине: — Осветитель я, рабочий класс, включить-выключить. — И подмигнув, утешил: — У нас тут жить можно.

Он вышел.

— Осветитель у тебя компанейский, — сказала она.

Илья покраснел и забормотал:

— Нет, он хороший малый. У нас тут вообще все свои, без этикета…

— Да, Илюш, — вскинулась Алевтина, будто только что вспомнив, — мы там начали насчет выходных. Знаешь, я прикинула… Я бы хотела поработать и в выходной. Долги-то отдавать придется… — И, чтобы не выпадать из благополучного образа, показала улыбкой, что долги эти для нее не так уж и важны.

— Насчет выходных? Но ведь в выходные у нас… Я же тебе говорил…

— Да помню, помню, — успокоила она, — но рискнуть-то можно. А то так и помрешь, ни разу не попробовав.

Он смотрел неуверенно, и она погладила его по руке:

— Не бойся, милый. Я кое-что придумала. В крайнем случае не заплатишь.

— Да ты что? — обиделся Илья. — Я разве об этом?

— А о чем?

— Да ни о чем, — совсем растерялся он.

— Только репетиция потребуется, — уже деловито проговорила она, — со светом кое-что. Но это просто. Остальное сделаю сама.

Алевтина говорила быстро, чтобы у него не было времени подумать. Он и кивнул, не думая:

— Ну давай…

* * *

Репетицию пришлось проводить прямо в субботу, за час до открытия, с хамоватым Володей. От него требовалось, в общем, мелочь: вовремя убрать и вовремя дать свет. Володя слушал ее, небрежно покуривая, а когда Алевтина, обеспокоившись, стала объяснять, как это важно, покровительственно обронил:

— Не боись, подруга, у нас тут порядок, как в роддоме.

Но тут же неожиданно проявил смышленость и даже вкус: сказал, что в кафе есть реостат, так что свет можно и приглушать, и усиливать постепенно. Это был приятный сюрприз: Алевтина сразу поняла, что так будет гораздо эффектней.

Саму репетицию она обставила крайне скромно: крутилась пленка, Володя убирал свет, а Алевтина в обычном своем уличном костюмчике двигалась по эстрадке, чисто символическими движениями лишь обозначая будущую пластику. В большем необходимости не было, потому что Алевтина взяла за основу свою репертуарную работу, ту самую сентиментальную «мечту», легко приспособив ее к новой идее. А детали, не столь уж сложные, отработала дома.

Худая официантка уже накрывала столы. Извинившись, Алевтина взяла шесть пепельниц и расставила на эстрадке так, чтобы не мешали, но и не стояли кучей. Потом быстро, уже без музыки, повторила композицию, лавируя между пепельницами.

— Так и будешь гулять? — спросил Володя. Похоже, он уже заскучал.

— Секрет фирмы, — ответила она и обаятельно улыбнулась. Конечно, парень был хам, но теперь он как бы составлял ее коллектив, а с родным коллективом, какой ни есть, приходится ладить.

Еще следовало расширить проход к коридорчику.

— Столы надо сдвинуть, — сказала она Володе и шагнула с эстрадки.

— Валяй, — разрешил он и пошел в свою кладовку с техникой. Ну, хам…

Алевтина поставила на место пепельницы и принялась двигать столы. Худая официантка покосилась на нее, но ни протестовать, ни помогать не стала. Как ни странно, Алевтине это понравилось: похоже, здесь каждый знал собственное дело и доверял другому делать свое.

Вошел Илья и спросил, все ли в порядке. Она сказала, что все о'кей, и договорилась, что переодеваться будет в его кабинете.

В этот вечер она была занята в театре, причем работала фактически весь спектакль, выходы были в начале первого акта и в конце второго. Но субботняя программа в кафе начиналась в одиннадцать, она успела и подъехать, и даже отдохнуть в комнате у Ильи.

Илья познакомил Алевтину с их постоянной стриптизеркой. Девочка Алевтине понравилась в основном тем, что была не опасна. Правда, молоденькая и с фигурой, но вульгарна до предела. Чуть не на каждую фразу она громко смеялась, глазки ее шлюшисто поблескивали. Словом, своя в доску, из тех, кому при необходимости задирают юбку прямо в парадном.

Алевтина решила с ней подружиться. Девица оказалась без комплексов, легко перешла на «ты», сказала, что двоим тут не тесно, даже лучше, смогут друг друга подменять, лишь бы месячные не совпадали. Илья поморщился, но юная коллега этого не заметила. В довершение ко всему назвалась она Марго.

И такой сто за вечер? — думала Алевтина, радужно улыбаясь новой подруге.

Опять без стука ввалился Володя и сказал Марго, что пора. Та подняла с пола сумку-рюкзачок, всю в фирменных нашлепках, и вышла следом за Володей.

А где же она переодевается, прикинула Алевтина. У осветителя, наверное, больше негде. Да, что надо коллега!

— Хорошая девочка, — сказала она Илье.

Тот поднял глаза, усмехнулся и не ответил. В зале звякнул гонг.

— Пойду гляну, — поднялась Алевтина. Марго вполне оправдала ее ожидания. Двигалась она как на протезах, то и дело выпадала из ритма, посылала в зал воздушные поцелуи и явно старалась поскорей отделаться от танца, чтобы, наконец, перейти к настоящему делу. Но и тут была верна себе: лифчик едва расстегнула, в трусиках просто запуталась, потом постояла немного, кокетливо прикрыв ладонями последнюю тайну, и вскинула руки вверх, словно бы в олимпийском приветствии. После чего повернулась вокруг своей оси, демонстрируя все, чем располагает, и завиляла задом к выходу. О более выгодном фоне нечего было и мечтать.

Алевтина, ждавшая ее в коридорчике, показала большой палец и поцеловала в щеку. Марго благодарно ее обняла.

— Перетрахалась вчера, — словно бы извинилась она, как певица, предупреждающая, что нынче не в голосе. Затем, как вычислила Алевтина, толкнула дверь в Володино логово, и туда же официантка понесла ее собранные в ворох тряпки.

Алевтина прошла в зал и расставила на эстрадке плошки со свечами. По идее тут нужна была ассистентка, солистка не имеет права на глазах у публики заниматься черной работой. Но ассистентки не было, просить никого не хотелось — да и кого? К тому же, скорее всего, ее сейчас и примут за ассистентку и мгновенно забудут, как забывают гардеробщика или швейцара.

Вернувшись к Илье, она попросила:

— Милый, ты не посмотришь из зала? Мне очень важно, как это выглядит со стороны, — все-таки дебют.

С мнением Илюшки она не так уж и считалась, просто понадобился предлог, чтобы выставить мужика из комнаты: переодеть предстояло все, начиная с прозрачных трусиков. Конечно, смешно, собираясь на стриптиз, корчить из себя невинность, но разница все же имелась, и существенная: на сцене она будет обнаженной актрисой, а здесь просто голой бабой. Надо себя уважать, тогда и другие будут уважать.

Илья вдруг вспомнил:

— Да, там в углу компания с телками, это они заказали второй стриптиз. Ты уж им улыбнись.

Алевтина рассеянно обещала. Никому улыбаться она не собиралась.

Илья ушел. Она оделась, завернулась в черный балахон, сверху набросила шаль. Надела маску.

Ударил гонг, пошла музыка, Алевтина заспешила в зал.

Сперва был просто ее эпизод из спектакля, лирика, сентименты, плавность. Потом, Володя, умница, стал постепенно убирать свет. И так же медленно Алевтина одну за другой зажгла все расставленные на эстрадке свечи.

Все вышло идеально: последняя свеча загорелась в тот самый момент, когда полностью погасли люстры.

Мелодия пошла сначала. Алевтина сбросила шаль и, встав на колено, задула первую свечу. Упал балахон — еще свеча. Блузка — еще свеча.

В зале хоть бы вилка звякнула.

Этот танец Алевтина, в общем-то, не придумала — она видела его в Венгрии, в ту свою единственную загранку, в ресторане при гостинице, куда их водили ужинать. Там все кончалось на голубом в блестках купальнике. Сперва Алевтина и хотела сделать все, как видела. Но потом решила не останавливаться. За купальник дали бы те же пятнадцать…

Прозрачные трусики соскользнули на пол, Алевтина мгновенно задула последнюю свечу, схватила с пола шаль и в темноте между столиками пробежала в короткий коридорчик.

Что творилось за спиной! Трезвые, алкаши, а люди везде люди…

Она буквально секунды на три появилась в дверях зала — босая, в маске, завернувшись в шаль.

В театре бы так хлопали!

Илья обнимал ее и обслюнявил обе щеки, Володя хлопнул по спине и одобрил:

— Умеешь!

Марго тоже хвалила, шумно и, кажется, искренне, лицо у нее было безмятежно-довольное. Алевтина вдруг с изумлением поняла, что и эта хабалка не видит в ней конкурентки. Впрочем, чему удивляться: судя по сегодняшней клоунаде, для нее главное не как двигаться, а что показать. Что ж, тем лучше — слишком выгодна халтурка, чтобы заводить здесь врагов…

* * *

Дома она прежде всего достала деньги из сумочки. Сотня как сотня, одной бумажкой. И всего-то две трети ее месячной зарплаты. С ума сойти…

Алевтина раздевалась, мылась, жарила яичницу — жор напал на ночь глядя — и все считала, считала. Получалась какая-то фантастика. За вечер сто, за неделю двести. За месяц…

Жуть кромешная, просто бред. Стоит ли мотаться в допотопном автобусе по колхозам? Ведь если так пойдет, за полгода не только Димке отдаст, но, чего доброго, и на мебель отложит…

Бред, сплошной бред. Просто анекдот!

Слава богу, Варька дрыхла, а то бы сразу заподозрила неладное…

В воскресенье Алевтина снова раздевалась при свечах. Сотня. В следующую субботу тоже. Сотня. Да еще среди недели удалось трижды помахать красной юбкой, разгоняя сигаретный дым с ближних столиков. Сорок пять.

Жизнь изменилась так стремительно, что Алевтину стало заносить — она передумала продавать сапоги и пару раз без особой надобности проехалась на такси.

Даже с Варькой стало налаживаться, причем как-то само собой. В понедельник за ужином та поинтересовалась, где это мать ошивается чуть ли не до утра, на что Алевтина невозмутимо отозвалась между двумя глотками кофе:

— А ты думала, только тебе можно шляться по ночам?

Варька, конечно, за словом в карман не полезла, но мордочка у нее была озадаченная: она явно не могла понять, с чего это вдруг мать из несчастной озлобленной разведенки вдруг превратилась в современную независимую женщину, высокомерно живущую лишь по собственным законам.

Теперь каждое утро Алевтина разминалась минут по сорок, растиралась длинным полотенцем и с удовольствием разглядывала в оба зеркала собственное тело. Хороший инструмент!

Никаких осложнений в обозримом будущем она не предполагала.

В воскресенье у Алевтины снова был выездной спектакль, правда, в Москве, но на окраине, у самой кольцевой. Добираться пришлось через весь город, она успела, хотя и в обрез. Опаздывать было нельзя, потому что Марго накануне предупредила, что не придет, по-свойски бросив Алевтине, что всех денег не заработаешь. Возможно, в тот вечер она собиралась заработать в другом месте и другим путем.

Алевтина была в плаще. Дождя не оказалось, но плащик и нужен был не от дождя. Каждый раз выставлять Илью из кабинета стало неудобно, а плащ вполне позволял при известной сноровке все, что надо, снять ивсе, что надо, надеть.

Пробегая мимо гардеробщика, она услышала недовольный Володин баритон:

— Ну где твоя бабуся-то?

Модное место, довольно усмехнулась Алевтина, уже бабуси стали ходить… Она вбежала в кабинетик Ильи — тот сидел в своем кресле, а Володя стоял у стола почему-то в кепке.

— Привет, мальчики, — проговорила она, улыбаясь, и стала быстро выкладывать из сумки нужное для танца.

— Быстрей давай, — хмуро бросил Володя и пошел к двери, — время-то…

И вышел, не договорив.

— Давай, давай, — заторопил Илья, словно поддакивая осветителю.

Алевтину как по затылку ударило. Она вдруг поняла, что разговор шел о ней, что «бабуся» как раз она и есть. Хам, холуй, ничтожество… И ведь, наверное, всегда так ее называет, и с этой шлюшкой Марго, когда раскладывает ее у себя в каморке… А Илья, вместо того, чтобы поставить на место хама и холуя…

Звякнул гонг, пошла музыка, времени не было ни на что. Она надела маску и, на ходу набрасывая шаль, кинулась в зал.

Балерина есть балерина. Как говорила Лигита Карловна, полностью проваливаются только дилетанты. Алевтина и не провалилась, было хуже, чем обычно, но сошло. И свечи, как и полагалось, гасли в полной тишине. Алевтина даже помедлила перед тем, как задуть последний огарок: в конце концов, эти в зале не виноваты, что сегодня они получили меньше искусства — пусть получат больше тела.

К сожалению, в расстройстве чувств она забыла про шаль, вспомнила уже в проходе между столиками, когда возвращаться было поздно — сейчас медленно пойдет свет. Ладно, прошмыгнет к Илье и сразу накинет плащ. Ничего, не ослепнет…

Она ничего не успела, потому что свет вспыхнул внезапно, разом все лампы в зале. Алевтина едва успела проскочить в коридорчик, где тоже сделалось светло.

И вот тут все стало ясно.

У закрытой двери Илюшкиного кабинета стоял хам-осветитель в мятых брюках и рубахе, расстегнутой чуть не до пупа, а поодаль неуверенно перетаптывались два незнакомых парня помоложе, один из них с откупоренной пивной бутылкой в руке.

— Вот так, — ухмыльнулся Володя, — это тебе штраф за опоздание. А с вас, мужики, по рублю за театр. Зрелище богов! — и вполне дружелюбно подмигнув, легонько мазнул ее лапищей по груди.

И тут Алевтина забыла все на свете. С криком «Хам, мразь, сволочь!» она бросилась на осветителя.

Удар был не сильный, но попал точно в скулу. Алевтина начала соображать, когда Володя уже поднимал ее с пола, укоризненно приговаривая:

— У тебя что, бабуся, совсем крыша поехала?

Алевтина вырвалась и кинулась к Илье.

— Ты слышал? — закричала она. — Ты видел? Этот хам… Эта мразь…

Илья смотрел на нее ошарашенно.

Только тут до нее дошло, как она выглядит: голая, растрепанная, в дурацкой маске… Алевтина захлопнула дверь и схватила плащ.

— Этот хам, — захлебывалась она, — эта мразь…

— Да что случилось-то?

— Он поднял на меня руку!

— За что?

Ее поразил не этот дурацкий вопрос, а испуганные глаза Ильи.

— Ты что, не слышишь? Он меня ударил!

— Да погоди, — шепотом проговорил Илья, — что случилось?

От его шепота у Алевтины свело скулы.

— Выгони его немедленно, — холодно и почти спокойно сказала она, — я его рожу поганую видеть не могу. К чертовой матери выгони!

— Да как «выгони», — забормотал тот, — как «выгони»? Он же все-таки…

— Тебе что, осветитель нужен? Да я завтра пятерых приведу! — крикнула Алевтина. Она понятия не имела, откуда завтра возьмутся пять осветителей, но этого хама видеть больше не могла.

Официантка внесла ее вещи, положила на стул и вышла.

Илья сказал с досадой:

— Ты что, ребенок, что ли? Как я его выгоню? Кто мне даст?

— Но ты же набираешь штат? Ты председатель или не ты?

— Я, — сказал он, — я председатель. И штат набираю я. А меня набрал он. Мое здесь — вот эта самописка. А все остальное его. Аппаратура его, деньги его, связи его…

— А председатель тогда зачем? — по инерции она еще настаивала, но в голосе уже не было силы: реальная ситуация все четче прорисовывалась и не оставляла надежд.

— Председатель? — Илья горько усмехнулся. — По заседаниям бегать да в тюрьме сидеть, вот зачем.

— Но как же ты с ним работаешь? — растерянно спросила Алевтина.

Илья жестко посмотрел на нее:

— Ты мою конуру видела? Вот так и работаю… Да ты не думай, все нормально. Он вообще-то хороший парень. Воспитание уж какое есть, а сам по себе… Ты еще плохих не видала.

— А откуда у него деньги?

— Умеет делать, — вздохнул Илья, — талант такой. Он умеет, а я нет. Вот потому я у него и служу, а не он у меня.

Алевтина натянула брюки, застегнула лифчик, надела свитер.

— Ладно, — сказала она, — спасибо за все. Значит, не судьба.

— Да постой. Ты чего?

— После того, что было…

— Да брось ты, — отмахнулся он, поморщившись, — чего было-то? Ничего и не было. Тебе что, деньги не нужны?

— Деньги нужны, но не любой ценой.? Она хотела произнести это со спокойным достоинством, но прозвучало жалко.

— Мать, — попросил он, — не мучайся дурью, а? Посиди вот тут. Только не уходи. Жесты-то зачем? В театре, что ли, скандалов не бывает?

Алевтина неопределенно пожала плечами, но дала ему отнять плащик.

Минут через пять официантка принесла три блюда с закусками и высокую бутылку водки. Еще через сколько-то вернулся Илья с Володей и теми двумя парнями.

Володя сказал:

— Все, мужики, по-быстрому и по-тихому. Давай, Илюха, командуй. Тина, давай. А я, понимаешь, думаю — чего это она? Ведь хохма просто. Хохма, и все. У нас тут вообще народ веселый. — Он сунул ей рюмку. — Давай, Тина. Все ведь свои. Вот эти двое, думаешь, чужие? Тоже свои… Ну давай, без обид. Ни ты на меня, ни я на тебя. Работаем вместе, значит, обид быть не должно.

Быстро чокнулись и быстро выпили, так что он почти не прервал свою речь.

— У нас ведь что главное? Чтобы каждый работал и своих уважал. А больше — нет проблем.

Илья снова разлил водку и предложил выпить за Володю. Тот отказался:

— За меня не надо. Давайте за Тину. — И повернулся к ней. — Думаешь, не вижу, как работаешь? Все вижу. Профессионал. А тех, кто дело знает, я всегда уважаю. Вот, например, Илья…

Он стал объяснять, за что уважает Илью. Тина старалась улыбаться и к месту кивать. Два месяца выдержать, думала она, только бы два месяца. Димке отдаст потом. Внести пай, а там уж как-нибудь. Ничего, два месяца выдержит. Зато будет своя нора. И с дурищей Зинкой не придется шептаться на кухне. И Мигунов, понтярщик чертов, будет приходить. Не часто, нет, только когда депрессия. Приходить и заряжаться от нее, как фонарик от сети…

— Тин, за Илюху-то! — укорил Володя, и она поднесла рюмку к губам.

Ничего, думала она, не страшно. Как-нибудь да наладится. Жить можно…

Оглавление

Леонид Жуховицкий Лягушка в сметане