На семи дорогах [Юсуп Хаидов] (fb2) читать онлайн

Юсуп Хаидов НА СЕМИ ДОРОГАХ (приключенческая повесть)

Не было в среднем течении Амударьи человека, который не знал бы Эсенбая.

По обеим сторонам реки ему принадлежали огромные площади для посевов, защищенные со всех четы рех сторон зеленой оградой тутовника.

Под густой тенью раскидистых ивовых крон располагались специально вырытые водоемы, в которых играла волнами прохладная вода.

На необозримых пастбищах Каракумов и Кизыл» кумов тучные стада Эсенбая растаптывая, разравнива« ли высокие барханы и одновременно разрушали такы« ры, перенося на них песчинки в мельчайших трещинах копыт.

Забитые батраки, от усердия набивая мозоли, тру дились с утра до ночи, не расставались с лопатой, кетменем и камчой, умножая богатства Эсенбая.

Казалось, даже облака на небе — и те служат Эсенбаю, щедро проливая дождь на его поля.

Когда грозное эхо залпа «Авроры» докатилось до далекой Туркмении, Эсенбай одним из первых богатеев почувствовал нависшую над ним опасность. Ведь земля и вода были объявлены достоянием народа.

Наскоро превратив свое недвижимое имущество в золото, а движимое — погнав с собой, Эсенбай покинул Родину, пересек границу и разбил лагерь в степи.

До конца своей жизни жил Эсенбай надеждой, что ему рано или поздно удастся возвратиться на родную землю. Ведь мир переменчив, говорят мудрецы, и хочется верить, что они правы. Эсенбаю до слез было жалко расставаться с родными местами, с необозримыми коврами богатой растительности, с родимой неистощимой землей, которая верно прослужила ему и его стадам в течение семидесяти лет.

За пределами Туркмении, куда бежал Эсенбай, такой обильной растительности не было и в помине. Здесь расстилалась пустыня, едва украшенная скудными островками чахлой растительности.

Тут-то и велел Эсенбай разбивать свое становище.

Десять-пятнадцать кибиток были видны издалека. Глаз путника примечал их куполообразную форму.

Жизнь здесь отнюдь не била ключей. Напротив, она текла уныло и однообразно. Двери кибиток, украшенные орнаментом и обращенные к юго-западу, открывались крайне редко. Люди передвигались медленно, не-спеша, движения их казались скованными. Женщины во дворе старались держаться вместе, кучкой, как будто они были привязаны друг к другу.

Что касается мужчин, то те, покинув жилища, иногда подолгу молча стояли в неподвижности, бесстрастно поглядывая друг на друга.

Примеру людей следовали собаки. Огромные, густошерстные псы, уши и хвосты которых были обрублены, вконец обленились. Не вставая с облюбованного местечка, они в основном дремали, лишь иногда приоткрывая глаза и вслушиваясь в чуткую, какую-то вязкую тишину.

В самом центре площадки, окруженная другими женщинами, находилась кибитка, которая резко отличалась от других не только внушительными размерами, но и более красивым внешним видом.

Эта кибитка принадлежала Эсенбаю, которого поразила жестокая хворь.

Ни новые мягкие одеяла, постеленные в несколько слоев, ни пламя саксаула, день и ночь полыхавшее в очаге, ни заботливый уход родичей и слуг, — ничто не могло уменьшить страданий Эсенбая.

Упрямая болезнь немного смягчила суровые черты его лица. Его прежде красные, пышные щеки, теперь обвисли и побледнели, усы уныло глядели вниз, борода — и та поредела. Брови его, однако, как и в прежние времена, были постоянно нахмурены. Маленькие глазки, полускрытые веками, еще глубже запали в глазницы. Однако зрачки продолжали сверкать ядовитым блеском, словно догорающие уголья саксаула.

Недавно Эсенбай, несмотря на болезнь, взял в жены молодую двадцатипятилетнюю женщину. Теперь она часто, расположившись рядом с Эсенбаем, осторожно массировала ему руки и ноги. Тоненькие, как камышинки, сильные пальцы старательно поглаживали страшно похудевшее тело Эсенбая.

В ушах молодой жены поблескивали дорогие сережки, похожие на прозрачные капельки росы, которые, казалось, вот-вот оторвутся и, упав на плечи, мгновенно исчезнут.

С трудом повернув голову, бай ловил глазами блеск драгоценных камней. При этом ему чудилось, что его исхудавшие руки, как бы превратившись в серьги, удерживали за уши молодую женщину из знатного рода.

— Довольно. Теперь можешь идти, — разрешил бай слабым, с хрипотцой, голосом.

Когда жена дошла до дверей, Эсенбай окликнул ее:

— Принеси куриного бульона. — Хорошо.

— Немного, три-четыре ложки. Да хорошенько посолить не забудь!

Весть о том, что Эсенбай почувствовал себя получше, быстро разнеслась по стойбищу. К нему начали собираться обрадованные родичи, обитавшие по соседству.

За чаем пошли оживленные разговоры о возвращении на берега Амударьи, где, быть может, удастся вернуть уплывшее из рук имущество.

Однако к вечеру состояние бая снова ухудшилось.

— Все уйдите из юрты, — коротко приказал он. Однако несколько родственников притаились по темным углам и остались, чтобы ночью, сменяя друг, друга, дежурить близ ложа больного.

На рассвете около Эсенбая остались только два самых близких родственника, Ходжанепес и Бабакули,

Судя по всему, смерть Эсенбая была не за горами. Жизнь едва теплилась в нем, ее выдавало только сла бое, еле различимое дыхание.

Внезапно Эсенбай, пододвинув поближе большую продолговатую подушку, оперся на нее, приподнялся и, выкатив глаза хриплым, еле слышным шепотом произнес:

— Сын!.. Это ты? С благополучным прибытием. Рад, что у тебя все в порядке. Возвращайся в село, в наш двор, и проверь северовосточный угол гостиной. А потом... пот... — Не договорив, Эсенбай рухнул на подушки и, несколько раз дернувшись в конвульсиях, испустил дух.

Слова Эсенбая, произнесенные им перед смертью, немедленно вызвали в глазах обоих родственников хищный блеск, означавший не только алчность, но и недоверие друг к другу.

На рассвете следующего дня Бабакули оседлал коня и поспешно куда-то умчался. Он улучил момент, когда Ходжанепеса не было: тот поехал за дровами,

Вернувшись с доверху навьюченным верблюдом, Ходжанепес узнал об отъезде Бабакули, и его одутловатое лицо исказилось от ярости, глаза налились кровью.

— А, ты задумал уехать тайком от меня, чтобы за получить все богатство Эсенбая. Не выйдет! — бормотал он, мечась по двору и даже позабыв о том, что нужно развьючить верблюда.

На глаза Ходжанепесу попался топор, он схватил его и заткнул за пояс. Затем направился к стоящему в стойле коню, не оседлав, вскочил на него и помчался догонять Бабакули.

Отменно отдохнувший, застоявшийся конь, понукаемый нетерпеливым Ходжанепесом, почти летел, рас пластавшись над степью, с разбега перескакивая через небольшие бугры. Колючие ветки кустарника царапали ноги седока, причиняя ему острую боль, но он не заме чал ее.

Холодные порывы осеннего ветра пронизывали одежду насквозь, вздували бугром рубашку на спине, однако от чрезмерного напряжения по лицу Ходжане-песа градом катился пот.

Уйти от погони Бабакули не удалось. Ловким маневром срезав его путь, Ходжанепес догнал родственника, усталый конь которого трусил мелкой рысцой.

— Слезай, негодяй, — крикнул Ходжанепес, схватив коня под уздцы, и крепко выругался.

Бабакули тотчас вскипел от ярости. Его узкие глаза злобно округлились, губы мелко задрожали и даже усы затряслись. Он изо всей силы ударил Ходжанепеса туго свернутой веревкой, и нахлестывая коня, поскакал в сторону юрт.

Ходжанепес снова догнал Бабакули.

— Послушай, Бабакули я сгоряча наговорил тебе нехорошие слова. Прости меня! Видно черт меня попутал, обидел тебя нечаянно. За это и получил от тебя веревкой по заслугам.

Бабакули молчал.

— Давай, бей меня, пока рука не устанет, — продолжал Ходжанепес. — Только помиримся! Прошу, не обижайся на меня.

Бабакули замедлил ход коня, посмотрел, раздумывая, сначала на вспотевшее круглое лицо Ходжанепеса, затем окинул взглядом всю его приземистую, плотную фигуру, похожую на мешок, набитый песком, и самодовольно усмехнулся. После этого достал из кармана красного шелкового халата табакерку с серебряной крышкой, и с наслаждением постучал ею по зубам. Он явно упивался унижением соперника.

— Наверное, скоро приедет младший дядя, — пробормотал Бабакули после томительной паузы, и продолжал. — Если мы сообщим ему о тех словах, которые сказал перед смертью его отец, то нам, надо полагать, тоже кое-что перепадет.

Бабакули умолк и, часто моргая, стал наблюдать за реакцией Ходжанепеса.

Тот стремительно шагнул к Бабакули и схватил его за стремя.

Послушай, дорогой, не надо этого делать. — Почему?

— У него и без того немало богатства. Ведь только мы с тобой слышали предсмертные слова бая.

— Так получилось...

— Этого бы не случилось, если бы аллах нам не покровительствовал!

— Ты думаешь?

— Конечно! — убежденно подтвердил Ходжанепес, — Так давай не будем швырять камень в свое счастье.

— Что ты предлагаешь?

— Поедем туда вместе, отыщем золото и поделим его.

— А как поделим?

— Пополам.

Бабакули покачал головой и пришпорил коня.

— Подожди, не торопись, я хочу сказать тебе еще кое-что, — проговорил Ходжанепес задыхающимся го-лосом, цепляясь за стремя.

— Говори.

— Ты до сих пор не можешь женить сына.

— И что?

— Если согласишься с моим предложением, обещаю тебе, что обойдемся без всякого калыма...

— Это ты сейчас так говоришь, — в раздумье произнес Бабакули. — А потом откажешься, окаянный, от своих слов...

Всем своим видом, однако, Бабакули давал понять, что склонен уступить выгодному предложению.

— Если откажусь от своих слов, то вот мне! — горячо сказал Ходжанепес и провел указательным пальцем по горлу.

— Поклянись.

— Клянусь кораном!

* * *

Через некоторое время Ходжанепес и Бабакули, пользуясь тайными тропами, пересекли государствен ную границу.

Добравшись до нужной точки, они весь день про сидели в укромном месте, затем, убедившись, что за ними никто не наблюдает, двинулись дальше. Продвигаясь подобным образом, они достигли Джейхуна — своенравной реки. Здесь наняли лодку и вместе с лошадьми перебрались на другой берег.

Наконец настал час, когда два всадника, пробираясь сквозь заросли, остановили коней прямо напротив бывшего двора Эсенбая.

Оба спешились.

Увидев двор, хранящий богатство, Ходжанепес от радости ускорил шаг, стараясь не шуршать камышом. Затем остановился и принялся из-под руки пристально вглядываться в даль.

— Ну, что там, во дворе Эсенбая? — нетерпеливо спросил Бабакули.

— Народу полно.

— Чем заняты?

— Кажется, навоз таскают.

— Что же нам теперь делать? — спросил озабоченно Бабакули.

— Ясно, что будем делать, — уверенно усмехнулся Ходжанепес. — Засядем в камышах и будем пить чай, отдыхать после трудной дороги.

Предложение Ходжанепеса пришлось по душе Бабакули, у которого от усталости гудела голова. Кроме того, очень хотелось есть.

Когда на небе густо высыпали звезды, Ходжанепес и Бабакули, взяв припасенные заранее необходимые для раскопок инструменты — лопату и топор — покинули заросли камыша.

Двор, покинутый Эсенбаем, был погружен в ночную тьму.

Яркий лунный свет заливал в глинобитных стенах глубокие трещины, отчего они казались глазницами сказочного дива.

Они отыскали северо-восточный угол гостиной, и Ходжанепес без промедления приступил к раскопкам, Бабакули посвечивал ему с озабоченным видом.

Наконец лопата задела что-то твердое. Оба, не сговариваясь, упали на пол, вглядываясь в яму. Дальше оба начали рыть руками.

Твердый предмет, который задела лопата, оказался кувшином, завернутым в какое-то тряпье.

Не доверяя друг другу находку, они оба одновременно ухватились за нее, Бабакули за горлышко, а Ходжанепес — за изогнутую ручку. Так и побежали с драгоценной добычей в стороны зарослей.

Отыскали укромную полянку, со всех сторон окруженную густыми камышами, и разожгли на ней небольшой костер.

Бабакули расстелил на земле хурджун, а Ходжанепес разложил сверху платок, после чего, засучив рукава по локти, осторожно взял в руки вожделенный кувшин.

— Во имя аллаха милостивого и милосердного, — еле слышно пробормотал он.

Бабакули тоже усердно шептал, повторяя слова молитвы.

Ходжанепес, орудуя кончиком ножа, вытащил из горлышка кувшина плотно забитую туда деревянную пробку, затем перевернул сосуд и стал трясти его над расстеленным платком.

Однако вместо ожидаемого золота на платок упал только листок бумаги, сложенный вчетверо.

Бабакули, до сих пор стоявший неподвижно, как статуя, выхватил из рук Ходжанепеса кувшин и сам стал его трясти над платком.

Кувшин был пуст.

Подчас бывает так, что человек, не достигнув желаемого результата, теряет на время рассудок и волю, впадая в отчаяние. Они оба были уверены, что счастье у них в кармане, и вот остались с пустыми руками.

Костер, разведенный ими, давно погас.

Где-то далеко пропел петух, напоминая, что наступило утро.

Первым пришел в себя Бабакули. Массируя затекшие ноги, он спросил:

— Ну, а теперь что посоветуешь?!

После этого, не дожидаясь ответа, Бабакули привстал, взял с расстеленного платка злополучный листок бумаги и сунул его в карман.

— В соседнем селе у меня есть один знакомый — Раматулла, — задумчиво произнес Ходжанепес.

— Кто он?

— Мулла. Поедем к нему. Там отдохнем и обдумаем, что делать дальше.

Честно говоря, предложение Ходжанепеса не очень понравилось Бабакули. Но, немного поразмыслив, он пришел к выводу, что в сложившейся ситуации это для них, пожалуй, лучший выход.

Когда-то, в стародавние времена, Раматулла-мулла переселился в эти края из Бухары. Сейчас в своей округе Раматулла был одним из самых уважаемых мулл.

Это был тучный человек, глаза которого едва проглядывали сквозь узкие щелки. Густая седая борода была роскошной, но росла несколько криво, что дало основание сельчанам говорить про него: «Раматулла-мулла ест сладкое толокно дважды: сначала из посуды, потом из бороды».

Передняя часть двора Раматуллы-муллы, казалось, срослась с окружающим ландшафтом. Искривленные стены согнулись внутрь, казалось, готовые рухнуть. В бесчисленных трещинах, избороздивших стены, выросла верблюжья колючка. Подмороженная первыми осенними заморозками, она свисала вниз.

Раматулла-мулла вышел во двор, чтобы встретить поздних, к тому же непрошенных гостей.

Ходжанепес заискивающим тоном первым поздоровался с муллой. Затем, как положено, коротко поговорили о здоровье, о житье-бытье.

Раматулла-мулла, скрестив руки на ватном полосатом халате, свесил по подбородку конец зеленой чалмы и некоторое время молча пребывал в неподвижности.

— Ну, живы, здоровы? — спросил он, словно ожидая чего-то от странных гостей, так как в такое время к нему приходили за упокой души скончавшегося.

— Слава аллаху, все в порядке. Были недалеко, решили зайти к вам по пути, — сказал Ходжанепес.

Старик продолжал вглядываться в гостей.

— Дедушка, неужели не узнаете?! — воскликнул Ходжанепес и сделал шаг вперед.

— Кто ты?

— Я — Ходжанепес, родственник Эсенбая.

— Очень хорошо, очень хорошо, — заметно оживился старик, — Проходите, проходите, гостями будете, — добавил он, отодвигаясь от двери.

Раматулла-мулла поделился своим утренним чаем, угощая Бабакули и Ходжанепеса.

— Берите все, угощайтесь, — радушно приговаривал Раматулла-мулла.

На крохотной скатерти лежали только три небольших тонких чурека из пшеничной муки, каждый с пиалу.

У голодного Ходжанепеса заурчало в животе от приятного запаха свежего чурека. Взяв ближайший, он сложил его вдвое и, почти не прожевывая, проглотил. Бабакули посмотрел на него с усмешкой и укоризненно покачал головой.

Чтобы выйти из неловкого положения, Бабакули, который был неграмотен, как и Ходжанепес, протянул мулле письмо, обнаруженное в кувшине, и попросил:

— Прочитайте, пожалуйста. Нам нужно знать, что на этом листке написано.

Раматулла, приблизив письмо к лицу, сощурил свои и без того узкие, как щелочки глаза:

— Да разве в этой тьме разглядишь, что здесь нацарапано? Надо выйти во двор, тут я ничего не вижу.

С листком в руках Раматулла вышел во двор и долго не возвращался.

Обеспокоенный Ходжанепес чуть приоткрыл дверь дома и выглянул в крохотную щелочку.

— Бабакули, — позвал он. — Подойди и посмотри. Кажется, мулла сошел с ума.

Бабакули, выглянувший в приоткрытую дверь, увидел необычное зрелище. Мулла в левой руке зажал письмо и подбоченился, а правой размахивал над головой и, красиво прищелкивая пальцами, танцевал!

— О, дедушка-мулла, что все это значит? — спросил Ходжанепес, подойдя к нему.

Раматулла сделал шаг назад.

— Я вам не скажу, что написано в бумаге, пока вы мне не отдадите половину богатства, — твердо произнес мулла.

— О чем разговор! — деланно небрежным тоном сказал Ходжанепес. — Может быть, и больше получишь. А нука-ка прочитай!

Раматулла-мулла, от радости дрожа и заикаясь, начал читать письмо:

«Поскольку страну нашу наводнили безбожники большевики, я решил вырыть кувшин с золотом с прежнего места и закопато его в горах Койтена.

В горах Койтена, как известно, находится семь гробниц, теперь с зарытым кувшином золота их стало восемь.

Восьмую гробницу люди называют «Кизыл Ата». Все об этих гробницах знает один только человек — мастер-мельник Хаджи Тихий»,

Ходжанепес, внимательно выслушал текст, вырвал письмо из рук Раматуллы и подтолкнул его к дому. Бабакули остался стоять около дверей.

— Давай теперь, дед, рассчитаемся с тобой, — проговорил Ходжанепес, вытаскивая из-за пазухи чекменя тускло поблескивающий наган. Указав на барабан, в котором сверкали медные гильзы патронов, он спросил с угрозой:

— Все хочешь получить или двух достаточно?

— Нет, мне ничего не нужно, дети мои. Моя жизнь зависит от вас, — еле слышно произнес Раматулла-мул-ла и заплакал как ребенок.

— Берегись! — сказал Ходжанепес и с силой ткнул дулом нагана в грудь старика. — Если про это письмо где-нибудь проболтаешься, я превращу тебя в сито, так и запомни.

Побледнев как мел, Раматулла рухнул на пол собственного дома.

Ходжанепес и Бабакули, нахлестывая коней, безостановочно мчались к горам Койтена. Быстрой езды до них было сутки.

* * *

Несмотря на последний месяц осени, было сухо: ни одна дождинка не упала с неба.

Вскоре всадникам открылись многочисленные жалкие мазанки, беспорядочно разбросанные на берегу Амударьи.

От малейшего движения густая пыль поднималась до самого неба.

Издали виднелись строгие гряды Койтен, которые поднимались выше облаков и, касаясь неба, всегда дышали чистым воздухом.

Впрочем, окрестным жителям было не до горных красот. Людям, исключая нескольких зажиточных баев, хватало забот. После полуночи тигры, водящиеся на Койтене, спускались в село и уничтожали домашний скот. Поэтому бедный люд на ночь загонял скотину в дома и там привязывал ее. А у кого не было дома места, жгли костры до самого утра.

В такие долгие ночи, чтобы скоротать время, старики любили рассказывать о Хаджи Тихом и о его храбром внуке Иламане, который обитал близ самого опасного подъема Койтен-горы.

Старику Хаджи Тихому было уже за шестьдесят. Длинная, густая борода доходила до груди. Густые брови нависали над глазами, даже из-за ушей торчали клочки рыжих волос.

Как одежда, так и обувь старика были сшиты из войлока. Другой одежды у старика не было — ни ста-, рой, ни новой. Не ведал он ни радостных праздников, ни траурных дней.

Половину дня Хаджи проводил, обтесывая для мельницы камни, похожие на верблюжьи седла.

После этого он уходил на поиски новых камней, пригодных для мельницы. С огромной киркой спускался в ущелье и долины, бесстрашно лазил по скалам.

Обычно мастер останавливался у приглянувшегося ему камня и внимательно разглядывал его голубую или серую поверхность, затем с силой опускал кирку. бывало, удар высекал искру, которая больно обжигала лицо и даже подпаливала бороду. Но Хаджи Тихий не обращал внимания на такие мелочи. Подув на камень, чтобы счистить с него землю и пыль, он снова принимался за дело.

Бывало, камень требовал нескольких дней работы. В таком случае мастер делал на нем отметину и шел дальше.

Казалось, руки и ноги Хаджи не состоят из мыши, обтянутых кожей, как у остальных людей. Острые, как бритва, осколки камней не причиняли ему ни боли, ни малейшего вреда.

Этот человек постоянно боролся с суровой природой, с горами, и сам в конце концов стал походить на гору. Что говорить, вид у Хаджи был страшным, а что творилось у него на душе, никому не было известно.

Иламану, внуку Хаджи, было лет пятнадцать-шест-надцать. Он был плотен, руки и ноги казались коротковатыми. Густые, жесткие, черные, как смоль, волосы не знакомые с гребнем, закрывали лоб.

В черных глазах парня светились отвага и хитрость. К этому нужно добавить, что Иламан был подвижен, как ртуть: никому не удавалось увидеть его спокойно сидящим на одном месте.

Иламану были известны многие заповедные места Койтен-горы. Взобравшись с риском для жизни на высокую скалу, он любил рассматривать и изучать окрестные ущелья. Наблюдал он и квадратные дворы, где облтала беднота. «И зачем так жить? — думал он про себя. — Хорошо и интересно жить можно только в горах».

Время от времени к деду приходили торговцы, чтобы купить готовую мельницу. Иламан с большим вниманием слушал их рассказы о жизни на равнине. «Если там так много народу, то недолго и потеряться», — размышлял он.

Иламан был убежден, что красивее гор Койтеиа нет места в мире. Разве не ясно, что Койтен — это символ изобилия и щедрости природы?

По горам во все стороны разбегались узкие, подчас еле заметные тропки. Спускаясь вниз, они постепенно сливались наподобие того, как мелкие ручейки объединяются в одну широкую реку. Главная дорога вела в долины, к городам и селам. Там и сям били маленькие роднички. Вода в них была вкусной и такой холодной, что когда пьешь — ломило зубы. Родниковые воды соединялись в бурную неукротимую горную речку, обильно питавшую зеленый покров Койтена.

Иламан с дедом жили в небольшой горной пещере. Здесь не было ничего, созданного руками человека, кроме полуразвалившейся двери, ведущей внутрь.

Огонь разжигали в середине пещеры, дым выходил через входное отверстие.

В дальнем углу располагалась постель Хаджи Тихого, состоявшая из шкуры какого-то дикого зверя, почти совершенно вытершейся.

Усевшись вечером на шкуру, которая никогда не убиралась, Хаджи съедал кусок хлеба, макая его в воду, и тут же ложился спать, обходясь без подушки и одеяла.

Ложе Иламана было напротив дедова. У него было какое-то тряпье, которым он мог укрыться в холодную погоду.

В селе, которое раскинулось у подножия гор, Хаджи Тихий имел небольшой участок земли. Здесь они с внуком сажали джугару. Пока она созревала, оба ютились тут же, в маленькой мазанке. Затем, собрав зерно и распродав силос кому-либо из соседей, снова возвращались в горы.

Каждый раз, когда дед и внук спускались с гор на свой участок, односельчане приходили к ним и просили сделать мельничные жернова, а то и мельницу целиком.

Нужно сказать, для Хаджи Тихого все сельчане были одинаковы — что баи, что бедняки. В порядке очередности он выполнял их просьбы.

Работал старик добросовестно, лишнего не брал, за что пользовался среди сельчан уважением. Не было на селе тоя, на который не пригласили бы Хаджи Тихого с внуком.

В начале осени один из зажиточных жителей села устроил той. Иламан с дедом пришли и сели в сторонке.

В скором времени начался гореш — борьба. Все, кроме Хаджи Тихого, пошли на утрамбованное поле наблюдать за борцами-пальванами.

— Если ты настоящий пальван, выходи на середину! — кричал некогда очень известный борец, приглашая на состязание и расхаживая по полю. — Победителя ожидает награда — красный шелковый халат!

Пробираясь через сгрудившуюся толпу, Иламан искал удобное местечко, чтобы наблюдать за захватывающим зрелищем.

Поединок начался!

Низкорослый, коренастый борец вел с более рослым непримиримую борьбу.

— Гляньте-ка на этого коротышку. Кто это? — спросил один из сидевших, вытирая свои жирные руки об ичиги.

— Это сын Сейитназар ишана. Будь у меня такой отец, как у него, я тоже бы вышел на середину поля. Клянусь, любого из этой толпы положил бы на обе лопатки, — гнусавым голосом проговорил длинный человек с бледным лицом.

— А какой у него отец?

— А вот какой. Позавчера Сейитназар привез из соседнего села купленную им там двенадцатилетнюю девочку. Своими глазами видел! — рассказчик поменял позу, привстав на одно колено. А Девочка плакала и просила: «Мулла-ага, не увозите меня, я вам подарю за это свою серенькую курочку».

— Безобразие! Что там, в селе, сорока царствует, что ли? А куда делся сельский староста? Его не было при этом?

— Староста-то есть, да что толку? Он ведь родственник Сейитназара. Эх, да что там говорить! Вот и в твоем селе есть староста, который обязан следить, чтобы соблюдался порядок. А разве неизвестно всем, что ты не можешь забрать полоску земли, которую тебе выделили из имения Мелебая?

Долговязый, задав этот риторический вопрос, не требующий ответа, не проронил больше ни слова.

— Эх, люди! — сказал кто-то из сидевших после длительной паузы, в течение которой все увлеченно наблюдали за борьбой. — Если сравнить настоящие наши дни с прежними, то старые дни были золотыми. Эти проклятые басмачи, бог ведает откуда появившиеся, не дают нам покоя ни днем, ни ночью. Единственного быка отобрали, которого я запрягал в соху.

— Кто же отобрал у тебя быка? — поинтересовался кто-то из сидевших селян.

— Сам Чоллек сердар, который объединил вокруг себя несколько мерзавцев. У моего соседа стали отбирать корову, которая была привязана к колу. Человек схватил топор, но в недобрый час вздумал он оказать сопротивление бандитам. Чоллек поставил лицом к лицу сына и отца и, убив одним выстрелом обоих, ушел из села.

— Разве об этом не знают красноармейцы, которые защищают бедняков?

— Они знают обо всем, что у нас делается, эти красноармейцы.

— Откуда?

— Очень просто. Они, брат, прежде чем приступить к какому-нибудь делу, сначала гадают. Их гадальщики живут в белых городах. Главного у красноармейцев зовут Давид, он дни и ночи сидит у телефона, ожидая, что скажут эти предсказатели.

— Молодец, крепкая у него душа! Как у него тер пенья хватает.

К разговору прислушивалось все больше народу.

— Может, так и есть, — задумчиво заметил кто-то.

— Эх, да мы сами хороши, трусим басмачей, — продолжал другой. — А есть ведь и у нас люди с храбрыми сердцами, которые могли бы дать отпор бандитам.

— Конечно! — подхватил третий, позабыв про зрелище борьбы двух пальванов. — Вот прошлой ночью Худайберды, батрак из соседнего села, взял с собой десяток отважных людей, и они как следует встретили басмачей, которые шли в очередной раз грабить село.

— А оружие у них было?

— Какое там оружие. Только палки! Но они в темноте показались перепуганным басмачам ружьями. Дехкане всех бандитов взяли в плен, ни одного не упустили, и привели их к главарю красных — Давиду.

Между тем той продолжался.

Беседу людей прервала печальная музыка, исполняемая на гиджаке.

Позабыв обо всем на свете, дехкане начали прислушиваться к мелодичным звукам.

Когда гиджакист кончил играть, один из сидевших спросил:

— Кто это? Здорово играет!

— Он сам вообще-то пастух. Недавно баи ограбили его, заставили заплатить штраф — больше ста голов овец. Можно сказать, нищим оставили. Вот тогда он, бросив пастушничать, и научился играть на гиджаке.

— Ты тоже не хуже его играл бы, если бы тебя заставили заплатить штраф в сто овец, — сказал один из сидевших, и все засмеялись.

Вечером Иламан с дедом вернулись к себе в пещеру.

Когда стемнело, снаружи раздался топот лошадиных копыт, а также шум потревоженных камней на дороге.

Иламан выскочил из пещеры. Двое всадников, увидев его, приостановили коней, и один из них спросил у Иламана:

— Эй, дружок, Хаджи Тихий здесь живет? Иламан, не отвечая, повернулся и заглянул в пещеру:

— Дедушка, там тебя спрашивают двое всадников. — Голос Иламана звучал взволнованно и тревожно.

На слова Иламана Хаджи Тихий даже не приподнял головы. Он сидел у костра, поджаривая кусок хлеба на раскаленных угольках.

Немного помолчав, Хаджи произнес:

— Присматривай за своим хлебом, чтобы не подгорел.

Больше Хаджи Тихий не проронил ни единого слова. Иламан, позабыв о гостях, достал из костра свой кусок и принялся жевать черствый хлеб из джугары.

Ходжанепес и Бабакули вошли в пещеру, остановились у входа и поздоровались, ожидая, когда Хаджи Тихий ответит на их приветствие.

— Алейик, — произнес в ответ Хаджи после значительной паузы.

Бабакули, не ожидая приглашения, присел к огню и принялся исподволь рассматривать пещеру. Его маленькие, бегающие, как у вора, глаза шарили по всем уголкам. Затем, потянувшись, он приподнял для проверки шкуру, служившую Хаджи постелью, и, не обнаружив под нею ничего подозрительного, окончательно уселся, успокоенный: кроме шкуры, в пещере не оказалось ничего, что могло бы заслужить его внимание.

Хаджи Тихий, молча насытившись, сел по-турецки, скрестив под собой ноги. Взгляд его был прикован к потолку пещеры, а губы плотно сжаты.

— В наших краях гостя принято угощать чаем, — произнес Бабакули со смешком, начиная разговор.

Хаджи Тихий долгое время молчал, потом сдержанно ответил:

— Мы чаю не пьем.

— Послушай, Бабакули, так мы от него не добьемся никакого толку. Давай сразу приступим к делу, — сказал раздраженно Ходжанепес и продолжал: — Хад-жи-ага, ты нам скажи, где находится гробница Кызыл Ата. Мы хотим совершить туда паломничество.

— Не знаю.

— Старик, в твоих волосах блестит седина, но ума ты не нажил ни грамма, — проговорил в ярости Ходжанепес, сжимая в руке наган.

Однако Хаджи Тихий не обратил никакого внимания ни на угрозу, ни на наган Ходжанепеса. Он продолжал сидеть, не меняя позы.

Взбешенный Ходжанепес сунул Хаджи в ухо ствол нагана. Хаджи, быстро развернувшись, схватил правой рукой незванного пришельца за запястье.

— Ай, больно! Рука!.. — только и успел выкрикнуть Ходжанепес. Он свалился на землю, а наган остался в руках у Хаджи Тихого.

Хаджи, повертев в пальцах тяжелую игрушку, пахнущую порохом, бросил ее через плечо, словно заразу, и снова сел как ни в чем не бывало.

Однако спокойствие и уверенность в себе обернулись для Хаджи Тихого несчастьем. Озлобленные гости, несколько раз ударив его по затылку, связали старику руки за спиной.

— Послушай, племянничек, может быть, ты знаешь, где находится гробница Кызыл Ата? — спросил с ехидной улыбкой Бабакули, приближаясь к Иламану. — Если покажешь, подарю тебе новую одежду. Твоя никуда не годится, рвань одна.

Иламан сжал в руках небольшой камень и, не отводя взгляда от бегающих глазок Бабакули, медленно попятился в глубину пещеры.

Ходжанепес незаметно для парня подкрался сзади и схватил его за ворот, затем несколько раз ударил его головой о стенку. Из глаз Иламана посыпались искры, он пошатнулся, затем упал на землю.

— Старый пес! Если сейчас же не скажешь, где гробница, заберем с собой сына. А потом снова к тебе придем. Может быть, одумаешься.

Хаджи молчал.

— Если и тогда будешь упрямиться, — продолжал со злобой в голосе кричать Ходжанепес, то сначала сына твоего замучаем и убьем, а потом тебя.

Старик продолжал молчать.

Ходжанепес вышел из пещеры, вскочил на коня, Бабакули подал ему на руки мальчика, находившегося без сознания, после чего оба всадника пустились в путь.

В тяжелом молчании они доехали до того места, где дорога раздваивалась. Ходжанепес приостановил коня,

— Куда едем?

— Сворачивай направо. Поедем к зятю.

— Это далеко?

— До рассвета доберемся, — проговорил Бабакули и, пришпорив коня, поехал впереди.

* * *

Когда перевалило за полночь, в казарму вернулись несколько пограничных подразделений во главе с командиром отряда Киселевым.

У командира и солдат лица были мрачные. Для плохого настроения были основания.

В горах у них завязалось жестокое сражение с басмачами. Бандитов удалось окружить и, казалось, деваться им было некуда. Тем не менее негодяи в какой-то момент исчезли. Все как один, словно сквозь землю провалились! Осталось неизвестным, какой урон нанесен басмачам. Но самое худшее было в том, что в бою погибло трое красноармейцев.

Давиду Ивановичу Киселеву было за сорок. Среднего роста, худощавый, он ничем не выделялся среди бойцов. Наверное, из-за короткого, как бы обрубленного подбородка нос его казался длинным. Он словно рассекал лицо на две части. На полысевшем, почти безволосом лбу отчетливо виднелись голубоватые вены. Небольшие, всегда внимательные глаза цветом напоминали чистое голубое небо, омытое весенним дождем. Разговаривал Давид Иванович быстро и уверенно, отличался подвижностью.

Едва Киселев вошел в свой кабинет, как зазвонил телефон. Командир схватил трубку.

— Киселев слушает! Напали на бандитов? Молодцы, так и нужно. Передайте от меня привет и благодарность командиру добровольческого отряда. Правильно сделали, не сомневайтесь... Помощь? Непременно завтра пришлю людей.

Когда командир повесил трубку, в кабинет вошел Бердыев — комиссар отряда. Несмотря на то, что он был значительно старше Киселева, лицо его по свежести напоминало пшеничный хлеб, только что выпеченный в тамдыре — глиняной печи. Усы были аккуратно загнуты кверху, в них заметно пробивалась седина. Нос был изогнут, словно клюв степного орла. Блестящие внимательные глаза, казалось, так и заглядывали в душу собеседника. Бердыев, об этом знали все в отряде, отличался уравновешенностью и спокойствием.

— Ну, как? — спросил Бердыев.

— Скверно получилось, — вздохнул Киселев. — Словно в стаю собак попали. Один справа появляется, другой слева. Не знаешь, в какую сторону смотреть. Но одно могу сказать: какой бы шум не устраивали басмачи, с силенками у них не густо.

— Ты уверен?

— Да.

Поговорить по душам им, однако, не дали. В осторожно приоткрытую дверь заглянул солдат:

— Разрешите обратиться, товарищ командир!

Киселев торопливо застегнул ремень, провел ладонью по пуговицам, убеждаясь, что все они застегнуты. Надел кожаную фуражку с красной звездочкой и, подняв правую руку до козырька, произнес:

— Разрешаю, говорите.

— Товарищ командир, из дальнего села приехали двое всадников. Они просят, чтобы вы их приняли.

— Позовите, пусть заходят!

Киселев поздоровался с вошедшими. Несколько раз моргнув, посмотрел на них вопросительно. Он всегда в таких случаях ожидал, пока посетители сами приступят к беседе.

— Давид-ага, плохие вести...

— Кулаки разгромили позавчера колхоз, созданный дехканами, — добавил второй. — Всю колхозную скотину отобрали, сожгли наши сохи.

Колхоз разогнали, а дехканам угрожали: «Если еще раз организуете колхоз, всю скотину отберем, всех поубиваем».

— Басмачи хорошо вооружены, — произнес один из вошедших после паузы. — А мы вот только этим, —-протянул бородач мозолистые руки Киселеву.

— В соседнем колхозе положение не лучше, — сказал второй из пришедших.

— Все верно, товарищи, — произнес Киселев. — Иначе и быть не может. Сейчас на селе усилилась классовая борьба. Октябрьская революция победила. Петля, накинутая революцией на шею кулаков, с каждым днем затягивается все туже. Они теперь не имеют возможности, как это было прежде, жить чужим трудом. Крупные землевладельцы и кулаки, которые сбежали за границу, желают растоптать Советское государство с помощью хищных империалистических держав. Можно сказать, басмачи вынули сабли из ножен для отчаянной борьбы против новой жизни.

Враги, которые выступают против Советского государства, похожи на стаю волков, грызущихся между собой, — продолжал Киселев. Цель бежавших баев состоит в том, чтобы возвратить утраченное имущество, заново поделить между собой награбленное, восстановить и расширить свою власть. Трусы и отщепенцы, которые не нашли себе места при новой жизни, переходят на службу к нашим классовым врагам.

По ночам грабят магазины и лавки. Убивают девушек и женщин, сбросивших паранджу и желающих учиться. Покушаются на жизнь государственных и партийных работников.

Учитывая все это, наше государство не может смотреть безучастно на бесчинства преступников и вынуждено применять суровые меры наказания. Советское государство — это вы, я, это все трудящиеся. Товарищи, нужно серьезно поднапрячься, чтобы ликвидировать наших классовых врагов.

— Дайте нам оружие.

— Пусть пуля, направленная в бедняка, попадет в кулака, — почти одновременно произнесли оба дехканина.

— Дать вам оружие мы имеем возможность, — ответил Киселев. — Но умеете ли вы с ним обращаться? Знаете ли хоть, с какой стороны нужно стрелять? — пошутил он, улыбнувшись.

— Стрелять — дело нехитрое. Когда свергали с трона Бухарского эмира, помнится, стреляли из тонкого ствола, со стороны мушки, — проговорил бородатый и сдвинул на лоб старую шапку, верх которой был из белого каракуля, а низ — из черного, давно протершегося. — Думаю, так и стреляют до сих пор. А если что-то изменилось, научите.

Киселев усмехнулся достойному ответу бородатого. Однако его слабая усмешка тут же погасла, затерялась в глубоких морщинах лица,

* * *

Когда проехали половину пути, Иламан пришел в себя. Он увидел, что лежит поперек коня спереди того, кто ударил его так, что юноша потерял сознание.

Перед его глазами оказалось запястье Ходжанепеса, и Иламан, не раздумывая, вонзил в него зубы и сдавливал челюсти до тех пор, пока у него не потемнело в глазах.

Ходжанепес, пронзительно закричав, сбросил мальчика на землю.

Иламан удачно упал на ноги и, не оборачиваясь, со всех ног бросился бежать в сторону кустарников. Пришпорив коней, Бабакули и Ходжанепес, настигнув Ила-мана, принялись с двух сторон стегать его плетками.

Иламан остановился. Хотя острая боль пронизывала все его тело, он не издал ни единого звука. Вскоре он весь покрылся синяками и кровоподтеками,

— Ступай вперед!

— Иди, тебе говорят!

Несмотря на то, что оба негодяя орали во все горло, Иламан не сдвинулся с места.

Сознание мальчика готово было отключиться. Он не видел красоты звездного купола, не ощущал босыми ногами холод выпавшего белесого инея.

Убедившись в тщетности своих попыток заставить Иламана идти, Бабакули и Ходжанепес связали его, заткнули тряпкой рот, снова перекинули через седло и двинулись в путь.

Ранним утром они постучали в ворота обширного глинобитного двора. Ворота были под стать двору, такие же огромные, сработаны они были из тутового дерева.

На стук вышел отворить ворота кто-то из домашних, в красном халате и длинной шапке. Огромные усы его казались наклеенными, глаза смотрели как-то стеклянно.

Человек выглянул в ворота, и на злом, угрюмом лице его заиграла поддельная улыбка.

— Охо, Бабакули, к добру ли?! Ты не один... Ну, ладно, проходите, раз уж приехали. Не зря говорили в старину мудрецы, что в трудную минуту любой человек родственник. — Он поздоровался с ними и жестом пригласил во двор.

— Тебя не станут беспокоить из-за нас? — спросил на всякий случай Бабакули. — Не будут допытываться, что мы за люди?

— Да пока аллах миловал, новые власти особо не беспокоят. Да и забор у меня, как видишь, высокий, — скупо улыбнулся хозяин.

Когда всадники въехали во двор, он, пристально вглядевшись, произнес:

— Я думал, что сват привез с собой барашка, а это, оказывается, человек?

— Как видишь.

— Кто он такой? Зачем он тебе? Что хочешь с ним делать? — начал допытываться хозяин.

— Простая штука. Ай, думаю, чем возвращаться с пустыми руками назад, лучше захвачу с собой пастушка, — ответил неопределенно Бабакули.

— Гм... Ну, ладно. Развяжи мальчику руки, ноги н отведи его вон в ту комнату, — указал хозяин. — Пусть пока там посидит.

— Он оттуда не сбежит?

Хозяин покачал головой и сделал несколько шагов.

— Куда? — спросил Бабакули.

— Запру ворота и спущу собак.

Толкнув Иламана в затылок, приехавшие заперли за ним дверь.

В комнате было темным-темно, она не имела окон. Когда глаза Иламана привыкли немного к тьме, он начал рассматривать помещение.

Потолочные балки были покрыты черной сажей — в этом он убедился, ощупав их: потолок был невысоким. Стены тоже были черными. Посреди комнаты располагался очаг, полный золы.

Иламан протянул руки к очагу, но зола была не теплее, чем песок под снегом.

Продрогший в дороге Иламан понял, что согреться ему не удастся.

Дрожа от холода, он подошел к двери и, обнаружив небольшую щелочку, через которую в комнату лился свет, стал рассматривать двор.

Он увидел двух огромных серых собак, рядом с ними прогуливался свирепый пастуший пес.

Вскоре вышло солнце, и собаки лениво поплелись на солнечную сторону двора, чтобы погреться.

Иламан на всякий случай подергал дверь. Сначала тихонько, затем сильнее. Непрочный запор соскочил, и мальчик вышел во двор. От запаха свежего мяса, жарившегося с луком и морковью, у него закружилась голова. Не раздумывая, он пошел в ту сторону, откуда доносился вкусный запах.

Узкая дверь вывела его на другую половину двора. Здесь он прошел немного и остановился перед двумя кибитками, стоявшими рядом.

Из одной кибитки послышался шепот, и Иламан, не раздумывая, толкнул дверь в эту кибитку.

Перед возвышением, обтянутым красным покрывалом, украшенным узорами, сидело несколько богато одетых женщин. В очаге ярко пылал огонь. Приятное тепло взяло мальчика за руку и властно потянуло к очагу.

Женщины, увидев внезапно появившегося незнакомого мальчугана, поспешно сгрудились, словно овцы, и отпрянули в глубь кибитки. Все они, словно по команде, натянули концы головных платков до самых глаз, закрывая лицо.

Однако Иламан не обратил никакого внимания на переполох, который произвело в кибитке его появление. Он опустился у очага и принялся греть озябшие руки и ноги.

Не успел Иламан как следует согреться, как в дверях кибитки появился хозяин дома. Когда он увидел мальчика, который грелся у очага, у него от ярости задрожали усы. Не говоря ни слова, он достал из очага одно из горящих поленьев и приложил его к икре Иламана.

Издав душераздирающий крик, мальчик выскочил из теплой кибитки.

— Таких неслухов надо учить уму-разуму! В мои бы руки его, я б его за десяток дней сделал истинным мусульманином, — проговорил хозяин и громко расхохотался.

— Сойти бы ему в могилу, дерзкому! И откуда он только появился? Пришел и сразу уселся у очага, словно хозяин, — произнесла,играя глазами, жена усатого, манерно растягивая каждое слово. — Хорошо, что ты сам пришел и выпроводил его, чтоб его земля проглотила. Я подумала, что на такого даже словечка потратить жалко.

Остальные женщины молчали.

В дверь вошли Ходжанепес и Бабакули.

Жена хозяина осторожно дотронулась до своего головного убора, величиной с небольшую плетеную корзину, покрытую позолоченными украшениями, и проговорила:

— От этого проклятого, который меня так перепугал, я совсем обессилела.

— И что? — спросил хозяин.

— Пригляди сам за пловом! — позвякивая украшениями, она отошла в угол.

Так или иначе, завтрак состоялся. Жирный плов, в котором мяса и моркови было куда больше, чем риса, был уничтожен до конца.

Хозяин дома, громко отрыгиваясь и вытирая руки о халат, произнес:

— Слава аллаху! Благодарение аллаху! Бабакули, мы хотим в эту ночь убраться отсюда.

Бабакули, выронив из рук комок из остатков плова, который он собрал с большим усердием, моргая глазами, уставился на хозяина вопросительным взглядом.

Что же касается Ходжанепеса, то тот, сделав вид, что о чем-то догадывается, спросил:

— Вас пригласили на той?

— Зачем нам чужой той! — усмехнулся хозяин. — Нет, мы собираемся устроить свой собственный той.

Хозяин помолчал, затем продолжал.

— Проклятый колхоз! Ты, наверное, знаешь батрака Худайберды?

Ходжанепес кивнул.

— Он теперь председатель, чтоб его дом сгорел с ним вместе! Каждый день строит нам козни, натравляет на нас районные власти. Все, все в доме взял на учет, даже это, — тяжело задышав, хозяин поднял угол кошмы, на которой сидел. — Мы все, пострадавшие от новой власти, решили собраться и уйти...

Ночью, когда село спало крепким сном, шестерых верблюдов во дворе навьючили ценными вещами. Два из них вместе с поклажей принадлежали усатому хозяину, остальные — другим сельским богатеям, которые решили бежать.

Хозяин назвал вполголоса четыре имени.

— Запомните их, — приказал он. — Верблюдов, детей и жен необходимо переправить через границу. Реку нужно пересечь на лодках, которые потом следует затопить.

Кто-то спросил:

— А как мы перейдем границу?

— По моим сведениям, властям сегодня будет не до того, чтобы охранять ее, — сказал усатый.

***

Председатель колхоза Худайберды-батрак и колхозный счетовод Веллек были целиком поглощены подсчетом работы, выполненной колхозниками за истекшие сутки.

Веллек, хотя и умел кое-как писать, уже через полчаса не мог прочесть собственноручно написанное.

Они находились в маленькой узкой комнате, громко называвшейся колхозной конторой.

На кошме, облокотившись на несколько подушек, полулежал Худайберды. Он с досадой рассматривал непонятные каракули Веллека.

— Если все грамотные похожи на тебя, то я не буду пытаться учиться, — произнес сердито Худайберды, вертя так и этак клочек бумаги.

— Что ты, Худайберды-ага! Другие еще чуже чем я.

- Да?

— Конечно. Я ведь всю азбуку изучил. Между прочим, мулла, который обучал меня грамоте, еще хуже знал азбуку, чем я. Между прочим, я в течение всей учебы ни разу не отведал плетки, — похвастался Веллек.

— А что ты называешь азбукой? Это такая толстая-претолстая книга?

— Еще толще чем эта, — с серьезным видом проговорил Веллек, указывая на подушку, на которую облокотился Худайберды.

— Ну, ладно, Веллек-мулла, — оборвал председатель. — Поболтали и довольно. А теперь давай-ка подведем итог, подсчитаем, сколько зерна, взятого взаймы у государства, мы роздали дехканам. На этом наши сегодняшние дела будут закончены, и можем спокойно идти спать.

—Зерно, зерно... — пробормотал Веллек, разглаживая складки потемневшей бумаги, и поправил фитилек сильно чадившей керосиновой лампы: в комнате не было ни одного окошка.

— Я слушаю.

— Вот тут, на этой бумаге, написано: тысяча килограммов, а мы получили всего четыре мешка,

— А дехканам сколько мы раздали?

— Сто ведер зерна.

— Что же тебя смущает?

— Я не понимаю, Худайберды-ага, что это за килограммы, — пожаловался Веллек.

— В следующий раз, когда будем получать зерно, попроси, чтобы его нам давали ведрами и подсчитывали ведрами. Тогда не собьешься, — посоветовал Худайберды.

Внезапно со двора донесся конский топот. Председатель и счетовод уставились друг на друга. Худай-берды на всякий случай бросил взгляд на прислоненную к стене однозарядную двухстволку. Подождав несколько мгновений, сказал Веллеку:

— Ну-ка, выгляни. Может, колхозная скотина сбежала?

Когда-то в детстве Веллек сильно упал и повредил себе ногу, из-за этого он и сейчас немного прихрамывал. Припадая на ногу, он выглянул в дверь и тут же отпрянул назад, позабыв притворить ее:

— Худайберды-ага!

— Что там?

— Нас окружают вооруженные всадники.

— Много их?

— Пожалуй, больше сотни. Что будем делать, Худайберды-ага?

— Иди сюда. Вот пустые гильзы, набивай их порохом. Только быстрее, быстрее, — торопил председатель.

Сам он вскочил, схватил ружье и, не теряя времени, направил его на дверь. Как только в проеме мелькнула тень, он нажал на курок.

Выстрел взметнул пыль у порога. Тень, появившаяся в дверях, исчезла, сместилась куда-то в сторону.

Трусливые бандиты, не решаясь ворваться в комнату, начали стрелять в проем двери.

Дом был заранее взят в кольцо, бежать окруженным было некуда.

Худайберды несколько раз прицельно выстрелил. В зубах он держал патрон и ловко заряжал ружье, не отводя взгляда от двери. Он готов был выстрелить в каждого, кто, набравшись храбрости, покажется в двери, с тем, чтобы тут же зарядить ружье.

— В гильзы клади побольше пороха, — сказал в короткую минуту затишья Худайберды, — а затыкай их послабее. Если так будешь делать — все будет в порядке. Прежде чем зайти сюда, им придется оставить голову во дворе.

— Трудно управляться?

— В умелых руках двухстволка лучше маузера, — сказал Худайберды.

Время от времени они обменивались для поднятия духа короткими фразами, продолжая оборонять вход в комнату.

Зять Бабакули стоял снаружи недалеко от двери, раздумывая, как лучше завершить затянувшийся штурм окруженного дома, в котором находились председатель со счетоводом.

Тем временем другие бандиты продолжали усиленно обстреливать дверь дома.

Приняв решение, зять Бабакули помчался куда-то и вскоре притащил охапку сухого камыша. Затем разжег его и забросил на крышу, где находилась копна верблюжьей колючки. Высохшая под солнцем, колючка быстро разгорелась. Повалил густой дым, сквозь который показалось густое пламя. Вокруг стало светло, как днем.

От жара пылающей копны начала разгораться плоская крыша дома. Из дверей показался дым. Поначалу слабый, еле заметный, он постепенно начал густеть.

— Если им жизнь дорога, они сейчас выскочат, —. крикнул какой-то бандит.

— Как только появятся, пригвоздим их к стене, — подхватил другой.

— Эй, председатель, ты уж извини нас, если мы причинили тебе неприятность, — воскликнул один из нападавших, вызвав общее веселье.

Один из бандитов выстрелил два раза подряд в проем двери, из которого клубами валил жирный дым, В ответ оттуда прогремел одиночный выстрел.

В этот момент с улицы прискакал всадник:

— К селу приближается конный отряд!

Услышав эту весть, бандиты вскочили на коней, пришпорили их.

Ходжанепес, поддавшийся общей панике, старался перебросить через седло Иламана, но это ему никак не удавалось. Бабакули и не думал помочь Ходжа-непесу.

Избиваемый Иламан брыкался и лягался, отбивался изо всех сил, стараясь вырваться из цепких рук Ходжанепеса. Наконец это ему удалось.

Скатившись с крупа лошади, Иламан упал в холодную, остывшую за ночь пыль и сразу вскочил на ноги.

Разъяренный Ходжанепес, размахивая плеткой, направил коня прямо на Иламана. Конь, бежавший рысцой, вот-вот должен был сбить Иламана, но он неожиданно взвился на дыбы и перепрыгнул через мальчика.

Когда Ходжанепес направил во второй раз коня на Иламана, он увидел все дальше и дальше удаляющихся товарищей. С другой стороны он услышал топот быстро приближающихся всадников.

Наспех оценив ситуацию, Ходжанепес решил дальше не связываться с Иламаном, оставил его в покое и, пришпорив коня, бросился догонять группу Бабакули.

Кто бежит, кто догоняет?

Стоя неподвижно посреди дороги, Иламан озирался по сторонам, некоторое время не зная, что делать. В это время приблизилась группа всадников и окружила его.

— Кто эти мерзавцы, которые бежали? — спросил один из них высоким голосом. Он был приблизительно одного роста с Иламаном, и лицо его было юношески гладким.

— Откуда мне знать, кто они? — пожал плечами Иламан. — Разве они мне скажут свое имя?

— А ты кто?

— Я внук Хаджи Тихого. Те, кто убежали, привезли меня сюда силой, а потом хотели куда-то увезти.

Невысокий всадник, расспрашивавший мальчика, остановил своего коня возле дородного человека с пышной бородой и красивой внешностью и что-то тихо сказал ему. Тот кивнул в ответ.

— Если ты внук Хаджи Тихого, то должен хорошо знать Койтен-горы, не правда ли? — сказал невысокий всадник.

Мальчик, прикусив губу, не произнес в ответ ни единого слова. Несколько мгновений он внимательно разглядывал человека на коне, который так уверенно обратился к нему, затем утвердительно кивнул.

— Ха, дайте этому пальвану коня! — распорядился невысокий всадник.

Видимо, он был командиром группы.

Кто-то из всадников, стоявших сзади, подвел за поводья коня Иламану.

Пышнобородый схватил мальчика за шиворот и, о легкостью приподняв, посадил на коня. При этом старая одежда треснула и разорвалась.

Всадник с пышной бородой выбросил клочок одежды Иламана, который остался у него в руке.

— Ты теперь словно общипанный птенчик, ха-ха-ха! — покатился со смеху высокий всадник.

Иламан и впрямь напоминал птенца. Одно плечо его оголилось, он замер, ухватившись за грязные остатки воротника.

— На вот пока, надень вот это, — проговорил ма ленький безбородый всадник и, вытащив из хурджу-на — переметной сумы — бросил мальчику свой чекмень.

Если не считать, что он оказался чуть широковат, чекмень пришелся Иламану впору. Мальчику даже показалось, что он сшит специально на него.

— Ну, как? — годится? — равнодушным тоном спросил невысокий всадник.

— Хорошо, — ответил Иламан и крепче ухватился за поводья нетерпеливо перебиравшего ногами коня,

В этот момент к ним подскакала еще одна группа всадников со стороны горящего дома. Один из них обратился к безбородому всаднику:

— Чоллек сердар, колхозную контору поджег хозяин вон того большого двора,

— Один?

— С ним были и другие,

— Где они?

— Бежали.

— В доме кто-нибудь есть?

— Никого.

Тело Иламана покрылось испариной, едва он услышал это страшное имя — Чоллек сердар. Он мгновенно припомнил ранее слышанные разговоры об этом ужасном человеке. Однако незрелый мозг мальчика не мог осмыслить, совместить воедино эти рассказы и доброту, проявленную к нему Чоллек сердаром.

Разрешить это противоречие он был пока не в силах.

* * *

Чоллек со своими людьми расположился в Кызылкумах, около Ширин колодца, надежно упрятанного среди зыбких волн песчаных барханов.

Взобравшись на гребень одного из барханов, окружающих колодец, можно было обнаружить путника, бредущего на далеком расстоянии, — остаться незамеченным едва ли кому-нибудь удалось бы.

Чоллек, командуя отрядом из пятидесяти всадников, не давал покоя ни сельскому люду, ни путникам, которых удавалось встретить в песках.

Подлинное имя Чоллека было Клыч. Когда-то он украл осла. Три-четыре года назад, когда его воровство раскрылось, Клыч ударился в бега. Странствуя по белу свету, он встретил нескольких беглецов, таких же, как он, нечистых на руку. Промышляли чем придется. Не брезговали ничем, грабили и убивали одиноких путников, выставляя на них засады.

Тогда-то Клыч и получил прозвище Чоллек, которое прочно прилипло к нему.

Недавно у Чоллека побывал представитель эмира, который недавно сбежал за границу. Этот посол передал ему личное послание беглого эмира, содержащее подробные инструкции для Чоллека.

Посланник эмира не отходил от Чоллека ни на шаг, пока тот не выучил наизусть содержание письма.

Следуя приказанию эмира, Чоллек начал отчаянную борьбу, разоряя вновь созданные коллективные хозяйства, преследуя и уничтожая людей, которые всей душой потянулись к новой жизни.

При этом представитель эмира безотлучно находился при Чоллеке. Убедившись в том, что он не на словах, а на деле предан делу эмира, посланник вывел его на тайный склад боеприпасов, который находился в Койтен-горах.

Склад боеприпасов пришелся для Чоллека весьма кстати. Став над ним хозяином, Чоллек выделил для его охраны троих своих самых верных и преданных людей. Кроме Чоллек сердара, местонахождение этого склада знал его близкий советник Менджак. Вскоре об этом стало известно и Иламану.

Иламан хорошо знал окрестности Койтена, поэтому Чоллек начал использовать его в качестве связного.

Когда возникала необходимость идти в Койтен, Чоллек или Менджак призывали к себе Иламана и заставляли его снять с себя всю одежду После чего его об лачали в заранее приготовленные одеяния и мягко говорили:

— Вот тебе лошадка, езжай в родные места, до Койтена, проветрись!

Никаких поручений при этом Иламану не давали.

Ни о чем не подозревающий Иламан приезжал к складу боеприпасов. Нукеры, охраняющие склад, пристально и внимательно осматривали его. Затем отходили в сторонку и несколько минут о чем-то совеща-лись между собой. После этого вкусно кормили Иламана супом на дорожку и, не говоря ни слова, отправляли назад.

По одежде Иламана нукеры каждый раз точно определяли, какой вид оружия и к какому месту необхо-димо доставить.

О том, какую роль он играет, Иламану и в голову прийти не могло.

Что же касается кровавых дел, регулярно учиняе мых Чоллеком и его бандой, то в них Иламан никакого участия не принимал — таково было распоряжение сердара.

Когда исполнилось полтора года пребывания маль чика у басмачей, Чоллек однажды призвал его а себе:

— Иламан, ты ведь мой нукер?

— Да.

— Тогда я дам тебе урок настоящего сражения, - сказал Чоллек и взял его в отряд, в очередной набег.

До окраины села всадники добрались, когда перевалило за полночь. Остаться незамеченными им, однако, не удалось, — их встретил ружейный выстрел.

Поняв, что здесь ему не повезло, Чоллек повел своих нукеров в соседнее село. Увы, их и здесь встретили вооруженные дехкане.

Акция не удалась.

Потерпев неудачу, Чоллек на рассвете направил своего коня к Ширин колодцу.

Бандиты, которые совсем недавно бесчинствовали как хотели, издеваясь над безоружными людьми, самодовольные и уверенные в своей полной безнаказанности, теперь возвращались восвояси мрачные, повесив носы, и усы их безжизненно свисали, подобно клешням дохлого рака.

Увидев озабоченные и злые лица своих соучастников, Чоллек всерьез обеспокоился.

Припомнились слова, сказанные посланником эмира:

— Если увидишь, что твои нукеры злы и обижены, то знай, что дела твои плохи.

«Что же делать? Что придумать?» — уныло рассуждал Чоллек, трясясь на коне и строя различные планы, и вдруг придержал поводья: вдалеке за холмами он заметил нечто, могущее представить интерес. Кто-то ехал на ишаке, держа в руке повод, за которым шел верблюд, навьюченный дровами.

— Эй, ребята, неужели так и приедем домой с пустыми руками? — спросил Чоллек у нукеров.

— Конечно, не хотелось бы.

— Так в чем же дело?

— Ждем твоей команды, сердар. Ребята уже готовы, — проговорил Менджак, заряжая винтовку и пришпоривая коня.

— Тогда возьми с собой десять джигитов и спроси дровосека про его самочувствие, — распорядился Чоллек.

Всадники, мчащиеся во весь опор, испугали ишака, он в страхе шарахнулся в сторону, сбросив седока на землю. Окружившие его со всех сторон всадники схватили бедняка, который еще не успел полностью прийти в себя после падения, и скрутили ему руки за спиной, сорвав стремена с дрожащего ишака.

Взгляд Менджака остановился на верблюде. Ухватив за уздечку спотыкающегося верблюда, он с трудом заставил его опуститься на колени и полоснул кин жалом по аркану, которым были перевязаны дрова.

Подъехал Чоллек с остальными нукерами. Связан ный дехканин с трудом поднялся с земли, глядя на бас-мачей исподлобья. Борода его была в крови.

В этот момент один из всадников, остановившихся рядом с Чоллеком, воскликнул:

— Ага! Брат!

Соскочив с коня, он подбежал к старику, развязал его руки, затем достал платок и отер кровь с бороды.

Старик, оттолкнув в грудь того, кто назвал его бра том, направился к своему верблюду.

Разыскав среди разбросанных в беспорядке дров топор, он схватил его, развернулся и бросился на младшего брата. Сделав молниеносное движение — никто не успел на него среагировать—он бросил топор, который со свистом пролетел над головой басмача и утонул в сыпучем песке.

После этого, пошатываясь, старый дехканин подо шел к Чоллеку, сидевшему на коне.

— Что же ты ничего не делаешь, негодяй? Стреляй, Если не выстрелишь, значит ты не мужчина! — вопил стаоик во все горло.

Чоллек молчал.

— Ты знаешь, какие беды ты на меня обрушил? — продолжал кричать дехканин. — Из-за тебя я превратился в старика, а брат мой сбежал к басмачам. Вон того мерзавца я с малолетства, с тех пор, как умерла мать, растил, лелеял, вырастил.

Но ты, кровопиец, сумел обойти меня. Ты сделал его соучастником в своих кровавых делах... Этому неблагодарному ты оказался дороже, чем родной; брат.

— Многим на свете ты принес несчастия и страдания. Но знай, изверг! Тебя испепелят проклятия осиро тевших детей и овдовевших женщин, иншалла! — воз дел старик руки к небу, обращаясь к аллаху.

— Найдутся на белом свете молодцы, которые за ставят тебя и твоих головорезов ответить за все ваши злодеяния. Я скажу тебе, где они найдутся: в тех селах, которые ты ограбил и разорил. Ты обречен! От веть же мне, если ты еще мужчина!..

— А ты, который был моим братом! Ты тоже обагрил свои руки по локоть невинной кровью. Ты заслуживаешь собачьей смерти!

— Нет, брат, нет! — крикнул басмач, когда старик умолк. — Я ни на кого не наводил ружье, никого не убивал. Не убивал же, скажи, сердар? Подтверди! — произнося отрывисто эти слова, младший брат волочил винтовку по земле, пытаясь что-то объяснить.

— Заткнись, собачий сын! — оборвал его старик. — Я сам знаю, что с тобой сделать. Ну-ка, выбрось свою проклятую палку и ступай к верблюду!

Басмачи безмолвно наблюдали за этой сценой. Опустив голову, подавленный басмач, как-то механически переставляя ноги, плелся за стариком.

Винтовка, выброшенная в песок, заставила вздрогнуть Чоллека. Ручкой нагайки он сбил на затылок свою шапку, что служило признаком гнева.

Менджак, хорошо знавший характер своего повелителя, вытащил из кобуры маузер и держал оружие наготове, чтобы нажать курок по приказу. Однако Чол-лек сделал ему знак, чтобы он спрятал оружие, и тронул поводья коня.

Когда басмачи спустились вниз по склону холма, старик снова принялся навьючивать дрова на верблюда. Он делал вид, что совсем не замечает брата, который с великим усердием помогал ему.

Когда собрались в путь, старый дехканин обратился к брату, пожалев его:

— Обо всем этом нужно было раньше думать, милок!

— Ты прав, родной.

— То-то.

— Не могу возвращаться в село, — горячо проговорил басмач. — Лучше убей меня здесь!

— У меня к тебе не осталось злобы. Только вот народ, думаю, жаждет отомстить тебе за все.

— Я не убивал и не грабил никого.

— Пустое болтаешь. Сними-ка лучше с себя ремень и набрось сам на шею, я поведу тебя,

— А что со мной будет?

— Это решат народ, власть.

Угрюмый старик повел впереди себя, подталкивая, своего брата, словно пленника.

Узенькая тропинка вела их к селу.

Чоллек, дважды в эту ночь потерпевший неудачу, ехал на большом расстоянии впереди своего отряда бок о бок с верным Менджаком.

— Сердар-ага, — нарушил тяжелое молчание со ветник, — послушай меня.

— Говори.

— То, что на село не удалось напасть, ерунда. Но вот последнее событие... Почему ты не разрешил мне разделаться с ними? Я бы обоих пристрелил на месте.

Чоллек знал Менджака, верил ему. Знал старший басмач и то, что, не будь Менджака, нашелся бы кто-нибудь другой, который столь же верно и бездумно ис« полнял бы любые его приказания. В душе Чоллек часто сравнивал своего помощника с рысью, которая питается объедками, оставляемыми тигром.

— Пристрелить тех двоих было бы, конечно, нетрудно, — произнес Чоллек. — Но тогда те, которые следуют теперь за нами, разбежались бы.

— Ты уверен?

— Да, разбежались бы. Все до единого!

— Ну, а что толку, что они не разбежались? И тан их осталось мало. Сегодня уйдет один, завтра двое, а потом станут уходить по десятку.

— Не уйдут. Ни на один шаг, никто не уйдет, — произнес Чоллек, приподнялся в стременах и хлопнул нагайкой о сапог.

Менджак удивленно посмотрел на него.

— До сегодняшнего дня наша ошибка заключалась в том, что, когда нужно было казнить, убивали только мы с тобой, — развивал свою мысль Чоллек. — А этих, следующих за нами дармоедов, мы превратили в простых зрителей.

— Верно.

— А это неправильно! — воскликнул Чоллек. — Нужно было их заставить убивать, а нам с тобой — смотреть на это. Если бы мы так делали, то им некуда было бы идти от нас.

— Как же быть?

— Ничего. Не зря ведь говорит пословица: лучше поздно, чем никогда. Мы должны исправить свою ошибку.

— Хорошо, сердар, хорошо. Только... - Что?.

— Ты постоянно напоминай всем, что ты очень меткий стрелок, что с первого выстрела можешь попасть в глаз птице. Твоя меткость тебя прославила на весь край. Пусть нукеры знают, что, покинув тебя, они бегут прямо в пасть смерти.

Чоллек кивнул.

— Ты прав, Менджак. А теперь последнее. На той неделе езжай и прикончи того старика и братца. — С втими словами главарь снял с пальца и протянул помощнику золотое кольцо с жемчугом.

— Слушаюсь.

Когда они приблизились к Ширин колодцу, острый взгляд Чоллека заметил под кустарником одного из нукеров, которого оставил в коше.

Нукер лежал в луже крови и время от времени еле слышно стонал.

Обеспокоенный Чоллек спешился и подбежал к лежащему. Напоив раненого из своей фляги водой, он спросил, задыхаясь от волнения:

— Что случилось? Кто тебя ранил? На вас напал отряд?

Раненый покачал головой.

— Маммедша напал на нас.

— Давно?

— Недавно. Он, наверное, еще не успел уйти, бродит где-нибудь у колодца.

Маммедша был сыном одного из богатейших баев. Сначала он сбежал вместе с отцом за границу, а потом — Чоллек это знал — вернулся один. После чего, собрав вокруг себя противников советской власти, занялся басмачеством.

Маммедша любил говорить своим нукерам:

— Всегда легче разрушить новый строй, чем создать его. Сможем свергнуть советы — хорошо, а не сможем — тоже не беда. Вернем хотя бы свое богатство и уедем подобру-поздорову.

Маммедша и Чоллек начали враждовать: каждому казалось, что у другого трофеи богаче.

К обиталищу Чоллека вела неприметная тропинка. По ней можно было близко подойти к Ширин колодцу, где на обширной возвышенности был выстроен дом с просторной верандой. Можно было подойти к дому, оставаясь незамеченным.

Идя по тропинке, Чоллек добрался до песчаного бугра, опустился на пожелтевшую прошлогоднюю траву и принялся наблюдать за видневшейся вдали верандой. Не моргая, он долго наблюдал за домом, потом обратился к Менджаку, который тоже лежал рядом, разглядывая строение.

— Что видишь?

— Кажется, маячат какие-то фигуры.

— Сколько там людей?

— Вроде двое. Точнее не могу разобрать, слишком далеко отсюда.

— Первая фигура, которая маячит, это твоя мать, вторая фигура — Маммедша. Вон его туловище, как раз напротив стены. А нам видна только его голова. Жаль, что на одной линии с его головой сидит твоя мать. Пуля, чтобы попасть в лоб Маммедша, никак не может миновать твоей матери. Что будем делать?

— Сердар, больше никакого выхода нет?

— Пока нет. Думаю, что и не будет. Мы не можем больше терять времени.

— Ну что ж. Ничего страшного, если мать царапнет пуля. Стреляй, сердар!

Чоллек, который, удобно лежа, наблюдал за верандой, дал знак, чтобы ему подали оружие, и протянул за ним руку. Один из нукеров подал ему маузер. Однако Чоллек отшвырнул ружье обратно, прошипев:

— Скоты, винтовку дайте!

Взяв протянутую винтовку, Чоллек тщательно приложил ее к плечу и просунул ствол сквозь ветви кустарника, целясь в Маммедша.

Нукеры следили за ним, затаив дыхание.

Грохнул выстрел.

Чоллек, прежде всех придя в себя, скатился вниз по сыпучему песку бугра:

— Маммедша убит! Бегите быстрей, давите остальных, захватывайте добычу!

Нукеры во главе с Менджаком вскочили на коней, пришпорили их и помчались к дому с верандой. Они стреляли на ходу, хотя ответных выстрелов со стороны дома не было.

Около Чоллека, кроме Иламана, никого не оказалось. Чоллек, не торопясь, сел на коня и поехал, Ила ман последовал за ним.

«Если он на самом деле убил Маммедша с такого расстояния, тогда, правду говорят, этому человеку покровительствует сам аллах и все святые», — подумал про себя Иламан, все еще не веря в смерть Маммедша.

Когда они рысцой подъехали к дому, последние сомнения Иламана улетучились.

На веранде, уткнувшись лбом в пол, лежал убитый Маммедша. Широкий затылок его был подобен доске палача.

Из раны во лбу била фонтаном кровь, заливая искусно расшитые узоры ковра, застилающего пол веранды. Влажный, чистый утренний воздух мешался с тошнотворным запахом испаряющейся крови.

Стараясь не смотреть на страшную картину, Иламан отвернулся и отошел в сторонку. Однако на полпути его настиг тонкий, пронзительный голос Чоллека, проникающий в душу.

— Эй, сирота, иди сюда.

Иламан вернулся.

— Раскрой мешок!

Иламан поймал мешок, брошенный ему Чоллеком, и стоял, не зная, что делать дальше.

— Ну, что стал? Подойди!

С этими словами Чоллек вытащил из ножен клинок и запустил его в затылок Маммедша, ловко отделив голову от туловища.

Острый запах хлынувшей крови резко ударил в нос Иламану, заставив его смертельно побледнеть.

Чоллек велел:

— Пошире раскрой мешок!

Иламан, изменившись в лице, лихорадочно трясущимися руками исполнил приказание. Чоллек бросил в мешок голову Маммедша и произнес:

— Завяжи мешок и отнеси его в дом.

Нукеры, расстреляв часть людей Маммедша, пытавшихся бежать, привели семерых избитых пленных.

Чоллек подошел к матери Менджака, которая сидела, приложив кусок ваты, напитавшейся кровью, к ране на носу.

— Эй, старая! Женщина подняла голову.

— Погляди на них, — сказал Чоллек, указывая на пленных, сбившихся в кучу. — Только вот эти дураки оказались виновными в том, что ты ранена. А мы разве позволили бы упасть хоть волоску с твоей головы?.. Старуха молчала.

— Не зря сказали старые мудрецы: кровь смоется кровью, — продолжал Чоллек, постепенно повышая голос. — За каждую капельку твоей крови каждый из этих бандитов поплатится своей жизнью. Джигиты мои! — сделал Чоллек театральный жест. — Возьмите их и расстреляйте где-нибудь подальше.

Пленные, простирая руки, принялись умолять про« стить их во имя аллаха и всех святых, но Чоллек был непреклонен. Весь вид его говорил о том, что о поща-де не может быть и речи.

Чоллек самолично выстроил пленных в ряд и приказал нукерам расстрелять их.

Когда нукеры выполнили его повеление, он сказал Менджаку, который стоял рядом:

— Вот так-то, брат... — голос Чоллека звучал тихо. — Теперь этим нукерам, участвовавшим в расстрелле, некуда будет деться. Они никуда не смогут уйти от нас, перед ними захлопнутся все двери. Их отделила от остальных дехкан бурлящая река крови.

— Раньше нам надо было так поступить,

— Ничего, и сейчас не поздно.

— Ты прав, ага.

— Джигиты, — обратился к своим нукерам Чоллек, повысив голос. — Вот в этом мешке находится пустая и глупая голова Маммедша. Сегодня у нас той! Если есть среди вас желающие участвовать в состязаниях, пусть пришпорят коней. Приз: английская винтовка и сотня пуль к ней. Только вместо козленка, которого нужно играть, будет вот этот мешок с головой.

Мешок с головой Маммедша бросили на середину поля, покрытого маками и свежей осокой. Всадники разъехались в стороны, образовав кольцо.

Чоллек с Менджаком стояли поодаль, на холме, от» куда удобно было наблюдать за ходом состязаний.

Выстрел Чоллека в воздух послужил сигналом в началу соревнования.

Всадники, изо всех сил нахлестывая коней, бросились к мешку с головой. Каждый жаждал первым за владеть им,

Один из нукеров, чей конь оказался самым быстрым, опередил остальных и захватил мешок.

Но не тут-то было! Другой нукер, мчавшийся ему навстречу, тоже вцепился в мешок, и уже через несколько мгновений все джигиты, которые участвовали в этой кровавой сцене, схватились друг с другом.

В ночь после того дня, когда Чоллек отомстил Мам-медша и его нукерам, Иламан бредил и никак не мог уснуть. И рядом лежащим не дал спать. Едва усталость смежала веки, к нему устремлялись кошмары, и мальчик, пронзительно крича, бросался из стороны в сторону.

В последующие дни Иламан почти совсем потерял сон, ему удавалось спать в сутки не более трех часов.

Поскольку Иламан в основном исполнял обязанности конюха и слуги Чоллека, он располагался спать рядом с ним, чтобы не мешкая выполнить любое повеление господина.

Минула неделя после страшной сцены, перевернувшей все нутро Иламана, и он стал свидетелем еще одного кровавого происшествия.

И в эту ночь Иламан, по обыкновению, не мог уснуть. Но он старался не кричать по ночам, чтобы не тревожить Чоллека и остальных.

Иламан, лежа на спине, наблюдал в окно за огромными медлительными облаками, между которыми время от времени показывалась луна.

Глаза у мальчика болели до слез, казалось, в них кто-то насыпал песок, но спать совсем не хотелось. Не спал, однако, не он один. Что-то беспокоило и Чоллека.

После полуночи к дому подъехали три всадника и, привязав коней, разбудили только-только задремавшего Чоллека.

— Сердар, твое повеление выполнено, — еле слышно прошептал один из приехавших. Иламан догадался, что это был Менджак.

Чоллек встрепенулся.

— Мы прочитали молитву за упокой души старика и его братца, — продолжал Менджак.

— Я вас отблагодарю, батыры. А пока одыхайте с дороги. Вы, наверно, устали. Попейте чай, поужинайте, покурите и ложитесь спать.

Чоллек посмотрел на Иламана, который лежал не подвижно, стараясь не дышать.

— Эй, сирота, проснись!

Иламан открыл глаза, делая вид, что только что пробудился ото сна.

— Поставь кумган на огонь!

— Слушаюсь, сердар-ага, — ответил Иламан и вскочил с постели. Внутри у него все дрожало от ус лышанного страшного разговора.

— Может, ты не спал? — внезапно спросил Менд жак. Широко шагая, подошел к мальчику, чиркнул спичкой и внимательно посмотрел ему в глаза. — Ты что, так лежал? В потолок смотрел? Ну-ка, скажи что ты слышал?

— Я ничего не слышал, ага. Я спал. Меня разбудил сердар-ага...

— А ты не врешь? — спросил Менджак мальчика а крепко схватил его за подбородок.

Иламан от боли прикусил язык и отчаянно завер-тел головой, пытаясь вырваться.

— Ступай, — оттолкнул его Менджак.

Когда Иламан отправился набирать воду в кумган, Менджак взволнованно произнес:

— Сердар! По-моему, твой сирота слышал наш разговор.

— Не думаю.

— А если слышал?

— И это не страшно. Если не будет держать язык за зубами, с ним справиться легче легкого, — махнул рукой Чоллек.

На следующее утро сердар собрал всех своих нукеров для важного сообщения.

— Джигиты! — начал Чоллек. — Вчера Менджак с несколькими людьми вернулся из дальнего села. Пусть он сам расскажет об увиденном и услышанном, — кивнул сердар своему помощнику.

— Я, видит аллах, не стал бы рассказывать вам об этом сам, — сказал Менджак. — У меня просто язык не поворачивается. Но раз Чоллек сердар просит, придется рассказать...

— Да будет вам известно, позавчера большевики поймали того старика с братом. Сказали, что поведут в район, а потом расстреляли около моста, на окраине села. Знайте же, нас всех ожидает такая участь, если мы попадемся к ним в руки, — продолжал Менджак, обводя внимательным взглядом задумавшихся нукеров. В этот момент он заметил глаза Иламана, в которых светилась укоряющая и стыдящая его искорка.

Испугавшись взгляда Менджака, Иламан весь сжался и опустил глаза.

Однажды, случилось это поздней весной, когда первые цветы еще не успели отцвести, Чоллек по какой-то случайности влюбился. К тому же он услышал, как восхваляли предмет его страсти, красавицу Арзыгуль, дочь Джомарт-бая, который являлся хозяином одного из отдаленных колодцев в Кызылкумах.

Чоллек, прогуливаясь по степи, неслышно подошел к группе своих джигитов, которые, сидя на траве, о чем-то увлеченно разговаривали.

— Арзыгуль прекрасная девушка, что там говорить, — произнес один из джигитов. — Да одна беда: никто ей не нравится.

— Она говорит, нет ей достойных по обеим сторонам реки, — добавил другой.

— Пусть что хочет, то и говорит! — усмехнулся третий. — Куда она денется от нашего хозяина?

— Конечно, желание сердара нельзя не исполнить,

— А может, она говорит все это специально, чтобы эти разговоры дошли до Чоллек сердара.

— И что?

— А то, что Чоллек услышит эти разговоры, еще больше распалится и приедет, чтобы жениться на ней. Девушки хитрый народ, клянусь аллахам!

Джигиты заметили Чоллека и почтительно его приветствовали, Менджак подвинулся, освобождая место у костра.

— Сердар, не сочти мои слова за дерзость, — произнес Менджак, когда Чоллек опустился на землю. — Тебе уже двадцать восемь лет, а ты еще не слышал ласковых слов от девушек в нарядных платьях. Женись, ведь у тебя есть все — и слава, и богатство...

Чоллек молчал.

— Джомарт-бай тоже будет рад породниться с тобой, — продолжал Менджак, — если только мир останется таким, каков он сейчас. А если будешь и дальше откладывать женитьбу, весь век проведешь бобылем.

Знал ли Менджак, что он сыплет соль на больное место сердара...

— Ну, а если Джомарт-бай скажет нет, что тог-да? — нарушил долгую паузу Чоллек.

— У тебя есть оружие, есть преданные молодцы с закрученными усами. Если бай откажет, пусть пеняет на себя. Придется выкрасть девушку и бросить на коня.

«Верно. А потом нужно перебраться за границу. Время назрело. Здесь мы уже не справляемся с делами. Что же касается богатства и всякого добра, то я набрал его столько, что хватит на две жизни, даже если я палец о палец не буду ударять», — подумал про себя Чоллек.

Твердо решив жениться, сердар взял с собой несколько самых преданных и отважных джигитов и покинул Ширин колодец.

Загодя обдумав план действий, Чоллек выбрал самую пустынную дорогу, ведущую к колодцу Джомарт-бая.

По пути решили сделать привал. Спешились подле такыра, в котором скапливались воды в сезон дождей. Это место называли Пескак.

Когда Чоллек с другими джигитами спустился к воде, чтобы напоить коней, начинало вечереть.

Пока кони пили, они разглядывали местность, лени во перебрасываясь словами.

Внезапно со стороны высокого кустарника, отбрасывавшего густую тень, послышался тихий стон. В нем было столько муки и страдания, что у всех по телу прошла дрожь.

Они подошли поближе.

На узловатых корнях кустарника, в неглубокой яме, на влажном песке, лежал, чуть ли не вдвое согнувшись, юноша, небрежно накрытый чекменем. Усы и борода едва пробивались на его искаженном болью лице.

Видимо, от боли он искусал до крови губы. Веки посинели и набрякли. Всем своим видом он напоминал связанную и брошенную наземь овцу, безропотно и безмолвно ожидающую смерть.

Рядом с юношей сидел человек с седой бородой, ко« торому на вид можно было дать около пятидесяти. Он заботливо обмахивал лежащего, тело которого время от времени вздрагивало.

Только через некоторое время, случайно подняв глаза, седобородый старик увидел остановившихся над ним людей.

Он легко вскочил с места, подбежал к ним и, схватив за стремя первого попавшегося всадника, быстро заговорил, прерывая свою речь жалобными стенаниями:

— Помогите! Спасите моего сына от страшной беды. Спасите моего единственного...

— А что с ним?

— Его хочет забрать смерть, — с трудом выговорил старик страшное слово. — С утра начался у него приступ, и вот до сих пор не отпускает.

Всадники сидели и молчали. Тогда седобородый опустился на колени и вновь принялся кричать, размахивая руками. В голосе его послышались сдерживаемые слезы:

— Милые мои, родные, неужели нет среди вас ни одного мусульманина?

Всадники не шелохнулись. Никто из них не решался произнести ни слова, хотя неожиданно заданный стариком вопрос взволновал их. Краешком глаза они поглядывали на главаря, ожидая его решения.

«О, Чоллек не прост. Вы еще не знаете его как следует, Чоллека», — подумал про себя атаман.

— Есть мусульманин! — крикнул он пронзительно, соскочил с коня и подошел к старику. Он взял его за руку, поднял с земли и принялся отряхивать с одежды налипший песок.

— Отец, не беспокойтесь, — сказал Чоллек торжественно. — Мы исполним свой мусульманский долг.

Он сделал знак, и табиб — лекарь Чоллека, который был немного знаком с медициной, подошел к лежащему юноше. Опустившись на колени, осторожно потрогал живот в нескольких местах, затем сообщил своему хозяину:

— Сердар, этого мальчика постигла более страшная беда.

— Что у него?

— Аппендицит.

— Дай лекарство. Табиб покачал головой.

— Тут лекарство не поможет. Живот необходимо он и до завтра не протянет.

При этих словах отец в отчаянии дернул свою бороду, вырвав белый клок волос.

— Ну тогда режь! — нетерпеливо проговорил Чол-лек, и конь его переступил с ноги на ногу.

Лекарь покачал головой.

— Нет, сердар-ага, я с этим не справлюсь. Нужно найти такого человека, который справится.

— Где ты его сейчас тут найдешь?!

— Резать и зашивать животы умеет русский дох тор, который проживает недалеко от районного центра, в селе, в доме учителя. Этот русский—христианин очень умелый. Только говорят, что он колдун, из-за этого его и возненавидел белый падишах... Из-за этого он и попал в кишлак, а иначе бы спокойно жил в городе.

Чоллек помрачнел, поняв, что дело неожиданно для него осложнилось. В душе он тысячу раз успел пожалеть во время сбивчивой речи своего лекаря, что назвался мусульманином.

Как говорится, не давши слова крепись, а давши — держись. Если теперь он не сдержит своего слова, будет нехорошо. Ведь все джигиты славятся тем, что слово у них не расходится с делом.

Ну, а почему бы ему и не сдержать слово? Вреда от этого не будет, а польза большая: он еще больше возвысится в глазах нукеров.

— Кто из вас знает дом этого учителя? — громко спросил Чоллек, обращаясь к всадникам.

— Найдем, сердар-ага, — проговорил высокий, ху дощавый парень.

Чоллек решил торопить события.

— Пересядь на хорошего коня, поедешь со мной, — велел он Иламану. Сердар привык к своему слуге и повсюду брал его с собой.

Вскоре Чоллек, худощавый парень и Иламан отдели лись от остальных и поскакали по дороге,

* * *

Семен Андреевич Иванов приехал в Среднюю Азию из Ленинграда в середине 1920-х годов. Он остановился в малонаселенном местечке, расположенном по пра вую сторону Амударьи.

Несмотря на то, что Иванову перевалило за сорок, он до сих пор был холост.

Усы, борода, волосы и даже брови Семена Андреевича были золотисто-рыжими, а глаза зелеными, как лист тальника. Потому дехкане и говорили о нем: «Семен-ага — самый русский, русский из русских».

Светлая, не подверженная загару кожа Ивана придавала его облику бледный, какой-то невзрачный вид. Когда он рассказывал соседям, с которыми подружился, о гражданской войне, в которой участвовал и был ра-нен, они подшучивали над ним:

— Семен-ага, вы рассказываете, как стреляли из пушки по врагу, а нам кажется, что вам даже сквозь камыш не пролезть!

Семен Андреевич только посмеивался на беззлоб-ные подшучивания соседей.

По специальности Иванов был хирург, но еще до приезда в Туркменистан он сменил профессию. Сейчас он занимался микробиологией.

С первого же дня своего приезда Иванов обосновался в одной из комнатушек небольшой квартиры молодого парня — местного учителя.

Комната, в которой жил Иванов, была забита большими и малыми колбами и бутылочками. В них переливались всеми цветами радуги тысячи химических соединений.

На столе стоял микроскоп, на котором Иванов исследовал различные образцы растений и почвы. Рядом стояли весы, сработанные настолько искусными мастерами, что, как говорили дехкане, на них можно было взвесить даже тихое дыхание спящего ребенка. Сам Семен Андреевич, когда у него спрашивали о весах, говорил о них:

—Да, эти весы очень чуткие, они точнее тех, на которых взвешивают грехи перед воскресением из мертвых.

Люди села удивлялись чистоте и порядку, парящим в комнате Иванова, где каждой вещи было раз и навсегда определено свое место. Некоторые из них специально приводили сюда своих жен и говорили:

— Смотри, мать, и учись, как нужно содержать дом.

В таких случаях Иванов подшучивал:

- Здесь ведь живет мужчина, и за домом он присматривает, чтобы порядок был. Значит, порядок в до ме, — дело рук не жены, а мужа!

У хозяина дома, молодого учителя, было очень много дел. Днем он в две смены учил детей, а вечером преподавал в школе для взрослых.

Дети учителя, близнецы Эсен и Хусейн, пятилетние сорванцы, все время пропадали у Семена Андреевича, так как отец всегда возвращался поздно. Они ни на минуту не отрывали внимательных взглядов с Иванова, который, водрузив на нос очки, возился с комарами, мухами и прочими букашками-таракашками, налов ленными в поле.

Когда темнело, Семен Андреевич зажигал два фо наря — работа у него была тонкая и требовала хорошего освещения.

Едва увидев, что Иванов снимает очки, дети уст ремлялись к нему и завладевали его правой и левой рукой. Семен Андреевич, приласкав детей, раздавал им конфеты и начинал рассказывать сказку про русского лесного медведя.

...Вот и на этот раз все было, как обычно.

— ...Когда медведь вышел из лесу, он заметил, что в ближайшей избушке горит свет. Зверь направился прямо туда. Видит, дверь хижины приокрыта. Он толкнул её и вошел в дом.

Во дворе находились собаки, но они не заметала медведя.

— Почему? — спросил Эсен.

— Потому что медведи ходят оченьосторожно, — пояснил Семен Андреевич, подняв палец. — И вот тог да...

В это время на веранде дома появилась черная тень. Она перемещалась тихо и осторожно. Вслед за нею появились еще две тени.

— Ой, мамочка! Медведь пришел, — закричали че рез несколько мгновений близнецы, прижавшись к Ива нову.

— Стань в дверях и никого не выпускай! — рас порядился один из вошедших властным полушепотом.

Жена учителя, сидевшая на стуле, сначала хотела закричать и вскочила с места. Услышав, однако, гроз ное щелкание ружья, она возвратилась и села, не проронив ни слова,

Семен Андреевич молча сидел и спокойно рассмат ривал мужчину, больше похожего на парнишку, у которого неумело повешенная кобура маузера доходила до пят, а также на подростка, стоявшего рядом.

— Ты дохтор? Верно? — грозно спросил Чоллек и некоторое время молчал, ожидая ответа. Не дождавшись его, постучал пальцем по увеличительному стек» лу микроскопа. В тот же миг длинная линейка хлопнула его по запястью.

Быть может, Чоллек даже не успел сообразить, что к чему, да это ему и не требовалось. Басмач привык стрелять, и его рука, натренированная в многочисленных убийствах, мгновенно вытащила маузер и направила в сердце Иванова.

Семен Андреевич, немало испытавший в жизни, сразу оценил серьезность ситуации. Он понял, что этот невысокий, похожий на малчишку, человек и есть самый опасный враг, который может убить его, ни секунды не раздумывая.

Иванов решил изменить тактику, сыграть в простака.

— Послушай, парень, — сказал он добродушно, — это выпуклое стекло нельзя трогать руками. Если его испачкать оно может испортиться. Это дорогой прибор, микроскоп, понимаешь?

«Что ему микроскоп, басмачу, которому ничего не стоит убить человека, — лихорадочно соображал на ходу Семен Андреевич, — Нужно что-то другое придумать».

— Но дело даже не в том, что прибор дорогой, — продолжал он все тем же спокойным тоном. — Пожалуйста, можешь трогать, если тебе интересно. Дело, видишь ли, в том, что я это стекло все время смазываю ядом. Что же ты хочешь, чтобы я стал твоим убий-

— Заткнись! грубо оборвал его Чоллек, он сунул оружие в кобуру. — Я у тебя спросил: ты дохтор? Оглох, что ли?

— Да, я врач! — ответил резко Семен Андреевич. — А в чем, собственно, дело?

— Живот можешь разрезать?

— Могу. Что еще скажешь?

— У меня нет времени болтать с тобой. Бери свои инструменты и садись на коня. Мы должны срочно ехать, чтобы успеть.

— Кто вы такой?

— Неважно.

— В конце-концов, должен я знать, куда мы едем?— сказал Иванов.

— Я — это я. А едем мы под небом, по земле. Сирота, приведи ему коня—приказал Чоллек Иламану, который стоял за дверьми.

— У меня нет никаких инструментов. Видите ли, уже несколько лет я занимаюсь совсем другим предметом — микробиологией, — произнес Иванов.

Чоллек понял, что это правда, и изменился в лице от досады.

— Если нет у тебя, найди у кого-нибудь.

— Куда я пойду среди ночи?

— Если ты меня обманываешь, — с расстановкой проговорил Чоллек, — тебе придется худо. Я застрелю тебя.

— Воля ваша.

— Нет, дохтор, на легкую смерть не надейся. Ты будешь жить, но будешь всю жизнь проводить в страданиях. Я убью этих детей, прижавшихся к твоей груди. У тебя всегда будут стоять перед глазами их окровавленные трупы, а в ушах будут звучать проклятия их родителей.

Чоллек снова вытащил маузер и сделал короткий шаг назад.

— Ну что, дохтор, найдешь инструмент?

— Дай мне один час срока. Пойду в больницу и там раздобуду, что нужно.

— Пусть будет по-твоему, дохтор, — согласился басмач. — Я дам тебе хорошего, доброго скакуна. Кстати, если хочешь, можешь и не возвращаться. Можешь обо всем сообщить большевикам в буденовках, Я не против. Только запомни, если ты не вернешься через час, я обязательно исполню то, что сказал.

Семен Андреевич отдал близнецов матери, онемевшей от горя, и вышел на улицу. Садясь на коня, которого ему подвели, он услышал в открытую дверь слова Чоллека:

— Жизнь твоих детей, молодуха, зависит от этого дохтора, она в его руках. Если он вовремя не вернет ся, я убью обоих щенков.

От этих слов Иванов содрогнулся,

— Спеши, дохтор, — бросил Чоллек, выглянув в дверь и указывая рукой на дорогу. — Времени у тебя немного, меньше часа осталось.

Иванов подхлеснул лошадь и поскакал по ночной дороге, оставляя за собой смутно белеющие клубы пыли.

Больница находилась недалеко. Едва он, тяжело дыша, вошел в дверь, его забросали ненужными вопросами:

— Товарищ Иванов, что вы так поздно приехали?

— Что-нибудь случилось?

— Красивая лошадь, чья она?

— Зачем вам, микробиологу, операционные инструменты?

Волей-неволей Семен Андреевич вынужден был отвечать коллегам, не мог перед ними отмалчиваться. Он пояснил, что, хотя хирургией сейчас и не занимается, она остается его основной профессией. А инструменты ему понадобились для тяжелобольного. Но, как бы там ни было, он постарается вернуть их в больницу в назначенный срок.

Когда Чоллек со своими нукерами, прихватив с со-бой возвратившегося Иванова, выехали со двора, из дома учителя раздался плач детей — до этого они молчали. Их мать, крича, принялась звать на помощь людей.

«Село разбросано, люди перепуганы, — подумал про себя Иванов. — Пека кто-нибудь решится прийти •на помощь, пройдет в лучшем случае два часа, не меньше».

— Слышишь? Они тебя оплакивают, — проговорил Чоллек.

— Слышу, — ответил спокойно доктор. — Теперь я понял, как был им дорог. Извини, но я думаю, если бы мы поменялись местами, за тобой бы никто так не убивался.

— Если мне придется тебя убивать, я начну с твоего языка, — как бы между продам проворчал Чоллек.

Больше басмач не задавал Иванову никаких вопросов, только вонзил шпоры в коня.

Иламан важно сидел на коне сзади Иванова. Ноздри мальчика щекотал приятный запах одеколона, идущий от одежды Семена Андреевича.

Через какое-то время впереди послышался топот, и в лунном свете показался небольшой конный отряд. Это был Менджак с пятью-шестью всадниками. Развернув коня, он поехал рядом с Чоллеком.

— Может, мои хлопоты с доктором напрасны, боль ной умер? — спросил Чоллек.

— Он жив. Пока никаких изменений, сердар, не произошло, — ответил Менджак, — Только вот его отец...

— Что?

— Совсем обезумел. Сам не знает, что делает, что говорит.

Приехали на место.

Слезли с лошади, Семен Андреевич принялся распоряжаться. Он заставил людей разровнять невысокий бугор, чтобы приготовить из него операционный стол. Затем, чтобы не поднималась пыль, велел полить вокруг водой.

Когда все необходимое было сделано, велел разжечь шесть небольших костров вокруг операционного стола.

После этого Иванов надел взятую с собой хирургическую форму и заставил всех, кто будет присутствовать при операции, надеть повязки из марли и ваты.

Костры давали мало света, но удалось отыскать еще с десяток коротеньких свеч. Именно при их свете должен был действовать скальпель хирурга.

Перед тем как приступить к операции, Семен Андреевич сдвинул со рта повязку и обратился к отцу страдающего юноши, который еле слышно стонал.

— Яшули, я не бог. Я не могу быть уверен, что в такой обстановке и при таком состоянии больного операция пройдет успешно. Скрывать ничего не собираюсь, сами знаете, что его ожидает. Оперировать необходимо, причем немедленно. Итак, что будем делать?..

— Делай как знаешь, сынок. Все зависит от воли аллаха. А ты, я вижу, настоящее дитя мусульманина,— неожиданно добавил старик.

Чоллеку не понравились последние слова яшули. Он недоброжелательно посмотрел на него и сделал знак, чтобы тот отошел.

Блестящий стальной скальпель, ведомый твердой и опытной рукой, прошел но коже над больным местом.

Из мелких разрезанных сосудов брызнула кровь, и сра-зу же пустили в дело стальные зажимы.

Чоллек стоял рядом с врачом и наблюдал за ходом операции. Время от времени, хотя ему и не очень хотелось это делать, он вытирал потный лоб доктора новеньким платком из ситца с красными узорами.

Семен Андреевич опытной рукой отыскал в глубине разреза воспалившуюся зеленоватую слепую кишку. Однако, едва он собрался ее отрезать, руки человека, державшего свечи, задрожали: горевшие свечи укорачивались, и расплавленный воск начал капать на его пальцы.

Обеспокоенный Иванов приподнял голову.

Чоллек прошипел сквозь зубы, обращаясь к неза« дачливому осветителю:

— Стой и не шевелись, если даже придется отдать аллаху душу!..

Снова свечи запылали весело и ярко.

Операция, длившаяся около получаса, прошла успешно.

Зашив разрез, Иванов спокойно и глубоко вздохнул, и тут взгляд его остановился на пальцах человека, державшего свечи. Вместе с ними горели и кончики его пальцев, однако он выдерживал боль и, почернев лицом, стоял не шевелясь.

Семен Андреевич велел ему выбросить догоравшие, чадящие огарки, взял в свои ладони обгоревшие пальцы, чтобы смазать их мазью, и подумал: «Как можно довести человека до такого состояния? Как можно совершенно подавить волю, чтобы он беспрекословно, словно автомат, подчинялся другому? Но нет, это наверняка временное состояние. Оно напоминает гипс, наложенный на рану. А потом кость срастается, а гипс ломают и выбрасывают.

Такие люди, как этот многотерпеливый Байхан, сжегший себе пальцы, всегда были и будут. В конце концов, люди с сильным характером и твердой волей всегда были необходимы обществу и государству.

Но с этим джигитом не все получается складно. Его характер был закален ненужным способом, основу которого составляет страх, а основное содержание — слепая, без рассуждений преданность одному человеку.

Страх — начало ненависти.

Слепая вера не может быть прочной. Придется тебя перековать, Байхан!

И тогда основой твоей веры будет истина, а ее содержанием — уверенность в будущем.

Так и будет!»

Двое вооруженных басмачей подошли с двух сторон к Иванову, и доктор очнулся от сладких дум, которым готов был предаваться до самого утра.

В этот же момент Менджак, едущий на гнедой кобыле, проследовал между Ивановым и Байханом, разъединив их.

Ночь Иванов провел под стражей. Вконец измученный всем происшедшим, он лег и прикорнул прямо на земле, около больного.

К утру больному стало лучше.

Его глаза, которые закрылись прошлой ночью, уже примирившись с вечным сном, открылись и оглядели огромный мир, столь желанный для молодого сердца, которому только восемнадцать лет.

Взгляд парня, разбросав брови, словно крылья, взлетел в пространство, присел на сияющую утреннюю звезду и оглянулся оттуда назад, на родную землю.

Старик не мог прийти в себя от радости. Плача и смеясь, он повторял, обращаясь к Семену Андреевичу:

— О, добрый человек! Добрый человек! Иванов похлопал его по плечу.

— Все будет хорошо, отец. Только запомни: твой сын должен лежать, не поднимаясь, еще по крайней мере семь дней...

Загибая пальцы, Иванов подробно перечислил, что необходимо сделать больному.

Старик, внимательно выслушал указания Семена Андреевича, взял его руку и провел сначала по своему лицу, а затем по лицу сына.

Они попрощались.

— Пойду, — сказал Иванов, но не успел сделать и двух шагов, как за ним последовала охрана.

— Нельзя!

— Я сделал то, что от меня требовалось, не обманул, — произнес Иванов.

— Останься здесь: таков приказ сердар-аги.

— Если ты не его нукер, так ты его пленник! — проговорил другой стражник, старавшийся выглядеть старшим.

Из соседней палатки вышел Чоллек в наспех надетых грязных сапогах:

— Что за шум?

— Шум подняли твои нукеры, — произнес Иванов. — Я собирался уходить, а они прицепились и не отпускают.

— Вот как? Если собрался уходить, то должен в ножки поклониться, разрешение попросить.

— У кого?

— У меня, дохтор, у меня! — ухмыльнулся Чоллек и ткнул себя пальцем в грудь.

Иванов нахмурился. Подхватив свой чемоданчик с хирургическим инструментом, он твердой походкой пошел прямо на Чоллека и остановился перед ним:

— Я подчиняюсь только советскому народу н советской власти. Понятно тебе?!

— Понятно, — ответил Чоллек на удивление спокойным голосом, так что нукеры удивленно переглянулись. — Я тоже веду борьбу, нас тоже пули не щадят.

Иванов пожал плечами.

Ты хороший дохтор, я убедился в этом. И потому хочу, чтобы ты здесь остался и помогал нам.

— Это подло, — произнес Иванов и с ненавистью посмотрел на Чоллека.

— Бывает подлость и похлеще, — равнодушно от« ветил Чоллек и сделал шаг назад.

Покинуть стан басмачей Иванову не удалось.

Некоторое время поразмыслив и сопоставив факты прошедшей ночи, Семен Андреевич пришел к выводу, что между этим подонком Чоллеком, оперированным парнем и его отцом нет и не может быть ничего общего.

«Тогда почему же Чоллек, рискуя собственной жизнью, так хлопотал за этого парня?» — Иванов снова и снова задавал себе этот вопрос, но ответа найти не удавалось.

Между тем Чоллек совещался со своими джигитами. Следовало снова пуститься в путь. Ведь как-никак, а он жених!

Среди груды награбленных вещей Чоллек выбрал себе самый красивый халат — красный, из блестящего шелка, новенькие сапоги и богатую шапку, которая пришлась как раз впору.

В это же время Иванов подошел к юноше, чтобы проверить его состояние.

Старик, желая, чтобы голова сына лежала повыше, принялся подгребать под голову юноши песок. Потом слегка приподнял голову сына левой рукой, а правую протянул в сторону дохтора, что-то тихо говоря ему.

Иванов увидел благодарную улыбку на губах парня, ответил дружеским кивком и дотронулся до широкого козырька своей кепки.

Внезапно все пришло в движение: Чоллек отдал приказ собираться.

Повинуясь насилию, Иванов сел на того же коня, на котором приехал из села, сзади него ловко спрыгнул на круп коня Иламан.

Вскоре они двинулись в путь, пересекая огромные золотистые барханы из песка, навстречу восходящему солнцу.

Всадникам удалось нащупать тропу, которая затвердела после недавно прошедших весенних дождей и кони мчались во весь опор.

Так прошел час, Пескак остался далеко позади.

Неожиданно Иванов натянул поводья коня. Разгоряченный конь, не желая отставать от других, не захотел замедлить темп, но, повинуясь человеку, повернулся, кусая поводья, и бешено заплясал на месте.

Всадники, во главе с Чоллеком скакавшие впереди, приостановились и повернули коней, чтобы узнать, что случилось.

Чоллек подъехал вплотную к Иванову и, привстав в стременах, вперил в него свинцовый взгляд.

— С этого места я не тронусь ни на шаг, — громко произнес Иванов.

— Ну-ка, только попробуй не тронуться. Смотри, как бы тебе и впрямь не остаться здесь навеки, — с угрозой в голосе сказал Чоллек.

Иванов сначала побледнел как мел, затем лицо его валилось багровым румянцем.

Чоллек положил руку на маузер, молча наблюдал за ним.

— Если не хочешь ехать с нами дальше, то почему

поехал от Пескака? Разве не мог разыграть эту истерику там?

— Там у меня был пациент, которого я оперировал. Если бы ты убил меня там, на его глазах, он мог бы от волнения умереть. А теперь моя смерть не причинит никому никакого вреда.

Семен Андреевич, собрался слезать с коня, но тут ему показалось, что кто-то крепко ухватился сзади за его пиджак. Обернувшись, доктор увидел, что его держит Иламан, который сидел сзади. Мальчик не отводил немигающий взгляд от руки Чоллека, вытащившей из кобуры маузер.

— Пусти, сынок! — промолвил Иванов и слез с коня.

Не обращая никакого внимания на Чоллека, доктор расчесал волосы, потом стряхнул пыль с фуражки и снова надел ее.

Чоллек продолжительное время пребывал в нерешительности, исподтишка наблюдал за своими нукерами. Он заметил, что у некоторых во взглядах сквозит сочувствие к Иванову. Это чувство, Чоллек понимал, возникло у нукеров недавно, и вызвано оно было добротой, простотой и человечностью доктора.

«Если даже я убью сейчас доктора, я не смогу убить сочувствие к нему. Поэтому уничтожить Иванова нецелесообразно», — подумал про себя Чоллек.

— Так и быть, мы тебя освобождаем, дохтор, — громко произнес Чоллек. — Тебя все равно убьют местные власти, когда узнают, что ты был у нас. — С этими словами Чоллек тряхнул поводья коня.

Остальные басмачи двинулись за атаманом.

Иламан, сидевший на крупе коня позади седла, которое занимал Иванов, несколько раз оглядывался назад. Он не пересел в пустое седло и даже не подобрал поводья, которые болтались где-то под животом коня.

* * *

Джомарт-бай был весьма солидным и представительным человеком.

Сапожники-мастера говорили, что когда они тачают ему сапоги, то на это еле-еле хватает целой шкуры теленка, А на шапку ему необходим был каракуль ягненка, который не менее двух недель сосал вымя матери.

На сытом и надменном лице Джомарт-бая выделялась всегда аккуратно подстриженная, ухоженная борода, коричневатая с проседью. С бородой сочетались загнутые кверху усы, которые придавали лицу Джомарт-бая свирепость. Взгляд отличался надменностью и высокомерностью.

Бай считал себя сильнее всех, богаче всех, красивей всех, и никто не мог разубедить его в этом.

Но то, чего не могли сделать люди, сделало всемогущее время, то самое время, которое шестьдесят лет назад научило маленького Джомарта ходить, потом бегать по земле, кататься на резвых и своенравных скакунах, которые неслись быстрее ветра, — короче, то самое время, которое прежде было для Джомарт-бая другом и союзником, теперь все чаще ставило ему подножки и висело на плечах тяжелым грузом.

Правда, последние месяцы как будто были для него благоприятны. Стояли светлые весенние дни, часто приносившие дождь, множились огромные и без того отары овец — их было у него больше шести тысяч.

Однако ничто в этом году не радовало, ничто не могло поднять настроения Джомарт-бая. Многое, беспокоило его: и батраки, которые день ото дня становились все более строптивыми и несговорчивыми и тревожные слухи, и новая власть.

Докатилась весть, что в далекой России скинули белого падишаха. Напрасно Джомарт-бай уверял себя и других, что не верит в это, что такого быть не может, что если не завтра, так послезавтра великий падишах снова взойдет на трон.

Многие баи, такие же как он, бежали со всеми своими пожитками и домочадцами за границу, это тоже раздражало Джомарт-бая. Не спеша следовать их примеру, он думал со злобной ненавистью:

«Трусливые душонки, они предали и покинули свою родину в трудный час, а что их может ждать там, зa рубежом?

Белому падишаху это не понравится, когда Николай снова взойдет на трон. А это непременно будет!»

Нужно сказать, что, хотя Джомарт-бай и бравировал всем своим поведением, собственных овец он велел согнать в более укромное место, расположенное в глубине пустыни. Впрочем, и там ему не удавалось уйти из поля зрения советской власти, которая крепла день ото дня.

Не проходило и двух-трех дней после того, как он, покинув со своей отарой старую низину, перебирался на новую, — как его догоняла налоговая бумага, от которой у него волосы вставали дыбом.

Наконец Джомарт-бай заставил перегнать свои отары в отдаленную местность, прозванную Берк, что означает твердый. Пески Берк действительно были твердыми, жесткими, словно наждачная бумага. - Местность представляла собой почти правильный круг километров семи-восьми в диаметре, окамленный по краю песчаными буграми.

Даже при малейшем дуновении ветра песок с бугров поднимался, образуя бушующее море.

Как гласит туркменская поговорка, «щенок похож на отца, сын на дядю». Сын Джомарт-бая походил на своего дядю, которого звали Сулейманом.

С детства Сулейман был болезненным и щуплым. Именно по этой причине Джомарт-бай решил сделать из него муллу и несколько лет назад послал его в Бухару, где определил в медресе — мусульманское духовное училище.

Только у каждого человека бывает свое призвание, и хорошо, если жизненные обстоятельства не препятствуют ему. Так, к счастью для него, случилось у Су-леймана. Он оказался способным учеником, чем в какой-то мере возмещал свою физическую хилость и беспомощность. А чем бы еще он мог заниматься в жизни, если не служением аллаху?..

Сулейман особенно не задумывался над тем, что по годам ему пора бы обзавестись семьей.

Несколько лет назад до Джомарт-бая окольными путями дошло известие, что его сын стал джазидом.

Откуда было Джомарт-баю знать, что джазид — это последователь джадидизма, мелкобуржуазного националистического течения? Джомарт и слов-то таких не слыхивал. Он понял сообщенное ему так, что сын напрочь порвал с мусульманской религией.

Джомарт-бай разволновался и послал сыну письмо, чтобы тот немедленно приехал.

Но ответа от Сулеймана не последовало.

В эти тревожные дни жена Джомарт-бая простудилась и сильно захворала. Охая от невыносимых болей она думала, что, видно, не придется ей больше увидеть единственного сына. Увы, эти печальные мысли оказались пророческими. Вскоре она покинула этот мир.

Приехав б Берк и обосновавшись здесь, Джомарт-бай, не пожалев немалых затрат, послал за сыном специального человека. Наказ Джомарт-бая был коротким:

— Если не найдешь его в Самарканде, езжай в Мары. Езжай куда хочешь, но без Сулеймана не возвращайся.

Дочери Джомарт-бая Арзыгуль исполнилось восемнадцать лет. Широкая и крупная в кости, здоровая и всегда веселая, она внешностью походила на отца.

Смуглое лицо девушки украшали огромные черные глаза, при одном взгляде которых суровые пески Бер-ка, казалось, по-весеннему расцветали. Ее черные толстые косы, по две с каждой стороны, доходили до пояса. Пониже ушей в них были вплетены дорогие серебряные украшения филигранной работы.

Арзыгуль вся светилась красотой. Однако эта красота, не теряя своей прелести, подчинялась строгой и суровой воле отца.

Улыбка Арзыгуль никого не могла оставить равнодушным. Девушка была похожа на одинокую светлую звездочку в небе, до которой никто не мог дотянуться рукой, — ею оставалось только любоваться.

Арзыгуль с детства баловали. И тогда ее любили, хотя она была еще ребенком. Детство Арзыгуль прошло в песках. Она любила играть со сверстниками — мальчишками и девчонками. Отличалась силой и ловкостью: иногда боролась с мальчишками и побеждала их. Побежденному сыпала в рот песок, а вокруг долго не умолкал детский смех.

Когда Арзыгуль повзрослела, эти забавы были забыты. Став невестой на выданье, она попробовала шить и вышивать. Женская работа у нее, однако, никак не получалась.

Бросив шитье или вышивку, она выбегала из дому и прыгала на жеребца, приученного к верховой езде, который всегда стоял привязанным близ дверей.

Гикнув, Арзыгуль уносилась в пески. Ее особенно радовало, когда после возгласа жеребец поднимался на дыбы.

Хотя и с большим опозданием, но Джомарт-бай наконец понял, что белый падишах никогда больше не вернется на трон. Понял он и всю безвыходность своего положения: граница к этому времени была уже надежно перекрыта.

Но Джомарт-баю не хотелось лишаться своего богатства, которое он копил всю жизнь.

Спасти богатство можно было только одним путем: деньгами или оружием открыть себе путь через границу и перейти на ту сторону.

Однако несколько попыток, предпринятых Джомарт-баем, оказались безрезультатными. «Этих проклятых пограничников не купишь ни деньгами, ни золотом, их никак не перехитришь», — думал бессонными ночами Джомарт-бай.

Теперь ему оставалось ждать возвращения пропавшего сына, чтобы обсудить с ним многочисленные вопросы. Кто же, как не сын, может быть опорой стареющего отца?

Вечерами Джомарт-бай взбирался на песчаный бугор, обдутый вечными ветрами, и подолгу смотрел на дорогу, ожидая, не покажется ли на ней сын. Обводил взглядом горизонт, затем, устав, садился на остываю-щий песок.

Вот и на этот раз, когда солнце висело низко над горизонтом, разбросав по бархану красноватые отблески лучей, Джомарт-бай снова пришел на облюбованное место.

В руках старика была тростниковая дудка, к концу которой была приделана гильза. До сих пор, пока ему не перевалило за пятьдесят, он не брал ее в руки, и дудка лежала на дне сундука, завернутая в тряпицу.

По привычке Джомарт-бай сначала внимательно оглядел окрестности.

Недалеко от маленького песчаного бугорка вылезла из норки крыса. Присев на задние лапки, она сложила передние, словно бы в знак почтения к Джомапт-баю. По какой-то ассоциации старику припомнилась Бухара тех времен, когда там правил эмир. Да, люди эмира, в толстых халатах были похожи на крысу и внешне так же почтительны и вежливы, как-она...

С разных сторон, оставляя на песке прерывистый след и взрыхляя его ровную поверхность, проскакали тушканчики. Громко, почти оглушительно прочирикала маленькая птичка с длинным хвостом и длинным клювом.

Джомарт-бай, не без труда взобравшись на самую вершину бархана, сел на песок и стал наблюдать за заходившим солнцем. Затем размял свои крупные, все еще сильные пальцы, взял в рот гильзу дудки и принялся дуть в нее.

Звук сначала получился слабоватым — сказывался долгий перерыв. Однако, вспоминая свою молодость, Джомарт-бай заиграл веселее, и тростниковая дудка, словно оживая, стала петь все громче и громче.

Скрылось солнце, на потемневшем небе высыпали первые звезды. Старик продолжал играть и, казалось, вся вселенная заполнилась стойкой заунывной мелодией. В ней старик выражал любовь к сыну, задержавшемуся в чужих краях, рассказывал о несчастьях, которые одно за другим начали сваливаться на его слабеющие плечи. «Пусть же мой человек разыщет и привезет тебя, мой сын...».

Приятная мелодия, без конца лившаяся из тростниковой дудки, заставила приподняться над песками наполовину кобру, очарованную звуками, и голова ее, похожая на столовую ложку, начала ритмично колыхаться в такт музыке. А ночная птица, хлопая крыльями, опустилась так низко, что едва не задела поющую дудку, чтобы также вдосталь насладиться музыкой.

Она растрогала до глубины души и самого Джо-март-бая.

Внезапно вдали послышался конский топот, который быстро приближался.

Всадник, подъехав, остановился, ожидая, когда старик закончит свою мелодию.

Это была Арзыгуль.

Джомарт-бай спросил:

— Что случилось?

— Отец, Сулейман приехал.

Услышав долгожданную новость, Джомарт-бай вскочил с места и побежал в сторону круглой кибитки, которая еле виднелась с вершины бархана, залитой слабым лунным светом. Кибитка была окружена зарослями гормолы — растения, которое старые туркмены считали лекарственным.

Отец с сыном поздоровались, обнялись, затем длительное время стояли молча.

Арзыгуль во дворе между тем разожгла костер и вскипятила воду. Вскоре чай был готов.

Джомарт-бай, подложив под локоть две огромные подушки, лег под самым туйником — верхним отверстием кибитки, сквозь которое виднелись звезды. Отхлебывая из красной пиалы дымящийся чай, Джомарт-бай сквозь пар внимательно разглядывал Сулеймана, пытаясь угадать, в какую сторону он изменился. Затем принялся расспрашивать сына.

— В течение двух лет от тебя не было никаких известий.

— Так получилось, отец...

— Бедная твоя мать, проглядев все глаза, так и не дождалась тебя и покинула этот мир.

При этих словах Сулейман отвернулся в сторону и сглотнул тяжелый комок в горле.

— Как видишь, и отец постарел, — продолжал Джомарт-бай. — Что скажешь?

Сулейман молчал.

— Говори, — велел отец.

— Я решил посмотреть, как устроен этот мир.

— И что же, посмотрел?

— Да, посмотрел и кое-что понял. Так, по крайней мере, мне кажется.

— Интересно, что же ты понял.

— Я понял, что до сих пор люди, пытаясь победить время, старались из всех сил. Только зря старались...

Сулейман задумчиво отхлебнул чаю и продолжал:

— Люди всячески пытаются удлинить свой век. Жалеют, что жизнь коротка.

— Ты так не считаешь?

Сулейман покачал головой.

— Мне кажется, что человеку достаточно и тридцати лет жизни. Вот мне уже тридцать. Разве после всего, что я познал и увидел, мир может меня чем-нибудь заинтересовать?! Нет. Я знаю этот мир, как свои пять пальцев.

— Ты учился в медресе...

— Да, я убил на это несколько лет. И понял, что религия лжива.

— Одумайся, Сулейман!

— Да, религия лжива. И не я ее — она сама себя разоблачила. Вот тебе самый простой пример. Религиозные книги без конца предписывают: делай то, делай это, не делай того, не делай этого. А в основной книге есть такая строчка: «Из песчинки прокляну, из песчинки благословлю». Как совместить одно с другим? С одной стороны — свобода воли, с другой — полная регламентация всех поступков. Если все заранее предопределено в судьбе человека, к чему ему стараться и вести жизнь праведника?

— Верить надо слепо, не рассуждая.

Сын усмехнулся:

— Сомнительный тезис!

— Но до меня дошли слухи, что ты стал джазидом, — сдерживаясь, произнес Джомарт-бай. — А что это такое?

— Смысл этого учения таков: туркмен должен жить в Туркменистане, а узбек в Узбекистане.

— Что ж, это, пожалуй верно.

Сулейман махнул рукой.

— Такая же бессмыслица, как любая религия.

Отец поставил чашку.

— Путь мусульманина — это коран, запомни, — сказал он жестко. — Читай его и перечитывай с верой, только в этом твое спасение.

Поняв, что вывел отца из себя, Сулейман надолго умолк.

Прервав тяжелое молчание, Джомарт-бай рассказал о постигших его бедах и спросил у сына совета:

— Как быть, что делать?

— Знаешь, отец, мне надоел этот мир с его бесконечными разногласиями и междоусобицей, — безразличным тоном произнес Сулейман.

Отец долго ждал, но он не добавил больше ни слова.

— Ладно, потолкуем завтра. Утро вечера мудреннее, — решил Джомарт-бай, накинул на плечи чекмень и вышел во двор устраиваться на ночлег.

На следующий день, едва начало рассветать, пастухи, собравшиеся у колодца, подняли невообразимый шум. Один из них, прибежав, разбудил Джомарт-бая, который спал крепким сладким сном.

— Джомарт-ага, ваш сын приехал!

— Знаю, я вчера с ним разговаривал.

— Джомарт-ага... — начал пастух и, не договорив, умолк, неожиданно вытерев глаза.

Джомарт-бай поднялся. С сердцем, захолонувшим от дурного предчувствия, он спросил:

— Что случилось?

— Сулейман повесился.

— Где?

— Вон на том дереве, около колодца, — указал пастух.

Пока подоспели Джомарт-бай с дочерью, пастухи, срезав веревку с шеи Сулеймана, положили его на спину, на песок и принялись массировать грудь. Но Сулейман был уже мертв.

Арзыгуль, завопив, хотела броситься на тело брата, но отец удержал ее.

Люди тихо, как положено по обычаю, переговаривались, но их прервал неожиданный крик Джомарт-бая:

— Родственники, возьмите этого нечестивца и бросьте его вон в ту яму; где мы закапываем издохших собак. На могиле не насыпайте холм и не делайте никакой отметины. Киньте его там, как выливают кумган воды.

Люди переглянулись.

— Бай-ага, так ведь нельзя! Что ни говори, а Сулейман — ваш сын. Что скажут люди, если вы его не похороните по-человечески? Этого не простят, — сказал пожилой человек, поднявшись с места.

Бай помолчал.

— Пусть говорят, что хотят, — произнес он. — Если бы он даже перешел к большевикам, если бы он даже поднял на меня руку и убил меня, я, умирая, все равно считал бы его своим сыном. Но он добровольно отказался от жизни, дарованной нам всем аллахом. А потому, даже если бы я простил его, его сама жизнь не простит. Уберите его к шайтану!

Два дня лежал Джомарт-бай не вставая с постели, не беря в рот ни крошки. За эти дни он не то что не спал — даже не задремал ни разу. Зрачки бая были устремлены в одну точку, словно он там видел нечто, чего не видели другие.

На третий день перед Джомарт-баем предстал симпатичный парень с ружьем за плечами. На плечах его был красный шелковый халат, на голове — белая папаха из мелко вьющейся овечьей шерсти. Переведя глаза вниз, Джомарт увидел на ногах пришельца нарядные зеленые сапоги из сагры — специально выделанной дорогой кожи. Взор бая выразил удивление.

— Отец, вставайте! — проговорил джигит. Осторожно поддерживая, он помог Джомарт-баю подняться с постели.

Джомарт встал, пошатываясь.

— Что все это значит, доченька? — спросил он слабым голосом у Арзыгуль, вошедшей в кибитку.

— С сегодняшнего дня я заменю вам сына, — ответил вместо дочери незнакомый джигит. — И если этого не случится, если я нарушу клятву, пусть будут прокляты хлеб и соль, которые я ем, а также святое материнское молоко, которым был вскормлен.

Арзыгуль едва слышно что-то проговорила.

— Не говори так, доченька, не говори так! — произнес Джомарт-бай. Схватив дочь за налитые, тугие плечи, он повернул ее к себе. С трудом приподняв опухшие, отяжелевшие веки, он стал рассматривать Арзыгуль так, словно видел ее впервые.

— Послушай, что я скажу, доченька, — заговорил Джомарт-бай, не разжимая рук. — Твой отец не раз еще приподымется в стременах, мчась вместе с самыми отважными джигитами. Только ты, доченька, не вмешивайся в мои дела. Не твое это дело, не женское.

— Ты хорошо сделала, что надела на себя мужскую одежду. Правильно сделала.

— Если будешь ходить, распустив до пояса четыре косы, тебя может коснуться дурной и недоброжелательный глаз. Что делать, времена такие наступили.

Арзыгуль вздохнула.

— Будь добрым джигитом, — продолжал отец, — но живи под моим крылышком, И постарайся, по возможности, поменьше попадаться на людские глаза. Ты поняла?

— Да, отец, — сказала Арзыгуль и поправила ружье, которое держала в руке.

— Пятизарядка — не твое оружие, — нахмурился отец. — Пойди и отнеси его на место.

— Хорошо. Но тогда взамен вы мне дайте другое оружие, которым я могу владеть!

— Что ж, ладно.

Джомарт-бай, немного замешкавшись, достал откуда то из рукава наган и протянул его Арзыгуль.

— Всегда держи его наготове, слева за пазухой, и пусть наган будет постоянно заряжен... И еще вот что. В минуту опасности правой рукой берись за рукоятку нагана. А если до цели не больше пяти шагов, можешь оружие не вытаскивать — стрелять прямо сквозь платье.

Девушка взяла наган.

— Ну, а теперь иди и поставь чай. Мы все вместе попьем и спокойно поговорим.

Арзыгуль поставила на огонь большой кумган.

Подошла жена главного пастуха, стала стелить красные богатые ковры на траву, которая, едва пробившись сквозь скудную почву, уже начала засыхать. Во время своего занятия она, сгорая от любопытства, все время бросала взгляды в сторону незнакомого красивого джигита в белой, как снег, папахе.

Так и не дождавшись от него приветствия, жена пастуха, обратилась к незнакомцу:

— Добрый день, джигит! Откуда к нам пожаловали? Надолго ли?

Джигит промолчал.

— Уймись, женщина! — оборвал ее бай. — Что ты трещишь, словно сорока, увидевшая червивое мясо? Подойди-ка сюда и оставь гостя в покое.

Женщина, привыкшая к повиновению, подошла к хозяину. Между тем Арзыгуль куда-то незаметно исчезла.

— Куда подевалась Арзыгуль-джан? — спросила жена пастуха.

— На что она тебе?

— Поговорить хотела.

— Арзыгуль ушла далеко, к родственникам. Я сам

послал ее к ним, — сказал Джомарт-бай, слова которого звучали вполне правдоподобно.

— Бай-ага, а можно нам всем туда переселиться? — медовым голосом попросила женщина. — Там, наверно, пастбища получше. Здешние никуда не годятся, к тому же овцы съели все, что можно...

— Можно, Дойдук-пери, конечно, можно, — ответил бай. — Пусть только твой муж как можно лучше подготовит отару. — Ты, наверно, догадалась, — бай многозначительно понизил голос, — что путь нам предстоит нелегкий и далекий.

— До границы? — догадалась женщина.

— Да.

— Можно сказать об этом мужу?

— Разумеется. Только пусть не ленится, как можно лучше и быстрее готовит отару в дорогу.

— Пусть только попробует лениться! — воскликнула женщина, острая на язык. — Да я ему бороду оторву и сзади приклею! — С этими словами она поспешно направилась к ближайшему кошу, чтобы поведать захватывающую новость своему мужу, а заодно и всем остальным.

Услышав, что женщина ушла, Арзыгуль вышла из-за юрты, в которой делала какие-то приготовления.

Джомарт-бай опустился на ковер и, придвинув поудобнее подушки, приступил к чаепитию. Он выпил два больших чайника крепко заваренного чая, опираясь на локти и не меняя позы. По лбу его заструился пот.

Арзыгуль села на ковер недалеко от отца. В мужской одежде она чувствовала себя стесненно и неловко.

Джомарт-бай поставил пиалу.

— Доченька, надев мужскую одежду, нельзя стать джигитом, — заговорил он. — Как ты сидишь? Не похоже, что сидит джигит. И потом, если ты собираешься все время ходить в мужской одежде, я не смогу называть тебя дочерью. С сегодняшнего дня твое имя будет Халлы.

— А мне как называть тебя?

Бай подумал.

— Зови меня по-прежнему отцом, — решил он. — Уж кого-кого, а тех, кто называл меня отцом, было много, очень много... Внешность тебе удалось изменить очень здорово. Видишь, даже жена пастуха не сумела тебя признать, приняла за незнакомого джигита. А она — женщина глазастая.

После чаепития Джомарт-бай привел себя в порядок, накинул на плечи праздничный чекмень из верблюжьей шерсти и отправился проведать своего любимого коня, который был привязан недалеко от главной юрты, в низине.

Что касается Арзыгуль, то она открыла длинный синий сундук, обитый орнаментом из жести, и принялась в нем что-то искать.

Хотя становище было со всех сторон укрыто высокими барханами, Чоллек еще издали увидел кибитки Джомарт-бая.

Немного постояв на вершине бархана, Чоллек погнал своего коня вниз, к становищу, не обращая внимания на рытвины и впадины.

Он заставил коня ступить на ковер, разложенный во дворе, на котором совсем недавно отец и дочь пили чай.

Натянув поводья, Чоллек остановил коня. Затем, озираясь, крикнул в сторону юрты:

— Эй! Есть здесь кто-нибудь?

— Есть, — сказал Халлы, медленно приоткрыв дверь и выглядывая во двор.

— Выйди сюда.

Увидев во дворе множество незнакомых всадников, девушка в первое мгновение оробела. Все происходящее показалось ей дурным сном, нереальностью. Однако она позабыла о робости и страхе, увидев, как конские копыта топчут н рвут ковер, сотканный руками покойной матери. А она вложила в свой труд столько усердия, столько любви и тепла, чтобы сделать дочери подарок!

Сунув руку за пазуху, словно мерзла, она подошла почти вплотную к сидевшему на коне высокомерному всаднику, который показался ей безусым юнцом маленького роста.

— Дорогу потерял?

— Но-но, полегче.

— Что нужно?

— Ну, уж если говорить, что мне нужно, — с улыбкой произнес Чоллек, то скажу, что я хочу жениться на твоей Арзыгуль.

— Ты хочешь жениться?

— Я.

— Любопытно.

— Да, клянусь, сегодня в этом доме будет свадьба, а на этом поле в честь нее состоятся скачки, — проговорил Чоллек, очертя плеткой горизонт.

— А кто ты такой, чтобы жениться на Арзыгуль? — спросила девушка, переодетая джигитом.

— Я?! — переспросил Чоллек, рассердившись. — Разве ветер, реющий с гор и пустынь, не сказал тебе, кто я?

Чоллек посмотрел вверх. Высоко над ними парила ворона, похожая снизу на черную точку. Чоллек молниеносно выхватил из кобуры маузер и выстрелил в нее.

Через несколько мгновений ворона с окровавленными перьями, разбрызгивая кровь, упала у ног коня Чоллека.

— Теперь узнал меня?

— Узнал!

Ответив Чоллеку, Халлы выташил правую руку из подмышки.

Черный и тоненький, словно дудочка, ствол, подпрыгнув в воздухе, издал три раза слабый звук.

Халлы посмотрела на толпу всадников, которые сопровождали Чоллека. От неожиданности они замерли на месте.

На груди Чоллека в трех местах показались тоненькие ниточки голубого дыма, которые тут же растворились в слабо веющем свежем утреннем ветерке.

Голова Чоллека опустилась на грудь, а сам он, словно слепленный из глины, повалился вниз. Однако его левая нога при этом зацепилась за стремя. Поэтому, когда голова хозяина стукнулась об землю, конь сделал от неожиданности три-четыре шага и, протянув волочащегося по ковру Чоллека, остановился, тяжело поводя боками.

Словно стая волков, потерявшая своего вожака, бандиты растерялись, не зная, что делать.

Халлы лихорадочно соображал. В нагане имеются еще три патрона, которые могут лишить жизни троих бандитов, после чего ему следует ожидать смерти.

Ясно одно: в любом случае смерть неминуема. Пусть даже все всадники поняли, что в дуле нагана таится для них смерть. Но ведь три патрона — это только три смерти. А сколько же всадников? Их много.

Нет, здесь простая арифметика не годится. Ведь погибать не хочет никто. А смерть ожидает первых трех, которые тронутся с места.

В это время из-за кибитки показался Джомарт-бай, и все услышали его громкий и властный голос.

— Я знаю убитого! Это же Чоллек-коротышка, вчерашний вор ослов! И вы шли за ним?

Джигиты молчали.

— Нашли за кем идти! — продолжал греметь Джомарт-бай. — Взгляните на себя! Разве каждый из вас не выше десяти Чоллеков?! Скажите, что он вам дал?

И снова ответом ему было молчание.

— Ничего он вам не дал, — сам себе ответил Джомарт-бай. — Наоборот, следуя своим корыстным целям, он многих из вас подверг опасности, погубил. Друзья, вы же не безмозглые ослы! Нужно совершать такие дела, которые приносят нам пользу. Разве не так?

— Вы знаете меня, — продолжал старик. — Я тот самый Джомарт-бай, который не отдал большевикам шесть тысяч баранов, тот, который живет в Кызылкумах, скрываясь от этих шайтанов.

Всадники переглянулись.

— Я не стану требовать, чтобы вы, очертя голову, стреляли и убивали. Мы с вами братья. Вы и я — дети одной земли. Вы — беднота, и у вас все права. И я говорю вам: добро пожаловать! Для таких людей, как вы, мне ничего не жалко. Если хотите, служите мне верой и правдой, и вам будет хорошо, клянусь аллахом! Для начала дам вам каждому в подарок по двадцать баранов. Платить буду только золотыми монетами.

— Ну, а если пожелаете уйти, насильно удерживать не буду. Но, честно говоря, мне будет жаль, если вы так решите. А прошу отведать у меня хлеб-соль.

Слушая речь Джомарт-бая, нукеры, застывшие на конях, опустили плечи. Затем оживились, начали шушукаться, и к концу речи на некоторых лицах появилось даже подобие улыбки.

— Ну, что же вы решили делать, джигиты? — спросил неуверенным голосом Менджак,

Ему не ответили.

Увидев, что всадники один за одним начали слезать с коней, Менджак тоже спустился на землю, с трудом передвигая онемевшие от долгого сидения ноги, и, опережая остальных, подошел к Джомарт-баю.

— Салам алейкум, бай-ага!

В этот момент нога Чоллека, продолжавшая торчать в стремени, освободилась, и труп, из груди которого продолжалахлестать кровь, с шумом шмякнулся на землю.

Менджак протянул обе руки, чтобы поздороваться с баем. Джомарт-бай, пожимая их, незаметно сунул Менджаку пять золотых десятирублевок.

Лицо Менджака, словно намазанное черным маслом, сразу засветилось. Воздев кверху обе руки, он закричал звонким голосом:

— Джигиты, поздоровайтесь с баем,

* * *

Бабакули и Ходжанепес вовсе не желали двигаться вместе с беглецами, которые не сумели достичь поставленной перед собой цели. Немного проскакав рядом, они начали постепенно отставать от них.

Оказалось, они поступили правильно.

Когда беглецы, пересекая реку вброд, достигли середины течения, в небе внезапно вспыхнули ракеты, огонь которых, казалось, наполнил весь мир. Одни ракеты только поднимались ввысь, другие в это время падали, так что освещение не уменьшалось.

Растерявшиеся люди замерли посреди реки, не зная, в какую сторону двигаться, и в это мгновение раздалась звонкая и долгая пулеметная очередь.

Озаряемые светом ракет пули, вылетавшие из «максима», образовали в небе огненную дугу и просверлили дальний конец широкого пространства.

Какое-то время Бабакули и Ходжанепес слышали шум и крики, а потом воцарилась тишина.

Они оба убежали на восточную сторону и скрылись в густых зарослях, однако остановиться, чтобы хоть немного отдохнуть, долгое время не решались.

Ведя коней в поводу, они бежали по кочкам, не разбирая, где бугры, где ямы, и дышали глубже, чем их кони, пытавшиеся вырваться,

Наконец остановились.

Прислушиваясь к мучительной тишине, которая на-' валилась невыносимой тяжестью на барабанные перепонки, Бабакули тихо произнес:

— Кажется зять и другие прибыли туда, куда так стремились попасть.

Ты так думаешь?

— Разве ты не слышал, как строчил пулемет?

— Еще бы не слышал! Меня с ног до головы пронизывал этот грохот, он и до сих пор стоит в ушах.

— А тебе не кажется, Бабакули, что теперь можно услышать звук транспорта, который сумеет их переправить?

— Ничего не слышу.

Ночной холодок между тем все усиливался, затем с Койтена повеял пронизывающий ветер.

Бабакули и Ходжанепес въехали в глубокую лощину и остановили коней в десяти-пятнадцати километрах от села.

— Наши дела усложняются, — проговорил озабоченно Бабакули, думая о том, что их может ожидать в будущем.

— Не волнуйся, все будет в порядке. Положись на меня, — бодро ответил Ходжанепес. — Между прочим, я у них позаимствовал все, что нужно. Смотри сюда!

С этими словами Ходжанепес снял с седла своего коня битком набитый хурджун. Из него он первым делом вытащил скатерть, сотканную из верблюжьей шерсти, и расстелил ее на земле.

— Пока я рядом с тобой, тебе худо не будет! — улыбнулся Ходжанепес. — Как ты думаешь, неплохо нам сейчас будет перекусить мягким пшеничным хлебом и бараньей копченой ногой?

— У тебя, оказывается, есть хорошее деловое предложение, — сказал, прищурившись и улыбаясь, Бабакули, у которого от голода сводило живот.

Заморив червячка, Бабакули негромко обратился к Ходжанепесу:

— Что будем делать?

— Все очень просто, — не задумываясь, ответил Ходжанепес. — Мы находимся на дне оврага, который служит нам надежным прикрытием, камыши нас в какой-то мере предохраняют от холода, если забраться в их гущу. Так что теперь как порядочные люди, мы можем дать отдых нашим воспаленным глазам, тем более, что животы наши сыты.

— Миленький мой, золотые слова говоришь. Только ты не понял смысла моего вопроса.

— Это ты о чем?

— Тот мальчик остался в селе. И теперь в наших руках нет ничего, чем мы могли бы запугать старого пса...

— Дальше.

— Мальчик в скором времени вернется к старику, он не захочет жить без него. Мы должны уйти отсюда...

— К хибарке мальчика?

— Ну да, спрятаться возле нее в засаду и караулить. А как только мальчик придет, войти к старику вслед за ним. И тут уж старый шайтан будет в наших руках, никуда не денется. Мы заставим его показать, где находится гробница «Кызыл-Ата». Если будет упорствовать подвергнем его и сына самым зверским пыткам.

Начальное звено нового плана, предложенного Ба-бакули, было приведено в исполнение. Однако результатов пока никаких не было.

Вот уже несколько дней, сидя в укрытии, Ходжанепес и Бабакули наблюдали за убогим жильем Хаджи Тихого, ожидая Иламана, который, по их расчетам, должен был появиться.

Но мальчика не было.

Убедившись, что их план потерпел неудачу, Ходжа-непес и Бабакули вернулись обратно.

...Прошло почти два года, когда они снова появились в окрестностях Койтена.

Стояли последние дни последнего летнего месяца, и желтые листья на деревьях на каждом шагу напоминали им золото, запрятанное в горах, до которого они никак не могли добраться.

— Послушай, Ходжанепес, на этот раз мы отсюда не уйдем, пока не отыщем золото, — сказал Бабакули.

— Иншалла — если бог даст, — ответил напарник, думая о чем-то своем.

— Другие на нашем месте, располагая такими сведениями, обязательно нашли бы спрятанное сокровище.

— Как его найдешь? — вздохнул собеседник. — Что-то не идет этот проклятый мальчишка, и баста!

— Ладно, попробуем обойтись без него. Что ни делает аллах, все к лучшему!

В пятницу вечером Хаджи Тихий, взяв кремень, вышел из жилища.

Бабакули обратился к Ходжанепесу:

— Мельник отправился зажигать лампы шеитов.

— И что?

— Может быть, попробуем проследить за ним, не раскрывая себя? Вдруг это нам даст хоть какую-нибудь ниточку к запрятанному золоту.

Хаджи Тихий уверенно шел по едва заметной тропинке, которую пересекали то огромный валун, то обломившаяся с дерева сухая ветка.

Время от времени Хаджи опускался на колени около небольших бугров, окруженных невысокой защитной оградой, и читал заклинание — молитву, потом, высекая кремнем искры, возжигал светильник, приготовленный заранее близ могил со стороны кыбла — той стороны, в которую мусульманину положено обращаться во время молитвы.

Убедившись, что огонь не погас, Хаджи Тихий шел дальше, к следующей могиле.

Хаджи, как мог, старался поддерживать места захоронения в порядке и каждую пятницу вечером, что бы ни было — жара или мороз, — зажигал светильники.

Делать это он начал давно, очень давно, с того самого дня, когда начал мастерить мельничьи жернова 8 горах.

Бабакули и Ходжанепес, крадучить на приличном расстоянии, с горящими глазами, следили за действиями Хаджи Тихого.

Наконец, Хаджи зажег светильник близ последней, восьмой могилы и повернул домой.

Бабакули шепнул:

— Если аллах будет милостив к нам, мы скоро на» ступим на хвост огромного богатства.

— Иншалла.

— Видишь, все в точности так, как написано в той бумажке. Есть восемь гробниц шеитов — святых.

— Но в какой из них золото?

— У меня есть соображение...

— Говори.

— Мне кажется клад зарыт в той могиле, на кото-рой стоит бунчук.

— С белым орнаментом?

— Да.

Пока Бабукули говорил, его усы оживленно шевелились, подобно лапкам жука, перевернутого на спину.

Если жадность отразилась у Бабакули в усах, то у Ходжанепеса она заблестела в глазах. Даже у бычка-трехлетки, откормленного жмыхом, они не сверкали так, как у Ходжанепеса.

Глаза Ходжанепеса налились кровью, он тяжело, со свистом задышал и уставился на Бабакули, не произнося ни слова.

Испугавшись вида сообщника, Бабакули ласково погладил его по плечу.

— Непес, а Непес, родственничек, время уже позднее...

— Позднее, — согласился тот.

— Давай придем сюда завтра, когда будет светло. Договорились?

Ходжанепес кивнул.

Ночь они решили провести в одной из пещер, которую наметили еще днем.

Лошадей провели в глубину пещеры, а у входа разожгли костер. Недалеко от пещеры струился небольшой родник, пробивший себе путь на волю сквозь несколько каменных поясов. Они наполнили черный от копоти кумган родниковой водой и поставили его боком к весело потрескивающему огню.

Старая мудрость не зря говорит, что при виде золота и Хызр потеряет голову. Что касается Ходжанепеса то он изменился, еще и не увидев золота. Впрочем, он был далеко не Хызр...

Присев чуть поодаль от костра, Ходжанепес принялся искоса поглядывать на Бабакули, ища причину для ссоры.

Бабакули, однако, ничего не замечал. День выдался трудным, он устал и очень хотел горячего чаю. Подкла-дывая поленья в огонь и пододвигая кумган поближе к пламени, он беззаботно болтал, не замечая надвигающейся грозы,

— Непес, родственничек, у меня к тебе есть одна просьбица, — произнес он.

— Ну?

— Когда возвратимся домой, продай этот кумган мне.

— Сколько заплатишь?

— Сколько скажешь!

— Зачем он тебе?

— Возьму молот и разобью его на мелкие кусочки. Видишь, никак закипать не хочет, словно дразнит меня.

Ходжанепес вскочил на ноги. Долго сдерживаемая ярость прорвалась в злобном крике:

— Я сейчас вдребезги разобью кумган о твою дурную голову. А еще лучше — твою голову о кумган!

Однако вспышка угасла так же внезапно, как и возникла. С погасшими глазами Ходжанепес тяжело опустился на землю.

Кумган наконец закипел.

Бабакули приготовил чай. Глубоко задумавшись, вы-пил с жадностью пиалу, налил вторую.

Мысли Бабакули безрадостны. В глубине души он начал сомневаться в успехе их предприятия. Зря он пошел на поиски золота, да еще с этим разбойником Ходжанепесом.

Налив третью пиалу, Бабакули погладил камень, лежащий на полу пещеры, и негромко позвал.

— Непес...

— Что тебе?

— Хочу тебе покаяться, как родному. Одно дело сотворил необдуманно.

Ходжанепес рывком повернулся к нему, расплескав из пиалы чай:

— Что натворил?

— Когда мы уезжали, я предупредил братьев, что если не вернусь, через определенный срок, то в этом будет виноват только Ходжанепес. Честное слово, я так теперь жалею об этом, что просто не могу найти себе места. Ведь наша с тобою жизнь зависит от аллаха, вернемся мы с тобой, скажем, через шесть месяцев, или не вернемся. А мои бездельники подождут-подождут, да и подумают, что это дело рук Ходжанепеса. И тогда... — Бабакули запнулся.

— Договаривай.

Тогда начнут мстить твоей семье, — докончил Ба-бакули. — Ах, зачем я эту глупость сотворил? — закричал, запричитал вдруг он. — Возьми лучше кумган и разбей мою дурную голову!..

Лицо Ходжанепеса залилось краской.

— Нет, нет, ты, ради аллаха, ничего не подумай, — торопливо заговорил Бабакули. « У меня нет и никогда не было никаких дурных мыслей или подозрений по отношению к тебе. Ну разве я тебя когда-нибудь хоть чем-нибудь обидел? Моя мама говорила, что когда мы были маленькими, нас кормили одной грудью. Ведь мы как родные братья.

— Потому-то я и решил ничего не скрывать, рассказать тебе все, как родному брату. Не нужно мне было дома говорить такие глупости, — проговорил Бабакули, Выражая сожаление, он кусал губы и покачивал головой.

Напившись чаю, они начали подремывать около догоревшего костра.

Ходжанепес, сбросив с плеч чекмень, укутал им Бабакули и произнес:

— Так тебе будет теплее.

Прежде Ходжанепес не отличался бессонницей: засыпал сразу и спал как убитый. Однако в эту ночь он потерял сон — вскакивал и садился от малейшего движения Бабакули. Бабакули же, чувствуя, что Ходжанепес начал беречь его, спокойно уснул и столь же спокойно проснулся.

Теперь Ходжанепес не давал ему палец о палец ударить: сам беспокоился о конях, сам кипятил чай. А Бабакули, когда оставался один, весело посмеивался своей ловкой выдумке.

Летнее утро предвещало пыльный, жаркий день. Ходжанепес и Бабакули решили раскапывать отмеченную вчера могилу, которую украшал бунчук.

На двоицу них была одна лопата.

Когда пришли на место, Ходжанепес взял лопату, поплевал на ладони и проговорил:

— Ты, Бабакули, стой рядом и вдохновляй меня!

С этими словами он глубоко вонзил лопату в самую верхушку могильного холма.

Разгоряченный Ходжанепес в течение нескольких минут разрыл холм.

Однако дальше дело пошло хуже: под холмом ока-валась очень твердая почва.

— Тут не то что лопатой — топором не пробьешься, — проворчал Ходжанепес, вытирая потный лоб.

— Погляди-ка, — указал Бабакули Ходжанепесу. — Здесь, возле бунчука, почва вроде немного разрыта а взрыхлена.

Действительно, почва в этом месте оказалась помягче, и потерявший было надежду Ходжанепес снова принялся за работу, воспрянув духом.

Через какое-то время, когда Ходжанепес выбросил очередную лопату с землей, в глубине ямы показалась небольшая дыра, величиной с кулак.

Ходжанепес от неожиданности оступился, и почва хлынула в отверстие.

— Ты неуклюжий! Золото перемешаешь с землей. Давай сюда лопату, — сказал Бабакули.

Он спрыгнул в яму и принялся с большой осторожностью расширять отверстие.

Ходжанепес стоял рядом.

Бабакули неожиданно замер, вглядываясь в отверстие.

— Непес, я что-то плохо вижу, в глазах туман... Глянь-ка в отверстие.

— А что?

— Мне кажется, там что-то лежит.

Оба, нагнувшись, некоторое время пристально вглядывались в темное отверстие, из которого тянуло сыростью.

— Да, там явно что-то есть, — подтвердил Ходжанепес дрожащим голосом. — Какой-то предмет округлой формы.

— Значит, не зря люди говорили, что бай зашил все свое золото в верблюжью шкуру, — радостно произнес Бабакули. — Видимо, это оно и есть.

— Дай бог.

— Ну-ка, попробуй осторожно достать его, — посоветовал Бабакули.

Ходжанепес, подчиняясь его словам, стал на колени, засунул руку в отверстие, ухватился за неизвестный предмет и радостно закричал:

— Ты прав, Бабакули! Это не что иное, как золото, зашитое в верблюжью шкуру.

— Тащи его.

— Ой, какая тяжелая, руки отрываются! Давай помоги мне, — сказал Ходжанепес.

Бабакули, опустившись рядом на колени, тоже просунул в отверстие руку, но в этот самый момент Ходжаиепес выронил предмет, упавший на дно с глухим звуком.

— Упала, — с досадой сказал Бабакули.

— А ты почему не помог сразу? — рассвирепел Ходжаиепес. — Ждешь особого приглашения, что ли?

Бабакули предложил:

— Давай сначала расширим отверстие.

Оба, позабыв обо всем на свете, волнуясь и мешая друг другу, принялись за дело.

Внезапно в двух шагах от них послышалось громкое шипение. Ходжанепес и Бабакули вскочили.

Из малозаметной норы, прорытой среди камней, высунул половину туловища огромный зверь желтовато-песочного цвета. Это был гигантский зем-зем — разновидность ящерицы.

Время от времени зем-зем открывал пасть и высовывал устрашающий язык, раздвоенный на конце, при этом продолжая раздуваться.

Ходжанепес вытащил наган:

Бабакули удержал его руку:

— Тогда мы погибнем. Это аллах являет нам чудо! Нужно бежать отсюда.

И оба поспешно покинули разрытую могилу.

* * *

Пока басмачи во главе с Менджаком сидели вокруг костров и обгладывали жирные бараньи ребрышки, чабаны по приказу Джомарт-бая перегоняли баранов в низину. Стадо медленно двигалось, поднимая тучи пыли и громко блея.

После еды Джомарт-бай произнес молитву. Затем поднялся и обратился к басмачам. Говорил он негромко, но каждое его слово слышали все:

— Джигиты! Спасибо за то, что вы перешли под мое начало. Аллах благословит вас! А пока, как и обещал, дарю каждому из вас по двадцать баранов. Если вы уже отдохнули после долгой в трудной дороги, то подойдите к отаре, выберите себе каждый по два десятка баранов и поставьте каждый свое клеймо. И знайте, джигиты: слово Джомарт-бая святее материнского молока!..

Едва бай произнес последнее слово, как басмачи, вытаскивая на ходу клинки из ножен, бросились к отаре.

В низине поднялся ужасный шум. Крики басмачей смешивались с блеянием баранов.

Сверкающие клинки отсекали бараньи уши, и трава в низине стала алой от крови.

Менджак, заклеймив двадцать баранов, раньше других возвратился к Джомарт-баю, рядом с которым сидели Иламан и Байхан. Оба угрюмо опустили головы.

— Ну, а вы что сидите, словно сытые птички? — обратился к ним Менджак. — Разве не слышали, как бай-ага расщедрился?

Иламан и Байхан промолчали, за них ответил сам Джомарт-бай:

— Я долго упрашивал их, обоих моих сынков.

— Упрашивал?

— Да, — улыбнулся Джомарт-бай. — Но они сказали, что им ничего не нужно.

— Не надо упрашивать их, бай-ага. Ведь на все воля аллаха. Пусть животных возьмут те, кому они предназначены судьбой...

— Я сейчас пойду и сам их заклеймлю! — проговорил Менджак и помчался обратно к отаре.

Заклеймленная отара, вздымая клубы пыли, снова потянулась на пастбище.

Выпустив немало бараньей крови, басмачи снова собрались у костров и, попивая чай, стали рассказывать друг другу, кто какое выбрал клеймо. Тут-то и выяснилось, что из-за спешки многие клейма оказались похожими, что вызвало большой скандал. Некоторые даже схватились за оружие.

Однако слова, произнесенные Джомарт-баем, охла дили, готовые разгореться, страсти, подействовав на басмачей, как ведро холодной воды на взбесившуюся собаку.

— Друзья, это ведь не последние мои овцы, — сказал Джомарт-бай. — Там, — сделал он широкий жест рукой, — у меня пасутся еще шесть отар. Не нужно поднимать спор. Лучше вы мне скажите после, когда подсчитаете, у кого сколько не хватит голов. Из-за одного барана не стоит ругаться. Из-за десятка — тоже не стоит. А когда с помощью аллаха мы перейдем на ту сторону, я награжу всех вас еще щедрее.

Своим приказом Джомарт-бай назначил Менджака караулить отары.

С утра до ночи Менджак объезжал стада, наблюдая ва порядком. При этом он, как и прежде, грабил одиноких путников, попадавшихся на его пути.

С тех пор как убили Чоллека, Менджак никогда не брал с собой Иламана. Байхану из-за раненой руки тоже приходилось оставаться в коше.

Поскольку Иламан и Байхан все время проводили вместе, они понемногу подружились.

Однажды Байхан, все еще немного опасаясь, все же решился спросить у Иламана:

— Ты слышал, что Джомарт-бай и остальные собираются в чужие страны?

— Да.

— Хочешь пойти с ними?

— Нет, ни за что не хочу,— покачал головой Иламан, и на глазах мальчика выступили слезы.

— Что же ты решил?

— У меня есть дедушка, который заменил мне отца.

— Где он?

— В горах. Я хочу вернуться к нему, но у меня нет такой возможности. Если убегу от этих бандитов, они придут к деду и подвергнут его мучениям.

— Трудно тебе.

— Мне Менджак прямо сказал: «Если убежишь, то деда убьем и тебя вместе с ним».

— Что же ты, так и останешься с ними заодно? — спросил негромко Байхан.

Иламан опустил голову:

— Не знаю.

— А я вот знаю, что мне делать, только у меня ни-чего не получается.

— Почему? — заинтересовался Иламан. Слезы на его глазах высохли.

— Видишь ли, я не совершил такого, что могло бы властям прийтись не по душе. Главный мой проступок тот, что я присоединился к кровопийцам Чоллека, Но, с другой стороны, я не головорез, не басмач. Никого никогда не обидел, даже косо ни на кого не посмотрел. Ты помнишь, — продолжал Байхан, как встреченный нами старик-дровосек забрал от нас своего брата-басмача? Говорят, власти расстреляли их обоих якобы за связь с бандитами.

— Их расстреляли не власти, — покачал головой Иламан. — Менджаку это отлично известно.

— Конечно, Менджак знает, кто их убил. Это он все я рассказал.

— Их убил сам Менджак.

— Менджак?

— Да.

— Ты-то откуда знаешь?

— Прикинувшись спящим я лежал и слышал, как Менджак рассказывал про это сердар-аге. А на следующий день, когда Менджак рассказывал всем вам о зверском убийстве, он все свалил на власти,

— Невероятно.

— Это святая правда.

Байхан глубоко задумался.

Для Иламана, который не видел ничего кроме гор и своего села и который вырос около молчаливого деда, поначалу было интересно и весело в отряде Чоллека.

Он ездил верхом на отличном коне столько, сколько душа желала, всегда был сыт, одет-обут, ездил по незнакомым дорогам и слушал интересные беседы.

Но человек, если он таков не только по названию, не может безразлично ко всему относиться. Что-то он в душе одобряет, к другому относится с возмущением.

С тех пор, как Иламан волею судьбы оказался среди всадников Чоллека, перед его глазами прошло множество событий. В душе мальчика были как бы две чаши, одна из которых была мерилом добра, другая — зла.

И чаша зла была почти полна.

Иламан начал догадываться, что в жизни, помимо сытной еды и хорошей одежды, есть еще что-то, неизмеримо более важное. После памятного разговора с Байханом он еще более утвердился в этом мнении.

Теперь они часто разговаривали,

— А знаешь, что тебя ждет, если ты и дальше будешь служить баю и басмачам? — спросил у него однажды Байхан, как бы между прочим.

— Нет, а что?

— Ты превратишься в человека, который живет только ради собственного желудка и одежды,

— Как же быть?

— Решай сам.

Иламан долго раздумывал. Решил было бежать ночью из расположения банды. Но потом вспомнил, как с ним поступили Бабакули и Ходжанепес, а также недвусмысленную угрозу Менджака, решил расстаться с мыслью о побеге. «Если вернусь к дедушке, опять попадусь им в руки», — размышлял он.

Прошло несколько дней.

У Менджака возникла необходимость переслать сообщение на тайный склад оружия в горах Койтена.

Призвав Иламана, Менджак велел ему сесть на осла, взятого у чабана, и оправиться в путь-дорогу. Однако на этот раз Менджак не дал мальчику другую, специально подобранную одежду, а вручил ему для передачи письмо, написанное арабской вязью.

— Это письмо отдашь главному из сторожей склада, Чары Верзиле, — наказал Менджак Иламану.

Вечером Иламан отправился в путь, в западную сторону Койтена, где помещался склад оружия и боеприпасов.

Менджак с другими джигитами допоздна засиделись у костра. Пили чай, веселились, рассказывали смешные истории, спать легли поздно. Каждый заснул там, где сидел.

Первым под утро проснулся Байхан. Приподнявшись на локтях, он увидел спящих вокруг людей, а чуть поодаль — коней, с хрустом жующих траву.

Убедившись, что ни один из спящих не обнаруживает признаков пробуждения, Байхан осторожно поднялся, стараясь не задеть раненую руку, и бросился к коню коричневой масти, который принадлежал Менджа-ку. Этот конь был резвее всех.

Сначала Байхан погнал коня через густые заросли кустарников, растущих на солонцах, в сторону песков. Цель у него была одна — замести следы и как можно быстрее исчезнуть из поля зрения басмачей.

Байхан преодолел песчаный бугор и вышел к заячь-ей тропе. Здесь ему казалось, можно было себя чувство вать уже в относительной безопасности.

Внезапно в трех—четырех шагах от него кто-то вскочил с места и стал громко браниться:

— Несчастный вор! Как ты посмел оседлать моего коня?

Это был Менджак, пришедший сюда за бугор по своим утренним делам.

От неожиданности Байхан почувствовал себя так, словно его ударили обухом по голове. Однако увидев, что Менджак один и что он безоружен, Байхан быстро пришел в себя и резко, с насмешкой ответил:

— Эй, Менджак! Если ты еще не ослеп, полюбуйся на своего коня в последний раз.

— Эге, тебе, по-моему, жизнь надоела! — прошипел Менджак и захотел ухватить коня за поводья. Однако Байхан, дав шпоры, отъехал в сторону на несколько метров.

— Теперь жди своей очереди, Менджак, — сказал Байхан. — Только за то, что ты убил старика-дровосека и его брата, твою шкуру набьют соломой и сделают из тебя чучело.

С этими словами Байхан, хлестнув коня нагайкой, исчез среди кустарников.

Менджак, растеряв по дороге сапоги, надетые на босу ногу, задыхаясь, прибежал в кош и завопил так, что мигом разбудил всех спящих.

— Вставайте, беспечные трусы! Вставайте! Несчастье обрушилось на наши головы.

— Что случилось, Менджак?... — спросил кто-то, приподняв тяжелую после сна голову.

— Живо поднимайтесь! — еще громче завопил Менджак. — Байхан продался красным властям. Он уехал на моем коне.

Живо организовали погоню, которую возглавил Мея-джак. Долго рыскали по окрестностям, наугад стреляли, однако настичь беглеца так и не удалось.

— Когда они вернулись в кош, их встретил Джомарг-бай, лицо которого было мрачнее тучи.

— Джигиты, дело плохо, — процедил он сквозь зубы. — Упустив человека из своего отряда, мы подвергаем себя большой опасности.

Всадники понурили головы.

— Он может выдать нас, — продолжал Джомарт-бай. — Не завтра, так послезавтра власти схватят нас за горло. — Необходимы решительные действия. Что вы посоветуете?

Менджак выступил вперед.

— Бай-ага, не торопитесь! — сказал он. — У меня есть план. Чтобы привести его в исполнение, мне необходимо съездить на склад боеприпасов.

— Зачем?

— Туда отправился один человек, у которого очень чесался язык. Я для начала должен заставить проглотить его собственный язык, — произнеся эти слова, Менджак наклонился к баю и что-то тихо прошептал ему на ухо.

Бай заколебался.

— Ты что, всех всадников собираешься забрать с собой? — спросил он подозрительно.

— Нет, пока я съезжу один. Столько всадников не смогут остаться незамеченными в открытой местности.

— А потом?

— Когда вернусь, посоветуемся, как действовать дальше, — произнес Менджак.

* * *

Западная сторона горной гряды Койтена имела собственное название — Балакан. Это был огромный горный массив.

Пики гор Балакана были довольно высоки. Если же смотреть на них снизу, они казались игрушечными и, чудилось, могут обрушиться от прикосновения птицы.

Вечнозеленые арчи, выросшие наперекор ветрам, стояли, прижавшись друг к другу, на крутых вершинах, и глядели вниз, на проплывающие облака, иногда прорезаемыми молниями и раздираемыми оглушительным громом.

Подножие Балаканских гор было сплошь покрыто зарослями, сквозь которые не проберешься.

Люди, обитающие неподалеку от Балакана, утверждали, что в зарослях дикой полыни, покрывающей нижние склоны гор, водятся гремучие змеи, а повыше рыщут барсы, голодный рев которых время от времени можно услышать.

Добраться до тайного склада боеприпасов было непросто. Для этого нужно было сначала добраться до самой высокой точки Балаканских гор, а затем снова спуститься.

Если посмотреть сверху на тайник с боеприпасами, то он напоминал огромный глиняный кувшин. Тайник был замаскирован зарослями арчи, каменным деревом, другой растительностью, характерной для гор.

На дне впадины был родничок, вода в нем была прохладной даже в самые жаркие дни. Брызги воды постоянно падали на близлежащие камни, которые от этого всегда сохраняли влажность.

Во впадине, вырытой родничком, лежал, перекрывая ее, огромный гранит. Время от времени его осторожно сдвигали в сторону, и тогда открывалась темная дыра, в которую можно было забраться, полусогнувшись.

Басмачи здесь давно, неизвестно точно, с какого времени, хранили боеприпасы.

Тайник охраняли три человека. Главного звали Ча« ры Верзила, ему пошел пятидесятый год. Другим двум было где-то между тридцатью и сорока.

Чары Верзила отличался железным здоровьем и силой, за что, собственно, и получил свое прозвище.

Чары был родственником Чоллека со стороны матери. Чоллек назначил его главным сторожем тайника боеприпасов, мотивируя свой выбор тем, что Чары, при всей своей физической силе, отличался нерешительностью, даже робостью характера.

Поясняя свою мысль, Чоллек сказал Менджаку:

— Чары — самый настоящий сторож, лучшего сторожа сам аллах не придумает. Если рядом раздадутся выстрелы, он и думать не посмеет о побеге. Значит, ему останется только обороняться до последнего.

— Он и подчиненных своих никуда не выпустит! — добавил со смехом Менджак.

— Точно, — согласился Чоллек.

Чары Верзила, кроме громадной силы, был наделен от природы богатым волосяным покровом. Лицо было сплошь покрыто волосами, а грудь его напоминала спину сытого холощенного козла. Видимо, поэтому Чары не боялся ни комаров, ни грозных ос. Никакой комар не мог пробиться сквозь дебри его растительности.

Любимым занятием Чары Верзилы было сидеть, прислонившись к камню, служившему дверью в тай-ник. Камень закреплялся секретным замком.

Чары вытаскивал из ножен кинжал, внимательно рассматривал его, словно видел впервые, вертел так и этак, клал на свои огрубевшие ладони, похожие на верблюжью подошву.

Кинжал и впрямь был необычным: рукоятка была искусно вырезана из кости. Верзиле он достался в прошлом году.

Судя по всему, кинжал сделали недавно. Ширина лезвия равнялась примерно расстоянию между указательным пальцем и мизинцем, а основу составляла сталь высокой марки.

Чары Верзила, все время осторожно и искусно затачивал кинжал, доводил его до остроты парикмахерского лезвия.

Поточив кинжал о гранит, он затем проверял остроту лезвия на собственной бороде и усах.

Поскольку эти испытания остроты лезвия носили постоянный характер, Чары Верзила никогда не нуждался в услугах парикмахера, которого и отыскать здесь, в горах, было бы мудрено. Правда, голова, борода и усы были всегда подстрижены неровно, что придавало Чары Верзиле смешной вид.

Больше всего на свете Чары Верзила любил курить. Табак он приготавливал сам из высушенных стеблей табачного растения. Скручивая цигарку за цигаркой, он мог дымить бесконечно, попыхивая и выпуская струйки дыма. От табачного дыма даже ноздри Чары Верзилы казались закопченными.

В один из дней в тайник с боеприпасами пришел Иламан. Ночью он отсыпался, заснув как убитый на свежем горном воздухе. Спал он и на следующее утро до тех пор, пока глаза сами, отдохнув, не открылись.

Давно он так не спал!

Мальчик проснулся печальным. Хорошо бы не просыпаться, тогда не нужно было бы той же тропой возвращаться назад, не нужно было бы видеть налившиеся кровью, жестокие глаза охранников-басмачей и слышать их ненавистные голоса, от которых ноет сердце...

«Может быть, я все еще сплю?» — подумал про себя Иламан и, ущипнув руку, скривился от боли. Значит, это не сон, а суровая действительность.

Издали доносился голос Чары Верзилы. Иламан прислушался.

— Вот что, Рустам, — говорил Чары. — Пока Хад-жимелик-обжора не заснул нас в свой карман, оседлай своего серого коня, и не забудь благословить нас. Дед Буркуд будет рад. Ты и сам не заметишь, как попадешь в пустыню Кербела.

Слова Чары, как всегда, были странны и непонятны.

Иламан наморщил лоб. «Дед Буркуд»? Кажется, дедушка ему рассказывал, что так мусульмане именуют повелителя дождя. Но все равно смысл слов Чары Верзилы ускользал от Иламана.

Мальчик вздохнул и посмотрел в сторону ущелья, где жил его дед, затем подошел к ослу и принялся седлать его. В этот-то момент, случайно подняв глаза, Иламан заметил Менджака, который, ведя в поводу коня, спускался к ущелью, где располагался тайник с боеприпасами.

Через правое плечо Менджака была перекинута пятизарядная винтовка без штыка, которая при движении тихо покачивалась из стороны в сторону.

Менджак смотрел на Иламана, ни на мгновение не выпуская его из вида.

Смутное подозрение шевельнулсь в душе Иламана. Он понял, что Менджак появился неспроста, и решил побыстрее скрыться от него.

Пока Менджак здоровался с Чары Верзилой и спрашивал его о здоровье и делах, Иламан повернул и по-мчался в сторону зеленых зарослей арчи. Он побежал не той тропой, по которой пришел, а совсем другой дорогой. Чутьем, которое дается только тому, кто с детства живет в горах, Иламан сумел отыскать почти незаметную тропку и. стал спускаться по ней вниз.

Увидев внизу заросли разросшейся полыни, мальчик облегченно вздохнул: он подумал, что избавился от одной беды. Однако, когда до подножия горы оставалось метров десять, не больше, путь Иламану преградила пропасть.

Попытаться преодолеть неожиданное препятствие можно было только с помощью веревки, другого пути не было.

Пока Иламан стоял и раздумывал, не зная, что делать, сзади него появился торжествующий Менджак.

Иламан, торопясь, ухватился за несколько цепких корней растений, пробившихся сквозь трещины скалы, и повис над пропастью.

Манджак широко расставил ноги, встал на краю обрыва и стал целиться из пятизарядки в голову Илама-на. В этот момент он заметил двух всадников в буденовках, которые повернули в сторону, куда должен был спуститься Иламан. Выстрел мог привлечь их внимание.

Тогда Менджак, оставив винтовку в покое, схватил большой камень и швырнул его в Иламана. Камень чуть задел мальчика, но этого оказалось достаточно для того, чтобы тот разжал руки, крепко державшиеся за корни, и полетел вслед за ним.

Иламан не успел даже крикнуть,

* * *

Иламан пришел в сознание в чистой комнате с низким потолком и большими окнами.

Он лежал на кровати, в мягкой постели. Руки, ноги и голова были туго забинтованы.

На низком табурете около кровати сидела русская женщина в белом халате. Увидев, что мальчик пришел в сознание, она поднесла к его рту молоко в чайной ложечке.

Иламан, не успевший понять что к чему, встрево-женно посмотрел на медсестру, затем сделал попытку вскочить с кровати, чтобы выбежать в дверь. Однако сил у него не хватило, поэтому он отвернулся и закрыл глаза.

Медсестра встала, открыла дверь палаты и спросила громко у кого-то в коридоре:

— Семен Андреевич еще не закончил операцию?

— Закончил, сейчас приду, — ответил сам разыскиваемый.

Хотя Иламан не понимал русского языка, он догадался, что русская женщина кого-то позвала. Он подумал: «Казалось, что избавился от одной беды, а теперь напоролся на другую. Они хотят собраться вместе и что-то сделать со мной».

Медсестра возвратилась в палату, вслед за ней вошли еще двое.

Лежа все так же неподвижно, Иламан крепко закрыл глаза.

— Неужели мальчик снова заснул? — обратился Семен Андреевич к рядом стоящим. Затем раздался голос другого мужчины:

— Иламан, Иламан, это я — Байхан. Ну-ка, открой глаза, я же вижу, что ты не спишь. И Союн-ага тоже хочет поговорить с тобой.

Иламан, сразу открыл глаза, повернулся к ним. Семен Андреевич погладил его по голове, а Байхан крепко сжал ему горячие пальцы.

Из глаз Иламана градом хлынули слезы.

После того, как у Иламана зажили раны, полученные при падении с горы, ему дали новую одежду. Брюки и пиджак были отлично пошиты. И от одежды исходил приятный запах, такой же, какой исходил от Семена Андреевича, когда они скакали вдвоем на одном коне.

Семен Андреевич, увидев Иламана в новой одежде, подмигнул емуи сказал:

— Теперь ты стал настоящим ленинградцем. Командир отряда Киселев вызвал к себе в кабинет

Иламана и Байхана и выразил им благодарность за чрезвычайно ценную информацию о басмачах. Потом он сказал:

— Басмачам теперь недолго осталось существовать на нашей земле. Но уничтожить их — это еще не все. Впереди у нас много дел, друзья!

Избавиться от классового врага — это еще не все. У нас есть еще один, не менее лютый враг. Это — неграмотность, невежество, которые подобны черной занавеси перед глазами. Человек силен разумом, головой. А невежество всегда залог глупости".

И еще сказал Киселев:

— Хорошую, новую жизнь нельзя построить одними только руками. Рукам должна помогать голова. Единственное оружие против невежества — это знание. Вы и другие должны теперь учиться и учиться.

А после что мы должны делать? — Иламан и сам не заметил, как у него вырвался этот вопрос. Киселев улыбнулся.

— Сначала, сынок, выучись. После сам найдешь ответ на свой вопрос.

— Когда же начать учиться?

— Завтра.

— Завтра? — Иламану показалось, что он ослышался.

— Да, завтра ты должен приступить к занятиям в школе, которую открыли при отряде, — проговорил решительно Киселев и продолжил: — А вы, Байхан, вечером посещайте школу для взрослых.

— А днем?

— Днем работайте.

— Где же мне работать?

— С работой поможем. Будете работать, где вам понравится, — решил Киселев.

— Для него уже имеется работа, — произнес до сих пор молчавший доктор Иванов. — Он будет помогать мне ловить мух и комаров для биологических опытов.

Иламан продолжал мрачно молчать. Киселев пристально посмотрел на него, поднялся с места.

— Ты о дедушке беспокоишься?

— Да, — прошептал Иламан.

— Сынок, я сейчас не могу тебя отправить к нему.

— Но он жив?..

— Жив и здоров, — улыбнулся Киселев. — Строит для колхоза большую мельницу. Мы ему уже сообщили о тебе.

— А когда к нему можно будет поехать? — продолжал упрямо Иламан.

— Мы сами скажем тебе, когда можно будет.

— Но откуда вы знаете, что у меня есть дедушка? — только теперь удивился Иламан.

— Мы не только знаем, что у тебя есть дедушка, но знаем и то, как увезли тебя двое всадников, приехавших из-за границы. Да, кстати, а зачем, интересно, они приезжали?... Они говорили об этом?

— Да.

— Что именно?

— Они говорили, что хотят совершить паломничество к святым могилам и посетить «Кызыл-Ата», и просили, чтобы мы с дедушкой показали это место.

— Так-так.

— Мы с дедушкой отказались, — продолжал свой рассказ Иламан. — Тогда они связали дедушку, а меня увезли.

— Странно... — проговорил в задумчивости Киселев. — Ты говоришь, они приезжали посетить святые места? А зачем это им понадобилось, да еще так срочно?

Иламан пожал плечами:

— Откуда мне знать?

— Странно, очень странно, — повторил Киселев. — Вся эта история выглядит весьма подозрительной.

Придя в класс, Иламан сел за парту, которую ему указали. Чувствовал он себя довольно неуверенно.

Ученики смотрели на незнакомого мальчика, не отводя глаз. Учитель с опухшими от бессонницы глазами дал Иламану новую книгу и несколько чистых тетрадей.

Иламан, раскрыв книгу, принялся рассматривать картинки. Через несколько минут он сказал:

— Эту книгу я уже рассмотрел, дайте другую. Услышав слова Иламана, весь класс рассмеялся.

Успокоив смеющихся учеников, учитель подошел к Иламану.

— Ты все рисунки просмотрел?

— Все.

— Молодец, — похвалил учитель. — Из тебя выйдет способный ученик.

— Я буду стараться.

— Постараешься как следует — будешь учиться лучше всех! А теперь давай-ка будем разбирать буквы.

— Но я же их не знаю?

— Вот мы и будем их изучать.

Поначалу Иламан не мог запомнить ни одной буквы, не сумел даже ручку удержать в руках.

Учитель стал рядом с ним и помогал выводить буквы, поддерживал руку.

Иламан думал, что учитель оказывает ему снисхождение, и все это его ужасно раздражало. Где мальчику было понять, что учитель хочет открыть ему глаза на мир, сделать грамотным?..

Несмотря на новые знакомства и новых друзей,

Иламан с каждым днем все больше скучал по дедушке и желал побыстрее встретиться с ним. Поэтому он не оставлял в покое Киселева и Бердыева, когда те появлялись в штабе.

— Ну что ты за мальчишка такой? Все уши мне прожужжал. Я тебе вот что скажу: если сможешь дойти пешком, то можешь идти хоть сейчас. У нас нынче нет лишних коней, чтобы тебе дать.

Принимая слова командира отряда за чистую монету, Иламан немедленно соглашался:

— Я пойду.

— Только много занятий не пропусти. Понял? А то уши надеру, — усталый Киселев повышал голос.

Однако Бердыев, смягчая тон командира, обычно добавлял с улыбкой:

— Командир шутит.

— Нет, не шучу. Будет приставать — обязательно надеру ему уши.

— Командир если и надерет уши, то не больно, — заключал Бердыев.

Наконец Иламан, добившись разрешения, отправился в путь пешком.

Прошло три-четыре часа.

Киселев, склонившись над большой масштабной картой местности, что-то подсчитывал, прикидывал циркулем расстояние, затем вскочил и побежал в кабинет к Бердыеву.

— Если басмачи будут преодолевать в час десять километров, то не исключено, что через два часа они преградят путь мальчишке.

— Пожалуй.

— Представляешь, что они сделают, если он попадется им в руки?

— Представляю.

— Действуй.

— Разрешите выполнять приказ?

— Да, и не мешкай. Возьми с собой двух солдат и догоняйте Иламана.

Мальчик шел по старой горной тропе, которой пользовался много раз, и через некоторое время добрался до знакомого ущелья.

Иламан пробирался сквозь заросли дикого инжира, когда вдруг заметил впереди, в двух-трех шагах Баба-кули и Ходжанепеса. Он отпрянул назад, но было поздно.

Бабакули и Ходжанепес, долгое время поджидавшие его в засаде, бросились вслед за ним.

Среди зарослей дикого инжира поднялся большой шум. Иламану долгое время удавалось изворачиваться, увертываться от преследователей.

Тем, однако, удалось поймать его.

Когда Иламан лежал на земле, уткнувшись лицом в камни, с руками, скрученными за спиной, в дальнем конце зарослей инжира раздались одиночные винтовочные выстрелы.

Ходжанепес и Бабакули переглянулись и замерли на месте, боясь пошевелиться...

Бердыев тщательно обыскал арестованных и в одном из карманов нашел письмо. Он, не читая, сунул его в свою полевую сумку. Затем надел на арестованных наручники и велел посадить их на коней.

Бердыев мягко, как всегда, обратился к Иламану:

— Сейчас дальше не ходи. Возвращайся в штаб.

— А дедушка?

— Потом я тебя сам отвезу к нему. — С этими словами Бердыев вытащил левую ногу из стремени.

Иламан ловко вступил в стремя, вскочил на коня, сел сзади Бердыева и крепко ухватился за его пояс.

* * *

Несмотря на то, что стояла глубокая ночь, все в штабе были на ногах.

Резерв эскадрона, находившийся в распоряжении командира отряда, был готов вступить в бой, ожидая только приказа.

Остальные подразделения отряда преследовали врага на различных участках, не давая ему ни минуты передышки.

Значительная часть басмачей была уничтожена, а остатки сумели пробиться в горы Койтен. По сведениям, полученным командиром, они собирались, объединившись, форсировать реку и перейти государственную границу.

Преследуемые пограничниками, басмачи карабкались на неприступные скалы, поливая оттуда преследователей огнем. Наступление наших подразделений временно замедлилось.

Киселев, в течение трех суток не сомкнувший глаз, сидел в штабе и разрабатывал план завтрашнего боя. В то же время он непрерывно получал сведения о продолжающихся боях в горах Койтен.

Бои проходили тяжелые, было много жертв. Это печалило Киселева, но он умел скрывать свои чувства.

Получив известие о том, что басмачи похитили десятилетнего сына секретаря партийного комитета района, командир отряда вскочил и в волнении заходил по комнате. Бандиты обнаглели. Доведенные до отчаяния, они способны на все. Необходимы решительные действия. Киселев бросил на карту карандаш, который держал в руке и вызвал к себе командира эскадрона:

— На рассвете идем в бой!

Командир эскадрона ушел, чтобы заняться необходимыми приготовлениями. А Киселев принялся расхаживать из угла в угол кабинета, обдумывая детали предстоящегосражения.

Дверь робко приотворилась.

— Войдите, — сказал Киселев. В кабинет вошел Иламан.

— Давид-ага, возьмите и меня с собой? Киселев посмотрел на него.

— Хотя мы и считаем тебя своим юным бойцом, а вот обращаться к командиру, как положено, ты не умеешь. Выйди и войди снова!

Иламан покинул кабинет, через пять минут возвратился и постучал в открытую дверь.

— Товарищ командир, разрешите обратиться?

— Говорите.

— Я, Иламан, хочу пойти с вами в бой. Разрешите мне, пожалуйста?..

Киселев достал из кармана часы и глянул на них.

— В данное время все бойцы спят. Кто вам разрешил нарушать дисциплину? — проговорил он строго. — Ступайте и ложитесь спать.

— Слушаюсь...

— За нарушение порядка лишаю вас на три дня прогулки. Повторите приказ!

Сконфуженный Иламан повторил приказ командира.

Едва начало рассветать, резервный эскадрон, возглавляемый Киселевым, выступил в бой. Всадники двигались по направлению к горной гряде.

Вдруг из передовой группы отделился один всадник и, повернув назад, подскакал к Киселеву. Он сообщил командиру следующее:

— Впереди, у самого горизонта, от нас убегает какой-то человек небольшого роста. Время от времени он пытается скрыться в зарослях.

— Догоните и приведите!

Когда Киселев подъехал с эскадроном, командир группы охранников, улыбаясь, произнес:

— Товарищ командир, да это, оказывается, наш Иламан.

Опустив голову, мальчик стоял босиком на прохладном утреннем песке.

Вместо того, чтобы отчитать Иламана, Киселев сказал командиру группы охранников:

— Посадите его на коня сзади себя.

Пятьдесят басмачей были защищены со всех сторон горами, единственным уязвимым местом их позиции был проход с южной стороны. Если говорить военным языком у них было стратегически очень выгодное место.

Басмачи, лежа, непрерывно стреляли в пограничников.

Киселев, может быть, и решился бы на прямой штурм, несмотря на большие потери. Но дело осложнилось тем, что басмачи пригнали на горные склоны отары овец в несколько тысяч голов.

— Джомарт-бай хитрец, каких мало, — сказал Киселев. — Пока мы будем сражаться с этой небольшой группой басмачей, которые укрылись в горах, он может воспользоваться этим и убежать.. Да и овец жалко, ведь это народное добро.

Бердыев произнес:

— Мы не можем разделить наши силы на две части.

— Что ж, выхода нет, — решил Киселев. — Мы должны взять этот подъем и раздавить эту полсотню, пока Джомарт-бай не прошел мимо,

— Дорого это нам обойдется.

— Другого пути у нас нет. Теперь вот что, Ата Бер-дыевич, — обратился Киселев к своему заместителю. — Возьмите резерв эскадрона и проведи боевую разведку.

— Южный пролом?

— Да. Выясни, можно ли через него прорваться. Однако сам не старайся туда пройти, замаскируйтесь в сторонке. А мы вас поддержим, если понадобится, огоньком. Артиллерия наготове.

Загремели выстрелы и взрывы, и эскадрон во главе с Бердыевым пошел в атаку.

Хотя к пролому продвигались с большой осторожностью, были ранены три бойца. Кроме того, было убито четыре коня.

Ближе к цели, как приказал Киселев, Бердыев и бойцы слезли с коней и замаскировались в кустарнике.

Отпустив эскадрон, Киселев стоя наблюдал за происходящими событиями в бинокль.

— Товарищ командир, разрешите обратиться! — проговорил подбежавший к нему Иламан.

— Говори.

— Видите вон ту арчу, растущую на склоне горы?

— Одиночную?

— Ту самую.

Командир в бинокль внимательно рассмотрел ее.

— Ну и что?

— Близ той арчи есть узкая расщелина, которая ведет на другую сторону горы, — возбужденно произнес Иламан. — В расщелину может пролезть человек.

— Все равно, до того места не взобраться, — покачал головой Киселев.

— Раньше я туда взбирался.

— Серьезно?

— Там есть незаметная тропка...

— А зачем ты так высоко лазил?

— Собирал мумиё. Киселев опустил бинокль:

— Нет, туда не взобраться.

— Я пройду, товарищ командир, вот увидите. Знаете, как я раньше взбирался туда?

— Как?

— Когда я выходил на горную тропинку, дед взбирался на самую вершину и оттуда смотрел на меня. А я смотрел на него, продолжая путь.

— А если дедушка не смотрел бы?

—Тогда, наверно, я скатился бы вниз кувырком.

Товарищ командир, мой дедушка стоял вон там, на том месте, — указал рукой Иламан. — Идите на то место и стойте, хорошо? А я проберусь по расщелине и брошу гранату прямо на голову басмачам.

— Ты хорошо научился метать гранаты?

— Ну, конечно! — с гордой улыбкой ответил Иламан.

Киселев посмотрел на вершину, которую указал ему Иламан. Затем немного помешкав, прикрепил к его поясу пять гранат, обнял мальчика и поцеловал.

— Ступай, батыр! Иламан двинулся в путь.

Командир тем временем взобрался на возвышенность, и, не мигая, стал наблюдать за торопливо шагающим мальчиком. Вот он вышел на знакомую ему тропинку, над которой нависли огромные стены гор. Этот путь можно было считать тропинкой, но в равной мере и не считать. Даже у кошки, привыкшей к крутизне, встала бы дыбом шерсть от страха, попади она на эту дорогу.

Иламан начал передвигаться боком. Его поддерживал взгляд командира, стоявшего на холме, хотя хмурые насупленные горы настойчиво подталкивали в пропасть.

Время тянулось медленно.

Над головой Иламана прожужжала красная оса. Едва не задевая лицо, она немного покружилась над ним и улетела. Видимо, где-то здесь недалеко находилось осиное гнездо.

Отвлекшись, Иламан потерял взгляд командира. У него подкосились ноги. Мальчику почудилось, что горы сдвинулись с места и закачались над ним.

Он прислонился к скале и закрыл глаза. Еще несколько секунд, и он растворится в вечном дыхании бездонной пропасти, откуда тянет промозглой сыростью.

Нет, так просто он не сдастся! Иламан, преодолевая страх, заставил себя открыть глаза. Немного поблуждав, его взгляд остановился на холме, над которым развевался красный флаг. А около флага стоял Киселев.

Хорошо, что за это время флаг подняли повыше, иначе в эту критическую минуту глаза Иламана могли бы и не отыскать командира.

Иламан снова двинулся в путь.

Ближе к расщелине он упал на землю и пополз. Добравшись до дыры, осторожно заглянул в нее. Он увидел басмачей, которые метались из стороны в сторону. Их было, как показалось Иламану, очень много.

Улучив минуту, он сорвал гранаты и стал швырять их прямо на головы басмачей.

Взрывы, сопровождаемые долгим эхом, сотрясли горы. Дрожь, которая прошла по скалам, едва не скинула Иламана в пропасть. Но теперь он уже не боялся ничего, ничего на свете!

В тот же момент отряд, возглавляемый Бердыевым, пошел в атаку.

От того, что он сумел помочь своим, радости Иламана не было предела. Теперь необходимо сообщить командиру, что задание выполнено.

Бегом, то поднимаясь на возвышенности, то спускаясь в низины, Иламан возвратился к командиру. Тот до сих пор не сводил глаз с тропинки, по которой недавно прошел Иламан.

— Товарищ командир!..

Киселев ничего не ответил. Он продолжал стоять, мертвой хваткой держась за узловатый корень какого-то растения, вылезший из скалы.

Иламан подошел ближе.

Грудь командира была мокрой от крови, кровь струилась из голенища сапога.

Душераздирающе закричав, Иламан ухватился за командира, однако не смог сдвинуть его с места. На крик прибежало несколько бойцов в белых халатах и адъютант Киселева.

Пока бойцы хлопотали близ неподвижного командира, адъютант вытащил из планшета пакет с четырьмя штампами и сургучной печатью, и подал его растерянному Иламану.

— Возьми этот пакет, садись на моего коня. Пакет необходимо вручить Бердыеву, — произнес адъютант и указал на горизонт, где густая белая пыль поднималась в небо.

***

Железная дорога шла вдоль берега Амударьи. Прорезая пески и редкую растительность, рельсы уходили в даль, за горизонт.

Близ обычно пустынного полотна железной дороги нынче царил переполох.

В сопровождении четырех всадников показался сначала Менджак, все время пришпоривавший коня. Через седло наискосок он придерживал увесистый мешок. Маленький отряд почему-то двигался в сторону штурмующего отряда.

Увидев вдали, у самого железнодорожного полотна вздымающиеся ввысь клубы жирного черного дыма, всадники придержали коней.

Менджак срезал кинжалом завязанный конец мешка и вытряхнул наземь содержимое. Из мешка вывалился мальчик лет десяти. Он мягко упал на траву и скатился в пологую впадину.

Менджак с всадниками соскочили с коней, привязали чуть стонавшего мальчика к тускло поблескивающей рельсе и умчались.

Шум в воздухе стоял невероятный: с запада доносился грохот взрывов, с ним смешивалось блеяние отары овец, которая приближалась к железнодорожному полотну, и лай собак, а также окрики растерянных басмачей, которые пытались удержать отару, чтобы она не разбежалась.

Ругая своих незадачливых сообщников, Джомарт-бай велел согнать овец с железной дороги к реке. Затем он отобрал десяток всадников, наказав им пуще глаза охранять плот, на который должны были погрузить овец, чтобы переправить их на противоположный берег.

Вдали показался бронепоезд. Он уверенно мчался по рельсам, изредка стреляя поверх.

Когда до мальчика оставалось не более десяти метров, бронепоезд внезапно резко сбросил скорость и пустил густой черный дым.

В тот же момент по бронепоезду забарабанили пули. Откуда стреляли, было непонятно. Впрочем, пули не могли причинить бронепоезду никакого вреда.

Одновременно затрещали пулеметы бронепоезда, и натиск басмачей ослаб,

Тогда бронепоезд снова медленно двинулся в путь.

Когда расстояние между бронированным чудищем и мальчиком, привязанным к рельсам, стало совсем небольшим, тесно растущие у обочины железной дороги камыши раздвинулись, и из них вышла девушка.

Голову ее украшали четыре толстые косы, доходившие почти до пояса, волосы закрывала тюбетейка с затейливыми серебряными украшениями. На пей было платье из кетени — шелковой ткани домашней работы.

Это была Арзыгуль.

Она не обращала внимания на пули, свистевшие со всех четырех сторон: Арзыгуль видела только страшные колеса бронепоезда, которые неумолимо катились в сторону мальчика. Девушка кинулась к нему.

Пока она, торопясь, перерезала плотную веревку, которой мальчик был прикручен к рельсам, над головой ее просвистело несколько пуль. Это стреляли люди ее отца.

В последний момент, рискуя жизнью, она все же успела перехватить веревку и оттащить в сторону мальчика, потерявшего сознание.

Арзыгуль, расслабившись, на какое-то время потеряла контроль над собой.

В этот момент пуля пронзила ей плечо. Арзыгуль

охнула и присела.

Бронепоезд, вплотную приблизившись к Арзыгуль, трижды просигналил и двинулся дальше. Он торопился отрезать отаре овец путь к реке.

Вслед за бронепоездом мимо Арзыгуль, скривившейся от боли, проскочили красноармейцы с винтовками наперевес.

Джомарт-бай, наблюдая за ходом сражения, топая ногами, выходил из себя. Все его надежды рушились, словно карточный домик.

Бессильный что-либо сделать, Джомарт-бай наблюдал, как лодки, вызванные им с той стороны границы за огромные деньги, возвращаются обратно, а некоторые из них тонут, изрешеченные пулями.

Бай принял решение.

Так пусть же его богатство не достанется никому! — подумал он, вонзая шпоры в бока коня. Он решил загнать отару овец прямо в реку, чтобы утопить ее.

Однако Джомарт-баю удалось утопить только часть отары. Остальные овцы, не желая гибнуть, разбежались по широким окрестным просторам.

Джомарт-бай вошел в воду по грудь, затем по горло и повернулся к берегу, уже не отдавая себе отчет в своих действиях. Разорвав ворот рубахи и сжимая кулаки, он изо всех сил кричал что-то нечленораздельное:

— О... О... О-хо!..

В это время набежала крупная волна, сбив его с ног. Джомарт-бай, размахивая руками, исчез под водой. Выбраться на поверхность ему не удалось — сильное течение сбило бая с ног, закрутило, и он пошел ко дну. На том месте, где он исчез, появилось лишь несколько мелких пузырьков, которые разогнал свежий ветерок.

Иламан выполнил задание.

Вручив Бердыеву пакет, переданный ему адъютантом Киселева, Иламан на обратном пути встретил Арзыгуль. Девушка сидела близ железнодорожной насыпи, плечо ее было в крови.

Иламан слез с коня.

— Тебя ранили? Арзыгуль кивнула.

— Сильно болит?

— Пить, — проговорила девушка и прикусила от боли нижнюю губу. Краешком глаза она наблюдала за Иламаном.

Тот огляделся и увидел канаву, по дну которой бежал маленький ручеек.

Едва Иламан спустился к воде, чтобы набрать ее, Арзыгуль схватила коня за поводья и вскочила на него.

Мальчик, выбравшийся с водой, только и успел увидеть, как Арзыгуль на коне бросилась в реку, и сверкающие брызги воды веером разлетелись в разные стороны.

Иламан прибежал на берег, но услышал только удаляющийся собачий вой. Это собаки Джомарт-бая плыли за тонущими овцами, до конца верные своему хозяину.

Солнце почти скрылось.

На чужой стороне, по ту сторону границы поднялась густая пыль, которая стояла тяжелой неподвижной стеной. Под лучами заходящего солнца пыль казалась алой, словно кровь.

Переправившись на коне, Арзыгуль вышла на противоположном берегу реки.

И она, и конь, промокшие до ниточки, казались очень худыми. Вода с них многочисленными струйками стекала на песок.

Не задерживаясь, девушка пришпорила коня и, помчавшись прямо в сторону кровавого занавеса, вскоре исчезла из глаз.

Иламан, потерявший коня, долго смотрел на другой берег, обуреваемый противоречивыми чувствами.

* * *

Бердыев взял Иламана за руку и повел в свой кабинет.

— Садись, — сказал он и сам сел за стол.

Иламан опустился на стул.

Бердыев осторожно расправил клочок пожелтевшей бумаги и спросил:

— Ты сможешь показать, где находится «Кызыл-Ата?»

— Смогу.

— Это далеко?

— Около родника Шор.

— Тогда ступай, собирайся, — произнес Бердыев. — Поедем к твоему дедушке.

Хаджи Тихий обнял внука, касаясь его головы своей белой, как лунь, бородой, и долго стоял, не выпуская его из своих объятий.

Потом они присели на потрескавшийся камень, и Бердыев с начала до конца прочел все, что было написано на пожелтевшем клочке бумаги.

Все трое помолчали, обдумывая текст.

— Что скажете, Хаджи? — нарушил первым долгую паузу Бердыев.

— Я помню, как его привезли сюда на коне, —. произнес задумчиво Хаджи Тихий.

— Вы его видели? Хаджи покачал головой:

— Он был целиком укутан в халат. Я думаю, что этот человек умер от ран.

— Почему вы так думаете? .— Халат был весь в крови.

— Ну, а лицо хоть этого человека заметили, когда его хоронили? — продолжал допытываться Бердыев.

— Я помогал читать молитву и копал могилу.

— Хаджи-ага, еще один вопрос. Вы не знаете, зачем пришли те двое негодяев, которые мучили вас и потом забрали с собой вашего внука?

— Не знаю.

— Тогда я вам скажу. Это письмо, — Бердыев указал на пожелтевший клочок, — мы нашли у тех двух мерзавцев. Теперь понятно? Если бы вы сразу показали им месторасположение «Кызыл-Ата», вам бы ничего не было. Они бы вырыли спрятанное золото и вернулись с ним за границу.

Хаджи Тихий своим молчанием подтвердил, что он вполне согласен с Бердыевым.

...До родника Шор они добрались быстро. Разрыв почву в месте, которое указал старый Хаджи, наткнулись на кувшин, бережно обмотанный тряпками и халатом.

Кувшин оказался доверху набитым золотом.

Хаджи Тихий, молча наблюдавший за всем происходящим, начал пинать ногой светильники, которые, не ленясь, зажигал каждую пятницу.

После этого, не дожидаясь никого, он вернулся в свое жилище.

Операция была завершена.

Два пограничника, приехавшие с Бердыевым, отыскали водопад и с удовольствием, выкрикивая что-то веселое, купались под хрустальными струями, падавшими стремительно с высоты.

Потом все снова уселись на камень у входа в пещеру.

— Как ты там живешь, Иламан? — спросил Хаджи поглаживая внука по голове.

— Хорошо. Там большое село, дедушка. И я хожу в школу!

— Научился чему-нибудь?

— Могу немного читать и писать, — Вернешься ко мне? Мальчик помолчал.

— Дедушка, разреши мне жить там, — заговорил он наконец. — А к тебе сюда я буду часто приезжать.

— У меня есть для тебя одна вещь, сынок, — проговорил Хаджи Тихий, кряхтя поднялся и направился к пещере.

Сидевшие на камне переглянулись.

Через некоторое время Хаджи Тихий вернулся, бережно неся в руках кувшин с отбитым горлышком. Отверстие кувшина было крепко замуровано гончарной глиной.

Иламан спросил:

— Что это?

— Не торопись, — ответил Хаджи. В голосе его послышались торжественные нотки.

Старик вскрыл отверстие кувшина, перевернул его. На землю посыпались измятые бумажные листки различных расцветок.

— Что это, дедушка? — снова спросил Иламан, разглядывая бумажки, никогда не виданные.

— Это деньги. Я много лет собирал их, сынок, на твою свадьбу... Смотри, сколько их! Ты же помнишь, в этих местах имеется множество огромных валунов, крепких, как железо. Я мастерил из них мельницы. Эти валуны, эти камни я превратил для тебя в деньги. Возьми их, сынок.

— Спасибо, дедушка.

— А мне ничего не надо.

У Иламана в глазах заблестели слезы. Он обнял дедушку за плечи и прислонился головой к его груди.

У Бердыева тоже слезы подступили к глазам. Некоторое время он разглядывал груду бумажек, выпущенных в разные времена, которые давным давно утратили всякую цену.

Бердыев достал пустую сумку и протянул ее Ила-ману.

— Ну-ка, жених, собери дедушкины деньги и положи их сюда. Ты и не представляешь, какую мы тебе закатим, свадьбу!

Иламан понял Бердыева. Когда он собрал деньги, Хаджи Тихий поднялся с места.

— Слава аллаху, я достиг своей цели, — произнес он. — Я тебя долго ждал, сынок, чтобы вручить все это. Теперь у меня не осталось неосуществленных желаний,

— Куда ты, дедушка?

— Вы посидите еще, а я пойду, немного отдохну, — ответил Хаджи Тихий.

Старый Хаджи очень любил лежа греться на солнышке. Вот и теперь он прилег на ровном местечке около большой мельницы, которую совсем недавно закончил мастерить. Он слегка пошевелился, устраиваясь поудобнее, затем замер.

Видя, что дедушка слишком долго не просыпается, Иламан подошел к нему.

— Дедушка, вставай!

Но Хаджи не просыпался. Иламан присмотрелся: глаза дедушки были закрыты, он не дышал.

* * *

Иламан успешно закончил начальную школу, и его направили в школу трактористов, которая находилась в небольшом городе Керки.

Здесь Иламан учился так же старательно и вдумчичиво, как в школе.

Закончив шестимесячные курсы, Иламан вернулся в село с новым трактором.

Отовсюду сбежались люди, чтобы посмотреть на невиданную доселе машину.

Иламан волновался, поскольку не знал, как люди встретят трактор. Сердце молодого джигита сильно билось, и стук его мешался с грохотом мотора железного коня.

Ворочая рулем, Иламан погладил одной рукой новенький значок «КИМ», блестящий на его груди, глубоко задумался. Он не одинок, за спиной Иламана миллионы. Он гражданин Союза Советских Социалистических Республик, и сильнее его нет в мире человека!

В течение прошедших тревожных дней, наполненных опасными и волнующими событиями, он понял, что значит быть гражданином своей великой Родины, давшей миру великого Ленина.

Зимний холод не помешал всем сельчанам, от мала до велика, высыпать на улицу, чтобы поглядеть на трактор.

— Интересно, кто сильнее: лошадь или эта твоя грохочущая железка? — спросил у Иламана один аксакал.

— Трактор сильнее. — Намного?

— В моторе трактора пятьдесят лошадиных сил, — уверенно ответил Иламан.

— Пятьдесят? — недоверчиво переспросил сельчанин. — А ты не ошибся, сынок?

— Не ошибся. А потом наша промышленность станет выпускать еще более мощные тракторы, которые будут верными помощниками дехканам!

Старик с уважением погладил крыло машины.

Когда разговоры вокруг стоящего трактора иссякли, Иламан стал перед машиной и покрутил железную изогнутую ручку. Мотор взревел.

Здесь нужно сказать, что посмотреть на трактор в село прибыло немало народу и из окрестных селений. Среди прибывших было и несколько руководителей колхозов. Самым проворным из них оказался Худайберды со своим счетоводом Веллеком.

Они первыми вскочили в кабину трактора и Худайберды закричал в самое ухо Иламану:

— Давай-ка, браток, рули прямо в наш колхоз!

— Я же в нем не состою.

— Ничего, зачислим!

Трактор тронулся с места и поехал, набирая скорость. Мальчишки бежали за трактором, они старались поймать голубоватые кольца дыма, которые вылетали из выхлопной трубы.

Никто из бежавших не отставал от уверенно грохочущей машины. Туркменский народ уверенно вступал в моторный век и начинал жить новой счастливой жизнью.