КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Мой дом - пустыня [Аллаверды Хаидов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Аллаверды Хаидов Мой дом - пустыня (сборник рассказов и повестей)

ИСКАТЕЛИ КЛАДА (повесть)

1

Эти горы очень высоки. Они видны с самых дальних пастбищ, как видны луна, звезды и пролетающие в вышине самолеты.

Холодные облака отдыхают на их хребте. Иногда облака опускаются до середины гор. Тогда освобожденные вершины сверкают под солнцем. И случись человеку добраться до высочайшей вершины, их, удивительная картина открылась бы перед ним: над головой его — близкое синее небо и пронзительное солнце, а под ногами клубятся серые тучи.

У подножия этих гор широко раскинулось село Серчемен.

Из горного ущелья выбивается холодный родник. Словно спасаясь от назойливых птиц, все время снующих над ним, он торопливо бежит через село. А люди бережно выводят его на поля с арбузами и дынями, с пшеницей и ячменем и делят воду между полями, как делят конфеты между детьми. Сухо, очень сухо в наших краях. Ведь после первого мая вплоть до самого октября дождя не бывает. Разве что брызнет будто по ошибке на иссушенную землю, и снова — голубое небо.

А земля горячая, как печь. Если не напоить ее, то сгорят в ней все посевы вместе с корнями. И поля сольются с равниной Серчемен, что расстилается за ними и тянется на север до самых Каракумов. Осень — пора дождей. В эту пору из влажной, размягченной земли начинают пробиваться слабые ростки травы. Всю зиму равнина, словно щетинкой, покрыта этой маленькой травкой. В первые же весенние, теплые, солнечные дни трава набирает силу. И тогда чабаны пригоняют на равнину овечьи отары. Но солнце припекает с каждым днем сильнее. И не успеет наступить лето, а зазеленевшая трава желтеет. Овцы жуют высохшую траву, а когда и она кончится, чабаны угонят своих овец в горы, а на равнине останутся следы их копытец да еще долго будет держаться терпкий овечий запах. По ночам маленькие степные лисички бегут на этот запах. Они носятся до самого рассвета, надеясь набрести на труп павшей овцы. Но то — по ночам. А днем равнина кажется вымершей. Даже суслики забиваются от солнца в свои темные норы. Трудно сказать, какого она цвета, наша равнина Серчемен. Не желтая и не серая, она не синеет в дымке, а мертво белеет. Горячий ветер налетает из пустыни Каракумы, проносится по равнине, поднимая белую пыль. Со злостью рвет он шары перекати-поля и гонит их неведомо куда, поднимая в воздух, чтоб снова швырнуть на землю. Несется он над равниной до самых высоких гор и, словно бы споткнувшись об их крутые склоны, возвращается в песчаные барханы Каракумов. Так почти круглый год равнину выжигает солнце и подметает ветер.

На этой белой равнине возвышался небольшой холм — все, что осталось от крепости, когда-то стоявшей здесь. Неистовые ветры за сотни лет засыпали песком караванные пути, замели русла арыков, только самую крепость не смогли сровнять с землей: остались основания стен и башен, занесенные белым песком.

Когда через равнину Серчемен пролегло русло Каракумского канала, все жители села Серчемен вышли встречать воду стремительной Амударьи, пробежавшей через пустыню восемьсот километров, чтоб напоить их иссохшую землю.

И тогда гул тракторов нарушил тишину равнины, а экскаваторщик добрался до того одинокого холма. И тут, под разрушенными стенами древней крепости, ковш экскаватора зацепил железный сундук. Его осторожно открыли. В сундуке среди старинных рукописей на персидском, арабском и тюркском языках оказалась деревянная шкатулка. А в той шкатулке лежала записка, написанная по-арабски:

«От равнины Серчемен ступай к горе Дегирмен. Дойди до источника Якут, текущего с горы Дегирмен. Там, где источник бьет из-под земли, умой лицо и руки, выпей воды. Тогда к силам твоим прибавится сила, к разуму — разум. Отдохни и иди вверх. Остановись против Красной скалы. Ищи и найдешь там клад».

Записку эту переправили в город. Из города прибыла экспедиция. Несколько дней провела она в торах, и, ничего не обнаружив, отбыла. Люди села Серчемен тоже пытались искать клад, но возвращались ни с чем. Но на этом разговоры о кладе не кончились. О кладе заговорил школьник Халык. Сидит Халык на подоконнике в пустом классе. Деревья дремлют, словно неспавшие всю ночь люди. Все живое укрылось в тень. Вокруг — ни души. Не верится, что придет ночная прохлада. В этой тишине особенно резко звучит чириканье одинокого воробья, что устроился на ветвях старого черного карагача, нависшего над школой.

Как все хорошо, когда принимаешь решение быть первым в классе, получать всегда, по всем предметам только пятерки. Ты тверд в своем решении и добросовестно учишь все, что задают. Учителя ставят тебя в пример, родители тобой гордятся. Жизнь кажется прекрасной.

А сегодня на последнем уроке по географии он не смог назвать возраст самых старых гор и вершину самых высоких гор в Туркменистане. Учитель долго не решался вывести ему оценку. Задавал наводящие вопросы, пытался «вытянуть», но Халык молчал. Ему хотелось провалиться сквозь землю — таким жалким и беспомощным он себе казался. Как получилось, что он не знал этого?

Сейчас он смотрит на горы, величаво темнеющие на фоне голубого неба, и думает о том, что вот они, рядом, эти горы, а он о них ничего не мог рассказать.

К воробью, чирикающему рядом на ветке карагача, подлетел приятель, потом еще два, и они весело защебетали, перебивая друг друга, вероятно, что-то очень занятное. И вдруг треск рвущейся листвы, мгновение — все как ветром сдуло, только один камешком кувыркнулся вниз. На серую землю из клюва выкатилась капелька крови, как бусинка. Мальчишка, стрелявший из рогатки, оглянувшись, поднял птицу, сунул в карман и шагнул было обратно, в кусты. И тут Халык грозно окликнул его:

— Эй, ты, стой!

Охотник вздрогнул и поднял голову. Халык узнал в нем одноклассника.

— Зачем ты убил птицу?

— Тебе-то что?

— Нельзя уничтожать птиц!

— Да тебе-то что за дело? Сам больно хороший! Ха! Чем людей учить, лучше географию пойди поучи,— и, даже не взглянув в сторону Халыка, он не спеша удалился.

Халык не помнит дня, когда бы ему так не хотелось идти домой, как сегодня. Долго-долго шел он до дома. И, стараясь скрыть, как скверно у него на душе, сразу обратился к матери:

— Давай я помогу тебе.

— Нет, сынок, помогать не надо.

— Я напою овец?

— Уже напоила.

— Может, нарвать травы?

— Спадет жара — наберешь. Ступай-ка принеси с бахчи дыню. На краю самой дальней грядки созрела одна замча. Поищи-ка.

Халык побрел на бахчу. Среди начавших созревать дынь он быстро нашел ту, о которой говорила мать. Он охватил обеими руками желтую ароматную замчу и притащил ее на веранду.

— Сынок, вот кислое молоко. Накроши туда побольше чурека. Сытого человека ни холод, ни жара не проймет, — сказала мать, ставя перед Халыком керамическое блюдо с густым кислым молоком.

Когда Халык пообедал, пришел отец. Он с головы до ног был в пыли, от этого смуглое лицо его казалось еще темнее.

— Ну, Халык, сынок, какими вестями порадуешь? Закончил учебу?

— Закончил.

— Получил последнюю пятерку?

— С пятеркой не получилось, папа... вышла тройка.

— Та-а-к... тройка, значит.

— Тройка.

Отец молча вымылся, ни слова не говоря, облокотился о подушку и стал пить чай. Почувствовав приятный запах, обернулся, посмотрел на лежащую в углу дыню, но ничего не сказал.

Мальчик, наблюдавший за отцом, ждал, когда тот заговорит. Выпив две пиалы и приступая к третьей, отец обратился к сыну:

— Что же дальше, сынок?

— Не поправишь.

— Я спрашиваю о том, что ты думаешь делать летом. Мне нужен помощник. За одно лето ты научишься обрабатывать хлопчатник на тракторе.

— Нет, папа. У меня есть другой план. Только сперва объясните мне, кем нам доводится Ленгер-ага?

— Ну, это тебе лучше мама растолкует.

Мать с удовольствием пустилась в объяснения.

— Понимаешь ли, малыш, отец Ленгер-аги и мой дед — двоюродные братья, а жена Ленгер-аги, будучи племянницей моей бабушки по материнской линии, приходится, таким образом, мне теткой...

Халык был поражен сложностью родственных связей. Во всяком случае, Ленгер-ага оказался не очень дальним родственником.

— Как ты думаешь, папа, согласится Ленгер-ага взять меня с собой в горы — искать клад?

— Сынок, клад, возможно, был выкопан на следующий же день после того, как его зарыли. Поэтому-то никто так и не смог отыскать его до сих пор.

— Как бы там ни было, папа, я пойду в горы. Я не смог ответить на вопрос учителя именно потому, что мало знаю наши горы.

— Умно говоришь, сынок.

— Нет, нет, и не говори, сынок. Слушать не хочу. Я не пущу тебя в горы. Оставь даже мысли об этом. Змеи, гепарды, скорпионы... — всполошилась мать.

— Мама, а наш родственник Ленгер-ага всю жизнь ходит в горы и никто его не трогает: ни гепарды, ни скорпионы...

2

У Ленгер-аги, сидящего под деревом унаби, хорошее настроение. Проснувшись после полуденного сна, он напился чаю. Прислушиваясь к шелесту листвы унаби, он лежит, опершись локтем о подушку, и взгляд его следит за облачком, похожим на старую белую кошму. Облачко напомнило старику о горе Дегирмен. Там, запутавшись в скалах, рвутся облака и лохмотьями вроде этого облачка плывут по ущельям. Ни завтра, ни послезавтра лесник не пойдет в горы. У него есть очень важное дело в пустыне. Несмотря на свои семьдесят лет, Ленгер-ага совсем здоров. Он вообще не болеет. Когда многие односельчане валятся от гриппа, он только навещает больных. Причину такого неистового здоровья Ленгер-ага видит в чудодейственном дереве, под которым сидит сейчас.

Давным-давно, когда он еще не был лесником, как-то, охотясь в горах и сильно устав, Ленгер-ага присел отдохнуть в тени какого-то дерева. Плоды на этом дереве напоминали плоды лоха, но листва была не серебристо-матовой, а блестящей и зеленой. От ходьбы по жаре у него разболелась голова, и, разморенный, он уснул в тени дерева. А когда проснулся, голова была чистой и чувствовал он себя удивительно бодрым. По дороге домой разговорился он с чабаном, знавшим кое-что об удивительных свойствах дерева унаби.

Весной, пока деревья еще не просыпались, Ленгер-ага пришел на то место, выкопал саженец и посадил его у себя во дворе. Через несколько лет возле дома Ленгер-аги уже росло большое дерево. Ленгер-ага поставил под ним топчан, днем отдыхал здесь, пил чай, обедал. А по ночам спал здесь же, укрывшись одеялом из верблюжьей шерсти. Каждый год Ленгер-ага оделял плодами унаби всех, страдающих головными болями. Почему-то это очень раздражало учителя физкультуры. Однажды, встретившись с Ленгер-агой, он напрямик заявил:

— Ленгер-ага, напрасно ты раздаешь людям плоды с этого своего дерева. Я лично не верю в его целебные свойства. Ну и что ж, что у тебя прошла головная боль. Это ни о чем не говорит. Я, например, всегда ложусь, когда у меня болит голова, а когда просыпаюсь, боль проходит. При головной боли лекарство не запах унаби, а сон. И не морочь людям голову!

— Если унаби ни при чем, ответь мне, почему я не болею гриппом. Все вы, большие и маленькие, делите между собой грипп, словно сладкое печенье. Один я здоров. А все потому, что зимой и летом я сплю под моим чудесным унаби! Вот что я тебе скажу.

— Хе-хе!

— Ты не смейся.

— Говорят, смешное обидится, коли над ним не смеяться. Ей-богу, комедия... Ты уже десять лет работаешь лесником. А что это значит? Это значит, что ты десять лет провел в горах, всегда на ногах, всегда на свежем воздухе. Движение на свежем воздухе — вот лекарство от всех болезней!

Их спор слышали люди. Некоторые согласились с учителем физкультуры, и Ленгер-ага перестал раздавать плоды унаби. Однако Ленгер-ага взял ветку унаби и горсть плодов. Все это он сдал туда, где покупают у населения лекарственные травы. Через три месяца в газете появилась статья о том, что людям, больным гипертонией, полезны плоды дерева унаби.

Ленгер-ага подарил газету на память учителю физкультуры.

Когда Халык, отворив маленькую калитку, вошел во двор и поздоровался, Ленгер-ага отвел взгляд от растрепанного белого облачка, похожего на кошму.

— Заходи, верблюжонок. Как поживаешь, здоровы ли папа и мама?

Ленгер-ага указал Халыку место возле себя.

— По какому делу пришел, верблюжонок? Папа послал за унаби?

— Нет, Ленгер-ага, папе ничего не нужно.

— О, тогда ты пришел послушать мои рассказы! Надо почаще навещать своего дядюшку. Уж такое наше дело стариковское — рассказывать о том, что видели и слышали. Кое-чему у нас можно научиться. А то ведь некоторые из вас ничего не признают, кроме школы да телевизора.

Старик говорил именно то, что так хотелось услышать Халыку, и он с радостью подхватил:

— Ленгер-ага, больше всего мне хочется пойти с вами в горы.

Охотник улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — обиделся Халык.

— Боюсь, как бы тебя ночью не утащили шакалы.

— Шакалы крадут девчонок... А мне не дает покоя этот клад.

— Что ж ты хочешь делать?

— Хочу искать его... с вами.

— Нет там клада, верблюжонок. Экспедиция ничего не нашла. И те, кто не поверил экспедиции, тоже ничего не нашли. Да и твой дядюшка Ленгер, знакомый с каждым камнем в горах, тоже ничего не нашел. Кто же из них поверит, что клад нашел ученик шестого класса — Халык?

— Как бы там ни было, я хочу идти с вами.

— Ладно уж, возьму тебя в горы. Только придется тебе потерпеть недельку. Есть у меня важное дело в пустыне. Кажется мне, какой-то негодяй гоняется на машине за джейранами. Как-то ночью почудился мне выстрел. Чабаны рассказывали мне о том, что в пустыне появляется какая-то грузовая машина, которая всегда объезжает их стороной. Я не я буду, если не поймаю его. А в горы мы с тобой пойдем. Ты пока собирайся. Приготовь кеды — обувь должна быть удобной. Приготовь спальный мешок. Скажи маме, чтобы чурек для тебя испекла на молоке и сливочном масле. Как вернусь, поднимемся в горы.

— Понятно, Ленгер-ага, — серьезно, как взрослый, ответил Халык.

— Клад мы наверняка не найдем. Зато поздороваемся с гепардом, джейранами, куропатками.

Повстречаться с дикими животными — для лесника значит «поздороваться» с ним.

— Взберемся туда, где тучи в клочья рвутся о скалы и уплывают в сторону пустыни. Ты, верблюжонок, и не представляешь себе всех чудес этих гор. То, что случилось со мною, в этих горах, поинтереснее сказок «Тысячи и одной ночи». Ты читал эту книгу? Обязательно прочти. А сейчас послушай, как я охотился на джейранов.

Ленгер-ага подложил под локоть подушку. Он пристально всматривался в горы, словно пытаясь разглядеть то, о чем собирался рассказывать.

— Были годы войны. Я заведовал хозяйством интерната. Я должен был заботиться об одежде детей, учебниках и тетрадях, о продуктах. В те годы трудно было. Война. А я охотник. «Дай, думаю, накормлю-ка я моих детей мясом вдоволь». Поручил я нашему возчику, чтоб он с арбою ждал меня внизу, в овраге, а сам, прихватив двустволку, отправился за джейранами. Должен тебе сказать, что тогда охота на джейранов не была запрещена как сейчас. Так вот... Под вечер остановился я на склоне высоченной горы и стал в бинокль осматривать окрестность. Но как я ни вглядывался, пытаясь высмотреть горного барана, ничего не видел. Я тебе вот что скажу, верблюжонок: настоящий охотник сразу чувствует добычу, как... как называется эта штука, которая чувствует приближение самолета?.. Ха, локатор? Так вот, охотник, как локатор, всем существом своим чувствует добычу. Вдруг я почувствовал, что надо мною есть джейраны, и начал карабкаться вверх. Гора эта была для животных ловушкой. С трех сторон она обрывалась отвесно, и лишь, на одном склоне был узкий проход. Я взобрался на вершину, и передо мной открылась площадка, поросшая инжирными деревьями. А под ними — стадо джейранов! Они стояли на задних ногах, упершись передними в стволы деревьев, и тянулись мордами к зрелым ягодам. Их было одиннадцать. Я со своей двустволкой мог бы подстрелить одного или двух. Только разгорелась во мне жадность, и решил я заполучить всех. Как я тебе говорил, с трех сторон — обрыв, значит, они бросятся сюда. Долго я просидел за камнем, ожидая их. «Если они пойдут поодиночке мимо меня, я буду хватать их по одному и сбрасывать вниз»,— думал я. Наконец, решившись, я поднялся и крикнул. Джейраны, видимо, хорошо знали, что это за место, потому что кинулись в мою сторону. Но не то что схватить, я даже увидеть-то их толком не смог. Как пули пролетели они мимо меня. Я опомниться не успел, как они уже мягкими мячиками понеслись вниз, в ущелье. В это время где-то внизу дважды разнеслось рычание тигра. Охотник чует дичь, как дичь чует охотника. Я понял, что зверь ищет меня. Подобрав с земли двустволку, я стал подумывать, куда бы мне скрыться, если зверь пожалует сюда. Вокруг ничего, кроме деревьев инжира. Я взобрался на самое высокое из них. Уселся на ветке метрах в трех-четырех над землей. Вскоре на узенькой тропинке показался огромный тигр. Он тихо зарычал, и на голове у меня зашевелились волосы, руки и ноги ослабли, ружье выскользнуло из рук, не знаю, как я сам не свалился. Ни жив ни мертв я сидел на ветке, обхватив ствол дерева. А зверь направился прямо ко мне, посмотрел на меня и снова зарычал, обнажив клыки. При этом нижние листья на инжире зашуршали, словно от ветра. А клыки у него как кривые ножи. «Этим белым ножам и дерево нипочем», — в ужасе думал я. Мне с каждой минутой становилось все страшнее. И тут во мне заговорил разум: «Ведь этак я просто свалюсь ему в пасть, как кролик. Нельзя человеку так бояться этой кошки. Ведь взобраться на дерево он не может, допрыгнуть до меня — тоже. Так чего ж я так трушу?» Хищник тем временем обнюхал мою двустволку, поморщился и улегся под инжиром, положив голову на передние лапы. Ну совсем как кошка. Сколько этот негодяй пролежит здесь? Тигр может по четыре-пять дней вообще ничего не есть. «Ай, пусть лежит сколько хочет», — подумал я и, усевшись поудобнее, стал есть инжир. Зверь уставился на меня глазами, красными, как помидоры. Я бросил в него одну ягоду. Он заворчал. Я бросил еще. Он тихо зарычал. Когда я бросил третью ягоду и попал ему в морду, он рассвирепел и взревел. Похоже было, что он требовал, чтоб его оставили в покое. «Глупый зверь, если не хочешь, чтоб тебя беспокоили, для чего сторожишь меня, охотника?» Сидя на дереве, я вспоминал все, что слышал когда-нибудь о тиграх. Здесь в наших краях он самый сильный зверь. Если он сталкивается с барсом, тот уступает ему дорогу. Медведи с белыми когтями, живущие в арчевых лесах на вершинах Копетдага, бегут, учуяв его запах. Возможно, лев не уступил бы тигру, но в этих краях львы давно были истреблены. Последний лев был убит в низовьях Мургаба лет двести назад. А место, где он жил, до сих пор называется «Елбарслы», что звучит «Львиное». Да, верблюжонок, эта кошка по праву считает себя хозяином гор. И глаза у нее острее нашего бинокля. Ты не замечаешь тигра, а он тебя видит. Вероятно, он видел всю мою неудачную охоту на его джейранов. То, что джейраны были его стадом, я понял тогда-же. Уж ты поверь мне: как чабан пасет свой скот, так тигр оберегает горных джейранов. Он не показывается им на глаза, а ходит вокруг них. И появляется, как только кто-то покушается на его стадо. Если б он хотел убить, а не напугать меня, он подошел бы сзади так, что ни один камешек бы не шелохнулся. Если его не задевать, он никогда не подойдет к человеку. За километр, учуяв запах человека, он сворачивает с его пути.

Я надеялся, что к вечеру тигр простит меня и уберется отсюда. Солнце зашло. Из ущелья донесся вой шакалов. А тигр все лежал. Прошла половина ночи. С горных хребтов, где лежит вечный снег, опустился холод. Осенью с вершин не ветер веет, а наплывает холодный воздух. Бесшумно, так, что даже листья не шелестят, холодные волны плывут и плывут, и кажется, ты утонешь в них, как в ледяной воде. Я боялся, задремав, свалиться на тигра. Тогда я угодил бы прямо ему на спину. Начало светать, а тигр лежал неподвижно. «Да жив ли он? — подумал я и бросил в него ягоду. Он поднял голову и заворчал. — С добрым утром; чтоб ты провалился!» Вот уже солнечный луч упал на вершину. Теперь с моего дерева была видна узкая тропинка, вившаяся по ущелью. И вдруг я увидел на ней двух всадников! Тигру они были не видны, но он почуял их сразу же и насторожился. «По-моги-и-ите!» — завопил я. Всадники остановили коней и огляделись. Среди густой листвы увидеть меня было мудрено. Я пытался объяснить им, что сижу на дереве и меня стережет тигр. Они ничего не поняли. Тогда я закричал что было сил: «Тигр! Тигр!» Один из них поднял ружье и выстрелил. Выстрел громом разнесся по ущелью, эхом прокатился в горах. Тигр поднялся и ушел не оглядываясь. Я слез с дерева. Выяснив, кто я такой, пограничники отправились дальше. Вот так закончилось мое первое знакомство с тигром. Человек не должен ссориться с ним. Если тигр не приходит в село, не трогает твоих овец, не трогай и ты его джейранов. Вот так, малыш.

Халык смотрел на Ленгер-агу смеющимися глазами. Эту историю он слышал от односельчан. Люди часто пересказывали забавные случаи из жизни Ленгер-аги.

— Похоже, что ты не веришь мне, — с неудовольствием заметил Ленгер-ага.

— Ленгер-ага, я бы поверил этому правдивому рассказу до конца, если б дерево было не инжирное, а чинар, например...

— Что же, по-твоему, не бывает таких деревьев?

— Ай, откуда мне знать?

— Пойдем.

Старик повел Халыка в свой сад. Они подошли к огромному инжирному дереву возле забора. Мощный ствол, высотой не меньше шести метров, был увенчан широкой кроной. На ветвях такого дерева могли бы поместиться не один, а пять человек. Халыку ничего не оставалось, как поверить всей этой истории.

Сейчас солнечные лучи похожи на угасающий костер. Солнце, которое два часа назад палило так, как будто хотелось выжечь село Серчемен дотла, сейчас, уходя, ласково касается всего своими лучами. Облачко, спустившееся с гор, поплыло под пустыней и вдруг стало таять и исчезло на глазах. Посреди улицы с грохотом проехала машина и вдруг остановилась возле дома Ленгер-аги. Хозяин вышел принимать гостей. Приехал инспектор по охране леса. На топчан, под чудесное дерево унаби, усадили инспектора и шофера. Жена Ленгер-аги поставила казанок с горячим пловом. После обычных расспросов о здоровье инспектор приступил к делу, по которому приехал.

— Ленгер-ага, мы затеяли большое дело. Наши торгующие организации хотят обеспечить столичные рестораны куропатками. У нас много стрелков, которые будут охотиться, но нам надо выяснить прежде, где куропаток больше, где меньше. На вашу долю выпала гора Дегирмен. Кстати, сколько ущелий у этой горы?

— Да с десяток.

— А оврагов?

— Много.

— Так вот, Ленгер-ага. Мы должны знать приблизительно, разумеется, сколько по ущельям, лощинам и оврагам водится куропаток.

Ленгер-ага внимательно посмотрел на инспектора.

— Ты это серьезно говоришь, парень хороший?

— Я говорю от имени руководителя организации.

— Не выйдет.

— Что не выйдет?

— Не могу я пересчитать куропаток в горах. Они не камни, не деревья, не овечьи отары. Разве только поручить это школьникам, может быть, они помогут?— При этих словах лесник посмотрел на Халыка.

Тот включился в разговор.

— А что? Мы же знаем, сколько черных ворон живут вокруг села. По одному счету их пятьдесят, по другому пятьдесят три.

— Молодец, братишка. Вот, Ленгер-ага, они почти точно знают, сколько здесь ворон. Как же вы их подсчитали?

— На ночь на карагаче, что за клубом, садятся пятнадцать. Десять ворон ночуют на тополе в школьном садике. Остальные — на священном тутовом дереве.

— Нет, братишка. К сожалению, куропаток придется пересчитывать другим способом.

Теперь инспектор говорил, обращаясь к Ленгер-аге:

— Надо идти по ущелью и запоминать, сколько попадается куропаток на каждом километре. Зная, сколько квадратных километров занимают ущелья и овраги горы Дегирмен, можно установить, сколько водится куропаток в округе.

— Счет будет неправильным. Халык, скажи-ка этому человеку, сколько раз ты ходил берегом ручья по грибы?

— Да мы часто ходим весной и осенью.

— Тогда скажи нашему гостю, сколько тебе каждый раз попадается куропаток?

— Иногда три, иногда десять — двадцать. А бывает, что ни одной.

— Вот видите... Все зависит от времени года и времени суток. Зимой куропатки спускаются вниз. В ущельях, где по весне нет ни одной, в зимние морозы они попадаются стаями. Летом же, по утрам и под вечер, они пасутся в ущельях, а в полдень укрываются в прохладных лощинках. Да что это я рассказываю... Инспектор не хуже меня все это знает. Ладно. Попробуем подсчитать, раз уж вам это надо. Я собирался поехать в пески, но теперь самое подходящее время пересчитать пташек. Поэтому завтра же мы отправимся с Халыком в горы. К утру чтоб ты был готов.

Поутру Ленгер-ага и Халык выехали из села. Они нагрузили на мотоцикл продукты — чуреки, немного жареной, крепко соленой баранины, арбузы н дыни, ружья и патроны, аптечку. Правда, аптечка состояла из одного йода. Никаких других лекарств Ленгер-ага не признавал.

По дороге, петляющей между холмами, кладоискатели направились в горы. Издали эти горы по утрам кажутся розовыми, в полдень — синими, а под вечер — черными. Но чем ближе к ним, тем больше они обретают свой истинный цвет — золотисто-коричневый.

Вскоре они въехали в овраг, по которому источник Якут выходит на равнину. Сухой, горячий воздух пустыни остался позади, и теперь они с наслаждением вдыхали чистый и прохладный, как родниковая вода, воздух гор. Дорога шла неровная, каменистая. Они потихоньку ехали на своем мотоцикле. Над ручьем, прячущимся от солнца в зарослях ежевики, щебетали синицы. Щебет птиц сливался с многоголосьем ручья. Это был оркестр природы. Он словно созывал к себе все живое: «Если хотите укрыться от палящих лучей, если хотите опьянеть от аромата трав и цветов, если хотите утолить жажду, идите сюда!» На одном из поворотов Ленгер-ага выключил мотор и загнал машину под иву, ветви которой касались земли.

— Здесь мы отдохнем, а к истоку родника отправимся под вечер, — решил Ленгер-ага.

— Ну-у... если мы так будем идти... Вы же сами сказали, что до того места осталось совсем немного,— недовольно проворчал Халык.

— Кажется, я начальник экспедиции. Если клад не нашли за двести лет, то как-нибудь он дождется нас с тобой. Кстати, ты заметил, сколько куропаток мы с тобой встретили?

— Две стаи. В первой было десять, а во второй тринадцать — пятнадцать штук.

— Молодец, — похвалил старик мальчика. — Когда ложишься спать на земле, обязательно стели, кошму или ковер, — учил Ленгер-ага, расстилая под ивой кошму.

— Почему?

— Потому что змея, скорпион и фаланга не могут ходить по шерстяному ворсу. Говорят, этой твари щекотно.

Путники вскипятили чай. За чаем Ленгер-ага между прочим сказал своему маленькому спутнику:

— Там, где мы въехали в овраг, я видел следы гепарда. Может быть, скоро увидим его самого.

3

Охотник обещал поймать для зоопарка детеныша гепарда. Но его не то чтобы поймать — и увидеть-то большое умение надо. Гепард — животное и горное и пустынное одновременно. Если гепард лежит на песчаном бархане, то заметить его невозможно даже с расстояния десяти метров. К тому же у него редкой остроты зрение и слух. За километр он видит игру суслика. Он слышит шорох крыльев птиц, летящих под облаками, и шорохи лисы, проснувшейся в своей норе. Гепард — самое быстрое на свете животное. По равнине он бежит со скоростью сто — сто двадцать километров в час. Он бросается на свою добычу так стремительно, что спастись от него не удается никому. Днем гепард отлеживается в темных пещерах. А когда наступают сумерки, гепард выходит в пустыню. Понюхав ветер, он' быстро находит добычу. Гепард не привередлив в пище. Это может быть и суслик, и заяц, и джейран. Иногда в поисках добычи гепард от подножия гор уходит в глубь песков. Тогда он несколько дней живет в пустыне. Но обычно он бродит по равнине вблизи гор. В нашей стране гепарды водятся только в Туркменистане, да и здесь их может увидеть лишь умный охотник с острым глазом.

Из всего села гепарда видел только Ленгер-ага. Однажды, спустившись с гор на равнину, Ленгер-ага наткнулся на следы гепарда. Даже он, умеющий читать следы как никто, принял их за след барсенка. Правда, идя по следу, он увидел, что шаг хищника слишком длинен для барсенка. Ленгер-ага слышал о том, что у горы Дегирмен живет гепард, но никто еще не видел его. И поэтому, взяв след зверя, Ленгер-ага все же не думал, что идет за гепардом. Мотоцикл был в порядке, и охотник погнал по следу. У та-марисковой лощины зверь остановился. Потом пополз на брюхе. Здесь зверь поднялся — следы четко отпечатались на песке. Но куда же он подевался? Дальше — ни зверя, ни следов. Старик слез с мотоцикла и стал осматриваться. На расстоянии пятнадцати метров он снова обнаружил следы хищника и следы джейрана, а чуть подальше — шерсть и кровь. Охотник понял, что это был гепард. Зверь уволок добычу под тамариск, насытился и остатки зарыл в песок под кустами. Если б не поздний час, Ленгер-ага продолжал бы выслеживать зверя и, возможно, увидел бы это. Но было поздно. И Ленгер-ага отправился домой. Он хотел с утра снова пойти по следу, но что-то его задержало. После этого Ленгер-ага много бродил по ущельям горы Дегирмен в поисках гепарда. Ему удалось определить дорогу, которой зверь выходил в пустыню и возвращался назад. Следы для Ленгер-аги были открытой книгой. И он с удовольствием читал эту книгу: он всегда знал, кто прошел до него и что произошло здесь недавно.

Как-то раз Ленгер-ага, вооружившись биноклем, спрятался на пути гепарда. До самого заката ждал он появления зверя. И лишь только солнце опустилось за горы, а отсветы его еще не исчезли, с облаков, на своей тропе появился гепард. Наконец охотник впервые увидел его. Животное, по цвету слившееся с окружающей природой, беззвучное и легкое, словно воздух.

Потом охотник еще не раз здоровался с гепардом.

...Когда в Ашхабадском зоопарке узнали о частых встречах лесника с гепардом, Ленгер-ага попросили выловить для зоопарка этого редчайшего зверя или его детеныша. Ленгер-ага согласился. Для начала охотник установил, что гепард утром возвращается из пустыни в горы и отлеживается в темных узких пещерах. А в жаркое время года зверь покидает пещеры и поселяется в зарослях ежевики на берегу ручья. Охотник полагал, что у подножия горы Дегирмен живет один гепард. Но однажды увидел две тени, промелькнувшие в овраге мимо него.

Сейчас Ленгер-ага сидит под ивой, пьет чай и ест чурек. Он пообещал Халыку показать гепарда. Охотник вспомнил, как однажды он положил на пути гепарда мясо. Зверь, почуяв запах человеческих рук, обошел это место метров за сто. Да, не так-то просто показать этого красавца мальчику.

Все мысли Халыка занимал клад, запрятанный у Красной скалы. А для Ленгер-аги клад был делом последним. Когда он один отправлялся на охоту, охота тоже для него становилась делом не первой важности. Самым важным для него была встреча с природой. Вот и сейчас он лежит, прислушиваясь к журчанью ручья. Он говорит Халыку, которому не терпится поболтать о кладе:

— Ты закрой глаза и послушай, что говорит ручей.

Халык закрыл глаза, и через пять минут ручей усыпил его. А Ленгер-ага лежал, закрыв глаза, и слушал. На противоположной стороне ручья верещали куропатки. Их голоса приближались. Ленгер-ага открыл глаза. При виде птиц лицо его просветлело, как светлеют травы после дождя. Птицы, не замечая его, приближались, распевая. Напившись у ручья, они снова запели и пошли по дороге назад. Ленгер-ага приподнялся, задев нечаянно ветку ивы. Куропатки с шумом взлетели. Ленгер-ага снова лег. Теперь, кроме ручья, не было слышно ничего. Старик уснул. За полдень зной спал. Ленгер-ага и Халык, взяв на плечи ружья, отправились к тропе гепарда. Не приближаясь к тропе, они свернули, стали взбираться на гору. Ленгер-ага знал, что гепард спит в зарослях ежевики. Но ему хотелось показать мальчику зверя, когда тот бесшумно пойдет по своей тропе — через гору на равнину. Они стояли на вершине пологой горы.

— Вот посмотри, вся эта раскинувшаяся перед нами равнина называется Серчемен. Здесь по ночам охотится гепард, а с рассветом он возвращается через горы вот в те заросли.

С полукилометровой высоты Халык смотрел на заросли, темневшие вдоль ручья на фоне золотисто-коричневых гор. Путники начали осторожно спускаться. Посредине горы Ленгер-ага остановился и кивнул на небольшое дерево арчи. Еще на вершине старик предупредил Халыка: не говорить, не шуршать камнями. Они опустились на землю возле арчи. Ветер дул им навстречу, стало быть, гепард их не почует, но может только услышать. И они затаились.

Солнце коснулось своим подбородком горных вершин. Теперь его лучи ласкали землю. И ущелье ожило. Внезапно над головами наших путников с шумом пролетела стая куропаток. «Кто бы мог спугнуть их? Кто-то идет в нашу сторону. Уж не он ли?»

И точно. По тропе плавно движется рыжеватый зверь. Ленгер-ага почувствовал такую радость, будто встретил давнего друга. А Халык не видел ровным счетом ничего. Ленгер-ага толкнул его в бок и указал глазами на зверя. Но сколько мальчик ни всматривался, ничего не видел. Старик поднял руку к его лицу, показывая, куда надо смотреть. Халык вытягивал шею, таращил глаза до боли и ничего не видел. Мало того, он шевельнул ногой и из-за полуботинка выкатился маленький камешек и с шуршанием покатился вниз. Зверь услышал его и, наморщив нос, стал принюхиваться. Не учуяв никакого запаха, он опустился на землю и слился с камнями. Теперь уж Халык его наверняка не увидит. Солнце село, наступили сумерки, и темнота скрыла зверя. Путники решили провести ночь под ивой.

Ленгер-ага уснул тотчас же. Однако Халыку не спалось. Ему казалось, что журчание ручья стало громче. Потом его напугал крик совы. А открыв глаза, он никак не мог отделаться от впечатления, что темнеющие скалы — это фантастические живые существа, и камни вокруг похожи на головы тигров, медведей или волков. Собравшись с духом, он бросил в них камешком и тут устыдился своей трусости. Вскоре он крепко заснул. Ленгер-ага, по привычке проснувшийся на рассвете, растолкал его.

— Вставай, верблюжонок, вставай! Халык открыл глаза.

— Ты, наверное, первый раз видишь восход солнца в горах? Вставай, полюбуйся.

Чтобы согнать сон, Халык залез в ручей. Ледяная, прозрачная вода обожгла его. Камешки на дне ручья просматривались как на ладони. Самое глубокое место было ему по колено. Халык окунулся раз-другой и выскочил из ручья.

Лучи солнца упали на вершину Дегирмена. А в ущелье висит едкий туман, он как будто зацепился за скалы. Мальчик наломал сухих сучьев. Старик развел костер. Они вскипятили чайник и принялись завтракать. Пили чай и ели чурек с жареной бараниной. Дыню решили разрезать, когда начнется жара. Потом они медленно ехали по неровной каменистой горной дороге. Чем дальше они ехали, тем скалы становились выше. Они совершенно поражали Халыка. Все вокруг казалось ему сказочным: и камни с двухэтажный дом, нависшие над дорогой, и горные клены на вершинах, казавшиеся отсюда с ладонь, и гулкий рокот ручья, и цветущие, перепутавшиеся кусты ежевики. И среди этой сказки едет Халык. И эта живая сказка не написана кем-то для Халыка, а он сам герой этой сказки. Он живет в ней, и кажется ему, что предстоит ему совершить что-то необычайное.

У отвесной скалы, уходящей вверх, дорога оборвалась. Из-под скалы выбивается ручей. На небольшой поляне, поросшей жухлой травой, стоит палатка. У самой скалы притулилась машина «газик». На огромном валуне сидит человек и курит. Услышав шум мотоцикла, он бросил папиросу и тщательно затушил ее сапогом. Потом с сияющим лицом, с распростертыми объятиями кинулся навстречу леснику.

— Как поживаешь, Ибрагим? — спросил Ленгер-ага, высвобождаясь из его объятий.

— Хорошо живу, ага. Как поживаете вы? Ваш сын стал на заводе начальником цеха. Бог даст, и директором будет. А этот — мальчик кто? — Ибрагим повернулся к Халыку и погладил его по голове.

— Как тебя зовут?

— Халык.

— Кем же ты доводишься Ленгеру-аге, Халык-джан?

— Что это у тебя за палатка? — спросил лесник у Ибрагима.

— Не знаю, ей-богу, — шепотом ответил Ибрагим. — Вчера, в это время, я ушел в горы прополоть картошку, а когда вернулся, была уже ночь. Смотрю, стоит под луной эта палатка. Что за чудо, думаю. Из палатки — ни звука. Машина моя на месте. Сидят там мои ежи, я их сажаю в машину, чтоб уберечься от зимы. Ну, я выпил чайку и лег спать в своей машине. Так никто и не появился. Я подумал: может, там никого нет? Заглянул, а там лежит парень. Да вот он, просыпается.

Человек, вылезший из палатки, растерялся сначала, а потом направился к людям и поздоровался. Ленгер-ага спросил:

— Звери узнают друг друга по запаху. Люди рассказывают о себе. Кто ты такой, парень хороший? Как оказался в этих краях?

— Ты не стесняйся нас, — вмешался Ибрагим. — Этот человек — лесник. Каждое дерево, каждые зверь и птица — под его охраной. А я — представитель рабочего класса. А этот мальчик — Халык... А ты кто?

— Я Ораз. Ораз Манлиев... студент.

— Что делаешь здесь?

— Я приехал сюда искать у подножия Дегирмена древнее поселение или крепость... вернее, остатки крепости...

Ибрагим развеселился:

— Везде есть необыкновенные люди, Ленгер-ага. Для чего тебе крепость? На что тебе развалины? Что, в горах мало камней?

Ораз промолчал. Он писал курсовую работу на тему: «Древние поселения у подножия горы Дегирмен». Некоторые историки утверждали, что в этих местах нет ничего, достойного внимания историка. Но Ораз был другого мнения, и переубедить его было нельзя. На горе Дегирмен сохранилось основание какой-то стены. Когда она была построена, кем и когда разрушена — никто не знал. Мало того, вблизи этой стены был найден кувшин с пшеницей и ячменем. Вот после этого и начались разговоры о древнем поселении на этом месте. Ораз поехал сюда, чтобы на месте все обследовать. Все его снаряжение привезли сюда на машине, выгрузили и уехали. Студент остался один. Человеку, уставшему от городской суеты, понравилась тишина горного ущелья.

Ветер стих, не шевельнет ни листика на тальнике, что растет у источника. Высоко в небе распластал свои крылья орел. И шумные воробьи примолкли. Когда орел улетает, птицы снова начинают щебетать. Но нельзя сказать, что голоса птиц нарушают тишину ущелья. Наоборот, звонкие голоса их усиливают ощущение величия устремленных в голубизну неба синевато-красных скал. Ораз вчера весь день до сумерек просидел на камне, не в силах привыкнуть к этой красоте. Поздно вечером он почувствовал голод и открыл банку консервов, достал из мешка сухари, налил из термоса чай и отлично поужинал в полном одиночестве при свете звезд. Потом залез в палатку и уснул. Но не прошло и часа, как возле палатки появились шакалы. Их воем заполнилось все ущелье, они слонялись вокруг палатки, облизывали консервные банки. Словом, вконец извели человека. Он взял ружье и пальнул в небо. Шакалы удрали и больше не возвращались. Но сон тоже ушел. Оразу вспомнился его город, светлые улицы, троллейбусы, кафе, веселые товарищи. Ораз затосковал и заснул лишь на рассвете, а проснулся от голосов снаружи.

Ораз намеревался распроститься с незваными гостями и сразу же приняться за работу. Он не обращал больше ни на кого внимания, взял полотенце, мыло и щетку и пошел к ручью мыться. Но как только он вернулся, его снова окликнул Ибрагим:

— Иди-ка сюда, ученый!

Ораз подошел:

— Я пока еще не ученый, только надеюсь стать им.

— Э, не сердись, будущий ученый. Этот яшули, как я говорил, лесник, защитник птиц и зверей, ты должен показать ему свои документы, потому что этот человек должен знать, кто разбил палатку на вверенной ему территории.

Ибрагим так решительно протянул руку за документами, будто Ораз находился на вверенной ему, Ибрагиму, территории.

Ленгер-ага посмотрел официальную бумагу из университета и вернул Оразу:

— Желаю удачи.

— Желаю удачи, — как эхо, повторил Ибрагим.

— А что вы делаете здесь, в горах? — обратился Ораз к Ибрагиму.

— Этот человек, как я говорил, лесник. Днем и ночью он разъезжает, высматривая, нет ли заболевшего дерева, не обидел ли кто животных. Мальчик с ним — Халык — хороший мальчик, школьник... да... молодец. А я сам — представитель рабочего класса.

Наш завод на вершине горы посадил картошку. Вот мне поручили присмотреть за ней, а когда созреет, отвезти и сдать. Вот так.

— Мы идем искать клад, — добавил Халык.

— Какой клад? У слова «клад» много значений. В древние времена семь вещей назывались кладом. — Студент поправил очки и продолжал: — Первый клад — кобыла. Племенная кобыла производит на свет быстроногих скакунов. Второй клад — железо. Из него люди делали сабли и копья. Третий — уголь, без него не расплавишь железо. Четвертый — как по-вашему, что четвертый клад?

— Картошка, — сострил Ибрагим.

— Нет, не картошка, — покачал головой Ораз. — Курица; затем — мельница. Сколько получилось? Пять? Шестой — кяриз.

— А что такое кяриз? — спросил Халык.

— Кяризы — это подземные арыки, прорытые у подножия гор. Они выходят на поверхность пустыни и выводят воду холодную как лед, — вместо студента ответил Ибрагим.

— Седьмой клад — земля, — продолжал Ораз. — Какой из этих кладов вы ищете?

— Ни одного из них не ищем,— ответил Ленгер-ага. Он рассказал студенту о записке, найденной в мечети, и о поисках клада в тех местах.

— Пожалуй, все лето мы будем искать тот клад,— добавил Халык.

— Искать-то можно... Только в одиночку я его долго искал. Что ж, попытаю свое счастье еще раз, — проговорил Ибрагим н посмотрел на нависшую над ними гору.

— Пойдем с нами. Уж лучше искать оставшееся от падишахов золото, чем развалины древней крепости,— пригласил Ораза Ленгер-ага.

Ораз попытался отговориться, ссылаясь на то, что здесь были найдены кувшины с пшеницей и ячменем, и ему уходить отсюда никуда не следует.

— На вершине горы я тебе покажу ту пещеру, где были найдены кувшины с пшеницей. Стена и сейчас еще стоит под солнцем и постепенно выветривается. Я тебе покажу ее — идем с нами.

Ораз хотел что-то сказать, но не решился. А потом все же спросил:

— А что, если и вы покажете мне свои документы? Ленгер-ага показал:

— А у меня нет привычки носить с собой документы, — захохотал Ибрагим.

Ораз предложил всем вместе перекусить — благо у него есть запасы консервов и копченой колбасы. Он наполнил чайник прозрачной водой из ручья и поставил его на маленькую газовую плиту. Он вынес из палатки мягкую кошму и расстелил ее на траве в тени.

Тем временем Ибрагим отозвал Ленгер-агу в сторонку и стал ему что-то нашептывать.Халык, заинтересовавшись, подошел поближе и услышал:

— Яшули, он не принесет нам ничего хорошего.

— Почему? Говорит неглупо. Самостоятельный парень. Чем не джигит?

— Если случайно найдем клад, придется ему выделять долю.

— Не дадим. Из золота, что найдем, не дадим и с кончик иголки. (Ибрагим молча уставился на Ленгерагу). Не дадим и сами не возьмем, — закончил Ленгер-ага.

— Почему, можно узнать?

— А потому, милый человек, что клад, как и горы, эти, принадлежит государству.

— А что случится, если мы оставим понемножку золота, чтоб сделать короночку на больной зуб? Вон у меня их сколько, больных зубов-то. Ну я шучу, шучу, яшули! — захохотал Ибрагим. — Мы вручим клад председателю сельсовета. Из города приедут корреспонденты. Они будут расспрашивать нас о том, о сем. У них это называется «интервью». Они напечатают наши снимки в своих газетах. Имена наши станут известны по всей республике. Для дельного человека слава — тоже клад. Ленгер-ага, вы любите фотографироваться?

— Очень не люблю.

— Ну что вы! Фотограф наводит на тебя аппарат. А ты делаешь такое лицо... Очень хорошо получается...— Говоря это, Ибрагим чуть хмурит брови и смотрит вдаль. Там ничего нет, кроме голубого неба, но в глазах его — дума обо всем человечестве.

«Ну артист!» — усмехнулся про себя Ленгер-ага. А Халык вдруг почувствовал беспокойство оттого, что уже где-то видел это лицо, а где и когда, не может вспомнить.

За обедом Халык не выдержал:

— Кажется, я прежде где-то вас видел, Ибрагим-ага?

Ибрагим захохотал так весело, что все невольно улыбнулись.

— Если ты, сынок, не знаешь где видел меня, откуда же это могу знать я?

— Ваше лицо мне очень знакомо.

— Ну-ка, скажи, где ты бывал в своей жизни. В Ашхабаде бывал? В чьем доме ты гостил?

— Я пока еще не видел Ашхабада.

— В доме Ленгер-аги мы с тобой не виделись. Я там бывал по вечерам...

— А в кино вы не снимались?

— Нет. Я из рабочего класса...

На этом разговор закончился. Ораз дал слово всюду следовать с кладоискателями, ложиться и вставать у одного костра, делить с ними еду и воду и облазить всю Красную скалу. А Ленгер-ага обещал показать ему стену на горе Дегирмен и все холмы, которые могли бы быть, по предположению Ораза, остатками древних поселений. Захватив с собой чуреки, колбасу и консервы, кладоискатели по узенькой тропинке начали восхождение. Тропинка то исчезала совсем, то появлялась снова. Иногда им приходилось хвататься за камни, чтоб не сорваться. Ибрагим шел последним, чтобы в случае необходимости помочь оступившемуся. Он предупредил Халыка и Ораза, что при подъеме говорить нельзя, иначе быстро устанешь. Вспугнули стаю куропаток. Ленгер-ага пересчитал их.

— Запиши к нашим куропаткам еще двадцать штук! — крикнул он Халыку, шедшему первым.

Четверо путников поднялись до середины горы. Еще два часа, и они на месте. Но Ораз сказал, что больше идти не в силах. Глаза заливал пот, сердце колотилось где-то в горле.

— Клад никуда не денется. — Ленгер-ага предложил отдохнуть.

Старик наломал сухой арчи и разжег костер. Халык помогал ему. Поставили на огонь старую тунчу для кипячения чая. Воды Ленгер-ага не пил ни дома, ни во время охоты. Он всегда пил только чай. Вот и сейчас он собирался напоить всех чаем, вскипяченным на пахучих арчовых травах. Ораз потянулся к фляжке с водой, но Ленгер-ага разрешил ему сделать только три глотка. В этот момент Халыку почудилось жалобное блеяние козленка, но очень-очень тихое. Услышал его и Ленгер-ага. Он-то знал, что это такое, но не хотел пугать всех. Если все узнают, побегут отсюда, как джейраны, и про клад позабудут.

— Слышишь, яшули, ягненок, — сказал Халык, заглядывая в глаза Ленгер-аги.

— Ну что ж, ягненок так ягненок. А ты отдыхай. Нам скоро идти.

— А разве волк или барс не опасны для ягненка?— забеспокоился мальчик.

— Разве ж за всеми уследишь?

Теперь странный звук услышали Ибрагим и Ораз. Ибрагим сразу нашелся:

— Яшули, все равно козленок обречен — его съедят хищники. Лучше мы его съедим.

Ленгер-ага знал Ибрагима — этот не успокоится, — и он разрешил ему пойти за козленком. Халык двинулся было следом, но Ленгер-ага остановил его. Голос раздавался со стороны родничка, его называли слепым, потому что, едва показавшись из-под камней, он тут же среди камней и исчезал. Здесь был птичий водопой. А если забредали джейраны, то воды хватало лишь на одного. Ленгер-ага был знаком со слепым родничком. Когда сюда прилетают на водопой птицы, гюрза выбирает жертву. Она поднимает голову и не отрываясь смотрит на птицу. Заметив гюрзу, птица уже не может двинуться с места: крылья не слушаются ее. Она сидит завороженная, пока гюрза не проглотит ее.

Есть поверье, что змея, семьдесят лет не слышавшая человеческого голоса, превращается в дракона. Вероятно, здесь человека вообще не было. Два года назад Ленгер-ага впервые набрел на этот родничок. Завидев человека, гюрза подняла голову и закричала, предупреждая, что это ее место. Не обращая внимания на угрозы, Ленгер-ага присел на камень и с интересом стал разглядывать ее. Змея повторила угрожающий крик, похожий на очень тихое блеяние козленка. До сих пор Ленгер-ага не видел, чтобы змея угрожала человеку. «Ба, да это настоящий дракон, — подумал тогда Ленгер-ага. — А ну, убирайся отсюда!» И Ленгер-ага бросил в нее камешком. Гюрза в последний раз зашипела и уползла. С тех пор Ленгер-ага, если набредал на этот родничок, всегда встречал знакомую гюрзу. Вот я сейчас гюрза почуяла запах человека и встревожилась за свой родник.

Подбежал Ибрагим и, схватив ружье, кинулся обратно.

— Эй, зачем ружье берешь?

— Там змея!

— Змея тебя не тронет. А где же козленок?

— Вы не поверите, но эта змея кричит козлиным голосом.

— Нет-нет. Не стреляй.

Ибрагим опустил ружье. Ораз и Халык бегом кинулись к родничку — взглянуть на это чудо. Однако гюрза не стала дожидаться их и давно скрылась в зарослях. Ленгер-ага заговорил, обращаясь к Ибрагиму:

— Есть люди, которые, едва выйдут в пустыню или в горы, хватаются за ружье.

— Яшули, каждый человек убивает змею, где только увидит. Она ядовита. Она жалит людей и животных. Самого коварного человека люди называют змеей...

Ленгер-ага перебил:

— Вот ты говоришь «люди». Ты говори за себя, от своего имени. Ты видел когда-нибудь, чтобы змея преследовала человека? Нет. Не видел. Если ты не наступишь ей на хвост, если не сядешь возле ее гнезда, змея никогда тебя не тронет. Если она укусит — это значит она защищала себя или детенышей. Если б не существовало змей, мир заполонили бы мелкие грызуны — мыши, тушканчики, суслики. Лег бы ты спать, а утром не нашел своих ботинок — тушканчики изгрызли. Ты говоришь — змеиный яд! А ты знаешь, что в малых дозах этот яд целебен? В медицине он ценится на вес золота.

— Откуда вы все это знаете? — удивился историк.

— Отчего ж мне не знать? Об этом много пишут... Только вы знаете об этом по книгам, а я — по жизни. Я часто встречаюсь со змееловами. Они много интересного о змеях рассказывают...

— Яшули, вы все знаете. Ваши слова для нас как крупица золота. А от каких болезней помогает змеиный яд?

— Ну, а уж это ты узнаешь у врачей, ты больше меня слоняешься по свету. Я ведь не болею — и лекарства мне не нужны, — резко ответил Ленгер-ага.— А змей никогда не трогайте, — обратился Ленгер-ага к Оразу и Халыку.

4

Путники взошли на гору. Хребет ее зубцами выступает на голубом небе. Под ногами — песок и мелкие камни. Сколько раз Ораз представлял себе эти места, мечтая о редчайших находках — памятниках древней культуры. Теперь он стоит сам, словно памятник, не в силах сдвинуться с места: «Ведь где-то здесь были найдены два кувшина с пшеницей и ячменем древних времен».

Ораз поведал об этом спутникам.

— Понятие «древние времена» очень широкое, — вдруг заговорил Халык, до сих пор молчавший. — И пять тысяч лет и сто лет назад — для людей древние времена.

— Не перебивай, братишка, — продолжал Ораз. — Древнейшими я называю времена, когда люди жили в пещерах. Я найду эти пещеры, найду памятники, оставшиеся от людей, живших пять тысяч лет назад, десять тысяч лет назад. Вы будете свидетелями больших открытий!

Теперь Ибрагим прервал честолюбивые мечтания Ораза.

— Братишка, время — деньги. Памятники, которые ты найдешь, — это золото и серебро или глиняные черепки и сгнившие зерна?

— Черепки кувшинов и ячмень имеют исключительно большое значение для науки.

— Но лично для меня — никакого! Мы пришли не за битыми черепками тысячелетней давности, а искать клад на Красной скале. Не так ли, Ленгер-ага?

— Так-то оно так. Но парень приехал издалека. Он гость в этих горах. Он наш гость. Помочь ему — наш долг.

Ораз успокоился и пустился в объяснения:

— Конечно, здесь была древняя крепость. Забраться сюда очень трудно. Поблизости много пещер. В них люди прятались от врагов и непогоды. А потом построили эту крепость.

Ленгер-ага подошел к пещере, что находилась неподалеку от разрушенной стены. Постоял, посмотрел и, взглянув на историка, сказал:

— Братишка, я не разбираюсь в науке, которой ты занимаешься. Я не берусь судить, что здесь было десять тысяч или тысячу лет назад. Я скажу одно — до войны люди часто приходили сюда. На этих склонах, как сейчас, Ибрагим сажает картошку, люди сеяли пшеницу и ячмень. А эта стена была стеною плохонького домишки, попросту сарайчика, где люди прятались от дождя и солнца и хранили плуги, кирки, лопаты и прочие хозяйственные вещи. Во время войны мужчины ушли на фронт, и некому стало здесь сеять.

— Да что вы, яшули, вы шутите! — Ораз растерянно смотрел на Ленгер-агу.

— Нет, голубчик. Знаю это, потому и говорю.

— Так почему же сейчас ничего здесь не сеют?— со слабой надеждой спросил Ораз.

— Так теперь никто не пашет землю на волах. Нет смысла. А тракторы и комбайны сюда взобраться не могут.

Ленгер-ага развеял в прах мечты Ораза, но Халык смотрел на старика с откровенным восхищением: «Вот человек, который может ответить на любой вопрос! А как умно он говорит, как верно!» Халыку никогда бы самому не додуматься.

Студент ухватился за последний довод:

— А что за кувшины с зерном, найденные в пещере?

— Просто кувшины с зерном, — улыбнулся Ленгер-ага. — Я видел их. Такие же есть и в моем доме, и в других домах в нашем селе — вода в них хорошо сохраняется. Удивительно вкусная и холодная.

— Ай, как знать, — неуверенно возразил обескураженный историк. — Может, они и не похожи на те, что у вас в доме.

— Те кувшины мастерил гончар Бекназар. И у тех, и у моих одинаковый узор. Сравни их и убедись сам.

Последние надежды исчезли. Ораз с грустью посмотрел назад. С горного склона была видна блекло-белая равнина, а над ней голубое небо. По тому, как он безнадежно смотрел в пустыню, Ленгер-ага понял, что студент решил закончить поиски.

— Ораз, послушай. Ты не смотри так. Палатку твою никто не тронет. Может, ты по городу соскучился? Так он тоже никуда не денется. Когда ни вернись, он твой — город. Тебе надо идти с ними на Красную скалу. Там что-нибудь да есть. Ты нам поможешь.

— Ты ведь дал слово быть с нами до конца,— добавил Ибрагим.

— Ну что ж, дал слово — держись, — вздохнул Ораз. Ленгер-ага предложил часок отдохнуть возле старой стены.

— Ибрагим, может, твою картошку можно есть? Прихвати с собой килограмма три-четыре.

— Хорошо, Ленгер-ага, что напомнили, картошка на горе не то, что в низине. Совсем другой вкус.

Халык попросил пойти с Ибрагимом.

— Эх, как говорится, «пусть бы гость лишь воды попросил». Если хочешь посмотреть на картошку, что ж, пойдем, Халык-джан.

Едва они миновали вершину, перед ними открылся широкий пологий склон, поросший низкими кустами картофеля с желтовато-зелеными листьями.

— А у нас в селе растет совсем другая картошка, — заметил Халык.

— Конечно, другая. Там хоть изредка, но картофель поливают. А эта называется богарной. Ее сажают в землю, напившуюся зимними и весенними дождями. Урожай бывает меньше, но эти посевы обходятся без воды.

— Ибрагим-ага, если можно сеять и не поливать посевы, то почему не сеять на всех землях?

— Не на всех землях можно сажать богару. Ее сажают у подножия гор — там, где особенно много дож девой воды, и еще почва должна быть рыхлой.

Они принялись копать картошку. Несмотря на невзрачную ботву, урожай оказался больше, чем думал Халык. Где бы он ни копнул, везде попадались картофелины с его кулак. Вдруг взгляд Халыка упал на огромный след.

— Посмотри-ка, Ибрагим-ага, этот след, — сказал мальчик.

— Похоже на след собаки, только очень большой.

Ибрагим подошел. Брови его поползли вверх от удивления, а потом он вдруг сильно побледнел.

— Это след тигра, Халык.

Захватив картошку, они быстро пошли к тому месту, где их ожидали Ленгер-ага и Ораз. Увидев бледного Ибрагима, лесник понял: что-то случилось.

— Там тигр.

Ленгер-ага, выяснив, что их пугали следы тигра на картофельном поле, успокоился.

— Не бойтесь. Хищники, почуяв человека, уходят от него, уступая ему дорогу.

Ленгер-ага попросил, чтобы ему показали следы. Он долго рассматривал их. Следы в диаметре 15 сантиметров. Зверь хромал на переднюю правую лапу — отчетливо отпечатались следы трех лап.

След шел к одинокой арче. Направляясь по следу, Ленгер-ага зарядил ружье жаканами. И посоветовал Ибрагиму сделать то же самое. Он предложил

Оразу и Халыку не ходить к арче, а вернуться назад и ждать. Но те не отставали. Когда до арчи оставалось двадцать шагов, Ленгер-ага остановился и, подняв с земли камень, бросил его в дерево. Он, готовый, каждую минуту к встрече с тигром, держал палец на курке. Ибрагим тоже готов был в любую минуту принять удар. Халык вооружился охотничьим ножом. А у Ораза с собой не было ничего, кроме фотоаппарата, и он, замерев от страха, приготовился снимать.

Из-под арчи тигр не вышел, сколько ни бросали туда камней. Ясно было, что тигра там нет. Ленгер-ага пошел к дереву первым.

— Ибрагим, ты здесь разводил костер и пил чай?

— Именно так, яшули.

— Ты ел жареное мясо и чурек, так?

— Именно так, яшули.

— А после тебя здесь был тигр, — сказал Ленгер-ага, разглядывая на земле мельчайшие кусочки кости. — Смотрите следы: поверх туфли Ибрагима — лапа тигра. Он шел следом за тобой.

Ибрагим не мог скрыть своего испуга.

— Ты не бойся, — подбодрил его Ленгер-ага. — Если ты будешь такими глазами смотреть вокруг, что же тогда им делать? — И он кивнул на притихших Ораза и Халыка. — Тигр шел сюда от арчевника. Видимо, он несколько часов следил за Ибрагимом, а потом, когда тот ушел, приковылял сюда подобрать остатки его обеда. Должно быть, это мой тигр. Он попал ко мне маленьким тигренком, вырос у меня, а потом я выпустил его в горы. Если б он не знал людей, то не стал бы ходить за Ибрагимом. Ему плохо — и он ищет поддержки у человека.

Ленгер-ага пошел по следу тигра в обратную сторону. Все двинулись за ним. Лесник показал место, где лежал тигр. Потом снова вернулся к привалу Ибрагима. Отсюда след зверя шел точно по следу человека. Ибрагим отдыхал на валуне, и тигр останавливался здесь же. Ленгер-ага решил попытаться найти тигра и помочь ему. Зверь явно болен.

— Какую мы помощь ему окажем? Если мы найдем его, или он нас покусает и мы его пристрелим, или еще что-нибудь похуже... — проворчал Ораз, с тоской глядя в долину, где осталась его палатка.

— Мы во всем должны подчиняться яшули, не так ли? — спросил Ибрагим, обращаясь к Халыку.

— Только так, — ответил Халык, пальцем пробуя лезвие своего ножа.

Осмотрев следы у валуна, Ленгер-ага обратился к Ибрагиму:

— Здесь ты сидел и смотрел на поле, на котором пасся джейран или заяц. Ты долго следил за ним, может быть, час, а потом выстрелил. Только не помню, с какой стороны вчера после полудня дул ветер, а?

— С севера, — быстро ответил Халык.

— Почему ты так думаешь?

— К истоку ручья мы подъехали с севера. Мы ехали тихо, а пыль догоняла нас и засыпала мне всю голову.

— Верно... Так если ветер дул с севера, пасшееся здесь животное не чуяло твоего запаха, и ты мог сидеть и следить за ним сколько угодно.

— Вчера здесь паслись три горных барана.

По правую сторону ущелья протянулся овраг. Самый глубокий овраг в окрестностях. Сюда стекают все дождевые потоки. На склонах зеленеют арчи, а дно заросло ежевикой и ветвистыми горными кленами — трудно найти более удобное место, чтоб укрыться от посторонних глаз. Лесник огляделся и увидел орла, высоко парившего над оврагом. И вдруг орел резко пошел вниз, и в тот же миг из оврага взмыли вверх два орла-могильника. Ленгер-ага встревожился: «Неужели наш тигр распрощался с жизнью или там есть какая-то мелкая падаль?»

— Вы тут немножко подождите, я тотчас же вернусь, — обратился лесник к своим спутникам.

Следы вели прямо к оврагу. Стоя на краю, Ленгер-ага посмотрел вниз — ничего, кроме темных зарослей ежевики, да горных кленов, словно бы в удивлении раскинувших ветви, да огромных валунов, навороченных дождевыми потоками. Не видно и орла. Ленгер-ага поднял ружье и выстрелил. Хлопая крыльями, орел взлетел со дна оврага. Ленгер-ага заметил точку, откуда поднялась птица, и стал спускаться, чтоб узнать, что ее там привлекло. На ружейный выстрел прибежали обеспокоенные спутники Ленгер-аги, но, увидев, его, неторопливо спускающегося в овраг, они остановились наверху. На том месте, откуда взлетел орел, были следы запекшейся крови. Здесь отдыхал раненый козел. Потом, теряя каждые пять-шесть метров по капле крови, он ушел. Дальше кровь капала все реже, потом исчезла. Выяснив, что хромой тигр пошел за козлом, Ленгер-ага возвратился к ожидавшим его друзьям, и они наконец-то отправились к Красной скале. Через заросли полыни они двинулись к самой высокой точке горного хребта. Высокая полынь хлестала по ногам. Запах ее настолько сильный и пряный, что невольно стараешься захватить легкими побольше горьковатого воздуха. Тут и там прижимаются к земле деревья арчи. С годами ствол арчи становится толще, но ветви тянутся не вверх, а в стороны. Она как будто жмется к земле — слишком много солнца и мало влаги. По ночам в зарослях полыни пасутся дикие горные бараны — джейраны. Они значительно крупнее домашних и очень быстры. Он то и дело поднимает нос, принюхиваясь к ветру. Издалека почуяв хищника или охотника, вожак предупреждает стадо тихим блеянием. Неслышно, по одному бараны выходят из-под деревьев и переходят на новое место. Если они почуют преследователя, то срываются с места и уносятся со скоростью камня, выпущенного из пращи. На горе Дегирмен очень много джейранов, но их трудно увидеть — они осторожны. И тем не менее наши путники видели с десяток джейранов. Первым их заметил Халык, правда, он принял их за отбившихся от отары овец.

— Смотрите, вон они бегут, овцы, чего они так напугались?

Все посмотрели в ту сторону, куда указывал Халык.

— Это джейраны. Они испугались нас, — ответил Ленгер-ага.

Джейраны скрылись в овраге, а путники продолжали свой путь. Теперь они, нигде не задерживаясь, шли вверх. На заходе солнца они подошли к Красной скале.

— Вот один из наших домов в горах, — сказал Ленгер-ага, указывая на старую арчу.

Под деревом стоял старый топчан, рядом очаг, а возле него сухие дрова.

— Ораз, братишка, разведи огонь. Вылей из баклажек воду в тунчу и вскипяти чай. А Халык тебе поможет. А мы отправляемся за хлебом и водой.

С этими словами Ленгер-ага и Ибрагим скрылись в темноте. Халык помогал Оразу, а сам размышлял: «Мы слышали, что вода бывает у подножия гор или изредка посредине склона, но где же они ее возьмут на вершине? А откуда хлеб? Ни жилья, ни чабанов поблизости нет».

Арча горит, распространяя восхитительный запах. Костер отбрасывает красноватые блики на несколько метров, а дальше — густая темень. Халык отходит в темноту и смотрит вдаль. Куда ни взглянешь — везде россыпи звезд. Звезды такие маленькие и далекие, когда смотришь на них из белой, пыльной пустыни, отсюда, с вершины, — яркие и близкие. Кажется, все небо соткано из звезд. В середине июля внизу даже по вечерам не бывает прохладно. Зной идет из раскаленной за день пустыни. А здесь Халык продрог. Хорошо, что Ленгер-ага заставил его захватить пиджак, сейчас он очень пригодился. Глядя на множество сверкающих алмазами звезд, Халык молча сидел на топчане. Близкие звезды, холод, тишина, рубцами выступающие скалы — все это фантастично. Халыку кажется, что он попал на другую планету. Но вот донесся невнятный говор. Через несколько минут появились Ленгер-ага и Ибрагим. Они принесли канистру воды, сухари, мед и кошму. Чай был удивительно вкусным. Халык, не умевший отличить черный чай от зеленого, чай, заваренный в тунче, пил с таким наслаждением, что Ленгер-ага сказал:

— Да ты, оказывается чаевник.

— Не был чаевником, а теперь стану.

— Ты положи туда меду, и вы все кладите мед,— предложил Ленгер-ага.

Сухари оказались сдобными. Они тотчас размокали в чае и просто таяли во рту. А мед был таким твердым, что яшули принес его в платке. Горцы называют его «дашбал» — каменный мед. Но когда положишь его в пиалу, зальешь горячим чаем, то ароматнее напитка быть не может. Ленгер-ага знал места, где дикие пчелы откладывают мед. Он брал у них понемногу и складывал в пещере, где хранились сухари. Там были и другие вещи: старая шуба, чай, гранатовая кожура, порох и пули, йод, спички, соль — все это было аккуратно разложено. Ленгер-ага соорудил дверь из горного клена. На двери была такая записка: «Путник, если твоя дорога пройдет мимо этой пещеры, зайди в нее. Здесь ты найдешь все, что нужно уставшему человеку. Когда будешь уходить, закрой поплотнее дверь. Все для тебя припас охотник из села Серчемен Ленгер Курбанов». Напившись ароматного чаю с медом, путники почувствовали, как исчезает усталость. Можно было теперь подумать о завтрашнем дне. Ленгер-ага сказал:

— Завтра увидите среди прочих скал одну, пожалуй, самую красивую. Немало кладоискателей наведывались сюда. Они обшарили каждый выступ, забирались на вершину и спускались к подножию, но клада не нашли. С чего начать нам?

Вопрос Ленгер-аги заставил всех призадуматься. Студент попросил напомнить содержание записки. Халык знал ее наизусть: «От равнины Серчемен ступай к горе Дегирмен. Дойди до источника Якут, текущего с горы Дегирмен. Там, где источник бьет из-под земли, умой лицо и руки, выпей воды. Тогда к силам твоим прибавится сила. К разуму — разум. Отдохни и иди вверх. Остановись против Красной скалы. Ищи и найдешь там клад».

— Вот видите, — сказал Ораз, — нельзя полагаться на случай. Не зря в записке говорится о разуме. Искать надо с умом. Мы присмотримся ко всем склонам, оврагам, старым тропинкам, подумаем и поймем, где должен идти человек, направляющийся к Красной скале, где он мог делать привал и какое место может ему показаться самым надежным для клада.

Ленгер-ага сказал, что человек, часто бывающий в горах, знает, что самое надежное место — пещеры. Стало быть, клад надо искать в пещерах. Короче — надо искать пещеру вокруг Красной скалы. Халык согласился с Ленгер-агой, как всегда. А Ибрагим решил про себя переворошить всю землю вокруг Красной скалы. Решили утром составить окончательный план действий. Утро вечера мудренее. Устраиваясь на ночлег, Ибрагим вспомнил, как все они только сегодня утром повстречались.

— Ораз, ты сегодня утром принял меня за слоняющегося в горах уголовника? А может, за иностранного шпиона, а?

— Да я разное подумал.

— О, ты меня не знаешь! Вот в городе мы познакомимся поближе. Ты придешь ко мне домой. Для студентов полезно заводить знакомство с такими людьми, как я.

— В каком смысле? — не понял Ораз.

— Ленгер-ага — свидетель. Когда ни придешь, в моем доме всегда есть плов или шашлык, буглама или люля-кебаб. Я знаю обеды студентов. А я люблю угощать. Вы — будущее Родины, не так ли? Нам ничего не надо. В могилу с собой ничего не возьмешь, кроме савана. Все эти горы, ручьи, долины мы, уходя, оставим вам. Оставим хорошие обряды и традиции, хорошие, справедливые законы. Правильно я говорю, нет?

— Что ты все «уйдем» да «оставим»! К чему это? Ты не старый человек, — прервал Ибрагима Ленгер-ага.

— Это почему же? Мне за сорок перевалило. У меня мог бы быть такой сын, как Ораз. Мы уйдем — оставим им свою славу.

Ибрагим стал рассказывать о славных страницах своей жизни.

— Ты читаешь газету «Яш коммунист»?

— Читаю.

— В прошлом году в эти дни в ней была маленькая заметка о пожаре в одном техникуме. Есть в заметке и мое имя. Пока приехали пожарные, я выбил в помещении стекло. Влез внутрь, в пламя и дым. Отнял у огня одного мальчонка, потерявшего сознание. Об этом было в газете тридцать слов. Ровно тридцать. Ленгер-ага, подтвердите.

Ленгер-ага согласно кивнул головой.

— А в пятьдесят четвертом, — продолжал Ибрагим, — я поехал в Казахстан, на целину. Ух, сколько я там пшеницы повозил! Не один я, конечно, с другими комсомольцами. Нас много было. Но моя фотография, Ибрагима Дурдыева, была напечатана в газете. Могу показать. А осенью прошлого года знаешь что я сделал? Поймал двух волчат и подарил их школьному живому уголку. Мог бы отдать какому-нибудь колхозу, и мне дали бы двух овец или сто рублей. А я отдал школе. Бесплатно...

Халык, внимательно слушавший, вдруг перебил:

— Вспомнил-вспомнил, где я вас видел!

— Где же?

— В газете. Где вы сидите с волчатами. Сегодня утром, когда вы показывали, как надо фотографироваться, я вас узнал.

— О, молодец, Халык-джан! Вот что значит способный мальчик! Запомнил-таки меня. Халык-джан, а кто-нибудь из учителей читал ту газету?

— Многие. Нам всем учитель читал. Говорили о том, чтобы открыть у нас в школе уголок, да поговорили и забыли.

Ибрагим просиял:

— Ты скажи учителям — для открытия живого уголка я поймаю первого хищника, если Ленгер-ага не возражает.

— Отчего же, ты — первого, я — второго, — усмехнулся Ленгер-ага.

Ибрагим торжествующе взглянул на Ораза: дескать, видишь, что за человек Ибрагим Дурдыев. Но сказал он другое:

— Ай, мы люди простые и очень любим детей, и вообще мы людей не оставляем в беде. А ты напиши про меня статью в газету, — неожиданно заключил Ибрагим.

— Я ведь не корреспондент, — усмехнулся Ораз, — но если так уж просишь, придется.

— Ты чему улыбаешься?

— Улыбаюсь я тому, Ибрагим, что прежде, чем напечатать о тебе статью, в любой газете станут проверять факты. Кто ты? Чем занимаешься? У тебя даже документов нету. Представитель рабочего класса? Туманно. Рабочий класс — на заводах. А этот представитель любит детей, гуляет по горам и долам, стреляет джейранов и сажает картошку. Князь какой-то.

— Ну что ж, студент, считай, что я не просил тебя ни о чем. — Ибрагим отвернулся и замолчал.

Ленгер-ага, пряча улыбку, обратился к Халыку:

— Ну, верблюжонок, сколько куропаток мы с тобой насчитали?

— Сто пятьдесят три, — ответил клевавший носом Халык.

Кладоискатели улеглись на мягкой кошме. Для уставших за день людей прохладный чистый воздух был как сильное снотворное. Сон сморил их в одну минуту. Только Ленгер-ага, прежде чем уснуть, положил в изголовье кусочек сахара. Может, это амулет? Или просто старик сластена? А может, для кого-нибудь приготовил он угощенье, чтобы узнать это, прочти, читатель, следующую главу.

5

События, о которых мы собираемся рассказать, произошли на берегу ручья Якут за три года до описываемой ночи.

Ленгер-ага охотился в горах на куропаток, и, как случалось не раз, он заночевал в горах. В ту ночь его разбудило рычание тигра и страшный хрип кабана. Видимо, происходила схватка. Наутро Ленгер-ага пошел к тому месту. Он шел очень осторожно, ибо знал: идти на раненого тигра или кабана — это манить к себе собственную смерть. Когда он подошел к месту схватки, все сразу стало ясно. На голове повелителя гор сидел черный орел. Тигрица была мертва. У нее было вспорото брюхо. Обследовав место побоища, Ленгер-ага установил, что тигрица напала на кабана, когда тот выкапывал корень лакрицы. Она перебила ему хребет и порвала заднюю ногу. А кабан острыми, как кинжалы, клыками, рассек тигрице брюхо.

Вскоре Ленгер-ага отыскал детенышей погибшей тигрицы. Они были не больше кошки. И хотя у них только что открылись глаза, они уже рычали. Охотник хотел поймать их, но они удрали. Все-таки, ему удалось их догнать и дотащить до дома.

Очень скоро они научились есть мясо. С каждым днем стали проявляться их повадки хищников. Если сегодня маленькие тигрята атаковали кошку, то завтра они нападали на козленка. Тигренка-самоучку Ленгер-ага отдал в зоопарк. Он полагал, что одному братцу будет легче преподать уроки «вежливости». На спине оставшегося тигренка были резко очерченные полосы. Может, поэтому Ленгер-ага назвал тигренка «Ала», что значит «пестрый». Он быстро привык к этой кличке, и, когда слышал «Ала!», настораживал ушки, и, загребая большими лапами, шел к человеку. Достигнув года, Ала стал крупнее самой большой собаки. Теперь лесник держал своего тигра на цепи. Собаки стали его заклятыми врагами. Почуяв тигра, они либо убегали, поджав хвост, либо начинали лаять до хрипоты, до истерики. Только один был у него друг — это собака хозяина. Она любила тигренка. Они спали в одной конуре, целыми днями возились во дворе. Правда, собаки всего села сторонились ее, ведь от нее пахло ненавистным тигром.

По всей округе быстро разнесся слух о том, что у лесника живет тигр. Люди стали приходить взглянуть на него. И эти глазеющие на него люди вызывали в тигре ярость. Ленгер-аге становилось все труднее. Каждый день тигренку нужно было давать три килограмма мяса.

Но охотник боялся другого. И однажды случилось то, чего он боялся больше всего. Кто-то оставил калитку не запертой. Собака выскочила за калитку. Ала рванулся за ней. Цепь, конечно, оборвалась. Ала пошел по улице. Какой поднялся в селе переполох! Собаки зашлись в лае, коровы мычали, люди разбегались куда глаза глядят. Услышав шум, Ленгер-ага вышел из дома, чтоб узнать, что произошло. Не обнаружив тигра во дворе, Ленгер-ага кинулся за ним. Он нашел его на краю села. Тигренок взобрался на холм и смотрел в пустыню. Услышав знакомый голос, тигр подошел к хозяину. Ленгер-ага на цепи привел его домой. На этот раз все обошлось. Ленгер-ага накрепко привязал тигра, но понимал, что впредь уже не сможет держать Ала во дворе. Зверь привязался к человеку. Он понимал его и охотно выполнял все его команды. Ленгер-ага предполагал держать тигра как собаку и брать его с собой на охоту. Однако каждую минуту можно было ждать каких-либо неожиданностей. Встал неизбежный вопрос: как быть дальше? Сдать в зоопарк? Нет. Он вырос на свободе, обречь его на жизнь за решеткой Ленгер-ага не может. Отдать в цирк? Но тогда, значит, навсегда распроститься с ним. Охотник решил отвести зверя туда, где он его нашел. Пусть живет на свободе. Сила дана ему, чтоб быть властелином гор.

И вот одним весенним вечером Ленгер-ага сел на свой мотоцикл и, ведя за собой тигра, выехал из села. Их провожал вой собак. Ала казалось странным, что хозяин нигде не задерживается, не останавливается.

Словно не решаясь идти в незнакомые места, тигр иногда отставал. Тогда Ленгер-ага останавливал мотоцикл, подзывал к себе Ала и давал ему кусочек сахара. Ала очень любил сахар. Глубокой ночью Ленгер-ага достиг одного из ущелий Дегирмена в долине, где течет Якут.

Ленгер-ага устроил привал в обычном месте, под старой ивой, и лег спать.

6

Жизнь на свободе казалась необычной для годовалого тигра. Его все поражало. Ала понравилась равнина — такая огромная, сколько ни гоняйся за запахами, все равно не добежишь до конца ее. Впервые Ала так близко видел горы. Все поражало его, и все казалось знакомым. Память хранила то, что происходило с его предками, когда его и в помине не было. Тигренок лежал, опустив голову на передние лапы. Он слушал журчание ручья, которое тысячелетиями слушали его предки, он смотрел на горы, где они жили. Но ему не хотелось оставлять человека, спавшего под ивой. Он казался тигренку самым сильным, и рядом с ним ему было спокойно и сам он себе казался таким же сильным. Рассвело. Взошло солнце. А хозяин все еще спал.

Старик проснулся, когда солнце поднялось над горами и солнечный луч копьем прорезал Листву ивы. Старик приподнялся и сразу увидел тигра — тот лежал у него в ногах, положив большую голову на передние лапы. Он не собирался уходить. Ленгеру-ага пора было возвращаться в село. Тигр двинулся за ним. Ленгер-ага, остановил мотоцикл и приказал тигру оставаться. Он погладил его голову, почесал за ушами, дал кусочек сахара и тихим голосом, который так любил тигренок, скомандовал:

— Сидеть!

Тигр остался. Ленгер-ага уехал.

Ала долго смотрел ему вслед, а потом нерешительно направился к зарослям. Ала был сыт, хозяин накормил его. Хотелось пить. Впервые в жизни он лакал не из миски, а холодную, убегающую от него воду из ручья. Весеннее солнце светит ласково. Чирикают воробьи и противными голосами кричат вороны, стрекочет сорока. Инстинкт подсказал, что сейчас, он должен спать. Ала забрался в заросли ежевики и с удовольствием улегся в траве. Он вышел оттуда, только когда село солнце.

В небе сияли россыпи звезд. Птицы давно умолкли. Тишина растекалась в горах, нарушаемая изредка завыванием шакалов. Берегом ручья тигр пошел вверх по течению. Его слух обострился. Он услышал шорохи маленьких камешков, скатывающихся с горы, остановился, внимательно осмотрелся и на вершине горы увидел джейрана. Джейраны спускались вниз, чтобы поесть восхитительной мятной травы на берегу ручья. И тут ветер донес запах тигра, и они настороженно замерли. Но тигр шел так, как будто он ничего не видел и не слышал. Когда он наконец заметил джейранов, инстинкт подсказал ему: «Лови!» Тигр взлетел на скалу, где они только что стояли, но от них остался лишь слабый запах. В какую сторону ушли они? Этого тигр не знал. Он не умел читать следы. И пока он был сыт, ему не научиться этому. Ала перескакивал с одной скалы на другую, он долго бродил по горам, но не повстречал больше никого, хотя вокруг было много живых тварей. Он многого не замечал, он не умел видеть и слышать. Куропатки прижимались к земле, сливаясь с камнями, суслик, стригущий корни трав, нырял в нору, и заяц прижимался к земле.

Тигр шел, и весть о нем шла далеко впереди него. Тяжелый запах хищника опережает его. Когда он со своим большим телом ступает по земле, шаги его слышны далеко. Тигр почувствовал тоску одиночества — он не привык быть один. Прислушиваясь к вою шакалов, он пытался найти их. Но они убегали. Тигренок еще не знал, что все боятся его. Он и не подозревал, что он — грозный властелин гор.

Ала вернулся на место, где его оставил Ленгер-ага. Подошел к иве и растянулся под ней. Взошло солнце. Снова заверещали птицы.

День сменялся ночью. Так прошла неделя. Ала бродил вдоль ручья, бродил по горам по-прежнему в полном одиночестве. К тоске по человеку прибавились муки голода. Единственное, что он съел за неделю, пять яиц куропатки.

Ала стал злым. Он яростно рычал. Дикие козы н джейраны, заслышав это свирепое рычание, уходили еще дальше. Волки стали охотиться подальше от тех мест, где бродил Ала, предоставив ему первенство. Только шакалы и барсы оставались в ущелье. Барс хотя и меньше тигра, но не боится его. Во-первых, он легче и стремительнее тигра и прыгает дальше него. А зрение и слух у него даже острее, чем у тигра. Поэтому барсы с опаской слушали голодное рычание Ала, но уходить никуда не собирались. Только шакалы радовались появлению тигра: они думали кормиться возле него.

Бедный Ала! Отощавший и злой, он вышел на равнину и пошел по дороге. Ветер, дующий из пустыни, принес ему с равнины Серчемен незнакомый запах. Вскоре тигр увидел животных, похожих на хозяйских коз, но запах был другой. Тигр направился к ним — песчаные джейраны пролетели над зарослями колючки и исчезли, как будто их и не было. Опустив голову, тигр снова двинулся к северу. Когда он добрался до зарослей тамариска, перед селом, он уловил запах крови. Голод заставил его быть осторожным. Он стал принюхиваться. Запах крови смешивался с запахом, похожим на собачий, но более острым.

Неслышно ступая, Ала вышел с подветренной стороны. Волк, спокойно расправлявшийся с заблудшей овцой, не почуял приближения тигра и, лишь увидев его возле себя, рванулся в заросли тамариска. А тигр принялся за его добычу. Он подобрал все мясо до последнего кусочка, облизнулся. Теперь он был сыт, но все же он поднялся и пошел туда, где вырос, — во двор к хозяину.

Когда Ала вошел в село, по обеим сторонам широкой улицы поднялся шум. Собаки визжали и выли, коровы мычали, блеяли овцы и козы. Люди, проснувшиеся от этого шума, выскакивали с ружьями и палили в воздух. Ала, напуганный этим шумом, хотел только одного — поскорее отыскать дом своего хозяина. Несмотря на весь этот переполох — вой собак, стрельбу, вопли домашней скотины, хотя все это его сильно злило, — Ала быстро нашел свой двор. Почуяв друга, собака стала скрестись в ворота. Тигр перемахнул через забор и оказался дома.

Когда поутру Ленгер-ага открыл глаза, тигр лежал посреди двора возле собаки.

Ленгер-ага даже обрадовался — он очень беспокоился за своего питомца. Тигр подошел к нему и, как кошка, потерся головой о его колено. Тигр был доволен — он дома, он снова не один.

Едва Ленгер-ага успел выпить под деревом унаби свой чай, как в калитку постучали. Пришел чабан, пасший общее стадо. Он заглянул в калитку и наотрез отказался заходить во двор.

— Яшули, нашу ярку съел твой тигр.

— Если б он захотел съесть овцу, так в нашем загоне полно.

— Я говорю правду. Он задрал ярку.

— Ты ошибаешься, наш тигр не трогает домашних овец.

— Пойдем, я покажу тебе. В зарослях тамариска валяются кости. Там следы твоего тигра. Следы идут сюда, к твоему забору.

Чабан и Ленгер-ага пошли по следу к тамариску.

Ленгер-ага, разобравшись в том, что произошло здесь минувшей ночью, объяснил пастуху, что ярку задрал волк, а потом удрал, завидев тигра.

Ала в тот день понял многое. Главное — он понял, что вселяет страх во всех. Джейраны бежали от него: поджав хвост, бежал волк. Шум и суматоха в селе — тоже от страха перед ним, тигром Ала. Второе, что он понял, — надо ловить и поедать тех, кто слабее тебя, так, как это сделал волк.

Ала лежал в углу двора. На нем был надежный намордник. Цепь отпускала его на пять метров. Властитель гор, каким он себя почувствовал, был привязан к тутовому дереву.

Ленгер-ага снова повел тигра в горы. На этот раз он привел его на хребет горы Дегирмен. Отвязав его, Ленгер-ага попрощался с ним, смахнув слезу, и ушел.

С тех пор прошло два года. Тигр никогда не возвращался в село. Но лесник, каждый раз, делая привал у Красной скалы, клал в изголовье кусочек сахара. Ночью полудикий тигр подходил, слизывал сахар и лежал неподалеку, пока старик спал. А с рассветом тигр всегда уходил. Днем Ала наблюдал за хозяином издали, но близко не подходил...

Ибрагиму приснилось, что он пьет воду из всех кранов, но не может напиться. Он требует, чтобы ему дали воды, но никто не слышит его. Он проснулся. Была глубокая ночь. Над ним — россыпи звезд. Ибрагим вспомнил весь день, с утра, и кряхтя поднялся. Он подошел к канистре и выпил две кружки холодной как лед воды. Он огляделся по сторонам. Сияющая на высоту копья звезда поднялась над землей — значит, через час начнет светать! Тут взгляд Ибрагима упал на что-то лежавшее неподалеку от канистры. То ли камень-валун, то ли человек пришлый? Он слегка дотронулся до непонятного предмета и одернул руку — тигр зарычал. Ибрагим страшно крикнул и лишился чувств. Все проснулись. Ленгер-ага схватил ружье и подошел к Ибрагиму.

— Что случилось?

Ибрагим молчал, вместо него отозвался тигр. Ленгер-ага все понял и отогнал тигра. Тот нехотя поднялся, хромая отошел на несколько шагов и снова лег.

— Побрызгайте ему на лицо холодной водой, — командовал Ленгер-ага. Но увидев, что Ораз и Халык сами еле живые от страха, он поспешил их успокоить: — Да не бойтесь. Это мой тигр. Он захромал. Бедняга пришел к нам за помощью.

Ленгер-ага подошел к тигру. А Халык и Ораз стали поливать Ибрагима водой. Холодная вода быстро привела его в чувство. Он открыл глаза:

— Здесь есть тигр?

— Не бойся, это тигр Ленгер-аги.

Ибрагим поднялся. Холодная вода затекла за воротник, он замерз. То ли от холода, то ли от страха, но его стало трясти, как в лихорадке. Стащив с себя мокрую одежду, он завернулся в одеяло. Халык и Ораз развели костер, поставили чай. Тем временем стало светать. Поглаживая голову Ала, Ленгер-ага рассматривал его. Тигр отощал — ребра наперечет. Глаза стали тусклыми. Передняя лапа распухла. Ленгер-ага пристально вгляделся и увидел иглу дикобраза. Охотник представил себе, как тигр ловил дикобраза и как теперь из-за этого мучается. Ему стало очень жаль своего глупого тигренка. Надо что-то сделать. Для начала — накормить. Взяв ружье, Ленгер-ага отправился на охоту для тигра. Ала, хромая, двинулся за ним.

— Оставайся! — приказал Ленгер-ага.

Ала остановился, не желая оставаться с чужими людьми. Хозяин повторил приказ, и тигр лег. Скоро раздался выстрел, потом второй. Минут через десять Ленгер-ага положил перед тигром двух зайцев. Зверь оттащил их в сторону и съел без остатка. Ленгер-ага задумался. Извлечь иглы из лапы тигра — очень сложное дело. Охотник решил идти искать ветеринара.

— Клад ищите без меня. Приходится возвращаться, — сказал Ленгер-ага:

— Как бы нам не пришлось совсем плохо без вас, яшули, — высказал вслух тревогу студент.

— С вами Ибрагим. Он знает, где брать воду и сухари. — Ленгер-ага привязал за спиной вещевой мешок, повесил на плечо двустволку и отправился в путь.

Ибрагим предложил тем временем переворошить все вокруг Красной скалы. Он предложил взять лопату и лом и немедля взяться за работу. Подобно Фар-хаду, сокрушившему гору, чтоб дать людям воду, Ибрагим хотел сокрушить красную скалу, чтоб найти клад.

Халык решил искать пещеру вокруг Красной скалы. — Я буду искать пещеру и собирать урюк, — сказал он и взял корзину Ленгер-аги.

7

Итак, Ибрагим долбил камни, сокрушая Красную скалу. Ораз сидел на вершине скалы, воображение унесло его в далекое прошлое. Тигр лежал в тени арчи. А Халык отправился за урюком. Халыку вспомнились слова из записки: «Остановись против Красной скалы... Ищи и найдешь там клад». Остановись против Красной скалы... А где остановиться? Халык наполнил водой флягу и стал карабкаться на выступ. Место, куда влез Халык, было похоже на дно шахты. С трех сторон отвесные скалы; узкий овраг, уходящий вниз, напоминает темный коридор. Там в темноте, что-то поблескивало. Этов небольшой впадине, как в миске, скопилась дождевая вода. Воде некуда деться, и она стоит здесь постоянно, солнечные лучи сюда не заглядывают. В овраге царит холодное дыхание камня. Под прикрытием скал цветет гранатовое дерево. Каждый ярко-красный цветок станет темно-красным гранатом.

Ниже Халык увидел урюковое дерево, крепко вцепившееся корнями в камень. Халык, придерживаясь за камни, начал спускаться к урюковому дереву. С дерева с шумом взлетела птица. Это была горная курочка, прилетавшая поклевать урюк. Халык повесил корзину на шею и залез на дерево. Попробовал урюк — кислятина. Но потом все же решил наполнить корзину и отнести к месту привала. Повесив корзину на ветку, Халык начал собирать урюк.

Когда корзина была почти полной, под скалой появился медведь. Может, он и не подошел бы, не пой Халык песню: «Не встречал я белой змеи, хоть и говорят, что змей в горах много». Эхо разнесло песню по оврагу. Дремавший медведь открыл глаза и прислушался к голосу. Он знал голос птиц, архаров, лисицы, барса, тигра и десятки других голосов, но такого голоса ему не приходилось слышать, потому что никто никогда не распевал песен. Он жил на хребте Копетдага среди туч, и в долине, где поют песни, никогда не бывал.

Медведь подошел на голос и вдруг увидел, что кто-то сидит на урюковом дереве. Урюк в летние месяцы — его любимое лакомство, и все деревья медведь считал своей собственностью. А здесь сидит на его дереве существо, воет и рвет его собственный урюк. Медведь пришел в ярость и зарычал.

Тем временем Ала лежал там, где оставил его хозяин. Становилось жарко. Тигр решил уйти в свою пещеру. Он с трудом поднялся и, не ступая на больную лапу, двинулся по тропинке. Яростный рев медведя вынудил его свернуть с дороги. Почему-то тигр почувствовал беспокойство и пошел на голос медведя. Тот стоял под деревом, задрав голову, и рычал. Руки и ноги Халыка дрожали. Он не смог бы долго удержаться на дереве и непременно свалился бы.

Халык бросил в медведя корзину с урюком. Ала стоял на выступе метров на восемь выше медведя. Вдруг он прижался к земле и, зарычав, бросился на медведя. Ала вцепился зубами в его горло. Сцепившись, они покатились вниз по оврагу. Медведь не успел почувствовать, что тигр болен и слаб. Он привык уступать ему, поэтому внезапное нападение лишило его способности защищаться. Рев его перешел в слабый хрип, который скоро затих. Убедившись, что медведь мертв, тигр оставил его. Он устал. Из вспухшей ноги текла кровь с гноем. Ко всему еще медведь своими острыми белыми когтями изрядно поцарапал его. Ослабевший тигр посмотрел вверх и увидел Халыка, который оправился от испуга и спускался к нему. Халыку стало очень жаль своего избавителя, ему хотелось подойти, погладить зверя, но он не решился.

«Что бы сделать для него? — думал мальчик, сидя на камне в почтительном отдалении.

— Лежать, Ала! — приказал он зверю и стал выбираться из оврага.

Когда через два часа Халык вернулся с миской в руках, Ала уже отполз в тень. Там, где он лежал, остались следы крови, а над ними летали зеленые мухи. А над трупом медведя кружился голодный орел.

Едва орел опускался, тигр рычал, и хищник тут же взмывал вверх.

Халык кидал в орла камнями, отгонял его подальше. Тигр выразил ему свою благодарность, шевельнув хвостом. Халык знал, что Ленгер-ага всегда угощал тигра сахаром, поэтому вернулся с карманами полными сахара.

— Возьми, Ала, — сказал он и бросил тигру кусок сахара.

Тигр съел. Халык бросил второй и третий. Тигр не отказывался. Когда Халык скормил весь сахар, что у него был, он взял миску и отправился к той впадине, наполненной дождевой водой. Набрав полную миску, он поднес ее зверю. Халык перестал бояться тигра, но трогать его не решался. Тигр выпил пять мисок воды, а к шестой не прикоснулся. Халык понимал, что одним присутствием не может одобрить своего друга, и решил не уходить до захода солнца. Халык проголодался и стал подбирать урюк, рассыпавшийся из корзины. Потом прислонился к камню и принялся рассматривать рваные облачка, проплывавшие в синем, словно озерная вода, небе. Он сидел на дне темного оврага, а облака освещались солнцем. На вершине росла одинокая арча, у подножия ее очень четко вырисовываются на солнце все камни. Взгляд его скользнул ниже. Примерно на середине скалы темнеет что-то, напоминающее очаг. Халык не придал этому особого значения.

Тигр спал. Когда Халык кидал камни в орла, бедняга открывал глаза, но тут же снова закрывал их. Халык устал сидеть. Он спустился вниз, туда, где были навалены скатившиеся сверху камни. Здесь было прохладно, потому что овраг глубок и порос высокими деревьями. Больше всего было ветвистых горных кленов и высоких инжиров. С изумлением глядя на огромные деревья инжира, Халык думал: «Поближе к осени надо будет прийти сюда собирать инжир».

В пустыне солнце палит, от ветерка поднимается пыль. А здесь днем прохладно. Ленгер-ага рассказывал Халыку: «Так бывает оттого, что по ночам синие камни впитывают холод, а днем отдают его». Вспомнив рассказ лесника, Халык улыбнулся: он знает, что камень нагревается очень медленно. И еще горы на тысячу метров выше пустыни, поэтому здесь прохладно. Хорошо быть охотником или геологом. Хорошо жить в горах. Мальчик внимательно рассматривал камни, выискивая следы каких-нибудь надписей. Когда он возвратился к тигру, оставалось совсем недолго до захода солнца. Тигр крепко спал. Услышав шорох камней, Ала приоткрыл глаза, но тут же закрыл их снова. Халык почувствовал, что положение ухудшилось. Мальчик решил провести ночь здесь, возле тигра. Он вспомнил, что у него нет одежды и спичек. Халык поднялся, чтоб принести все это. Под лучами заходящего солнца западная сторона скалы сверкала словно позолоченная. Халык поискал то злополучное дерево урюка. Оно было в тени. Зато одинокая арча и верхняя половина скалы были затоплены солнцем. Халык снова увидел что-то черневшее на скале словно бы устье очага. «Возможно, что это вход в пещеру», — подумал он. Солнце быстро забирает свои лучи. Халык заторопился, чтоб успеть вернуться до наступления темноты.

Когда Халык вышел из оврага, солнце село. При выходе он сделал отметку, чтоб не сбиться на обратном пути, — положил друг на друга несколько камней — и зашагал в сторону костра, разведенного его спутниками. Издали пламя напоминало холодное пламя волшебных костров из сказки. Но чем ближе он подходил, тем огонь становился живее, теплее, и до него донесся запах шашлыка. Оказалось, Ибрагим подбил горного козла. Студент стал изливать перед Халыком душу:

— Ну слушай, неужели нельзя было сварить кашу в казане? Человек подстрелил козла, ведь он совершил деяние, наказуемое законом. Он преступник.

Ибрагим прервал его:

— Ты вконец надоел мне. Я жарю ему шашлык из свежего мяса, а он все бормочет что-то. Оттого, что я подбил одного-единственного козла, архары не переведутся.

— Ты подобьешь одного, я одного, Халык одного, и в горах ничего не останется. Государство заботится о том, чтобы эти прекрасные существа не исчезли окончательно.

— Друг, я привык есть мясо. Здесь нет представителей государства — инспекторов. В горах я сам и закон и инспектор...

— Ты ошибаешься. Почему в своих поступках человек должен руководствоваться тем, что его не видят, стало быть, не накажут? Почему не выполнять законы?

Ораз начал разговор, похожий больше на лекцию о законности. Но Ибрагим был слишком поглощен шашлыком. Наконец он сложил его в большую миску и подал. Когда все принялись за еду, Ибрагим продолжил этот разговор:

— Кто не охотится в горах? Ну-ка, ответь мне. Вот, к примеру, Ленгер-ага. Подстрелил он двух зайцев? Подстрелил. Однако ведь до наступления осени охота на зайцев запрещена.

— Он подстрелил зайцев, чтоб накормить голодного тигра.

Ибрагим засмеялся:

— Ты посмотри, что он говорит! Во имя голодного тигра можно нарушать законы, а во имя голодного человека нельзя, В каждом законе есть то, что называется «исключение». Мы тоже в горах, как исключение, подстрелили одного козла.

— Вы ничего не слышали в полдень? — спросил Халык.

— Слышали вдали какое-то рычание, грохот камней. А ты тоже слышал?

— Не то что слышал. У меня перед носом все это произошло. Ала дрался с медведем и убил его. Хотите верьте, хотите нет, но Ала спас меня.

Халык захватил шашлык для тигра и скрылся в темноте.

— Смелый мальчонка, — погляде.в ему вслед, сказал студент.

— Смелый, только здесь его смелость не очень нужна. Он знает, что в здешних краях нет другого тигра, кроме этого. Знает и о том, что барс и рысь рядом с тигром не охотятся. Так что смелый мальчик сейчас не слишком рискует.

— А медведь, оказывается, есть.

— Был. Пришел, видно, из других мест. Медведей на горе Дегирмен нет.

— А мальчик все-таки смелый.

— А ты немножко трусоват. — И Ибрагим захохотал.

— Я городской человек. Не могу сказать, что меня не страшат вой ветра, тучи, похожие на дым, молчание темных ночных скал.

Довольно долго Ибрагим молчал, нахмурившись, потом заговорил:

— Ты, братишка, пугаешься того, чего не надо бояться, а где надо бояться — не боишься. Вот, например, вчера вечером ты наговорил мне столько, что голова разболелась. Ведь здешние места дикие... Ты вот сердишься из-за архара. Может, выдашь меня?

— Сказать правду — это не предательство.

— Может, ты и прав. Только слышал я поговорку: «Человек, говорящий правду, должен держать оседланным коня. Если, сказав правду, он не успеет умчаться, ему отрежут голову».

— Когда-то, возможно, это было справедливо. Но сейчас невесело приходится человеку, который не говорит правду.

— А пояснее можешь говорить? — хмуро предложил Оразу Ибрагим.

— Вот однажды следственные органы заинтересуются Ибрагимом. А то, что так будет, в этом можешь быть уверен. Следователь вызовет меня и спросит: «Ездил ты с такими-то людьми туда-то и тогда-то?» Скажу: «Ездил». — «Ты видел, что Ибрагим Дурдыев, который нигде не работает, каждый год сажает картошку на государственных землях?» — «Видел». — «Я удивляюсь вам, — скажет следователь, — почему не приходила вам в голову мысль, что этот человек нарушает порядки социалистического общества?» А я скажу: «Приходили мне такие мысли». — «А почему молчали об этом человеке? А еще — почему не сообщили, что Ибрагим Дурдыев стрелял архаров, охраняемых законом?» По уголовному кодексу, человек, укрывший преступника, сам считается преступником. Как видишь, оседланным надо держать коня человеку, который не говорит правду.

— Ты считаешь меня преступником, — проговорил Ибрагим.

Ораз промолчал.

— И в этих пустынных местах ты говоришь преступнику, что он преступник, и не боишься?

— Чего же мне бояться?

— А я бы на твоем месте поостерегся. Здесь, кроме нас двоих, никого нет. Ночь темная. Вокруг черные, глубокие, как колодцы, овраги. Если вдруг... Кто не поверит, если студент Ораз в ночной мгле свалился с выступа?

Ибрагим захохотал и одной рукой, словно клещами, ухватил за плечо Ораза. Вдруг посерьезнев, он сказал:

— Кажется, мы поняли друг друга. Если б ты хотел сообщить обо мне, ты сделал бы это, не сказав мне. Если же... если б я хотел сбросить тебя с горного выступа, то сбросил бы без предупреждения. — Он снова засмеялся. — В городе приходи ко мне — дам тебе свой адрес. Ты будешь доволен. Есть поговорка: «Для бедняка не жалей своего достатка, а для друга — жизни». Я ничего не жалею для таких, как ты, которые все свои деньги отдают за книги.

Ораз промолчал.

8

Уходя, Халык приказал тигру: «Лежи!» Даже если б ему ничего не было сказано, тигр не ушел бы от своей добычи. И в лучшие времена, когда он был здоров, тигр не бросал добычу. Халык нашел его на том же месте. Заслышав шорох камней под ногами Халыка и учуяв запах шашлыка, тигр поднял голову. Ему был знаком этот запах. Ала облизнулся. Халык выложил шашлык на камень. Ала с удовольствием стал поедать жареное мясо.

Прислонившись спиною к валуну, Халык уснул возле тигра. Уставший мальчик проспал до рассвета. Когда взошло солнце, запели птицы, Халык открыл глаза. Первой была мысль об Ала. Мальчик поднял голову, Ала не было на месте. Халык вскочил и увидел, что Ала ест медвежатину. Халык обрадовался.

— Салам, Ала! — крикнул он.

Ала обернулся, посмотрел на Халыка и снова занялся медвежатиной. Халык вспомнил вчерашний день и взглянул на скалу: ему хотелось получше рассмотреть вход в пещеру. Но при утреннем освещении его вообще не было видно. Клад мог оказаться и в этой пещере. Только куда же она исчезла? Вчера вечером был ясно виден вход. Халык решил ждать прихода Ленгер-аги. Однако мальчишеское любопытство не давало ему покоя. Он не отводил взгляда от скалы. Если клад спрятан в пещере, то он, конечно, закопан. Понадобятся лом, лопата. Все это есть у Ибрагима.

Халык не выдержал и стал карабкаться на скалу. Он добрался до урюкового дерева и убедился, что здесь вверх по скале влезть он не сможет: она была совершенно отвесной. На вершину скалы мальчик забрался по выступам, по петлявшей горной тропе.

Отсюда была видна Красная скала. Около нее кто-то копошился. Это Ибрагим. От одинокой арчи Халык стал осторожно спускаться в пещеру. Снизу вход в пещеру казался маленьким, как очаг, на самом же деле он был очень большой. Не нагибаясь, Халык вошел в пещеру. В нос ему ударил запах хищного зверя. Халык подумал, что, может быть, это было логово того медведя с белыми когтями, который лежит внизу.

Отсюда просматривались все овраги, все скалы. Отсюда Халык увидел Ала — вон он все еще ест медвежатину. В углу пещеры Халык увидел надпись на камне арабскими буквами. Большая часть его выцвела, стерлась. Ножом, что был пристегнут к поясу, Халык начал копать посреди пещеры. Мелкие камни и песок перемешались и накрепко соединились, как зацементировались. Работа Халыка напоминала труд чело века, иголкой копающего колодец. Несмотря на голод и жажду, Халык готов был копать здесь, пока не найдет клад.

Когда солнце перевалило за полдень, в пещере стало жарко. Хотелось пить. Вода во фляге кончилась. Но он продолжал копать.

Когда же он выкопал яму уже почти по колено, его вдруг поразила мысль: «А что, если сюда приходил кто-нибудь до меня и здесь ничего нет?»

Халык выбрался из пещеры. Ибрагим все еще копался возле Красной скалы. Халык взглянул в овраг. Тигра не видно. А на трупе медведя птицы устроили пиршество. Мальчик пошел вниз дорогой, по которой пришел сюда. Он подошел к дереву урюка и ел кислый урюк, пока не почувствовал, что утолил и голод и жажду.

«Что же делать? Копать или искать Ала? Ленгер-ага поехал в город за доктором, сегодня после полудня он должен вернуться. А тигра нет. Если мы его потеряем, он может спрятаться и умереть где-нибудь... Если клад никто не взял, мы его выкопаем», — решил Халык и спустился вниз по оврагу — искать тигра.

Ала нигде не было. Халык шел, заглядывая в заросли и поминутно окликая его. Тигр не отзывался. Наконец на одном из поворотов мальчик услышал слабое рычание. Тигр лежал под чинарой и зализывал рану. Перед заходом солнца тигр насторожился, минут через десять Халык услышал голоса.

Из-за деревьев появились Ленгер-ага и ветеринарный врач.

На плече ветеринара была сумка с инструментами и лекарствами. Он достал из сумки кривой лук, положил его на камень. Затем из длинного, узкого футляра достал сложенную стрелу.

— Мы подстрелим твоего тигра из этого лука, — сказал ветеринар, глядя с улыбкой на Халыка. Улыбка у врача была очень красивой и доброй.

И все же, глядя на лук и стрелу с острым наконечником, мальчик почувствовал тревогу. Прицелившись, ветеринар натянул и отпустил тетиву. Стрела вонзилась в бок тигра. Он зарычал обиженно, но подняться уже не мог, через мгновение закрыл глаза и опустил голову на землю. Тело его расслабло и вытянулось, будто его покинула жизнь. Ветеринар со своей сумкой подошел к тигру. Он зажег маленькую газовую плиту, подержал над нею лезвие скальпеля, какой-то жидкостью вымыл руки. После этих приготовлений он приступил к операции.

— Как бы этот негодник не пришел в себя, — забеспокоился Ленгер.

— Будьте покойны, яшули. Тигр придет в себя через час. А к тому времени все будет закончено.

Ветеринар вырвал из лапы иглы дикобраза. Их было пять. Иглы длиннее пальца человека. Из раны вышло много крови и гноя. Врач промыл рану и засыпал порошком, чтобы не было снова нагноения. Потом перевязал крепко лапу. Когда тигр открыл глаза, возле него не было ни одного человека. Боль затихла. Перед глазами стало светлее.

9

Вечером Халык рассказал об удивительной пещере на скале.

— На стене там что-то написано арабскими буквами. Я начал копать ножом, но клада пока не нашел.

Ибрагим забеспокоился.

— А может, его выкопали люди, которые до нас побывали там?

— Если они приходили, то, конечно, откопали,— успокоил его Ораз.

На следующий день, с рассветом, Халык привел в скальную пещеру трех человек. Студент прочитал надпись, сделанную по-арабски:

«Доля твоя за труды твои: в этой пещере есть клад. Если раскопаешь посреди пещеры, найдешь железный сундук. Клад этот — не золото и серебро, не драгоценные камни, но ты посмотри его. Не посчитаешь его важным, скажи о нем другим людям».

— Ну вот, начинаются загадки... — проворчал Ибрагим.

Кладоискатели продолжали рыть и с полутораметровой глубины извлекли железный ящик. В сундуке оказалась груда книг. Со стихами знаменитых туркменских поэтов древности там оказались стихи поэтов неизвестных, о которых даже никто не слышал. Письмена на телячьей коже, завернутые в бархат, пояснили, почему здесь оказался этот ящик. «Мы, мулла Сетдар, спрятали в этой пещере жемчужные слова наших благородных поэтов, живших до нас, собранные в книгах. Причиною тому то, что время стало плохим. Сын племени овшар Надир, став падишахом, залил мир кровью. Люди, решившие избавиться от гнета Надир-шаха, отрезали ему голову. Но после этого наступили еще худшие времена. Люди отбирали у людей скот. Жгли дома. И эти ужасные дела продолжались не год, не два, а десятилетиями. Мы, мулла села Серчемен Сетдар, спрятали в горной пещере стихи, написанные бедными благородными поэтами. Мы ушли из этой пещеры с надеждою, что когда-нибудь настанут прекрасные времена. Жемчужные мысли, записанные на этих бумагах, найдет какой-нибудь образованный, благородный человек и прочитает их своему народу».

Студент несказанно обрадовался находке. Конечно, это было не то, о чем он мечтал для себя. Но для литераторов и историков — это клад бесценный.

— Ну и клад, — в недоумении пробормотал Ибрагим.

— Мы и представить себе не можем, насколько он ценен, — ответил студент.

На выступе скалы студент поставил возле железного сундука всех кладоискателей и сфотографировал их.

В ту же секунду лицо Ибрагима переобразилось. Он свел брови, устремил взгляд вдаль. Перед ним не было ничего, кроме голубого неба, но выражение лица было очень значительным, взор полон мысли и заботы. На лице Ленгер-аги тоже забота. За тигра, правда, он теперь спокоен. Но вот беда — сбился со счета куропаток. Придется пересчитывать, начиная от Красной скалы до того места, где ручей Якут выходит в пустыню.


перевод Е.Семеновой

ТАМ, ГДЕ ЗАСЫПАЕТ СОЛНЦЕ (повесть)

1

Мать-шакалиха первой принялась есть курицу, украденную в селе. Она лежала, похрустывала костями и неприязненно косилась на своих детенышей — оба уже вымахали с нее ростом.

Ярко-рыжий шакаленок пытался подобраться ближе. Щелкнув зубами, мать зарычала на него. Шакаленок попятился и больше не осмеливался двинуться с места. Но он ничего не мог понять: ведь обычно мать, такая сейчас неласковая, принося добычу, клала ее перед своими детенышами, а сама довольствовалась остатками. Почему же теперь она уплетает курицу одна и рычит так угрожающе?

Второй шакаленок, должно быть, раньше понял, что приближаться нельзя и лежал в сторонке, положив голову на лапы. Мучительное чувство голода толкало его подняться и уйти: что ж, отныне он будет обходиться собственными силами. Разве мать не обучила его охотиться на сурков и сусликов, обманывать в селе сильных собак? Не поднимая головы, он искоса оглядел своего брата, рыжего шакаленка, очень похожего на мать. Даже в тени кустов, при лунном свете, их ярко-рыжая шерсть была приметной.

А этот, второй шакаленок, был темным. Он давно уже приметил, что если лежать вот так, прижавшись к земле, то другие шакалы вначале видят его мать и брата и лишь после — его самого. Ночью многое становится черным — это так же приметил шакаленок и угадывал чутьем, что жить ему будет полегче, чем его сородичам. Как макушки деревьев, как пни или песчаные барханы, он способен слиться с ночной мглой, и тогда его не различит ни человек, ни зверь. С каким недоумением шакалы, видящие его впервые, приглядываются к цвету его шкуры. Глупцы, они могли бы ему позавидовать!

Черныш — будем называть его так — поднялся с места, полный охотничьего азарта. Он кинул презрительный взгляд на брата — тот жадно глазел на мать, с аппетитом пожиравшую курицу, — и скрылся в кустах.

У околицы села Черныш остановился. В ноздри ему ударил густой смешанный запах хлева: запах коров, ослов, овец, коз. Сквозь него пробивалась едкая струйка дыма. Чернышу доводилось видеть, как люди сносят в одно место ветки и хворост и устраивают что-то вроде солнца. Оно бьется на земле, мечется из стороны в сторону, гудит глухо и гневно в бессильных попытках взвиться в небо...

Это удивляло, тревожило его, но вообще Черныш считал людей глупцами. Он всякий раз снисходительно наблюдал за двуногими существами, которые беспечно проходили мимо, не догадываясь, что под кустом ежевики лежит шакал. Черныш сердился на мать: чего она их опасается?

Черныш был убежден, что люди трусливы. Будь они смелыми, они не искали бы защиты у свирепых собак, не прятались бы на ночь в большие закупоренные норы.

Мало-помалу Черныш перестал опасаться и костров, которые люди жгли так близко от своих жилищ, и животных, жующих траву вместо мяса. Он смотрел на них с пренебрежением, потому что ощутил силу своих быстрых ног и острых клыков — наградой за это и бывает сочное мясо.

И вот теперь, выйдя из кустарника, Черныш издали разглядывал коров и коз, глотал слюнки, угадывал по запаху, как вкусно он мог бы тут полакомиться.

Лишь однажды в жизни отведал, Черныш мяса большой коровы. Это было в тот раз, когда на корову, увязшую в трясине, налетели волки. Они уходили чуть ли не волоча по земле отвисшее брюхо. Остатки пиршества достались шакалам — среди них были Черныш, его мать и брат. Но ведь та корова увязла в трясине, а эти стоят неподвижно и жуют свою жвачку. Шакаленок знает: стоит ему сделать еще шагов пятнадцать-двадцать, и коровы учуют его запах, начнут грозно мычать и кружиться у колышков, к которым привязаны. Такое бывало много раз, когда Черныш приходил сюда с матерью и братом. Но беспокоило его не это: он боялся собак. Обычно они лежали, вытянувшись, будто мертвые волки, но едва скот в селе начнет тревожиться, они вскакивают на ноги и обнюхивают воздух. Черныш всегда поражался, до чего чувствительны к запахам их носы! Двуногий может пройти совсем рядом и ничего не заметить, а собака, подняв нос, мгновенно, точно кто ей на ухо шепнул, узнает, в какой стороне залег шакал, и кидается туда.

Долго-долго стоял шакаленок на небольшом холмике, разглядывая село, вслушиваясь в затихающие звуки. Светлых окон становилось все меньше, село уже погрузилось в темноту, но шакаленок так и не решился пробежать по улице, поискать какую-нибудь не добравшуюся до своего насеста курицу. Ну ничего. Охоту на кур и гусей он начнет завтра вечером вместе с другими шакалами: сегодня, следуя по пятам за матерью, он упустил время охоты. Придется поголодать, а впредь надо надеяться лишь на собственные силы. Если мать на глазах у своих детенышей одна пожирает сочную курицу, если она угрожающе рычит, когда они подползают поближе, глотая слюнки, значит, больше она для них не опора.

Инстинкт подсказывал молодому шакалу, что возвращаться к материнскому логову опасно. И Черныш побежал к заброшенному арыку, что тянулся к югу от села.

До чего же чудесно и безопасно ночью в открытом поле! Право, темнота наверняка создана именно для шакалов. Во всяком случае, так представлялось Чернышу.

Он бежал вдоль арыка, среди шуршащих камышей, чувствуя себя самым легконогим, хитрым и смелым зверем. Вдруг прямо у него из-под ног с тревожным криком выпорхнула перепелка. Шакаленок отскочил в сторону, присел на задние лапы. Проклятая птица, и чего ей не спится на ветках, как всем остальным! Черныш даже не поглядел, куда опустилась потревоженная птица, и продолжал свой путь. Он давно запомнил, что в конце старого арыка водятся суслики.

Теперь шакаленок крался по берегу почти бесшумно. Однако прыгавший в зарослях суслик заметил его первым. Шакаленок бросился на добычу, но маленький суслик вырвался, можно сказать, прямо из когтей и метнулся в свою нору.

Теперь Черныш крался еще осторожнее, но ни одно живое существо не попалось ему на пути. Шакаленок утомился. Нет, он не уставал ни от бега, ни от ходьбы — его утомили неудачи. Он слышал, как шуршат в зарослях суслики, но они его и близко не подпускали: исчезали мгновенно, а через несколько минут шуршали и пересвистывались в другом месте.

Небо на востоке посветлело. Еще во времена, когда Черныш не ел мяса, а обходился лишь материнским молоком, он узнал, что небо розовеет от приближения солнца. Солнце выплывет из-за дальних бугров, и в мире станет светло.

Было в характере шакаленка спешить в эти минуты к своей норе, где бы он ни находился. Правда, Черныш был голоден... Ну и что из этого? Ведь его мать даже после неудачной ночной охоты, когда и она сама, и дети ее оставались голодными, все равно, едва начинало светать, предпочитала уползать в нору, под колючие густые заросли кустарника.

Восток побелел, но тьма еще не выпускала мир из своих объятий. Густой громадой высились вдали деревья, черными оставались кусты и трава — лишь небо прочертила узкая белая полоса. Черныш знал: пройдет совсем немного времени и все вокруг будет залито солнечным светом, но уходить ему не хотелось, он все еще надеялся на удачную охоту. Решился он уйти, лишь когда совсем рассвело и до него донеслось блеяние овцы. Это означало, что вскоре поблизости могут оказаться люди вместе со своими собаками.

Ноги сами понесли Черныша к старой норе под зарослями джиды. Наверно, мать-шакалиха спит там сытая, закрыв морду лапами, а брат лежит скорчившись где-нибудь в уголке или, скорее, у входа в нору: уже несколько дней мать не впускала их к себе. Лежит беспомощный — обглодал оставленные матерью косточки и почувствовал еще больший голод. Скулит потихоньку, чуть слышно, не то мать проснется, высунется из норы и даст ему лапой крепкую затрещину...

Поначалу Черныша удивила такая перемена в матери, однако с той поры, как она одна жадно съела целую курицу, в его душе зародилась ненависть к ней. И если он спешил сейчас к зарослям джиды, то лишь потому, что там было обиталище многих шакалов. Остерегаясь острых колючек, к зарослям не подступались ни люди, ни скот, да и от села это было не близко. Чернышу предстояло отыскать себе новое жилище — ведь найти удобное логово тоже не такое простое дело: удобное, неприметное, да к тому же такое, чтобы оттуда можно было видеть и слышать, что делается вокруг, а при случае — ловко удрать.

Черныш бежал к зарослям, но он забыл материнские уроки: у шакалов была своя тропа между зарослями и старым арыком. Никто не назвал бы тропой этот путь между причудливо разросшимися кустами, под узловатыми ветками, которые лежали прямо на земле. Однако шакалиха никогда не меняла дороги, независимо от того, удачной или нет была охота. А голодный Черныш, впервые ощутив себя самостоятельным, выбрал путь короткий и открытый, чтобы не ползти по земле на брюхе, не продираться между веток. Он миновал поле, засеянное люцерной, но нежный запах люцерны вызвал у него лишь отвращение. Ему нужен запах курицы, которая пока что осталась за дверкой курятника, или хотя бы запах обглоданных костей.

Неожиданно шакаленок остановился и принюхался: дразнит его что ли, этот утренний влажный ветер, что так приятно холодит нос? Шакаленок снова принюхался и свернул с пути. Вскоре он услышал звяканье железа — опасный звук! Он замер на мгновение, потом подполз ближе и увидел под кустом длинные шевелящиеся уши. Это заяц пытался вырваться из капкана. В мгновение ока шакаленок оказался рядом с зайцем и схватил за глотку.

Насытившись, Черныш лениво поднялся с места. Вокруг было уже совсем светло: деревья, пни, кустарники — все приобрело новые для шакаленка очертания, выбравшись из густой клейкой темноты. За полем и деревьями открылись удивительные розово-синие дали, каких Черныш никогда не видел. И шакаленок испугался, припустился изо всех сил, чтобы побыстрее укрыться в зарослях джиды.

Перед ним простиралось хлопковое поле — на дальнем краю Черныш заметил людей. Он очень рассердился на двуногих, которые так рано покидают свои убежища, и остановился в нерешительности.

Мог ли знать глупый шакаленок, что люди спешат собрать весь хлопок до наступления зимы, хотят вовремя сдать его государству, а потому рассвет встречают в пути и с первыми лучами солнца начинают работу на поле? Конечно, ничего этого Черныш не знал, а понял только, что права была мать-шакалиха, пробираясь и на охоту и с охоты дорогой, где не встречаются ни люди, ни звери.

Поджав хвост, Черныш кинулся назад, вернулся на берег старого арыка и легко нашел привычную тропу.

Дорогу ему то и дело перебегали суслики. Черныш поймал одного и съел, несмотря на сытость. Если бы он захотел, он мог бы изловить и того, и вон того... Глупые зверьки, не поддавшиеся ему ночью, сейчас так и мельтешили перед глазами.

Шакаленок забыл про осторожность, перестал принюхиваться и прислушиваться. Слишком поздно он заметил, что неподалеку от его тропы уже пасется отара овец. Вернее, он понял это, лишь когда овцы тревожно заблеяли. Свирепые псы тоже учуяли шакала и с лаем ринулись к кустам.

Долго пришлось бежать шакаленку, пока псы не отстали от него. Но вот затих вдали свирепый лай, и шакаленок в изнеможении растянулся на земле. Сердце его бешено колотилось, бока были изодраны острыми колючками...

Солнце еще не взошло, но багровые лучи его, пронзив облака, окрасили их в кровавый цвет. Шакаленок никогда не видел, красивых облаков. Сколько он себя помнил, над головой его, в норе, где он родился и вырос, шуршал полусгнивший сухой камыш. Камыш и кустарник днем скрывали от шакалов и небо, и солнце. А вечером, когда шакалы выбирались из зарослей на охоту, небо уже было темным, в глубине его холодно мерцали звезды, луна поблескивала, как вода в маленьком степном колодце.

В полудреме Черныш следил за красными облаками — они постепенно светлели, расползались и вдруг будто утонули в разлившейся ослепительной синеве. Глаза шакаленка округлились от удивления. Синее безграничное небо, медленно уползающие за горизонт светлые клочья тумана, круглый ослепительный шар солнца — все это было так ново, так удивительно. Не видел шакаленок прежде и этих красных и желтых листьев, опаленных дыханием осени, не видел торопливо летящих птичьих стай. Мир представлялся ему то черно-серым, то густо-черным. Лишь сегодня он узнал, что и у деревьев, и у неба, и даже у каждой птицы свой цвет. Он смотрел округлившимися глазами, удивляясь, как разнообразен и многоцветен мир, А мать — может, оттого, что он был еще мал, — ни разу ему не показала этого...

Лежать на жесткой земле было неудобно и больно: болели изодранные бока. Шакаленок шевельнулся, чтобы перевернуться на другой бок, но в этот миг над головой его зашумели крылья, отчаянно зашуршали ветки. Это сорвалась с дерева сорока. Она долго кружилась над кустом, под которым лежал шакаленок, спускалась все ниже и ниже, пока не убедилась окончательно, что перед нею — не холмик и не иссохший пенек. Сорока взвилась на самую верхушку дерева и пронзительно закричала. Она беспрестанно оглядывалась вокруг и голосила, голосила... На голос ее прилетели еще две сороки — теперь они верещали втроем. Черныш чувствовал, что это он вызвал тревогу; сороки верещат своими скрипучими голосами, как бы давая знать всем другим: эй, слышите, тут под кустом разлегся шакал!

Шакаленок осторожно затрусил в сторону зарослей джиды. Спасаясь от собак, он потерял знакомую тропу и бежал наугад, лишь бы удрать от назойливых сорок. Правда, он знал, что нельзя возвращаться к старому арыку: там теперь люди и злые собаки.

Но сороки не отставали. Их собралась целая стая, и они пронзительно верещали, пролетая с дерева на дерево.

Черныш присел перевести дыхание под высохшим тутовым деревом. Ох, как раскричались сороки! Пуще прежнего. Свесив язык, Черныш круглыми немигающими глазами смотрел на птиц-сплетниц: почему им не терпится оповестить весь лес, что увидели шакала? Он едва слышно заскулил, так потянуло его в темную материнскую нору. Многоцветие дня его уже не радовало. Бросив на птиц последний недобрый взгляд, шакаленок поднялся с места, но вдруг заметил, что нижняя ветка тутового дерева зашевелилась. Конечно, он знал, как шевелятся ветки, но еще ни разу не видел, что они ползали. Он вздрогнул и припал к земле. А ветка, прямо на глазах, отделилась от дерева, на мгновение растянулась на траве, потом начала медленно подниматься.

Это была змея, гюрза. Ее растревожило стрекотание сорок и шорох ветвей. Змея вплотную подползла к шакаленку. Шакаленок во все глаза смотрел на нее.

Перепуганные сороки взлетели с дерева, а шакаленок улегся на земле, положил голову на лапы и облизнулся. Всем своим видом он будто говорил: «Да ползи же ты быстрее. Хоть я сыт, в моем брюхе найдется и для тебя местечко». И змея, казалось, поняла. С шипением отступила.

Сороки кружились над сухим тутовым деревом и беспрерывно галдели.

Они уже не обращали внимания на шакаленка — их гораздо больше пугала змея.

Черныш вразвалку побрел к темневшим неподалеку высохшим кустам. Всем своим видом он как бы хотел показать, что никого не боится, ни от кого не убегает, а просто вышел на поиски добычи...

Издали кусты казались глухой стеной, однако шакаленок быстро понял, что и тут не укроешься от зорких птичьих глаз. Сквозь редкую увядшую листву шакаленок видел небо, светлосерые плывущие облака. Значит, и они видят его?

Шакаленок спрятал голову в лапы — от неба, от облаков — и пролежал так до самого вечера, вздрагивая от каждого шороха. А шуршала и шелестела колхозная кукуруза: Черныш попал на кукурузное поле.

Приоткрыв глаза, он вдруг с удивлением заметил, что солнце опустилось совсем низко, и чем ниже оно скатывалось, тем красивее становилось. Кровавые отблески легли на кусты, на траву и стволы деревьев, окружавших кукурузное поле.

Шакаленок облизнулся — должно быть, солнце показалось ему птицей или каким-нибудь забравшимся на небо животным. Наверное, это неведомое существо тоже продиралось сквозь колючки и потому залило своею кровью кусты и деревья.

Долго глядел шакаленок на пылающее закатное небо, а когда небо погасло и темнота залила все вокруг, он решил, что круглое яркое существо на небе умерло. Или, может быть, уснуло? Когда-нибудь Черныш отправится на его поиски, а теперь он намеревался принять участие в вечерней охоте шакалов. Он выбрался из зарослей и ожидал, навострив уши: приближалось время, когда шакалы со всех сторон подкрадывались к уснувшему селу.

Темнота становилась все гуще. Уже с трудом можно было различить на фоне почерневшего неба верхушки деревьев, а трава и шкура Черныша казались одного цвета.

В эту пору люди уходят с полей, а вслед за ними уходит и скот с пастбища. Болтливые сороки спят где-то, и ночной ветер баюкает их, раскачивая высокие ветки. Если сидеть очень тихо, вслушиваясь в каждый шорох, можно уловить скользящую поступь шакалов. Поначалу они крадутся тихо-тихо...

Черныш подобрался к самой околице села. Ему не пришлось долго ждать. Неподалеку раздался протяжный пронзительный вой. Собаки в селе отозвались дружным лаем. Шакал-запевала снова завыл, к нему присоединился другой, третий, четвертый... Собаки просто надрывались, а шакалы подбирались все ближе к селу, окружали его все теснее и завывали, завывали.

Внезапно вой оборвался, но разъяренные собаки лаяли еще минут десять. А шакалы в это время бесшумно, будто тени, появлялись у дворов, откуда не доносился собачий лай. Шакалы сгоняли на землю кур, дремавших на заборе или на дереве, настигали их и душили.

Пока шакалы еще выли, Черныш выбежал на тихую сельскую улочку. Он увидел распахнутую, будто пустая глазница, калитку и вошел во двор. Он и внимания не обратил на человека, который, подложив руку под голову, лежал на топчане и задумчиво считал звезды. Возможно, если бы человек сидел или хоть ногой пошевелил — шакаленок повернул бы назад. Но человек лежал неподвижно, и шакаленок проскользнул мимо. Корова, заметившая его, поднялась с места, овцы сгрудились в дальнем углу загона, куры тревожно закудахтали. А Черныша гнал дальше неведомый сладкий запах: он доносился из открытого окна. Однако лезть в дом шакаленок не решился, вошел в курятник и попытался прыгнуть на насест, где дремали куры.

Хотя петух знал по опыту, что шакал прыжком не может достичь насеста, он всполошился, сорвался с места и пролетел над крышей, кукарекая и хлопая крыльями. В темноте птицы ничего не видят в трех шагах, и, конечно, петух уже не мог опуститься на насест. Он ударился о стену и оказался у топчана, где лежал человек. Тот вскочил с места. Вне себя от изумления смотрел человек на шакала, который гонялся по двору за его любимым красным петухом.

Потом человек бросился затворять калитку, схватил дубинку, торчавшую в куче хвороста. Шакаленок заметался по двору. На мгновение взгляды зверя и человека скрестились — шакаленок увидел высоко занесенную дубину и длинные черные усы: они дрожали от гнева. С быстротой молнии шакаленок влетел в отворенную дверь дома.

Скользящим прыжком он ринулся через стол прямо к раскрытому настежь окну, задев по пути огромное блюдо. Именно это блюдо источало удивительный дразнящий запах: на нем лежала жареная курица. Челюсти Черныша разомкнулись и сжались — это произошло в одно мгновение, а в следующее он уже во весь опор мчался по улице села с жареной курицей в зубах.

Ошеломленный наглостью хищника, который разбойничал прямо на глазах, хозяин сорвал со стены охотничье ружье и тоже выпрыгнул в окно. В темноте он, не целясь, выстрелил...

Минут через десять после того, как на улице прогремел этот неожиданный выстрел, в отворенные ворота вошел милиционер.

— Мурад, это ты стрелял?

— Да, брат. Шакал, представляешь...

— Разве ты не знаешь, что в населенном пункте из ружья стрелять нельзя?

— Так я же тебе объясняю: я в шакала стрелял. Представляешь, в дом ко мне ворвался. Бешеный какой-то. Курицу уволок прямо из-под носа...

— Ну, если курицу уволок, значит, не бешеный. Но учти: если даже тигр к тебе ворвется, нельзя палить куда попало... А ты... да мало ли кто мог идти по улице! Сейчас же плати штраф.

Не слушая возмущенных воплей обкраденного владельца курицы, милиционер стал выписывать штраф. Мурад плюнул от злости, отдал десять рублей, дрожащей рукой налил в пиалу холодного чая из пузатого расписного чайника.

— Сон это или явь — бормотал он недоуменно.— Откуда такая смелость у шакала: ворваться в дом, пока хозяева не уснули, схватить курицу прямо с блюда... Да разве шакалы рыщут по домам? Ни деды, ни прадеды такого не рассказывали. Ба, да ведь он был черный! А шакалы рыжие... Может, это нечистая сила?

Хотя Мурад задал себе вопрос насчет нечистой силы, он в нее не верил. Не считал же он чудом восход и заход солнца, круговращение земли. Бывший школьник, он знал с детских лет, что все это — явления природы, что Солнце — самая близкая к нам звезда, что Земля — планета. Человека, который не верит в бога, не напугаешь и нечистой силой. А так как Мурад был человеком неверующим, то он сам и ответил на свой вопрос: «Ну ладно; нечистая сила, я тебе покажу!»

Надо сказать, хозяин украденной курицы считался человеком не трусливого десятка. Если кто-то считает усы признаком солидности, то Мурад считал их признаком мужества. Усы его были черны, как казан, и блестели, будто лакированные туфли.

Разве мог такой человек допустить, чтобы остался безнаказанным шакал, разбойничавший прямо у него под носом? Мурад не повесил ружье на старое место. Он решил отыскать черного шакала, подстрелить, а из шкуры сшить себе шапку.

2

Насмерть напуганный оглушительным выстрелом, шакаленок мчался, не разбирая ни дорог, ни тропинок. Он потерял с таким риском украденную курицу, забыл, в какой стороне находится старый арык и знакомые заросли джиды. Он бежал, не останавливаясь, пока хватало на это сил. Сердце трепыхалось, как птица в клетке, глаза застилала пелена, и Черныш почувствовал, что дальше бежать не может.

Он упал и съежился, готовый ко всему. Но ничего не произошло. Черныш приоткрыл один глаз; потом второй. Сердце уже не колотилось так сильно, и шакаленок вновь увидел звездное небо, уходящие в темноту кусты, чернеющую землю. До ноздрей его опять донесся неведомый, уже новый дразнящий запах. Черныш знал запах коров, овец, кур. Теперь он знал даже запах жареной курицы и ружейного выстрела. Но то, что он уловил сейчас, не напомнило ему ничего знакомого. Запах доносился с поля, но ни люцерна, ни хлопчатник, ни луговые какие-либо травы так не пахли. Шакаленок принюхался, пригляделся получше и заметил лежавший на земле предмет, похожий на овечью голову. Стоило подползти и коснуться этого предмета носом, чтобы понять, откуда исходил такой сладкий аромат. Черныш шевельнул тяжелый шар лапой, слегка куснул, а уже в следующую минуту начал есть, повизгивая от удовольствия и от горькой звериной обиды на сложное устройство мира, где каждый кусок добывается с боем, хотя могли бы эти куски, вроде как теперь, просто валяться под ногами.

Как же получилось, что мать ни разу не водила их отведать лежавшей на земле безмолвной дыни, которая только и ждет, чтобы от нее откусили кусочек? Шакаленок вполне мог обидеться на мать-шакалиху, не зная, что дыни созревают лишь осенью, а он и брат его родились среди зимы, росли весной и летом. Мать, учившая их охотиться, сама еще не видела в этом году созревшей дыни.

Насытившись, Черныш привстал было, однако резкая боль в лапе напомнила ему о грохоте выстрела — ведь именно в ту минуту лапы его обожгло,будто он наступил на тлеющие угли подернутого пеплом костра. А когда он бежал, задняя лапа все время отставала. Черныш вылизал то место, где все болело, и боль немного затихАа, наверное, это была всего лишь царапина. Нужно было уходить... Куда? В какой стороне остались спасительные заросли джиды? Если бы лапа совсем перестала болеть, он каждый день приходил бы сюда есть вот эти, похожие на головы бесчисленного стада баранов, душистые дыни, которые даже попыток не делают удрать или вырваться.

Черныш не знал, в какой стороне искать материнское логово, но понимал, что здесь оставаться опасно. Скоро, бросая на все багровые отблески, поднимется с земли еще одно круглое и яркое существо, похожее на вчерашнее. Вслед за ним придут люди вместе со своими животными. И сороки-сплетницы появятся откуда ни возьмись, чтобы возвестить всему миру: «Видим шакала! Видим шакала! Осторожно, шака-ал!»

Прихрамывая, Черныш побежал вдоль одной из грядок. Не успел он достичь конца бахчи, как услышал мерный тяжелый гул. Шакаленок растянулся на земле, припал к ней ухом: в звуке этом было что-то знакомое. Припадая на больную ногу, Черныш осторожно двинулся вперед. Гул становился все громче. Знакомый запах: вода! Много воды. Так много, что она кажется бесконечной. Черныш давно знал, что у воды много голосов, совсем разных; вовсе не схожих между собой. У каждого арыка — своя песенка. Иногда вода журчит, иногда звенит, а здесь она гулко рокочет, возвещая о своей мощи.

Эту Большую Воду Черныш видел не однажды вместе с братом и матерью.

Растянувшись на холмике, шакаленок долго лежал возле воды, боль в ноге постепенно утихла, глаза сами собой начали слипаться. Но могучий инстинкт поднял шакаленка с земли: здесь оставаться нельзя, опасно, нужно укрыться, пока не наступил рассвет, нужно во что бы то ни стало отыскать спасительные заросли, так часто укрывавшие их с матерью-шакалихой после изнурительной погони, свирепого собачьего лая.

Шакаленок огляделся: в темноте неподалеку от воды он увидел высокий дом, похожий на те, что стояли в селе. А ведь он уже готов был счесть этот берег Большой Воды и бахчу своими владениями. Чернеющий поблизости дом нагнал на шакаленка тоску. Если к тому же во дворе там живут сторожа-собаки, то забредшему в эти места хромому шакаленку не позавидуешь. Зато если собак нет, Черныш каждый вечер будет приходить на бахчу — не нужно ему другой охоты! — и досыта наедаться сочными дынями. Сегодня, когда он вгрызался зубами в душистую мякоть, дыня чуточку отодвинулась и ударилась о другую. Неожиданный звук испугал шакаленка. Теперь он будет осторожнее, чтобы дыни, рассердившись, не наскакивали одна на другую, не вырывались из его лап.

Черныш тихо, тоскливо завыл и прислушался: ни одна собака не ответила ему лаем. Он завыл поза-ливистее — опять ни звука в ответ. Убедившись, что собак в высоком доме нет, Черныш, прихрамывая, побежал туда.

Глупый шакаленок принял за высокий дом баржу, а Большой Водой была река Амударья. Когда Черныш подкрался совсем близко к барже, в нос ему ударил уже знакомый сладкий запах дыни, заглушил, растворил в себе остальные запахи и помешал понять, кто же еще есть на барже. Ну да ладно, остальное можно просто разглядеть...

Шакаленок прохаживался по берегу реки, не спуская глаз с баржи. Он увидел ящики, бочку и целую гору дынь. Казалось, зрение его с каждой секундой становилось все острее, но многого он уяснить не мог.

Почему дом этот ушел в воду и стоит распахнутый настежь? Обычно и дом, и сарай, не говоря уж о курятнике, прикрывают все то, что в себя вобрали. Этот же будто напоказ выставил свое добро. И Чернышу очень захотелось забраться на баржу.

Но как быть: пройти по широкой доске, которая соединяет баржу с берегом, или просто прыгнуть? Конечно прыгнуть. Нельзя доверить жизнь свою какой-то доске с подозрительным запахом, надо полагаться лишь на собственные ноги и силу. Шакаленок забыл про больную ногу, прыгнул на баржу, но через мгновение барахтался в воде — перемахнуть через нее не удалось.

Черныш вплавь вернулся к берегу и лег, выбрав местечко потемнее; тень чуточку напоминала заросли кустарника. Так он лежал, съежившись на песке, ежеминутно ожидал людские голоса, грохот, и в то же время надеясь, что тень укутала его и сделала неприметным. Боль в лапе, какую он испытал при неудачном прыжке, напомнила об осторожности, однако лапа после купания стала болеть меньше, и это успокоило Черныша. Тихий шелест и ропот волн, бившихся о берег, тишина на барже действовали успокаивающе. Черныш снова поднялся, подошел к доске, соединявшей баржу с берегом, и долго, придирчиво ее обнюхивал. Потом, мягко ступая, поднялся на баржу.

Черныш не обратил внимания на дым — он уже знал, что это такое, и к тому же был сыт, но нагроможденные один на другой ящики он долго обнюхивал. Фу, как невкусно! Еще бы, ведь в ящиках было стекло, гвозди, разные болты и задвижки. Ни курицы, ни суслика.

Шакаленок перешел на другой борт, обнюхал бревна и доски. Ему особенно понравилось, что под досками было много пустых мест: будто кто-то устроил себе одно логово, другое, третье и вдруг ушел, покинув их. Шакаленок выбрал себе местечко между ящиками и досками — ему пришелся по душе этот уголок, где его не сможет достать даже ветер.

Черныш залег в новом своем логове и задремал. Нервы его были вконец утомлены болью в лапе, грохотом неожиданного выстрела, всеми мучениями, какие пришлось перетерпеть днем. Теперь он готов был до следующей темноты лежать в найденном убежище, да и вообще возвращаться сюда, как в родное логово, после каждой охоты. Мог ли знать шакал, что баржа принадлежит людям, что утром подойдет катер, подцепит ее и потащит по воде в сторону городка, раскинувшегося далеко в пустыне. Для шакала и баржа, и дыни — все представлялось его добычей. И он спокойно спал в новых своих владениях.

Когда баржа дрогнула, шакаленок открыл глаза: ему показалось, что это мать или брат толкают его во сне. Он поднял голову, огляделся по сторонам, увидел светлое пятно — вход в убежище. Лапа ныла, но не так сильно, как вчера, а вот кто толкнул его, шакаленок не понял и встревожился. Хотя он был убежден, что возле его логова никого нет, он на всякий случай понюхал воздух. Знакомый запах! Страшный запах... Человек!

Черныш подполз к выходу. Снаружи было совсем светло — снова яркий день настиг его неожиданно и вдали от родных зарослей.

Первым, что он увидел, были ползущие барханы и кусты. Они двигались как живые, и Черныш, полный страха и удивления, следил за ними округлившимися глазами. Движение воды было знакомо ему и прежде, видывал он и ползущие по небу облака, но движение кустов и барханов так его поразило, что он забыл про запах человека и несколько часов лежал неподвижно, пытаясь, должно быть, уловить момент, когда барханы устанут.

А они проплывали мимо, торжественно и важно — откуда было догадаться шакаленку, что его обманывают собственные глаза? Еще его очень удивило, что Большая Вода уменьшилась; а он просто спал в то время, когда тащивший баржу катер вышел из реки в Каракумский канал. Не знал Черныш и о том, что еще до отхода катера на баржу сели два человека. Однако звук голосов вынудил шакаленка отвести ошеломленный взгляд от движущихся песчаных барханов и насторожить слух. Он наполовину выбрался из своего убежища и увидел двух людей, которые громко разговаривали, завтракая на борту баржи. Увидел — и мгновенно шмыгнул обратно. В человеке с лихо закрученными, черными, как лакированные ботинки, усами шакаленок узнал хозяина украденной курицы.

Оставалось только ждать ужасного грохота, какой умел вызывать этот человек, и Черныш ожидал, дрожа от страха. Если бы у него не болела лапа, он сразу же кинулся бы с баржи в воду, постарался доплыть до берега, уползти вместе с песчаными барханами. В надежде на то, что люди бросят это место и уйдут, Черныш долго лежал не двигаясь, но люди и не думали уходить: ветер все время доносил до шакаленка их запах и голоса.

Люди сидели совсем близко от Черныша, но сами не могли уловить его запах, спокойно ели и разговаривали — ну как было не счесть их глупцами? Будь на их месте корова, паслась бы она или дремала, она все равно сразу бы забеспокоилась. Осел тоже насторожил бы уши, порвал бы веревку или вырвал прямо с колышком из земли — и ищи ветра в поле.

И шакаленок опять задремал. Спать ему мешало лишь то, что люди разговаривали слишком громко, стараясь перекричать друг друга: каждый возглас будил Черныша и вновь вызывал тревогу. Впрочем, может, ему просто надоели эти беспрерывные разговоры, похожие на стрекотание сорок? Во всяком случае, сороки казались опаснее — эти двуногие кричали просто так и никого не звали поглядеть на шакала. Даже ни о чем не догадывались. Посчитав в конце концов их голоса чем-то похожими на рокот воды или шум ветра, шакал выбрался из своего убежища. Он подыскивал удобное место, откуда смог бы наблюдать за людьми, и взгляд его остановился на одном из пустых ящиков. Этот ящик стоял выше остальных, и стенки у него были хоть и сплошные, дощатые, но все в щелях. А верх наполовину закрыт брезентом. Там можно укрыться от опасности и никто не помешает следить за происходящим.

Из убежища под досками шакаленок мог видеть лишь полоску берега и кусочек неба, но вот он забрался в ящик, поерзал, улегся поудобнее, и... сердце его опять испуганно затрепыхалось. Он догадался, что песчаные барханы и кусты вовсе не движутся, стоят на месте, а по воде несется его логово, весь этот длинный высокий дом, который он опрометчиво решил считать своими владениями. В шуме воды он сумел различить другой властный шум — рокот мотора.

Казалось, сердце шакаленка готово было выскочить из груди. Выходит, люди поймали его, забрали с собой, увозят неведомо куда...

С тоской смотрел шакаленок на песчаные барханы. Он снова был голоден, а там, среди барханов, — он знал это с той поры, как мать впервые повела его на охоту, — резвятся суслики и он может гоняться за ними, ловить сколько угодно. Черныш не мог дождаться темноты — выпрыгнул из ящика, чтобы любым путем удрать отсюда.

Черныш подобрался к усатому человеку, который сидел спиной к нему, свесив вниз ноги. Человек держал в руках прутик и пристально смотрел на воду. Второй человек растянулся на брезенте, и они то и дело перекликались.

Шакаленка удивило: что можно искать прутиком в воде?

И вдруг человек резко рванул прутик вверх. Вместе с длинной белой волосинкой из воды вырвалась сверкающая рыбина. Человек взял рыбу в руки, потом швырнул в стоявшее позади ведро с водой.

Шакаленок вытянул шею, заглянул в ведро и увидел там еще несколько рыб. Нет, невозможно было понять, как живут люди, о чем стрекочут, как охотятся. Чтобы поймать одну такую рыбину, мать-шакалиха порой до самого рассвета мокла в арыке, а люди, не касаясь воды, машут прутиками, и рыба сама летит им в лапы. Люди сидят на месте, а дом их с ними едет и едет.

Багровое солнце коснулось земли подбородком, красные отблески легли на воду; навстречу этому удивительному существу и двигалась баржа. Оно стояло неподвижно и ожидало...

Внезапно над головой шакаленка зазвучал ненавистный ему голос сороки. Откуда она появилась? Сейчас уже не спрячешься ни под доски, ни в ящик. Заклятый враг Черныша, усатый человек, того и гляди, обернется. Сидел шакаленок тихо, незаметно, как хорошо воспитанный щенок, а тут — на тебе!

Сорок уже стало две. Они метались над баржей и беспрерывно стрекотали. Усатый, не выпуская прутика из одной руки, другой притянул к себе ружье и лениво пальнул в воздух. Шакаленок обомлел. Он почувствовал себя так, будто стреляли прямо в него, будто над его жизнью нависла опасность. И пулей кинулся в воду.

Усатый издал изумленный вопль, но пока он, растерявшись от неожиданности, сумел вновь схватить ружье и прицелиться, шакаленок скрылся в камышах на берегу. Приятель усатого не успел ничего понять и только повторял с удивлением:

— Ну чего ты вопишь? Что ты уронил, а? Что ты уронил, спрашиваю?..

Этот последний возглас прозвучал в воздухе, но уже через несколько минут. Большая вода поглотила все: и надоедливый шум мотора, и человеческие голоса, растерянные, удивленные, испуганные.

Растворились в воде и красные отблески солнца, да и само оно скрылось, исчезло на редкость быстро, точно не сумело удержаться, цепляясь за край земли, и сползло в глубокую воду.

Наступила темнота, и Черныш выбрался из камышей. Стоя на высоком берегу канала, он долго смотрел вслед катеру, негостеприимной барже и ловил новые запахи. Приткнувшиеся друг к другу песчаные барханы, кусты саксаула — то ли иссохшие корни, то ли голые ветки, — все это, казалось ему, плывет, уходит от него во тьму. Вместе с влажным приятным запахом воды он улавливал запах сусликов, которые прятались от него в бесчисленных норках.

Черныш улегся на берегу, подложив под голову лапы. Лечь его принудила не боль от выстрела — он уже почти привык к ней, стал считать такой же естественной, как присутствие людей в мире, как сон или еду. Его тревожило другое: погруженная во тьму пустыня была для него новой, неизведанной. А все новое, неизведанное таило в себе опасность. В то же время запахи были знакомыми: запах песка, саксаула, сусликов...

Однако с детства он усвоил и то, что опасность нависала над ним всегда неожиданно и наиболее опасными бывали места незнакомые. Не окажутся ли снова рядом люди? Черныш знал, что птицы умеют лишь назойливо стрекотать, а коровы и козы пытаются отпугнуть его беспомощным мычанием. Но вот связываться с людьми, даже близко подходить к ним больше не хотелось. На собственной шкуре Черныш убедился: к хорошему это не приводит. Ему невдомек было, что люди могли бы о нем сказать то же самое, тем более не под силу было шакаленку понять, как много у людей забот и занятий, кроме того, чтобы гоняться за ним, Чернышом.

Чувствовал он сейчас только одно: необходимо среди всех многочисленных запахов прежде всего находить запах человека, стараться увидеть его первым. И вообще лучше держаться от человека подальше, строить себе логово вдали от человеческого жилья.

Мать-шакалиха всегда чуяла человека издали и убегала, поджав хвост. И она сама, и детеныши ее, и остальные шакалы ощущали свою хитрость и ловкость. Порой человек представлялся им трусливым — ведь он никогда не подходил к зарослям джиды, обиталищу шакалов, не мешал им охотиться в песках, не задевал их; но и... не сворачивал с пути, по которому идет.

Конечно, люди могли бы рассказать шакаленку, что им ничего не стоило бы прочесать заросли джиды и прогнать оттуда всех шакалов, а они, напротив, бережно охраняют эти заросли. Вот бы удивился шакаленок, если бы узнал, что он и его собратья охотой своей очень помогают человеку: охотятся-то они на грызунов, которые портят поля. Но вот когда они начинали человеку докучать, показывали вороватый свой, вовсе недобрососедский норов и таскали кур из села, тревожили собак, человек в досаде хватал ружье и палил им вдогонку. Да, любопытные для себя вещи услышал бы шакаленок, умей бы понимать человеческую речь. Например, про собак, которые много его умнее, про птиц, что услаждают слух человека своим пением... А впрочем, вряд ли бы он этому поверил.

Канал с шумом нес воды свои на запад, грозно бились они о берега, все новыми и новыми потоками заливали утонувшее вдали солнце. Канал был похож и не похож на Большую Воду. Та глухо роптала, постоянно сердилась, но никого не топила в своих волнах, а на берегу ее в изобилии валялись сочные душистые дыни.

Бродячему шакаленку захотелось вновь услышать привычный шум Большой Воды, пройти вдоль берега и достичь того места, откуда солнце, наливаясь алой кровью, начинает свой долгий путь. Ему захотелось оказаться среди своих сородичей, бегать по знакомым тропкам, продираться среди кустарников, ползти под тяжелыми, спустившимися до земли ветками. Он заскулил от тоски по родному логову, густым зарослям, которые днем заслоняли его от яркого неба, от надоедливых птиц.

Но ему любопытно было видеть и заход солнца, повторявшийся каждый день! Дважды наблюдал Черныш, как проливается его кровь, превращаясь в отдаленное озеро. Шакаленку хотелось понюхать воду этого озера, понять, то ли самое существо или совсем новое вновь поднимается в небо, умирает и рождается, рождается и умирает. Или... засыпает и просыпается?

Противная сорока: не заверещи она над головой, ружье бы не выстрелило, и Черныш, тихонько сидя у ведра с рыбой, продолжал путь свой туда, где солнце, утомленное трудами долгого дня, падает на землю.

Тоскливо повизгивая, шакаленок стоял в нерешительности. Он не знал, в какую сторону идти: Где-то позади остались сородичи, колючие родные заросли, излюбленные тропки, зато поблизости был усатый человек с ружьем — злейший его враг, и утонувшее в воде солнце.

Черныш поднял кверху влажный нос: надо идти против ветра, чтобы первым учуять запах врага, ловить каждый подозрительный шорох.

Шакаленок трусил вдоль канала в ту сторону, где ежедневно исчезало по одному солнцу. Чем дольше он бежал, тем сильнее болела простреленная лапа, но все равно неудержимая сила гнала его прочь от этих мест. Он не остался бы тут, если бы даже больная лапа совсем отвалилась. Со страхом и любопытством поглядывал он на небо, ожидая, что вот-вот появится, выплывет из-за края земли новое, теплое и живое солнце, но, пока оно не появилось, бродячий шакал должен найти удобный уголок и укрыться там до темноты. Беда Чернышу, если он не отыщет такое место, не спрячется от солнечных лучей, от птиц, зверей и человека!

Болела раненая лапа: то и дело Черныш останавливался передохнуть. Наконец прилег, опустив по привычке голову на передние лапы. Он увидел прямо над собой в небе холодную мерцающую звезду и сразу вспомнил, что мать, при виде этой звезды, часто прекращала охоту и трусливо бежала к своему логову. Вслед за этой звездой на небо должно было подняться солнце.

Шакаленок вскочил, побежал дальше, сам не зная куда.

Но вот что-то зачернело на горизонте — сплошная широкая полоса. Черныш остановился, пригляделся. Долго стоял он неподвижно, весь напрягаясь в зрение, и уже через несколько минут глаза его, уставшие от напряжения, различили... дерево, другое! Целую рощу1 От радости Черныш забыл про больную лапу. Он добежал до первого дерева, обнюхал его и сразу узнал: это был тутовник. Черныш стал есть упавшие на землю ягоды — их полно валялось вокруг.

Шакаленок мог бы пожаловаться, что прежде не знавал таких вкусных сухих ягод. На его родине у большинства тутовых деревьев ветви срезали еще до того, как ягоды созреют, и отдавали на корм гусеницам шелкопряда. Эти гусеницы в течение шести недель, питаясь листьями тутовника, обматывали себя белоснежными коконами. А люди потом из коконов делали шелк. Потому шакалам доставались лишь случайно забытые людьми редкие ягодки.

Зато здесь, куда попал шакаленок, не было ни людей, ни гусениц шелкопряда. И с дерева, под которым он стоял, никто не срезал зеленых веток.

Шакаленок с таким аппетитом поедал сухие ягоды, что не заметил, как наступил рассвет. Вверху, над головой шакаленка, защебетала птица. Он поднял голову и только тут увидел, что вокруг стало совсем светло. Огляделся в надежде найти укромное место и с радостью заметил за деревьями куст джиды, другой... Правда, это были молоденькие кусты, и росли они редко, но все равно эти жидкие заросли показались измученному шакаленку родными. Прихрамывая, он побежал к кустам. Встречный ветер не принес ему никаких тревожных запахов: тут не пахло ни собакой, ни человеком. Внезапно ослабевший шакаленок свалился у куста, подполз под ветки — они стелились по земле. Впервые за долгое время он почувствовал себя в безопасности и начал зализывать больную лапу. Как и собаки, он лечил себя сам, слюна его была настоящим лекарством.

Приятное ощущение сытости вызывало сонливость и благодушие: Черныш почти не сердился на усатого, который украл у него высокий удивительный дом, и готов был оставить за собой вот эти новые владения. Снова с чувством превосходства вспомнил он свою мать, своих сородичей. Ведомо ли им, что и в иных краях существуют заросли джиды, а тутовник дает невиданный урожай ягод — здесь никто из-за них не перессорится и все будут сыты. Да, наивный шакаленок готов был счесть глупцами своих сородичей-шакалов, которые не совершают путешествий туда, где угасает солнце, а довольствуются маленьким леском, полученным в наследство.

Черныш прислушался в надежде услышать завывание шакалов. Странно, ему захотелось услышать даже лай собаки, рев ишака, петушиный крик и... пожалуй, голос человека, только когда тот весел и напевает песню. Но слух не улавливал этих желанных звуков; лишь филин вздыхал уныло и тяжко среди ветвей да ветер шелестел травой и сухими листьями.

Черныш долго нюхал воздух, надеясь уловить хоть малейший, хоть отдаленный запах тех, без кого ему вокруг стало так тоскливо. Но нет ни людского жилья, ни курятника, ни хлева. Шакаленка окружали только приторные запахи гниющего тутовника, приозерного ила. Порыв ветра иногда позволял угадать, что поблизости бродит кабан! К вечеру шакаленок поймал запах, похожий на собачий, но более острый, с примесью запаха свежей крови. Волк!

Ставший разбойником и бродягой, шакаленок понятия не имел, что на одной из пристаней Амударьи он забрался на баржу и доплыл до Каракумского канала. Он и теперь не знал, что лежит в молодом лесу, выросшем у искусственных озер, которые образовались из разлившейся воды канала. Не было в этом лесу или поблизости ни человека, ни его животных, не было и других шакалов, кроме Черныша. А сородичи его понятия не имели, что существует такой лес в одной из самых больших пустынь мира — Каракумах, где земля тысячелетиями не знала воды, а под палящими лучами солнца не вырастало ни травинки.

Но достаточно было разлиться воде — и к небу потянулись тонкие молодые всходы: семена джиды, тутовника, винограда, урюка принесла сюда широко разлившаяся вода или птицы в своих желудках. А Черныш-то считал, что птицы только и умеют щебетать!

И поднялся лес. Ведь только воды недостает богатым Каракумам. Крохотное семечко, оборванный кусок корешка становятся тут кустом, раскидистым деревом, лишь бы земля была напоена влагой.

3

В то время, как бродяга шакаленок днем зализывал свою лапу, а по ночам лакомился тутовыми ягодами, человек с усами, черными, как начищенный казан, и блестящими будто лакированные туфли, доехал до Ашхабада. Товары, которые везла баржа, он оставил на берегу канала, закончил все свои дела и поездом прибыл в Ашхабад. Там Мурад стал искать некоего Барабаша, известного тем, что он умел ловить диких зверей для зоопарков.

Вначале Мурад искал Барабаша в здании Совета Министров, но люди здесь были заняты каждый своим делом, и большинство из тех, к кому обращался Мурад, недоуменно пожимали плечами. Лишь старик, дежуривший у входа, видя, что Мурад ездит с этажа на этаж и переходит из комнаты в комнату, посоветовал ему обратиться в зоопарк и там поискать Барабаша.

Мурад прижал руку к груди в знак благодарности и пояснил:

— Ради науки беспокоюсь, а наука такое дело, — он прищелкнул языком, — такое друг, дело, что я и решил: надо, мол, прямо в Совет Министров...

Дошел Мурад в тот день и до зоопарка, но оказалось, что Барабаш — приезжий, а потому живет в гостинице и в зоопарке бывает лишь изредка, по делам. К счастью, пока что он не выехал ни в какую экспедицию, и его можно найти в номере той самой гостиницы, где остановился и Мурад, в том же коридоре.

Мурад вошел в номер, который ему указали, и остановился у двери. Он никак не мог поверить, что маленький худощавый человек с детскими голубыми глазами, который спокойно поднял взгляд от газеты, и есть тот самый прославленный Барабаш, что одерживает победы над дикими зверями. Поэтому Мурад не торопился войти и присесть на стул, а беспокойно переминался с ноги на ногу.

— Простите, вы Барабаш? — спросил он.

— Да, я Барабаш. — Человек с газетой приветливо улыбнулся.

— Иногда бывают недоразумения... — Мне нужно знать, тот ли вы отважный Барабаш, который мне нужен, или совсем другой, неизвестный мне Барабаш.

— Трудный вопрос вы мне задали. Право, насчет отваги затрудняюсь судить. Возможно, вам нужен другой Барабаш.

— Тот, что ловит диких зверей...

— Ну, тогда я к вашим услугам.

Мурад наконец присел к столу. Барабаш налил ему в пиалу чаю, пододвинул коробочку с изюмом и конфетами, но гость, не в силах скрыть недоверия, все пытался выяснить, всяких ли зверей умеет ловить Барабаш.

— Я думал, на хищников охотится человек, у которого руки огромные, сильные, а пальцы, как клещи — говорил Мурад. — А вы вроде нашего бухгалтера... Такой, извините, нежный да слабый. Может вы, вроде индийских магов, умеете разными там заклинаниями вскружить зверю голову, а после его ловите?

— Ну, об этом долго рассказывать, — улыбнулся Барабаш. — Только, уверяю вас, я не маг. А что, собственно говоря, привело вас ко мне?

— Говорят, если кто укажет местонахождение редкого зверя или хотя бы наведет на его след, тому дают денежную премию. Верно это?

— Да, верно.

— Вот я и пришел к вам, товарищ Барабаш, рассказать о неизвестном для науки звере, а может, и известном, только все, с кем я ни говорил, очень удивляются. Я вам про него расскажу, а вы уж помогите мне получить мою премию.

И Мурад начал рассказывать про нашего старого знакомого — шакаленка! Нет, он не верил в нечистую силу, Мурад, и науку уважал еще со школы — возможно, потому, что трудновато она ему давалась. Но странное дело, в рассказе его неведомый зверь представал каким-то вовсе фантастичным. Черный-пречер-ный, разбойничьего наглого нрава. Шакал не шакал, но и не волк, а покрупнее. Ни пули не боится, ни дроби — видно, кость крепкая. В воду ныряет, как рыба: нырнул — и нет его. К тому же мстительный: стоило Мураду в него выстрелить, так зверь его и на барже нагнал, подкрадывался сзади — хорошо, Мурад почуял неладное да за ружье схватился.

Должно быть, Барабаш на своем веку выслушал немало подобных историй, где истина переплетается с самой безудержной фантазией. Он кашлянул и спросил:

— Где живет этот зверь?

— Наверно, жил в селе, где начинается Каракумский канал. В нашем селе. Это близко от Афганистана, товарищ Барабаш. Если в Афганистане заревет ишак, у нас слышно. Потому этот зверь выследил меня и тайком залез на баржу, я уж вам говорил, и поехал сюда, в сторону Ашхабада. А как только я его заметил, он выпрыгнул в воду и нырнул. Поглядели бы вы, как он прыгает! Будто у него пружины в лапах!

— В каком примерно месте он выпрыгнул?

— За Караметниязом. Километрах в пяти от того места, где от канала пошли бесчисленные озера, знаете? Там еще лес вырос.

— Уважаемый, а не барс ли это?

Мурад призадумался, пожал плечами.

— Или тигр? В темноте он мог показаться вам черным.

— Так на барже-то светло было! Нет, шкура этого хищника так же черна, как мои усы.

Барабаш вытащил из чемодана толстую книгу, полистал, нашел снимок барса, потом пантеры.

— Может быть, она?

Лицо Мурада покрылось капельками пота. Он долго смотрел на фотографию и наконец беспомощно пожал плечами:

— Теперь я сам не пойму. Возможно, и она, кто знает.

— Пантера живет в тропических лесах, она сродни барсу. Но ее можно повстречать в Индии. Пантера могла подняться вдоль берега Амударьи сюда к нам. Барабаш с сомнением поглядывал на Мурада. Бывалый зверолов, он не очень-то верил, что зверь, встреченный Мурадом, был пантерой, однако его заинтересовал рассказ гостя о том, что в одной из самых больших пустынь мира есть озера и лес. Пусть в лесу этом не водятся пантеры и тигры, но там наверняка есть волки, лисы, шакалы, кабаны...

— Ну что ж, — сказал он Мураду, — выберите время, дайте мне знать, и я вместе с вами отправлюсь искать вашего разбойника.

Черные, будто начищенный казан, и блестящие, как лакированные туфли, усы Мурада обвисли, подобно увядающим растениям.

— Я, конечно, поеду, — пробормотал он. — То есть я непременно поеду, раз я так нужен. Но все-таки, кто же он такой? Глаза нахальные, шкура черная, а уж мстительный! Вы считаете, что мне нужно ехать, иначе я не получу свою премию, товарищ Барабаш?

4

Целую неделю Черныш не ел ничего, кроме ягод тутовника, и его потянуло охотиться. Как-то, с наступлением темноты, он выбрался из-под колючих ветвей, с облегчением чувствуя, что простреленная лапа больше не болит. Мерными шажками трусил он по лесу, но вдруг увидел круглую голую луну, смотревшую на него с неба, и остановился. Всю жизнь ненавидел он такую вот круглую луну. В лунные ночи ему постоянно казалось, что его кто-то беспокоит. Кто именно? Этого он не знал, но в лунные ночи голова его тяжелела, ему не хотелось играть с другими шакалами, мучительны становились для него шум и свист ветра, голоса ночных птиц. Наверно, волки тоже ненавидели луну. Черныш много раз слышал, как они в бессильной тоске и злобе воют на луну, угрожая ей. Но Черныш не станет этого делать. Он вообще никогда не угрожает своим врагам: зверей, которых он считает опасными, он просто молча кусает или убегает от них. Но к луне не подберешься незаметно, нельзя и убежать от нее или спрятаться. Луна постоянно торчит над Чернышом в небе, куда бы он ни пошел. Вот и здесь она сумела найти его вдали от родного логова и ползет по небу вслед за ним.

Черныш замедлил шаг. Теперь он крался в тени деревьев, стараясь избегать молочного света луны. А тени в лесу было достаточно: перепутавшиеся ползучие ветви джиды, обвивший стволы деревьев дикий виноград надежно укрыли шакаленка от пристального взгляда луны. Правда, вскоре лес кончился, Черныш ступил на мягкий молочный белый песок.

На холмике развалились два суслика. Шакаленок прижался к земле и терпеливо ждал, чтобы суслики приблизились к нему, но они все играли и играли; задорно посвистывая. Черныш не выдержал и стал сам, припадая к земле, подкрадываться к зверькам. Когда оставалось пять или шесть шагов, он бросился на ближайшего суслика, будто смерч, подняв столб песчаной пыли. Зажившая нога теперь отрывалась от земли так же легко, как прежде.

Но сусликов уже не было. Оказывается, они давно заметили шакала и нарочно дразнили его, играя у самого входа в свои норы, чтобы пулей метнуться в них, едва хищник поднимет голову...

Шакаленок подошел к новой норе, тщательно обнюхал ее и облизнулся: он учуял запах суслика, еще не знавшего о грозящей ему опасности. Черныш залег неподалеку от норы, готовый прыгнуть в любой момент.

Суслик не заставил себя долго ждать. Высунул голову из норы и воровато огляделся. Растянувшегося на песке шакала суслик не заметил, а может принял за темный холмик в пустыне. Потом суслик вылез на мягкий бархатистый песок, и шакаленок без труда поймал его. Поймал он и еще одного суслика, а после отправился посмотреть, что же там дальше, за песками. Он был прелюбопытным зверем. Ведь и среди животных бывают такие, что хотят все без промедления узнать, увидеть, услышать. И шакаленок Черныш принадлежал именно к этим любознательным существам.

Стараясь не обращать внимания на луну, которая упорно его разглядывала, он двинулся вперед через бесконечные гряды песчаных холмов, поросших саксаулом. Однако похожие один на другой холмы вскоре ему надоели. Черныш повернул назад, дошел до знакомого уже леса и... заблудился. Он не сомневался, что сумеет найти свое новое логово, а потому прогуливался спокойно; как турист после сытного обеда. Впрочем, нет, не прогуливался: шел навстречу неведомому, чтобы лучше узнать лес, шел и чутко ловил звуки и запахи. Остались позади молодые деревья и кустарники, шакаленок бежал теперь между могучими стволами, насчитывающими, должно быть, не одну сотню лет. И тут ветер донес до него устрашающий и вместе с тем, такой желанный запах: вместе со слабым шелестом ивовых ветвей он уловил запахи людей и домашних животных. Слабый ветерок запутался среди веток и стих. Черныш жадно всматривался в темноту. Черныш ждал, но не мог разглядеть ничего, кроме толстых стволов и одинокой птицы, дремлющей на ветке.

Ступая осторожно, будто занозивший ногу мальчик, стараясь не потревожить ни ветки, ни кустика, шакаленок направился з ту сторону, откуда прилетел ветер. Через несколько минут шакаленок остановился: он не решался идти дальше, стоял в тени дерева и настороженно ждал нового порыва ветра. И ветер не заставил себя ждать: очнулся, рванул ветви и в числе многих запахов принес тот, которого так ждал шакаленок. Черныш побежал увереннее. Он уже забыл о потерянном логове и хотел найти место, где расположились люди и животные.

На пути шакаленку повстречался овраг — вода поблескивала на дне его, а на обрывистых берегах росла ежевика.

Раньше Черныш не пробовал ежевики, поэтому он опасливо обнюхивал колючие кусты, осторожно взял в рот недозрелую ягоду. Нет, не вкусно. Зато в этих зарослях удобно прятаться — за колючками, поострее, чем у джиды, любой зверь будет в безопасности.

Черныш переплыл овраг, поднялся на другой берег, пробрался сквозь заросли ежевики и дошел до перелеска. Он занес было переднюю лапу, чтобы сделать очередной шаг, да так и застыл с поднятой лапой: до него донеслось жалобное блеяние одинокого козленка.

Ни шакал, ни волк не могли тут ошибиться: так испуганно, тоскливо и тревожно мог блеять лишь козленок, отбившийся от матери и, на беду свою, заночевавший в лесу. Шакал неслышно приблизился и увидел козленка, который дрожал от страха и беспомощно озирался вокруг. Как знать, может, пройдет для него благополучно эта ночь. Человеческое жилье совсем близко, а сытый шакаленок не собирается его трогать. Шакаленка гонит вперед неуемное любопытство, и, как ни странно, тоска по тем самым людям, которых он немного презирает и боится.

Но отчего поблизости так сильно пахнет волком?..

При свете луны Черныш увидел палатки, разбитые на открытой поляне у высокого дерева, почуял коз и овец, которые сонно шевелились в небольшом загоне: то вставали, то снова ложились.

Черныш стал тихонько подвывать, а сам приготовился к бегству, если собаки вдруг кинутся на него, но ни одна собака не отозвалась. Не обращая внимания на коз — они начали испуганно метаться в загоне,— Черныш прокрался к палаткам. Возле палаток, под навесом, в беспорядке были навалены вещи, шакаленок обнюхивал их одну за другой. Его не заинтересовали ни опрокинутый котел, ни лопата или резиновые сапоги. Сапоги вообще издавали такой тошнотворный запах, что шакал чихнул от отвращения. Как всегда, запахи сами вели Черныша. Вот он задержался у дерева: с ветки, совсем невысоко от земли, в мешке свешивалось жареное мясо. Тут уж никто не обманул бы шакаленка! Такой же сладкий аромат был у той удивительной курицы, которую ему удалось стянуть когда-то прямо из человеческого жилья. Он ее так и не попробовал, лишь во рту остался дразнящий вкус и запах. И этот особый запах как бы подсказывал

Чернышу, что мясо не будет сопротивляться, бить его рогами и копытами, царапать острыми когтями.

Шакаленок потянул веревку, которой мясо было привязано к дереву, но крепкая веревка не поддавалась. Черныш потянул сильнее. Неожиданно от мяса оторвался большой кусок и упал Чернышу прямо в глотку. После этого Черныш долго прыгал под деревом, теребил мясо, и от мяса отрывался кусок за куском. Еще совсем недавно шакаленку казалось, что он сыт, а теперь он даже кусок веревки отгрыз и съел, таким вкусным показалось ему жареное мясо.

Наелся Черныш до отвала. Бросил благородный взгляд на палатки, откуда доносился богатырский храп, и пошел обратно в лес. Брюхо у Черныша раздулось, как арбуз, он лениво тащил его, ступая медленно, будто на спине у него лежала стопудовая тяжесть. Упаси боже, если в такую минуту появится враг и начнет преследовать. Туго придется шакаленку: отяжелевший от сытости, он не сумеет ни бороться, ни убежать.

Впрочем, Чернышу начало казаться, что в этих новых местах у него нет врагов. Он брел пошатываясь, переполненный самыми счастливыми ощущениями: люди не обманули его смутных ожиданий, они устроили свое жилье возле дерева, на котором растут удивительно сочные и вкусные плоды, похожие и не похожие на мясо. Черныш чувствовал себя значительнее всех своих сородичей: те несчастные дрались из-за ягод тутовника и понятия не имели о плодах, похожих на мясо.

С трудом удалось Чернышу отыскать наконец в незнакомом лесу подходящее логово. Раскисший от множества впечатлений, он забрался под ветви джиды и уснул. Лишь поздно ночью он выбрался наружу. Живот у него все еще был круглым, как арбуз; и мучительно хотелось пить. Надо сказать, Черныш спал целые сутки. Он несколько раз просыпался от жажды, но средь бела дня выйти на поиски воды не решился.

Но едва на землю спустились сумерки, шакаленок бросился искать озеро; просыпаясь, он ловил носом влажное дыхание воды.

Шакаленок забыл об осторожности, вырвался на берег озера, спугнул шумную стаю уток и сам, испугавшись гама и хлопанья крыльев, шмыгнул обратно в прибрежные кусты.

Лишь спустя некоторое время он понял, что испугался птиц, которые сами всего боятся, и спустился к воде степенно, не спеша, как и подобает хищнику.

Пил он долго. Поднимал голову, как бы прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри, и снова пил. Потом развалился на мягком прохладном песке. Луна, так сердившая его, на этот раз не таращилась с неба, влажный ветерок от озера тихо ласкал разомлевшего зверя. А вокруг простирался спокойный непроглядный лес. Умей Черныш говорить, наверно, он сказал бы, что вполне счастлив и желает только одного: пусть все остается, как есть. Чтобы на деревьях росли диковинные жареные плоды, чтобы люди беспрерывно храпели и не мешали рвать эти вкусные плоды, а вода в озере чтобы оставалась такой же сладкой и чистой.

Черныш лежал до тех пор, пока ему вновь не захотелось пить. Он важно спустился к реке и напился. Ему вдруг пришла охота ни с того ни с сего побегать по берегу, порезвиться вроде суслика. Но сытые шакалы, становятся ленивы. Черныш не стал бегать, а преспокойно разлегся на песке.

На небе появилась луна. Выплыла торопливо, неожиданно — похоже, спешила высмотреть, что произошло на земле без нее и отчего так беззаботно валяется на берегу озера бродяга шакал.

Черныш поджал хвост и побежал прятаться в свое логово.

* * *
Прошел еще один день, то ли во сне, то ли наяву. А с наступлением темноты Черныш вскочил на ноги.

Он нигде не задерживался, не обращал внимания на играющих сусликов — он бежал туда, где обосновались люди. Он спешил, потому что был голоден и еще оттого что до сих пор ощущал вкус удивительного плода. Знал бы он, сколько труда потратили люди, пока этот «плод» приготовили!

Подкрадываясь к палаткам, Черныш издали заметил между стволами отблеск костра. Об огне он знал давным-давно, костры ему не однажды доводилось видеть в селе, возле которого он жил с матерью-шакалихой. Он не боялся огня, но сейчас остановился и не мог больше сделать ни шагу — ведь он был совсем один! Это когда шакалов много, они способны разгуливать за спиной у людей, которые беседуют вокруг костра.

Черныш решил дождаться, когда костер погаснет и люди уйдут в свои палатки спать. Он улегся под кустами тальника и терпеливо следил за людьми — они готовили на костре ужин, громко разговаривали и смеялись, а Черныш все смотрел, стараясь не упустить ни одного движения.

Из палатки вышел человек с черными, как казан, и блестящими, как лакированные туфли, усами. Шакаленок удивленно навострил уши. Вот уж кого он не ожидал тут увидеть!

Мурад достал из кармана куртки бутылку, нацедил в пиалу темной жидкости. Шакаленок, конечно, принял вино, которое наливал Мурад, за воду, но удивился, отчего вода такая темная, с красноватым отливом, и почему ее держат в непонятной посудине, а не набирают из озера или арыка.

Мурад осушил пиалу и вдруг хриплым голосом затянул песню. Он оборвал ее неожиданно — просто забыл конец, но вообще у одних песен он не помнил начала, у других конца,— но шакаленок принял песню за сигнал, которым люди созывают друг друга. Стал настороженно прислушиваться, не звучат ли в ответ из леса голоса других людей, откликнувшихся на призыв Мурада. Но голосов не было, а Мурад затянул новую песню и снова оборвал ее так же внезапно. Похоже было, что он устал петь, да и Барабаш поглядывал на него холодно и сердито. Мурад вздохнул, отставил в сторону и пиалу и бутылку.

Вслед за своими товарищами Мурад ушел в палатку. Шакаленок был очень голоден, но опасался, что Мурад появится снова. Пришлось ждать, пока все вокруг не утихло. Пришлось ждать и после этого: не зазвучат ли опять людские голоса. Но, как мы уже знаем, Черныш был терпелив.

Затянувшаяся тишина ободрила Черныша. Он бесшумно поднялся с места и отправился на поиски такой же вкусной еды, какую нашел тут накануне. Не успел он подойти к дереву, как козы в загончике тревожно заблеяли, но шакаленок, не обращая на них внимания, продолжал свои поиски. Он тщательно обнюхал дерево, обследовал землю вокруг погасшего костра, где совсем недавно беседовали, пели и веселились люди: ничего, кроме пустых банок из-под рыбных консервов. Черныш с аппетитом вылизал банки, но остался таким же голодным, каким пришел.

Обнюхал он и бутылку. Незнакомый сладкий запах вызвал у него удивление. Мурад забыл закрыть бутылку, и шакаленок попробовал дотянуться языком до странной жидкости. Бутылка опрокинулась, и на земле натекла большая вонючая лужа. Запах не слишком понравился Чернышу, но в нем было что-то новое, неизведанное, а Черныш — мы уже говорили — отличался любопытством. И надо признаться, большой воровитостью. Он был похож на проказливого мальчишку, которому груши или яблоки из чужого сада кажутся вкуснее собственных. Поэтому не будем удивляться, что Черныш глотнул разок, поморщился, чихнул, но все же вылакал всю лужу. Мало того, он даже облизал бутылку, и ослепительной молнией блеснуло в его мозгу воспоминание: багровое солнце и густая, кроваво-красная Большая Вода. Может быть, вот эта самая жидкость и есть кровь солнца, которую она отдает облакам, земле, воде.

Хотя шакаленок не нашел никакой еды, ему вдруг показалось, что он вполне сыт. Осмелев, он отправился к козам, которые в страхе не переставали блеять. И при этом он не поджимал хвост, по извечной привычке шакалов, а хлестал им себя по бокам, как настоящий лев или барс.

Шакаленок остановился у загона, и ему вдруг захотелось разорвать всех коз, очень уж трусливо н нудно они блеяли. Хищник широко разинул пасть, показал зубы и начал искать вход в загон. В ином случае Чернышу ничего не стоило перемахнуть ограждение из зеленых веток, но теперь ноги егоотчего-то отяжелели и не хотели ему подчиняться. Черныш лег на брюхо и стал проползать под ветками. В тот же миг испуганные козы, будто на пружинах, выпрыгивали из загона. Пораженный шакаленок не увидел перед собой ни одной козы, потерял он и то место, откуда пробрался в загон. Он тревожно заметался, цепляясь за ветки. Когда он просунул голову наружу, ему показалось, что деревьев и палаток вокруг слишком много и все они валятся прямо на него. Он зажмурился, выполз из загона и провалился в темноту...

5

Начальник экспедиции Барабаш проснулся раньше других. Он вышел из палатки, чтобы пройти на озеро искупаться. Выбравшись на протоптанную недавно тропинку, он оглядел палаточный лагерь — хотел убедиться, что проснулся раньше всех. Людей он не увидел, но заметил темно-желтого зверя, вытянувшегося возле загона. Барабаш остановился, подошел ближе. Долго рассматривал зверя, сказал удивленно.

— Шакал.

И позвал Мурада. Тот вышел из палатки, недовольно протирая сонные глаза.

— Погляди, как бывает, — сказал Барабаш.— Этот зверь пришел к людям умирать. Возможно, он искал у нас защиты. Дикие звери, если на них надвигается смертельная опасность, иногда ищут спасения у людей.

Мурад шагнул к шакалу и отпрянул в испуге. Глаза у него вылезли из орбит, лицо побледнело.

— Товарищ Барабаш, отойдите! Это не шакал, это он сам...

— Кто — он? — спросил Барабаш, но Мурад, не ответив, заторопился к палатке, поминутно оглядываясь, и вышел с двустволкой в руках.

— Товарищ начальник... — Теперь Мурад говорил совсем официально.— Товарищ начальник, прошу вас отойти, я его пристрелю. Это он меня преследует, я вам про него рассказывал.

Барабаш засмеялся, шагнул вперед и спокойно отвел в сторону дуло ружья. Светлые глаза его посветлели еще больше, с лица не сходила улыбка, но Мурад отчего-то смутился и отошел, только пробормотал тихо.

— Если сомневаетесь, проверьте его заднюю лапу, там след должен быть от дроби.

Барабаш потрогал задние лапы зверя и нашел на левой затянувшуюся недавнюю рану.

— Ну да, это твой зверь, иди-ка сюда.

— Не пойду, я его слишком хорошо знаю. Не верю я, что он может подохнуть,

Барабаш засмеялся, но тут взгляд его скользнул по загону для скота. Загон был пуст.

— Мурад, козы пропали!— закричал встревоженный Барабаш. — Буди людей, надо искать...

Мурад с криком метнулся к одной палатке, к другой.

Коз отыскали неподалеку от лагеря: они жались друг к другу под тутовыми деревьями. Потом Барабаш развел костер и собрался готовить завтрак, а три его товарища вместе с Мурадом отправились осматривать выкопанную вчера яму.

Читатель, возможно, помнит, как наш шакаленок услышал в лесу жалобное блеяние козленка и как осторожно он обошел это место — ему не понравилось, что рядом пахнет волком. Так вот этот волк и сидел теперь в яме. Козленка привязал к дереву на ночь Барабаш, приехавший ловить для зоопарков диких зверей. Под деревом была вырыта яма, укрытая землей и листьями.

Стоило волку или другому хищнику подобраться поближе к козленку, тонкая доска, прикрытая листьями, под действием сложного устройства, должна была разделиться на четыре части, оставить зверя внизу и вновь сомкнуться. Запах волка, уныло сидевшего в яме, и учуял тогда шакаленок, потому-то он и убежал подальше, трусливо поджав хвост.

Люди из экспедиции ловко связали живого волка, вытащили его из ямы, приласкали и накормили козленка и с аппетитом принялись уплетать свой завтрак—жареного сома, пойманного вчера в озере, чурек, испеченный Мурадом в горячем песке, козье молоко, лесные плоды и ягоды.

Завтрак, как всегда, затянулся: оазис в безбрежной пустыне — это не городская столовая. Здесь человек может надеяться лишь на самого себя. Люди завтракали, весело переговаривались, и только Мурад погрустнел, когда увидел, что пролилось вино из бутылки. Он заметил пятно на земле и неприязненно покосился на Барабаша: не иначе, мол, начальник экспедиции вылил. Но тут он вспомнил, что его злейший враг — хищник, утащивший у него из-под носа жареную курицу и, конечно, намеревавшийся украсть на барже какую-нибудь лучшую рыбину, что этот самый хищник, вытянувшись, лежит на земле и не подает признаков жизни. Мурад сразу позабыл про свою бутылку, перезарядил ружье и пошел к загону. Он готов был разрядить оба ствола своего ружья, чтобы после без опаски снять с врага шкуру и непременно сшить себе теплую шапку на память.

Каково же было изумление Мурада, когда шакаленка на месте не оказалось.

— Эй, люди, куда вы девали труп шакала? — крикнул Мурад.

Но никто не ответил ему. Оцепенев от изумления, люди поднимались один за другим и смотрели в ту сторону, где совсем недавно лежал мертвый зверь.

Барабаш вопросительно оглядел товарищей: они переглядывались, пожимали плечами.

— Мы не трогали.

— Откуда мы знаем, куда он девался? Барабаш подошел к перепуганному Мураду.

— Шакал лежал вот тут. Смотри, Мурад, это мои следы... А это — твои... Ба, гляди, мертвый шакал поднялся с места! Вот и его следы, здесь он шел. Подумать только, умер и ожил! Чудеса!

Мурад исподлобья мрачно взглянул на Барабаша.

— Это не шакал, это настоящий дьявол, товарищ начальник экспедиции. Я же вам говорил. Разрешите, я уеду домой. Не. нужно мне премии, не хочу я иметь дела с такими существами. Вы уж сами с ним как нибудь, а? Пусть он пока считает, что я тут. Лучше я привезу вам потом самого лучшего винограда. Не по мне это дело — гоняться за дикими зверями...

6

Черныш торопился как можно быстрее удрать оттуда, где обосновались люди. Ноги плохо слушали его, а голова была тяжелой, будто ее налили свинцом. Чернышу очень хотелось пить, но едва он вспомнил о выпитой жидкости, которую он принял за солнечную кровь, как вновь сразу ослабел. Он плелся, припадая брюхом к земле, а удивленные воробьи вслед за ним перелетали с ветки на ветку. Свист воробьев привлек сороку, но на этот раз она не стрекотала, а лишь вглядывалась в странного шакала, который не был ранен, но едва тащился по лесу.

Черныш добрел до озера, упал и начал пить, и чем больше пил он этой чистой холодной воды, тем светлее становилось вокруг. Будто привычные силы вливались вместе с водой в его ослабевшее тело, а с глаз спадала мутная пелена. Он глубже вошел в озеро и долго стоял там по горло в воде. Шакаленок вздрогнул и выбрался на берег: сейчас ему хотелось спрятаться ото всех и от всего — от птиц, солнечных лучей, от деревьев, которые вчера так напугали его.

Искать свое логово Черныш был не в силах, поэтому залез под кусты ежевики. И тут сороки подняли трескотню: мы, мол, сомневались, а шакал-то самый настоящий! Правда, верещали они издали: вблизи деревьев не было, а сесть на кусты ежевики птицы не решались. Воробьи давно улетели, но сороки — их становилось все больше — продолжали верещать: «Шакал! Берегитесь, там под кустами лежит шакал».

Кобчик, притаившийся на одной из нижних веток дальнего дерева — маленький, но похожий на сокола, и, должно быть, оттого очень сердитый, прилетел на голоса болтливых птиц. Он уселся поудобнее на ветке — наверно, хотел выяснить, о чем так пронзительно верещат болтуньи, но никого не увидел и, шумя крыльями, драчливо ринулся на сорок... Удивительно им не везло, беднягам, а ведь они-то лишь добра желали всем окружающим!

Черныш ничего этого не видел и не слышал, он снова, как и вчера, не просто заснул, а точно провалился в густую вязкую темноту. Не проснулся он и в обычное время, когда зашло солнце, небо усеяли крупные звезды и выплыла недовольная, будто чванливый человек, луна. Ее холодные, негреющие лучи не коснулись укрывшегося в кустах шакаленка.

А когда шакаленок проснулся, зубами щелкнул от голода. Еще никогда в жизни он не был так голоден! Ему захотелось мяса, настоящего свежего мяса, и он решил пойти в пустыню, наловить там сусликов и насытиться до отвала. Неглубокий овраг, по безводному дну которого он шел, оборвался у какого-то озера, а так как Чернышу не были в этих краях знакомы ни озера, ни овраги, он искал пустыню наугад. К тому же у него вроде было бы ослаблено обоняние, притупился слух...

Неожиданно он услышал поблизости блеяние козленка. Звук повторился, а хищник крадучись пошел на него. Козленок, сразу притихнув, смотрел во все глаза. Шакал взвился в воздух, разинул страшную пасть и рухнул в яму. Доски беззвучно сомкнулись над ним.

* * *
Рано утром к козленку пришли люди, дали ему воды и травы. Они сняли с ямы крышку, прижали Черныша к земле жердью с развилиной, связали ему все четыре лапы, надели намордник, подняли и отнесли в свой лагерь. Бездомный хищник издали узнал Мурада, у которого усы были черны, как казан, и блестели, как лакированные туфли. Их взгляды встретились.

Мурад с опаской подошел к клетке и смотрел в глаза шакалу не отрываясь. Шакал тоже не мог оторвать от него взгляда. Потом шакал оскалился и зарычал, совсем, как собака.

— Дьявол, сущий дьявол,— пробормотал Мурад и отвернулся от клетки. Даже усы у него уныло обвисли. Но вскоре он подошел снова, ткнул Черныша в бок длинным ивовым прутом.

Хищник мгновенно изжевал в мочалу тот кусок прута, который попал в клетку.

Мурад все не отходил, все разглядывал удивительного зверя, и шакал тоже следил за ним, поворачивал голову, рычал по-собачьи. Мурад никогда в жизни не слышал, чтобы шакалы умели так рычать. И вообще, сказать по правде, ему в голову не приходило, что дикие животные могут рычать на человека или так вот неделями на него охотиться. Мурад был убежден, что Черныш все это время только и гонялся за ним и его добром. Он даже присочинил товарищам, что, прыгая с баржи, Черныш из-под носа у него стянул самую жирную рыбину. Понятное дело, такую, какая ни одному рыболову еще не попадалась.

— Оставьте его в покое, слышите? — крикнул издали Барабаш, и Мурад отошел от клетки.

Он торопился собирать свои вещи, чтобы непонятный зверь ненароком не успел удрать и не выследил, куда и какой дорогой он уезжает.

7

Прошло много-много дней. Клеток с хищными зверями вокруг Черныша становилось все больше. Сначала был один только волк, теперь их стало четыре. Лисы, дикобразы, кабан лежали в клетках из самых крепких веток, срубленных в этом же лесу, и, должно быть, вспоминали прежние счастливые времена.

Наконец, люди вчетвером подняли клетку с шакаленком, долго везли куда-то на тележке, а затем погрузили на корабль. Это Черныш понял, когда вновь увидел знакомые берега: здесь он проплывал когда-то на барже. Отсюда он хотел добраться до тайника, где прячется, засыпает на ночь солнце, окрасив алой кровью воду и облака.

Диких зверей вскоре сняли с корабля и погрузили в поезд. Черныш был напуган хрипом паровоза, стуком вагонов, беспрерывными криками людей. Сколько бился он о стенки своей клетки, чтобы вырваться и убежать, сколько раз принимался грызть мокрое, но твердое, как камень, дерево, из которого была сделана клетка. У него совсем пропал аппетит, теперь он уже не мог бы решить, голоден он или сыт.

Поезд прибыл в город вечером. Черныш удивился: в то время, когда в мире властвует темнота, а хищники выходят на охоту, в этом скоплении человеческих жилищ было светло будто днем. И еще его удивило, что здесь слишком много людей. Он и не представлял, чтобы их могло быть так много!

Когда автомобиль с дикими зверями въехал в ворота зоопарка, Черныша ошеломило обилие запахов и звуков. Уши его чуть не лопнули от рычания тигров, визга обезьян, пения всевозможных птиц. Не привыкший к шуму, шакаленок был оглушен.

А наутро его поразило солнце.

Оно по-прежнему было красным, сияющим. Неужели это существо во всех краях одинаково?

Лучи восходящего солнца упали на вершины гор, и горы стали красновато-коричневыми. Чернышу, привыкшему к простору пустыни, горы показались облаками, но было странно, что они не движутся и совсем не меняются, только очертания их становятся резче, отчетливее под лучами солнца. И Черныш стал сомневаться, облака ли это.

В полдень над горами стали проноситься обрывки туч.

Солнце потускнело, опустилось за горы, но еще некоторое время светилось невидимое, и неподвижные очертания горной гряды вырисовывались на небе особенно резко. Тогда принял Черныш горы за убежище, где укрывается на ночь солнце. Конечно, солнце не умирает, а просто уходит спать, чтобы после снова вернуться на небо. И если солнце окрашивает все вокруг своей кровью, то для него это так же просто, так же привычно, как для воды — орошать и поить землю.

Вот таким хитрым и сообразительным был наш шакаленок!

Дни тянулись, похожие один на другой. Каждый день в зоопарк приходили люди, то поодиночке, то целыми толпами, но у клетки Черныша они обычно не задерживались, а шли смотреть других зверей. И хорошо, что не задерживались, Чернышу и без того было тошно в тесной клетке. Правда, его сытно кормили, вовремя давали воду, но все равно Черныш тосковал. Тосковал по степи, по густым зарослям, которые не пробьешь пулей и где всегда темно, будто ночью. Вечерами он иногда долго-долго выл. Тогда шакал, сидевший вместе с ним и, должно быть, выросший тут, в зоопарке, удивленно поднимал голову. Наверно, точно так же удивились бы ребята в школе, если бы какой-нибудь мальчик во все горло запел во время урока.

Дни стали короче, но когда наступала темнота, Чернышу становилось невмоготу: он метался из конца в конец клетки, его сильные лапы требовали движения, ему нужна была борьба, охота...

Похолодало. С наступлением холодных дней шерсть у Черныша отросла, он стал кудлатым, как большая собака, и не мерз в открытой клетке.

А погода менялась чуть ли не ежедневно. Однажды над горами сгрудилось много черных туч. Из своей клетки Черныш равнодушно смотрел как тучи набухали, поднимаясь все выше, пока не застлали все небо. Ветер усилился, и тучи угрожающе двинулись на город. Вот они уронили первые крупные капли дождя, и сразу начался настоящий ливень.

Черныш и раньше не однажды видел дождь, но подобного ливня ему видеть не приходилось.

Такой ливень и люди-то видят не часто: по желобам с водопадным шумом струилась на землю вода. Арыки наполнились до краев, вода выплеснулась на тротуары, растеклась по дорогам, а ливень только усиливался. Не было уже дождевых капель — с неба, с крыш домов низвергались потоки, будто из пожарных шлангов. Машины остановились, затихли трамваи. Лишь вода хозяйничала и бушевала в городе. Она выворачивала и катила по улицам камни, врывалась в подвалы, а маленькие домики порой просто переворачивала набок.

Ливень разрушил ограду зоопарка и повалил несколько клеток. Звери встревожились. Беркуты в страхе кричали и били крыльями, обезьяны с пронзительным визгом прыгали по решетке, а тигр, стоя в воде, рычал и злобно отфыркивался.

Шакаленок, растерянный и напуганный, лежал скорчившись в углу клетки. Больше тут некуда было спрятаться, а ливень настиг его: сорвал клетку и покатил вначале по дорожкам зоопарка, а потом по улице. Когда через долгое время Черныш пришел в себя, клетка лежала на высоком тротуаре, и ливень обмывал ее, швыряя во все стороны полуоторванную дверцу. Потоки воды уже не шумели, как недавно. Среди обрывков туч проглядывали редкие звезды.

Черныш поднялся и отряхнулся. Он был один в клетке, сосед его куда-то исчез. Мимо, сопя, пробежал кабан, выскочивший из ворот зоопарка.

Черныш последовал за кабаном. Где-то кричали люди, пытавшиеся пустить воду вдоль улиц, чтобы она не заливала дома. Где-то лаяли собаки, неведомо чего опасавшиеся, — может, они боялись за своих хозяев?

Оставив все это в городе, шакал и кабан выбежали на широкое шоссе. Впереди чернела то ли стена, то ли заграждение, напоминавшее ограду зоопарка. Звери не знали, что это берег канала и что вдоль этого берега можно добраться до знакомого леса. Они наконец увидели перед собой воду, но не знали, где начинается и где кончается эта вода. Можно ли удивляться их невежеству? Животные умеют многое — им нелегко уцелеть, выстоять в борьбе с другими зверями и человеком, и в то же время они не знают тысячной доли того, что известно любому школьнику.

Кабан прыгнул в канал и переплыл на другой берег. Вслед за ним переплыл канал и Черныш: он очень боялся отстать от кабана.

Но угрюмый кабан принял это за погоню. Он повернул назад и полный ярости ожидал, когда Черныш приблизится. Черныш сразу все понял по одному только виду кабана и тоже остановился. Два зверя, так неожиданно получившие свободу, с минуту стояли неподвижно, глядя друг на друга. Потом шакаленок поджал хвост и повернул назад. Отбежав на несколько шагов, он бросил прощальный взгляд на своего случайного спутника, но тот растворился в темноте.

Ливень кончился. Небо на востоке посветлело и Черныш вспомнил, что скоро появится солнце, опасное и такое притягательное. Оно поднимется высоко, разбрызгивая щедро свои лучи, озаряя все вокруг ослепительным светом, а это означало, что нужно позаботиться об убежище. Но Чернышу очень хотелось поохотиться на сусликов, просто побегать, поразмяться — ведь он так устал за три месяца неподвижной жизни в клетке.

Черныш трусил вдоль канала в ту сторону, где солнце слабым отблеском возвестило о своем появлении. Шакаленок бежал ему навстречу.

Солнце с трудом продралось сквозь рваные тучи и засияло в небе, а Черныш бежал к нему по высокому берегу, не обращая внимания на перелетающих с места на место ворон, на сорок, занятых своей болтовней, на урчащий автомобиль. Не заметил он даже двух мальчишек, гулявших по другому берегу канала. Ведь в зоопарке он привык к людям, а машины давно перестали его пугать: они проносились мимо зоопарка и днем и ночью...

Больше всех других птиц шакаленок ненавидел сорок, они докучали ему даже в зоопарке. Ведь он не знал, что и птицы, и убежавший неведомо куда кабан считают лютыми своими врагами хищников, которые питаются мясом. А здешние птицы не стали волноваться и оповещать весь мир о его появлении, потому что приняли его за собаку. Городские птицы внимания не обращают на бегающих по городу и возле города собак. Ну, а мальчишки — если, конечно, они не какие-нибудь изверги, а люди, — мальчишки испокон века считают собаку своим другом.

Не зная всего этого, шакаленок решил, что попал в края, где ни птицы, ни люди не беспокоят шакалов. И он побежал берегом канала еще смелее, не поджимая хвост.

Куда он все-таки бежал? И зачем? Может быть, хотел подбежать поближе к солнцу, обсушиться после дождя и погреть об его лучи продрогшие бока и лапы? Нет, Черныш помнил, что там, где рождается солнце, у него остались два логова. Одно из них было где-то очень далеко, у Большой Воды. А второе — в лесу, где тянется вот такой же высокий берег. Черныш считал, что на свете нет другой Большой Воды и высокого берега, и потому благодарно смотрел в набегавшие на берег, такие знакомые маленькие крутые волны. И спешил к своему логову, к зарослям молодого кустарника, к тутовым деревьям, которые щедро осыпают землю вкусными ягодами.

Но... кажется, Черныш собирался туда, где прячется на ночь, где засыпает солнце? Да, собирался. Однако теперь ему начало казаться, что именно там, возле уснувшего солнца, собираются черные тучи, которые проливают на жилища и землю потоки воды. Видимо, и родина свирепого холодного ветра, и снега тоже там.

Когда Черныш жил в зоопарке, он видел, как горы побелели за одну ночь, и не переставал этому удивляться. Следующей ночью снег выпал и в городе. Утром шакаленок увидел, что вокруг белым-бело, и испугался. Дрожа от страха и холода, он лежал в дальнем углу клетки и смотрел, как люди разметают дорожки, натирают друг другу снегом носы и щеки и при этом радуются, смеются. Черныш встал, высунул из клетки нос и понюхал снег. Ничего хорошего!

В городе солнце быстро растопило снежные сугробы, но вечера оставались холодными. Это дышали холодом горы, белые, заснеженные, за которые не боялось прятаться солнце. Но Черныша уже не тянуло туда. Хотя шерсть у него быстро отросла и он перестал мерзнуть, его тянуло к родному теплому логову, к тутовым деревьям, широко разбросавшим по земле густые тени. Он был убежден, что возле его логова всегда жарко, — ведь наш шакаленок прожил на свете всего лишь несколько месяцев и еще не знал, что времена года сменяют друг друга, а фрукты и ягоды созревают лишь в определенную пору...

Хотя мальчишки и городские сороки приняли Черныша за собаку, но они в нем своего не признали. Пес, охранявший вместе с чабаном колхозных овец, настороженно принюхивался и сразу понял, что зверь, который спокойно бежит по берегу канала, вовсе не собака, а шакал. Он захлебнулся лаем и погнался за Чернышом. Другая собака бросилась наперерез. Черныш понял, что они не отвяжутся, и изо всех сил припустил наутек. Он прыгнул в воду, переплыл на другой берег канала и, взобравшись вверх по отлогому берегу, оглянулся. Собаки не решались оставить своих овец, а только угрожающе лаяли, и Черныш немного успокоился. Он побежал дальше по левому берегу канала, но собаки, не отставая от него, бежали по правому. Оглушительный лай надоел шакаленку: он спустился с высокой насыпи и бежал так, чтобы собаки не могли его видеть. Лишь изредка он взбирался на насыпь — хотел убедиться, что Большая Вода по-прежнему рядом и он не заблудился, а после снова бежал понизу.

Собаки полаяли, полаяли и отстали: они честно несли свою службу и у них было достаточно других дел. Например, подгонять отставших овец, искать заблудившихся ягнят, защищать их от опасностей...

К полудню Черныш понял, что сильно проголодался. Он стал принюхиваться к норкам — они то и дело попадались на его пути. Из каждой норы пахло сусликом либо мышью, но если они не выйдут сами, шакалу их ни за что не достать.

Хищник залег в небольшой рытвине и затаился. Он был черен, как мокрая земля. Клочья рыжеватой шерсти на боках напоминали песчаные бугорки. Никто бы не разглядел на земле шакаленка, только голодные глаза его сверкали двумя раскаленными угольками.

Черныш ждал недолго. Из норы выскочил тушканчик и засвистел. На свист появился другой тушканчик, и они стали резвиться под самым носом у шакала. Должно быть они приняли его голову за большой черный камень, но этот «камень» дважды разинул зубастую пасть, и в ней исчезли оба тушканчика. Заморив червячка, Черныш остался на прежнем месте. Выбегали, свистели суслики и тушканчики и мгновенно исчезали в его хищной пасти.

Вдруг поблизости прозвучал резкий голос:

— Курбан, гляди, гляди, собака ловит сусликов!

Черныш вздрогнул и огляделся. Он увидел двух людей, наблюдавших за ним с берега, поспешно вскочил и побежал вперед, туда, где рождалось солнце. Один из людей швырнул вслед ему камень, но не попал, и камень с глухим звуком ударился о землю. Шакаленок расценил это как покушение на его жизнь и побежал быстрее. Тогда тот, кого называли Курбаном, схватил по камню в каждую руку и бросился вслед за Чернышом.

Теперь Черныш удирал длинными прыжками. Через несколько секунд он был в воде, рассек волны и вылез на другом берегу. Когда Курбан вернулся к своему товарищу, Черныш уже пробежал вдоль берега не меньше километра и, продолжал бежать, пытался на ходу отдышаться.

— Это был волк, да? — спросил у Курбана другой человек, все это время неподвижно стоявший на своем месте.

— Нет, шакал.

— Разве шакалы умеют так быстро бегать?

— Так ведь и люди бегают по-разному. Я вот стометровку пробегу за одиннадцать секунд, а тебе и двадцати не хватит...

Товарищ Курбана был заметно уязвлен его словами и сердито огрызнулся:

— Бегать-то ты можешь, только ноги у тебя движутся быстрее, чем мысли. Если с твоей быстротой ты начнешь гонять отсюда шакалов, колхоз тебе не скажет спасибо. Не знаешь, что ли? Или потом сам будешь гоняться за сусликами, спасать урожай?

Длинноногий Курбан пожал плечами и ничего не ответил. Поглядел на камни в своих руках и швырнул их с размаху в воду.

8

Черныш вспомнил уроки, преподанные ему матерью. Она учила детеныша гулять подальше от людей и собак, а на охоту выходить лишь с наступлением темноты. Как, оказывается, права была старая шакалиха-мать.

Черныш забрался под сухой куст и решил отлежаться там до наступления темноты. Когда стемнеет, он еще поохотится немного на глупых сусликов, а затем до самого утра следующего дня будет идти вдоль канала, искать свое желанное убежище...

Прошло много дней. Очень много. Кто мог сосчитать их? Но каждую ночь Черныш был в пути. Ночи кончались слишком быстро, а он все не мог дойти до молодого леса, который считал своим.

Много раз Черныш осторожно обходил поселки, раскинувшиеся на берегу канала, плутал в оголенных, застывших полях. Он опасался плотин: там на него не однажды пытались наброситься собаки сторожей. Как-то за Чернышом гналась маленькая шавка, размером с кошку. Шакалу стало стыдно удирать от такой пигалицы. Он круто повернул назад, схватил собачонку за шиворот и бросил в кусты. Она завыла от боли и досады, это услышал ее хозяин и с ружьем выбежал из сторожевой будки. В темноте он ничего не мог разобрать, а потому просто пальнул в воздух...

Наконец Черныш увидел соседствующие одно с другим озера. У этих озер росли высокие, но почти голые, с облетевшими листьями деревья. Несколько часов бегал шакаленок, все разглядывая и обнюхивая. Сухой овраг с кустами ежевики на берегах показался очень знакомым, но все же Черныш не узнавал своего обиталища. Чужими казались эти деревья без листьев, земля без ягод. Солнце пряталось за черными тучами, порывисто дул злой, холодный ветер, а Черныш-то был убежден, что вокруг его логова всегда зелено и жарко.

Беспощадный ветер пытался прогнать с озер прилетевших сюда на зимовку птиц — кашкалдаков. Птицы жались к высоким густым камышам и старались не выходить из воды, но некоторые выбирались на берег погреться. Черныш поймал раненую кем-то птицу и съел. В воду он не лез: понимал, что изловить крепкую, здоровую птицу ему не под силу, особенно если они сидят в камышах, прижавшись одна к другой.

Под утро бродячий шакал нырнул в лес, чтобы найти укрытие от дневного света и врагов. Случайно он очутился на том месте, где в прошлом году разбила свой лагерь экспедиция звероловов, и замер от неожиданности. Он узнал загон для коз, узнал дерево, на котором, к сожалению, всего лишь однажды росло жареное мясо, узнал даже проржавевшие банки от рыбных консервов. И шакаленок начал заново обследовать лес.

Теперь он уже не бродил, а бежал в поисках проложенной некогда тропки.

Больше всего хотел он в эти минуты увидеть кусты джиды с протянувшимися по земле угловатыми ветвями. Если он найдет эти кусты, тогда, возможно, он поверит, что голый лес без листьев, с печальными стволами, между которыми разгуливает злой ветер, и есть его вторая родина.

И Черныш нашел их — заросли дикой маслины, джиды. Сухие листья осыпались с веток на землю, но зато сверху, с деревьев, нападало множество других листьев, и они превратили заросли в теплый шалаш.

Черныш забрался в свое старое логово. Он тщательно обнюхал все углы, проверяя, не было ли тут других зверей, но ощутил лишь запах прелых листьев.

Молодой шакал погрузился в дремоту. Он тихо повизгивал во сне, вспоминая, должно быть, тесную клетку, черные ливневые тучи, снег и холод, привычные там, где засыпает солнце. Ему было страшно: а вдруг больше никогда не наступит жара, вдруг навсегда умерли вкусные плоды и фрукты?

Когда на небе, оторвавшись от деревьев, взошла луна, Черныш жалобно завыл. Голос его пронзительно и резко прозвучал в тихом застывшем лесу. И тут откуда-то издалека донесся ответный вой другого шакала.

Словно сразу налившись силой, Черныш поднялся и завыл во весь голос. И снова на вой этот откликнулся другой шакал.

К голосам двух шакалов вскоре присоединился третий.

Не обращая внимания ни на луну с ее холодными колючими лучами, ни на злой ветер, Черныш выбрался из логова и побежал навстречу шакалу, который позвал его первым.

Он мчался между деревьями, и ему уже представлялось, что зимний холод ничуть не хуже летнего зноя, а сухая ягода, попавшаяся на земле, куда вкуснее тех, летних.

Не страшны казались ему ни холод, ни стужа, потому что самое лучшее — жить среди своих сородичей, прячась днем от врагов и яркого света, а по ночам выходя на охоту.


Перевод О. Романченко.

МОЙ ДОМ — ПУСТЫНЯ (повесть)

1

Петляя меж барханами, неспешно двигался через пустыню грузовик. Только на такырах молодой водитель мог прибавить скорость и тем унять свое нетерпение. А пассажир, почтенный яшули в огромном коричневом тельпеке, напротив, был доволен тем, что путешествие протекает медленно. С пристальным вниманием разглядывал песчаные холмы, движущиеся навстречу, провожал глазами шустрых зайцев, перебегающих дорогу перед самыми колесами машины, следил за ястребом, терпеливо парящем в небе. Казалось, старик хотел, чтоб все увиденное с фотографической точностью запечатлелось в его памяти.

Так оно и было, именно этого, неосознанно, конечно, добивался Юсуп-ага, потому что вчера вечером его торжественно проводили на пенсию, и он сейчас ехал в пески, чтобы проститься с теми местами, где прошла жизнь.

А проводы и впрямь получились торжественные. Даже цветы ему преподнесли. Юсуп-ага никогда прежде не получал в подарок цветов и сам никому не дарил их — и в голову не пришло бы. Он полагал, что человеку, которого уважаешь, можно подарить халат, нож, добрую чабанскую палку и еще что-нибудь в этом роде. Но цветы...

«Я же не ребенок, чтоб ходить и нюхать цветочки,— ворчал себе в бороду Юсуп-ага. Подаренный букет он украдкой бросил в корыто барану.

Затея с пенсией безмерно его огорчила. Вчера вечером после всяких лестных слов, сказанных председателем Нуретдином, — о выполненном долге, о смелости, о самоотверженности, о каком-то праве на отдых,— он встал и спросил: почему выпроваживают на пенсию человека, у которого глаза еще зорки, слух чуток, поступь легка и рассудок в порядке? Все, кто был на собрании, посмеялись, решили — шутит старик. А он и не думал шутить, какие тут шутки...

Грузовик добрался до Центрального пункта. Несколько кибиток, многокомнатный жилой дом, хранилище для кормов, утепленные кошары, где выхаживают слабых овец, и сплетение песчано-пыльных дорог, уходящих к дальним чабанским кошам, — вот что такое Центральный пункт. Главное его украшение — громадное тутовое дерево. Оно горделиво высится, единственное на всю округу. Иссушенная почва, палящий зной, ветер, несущий тучи песка, — все ему нипочем. Вероятно, корни дерева достигли водоносных пластов — даже в самую жаркую пору листва его не утрачивала ярко-зеленого цвета. Средь ветвей тутовника круглый год бойко щебетали воробьи. «Это дерево не только людям, и птицам на радость!» — не раз говорил Юсуп-ага.

Раньше здесь было большое селение скотоводов. В нем семьдесят три года назад и появился на свет Юсуп, нынешний Юсуп-ага, чабан. Теперь селение переместилось на юг, туда, где кончаются пески и начинается степь. Три колхоза объединились и вот уже несколько лет сеют хлопок. Очень прибыльное дело. Все благословляют Каракумский канал, напоивший плодородные степи, называют его каналом счастья. «Очевидно, хлопок важнее, чем овцы. Народ мудр, если народ так считает, значит, так оно и есть»,— думает Юсуп-ага. Однако в глубине души он сохранил убеждение, что овцы людям нужнее всего.

Шофер грузовика — он привез для чабанов муку, чай и сахар — охотно принял приглашение пообедать. Юсуп-ага, отрицательно покачав головой, пошел искать свою лошадь. Та, стреноженная, со вчерашнего дня паслась за домом, — подпрыгивая, щипала траву на полянке. Увидела хозяина — захрапела, зафыркала, приветствуя его. Юсуп-ага мысленно обратился к лошади с такими словами:

«Придется нам с тобой расстаться. Я теперь буду жить в колхозном поселке, там нет лужаек, на которых ты могла бы пастись. А держать тебя на привязи и кормить из мешка было бы жестоко. Нет, так я с тобой не поступлю, верная моя скотинка. Оставайся тут, на воле».

Вслух он, разумеется, ничего не сказал. Со скотиной переговариваются только в сказках. Либо напившись допьяна. А Юсуп-ага был реалист. Водки же или вина отродясь в рот не брал.

Снял путы, сел на лошадь и тронул по пыльной дороге.. Крича и размахивая руками, вдогонку ему бросился мальчишка лет семи. Старик остановил лошадь. Мальчишка выпалил, еле переводя дух:

— Мама велела спросить: «Далеко ли направляется Юсуп-ага?»

Права мать этого мальчишки, в пустыне нельзя уезжать, никому не сказав куда.

— Передай матери — Юсуп-ага едет к Новрузу. Потом поедет к Салиху.

Мальчишка кивнул и умчался.

В небе появились тучи. Серые, тяжелые — осенние. «Неужто будет дождь? Рановато!— подумал старик. — А, пусть его». В самом деле, что ему дождь, чекмень и тельпек — надежная защита.

Тучи ползли по небу неторопливо, так же неторопливо трусила кобылка Юсуп-ага. В пустыне вообще все делается медленно. Овцы бредут — кажется, еле ноги переставляют, верблюд тоже не спешит. А черепаха? Зато живет как долго! Юсуп-ага — истинный сын пустыни. Он тоже все делает не спеша — ест, чай пьет, говорит, шагает за отарой. Тем более теперь не станет он понукать свою лошаденку.

Дорога, которую старик выбрал, привела к колодцу. Возле этого колодца, в окрестностях его, прошла, можно оказать, вся молодость Юсупа. Здесь он чабанить начал. Когда возникли разговоры о том, что белый царь затеял войну с королем Германии, он уж год как стал подпаском. Ему тогда минуло четырнадцать. Какое дело четырнадцатилетнему подпаску до чьей-то там войны за тридевять земель? Юсуп твердо был уверен, что его предназначение на земле — пасти овец, и неутомимо перегонял с пастбища на пастбище байскую отару, за что бай кормил его, правда, не сказать, чтоб досыта.

После свержения белого царя, во время установления новых порядков, он тоже пас овец, теперь даже с большим усердием, так как из подпаска стал чабаном. От бая он получал свой хлеб и чай, а еще смену одежды и двух овец в год.

Впервые с представителями новой власти он встретился, когда ему исполнилось тридцать лет. Большевики специально приехали к нему на кош. Спокойные, обходительные, рассудительные люди, они пробыли с ним целый день, беседовали во время долгих чаепитий и такого порассказали, что он почувствовал себя вновь родившимся на свет. Тридцать лет он жил так, как должно, и, оказывается, невероятно смотрел на вещи. Ведь ясно же, что скот, вот эти овцы, должны принадлежать не бездельнику баю, а таким, как он, Юсуп, труженикам. В тот же день он написал заявление о вступлении в колхоз. Вернее, заявление написал один из приехавших, а чабан приложил к бумажке свой измазанный синей краской палец, подтверждая, что все написанное сказано им...

Юсуп-ага спешился и вошел в чабанский домик, стоящий близ колодца. Там никого не было, как и обычно в это время дня. Он прилег на кошму и задремал было, но снаружи послышался треск мотоцикла. Потом кто-то отворил дверь и тут же прикрыл, не желая, видимо, тревожить сон старого человека. Юсуп-ага спросил:

— Новруз, это ты?

— Я. Салам алейкум, Юсуп-ага, — ответил хозяин домика, вновь появляясь на пороге.

Легко, без видимых усилий, старик поднялся с кошмы и вышел вслед за Новрузом.

— Где твои овцы? — спросил он, высматривая в песках отару.

— Появятся минут через пятнадцать.

Новруз запустил движок.

— Как трудно было раньше поить овец, — заметил Юсуп-ага. — А теперь вода сама поднимается с глубины в двадцать саженей. Пей — не хочу!

Прозрачная, студеная вода заполняла поилки.

— Это все техника, — откликнулся Новруз.

Как он и предсказывал, минут через пятнадцать на гребне дальнего бархана появились первые бараны — вожаки. Почуяв воду, они стремглав бросились вниз, к поилкам, за ними, возбужденно блея, следовала отара.

От обеда Юсуп-ага опять отказался, но чтобы не обидеть хозяина, а, напротив, выказать ему свое уважение, снял пробу со всего, что лежало на сачаке, и со знанием дела похвалил овечий сыр, приготовленный Новрузом собственноручно.

Польщенный хозяин стал усиленно предлагать Юсупу-ага дыни, арбузы, даже яблоки, правда, еще незрелые, — все теперь доставляют машины на чабанские коши.

— Да, — согласился Юсуп-ага, но попросил: — Подай-ка лучше то, чего жаждет моя душа.

— Зеленого чаю! — угадал Новруз.

Отставив опорожненные чайники, чабаны заговорили о том, что обоих, пусть не в равной мере, занимало и волновало в эти дни.

— Значит, решили на пенсию выйти, яшули?

— На пенсию меня выпроводили, — сердито ответил Юсуп-ага. — Ну, сам скажи!— воскликнул он с наивной самоуверенностью, которая, впрочем, имела под собой почву. — Кто из вас лучше меня сможет пасти овец? Пустыня книга. Кто из вас сможет прочесть и понять ее лучше, чем я? Даром — неграмотный. — Не дав собеседнику рта раскрыть, он продолжал, все больше горячась: — Глаза видят, ноги ступают твердо, слух острый, память тоже пока не изменяет — всех овец в своей отаре знаю наперечет. Ну, скажи, чего еще надо этому правлению? «Иди отдыхай», — говорят. К чему это мне? В прошлую весну я простудился и болел, видно, потому меня и выпроваживают. А что, другие не простуживаются, не болеют?

— Со всяким может случиться, — утешая старика, ответил Новруз. — Я другое слышал, яшули. Ваш сын, городской, крепко поговорил с Нуретдином. Сказал ему, что никто не имеет права заставлять семидесятилетнего старика и в зной, и стужу бродить за овцами в дикой пустыне. Ну, председатель после этого и...

— Так и назвал — дикая? — перебил Юсуп-ага.

— Я рассказываю, что слышал.

— Разве наша пустыня дикая?

Пожав плечами, — мол, не он же это сказал, — Новруз добавил:

— Сын собирается увезти вас в город.

Юсуп-ага улыбнулся.

— Не поеду. Что мне делать в городе?

— Ну, не скажите, яшули. В городе очень интересно. Неплохо бы пожить там...

— А мне и тут хорошо. Не знаю ничего интереснее этих просторов. Куда ни глянь, края не видать.— В голосе старика появились мечтательные нотки, взор затуманился. — Барханные узоры, что твой ковер в богатой юрте. Овцы бредут за травой, ты — за овцами. Залегла отара — ты тоже ложишься рядышком на чистый песок. Считаешь звезды в ясном небе да думаешь свою думку. Глядишь, задремал незаметно... В этих краях, пожалуй, не сыщешь места, где бы мы с тобой не ночевали у костра, а? Теперь колхоз построил вам кирпичный дом. В нем, конечно, тепло, светло, ветер не дует... Да... не дует ветер, не убаюкивает... Звезд тоже не увидите, засыпая и просыпаясь... А я — я буду, как курица, ворошить землю на своем меллеке (Меллек — приусадебный участок)...

Неведомая доселе тоска сдавила сердце Юсупа-ага, стиснула его горло, он вынужден был умолкнуть. Новруз украдкой бросил на него встревоженный взгляд.

— Куда вы дальше, яшули?

— Поеду к Салиху. А тебе пора поднимать отару и гнать на выпас. Я тронусь в путь, когда солнце сядет.

Оставшись один, Юсуп-ага постелил кошму на веранде чабанского домика, бросил подушку, заварил себе еще чайничек чаю. Ему хотелось перебрать в памяти события прошлого, но воспоминания, показавшись, словно небо в разрыве осенних туч, исчезали, уступая место безрадостным мыслям о будущем. Юсуп-ага о завтрашнем своем дне думать не хотел, поэтому отправился в путь раньше, чем намеревался.

Повинуясь твердой руке хозяина, лошадь свернула с тропы и затрусила по бездорожью на север. Юсуп-ага ориентировался по приметам, известным ему одному. Движение успокоило его, сняло досаду, а тут еще емшаном пахнуло в лицо — трава эта осенью особенно сильно пахнет. С наслаждением вдыхал он сухой, горьковатый воздух пустыни.

Рыжая дрофа испуганно рванулась прочь почти из-под копыт лошади. Взлетела тяжело и снова села поодаль. В былые годы Юсуп-ага охотился на дроф весной и осенью, немало пострелял их. Теперь он испытал чувство острого сожаления: зачем губил этих птиц? Если в песках, кроме овец и чабанов, никого не останется, людям будет очень скучно.

Солнце село. Зоркие глаза Юсупа-ага отыскали довольно далеко на севере мигающий огонек. Еще один чабанский кош, туда он путь и держит...

Примерно через час он достиг цели. Пахло дымом костра, слышалось блеяние овец, глухое рычание собак. Миг — и собака возникла перед ним. На ее неистовый лай примчалась другая. Они недвусмысленно дали понять, что дальше двигаться не стоит. От костра поспешно поднялся парень и отогнал собак.

— Салам алейкум, Юсуп-ага,— сказал он, узнав приехавшего.

— Жив-здоров, пальван? Это ведь кош Салиха?

— Ну да, его. — Подпасок помог старику спешиться. — Давайте ваш хурджун, яшули, отнесу в дом.

А старика уже радушно приветствовал чабан Салих...

В полночь проголодавшиеся овцы встали с мест, заблеяли, затоптались. По ночам Салих всегда сам гонял отару на выпас, но теперь ему неудобно было покидать гостя, поэтому он хотел разбудить сына.

— Не надо рушить крепкий молодой сон, — сказал Юсуп-ага. — Сам иди с отарой. Я тоже сейчас уеду.

— Куда это ты поедешь в ночь?

— На Кровавый колодец.

— Зачем? Сейчас там никто отар не пасет.

— А мне отары не нужны. Я прощаюсь с пустыней. Песок тех мест пропитан и моей кровью. Поистине кровавый колодец. Я непременно должен побывать там.

Гость умолк, задумался. Хозяин не смел нарушить молчание.

— Ты ведь тоже был свидетелем тех событий, — снова заговорил Юсуп-ага. — Правда, мальчонкой еще. Помнишь хоть что-нибудь?

— Помню. Та ночь навсегда в память врезалась. Хочешь, я поеду с тобой, яшули?

— Поедем, — поколебавшись (жаль все же будить парнишку) согласился Юсуп-ага.

Пока он взнуздывал лошадь, Салих разбудил сына. Тот долго не мог сообразить, зачем его подняли с постели, потом взял палку и пошел к отаре.

В пути Юсуп-ага с Салихом расстались. Дело в том, что старый чабан терпеть не мог мотоциклов. Вредная машина, считал он, опасная. Где-нибудь в дебрях пустыни продырявится резиновое колесо или бензин кончится, что тогда делать путнику? К тому же шуму от нее много и вони.

— Поезжай к колодцу один и подожди меня там,— морщась, сказал он Салиху. — Все равно вперед выскакиваешь. Где уж моей кобыле с твоим гремучим скакуном тягаться...

Салих укатил, смолк треск мотоцикла, без следа развеялась гарь. Снова Юсуп-ага был один среди необозримых просторов. На земле бесконечные ряды барханов, в небе золотые цепи звезд. По звездам найдет он дорогу на Кровавый колодец, где в одну из таких вот ночей была безвинно пролита его кровь.

Юсуп-ага стал по пальцам считать: сколько лет не был он на Кровавом колодце? Выходило — десять. Не случись этой пенсии, он, может, еще десять лет не попал бы туда. А теперьнадо, надо.

За шестьдесят лет пустыня стала ему дорога и нужна, как может быть нужен близкий, родной человек — мать, отец, старший брат...

Зимняя стужа, словно мудрый лекарь, вымораживает из человека гниль и сырость, бодрит его мышцы, проясняет ум. А до чего же сладко дремлется зимой у жаркого сазакового костра! Весна в пустыне — время немыслимой красоты. Травы так обильны, высоки! А цветы!.. Все семь красок мироздания ярко сверкают под лучами обновленного солнца. И, словно гости на той, со всех концов земли слетаются птицы. Осенью тоже. Прямо темно от птиц...

И он должен все это покинуть!..

Опять тоска сжала сердце жесткой рукой. Прочь, прочь!.. Юсуп-ага даже головой тряхнул и заторопил лошадь.

У Кровавого колодца его поджидал Салих. Когда старик спешился, тот сказал, глядя на часы:

— Ты добрался сюда за два часа, яшули. Юсуп-ага уловил скрытый смысл этих слов, но пренебрег им, так как не считал скорость преимуществом.

— Огня не разводи, — попросил он. — Мне хочется, чтоб вокруг было так же темно, как в ту ночь.

Сняв с гвоздика у двери ключ, Салих отпер дверь чабанского домика и вскипятил чай на газовой плите.

— Где стелить кошму?

— А где мы были в ту ночь?

Салих постоял, подумал, поглядел вокруг и раскатал цветастый войлок шагах в пятидесяти от колодца, близ руин какого-то древнего строения. Юсуп-ага удовлетворенно кивнул — место найдено правильно.

Сели пить чай. Салих все поглядывал на циферблат и наконец сказал:

— Сейчас два часа тридцать минут. Через полчаса время, когда явились они.

— Откуда ты знаешь так точно? — изумился Юсуп-ага.

— Я установил это позже. Петухи кричат трижды за ночь — в двенадцать, в три и в шесть. Бай прискакал, когда петухи пропели второй раз.

Смежив веки, полулежал на кошме Юсуп-ага и вспоминал события сорокалетней давности. Вот такая же ночь была в сентябре 1930 года... Он и двенадцатилетний подпасок Салих спали на кошме у догорающего костра. Вдруг залаяла собака, донесся конский топот. Кого это несет?

«Бай-ага едет проверять своих баранов», — высказал догадку Салих.

Дрожь опасения пробрала чабана. Никогда не приезжал хозяин с проверкой среди ночи. И теперь не для проверки явился.

Бай приехал в сопровождении вооруженной свиты. Юсуп принял у него коня, отвел к коновязи. В нарушение всех приличий, бай не произнес приветствия и традиционных вопросов о житье-бытье. Юсупу тоже не дал выполнить ритуал, спросил в лоб:

«Ты подал заявление в колхоз?»

«Да».

«Глупая выходка. Зачем тебе колхоз? Что ты будешь там делать? К тому же народ поднял восстание против новых порядков. Пока не кончится вся эта суматоха, овец следует пасти в уединенном месте. Гони отару на запад».

Куда девалась обычная робость чабана! Юсуп ответил решительно:

«Я не погоню твою отару на запад. И вообще не буду ее пасти. Вчера еще сказал об этом твоему младшему брату. Жду только, чтобы кто-нибудь принял у меня овец».

Повинуясь байскому взгляду, рослый джигит со свирепым лицом подошел к Юсупу. Тот не успел и сообразить, что к чему, как руки его были скручены за спиной,

«Ну-ка, подумай, — ощерясь, сказал свирепый джигит. — Ты и впрямь не хочешь пасти овец бая-ага?»

Юсуп промолчал. По правде говоря, он растерялся. Как же так? Отныне у баев не должно быть тысячных отар. У многих уже овец отобрали. А этот не подчиняется комиссии. Но ведь люди комиссии сказали, что вернутся с отрядом и не дадут в обиду бедняков, подавших заявление в колхоз! А у него скручены за спиной руки...

«Оглох?! — Джигит яростно стеганул плеткой воздух перед носом Юсупа. — Будешь ты пасти овец бая-ага или нет? Отвечай!»

«У баев не должно быть овец».

«У баев были, есть и будут овцы».

«Я не стану их пасти. Я вступлю в колхоз».

Бай мигнул, свирепый джигит поспешил к нему, наклонился почтительно, выслушивая приказание. До ушей Юсупа донеслось:

«В назидание другим отправьте его душу в преисподнюю».

«Чью это душу хочет он отправить в преисподнюю?»— как-то вяло подумал Юсуп, и тут ему велели повернуться и идти. Не успел он сделать трех шагов, как сзади прозвучал щелчок выстрела. Юсуп ощутил острое жжение в спине и повернулся, чтобы увидеть, что происходит, но в этот миг один край пустыни приподнялся, второй опустился и пустыня перевернулась, накрыв собой чабана...

...Тьма немного сдвинулась в сторону. До сознания Юсупа донесся голос:

«Скоро придет в себя. Теперь ему черт не страшен».

Юсуп с трудом размежил веки и увидел рыжеусого человека. Тот был в военной одежде и склонился над ним, выжидательно глядя ему в лицо. Заметив, что Юсуп открыл глаза, сказал: «Товарищ!»

Товарищ!

...Юсуп-ага проснулся потому, что кто-то тронул его за плечо. Салих.

— Отчего ты кричал, яшули?

— Разве я кричал?

— Диким голосом: «Товарищ!» Звал, что ли, кого?

— Мне снился сон. Увидел во всех подробностях события той ночи.

— А-а. Значит, ты звал командира отряда?

— Да. Показалось — он хочет уйти от меня.

— Бая тоже видел?

— Видел.

— А мне ничего не снилось, — сказал Салих, глядя на светлеющее небо.

— Твой мотоцикл не поломался?'

— Нет.

— А бензин есть?

— Много еще.

— Тогда поезжай к отаре личного скота, привези одну мою овечку.

— Зачем же в такую даль тащиться, яшули? Мяса мы с тобой и поблизости раздобудем.

— Хочу провести здесь день и еще одну ночь. Может, снова приснится тот сон. Хочу увидеть, как красный командир меня не покинул, остался со мной мой товарищ.

2

В кабинете председателя колхоза сидел Бяшим, младший сын Юсупа-ага. Он старался не выказывать раздражения и досады, но лицо у него было такое кислое, что угадать его настроение не составляло труда.

— Вам; наверное, скучно? — спросил Нуретдин. — Хотите посмотреть наш гранатовый сад? Видели вы когда-нибудь гранатовый сад?

— Нет, не видел.

— О, тогда посмотреть стоит! Это просто чудо. Особенно сейчас. Урожай хорош. Плоды крупные, величиной в кулак, даже в два кулака. Непонятно, как выдерживают их тоненькие веточки.

— Ну, гранаты-то я видел. Я ведь горожанин, а садоводы лучшие свои плоды вывозят на городские рынки. Так что вам не стоит беспокоиться.

— Да, горожанина в вас сразу угадаешь, — согласился Нуретдин. — Только горожане могут себе позволить в будний день носить белые сорочки. — У Бяшима удивленно вздернулись брови. — В городе они сохраняют белизну, а у нас тут пыль, — не без лукавства заключил председатель. — Да... А какова ваша профессия, уважаемый Бяшим?

Младший сын Юсупа показал на окно и, так как собеседник не понял жеста, пояснил:

— Я стекловар. Работаю на стекольном комбинате.

— Хорошая профессия, нужная.

— Да. Стекло, бетон и асфальт делают города современными. Однако когда же появится мой отец?

— Вчера я еще раз велел передать на Центральный пункт, что Юсупа-агу здесь ждут. Просил разыскать его и отправить в село. Но как это сделать, если сам яшули не желает покидать пустыню? А сейчас он прощается с людьми.

— Сколько можно прощаться? Уж неделю целую...

— Если вы очень торопитесь, уважаемый Бяшим, возвращайтесь в Ашхабад. Отец сам к вам приедет. Мы дадим ему провожатого...

— Простите, но я сильно опасаюсь, что говорите вы одно, а сделаете другое. Сначала вы не хотели отпускать отца на пенсию. Теперь прельщаете его домиком и приусадебным участком, чтобы он остался в селе. Знаю, чем это кончится: не пройдет и двух месяцев, как отец снова окажется в песках. И снова будет бедный дряхлый старик, кряхтя и кашляя, бродить за овцами в зной и в стужу. Нет уж, довольно. В колхозе он отработал свое сполна. Пусть теперь отдохнет, поживет со мной в городе, пользуясь всеми благами цивилизации.

Эту сердитую тираду председатель Нуретдин оставил без ответа. Сказал только:

— Думаю, что завтра Юсуп-ага появится.

— Я тоже думаю, что рано или поздно он появится. Но пока зря теряю дни. Неделя бессмысленного ожидания. А я привык расписывать свое время по часам и даже по минутам, чтобы ни одна не пропала даром.

— О, вы понимаете толк в жизни!

— Надеюсь. Но сейчас все мои планы нарушены... Знаете, товарищ председатель, я, пожалуй, пойду. Думаю, что развлекать меня беседой не входит в ваши планы. Прошу еще раз передать в пески: пусть отец скорее приезжает.

Подойдя к дому брата, Бяшим совершенно неожиданно для себя увидел отца в окружении весело гомонивших внуков и правнуков. Настроение у него мигом улучшилось. После приветствий и взаимных расспросов он сказал:

— Отец, поедем в город.

Предупрежденный Новрузом, старик схитрил:

— На сколько дней?

— Насовсем. Ты останешься жить со мной. Одна из комнат моей квартиры — твоя.

— Но почему, Бяшим-джан, я непременно должен жить в твоем доме? А если я буду жить в своем? Или здесь, у Берды?

— Не чуди. Была бы жива наша мать, я не стал бы возражать против того, чтоб ты оставался в своем доме. Но один?.. А у Берды и без тебя тесно. Покоя уж точно не будет. И какие здесь удобства? Разве можно сравнить с городским благоустроенным жилищем? Нет, отец, я считаю, что ты в твоем возрасте заслужил и настоящий покой, и настоящий отдых. И поэтому настаиваю — поедем со мною в город.

Юсуп-ага с сомнением покачал головой.

— Помнишь Сапарджана, сына Анна Кейтыка?

— Который пальван, что ли?

— Он самый. Так вот, этот богатырь тоже в городе живет, потому что там и спортзалы, и тренеры гораздо лучше, чем в селе. Самые умные люди, самые лучшие вещи — в городе. Только в городе можно стать настоящим специалистом, настоящим ученым, по-настоящему знаменитым человеком...

В унылом раздумье Юсуп-ага покачал головой, упорно избегая требовательного взгляда Бяшима. А тот выложил свой гневный аргумент:

— Мне казалось, ты почитаешь обычаи. А что гласит наш обычай? Отец не может жить со старшим сыном, когда есть младший!

— Верно, верно... — Юсуп-ага вздохнул. — Недаром говорят: старый верблюд должен покорно плестись за своим верблюжонком...

Жалость кольнула вдруг сердце Бяшима. Он очень хотел, чтобы отец остаток дней своих провел в прекрасном городе Ашхабаде, но вовсе не желал, чтобы тот ехал по принуждению. И потому снова принялся вдохновенно расписывать всяческие городские блага и чудеса: гладкий асфальт городских улиц; бесчисленные фонари и неоновые лампы, от которых ночью светло, как днем; базар, где чего только не продают; горячую воду, обогревающую дома без копоти и дыма; большие зрительные залы, в которых с утра до ночи показывают замечательные фильмы; певцов и музыкантов, прибывающих со всех концов света; врачей, которые мертвого способны воскресить. И добился: в глазах отца вспыхнул огонек любопытства.

Старику захотелось поехать в город.

3

До райцентра добрались на грузовике, а там пересели в рейсовый междугородный автобус. Эти огромные, как дом, машины — автобусы — Юсуп-ага видел и раньше, а вот асфальт, покрывающий дорогу, — в первый раз. Накануне сын рассказывал о дорогах, гладких, как зеркало, и совершенно без пыли, — одном из городских чудес. Да, видно, город — это... Но решительно асфальт заслуживает восхищения! На очередной остановке Юсуп-ага вышел из автобуса и взад-вперед походил по дороге. Потом вынул нож и отковырнул кусочек асфальта. Долго нюхал, но так и не определил, что это за штука такая, положил в карман. Можно было бы расспросить сына, но в автобусе, впереди, сидел такой же старик, как сам Юсуп, только одетый по-городскому. Не хотелось перед ровесником показать себя полным невеждой.

— Навстречу нам попалось тридцать машин, — прошептал вдруг себе под нос Юсуп-ага.

Сын услышал.

— Ну и что?

— Интересно, куда их столько едет?

— Это большая дорога, отец, она связывает разные города и райцентры.

Юсупу-ага казалось, что какая-нибудь из машин, стремительно мчащихся навстречу, непременно столкнется с их автобусом. Что же тогда будет? Всякий раз, когда встречный автомобиль со свистом проносился мимо, он невольно сжимался, вбирая голову в плечи.

У самой кабины водителя, лицом к остальным, сидел пассажир, давно привлекший внимание Юсупа-ага.

Наверное, гость из какой-нибудь зарубежной страны, решил старик. Совсем молодой парень, почти подросток, невысокий, тонкий, гибкий, он был одет так причудливо, что Юсуп-ага не мог себя заставить отвести любопытный взор. Волосы до плеч, как у девушки, рубашка вся в цветочках, аж в глазах рябит. На шее шелковый платочек, тоже пестро-яркий, пальцы в перстнях, а глаза спрятаны за огромными темными очками. Да, конечно, юноша этот из-за границы, из какой-нибудь далекой и странной земли.

А юноша подавил зевок, нахмурился и произнес на чистейшем туркменском языке:

— Этот автобус ползет, как черепаха!

Юсуп-ага и рот приоткрыл: неужто туркмен? Бай-бов! Не выдержал, легонько толкнул сына:

— Что?

Глазами указал на паренька впереди. Бяшим оглядел того без всякого удивления и снова спросил:

— Что ты, отец?

Опасаясь, что их услышит диковинно разубранный паренек, Юсуп-ага буркнул:

— Так, ничего.

В это время автобус замедлил ход, а потом и вовсе остановился.

— Что случилось?

— Почему остановились?

Водитель, не отвечая, вылез из кабины и открыл капот.

Один за другим выбрались наружу пассажиры и окружили водителя. Тот копался в моторе как-то неуверенно. Видно было — не знает, где искать неисправность. Зрители его явно раздражали.

Юсупа-ага среди зрителей не было. Он прохаживался по асфальту, с удовольствием разминая онемевшие от долгого сидения ноги. Пепельно-бледное во время езды лицо его снова обрело свои естественные краски.

Еще один пассажир не заглядывал в мотор через плечо водителя — тот самый одетый по-городскому старик, ровесник. Он тоже ходил по дороге. Вскоре они оказались рядом.

— Вот и обрела душа моя покой, — сказал Юсуп-ага, вызывая ровесника на разговор.

— Что, ноги отсидели? Я тоже.

— Не в ногах дело. Дело в том, что я до этой поры ни разу в такой штуке не ездил.

— Неужто ни разу в машину не садились?

— Нет, на колхозных грузовиках ездил. Много раз. Но наши дороги пролегают через равнины, даже если с них съедешь, ничего не случится. А тут по обе стороны вырыты глубокие ямы. Посмотрите — будто нарочно. Чтоб машины туда падали. А встречные? Мчатся, как бешеные. И словно не видят наш автобус, того и гляди столкнутся.

Одетый по-городскому старик весело рассмеялся. Потом сказал:

— Давайте познакомимся. Меня зовут Орун Ору-нович. Вы можете называть просто Оруном...

Пестро одетый юноша в это время принимал солнечную ванну. Он снял с себя рубашку в цветочках, снял майку и, уперев руки в бедра, подставлял солнцу свой бледный узкий торс. Юсуп-ага не удержался:

— Взгляните-ка на этого вертопраха, Орун. Ну что за выходки?

— Он правильно делает, — ответил новый знакомый и поверг своим ответом Юсупа-ага в изумление. — Сейчас его тело интенсивно впитывает ультрафиолетовые лучи, которые повышают процент гемоглобина в крови.

Ну, а это уж и вовсе невразумительно. Заметив выражение растерянности и недоумения на лице собеседника, Орун Орунович поспешил как можно проще и понятнее рассказать о пользе солнечных лучей для человеческого организма.

Но на этот предмет у Юсупа-ага была своя точка зрения. И никто не мог ее изменить.

— Человек должен защищать себя от солнца, — убежденно изрек он.

Пареньку тем временем прискучило загорать, он подошел к водителю, который уже взмок, копаясь в моторе.

— Ни дать ни взять сорная трава, — пробормотал Юсуп-ага. — Вылезет там, где совсем не нужна. Ну зачем он к нему подошел? Мешать только? Человек и без того замучился. Что за волосы у него? И очки какието черные нацепил. Гог-Магог, наверное, так же выглядит.

— Зря вы его браните, ровесник мой. Славный парнишка.

— Отдать бы этого славного парнишку нашему Нуретдину хотя бы месяца на три. Он бы сделал из него человека. Ну скажи, разве эти ручонки способны кетмень удержать? О том, чтобы кетменем работать, я уж не говорю.

— Да, мускулатура у него развита слабо. Паренек, уже несколько минут наблюдавший за действиями водителя, сказал:

— Ну-ка, разрешите мне, — и, отстранив незадачливого механика, занялся мотором.

— Если старый чабан не знает, то откуда же молодому... — Юсуп-ага махнул рукой и отвернулся в досаде.

Но мотор скоро заработал. Обрадованные пассажиры поспешили занять свои места, и автобус ринулся наверстывать упущенное.

— Через два часа будем на месте,— сказал, обернувшись, Орун Орунович и увидел, что лицо ровесника покрыла испарина, а вены на шее и висках вздулись.— Что с вами? Вам плохо?

— Мутит как-то. Очень быстро едет этот...

Орун Орунович пробрался к кабине водителя и попросил ехать помедленней, так как одному из пассажиров плохо, он, видимо, нездоров.

Шофер, не поворачивая головы, ответил, что он и так на целый час выбился из графика и если еще ехать на малой скорости, то опоздание будет — ой-ой-ой...

— Премии я уже лишился. Хотите, чтобы мне выговор влепили?

А Юсупу-ага казалось, что пришел его последний час.

— Остановите машину, — пролепетал он.

Автобус остановился. Бяшим и Орун Орунович вывели старика. Едва он ступил на твердую землю, как его вырвало. Заметив растерянность в глазах Бяшима, Орун Орунович сказал:

— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Состояние вашего отца — естественная реакция на непривычно быструю и длительную езду. Я врач-геронтолог.

Он вернулся в автобус, взял свой чемоданчик, водителю сказал:

— Можете ехать на предельной скорости. Мы остаемся.

Автобус умчался, а Юсуп-ага со своим спутником продолжил путешествие в такси, водителю которого запретили превышать скорость тридцать километров в час.

В город они прибыли поздно вечером. Начались обещанные сыном чудеса. Ночь, а светло, как днем, и свет какой-то диковинный. Желтый, как пламя костра, — понятно; белый, как звезды, — понятно; голубой, как пламя газовой плиты, — тоже понятно, но зеленый, красный, фиолетовый... Глазам невмоготу. Дома огромные, высокие, выше самых больших барханов, стоят вдоль улиц впритирку, а сами улицы широкие и гладкие. И, конечно, машины — мчатся и мчатся и тоже слепят фарами. А сколько здесь людей... бай-бов!

Но воспринимал все это Юсуп-ага как-то краем глаза и краем сознания. Ему все еще было плохо...

Утром Бяшим проснулся раньше обычного. Первая мысль — об отце. Подошел к двери его, прислушался, легонько стукнул. В ответ раздалось покашливание. Бяшим вошел и поздоровался.

— Это ты, сынок? Входи, когда надо, зачем стучишься?

— Так этика требует.

— Кто такой этика?

Подавив невольный смешок, Бяшим ответил:

— Этика не человек, а свод правил — как надо себя вести, как друг с другом обращаться.

— Вот оно что...

— Выспался, отец?

— Ох, какое там...

— Почему? Тебе было плохо? Неудобно здесь?

— Только задремал — на меня хотел наехать огромный черный автобус. И я с криком проснулся. Заснул снова — показалось, что меня на огне жарят. Будто я попал в город, где все из огня — улицы, дома, деревья — и я сам в огненном кольце, печет со всех сторон, а огонь разного цвета. Где уж тут спать... К тому же под окном всю ночь машины гудят, шумят...

— Это потому, что ты впервые попал в город. Привыкнешь — все пройдет. Умывайся, и будем чай пить.

Хорошо, что на свете есть чай. Очень кстати сейчас чайник хорошего, горячего зеленого чая. Юсуп-ага намеревался чаевничать, сидя на кошме, но, увидев аккуратно накрытый стол, отказался от этого намерения. Если все будут сидеть за столом, а ты один усядешься внизу, скрестив ноги, — неприлично же.

За столом он оказался рядом с внучкой. Та немедленно принялась ухаживать за дедом. Вытащила из миски дымящиеся сосиски и положила ему на тарелку. Намазала маслом хлеб, а сверху водрузила кусок брынзы — готов бутерброд. Ко всей этой снеди старик не притронулся.

— Я сейчас буду чай пить, Дженнет-джан, — сказал он и придвинул к себе чайник.

Потягивая ароматный напиток, разговорился с невесткой и внучкой.

Любопытство Дженнет не так-то просто было утолить. Она хотела сразу выяснить все о пустыне, о жизни в песках, причем не знала многое такое, без чего Юсуп-ага не мыслил существования человека. Например: как выглядит колодец? А как его копают? А кто? А разве овец и ночью пасут? Когда же они спят? А пастухи когда. Ну, и прочее в том же роде.

Опорожнив чайник, Юсуп-ага встал из-за стола.

— Дедушка, а почему ты ничего не ел?

— По утрам я только чай пью.

Дженнет округлила глаза. Предвидя новые вопросы, Бяшим счел за лучшее вмешаться.

— Сегодня воскресенье, — сказал он.

— Знаю, — ответил Юсуп-ага.

— Воскресный день следует провести интересно и весело.

— Сначала сходи на работу, сынок, а потом подумаем о развлечениях.

— Но ведь сегодня воскресенье, выходной день.

— Да-да, я и запамятовал, что городские в воскресенье не работают.

— В субботу тоже, — вставила Дженнет.

— Мы с Майсой, с твоей невесткой все уже обдумали, — заявил Бяшим. — Сегодня поедем в горы.

— А что там, в горах?

— Там? Свежий воздух, родники, скалы...

— Скалы — это интересно. Я не видел, но знаю, что интересно.

— Сегодня я покажу тебе необыкновенную скалу,— пообещала Дженнет. — Большая, как наш дом, даже больше. Отвесная, как стена. И по ней все время вода стекает.

— Все время, дитя мое?

— Да. Мама говорит — скала плачет. Правда, ты так говорила, да, мама?

— Правда, доченька. Юсуп-ага подумал и сказал:

— Поезжайте в горы без меня, дети мои. Туда, наверно, на машине надо ехать, а у меня от этих машин голова кружится.

— Раз дедушка не хочет, я тоже не поеду.

Горы придется отложить. Бяшим принялся спешно составлять новый план. Во-первых, сходить в кино. Посещение кинотеатра займет два часа. А что делать потом? Поводить старика по городу? Тут Дженнет напомнила, что еще до приезда дедушки она выговорила право показать ему город.

4

Вместе с внучкой спустился Юсуп-ага с третьего этажа. Оказавшись на тротуаре, облегченно вздохнул:

— Слава богу!

— Почему ты говоришь «слава богу», дедушка? Мама говорит «слава богу», когда я выздоравливаю после болезни. А ты сейчас почему сказал?

— Как на землю спустился, будто груз с плеч сняли. Наверху птицам жить хорошо, а я человек.

Они дошли до скамейки под навесом, и Дженнет остановила деда:

— Здесь мы сядем на троллейбус.

— А нельзя ли не садиться в эту твою штуку, дитя мое?

— Нам далеко. Пешком идти — целый час.

Старику хотелось сказать: «Я не устаю, даже если хожу целый день», но он не знал, как внучка, — вдруг устанет, ребенок ведь. И промолчал.

В троллейбусе Дженнет увидела подружку, подошла к ней и зашептала на ухо:

— Оглянись-ка незаметно. Видишь старика в тельпеке? Это мой родной дедушка. Настоящий кочевник. Первый раз в жизни сел в троллейбус. Вчера первый раз в жизни ехал в автобусе. Он ничего не ест, только пьет чай. Когда поднимается на третий этаж, ему кажется, что на плечах у него целый пуд груза.

Подружка слушала, исподтишка поглядывая на Юсупа-ага, и не знала, верить ли тому, что говорит Дженнет.

А Юсуп-ага не боялся уже встречных машин. Наоборот, опасался, как бы троллейбус — этакая махина! — не раздавил какую-нибудь из них. С интересом разглядывал он дома вдоль улицы. Сегодня они казались еще больше, еще выше, еще красивей, чем вчера. Домики колхозного поселка рядом с ними просто игрушечные.

— Дедушка, нам выходить!

Голос Дженнет так неожиданно прозвучал над ухом, что старик вздрогнул. Покорно дал вывести себя из троллейбуса. По улице пошел как-то медленно, неуверенно, даже споткнулся раза два.

— Почему ты спотыкаешься на ровном месте? Ничто не ускользнет от этого ребенка.

— Голова что-то кружится.

— Я знаю, почему у тебя голова кружится.

— Почему?

— Ты голодный. Когда человек голодный, у него кружится голова и он спотыкается на ровном месте.

— Откуда тебе известно про это?

— Я видела такой фильм. Ты вчера вечером ничего не ел, только чай пил, сегодня утром опять только чай. Конечно, голова будет кружиться. А вон шашлык продают! Купим шашлыку, дедушка?

— Ты очень интересно рассказываешь, но про меня не угадала. Я не хочу есть, а голова у меня гудит от шума. Слишком много шума в городе. Все машины жужжат разом, людей полным-полно, и все они говорят одновременно. К тому же все мелькает перед глазами, все спешат, торопятся куда-то.

Лицо старика раскраснелось, покрылось испариной. Дженнет, преисполненная сострадания, предложила:

— Вызвать «скорую»?

— Кто это — скорая»?

— Врачи. Они скоро оказывают помощь.

— Не нужно. Давай зайдем вон в тот садик.

Под деревьями было прохладно, воздух чище, и Юсуп-ага почувствовал себя лучше. Сели на скамейку, опоясавшую толстенный карагач. Средь его листвы весело чирикали воробьи (совсем как на старой шелковице Центрального пункта), женщина катила мимо них коляску с ребеночком.

Сидели примерно полчаса. Дженнет, неотступно наблюдавшая за дедом, сказала:

— Ты перестал потеть. Значит, и голова твоя перестала кружиться. Теперь ты не будешь спотыкаться. Пошли?

— Давай еще немножко посидим, дитя мое. Шум машин и людской говор даже сюда доносятся, а там...

Дженнет прислушалась.

— В самом деле. А почему тебе не нравится городской шум? Мне нравится. Грохот заводов, рев «МАЗов» — знаешь, что это такое?

— Что?

— Это мощь Родины!

— А блеяние овец разве не мощь Родины?

— Конечно, нет.

— Почему же?

— Овцы блеют, когда хотят есть или пить. Если их оставить без воды и без корма, они будут худеть, болеть и приплода не дадут.

— Откуда ты знаешь об этом, дитя мое?

— Прочла в книжке.

— В каком классе ты учишься?

— В четверЧом... Дедушка, посиди один, я сейчас!

И умчалась. Юсуп-ага даже не успел спросить — куда.

Вернулась скоро. Принесла бутылку лимонада и пакетик с чем-то.

— Попей и поешь, — сказала она деду. — Сразу сил прибавится. А то, если не прибавится, мы с тобой не сможем обойти весь зоопарк.

В пакетике был соленый горох, который обычно продают возле пивных баров. Дженнет как-то попробовала и нашла его превосходным. Сейчас она хотела

угостить деда тем, что нравилось ей самой. Юсуп-ага от лимонада отказался, а гороху поел, и они отправились наконец в зоопарк.

Зоопарк произвел на старого чабана сильное и противоречивое впечатление. С одной стороны, он рад был встретить старых знакомцев, известных ему животных и птиц. С другой — вид плененных, лишенных воли живых существ подействовал на него удручающе. Он долго стоял у клетки льва.

— Бедный, бедный царь зверей... Лежишь за решеткой, как преступник... — прошептал себе в бороду Юсуп-ага.

— Что ты сказал, дедушка?

— Я говорю, что лев — царь зверей.

— Ты и раньше видел львов?

— Нет, только сказки про них слышал.

— А почему лев — царь?

— Он самый могущий из хищников. Посмотри, голова, как котел.

— Котел не такой, дедушка.

— Ты не видела котла, о котором я говорю, дитя мое. Он огромный, из чугуна. Его устанавливают на очаг, вырытый в земле, и готовят похлебку для больших тоев.

— А-а...

— Но этот бедняга мало похож на царя. Голова, как котел, а грива такого же цвета, как верблюжья шерсть. И смирен, как верблюд. Лежит покорно и слезы источает. Просит пощады. Хочет, чтобы его отпустили назад в те места, где поймали. Поохотиться хочет, побегать на воле, полежать в тени деревьев... А его заперли в клетку.

— Ошибаешься, дедушка. Этого льва нигде не ловили. Он родился тут, в зоопарке. Его мать звали Гунной, а его зовут Ширджик. И ничего он, кроме зоопарка, не видел.

— Все равно он знает про волю и просторы, дитя мое. Я сейчас расскажу тебе один случай, а ты сама решишь, прав я или нет.

Дженнет приготовилась слушать.

— Однажды наш ветеринар дал мне три маленьких яичка, стрепетиных, и попросил положить их под клушку. Курица вывела цыплят, из трех маленьких яичек тоже вылупились птенчики. Они всюду бегали за клушкой и вели себя точно так же, как остальные цыплята. Мы радовались: разведем домашних стрепетов, будут наши дети есть стрепетиные яйца. Но ветеринар говорил, что ручные стрепеты улетят вместе с дикими, когда придет время. И точно. Настала осень, птенчики стрепеты стали взрослыми птицами и все чаще поглядывали на небо и прислушивались к чему-то. Наконец в одну из лунных ночей они 'поднялись и улетели. Ветеринар сказал — зимовать в Африку. Он предвидел это и на ножку каждого из трех надел железное колечко.

Пришла весна. Травы было много, овцы мои быстро наедались и часто ложились отдыхать. И вот однажды в низинке неподалеку от отары увидел я стайку стрепетов. Птицы тоже заметили меня и упорхнули. А три остались на месте. Я пригляделся и увидел на ножке каждой железное колечко. Это были наши стрепеты, которых высидела курица. Я протянул руку ладонью кверху и стал звать «Тюй-тюй-тюй».... Как ты думаешь, подошли они ко мне?

— Подошли, да?

— Да. Садились мне на ладонь, щипали клювиками. Раньше я их часто кормил с рук, и они этого не забыли. Все лето жили возле меня, вели себя как ручные, а осенью снова улетели с дикими птицами. Вот теперь скажи: кто научил стрепетов, выведенных вместе с домашними курами, глядеть в небо и улетать осенью в жаркие страны? Если хочешь знать, дитя мое, каждому живому существу, и зверю, и птице снятся те места, где появились на свет их предки, даже если сами они никогда там не бывали. Знают все дороги и тропиночки, ручейки и реки, леса и степи. Как им удается, не могу тебе объяснить, но это именно так.

Обдумав рассказанное дедом, Дженнет, согласилась, что льву Ширджику сейчас, наверное, снится Африка, в которой родилась его мать Гунна.

Дольше всего Юсуп-ага простоял у загончика с овцами. Нельзя сказать, чтоб они ему понравились, скорее наоборот, — худые, облезлые. Но что же поделаешь, если других в городе нет.

Когда внучка с дедом вернулись домой, Майса, встревоженная их долгим отсутствием, спросила у дочери:

— Где вы были столько времени?

— В зоопарке.

— Весь день в зоопарке?

— Да. Дедушка никак не хотел уходить от овец. Он был похож на человека, который после долгой разлуки встретил родного брата.

— Дитя мое, откуда ты знаешь, как ведет себя человек; встретивший родного брата? — спросил Юсуп-ага.

— Я видела по телевизору спектакль про такого человека.

5

За ужином Юсуп-ага наконец поел, правда, по мнению заботливой невестки, гораздо меньше, чем надо было, и вся семья уселась смотреть телевизор. Показывали иностранный фильм, на туркменский язык он не был переведен, и Юсуп-ага не понял, о чем на экране идет речь, и, естественно, смотрел его без всякого интереса. Следующая передача — репортаж с завода электроприборов — велась на туркменском языке, но в ней говорилось о вещах столь далеких от старого чабана, что он опять почти ничего не понял.

А «на третье» был хоккей. Три пары глаз уставились на экран с жадным вниманием. Юсуп-ага недоумевал: что там делают эти люди, за чем это они гоняются, будто кошка за мышкой? Таких быстрых, ловких, неутомимых парней он не видел никогда. Но для них ли это странное занятие, похожее на детскую игру? Вот один загнал что-то в сеть. Остальные, ликуя, стали обнимать друг друга. Трое зрителей в комнате тоже возликовали, кто-то крикнул: «Ура!», Дженнет вне себя от восторга обняла деда за шею, но тут же снова вся устремилась к экрану. У Юсупа-ага вконец испортилось настроение. Взрослые мужчины, которым в самый раз пасти овец, пахать землю, делать полезные машины, — заняты детской игрой. А сын, невестка и внучка так увлечены этим зрелищем, что позабыли обо всем на свете. На его вопрос: «Что они гоняют, не живую ли тварь?» — никто не ответил — не услышали его. Старик тихонько встал и вышел на балкон.

С балкона он увидел звезды, давно и хорошо знакомые, как и овцы в зоопарке. Правда, со звездами в городе тоже не все в порядке. Их вроде меньше на небе, и не такие они яркие, как в пустыне. Он не догадался, что виной тому городское освещение.

Все равно звезды есть звезды. Хорошо смотреть на них и мечтать, вспоминать родные места. Только вот на что бы прилечь? Неслышно ступая, Юсуп-ага вернулся в гостиную, где трое с напряженным вниманием следили за происходящим на экране. Он прошел в свою комнату, взял кошму и подушку, вынес на балкон и, притворив за собой дверь, расположился под ночным небом. Если сделать над собой некоторое усилие, вполне можно представить, что лежишь на верхушке бархана, а внизу сопят и вздыхают овцы.

Трансляция хоккейного матча закончилась поздно.

— Где отец? — спросил Бяшим, обводя взглядом комнату.

— Правда, где же дедушка?

Заглянули в комнату Юсупа-ага — его там не было. Нехватку кошмы и подушки никто не заметил. Дженнет помчалась на кухню.

— Здесь его тоже нет!

— Может, он на улицу вышел? — предположил Бяшим.

— Какая улица? Уже ведь поздно! — возразила Майса.

— Ну и что ж, что поздно? А если дедушке захотелось избавиться от груза? — сказала Дженнет.

Отец с матерью не поняли ее, но выяснять, о чем она толкует, было некогда. Бяшим схватил с вешалки пиджак и выскочил за дверь. Старика не было. «Вышел воздухом подышать, решил пройтись, возможно, свернул куда. И заблудился. Дома-то все, как близнецы, похожие, — думал Бяшим. — Где же его теперь искать?»

Из конца в конец пробежал он свою улицу, обследовал и близлежащие. Завидев человеческую фигуру, окликал: «Отец!» Редких встречных спрашивал, не встречался ли им старик в тельпеке. Майса, встревоженная не меньше, чем он, то входила в комнату к свекру, то бесцельно переставляла посуду на кухне. Дженнет сообразила: если выйти на балкон, можно будет наблюдать за тем, как папа ищет дедушку. Она рванула балконную дверь и увидела спящего Юсупа-ага.

— Мамочка! — шепотом закричала Дженнет. — А дедушка на балконе! Спит!

6

Стремительная, шумная городская жизнь шла своим чередом, а Юсуп-ага никак не мог привыкнуть, найти в ней место для себя. Наоборот, интерес его к городу угасал, а тоска по родному, привычному становилась все глубже. Он замкнулся, почти перестал выходить из дому, постоянным местом его пребывания сделался балкон. Здесь он лежал, дремал, пил чай, снова засыпал или задумывался. Трудно было определить, спит он или бодрствует. В конце концов Майса напустилась на мужа с упреками:

— Что за жизнь у бедного старика! Не могу на него смотреть, душа разрывается. Ничего не ест, никуда не ходит, почти не встает. Разве ты не видишь, что он тоскует? Неужели не можешь придумать, как развлечь отца?!

— А что придумать? Что? — спрашивал Бяшим.— Сходить в кино или в театр его не уговоришь. От загородных поездок отказывается. Зоопарк вроде бы ему понравился, но и туда он больше не желает ходить. Даже телевизор не смотрит...

— Еще бы! Мы же выбираем передачи для себя. А ему не интересно. Я слышала, как он сказал Дженнет: «Я даже согласен штраф заплатить, лишь бы меня не заставляли смотреть ваш хоккей».

— Что же ему показывать?

— Ну, мало ли что! Например, передачу для работников сельского хозяйства — хоть по телевизору увидит своих баранов. Или концерт бахши Сахи Джапа-рова...

— Придется из-за него второй телевизор покупать,

— Шутишь? Напрасно... О, придумала! Надо пригласить в гости стариков, таких же, как он. Пусть общается. Люди одного поколения скорее поймут друг друга.

— А ты умница, моя Майса!

— Тебя это удивляет?

— Не очень.

— Нахал! 

7

В квартире Бяшима стали появляться не совсем обычные гости — почтенные яшули. Первый визит состоялся в субботу. Часов в одиннадцать раздался звонок. Бяшим открыл дверь.

— Вы Бяшим?

— Да.

— Здравствуйте. Я отец Кемала.

— О, здравствуйте, Кадыр-ага, входите, пожалуйста!

— Мой сын сказал мне: «К Бяшиму отец приехал жить в городе, сходи к нему, поздоровайся». Вот я и явился.

Увидев, что гость — человек его возраста, Юсуп-ага оживился, повеселел. Майса быстро накрыла стол, и стариков оставили вдвоем.

— Может, усядемся на ковре? — предложил Юсуп-ага. — Когда я пью чай за столом, никакого удовольствия не получаю.

— Не будем нарушать порядки этого дома, Юсуп. Тем более — стол уже накрыт. Ничего, что я назвал вас просто Юсуп? По-моему, вы не старше меня.

— Мне семьдесят три года.

— Немножко старше. Мне семьдесят.

Кадыр-ага знал, что его собеседник, прирожденный кумли (Кумли — житель пустыни), и тоскует в городе, и он должен занимательной беседой развеять эту тоску. Поэтому Кадыр-ага смотрел на ровесника и напряженно думал: о чем бы завести разговор?

— Ровесник мой, я слышал — вы впервые попали в город, это правда?

— Правда.

— Ну и как? Нравится вам здесь?

— Я уподобился человеку, который сел на чужую лошадь, ничего не зная о ее нраве и повадках.

— Со временем привыкнете. Мне тоже сначала казалось, что я с луны свалился, — такое все в городе было чужое и непривычное.

— А вы давно приехали?

— Давненько. В тысяча девятьсот девятнадцатом. На заработки. В то время Ашхабад был похож на большое село. Дома низкие, глинобитные, улицы кривые, узкие. Красная Армия только что изгнала белых. Многие дома были разрушены, улицы перегружены булыжниками, на железной дороге перевернутые вагоны... Советская власть сказала: надо навести порядок, нужны строители. Вот я и стал строителем. Трудился так, что по ночам кости ныли. Много домов я построил. Я человек, уложивший миллион кирпичей!

Внезапно веселое и гордое выражение на лице Кадыра-аги сменилось горестной гримасой.

— Где вы были осенью сорок восьмого года, Юсуп?

— Где ж мне быть? В песках, с отарой.

— Ох, как страшно тряслась здесь земля в сорок восьмом! Дом, который я построил собственными руками, рухнул, едва я успел выскочить.

— Семья-то ваша не пострадала?

— Могла пострадать, да солдаты вовремя подоспели. Как я благодарен этим синеглазым здоровякам! Они помогли мне вытащить из развалин жену и детей... А многие тогда погибли. В Ашхабаде уцелело всего три или четыре здания.

— Значит, этот город построен заново?

— Да, именно. Теперь строят быстро. За считанные часы собирают дом, в котором можно разместить население целого поселка. Леса теперь требуется гораздо меньше, зато стекла нужно много.

— Бяшим говорит, что сейчас век стекла.

— Правильно говорит. Вот в этой квартире не только окна, но и двери из стекла, а бывают дома сплошь стеклянные...

Гость увлекся и стал подробно рассказывать о новых строительных материалах, о современной строительной технике. Юсуп-ага слушал, не все понимал и незаметно для себя задремал. Когда раздался легкий храп, гость потихоньку встал и вышел в другую комнату, где Бяшим, Майса и Дженнет опять смотрели хоккей. Он к ним присоединился.

Старый чабан проснулся так же внезапно и легко, как заснул. Увидел на столе чайники, пиалушки, угощение и вспомнил, что был ведь гость!

«Я заснул, а он ушел. Когда рядом кто-то сидит да еще разговаривает с тобой, заснуть очень невежливо. Правда, в степи это не считается невежливым. Там, если ты задремлешь, собеседник начнет дрова для костра собирать либо повернет отару. Проснешься — он продолжит рассказ. Великое дело вздремнуть на полчасика. И силы возвращаются, и мысль работает лучше». Так пытался оправдать себя в собственных глазах Юсуп-ага. Он действительно легко засыпал, мог уснуть, даже едучи на лошади. Но здесь, в городе, спать укладываются основательно и надолго, да и правила приличия иные. Эх, дурно это, что он захрапел посреди беседы! Наверно, обидел хорошего человека.

Огорченный, даже обескураженный, Юсуп-ага за обедом почти не притронулся к плову, в приготовление которого Майса вложила все свое искусство. Гость, посидев еще немного после обеда, ушел, пригласил Юсупа-ага непременно навестить его.

Дня через два Бяшим познакомил отца с другим стариком. Тот был несказанно рад, что нашелся свежий слушатель, которому можно с самого начала и во всех подробностях рассказать о достижении науки наук — химии.

— Вы уже на пенсии, уважаемый Юсуп?

— Да.

— Это хорошо. А вот мне никак нельзя на пенсию. Много еще предстоит сделать! Перед химией открылись такие горизонты — ой-ой-ой! Мне не го что на пенсию идти — поболеть некогда! Скажите, вы работали в сельском хозяйстве?

— Да.

— В таком случае вам, конечно, знакомы чудеса, совершаемые химией. С помощью химикатов, например, урожаи хлопка...

— Я скотовод, чабан, — перебил энтузиаста химии Юсуп-ага.

— Скотоводам химики тоже оказали немало услуг. У вас имеются пластмассовые домики?

— Как будто бы есть одна такая штука на наших пастбищах, но, говорят, в ней летом жарковато.

— О, теперь мы делаем домики, которые отражают солнечные лучи! В них совсем не жарко, уверяю вас!

Далее химик принялся рассказывать о том, как внесение химических удобрений улучшает травостой на пастбищах. Юсуп-ага хотел ответить, что девственной туркменской пустыне для того, чтоб трава была густой и высокой, ничего не нужно, кроме снега зимой и дождя ранней весной, но промолчал — побоялся обидеть гостя. Когда химик заявил, что теперь нет смысла разводить скот ради кожи, Юсуп-ага с ним согласился. Однако уверение, что надобность в молочном скоте тоже скоро отпадет, ибо молоко будут изготовлять машины, воспринял как странную шутку.

— Да-да, это так, мой дорогой чабан! — настаивал химик. — Более того — скоро и мясо будет искусственное. Конечно, не такое вкусное, как натуральная баранина, но не менее питательное!

Юсупу-ага показалось, что пол уходит у него из-под ног...

На следующий день Юсуп-ага по обыкновению лежал на балконе, погруженный то ли в думы, то ли в дрему, как вдруг внимание его привлекла какая-то несообразность внизу, на улице. Он привстал и вытаращил глаза. Обгоняемый стремительными машинами, по обочине шоссе степенно вышагивал верблюд, ведомый туркменом в тельпеке. Откуда в этом городе верблюд? Юсуп-ага чуть не бегом спустился с третьего этажа и догнал необычную пару.

— Жив-здоров, братец?

— Салам, яшули.

— Как ты оказался здесь со своим верблюдом? Человек посмотрел на него удивленно. Юсуп-ага поспешил объясниться:

— Я не горожанин, братец, приехал издалека, из песков. Твой верблюд напомнил мне родные места, вот я и погнался за вами.

— А в городе не так уж мало людей, которые держат верблюдов. Главным образом, из-за чала. Вам, наверное, известны, яшули, целебные свойства этого напитка? Многие больные лечатся им.

— Ты сам-то городской?

— Я уже давно здесь живу. Мы поселились на окраине ради этой вот верблюдицы.

Беседуя так, они добрались до одной из центральных магистралей.

— Мне нужно перейти через эту улицу. А вы куда направляетесь, яшули?

— Да никуда. Я живу вон в том высоком доме, мимо которого ты прошел. Увидел тебя с балкона и спустился.

— Пойдемте к нам, яшули. Почаевничаем. Свежий чал у нас тоже найдется. Побеседуем. Мы хоть и в городе живем, а почти что сельские.

— Я бы пошел, да боюсь заблудиться, не найду ведь обратно дорогу.

— Ну, это пустяки, яшули. Обратно мы вас до самого дома проводим.

И Юсуп-ага принял приглашение.

Они стояли у перехода, ожидая, когда уменьшится поток машин, но он вроде не собирался уменьшаться. Рискнуть? Рискнем. И они повели верблюдицу через дорогу. Тут откуда ни возьмись мотоциклист вылетел, словно пуля из ружья. Чтобы не наехать на верблюдицу, резко отвернул в сторону, но со скоростью не совладал стукнулся о бетонный барьер, сооруженный для защиты от селей, и снова отлетел к середине улицы, где и упал. Чтобы не наехать на него, резко затормозил тяжелый грузовик, водитель, шедшей сзади «Волги», не ожидал этого и стукнул об него свою машину. Образовалась пробка. Новые друзья поспешили увести верблюдицу обратно. Даже перешли с проезжей части на тротуар. Появились работники ГАИ, и началось выяснение причин дорожной катастрофы. Водители столкнувшихся машин кричали каждый свое, лежавший на асфальте мотоциклист со стоном сел и попытался дать показания, но лейтенант-автоинспектор не стал его слушать («Вас спрошу после, вы нуждаетесь в услугах врача!»), а попросил двух рослых парней отнести пострадавшего к машине «скорой помощи», которая из-за образовавшейся пробки не могла подъехать к. месту столкновения.

— Брат мой, уйдем отсюда. Я еще не видел такого базара машин, ей-богу, голова идет кругом, — сказал Юсуп-ага.

— Нам теперь нельзя уйти, — ответил новый знакомый, — нас не отпустят.

— Кому до нас дело?

— Автоинспектору.

— Кто он такой? Я с ним не знаком.

— Вон тот лейтенант. Он следит за порядком на дорогах. Ему понадобятся свидетели. Он должен выяснить, кто виноват. А мы с тобой свидетели.

— А кто виноват?

— Скоро узнаем.

— Товарищи, кто видел это происшествие с начала до конца? Помогите мне, пожалуйста, — говорил меж тем автоинспектор.

Пятеро пионеров дружно подняли руки. Они рассказали лейтенанту, что целый квартал шли за людьми, ведущими верблюда («Вон того!»), видели, как те стояли, ожидая, пока машин станет меньше, чтобы перейти улицу, как наконец повели верблюда через дорогу, а тот не хотел идти, еле тащился, и в это время из-за поворота выехал мотоциклист. Чтобы не налететь на верблюда, мотоциклист свернул... И далее совершенно точно, в правильной последовательности, были пересказаны все действия участников происшествия. В заключение один из ребят сказал, что успел сфотографировать верблюда в момент перехода улицы.

— Можете проявить! — Он протянул лейтенанту свой фотоаппарат.

Лейтенант подошел к владельцу верблюда, и, козырнув, сказал:

— Я сотрудник ГАИ, лейтенант Мергенов. Имеете ли вы при себе документы, удостоверяющие вашу личность?

— Нет.

— Ничего. Сейчас мы составим акт, затем вам придется следовать за мной.

— Если можно, я вам здесь все расскажу, товарищ лейтенант. Зачем мне куда-то тащиться с верблюдом? Я хорошо видел происшествие, и вы по моим показаниям быстро установите виновного.

— Боюсь, что виновный — это вы, гражданин...

Возвращаясь вечером с работы, Бяшим увидел возле своего дома верблюда, окруженного детьми. Он не придал значения этому не совсем обычному явлению, быстро поднялся к себе на третий этаж. Отец встретил его вопросом:

— Сынок, ты знаешь, где поселок Пахта?

— Знаю.

— Придется нам сегодня туда пойти.

— А что мы там потеряли?

— Видел верблюдицу около дома?

— Видел.

— Забота о ней висит на моей шее. — И Юсуп-ага рассказал сыну о том, что произошло днем.

— Эта поездка, разумеется, не входила в мои планы. Но раз надо, съездим. Только поужинаем сначала. И закажем грузовое такси. Если пойдем пешком, таща за собой верблюда, до утра провозимся, а на машине управимся за двадцать минут.

— Верблюд — за ночь, а машина — за двадцать минут?

— Вот именно. — Во-первых, колоссальная разница в скорости, во-вторых, придется подолгу стоять на каждом перекрестке, а перекрестков встретится много.

Юсуп-ага еще покачивал недоверчиво головой, когда раздался звонок у двери. Бяшим открыл.

— Не здесь ли живет яшули по имени Юсуп-ага?

— Это мой отец, входите, пожалуйста.

— О, ты ли это пришел, братец?— радостно вопросил Юсуп-ага. — Проходи, почетным гостем будешь. Благополучно ли завершилось то дело?

— Не совсем.

— Так я и думал. Этот парень — как его? — с самого начала был очень суров.

— Я действительно виноват. Все случилось из-за моей медлительной верблюдицы.

— Тебя оштрафовали?

— Пока нет. Если я одним штрафом отделаюсь, сочту себя везучим.

— А что? Может быть и хуже наказание?

— Все зависит от мотоциклиста. Если он не очень пострадал, то и мне не очень влетит.

— А я собирался вести твою верблюдицу к вам в Пахта.

— Вот и вам из-за меня беспокойство. Пропади эта верблюдица пропадом, весь день мучаюсь с ней. Я уже побывал дома и приехал с сыном на мотоцикле. Он внизу ждет. Пойдемте к нам, яшули. Сын по окраинам поведет верблюдицу, а я вас на мотоцикле доставлю в поселок.

— Нет-нет! — Юсуп-ага даже головой затряс. — Ни за что не сяду на мотоцикл. Пусть твой сын на нем едет, а мы с тобой пешком пойдем по окраинам и верблюдицу домой доставим не спеша.

8

Погостив два дня у новых знакомых, Юсуп-ага вернулся к сыну в отличном настроении. Однако скоро от этого настроения не осталось и следа. Старик вновь загрустил, помрачнел. Опять он часами не покидал балкона, лишь изредка ненадолго спускался вниз размять ноги. И попытки сдружить его с каким-нибудь ровесником-горожанином ничего не выходило. Слишком различны интересы, слишком непохож жизненный опыт. Как правило, Юсуп-ага почти ничего не понимал из того, что гости, специально для него приглашенные, рассказывают. Он стеснялся и скучал. К тому же у него появились головные боли, которые день ото дня все сильнее мучили его. Хуже всего, что они сопровождались слабостью. Человек, у которого совсем еще недавно было железное здоровье, который мог с утра до ночи без устали ходить по пустыне, теперь еле волочил ноги. «Что это? — уныло думал Юсуп-ага. — Конец жизненного пути?»

В один из теплых февральских дней он опять сидел на балконе. Слабый ветерок доносил до него запах влажной земли и свежей травки. Эти слабые ароматы он улавливал чуткими ноздрями даже сквозь бензиновую вонь и гарь из труб расположенного неподалеку завода. А сегодня к милым запахам прибавился еще один, прямо райский. Юсуп-ага никак не мог сообразить, что же это так благоухает. Маки? Нет, не тот аромат, да и откуда макам взяться, сейчас их даже в пустыне еще нет.

Чтобы узнать, не нужно ли дедушке чего, на балкон вышла Дженнет.

— Посиди со мной, дитя мое.

Дженнет села.

— Чувствуешь какой-нибудь запах?

Дженнет принюхалась.

— Запах бензина?

— А еще?

— Больше ничем не пахнет.

— Да ты принюхайся хорошенько.

Минуты две девочка добросовестно втягивала носом воздух.

— Ничего не чую.

— Я бы сказал — благоухают цветы, но что может цвести в такое время?

— А-а-а! Знаю, что! Это миндальное дерево! — Дженнет свесилась с балкона. Вот посмотри, дедушка! Сюда смотри, под стену. Видишь?

Старик, перегнувшись через перила, увидел под самой стеной дерево в бело-розовом цвету.

— Да, еще одна весна пришла... — Юсуп-ага глубоко вздохнул.

— Дед, почему ты все время вздыхаешь? С тобой случилась беда?

— Беда? Не знаю, дитя мое... Сижу — ничего, встану — голова начинает кружиться, вот-вот упаду... Дала бы ты мне крепкого чаю.

Дженнет отправилась на кухню. Пока грелась вода, она перемыла посуду и почистила пылесосом ковер в гостиной. Потом, заварив чай в любимом дедушкином небесно-голубом чайнике, понесла его на балкон.

На балконе она едва не выронила чайник — так поразил ее вид старика.

— Что с тобой, дедушка?

Юсуп-ага жестом попросил поставить возле него чайник. Дженнет, тщательно перемешав чай, налила его в пиалу и подала деду.

— У тебя очень красное лицо. Выпей чаю, легче станет.

А сама ускользнула к соседям в от них позвонила в «скорую помощь». Вернувшись на балкон, увидела деда лежащим на спине. Особенно пугали раскинутые руки.

— Дедушка!!

Юсуп-ага приоткрыл глаза.

— Дитя мое...

Дженнет опустилась возле него на колени и стала поить чаем, держа в одной руке пиалу, другой приподняв голову старика.

Он пил с жадностью, потом сказал, что хочет вздремнуть. В это время у двери позвонили. Дженнет побежала открывать.

— Дедушка, к нам врач пришел! — крикнула она из коридора. — Проходите, больной там, на балконе,— сказала она Оруну Оруновичу, ибо это был он, а сама вышла на лестницу.

Там никого не было. Возле дома тоже никого. Как же так? Врач «скорой помощи» пришел один, без медсестры и даже без халата? Дженнет вернулась в квартиру.

Увидев друга, Юсуп-ага заторопился встать, но не смог.

— Лежи, лежи, дорогой! — Орун Орунович прошел на балкон и сел на кошму.

— Я соскучился по тебе, — тихо сказал Юсупага. — Почему ты шесть месяцев не показывался?

— Вот пришел рассказать, где я пропадал эти шесть месяцев, — Орун Орунович весело улыбался, а сам внимательно разглядывал Юсупа-ага. Явно сдал старый чабан, лицо осунулось, румянец слишком яркий, нездоровый, и такие измученные глаза. Бедняга чем-то болен. — Тоскуешь, наверное, по своим барханам и овцам?

— Э-э, я, кажется, отгулял свое... В ногах совсем силы нет, голова постоянно болит, а погляди-ка на мои руки. — Руки старика дрожали. — Разве они удержат чабанскую палку?

На глаза Юсупа-ага навернулись слезы. Врач сделал вид, что не заметил этих слез. Он предложил старику перебраться в гостиную, уложил его там на диван, потом открыл чемоданчик, который постоянно носил с собой, вынул стетоскоп и аппарат для измерения давления. Не переставая улыбаться, сказал:

— Сейчас произведем настоящий врачебный осмотр и узнаем, чем дышит наш друг кочевник.

Закончив осмотр и помогая старику одеться, Орун Орунович как бы между прочим задавал вопросы.

— Бывает так, что у тебя по телу словно мурашки бегают?

— Да.

— В ушах звенит?

— Звенело. Но когда ты пришел, перестало звенеть.

— Мурашки тоже скоро перестанут бегать. Прими-ка вот это.

Впервые в жизни Юсуп-ага проглотил лекарство. Орун Орунович потребовал, чтобы старик лег в свою постель. Тот послушался. Врач положил ему под голову две подушки.

— Раньше у тебя бывало такое состояние, как сейчас?

— Две недели назад было похожее. Но я выпил чайник чая, и все прошло.

Пронзительно задребезжал звонок. На этот раз в дверях стоял человек в белом халате и с ним была медсестра.

— Вызывали «скорую помощь»?

— Да, — ответила ничего не понимающая Дженнет. — А разве...

— Почему никто не встретил машину? — перебил ее врач. — Где больной?

Дженнет проводила его и медсестру в комнату дедушки. Врач спросил у Оруна Оруновича:

— Вы больной?

— Нет, я врач-геронтолог. — Орун Орунович назвал свою фамилию. — Вовремя пришел в гости. Необходимая помощь больному уже оказана. — Он повел рукой в сторону Юсупа-ага.

— Что с ним?

— Гипертонический криз.

Из уважения к гостям Юсуп-ага хотел встать, но Орун Орунович попросил его ради всех святых не двигаться. Поскольку состояние больного явно приближалось к норме — цвет лица, пульс и прочее, — работники «скорой помощи» уехали. Орун Орунович остался. Он решил дождаться Бяшима.

Тот пришел в положенное время вместе с женой — они работали в одной смене. Пока все ужинали и пили чай, Юсуп-ага оставался в постели, врач не позволил ему подняться.

— Благодари судьбу, мой дорогой пустынник, что дело не закончилось инсультом.

Юсуп-ага не знал, что такое инсульт, но Бяшим и Майса знали, поэтому испугались не на шутку.

— Гипертонический кризис мог закончиться инсультом? — спросила Майса.

— Не кризис, а криз, — поправила Дженнет.

— Да, вполне могло случиться кровоизлияние в мозг, — мимолетно улыбнувшись девочке, ответил зрач.

— А что надо сделать, чтобы криз не повторился? — спросил Бяшим.

— Этого вопроса я жду уже два часа. Но прежде, чем ответить на него, следует, пожалуй, объяснить причину возникновения криза. У здорового человека гипертонического криза произойти не может, значит, остается констатировать наличие у вашего отца гипертонической болезни. Факт печальный. Откуда у него гипертония, хотите вы спросить? Причин для этого немало: психическая травма, постоянно подавленное настроение, постоянное присутствие факторов, вызывающих волнения, опасения, и как результат — слишком большая нагрузка на нервную систему... Да можно еще долго продолжать! Первым толчком была пресловутая пенсия. У чабана с шестидесятилетним стажем вырвали из рук чабанский посох и сказали: «Дальше живи, ничего не делая». А подтекст был такой: как-нибудь прокормим тебя своим трудом, от тебя же самого теперь не много проку. Думаете, легко было вашему отцу такое пережить? Никогда он не был иждивенцем.

— Если все дело в этом, мы можем и в городе подыскать ему работу, — сказала Майса. — Сторожем, садовником,— словом, что-нибудь легкое, по силам ему.

— Не обольщайтесь, уважаемая. Сторож магазина, садовник в маленьком дворике — это не для вашего старика. Ему нужно его любимое дело, до мелочей знакомое, работа, в которой он как бы всемогущий.

— Вы видели когда-нибудь, как чабаны, согнувшись в три погибели, сидят у костра в тридцатиградусный мороз?! — запальчиво воскликнул Бяшим. — Я не хочу такой участи для моего престарелого отца!

— Для вас это было бы действительно тяжело, возможно, даже гибельно, но не для него. Его организм отлично закален и приспособлен переносить и стужу и зной.

— Теории, доктор! Кабинетная логика!

— Вот это называется — с больной головы на здоровую. Это ваша логика кабинетная, оторванная от конкретности данной ситуации.

— Хорошо. Еще один вопрос. Вы видели, как живут в селе? Даже в самых благоустроенных, богатых селах?

— Видел.

— По-вашему, сельский дом может сравниться с нашей квартирой? Открыл один кран, буквально чуть рукой шевельнул — потекла чистейшая в мире холодная вода, открыл второй — вода горячая. А канализация и, простите, теплый, чистый, удобный туалет? А светлые комнаты, в которых зимой тепло, причем без гари, копоти и золы, а летом прохладно? Почему я не должен хотеть, чтобы мой работяга отец пользовался наконец благами подлинного комфорта?

— Он об этих благах и не подозревал и, естественно, не мечтал о них. Они ему, честно говоря, ни к чему. Кроме того, как бы ни были ценны эти блага, они не в состоянии компенсировать для таких, как ваш отец, издержек городского бытия.

— Что вы имеете в виду? Какие издержки?

— А вот такие. Стремительный темп жизни — раз. Теснота, многолюдье везде — в доме, на улице, в троллейбусе, даже в зоопарке — два. Круглосуточный неумолчный шум, который мы с вами уже не замечаем, мы с вами, но не человек, всю жизнь проживший в безмолвии и покое пустыни. Это три. Далее. Каждый день на него обрушивается водопад информации, которую он совершенно не в состоянии усвоить и переварить. По-вашему, это не создает нервного напряжения? Наконец, несметное количество автомобилей и прочего транспорта просто-напросто держит его в страхе. Мне говорили, что он даже по тротуару ходит с опаской, словно по джунглям, где при каждом шаге можно наступить на змею. Мне передали его собственные слова: «Жить в этом доме все равно что в гнезде птицы, которое притулилось на гнилом суку».

— От кого вы это слышали? Кто так подробно осведомлен о нашей семье?

— Дженнет.

Мать обернулась, чтобы отругать дочь, но ее не оказалось в гостиной. Она ушла в комнату Юсупа-ага, чтобы быть при нем в случае чего. Шутка ли — у дедушки гипертонический криз и могло даже быть кровоизлияние!

— Не браните девочку. Она у вас очень смышленая. И отзывчивая к тому же. Можете обижаться, но малышка Дженнет кое-что поняла раньше вас.

— Значит, вы утверждаете, что отец не может жить в городе? — Бяшим все еще колебался, не решаясь сделать вывод.

— Да. Я утверждаю, что в городе дни его сочтены. Если хотите, чтобы ваш старик еще долго ходил по земле, отправьте его назад в колхоз. И не просто в колхоз — на чабанский кош. Там от его недуга не останется и следа.

Бяшим тяжело вздохнул и понурился. В это время отворилась дверь и тихонько вошла Дженнет.

— Где ты была? — спросила мать.

— Возле дедушки сидела.

— Как он?

— Спит. А я сидела около него с закрытыми глазами и видела пустыню, ясно, как в кино.

— Интересно! — Орун Орунович и впрямь был заинтересован. — Расскажи-ка, детка, какой ты увидела пустыню.

Просить себя Дженнет не заставила.

— Пустыня состоит из мельчайших кусочков камня величиной с кончик иголки, — с жаром начала она. — На каждом квадратном метре миллиарды таких твердых кусочков. Эти твердые кусочки называются песком. Песок, хотя он из камня, мягкий, как бархат. От малейшего ветерка поверхность пустыни начинает пылить. Меж холмов и барханов во все стороны бегут длинные узкие тропинки. Они ведут от колодца к колодцу. В пустыне пасутся отары овец и табуны лошадей. А чабаны играют для них на камышовых дудках... Я еще видела разные картины, но сразу не вспоминается.

— Ну, все это она слышала от дедушки! — Майса усмехнулась.

— А вот и нет! Дедушка рассказывал про пустыню, но мне привиделось много такого, чего он не говорил и никто не говорил.

— Вздор! Откуда же тогда взялись твои видения?— В голосе Майсы зазвучали раздраженные нотки.

— Ну как ты не понимаешь, мама! Мы ведь происходим из рода кочевников. Бабушка, в честь которой меня назвали Дженнет, тоже жила в песках. И хотя я там никогда не была, я знаю, как выглядят те места, где они кочевали. И вообще все знаю про их жизнь. Откуда знаю, не могу объяснить, но знаю! И сама я тоже буду кочевницей, — твердо закончила Дженнет.

Никто ей не возразил.

9

Возвращение Юсупа-ага на кош чабаны отметили как праздник. В марте начинается окот, у земледельцев тоже горячая пора — посевная, в колхозе каждый человек на счету, — может, поэтому все были рады приезду Юсупа-ага? И поэтому. Но лишь отчасти.

Профессия чабана не так проста, как может показаться горожанину. Она требует множества самых различных знаний, чутья, сноровки, опыта. Всего этого у Юсупа-ага хоть отбавляй. И всегда он щедро делился с молодыми, всем, что имел. Но в колхозе немало других знающих чабанов. Значит, не только из-за опытности Юсупа-ага обрадовались ему в песках.

Так в чем же главная причина общей радости?

А почему ликуют дети, когда приходят родители, чтобы забрать их из садика домой? Ведь в детском саду есть все, что надо для ребят: вкусная пища, множество игрушек, друзья-товарищи заботливые, ласковые воспитатели. И все же, завидев мать или отца, ребенок вне себя от счастья бросается в их объятия.

Чабаны знают, что овцы, пастбища, колодцы, чабанский посох, костер в степи существовали задолго до появления на свет Юсупа-ага, испокон века, можно сказать. И тем не менее им почему-то всегда казалось, что все это создано Юсупом-ага, его руками, трудами и заботами...

В первые годы существования колхоза общественный скот составлял всего одну отару, и старшим чабаном при ней был Юсуп-ага. Чабаном был его первый сын, Торе, подпаском — второй сын, Курбан. Оба они ушли на фронт в начале Великой Отечественной войны, и оба пали смертью храбрых. Наверное, поэтому колхозным чабанам и казалось, что все пошло от Юсупа-ага и что всем он вроде отца. С самых дальних колодцев явились они, чтобы приветствовать своего патриарха. Поздравив с возвращением, спешили назад на свои коши: овец нельзя бросать без присмотра. С Юсупом-ага остался один Салих. Он первый заметил вдали черную точку и указал на нее старику.

— Нуретдин, наверное, едет, — предположил тот. Черная точка приближалась, росла, вскоре стало можно определить председателев газик. Нуретдин приехал в сопровождении завфермой мелкого рогатого скота и счетовода. Они сообщили, что правление колхоза назначило Юсупа-ага старшим чабаном прежней его отары.

— Яшули, пересчитай овец и прими. Составим акт,— сказал председатель Нуретдин.

— Составляй свой акт, братец. Я принимаю отару.

— Быстро ты как! Неужто уже сосчитали?

— Юсуп-ага не считал, он осмотрел отару, — сообщил Салих.

— Между осмотром и пересчетом большая разница, — сказал завфермой.

— Настоящий чабан с первого взгляда увидит, каких овец не хватает, — возразил ему Юсуп-ага. — В моей отаре не хватает десяти... нет, двенадцати штук.

Даже Салих был изумлен.

— Верно, двенадцати не хватает. Неужели вы знаете каких, яшули?

— Конечно, знаю. Нет старого барана номер пятьсот двенадцатый, по кличке Бесноватый. Вечно отбивался от отары и бегал один. И любил, как собака, обнюхивать новых людей. Где он?

— Его ужалила змея, — сказал Салих.

— Да, барана под номером пятьсот двенадцать ужалила змея, и он издох, — подтвердил счетовод. — Шкуру оприходовали.

— Нет овцы, похожей на зайчиху. Какой же у нее номер?.. Одна из тех, что приносила ягнят со смушкой сур.

— Овца номер пятьсот тридцать первый околела, поев ядовитой травы, — сообщил Салих.

Счетовод снова подтвердил его слова.

— Ну, а остальных десять, видно, взяли на мясо, — предположил Юсуп-ага — они были в возрасте.

— Верно. Десять штук из этой отары забрали в счет мясных поставок.

— Все остальные, кажется, в наличии. Так что пиши свой акт, председатель. Укажи, что я принял девятьсот сорок восемь овец, двух коз, одного козла.

После того, как с делом было покончено, сели пить чай. Юсуп-ага угощал начальство по всем правилам кумли. У председателя было отличное настроение, и он шутливо сказал старому чабану:

— Юсуп-ага, вы полгода прожили в городе, наверное, видели там немало интересных вещей, познакомились с умными людьми, слышали мудрые речи. Городская культура пока еще выше сельской. Может, есть у вас какие-то пожелания, наставления нам?

— Есть, как не быть.

— Какие же?

Достав из кармана кожаный бумажник, подаренный

Майсой, старик извлек из его глубин кусочек асфальта и протянул Нуретдину.

— Асфальт? Зачем вы мне его даете?

— Этой штукой следует покрыть все наши дороги. Ну, если не все, то хотя бы главные. Это мое первое наставление.

— Очень скоро мы его выполним, яшули, — с улыбкой сказал председатель. — С нового года начнем асфальтировать дороги. Говорите второе наставление.

— Второе, братец мой, будет такое: доставь воду прямо в дома. Пусть по одной трубе течет холодная, по другой горячая. Это очень удобно, избавляет от многих хлопот, бережет время.

— Согласен, яшули. Выполним и второе ваше наставление, только попозже. В следующей пятилетке.

— Третье наставление: вот в этом доме установи для нас телевизор. С его помощью можно увидеть, как живут люди всей земли, что они делают, что поют, на каких музыкальных инструментах играют... Много чего можно узнать... Я-то, невежда, думал, что телевизор — коробка, в которую кладут кино, оказывается, это совсем другая штука. Она может связать тебя с любой частью мира. Великая вещь.

— Обязательно приобретем хороший телевизор для Центрального пункта, — пообещал председатель. — Еще будут наставления?

— Будут, только не сейчас. Потом, когда я вспомню. Сейчас у меня вопрос к тебе есть, Нуретдин.

— Спрашивайте, яшули.

— У Берды двое сыновей, одного я уговорил стать подпаском.

— Вот и хорошо.

— Раньше я тоже так думал, а теперь сомневаюсь.

— Почему?

— Один человек в городе — дураком его не назовешь, наоборот, он так много всего знает — сказал мне, что уже есть машины, которые делают искусственное молоко и мясо.

— Возможно, и есть.

— Но если машинами делать мясо, бараны будут не нужны, а стало быть, и чабаны тоже. Значит, я уговорил своего внука выбрать профессию, которая отживает век?

— Да что вы, яшули! Вовсе нет! — И Нуретдин пустился в длинный разговор о различиях между искусственными и натуральными продуктами. И очень убедительно доказал, что надобность в натуральных продуктах, в настоящем молоке и мясе, никогда не отпадет. — Разве может деланная, фальшивая улыбка заменить искренний и жизнерадостный смех? — сказал он под конец, и Юсуп-ага совершенно уверился в его правоте.

— Значит, овцы так же вечны, как пустыня и небо?

— Да!

Уже садясь в машину, председатель сказал:

— У вас в поселке есть дом и меллек. Надо бы вспахать его и посеять что-нибудь. Весна ведь.

— Разве мой меллек не передали другому человеку, когда я уехал в город?

— Нет.

— Почему?

— У нас оставалась слабая надежда на ваше возвращение, — улыбаясь, ответил Нуретдин.

— Брат мой, не нужны мне ни дом, ни меллек. Вся пустыня — мой меллек. Солнце — моя печка, звезды — свечи, а также подобие городских светофоров для машин — они тоже указывают путь. Если мой дом — вселенная, зачем мне те четыре стены в поселке?

Отара ввалилась в загон. Женщины принялись доить овцематок. Ягнята, почуяв запах молока, пронзительно заблеяли. Как отрадны были для взора и слуха Юсупа-ага эта картина и эти звуки!

— Вот и опять ты с нами, — сказал Салих.

— Да, опять я с вами... Ты вернешься на старое место?

— Нет, я буду пасти поярков дальше, на западе, там вырыли новый колодец. Перебирайся и ты туда после окота. Будешь досматривать свои сны.

— Я их уже досмотрел.

— Да? Что же было после того, как красный командир сказал тебе «товарищ»?

— Я его тоже назвал «товарищ». А потом заговорил молодой туркмен-джигит: «Товарищ Борисов сказал, что ты обязательно выздоровеешь. И он обещает возвратиться, чтобы помочь вам построить колхоз». Это не сон, Салих. Я вспомнил — красного командира действительно звали Борисов, и туркмен-переводчик действительно сказал те слова.

— И Борисов возвратился?

— Нет. Передавали, что он убит в бою с басмачами.

Доярки, прослушав концерт, который передавали по радио, улеглись спать. Велев и помощнику спать до восхода солнца, Юсуп-ага погнал отару на ночной выпас. Лежа на макушке бархана и глядя на яркие звезды пустыни, он вспомнил городского друга Оруна Оруновича. Тот говорил: «Хотя человек и не вечен, как звезды или пустыня, он должен жить столько, сколько сам захочет, пока ему не надоест». Еще Орун Орунович говорил, что жизнь человеческую укорачивают болезни и, чтобы не болеть, человек должен работать. Работать в семьдесят, в восемьдесят и в сто лет. Работать, чтобы не давать покоя сердцу, чтобы оно не заснуло.

Чтобы не заснуло сердце чабана, он должен день и ночь бродить за отарой. Ноги его по щиколотку утопают в сыпучем песке, но тем не менее он легко взбирается на верхушку бархана с новорожденным ягненком на руках. На лбу его появляется легкая испарина. Эта испарина — доказательство того, что сердце чабана не спит, работает.


Перевод Н. Желниной.

ПОРТРЕТЫ ПАДИШАХОВ (рассказ)

В тени толстой узловатой шелковицы сидел Алла-кули и пил чай, наслаждаясь каждым глотком, как страстный любитель музыки нежнейшими звуками саза. Пот каплями выступал на лбу, щекочущими струйками стекал под халат, и от этого сухой, теплый ветер казался прохладным, освежающим. Нудная головная боль наконец прошла, мысли сделались отчетливыми, воспоминания тоже.

Вот этот чай (хороший чай, очень хороший чай!) — подарок Сапы-мирахыра (Мирахыр — одно из высших воинских званий в Бухарском эмирате). Вернее, плата за услугу. Щедро платит мирахыр. Деньги не горбом зарабатывает. Да и услуга, по правде говоря, не пустячная. Если б не он, Аллакули, пропали бы в песках мирахыр и его люди. Два дня вел он их через Кизылкумы. Первый день еще ничего, а во время вчерашнего урагана пропали бы.

Словно опять воочию увидел он безумство пустыни. К закату близилось, когда понеслись вдруг по песчаным увалам клубки перекати-поля, — оказывается, ветер набрал силу. Постоянно дует он в это время года, но тут так рванул, что пески потекли, как вода. Сразу стало темно, будто солнце давно уже село (на самом-то деле еще горизонта не достигло), но и свети оно, все равно никто ничего не увидел бы, потому что глаза засыпало, и рот, и нос, и уши.

Да... Ни зги не видать, дышать нечем, ноги вязнут. Но люди еще так-сяк. Кони вот чуть не взбесились. Целую ночь люди с ними промучились, а утром обнаружили — они помяли, потоптали бурдюки, и вся вода вылилась. «Что делать, а? Что делать? На тебя надежда, Аллакули-хан, выручай»,— говорил взгляд мирахыра.

Нужно по холодку (утро было прохладное, после бури это уж всегда так) добраться до приюта Ялнызак-Баба (Одинокий дед), ответил Аллакули. И впрямь другого выхода не было.

— Там колодец?

— Колодец выкопаем.

Сапа, наверно, подумал в тот момент, что проводник шутит, может, даже обиделся: нашел, мол, время... Но ничего не сказал, боясь раздражить нужного человека. Сам он был беспомощен в пустыне. С рождения жил бок о бок с нею и ничего о ней не знал. Наедаться на тоях жирной бараниной до отрыжки — это он любил. А пустыню, которая баранов выращивает, не любил. Еще любил байский сын джигитовать да палить из винтовки — мирахыр!

После того как эмир бежал за границу, баям стало скучно. В селах объявили советскую власть. Кто знает, что это такое... Хотя, кажется, справедливая власть. Во всяком случае, истина тоже получила дорогу. Не то что прежде — одна взятка. Вот Сапа — и дня не был на военной службе, а мирахыром стал, отец частенько подношения слал эмиру.

Эмир, похоже, мечтает вернуться, недаром людей засылает и сюда, на Лебаб, тоже. К мирахыру нашему явился же человек: «Их эмирское высочество передают привет верному слуге и приказывают, собрав как можно больше нукеров, готовиться к решающему сражению». Сапа собрал отряд в тридцать конников. Людям нужны бараны и хлеб, лошадям — ячмень. Где взять? Разбоем добыть? Но нельзя до бесконечности грабить свое село и соседние. Мирахыр решил добраться до узбекских кишлаков на востоке Кизылкумов. Тогда и вспомнил про него. Привел Аллакули в свою кибитку (большая такая, богатая), усадил рядом с собой, и начался между ними разговор.

— Аллакули, друг, по велению их эмирского высочества я собрал нукеров и стал сердаром. Но у нас не все благополучно. Нет человека, который знает пустыню. Короче — не хватает тебя. Шел бы к нам в нукеры...

— Спасибо за доверие, мирахыр, но я не могу стрелять в людей.

— А ты и не стреляй, только будь с нами. Если заблудимся, укажешь дорогу — и все. Ты ведь знаешь, сколько шагов от одного колодца до другого, по звездам найдешь и Хиву, и Бухару, и Мекку с Мединой. Нам говорили — с пятнадцати лет мотаешься по Кизыл-кумам.

— Эй, сердар, не трогай меня. Я живу по пословице: «В желудке пусто, зато уши не болят от брани».

— Приказываю именем эмирского высочества!

— Эмирское высочество отреклось от престола и сбежало. Теперь хозяева Советы.

— Эмир скоро вернется с большой силой. А флаг твоих Советов я сегодня сжег на костре! Видел?

— Сколько я буду получать?

— Получишь свою долю добычи.

— Нет.

— Ай, проси сколько хочешь. Авось найдем, что тебе потребуется.

Красный отряд, прискакавший в село, чтобы ликвидировать банду Сапы-мирахыра не нашел здесь басмачей. Всех следов — пепел от костра, на котором сгорел флаг. У командира Кучеренко был с собою кусок кумача, сделали новый флаг, повесили над домиком сельсовета. Но где же бандиты? Через переводчика спрашивали жителей, те высказали самые различные предположения, но сведений более или менее точных никто дать не мог.

Четверо парней вызвались быть проводниками, отряд двинулся в Кизылкумы. На бескрайнем просторе следы басмаческих коней то сходились в одно русло, то расходились множеством протоков, вели вперед, потом вспять. Распутать этот хитроумный клубок никто не сумел, ни свои следопыты, ни местные. Переждав в глубокой лощине уже упомянутый ураган, красный отряд вернулся в село.

Кучеренко снова призвал актив. Снова думали-гадали, куда подевались басмачи, строили предположения, опровергали друг друга. Обрывки их споров долетали до ушей Аллакули, расположившегося с чайником под могучей шелковицей. Он слушал и не слушал, думал о своем и нисколько не беспокоился за мирахыра и его людей. Никому из односельчан в голову не придет указать на приют Ялнызак-Баба. Все считают то место безводным, непригодным для мало-мальски долгой стоянки. Меж тем он, охотник Аллакули, именно там спрятал своих подопечных. В зарослях созена он попросил нукеров спешиться и копать землю в нескольких местах. Едва успели вырыть ямы в рост человека, показалась вода. Правда, солоноватая, но кони припали к ней с жадностью. Попробовали люди — можно пить. Аллакули получил от мирахыра по два фунта чая за каждый из двух дней и теперь вот вкушает блаженство. Честно заработал, совесть не мучит. И страх тоже. Никто не узнает о его содействии мирахыру. Они поклялись хранить в тайне: Сапа и его люди — то, что охотник помогал им, Аллакули — место где их спрятал. Если кто либо проговорится, смерть на его голову, а имущество будет разграблено...

К Аллакули подошел односельчанин:

— Охотник, тебя зовет красный командир.

Сказав это, он хотел уйти, но Аллакули удержал его:

— Для чего я ему понадобился?

— Ищут человека, знающего пустыню.

— Хорошо, сейчас приду.

Кучеренко встретил его стоя, уважительно приветствовал. Охотник подумал: «Совсем молод, хоть и командир. Однако в наших краях долго живет». Лицо Кучеренко, прокаленное азиатским солнцем, понравилось ему, понравился и взгляд, светлый, твердый, прямой. «Видел смерть, бился с нею и не лжет, наверно, никогда».

Его пригласили в глубь комнаты, поставили перед ним чайник. Командир заговорил, красноармеец-туркмен стал переводить.

Конечно, они запутались. Сколько ни рыскали по Кизылкумам, ничего не поняли, а потом ураган и вовсе следы уничтожил, пришлось вернуться несолоно хлебавши.

— Ты, говорят, великолепный охотник и следопыт,— закончил Кучеренко,— у тебя есть конь и собака. Дадим тебе еще пару бойцов в компанию, установите местонахождение басмачей, а наш отряд их уничтожит. Идет?

Молодые годы Аллакули провел, можно сказать, под землей: рыл и ремонтировал колодцы и сардобы (мало в Кайрачоле колодцев, в которые бы не спускался), а глаза и душа тосковали по свету и ветру. Скопив денег, купил он коня, терпеливого к зною и холоду, купил гончую и ружье и стал охотником. Неделями, месяцами пропадал в песках. Кизылкумы были его истинным домом. Даже если бы не отвел Сапу к Одинокому Деду, даже после того, как буря уничтожила следы, он сумел бы найти отряд мирахыра, однако на длинную речь Кучеренко ответил коротко:

— Пустыня большая, где их найдешь...

Отвечая так, он не смог посмотреть в глаза командиру, отвел взгляд и тут заметил на стене портрет пожилого человека. Лысоватый, с маленькой бородкой... Сакалдаш — ровесник, почему-то решил он сразу. Отец, наверно, этого командира.

Кучеренко и переводчик заметили, куда он смотрит.

— Видел раньше этот портрет?

— Нет.

Переводчик снова стал толковать о деле:

— Обижается на тебя командир. «Мы, говорит, приехали, чтобы оказать вам братскую помощь, освободить ваше село от бандитов, ради этого грудь свою готовы подставить под пули, а лучший во всей округе охотник пожимает плечами: «Пустыня большая».

— Когда лягаются два жеребца, ослу лучше не соваться.

Во время разговора Аллакули все поглядывал на портрет. Сакалдаш наверняка веселый человек, так и кажется — сейчас улыбнется. И глаза смешливо сощурил. Почему-то смотрит на Аллакули. Охотник чуть сдвинулся с места — добрый, проницательный взгляд («Знаю, о чем думаешь!») по-прежнему был устремлен на него. Эй, ровесник, зачем глядишь так?..

Командир говорил торопливо и горячо, боец едва успевал переводить. Аллакули услышал про революцию, про свободу, про то, что люди теперь не должны угнетать друг друга, бедные должны сплотиться, сплотиться должны те, кто трудится, — рабочие городов с сельскими земледельцами и скотоводами... Про Ленина...

Это имя командир и боец повторяли часто. Аллакули понял, что он сейчас вместо белого царя. Новый падишах.

— Я в политике не разбираюсь, однако заметил, что представители всех падишахов считают только свои слова правильными. Люди эмира требуют, чтобы я им помогал, и обещают за это восстановить шариат и веру наших отцов. Вы пришли от падишаха по имени Ленин, обещаете, что все будут равны. А по моему, хоть шариат, хоть революция — одинаково. Равенства не будет. Меня зовут Аллакули — раб аллаха, вот тот мальчишка — Патышакули, раб падишаха. Есть у нас Пиркули — раб святого. Все мы чьи-нибудь рабы, были, есть и будем. А те, у кого денег много, сами и падишахи, и святые... У Ленина небось много денег, вот он и падишах.

Лишний раз убедился Кучеренко: нужно время, немало времени, чтобы люди поняли, в чем смысл революции, что несет им советская власть. Устало вздохнув, сказал:

— Ленин не падишах, напротив, враг падишахов,— и посмотрел на портрет.

Переводя его слова, невольно повернулся к портрету и красноармеец.

— Кто этот человек? — Аллакули ткнул пальцем в портрет.

— Ленин,— в один голос ответили боец и командир.

Аллакули вежливо улыбнулся, решив, что с ним шутят. Не может быть, чтобы... ну, такой большой человек, чьих приказов слушаются во многих краях и землях, которого уважают и чтят столько людей (сами же говорили: и русские, и туркмены, и узбеки!), чтобы он был обыкновенный, свойский, в простой одежде. Аллакули не первый день живет на свете и в городах больших бывал, видел портреты падишахов, военачальников. Их всегда изображают с суровыми, грозными лицами, на тронах или белых конях. На груди у них много всяких орденов. А у этого даже значка никакого нет, чтобы отличать от других людей. Даже шапки не надел, чтобы лысину прикрыть... И добрый человек, ведь добрый. Как может он командовать всеми людьми?..

— Неужели он падишах? — вырвалось у него.

— Да нет же, говорят тебе, Ленин не падишах.

— Кто же он?

Когда его вопрос перевели командиру, он велел собрать на сходку всех жителей села. И снова стал рассказывать о революции, о Ленине, о партии большевиков, о том, как боролась эта партия с царем и богатеями... Про ссылки и тюрьмы, про победу революции. Долго-долго говорили комадир и переводчик, люди сидели тихо и слушали. И Аллакули слушал, как ребенок сказку. И сделалось у него такое настроение, будто сейчас весна, свежая зелень вокруг, солнце милостиво, все обновляется, жизнь начинается снова. Сердце забилось быстрее, он почувствовал какой подъем и гордость, словно сам участвовал в тех больших делах, о которых рассказывает красный командир. И тут же, непонятно почему, вспомнил четыре фунта чая, богатый халат, преподнесенный Сапой-мирахыром. Нет, не в подарок, а за то, что верблюда с оружием переправил через границу... Но все равно, ему щедро заплатили, и не выдаст он людей, которые рассчитались с ним честь по чести. Какими бы ни были они, мирахыр и его нукеры, он, Аллакули, не может указать на их след.

Когда Кучеренко снова попросил у него совета и содействия, Аллакули ответил отказом.

Командиру потом объяснили, что охотник — человек себе на уме, замкнутый и корыстный, видимо, задаром ничего не станет делать. Кучеренко вознегодовал:

— Мои бойцы всем жертвуют во имя революции н никакой мзды не требуют! А он свободу получит, неужели это малая плата?

— Не обижайтесь, — сказали ему, — такой человек. Никогда не поможет соседу зерно обмолотить, не говоря же о чем ином. Кучеренко рад был и заплатить мздоимцу, да нечем было. Пришлось отказаться от мысли воспользоваться услугами Аллакули. Отряд вновь отправился в Кизыл-кумы с добровольными помощниками. Решили не возвращаться, пока не найдут басмачей, каждый кустик, каждый бархан осмотрят. Не могли же они испариться, в самом деле!

Шаг за шагом, километр за километром, приглядываясь, прислушиваясь, принюхиваясь, двигался отряд, расспрашивая встречаемых в пути чабанов и чолуков, и обнаружил-таки стоянку басмачей.

Бандиты почуяли преследователей. Когда отряд Кучеренко приблизился к Одинокому Деду, только пыль клубилась вдали. Началась погоня — от колодца к колодцу, от сардобы к сардобе. За три дня отряд основательно вымотался, но и басмачи, как видно, «иссякли», во всяком случае, возле колодца, вырытого в узкой лощине, они залегли и приняли бой. Однако перестрелка длилась недолго. Когда появились раненые, басмачи побросали винтовки и сдались.

Взгляд Кучеренко остановился на фигуре человека, который один стоял, не поднимая рук. Приглядевшись, командир узнал Аллакули.

— Так вот ты с кем, охотник! — гневно воскликнул он.— Басмач!

Но, подойдя, увидел, что у того руки скручены за спиной. Аллакули стоял, свесив голову на грудь. Какая-то догадка мелькнула в уме командира, он пожалел о своих словах. Развязал охотнику руки.

Среди пленных не оказалось Сапы-мирахыра. Никто не видел, куда он делся, а может, кто и видел, да молчал.

— Если не найдем главаря, считайте, что и победы не было, — нервничая, говорил Кучеренко.

«Аллах, где он мог отстать от нас? — напряженно думал охотник.— Нет, не отставал, я видел его, когда спускались в эту низину. Вот и конь его».

Вдруг он вскочил и побежал к колодцу.

— Эй, мирахыр, вылезай! Бой окончен, твои люди все до единого сдались красным!

Из колодца глубиной чуть не в двадцать саженей донесся шорох, потом послышался кашель, наконец показалась голова в тельпеке. Сапа поднимался по лестнице, которую мастер колодезного дела соорудил для себя,— приходится ведь чистить и ремонтировать колодцы.

Командир, убежденный, что Аллакули бесплатно и палочки с земли не подымет, сказал ему:

— Товарищ, выбирай — коня тебе, верблюда, оружие? Мы теперь богаты. — И указал глазами на басмаческих скакунов, их новенькие одиннадцатизарядные винтовки.— Ты помог нам ядовитую змею поймать.

Аллакули усмехнулся и качнул головой, но так как командир не отходил и смотрел на него вопрошающе, сказал:

— Дай мне, если можно, портрет твоего падиша... ну, этого... Ленина.

Позже, в селе, командир узнал, что в ночь после их беседы нагрянули басмачи и насильно уволокли охотника с собой, боясь, как бы он их не выдал.


Перевод Н. Желниной.

ВРЕМЯ ЗИМНИХ ДОЖДЕЙ (рассказ)

Только что жаром дышалопламя, почти невидимое в полдень, а остался от костра белый пепел, и полдневный ленивый ветер шевелил трескучие угли.

Человек может развести огонь, чтобы приготовить пищу и заварить чай, утоляющий жажду и вселяющий надежду; от знойного солнца найдет укрытие в густой тени чинары, которая с незапамятных времен стоит у подошвы холма. Но это чужой холм и чужая чинара. Человек не волен выбирать родину. Есть на всей земле одно-единственное место — там ты появился на свет, там спят в могилах твои предки, чья мудрость стала притчей и поговоркой. Да, одно-единственное... А если кому-то и пришлось покинуть родину, то хоть и сто лет пройдет, а он будет вспоминать ее и тяжело вздыхать от воспоминаний, в тревожных снах возвращаться туда, где он впервые ступил на землю, сойдя с материнских рук, где даже пыль дорог превращается в чудодейственное снадобье от самых кровавых ран.

Сто не сто, а пятьдесят лет Расул провел здесь — среди холмов, по которым, как по ступеням, можно достичь гор, занимающих полнеба. Но родины ему эти холмы не заменили. Не считал он домом и тот аул, что поставил неподалеку свои приземистые глинобитные постройки, протянул пыльные улочки. Аул назывался Джаранлык, от слова «джаран» — рукав. Такие рукава во множестве промыты стремительными весенними потоками, сбегающими с гор. За горами лежала земля его отцов. Но туда дороги Расулу не было.

Не было, хоть в Джаранлыке никто не ждал его, когда он уходил с отарой, — ни жена, ни брат, ни друг... А имущество? Не много бы усилий потребовалось — закинуть потертый хурджин на плечо, в хурджи-не он хранил праздничный халат из плотного темно-красного шелка и праздничные, желтой кожи, сапоги. Остро наточенный нож с черенком из белого рога он носил на поясе, а чабанская палка всегда в руках. Вот и все... В отаре, которую Расул пас долгие годы и которую привычно называл своей, не было овец, принадлежащих ему. Владел этой отарой и многими другими бай-ага.

Солнце в здешних краях может быть добрым, может быть жестоким. Если бы время от времени не собирались над горами тучи и не проливались дождями, то травы в ущельях Джаранлыка сгорали бы в самые первые весенние месяцы. Баранам негде было бы кормиться, и люди больше стали бы сеять — заботу о посевах возьмет на себя соседняя речка. Но в таком случае Расул ушел бы отсюда.

Его отец, его дед и отец деда — все мужчины у них становились чабанами. И он чабан. Возможно, найдутся люди, не хуже Расула, умеющие пасти. Но нет таких, чтобы превзошли его в чабанском деле. Обведет неспешным взглядом отару, рассыпавшуюся по склону холма, и сразу почует, если какая-нибудь овца отбилась. Для него нет двух неотличимых овец, и особо примечает он тех, которые обладают острым чутьем. Если они вдруг начинают беспокоиться, озираться, значит, жди набега подлых шакалов, очень храбрых, когда их много, или волк решил полакомиться бараниной... А стоит Расулу заметить, что овца, поблескивая глазами, высматривает, где бы ей укрыться, он уже знает — подоспело время появиться ягнятам, и тут надо следить: чего доброго, матка потеряет второго, если будет двойня.

У природы нет от него тайн. Крестьянин на бахче мгновенно определяет — готова дыня, лежащая среди зеленых плетей, или еще не созрела. Так и Расул заранее знает, ждать ли хорошей погоды, посыплется ли снег, а летом — пройдут ли стороной сгустившиеся над хребтом тучи или прольются дождем. Он не помнит случая, чтобы его отара увязла в снежных заносах или мокла под ливнем. А дожди часто бывают в Джаранлыке, и трава здесь густая, и овцы жирные. Сам аллах всемогущий создал это место для того, чтобы люди ходили со своими отарами. И нигде в окрестностях не найдешь чабана заботливее и опытнее Расула. Есть, наверное, не хуже, а лучше — нет.

В тот день, как всегда, он напился чаю у костра и решил немного поспать в тени чинары: ночью какой у чабана сон?.. А сейчас отара спокойно разлеглась на склоне соседнего холма, овцы наелись, напились.

В своих снах Расул возвращался на родину — туда, где он бегал, подобно джейраненку, по крутобоким барханам. Он услышал голос матери, зовущий его. А зачем она звала, не узнал, потому что вмешался грубый мужской голос:

— Расул!.. Расул, хов!

Расул открыл глаза. Бай-ага хозяином вошел в сон и позвал своего чабана. Бай-ага слез с коня, коротко ответил на приветствие Расула, потом долго разглядывал спокойных, сытых овец. Довольно кивнув, он заговорил с Расулом, что пора делить отару пополам и пусть Расул возьмет себе Абдуллу, а Херам уйдет с новым чолуком, которого пришлет бай-ага...

Расул выслушал его, немного помолчал и подумал вслух:

— Овец у нас с каждым годом прибывает, слава аллаху, и пастбища становятся тесными.

— Я знаю,— ответил бай, — потому и купил Ак-дере, теперь хватит места. Хватит? Как думаешь?

— Места, я думаю, хватит... Но, выходит, мы останемся вдвоем с Абдуллой? Вдвоем трудно будет управиться, бай-ага. Все же семьсот овец...

— Ну, ты не похож на человека, которого могут устрашить трудности, — желая польстить старому чабану и сделать его сговорчивее, сказал бай. Расул пропустил похвалу мимо ушей.

— Бай-ага! Летом овцы всю ночь на пастбище. А ночью, вы сами знаете, много желающих полакомиться парной бараниной. Не успеешь отогнать шакалов, волки начинают кружить... А барс — тот и не кружит, тот как за своим добром приходит. Перебросит овцу на спину и исчезает в темноте. Криков он не пугается. А у собаки сразу голос пропадает, стоит ей учуять этого разбойника...

— К чему ты рассказываешь мне то, что известно любому мальчишке в ауле? — холодно спросил бай.

— К тому, что чабану бывает некогда заварить чай или испечь лепешку. Хорошо бы третьего человека, он бы готовил еду, а мы, чабаны, оберегали бы отары...

— Но ты же сам рассказывал, что в молодые годы вдвоем с чолуком пас не семьсот, а тысячу овец. Или с тех пор ты растерял мужество и силу, или же хитрости у тебя прибавилось и ты хочешь меня надуть.

Расул посчитал недостойным опровергать обвинение в надувательстве и по-прежнему спокойно и рассудительно продолжал объяснять, что раньше он пас овец в Каракумах — там нет барсов и волки не могут устоять перед собаками. А просторы какие! Пустишь отару — и конца-краю не видно пастбищам. А здесь? Называется — урочище, а все это урочище можно халатом накрыть. Стоит на часок задремать, и овцы уже доходят до границы участка, перебираются на пастбища Керим-бая, и тогда его молодые несдержанные чабаны с палками кидаются на Расула...

— Было время — ты не говорил так много, — прервал его доводы бай. — Или к старости человек становится болтливым?

— Коротко, бай-ага, скажу так: с одним помощником я не стану ходить за твоими овцами.

Бай покраснел и зло сощурился.

— Ты, я вижу, совсем выжил из ума, старик. Говоришь со мной как равный. А знаешь, кто ты есть? Если из стебля джугары высосать сок — это ты! Если старый кобель дрыхнет в тени чинары, не имея сил караулить овец, — это ты. Если я — я, я, я — не брошу тебе кусок лепешки, ты же подохнешь с голоду!

— Пусть подохну, — сказал Расул, — но послушай-ка и ты меня. Из твоих паршивых двадцати ярок я вырастил целую отару. Лучше овец не найдешь нигде в округе... Каждому человеку отпущен свой предел. Да, я состарился. Да, я прошел по своей тропе почти до конца и уже где-то неподалеку моя могила. Теперь ты хочешь поссориться со мной. Понятно, почему... Умру я — надо справить трехдневные поминки, а через семь дней — опять, и еще через сорок дней. А через год снова собрать людей в память о старом Расуле, чтобы хоть на том свете ему не было так одиноко, как на этом. Сколько же это овец понадобится, бай-ага? А ты, хоть и не умеешь их пасти, хорошо умеешь считать... Если бай-ага пожадничает и не проводит меня в дальний путь, как принято, то в народе про него станут говорить нехорошо... Тебе выгодно поссориться со мной до моей смерти, бай-ага!

На этот раз бай не прерывал старого Расула.

— Ты все сказал, что хотел? — спросил он, когда чабан умолк. — Теперь моя очередь. Ты живешь на свете дольше меня, а по виду лет тебе меньше, чем мне. Так что до твоей могилы еще много переходов. Поспорили мы с тобой, но ты не обижайся. Как раньше пас свою отару, так и паси.

Когда-то Расул был простодушен, но прожитая жизнь сделала его недоверчивым.

— Ты говоришь: «Как раньше пас свою отару, так и паси». А я слышу: «Паси до тех пор, пока я не подыщу другого чабана». Так бывало уже, помнишь? Когда ты поругался с Мередом, ты ему сказал: «Не бери с меня пример, я погорячился. Делай свое дело как раньше, — паси овец». А сам уехал в аул и вскоре прислал нового чабана, а Мереда прогнал. Если ты забыл про этот случай, так я помню. И потому я уйду. Не думай, что на всем свете только у тебя можно найти кусок лепешки и заварку чая. Я чабан. А для чабана всегда найдется отара, которую надо пасти. Из всего, что ты сказал, бай-ага, одно верно — я еще крепкий.

— Бе-ге-е... — презрительно протянул бай. — Значит, уйдешь? Куда же? Может, на ту сторону, в колхоз?

— Может быть, — с достоинством ответил Расул.

— А забыл, что тебя ожидает на той стороне?

— Я ничего не забываю.

Про колхоз бай упомянул не случайно. Лет десять назад, в один из редких приездов, Расул пил чай у него в доме, а по радио звучали туркменские песни, знакомые с детства, и какие-то новые, которые Расул слышал впервые. Про одну такую человек из радиоприемника сказал, что передает ее по просьбе животноводов колхоза «Тазе ел».

Тогда Расул и спросил у своего хозяина: вот говорили, что колхозы давно развалились и люди там поумирали от голода, и мором их покарал аллах за измену законам отцов... А как же теперь они хотят слушать песни? Бай только недобро усмехнулся в ответ, а ничего толком объяснить не пожелал. Но вопрос, заданный ему Расулом, запомнил. Иначе сегодня не стал бы злорадно предлагать: «Может, отправишься пасти колхозный скот?»

Бай сел в седло и уехал.

Семь раз проклял Расул тот день, когда пришел к дверям его дома наниматься в пастухи. Но что ему сейчас оставалось делать? Не бросить же отару — просто взять и уйти. Овцы ведь ни в чем не повинны перед ним, Расулом.

Он снова устроился в тени чинары и закрыл глаза, чтобы отдохнуть до наступления вечерней прохлады, чтобы продолжить сон, прерванный хозяином. Но сон не шел. Растревожил бай намеком: что произойдет, если Расул посмеет объявиться на той стороне...

А что произойдет? Расул часто обращался к своим ранним воспоминаниям, потому что вся его дальнейшая жизнь была не столь уж богата событиями.

Вот и сейчас он вернулся в то невообразимо далекое утро, когда какой-то парнишка, не похожий и похожий на старика под чинарой, выгнал отару на пастбище поблизости от колодца и неожиданно в лощине между барханами увидел вооруженных всадников.

Да, впрочем, не так уж неожиданно. По слухам, Джунаид-хана крепко потрепали большевики, и его нукеры искали спасения в песках, в пустыне, которую аллах создал для всех преследуемых.

Песок Каракумов! Его прикосновение ласкает, как рука любимой женщины... Песок чист, как родниковая вода, — недаром же кумли, жители пустыни, обряд омовения совершают песком, когда нет колодца или дождевой ямы.

Пока всадники приближались, Расул успел подумать о многом. Отара, которую он пас, принадлежала хану племени джунаидов. Ему принадлежал и колодец, из которого пили овцы. Но безбрежные, отглаженные ветром пески принадлежали всем, и Расул был таким же хозяином здесь, как и всесильный хан.

Может быть, не окажись с ним необъезженного гнедого жеребца, Расул и по сей день оставался бы в своих песках.

Гнедой конь хана, разлученный с табуном, едва подпускал к себе (кое-как удалось оседлать, накинуть уздечку), а не то что дал бы сесть: каждого, кто пытался сделать это, он тут же сбрасывал на землю.

У Расула был особый дар в обращении с животными, будь то смирные овцы или надменные верблюды, или не знавшие узды полудикие кони. Коней он знал и любил с детства — чабаны Джунаида на ишаках не ездили, на кошах всегда стояли лошади. И любуясь гнедым, который косил бешеным глазом на спешившихся нукеров, Расул уже знал, что этого коня можно покорить, только дав ему волю, — отпустить повод, и пусть несется сломя голову, пока не выбьется из сил, не выдохнется. Самое главное — усидеть на нем, а за это Расул не беспокоился.

Когда босоногий, в худой шапчонке парень подошел к коню поближе, один из нукеров насмешливо сказал:

— Хей, сынок, это не баран, не лезь под копыта, нам некогда хоронить тебя.

— Ага, — почтительно сказал Расул, — пусть мои похороны не будут вашей заботой. Дайте мне повод.

— Поди прочь!

Но тут вмешался Джунаид-хан. Видно, решил поразвлечься.

— Пусть попробует.

И нукер послушно передал повод мальчишке. В мгновение Расул оказался в седле, припал к шее коня, ухватился за гриву, когда тот встал на дыбы. А едва гнедой коснулся земли передними ногами, ослабил поводья и огрел его камчой между ушей. Конь понес и то останавливался внезапно, то взлетал на дыбы. Но парнишка пока что сидел, как влитой.

Джунаид-хан, посмеиваясь, прошел в белую юрту, которую к тому времени уже успели поставить его люди. Хан был уверен, что чабану все же не справиться с нравным конем — конь в конце концов избавится от всадника, и не такие джигиты пытались усмирить его.

Через час прибежал нукер сообщить хану — гнедой идет обратно, спокойно идет, а мальчишка в седле. Вот что удивительно!

Джунаид-хан призвал Расула и сказал ему:

— Гнедой принадлежит тебе. А ты с нынешнего дня будешь моим нукером, хоть и молод еще.

И начался для Расула путь, который все дальше и дальше уводил от дома. А случилось это пятьдесят лет назад. Сколько же ему теперь? Получается, что шестьдесят шесть, скоро шестьдесят семь.

Рука семнадцатилетнего Расула, привычная к чабанскому посоху, крепко держала в руках саблю. И сам он не знал усталости, когда вместе с ханом джунаидов то убегал от красных аскеров, то преследовал их. В бесконечных походах, когда не осталось, кажется, такого бархана в Каракумах, где бы не ступил копытом его конь, хан-ага не отпускал от себя Расула. Не отпускал потому, что Расул оказался храбрым и удачливым.

Телохранителем самого хана — шагу без него не ступал ни в походе, ни в бою, ни на отдыхе — был Аманнияз. За Аманниязом такой же неотступной тенью следовал нукер по имени Агали. А в ответе за жизнь Агали был Расул.

Самым трудным для них выдался 1924 год. Перебирая в памяти прошлое, Расул мог день за днем восстановить, что было и как было.

Под своей старою чинарой он ясно видел каракумский колодец Ортакую. Видел, как лежит, завернувшись в желтую шубу, мрачный Джунаид-хан. Он только что съел нежный мозг овцы, запил его верблюжьим чалом и теперь был похож на человека, который пытается распутать клубок своих мыслей, мучительно решает, что же ему делать дальше...

В тот день и прибыли к нему нетерпеливые гости из Хорезма. Было их человек пятнадцать, и, забыв о приличиях, они стали сразу говорить о деле.

— Хан-ага!.. В Хорезме теперь новые законы. Новые судьи по этим законам разбирают дела и свои решения выносят по этим законам.

— А про шариат, сказано, надо забыть!

— Хан-ага, налоги теперь тоже приходится платить.

— Люди устали, хан-ага! Веди свое войско на Хиву, будь сердаром и в этом походе, а народ пойдет за тобой защищать прадедовские устои.

Джунаид-хан молча слушал их. Слушал и Расул, он ведь сидел близко, за спиной Агали, а Агали — за спиной Аманнияза.

Очевидно, хан думал о том, что нукеры его кто убит, а кто ушел и теперь у него не хватит сил, чтобы осадить и взять Хиву, как он это сделал недавно, при последнем хивинском хане...

Однако, услыхав, что народ пойдет за ним, Джунаид приободрился и погладил усы. Переспросил, верно ли, что в самой Хиве всего сотни две красных аскеров и в самом ли деле их начальники уехали в Москву, на большой курултай.

Приближенные к Джунаиду ишаны советовали ему не медлить, а снова поднять знамя священной войны и навсегда избавить Хиву от красных собак.

Хорезмские посланцы сказали правду — когда Джунаид-хан подошел к стенам Хивы, у него было уже до пятнадцати тысяч всадников. Постарались ишаны и муллы: кто из дехкан, туркмен ли он, казах или узбек, осмелится остаться дома, если правоверные пошли на дело, угодное аллаху? Если находились такие, тогда вместо муллы их навещали нукеры хана, а после их отъезда оставались трупы и пепелища.

Глашатаи объявляли в аулах и кишлаках:

— Хан джунаидов защитит веру отцов. Хан джуна-идов прибыл в Хиву, чтобы никто не мог поколебать незыблемые законы шариата!

Взять с ходу город не удалось. Пулеметы и две красноармейские пушки остановили лавину всадников, вооруженных большей частью берданками, а то и дедовскими кремневыми ружьями.

Пришлось отойти. Войско таяло, все больше всадников растворялось в ночи, с тем чтобы не вернуться под ханское знамя... Осажденные успешно делали вылазки. А разведчики доносили: с юга, из Чарджоу, движется сильный отряд красных.

Две тысячи всадников — из пятнадцати — уходили с Джунаид-ханом в глубь песков. Главный ишан растолковал сон хана: надо вернуться на колодец Ортакую и начать подготовку к новому походу, и тогда будет удача.

По дороге сделали привал на Балыклыкую, и здесь красные окружили Джунаида, и был бой. Только чудом — зимний туман сгустился над пустыней — хану удалось прорваться и скрыться на время от преследователей.

Теряя людей, лишаясь награбленного добра, шел Джунаид на Ортакую. И по-прежнему не отступал от него ни на шаг Аманнияз, тенью Аманнияза был Агали, а его тенью — Расул.

Красные настигли их и здесь. В бою подстрелили гнедого. Лучшего друга лишился Расул. Он пересел на другого коня. И опять прорвал кольцо Джунаид, но у колодца Ак-яйла с ним оставалось сотни две с половиной, не более.

Неудача за неудачей — и обострились сомнения, которые посещали Расула.

Говорят, хан-ага — сердар, какого не бывало в Каракумах. Почему же так часто бьют его красные? Почему он не взял, как собирался, Хиву?

Говорят, хан-ага сел на коня и вынул саблю ради восстановления извечных законов шариата. Но в кругу приближенных он с жаром толковал о захваченной добыче, а не о святой вере отцов.

И еще Расул засомневался в силе благословений, раздаваемых главным ишаном. Сказал же тот как-то Расулу: «Да сохранит тебя аллах, и пусть пуля пролетит мимо, и сабля пусть не заденет». А на следующий день Расула ранило. Не в первый раз и не в последний. Он и позже не переставал удивляться: как удалось ему избежать смерти в те четыре года непрерывных схваток? Красные ведь чуть не хватали за хвосты их коней!

Уже весной, нежным солнечным днем, Джунаид-хан со своими всадниками устроился на колодце Игдекую. Их к тому времени оставалось сто пятьдесят человек. Отдых был недолгим. Нарушили тишину выстрелы. Только джигиты приготовились к отпору — в дело вступили пулеметы красных, и пришлось не о битве думать — о бегстве. Нукеры бросились врассыпную, будто фазанята от ястреба. Помчался прочь и Джунаид.

Так было заведено, что прикрывать его следовало Аманниязу, а Аманнияза — Агали, последним же уходил от пуль и погони Расул. Внезапно Аманнияз свернул, Агали, как привязанный, последовал за ним, и Расул не отставал от них. Должно быть, хан-ага дал какое-то поручение старшему из трех телохранителей.

Цокот копыт на такыре, крики «ура», беспорядочные ружейные выстрелы — все это осталось позади, и уже в полной тишине три всадника спешились в лощине, укрытые от чужого глаза крутобокими барханами. Здесь и застали их быстрые каракумские сумерки, и в черноте ночи бесшумными выстрелами блеснули звезды.

Аманнияз, глядя в небо, сказал:

— Что-то много... много нынче падающих звезд. Или это мне просто кажется?

Агали поднял голову, и Расул поднял голову. Звезды действительно скатывались по черному небосклону, а ведь известно: у каждого смертного есть своя звезда, и когда она падает, душа' его расстается с телом.

Агали с тревогой сказал:

— Падают... Колодец Игдекую — край нашего пути. Все пропало у наших.

— Все пропало, но теперь «наши», как ты говоришь, уже не наши, — отозвался Аманнияз.

— Почему же?

Расул, младший среди них, молча прислушивался к разговору. Аманнияз не сразу ответил на вопрос Агали. Он вздохнул и сказал:

— Знаешь ли ты, Агали, что сегодня ночью хан-ага решил уйти на ту сторону? У него много грехов и сюда он не вернется. И нукеры не вернутся. Его грехи лежат и на них. На мне тоже. Но с сегодняшнего вечера дорога хана не моя дорога. Я остаюсь.

Агали в растерянности произнес:

— Брат, тебя пристрелят, как собаку...

— Пусть. Но я надеюсь, что не пристрелят. Ты слыхал пословицу? «Если джейран приходит сам, нет у него другой вины, кроме двух его глаз...» У меня и глаза есть, и уши. Я знаю друзей Джунаид-хана — они говорят по-турецки, но сами инглизы. Я знаю, какие разговоры ведут мешхедские купцы с людьми хана, когда встречаются на базарах в Ташаузе, Мерве, Хиве...

— Ты хочешь предать? — с тихой яростью спросил Агали.

— Я хочу остаться на родине.

— Будь ты проклят! — крикнул Агали. — Я жалею, что охранял тебя в боях. Подохни теперь у красных!

Он вскочил в седло. Если бы Аманнияз потянулся к своему маузеру, Расул должен был бы убить его, охраняя Агали.

Но Аманнияз только покачал головой.

— Бывает, что слепой хуже дурака. Агали, не оборачиваясь, приказал:

— Расул! Едем...

Расул, не рассуждая, не пытаясь разобраться, кто из них прав, тронул камчой не успевшего отдохнуть коня. Сработала четырехлетняя привычка — как нитка за иглой, следовать за Агали. Это позднее его осенило: Аманнияз-то был старший, и слушаться надо было Аманнияза.

А тогда Агали по звездам выбрал направление на юг. Кончились непрерывные гряды барханов, и впереди затемнели горы. Агали объяснил Расулу — их путь ведет на ту сторону, но тропы в горах охраняют пограничники. По счастью, он, Агали, знает такой проход, где никто не станет их ждать, там они проскользнут беспрепятственно.

Где-то неподалеку брякнул колокольчик. На шее козла-вожака? Отара? Вот бы кстати! Им надо запастись едой.

Чабанские псы встретили яростным лаем двух ночных всадников, от которых исходил раздражающий запах крови, пота и пороха. Старик чабан отогнал собак. При виде вооруженных людей он низко склонил голову, и слова приветствия прозвучали глухо и невнятно.

Агали мрачно сказал:

— Не бойся... Теперь можно не бояться нас. Нашу силу унес с собой хан-ага, он еще вернет ее нам!

— Слезайте с коней, джигиты, — отозвался старик. — Жажду можете у нас на кошме утолить чаем, а голод — чуреком.

Молча они пили чай, молча ели чурек и коурму. И с собой взяли еды на дорогу.

Утренняя звезда уже вспыхнула в небе, а до восхода солнца предстояло достичь того ущелья, где был скрытый проход, знакомый Агали по прежним переправам на ту сторону. Коней пришлось бросить — тропа обрывистая, узкая. Набираясь сил перед тем, как тронуться в опасный путь, Агали и Расул отдыхали возле кривой арчи. Внезапно заклубилась внизу горы пыль, хоть утро было безветренное. Расул толкнул задремавшего Агали. Группа вооруженных всадников, обогнав облако пыли, рысила под ними, и Расул возблагодарил бога за то, что они вовремя укрылись в зелени горного склона. Всадники были из тех, что преследовали их от самой Хивы.

— Наверно, хотят перекрыть дорогу, по которой должен проехать хан-ага, — высказал Расул свое предположение.

Агали хмыкнул.

— Наш хан-ага еще вчера перевалил через горы....

Сладковатый запах дыма стал их проводником на пути к селению, зажатому между двумя горами. Хоть и на чужбине, но в безопасности. Возле одного из домов услыхали, как заблеяла овца, и сердце Расула дрогнуло. Теперь, когда не надо было никого преследовать, ни от кого убегать, он вспомнил, что он внук чабана, и сын чабана, и сам чабан.

— Агали, давай постучимся, — предложил он.

Открыли им не сразу. Чай и чурек подали так, будто последний кусок и последний глоток отдают. Хозяин дома, из туркмен, издавна живущий в этих краях, выслушал рассказ беглецов, но сам ни слова не сказал — ни в одобрение, ни в порицание. У него Агали и Расул переночевали. А дальше дорога их раздвоилась. Агали отправился разыскивать Джунаид-хана. Расул остался в Джаранлыке. И — как будто не было ему в жизни другого предназначения — сделал баем хозяина дома, из двадцати его худородных овец вырастил большую отару.

Давно это было. Навсегда исчез из его жизни Агали. Умер, по слухам, Джунаид-хан. И давно рассеялась пыль, поднятая копытами джунаидовских лошадей. Но она замела и сделала непроходимой для Расула дорогу домой.

Лежа под чинарой, Расул принялся загибать пальцы, он хотел сосчитать, сколько же лет — точно — с той поры, как он появился в ауле Джаранлык. Но пальцев не хватало, он сбивался и снова начинал отсчет.

Нестерпимое солнце, висевшее посередине неба, стало откочевывать на запад, зной поостыл, и Расул поднялся — развести костер...

Он уже сидел и пил чай перед обедом, когда из колючих зарослей ежевики, сладко потягиваясь, появился его пес Алабай. Конечно, если потянуло дымом, жди Алабая. Он знает, что у костра получит похлебку.

Грустно будет покинуть Алабая, единственного друга. Что овцы? Глупые существа. Им достаточно травы на пастбищах, воды в колодце. А дружба и верность овцам неведомы, им все одинаково — пасет ли их Расул, или горбоносый курд Муртаза, или собака в эту минуту исполняет обязанности пастухов.

Алабай — другое дело. Если у хозяина спокойно на душе, то пес, помахивая обрубком хвоста, подходит уткнуться головой в колени. Если же Расул почему-либо хмурится, то мрачность одолевает и Алабая, он лежит поблизости, устроив голову на вытянутых лапах. Во всей округе нет собаки лучше Алабая, надежнее Алабая... Сколько раз пытались волки подобраться к отаре, но никогда им не удавалось сделать это незаметно, даже в самую глухую снежную ночь, которая благоприятствует серым разбойникам.

Расул достал миску с остывшей похлебкой, поставил перед собакой, потрепал за коротко обрезанные уши.

— Ешь, Алабай.

Алабай вылизал миску так, что и мыть не надо, и устроился среди камней, сам похожий на продолговатый камень. Здесь был его обычный наблюдательный пункт, и никто бы не сумел приблизиться незаметно ни со стороны гор, ни с бугристой равнины.

Расул проводил Алабая взглядом и подумал, что, наверное, у такой умной собаки есть свои мысли, свои воспоминания. Может, Алабай временами сожалеет о своей подруге, которую растерзали волки, или возвращается к тем дням, когда совсем щенком попал на кош к Расулу и тот учил его всем премудростям чабанской службы.

— Когда я уйду, — негромко обратился к Алабаю Расул, — найдешь ли ты в новом чабане такого же хозяина, каким был для тебя я? А может быть, за миску похлебки ты так же верно станешь служить я ему...

Пора поднимать отару, пусть идет в урочише. Но в там Расула не оставляли мысли о скором уходе. Как ни странно, бай своим намеком укрепил это намерение и заставил ускорить его исполнение.

Родину Расула называли страной колхозов. Ну и что? Говорят, что там трудятся с восхода солнца и до заката. Но Расула этим не испугаешь, он всю жизнь трудился, а никто по его просьбе не исполнил ни одной песни, как было в тот раз, когда он слушал радио в байском доме.

До Расула доносился привычный мерный хруст — овцы дружно жевали сочную траву. И какие-то невидимые собеседники — двое — вели рядом с ним давнишний спор. Расул кивал то одному, то другому, но не вмешивался.

У первого голос был похож на голос Агали.

«Зачем он туда пойдет? — сказал он о Расуле как о ком-то постороннем, отсутствующем. — Что он там оставил? Пусть вспомнит: людей убивал? Да. Дома их сжигал, отравлял колодцы. За все это его не посадят на почетное место у дастархана».

Расул кивнул, подумав, — верно говорит.

Второй голосом Аманнияза возразил: «Если грешник раскаялся, он больше не грешник... Не слушай его, Расул, — обратился он к чабану. — Ты четыре года не отступал от Джунаид-хана. Ты не слышал других слов, кроме его слов. А человек, сидя ночью у костра, не может разглядеть дальних далей... Иди, Расул! Там твоя родина, там могилы твоих дедов и прадедов. И там живут потомки тех людей, что тысячу лет ели хлеб и соль с твоими предками, одни у них были друзья и враги одни. Хочешь ты или не хочешь, но эти люди родня тебе. Иди и помни, что раскаяние дает избавление от грехов».

Второму Расул кивнул еще охотнее.

В тот день старик пригнал отару на склон большой горы. Вообще-то он редко пас здесь овец — пограничная зона. Однако бай за хороший пешкеш (Пешкеш — подарок, взятка в форме подарка) получил для своих чабанов разрешение пользоваться горными пастбищами. Только офицер велел делать это не слишком часто: боялся начальства, а делиться с ним не хотел.

Повыше на склоне стоял шалаш. Туда-то и поднялся Расул, приказав Алабаю смотреть за овцами.

В шалаше, прижав к животу винтовку, сидел солдат пограничной стражи. Лицо у него было изжел-та-черное как у человека, больного лихорадкой, полузакрытые глаза, — он, как в тумане, ничего не видел перед собой и вздрогнул, когда Расул поздоровался.

— А? Ты кто? — отрывисто спросил стражник.

— Не узнал? Я чабан...

— А, Расул-ага... Проходи, садись на кошму.

Стражник ожесточенно потер глаза, словно хотел рассеять туман, а потом спросил Расула:

— Хочешь зернышко с джугары золотистой невесты? Могу угостить уважаемого человека...

Расул отрицательно покачал головой. Стражник пользуется нежным поэтическим названием. Терьяк до добра не доводит. Вот этот нукер — высох весь, глаза безумные, он даже Расула не узнал, хоть и знакомы уже не первый год.

— Возьми, — настаивал стражник.

— Спасибо, но эта невеста не для меня, — ответил Расул.

— И никогда ее не пробовал?

— Никогда. Стражник удивился:

— Нукер Джунаид-хана, — и не знаешь вкуса терьяка?!

Расул помолчал немного. Он не про терьяк пришел говорить. Он пришел разузнать поточнее, как у них охраняется граница. Ведь если завариваешь чай, надо знать, как его заваривают, а если заварил, надо пить.

— Я вот думаю, Якуб, — обратился он к пограничнику, — как вы служите на границе?

— А что тут думать?

— Сидишь в шалаше, спишь со своей винтовкой. Даже если целое войско пойдет через границу, ты останешься в неведении.

— Напрасно так считаешь, уважаемый Расул-ага,— самодовольно усмехнулся Якуб. — Через эту гору, где мой пост, ни один человек не пройдет.

— Я не помню случая, чтобы ты соврал мне. Но сейчас не могу поверить.

— Зачем я буду день и ночь бегать по камням? Границу охраняют Советы, никто к нам не пройдет. А если кто из наших тайком минует мой шалаш, перехватят на той стороне, все равно никуда от них не денется.

— А потом что бывает?

Якуб стал объяснять: людей, нарушивших границу, Советы осуждают на два года. Откуда он знает об этом? Сами нарушители рассказывают, когда возвращаются сюда, отбыв срок.

— А скажи мне, Якуб, если знаешь... после двух лет обязательно возвращаться или можно остаться?

Блеснули затуманенные терьяком глаза.

— Видит бог, Расул-ага, ты похож на человека, который собирается на ту сторону. Ты же оттуда родом. Вот и оправдывается пословица: «Лишившийся возлюбленной плачет семь лет, а лишившийся родины — до самой смерти».

— Я и там был чабаном, а какая у чабана возлюбленная... — осторожно возразил ему Расул.

— Э, уважаемый, не останавливайся на полдороге. Посмотрю, что ты подаришь мне. Хорошо бы овцу. И тогда ты услышишь от меня три мудрых совета — только с их помощью, Расул-ага, сумеешь попасть на родину.

— У меня нет овцы, брат... Но завтра я принесу тебе одну вещь, она в несколько раз дороже самой жирной овцы.

Солнце ушло, но было еще светло, и Расул заторопился к отаре. А Якуб-стражник, чтобы протрезветь, стал прохаживаться возле шалаша.

Надвигалась ночь, а ночей Якуб боялся из-за контрабандистов. Среди них были такие отчаянные головы, что при удобном случае грабили пограничные посты. В прошлом году поздно ночью двое напали на него, но Якуб успел добежать до границы, залег там — ноги на ничейной полосе — и открыл по бандитам огонь. Если бы контрабандисты стали отвечать на его выстрелы, их пули попали бы на советскую сторону, а ссориться с советскими пограничниками контрабандисты не смели. Они повернули назад. С тех пор Якуб и грезил, и отсыпался днем, а ночью не смыкал глаз, чтобы его не застигли врасплох. Ту ночь после прихода Расула он коротал, стараясь угадать, что бы такое мог принести ему старик.

Его любопытство было удовлетворено лишь в полдень, когда Расул-ага снова появился в шалаше. В руках он держал сверток из кошмы.

— Что у тебя там?

В кошме была пятизарядка старого образца. Луч солнца скользнул по стволу, и вороненная сталь заиграла густой синевой.

— Берешь? — спросил Расул.

— Беру. Я найду, кому продать оружие джунаидовского нукера. А теперь слушай...

Первый совет Якуба: идти на родину. Все вранье, что там нечего есть. У людей в колхозах каждый день мясной обед, и никто из них не наденет такую рвань, в какой Расул ходит... Заболел человек — его бесплатно лечат, лекарство дают бесплатно. В колхозе люди сеют сообща, помогают друг другу во всех делах.

Так объяснил стражник, а потом испугался своих слов и вышел наружу — проверить, нет ли кого поблизости.

Вернувшись, сказал:

— Дер дывал муш даред, муш гуш. Как говорится, в доме есть мыши, у мышей есть уши. Мои советы хороши, пока их никто не слышит. Теперь второй совет...

Второй совет был: выходить только ночью и непременно в сильный дождь или снегопад. Советские пограничники и ночью видят, как днем. Что за способ у них, Якуб не знает. Это не похоже на луч луны или солнца, не похоже на фонарь. Эту вещь не увидишь, а она видит все — из Москвы заметит муху, которая полетела в Мекку... Да, времена, когда можно было в темноте пройти границу, давно кончились. Одна надежда проскользнуть мимо этой штуки — когда буря, дождь либо снег. Главное — миновать первый пост. Если там поймают, могут привести назад, сюда: подумают — заблудился человек. Надо добраться до их земли — и не прятаться, и не таиться... Два года пройдут быстро, а там Расул останется жить у них.

Якуб поглаживал вороненный ствол, и Расул спросил:

— А третий твой совет?

— Ничего не скрывай от них. Как было, так и говори. Не скрывай, что ходил в нукерах Джунаид-хана, что здесь был чабаном. Так лучше. Я слышал, что они прощают тех, кто не скрывает ничего.

Возвращаясь к отаре, Расул жалел об одном: невозвратно потеряны долгие годы.

Теперь оставалось ждать зимы. Но, и как в насмешку, осень затянулась. Каждый день в небе появлялись серые рваные тучи и — проходили стороной. Ради Расула они ни капли не хотели уронить. Деревья сбросили листву. Похолодало, и Расул уже надел зимний стеганый халат. Но бог не давал ни дождя, ни снега.

Наконец из ущелья задул сильный ветер. Он злобно выл над овечьим загоном, старался свалить чабанский шалаш. А для Расула вой ветра был лучшей песней! Такой ветер в эту пору всегда приносит дождь, переходящий в снег.

Дождь и пошел — во второй половине дня. А к вечеру Расул пригнал отару в аул.

Из дома вышел бай.

— Дождя испугался? — спросил он вместо приветствия.

— Испугался, бай-ага.

— А прежде ты пас в любую погоду.

— Прежде — да.

— Что же случилось теперь?

— Случилось, что теперь пасти не буду.

— Так ты благодаришь меня за хлеб и за соль?

— А ты — за мой труд?..

Расул прошел в огороженный угол загона и там поверх стеганого халата надел темно-красный шелковый, скинул сыромятные чокаи и натянул сапоги.

Бай молча следил за его переодеванием.

— Куда это ты собрался? Уж не на той ли?

— Угадал, бай-ага.

— Кто же затеял празднество в такую собачью погоду?

Иногда лучший способ провести человека — сказать ему правду, и Расул ответил:

— Колхоз затеял.

Глупо, старик шутит — и бай вернулся в дом.

А Расул пустился в путь. Он шел к горам — лицом к горам, которые когда-то остались у него за спиной. Время зимних дождей (собачья погода, как сказал этот бай) стало временем возвращения.

А дождь струйками, похожими на змеенышей, вился по склонам между мелких камней, и там, внизу, в ущелье, стремительный, ревущий поток драконом кидался на стены, вырывал и уносил с собой деревья, ворочал тяжелые камни, оторвавшиеся от скал...

Оба Расуловы халата промокли, но он не останавливался, все шел и шел по тропинке, ведущей наверх.

Хотелось выпить чаю, накинуть на плечи такую же шубу, в какой встретил его бай, полежать в тихом укрытии, но голос Аманнияза окликнул: «Не останавливайся! В этом укрытии твоя смерть».

Он пошел дальше, сказав самому себе:

«Нельзя мне умирать, пока я не вернулся. Хоть бы год там, дома, походить с отарой в своих песках...»

Подъем кончился. Расул и не помнил, как одолел его. И едва он сделал несколько шагов под уклон, как темноту, словно удар сабли, прорезал окрик:

— Стой! Руки вверх!

Расул опустился на мокрые камни и сполз на тропу...

А потом откуда-то возникла белая войлочная кибитка у бархана, поросшего нежной травой, и оттуда доносились переливчатые, как ручей, звуки дутара. Расул решил посмотреть, кто это играет, потянул на себя дверь и услышал голос:

— Расул! Заходи!

— Послушай, как он играет...

— Время зимних дождей кончилось!

В кибитке Расул сразу узнал человека, перебиравшего струны дутара, — Непес-оглан... Расул в недоумении спросил:

— Непес?.. Но разве... Ведь тогда, возле Ортакую, пуля попала ему в голову. Наповал. Я видел, как он упал.

— Нет, он был ранен.

— Но мы же похоронили его!

— А он выбрался из могилы... ...И другой голос позвал:

— Больной... Больной, проснитесь...

Расул открыл глаза, чтобы взглянуть, кто у них заболел. И сразу исчезли белая войлочная кибитка, в люди, сидевшие на кошме, и Непес-оглан с дутаром на коленях... А музыка продолжалась — она шла из черного ящичка на подоконнике.

В белом халате стоял возле койки молодой туркмен, он взял Расула за руку.

— Как самочувствие?

Расул не знал что ответить. Сейчас ему казалось — вся жизнь прошла в ожидании этой минуты. Никто и никогда не спрашивал у него, что он чувствует, о чем думает...

Он покорно выпил какое-то сладковатое лекарство.

Доктор сказал:

— Через неделю вам можно будет вставать.

Доктор ушел, а Расул остался лежать на белой, как снег, простыне. Он не сразу понял, что плачет. О чем? Плачет от боли в израненных о каменные уступы руках? От песни, которую когда-то играл Непес? Или же Расул снова почуял запах пороха в крови, сопровождавший его молодость?

Он плакал и не стыдился своих слез.

Он вернулся — со своими грехами и раскаянием — не только для того, чтобы его погребли на земле отцов. Он надеялся еще пройти здесь по новой дороге... Молодой Расул шел на тайную встречу с девушкой, которую хотел бы видеть своей женой и матерью своих сыновей. Далеко от этой девушки унес его норовистый гнедой конь. Пусть... Он вернулся, и, значит, конец одиночеству.

Расул поднял голову с подушки. Зимнее солнце проглядывало сквозь разрывы туч, другое солнце, не похожее на то, которое он столько лет встречал в Джаранлыке, по ту сторону гор.


Перевод Б. Белянинова.

НОЧНЫЕ ШОРОХИ (рассказ)

Ночью в горах человек ощущает невольное чувство тревоги. Это, пожалуй, даже не тревога, а скорее настороженность, ожидание чего-то, а чего — и сам толком не знаешь. Ночь размывает, затушевывает очертания и камня, и дерева, привычному придает неожиданные свойства. И вот уже обдутый ветрами корень вовсе не корень, а готовая к удару кобра, старый пень, темнеющий неподалеку, кажется затаившимся хищником. И впечатление настолько реально, что человек с трудом сдерживает желание бежать без оглядки или пойти и выяснить, так ли это на самом деле, пойти, чтобы освободиться от страха, сбросить гнет неизвестности.

Однако делать этого нельзя, и пограничники, поглядывая на старшего наряда и маясь желанием закурить, лежат неподвижно под раскидистым фисташковым деревом. Старшина Игнатьев, словно бы и не догадываясь о переживаниях товарищей, покусывает травинку.

Много ночей, подобных этой, провел старшина в горах за время службы на заставе, научился отличать кажущееся от действительного и не разделяет тревожного томления первогодков. Он знает, что постоянное напряжение вредно — оно не обостряет, а, наоборот, утомляя, притупляет чувства. Оно как застывшая смазка в автомате — затвор движется, но ему не хватает сил разбить капсюль патрона.

Старшина постоянно внушает новичкам, что быть внимательным в наряде вовсе не значит каждую секунду ощущать свои закаменевшие мускулы.

В такую темную ночь важно не столько смотреть, сколько слушать, а слух у Игнатьева отличный. Многие завидуют умению старшины различать и понимать ночные шорохи гор, просят поделиться секретом. Старшина пожимает плечами: нет никаких секретов, прослужите годик-другой — сами одолеете эту нехитрую науку. Но наука хоть и нехитрая, а дается не вдруг.

Стоит такая тишина, что кажется нереальной, густой, плотной на ощупь. Скоро должна взойти луна, а вместе с ней появится ветер. Сперва он осторожно прошуршит в траве, словно босиком по ней пробежит, потом озорно взъерошит кустарник, начнет шумно ворочаться в кронах деревьев.

Но пока его нет, и над миром царит тишина. А Игнатьев, повернув ухо к земле, слышит далекий звенящий гул. Это не голос реки — река в эту пору года спокойная, как пруд, и течение ее скорее угадывается, чем воспринимается слухом и глазом. Нет поблизости ни фабрик, ни заводов, машины которых передают земле рабочий ритм своих двигателей. Вокруг вообще ничего нет, кроме гор.

Это великий и вечный зов Земли, это голос нашей планеты, летящей в просторах вселенной, и услышать его можно только так — тихой ночью среди гор, которые подхватывают и усиливают голос Земли. Мы не слышим этого звука в городской сумятице, в повседневности дум и забот, его можно воспринимать, только слившись с природой.

Игнатьеву вспоминается Белоруссия, ночи Полесья. Там дремучие вековые леса, там сосны и буки ведут свой нескончаемый разговор даже в полном безветрии. Мало звезд на небе Полесья, и кажутся они немножко пригашенными, тусклыми. Может быть, потому что слишком насыщено влагой белорусское небо, трудно пробиваться звездному свету сквозь белесую наволочь. Но все же он пробивается, и знакомые рисунки созвездий одинаковы всюду, будь то полесская деревушка или пограничная застава в Каракумах, только чуть смещены по небосклону.

— Ты слышишь шорох, Абдулла? — одними губами спрашивает Игнатьев.

— Нет, — так же тихо отвечает пограничник.

Он напрягает слух. Прислушивается и второй солдат.

— Ничего не слыхать, товарищ старшина.

— Нет, — настаиваетИгнатьев, — кто-то пробирается в лощинке. Но кто?

— Может, барс? — высказывает догадку Абдулла и невольно трогает рукой висящий на груди автомат.— Ты как думаешь, Алеха?

Второй пограничник тоже служит по первому году, но он наблюдательней товарища:

— Барс — это кошка, его не услышишь. Это скорее всего кулан...

Подозрительный шорох не повторяется. Игнатьев всматривается в зеленые фосфорецирующие черточки на циферблате часов, прикидывая, сколько времени осталось до восхода луны.

Снова хруст сломанной ветки.

— Слышали?!

— Слы... слышали, — неуверенно отвечает Абдулла. Ему очень хочется ответить твердо, но, честно говоря, он не совсем уверен, слышал ли он что-нибудь.

— А ты, Алексей? — настаивает Игнатьев.

— Так точно, товарищ старшина... Не слыхал, — честно признается второй пограничник.

— Хрустнуло что-то, — уже более уверенно говорит Абдулла. — Ветка фисташкового дерева под тяжестью плодов сломалась.

— Ерунда, — возражает Алексей, — не такие уж фисташки тяжелые, чтобы ветки от них ломались.

Старшина согласен с Алексеем. От тяжести плодов может обломиться ветка яблони. Но фисташки... Такого видеть ему пока не доводилось, а что не видел собственными глазами, то на веру принимать не следует.

Игнатьев слушает и с сомнением пытается рассмотреть ветки дерева, под которыми сидят пограничники.

Глаза, привыкшие к темноте, хоть с трудом, но различают черные сгустки плодов. Не так уж их и много, фисташек этих. Может, на тех деревьях, что в лощине, их больше, потому что и влаги там побольше? Вряд ли. Два дня назад старшина был здесь засветло и не заметил особого различия между деревьями — на всех вроде бы плодов поровну. Так какого же лешего ветки хрустят?

— Товарищ старшина!.. — жарким шепотом дышит в ухо Абдулла.

Но Игнатьев и сам слышит, как что-то прошуршало и сухо цокнуло. Это скатился по склону и ударился о валун потревоженный кем-то камень. Пограничники замирают, сдерживая дыхание. В этот момент тянет прохладой, и первый порыв ветра трогает кусты и деревья.

Абдулла облегченно вздыхает. Алексей говорит:

— Ветер это, товарищ старшина.

Игнатьев хмыкает:

— Ветер камень сдул?

— Кулан камень столкнул. Или джейран. А нам все нарушители мерещатся. Скоро год на заставе, а ни одного нарушителя не видел.

— Взыскание схлопочешь, Ибрагимов! — одергивает забывшегося пограничника старшина. — Не спорь, а наблюдай лучше.

— Я наблюдаю, товарищ старшина. Но все эти звуки не человек производит.

— Это почему?

— Пожалуйста, объясню. Вы сначала шорох услыхали?

— Да.

— Потом ветка хрустнула?

— Дальше давай.

— Потом камень стукнул?

— Ну?

— И все это в одном месте. Так?

— Предположим.

— Вот и выходит, что моя правда! — торжествующе подытоживает Абдулла. — Тот, кто собирается нарушить границу, не станет топтаться на одном месте целых полчаса.

Разговаривают еле слышно шепотом, почти одним дыханием, но старшине кажется, что они чуть ли не кричат, а он досадует: надо было оборвать разговор в самом начале, ведь нарушители границы, как зайцы, держат ушки на макушке.

Один из таких матерых нарушителей перехитрил дозор, ушел в Каракумы. Игнатьев сумел его взять только тогда, когда у того кончились в пистолете патроны. Они возвращались к заставе, и шпион ругался на разных языках, то предлагал пограничнику деньги, золото, терьяк.

Потом нарушители перестали появляться на участке заставы. Это было на редкость спокойное время, и Игнатьев радовался ему, не в пример первогодку Алексею: не лезут — значит, поняли нашу силу. Но при всем этом старшина далеко не склонен был благодушествовать, тишине доверял не слишком, понимая, что пока есть граница, будут и нарушители, а их надлежит тщательно вылавливать и препровождать в положенные инстанции. Эту непреложную истину он внушил и Абдулле, и Алексею, и всем другим парням, кто, впервые надев зеленые погоны пограничника, попадал под его начало.

— Товарищ старшина, по-моему...

— Тихо, Абдулла, тихо!..

Да, теперь уже совсем явственно доносится шорох, кто-то сдавленно кашляет в лощине.

— Понятно, — говорит Игнатьев, хотя в общем-то понятно не совсем. Так кашлять может и кулан. Вот если бы услышать хруст пережевываемой куланом травы, тогда можно было бы сказать что-то более определенное, потому что старшина хоть и уверен в себе, но все же ему хочется, чтобы нарушителем тишины оказалось мирное травоядное, а не человек. Но хруста и других звуков, характерных для пасущихся куланов, не слышно, и Игнатьев шепотом отдает приказание пограничникам.

Они разделяются. Игнатьев движется к лощине, отрезая ее от границы. Абдулла и Алексей обходят — один слева, другой справа. Игнатьев ступает совершенно бесшумно. Молодые пограничники не так осторожны, но старшина надеется, что поднявшийся ветер скрадет их шаги. Проходит минута, другая. Темнота уже не такая плотная, она сереет, сейчас появится луна. В этот миг до слуха Игнатьева доносится приглушенный говор, и все сомнения разом пропадают: нарушители!

Старшина замирает на месте, давая время товарищам завершить обходный маневр. Но тут кто-то из них наступает на сухую ветку. Треск как выстрел. Две черные фигуры — одна большая, другая совсем маленькая — выскакивают из зарослей фисташки и бегут в сторону реки.

— Стой!— кричит Абдулла.

— Стой! — вторит ему Алексей, и автоматная очередь распарывает ночной воздух.

Высокий выскакивает прямо на Абдуллу и останавливается, поднимая руки вверх. Маленький, перебегая от валуна к валуну, продолжает уходить.

— Стой! Стрелять буду! — приказывает Игнатьев. Старшина отличный стрелок, а цель, мелькающая в свете восходящей луны, видна достаточно отчетливо, чтобы не промахнуться. Но Игнатьев почему-то не стреляет и лишь провожает глазами убегающую фигуру.

Скоро с заставы прибывает тревожная группа. Нарушитель, дергая связанными руками, нервно жалуется офицеру, что его задержали несправедливо, он собирал фисташки на своей стороне.

Его уводят, но долго еще слышится хриплый, раздраженный голос.

— Почему не задержал второго? — спрашивает начальник заставы старшину Игнатьева. — Этот тип, задержанный, твердит, что с сыном был. Давай показывай, где он бежал.

Старшина пожимает плечами, однако идет и вскоре обнаруживает следы босых детских ног.

— Дальше, старшина, дальше смотри!

На каменистой осыпи следы пропадают, однако Игнатьев, прикинув направление по одному ему ведомым соображениям, продолжает уверенно идти вперед, опускается в неглубокий глинистый овражек.

Маленький нарушитель лежит угловатым комочком, втиснувшись в колючий куст шиповника. Встретившись глазами с Игнатьевым, он высоким, рвущимся голосом кричит что-то непонятное, но такое тоскливое и безнадежное, что у старшины замирает сердце.

Подходит начальник заставы с напарниками Игнатьева, некоторое время смотрит, как мальчик старается поглубже залезть в шиповник и что-то ищет рукой на земле.

«Камень, что ли, ищет, чудак! — удивленно думает старшина. — Камнем от нас отбиваться хочет?»

— Поговорите с ним, Ибрагимов, — приказывает старший лейтенант. — Вы понимаете его язык?

— Понимаю, — отвечает Абдулла и обращается к мальчику.

Тот внимательно слушает, отрицательно трясет головой, выпаливает целую обойму наскакивающих друг на друга слов и начинает громко плакать.

— Что он говорит, Ибрагимов?

— Нога у него вроде сломана, товарищ старший лейтенант. Просит, чтобы мы его с собой не забирали. И еще... еще просит, чтобы мы его сильно не били.

— Ерунда какая!

— Так ему говорили. Сухой палкой, мол, бьют нарушителя до тех пор, пока палка не измочалится.

Старший лейтенант сердито смотрит на Абдуллу, у того на лице смущение: я здесь ни при чем, не я это выдумал.

— Объясните ему, Ибрагимов, что людей у нас никто и никогда не бьет. Потолковей объясните, с чувством, чтобы понял. Скажите, что вылечим ему ногу. Пусть не трясется.

Начальник заставы садится на валун, закуривает.

Абдулла подходит ближе к мальчику, который следит за ним глазами загнанного в угол звереныша. Худенькое тельце, едва прикрытое лохмотьями, сотрясает мелкая дрожь. Продолжая говорить, Абдулла присаживается на корточки, обламывает ветки шиповника — в них, как муха в паутине, запутался маленький нарушитель границы. Мальчик не протестует и только порой дергается от боли.

— Потерпи, потерпи, — ободряет его Абдулла, — ишь забрался в самую чащобу. Губы-то вон чернее земли и потрескались... Пить хочешь?

Мальчик жадно смотрит на протянутую флягу, делает глотательное движение и закрывает глаза.

— Сам отпей сначала, — советует подсевший рядом Игнатьев.

— Зачем?

— Отпей, отпей. Ему спокойнее будет. У него страхов сейчас полна голова, напичкали его за кордоном разными небылицами по самую макушку.

Абдулла демонстративно делает два звучных глотка и снова протягивает флягу. Мальчик пьет с жадностью, проливая на себя воду.

— Эх ты, бедолага, — бормочет старшина, — накормить бы тебя — ребра торчат, как у послевоенной коровы.

— Отпустите меня домой, господин! — просит мальчик. — Клянусь аллахом, я ни одной фисташки не взял у вас! Я не обманываю, я маме слово дал, что всегда по правде жить буду. Я только стоял под деревом и держал мешок господина. Клянусь аллахом, фисташки рвал только он. Совсем мало рвал! Отпустите!

Абдулла переводит. Игнатьев настораживается, как розыскная собака, взявшая след.

— Мешок господина? А ну, узнай, почему он отца господином называет! Неродной, что ли?

Мальчик объясняет Абдулле, что господин ни в каком родстве с ним не состоит. Просто приказал называть его отцом в случае, если задержат советские аскеры.

— Кто он такой, откуда родом? — через Абдуллу допытывается Игнатьев, уже смекнувший, что нарушитель вовсе не тот безобидный простачок, за которого он пытается себя выдать.

— Он просто господин, — отвечает мальчик. — Не знаю его рода. Он из города пришел, там живет, не у нас.

— Слышите, товарищ старший лейтенант, что малец говорит?— оборачивается старшина.

— Слышу.— Начальник заставы от окурка прикуривает новую сигарету.— Я в эту легенду с самого начала не верил: очень уж старательно у «сборщика фисташек» уши вымыты. Руки грязные, даже зубы вычернил, а уши чистые. Закругляйтесь, старшина, на заставе допрос продолжим.

— Зачем ты с чужим человеком пошел на такое дело? — спрашивает старшина у мальчика, пытаясь погладить его по голове. — Эх, шишку какую набил! Больно?

Мальчик уже освоился со своим положением, проникся доверием к пограничникам, которые не кричат на него, не замахиваются, и поэтому отвечает довольно охотно, что набил себе шишку на голове ночью, когда бежал. Споткнулся, ударился головой о камень, потерял сознание. Беспамятство перешло в сон. Очнулся, но уйти не смог, потому что очень сильно болела нога. Решил отлежаться до вечера и в темноте уползти на свою сторону.

— Почему ты все-таки пришел на нашу сторону с чужим человеком? — настаивает Игнатьев. — Это злой, нехороший человек. Почему ты согласился ему помогать?

— Нет! — возражает мальчик. — Злой наш заминдар — помещик, а господин из города добрый. Он дал мне во-от такой маленький стеклянный шарик и сказал: «Держи его во рту. Когда солдаты тебя сильно бить начнут, раскуси его и уснешь. Солдаты подумают, что ты умер, оставят тебя, а ты потихоньку убежишь». Только я потерял этот шарик. А может, проглотил незаметно и поэтому проспал до утра. А еще господин из города дал брату много денег — за такие деньги можно два мешка муки на зиму купить. А то зимой голодно очень, все время живот болит и кушать хочется, а заминдар маму бьет палкой, когда она приходит к нему миску муки в долг за брата попросить — брат чабаном у заминдара работает, бо-ольшую отару пасет...

Мальчик увлекся и не замечает, что слушает его один Абдулла. Старшина Игнатьев выбрался из овражка и на четвереньках пополз по траве, а начальник заставы и другой пограничник, Алексей, согнувшись, заинтересованно идут вслед за ним.

— Вот она! — На широкой ладони старшины поблескивает маленькая ампулка.

Начальник заставы осторожно берет ее двумя пальцами, смотрит на свет, щурясь и двигая бровями от напряжения.

— Она?

— Она,— подтверждает старшина. — Счастье мальчишки, что выронил.

— Я сперва подумал, что он камень ищет, руками по земле шарит, а потом догадался, когда услышал про сон. Ах сволочи, что делают, а, старшина? Ему что ребенок, что щенок бездомный. С такими поживешь по правде, разгонишься — добренькие господа из города!..

— Я задержусь? — говорит Игнатьев.

Начальник заставы молча кивает.

Через несколько минут он уводит наряд. Мальчик пристроился на спине у Абдуллы, доверчиво обхватив пограничника за шею тонкими и бескровными, как арбузные плети, руками.

Проводив их взглядом, Игнатьев возвращается к тому месту, где впервые был замечен нарушитель, идет по его следу, когда он бежал после оклика Абдуллы. Зоркие глаза пограничника обшаривают каждый кустик, каждый клочок земли. Но нет, кажется, «господин из города» при задержании не выбросил ничего, кроме старого мешка с тремя горстями фисташек. «Сразу можно было сообразить, — корит себя старшина.— Бедняк — тот спешит побольше набрать, с листьями рвет, с травой сгребает, а этот орех к ореху клал...»

Но на душе у Игнатьева спокойно. И, может быть, не столько потому, что прояснился истинный облик нарушителя, сколько из-за этого замурзанного, тощенького, ледащего мальчонки, которого на заставе и отмоют, и накормят, и подлечат. «Одежонку бы ему какую справить, да на ноги что-нибудь, а то небось и зимой по снегу босиком шастает», — думает Игнатьев, перебирая в памяти свое личное хозяйство и прикидывая, что оттуда подойдет для мальчика.

Уже совсем светло. Солнце взблескивает и играет на верхушках деревьев. По ту сторону границы сердито лают собаки, обреченно и уныло кричит ишак, доносятся невнятные человеческие голоса. А здесь — прохлада, и только птицы чирикают, поют, свистят на разные голоса. И сквозь птичью разноголосицу доходит до слуха старшины далекий и зовущий гул — вечный голос планеты, летящей в пространстве, таинственный и настойчивый зов к добру, тишине, миру. Игнатьев отчетливо слышит его, потому что уже третий год служит на границе, где особенно чуток и тревожен материнский голос Земли.


Перевод В. Курдицкого.

БАРС (руссказ)

Острые отроги гор похожи на зубы в ощеренной пасти какого-то неведомого зверя. Они темнеют, когда случайное облако приглушает солнечное сияние, они влажно и хищно взблескивают, когда обрушивается на них поток света. Кажется, чудище затаилось и терпеливо ждет свою добычу — ждет час, день, вечность.

Но это чисто человеческая фантазия. У барса горные отроги не вызывают никаких ассоциаций. Они лениво лежат в тени на скальной площадке, почти неотличимые по цвету от каменной россыпи. Он сыт, полон истомы и мог бы даже замурлыкать от избытка благодушия. Однако понимает, что не к лицу властелину гор мурлыкать, словно несмышленому котенку, и поэтому сдерживает свое желание.

Желтые, похожие на янтарь глаза барса полузакрыты. Но и сквозь узкие щелочки он прекрасно видит все, что творится в ущелье. Вот крадется знакомая куцая лиса. Особой симпатии к ней барс не испытывает — сказывается врожденная неприязнь кошачьей породы к лисам, шакалам, волкам и прочей собачьей братии. Он куцую не трогает — привык к ней. Живет она тихо и скромно. Правда, порой таскает остатки его, барсовой, добычи. Он это терпит: джейранье стадо, которое он «пасет», велико, недостатка в свежей еде не ощущается.

За кем же охотится куцая? Ага, понятно: куропатка ведет на водопой своих великовозрастных отпрысков, и лиса решила воспользоваться удобным моментом. В данном случае сочувствие барса на стороне лисы. Кекликов он недолюбливает. Мясо у них вкусное, однако слишком мало его и слишком много перьев. А главное — очень уж суматошны и бестолковы. Крадется барс к джейранам, а куропатки в траве. Нет чтобы потихоньку убраться с дороги — сидят, затаившись до тех пор, пока носом в них не ткнешься. Только тогда улетают и шуму поднимают столько, что уж ни о какой охоте думать не приходится. Хоть бы всех их куцая передавила!

Барс непроизвольно подбирается, и мускулы его начинают подрагивать, словно это он охотится, а не лиса. Внимательно следит за куцей, уже откровенно заинтересованный исходом охоты. Вот лиса затаилась. Прыгнула. Поспешила! Улетела куропатка, только несколько перышек осталось. Ну и дура, ходи голодная! Барс презрительно отвернулся от неудачницы.

Солнце поднималось все выше, тени перемещались. Желтое пятно света легло на край площадки, поползло к лапе барса. Покосился на пятно, подтянул лапу. Пожалуй, пора домой — пещера хранит ласковую прохладу ночи, там он сладко уснет до захода солнца.

Последний раз окинув взглядом ущелье, барс приподнялся. И замер. Звук, заставивший его насторожиться, не оставлял сомнений — это перепуганные джейраны. Плотным табунком выскочили они из-за поворота и, не сбавляя скорости, промчались мимо. Барсу ничего не стоило поймать одного из них, но он был сыт, а для забавы не убивал.

Его в этот момент занимало другое: кто напугал джейранов? Его джейранов, его собственное стадо, на которое никто, кроме него, не имел прав! Как-то попыталось оспорить его право семейство пришлых волков. Все вместе они были сильнее барса, но он выследил их поодиночке и убил — волка, волчицу, и двух волчат-переярков. Потом заявился бродяга барс. Это был бой на равных, и чужак убрался подобру-поздорову. Может, снова он? На этот раз так легко не отделается.

Барс усиленно принюхивался и раздражался, оттого что ветер дует не к нему, а в сторону неведомого врага. Вспомнилось, что еще на заре далеко в низине, скрытой от взора зарослями арчи, кто-то долго выл и рычал дурным голосом. Может, это он гонится теперь за джейранами?

Наконец чуткое ухо уловило шорох катящихся камней, и барс сжался в тугой ком мускулов, готовых каждый миг бросить его на пришельца. Шорох становился все явственнее. Потом из-за поворота появился Двуногий. Барс вздрогнул и чуть расслабился.

Вышел второй Двуногий. Они присели на корточки возле большого валуна и стали смотреть по сторонам. Наклонились к земле. Может, они не джейранов вынюхивают, а его, барса? Но почему же они не чуют запаха, ветер-то дует прямо на них? И зайца не чуют, хотя тот совсем рядом с ними притаился.

Вот выпрямились, пошли по тропинке. Заяц сиганул в сторону и юркнул под арчовый куст. Двуногий дрогнул, замер. Испугался? Но зайца не боятся даже джейраны! А что, если рявкнуть на Двуногих погромче, предупредить, чтобы убирались с чужого участка?

Но барс не рявкнул — что-то его удержало. Он весь дрожал от желания прыгнуть, когда Двуногие проходили мимо, и опять же смутное опасение принуждало его не шевелиться, лишь плотнее прижиматься к скале.

Когда Двуногие скрылись из виду, барс мягко, не шевельнув ни единого камешка, спрыгнул на тропу, понюхал следы. Они пахли так же, как прошлой весной, когда Двуногие появились в его владениях.

Собственно, была еще самая ранняя весна, и ее хмельное дыхание туманило голову владыки гор, как и всему живому. Барс по натуре отшельник, он предпочитает и жить, и сражаться, и умирать в одиночку. Однако в конце зимы, когда оглушительным становится птичий гомон и свист, когда теплой, волнующей влажностью начинает дышать сама земля, даже барс тяготится одиночеством. Неприкаянно бродит он по своим владениям, часто не обращая внимания на легкую добычу, и не рычит, а громко мурлычет, как большая тоскующая кошка. Он беззастенчиво и бездумно нарушает границы чужих владений и не успокаивается, пока не услышит ответного мяуканья.

Любовный хмель проходит быстро. Расставаясь с подругой, барс уже посматривает на нее холодновато.

Так было и в прошлый раз. Покинув мать своих будущих детенышей, которых он, по всей вероятности, никогда и не увидит, барс возвращался в свое ущелье, усталый, голодный, полный стремления хватать и терзать живую плоть. Путь пролегал через предгорную низину, и там он вдруг увидел притаившееся незнакомое существо. Очертаниями и грязновато-блеклой окраской — желтое с зеленым — оно напоминало черепаху. Но, во-первых, таких огромных и нелепых черепах ему еще никогда не встречалось, во-вторых, пахло оно незнакомо — едко и отвратительно. Барс даже чихнул, потер нос лапой и на всякий случай негромко зарычал, хотя существо, кажется, не собиралось на него нападать.

Осмелев, он походил вокруг, и ноздрей его коснулся новый запах. Запах вел в горы, в ущелье! Барс вознегодовал и немедленно кинулся по следам пришельцев, пылая жаждой убийства. Следы становились все отчетливее, к ним примешался запах джейрана. Для барса было ясно, что эта матка с детенышем и что пришельцы идут именно за ними. Это был грабеж, наглое нарушение всех законов. Но тут ухнул и прокатился по горам удар грома, за ним второй и третий. Горы, как и барс, любящие покой, отозвались негодующим ворчанием, глухим гулом недовольства.

Барс остановился и недоуменно поднял морду. Он знал, что за грохотом обычно сверху льется вода, это неприятно, и надо прятаться в укрытие. Однако небо было безоблачным, дождем и не пахло. Но гром остудил ярость зверя, вернув ему обычную осторожность, — он свернул с тропы и полез по скалам. И вовремя — на тропе появились Двуногие. Один из них тащил на спине джейраниху, другой нес две кривые палки.

До этого барсу не приходилось встречаться с людьми, и раздражение уступило место любопытству. Вслед за Двуногими он спустился в лощину. Здесь он стал свидетелем новых чудес. Двуногие разодрали панцирь черепахи, и там образовалось нечто похожее на небольшую пещеру. В нее швырнули джейраниху, залезли сами. Черепаха хрюкнула затряслась и вдруг дико взревела. Барс от неожиданности подскочил на месте, как мячик и гоже рявкнул Из черепахи сверкнул огонь, грохнуло, что-го со свистом стегнуло по веткам арчи, под которой укрылся барс Он не знал, что это картечь, но почуял опасность и поспешил убраться подальше. Уже издали он видел, как черепаха тронулась с места, поползла все быстрее и быстрее, пока не скрылась из глаз.

За год барс успел позабыть об этом происшествии. Но вот Двуногие появились снова, и в памяти зверя зашевелилось что-то недоброе и тревожное. Он пошел по следу охотников.

Долго выискивали Двуногие убежавших джейранов. Барс смотрел на них и удивлялся их глупости: чего они карабкаются по скалам, когда даже кеклики знают, что джейраны по выступам, опоясывающим гору с севера, давно уже вернулись на то место, откуда их спугнули... Он сам, когда не было особой охоты размять мускулы в погоне, пользовался этой глупой привычкой джейранов, чтобы, спугнув, залечь на их обратной тропе и взять прямо налетавшую на него добычу.

Уже совсем стемнело, когда охотники не солоно хлебавши, конвоируемые барсом, спустились из ущелья в низину. Они развели костер, подвесили над огнем чайник, достали из машины снедь и бутылку водки.

А для барса наступило время охоты, но он колебался, издали наблюдая, как Двуногие возятся вокруг своей черепахи. Охотиться не хотелось: слишком обильным был завтрак, к тому же не удалось отдохнуть.

Пока он гадал, в низине вспыхнул огонь. Барс удивился, так как свет был необычным — неровным, движущимся, словно живое существо. Зверь долго смотрел на него, пока любопытство не возобладало над всеми прочими чувствами. И тогда барс подобрался поближе, прилег в зарослях ежевики. Двуногие ели, махали передними лапами, издавали громкие неприятные звуки. Особенно раздражали резкие, однообразно чередующиеся возгласы. Барс не понимал, что люди хохочут, и в горле у него рокотало сдерживаемое рычание.

Охотники кончили ужин. Один из них швырнул пустую бутылку в кусты ежевики. Барс воспринял это как нарушение его нейтралитета и перестал сдерживать рвущийся из горла рык. Он не собирался нападать, он просто заявлял Двуногим о своем присутствии и о своем праве на эту землю.

Двуногие заметались. Один из них схватил палку. Из палки вырвалось ослепительное пламя, грянул гром, и острая боль обожгла бедро барса. Он знал, каким горячим бывает раскаленный солнцем камень, но эта боль была горячее, и барс большими прыжками помчался в темноту. За спиной еще раз грохнуло, неведомый жук свирепо просвистел над головой.

Барс не пошел в свою пещеру, а отыскал себе укромный уголок в ближних скалах и всю ночь зализывал рану. Его слегка лихорадило. Перед рассветом он спустился к ручью, но много лакать не стал — вода расслабляет, а он должен чувствовать себя сильным для борьбы. Война объявлена не им, но она объявлена. И теперь оставалось либо признать силу Двуногих и покинуть обжитые места, либо сражаться. Барс предпочел последнее.

Когда верхушки гор стали розовыми, Двуногие зашевелились. Их голоса доносились до него как дальний комариный писк, но барс зло прижал уши, оскалился и глухо заворчал.

Потом Двуногие пошли в горы. Барс пропустил их и пошел следом. Древний инстинкт, который еще в незапамятные времена заставлял его предков уступать дорогу человеку, подсказывал, что враги сильнее его. И потому он выбрал тактику, которую применил когда-то в борьбе с волчьей стаей: решил нападать на Двуногих поодиночке.

Случая пришлось ждать долго. И постепенно боевой пыл остывал, уступая место усталости. Тем более что и раненая нога ныла, ступать на нее было больно, и голод начал заявлять о себе. Барс проглотил на ходу несколько ящериц, но это была не пища, а так, недоразумение одно.

Все же терпение его было вознаграждено: Двуногие решили наконец разойтись. Один направился дальше по джейраньей тропе, а другой стал спускаться, пробиваясь сквозь заросли арчи. Барс поколебался несколько мгновений и двинулся за ним.

Он полз между камнями и сам походил на продолговатый камень. Он ступал мягкими подушечками лап по мягкой траве, и шаг его был неслышным, как полет серой совы. Если бы еще чуточку улеглось раздражение, не так бы сосало в желудке и не болела нога!..

Охотник присел отдохнуть. Барс тоже прилег. Их разделяло не больше десяти шагов — два прыжка, может, и один. Щелчок зажигалки заставил зверя вздрогнуть и подобраться. Но страшного ничего не последовало, лишь дым пощекотал ноздри барса и заставил его сморщиться, чтобы не чихнуть. Он смотрел на красноватый уголек сигареты в руке Двуногого, а охотник, озираясь, обводил биноклем вокруг.

Неизвестно, что заставило старого козла теке, ворчуна и отшельника, спуститься с кручи. То ли искал уединения после драки с молодым и сильным соперником, то ли потянуло на свежую травку. Барс услышал его шаги и сварливое бормотанье, когда козел был еще далеко. Но он шел прямо на барса, и надо было что-то предпринимать. Случись это в иной обстановке, зверь не задумался бы свернуть козлу шею, но сейчас перед ним противник, и барс пополз в сторону.

В этот момент заметил теке и охотник. Он знал, что этот козел находится под защитой закона, но он и на джейранов охотился незаконно, весной, когда у них маленькие детеныши, да и слишком сильным было искушение заполучить великолепные рога.

Охотник затаился, ожидая, когда козел подойдет. И тот действительно появился из зарослей.

Произошло что-то нелепое и страшное. Грянул гром, козел рухнул, подкошенный, но тут же стремительное, как молния, тело рванулось из кустов и упало человеку на грудь, сшибло с ног, и тот покатился по земле.

После первой атаки барс отскочил, свирепый и взъерошенный. Он ждал ответного нападения, чтобы с новой яростью сомкнуть клыки на горле врага, рвать его брюхо когтями задних лап. Но Двуногий лежал не двигаясь. Барс слизнул с усов незнакомую на вкус кровь и вызывающе зарычал.

Двуногий продолжал хранить молчание. Барс осторожно подошел, понюхал, потрогал лежащего лапой, каждую секунду готовый ударить. Двуногий был жив, но почему-то притворялся мертвым. Он не пытался укусить хотя бы раз: так не поступает даже суслик — один из них, пойманный барсом, довольно крепко цапнул его за нос, прежде чем испустил дух.

С врагом, который не сопротивлялся и не бежал, барс драться не мог. Его сородичи пользовались у людей дурной славой, но разве ведомо людям, что у барсов существует свое понятие чести?

Он повернулся, чтобы уйти. И увидел второго Двуногого.

Он увидел бледное жало пламени, но не услышал выстрела. Просто рухнула на голову гора — и свет померк.

Потом он вскочил и прыгнул. Не на Двуногого, а в промоину, оставленную горным потоком. Сзади трескуче рванулся воздух, а он мчался все выше и выше, к спасителям скалам. Из-под его лап с шумом сыпались камни — он не обращал на них внимания. Дальше, дальше, дальше от этих коварных Двуногих!

Добравшись до пещеры, барс забился в самый дальний угол. Он лежал там, пока не зашло солнце. Но и с наступлением темноты не оставил убежище, а только подвинулся к выходу из пещеры. Ныла нога, жгло голову, на которой пуля, ударившая вскользь, вспорола кожу. Недоумение и растерянность томили барса. Ночь, когда он чувствовал себя неподвластным владыкой, сегодня таила в себе что-то новое, угрожающее, неодолимое. Ночь стала не союзницей, а врагом, подкрадывающимся со всех сторон.

Барс лежал, обхватив лапами валун и положив на него голову. Прохлада камня немного приглушила боль. Но на сердце было тоскливо. И зеленые огоньки звериных глаз то разгорались, то гасли в кромешной тьме пещеры.


Перевод В. Курдицкого.

ВЕРНИТЕ ЕМУ ЛЕС (рассказ)

Мнение доктора было окончательным:

— Как старшему брату говорю — чистый воздух... Только чистый воздух поможет нам, врачам, облегчить ваш недуг.

— Всего лишь облегчить? — спросил у молодого доктора, беседовавшего с ним, старик с лимонно-желтым морщинистым лицом.

— Не знаю. Возможно, вам станет лучше. А может быть, вы и совсем поправитесь. Я дал себе слово никогда ничего не утверждать категорически. Поверьте, я своими глазами видел, как поправляются больные, можно сказать, уже приговоренные, но видел, к сожалению, и обратное. Дело в самих людях...

Доктор начал рассказывать дедушке Абды какой-то случай из своей практики, но старик не слушал. На что ему история болезни человека, которого он в глаза не видел? Его интересует одно: его собственные легкие. Хрип, исходящий из груди при дыхании, многолетняя тупая боль заставили его сгорбиться, точно на плечи ему лег тяжелый камень. Доктор называет его болезнь бронхитом. Абды упорно, долгие годы боролся с этим бронхитом, однако ни курорты, ни лекарства не смогли изгнать болезнь. Облегчили, приостановили ее наступление, но не больше.

Покинув кабинет доктора, дедушка Абды не пошел домой. Хотелось побыть одному, подумать, прийти к какому-нибудь решению. Дома ждет жена, тревожится, бедная, сразу начнет расспрашивать. Что ей сказать? И внук, наверно, уже вернулся из школы — засыпет школьными новостями.

Дедушка Абды понуро зашагал к городскому парку. Выбрал там скамью в укромном уголке и погрузился в раздумья.

Один из друзей недавно напомнил ему о сосновых лесах России. Вот где целебный и чистый воздух! Солнечные лучи там с трудом пробиваются между ветвей столетних деревьев. Грибы бесшумно приподнимают рыхлую землю под деревьями, чтобы глянуть на белый свет. По сосновым веткам играючи прыгают белки. Самый сильный ветер, который в открытом поле гнет к земле кусты и деревья, безжалостно обрывает лепестки цветов, там, в бору, не в силах прорваться вниз, бешено мотает верхушки сосен и воет от бессильной ярости. А человек в это время, присев на какой-нибудь пенек, с улыбкой наблюдает за яростными порывами взбесившегося ветра.

Все это Абды видел своими глазами в годы войны. А в войне он участвовал с первых и до последних дней. Был в числе тех воинов, кто с боями прошел через зеленеющие леса Белоруссии. В ожесточенном бою за одну из белорусских деревень Абды был тяжело ранен. После войны он гостил в тех местах, за которые пролил кровь. Колхозники приняли его, как родного... Найдешь ли еще где-нибудь сосновый бор, подобный тому, что простирается за этой деревней?..

Однако дедушке Абды нельзя туда ехать. В Белоруссии зимы более суровы, чем в родной Туркмении. К этой перемене уже не привыкнешь.

Доктор говорит: нужен целебный воздух, обилие кислорода...

Сейчас нелегко припомнить, кто рассказывал, что на побережье Черного моря воздух особенно богат кислородом. Помнится, собеседник пытался объяснить: когда волны разбиваются о скалы или большие камни, рассыпаясь брызгами, мелкими колючими капельками, тогда меняется даже сильный состав воздуха. Ну что ж, если там много кислорода, если зимы там теплые, значит, остается сказать: «Где ты, берег Черного моря?»— и отправляться в путь. На сбереженные деньги можно купить небольшой домик и провести там остаток дней...

Так размышлял дедушка Абды, а между тем откуда-то из глубины души поднимался протестующий голос, звучал все громче, отметая эти доводы один за другим: «Нет, ты не смеешь уехать. Нельзя уйти от людей, с которыми ты ссорился и мирился, вместе ел хлеб и соль, вместе был в праздничные дни и дни печали!»

И будто нарочно, заслонив все остальное, возникли перед его взором крутые отроги Копетдага. У подножия одного из них, вдававшегося в пустыню, раскинулось родное село. Откуда-то из далекого прошлого хлынули торопливо полузабытые звуки... Что это? Ах да, шум родника. Вот он пробивается, бурля и пенясь, из расселины горы Карадаг (Карадаг — черная гора).

А какие пылающие и в то же время нежные краски! Густые заросли ежевики тянутся по обоим берегам родника, горы стоят в зеленом уборе леса...

Куда же еще ехать, как не в родное село?

Старик поднялся со скамьи.

И вот он уже у себя дома, где его давно дожидаются жена и внук.

Маленький Назар читает книгу про Буратино, но ему очень трудно перелистывать спокойно страницу за страницей. Каждое событие, каждое приключение он должен немедленно с кем-то обсудить. Впрочем, что значит «с кем-то»? С дедушкой, конечно. Так уж у них заведено.

Однако на этот раз дедушка будто и не видит книгу. Не дожидаясь вопросов Назара, он сам еще с порога спрашивает:

— Баллым, тебе хочется увидеть село?

И Назар поспешно отвечает:

— Хочется.

Не удивляйтесь, что дедушка назвал своего внука другим именем. «Баллым» — это, собственно, и не имя даже, зато звучит слаще любого имени. «Баллым» означает «медовый».

— А ты хотел бы всегда жить в селе?

— А кино там бывает? — ответил мальчик вопросом на вопрос.

— Да где ж его не бывает! Но село, Баллым, интереснее всякого кино. Ну-ка отложи свою книжку да подвинься поближе ко мне. Сейчас я расскажу тебе про свое село...

Назару очень хотелось поскорее узнать, чем окончилось путешествие Буратино с лисой и котом в Страну Дураков, поэтому откладывать книгу в сторону он все же не решился, заложил страницу пальцем и приготовился слушать.

Дедушка Абды рассказал так, будто и в самом деле он и его внук сами стали участниками незнакомого увлекательного кинофильма.

Вот они едут в поезде, все едут и едут и Назар представления не имеет куда. Потом — маленькая станция, машина, которая только их дожидалась, и снова поездка, теперь уже по открытой равнине, дальше и дальше на юг.

Назару уже ясно представляется, как их с дедушкой встречают знакомые, усаживают пить чай с горячим душистым чуреком, угощают фруктами. А потом, отдохнув, все вместе идут по берегу родника в горы. Там переплелись друг с другом кусты ежевики. От ягод чер-ным-черно, и какие же они вкусные — вроде бы и кисленькие и в то же время сладкие-пресладкие.

Назар даже облизнулся и спросил:

— Дедушка, а когда они созревают?

— Уже поспели, Баллым, нас дожидаются. Только успевай сгонять куропаток, они на всех ветках висят — тоже любят полакомиться ежевикой. И наконец мы подходим к самому истоку родника: вода выбивается прямо из-под горы, бурлит, кипит, а какая чистая, прозрачная. Такой прозрачной воды я больше нигде не видал.

— Она очень горячая?

— Нет, холодная. Как лед. Я говорю «кипит», потому что вырывается она очень уж бурно.

И снова начинает казаться маленькому Назару, что это не дедушкин рассказ звучит, а сам он видит своими глазами, как играют на дне источника среди зеленых камней маленькие рыбешки. Вот они подплывают совсем близко и смотрят, раскрыв рты и выпучив круглые глаза. Они не боятся, привыкли, что люди забавляются ими, бросают крошки чурека. Особенно дружны с рыбешками чабаны — ведь они долгие месяцы проводят здесь, у подножия гор, со своими отарами. «Прямо как в сказке», — думает Назар, а дедушка продолжает:

— Дальше растет густой арчовник. Ты видел арчу?

— Это елка?

— Нет, похоже на елку. Вечнозеленое дерево, но хвоя короче и помягче, чем у елки. А в хвое — зернышки, крохотные, меньше горошин. Найдешь такое зернышко, разотрешь в пальцах, а запах сладкий, нежный...

— Погоди, дедушка, я же видел Копетдаг в кино.— Как-никак Назар перешел уже в третий класс и у него был запас знаний, которым он мог похвастаться. — Никаких деревьев там не было. И учитель рассказывал, что наши горы голые, а в России они покрыты лесами.

— Баллым, просто ни ты, ни учитель не знаете моего села. Вот поедем, и ты своими глазами увидишь, каков Копетдаг.

Старик еще долго рассказывал внуку о великолепных лесах своего родного края, о зайцах и лисах, ежах и куропатках.

— Ну что, баллым, поедем туда жить?

— А ты меня выучишь охотиться?

— Конечно, выучу, смастерю тебе лук и стрелы...

В самом деле через несколько дней Назар с гордостью показывал друзьям лук и стрелы, подаренные ему дедушкой Абды. Своему отцу, командиру воинской части на Дальнем Востоке, Назар написал:

— «Дорогой папа! Мы уезжаем в дедушкино село. Оказывается, это и твое село. Почему же вы не рассказали мне до сих пор, что там много зайцев, а куропатки водятся стаями. У меня теперь есть лук и стрелы. Я буду охотиться на куропаток. Скажи маме, пусть она не боится, в горах я не заблужусь, мы будем ходить вместе с дедушкой. Потом мы поймаем лису, сфотографируем и пришлем тебе карточку...»

Как мы видим, дедушка и внук поладили быстро. Уговорить бабушку было труднее. Она не хотела жить вдали от аптек и докторов, в селе, у подножия диких гор. Сначала дедушка убеждал ее, что в селе давно уже есть и доктор, и школа, но неожиданно от волнения так закашлялся, с таким хрипом и свистом, так беспомощно схватился рукой за грудь, которой не хватало чистого воздуха, что бабушка сказала:

— Хорошо, поедем. Разве не для того я поторопилась уйти на пенсию, чтобы увезти тебя из города? Завтра же отправляйтесь с Назаром в село, подыщите там какую-нибудь хижину. И сообщите мне, я сама сдам в багаж все пожитки и приеду вслед за вами.

— На что нам хижина? Ведь мой двоюродный брат давно зовет нас. Приедем прямо к нему.

— В чужом доме нельзя жить всегда.

— А я не собираюсь всегда. Оглядимся, обстроимся...

На следующее утро дедушка Абды с десятилетним внуком уже сели в поезд. Прощай, город! Прощайте, бензиновый перегар, асфальт, не впитывающий в себя ни воду, ни масло, ни солнечный зной! Прощай и ты, дым заводов и фабрик, сизой пеленой закрывающий от людей голубое небо, солнце, луну, яркие звезды. Теперь дедушку Абды, из-за болезни согнувшегося в шестьдесят лет, ждут чистый деревенский воздух, тишина, густые заросли ежевики, пение куропаток, нежный запах арчи...

Нет, несправедлив был дедушка Абды в своей обиде на город, но так уж получилось, что болезнь сделала его немножко ворчуном.

На знакомой станции поезд стоял всего пять минут. Этого хватило, чтобы выйти из вагона и вытащить свои пожитки. А еще через несколько минут дедушка отыскал попутную грузовую машину, и крепкие колхозные парни подняли наверх чемодан и корзину с гостинцами, подсадили дедушку и внука в кузов. Конечно, дедушка мог бы сесть и в кабину, шофер даже звал его, но много ли увидишь сквозь пропыленное стекло? И он обнял за плечи притихшего Назара, положившего на чей-то мешок ноги, а машина уже ехала по узкой асфальтированной дороге в сторону чернеющих вдали, будто вылитых из чугуна, гор.

— Дедушка, мы вылезем у самого подножия вон той черной горы? — спросил Назар.

— У самого подножия, Баллым, только не той, а следующей. Видишь?

— Мы и на гору заберемся? А как эта черная гора называется?

— Карадаг. Мальчик засмеялся:

— А если б она никак не называлась, мы бы сами ее назвали «Карадаг», да, дедушка? Она самая-самая черная. А какие там звери водятся?

— Всякие, каких ни назови.

— И тигры?

— В годы моего детства были и тигры.

— Почему «были»? Разве их больше нет?

— Говорят, охотники перебили всех.

Мальчик насупился, рассердившись на неизвестных людей, которые перебили тигров Карадага прежде, чем он успел там побывать. Дедушка немало рассказывал ему о тиграх. Мальчик знал, что тигр — свирепый и коварный, отважный и красивый зверь. Но тигр в зоопарке почему-то казался ему не настоящим, а заводным, игрушечным.

Но долго Назар молчать не умел: — Дедушка, а почему ты раньше не показал мне село?

В самом деле, как это произошло, что маленький Назар впервые едет в село, где жили и умирали его прадеды, где родился его дедушка, его отец? А сам он, Абды, почему целых тридцать лет не показывался в своем селе? Земляки и родственники каждый год бывали у него, привозили в подарок шкурки каракуля, белоснежную шерсть, рассказывали колхозные новости. И едва ли не всякий раз он обещал приехать погостить, но всегда что-нибудь мешало.

Весной сорок первого он приехал в родное село, чтобы похоронить мать. И хотя он много встречался потом с земляками, именно в тот год, казалось, оборвалась последняя живая ниточка, связывавшая его с землей, где он родился, — больше он ни разу не приезжал в село.

Сначала виной этому была война: в первые же дни он был призван в армию.

Вернувшись после войны в город, он стал работать на прежнем месте: он был одним из инженеров по холодильным установкам. Поздно довелось ему понять, как дурно действует на его подпорченные за войну легкие ледниковые камеры, куда порой приходилось заходить. В свое время он не прислушался к советам близких сменить работу...

Но, право, где бы он ни был, он не забывал маленькое свое село у подножия Карадага. Пусть он не приезжал сюда три десятка лет, однако он не выбрал для себя подножие какой-нибудь другой горы, а отправился к своему Карадагу. Он возвращается сюда, чтобы ощупать пальцами знакомые от рождения деревья, цветы и травы, услышать голоса птиц, такие неповторимые. Теперь он каждый день будет слушать и голос родника, что выбивается из-под Карадага... Разве не пронес он эти звуки через всю свою жизнь?

Абды уехал из этих мест подростком, авозвращался, состарившись. Но чувствовал он себя как человек, который с утра уходит из дому, а под вечер, после долгого трудового дня, спешит тяжко уставший к родному очагу.

Ведь его село — это его дом, его очаг, думал старый Абды. И сын его, когда бы это ни было, устав от трудов, выйдет на пенсию и тоже вернется к подножию этой величавой горы. Разве не тут, у бабушки, провел он большую часть своего детства.

Старый Абды покажет сыну и внуку места, где вскапывали землю и засевали поля деды и прадеды, покажет ущелья, где они охотились, и еще одно святое место — кладбище.

Он, Абды, отвечает и за то, чтобы маленький На-зарчик полюбил вон те дождевые тучи, что складывает скарб свой на хребте Карадага, чтобы музыкой стал для него шум источника, зимой и летом пробивающегося из-под камня. Дедушка сумеет вызвать в душе его и любовь к односельчанам — покровителям хлопка, закаленным в труде, с покрытыми мозолями руками.

Приехали в село, Назар, ошеломленный всем увиденным, немного раскисшей от жары и долгой дороги, молча стоял рядом с чемоданом и корзиной, а дедушка, прижмурив глаза, вдыхал с детства знакомые запахи села. Стелется к земле дым из тандыра — это печь во дворе, в ней пекут вкусные лепешки, они дышат как живые...

Дедушка не успел даже дать телеграммы о своем приезде. А возможно, не хотел. Он знал: телеграмма — в селе — целое событие. Гостя нужно встретить как подобает, все переполошатся, не будут спать ночь. Ни к чему это. Лучше он сам, вместе с Назаром, поможет родственникам приготовить торжественное пиршество.

Но пока что он хотел просто пройти по селу. Чемодан и корзину можно оставить вон там, в гараже.

Они идут по главной улице, дедушка и внук. Старик тревожно и пристально вглядывается в лица, но большинство встречных людей не обращает на него внимания. Новые, новые лица... Да ведь и верно: целое поколение поднялось за это время.

Нужно дойти до истока родника. Там стоят три чинары — должно быть, они стали огромными за эти годы. Утром и вечером у родника можно ощутить легкое прохладное дыхание горы — вот он где, чистый целебный воздух!

— Ты не очень устал, внучек? — ласково спросил дедушка Абды.

— Нет, — тихо ответил Назар.

— Сейчас мы с тобой полакомимся ежевикой...

Этот путь только что казался привычным и знакомым, таким коротким, таким памятным с детских лет, а между тем дедушка Абды шел, как слепой, ничего вокруг не узнавая.

Вот и нагромождение камней, но где же родник? «Как он изменил свое русло!» — удивился дедушка Абды, обходя громадные, с верблюда величиной, камни. Он увидел выступ скалы, на который когда-то часто взбирался, но на месте, где некогда горделиво тянулись вверх стройные чинары, не осталось даже их пней. А эта пыльная яма... Неужели только она осталась от источника, в котором резвились белые рыбки?

Старик огляделся, приложив руку козырьком к глазам. Вдали, будто пугало, торчала одинокая арча. И все вокруг нее разграблено, сметено неведомым ураганом. Как ограбленный, стоял и дедушка Абды, тяжело опершись о плечо внука.

Но ведь прозрачный родник, заросли ежевики на его берегах, певучие перепелки, крадущиеся в кустах лисы, — это детство не одного лишь Абды. Арчовый лес — это детство всех его сверстников. Кто же допустил, что уничтожен мир, напоминавший людям об их детстве, способный дарить радость еще многим и многим людям? Родник, заросли ежевики, лес и его звери были украшением села. Они украшали подножие горы, как скверы и парки украшают город, как картина украшает дом.

Так дошли они до подножия Карадага. Холмистые ступени уходили вверх, и Назар с отчаянным визгом начал взбираться по этим ступеням. Вскоре откуда-то сверху, из-за холмистого выступа, послышался его голос:

— Дедушка, залезай сюда, здесь много арчи. Ой, дедушка, и ежевика растет, какая вкусная! Ай, перепелка, перепелка! Смотри, она к тебе полетела!

Но у дедушки Абды не было сил взобраться наверх. Он позвал устало:

— Спускайся, Баллым, упадешь.

А сам все думал, пытался понять, отчего исчез арчовый лес. Как же беззаботны оказались люди, которые не расчистили вовремя русла ручьев, бегущих сверху! Если приглядеться, можно было и сейчас разглядеть извилистые борозды, по которым когда-то бежала вода, чтобы напитать корни деревьев. А потом воды больших дождей устремились в сторону в поисках нового русла. И лес на склоне, утолявший жажду лишь этой водой, постепенно зачах. Но вот и следы топора. Здесь лес просто рубили, не заботясь о том, чтобы вырастить новый.

Назар кричал сверху:

— Мне тут очень нравится, дедушка! Давай поставим палатку, ладно? В этих горах не заблудишься...

Неподалеку пыхтел движок. Рядом с ним, точно курятник белел небольшой домик. Ведя за руку внука, дедушка Абды подошел к домику. Навстречу торопливо выскочил смуглый паренек. Он рассказал, как исчез родник. Для того чтобы в селе было больше воды, здесь пробурили скважину — ее и приводит в действие движок. Из скважины потекла холодная и вкусная вода. Теперь ее стало в колхозе вдвое больше, но в роднике вода стала убавляться, русло высохло и покрылось пылью.

— Да, да, — сказал дедушка Абды, — может быть, родник и невозможно было сохранить. Но скажи, сынок, как вы иссушили арчу на склоне горы?

Паренек посмотрел в сторону горного склона и удивленно поднял брови:

— Арча на горе? Сколько я себя помню, здесь никакой арчи не было.

— Что ты, голубчик. Не только на склонах, но и на равнине рос арчовый лес. Он доходил вот до этого места, где мы теперь стоим. В нем стаями водились куропатки. Где же они?

— Не знаю. Наверно, это было очень давно, до моего рождения. Мне ведь только семнадцатый год пошел...

И дедушка Абды, все сильнее горбясь, пошел прочь от скважины, ведя за руку внука.

Старый Абды слышал и не слышал голос внука. Теперь он думал о том, что нельзя на целые десятилетия уходить от родного дома. Нет, нельзя, потому что и здесь иногда может понадобиться твое слово, твои хозяйские руки.

Стоявший возле движка паренек наблюдал за всеми действиями старика и мальчика.

«Кто это такой и на что ему понадобился лес?— думал паренек... — Хотя... кому не нужен лес? Может быть, и мне было бы тут веселее, не так скучно, если бы это пыльное поле зеленело и на нем пели куропатки».

Старик и внук, медленно уходившие в сторону села, уже скрылись из виду, а паренек все размышлял, будто оправдывался, будто почувствовал и себя виноватым:

«Нехорошо... Как же так, не присмотреть за лесом? Разве можно не оказать помощь во время пожара, не спасти утопающего, не приютить птицу с обмерзшими крыльями? А почему же никто никогда не укорил людей, погубивших лес? Почему?..»


Перевод О. Романченко.

САМЫЙ ЛЮБОПЫТНЫЙ КОРСАК (рассказ)

Найдешь ли на свете пустыню бескрайнее Ак-Мей-дана? Вот уж где, как говорится, ширь да гладь.

Ак-Мейдан простирается так далеко, что ни один из живущих под землей зверей не знает, где она начинается и где кончается. Вы не ослышались, я сказал «живущих под землей». Звери Ак-Мейдана — лисы, корсаки, суслики, тушканчики, мыши — роют в земле норы и вылезают из них лишь после захода солнца.

Корсак проснулся в своей глубокой норе от непонятного шума. Проснулся и открыл глаза. Поначалу он готов был счесть этот шум за голос разыгравшейся в пустыне бури, но в неожиданных звуках было что-то новое, непривычное. Шум доносился со стороны северного входа в нору, а когда поднималась буря, вой ветра и бульканье дождевых капель заполняли все вокруг, врывались в нору через четыре отверстия.

Земля над норой взревела, задрожала, и шум вдруг начал затихать, отдаляясь. Резкий незнакомый запах достиг ноздрей корсака и лишил его покоя. Маленький хищник, который обычно лежал в норе, безошибочно определял, какое животное прошло над его головой, на этот раз перепугался.

Но любопытство взяло верх. Корсак высунулся из норы и зорко оглядел пустыню. С удивлением посмотрел он вслед удалявшейся автомашине и не спустился вниз, пока она не скрылась из виду.

Это новое знакомство вряд ли пришлось корсаку по вкусу. Ведь ему представлялось, что мир устроен очень просто. Все было понятно в этом мире, который весь состоял из одного лишь Ак-Мейдана. Когда опускалось солнце, пустыню поглощала тьма, а когда оно вновь поднималось — в мире становилось светло и горы вдали смыкались с облаками.

Понятными были дождь и снег, щебет пролетавших над головой птиц.

Давно привычным стало для корсака и то, что при его приближении к овечьей отаре люди поднимали крик, а громадные страшные собаки с лаем кидались на него; не так-то легко было увернуться от их острых зубов. И все же это было привычным, потому что и отара, и вкусные ягнята принадлежали людям и собакам. Оттого корсак, юркий, рыже-серый, очень похожий на лисицу, старался охотиться подальше от мест, где паслись овцы. Людям, собакам и их овцам не было дела до зверьков, за которыми охотится корсак. Для него жили на свете суслики и тушканчики. Правда, изредка ему попадались в пустыне и задремавшие птицы. Инстинкт охотника безошибочно вел корсака к цели. Ловкий прыжок — и очень скоро от птицы даже следа не оставалось: корсак съедал ее вместе с костями и перьями.

До сегодняшнего дня пустыня была понятной. До той поры, пока над норой его не промчалась машина, изворотливый хищник не представлял, что в округе может появиться нечто, способное поразить его. Это безводная равнина, где не было ни дорог, ни тропинок, издавна превратилась во владения корсаков и лисиц. Изредка, лишь в дни, когда через Ак-Мейдан гнали отары овец, забредал сюда волк. Это случалось после дождливой зимы: чабаны знали, что в прорытых ими канавах собрались запасы дождевой воды — овцам хватит ее на несколько дней, пока они не доберутся до своих пастбищ, до обильных колодцев с чистой водой.

Любопытного корсака удивляло, что птицы и овцы, ослы и лошади вместо мяса жуют полевую траву. Но еще удивительнее было видеть, как они пьют застоявшуюся дождевую воду. Несколько раз корсак после дождя опускал мордочку в лужицу, но всякий раз с презрением отфыркивался. Он предпочитал любой жидкости теплую кровь и другого питья не искал.

Да, овцы, собаки, вода, зной — все было известно корсаку. Все, кроме грохочущего существа, оставившего за собой струйку едкого дыма...

В тот вечер корсак вышел на охоту позже обычного. Он настороженно принюхивался к каждому бугорку. Тонко пересвистывались играющие суслики, тушканчики выпрыгивали прямо из-под носа и мчались к своим норам, но кровь маленького хищника не вскипала боевым азартом. Пока он не выяснит, угрожает ли его жизни грохочущее страшилище, что промчалось у него над головой, он не сможет ни охотиться, ни отлеживаться в своей норе.

Корсак осторожно двинулся в ту сторону, куда днем ушла машина. Вскоре он достиг границы своих владений — дальше хозяйничал другой корсак. В чужих владениях можно укрыться в случае опасности. Туда можно прибежать поиграть, но прийти туда охотиться — это уже непростительная провинность. Даже самый слабенький, неокрепший детеныш корсака выберется из норы и, скаля зубы, с угрозой двинется на пришельца. Поэтому наш корсак, несмотря на голод, бежал только по следу, едва уловимому, не замечая по-прежнему ни сусликов, ни тушканчиков.

Наконец он достиг лисьих владений, а дальше простиралась незнакомая равнина.

Корсак смотрел, смотрел во все глаза. Ноздри его чутко ловили воздух с едва заметной примесью гари.

Впереди звездами мигали огни. Но они казались крупнее и ярче звезд. Было что-то тревожное, раздражающее в том, что они мигали — будто метались из стороны в сторону.

Как мы уже говорили, корсак чувствовал себя хозяином, которому ведомы все тайны пустыни. Хоть и считают лису почему-то всех хитрее, но ей далеко до корсака. Что же касается нашего корсака — он был самым шустрым, изворотливым и любопытным среди своих сородичей. Не будь этого, разве забрался бы он так далеко от своего дома в поисках неведомого чудовища?

Прячась за барханами и низкими иссохшими кустарниками, корсак взобрался на крутой и длинный бархан, края которого уходили в темноту. Он вытянулся и замер, наблюдая за странными огнями. Узкое тело зверька слилось с песчаной поверхностью бархана, голова стала похожа на комок сухой глины, какие валялись тут и там. Но разглядывал корсак не ту машину, что видел днем, а экскаватор. Хищника поразили сверкающие фары экскаватора. Повернись эти сверкающие глаза в его сторону, он не улежал бы на месте, а ринулся опрометью к своим владениям.

Корсак давно уже понял, что в пустыне за ним не угнаться никому, кроме джейрана и черного орла. Но джейраны пугливы, скорее сам корсак погонится за ними. Орел же не любит темноты, по ночам он дремлет где-нибудь на пустынном холмике.

Огни мигали, раскачивались, но не поворачивались в сторону корсака. А люди, понятия не имевшие, что за их действиями наблюдает какой-то зверек, занимались своим делом. Корсак долго смотрел, как зубы ковша экскаватора вонзаются в разрыхленную землю, а потом ковш несет эту землю по воздуху и высыпает то на один, то на другой высокий бархан. Мог ли знать корсак, что это вовсе не барханы, а будущие берега Каракумского канала, между которыми вскоре побежит вода.

Наконец, не видя ничего угрожающего, корсак немного успокоился. По сухому еще руслу он перешел на другой берег канала и подкрался к деревянному домику строителей. Принюхиваясь, обошел его кругом и скользнул в открытую дверь.

Внимание корсака привлек запах колбасы — она свернулась на столе, похожая то ли на необычную змею, то ли на другое незнакомое животное без жала, без острых когтей и зубов.

Вцепившись в колбасу зубами, корсак метнулся прочь, потому что дом был полон незнакомых запахов, а громыхание экскаватора заставляло хищника пугливо вздрагивать.

Выбрав между барханов укромный уголок, корсак с аппетитом съел колбасу. Никогда он еще не пробовал такой вкусной пищи!

Луна спряталась. В пустыне стало еще темнее, чем прежде. Но корсак теперь уже без опаски двинулся обратно к своей норе. Темнота была для него родной сестрой. В темной глубокой норе он родился и вырос. На охоту он всегда выходил после захода солнца, а когда начинало светать, вновь скрывался в своей темной норе.

Мерцавшие вдали огни экскаватора уже не вызывали его опасений. Но неожиданно на горизонте появились два ночных огня, два небольших солнца: они приближались, все увеличиваясь в размерах.

Корсак замер, будто пригвожденный к месту. Эти бегущие огни поразили его, и лишь когда они пронеслись мимо, он услышал уже знакомый грохот удалявшегося чудовища. Так вот каким оно было!

Корсак мчался к своей норе изо всех сил. При помощи лишь одному ему ведомых примет корсак отыскал свою нору, нырнул в нее и улегся, свернувшись калачиком.

На следующий вечер корсак осторожно выглянул из норы, потом уселся у самого входа, но до полуночи не решался выйти на охоту.

Никогда еще не испытывал он такого страха, никогда не видел грохочущих ночных солнц, которые могут мчаться через пустыню.

Корсаки не боялись даже самого волка. Встречаясь с ними, серый разбойник лишь кидал презрительный взгляд и проходил мимо. Однажды на нашего корсака бросился сверху черный орел, но где ему было справиться с увертливым зверьком, вооруженным острыми зубами и когтями!

А теперь корсак до полуночи сидел у норы, как будто он стал трусливее всех животных. Но когда он и решился выбраться на охоту, удача от него отвернулась. Суслики пересвистывались, играли и не поддавались ему. Единственный тушканчик, которого удалось поймать, вырвался из его когтей. Хищник не бросался на свою добычу с прежней яростью. Стараясь первым заметить неведомую опасность, он стал пугливым и настороженным, то и дело озирался по сторонам.

Опасность вынырнула из-за холма. Она с шумом приближалась, и вот уже взгляд корсака скрестился с огненными лучами автомобильных фар. Люди не успели увидеть зверька, метнувшегося в сторону. Сверкнули и погасли в темноте два круглых испуганных глаза. Корсак, полный ужаса, скрылся в первой попавшейся норе...

Мимо Ак-Мейдана протянулся широкий и полноводный Каракумский канал. Люди проложили тут дорогу, построили дома и стали засевать землю. На солнечном Ак-Мейдане особенно хорошо вызревали дыни. Плети быстро разрастались, цвели, давали завязи. Но людям очень мешали суслики, тушканчики, мыши. Грызуны не только поедали созревшие дыни, они норовили забраться в дома, полакомиться хлебом, а то и чем по-вкуснее. Упрямые, нахальные животные! Но корсак уже здесь не охотился. Теперь никакая сила не заставила бы его подойти к человеческому жилью, хотя он на всю жизнь запомнил удивительный вкус и запах украденной колбасы.

Корсак избегал людей, а люди забыли про корсака. Но, может, и не забыли: ведь он помогал им своей охотой, преграждал путь и мышам, и сусликам, и тушканчикам.

Постепенно он привык к соседству воды и домов, грохочущих чудовищ с глазами-солнцами.

Мне кажется, он и по сей день живет на Ак-Мейдане: старый, очень осторожный и приметный своей сединой.


Перевод О. Романченко.

ПЕСНЯ ФАЗАНА (рассказ)

Мир был погружен в темноту. Дикая курочка-фазан не видела, как ветер раскачивает еще оголенные после зимы ветви деревьев, лишь слышала мерное их поскрипывание. Звук этот не предвещал опасности. Во тьме слабо, будто отражаясь в воде, поблескивали луна и крупные звезды.

Пусть глаза дикой курочки ничего не видят ночью, зато слух у нее безошибочный. Вслушиваясь в несхожие голоса ночи, она мгновенно угадывала, где что происходит.

Вот какой-то хищник вцепился когтями в кору дерева. Курочка тревожно завертела головой. В следующее мгновение она уже взмыла в воздух, а внизу на ветке раздалось тоскливое мяуканье обманутого дикого кота.

Курочка опустилась на ветку тутовника, но сон уже был потревожен. Как знать, а вдруг дикий кот по запаху отыщет и это новое убежище намеченной жертвы?

Но дикий кот не появился. Едва начало светать, курочка покинула тутовник и оказалась в поле, где прошлый год была посеяна люцерна. Чутко прислушиваясь, птица прошлась по полю, но она улавливала только свист ветра. Тогда она стала щипать траву.

Найдешь ли что-нибудь вкуснее люцерны, которая убереглась от морозов под клочьями прошлогодней травы, а весной пробивается первыми сладкими ростками? Вчера тут проходила корова с теленком. Вот здесь она разворошила, истоптала траву, учуяв, должно быть, запах пробивающейся люцерны. Но запах был слишком слаб, и корова увела теленка на берег озера кормить прошлогодним сухим чаиром.

Курочка разгребла сильными лапками песок и клевала сочные стебли.

И вдруг до нее донесся голос фазана-петуха. Курочка поспешно проглотила травинки, которые держала в клюве, а больше уже не клюнула. Вчера она отозвалась на этот призыв, но пока сквозь кустарники и заросли она добиралась до фазана, совсем рассвело. Со стороны пустыни медленно выплыл всегда готовый к нападению черный орел. Курочка видела: свесив голову, орел дважды облетел то место, откуда неслась песня фазана, однако его самого, как видно, разглядеть не сумел. Орел улетел, но и курочке пришлось убираться восвояси.

А сейчас она может успеть.

Курочка полетела в сторону деревни, опустилась за околицей на полуразрушенную глиняную ограду и тихо закудахтала. Так уж получилось, что природа не наделила ее громким голосом. Но и этого нежного кудахтанья всегда было достаточно, чтобы фазаны слетались к ней, кружили рядом, расправив крылья, красуясь ярким опереньем: густо-зеленый цвет перьев соперничал с белоснежным, а грудь каждого фазана пылала огненно-красным пухом, будто раскаленные угли в очаге.

Таковы были красавцы фазаны, но курочка давно уже бродила и летала в одиночестве. Прошла долгая зима с той поры, когда она на берегу старого арыка разгребла снег и клевала корешки прошлогодних трав вместе с горделивым петухом. На них кинулся отощавший шакал — он прятался в заброшенном арыке, и, видно, приметил издали пламеневшее на снегу оперение петуха.

Фазан взлетел вверх с пронзительным криком, заполнившим, казалось, всю округу. В когтях у шакала осталось одно-единственное алое перышко. Но курочка не знала конца трагедии, а потому терпеливо дожидалась возвращения петуха.

Ослепленный страхом и болью, фазан ударился крыльями о телеграфные провода и камнем рухнул на землю. А курочка в это время летела к роще, всегда служившей им укрытием.

Назавтра она пролетела над старым арыком. Пестрая груда перьев на снегу поведала ей о случившемся, но если бы даже курочка умела думать, вряд ли она смогла бы понять, как это шакал угнался за взлетевшим в небо фазаном.

С тех пор курочка не встречала ни одного фазана. И вот вчера снова прослышалось пение. И курочка долго кудахтала, но петух больше не отозвался, а сегодня он опять с самого утра победно возвестил о себе. Отчего же он не показывается?

Прохаживаясь у старой ограды, курочка привычно разгребала лапками землю и при этом чутко прислушивалась.

Так, в глухих зарослях под оградой провела она целый день. Едва начало темнеть, она лениво взлетела и прикорнула на ограде среди комьев засохшей глины, сама похожая на один из них. Она дремала, но уши ее привычно ловили каждый подозрительный шорох...

И наступило еще одно утро. Курочка открыла глаза, встряхнулась... и в ту же минуту поблизости запел фазан. Казалось, самозабвенная эта песня разлилась в воздухе, достигла ближней горы и эхом окатилась обратно. Птица смотрела на белый дом, стоявший ближе других. Взошло солнце, расцветило землю, вспыхнувшую счастливо под его лучами, а курочка все смотрела на белый дом.

Откуда знать ей, дикой птице, чем заняты люди? Откуда знать ей, о чем они говорят, думают, спорят? Может быть, они помимо неустанных забот о своих посевах, о скоте, тревожатся еще о судьбе леса, озер, пернатых?

...На общее собрание колхозников пришел учитель биологии. Председатель колхоза выступил с отчетом. А когда разговор об итогах минувшего года и задачах на будущее, казалось бы, закончился, слово попросил учитель. Начал он издалека:

— Люди, вы тут про многое говорили, а я пытался проникнуть в самую суть ваших речей. Говорили вы о деньгах, которые заработаны вами в этом году. О деньгах, какие получит колхоз на следующий год. Но согласитесь, вы вели разговоры главным образом о том, что затрагивает ближайшие ваши интересы. Говорили вы о межколхозных дорогах: пора, мол их ремонтировать. Вы желаете водить свои машины по ровному шоссе, где зимой нет грязи, а в жару — пыли. Очень хорошо! Водите автомобили по чистым дорогам. Только, прошу вас, давайте подведем еще один итог...

И тут учитель напомнил колхозникам, что вокруг села и дальше за селом, где начинается пустыня, водились некогда джейраны. Старики, слушая, закивали согласно. А сейчас джейранов нет... Собравшиеся задвигали стульями, начали смущенно переглядываться. Верно, не стало в округе джейранов, и все вроде бы и привыкли к этому, и вроде бы виновных нет.

Напомнил учитель и о птицах — разве не становится их с каждым годом все меньше?

— В нашем селе многие девушки и женщины носят поэтичное имя — Сульгун. Так мы, туркмены, называем прекрасную птицу — фазана. Но скажите, люди, куда же девались наши фазаны? Последнего в прошлом году растерзал шакал. Мы с ребятами нашли только горстку перьев на берегу старого арыка... Вспомните, разве не были мы безжалостны к птицам? Мы стреляли фазанов, ловили капканами, морили голодом, оставляли на съедение хищникам. И вот мы уже давно не слышим, как фазан песней своей возвращает приход нового дня...

Учитель закончил. И люди, которые только что с гордостью говорили о своей работе, радовались своим успехам, вдруг загрустили.

Однажды утром учитель биологии проснулся, разбуженный заливистым криком фазана. Учитель вышел из дому, чтобы своими глазами увидеть красного петуха, который пел где-то поблизости. Где он может прятаться? Конечно, там, за околицей, в зарослях. Но в небе кружил черный орел, и фазан не появился.

Та же песня разбудила учителя и на другой день. Он сразу направился к полуразрушенной ограде, туда, где сидела дикая серая курочка.

Испугавшись идущего в ее сторону человека, птица взлетела и опустилась в сотне шагов на пашню. Учитель обрадовался, но и удивился. А где же петух, который только что пел так весело и задорно?

День шел за днем, но петух не показывался. Курочка уже перестала бояться людей. Сначала осторожно, потом все смелее она клевала ячмень, который люди приносили и разбрасывали у старой ограды.

Непонятны серой курочке людские дела и характеры, однако самым непонятным стало для нее то, что фазан-петух, каждое утро возвещавший о рассвете, о красоте мира, прячется во дворе и не желает показываться.

А в белом доме не было фазана. Там жил со своими родителями мальчик, который научился подражать пению самых разных птиц. Это его голос достигал высокого обрыва и эхом отзывался обратно.

В доме этого мальчика, в домах, где жили его друзья, старшие много рассказывали о колхозном собрании, о выступлении учителя.

Они грустили об утерянных богатствах, другие сетовали на собственную нерадивость. А после о том же самом говорили друг с другом ребята, они уже видели перед собой маленьких птенцов, которых начнут выхаживать всей школой. Лишь бы позволили, только бы привезли их в колхоз. Родители вначале удивились этой просьбе, потом задумались и наконец пообещали.

Об этом вот обещании и напоминал взрослым мальчик, живший в белом домике. Задорная песня каждый день повторяла людям, что, кроме всех очень важных и очень нужных задач, у них есть еще одна: вернуть серой курочке, которая поселилась на краю села, ее сородичей. Ведь если человек чего-то по-настоящему захочет, он становится всесильным волшебником.


Перевод О. Романченко.

УЛЫБАЮЩИЕСЯ ОБЛАКА (рассказ)

От порыва ветра урючные листья закружились в воздухе. Там, на ветвях, они еще шелестели, еще казались живыми. А сейчас реяли покорно, безмолвно, бесплотно, и понятно было, что жизнь их — это только видимость жизни, только желание увидеть ее в этих желтых лоскутках.

Старик смахнул их с топчана на землю, выловил пальцем один листок из пиалы. Вот так оно и происходит: тянешь-тянешь ниточку дней, трепыхаешься под ветром, а потом лег в землю — и нет тебя, оказывается, словно и не было никогда...

Грустные мысли одолевали старика, сумрачные, неопределенные. И чай был не чай, и еда в рот не лезла. Смятение было на душе, бесформенность одна. Чего-то хотелось, а чего — понять было невозможно. Жалость к горлу подкатывала, а кого жалеть, собственно?

Снова налетел ветер, снова закружились листья. Наверно, им кажется, что они летят, думал старик, а они просто-напросто падают. Желтые, вялые, не нужные никому, кроме земли. А какими нежными были весной! Среди белой кипени цветов они розовели, просвечивали на солнце, как ладонь ребенка, как мочка уха у молоденькой девушки. Ох-хо-хо.... годы, годы, жизнь ты человеческая.. чтобы тебе подлиннее немножко быть, пощедрее, поласковее. Вот дерево — стоит себе, стоит. Каждый год на семь месяцев покрывается новой листвой. Листва опадает и снова появляется, опадает и появляется, а дерево стоит. Хорошо быть деревом, а не листьями, обновляться каждую весну, принимать сладкую, тугую боль завязи, ощущать тяжесть зреющих плодов... Ох-хо-хо... В горы съездить, что ли?

Горы для старика всегда были местом душевного равновесия, зашитой от многих житейских невзгод. Он знал их вдоль и поперек, каждую складку ущелий знал, каждый отрог, каждую скалу. Он слышал в их каменной груди журчание еще не пробившегося к солнцу родника и голос горной курочки — кеклика, скликающей своих цыплят. Как приветствие ровесника принимал он шелест чинары или орехового дерева и отвечал им традиционным приветствием: он свой человек в горах.

Правда, последняя прогулка не прибавила старику ни бодрости, ни сил. Он вернулся еще более усталым и растерянным, нежели перед поездкой, и все пытался понять, почему не приняли его горы, почему не отозвались на боль его.

Может, они тоже, как и он, томятся иногда бесплодностью своего старческого существования? Может, и у них бывает плохое настроение, когда никто не нужен, никто не мил, когда даже самое близкое и дорогое оставляет равнодушным?

Хмурились они тогда, и облака, зацепившиеся за их вершины, казались не облаками. Они были словно насупленные брови гор... Земли... Вселенной, — они словно ждали ответа на вопрос, который не произнесен вслух, но который известен и горам, и ему, старику. Древняя мудрость утверждает, что годы старости — это годы потерь, и только потерь.

А что терять им, горам? Надо бы все-таки наведаться к ним...

...Старая лошадь лениво жует стебли джугары, косит на хозяина лиловый, в прожилках глаз — ласки ждет. Но старик не расположен к нежностям. Он гулко хлопает лошадь по боку, затягивая подпругу. И лошадь шумно вздыхает, понимая, что сегодня нет у хозяина ласки для нее.

Старик правит на обочину асфальтированного, обсаженного тополями большака и едет — степенно, неторопливо, как и надлежит уважающему себя человеку в годах. По большаку, шипя и взревая, проносятся автомашины — и праздные легковушки, трудяги грузовики, полные арбузов и дынь. «Скоро хлопок пойдет, — думает старик, представляя непрерывную вереницу машин, груженных хлопком. — Большой хлопок. Целые горы на хармане вырастут...»

Взгляд его невольно обращается в сторону гор. Вот они, во всем величии своих вершин и ущелий! На вершинах белым-бело, и не видно, есть ли там облака. Похоже, что нет. В низине вчера вечером накрапывал дождь, а здесь, оказывается, снег шел. «Воистину чудодейственны вы, горы!..»

В этом убеждении старика нет ничего мистического. Старик почти законченный атеист, у него, как выразился один заезжий лектор, «прочное материалистическое мировоззрение». Научился он грамоте уже в зрелом возрасте, но тем не менее прочитал очень много книг, живо интересовался успехами науки, аккуратно вырезал из газет портреты и биографии космонавтов.

К чтению располагала и профессия — он был чабаном, а в горах это нетрудная работа. Травостой богатый, на склонах одного лишь холма отара полдня пасется. На горных пастбищах овцы нагуливают хороший вес, шерсти дают много, и качество у нее отличное, матки обычно по двойне приносят во время окота.

Это выгодно и колхозу, и чабану. Старик имеет справное хозяйство, фруктовый сад, деньги на сберкнижке. Одному сыну построил каменный дом со всеми удобствами, как и себе, другому купил автомашину. Мог бы расщедриться много больше, да сыновья не жадничают, выгоды не ищут, в отца пошли, им интереснее дело подавай — вот что главное. Ну, а если по-честному, то колхозным механизаторам и на достатки грех обижаться.

Казалось бы, живи, старик, и радуйся. Но его все чаще посещает тоска. И ночами не спится. И днем неприкаянным бродит, как отбившаяся от отары овца.

У старой ивы ветка засохла — он переживал, ведрами воду таскал, землю рыхлил вокруг, чтобы корням просторнее дышалось. Загоготали давеча улетающие гуси — у него сердце оборвалось, будто они его с собой позвали. Вот и сейчас: горы под снегом стоят, а ему невесть с чего саван мерещится — «тьфу!.. тьфу!..тьфу!.. избавь, господи, от дурного! Есть там облака, есть! Это их из-за снега не видать. Висят они на своем месте, кудлатые да насупленные. Чего ждете? Не в чем мне оправдываться — и перед вами, и перед людьми чист!..»

— Салам алейкум, яшули!

— Здравствуйте, дедушка Доврана!

— Пусть будет доброй ваша дорога!

Это в холодный, отрешенный мир его мыслей детскими голосами врывается жизнь. И он охотно приемлет ее:

— Мир вам, дитя мое!

Все дальше улетают гуси, все глуше и невнятнее звучит их недобрый зов.

— Мир вам, дети мои! Чем занимаетесь здесь, на дороге?

— Хлопок подбираем, дедушка.

— Хлопок? — удивляется он. — Разве уже пошел хлопок? Почему же я ни одной машины не встретил?

Ребята вежливо поясняют:

— Вы из села ехали, а машины в город идут, прямо на хлопкозавод.

Он опять удивляется, на сей раз собственной недогадливости, качает лохматым тельпеком, осматривается.

— Это столько много хлопка вы подобрали на дороге? Ай-ай-яй, какая бесхозяйственность! Пол-урожая растерять можно, если так относиться к нему.

— Не беспокойтесь, мы все подберем, ни одного щипка не оставим.

— Почему же они в канарах не возят, а навалом?

— Хлопка много, не хватает тары.

— Должно хватать! Времени достаточно было, чтобы тарой запастись. А вы почему не в школе? Кто вам велел тут окалачиваться, чужие прорехи латать?

— Мы сами, дедушка, добровольно пришли. В школе все равно выходной, воскресенье сегодня.

— Придумали воскресенье какое-то! — ворчит он себе под нос. — Раньше люди в пятницу отдыхали, а нынче — не поймешь... Хлопок на дорогу бросают...

Ворчит он не со зла, а просто так — есть на что поворчать, есть кому слушать. Ребята слушают его почтительно, а он с удовольствием взирает на их свежие рожицы, от которых не осенью, а самой настоящей весной веет, и думает: «Хорошее поколение растет. Красивое поколение! Они сделают все, что мы не сумели сделать, дойдут, куда не успели дойти мы».

— Где мой внук Довран? — спрашивает он. — Почему я не вижу его среди вас?

— Он на поле собирает, — отвечают ребята. — Во-о-он на том участке, влево от большой чинары.

На первый взгляд это казалось недалеко. Однако почти час протрусил старик на своей кобыле, прежде чем свернул от большака на разбитую вдрызг грунтовую дорогу. В мягкой пудре лёсса копыта лошади тонули по самые бабки, а то и выше. Под пылью скрывались ухабы, выбитые колесами автомашин, гусеницами тракторов. Лошадь была опытной, ступала осторожно. Старик не понукал ее, понимая, чем грозит торопливость, он смотрел по сторонам и вспоминал.

Когда-то была здесь целина, поросшая пустынной осокой. В мае осока желтела, сохла, превращалась в сено на корню. Ето охотно все лето ели овцы. Но старик недолго ходил здесь с отарой — год всего. Его душа не лежала к большим открытым пространствам, на которых не за что было зацепиться взгляду. Его влекли горы. В конце концов он убедил башлыка, что горные пастбища для колхозной отары — это тот самый рай земной, о котором умному человеку только и мечтать. А эту целину можно, мол, на хлопковые карты нарезать — ровней ладони поле получится.

Так колхозники и поступили. Они распахали целину, оставив нетронутым лишь небольшой клочок в центре ее. Там росла старая одинокая чинара. Ее пожалели. А потом радовались, что пожалели, потому что под деревом получится очень уютный полевой стан. Вдобавок умница башлык распорядился заложить рядом небольшую, только для сборщиков, бахчу. Это еще больше увеличивало привлекательность полевого стана, и старик радовался от души, ибо старая чинара была когда-то его единственной отрадой на этой равнине. Разбросав широко в стороны свои руки-ветви, она и сейчас радушно приглашает к себе гостей.

Старик, сощурившись, из-под ладони посмотрел на дерево. Но увидел лишь силуэт его, отдельных ветвей не разглядел. То ли слишком богат был темно-зеленый листвою старый платан, то ли глаза старика утратили былую зоркость. Ну ничего, подъедем поближе, все разглядим. Ишь какая тропочка неприметная! Будто люди не ходят по ней, а порхают на манер птиц, ногами земли не касаясь. Скорее всего это бригадир прекратил временно общие чаепития — харчитесь, мол, каждый возле своего участка, пока время горячее. И правильно делает — каждый час на уборке дорог.

...На полевом стане было чисто, тихо, безлюдно. Лишь повариха звякала чем-то в своем хозяйстве да бригадир горбился за вкопанным в землю столом — подсчитывал что-то в своем блокнотике. Он увидел гостя и пошел навстречу, поздоровался как со старшим, соблюдая ритуал.

Старик размял затекшие ноги и шутливо заметил:

— Не старайся попусту, Халык. Бригадир ты хороший, но артист из тебя все равно не получится.

— С чего вы взяли, что я собираюсь в артисты? — осведомился бригадир.

— Разве нет? — не поверил старик. — Тогда объясни мне, пожалуйста, свое поведение. Ты громко здороваешься. Мою руку двумя руками пожимаешь. Спешишь принять уздечку моей лошади. Разве не так?

— Так.

— Вот я и подумал: наверно, мол, Халык в художественную самодеятельность записался и репетирует на ходу, не теряя времени зря.

— Со временем действительно худо, — согласился бригадир, — не знаешь, откуда отщипнуть лишний кусочек. Рук не хватает, яшули. Не хватает рук, хоть ты что хочешь делай, хоть в осьминога превратись на время.

— Передачу «В мире животных» смотрел по телевизору? — догадался старик.

— Смотрел немножко, — кивнул бригадир.

— Неужто домой для того ездил? Бригадир пожал плечами.

— Зачем домой? У нас на полевом стане батарейный есть. «Электроника» называется. Ничего показывает, только экран маленький.

— Смотри-ка ты! — Сказал старик с уважением.— Выходит, зря я тебя в приверженности к старине упрекнул?

— У кого что болит, тот о том и говорит.

— Это как понимать?

— А вы вокруг поглядите.

— Поглядел. А дальше?

— Что увидели?

— Дом под шифером вижу, кошмы на топчанах вижу — хорошие кошмы, новые, заботишься о людях.

— Больше ничего не заметили?

— После заметил,— старика начала забавлять эта непонятная игра, — сборщиков хлопка заметил.

— А вы не обратили внимание на целый табун мотоциклов и велосипедов? — повернул бригадир тему разговора в нужное русло. — Там даже автомашины есть. А вот ни ослом, ни конем не пахнет. Это как, по-вашему?

— Не понял, — сказал старик. — При чем тут лошади и ослы? Люди хотят жить-по-современному.

— Значит, поняли,— заключил бригадир.— Поймите и разницу. Она равна двадцати килограммам тонковолокнистого сорта хлопка.

— Опять загадки загадываешь? Любишь ты, Халык, всякие шарады.

— Нет тут загадок, яшули, нет шарад. Все проще выеденного яйца. Вы, полагаю, прибыли сюда не на экскурсию, так? Так. Разумеется, вы намерены присоединиться к сборщикам. Если бы вы с утра сели не на свою почтенную кобылу, да будет мирным остаток дней ее, а на «Жигули», то приехали бы намного раньше и успели бы уже собрать не менее двадцати килограммов хлопка. Ваш Довран по тридцать приносит на харман.

Старик помолчал, подумал и не слишком искренне рассмеялся.

— Ты хитрый человек, бригадир, — сказал он,— и я не осуждаю тебя за хитрость, потому что она не для личной выгоды. Однако ты ошибся. Я прибыл не собирать хлопок, а посмотреть на своего внука Доврана. Если он согласится поехать со мной, я покажу ему красивое ущелье, где сплошные заросли ореха. Если нет, я поеду один. И никто мне ничего не скажет, потому что я человек, пребывающий на законном отдыхе. Я пенсионер — тебе знакомо, надеюсь, такое юридическое понятие? Можешь ты представить, что человек имеет право на отдых?

— Нет, — сказал бригадир, — не могу. Трудно мне представить, чтобы тот, кто проработал всю свою жизнь, смог найти смысл в безделье, даже если оно и узаконенное. Безделье — это гибель.

— Так думаешь только ты, потому что тебе еще далеко до пенсии и ты еще не в состоянии ощутить всей сладости отдыха.

— Так думают многие,— стоял на своем бригадир.— В поле работают нынче те, с кем даже вы будете здороваться двумя руками, несмотря на ваше отрицательное отношение к старым традициям.

— Неужто Оразберды-ага вышел?! — не сумел сдержать удивления старик.

— Да,— подтвердил бригадир.— И потому я Доврана не отпущу с вами в ореховое ущелье. Погода шаткая, неуверенная. Вчера в горах выпал снег. Я не помню, чтобы когда-нибудь тринадцатого октября выпадал снег.

Они оба, старик и бригадир, одновременно глянули в сторону гор. Над горными кряжами клубились тучи. Теперь их уже не надо было угадывать, и предполагать, они виднелись явственно-тяжелые, лилово-черные, пронизанные кое-где солнцем и оттого еще более зловещие.

Настроение у старика сразу упало. Он долго молчал, глядя на тучи и не видя их. Потом спросил:

— Поесть у тебя что-нибудь найдется?

И, не дожидаясь ответа бригадира, направился к топчану.

Повариха накормила его шурпой. Заварила свежий чай. Но он не стал чаевничать, а выбрал из кучи сорванных дынь самую золотистую и живую, невольно вызывающую грешные мысли. Ему показалось даже, что она и пахнет-то женской кожей. Но это было мимолетное впечатление.

Он не спеша смаковал дыню, смотрел на чинару и прикидывал, сколько же лет они с деревом не виделись. Много получалось. Однако ни одной сухой ветки нет, и само вроде бы увеличилось в обхвате, хотя это, конечно, были явные домыслы, такое на глаз не заметишь. Тем более что и возраст чинары никто толком не знал. Ходила легенда, что она стояла здесь давным-давно, возле большой караванной дороги, по которой везли прекрасных рабынь на невольничьи рынки Хивы. Был здесь колодец со сладкой водой и был караван-сарай. Нынче от них и помину не осталось, а чинара уцелела, и неизвестно, сколько ей еще стоять предписано природой. А может, и аллахом,— кто их там разберет. Ясно лишь одно,— люди проходят, деревья остаются...

Круг замыкался — мысли возвращаются к своему утреннему истоку, подползло чувство безвыходности. И опять зазвучал в вышине далекий и страшный своей неотвратимостью призыв гусиных стай.

— Может, и в самом деле пора?..

Треск мотоцикла, взвывшего на форсаже, заставил старика вздрогнуть. Он увидел плотное облачко пыли, за которым скрылся умчавшийся бригадир. Ветер медленно повлек пыль к горам — так лиса тащит в темную нору задушенного кеклика, который ценой своей жизни спас маленьких пуховичков...

— Куда еще понесло? — крикнул старик старухе. Она подошла поближе, наставила ухо.

— Чего спрашиваете?

— Пятидесяти нет еще, а глухая! — упрекнул женщину старик.— У врачей лечиться надо, в поликлинике, а не у знахарей.

Она сделала еще шаг-другой.

— От простуды это... заложило позавчера... пройдет... Вы, чего надо, мне говорите.

— Человек этот, спрашиваю, куда поехал?

— Бригадир? Так у него на одну голову тысяча забот. Я за него осталась на стане. Что-нибудь требуется? Чаю свеженького?

— Хлопок собирать пойду! — сказал старик раздраженно. Его угнетало возвращение утреннего настроения, и он сопротивлялся, почти не сознавая, что сопротивляется, цеплялся за любую возможность удержаться на той грани, когда еще не вся радость бытия просочилась в неведомую бездонную щель, — хлопок собирать, понятно?

— Что уж тут не понять,— вздохнула стряпуха.

— Мешок мне какой-нибудь дай.

— Зачем какой-нибудь? Хороший дам. И фартук имеется. Он так и велел: попросит, мол, — дашь ему фартук.

— Догадливые вы тут все, прямо состязание кэ-вэ-эн устраивай! — съязвил старик. — Одиндругого умнее. Как его подвязывать, фартук этот?... Да ты не хватай, не хватай руками! Я щекотливый, ты на словах расскажи. Так, что ли? И карту определи, где мои одногодки работают,— за молодыми не поспеть.

Раньше ему почти не приходилось собирать хлопок, так разве что, для спортивного, как говорят, интереса. Но, видимо, не могла сказаться сноровка потомственного дехканина — он довольно быстро освоился и даже подивился: «Гляди-ка ты, руки человеческие любое дело произвести могут, коль потребуется!»

Работа не показалась ему трудной. Он вошел во вкус и даже стал посматривать украдкой на соседей — намного ли обгоняют? И старался двигаться проворнее. Поначалу опасался, что на смех поднимут — распрыгался, мол, аксакал, как молодой козленок. А потом вовсе перестал замечать окружающих, увлеченный сбором. Они, кстати, тоже не слишком обременяли его своим вниманием. Когда он пришел, те, что были поближе, поздоровались. Другие продолжали спокойно работать. А древний Оразберды-ага даже попенял: «Ждать себя, парень, заставляешь!»

За полчаса до захода солнца принес собранный им хлопок на харман. Дождался своей очереди, поставил мешок на весы и, услышав: «Девятнадцать без ста граммов!», пообещал: «Завтра все тридцать соберу! С внуком Довраном соревноваться буду!» Спина ныла с непривычки, и пальцы ныли, и нисколько не улыбалась перспектива трястись на старой кобыле до дома, но он ни за что и никому не признался бы в своей усталости. Не от гордости или гонора, а просто потому, что радовала его эта усталость.

* * *
Утро — едва-едва брезжит, а старик уже на ногах — вровень с невесткой поднялся. Пока она, зевая и спотыкаясь спросонья, шаркает стоптанными тапками на кухне, он успевает убрать лошадь, задать ей корму и вообще управиться кое в чем по двору. За последнюю неделю у него сил прибавилось и резвости.

Он торопливо завтракает чуреком со сметаной, запивает чаем, который только что заварила невестка. Чай горячий, но старик спешит, посматривая на крупную серебряную луковицу часов, которыми наградили его когда-то за поход против курбаши Рахманкула. Через несколько минут должна подойти машина, которая отвозит сборщиков хлопка на поле, и старик не хочет, чтобы его ждали.

— Нехорошо это, когда человек заставляет себя ждать, неуважительно это, — думает он вслух. И суеверно не хочет сознаться, что дело совсем не в этом.

Просто-напросто он спешит на поле, как в молодые годы на свидание не спешил. Там, среди белопенной красоты хлопчатника, он словно заново обретает себя. Он не только волокно выщипывает из колючек раскрывшихся коробочек — он как бы потерянные когда-то дни жизни своей собирает в широкий карман фартука.

Вокруг него люди — и те, с которыми он здоровается уже без малого семь десятков лет, и совсем молодые, безусые еще. Раньше он предпочитал им горы и отару, а нынче они почему-то нужны ему, он радостно ощущает свою внутреннюю связь со стариками, своими родственниками и с детьми, на которых смотрит с особым удовольствием.

Нет, неправда, что старость — это только пора потерь, а не приобретений. Приобретения всегда ждут человека, если он не отгораживает свое сердце от мира высоким дувалом — глухим глинобитным забором — своих переживаний и домыслов. Когда душа твоя открыта жизни, ее не пугает мерцающий зов гусиных стай...

Старик смотрит на дальние вершины гор.

Они розовеют в наступающем утре, и, задержавшиеся на них, облака отсвечивают розовым — как новорожденный листок абрикоса, как ладонь ребенка, как мочка женского уха...

Облака улыбаются.


Перевод В. Курдицкого.


Оглавление

  • ИСКАТЕЛИ КЛАДА (повесть)
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  • ТАМ, ГДЕ ЗАСЫПАЕТ СОЛНЦЕ (повесть)
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  • МОЙ ДОМ — ПУСТЫНЯ (повесть)
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  • ПОРТРЕТЫ ПАДИШАХОВ (рассказ)
  • ВРЕМЯ ЗИМНИХ ДОЖДЕЙ (рассказ)
  • НОЧНЫЕ ШОРОХИ (рассказ)
  • БАРС (руссказ)
  • ВЕРНИТЕ ЕМУ ЛЕС (рассказ)
  • САМЫЙ ЛЮБОПЫТНЫЙ КОРСАК (рассказ)
  • ПЕСНЯ ФАЗАНА (рассказ)
  • УЛЫБАЮЩИЕСЯ ОБЛАКА (рассказ)