Большие пожары [Константин Яковлевич Ваншенкин] (fb2) читать онлайн

КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН БОЛЬШИЕ ПОЖАРЫ НЕСКОЛЬКО ИСТОРИЙ, СВЯЗАННЫХ МЕЖДУ СОБОЙ

Патрульный самолет лесной авиации АН-2, в обиходе именуемый «Антоном», неторопливо шел над тайгой. Его борт только что покинули последние трое парашютистов, и летчик-наблюдатель Саша Бавин хотел еще сбросить над таежными деревушками несколько вымпелов с решениями райисполкома. В этих решениях было сказано, сколько выделить людей для тушения пожаров, куда этим людям идти и кто ответственный. Должность Бавина — летчик-наблюдатель (или сокращенно — летнаб) — имела чисто условное название. В сущности он не был летчиком, пилотом, хотя налетал немало часов и хорошо знал самолет, аэродинамику и аэронавигацию. Он был лесным специалистом и лучше всего знал лес, и особенно все тонкости и природу лесных пожаров, но как бы между прочим прекрасно умел пользоваться радиоаппаратурой, а при надобности и отремонтировать ее, знал взрывные работы, имел первый разряд по парашютному спорту. Он занимался воздушной лесопатологической разведкой, находил с самолета очаги лесных вредителей: шелкопрядов — непарного, соснового и монашенки,— пяденицы сосновой и пихтовой, боролся с ними и уничтожал их. На нем висела масса хозяйственных обязанностей, он отвечал за вверенные ему денежные суммы, за парашюты, за взрывчатку. И главное, отвечал за людей.

Ежедневно он летал по маршрутам, а сейчас, в условиях «повышенной горимости», и дважды в день.

Летчик-наблюдатель Александр Иванович Бавин был начальником оперативного отделения.

Под его контролем, в его владениях было без малого пять миллионов гектаров тайги. И тайга эта горела.

Стояла страшная, долгая, непонятная жара, пожарная опасность, определяемая по методу Нестерова, уже давно была высшего, третьего класса. Тайга здесь глухая, захламленная, мхи до метра высотой, сухие, как порох, и, когда огонь со свистом вырывается из-под мха, аж гудит все. Верховой пожар распространяется с дикой скоростью, бывает, по 30 километров в час. От такого пожара ни на чем не уйдешь. Бавин как-то встретил геологическую партию, которая еле-еле успела укрыться в реке, побросав все свое имущество. Стоя «по шейку» в воде, геологи смотрели, как горит их «газик», палатка, оборудование. Хорошо хоть, что большинство пожаров — низовые.

Сперва начало сильно гореть севернее бавинского отделения. Туда стали стягивать силы из других мест. Был там и Бавин со своими ребятами. Его команда, которую он сбросил на пожар всю целиком, заблудилась в дыму, потерялась. Рации у них не было, он натерпелся страху. Тяжелый дым копился, висел над тайгой. Перестали ходить пароходы по реке, не выпускались самолеты. Только вертолеты трещали над верхушками сосен, с них безуспешно пытались рассмотреть что-нибудь.

Через неделю ребята вышли к реке, осунувшиеся, измученные, но в полном составе, все на ногах, таща на себе парашюты.

Потом стало гореть и у самого Бавина, чем дальше, тем больше. Места у нею были малонаселенные, деревни за десятки километров друг от друга, людей для тушения нет. А жара была на редкость устойчивая и длительная для здешней стороны, дожди не выпадали уже два месяца.

С центральной базы из Москвы приезжал начальник, имя которого и прежде все многократно слышали или видели напечатанным. Этим именем подписывались всевозможные инструкции и приказы. Начальник был поражен увиденным и сказал: «У вас тут отношение к пожару, как к закономерному явлению — к дождю или к снегу!» Это он, конечно, здорово сказал, но что они могли сделать?

Про отделение Бавина говорили на базе и в других отделениях: «Горит Бавин, горит», и сам он думал и говорил: «Горю», не в том смысле, что, мол, погорела премия или будут какие неприятности, нет, в другом, в том, что горит тайга. Он совсем замучился, хотя это и не было заметно, почти не ел и не спал, на квартиру приходил в темноте и вставал на рассвете. Он, как крестьянин в засуху, страстно, мучительно мечтал о дожде, о настоящем дожде, долгом, обложном. Иногда ночью он выходил босиком на крыльцо и задирал голову — ему казалось, что капли стучали по крыше, но вверху были крупные частые звезды.

Теперь он сидел на правом сиденье, на месте второго пилота, и готовил вымпелы, вкладывал в кармашки решение райисполкома, расправлял яркую красно-белую ленту. Первый пилот Валя Алферов, сидящий на своем месте слева, снижал машину, делал «коробочку», чтобы обратить на себя внимание, потом Бавин выбрасывал вымпел, Алферов снова делал «коробочку», теперь уже затем, чтобы удостовериться, что вымпел поднят, и они ложились на курс. По дороге летнаб наносил на планшет новые очаги, «привязывая» их к ориентирам на местности,— этих очагов было уже два,— остро жалея, что нет на борту парашютистов и он бессилен что-либо сделать, а завтра эти едва начавшиеся пожары разрастутся. И продолжая работать, он думал о своих ребятах, которых выбросил сегодня в тайгу.

А Валька Алферов, первый пилот, сидел слева и вел машину. Свободно держа рогульки штурвала, на ощупь зная все свое хозяйство, весь этот красивый центральный пульт кабины с разноцветными рукоятками и тумблерами, знакомыми еще с училища: черная рукоятка — газ, белая — винт, зеленая — сектор подогрева карбюратора, оранжевая — стоп-кран, желтая — кран фильтра всасывания и еще многие другие,— досконально зная, понимая и чувствуя все это, он испытывал удовольствие. И хотя он вел не турбовинтовой лайнер, не ТУ-114, для которого сейчас на аэродроме _в его родном городе удлиняли полосу, не реактивный сверхзвуковой истребитель, а доброго старого «Антона», самый тот факт, что он не едет по земле, не плывет по воде, а летит по воздуху, всякий раз снова удивлял и радовал его. С тех пор как начался пожароопасный период и его «Антон» в числе других был арендован базой авиационной охраны лесов и стал базироваться на маленьком аэродроме в районном центре, он лишь один раз был дома, один раз виделся с женой, которую, как и его, звали Валей. Тогда была очень большая задымленность, самолеты здесь не летали, и его послали в город за запчастями к каким-то лесным механизмам. Улыбаясь про себя, он вспомнил, как Валька ахнула от неожиданности и вся расцвела, увидев его. Он провел дома один день и одну ночь. Вечером они гуляли в Парке, нежно, как молодожены.

От пожаров до юрода было пятьсот километров, но и здесь — Валька изумился! — в воздухе чувствовался явный дымный привкус, и можно было, не щурясь, смотреть на солнце, как при затмении сквозь закопченное стекло, хотя самый дым и не был заметен.

А сейчас, видя вдалеке справа светлый, легкий, вроде безобидный, дым пожара, Алферов, как и летнаб, подумал о ребятах, спрыгнувших недавно в тайгу, наверное, уже подходивших к кромке. Как и большинство летчиков, он недолюбливал парашютные прыжки. Должно быть, это потому, думал он, что для летчика прыжок подсознательно связан с гибелью машины.

Второй нилот Глеб Карпенко, уступив свое место Бавину, задумчиво постоял немого сзади, между пилотскими креслами, потом прошел назад, в пассажирскую кабину, укрепил металлическое сиденье, сел и закурил. Он думал о девушке, о дочери командира их отряда, которую любил (или ему так казалось...). Во всяком случае, ухаживать за дочерью начальства было непросто, могли не так это понять и расценить. Он даже слышал недавно, как одна радистка сказала за его спиной: «Карьерный мальчик!..» Он несколько раз целовал дочку командира, но она разрешала ему это как-то отчужденно и недоверчиво, и это обижало его.

— Все! — сказал Бавин и хлопнул ладонью по планшету.

— Домой, Иваныч? — спросил Валька.

Всех летнабов базы называли почему-то только по отчеству, хотя все они были молоды, это как-то уже укоренилось, к этому привыкли.

— Домой! — Бавин снял форменную фуражку и окунул пальцы в густые светлые-светлые волосы, взъерошил их. Затем он шагнул в пассажирскую кабину, освобождая для Карпенко его место второго пилота, а сам уселся на поднятое металлическое сиденье и положил планшет на колени. Теперь он совершенно не замечал, что они летят, он слишком давно привык только к одному виду транспорта — самолету. Он стал размышлять о том, что прямо с утра надо подбросить продукты группе, которую ему прислали из соседнего отделения, а своим доставить взрывчатку. Он опять начал думать о своих ребятах, о каждом из них, ведь у каждого из них была своя история. Ему было приятно, что он их знает как облупленных.

Самолет уже заходил на посадку. Это было в самый раз, потому что солнце уже коснулось нижним своим краем зубчатого горизонта. А их оперативный аэродром, подставляющий под них свое летное поле, был открыт, как вещала его радиостанция, «для легких типов в светлое время».

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Они лежали у воды, у нестерпимо сверкающей воды, весь взвод вместе с лейтенантом, который вообще-то был младшим лейтенантом, но во взводе его звали — лейтенант. Они давно уже знали, что война скоро кончится, и вот она окончилась, и прошло уже две недели, и они лежали у воды, ничего не делая. Некоторые сидели в тенечке, и среди этих сидящих сразу были заметны новенькие, только вчера прибывшее пополнение,— на них было обмундирование почище, и не блестели на гимнастерках медали, парашютные и гвардейские значки с отбитой эмалью. Большинство лежало на животах — самая удобная поза для лежания на земле, когда не холодно. Кое-кто разделся до пояса, и поражало странное несоответствие болезненной белизны их тел густо загоревшим, задубевшим лицам, шеям, затылкам.

Сергей подошел к взводу. Там, как всегда, под общий хохот что-то рассказывал Тележко. Петька Тележко был один из старожилов в батальоне. Длинный, ничем особо не примечательный парень. Иногда во взводе пели, переиначивая старую строевую песню:

Однажды, на привале, много спустя после боя, неизвестно откуда залетевшая пуля ударила Петьку справа в щеку. Пуля, видимо, была на самом излете и осталась во рту. Тележко выплюнул ее на ладонь вместе с десятком выбитых ею зубов. С этой минуты Петр Тележко стал известной личностью. Начальник политотдела майор Лютов сказал перед строем: «Вот какие у нас гвардейцы! Пули ртом ловят!» Это выражение и описание всего происшествия опубликовала дивизионная газета, потом армейская и фронтовая. Тележко даже получил «Отечественную войну» второй степени, не прямо, конечно, за это, но не будь этого, вряд ли получил бы. А когда он лежал в санбате, то был окружен исключительным вниманием.

Тележко повернул голову к подошедшему Сергею. Правая щека его в том месте, куда попала пуля, была как бы немножко втянута, а при улыбке обнажались зубы из белого металла.

Сергей стянул гимнастерку и нательную рубаху и лег. На правой руке, чуть ниже плеча, у него синела наколка, такая же, как у некоторых других ребят, — раскрытый парашют, перекрещенный авиационными крылышками, над куполом три буквы: ВДВ — эмблема воздушно-десантных войск, а на спине, под правой лопаткой, было такое, чего не было у других ребят,— большой шрам, похожий на букву «Т». Казалось, рана только недавно затянулась: такой нежной розовой кожицей, такой топкой блестящей пленкой она была покрыта.

— А здорово он тебе тогда закатал! — сказал Тележко.

Сергей ничего не ответил, и выражение его лица не изменилось, но перед глазами неожиданно встал тот дымный ранний рассвет, тесный «дуглас», сирена «Приготовиться!» и раскрытые на обе стороны двери. «Пошел!» Он шагает в дверь следом... За кем же он прыгал? Неужели забыл? Забыл, потому что это не важно. При динамическом ударе его бьет стропами или лямками по лицу, разбивает нос, но это тоже не важно. Он висит над дымным полем, снизу стреляют по нему, а он висит, беспомощный, будто голый. Он подтягивает стропы, пытается скользить, уйти хоть немного в сторону, но висит, висит неподвижно, как мишень. Он высвобождает автомат, но не стреляет вниз, на всякий случай, боясь, что там уже есть свои. Он вдруг понимает, что они попали не туда, и это наполняет его ужасом. Он приземляется на опушке, ударяется о землю, падает на бок, но тут же вскакивает и, отстегнув подвесную систему, бежит вслед за взводным, неизвестно откуда появившимся здесь. Он бежит за взводным, и в это время что-то раскаленное с шипением касается его спины, сперва касается десантного вещмешка, проходит вещмешок, потом ватник и, конечно уж, гимнастерку,— как будто кто-то хочет потушить о его спину гигантскую цигарку. Он чувствует запах горелого и падает лицом вниз, а потом переворачивается на спину, чтобы погасить о землю этот огонь, эту боль.

— А красивый шрам получился,— говорит Тележко,— как все равно этот...

— Как самолет,— подсказывает кто-то.

— Как самолет, — соглашается Тележко. - Верно, Серога?

Он произносит на белорусский манер — «Серога».

— Да я его путем и не видел,— отвечает Сергей,— один раз только в замке, где зеркала были большие.

— Раньше, в древние времена,— лениво произносит лейтенант,— ранение в спину считалось позором. Это потому, что ранение в спину мог получить только убегающий от врага.

— Здорово! — восхищался Тележко.— А сейчас куда хочешь может ранить, снаряды-то и сзади рвутся, и сбоку.

— А как же тогда, в старину,— тихо спрашивает Вася Мариманов,— если предатель ударит в спину, такая рана тоже считалась позором?

— Такая, конечно, нет.

— Товарищ лейтенант,— говорит, смущаясь, Мариманов,— как вы думаете, домой нас скоро отпустят?

Мариманов маленький, трогательный, скромный. Он и Тележко земляки, оба сибиряки, хотя Тележко родился в Белоруссии, а Вася Мариманов коренной сибиряк, чолдон, русский, с проступающими смутно монгольскими чертами.

Лейтенант почесывает мизинцем бровь:

— Не думаю, чтобы скоро.

— Пусть сперва вылечат, а потом отпускают,— бурчит Тележко.

На тыльной стороне ладони у него татуировка — какая-то взъерошенная птица и подпись к ней: «Так улетела моя молодость». Он после войны всем начал говорить, что у него больная грудь и его должны вылечить, послав в военный санаторий к Черному морю.

— Понравилось в медсанбате?

— А что, товарищ лейтенант,— моментально оживляется Тележко,— и там неплохо. Я там лежал, а там медсестра Нина, красивая, как все равно эта... Я и так подкатывался и этак — ни в какую. Я говорю: «Ниночка, почему?» Отвечает: «Я замужем». - «Ну и прекрасно,— говорю,— я тоже женатый!» (Все засмеялись, кроме новеньких из пополнения, те, может быть, думали, что он, правда, женатый.) Но она опять не хочет. Говорю: «Ниночка, почему?» — «Не хочу,— говорит,— моего мужа обманывать». Я говорю: «Ниночка, не волнуйся, мы его и не будем обманывать, мы лучше мою жену обманем».

— Ох, силен Тележко.

— Как ему язык тогда не отбило?

— А он его под себя подобрал.

— Нет, не в этом дело, пуля-то обыкновенная была, а нужно бы бронебойную, такая не возьмет.

— Ха-ха-ха! — добродушно передразнил Тележко.— Гогочут, как все равно эти... Вы ж не понимаете, что к женщине подход нужен и такт. Чего скалишься, не слыхал такого слова: такт? Скажите ему, товарищ лейтенант. Я вот там, значит, лечусь, с Ниночкой гуляю потихоньку,— твердо выговаривая «ч», продолжал Тележко,— она мне все рассказывает, как жила да где, как в армию пошла и все такое. Вот, говорит, в армию я пошла, а мама мне говорит: «Главное, дочка, береги ноги и горло». А я и брякни: «А муж ничего беречь не велел?» Она — ф-р-р-р — и все, будь здоров. Я туда-сюда, Ниночка, Ниночка,— ничего, пустое дело. Еще и начальнику капнула: мол, ранбольной Тележко распорядок нарушает. Через баб вообще много неприятностей. Вот Серега может рассказать. Товарищ Лабутин! Товарищ гвардии сержант, как се звали? Не помните?..

— Отстань! — сказал Сергей, но, когда Тележко действительно отстал и начал плести что-то новое, Сергей уже не слушал его. Он лежал, уткнув лицо в гимнастерку, подставив майскому солнцу свою изуродованную спину, почти дремля, и память его заколебалась: затихнуть ли и отдохнуть или оживиться снова? Она выбрала второе и все быстрее пошла по тропинке, указанной Петькой.

...Тогда стояли на переформировке и отдыхе в Московской области, летом, в лесу, и ходили в самоволку за шесть километров на кирпичный завод. Там девчонки жили в бараке, в трех громадных комнатах. Что там творилось! Но все полюбовно. Безотказные были девчонки. А звали ее Вера. Он много раз бывал у нее. Когда в последний раз пришел (он не знал, что в последний), в бараке было очень душно, и многие спали на крыше. И они вытащили тюфяк на крышу и укрылись одеялом и шинелью. Потом перед рассветом пошел мелкий дождик, она не просыпалась, он спросил: «Ты спишь?». Она ответила: «Спю!» и сама услышала и засмеялась сонно: «Как я смешно сказала — спю!..» Потом он под меленьким-меленьким дождичком шел домой, а когда вошел в лес, дождик давал о себе знать лишь еле слышным шуршанием. До подъема было, наверное, еще полчаса, когда он прямиком, через овраг, поднялся к расположению,— все было в порядке. И здесь он увидел комбата, майора Губу, который, вместо того чтобы спать, прогуливался, опираясь на трость, по задней линейке. И комбат издали увидел его. «Стой!» — крикнул он и побежал, размахивая тростью. «Стой!» Сергей резко завернул за угол, пропетлял между землячками, скатился в свою, показал кулак изумленному дневальному и быстро лег на свое место. Разъяренный комбат побегал между землянками, сбежавшиеся дежурные по ротам ничем помочь не могли, никого не видели, они были в помещении, ведь шел дождик.

— Тревога! — крикнул Губа.— В ружье! Всех на линейку — дневальных, дежурных, всех!

Он перехитрил Сергея. У всех были сухие шинели, не успели намокнуть, а у Сергея мокрая. Комбат определил это даже на глаз.

— Ты! — закричал комбат.— Младший сержант Лабутин? Пять шагов вперед! Кругом! — Сергей стоял перед батальоном, перед своим взводом, перед подчиненным ему отделением. (Сейчас только двое осталось от этого отделения — Тележко да Мариманов, направляющий и замыкающий.)

Комбат швырнул трость, подскочил к старшине, вырвал у него из ножен финку и, повернувшись к неподвижно стоявшему Сергею, двумя точными движениями срезал у него с погон лычки.

— Разжаловать в рядовые!

А затем рванул и погоны.

— Десять суток ареста!

— За один и тот же проступок два наказания? — спросил Сергей.

— Молчать! — Комбат затопал ногами и, схватив поданную кем-то трость, пошел к штабу батальона.— Отбой! — бросил он на ходу.

И в то же время трубач у штаба бригады заиграл подъем.

Через год, когда комбат у них был уже другой, Сергею снова присвоили гвардии младшего сержанта, а потом и гвардии сержанта.

Окончилась война, и они все вспоминали и вспоминали. Как раньше, во время войны, они вспоминали дом, близких, все довоенное, так теперь они сразу начали вспоминать и войну — и бои, и просто всякие случаи и происшествия.

А мечты о доме впервые облеклись в реальные очертания, можно было с легким сердцем о чем-то загадывать, что-то планировать. Никак не верилось, что Тележко вправду не хочет сразу ехать домой. Это было дико, невероятно. Такого просто не могло быть! Что-то он темнит или болтает попусту, как всегда. Сергею казалось: если ты вправду болен, то и то — приедешь домой — все само пройдет.

Окончилась война. Они были молоды. Как много дорог было у них за спиной, но впереди их было еще больше. Главное было впереди.

2

Однажды Сергей проснулся ночью — было тепло, они спали на земле, завернувшись в шинели, натянув над головой плащ-палатку — проснулся бог знает где, над Влтавой, прислушался к шагам дневального и вспомнил вдруг теорему Паскаля. Она сама собой неожиданно всплыла в памяти: «Во всяком шестиугольнике, вписанном в коническое сечение, точки пересечения противоположных сторон лежат на одной прямой»,— всплыла, как на экзамене, когда тебя спрашивают о том, чего ты не знаешь и никогда не знал, и вдруг ты отвечаешь — оказывается, знал, сам о том не подозревая. Но здесь не было экзаменов. При чем здесь эта теорема, откуда она взялась? Может быть, она теперь понадобится, ведь начинается совсем другая, мирная жизнь. То, что он просыпался среди ночи без всякой причины, говорило ему о его силе и зрелости. Раньше он спал, рухнув безжизненным пластом, до подъема.

На другой день он вспомнил одну девчонку из Хлебного переулка. Конечно, он не мог бы сказать, что он совсем ее забыл, нет, но он почти уже не вспоминал о ней, хотя отчаянно, мучительно думал о ней раньше, в начале службы. Он гулял с ней когда-то по Никитскому бульвару. В каком он был классе? В восьмом? В девятом? Теперь она снова завладела его мыслями. Ведь нужно было возвращаться. Это было далекое, милое, довоенное.

Многое, приобретенное за войну, кое в чем уже теряло смысл — война кончилась.

Они часто говорили о женщинах. Рассказывали о девчонках, оставленных дома (ждут они или забыли? Переписка — дело пустое — давно оборвалась), о первой любви, часто привирали и врали о романах, приключениях и победах. Вася Мариманов сказал как-то, что никогда не знал женщин (Сергей первый раз слышал, чтобы так человек сказал). Некоторые снисходительно засмеялись, хотя таких, как он, было большинство. Но он сказал об этом так спокойно и откровенно, что даже Тележко не стал издеваться.

Сергей задумался:

— А у меня сын мог бы уже быть, лет трех парень!..

— Может, где и есть! — тут же подхватил кто-то.

— Сын полка! — добавил Тележко.

Они, отдыхая, постояли недели две здесь, над Влтавой. Потом, как всегда неожиданно, собрались и в конце дня двинулись в путь, и так же, как в России, шли женщины рядом со строем, забегали вперед ребятишки.

Батальоны, полки и бригады, дивизии и корпуса с техникой, с танками, самоходками, артиллерией, с походными кухнями и полевыми пекарнями, с типографиями и медсанбатами вытянулись в исполинскую многокилометровую колонну, и где-то, затерявшиеся в этой колонне, шли третий взвод и отделение гвардии сержанта Лабутина. Той же дорогой, какой они недавно двигались на запад, широко растянувшись по фронту, шли они теперь обратно. Целая армия. Это производило впечатление! Выходили обычно перед вечером, когда спадала жара, шли всю ночь, а под утро останавливались на привал. Через большие города проходили днем. Так, чеканя шаг, прошли они по заполненным людьми, любопытствующим улицам Вены, которую они брали два месяца тому назад. Они пересекли Австрию, опять, но с другой стороны, вошли в Венгрию, и их дивизия остановилась наконец под Будапештом, на острове, образованном двумя рукавами Дуная. Здесь они достроили городок из досок и прутьев, глины, черепицы и плащ-палаток и зажили размеренной мирной жизнью: подъем, физзарядка, политчас, завтрак, полевые занятия, обед, опять занятия, чистка оружия, личное время, отбой. И так каждый день. В середине лета распространился слух, что их отправляют на Дальний Восток, но постепенно слух этот затих, никуда их не отправили. Началась и тут же закончилась война с Японией. У них было политзанятие на эту тему. Так прожили они до зимы и встретили Новый год. Ударили холода. Замерз Дунай. Ветер свистел за тонкими стенками их стоящих строго по линейке самодельных хижин. Теперь возник новый слух, он все более и более креп, сладко волнуя и наполняя надеждой: «Скоро в Россию!» Стало доподлинно известно: на соседней станции формируется эшелон. И вот, наконец, они строят нары в вагонах, ставят печурки, грузятся и едут медленно-медленно. Машинист останавливает паровоз каждые полчаса, выходит, разговаривает со знакомыми, ест сало, пьет виноградное вино — бор. Потом мадьярский паровозик не может стронуть эшелон с места. Паровоз уезжает за помощью. Приходит еще паровоз, но нет первого, и так без конца.

В Румынии они пересаживаются в наши вагоны, здесь начинается широкая колея. Затем пересекают границу среди высоких заснеженных гор, это еще не Россия, но это уже Советский Союз, и едут дальше, все восточнее и все севернее, жадно смотрят в проем дверей, поют песни, дружно высыпают при остановках, заполняют пестрые и жалкие послевоенные базарчики. Так едут они два месяца. Не к спеху, никто не торопится их везти — не на фронт! Наконец пасмурным снежным днем прибывают на место, выгружают на снег все свое имущество. В лесу — пустые землянки, здесь давно стояла какая-то часть, они мертвы, засыпаны снегом. Но через день струятся дымки над трубами, расчищены линейки, звучат звонкие голоса команд.

Потом еще долго, словно по инерции, продолжала их мотать и крутить армейская, военная судьба. То они стоят около Тулы, то едут под Иваново, то в Новгород, то под Калугу. То их хотят расформировать, то переформировать, то решают придать кому-то, то раздумывают. Отстает где-то, на какой-то медицинской комиссии Петька Тележко, требующий, чтобы его послали лечиться. А время идет — весна, лето, осень...

Взвод распался — одни туда, другие сюда. Только Сергей с Васей Маримановым все еще держались вместе. Из Новгорода, с одной из только что составленных рот, разношерстной, как штрафная, они попали в Таллин, а оттуда на маленький остров в Балтийском море, где совсем уже была тоска и уныние. Кто-то в шутку прозвал этот остров «балтийской гауптвахтой». На остров они плыли пароходом, был сильный шторм, пароходик резко кренился, и казалось, вот-вот оторвутся закрепленные цепями трехтонки, стоящие на палубе, и пойдут гулять, все круша, как пушка в какой-то книге, кажется, в «Девяносто третьем».

В городке на острове стояла мягкая тишина, лишь слышно было, как шумит море или где-то далеко проходит с песней рота. По лесным дорогам маленькими группами ходить было нельзя, в лесу и на хуторах хозяйничали банды, с которыми ничего не удавалось сделать. Неделю спустя после приезда Лабутина и Маримаяова солдаты наткнулись в лесу, в заросшем овражке на труп старшины, пропавшего месяц назад. Его с трудом удалось опознать.

Неприятно было стоять на посту на этом острове.

Демобилизовались они зимой. Залив замерз, и они ехали на Большую землю в грузовике, сидели на корточках в открытом кузове, тесно прижавшись друг к другу. В Таллинне им выплатили деньги, документы на руки не давали. Они жили три дня в какой-то казарме. Один раз выпили с сержантом-эстонцем, который, охмелев, кричал, что с бандитами скоро будет покончено, и ругался. Он им дал пачку продовольственных талонов.

Потом их команда набилась в пассажирский поезд, и без того переполненный, и их повезли в Ленинград.

Прибыли вечером, построились около вокзала. Летел снежок. Строем они пошли на пересыльный пункт. Все повторяли: «Фонтанка, 90», «Фонтанка, 90». Проходили мимо каких-то смутно различимых на фоне снежного неба статуй. Открылись ворота, они вошли в глубь обычного казарменного двора, и скоро уже лежали на нарах. Три дня они провели на этой Фонтанке, 90. Ленинград посмотреть не удалось — каждую минуту вспыхивал слух, что сейчас подадут команду идти на вокзал. Москва была рядом, но Сергей уехать не мог — не было документов. На четвертый день их построили, они погрузились в машины и поехали на товарную станцию. Там уже стоял эшелон. В вагоне была печка, но никто не хотел ее растапливать. На перроне гремел оркестр, потом был митинг, представители славного города Ленинграда провожали солдат по домам и желали им счастья (а они даже не видели их города, только чуть-чуть с машины). Больше всего Сергея поразило то, что на перроне продавали эскимо. Он купил шесть порций и позвал Мариманова. Они сели на нары в холодном вагоне, бросив рядом вещмешки, и съели мороженое. Вася сбегал и принес в шапке еще шесть штук, они и это съели. Потом им раздали документы — все, теперь они на гражданке! — под гремящий марш эшелон плавно тронулся и пошел, набирая ход, сквозь редкую пелену снега.

Вечером, не дотянув километра до большой станции, остановились. Сопровождающий сказал: «Бологое». Еще в детстве Сергей слышал от кого-то, что это название не склоняется. И сейчас он не говорил как все: «Доехали до Бологого», а говорил: «До станции Бологое». Здесь эшелон сворачивал на восток. Непонятно было, зачем москвичей держали трое суток на Фонтанке, 90, ожидая, пока сформируется этот эшелон, если он мог довезти их только сюда. Сергей попрощался с Васей, маленьким, деловитым, трогательным, пожал руку. «Адрес помнишь? Ну, бывай!» Взял свои вещмешки и спрыгнул на междупутье. В их вагоне было еще двое москвичей, и они втроем медленно пошли к станции. И еще не успели пройти половины, как сзади просвистел паровоз, и эшелон тронулся по другому пути, к Уралу, к Сибири. Сергей шел с двумя солдатами-москвичами (почему-то слово «земляк» не очень подходило к москвичам), с ребятами, которых он видел-то всего несколько раз. Но теперь они уже были близки ему, он был связан с ними. А Вася Мариманов, с которым рядом он столько прошел и пережил, был уже где-то далеко и виделся смутно, как Тележко, как лейтенант, как весь их взвод.

Они дошли до станции. Вокзал был забит битком — и солдатами, и гражданскими. Некоторые сидели здесь уже трое суток и не могли уехать — поезда проходили мимо, не останавливаясь. «Для близиру только останавливаются, двери все равно не открывают,— сказал им пожилой усатый солдат.— Вся Россия по домам едет, шуточное ли дело!»

Им удалось уехать только ночью.

В вагоне, переполненном настолько, что не только сесть — по проходу было пройти невозможно, они, прислонясь кто к чему, стоя доехали до Москвы.

Было уже совсем светло, когда они вышли из вагона. Ясное, с легким морозцем утро встречало их. И было все не так, как представлял когда-то Сергей,— он не остановился, восторженно глядя вокруг, и не в силах сдвинуться с места, нет, он вместе с толпой сразу же рванул к выходу. Один из его попутчиков, смущенно улыбаясь и бормоча: «Мне до Кировской!» помахал рукой и бросился в метро, со вторым они зашли в буфет, выпили по стакану водки и тоже распрощались. Сергей перешел на соседний вокзал, сел в электричку, облокотился на свои «сидора», чтобы но стащили, и задремал. Изредка он вздрагивал, поднимал голову, смотрел в окно, потом засыпал снова.

Он уже давно из писем знал, что живут они теперь не в городе.

3

Его родители были партийные работники. В партию они вступили сразу после революции, вернее, отец даже раньше, перед Октябрем, летом семнадцатого года. Познакомились они на каких-то курсах, уже после гражданской, отец только что вернулся из армии — ходил в синих с кожей галифе и в кубанке, мать — молоденькая, в косыночке — Сергей помнил эту карточку с детства. Учась на курсах, они и поженились. Потом они еще много кончали всяких краткосрочных курсов и школ. Когда родился Сергей, им стало трудновато, но они не унывали, таскали его по общежитиям, с места на место. Потом отца опять взяли в армию, политработником, потом опять демобилизовали. Мать посылали на разные фабрики и в артели, потом она даже была секретарем райкома в Москве. Сережку отдавали в интернаты и в детские сады, он неплохо «разбирался в текущем моменте», где-то у отца хранилась справка, удостоверяющая это (Сережке было тогда пять лет). Потом мать опять таскала его повсюду с собой. На каких он только не бывал совещаниях, конференциях, заседаниях бюро!

Однажды на собрании, когда была партийная чистка, он сидел сбоку, за кулисой, почти на сцене, и рисовал цветными карандашами буржуя, которого бьет штыком красноармеец. Один известный партийный работник, старый политкаторжанин, увидел это, пришел в восторг и поцеловал Сергея в голову. «Это символично,— сказал он,— ночь, партийная чистка, и мальчик со своим большевистским рисунком». В середине заседаний Сергей обычно засыпал и до сих пор помнил, как его тормошили, одевали, везли,— все это в полусне.

Мать была занята постоянно, ее знали, она часто бывала в ЦК, в правительстве, была хорошо знакома с Калининым. Многие друзья юности матери и отца занимали теперь очень высокие должности, но сами они с какого-то времени перестали продвигаться, а наоборот, стали получать назначения все более и более скромные, и постепенно,— а произошло это очень быстро, всего в несколько лет,— растеряли прежние связи и стали совсем незаметными и забытыми. Сначала это было горько и больно, они чувствовали, что с ними поступают несправедливо, хотя не привыкли обижаться на партию, а потом они и про себя смирились с этим, а еще позже даже были рады этому где-то в самой глубине души...

Многие их друзья и боевые сподвижники оказались врагами народа и агентами иностранных разведок.

Был арестован и тот партработник, поцеловавший когда-то Сергея и похваливший его рисунок.

Перед войной они тихо жили в Москве, отца опять мобилизовали, мать нигде не работала, получала пенсию. В июне сорок первого Сергей окончил девять классов и мечтал через год поступить в военно-морское училище имени Фрунзе.

Осенью мать эвакуировалась в Казань, потом переехала в Свердловск, где служил в это время отец. Они пробыли там долго, мать работала в отделе народного образования. Отец попал на фронт лишь в конце войны — в Польшу (в политотдел армии).

В Москве их ожидали неприятности. В середине войны их квартиру занял какой-то тип: не то из жилотдела, не то еще откуда-то. Они писали, но Сергей не понял. У них были соседи, соседям дали другую площадь. Дело в том, что мать не сохранила почтовые квитанции, хотя переводила деньги за квартиру аккуратно. А в домоуправлении было все подтасовано, и новый пьяный домоуправ говорил: «Ничего не знаю!» Вещи их вытащили на чердак, сделали роскошный ремонт и заняли квартиру. Два года ушло на борьбу с этим человеком. Все права и законы были на их стороне, суд четыре раза решал дело в их пользу. Решение обжаловалось, все начиналось сначала. А со стороны их могущественного противника выступали вежливые, хитрые шантажисты, опытные, наглые лжесвидетели. Сам он в суд даже не являлся. Однажды на заседании суда отцу стало плохо. Жить было негде, врачи рекомендовали режим и покой, и, когда взамен квартиры им предложили полдомика за городом — две комнаты, кухня, терраска,— они сдались, согласились. Отец демобилизовался, они оба жили теперь на пенсии, впрочем, вполне приличные.

Сергей вовремя, как по заказу, проснулся и через минуту вышел на деревянную, покрытую твердо утоптанным снегом платформу. Спросил улицу, никто не знал, где такая,— здесь, как и в большинстве дачных поселков, были другие, свои ориентиры: за магазином, у водокачки. Наконец нашелся знающий, и Сергей пошел по узкой бугристой тропинке вдоль заборов, среди тишины и снега, потом свернул направо, опять направо, остановился около дома с нужным ему (теперь уже его!) номером, неожиданно страшно захотел курить, закурил,— было тихо, пламя зажигалки не колебалось,— и толкнул калитку.

Он знал, что родители занимают только полдома, необъяснимо, и не пытаясь объяснить это, сразу узнал — какую половину, поднялся на крыльцо и постучал. Никто не отзывался, он постучал снова. Из другой двери вышла старушка в солдатской шапке со следом от звездочки.

— Вы к кому?

— К Лабутиным.

— Вы им кто будете?

— Сын.

— Это я так спросила, проверить. Сразу видать, в отца. А я им соседка. Гулять пошли, скоро придут. Нашарь-ка ключ под приступочкой.

Он нащупал ключ, вошел в дом и с чувством радости, удивления и грусти остановился посреди комнаты. Петом прошел и во вторую. Здесь были многие известные ему вещи — и этот комод, и этажерка с книгами, и стол,— но он помнил их не так, раньше они не так и не здесь стояли. А некоторых вещей, о существовании которых он вспомнил лишь сейчас, взглянув на эти, вообще не было,— не было дивана и шкафа, стоявшего прежде в правом углу, и маленького столика. А другие вещи, не знакомые раньше, теперь, рядом со старыми выглядели особенно чужими. Он повесил шинель в углу на гвоздь,— вместо вешалки было вбито в стену несколько гвоздей. В комнатах было прибрано, чисто, но чувствовалось поразительное, всегда присущее их дому отсутствие уюта,— с этим, видно, ничего уже нельзя было поделать.

На этажерке стояла большая групповая фотокарточка. Эта фотография была семейной реликвией, предметом особой гордости. Когда-то мать ездила на юг в санаторий. Однажды к ним приехали отдыхавшие поблизости Сталин и Калинин, побыли с ними недолго и сфотографировались на память. Несколько десятков человек стояли друг над другом, амфитеатром, напряженно вытянув шеи, чтобы наверняка попасть в кадр. Калинин сидел где-то в среднем ряду, а Сталин во втором, и мать сидела от него за три человека. Когда приходили школьные друзья, Сережка спрашивал: «А где моя мама? Не можешь найти? Вот она, от товарища Сталина за три человека». Сталин был моложав, он сидел, положив руки на колени, и на правой руке один палец у него был забинтован. Может быть, он порезал палец, чиня карандаш, или обжег, раскуривая трубку.

Маленькие окошки, вата между рамами. А снаружи уже весенние, оседающие, но ярко сверкающие под солнцем снега.

Отца и мать он узнал, когда они едва появились в конце улицы и когда, собственно, узнать их было невозможно. Но он не был уверен всего лишь мгновение. Они шли, не торопясь, рядом, но молча, думая каждый о чем-то своем, а может быть, оба о том же самом. Отец в бекеше, в высокой полковничьей папахе, в белых бурках, мать в черной шубейке с серым смушковым воротником, в ботиках.

Так они и не научились ходить под руку.

Сергей вышел навстречу без шапки, сбежал с крыльца, обнял мать, и ему увиделось в ней что-то из тех давних времен, когда была она еще молодой, а он еще маленьким.

— Совсем? — спросил отец, обнимая его.— Ну и хорошо, сынок!

Потом они с отцом пошли в баню, благо, в бане был мужской день. Отец и в Москве всегда мылся в бане, хотя в квартире была ванна, и Сережку брал с собой.

И Сергею всякий раз странно было видеть важного, умного отца голым. А теперь отец изредка быстро взглядывал на сына, рассматривал тайком его шрам, его татуировку и наблюдал, как Сергей, взяв шайку, не горбясь, не прикрываясь, пошел за водой, пока отец берег место, как он легко нес полную кипятку шайку и как ловко окатил лавку.

После бани отец всегда выпивал за обедом четвертинку водки, потом спал часа два. Это был уже установившийся ритуал. И сейчас он поставил на стол не пол-литровую бутылку, а именно две четвертинки, и они впервые в жизни выпили вместе, на что мать смотрела не очень одобрительно.

На другой день они поехали втроем на соседнюю станцию. Там, в промтоварном магазине, к которому родители были прикреплены, Сергею выбрали и купили по лимитной книжке темно-серый костюм.

Он ездил в военкомат, становился на учёт, фотографировался, получал паспорт,— на все это ушло недели две,— после этого возник вопрос: что делать дальше?

— Что думаешь делать?

Это спросила мать.

— Пусть отдохнет еще, успеется.

Хорошо бы поступить в институт, но для этого нужно иметь среднее образование, а у него только девять классов. Наверно, стоит поступить работать куда-нибудь и учиться в вечерней школе, а потом в институт. Но в какой? Надо подумать! Да и время еще есть.

За войну от его прежних привычек не осталось и следа. Но где-то, спрятавшись очень глубоко, они жили. И теперь они вышли вперед и, наоборот, военные отошли в сторону, как бы смутившись. Он уже не мог бы, пожалуй, спать на сырой земле, в снегу, есть с кем-то, иногда с совсем незнакомым человеком, из одной посуды. У него появилась брезгливость. Он возвращался к прежним устоям и привычкам. Его даже разозлило, что за войну пропал альбом с марками. Но он уже не был прежним. Куда там!

— Ты бы позанимался пока,— предложила мать,— вспомнил бы школьное.

Пришел приглашенный матерью внук старушки соседки, мальчик из десятого класса. Принес учебники, аккуратно обложенные серой бумагой. Потоптался неуверенно, что-то бормоча. Сергей тоже неуверенно взял учебники. Этот мальчик был ему совершенно чужд и даже неприятен. Он был ему не нужен и неинтересен, этот мальчик. В его возрасте Сергей уже был солдатом.

Ах, если бы он ушел в армию с завода или из института, он бы вернулся туда же. Пусть многих бы уже не было, но кто-то бы и остался, и другие бы тоже возвратились, а так ни он никого не знал, ни его никто не знал, и было непонятно — куда приткнуться.

Ему стали часто сниться прыжки. Он шагает в раскрытую дверь «Дугласа» вслед за Васей Маримановым, ступает в дымную жуткую пелену и долго летит вниз, а парашют все не раскрывается.

— Т-сс! Чего кричишь? — разбудил его как-то ночью отец.

— А? Кричу? Снилось, что прыгаю...

— Это ты растешь еще, наверное, сынок.

— Ну нет, отец, я уже вырос.

Он ездил в Москву и бродил, голодный, по улицам, останавливался около институтов, смотрел, как, легко одетые, выбегают студентки, как просто разговаривают со студентами. Однажды на Никитском бульваре он встретил парня из их двора, хотел пройти мимо, но тот заметил, подошел, поздоровался, ничуть не удивляясь встрече. Поболтали о том о сем, и парень сказал между прочим:

— А твоя-то, знаешь? Замуж вышла!..

И хотя Сергей последние года три совсем не думал о ней, он был сейчас уязвлен и возмущен ее предательством и коварством, как будто она была его невестой.

За городом еще лежал снег, а в Москве было совсем сухо, девчонки по улице Горького ходили в легоньких туфельках.

Он бродил по городу, узнавал, вспоминал. Очень обидно было, что теперь, когда Москва особенно была нужна ему, он жил за городом, а ведь он был настоящий москвич. Он помнил очень многое. Он помнил, как прилетал дирижабль «Граф Цеппелин», а потом, как летали наши серебристые дирижабли. Он помнил, как взорвали храм Христа-спасителя, чтобы строить на этом месте Дворец Советов. Помнил, как открылось метро — от Сокольников до Парка культуры. Он помнил улицу Горького еще до реконструкции — Тверскую — и помнил новую, праздничную эту улицу. Он стоит в толпе, вытягивает шею, поднимается на цыпочки и видит под восторженный шум открытую машину в цветах и крупное смеющееся лицо Чкалова.

Он помнит, как он едет на «Динамо». «Спартак» играет с басками. 6 : 2! На Сергее двурогая, с кисточкой, испанская пилотка — такие пошли от испанских ребят, приплывших в Ленинград, спасающихся от бомбежек и обстрелов. Республиканская Испания. No passaran!

Однажды, в Октябрьские праздники, они шли с отцом вечером по улице Горького. Кажется, это было в тридцать девятом или в сороковом. Разбрасывали разноцветные отсветы крутящиеся огни иллюминации. Шумная и веселая валила толпа. Отец сказал:

— Вот двадцатипятилетие Советской власти будет праздноваться, это да! Четверть века, не шутка! В сорок втором...

Не угадал отец. Ох, и трудное время было глубокой осенью сорок второго. Но именно тогда окружили немцев в холодныхстепях между Волгой и Доном, именно тогда произошел перелом в войне. Стоит Советская власть, крепка, попробуй, сковырни. Какой удар выдержала! Скоро ей уже тридцать.

Хотя народу после войны стало меньше, электрички почему-то всегда были набиты битком. И по их тесным проходам бесконечной вереницей двигались инвалиды — безногие, катящиеся на своих крохотных деревянных платформах, безрукие, держащие шапку в зубах; женщины с грудными орущими младенцами на руках. Они просили — требовательно, плаксиво, нахально, кто как, оглушая вагон хриплым пением, баяном, наполняя водочным перегаром. Они шли по вагонам, догоняя один другого. И навстречу им, тоже вереницей, шли нищие, и они с трудом могли разминуться, мешая друг другу костылями. Одним подавали много, другим меньше — кто как умел просить, но всем подавали что-то.

А однажды Сергей видел, как вошла в вагон пожилая женщина в заштопанном пальтишечке и высоко подняла голову:

На нее смотрели с удивлением и не подавали.

Война давно кончилась, по сюжеты вагонных песен были все еще военные, как сами певцы, не желавшие идти в инвалидные дома, были порождением войны. Это были песни о храбрости, о смерти, о любви и обязательно об измене, песни трогательные и нелепые. Одну из них повторяли особенно часто, монотонно, сглатывая концы строк.

Жена отвечала, что она «девчонка еще молодая», и просила позабыть о прошлом.

Кончалась песня тем, что герой, весь в орденах, возвращался неожиданно здоровым и невредимым:

Герой ее уверениям, конечно, не поверил и велел ей «за сыночка» не беспокоиться, ибо он и Родина-мать сами воспитают ребенка.

Стаял снег, целыми днями пекло солнце, стала подсыхать весенняя грязь. Какая-то сонливость охватила Сергея. Не хотелось ни с кем знакомиться, ничего делать. Правда, он познакомился с некоторыми ребятами, болтаясь по поселку, но так познакомился: «Привет!» — «Привет!» И все в поселке была небольшая ткацкая фабрика, там работало много девчонок, он часто ловил на себе их взгляды и сам удивлялся своему равнодушию. Раз он вспомнил Веру, ту Веру с кирпичного завода, которая ответила: «Спю!» и засмеялась, ту, из-за которой получилась вся история с его разжалованием. (Шел меленький-меленький дождик, они спали на крыше барака, Сергей возвращался лесом.) Он решил поехать к ней, ведь это, собственно, недалеко отсюда, заволновался, засуетился, а потом раздумал: «Чего это я вдруг поеду?»

Однажды он собрался в Москву, шел к станции и опоздал немного, показался поезд. Сергей побежал и уже около ступенек на платформу увидел, что рядом бежит какая-то девчонка и орет: «Нет, не успеем! Не надо бежать, не надо, не успеем!», как будто они едут вместе. Он хотел садиться на ходу, она схватила его за рукав: «Не надо!»

Поезд ушел, до следующего было около часу. Она просто, наверное, как те студентки, посмотрела ему в глаза: «Немного опоздали. Пойдемте посидим?» — как будто они знакомы давным-давно. Сергей даже подумал, что, может, она обозналась, принимает его за кого-то другого. Они сели на лавочку в самом начале длинной платформы. На девчушке было синее сатиновое платьице, но была она вся какая-то наивная и доверчивая или притворялась такой. Рассказала, что работает в магазине грампластинок продавцом и думает поступать в институт торговли. Не в этом году, конечно, а так, вообще...

— А вы учитесь? В каком институте?

— Я в двух институтах учусь (Петьке Тележко — привет!), в институте кинематографии и в геологоразведочном.

— О!

Они доехали до Москвы, погуляли, посмотрели в кино «Во имя жизни». Ничего, картина им понравилась. Потом он ее проводил, она жила где-то у черта на куличках, у Преображенской заставы. Уже стемнело.

— Зайдете ко мне? — они так и были на «вы», культурно.

У него все же сработало, он спросил:

— А есть у вас там кто-нибудь?

— Конечно. Папа, мама, сестренка.

— Понятно.

И пробормотал что-то насчет того, что поздно уже, неудобно.

В темном подъезде он обнял ее, нагнулся к ее лицу, но она уперлась ему в грудь ладонями, оскорбилась, возмутилась: «Вы что? Вы что?»

Он шел потом по полутемным улицам, ругался и, хлопая себя по бокам, смеялся, вспоминая свою новую знакомую.

Снова он, голодный, бродил по Москве, останавливался около институтов. Хотя приема еще не объявляли, там толпились, группами стояли такие же, как он, демобилизованные ребята, деловито обсуждали, куда лучше поступить, куда легче.

Чаще всего он останавливался на Моховой, возле геологоразведочного.

Карточки его кончились — демобилизованным выдавали на месяц, и, хотя родители особенно не торопили, нужно было что-то делать, куда-то устраиваться. Ходил он в сером костюме, купленном сразу по приезде, и однажды дома от нечего делать взял армейское свое обмундирование и наткнулся в заднем брючном кармане на пачку талонов. Их дал ему сержант-эстонец, с которым они выпивали в Таллинне, и еще был Вася Мариманов, и эстонец кричал, что бандитов скоро всех переловят.

Сергей задумался, затем, к удивлению родителей, надел гимнастерку, вновь прицепив к ней погоны, натянул армейские шаровары, пилотку, обул сапоги и, взяв вещмешок, удалился.

Он привез три буханки хлеба, сало, консервы и был очень горд. Он еще дважды ездил в Москву на вокзальный продпункт и снова привозил продукты.

В поселке у них, конечно, выбор был небольшой, но в Москве стены домов и заборы пестрели объявлениями и призывами. Разнообразие требующихся профессий поражало. Можно было одновременно с работой также устроиться на какие-нибудь курсы или поступить в вечернюю школу, а потом и в институт — на очное, или в заочный, или в (вечерний. Можно было ездить в Москву каждый день — выправить сезонный билет и ездить, можно было обосноваться в общежитии. Все это можно было сделать, и пора было этим заняться. С тех пор как он вернулся, прошло чуть больше двух месяцев, а ему показалось вдруг, что прошла вечность! Хватит! Нужно действовать! Он славно переступил какую-то новую черту.

И, вероятно, он устроился бы на работу у них в поселке, а скорее всего в Москве, а с осени поступил бы в вечернюю школу, в десятый класс, а еще с осени в институт. Может быть, в геологоразведочный.

Все бы так, вероятно, и было, если бы не один непредвиденный случай.

Отец получил участок — девять соток — под огород. Купили семенной картошки, мать ее разбирала, рассыпав по комнате, картошка была мелкая, но как хорошо было бы ее сварить. Сергей так и видел, так и вдыхал тяжелый сытный пар кастрюлей. Он проглотил слюну, взял лопату,— старушка соседка одолжила,— и пошел на участок. Удивительно, но он никогда не копал огороды. Собственно, удивительного в этом ничего не было — кто из москвичей до войны имел огород? Это начиная со второго, с третьего военного года потянулись столичные жители по воскресеньям за город — полны электрички! — не гулять, а с лопатами, граблями, тяпками. Сергей никогда не работал на огороде, но земли им было копано-перекопано много. Каких только индивидуальных ячеек не рыл он — и для положения «лежа», и для положения «с колена» и «стоя», то есть в полный профиль, каких только окопов не копал — и для станкового, пулемета, и для ПТР, и для миномета, каких только траншей л укрытий не было им сработано. А сколько котлованов под блиндажи и землянки было приготовлено, нельзя сосчитать.

И хотя все это было давно и Сергей уже успел отвыкнуть от солдатского труда и от военной жизни, кожа на его ладонях была еще груба, и мускулы его еще помнили все те бесчисленные кубы выброшенной им земли.

Девять соток — это довольно много. Сергей начал копать снизу, от ручейка. За ручьем трещал трактор, распахивал поле — там было фабричное подсобное хозяйство. Потом туда подъехал, остановился грузовик, войдя передними колесами в ручей. Вылез шофер, стал мыть радиатор

Это был здоровый парень,— Сергей знал его немного,— друг поселкового начальника милиции и сам бригадмпл, или осодмил, или, как там называется, деятель. В армии он никогда не был, но ходил в офицерском обмундировании.

Сергей копал монотонно, ритмично, надавливал подошвой на лопату, выворачивал травянистый пласт, рассекал его ребром лопаты, опять надавливал подошвой, два раза проходил так от края до края, перекуривал.

Стало поламывать спину, горели ладони — перчатки, дурак, надеть не догадался. А копать еще было и копать!.. Сергей воткнул вертикально лопату, медленно закурил, перепрыгнул ручей, пошел навстречу трактору. Тракторист заглушил мотор. Это был курносый мальчишка лет семнадцати.

— Слушай, друг, можешь мне вон тот участочек вспахать — от ручья до вон той канавы?

— Нет!

— Да брось ты. Что ты, не можешь, что ли?

— Через ручей лезть неохота.

— Можно вон по дороге объехать.

Тракторист задумался.

— Сколько там? Соток двенадцать?

— Ты смеешься? Семь соток.

— Сколько?

— Семь с половиной, говорю.

Тракторист опять задумался.

— Четыре рубля!

— Ты смеешься? На десять минут дела! Четыре рубля! У меня всего две бумаги...

Тракторист тоже разозлился:

— Нет так нет! Чего тогда лезешь, работать мешаешь! — И включил мотор, аж задрожал воздух.

Сергей плюнул, выругался и пошел, широко шагая, независимо размахивая руками, выдернул лопату, стал копать сперва быстро, ожесточенно, потом все медленней, равномерней и копал до самого обеда. Спрятал лопату в канавке, пошел домой. Старуха соседка стояла на крылечке:

— Наработался, милый? Надо, надо картошку сажать. Картошка — спасительница России.

Матери не было. С трудом пройдя среди рассыпанной по полу картошки на кухню, он похлебал жидкого супу, не разогревая, не в силах ждать, пока он согреется, да и холодный все же погуще, покурил и заставил себя подняться.

Он шел, задумавшись, глядя под ноги, и увидел, что произошло, только подойдя к огороду вплотную.

Вся нижняя часть его участка, уже вскопанная им, была теперь твердо укатана автомобильными шинами. Видно, грузовик на газу выскочил из ручья, и шофер, вывертывая руль, чтобы развернуться, несколько раз, почти на одном месте, раскачивал машину — взад-вперед, взад-вперед. Развернуться можно было рядом, где еще не было вскопано, может быть, это было чуть-чуть неудобней. Сергей представил себе, как задние парные скаты, тяжелые, тупо трамбуют вспаханную землю, и бросился к канавке, схватил лопату, не для того чтобы копать дальше, он схватил лопату и размахивал ею, его трясло, на глазах выступили слезы. Он уже не помнил, когда он плакал последний раз, но это тоже был не плач, это были слезы ярости и обиды. Какой нужно быть сволочью, чтобы сделать это!

По-прежнему трещал трактор, но уже почти у ручья.

Сергей не знал, сколько прошло времени и долго ли он мечется здесь, по этим автомобильным колеям, когда он увидел машину. Она остановилась там же, и шофер вылез как ни в чем не бывало и помахал трактористу, он привез какие-то бумажные мешки, наверно, с химическими удобрениями (Сергей вспомнил это уже потом). Шофер выскочил, хлопнув дверцей и, как все шоферы, присев на корточки, стал смотреть под машину. Сергей отбросил лопату и пошел к нему, перепрыгнул через ручей и подошел, тот почувствовал это, поднялся и посмотрел спокойно.

— Ты это сделал? — спросил Сергей задыхаясь.

— Чего я сделал, чего я сделал?

— Вскопай! Ну! Вспаши!

Тот засмеялся.

— Да иди ты...

Сергей бросился на нею и ударил головой в лицо, одновременно рванув за плечи навстречу удару. Шофер тяжело сел, но тут же поднялся, из носу у него шла кровь, он был страшен. Он кинулся к Сергею, тот едва отклонился, шофер пролетел мимо (как говорил их лейтенант, «провалился»), и Сергей еще успел достать его по затылку. И опять они повернулись лицом к лицу, и опять Сергей ушел от удара и ударил сам, а в следующий раз уже не ушел и сладко загудело в голове от встречного удара. Но Сергей опять поднырнул под руку и увидел рядом шею и треугольный кадык и мог бы ударить ребром ладони или костяшками пальцев (нас так учили!) и еще десять минут назад, наверное, ударил бы, а скорее всего и тогда бы не ударил. Он все же ударил коротко, резко, но не туда, а в солнечное сплетение, и когда тот согнулся, с силой коленом в подбородок (извините, нас так учили).

Шофер свалился на бок и так и лежал, согнувшись. Сергей несколько секунд смотрел на него, потом повернулся и увидел бледного мальчишку-тракториста. Тогда его осенило:

— Деньги у него есть, наверно! Сейчас дам тебе, и ты мне вспашешь. Только это место.— И нагнулся над шофером.

Но тракторист заволновался, зашептал:

— Не надо! А то грабеж тебе пришьют. Вот увидишь. Я тебе так сделаю.— И еще более опасливо: — Ты его не убил?

— Нет. Поди облей его.

Тракторист зачерпнул ведром воды, осторожно окатил лежащего. Тот зашевелился, застонал.

Тракторист взлетел на сиденье, включил мотор, поманил Сергея и соскочил снова.

— Ну?

— Это я завел, чтобы не слышно было. Отрываться нужно быстро, а то они тебе устроят, пятерку схватишь.

— Ничего не будет.

— Точно тебе говорю. Уезжать нужно сразу. А это я тебе сделаю.

— Сделаешь?

— Сказал — сделаю.

Шофер встал на четвереньки, пошел так к воде и опять свалился на бок, потом сел. Сергей подошел:

— Понял, гад?

Тот тупо смотрел на него, кажется, вправду ничего не понимая. И Сергей вдруг решился, махнул трактористу и зашагал к дому — быстрей и быстрей. Он прошел во вторую комнату, схватил чемоданчик, старый, еще довоенный чемоданишко, побросал в него несколько рубашек, сунул костюм — несколько раз принимался складывать пиджак, не получалось, втиснул, как попало.

— Что случилось, сынок?

— Ничего. Уезжаю к своим ребятам (эта фраза вырвалась неожиданно, сама собой, хотя, едва произнеся ее,

он уже был уверен, что давно обдумал этот поступок).

— Почему же такая спешка? И что с твоим лицом, Сережа?

Он глянул в зеркало: скула под левым глазом покраснела и распухла, но ничего страшного не было.

— Ерунда. Слушайте: если придут меня спрашивать, скажите, что ничего не знаете.

— Откуда придут?

— Ну, например, из милиции. Только не пугайся, мама. Ничего я не сделал, набил морду одному подлецу. До свидания, я поехал.

— Что ты сделал, Сережа? Я никуда тебя не пущу.

— Мама! Я ничего плохого не сделал. Мне пора, я напишу потом. Не волнуйтесь, может быть, не скоро. Отец, не волнуйся, я должен ехать. Спасибо.

Он вырвался из рук матери, схватил чемоданчик, пошел, давя рассыпанную по полу картошку, сказал от дверей:

— Огород там вспашет один, обещал,— будто это было самым важным, и выскочил на улицу.

Он пошел к станции, но по дороге раздумал, свернул в сторону, вышел переулками к шоссе, «проголосовал», доехал на грузовике до другой станции и только там сел в электричку. Он поставил чемодан на пол, сжал его ногами, чтобы не стащили, вспомнил и почувствовал, как устал, и незаметно задремал, как в тот первый, снежный день своего возвращения.

С Комсомольской площади он доехал до Курского вокзала, там сдал свой чемоданчик в камеру хранения. Было уже поздно. «А в Сибири сейчас утро,— подумал он,— так что в самый раз». Торопиться ему было некуда, и он пошел пешком — по кольцу до Красных ворот, потом налево по Кировской до почтамта. В записной книжке у него были адреса, он на всякий случай проверил адрес Мариманова, хотя и так знал его наизусть, они выучили адреса друг друга перед десантированием, эти адреса до сих пор светились в его памяти.

У него было двести рублей. Что стоили эти деньги? Сперва он хотел послать «молнию», но получалось слишком дорого, потом решил — «срочную», тоже дорого, и наконец остановился на простой телеграмме, тем более, что один старичок сказал ему, будто ходят все телеграммы с одинаковой скоростью.

Он взял бланк, вывел адрес и дальше написал: «Вася телеграфируй можно ли мне приехать устроиться работать мой адрес Москва центральный почтамт до востребования Сергею Лабутину жду ответа Сергей».

Девушка в окошке быстро-быстро прочла, подчеркивая каждое слово, сказала:

— А «до востребования» пишется отдельно.

— Пожалуйста.

— У вас слишком длинно, давайте сократим. «Телеграфируй Москва главпочтамт востребования возможность приехать устроиться привет Лабутин». Вот — вдвое короче.

— А «Вася»?

— Что — «Вася»?

— «Вася» надо оставить. Обращение! Скоро дойдет?

Ночевать ему было негде, я он вернулся на Курский, там купил мороженое за двадцать рублей, выпил воды, пристроился в уголке на лавке, рядом с молодой девкой, качающей грудного (неужели своего?), и так, сидя, заснул.

Утром поехал на почтамт, телеграммы от Васи не было, съел пирожок с ливером, потом опять, как в полусне, бродил по городу и, сидя где-то на бульваре, сквозь дрему услыхал разговор:

— Ну, поедем в порт?

— Еще рано, туда к четырем.

— Поедем сейчас, лучше там отдохнем.

— А ты-то чего устал?

— А съемка? Всю ночь почти что не спал. Вчера приходит в институт помощник режиссера, пестренький такой. Говорит: «Товарищи, помогите нам, послужите искусству. Будет сниматься массовка — разгон демонстрации».

— Девятьсот пятый год, что ли?

— Да нет, за границей. В одной из стран. У кого, говорит, есть шляпы, береты — всем надеть, галстуки повязать.

— А у кого гимнастерка?

— Да, я тоже говорю: а у кого гимнастерка? Ничего, говорит, сверху плащ наденете, мы вам дадим. Ну, приходим на студию вечером. Полон двор народу. Режиссер залез на вышку, сейчас, говорит, будет репетиция. Прожектора включили, прямо в глаза. И он командует: «Вперед! Назад! Влево! Вправо!» — Теперь этот студент, одетый уже наполовину по-цивильному: кителек с планками, но серые бумажные брюки и сандалии,— обращался не только к своему другу (тот был во всем солдатском), но и к Сергею: — Так раз тридцать. Потом, значит, появляется полиция. Чин-чинарем, в форме, с дубинками. И на нас! «Разойдись!» А мы намаялись, устали и на них: «Ур-р-р-а!» Нас-то много. Режиссер кричит: «Назад! Прекратить!..» Ну, потом они, значит, нас разгоняют. Так раз тридцать! Потом деньги в зубы и по домам. А еще не снимали, снимать будут днем. Завтра. А это репетиция. Ребята ходили с третьего курса раз десять — и репетиции и съемки, а потом картина вышла, и ничего этого нету.

— Ну, это нас не касается,— сказал товарищ,— это их дело, тебе платят.

— А сколько платят? — полюбопытствовал Сергей.

— Сорок рубчиков, и будь здоров.

— Не густо.

— Конечно, в порту больше. Но там работенка не мед. Совсем не мед.

— Ну, поехали? — встал со скамьи полувоенный.

— Ребята, меня возьмете?

— Чего же, можно. Навигация открылась, народу много надо, баржи приходят, хотя не как осенью, конечно, А кто тебе так по скуле зацепил?..

Они стояли у воды, у нестерпимо сверкающей воды, смутно напоминающей о чем-то. Стояли всей бригадой — и новые его знакомые, и другие студенты, и сам Сергей, и еще какие-то типы, и бригадир, тоже, как оказалось, студент, громадный Яша.

— Первый разряд по борьбе, силен парень, тяжелый вес,— сказал полувоенный Сергею.

— Разгрузим — и порядок! — негромко произнес Яша. И негромко же крикнул: — При-иступай!

Сергей взошел на баржу по сходням — по нескольким доскам с набитыми поперек планками (такая лестница — к трубе — была на крыше их дома за городом,— пришел под навес, где лежали штабелями мешки с мукой, повернулся к ним спиной, и двое положили ему на спину мешок. Он принял его так хорошо, так взялся за ушки, что мешок не показался ему тяжелым и устойчиво поместился на спине. Сергей пошел с опаской по слегка пружинящим под ногой сходням, — под ними маслянисто стояла черная у причала вода, ступил на твердую землю и сбросил мешок на широкую, уже белую от муки лавку. И другие двое тут же схватили мешок за углы, качнули раз-другой и вскинули в кузов грузовика, стоящего с отброшенным задним бортом,

Потом, стараясь не торопиться, поводя плечами, он снова взошел на баржу, и снова ему положили на спину мешок, и снова, и снова клали мешок на его израненную спину, и он шел, ступая на сходни уже без опаски, но тяжело и натужно, изо всех сил впившись пальцами в ушки мешка и, едва донеся, ронял мешок на лавку как попало. Руки у него обмякли, ноги дрожали, пот заливал глаза.

— Давай веселей, шарага! — негромко покрикивал бригадир Яша. Он тоже таскал мешки, сам брал на спину и сам же, донеся, шутя бросал в кузов. Зато остальные носили все трудней я трудней. Одни шли медленно, мешок тянул их назад, едва не опрокидывая на спину, и они порой выпускали его, другие бежали, согнувшись,— мешок прижимал их к сходням, к земле. Тут были студенты — ребята из армии, умевшие работать, и студенты — только из школы, слабаки, и еще всякая шпана, народ дохлый, алкоголики. Двое около машины измучились, брали очередной мешок за углы, мешки были набитые, трудно схватиться, один кто-нибудь выпускал, пальцы сами собой разжимались, мешок падал, скатывался на землю. Яша приставил в помощь одного,— когда они приподнимали мешок за углы, качнув раз-другой, он подхватывал снизу за середину, упирался грудью, животом. Но у кого-то опять вырвались из пальцев углы, мешок развернуло, он ударил зазевавшегося помощника, тот упал, мешок на него.

Яша отбросил мешок и гаркнул на упавшего:

— Ну, ты, люмпен!.. Погоню!..

Тот сидел на земле, небритый, ему было лет сорок пять. Он не мог вымолвить слова и лишь просительно смотрел на Яшу, но знал: Яша добрый, не погонит. Сергей шел следом, едва не наткнулся на него, сидящего, чуть не упал с мешком. Прохрипел:

— Не мешай, сирота!

— Шабаш! Перекур! — негромко крикнул Яша. Сергей долго не мог закурить, дрожали пальцы.

Потом опять носили мешки, потом был обед, даже кашу какую-то сварили. «Люмпен», который упал около машины (теперь все его называли «сирота»), подходил к каждому, спрашивал:

— Сообразим?

У Сергея спросил, как у старого приятеля.

— Не буду, мне деньги нужны.

Подошли ребята, которые привезли сюда Сергея:

— Ты из какого института?

— Я? Я еще не поступал. А вы?

— Мы из станкостроительного. Думали, может, по дороге...

Ночевал он с другими в старом пакгаузе, у границ порта, на пустых мешках. Ехать на почтамт не было сил. Заснул он сразу. На почтамт поехал утром — телеграммы не было. И снова разгружали баржу, носили тюки не то с хлопком, не то с ватой. Носить их было удобнее, чем мешки с мукой, потому что тюки были обвязаны веревками и хорошо было браться. Но зато гораздо сильнее, пропив вчерашнего, болело и ныло все тело — руки, ноги, спина. Опять обедали, и опять «сирота» спрашивал: «Сообразим?», и опять спали в пакгаузе. «Интересно, как там старики?» — подумал Сергей, устраиваясь.

У него была привычка еще с детства: во время еды или в постели перед сном выдумывать про себя разные истории, представлять себя кем-нибудь. Когда он был еще мальчиком, он никогда не представлял себя Чапаевым или Петькой, нет, он видел себя тоже мальчишкой, какой он есть, но с ним, именно с ним, с Сережей Лабутиным, разговаривает Чапаев и ценит его за храбрость, и посылает в разведку, а Петька объясняет ему, как устроен пулемет «Максим» (иди он объясняет это Петьке). Он представлял себя и сыном капитана Гранта (забыл, как его звали), и Томом Сойером, и Гаврошем, и маленьким оборвышем. С ним случались истории, и похожие на те, что были в книгах, и не похожие. Потом он стал представлять себя летчиком-истребителем, и курсантом военно-морского училища, и командиром миноносца, и везде это был именно он, Сергей Лабутин, и вокруг него тоже были и действовали реальные, известные ему люди. Потом, в армии, он бросил это. Но сейчас, лежа в огромном пакгаузе, в темноте, на пустых мешках, он, засыпая, увидел себя в поезде, в пассажирском общем вагоне. Он едет здесь со своим взводом. Он командир взвода, лейтенант, а взвод его не просто взвод, а отдельный разведвзвод. И тут же в вагоне едут гражданские пассажиры, и среди них он замечает ту девчонку из Хлебного переулка, с которой он гулял по Никитскому бульвару и которая вышла замуж. Но замуж она вышла, конечно, неудачно и потом, разумеется, убивалась, что не дождалась Сергея, и, раскаявшись, разошлась с мужем. Детей у нее, правда, нет (на тот случай, если Сергей захочет все же жениться, что само по себе сомнительно). А в другом конце вагона сидит Вера с кирпичного завода («Ты спишь?» — «Спю...»), тоже куда-то едет, а почти рядом с ней девчушка — продавщица грампластинок, с которой они ехали в электричке, а потом он провожал ее. Каждый был бы рад и горд, если бы его любили или хотя бы обращали на него внимание такие женщины. Это, разумеется, не относится к той, из «грампластинок»,— она здесь присутствует лишь затем, чтобы убедиться, что она потеряла. Они трое едут куда-то среди других пассажиров, не зная друг о друге, и неизвестно, видят ли его. А он сидит на средней полке, среди своих ребят, среди своих гвардейцев. На нем диагоналевые офицерские брюки, хромовые сапожки и нательная рубашка — чистая-чистая, белая-белая. Кто-то из ребят достает трофейный аккордеон, весь сияющий перламутром клавишей и кнопок, и тихонько наигрывает плясовую, и кто-то из второго отделения выходит в круг. (Вагон такой, где середина пустая, только пляши.) Ребята пляшут, а Тележко говорит:

— Что вы топчетесь, как все равно эти?.. Пусть товарищ гвардии лейтенант спляшет! А, товарищ гвардии лейтенант?..

И Сергей, оттолкнувшись руками, спрыгивает с полки и начинает бить чечетку. Он здорово пляшет, и они, все три, замечают его и узнают, и он здоровается с Верой и видит, как та, с их двора, вся вспыхивает. А ему со взводом пора выходить. Ординарец Мариманов подает гимнастерку, Сергей надевает ее, стягивает широким с красным отливом ремнем, и все видят, что на груди у него сверкает золотая звездочка (остальные ордена и медали лежат в планшете, и Вася следит, чтобы они не пропали. На Мариманова можно положиться). А в это время по вагонам идет их генерал Казанкин.

— Взвод! Смирно! — кричит Сергей.— Равнение на средину. Товарищ генерал! Разведвзвод следует к месту своего назначения. Командир взвода гвардии лейтенант Лабутин.

— Здравствуй, Лабутин, здравствуй, орел, здравствуйте, гвардейцы, вольно! — подряд говорит генерал и целует Сергея.

Поезд останавливается, взвод выходит на перрон, и все три девчонки выходят тоже, они не в силах ехать без него дальше.

— Взвод, равняйсь! — шепотом говорит Сергей и окончательно засыпает.

Он просунул голову в окошечко.

— Лабутин? Лабутин-Лабутин-Лабутин... Нет!

Он потоптался, не зная, что делать, пошел к выходу, когда сзади закричали, заполошились:

— Эй, эй, гражданин! Молодой человек! Лабутин! — Он вздрогнул, чуть не побежал.— Вам «молния!»

«Жду телеграфируй встречу Мариманов».

«Какую встречу? Ах, это он говорит, что встретит. Наконец-то!»

Неделю назад Сергей думать не думал о Мариманове, а сейчас ему казалось, что он ждал этой телеграммы чуть не все время, как вернулся, и только сейчас сбылось его ожидание.

На Ярославском было полно народу, за билетами стояли по нескольку суток, он тоже занял очередь и пока болтался по вокзалу. Вдруг искаженный под сводами прозвучал из репродуктора голос: «На поезд дальневосточного направления, отправляющийся через сорок минут, имеются в продаже билеты (Ага! Куда бежать?) в международный вагон... Повторяю...»

— Тьфу! Будь ты неладна.

Ему все же повезло, как вообще везло в последние дни. Он зашел в билетный зал проверить свою очередь. А в это время стало известно, что сформирован дополнительный состав «Москва — Владивосток», открыли сразу еще две кассы, очередь сломалась, и Сергей оказался одним из первых. Потом он тоже в числе первых ворвался в общий бесплацкартный вагон и занял третью полку, под потолком. Можно было захватить и вторую — еще были свободные,— но он занял третью — спокойнее.

Поезд тронулся, Сергей спустился вниз и стал смотреть в окно, они ехали сперва еще по самой Москве, мимо Сельскохозяйственной выставки (когда он снова увидит Москву? Скоро или нет? А может, вообще никогда не увидит? Кто знает!), потом мимо известных с детства подмосковных платформ, все быстрее и быстрее. Сергей смотрел в окно и думал о матери и об отце, а потом стал думать о Васе Мариманове. То, что он едет куда-то далеко, в Сибирь, не выглядело для него пугающим и необычным. Он давно привык к быстрой перемене мест и лиц и не успел еще от этого отвыкнуть. Он смотрел в окно и думал о Мариманове, но, конечно, совсем не думал о многих других людях, с которыми предстояло ему встретиться на новом его пути.

У него не было с собой ни вареной курицы, ни мятых крутых яиц, ни спичечной коробочки с солью. Ничего такого у него не было. Он выбегал на многочисленных остановках, выскакивал в выцветшей майке, и люди с уважением смотрели на синеющую ниже правого плеча наколку — парашют, перекрещенный крылышками. Он набирал в чужие чайники и котелки брызгающийся кипяток, покупал белую дымящуюся картошку, черные ржаные лепешки (денег еще чуть-чуть было — за разгрузку здорово платили!), съедал это тут же, а потом глотал слюну, когда обедали соседи.

Он, как и все, играл в карты и в домино, слушал и сам рассказывал разные истории.

Поезд шел медленно — мимо рощ и лесов, мимо невысоких гор, потом степями, тайгой. Поезд шел медленно, он был дополнительный, и все, кому не лень, выталкивали его из графика. Но все равно до Мариманова было не так долго ехать, ну, неделю, ну, десять дней. И хотя Сергей давно привык к длительным переездам,— из одной только Венгрии ехали два месяца,— сейчас он испытывал нетерпение. Когда ночью поезд останавливался или тянулся еле-еле, он огорченно ворочался на своей жесткой полке (постелей в их общем вагоне не было), и с удовольствием, чувствуя даже сквозь сон, как ходко идет поезд, засыпал крепче.

Мариманов стоял на перроне, в клетчатой рубашке, маленький, деловитый, выжидающе провожая глазами вагоны, и такой знакомой была его фигурка и его лицо со смутными монгольскими чертами, что Сергей высунулся, крикнул радостно:

— Ваш! Вася!

И Мариманов тоже радостно встрепенулся, ища, прошел взглядом мимо Сергея, потом увидел, и засмеялся, и засиял.

Они были еще слишком молоды, чтобы целоваться, они похлопали друг друга по плечу и крепко пожали друг другу руки.

— Ишь ты, какие у тебя волосы! — сказал Мариманов и взял чемоданчик Сергея.— Давай понесу!..

Они вышли на людную пыльную площадь, сели в трамвай, поехали по мосту через одну из великих, всем известных рек и дальше — по длинным улицам старого сибирского города. Потом пошли пешком по очень длинной и прямой улице.

Этот старинный город, основанный казацкими сынами, был новым для Сергея, как были для него новыми многие старые города, крепости, соборы. Но он был занят другим, да и вообще много чего навидался, и его не могли удивить ни приальпийские кокетливые виллы, ни здешние дощатые тротуары.

Они шли по этим дощатым тротуарам, как по мосткам, мимо сплошных заборов, мимо окошек, завешанных тюлем, за которым крохотными огоньками горела герань. Это был старый город, он стоял далеко в тылу, здесь не было видно следов войны, но война прошла и здесь, потому что воевала вся Россия, и следы войны были и здесь, только их не было видно. Война не разрушила здесь домов, но семьи и судьбы она разрушила многие.

— Я тебе ответ не сразу послал, потому что в тайге был в это время, — заговорил Вася. — На пожаре. — И спросил тут же: — Прыгать не надоело?

— Прыгать? — Сергей взглянул на Mapиманова, и перед его глазами встал другой Мариманов — хмурый, озабоченный, с парашютом на спине, с десантным ранцем под парашютом, с автоматом, торчащим стволом вниз. Они идут по проходу к открытой двери, а в ее прямоугольнике — мутный рассвет: не то обрывки облаков, не то дым разрывов. Мариманов делает шаг и исчезает тут же, следом делает шаг Сергей и вот уже висит над дымным полем, висит, висит на одном месте, неподвижно и беспомощно. А потом... Были и другие прыжки — учебные, и они проносятся перед ним чередой. У каждого прыжка свои особенности: здесь его хлестнуло стропами там он неудачно приземлился, разбив колено, а тут вообще ничего вроде не было, но был чистый прозрачный рассвет, далеко внизу домики, железная дорога, и он парит, именно парит, в уже нагревающемся воздухе. Он все помнит. Прыгать не надоело? Во всяком случае, он не горит желанием.

Но Сергей не ответил на вопрос, он спросил в свою очередь:

— А что?

Вася объяснил, что работает парашютистом-пожарным в авиационной охране лесов. Работа хорошая, платят хорошо. И главное — демобилизовались, и вроде нет у них специальности, а выходит, ничего подобного, есть у них специальность. И специалисты такие, как они, здесь очень нужны.

— Хорошо было бы, вместе бы работали. А с начальником я о тебе договорился. Ну, конечно, сам решай.

Сергей с нежностью посмотрел на Мариманова. Мировой парень. Не опрашивает, не удивляется, чего это ради отбивает его бывший отделенный телеграммы и мчится через всю страну. Значит, надо. Захочет — сам расскажет. Вот что такое настоящая дружба.

— А мне все прыжки снились. Я думаю, к чему бы это? — сказал Сергей и усмехнулся.— Ну, пошли, пошли. Устроимся здесь, а там посмотрим. Ну, как вообще дела, Вася? Тележко не попадался? Он ведь откуда-то отсюда. Или еще не демобилизовался, лечится, филон?

— Куда он денется.

— Девчонка есть у тебя?

— У меня жена есть.

— Чего-чего? — Сергей остановился, хлопнул себя по бокам.— Серьезно? Когда ж ты успел?

— Да с месяц, как свадьбу сыграли,— ответил Вася смущенно.

Они вошли в распахнутые ворота, перешли грязный двор и подошли к двухэтажному дому, около крыльца стояли машины. Здесь, видимо, помещалось несколько различных организаций — у дверей висели облупившиеся эмалевые и проржавевшие,— краской по жести,— таблички; и этот же дом был еще и просто жилым, под окнами бродили куры, на лестнице, по которой поднимались Сергей и Вася, играли ребятишки, а сверху спускались люди в летных кожаных куртках, с планшетами, один из этих людей кивнул Мариманову.

На верхнюю площадку выходило двое дверей, одна дверь была приоткрыта, там была квартира, и у Сергея закружилась голова от запаха жареного лука, в другую дверь они вошли, потоптались в коридорчике, Вася сунул голову в комнату, спросил кого-то: «У себя?» и поманил Сергея.

Начальник сидел за столом и разговаривал по телефону. Он был в белой рубашке, при галстуке, синий пиджак висел на спинке стула, а на подоконнике лежала гражданская летная фуражка с «капустой». Во всю стену подробная карта, с нанесенными на нее карандашными нагрузками, большинство их было непонятно Сергею, но все равно он с особым интересом скромно поглядывал на эту карту, понимая, что все эти леса охраняют от пожаров люди, подчиненные сидящему сейчас за столом человеку, и что где-то здесь, на этих зеленых пространствах, ожидает Сергея его судьба.

— Локализовали? Вот это молодцы! Внимательно окарауливайте! Да-да. До связи.

Он положил трубку и поднялся.

— Андрей Васильевич, вот это Лабутин, я вам говорил.

— Здравствуйте,— сказал Сергей с готовностью.

— Здравствуйте, здравствуйте.— Начальник подал руку.— Гущин...

Он был крепок, еще не очень старый, лет сорока, без седины в прямых волосах.

— Десантник? Десантники нам нужны. До армии профессии не было? Учились в школе? Ну вот, демобилизавались без специальности, а оказалось, что со специальностью, что вы нужный специалист. Вот что значит армия. Документы...

Сергей подал паспорт, красноармейскую книжку, удостоверение о прыжках. Тот быстро, почти не глядя, перелистал, вернул:

— Ну, что вам сказать? Товарищ, наверно, уже рассказывал? У нас нелегкая, но очень нужная, очень важная и почетная работа. Знаете, как пишут в газетах, парашютизм — спорт отважных. Отважных! А для нас это не спорт, а наше дело, наша работа. Хотя нормативы спортивные и у нас можно выполнить, кто хочет. Вот так. Свободного времени у вас будет много, почти вся зима, можно учиться. Ну, сначала нужно будет курсы пройти, освоить взрывные работы и прочее. Общежитие предоставляем. Согласны?

Сергей чувствовал, что начальник желает ему добра, но, говоря все это, думает еще о чем-то другом, чем-то иным озабочен, да и что ему, начальнику, один какой-то парашютист. Он и самого рекомендующего — Мариманова, видно, знает неважно. Хорошо нужно знать того, кто летит рядом с тобой, кто перед тобой или следом шагнет по сигналу в зияющий прямоугольник дверей.

Во время всего разговора входили люди, Гущин спрашивал: «Что у вас?», подписывал ведомости и приказы, изучал погоду, рассматривал донесения. Звонил телефон, он отдавал распоряжения, расспрашивал, сердился, смеялся.

Он сидел в своем маленьком кабинетике, словно не было за окошком развешанного на веревках белья, словно не было лестницы с играющими ребятишками, с забредающими туда и вдруг нервно кудахтающими курами, словно не втекал в дверь запах мяса и лука. Это было похоже на детскую игру, казалось, этот человек играл в начальника, отвечающего за десятки миллионов гектаров леса, распоряжающегося людьми, автомобилями, самолетами. Счетовод, притворяющийся генералом.

Но это был настоящий начальник.

И всякий раз, заканчивая новое дело, он вскидывал голубые глаза на Сергея, сразу понимая, кто это, и продолжал разговор:

— Общежитие предоставляем. Вот так. Согласны? Тогда оформляйтесь. Мариманов,— сказал он вдруг обрадовано, словно вспоминал-вспоминал и вспомнил-таки Васину фамилию,— покажите. Получите карточки и все, что нужно.

— До свидания,— сказал Сергей.

Тот кивнул, даже не кивнул, а только опустил веки:

— Желаю успеха. Увидимся.

Когда они вышли на крыльцо, чуть заметно, к вечеру, лиловел воздух.

— А теперь ко мне,— заторопился Вася.— На индюка.

— Чего-чего?

— В гости, говорю. На индюшатину.

— Ну и ну. Силен Мариманыч.

В конце улицы, не соступив с дощатого тротуара, они шагнули на другой такой же, уже внутрь двора, и здесь яростно кинулся на Сергея здоровый кобель, как будто Сергей один вошел, без хозяина, в полуметре от брюк Сергея тряслась его морда, дальше цепь не пускала.

— С детства на цепи,— объяснил Мариманов.— Озверел.— И крикнул: — Ну! Ты!..

Из просторных сеней вошли в комнату, и Сергей сразу же увидел Петьку Тележко, в белой вышитой рубашке, который сидел, закинув одну длинную ногу на другую.

— Хо! — крикнул Тележко. — Товарищ гвардии сержант! Серога!..

Они тоже, как тогда с Васей на станции, похлопали друг друга по плечу.

— А я думал, ты где-нибудь лечишься у Черного ларя, как собирался.

— Да нет,— вздохнул Тележко,— видишь, здесь. У вас, говорит, плеврит, ерунда. Здоров, говорит, как все равно этот...

— Тоже прыгаешь? Вместе с Васей?

— Я? Ты смеешься! — возмутился Тележко.— Что я, сдурел? Я напрыгался досыта. Курсы кончаю шоферские. Другое дело!

— Вот познакомьтесь,— бодро сказал Мариманов.

— Сергей.

— Учти, Васькин командир! — напомнил Тележко. Она подала руку дощечкой, сказала безразлично:

— Очень приятно,— и сама представилась: — Кларита.

Сергей не расслышал:

— Лариса?

— Кларита!

— Что же это за имя? А сокращенно как?

— Клара.

— А почему тогда не Рита?

Она пожала плечами.

На ней было пестренькое платье и малиновая кофточка, растянутая на груди. Лицо белое, как будто немного рыхлое. Она была одного роста с мужем — для женщины не маленькая. Смотрела и разговаривала подчеркнуто равнодушно, видимо, считая это хорошим тоном. А может быть, она просто хотела оказать: мне совершенно неинтересны все эти старинные друзья и начальники моего мужа. Они мне не нужны, я не хочу, чтобы они опять приходили...

И Сергею это было неприятно.

— А это мать,— сказал Мариманов и, здороваясь с нею (Вася был очень мало на нее похож, видно, все монгольское шло от отца), Сергей сразу вспомнил, что отец Мариманова погиб в сорок первом под Москвой, в Сибирской дивизии.

— Очень рады,— говорила она спокойно и просто.— Мы вас знаем. Василий часто про вас рассказывал, да и писал раньше.

— Ну, спасибо.

Он подумал, что если бы к нему приехали фронтовые друзья, то и его родители встретили бы их тепло и радушно. Нужно им письмо написать, а то беспокоятся, наверно. Да и ему интересно, что там слышно. А обратной адрес указать Васин, на всякий случай.

Совсем уже стемнело, зажгли свет. Окна все были заставлены цветами, но цветы эти не цвели. Над буфетом висел портрет маршала Тимошенко, а на другой стене картина, изображавшая княжну Тараканову в тюремной камере во время наводнения. В буфете цветные лафитнички, «улаженные» чашки, лежащие на боку, по шесть штук на одном блюдце. На крашеном полу — длинные, в разных направлениях половики-дорожки, сшитые из мелких разноцветных лоскутков.

Васина мать и Кларита стали накрывать на стол, подали вазочку с вареньем, с колотым сахаром, чашки. Вася спохватился:

— Нет, нам сперва закусить! — И объяснил Сергею: — Тут в наших местах сперва пьют чай, а уж потом подают закуску и водку пьют. Но мы-то наоборот будем.

— Да, с индюка начнем,— подтвердил Тялежко.

— Какой индюк? Какой индюк? — презрительно спросила Кларита.

— Какой? Да по двору ходит. На носу еще такая красная доработка.

Кларита щелкнула языком:

— Одного зовет на индюка и второго. А щипать будешь? — крикнула она Васе.— А ты будешь? — Петьке.— Или с пеньками есть будете?

— Какие еще пеньки! — упорствовал Тележко.

— Какие? Перо! Видал в мясе черные пеньки? Клещами не выдернешь. Когда на откорм птицу ставят, то через двенадцать дней надо резать или через двадцать четыре, тогда легко щиплется. Понял?

— Ну, ладно, ладно,— сдался Петька,— нам бы и с пеньками этими пошло. Верно, сержант?

Сергей сидел, глотая слюни.

Кларита с недовольным видом подала капусту, сало, соленую розовую рыбу, буркнула:

—Картошка еще не сварилась.

— Ладно, садись, — сказал ей Вася.— Петя, разлей.— Он встал, маленький, трогательный.— Выпьем за нашу встречу,— сказал он смущаясь,— за нашу дружбу.

Чокнулись.

— Ну, ВЦСПС! — подмигнул Тележко, опрокидывая лафитник в рот.

Кларита едва пригубила, Петька стал ее убеждать, чтобы она допила. Вася сказал:

— Ничего, пусть как хочет!..

Мать выпила все.

Водка обожгла Сергею горло. Он старался есть медленнее, брать поменьше, но ничего не мог поделать с собой — все ел и ел. Потом выпили за погибших ребят, потом — «чтобы пушки не ржавели». И Тележко прибавлял почему-то:

— Ну, ВЦСПС!

Кларита допила. Петька сидел, положив руки на клеенку, и на правой руке видна была знакомая наколка — птица и подпись: «Так улетела моя молодость».

— А я смотрю на тебя и никак не могу понять, что же в тебе изменилось. А теперь понял: зубы. Они же были у тебя стальные, а теперь золотые.

— Точно, сержант. Сибирь все же, было у родни золотишко. На, говорит, Петрусь, вставь золотые зубы, а то ходишь, как все равно этот...

— Смотри, отрежут тебе, однако, голову из-за этих зубов,— сказала Васина мать.

— Не отрежут.

— А я думал, Петька, слушай,— продолжал Сергей,— а я подумал, что у тебя, как у того оружейника, ну, помнишь, с зубами...

— А! — И они все трое хохотали, а Кларита говорила:

— Чего это вас забирает?

Потом они вспоминали всякие случаи, как один при прыжке прошел сквозь стропы другого и приземлился, сидя у него на шее, а тот все боялся, пока летели, что ему саперная лопатка голову пробьет.

— А помнишь, музыкантский взвод прыгал? Капельмейстер летит и играет: «Та-ра-та-ра та papa!» А оркестр снизу: «Ту-ту-ту-ту-ту. Трам-naм- ам-пам-пам».

— Здорово ты изобразил.

Потом еще пили, потом сидели, обявшиись, на кровати и пели строевую песню:

— А ты чего но женишься, Тележко? Или тоже женился?

— Нет, чего мне жениться, когда друзья женатые. Верно, Клара?..

Та усмехнулась, поджала губы, сказала снисходительно:

— Ладно, ладно, спать пора!

— Это, как одна говорит,— не унимался Тележко,— у меня, говорит, три сына, и все трое Иваны. А как же ты их различаешь? А по отчеству.

Кларита, стеля постель, тоже не вытерпела, прыснула.

Спал Сергей вместе с Петькой на широкой кровати. Лег и сразу заснул, только успел подумать: «Все. Завтра начинается новая жизнь».

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Отец собирался, в Сибирь, ему предложили поехать на новый завод главным инженером. Это очень привлекало. Они с матерью теперь каждый день говорили об этом, шептались по ночам, Лида слышала. Их привлекало то, что там зарплата гораздо выше (иногда они говорили: жалованье), и отец уже давно хотел быть хозяином себе (при его опыте, образовании, знаниях — это особенно подчеркивала мать). Но смущало другое — Сибирь. Очень уж далеко, и морозы там страшные, и отцу не хотелось ехать одному. Он все спрашивал: «Вы приедете, когда я вас вызову? Сразу, хорошо?»

Они жили за городом в двухэтажном доме, отец работал в Москве. Он приезжал поздно, Лида уже обычно спала или лежала в постели, и тогда она удивлялась, как моментально, едва отец входил, вспыхивала ссора. Ее всегда затевала мать, набрасываясь на отца с упреками. Лишь потом Лида поняла причину: отец приезжал навеселе. Задержку он объяснял экстренным совещанием или тем, что было крушение и не ходили поезда, или еще чем-нибудь в этом роде. Дождливыми осенними или метельными зимними вечерами Лида с матерью сидели тихонько, ждали отца. Мать нигде не работала. Как-то раз летом, когда отец был на работе, приехал лысеющий рыжеватый человек,— как оказалось, друг юности матери. Они гуляли втроем и катались на пруду на лодке, мать разрумянилась, смеялась оживленно, Лиде это было неприятно. И хотя мать ни о чем ее не просила, она чувствовала, что отцу не нужно говорить об этом посещении. Однажды длинным вечером, когда они по обыкновению ждали отца, мать сказала про этого самого друга юности:

— Он скоро будет профессором. Боже мой, как он умо лял меня когда-то выйти за него замуж. Мы могли бы жить с тобой совсем не так...

Лида ничего не ответила, но с обидой подумала, что не хотела бы иметь такого отца. Да ее тогда и не было бы просто на свете, была бы другая девочка или даже мальчик.

Год назад Лида заболела скарлатиной. Сначала не знали, что это скарлатина, и она лежала дома в сильном жару. Отец с топориком-секачом бегал на каток, залитый поблизости, откалывал куски льда, ей клали пузырь на лоб. Потом велено было ехать в больницу, Лиде сказали, что просто поедут кататься на лошадях, она поверила, ее закутали, как только могли, и повезли, потом она сквозь пелену увидела тесный коридор, людей в белье, ее несут на руках, и длинный-длинный ужасный сон с краткими пробуждениями: мать в слезах, врачи, другие дети, и опять уколы, уколы — живого места нет, солнечный свет, за оконным стеклом — смотри, смотри, Лидочка! —.улыбающееся лицо отца, потом умирающий маленький мальчик, который ей так нравился, его загородили ширмой, но и это уже не страшно — за окном снега, солнце, деревушка далеко-далеко под горой.

Она вернулась домой вытянувшаяся, похудевшая и дома еще лежала в постели, ненадолго вставала каждый день и все смотрела в окно. Мать сказала:

— Нужно бешеное питание!

Они продали все, что у них было ценного,— какой-то отрез и статуэтку из саксонского фарфора, сдали в торгсин мамино колечко, брошку, медальончик на тоненькой витой из золота цепочке. Но в торгсине платили только за вес, на изящество, работы не обращали внимания. Это было немного, но все же позволило поставить Лиду на ноги. В это время отцу предложили ехать в Сибирь.

Они еще колебались, разузнавали, что и как, и наконец отец решился, получил подъемные и начал собираться в дорогу. И сразу стало весело и немного тревожно. Составили список — что брать. На диване стоял чемодан с поднятой крышкой, в него клали какую-нибудь вещь и тут же вычеркивали ее из списка. Отец купил рыжую доху из жеребенка, высокие валенки, теплую шапку. Раньше он носил только кепку, называя ее — кепи.

Лида, сидя на кровати, сунула ноги в отцовские серые валенки, не достала дна, упала носом вперед, чуть не сбила зажженную керосинку, стоящую на табурете. У них в квартире плита не работала, да и дров не было, и все соседи готовили в комнатах. Керосина тоже не было, и отец возил его из Москвы, это строжайше запрещалось — возить керосин в поезде, но у отца был специальный медный сосуд с крепко завинчивающейся пробкой. Он заполнял его доверху, чтобы не булькало, клал в чемоданчик, и никто не мог придраться.

Наконец все было готово, и они поехали в Москву провожать отца. Отец был немного нелеп в своём рыжем жеребенке.

В Москве на шумной, людной, почти без снега площади втиснулись с трудом и волнениями в маленький автобус, поехали на другой вокзал. Отец объяснил, что это наши новые советские автобусы, заменившие красные английские («Помнишь, дочка, ездили смотреть иллюминацию?»). У нужного вокзала шли какие-то работы, из-за забора торчала деревянная башня.

— Метрополитен строят,— сказал отец,— подземную дорогу. В таком городе, как Москва, это необходимо.

Вслед за носильщиком, через запруженный душный вокзал вышли на длинный перрон к синему прекрасному поезду. Вошли в вагон и чинно сели на мягкий диван. Здесь все было великолепно — и выдвижная дверь с мерцающим зеркалом, и настольная лампа, и голубой ночник под потолком, и тяжелые красные занавески. Отец все ждал, что кто-то придет из института проводить его, выбегал смотреть и не мог дотерпеть, пока поезд отойдет, заскочил в буфет. Теперь уже и Лида научилась замечать это.

— Ну, ладно, ладно,— сказал отец,— все будет хорошо. Будь умницей, дочка. Ладно? И пиши мне.— Он поцеловал ее, и на нее дохнуло таким знакомым отцовским запахом, смешанным с вином и табаком. Нужно было уже уходить, и, расцеловавшись еще раз с отцом, они вышла на перрон, а отец, стоя в тамбуре за спиной проводницы, кивал и грустно улыбался. И ей стало очень жалко отца. Поезд тронулся, отец махал из-за плеча проводницы, и Лида еще долго узнавала его руку. Потом они пошли назад по длинному опустевшему перрону.

А ее отца, инженера Аркадия Викторовича Валединскоко, мягко и мощно понес на восток синий экспресс.

Аркадий Викторович брился, шел в вагон ресторан по чужим вагонам— через шаткие площадки между вагонами, защищенные клеенчатой гармошкой, из-под которой обдавало холодом, подолгу сидел за столиком, смотрел в широкое окно на белые поля, на голые березки, па забитые снегом елки. Потом он возвращался к себе. Мягкий вагон был заполнен наполовину, в купе был лишь один сосед, но Валединский часами стоял в коридоре у окна, размышляя о том, что его ожидает, и уже тоскуя в разлуке. Поезд мчался, и Валединский думал, вернее, чувствовал, глядя на эти леса, на мелькающие деревушки, на стрелочницу у переезда, замотанную платком, в лежащей поверх платка железнодорожной фуражке: «Ах ты, боже мой, велика Россия!» Но ведь пересекающая страну, гудящая под колесами бесконечная магистраль была лишь тоненькой ниточкой в этих снежных безлюдных просторах, ниточкой, на которую были нанизаны города, станции, заводы. А какие пространства разворачивались направо и налево от полотна! Он стоял в коридоре летящего вагона, лицом к северу, к далекому Ледовитому океану, пересекая великие реки и всякий раз жалея, что они подо льдом.

Потом он достал из портфеля письма жены, ее старые письма, не датированные по женскому обыкновению. Это были ее письма с курорта и из дому, когда он бывал в командировках. Хорошие старые письма. Уезжая, он всегда брал их с собой и читал в поезде или в гостинице, будто только что получил.

К концу седьмого дня он собрался, сунул ноги в непривычно просторные валенки, натянул доху. Поезд еще не остановился, а уже рядом с открытой дверью трусил по платформе человек:

— Аркадий Викторович? Ждем вас, ждем. Калошин, начальник лаборатории. Очень рад. Николай, бери чемодан! Пойдемте, Аркадий Викторович. А уши у шапки вы бы лучше опустили, а то ведь мороз у нас.

— Сколько же градусов? — Валединский мороза совсем не чувствовал.

— Градусов сорок.

— По Фаренгейту, вероятно? — хотел он спросить, но промолчал, вспомнив, что именно эта температура у Цельсия и Фаренгейта совпадает.

Пока дошли до машины, морозом стянуло кожу лица, приходилось тереть шерстяной перчаткой. Ехали в маленьком «фордике» по хорошо укатанной дороге.

— Квартира вам приготовлена,— сказал Калошин,— натопили хорошенько. Вот уже подъезжаем...

Кругом был мрак, и Калошин объяснил:

— Свет выключили на поселке. Часто выключают. Приехали.

Дом был двухэтажный, восьмиквартирный, как у них под Москвой, не зря их называют стандартными, только тот был оштукатурен, а этот бревенчатый. Поднялись на второй этаж, Калонин долго но мог попасть ключом в скважину, наконец открыл, чиркнул спичку.

— Где-то здесь свечка была. Ага! — Зажег свечу, но топтался неуверенно:— Счастливо оставаться. Устраивайтесь...

Валединский поднял уже разгоревшуюся свечу, увидел в ее колеблющемся свете казенную мебель: железную койку, покрытую серым одеялом, канцелярский стол, книжный шкаф, в другой комнате еще один такой же конторский стол и стулья. За голыми окнами слабо мерцал снег, больше ничего не было видно.

Он укрепил свечу в граненом стакане, раскрыл чемодан, достал фотографии жены и дочери, стал вынимать книги, справочники, все свои вещи.

Через несколько дней его уже все знали на заводе. Он ходил по пролетам над главным конвейером, который еще собирали, подтянутый, в туго завязанном галстуке, гладко бритый. Обедал он в столовой ИТР, потом опять до позднего вечера пропадал на конвейере. В кабинете своем в заводоуправлении он почти не бывал. И уже говорили: «главный сказал», «главный разрешил», «главный распорядился».

Андрей Гущин приехал на строительство завода горных машин из тайги. Правда, до этого он отслужил действительную на Дальнем Востоке и вернулся домой, в свою деревушку Сухой Ключ, — около деревни бил удивительной чистоты родничок, всегда высыхающий в середине лета. Но жить там ему было уже неохота: глушь, ни клуба, ни кино, ничего такого, а он уже хлебнул цивилизации. Отца Андрюшка не помнил, отца убили, когда Андрюшке было два года,— на золотых приисках были волнения, прибыли войска и стреляли по рабочим. Хорошо, в Сухом Ключе родни было много, помогли матери. Мать была совсем молоденькая, как девочка, прибитая горем, на нее ребята и мужики не обращали внимания. Лишь потом, с годами, она похорошела и расцвела. Когда кончились бои, прогнали японцев и мужики стали возвращаться из партизан и из Красной Армии, мать неожиданно снова вышла замуж. Родился братик Миша — Андрею было уже пятнадцать лет. Но, видно, не судьба была матери жить в тепле и ласке, через год ее мужа, человека доброго и грамотного, а главное, прошедшего и германскую, и гражданскую, и все на свете, задрали ночью волки, когда он возвращался из уезда. И опять родня помогала. Деревушка хоть и глухая, но народ с достатком — охотники да старатели. Потом мать устроили продавщицей в кооперацию. Андрюшка ходил с дядей на белку, но как-то не привлекала охота, хотя в тайгу он всегда шел с удовольствием. После действительной он побыл дома две недели, вроде бы погостил, увидал, что живут мать с Мишкой ничего, жить можно, и подался в другой, уже изведанный им, манящий мир, обещавшись матери присылать деньги. Он устроился чернорабочим на «Строймаш», поселок тоже был в тайге, но тут другое дело — на большой реке и у железной дороги, и главное — стройка: все кипело, и каждый день были перемены и новшества. Он попал сюда в самом начале строительства.

Он работал в котловане, возил песок. Стояла жара, он, голубоглазый, с выцветшими прямыми волосами, обнаженный до пояса, загоревший темно и густо, так, что сколько ни крутись под солнцем, больше не загоришь, катил тачку по бесконечному кругу. На краю котлована ему в две совковые лопаты бросали сырой песок в тачку, в эти мгновения он отдыхал, утирая лоб, сбросив с плеч брезентовую лямку, соединяющую ручки тачки, потом опять набрасывал лямку на плечи, бежал, катя тачку по доске, загорелый, блестящий от пота, в брезентовых рукавицах, опрокидывал в конце тачку и бежал обратно, часто придерживая тачку лишь одной рукой. Серые холщовые брюки держались на бедрах, круглой форменной пуговицей торчал пупок.

Жил Андрей в бараке, в мужском холостом бараке. А были еще женские холостые, были семейные бараки. В бараке воровали, особенно поначалу, дрались страшно. Маляр Федька Кратов, урка, пошел однажды в барак, где жили татары, задрался там, разбил кому-то нос. За ним гнались до самого его барака, здесь дружки кинулись на подмогу с ножами, с топорами. Остановил сражение партийный секретарь Степан Степаныч Перминов, красный партизан, его все уважали. Он прибежал вовремя, влез на крышу барака и выстрелил два раза вверх из нагана, только тогда остановились, и он смог их урезонить.

Кино в клубе было через день. Своей установки не было, приезжала из города передвижка. В перерывах между частями свет не зажигали, стоял шум, визжали девки, сзади курили.

Приезжали и всякие артисты, фокусники, гипнотизеры, спектакли представляли. В выходной Андрей обычно выпивал с ребятами, а в получку тем более, пели песни, шли к девчонкам в барак, потом в клуб или гулять. Иногда по выходным выезжали в тайгу, организованно, со всем начальством, на гуляние, с духовым оркестром, с буфетом. У кого девки были — для тех благодать.

Зимой трудно было. Морозы стояли свирепые. Говорили, в европейской части при таких морозах запрещено работать на улице, но здесь были совсем другие представления и нормы. Здесь такие морозы почти каждый день: запрети работать на воздухе — вообще все остановится. По все же трудно. Кое-кто поморозился, Андрей сибиряк-сибиряк, а тоже отморозил левую скулу. Сам не заметил. Зимой работал он с каменщиками, освоил кладку. Степан Степаныч предложил подготовить для завода рабочих разных специальностей из тех, кто хотел остаться, особенно из чернорабочих. Образовали специальный учебный комбинат, стали заниматься четыре раза в неделю по вечерам. Андрей пошел на слесаря. Утомительно учиться после работы, но что сделаешь, зато уж будет в руках настоящее дело. Зима сибирская длинна, но и ей приходит конец. К весне Андрей окончил курсы, получил пятый разряд. Слесарь-наладчик Гущин. Не кто-нибудь!

К этому времени Андрей жил уже не в бараке. Как один из старожилов и как ударник, он получил комнату в стандартном доме. Мебели у него никакой не было, пришлось купить койку, стол и стул. Еще купил вешалку на четыре крюка, прибил в комнате, повесил пальто, брезентовый плащ, снял пиджак и тоже повесил, оставшись в рубашке. «Остальное потом куплю», — подумал он удовлетворенно и с чувством выполненного долга закурил. Соседом у него был Оловянников, механик с женой Ду-сей, бездетные. Они выпили с ним раза два, пока у Андрея было что-то вроде новоселья. Оловянников играл на гитаре, перебирая струны грубыми, с толстой кожей пальцами, пел: «Очи черные, очи страстные» и мечтательно смотрел маленькими светлыми глазками.

Немного поспорили о ключах от входной двери. Андрей считал, что нужно поставить хороший замок, чтобы он мог открывать дверь своим ключом, когда бы ни пришел. Но Дуся обязательно хотела запирать изнутри на засов, боялась чего-то.

— Зачем же мне стучать, вас беспокоить? — спрашивал Андрей.

— Не беда, откроем.

— Но я ведь поздно могу приходить, в клуб пойду, к ребятам.

— Это нам ничего, откроем.

— Ну, как хотите. Я для вас же хотел лучше. — Откроем...

Главный инженер Валединский пил. Пока шел монтаж и были всякие неполадки перед пуском, заедали или ломались зубья этой гигантской шестеренки, он еще сдерживался, но уже был на пределе. Потом все как будто довели и наладили (он-то знал, что еще долго после официального пуска будут перебои — нелегко сразу отрегулировать такой колоссальный и тонкий механизм), наехало начальство и секретарь обкома, и из Москвы начальник главка, и еще великое множество. Был общий митинг, секретарь обкома поздравил коллектив с победой, напомнил о том, как они в лютую стужу, обмораживаясь, возводили, сцепив зубы, эти корпуса, разгружали и монтировали оборудование. Секретарь разрезал ленту у входа в сборочный, и все, теснясь, заполнили проходы и пролеты, глядя через головы других, как -дрогнула и поползла лента главного конвейера. Корреспондент из Москвы сфотографировал нескольких ударников-старожилов, Андрей тоже попал в эту компанию. Они стояли, пятеро парней, в легких рубашках (лето, широкий читатель не поверит, что Сибирь. Но что поделаешь?), стояли, обняв друг друга за плечи. Корреспондент поставил в середину бетонщицу Нюрку, молчаливую, глядящую спокойными глазами, для оживления. Недели через две Степан Степанович показал Андрею газету с этим снимком, ничего получилось, большой, на первой странице. В тот день пуска был банкет — торжественный обед для гостей и для ИТР, и для всех было гулянье, играл духовой оркестр. Дым коромыслом стоял несколько дней, потом стал рассеиваться.

Валединский пил тайно, всячески старался, чтобы это было незаметно. Днем он не пил. У него был не нормированный рабочий день, он мог приходить на завод когда угодно, но он любил шагать к проходной вместе со сменой, с утренней сменой, в этом общем, захваченном одной целью потоке, зимой еще в темноте, потом при все более раннем рассвете. Пил он вечером, едва возвращался, иногда выходил на крыльцо, смотрел во мрак, на далекие уступы лесных пожаров — стояла сушь, за рекой горела тайга. Тихонько лепетала гитара за окнами механика Оловянникова. И на инженера наплывала тоска. Он тосковал по дому, по жене и дочери, его раздражал самонадеянный директор, гуляющий вечером по поселку в роскошной пижаме с кручеными шелковыми шнурками-застежками, как у швейцара. Хорошо хоть, что он не мешал работать. Валединский снова поднимался к себе и доставал бутылку. С организацией этого дела было плохо — все на виду, не мог же он зайти в магазин: «Дайте пол-литра». Посылать кого-то, скажем, уборщицу, наводящую порядок в его квартире, он тоже не хотел. Как-то зашел Калошин, юродствуя, изображая смущение и неуверенность, достал из кармана плоскую флягу со спиртом — у него в лаборатории был спирт. Они выпили раз и второй, и потом Калошин осторожно намекнул, что хорошо бы, чтобы Аркадий Викторович разрешил выписать больше спирта на лабораторию и еще дал бы указание выдать кое-какие дефицитные химикаты. Валединский резко отказал. Калошин долго извинялся, бормотал, что его не так поняли. Во всяком случае, союз этот распался.

Летом, когда на заводе все уже наладилось хорошенько и можно было уже не торчать там по выходным, утром в выходной главному инженеру подавали легкую бричку, он выходил с чемоданчиком, садился, брал в руки вожжи, чмокал и говорил: «Но!» Он ехал по лесной дороге в город, за десять километров, ехал, не торопясь, помахивал тросточкой — кнута он не признавал. В городе привязывал лошадь к столбу, входил в магазин и аккуратно укладывал в чемоданчик бутылки с хлебной водкой. Этого вполне хватало на неделю. Потом он обедал в ресторане, выносил кобыле посоленную черную горбушку и ехал обратно. Из дому он звонил на конный двор, чтобы пришел конюх за лошадью.

Андрей Гущин встал в этот день поздно — накануне был в клубе, потом гулял с одной девчонкой. В трусах и в майке, не стесняясь Дуси Оловянниковой, он долго мылся на кухне, гремя рукомойником. Потом попробовал, есть ли свет, и, вытащив из-под кровати плитку, поставил чайник — электроплитками пользоваться запрещалось. А сам занялся своими туфлями. Он их сперва вымыл, белые парусиновые туфли, потом, пока мокрые, хорошо набелил зубным порошком и сунул на окно сушиться. Покуда пил чай, они высохли, он обулся, притопнул на крыльце — поднялись два белых облачка. Синие брюки касались туфель, пачкались мелом по краешку. Он шел осторожно, высоко поднимая ноги, чтобы не запылить туфли. Так он продержался почти весь день, но все же один друг, возле пивного ларька, наступил ему в толкучке на ногу. Потом Андрей искупался, но вода была очень холодная, сразу выскочил. Ребята позвали в барак играть в дурака, но было неохота, он пошел домой, сел на лавочке у крыльца. Над ним в окне главного инженера светила зеленая настольная лампа, ему нравился ее мягкий, спокойный свет. Совсем стемнело, далеко за рекой — хорошо было видно — горела тайга.

— Все горит и горит! — сказал кто-то. Андрей поднял голову, рядом стоял главный инженер.

Он близко мало сталкивался с главным инженером, хотя они и жили в одном доме, смотрел все больше со стороны. Недавно главный остановился в их цехе около графика смен, спросил:

— Почему так написали неправильно — «денная смена»? Утренняя, вечерняя, ночная, но почему «денная»?

— Почему неправильно? — возразил Андрей. — Два «не».

— Два «не»? Лучше было бы написать «дневная»,— и пошел дальше...

— Здравствуйте, Аркадий Викторович.— Андрей подвинулся, может быть, главный захочет сесть.

— Здравствуйте. Я вот смотрю: горит и горит, никто не тушит.

— А кто будет тушить? Дождь пойдет — затушит. А так будет гореть. Ночью, однако, не движется огонь-то. На месте стоит.

— Уже и по нашему берегу горит,— сказал главный,— скоро поедем тушить, вероятно.

— Потушим, народу много, потушим. Там народу нет.

Андрей сидел на лавочке, туфли его ясно белели в темноте. Валединский стоял сзади. Они оба замолчали и с чувством неловкости за это молчание, глядя на далекие огненные уступы пожаров, думали каждый о своем: Андрей — о матери, о братишке Мише, о Сухом Ключе и горящей с гудением, опустевшей тайге, а Валединский — о Москве, об институте, о жене и Лиде, которым он уже послал вызов, и где-то еще в глубине — постоянно — о заводе, о плане, об очистных и проходческих комбайнах, об одноцепных и двухцепных скребковых конвейерах, о буровых машинах, о бесконечном этом напряжении и неясной тревоге.

— Хотите, поднимемся ко мне? — вдруг спросил инженер.

— К вам? — удивился Андрей.— Можно...

Они вошли в квартиру, в дальней комнате горела зеленая Настольная лампа, и так уютно и приятно было Андрею от ее света.

— Хотите выпить?

— Выпить? Можно, почему же.

Инженер достал бутылку, налил по полстакана, они скованно чокнулись, выпили и запили холодной чайной заваркой.

На письменном столе стояли две карточки — видимо, жена и дочь. А на стене висели портрет человека в парике и еще цветная картинка — молодая женщина. Андрей всегда интересовался такими вещами.

— Это кто же будет, Аркадий Викторович?

— Это замечательный ученый Лавуазье, Антуан Лоран Лавуазье. Он жил давно, во времена Французской революции, он был богатым человеком и тратил деньги на научную работу. К сожалению, он был казнен. В жизни много несправедливости, молодой человек. Да, несправедливо казнен. Через два года был признан невинно осужденным.— Он снова налил.— А это... — в сторону портрета женщины, — это Ренуар.

Они опять запили заваркой, и Андрей спросил:

— А закусить ничего нет?

И когда инженер, несколько удивившись, принес из кухни копченую колбасу, объяснил:

— Без привычки так-то запивать.

— Конечно, ко всему нужно привыкнуть,— согласился инженер,— как глаза привыкают к темноте, как привыкают люди к этим морозам, к тому, что можно строить в такие морозы.— Он опять налил.— Я был в плену, валялся в бараке на одной койке с сыпнотифозным, он умер, а я даже не заразился. Здесь вступают в действие особые неведомые законы.

Андрей не знал, что ответить, кивал головой. А инженер продолжал:

— Там, в лагере у немцев, мы грузили баржи битым камнем, стояли по пояс в воде. Я был весь покрыт фурункулами, и ничего, работал.

Андрей не знал, что такое фурункулы, но спрашивать не стал. Он чувствовал, что тоже опьянел, может, не так, как инженер, но тоже здорово, и ему было приятно, что инженер ему рассказывает о себе.

— Ко всему можно привыкнуть, но должно быть чувство реальности. Если из окна пятого этажа посмотреть на землю в бинокль, покажется, что можно спрыгнуть, так низко. Поняли меня? Все относительно. Мы привыкли к суррогатам, мы репродукциями восхищаемся, потому что не видели подлинника. А когда увидишь подлинник, замечаешь, как ничтожны репродукции и какие они все разные, если их сравнить между собой.

Погас свет, они долго искали свечу, наконец нашли, зажгли, но тут опять дали свет.

— Я читал как-то письма Некрасова Толстому. Чужие письма читать скверно, но когда они опубликованы в книге, можно. И Некрасов пишет Толстому, еще молодому Толстому: «Я болен». И как бы между прочим, знаете, добавляет: «И безнадежно» — «я болен — и безнадежно». А? Я долго думал: неужели это рисовка, поза? Нет, это не бравада, это высшая естественность. Мы не умеем быть так откровенны. И такими честными мы не умеем быть. Л ведь это самое главное, мои милый, честность. Вернее, честь!

Они еще выпили и немного отрезвели от этого, и у Андрея, который, кивая и временами томясь, молча слушал инженера, вдруг возникло острое ответное желание быть откровенным. И он, сам того не ожидая, стал рассказывать о службе, о маневрах на Амуре, о том, как он в Хабаровске смотрел в театре «Бесприданницу». Потом стал вспоминать о своем родном Сухом Ключе, куда собирался в отпуск, о том, как мать вторично выходила замуж, когда он уже был большой, и как ему было нехорошо и стыдно. Он вспоминал, будто вчера это было, как они ночуют с дядей в Казаковском зимовье, как он выходит рано-рано и чувствует, что встает солнце, хотя его не видно, и все кругом в теплом, глушащем звуки тумане...

Потом он уже сам налил и признался инженеру, что вот хотя он слесарь-наладчик, бригадир, и уважаемый человек, и работает с охотой, но как будто догадывается, что работа эта не для него.

— Учиться нужно, милый мой, — сказал инженер, — обязательно нужно учиться. Без этого нельзя.

— На кого?

— Надо найти свое призвание. Вот вы так хорошо рассказывали о тайге. Может быть, в лесной институт...

— А есть такой? Однако, надо еще десять классов кончить.

Потом Андрей обнаглел, стал рассказывать какие-то истории о девках, а инженер стал говорить о семейной жизни, о семейном уюте и укладе и о том, как важно найти и выбрать себе настоящую подругу. Выражался он торжественно и несколько старомодно.

— У меня была девушка до войны, невеста. Она ждала меня дома. Это чудесно и благородно, это стимул к тому же. Стремление быть лучше и чище, но с другой стороны, это ужасно мешает, это как груз — мысли о ней мучительны. И девушка часто уже не любит вас, но ждет из боязни огорчить, не желая обманывать, и ломается жизнь потом. А там, в Германии, после плена в меня влюбилась одна барышня, очень богатая, и родители ее тоже просили, чтобы я не уезжал. Но я, конечно, уехал. Мы возвращались оттуда морем. Какой у меня был насморк! Вместо носового платка у меня было два полотенца в карманах пальто. Мы плыли в Петроград.

И Валединский ясно увидел, как он, молодой, в длинном пальто и в берете, стоит по правому борту и смотрит на разваливающуюся морскую волну того удивительного зеленого цвета, какого он никогда не встречал в земной, в сухопутной природе.

Уходил Андрей поздно, они распрощались тепло и дружески. Потом Андрей долго стучал к себе, пока Дуся не услышала и не встала открыть ему.

Назавтра у Андрея трещала голова, в обед он перехватил кружку пива, стало легче. К концу дня он встретил главного, как обычно, бритого и подтянутого. На приветствие Андрея он ответил, как всегда, вежливо и суховато.

Пожары приближались, они уже угрожали поселку. Над домами, над заводом, над рекой, как туман, стояла дымная пелена, раздражая глаза и ноздри. Завод выглядел странно пустынным — люди были отправлены в тайгу. В середине дня Валединский сказал директору:

— Съезжу на пожар, посмотрю.

Тот важно задумался, так же важно кивнул:

— Что же, поезжайте! Вам это будет полезно.

Приехал из тайги техник Прохоров — там не хватало инструмента, он был возбужден, чувствовал себя героем, заявившимся на краткую побывку с фронта и тут же опять уезжающим.

— Тоже едешь, Аркадий Викторович? — крикнул он.

— Не помню, чтобы мы пили на брудершафт,— холодно и чуть насмешливо ответил Валединский.

— Чего?

— Не помню, чтобы мы были на «ты»!

Прохоров даже не обиделся, даже, кажется, не расслышал.

Валединский позвонил в партком дежурному:

— Степан Степанович на пожаре? На чем лучше проехать туда?

— На машине очень трудно и долго объезжать. Верхами лучше бы всего, но и на бричке доберетесь.

Он позвонил, чтобы подали, к проходной бричку. Было похоже, что он едет, как в выходной, в город, только теперь он был не один, и парень, сидящий бочком впереди, с вожжами в руках, все повторял, когда углубились в тайгу:

— В огонь бы не попасть, однако. Не заблудиться бы!

— Перестаньте! — приказал Валединский.

Между высокими соснами слабо угадывались колеи, была примята трава, было видно, что здесь проходили. Потом они сбились с дороги. Парень слез, пошел искать дорогу («Как ямщик в метель в старинных рассказах»,— подумал Валединский). Парень вернулся, сел, они поехали в сторону, бричка порой едва проходила между стволами, стали съезжать по косогору, сильно накренившись, так что Валединский вцепился в бортик.

— Нужно бы сойти, в поводу вести лошадь,— сказал он неуверенно.

— Нет, так-то лучше.

Все сильнее пахло дымом, першило в горле, Валедин-ский долго сдерживался, но потом закашлялся. Вдруг послышались голоса, и тут же они выехали на длинную просеку, как будто из запутанных темных переулков и тупиков выбрались на проспект.

Здесь было много народу с лопатами, топорами, граблями или просто с кольями, они отгребали мох, сучья, весь слежавшийся хлам леса и прокапывали длинную узкую полосу. И еще Валединский увидел трех лошадей с плугами, тянувших борозды вдоль просеки. Он спрыгнул с брички. Кругом были все знакомые лица, он знал почти каждого, хотя бы в лицо, и некоторые оглядывались на него и встречались с ним глазами, но не здоровались, не замечали его, подчеркнуто не обращали на него внимания, чувствуя всю важность своего дела. Только один Перминов пожал ему руку. В синей мокрой под мышками косоворотке, перехваченной ремнем, в сапогах, приземистый, он шел вдоль полосы, не суетясь, торопил и был, как все, занят делом. Подбежал, запыхавшись, Гущин, тоже словно не видя инженера, крикнул:

— Не пора, Степан Степаныч?

— Погоди, Андрюша.

Дым несся по просеке то прозрачной тонкой пеленой, то темными отдельными клубами. Стало очень жарко, Валединский оттянул книзу узел галстука, расстегнул воротник.

— Готово, все готово! Скорей! — кричал Гущин. Все на миг словно остановились. Валединский глянул вперед. Там, впереди, в глубине леса, страшно озаряя его густой мрак, двигалась за стволами сплошная, светлая, почти белая линия огня. Она была красива, и хотелось думать, что это не всерьез, а что-то вроде фейерверка, бенгальских огней. Она неотвратимо и грозно приближалась, и лишь теперь Валединский понял, откуда этот ровный, усиливающийся гул.

— Отжигай! — крикнул Перминов и выстрелил вверх из нагана. Это был сигнал. И по всей просеке люди подожгли длинный подобранный валик из сучьев, мха, опавшей хвои, из этой сухой, как порох, лесной подстилки. Она загорелась не сразу по всей просеке, но потом выровнялась, занялась, дымя другим, синим дымом. Пламя поднялось и захотело пойти по ветерку, перепрыгнуть через узкую вскопанную полосу и захватить лес за ней, но люди стали на пути огня и, отворачивая лица от жара, лопатами, граблями, кольями сбивали огонь, отбрасывали его назад. Они стояли стеной против огня, против врага, не пуская его, отбивая его натиск, и Валединский, заслоняясь от дыма, вдруг почему-то прошептал те же слова, что когда-то зимой, в поезде: «Ах ты, боже мой, велика Россия!»

Они стояли стеной и отбрасывали огонь, и огонь не выдержал, повернул, пошел, все подбирая на своем пути, к лесу, навстречу ревущему, большому огню, уже вышедшему на просеку. До него было метров тридцать, и нестерпимо было смотреть, как бьется и завихряется пламя, как над ним содрогается и ломается, будто стеклянный, кажется, даже со звоном, воздух. Но заглушая этот звон, пожар протяжно и ровно гудел: «У-у-у!», как гудит хорошо разгоревшийся костер, только пожар гудел, как тысячи таких костров, как тысячи печей с отличной тягой. Пожар вырвался на просеку, которую он перескочил бы в несколько прыжков, но отжиг опередил его: перед ним было уже выжженное пространство. Огонь бросался вперед, но тут же опадал, не находя для себя пищи, и ревел на месте, довольствуясь тем, что ужо захватил. К нему нельзя было подойти, он был еще страшен, но он был уже побежден.

Все стояли и смотрели на него, как зачарованные.

Где-то загудела машина — это техник Прохоров вез топоры и лопаты.

2

Отец в письмах к матери всегда приписывал немножко и для Лиды. А еще он писал отдельные письма только Лиде. Она очень любила их получать. Отец всегда рассказывал в них что-нибудь про горы, которые называются там сопки, про долины — пади, про далекие лесные пожары. Он писал так, что Лиде еще больше хотелось поехать к отцу. И еще он прислал посылки: невиданные вещи — кирпичный, в плитках, чай, большие кедровые шишки, где под каждой чешуйкой сидели, притаясь, по два орешка, сибирскую шапку с длинными, до пояса, ушами — экзотика. (В письмах к жене Валединский преуменьшал цены на продукты и всякие вещи, чтобы не испугалась приехать.)

Мать работала сейчас учительницей, но часы у нес были во вторую смену, а Лида была в первой, поэтому в школе они почти не встречались.

Зимой Лида записалась в драмкружок, и ей поручили роль Спящей красавицы из сказки Пушкина. Мать нашла старую гардину, и соседка-портниха специально сшила платье — белое, воздушное, расшитое бисером.

На спектакль пригласили родителей. Лиду вынесли на сцену лежащей на длинной школьной скамейке, с руками, сложенными на груди. Но Витька Панькин, он же королевич Елисей, постеснялся ее поцеловать, и скамейку со Спящей красавицей унесли обратно за занавес.

Мать потом говорила, что у нее «остался какой-то осадок».

Лида любила школу и свой класс, где ребята дружили почему-то «по росту»: маленькие с маленькими, а рослые с рослыми. Сама она была «средняя» и, должно быть, поэтому дружила со всеми понемножку.

Дома Лида разогревала на керосинке обед, готовила уроки, -гуляла. Ей было десять лет, но она привыкла к самостоятельности. Когда-то, еще до школы, мать поехала на курорт (у нее находили порок сердца, потом его не оказалось) , Лида осталась с отцом — отец уже несколько лет не брал отпусков. Отец уезжал с утра в Москву, а она болталась одна, время от времени плача от тоски и обиды, питаясь всухомятку, лишь горячий чай наливая из термоса. Иногда, жалея, ее зазывали к себе соседки, но время было трудное — карточки, особенно не наугощаешься. Потом она отравилась: наелась щавеля и напилась молока, отец два дня не ездил на работу, сидел с ней, а когда она поправилась, стал брать ее с собой. Это ей нравилось. Сотрудницы отца тормошили ее, давали смотреть толстые книжки с цветными красивыми, но непонятными картинками. Обедала она с отцом в наркоматовской столовой, потом, когда ехали домой, заходили в буфет на вокзале и роскошествовали: отец пил свое, она свое — лимонад.

А теперь она была уже большая. Скоро кончался учебный год, и они с матерью должны были ехать к отцу в Сибирь. Она не могла дождаться. Раза три приезжал тот рыжий друг юности. Однажды он сидел очень поздно, и Лида уже легла, а тут мать сказала, что немного проводит его. Лида стала просить, чтобы она не ходила, но особенно настаивать ей было стыдно, да и видела она, что мать не послушает ее. Они ушли, мать долго не возвращалась, Лида всплакнула, ожидая ее, потом незаметно задремала.

Сквозь сон она слышала, как мать вернулась, ей казалось, что мать с кем-то шепчется. Но рано утром, проснувшись, она с облегчением обнаружила только мать.

Наконец они стали собираться. Написали объявление о продаже мебели. Десять одинаковых объявлений.

Распродали почти все, и довольно быстро, даже слишком: последние несколько дней спали на полу.

Теперь они каждый день ездили в Москву, накупали много всего — простыни, скатерти, одежду, все, что нужно везти в Сибирь.

Почти сразу после пуска метро они попали в его приятную мраморную прохладу. Около движущейся лестницы стоял народ, расступаясь перед желающими ехать, не каждый сразу решался. Лида хотела ухватиться за перила, но руки поехали вниз, и ей пришлось ступить на лестницу. А матери помог милиционер. Во второй раз они уже чувствовали себя уверенно.

Однажды, в Москве, когда очень устали, Лида предложила зайти отдохнуть к тете Нюше — они давно у нее не были. Она не знала, что мать с тетей Нюшей — сестрой отца — в ссоре.

А дома все укладывали и укладывали. И звучали прекрасные слова: «Это пойдет большой скоростью», «это — малой скоростью», «это с собой». С какой же скоростью помчатся они сами? Наверное, с самой-самой большой. Наконец — все, с трудом, с волнениями, не сразу — мать достала билеты.

И вот уже не она провожает отца, а сама едет в синем экспрессе, сама смотрится в мерцающее дверное зеркало, сама зажигает голубой ночник, сама глядит в окно на бегущие зеленые леса, на пыльные перроны вокзалов, сама пересекает великие реки.

Правда, сперва ее немного укачивало в поезде, но потом она привыкла и познакомилась с одним хорошим мальчиком, тоже из четвертого класса, жалко, что не сразу, потому что он выходил раньше их. И они теперь все стояли у окна, матери не могли оторвать их. А они кричали: «Видишь, вон-вон конь».— «Да, вижу».— «Вон какое дерево!» — «Вон какой завод!» — «Вон какая старушка!..»

А еще лучше было стоять вечером у раздувающихся занавесок, молча смотреть в темноту, на далекий костер, который долго-долго не пропадает из глаз, на густые огни городов, на редкие, слабые огоньки деревушек.

Потом мальчик сошел, и они еще долго ехали, и она уже устала от поезда, от дороги.

Наконец вечером поезд плавно замедлил ход, до этого были остановки, теперь это был конец пути хотя экспресс шел дальше. На перроне стоял отец, смеялся и махал рукой, у Лиды от счастья что-то пискнуло внутри. Он поцеловал ее, она подпрыгнула при этом, и на нее пахнуло таким знакомым и родным отцовским запахом, смешанным с вином и табаком. Наверно, дожидаясь их, отец не выдержал и заскочил в буфет.

— А это что? — спросил он, целуя мать.— Зачем это? — Ему не понравилась ее соломенная шляпка с розочкой. Они вышли на привокзальную площадь, было томно и таинственно, сели в машину, поехали. Мать надулась, молчала. Отец спросил Лиду:

— А как тебе нравится шоксор?

— Какой шоксор?

— Не знаешь? Это слово составлено из других сокращенных слов. Например, Донбасс. Знаешь? Или Турксиб. Ну, узнаешь и шоксор...

Было очень поздно, когда подъехали, Лида стала клевать носом. На столе возле зеленой лампы стояли фотокарточки — ее и матери. Отец протянул ей толстую плитку, на которой была нарисована белочка и написано: «Шоколад с орехами».

— А вот это и есть шоксор!

Мать осматривала квартиру, поражаясь убогостью казенной мебели. Лида совсем засыпала.

— Ничего, все будет хорошо,— говорил отец.— Вот мы и вместе.

Это было хорошее лето, не зря они приехали. Было замечательное ощущение света, приподнятости. Были митинги, много митингов, гулянья, флаги, оркестры. Прогремел на всю страну Стаханов — в конце лета, а потом опять, еще более перекрыл свой рекорд. Алексей Стаханов! Началось стахановское движение. Зазвучали звонко, торжественно, радостно новые имена: Изотов, Сметании, Бусыгин, Кривонос, Виноградовы.

Андрей Гущин тоже стал стахановцем. Был ударником, а теперь стал стахановцем.

Иногда веяло смутной тревогой, возмущала несправедливость: в Германии фашисты, в Италии фашисты, Тельман все еще в тюрьме. Потом, уже осенью, Лида раскрыла «Пионерскую правду» и прочла наверху большой заголовок: «Над Африкой запахло порохом». Это Италия напала на Абиссинию.

Но светило солнце, вился легкий дымок над заводскими трубами (Лида знала: если густой дым — это плохо), шла смена к проходной, а через полчаса такой же поток обратно — со смены. Перед сумерками за домом играли в волейбол — Гущин с мальчишками сделал площадку, отец изредка подходил посмотреть на игру. Вечерело.

Механик Оловянников сидел у окна, играл на гитаре и напевал:

На маленьком рыночке — три врытых в землю стола - продавали кедровые шишки, здесь это была обыкновенная вещь. Орехи в шишке были сырые, гораздо лучше каленые — «сибирский разговор».

Старик-китаец продавал жевательную серу — маленькие светло-коричневые плиточки, по пятачку. Они лежали в миске с водой, он доставал их ложечкой. Сперва, когда возьмешь в рот, сера рассыпается, крошится, но потом делается упругой, приятной. Говорят, для зубов хорошо — очень многие жуют, и дети, и взрослые.

Отец сперва был против, потом смирился.

Дни были длинные-длинные, но все равно время быстро шло: вот уже осень, вот зима...

Несколько раз она просыпалась ночью от ужаса: за бревенчатыми стенами, далеко-далеко, еле слышно звучал волчий вой, следы волков видели в самом поселке, чуть не рядом с домами. Но вой этот был так далеко, а стены столь надежны, что Лида тут же засыпала вновь.

Утром ее будила мать, было еще совсем темно за окнами.

— Можно еще понежиться?

— Пять минут.

Уютно укутавшись, подобрав к животу коленки, Лида слушала, как в коридоре топят печь,— к ним специально приходила для этого женщина утром и вечером. Она вносила дрова и, стараясь не греметь (отец еще не вставал), опускала их на железный лист перед печкой, но дрова все равно гремели. Затем Лида слышала, как она укладывала дрова в печке, как, встав на табурет, открывала трубу, как чиркала спичкой и как за чугунной заслонкой со звездой все разрасталось веселое сухое пощелкивание, потрескивание, переходящее в уверенный ровный гул. Эта же самая женщина приносила им мороженое молоко — белые, с желтым отливом диски.

Иногда Лида так угревалась, так слипались глаза, что никак невозможно было вставать. Она говорила, что неважно себя чувствует, что не хочет идти в школу, и мать оставляла ее. Но уже через полчаса сон проходил, и Лида жалела, что не пошла. Она представляла себе их класс, ребят, влажно блестящую доску и скучала, слушая, как ровно гудит печка.

Но обычно, когда мать второй раз входила и говорила: «Ну, пора вставать!», Лида вскакивала, бежала умываться и завтракать. Она натягивала шерстяное платье, кофточку, продевала концы галстука в зажим с изображением костра: пять поленьев — пять частей света, охваченные огнем коммунизма, и три языка пламени — символ Третьего Интернационала. Такой зажим был в классе у нее одной, другие просто повязывали галстуки. Лида влезала в шубу на пестром меху, плохо, что мех этот все время лез, линял и с платья трудно было счищать шерстинки. Верх шубы был из чертовой кожи — оказалось, что это даже не кожа, а просто черная материя. Портфель висел на боку, на шнуре через плечо, как командирская сумка, руки в меховых рукавичках свободны, на ногах валенки, на голове шапка с завязанными снизу ушами, воротник поднят и обхвачен шарфом, одни глаза торчат.

Еще темно, над головой звезды, всегда над головой звезды, а мороз — даже страшно подумать, сколько градусов,

До школы было метров четыреста, Лида почти всю дорогу трусила рысцой, но когда входила, не могла пошевелить пальцем, стояла несколько минут у раздевалки, терпеливо ждала, пока отойдет и сможет раздеться.

А в школе тепло, хорошо натоплено, только самые мерзляки перед уроком становятся спиной к печке. Первые уроки при электричестве, а за окнами все светлей, светлей, учительница велит погасить лампы, и из-за сосен около водонапорной башни показывается красное холодное солнце. Влажно поблескивает доска, крошится мел, скрипят перья. Все жуют серу, учительница тоже. А солнце уже заливает, заполняет класс.

На уроках, где не нужно писать — на Краеведении, географии, истории,— все девочки вяжут. Они носят с собой вязанье каждый день — гардины, скатерти, вся парта заполнена белыми пышными кружевами, и вяжут, держа руки с крючками под крышкой парты.

Обратно идти всегда тепло, и хотя мороз большой, но ярко светит солнце, нет ветра, стужа не заметна. После обеда Лида еще выходит покататься на лыжах.

3

В клубе на танцах Андрей встретил как-то Нюрку-бетонщицу, с которой когда-то при пуске фотографировали их для газеты, танцевал с ней почти весь вечер, потом пошел провожать, она жила в третьем женском общежитии. Мороз был сильный, звезды так и сияли, а луна терялась в туманном желтом кольце. Нюркино лицо все было закрыто белым пуховым платком, она смотрела спокойно, не мигая, из-под удлиненных морозным инеем ресниц. Около барака он отогнул край платка, крепко поцеловал ее в теплые губы, помахал рукой и пустился бегом к себе — больно уж холодно было. Он с ней еще встречался в клубе и танцевал раза два, а потом его позвали к девчонкам в барак, в гости, на складчину. Он сперва не хотел идти, но все же пошел и, увидав там Нюрку, сразу понял, что это она предложила его позвать,— все были строго парами. Неизвестно где достали патефон, один кудлатый малый его заводил, ему кричали: «Не перекрути, пружина лопнет...» Ставили все время какую-то чудную пластинку — «Ай дую, дую, дую, мистер Браун» — и танцевали, теснясь в узком пространстве между столом и вешалкой. Потом они с Нюркой вышли на улицу и пошли по поселку, мороз аж звенел, а шаги раздавались далеко-далеко. Около своего дома Андрей сказал просто: «Зайдем ко мне?» И по спине прошли мурашки, когда она кивнула в ответ. Он велел ей подождать на лестнице, а сам стал стучать, возмущаясь, как никогда, этим обстоятельством. Наконец Дуся отворила ему, и, зевая, прошла к себе. Он открыл дверь в свою комнату, потом, страшась, что Нюрка уже ушла, выглянул на лестницу — Нюрка была здесь и смотрела на него спокойными глазами. В комнате она хотела сесть на табуретку, но он посадил ее на постель, сел рядом, обнял и подумал о койке: «Скрипит, сволочь!»

Потом Нюрка еще приходила к нему и днем приходила два раза. Однажды, когда он один был в кино, в темноте, в перерыве между частями кто-то сзади тронул его за плечо, прошептал дружелюбно и доверительно:

— Слышь, Гущин, отвались от Нюрки, по-хорошему говорим...

Андрей кивнул, будто соглашаясь, а сам резко повернулся и хотел схватить говорившего. Но тот ждал этого, легко уклонился и не больно, но обидно дал Андрею ладонью в лоб.

— Тебе сказали! — И, согнувшись, удалился по проходу.

После картины были танцы, Андрей отыскал Нюрку и нарочно долго танцевал с ней, неуклюже переступая ногами в валенках и поглядывая по сторонам, но никакой угрозы не обнаружил. Нюрка как будто тоже ничего не знала. Он проводил ее, но стал теперь осмотрительней, домой пошел не обычной дорогой. И продолжал гулять с Нюркой.

Они подкараулили его недели через две, когда он уже утратил осторожность. Он задержался после смены минут на двадцать около расточного одношпиндельного станка и пошел домой кратчайшим путем — не через переезд, а прямо через насыпь. Откуда они узнали это, непонятно. По узенькой тропке он взбежал на насыпь, ступил на рельсы, увидел четверых и сразу понял: ждут. У них были подняты воротники, они обступили его, и вроде тот же голос, что в клубе, сказал: «Тебя предупреждали?..» Андрей знал, что не нужно сопротивляться, ничего хорошего от этого не будет, и все же, когда один хотел ударить его ногой, поймал обеими руками его ногу, резко крутнул носок внутрь и бросил этого взвывшего от боли малого с насыпи. В тот же миг его ударили сзади, и страшно загудело в голове, он упал и, закрывая лицо и голову, сказал, когда они стали его бить ногами: «Ведь убьете». Только он не знал, слышали они или нет, но он слышал, как кто-то крикнул:

— Выбей ему гляделки-то синие!

Когда-то, еще в Сухом Ключе, перед службой, он дрался с ребятами, его ударили палкой, и кровь текла, заливала глаза, а братик Мишка смотрел на него в ужасе, не узнавая. Потом узнал и побежал, плача, в руке у него была кедровая шишка. Кровь заливала Андрею глаза и, пользуясь этим, его все били и били, пока не подбежали дядя и мать. Дядя разбросал парней, а мать причитала:

— И что же они поделали с тобой! Сыно-ок, тебе, однако, ехать пора. Машина-то вон гудит...

Он сам слышал, что поезд уже идет, хотя еще далеко, очень далеко, но идет, чуть уловимо подрагивая, начинают звенеть рельсы. Он открыл глаза. Шел снег. Он лежал на путях, а из ночи, из снега, из тьмы — было явственно слышно — приближается поезд. Это был экспресс — на Москву. Теперь он понял: они нарочно бросили его на рельсах, будто он сам попал под поезд. Кривясь от боли, он стал подниматься, хотел сойти с насыпи, но не удержался, упал, скатился вниз, снова поднялся, пошел, шатаясь, согнувшись от боли и от предчувствия боли. Какая-то парочка шарахнулась от него в испуге. Он шел по вымершему ночному поселку, под снегопадом, время от времени, не в силах идти, он останавливался и, прислонясь к сосне, ждал, потом шел дальше. Уже у самого дома он упал, потерял сознание, но тут же пришел в себя и заставил себя встать и войти в подъезд. Он долго поднимался по лестнице, цепляясь за перила. Постучал в дверь, но слишком слабо, потом застучал изо всех сил, стоя, опять потерял сознание и очнулся от дикого крика Дуси Оловян-никовой, увидевшей его лицо.

Оловянниковы стали стучать к главному, и его жена, выбежав, закричала:

— Снег на лицо! Быстрей снег на лицо! Боже мой, это кровавая маска. Снег, снег на лицо!

А сам Валединский позвонил и послал за врачом машину. Врач, молодая женщина, Елена Ивановна, сказала, едва войдя:

— Это очень хорошо, что кладете снег, очень правильно.

Она сняла пальто и повесила на крюк рядом с гущинским, а сама, в белом халатике, высокая, прошла на кухню, стала мыть руки. Дуся держала полотенце, спрашивала:

— Давно врачом-то?

— Два года как окончила.— Она вернулась в комнату.— Ну, больной, как вы себя чувствуете?

Андрей, изображая улыбку, чуть раздвинул распухшие губы:

— Бодро.

— Вот и прекрасно. Здесь болит? А здесь? А здесь?..

Этот случай наделал много шуму. Выступая в клубе на общем собрании, Степан Степаныч Перминов сказал, что это можно расценивать как вражескую вылазку: хотели убить лучшего стахановца, бросили на рельсы. Приходили к Андрею из милиции, разузнавали: что да как, искали. Вообще, было много посетителей — и из комсомольского комитета, и из завкома, и просто так ребята заходили. Андрей лежал, смущенно улыбался. У него были сломаны два ребра, остальное вроде все цело. Здоровым был малый Андрей Гущин. Как-то раз зашла Нюрка, измененная завивкой, словно с чужими волосами, присела в пальто на краешек койки:

— Знаешь, Андрюша, я хочу тебе сказать, я ведь не виновата, — и посмотрела на него своими спокойными глазами,

— А я ничего и не говорю.

Однажды зашел главный, Андрей услышал из передней его негромкий голос, сопровождаемый Дусиным воркованием:

— Проходите, проходите.

Валединский был под хмельком. Андрей сразу это за метил. Наверно, заметила и Дуся. Он потоптался неуверенно, сесть было некуда: на единственном стуле стояли стаканы, бутылка с морсом.

— Ничего, ничего,— сказал Валединский сконфузившемуся Андрею. Он расстегнул портфель и достал несколько больших апельсинов — каждый завернут в папиросную бумагу с нерусской надписью. Андрей совсем смутился:

— Ну, зачем это вы? Лучше бы дочке. Ну, спасибо!

Главный поднял два пальца: «Поправляйтесь!» и вышел неловко, цепляясь за косяк расстегнутым портфелем. А в коридоре опять заворковала Дуся:

— До свиданьица, спасибо, что зашли!..

Валединский из дверей в двери прошел к себе, жена сразу вышла навстречу:

— Опять?

— Что опять? Что опять?

— Опять ты пьешь. И я поражаюсь, почему ты дружишь только с подчиненными?

— Как тебе не стыдно! И позволь заметить: во-первых, почему нельзя дружить с подчиненными? Во-вторых, я с ними не дружу, и, в-третьих, с кем, по твоему мнению, мне дружить — с директором?

— Почему ты ставишь себя в такое положение, что с тобой никто не считается?

— Неправда, со мной считаются.

— Ты пьешь, это все видят, все знают. Почему тебе не повысят жалованье? Ты должен добиваться. Такой специалист!

— Я не умею добиваться. И не буду. Я могу сказать в главке: увеличьте мне зарплату, иначе я ухожу. Только так.

— Ультиматумы, одни ультиматумы. Почему ты пьешь?

— Оставь меня, дай мне отдохнуть.

— Нет, не оставлю, нет, не дам. Нет, ты будешь меня слушать!

— Я хочу, чтобы было тихо. Чтобы в моем доме было тихо.

— Нет, ты этого не хочешь.

Лида сидела в своей комнате, учила уроки, зажав ладонями уши. Мать входила и снова выходила, ноздри ее трепетали.

— Мамочка!

— Нет! Если он не жалеет себя, пусть пожалеет меня, которая отдала ему все, пусть пожалеет дочь. Поговори с ним утром. Потребуй, чтобы он прекратил пить...

Лиде не хотелось этого, ей было неприятно и стыдно, она смутно чувствовала ложность своего положения. И все же она говорила:

— Папа, зачем ты пьешь?

Он морщился:

— Я не пью. Это тебе мамочка велела спросить?

— Нет, я сама.

Он снова морщился:

— Вырастешь — поймешь.

— Я уже выросла, папа.

— Нет, дочка, ты еще маленькая.

...Когда он не хотел выслушать жену, отговариваясь тем, что много раз все это уже слышал, она излагала то же самое на бумаге, писала ему длинные письма и давала: «Прочти!», а если он не хотел брать, совала ему в карман пиджака или пальто.

Но послания эти он не читал, тем более не сохранял и не перечитывал. Не то, что ее старые письма.

4

Через три недели Андрей Гущин как ни в чем не бывало вышел на работу. Над сверкающими снегами нестерпимо пекло солнце, пахло весной. Чем-то изменился Андрей, это сразу чувствовалось. Пока он лежал, к нему регулярно, через два дня на третий, приезжала из городской больницы Елена Ивановна — в поселке был медпункт, но хирурга не было. Потом он сам еще съездил в город на рентген, и все.

Однажды Дуся Оловянникова была в квартире одна, когда постучали во входную дверь. Дуся открыла:

— Елена Ивановна? Здрасьте. А он на работе уже. Или вы не знаете?

Та улыбнулась:

— Я знаю. Но нужно, чтобы и дальше он был под медицинским наблюдением...

Дуся не нашлась, что возразить, только подумала про себя: «Вот так номер» и пригласила посидеть, обождать, угощала чаем, а сама не могла дождаться, когда же он придет,— посмотреть хотела, что будет. Но ничего такого не было, он и не удивился, хотя обрадовался очень.

Перестал ходить на танцы Андрюшка Гущин, то он к ней в город, то она к нему. К маю они расписались.

Как-то раз утром, когда Андрей умывался на кухне, Дуся сказала мужу:

— Вот наш Андрюша и на ученой женился. Андрей, смеясь, повернул лицо в мыльной пене:

— А я все равно больше ее зарабатываю.

Первого мая его премировали за стахановскую работу велосипедом. Это был дорогой подарок, мало у кого в поселке были велосипеды. Теперь Андрей ездил на велосипеде на работу, положил на никелированный руль тяжелые руки с въевшейся в кожу металлической пылью. Через проходную и по заводскому двору он вел машину, положив руку на кожаное седло. А по вечерам он катал Лену, сажал ее на раму — она сидела бочком, свесив ноги в носках и тапочках,— разгонял велосипед, отталкиваясь одной ногой, а потом переносил через седло эту ногу с зашпиленной штаниной, ловил педаль и ехал, ехал, касаясь лицом ее волос, вдыхая ее запах.

В отпуск он хотел повезти Лену домой, в тайгу, в свой родной Сухой Ключ, где давно не был, но они застряли в городе — там жила родня Лены. Они ходили в кино, и в театр, и в цирк, и в ресторан, ведь по сути раньше Андрей никогда не жил в городе — так время и прошло. Родители Лены предложили им жить у себя и дальше, но Андрей не захотел терять самостоятельность, и они вернулись в заводской поселок. Там же устроилась работать и Лена.

Когда Дуся впервые заметила, что молодожены вместе читают книжку, она удивилась, но, когда она догадалась, что книжка эта — учебник и они учатся, Дуся была поражена. Проходя из кухни в комнату и обратно, она задерживалась у их двери, прислушивалась изо всех сил. Они говорили об этой своей учебе, но голоса у них были не такие, а особые, нежные, волнующие Дусю:

— Видишь, я геометрию позабыла. Ты сейчас уже лучше понимаешь, чем я. Мы же в институте ее не учили.

— Ну, хватит на сегодня.

— Нет, давай уж доделаем, что наметили.

Он (после молчания):

— Нет, ничего не выходит. Устал.

Она (смеясь):

— Еще попробуй. Ты же талантливый, упорный.

Он (тоже смеется):

— Ну-ну, попробуем...

Вечером, лежа в постели, Дуся сказала мужу:

— Зря она его учит. Выучит, он ее же и бросит.

— Наоборот, оба ученые — лучше,— возразил Оловянников, обнимая Дусю.

Перминов попросил как-то зайти Андрея в партком.

— Слушай, Андрей, есть такое мнение — предложить твою кандидатуру в завком, а изберут тебя в члены заводского комитета, избрать дальше председателем завкома. Ты как?

— Что вы, Степан Степаныч,— искренне взмолился Андрей,— я не могу, да и не умею я.

— Сумеешь, сумеешь, Андрюша.

— Неудобно как-то. Почему меня? Вон сколько народу!

— Этот срок ты будешь, другой раз — другой. В случае чего поможем. А подходишь ты в самый раз. Ты послушай меня. Из рабочей семьи. Отец голову свою сложил за свободу. Сам ты в Красной Армии отслужил, стахановец. Все тебя знают. Ты глянь в окошко. Глянь, я тебе говорю. Видишь всю эту красоту: цеха, трубы, путь железнодорожную. А приехал ты сюда, ничего этого не было. Ты это все построил, ты профессию здесь получил, рабочим человеком стал и снова учишься. Нет, парень, ты нам подходишь!

Андрей смотрел на загорелое, пересеченное несколькими глубокими морщинами лицо Перминова (оно всегда было такое, и летом, и зимой, будто он только что калился на берегу под палящим солнцем), Андрей смотрел на его лицо и пытался вставить словечко.

— А еще чем ты нам подходишь,— заключил Перминов,— что парень ты больно хороший.

И Андрей не нашелся, что возразить:

— Я подумаю. Посоветуюсь. Можно?

— Конечно можно. Посоветуйся с Еленой Ивановной, она женщина толковая. С женой советоваться мужу не зазорно,— и хлопнул смущенного Андрея по плечу,— давай, давай, советуйся да соглашайся, будем с тобой в одном треугольнике.

— В равнобедренном? — засмеялся Андрей.

И навалилось на Андрея Гущина: и то, и се, и касса взаимопомощи, и путевки в дом отдыха, и народное гулянье, и клуб, и самодеятельность, и ясли, и духовой оркестр, и футбольная команда.

Думал, когда соглашался, что свободного времени больше будет. Куда там! Опять утром выходил с велосипедом — оттолкнулся, ногу перебросил, покатил. По его инициативе стали строить свой стадион. Место было подходящее, свалили десяток сосен, разровняли землю, поставили ворота. Всю комсомолию поднял Гущин на это дето, и другого народа откликнулось много. Но не знали, что нужно футбольное поле засевать травой, делать газон, выехали в выходной за реку, нарезали дерна, уложили по всему полю, однако получилось неровно, футболисты жаловались — мяч не так отскакивает. Потом утрамбовалось, ничего. Выровняли склоны кругом, вкопали скамейки. Пригласили в гости футболистов из соседнего военного гарнизона, у них команда считалась очень сильной. Но накануне матча прошел ливень, и оказалось, что со всех склонов, которые служили трибунами, вода ручьями стекает на поле и не впитывается, не уходит — должно быть, внизу глина. Настоящий пруд. Андрей за голову схватился. Потом догадался: вызвал обе пожарные машины, которые были на заводе, пожарники раскатали рукава, несколько часов откачивали, и солнце припекло хорошо, играть стало можно.

Народу собралось много, и директор пришел, даже Валединский с женой и дочкой. И вся эта людская пестрота, шум и оживление, и оркестр, и два грузовика с красноармейцами, которые приехали «болеть» за своих, и звук судейского свистка, и гулкие удары по мячу — все это возбуждало и радовало. Андрей, наволновавшись и набегавшись, стоял с женой за воротами своей команды («Надо будет сетки достать, а то что это за ворота без сеток!»). Игра неожиданно для всех: и для зрителей, и для хозяев поля, и особенно для гостей — закончилась вничью, и это было как победа. Сразу после финального свистка зрители кинулись на поле, окружили своих, провожая до дверей дощатого сарайчика — раздевалки. Андрей протиснулся в раздевалку, поздравил разгоряченных игроков, пожал каждому руку — заправский предзавкома.

Потом еще долго не расходились, тесно окружили две волейбольные площадки, где играли желающие «на вылет» — проигравшая команда уступала место другой, тут же организованной. И Андрей с Леной играли, только они попали в разные команды. Андрей при подаче кричал: «Персональный для жены!» и с удовольствием смотрел, как непринужденно она принимает мяч.

Скоро команда, где играл Андрей, проиграла, а ту, где была Лена, никто не мог выбить, так она и не ушла с площадки, пока не сгустились сумерки и не стало видно мяча.

Домой шли не торопясь, утомленные, довольные, он в белой рубашке с расстегнутым воротом, она в маркизетовом пестром платьице. Уже возле дома догнали Оловянниковых.

— Ну как, были на стадионе?

— Были, и потом тоже смотрели. Елена Ивановна так играет хорошо! — сказала Дуся растроганно.

Они вошли в свою комнатку, совсем тесную, потому что в ней прибавилось вещей: шкаф, буфетик, а койку заменила двуспальная кровать.

— Чайку, Андрюша?

— Попьем!

За стеной Оловянников взял свою гитару с красным муаровым бантом, и она залепетала под его грубыми пальцами.

Застучали во входную дверь, слышно было, как Дуся отодвигает щеколду. «Гущину телеграмма». Он повернул голову, но почему-то не встал, а остался сидеть, и Лена глянула на него с удивлением и вышла в коридор сама. Ему показалось, что ее не было очень долго. Потом она вошла, посмотрела на него жалобно и вдруг заплакала. Только тогда он, словно очнувшись, поднялся и взял из ее рук телеграмму. В ней было сказано, что умерла мать и родня ждет его на похороны.

Добираться до Сухого Ключа было не просто: сперва поездом до соседнего района, потом автобусом до пристани, потом вниз по реке до их сельсовета. И концы неблизкие, сибирские, и везде нужно угадать, чтобы сойти с поезда, а автобус ждал, чтобы прибыть на пристань, а пароход еще не отвалил. Но разве так угадаешь! А от сельсовета там и пешком рядом, километров двадцать до Сухого Ключа. И телеграмма еще два дня шла. В общем, не дожидаясь его, похоронили мать. Невозможно было больше ждать, да и не уверены были твердо, приедет ли.

Мать умерла от разрыва сердца, пекла хлебы, почувствовала сильную слабость, прилегла («Сейчас,— говорит,— встану»), заснула тут же и померла. Ей не было пятидесяти.

Андрей стоял у ее могилки со свежим крестам. Сухой Ключ — деревушка маленькая, а погаси большой: у каждого много родных здесь похоронено. Вот у Андрея и дед, и бабка, и отчим, а теперь мать.

Потом сидели в его избе, пили самогон — не то поминки, не то его встреча,— потом продолжали уже у дяди.

— Мишку с собой беру,— говорил Андрей.

— А чего ему,— не соглашался дядя.— Пускай у нас живет, однако. На белку будем ходить. Раздолье. Останешься, Миша?

Андрей, охмелевший, говорил, расчувствовавшись:

— Братишка, поедем, дорогой. У меня жена мировая, Лена.

— Привезешь показать? — спрашивала тетка.

— Конечно.

— А своих-то детей чего же нету?

— Мишка, собирайся, поедем. Ты же, чудак, еще иоеэда не видал.

— Однако, насмотрится, успеет...

А прямо за стеной, тревожа Андрея, неясно, будто отдаленно маня его, без конца и края стояла тайга.

В школе у них было страшное правило: отличников прямо посреди года переводили на класс выше. Правда, редко кто умел удержаться там, начинал учиться плохо, его возвращали с позором. Лиду тоже хотели перевести вверх, но отец воспротивился, даже в школу зашел, к директору. Директор школы, старичок в очках, сказал:

— Это у нас уже вроде традиции. Для поощрения,— и стал жаловаться: — Учителей мало. Очень трудно. Вот если бы вы, Аркадий Викторович, с вашей эрудицией, могли нам помочь...

Валединский только пожал плечами.

Мишка стал теперь учиться в одном классе с Лидой. Только фамилия его была не Гущин, а Кашкаров. Когда Лида его первый раз увидела, он, насупленный, шел с Гущиным к дому.

— Во, Лида,— сказал Гущин,— познакомьтесь. Это мой брат. Из тайги приехал. Теперь вместе учиться будете. Ты над ним возьми шефство, надо будет — помоги.

— Однако, и сам не пропаду,— пробурчал Мишка. Мишка многого не знал или только начинал узнавать: на поезде ехал сюда — впервые, кино увидал — впервые, но учился хорошо, стихов много помнил наизусть — Пушкина, Некрасова. Учителя он слушал внимательно, аккуратный, деловитый, весь урок не шелохнется.

У него не было ни отца, ни матери. Лиде казалось это диким: как можно жить без отца и мамы? Она смотрела сбоку на его непроницаемое лицо,— она сидела в другом ряду и чуть сзади,— и думала: «Он тоскует сейчас по родным местам, по тайге, вспоминает мать». Может быть, она и ошибалась.

Елена Ивановна ему нравилась. Он сам сказал однажды: «Невестка у меня хорошая». Конечно, в Сухом Ключе вряд ли были такие.

В одной комнате им стало очень тесно, в соседнем подъезде освободилась квартира, они перебрались туда.

У Миши теперь была отдельная комната, он разложил учебники, тетрадки, включил радио: «Попурри из русских народных песен. Исполняет трио баянистов: Кузнецов, Попков и Данилов».

Стали писать в газетах о разоблаченных врагах народа, о шпионах и агентах иностранных разведок. В школе говорили, что на обложках тетрадок, где были картинки на пушкинские темы, замаскировано написаны антисоветские лозунги, что нарисованное на спичечном коробке пламя не что иное, как силуэт Троцкого. И что самое обидное, врагами народа оказывались очень большие люди. Чего им еще не хватало? Как хорошо, что их вовремя сумели разоблачить.

Теперь в школе они вычеркивали, вымарывали из книг знакомые и вдруг ставшие ужасными имена. Из пяти красных маршалов осталось только двое. А портреты тех троих они тоже замазывали чернилами.

Однажды отец пришел в обед взволнованный. Он позвал мать в другую комнату и — Лида все равно слышала — сказал:

— Ты знаешь, ночью арестовали директора!

— Как?

— Вот так. Не магу поверить, чтобы этот человек... Он неумен, он часто бывал мне неприятен, но он не враг нет, нет.

— Но как же иначе, Аркадий?

Потом произошел несчастный случай на заводе. В цехе сборки был подъемник на второй этаж, на галерею, подъемник только для материалов, людям подниматься было запрещено категорически. Но поднимались — лень пройти пятьдесят шагов и подняться по лестнице. С техникой безопасности было не все в порядке. И вот придавило человека, старого рабочего, опытного.

Был суд, судили начальника цеха, начальника смены, бригадира. Присудили вычитать из зарплаты различные суммы.

И вдруг, как гром среди ясного неба, приказ: «За халатное отношение, выразившееся в неисправности механизмов, повлекшее за собой гибель человека, за преступное ослабление производственной дисциплины, за невыполнение заводом месячного плана («выполнили на 98 процентов впервые, раньше перевыполняли и опять перевыполним») главного инженера Валединского А. В. от занимаемой им должности освободить, как не справившегося со своими обязанностями».

Что делать? Обжаловать этот нелепый приказ? Но каким образом? И кому нужно жаловаться? Он заставил себя сразу поехать в город, в обком, но секретари были заняты, а инструктор неопределенно сказал, что, да, конечно, нужно разобраться. Потом он зашел в ресторан, но почти не ел. Вернулся он поздно, жена уже все знала, слышала, как Дуся Оловянникова говорила кому-то:

— А главного-то сняли.

Жена бросилась к нему:

— Аркадий, нельзя сидеть сложа руки. Надо протестовать, жаловаться!

— Я уже жаловался.

Он все же сел и написал длинное письмо в наркомат, сидел за стоим столом, у зеленой лампы и писал, а жена, возбужденная, ходила из угла в угол и говорила-говорила, что он должен написать, чем аргументировать.

Он ее не слышал.

В ожидании ответа (все же слабо брезжила надежда: исправят ошибку, извинятся, восстановят) он устроился в школу преподавать алгебру и немецкий язык, и Лиде странно и стыдно было встречать отца в тесном и людном школьном коридоре. И ему самому было как-то странно (то ли еще будет!) входить с классным журналом в учительскую, чувствовать на себе любопытствующие взгляды учителей. Проходя по поселку, он часто слышал за спиной шепоток. Теперь он уже сам заходил в магазин, покупал водку, чтобы выпить тайком от жены, но, когда он выпивал, это сразу же обнаруживалось.

Преподавал он хорошо, им были довольны. Однажды утром директор сказал:

— Можно попросить вас, Аркадий Викторович, зайти ко мне в кабинет?

— Но ведь уже звонок?

— Ничего, ничего. Входите, пожалуйста, садитесь.— Он снял очки и теперь, вероятно, лишь смутно видел Валединского.— Аркадий Викторович, вы знаете, как я ценю ваш ум и вашу культуру. И я очень доволен вами как педагогом. Но, понимаете, к нам обратились. Знаете... Калошин, он заведует лабораторией... Так вот он выступил на собрании и заявил: «Он не имеет права учить наших детей!»

Валединский смотрел на старичка директора и видел давний зимний вечер, вокзал и Калошина, семенящего по перрону: «Аркадий Викторович? Ждем вас, ждем...»

Арестовали Перминова. На Андрее не было лица. Он ходил по квартире, из одной комнаты в другую, по коридору в кухню и обратно. Вернулся с улицы Мишка. Андреи ушел к себе, закрыл дверь, сел на диван. Время от времени он всплескивал руками и еле слышно, про себя, стонал: «Этого не может быть!»

Уже поздно, когда Мишка давно спал, он спросил:

— Лена, а могли его посадить за то, что он служил у Блюхера?

Она глянула на него удивленно:

— У Блюхера служило очень много людей.

Они внимательно посмотрели друг на друга. Она добавила:

— Ты, между прочим, тоже служил у Блюхера.

— Это ошибка,— оказал Андрей тихо,— страшная ошибка. Но почему с ним? Как они только могли подумать? Как они могли поверить? Ведь это большевик, настоящий большевик.— Он помолчал.— Я мог бы поручиться за него. Чем угодно.

Они не спали почти всю ночь.

— Никогда в это не поверю. Это ошибка. Но ведь ошибку можно исправить. Директора посадили... Не знаю... Но может быть... Валединского сияли. За что? Непонятно.

— Им бы надо уехать отсюда, Валединским, — сказала Лена.

Теперь родители оба устроились учителями в школе соседнего поселка. За ними каждый день присылали бричку, и они ехали за пять километров. Наступила глубокая осень, дожди. Лида с сжавшимся сердцем смотрела, как они влезают в мокрую бричку, как отец держит зонт.

Как-то Мишка сказал ей:

— Слышь, Лидк. Брат говорит, Андрей: чего они тут сидят маются, ехали бы себе, однако.

Лида покраснела до слез:

— Вам какое дело! Захотим, уедем, захотим, тут будем жить.

Но уезжать пришлось. Явились из ЖКО с требованием освободить квартиру в 3-дневный срок.

Мать опять закричала: «Жаловаться, протестовать!» — но отец вдруг сказал:

— Чего там жаловаться, надо ахать!

Стали укладываться, уложили вещи, сняли со стен ренуаровскую Самари, сняли портрет Лавуазье. Антуан Лоран Лавуазье. Опять приходили чужие люди, рассматривали вещи, выносили их.

Лида с матерью шли из магазина, встретили Гущина. Он поздоровался. Мать отвернулась. Он подумал с обидой: «Ну, это вы напрасно».

Заведующий гаражам отказался дать машину ехать на вокзал, сказал, что не имеет права. Отец автобусом поехал в город, там нашел машину и вернулся на ней. Был ясный холодный день. Погрузили вещи и поехали. Их никто не провожал.

Куда они ехали? Так, вообще, в Москву. Там видно будет.

На вокзале отец договорился с носильщиками, что они достанут билеты. Он бегал, суетился, большие вещи сдавали в багаж. Было заметно, что отец успел заскочить в буфет, мать уже ничего не говорила.

Наконец все было готово, и билеты куплены. Теперь они стояли на платформе около чемоданов. Поезд должен был вот-вот показаться, уже объявили. К отцу подошли двое.

— Вы Валединский?

— Да. В чем дело?

— Пройдемте в вокзал.

— В чем дело?

Отец был страшно бледен. Один из людей показал ему что-то в ладони.

— Пройдемте.

— Но я не могу. Вот уже мой поезд.

— Ничего, ничего, пройдемте.

Поезд уже замедлял ход у платформы.

5

Как-то, зайдя в городе в книжный магазин, Андрей купил книгу «Лесная таксация» — учебник. Дома Лена сказала:

— Ну, что ж, с боном! — и поцеловала Андрея. Он весь вечер сидел, листал книгу. С тех пор он стал покупать и выписывать книги по лесному хозяйству.

Сдав за среднюю школу (потом оба они обычно говорили: «Когда мы окончили десять классов»), он поступил на заочный в лесной институт. В цех он уже не вернулся. Хотели его и дальше продвинуть по профсоюзной линии, но он отбился: ведь он, собственно, перешел совсем в другую отрасль. Учиться в лесном и работать на заводе, изготовляющем механизмы для горной промышленности, было нелепо, и Андрей устроился с помощью обкома в областное управление лесного хозяйства. Хотел куда-нибудь в глушь, в лесничество, но Лене там негде было работать,— она хотела в серьезную хирургическую клинику,— и они поселились в городе, в старом сибирском городе на великой реке.

В сорок первом году Мишка окончил девятый класс и мечтал через год поступить в Военно-морское училище имени Фрунзе, хотя никогда не видел моря, только Байкал.

Когда началась война, Гущину дали бронь, и он ею воспользовался. Первым делом мобилизовали Лену, она стала работать в тыловом госпитале, в большом уральском городе, ему удалось один раз съездить к ней. Была осень, густым потоком поступали раненые. Лена вышла к проходной, незнакомая, осунувшаяся, в длинной шинели, но, увидев его, просияла, побежала, сразу стала прежней. Лена жила на квартире у хозяйки — муж ее был на фронте,— туда же недавно «поставили» эвакуированных: женщину с девочкой, и у хозяйки еще дети, теснота. Лена сказала: «Нужно мне перебраться в общежитие». Спали они на кухне.

Сейчас на Урале и в Сибири было много крупных заводов, переброшенных из европейской части страны, и было много гражданского народа, так что на Андрея, молодого здорового мужчину в штатском, никто не обращал внимания. Но ему самому было не то чтобы стыдно, но как-то неприятно для себя смотреть на этих женщин и детей, тянущихся с запада, на этих молоденьких мальчиков-бойцов.

Едва взяли Мишку и он дымным морозным днем уехал в красной теплушке на запад по стонущей от напряжения сибирской магистрали, Андрей прямо с вокзала пошел и заявил, что отказывается от брони и уходит в армию. Он окончил краткосрочные курсы политработников и был направлен замполитом в батальон аэродромного обслуживания. Их БАО обслуживал тяжелые бомбардировщики.

Аэродром находился неподалеку от дачной станции. Немцы уже были далеко отсюда, и по платформе гуляли девушки с сержантами, гудела электричка. И все было мирно с виду, спокойно. Но заделывались пробоины в фюзеляжах, заливалось горючее в баки, подвешивались под плоскостями тяжелые бомбы. Перед вечером, когда уже начинали сгущаться сумерки, отрывались машины от полосы, ревя, разворачивались над лесом, по три, с одинаковым интервалом, еще, еще, еще, и ложились на курс. И наступала тишина. Тишина ожидания. Рано-рано, едва начинал брезжить рассвет и слипались глаза у дневальных, Гущин почти всегда выходил из землянки и прислушивался. И вот вдали, очень далеко, почти нереально, возникал гул, он медленно приближался, усиливался, переходил в рев, это, едва не задевая сосен, разворачивались над лесом вернувшиеся родные самолеты. Но не вое возвращались. А один бомбардировщик не дотянул до аэродрома двух километров, рухнул, весь издырявленный, как решето, и взорвался. И еще одна братская могила появилась на тихом дачном кладбище. Над ней не обелиск, не крест, а искореженный винт-пропеллер.

Потом аэродром перебазировался на запад, ближе к врагу, потом еще дальше на запад.

Через два месяца после победы к нему приехала Лена и пробыла целую неделю, все над ним подтрунивали, что жена майор, а он лишь капитан.

Демобилизовался он раньше, чем Лена, но она до этого перевелась в госпиталь в их город и была уже дома. В обкоме его спросили:

— Ну как, Гущин? Думаешь лесной институт оканчивать?

Он удивился:

— Конечно.

— Ну, так вот, есть для тебя работа. Лесной кончаешь, в авиации, можно сказать, служил. В общем, хотим тебе доверить авиационную охрану лесов, парашютно-пожарную службу. Дело важное и интересное. Соглашайся.

И он согласился.

В глубине большого двора, во втором этаже бревенчатого двухэтажного дома уже были пять комнат его «конторы». Но, боже мой, что творилось кругом. Внизу помещалась какая-то артель по пошиву шляп и кепок, рядом на площадке жили люди, на крыльце и в подъезде на лестнице визжали ребятишки, бродили куры. Андрей, привыкший в армии к порядку, был поражен. «Надо, чтобы их всех выселили,—подумал он,—иначе невозможно». Его встретила пожилая милая женщина.

— Голубева,— представилась она.— Я тут пока и бухгалтер, и счетовод, и машинистка. Штаты ведь не укомплектованы.

Он прошел к себе в кабинет, сел за стол.

— Товарищ Голубева!

— Слушаю вас.

— Карту нужно, большую карту всей территории, нам доверенной. Где можно достать?

Теперь он с головой ушел в работу. И в институте нужно заниматься, и тут хлопот полон рот. Он требовал выселения из дома всех посторонних — обещали помочь — и набирал штаты, и торчал на аэродроме, и читал-читал все, что ему доставали по вопросу о лесных пожарах, начиная с более чем полувековой давности записок академика Обручева и кончая сегодняшними сводками и опытами тушения. Его все интересовало. Еще по сути ничего не было организовано и подготовлено. Хорошо хоть, кончался пожароопасный период. Появилась статья в областной газете и снимок: он, Гущин, стоит около карты. Газетчики любят такие вещи: тайга, пожары, парашютисты — романтика! Польза статейки была в информационности: теперь парашютисты могли узнать об этом деле.

Однажды Андрей сидел в конце дня у себя в кабинете. За окнами было еще светло, но в комнате уже можно было зажечь лампу. Однако Андрей сидел, задумавшись о чем-то, глядя на висящую перед ним карту, уже не различая на ней почти ничего, лишь зная все по памяти. Должно быть, он сидел так довольно долго. В дверь постучали, и Голубева, просунув голову и удивившись тому, что он сидит в темноте, сказала:

— Андрей Васильевич, к вам.

— Да, да.

Он тряхнул волосами, зажег свет. Вошла девушка лет двадцати, может быть, чуть старше, поздоровалась. Андрей пригласил сесть, она не села.

— Что у вас?

— Андрей Васильевич, я хочу попросить вас, чтобы вы меня... чтобы вы помогли мне, помогли устроиться на работу к вам.

— К нам? А какая у вас специальность?

— Специальность? Специальности сейчас у меня нет. Но не в этом дело. Андрей Васильевич, вы меня, конечно, не помните. Но я училась в одном классе с вашим братом Мишей. И еще вы знали моего отца. Аркадия Викторовича Валединского.

— Лида?

Он был взволнован, растерялся:

— Лида! Как же ты, где?

— Я вообще сейчас нигде. Я работала на лесозаготовках, потом заболела.

Он замолчал, не зная, что сказать. Она тоже молчала.

— Лида, зайди ко мне завтра. Я подумаю, куда тебя устроить.— И, чувствуя, что надо еще что-нибудь сказать, опросил зачем-то: — Зайдешь? Только обязательно. Ладно?

— Хорошо. До свидания.

Когда она уже бралась за ручку двери, он окликнул ее:

— Лида! А ведь Мишка-то погиб...

Потом он шел домой, временами останавливаясь, кривясь от боли и стыда. Иногда он даже чуть слышно стонал. «Посоветуйся, посоветуйся,— повторял он про себя,— Елена Ивановна женщина толковая. Мужу с женой советоваться не зазорно».

— Почему ж ты не позвал ее к нам?

— Я не знаю. Как-то неловко получилось. Не знаю, не знаю.

— Где же она сейчас?

— Ну, Лева, ну, не знаю!

— Я боюсь, что она завтра может не прийти.

— Почему? Она должна прийти.

Назавтра он должен был ехать на аэродром, не поехал, отменил встречу в облисполкоме, сидел, ждал. И она пришла.

— Лида,— встретил он ее вопросом,— ты умеешь печатать на машинке? Ну, ничего, Голубева научит. Будешь секретарем-машинисткой. Ладно?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Петька Тележко теперь тоже работал на базе.

До этого он перебывал на нескольких местах — в СМУ-12 возил кирпич, известь, глину, что попало — не нравилось: грязная работа. Лес возить в город из леспромхоза было лучше, по крайней мере, действительно едешь, а не пятишься задам по стройплощадке, высунувшись из кабины и выкручивая до отказа баранку. А здесь дорога прямая, длинная, через тайгу. Тележко сидел свободно, придерживая одной рукой руль, опустив, когда позволяла погода, левое стекло и выставив наружу локоть. Темнело, он включал фары и гнался за их зыбким светом. Иногда сзади тяжело грохал на выбоине прицеп, крякнув, обдирая кору, слегка сдвигались с места бревна. Время от времени Петька длинно сигналил в ночь, просто так, от нечего делать,— знай наших. Потом впереди, за перевалом, возникало обычно зарево, оно разрасталось, как будто всходила луна или поднимался пожар, и вдруг появлялись лучистые кошачьи фары встречной машины. Они приближались, мигали, слабли, чтобы не слепить ему глаза, и встречная машина с шуршанием проносилась мимо — только что расстояние между ними все сокращалось, теперь оно с каждой секундой увеличивалось. Он подолгу стоял у переезда, у опущенного шлагбаума, ждал, пока не прогремит мимо, обвевая его песком и дымом, поезд... Но и здесь работать ему надоело: слишком уж были темные тоскливые ночи, слишком длинные ездки. Он устроился в торговую сеть — развозил промтовары со склада по магазинам в закрытом фургоне. Но вскоре обнаружились недостачи, раскрыли шайку жуликов, было долгое следствие, суд, и, хотя Петька был ни при чем, его тоже привлекли в качестве свидетеля. Это ему не понравилась. Тут как раз областной базе авиационной охраны лесов и обслуживания лесного хозяйства дали легковую машину, «Победу», для начальника, и прибавили одну штатную единицу. Тележко и стал этой самой единицей — по рекомендации Мариманова. У Васи вообще была идея — собрать всех своих вместе, весь взвод, всех, кто остался во взводе, с лейтенантом во главе.

Когда кончался пожароопасный период и парашютисты перебирались в город, Сергей вместе с Петькой захаживал иногда к Маримановым.Кларита к их посещениям привыкла, хотя это и не вызывало у нее восторга.

— Ох, не любит нас твоя жена, Мариманыч,— оказал как-то Сергей.

— Почему! — запротестовал Вася.

— Да, наверно, думает: «Не испортили бы мне мужа, шаромыжники, холостые».

— Нет, Серега, — не согласился Тележко,— она нас терпит только потому, что мы холостые. Понял? Женщины это ценят. Поскольку она, понимаешь ли, замужем, больше нам жениться не на ком, вот мы и холостые.

— Трепло, — беззлобно сказал Мариманов.

Была осень, холодно, дождь. Давали получку, Сергей пришел к концу, все уже разбрелись. Денег причиталось много: за лето зарплата, и полевые, и командировочные, и за прыжки.

— Проверь, сколько авансом получал,— сказала Голубева.— Правильно? Вычитаю. Это в кассу, остальную сумму на сберкнижку перевожу. Текущий счет тот же самый?

В коридоре топтался Тележко, ждал начальника куда-то ехать. Из-за двери дробными сериями разносился треск пишущей машинки.

— Во Лида дает,— восхитился Петька,— как из автомата. Хорошая девчонка. Скромная.

Он просунул голову в дверь:

— Лидочка, можно? Ты в глиже или не в глиже? А то ведь я не один, с Лабутиным. Ну, ладно, ладно, я ведь пошутил.— И вздохнул: — Что-то у нас, Лида, с тобой разговорная речь не клеится.

Они сели на диванчик. Капли ползли по мутному оконному стеклу.

— Люблю дождь, — тихо сказала Лида, продолжая печатать.

— Дождь хорош, когда дома сидишь или когда тайга горит,— откликнулся Сергей.— А когда на посту стоишь или в походе...

— Если дорога хорошая и резина и тормоза в порядке, тогда, пожалуйста. А если грязь, болото, сядешь, не вылезешь.

— Я знаю,— сказала Лида,— я на лесозаготовках работала. Но дождь все равно люблю.

— Ты с какого года? — спросил Тележко.— Сколько тебе лет?

— Сколько дашь?

— Порядка двадцати трех.

Она засмеялась.

— Угадал? Печатаешь ты здорово. Долго училась? Она кивнула.

Когда Андрей Васильевич взял ее на работу, Голубева показала ей, как вставляется лист под валик, как кладется копирка, чтобы не получился отпечаток на обратной стороне листа, как работает верхний регистр, и Лида начала тренироваться. Она сильно ударяла указательными пальцами по клавишам, долго искала нужную букву, после каждого слова смотрела — как получилась. Она писала что хотела, что приходило в голову: «Сибирь, Сибирь, Сибирь, Москва, Москва, улица Горького, мы едем в Москву в синем вагоне. Лида. Лидия Аркадьевна Валединская, секретарь-машинистка, 123456789, №-«§:.» Лида тушит пожар, областная база охраны лесов и обслуживания лесного хозяйства. Начальник базы Гущин А. В ».

Потом у нее болели пальцы.

Она сидела одна после работы, стучала на старом «Ун-дервуде». Приходил ночной сторож, заглядывал к ней, здоровался. Постепенно к указательным пальцам подключились средние, потом безымянные Она уже печатала инструкции, приказы, сводки. Она уже почти не смотрела на клавиши. Плавно двигалась каретка, тоненько звякал звоночек, предупреждая, что близко край листа, кашлял в коридоре сторож, белая круглая луна смотрела в окно. Теперь Лида научилась печатать, думая совсем о другом.

— Ишь стучит,— опять восхитился Тележко,— как все равно этот, как дятел. Я бы, интересно, мог так наловчиться?

— Секретарь-машинист Тележко,— сказал Сергей.— Звучит.

Лида засмеялась.

— Чего ты смеешься? — возмутился Петька.— Это же темный человек, из тайги только что вышел. Ты представляешь, прыгает с парашюта в тайгу,

— Тебя лейтенант учил-учил говорить: с парашютом, а не с парашюта, так ничего и не добился.

— А я как оказал? Не в армии, не придирайся. Представляешь, Лида, я же сам пробовал, прыгал, можно сказать, не жалея жизни. На ровное место прыгаешь и то ужас, а тут в лес. Нормальный человек по своей воле прыгать не будет. Вот он целое лето был в тайге, вышел одичавший, от женщин совершенно отвык. А без женщин жизнь плохая. Чего ты так на меня смотришь?

Часы на стене пробили шесть раз. Лида накрыла машинку черным чехлом, стала одеваться. Сергей тоже поднялся:

— Мы, значит, пошли. А вы, товарищ Тележко, ждете начальника? Ждите и везите его аккуратно. Привет!

— Это с вашей стороны будет не локально.

— Вы, наверное, хотели сказать: не лояльно, но оговорились? К сожалению, ничего не сможем сделать. Товарищ Тележко, держите себя в руках.

Лида еле сдерживала смех.

.. Не успели они спуститься, как из кабинета вышел Гущин:

— Петя, поехали.

— Есть, Андрей Васильевич.

Он перебежал под навес, где стояли машины, и подогнал «Победу» к крыльцу.

— Домой.

Когда «Победа» пересекла широкий двор и, переваливаясь, выехала из ворот, Сергей и Лида только вышли на улицу. Они шли по скользкому деревянному тротуару, она в синем дождевичке, держа зонт над головой, он в длинном плаще с капюшоном. Тележко резко просигналил. Они обернулись, оба, смеясь, помахали, и Сергей взял Лиду под руку.

— Завтра к одиннадцати,— сказал Гущин.

— Я тогда с утра съезжу тормоза продую.

Шел дождь, зарядил и не переставал. Такой дождь был бы хорош летом над тайгой, сейчас он был ни к чему.

Осень. Осенью все они понемногу приходили в себя. Кончался пожароопасный период, отпускались парашютисты. Одни из них жили в городе, другие в маленьких районных таежных городках и селах, женились там и осели прямо в оперативных отделениях. Таким летом было легче, дом рядом. Теперь у них было много времени, отдыхали, нужно было хорошенько отдохнуть после трудного лета. Некоторые учились в вечерней школе, в лесном техникуме, даже в институте — привлекала перспектива стать летнабом.

Летнабы писали подробные отчеты о работе своих оперативных отделений в летний период. После этого областная база готовила общий отчет для центральной базы, для Москвы. В общем, освобождался Гущин лишь глубокой зимой, только тогда он брал отпуск.

Лена хотела приноровиться к нему, тоже отдыхать зимой, но он твердо отверг эту жертву. Он не может, но ради чего ей лишать себя юга, моря. И, по правде говоря, в трудное летнее время с бесконечным напряжением и нервотрепкой ему иногда хотелось побыть одному, после длинного жаркого дня перекусить где придется: в забегаловке с самообслуживанием или в «Поплавке», над рекой, прийти домой в пустую квартиру, принять душ и лечь, лечь, чувствуя, что еще минута, и не хватит сил дойти до дивана. Он взглядывал на книжные полки, на уютную зеленую лампу, думал: «Мирского давно ничего не читал, только по специальности». И тут же засыпал. Ему самому было странно и совестно, но он на время как будто совсем забывал про Лену, лишь вспоминал о ней изредка, тревожился и забывал снова, но к концу ее отпуска он уже тосковал и ждал ее с нетерпением. На вокзале, ожидая ее поезд, он начинал волноваться и потом слегка отчужденно смотрел на нее, Необычную, измененную разлукой и загаром, чуть-чуть чужую. Но вскоре ему казалось, что она и не уезжала, лишь густой загар напоминал об этом. В том санатории, куда из года в год ездила Лена, был только общий пляж, она была покрыта загаром, но груди оставались трогательно белые, тянулись белые полоски — следы от бретелек.

Вторично Гущины расставались зимой, когда уезжал в отпуск он.

Он ездил в Москву. Друзья из центральной базы бронировали для него номер в гостинице «Москва» (если уж приезжать в столицу, то останавливаться нужно в центре, а не где-нибудь на выставке). С легким чемоданом в руке он проходил мимо толпы бесполезно ожидающих у окошка администратора, поднимался в номер и сразу подходил к окну. И куда бы ни выходили окна: на Охотный ряд, на Манежную площадь или на площадь Революции, за окнами была Москва, удивительная и прекрасная, всегда оживленная: неиссякаемый и неостанавливающийся людской поток, а наперерез ему поток автомобилей с вьющимися дымками выхлопов.

Он звонил друзьям и шел к ним в гости со своими сибирскими подарками — кедровыми шишками, иной раз даже с выделанной медвежьей шкурой, ездил в воскресенье к кому-нибудь из них на дачу, ходил там на лыжах. Московскую погоду он переносил труднее, чем сибирские морозы,— из-за ветра. Но все же главным образом развлекался он один. По вечерам он, отдохнув перед этим, приняв душ, гладко бритый, в свежей сорочке, направлялся в Большой, в Художественный или в Малый. Он досконально изучил репертуар этих театров. Днем он гулял, у него были уже выработанные замкнутые маршруты, например до Маяковской, по кольцу до площади Восстания и по улице Герцена — в гостиницу. Потом он лежал на диване и читал, покупал в магазине десяток книг и прочитывал, самые понравившиеся увозил домой. Раз в три-четыре дня он звонил поздно вечером, после театра, Лене, спрашивал: «Соскучилась?» Дома в это время уже начиналось утро. Слышимость была очень хорошая, лучше, чем у него между базой и оперативными отделениями.

Иногда его начинала мучить совесть: вот он проводит отпуск в Москве, а нет, чтобы поехать на родину, в Сухой Ключ. Но с другой стороны, что он там будет делать столько времени? И отпуск у него все же один раз в году. Он ведь был в Сухом Ключе дважды, когда сам выезжал на пожары в тот район,— Сухой Ключ попадал в границы громадной территории, обслуживаемой его базой. Оба раза он, правда, смог там пробыть только по нескольку часов, но повидал родных, и они его повидали — начальник — у него люди, техника, самолеты Времена, однако, теперь были другие, циркуляция, как он говорил, повысилась, один из его дядьев с женой побывал у него в городе, погостил недельку. Впервые родственники видели Лену.

К середине отпуска он по-настоящему отсыпался, и порой ночью ему уже не спалось, он лежал и думал о себе, о своей жизни, о Лене, с которой ему, конечно, очень повезло, о Сухом Ключе, о матери, о детстве. И несмотря на то что он был сейчас в Москве, в прекрасной гостинице, в самом центре, Сухой Ключ не казался ему очень уж глухим и далеким, Сухой Ключ тоже был прекрасен. Он много думал о Мишке, с астрой болью и с тихой грустью вспоминал брата, представлял себе, каким бы он мог быть теперь. Он очень тосковал, что у них с Леной нет детей.

Отпуск кончался. Андрей накупал множество московских гостинцев: сластей и всяких вещей (потом оказывалась, что чуть ли не все это было и у них в городе) и уже торопился, волновался, удивлялся, как это он уехал на такой долгий срок, что это с ним такое.

Приближалась весна. Работали курсы по повышению квалификации летнабов и парашютистов-пожарных. Состав проходил медкомиссии, экзаменовался в классификационных комиссиях. Только после этого Гущин мог продлить им свидетельства. Заключались новые договора с ГВФ, утверждалось раскрепление отделений за летнабами, и уже тогда начиналась подготовка к лету оперативных отделений — забрасывалось горючее, взрывчатка, инструктировалась наземная лесная охрана.

Реки еще были подо льдом, даже на открытых местах еще лежал снег, а вое уже готовилось, накапливалось, собиралось с силами, чтобы преградить дорогу огню, когда он взревет в спелых сибирских лесах.

На базе напряженно шла подготовительная работа. Гущин ставил вопрос о выселении из дома жильцов и других организаций, убедительно ссылаясь на тесноту и невозможность работать в таких условиях. Ему обещали пойти навстречу.

2

Лето было нелегкое, Сергей устал страшно. Но теперь можно было отдохнуть. Он уже привык и втянулся в свою работу, с этого года стал он инструктором парашютно-пожарной службы, старшим в группе из десяти человек, опять вроде командиром отделения. Много прошло времени с тех пор, как послал он родителям первое письмецо отсюда, указав обратный адрес Мариманова. Интересно, что ничего там не было, никто не приходил ни из милиции, ниоткуда. Пацан-тракторист действительно вспахал огород. Родители так и не поняли, что произошло. А он? Жалел ли он, что сорвался тогда и уехал? Кто знает. Трудно прыгать с ПО-2 да и с ЯК-12 (хорошо, сейчас дали «Антона», полутораплан АН-2 — мировая машина, с нее и прыгать сподручней, как из «Дугласа», из пассажирской кабины) и с «Антона» трудно прыгать на крохотный «пятачок» среди ощетинившихся хвойных вершин, в особый грозный мир, объятый вблизи ревущим огнем, неприятно и жутко прыгать туда, словно там идет бой. Трудно идти по тяжелой таежной тропе, таща на себе парашюты, палатку, продукты, взрывчатку, инструмент — все таща на себе. Трудно дышать в дыму, трудно подойти к огню, к кромке пожара, где температура может достигать нескольких сот градусов, где за десять метров от огня загорается одежда и не сразу заметишь пламя в солнечном свете дня.

Им старались помочь, пытались прокладывать минерализованные полосы с помощью авиации, бросали специальные бомбы с химикатами, стеклянные ампулы, устанавливали на самолетах специальные выливные устройства. Но вое это не давало нужного эффекта. С наземными силами и средствами тушения, с разными насосами и мотопомпами здесь, на этих огромных пространствах, тоже было трудно, оставалось прыгать и тушить самим.

Этой осенью Сергей получил премию среди других лучших работников базы. Начальник спросил его:

— Ну как, Лабутин, учиться не думаешь?

— Да надо бы.

— Надо, надо, учиться обязательно надо. Из тебя летнаб классный получится.

— Да все руки не доходят, Андрей Васильевич.

Он неожиданно вспомнил, как сразу после войны в его памяти всплыла одна теорема, далеко на Влтаве. Но какая? Морща брови, тщетно пытался снова вызвать ее, она вертелась где-то близко, но не давалась. Может быть, он еще вспомнит потом?

На главной улице, возле столовой, Сергей увидел «Победу» начальника, зашел в столовую и сразу заметит Петьку — Тележко приехал обедать. Сергей тоже сел, выпил пива, Петьку спрашивать не стал, тот за рулем не пил, это у него было твердо. Вышли на улицу. Рядом, у кинотеатра, гнулась длинная очередь. «Судьба солдата в Америке»,— прочел Тележко. Подошли к кассам, там стояли знакомые летчики, взяли и им два билета, очередь даже не роптала. Но выяснилось, что Петька вечером занят, идет куда-то в гости.

Сергей вошел в телефонную будку, бросил гривенник, набрал номер. Тележко тоже полез зачем-то в будку, но не поместился, остался снаружи, раскачивая дверку.

— Алло,— сказал Сергей.— База? Лида? Привет, Лабутин. Ага. В «Темпе» картина новая, американская. Есть два билета. В кассе билетов нет. Перехожу на прием.— И, выслушав ее: — Вас понял. Начальник может попросить срочно перепечатать доклад. Но может и не попросить? Вас понял. Позвоню позже. До связи.

— До интимной связи,— сказал Тележко,— знаешь, что это?

— Пошляк ты, Петька.

Они вышли из кино, вышли потрясенные историей простого парня, хорошего парня, солдата, которого неумолимые обстоятельства жестоко вознесли на высоту богатства, и потом он рухнул вниз, будто прыгнул без парашюта. Да и не были все его бары и сотни машин высотой, а скорее, наоборот, дном с преступлениями — убийствами и обманом.

Они вышли на слабо освещенную вечернюю улицу. Было холодно, и Сергею что-то не захотелось расставаться.

— Пошли в ресторан, поужинаем,— предложил он. Она помялась, сказала неуверенно:

— Можно, но у меня денег мало.

Он рассердился:

— Ты что, смеешься надо мной?

— Ну, пошли. А ты вообще где питаешься?

— Я? Вон в той столовой, вообще, где придется. Или купишь колбасы, поешь в общежитии.

— У нас в Москве был знакомый,— сказала Лида,— он только колбасу ел и чай пил. У него цинга началась.

На всю Москву с цингой он один был. Его в медицинском институте студентам показывали.

— А ты разве из Москвы? Я тоже. Где вы там жили?

— Мы не в самой Москве, мы за городом.

— Мы сейчас тоже за городом. А родители твои сейчас там?

— Родителей у меня нет. Погибли родители.

— В войну?

— Нет, не в войну...

Они вошли в ресторан «Тайга», в дымный, гудящий зал, сели. Столы здесь были большие, и за каждым сидели по нескольку незнакомых пар и посторонних кампаний, не обращая друг на друга внимания.

— Чем хороша эта «Тайга»,— сказала Лида,— что не горит.

— Ну, это еще неизвестно.— Он достал на соседнем столе меню.— Выбирай. Водочки вышьешь? Ну, тогда вишневой наливки. Ладно? И вот эта рыба хорошая.

Она посмотрела на него, и они оба улыбнулись. Он проводил ее потом и долго стоял, не выпуская ее рук из своих.

— Сколько ты заплатил? — опросила она.— Восемьдесят четыре? Значит, я должна тебе сорок два рубля.

— Как тебе не стыдно!

Они теперь все чаще бродили по улицам, было холодно, но пойти некуда — и он и она жили в общежитии. Поэтому шли в кино или в ресторан. Она каждый раз подсчитывала:

— Значит, я теперь тебе должна... сто девяносто три... Ты не думай, я отдам.

Он уже не обращал на это внимания.

Он заметил, что она красивая. Не то чтобы красавица, но красивая. Он не знал, что у нее красивые, какие-то золотистые глаза, что у нее красивые стройные ноги. Он воспринимал ее всю сразу. Но сама она знала о себе все как бы в мелочах и иногда говорила ему, тогда он понимал, что уже замечал это. Когда она весной ходила с работы по длинным деревянным тротуарам, мимо стоящих кучно бездельников-парней, они так смотрели на нее, что она поначалу думала иногда: «В чем дело? В порядке ли чулки?», потом перестала беспокоиться.

Однажды, когда они шли вечером из кино, она оказала:

— Знаешь, Сережа, я давно тебе хочу оказать одну вещь. Ты мне веришь? Ну так вот. Ты вот опрашивал о моих родителях. Их арестовали, давно, в тридцать седьмом году.

— Я знаю. Мне говорили.— И добавил важно: — Дети за родителей не отвечают.

— Кто тебе говорил о них? Хорошо, хорошо. Я не знаю, отвечают ли дети за родителей или нет. Пока что отвечали. Но я знаю, что мои отец и мать ни в чем не виноваты. Я это знаю твердо. Ты мне веришь?

— Да.

— Тебе трудно это понять. Ты, наверно, далек от всего этого, и слава богу. Но если бы твоих родителей посадили, ты бы поверил, что они враги?

— Я же оказал, что верю тебе.

Он нагнулся и поцеловал ее в твердые девичьи губы, и она доверчиво обхватила его шею рукой.

Теперь открылась новая сфера, которой прежде они почти не касались,— детство.

— А елку у вас дома устраивали?

— У нас нет.

— А у нас обязательно.

— Ты, наверно, отличницей была.

— Отличницей не отличницей, но училась хорошо. А за каждую двойку пятерку получала.

— ?

— Ну, тогда не двойка называлась, а «неуд» или «плохо». Помнишь? Вот если я «неуд» получала, мама мне давала пять рублей на развлечения. Пять рублей это ведь много было, правда? Это чтобы я не очень огорчалась.

— В качестве компенсации?

— Ага, наверно, так. А вообще я училась хорошо. Я ж теперь вое мечтаю поступить на заочное в институт иностранных языков. Не знаю только, как получится. А ты?

— Надо бы. Но не знаю, все руки не доходят.

У нее возникла привычка, потребность рассказывать ему обо всем — о разных историях из детства, и о детприемнике, и о совхозе, где она работала в войну, и о лесозаготовках, и он испытывал острую жалость, представляя, как она, голодная, замерзшая, копошится на делянке, собирая ветки, как до нее никому нет дела. И он начал отвечать ей тем же, рассказывать о себе, о войне, о родителях, о том, как он избил шофера и уехал сюда, и снова о войне. Ему были близки Мариманыч и Петька Тележко, он вспоминал о других ребятах и даже тосковал о них, но больше всего он тосковал о погибших — о Замышляеве, о Карпове, о Кольке Авдюшине, они казались ему лучше, может быть, потому, что потеря была невозвратимой. Он рассказывал Лиде о горящей тайге, о ее глухой бесконечности, о прыжках и взрывных работах, и она сказала ему как-то:

— Ты теперь будь поосторожней, пожалуйста.

...Начинались подгоговительныо работы, нужно было ходить на занятия по повышению квалификации, потом сдавать экзамены, опять — в который раз! — устройство парашютов, техника и тактика тушения пожаров, противопожарное снаряжение, практические занятия — взрывные работы, наземная подготовка: трамплин, парашютные качели, а потом и прыжки. Сергей теперь был инструктором, и действительно, он хорошо знал это дело и теперь сам уже объяснял и показывал. Потом он заезжал за Лидой,— занимались в лесном техникуме, в загородной школе, на аэродроме,— заезжал на базу, и они медленно шли по заснеженной длинной и прямой, как корабельный ствол, улице.

— Мне так хорошо,— сказала она.— А ведь знаешь, когда отца арестовали, я думала, жизнь кончилась.

— А кто его посадил, ты знаешь?

— Как кто? НКВД.

— Это, конечно. Но кто тот человек, который написал на него, который посадил его, понимаешь? Гущин, наверно, знает.

— А что, ты думаешь, обязательно такой должен быть?

Они шли по длинной заснеженной улице и не знали, что в одном из домов сидит за столам и бесшумно ест постаревший, плешивый человечек по фамилии Калошин. После обеда он натянет полосатую пижаму, ляжет на диван и станет решать кроссворд и решит его почти весь, только нескольких слов не будет знать, а потом придет маленький мальчик, окажет: «Здравствуй, дедушка», и они будут играть в дурака...

— Ему трудно было, твоему отцу. У него друзей не было. Вот что бы, например, я без друзей делал? И еще,— он нагнутся к ее уху,— у него такой жены не было.

...Они сняли комнатку поблизости от базы, чтобы Лиде ходить было недалеко. Комнатка крохотная, все вещи чужие, то вое равно хорошо.

— Ты меня любишь?

— Да. А ты?

— И я.

И те же вопросы опять, опять.

— Лида, а что это за ключи у тебя в чемодане, я забыл спросить?

— Достать?

— Зачем? Лежи, лежи.

— Это тети Нюшины. У меня тетя Нюша есть в Москве, я тебе, помнишь, говорила? Папина сестра. Меня ведь в Москве не пропишут, она сюда хотела переехать. А я: ни за что! С какой стати! Тогда она ключи прислала. От входной двери и от комнаты. Это, говорит, твой дом, входи в любое время. Смешная.

— Хорошая.

— Да, конечно. Не кури, я прямо не могу от дыма. Посмотри, вставать не пора? Ой, не хочется. Можно еще понежиться?

Она протянула руку и включила свет.

— Подвинься. Какой шрам, не могу смотреть. Как они тебе сюда попали! Очень больно было? — и поцеловала розовую гладкую кожицу под правой лопаткой.

Забежал Тележко, с сожалением оглядел Сергея:

— Еще один готов. Тепленький еще, как вое равно этот. А ведь человеком был.

Остался обедать, стал хлебать гороховый суп, удивился:

— Сама готовила? — И добавил: — Свадьбу смотрите не замотайте.

...За два месяца до женитьбы он и не помышлял об этом и, как нарочно, написал матери, чтобы не беспокоилась на этот счет.

— Придется давать опровержение,— посочувствовал Тележко.

— Вы думаете, она почему за меня дошла? — спрашивал Сергей, поднимая рюмку,— мы как в ресторан или в кино сходим, она считать начинает, сколько мне должна, прибавляет к прежнему. Но в арифметике не сильна, сбилась, запуталась. Что делать? Махнула рукой: замуж.

— Как в прорубь.

— Ох, он злился, когда я спрашивала, сколько заплатил.

— Горько!

— Все равно горько! Подсластить!

Они вставали, Сергей касался губами Лидиных губ. Было шумно.

— А ты, Петя, чего не женишься? Невест, что ли, мало? — это Голубева спрашивает.

— Я уже устарел. Маримановы сидят чинные.

— А Клара-то разоделась. Ты для кого это, Кларита, так вырядилась? Небось не для мужа.

— Ну, что вы — свадьба.

— Женщины одеваются для женщин, а не для мужчин,— это Петька,— а для мужчин они раздеваются

— Тьфу, дурак.

— Вася, пацан-то с кем остался?

— Колька с матерью.

— Сережа, дай я тебя поцелую. Ты, Лида, не ревнуй, я просто так. Дай и тебя поцелую. Живите счастливо,— это радистка базы.

— Был мороз очень сильный,— рассказывает Гущин, — думал, однако, пропаду. Доехал до дому — уже помертвел весь. Лена сразу полную ванну воды. Помнишь, Лена? Кипятку прямо напустила, раздела меня, я лег, а вода через две минуты холодная. Ей-богу. Помнишь, Лена?

— Как не помнить! Я горячую струю пустила, а (вода в ванне все холодная. Такой он был холодный. Представляете? Наверно, только через полчаса стала вода горячая в ванне.

— Спасла меня. Я уснул, встал как ни в чем не бывало.

— Горько!

— Андрей Васильевич,— почтительно говорит Кларита,— а вы как с Еленой Ивановной познакомились?

— Мы-то? Я болел. Помнишь, Лена?

— Ничего себе, болел! Представь, помню.

— Я болел, а она врачом уже была, пришла, можно оказать, с визитом. Ну не с визитом. По вызову приехала из города. Вот мы и познакомились. Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят.

На миг что-то прошло по их лицам, смутная улыбка, воспоминание. Зима. Он плетется по вымершему поселку, прислоняется к соснам, не в силах идти от боли, а с сосен летит мелкий сухой снежок. Она входит в дверь. «Правильно, что клали снег на лицо, очень правильно сделали...» Дуся Оловянникова держит полотенце: «Давно врачом-то?..» Это только начало. Потом они сидят над книгой, над учебником геометрии. А за стеной лепечет гитара. Потом праздник, стадион. Потом Мишка... Инженер Валединский, отец вот этой счастливой невесты, подтянутый, бритый. И Перминов, боже мой, Степан Степаныч! И война. У нее — госпиталь, операции, перевязки без конца, плач, стоны, а у него аэродром, и самолеты с ревом разворачиваются над лесом. И — Мишка, Мишка...

— Да, давно это было.

— Горько! Подсластить! — кричат уже лениво, по обязанности.

— Давайте споем, — предлагает Мариманыч. — «Ходит слава боевая».

— Чего это тебя забирает? — спрашивает Кларита.

— Знаешь, Клара,— говорит Тележко,— ты из тех жен, которые, если, окажем, драка, своего же мужа за руки хватают. Вон, смотри, Лида сидит, да она за Серегу глаза выцарапает.

3

В конце зимы Гущин дал им короткий отпуск. («Тебе, Сергей, две недели, больше не могу. В Москву ехать? Двадцать дней. Все!»)

Лида предложила не телеграфировать тете Нюше о приезде (о том, что поженились, они написали раньше и ей и его родителям), а просто приехать с вокзала и открыть ключом дверь, но Сергей сказал:

— Нет, если бы ты одна была, конечно, а со мной неудобно.

Тетя Нюша встречала их на вокзале. Она была маленькая, сухонькая, подтянутая. Они с Лидой смотрели друг на друга, целовались и снова смотрели, но не плакали, как того ожидал Сергей. Лида была слишком молода и занята своим, другим счастьем, а тетя Нюша, судя по всему, не любила позволять себе слабости.

— А теперь дайте я на вас погляжу. Ну, что ж, здравствуйте,— и крепко пожала ему руку.

Давно он не приезжал в Москву, давно он сюда не возвращался. С того самого Зимнего утра, когда на соседнем вокзале он вывалился на перрон со своими «сидорами». Давно. И давно он здесь не был.

Было еще утро. Они позавтракали у тети Нюши, на Каляевской, в солнечной комнате, приятной Сергею своим довоенным московским видом, знакомой мебелью,— у них да и у многих, наверно, была такая. А Лида вскрикивала:

— Я помню эти статуэтки, пастуха и пастушку! О, я помню эти часики и эту картину!

Попом Сергей сказал:

— Не буду вам мешать, пойду пройдусь.

— Ты нам не мешаешь.

— Завтра к моим поедем? Телеграмму дать?

— Можно послезавтра?

Он засмеялся:

— Можно.

Он снова был москвичом. Он свернул направо и пошел по кольцу. Он ничем не выделялся среди толпы. Можно было подумать, что он никуда не уезжал, он знал здесь все, и знал, что и когда нужно делать: когда остановиться, когда прибавить шагу, когда повернуть голову и посмотреть, не угрожает ли ему опасность сзади,— здесь был поворот. У Маяковской он отметил новый дом со шпилем и синими часами. Он собирался пойти вниз по Горького, но его привлек высотный дом, виднеющийся у площади Восстания, и он направился туда. Потом он спустился в новое метро у Арбата, но в поезд не сел, а миновал длиннейший вестибюль, перешел на «Библиотеку» и вышел наверх у Манежа, потом он стоял на мосту около «Ударника» и смотрел на кремлевские соборы, на синее небо над ними, по которому тянулась тонкая полоска самолетного выхлопа, которая все расширялась и расползалась, как линия, проведенная пером по промокашке. Потом он пошел обратно и на Моховой, около университета, окликнул кого-то: «Лейтенант!» Человек с портфелем, идущий впереди, вздрогнул.

Никто уже давно не обращался так к этому человеку: «лейтенант», или «товарищ гвардии младший лейтенант», или «взводный». Давно никто так не окликал его на улице. Он сам стал уже забывать эти слова. Иногда,— очень редко,— когда он сходил с троллейбуса и перед ним автоматически открывались двери, ему на миг казалось, что он делает шаг из самолета. Но это было так мимолетно, что он не обращал на это внимания. Сейчас он оглянулся и сразу же сказал:

— А, Лабутин!..

Они отошли в сторонку, оглядывая друг друга.

— Что-то потолстел, лейтенант.

— Курить вот бросил.

— А!

Сергей раньше никогда не говорил взводному «ты», но сейчас почему-то сказал, и это было естественно. Он достал «Беломор», и лейтенант протянул руку:

— Дай-ка одну все же испорчу.

Они с удовольствием смотрели друг на друга, их не тяготила эта встреча, как иные случайные встречи, когда нечего вспомнить, не о чем говорить.

— Карпова помнишь? — спросил лейтенант.— А Ку-дельникова? А Авдюшина?

— Как же! Были люди и нету.

— Н-да,— и лейтенант, как когда-то давно — Сергей сразу вспомнил это движение,— почесал мизинцем бровь.

— Демобилизовался, значит,— сказал Сергей чуть снисходительно.— Чего же так?

— Я же не военный человек. Да и армия сейчас совсем другая. Тоже поплавок нужен.

— Какой поплавок?

— Ну, знаешь, значок об окончании высшего учебного заведения. Да вот,— он отвернул борт пальто и открыл синий ромбик.

— Значит, уже окончил?

— Да. Теперь в аспирантуре.

— А я все старым делом занят. Прыжками.— И объяснил: — Пожары в тайге тушим. Профессия.

Лейтенант заинтересовался, стал расспрашивать:

— На лес прыгаете? Неприятно.

— Привыкли.

— Я, наверно, тоже буду скоро в ваших краях. Диссертацию готовлю: «Товарищ Сталин в сибирской ссылке 1903—1904 годов».

— Да, чуть не забыл. Со мной же там наши: Тележко и Мариманов.

— Ну? — обрадовался лейтенант.— Как они? Привет передавай.

— Ладно.— И снова снисходительно: — Адрес запиши.

Они обменялись адресами и разошлись на людной московской улице.

У Лиды болела голова, она плохо себя чувствовала.

— Можно завтра? — опросила она жалобно.

— Я же сообщил, нас ждут.

— Ну, поедем. Мне же самой хочется. Я просто боюсь совсем разболеться.

— Хорошо, я сегодня съезжу, повидаюсь, а с тобой дня через два поедем. Ты зато поправляйся...

Теперь уже не было никаких нищих в вагоне, но на станции, где он вышел, стояла такая же, как и прежде, снежная тишина. Прогудела за лесом, осыпая снег с ветвей, уходящая электричка, залаяли вдалеке собаки. Он шел по узкой бугристой тропинке вдоль забора — направо, опять направо,— неся чемоданчик с сибирскими гостинцами: матери — большой пуховый платок, отцу — шапку с длинными, до пояса, наушниками и ерунду — кедровые шишки. И тут ему встретился еще один знакомый: по другой стороне улочки, по такой же бугристой, то поднимающейся почти до высоты штакетника, то ныряющей вниз тропинке шел шофер, из-за которого все и получилось. Сергей сразу узнал его. Впрочем, может быть, сейчас он уже не был шофером. На нем было длинное зимнее пальто и зеленая бархатная шляпа, надетая задом наперед — бантом вправо. Он равнодушно скользнул взглядом по Сергею и прошел мимо.

Мать испугалась, вскрикнула первым делом:

— Почему один?

Он объяснил:

— Ничего, успеете.

— Что ж, придется потерпеть,— сказал отец.— Ну как, сынок, сильно мы подались, или еще ничего?

— Вы молодцом.

— Стараемся.

Они, конечно, постарели и смотрели они на него как-то умиленно и растерянно, чего раньше у них не наблюдалось. В комнатах был наведен порядок — их ждали, но все равно чувствовалось и замечалось свойственное их дому неистребимое отсутствие уюта. По-прежнему на этажерке стояла знакомая фотография. Сели за стол. Отец разлил водку по рюмкам:

— За твой приезд, сынок. Как хоть ты там живешь, Сережа?

— Я нормально, мама. Как вы?

Ну, что же, они тоже без дела не сидят. Мать хорошо поработала на агитпункте, во время подготовки к выборам, отец — нештатный лектор райкома, выступает иногда с лекциями на предприятиях и в учреждениях. Еще хотелось бы ему написать воспоминания о революции и гражданской войне, ню вот слогам он не владеет, хорошо бы найти такого, кто бы мог обработать.

— А в Москве, значит, остановились у ее тетки? А родители ее где?

— Родителей у нее нет.— И не ожидая дальнейших расспросов, добавил: — Их арестовали в тридцать седьмом году.

Мать несла ко рту кружочек колбасы, и рука с вилкой замерла в воздухе.

— Ты серьезно?

— Конечно.

Она покраснела.

— Ты хорошо подумал?

— Я люблю ее, она очень хорошая.

— Чего уж теперь говорить,— сказал отец,— это нужно было обсуждать раньше.

— Когда вы женились, могли обсуждать с кем хотели, а мне эти обсуждения ни к чему. Я уверен, что ее родители ни в чем не виноваты. У плохих людей не рождаются такие дети.

— О! — воскликнула мать с иронией.— Морганизм. Поздравляю!

Сергей видел, что родители очень огорчены и переживают, стараясь не подавать виду.

О Лиде больше речь не заходила. Сергей скупо рассказал о работе, о пожарах, о прыжках. О Васе Мариманове и Петре Тележко.

— Да,— вспомнил ой,— а шинель моя где?

— Шинель? — опросила мать с чуть заметным смущением.— Зачем она тебе?

— Моя шинель, в которой я демобилизовался.

— Ее нет, я ее отдала нуждающимся людям, ее стал носить один мальчик, студент техникума. Зачем она тебе?

— Просто как память. Моя солдатская шинель.

— У тебя есть прекрасное пальто.

— Ну, хорошо, мама.

Он остался ночевать, лег во второй комнате и долго не засыпал, слушая, как стучат часы на кухне, вспоминал, как он лежал здесь тоща, после армии, не зная, куда приткнуться, с чего начать. Теперь он думал о себе и о Лиде, о ребятах, о Гущине, о подготовке к длинному трудному лету. Теперь он чувствовал себя прочно.

Его разбудил отец, тормоша за плечо: «Сережа, Сережа!» Он был не одет. Мать стояла босиком, в халате. Горел свет, было включено радио. Сначала он ничего не мог понять. Потом одна фраза поразила его: «Товарищ Сталин потерял сознание».

4

Сергей и Лида вышли из дому и пошли по улице Чехова, а потом свернули налево, по бульвару — к Трубной, все убыстряя шаг. Они шли посередине бульвара, обгоняя одних, а другие обгоняли их самих, почти бежали, чтобы скорее достичь конца очереди, которая двигалась вдоль домов по тротуару, справа от них. Сперва они и не думали идти в Колонный зал, но, когда увидели бегущих, обгоняющих друг друга людей, эту очередь, тоже вдруг заспешили. Конец очереди был у Трубной, и они стали в хвосте. Здесь была запружена почти вся проезжая часть улицы, только троллейбусы стояли длинным рядом, сбросив дуги с проводов. Сзади все прибывали, толпа начала медленно и бесцельно раскачиваться, теперь они были во власти этой толпы.

— Давай уйдем, пока не поздно,— сказала Лида.

— Пойдем, пойдем, дальше будет свободней.

— Сережа, я не могу,— крикнула она через минуту.

— Ну, выбирайся и поезжай домой, а я пойду.

Он надавил плечом, еще, еще, она выбралась к троллейбусам и посмотрела в сторону площади. Наверху, на подъеме, что-то грозно чернело и шевелилось, это накапливалась толпа, идущая со Сретенки. Было видно, что милиция с трудом сдерживает ее. И вдруг в одном месте, только в одном, цепь разорвалась, хлынула черная людская струйка, и тут же цепь была смята и отброшена, и огромная черная масса покатилась вниз, готовая смести все, что ей встретится. Лиде стало страшно. Она бросилась к троллейбусу и вскочила вслед за водителем, который только что подключил дуги к проводам. За ней, давясь, образуя пробку в дверях, кинулись люди. Лида глянула в окно. Толпа со Сретенки уже слилась с этой. Последнее, что она увидела, был Сергей, которого наклонно, спиной вперед несло в толпе то в одном, то в другом направлении. Но лицо его было спокойно.

Сергей уже не знал, сколько времени он здесь находится, в этой страшно медленно продвигающейся, раскачивающейся толпе. Он был весь мокрый и как бы отдельно поворачивался внутри стоящей неподвижной коркой одежды. Стемнело. «Раз-два, взяли!»— орали сзади. Под ногами была скользкая жижа. «А-а!» — закричал кто-то. И другие голоса закричали дико: «Помогите! Не надавливайте!» Кто-то упал, скользя, сполз вниз, под ноги другим. Споткнувшись о пего, упали другие. Но толпа не могла остановиться.

Водосточные трубы все были смяты в лепешку, сплюснуты. Нужно было так улавливать и использовать внутренние течения и водовороты толпы, чтобы все время удерживаться в середине.

Около Петровских ворот улицу перегораживали две цепочки милиционеров. Крепко взявшись под руки, они пытались остановить движение толпы, но что они могли сделать!

Над толпой висел густой туман, круглые желтые фонари с трудом пробивались сквозь него. На воротах и на крышах сидели мальчишки, смотрели на кипящий внизу океан. И этот туман, и эти фонари, и люди на воротах, и хриплое многотысячное дыхание толпы — все это было страшно, как кошмарный сон.

У Пушкинской дорогу преграждали военные грузовые машины, передних прижало к ним, солдаты втаскивали людей в кузовы.

Человек тридцать и Сергей в их числе прорвались в узкий коридор между машинами. И на Пушкинскую улицу, тихую, скорбную, и вниз, затерявшись среди идущих узкой цепочкой, бегущих, спешащих делегаций с цветами, с траурными венками, вниз, вниз. Полуботинки Сергея были разбиты и изорваны, брюки совершенно стоптаны внизу, теперь они замерзли и гремели, как жестяные.

У входа в Дом союзов он сиял шапку. Идя за другими, он поднялся по лестнице, вошел в Колонный зал и, не глядя под ноги, не отрывая глаз, прошел стороной мимо стоящего на возвышении гроба. Собственно, он не видел гроба, а видел только множество цветов и венков и среди них мертвый профиль старого Сталина. Поодаль были еще какие-то люди, и ближе других к гробу стоял тонкий подросток, удивительно похожий на юною Джугашвили. Продолжал смотреть на гроб, выворачивая шею, он вышел из зала, спустился вниз...

— Бедный, в каком ты виде! — ахнула Лида, открывая ему дверь.

— Еще не хватало тебе, Лида, потерять мужа на этой Ходынке,— сухо сказала тетя Нюша.

— Надо будет завтра туфли покупать. А ведь почти новые были,— засмеялся Сергей и схватился за бок: — Ой, не могу, все болит, честное слово.

Потом уже, после ужина, он вдруг сказал:

— К старикам пока что не поедем.

Лида не возражала.

Когда погасили свет и легли, она прижалась к нему и протоптала на ухо:

— Сережа, ты знаешь? У нас, по-моему, будет ребенок...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Имя Малахова не было широко известно. Он не писал проблемных статей и фельетонов. Его имя стояло под коротким сообщением о научной высокогорной экспедиции, под репортажем с Северного полюса, который запросто именовался СП, под переданной по радио информацией с борта корабля, совершающего дальний рейс в океане. Рядом почти всегда помещался снимок — «фото автора». Читатели замечали самое событие, но не замечали человека, сообщившего о нем. Отдельно его имя мало кто знал.

Однако написано это было всегда точно и емко, было видно, что автор хорошо изучил материал.

О нем говорили: «думающий журналист», его это раздражало: спасибо за комплимент, а что думают «не думающие»? В газете его ценили.

С сыном он столкнулся на лестнице, высоким, в тренировочном синем костюме:

— Уезжаешь?

— Завтра. Как дела?

— Порядок. По физике четверка,— и засмеялся. (Витька сдавал экзамены в институт, и весь дом жил только этим.)

Малахов тоже улыбнулся:

— Молодец! А сейчас далеко?

— К Игорьку пойду заниматься.

— Давай. Но смотри, старик, сам должен понимать.— И подумал: «Хороший парень».

— Все уже готово,— встретила его Зоя.

Назавтра он просмотрел несколько заказанных накануне книг и брошюр о лесных пожарах и о борьбе с ними, чтобы хоть немного быть в курсе дела. Основательнее он изучит их потом, когда вернется, когда будет уже знать, как эго все выглядит в натуре. Получил билет, командировочное удостоверение, деньги.

Дома он надел старый темно-серый костюм — еще приличный, если нужно пойти в какое-нибудь учреждение, но уже такой, что не жалко мять, сидеть и лежать где придется. В небольшом синем саквояжике уже лежали пяток чистых рубашек, домашние брюки, тапочки, бритвенный прибор, зубная щетка. Осталось взять плащ на руку, и все, он готов в дальние края, пожалуйста.

Малахов сунул в саквояж фотоаппарат «Киев», несколько катушек пленки, рассовал по карманам блокноты, зарядил авторучку и еще взял французский шариковый карандаш. «Big» — подарок парижского корреспондента газеты. Можно ехать.

Витьки не было, он ушел на консультацию.

— Присядем, — оказала Зоя. Они присели, помолчали минутку, она этого всегда требовала.— Ну, с богом. Пойдем, я провожу тебя до такси.

Он не любил, чтобы его провожали на аэродром или на вокзал, да и уезжал он слишком часто, но до такси жена всегда его провожала, так уж у них было заведено. На стоянке она слабо поцеловала его в щеку, зарделась:

— Будь осторожен!

— Обязательно. Смотри за Витькой. Я позвоню,— и он захлопнул дверцу. — Во Внуково.

Он любил летать и любил все, что связано с этим. Случай немного посмеялся над ним: номер его нового телефона походил на один из аэродромных, и ему часто звонили, спрашивали, прибыл ли самолет из Хабаровска или из Праги, когда будет такой-то рейс, или просто кричали деловито: «Отряд?» Витька, когда бывал один дома и раздавался такой звонок, вступал в длинные разговоры, притворялся, что это действительно аэродром.

Малахов зарегистрировал билет и посмотрел на часы «Вымпел» — премию за лучший материал. Пора было объявить посадку, но ее все не объявляли, видно, Сибирь не принимала, где-то над ней гремели, разрывая небо, грозы.

Малахов прошелся по скверику. Жара спала, был теплый летний вечер, уже слегка густеющий к ночи. Навстречу Малахову шли летчики, экипаж самолета, сразу почему-то можно было угадать командира корабля, коренастого, с сигаретой. Мм, вероятно, тоже не давали погоды, и они прогуливались по дорожке, молча, все вместе, почти касаясь плечами друг друга. Это были не просто сослуживцы, их объединяло нечто гораздо большее.

Стало совсем сумеречно, и в сумерках то дальше, то ближе ревели на аэродромном бетоне самолеты. Наконец объявили посадку. Малахов вместе с другими вышел на летное поле, пошел к самолету, у трапа возникла очередь. Малахов устроился у окна во второмсалоне, билеты были не нумерованные, самолет заполнен наполовину. Летели все сибиряки, вернее оказать, новые сибиряки, летели из отпусков, из разных мест, с юга (они говорили, объединяя все это, «с запада»), летели к себе домой, на Восток, в Сибирь, загорелые, многие с детьми, с авоськами яблок, купленных только что в городе. И эта великая воздушная дорога была для большинства из них уже хорошо знакома, дорога со всеми ее особенностями, дорога, но которой передвигались, как когда-то на перекладных. Как на почтовых станциях ждали когда-то лошадей и погоды, так они все не раз ждали погоды в аэропортах, иногда подолгу. Малахов глядел в окно на огни Москвы, легко узнавая центр, парк культуры, университет. Потом они ушли под крыло, исчезли.

Еще утром Малахов узнал, что летят они не в самый город, там аэродром не принимал тяжелые машины — удлинялась полоса для того, чтобы могли садиться ТУ-114. Это был вообще прогресс, но в данном случае неудобство: садиться на какой-то другой аэродром, добираться до города.

— А далеко оттуда до города? — спросил Малахов у стюардессы, которая с улыбкой объявила всем эту новость.— Километров триста?

— Прямо, триста! — ответила стюардесса.

Малахов поужинал, привычно укрепив столик на ручках кресла, потом снова убрал его и погасил свой свет. Луна была большая, почти белая, гораздо ближе, чем на земле. В ее свете за иллюминатором иногда слабо поблескивало крыло, похожее на цинковую крышу. Бременами его можно было принять за воду, мерцающую там, внизу. Но ошибка обнаруживалась сразу, стоило внизу и вправду появиться реке или речушке. Лунный свет двигался по реке одновременно с движением самолета, плавно, заполняя ее всю, повторяя малейшие изгибы берегов.

— Высота десять тысяч метров, скорость девятьсот пятьдесят километров в час. Температура снаружи минус пятьдесят два градуса.

Его попутчики мирно спали, Малахов тоже решил вздремнуть. Было уже совсем светло, утро, когда он проснулся. Стюардессы разносили завтрак. За иллюминатором снова было то же самое неподвижное, иногда кренящееся привычное серое крыло, все в заклепках, выпуклых, круглых, крестообразных. На закрылке надпись, выглядящая сейчас, на такой высоте и при этой скорости, странной: «Не наступать!»

Внизу, далеко, в утренней дымке, тайга, тайга, неожиданно промелькнул правее и ниже встречный самолет.

Номер Малахову забронирован, конечно, не был. Местного корреспондента газеты в городе не было, уехал на строительство ГЭС. Пришлось позвонить в обком, хорошо, что еще не кончился рабочий день.

Наконец Малахов устроился в маленьком, аккуратном номере, включил радио,— в Москве был еще полдень,— перевел часы и начал бриться. Потом он спустился в ресторан — здесь это уже был ужин.

Когда-то, едва поступив в газету, он упорно приучал себя держать вилку в левой руке, очень мучился, не получая от еды никакого удовольствия, и наконец отказался от этой реформы Сейчас, сидя в далеком сибирском ресторане, он почему-то вспомнил об этом.

2

Вася Мариманов прилетел в город, когда не прыгали из-за дыма: если бывала такая возможность, Бавин отпускал и городских на денек, по одному, по очереди. Дома никого не было, ставни закрыты. Старый пес, рыча, кинулся навстречу, но тут же узнал, завилял хвостом смущенно. Вася не беспокоился: Клара на работе, а мать и Колька мало ли куда могут уйти. Он растворил ставни,— сразу видно с улицы, что кто-то дома,— лег па кровать, не разбирая постель, так, на минутку, и тут же заснул, очень уж устал за последние недели. Проснулся он неожиданно. Луч солнца, пробиваясь сквозь цветы на окне, падал на грудь маршалу Тимошенко, ордена были, как настоящие. Посреди комнаты стояла Кларита.

Вася вскочил:

— Здравствуй! — Они поцеловались.— А мать где и Колька?

— У старой бабки.

Отарой бабкой называли Васину бабушку — мать матери. Она жила на другом конце города, у реки.

— Чего это они?

— Погостить. Ты надолго?

— Завтра улетаю.

Они провели этот вечер дома и рано легли спать, как положено мужу и жене после долгой разлуки. Вася еще лежал в постели, когда она уже уходила на работу.

— Во сколько у тебя самолет?

— Часов в пять.

— Я не знаю, успею ли.

— Постарайся.

Она была какая-то новая и необычная, как всегда бывает после разлуки. Когда она уже закрыла двери, он сообразил, что никогда не видал этого розового платья, которое она надела сегодня. Он лежал, блаженствуя, отдыхая, вспоминая Клару — смутно, отдаленно, и совсем не думая о Бавине, о Сергее, о пожарах. Он хотел еще поспать, но что-то не спалось, он встал, сделал физзарядку, позавтракал и решил быстренько съездить к старой бабке, проведать своих. На улице он встретил Шуру, соседку, с которой перед армией гулял немного. Она давно уже была замужем, и у нее были дети.

— Ну, как дела, Вася?

— Нормально.

— Тебе бы машину купить, Вася.

— Машину? Это бы не мешало.

Он немного удивился, но не придал этому разговору значения...

Мать увидела его и опросила:

— Ну, что, сынок?

На глазах у нее выступили слезы. Старая бабка сидела тут же на приступках крыльца, чистила песком кастрюлю. И Колька тут же болтался, здорово вымахал парень.

— В чем дело?

— Ты еще ничего не знаешь? Лучше, однако, от матери родной узнать, чем от чужих людей. Кларита-то ск....сь. Живет с одним инженером, ему лет сорок пять, однако, не то семью бросил, не то его выгнали. На «Волге» ездит. И она с ним открыто, от людей не хоронится. Я говорю: «Кларита, ты подумай, что ты делаешь, ты о Василии подумай, о Коле. Стыд потеряла баба». Она говорит: «Что вы, что вы, как вы можете подумать, мама? Промеж нами ничего такого нет, мы товарищи». Мы с ней жить не стали, к бабке уехали. Пригрели змею, однако. «Товарищи»! Я зашла за вещичками кой-какими, он в твоем жемпере по дому гуляет, извозил весь жемпер в масле, машину чинил. Мне говорит: «Здравствуйте, заходите». Это в мой, значит, дом...

— Ладно,— сказал Вася. — Понятно.

Ему особенно было неприятно, что это говорится при сыне.

Он не стал обсуждать все это, а вышел за ворота и пошел по улице, озабоченный, подавленный, потемневший.

Вероятно, она думала, что он улетел, она увидела его, уже выходя из машины. И ее спутник, захлопнув дверцу, пошел следом, замявшись лишь на мгновение.

— Ты поторопилась, однако,— сказал Вася, чувствуя, что весь дрожит,— я еще здесь.

— Да, я вижу.— Она была бледная, как неживая.

— Зайди, поговорим!

Она вошла в калитку, и каблуки ее застучали к крыльцу.

— А тебе что здесь нужно? — спросил Вася ее попутчика. — А ну вали отсюда!

— Вы меня оскорбляете.

— Это я тебя оскорбляю? Я?

— Я иду к своей жене.

— Это ваша жена? — Вася изумился, растерялся, его стало просто трясти от обиды и ярости. Тогда тот повернулся и пошел обратно к машине.

Кларита сидела на стуле посреди комнаты.

— Он что, тут живет?

— Он у Казымовых живет, комнату снимает.

— А тут он тоже живет? — Вася распахнул дверцу гардероба.— Платья берешь? Пальто новое? А это? А это чей костюм? Это чей костюм, мой? — Он сорвал с вешалки этот чужой мужской костюм, бросил на пол и пнул ногой.— На «Волге» катаешься, платья берешь, сука?

— Пускай я сука, пускай, я согласна. Но все равно я не хуже стала, а лучше.

— Лучше? Чем же лучше? Ты же мне всю жизнь сломала. Вое обман, с самого начала. Забыла, как звала жениться?

— Звала жениться? — она засмеялась.

— Да, а я помню. И ты помнишь. Как ты сказала, что беременная, чтобы я женился, а ведь ничего не было. Ты меня с самого начала обманула, с самого начала нашей жизни. Я бы, может, на Шуре женился. Поняла? Ты меня шантажировала.

— Каким славам научился!

— Ишь ты, осмелела. Сперва испугалась, думала, что убью? А теперь осмелела? Нашла себе на машине старика!

— Он без меня погибнет.

— Погибнет? Что это с ним, однако, случится? Погибнет. А мы с Колькой, стало быть, не погибнем? Одурела!

Она посмотрела на него:

— Да, одурела.

— На тебя никто не смотрел за эти годы, никто внимания не обращал. Первый свистнул, ты и готова. Ты еще об этом пожалеешь.

— Я тоже, Вася, думаю, что пожалею.

Давно уже Валька Алферов оторвал самолет от аэродромной земли, давно уже приземлился на маленьком оперативном аэродроме. Давно уже спросил летнаб Бавин: «А Мариманов где?» и поскольку Валька не знал, повернулся к Сергею: «Ты, Лабутин, не знаешь?»

Давно уже стало темно.

— Ну, что, будем на развод подавать? — спросил Вася.

— Не знаю. Как хочешь. Он долго молчал.

— Если бросишь это, не будешь с ним больше, может, попробуем жить, как жили. Ведь сын у нас. («Все равно Колька все знает».)

— Хорошо.

Легли они вместе. И снова Вася еще лежал, когда она уходила утром. Едва звякнула щеколда на калитке, он вскочил, толкнул не закрепленный ставень. Наискосок через улицу стояла «Волга», Кларита быстро села, захлопнула дверцу.

Ночью летнаба Бавина разбудил телефон. Он, не вставая, взял трубку, вызывала междугородная. Женский голос опрашивал Александра Ивановича Бавина.

— Бавин слушает.

— Это говорит жена Лабутина. Здравствуйте. Сергея нет в поселке?

— Они в тайге, на пожаре.

— Тогда послушайте, Александр Иванович. Вася Мариманов приедет завтра вечером автобусом. У него тут такая история, вам нужно знать.— И она рассказала все, что произошло.

— Ясно,— сказал Бавин.— Ясно. Сергею все расскажу, привет передал!. До свидания.

Он закурил и, как был, в трусах, вышел на крыльцо, сел на еще теплые ступеньки. Полное звезд небо простиралось над ним. Далеко-далеко, над краем горизонта чуть заметно — или ему это казалось? — трепетало зарево.

А Лида положила трубку, посмотрела, как спит в соседней комнате Машенька, вернулась в большую и легла. Глядя на мерно покачивающийся на стене отсвет от фонаря, она с тревогой думала о Сергее, горящей дымной тайге, прыжках и взрывах.

Как-то она рассказала Сергею о трамповом плаванье — вычитала в английской книжке. «Ве on the tramp» — «бродяжничать». Корабли-бродяги. Допустим, какой-нибудь наш корабль приписан к Ленинградскому порту. Берет он, например, груз, машины и — на Кубу, там грузит в свои трюмы сахар и с ним — в Одессу. В Одессе берет станки, трактора, идет в Индию, оттуда во Владивосток, и так, случается, по два года не бывают ребята дома. Не то что регулярные пассажирские рейсы, пусть и за рубеж, скажем, Ленинград — Гавр и обратно.

— И у вас похоже, Сережа.

— Точно,— согласился Сергей.— Выходим из тайги не на свое оперативное, опять летим на пожар, опять выходим не к себе, а на тот аэродром, который ближе. А «Антон» уже ждет. Не совсем как у моряков, но тоже, когда к жене попадешь, неизвестно...

Она снова стала думать о Васе, обо всей этой неприятной истории, о Кларите, которая ей никогда не нравилась, о том, как она, Лида, встретила сегодня Марима нова на улице случайно, идя из техникума, и напугалась: «Вася, что с тобой?»

Она уже давно не работала на базе. Окончила Ин. яз. и поступила в машиностроительный техникум преподавать английский. Когда она объявила, что уходит с базы, Сергей сказал Гущину:

— Андрей Васильевич, все нормально. Наверно, у министров и то не у всех секретарши с высшим образованием.

— Министры сами не все с высшим! — тут же вступил Тележко.

— Силен ты болтать, парень,— засмеялся Гущин.— Очень уж вы все на словах смелые.

— Они, Андрей Васильевич, смелые не только на словах,— сказала Лида.

— Знаю, знаю — ответил он,— особенно Тележко. Счастливо получилось у нее в жизни, что она попала когда-то сюда, на базу.

К тому времени, как она поступила преподавать, много воды утекло, уже давно пришла бумага о реабилитации ее родителей, уже давно они с Сергеем получили двухкомнатную квартиру. А теперь она уже была старшим преподавателем.

Она опять стала думать о пожарах, о тайге, о Сергее, и так и заснула, думая о нем.

Встала она, когда в дверную щель для почты просунулись и с шуршанием упали на пол газеты. Вместе с ними она подняла письмо, сразу узнала четкий почерк свекра и, глянув на штемпель, в который раз подивилась, как быстро стали доходить из Москвы письма. С родителями Сергея у нее давно уже установились спокойные, дружеские отношения. Она была у них дважды с Сергеем и Машенькой и еще раз одна, по дороге с юга.

Она разорвала конверт — Сергей всегда просил вскрывать в его отсутствие письма, даже только ему адресованные.

Письмо было написано, как всегда, обстоятельно. В прошлом году свекор перенес инфаркт и с тех пор называл себя генералом от инфарктерии, хотя был только полковником в отставке. Он приглашал в гости, обещал пойти с внучкой в цирк, в зоопарк и еще куда она захочет. Он описывал их неторопливую жизнь, а в конце сообщал между прочим, что нашел литработника, который будет обрабатывать его мемуары. Так что дело сдвинулось с места.

Лида поставила чайник на газ и вошла в комнату к дочери.

— Подъем! На зарядку становись!

— Ой, можно еще немножечко понежиться?..

3

Сибирь вся гудела стройками и новыми городами, и гудел этот старинный город над великой рекой, и оживленно гудела с самого утра гостиница. В гостиничных буфетах, где утром ели сосиски, пили кефир и чай командированные, кого только не было, каких только профессий и специальностей не встречались люди, приехавшие сюда на всякие совещания или совсем на работу, или временно, на сезон, начальники, консультанты, члены разных комиссий и делегаций.

Малахов случайно нашел такси, это здесь было делом почти безнадежным, и поехал на базу, довольно далеко и, главное, неудобно расположенную в стороне от автобуса и трамвая. Он пересек длинный, пыльный двор и остановился у крыльца деревянного двухэтажного дома. У входа висело несколько табличек с неразборчивыми надписями, перед окнами качалось белье, бродили куры, играли ребятишки. На ступеньках сидели молодые ребята, одетые по-дорожному, с походными большими рюкзаками, и по тому, как они сидели, было видно, что торчат они здесь давно.

— Здесь база авиационной охраны лесов? — не найдя никакого обозначения, не очень уверенно опросил Малахов.

— Здесь. А вам кого?

— Гущина.

— Начальника нет. Сами ждем.

Оказалось, что это студенты-практиканты, преддипломники из лесотехнических вузов. Они уже четыре дня болтаются здесь, на базе. Два дня им дал начальник для ознакомления с городом, они ознакомились, теперь вот ждут, что дальше. Они сидели и лениво курили, в них было что-то от солдат, которые сидят вот так и не знают, когда и куда их пошлют. Да и дальнейшая их жизнь не очень ясна. Куда они попадут работать потом? Скорее всего в настоящую глухомань. Да они на это и шли.

Малахов поднялся наверх по крутой лестнице, постоял на площадке, стал рассматривать в коридоре фотографии на Доске почета. «Лучшие люди базы: Бавин, летчик-наблюдатель, Голубева, бухгалтер, Лабутин, инструктор ППС».

Сзади опросили:

— Товарищ, вы ко мне?

— Вы... э... Андрей Васильевич?

В кабинете Гущин снял китель и повесил его на спинку стула.

— Что у вас?

Малахов представился и предъявил документы.

— Очень приятно.

Малахов давно привык к тому, что его встречали везде с большим уважением, и понимал, что это относится не столько к нему, сколько к его газете и вообще к печати.

— Ну, что вас интересует? Время очень грудное для нас. Нет дождей, лето очень жаркое. Поэтому пожары. Леса, как вы знаете, занимают пятьдесят процентов территории страны, около этого. А жара почти везде. Даже во Франции сейчас, не помню в каком департаменте, лесные пожары.— Он усмехнулся. — Депутаты делали запрос. Но понимаю, что там может гореть?

— Вам бы их заботы.

— Да, вот смотрите,— он кивнул на огромную карту на стене,— десятки миллионов га обслуживает наша база. А в каких условиях мы работаем? Хорошо бы, если б вы написали об этом, ведь это жилой дом. Обещают отселить, но пока безрезультатно. Да, ну так вот, условия тяжелые. Тайга глухая, захламленная, мох до метра высотой. Представляете? Откуда пожары? Да нет, не от гроз. Всякие промысловики, ягодники зажигают. Геологоразведочные, поисковые партии. Мы запросили схему их расположения, наложили на карту, и она точно совпала со схемой очагов пожаров.

Входили люди, Гущин брал из их рук бумаги, подписывал приказы, изучал донесения и сводки. Звонил телефон, он поднимал трубку:

— Знаю, знаю. Мне этот бензовоз нужен позарез. Бензин перелить в емкости. Конечно. Вертолеты будут.

Он сидел в этом маленьком кабинетике, под окном висело белье и кричали мальчишки, а он говорил в трубку несколько слов, и на громадных зеленых пространствах происходили перемены: выбрасывались парашютные десанты, поднимались, будто подпрыгивали, вертолеты.

Вошла пожилая женщина, внесла бутылку молока и булочку на блюдце.

— Не завтракал сегодня,— улыбнулся Гущин,— закрутился. Один. Жена на курорте. Не хотите? — Он стал есть булку, зашивая молоком.— Понимаете, какая история? Мы ничего как будто на создаем, ну, аэросев, скажем, кое-где проводим, мелочь. Но тем, что мы сберегаем, мы тоже создаем ценности. Вы напишите об этом, если считаете нужным. Люди работают самоотверженно. Отважные ребята. Защитное оборудование проходило этим летом испытания, чтобы прыгать можно прямо на лес. Хорошие отзывы, будут внедрять. Но практически и теперь прыгают на лес. Места глухие, площадок нет, человека два на площадку попадет, хорошо, остальные на лес. Стараемся прыгать поближе к пожару, иначе нет смысла: пока они дойдут туда, да все на себе таща, там знаете как разгорится. В общем, что вам сказать? Дело очень тяжелое, очень нужное, люди делают все, что могут.

— Я хотел бы...— начал Малахов.

— ...увидеть действующий пожар и как его тушат? Конечно, конечно. Куда же вам лучше поехать? К Бавину. Очень хороший летнаб, и команда очень хорошая. Но горит Бавин,— он вздохнул и покрутил головой,— ох, как горит! Теперь, как туда добраться. С этим сложнее. У нас должен быть оттуда самолет, но когда — неизвестно. Может, завтра, может, через неделю. Когда будет возможность. Нам нужно туда ребят-практикантов послать и, главное, шофера забросить. Там наш бензовоз стоит. Бензин завезли высокого сорта — Б-95, для МИ четвертых. Но вертолеты к ним еще не перегнали. А у шофера вдруг аппендицит, сделали операцию. Теперь нам нужно туда послать водителя, чтобы обратно бензовоз получить. Вы на всякий случай идите завтра на автобусную станцию, только пораньше, купите билет туда на послезавтра и поедете автобусом. Дорога, правда, тяжелая, с утра до вечера, но что сделаешь. А если будет самолет, я вам позвоню. Вы где остановились?

«Действующий пожар»,— подумай Малахов,— это звучит, как «действующий вулкан».

Потом он бродил по городу, по длинным прямым улицам, по их деревянным тротуарам, мимо маленьких домиков с окошками в тюле, и по другим тоже длинным, но уже современным улицам, с новыми домами, со строительными кранами вдали. Его обогнал трамвай. Через все три вагона тянулась надпись: «Изготовлено из металла, собранного учениками средней школы № 5». Малахов останавливался около памятников, иногда фотографировал, здесь было много памятников русским землепроходцам и ссыльным революционерам. Он вышел на набережную, там делали гранитный парапет, подъезжали самосвалы с раствором, подъемные краны осторожно клали каменные глыбы, работали экскаваторы. И рядом с этой оживленной суетой своей, совсем особенной жизнью жила река. Там, оде парапет уже был готов, Малахов облокотился на теплый гранит и долго смотрел на быстро идущую, но все равно спокойную, светлую воду, на катера и пароходы, занимавшие так мало места в жизни этой красивой холодной стихии.

Поздно вечером он позвонил домой. Витька сдал математику.

Утром Малахов купил билет на автобусной станции, расположенной, как в большинстве городов, на рынке. Хорошо, что пришел пораньше, за полчаса билеты были распроданы. У входа на рынок стоял целый ряд — не меньше десятка — новых автоматов для газированной воды, похожих на нарисованные в давних детских книжках умывальники — Мойдодыры. Потом он снова бродил по городу, прокатился по реке на речном трамвае, пообедал в ресторане «Тайга» и вернулся в гостиницу.

— Тут вам звонили,— сказала дежурная, протягивая ключ,— сейчас, сейчас, ага, Гущин. Просил позвонить.

Малахов снял трубку.

— Гущин. Кто? Товарищ Малахов, есть самолет. Подъезжайте к нам и от нас «а аэродром. Вы на чем поедете? Автобусом долго. Я сейчас за вами пришлю «газик».

Собрав вещи и сдав номер, Малахов, помахивая сак-вояжиком, сошел вниз. У подъезда стоял зеленый «газик» с нарисованной на борту десантной эмблемой: парашют, перекрещенный крылышками.

— Корреспондент? — осведомился шофер деловито.— На базу? Пожалуйста,— и газанул с места. На тыльной стороне ладони у него синела наколка — взъерошенная птица и подпись к ней: «Так улетела моя молодость».

— И давно улетела? — спросил Малахов, кивая на татуировку.

— Давно,— улыбнулся тот, обнажая золотые зубы.

Во дворе базы ждал грузовик, практиканты побросали в кузов свои рюкзаки. На крыльце стоял Гущин:

— Тележко, ставь машину и залезай. А вы, товарищ Малахов, с шофером садитесь.

— Ничего, все равно,— ответил Малахов, влезая в кабину.

— Ну, счастливо. Самолет ждет. Бавин вас встретит.

Гущин взмахнул рукой, и машина тронулась.

На аэродроме выехали прямо на край летного поля, где стояли АНы вторые, шофер все бормотал:

— Не знаю, можно ли тут ездить?

И действительно, один АН стал разворачиваться на месте, и на них заорали:

— Куда претесь!

Они все же подъехали к своему «Антону», и Тележко поздоровался с обоими пилотами, помахал им, сидящим в кабине. Малахов поразился (в который раз такое с ним было!), какие молоденькие ребята, эти летчики, совсем мальчики, почти как Витька. Молодость людей других профессий обычно не удивляла его, а здесь был как бы особый случай — летчики!

Они вышли из самолета и, не обращая ни на кою внимания, зашагали по полю к видневшимся вдали аэродромным строениям.

— Валька! — окликнул Тележко. — Когда полетим?

— Полетим, полетим,— ответил тот важно, не оборачиваясь.

Пришли техники, раскрыли мотор, стали в нем копаться.

— Ну, можно отдохнуть, пока они самолет сломают,— сказал Тележко, опускаясь на траву,— садитесь, товарищ корреспондент. Теперь будем ждать, сколько — неизвестно. В авиации так всегда, но зато полетим. Это вам повезло, что самолет, автобусом ехать больно уж тяжко, жара, пылища, как все равно эта... А дорога, правда, знаменитая, на прииски вела. Золотишко мыли!..

«Как народ называет точно, — подумал Малахов,—золотишко! Сколько в этом презрения к богатству, к блеску, к жадности, и, наоборот, сколько любви и нежности в другом слове, в шахтерском: «уголек!» Рабочее слово. Нужно будет это вставить при случае».

На открытом месте было еще жарко, но день уже явственно переходил в вечер, в светлый, летний, длинный, но вечер. В стороне, на крыше ангара, сидели голуби.

— Смотрите, как взлетают,— сказал Тележко, — не сразу .крыльями машут, а сперва просто спрыгивают, вроде как затяжку делают при прыжке.— Он повернулся на бок.— Где же наши пилотяги? Лететь надо, Бавин небось ждет не дождется.

— Хороший человек Бавин? — спросил один из практикантов, маленький, кудрявый.

— У нас все хорошие в нашей системе. А Бавин правильный человек: не пьет, не курит и бреется электробритвой. Не гонится, говорит, за барышами, а хочет сравнять шею с ушами. Но трудно ему, уж больно горит.

— Кто же все-таки зажигает? — опять спросил кудрявый.

— Медведь еще не поджигал. С медведем был смешной случай. От великого, говорят, до смешного один шаг. Сидят ребята в палатке, Каримов говорит: «Медведь». Ну, думали, шутит, зверя ведь нет, когда горит, а тут, правда, медведь. А ружье-то в другом углу стояло, да, ружье обязательно, картечью заряжено. Он на дыбы встал, как провел лапой-то, палатка в ленты. Все, как сидели, атрофировались. А Серега Лабутин, инструктор, мы с ним служили вместе, тихонечко подполз, ружье взял, как дал ему с двух стволов, так он лег. Ну, они мясца-то свежего давно не ели, наварили медвежатники, потом воды холодной напились, и привет. Крест выкладывают: требуется медицинская помощь. Давно уж это было.

Практиканты слушали, разинув рты.

— Значит, вместе служили? И сейчас продолжаете? — заинтересовался Малахов.

— Еще у нас один есть, Мариманов.

— Кто же зажигает? — не унимался кудрявый.

— Кто! Иной костер зальет, а потом через три дня он опять разгорится, повял? Подземный, и наружу выйдет. Мало ли ходит народу! Места богатые.

— Рыбу, говорят, руками берут.

— Из бочки.

Механики закончили осмотр, все закрыли и ушли. Пилотов не было. Тележко потянул носом воздух:

— Чувствуете дым? Немного? Там зато много. Ох, горит. Людей не хватает. Тунеядцев хотели приспособить, да никто брать не хочет: еще сгорят! Тут у нас поблизости поселок есть: туда тунеядцев свозят.

— Ну и как тунеядцы?

— Ничего, работают. Мне лично больше тунеядки нравятся.

— Один мне пут рассказывал,— опять вступил кудрявый,— сам видел у них афишу, доклад: «Задачи тунеядцев в выполнении квартального плана».

— Так и бывает,— серьезно согласился Тележко,— пока они доклады слушают, наши ребята из тайги не вылазят месяцами. Жены парашютистов начальство на части рвут. Вчера приходит одна к Андрею Васильевичу: сообщите, говорит, где мой муж и помнит ли он, что у него есть семья?

— Во дает.

— Вот будете летнабами, узнаете, как оно. Жена в городе, а вы на оперативном да в тайге все лето. Она вроде как сама по себе.

— Надо, чтоб и она в оперативном.

— Да? А жене трудно. Особенно, если она из Ленинграда, понял? Сперва романтика, то да се. А потом говорит: «А где театр?»

— Нужно вое время жить на точке.

— Когда молодые, можно, а потом она на работу устроится, ребенок в детсаду, попробуй ее выдерни.

— Женатики приуныли,— сказал кудрявый.

— Ничего, нормально.

— Надо, чтобы детей было побольше, чтобы ей в городе было чем заняться.

— Но детей, учти, надо кормить.

Тележко встал и отряхнул брюки:

— Вон они стоят с командиром отряда. Они, они. Не хотят лететь, это точно, время тянут. Потом скажут: поздно. Ага, идут вроде.

— А если в каждой точке иметь жену?

— Некоторые пробовали в качестве эксперимента. Но, знаешь, советские законы обижаются. У нас в бухгалтерии у Голубевой список алиментщиков. Двадцать шесть человек. По всей базе, конечно, а ты думал? Вот недавно товарищеский суд был над одним, весной, у него три жены, четвертая не явилась. Ну, присудили, чтобы он сперва, значит, первой оплатил дорогу в Тирасполь и суточные выдал по два шестьдесят на питание. Понял?

Подошли летчики.

— Ну, вы что? — встретил их Тележко.— Смеетесь?

— А что? Нам пообедать нужно?

— А потом стояли целый час.

— Командир остановил,— отвечал Валька важно.

— Командир. Знаем мы. Ну, садиться?

— Поздно сегодня лететь.

— Как это поздно! — возмутился Тележко. — В самый раз успеем. К жене захотел, Валя? А люди в тайге пускай ждут продукты да взрывчатку!

— У них все есть.— Он отвечал холодно и невозмутимо. Второй молчал.

— Для чего мы сюда приехали? — закричали практиканты. — Товарищ корреспондент.

— Непорядок,— сказал Малахов.

— Пожалуйста, как хотите.— Валька Алферов надвинул летную фуражку на глаза.— Но не успеем, аэродром уже закроют. На полдороге в Ковалеве будем припухать.

— Тогда лучше здесь переночевать, в городе.

— Ничего, ничего,— успокоил Тележко,— полетели.

— Пожалуйста.— Валька сел на свое место и сказал негромко, просто для себя: — От винта!

Через несколько минут, после короткого пробега, их «Антон» оторвался от земли, (развернулся над аэродромом, над городской окраиной, ослепительно сверкающей в косых лучах солнца, над рекой, и, набрав высоту, лег курсом на далекий таежный поселок. Впрочем, теперь он не был далеким: 1 час 45 минут лету.

Был ясный летний вечер, их окружала слабая небесная голубизна без единого облачка, «Антон» шел ровно и плавно, не проваливаясь, не кренясь, и если закрыть глаза, то можно было представить себе, что едешь в автомобиле по хорошей дороге. Но закрывать глаза не стоило. Нужно было смотреть в окошко и наслаждаться удивительным ощущением покоя и тихой радости. Под крылом медленно плыла степь в закатных полосах, и по степи двигалась их тень, тень их самолета. Потом пошла тайга, она казалась сверху редкой. К ним, в пассажирскую кабину, вышел второй пилот и вписал их имена в бортовой журнал.

— Корреспондент? — крикнул он.— Какой газеты? — И удивился.— О! Солидный орган.

Малахов засмеялся.

— Успеем? — он посмотрел на часы.

— Конечно,— кивнул Тележко,— куда теперь денемся? В Ковалеве они сами сидеть не хотят.

Этот летний тихий вечер, эта безмятежность природы поражали Малахова. Он все смотрел в окошечко, и ребята-практиканты смотрели, не отрываясь.

— Пожары ищете? — прокричал Тележко.— Отсюда не видно.

Внизу тускло, по-вечернему заблестела река, показались домики. «Антон» стал неприятно проваливаться вниз, разворачиваться, мелькнули цистерны для горючего — емкости, столб ветроуказателя, и вот уже, легко стукнувшись о землю, они покатились по выжженной аэродромной траве.

— Обождите, ступеньку навешу, — сказал второй пилот Глеб Карпенко.

— Так сойдем.

— Нет, порядок.

— Хорошо долетели,— небрежно заметил кудрявый.

— Как на вертолете,— подтвердил Тележко.

К самолету подходил молодой человек в распахнутом кителе и форменной фуражке, из-под которой выбивались светлые-светлые волосы.

— Бавин,— представился он.

— Здорово, Иваныч,— приветствовал его Тележко,— а ребята в тайге?

— Ребята в Усть-Чульме, вышли сегодня. Завтра Алферов за ними слетает.

Малахов проснулся рано, в беленьком доме, который назывался гостиницей леспромхоза. Койка Тележко была пуста, практиканты еще спали, укрывшись с головами. Малахов умылся в коридоре, стараясь не стучать рукомойником, потом коротко записал впечатления вчерашнего дня. За окном было раннее летнее утро, такое же чистое и ясное, как вчерашний вечер. На подоконнике лежала роса. Где-то включили движок, будто захлопала крыльями огромная птица.

За стеной помещалась «пилотская», где постоянно ночевали и отдыхали летчики, и сейчас два летчика прошли под окнами, но не Алферов и Карпенко, а с другой машины, которая полетят дальше, вниз по великой реке. С ней улетят двое из ребят-практикантов, а двое останутся здесь. Летчик постучал в окно:

— Подъем! Через сорок минут вылетаем.

Через час они улетели, а Малахов и оставшиеся — кудрявый и высокий «женатик» — пошли по длинной пыльной улице под уже палящим солнцем в поисках столовой или чайной.

Но чайные почему-то были закрыты. Потом, в одном магазине, Малахов выпил банку молока и съел булку, а практиканты выпили по две банки и еще по два сырых яйца.

— А чего это у вас водки нигде не видно? — спросил кудрявый у продавщицы.

— В уборочную не торгуем.

— Ах, уборочная. Неплохо мы устроились.

Где-то далеко, в прозрачном голубом воздухе затрещал самолетик. Может быть, это Алферов полетел за парашютистами.

— Я пошел,— оказал Малахов студентам,— вы тут еще два месяца будете, а мне время дорого.

— Мы тоже идем.

По дороге Малахов дал телеграмму домой, сообщил свой адрес — он всегда так делал при малейшей возможности.

Они сидели в маленьком домике на краю аэродрома, в бавинской резиденции. Здесь был и его стол с телефоном, и парашютный оклад, и сейф с деньгами и документами. На бревенчатой стенке висели плакаты — пособия для подготовки парашютиста. Тележко сидел на длинной лавке и смотрел в окно на покоробленные дождями парашютные качели, на крутой выжженный склон с карабкающимися по нему козами, на бледное, без единого облачка, небо. В тени, отброшенной домом, инструктор просушивал на полевом авиазентовом столе перкалевые купола грузовых парашютов.

— Здравствуйте,— оказал Тележко,— а я в больнице был, тут наш шоферюга лежит, ему аппендицит вырезали. Сперва пускать не хотели. Хорошая больница, новая. А Бавин в райисполкоме. Скоро обещался быть...

Практиканты сняли рубашки, сели на крыльце загорать. В коридорчике навалом лежали толстые пачки цветных листовок. Малахов взял одну:

«Охрана лесов от пожаров и борьба с лесными пожарами является обязанностью каждого гражданина. Будьте участниками в сбережении лесов нашей Родины».

На листовке был нарисован незатушенный зловеще-красный костер. Рядом бутылка из-под вина и консервная жестянка.

Ниже был напечатан табель-календарь на прошлый год.

— Хорошие листовки, правда? — спросил Тележко.

— Хорошие, но как будто не по назначению. Больше как будто подходит для Подмосковья.

— Правильно вы подметили, товарищ корреспондент,— обрадовался Тележко,— потому и лежат без движения. Куда их бросать, для зверей? Или на растопку? Здесь ведь у нас какие места? Глушь. Вот Бавин сидит на райисполкоме, как все равно этот... Там решают, кто должен людей выделять в деревне пожар тушить, сколько и как. Понятно? А связь с ними какая? Самолет прилетит раз в неделю, почту сбросит. Какая у них почта, кто им будет писать? Вашу газету они, извините, не выписывают. Вот им Бавин сбросит вымпел: решение идти туда-то на пожар, тушить, а они никакого внимания. Сознательность знаете какая? Подумаешь, пусть горит, тайга, однако, большая, нам хватит». Еще есть связь — рация. А они ее отключают, вроде сломалась. А чего им слушать? Как там де Голль? Летит тогда вертолет, они увидят, попрячутся.

— Ну, вы что-то слишком уж мрачную нарисовали картину,— оказал Малахов.

— Конечно, немного утрирую в некотором роде,— ответил Тележко и сам засмеялся.— Глушь, а жизнь идет. Вот наш начальник, Гущин, тоже из таких мест, а ничего, сознательный.

У крыльца стоял здешний шофер, молоденький парнишка.

— Эй, пилот,— оказал ему Тележко,— ну, давай, перелей мой девяносто пятый в емкость.

Тот заулыбался, смущенный.

— Ну, чего, давай.

— Не могу. Пускай летнаб прикажет.

Все замолчали и сидели, задумавшись. Инструктор лениво ворошил перкаль куполов.

Растворенный в слабой небесной голубизне, послышался далекий звук самолетного мотора, он приближался, временами как бы пропадая, а потом показался «Антон».

— Наши, однако, летят,— сказал Тележко, вставая.

— Чего ж они мимо?

— Не мимо.

«Антон» прошел стороной, как будто летел совсем в другие края и дела ему не было до этого аэродрома, и вдруг развернулся и плавно, как с горки, пошел на снижение.

Они шли от самолета рядом, плечо к плечу, не просто сослуживцы, не просто дружки, их объединяло нечто боль шее, как тот экипаж во Внукове.

— Здравствуйте, бесстрашные орлы! — приветствовал их Тележко.

— Привет! — они нисколько не удивились, встретив его здесь.

— Серега, познакомься, это корреспондент из Москвы.

— Лабутин.

Он был в синей сатиновой рубашке с закатанными рукавами и в спортивных брюках. На груди, справа, парашютный инструкторский значок без обычной подвески: все равно количество прыжков увеличивается с каждым днем.

— Бавин где?

— В райисполкоме.

Лабутин назвонил в райисполком и вызвал летнаба.

— Иваныч? Привет, Лабутин. Прибыли. Ну, ждем. Понял.— И повернулся к своим: — Скоро приедет.

Малахов смотрел на парашютистов. Только Лабутин и еще один, со смутными монгольскими чертами, и еще человека два были старше, остальные мальчики, видно, с курсов, такие же, как летчики, доставившие их, даже моложе. И, глядя на этих молоденьких отчаянных ребят, Малахов подумал о сыне: как он мало видел и испытал, как он мало умеет.

У парашютистов, тех, что постарше, видимо, осталось много солдатских привычек, давно ушедших в прошлое у других людей, потому что образ жизни у парашютистов был и сейчас близким к солдатскому. И молодые тоже переняли все это, вобрали в себя. Поэтому одни приспособились, кто как хотел, расположились, не мешая друг другу, и задремали — кто сидя, кто лежа, впрок набираясь сил, другие закурили, негромко разговаривая.

— Как эти козы по склону ходят, круто ведь, а они как все равно эти? — спросил Тележко.— Я все утро смотрю.

Серьезный веснушчатый парень сказал:

— У нас на Байкале сено косят в падях или огород копают, за сосны привязываются веревкой, а то не удержишься, однако.

— Байкал... А у нас дома было озеро,— стал вспоминать Каримов, молоденький, мускулистый, гордо обнаженный до пояса, с черной коротко подстриженной бородой и бакенбардами,— на озере острова плавучие, плавают сегодня сюда, завтра туда, большие, с кустами. А ногой наступишь — пружинят.

— У тебя борода стильная,— не то похвалил, не то осудил Тележко.

— А мне и так все говорят: вы из какой экспедиции? Думают, из Москвы или из Ленинграда.

— Левка стал прыгать на мох, думал, провалится, а под ним, однако, не болото, а лед. С зимы простоял.

— На Дальнем Востоке тушили, там не так. Там тайга темная, страшно заходить, многоярусная, начнет гореть — ужас. А сама красивая.

Сергей вышел на крыльцо, сел на верхнюю приступку.

— Серега,— Тележко пристроился рядом, — Лида привет передавала и гостинцы, помидоры там, по-моему, в пакете и еще чего-то и записка.

— Где записка? Принеси.

— Я потом все привезу, пока вы обедать будете.— И понизил голос, зашептал: — Про Ваську знаешь все это, про Клариту? Говорил Батин?

— Он мне сам сказал.

— Худой он стал.

Мариманов сидел внутри дома, на полу, привалясь к бревенчатой стене. Он думал о сыне Кольке, о матери и старой бабке, но больше всего о Кларите, хотя старался не думать о ней. В последние дни он все представлял себе разные картины ее измены, и у него темнело в глазах, потом это стало немного притупляться, ему иногда казалось, что все это дурной сон, — приедет, а там все по-старому, как было. И не нужно ничего говорить. Он знал, хотя это и было ему неприятно, что простит ее.

— А вы про нас писать будете? — спрашивал Малахова востроглазый, бойкий парнишка, которого все называли Космонавт.— И фотографировать будете? Карточки пришлете? Тут нас прошлый год кинооператоры снимали на кино. Цветное. Так для них специально пожар устраивали. Пожаров не было хороших, ну, взяли участок, минерализованные полосы проложили, чтобы дальше огонь не пошел, и, пожалуйста, снимайте. А получилось хорошо, мы потом смотрели. Главный оператор — смелый мужик, на прыжок с нами полетел, его брать сперва не хотели, ну потом взяли. Он снимает, чуть в дверь не вываливается. Вы тоже полетите?

— А почему тебя Космонавтом зовут?

— Ну, так... интересуюсь... Мечтаю.

— Он у нас про космос все знает.

Сергей сидел на верхней приступке, касаясь щекой теплой перильной балясины, в полудреме не то думал, не то представлял себе что-то.

Он еще в армии, был в отпуске у родителей, едет в часть. А в команде ЦДКА плохие дела: выбыли, получив тяжелейшие травмы, два сильнейших форварда — Федотов и Бобров. Сергей сам играет классно, хотя играет центра только за дивизию. Когда он был в Венгрии, он очень много тренировался, там была стенка с нарисованными воротами, и он бил с ходу, с лету, с полулета безошибочно в «девятку», финты освоил, дриблинг, научился поле видеть, а скорости и выносливости ему не занимать. И сейчас он поехал не в часть, а прямо к футболистам на базу.

В команде настроение скверное, впереди игра с «Динамо».

— Товарищ тренер, разрешите обратиться,— говорит он Аркадьеву,— я хочу играть за ЦДКА, попробуйте маня.

Тот не хочет, не верит.

— Очень вас прошу, а то потом сами пожалеете, в «Спартак» уйду или в «Торпедо».

Аркадьев разрешает. Сергей одевается п выходит на поле, где уже тренируется команда.

— Ну-ка, по воротам! — командует Аркадьев и бросает ему мяч под правую ногу. Сергей бьет, Никаноров делает бросок, но не достает — мяч входит в «девятку». Демин кидает ему под левую, Сергей бьет, Никаноров даже не прыгает: опять «девятка». Потом ему велят обойти Лясковского, и он обходит его раз — на финте, два — на рывке, три — на пасе Николаеву. Начинается двусторонняя игра, и Сергей играет так, будто всю жизнь играл с ними. Аркадьев переглядывается с Грининым:

— Зачисляю тебя в команду. Поздравляю.

И вот его ставят центром на игру с «Динамо». Он выходит под рев, под удивленный гул трибун — никто его не знает — на ярко-зеленое поле, и ноги у него, как ватные,— он ничего не может. А динамовцы жмут, и вот удар Сергея Соловьева — гол. У него по-прежнему ничего не получается, и разрушается игра всей линии нападения. Сейчас Аркадьев заменит его. А динамовцы жмут: Соловьев Карцеву, Карцев Бескову — гол! Тогда он идет вперед, он видит, как Гринин движется по правому краю, далеко от него, но чувствует, что пас будет ему. Он идет по месту левого инсайда, и в это время Гринин делает косую диагональную передачу верхом. Кажется, никто не успеет к мячу, но Сергей рывком выскакивает на этот пас и бьет в высоком прыжке. Мяч хорошо ложится на подъем. Бросок Хомича бесполезен. И Лабутин начинает играть!

Во втором тайме он обходит Леонида Соловьева, Станкевича, Хомича и вкатывает мяч в сетку, затем он перехватывает передачу Демина и головой подправляет мяч в ворота, затем его выводит на удар Николаев, затем он Николаева. С Николаевым особенно приятно играть. Лабутина окружают, целуют, девушки дарят ему цветы. Среди девушек много знакомых: та, из Хлебного, что вышла замуж, и Вера, та, с кирпичного завода («Ты спишь?» — «Спю»), и та, из «грампластинок». Лиды еще нет, но она тоже будет.

Потом возвращаются в сирой Федотов и Бобров, Сергей играет с ними. Петом он заслуженный мастер спорта, все его знают, он олимпийский чемпион и чемпион мира. Ребят своих он перетягивает в Москву, устраивает им квартиры. У Петьки он спрашивает:

— Хочешь быть моим шофером?

Петька вроде соглашается, но говорит что-то не то. Он говорит:

— На Севере белые медведи, понял? Бог чего-то напутал или поленился. В тайге медведи — это так, ну а там-то почему, среди льдов? Там надо бы других зверей...

Корреспондент из Москвы разговаривает с Космонавтом и с Каримовым. В уголке, свернувшись, калачиком, спит или так лежит на полу Мариманов.

— Где Бавин? — спросил Сергей, поднимаясь. Он снял трубку:

— Райисполком. Летнаба попросите. Иваныч? Ты что, совсем уже стал бюрократ? Прыгать будем? А продукты нам покупать надо? А обедать? Когда ж мы вылетим? Пока мы тут сидим, тайга-то горит? Деньги только получаем.

— Серьезно с ним поговорил, на басах.

— Сейчас приедет.

Те, что опали, проснулись, зевая и потягиваясь.

— Ну, что, Мариманыч? — опросил Сергей, садясь рядом сВасей.— Помнишь, как тот геолог, который ногу сломал, говорил: «Все чешуя». Вместо «чепуха» он так говорил: «чешуя». Помнишь?

Однажды, два года назад, во время патрульного полета с парашютистами на борту, увидели дым, отклонились от курса и, снизившись, заметили лежащего около костра человека, который махал им, не вставая. Прыгнули Лабутин и Мариманов, Сергей удачно, попал на крохотную полянку («Мировой рекорд,— сказал Банин,— отклонение от центра круга пятьдесят сантиметров»), а Вася повис на сосне, потом они никак не могли достать купол. Лежащий оказался геологом лет пятидесяти, он сломал ногу. Они его потом тащили по тайге к площадке, пригодной для вертолета, которую нашел Бавин километрах в шести оттуда. Он потом писал им письма, звал в гости.

— Помнишь, говорит: «все чешуя»? Хочешь, поедем осенью на запад, Вася? В Москве к лейтенанту зайдем, в Ленинграде к геологу. Погуляем.

Мариманов улыбнулся.

— Летнаб едет.

Бавин подъехал на своем грузовике, выпрыгнул из кабины, поздоровался с каждым за руку, сказал:

— Что я могу сделать? Не отпускали.— Впервые заметил студентов: — Практиканты? — Представился им: — Александр,— и добавил: — Вы тут пока присматривайтесь ко всему, а немножко схлынет, я вами займусь.— И обратился к своим парашютистам: — Ну, как, ребята, немножко отдохнули? Прыгать будем всей командой. Пожар крупнейший.

— В мире,— сказал Тележко.

Кто-то засмеялся, но Бавин не обратил на эти слова никакого внимания, он давно не улыбался шуткам и вообще не воспринимал ничего постороннего, не относящегося к делу. Он был весь занят, весь заполнен только одним чувством и одной мыслью: «Горит», и только одним страстным, жгучим желанием: чтобы не горело. Все остальное для него не существовало, все, что прямо не касалось этого, не помогало ему, он делал совершенно машинально.

— Иваныч, — сказал (кто-то,— в Усть-Чульме мы денег не получали.

— Сейчас выдам,— Он достал из кармана ключ и открыл сейф.— Подходите. Тебе сколько? Распишись.

— Видали? — спросил Космонавт Малахова.— Кто сколько кочет, столько и берет. Но потом осенью Голубева на базе подобьет баланс, будь здоров, сколько взял — столько вычтет.

— Мне сорок,— попросил серьезный парень с Байкала.

— Куда тебе столько?

— Ну, мало ли. Может, выйдем куда, а там продают чего.

— Что там продают? Ягоды?

— Мне десятку дай,— оказал Сергей, — куда больше? В тайге ресторанов нет.

— Теперь так,— Бавин запер сейф,— поедете в первый магазин у моста, закупите продукты, они знают, пообедаете и возвращайтесь. Машина ждет. Летчики где? Уже обедают? Тележко, бензин в емкость перелил? Перелей быстренько и собирайся, Гущин ждет. Ночью по холодку поедешь. А вы пообедайте, и полетим все, продукты с собой возьмем, взрывчатку я вам следом подкину.

— Меня возьмете? — спросил Малахов, видя, что на него не обращают внимания.

— Вас? — удивился Бавин.— Как же я вас возьму?

— Как? Очень просто. Я же специально для этого из Москвы прилетел, вот мое удостоверение. Вам Гущин звонил.

— Что Гущин. Гущин не отвечает.

— За что?

— Мало ли что случится. Повиснет кто-нибудь на хвостовом оперении, зацепится куполом, ясно? — опросил Бавин мрачно.— Самолет потеряет управление, мы покинем машину. А вы?

— И я покину.

— А вы прыгали когда-нибудь?

— Прыгал, — сказал Малахов, понимая, что все видят его вранье.

— На каком парашюте?

— ПД-41.

— Человек из Москвы прилетел,— вставил Тележко.

— Ну, ладно. Дадим вам парашют Т-2. Надо вам поехать с ними, пообедать.

Они вышли все вместе на крыльцо. Малахов уже был членом их коллектива. Взяли мешки для продуктов. Машина стояла у крыльца. Мальчишка-шофер, сидя за рулем, жевал что-то.

— Тренируешься? — спросил Тележко, и тот смущенно засмеялся.

— Вы к шоферу садитесь,— сказал Сергей Малахову.

— Ничего, все равно,— ответил Малахов, залезая в кабинку.

Потом все пошло быстро. Выпрыгнули из машины, все вместе зашли в магазин, бородатый Каримов так и был обнажен до пояса. «Парашютисты, парашютисты»,— зашелестела очередь.

— Кто замыкающий? — опросил Сергей громко, и Малахов подумал: «Надо будет упомянуть где-нибудь. Как здорово! У нас пишут как правильно говорить — «последний», а не «крайний». А он применяет совсем другое, военное слово — «замыкающий».

— У вас карандашика нет? — обратился к Малахову Космонавт и, взяв французский Big, стал записывать на клочке бумаги, что они будут брать и сколько: хлеб, кол басу, соленую рыбу, крупу, сало, чай, сахар, соль. Вое окружили его, заглядывали через плечо, участвовали в обсуждении. Теперь они тоже, как Бавин, отвлеклись от всего постороннего, теперь перед ними была подготовка к прыжку, а потом и сам прыжок. Сложили продукта в мешки и поехали обедать в чайную у реки, за углом,— ее не заметили утром Малахов и практиканты. Все как один взяли щи, гуляш и кисель, быстро поели, одновременно отбиваясь от мух, и, не торопясь, пошли к машине, думая о предстоящем прыжке..

Вытащили из самолета свои вещи, стали одеваться, натягивать комбинезоны, сапоги. Каримов надел только пеструю ковбойку. «Меня комары не едят, я их отучил».

— Вы с вами полетите на прыжок? — спросил Космонавт Малахова,— тогда на меня особое внимание обращайте.

— А разве не принудительное будет раскрытие?

— Принудительное, но вообще...

— Вы прыгали? — поинтересовался Валька Алферов.— А парашют дали вам?

Стали паковать продукты, побросали на палаточное полотнище свои теплые авиазентовые куртки, между ними то, что менее прочно, получилось два больших, не очень аккуратных тюка, к ним закрепили малые грузовые парашюты.

— Ружье кто возьмет? (Малахов вспомнил историю с медведем, порвавшим палатку.) На, Каримов! Космонавт, ты бери ведро, смотри, аккуратней, а то без варева останемся, не раздави.

Ведро было светлое, тонкое. Подошел Тележко:

— Держи, Серога, гостинцы.

Сергей развернул пакет: там были записка, две баночки черной икры и помидоры. Сергей бесстрастно прочитал записку, положил в нагрудный карман, сунул в карманы баночки:

— А это нужно было раньше. Так что, товарищ Тележко, сами съедите. А приедете, позвоните и окажите: «Лидия Аркадьевна, очень вкусные были помидоры, спасибо».— Он написал несколько слов, положив листок на фюзеляж: — И записочку отдайте.

Помогая друг другу, стали надевать парашюты, скрепленные между собой, главный на спину, запасный — на живот. Уложены они были еще утром, в Усть-Чульме.

— Лететь недалеко,— объяснил Космонавт,— поэтому сразу надеваем. А когда далеко, то потом, в самолете.

Впереди, над запасным, под грудной перемычкой — вещмешки. За резинки, стягивающие запасный парашют, позасовывали финки, рукавички, как будто подчеркивая, что ПЗ открывать не придется. Кто был в комбинезоне, кто в куртке, кто в рубашке, как Каримов, кто с непокрытой головой, кто, как Космонавт, в шлеме.

Топоры и лопаты Мариманов связал вместе и прикре пил к ним броскую красно-белую ленту. Только он и Сергей не надели парашюты.

— Становись! — сказал Лабутин, все стали в одну шеренгу около самолета, на выжженной траве тихого таежного аэродрома, и Сергей вместе с подошедшим Бавиным, проходя сзади них, стали проверять парашюты: замыкающие приспособления, вытяжные веревки, подгонку подвесной системы. Потом Малахов сфотографировал, как они садятся в самолет, сел сам — ему оставили место ближе к пилотской кабине,— убрали подножку, закрыли дверь. Алферов сказал негромко: «От винта!», мелькнули емкости, столб ветроуказателя, машущий Тележко. «Антон» уже разворачивался в слабой летней голубизне, над полем, над поселком, над рекой.

Опять, как накануне, под крылом пошла тайга, тайга, она казалась редкой, однообразной, и по ней, освещенной предвечерним светом, скользила тень их самолета. И где-то среди этой действительно бесконечной тайги жили люди — у них были свои мечты, свои воспоминания, свои планы на будущее.

Опять был конец длинного жаркого дня, уже переходящего в длинный летний вечер.

Все молчали.

— Вон пожар,— сказал Мариманов.

— Сколько туда?

— Километров сорок.

— А вон еще, еще.

Малахов прижался лицом к стеклу. Пожаров было несколько. Один совсем близко, видно, еще маленький, пускал безобидный реденький дымок, вдали совершенно неподвижно стояло густое и четкое дымное облако, правей и ближе как будто шел среди тайги поезд: дым выходил из одной точки, как из паровозной трубы, и растягивался углом, все более расширяясь. А этот был внизу, уже под самолетом.

— Это наш? — спросил кто-то.

«Антон» резко снизился, кабина наполнилась дымом. Валька повел машину вдоль границы пожара, вдоль кромки, чтобы они увидели весь пожар, ого размеры, его очертания. Они, не отрываясь, смотрели в окошечки. А Бавин в это время составлял для них кроки, схему пожара.

Самолет делал вираж, и Малахову казалось, что внизу не равнина, а длинный и крутой горный склон, в одном месте стояли две палатки.

— Кто это?

— Наверно, геологи. Видите кромку?

И он увидел кромку.

Самолет шел очень низко. Внизу, в дымных разрывах, среди сосен, жутко сверкала узкая огненная линия, будто непрерывная цепь костров, и она двигалась, он видел это совершенно явственно. Кромка!

Прозвучала сирена, и опять «Антон» пошел в крутой вираж, и опять Малахова прижало к сиденью и показалось, что за окошком длинный горный склон. Это сбросили пристрелочный парашют. Все опять прильнули к стеклам. «Вон он, вон он».

— Хорошо попали,— радостно сказал Космонавт,— а то не долетишь или мимо проскочишь, как нитка без узла. Без пристрелки-то.

И Малахов на миг увидел, как от палаток бегут два человека: геологи подумали, что это им сбросили вымпел. Тут его опять прижало к сиденью, и опять вырос снаружи горный склон.

Лабутин, стоящий без парашюта у двери, обвязался страхующей веревкой, зацепив карабин за трос. Первым по левому борту у двери сидел Каримов, и Лабутин тоже зацепил за трос карабин его вытяжной веревки. Бавин дал сирену. Сергей распахнул дверь, а Каримов, с ружьем, встал в ее проеме, держась за края, крепко упершись в пол ногами и глядя наружу, где пролетали редкие дымные клочья. Ветер расплющивал его стильную черную бородку. Малахов вскинул «Киев» и щелкнул затвором. Опять зазвучала сирена, Сергей хлопнул Каримова по плечу, и тот сразу шагнул (Малахов опять щелкнул) и исчез внизу и сзади. Здесь медлить не приходилось: площадка для приземления слишком мала.

Лабутин втянул в кабину вытяжную веревку с длинным оранжевым чехлом на конце и закрыл дверь.

«Антош» опять пошел в крутой вираж, все прильнули к стеклам: «Вон он, вон он». И Малахов тоже увидел, как Каримов приземляется на открытом месте около палаток, как он касается земли, а (возле него растекается белым пятном перкалевый купол.

(Это раньше они прыгали, идя в затылок друг другу по проходу и делая шаг наряжу, в бездонное голубое пространство, сразу вслед за товарищем. Теперь другое дело: один готовится прыгать, а предыдущий уже приземлился.) На место Каримова сел Космонавт, и Лабутин закрепил его карабин.

— Карточки будут? — спросил Космонавт у Малахова Он сидел у двери, держа в руке тонкое светлое ведро.

— Смотри, осторожней,— заволновались все.

— Высоко будешь — не бросай.

— И до земли не держи.

— Метров с пяти бросишь.

Валька Алферов вел машину, сидя на своем месте слева, справа, на месте второго пилота сидел Бавин, а Глеб Карпенко стоял сзади, между их креслами.

Летнаб дал сирену, Лабутин открыл дверь, Космонавт встал, ухватившись одной рукой за край дверного проема, а второй сжимая дужку ведра. Еще сирена, Сергей хлопает Космонавта по плечу, тот шагает наружу и ухает вниз, а Лабутин втягивает вытяжную веревку с оранжевым чехлом и закрывает дверь. Все опять прижимаются к стеклам. Потом прыгает серьезный веснушчатый парень с Байкала, и Малахов вдруг остро чувствует, как тому не хочется прыгать. Но парень шагает из кабины, сунув руки под мышки, будто он замерз. И опять прыгают ребята, и опять самолет становится ребрам к земле, разворачиваясь, и опять Малахова прижимает к сиденью, а за окошком встает крутой, поросший лесом горный склон. И так очень долго — сколько раз нужно развернуться! Потом Мариманов деловито помогает Лабутину сбрасывать продукты — один тюк и второй — и втягивать веревки и чехлы в кабину, потом выбрасывают топоры и лопаты — без парашюта, просто с вымпелом. Все идет нормально. Лабутин помогает Васе надеть парашюты и выпускает его, последнего, потом берет у Бавина набросанную им схему пожара, аккуратно кладет в нагрудный карман, рядом с Лидиной запиской. Карпенко помогает ему надеть парашюты, выпускает его и втягивает веревку и чехол в кабину. Все! Самолет разворачивается и идет низко-низко. Малахов ясно видит ребят, различает каждого. Они машут самолету: полный порядок! «Антон» покачивает крыльями и уходит в вечереющем воздухе в направлении пожара.

Уже темнело. Малахов хотел поужинать, но чайная была закрыта, и был закрыт магазин, но зато чудом открылась палатка на углу, которая до этого была все время заперта. Там он купил булку и две банки бычков в томате, бог знает как доставленных сюда из Одессы.

— А водки нет?

— В уборочную не торгуем.

— А это что?

На полке стояла запыленная, как из старинных подвалов, бутылка венгерского бренди — 0,7 за 5.60.

— Это вино.

— Ну, дайте мне бутылочку.

В гостинице сидели гари свете керосиновой лампы практиканты, и оба летчика, ели колбасу и пили фиолетовое ягодное вино.

— Выпейте с нами.

— Можно, но сначала моего.

— Дайте, я ему голову сверну,— вызвался Алферов и, глотнув, ахнул:

— Это что же такое?

— Ну, как вы слетали? — спросил кудрявый у Малахова с завистью.

— Я очень доволен.

— А мы пока болтаемся,— сказал «женатик»,— но ничего, сами будем летнабы.

— Это правильно ты говоришь,— ободрил Алферов.— Здесь многие так, приезжают, а потом выпадают в виде осадка.

— Как?

— Ну, то есть оседают. Понял? И мы, Глеб, осели с тобой в малой авиации, в легкомоторной, но мне пора дальше. И ты со мной пойдешь, потому что хочешь, чтобы тебя твоя любила и вышла бы за тебя, не сомневаясь. А так, за красивые глаза, она любить не будет. Знаешь, Глеб, большинство девчонок ценят в парне красоту, или, как там говорят, внешность. А большинство женщин ценят в мужчине личность, характер, чтобы мужчина что-то представлял собой. Это они печенками чувствуют. На этой почве они в основном и изменяют мужьям, понял, которых не уважают. Но они так же, как и девчонки, часто на дешевку клюют, хотя и не на внешнюю. Понял? Правильно я говорю, товарищ корреспондент? И меня Валька любит только за это, то есть в смысле — за мою натуру, не сочтите за хвастовство, вот Глеб знает. Я засиделся здесь, я в реактивную пойду и дальше. Правильно я говорю?

— Правильно,— согласился Малахов,— нужно двигаться дальше. На других скоростях. Знаете, как Мартынов сказал?

— А что, ничего! — подумав, похвалил Глеб Карпенко.— Это какой поэт написал? Мартынов?

— Который Лермонтова убил?

— Ребята, вы что, серьезно?

— А что, мы серые пилотяги.

— А кого вы знаете из современных поэтов?

— Кого? Ну, Симонов, Твардовский.

— Есенин,— подсказал Карпенко.

— Ну, Есенин — старик,— махнул рукой Валька.

— Евтушенко,— вмешался кудрявый.

— А из старых? Знаете Пушкина, Некрасова, Тютчева?

— Пушкин, Некрасов, конечно.

— Я еще Давыдова очень уважаю,— оказал Валька Алферов,— я купил в аэропорту брошюрку. Денис Давыдов.

— Да, ребята,— встал с места Малахов,— нужно учиться. И не только водить новые самолеты.— Он слегка опьянел, расчувствовался, глядя на этих мальчиков, думая о парашютистах, о своем Викторе.

— Гармоническое развитие?

— Да-да, не шутите. За это женщины тоже любят.

Они дружно засмеялись, а Алферов крикнул:

— Тихо, толпа!

— У нас учатся,— сказал Карпенко,— все комсомольцы, и у парашютистов тоже. Вот видели с бородой, Каримов, он учится и Космонавт. А Мариманов говорит, знаете, маленький такой, говорит Лабутину: вот, мол, на пенсию выйдем и учиться начнем. На заочном без ограничения. Они на пенсию выйдут в том году. За год полтора идет, не двадцать пять надо для выслуги, а шестнадцать с половиной. У нас тут есть — тридцать семь лет ему, а уже на пенсии. Сидеть же дома не будет. Ну, а Лабутин, конечно, инструктор исключительный. Классный инструктор.

— Это да,— подтвердил Алферов,— на всю базу такой.

— А учиться им трудно,— продолжал Карпенко,— попробуй поучись, сколько сил за лето уходит!

Фитиль в лампе начал мигать, практиканты задремывали.

— Трудно! Я был на Севере,— выкрикнул вдруг Алферов,— на Голом мысу. Вы были? Мороз, ураган, сроду не увидишь ничего хуже. Вы были?

— Милые мальчики,— сказал Малахов,— вы слыхали, что было такое событие: Великая Отечественная война тысяча девятьсот сорок первого тире сорок пятого годов? Слыхали?

— Ну.

— Я думаю, там было хуже и труднее, чем на Голом мысу.

— Это совсем другое дело.

— Конечно. И я даже не буду спрашивать: вы были?

— Ладно,— сказал Алферов, поднимаясь,— с этим я согласен. Спасибо за угощение. Пошли, Глеб, завтра вставать рано.

А шофер Петр Тележко ехал в это время по длинному ночному тракту на своем порожнем бензовозе. Давно когда-то возил он по ночным дорогам лес, сперва на машине с генераторным топливом, которая, проще говоря, питалась чурками, и смех и грех, от нее во все стороны летели искры, а называли ее все «самоваром». Потом ездил на ГАЗ-69, работающем на жидком топливе, то есть на бензине.

Теперь он снова мчался по длинной ночной дороге, по холодку, и если прежде грохал изредка позади на выбоинах прицеп, то теперь порой гремела пустая цистерна, по которой светлели в темноте буквы: «огнеопасно».

Он сидел, опустив боковое стекло и выставив наружу левый локоть. Бремя от времени впереди, далеко-далеко, возникало зарево, оно росло, будто разгорался лесной пожар или вставала луна, но это был не пожар и не луна, потому что он давно уже выбрался из тайги и ехал степью, а луна давно стояла над ним. Зарево опадало, а вместо него появлялись лучистые фары встречной машины, они приближались, мигали, слабли, чтобы не ослеплять его, встречная с мгновенным шуршанием проносилась мимо, и вновь наступала тишина.

Иногда он машинально длинно сигналил в ночь, просто так, от нечего делать. Сигналить здесь разрешалось — не в городе, но это не доставляло ему удовольствия.

Сергей прыгнул последним. Встречный воздух отбросил его назад, а за спиной вытяжная веревка раскрыла ранец, вытянула стропы и купол. Потом его привычно тряхнуло динамическим ударам, и после этого ан тоже привычно, уже непроизвольно, задрав голову, посмотрел вверх, цел ли купол, к этому движению его давным-давно приучили в армии.

В стороне, над вечереющей, потемневшей тайгой, но еще в светлом небе разворачивался их «Антон».

Сергей посмотрел вниз — прошло всего мгновение после раскрытия купола, но для него это было довольно долго, и при надобности он мог многое сделать за это время.: раскрыть запасный или, отклоняясь в сторону, начать скольжение. Но ничего этого не нужно было делать, купол был упруго наполнен воздухом, а сбрасывал их Бавин исключительно точно, насчет этого он был мастак. Когда их бросали на помощь соседним оперативным и приходилось порой иметь дело с другими летнабами, они всякий раз убеждались, насколько хорошо сбрасывает их Иваныч, те все же бросали «грязно», с погрешностями, а он был снайпер.

Сейчас Сергей, как в люльке, сидел на лямках подвесной системы, почти вися вверху над тайгой. Пожар был слева, километрах в двух, холодно темнела тайга, тускло мерцала внизу речушка. Площадка, где возле палаток стояли, ожидая его, ребята, была вполне приличная, он лишь чуть-чуть развернул киль купола, делая совсем небольшую поправку на точность приземления. Он опустился прямо перед палатками, коснувшись земли, хотел удержаться на ногах, но не удержался и мягко упал на правый бок, как положено.

«Антон» развернулся и, покачивая крыльями, низко прошел над ними — в направлении на пожар, чтобы на всякий случай еще раз сориентировать их на местности.

В вечернем воздухе, окружая их, густо вилась мошка-мокрец.

Геологи, их было трое, собирались завтра сниматься с этого места, за ними должны были прибыть их товарищи на лошадях, верхами. Но все это не интересовало теперь Лабутина. Он был занят делом, назначил дежурного, который должен приготовить ужин (вернее, это будет уже завтрак), охранять парашюты и другое имущество. Ребята быстро поставили две палатки, разобрали лопаты (взрывчатки сегодня, конечно, уже не будет,) и Сергей повел их по тропе, быстрей, быстрей, пока еще не совсем стемнело. Тропа была тяжелая, глинистая, в тайге было мрачно и холодно, сильно пахло дымом, как в выстуженной угарной избе.

Лабутин, светя фонарикам, еще раз рассмотрел схему пожара и стал расставлять ребят против кромки, по самому франту.

Движение пожара, как это всегда бывает ночью, почти совершенно приостановилось: упал ветер, и сильно увлажнилась росой лесная подстилка. Чтобы немного задержать огонь, они должны были прокопать до утра заградительную полосу длиной метров в семьсот, в темноте, среди стволов и корней. А там Иваныч подбросит взрывчатку.

Для начала Сергей расставил ребят с интервалом метров в пятнадцать. Они копали, стоя лицом к пожару, к дремлющему грозно пожару, к слабо мерцающему, вдруг кое-где ярко вспыхивающему и вновь опадающему огню.

...Наутро Малахов опять полетел с Бавиным, теперь бросать взрывчатку. Взрывчатка была не патронированная, а рассыпная, в бумажных мешках, применять такую очень неудобно. Сверху бумажные мешки обмотали авиазентом. В пассажирской кабине было просторно, напротив Малахова сидели оба практиканта и, не отрываясь, смотрели вниз. Когда Валька Алферов накренил машину, разворачиваясь над площадкой, а Малахова прижало к сиденью и за окном он увидел крутой, поросший лесом склон, палатки и людей, его неожиданно охватило смутное нежное чувство: он знал этих людей, ожидающе глядящих сейчас в высоту, он прилетел к ним, он представлял себе каждого, и они уже были ему дороги. С ними были связаны новые минуты его жизни, новые волнения и открытия.

Все было, как вчера,— бросили пристрелочный парашют. Потом — отдельно — детонаторы, потом первый мешок взрывчатки, потом — в пятый уже заход — второй мешок. Выбрасывал мешки, и с натугой втягивал внутрь оранжевые чехлы Глеб Карпенко, обвязанный страхующей веревкой.

Кудрявый сунулся было помогать, но Глеб сердито махнул рукой:

— Не мешай!

Уже при посадке кудрявый сказал унылому «женатику»:

— Ты как, нормально? А меня, когда виражи крутили, на блевонтин потянуло.

— Ничего, привыкнешь,— успокоил его приятель. Потом из соседнего оперативного прилетел вертолет МИ-1. Громко треща мотором, он показался из-за горы, на которой паслись козы, и, как «Антон» тогда утром (бог ты мой, неужели это было вчера!), сперва пошел мимо, не обращая на аэродром никакого внимания, а затем вдруг развернулся и стал садиться.

— А МИ четвертый когда пришлют? — спросил Бавин у высокою прихрамывающего пилота в яркой рубашке.

— Не знаю.

— Ну, ладно. Ты тоже пригодишься. Когда сможешь вылететь?

— Хоть сейчас.

Приехало на аэродром местное начальство: председатель райисполкома и районный прокурор, оба в длинных плащах и соломенных шляпах. Они уже знали о Малахове.

— Что ж вы к нам не заходите? — спросил председатель.

— Летаю вот, закрутился совсем. Зайду обязательно.

— Вертолет прислали, хотите, на нем пролетим, посмотрим,— предложил Бавин.

— Да нет, мы уж на «Антоне», как договорились.

— Ладно. Тогда так, вас Алферов и Карпенко доставят в Усть-Чульму, там сядете, возьмете летнаба ихнего на борт, он вам все покажет. А я в Нижнюю Косу полечу, оттуда на вертолете будем перевозить людей на пожар, по два человека. Там близко, километров двенадцать. Быстро перебросим. А вы посмотрите всю картину. Ладно? И практикантов моих возьмите на борт, им тоже посмотреть полезно.

— Александр Иванович,— сказал Малахов,— вы на наш пожар будете людей возить?

— Нет, на другой. А на тот, где Лабутин, своим ходом должны люди прийти.

— Меня можете туда подбросить?

— К Лабутину? Можно, нам по дороге. А на обратном пути заберем.

Начальство медленно пошло к диспетчерской.

— А вам бы,— обратился Бавин к прокурору,— не мешало в деревни слетать, пока вертолет. Посмотрели бы, как они выполняют решения.

— Да, — вздохнул прокурор.

— Плохо? — спросил Малахов.

— Судить надо одного кого-нибудь,— опять вздохнул прокурор, снимая очки,— показательным судом, и срок дать за уклонение от тушения пожаров. Боюсь, что придется так и сделать.

Малахов влез и сел рядом с Бавиным, сразу позади пилота, в тесную, как у «Запорожца», кабину МИ-1. Медленно двинулись и тут же стали стремительно вращаться длинные (несущие винты, распластывая и разгоняя волнами аэродромную траву. Поодаль, Наклонясь вперед, как при урагане, стояли, смотрели ребята-практиканты, а предрайисполкома и прокурор подошли ближе и теперь присели на корточки, придерживая шляпы. Неожиданно вертолет приподнялся над землей, пошел вверх и потом в сторону. Треща мотором и слегка вибрируя, он плавно шел над тайгой. Из кабины вертолета открывался прекрасный обзор, не то что из окошечка «Антона», и Малахов впервые видел тайгу одновременно и справа, и слева, и впереди, и конца ей не было. Бавин положил на колени планшет, делал пометки в карте — видно, не закончил прежде.

— Куда лететь-то? — опросил пилот.— Я ведь не знаю.

— Вот держи по этой речушке.

Это было похоже на то, будто едут люди за городом где-то в автомобиле, и один говорит: «Куда дальше? Я дороги не знаю». А ему отвечают: «Вот по этой держи». И все — просто, буднично.

И здесь все было спокойно, и безмятежно было их движение, если бы не дымы, далеко впереди и справа, совсем безобидные с виду. Но Малахов уже знал, что они означают.

Вертолет еще не приземлился, а Малахов уже увидел, что, кроме своих, были здесь еще какие-то люди, бегала собака.

— Это что, геологи?

— Нет, это рабочие пришли из деревни,— объяснил Бавин.

Действительно, геологов уже не было.

Малахов вылез из кабины и пошел под вращающимися несущими винтами, пригнувшись чуть больше, чем следовало. Он знал, что они проносятся много выше его головы, но пригибался, ничего не мог поделать. А Бавин прошагал, как обычно.

— Дождались помощников, Лабутин?

— Дождались, Иваныч. Подействовало наконец-то,— улыбнулся Сергей.

Малахову ребята обрадовались и встретили его, как хорошего знакомого, как своего.

— О, привет! — кивнул Лабутин. Малахов всем по очереди пожал руки.

Над затухшим костром висело черное закопченное ведро, то самое, что вчера боялись раздавить. Бегала собака.

Бавин подошел к сидящим в сторонке рабочим, поздоровался за руку с девушкой-лесником:

— Здравствуй, Нюра. Как дела? Сколько с тобой народу? Смотри, чтоб как следует работали!

Она кивала головой, чем-то похожая на самого Бавина, серьезная, занятая только делом, только им одним. На ней были ватные брюки, фуфайка и сапоги, голову плотно покрывала белая косынка, а сверху еще был повязан темный платочек, только торчало деловитое, почти безбровое лицо, сохраняющее озабоченное выражение.

Пилот в пестрой рубашке пил воду из котелка.

— Ну, ладно,— сказал Бавин,— полетели. — И как бы между прочим спросил Лабутина: — Как дела?

— Всю ночь копали, Иваныч. Метров семьсот. Чего ж взрывчатка опять не патронированная?

— Что я могу сделать! Такую дают. Сколько я ругался с ними! Ну, ладно, полетели. А за вами мы заскочим часа через три. Ждите.

Снова закрутились несущие винты, расплющивая и разгоняя траву, поднимая золу над потухшим костром. С визгом бросилась в сторону собака.

— Рефлекс! Куда? Назад! Рефлекс! — закричал ее хозяин, молодой парень с красными родимыми пятнами на лице. Но пес не обращал на этот зов никакого внимания.

— Ничего себе глушь, как собаку назвали! — смеясь, сказал Космонавт.

— А если это мотовило оторвется? — спросил один мужик, кивая на все сильнее вращающиеся несущие винты. Его не удостоили ответом. Вертолет вдруг легко приподнялся над землей и пошел прямо вверх.

— Как наседка с яиц, — сказал тот же мужик одобрительно.

...Сергей двумя ударами топора стесал верх с соснового чурбака, Мариманов вынес из палатки и распрямил, расправил несколько мотков огнепроводного шнура, сложил их толстым пучком. Сергей взял березовую палочку:

— Вот так будет метр. — Обрубил и улыбнулся Малахову.— Это, как говорится, будет наш эталон. Давай, Вася, его сюда, на плаху!

Мариманов положил пучок на чурбак, придерживая обеими руками, Лабутин отмерил палочкой и отрубил, Вася отбросил оттрубленные концы, подтянул пучок, опять придержал, Сергей опять отмерил и обрубил, и снова, снова. Продолжая работать, он крикнул:

— Космонавт, люди готовы? Бери и отправляйся. От ручья будете копать налево, пока со мной не встретитесь. Понял? Нюра, мне людей выделила? Кто? Ага, возьмите вырубите два хороших березовых кола вот такого диаметра. Действуйте. Двигай, Вася,— и улыбнулся Малахову.

Выделенные в распоряжение Лабутина парень с красными родимыми пятнами, мужик, спрашивающий про вертолет, и еще двое вырубили колья и теперь стояли и смотрели, как Лабутин рубит шнур, уже тайно причастные к этому.

— Все! — сказал Лабутин.— А это на затравку,— и отложил насколько кусков шнура.— Вася, давай капсюли.

Мариманов, маленький, обстоятельный, не торопясь, полез в палатку и вытащил коробку с капсюлями-детонаторами. Они сели на чурбак и стали вставлять шнуры в капсюли, обматывая концы шнура мохнатой ниткой, чтобы плотнее держалась.

— Давайте помогу,— вызвался парень с родимыми пятнами. На его предложение не обратили внимания.— Нас в армии взрывному делу учили, и потом я на ГЭС работал в котловане,— объяснил парень.

— Бот ж молодец,— сказал Лабутин. А Мариманов пожалел малого: — Не торопись, работы будет много.

«Неужели он уже в армии отслужил и на стройке работал?»—подумал Малахов и почему-то опять вспомнил про Витьку. Он не любил развязных газетчиков, своих коллег, задающих вопросы в утвердительной форме, в виде ответа. И хотя ему было интересно, почему человек после ГЭС опять в тайге, он не полез с расспросами, потому что было не до этого, хотя и пожалел, что не может поговорить с ним.

— Каримов! крикнул Сергей — Ну, ты чего?

— Несу! — II Каримов вынес авиазентовый тюк, раз вернул аккуратно.

Сергей, вздыхая, посмотрел на лопнувший в середине бумажный мешок с взрывчаткой, просыпавшейся на полотнище, плюнул:

— Натренированную не могут достать. Ну, пересыпай, аккуратно, не бойся!..

Желтый аммонит пересыпали в три мешка, чтобы удобнее было нести.

— Как яичный порошок,— сказал один мужик.

— Смотри, однако, будет тебе яичница.

— Спички у тебя, Вася, есть? А у тебя, Каримов? У меня тоже.

— Термитные? — спросил парень с пятнами.

— Все! Берите инструмент и взрывчатку. А собака куда? Ну, ладно, ладно.

— А я пройду там в ботинках? — заволновался Малахов.

— Пройдете, тут ведь близко. В одном только млеете. Ну, разуетесь. Пошли. А ты,— обратился он к дежурному, тому веснушчатому парню с Байкала,— а ты смотри внимательней.

Они двинулись вдоль речушки: впереди бежал Рефлекс, рабочие тащили мешки с аммонитом, топоры, лопаты, парашютисты несли только шнур, шли налегке.

Потом тропка свернула влево и спустилась к воде. Лабутин, не останавливаясь, вошел в речушку, вода не доставала до колена.

— Одну минутку, я разуюсь.

— Давайте я вас перенесу,— предложил Каримов,— а то вода холодная.

— Пусть перенесет,— видя нерешительность Малахова, сказал с той стороны Лабутин,— смотрите, он у нас здоровый какой.

Каримов, довольный, улыбнулся, вправду могучий, со своей пижонской бородкой и бакенбардами. Он повернулся и легко поднял Малахова на спину, перешел с ним через речушку и, еще не давая ступить на землю, взбежал с ним по тропе вверх.

— Ну, зачем же, спасибо.

Каримов улыбнулся опять и произнес четко, как написано:

— Пожалуйста.

Пошли по тропе, она чуть поднималась и петляла, рыхлая таежная тропа в зарослях, по красноватой глине. Малахов нагнулся завязать шнурок на ботинке, на секунду всего, поднялся и шагнул в сторону — ему показалось, что тропа поворачивает туда, ему преградил дорогу какой-то цепкий куст. Малахов облился потом, рванулся обратно: кажется, это тропа? Крикнуть он стеснялся, а они шли молча. Он потрусил по тропе и радостно увидел наконец спину рабочего с мешком аммонита. Тянуло дымом, кругом стояли громадные, улетающие в слабую голубизну сосны. Впереди раздались голоса, навстречу вышли Космонавт, Нюра и остальные, они ходили за инструментом и теперь сворачивали с тропы в сторону.

— Давайте, давайте,— подогнал их Сергей и крикнул вдогонку: — Нюра, какой там прогноз?

Она удивленно обернулась?

— Дожди обещают с двадцатого.

— Управимся ли с пожарами до дождей-тo, а, Нюра?

Она улыбнулась мимоходом, как улыбаются среди серьезных занятий легкомысленной шутке, тут же забыла о ней, и лицо ее вновь приняло озабоченное выражение.

Сергей свернул с тропы, они за ним. Здесь еще сильнее пахло дымом. Началась прокопанная ночью неровная, узкая полоса, и за ней, как в клетке, но в клетке ненадежной, непрочной, готовой рассыпаться при сильном ударе, ворочался пожар. Там уже сильно выгорело, нo еще было чему гореть, и то и дело вспыхивал высоким пламенем валежник, огонь лизал обугленные внизу стволы, полз по дымящемуся мху. Там, вдали, в своей страшной глубине, меж черных стволов, пожар равно и однотонно гудел, но кромка была слаба, как-то неуверенно выводила к заградительной полосе, тыкалась туда и сюда, искала дороги и вот-вот должна была найти ее,— уж больно тоненькой и ничтожной была эта полоска.

— Так,— оказал Лабутин рабочим,— сейчас будем пробивать шпуры. Мы начнем отсюда, вы двое, идемте, покажу, вот отсюда, а вы, тоже двое, еще дальше, дальше, вот отсюда. И вот в этом направлении. Поняли? Этими вашими кольями березовыми пробиваете дырку, шпур, сантиметров сорок глубиной, можно глубже.

— Мы знаем,— вылез парень с красными родимыми пятнами.

— Ты знаешь, а они не знают. Будете пробивать шпуры через метр — метр двадцать. Все. Взрывчатку вот здесь в сторонку положите.

— Как начнешь взрывать, окажи, однако,— попросил мужик, который спрашивая про несущие винты.

— Испугался. Не бойся, не взорвем.

Они прошли вперед, в направлении, указанном Сергеем, а сами парашютисты начали отсюда, почти от тропы. Мариманов наставлял кол, а Лабутин, оскалясь и крякая, бил обухом: раз, раз., р-раз! Вася выдергивал кол («Глубина?» — «Нормально!»), наставлял через метр, Сергей бил: раз, раз, раз! Потом: стал бить Каримов, в два удара: раз, раз!

В глубине леса, жутко мерцая вдали, ровно пудел пожар. Неожиданно, почти рядом с ними, с толовой, вспыхнули и запылали с треском какие-то ветки, отрытые подо мхом, а мох загорался, почти взрываясь: ф-ф-ф-ф! Малахов щелкнул «Киевом»: ребята на фоне пламени.

Теперь они уже подошли к тому месту, оттуда начинали пробивать шпуры рабочие.

— Проверь у них, Вася.

Маршалов измерил глубину палочкой:

— Нормально.

— А у следующих? Где они? Чего-то не слышно.

Тех, действительно, не было.

— Где кореша-то твои? — спросил Вася у парня с пятнами.

— Не знаю.

Они пошли вдоль кромки, а навстречу им показались те двое.

— Вы что?

— А что, все готово.

— Как — все готово? Где шпуры?

— Ват,— он указал на торчащую из шпура ветку и за шагал дальше,

— Куда? Где следующий?

Вон там. Старшой же сказал: метров через двадцать.

— Он сказал: через метр — метр двадцать.

— Неплохо они устроились,— закричал подошедший Сергей — Помощнички!

— Как они на хлеб себе зарабатывают? Когда им нужно кедр свалить, хоть мeтp в диаметре, сразу свалят. Ну, ладно, давайте сначала.

— Проведем опорные полосы, — объяснял Сергей Малахову,— огню некуда идти, считается: пожар локализован. Но мы тут еще дня три все же находимся, смотрим, а вдруг вырвется, называется — окарауливание. Ну, все, ставим заряды.

Маримавов поднес мешок с аммонитом.

— У меня байка вот есть, давай, я буду сыпать.

— Ты сыпь, в общем, заряжай с этой стороны. А мы отсюда. Заряжаем тридцать шпуров. Каримов, сыпь мне прямо с лопаты.

— Просыпется много.

— Нет, ничего.

Каримов, зацепив лопатой из мешка, осторожно осыпал аммонит в отверстие шпура, Сергей вставлял туда огнепроводный шнур с капсюлем-детонатором на конце, сверху Каримов опять сыпал взрывчатку.

— Порядок! Следующий.

И скоро над засыпанными желтым порошком скважинами торчали концы огнепроводных шнуров. Вдруг Малахов закричал: «Эй, эй, смотрите!», но они и сами услышали, как с шипением загорелся шнур. Это незаметно, по уже выжженному вроде месту подобрался огонь. Мариманов выдернул из скважины вспыхнувший на конце шнур, отхватил горящий кончик финкой и бросил за полосу.

— Вася, смотреть надо внимательней,— оказал Сергей осуждающе,— это уже не чешуя.

Туда поставили новый шнур. Потом Лабутин пересчитал заряды: тридцать. И Каримов пересчитал: тридцать.

— Ты, Вася, запаливаешь десять слеш, ты справа, я посредине. Ты, Вася, уходишь влево, мы с Каримовым — вправо. Вы,— он обернулся к рабочим,— идите в этом направлении метров сорок, сидите там. Собаку забери, а то подорвется. А вы,— Малахову,— пока можете здесь побыть, вам же интересно.

Они опять пересчитали заряды — каждый свои.

— Нате затравку,— сказал Лабутин и навернулся быстро к Малахову.— Затравка — шнур для поджигания заряда. Он короче, чем шнуры там, в заряде, таким образом, пока он еще не сгорел, те шнуры тем более не сгорели, и можно быть спокойным. Ну, давайте.

Они разошлись к своим зарядам, чиркая спичками, зажгли свои затравочные шнуры, и те сперва с шипением, разбрасывая мелкие искры, загорелись холодным белым огнем, и таким же неживым огнем, тоже с шипением, загорелись подожженные от них шнуры зарядов.

Малахов вскинул «Киев» и щелкнул.

— Раз, два, три, четыре,— считал заряды Лабутин.— Все! Каримов, беги. И вы с ним! Быстро! Вася, осторожней, Вася! Все, пошли!

Мариманов пошел было, но задержался и стал опять пересчитывать заряды. В руке у него был уже совсем коротенький конец горящего заправочного шнура, из него прямой белой струйкой бил огонь.

— Вася, беги, Вася!

Вася обернулся на крик, кивнул и побежал, они тоже отошли быстрым шагом, почти бегом, в сторону, где сидели на земле рабочие, остановились, и Малахов вздрогнул от первого взрыва. Взрывы зазвучали один за другим, парой почти сливаясь в очередь, сухие, четкие, закладывая уши. Сверху, медленно кружась, полетели парные сосновые иголки.

Лабутин и Каримов стояли, напряженно вслушиваясь. Сергей шевелил губами.

— Тридцать,— оказал он.

— Тридцать,— подтвердил Каримов.

Все заряды сработали!. Наступила тишина. Они пошли туда, с другой стороны подходил Мариманов. На месте недавних зарядов была широкая рыхлая полоса.

— Нормально,— оказал Лабутин, — такую уже запросто не пройдешь. Вот так. Теперь имеете представление? Ну, мы дальше заряды ставим, а вам идти пора? Скоро Иваныч прилетит. Дорогу найдете? Каримов, проводи до тропы.

Малахов крепко пожал ему руку:

— Спасибо, Сережа. Желаю счастья.— И Мариманову: — До свидания, Вася. Всего доброго.— И в который раз в своей жизни, остро жалея, что, едва сблизившись о людьми, уже вынужден расставаться с ними, двинулся вслед за Каримовым прямиком через лес к тропе.

— А здесь найдете? Все время по трапе прямо. Через речку перейдете и направо.

— Спасибо. Счастливо оставаться.

— Не за что. И вам счастливо.

Они тоже обменялись рукопожатием, и Kapимoв сразу шагнул с тропы, исчез, а Малахов один пошел по тропе, по ее красной мягкой глине, среди громадных, улетающих в глубину неба сосен. Стал накрапывать меленький-меленький дождик, и хотя такой, конечно, не мог потушить пожары, это все же было нечто и радовало Малахова. Идти было тяжело, ноги намного вязли в красной глине, или, должно быть, он просто устал. Он начал было думать о том, что будет делать, если встретится с медведем, но в подробности вдаваться не стал. Заблудиться он не боялся и, действительно, скоро вышел к речке. Он подождал, пока немного остынет, потом разулся и, задрав до колена брюки, перешел речушку, вода была ледяная. Обувшись, он под меленьким дождичком побежал к лагерю — плащ свой он оставил там, около палатки. «А ведь вертолет, пожалуй, не прилетит в такую погоду»,— подумал он, труся по тропинке.

Когда он подходил к лагерю, дробно зазвучали далеко в лесу новые взрывы.

Дежурил серьезный веснушчатый парень с Байкала.

— А я ваш плащ в палатку убрал,— сказал он. На ветке висели в белой чистой тряпке несколько рыбин.— Хариусов поймал семь штук, знаете, рыба такая.

— Знаю, вкусная, типа форели.

— Червей нет, я одного нашел, мучил его, однако, мучил. Уха будет, жарить тоже вкусно. Чего вам мокнуть, однако, лезьте в палатку,— и полез вслед за Малаховым. Малахов прилег, положив под голову парашют. Вилась, забиваясь за ворот, мошка, не давая лежать спокойно. Мокрец!

«Хариус, хариус,— повторял про себя Малахов, глаза его слипались,— шарада: первое... нет, второй слог — это украшение первого, все вместе — вкусная рыба. Хариус. Ус хари».

Тоненько стучал дождик по палатке.

— Вертолет стрекочет, — оказал дежурный.

— Вертолет?

— Однако,— подтвердил он. Он произнес это утвердительно, как будто говорил: «да» или «конечно».

Прошла минута или даже две, пока и Малахов услыхал шум вертолета. Они вышли из палатки. Вертолет показался слева и снова будто хотел пройти мимо, не обратив на них внимания, но развернулся и пошел к ним, сделал круг и опять стал уходить — и всякий раз Малахов верил, что он улетит, но вертолет опять развернулся и, наконец, стал садиться.

Бавин вылез, прошел, не пригибаясь, под несущими винтами.

— Как дела? Были у кромки? Видели? А это что, хариусов наловил? — заинтересовался он рыбой.

— Жалко, улетаете, Иваныч, а то бы, однако, ухой угостил.

Он так часто произносил это знаменитое сибирскою «однако», что Малахову иногда казалось, что это он нарочно.

— А я боялся,что вы не прилепите. Дождь.

— Это разве дождь,— сказал пилот в пестрой рубашке.

— Ну, полетели. Давай парашют один возьмем, все меньше тащить будет.

Из лесу вновь донеслись очередью дробные сухие взрывы.

— Во! — воскликнул Бавин.— Приятно слышать. Идет работа!

— Мы над лесом низко разворачиваться будем,— заволновался пилот,— нас этими взрывами тряхнуть может.

— Ничего, они нас услышат,— успокоил Бавин,— полетели!

— До свидания, всем привет,— сказал Малахов, пожимая руку парню.

Через несколько минут они легко оторвались от земли под мелким дождичком, туманящим стекло, пошли вверх, развернулись, и Малахов в последний раз увидел эту речушку, палатки, удаляющуюся машущую фигурку.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

ГЛАВА ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3