От Лондона до Ледисмита [Уинстон Леонард Спенсер Черчилль] (fb2) читать онлайн

Дневники и письма Черчилль Уинстон С Chirchill Winston S От Лондона до Ледисмита

Предисловие английского издателя^[1]

Этот том содержит первые четыре книги, написанные сэром Уинстоном Черчиллем. Их пришлось немного сократить, чтобы уместить их в одном томе, но они, мы надеемся, сохранили всю живость авторского стиля и великолепную логику повествования. Книги расположены в том порядке, в котором они выходили. Все они были написаны в то время, когда сэр Уинстон служил в армии, в основном это свидетельства очевидца о тех событиях, в которых он сам принимал участие.

Первая книга, «История Малакандской действующей армии», была написана в 1897 г. и вышла в 1898 г. С 1911 г. она не переиздавалась и, очевидно, практически исчезла из продажи. Подзаголовок этой книги: «Эпизод пограничной войны» — дает исчерпывающую характеристику ее содержания. Регулярные пограничные войны были типичным явлением в Индии второй половины XIX в. Их целью, как сказано в послании правительства Индии государственному секретарю (№ 49 за 1879 г.), было «предотвратить любой ценой установление в приграничных районах политического влияния любой другой державы». Державами, которых более всего опасались, были Россия и Афганистан. Следствием этих войн было продвижение границ британских владений к границам Афганистана, как показано на карте. «Политика продвижения вперед», как ее называли, имела противников среди либералов, сторонников Гладстоуна, и колебания британской политики, определявшиеся тем, какая из партий в данный момент стояла у власти, отрицательно сказывались на результатах военных экспедиций, которые сперва санкционировались, а затем отзывались. Экспедиция сэра Биндона Блада против племен долины Свата, так живо описанная сэром Уинстоном, была одной из Тех, которую успешно довели до конца.

«Война на реке» была впервые издана в двух томах в 1899 г. Она была представлена как «повествование о повторном завоевании [6] Судана», однако ее содержание выходит за пределы этой узкой темы. Это первый большой исторический труд автора, который содержит очерк истории Судана и его народа; описывает упадок страны в период малоэффективного египетского управления, возвышение Махди, с точки зрения сэра Уинстона ставшего отцом арабского национализма, убийство генерала Гордона и тот невероятный фанатичный режим, сопровождавшийся грабежами и походами за рабами, который стал известен под именем «Империи дервишей». Кульминацией этой зловещей и драматической истории является описание повторного завоевания Судана объединенной англо-египетской армией под командованием сирдара, генерала сэра Герберта, впоследствии лорда Китчинера. Книга эта долгое время пользовалась популярностью и много раз переиздавалась. Для последнего исправленного издания, вышедшего в 1933 г., сэр Уинстон написал специальное предисловие, столь характерное для него, что мы включили его в настоящее издание. Оно лучше, чем любой другой комментарий, отражает изменение мировой политической сцены, включая события, имевшие место после 1933 г.

В основе книг «От Лондона до Ледисмита» и «Поход Яна Гамильтона» лежат те письма, которые сэр Уинстон посылал в «Морнинг Пост» будучи военным корреспондентом в дни англо-бурской войны. Обе книги вышли в 1900 г. и в течение последних шестидесяти лет не переиздавались. Книга «От Лондона до Ледисмита» содержит рассказ Черчилля о том, как он попал в плен к бурам, а затем бежал; «Поход Яна Гамильтона» описывает действия, в которых принимала участие армия этого генерала после освобождения Ледисмита. Обе книги проникнуты горячими патриотическими чувствами, порожденными войной в Южной Африке и обостренными неожиданными военными поражениями, враждебным отношением к Англии большинства государств Европы и Америки, а также наличием влиятельных пробурских элементов среди английских радикалов. Разговор между автором и его бурским охранником, приведенный в книге, наглядно демонстрирует точки зрения британца и бура. Весьма поучительно перечитать их в иных условиях, о которых никто из противников в то время не мог и мечтать. В 1900 г. никто не мог предвидеть того блестящего будущего, которое ожидало бывшего лейтенанта кавалерии, только что собравшегося баллотироваться в парламент. Однако ничто из написанного им с тех пор не характерно для него в той степени, как эти ранние, почти забытые, книги.

Корабль королевской почты «Дунноттар Касл» в море 26 октября 1899 г.

Прозвучал последний крик «Кому еще на берег?», сказано было последнее «Прощай», последний то ли журналист, то ли фотограф выбрался на причал, и весь Саутгемптон, пирс длиной в милю и мыс разразились приветственными криками, когда в шесть часов вечера, 14 октября пароход королевской почты «Дунноттар Касл» отошел от причала и направился к мысу Доброй Надежды с сэром Редверсом Буллером на борту.

Мы покинули Лондон в окружении всякого рода слухов. Происходили страшные катастрофы — оказывалось, что сведения ложны; громыхали великие битвы — известия о них не подтверждались; но за всем этим надвигался прилив настоящей войны, и никто не мог закрывать глаза на серьезные последствия. Затем корабль отплыл, и наступила тишина, мертвая тишина.

Однообразие — характерная черта современного путешествия, и кто станет описывать его? Но и в однообразии есть своя тайная прелесть. Здесь, в промежуток времени слишком длинный, пока он длится, и слишком короткий, когда он проходит, мы можем спокойно размышлять о беспокойном мире, который остался позади, и о той суматохе, которая ожидает нас впереди.

Прививки против брюшного тифа делаются каждый день. Доктора читают лекции в салоне. Один укол сыворотки предохраняет, второй гарантирует от приступов. В поддержку этого эксперимента приводится замечательная статистика. Почти все уже дали себя убедить. Незамедлительно следует операция, и на следующий день изнуренные фигуры выползают на палубу, с высокой температурой и ужасным самочувствием. Спустя еще день, однако, все выздоравливают и делаются замечательно невосприимчивыми к болезни. Другие, вроде меня, считают, что мы стоим лишь у порога возможной болезни, ни во что не верят [338] и полагаются на «здоровье и правила гигиены». Но если кто-нибудь придумает прививку от пулевых ранений, я первый поспешу ее сделать.

29 октября 1899 г.

Наконец-то новости! Этим утром мы увидели парус — большой идущий навстречу нам пароход, кто знает, с какими известиями на борту, поднявший паруса, чтобы поймать потоки ветра. Мы столпились на палубе, на незнакомца тут же были направлены телескопы, полевые бинокли и камеры. Пароход прошел от нас примерно в двухстах ярдах, и в этот момент его команда, издав три приветственных крика, подняла длинную черную доску, на которой белой краской было написано:

«Буры разбиты, три сражения, Пенн Саймонс убит».

Послышался общий вздох. Образовалась дюжина групп, все обсуждали новости. Тем временем суда разошлись, и вскоре направлявшийся в родную гавань пароход остался у нас за кормой.

Так значит, сэр Пенн Саймонс убит! Что же, никто не отдал бы свою жизнь с большей радостью при таких обстоятельствах. Двадцать лет назад только случайность спасла его во время бойни в Исандхлване, и Смерть в один день повысила его в звании от младшего офицера до старшего капитана. Государству нужны такие люди, и пусть оно обретет других, подобных ему!

Кейптаун, 1 ноября 1899 г.

В полдень 30 октября мы увидели землю, и посмотрев на запад, я заметил нечто вроде темной волны, нарушающей ровную линию горизонта. Вскоре волна превратилась в скалы и склоны острова Роббен — пустынного места, населенного прокаженными, ядовитыми змеями и проходящими карантин собаками. Когда стемнело, мы вошли в залив Тейбл и потихоньку добрались до причала к 10 часам. Прошел еще час, пока буксир не ответил на сигнал, но затем он пришвартовался к нашему борту, и на борт поднялся «Человек, который знает». Другие, с депешами, энергично пробивались через толпу солдат, офицеров, пассажиров и военных корреспондентов к каюте генерала. Мы [339] поймали «Человека, который знает» — он, думаю, был транспортным агентом или чем-то вроде этого — и, затащив его на середину лестницы, ведущей на штормовую палубу, потребовали, чтобы он как можно скорее рассказал нам о войне.

Толпа в коричневой униформе под электрическими фонарями разбилась на две шумные группы. Одни срочно искали газеты, другие спешили пересказать только что услышанное. Лишь немногие, облокотившись на фальшборт, молча и пристально глядели в сторону суши, где огни Кейптауна, его улицы, причалы и дома сверкали в ночи, как алмазы на черном бархате.

На следующее утро сэр Редверс Буллер торжественно сошел на берег. Корабль был украшен флагами от носа до кормы. Почетный караул выстроился вдоль пристани, кавалерийский эскорт сопровождал пролетку, огромная толпа собралась возле доков. Ровно в девять часов генерал ступил на трап. Команда и кочегары «Дунноттар Касла» трижды прокричали приветствие, громко жужжали кинокамеры, щелкнули сорок камер, гвардия отсалютовала оружием, в гавани прогремел салют береговых батарей. Так сэр Редверс Буллер вернулся в Южную Африку — в страну, где создавалась его военная репутация, где он заслужил крест Виктории, и которую, как мы надеемся, он покинет, успешно выполнив нелегкую задачу, порученную ему правительством Империи.

Какова же ситуация, с которой предстоит столкнуться генералу и его армии? Выстраивая свои отношения с военными республиками, превратившимися на юге в столь значительную силу, министры, ответственные за безопасность наших южноафриканских владений, были вынуждены считаться с двумя направлениями общественного мнения: британским и колониальным. Мнение колониальное было на подъеме (с нашей точки зрения) около трех месяцев назад. Чтобы удовлетворить честную британскую публику, республикам были предоставлены все мыслимые возможности для принятия наших условий, но это, как и задержки с отправкой войск, было неправильно расценено в Южной Африке. Положение в Капской колонии стало гораздо более серьезным. Нам всегда говорили об удивительной преданности голландцев. Начнись война три месяца назад, они, вероятно, смогли бы продемонстрировать свою верность. Но война после трех месяцев колебаний — ибо выглядело это именно так — оказалась для них слишком суровым испытанием, и не будет преувеличением [340] сказать, что значительная часть колонии стоит на грани мятежа. При таком состоянии общественного мнения любые военные неудачи могут иметь плачевные последствия.

Ход военных действий не мог не вызывать беспокойства. Быстрое пламя войны за несколько дней сделало полный круг, охватив границы республик. Далеко на севере произошла стычка при Тули. На западе территориям Кхамы угрожает вторжение. Мафекинг окружен, изолирован и мужественно отражает непрекращающиеся атаки. Врейбург коварно сдан противнику его мятежными жителями. Кимберли образует стабильный фронт, противостоя нерешительным атакам, и даже отвечает, используя бронированные поезда и другие смелые инициативы. Южная граница вооружена, там растет напряжение, велика вероятность столкновения. Но основные свои усилия буры сосредоточили на восточной стороне. Они обрушились на Наталь, применив наполеоновскую тактику. Здесь сам характер местности благоприятствует вторжению. На длинный язык равнины, врезающийся в горы, можно выйти с обеих сторон, тем самым нарушив коммуникации передовых гарнизонов и отрезав им путь к отступлению. Буры, похоже, вознамерились очистить северный Наталь от наших войск. Если же их оттеснят или уже оттеснили к границам их собственной страны, они смогут отступить вдоль языка равнины, где с каждой милей их открытый фронт будет сужаться, зажатый между горами, и ожидать преследователей на почти неприступной позиции у Лаинг Нек. Оценив все это, предводители буров благоразумно решили сосредоточить основные силы против наших войск в Натале и сокрушив последние, поднять своих сторонников по всей Капской колонии.

Демократическое правительство не может вступить в войну, не имея поддержки всей страны, и пока оно не обеспечит подобной поддержки, не должно ставить себя в положение, единственным выходом из которого будет война. Трудности в привлечении на свою сторону общественного мнения ввиду усилий мистера Морли, мистера Кортни, сэра Вильяма Харкорта и прочих привели к весьма опасной задержке в отправке подкреплений.

В течение последних трех месяцев правительство Империи находилось в крайне неприятной ситуации, наблюдая постоянное усиление своих противников и не имея возможности принять соответствующие контрмеры. [341]

Буры получили преимущество, первыми пустив кровь, уничтожение бронепоезда около Мафекинга было раздуто ими, равно как и падкой до сенсаций британской прессой, до размеров серьезной катастрофы. Но несколько дней спустя другой бронепоезд вырвался из Кимберли и его пулеметы Максима уложили пятерых буров без всяких потерь с нашей стороны. Без преувеличений не обошлось и описание этого эпизода, только с противоположным знаком. Затем пришли известия о битве при Гленко. Первые отчеты, содержание которых очень тщательно контролировалось — ибо мы воюем пером, равно как и мечом — рассказывали только о храбрости наших войск, о штурме позиций буров и о взятии пленных. То, что наши войска понесли большие потери, а буры отступили на следующие рубежи позади первых, прихватив с собой все пушки, и что после победы (а, с тактической точки зрения, это была, несомненно, победа) генерал Юл форсированным маршем отступил к Ледисмиту — все это просачивалось в колонию лишь постепенно. Только неделю спустя стало известно, что при отступлении бросили раненых, что лагерь со всеми запасами и багажом, кроме боеприпасов, попал в руки врага. Но прежде чем это произошло, пришли известия о битве при Эландс Лаагте, и эта блестящая операция так всех ослепила, что продолжение Гленко осталось незамеченным или, во всяком случае, не произвело особого впечатления на общественное мнение.

Наталийская действующая армия теперь сконцентрировалась в Ледисмите и продолжает каждодневно противостоять напору основных сил армии буров. И хотя противник имеет численное превосходство, а его мужество вызывает неподдельное уважение у наших военных, трудно поверить, чтобы на этом участке могли произойти какие-либо серьезные изменения. Тем временем тысячи новых солдат уже следуют сюда морем. Для тех, кто знаком с местными условиями и характером буров, совершенно очевиден тот факт, что нашу армию в Южной Африке ждет упорная, кровавая и, возможно, очень долгая борьба.

Ист-Лондон, 5 ноября 1899 г.

Прошлой ночью я выехал по железной дороге из Ист-Лондона, откуда маленький пароходик каждую неделю возит английскую почту в Наталь, и этой обходной дорогой надеюсь добраться до Ледисмита утром в воскресенье. [342]

Путешествие по железной дороге в Южной Африке дороже, чем в Индии, но так же удобно. Все обеспечены спальными местами, на остановках можно получить еду. Вагон, устроенный по коридорной системе, плавно бежит по рельсам — настолько плавно, что тряска нисколько не мешает мне писать. Солнце теплое, воздух резкий и свежий. Но пейзаж может нагнать тоску на самого жизнерадостного субъекта. Мы поднимались в горы на протяжении всей ночи, и с рассветом поезд оказался в центре Великой Карру. Зачем была создана эта несчастная страна камней и кустарников? Громады раскрошенных скал, которым дожди придали самые неожиданные формы, поднимаются посреди этой мрачной пустынной равнины. Но хотя Карру кажется безнадежной пустыней, там каким-то образом ухитряются существовать стада овец. То и дело путешественник замечает далекие фермы.

Мы внимательно искали какие-нибудь следы войны. Пока мало что было заметно, но повсюду вдоль южной границы Свободной Республики росло ожидание скорого столкновения.

За Матьесфонтейном каждый мост и даже каждая водопроводная труба охраняется кафром с флагом, так что поезд не рискует сойти с рельс из-за неожиданных повреждений. На пути в Де Аар мы проехали мимо второй половины бригадного артиллерийского дивизиона. Артиллеристы спешили на фронт на трех длинных поездах, каждый из которых вмещал половину батареи со всеми пушками, лошадьми и людьми.

В Бьюфорт Вест нас ожидали серьезные новости: мы узнали о капитуляции 1200 солдат под Ледисмитом. Все верят, что это спровоцирует мятеж голландцев в этой части колонии и вторжение командос, которые концентрируются сейчас вдоль Оранжевой реки. Голландские фермеры громко и уверенно говорят о «наших победах», имея в виду победы буров, растет национальная рознь. Но британские колонисты сохраняют непоколебимую уверенность в решимости правительства Империи никогда больше не оставлять их без поддержки, что удивительно, если вспомнить прошлое.

В Де Ааре начинается этап нашего пути, который можно назвать неопределенным. Линию патрулируют бронепоезда, маленькие отряды вооруженной полиции охраняют мосты, пехотные и артиллерийские подразделения заняли города. Гарнизоны Де Аара, Колсберга и Стормберга усилены настолько, насколько [343] это позволяют нынешние ограниченные возможности, но сведения о передвижениях буров, похоже, говорят о том, что наступление противника неотвратимо. В Колсберге мост через Оранжевую реку был захвачен врагом, линия между Бетулие и Колсбергом недавно была перерезана. Каждый поезд, проследовавший из Де Аара в Стормберг, считали последним, не подвергшимся нападению. Мы, однако, мирно проспали всю ночь и, благополучно проехав Колсберг, достигли железнодорожного узла Стормберга. [344]

Здесь подтвердились многие слухи. Известия о наступлении буров на Бургерсдроп в двадцати пяти милях отсюда были, похоже, обоснованы, и когда прибыл наш поезд, в Стормберге полным ходом шла эвакуация гарнизона: полбатальона Беркширского полка, 350 человек флотской бригады, рота конной пехоты и несколько пушек.

Стормберг является важным железнодорожным узлом. Более недели войска трудились днем и ночью, готовя его к обороне. Небольшие редуты возведены на холмах, выкопаны траншеи, несколько домов около станции превращены в укрепления. Один такой дом мне показал молодой офицер, командовавший там. Вокруг ничего, кроме проволочных заграждений и полосы препятствий, в массивных стенах сделаны амбразуры, окна заложены мешками с песком, перегородки между комнатами разрушены, чтобы удобнее было передвигаться.

Затем неожиданно пришел приказ эвакуироваться и отступать. Поезд с флотским подразделением и его пушками тронулся, мы помахали ему вслед. Другой поезд поджидал Беркширцев. Конная пехота уже выступила. «Неужели мы не можем даже взорвать все это?» — сказал один солдат, указав на дом, который он помогал укреплять. Но такого приказа не было. В воздухе носилось только одно:

«Враг приближается! Отступайте, отступайте, отступайте!»

Станционный смотритель, тот лучший тип англичанина, который можно встретить на долгом пути, был спокоен и весел. Он сказал:

— «Больше нет никакого движения к северу отсюда, ваш поезд — последний из Де Аара. Я отошлю всех своих людей специальным поездом сегодня ночью. И это конец всего, что касается Стормберга».

— «А как же вы?»

— «О, я останусь. Я прожил здесь двенадцать лет, меня хорошо знают. Возможно, мне удастся защитить имущество компании».

Итак, мы покинули Стормберг с чувством гнева и унижения и направились к открытому морю, где буры пока что не бросили вызов британскому превосходству.

Эсткорт, 6 ноября 1899 г.

Читатель, наверное, помнит, что мы поспешно выехали из Кейптауна и нам посчастливилось проехать вдоль южной границы от Де Аара до Стормберга последним поездом до прекращения [345] движения, так что у нас была надежда добраться до Ледисмита прежде, чем завершится его окружение. Я намеревался описать наше путешествие от Ист-Лондона до Дурбана, пока мы находились на борту корабля, но погода была такая бурная, и маленький пароход водоизмещением не более ста тонн так швыряло на волнах, что я лежал пластом, мучимый морской болезнью, и не мог ни о чем думать. Более того, мы были задержаны часов на двадцать противным ветром. И только когда мы прошли Порт-Сент-Джонс, ветер, как будто раскаявшись, переменился на юго-западный и теперь настолько же добавлял нам скорости, насколько прежде нас задерживал.

Маленький пароходик благополучно достиг Дурбана в полночь 4 ноября, и мы с нетерпением провели шесть часов в ожидании рассвета и новостей. И то и другое пришло своим чередом. Встало солнце, и мы узнали, что Ледисмит отрезан. И все же, следуя девизу военных корреспондентов «Пока ты можешь, действуй так быстро, как можешь», в семь часов мы уже неслись вглубь страны в дополнительном вагоне специального поезда, везущего почту.

Питермарицбург находится в шестидесяти милях от Дурбана, но поскольку дорога там идет зигзагами вверх и вниз по холмам, выписывая петли, которые привели бы в ужас английского инженера, путь туда занимает четыре часа. Это сонное, полумертвое местечко, апатии которого не нарушили даже действия полковника Ноула, военного инженера, проводившего активную подготовку к обороне: он сравнивал холмы, пробивал стены и возводил проволочные заграждения. Но хладнокровие гражданского населения — фактор, весьма полезный на войне, и мне хотелось бы, чтобы мое перо было в состоянии описать и донести до читателей в Англии, как великолепно держались жители Наталя и сколь достойны они своего государства.

Колонисты много раз имели дело с бурами — знали их силу и боялись их злобы. Но ни разу они не забыли о своем долге жителей британской колонии. Их верность была непоколебима. С самого начала наталийцы предупреждали правительство Империи о вторжении врага на свою территорию. Пока велись долгие переговоры, они знали, что первыми испытают ярость войны, если она начнется. И вот война началась. Для всех нас это было событием драматическим, но больше всего — для жителей [346] Наталя. Буры вторглись на их территорию, угнали скот, разбомбили или захватили дома. Самая большая армия, на защиту которой можно было рассчитывать, была отрезана в Ледисмите, столица покрылась траншеями и амбразурами, Ньюкасл оставлен, Коленсо пал, Эсткорт под угрозой. Не исключена возможность, что вся провинция будет захвачена противником. С самого начала они просили защиты. С самого начала им была обещана полная защита. Никто не слышал от них ни единой жалобы. Горожане спокойны и опрятны, пресса величава и благоразумна. Мужчины, способные носить оружие, доблестно откликнулись на призыв. Шестнадцатилетние мальчики и пятидесятилетние мужчины идут на войну, весьма нелегкую войну. Добровольцы выносят все военные тяготы и отважно сражаются.

Эсткорт, 9 ноября 1899 г.

Штаб сэра Джорджа Уайта находится всего в сорока милях отсюда, но между ним и Эсткортом расположилась вражеская армия. Давайте рассмотрим ситуацию. В последнюю среду, 1 ноября, буры завершили окружение Ледисмита. В четверг последний поезд прошел там по железной дороге под огнем их артиллерии. В ту ночь железнодорожная линия была перерезана примерно в четырех милях к северу от Коленсо. Телеграфная связь также прервалась. В пятницу был атакован сам Коленсо. Тяжелое орудие начало обстрел с холма, который возвышается над городом, и небольшой гарнизон, состоявший из добровольческой пехоты и флотской бригады, поспешно оставил город и под прикрытием бронепоезда отступил к Эсткорту.

Эсткорт — это южноафриканский город, то есть примерно три сотни отдельно стоящих домов из камня или гофрированного железа, почти все одноэтажные, которые выстроены вдоль двух широких улиц, поскольку места там достаточно, или разбросаны по окраинам. Этот маленький городок расположен в ложбине среди холмов, которые зелеными волнами возвышаются вокруг. По этой причине его очень трудно защищать в случае нападения. Выглядит он мелким и незначительным, но, как и все подобные городки в Натале, является центром большого сельскохозяйственного района. Заходя в местные непритязательные [347] на вид лавки, удивляешься количеству и разнообразию товаров, которые здесь продаются.

Эсткорт теперь называет себя «фронтом». Полковник Вольф Мюррей, офицер, который командует коммуникационными линиями Наталийской действующей армии, получив известия об атаке на Коленсо, немедленно начал соответствующие приготовления, чтобы задержать продвижение врага.

Силы, которые имеются у него в распоряжении, невелики: два британских батальона — Дублинские фузилеры, которых отправили из Ледисмита для усиления коммуникаций, когда стало ясно, что блокады не избежать, а также пограничный полк с Мальты, эскадрон императорской легкой кавалерии, 300 наталийских добровольцев с двадцатью пятью велосипедистами, добровольческая батарея девятифунтовых пушек. Всего примерно 2000 человек. С таким небольшим числом людей совершенно невозможно удерживать длинную цепь холмов, что необходимо для защиты города, но позиции были выбраны и укреплены таким образом, чтобы войска смогли продержаться хотя бы в течение нескольких дней. Об уверенности военных специалистов в неприступности Эсткорта можно судить по тем лихорадочным усилиям, которые прилагаются к укреплению Питермарицбурга в 76 милях за ним и даже Дурбана, расположенного в 130 милях, где строятся земляные валы и устанавливаются морские орудия.

Кажется, однако, что в ближайшее время сюда будут переброшены значительные силы, чтобы восстановить равновесие и освободить Ледисмит. А пока мы остаемся в нетерпеливом и беспокойном ожидании. Императорская кавалерия, немногие конные пехотинцы, добровольцы-велосипедисты и бронепоезд ежедневно патрулируют местность до Коленсо и на север, ожидая увидеть приближающихся бурских командос. Вчера я совершил поездку на бронепоезде. Этот бронепоезд — довольно несовершенный экземпляр, не имеющий ни пушек, ни пулеметов Максима, ни крыш на вагонах, ни заслонок на амбразурах, он во всех отношениях уступает тем мощным машинам, которые я видел на южной границе. Тем не менее он полезен как разведывательное средство, и путешествие на нем не лишено интереса. Мы выехали в час дня. Экипаж составляла рота Дублинских фузилеров. Половина размещалась в вагоне перед паровозом, остальные — в вагоне [348] позади. Следом шли три вагона с бригадой путевых рабочих и запасными рельсами, чтобы ремонтировать поврежденные участки дороги. Ехали мы с хорошей скоростью, и хотя часто останавливались, чтобы опросить кафров или сельских жителей и поддержать связь с велосипедистами и другими патрулями, которые обследовали местность на флангах, достигли Чивели, что в пяти милях от Коленсо, примерно к трем часам. Отсюда хорошо виден наблюдательный воздушный шар над Ледисмитом — коричневое пятно, плывущее над далекими холмами.

После Чивели необходимо было двигаться с большими предосторожностями. Скорость была уменьшена. Железнодорожные чиновники обследовали путь, и часто, прежде чем переехать мост или дренажную трубу, мы выбирались из вагонов и обследовали их. Время от времени поезд останавливался, и офицеры обозревали местность в бинокли и подзорные трубы. Но вокруг было пусто, дорога цела, и мы продолжали медленно продвигаться вперед. Наконец показался Коленсо — сотня домиков из оцинкованного железа у подножия возвышающихся с севера холмов. Мы внимательно его осмотрели. На насыпи за поселком угадывался контур форта из мешков с песком, построенного флотской бригадой, с торчащим флагштоком без флага. Судя по всему, место было покинуто.

Мы принялись обсуждать ситуацию. Возможно, буры устроили засаду в ожидании бронепоезда; возможно, они пристреляли пушку по какому-нибудь телеграфному столбу и откроют огонь, когда поезд с ним поравняется; а может быть, они уже разбирают путь позади нас. Почтительно приблизились несколько кафров и поприветствовали нас. Наталийский доброволец, один из велосипедистов, вышел вперед, чтобы опросить их. Он задавал вопросы и переводил нам ответы. Кафры сказали, что голландцы определенно находятся где-то рядом. Их видели сегодня утром. Как много их было? Последовал неопределенный ответ: двенадцать, семнадцать или тысяча… у них также была пушка или пять пушек. Они установили их в старом форте, или на станции, на платформе или, может быть, на холме за городом. Днем они обстреливали Коленсо. «Но зачем они обстреливали Коленсо? Чтобы пристреляться по телеграфному столбу?» — спросили мы. «Достаточно одного снаряда, чтобы вывести из строя паровоз, — сказал капитан, который нами командовал, и добавил, — правда, сперва надо в него попасть». Ладно, подойдём поближе. [349]

Трижды прозвенел электрический звонок, и мы поползли вперед. Остановились, осмотрелись, снова вперед, снова остановились и осмотрелись. Так, ярд за ярдом, мы подошли к Коленсо. Наконец поезд остановился в полумиле от поселка. Офицер, взяв с собой сержанта, направился туда пешком. Я последовал за ними. Вскоре мы дошли до траншей, сделанных британскими войсками прежде, чем они покинули город. Офицер посетовал, что место оставлено зря — неделя была потрачена, чтобы выкопать эти траншеи. Коленсо лежал перед нами в двухстах ярдах — тихая покинутая деревня. Улицы завалены имуществом жителей. Два или три дома сожжены. Дохлая лошадь с вздувшимся животом валялась на дороге, задрав ноги. Поселок, очевидно, был захвачен и разграблен бурами и кафрами. Несколько туземцев слонялись без дела на дальнем конце улицы. Один, обеспокоенный появлением поезда, размахивал белым мешком, привязанным к палке. Но голландцев не было видно. Мы вернулись к железнодорожной линии и вышли на нее в том месте, где путь был перерезан. Два рельса были подняты и вместе с прикрепленными к ним шпалами сброшены с насыпи. Порванные телеграфные провода валялись на земле. Несколько столбов покосились. Но мост через Тугелу не был поврежден, а железнодорожный путь можно было легко восстановить. Буры понимают, какие преимущества дает железная дорога. В настоящее время на своих поездах с надписью «в Дурбан» они доставляют припасы из Претории в расположение своих войск в шести милях от Ледисмита. Буры намереваются использовать железную дорогу при дальнейшем наступлении, и их уверенность в исходе дела выражается в том, что они стараются избегать серьезных повреждений железнодорожных путей. Мы узнали все, что следовало узнать, — путь перерезан, поселок брошен, а мост цел — и поспешили к поезду. Паровоз дал задний ход, и мы на полной скорости стали удаляться от гряды холмов за Коленсо.

Эсткорт, 10 ноября 1899 г.

Когда я проснулся вчера утром, в воздухе разносился странный гул — вибрация, которую трудно даже назвать звуком, но тем не менее она сильно давила на уши. Я вышел из палатки, чтобы прислушаться. Только что рассвело, воздух был спокойным и [350] чистым. Легкий ветерок дул с севера, со стороны Ледисмита, и я понял, что он доносит до Эсткорта отдаленную канонаду.

Немного позднее мы выехали, чтобы подобраться поближе к источнику звука. Все силы были брошены на рекогносцировку в направлении Коленсо. Проскакав через красивые покрытые травой холмы к северу от города, я вскоре добрался до места, откуда можно было видеть колонну. Сперва показался один велосипедист, наталийский доброволец, неторопливо ехавший, забросив за спину ружье, затем еще двое, затем около двадцати. За ними, на расстоянии примерно четверти мили, следовала кавалерия — эскадрон Императорских легких кавалеристов, шестьдесят наталийских карабинеров, отряд конной пехоты и около сорока наталийских конных полицейских. Это все кавалерийские силы Наталя, остальные заперты в Ледисмите, и для защиты колонии от армии противника, где большинство составляет кавалерия, едва ли наберется три сотни всадников. Следом шла пехота — Дублинские фузилеры, доблестный полк, отличившийся при Гленко, и пограничный полк, которому еще только предстояло завоевать свои шпоры. Батарея добровольцев была зажата между двумя британскими батальонами, в арьергарде двигались добровольцы из Дурбана. Силы, которые прошли передо мной, как на смотре, казались удручающе незначительными, и впечатление усиливалось сознанием того, что все теперь зависело от них.

Высокий холм с плоским верхом, расположенный к северо-западу, обещал хороший обзор и место поближе к Ледисмиту, откуда можно слушать канонаду. В сопровождении двух спутников я направился к холму и через час мы стояли на его вершине. Местность расстилалась перед нами, как на карте. Правда, Эсткорт был скрыт окружавшими его холмами, но Коленсо мы ясно видели. Далеко на востоке могучей стеной поднимался темный зазубренный хребет Дракенсберг. Но мы направляли свои бинокли не на эти красоты. Справа от Коленсо холмы ниже и реже, и страна, лежащая за ними, хотя и подернутая дымкой, была открыта взору. Сперва шел участок низких каменистых холмов, разбросанных в странном беспорядке и спускающихся с другой стороны в низину. Над этой широкой впадиной, подобно пару над кипящим котлом, поднимались тучи дыма от горящей травы и других источников огня. На дне ее, невидимый даже с нашей возвышенности, располагался город и военный лагерь Ледисмит. [351]

Пока мы все это рассматривали, к нам присоединился владелец соседней фермы, высокий рыжебородый человек, серьезный и рассудительный.

— «У них был тяжелый бой этим утром. — сказал он. — С того самого понедельника (Черного Понедельника этой войны) не было такой стрельбы. Но на этом они сегодня, похоже, закончили». Поглощенные этой далекой драмой, тем более завораживающей, что значение и исход ее были неясны и загадочны, мы стояли, выделяясь на фоне неба, и тут наш разговор был неожиданно прерван. Сзади, из-за гребня холма, вынырнули двое всадников. В сотне ярдах слева трое или четверо спешились среди скал. Еще трое появились с другой стороны. Мы были окружены, правда, не бурами, а наталийскими карабинерами.

— «Взяли вас, я думаю, — сказал прибывший сержант. — Будьте любезны сообщить, кто вы». Мы предъявили наши пропуска и объяснили патрулю, что мы совсем не те, кого следовало бы брать в плен. Сержант был разочарован, но утешился, когда его сфотографировали «для лондонских газет». Мы поспешили принять приглашение фермера на ленч. «Всего лишь грубая простая пища, — сказал он, — но вы, наверное, привыкли переваривать такое».

Ферма стояла на углу холма, ниже по склону, недалеко от его вершины. Это был просторный дом с каменными стенами и крышей из рифленого железа, окруженный несколькими сараями и пристройками. Четыре или пять голубых камедных деревьев давали немного тени и вносили некоторое разнообразие в этот ровный, покрытый травой пейзаж. У входа нас встретили две женщины, жена и сестра хозяина. За превосходным ленчем мы многое обсудили с этими добрыми людьми, говорили о том, что нация на этот раз решила покончить с бесконечными раздорами между британцами и бурами.

— «Мы всегда знали, — сказал фермер, — что это должно кончиться войной, так оно и случилось, и я не могу сказать, что жалею об этом. Но война нам дорого обойдется. Я здесь единственный на двадцать миль не оставил свою ферму. Конечно, здесь мы беззащитны. В любой день могут явиться голландцы. Нас они, может быть, и не убьют, но разграбят и сожгут все вокруг, а это все, что у меня есть в этом мире. Я проработал здесь пятнадцать лет и я сказал себе, что мы остаемся, а уж там — будь что будет».

Мы двинулись обратно, поскольку дело шло к вечеру, а в сумерках опасно наткнуться на пикеты. К настоящему времени [352] военная ситуация сложилась, несомненно, серьезная и критическая. Война шла уже три недели. Армия, которая должна была защищать Наталь и способная, как полагали, отбросить противника с большими потерями, оказалась запертой и обстрелянной в собственном укрепленном лагере. Почти в каждом пункте вдоль границ буры наступали, а британцы отступали. Всюду, где мы пытались занять оборонительную позицию, нас окружали. Буры взяли в плен более 1200 живых и здоровых британцев, число постыдно несоразмерное по сравнению со списком потерь и с тем количеством буров, которых захватили мы. Все это, в первую очередь, свидетельствует о нашей неготовности. А то, что мы оказались не готовы, — следствие деятельности в Англии тех, кто прилагал все усилия, чтобы создать препятствия на пути правительства, кто смеялся над самой возможностью агрессии со стороны буров, кто выставлял любую предосторожность, принимавшуюся для защиты колоний, в качестве намеренной провокации и вызова Трансваалю. Кроме того, мы серьезно недооценили силы буров. Эти военные республики в течение десяти лет копили боеприпасы. Окруженные золотыми приисками, они пять лет вооружались и готовились к борьбе. Весьма примечательно, что этим невежественным крестьянским общинам хватило ума и предприимчивости привлечь на свою сторону хороших советчиков и использовать экспертов при решении всех вопросов, связанных с вооружением и ведением войны.

Их артиллерия уступает нам только в численности. Вчера я посетил Коленсо, отправившись туда на бронепоезде. В одном из брошенных редутов, построенных британцами, я нашел две коробки со шрапнелью и зарядами. Буры не потрудились взять их. У них пушки более позднего образца, и они используют снаряды, в которых заряд и боеголовка соединены вместе, как в ружейном патроне. Впервые в истории войн используемая комбинация — тяжелая артиллерия и мощная кавалерия — оказалась внушительной и эффективной. Мужество, выдержка врага и его уверенность в своих силах не менее удивительны. Короче говоря, мы весьма недооценили их военную мощь.

Но возвратимся к Эсткорту. Его гарнизона явно недостаточно для защиты от буров. Если враг нападет, войскам придется отступать к Питермарицбургу хотя бы уже по той причине, [353] что они являются единственной силой, которую можно использовать для защиты надежной оборонительной линии, возведенной вокруг города. За пределами Ледисмита так мало кавалерии, что буры могут совершать рейды во всех направлениях. В момент, когда я пишу эти строки, ситуацию спасает, по моему мнению, только крайняя самоуверенность противника. Они сконцентрировали все свои усилия на Ледисмите и надеются принудить его к сдаче. Однако можно с уверенностью сказать, что город способен продержаться еще не меньше месяца. Силы подкрепления уже в пути, в море. Железнодорожное сообщение с берегом поддерживается. Даже сейчас строятся запасные ветки и готовятся поезда для перевозки войск. Вот чем следовало бы сейчас заняться бурам, и они вполне способны заставить нас отступить к Питермарицбургу, уничтожить железную дорогу, взорвать мосты. Все это может задержать продвижение армии, идущей на помощь Ледисмиту, и тогда у них будет больше шансов превратить Ледисмит во вторую Саратогу. Мы опасаемся этого с прошлой субботы. Но прошла почти неделя, а они ничего не предприняли. Почему? Я думаю, в какой-то мере это связано с тем, что они опасаются разлива реки Тугела позади своих рейдерских отрядов, что отрезало бы им путь к отступлению. Но в какой-то мере, возможно, это следствие рассудительных и уверенных действий генерала Вольфа Мюррея, того, как он обращается со своими войсками, — постоянные рекогносцировки создают иллюзию наличия значительных сил. Но что бы ни говорили по этому поводу, мы стоим перед фактом — враг не уничтожает железную дорогу, потому что не боится наших подкреплений, не верит, что их будет много, потому что он уверен — сколько бы их ни пришло, он сумеет разбить их. Именно поэтому они сохраняют дорогу так же тщательно, как и мы, и охраняют мосты. По этой дороге будут снабжаться их войска во время похода через Наталь к морю. После того, что они уже совершили, было бы глупо смеяться над их планами.

Претория, 20 ноября 1899 г.

Неделю назад я описал рекогносцировочную экспедицию в эсткортском бронепоезде и указал на многие дефекты в его конструкции, делающие использование этой неудачной военной [354] машины крайне опасным. Они столь очевидны всем, кто был связан с этим делом, что в лагере бронепоезд прозвали «смертельной ловушкой Вильсона».

Во вторник 14 ноября патрули конной пехоты сообщили, что буры небольшими отрядами приближаются к Эсткорту по направлениям от Винена и Коленсо, и полковник Лонг произвел разведку боем, чтобы выяснить, какие силы следуют за передовыми отрядами. Разведка практически не дала результатов, но все считают, что значительная часть армии, осаждавшей Ледисмит, движется или готова двинуться на юг и атаковать Эсткорт, а затем попытается нанести удар по Питермарицбургу. Движение, которого мы ожидали в течение десяти дней, началось. Были сделаны необходимые военные приготовления, чтобы избежать всяческих неожиданностей, и в четверг на рассвете группы патрулей рассыпались в северном и северо-западном направлениях, а эсткортскому бронепоезду было приказано провести рекогносцировку в направлении Чивели. Поезд был составлен следующим образом: обычный вагон, в котором установлено семифунтовое орудие, обслуживаемое четырьмя моряками с «Тартара»; бронированный вагон с амбразурами, в котором размещались три взвода роты Дублинских фузилеров; паровоз и тендер, еще два бронированных вагона с четвертым взводом роты фузилеров, ротой Дурбанской легкой пехоты (добровольцами) и немногочисленной гражданской ремонтной бригадой; наконец, еще один простой вагон с инструментами и материалами для ремонта дороги. Всего пять вагонов, локомотив, одна маленькая пушка и 120 человек. Командовал ими капитан Халдейн, которого я знал раньше.

Мы вышли в половине шестого и через час добрались до станции Фрир. Здесь небольшой патруль наталийской полиции сообщил нам, что в пределах ближайших пяти миль врага не видно, и что, кажется, все спокойно. Капитан Халдейн решил осторожно продвигаться до Чивели, откуда открывается вид на его окрестности. Не было никаких признаков близости буров. Волнистая, покрытая зеленой травой страна выглядела такой же мирной и пустынной, как и в прошлый раз.

Все было чисто до самого Чивели, но когда поезд подошел к станции, я заметил около сотни бурских всадников, скакавших легким галопом к югу, примерно в миле от железной дороги. За [355] Чивели длинный холм был усеян рядом черных точек, это говорило о том,что на пути нашего дальнейшего продвижения появилось препятствие. Телеграфист, сопровождавший поезд, отправил в Эсткорт депешу, в которой говорилось, что мы благополучно прибыли на станцию и видим неподалеку отряды буров. Полковник Лонг в ответ приказал поезду возвращаться во Фрир, оставаться там в течение дня и вести наблюдение, обеспечивая себе безопасное отступление к ночи. Мы подчинились приказу, но когда поезд вышел из-за поворота — до Фрира оставалось миля и три четверти — оказалось, что холм в 600 ярдах от нас, возвышавшийся над железной дорогой, занят противником. Следовательно, нам, наконец, придется вступить в бой, поскольку мы не можем пройти мимо этого места, не попав под огонь. Четыре моряка зарядили пушку — старинную Игрушку, солдаты наполнили магазины патронами, и поезд, который шел теперь задним ходом, медленно двинулся к холму.

Момент приближался, но никто не был слишком озабочен, поскольку бронированные вагоны защищали от ружейного огня, а холм в худшем случае мог быть занят только каким-нибудь дерзким патрулем, насчитывающим не более десятка человек. «Кроме того, — говорили мы себе, — они едва ли догадываются, что у нас есть пушка. Это будет хорошим сюрпризом».

Буры не спешили открывать огонь, ожидая, пока поезд достигнет той части пути, которая была ближе всего к их позиции. Стоя на ящике в заднем бронированном вагоне, я мог прекрасно видеть все в полевой бинокль. Длинная коричневая гремучая змея с ружьями, торчащими из ее пятнистых боков, подползала все ближе к скалистому холму, на котором ясно были видны разбросанные черные фигуры врагов. Неожиданно на гребне появились три штуки с колесами, а через секунду блеснула яркая вспышка, как гелиограф, только желтого цвета. Вспышка повторилась раз десять. Потом блеснули две еще более яркие вспышки, пока не было ни дыма, ни звука, маленькие фигурки на холме забегали, засуетились. Через мгновение над задним вагоном поезда поднялся огромный белый клуб дыма, который вытянулся в конус, как комета. Затем донесся гром бивших почти в упор пушек, и еще один снаряд упал ближе. По железным бокам вагона загрохотали пули. Раздался треск впереди поезда и еще с полдюжины [356] громких выстрелов. Буры открыли огонь с расстояния в 600 ярдов из двух больших полевых орудий и пулемета Максима, стрелявшего очередями, а залегшие на гребне холма стрелки обстреливали нас из ружей. Я спрыгнул с ящика под прикрытие бронированных стенок вагона, так толком и не поняв, что происходит. Столь же непроизвольно машинист дал полный пар, на что и рассчитывал противник. Поезд рванулся вперед, пролетел мимо пушек, наполнявших воздух грохотом взрывов, обогнул склон холма, выскочил на крутой спуск и врезался в большой камень, заранее уложенный в этом месте на рельсах.

Тех, кто находился в заднем вагоне, сильно тряхнуло, раздался страшный грохот, и поезд неожиданно остановился. С передними вагонами произошли более серьезные вещи. Первый вагон, в котором были материалы и инструменты ремонтной бригады, а также охранник, наблюдавший за дорогой, был подброшен в воздух и упал вверх дном на насыпь. Я не знаю, что случилось с часовым, вероятнее всего, он был убит. Следующий, бронированный, вагон, набитый Дурбанской легкой пехотой, протащило ярдов двадцать и опрокинуло набок. Те, кто в нем ехал, высыпались на землю. Третий вагон перекосило, он наполовину сошел с рельсов. Паровоз и задние вагоны удержались.

Мы недолго пребывали среди относительного мира и спокойствия железнодорожной катастрофы. Бурские пушки быстро сменили позицию, открыв огонь с дистанции в 1300 ярдов прежде, чем мы опомнились. Грохот ружейного огня распространялся по склону, пока не охватил место катастрофы с трех сторон, а третье полевое орудие вступило в действие с какой-то возвышенности на противоположной стороне железнодорожной линии.

На все это ухитрялась отвечать наша маленькая пушка, и моряки, стоя под огнем в открытом вагоне, успели сделать три выстрела, перед тем как в ствол пушки попал вражеский снаряд и она вместе с лафетом была выброшена из вагона.

Бронированный вагон давал защиту от пуль, но прямое попадание снаряда должно было прошить его, как бумагу, убив всех, кто оставался внутри, поэтому находиться снаружи казалось безопаснее; к тому же я хотел осмотреть характер и размеры повреждений. Я перелез через железный щит, спрыгнул на землю и побежал вдоль пути к началу поезда. Когда я пробегал мимо [357] паровоза, поблизости разорвался еще один заряд шрапнели, казалось, прямо над головой, со страшным визгом разбросав в воздухе свое содержимое. Тут же из кабины выскочил машинист и побежал прятаться за перевернутым вагоном. Его лицо, порезанное осколком, было в крови, он негодовал и ругался. Он гражданский служащий. За что, они думают, ему платят? Чтобы он попал под бомбу? Нет, только не он. Он не останется здесь ни минутой больше. Казалось, возбуждение и расстройство машиниста — он был оглушен ударом по голове — не позволят ему управлять локомотивом, а так как только он разбирался в этой технике, то последний шанс выбраться отсюда был потерян. Однако когда я сказал этому человеку, что его имя, если он останется на своем посту, будет упомянуто в числе проявивших храбрость в бою, он собрался, вытер кровь с лица, полез обратно в кабину паровоза и затем, в течение всего этого одностороннего поединка, мужественно исполнял свой долг.

Я в целости добрался до перевернутых вагонов. Добровольцев здорово тряхнуло, но большинство из них не пострадало. Они залегли за поврежденными вагонами и укрылись в сточных канавах вдоль железнодорожной линии. Увидев это, я побежал вдоль поезда к задним вагонам и сказал капитану Халдейну, что, по моему мнению, путь можно расчистить. Тогда мы решили, что он будет прикрывать нас ружейным огнем от вражеской артиллерии, [358] а я попытаюсь сбросить обломки с рельс, чтобы паровоз и те два вагона, которые остались на рельсах, смогли уйти.

Расчистка дороги в обычных условиях не представляла бы, очевидно, особенно трудной задачи. Но сейчас не было ни инструментов, ни ремонтных рабочих, которые бежали с места катастрофы вдоль дороги или через поля. К тому же вражеский огонь, безжалостный и непрерывный, отвлекал от работы. В первую очередь необходимо было отцепить наполовину сошедший с рельсов вагон от поезда, для чего потребовалось сдвинуть паровоз и ослабить напряжение в перекошенном сцеплении. После того, как это удалось сделать, следовало оттащить вагон назад, подальше от остальных обломков, а затем сбросить с рельсов. Это могло бы показаться простым делом, но мертвый груз железного вагона, наполовину лежащего на шпалах, был огромен, и колеса паровоза несколько раз вхолостую прокручивались на рельсах, прежде чем его удалось сдвинуть с места. Наконец вагон оттащили назад на достаточное расстояние, и я попросил добровольцев помочь перевернуть его, толкая сбоку, в то время как паровоз будет напирать на него с торца. Было очевидно, что это сопряжено с большой опасностью. Потребовалось двадцать человек, которые немедленно и отозвались. Но только девять из них, включая майора добровольцев и четырех или пяти фузилеров, решились выйти на открытое пространство. Попытка тем не менее удалась. Вагон накренился под напором людей, паровоз в нужный момент подтолкнул его сзади и опрокинул — путь был свободен. Казалось, что дело сделано, но нас ждало разочарование. Паровоз был на шесть дюймов шире тендера, и угол его башмака не проходил через угол только что перевернутого вагона. Нажимать слишком сильно было опасно, иначе паровоз сам сошел бы с рельсов. Поэтому раз за разом паровоз отходил назад на ярд или два, а затем наваливался на препятствие, каждый раз понемногу сдвигая его. Но вскоре стало очевидно, что возникло новое затруднение. Перевернутый вагон прижался к тем, что уже лежали на насыпи, и чем больше его толкал паровоз, тем плотнее он прижимался. Добровольцев снова попросили помочь, но хотя семь человек, двое из которых были ранены, старались изо всех сил, попытка не удалась.

Настойчивость, однако, является добродетелью. Вагоны, когда их толкают, сильнее прижимаются друг к другу, но можно [359] разъединить их, оттащив назад. Правда, и здесь все оказалось не так просто. Соединительная цепь паровоза дюймов на пять-шесть не доставала до цепи перевернутого вагона. Стали искать запасную цепь. Нашли ее по чистой случайности. Паровоз потащил обломки и прежде, чем цепь разомкнулась, оттащил вагон на несколько ярдов. Казалось, теперь уж путь точно свободен. Но угол башмака снова зацепился за угол вагона, и мы снова остановились.

Ничего не оставалось, как только биться о препятствие, надеясь, что железо постепенно прогнется, сломается и мы проскочим. Пока мы бились, враг тоже не сидел сложа руки. Я уговаривал машиниста не торопиться и толкать осторожно, ведь если паровоз сойдет с рельсов, мы лишимся последнего шанса оторваться от противника. Паровоз еще несколько раз толкнул препятствие без видимого результата, и тут в переднюю его часть попал снаряд, который поджег деревянную надстройку. Машинист прибавил пару, и мы с разгону еще раз врезались в препятствие. Раздался скрежет, машина качнулась, остановилась, опять рванулась и со страшным скрипом протиснулась вперед, царапаясь о перевернутый вагон. Ничего, кроме ровных рельсов, не лежало теперь между нами и домом.

Казалось, мы добились блестящего успеха, ведь я думал, что задние вагоны и пушечная платформа последовали за локомотивом и теперь все смогут забраться в них и достойно покинуть поле боя. Но, обернувшись назад, я увидел, что сцепление разошлось или было разорвано снарядом, и вагоны по-прежнему стоят по ту сторону препятствия, которое отделяет их от паровоза. Никто не рискнул загонять паровоз обратно, подводя его к вагонам, — он мог бы там застрять, поэтому мы попытались подтянуть вагоны к паровозу. Эта попытка провалилась в основном из-за огня противника, и капитан Халдейн решил удовольствоваться спасением локомотива. Он приказал машинисту медленно отступать по дороге, чтобы пехота могла двигаться под прикрытием металлического корпуса машины. Далее он намеревался занять несколько домов у станции, в 800 ярдах от этого места, и продержаться там некоторое время, пока паровоз отправится за помощью.

На локомотив погрузили как можно больше раненых — они стояли в кабине, лежали на тендере и прижимались к предохранительной решетке. Все это время снаряды вонзались в мокрую [360] землю, взметая вверх облака белого дыма, со страшным грохотом разрывались над головой или ударяли в паровоз и в железные обломки вокруг. Помимо трех полевых орудий, которые оказались 15-фунтовыми пушками, нас постоянно обстреливал пулемет Максима. Мелкие пули, которыми он нас поливал, разрывались вокруг с отвратительными хлопками. Одна, как я помню, врезалась в башмак паровоза прямо перед моим лицом, превратившись в яркую желтую вспышку и заставив меня гадать, почему я все еще жив. Другая попала в кучу угля в тендере, взметнув в воздух тучу черной пыли. Третья — и я тоже это видел — попала в руку одному из Дублинских фузилеров. Вся рука была раздроблена — кости, мышцы, кровь, униформа — все перемешалось в ужасную кашу. Внизу висела кисть, неповрежденная, но раздувшаяся раза в три. Вскоре паровоз был переполнен и пополз к дому — несчастный, жестоко избитый локомотив, с горящей деревянной надстройкой и пробитыми баками, из которых вырывались струйки воды. Пехотинцы тянулись рядом с ним, ускоряя шаг.

Увидев, что паровоз уходит, буры усилили огонь, и солдаты, до тех пор хоть как-то укрытые железными вагонами, понесли серьезные потери. Многие из добровольцев упали, раненые в ноги. Там и сям люди падали на землю, некоторые пронзительно кричали, что редко бывает на войне, и просили помощи. Около четверти отряда вскоре было убито или ранено. Снаряды, летящие вслед отступающим солдатам, разбросали их по всей дороге. Не было больше ни порядка, ни контроля. Паровоз, набирая скорость, оторвался от толпы отступающих и вскоре был в безопасности. Пехота продолжала бежать вдоль дороги по направлению к домам; я искренне полагаю, что, несмотря на беспорядок, они могли бы оказать сопротивление, если бы нашли укрытие. Но в этот момент произошел один из тех несчастных инцидентов, которых было так много во время этой войны.

Раненый рядовой солдат, нарушив приказ не сдаваться в плен, взял на себя ответственность и поднял белый носовой платок. Буры немедленно прекратили огонь, и дюжина всадников, побуждаемых мужеством и гуманностью, поскакали с холмов к разбросанным вдоль дороги беглецам, из которых мало кто заметил белый флаг, а некоторые продолжали стрелять. Они громко [361] крикнули, чтобы те сдавались. Солдаты, не зная, как поступить, сложили оружие и сдались в плен. Лишь те, кто был дальше от всадников, продолжали бежать. Некоторых из них подстрелили, некоторых поймали, но кое-кому удалось уйти.

Что до меня, то я был на паровозе, когда преодолели препятствие, и оставался там, в набитой людьми кабине, прижатый к человеку с перебитой рукой. Так я проехал ярдов 500 и поравнялся с отступающими, из которых приметил одного, молодого офицера, лейтенанта Френкланда, который со счастливой, уверенной улыбкой на лице пытался собрать своих людей. Когда мы добрались до домов, где было решено занять оборону, я спрыгнул на рельсы, чтобы дождаться идущих сюда людей. Этим объясняется и адрес, откуда отправлено настоящее письмо. Локомотив скрылся, и я оказался один в неглубоком овраге, вокруг не было видно ни одного нашего солдата, так как все они сдались. Затем неожиданно на рельсах у конца оврага появились двое, но без униформы. Поначалу я принял их за дорожных рабочих, но затем до меня дошло, что это буры. Моя память хранит их образы: высокие подвижные люди, одетые в темные просторные костюмы, в выгоревших шляпах с широких полями, опирающиеся на ружья. Они стояли меньше чем в ста ярдах от меня. Я повернулся и побежал вдоль рельсов, и единственной моей мыслью было «меткость буров». Просвистели две пули, всего в футе от меня, по одной с каждой стороны. Я бросился за насыпь, но она не давала прикрытия. Я еще раз взглянул на них — один опустился на колено и прицелился. Я опять бросился вперед. Движение казалось моим единственным шансом. Вновь в воздухе просвистели две пули, но меня не задели. Я не мог этого вынести. Нужно выбраться из канавы, из этого проклятого коридора. Я вскарабкался на насыпь. Позади взметнулась земля, что-то ударилось мне в руку. Но за канавой была небольшая впадина. Я скорчился в ней, пытаясь отдышаться. С другой стороны дороги показался всадник, который скакал ко мне, что-то выкрикивая и маша рукой. Он был от меня в сорока ярдах. Будь у меня ружье, я легко мог бы застрелить его. Я ничего не знал о белых флагах, а пули привели меня в бешенство. Я потянулся за маузером. «По крайней мере, этого», — сказал я себе. Но, увы, я оставил оружие в кабине паровоза, чтобы оно не мешало мне растаскивать обломки. [362]

Между мною и всадником была проволочная изгородь. Попытаться бежать? Но мысль еще об одном выстреле с такого близкого расстояния доконала меня. Смерть стояла передо мной, беспощадная угрюмая Смерть, со своим легкомысленным спутником — Случаем. Я поднял руки и, как лисицы мистера Джоррокса, крикнул: «Сдаюсь!». Затем нас согнали в жалкую кучу вместе с остальными пленными, и только тогда я заметил, что моя рука кровоточит. Пошел дождь.

За два дня до этого я написал домой, одному высокопоставленному офицеру, чьим другом я имею честь быть:

«В этой войне слишком многие сдавались в плен, и я надеюсь, что людей, которые так поступали, не будут поощрять».

Но вмешалась судьба и, со свойственной ей иронией, как бы попыталась сказать мне, повторяя, мне кажется, слова Раскина:

«Очень мало значит, справедливо или несправедливо ваше суждение о людях, но очень много — добры они или нет». Этими словами я и закончу.

Претория, 24 ноября 1899 г.

Когда пленные, захваченные после уничтожения бронепоезда, были разоружены и собраны вместе, обнаружилось, что среди них было пятьдесят шесть здоровых или легко раненых солдат. Те, кто был ранен серьезно, лежали на пути нашего бегства. Буры столпились вокруг, с любопытством глядя на свою добычу, а мы поели немного шоколада, который по счастью, так как мы не завтракали, сохранился у нас в карманах, сели на сырую землю и задумались. Дождь струился с темного свинцового неба, а от конских попон поднимался пар.

Раздался приказ «Вперед!», и мы, образовав жалкого вида процессию — два несчастных офицера, ободранный корреспондент без шляпы, четверо матросов в соломенных шляпах с золотыми буквами «H. M. S. Тартар» на ленточках (несвоевременное легкомыслие!), около пятидесяти солдат и добровольцев, два или три железнодорожника — двинулись в путь, сопровождаемые энергичными бурскими всадниками. Когда мы взобрались на низкие холмы, окружавшие место сражения, я обернулся и увидел паровоз, быстро удалявшийся от станции Фрир. Кое-что, однако, уцелело после катастрофы. [363]

— «Не надо идти так быстро, — сказал один из буров на превосходном английском, — не спеши». Затем другой, увидев, что я иду без шляпы под проливным дождем, швырнул мне солдатскую панаму, одну из тех, что носили ирландские фузилеры, вероятно, взятую под Ледисмитом. Значит, они совсем не жестокие люди, эти враги. Это было для меня большой неожиданностью, так как я читал многое из того, что написано в этой стране лжи, и готов был к всевозможным невзгодам и унижениям. Наконец мы дошли до пушек, которые так долго обстреливали нас — два удивительно длинных ствола, низко сидящие на четырехколесных лафетах, похожие на тележки для тренировки лошадей. Они выглядели страшно современными, и я подумал, почему в нашей армии нет полевой артиллерии с комбинированными снарядами, с дальностью действия до 8000 ярдов. Несколько офицеров и солдат артиллерии (Staats Artillerie), одетых в коричневую униформу с синим кантом, подошли к нам. Командир, адъютант Роос, как он представился, вежливо отдал честь. Он сожалел, что наша встреча имела место при столь неблагоприятных обстоятельствах, и сделал комплимент офицерам по поводу того, как они оборонялись, — конечно, ситуация была для нас безнадежной с самого начала; он надеялся, что его огонь не очень нас беспокоил. Мы, должны, сказал он, понять, что его люди вынуждены были продолжать. Больше всего он хотел знать, как сумел уйти паровоз, и как мог быть расчищен от обломков путь под огнем его артиллерии. Он вел себя, как подобает хорошему профессиональному солдату, и его манеры произвели на меня впечатление.

Мы ждали здесь, около пушек, в течение получаса, а тем временем буры искали среди обломков убитых и раненых. Нескольких раненых принесли и положили на землю рядом с нами, но большинство из них было размещено под укрытием одного из перевернутых вагонов.

Через некоторое время нам приказали двигаться дальше, и, заглянув за гребень холма, я увидел странное и впечатляющее зрелище. Поезд атаковало всего около трехсот человек, а мне казалось — целое отделение. Однако когда я всмотрелся в даль, то понял, что это была только часть большой мощной армии, которая двигалась на юг под личным руководством генерала Жубера, чтобы атаковать Эсткорт. За каждым холмом, видимым сквозь [364] тонкую завесу дождя, в неком беспорядочном порядке замерли массы всадников, а с тыла тянулись длинные колонны новых. Я насчитал не менее 3000, притом что видел я далеко не все. Очевидно, это было давно ожидавшееся наступление.

Буры привели нас к простой палатке, разбитой в лощине на одном из холмов, где, как мы заключили, располагался штаб генерала Жубера. Здесь мы были выстроены в ряд, и вскоре нас окружила толпа бородатых буров, одетых в макинтоши. Я объяснил, что являюсь специальным корреспондентом и попросил встречи с генералом Жубером. Мои документы взял человек, который назвался фельдкорнетом и пообещал немедленно представить их генералу Жуберу. Тем временем мы ждали под дождем, а буры допрашивали нас. В моем корреспондентском удостоверении значилось имя, которое больше знали, чем любили в Трансваале. К тому же кое-кто из рядовых проболтался. «Вы сын лорда Рэндольфа Черчилля?» — резко спросил шотландский бур. Я не стал отрицать этого факта. Тут же начались разговоры, все столпились вокруг меня, глядя и показывая пальцем, и я слышал, как мое имя повторяют со всех сторон. «Я корреспондент газеты, — сказал я, — и вы не должны держать меня в плену». Шотландский бур рассмеялся. «О, — сказал он, — мы не каждый день ловим сыновей лордов».

Все это время я ждал, когда меня поведут к генералу Жуберу, от которого надеялся получить заверения, что мое положение военного корреспондента будет принято во внимание. Но неожиданно появился всадник, который приказал пленным двигаться в Коленсо. Конвой, двадцать всадников, сомкнулся вокруг нас. Я обратился к их предводителю и попросил, чтобы меня либо отвели к генералу Жуберу, либо вернули документы. Но так называемого фельдкорнета нигде не было видно. Единственным ответом было «Вперед!», и поскольку спорить дальше было бесполезно, я повернулся и пошел вместе со всеми.

В течение шести часов мы топали по размокшим полям и дорогам, покрывшимся скользкой грязью, а дождь продолжал лить и промочил всех до нитки. Конвоиры несколько раз повторяли нам, чтобы мы не спешили и шли нормальным шагом, один раз они дали нам несколько минут передохнуть. У нас не было ни воды, ни пищи, и я был страшно измотан, когда увидел впереди жестяные крыши Коленсо. Нас поместили около станции, в сарай [365] из гофрированного железа, полы которого были усеяны четырехдюймовым слоем обрывков железнодорожных квитанций и счетных книг. Здесь, совершенно изнуренные, мы упали на пол, и, казалось, вместе со стыдом, разочарованием, возбуждением этого утра, страданием и физической усталостью, утратили всякий интерес к жизни.

Затем буры разожгли два костра, открыли двери сарая и сказали нам, что мы можем выйти и обсохнуть. На земле лежал только что забитый вол, и нам дали кусочки его мяса. Мы поджаривали их на палках, сидя у костра, и жадно ели, чувствуя себя каннибалами, поскольку животное было живо еще несколько минут назад. Другие буры, не из нашего конвоя, а те, что занимали Коленсо, пришли посмотреть на нас. С двумя из них — они были братьями, англичанами по происхождению, африканцами по рождению, бурами по выбору — мы поговорили. Война, говорили они, идет хорошо. Конечно, противостоять силе и могуществу Британской Империи — это серьезное дело, но они готовы. Они навсегда изгонят англичан из Южной Африки или будут сражаться до последнего. Я ответил:

— «Ваша попытка бессмысленна. Претория будет взята к середине марта. Какие шансы есть у вас устоять против сотни тысяч солдат?»

— «Если бы я думал, — сказал младший из братьев со страстью, — что голландцы сдадутся из-за того, что Претория будет взята, я тотчас бы разбил свое ружье об эти железки. Мы будем сражаться вечно».

На это я мог только ответить:

— «Подождите, посмотрим, как вы будете себя чувствовать, когда ветер подует в другую сторону. Не так-то просто умереть, когда смерть рядом».

Он ответил:

— «Я подожду».

Затем мы помирились. Я выразил надежу, что он вернется домой с войны, доживет до лучших времен и увидит Южную Африку, более счастливую и благородную, под флагом, который вполне устраивал его предков. Он снял свое одеяло с дырой посередине, которое носил как накидку, и дал его мне, чтобы я мог им накрыться. Мы расстались, и с наступлением ночи ответственный за нас фельдкорнет велел нам занести немного сена в сарай, чтобы спать на нем, и запер нас, оставив в темноте.

Я не мог спать. Все правды и неправды этого конфликта, перипетии и повороты войны лезли мне в голову. Что за люди [366] эти буры! Я вспомнил, какими их увидел этим утром, когда они ехали под дождем, — тысячи независимых стрелков, которые думают сами за себя, имеют прекрасное оружие и умелых предводителей. Они передвигаются и живут без снабженцев, транспорта, колонн с амуницией, носятся как ветер, поддерживаемые железной конституцией и суровым, твердым Богом Ветхого Завета, который наверняка сокрушит Амалекитян, перебив им голени и бедра (Суд. 15:8). А потом из-за шума дождя, громко барабанившего по кровельному железу, я услышал песнопения. Буры пели свои вечерние псалмы, и их угрожающие звуки, наполненные больше войной и негодованием, чем любовью и состраданием, заставляли холодеть мое сердце, и я подумал, что, в конце концов, это несправедливая война, что буры лучше нас, что небо против нас, что Ледисмит, Мафекинг и Кимберли падут, что вмешаются иностранные державы, мы потеряем Южную Африку и это станет началом конца. И только когда утреннее солнце, еще более яркое после грозы и еще более теплое после озноба, показалось в окне, все вновь обрело свои истинные цвета и пропорции.

Претория, 30 ноября 1899 г.

Первые рассветные лучи только что пробились сквозь крышу сарая, крытую железом. Солдаты лежали на полу в кучах коричневого мусора, некоторые страшно храпели. Значение всего окружающего дошло до меня, как хлопок. Я в плену, я не могу идти куда хочу, делать что хочу, меня потащат куда-нибудь и поместят под стражу, в то время как другие будут завершать этот великий спор, а я вышел из игры, подобно ставке, сделанной в самом ее начале и брошенной в коробку. У меня вырвался горестный стон и я сел, разбудив Френкланда, который делил со мной одеяло. Затем буры открыли дверь, нам было приказано вставать и немедленно собираться в путь.

Разбросанное на полу сено зашуршало, и мысль о побеге впервые мелькнула в моей голове. Почему бы не закопаться в этом мусоре и не подождать, пока пленные и их конвоиры уйдут? Будут ли они нас пересчитывать? Заметят ли? Я так не думал. Они подумают — все они вошли внутрь. Наверняка, ночью никто [367] не сбежал. Значит, утром все должны быть на месте. Этот план совершенно захватил меня, и я уже собирался спрятаться, когда один из часовых вошел и велел всем выйти наружу.

Мы пожевали еще немного мяса того вола, который был убит и поджарен накануне, и попили дождевой воды из большой лужи. Затем мы выступили — жалкая толпа грязных, оборванных пленников. Мы перешли Тугелу по железнодорожному мосту и, двигаясь по дороге, вскоре оказались среди холмов. Преследуемые косыми солнечными лучами, мы шли несколько часов, переходя вброд овраги, превращенные дождями в бурные потоки.

Мы прошли через Питерс не останавливаясь и направились к Нельторпу. Через полчаса мы добрались до сильного пикета, где нам было приказано остановиться и передохнуть. Вокруг нас собралось почти двести буров. Мудрые, как политики, и любопытные, как дети, они начали задавать всякого рода вопросы. Что мы думаем о Южной Африке? Как долго англичане собираются воевать? Когда кончится война? Ответ «Когда вас разобьют» был встречен взрывами хохота.

Вскоре нам приказали двигаться дальше, и мы пошли на восток, в сторону Булвана Хилл, и спустились в долину реки Клип. Пульсирующий грохот пушек, бомбардировавших Ледисмит, был очень громким и близким, при этом мы хорошо различали выстрелы британской артиллерии, которая время от времени отвечала. После того, как мы пересекли железнодорожную линию за Нельторпом, я заметил еще одно свидетельство того, что друзья близко. Высоко над холмами, слева от дороги, висела золотистая крапинка. Это был воздушный шар из Ледисмита. Там, всего в двух милях, были безопасность и доблесть. Солдаты также заметили шар. «Там наши ребята, — говорили они, — нас еще не прикончили». Так они утешали себя.

Мы смотрели на шар, пока он не скрылся за холмами, а я пытался представить себе все то, что находится у основания его троса. Осажденный Ледисмит со своими снарядами, мухами, лихорадкой и грязью казался мне прекрасным раем.

Мы вброд, по грудь в воде, перешли реку Клип и по-прежнему в окружении конвоиров потащились к лагерям за Булвана Хилл. Только в три часа пополудни, после десятичасового марша, мы добрались до лагеря, где предстояло провести ночь. Я так устал [368] во время пути, что сперва ни о чем не думал, только бы поскорее упасть в тени кустов. И только когда наш фельдкорнет предложил нам чая и говядины, любезно пригласив нас разделить с ним палатку, я снова обрел способность мыслить.

Буры были довольны и набились в маленькую палатку:

— «Расскажи нам, почему идет война?»

Потому, отвечал я, что они хотели выгнать нас из Южной Африки, а нам это не понравилось.

— О, нет, это не причина. Я скажу, в чем настоящая причина войны. Это все проклятые капиталисты. Они хотят украсть нашу страну, и они подкупили Чемберлена, а теперь эти трое, Родс, Бейт и Чемберлен, думают, что они потом разделят Ренд^[2] между собой.

— Вы разве не знаете, что золотые прииски являются собственностью акционеров, многие из которых иностранцы — французы, немцы и прочие? После войны, какое бы правительство ни пришло к власти, они по-прежнему будут принадлежать этим людям.

— Тогда почему же мы воюем?

— Потому, что ненавидите нас и вооружились, чтобы напасть на нас.

— А вам не кажется, что это нечестно — красть нашу страну?

— Мы хотим только защитить себя и свои интересы. Ваша страна нам не нужна.

— Вам, может быть, и нет, но капиталисты делают именно это.

— Если бы вы попытались сохранить с нами дружеские отношения, войны не было бы. Но вы хотите выгнать нас из Южной Африки. Думаете о Великой Африканской Республике, чтобы вся Южная Африка говорила по-голландски. Соединенные Штаты с вашим президентом и под вашим флагом, суверенные и интернациональные.

Их глаза заблестели.

— Именно этого мы и хотим, — сказал один.

— Йо-йо, и мы это получим, — добавил другой.

— Вот в этом-то и причина войны.

— Нет, нет. Войну спровоцировали эти проклятые капиталисты и евреи. Спор вернулся на круги своя.

Когда наступил вечер, комендант потребовал, чтобы мы удалились [369] в палатки, поставленные в углу лагеря. Специальная палатка была отведена офицерам, которых впервые разлучили с их солдатами. Минуту я размышлял, за кого мне себя выдать — за офицера или за рядового. Я выбрал первое и вскоре пожалел об этом. Постепенно стемнело.

Утром, еще до восхода солнца, пришел комендант Давель и поднял нас. Пленным предстояло немедленно двигаться на станцию Эландс Лаагте.

— «Как это далеко?» — спросили мы озабочено, потому что все сбили себе ноги. В ответ услышали, что путь совсем короткий, часов пять медленным шагом. Мы встали, а поскольку спали в одежде и не думали об умывании, сказали, что уже готовы. Комендант удалился и через несколько минут принес нам чай и говядину, извинившись за столь однообразное питание. Он попросил бура, который говорил по-английски, сказать, что у них самих ничего лучше нет. После того, как мы поели и были готовы идти, Давель через переводчика пожелал узнать, довольны ли мы тем, как с нами обращались в этом лагере. Мы с удовольствием заверили его, что довольны, и с большим почтением попрощались с этим достойным и благородным противником. Затем мы двинулись через холмы на север, оставив слева пикеты вокруг Ледисмита.

Около одиннадцати мы дошли до станции Эландс Лаагте. Здесь пленных ждал поезд. Было шесть или семь закрытых вагонов для солдат и первый вагон для офицеров. Два бура с ружьями уселись среди нас, и двери закрылись. Я был очень голоден и сразу попросил еды и питья.

— «Будет много», — ответили они, и мы терпеливо ждали. И действительно, через несколько минут на платформу вышел железнодорожный чиновник, открыл дверь и сунул нам, с щедрой расточительностью, две банки консервированной баранины, две банки консервированной рыбы, четыре или пять буханок, полдюжины банок с джемом и большой бидон чая. Насколько я мог заметить, солдаты устроились не хуже. Пока мы ели наш первый приличный обед за три дня, вокруг поезда собралась огромная толпа буров, которые с любопытством заглядывали в окна. Один из них был врачом; заметив мою перевязанную руку, он поинтересовался, не ранен ли я. Порез от осколка пули был сам по себе незначительным, но так как он был рваным, и им в течение двух дней никто не занимался, началось воспаление. [370] Поэтому я показал руку, и врач немедленно сбегал за бинтами, горячей водой и чем-то еще, промыл рану и сделал перевязку.

Я заметил около сотни буров, которые погрузились вместе со своими лошадьми в дюжину больших вагонов для перевозки скота прямо за паровозом. Около полудня мы тронулись в путь, двигаясь на малой скорости.

Через две станции после Эландс Лаагте бурские командос, или какая-то их часть, покинули поезд, и нам стало очевидно, насколько хорошо продуманы их военные приготовления. Все станции на этой линии были снабжены специальными платформами, длиной примерно 300 или 400 ярдов, представлявшими собой земляные насыпи, укрепленные досками со стороны рельсов и пологие с противоположной стороны. Всадники, таким образом, могли выехать верхом прямо из вагонов и через несколько минут уже скакать по равнине. Один из бурских охранников заметил, с каким вниманием я смотрю на эти приспособления. «Это на тот случай, если нам придется быстро отходить к Баггарсбергу или Лаинг Нек», — объяснил он. Пока мы ехали, я постепенно разговорился с этим человеком. Он представился как Спааруотер, вернее, как он произносил свое имя, как Спиаруотер. Это был фермер из района Эрмоло. В мирное время он почти не платил налогов, или же, как в последние четыре года, вообще от них уклонялся. Но за эту привилегию он был обязан даром служить в военное время, обеспечивая себя конем, фуражом и провизией. Он был очень вежлив и старался во время разговора не говорить ничего такого, что могло бы задеть чувства пленных. Мне он очень понравился.

Чуть попозже к разговору присоединился кондуктор. Это был голландец, очень красноречивый.

— «Почему, вы, англичане, забираете у нас эту страну?» — спросил он. И молчаливый бур проворчал на ломаном английском:

— «Разве наши фермы нам не принадлежат? Почему мы должны воевать за них?»

Я попробовал объяснить основы наших разногласий:

— «В конце концов, британское правительство — не тирания».

— «Это не годится для рабочего человека. — сказал кондуктор. — Посмотрите на Кимберли. В Кимберли было хорошо жить, пока капиталисты не захватили его. Посмотрите на него теперь. [371] Посмотрите на меня. Где моя зарплата?»

Я не помню, что он сказал про свою зарплату, но для кондуктора она была просто невероятной.

— «Вы что, думаете, я буду получать такую зарплату при британском правительстве?»

Я сказал: «Нет».

— «Вот так-то, — сказал он, — не надо мне никакого английского правительства. И добавил невпопад, — мы сражаемся за свободу».

Тут я подумал, что у меня есть аргумент, который подействует. Я повернулся к фермеру, который одобрительно слушал:

— Это очень хорошая зарплата.

— О, да.

— А откуда берутся эти деньги?

— О, из налогов. И с железной дороги.

— Наверное и перевозите то, что производите, в основном по железной дороге, я полагаю?

— Ya (непроизвольный переход на голландский).

— Вам не кажется, что плата очень высокая?

— Ya, ya, — Сказали одновременно оба бура, — очень высокая.

— Это потому, — сказал я, указывая на кондуктора, — что он получает очень высокую плату. А вы за него платите.

В ответ на это они оба рассмеялись и сказали, что это правда, и что плата действительно очень высокая.

— При английском правительстве, — сказал я, — он не будет получать такой большой зарплаты, а вы не будете так дорого платить за перевозку.

Они молча приняли это заключение. Затем Спааруотер сказал:

— Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Мы — свободные люди, а вы — нет.

— Что значит несвободные?

— Ну разве это правильно, чтобы грязный кафр гулял по тротуару, к тому же без паспорта? А ведь это именно то, что вы делаете в ваших британских колониях. Братство! Равенство! Свобода! Тьфу! Ничуточки. Мы знаем, как обращаться с кафрами.

Я затронул очень деликатный вопрос. Мы начали с политических вопросов, а закончили социальными. В чем же истинный и изначальный корень неприязни голландцев к британскому правлению? Это не Слагтерз Нек, не Броомплац, не Маджуба, не Джеймсон [372] Рейд. Это неизменный страх и ненависть к тому движению, которое пытается поднять туземца на один уровень с белым человеком. Британское правительство ассоциируется в сознании бурского фермера с неистовой социальной революцией. Черный будет уравнен в правах с белым. Слугу восстановят против хозяина, кафр будет провозглашен братом европейца, они будут равны перед законом, черному дадут политические права.

Этот бурский фермер был весьма типичным примером и представлял в моем понимании все то лучшее и благородное, что было в характере африканских голландцев. Вид этого гражданина и солдата, который пусть неохотно, но сознательно оторвался от тихой жизни на своей ферме, чтобы храбро сражаться, защищая ту землю, на которой он жил, которую его предки добыли тяжким трудом и страданием, чтобы сохранить независимость, которой он гордился, против регулярной армии своих врагов — конечно, все это должно было вызвать у любого идеалиста самые горячие симпатии. И вдруг резкая перемена, резкая нота в дуэте согласия:

— «Мы знаем, как обращаться с кафрами в этой стране. Представьте себе, позволить этой черной грязи разгуливать по тротуарам!»

И после этого — никакого согласия, пропасть с каждым мгновением увеличивается:

— «Обучать кафра! Ах, вы все об этом, англичане. Мы учим их палкой. Обращайтесь с ними гуманно и справедливо — мне это нравится. Их поместил сюда Господь Всемогущий, чтобы они работали на нас. Мы не потерпим от них никаких глупостей. Пусть знают свое место. Что вы думаете? Будете настаивать, чтобы с ними хорошо обращались? Этим-то мы и собираемся заняться. Раньше, чем закончится эта война, мы сами решим, будете ли вы, англичане, вмешиваться в наши дела».

К полудню поезд еще не добрался до Дунди. Когда исчез из виду Талана Хилл, мы стали высматривать Маджубу и увидели ее незадолго до наступления ночи — высокую гору, с которой связаны воспоминания такие же мрачные и грустные, как ее вид. Бурские охранники показали нам, где они установили свои большие пушки, чтобы защитить Лаинг Нек и заметили, что теперь перевал стал неприступным.

Мы приближались к границе. Я принялся воображать, как покину поезд, пока он будет проходить Вольксрустский тоннель, выбравшись из окна. Впрочем, Спааруотер тоже подумал о такой [373] возможности и потому закрыл оба окна. Когда мы въезжали в тоннель, он открыл затвор своего маузера и показал, что тот полностью заряжен. Благоразумие опять заставляло набраться терпения. Было уже темно, когда поезд подошел к Вольксрусту, и мы осознали, что находимся на вражеской территории. Платформа была заполнена толпой вооруженных буров. Оказалось, что были сформированы две новые части командос, поезда должны были везти их на фронт. Вскоре к окнам прилипли бородатые лица мужчин, которые беспристрастно смотрели на нас, а затем обменивались замечаниями по поводу нашего вида.

Перед тем, как поезд покинул Вольксруст, сменилась наша охрана. Честные бюргеры, которые нас захватили, должны были возвращаться на фронт, и нас передали полиции. Начальник конвоя, приятный пожилой джентльмен (я не знаю его официального звания), подошел и объяснил через Спааруотера, что это он положил на дороге камень, который привел к катастрофе. Он надеялся, что мы не держим на него зла. Мы ответили: ни в коем случае. И добавили, что будем рады когда-нибудь сделать для него что-нибудь в этом же роде.

Затем мы попрощались, и я дал ему и Спааруотеру по маленькому клочку бумаги, где утверждалось, что они проявили доброту и учтивость по отношению к британским военнопленным, и где я лично просил, на тот случай, если они попадут в плен к британским войскам, чтобы с ними обращались хорошо.

Мы были переданы довольно ветхому полицейскому жандармского типа. Он постоянно плевал на пол и предупредил, что нас застрелят, если мы попытаемся бежать. Не имея особого желания разговаривать с этим типом, мы опустили полки в нашем купе, и в то время как поезд покидал Вольксруст, отправились спать.

Претория, 3 декабря 1899 г.

Был, насколько я помню, полдень, когда поезд с пленными подошел к Претории. Мы заехали на какую-то запасную ветку с земляной платформой справа, которая выходила на улицы города. День был хороший, ярко светило солнце. Встречать нас собралась большая толпа народа. Кто-то открыл дверь вагона и [374] сказал, чтобы мы выходили. Мы вышли — весьма оборванная и потрепанная группа офицеров. Деловито щелкнула дюжина камер, навеки запечатляя наш позор. Затем выпустили солдат и велели им построиться. Солдаты охотно выбрались из темных вагонов, в которых их везли, тут же начали болтать и шутить, и этот их юмор показался мне несвоевременным. Мы прождали около двадцати минут. Впервые с того момента, как я попал в плен, я испытал ненависть к своему врагу. Простые мужественные фермеры, храбро сражавшиеся, как их убедили, «за свои фермы», заслуживали уважения, если не симпатии. Но здесь, в Претории, я чувствовал в воздухе запах разложения. Здесь были твари, которые жирели, пожирая добычу. А там, на войне, были герои, которые ее завоевывали.

Когда толпа полностью удовлетворила патриотическое любопытство, нас повели: солдат — в закрытый лагерь на ипподроме, а офицеров — в тюрьму в Государственных образцовых школах.

Что до нас, то нам не пришлось далеко идти. В окружении конвоя из трех вооруженных полицейских, приставленных к каждому офицеру, мы быстро дошли до места назначения, длинного низкого здания из красного кирпича с крытой шифером верандой и железной оградой впереди. Веранда была заполнена бородатыми людьми в униформе цвета хаки или в коричневых фланелевых костюмах, которые читали, курили и разговаривали. Они взглянули на нас, когда нас ввели. Открылись железные ворота, и, миновав их, мы присоединились к шестидесяти британским офицерам, «захваченным противником», после чего ворота опять закрылись.

Государственные образцовые школы представляют собой довольно большое и прочное одноэтажное здание, которое занимает угол, образованный двумя проходящими через Преторию дорогами. Оно состоит из двенадцати больших классных комнат, семь или восемь из которых служат британским офицерам спальнями, а одна — столовой; имеется импровизированный зал для игры в мяч (в него превращен большойлекционный зал), а также хорошо оснащенный гимнастический зал. Здание стоит на прямоугольной площадке в 120 квадратных ярдов, где расположено около дюжины палаток для полицейской охраны, кухня, две палатки для прислуживающих офицерам солдат и новая душевая. Когда я попал в эту тюрьму, там хватало места для всех. [375]

Правительство Трансвааля обеспечивало пленным ежедневный рацион, состоявший из хорошей говядины и бакалейных товаров, кроме того, офицерам дозволялось покупать у местного лавочника, мистера Бошофа, практически все, что им могло понадобиться, кроме алкогольных напитков. В первую неделю моего заключения мы попросили снять этот запрет, и после долгих размышлений и сомнений президент позволил нам покупать пиво в бутылках. До тех пор, пока не было получено это разрешение, ассортимент дозволенных нам напитков удовлетворил бы самого ярого поборника трезвости; единственным облегчением служило то, что государственный военный секретарь, добросердечный португалец, иногда протаскивал бутылку виски, спрятав ее в кармане своего фрака или в корзине с фруктами. Несмотря на высокие цены в Претории, которые, естественно, никто не собирался снижать ради нас, поставляемый правительством однообразный рацион постоянно дополнялся пособием в три шиллинга в день, что было не хуже, чем в любом действующем полку.

По прибытии каждому офицеру выдавался новый комплект одежды, постельное белье, полотенца, туалетные принадлежности, а незаменимый мистер Бошоф был готов добавить к этому гардеробу все что требуется, за наличные деньги или чек на банк Кокса и компании, слава об услугах которого дошла даже до этого далекого и враждебного города. Я сразу воспользовался случаем, чтобы приобрести твидовый костюм нейтрального темного цвета, как можно более не похожий на те, что выдавало правительство. Еще я собирался купить шляпу, но один офицер сказал мне, что он тоже просил шляпу, но ему отказали. В конце концов, зачем нужна шляпа, если мне захочется погулять во дворе — полно свободных шлемов. И все же мои вкусы склонялись к шляпе с полями.

Положение солдат было менее комфортным, чем наше. Их рацион был очень скуден: только фунт говядины раз в неделю и два фунта хлеба, остальное составляли маис, картофель и прочие подобные продукты, причем не очень много. Кроме того, у них не было собственных денег, а поскольку военнопленные не получают платы, они не могли даже купить фунт табаку.

Содержание и охрана офицеров были поручены организационному совету, четыре члена которого часто посещали нас, выслушивая просьбы и жалобы. М. де Суза, военный секретарь, был [376] самым дружелюбным и обязательным из них, и я думаю, что всеми послаблениями мы обязаны его вмешательству. Это был маленький человек, весьма прозорливый, он поездил по Европе и имел очень четкое представление о соотношении сил Британии и Трансвааля. Он занимал доходную и влиятельную должность при этом правительстве и потому был предан его интересам, тем не менее в голландских верхах его подозревали в пробританских симпатиях. Поэтому ему приходилось быть очень осторожным. Комендант Опперман, который непосредственно отвечал за наше содержание, был в мирное время ландростом юстиции. Слишком толстый, чтобы сражаться, он был честным бурским патриотом. Это был тонкий политик, весьма преданный бурскому правительству, которое платило ему хорошую зарплату за руководство государственным музеем. У него была великолепная коллекция марок, также он занимался созданием зоологического сада.

Последнее пристрастие незадолго до войны навлекло на него большие беды, так как он не смог отказаться от льва, предложенного ему мистером Родсом. Он рассказывал мне, что вследствие этого президент говорил с ним «очень резко» и категорически велел вернуть животное, угрожая отставкой. По моему личному впечатлению, он смог бы ужиться с любым политическим режимом, который позволил бы ему без помех расширять свой музей.

Четвертый член совета, мистер Малан, был грязным и отвратительным злодеем. Его личная храбрость больше подходила для оскорбления пленных в Претории, чем для сражения с врагом на фронте. Он был близким родственником президента, но даже это преимущество полностью не защищало его от упреков в трусости, которые имели место даже в исполнительном совете и каким-то образом доходили до нас. Как-то раз он облагодетельствовал меня одной из своих грубостей, но я заметил ему, что в этой войне может выиграть любая из сторон, и спросил, разумно ли будет помещать себя в особую категорию в том, что касается обращения с пленными. «Поскольку, — продолжал я, — британскому правительству может показаться целесообразным сделать пример из одного или двух». Больше он ко мне не приходил.

И хотя, как я уже не раз говорил, у нас не было особых оснований жаловаться на обращение с пленными британскими офицерами, [377] дни, проведенные в Претории, были самыми монотонными и едва ли не самыми несчастными в моей жизни. Я не мог писать, чернила, казалось, высыхали на пере. Я не мог читать со вниманием. Когда солнце садилось за форт на холме, и сумерки отмечали конец очередного злополучного дня, я обычно прогуливался во дворе, глядя на грязных, неопрятных зарпов, которые стояли на страже, и напрягая мозги, чтобы придумать какой-нибудь выход, чтобы силой или хитростью, сталью или золотом, вернуть себе свободу.

Дней через десять после моего прибытия в Преторию мне нанес визит американский консул, мистер Макрум. Похоже, что дома царила неуверенность относительно того, жив ли я, ранен ли и в каком свете воспринимают меня трансваальские власти. Мистер Бурк Кокран, американский сенатор и мой давний друг, телеграфировал из Нью-Йорка представителю Соединенных Штатов в Претории, надеясь через нейтральные каналы узнать, как обстоят дела. Однако из беседы с мистером Макрумом я прекрасно понял, что ни я, ни любой другой британский военнопленный ничего не выиграет от тех усилий, которые он мог бы приложить ради нас. Он настолько симпатизировал трансваальскому правительству, что это даже мешало ему выполнять свои дипломатические обязанности. Однако он так глубоко запрятал свои политические взгляды, что нашел в себе силы отправить телеграмму мистеру Бруку Кокрану, и тем самым успокоить моих родственников, волновавшихся за мою судьбу.

Попал в Преторию, я сразу стал требовать от правительства своего освобождения на том основании, что я военный корреспондент, а не военнослужащий. Многие, однако, полагали, что трудно увязать этот факт с тем, что происходило при обороне бронепоезда, и с тем, что в этой связи было опубликовано в прессе. Кроме солдат Дублинского фузилерского и Дурбанского пехотного полков в плен попали восемь иди десять гражданских лиц, включая пожарника, телеграфиста и нескольких человек из ремонтной бригады. Мне кажется, что в соответствии с международной практикой и законами войны, правительство Трансвааля имело все основания рассматривать всех лиц, связанных с бронепоездом, в качестве военных; более того, сам факт, что они не были солдатами, мог служить отягчающим обстоятельством. [378]

Однако у бурского правительства на тот момент был избыток пленных, которых необходимо было кормить и охранять, поэтому оно объявило, что гражданские лица будут отпущены, как только установят их личность, и в качестве военнопленных будут удерживаться только солдаты и офицеры.

Однако в моем случае генерал Жубер постановил, что меня следует рассматривать как боевого офицера, поскольку я принимал участие в сражении.

Правда, когда все это происходило, я занимался исключительно порученной мне расчисткой линии, и хотя я не претендую, что в тот момент задумывался о юридическом аспекте дела, факт остается фактом: я не сделал ни единого выстрела, а когда меня взяли в плен, я не был вооружен. Поэтому я настаивал на том, чтобы меня включили в одну категорию с гражданскими служащими железной дороги и рабочими из ремонтной бригады, чьей задачей была расчистка путей, указывая на то, что мои действия, если даже и отличались в чем-то от их действий, были именно такого рода, и что если их рассматривают не как военных, то и я имею право считаться гражданским лицом.

В таком духе я написал два письма: одно военному секретарю, другое генералу Жуберу, но, что и говорить, не очень рассчитывал на положительный результат, поскольку был твердо убежден, что бурские власти рассматривают меня как своего рода заложника. Поэтому я продолжал искать пути к бегству и был совершенно прав, поскольку все время, что я провел в плену, ни на один из моих запросов не было получено ответа, хотя, как я слышал потом, по странному совпадению какой-то ответ все-таки пришел — ровно на следующий день после моего побега.

Пока я искал средства и ожидал подходящего случая, чтобы вырваться из государственных образцовых школ, я сделал все приготовления, чтобы деликатно удалиться, когда настанет момент. Друзьям были даны подробные инструкции, что делать с моей одеждой и прочими вещами, накопившимися за время моего пребывания в плену, я расплатился по счетам с замечательным мистером Бошофом и обналичил у него чек на 20 фунтов, поменял на золото несколько банкнот, которые прятал у себя с момента своего пленения, и, наконец, чтобы избежать лишних недоразумений, написал следующее письмо государственному секретарю: [379]

Тюрьма в Государственных образцовых школах

10 декабря 1899 г.

Сэр, я имею честь сообщить вам, что, поскольку я не признаю за вашим правительством какого-либо права удерживать меня как военнопленного, я принял решение бежать из-под стражи. Я твердо уверен в тех договоренностях, которых достиг с моими друзьями на воле, и потому не могу ожидать, что мне представится возможность увидеть вас еще раз. Поэтому я пользуюсь случаем отметить, что нахожу ваше обращение с пленными корректным и гуманным и у меня нет оснований жаловаться. Вернувшись в расположение британских войск, я сделаю публичное заявление на этот счет. Мне хочется лично поблагодарить вас за ваше доброе отношение ко мне и выразить надежду, что через некоторое время мы сможем вновь встретиться в Претории, но при иных обстоятельствах. Сожалею, что не могу попрощаться с вами с соблюдением всех формальностей или лично.

Честь имею оставаться, сэр, Вашим преданным слугой, Уинстон Черчилль [380]

Я сделал так, чтобы это письмо, которое я писал с большим удовольствием, нашли на моей постели, как только о моем бегстве станет известно.

Теперь осталось только найти шляпу. На мое счастье, мистер Адриан Хофмейр, голландский священник и пастор из Зееруста, накануне войны дерзнул высказать мнение, противоположное тому, которого, по соображению буров, должны придерживаться голландцы. По этой причине, как только началась война, он был арестован и после многих неприятностей и унижений, которые он испытал на западной границе, помещен в Государственные школы. Он знал большинство чиновников и мог бы, я думаю, легко вернуть себе свободу, если бы сделал вид, что симпатизирует Республике. Он, однако, был человеком честным. После того, как священник англиканской церкви, весьма жалкое существо, пропустил молитву за здравие королевы во время воскресного богослужения, большинство офицеров посещали только вечерние службы Хофмейра. Я позаимствовал у него шляпу.

Лоренцо Маркес, 22 декабря 1899 г.

Все новости, которые мы слышали в Претории, исходили из бурских источников. Каждый день мы читали в «Volksstem» — вероятно, самом потрясающем сплетении лжи, которое когда-либо подавалось публике под именем газеты, — о победах буров, о страшных потерях и позорном бегстве британцев. Как бы мы ни сомневались в правдивости этих сказок, они производили сильное впечатление. Просидев месяц на диете из подобных литературных отбросов, можно было заработать разжижение мозгов. Мы, несчастные пленники, пали духом. Я не хочу делать вид, что нетерпение, вызванное сидением взаперти, не было главной причиной моей решимости, но я никогда бы не собрал всего своего мужества, чтобы бежать, без горячего желания сделать хоть что-нибудь в помощь делу Британии. Я, конечно, мирный человек. Я и не думал тогда стать офицером нерегулярной кавалерии. Но меч — не единственное оружие в мире. Кое-что можно сделать и пером. Поэтому я решился преодолеть любые трудности, ведь это дело действительно было весьма непростым и опасным.

Государственные образцовые школы стоят на прямоугольной площадке, огороженной с двух сторон железной решеткой, а [381] с двух других — изгородью из гофрированного железа высотой около десяти футов. Сами по себе эти ограждения не представляли препятствия для молодого и энергичного человека, но то обстоятельство, что с внутренней стороны они охранялись часовыми, вооруженными ружьями и револьверами, стоявшими через каждые пятьдесят ярдов, превращало их в непреодолимый барьер. Самая прочная стена — это живая стена. Я подумал о проникающей силе золота и проверил на этот счет кое-кого из охранников. Они были неподкупны. Не хочу лишать их этой репутации, но дело, скорее всего, в том, что рынок взяток в Трансваале окончательно развращен миллионерами. Я, с моими скромными ресурсами, просто не мог предложить им соответствующую сумму. Не оставалось ничего другого, как вырваться вопреки им. С одним из офицеров, имя которого я пока не назову, поскольку он до сих пор остается в плену, я разработал план.

После длительного наблюдения было обнаружено, что часовые, обходя свои посты у контор, в определенные моменты не могут видеть несколько верхних ярдов стены. Электрические фонари в середине площадки прекрасно освещали все пространство, но мешали ходившим под ними часовым наблюдать за восточной стеной, которая из-за светового контраста казалась сплошной темной полосой. Первой задачей, таким образом, было пройти мимо двух часовых около конторы. Следовало поймать момент, когда они стоят спиной друг к другу. Затем, перебравшись через стену, мы должны были оказаться в саду соседней виллы. На этом наш план заканчивался. Все дальнейшее представлялось смутным и неопределенным. Как выбраться из сада, как незамеченными пройти по улицам, как избежать патрулей, окружавших город, и как преодолеть 280 миль до границы португальских владений — все это были вопросы, которые ожидали нас на следующей стадии. Все попытки связаться с друзьями на воле провалились. Мы рассчитывали с помощью запаса шоколада, некоторого знания кафрского и изрядной доли удачи преодолеть это расстояние за две недели, покупая пищу в местных краалях, передвигаясь ночью и отсыпаясь днем. Перспектива была не слишком многообещающая.

Мы решили бежать в ночь на 11 декабря. Я провел весь день в ужасном смятении. Ничто, с моих школьных дней, не волновало [382] меня так, как это. Есть что-то ужасное в самой идее тайно выбраться куда-то ночью, подобно вору. Страх быть замеченным сам по себе причинял боль. Кроме того, мы знали, что часовые, если заметят нас, будут стрелять. Пятнадцать ярдов — короткая дистанция. А за непосредственной опасностью следовало предвкушение трудностей и страданий при очень слабой надежде на успех и при большой вероятности попасть в местную тюрьму месяцев на пять, как минимум.

Медленно тянулся день. Я пытался читать, играл в шахматы и был безнадежно разбит. Наконец стемнело. В семь часов прозвенел колокол, приглашавший к ужину, и офицеры вышли. Время настало. Но часовые не давали нам шанса. Они не ходили. Один из них стоял прямо напротив единственного пригодного для бегства участка стены. Мы ждали два часа, но пытаться было бессмысленно, и с двойственным чувством недовольства и облегчения мы отправились спать.

Вторник, 12 декабря. Еще один день страха, но страха, все больше и больше переходящего в отчаяние. Все что угодно, но только не новая задержка. Вновь наступила ночь. Вновь прозвучал колокол на ужин. Выбрав подходящий момент, я прошел через прямоугольную площадку и спрятался в одной из контор. Сквозь щель я наблюдал за часовыми. В течение получаса они оставались невозмутимыми и бдительными. Затем неожиданно один повернулся, подошел к своему товарищу, и они стали разговаривать. Они стояли спиной ко мне. Сейчас или никогда. Я выскочил из моего укрытия, подбежал к стене, ухватился за верх и подтянулся. Дважды я опускался обратно, мучимый болезненными сомнениями, но на третий раз решился и вскарабкался на стену. Ее верхушка была плоской. Лежа на ней, я бросил прощальный взгляд на часовых. Они все еще разговаривали, все еще стояли ко мне спиной, но я, повторяю, находился всего в пятнадцати ярдах. Затем я тихо спустился в соседний сад и затаился среди кустов. Я был свободен.

Теперь оставалось дождаться моего товарища. Кусты в саду были хорошим укрытием, в лунном свете они отбрасывали на землю черные тени. В двадцати ярдах от меня стоял дом, и я не пробыл в своем укрытии и пятнадцати минут, как осознал, что он полон народу. Через окна видны были ярко освещенные комнаты, [383] в них двигались фигуры. Это была новая трудность. Мы всегда думали, что этот дом пуст. Неожиданно, какое-то время спустя (сколько точно, я не знаю, ведь обычные единицы времени — часы, минуты и секунды — в подобных ситуациях теряют значение) из дома вышел человек и направился через сад в мою сторону. Ярдах в десяти он остановился и стоял неподвижно, глядя прямо на меня. Я не могу описать приступ паники, охвативший меня. Мое сердце забилось так сильно, что мне стало плохо. Но среди этой бури эмоций рассудок, твердо сидевший на своем троне, шепнул мне:

— «Доверься темному фону».

Я оставался абсолютно неподвижным. Долгое время мы оставались друг против друга, и я каждую секунду ожидал, что он бросится на меня. Через некоторое время еще один человек вышел из дома, закурил сигару, затем оба пошли обратно. Но как только они повернулись, кошка, за которой гналась собака, ринулась в кусты и столкнулась со мной. Испуганное животное издало тревожное «мяу» и рванулось обратно, страшно треща кустами. Оба мужчины тут же остановились. Но то была всего лишь кошка, как они, несомненно, заметили, и они вышли из ворот сада в город.

Я посмотрел на часы. Прошел час с тех пор, как я перелез через стену. Где же мой товарищ? И тут с площадки донесся громкий голос:

— «Все пропало».

Я подкрался обратно к стене. Два офицера ходили туда-сюда с другой стороны, бормоча латинские слова, посмеиваясь и неся всякую чепуху, среди которой я уловил свое имя. Я рискнул кашлянуть. Тут же один из офицеров забормотал что-то себе под нос. Другой сказал медленно и отчетливо:

— «Не можем выбраться. Охрана что-то подозревает. Все пропало. Можешь залезть обратно?»

Тут все мои страхи снова нахлынули на меня. Вернуться назад было невозможно. Я сказал офицерам:

— «Я пойду один».

Теперь я был в нужном настроении для подобного предприятия, то есть меня уже не волновали никакие обстоятельства, препятствующие успеху, поскольку я полагал, что провал почти неизбежен. Взглянув на план, вы увидите, что ворота, выходившие на дорогу, находились в нескольких шагах от другого часового. Я сказал себе: «Toujours de l'audace», надел шляпу, вышел на середину сада, прошел мимо окон дома, не пытаясь скрываться, вышел из ворот и повернул налево. Я прошел мимо часового [384] всего в пяти ярдах. Большинство из них знали меня в лицо. Посмотрел он на меня или нет, я не знаю, поскольку я не оборачивался. Но, пройдя ярдов сто и не услышав оклика, я понял, что второе препятствие преодолено. Я был на свободе в Претории.

Я неторопливо пошел по ночной улице, мурлыча какой-то мотив и стараясь держаться посередине. Улицы были полны бюргеров, но они не обращали на меня внимания. Постепенно я добрался до пригорода, где сел на маленьком мостике и задумался. Я был в сердце вражеской страны. Не знал никого, к кому мог бы обратиться за помощью. Около 300 миль отделяло меня от Делаго Бей. О моем побеге станет известно на рассвете. Немедленно начнется погоня. Все выходы будут закрыты. В городах — пикеты, сельская местность патрулируется, поезда обыскиваются, железная дорога охраняется. У меня было 75 фунтов в кармане и четыре плитки шоколада, но компас и карта, которые могли бы мне помочь, таблетки опия и мясные кубики, которые могли бы поддержать мои силы, остались в карманах моего товарища в Государственных образцовых школах. Но хуже всего, что я не знал ни слова ни по-голландски, ни по-кафрски, так что не мог ни попросить пищи, ни узнать направление.

Но когда уходит надежда, исчезает и страх. Я придумал план. Нужно найти железную дорогу, ведущую в Делаго Бей. Без карты и компаса я должен двигаться вдоль нее, несмотря на пикеты. Я посмотрел на звезды. Ярко сиял Орион. Всего лишь год назад он вывел меня, когда я потерялся в пустыне на берегу Нила. Он дал мне воды. Теперь он должен дать мне свободу.

Пройдя полмили, я наткнулся на железную дорогу. Была ли это дорога на Делаго Бей или ветка на Питерсбург? Если первая, то она должна идти на восток. Эта же, насколько я мог видеть, шла на север. Но она могла просто петлять здесь среди холмов. Я решил пойти вдоль нее. Ночь была прекрасная. Прохладный бриз освежал мое лицо, и дикое чувство веселья охватило меня. Во всяком случае, я был свободен, даже если только на час. Это уже было кое-что. Обаяние приключения росло. Если бы звезды не благоприятствовали мне, я бы не смог бежать. К чему тогда предосторожности? Я быстро пошел вдоль путей. Там и здесь горели костры пикетов. На каждом мосту стояли часовые. Но я миновал их всех, делая короткие обходы в опасных местах и не принимая особых предосторожностей. Возможно, именно поэтому мне все удалось. [385]

По дороге я развивал свой план. Я не мог пройти пешком 300 миль до границы. Нужно забраться на проходящий поезд и где-нибудь спрятаться: под сиденьями, на крыше, между вагонами — все равно где. На какой поезд сесть? Конечно же, на первый. Прошагав часа два, я заметил сигнальные огни станции. Сойдя с путей, я обогнул станцию и спрятался во рву у дороги в 200 ярдах от нее. Я подумал, что поезд остановится на станции и не успеет набрать скорость, когда поравняется со мной. Прошел час. Меня стало мучить нетерпение. И тут послышался гудок и грохот состава. Затем показались большие желтые передние огни паровоза. Поезд постоял минут пять у станции, а затем опять тронулся со страшным шумом и свистом. Я скорчился у дороги. Я репетировал в уме свои действия. Нужно подождать, пока пройдет паровоз, иначе меня заметят, а затем броситься к вагонам.

Поезд тронулся медленно, но набрал скорость быстрее, чем я ожидал. Горящие огни стремительно приближались. Грохот перешел в рев. На секунду надо мною нависла темная масса. Силуэт машиниста высвечивался на фоне пламени топки, черный профиль паровоза в клубах пара пронесся мимо. Затем я бросился к вагону, схватился за что-то, промахнулся, опять схватился и опять промахнулся, затем схватил какую-то ручку, меня оторвало от земли, носки ботинок ударились о рельсы, я подтянулся и уселся на сцепление вагона, пятого, считая от начала поезда. Это был хороший поезд, и вагоны были полны мешков, мягких мешков, покрытых угольной пылью. Я забрался наверх и закопался среди них. Через пять минут я был полностью укрыт. Мешки были теплые и удобные. Машинист, возможно, заметил, как я рванулся к вагонам, и на следующей станции поднимет тревогу. Но, с другой стороны, может, и не заметил. Куда идет этот поезд? Где его будут разгружать? Будут ли его обыскивать? Это линия на Делаго Бей или нет? Что я буду делать утром? Ах, не имеет значения. И так день был достаточно удачным. Я решил поспать, и не мог представить себе лучшей колыбельной, чем грохот поезда, уносящего меня со скоростью двадцати миль в час от вражеской столицы.

Как долго я спал, не знаю, но когда неожиданно проснулся, все чувство веселья ушло, осталось только ощущение навалившихся на меня трудностей. Я должен покинуть поезд до рассвета, чтобы напиться воды из какого-нибудь водоема и найти [386] укрытие, пока еще темно. Следующей ночью я заберусь на другой поезд. Я выбрался из своего удобного укрытия среди мешков и снова уселся на сцепление. Поезд шел быстро, но я чувствовал, что пора покидать его. Я взялся за железную ручку на задней части вагона, рванул ее левой рукой и прыгнул. Мои ноги ударились о землю, я сделал два гигантских шага и через секунду растянулся в канаве, изрядно ударился, но ничего себе не сломал. Поезд, мой верный ночной союзник, продолжал путь.

Было еще темно. Я оказался посреди широкой долины, окруженной низкими холмами и покрытой высокой травой, мокрой от росы. Я поискал воду в ближайшем овраге и вскоре нашел чистую лужу.

Приближался рассвет, небо на востоке, исчерченное тяжелыми черными тучами, загорелось желтым и красным. Я с облегчением увидел, что дорога шла прямо на восток. Все-таки я выбрал правильный путь.

Напившись вволю, я направился к холмам, рассчитывая найти там какое-нибудь убежище, и когда совсем рассвело, вошел в небольшую рощу, которая росла на краю глубокой лощины. Здесь я решил дождаться темноты. У меня было одно утешение: никто на свете не знал, где я нахожусь. Я и сам не знал. Было только четыре часа. Четырнадцать часов отделяли меня от ночи. Нетерпение гнало меня вперед, пока есть силы, а потому казалось, что время тянется совсем медленно. Сперва было очень холодно, но солнце постепенно набирало силу, и к десяти часам жара стала гнетущей. Моим единственным компаньоном был гигантский стервятник, проявлявший пристальный интерес к моему состоянию. Время от времени он издавал отвратительный и зловещий клекот. Со своей возвышенной позиции я мог обозревать всю долину. Железная дорога пересекала ее посредине, и я смотрел, как проходят разные поезда. Я насчитал четыре поезда в каждую сторону и сделал вывод, что такое же количество должно пройти и ночью. Отметив крутой склон, на который они вскарабкивались очень медленно, я решил ночью вновь попытаться забраться на поезд. Днем я съел одну плитку шоколада, который при такой жаре вызвал у меня страшную жажду. Лужа была всего в полумиле отсюда, но я не решался покинуть свое убежище в роще, поскольку заметил фигуры белых людей. Время от времени они [387] проходили или проезжали через долину, а один раз совсем близко ко мне подъехал бур и два раза выстрелил в птиц рядом с моим убежищем.

Восторг и возбуждение прошлой ночи ушли, и последовала страшная реакция. Я был очень голоден, поскольку не ужинал перед побегом, а шоколад, хотя и поддерживает силы, не насыщает. Я почти не спал, и мое сердце билось так сильно, что я не мог отдыхать. Я подумал обо всех тех шансах, что были против меня. Больше всего я боялся, — не могу даже описать как — что меня опять поймают и потащат в Преторию. Я не находил никакого утешения во всех этих философских идеях, которые некоторые выставляют напоказ, когда у них все в порядке и им ничто не грозит. Я очень хорошо понимал, что никакое усилие разума, никакое напряжение сил не помогут мне спастись от врагов, и что без вмешательства Высшей Силы, которая оказывает влияние на вечную связь причин и следствий гораздо чаще, чем мы склонны признать, мне никогда не добиться успеха. Я долго и искренне молился, прося помощи и наставлений. Моя молитва, как мне кажется, была немедленно чудесным образом услышана. Я не могу сейчас рассказывать о странных событиях, которые тут же последовали, изменив мое безнадежное положение и дав мне неоспоримые преимущества. После войны я надеюсь рассказать об этом подробнее^[3].

Длинный день, наконец, подошел к концу. Тучи на западе вспыхнули огнем. Тени холмов протянулись через долину. Дневной свет погас, стало совсем темно. И только тогда я двинулся вперед. Я поспешил к железной дороге, остановившись по пути, чтобы напиться вкусной холодной воды из ручья. Некоторое время я ждал на вершине крутого склона в надежде забраться на поезд. Но он все не появлялся, и я предположил, как потом оказалось, правильно, что поезд, на котором я путешествовал накануне, [388] единственный ходил по ночам. Наконец я решил идти пешком. Шел около шести часов. Как далеко я продвинулся, не знаю, но не думаю, что по прямой это составило много миль. Каждый мост охранялся вооруженными людьми, через каждые несколько миль стояли домики десятников, в промежутках были станции со скучившимися вокруг них виллами. Весь вельд купался в ярких лучах полной луны, и, чтобы избежать этих опасных мест, мне приходилось делать большие обходы и часто ползти по земле. Оставив дорогу, я попадал в болота и заросли и промок по пояс. Я почувствовал себя очень несчастным, когда осмотрелся и увидел повсюду огоньки домов, и с ними пришла мысль о тепле и уюте, но я знал, что для меня они означают только опасность. Часов через шесть или семь я решил, что неразумно идти дальше, иначе я напрасно утомлю себя, и поэтому лег в канаву и заснул. Я был уже почти на пределе. Тем не менее, волей Божьей, я смог поддерживать свои силы в течение следующих нескольких дней, с большим риском добывая пищу то там, то здесь, скрываясь днем и передвигаясь только ночью. На пятый день я был за Миддельбургом, насколько я мог судить, поскольку не решался спрашивать или подходить к станциям настолько близко, чтобы прочитать их названия. В надежном убежище я дожидался подходящего поезда, зная, что между Миддельбургом и Лоренцо Маркес имеется прямое сообщение.

Тем временем в Государственных образцовых школах, превращенных в тюрьму, царило возбуждение. Рано утром в среду, примерно через двенадцать часов после моего бегства, было обнаружено мое отсутствие. Была объявлена тревога. Телеграммы с подробным описанием моей персоны были разосланы по всем железным дорогам. Напечатали три тысячи моих фотографий. Был выдан ордер на мой немедленный арест. Все были начеку. Достойный Бошоф, который хорошо знал меня в лицо, был спешно вызван в Комати Поорт для опознания разных людей «с рыжими волосами», которые ехали в сторону границы. Несомненно, заявила «Стандард энд Диггерз Ньюз», что я бежал, переодевшись женщиной. На следующий день пришло сообщение, что я схвачен в Комати Поорт, одетый в форму трансваальского полицейского. Другие телеграммы сообщали, что меня арестовали в Бругсбанке, Миддельбурге, Бронкерспрюйте. Но все арестованные [390] оказались невинными людьми. Наконец решили, что я вообще не покидал Претории. Я, оказывается, поменялся одеждой с одним официантом и теперь скрываюсь в столице, в доме какого-то сторонника британцев. В связи с этим дома всех подозрительных лиц подверглись обыску, все было перевернуто вверх тормашками, и это, боюсь, доставило много неудобств несчастным людям.

Все это может вызвать улыбку, когда опасность позади. Но в те дни, когда я скрывался по углам и норам, дожидаясь подходящего момента, чтобы сесть на поезд, это сильно действовало мне на нервы. Быть изгоем, преследуемым, на арест которого выписан ордер, бояться любого человека, ожидать тюремного заключения, не обязательно в лагере для военнопленных, бежать от дневного света, пугаться тени — все эти вещи вгрызались мне в душу и произвели такое впечатление, которое вряд ли удастся когда-нибудь стереть.

На шестой день случай, которого я так терпеливо ждал, наконец подвернулся. Я нашел поезд, направлявшийся в Лоренцо Маркес и соответствующим образом маркированный; он стоял на боковой ветке. Я нашел подходящее место, чтобы забраться на него, ибо не дерзал сделать это прямо на станции. Наполнив бутылку водой, чтобы пить по дороге, я приготовился к последнему этапу своего путешествия.

Вагон, в который я пробрался, был загружен большими мешками с каким-то мягким товаром, и я нашел между ними промежутки и пустоты, через которые и проник в самую середину. Твердый пол был усыпан угольной пылью, и это была весьма неудобная постель. Жара была удушающая. Но я решил, что ничто не заставит меня покинуть мое убежище, пока мы не доедем до португальской территории. Я ожидал, что путешествие займет тридцать шесть часов, но оно растянулось на два с половиной дня. Я боялся заснуть, чтобы не выдать себя храпом.

Я опасался, что вагоны станут обыскивать в Комати Поорт, и очень волновался, когда поезд подходил к его окрестностям. В довершение всего, его на восемнадцать часов загнали на боковую ветку, то ли в самом Комати Поорт, то ли на следующей станции. Однажды мой вагон действительно стали осматривать и я слышал, как шуршал стаскиваемый брезент. К счастью, [391] они не полезли слишком глубоко, и я, спасенный Провидением, благополучно достиг Делаго Бей и выбрался из своего убежища и места наказания, грязный, голодный, но вновь свободный.

После этого меня всюду ждала удача. Я добрался до британского консула, мистера Росса, который сперва принял меня за пожарника с одного из кораблей, стоявших в гавани, но затем с восторгом меня приветствовал. Я купил одежду, помылся, пообедал за столом с настоящей скатертью и настоящими бокалами. И судьба, решившая не упускать ни единой мелкой детали, позаботилась о том, чтобы пароход «Индуна» в тот же самый вечер отправился в Дурбан. В каюте этого маленького судна, которое идет вдоль песчаных берегов Африки, я дописываю заключительные строки этого письма, и читатель, наверное, поймет, почему я пишу их с чувством торжества, и даже больше чем торжества, с чувством чистой радости.

Фрир, 24 декабря 1899 г.

Путешествие «Индуны» из Делаго Бей в Дурбан было скорым и благополучным, и в полдень 23 декабря мы подошли к нашему порту и увидели высокий мыс, поднимающийся к югу от горизонта. Еще через час мы уже были на рейде. Более двадцати транспортов и грузовых судов стояли на якоре, еще три, набитые солдатами, нетерпеливо кружили, ожидая лоцманов, которые должны были провести их в гавань. Наше маленькое судно очень быстро добралось до мола, и я увидел внушительную толпу людей, пришедших встречать нас. И только ступив на берег, я понял, что это я сам являюсь объектом столь почетной встречи.

После часа суматохи, который, я должен признаться, доставил мне большое удовольствие, я бежал к поезду, и путешествие в Питермарицбург пролетело почти незаметно за просмотром месячной подшивки газет — либеральное противоядие нашей собственной версии событий восстанавливало мой вкус после ужасной газетной стряпни, которую я получал в Претории.

Я получил тогда, и до сих пор получаю, огромное количество телеграмм и писем от самых разных людей из всех стран мира. Один джентльмен пригласил меня поохотиться с ним в Центральной Азии. Другой одарил поэмой, написанной в мою [392] честь, и хотел, чтобы я положил ее на музыку и опубликовал. Третий, американец, предлагал мне спланировать рейд на территорию Трансвааля вдоль линии на Делаго Бей, вооружить военнопленных и захватить президента.

Вся эта корреспонденция очень разнообразна по тону и по характеру, и я не могу не процитировать несколько телеграмм, в качестве образцов. Первая — от достойного джентльмена, который является не только солидным фермером, но еще и членом наталийского парламента. Он написал:

«Мои сердечные поздравления в связи с вашими замечательными и славными делами, которые вызовут такую волну гордости и энтузиазма в Великобритании и Соединенных Штатах Америки, что англосаксонская раса станет неотразима».

Намерения другого, хотя его послание было короче, были столь же ясны:

«Лондон, 30 декабря. Лучшие друзья здесь надеются, что вы больше не будете строить из себя осла.

М. Нейл».

Я нашел время посетить госпиталь — длинные бараки, которые до войны были полны здоровых людей, а теперь забиты больными и ранеными. Все оказалось прекрасно организовано, все, что можно купить за деньги, вся забота были к услугам тех, кто пострадал на службе обществу. Несмотря на все эти приятные вещи, я был рад поспешить ночным почтовым поездом на север к лагерям. Когда поезд дошел до Фрира, занималось утро. Я вышел и пошел вдоль дороги, спрашивая, где находится моя палатка. Нашел я ее на углу той самой канавы, вдоль которой убегал от бурских стрелков, в пятидесяти ярдах от того места, где сдался в плен. Так после многих тревог и приключений я вернулся домой, на войну. Прошло шесть недель с того дня, когда был уничтожен бронепоезд. Холмы, которые я последний раз видел усеянными бурскими стрелками, были теперь увенчаны британскими пикетами. Долина, где мы залегли под их артиллерийским огнем, покрылась палатками многочисленной армии. Железный мост через реку Блю Кранц лежал путаницей ржавых обломков на дне оврага, а железная дорога проходила по скромной, но прочной деревянной конструкции. Вдоль всей линии около станции были построены новые боковые ветки, на которых стояли многочисленные поезда, занятые доставкой припасов. Когда я последний раз смотрел на этот ландшафт, он был наполнен [393] страшной, непреодолимой опасностью, враг был повсюду. Теперь я был окружен дружественной армией. Но хотя кое-что с тех пор изменилось, многое осталось прежним. Буры все еще удерживали Коленсо. Их силы продолжали оккупировать свободную землю Наталя. Ледисмит был окружен врагами, и, прислушавшись, я уловил отдаленный грохот той самой канонады, который слышал два месяца назад.

Глядя на события последних двух месяцев, нельзя не восхищаться стратегией буров. С самого начала они ставили перед собой две основные цели: не допустить войну на свою территорию и сосредоточить ее на гористой, пересеченной местности, подходящей для их тактики. Ни одна местность не подходит для тактики буров больше, чем северный Наталь, однако посмотрите, как постепенно, но неуклонно нас втягивали туда, пока горы не поглотили большую часть армейского корпуса. Перед войной говорили:

— «Пусть они придут в Наталь и нападут на нас, если посмеют. Они побегут обратно быстрее, чем пришли сюда».

И вот буры пришли, начались яростные бои, однако отступать стали британцы. Тогда стали говорить:

— «Ничего. Просто силы еще не сконцентрированы. Вот когда наталийская действующая армия сосредоточится в Ледисмите, тогда все будет в порядке».

Но наступление голландцев продолжалось. Собравшиеся в Ледисмите силы, 20 эскадронов, 6 батарей и 11 батальонов вышли им навстречу. В штабе говорили:

— «К завтрашнему дню ни одного бура не останется в радиусе 20 миль от Ледисмита».

К вечеру 30 октября все войска, которыми командовал сэр Джордж Уайт, были отброшены обратно в город, потеряв 300 человек убитыми и ранеными, а 1000 солдат были взяты в плен. И тогда все сказали:

— «Это предел. Позиция в Ледисмите, это ne plus ultra. Досюда они дошли, но никак не дальше».

Но затем оказалось, что буры обходят эту позицию с флангов. Каков был их замысел? Блокировать Ледисмит? Невероятно и невозможно! Однако пошлите батальон в Коленсо, чтобы сохранить коммуникации, и убедитесь еще раз. И вот Дублинские фузилеры были отправлены на юг и окопались в Коленсо. Два дня спустя буры перерезали железную дорогу к югу от Ледисмита, у Питерса, обстреляли из пушек маленький гарнизон в Коленсо, захлопнули и заперли ворота перед армией в Ледисмите и утвердились на практически [394] неприступных позициях к северу от Тугелы. И все же никто не понял значения этой блокады. Говорили, что она продлится не больше недели. Прошло два месяца. Но все это время мы говорили:

— «Ничего, подождем, пока подойдет наша армия. Мы скоро снимем осаду с Ледисмита».

Затем стала прибывать армия. Ее командир, зная о неблагоприятных свойствах местности, предпочел бы прорваться на север, через Оранжевую Республику, и освободить Ледисмит при Блумфонтейне. Но давление из дома было слишком сильным. Сначала две дивизии, затем четыре, артиллерия двух дивизий и значительные силы кавалерии были выведены из Капской колонии и переброшены в Наталь. Наконец сэр Редверс Буллер вынужден был последовать за основными силами армии. Потом произошла битва при Коленсо, и ее неблагоприятный исход продемонстрировал британским лидерам, что блокада Ледисмита — это не шаткая завеса, которую можно отдернуть, а прочная стена.

Тот, кто выбрал Ледисмит в качестве военного центра, должен плохо спать по ночам. С точки зрения тактической этот город удобно защищать, с политической точки зрения ему придают большое значение, но для стратегических целей он абсолютно бесполезен. Даже хуже. Это откровенная ловушка. Город и военный лагерь стоят внутри большого кольца холмов, которые охватывают их со всех сторон, как руки великана, и как только противник займет эти высоты, гарнизон бессилен выбить его оттуда или просто прорваться. Эти холмы не только удерживают гарнизон внутри, они образуют прочный барьер на пути той армии, которая идет на помощь осажденным. Таким образом, десятитысячная армия в Ледисмите в настоящее время находится взаперти. Чтобы вызволить ее, вернее, чтобы попытаться вызволить, бригады и дивизии снимаются со всех участков фронта, где наступать было бы легче, и сэр Редверс Буллер, который всегда был против всяких попыток удержать Наталь к северу от Тугелы, вынужден атаковать врага на условиях, диктуемых ему врагом, и на вражеской территории.

Каковы же эти условия? Северный берег Тугелы почти повсюду выше южного. Гряды высоких холмов, усеянных булыжниками и деревьями, резко поднимаются прямо из воды, образуя мощный барьер. Река здесь течет широким быстрым потоком в обрывистых берегах, с немногочисленными узкими бродами — [395] это большой ров. Опять-таки, перед рекой, с нашей стороны, простирается ровная, волнистая, покрытая травой равнина — настоящий гласис. Чтобы защитить этот крепостной вал и очистить гласис, по моим сведениям, полученным в Претории, собраны 12 000, а по сведениям нашей разведки — 15 000 лучших стрелков в мире, которые вооружены отличными магазинными винтовками и обеспечены неиссякаемыми запасами амуниции, их поддерживают 15 или 20 превосходных скорострельных пушек, причем все это искусно запрятано в траншеи. Те участки реки, которые должны форсировать наши войска, окружены траншеями и окопами, отсюда может вестись перекрестный огонь, а на самом дне реки наверняка установлены различные препятствия, вроде колючей проволоки. Но даже если преодолеть все эти препятствия, задача все равно будет далека от завершения. Около двадцати миль пересеченной местности, хребет, возвышающийся за хребтом, холм за холмом, все это, вероятно, уже приготовленное к обороне, встает между осажденным гарнизоном и идущей на помощь к нему армией.

Ледисмит выдержал два месяца осады и бомбардировки. Провизия и запасы амуниции подходят к концу. С каждым днем все больше больных. Гарнизон, несмотря на свою выдержку, находится в состоянии крайнегонапряжения. Как долго они могут продержаться? Трудно сказать, но еще месяц станет пределом их выносливости, а затем, если помощь не придет, сэру Джорджу Уайту останется только расстрелять все боеприпасы, взорвать тяжелые пушки, сжечь вагоны и оборудование и сделать вылазку всеми силами, пытаясь прорваться на юг. Возможно, половина гарнизона и доберется до наших позиций, но остальные, не считая раненых и убитых, будут посланы в новый лагерь военнопленных у Уотерфолла, который для них уже приготовлен. Мы собираемся сделать попытку форсировать Тугелу в течение этой недели, и в моем следующем письме я надеюсь рассказать кое-что о наших успехах.

Фрир, 4 января 1900 г.

25 декабря — Рождество! На рассвете по укреплениям буров не было выпущено ни одного снаряда, и враждебные лагеря [396] весь день пребывали в спокойствии. Даже пикеты избегали постреливать друг в друга; обе армии с утра присутствовали на богослужении и молили Небо благословить их правое дело. В полдень британцы устроили спортивные игры, а буры использовали прекращение артиллерийского огня, чтобы прибраться в своих окопах. Вечером в нашем лагере был рождественский ужин — ростбиф, сливовый пудинг, кварта пива для каждого, а затем различные концерты.

Возможно, 1900 году суждено отметить начало века удачи и здравого смысла в британской политике в Африке. Когда я был пленником в Претории, буры показали мне большой зеленый памфлет, написанный мистером Рейтцем. Памфлет был призван разъяснить причины разногласий между голландцами и англичанами и назывался «Век заблуждений». Он содержал много искажений и преувеличений, но в значительной степени был основан на признанных фактах. Заблуждений было достаточно с обеих сторон, но ближе к концу — больше на их стороне, чем на нашей. А результатом стала война, горькая, кровавая война, разорвавшая страну на две части, отделившая брата от брата, друга от друга, открывшая ужасную пропасть между двумя белыми расами, которые должны жить бок о бок, пока Африка возвышается над океанами, поскольку только при их дружеском сотрудничестве она может в полной мере достичь процветания. Мы покончили с «веком заблуждений», и да пошлет нам Господь «век правды».

Спирменс Хилл, 13 января 1900 г.

Тайны обычно просачиваются из лагеря, вне зависимости от того, сколько людей их охраняет. В течение двух дней перед 10 января свободно циркулировали слухи о готовящемся маневре. 6 января мы услышали, что дан приказ о вывозе всех пациентов из госпиталя в Питермарицбурге, потому, очевидно, что ожидались новые. 7 числа сообщили, что все госпитали свободны. 8 января санитарный поезд вывез всех раненых из полевых госпиталей во Фрире, и в тот же вечер туда прибыли 700 гражданских санитаров-носильщиков — это храбрые люди, которые добровольно вызвались выносить раненых из-под огня, в армии их почему-то неблагодарно прозвали «телохватателями». Сказки о накоплении [397] припасов, которые рассказывала интендантская служба, сами по себе ничего не значили, но, если рассматривать их вкупе с другими обстоятельствами, представлялись весьма многозначительными. Поэтому я не очень удивился, когда, проезжая в полдень 10 января из Чивели во Фрир, увидел, что и без того обширный лагерь пополнился дивизией сэра Чарльза Уоррена.

Это был первый шаг в той сложной операции, посредством которой сэр Редверс Буллер намеревался захватить переправу через Тугелу у Потжитерс Ферри. Когда я вернулся в Чивели, в лагере царила страшная суматоха. Пришел приказ выступать на рассвете.

В том, что касается Чивели, программа была следующая: бригада Бартона должна была хорошо окопаться и оставаться перед Коленсо, чтобы прикрывать начало коммуникационных линий и противостоять вражеским позициям; бригада Хильдяра должна была днем 11 января двинуться на запад к Преториус Фарм; кавалерия, пушки и обоз (мили обоза) должны были двинуться [398] туда же, но по обходному пути. Туда же должен был выступить Харт из Фрира, присоединившись к Хильдярду и образовав дивизию Клери. Уоррен должен был отдыхать до следующего дня. Силы для освобождения Ледисмита, исключая бригаду Бартона и войска связи, составляли примерно 19 000 человек пехоты, 3000 кавалерии и 60 пушек.

Все были заняты выполнением собственных задач — бригада Бартона окапывалась, строила редуты, окопы, блокгаузы из железнодорожных рельсов; другие бригады паковали вещи, чтобы быть готовыми к выступлению, когда стемнеет. Утром мы выступили. И здесь позвольте мне сделать неприятное отступление. Огромный обоз, который сопровождает эту армию на марше, стесняет ее продвижение и исключает всякую возможность застать врага врасплох. До сих пор я не видал даже офицеров, обеспеченных палатками в боевых условиях, хотя индийская граница и Судан расположены в более жарких местах, чем Южная Африка. Но здесь, в пределах действия очень подвижного врага, каждый рядовой солдат имеет полотняное укрытие, не говоря уже о прочих столь же громоздких удобствах. В результате дороги переполнены, проходы блокированы, войска задерживаются на марше, и ни о каком стремительном передвижении не может быть и речи. Тем временем противник успевает укрепить свои позиции, и цена их захвата растет. Это не очень удачная экономия: дать солдату хорошо пожить три дня за счет того, что его убьют на четвертый. (Эта жалоба в будущем не оправдалась лишь в одном отношении: покинув Спирменс Хилл, мы видели наши палатки лишь в течение дня или двух, да и то редко, до тех пор, пока Ледисмит не был освобожден).

Пройдя около трех миль, мы дошли до того пункта, где соединяются дороги из Фрира и из Чивели: два потока вагонов вливались один в другой, как воды рек в месте их слияния. Вскоре после этого всей кавалерии с багажом было велено сосредоточиться во главе колонны, и мы быстро поскакали вперед. К полудню мы достигли Преториус Фарм — это дом с жестяной крышей, несколько сараев, дюжина деревьев и искусственный пруд, доверху наполненный недавними дождями. Здесь, на просторной равнине, стояли Королевские драгуны, один эскадрон знаменитой уже Императорской легкой кавалерии и Бетунийская конная пехота. [399]

Драгуны остались на ферме, где в эту ночь должна была встать лагерем дивизия Клери. Но все остальные конные войска, около тысячи человек, и артиллерийская батарея были брошены вперед, чтобы захватить мост через Малую Тугелу у Спрингфилда.

Теперь мы приближались к Спрингфилду и там, вероятно, мы могли обнаружить врага. Если они не будут препятствовать переправе, то наверняка взорвут мост. Маленькие патрули — жучки на зеленом ковре — прочесывали равнину, и прежде, чем мы дошли до русла Малой Тугелы, едва различимого на расстоянии мили, нам сообщили, что голландцев нигде не видно. «Возможно, мы сможем к вечеру захватить Потжитер. Они не любят оставлять за спиной разлившуюся реку». Итак, мы благополучно прибыли в Спрингфилд — три дома, длинный деревянный мост «построенный по общественной подписке за 4300 фунтов», полдюжины ферм с железными крышами и никаких буров. Приказ был — захватить мост, и мы его захватили; перейдя Малую Тугелу, которая раздулась от дождей и превратилась в довольно значительную Тугелу, шириной в 80 ярдов, мы стали осматриваться вокруг: чего бы еще совершить?

Тем временем продолжали прибывать патрули и говорили то же самое: нигде никаких буров. Что же, тогда будем двигаться дальше. Почему бы не захватить высоты над Потжитером? Если их удерживать, штурм обойдется человек в тысячу; сейчас, возможно, их удастся занять просто так. Почему бы и нет? В приказе сказано «двигаться в Спрингфилд», о Потжитере ни слова. Ну и что? Если бы кавалерия не делала ничего другого, а только выполняла приказы, английская история была бы совсем иной! Всем хотелось двигаться дальше. Очень просто видеть, что следует делать на поле брани, пока не наденешь толстые синие очки ответственности. Лорд Дундональд подумал, подумал и решил: «Вперед!» И мы пошли. Для охраны моста было оставлено 300 человек и две пушки, 700 человек и четыре пушки устремились в полдень к Потжитере Ферри, вернее, к высотам, господствующим над переправой, и благополучно достигли их к шести часам, обнаружив там укрепленную позицию с амбразурами, никем не занятую и не охраняемую. Весь отряд вскарабкался на вершину холма, и до наступления ночи с огромным трудом туда были втащены пушки. Затем мы послали назад рапорт о том, что мы сделали, и попросили подкрепления. [400]

Я видел реальную необходимость в подкреплении, поскольку испытывал обоснованное уважение к военной предприимчивости буров. «Буров на этой стороне Тугелы нет». Откуда мы знаем? Мы ни одного не видели, но глубокие долины вдоль реки могут запросто скрывать до 2000 всадников. Я сказал себе:

«Бур всегда имеет причину для всего, что он делает».

Он оставил стоять спрингфилдский мост. Хотя ничего не стоило взорвать его. Почему же тогда он пренебрег этой предосторожностью? Опять-таки позиция, которую мы захватили, была укреплена врагом. Зачем же тогда они оставили ее кучке всадников, не сделав ни единого выстрела? Я вполне осознавал, что берег разлившейся Тугелы — не самое лучшее место для схватки с противником, но неповрежденный мост казался мне ловушкой, а неохраняемая позиция — приманкой. Представим себе, что нас атаковали при свете дня. Линия, которую пришлось бы удерживать, чтобы прикрыть подходы к вершине холма, была явно слишком длинной для 700 человек. Если бы у нас была только кавалерия и конная пехота, мы смогли бы быстро отойти, когда станет ясно, что позицию дальше удерживать невозможно, но мы обременены четырьмя пушками — источником беспокойства, а не силы. 2000 хорошей пехоты было бы достаточно, чтобы изменить ситуацию в нашу пользу. В десяти милях отсюда у нас были тысячи пехотинцев.

Мы провели сырую и тревожную ночь без еды и сна и были рады, что на рассвете нас никто не обстрелял и не атаковал. С нашей возвышенности вся страна за Тугелой расстилалась перед нами, как на карте. Я сел на большую скалу, нависавшую над долиной, и дюйм за дюймом осмотрел всю местность в полевой бинокль. Через час уже было несложно понять, почему уцелел спрингфилдский мост, а позиция на холме была оставлена.

Склон холма почти вертикально спускался на плоское дно долины. Внизу извивалась Тугела, похожая на ползущую коричневую змею. Я никогда не видел реку с такими резкими изгибами и поворотами. Иногда казалось, что ее воды петлей замыкаются сами на себе. Одна большая излучина выгибалась в нашу сторону, и в этом изгибе болталась на привязи маленькая лодка Потжитера, привязанная канатами, издали похожими на паутину. Переправа, к которой шли дороги, прорезающие крутой берег, была рядом, но во время половодья она не действовала. Петля [402] реки охватывала большой язык суши, который выступал от холмов на вражеской стороне и доходил почти до нас. В тысяче ярдов от кончика этого языка поднимался ряд низких холмов, увенчанных красными камнями. Весь язык был практически нашим, наши пушки на высоте или на берегу могли простреливать его вдоль и поперек, ведя боковой или перекрестный огонь. Таким образом, переправа через реку была обеспечена. Мы захватили позицию, которая представляла собой как бы голову моста, и могли переправиться, когда сочли бы нужным. Но объяснение многих вещей лежало за пределами всего этого. У основания языка, там, где он отходил от занятой бурами стороны долины, земля поднималась рядами плавных, покрытых травой склонов к длинной подкове холмов, вдоль которой и вытянулись вражеские позиции, упиравшиеся обоими флангами в непроходимые колена реки; они находились вне досягаемости пушек, стоящих на нашем холме, кроме разве что самых тяжелых орудий, подобраться к ним можно было только по ровному травяному гласису, открытому и для перекрестного огня с нескольких точек, и для сходящегося огня. Достаточно посмотреть на схему.

Здесь видно, что буров несложно было бы обстреливать с маленьких холмов, или укрепить их и провести армию на кончик языка; однако чтобы перебраться с языка на то ровное плато, идущее до Ледисмита, необходимо преодолеть неприступную позицию буров, которая охватывает язык. Говоря техническим языком, обладание высотами давало нам контроль над переправой через Тугелу, однако выход с переправы был закрыт внешней цепью холмов, укрепленных и занятых врагом.

Что будет делать сэр Редверс Буллер? Пересечь реку и атаковать с фронта означало бы потерять не менее 3000 человек. Возможна ли атака с фланга? Можно ли обойти позицию? Переправ мало, расстояние между ними велико, берега крутые, враг укрепился на противоположном берегу. Это лишь часть трудностей. Но личность Буллера заставляла всех ощущать, что имеется некий мощный резерв. Наверняка он прячет что-то в рукаве.

Но какая-то часть армии все равно будет переправляться у Потжитера; и когда я смотрел на ровный улыбающийся ландшафт, казалось очень странным, что через несколько дней он может вспыхнуть, как настоящий ад. Однако темные линии траншей, [403] редуты, венчающие холмы, щетина темных маленьких фигурок на фоне неба, деловито окапывающихся, сотни лошадей, пасущихся на равнине — все это обещало яростное и упорное сопротивление. Я обернулся. Страна на юге тоже была видна. Нечто, воспринимаемое невооруженным глазом как бесконечная тонкая веревка, протянулось по обширному вельду. Посмотрев в бинокль, я увидел марширующие колонны и обоз, растянувшиеся на десять или двенадцать миль. Армия подходила.

Разлив Тугелы увеличивал опасность нашей позиции, и я обрадовался, когда, проснувшись утром следующего дня, второго за время нашего пребывания на позиции, увидел у своей палатки полковника Сэндбаха, которому я накануне доверил свои сомнения. Он сказал мне:

— «Надеюсь, теперь вы довольны. Прибыли два батальона».

И действительно, посмотрев на юг, я увидел равномерный поток пехотинцев, струящийся через ущелье и образующий приятное коричневое скопление в низине, где располагался наш лагерь. Через несколько минут прибыли сэр Редверс Буллер и его штаб, чтобы самим посмотреть, как идут дела, и тогда мы поверили, что все в порядке.

Генерал направился к большому камню, который мы называли обсерваторией, и лежа на спине целый час молча рассматривал что-то в телескоп. Затем он пошел завтракать со штабом кавалерийской бригады. Несколько офицеров остались, чтобы осмотреть местность более пристально. «Скоро здесь будет большая драка». Два артиллериста слонялись поблизости. «Хорошо бы здесь с нами была королева в своей коляске с осликом», — сказал один. «Да, мы бы тогда постарались», ответил его товарищ. Но когда я посмотрел на мирную равнину и подумал о той грозе, которая готова разразиться на ней, я порадовался, что ни один нежный женский глаз не увидит этой кровавой панорамы.

Вентерс Спрюйт, 22 января 1900 г.

В четверг 11 января сэр Редверс Буллер начал операцию по форсированию Тугелы и освобождению Ледисмита. Бригада Бартона окопалась у Чивели, охраняя железнодорожную линию. Бригада Хильдярда прошла шесть миль на запад, до Преториус Фарм, где к ней присоединились кавалерия, морские орудия, три батареи [404] полевой артиллерии и бригада Харта из Фрира. Пехота и две батареи остались и встали лагерем, образовав дивизию Клери, а конные войска под командованием Дундональда двинулись вперед, чтобы занять мост через Малую Тугелу у Спрингфилда, а обнаружив, что он не занят, двинулись дальше и захватили высоты, господствующие над Потжитерс Дрифт на Тугеле. 12 января дивизия Уоррена, включавшая бригады Литтлтона и Вудгейта, с тремя батареями, вошли в Спрингфилд, где встали лагерем. 13 января конные отряды, удерживавшие высоты над Потжитерс Дрифт, были усилены прибытием двух батальонов бригады Литтлтона из Спрингфилда. Сэр Редверс Буллер разместил свой штаб в этом лагере. 14 января прибыла остальная часть бригады, и в тот же день корпус, состоящий из бригады Коука, одной гаубицы и одной полевой батареи, дошел до Спрингфилда. 15 января Коук переместился на позицию у Потжитера, а морские орудия были установлены на высотах, господствующих над переправой. Все это время буры довольствовались тем, что укрепляли свои позиции на изогнутом в виде подковы холме, который охватывал выход с переправы, и общий мир нарушался только перестрелкой пикетов.

Такова была ситуация, когда я написал свое предыдущее письмо. Она продолжала развиваться в том же духе, спокойно и неторопливо. Каждый день мы смотрели, как противник укрепляет свои позиции, как растут длинные ряды траншей и как они покрывают склон противоположного холма. Ежедневно мы совершали рекогносцировочные экспедиции на запад и на восток вдоль Тугелы, и всякий раз они сопровождались происшествиями, а иногда и приключениями. Каждую ночь кавалерийский лагерь засыпал с убеждением, что общая атака на позиции противника начнется на рассвете. День шел за днем, но этого не происходило. У Буллера были другие приемы, кроме как биться головой о грандиозные укрепления, которые выросли перед ним. Каждый обсуждал все возможные альтернативы, а тем временем продолжалось «сражение завтра», но никак не «сражение сейчас».

Хотя пороха пока сожгли мало, ситуация существенно изменилась, и это изменение было в нашу пользу. Мы переправились через Тугелу. Река, которая в течение двух месяцев препятствовала наступлению армии, идущей на помощь Ледисмиту, осталась позади. Почти без потерь сэр Редверс Буллер получил [405] замечательное преимущество. Позвольте мне описать шаги, посредством которых был получен такой результат.

В полдень 16 января, во время обеда, мы заметили изменения в лагерях пехоты на задних склонах Спирменс Хилл. Люди там суетились; палатки повисли мешками, затем они все вместе упали; белый цвет исчез, и на месте лагеря были видны только коричневые фигурки двигавшихся солдат. Бригада Литтлтона получила приказ немедленно выступать. Они должны были пересечь реку и захватить ближайшие холмы за Потжитерс Дрифт. Вслед за этим пришли приказы выступать кавалерии и артиллерии. Все кавалерийские силы, кроме конной пехоты, должны были выступить в 5:30 вечера, имея при себе пятидневный рацион и по 150 патронов на человека, а все остальное — палатки, одеяла, непромокаемые тенты — приказано было оставить. Наш лагерь оставался на месте. Пехота свой сняла. Я недоумевал по этому поводу некоторое время, пока один офицер не объяснил мне, что наш лагерь виден с наблюдательного пункта буров на Спион Коп, а лагеря пехоты скрыты холмом.

Как только стемнело, тронулась с места кавалерийская колонна. Со всех сторон люди двигались в ночи: впереди было много важных дел, суть которых читатель смог бы понять, внимательно изучив карту.

Разместив войска на расстоянии броска от различных проходов через Тугелу, сэр Редверс Буллер встал перед следующей задачей: переправиться и выйти на берег. План его представляется примерно таким: бригада Литтлтона, корпус войск, составлявших бригаду Коука, десять морских орудий, батарея гаубиц, одна полевая батарея и конная пехота должны были устроить демонстрацию перед позицией у Потжитера, чтобы буры продолжали удерживать подкову в ожидании атаки с фронта, маскируя свою основную позицию; сэр Чарльз Уоррен должен был двинуться из Спрингфилда ночью с бригадами Харта, Вудгейта и Хильдярда, Королевскими драгунами, шестью батареями артиллерии и понтонным поездом к пункту примерно в пяти милях к западу от Спирменс Хилл, напротив Тричардс Дрифт на Тугеле. Здесь он должен был встретить конные войска со Спирменс Хилл, и с этими войсками на следующий день, 17 января, навести мосты, форсировать реку и не спеша, по своему усмотрению, начать [406] действовать против правого фланга вражеской подковы напротив Потжитера, опираясь на Спион Коп, как на господствующую высоту, чтобы в конечном итоге сомкнуться с силами, наступающими с фронта, в определенной точке на дороге, ведущей из Эктон Хомс в Ледисмит.

Совершив несложный двухчасовой переход, кавалерия добралась до места встречи среди холмов напротив Тричардс Дрифт. Здесь мы остановились и в темноте стали ждать дальнейших событий. Прошел час. Затем туда прибыли сэр Чарльз Уоррен и его штаб. «Уберите кавалерию с дороги — 15 000 солдат пройдут по ней этой ночью». Мы должным образом переместились и снова стали ждать. Наконец стала подходить армия. Трудно было остаться равнодушным, глядя на бесконечный, растянувшийся на многие мили живой поток — суровые люди, идущие четверками так быстро, что им часто приходилось бежать, чтобы выровнять шаг, множество артиллерии, колонн с амуницией и с припасами. Багаж, скот, тридцать огромных понтонов, санитарные вагоны с белым верхом и красными крестами — все аксессуары армии, спешащей вперед под покровом ночи. И перед ними — путеводная звезда, красный отблеск войны.

Назавтра около восьми утра началась переправа через реку. Два батальона бригады Хальдярда, Западные Йоркширцы и Девонцы двинулись к потоку в обычной открытой формации, заняли дома и стали окапываться в полях. Шесть батарей вступили в действие с лесистых высот, господствующих над переправой. Подошли понтоны. Было спущено два, и на них стал переправляться Западный Йоркширский полк, постепенно собираясь под прикрытием противоположного берега. Затем саперы стали строить мосты. Батареи, старательно прощупывая местность, открыли огонь по фермам, рощам и холмам за рекой, усердно забрасывая их снарядами, хотя ни одного врага не было видно. Я смотрел за процессом артиллерийской подготовки с высот. Путь к переправе от того места, где мы сделали привал, шел по длинной, круто спускающейся долине. В девять часов вся бригада Харта спустилась по этой трубе и рассредоточилась у воды. Понтонный мост быстро собирался, секция за секцией присоединялись к его концам, пока он лежал вдоль берега. Очень скоро он станет достаточно длинным, чтобы перебросить его через поток. Тем временем [407] пехота Западного Йоркского и Девонского полков была почти вся уже перевезена на противоположную сторону и занимала только что обстрелянные фермы и рощи. В одиннадцать часов мост был собран, переправившаяся пехота распространилась по холмам, а бригада Вудгейта двинулась вниз по долине.

Пришло время переправляться кавалерии, но у нее, в отличие от пехоты, не было подходящего моста. Примерно в четверти мили вниз по течению от Тричардс Дрифт был глубокий и довольно опасный брод, так называемый Вэгон Дрифт. Через него около полудня стали переправляться всадники, и многие из них падали в воду из-за неровного дна и сильного течения. Королевские драгуны, сидевшие на крупных лошадях, переправились без особых трудностей, но пони конной пехоты и легкой кавалерии часто бывали сбиты с ног течением, и зрелище барахтающихся в реке офицеров и солдат служило развлечением для тех, кто уже переправился на другой берег по понтонному мосту.

В полдень инженеры построили еще один мост, по которому также стали переправлять артиллерию, колонны с амуницией и весь прочий колесный транспорт. Весь этот день и всю ночь вагоны монотонно переправлялись через поток. Кавалерия устроила привал — все палатки и даже брезент были оставлены позади, рядом с пикетами пехоты, и мы проснулись на рассвете, ожидая услышать грохот первых пушек. Но рядом с Тричардс Дрифт пушки не стреляли, и только стоящие перед фронтом рядом с Потжитером артиллерийские части начали свою обычную бомбардировку. Сэр Чарльз Уоррен сказал к тому же, что его артиллерия еще не закончила переправляться — оставалась еще одна батарея, и что спешить не надо. Многие снова были удивлены, немало было критических замечаний, поскольку даже туземный маркитант имеет свои собственные взгляды на тактику и стратегию.

Весь день 18 января Уоррен занимался лишь тем, что осторожно пробирался со своей пехотой, примерно на две мили вперед, к позициям буров, левым краем упиравшимся в Спион Коп и растянувшимся вдоль края и гребня обширного плато, от которого в сторону реки отходили пологие отроги и гребни. Для нас, однако, нашлось более привлекательное занятие. «Конная бригада будет охранять левый фланг пехоты» — таков был приказ. Действительно, разве нападение — не лучшая защита? Вся нерегулярная [408] кавалерия, в соответствии с этим приказом, двинулась большой колонной на запад, поперек фронта бурских позиций, пытаясь понять, где находится этот самый левый фланг.

Было много задержек, и никто не спешил, так что к двум часам вся кавалерия образовала линию наблюдения длиной около пяти миль вдоль низких холмов у реки. Объединенный полк, однако, обнаружен не был. Майора Грэма, который командовал им, видели быстро скачущим в западном направлении. Сообщали, что в том же направлении двигались 200 буров. Но вот донесся грохот далекой перестрелки, впрочем, не такой уж далекой. В двух милях слева высился зеленый холм, прорезанный каменистыми выступами. Посмотрев в бинокль, я увидел десять или двенадцать лошадей без всадников. В миле оттуда видна была группа буров, укрывшаяся за выступом от непрекращающегося огня. Неожиданно один поскакал оттуда как бешеный, и даже на расстоянии можно было заметить тучу пыли, поднятую пущенными ему вдогонку пулями. Беспорядочная группа буров пробиралась через равнину обратно к своей первоначальной позиции. Затем пошли донесения и слухи. Помимо слухов, Барнс, адъютант Императорской легкой кавалерии, радостный, на взмокшем коне, объяснил, как они увидели 200 буров, которые двигались к далеким холмам, чтобы обеспечить себе линию отступления в Оранжевую Республику по дороге на Эктон Хомс. Они поскакали, чтобы отрезать их, добрались до холмов первыми, опередив буров всего на пять минут, соскочили с коней, перекрыли дорогу и стали ждать.

Буры признавались потом, что подумали, будто эскадроны, видимые на других холмах в двух милях позади, являются головой нашей колонны. Они также винили во всем своих разведчиков, особенно одного, австрийца. «Если бы у нас был в разведке хоть один бур из вельда, нас бы так не поймали». Они, несомненно, попались. Карабинеры и Императорская легкая кавалерия сдерживали огонь до тех пор, пока разведчики не подошли к ним вплотную, а затем, с дистанции в 300 ярдов, открыли огонь по основной массе всадников, ехавших по гладкой открытой травянистой равнине. Это была неожиданная, яростная, прицельная стрельба. Колонна буров остановилась, парализованная. Затем буры рассыпались и рванулись в поисках укрытия. Огромная толпа [409] побежала, некоторые остались лежать убитыми или ранеными. Другие нашли убежище среди скал и камней, где, очевидно, собирались продержаться до темноты. Потому-то и прибыл лейтенант Барнс требовать подкреплений — 60-й пехотный полк, конную пехоту или что-нибудь еще, чтобы атаковать этих буров во фланг и «припереть их всех». Я прибыл вовремя, чтобы увидеть конец. Буры — как много их было, трудно сказать — упорно держались среди черных камней холма и были почти невидимы. Британские стрелки охватили их полумесяцем, непрерывно стреляя по скалам. Эскадрон Южноафриканской легкой кавалерии зашел почти в тыл противника, и каждый голландец, который пытался вырваться на свободу, попадал под страшный перекрестный огонь. Но сдаваться они не собирались. Белый флаг мелькнул на секунду среди скал, но ни одна из сторон не прекращала огня. Возможно, буры разошлись во мнениях. Приближалась ночь. «Давайте ринемся на них со штыками и закончим дело» — предложение исходит от пехоты, больше ни у кого штыков нет. Один взвод стал ползком пробираться к скалам. Желая посмотреть на сдачу, я последовал за ними на своем пони, но немедленно из-за нагромождения камней открылась такая стрельба, что я с трудом спрятался в расселине. Здесь уже были двое наталийских карабинеров: один — бородатый мужчина из сословия процветающих фермеров, другой — светловолосый юный джентльмен. Оба были хладнокровны, как лед. Мы лежали, не двигаясь, на травянистом склоне и ждали, как будут развиваться события. Я осторожно выглянул. В сотне ярдов отсюда взвод конных пехотинцев рассыпался цепью. Фонтанчики пыли взметались вокруг людей, которые прижались к земле и едва могли поднять голову, чтобы выстрелить. Все, что пролетало над ними, со свистом летело в нашу сторону. Цепь стрелков явно отступала, они, извиваясь, отползали назад. Два коричневых тела, скорчившись, лежали на оставленной позиции. Затем неожиданно отступающие стрелки вскочили и побежали к нашей ложбине. Один спрыгнул прямо между нами, смеясь и задыхаясь, и весь отряд развернулся и рассыпался вдоль насыпи. «Мы подобрались к голландцам на пятьдесят ярдов, — говорили они, — но там было слишком жарко, чтобы двигаться дальше». Наконец мы все отступили на основную позицию на гребне над нами. Только что прибыл лорд Дундональд со своим штабом. [410]

— «Вон, вон опять белый флаг. Стреляйте по ним!» — крикнул солдат, и опять началась яростная пальба:

— «Что делать, сэр?» — спросил капитан, оборачиваясь к бригадиру. — «За последние полчаса они то и дело поднимают белый флаг, но стрелять не прекращают; они только что убили двоих моих людей». — «Дайте им еще один шанс. Прекратить огонь, прекратить огонь, вы там!»

Люди были злы, но огонь, наконец, затих, и наступила тишина. Затем среди скал встали три темные фигуры с поднятыми руками, и, увидев этот явный знак капитуляции, мы вскочили на коней и поскакали к ним, размахивая носовыми платками и сигнальными флагами, показывая им, что капитуляция принята. Всего было двадцать четыре пленника, все матерые буры самого грозного вида — великолепный улов, и я с радостью подумал о моих бедных друзьях, пленных в Претории. Это поможет вызволить некоторых из них. Затем мы обшарили окрестности и нашли десять мертвых или умирающих, восемь тяжело раненых буров, двадцать непривязанных лошадей. Солдаты столпились вокруг раненых, накрывали их одеялами и плащами, подкладывали им под головы седла, давали воду из своих фляг и сумок. Злость мгновенно превратилась в сострадание. Желание убивать пропало, и на смену ему пришло желание утешить.

Итак, солдаты помогали раненым бурам, а мы заверили пленников, что с ними будут обращаться вежливо и гуманно, как того заслуживают храбрые люди на славной войне. Убитые были подобраны, и к бурам отправили парламентера, чтобы они могли прислать на рассвете команду, которая опознала бы и похоронила убитых. Мне часто приходилось видеть мертвых, убитых на войне, тысячи при Омдурмане, десятки в других местах, черных и белых, но убитые буры вызывали наиболее болезненные чувства. Здесь, у скалы, под которой он сражался, лежал фельдкорнет из Хейльброна, мистер Де Ментц, седовласый человек старше шестидесяти с суровыми орлиными чертами и короткой бородкой. Его каменное лицо было зловеще спокойно, но на нем лежал отпечаток непоколебимой решимости — лицо человека, который все обдумал, который верил, что его дело правое, такое, за которое мог бы отдать свою жизнь здравомыслящий гражданин. И я не был удивлен, когда пленные буры рассказали мне, что Де Ментц отвергал все предложения о сдаче, даже когда его [411] левая нога была раздроблена пулей, и продолжал заряжать и стрелять до тех пор, пока не истек кровью. Они нашли его, бледного и обескровленного, сжимавшего в руке письмо жены. Рядом с ним лежал мальчик семнадцати лет, убитый пулей в сердце. Дальше — два несчастных стрелка, с головами, разбитыми как яичная скорлупа. О, ужасная война, удивительная смесь восхитительного и грязного, прискорбного и возвышенного; если современный человек, просвещенный и передовой, увидел твой лик ближе, простой народ вообще его вряд ли увидит.

Вентерс Спрюйт, 25 января 1900 г.

Прибыв к Потжитеру, Буллер обнаружил, что ему противостоит вражеская позиция в форме подковы, которая охватывает и перекрывает выходы из бродов, где он занял пригодные для переправы места. Поэтому он замаскировал Потжитер семью батальонами и двадцатью четырьмя пушками и послал Уоррена с двенадцатью батальонами и тридцатью шестью пушками обойти правый фланг противника, который опирался на высокий холм, почти на гору — Спион Коп. Буры, чтобы ответить на этот обходной маневр, растянули свою линию на запад, вдоль высот долины Тугелы, почти до Эктон Хомс. Вся их позиция напоминала знак вопроса, положенный на бок: изгиб — напротив генерала Литтлтона, прямая линия — напротив сэра Чарльза Уоррена. На углу, где соединяется кривая и прямая, стоит Спион Коп — «дозорный холм». Мои прошлые письма довели хронику событий до вечера 18 января, когда на левом фланге мы выиграли кавалерийское сражение.

20 января Уоррен начал свою атаку. Бригады генералов Вудгейта и Харта вырвались вперед на правом фланге, а Ланкаширский и Ирландский полки, сражаясь с обычной для войск ее Величества доблестью, несмотря на жаркий ружейный и артиллерийский огонь, смогли закрепиться в нескольких точках по краю плато, захватив отдельные участки передовых траншей противника. На левом фланге эффективно действовала кавалерия под командой лорда Дундональда, а Южноафриканская легкая кавалерия, которой командовал полковник Бинг, без поддержки артиллерии захватила высокий холм, прозванный теперь «Бастионным холмом», между правым флангом и центром голландцев. [412] Вечером прибыло подкрепление, пехота из бригады Хильдярда, и на рассвете кавалерия передала холм в ее распоряжение.

21 января действия возобновились. Бригады Харта и Вудгейта на правом фланге действовали успешно и расширили свои ложементы, захватив все бурские траншеи первой линии обороны вдоль края плато. К востоку от Бастионного холма проходит глубокая западина, которая, как оказалось, имеет выход в расселину между правым флангом и центром бурских позиций. Целью действий генерала Хильдярда, руководившего пятью батальонами и двумя батареями на левом фланге британцев, было вбить клин в эту расселину, бросив туда пехоту, и таким образом разделить бурские позиции надвое. Но пока разворачивались эти действия, набирала исключительную силу вторая линия обороны противника. Она проходила вдоль гребня плато, поднимающегося ступенями примерно на тысячу ярдов, образуя ряды красивых травянистых склонов с вогнутой поверхностью, которые создают настоящий гласис, хорошо простреливающийся с позиций. Последние же представляют собой линию низких скал, редутов и траншей, очевидно, крытых, размещенных таким образом, что они контролируют все подходы, позволяя вести перекрестный, а иногда и сходящийся огонь. На протяжении 21 января, как и за день до этого, британская артиллерия, состоящая из шести полевых батарей и четырех гаубиц, безостановочно бомбардировала все бурские позиции, выпустив каждый раз почти по 3000 снарядов. Артиллеристы считают, что нанесли врагу значительный ущерб, и это, очевидно, действительно так, но они не смогли подавить огонь вражеских стрелков, очистить траншеи и заставить замолчать голландскую артиллерию, которая насчитывает не более семи-восьми пушек и два пулемета Максима; однако с ней более умело обращаются, ловко маневрируют, да и по качеству она превосходит нашу.

В течение 22 и 23 января войска удерживали захваченные позиции, а пехота попала под обстрел бурских пушек, которые вели огонь с обоих флангов, методично бомбя впадину, где укрылся батальон, что делало позицию пехоты крайне неудобной, хотя 22 января она потеряла только сорок, а 23 января — двадцать пять человек. Было совершенно очевидно, что войска не могут до бесконечности выносить бомбардировку, от которой негде укрыться. [413]

Военному совету, который был созван 22 января, представлялись три альтернативы. Первая: атаковать во фронт вторую линию бурских укреплений по всему гребню ночью, при свете луны. Этот вариант привел бы к страшной бойне, он сопряжен с большим риском. Вторая: снова отступить за Тугелу и поискать проход в другом месте. Это означало бы моральное поражение и дальнейшую задержку в оказании помощи осажденному Ледисмиту. Третья: ночью атаковать гору Спион Коп и отсюда, с высоты, господствующей над бурскими траншеями, подвергнуть их продольному обстрелу.

Решено было ночью предпринять атаку на Спион Коп и выбить буров из траншей штыками, до рассвета окопаться насколько возможно, глубоко, в течение дня продержаться, следующей ночью втащить на гору пушки и таким образом добиться господства над линией обороны буров. Нет сомнения в том, что Спион Коп является ключом ко всей позиции: читателю достаточно вспомнить о лежащем горизонтально вопросительном знаке и о том, что эта гора разделяет сходящиеся под углом вражеские линии, господствует над ними и позволяет вести по ним продольный огонь.

Генералу Вудгейту было поручено командовать ночной атакой, а полковник Торникрофт должен был подготавливать и направлять ее. Торникрофт отказался атаковать в ночь на 22 января, поскольку местность не была разведана, и поэтому пехота находилась под обстрелом в течение еще одного дня, 23 января. Затем была проведена подробная рекогносцировка, Литтлтона подкрепили двумя батальонами фузилеров из Чивели, Уоррен получил в подкрепление бригаду Тальбота Коука и Императорскую легкую пехоту, и в час ночи 24 января генерал Вудгейт выступил из своего лагеря с Ланкаширскими фузилерами, Королевским Ланкастерским полком, двумя ротами Южных Ланкаширцев и конной пехотой Торникрофта. Направляемые полковником Торникрофтом, все эти силы благополучно поднялись на южный отрог горы, двигаясь по очень сложной и опасной местности, и застали врасплох буров, охранявших траншеи на вершине. В три часа те, кто ждал на равнине, услышали внезапно начавшуюся стрельбу, за которой последовали громкие крики солдат, и поняли, что позиция захвачена. В этом бою мы потеряли убитыми и [414] ранеными десять солдат. Шестеро буров были заколоты штыками. Затем войска начали окапываться, но поверхность холма очень мало способствовала обороне. Камни, покрывавшие склон, делали невозможным сооружение окопов, при этом сами они были слишком велики, чтобы строить из них укрепления.

Наступило утро и началась атака. По вершине был открыт яростный артиллерийский огонь, который привел к немедленным потерям. Генерал Вудгейт был ранен, и командование перешло к полковому офицеру, который в половине шестого попросил подкрепление. Его записка не свидетельствовала о хладнокровии и решимости, необходимых в таком кровавом поединке.

Сэр Редверс Буллер принял крайние меры, назначив полковника Торникрофта на временную должность бригадного генерала, командующего войсками на вершине Спион Коп. Императорской легкой пехоте, Мидлсекскому полку, а затем Сомерсетцам из бригады Тальбота Коука было приказано подкрепить оборону, но генерал Коук получил приказ оставаться у подножия холма, чтобы сражением по-прежнему руководил лучший командир.

Буры продолжали атаку, сопровождая бомбардировку холма плотным ружейным огнем, и около половины девятого положение стало критическим. Войска были почти полностью вытеснены с основного плато, и бурам удалось вновь занять некоторые из траншей. Едва удалось предотвратить страшную катастрофу. Около двадцати человек в одной из захваченных траншей прекратили сопротивление, подняли руки и закричали, что они сдаются. К этому месту бросился полковник Торникрофт (высокий рост делал его приметной фигурой), с самого рассвета сражавшийся в передних рядах. Буры, собиравшиеся взять пленных, как при Николсонс Нек, были уже в тридцати ярдах. Торникрофт крикнул их командиру:

— «Убирайся к черту! Я командую на этом холме и не позволяю сдаваться. Продолжайте стрелять».

Те стали стрелять и положили многих. Оставшиеся в живых, вместе со всеми остальными, кто был на этом рубеже, отбежали на 200 ярдов, были перестроены своим неукротимым командиром и контратаковали при поддержек двух рот Мидлсекского полка; все утраченные позиции были возвращены и удерживались до наступления ночи. Никакие слова не [415] опишут то доблестное терпение, с которым английские полки — а они все были англичанами — в течение нескольких долгих часов выдерживали адский огонь. Солдат мучила жажда, и хотя вода была рядом, бой, который шел на такой короткой дистанции и был столь яростным, не давал им ни секунды передышки. Но ничто не могло ослабить упорства и энергии защитников — когда опустилась ночь, британцы все еще удерживали холм.

Мы сходили с ума от того, что приходится сидеть без дела в лагере и наблюдать страшный обстрел, которому подвергается захваченная позиция на холме, и около четырех часов я вместе с капитаном Р. Бруком 7-го гусарского полка поехал на Спион Коп, чтобы посмотреть, какова же реальная ситуация. Я уже успел немного послужить, а у капитана Брука на счету было гораздо больше сражений, чем у других офицеров в последние годы. Ситуация произвела на нас такое впечатление, что мы решили отправиться к сэру Чарльзу Уоррену и рассказать ему о том, что видели. Бой шел на такой короткой дистанции, что не было возможности послать генералу соответствующие рапорты, поэтому он выслушал нас с большим вниманием и терпением. Было ясно одно: если ночью не удастся соорудить надежное и эффективное укрытие и втащить пушки на вершину холма, чтобы противопоставить их артиллерии буров, еще одного такого дня пехота не выдержит.

Вопрос был в том, можно ли доставить пушки на холм, а если можно, смогут ли войска удержаться? Артиллерийские офицеры осмотрели путь и сказали «нет» — пушки, даже если удастся дотащить их до вершины, немедленно будут выведены из строя вражескими снарядами.

Был созван еще один неформальный военный совет. Сэр Чарльз Уоррен хотел знать мнение полковника Торникрофта. Я был послан, чтобы переговорить с ним. Стояла непроглядная тьма. Каменистая и неровная дорога была безнадежно забита санитарными вагонами, отставшими солдатами и ранеными. Мне вскоре пришлось спешиться и я полез наверх, повсюду натыкаясь на потоки людей, извивавшиеся вдоль почти отвесных склонов горы. Наверху время от времени раздавались ружейные выстрелы. Остался только один цельный батальон — Дорсетцы. Все остальные были перемешаны. Офицеры собирали отдельные [416] взводы, роты и полуроты; там и сям формировались более крупные единицы, но не было никакой возможности ухватить в темноте кого-либо или что-либо. Темнота и пересеченная местность всех парализовали.

Я нашел полковника Торникрофта на вершине горы. Он сидел на земле, окруженный полком, который он взрастил, людьми, которые сражались за него как львы и следовали за ним как собаки. Я объяснил ему ситуацию, как мне велели, и как я сам ее понимал. Морские орудия для этой попытки уже готовы, саперы и рабочие отряды находятся в пути с тысячами мешков с песком. Что ондумает? Но решение уже было принято. Он не получал никаких посланий от генерала и не имел времени написать рапорт. Бой был слишком жарким, слишком близким. Поэтому, ничего не зная и не ожидая никаких пушек, он решил отступить. Вкратце он так изложил свою точку зрения:

— «Лучше шесть целых батальонов у подножия холма, чем зачистка поутру».

Затем мы спустились вниз, ведя следом свой арьергард, очень медленно и осторожно, и когда земля стала более ровной, полки, как прежде, стали строиться плотными рядами.

Такова была пятая из числа операций, называемых сражением при Спион Коп. Она прославила солдат гораздо больше, чем генералов. Но когда все, что будет написано об этом, будет написано, и все горькие слова будут сказаны людьми, которые сами ничего никогда не делают, мудрый и справедливый гражданин вспомнит, что эти самые генералы, в конце концов, были храбрыми, способными, благородными английскими джентльменами, которые изо всех сил старались выполнить задачу, которая, вероятно, была невыполнима.

Мы попытаемся еще раз и, с Божьей помощью, может быть, преуспеем.

Спирменс Хилл, 4 февраля 1900 г.

Утром 25 января мы проснулись в самом мрачном настроении. Ночью я видел эвакуацию Спион Коп и не сомневался, что за этим последует отказ от всех попыток обойти буров слева, от переправ через Тугелу у Тричардс Дрифт. Мои предчувствия оказались верны. Солнце еще не взошло, а уже был отдан приказ: [417] «Немедленно перевезти весь багаж к востоку от Вентерс Спрюйт. Войскам быть готовыми выступать через тридцать минут». Общее отступление, вот что это такое. Буллер попытается, как сможет, вывести из сражения боевые бригады, а перед тем отведет свой обоз, затем — отступление за реку. Буллер! Значит, это уже не Уоррен! Прибыл главнокомандующий.

Армия была в замешательстве, недовольна неудачей, которую она не могла ни признать, ни понять. Противник ликовал. Во многих местах от вражеских позиций нас отделяло расстояние менее тысячи ярдов. Когда пехота начнет отступать, противник займет господствующую местность, откуда сможет атаковать ее со всех сторон. Сзади течет Тугела, глубокая быстрая река, которую далеко не везде можно перейти вброд, шириной восемьдесят пять ярдов, с крутыми берегами. Мы все приготовились к кровавым, возможно даже катастрофическим арьергардным боям. Но теперь, повторяю, когда ситуация сложилась таким образом, Буллер сам принял на себя командование. Он явился на поле боя — спокойный, неунывающий, как всегда непостижимый, ездил туда-сюда со своим усталым штабом и большой записной книжкой, держал всю операцию в сильных руках и придал ей такую форму, что мы переправились через реку в полной безопасности, с удивительной механической точностью, не потеряв ни единого человека и ни одного фунта припасов.

Успешное отступление — это не то, чем может похвастаться армия, идущая на помощь своим осажденным, измотанным боями товарищам. Но отступление показало, что у армии есть и вождь, и организация для управления ею — это, и только это, помогло нам сохранить уверенность. Мы верили, что Буллер проверил способности одного из своих подчиненных при Коленсо, а другого — на Спион Коп, и что теперь он возьмет дело в свои руки.

Неделю мы ждали в лагере за Спирменс Хилл. Чтобы восполнить потери, которые составили 1600 убитых и раненых, прибыло пополнение в 2400 человек. Горная батарея, батарея гаубиц и две большие крепостные пушки усилили артиллерию. Два эскадрона 14-го гусарского полка присоединились к кавалерии, так что нас стало теперь на 1000 человек больше, чем во время боев на Спион Коп, тогда как силы буров уменьшились по крайней мере на 500 человек. Все были хорошо накормлены, укреплены и [418] воодушевлены, все были готовы совершить последнее усилие, в результате которого мы либо прорвемся в Ледисмит, либо будем отбиты назад, потеряв 6000 или 7000 человек.

Все думают, что сражение начнется завтра на рассвете, и когда я пишу это письмо, семьдесят пушек уже выстраиваются на холмах, чтобы начать бомбардировку вражеских позиций. Это торжественное воскресенье, и лагерь со своими белыми палатками, такими уютными и мирными в свете солнечных лучей, задерживает дыхание, чтобы не было слышно биения его сердца. Утром я присутствовал на церковном параде. Со всех сторон были выстроены солдаты, ряд за рядом, не менее пяти тысяч. В пустом квадрате стоял генерал — человек, от которого теперь зависело все. Вокруг были люди, лицом к лицу встречавшиеся со смертью неделю назад, и готовые встретиться с ней еще раз через несколько часов. Жизнь казалась вещью страшно ненадежной, несмотря на ясный солнечный день. Чего ради все это? В чем смысл человеческих усилий? Почему получается так, что человек умирает из-за спора, смысла которого он не понимает? Все это — тревожные вопросы слабого духом. Это был один из тех случаев, когда хороший проповедник мог бы дать людям утешение и силы, в которых они так нуждаются. Но церковь не подкрутила свою лампаду. Капеллан хриплым голосом рассуждал о деталях «осады и падения Иерихона». Солдаты впали в апатию, и вскоре эта формальная, безразличная служба благополучно завершилась.

Штаб генерала Буллера, 9 февраля 1900 г.

Днем 4 февраля высшие офицеры были в общих чертах ознакомлены с планом предстоящих действий. Читатель, вероятно, помнит данное в предыдущем письме описание бурских позиций при Потжитерс и Тричардс Дрифт в виде горизонтального вопросительного знака, центральный угол которого занимает гора Спион Коп. Атаки прошлой недели были направлены на прямую линию и на угол. Целью новой операции была кривая, составляющая этот вопросительный знак. Общий план заключался в том, чтобы захватить холмы на левом фланге вражеских позиций, а затем оттеснить противника вверх, слева направо. Было известно, что буры сконцентрировались в основном в своем [419] центральном лагере за Спион Коп и что, поскольку не планировалось никаких демонстраций перед позицией напротив Тричардс Дрифт, все их силы будут сосредоточены на кривой для охраны правого фланга. Все детали этого плана были хорошо рассчитаны.

Сражение начинается с демонстрации против позиции у Брак Фонтейн, которую буры укрепили четырьмя рядами траншей с непробиваемыми для снарядов казематами, заграждениями из колючей проволоки и линией редутов, так что она явно слишком сильна для того, чтобы пытаться атаковать ее с фронта. Демонстрацию производит бригада Уинна при поддержке шести артиллерийских батарей, батареи гаубиц и двух 4,7-фунтовых морских орудий. Войска пересекают реку по понтонному мосту у Потжитера 3 и 4 февраля, и движутся на смену бригаде Литтлтона, занимающей передовые позиции на низких холмах.

Новый понтонный мост наведен под углом к реке, в миле ниже Потжитера, очевидно для того, чтобы иметь возможность полностью поддержать атаку во фронт. Во время артиллерийской подготовки перед наступлением на Брак Фонтейн и наступлением Уинна, дивизия Клери (состоявшая из бригад Харта и Хильдярда) и бригада Литтлтона концентрируются около нового понтонного моста (№ 2) как бы для того, чтобы поддержать лобовую атаку. После двух часов бомбардировки эти три бригады двигаются не к позиции у Брак Фонтейн, а на восток, к Мунджерс Дрифт, и наводят понтонный мост под прикрытием сперва одной батареи полевой артиллерии, переброшенной с места демонстрации, а затем огня орудий, которые будут втащены на вершину Зваарт Коп и составят мощную батарею из четырнадцати единиц. Как только мост будет готов, бригада Литтлтона переправляется и, не обращая внимания на огонь с левого фланга буров, растягивается вдоль высот Доорнклооф и атакует хребет Вааль Кранц, представляющий собой левую сторону подковообразной кривой, которая охватывает выход с переправы Потжитера. Эта атака прикрывается справа огнем уже упомянутых пушек на Зваарт Коп и 64-й полевой батареей и подготовлена шестью артиллерийскими батареями, которые были использованы при демонстрации, а затем выведены оттуда, одна за другой, с интервалом в десять минут, перевезены через понтонный мост № 2 и помещены на новой позиции напротив гребня Вааль Кранц. [420]

После того, как Вааль Кранц будет захвачен (точнее, если он будет захвачен), все шесть батарей пересекают реку по мосту № 3 и занимают позиции на холмах, откуда они смогут подготовить и поддерживать дальнейшее наступление дивизии Клери, которая, переправившись, проходит мимо Вааль Кранца, поворачивает за ним налево и атакует позицию у Брак Фонтейн с ее левого фланга. Первая кавалерийская бригада под командованием Бёрна-Мюрдоха также переправляется, проскакивает мимо позиций Доорнклоофа и вырывается на плато за дивизией Клери. Вторая кавалерийская бригада охраняет правый фланг и тыл атакующих войск от любых атак со стороны Доорнклоофа. Уинн взаимодействует с остальными, смотря по обстоятельствам. Тальбот Коук остается в резерве. Таков был план, и всем, кто с ним ознакомился, он показался верным и ясным.

Воскресенье в полдень пехотные бригады начали выходить на свои позиции, днем 5 февраля 5-я кавалерийская дивизия разбила свой лагерь за Спирменс Хилл. В девять минут восьмого началась бомбардировка позиции у Брак Фонтейн, в половине восьмого вся артиллерия, кроме пушек на Зваарт Коп, вела неторопливый огонь по бурским редутам и траншеям. В то же время бригада Уинна рассеянным строем двигалась по направлению к противнику, а кавалерия дефилировала вдоль фронта и собиралась рядом с тремя пехотными бригадами, сконцентрированными около понтонного моста № 2. Некоторое время буры не отвечали, но около десяти часов их пулеметы Виккерса-Максима открыли огонь по батареям, стрелявшим от Потжитера, и огонь усиливался по мере того, как в действие вступали другие пушки, в том числе и дальнобойные, пока артиллерия не оказалась втянутой в неравную дуэль — пятьдесят пушек, стоявших без прикрытия, против шести или семи пушек, хорошо замаскированных, которые невозможно было обнаружить. Но хотя наша артиллерия и не произвела особого впечатления на артиллерию буров, она и сама пострадала не так жестоко, как можно было бы ожидать, потеряв всего пятнадцать офицеров и солдат. С интервалом в десять минут батареи стали отходить в полном порядке и переправляться по второму понтонному мосту. Тем временем бригада Уинна приблизилась на 1200 ярдов к позиции у Брак Фонтейн и отступила, обратив на себя интенсивный огонь [421] противника; три бригады Клери отошли вправо к Мунджерс Дрифт; кавалерия собралась в низинах у подножия Зваарт Коп; инженеры построили еще один понтонный мост, закончив его быстро и эффективно под прицельным огнем бурских стрелков и пулемета Максима.

Шесть батарей и гаубицы заняли теперь позиции напротив Вааль Кранца, и семьдесят пушек стали обстреливать этот хребет, им отвечали три бурские пушки, открывшие огонь с Доорнклоофа на нашем правом фланге. В середине дня Даремская легкая пехота из бригады Литтлтона перешла реку по третьему понтонному мосту и стала быстро наступать вдоль противоположного берега на хребет Вааль Кранц. Пехоту поддерживал 3-й Королевский стрелковый полк, а затем атака была усилена еще двумя батальонами той же бригады. Войска беспрепятственно преодолели открытый участок, не обращая внимания на вражеские пушки на Доорнклоофе, которые с большой точностью осыпали их шрапнелью с дистанции в 700 ярдов. Через час передовые отряды достигли подножия хребта, и можно было видеть, как энергичные стрелки быстро карабкаются вверх по склону. Даремская легкая пехота взяла холм, атаковав его в штыки, потеряв при этом семь офицеров и шестьдесят или семьдесят солдат, и взяв в плен пятерых буров, не считая нескольких раненых и десяти лошадей. Большая часть вражеских солдат, однако, отступила еще до атаки, не выдержав предшествовавшего ей концентрированного артиллерийского огня.

К ночи вся бригада генерала Литтлтона заняла Вааль Кранц и стала окапываться. Потери этого дня были не очень велики, и хотя точные сведения еще не предавались огласке, я не думаю, чтобы они превышали 150 человек. Часть плана сэра Редверса Буллера была успешно выполнена. Однако в связи с тем, что военные действия начались только в семь утра и велись довольно вяло, завершена была лишь первая половина программы. Оставалось переправить дивизию Клери по третьему мосту, установить батареи на новой позиции на Вааль Кранце, выпустить первую кавалерийскую бригаду на равнину внизу и начать основную атаку на Брак Фонтейн. Много чего еще оставалось.

В течение ночи 5 февраля бригада Литтлтона строила укрытия и траверзы из камня и укреплялась на холме. Тут выяснилось, [422] что полевые орудия установить на гребне невозможно: во-первых, он слишком крутой и каменистый — хотя это обстоятельство, очевидно, не мешало бурам втаскивать самые тяжелые свои пушки, на вершины самых высоких холмов, а во-вторых, огонь дальнобойных бурских ружей оказался слишком интенсивным. Таким образом, холм, столь успешно взятый, оказался совершенно бесполезным. За ним находилась другая позиция, очень хорошо укрепленная, и теперь ее необходимо было брать силами одной пехоты, лишенной артиллерийской поддержки. Это было сочтено невозможным, или, во всяком случае, слишком дорогостоящим и сложным, чтобы предпринимать такую попытку.

В течение следующего дня буры продолжали бомбардировать захваченный нами хребет и вести по нему ружейный огонь с дальней дистанции. Большая пушка, стрелявшая стофунтовыми 6-дюймовыми снарядами, вступила в действие с вершины Доорнклоофа, бросая свои огромные бомбы на Вааль Кранц и на бивуаки вообще. Один из снарядов разорвался в нескольких ярдах от сэра Редверса Буллера. Два пулемета Виккерса-Максима с обеих сторон бурских позиций стреляли через короткие промежутки, другие орудия, очень эффективно ведя огонь с дальней дистанции, осыпали шрапнелью одинокую бригаду, удерживавшую Вааль Кранц. На эту бомбардировку полевая артиллерия и морские орудия — всего семьдесят две пушки — давали шумный, но бестолковый ответ. Пехота бригады Литтлтона, однако, терпеливо ждала в течение дня, несмотря на ураганный перекрестный огонь и жестокие потери. Около четырех часов вечера буры предприняли неожиданную атаку на холм, подкравшись на короткую дистанцию и открыв беглый огонь. Атаку энергично поддержали пулеметы Виккерса-Максима. Пикеты на западной стороне холма были отброшены назад с потерями, в течение нескольких минут казалось, что буры вновь займут его. Но генерал Литтлтон приказал Даремской легкой пехоте, при поддержке Королевских стрелков, очистить холм, и, эти доблестные войска, ведомые полковником Фицджеральдом, поднялись из своих укрытий и с воодушевляющими криками — до армии, тревожно смотревшей за ними, долетал тонкий далекий звук — смели буров с холма в штыковой атаке. Полковник Фицджеральд был при этом тяжело ранен. [423]

Пока происходило все это, строился еще один понтонный мост в изгибе Тугелы, сразу за хребтом Вааль Кранц. К пяти часам он был закончен. Ничего больше в этот день не происходило, но с наступлением ночи бригаду Литтлтона сменила бригада Хильдярда, которая перешла реку по новому понтонному мосту (№ 4) под обстрелом, который, впрочем, велся с далекого расстояния. Бригада Литтлтона вернулась под покровом темноты на бивуак под пушками на Зваарт Коп. За два дня операции они потеряли 225 офицеров и солдат.

В полночь буры предприняли еще одну попытку отбить позицию, и неожиданный треск ружей разбудил спящую армию. Но атаку удалось без труда отбить. На рассвете опять начался артиллерийский обстрел, только теперь буры подтянули несколько новых пушек, и бомбардировка стала гораздо более жестокой. Благодаря хорошим укрытиям, которые успели построить, потери в тот день не превышали 40 человек.

Вечером сэр Редверс Буллер, который на протяжении этих двух дней сидел под деревом на открытой и потому довольно опасной позиции и жил на бивуаке вместе с солдатами, проконсультировался со своими генералами. Все согласились с тем, что в этом направлении наступать дальше невозможно. В одиннадцать вечера бригада Хильярда была выведена с Вааль Кранца, отойдя с позиций в полном порядке и унеся раненых, которых до наступления ночи было невозможно подобрать. Был отдан приказ об общем отступлении армии к Спрингфилду и Спирменс Хилл, и к десяти часам 8 февраля эта операция была в полном разгаре.

Таким образом, четвертая попытка освободить Ледисмит, которую начинали с такими надеждами и энтузиазмом, потерпела неудачу.

То, что я написал, является простым перечислением фактов, но я настолько глубоко проникся их значением, что попробую дать некоторые объяснения.

Армия прикрытия буров насчитывает, по меньшей мере, 12 000 человек и не меньше дюжины великолепных орудий. Они удерживают линию Тугелы, представляющую собой почти непрерывную линию естественных и искусственных укреплений. Их большая подвижность и тот факт, что они занимают хорду, а мы вынуждены двигаться вдоль, внешней стороны круга, позволяет [424] им быстро концентрировать свои войска в любом месте, куда направлена наша атака, как бы мы не скрывали своих намерений. Избежать лобовой атаки таким образом невозможно. Согласно опыту, полученному на континенте, атакующая армия должна превосходить силы обороны не менее чем в три раза. Поэтому сэру Редверсу Буллеру необходимо иметь 36 000 человек. Он же имеет только 22 000. Кроме того, за первым рядом позиций, который идет вдоль края почти непрерывной линии плоских холмов, существует второй ряд, построенный позади первого на небольшом от него расстоянии. Артиллерия не может поддержать ни одну атаку на этот рубеж, потому что с равнины внизу он не виден, и нет возможности обнаружить бурские пушки, а если пушки установить у края плато, они попадут под огонь вражеских стрелков. Поэтому атакующая пехота, которой к тому же недостаточно, и которая не имеет поддержки артиллерии, попадает под огонь хладнокровных и хорошо окопавшихся стрелков, вооруженных магазинными винтовками и патронами с бездымным порохом.

Сэр Редверс Буллер должен помнить, что его армия, будучи освободительной колонной, идущей на помощь Ледисмиту, кроме того, является единственной армией, которую можно выделить для защиты Наталя. Оправдан ли в таком случае риск, на который он идет? С другой стороны, можем ли мы позволить, чтобы Ледисмит и его храбрые защитники попали в руки врага? Было бы больно видеть такое завершение всех предпринимавшихся попыток и всех принесенных жертв. Я верю и надеюсь, что мы еще раз попытаемся прорвать блокаду.

Штаб генерала Буллера, 15 февраля 1900 г.

Армия перешла из Спирменс Хилл и Спрингфилда в Чивели, генерал Литтлтон, который принял от сэра Френсиса Клери командование второй дивизией и четвертой бригадой, прошел мимо Преториус Фарм 9 и 10 февраля, сэр Чарльз Уоррен, который прикрывал отход обозов с припасами и транспорта, последовал за ним 10 и 11 февраля. Регулярная кавалерийская бригада под командованием Бёрна-Мюрдоха была оставлена с двумя батальонами [425] удерживать мост у Спрингфилда, за которым, согласно донесениям, проявляли большую активность буры, отряды которых пересекли Тугелу.

12 февраля был дан приказ произвести рекогносцировку Гусарского холма, покрытого травой и лесом вздутия в четырех милях к востоку от Чивели, и это помогло обнаружить направление следующей атаки. Тот, кто читал описание этой войны, вероятно знаком с позицией у Коленсо, левый край которой упирается в скалистый, покрытый кустарником холм Хлангвейн, возвышающийся на британской стороне Тугелы. Если захватить этот холм и обезопасить его от перекрестного огня, тогда все траншеи форта Вайли и те, что тянутся вдоль берега реки, будут простреливаться боковым огнем, и позицию у Коленсо станет невозможно удерживать. Таким образом, Хлангвейн является ключом к позиции у Коленсо. Однако чтобы сохранить этот ключ, буры протянули дальше свой левый фланг, как при Тричардс Дрифт они растянули правый, пока он не забрался на высокий горный хребет к востоку от Хлангвейна. Длинные задержки дали противнику достаточно времени, чтобы построить укрепления: траншеи там снабжены крышей, предохраняющей от снарядов, и аккуратными амбразурами. Перед ними простирается голый склон, по сторонам поднимаются высокие холмы, с которых дальнобойные пушки могут вести перекрестный огонь. [426]

Мы должны сделать, в любом случае, несмотря на разочарование, мы надеемся и верим, что сделаем, последнюю попытку освободить Ледисмит. В то же время мы являемся армией, которая защищает южный Наталь. Если бы мы поставили на кон все, что у нас было при Потжитере, и проиграли, наши линии коммуникации были бы перерезаны у нас за спиной, и вся армия попала бы в плен или рассеялась. Здесь у нас за спиной железная дорога. Здесь, в отличие от Потжитера, мы не «построены во фланг». Тот факт, что войска, удерживающие конечный пункт железной дороги, могут теперь быть использованы для генерального сражения, дает нам уверенность и силу.

В восемь часов — мы никогда не встаем рано в этой войне — лорд Дундональд выступил из лагеря кавалерии. Иррегулярная конница была знакома с местностью, и мы вскоре заняли Гусарский холм, выгнав оттуда небольшой вражеский патруль и ранив двух буров. В полдень прибыл сэр Редверс Буллер и тщательно осмотрел местность в телескоп. В час мы получили приказ отходить, и сложная задача отведения передовых пикетов от близкого контакта с противником выполнялась под обстрелом.

На обратном пути в лагерь в Чивели с Гусарского холма необходимо пересечь широкий склон. Мы отошли на несколько миль в правильном порядке, и последние два эскадрона двинулись по этому склону к гребню на нашей стороне. Возможно, мы не слишком быстро поджали хвост, или враг в последнее время стал более предприимчив, во всяком случае, как только мы дошли до гребня, с Гусарского холма раздался одиночный выстрел, а вслед за ним началась беспорядочная ружейная стрельба. Дистанция была около 2000 ярдов, но эскадрон в сомкнутом строю представлял собой хорошую мишень. Я ехал сзади вместе с полковником Бингом, и, обернувшись, понял, что нам повезло. Хотя пули довольно часто падали среди людей, земля в 200 ярдах позади нас была вся в фонтанчиках пыли, поскольку погода была сухая. Буры целились слишком близко.

Через минуту мы добрались до гребня и до укрытия, и как только фронт оказался свободен, четыре маленьких пулемета Кольта из батареи капитана Хилла яростно затрещали. Южноафриканская легкая конница спешилась, залегла вдоль гребня и открыла огонь из ружей. Конная пехота Торникрофта расположилась [427] на левом фланге, а полк майора Гоу и Королевские Валлийские фузилеры, которые почти уже добрались до укрытия, развернулись по собственной инициативе и поспешили на звуки выстрелов.

Получилась странная маленькая стычка. Не менее 400 человек с каждой стороны стреляли так быстро, как это позволяют современные ружья. Между нами простирался ровный зеленый склон. За ним поднимались острые контуры Гусарского холма, два или три куста и несколько деревьев. Там были буры. Но невооруженным глазом их совсем не было видно, и не было дыма, который выдавал бы их позиции. Их можно было рассмотреть в телескоп — длинный ряд голов, торчащих из травы. Мы прятались таким же образом. И все же их пули — во всяком случае, их часть — находили нас, и я очень надеюсь, что некоторые наши пули нашли их.

Однажды, когда я проходил вдоль линии по какому-то делу, я заметил своего младшего брата, чье горячее желание поучаствовать в государственных конфликтах заставило меня, несмотря на дурные предчувствия, раздобыть ему чин лейтенанта. Он лежал на земле вместе со своими солдатами. Когда я подошел, то заметил, как он как-то резко дернулся — так бывает с человеком, в которого попала пуля. Я тут же спросил его, куда он ранен, и он что-то ответил. Он подумал, что пуля попала ему в гетр, и от этого онемела нога. Хотя брат был уверен, что пуля не вошла внутрь, отнеся его в сторону, мы обнаружили, как я и подозревал, что его нога прострелена. Рана была несерьезная, но врачи сказали, что ему придется провести месяц в госпитале. Это было крещение огнем, и я до сих пор удивляюсь странному капризу судьбы: она ранит в первой же схватке одного и все время охраняет другого.

Оставаться и продолжать перестрелку с бурами было не нашим делом и не доставляло нам удовольствия. Наша работа в тот день была закончена, и мы спешили домой к ужину. Поэтому, как только в действие вступила батарея, прикрывавшая наш отход, мы стали отходить, эскадрон за эскадроном, и, наконец, вышли из боя, поскольку буры не высказали желания последовать за нами. [428]

Кинголо Нек, 19 февраля 1900 г.

С тех пор, как я написал историю своего бегства из Претории, я еще не брал в руки пера с таким чувством удовлетворения, как сегодня. Есть надежда, что сэр Редверс Буллер разгадал загадку Тугелы. Наконец-то! Я ожидаю, что кое-кто спросит:

— «А почему не с самого начала?»

Все, что я могу сказать на это: зная генерала и трудности, с которыми он столкнулся, я спрошу скорее не о том, мог ли он добиться успеха раньше, а можно ли было его вообще добиться?

Всякий, кто стоит на Пушечном холме около Чивели, может видеть всю позицию буров у Коленсо, охватывающую его широкой дугой. Стена гор выглядит совершенно непроницаемой. Река всюду углублена в русле и совсем невидима. Наблюдатель видит только гладкий зеленый склон, плавно спускающийся вниз, он охвачен скалистыми холмами, поросшими кустарником. Вдоль этого полумесяца высот проходит, или, скорее, Божьей милостью, проходила, оборонительная линия буров, неприступная благодаря естественному рельефу и из конца в конец прорезанная траншеями. Посмотрев на карту, можно заметить, что Тугела не везде течет ровно вдоль подножия холмов, как можно было бы ожидать, но после деревни Коленсо ныряет в гористую область и резко поворачивает к северу. Таким образом, хотя левая часть оборонительной линии может показаться такой же надежной, как и правая, между ними есть разница, и состоит она в том, что справа у буров река находится перед фронтом, а слева протекает у них за спиной.

Атака 15 декабря была направлена против правого фланга буров, потому что после рекогносцировки сэр Редверс Буллер считал, что, несмотря на это преимущество, правый фланг все же слабее. Атака 15 декабря была отбита с тяжелыми потерями. Поэтому могло показаться, что на левом фланге наш шанс на успех был бы еще меньшим. Ситуация, однако, полностью изменилась с прибытием большого количества тяжелой артиллерии.

Давайте рассмотрим, что же представлял собой левый фланг буров. Это была цепь сангаров, траншей и окопов, которая тянулась от Коленсо через кусты у реки, через неровный холм Хлангвейн, вдоль гладкого травянистого гребня, который мы называли [429] Зеленым холмом. Для защиты от обходных маневров она была продолжена на высоких лесистых хребтах Монте Кристо и Кинголо, а также на перешейке, который соединяет два этих образования. Сэр Редверс Буллер решил обойти эту широко растянувшуюся позицию слева и попытаться скомкать ее слева направо. Гигантская правая рука должна была протянуться к востоку, ее плечо было на Пушечном холме, а локоть — на Гусарском холме, кисть — на Кинголо, а пальцы, иррегулярная кавалерийская бригада — прямо за Кинголо.

12 февраля лорд Дундональд провел на Гусарском холме разведку боем. 14 февраля армия двинулась на восток из Чивели, чтобы занять это место. Генерал Харт с одной бригадой удерживал Пушечный холм и конечную станцию железной дороги. Первая кавалерийская бригада охраняла левый фланг в Спрингфилде, но за исключением этого все силы двинулись на Гусарский холм. Иррегулярная кавалерия прикрывала фронт, Южноафриканская легкая конница, выставленная далеко вперед, заняла позицию в половине девятого, как раз вовремя — она опередила силы буров, которые были высланы, чтобы воспрепятствовать захвату холма, как только им стали понятны намерения и передвижения англичан. Последовала короткая и жаркая стычка, которая была остановлена через полчаса прибытием передового пехотного батальона — Королевских Валлийских фузилеров. В течение дня холм был окончательно взят, и бригады генералов Уинна, Коука и Бартона, а затем присоединившаяся к ним дивизия Уоррена с артиллерией основательно окопались и устроили бивуак. Тем временем дивизия Литтлтона выступила из своего лагеря в долину Блю Крантц, к востоку от Чивели, и двинулась вдоль долины к позиции у восточного отрога Гусарского холма.

Днем 16 февраля сэр Редверс Буллер решил выступить вперед; был отдан приказ об общем наступлении на рассвете. За два часа до рассвета армия тронулась с места. Бригада Харта, 6-дюймовые пушки и другие большие пушки охраняли конечную станцию. Холм Хлангвейн и длинный ряд траншей, опоясывавших Зеленый холм, были замаскированы действиями полевых и осадных батарей, которые могли также подготовить и поддержать атаку на Кинголо Нек и гребень Монте Кристо. Дивизия Литтлтона и фузилеры Уинна должны были растянуться к востоку и, [430] сделав широкий обход вокруг пушек и бригады Бартона, атаковать гребень Кинголо. Кавалерийская бригада Дундонольда должна была совершить еще более широкий обход и взобраться на конец гребня, чтобы наверняка обнаружить левый фланг противника.

На рассвете все пришло в движение, и когда нерегулярная кавалерия форсировала поток Блю Кранц во время обхода, мы услышали первый пушечный выстрел. Кавалерийская бригада прошла десять миль на восток по очень трудной, сильно пересеченной местности, отчего ей приходилось двигаться в один ряд, и звуки общего сражения становились все тише и тише. Постепенно, однако, мы снова стали разворачиваться в нужном направлении. Заросли становились все гуще. Мы спешились и повели своих лошадей, которые спотыкались и с трудом продирались между камней и деревьев. Наш строй был сильно растянут, и я старался не думать, что будет, если появится враг. Впрочем, нашу безопасность обеспечивали все те же природные препятствия.

Наконец мы достигли подножия холма и остановились, чтобы рассмотреть его склоны, насколько это было возможно. Через полчаса, поскольку ничего не было видно, мы продолжили движение вдоль края обрыва и через джунгли, такие густые, что приходилось прорубать себе дорогу. Было одиннадцать часов, когда мы добрались до вершины и вышли на более-менее открытое плато, усеянное островками деревьев и грудами больших камней. Два эскадрона перестроились на вершине и развернулись, чтобы прикрыть остальных. Всадники оставшихся семи эскадронов поднимались на вершину примерно по четыре в минуту. Прошло около двух часов, прежде чем все были в сборе. Неожиданно раздался выстрел. Затем второй, затем непрерывный треск ружейной стрельбы. Над головой засвистели пули. Буры обнаружили нас.

И тут настал кризис. На холме могла быть сотня буров — в этом случае все было в порядке. Но могла быть и тысяча, и тогда… Отступать вниз по склону было, конечно, невозможно. К счастью, их оказалось всего около сотни, и после короткой стычки они отступили, а мы продолжали разворачиваться на вершине холма.

Эскадрон Императорской легкой кавалерии и Наталийские карабинеры стали медленно наступать вдоль гребня, очищая его от врага. На середине пути к ним присоединились отряды Королевского [431] полка, правый батальон атаки Хильдярда, который теперь вырвался на вершину, встал в линию и поддерживал спешившихся. Остальная часть кавалерии спустилась на равнину по другую сторону гребня, зайдя во фланг его защитникам и даже угрожая отрезать им путь к отступлению, так что вскоре буры, которых было немного, были окончательно сброшены с гребня, и Кинголо перешел к нам. Кинголо и Монте Кристо соединяются перешейком, от которого круто поднимаются обе высоты. С каждой стороны Монте Кристо и Кинголо отходят под прямым углом длинные отроги. Операция 17 февраля привела к тому, что линия обороны буров была отогнута от Кинголо и переместилась назад, теперь она проходила вдоль отрогов Монте Кристо. Британские же силы разместились диагонально по отношению к левому флангу позиции буров. Преимущества этой ситуации должны были сказаться завтра.

Обнаружив, что нашему дальнейшему продвижению препятствует развернутая позиция, занятая противником, которую мы могли атаковать только во фронт, кавалерия выставила линию постов и собралась устраиваться на ночь.

На рассвете с обеих сторон загрохотала артиллерия, а мы сами были разбужены снарядом Крезо, разорвавшемся на нашем бивуаке. Вражеский огонь был нацелен в основном на отряд Королевского полка, который удерживал вершину Кинголо, и только хорошее укрытие, которое предоставляли большие камни, предотвратило большие потери. Но мы знали, что лучшие карты — у нас; знали это и буры. В восемь часов бригада Хильдярда стала наступать на пик Монте Кристо, который лежал за перешейком. Впереди шли Западные Йоркцы, за ними — Королевский полк, поддерживал их Восточный Суррейский полк. Стрельба перешла в постоянный треск, похожий на звук сильного огня, бушующего в камине, но, несмотря на большие, около ста человек, потери, наступление не останавливалось ни на секунду, и к половине одиннадцатого штыки наступающей пехоты засверкали среди деревьев на вершине. Буры засели в наспех вырытой траншее, занимавшей половину гребня, но с фронта им угрожали превосходящие силы, а с флангов, с дальней дистанции, их обстреливала кавалерия, и они стали отходить. К одиннадцати часам враг ограничивался только арьергардными действиями. [432]

Под напором наступающей и охватывающей их фланг армии буры дрогнули. Если голландец решил бежать, он пускает по ветру все свое достоинство; я никогда не видел, чтобы враг покидал поле боя в такой спешке, как эти доблестные буры, когда они увидели, что их обошли с фланга, и в первый раз вспомнили про глубокую реку у себя за спиной. Вскоре после двенадцати вершина Монте Кристо была в наших руках. Отсюда простреливались отходящие от горы отроги, которые мы теперь контролировали. Буры поспешно отошли с обоих.

Отрог со стороны Коленсо, то есть на западной стороне, был ни чем иным, как тем самым Зеленым холмом, и, правильно рассудив, что его извилистые траншеи теперь остались без защитников, сэр Редверс Буллер приказал атаковать его с фронта всеми силами. Две мили траншей были заняты почти без потерь. Враг в беспорядке бежал через реку. Несколько пленных, несколько раненых, несколько повозок с амуницией и припасами, пять лагерей с разного рода материалами и, наконец, то, по сравнению с чем все остальное не имело значения, — господствующий гребень Монте Кристо, простиравшийся к северу почти до Булвана Хилл, стали нашими призами.

С захваченного гребня можно было заглянуть вниз в Ледисмит, и при первой возможности я забрался туда, чтобы посмотреть. Всего в восьми милях отсюда стоял маленький несчастный осажденный городок, известный во всех уголках планеты, — двадцать акров жестяных домиков и синих камедных деревьев.

Победа на Монте Кристо открыла дорогу на Ледисмит. Еще предстояло преодолеть многие трудности и упорное сопротивление противника, но слово «невозможно» больше не должно было употребляться, да его, кажется, больше и не употребляли.

Госпитальный корабль «Мэн», 4 марта 1900 г.

С тех пор, как я закончил свое прошлое письмо от 21 февраля, я до сих пор не находил времени, чтобы сесть и написать, потому что переживал период нескончаемой борьбы и эмоций, я видел так много всего, что не мог остановиться и что-нибудь описать. Но теперь великое событие позади, я провожу несколько дней отдыха на борту доброго корабля «Мэн», где все заняты поправлением здоровья, и могу все обдумать и кое-что записать. [433]

Прежде всего, был гребень Монте Кристо, который мы захватили 18 февраля, он дал нам Зеленый холм, холм Хлангвейн, а затем и все плато Хлангвейна, когда мы пожелали взять его. Гребень Монте Кристо является главным объектом всей этой битвы. Как только мы захватили его, я послал телеграмму в «Морнинг Пост» о том, что теперь, наконец, успех определенно возможен. Окончательное обладание этим важным объектом дало нам ключ к Ледисмиту и, хотя мы можем провозиться какое-то время с замком, рано или поздно, исключая случайности войны, мы откроем дверь.

19 февраля генерал Буллер расположился на Зеленом холме, занял Хлангвейн при помощи бригады Бартона, построил или улучшил дороги и коммуникации от Гусарского холма через долину Гомба и подтащил свои тяжелые орудия. 20 февраля южная [434] сторона Тугелы была окончательно очищена от врагов, которые отступили по выстроенному ими мосту, а на отрогах Хлангвейна была установлена тяжелая батарея, чтобы выбить их из Коленсо. В полдень бригада Харта выступила из Чивели, и ее передовой батальон под командованием майора Стюарта-Уортли без сопротивления занял Коленсо.

Теперь встал вопрос: где пересекать реку? Сэр Редверс Буллер владел всем плато Хлангвейна, которое заполняет входящий угол, образованный напротив Питерса Тугелой, где река выходит из Коленсо. С этого плато он мог пересечь реку либо там, где она течет по линии север — юг, либо там, где по линии восток — запад. Сэр Редверс Буллер решил пересечь первое колено за селением Коленсо. Чтобы сделать это, он должен был оставить хребет Монте Кристо и отказаться от всех преимуществ, которые давала эта позиция, а кроме того, спуститься на низменность, где его армия могла быть зажата высокими холмами слева и рекой справа.

Были аргументы и в пользу другого плана, который поддерживал сэр Чарльз Уоррен. Переправа совершенно безопасна, поскольку она со всех сторон прикрыта нашими орудиями, и противник может препятствовать ей тоже лишь артиллерийским огнем. Кроме того, армия сразу попадает на железнодорожную линию и может «наступать вдоль дороги». Это преимущество было иллюзорным, поскольку на дороге не было подвижных составов, и она оставалась отрезанной от остальной линии, так как мост через Тугелу уничтожен. Однако в пользу плана главнокомандующего говорило прежде всего то, что, согласно донесениям, противник отступал повсюду. Все донесения разведки говорили об этом. Буры разъезжались во всех направлениях. Были замечены вагоны, двигавшиеся по всем дорогам на север и на запад. Лагеря между нами и Ледисмитом стали сворачиваться. Все говорили:

— «Это результат наступления лорда Робертса: буры слишком слабы, чтобы удержать нас. Они сняли осаду».

Несомненно, силы буров уменьшились на 5000 человек, которых послали в Свободную Республику для защиты от наступления лорда Робертса. До потери Монте Кристо они считали, что достаточно сильны для продолжения осады. Однако когда эта позиция была захвачена, ситуация в корне изменилась. Они увидели, [435] что мы нашли их фланг, и правильно оценили значение длинного высокого клина, врезавшегося слева в их позицию и протянувшегося почти до самой горы Булвана. Они прекрасно понимали, что, начав наступление на нашем правом фланге вдоль хребта, который они называли Буш Коп, и опираясь на него, как человек опирается рукой о балюстраду, мы сможем так же обойти их позицию у Питерса, как уже обошли траншеи при Коленсо.

Вот в чем была истинная причина их отступления, а приписывая это операции лорда Робертса или тому поражению, которое мы нанесли им 18 февраля, мы совершили ошибку, исправление которой стоило нам много крови.

Уверившись, однако, что враг отступает, генерал решил перейти реку по понтонному мосту и двигаться вдоль железной дороги. 21 февраля он передислоцировал армию на запад, через плато Хлангвейна, перебросил мост и переправил по нему две передовые пехотные бригады. Как только буры поняли, что для наступления он выбрал это направление, к ним вернулась надежда. 9000 бюргеров вернулись назад и заняли позицию в траншеях у Питерса, в результате чего Ланкаширская бригада Уинна, которая переправилась первой, оказалась втянутой в тяжелый бой среди низких холмов, и к ночи потеряла 150 человек, включая генерала. Перестрелка продолжалась всю ночь. Первая кавалерийская бригада была переброшена из Спрингфилда 20 февраля, а утром 22-го и регулярная, и нерегулярная кавалерия должны были пересечь реку. Мы выступили из лагеря у перешейка между Кинголо и Монте Кристо и встретили первую кавалерийскую бригаду, прибывшую из Чивели, у понтонного моста. За рекой кипело сражение, казалось, что противоположный берег едва ли позволит нам вмешаться. И действительно, как только мы прибыли, появился штабной офицер. Он принес приказ стать лагерем у холма Хлангвейн и в тот день не переправляться.

Я поговорил со штабным офицером, который оказался человеком вдумчивым, с воображением, и к тому же наблюдательным. Он сказал:

— «Мне не нравится эта ситуация; их больше, чем мы ожидали. Мы спустились с высот. Мы сняли все большие пушки с высоких холмов. Мы втискиваемся между холмами и долиной Тугелы. Это все равно, что оказаться в Колизее, когда в тебя стреляют с каждого ряда». [436]

Сэр Редверс Буллер, однако, по-прежнему верил, что перед ним только арьергард, и решил двигаться дальше. Он перебросил через реку всю пехоту, за исключением бригады Бартона, и почти всю артиллерию, тяжелую и полевую, а в полдень послал два батальона вперед, на низкие холмы. К ночи значительная часть этой низменной, неровной местности была в наших руках, правда, ценой жизни нескольких солдат и офицеров.

На закате буры предприняли яростную контратаку. Я наблюдал за операцией с холма Хлангвейн в мощный телескоп. Когда стемнело, мои спутники спустились вниз по скалам в кавалерийский лагерь, оставив меня одного смотреть на яркие вспышки оружейных выстрелов, пронзавшие темноту. Неожиданно, перекрывая гром пушек, раздался резкий грохот ружейной стрельбы. Он продолжался без перерыва в течение нескольких часов. Очевидно, батарея гаубиц, несмотря на темноту, решила, что ситуация требует ее вмешательства, и дала залп лиддитовыми снарядами, которые, разорвавшись над бурскими позициями, осветили всю сцену яркими вспышками. В ту ночь я долго не мог заснуть, пытаясь понять, что происходит за рекой.

На рассвете 23 февраля ружейная перестрелка возобновилась, немного позже к этому грохоту присоединились пушечные выстрелы. Мы с нетерпением ждали известий о том, что там происходило. Очевидно, исход дела был вполне благоприятным для нашей армии. «Коннице, пехоте и артиллерии пробиваться к Ледисмиту. — гласил приказ — Обеим кавалерийским бригадам одновременно переправляться через реку».

Около восьми часов кавалерия переправилась через реку под артиллерийским огнем, которыйбыл направлен на мост, и мы сосредоточились у форта Вайли около Коленсо. Я поехал вдоль железнодорожной линии посмотреть на сражение с одного из низких холмов. Рассеянный артиллерийский огонь беспокоил всю армию, которая укрылась за скалистыми холмами, и нескончаемый поток носилок с передовой свидетельствовал о том, что бой идет серьезный, ибо это был третий и самый кровавый день семидневного сражения, известного как битва при Питерсе.

Мне следует теперь описать основные позиции Питерса, на один из холмов которого должна была начаться атака. Позиция тянулась с высоких и, что касается нас, неприступных холмов к западу от реки, стоящих к ней под углом, а затем вдоль трех холмов. [437]

План сэра Редверса Буллера был таким: 22 февраля он занял низкие холмы, и его мощная артиллерия обеспечила ему полное господство над долиной Тугелы. За каменистыми холмами, которые служили прикрытием, и вдоль долины реки он собирался наступать пехотой до того места, где река поворачивает, и где достаточно места, чтобы развернуть скомканный правый фланг, обойти противника с его левого фланга на Иннискиллинг Хилл и смять его.

Эта опасная и трудная задача была доверена Ирландской бригаде, которая включала Дублинских фузилеров, Иннискиллингских фузилеров, Коннаутских егерей и Императорскую легкую пехоту, всего около 3000 человек при поддержке еще 2000. Их командир, генерал Харт, был одним из самых отважных офицеров в армии, и все чувствовали, что такой предводитель и такие войска способны выполнить данное задание, если это вообще в пределах человеческих сил.

Рассказ о последовавшей операции столь трагичен и полон скорбного интереса, что я откладываю его до следующего письма.

Госпитальный корабль «Мэн» 5 марта 1900 г.

В половине первого 23 февраля Генерал Харт приказал своей бригаде наступать. Батальоны, которые скрывались под наспех построенными укрытиями на склоне холма, прямо перед тем холмом, где стояли мы, один за другим поднялись и стали в строй. Они двинулись в ряд вдоль железной дороги, впереди Иннискиллингские фузилеры, затем Коннаутские егеря, Дублинские фузилеры и в самом конце Императорская легкая пехота. Одновременно Даремская легкая пехота и вторая стрелковая бригада отправились, чтобы сменить атакующую бригаду на выступающем вперед холме.

Желая поближе посмотреть на атаку, я спустился с лесистого холма, проехал вдоль дороги и, спешившись, влез на выступающий вперед холм. На вершине, в небольшом полукруге камней, я нашел генерала Литтлтона, который любезно меня принял. Вместе мы смотрели за развитием операции. Было видно примерно около мили дороги, вдоль нее равномерно струился поток пехотинцев. Пока они не попали под обстрел. Низкие холмы, которые удерживали другие бригады, прикрывали их движение. [438]

В миле от нас железная дорога и река резко поворачивали направо; река устремлялась в крутую расщелину, а железная дорога исчезала в проеме. Там было хорошее укрытие, но чтобы добраться до проема, надо было пересечь железный мост через Ондербрук Спрюйт, а по нему, наверняка, пристрелялись вражеские стрелки. За железной дорогой и движущейся цепочкой людей молчаливо поднимался темно-коричневый склон Иннискиллинг Хилл, увенчанный сангарами и траншеями.

Голова колонны дошла до открытого участка и солдаты двинулись по нему. И тут же поверх привычного ружейного и пушечного грохота раздался громкий треск маузеров. Я направил телескоп в сторону голландских укреплений. Повсюду вдоль краев траншей, ровно срезанных и блестевших, как черная сажа на солнце, стояли плотные шеренги людей в широкополых шляпах, их фигуры были видны до плеч, они держали в руках нечто вроде тонких палок.

Далеко внизу у ржавого цвета железной конструкции моста, ярдах в 2000 от траншей, продолжала двигаться пехота. Но люди уже не шли, а бежали, спасая свою жизнь. Один за другим они появлялись со стороны железной дороги, которая проходила как закрытый путь поперек вражеского фронта, выходили на открытое место, где роились пули, пробегали сквозь строй и бросались вниз по насыпи на противоположной стороне моста, где снова были в безопасности. Расстояние было большим, многие солдаты были убиты и лежали вразброску на железной конструкции моста. И все равно наступающая пехота ни минуты не колебалась и продолжала преодолевать опасное место, платя свою дань Смерти. Более 60 человек были подстрелены на этом коротком промежутке. Вражеские снаряды, которые время от времени разрывались на выступающем вперед холме, и свист летящих слева шальных пуль подсказали нам, что лучше переменить позицию, и мы переместились немного ниже по склону к реке. Отсюда мост уже не был виден. Я посмотрел на вершину холма, откуда доносилась непрерывная стрельба.

Перевалило за полдень. Пехота постепенно пробралась через фронт, и два передовых батальона уже сконцентрировались на восточных отрогах Иннискиллинг Хилл. В четыре часа генерал Харт дал сигнал к атаке, и передние ряды стали карабкаться [439] вверх по склону. Неровная местность затрудняла их продвижение, и только к заходу солнца они добрались до самых передних позиций, которые можно было занять под прикрытием. Траншеи буров были в 400 ярдах от этого места. Гребень горы, по которому наступали Иннскиллинги, был совершенно голым, и все сметалось с него страшным фронтальным огнем из укреплений на вершине и не менее страшным фланговым огнем с других холмов. Он был таким узким, что там с трудом смогли бы развернуться даже две роты, при этом на линии огня находились четыре. У солдат не было, однако, ни малейших колебаний, и мы, напрягая взор, могли видеть, как передовые отряды разом вставали и быстро бежали вперед к укреплениям противника с вдохновенным порывом и энтузиазмом.

Но если атака была хороша, то оборона — превосходна: преданность и героизм ирландских солдат не могли превзойти твердость и стойкость голландцев. Артиллерия удвоила свои усилия. Вся верхушка холма ожила от разрывов снарядов. Шрапнель хлестала по всему, что было над гребнем, земля поднималась пылью, которую сметал град пуль и осколков. Вновь и вновь целые участки траншей исчезали в страшных всплесках черной земли и дыма. Канонада переросла в оглушительный гремящий вой. Но это ни на миг не подавляло вражеского огня. Среди дыма и пыли видны были широкополые шляпы. Голландцы, твердые и неустрашимые, стояли у брустверов и продолжали вести смертельный ружейный огонь.

Была продемонстрирована страшная сила винтовки Маузера. Атакующие отряды сталкивались с вихрем пуль, и их сметало. Офицеры и солдаты десятками падали на узком гребне. Атакованные с фронта и фланга зловещей шепчущей смертью, оставшиеся в живых упорно спешили вперед, и казалось, что плоть и кровь, несмотря на пули, восторжествуют. Но в последний решающий момент сказалось ослабление напора атакующих. Иннискиллингов было слишком мало, чтобы выполнить такую задачу, и когда буры увидели, что атака выдохлась, они стали стрелять прицельно, а несколько храбрецов выскочили из траншей, выбежали вперед навстречу солдатам, разряжая магазины своих ружей почти в упор. Это была неистовая сцена крови и ярости. [440]

Встретив такое сопротивление, ирландцы скорее готовы были умереть, чем отступить. Несколько человек сбежали вниз по склону к ближайшему укрытию и яростно отстреливались оттуда, но большая часть тех, кто оказался в передних рядах, были убиты. Другие роты, одни из Коннаутских егерей, другие из Дублинских фузилеров, двинулись вперед им на смену, но было уже поздно кого-либо поддерживать — и эта атака, и еще одно кровавое наступление, предпринятое на закате, были отброшены. Но ирландские солдаты не желали оставлять холм, и когда их наконец убедили, что двигаться вперед невозможно, они легли на землю, которую отвоевали, и стали строить стены и укрытия, чтобы оттуда открыть огонь мщения по ликующим бурам. В этих двух атаках пали оба полковника, три майора, двадцать офицеров и 600 солдат из соединения, едва насчитывавшего 1200 человек. Тьма опустила занавес, и трагедия того дня закончилась.

Как только рассвело, я поехал вместе с капитаном Бруком узнать, что произошло той ночью. Мы знали, что холм не был взят до рассвета, но дело могут решить штыки.

Только мы решили, поскольку противники были так близко друг от друга, что в темноте достигли впадины за выступающим вперед холмом, с которого я наблюдал за атакой прошлым вечером, как неожиданно снаряд со шрапнелью взорвался в воздухе с резким пронзительным хлопком прямо над нашими головами. И впадина, и склон холма были усеяны пехотными батальонами, лежавшими четвертями колонн. Пули и осколки снаряда взрыли землю со всех сторон. Мы оба были верхом и попали в середину конуса рассеивания. Я тут же понял, что со мной ничего не случилось, хотя пули подняли пыль вокруг моего коня, и решил, что всем повезло точно так же. Я повернулся к Бруку, чтобы изложить ему свою теорию относительно того, что шрапнель сравнительно безопасна, но заметил какое-то движение и суету. Не менее восьми человек было убито или ранено этим взрывом. Я только однажды видел на войне настолько успешно пущенный снаряд, но в этот раз я наблюдал его эффект с противоположной стороны.

Мое уважение к современной артиллерии сильно возросло после подобной демонстрации силы. Вслед за этим снарядом один за другим взорвались еще два. Первый поразил четырех человек и перебил ногу коню пехотного офицера; конь бегал кругами и [441] некоторое время не давал всаднику спешиться. Другой разорвался на батарее гаубиц, убив одного солдата, ранив офицера, пятерых солдат и трех лошадей. Все это произошло в течение двух минут — три упавших снаряда вывели из строя девятнадцать человек и четырех лошадей.

Мы поднялись на вершину холма, которая была усеяна офицерами и солдатами. Соседний холм все еще был занят противником. Его склоны были исчерчены многочисленными коричневыми линиями, каменными стенами, построенными за ночь атакующей бригадой, и в телескоп можно было видеть, как за ними тесными рядами залегла пехота. Буры со своей стороны провели несколько новых траншей впереди тех, что были на гребне холма, и противоположные линии огня разделяло теперь не более 300 ярдов. Это означало, что все находящиеся на них должны либо лежать тихо, либо подвергаться большому риску. В этом положении они оставались весь день, непрерывно стреляя друг в друга, а на голой земле между ними вперемешку лежали убитые и раненые, мертвые и живые. За ранеными никто не ухаживал, не перевязывал, не было ни воды, ни пищи, их изнуряли огонь и с той, и с другой стороны и наша артиллерия. Было очень больно видеть этих несчастных, которые еле двигались и пытались доползти до какого-нибудь безопасного места.

24 февраля перестрелка с обеих сторон продолжалась, но пехота не двигалась.

Сэр Редверс Буллер увидел теперь, что его план провести армию вокруг поворота реки и через вражеский фронт обойдется в любом случае слишком дорого и что это, вероятно, вообще невозможно. Поэтому он решил выбраться обратно на плато Хлангвейна и попытаться атаковать крайние левые позиции противника. Он имел стратегическое преимущество, будучи на внутренней линии, и потому мог с большей легкостью перебрасывать войска с одного фланга на другой. Согласно его новому плану, бригады левого фланга и центра должны были перейти по понтонному мосту слева направо, так что Харт, который был до этого на самом краю правого фланга, становился крайним левым. Удлинив теперь свою правую руку и перейдя реку там, где она текла по линии восток — запад, он намеревался совершить еще более широкий охват вражеского фланга. [442]

Первым делом следовало передвинуть тяжелые пушки, что, наряду с частичной передислокацией кавалерии, заняло целый день. Батарея из четырех дальнобойных морских орудий была установлена на западных склонах хребта Монте Кристо. Еще одна такая же батарея разместилась на отрогах Хлангвейна. Четыре 7-дюймовых морских орудия и 5-дюймовое крепостное орудие были выведены на линию фронта в центре плато Хлангвейна. С этим все было в порядке. Большие пушки возвращались на большие холмы.

Батальоны, которые были атакованы с фронта, залегли с примкнутыми штыками и молились, чтобы буры, ободренные их молчанием, сделали вылазку. Последние, однако, держались на расстоянии. Стрельба с обеих сторон велась не прицельная и потери были небольшими. Но никому не удалось как следует поспать. Состояние раненых, которые по-прежнему лежали на голом склоне, — неперевязанные и страдающие от жажды, было таким ужасным, что сэр Редверс Буллер был вынужден, вопреки своему собственному желанию, на рассвете 25 февраля послать парламентера к командиру буров с предложением перемирия. Перемирия буры не приняли, но ответили, что если мы не будем стрелять по их позициям в течение дня, они не станут препятствовать санитарным командам выносить раненых и хоронить мертвых.

Это соглашение было соблюдено: противник был вежлив с нашими медицинскими офицерами, и к полудню все раненые были вынесены, а мертвые похоронены. Пострадавшие были брошены в течение сорока восьми часов, это очень ухудшило состояние раненых, а тела убитых, вздувшиеся, почерневшие, изуродованные разрывными пулями, широко применяемыми противником, выглядели ужасно.

На рассвете 26 февраля артиллерия с обеих сторон открыла огонь, и в течение дня продолжалась непрерывная бомбардировка, в которой мы, имея больше пушек, выпустили больше снарядов, а буры, имея более крупную цель, поразили большее число наших людей. Однако потери были сравнительно невелики.

Были произведены значительные перемещения войск. Коленсо и холмы около форта Вайли превратились в плацдарм, который охраняла бригада Тальбота Коука. Новая линия коммуникаций протянулась вдоль подножия Хлангвейна. Был подготовлен к спуску понтонный мост ниже речных водопадов, [443] недалеко от все еще целого бурского моста. Английская бригада Хильдярда удерживала выдающиеся вперед низкие холмы, образующие край левого фланга. Команда Харта охраняла позиции у склонов Иннискиллинг Хилл и в теснине, где протекала река. Бригада фузилеров Бартона, Ланкаширская бригада Китчинера и два оставшихся батальона бригады Норкотта (прежде Литтлтона) перешли по старому мосту на плато Хлангвейна. Все было готово для последней атаки на левый флаг позиции Питерса, и все в армии считали, что судьба Ледисмита будет зависеть от удачи завтрашней операции.

С 11 января, в течение более шести недель, войска непрерывно сражались и стояли биваком. Мирный перерыв на несколько дней был вызван только необходимостью пополнить запасы боеприпасов. За все это время армия получила в подкрепление только нескольких призывников, кавалерийский полк, конную батарею и несколько тяжелых пушек. Если не считать потери в 1100 человек при Коленсо в декабре, то силы менее чем в 20 000 человек потеряли 3500 ранеными и убитыми, при этом у них не было ни единого намека на успех, и они едва видели врага, который нанес им такие тяжелые потери.

Коленсо, Спион Коп, Вааль Кранц и третий день при Питерсе — эти воспоминания мало вдохновляли, и нам казалось, что предпринимаемая нами на рассвете попытка будет последним усилием, которого ждут и которое позволят сделать Наталийской действующей армии.

Офис коменданта, Дурбан, 6 марта 1900 г.

В облачном небе занимался день, и выстрел ранней пушки напомнил, что нас ждут великие дела. Мы встали — все спали в ботинках и одеваться не было необходимости — попили кофе и порадовались тому, что день обещал быть прохладным. Это поможет пехоте, а от пехоты зависит все.

В половине седьмого бригада Дундональда отправилась к северному концу плато Хлангвейна, где мы должны были занять позиции на отрогах Монте Кристо и среди утесов южного берега Тугелы, откуда можно поддержать атаку пехоты, особенно атаку бригады Бартона, ружейным огнем с дальней дистанции и батареей пулеметов Кольта и Максима. [444]

Позиция, которая была отведена Южноафриканской легкой кавалерии, позволяла обозревать сцену на всю ее ширину с достаточно близкого расстояния. Глубоко в своей теснине под нашими ногами текла Тугела, слева, прямо за ее красивым водопадом, можно было разглядеть новый понтонный мост. Позади нас, на округлом отроге Монте Кристо, деловито стреляла одна из дальнобойных батарей. Перед нами на другой стороне реки из воды поднималась береговая полоса желтого песка, затем крутые поросшие кустарником берега и гладкие бурые склоны, заканчивавшиеся тремя холмами, окруженными темными линиями бурских траншей и фортов, — их предстояло атаковать и захватить.

Это было похоже на сцену театра, если смотреть на нее из-за кулис. К тому же нам было очень удобно. Там были большие скалы — за ними можно прятаться от пуль или положить на них телескоп, а маленькие редкие деревья, покрывавшие гребень, отчасти защищали нас от солнца. Напротив нашего фронта большая долина, густо заросшая деревьями, поднималась от реки, и нашей несложной и приятной задачей было «обмахивать» ее, как сказали бы американские офицеры, посылая сквозь нее нескончаемый град ружейных и пулеметных пуль. В таких благоприятных условиях я наблюдал за сражением.

Оно развивалось с решительностью, характерной для всех наших маневров. Пушки постепенно приводили себя в состояние возбуждения, и вместе с ружейным и пулеметным огнем, напоминавшим пыхтенье паровоза, их грохот вскоре слился в один протяжный звук, который, как я думаю, является самым воодушевляющим элементом атаки.

Зрелище 2000 человек, полдня стреляющих в никуда, может быть прокомментировано как «шокирующе пустая трата боеприпасов». Возможно, что здесь имела место пустая трата. Но вся война — это пустая трата, и патроны — самый дешевый товар по счету. Во всяком случае, мы не давали снайперам, если они там были, высунуть голову, в противном случае это стоило бы атакующим бригадам человек пятидесяти.

Пока мы занимались своим делом, пехота бригады Бартона шла по понтонному мосту, поворачивала направо и вытягивалась вдоль песчаного побережья. План атаки, на котором наконец остановился сэр Редверс Буллер, был следующим: бригада [445] Хильдярда удерживает позиции на низких холмах; бригада Бартона пересекает реку по новому понтонному мосту слева от вражеских позиций и атакует холм, названный Бартонс Хилл. Затем реку пересекает бригада Китчинера и атакует центральный холм № 2, названный Железнодорожным. Наконец, оставшиеся два батальона Норкотта присоединяются к остальной бригаде и, поддерживаемые бригадой генерала Харта, атакуют холм Иннискиллинг.

Короче говоря, мы собирались протянуть правую руку, просунуть ее за фланг противника и, опираясь на бригаду Хильдярда, развернуться и смять его слева направо. Это был почти такой же план, как и раньше, только теперь наша правая рука опиралась на хребет Монте Кристо, откуда дальнобойные орудия могли вести продольный огонь по бурским траншеям и даже ударять некоторым в тыл.

Передовая бригада перешла реку в девять часов, а к десяти вышла на свою позицию у подножия Бартонс Хилл, готовая к атаке. Вскоре началось наступление и стали видны фигурки пехотинцев, карабкающиеся на крутые склоны речной теснины. Буры почти ничего не делали, чтобы остановить атаку. Они знали, где их слабое место. Одна из сторон Бартонс Хилл была выметена пушками с Монте Кристо, господствовавшего над холмом. Другая сторона — позади нее было ущелье, которое мы «обмахивали», — обстреливалась тяжелой артиллерией с отрога Хлпнгване и полевыми батареями, расположенными вдоль южного берега реки. Обратите внимание на значение хребта Монте Кристо! Он лишил буров возможности удерживать Бартонс Хилл. Потеряв хребет Монте Кристо, буры не могли больше сохранять за собой и эту важную позицию.

Как только Бартон занял этот холм (который оказался гораздо более протяженным, чем мы ожидали), он был энергично атакован стрелками, скрывавшимися среди микрорельефа и в сплетении ущелий к востоку, и пока артиллерия была занята подготовкой к атаке на Железнодорожный холм, бригада, особенно Шотландцы и Ирландские фузилеры, были втянуты в жестокий бой и несли большие потери.

Тот факт, что Бартонс Хилл перешел к нам, сделал положение буров на Железнодорожном холме и на холме Иннискиллинг [446] крайне ненадежным. Сильное пехотное соединение удерживало левый фланг их позиций и, хотя само подвергалось энергичным атакам с востока, все же могло выделить батальон, чтобы атаковать противника во фланг или угрожать его тылу. Под прикрытием этого огня с фланга, ружейного огня с дальней дистанции и грандиозной бомбардировки, в которой участвовали все орудия, от неуклюжих 5-дюймовых осадных пушек до маленьких 9-фунтовых горных батарей, началась общая атака. Она была направлена одновременно против Железнодорожного холма, холма Иннискиллинг и перешейка между ними, но поскольку основная линия атаки проходила наискосок через бурский фронт, первый удар был нанесен по Железнодорожному холму и перешейку.

Батальоны правого фланга выстроились многочисленными длинными рядами по сторонам речной ложбины. Затем люди стали подниматься наверх, пока все безопасные клочки земли, все укрытия не прикрыли готовые броситься в бой отряды. За железнодорожной насыпью, среди скал и кустов, около разрушенного дома кучки людей с нетерпением дожидались решительного момента, все это время более семидесяти орудий вело сосредоточенный огонь по траншеям. Затем неожиданно, около четырех часов, все дальнейшие попытки продвигаться вперед под прикрытием были оставлены, и Ланкаширская бригада гордо вышла на открытую местность и направилась к вражеским укреплениям. Немедленно раздались выстрелы винтовок Маузера, сквозь волны наступающей пехоты пули стали долетать до нашего холма и, несмотря на большое расстояние, ранили одного из людей. Пули или не пули, но мы не могли оторвать глаз от сцены.

Ланкаширская бригада наступала широким фронтом. Стрелки Норкотта уже растянули линию вправо. Огонь буров был рассеян по всему фронту атаки, вместо того, чтобы сосредоточится на одной узкой колонне. Атака должна была достичь цели. Мы привстали на камнях. На далеком склоне засверкали штыки, двигавшиеся ряды ускорили шаг. Буров, головы которых подскакивали в траншеях вверх и вниз, становилось все меньше. Они знали, что надвигается слишком сильный прилив. Затем контуры Железнодорожного холма запестрели людьми, которые бросались на колени и поспешно стреляли во что-то, бегущее с противоположной стороны. Раздались торжествующие крики. Железнодорожный холм был наш. Я посмотрел налево. [447]

Перешеек между холмами был прорезан траншеями. Южный Ланкаширский полк приостановился, прижатый к земле огнем буров. Неужели они проиграют этот день, когда победа уже одержана? Ответ вскоре был получен. Слева от бурских траншей мгновенно возникла дюжина, всего лишь дюжина, людей в униформе, неукротимо рвущихся вперед. Маленький отряд зашел им во фланг и сближался с противником со штыками наперевес. И тогда, по контрасту со своим прежним мужеством, многие доблестные буры разбежались во все стороны, а другие протягивали ружья и патронташи, моля о пощаде, так что когда остальные атакующие ворвались в траншеи, там уже была связка из тридцати двух пленников, которых гнали вниз по холму. Увидев этот знак явной победы, мы громко закричали.

Остался только холм Иннискиллинг, да и тот был уже почти у нас в руках. Его склоны с трех сторон кишели фигурками бригады легкой пехоты, сверкали штыки. Оставалась вершина холма. Многие из траншей были уже пусты, но за каменным бруствером на вершине еще оставались защитники. На фоне вечернего неба там вырисовывались широкополые шляпы и двигались ружья. Снаряд за снарядом разрывался над ними, перед ними, в самой траншее, за ними, вокруг них. Дождь камней и осколков падал со всех сторон.

Они еще удерживали позицию. Но пехота подошла уже очень близко. Наконец голландцы побежали. Один огромный детина вспрыгнул на бруствер и хотел еще раз опустошить свой магазин в надвигающиеся ряды, но пока он пытался это сделать, 50-фунтовый лиддитовый снаряд разорвался, как показалось, прямо внутри него, и последний защитник холма Иннискиллинг исчез.

Тотчас же пришел приказ кавалерии переправиться через реку, и мы с надеждой вскочили в седла, зная, что за взятыми холмами лежит открытая равнина, простирающаяся почти до подножия Булваны. Мы быстрым галопом направились к понтонному мосту и уже собирались переправиться, когда встретили главнокомандующего. Артиллерия буров вела интенсивный огонь, прикрывая отход их стрелков. Он не мог позволить нам переправиться в этот вечер, иначе мы потеряли бы много лошадей. Разочарованная бригада вернулась на прежнюю позицию, мы вычистили лошадей и выбрали место для ночлега. Я был послан [448] предупредить морскую батарею, что по бригаде Бартона этой ночью справа может быть нанесен мощный контрудар.

На пути туда я проехал через лагерь сэра Чарльза Уоррена и там обнаружил группу пленных, всего сорок восемь человек, стоявших в ряд — почти столько же, сколько буры взяли в бронепоезде. Глядя на этих самых обычных людей, которые, судя по их внешнему виду, могли бы быть просто кучкой бездельников в каком-нибудь общественном месте, было трудно понять, что превращало их в таких страшных противников.

В эту ночь у нас не было ни одеял, ни еды и мы спали на земле в непромокаемых плащах. Но у нас было, наконец, нечто лучшее, чем обед или постель, то, по чему мы изголодались и чего ожидали на протяжении многих томительных недель, — победа.

Офис коменданта, Дурбан, 9 марта 1900 г.

Успешные действия 27 февраля дали сэру Редверсу Буллеру обладание всем левым флангом и центром позиции при Питерсе, и поскольку значительные участки их траншей попали в руки британцев, буры эвакуировали остальные и отступили на запад, на высокие холмы, и на север, к горе Булвана.

Но мы не были подготовлены ко всем результатам, полученным вследствие операции 27 февраля. Ни генерал, ни его армия не рассчитывали прорваться в Ледисмит без боя. Перед нами лежала гладкая, простиравшаяся до подножия Булваны, равнина, на вид не таящая опасностей, но от грозной вершины тянулся ряд хребтов и возвышенностей, доходящих до высоких холмов Доорнклоофа, и это, похоже, было еще одним серьезным препятствием.

Правда, эта позиция была в пределах, или почти в пределах, досягаемости пушек сэра Джорджа Уайта, так что ее защитники могли быть пойманы между двух огней, но мы знали и, думаю, буры тоже знали, что гарнизон Ледисмита слишком ослаблен недостатком провизии и других припасов, чтобы на него можно было рассчитывать. Поэтому сэр Редверс Буллер, учитывая наименее удовлетворительное допущение, принял решение дать армии день отдыха 28 февраля, а 1 марта атаковать холм Булвана. [449]

Он отправил гелиографом послание в Ледисмит, сообщая, что он основательно разбил врага и посылает кавалерию для рекогносцировки. Ледисмит, однако, уже сам получил сведения о состоянии дел. Капитан Тилни со своего воздушного шара пронаблюдал все, что происходило на вражеском фронте утром 28 февраля. Не услышав сперва грохота артиллерии, он был подавлен, решив, что идущая на помощь армия снова отступила. Затем, уже днем, он понял, что это не так, поскольку пехота толпами занимала бурские позиции и конные патрули выезжали далеко на равнину. Затем он увидел буров, которые сгоняли скот в гурты и гнали его на север, а потом стали ловить и седлать своих коней. Большие вагоны с белыми тентами выехали из разных лагерей и потянулись вдоль дороги мимо восточного склона Булваны. Наконец, когда над Большим Томом^[4] взлетела пара ножниц, он спустился на землю с хорошей новостью, что противник все-таки уходит.

Тем временем наша кавалерия и артиллерия быстро и благополучно переправились через реку, поскольку с вражеской стороны никто не открывал огня.

Когда мы подходили к плавучей дороге, нас позабавил большой указатель у входа на мост, тщательно нарисованный инженерами: «На Ледисмит». Бригада прошла по перешейку между Железнодорожным холмом и Иннискиллингом, и мы сосредоточились в подходящем месте на склоне внизу. Ледисмит был по-прежнему скрыт от нас хребтами, но мы надеялись взглянуть на него до наступления вечера.

Под Булваной видны были бурские вагоны и несколько сотен всадников, которые спешили убраться подальше. Патрули были высланы во всех направлениях, и пока шла рекогносцировка, я забрался на холм Иннискиллинг, чтобы осмотреть траншеи.

Траншеи были врезаны глубоко в землю и, в отличие от наших, почти не имели бруствера. Несколько больших камней было уложено спереди, но буры, очевидно, предпочитали закапываться поглубже. На дне был слой гильз по колено, и через каждые несколько ярдов лежали большие кучи патронов для винтовок Маузера [450] — тысячи штук, аккуратно скрепленные в обоймы по пять. Многие из них были покрыты яркой зеленой слизью, которую солдаты приняли за яд, однако анализ показал, что это воск, применявшийся для консервации патронов.

Буры, однако, не были столь невинны в других грехах. Один офицер Восточного Суррейского полка, узнав меня, подошел и показал расширяющуюся пулю особенно жестокого действия. Кончик ее был надрезан, обнажая мягкий сердечник, и вниз от него шли по сторонам четыре надреза. Были найдены целые ящики таких патронов. Офицер, который делал подсчеты, сказал мне, что соотношение запрещенных пуль к обычным составляло один к пяти. Я не думаю, что их было так много, но в любом случае — более чем достаточно. У меня есть при себе экземпляр такой пули, и люди, которые охотились на крупную дичь, сообщили мне, что это самая жестокая изо всех изобретенных пуль такого типа. Еще пять видов подобных пуль было собрано медицинскими офицерами, которые пытались классифицировать нанесенные ими раны.

Я пытался воздать должное патриотическим добродетелям буров, но теперь необходимо заметить, что характер этих людей обнажает, в моменты стресса, темную и злобную изнанку. Мужчина — я употребляю это слово в полном его смысле — никогда не захочет мучить своего противника, как бы горячо он ни жаждал лишить его жизни.

Хлопки ружейных выстрелов заставили меня поспешить вернуться к своему полку. Эскадрон конной пехоты дошел до железнодорожной станции Питерса и попал под жестокий обстрел с низкого холма к западу от нее; теперь он резво вернулся назад с полудюжиной лошадей без всадников. К счастью, всадники через несколько минут добрались пешком. Очевидно было, что продвигаться вперед надо очень осторожно.

Немного спустя — возвращаясь к нашему рассказу — прибыла конная артиллерийская батарея, которая добросовестно обстреливала вражеский холм в течение часа. Затем патрули вновь двинулись вперед, но продвигались они осторожно и медленно. В три часа мы все еще были в шести милях от Ледисмита.

В это время бурские санитары были приглашены забрать тех своих раненых, которых можно было перемещать, — после того, как противник вернул нам раненых на Спион Коп, мы следовали [451] этой практике и отсылали их людей всякий раз, когда была такая возможность, и они хотели их забрать.

Желая узнать, какое впечатление произвело на буров последнее сражение, я поспешил встретиться с санитарами, которые в сопровождении трех всадников с большим белым флагом приближались со стороны Булваны. Их предводитель был замечательным стариком, настоящим вельдским буром. Он бегло говорил по-английски, и мы скоро разговорились.

Накануне нам было официально объявлено о сдаче Кронье, и я спросил, слышал ли он об этом. Он ответил, что знал о затруднительном положении Кронье, но понял, что тот сумел вырваться вместе со своей армией. Что до сдачи, это может быть как правдой, так и ложью:

— «Нам преподносят так много лжи, что мы ничему не верим».

Когда я вновь присоединился к Южноафриканской легкой коннице, иррегулярная бригада вновь пошла в наступление. Сборный полк майора Гоу обследовал дальний хребет и обнаружил, что он не занят. Теперь Дундональд направил туда всю свою команду и вместе со штабом вскарабкался на вершину. Но, к нашему разочарованию, Ледисмит оттуда виден не был. Два или три следующих хребта завесой отделяли нас от него. Прошел день, было уже больше шести часов. Бурская артиллерия все еще стреляла, и было бы неразумно дальше проводить рекогносцировку на неровной местности в наступившей темноте.

Был дан приказ к отступлению, и мы уже начали двигаться, когда прибыл посыльный от Гоу с сообщением, что последний хребет между нами и городом не занят врагом, что он мог видеть оттуда Ледисмит и что в настоящий момент путь туда свободен. Дундональд немедленно решил сам двинуться в город с двумя эскадронами для разведки, а остальную бригаду отправил обратно в лагерь. Он пригласил меня сопровождать его, и мы галопом помчались туда.

Я никогда не забуду эту поездку. Был очаровательный прохладный вечер. Подо мной был сильный и свежий конь, которого я сменил в полдень. Почва была неровная, с камнями, но нас мало это волновало. За следующим хребтом и еще за одним подъемом или холмом был Ледисмит — предмет всех наших надежд и устремлений в течение многих недель почти непрерывного сражения. [452] Где-то через час мы будем в городе. Возбуждение этого момента было усилено быстрым галопом. Смело вперед, с азартом, вверх и вниз по холму, через камни, сквозь кусты! Мы обогнули холм, и нашему взору предстали домики с жестяными крышами и темные деревья. Ради того, чтобы увидеть и спасти их, мы шли так долго.

Британские пушки в Лагере Цезаря методично стреляли, несмотря на сумерки. Что там происходило? Неважно, мы уже прошли опасную зону. Теперь мы были на ровном месте. Бригадир, его штаб и кавалеристы выпустили из рук поводья. Мы неслись через терновник вдоль Интомби Спрюйт.

Неожиданно нас окликнули. «Стой, кто идет?» — «Колонна освобождения Ледисмита», и тут из траншей и окопов, искусно скрытых среди кустов, с радостными криками выбежал десяток оборванных людей, некоторые из них плакали. В сумерках они казались страшно бледными и худыми. Несчастный бледнолицый офицер размахивал шлемом и глупо смеялся, высокие сильные колониальные всадники, встав в стременах, тоже разразились приветственными криками, ибо теперь мы знали, что дошли до линии пикетов Ледисмита.

Дурбан, 10 марта 1900 г.

Поскольку дорога, по которой эскадроны Дундональда вошли в город, так и не была перекрыта врагом, можно считать, что осада Ледисмита закончилась в последний день февраля.

Во всех операциях по освобождению Ледисмита потери составили 300 офицеров и более 5000 солдат, при общей численности войск в 23 000, что составляет более двадцати процентов. Эти потери были следствием не одного победоносного сражения, но 25 дней общих боев в течение десяти недель, причем до последней недели мы не имели определенных успехов, которые могли бы подбодрить войска.

3 марта армия освобождения торжественно вошла в город и, пройдя через него, встала лагерем на равнине за городом. Вдоль улиц стояли его храбрые защитники, аккуратные, чистые, в своей лучшей униформе, но бледные, худые, с осиными талиями. На их ремнях было на несколько дырок больше, чем положено. [453]

Перед маленькой ратушей, чья башня, жестоко побитая, но устоявшая, казалось, символизировала дух гарнизона, сэр Джордж Уайт и его штаб сидели верхом на скелетоподобных лошадях. Напротив них выстроились волынщики шотландских горцев Гордона. Горожане с запавшими глазами, но радостные, заполнили тротуары и оконные проемы. Все, кто смог найти флаги, их вывесили.

Ровно в одиннадцать часов освободительная армия стала входить в город. Первым ехал сэр Редверс Буллер со своим штабом в сопровождении Королевских драгун. Пехота и артиллерия следовали бригада за бригадой, но впереди всех, в виде особого признания их доблести, маршировали Дублинские фузилеры, малочисленные, но гордые.

Многие солдаты, в память о своем изумрудном острове, прицепили к шлемам зеленые веточки, и все маршировали так, что было приятно смотреть. Их полковник и четыре офицера выглядели счастливыми, как короли. Когда полк проходил мимо сэра Джорджа Уайта, солдаты узнали своего прежнего генерала и в нарушение устава помахали ему шлемами и ружьями, прокричав приветствие. Некоторые даже покинули строй. Увидев это, горцы Гордона стали приветствовать Дублинцев, а затем приветственные крики уже не прекращались, каждый проходящий полк получал свою долю оваций.

Все утро и до полудня длинный поток солдат и пушек тек по улицам Ледисмита, и все поражались этим людям — грязным, измотанным войной, обветренным и смуглым, в рваной униформе, развалившихся башмаках и шлемах, но все же великолепным солдатам, твердо шагавшим, широкоплечим, с триумфальным блеском в глазах и кровью воинственных предков в жилах. Это был парад львов. И вот, когда встретились два батальона Девонцев, оба — покрытые славой, и старые друзья, покинув строй, стали пожимать друг другу руки и кричать, это захватило всех, и я тоже стал кричать и махать шляпой с пером, и кричал, пока уже больше не мог кричать от радости, что я дожил до этого дня.

В тот вечер, когда победоносная армия Буллера вошла в город, я пошел повидать сэра Джорджа Уайта, и мне посчастливилось застать его одного и незанятого. Сэр Джордж Уайт рассказал мне, как он добрался до Наталя меньше чем за неделю до объявления [454] войны. Уже шли некоторые приготовления к тому, чтобы встретить стремительно приближающегося противника, и ему пришлось встать перед выбором: либо нарушить все эти планы и полностью реконструировать схему защиты, либо принять то, что уже было сделано, в качестве основы для дальнейших операций.

Сэр Пенн Саймонс, который командовал войсками Колонии, сильно недооценивал военную мощь буров, и попытался навязать свое мнение сэру Джорджу Уайту, который, однако, отнесся к сложившейся ситуации более серьезно и был особенно обеспокоен тем, что наши позиции сильно выдавались, вперед. Он хотел отвести их назад, и сэр Арчибальд Хантер, начальник его штаба, был с ним согласен.

Они решили спросить сэра Уолтера Хели-Хатчинсона, какие последствия, по его мнению, повлечет за собой отвод войск. Губернатор заявил, что «лоялисты» будут этим оскорблены и обескуражены; могут возникнуть серьезные проблемы с голландцами; а что касается туземцев, которых в Натале и Зулуленде около 750 000, то на них отступление может подействовать так, что все это кончится катастрофой.

Услышав мнение, высказанное губернатором, человеком способным и знающим местные условия, сэр Арчибальд Хантер сказал, что это вопрос «баланса отрицательных факторов», и посоветовал оставить войска в Гленко. Дело застопорилось.

Стоит поэтому посмотреть, насколько суждение губернатора было оправдано ходом дальнейших событий. Вся область вдоль Клип Ривер восстала, и многие влиятельные голландские фермеры в Натале присоединились к врагу. Только лояльность туземцев превзошла ожидания губернатора: их вера в британскую власть и предпочтение британского правления выдержали гораздо более суровые испытания, чем могли бы ожидать даже самые дальновидные. В это мрачное время мы получили богатую награду за то, что последовательно проводили гуманную и доброжелательную политику в отношении народа банту; бурам же пришлось тяжело расплачиваться за свою жестокость и грубость.

Что касается удержания Ледисмита, то здесь сэр Джордж Уайт высказался совершенно определенно:

— «Я никогда не хотел оставлять Ледисмит; я считаю его местом первостепенной важности, которое следовало удержать. Именно на Ледисмите обе [455] республики сосредоточили свои усилия. Здесь, где соединяются железнодорожные ветки, должны были объединиться армии Трансвааля и Оранжевой Республики, и захват города должен был скрепить их союз».

Яростному и неожиданному сопротивлению под Ледисмитом — ибо буры еще больше недооценили нас, чем мы их — они принесли в жертву возможность захватить Питермарицбург и совершить налет на весь Наталь. И это тем более очевидно, что в своей решимости взять город, на который они положили глаз, они ввязались в ближний бой, и наши войска нанесли им гораздо более тяжелые потери, чем можно было бы ожидать в том случае, если бы буры, продолжали придерживаться первоначально избранной ими тактики мобильной войны.

Генерал с некоторой горечью говорил о выпадах, которым он подвергался в прессе. Он всегда просил, чтобы ради него одного командование не компрометировало себя проведением поспешных освободительных операций. Он сказал:

— «Несправедливо обвинять меня во всех потерях, которые все эти действия за собой повлекли». Он закончил словами:

— «Может быть, я говорю это из упрямства, но если бы мне пришлось снова прожить последние пять месяцев, я не сделал бы ничего иного, чем то, что я сделал».

Затем я вышел и подумал о приветственных криках освободительной армии. Не было никаких сомнений в отношении того, какой приговор вынесла армия сэру Джорджу Уайту и его оборонительной тактике. Нация может принять его с благодарностью.

Иллюстрации

Уинстон Черчилль 1900 г.

Уинстон Черчилль, младший офицер и специальный корреспондент «Морнинг Пост» в Бурской войне, 1899 г.

Уинстон Черчилль в Южной Африке, 1899 г.

Президент Паулус Крюгер

П. Ж. Жубер, бурский генерал

Бурский диверсионный отряд, 1899 г.

Штаб-квартира буров в Гейдельберге

Бурские методы ведения войны

Бронепоезд, подобный тому, на котором попал в плен Черчилль

Уинстон Черчилль в плену у буров

Портрет Черчилля с объявлением о награде за его поимку

Объявление о награде в 25 фунтов тому, кто доставит Черчилля живым или мертвым

Генералсэр Джордж Уайт, защитник Ледисмита

Генерал сэр Генри Редверс Буллер

Вустерширский полк ведет атаку на холм у Норвалс Пойнт

Стрельба из «Джо Чемберлена» при Магерсфонтейне

Взятие Спион Коп

Вынос раненых со Спион Коп

Сдача Кронье лорду Робертсу

«Длинный Том», знаменитая бурская пушка, отремонтированная в Ледисмите

Сэр Ян Гамильтон, портрет кисти Серджента

Конная разведка британской армии

Примечания

1

Предисловие к сборнику «Frontiers and Wars», где собраны 4 первые книги Черчилля. Русское название сборника «Индия, Судан, Южная Африка. Походы Британской армии 1897–1900» — OCR.

(обратно)

2

Ренд, или Витвотерсренд, — золотоносные горы в южном Трансваале.

(обратно)

3

В полном повествовании о своем бегстве, опубликованном много лет спустя, в книге «My Early Life», 1930, автор рассказывает, что он пошел к каким-то далеким огням, надеясь найти приют в местном краале. Оказалось, что это огни угольной шахты. Управляющий шахтой, натурализованный бюргер, был британцем по происхождению. При содействии двух шотландских шахтеров он спрятал беглеца в шахте, а затем переправил его в угольном вагоне в Лоренцо Маркес.

(обратно)

4

Большой Том — знаменитая бурская пушка, которая обстреливала Ледисмит.

(обратно)

Оглавление

Дневники и письма Черчилль Уинстон С Chirchill Winston S От Лондона до Ледисмита

  Предисловие английского издателя[1]

  Корабль королевской почты «Дунноттар Касл» в море 26 октября 1899 г.

  29 октября 1899 г.

  Кейптаун, 1 ноября 1899 г.

  Ист-Лондон, 5 ноября 1899 г.

  Эсткорт, 6 ноября 1899 г.

  Эсткорт, 9 ноября 1899 г.

  Эсткорт, 10 ноября 1899 г.

  Претория, 20 ноября 1899 г.

  Претория, 24 ноября 1899 г.

  Претория, 30 ноября 1899 г.

  Претория, 3 декабря 1899 г.

  Лоренцо Маркес, 22 декабря 1899 г.

  Фрир, 24 декабря 1899 г.

  Фрир, 4 января 1900 г.

  Спирменс Хилл, 13 января 1900 г.

  Вентерс Спрюйт, 22 января 1900 г.

  Вентерс Спрюйт, 25 января 1900 г.

  Спирменс Хилл, 4 февраля 1900 г.

  Штаб генерала Буллера, 9 февраля 1900 г.

  Штаб генерала Буллера, 15 февраля 1900 г.

  Кинголо Нек, 19 февраля 1900 г.

  Госпитальный корабль «Мэн», 4 марта 1900 г.

  Госпитальный корабль «Мэн» 5 марта 1900 г.

  Офис коменданта, Дурбан, 6 марта 1900 г.

  Офис коменданта, Дурбан, 9 марта 1900 г.

  Дурбан, 10 марта 1900 г.

  Иллюстрации

*** Примечания ***