Подвиг продолжается [И А Глебов] (fb2) читать онлайн

Подвиг продолжается

И. ГЛЕБОВ, комиссар милиции 3-го ранга. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Четкими шеренгами выстроились подразделения волгоградской милиции. Подтянутые, с открытыми, волевыми лицами стоят люди в синих шинелях — солдаты порядка. Это традиционный строевой смотр, который проводится ежегодно накануне праздников Великого Октября и советской милиции.

После приема рапорта раздается торжественная команда:

— Гарнизон, под знамя, смирно!

Оркестр исполняет «Встречный марш». Четко печатают шаг знаменосец и его ассистенты. Над замершим строем, по фронту, проплывает алое полотнище нашей святыни — Красное знамя.

Здесь, на строевых смотрах, перед лицом своих старших товарищей, дает клятву на верность народу наше новое пополнение милиции:

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, поступая на работу в советскую милицию, принимаю присягу и торжественно клянусь до конца оставаться преданным своему народу, социалистической Родине и Советскому правительству... добросовестно выполнять все возложенные на меня обязанности, не щадя своих сил, а в случае необходимости и самой жизни...»

Глядя на эту замечательную молодежь, я невольно думаю о том, какую поистине героическую роль играла рабоче-крестьянская милиция в борьбе за становление и укрепление Советского государства и, в частности, в судьбе нашего города-героя Царицына — Сталинграда — Волгограда. Возвращаясь мысленно к истокам революции, поражаешься прозорливости великого Ленина. Еще в программе Российской социал-демократической партии, принятой на Втором съезде, в числе других задач государственного строительства, было выдвинуто требование о создании народной милиции. Одно из ленинских «Писем из далека» так и называлось «О пролетарской милиции». В ряде своих работ В. И. Ленин дал партии четкие установки по созданию милиции. Он призывал большевиков, революционных рабочих и крестьян России

«создавать действительно общенародную, поголовно-всеобщую, руководимую пролетариатом милицию...»^[1]

К формированию пролетарской милиции большевики по указанию В. И. Ленина приступили сразу же после Февральской революции.

«Несение общественной службы поголовно вооруженной, всенародно составленной милицией, — писал В. И. Ленин, — вот залог такой свободы, которую не смогут отнять ни цари, ни бравые генералы, ни капиталисты»^[2]

Жизнь полностью подтвердила мудрость ленинских слов. Отряды пролетарской милиции сыграли важную роль в завоевании Советской власти, разгроме контрреволюционных выступлений, охране и укреплении правопорядка и социалистической демократии...

Советскую милицию по праву называют ровесницей Октября. Она была создана по инициативе В. И. Ленина как орган по охране революционного порядка в стране на третьи сутки после свершения Великой Октябрьской социалистической революции.

Во 2-м номере газеты Временного рабочего и крестьянского правительства от 30 октября 1917 года было опубликовано постановление, принятое 28 октября 1917 года. В нем говорилось:

«15. О рабочей милиции.

1. Все Советы рабочих и солдатских депутатов учреждают рабочую милицию.

2. Рабочая милиция находится всецело и исключительно в ведении Совета рабочих и солдатских депутатов.

3. Военные и гражданские власти обязаны содействовать вооружению рабочей милиции и снабжению ее техническими силами вплоть до снабжения ее казенным оружием.

4. Настоящее постановление ввести в действие по телеграфу».

Коммунистическая партия всегда придавала большое значение милиции, проявляла отеческую заботу о ее укреплении.

В марте 1918 года по инициативе и при личном участии В. И. Ленина создавалось Главное управление рабоче-крестьянской милиции. При разработке и принятии Положения о Главном управлении Владимир Ильич интересовался каждой деталью, указывал на то, что милиция должна быть тесно связана с трудящимися, ибо иначе она не сможет выполнять свои функции. Вот что рассказывает в своих воспоминаниях первый начальник Главмилиции РСФСР А. М. Дижбит:

«...В конце марта 1918 года меня пригласил к себе Григорий Иванович Петровский.

— Вы знаете, что у нас плохо обстоит дело с милицией на местах? Такое положение терпеть нельзя. Ильич предложил организовать центральное руководство, разработать Положение о правах и обязанностях милиции. Я ему сказал, что подготовку проекта Положения можно поручить вам. Как вы на это смотрите?

— Я... всей душой, но...

— Так вот: бросайте все другие дела и пишите проект Положения. Это первое. И второе: вы будете назначены начальником Главного управления милиции, так что это Положение вам пригодится.

...Через несколько дней он сообщил мне, что я должен вместе с ним ехать в Кремль, на заседание Малого Совнаркома: там будут утверждать Положение о милиции.

...Нас пригласили в зал заседания Совета Народных Комиссаров... Владимир Ильич попросил Петровского вкратце изложить обстоятельства, которые вызвали необходимость организации Главного управления милиции. После сообщения Петровского Ленин окинул взглядом членов Совета:

— Какие будут изменения? Добавления?

Вопросов нам никто не задал.

— Так, — сказал Владимир Ильич и, быстро полистав мой проект, спросил:

— А форма для милиции предусмотрена?

Мы с Григорием Ивановичем переглянулись. Конечно же, о форме я забыл.

— Нет, товарищи, без формы нельзя: милиционер должен отличаться от обывателя. Подумайте над этим.

Когда мы уже собирались уходить, Владимир Ильич... сказал:

— Только смотрите, чтобы наша милиция не имела сходства с полицией. Милиция должна быть крепко связана с трудящимися, опираться в обоих действиях на честных людей, которые заинтересованы в поддержании порядка в советском обществе»^[3].

Много сил и энергии формированию милиции, воспитанию ее личного состава отдали такие выдающиеся деятели Коммунистической партии, как Ф. Э. Дзержинский, М. И. Калинин, М. В. Фрунзе, Г. И. Петровский и многие другие.

День рождения советской милиции, 28 октября, или 10 ноября по новому стилю, стал в нашей стране одним из самых первых по времени установления всенародных праздников. Вот пожелтевший листок архивного дела. Сверху:

«Всем губмилициям. Циркулярно. Срочно».

Читаем содержание документа:

«28 октября (по старому стилю) 1917 года Народным комиссариатом по внутренним делам было издано постановление об учреждении Советами рабочих и солдатских депутатов рабочей милиции. Этот день является юбилеем нашей рабоче-крестьянской милиции, вступающей во второй год своего существования.

Главное управление советской рабоче-крестьянской милиции считает необходимым указать на желательность устройства в этот день, 10 ноября, вечером во внеслужебные часы торжественных собраний милиционеров, митингов, заседаний партийных ячеек, причем обязательно должны быть приглашены представители местных комитетов РКП. Особенно желательно ознаменовать этот день повсеместной организацией в милиции ячеек партии коммунистов и сочувствующих».

Вскоре Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет направил всем губернским исполнительным комитетам циркуляр за подписью Председателя ВЦИК М. И. Калинина, в котором предлагал местным органам власти принять активное участие в праздновании пятой годовщины милиции.

Советские люди любовно и уважительно называли М. И. Калинина «всесоюзным старостой». Но, очевидно, не все знают о том, что Михаил Иванович был избран в ряде мест почетным милиционером.

Немало и других выдающихся партийных и советских деятелей в разное время избирались почетными милиционерами и с гордостью носили это почетное милицейское звание.

Установление ежегодного празднования дня создания советской милиции явилось свидетельством признания больших заслуг и значительной роли милиции в охране общественного порядка и борьбе с преступностью.

В день годовщины милиции повсеместно проводились торжественные собрания работников милиции. На них присутствовали представители от партийных, советских и профсоюзных органов, от соединений или частей Красной Армии, фабрично-заводских комитетов, шефов милиции. На Красной площади в Москве, во многих крупных городах страны проходили парады милиции. Исполкомы местных Советов, другие государственные учреждения брали шефство над милицией, помогали ей деньгами, инвентарем, продуктами. Герои милиции, ее лучшие работники получали подарки и награды.

Пролетариат Царицына тоже широко и торжественно отметил пятилетний юбилей рабоче-крестьянской милиции. В этот день газета «Борьба» вышла с большим аншлагом:

«Царицынский пролетариат шлет свой горячий привет рабоче-крестьянской милиции — стражу революционного порядка и законности!

Крепкое спасибо этому часовому за его верную и честную пятилетнюю службу!»

В этом же номере «Борьбы» была опубликована статья начальника губернского управления милиции А. А. Горбунова. Вот что писал тогда один из наших старейших милицейских работников:

«Подлинно советская рабоче-крестьянская милиция в Царицыне была создана, когда в апреле 1918 года постановлением исполкома Совета рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов комиссаром внутренних дел был назначен Яков Ерман при членах коллегии Иване Изюмском и Андрее Горбунове...

Милиция в октябре 1918 года впервые выступила на линию огня, влившись в крестьянский полк у станции Гумрак для защиты подступов к Красному Царицыну от наседавшего врага. Двухнедельным своим участием в боях она значительно способствует частям Красной Армии не только сдержать натиск белогвардейских полчищ, но и оттеснить противника от станции Гумрак за реку Дон. В последних числах октября милиция возвращается в город для несения службы. Оставаясь с того времени на положении части, подчиненной военному командованию, милиция, кроме своих прямых обязанностей, систематически несет караульную службу в гарнизоне и еще дважды, в декабре 1918 года и феврале 1919 года, участвует в боях с белогвардейцами.

19 апреля 1919 года на основании постановления губревкома было приступлено к организации губернского управления милиции вновь организованной Царицынской губернии... После спокойной в течение месяца работы пришлось влить милицию в ряды действующей Красной Армии в связи с наступлением белогвардейских банд.

По вступлении в январе 1920 года в очищенный от белых банд Царицын, вновь началась организация городской милиции и милиции в уездах...»

Трудный и славный путь прошла советская милиция за 50 лет своего существования. Ее сотрудники достойно, по ленинским заветам несли свою почетную вахту на всех этапах строительства нашего государства.

Как и все работники милиции, сотрудники волгоградской милиции вписали в летопись борьбы и побед советского народа немало ярких страниц, проявляя образцы стойкости, мужества, самоотверженности.

В огненные годы гражданской войны они вместе с частями Красной Армии громили интервентов и белогвардейцев, боролись со спекулянтами и мародерами, хулиганами и организаторами пьяных погромов.

Это было трудное для нашей страны время. Красные милиционеры, как их называли тогда, оставались всегда верными делу партии и народа. Испытывая громадные лишения, полуголодные, месяцами не получавшие обмундирования, жалованья, вооруженные разнокалиберным устаревшим оружием, работники милиции стойко переносили все тяготы, самоотверженно выполняли свой долг. Вот как характеризуются дела безвестных героев милиции в донесении начальника милиции Усть-Медведицкого округа от 23 февраля 1921 года:

«...За февраль месяц милиция была в особом положении, в каковом остается и по настоящее время. Со вторжением банд Вакулина в пределы Усть-Медведицкого округа вся милиция с частью комсостава перешла в распоряжение командующего войсками УМО по ликвидации повстанцев... Смертью храбрых на своем революционном посту пал старший по охране станицы Молодельской товарищ Нанушкин Яков.

Благодаря стойкости, мужеству и организованности красной милиции бандам Вакулина не удалось проникнуть в глубь округа, и таковые скоро ушли в пределы Саратовской губернии...»

Когда наша страна приступила к восстановлению разрушенного хозяйства, работники милиции боролись с недобитыми бандами, пресекали махинации нэпманов, спасали беспризорных детей, помогали подавлять сопротивление кулачества, активно участвовали в коммунистических субботниках.

Вот лишь один пример. Весной 1935 года из Заплавненского сельсовета была похищена крупная сумма денег, предназначенная для благоустройства села. Пытаясь замести следы, преступники подожгли здание.

Расследование поручили молодому сотруднику Среднеахтубинского райотдела, участковому уполномоченному Сергею Жесткову. Он с жаром взялся за дело. Через сутки Жестков установил, что преступники (ими оказались трое кулацких сынков) скрываются в лесу. С помощью местных активистов и комсомольцев Жестков организовал облаву. Бандиты были задержаны, а деньги возвращены сельсовету.

Кстати сказать, капитан Сергей Иванович Жестков и поныне уже 32-й год служит в милиции. Он был первым удостоен звания «Лучший оперативный работник уголовного розыска Волгоградской области».

Много славных дел на счету нашей милиции в период Великой Отечественной войны.

Беззаветную преданность своему народу, стойкость и мужество проявили работники милиции в дни Сталинградской битвы. Около 700 ее работников, защищавших город, награждены боевыми орденами и медалями. Первый удар фашистских полчищ приняли на себя бойцы и командиры 10-й дивизии внутренних войск НКВД, сотрудники милиции, истребительные батальоны.

Каждый из работников милиции в те суровые дни считал своим долгом остаться в пылающем городе. Сотрудники милиции, рискуя жизнью, самоотверженно боролись с пожарами, оказывали помощь населению, спасали имущество, оборудование заводов, вылавливали вражеских лазутчиков, мужественно поддерживали порядок в городе.

14 сентября 1942 года группа вражеских автоматчиков просочилась через центральную железнодорожную станцию, засела в домах специалистов, пытаясь сорвать переброску войск и боеприпасов из-за Волги и эвакуацию гражданского населения за Волгу. Удержать переправу было делом исключительно важным. Выполнение этой задачи взяла на себя милиция. Огневой рубеж заняли работники 1-го и 3-го отделений милиции, часть сотрудников областного управления милиции и НКВД. И как же пригодилась в дни грозных испытаний боевая подготовка, которая проводилась задолго до этого.

Старший оперуполномоченный отдела уголовного розыска Николай Алексеевич Соломенцев метко разил врагов из станкового пулемета, не давая возможности гитлеровцам пробраться к переправе. Стойко удерживал занятый рубеж командир пулеметного расчета старший оперуполномоченный уголовного розыска Алексей Григорьевич Воеводин. Милиционер 3-го отделения Антон Некрасов при защите переправы был ранен, но не покинул своего поста. Боевую доблесть и отвагу показали работники областного управления Федор Иванович Ефимов, Федор Матвеевич Мило, помощник начальника 1-го отделения милиции Андрей Дмитриевич Клычев, оперуполномоченные Мисюрин и Холодов.

А вот какая оценка дана милиции в отчетном докладе Ерманского райкома партии г. Сталинграда от 19 февраля 1944 года:

«Надо отметить самоотверженную работу работников 1-го отделения милиции, которые проявили большую инициативу в спасении социалистической собственности, наведении порядка в районе, в борьбе с мародерством, а также принимали активное участие в эвакуации населения и подростков на левый берег Волги. Часть работников милиции с оружием в руках защищала родной город. Особенно отличились тт. Клычев, Учакин, Котов, Васильев, Майбородин, Фролов и другие. Всего награждено орденами и медалями 53 работника милиции».

Сооружение памятника чекистам в Волгограде является признанием больших заслуг воинов 10-й дивизии НКВД, офицеров контрразведки Сталинградского фронта и работников милиции, погибших при защите города от немецко-фашистских захватчиков.

В мирное время будни милиции также полны тревог и опасностей. Волгоградцы свято чтут светлую память работников милиции, погибших, как солдаты, при исполнении служебных обязанностей. Эта память увековечена в названии улиц имени капитана милиции Андрея Дмитриевича Тряскина и майора милиции Героя Советского Союза Николая Леонтьевича Кузнецова в Краснооктябрьском районе, капитана милиции Ивана Николаевича Новикова в Советском районе.

Приказом министра охраны общественного порядка навечно зачислены в списки личного состава павшие смертью храбрых на боевом посту старшина Петр Степанович Буханцев в Советском райотделе милиции, старший лейтенант Валериан Иванович Костерин в Тракторозаводском райотделе, майор Николай Леонтьевич Кузнецов в Краснооктябрьском райотделе.

Традиционный строевой смотр гарнизона милиции. Я снова возвращаюсь к этому волнующему событию в нашей жизни. В четком строю строго застыли ряды бойцов милиции. Я смотрю на своих боевых товарищей, и радостью наполняется сердце. Отличное пополнение пришло в ее ряды. Грамотные, зрелые люди, имеющие высокую подготовку и политическую закалку, физически сильные, выносливые, мужественные, прекрасно экипированные, вооруженные для борьбы с преступностью самыми современными научными и техническими средствами.

Живут и крепнут славные традиции милиции, Только за два последних года более 40 сотрудников волгоградской милиции награждены орденами и медалями.

Воодушевленные заботой партии и правительства, работники милиции с еще большей энергией и настойчивостью стараются нести свою вахту, выполнять свой долг перед советским народом и Родиной. О них, о милиции города-героя на Волге эта книга. Книга пронизана суровым пафосом борьбы и тревог часовых порядка — людей в синей милицейской форме.

РЕВОЛЮЦИЕЙ МОБИЛИЗОВАНЫ И ПРИЗВАНЫ

Г. ГОЛОВКИН ИМЕНИ ЦАРИЦЫНСКОГО СОВДЕПА

1

Зло воет ветер. Путается в колючих ветвях деревьев. Раскачивает, рвет электрические провода на угрюмых столбах, что шатнули едва ли не на середину булыжной мостовой. Кидает в глаза прохожих горсти песка, подсолнечной шелухи и пыли... Гремит, подскакивает на узких рельсах трамвай, увозя немногих живущих в центре Царицына рабочих на заводские окраины... Печально и величественно несет через марево тумана свои воды древняя Волга...

Утро. А город будто и не спал... Возле штаба Красной гвардии собрались вооруженные рабочие. Суровы, сосредоточенны лица красногвардейцев, многие из них впервые взяли сегодня винтовку в руки.

А за холодной синевой окон при виде сизых стволов прячутся в испуге мещане, лавочники, чиновники: «Боже! Что еще задумали эти большевики!»

В каменном двухэтажном здании с вывеской «Столичные номера» идет конференция фабрично-заводских комитетов. Обсуждается вопрос о контроле завкомов над производством. Никаких пререканий, никакой болтовни по пустякам — столь привычной для митингов и собраний с участием меньшевиков, — здесь мнение у всех едино, потому что собрался здесь только трудовой люд...

Вдруг, словно выстрел, внеочередное, порядком дня не предусмотренное заявление:

— Товарищи! Только что стало известно: в Питере произошло восстание рабочих, матросов и солдат! Временное правительство арестовано. Вся власть перешла в руки Советов! То, о чем мы еще вчера лишь мечтали, свершилось!

Зал замер на несколько мгновений, словно приходя в себя, а потом взорвался шквалом аплодисментов, ликующими криками, возгласами «ура!».

— Тише! Тише, товарищи! — И председатель президиума простер руку. — Ввиду ответственных революционных событий, переживаемых Россией, Центральный совет заводских комитетов предлагает создать в Царицыне Революционный штаб, выбрав в него представителей от фабзавкомов. Кто имеет сказать по существу вопроса?

На трибуну выходит не молодых уже лет рабочий, закопченный — одни глаза блестят, как горящие угли. Нервно тискает в пальцах кепку и, преодолев хрипотцу, говорит:

— Судить-рядить тут много нечего. Момент ясный. Царицыну штаб революции нужен немедля, пока не очухалась подлая свора хозяев, заводчиков и прочих «благородиев». Предлагаю делегатами в него от Максимовских лесозаводов наших товарищей Шаблинского, Горликова и Синюкова, потому как рабочие они дюже уважаемые, грамотные и за дело рабочее не пожалеют кровушки ни своей, ни вражьей!

— Одобряем! — несется из бурлящего зала.

2

Упруго, молодцевато, стремительно шагает на заседание Совета Павел Синюков — словно птица летит. Фигура подтянутая, легкая, ладная.

На углу, возле тумбы, уклеенной заплатами объявлений и афиш, на минуту останавливается, вслушивается в голоса собравшейся тут публики. Какой-то парнишка в засаленном фартуке и высоченном картузе — сразу видать, подмастерье — по складам громко читает:

«Царицынский исполнительный комитет Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов ввиду создавшихся крупных политических событий в стране, а в частности в Петрограде, постановил: организовать в Царицыне временный Революционный штаб, в ведение которого с настоящего момента переходит вся полнота власти в городе и его районах. В состав этого штаба входят...»

— Неужели опять революция? — Млеет в недобром предчувствии выкатившийся из толпы гражданин в клетчатом костюме, с виду — репортер местной газеты, а на самом деле управляющий фабрикой Мнацаканова.

— Вот именно! Конец пришел буржуям и прочей сволочи!

Публика разом поворачивается в сторону бросившего резкую фразу, но видит лишь стянутую кожанкой спину быстро удаляющегося Синюкова...

Два дня после этого управляющий Мнацаканова приходил в себя. На третий день он развернул за утренним кофе «Рабочую мысль», и первое, что бросилось ему в глаза, было сообщение... о Революционном штабе. И хотя меньшевистская газетка позволила себе даже с долей иронии и в очень скупых выражениях коснуться «деятельности» (слово газетой взято в кавычки) Революционного штаба, у господина управляющего кусок застрял в горле.

— Что с тобой, Котя! — защебетала жена, встретив обреченный взгляд супруга.

— Вот, полюбуйся! Штаб, о котором я тебе третьего дня рассказывал, действует! — и, тряхнув газетой, начал скороговоркой: — «Редакцией «Волго-Донского края» получено предписание Революционного штаба, состоящего исключительно из большевиков, о представлении на просмотр штаба всего газетного материала». Это — о свободе печати! А вот дальше... «Группой представителей Революционного штаба, явившихся в первую пожарную часть, захвачен автомобиль городской управы».

— Боже мой! — шепчет жена управляющего.

— «Обыски на складе Нобеля. Вчера отряд Революционного штаба произвел обыск на складе Нобеля с целью обнаружения оружия...» И так далее. Вот. Вчера они ворвались к Нобелю, а сегодня, может статься, пожалуют и к нам на фабрику!

— И куда только смотрит Комитет спасения!^[4] — трагически закатывает глаза жена управляющего.

— В этом-то я как раз и нахожу опасный симптом: о деятельности комитета, как ни странно, газета не написала ни слова... — вздыхает управляющий.

3

Быстро летят дни, даже те, которым суждено быть особо отмеченными в истории. И нет времени не только оглянуться назад, некогда даже сегодняшний день охватить единым взглядом.

Павел Синюков, член Революционного штаба, он же — член Центрального штаба Красной гвардии и депутат Совета, работает целыми сутками. Если урвет час для сна — хорошо. Осунулся, только глаза лихорадочно горят.

— Положение в городе тревожное, — докладывает Синюков на заседании Совета 2 февраля 1918 года. — Хозяйство в отчаянном положении, финансы расстроены, продовольствия не хватает. В результате саботажа буржуазии заводы работают с перебоями. Царицын заполонили спекулянты, мешочники, отставшие от полков солдаты, какие-то подозрительные личности. Каждый день то тут, то там возникают вооруженные стычки. Малочисленные отряды милиции пока не в силах самостоятельно обеспечить порядок в городе. Спасает лишь то, что Красная гвардия пока не мобилизована на фронт, но вот-вот такой приказ будет отдан — ибо замахивается уже на Красный Царицын сам «войсковой наказной атаман и высший правитель Дона» генерал Каледин...

Председатель исполкома Царицынского Совета Яков Ерман в плотной, с косым воротом военной гимнастерке, перехваченной широким ремнем, сидит в президиуме. Кончиками пальцев нервно выстукивает беззвучную дробь, время от времени, склонившись над столом, записывает в маленький блокнотик возникшие в ходе выступлений ораторов мысли — сам готовится к выступлению.

Вдруг с улицы доносятся треск ружейного залпа, потом еще три выстрела.

Несколько человек бросаются к окну.

— Вот сукины дети! Опять дебош затеяли!.. Поди, разбери только, что это за солдаты!..

Ерман отвернулся от окна, метнул укоризненный взгляд в сторону товарищей:

— Мы все еще живем в высшей степени беспечно, преступно беспечно! Совет — орган власти — даже не охраняется. Мы тут заседаем, а внизу, в зрительном зале, какая-то танцулька, устроенная черт знает кем и по какому поводу. А в нескольких шагах от Совета кто-то безнаказанно палит среди бела дня... Вывод: какая-нибудь сотня заговорщиков-контрреволюционеров сможет при желании беспрепятственно арестовать и перестрелять всю головку Совета сразу!

Помните, товарищи, враги не дремлют, и эсеры — первые. Они разбежались по окрестным деревням, прощупывают почву, организуют вокруг себя недовольных, ведут антисоветскую агитацию... Товарищ Синюков говорил уже — атмосфера в городе накалена до предела. А у Совета нет вооруженной силы для обеспечения элементарной безопасности! Я думаю, следует спешно создать вооруженный отряд при Совете. Да поставить во главе его надежного, крепкого товарища, которого бы и рабочие знали и которому мы бы верили, как самим себе. Такой отряд смог бы не только нести охрану Совета, но и успешно бороться с политическим и уголовным бандитизмом, наконец, просто стоять на страже спокойствия города... Павел Алексеевич! — Повернулся Ерман к двадцатилетнему фрезеровщику с Максимовских заводов Синюкову. — А если мы вам поручим сколотить и возглавить революционный отряд Совдепа?

— Сочту это для себя высшим революционным долгом! — У Синюкова уже был как-то разговор с Ерманом об отряде, потому предложение для него не явилось неожиданностью.

В зале на минуту повисла напряженная тишина. Казалось, в эту минуту все вспомнили, как еще молода власть Советов и как много у нее врагов.

— Ну и добро, — заключает Ерман. — Завтра же и приступайте к организации отряда.

Отряд Синюкова получил наименование 1-го революционного батальона имени Царицынского Совета.

Формировался батальон из добровольцев, бывших солдат, рабочих, не связанных семьей, самых дисциплинированных и отважных, да чтоб грамоту знали. А на условиях таких: жалованье 30 рублей в месяц и полное обеспечение — обмундированием, оружием, питанием.

Каждого добровольца принимал лично Синюков и его помощник Гаврила Левченко. Вступая в отряд, заводские парни давали особую клятву.

...Монотонно потрескивают сырые поленья в железной печи.

Бородатый Карл Маркс спокойно и мудро смотрит с белой стены на сидящих за столом Синюкова и Левченко.

— Одно мене смущае, товарищ комиссар, — рассуждает задумчиво Левченко. — Батальон-то складывается як сила военная чи милицейская, так? А командиры самое што ни на есть штатские!

— А ты что же, хотел бы видеть во главе революционного отряда какого-нибудь задрипанного генералишку? — усмехается Синюков. — Нас, выходит, считаешь негожими для такого дела?.. А не учел, что и рабоче-крестьянским государством управлять мы тоже не обучены. Выходит, погодить надо было рабочему классу с революцией? Сначала академии позакончить! Так, что ли?.. Хреновину ты говоришь, Левченко, прости за грубость...

...В апреле формирование было закончено. В батальоне насчитывалось 1200 человек: 800 пеших, 300 конных и 100 человек в обслуге.

Синюков особо заботился о вооружении своего отряда. Все бойцы были снабжены новенькими винтовками, достаточным запасом патронов и гранатами. Отряд располагал несколькими десятками пулеметов, шестью трехдюймовыми орудиями и броневым автомобилем «гарфорд» с четырьмя пулеметами и пушкой.

Синюков разделил батальон на четыре пехотные роты, конную сотню, артиллерийскую батарею, пулеметную команду и команду связи. Батальон имел санитарную и хозяйственную части.

Поскольку батальон находился в прямом подчинении исполкома Совета, Синюков и разместил его в непосредственной близости к Совету. Штаб батальона занял одно из небольших зданий на Скорбященской площади. Комендантская команда и экипаж бронемашины расположились в помещении Совета. Остальные подразделения разместились в зданиях, окружавших площадь.

Пока шло формирование батальона, роты и команды усиленно занимались строевой, боевой и политической подготовкой. У Павла Синюкова оказались поразительные организаторские способности. Он был строгим, требовательным и заботливым командиром. Довольно продолжительное время он же выполнял и обязанности комиссара. И комиссаром он был безупречным — чутким, грамотным и непоколебимым в своих большевистских убеждениях.

Не прекращающиеся ни на один день тренировки, маневры, внезапные ночные тревоги с маршами и походами — таковы были будни батальона. Но пришел, наконец, день, когда Павел Синюков не без гордости доложил Ерману, что батальон может вступить в бой в любой момент. Дежурная рота и броневик несут постоянный караул.

Яков Ерман с явным удовлетворением выслушал и сказал:

— Посмотрим наш батальон на первомайской демонстрации.

И 1 Мая 1918 года перед демонстрацией трудящихся на площади Свободы, как стала называться бывшая Скорбященская площадь, состоялся парад подразделений 1-го революционного батальона имени Царицынского Совета. Чеканя шаг, бойцы революционной милиции приятно удивили всех выправкой и единой формой. Пехотинцы были одеты в гимнастерки и галифе защитного цвета, а кавалеристы и артиллеристы выделялись синими галифе. На зеленых фуражках у всех сверкали красные звездочки, а на воротниках — малиновые петлицы.

Председатель Царицынского Совета Яков Ерман и председатель Царицынского штаба обороны Сергей Минин, стоя на ступеньках центрального подъезда здания Совета, вместе со всеми собравшимися на площади от души аплодировали проходившим мимо бойцам — блюстителям революционного порядка.

4

Жизнь батальона сплошь соткана из происшествий, случаев, маленьких и больших «ЧП»...

Как-то около 11 часов утра, едва закончились тактические занятия, в штаб батальона ворвался дежурный и доложил, что какой-то солдат гарнизона, видимо, будучи в отгуле, «с пьяных глаз» учинил драку в сквере против нового собора, а когда его же избили, побежал в казарму и поднял на ноги своих товарищей. Те в свою очередь, окружив сквер, лихо палят теперь по публике из винтовок (должно быть — для устрашения), ищут обидчиков...

— Какого полка солдат — известно? — уже выбегая из душной комнатенки штаба, кричит Синюков на ходу. — Левченко, со мной, быстро!

— Бить тревогу? — спрашивает тот как бы на всякий случай.

— Погоди! Шуму и так довольно!

— Ясно, товарищ командир!

А самому ничего не ясно. Неуклюже семенит Левченко следом за Синюковым, дивится командировой неосмотрительности: неизвестно еще, какой оборот примет дело, а он даже оружие свое личное не захватил...

На полпути к казармам они натыкаются на начальника бесчинствующих солдат. Ему тоже донесли о случившемся, и в общем-то он не против расправы с «обывателями».

— Ну, раскиньте мозгой, что дороже: солдатская честь или спокойствие каких-то бузотеров-обывателей? — развязно говорит он.

— Революционная дисциплина — дороже! — вскипает Синюков. — И революционный порядок!.. Предупреждаю, если через пять минут вы не сумеете сами убедить своих солдат прекратить безобразие, они будут все разоружены моим батальоном и преданы суду!

Начальник отряда болезненно морщится: он знает, что такое 1-й революционный батальон — в миг разоружит, и охнуть не успеешь. Сникнув, тихо и зло приказывает заместителю:

— Трубить сбор в казармы!

Не проходит и часу после инцидента в сквере, а уже новое донесение поступает в штаб Синюкова: возле станции Юго-Восточная прикатившая невесть откуда на бронепоезде дружина левых эсеров громит толкучий рынок, грабит (под предлогом реквизиции продаваемого с рук воинского обмундирования) все товары подряд.

Синюков звонит Ерману: как быть?

Тут же следует ответ: дружину разоружить, а незаконно реквизированные вещи вернуть владельцам.

И вот уже две роты батальона и его конная сотня в районе происшествия.

А здесь реквизиция идет полным ходом. Эсеры-«экспроприаторы» разбрелись по базару, и каждый действует в меру своих сил и предприимчивости.

Над кипящей тревожно толпой волнами прокатывается несмолкаемый гул. Ругань, визг, плач, окрики...

— Кара-ул! Погром!

— Пошто же, родимец мой, последнее изымаешь?

— Именем р-революции!

— А-а-а-а... Не отдам!..

— А это что еще за «мармазель»?

— Креста на вас нету, ироды!

— Я те укушу, стерва!..

Павел Синюков, как вихрь, проносится на гнедой лошади перед отрядом.

— Перекрыть все выходы! Привести в готовность пулеметы! Первая и вторая роты, цепью — вперед!..

И пошли синюковцы просеивать толпу, вылавливая эсеров, как карасей в мутном пруду.

— Оружие есть? Сдать!...Документы? Отобрать, проверим!.. Награбленное барахло? Сваливай в кучу!..

И снова шумит толпа, как потревоженный улей.

— Так их бандитов! Так! — надрывается сиплый голос.

— По какому такому праву? — пробует возражать какой-то «экспроприатор».

— Нас предали! — несется с другого конца базара.

Через два часа все кончено. На опустевшей базарной площади сдвинуты в беспорядке колченогие столы, лавки. Теплый ветер лениво перекатывает клочья порванной бумаги, пестрые лоскуты тряпок...

А вечером уполномоченный представитель от эсеровской дружины является к Синюкову в штаб для переговоров. Ведет он себя дипломатически сдержанно.

— Предлагаю считать это печальным недоразумением! В конце концов дружина только исполнила приказ, по которому продажа обмундирования, как вам известно, запрещена. И если среди наших обнаружились несознательные, то можно разобраться, уладить все тихо, по-товарищески.

— По-товарищески не выйдет, — спокойно прерывает его Синюков. — Оружие будет возвращено только с разрешения Царицынского Совета.

Эсеровский представитель заметно нервничает:

— Я настаиваю на возвращении дружине оружия!

— Это ваше право — настаивать. Но это ничего не меняет.

— Тогда как уполномоченный представитель нашего штаба я вынужден заявить: в случае неудовлетворения вышеизложенного требования мы открываем орудийный огонь по городу.

Синюков знает, что это пустая угроза, и говорит, играя желваками:

— Попробуйте!

Незадачливый парламентер в смятении напяливает фуражку и поспешно исчезает.

5

...Один за другим следуют через Царицын воинские эшелоны, везут солдат с Турецкого фронта; прибывают с Дона так называемые «украинские полки». Штаб обороны отдает строжайший приказ разоружать все подразделения, проходящие через город в тыл.

Ежедневно на железнодорожных путях Царицына скопляется два, три, а то и четыре эшелона, а в эшелоне — по 1500 солдат и у каждого по две-три винтовки, да еще орудия, пулеметы... И просто так их не сломить.

В первый день они слушать даже не хотят о сдаче оружия: посылают представителей Совета к «чертовой бабушке», грозят разнести город. На следующий — устав от проклятий, которыми никак не проймешь «упрямцев» из Царицына, окруживших эшелон, с болью в сердце соглашаются передать орудия, пулеметы и... лишние винтовки. И только на третий день обычно достигается договоренность по всем пунктам: хочешь не хочешь, а приходится подчиняться Совету: сила!

...Как-то майским вечером в штабе 1-го революционного батальона тревожно заверещал телефон. В трубке — требовательный голос Якова Ермана: на станции Ельшанка скопились какие-то путешествующие отряды, именуют себя анархистами, а смахивают на бандитов. Любой ценой надо разоружить их. Вооружение у них — восемь орудий на 800 человек. Так что осторожность и решительность — прежде всего, учитывая, что по пути в Ельшанку, на станции Владикавказская, расположился отряд Петренко, который пока явно выжидает, но доверять ему, разумеется, никак нельзя. Поэтому необходимо заключить с ним временный альянс, заручиться его нейтралитетом. План операции держать в секрете...

Павел Синюков медленно опускает трубку на рычаг. Рассеянно поглядывает на шахматную партию, прерванную телефонным звонком. Его противник Левченко, догадавшись о нежданном спасении, облегченно вздыхает: шансов избежать поражения, можно сказать, не было. Еще каких-нибудь три-четыре хода... Но что поделаешь! Приходится обдумывать иного рода ходы!

И Синюков не впервой уже ловит себя на мысли, что в жизни, как в шахматной игре, и даже чаще, чем в шахматной игре, все зависит от детально продуманного плана, а один неверный шаг, как правило, приводит к непоправимым последствиям... Впрочем, начало «комбинации» по разоружению анархистов Яков уже подсказал — это визит «с добрыми намерениями» в стан Петренко.

Синюков знает, что полк Петренко представляет не меньшую опасность, чем сравнительно немногочисленная банда ельшанских анархистов. Во всяком случае, есть прямая связь между прибытием этого полка и оживлением в городе потайных кабачков. В милицейские участки не успевают приволакивать пьяных и буйствующих молодчиков, которые, словно пароль, называют имя своего командира...

Насчет таких разложившихся, деморализованных воинских частей есть специальный декрет Совнаркома: они подлежат немедленному разоружению. Представители штаба обороны уже вели с Петренко об этом переговоры. Но он пока отделывается обещаниями, а с оружием не расстается. Хитрая бестия!

Числится за Петренко и другой грех. Отступая от Ростова, он прихватил с собой кассу 1-го южного флота, что-то около полумиллиона рублей, не считая ценностей, награбленных на украинской земле. Царицынский Совет обязал его сдать все ценности в городской банк. Но Петренко тянет время, выжидает. Чего ради, спрашивается? Ну что ж, встретимся — поглядим...

...В три часа ночи на подходе к станции Владикавказская тихо остановился бронепоезд. Впереди у него лишь неприметная платформа с замаскированным орудием да крытый вагон с шестьюдесятью бойцами революционного батальона.

Через несколько минут Синюков уже предъявлял часовому документы, требуя встречи с Петренко, почти уверенный, что тот примет его не раньше завтрашнего утра. Но, по причине затянувшейся карточной игры со штабными командирами, Петренко, — как раз кстати, — еще не ложился спать.

Синюков представлял себе его эдаким обрюзгшим, хмурым атаманом и совсем не ожидал, что им окажется белобрысый крепыш, очень обыкновенный, среднего роста, плотный, с серыми помутневшими — от ночного бдения за штофом водки — глазами.

Настроен был Петренко весьма доброжелательно: весь вечер чертовски везло в картах. К тому же Синюков показался ему довольно симпатичным малым.

Отпустив командиров, он усадил гостя за круглый потрескавшийся лакированный столик и без околичностей предложил выпить «заради знакомства» на брудершафт. Разыгрывая из себя рубаху-парня, Синюков весело согласился, прикидывая, с какого боку начать важный разговор.

— Я человек простой, открытый, — с каким-то одесским акцентом, растягивая слова, говорил между тем Петренко. — Всякие там мухли-вухли мне ни к чему! Я чо добиваюсь? Свободы для честных тружеников! Мы — дети революционной бури и заради «свободы готовы на жизнь и смерть! Но только, душенька, чо мы требуем? Хороших обхожде-ни-ев. Не давите в нас человеков. Это ж не хорошо. Насилие над личностью прозывается!.. Да! — здесь он сделал паузу и вдруг выпалил: — Выпьем за свободу личности!

Синюков попробовал было отказаться, но поборник «свободы личности» буквально прижал его к стенке.

— Тогда, собственно, чо ты сюда явился?

Синюков улыбнулся и как ни в чем не бывало стал объяснять, что в районе лесозаводов появился отряд бандитствующих анархистов, открыто угрожающих городу. Что необходимо принять меры... Ведь Петренко не будет возражать против этого: как известно штабу обороны, он стойкий борец за Советскую власть?

— Об чем разговор! Конечно!.. За здоровье товарища Петренко? А?

И снова долго, почти отчаявшись договориться, на все лады убеждает Синюков «друга», что анархисты представляют опасность и для него, что разоружить их просто необходимо.

— Я разве против того, душенька? Штык им в пузо! Только зачем тебе вся эта карусель? Пусть катят себе мимо — и вся история, — хрипло басит Петренко, беспрестанно, по привычке дергая заскорузлыми пальцами круглую английскую бомбу, что болтается у него на поясе по соседству с маузером.

— А, понимаю! — восклицает вдруг, весь сияя, Синюков. — Совершенно напрасные, друг мой, опасения! Ты никак трусишь, что за теми может последовать и твоя очередь? Ну, признавайся — трусишь? — хохочет Синюков почти искренне, а сам думает, что так и будет на самом деле. Но была не была.. Чемотчаянней и откровеннее натиск, тем меньше шансов у того увернуться.

— Это Петренко — трусит? Да коли хошь, я сам сей миг подыму полк, и мы вместе пойдем громить этих с... бродяг!

— А коли не хочу? — все еще смеется Синюков. — Достаточно простого невмешательства в мои действия. Только и всего.

Петренко, пыхтя, пытается что-то сообразить.

— В таком разе, душенька, чем докажешь свои честные намерения?

— Докажем орудиями и боеприпасами, которые передадим вам после того, как отберем их у бандитов! — И не давая Петренко опомниться, обрушивается с контрвопросом: — А гарантии нейтралитета с вашей стороны?

— Слово Петренко!

— Согласен: слово Петренко и... панорамы от орудий. До нашего возвращения.

— Мать-перемать, я думал: я настырный, а ты, кажись, еще настырней! Хуже хохла... Устал я, будь по-твоему.

Только того и надо Синюкову: три часа словесной дуэли не прошли даром.

6

Уже рассвело, когда бронепоезд прибыл в Ельшанку, в расположение анархистов. Поставить его Синюков распорядился в трехстах метрах от станции (дабы не выдавал он слишком решительных намерений батальона), а орудие на всякий случай зарядить картечью.

Для начала было решено провести агитационный митинг среди солдат-анархистов, может быть, добром подчинятся они Царицынскому Совету и штабу обороны, — на что в общем-то надежд было мало.

Как только в эшелонах стало известно о приезде «миссии» Совета, началось невероятное движение, словно проснулся гигантский муравейник.

— Братва! Высыпай из вагонов, агитаторы пожаловали! Послухаем, что они интересного наскажут, чего мы не знаем!

Оставив по человеку на каждый вагон для охраны, солдаты, на ходу подтягивая штаны и скверно ругаясь, устремились к маленькому вокзалу — «слухать агитаторов».

Первые же выступления их ораторов показали, что кто-то уже изрядно с ними поработал. С импровизированной трибуны (пара ящиков из-под снарядов) неслись небылицы и угрозы в адрес Совета. А речи «агитаторов» покрывались диким свистом и махровым матом сотен оголтело вопящих глоток.

— Плевать нам на их ультиматумы! За что кровь проливали, брат-цы! Нешто за то, чтобы насилие над нами чинили? Не дадим себя в обиду! Пущай попробуют не пустить скрозь Царицын! Штыками прорвемся!

Гиканье, смех, разухабистая ругань.

— Ах, вражий сын! — горячится Левченко, щупая кобуру нагана, и, спохватившись, косится на стоящего рядом Синюкова: тот невозмутимо наблюдает за ходом событий.

— Та шо это за чертовщина, командир?

Синюков, выдержав паузу, подмигивает:

— Действительно, чертовски жарко!

И незаметно, боком-боком они выскальзывают из горланящей толпы анархистов.

— Ты уяснил, где у них главный эшелон, с орудиями? — спрашивает на ходу Синюков.

— Крайний к вокзалу... Тильки к чему ты это?

— Есть одна... мыслишка...

...А бойцы, оставленные при бронепоезде, уже волнуются, выглядывают из дверей крытого вагончика. Артиллеристы наводят пушку прямо на митингующих анархистов.

— К бою готовы, товарищ командир! — раздается несколько голосов. — Может, с тылу зайти, чтоб с двух сторон?

— А боя не будет, — неожиданно для всех говорит Синюков.

На лицах бойцов, как по книге, можно прочесть все оттенки изумления и разочарования.

— Давайте-ка лучше, — пока они дюже увлечены митингом, — снимем тихо охрану с головного эшелона и попробуем укатить его вместе с орудиями и боеприпасами?

— Вот это лихо! Из-под самого их носа! — восхищенно ахает молодой рыжий парень.

— Только без единого крика и суматохи, а то сами можем остаться сносом!

...Анархисты явно не рассчитывали на такой оборот. Охрана эшелона и вскрикнуть не успела, как вся оказалась скрученной-перевязанной. Плавно подкатил бронепоезд. Щелкнули сцепления. И вот уже, вздрогнув, пополз эшелон прочь от станции, на север, в Царицын!..

Вдруг — визг тормозов. Буферный перезвон. Остановка!

— В чем дело?

— Влипли! — кричит испуганно машинист. — Стрелка на замке. Они, видать, загодя решили отрезать нам все пути! Мы в ловушке!

— Проклятие! — не выдерживает Синюков. Так прекрасно начатая операция срывается. А все потому, что увлекся, не учел коварства врата.

В лагере анархистов уже тревога. Вон уже весь митинг бежит сюда. Издалека доносятся угрожающие возгласы, видны искаженные злобой лица.

— Кувалда есть? — что есть мочи кричит Синюков. Нервы его напряжены до предела. Испарина покрыла бледный лоб. Пульс в висках отсчитывает страшные секунды, отделяющие роковую развязку.

— Есть! — отвечает машинист.

— Зубило? Живо руби замок!

...Высыпавшие было из вагонов бойцы вновь повскакивали на подножки. И снова набирает ход бронепоезд. Быстрее, быстрее мелькают шпалы; громче, громче перестук колес на стыках.

А за последним вагоном состава во всю прыть несутся и дико орут анархисты. Всего полтора метра отделяют их от поручней вагона. Но нет, не могут сократить расстояние преследователи, и все быстрее, быстрее летит бронепоезд.

Последние крики одуревших от бега людей, жидкие хлопки выстрелов вдогонку и — стальная песня колес заглушает вскоре все остальные звуки...

7

Бронепоезд Синюкова во второй раз за эти сутки прибыл на станцию Владикавказская.

Петренко еще спал после бесшабашно проведенной ночи. За выданным им «залогом» — панорамами от орудий — явился представитель штаба с двумя десятками солдат.

Подсчитав приборы и еще раз заглянув в бумажку, он удивленно вскинул лохматые брови:

— Тут нет и половины того, что мы давали!

— А, черт! — хлопнул себя по бокам Синюков. — Так ведь другую половину мы, видно, оставили в Ельшанке, во время возни с анархистами!

(«Будь что будет! — решил про себя Синюков. — А панорам я им всех не отдам! Эти хоть и не называют себя анархистами, но того и гляди вместе с ними ринутся на Царицын. Так будем же предусмотрительны!»)

Синюков выдержал ошалелый взгляд штабиста и добавил:

— Впрочем, разоруженный нами полк неминуемо будет проезжать мимо. Вот вы и вернете недостаток!

— Ты с нами шутки не шути! — угрожающе прошипел штабист, и его изуродованная шрамом щека нервно задергалась. — Мы шуток не понимаем!

— Тогда разбудите Петренко. Может быть. он... поймет?..

Видимо, совет возымел действие, ибо все двадцать солдат побежали к своему штабу, увлекаемые экспансивным командиром. Несколько минут было выиграно...

Пока Синюков выяснял отношения с петренковским уполномоченным, Левченко сбегал к дежурному по станции, чтобы получить от него разрешение на выезд, но вернулся ни с чем: дежурный, должно быть, предупрежденный отрядом, заупрямился и жезла не дал.

«Что ж, придется ехать без путевки», — решил Синюков. И вовремя. По путям бежал петренковский штабист с выросшим вдвое против прежнего отрядом солдат, которые размахивали карабинами и орали:

— Братва, в ружье!

Заскочив в кабину машиниста, Синюков крикнул:

— Трогай!

Машинист понимающе кивнул. Бронепоезд рванул с места и, набирая скорость, выехал из опасной зоны.

8

В эту ночь Яков Ерман не уходил из Совета. До полуночи он шагал по погруженному в полумрак кабинету, освещенному крохотной настольной лампой, и напряженно прислушивался. Временами ему чудились далеко за рекой Царицей пулеметные очереди. Он с надеждой посматривал на телефонный аппарат, ожидая тревожного звонка. Но звонка не было.

Город спал спокойно.

После полуночи, приткнувшись на диване, забылся и Яков Ерман.

...В 8 часов утра председателя исполкома разбудил легкий толчок в плечо. Он открыл глаза.

Павел Алексеевич смотрел на Ермана воспаленными после бессонной ночи глазами и широко улыбался.

Ерман сел.

— Ну, как?

— Все в порядке, товарищ Ерман.

Синюков присел на диван рядом и рассказал, как прошла ночная операция.

...Всего, таким образом, захвачено: русских карабинов — вагон, пулеметов «максим» и «кольта» — свыше шестидесяти, кроме того, шесть орудий, патроны, снаряды, гранаты, лошади, фаэтоны, два вагона обмундирования и столько же всякого награбленного барахла — ковров, перин, одеял, самоваров.

— Итак, выходит, отряд анархистов обезоружен?

— Да. Если кое у кого и осталось по винтовке, то угрозы Царицыну, я думаю, это уже не представляет.

— Ну, молодец! — восхищенно проговорил Ерман. — Или хитрый ты, или отчаянный, или везет тебе — просто не знаю!

— А хитрым и отчаянным всегда везет, Яков Зельманович! — смеется Синюков. — Тем паче, если таких отчаянных целый батальон!

— Орлы, орлы! Ничего не скажешь... Только без хвастовства! Потери есть?

— Если не считать ночи, потерянной для сна, — нету!

Теперь уже Ерман смеется:

— Намек ясен! Можешь отдыхать до пяти часов. В пять — заседание штаба обороны.

Но прилечь Синюкову так и не удалось. То и дело в штаб являлись разоруженные утром анархисты. Смиренно (куда только девалась их воинственная удаль!) просили разрешение на беспрепятственный выезд «домой». Получив удостоверение о «демобилизации», одни уходили молча, другие высказывались напоследок:

— Слыхали мы про вас, но не верили, что такую братву разоружить можно. Это не город, а черт знает что — всех подряд чистит... Нас-то вы объегорили — ладно, а вот скоро подъедут другие, они вам, братишки, покажут!..

Однако раньше других показал свои немирные намерения Петренко. Он давно распространял слухи в народе, что-де, мол, в Царицынском Совете засели кадеты, а в штабе обороны дела и того плоше: прежние офицерики в погонах и кокардах на самом там видном месте, а что до Минина — то ведет он дружбу с длинновласыми попами-расстригами!.. И вот навести порядок, мол, призван он, Петренко.

12 мая, едва рассеялся утренний туман, взбунтовавшийся отряд Петренко произвел первый орудийный залп, нацеленный в самое сердце Царицына — его Совет...

Снова Павлу Синюкову пришлось вести диалог с бесшабашным Петренко, теперь уже на грозном языке пушек. И еще одна угроза Царицыну была ликвидирована. Взбунтовавшийся отряд разбит, а сам Петренко схвачен (нагнали его у самой Карповки) и под конвоем отправлен в Москву.

9

Город еще переживал последние события, когда в Царицынский Совет прибыла делегация калмыков и поведала о разбое, творимом в калмыцких степях бандитствующими шайками — по всей видимости, остатками рассеянных под Царицыном анархистских и прочих «самостийных» отрядов и групп.

— Совсем покой не давал, все забирал, скот угонял, жена угонял, ничего не признавал! — жаловались делегаты.

И решено тогда было направить в степи сотню кавалерии 1-го революционного батальона имени Совдепа. Две недели кряду гонялся за бандами возглавивший экспедицию помощник Синюкова, тоже царицынский рабочий, Петр Макеев, «молчун», как в шутку называли его товарищи, подтрунивая над его крайней скупостью на слово.

К концу мая, обросший, пропахший насквозь пылью, вернулся Петр Макеев и доложил, что за чем посылали его отряд — выполнено. Хорошо ли, плохо — распространяться о том не стал, рассуждая так, что не дело оценку давать самому себе. Пусть, мол, калмыки говорят, была ли со стороны его какая заслуга.

И дня через три калмыки действительно появились у здания Совета, пригнали табун отборных коней — подарок макеевскому отряду.

* * *

Но были и горькие, черные минуты в жизни батальона... Однажды, когда особо стали наседать белоказаки под Царицыном, пришел приказ бросить в прорыв одну из лучших рот батальона. Возле Кривой Музги, в первом же бою, пришлось ей принять на себя всю тяжесть вражьего удара... Погибла полностью рота...

Страшную весть эту принес бывший матрос, чудом уцелевший в той жестокой сече, весь в крови, с вытекшим глазом, со вспухшей, словно вывернутой, сабельной раной возле плеча.

С трудом вытянул он из-за пазухи порубленное, простреленное ротное знамя, передал Синюкову и, колыхнувшись, рухнул без чувств на пол...

Так в боях и походах, в тревогах и мечтах о счастливом грядущем проходил восемнадцатый год...

Ерзовка, Пичуга, Дубовка, Горный Балыклей, Александровка — станицы и села, как вехи, на нелегком пути батальона, который и восстанавливал, и утверждал новую власть. А зимой ушел батальон на Царицынский фронт.

Разбросала людей война. Кто погиб, а чей след затерялся в буче сражений... Но когда много позже случалось Синюкову узнавать вдруг в каком-нибудь уездном непреклонном милицейском начальнике бывшего бойца батальона, сердце его озарялось жгучей и светлой радостью: добрая закалка годилась и теперь.

В. ЮДИН ТЕЛЕГРАММА ЛЕНИНА

1

Тревожный август 1918 года выдался знойный. Вячеслав Усачев, сбежав по широким ступенькам Дома Советов, остановился в тени массивной колонны.

Над улицей висела пыльная хмарь. Мимо, направляясь на западную окраину города, где уже несколько дней гремели ожесточенные бои, проходили наскоро сформированные на заводах вооруженные рабочие отряды. Красный Царицын, сдерживая яростный натиск белогвардейских полчищ, отдавал фронту последние резервы, всю свою энергию.

Усачев, провожая глазами пропыленные спины красногвардейцев, мысленно повторил только что состоявшийся разговор с комиссаром внутренних дел Царицынского Совета Иваном Петровичем Изюмским.

— Исполком Царицынского Совета, — сказал Изюмский, — решил назначить вас помощником начальника 1-го участка милиции.

Усачев искренне удивился. Изюмский заметил его замешательство.

— Ничего, оправитесь. В осажденном городе очень важно поддерживать революционный порядок. Нужны кремневой закалки, честные и решительные люди. А вы — из таких.

С этого дня бывший конторский служащий Вячеслав Степанович Усачев стал сотрудником рабоче-крестьянской милиции.

Но он даже не успел принять служебные дела. По приказу Северо-Кавказского военного округа 14 августа вся милиция Царицына была влита в крестьянский революционный полк и в его составе брошена в бой под пригородной станцией Гумрак. В многодневных ожесточенных боях погибло немало товарищей Усачева, но к нему судьба осталась благосклонной — он не получил даже царапины. А когда враг был отогнан к Дону, милиция вернулась в город. Спустя еще несколько дней Вячеслава Усачева назначили начальником 1-го участка.

И побежали у него дни, заполненные нескончаемыми тревогами и заботами. Милиция находилась в ведении военного командования, несла гарнизонную службу. И вместе с тем выполняла свои милицейские обязанности. Усачев разводил караулы, а затем садился с паспортисткой, проверял старые паспорта, подписывал новые, часто с нарядом милиции устраивал проверки документов на вокзалах, совершал подворные обходы, разыскивал воровские «малины», воевал с самогонщиками и хулиганами.

Он сумел наладить на своем участке образцовую милицейскую службу. Его уважали в городе, с его мнением считались.

Как начальнику милиции Усачеву приходилось сталкиваться с разными людьми и так или иначе вмешиваться в различные человеческие судьбы. И он всегда старался решить любое дело в строгом соответствии с революционной законностью, не терпел самоуправства и беззакония.

Так случай свел его с неизвестной ему ранее молоденькой девушкой, и он должен был принять участие в ее судьбе.

2

В этот день Валентина Першикова пришла на службу на целый час раньше. В большой общей канцелярии жилищного отдела, где она работала вот уже полгода, еще никого не было. Першикова разделась, повесила старенький, но еще красивый плюшевый жакетик на общую вешалку и уселась за свой письменный стол, стоявший у самого входа в канцелярию.

Настроение у девушки было грустное. Она чувствовала себя очень одинокой и несчастной.

Вчера вечером опять был неприятный разговор со старым и больным отцом. В последние месяцы, оказавшись не у дел, он стал ворчливым и раздражительным. Может быть, оттого, что семья Першиковых, ранее не знавшая нужды, переживала теперь отчаянные материальные трудности? Но разве только они одни переносили такие лишения? Зима 1918 года, первая зима советского Царицына, была трудной для всех.

Вокруг Царицына — фронты, война, а в Царицыне — разруха, безработица, голод. Но все надеялись, что невзгоды, выпавшие на долю героически обороняющегося города, скоро пройдут. Красные прогонят белых, и наступит новая жизнь, светлая, сытая, интересная. Валентина верила в это. Но отец... Он ворчал на Валентину, бранил Советы.

До революции старый Першиков на паях с неким Калашниковым хозяйничал на карликовом лесопильном заводишке, где было занято десятка два рабочих. Жил он безбедно. Обе дочери учились в гимназии. Советская власть национализировала все предприятия Царицына. Других капиталов у Першиковых не было, и скоро нужда вошла в их дом. Надо было браться за труд. Больной отец работать не мог. Старшая Валентина, побегав по учреждениям, опустила руки: дочь капиталиста на работу нигде не брали.

Валентина не жалела о потерянном заводе. Она никогда не считала себя «барыней». Бурные события, последовавшие за октябрьским переворотом, новая, завертевшаяся, как в калейдоскопе, жизнь захватила ее. Она с интересом присматривалась к окружающему. Ей нравились смелые и решительные большевики, суровые рабочие с винтовками за спиной, деловитые и энергичные заводские парни и девчата, которых она раньше не замечала. Нравилась «их» власть. Но сама она, робкая, застенчивая и мечтательная, не решалась даже приблизиться, прикоснуться к новой жизни, возникшей у нее на глазах: удерживали семейные взгляды и убеждения, пугали обывательские слухи о скором конце Советов и суровой неизбежной каре за приверженность к ним.

Но нужда неумолима. В семье должен был кто-то работать, чтобы приносить хотя бы один паек на всех.

Валентина не оставляла попыток, и ей в конце концов повезло. В одном месте, в завокзальном районном жилищном отделе, Валентине поверили. Там требовалась переписчица. Ровный, четкий и красивый почерк девушки понравился заведующему отделом. Мать и сестра обрадовались, что Валентина удачно устроилась, а отец насупился — не хотел, чтобы дочери работали на Советы.

Валентина быстро завоевала признание и уважение сослуживцев. Она была аккуратной, исполнительной, держалась скромно. Новое положение вполне устраивало ее. Она почувствовала себя даже немного счастливой.

Но в доме воцарилась какая-то тягостная атмосфера. Скандал разразился месяца три спустя, когда Валентина неожиданно привела в дом и представила родителям своего жениха — рослого молодого красноармейца Ивана Минина. Отец был поражен и оскорблен поступком дочери, выбравшей жениха без родительского согласия и благословения. Да еще кого — красноармейца?!

Но Валентина по-девичьи пылко полюбила неторопливого в суждениях, серьезного и внимательного паренька. Он ответил ей искренней взаимностью. И она, набравшись храбрости, переступила черту условностей — сама назвала его своим женихом.

Отец пригрозил Валентине проклятием. Назревал окончательный разрыв с родителями. Валентине сочувствовала только пятнадцатилетняя сестра Вера. И все ближе и роднее становился Иван. Они поклялись пожениться, как только кончится война.

Встречались влюбленные часто. Валентина старалась не думать о войне, которая подобралась к самым стенам Царицына. Ее пугала даже мысль о скорой разлуке с суженым. Но вчера он с тоской, не глядя ей в глаза, объявил, что полк на днях отправится на фронт. Девушка пришла домой в слезах. Она знала, что, проводив Ивана, останется одна, совсем одна в Царицыне, на всем белом свете, как щепка в бурном море. После вечерней стычки с отцом Валентина не спала всю ночь, встала измученная, потерянная. На работу пришла с ноющей болью в сердце.

...Валентина сидела за столом, вся ушедшая в себя. Не слышала, как, гремя ведрами, ушла поломойка, как сходились в канцелярию сотрудники.

Накануне Валентина выпросила на пару дней тоненькую брошюрку с портретом Владимира Ильича на обложке. Это была статья Ленина о задачах Советской власти. Девушка хотела сама прочитать, о чем пишет Ленин.

Мучительно размышляя о своем безысходном положении, Валентина пододвинула брошюрку, отвлеченно посмотрела на портрет, прочла заголовок. Тревожные мысли теснились в голове, она не знала, как быть. Рука машинально взяла карандаш, пальцы повертели его, кончик карандаша сделал на обложке несколько линий. Как жить дальше? Уйти из дому, снять где-нибудь угол? Или записаться в Красную Армию и уйти на фронт вместе с Ваней? Но как оставить больного отца, мать, сестру, для которых она стала единственной опорой?

А карандаш все скользил и скользил по обложке. Вот он подрисовал Ленину усы, поправил, подчернил глаза. Рука перевернула обложку. На обратной стороне проступали контуры портрета. Карандаш, то останавливаясь, то бегая, стал обводить проступившие линии. Скоро и на обратной стороне обозначился ленинский портрет, только не очень похожий.

И вдруг над самым ухом Валентины раздался гневный голос. Девушка вздрогнула, как от удара, пальцы разжались, карандаш покатился по столу.

— Так вот, барышня, чем вы занимаетесь!

Она вскочила, вскинула испуганные глаза. Перед нею стоял человек в солдатской папахе и кожаной куртке, перепоясанный ремнем, на котором висел револьвер. Человек смотрел на нее в упор, строго и враждебно. Она узнала его. Он служил в транспортной ЧК и часто бывал в жилищном отделе по делам. Она даже несколько раз переписывала для него какие-то служебные бумаги. Он всегда держался с нею сухо и отчужденно, и она боялась его.

— Буржуйская кровь кипит! — с ненавистью продолжал человек в кожанке. — Даже портрет нашего вождя не по нраву! Ишь как испоганила! К стенке бы вас всех, контру!

Насмерть перепуганная таким грозно-неожиданным вторжением в ее мысли, Валентина глядела то на чекиста, то на исчерченную обложку брошюры, ничего не понимая. В канцелярии стало тихо. Сотрудники замерли в предчувствии грозы.

Человек в кожанке схватил брошюру и, не сводя с Валентины глаз, словно сторожа ее, подошел к телефонному аппарату на стене, ожесточенно крутнул ручку. Только в это мгновение Валентина поняла, что произошло, и, окаменев, медленно опустилась на стул. Слезы застлали ей глаза, но она не произнесла ни звука, словно потеряв способность говорить, мыслить и видеть. Скоро в канцелярию шумно вошли еще двое вооруженных людей. Шагнули к ее столу. Предложили Валентине встать, одеться и следовать за ними. Только дорогой, сидя в санках между молчаливыми конвоирами, она пришла в себя и поняла, что везут ее в ЧК.

3

Иван Минин напрасно прождал невесту у входа в городской сквер, где они обычно встречались. Он волновался, нервничал, то и дело спрашивал у прохожих время. Часы его отпуска в город истекли, но Валентина не пришла. А так хотелось видеть ее! Ведь предстояла скорая разлука...

И как ни неприятно было Ивану появляться в доме Першиковых, он в отчаянии все же решился забежать туда. Это было недалеко. Першиковы жили за железнодорожным полотном на Невской улице.

Заглянув в освещенное окно, Минин знаком вызвал Веру. Она выбежала и сквозь слезы срывающимся голосом сообщила:

— Валюшу еще утром в Чеку увезли. За контрреволюцию. Мамка плачет, убивается.

Это сообщение ошеломило Минина. Но Вера никаких подробностей не знала, и он ушел, встревоженный и растерянный.

Утром, отпросившись у командира роты, Минин прибежал в жилищный отдел, и тут ему рассказали все, что произошло с Валентиной. Тогда он кинулся за Царицу, на правом берегу которой в бывшем доме купцов Голдобиных помещалась ЧК. Однако в здание его не пустили. Он вызвал дежурного.

— У вас тут моя невеста... Вчера доставили... Она по глупости, без умыслу... Что с нею?.. — бессвязно и горячо заговорил Минин. Но дежурный остановил его.

— Председателя нету, оперативников нету, сидят у нас всякие. А я никаких дел решать не имею права... — он повернулся и скрылся в здании.

Минин, удрученный, некоторое время стоял, соображая, куда же пойти, где выяснить это дело? И вспомнил о Вячеславе Усачеве. Минин несколько месяцев служил у него. Усачев был хоть и строгим, но отзывчивым и справедливым человеком. Он мог помочь в такой беде.

Усачев выслушал Минина внимательно и с участием.

— Ладно, парень, пока потерпи, — успокоил Усачев. — А я разузнаю, что там натворила твоя невеста.

Председатель Царицынской губчека Дмитрий Анисимович Павин был в отъезде, и его обязанности временно наполнял Павел Петрович Мышкин, невысокий худощавый человек с короткой щетиной усов над тонкой верхней губой. Валентину Першикову арестовали по его распоряжению. Мышкин принял Усачева холодно.

— Першикова — явная контра. На вождя мирового пролетариата, на товарища Ленина, карикатуру изобразила. Вот соберем коллегию и, может быть, в расход ее пустим за такое дело, — жестко сказал он.

Усачев понял, что вгорячах Мышкин может решиться и на это. Он крут и неразборчив. Усачев удивлялся, откуда у Мышкина, бывшего кузнеца металлургического завода, неплохого рабочего парня, появилось столько необузданности и жестокости. Работая в Чрезвычайной комиссии, он сделался болезненно подозрительным, готов был любого человека «непролетарского происхождения» считать скрытым врагом, контрой.

Усачев понимал, что арест Валентины Першиковой совершен в запальчивости и поэтому нелеп и неоправдан, но доказать этого Мышкину не смог.

Конечно, можно было бы легко решить это досадное дело в губисполкоме или Царицынском партийном комитете, но в связи с усложнившейся обстановкой на фронте почти все ответственные работники временно выехали на передовые позиции. А ждать их возвращения было некогда.

После неприятного разговора с Мышкиным Усачев зашёл к секретарю ЧК Карлу Поге, который до прихода в ЧК возглавлял центральный городской жилищный отдел, немного знал Першикову и мог дать добрый совет.

— Мышкин упрям и норовист, а теперь он закусил удила и от своего не отступит, — сказал Пога, озабоченно потирая переносицу. Он был в затруднении. Подумав, посоветовал: — Надо найти авторитетных поручителей за Першикову. Я — не в счет, — виновато развел он руками. — Сам — чекист. Да Мышкин мое поручительство и во внимание не примет.

Вечером к Усачеву пришла Вера.

— Мама слыхала, что вы хлопочете о Вале. Просила навестить нас.

Мать с воспаленными от слез глазами встретила Усачева у порога и с причитаниями припала к его груди:

— Голубчик, сыночек! Вызволи нашу единственную кормилицу, отведи от нее лихую беду. Пропадем мы. Без нее в доме уже который день куска хлеба нет.

Першиков-отец молча стоял в стороне и нервно жевал прокуренные усы.

Усачев ушел от Першиковых с тяжелым сердцем.

Весь следующий день Усачев и Минин ходили по царицынским учреждениям и организациям с хлопотами о Валентине. Нашли нескольких поручителей, известных в городе большевиков. Свое поручительство предложил даже председатель реввоентрибунала Эйтнер. Но на Мышкина это не произвело никакого впечатления.

— Першикова — враг. Она в тюрьме. И мы поступили с ней, как с врагом революции, — упрямо отрубил он Усачеву, дав понять, что больше не намерен обсуждать это дело.

Когда Усачев передал этот разговор Минину, молодой красноармеец совсем пал духом.

— Может, дать телеграмму самому товарищу Ленину? — в последней надежде неуверенно предложил Минин.

Усачев подумал и согласился. Пусть сам товарищ Ленин решит, какой кары заслуживает легкомысленная работница жилищного отдела.

К вечеру, помеченная 6 марта 1919 года, в Москву полетела телеграмма:

«Предсовнаркома Ленину.

Зарисовав машинально на службе с художественным талантом Ваш портрет, осуждена в тюрьму Царицынским Губчрезкомом служащая жилищного отдела 17-летняя Валентина Першикова, освободите, трудом загладит поступок, голодает семья.

Начальник милиции 1-го участка Усачев».

Прошел день, второй... Валентина по-прежнему сидела в тюрьме, к ней никого не допускали. Минин, отчаявшись, решился еще и от себя телеграфировать Ленину.

Он написал о проступке и аресте своей невесты, сообщил о поручителях за нее, просил о ее помиловании, поклялся своею кровью искупить ее вину. На телеграфе удивились такой телеграмме, но приняли и тотчас передали ее в Москву.

4

Вторая почта приходила в Совнарком вечером, и секретарь Ленина Лидия Александровна Фотиева выбирала из нее для Владимира Ильича только самые важные и неотложные депеши. Всю вечернюю почту Владимир Ильич просмотреть не имел возможности, так как в это время он обычно бывал занят совещаниями с членами правительства или Реввоенсовета. Так было и 6 марта 1919 года. Лидия Александровна принесла Ленину только депеши и в числе их телеграмму Усачева. Внимательно слушая докладчика, Владимир Ильич глазами быстро пробежал телеграммы, поставив на каждой из них пометку, кому что нужно сделать в соответствии с поступившим сообщением. На телеграмме Усачева он несколько задержался, удивленно вскинул брови, затем решительно набросал:

«Царицын, Губисполкому. Копия ЧК. Некая Валентина Першикова, 17 лет, арестована будто бы за мой портрет. Сообщите, в чем дело.

Предсовнаркома Ленин».

На минуту остановив докладчика, он позвонил и сказал вошедшей Фотиевой:

— Эту телеграмму в Царицын отправьте, пожалуйста, завтра же утром.

Восьмого марта Фотиева, положив перед Лениным очередную горку телеграмм, заметила:

— Из Царицына, Владимир Ильич, опять телеграмма. Насчет той девушки.

— Да? — удивленно воскликнул Ленин. — Ответ на мою? Где же она?

— Она — сверху, — указала Лидия Александровна.

Прочитав телеграмму Минина, Владимир Ильич помрачнел.

— Нет, вы только подумайте! Царицынские чекисты на этот раз явно перехватили через край.

В голосе Ленина прозвучали досада и раздражение. Он на мгновение представил себе эту далекую неизвестную девчушку, работницу жилищного отдела — маленькую, хрупкую, испуганную и всем своим горячим девичьим сердечком влюбленную в своего юного самоотверженного жениха — красноармейца Минина. Что ж, идет война, не на жизнь, а на смерть. Враг силен и хитер. И он может предстать в любом облике. Но все же и в это суровое время даже маленький человек не должен напрасно пострадать, если он невиновен.

Ленин вырвал из блокнота лист со штампом Председателя Совета Народных Комиссаров РСФСР и макнул перо в чернильницу. По бланку стремительно побежали строчки. Казалось, что перо в руке Ленина не писало, а выстреливало слова:

«Царицын. Предгубчрезкома Мышкину.

За изуродование портрета арестовывать нельзя. Освободите Валентину Першикову немедленно, а если она контрреволюционерка, то следите за ней.

Предсовнаркома Ленин»

Секунду подумав, Владимир Ильич что-то добавил внизу и, протянув исписанный бланк секретарю, сказал:

— Будьте любезны, отправьте это сейчас же, сию минуту. А когда придет ответ... Впрочем, я вам написал, что нужно будет сделать.

Вернувшись к себе в приемную, Лидия Александровна прочла приписку:

«Напомните мне, когда придет ответ предчрезвычкома (а материал весь потом отдать фельетонистам)».

5

С постановлением губчека о немедленном освобождении Валентины Першиковой, как ошибочно арестованной, в тюрьму пришел сам Мышкин. По его требованию Першикову привели в тюремную канцелярию. Бледная, заплаканная Валентина предстала перед грозным председателем ЧК в покорном ожидании своей участи. Мышкин сказал хмуро, не глядя на девушку:

— До Ленина дошел твой арест. И Владимир Ильич приказал освободить тебя, помиловать, значит. Так что иди. Ничего тебе не будет^[5].

Першикова вспыхнула, прижала руки к груди и стремглав выбежала из канцелярии. Она бежала по улицам, ярко освещенным веселым мартовским солнцем, и в голове у нее билось, кричало ликующее: «Ленин! Ленин! Ее спас Ленин!» Она никогда не видела его воочию, но теперь он был для нее самым близким, самым родным человеком.

Сослуживцы с нескрываемой радостью встретили благополучное возвращение Валентины. Ликовал и Минин. Но недолго. Через неделю его полк выступил на фронт. Разлука не миновала их.

В тот же день Валентина ушла из дома и сняла себе угол у каких-то стариков. С нетерпением ждала писем от Вани. Отвечала на них всегда длинно и пылко. В июне началось новое наступление белых на Царицын. Теперь шли врангелевцы с танками и аэропланами. Под Царицыном гремели жестокие и кровопролитные бои. В одном из них смертью храбрых пал и красноармеец Иван Минин.

У Валентины Першиковой, кроме Усачева, не было близких людей, и она пришла к нему со своим горем. Они долго сидели молча, потом Усачев сказал, осторожно дотронувшись до вздрагивающего плеча убитой горем девушки:

— Хороший был парень, красноармеец Иван Минин. Но что поделаешь — война. Меня позовут еще раз, и я не пожалею своей жизни за рабоче-крестьянскую революцию, — он пытался успокоить ее. — Ты не сокрушайся, Валентина. Всякие раны заживают. — И озабоченно спросил: — Как живешь-то? Может, в чем нуждаешься, может, я в чем помочь могу?

После этого Валентина взяла к себе Веру — вдвоем переживать горе было легче. Першиковы-родители не противились отделению дочерей. В жилищном управлении нашлась работа и Вере.

Вячеслав Усачев всячески старался облегчить положение сестер Першиковых. Он заботился о них по-отечески: выхлопотал для них дров, раздобыл им ордер на обувь, водил их в Народный Дом на спектакли.

Но в мае у него прибавилось работы — он стал помощником начальника городской милиции. И если Вячеслав Усачев стал реже бывать у Першиковых, к нему на работу стала чаще забегать Валентина.

Сестры близко сдружились и с сослуживцами. И когда 30 июня 1919 года врангелевцы ворвались в Царицын, сестры Першиковы вместе с другими работниками царицынских советских учреждений погрузились на пароход и отправились вверх по Волге, чтобы переждать до того времени, когда враг будет изгнан из родного Царицына.

Так Вячеслав Усачев расстался со своей необыкновенной «крестницей». Царицынская городская милиция снова сформировалась в роты, оставила город и присоединилась к одной из армейских частей. И у кого после этого Усачев ни спрашивал о Валентине Першиковой, никто о ней ничего не слыхал. Ее след затерялся.

В. ЮДИН В ОДНОМ СТРОЮ

Поставленные партией на страже завоеваний пролетарской революции, революционной законности и общественного порядка, милиция и ЧК рука об руку, в одном строю, выполняли общее дело.

В то суровое время они вместе корчевали контрреволюционные гнезда, громили воровские притоны, боролись со спекуляцией, злоупотреблениями по службе, с детской беспризорностью, дрались с бандитами, тушили пожары. Сотрудники милиции и чекисты не чурались никакой работы, если она служила интересам рабоче-крестьянского государства, не проводили грани между милицейскими обязанностями и службой государственной безопасности.

* * *

...Этот нищий облюбовал для промысла «свой» район — несколько пересекающихся улиц на окраине Царицына, где не было никаких промышленных предприятий и люди жили бог весть чем. Каждое утро он неторопливым шагом мерял улицы, не пропускал ни одной калитки, стучал в двери суковатой палкой, терпеливо ждал подаяния.

Но его внешность далеко не у всех вызывала сострадание и участие. Низкорослый, широкоплечий, сутулый, с короткой бычьей шеей, он казался глыбообразным. Глубоко запавшие серые глаза глядели холодно и отчужденно, и этого взгляда не смягчала даже постоянная угодливая улыбочка на мясистом лице. Ходил он в рваных обносках, явно с чужого плеча. Тощая засаленная холщовая сумка болталась на боку. Пустой правый рукав пестро залатанного короткого пиджака он глубоко запихивал в кармам.

Нищий попрошайничал заученно и монотонно, словно выполнял постылую обязанность: «Подайте убогому и увечному Христа ради». Не обижался, когда отказывали, и бесстрастно бормотал благодарность, когда подавали. В общем, таких, как он, немало бродило по улицам полуразоренного врангелевцами Царицына в пасмурные дни осени 1920 года. И у милиции не всегда до них доходили руки.

Молодой сотрудник оперативного отдела ЧК Михаил Крюков попал на эту окраину случайно, разыскивая нужного человека. Глыбообразный нищий вызвал у него чувство неприязни. «Ну и бугай! На таком камни возить», — оглядев коренастую фигуру с сумкой на боку, подумал чекист. Он с мальчишеских лет научился зарабатывать свой хлеб и презирал нищих, считая всех попрошаек закоренелыми тунеядцами. Он искренне полагал, что человек, способный передвигаться на своих ногах, видеть и протягивать руку, может трудиться, хотя бы сторожем, посыльным, мало ли кем, но все же работать.

Как-то, разговорившись со знакомым постовым милиционером этого участка, Михаил крепким выражением помянул безрукого нищего и хмуро заметил:

— Миндальничаете вы с бродягами да побирушками! А зря!

— На моем участке он недавно, — словно оправдываясь, сказал милиционер. — Вроде смирный, не вороватый. А что морда у него пухлая, так, может, от голода. Нынче многие пухнут...

Но Крюков остался при своем мнении. «Дармоед, — зло думал он всякий раз, завидев неполюбившегося ему нищего. — Кабы не однорукий, взять бы по трудовой мобилизации...»

Однажды, поздним ноябрьским вечером, продрогнув на пронизывающем ветру, Михаил забрел в подпольную харчевню. Подобных заведений было в Царицыне несколько. Город жил на скудных пайках, а в этих «обжорках» хоть и за большие деньги, но можно было угоститься горячей лепешкой, шашлыком, балычком, выпить самогону, а иной раз даже заморского вина. Собиралась тут публика разношерстная: крючники, спекулянты, бывшие домовладельцы, да и уголовники. Время от времени милиция и чекисты устраивали облавы, кое-кого арестовывали, изымали самогонные аппараты, но толку от этого было мало. Закрытая в одном месте, «обжорка» оживала в другом.

С нищим чекист столкнулся на темных ступеньках, ведущих в прокуренный полуподвальный «зал» харчевни. Выходя на улицу, инвалид неловко качнулся и задел Крюкова плечом, дохнув винным перегаром. Бормоча извинения, прижимая к боку раздувшуюся суму, нищий хлопнул дверью.

Крюков отыскал свободное место за одним из столиков и попросил чаю. Посетителей было немного, сидели они за чаем и картофельными оладьями. Некоторые были навеселе, но бутылок на столах не было.

Обжигаясь горячим чаем с сахарином, Крюков вспомнил неприятную встречу с нищим на лестнице. «За какие это шиши он самогон дует? Или кто из посетителей угостил? — размышлял чекист. — Вроде бы тут и самогона нет... Разве кто принес с собой, в виде «магарыча». Опять же, какие могут быть сделки с нищим?»

Эти мысли раздосадовали Крюкова. Дался ему этот нищий! Тут серьезных дел ворох, а он забивает голову каким-то бродягой. И вдруг Крюкова осенило. Ведь на приступках нищий толкнул его правым плечом. Крюков готов был об заклад биться, что под пустым рукавом бродяги явственно почувствовал... руку.

Чекист резко отставил недопитую кружку, бросил на стол в оплату смятую бумажку и взбежал по ступенькам. Но нищего уже и след простыл.

Утром он поделился своим подозрением со следователем губЧК Николаем Рахлиным.

— Может, тебе почудилось, — не поверил следователь.

Но Крюков настаивал на своем, и Рахлин сказал:

— Проверь еще раз. Но только осторожно. Не спугни. Возможно, и в самом деле он не тот, за кого выдает себя. А живет он где? Поручи твоему знакомому милиционеру последить за домом этого бродяги.

Прошло около недели. Крюков несколько раз побывал в той харчевне, но напрасно. Нищего он встретил случайно, в узком грязном переулке. Чекист будто невзначай поскользнулся и задел правый бок нищего. Сомнений не оставалось: под широким пиджаком была рука.

К вечеру ударил крепкий мороз, а к полуночи первый хрустящий снежок заботливо прикрыл грязные улицы. Утром в ЧК, на Марининскую, 10, пришел постовой милиционер. Вызвал Крюкова, отвел в сторону, приглушенно и встревоженно сказал:

— У нищего-то, зовут его Михаилом Заволжским, нынче на рассвете гости были. Первый санный след на моем участке у его ворот оказался. Либо привозили ему что, либо от него увезли. Только по следу видать: сани груженые были...

Спустя полчаса Рахлин и Крюков сидели в кабинете заведующего оперативным отделом ЧК Карла Каспаровича Поги. Крюков доложил все обстоятельно. Пога подумал, поскреб заросший рыжей щетиной подбородок, спросил:

— Когда же этот тип дома бывает?

— До обеда куски собирает, после обеда до сумерек сидит дома, а вечером куда-то мотается, — уверенно ответил Крюков, положившись на информацию милиционера.

— Ясно! — решительно произнес заведующий оперативным отделом. — Выписывайте ордер и завтра рано утром — к Заволжскому. С обыском. Да только по всей форме, по закону, с понятыми и постовым милиционером, — предупредил он.

Заволжского застали за утренней трапезой. Он не удивился ни нежданным гостям, ни предъявленному ордеру на обыск. Заправив болтавшийся правый рукав в карман широкой вельветовой толстовки, он сел в углу на колченогую табуретку под охраной постового милиционера, равнодушно буркнул:

— Ищите, да не обрящете!

В маленьком ветхом домишке была одна комната, крохотная кухня с кирпичной плитой и просторный темный чулан, приспособленный под дровник. Еще был обнесенный покосившимся заборчиком дворик без каких-либо построек. Лишь под окнами, выходящими во двор, росло несколько широко раскинувших свои ветви старых кустов сирени.

В убогой мебели, под пожелтевшими обоями, в сыром подполье ничего не было. Простукав и поковыряв стены подполья, Крюков, перепачканный глиной, вылез с выражением нескрываемого разочарования. Трое понятых, проявивших в первые минуты живое любопытство к обыску у нищего, стояли с поскучневшими лицами ипереминались у порога с ноги на ногу. Рахлин молча сидел за столом перед чистым листом бумаги — в протокол писать было нечего.

Оставался чулан. Крюков потребовал ключ. Хозяин молча указал на стену. Чекист снял ключ и открыл ржавый замок. Зажег фонарь и осветил чулан. Весь от пола до потолка он был заложен аккуратными поленницами сухих дров. Пригласив в помощь понятых, Крюков яростно принялся выбрасывать дрова во двор. Их было несколько возов. Чекист понимал, что, если ничего не обнаружит, все выброшенные дрова придется сложить в чулан. Но он твердо решил выбросить все, до последнего полена, и простукать каждую доску, которыми обшит чулан.

С последней поленницы свешивалась рогожа. Чекист сдернул ее, и перед ним открылись три мешка с мукой, аккуратно положенных друг на друга. Понятые ахнули. Вчетвером перетащили мешки в комнату. Увидев их, Заволжский побледнел и нервно задвигал желваками. Рахлин тут же начал допрос и удовлетворенно склонился над протоколом.

Обшивка в чулане отдавала глухим звуком. Крюков нашел топор и начал отдирать доски. Стена оказалась двойной. Из нее вынули еще четыре мешка — три с пшеницей и один с рожью.

Вскрыли пол, извлекли какой-то длинный и тяжелый сверток. Развернули его в комнате, и перед застывшим, словно в параличе, «нищим» тускло блеснули заботливо смазанные ружейным маслом винтовка, шашка и куча патронов. Заволжский, крякнув, машинально высвободил из-под пиджака «отсутствующую» правую руку и лихорадочно принялся свертывать цигарку.

— Давно бы так, — ехидно заметил Крюков, стирая со лба пот. — А то — «убогий, увечный». Бандит ты, спекулянт и сволочь...

Рахлин бросил осуждающий взгляд на Крюкова. Он не терпел невоздержанности. Крюков осекся и нахмурился.

— Но это еще не все! — пообещал он и увлек оживших понятых во двор. Крюков был уверен, что и тут что-нибудь есть.

Часа три ковыряли ломами землю, прощупывая двор шаг за шагом. Между кустами сирени в трех местах земля показалась мягкой. Ударили ломы, зазвенели лопаты. Рядом под охраной милиционера стоял хозяин, трясясь не то от холода, не то от страха перед неотвратимостью суровой кары.

Кусты сирени скрывали три обширных тайника. Один из понятых сбегал за работниками губсовнархоза. Они приехали на трех подводах. До позднего вечера чекисты и понятые извлекали из ям, таскали и перевозили сокровища, утаенные толстомордым «нищим». Работники совнархоза аккуратно приняли под расписку муку, зерно, 117 ящиков гвоздей, 56 кип кровельного и 22 тюка обручного железа. Всего на 370 тысяч рублей по твердым ценам. Когда все это вывозили со двора, у ворот стояла негодующая толпа и с проклятиями, потрясая кулаками, требовала немедленной расправы с мнимым «нищим», оказавшимся крупным грабителем и спекулянтом.

Покидая свое гнездо, Заволжский, сгорбившись, жался к конвоировавшим его милиционерам, словно искал у них защиты от справедливой ярости людей, милосердием которых нагло пользовался.

* * *

...В окошечко просунулась холеная рука с золотым кольцом на безымянном пальце и положила на стол исписанный лист бумаги. Вслед за этим за окошечком просительно проворковал приятный баритон:

— Барышня, будьте любезны, не откажите выправить новый документик.

Младший милиционер Татьяна Федорова с неприязнью посмотрела в окошечко — она не любила старорежимного обращения к себе «барышня» — и увидела сладкую улыбку на лице статного гражданина в черном пальто с меховым воротником «шалькой» и в каракулевой круглой шапочке. Потом пробежала поданную им бумажку. Это было заявление с просьбой выдать паспортную книжку взамен утерянного старого паспорта. На заявлении стояла резолюция исполняющего обязанности начальника отделения милиции Карла Николаевича Понуркевича:

«Выправить новый паспорт».

— Я вам не «барышня», а товарищ младший милиционер, — сердито поправила Федорова обладателя каракулевой шапки и протянула ему анкету. — Заполните и приходите через два дня.

Гражданин с анкетой сел за стол и старательно заполнил все графы. В графе «возраст» он жирно вывел «50 лет».

Спустя несколько дней гражданин в каракулевой шапочке стоял перед столом делопроизводителя в Царицынской губернской комиссии по борьбе с трудовым дезертирством и, протягивая новенькую паспортную книжку с вложенной в нее повесткой о трудовой мобилизации, скороговоркой подобострастно доказывал:

— Повесточку мне, извольте посмотреть, по ошибочке выписали. Пятьдесят мне стукнуло еще на троицу. Стало быть, я не подпадаю под закон о трудовой мобилизации. Там, если помните, сказано: «...привлечь к обязательной трудповинности граждан в возрасте до 50 лет исключительно». А мне, извольте заглянуть в документик, — 50 лет. Покорнейше прошу выдать справочку об освобождении меня от трудмобилизации по преклонности лет.

Делопроизводитель посмотрел на розовое, пышущее здоровьем лицо просителя, поморщился и положил перед собой списки граждан Царицына, подлежащих трудовой мобилизации.

— Фамилия? — коротко спросил он.

Гражданин угодливо перегнулся.

— Мошкин, Григорий Иванович. На «мэ» ищите.

Делопроизводитель отыскал в списке Мошкина Г. И.

Против его фамилии в графе «возраст» стояло «45 лет». Делопроизводитель с недоумением посмотрел на паспорт, на розовощекую личность в каракулевой шапке, на запись в списке.

— Сюда, позвольте заметить, — гражданин Мошкин указал на списки, — досадная описочка вкралась...

Делопроизводитель вздохнул и выписал «отставное свидетельство».

Царицынский Совет решил мобилизовать, привлечь к труду паразитические элементы, заставить их принять участие в восстановлении разрушенного войной хозяйства и предприятий города.

Но бывший владелец крупной пекарни Мошкин получил законное освобождение от трудповинности.

Когда он откланялся, делопроизводитель, которого не оставляли сомнения насчет возраста Мошкина, прошел в кабинет председателя губернской комиссии по борьбе с трудовым дезертирством Трушева и рассказал ему о своих сомнениях. Отпустив его, Трушев позвонил Карлу Каспаровичу Поге, недавно назначенному председателем губЧК.

— Может, и не стоило беспокоить вас из-за этого Мошкина, — сказал он в заключение. — Но не скрывается ли за этим недоразумением что-нибудь другое?

— Я пришлю к вам чекиста с ордером на обыск у гражданина Мошкина, — раздался голос Поги в телефонной трубке. — Посмотрите, что он представляет из себя. Ну, а если ваши подозрения не подтвердятся, извинитесь перед ним. Куда ни шло.

В Царицыне свирепствовал голод. Трудовой люд тяжело переживал это бедствие. Советская власть, напрягая последние силы, старалась помочь голодающим, но средств для этого было мало. И росла дороговизна, обесценивались деньги. На рынке за пуд ржаной муки требовали 300 тысяч рублей.

Однако Мошкин не испытывал лишений. Советская власть национализировала его пекарню, но Мошкину удалось припрятать капиталы и драгоценности. И жил он по-прежнему на широкую ногу. Получив освобождение от трудмобилизации, Мошкин затеял свадьбу. Овдовел он несколько лет назад и теперь сосватал молодую невесту. Его прислуга с ног сбилась, готовя свадебный стол. В разгар этих хлопот к Мошкину и пожаловали нежданные гости.

Пришел сам Трушев в сопровождении чекиста, участкового инспектора и двух понятых.

— Чем могу быть полезен? — встревоженно спросил бывший владелец пекарни, пропуская гостей в богато обставленную гостиную.

— Разрешите произвести у вас обыск, — без лишних слов предъявил чекист ордер.

Целью обыска был старый паспорт. Мошкин и не подозревал о столь незначительной, на его взгляд, причине визита представителей власти. И старый «утерянный» паспорт быстро обнаружился в одной из книг в шкафу. Потребовали у хозяина новый паспорт и, раскрыв оба паспорта, рядышком поднесли к завлажневшим вдруг глазам Мошкина. Старый паспорт свидетельствовал, что бывший владелец пекарни на пять лет моложе и, стало быть, самый заурядный мошенник.

Мошкин так и намеревался держать два паспорта: новый — для власти в виде «охранной грамоты» от трудовой мобилизации, старый — для невесты, чтобы выглядеть в ее глазах бравым молодцом. Теперь он понял, что его ждут крупные неприятности, и решил как-то выкрутиться из щекотливого положения.

Но как? Пуститься в объяснения? Или умилостивить? Последнее, пожалуй, вернее. В прошлом Мошкину не раз удавалось откупаться от блюстителей закона и выходить сухим из воды. Он изобразил на лице виноватую улыбку.

— Давайте забудем этот инцидент. Вот возьмите. Здесь ровно сто тысяч. — Мошкин протянул Трушеву толстую пачку денег.

Трушев переглянулся с чекистом и взял деньги.

— Ровно сто? Считать не надо? — громко спросил он, чтобы слышали понятые и милиционер.

— Тсс! Как одна копейка, — приглушенно подтвердил хозяин, оглянувшись на отвлекшихся чем-то свидетелей. — Не откажите и вы принять от меня подарочек, — сунул он чекисту пачку поменьше. — Вам семьдесят. Надеюсь, вас устроит такая сумма?

— Вполне, — согласился чекист и опустил взятку в карман. — А теперь одевайтесь, на улице — декабрь.

— Куда? — растерянно спросил хозяин.

— В ЧК — за взятку и за мошенничество, — холодно объявил чекист.

Понятые, разобравшись, наконец, в чем дело, засмеялись и, окружив незадачливого взяткодателя, вывели его на улицу.

Мошкина посадили в тюрьму. Через несколько дней, перед новым 1922 годом, его судили. Судья приговорил мошенника к штрафу в сумме 5 миллионов рублей в пользу голодающих.

Свадьба расстроилась. Неожиданно обедневший бывший владелец пекарни взял в руки лом и в компании себе подобных под присмотром милиционера принялся выдалбливать на Волге вмерзшие в лед бревна, которые затем распиливали на дрова, отапливая ими в ту холодную зиму школы и детские приюты.

М. КОНОНЕНКО, В. ИВАНИЛОВ, В. СКВОРЦОВ ГЕРОИ НЕ УМИРАЮТ

В длинных, просторных помещениях властвует тишина. Люди в синих халатах бережно и бесшумно проносят какие-то папки, свертки. Большие полки в несколько ярусов заполнены ими до отказа.

...Архив... Бумаги, подшивки, рукописи, и документы первых лет Советской власти... С каким-то душевным трепетом всматриваемся в эти подчас плохо сохранившиеся документы с записями на неиспользованных бланках царских канцелярий, на грубой оберточной бумаге.

Царицынский уезд в двадцатых годах входил в состав Саратовской губернии. Поэтому многие документы оказались в Саратовском архиве, сохранились там.

Осторожно перелистываем аккуратно пронумерованные листки дел. С пожелтевших от времени страниц перед нами, словно живые, встают люди, события, факты, тревожные и опасные будни работников царицынской милиции. Как много здесь интереснейших материалов! Не только содержание, но и стиль изложения отдельных документов подчеркивают трудности, суровость того времени...

Полон глубокого смысла приказ № 1 по губернскому отделу управления советской рабоче-крестьянской милиции от 16 июня 1919 года. Вот его текст:

«Переживает тяжелый момент в настоящее время наш Революционный Красный Царицын, когда враг стучит у ворот города, который в четвертый раз злит зубы кадетским бандам. В то же время наши товарищи красноармейцы проливают на фронте кровь и, не дорожа своей жизнью, защищают революционный город. Но нам, товарищи милиционеры, будет стыдно, если мы не будем исполнять свой гражданский долг, возложенный на нас РСФСР, т. е. нужно следить за внутренним порядком города, задерживать подлых трусов, бежавших с фронта, вместе с тем и самовольно отлучившихся милиционеров. А если потребуется для Красного Царицына, мы, как один, должны выступить при первом вызове на борьбу с кадетскими бандами и показать примером, что мы, милиционеры, умеем не только охранять внутренний порядок в городе, но и умеем защищать его».

Перед нами приказ № 30 по Царицынскому губернскому управлению рабоче-крестьянской милиции от 21 июля 1919 года.

«Ввиду напряженной работы всей Советской России в подавлении банд Колчака и Деникина, — говорится в приказе, — приказываю всем начальникам милиции заставлять работать как милиционеров, так и канцелярию, не считаясь ни с праздниками, ни со временем. Всех разгильдяев и саботажников буду истреблять беспощадно».

Таково было требование тех дней, того трудного времени. Из рапортов и отчетов видно, как плохо снабжалась милиция обмундированием, еще хуже было с денежным содержанием, не хватало оружия и боеприпасов. Однако, не считаясь ни с какими лишениями, царицынская милиция свято выполняла свой долг. Как свидетельствуют документы, милиционеры кустарным способом изготавливали боевые патроны, пользовались трофейным оружием и успешно боролись с контрреволюционными бандами и преступниками.

И еще один примечательный документ, в котором говорится о строгом соблюдении социалистической законности, об основном долге работника советской милиции. Вот выдержка из приказа по губернскому управлению от 30 августа 1919 года:

«Приказываю всем начальникам милиции обратить самое серьезное внимание на то, чтобы обращение милиционеров с населением было самое корректное. Всякие угрозы приведения в действие оружия и тому подобное необходимо устранить.

Нужно заставить подчиняться законным распоряжениям власти не оружием, а путем разъяснения законов и постановлений. Милиционер должен быть другом народа, его защитником, а не насильником. Нужно запомнить раз и навсегда, что оружием мы боремся и должны бороться только с врагами Советской власти, явными и тайными. Граждан же, которым Советская власть дает возможность мирно трудиться на благо себе и всему трудовому народу, нужно защищать, а не угрожать оружием. Нужно, чтоб крестьяне и рабочие смотрели на милиционера как на защитника справедливости, а не как на врага. К этому приложите вашу энергию и ваше знание дела.

За неисполнение буду преследовать законным порядком как милиционеров, так и начальников.

Настоящий пункт приказа объявить всем милиционерам, вывесить во всех волостных правлениях на видном месте».

В государственном архиве, краеведческом музее, университетской библиотеке, у частных лиц отыскиваем и знакомимся с новыми и новыми материалами. Среди них фотографии, многие из которых представляют большую историческую ценность. На снимках первые отряды революционной охраны, отдельные работники милиции и ЧК, группы, конные подразделения частей особого назначения, которые вели борьбу с бандитами.

Так, страница за страницей проходят перед нами события, годы. Снова и снова, как живые, встают картины прошлого.

* * *

...Остались позади бедняцкие хатенки станицы Усть-Медведицкой. Ноги коня по бабки утопали в сыпучем песке. Всадник сидел прямо и твердо. Крупные, привычные к хлеборобскому труду ладони покойно лежали на луке седла. Постукивали по левому сапогу ножны шашки. На мальчишески пухлых губах всадника блуждала неясная улыбка.

Ее заметил идущий рядом, держась за стремя, худенький паренек.

— И чего ты, Петро, улыбаешься? — спросил он.

Всадник, выведенный из раздумья, посмотрел на парнишку, оглянулся туда, где за песчаным косогором скрывались станичные сады, и сказал:

— Шел бы ты, братка, домой. Проводил, и хватит. — Посуровевшее лицо его опять осветила улыбка: — А улыбался я, знаешь, почему? Представил, как батька браниться станет, узнав, что я в ячейку вступил. Помнишь, как он бушевал, когда я в милиционеры пошел?

— А что это, Петро, за ячейка?

— Комсомольская. Вот отвезу приказ и подам заявление. Все наши самые боевые парни в ячейке.

На бугре, у кряжистых дубов, раздался выстрел. Конь Петра вздернул голову, захрапел и стал валиться набок.

Петр прыгнул с него и, срывая через голову ремень винтовки, крикнул сразу охрипшим голосом:

— Братка! Тикай в станицу, скажи нашим...

Последние слова мальчишка не расслышал — их заглушил выстрел братниной винтовки.

От дубов кучкой спускались, стреляя и галдя, десятка два пеших бандитов. Петр, затаив дыхание, нажал на спуск. Один из бандитов выронил винтовку и осел на песок. Но и Петру пуля обожгла бок. От неожиданности он дернул спуск и, огорченный, услышал, как высоко просвистела впустую пуля.

Он прижался всем телом к песку и переполз за тушу затихшего коня. Пристроил винтовку на впадине конской шеи, горько подумал: «Сослужи мне, Рыжко, последнюю службу», приложился, выстрелил. И с радостью увидел, как закачался и растянулся во весь рост еще один бандит. Остальные шарахнулись в стороны и залегли.

Но через несколько секунд пули стали вздымать фонтанчики песка неподалеку от Петра. Намокла от крови и казалась горячей рубашка. Молодой милиционер понял, что уж не дождутся товарищи из опергруппы, выехавшей на ликвидацию банды, приказа начальника милиции, который он вез им.

Но еще дважды вставали и дважды залегали бандиты под меткими выстрелами милиционера Петра Косогорова. Еще двое не встали с песка, настигнутые его пулями. Тут вторая бандитская пуля пробила левое плечо Петра. Когда остался в последней обойме последний патрон, милиционер достал из-за пазухи завернутый в чистую тряпицу пакет с приказом. Разорвал оберточную бумагу, стал рвать зубами и глотать, давясь, листки приказа.

Не слыша выстрелов, в третий раз поднялись бандиты, стремясь окружить милиционера. А Петр, с трудом жуя комок бумаги, думал: «Последнюю пулю — себе».

Бандиты осмелели, поняв, что у милиционера кончились патроны, и побежали к нему, разноголосо бранясь. Они были уже метрах в пятидесяти, когда Петр решил: «Зачем тратить добро на себя? И последнюю пулю — им».

Он спокойно выцелил здоровенного казачину. Тот упал на колени и медленно завалился набок.

А Петр, отбросив ненужную винтовку и закусив губу, встал, вытянул из ножен клинок, твердо шагнул навстречу бандитам.

Он шел, упрямо вздернув подбородок, превозмогая боль от ран. Один с обнаженным клинком против полутора десятка увешанных оружием врагов.

— Взять живым! — крикнул бандитский атаман в офицерской тужурке.

— Я тебе возьму, шкура... — прохрипел в ответ милиционер.

И настолько грозным, словно бессмертным, был этот израненный, весь в крови и песке юный милиционер, такой несокрушимой отвагой веяло от его фигуры, что какой-то молодой казачишка — вероятно, ровесник Петра — не выдержал напряжения пятнадцатиминутного смертельного боя и его последних гнетущих мгновений.

Громко хлопнул выстрел из обреза.

Петр, взмахнув клинком, шагнул вперед, на бандитов, и упал грудью на твердый песок.

* * *

...В приказе по Донской милиции от 18 мая 1922 года сказано:

«Кровью лучших своих товарищей Донская милиция запечатлела свою преданность Рабоче-Крестьянской власти. Около 200 работников Донской милиции за последние полтора года погибло на своем боевом посту в борьбе с наймитами капитала... Из года в год Донская милиция будет вспоминать славные имена своих лучших товарищей, погибших на защите пролетарской власти и революционного порядка на Красном Дону. Вечная память славным героям...»

Под номером 82 в списке погибших стоит имя младшего милиционера Петра Косогорова.

* * *

На рассвете 3 января 1921 года, когда в морозной тиши пропели первые петухи, село Краишево разбудили беспорядочные винтовочные хлопки, топот множества коней. Жалобно звякнул и умолк на сельской церквушке колокол, остервенело залаяли собаки.

К волостному правлению приводили связанных, в изодранной одежде, с кровоподтеками местных активистов, работников уездных органов, застигнутых бандой в то утро в селе.

У правления остановились сани, охраняемые десятком вооруженных конников. Пинками бандиты вытолкнули из саней четверых окровавленных и обезоруженных мужчин, волоком потащили их в волостное правление. Люди с трудом узнали в них помощника начальника милиции 9-го района Егора Федоровича Инякина. участкового милиционера Михаила Трофимовича Шевченко, милиционеров Ивана Федоровича Жукова и Степана Ивановича Фомина.

Накануне трое из них были посланы в монастырь, где охраняли конфискованное имущество, хлеб. В предрассветных сумерках налетела банда. Милиционеры приняли неравный бой. Просунув в узкие монастырские оконца стволы винтовок, они вели прицельный огонь. Не один бандит распластался на монастырском дворе. Встреченная меткими выстрелами, банда спешилась, залегла. По толстым стенам защелкали пули.

Но таяли патроны у отважных милиционеров. Умолкла винтовка Инякина, и он выхватил наган. Опустели подсумки у его товарищей.

— Эх, патронов бы побольше! — зло выдохнул Инякин.

А бандиты с помощью монастырского служки через подвалы проникли внутрь здания. В тесных кельях закипела рукопашная схватка. Прикладами винтовок, кулаками милиционеры отбивали яростный натиск. Падали сраженные враги. Но слишком неравными были силы. Упал оглушенный ударом Инякин, четверо здоровенных бандитов скрутили Жукова. Круша налево и направо, отбивался Фомин. Предательский сабельный удар сзади — и милиционер рухнул на каменный пол...

...Участковый милиционер Михаил Трофимович Шевченко всю ночь провел в седле, объезжая реденькие заставы, выставленные на случай бандитского налета. Под утро, сломленный усталостью, насквозь промерзший, Шевченко заехал домой погреться. Но поесть горяченького так и не успел. Выстрелы у монастыря заставили его снова вскочить на коня и помчаться на выручку товарищам. Стреляя на скаку, он сумел уложить двух налетчиков, еще одного достал шашкой, но тут же свалился с раненого коня и попал в руки озверевших бандитов.

В полдень по приказу главаря банды всех взрослых жителей Краишева согнали на площадь перед волостным правлением.

Связанные милиционеры, с трудом передвигая израненные ноги, шли с гордо поднятыми головами.

— Ты начальник? — толкая наганом в грудь Инякина, спросил главарь.

Егор Федорович вместо ответа плюнул в лицо бандиту. Грянул выстрел.

Михаила Трофимовича Шевченко бандиты заставили стать спиной.

— С детства не приучен подставлять спину, сволочи! — крикнул Шевченко.

Так и встретил он залп — прямой, непокорный.

— Выпишись из партии, большевик, переходи к нам, оставим в живых, — предложили бандиты милиционеру Жукову. — Пожалей себя и семью.

— Не бывать по-вашему, — отрезал Иван Федорович.

Мужественно встретил смерть и милиционер Степан Иванович Фомин...

Настала ночь. В домах кулаков горел свет, оттуда неслись пьяные песни загулявших бандитов.

А в это время в подслеповатое, темное окно домика на окраине села кто-то негромко постучал.

— Кто там? — спросил, подходя к окну, хозяин. На улице качался от слабости, словно воскресший после расстрела, участковый милиционер Михаил Шевченко. С простреленной грудью, он долго лежал на снегу, а когда бандиты ушли, каким-то чудом дополз до крайней хаты.

Подхватив раненого, хозяин ввел его в избу, перевязал кровоточащие плечо и ногу, одел в чистую рубаху.

И тут в ворота бешено застучали приклады.

— Лезь в подполье! — хозяин указал Шевченко на лаз.

В избу ввалились двое бандитов. Они чиркнули спичкой, осмотрелись.

— Кто к тебе заходил? — спросил один из них.

— Никого не было, — ответил хозяин.

— Врешь! — прервали его бандиты. — Следы к тебе ведут.

— Клянусь богом, никого не было!

Бандиты пошарили в избе, для верности заглянули в печь и с пьяной руганью удалились.

Хотя надежда на выздоровление Шевченко была очень слабая, хозяин все-таки не кинул его в беде. Той же ночью он старательно укрыл раненого на сеновале. А сосед, переодевшись в женское платье, выскользнул, не привлекая внимания бандитов, из села и, чуть не загнав лошадь, сообщил в уезд о нашествии банды.

Был короткий, стремительный бой. Бросая оружие, лошадей, бандиты разбежались.

...На площади села Краишево стоит небольшой обелиск. К подножию обелиска пионеры кладут букеты бессмертника. И он напоминает о мужестве и стойкости бойцов за народное дело.

Недавно случай снова перенес нас в тот страшный январский день, приоткрыл завесу над обстоятельствами, доселе неизвестными. В лагере дзержинцев «Республика бодрых» с ребятами шла задушевная беседа, заговорили о событии в Краишеве. Особенно внимательно слушал рассказ светловолосый паренек Виктор Токарев, начальник штаба дзержинцев.

— Об этом мне говорил дедушка, — вдруг вырвалось у него.

Виктор оказался внуком милиционера Шевченко. Да, Михаил Трофимович все же остался жив. Молодость и могучее здоровье помогли одолеть смерть, глядевшую в глаза. Выздоровев, Шевченко снова вернулся к нелегкой милицейской службе и не только сам еще пять лет с честью выполнял свой долг, но и внука воспитал активным борцом за охрану общественного порядка.

В. ПОЛУБИНСКИЙ ОН БЫЛ ИЗ БЕЛГРАДА

В одном из залов Волгоградского музея обороны мое внимание привлекло коротенькое объявление. На пожелтевшей от времени бумаге набрано всего лишь несколько строк призыва-обращения. Но каких строк! От них и сегодня веет романтикой революции, горячим дыханием первых лет Октября.

Лаконичный, но страстный призыв требовательно взывал к братьям по классу и духу:

«С о л д а т ы

ч е х и,  с л о в а к и,  с е р б ы,  с л о в е н ц ы,  х о р в а т ы,  п о л я к и,  р у м ы н ы —

в с е,

кому дороги идеи Русской революции, записывайтесь в ряды образцовых и дисциплинированных Советских войск.

Условия приема и запись добровольцев производится на 1-й Мещанской, д. 27.

Штаб Армии Южных республик.

Оперативная часть Штаба Армии».

Вот и все. Немногословно и конкретно.

— И много ли интернационалистов откликнулось на это обращение? — интересуюсь у любезной и словоохотливой девушки-экскурсовода.

— О, очень много! Наш город вместе с первыми частями Красной Армии Республики Советов защищали целые армейские формирования интернационалистов. Многие из них сложили головы за русскую революцию у стен города, многие, получив здесь революционную закалку, после гражданской войны вернулись к себе на родину, большая часть навсегда связала свою судьбу с нашей страной, участвовала в строительстве социализма. Некоторые сразу же из окопов ушли на стройки, Другие — в сельское хозяйство, третьи — в милицию.

— Вы говорите, в милицию?

— А что тут удивительного. В царицынской милиции работали сербы, болгары, венгры, поляки...

Милиционеры-интернационалисты!

Какая судьба их привела в ряды солдат порядка? Как проходила их служба? Как сложилась их жизнь после разгрома белогвардейщины и иностранных интервентов?

Начались поиски, встречи с очень немногими живыми свидетелями тех грозных лет, сбор скупых архивных документов, знакомство с газетными сообщениями почти полувековой давности.

Постепенно, по крупицам восстанавливались биографии этих людей, связавших свою судьбу с судьбой социалистической революции в России. О всех не расскажешь. Их жизненные дороги и милицейская служба могли бы стать сюжетом для большого романа. У меня же скромная цель: рассказать коротко лишь о двух из них.

1

В штаб полка привели солдата, одетого в потрепанную австрийскую шинель. Красноармеец, конвоировавший солдата, доложил дежурному по штабу:

— Подозрительный, товарищ командир. Ходит, выспрашивает: где у вас штаб Красной Армии. Ну вот я, значит, арестовал его и доставил.

Командир, к которому обратился красноармеец, поправил не спеша пулеметные ленты, перехватывавшие крест-накрест его широкую грудь, сдвинул на затылок солдатскую папаху, насупился и выпалил очередь вопросов:

— Кто такой? Откуда? Почему в расположении полка? Что надо? Отвечать честно!

Арестованный вздрогнул и, не спуская глаз с грозного командира, на ломаном русском языке ответил:

— Я сэрб. Мо́лю принять в Красную Армию.

— Что значит «сэрб»? — строго переспросил командир и снова потрогал пулеметные ленты на груди. — Говорить понятливее, не темнить!

В сторонке сидел человек в кожаной куртке и картузе с лакированным козырьком. Он внимательно прислушивался к разговору дежурного по штабу с задержанным. Потом встал, подошел к командиру и опустился рядом с ним на скамью. Внимательно, словно пытаясь заглянуть в душу человека, он мягко спросил:

— Значит — серб, говоришь?

— Да, да! — быстро проговорил человек в австрийской шинели и, будто опасаясь, что его перебьют, торопливо добавил: — Илия Пекесс. Сэрб. Призван в Белграде. Я — рабочий. И отец мой, Стефан Пекесс — тоже рабочий.

— Ну, что ж, по-нашему, значит, ты Илья, а по отчеству — Степанович. Меня зовут Андрей. Андрей Филиппович Дронов. Да ты садись, Илья.

Пекесс присел на край табуретки. Красноармеец потоптался за его спиной, недовольно махнул рукой и вышел на крыльцо покурить.

Дронов долго беседовал с сербом, расспрашивал о жизни и службе в армии. Наконец, он сказал:

— Так вот, товарищ Пекесс, я зачисляю вас к себе в отряд.

2

Части Красной Армии шли к Царицыну, где назревали события, ставшие скоро решающими в разгроме белоказачьйх войск Деникина.

Пекесса зачислили красноармейцем в разведку полка, где комиссаром был Андрей Филиппович Дронов. Илья оказался хорошим конником и отважным солдатом революции. Но Дронову не очень нравилось, что смелость Пекесса порой переходила в какую-то безрассудную удаль. Он пробовал говорить с Ильей, тот всякий раз обещал не повторять впредь ошибок. Однако проходило какое-то время, и Пекесс, увлекшись очередной схваткой с казаками, забывал в пылу боя о своем обещании, за что получал от комиссара очередную порцию нотаций, после которых вновь обещал «воевать головой, а не эмоциями».

В одной из последних схваток с казачьим разъездом Илья так увлекся, что оторвался от отряда и затерялся где-то в степи.

Командир полка начал подтрунивать над Дроновым:

— Твой любимец, кажется, отправился догонять Деникина.

Комиссар хмурился и помалкивал.

Но вот на горизонте появились два всадника. Командир привстал на стременах, всматриваясь в приближающихся конников. Потом достал бинокль, приставил к глазам и через несколько секунд громко рассмеялся.

— Комиссар, да ты посмотри, вроде бы твой серб возвращается. И не один. А с кем, не разберу.

Пекесс на рысях подскакал к командиру полка и, сверкая черными глазами, бодро отрапортовал:

— Красноармеец Пекесс взял в плен офицера.

Донской жеребец, на котором он сидел, нетерпеливо переступал тонкими ногами. Илья был перетянут офицерским ремнем с портупеей через оба плеча, на боку висел револьвер в новой кобуре. Пленный офицер, безоружный и со связанными руками, понуро сидел на старой лошади Пекесса.

— Ну и ну, — проговорил командир, оглядывая Илью с ног до головы. — Молодец! Придется тебе от имени революции объявить благодарность. — Он повернулся в седле к комиссару.

— И наказать за лихачество, — сердито буркнул Дронов. — Сколько раз говорил, воевать головой надо. Говорил, красноармеец Пекесс?..

Андрей Филиппович устремил на Илью строгий взгляд.

— Много раз, — признался тот без особого энтузиазма. — Но что я могу поделать, когда мое сердце за революцию воюет лучше, чем голова. Товарищ комиссар, ничего не могу поделать с таким сердцем...

3

После разгрома под Царицыном потрепанные части Деникина откатились к Дону. Город возвращался к нормальной трудовой жизни. Снова начали дымить трубы заводов, открывались новые фабрики, оживали базары и толкучки. Но далеко не все примирились с разгромом деникинцев и победой Советской власти. В городе начали орудовать преступные шайки. Неспокойно было и в губернии. То там, то тут вспыхивали кулацкие мятежи.

Как-то под вечер Дронов пришел в отряд интернационалистов. Поговорил с одним-другим, выкурил несколько цигарок крепкого самосада. Когда совсем стемнело, начал собираться к себе.

— Может, немножко проводишь, Илья, — обратился он к Пекессу.

— Конечно, товарищ комиссар, — с готовностью откликнулся тот.

По притихшим улицам шли медленно, не спеша. Каждый думал свою думу.

Наконец Дронов остановился и протянул руку Пекессу.

— Спасибо, Илья. Спасибо за службу, спасибо за дружбу. Воевали мы с тобой неплохо. Придется — и еще вместе повоюем. А сейчас давай простимся. Когда еще доведется встретиться!

— Вы уезжаете, товарищ комиссар? — удивленно спросил Пекесс.

— Да, Илья. Партия направляет на другую работу.

— На какую работу, товарищ комиссар?

Дронов свернул козью ножку, затянулся и, глядя на огонек цигарки, задумчиво проговорил:

— Видишь ли, друг. У Советской власти много врагов. Одни в генеральских да офицерских мундирах. Другие под мужичка рядятся. Генералы за горло пытаются взять нас, а другой враг норовит в спину нож всадить. Это, брат, враги в нашем тылу. Кулачье проклятое! Они тебе и улыбаются, они тебя же из-за угла стараются ухлопать. Так вот партия меня посылает в народную милицию. Бороться с бандитизмом, укреплять Советскую власть. Захочешь, приходи к нам в милицию.

Вскоре после этого разговора интернациональный отряд расформировали: белоказаки были разбиты, интервенты тоже потерпели неудачу в своих попытках оружием задушить Советскую власть. Молодая республика рабочих и крестьян отбила первый поход Антанты.

Многие интернационалисты уехали к себе на родину. Всем, кто захотел вернуться, Советское правительство оказало помощь. Но некоторые остались. Остался и Пекесс. Так уж получилось в его жизни: в трудную минуту раздумий и сомнений он шел всегда за советом к Дронову.

Андрей Филиппович внимательно выслушал Илью. Не обнадежил, но и не разочаровал его отказом. Только сказал в заключение:

— Не я один решаю, брат. Тут надо с Советской властью посоветоваться.

В ту же ночь Дронов сам разыскал Илью и вручил приказ, в котором значилось:

«Товарища Пекесса Илью Степановича назначить командиром взвода царицынской уездной милиции».

Илья, услышав это, в-начале растерялся, словно потерял дар речи. Наконец, ткнул себя в грудь пальцем и глухим голосом спросил:

— Я — командир?

— Да, товарищ Пекесс, — торжественно произнес Дронов, — командиры рождаются из армии пролетариев. А вы — пролетарий. И своим боевым опытом, своей преданностью рабоче-крестьянскому правительству заслужили звание командира.

Дронов и Пекесс всю ночь просидели в избушке, где раньше квартировал взвод конной разведки и где остался жить Илья после отъезда многих товарищей из интернационального отряда на родину. Разговаривали командир и комиссар: вспоминали бои, друзей-товарищей, погибших в битвах с врагами. Дронов яркими красками рисовал будущее. А Пекесс молчал. Когда наступил рассвет и пришло время расстаться, серб произнес, как клятву:

— Спасибо за доверие, товарищ комиссар. Я буду и впредь верно служить делу революции. Вам не придется краснеть за меня. Пусть бандиты знают об этом. Пекесс будет достойным сыном своей русской родины.

4

Больше всего Пекесса тревожила мысль, а знает ли он законы Советской власти? Ведь ему теперь придется охранять эти законы. Поделился своими сомнениями с Дроновым, который был назначен комиссаром охранного батальона милиции. Тот пояснил:

— Законы Советской власти, товарищ Пекесс, провозглашены Лениным: власть — трудящимся, заводы — рабочим, землю — крестьянам. Эксплуатация человека человеком ликвидируется. Хозяин страны — трудовой народ. А мы — его защитники. Врагов у трудового народа и его власти пока что еще хватает.

Очень скоро Пекесс убедился, что у революции есть враги не только на фронте. Есть и другой — невидимый фронт, передний край которого может проходить в любом лесу, на большаке, в зажиточной деревне. Десятки малых банд рыскали по степи и селам, наводя страх на местных жителей. И носился летучий отряд Пекесса, уничтожая одну банду за другой.

Скоро о нем разнеслась крылатая молва. Илью за смуглую кожу, темные волосы, напористость бандиты прозвали «черным комиссаром». В одной из деревень какой-то мужчина подал ему письмо и тут же скрылся. Илья распечатал и прочел:

«Слушай ты, черная собака, убирайся-ка отсюда к... (дальше шла забористая брань, смысл которой Илья не совсем понял). Долго ты тут не протянешь. На суку повесим, а из твоей черной шкуры сделаем барабан. Это будет тебе памятник».

Прочитал, скомкал листок и, обхватив голову руками, долго молча сидел за столом, перебирая в памяти всю свою жизнь. Отец погиб при неизвестных обстоятельствах, когда Илья только поступил в гимназию. О смерти отца говорили разное. Из слов одних сын узнал, что отец был человеком вспыльчивым, не прощал обиды и какого-то обидчика основательно отдубасил. А однажды вечером его нашли с пробитым черепом неподалеку от дома. Другие по строгому секрету сообщили, что у отца вроде нелады были с каким-то заводским начальством, и оно, начальство, нашло способ избавиться от строптивого человека. После гибели отца мать всю любовь перенесла на сына. Работала с темна до темна и все говорила: «Учись, сын». А сама гасла на глазах. И Илья не выдержал: ушел из гимназии. Где только ни работал: был и рассыльным в банке, был кочегаром в котельной. Наконец, судьба, кажется, вспомнила и о нем. Определился на завод, освоил токарное ремесло и стал к станку. Матери работать запретил: теперь он мастеровой и мать-то уж прокормит. О многом мечтал, но все мечты оборвала война. Собственно, жизни не успел увидеть. И только теперь, когда ему перевалило за 25, понял, что жизнь не устраивают, ее завоевывают. И всем существом ринулся в эту борьбу, в борьбу за правильную жизнь человека. А ему говорят: убирайся. Его оскорбляют. За что? Может, он никому ненужен?..

Пекесс опустил руки на стол, медленно разгладил исписанный карандашом лист и подал помкомвзвода:

— Прочитай. Прошу. Пусть все слушают.

Нестеренко пробежал глазами по строчкам и перевел взгляд на Пекесса.

— Читай, читай.

А когда прочитал, то весь взвод взорвался, как наэлектризованный. Кто-то крикнул:

— Мы найдем эту кулацкую контру и раздавим, как гниду.

Кто-то уже рванулся к двери искать эту «кулацкую контру». Но тут поднялся Мефодий Стряпчий и, протянув руку, густым басом протрубил:

— Подождите, хлопцы. Тут не Новгородское вече. Рассудить треба. Помочь командиру в обстановке разобраться.

Стряпчий был высок ростом, широкоплеч, носил окладистую черную бороду, за что прозывался архангелом Гавриилом.

— Яка це обстановка, товарищ командир? 3 одного боку — мы. То есть рабочие и крестьяне. 3 другого боку — буржуазия и всякая контра. Мы — есть народ российский. А они — никто. Бывшие господари. Так шо же, товарищ командир, они любить-кохать нас будут? Ни-и! Они нас лютой ненавистью ненавидят. Значит, мы верно служим Советской власти.

— Правильно сказано, — подтвердил помкомвзвода.

— Верно!

Илья встряхнулся, будто скинул с плеч тяжелый груз. Поднялся из-за стола, пожал широкую руку Стряпчего и порывисто сказал:

— Спасибо, товарищи, спасибо, друзья!

...Весной 1920 года Пекесс зашел к Дронову:

— Скажите, товарищ комиссар, могу я вступить в партию большевиков? Прямо скажите.

— А я и скажу прямо, — ответил Дронов. — Если сердцем чувствуешь свое родство с партией, вступай. — Минуту помолчал и твердо добавил: — Я за тебя ручаюсь, как за брата.

Пекесса приняли в партию. В графе «Основание приема в партию» уездный комитет партии записал:

«Как пролетарий и защитник Советской власти».

Недели через две после вручения ему партийного билета, молодой коммунист повел свой отряд на подавление восстания, поднятого кулаками в селах Солодча, Ольховка и Михайловка. Его отряд вошел в состав сводного батальона, которым командовал Кирилл Вакулин. Ставя задачу перед командирами, Вакулин нервничал, срывался на крик. Лицо его оставалось непроницаемо холодным. И таким же холодным голосом он сказал:

— Командиру отряда Пекессу переправиться на левую сторону Медведицы и занять оборону вот в этом районе. — Он небрежно ткнул пальцем в карту, оставшуюся от царицынских боев.

Не понравился Илье Вакулин. Душа у него, казалось, была застегнута на все пуговицы и ни перед кем не раскрывалась.

На пути к дому Илью нагнал Дронов. Взял под руку и сказал:

— Ты вот что, брат, за батальоном следи. За всем внимательно следи. Рыбачьи лодки собери. Пригодиться могут. В случае чего, я тебе сигнал подам. Понял? Ну, так-то. Счастливо тебе, Илья.

Прибыв в район сосредоточения, Пекесс прежде всего исследовал переправы через реку. Сам форсировал ее. В общем, речка оказалась неглубокой. В километре вниз по течению, прямо против слободы Михайловки, оказался мостик для пешеходов. Когда уже стемнело, он подозвал к себе помкомвзвода и передал ему приказание: переправить часть отряда, замаскировать лошадей, бойцов рассредоточить вдоль берега, взять под особое наблюдение мостик.

Взвод занял позицию для атаки, оставалось только ждать сигнала. Во второй половине ночи тишину разорвал одиночный выстрел. Потом второй, третий. И снова все стихло. Пекесс до боли напрягал слух и зрение. С того берега не подавали никакого сигнала.

Наконец, издалека донесся стук копыт. Стряпчий, сидевший рядом, тронул за руку командира:

— Слышишь, товарищ Пекесс?

Топот приближался. Всадники шли к реке. Потом в тишину мрачным узором вплелась беспорядочная стрельба. Где-то около моста. Однако скоро все снова стихло. И опять ожидание. Уже на рассвете прискакал связной.

— Где командир? — крикнул он.

— Я здесь, — отозвался Пекесс и пошел навстречу всаднику.

— Товарищ командир, в Михайловке что-то неладно. Недавно оттуда проскакали четверо всадников. За ними гнались. Одного в перестрелке ранили. Так вот они говорят, Вакулин — предатель. Поднял восстание. Всех несогласных перебил. Кулаки его атаманом назначили.

Вот что вынашивал за своей непроницаемой оболочкой Кирилл Вакулин.Готовил удар в спину Советской власти.

Надо что-то предпринимать. Ворваться сейчас в село? Однако Вакулин не такой простачок. Он только этого и ждет. Заманить и одним разом разделаться с отрядом.

А бойцы ждали. И, может, думали: а он, Пекесс, не заодно ли с Вакулиным? И Илья скомандовал:

— По коням!

Шли крупной рысью. Но не к Михайловке, до которой рукой подать, и не к Ольховке, а в обратную сторону. К рассвету достигли леса. Здесь Пекесс остановил отряд и распорядился спешиться, отдыхать. Сам подозвал людей, сбежавших от Вакулина, и начал расспрашивать: как и что.

Пекесс написал в уездный комитет партии и начальнику милиции о случившемся. Одного из бойцов — свидетеля происшедшего бунта — отправил в Дубовку с пакетом. Он изложил свой план уничтожения мятежа и попросил срочно подослать ему две пулеметные тачанки и десятка три бойцов.

К полудню нарочный, отправленный в Дубовку, вернулся с одной пулеметной тачанкой, десятью бойцами и письмом от начальника уездной милиции. Начальник милиции писал:

«Посылаю вам все, что имею в резерве. Знаю, что мало, но большим не располагаю. Надеюсь на вашу революционную инициативу и преданность делу революции».

Пекесс собрал бойцов. Он сказал:

— Товарищи, Вакулин изменил Советской власти, — подумав, добавил: — Он предал Советскую власть. Он предал интересы трудового народа. На нас уездный комитет партии большевиков возлагает задачу разгромить банду Вакулина. — Илья обвел взглядом бойцов своего небольшого отряда и продолжал: — И я, сербский пролетарий, клянусь перед вами, моими русскими братьями, клянусь жизнью, что мы разгромим бандитов.

Пекесс распределил отряд на пять групп. Отряд направился снова к Михайловке.

Как потом стало известно, Вакулин на рассвете бросил первую роту против отряда Пекесса, но в том районе, где он должен был находиться, остались только конские следы.

Был ли уверен Вакулин, что у милиции нет сил бороться с ним, или он просто допустил просчет, однако на пути отряд Пекесса не встретил ни конных разъездов, ни пеших разведчиков. Нападение небольшого отряда было столь неожиданным, что он с самого начала захватил инициативу. Вскоре к нему на помощь прибыли отряд красноармейцев и сводный милицейский отряд из Дубовки. Это было неожиданностью для Ильи, приятной неожиданностью. Значит, уездный комитет партии и начальник уездной милиции позаботились, чтобы облегчить задачу его отряду.

Бой закончился, когда уже рассвело. Пекесс вбежал в каменный дом, где квартировал Вакулин, но застал только распахнутую дверь, пуховую постель и забившуюся в угол испуганную женщину. Вакулин ушел.

Днем выяснилось, что прежде чем поднять бунт, Вакулин самолично убил Дронова, а потом согнал на площадь представителей местной власти и расстрелял их из пулемета. Тела погибших товарищей нашли и похоронили на центральной площади. На могиле Илья произнес прощальную речь-клятву:

— Друзья и братья! Мы хороним своих братьев, отдавших жизнь за дело революции. Они честно выполнили свой долг перед рабочими и крестьянами. Поклянемся же, что мы будем служить нашей Советской власти так же мужественно, как служили они.

Винтовочный залп был торжественным салютом подвигу и бессмертию борцов за народное дело.

5

А через несколько месяцев Пекессу пришлось участвовать еще в одних похоронах. Бандиты захватили начальника Ольховского отделения милиции, венгра Белу Прокаи, пытали его, но ничего не добившись, порубили шашками.

С Прокаи Илья познакомился в Дубовке. Знакомились весьма оригинально. Прокаи представился:

— Бела Павлович Прокаин.

Пекесс воспринял это «Бела Павлович» как пережиток старомодности или интеллигентской самовлюбленности. Это его немножко покоробило, и он сухо ответил:

— Пекесс.

А этот человек, невысокого роста, но ладно сбитый, коренастый, допытывался:

— А как зовут?

— Разве это существенно, товарищ Прокаин? — нехотя буркнул Пекесс.

Скуластое лицо Прокаина расплылось в той улыбке, которая если не заставляет человека тоже улыбнуться, то непременно разглаживает сердитые складки на лице собеседника.

— А как вы считаете, товарищ Пекесс, — сказал Прокаин, щурясь в улыбке, — существенно или несущественно то незначительное обстоятельство, что человеку вообще дают имя? Может, вы его не имеете?

Пекесс смущенно улыбнулся, но тут же провел ладонью по лицу и будто стер улыбку.

— Нет. Почему же. Меня зовут Илия. По-сербски. А в России зовут Ильей Степановичем.

Прокаин хлопнул Пекесса по плечу и воскликнул:

— Судьба наша одинакова. А меня зовут Бела Прокаи. Я мадьяр. Но в России еще есть и отчество. Так вот меня теперь называют Бела Павлович, хотя отец мой носит имя Пал. Для удобства произношения и фамилию переделали на русский лад — Прокаин. — Он громко расхохотался. — А мне это нравится. Вы знаете, русские — удивительно прекрасные люди.

Разговор происходил под вечер. Прокаин вынул из кармана часы, взглянул на циферблат и, присвистнув, предложил:

— Знаете что, Илья Степанович, пойдемте в театр. Там сегодня, говорят, революционную пьесу ставят. — Он подмигнул Пекессу и добавил: — Автор — мой предшественник — начальник Ольховской милиции. И артисты тоже наши — милиционеры из Ольховки. Пойдемте. И вообще чекисты не имеют права отрываться от жизни. Об этом нам говорил Феликс Дзержинский. Вы не встречались с Дзержинским? Нет. А я его слушал в Петрограде. Образованнейший человек, скажу вам...

Прокаин взял Пекесса под руку. И так как вечер у Ильи был свободным, то он не стал возражать и последовал за новым знакомым. Конечно, он никому бы не сказал то, что знал сам: это будет первое посещение театра за последние пять лет.

Скромный самодеятельный театр, а точнее, бывший купеческий лабаз, был переполнен не той шикарно разодетой публикой, которую он встречал в белградских театрах, а людьми в шинелях, в куртках, в полушубках. И на сцене шла совсем другая пьеса. Она и называлась обыденно: «Сестра милосердия». В пьесе не было любовных сцен, дуэлей и самоубийств, зато была жизнь, такая, какую он, видел в эти годы. И хрупкая девушка, одетая в длинную шинель, стойко разделяла ту огромную тяжесть войны, которая выпала на долю мужчин. А может, и большую. Раненая, она попадает в плен и умирает гордо, как, наверное, умирала Жанна д’Арк.

Пекессу было очень жалко девушку, и он, толкнув Прокаина, прошептал:

— Слушай, Бела, хорошая пьеса, хороший автор, но, как говорят русские, он все же собачий сын. Зачем надо убивать девушку?

Занавес тем временем закрылся, публика поднялась и аплодировала так, что, казалось, стены дрожали.

Илья скоро подружился с Прокаиным. Все в нем нравилось Пекессу: и что он так красиво говорит по-русски, и что он интеллигентный человек и в то же время работник милиции, и что он чуток и отзывчив.

Его судьба в какой-то степени была схожа с судьбой Пекесса. Он тоже был в плену. Служил в Красной Армии, а потом перешел работать в милицию.

В конце двадцатого года Прокаина как передового работника милиции отправили на краткосрочные курсы в Петроград. Там он слушал Дзержинского. Там он рядом с делегатами X съезда партии большевиков шел на штурм мятежного Кронштадта. Там, в революционном Петрограде, где рабочие, получая по осьмушке хлеба в день, мужественно переносили все лишения и, как святыню, оберегали завоевания Великого Октября, он, Прокаин, и сам получил настоящую революционную закалку. Был период, когда Прокаин рвался в Венгрию — там победила революция, там нужны были такие, как он. Но он не успел попасть на родину: революцию задушили враги, потопили в крови трудового народа. И незаживающая боль за судьбу своей родины рождала в нем глубокую любовь к свободной России и лютую ненависть к ее врагам.

После Петрограда Прокаин вернулся в Царицын и был назначен помощником начальника уездной милиции.

Лето 1921 года выдалось в Поволжье тяжелым. Голод костлявой рукой сжимал горло этого края. Дорог был каждый пуд хлеба. А этот хлеб прятали кулаки, грабили бандиты. По-над Волгой рыскали банды кулаков, подкулачников и просто уголовных преступников. Особенно зверствовала шайка Балабанова.

Бандиты совершали дерзкие грабежи пароходов и барж с хлебом и другими продуктами. А дети пухли от голода. Умирали старики. И, кажется, плач и стон неслись по всему Поволжью. А эти звери растаскивали и топили тот хлеб, который шел для голодающих.

И они, работники милиции, подчас оказывались вроде бы бессильными перед этими разбойниками. Бандиты хорошо знали местность, в зажиточных станицах у них было полно дружков кулаков, множество тайных пособников и покровителей.

Бела Прокаин засел за разработку оперативного плана по уничтожению банды Балабанова. И разработал его...

Вниз по Волге шел пассажирский пароход, загруженный хлебом. На рассвете, когда пароход отошел километров на тридцать от Камышина, впереди показались два моторных катера, поджидающих корабль. Когда пароход подошел ближе, с катера крикнули:

— Капитан, остановите машины!

Капитан недоумевающе спросил:

— Почему я должен остановить машины?

— Я вот тебе покажу, почему... — и последовала отборная брань.

— Кто вы будете? — переспросил капитан. — На кого мне жаловаться?

— На атамана Балабанова, растакую тебя в такую...

Капитан вроде бы трухнул:

— Что ж, я привык выполнять команду. Остановить, значит остановить, — и передал в машинное отделение: — Стоп!

Одновременно к обоим бортам парохода подошли катера. Только они причалили, как в них полетели гранаты. Раздались взрывы. И тут же на катера бросились милиционеры. Минут через десять к Прокаину подвели высокого парня с курчавой головой и перебитой переносицей. Рука у него висела плетью, и из рукава ручейком текла кровь на палубу.

— Ну как, атаман Балабанов, отвоевался?

Балабанов скрипел зубами и корчился от боли.

— Перевяжите ему руку. Этого бандита надо судить судом народа. За все его злодеяния...

Голод, конечно, порождал и недовольство. По деревням вспыхивали бунты. И Прокаин, теперь уже начальник Ольховской милиции, мотался по деревням, разъясняя крестьянам, обманутым кулаками, трудности, которые переживала страна, вылавливал зачинщиков, гонялся за бандами, изымал хлеб у кулаков и передавал его Советам для распределения среди голодающих. Но однажды...

Однажды отряду Пекесса было приказано спешно выступить в Михайловку, где кулаки подняли мятеж. Кулацкий бунт был подавлен. В одном из сараев среди убитых активистов Илья нашел изрубленное тело Белы Прокаина. Еще одного друга проводил Пекесс в последний путь...

* * *

Я рассказал о двух человеческих судьбах, о двух милиционерах. Россия стала для них второй родиной. И они верно, до последнего вздоха служили ей. Погиб начальник отделения милиции Бела Прокаин. Пали смертью храбрых многие бойцы советской милиции — интернационалисты. Прошли десятилетия. Многое забылось. Но эти люди, как и тысячи других сынов и дочерей Родины, павших в боях за революцию, живы в памяти народной. Герои не умирают!

Илье Степановичу Пекессу выпала более счастливая доля. Он прожил долгую жизнь. Это была жизнь стойкого бойца, жизнь честного и преданного коммуниста. Давно уже стали взрослыми сын и две дочери Ильи Степановича. Растут внуки. Они свято берегут память о своем отце и деде, твердо несут по Советской земле то великое знамя, за которое бились отцы.

ФРОНТ, НЕ ОБОЗНАЧЕННЫЙ НА КАРТЕ

В. ЮДИН ДАР-ГОРА. ГОД 1923-Й

В начале сентября 1923 года помощник начальника 2-го отделения Гаврила Васильевич Пучков привез с центрального склада царицынской городской милиции необычный тюк.

— Помоги! — сказал он подошедшему к нему во дворе начальнику арестантского помещения Василию Семеновичу Снегуру.

— Что это? — удивленно спросил Снегур.

— Новая милицейская форма, — не без гордости ответил Пучков.

Весть о новой форме моментально разнеслась по отделению и общежитию. Свободные от постов и дежурства работники с нетерпеливым любопытством собрались в кабинете Пучкова. Там уже шла примерка.

Милиционеры шумно потешались, когда очередь дошла до Снегура. Бывший моряк торопливо сбросил с себя ветхую шинель и потрепанный френч ядовито-зеленого цвета, но никак не мог подобрать на свою могучую, обтянутую тельняшкой фигуру подходящую тужурку. Наконец, он облачился и предстал перед восхищенными сотрудниками во всем блеске новой формы. Черная тужурка со стоячим воротником и красными петлицами с ромбами, два ряда блестящих пуговиц с советским гербом, черные галифе, черная фуражка с широким козырьком, милицейской эмблемой и красным околышем — все выглядело внушительно и строго.

Вечером, когда из очередной операции вернулся начальник отделения Георгий Иванович Маняшин, новую форму распределили. Обмундирования оказалось очень мало. Решили выдать один комплект на двоих и носить эту форму бережно — только на службе.

После трех лет тяжелой гражданской войны и двух последующих лет жестокого голода героический Красный Царицын переживал катастрофическую разруху. И все понимали, что Царицынский Совет не в состоянии пока в полной мере снабдить свою милицию.

Это был, в сущности, первый год мирной, созидательной жизни рабоче-крестьянского государства. Входила в твердую колею и милицейская служба.

2-е отделение обслуживало самый неспокойный район города — Дар-Гору. Население тут было разноплеменное, преступность и беззаконие процветали здесь с давних пор.

Георгий Иванович Маняшин принял отделение несколько месяцев назад. До этого он служил старшим милиционером в 4-м отделении. Там он больше года возглавлял базарную милицию, добился порядка на городских рынках, боролся с хулиганством, мошенничеством, злостной спекуляцией. Он был человеком авторитетным, принципиальным, добросовестным, честным и ко всему этому очень скромным.

В новом коллективе Маняшин прежде всего требовал добросовестного и честного несения службы. Он не уставал напоминать подчиненным:

— Милиция — страж революционного порядка. Рабочий класс поручил нам охрану его покоя. Нам Советская власть доверяет, и мы должны быть неподкупны.

Последнюю фразу Маняшин всегда подчеркивал. И не случайно. Подкупить полуголодного милиционера пытались многие, и не так-то просто было устоять против обольщения и щедрых «даров» преступников.

— Было это осенью, — рассказывал как-то милиционерам Маняшин. — Поздно вечером поп Троицкой церкви Донсков возвращался с крестин. Наугощался он так, что в трамвай сел «еле можаху». В вагоне «носителя благодати» стало «травить». Пассажиры, конечно, возмутились. Милиционер 4-то отделения задержал пьяного «духовного отца». Составил протокол.

Попу грозил скандал, и он на другой же день прислал милиционеру с верующим Гробовым «даяние». Милиционер, не будь промах, в присутствии свидетелей 500 рублей взял и тут же доложил начальнику. Незадачливый поп угодил под суд. Не всякое «даяние» — благо. А милиционер заслужил самое главное — уважение товарищей...

Когда расходились, кто-то ив молодых с досадой заметил ветерану 2-го отделения Александру Беккеру:

— А фамилию того милиционера начальник почему-то не назвал.

— Да это он сам и был, наш начальник Георгий Иванович. Не иначе... — улыбнулся Беккер.

Он знал скромность Маняшина и в то же время понимал, как необходимы молодым милиционерам такие беседы. Ведь в отделении служило немало молодых парней, вчерашних крестьян и рабочих, малограмотных, плохо разбирающихся в политике. Маняшин и его помощник — политический руководитель Снегур — убедили почти всех, у кого не доставало грамоты, посещать ликбез, открывшийся для работников милиции в клубе имени Воровского.

Ходить в этот клуб было интересно. Можно было послушать громкую читку газет, посидеть на политической беседе, посмотреть любительский спектакль.

Помогли 2-му отделению и шефы — деревообделочники. Вскоре после Октябрьского праздника в отделении состоялся торжественный вечер. Рабочие подарили милиционерам шефское Красное знамя. Договорились о тесной дружбе, о связи. Шефы приобрели для милиции библиотеку популярной литературы, и вскоре она стала лучшей милицейской библиотекой в городе.

* * *

Маняшин получил донесение, что в глухом переулке в небольшом двухэтажном деревянном доме, прилепившемся на краю крутого оврага, некая Пономарева содержит подпольный трактир, торгует самогоном собственного производства. Решили сделать внезапный ночной налет на подозрительный дом. Маняшин сам возглавил операцию.

Приклады винтовок забарабанили в двери как раз в тот момент, когда в разрисованных морозом окнах погас свет. Насквозь промерзший милиционер, который с вечера вел наблюдение, еле унимая дрожь, доложил начальнику, что в дом в разное время вошли пятеро мужчин, но никто еще не выходил. Пьяных песен и буйных криков тоже не было слышно. Гости вели себя тихо. Маняшина это несколько озадачило. По внешним признакам подозрительный дом на разгульное питейное заведение не походил.

Дверь открыла растрепанная грудастая хозяйка в меховом манто, накинутом на голые плечи. Увидев милицию, она отпрянула, как ужаленная, и застучала каблуками по деревянной лестнице на второй этаж.

— Налет, девки! Налет! — истошно кричала она в закрытые двери комнат.

Маняшин устремился за ней. В прокуренной столовой он чуть не опрокинул большой стол, заставленный недопитыми бутылками и тарелками. Милиционеры и понятые торопливо зажгли какие нашлись лампы и свечи и перекрыли все выходы из дома.

В гостиную из разных комнат выскакивали полураздетые девицы. За ними появились и растерянные гости, на ходу застегивая пуговицы, поправляя подтяжки. Стало ясно: был здесь не подпольный трактир, а тайный дом свиданий.

Маняшин усадил перед собой всхлипывающую хозяйку, принялся писать протокол обыска. Понятые и милиционеры вносили в гостиную извлеченные из комнат и подвальные тайников улики преступных занятий Пономаревой. Видное место заняли четверти с самогоном.

Милиционеры еле удерживали беснующихся девиц. Лишь самая молодая из них, с черными распущенными косами, безучастно опустилась на табуретку и молчала.

— Фроська! — кричали ей девицы. — Ты что, омертвела? Бей их, лягавых. Все одно теперь, кончилась наша сладкая жизнь!

Но Фроська сидела, как каменная...

Утром Маняшин самой последней вызвал на допрос из арестантского помещения Фроську. Она казалась ему не похожей на своих товарок: лживых, крикливых, бесстыжих.

Фрося вошла неслышно. Села на предложенный ей стул покорно, усталая, обреченная. Рассказывала, словно исповедовалась, долго и обстоятельно о себе и о том доме, откуда привели ее в милицию.

— Дубовская я. Папаню кадеты убили в двадцатом, а маманя в двадцать первом с голоду померла. Семнадцатый год шел мне, как я вовсе осиротела. Вскоре после похорон мамани приехала из Царицына наша шабриха Манька — солдатка. Муж у нее в дезертирах спасался, да где-то за Волгой и пропал. А она в город переехала. Видно, хорошо жила: гладкая, веселая, разодетая, как барыня. Поманила меня с собой, на хорошую жизнь в город. Ну, что мне одной? Я и согласилась. Манька флигелек снимала. Чудно жила. Вроде одна, а мужики частенько у нее бывали, всякие. Отвела она мне чулан. Стала и я с ней пировать вместе с мужиками. Заглядывались на меня. Но Манька не допускала вольничать со мной. Видимо, берегла для кого-то другого. Ну и появился он, медведь медведем. Уж после я дозналась, какого ремесла был человек. С наганом ходил, с финкой. И всегда при деньгах. Чистый бандюга.

Он и изломал мою жизнь. Скоро, вижу, надоела я ему. И он привел меня к Пономарихе. Усмехнулся напоследок: «Хорошему ремеслу тут научишься: кружевницей будешь». Потом вскорости ваши схватили его прямо на «деле», заодно и Маньку замели. И не слыхала я о них больше ничего. Так и осталась я у Пономарихи. Держала она нас таких семерых. Для виду заведение свое называла кружевной артелью. И впрямь, днем-то мы кружева вязали, Пономариха сбывала их, а вечером самогон гнали да с гостями забавлялись. Подружилась, было, я с одной, да недолго-то дружба длилась, наложила на себя руки подружка от дурной болезни. Громом меня поразила эта беда: «Знать, и мой конец таким же будет». И остервенела я. Другие-то пономарихины девицы завидовали мне. Прозвали «фартовой». Гости все больше ко мне льнули, как мухи на мед. А Пономариха называла меня Дорогушей. За свидание со мной она с любого втридорога драла. Да и я маху не давала. Гостей-то Пономариха выбирала все больше семейных, богатых или из начальства каких — такие шуму боятся, огласки. Ко мне с полгода ходил фабрикант плюгавенький, мыловаренный завод держал. Так разорился он на мне вчистую. Говорят, утопился с горя, буржуйчик несчастный, — Фрося горько улыбнулась. — А я уж и дни перестала считать, все вином тоску заливала. Искажу, как перед богом, — милицию ждала, на любой конец, но чтобы переменилась эта постылая жизнь... — Фрося наклонила голову и кончиком пухового платка смахнула слезы.

Каких только людей ни перевидал Маняшин за годы работы в милиции, с какими судьбами ни сталкивался. Он был беспощаден к закоренелым преступникам. Но людей, запутавшихся в жизни, потерявших опору, разуверившихся в доброте и справедливости, он жалел и в силу своих возможностей старался помочь им.

Маняшин не сомневался в искренности Фроси, понимал ее душевное состояние. Жаль было эту красивую, но слабовольную девушку, с которой жизнь так круто обошлась.

Маняшин подавил вздох, пододвинул девушке протокол допроса, предложил расписаться.

— Я неграмотная, — простодушно сообщила Фрося и поставила под протоколом загогулину с хвостиком, похожую на букву «Ч», с которой начиналась ее фамилия.

Она снова села. Маняшин пристально поглядел в ее большие, темные, чуть влажные глаза, похожие на кусочки смоченного антрацита, спросил:

— А что ты будешь делать, Фрося, если мы тебя отпустим?

Он уже решил про себя, что в суд передаст дело только на Пономареву и на пятерых ее девиц, а Фросю попытается на свой риск устроить.

Фрося испуганно сжалась.

— Куда же мне? К другой Пономарихе идти? — горько спросила она.

— Почему к Пономарихе? — возразил Маняшин. — На настоящую фабрику или на завод.

— Где уж там! — огорченно протянула Фрося. — Ремесленные люди места не могут найти, а меня — кто возьмет?

Она была права. В Царицыне стояли многие заводы и фабрики — не хватало сырья и топлива. С трудом налаживалось городское хозяйство. В городе было много безработных. Однако Маняшин твердо решил найти для Фроси подходящее место, чтобы встала она на ноги.

— Иди пока в арестантскую. К вечеру подыщем тебе другое пристанище и иное занятие.

Был у Маняшина в трампарке знакомый старичок, которого все звали Фадеичем. Он водил трамвай с прицепом по самой длинной городской линии, руководил у трамвайщиков партийной ячейкой. Маняшин позвонил в дирекцию парка. Фадеич работал во вторую смену и с утра был дома. Маняшин послал к нему милиционера с запиской. Через час старый трамвайщик сидел в кабинете начальника 2-го отделения милиции и, склонив лысую коричневую голову, внимательно слушал о ночном налете, о Фросе.

— Поверил я девке, — говорил Маняшин. — И жалость меня взяла. Сколько еще сирот пропадает у нас на глазах! А мы революцию для кого делали? Кадетов сокрушили, голод пересилили. Для молодых же! Для ихней счастливой жизни!

Фадеич нахмурился, вынул изо рта обгрызанную деревянную трубку, проворчал:

— Ну-ну, не агитируй. Куда ее, девку эту, хочешь? К нам, что ли? А мы своим кадровым отказываем. Вагоны рассыпались, электросеть нарушилась, пути порасстроились — и делать нечем, и платить нечем: лишних пайков нет.

— Фадеич, а я ведь посулил ей честную жизнь, — просительно сказал Маняшин, чувствуя, что старик уже обдумывает, как решить это дело.

— Ну, ладно, — согласился Фадеич. — Пойду зараз, потолкую в дирекции. Возьму ее к себе в кондуктора, и в общежитие пристроим в хорошую артель.

После обеда Фадеич позвонил Маняшину и велел прислать девушку прямо к нему в депо.

— Ну, Фрося, не обмани нашего доверия, — напутствовал ее Маняшин.

Она смущенно улыбнулась и ушла.

За делами и хлопотами Георгий Иванович не заметил, как пролетел месяц. Положившись на твердую волю и житейский опыт. Фадеича, Маняшин как-то забыл о Фросе.

Встретился с ней случайно. Вскочил как-то в Фадеичев вагон с задней площадки и, проталкиваясь к передней, лицом к лицу столкнулся с Фросей. Она была в маленьком аккуратном полушубке, в своем старом пуховом платке. На груди у нее висела железная коробка с билетами. Она не заметила начальника милиции, строго покрикивая на тех, кто еще не взял билеты.

— Фрося, — тихо сказал Маняшин, положив руку на плечо девушки.

Она вскинула свои угольные глаза и зарделась.

— Ну, как? Устроилась?

— Хорошо, товарищ нач... — и, спохватившись, поправилась: — Хорошо, Георгий Иванович. Спасибо. Я теперь свет увидала. Извините, на работе я, — и она, благодарно улыбнувшись, заспешила вперед, предлагая билеты.

Маняшин прошел в моторную кабину. Сосредоточенный Фадеич, не поворачивая головы, кивнул ему и коротко рассказал о своей помощнице. Работает старательно, дружит со всеми девчатами своей комнаты, жизнерадостна и добра. Ходит в ликбез. Всерьез заявила, что в лепешку расшибется, а грамоту одолеет, пойдет в науку. Свободные вечера — в клубе, на спевках в хоре. И в женсовете поручения разные выполняет. Видно, что от прошлого отреклась навсегда.

Маняшин признательно пожал локоть старого вожатого и спрыгнул на мостовую. Его ждали другие важные дела.

* * *

Седьмого декабря 1923 года царицынская газета «Борьба» опубликовала небольшую заметку:

«В районе 2-го отделения милиции развилось сильное хулиганство, грабежи. Хулиганы наглеют, вступают в вооруженные схватки с милицией. Одного милиционера связали, бросили в овраг.

Милиция за последние 10 дней обнаружила 216 случаев нарушений, раскрыла несколько притонов проституции, сделала 55 обысков у самогонщиков, обнаружила 5 четвертей спирта, 14 ведер самогона.

Руководитель милиции Маняшин и его сотрудники заявили, что приложат все силы к искоренению преступлений в зацарицынском районе».

Таковы были будни милиции. Каждый день — поединки с упорным и отчаянным врагом. Каждый день — смертельный риск, без сна, без отдыха...

Газета скупо упомянула о «связанном милиционере». А это была настоящая схватка. Милиционер Зотов нес 7000 рублей казенных денег. Его подкараулили вооруженные бандиты Сабир и Маняфов. Ударом рукоятки нагана сбили с ног, связали, истекающего кровью бросили в глухой овраг. Там бы и замерз Зотов.

Однако во 2-м отделении его быстро хватились. Маняшин послал часть сотрудников на розыски грабителей, а конвойную команду — на поиски Зотова. Приведенный в отделении в чувство Зотов рассказал приметы налетчиков. Спустя несколько часов они были арестованы, а деньги возвращены в кассу.

Бандиты и хулиганы словно бросили вызов 2-му отделению милиции. И он достойно был принят. Спустя несколько дней после покушения на Зотова был пойман главарь одной из бандитских шаек Шокин, приговоренный к 4 годам заключения со строгой изоляцией и бежавший из тюрьмы.

...Георгий Иванович заканчивал очередное донесение, когда вдруг в кабинет стремительно вошел дежуривший в этот вечер Александр Беккер и доложил, что полчаса назад совершено нападение на постовых милиционеров Кучмина и Мурыгина. Кучмин выстрелами разогнал нападающих, а Мурыгин осажден группой вооруженных хулиганов в одном из дворов на Рыбинской улице. Об этом только что сообщил паренек-столяр из шефской молодежной бригады содействия милиции.

Маняшин немедленно вызвал конный милицейский патруль, попросил подмогу в уголовном розыске и во главе оперативной группы устремился на выручку Мурыгина.

Они нашли его в глухом тупике. Милиционер стоял посередине дороги, решительно и грозно выставив перед собой винтовку, под прицелом которой в пяти шагах от него распластались в снегу три налетчика. Бандитов связали, отобрали заряженный обрез, водворили в арестантскую. Мурыгин в кабинете начальника рассказывал, как было дело:

— Стою на посту, вижу, идет на меня целая шайка — восемь бандюг. Крикнули, чтобы винтовку отдал, из обреза для острастки в воздух пальнули. Ну, я тоже затвором щелкнул, хотел предупредительный выстрел дать. Ан, слышу, осечка. Бандюги почуяли это — и ко мне. Я — штык вперед и боком в ближайший двор. Спрятался за поленницей, налетчики из виду меня потеряли. Выдернул затвор, вижу — боек погнут. Ну, мигом исправил да за бандитами. Кричу: «Ложись, стрелять буду!» Они обрез на меня. Я два раза выстрелил. Они врассыпную. Троих нагнал, положил в снег. Вот и все.

Маня шин похвалил храброго и находчивого милиционера. Вскоре привели и остальных пятерых налетчиков. Выполнив формальности, связанные с арестом группы налетчиков, Георгий Иванович сел за окончание донесения.

За окном сгустилась морозная декабрьская ночь. Кончился еще один обычный милицейский день. Скупым, будничным было и очередное донесение.

Город спал. Стояла тишина и на Дар-Горе. Милиция бодрствовала.

В. ГОЛЬДМАН ТРУДНЫЙ РЕЙС «ВОЛОДАРСКОГО»

Пароход «Володарский» шел из Астрахани в Нижний Новгород. Трюмы загружены, на палубах — ящики, мешки, огромные рогожные тюки с рыбой, арбузами, дынями, помидорами. В каютах — ни одного свободного места. Палубные пассажиры устроились где попало: в проходах, на корме, на носу, прижавшись к своим вещам, обхватив их руками. В общей сложности на пароходе ехало около 600 человек, большинство из них спешило на Нижегородскую ярмарку.

Вечером отвалили от Камышина. Знойная тишина обволокла все вокруг. Слышно было только, как тяжело дышит пароход, бьет плицами колес по густой воде.

В 20 часов 55 минут с пристани Щербаковка сигнальным фонарем пароходу приказали подойти к берегу.

— Что, груз есть? — прокричал капитан.

— Есть! — ответили в рупор с пристани.

«Володарский» причалил. На дебаркадере стояло несколько человек в красноармейской форме, увешанных оружием.

— Капитана сюда! — приказным тоном потребовал один из них.

Когда капитан сошел на дебаркадер, вооруженные люди представились ему как отряд Самарского губернского отдела ГПУ и прежде всего спросили, нет ли на пароходе военных отрядов. Получив отрицательный ответ, они предложили капитану пройти в конторку. В глубине ее на скамье сидели с явно перепуганными лицами заведующий пристанью и кассир. Рядом с ними стоял вооруженный человек.

— На вашем пароходе бандиты — 16 человек. Сели они, по нашим сведениям, в Камышине. Искать будем. Объяви, капитан, пусть пассажиры выходят на берег да оружие сдадут, — застегивая шинель, приказал плотный человек лет 28—30 со злым треугольным лицом. Он поправил фуражку с красным околышем и властным жестом послал своих людей вперед. По всей видимости, в отряде он был старшим.

Капитан заколебался было. Но ему не дали опомниться, заторопила:

— Но, но! Без глупостей. И живо. Да посадим к тебе, капитан, пехоту и кавалеристов. Дело срочное.

Вместе с капитанам на пароход взошли двое военных с маузерами. Грубыми окриками, а то и пинками стали они будить пассажиров.

— А ну, на берег, братишки. Оружие сдать! Воинскую часть грузить будем. Здесь — пехоту, туда — кавалерию. Поживей, поживей, а то... — кричали они.

С берега раздалось несколько беспорядочных выстрелов. Около сходней два пулемета нацелили на пароход свои тупые рыла.

Среди встревоженных пассажиров началась суматоха. Успокаивало лишь то, что капитан уговаривал людей подчиниться приказу. И все же по собственной воле мало кто выходил. Полусонных людей хватали за шиворот, выталкивали. Сошедших на дебаркадер по пять человек впускали в конторку.

Ни команда, ни пассажиры не могли даже представить себе, что на пароход напала банда во главе с отпетым уголовником Захаром Химичевым, известным в преступной среде под кличкой Яшка Хорек. Дерзкие налеты бандитов, ограбление касс и сейфов государственных учреждений, жестокие убийства — все это было в начале двадцатых годов не в диковинку. Случалось, бандиты нападали даже на железнодорожные поезда. Но чтобы на волжский пассажирский пароход?! Такого еще не было.

Первую пятерку пассажиров бандиты лишь обыскали и, ничего не взяв, отпустили на пароход. Пусть, мол, успокоят людей: идет, дескать, проверка документов, а не грабеж.

Зато с другими обошлись иначе. Под угрозой оружия у всех подряд мужчин и женщин выворачивали карманы, забирали кошельки, деньги, ценности, документы. С женщин снимали кольца, серьги, браслеты, золотые кресты. Все это складывалось в мешки. Впрочем, о документах бандиты просили не беспокоиться: «Пришлем в Саратов спешной почтой». Оружия ни у кого не оказалось: одни пассажиры припрятали его, другие с перепугу выбросили в воду.

Распоряжался обыском сам Яшка Хорек. Изредка он истошно кричал в окошко конторки, чтобы пехота скорее грузилась на пароход. Обысканных отправляли на корму дебаркадера. Здесь их сторожил один из бандитов — Александр Индейкин.

Пропустив через конторку человек полтораста, бандиты изменили тактику. Они гурьбой кинулись на пароход, врывались в каюты, грабили пассажиров.

Лишь одна женщина перехитрила бандитов... Она не поддалась панике, спокойно сняла с себя золотые серьги, браслет, часы, завернула вместе с деньгами в платочек и спрятала в разрезанный арбуз, прикрыв ценности обглоданной коркой. Бандиты не обратили внимания на арбуз, лежавший на подвесной полочке-сетке. А наутро в Саратове обездоленные пассажиры немало изумились, увидев на этой интересной женщине все ее золотые украшения. Это была сестра известного дрессировщика Дурова.

Под конец «операции» бандиты еще больше заторопились. Характерно, что почту они забрали всю, а вот на денежный сундук, стоявший в почтовой каюте, впопыхах не обратили внимания. Зато буфет обчистили основательно: взяли и денежную выручку, и продукты, и две корзины пива.

До многих кают бандиты так и не добрались. То ли уже «насытились» награбленным, то ли побоялись, что пароход стоит уже более двух часов, а удача может изменить. И без того все это время бандитов бил нервный озноб. Они то и дело поочередно прикладывались к бутылке с самогоном.

Пассажирам, со страхом дожидавшимся своей участи на дебаркадере, было приказано вернуться на пароход. Сам Хорек скомандовал капитану: «Туши огни и без свистков отваливай!» И бросил чалки.

Когда «Володарский» скрылся в темноте, преступники, погрузив 7 мешков награбленного добра в лодку, отплыли вниз по реке в сторону Камышина.

Была теплая лунная ночь на 14 августа 1923 года...

* * *

В ту пору уголовному бандитизму был уже нанесен чувствительный удар. Молодая Советская власть уверенно набирала силы, успешно справляясь с разрухой, с последствиями войны и голодных лет. Окрепли и закалились органы революционного порядка и, в частности, уголовный розыск. Увереннее стали его действия, более меткими удары по преступности.

Однако с бандами уголовников еще далеко не было покончено. В Нижнем и Среднем Поволжье гуляли шайки участников разгромленных уголовно-политических банд Антонова, Серова, Вакулина, Попова, Сапожкова, Сарафанкина... Среди них и банда Захара Химичева — Яшки Хорька...

Захар Химичев прошел кровавую школу у Вакулина. После гибели главаря он с остатками банды какое-то время разбойничал в селах левобережья, в Хвалынском уезде. А когда банда была окончательно разгромлена, Захар Химичев со своими братьями Павлом и Пантелеймоном скрылся в лесах, раскинувшихся вокруг слободы Михайловки.

Братья разбойники свили гнездо в этих местах отнюдь не случайно. Слобода Михайловка (ныне город Михайловка) была большим торговым селением, и немало здесь осело торговцев и кулаков. Пользуясь слабостью местной власти, жили они весело и безбоязненно. Гнали самогон, устраивали попойки. По субботам и воскресеньям надсадно звонили колокола церквей.

Химичевы родились в Михайловке. Здесь им с детства хорошо были знакомы каждая тропка, каждый овражек. Лесные дебри помогали укрываться. Среди населения станицы им не так уж трудно было найти сочувствующих, да и сообщников. Преданно помогали Хорьку Петр Москаленко, Иван Кочетков, лесник Степан Цыганов, Матрена Горина и ее 17-летний сын Георгий — все кулаки и такие же бандиты, как и их главарь. Через них Хорек получал необходимые сведения и вербовал себе пополнение.

В общем, Хорек чувствовал себя вольготно. 31 июля 1923 года его банда напала в Михайловке на мельницу № 3 Царицынского мельпрода и захватила 10 тысяч рублей, предназначавшихся для выдачи зарплаты рабочим.

6 августа Хорек совершил налет на расположенные недалеко от Михайловки хутора Рогачев и Раковский. На хуторе Рогачеве убили лесника Михеева в отместку за его участие в подавлении банды Попова.

На следующий день Хорек произвел налет на кордон лесничества около села Старый Кондарь: забрал продовольствие, седла и две винтовки.

8 июля на Юго-Восточной железной дороге между разъездом Раковка и станцией Себряково бандиты разожгли костер на железнодорожном полотне и, остановив таким путем почтовый поезд Царицын — Орел, ограбили пассажиров.

Посланный из Елани отряд во главе с уездным военкомом Сурковым и начальником третьего района Еланской уездной милиции Лапшиным 9 августа настиг банду около мельницы Бореля. Бандиты бросили двух лошадей, награбленные вещи и скрылись. 10 августа они совершили нападение на совхоз № 98 и ограбили рабочих. 12 августа грабители прибыли в село Лапоть (ныне село Белогорское), но узнав, что в девяти верстах, в селе Даниловка, находится отряд милиционеров, бросили лошадей, на двух лодках переехали на левый берет Волги в район Красного Яра, переночевали и утром уже на одной лодке стали спускаться вниз по реке. А вечером 13 августа банда, разыграв «спектакль» с переодеванием, напала на пароход «Володарский».

* * *

...Весть о бандитском налете на большой пассажирский пароход быстро распространилась по Волге, обрастая подробностями и вымыслом. Газета Саратовского Совета «Известия» писала, что

«среди населения ходят разноречивые слухи... Всюду только и слышится разговор об ограблении парохода».

На поимку бандитов была направлена большая группа работников милиции, уголовного розыска и органов государственного политического управления.

Из Царицына в Дубовку и Горный Балыклей был послан опытный сотрудник губернского управления уголовного розыска Степан Иванович Шамов.

В свою очередь начальник Саратовского губрозыска Иван Александрович Свитнев и инспектор уголовного розыска Иван Яковлевич Халькин опросили пассажиров «Володарского» и служащих пристани Щербаковка, установили обстоятельства преступления и приметы преступников. Важные показания дал девятнадцатилетний Семен Прохватилов, бежавший из банды. Он назвал участников шайки Хорька, рассказал о совершенных ею преступлениях.

Первыми были задержаны в Нижней Добринке Алексей и Григорий Червяковы. Оба участвовали в одном из налетов Хорька, хотя в самой банде и не числились. Они сдались без сопротивления начальнику третьего района Еланской уездной милиции М. Е. Лапшину, уполномоченному ГПУ Анохину и инспекторам Саратовского губрозыска А. А. Кариусу и А. Г. Перевезенцеву. В результате обыска у преступников были обнаружены и изъяты вещи ограбленных рабочих совхоза № 98 и охотничье ружье, принадлежавшее леснику Михееву.

На кордоне Руднянского лесничества, около деревни Митякино, был арестован лесник Цыганов.

В избе, где жил Цыганов, нашли меха, подаренные ему Хорьком, а на дне сундука — большой портрет царя Николая II, аккуратно завернутый в простыню.

Еще трое подручных Хорька — Кравцов, Индейкин и Москаленко — были разысканы и задержаны сотрудниками уголовного розыска Царицынской губернии. Большую помощь оказал им инспектор Центророзыска Ф. Г. Осмоловский, специально командированный из Москвы.

Особенно нелегко оказалось арестовать Москаленко (бандитская кличка — Вебер). Тут все было, как в детективном боевике. И бешеная погоня на лошадях, и перестрелка. Москаленко отстреливался до последнего патрона и даже, будучи схвачен, рвался и бесился, пытался кусать работников уголовного розыска.

В январе 1924 года Царицынский губотдел ГПУ сообщил саратовскому губернскому прокурору Бурмистрову о задержании Матрены Гориной и ее сына Георгия.

Суд над бандитами и их пособниками состоялся в Саратове в мае 1924 года. Москаленко, Кравцов и Индейкин были приговорены к расстрелу, остальные преступники — к различным срокам лишения свободы. Приговор о высшей мере наказания был приведен в исполнение на Воскресенском кладбище в Саратове в июне 1924 года.

В клубке преступлений, совершенных бандой, остался нераспутанным последний виток. Невесть куда пропал Яшка Хорек. Вскоре после ограбления пассажиров парохода «Володарский» след Хорька потерялся. Но его искали. Искали упорно, изо дня в день, из месяца в месяц. И вот начальнику Романовской волостной милиции Николаю Алексеевичу Желнову (Н. А. Желнов — ныне персональный пенсионер, проживает в гор. Волгограде) стало известно, что Яшка Хорек скрывается в Романовке в доме Евдокии Бондаренко по Большой улице.

Малейшая неосторожность могла спугнуть преступников, операцию готовили в абсолютной тайне. В ночь на 4 февраля 1925 года работники милиции оцепили дом Бондаренко, негромко постучали, потребовали открыть. Хозяйка наотрез отказалась: приходите, мол, утром. Пришлось ломать двери. В доме оказалось лишь двое бандитов, но один из них стоил десятерых — это был Яшка Хорек.

Как выяснилось, Хорек пришел в Романовку для установления связи и совместных действий с бандой Федора Козобродова (бандитская кличка — Царь ночи), который еще долго терроризировал население приволжских сел жестокими преступлениями.

Хорька под усиленным конвоем отправили в Саратов и поместили в одиночную камеруследственного изолятора. 8 сентября 1925 года Хорька вывели на прогулку. Возвращаясь назад, он ухитрился заскочить к себе в камеру, схватил железный прут и до того, как надзиратель запер за ним дверь, снова выскочил в коридор. Расправившись с двумя надзирателями, Хорек бросился бежать по коридору. Дорогу ему преградил начальник корпуса Симонов. Завязалась борьба. Хорек пытался вырвать у Симонова оружие, и тот, видя, что преступник физически сильнее его, нажал курок.

Так было покончено и с Хорьком, и со всей его бандой.

Н. ЛЫСЕНКО ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Палит нещадно солнце. Воздух неподвижный, горячий. По дороге из Черного Яра на Златозубовский монастырь медленно движется обоз. Лениво шагают лошади, отгоняя назойливых оводов, протяжно скрипят колеса подвод, дремлют разморенные жарой и мерным покачиванием возчики. Тихо в степи, безлюдно. Неожиданно на горизонте появляются темные точки. С каждой минутой они растут, приближаясь. И вот наперерез возчикам мчатся девять всадников.

Передний на сером жеребце вскинул руку с наганом и выстрелил вверх.

— Стой! — гаркнул он, подняв на дыбы своего коня перед первой подводой.

Обоз остановился. Возчики испуганно смотрят на всадников, вооруженных карабинами, наганами, шашками. В глазах немой вопрос: кто такие?

— Мне нужны лошади, — хрипло заговорил всадник на сером жеребце, потрясая в воздухе наганом. — Отходите в сторону! Будете сопротивляться — получите пулю. Саня Мушаев на ветер слов не бросает.

Услышав имя бандита, объявившегося в округе, возчики отошли на обочину дороги. Некоторые пытались просить:

— Зачем обижаешь, последняя лошаденка...

— Семьи у нас...

Но никто не обратил внимания на их просьбы. Бандиты перерубили шашками постромки и, захватив лошадей, скрылись.

Кто-то из возчиков громко заплакал.

* * *

На следующее утро в Царицынском губернском уголовном розыске уже знали о нападении на обоз. Знали, что предводитель этой шайки калмык Саня Мушаев — хороший наездник, меткий стрелок, человек с повадками хищника: хитрый и коварный.

Искать банду в степях Калмыкии не легче, чем иглу в стоге сена. Тем более, что губернский уголовный розыск имел в своем распоряжении всего лишь две верховые лошади, больше похожие на водовозных кляч, чем на строевых, быстроногих коней.

В кабинете начальника губернского уголовного розыска Кузьмы Степановича Филатова шло оперативное совещание. Высказывались различные предложения по ликвидации банды, но в заключение было принято одно решение: послать к Сане Мушаеву сотрудника уголовного розыска под видом отпетого бандита-одиночки. Он должен войти в банду и в удобное время сообщить о ее местонахождении в уголовный розыск.

Кого послать? После долгих раздумий Кузьма Степанович остановил выбор на Саратовцеве. Молодой, энергичный, он всегда горячо брался за сложные дела и хорошо с ними справлялся. Единственное, что вызывало опасения, это ненависть Саратовцева к людям, которые мешали молодому Советскому государству строить новую жизнь. Сумеет ли он запрятать на время это чувство, не выдаст ли себя? Ведь Мушаев хитер, осторожен.

— Учтите, товарищ Саратовцев, ни одним намеком вы не должны показать, что вам противно их видеть, — наставительно говорил Филатов, пристально всматриваясь в лицо молодого сотрудника. — Сумеете?

— Попробую, — тихо сказал Саратовцев и поправился: — Постараюсь...

— Ну что же, отправитесь сегодня в ночь. Вы готовы?

— Так точно.

— Вот и прекрасно, — Кузьма Степанович встал, прошелся по комнате. — Коня получите в Сарепте. У вас будет обрез и наган, к седлу приторочьте сумку с хлебом и салом. При встрече с ними скажете, что ограбили проезжего. Вот деньги. Держите.

...Глухой ночью, минуя окраину города, в степь выехал одинокий всадник.

* * *

Двое суток рыскал Саратовцев по степи, но напасть на след Мушаева ему никак не удавалось. На третьи сутки, проклиная неуловимую шайку, он встретил калмыка, ехавшего куда-то на верблюде. По-русски старый калмык говорил плохо, но можно было понять, что на днях несколько верховых проезжали по степи в сторону лимана. Это стоило проверить.

Заросший высоким камышом лиман протянулся на многие километры. Саратовцев, радуясь прохладе, не понукал коня. Жеребец едва слышно шлепал копытами по чавкающему илу, изредка хватая зубами зеленые, но жесткие листья камыша.

— Кто такой, зачем сюда? — послышался резкий голос.

От неожиданности Саратовцев вздрогнул и обернулся. Метрах в десяти от него в новеньком кавалерийском седле на сытой лоснящейся кобыле сидел черноволосый красавец с карабином в руках. Черное дуло карабина грозно глядело прямо в глаза Саратовцеву.

— Ну, ну, не балуй, — хмуро проговорил Саратовцев таким тоном, будто речь шла о чем-то безобидном, и показал на обрез. — Не стращай, я пуганый...

— Куда едешь?

— Куда глаза глядят. А тебе-то что? — вскипел вдруг Саратовцев и вскинул обрез: — Может, ты чекист, сволочуга?

— Ты что, с ума спятил? — побледнел красавчик, пригибаясь к шее лошади. — Мы сами их... Ну, опусти свою штуку. Слыхал про Мушаева? Так я из его... отряда...

Саратовцев подъехал, достал кисет с махоркой. Они закурили, разговорились. Саратовцев, словно сожалея о славном прошлом, заговорил о своих похождениях, как гулял якобы в свое время в банде Антонова на Тамбовщине, и такие «дела» приписывал себе, что красавчик и рот раскрыл. Потом Саратовцев погоревал, что напрасно подался на юг, где и пристать-то не к кому. И тогда дозорный решился, молча тронул коня, знаком показав Саратовцеву, чтобы следовал за ним.

Версты три петляли они в камыше, с головой скрывавшем всадников, и выехали на изумрудно-зеленую полянку, на которой паслись оседланные кони. С бурки, кинутой на землю, неспешно, поигрывая маузером, поднялся Саня Мушаев. Полоснув холодным ястребиным взглядом Саратовцева, он перевел взгляд на дозорного. Красавчик почтительно сказал что-то по-калмыцки. Мушаев одобрительно кивнул головой, не промолвил ни слова и опять прилег на бурку.

Саратовцев, не дожидаясь приглашения, независимо, даже развязно соскочил с седла, заботливо обтер тряпицей своего буланого, пустил его пастись, а сам закурил и прошелся по полянке, разминая затекшие ноги.

* * *

До вечера Мушаев присматривался к Саратовцеву, расспрашивал о его похождениях, очевидно, надеясь, что он в чем-нибудь собьется, напутает. Но Саратовцев повторял свою «историю», как по писанному.

Тогда главарь банды пошел напрямик. Когда сели ужинать и выпили стакана по два самогонки, Мушаев вдруг спросил:

— Ты думаешь, я тебе поверил?

— А мне с тобой не под венец. Попа перед нами нет, чтобы клятвы давать, — равнодушно буркнул Саратовцев, протягивая руку к вареному бараньему ребру. — Вольному — воля, не пропаду и без вас. Погуляю тут недельку и махну на Кубань.

— А не боишься? — Мушаев потряс маузером.

— Волк волка не будет есть, — все тем же спокойным голосом проговорил Саратовцев.

С наступлением темноты шайка двинулась в путь.

Так, меняя стоянки, банда продвигалась к Черноярской волости. Налетов два дня не делали. Мушаев по-прежнему наблюдал за Саратовцевым, а тот, в свою очередь, за ним.

* * *

Июльская ночь, душная, звездная, давила землю запахами пересыхающего сена, укропа и огурцов — чувствовалась близость жилья.

Выехав на пригорок, Саня Мушаев остановил коня, хищно всматриваясь в раскинувшуюся перед ним низину. Вдали мигал огонек. Видно, косари забыли погасить костер.

Из разговоров бандитов Саратовцев знал, что шайка должна дня три отдыхать на берегу озера на границе Черноярской волости. Это больше всего устраивало Саратовцева. Отсюда он и намеревался через косарей сообщить о Мушаеве в уголовный розыск.

Но вышло все иначе. Мушаев наметом пустил своего коня к видневшемуся вдали огоньку. Все поскакали за ним.

Возле теплящегося костра под телегой лежал мужчина-косарь. Неподалеку ходила пара лошадей, темнели два верблюда. Услышав топот, мужчина встал. Рядом, с небольшой копны душистого сена, поднялась девушка.

Сказав что-то подъехавшему красавчику, Саня Мушаев спрыгнул с седла, подошел к косарю.

— Будешь кричать — убью, — переведя взгляд на девушку, добавил: — Не бойся, красавица, — и, схватив девушку за руку, рывком подтянул к себе, заглядывая в лицо.

Саратовцева бросило в дрожь. Рука невольно потянулась к нагану. «Спокойно, спокойно», — внушал он себе.

Между тем бандиты поймали лошадей и верблюдов, накинули на них уздечки.

— Не троньте! — закричал косарь. — Что вы делаете! Дочка, за что же нас...

Он подбежал к бандитам. Мушаев поднял маузер. Саратовцев бросился к главарю, но поздно. Грянул выстрел, и косарь, как подрубленная лоза, рухнул на землю.

— Зачем? — сдерживая бешенство, спросил Саратовцев. — Зачем зря кровь льешь?

Он вплотную приблизился к Мушаеву. Тот попятился и угрожающе поднял маузер.

Саратовцев закусил губу и отвернулся. Нет, он не имел права разоблачать себя.

Девушка, напуганная выстрелом, метнулась в темноту. Но Мушаев двумя прыжками догнал, обхватил за гибкую талию. Она вскрикнула, начала биться. С помощью подоспевшего бандита Мушаев положил ее поперек седла и, озираясь на Саратовцева, гаркнул:

— Пошел!

Часа через три остановились на берегу Грязного озера. Светало. Над землей порхал предутренний ветерок.

Мушаев что-то сказал по-калмыцки своим приближенным и, захватив бурку, скрылся в кустах.

Саратовцев с тревогой следил за ним. Сердце бешено колотилось в предчувствии чего-то недоброго. Он спешился, подошел к сидевшей на земле девушке. Ей было не больше семнадцати. Длинные волосы рассыпались на плечах, платье в нескольких местах разорвано. Когда Саратовцев приблизился, девушка подняла налитые слезами глаза. В них были и страх, и ненависть. Хотелось сказать ей что-то ободряющее, теплое, но он успел только прошептать:

— Не бойся...

В эту минуту к девушке подошли двое бандитов.

— Саня приглашает тебя... — проговорил один из них, обнажая в недоброй улыбке погнившие зубы.

Девушка сжалась, вцепилась руками в траву. Бандиты схватили ее под мышки. Она дико закричала, отбиваясь.

И тут случилось непоправимое, то, чего так боялся Кузьма Степанович Филатов. Забыв обо всем на свете, Саратовцев выхватил наган и в упор выстрелил в гнилозубого. Тот рухнул на колени, повалился набок. Второй выстрел уложил другого бандита. Повернувшись, Саратовцев заметил выскочившего из кустов Мушаева, вскинул наган, но выстрелить не успел. Что-то сильно толкнуло его между лопаток, перед глазами вспыхнули яркие светлячки, которые тут же погасли.

Вечером на берегу озера жители нашли два трупа — Саратовцева и девушки. Хоронили погибших все сотрудники уголовного розыска. Отгремел над могилой ружейный залп, увезли с кладбища подкошенных горем отца и мать Саратовцева...

Не долго гуляла безнаказанно шайка Мушаева. В конце августа конная группа губернского уголовного розыска под руководством Филатова и Кочилаева напала на ее след. Преследуя бандитов, ограбивших обоз у села Новая Отрада, сотрудники уголовного розыска сумели задержать одного ив них. И через несколько дней шайка перестала существовать.

В. ИВАНИЛОВ ПОСЛЕДНЯЯ ШАЙКА

Архивариус Нина Никитична Игнатова бережно снимает с полки туго набитую, потертую канцелярскую папку — «Личное дело». Помедлив, подает ее мне.

— Посмотрите, тут есть, по-моему, интересные документы.

Листаю подшитые бумаги. Анкеты, аттестации, рапорта... Обычное личное дело работника милиции, сданное на вечное хранение в архив. И вдруг выцветшая надпись на полуистертой бумаге:

«Жалованная пролетарская грамота».

А чуть ниже:

«Товарищу Ковалеву Николаю Ивановичу... В ознаменование 12-й годовщины рабоче-крестьянской милиции... и оценивая Ваши личные заслуги перед революцией, выразившиеся в активной борьбе с уголовным бандитизмом и долголетней добросовестной полезной службе в рядах милиции, районный исполнительный комитет от имени рабочих и крестьян Нижне-Чирского района выражает Вам чувство глубокой признательности, жалует Вас настоящей грамотой и отрезом на костюм и твердо надеется, что Вы по-прежнему будете строго стоять на страже интересов рабочих и крестьян».

А вот и хозяин грамоты — из бумажного карманчика личного дела выпадает фотокарточка. Мужчина лет сорока в темной гимнастерке, перетянутой портупеей. На петлицах две звездочки. Лицо у мужчины волевое, решительное, прорезанное двумя непокорными складками, сошедшимися у переносицы.

Какие эпизоды скрыты за торжественными словами грамоты, может теперь поведать лишь сам Ковалев. И вот мы сидим в небольшой уютной квартире одного из ветеранов волгоградской милиции Николая Ивановича на улице Баррикадной. Волнуясь, он часто курит, пытаясь отшутиться: «Ох, попадет мне за это от врачей!» Его глаза озорно, по-молодому загораются от воспоминаний. И, словно наяву, чередой проходят картины тех суровых лет, наполненных тревогами и борьбой...

* * *

Хмурое мартовское утро серой пеленой заглядывает в оконце. Осторожно, чтобы не разбудить жену, Николай Иванович на цыпочках идет к двери, на что-то натыкается.

— Ты куда это в такую рань собрался? — останавливает его голос жены.

— Дойду до милиции.

— Сегодня же воскресенье, мог бы хоть раз поспать по-человечески, — настаивает жена.

Николай Иванович бормочет что-то в оправдание и боком выскальзывает в сени. Жена не видит, как он привалился к двери, сжав зубы: нестерпимо заныла вдруг старая рана на правой ноге. «Проклятие, — шепчет Николай Иванович. — К непогоде, что ли?»

Прихрамывая, выходит на улицу. Навстречу по ломкому громыхающему льду пара быков неторопливо тянет возок, укутанный брезентом.

«На базар, — про себя отмечает Ковалев. — Наверное, из соседнего хутора».

Обычно в эту пору в воскресные дни улицы Котельниково наполняются гомоном — на базары из близлежащих станиц и хуторов съезжается много народу. А сегодня улицы словно вымерли.

Невеселые думы одолевают начальника районной милиции Ковалева. Третий месяц, как прибыл он сюда, в Котельниково, из станицы Нижнечирской, где тоже работал начальником милиции.

Новое назначение свалилось, как снег на голову. Вызвали к телефону из управления милиции, приказали сдать дела помощнику и как можно скорее прибыть в Котельниково. И вот уже третий месяц чувство какой-то тревоги не покидает Ковалева. Симптомы скрытой опасности Ковалев улавливал и в настороженном шепоте казаков, умолкавших при появлении начальника милиции, и в крикливых вопросах, когда случалось в хуторах выступать, и даже в сегодняшней настороженной дремоте улиц.

Шел март 1930 года. Бурлили, клокотали от перемен хутора и станицы. Новое неудержимо рвалось к жизни, а где-то рядом, используя временные трудности и ошибки, глухо бродило старое, норовя озлобленной накипью выплеснуться наружу.

Дежурный по отделению доложил об обстановке. Как будто ничего особенного. Доставлен подвыпивший казачок, который среди ночи во всю мочь горланил на улице, стучал в окна. Сейчас он сидел, сгорбившись, в комнате для задержанных и хмуро твердил:

— Да ничего такого и не было. Это по злобе соседи наговорили. Шел от кума домой, никого не трогал, и на вот тебе...

Бойкая бабенка, сидевшая в приемной, увидев Ковалева, зачастила:

— Что это делается, товарищ начальник, а? Где же видано, чтобы беззащитную женщину обижали? И это милиция — защитник трудового народа...

— В чем дело? — скрывая острое желание осадить эту тарахтушку, спросил Ковалев.

Поправив платок, женщина плаксиво начала рассказывать:

— Ни за что. ни про что участковый вчера при свидетелях забрал бутыль с самогонкой, протокол составил да еще пригрозил штрафом. С каких достатков я платить буду, и за что такое наказание?

— Товарищ начальник, — вмешался дежурный, — ее уже предупреждали, чтобы бросила свое занятие. А ей хоть бы хны...

— Правильно поступил участковый. И штраф придется платить. Хлеб на самогонку переводить никому не позволим, — отрезал Ковалев. — А еще раз уличим — в суд передадим дело. Вот так.

Бабенка сникла, укутавшись в платок, шмыгнула в дверь. Отпустив дежурного, Ковалев достал из сейфа бумаги, занялся ими. На «канцелярию», как называл он различные служебные бумаги, запросы, на их исполнение времени у Николая Ивановича вечно не хватало. И потому только сейчас, когда выдался спокойный денек, можно было прочесть их, не торопясь, обмозговать. Ох, эти бумаги! Накапливаются быстро, и сколько ж они времени требуют...

Углубившись в «канцелярию», Николай Иванович не заметил, как просидел до полудня. Напомнила жена Анна Ефимовна вместе с шестилетним сыном.

— Вот где ты, пропащий? — проговорила она с мягким укором. — Люди добрые уже пообедали, а он еще в рот ничего с утра не брал.

— Папка, пойдем, — потянул отца Толик. — Пойдем!

— Сдаюсь! — засмеялся Николай Иванович, подчиняясь...

Они еще садились за обеденный стол, как скрипнула дверь и в комнату вошел Сергей Мидцев — помощник Ковалева по оперативно-розыскной работе.

— Хлеб да соль! — проговорил он, снимая шапку.

— Садись к столу, — пригласила Анна Ефимовна.

— Сыт во как, — Сергей для убедительности провел рукой по горлу. — Вы обедайте, а я пока покурю на кухне.

Николай Иванович понимал, что Сергей зашел к нему неспроста — видно, случилось что-то непредвиденное. Он вяло отхлебнул несколько ложек щей и отодвинул от себя тарелку.

— Понимаешь, дело какое, — зашептал на улице Сергей, оживленно блестя глазами. — Банда объявилась. Один верный человек мне сообщил. Нужно брать, а то они, сволочи, подкрепление с хуторов поджидают, опять заваруху хотят поднять.

— А не врет твой верный человек?

— Нет, ручаюсь за него. Я уже и в ГПУ об этом доложил. Приказали ночью выехать на операцию.

— Раз такое дело — поехали, — согласился Ковалев.

— Николай Иванович, — в голосе Сергея послышались умоляющие нотки. — Разреши, я вместо тебя операцию возглавлю?

— Это почему же? — удивился Ковалев.

— Ты женатый человек, ребенка имеешь. Неровен час... Ну сам понимаешь, поберечься нужно...

— Нет, Сережа, — ласково, но твердо заметил Ковалев. — Операцию возглавлю сам. В этих делах я стреляный воробей. А ты побудешь тут за меня. Тоже дел хватит.

За эти три месяца Ковалев привязался к своему помощнику. Сергей был смелым парнем, умел толково решать вопросы. Недаром же он за год (пришел в милицию по комсомольскому набору) вырос от агента уголовного розыска до заместителя начальника отделения.

— Николай Иванович, — обиженно сказал Сергей, — может, раздумаешь? В крайнем случае, хоть тут не оставляй...

— Разжалобить стараешься? Ну ладно, с собой возьму, но смотри, номер какой-нибудь не выброси.

— Спасибо! — вспыхнул Сергей. — Как прикажете, все сделаю. Вот увидите.

Оба умолкли. Сергею было радостно оттого, что вот он, наконец, дорвался до настоящего дела — не то, что ловить заурядных жуликов, разбираться с делами о самогоноварении или бродяжничестве.

На десять лет был старше Ковалев своего помощника. Но сколько пришлось за эти годы хлебнуть всякого лиха — другому за всю жизнь и малой толики такого не достанется.

Девяти лет остался Николай вместе с тремя младшими братьями без родителей. Жили у деда, а когда вскорости и его не стало, пошли по миру. За кусок хлеба, миску щей гнул спину на богачей с утра до ночи. В семнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, приписав себе для солидности пару лет.

И закрутил парня вихрь революции. На фронт, правда, не попал, кадетов не бил. Направили в батальон ВЧК на внутренний фронт — порядок охранять. Но этот фронт мало чем отличался от передовой. Редкая ночь обходилась без тревог, выстрелов, настоящих боев.

И даже в двадцать первом, когда закончилась гражданская, для Ковалева и его товарищей война продолжалась. В первых числах января батальон срочно подняли по тревоге. Вместе с курсантами пехотных курсов, расквартированных в Царицыне, посадили на бронелетучку. Застучали колеса, отмеривая версты в морозной мгле. Ехали бойцы усмирять новоявленную контру. В Михайловке поднял восстание караульный батальон под командованием офицера Вакулина.

На рассвете бронелетучка запыхтела у железнодорожного моста, перекинувшегося через замерзшую Медведицу.

Бойцы рассыпались в цепь, ринулись в атаку по глубокому снегу. А бронелетучка открыла огонь из орудий по станции Себряково. Мятежники не выдержали яростного удара и отступили.

Но еще не одну неделю гонялись за этими отщепенцами красноармейцы, чекисты и милиционеры, пока удалось полностью подавить мятеж, пока в селах, и хуторах северных и заволжских уездов для жителей не наступил покой. Немало бойцов полегло в боях и стычках с бандитами...

Трудный, очень трудный выдался двадцать первый год в Поволжье. Едва покончили с Вакулиным, как по весне объявились в заволжских степях новые атаманы, «идейно не согласные с Советской властью» братья Еркины, собравшие вокруг себя отродье всех оттенков и мастей.

Неделями бойцы-чекисты не слезали с коней. Длинные переходы чередовались с кровопролитными стычками.

Однажды на исходе апреля, когда хуторяне повсеместно праздновали пасху, батальон чекистов, еще не остывший от боя, вступил в Луговую Пролейку.

Ковалев, намаявшийся за день, ввел коня во двор, передал повод хозяйке и уснул под навесом мертвым сном.

Проснулся он оттого, что кто-то энергично тряс его за плечо.

— Да проснись же, касатик! — говорила хозяйка со слезами на глазах. — Аль не слышишь, как стреляют? Бандиты наступают!

Сон как рукой сняло. Ковалев подбежал к коню.

— Подожди, голубок, — остановила его хозяйка. — Пойду выгляну за ворота. Не дай бог, нарвешься на бандитов.

Она вышла на улицу и, убедившись, что никого нет, махнула рукой. Ковалев дал коню шпоры. Налево, в переулке, цепью залегли спешенные кавалеристы. Ковалев тоже спрыгнул с коня, щелкнул затвором.

— Слушай мою команду! — раздался звонкий голос взводного Кости Сиволобова. — По коням, приготовиться к атаке!

Бойцы радостно загомонили, приветствуя командира. Костя, потрясая клинком, скомандовал:

— Шашки вон! За мной в атаку, марш!

Дрогнули нападавшие, не рассчитывавшие на такой крутой поворот дела, повернули вспять. Надеялись бандиты вырубить уставший батальон, но мало кто из них в том стремительном бою сам унес ноги...

И в милиции, куда после демобилизации в конце двадцать первого года поступил Ковалев, тоже приходилось бывать в разных переделках. Позднее, уже в двадцать девятом, после окончания Новочеркасской школы милиции, Ковалев получил направление в Нижний Чир, оттуда в Котельниково.

...Остаток дня провели в хлопотах по подготовке к предстоящей операции. Дело предстояло нешуточное. В одной из глухих балок объявились бандиты, претендовавшие на роль главарей. Ночью они ожидали своих единомышленников из окрестных станиц. Нужно было немедленно захватить главарей и не дать полыхнуть новому кровопролитному пожару.

К участию в операции отобрали самых надежных, самых смелых. Ковалев приказал всем одеться под казаков, из оружия взять только наганы и пистолеты, запастись веревками, в разговоре употреблять слова и выражения, бытующие в обиходе местных жителей.

Сергей Мидцев первым выполнил приказ Ковалева, но щеголял в казачьей фуражке, из-под которой выглядывал русый чуб.

— Ты эту комедию брось, — нахмурился Ковалев. — Не лето ведь. Позавчера метель кружила. А ты к бандитам на жительство и в таком наряде.

— А ведь и верно, — согласился Сергей и убежал за шапкой.

План согласовали с работниками ГПУ, получили «добро». Как только стемнело, со двора отделения милиции выехали две подводы.

За городом, казалось, темь стояла еще гуще, непрогляднее. Опустился сыроватый туман, и буквально в двух шагах не видно было ни зги. «Недаром, значит, нога с утра ломила», — подумал Ковалев. В восемнадцатом ранило его в ногу, лечился на ходу. От такого лечения и ноет рана.

Ехали долго, молча. Приказано было даже не курить. Раздавался лишь скрип подвод, да изредка испуганно прядали ушами лошади — поблизости, очевидно, бродили волки. Наконец, подводы остановились у какой-то балки.

— Приехали, — шепнул Мидцеву его знакомый, знавший о расположении бандитов. Ковалев спрыгнул с подводы, осмотрелся. По-прежнему ничего не было видно. «Ну и место, — подумал он, — пострелять всех нас запросто могут».

— Брать надо живьем! — еще раз шепотом напомнил Ковалев. — Стрелять лишь в исключительном случае. Начинать, как только в разговоре я вроде случайно скажу слово «взять».

Проводник пошел вперед, за ним, держа оружие наготове, двинулись работники милиции. Спускались в балку медленно — тропинку не видно было в темноте, она ускользала из-под ног.

— Стой, кто идет! — неожиданно откуда-то сбоку раздался голос.

Все насторожились, приготовили оружие. Проводник в ответ дважды свистнул. Подошли поближе. Наконец, в темноте удалось разглядеть две землянки, возле них стояли вооруженные люди, один из них держал ручной пулемет. Проводник подошел к пулеметчику, что-то шепнул.

— Станичники! — в голосе того послышалась радость. — С прибытием!

И пошли тут рукопожатия, хлопки по плечам, по спине...

— Айда в курень, братцы! — радушно, будто и в самом деле в хату, пригласили хозяева.

В землянке чадила плошка, дух перехватывало от спертого воздуха.

— Фу! — поморщился Ковалев. — Чисто кабаны живут. Продыхнуть нечем. Из этакого куреня краше на баз, ажник голову заломило.

— Привыкайте к нашему раю, — откликнулся чей-то голос, но остальные предложение приняли, и все высыпали наверх.

Крутили самокрутки, чесали языки. Каждый милиционер намечал, кого он будет брать, и незаметно становился поближе.

Ковалев, сам исконный казак, завел длинную байку, награждаемый дружным хохотом хозяев и пришедших.

— Станичники, а самогонки с собой не захватили? — спросил пулеметчик, бывший тут за главного. — Такое дело не грех окропить.

— С собой нет, а вот тут недалече, в хуторе, казенной водки навалом в потребиловке, — произнес Ковалев, — можем взять...

Сигнал был понят мгновенно, и началась свалка. Милиционеры сбивали бандитов с ног, вязали. Ковалев выбрал заранее себе главаря, высокого, худого, но, видать, крепкого казака. Неожиданно схватил противника поперек туловища, приподнял с натугой и шмякнул на землю.

— Ты чего, бугай, удумал? — взревел тот. — Будя замашки выказывать, не на игрищах... — Но тут сообразил, что не игрищами пахнет, и начал яростно отбиваться ногами.

Ковалев никак не мог к нему подступиться — и в этот момент опять заныла нога. Он рванул из кармана наган и рукояткой огрел бандита по голове. Тот сразу стих.

Связали всех семерых, покидали на телеги. Одни притихли, другие матерились, угрожали. Милиционеры собрали захваченное оружие, подожгли землянки.

На рассвете телеги въехали в Котельниково. Так закончила существование последняя бандитская шайка на территории района...

Немало лет прошло с тех пор. Не раз получал Ковалев новые назначения. И всюду он, коммунист, с честью справлялся с заданиями. Об этом в личном деле лучше всего свидетельствует еще одна Почетная грамота:

«Нижне-Волжский краевой исполнительный комитет Советов рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов в день XV годовщины рабоче-крестьянской милиции отмечает Вашу энергичную деятельность и преданность делу пролетарской революции... и от лица трудящихся края награждает Вас настоящей грамотой и револьвером системы Коровина».

Нет, не выпустил из рук оружие Николай Иванович Ковалев, зорко охранял интересы народа до последнего дня работы в органах охраны общественного порядка. Последние годы Ковалев на пенсии. А эстафету старшего поколения милиционеров он передал своему сыну Анатолию.

В. СЕРДЮКОВ ПЕСНЯ В СУМЕРКАХ

1

Лошади шли споро. Повозку нещадно трясло на ухабах, скрипели давно не смазанные колеса. Возница, в драном картузе, кряжистый, с лопатообразной поседевшей бородой, причмокивал толстыми губами, посматривая из-под густых бровей на небо.

— М-да... — протянул он. — Быть дождю...

Солнце клонилось к закату. С востока наплывала большая черная туча. Одним крылом она захватывала красный диск солнца, густая тень прикрыла повозку. Зачастил косой плотный дождь. Возница остановил лошадей, подобрал на обочине охапку соломы, бережно прикрыл лежавший в передке мешок и снова поехал, торопясь домой.

Драгоценный груз вез дед Кирилл, да что там груз: жизнь покоилась у его ног. Восемь ртов ждут его. Выглядывают, небось, пацаны теперь за околицу. Если примешивать в муку жмыха да отрубей, глядишь, хватит мешка на три-четыре недели.

Постепенно дождь стал стихать. Надвигалась темная беззвездная ночь. Лошади подбились. Старик то и дело давал им передохнуть.

Неожиданно со стороны густо заросшей терновником балки раздался лошадиный топот. Выросший словно из-под земли всадник схватил буланого под уздцы.

— Вытряхивайся, приехал! — почти у самого уха Хромова простуженно прохрипел второй всадник. — Ну-ну!

— Чаво? — оробел старик.

— Не «чавокай», а слазь!

— Сичас, сичас, — заторопился Хромов. — Кисет вот достану. Он гдей-то тут...

А сам лихорадочно нашаривал в соломе припасенный на всякий случай шкворень. «Хоть одного, а прихвачу с собой, — решил Хромов. — Живого все равно не пустят, бандюги...»

Но не успел старик приподняться, как что-то тяжелое обрушилось на голову. Обмякшее тело плюхнулось на размытую дождем дорогу...

Заскрипела повозка, зачавкали копытами удалявшиеся лошади.

2

Старший милиционер Николай Бирюков добрался до своей хатенки на рассвете, сбросил шинель и без сил свалился на топчан. Всю ночь рыскали по степи, прочесывали балки, перелески. Заморили лошадей, сами измучились, а грабители ускользнули.

— Охо-хо, — вздохнула Александра Григорьевна, стягивая со спящего сына сапоги. — Вот нашел работу... Измотался весь, издергался. С гражданской живой пришел, так тут изничтожат...

Она застирывала грязные полы шинели, когда звякнула щеколда. Дверь распахнулась, и в кухню вошел паренек в туго перепоясанной солдатской шинели.

— Здесь живет старший милиционер Бирюков? — звонко спросил он.

— Ну, здеся, — пробурчала Александра Григорьевна. — Неужто опять на коня? Не дадут человеку поспать...

— Угадала, мамаша. Буди скорее...

— Я здесь, Миша. Иду... — поправляя на ходу ремень, на котором болтался наган в старенькой кобуре, Николай вышел на крыльцо. В помятых, еще не просохших солдатских галифе, в такой же, будто изжеванной гимнастерке, босой, он казался совсем еще мальчишкой.

— Мама, — крикнул он, — сапоги, шинель давай!

— Так они ж мокрые.

— На мне просохнут. Я горячий, — весело крикнул он.

Рассветало. С Волги тянуло прохладой. Шлепая по непросохшим лужам, Бирюков направился к небольшому сараю, где стоял его Орлик.

Увидев хозяина, конь тихонько заржал, гулко застучал подковами по твердому земляному полу. Из сарая пахнуло теплом, конским потом, запахом чебреца и полыни. Бирюков положил в ясли охапку сена, погладил коня загрубевшей ладонью по лоснящейся шее и тяжело вздохнул. Потом резко повернулся, сердито хлопнул дверью сарая.

— Нет, лучше пешком пойду...

— Ты о чем это, Николай? — спросил посыльный.

— Коня, говорю, жалко. Пусть отдыхает. Ночью ему досталось по самые ноздри...

— Тебя же срочно начальник вызывает, — удивился посыльный милиционер и спрыгнул с коня. — Поезжай на моем, мне не к спеху...

— Вот это дело, — обрадовался Бирюков.

Он вошел в кабинет без стука. Перед начальником краевого оперативного отдела Акинтьевым лежали на столе винтовочные гильзы, пахнущие сгоревшим порохом, карта-десятиверстка, полкраюхи ржаного хлеба, стоял черный закопченный чайник. В комнате голубыми волнами плавал густой махорочный дым.

Акинтьев зевнул, устало расправил плечи, потом налил в большую кружку кипятку, густо заваренного смородиновыми листьями.

— Садись, Николай, и пей. Этот чай, знаешь, как сон разгоняет. Я вот почти двое суток не сплю, только чаем держусь.

Обжигая губы, Бирюков маленькими глотками прихлебывал коричневый отвар.

Акинтьев, не торопясь, достал кисет, свернул цигарку и заговорил:

— Под утро в больницу привезли с проломленным черепом Кирилла Хромова. Не знавал, случайно, такого?

— Не приходилось, Георгий Максимович, — тихо, как бы извиняясь, произнес Бирюков.

— Так вот, старик Хромов был красным партизаном. Одним из первых вступил в колхоз. Это я тебе говорю между прочим. — Хмуря густые брови, Акинтьев придвинул к себе две стреляные гильзы и, пытаясь поставить их одну на другую, сказал: — Два часа назад Хромов пришел в память и рассказал все, как было. На дворе осень. Бандиты торопятся запастись провиантом. Видишь, гильзы? Ребята нашли их в яру рядом с трупом пастуха. Колхозного быка увели...

Акинтьев поднялся, обошел вокруг стола и развернул перед Бирюковым карту.

— Смотри. Пастуха убили здесь, на Хромова напали вот где, а за сорок верст отсюда они ограбили магазин. В город боятся заходить, грабят больше в селах и на большаках.

Слушая начальника оперативного отдела, Бирюков никак не мог угадать, какая же ему отводится роль? Георгий Максимович сам уточнил:

— Тебе, Николай, предстоит особое задание. Видишь село Заплавное? По проселку верст тридцать от Волги. Я пришел к выводу: шайка базируется там. Почему? От Заплавного идут три дороги, в том числе одна на переправу, а значит, и в город. Выходит так, что из Заплавного легче ускользнуть, запасть...

Бирюков задумчиво посмотрел на Акинтьева. На немного и старше он, а обмозговал все, как следует.

— Ты чем опечалился? — неожиданно спросил Акинтьев. — Знаю, дорога не ближняя. Да и заданьице не из легких...

Георгий Максимович обогнул стол, подошел к Бирюкову сзади и положил руки ему на плечи.

— На тебя надеюсь. На берегу будет ждать лодка. В экстренных случаях через Волгу на ней переедешь. А лучше ходи на переправу.

— Понятно. А с Орликом как же?

— Орлика отправим своему человеку в хуторе Бурковском. Пароль на первый случай я тебе дам. А потом ты уж сам познакомишься с ним.

Акинтьев опять подошел к карте. С минуту внимательно смотрел на нее, потом задумчиво сказал:

— Не знаю. Так ли все это? Подтвердятся ли наши предположения? Но ясно одно. Заплавное тебе придется обследовать обстоятельно. Базары там людные. Только смотри, на Орлике не вздумай туда заскочить. Конь приметный, да и не для твоей новой роли. Быть тебе там кем-нибудь по торговой части. В общем... — и он махнул рукой, — не мне тебя учить. Обо всем сообщай лично мне!

— Есть, Георгий Максимович!

3

Над Заволжьем курился туман. Он заползал за воротник куртки, оседал на рыжеватый чуб, выбившийся из-под фуражки. Бирюков то и дело вытирал тыльной стороной ладони щеки, подбородок.

Уже второй час шагал он по дороге, осматриваясь по сторонам, запоминая местность: кто знает, может, и ночью придется ходить тут. В поношенной, но чистой и отутюженной куртке, черных брюках, заправленных в яловые сапоги, Бирюков смахивал не то на сынка бывшего купца, не то на мелкого нэпмана-лавочника.

Пока он добрался до села, туман рассеялся. По улицам тянулись повозки, запряженные волами, лошадьми, голосисто пели петухи, лаяли собаки. Было воскресенье — базарный день. И на площади уже шел оживленный торг.

Бирюков приценивался среди возов, толкался в толпе, балагурил с молодухами и в то же время настороженно прислушивался к разговорам: авось, кто-нибудь промолвится о подозрительных людях, о грабежах или воровстве.

Полдня протомился он на площади, заходил даже в церковь. И, сбившись с ног, заглянул в маленькую харчевню с подслеповатыми окнами и покосившимися дверьми. Там тоже шла бойкая праздничная торговля. Кто-то тянул заунывную песню, двое мужиков уже хватали друг друга за грудки, нарочито громко взвизгивала гулящая бабенка.

Отыскав свободное место, Бирюков небрежно отодвинул пустые стаканы, снял фуражку и, положив ее перед собой, заказал графинчик вина, суп, жареную рыбу. Он проголодался и с жадностью набросился на горячий суп.

За соседний столик уселись два крестьянина. Они были навеселе, но шумно потребовали еще водки. Один из них пьяно икнул и горестно сказал:

— И-и... Жизня наша полушки не стоит. Слыхал, Емельяныч, вчерась ночью Кирилла Хромова того...

— Что «того»?

— Кокнули, вот те и что!..

Бирюков отхлебнул вина и сделал вид, что усиленно закусывает рыбой.

— Живой он, гутарят. В больнице мается...

— Вона что! И скажи на милость, ведь видал я его, как он в город собирался тулупы продавать.

— Х-а-а-рошие тулупы у него были! За мешок муки жизни порешили, а?

Бирюков допил вино и тяжело склонился головой на стол. Емельяныч с трудом пододвинул стул к соседу и заплетающимся языком предупредил:

— Т-с-с. Могут услыхать...

— Паря нализался. Вишь, носом клюеть. Гутарят, што Сенька его укокошил... И на базаре Сеньку видали...

«Какой же это Сенька? Здешний или «нет?» — думал Бирюков, продолжая прислушиваться к разговору соседей. Но мужики занялись водкой, потом заговорили о дождях не ко времени, о ценах...

И снова Бирюков шатался по шумной площади, но без толку. Пора было идти в хутор Бурковский проведать Орлика, договориться о ночевках.

И вдруг где-то поблизости заиграла гармонь. Захлебываясь, она выводила знакомый мотив. До боли сжалось сердце Бирюкова, нахлынули воспоминания... Служба со старшим братом в красном конном полку, жестокие схватки в гражданскую войну.

Бирюков невольно повернул на звуки гармошки. Из-за угла выскочили два всадника на взмыленных лошадях.

— Берегись! — крикнул передний.

Бирюков отпрянул к плетню. Его обдало горячим дыханием лошади и бурой пылью. Когда он подошел к большому дому, веселье было в разгаре. В кругу под задорные возгласы лихо отплясывали парень и девушка, высокая, стройная, с толстой светлой косой.

— А ну умори его, Наталья! — кричали со всех сторон. — Умори лешака длинноногого!

Девушка действительно уморила парня, но Бирюкова это мало интересовало. И здесь он ничего не услышал. Уже затемно он понуро побрел восвояси. Чей-то шепот привлек его взимание. Под развесистым кленом в густой тени дома стояли парень с девушкой.

— Ну, мне пора. Папенька заругает. Не провожай, не надо...

И девушка торопливо зашагала по улице. Бирюков узнал плясунью Наталью, и озорная мысль мелькнула у него в голове. Он вдруг преградил ей дорогу.

— Не страшно одной-то, а, Наташа?

— А чего бояться-то? — бойко ответила девушка.

— А вдруг грабители!?

— У меня брать нечего. — Усмехнулась она и вдруг строго спросила: — А ты-то откуда взялся?

— Был на базаре, да вот припозднился, твоею пляской любовался. Из города я.

— А в городе что делаешь?

Бирюков осторожно ответил вопросом на вопрос:

— Московскую улицу знаешь?

— Никакую не знаю. Я в городе еще ни разу не была.

Бирюков облегченно засмеялся.

— Ну, как соберешься, загляни ко мне, я продавцом в магазине...

Они дошли до перекрестка.

— Мне пора, — просто сказала Наташа. — Приходи еще... Мы каждый вечер собираемся.

— Постараюсь...

«Одно знакомство состоялось», — теперь уже весело подумал Бирюков, соображая, как докладывать начальнику...

— На первый раз неплохо, — сказал Акинтьев, выслушав первое сообщение. — Значит, Сенька, два всадника подозрительных, ну и, как ее там, Наташа, что ли?

Бирюков кивнул.

— Ну что ж, продолжай в том же духе...

4

Осенний вечер опускался на село. В голубеющей вышине курлыкали журавли. Бирюков переложил в карман куртки наган и, не торопясь, пошел к тому дому, где вчера встретил Наташу. На скамейке и на бревнах несколько парней и девчат, переговариваясь, лузгали семечки.

— Вечер добрый, — поздоровался Бирюков.

— Здорово, коль не шутишь, — за всех ответил высокий вихрастый парень. — Зачастил ты к нам.

— По ушки втюрился в Наташку лавочник, — бойко выкрикнула одна из девчат. Все засмеялись. «Значит, уже рассказала, — мелькнуло у Бирюкова. — Это неплохо».

Вскоре пришел прихрамывающий гармонист лет тридцати. Был он молчалив, но играл лихо. С его приходом стало веселее. Девчата пели, плясали...

Наташа пришла на вечеринку позже всех. Кивнув Бирюкову, она подсела к гармонисту и попросила:

— Сыграй мою любимую.

Гармонист растянул меха. Наташа запела:

Неожиданно послышался цокот копыт. «Что это? — забеспокоился Бирюков. — Опять всадники? Неужели? А может, простое совпадение. Не спеши. Думай, думай, Николай».

С вечеринки он возвращался с Наташей.

— Опять мне одному ночью идти, — удрученно сказал Бирюков. — Признаться, побаиваюсь грабителей.

— Не золото, случайно, носишь с собой? — насмешливо спросила Наташа.

— Кто же его знает: у меня на лбу не написано, золото я несу или пустые карманы протираю.

— А ты не бойся!

— Оно-то, конечно... Но, говорят, есть тут такой Сенька. Его все боятся...

— Подумаешь, Сенька, — протянула Наташа.

Бирюков уловил в ее голосе настороженность и снова спросил:

— А ты не боишься, что придут ночью и ограбят вас. Кого позовешь на помощь?

— Мой папенька смелый, он ничего не боится.

— Даже Сеньки?

Но Наташа не ответила и обернулась на окна своего домика. Сквозь щели ставен пробивался свет.

— Никогда не видел грабителей, только в сказках читал про разбойников, — сказал Бирюков. — Так и кажется, заросшие щетиной, огромные, страшные...

Девушка хихикнула, потом заговорщически прошептала:

— Я тебе как-нибудь покажу... Только ни-ни, понял? Ну мне пора,Коля, — сказала девушка. — Папенька ругать будет.

Они простились. Бирюков пошел по улице, потом свернул в переулок, остановился, прислушался, тихонько обогнул несколько дворов и. стал наблюдать за Наташиным домом.

Стукнула щеколда, из домика, покачиваясь, вышли трое, пересекли двор, вывели из конюшни лошадей, выехали в раскрытые Наташей ворота и исчезли за поворотом улицы.

...Долго сидели начальник оперативного отдела и Бирюков. Он думал, что его похвалят.

— Ты вел себя, как мальчишка, — неожиданно резко проговорил Акинтьев. — Она может передать отцу все. И тогда — пиши пропало. Назвал Сеньку, хотел посмотреть его. Что это за вопросы?.. — Он помолчал и уже помягче сказал: — Будем надеяться, что она не догадалась...

...С тяжелым сердцем провожал на этот раз Акинтьев молодого оперативника.

— На, возьми. Может, пригодится, — протянул он милиционеру гранату. — И будь осторожен. Близко к дому не подходи...

Весь вечер Бирюков провел с Наташей. Она сплясала разок-другой, а потом неожиданно предложила:

— Пойдем за околицу. Там пруд, вербы...

Девушка на секунду прильнула к Бирюкову. Он поколебался, но смело пошел за ней...

5

Ночью в Заплавном был совершен дерзкий налет на магазин. Сторож, ходивший домой одеться потеплее, по возвращении увидел вместо окна зияющий проем. Он выстрелил из ружья. В ответ бухнули выстрелы с противоположной стороны улицы. Из магазина выскочили двое. Сторож выстрелил еще раз. Один из грабителей упал, остальные вскочили в седла.

Раненого доставили к Акинтьеву. Грабитель кривился от боли, хотя рана была пустяковая: дробинка попала в колено.

— Ничего я не знаю, — твердил он. — Шел по улице и вдруг — стрельба. Вот мне и попало.

Два часа длился безрезультатный допрос.

— В камеру его!

Приглаживая черную густую шевелюру, Георгий Максимович подошел к карте. «Запропастился Бирюков! Молодой, горячий. Еще девица эта... Такая любому голову вскружит... А может, выследили парня? Да, на свинец напороться просто...

Не вытерпел Акинтьев, послал нарочного на квартиру к Бирюкову. Безрезультатно.

Дежурный положил на стол несколько донесений. Акинтьев быстро просмотрел их. Сообщали те, кто уехал неделю назад на задание почти во все уголки области. У них все пока было благополучно. Тем сильнее росла тревога за Бирюкова.

Вдруг дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял улыбающийся Бирюков. Глаза у него ввалились, веки покраснели.

— Разрешите!

Начальник хмуро шагнул ему навстречу.

— Окрутила, видно, тебя девка. Забыл о задании? Садись и выкладывай. Иначе пойдешь под арест.

Бирюков опешил. Улыбку с лица как рукой сняло. Не такой встречи он ожидал.

— Зачем же так, Георгий Максимович, — обиженно сказал он и взял карандаш. — Смотрите, как все оборачивается. Вот домик Наташи, вот переулок, а здесь пруд, узкая плотина... Когда мы пошли с ней к пруду, она все время держалась в тени. Ночь-то лунная. Я заметил, что она вроде волнуется, вроде чего-то выжидает. Но виду не показываю. Про любовь на все лады долдоню. Уже вторые петухи пропели, когда она вдруг затянула свою любимую песню. Еще минут пять прошло, вижу, по плотине четверо на лошадях промчались и вот в этот переулок...

Бирюков ткнул карандашом в свой чертеж и выжидающе глянул на начальника.

— Так, так, проясняется дело, — оживился Акинтьев. — Значит, твоя Наташа...

— Гадюка она! Такой мировой песней бандитам сигнал подает!

— Змея она и есть змея, — философски заметил Георгий Максимович. — Важно твою роль при ней соблюсти.

— Во-во, — развел руками Бирюков и честно признался: — Никак не пойму, зачем я ей понадобился?

— А ты для нее фигура подходящая по всем статьям. Человек городской, при деле, в Заплавном ни с кем не якшаешься, бываешь только вечерами. Пойти к пруду или куда-то еще с местным парнем ей нельзя. В селе всех знают в лицо, могут ее отца в чем-то заподозрить. В самый раз ей с тобой любовь крутить...

Бирюков залился краской до ушей, промолвил смущенно:

— Ну да, вы скажете! И долго мне еще в прятки играть? Сапоги совсем разбил!

— Сапоги что! — усмехнулся Георгий Максимович. — Для такой любви мы тебе новые выдадим. Ходи, Коля, пользуйся молодостью...

6

Осень вступила в свои права. Похолодало, рано вечерело. Но Бирюков по-прежнему мерил версты по дороге в Заплавное, провожал с вечеринок Наташу, подолгу выстаивал с ней в укромных местах. От всей этой маяты, от усталости, недоедания, бессонных ночей он заметно осунулся. Впрочем, влюбленному эта бледность да темные круги под глазами были как нельзя больше к лицу.

Обстановка требовала быстрее покончить с шайкой, пока не ушла она в другое место. И он не раз пытался навести девушку на соответствующий разговор, но тщетно.

Однажды он заторопился, сослался, что озяб.

— Пойду, глянь, темень какая, — сказал он, как бы оправдываясь перед Наташей. — Сегодня опять о Сеньке говорили ребята.

— Сенька? — переспросила она. — Был Сенька да сплыл...

Бирюков обомлел. «Неужели скрылся? Сколько труда — и все прахом!»

— Куда ж это он вдруг девался? — с видимым спокойствием спросил Бирюков, хотя в груди у него все трепетало.

— А убили его. Тут у нас, в Заплавном...

— Неужто убили? Кто же осмелился? Да ты-то откуда знаешь?

Девушка замялась, а Бирюков прикусил язык. Опять дурацкий вопрос!

— От ребят слыхала, — ответила она словами Николая.

Итак, в камере сидит именно Сенька! За неделю он ни словом не обмолвился о своих дружках. Знать, мол, не знаю, Прохор я, из-под Ростова, приезжал в Сталинград прицениться насчет хлеба.

Теперь все ясно. Значит, действует все та же шайка. И пользуются они домом Наташи.

Когда на стол начальника краевого оперативного отдела легло донесение от Бирюкова: «Жду в условленном месте в 10—11 часов вечера. Сигнал — песня «Там, вдали, за рекой...». Остальное беру на себя. Н.», Акинтьев немедленно начал подготовку к операции. И перед вечером к волжской переправе выехали на лошадях восемь оперативников.

...Веселье было в разгаре. Несколько раз Наташу просили спеть, но она отнекивалась. «Неужели сегодня не появятся? — забеспокоился Бирюков. — Наши, должно быть, уже в балке, ждут».

Парни и девчата стали расходиться. И вдруг Наташа подошла к гармонисту и весело попросила его:

— Сыграй любимую на прощание.

Гармонист кивнул, Наташа запела как-то особенно звонко:

Бирюков, тихонько подпевая, взял девушку за локоть. Неожиданно он уловил конский топот. Услышала и Наташа. Она плотнее прижалась к Бирюкову, запела тише, словно про себя. Гармонист с силой сжал меха.

— На сегодня хватит. Устал я.

Бирюков с девушкой медленно прошли по селу, остановились у перекрестка.

— Уморилась я нынче, — сказала она. — Пойду домой.

— Слушай, Наташенька, — преградил ей дорогу Бирюков. — Если я вернусь в село, пустишь переночевать хотя бы в сарай?

— Дурной. Ты все боишься. Если вернешься, постучи тихонько щеколдой три раза подряд, я выйду. До завтра!

Через несколько минут Бирюков был уже среди оперативников, спешившихся в балке.

— Операцией руководишь ты, — передал ему один из них. — Головой отвечаешь. Взять их нужно живьем.

— Двое пойдут со мной, — сказал Бирюков. — Остальные окружат дом, станут у каждого окна. Их в доме четверо...

Сквозь щель в ставне Бирюков увидел тускло освещенный керосиновой лампой стол. Вокруг четверти водки сидело четверо. Старик — хозяин дома, как сытый кот, жмурился с лежанки печи. Закуску подавала Наташа, весело болтая с гостями. Бирюкову показалось, что к бородачу, сидевшему в красном углу, все относились с особой почтительностью. И когда тот что-то крикнул, все разом подняли стаканы, чокнулись, выпили. Бородач истово перекрестился.

Выждав еще некоторое время, пока опустела четверть, Бирюков поднялся на крыльцо. Скрипнула дверь. Наташа, видимо, вышла в чулан за чем-то.

Дзинь, дзинь, дзинь — трижды звякнула щеколда.

— Кого принесло? — шепнула у двери девушка.

— Это я, Николай, — жарко выдохнул Бирюков, нащупывая в карманах куртки оба нагана. — Выдь на минуту.

Девушка выглянула, не переступая порога. Бирюков обхватил ее за шею и, плотно зажав рот, вытащил на крыльцо. Двое оперативников подхватили ее. Бирюков прокрался через сенцы, рванул на себя дверь горницы.

— Сидеть, гады! — крикнул он и одним прыжком оказался у стола.

И сразу же брызнуло стекло сбитой бородачом лампы. В темноте грохнул выстрел, пуля угодила в стену, прошуршала глина. Бирюков дважды выстрелил в темноту. Загремели табуретки, опрокинулся стол, зазвенело разбитое окно.

— Не робь, хлопцы! — рявкнул бородач звериным басом. — Одному вязы скрутим!

Бирюков тотчас же выстрелил на голос. В ответ хлопнуло сразу два выстрела. В комнате, как у кузнечного горна, запахло гарью. И вдруг темноту прорезали лучи карманных фонарей, вбежали оперативники. Возле опрокинутого стола лежал навзничь дюжий мужик в широких шароварах с лампасами. Рядом, зажав плечо, корчился от боли бородач. На печке зверовато затаился старик.

— Где те двое? — спросил Бирюков, указывая на обломки стекла в оконной раме.

— Лежат, как миленькие, в повозке...

...Из Заплавного выезжали на зорьке. На передней повозке сидели бородач и два его подручных, на второй покачивалось тело убитого. Наташа, дико озираясь, примостилась спереди рядом с отцом.

Бирюков ехал на своем Орлике. Он снял фуражку и, стряхивая известь, увидел чуть выше козырька рваную дырку. Пройдись пуля сантиметром ниже и... Но об этом не хотелось думать. Задание выполнено, операция удалась. А что фуражка!

Он легонько прижал стременами бока Орлика. Поравнялся с повозкой, поехали рядом.

— Обвел ты меня, лавочник, — проговорила Наташа.

— Цыц, стерва! Через тебя попали! — прошипел старик. — Нашла с кем снюхаться! Нехай молит господа бога, что у меня был только один патрон. Лежать ему вот тут рядышком.

— Не дал бог жабе хвоста... — усмехнулся Бирюков. — А то б она вою траву вытоптала...

— Недолго и тебе гулять, сосунок, — процедил бородач и ткнул пальцем в небо. — Жду тебя вскорости там.

— Не надейся, гад, гуляй там один. А Советская власть прочная, на веки веков.

Когда выезжали из села, у крайней хатенки стояли два мужика. Один из них глянул на бородача и ахнул:

— Никак Царь ночи попался. Ай да хлопцы!

Бирюков от неожиданности дернул поводья, и Орлик вынес его на пригорок. Обернувшись, старший милиционер с особым чувством глянул на звероватого бородача. Неужели так повезло! Ведь с самого двадцать пятого года угрозыски всего Поволжья охотились за этим кровавым бандитом. Видимо, так оно и есть, сколько веревочке ни виться...

* * *

За несколько дней до смерти Николая Васильевича Бирюкова я вновь побывал у него. Мы долго беседовали. Комиссар милиции в отставке рассказывал о далеких временах своей боевой молодости. Я еще раз перелистывал страницы воспоминаний бывшего начальника управления милиции Н. В. Бирюкова, опубликованные в книге «Битва за Волгу».

Ставя книгу на ее почетное место, я вдруг увидел в книжном шкафу небольшой красивый ящичек. Николай Васильевич, чуть приметно улыбаясь, показал свои награды: орден Ленина, два ордена боевого Красного Знамени, два ордена Отечественной войны I и II степеней, орден Красной Звезды и несколько медалей.

А под этими наградами в ящичке лежали пионерские галстуки.

— Откуда у вас столько? — изумился я.

Задумчиво перебирая алый шелк, Николай Васильевич весело сказал:

— Здесь их больше сорока. Столько раз принимали меня в почетные пионеры в школах нашего города...

ЕФИМ ГРИНИН В СТАРОЙ ОТРАДЕ

Резиденция инспектора

К открытию магазина старуха Тарабрина всегда поспевала первой. Она бросала на крыльцо обшитый пестрыми лоскутами зимбиль и усаживалась на него черным истуканом. А уж вокруг нее собиралась очередь. И на крыльце рассядутся отрадненские хозяйки, и на бидонах для керосина, и на ногах топчутся. Шли за хлебом, за селедкой, за мылом, промтоварами.

В голодном 1933 году за любой малостью выстаивали днями. Пока высокий жиловатый завмаг Яков Михайлович Шевченко заскрипит железными створками, женщины успевали обмусолить все поселковые новости и сплетни.

И в это утро бабка Тарабрина, грузно припадая на клюку, чуть свет доковыляла до засохшей сгорбленной ветлы и вознамерилась пересечь улицу к излюбленному крылечку, но случайно подняла глаза повыше и обмерла.

Каменный особнячок с лабазом внизу и купеческими покоями над ним еще во времена нэпа был приспособлен под кооперативную торговую точку, о чем сообщала громыхавшая на ветру облезлая вывеска: «Магазин Отрадненского сельпо Ерманского райпотребсоюза». Окна же второго этажа были непроницаемо серыми от многолетней пыли и дождевых потеков. Должно быть, завмага вполне устраивала полутьма на складе.

А тут будто сгинули невесть куда мрачные бельмастые оконницы, а на их месте в жарком свете зари заискрились стекла, и вроде даже окна стали повыше да пошире.

А ниже еще одно диво. Над обшарпанной вывеской потребкооперации, как раз посередке, пламенела алыми буквами на черном фоне новая вывеска:

«4-й участок

6-го отделения милиции

Участковый инспектор В. С. Луценко.

Прием граждан ежедневно

с 16 до 18 часов».

Полуграмотная бабка, подслеповато моргая, так и не осилила прочесть все по складам. Но подле старухи уже грудились и читали вслух несколько женщин, a потом набежали мальчишки и, приплясывая неизвестно с какой радости, тоже читали. Так и толпился народ у вербы, обговаривая животрепещущую новость.

А когда распахнулись двери, народ повалил к магазину. Но внезапно говор стих, женщины приостановились, опасливо повернули головы налево.

Прямо на толпу вразвалочку двигался низенький, но плотный парень лет двадцати с гармошкой-двухрядкой. К уголку брезгливо выпяченной губы прилипла папироска, и вообще его смуглое цыгановатое лицо было исполнено презрения ко всему окружающему. Черная каракулевая кубаночка с кожаным верхом лихо сдвинулась набекрень, черные брюки щегольски, с напуском заправлены в поскрипывающие хромовые сапожки.

Это был Павел Пантелеев, по прозвищу Сараенок, — гроза Старой Отрады. Поравнявшись с толпой, он рванул меха и с надрывом заиграл «Мурку».

— Тьфу, ирод! — негодующе сплюнула бабка Тарабрина. — Люди на работу, а энта шпана спозаранку на игрища...

Гармошка сердито взвизгнула и смолкла. Сараенок склонил голову набок и нагло сощурился на старуху, словно впервые увидел ее.

— Цыц, старая ведьма! — дерзко улыбаясь, прикрикнул он. — Не сдохла, когда щупали тебя? Ну и помалкивай...

От унизительного намека старая женщина задохнулась, побагровев, и злобно замахнулась клюкой. Но Сараенок не отшатнулся, а медленно, лениво нагнулся, поправил голенища сапожек, так же лениво поднялся и шагнул дальше. И тут взгляд его упал на новую вывеску.

— Хо! Фокус-покус! Васька резиденцией обзавелся! — сказал он с вызовом, обращенным к настороженной толпе. — Повыше забрался, на второй этаж, боится, как бы шею не накостыляли... — Напружинившись, он снова рванул меха и загорланил на всю улицу: — Ты-ы зашу-у-у-хари-и-ла-а всю-ю нашу-у-у ма-алину-у...

Провожая его возмущенными возгласами, женщины разбирались на крыльце в очередь:

— Погибели нет на бандита! — со вздохом произнесла краснощекая толстуха молочница, пропуская в магазин бабку Тарабрину. — Парней баламутит, девчатам от него проходу нет. Хоть бы унял его, что ли, новый инспектор!

— Уймешь такого! — хмыкнул кто-то.

— А я что слыхала, бабоньки! — воскликнула тощая, как жердь, и вечно растрепанная жена счетовода колхоза имени Ворошилова. — Вроде Бударина нынче ночью ограбили... Всю получку, как есть, забрали, а самому голову прошибли...

— Ивана Спиридоныча? Быть не может! — вмешался в разговор завмаг, выйдя из-за прилавка. — Да в нем росту поболе двух метров. И здоров он, как бугай. Ни за что не поверю...

— И чего милиция смотрит?! — кипятилась симпатичная портниха Клавдия. — Каждый день драка, финки эти проклятущие, вечером выглянуть боязно. Страма сказать, самого инспектора Акимова избили. Новый безусый ходит сколько месяцев, а толку чуть. Одна радость — вывеску себе повесил... Прием, вишь, установил. Сроду в Отраде такого не было...

В магазине еще долго кипели страсти. Одни поругивали участкового за медлительность, другие доказывали, что он уже кое-кого усмирил.

А сам инспектор Луценко в это время дописывал наверху, в своей первой «резиденции», протокол допроса потерпевшего.

— Ты уж, Василий Самсонавич, постарайся, Христом-богом прошу, — говорил, морщась от боли в забинтованной голове, грузчик Бударин, и было странно слышать слезливые нотки в голосе мужчины столь богатырского роста. — Жинка в голос воет. Ни полушки в доме, и на работу невмочь, черепок когда еще зарастет. Я б эту гниду Сараенка теперь своими руками придушил, да в тюрьму из-за него неохота.

Старший милиционер Лаптев отвернулся от окна, хмуро промолвил:

— Слыхали гармошку? Гуляет Сараенок, к Надьке Фельдшеровой прямует...

— Сегодня отгуляется, — тихо сказал Луценко. — Все дочиста припомним ему: и бабку Тарабрину, и все прочие художества, — и он подвинул потерпевшему протокол. — Прочтите и подпишите...

Пока Бударин, кряхтя от бессильного своего возмущения, читал и подписывал протокол, инспектор, потирая воспаленные веки, вновь и вновь оглядывал комнату. Всю ночь они с Лаптевым и Овчинниковым скребли загаженный пол, мыли и протирали окна. Хоть и устали, а хорошо. Не стыдно теперь принимать людей. Еще бы табуреточками разжиться — и совсем ладно станет.

Дремота властно наваливалась на него. Он встал и тоже подошел к окну, глянул на пыльную, с утра раскаленную улицу, на унылую рябь серо-замшелых тесовых крыш и тяжко вздохнул. Эх, Отрада, Отрада! Вздумалось какому-то шутнику окрестить этот выселок для бывших каторжников таким славным именем! Море воды утекло с той поры, а по-прежнему, будто в насмешку, звучит это слово «Отрада».

Хороша отрада, нечего сказать! Вроде бы уже город. В 6-м отделении милиции на стенке запылилась выписка из постановления ВЦИК от 10 июля 1931 года о включении в городскую черту Сталинграда поселков Бекетовка и Старая Отрада. Ну про Бекетовку ничего не скажешь: все же заводы, железная дорога. С тридцатого года, как первую очередь Сталгрэса пустили, фонари на улицах появились.

А уж в этой Отраде так все и живут, как в селе. Зайдешь на любое подворье, скотины полно, птицы какой хошь, вплоть до индюков, лошадей пара, а то и больше. И не придерешься: хоть кто-нибудь из семьи числится членом колхоза имени Ворошилова. Кустарей-частников развелось на каждом углу.

Самогон будто бы и не гонят, а бражку хмельную через дом варят. И ни дня, ни ночи спокойных. То квартиру обшарят, то разденут догола, то корову со двора сведут. Свои по ночам пробираются с опаской, а уж чужому затемно лучше не показываться.

Василий Самсонович, густо краснея, вспомнил вдруг, как ходил к начальству с рапортом об увольнении. Было это на вторую неделю после его назначения в Старую Отраду. За несколько дней он буквально из сил выбился, с лица спал. Каждый вечер в поселке вспыхивало множество драк, и редко-редко без поножовщины. А стоило появиться инспектору, как вся эта отрадненская шпана прекращала междоусобицу и грозной гурьбой двигалась на участкового. Иной раз молча, другой раз с похабными прибауточками. А не то ехидно справлялись, срослись ли ребра у инспектора Акимова.

Понимал Василий Самсонович, что одному с такой вольницей не сладить. Попытался было осодмильцев себе подобрать. Да куда там! Вроде бы и к надежным людям приходил, но отмахивались и руками и ногами. Кое-кто и не прочь бы помериться силами с хулиганьем, так жены сразу в крик, как бы не поубивали кормильцев... До отчаяния дошел инспектор, и в горькую минуту накатал рапорт.

Начальник 6-го отделения милиции Иван Иванович Топилин, иловлинский казак, высокий красивый блондин, встретил Луценко, как всегда, приветливо. Взял рапорт, прочел и вдруг окинул молодого участкового каким-то холодным отчужденным взглядом. Под этим взглядом Василий Самсонович невольно вытянулся, обдернув гимнастерку. Щеки у него сразу запылали, под ложечкой засосало нехорошо. «Сейчас скажет — сдрейфил! — сгорая со стыда, подумал он и на минуту пожалел, что принес рапорт. Но тут же вспомнил свой огромный участок, окутанный по ночам могильной тьмой, живо представил себе ухмыляющиеся наглые рожи Сараенка и его дружков. — А, пускай что хочет говорит! Не буду там служить — и точка!»

Но Иван Иванович сразу ничего не сказал, повертел в руках щербатое пресс-папье, откинулся на спинку стула, посмотрел в окно. Потом опять придвинулся к столу и сказал голосом скучным, обыденным, как о чем-то давно решенном:

— Считай, товарищ Луценко, что рапорта твоего я не видел, — и протянул бумагу. — Возьми да порви сам, чтоб потом стыдно не было...

— Темень там, товарищ начальник... — не нашел лучшего оправдания Луценко и снова запнулся.

— Потерпи! Вторую очередь Сталгрэса отгрохают, глядишь — и Отраду твою осветят. Ежели помощь нужна, скажи Дзодиеву — я велел посодействовать...

Да, немало было уже сделано за эти месяцы. Верно, старший оперуполномоченный Дзодиев крепко помог молодому инспектору. А еще больше поддержал Луценко председатель колхоза имени Ворошилова Иван Федорович Иванов. Бывший красногвардеец, уральский рабочий, присланный сюда в числе первых двадцатипятитысячников, он никак не мог смириться с буйными нравами коренных обитателей Старой Отрады. Новый инспектор пришелся ему по сердцу. Иван Федорович прежде всего поселил Луценко у члена поселкового Совета Лаптева. Выхлопотал у райпотребсоюза служебное помещение для инспектора.

Ему-то единственному открылся Луценко, как горел со стыда у начальника. Иван Федорович усмехнулся, качая головой. Лукавые искорки блеснули в глазах под пушистыми седыми бровями.

— Добрый у тебя начальник, коли вернул рапорт, — сказал он, заметно окая. — Я бы, однако, не вернул. Не стоишь ты того. Коли б ты просто забоялся, это хоть и зазорно для парня, однако куда ни шло. Я гляжу, политически ты плохо подкован. Ведь ты кто есть? Частник какой или милиционер? А коли ты милиционер — страж Советской власти, так пусть всякая недобитая сволочь тебя боится, а не ты ее. На то тебе поддержка наша и обеспечена. Надо что — иди ко мне, иди в поссовет, в райком партии. Подскажут, помогут... На первый случай я тебе чем подсоблю. Бери в помощники Лаптева Ивана Ивановича. Из него милиционер выйдет что надо. И еще у меня на примете есть для тебя помощники...

Так оно все и вышло. Были теперь у инспектора и доверенные лица, и группа осодмильцев, и два старших милиционера — Лаптев и Овчинников. Отрабатывая методически улицу за улицей по поддержанию паспортного режима, Василий Самсонович довольно быстро выявил наиболее опасных лиц. Кое-кого сумел удалить из поселка.

Но обстановка по-прежнему оставалась напряженной. Где-то поблизости скрывался бежавший из заключения бандит Лешка Кучак, осужденный за убийство девушки Архиповой. Шайка Сараенка была связана с ним и, возможно, даже укрывала, иначе не стал бы Кучак грозить страшной карой любому, кто посягнет на его кореша.

И вот пришел час, когда можно, наконец, разрубить этот узелок. Стоя у окна, Василий Самсонович еще и еще продумывал, как лучше взять Сараенка, чтобы добыть улики вчерашнего ограбления. Зажиточную усадьбу старого Пантелеева на Советской улице инспектор изучил до мелочей, знал даже клички всех его трех коров. Как ни верти, а выходило, что лучше всего брать бандита дома. Стало быть, надо только проследить, когда Сараенок вернется от Надьки, и тогда...

За домом Фельдшеровой наблюдение вел Лаптев. С полуночи Луценко устроился в засаде на чердаке соседнего с Пантелеевым дома Говоровых. Часы тянулись томительно медленно.

Сараенок заявился домой уже под утро. При аресте он не сопротивлялся, напротив, нагло ухмылялся. Но когда инспектор нашел свинчатку, а потом извлек из комода бударинский гаманок с новенькими пятерками, Сараенок побледнел и процедил сквозь зубы:

— Ну, Васька, попомнишь у меня...

— Шагай вперед! Дочиста кончились твои угрозы! — сам удивляясь своему спокойствию, сказал Луценко.

Еще час назад он ненавидел Сараенка лютой ненавистью. И не только потому, что не мог простить этому бандиту свою собственную слабость. Василий Самсонович очень любил детей. На улицах Отрады он пристально разглядывал лица подростков, тревожась, беспокоясь об их судьбе. Ведь один негодяй вроде Сараенка способен втянуть в преступную жизнь десятки хороших, но таких еще несмышленых пацанов.

А сейчас словно перегорела эта ненависть в душе инспектора. Только одного хотелось ему: вся Отрада должна видеть, что пришел конец бандитским штучкам.

Никакого транспорта у Луценко под рукой не было. А и был бы, все равно не поехал бы инспектор с арестованным. Шагал он с наганом в руке позади Сараенка через всю Старую Ограду. И два синих кубика, совсем недавно сменивших треугольники на петлицах инспектора, как-то особо весело светились на солнце. Было это для жителей весьма и весьма наглядно, получше всяких душеспасительных бесед. А кто не сумел лично полюбоваться редким зрелищем, тому — Луценко не сомневался — передадут со всеми подробностями.

Конец Сараенка

Такой квадратной спины не было, пожалуй, больше ни у кого в Старой Отраде. Луценко невольно приостановился в воротах. Нет, неспроста явился сюда старый Пантелеев. Интересно, давно он приступки считает? На самом солнцепеке стоит, с непокрытой головой, ну прямо богомолец перед монастырской оградой. Небось, сыновьи грехи надеется замолить, кулацкая душа...

Инспектор поправил фуражку, согнал под ремнем складки с гимнастерки и, хотя ноги гудели от усталости, печатным шагом прошел через двор, поднялся, не оглядываясь, по деревянной лестнице в свою резиденцию.

Он был уверен, что лестница сейчас же заскрипит под грузными шагами. И потому мгновенно вытащил из стола папку с бумагами, подпер голову ладонями и углубился в изучение очередной жалобы на завмага Шевченко. Но прошло пять, десять, двадцать минут, а знойную тишину нарушало лишь назойливое жужжание шмеля где-то за дверью.

Обостренное любопытство заставило молодого инспектора осторожно выглянуть в окно. Старый Пантелеев угрюмо и неподвижно стоял на прежнем месте, вперившись взглядом в нижние ступеньки. Крупные, как слезы, капли пота градом катились с крутого лба на дубленые складки щек. Коренастый, в кремовой, вышитой на груди косоворотке, подпоясанный цветным шнурком, он казался каменной глыбой.

Но было все-таки в фигуре Пантелеева, в его позе просителя что-то жалкое, приниженное. Словом, если хотел старик разжалобить инспектора, то наполовину добился своего. Василий Самсонович неожиданно почувствовал, как защемило вдруг в груди. Это было совсем ни к чему.

Стараясь подавить непрошеное чувство, он усмехнулся и, словно убеждая самого себя, произнес вслух:

— На жалость напирает, куркуль. На выдержку задумал взять! Ну-ну, давай, кто кого...

Василий Самсонович не понимал психологии Пантелеева, и это злило, как все непонятное. Хозяйство у старика было самым крепким во всей Отраде. И при таком богатстве сын — грабитель! Неужто старик жалел Сараенку деньги? А может, наоборот: сам пользовался награбленным?

Чертыхнувшись, инспектор снова сел за стол, повернул мысли в другом направлении. Настроение у него было неважное. И он знал причину. Неделю назад Ивана Ивановича Топилина перевели с повышением в другую область. А новый начальник 6-го отделения Мирон Петрович Василенко воспринял арест Сараенка до обидного равнодушно. Даже не спросил ничего. Выслушал, молча поглядел протоколы, молча же отпустил. Впрочем, откуда ему знать, что означает этот факт для инспектора 4-го участка? Воюет Луценко с преступностью, стало быть, служит человек добросовестно. И ладно. А переживания что? Переживания — дело сугубо личное...

Да, Топилин был другого склада. И опять вспомнилось Луценко, как приехал три года назад в Сталинград с Харьковщины, из родного колхоза «13 лет РККА», как толкался недели три без работы, как устроился, наконец, на строительство Сталгрэса на гравиемойку. Мастер приметил старательность паренька, помог перейти учеником арматурщика. Это сулило уважаемую профессию.

Как-то после рабочего собрания председатель профсоюза Фомин оставил дюжину парней и стал агитировать их вступить в осодмил. Согласились не все. Луценко поднял руку без колебаний. Вечером добровольцы явились в 13-й деревянный дом Сталгрэса, заполнили анкеты, получили удостоверения.

С упоением ходил Луценко после работы в отделение милиции. Изредка ему давали самостоятельные задания, а чаще патрулировал он с кем-нибудь из милиционеров. За лето сделался в отделении своим человеком. И уже не удивился, когда предложили ему перейти на работу в милицию.

Но начальник отдела кадров строительства вскипел.

— У меня что, по-твоему, дорогой товарищ, постоялый двор? — ехидно вопросил он, потрясая заявлением Луценко о расчете. — Что молчишь? Переночевал — и до свидания?! Нет, дорогой товарищ, у нас ударная стройка. От нашей электростанции вся судьба Сталинграда зависит, учти! Мы тебя чернорабочим взяли, а теперь что? Бригадно-ученическим методом обучаем тебя специальности — это раз! Общежитие дали — это два. Спецовку выдали, — он с видимым удовольствием загибал пальцы. Скоро разряд получишь, — прижав большой палец, он взмахнул кулаком. — Ценить надо, а ты норовишь, где поглубже... Летуном хочешь стать? Эдак мы, дорогой товарищ, пятилетку в четыре года не выполним...

— Я не поглубже, а в милицию, — упрямо набычился Луценко.

— А что мне милиция! — вспыхнул кадровик. — Я за ихние кадры, дорогой товарищ, не ответчик. Так что иди и работай...

В милицию Луценко заявился после смены, как потерянный. Вот тогда-то помощник начальника Сергей Яковлевич Назаров и представил его Топилину. Начальник 6-го отделения оглядел парня с головы до ног, покачал головой, сказал с усмешкой:

— Нахваливали мне тебя, вроде стоящий ты мужик, гроза преступников! А росточком, я смотрю, ты в гвардию не вышел. Голодовал в детстве, или в роду все такие? — он терпеливо выслушал сбивчивый, смущенный ответ Луценко, захохотал: — И голос у тебя чисто оперный, не милицейский. Арию Ленского слышал? Ну, ладно, не обижайся, это я шуткую. Ты мне вот что скажи, — и он вдруг выставил перед глазами обескураженного парня книгу со знакомым портретом, Тараса Григорьевича чтишь, стихи его читаешь?

От волнения во рту у Луценко все пересохло, и он лишь кивнул утвердительно.

— А ну прочти! — требовательно сказал Топилин, передавая книгу. — Послухаем, как ты Шевченко разумеешь.

Луценко наугад раскрыл книгу, и в памяти его вдруг всплыли любимые строчки «Заповита». Он захлопнул книгу, отставил, как когда-то в школе, ногу назад, распрямился и начал с чувством читать наизусть:

Топилин сурово, как строгий экзаменатор, смотрел на раскрасневшегося парня, а когда тот кончил, сказал быстро:

— Еще что помнишь? Читай! — и тут же повернулся к помощнику: — Чуешь, Назаров, это тебе не в переводе. Натуральные стихи, аж за душу скребут! Нечего не скажешь, толковый хлопец, добре трактует кобзаря. Значит, будет действовать по справедливости. Нам в милиции только такие и нужны. Одним словом, в приказ немедля. Младшим милиционером с месячным испытательным сроком — и чтоб каждый день перед нарядом читал личному составу стихи. А то кормим людей одними политинформациями...

— На стройке возражают, Иван Иванович, — напомнил Назаров.

— Это кто ж там милицию не признает? — грозно переспросил Топилин. — Ну мы ему пропишем рецепт, чтоб уважал Советскую власть. В райкоме партии потолкуем. Укреплять милицию всем надобно.

Лукавая улыбка заиграла на губах Василия Самсоновича, когда он вспомнил, как ахнули в конторе стройки, увидев Луценко в полной милицейской форме...

Да, немало еще хорошего сделал Топилин для него! И так уж повелось с первой их встречи, что как бы ни были они заняты, а полчасика непременно жертвовали любимому кобзарю. А теперь опоздал он, всего-то на пять дней опоздал о арестом Сараенка, не успел оправдаться в глазах Ивана Ивановича. Узнать бы адрес да написать ему...

Стук в дверь оторвал инспектора от воспоминаний. Старый Пантелеев, теребя в руках картуз, медленно двигался к нему от порога. Не поднимая глаз, глухо спросил:

— Павлушке чем пахнет, гражданин инспектор?

Василий Самсонович выпрямился, сказал внушительно:

— Все дочиста по совокупности будет вашему Павлушке: за грабежи, за разбойное нападение, за бабку Тарабрину...

Пантелеев оперся локтями на стол, засопел тяжко, желтыми кошачьими глазищами впился в инспектора.

— Купца я нашел, берет корову, деньги нынче же сполна принесет. Ты скажи, гражданин инспектор, ежели мало тебе одной коровы, мы и за второй не постоим. Вызволи Павлушку!

Многое уже повидал Луценко за два года работы в милиции, но тут изумленно отвалился на спинку стула. Вот оно, значит, как взятки суют! Наливаясь злостью, Луценко полистал купленную недавно на руках потрепанную книжечку — «Уголовный кодекс», которой немало гордился, произнес холодно:

— Дача взятки должностному лицу, гражданин Пантелеев, наказывается лишением свободы на срок....

— Знамо дело, — упрямо перебил Пантелеев, — наказывается, ежели прознают, а мы тута с глазу на глаз...

Луценко в два прыжка подскочил к двери, распахнул, властно указал на лестницу. Старик, сутулясь, прошаркал по полу, переступил через порог, но опять обернулся:

— Не постою за второй, гражданин инспектор... — уныло повторил он.

Дверь с силой захлопнулась перед его носом.

* * *

Спрыгнув с коня, Луценко с трудом размял затекшие ноги, устало потянулся. Двое суток не слазил он с седла, рыская по заволжским сенокосным угодьям, и все понапрасну.

Черт бы подрал хитрого завмага Якова Михайловича! Рыльце у него в пушку — вот и юлит перед инспектором, лезет с непрошенными советами. Главное, сказал так определенно да еще оглянулся: не подслушивает ли кто. Не там, говорит, уважаемый Василий Самсонович, ищите. Имею абсолютно точные сведения. Скрывается преступник за Волгой, неподалеку от Рыбьего пруда...

Инспектор тяжко вздохнул. Он водил взмыленного коня по двору, прежде чем поставить его в конюшню, а мысли неотступно вертелись вокруг неудачных поисков. С той минуты, когда ему сообщили о побеге Сараенка, Луценко вообще уже не мог думать ни о чем другом.

Пуще всего его угнетали встречи с отрадненцами. Правда, многие вслух выражали ему сочувствие, опасались, что дружки Сараенка снова примутся за старое. Но сколько обнаружилось и таких, которые открыто потешались над инспектором!

Старый Пантелеев нарочно искал встреч с Луценко. Завидев еще издали инспектора, он демонстративно помахивал бутылкой, потягивая молоко прямо из горлышка, довольно поглаживал себя по осанистому брюху. И в желтых его кошачьих глазищах горели злорадные огоньки. А у Луценко от бессильного бешенства кровь бросалась в лицо, молотками стучала в виски.

Вернуть преступника в тюрьму было сейчас для инспектора делом чести. И он искал Сараенка уже третью неделю, искал неутомимо, искал днем и ночью. И не один, конечно. Оба его старших милиционера, все осодмильцы были заняты тем же. Эти поиски принесли нежданную удачу. В ночном обходе без кровопролития захватили вооруженного наганом беглого бандита Лешку Кучака, когда тот, крадучись, пробирался дворами в свое убежище — старый погреб.

В другое время Василий Самсонович изрядно бы гордился такой бескровной победой. Но теперь даже этот успех не грел его. Сам того не замечая, он в этом изматывающем поиске быстро взрослел, мужал, становился настоящим милицейским инспектором — бесстрашным и осторожным, проницательным и находчивым, терпеливым, как охотник, и выносливым, как старый бродяга. Волей-неволей учился он расчетливости в своих действиях, предусмотрительности, выдержке, умению с помощью нехитрых подручных средств перевоплощаться то в немощного старичка, зачастившего в отрадненскую церковь, то в бойкого залетного спекулянта, принюхивающегося к ценам на ходкие товары на бекетовском толчке.

Из сплава этих качеств рождались самые необходимые — железное упорство и особая интуиция оперативного работника. Немало убедительных доводов приводили Василию Самсоновичу и сослуживцы, и председатель колхоза Иван Федорович, и другие уважаемые люди, уверяя, что скрылся бандит где-нибудь далеко за пределами Сталинграда. Инспектор спорить не спорил, но упорно стоял на своем, хотя вряд ли смог бы обосновать свое мнение.

Чутье подсказывало инспектору, что беглец где-то поблизости. И Луценко караулил его везде, где мог он появиться. Каждую ночь сменялись засады на чердаке по соседству с двором Пантелеевых, в хлевушке, что притулился к забору Надьки Фельдшеровой, у опустевшей уже погребицы, несомненно, известной Сараенку, и даже у домов двух его прежних любовниц. Только свою квартиру оставил Луценко без наблюдения. И чуть не поплатился за это жизнью.

Он женился совсем недавно. Ася жила с матерью на Пролетарской. Василий Самсонович так истосковался по домашнему уюту, что первое время все вечера проводил дома. Но после побега Сараенка Ася тщетно выстаивала на крыльце до полуночи и позже. Молодая женщина не привыкла еще к милицейской службе мужа. В тоскливом ожидании ей невольно мерещились всякие ужасы. И только старик сосед Федор Михайлович, который спасался на крыльце от бессонницы «козьими ножками», разгонял ее страхи.

В субботу Ася затеяла большую уборку и, притомившись к вечеру, решила лечь пораньше, не дожидаясь мужа. Но спала, как говорится, вполглаза. И когда ночью кто-то вдруг тихонько стукнул в окно, у Аси екнуло сердце. Она прильнула к стеклу и увидела испуганное лицо старика соседа...

Василий Самсонович был немало изумлен, когда жена встретила его за квартал от дома. Задыхаясь от бега и волнения, Ася жарким шепотом рассказала мужу все. К ее удивлению, Василий Самсонович хмуро усмехнулся.

— Я ж говорил, что никуда он не денется, — сказал он негромко, словно радуясь своей правоте, и вытащил наган из кобуры. — Значит, на охоту вышел... Ну ладно, спасибо, Асенька, тебе да Федору Михайловичу... Иди за мной, но не следом...

Предосторожность оказалась излишней. В глубине двора, между деревьями, где сосед явственно видел фигуру человека с обрезом, уже никого не было. Зато на рассвете картина прояснилась. Политые с вечера грядки были истоптаны чьими-то сапогами, на потрескавшейся коре старой вишни виднелись свежие царапины. Очевидно, преступник клал оружие на развилку между ветвями.

Василий Самсонович по свежим следам проследил путь бандита до церкви и тут крепко пожалел, что нет под рукой ищейки. Парочка служебно-розыскных собак в областном управлении применялась лишь в особо важных случаях. А в районных отделениях милиции только мечтали о подобной роскоши...

— Замучил лошадь! — грубо сказал, над ухом инспектора вынырнувший откуда-то конюх и перехватил уздечку. — Два дня ездил, а споймал кого? Мозоль на задницу! Вам всем только и делов скакать! Жеребец вона как подбился, небось, давно пить-есть просит...

Уже обсохший Чалый пронзительно заржал и нетерпеливо потянул в сторону конюшни. Грубияна конюха инспектор недолюбливал, как и все сотрудники, но в данном случае тот был прав. И потому Луценко молча отпустил уздечку и медленно направился к начальнику отделения, ничего хорошего не ожидая. Но Василенко против обыкновения широко улыбнулся, сказал весело, с явной насмешкой:

— Ну, докладывай, инспектор! Привез свою пропажу?

«Какая же она моя?! — внутренне возмутился Василий Самсонович. — Назначили дежурным по КПЗ лопуха, он упустил преступника, а я в ответе, все дочиста недовольны — и конюх, и начальник». Но вслух сказал тихо и четко:

— Никак нет, Мирон Петрович. В районе Рыбьего пруда бежавший Павел Пантелеев мной не обнаружен.

— То-то, не обнаружен, — усмехнулся Василенко. — А письма тебе шлет. Нахальные притом и доплатные. Полюбуйся вот...

Василий Самсонович развернул мятый треугольник, сделанный из выдранного тетрадного листа. Крупные карандашные каракули разбежались вкривь и вкось:

«Передайте Ваське Луценко, он у меня сыграет в ящик, пусть за мной не бегает. Сараенок».

Инспектор в сомнении поскреб подбородок: докладывать теперь начальнику про ночной визит бандита или умолчать во избежание лишнего нагоняя? Вопрос был затруднительным. Василий Самсонович опять медленно сложил угрожающее послание треугольником, машинально разглядывая почтовый штемпель, и вдруг догадка обожгла его.

— Мирон Петрович, а ведь письмо в Красноармейске кинуто. Стало быть, там где-то Пантелеев зацепился. Не таковский он человек, чтобы ради письма туда мотаться.

Василенко одобрительно хмыкнул.

— Дельно рассуждаешь, инспектор. Езжай без промедления, а я позвоню Серову — начальнику седьмого отделения. Помогут они тебе там...

Товарищи из седьмого отделения посоветовали Василию Самсоновичу не показываться больше в Красноармейске, дабы не спугнуть случайно бандита. Они сами через два дня установили местопребывание Сараенка. Устроился он подмастерьем у столяра-кустаря да выговорил себе право ночевать рядом с мастерской в сараюшке, где сено сушилось для хозяйских коз.

Сараенок еще хорохорился, когда на рассвете его арестовали. Но песенка его была спета. После суда он уже никогда больше не появлялся в Старой Отраде.

Бинокль в награду

Два всадника галопом проскакали через Старую Отраду. Впереди на гнедом, с белой звездочкой жеребце участковый инспекторЛуценко. Улыбка еще больше круглила его молодое тугощекое лицо. Зато пожилой казак, с лицом помятым, обветренным, хмурился все сильнее. И было отчего.

Управляющий 4-й фермой Геращенко принес директору совхоза «Горная Поляна» плохую весть: у гуртоправа Берекенева опять падеж — три телки. Всех подробностей завхоз не слышал, его позвали к концу разговора и послали за инспектором. Чертыхаясь, завхоз подседлал своего коня и гнедого Бинокля. Этот жеребец давно полюбился инспектору. Втайне завхоз надеялся, что участковый оценит его внимательность и сразу отпустит.

К удивлению завхоза, инспектор словно ждал этого вызова. Ни о чем не расспрашивая, он пошел к лошадям. Увидев Бинокля, засмеялся. Жеребец ответил веселым ржанием и требовательно потянулся к инспектору влажными губами.

— А ну не балуй, сластена! — прикрикнул Луценко, однако сунул любимцу кусок сахара. — Спасибо, Тимофеич, уважил! Ну что ж, по коням!

— А куда? — хмуро спросил завхоз.

— К Берекеневу, ясное дело...

— А без меня не обойдешься, Василь Самсоныч?

— Нет, Тимофеич, как раз сегодня-то не обойдусь, сам увидишь...

Дел на центральной усадьбе у завхоза было невпроворот, и терять день страсть не хотелось. Еще хуже, что не миновать скотомогильника. Завхоза в дрожь кидало при мысли о сибирской язве. Убытки убытками, но и своя жизнь — не копейка. Да и не он один побаивался! Чертов Берекенев весь совхоз напугал «сибиркой». 15 телок уже пало у него. То и дело он с двумя сыновьями-пастухами менял пастбища, а брошенные им участки объявлялись зараженными сибирской язвой.

Управляющий Геращенко из себя выходил. Но ветфельдшер Нефедов невозмутимо предъявлял ему на подпись акты о падеже, докладывал о принятых мерах, требовал держать гурт Берекенева в строгой карантинной изоляции. Слава богу, хоть фельдшер — молодец, знающий, расторопный человек. Просто чудо, что не перекинулась «сибирка» на другие гурты. И что может сделать участковый инспектор с такой заразой, если даже ветеринары бессильны?

Погруженный в эти невеселые думы, завхоз не заметил, что гнедой Бинокль подскакал уже к речке Червленой. Старый калачевский казак придирчиво глянул на коренастую плотную фигуру Луценко. Не по-казацки, но молодцевато сидел инспектор в седле. Завхоз беспричинно хлыстнул лошадь по крупу, нагнал инспектора, искоса глянул и, сплюнув с досады, опять приотстал. «Ишь, лыбится! Ему что? Едет себе, вроде прогулку совершает, а ты мотайся следом... Ну, он как хочет, а я ковыряться на могильнике не согласный, мне за это жалованье не идет...»

Не знал завхоз, чему улыбался инспектор Луценко. А то, пожалуй, не стал бы печалиться. Уже второй месяц занимался Василий Самсонович гуртоправом Берекеневым. По вызову трижды был на ферме, читал акты, смотрел, где захоронена павшая скотина. Карантинные мероприятия Нефедова одобрял, а на умоляющие взгляды управляющего пожимал плечами: дескать, против эпизоотии не попрешь!

Опасался Луценко преждевременно спугнуть преступную группу. К нему давно поступил сигнал о подозрительных попойках гуртоправа Берекенева и его сыновей. Как ни укрывались скотники от чужого глаза, людям все становилось известно. Но выпивка — это еще не преступление. И даже то, что ветфельдшер Нефедов зачастил по вечерам на гурт Берекенева, а по утрам ходил опухший и злой с похмелья, — даже эту подозрительную дружбу нельзя было вменить им в вину.

Привлек Луценко к этому делу своих верных осодмильцев — чернявых, как жуки, братьев Калмыковых, Ванюшку и Мишку, сутулого, но цепкого Леху Соловьева с завода НКПС. И личным сыском не пренебрегал. Для тайных поездок коней с совхозной конюшни не брал, предпочитал велосипед, оставляя его у знакомых на хуторе.

Но старый Берекенев ловко обделывал свои делишки. Долго не удавалось поймать его на чем-то.

И только тогда, когда выследил Луценко запряженную парой сытых вороных бричку, подъехавшую к гурту Берекенева в позднее ночное время, только тогда почуял инспектор, что напал на верный след. Не посчитался он с бессонной ночью. Посидел в засаде, покараулил. Перед рассветом дождик брызнул. Продрог инспектор, но не прогадал. Чуть свет тяжело нагруженная бричка с тем же неизвестным возницей на рысях помчалась в город.

Задерживать ее на месте Луценко не стал, пошел пешком по влажным колесным колеям. Они привели его в Старую Отраду к дому матерого спекулянта Кузьмы Кобышева.

И тут Луценко тоже не стал спешить. Старшего милиционера Овчинникова поставил наблюдать за домом Кобышева. А сам отправился в райотдел и в прокуратуру. И на следующее утро сидел в своей резиденции над магазином отрадненското сельпо в полной уверенности, что из совхоза вот-вот за ним приедут.

Потому и улыбался Василий Самсонович, горяча Бинокля, что в сумке его, висевшей на боку, вместе с протоколом об изъятии ворованного мяса лежали протокол допроса задержанного на рынке Кузьмы Кобышева и санкция прокурора на арест всех участников преступной группы...

— А, товарищ начальник приехал! — подобострастно засуетился Берекенев, принимая у Луценко повод. Жирное бабье лицо старого гуртоправа растаяло в широчайшей улыбке, но маленькие заплывшие глазки бегали торопливо и беспокойно. — Проходи, дорогой, гостем будешь. Бишбармак варили, водка есть...

— Нефедов не у вас? — сухо спросил Луценко. — А ну, пошли сына за ним. Инспектор, мол, требует сюда с вчерашним актом...

К обеду операция была закончена. Завхоз Тимофеич, все еще не веря своим глазам, изумленно поглядывал то на груду доставленных со скотомогильника грязных шкур, то на притихшее на корточках семейство Берекеневых, то на понурого, сразу будто слинявшего ветфельдшера Нефедова, то на инспектора Луценко, писавшего протокол на столике. Рядом с его наганом лежал финский нож, отобранный у младшего Берекенева.

Больше всего радовался старый казак избавлению от страха. Он живо представлял себе, как завтра на всех четырех фермах совхоза люди спокойно вздохнут, узнав, что не было и в помине никакой «сибирки». Ну, а воров жалеть нечего. Теперь завхоз был уверен, что хоть и молод Луценко, но воздаст всей шестерке по заслугам. И потому, когда все кончилось, он с особой почтительностью подвел к участковому инспектору гнедого Бинокля...

Через месяц состоялся суд. Все участники преступной шайки Берекенева получили по 10 лет лишения свободы с конфискацией имущества. А еще через неделю Тимофеича срочно позвали к директору. В кабинете сидел, усмехаясь, и Василий Самсонович. Директор молча протянул завхозу листок бумаги. Распоряжение было написано размашистым почерком:

«За умелое разоблачение группы расхитителей совхозного скота передать в личное пользование участкового инспектора 4-го участка 6-го отделения милиции Луценко В. С. гнедого жеребца по кличке Бинокль».

Ниже стояли подпись директора и дата — число и месяц 1934 года.

* * *

За тридцать пять лет в послужном списке полковника милиции В. С. Луценко записано множество дел — разных, сложных, опасных. Но действовал Василий Самсонович всегда одинаково — по закону, по справедливости.

В БОЯХ ЗА ОТЕЧЕСТВО

В. ИВАНИЛОВ НА ДАЛЬНИХ ПОДСТУПАХ

С раннего утра в городе звенели трамваи. Спешили на рынок домашние хозяйки. Возле магазинов вырастали хвосты очередей. Черные зевластые репродукторы на столбах собирали толпы людей. Каждому хотелось услышать сводку Совинформбюро.

Покачиваясь, проплывали по улицам зеленые туши аэростатов воздушного заграждения. Девушки в пилотках с трудом удерживали стропы.

На площади Павших борцов школьники осаждали кинотеатр «Комсомолец». Там перед «Коньком-горбунком» показывали киносборник о разгроме немцев под Москвой. Милиционеры-регулировщики сменили белоснежные шлемы на стальные серые каски. За спинами у них поблескивали стволы карабинов.

В жаркие июльские дни сорок второго года в Сталинграде все чаще и чаще стали завывать сирены. Укрываясь в подворотнях, непоседливые мальчишки безбоязненно наблюдали за небесной синевой, куда по блестящим, будто игрушечным, самолетам торопливо и зло стреляли зенитки.

14 июля Сталинградская область была объявлена на военном положении. Но, даже узнав об этом, жители города еще не догадывались, что на дальних подступах к Сталинграду уже начиналась невиданная ранее в истории войн битва...

* * *

Вечером 11 июля в Сталинградский комитет обороны поступило тревожное сообщение из Серафимовича. Гитлеровцы появились у границ района. Член городского комитета обороны, начальник областного управления НКВД А. И. Воронин срочно вылетел туда.

А на рассвете по притихшим улицам Серафимовича, провожаемые истошным лаем собак, промчались несколько полуторок. Проскочив на большой скорости перелесок, они вырвались на пыльный большак.

Сидевшие на машинах люди, зажав коленями винтовки, застыли в каком-то суровом напряжении. К разговорам никого не тянуло. Каждый был наедине со своими думами, взвешивал, оценивал происходящее.

Работников милиции и бойцов местного истребительного батальона подняли ночью по тревоге. Поставили задачу: задержать противника до подхода наших войск. И вот машины, нещадно подпрыгивая на ухабах, но не снижая хода, везли людей к дальнему хутору Горбатовскому, где им предстояло принять первый бой.

В хутор вошли, соблюдая осторожность. Но тут все дышало спокойствием. По заросшим улицам неторопливо бродили куры. Лениво пощипывали траву телята. Дымились летние кухни.

— Дюже ночью сильная стрельба была. Так стреляли, ажник земля дрожала. И недалече где-то. Похоже, под станицей Боковской, — рассказала приезжим дородная казачка, загонявшая хворостиной гусей на баз.

Начальник милиции Филиппов, собрав людей, сказал:

— Вести неутешительные. Немцы рядом. А где точно и сколько их — не знаем. Сидеть сложа руки не имеем права. В разведку пойдут... — Он замолчал, оглядывая строй. — Оперуполномоченный Пономарев, участковый Коротков, проводник служебно-розыскной собаки Головачев, берите «эмку», на ней в случае чего легче проскочить.

Через несколько минут машина скрылась за горизонтом. Вскоре разведчики достигли лощинки. Дальше ехать было рискованно — впереди лежал хутор. Машину замаскировали ветками. Оставили возле нее шофера, а сами двинулись по огородам к хутору.

Постучали в окно крайней хаты. Увидев во дворе людей с красными звездочками на фуражках, хозяйка всплеснула руками:

— Господи, да откуда же это милиция? Уходите, родимые, быстрее огородами, покудова германец вас не заметил.

От нее разведчики узнали, что ночью была сильная стрельба, жители отсиживались в погребах и ямах. А на зорьке в хутор заявились немцы. На мотоциклах.

— Едут, окаянные, по улице и кур стреляют, — горевала женщина. — К соседям уже наведались. Все высматривали чегой-то, лопотали по-своему. Рушники в хате и те посрывали...

Наведались разведчики еще к нескольким жителям. Удалось выяснить, что в хуторе немцев десятка полтора-два. Похоже, передовая разведка. Несомненно, следом за ней двигались основные силы.

На обратном пути разведчики встретили наши танки, мчавшиеся по лощине к хутору. На броне сидели пехотинцы. Передний танк затормозил. Из люка высунулся командир.

— Откуда милиция? — спросил он разведчиков, потом улыбнулся: — Вовремя поспели. Спасибо, товарищи, за сведения. Танкисты в долгу не останутся.

Люк захлопнулся, танки двинулись вперед.

Доложив Филиппову, работники милиции не преминули упомянуть и о встретившихся наших танках.

— Знаю, — заметил Филиппов. — Помощь подошла.

Он вызвал по телефону Серафимович. Рассказал об обстановке, сосредоточенно выслушал ответ. Лицо его посуровело. Он медленно повесил трубку. Все притихли.

— Немцы бомбили город и переправу. Разбито здание райотдела милиции. Есть жертвы... Убито двое наших работников. Тяжело ранен Воронин... Нам приказано вернуться в город для наведения порядка...

Кто-то шумно вздохнул. На него не посмотрели осуждающе, не шикнули. У каждого на душе кошки скребли: живы ли после вражеского налета семьи, родные.

Филиппов отошел в сторону, поманил к себе худощавого, стройного молодого человека.

— Вот какое дело, Колесников. Тебе нужно остаться. Организуй на своем участке эвакуацию людей. Нужно угнать за Дон весь скот, машины, хлеб перевезти. А что нельзя переправить... Ну, сам понимаешь, — Филиппов не решился произнести слово «уничтожить». — Об обстановке звони по телефону, пока будет связь. Уйдешь последним. Понятно?

Колесников молча кивнул.

— Ну, счастливо оставаться!

Они обменялись рукопожатием. Закинув за спину винтовку, Колесников пошел к сельсовету.

— По машинам! — раздалась команда.

* * *

Непривычно тихо было на рассвете в хуторе Горбатовском. Словно перед непогодой, примолкли улицы. Лишь у крайних домов велся негромкий разговор.

— Пробирайтесь балками, лощинами к Дону, пока не появились самолеты, — давал седобородому старику последние наставления участковый уполномоченный Колесников.

— Так, так, — согласно кивал тот. — Ну, с богом! Прощевайте, Григорий Михалыч!

Он взобрался на воз, тронул лошадей. За его повозкой гуськом потянулся обоз. Кто-то из женщин на телегах не выдержал, послышался плач.

Колесников стиснул зубы. На щеках заходили желваки. Тяжело было смотреть на эту сцену прощания людей с родными местами. Ох, как тяжело! Когда теперь они вернутся сюда, да и все ли?

Сзади Колесникова тронули за рукав. Обернулся. Председатель сельсовета Ирхин тихо сообщил:

— Зерно зарыли в ямы. Надежно. Сам проверял. Скот, должно быть, уже на переправе. Все вывезли. Ни шиша фашисту не оставили. Теперь, пожалуй, и нам черед собираться.

— Нет, нам еще рано, Михал Афанасьич. Приказа такого не было. Давай еще раз все проверим, позвоним в район. Там решат, что нам с тобой делать.

Они размашисто зашагали по улице. Пятый день оба находились в этом прифронтовом хуторе, налаживая эвакуацию колхозного добра, людей. По ночам ходили в ближние хутора на разведку, сведения передавали в Серафимович.

Молчали. Колесников думал о семье. Конечно, жена знает, что он остался в хуторе. А два дня назад удалось с оказией отправить ей записку, чтоб готовилась с детишками к отъезду. Как они там?

Теплый комок подступил к горлу участкового, когда он подумал о сыновьях. Двое их у него. Трехлетний Саша без конца просит, чтобы папка книжку почитал. Славику только два года исполнилось, тому подавай игрушки — машины. Не знают малыши, что папке никак нельзя вырваться к ним.

Жена, конечно, все глаза проглядела, всплакнула, небось, не раз. Ничего не поделаешь, служба. Вроде бы понимает, а к ночным вахтам Григория так и не привыкла который уже год...

В милицию Колесников поступил еще в тридцать седьмом. Осенью, после демобилизации из армии, первым делом зашел в райком комсомола стать на учет, а заодно и узнать, какие будут поручения.

— Присаживайся, дорогой товарищ, рассказывай, — приветливо пригласил вихрастый секретарь и принялся читать армейскую характеристику Григория.

— Куда на работу хочешь определиться? — поинтересовался секретарь, складывая документ.

— В МТС. На трактор снова тянет.

До армии Колесников закончил курсы трактористов и целый сезон отработал самостоятельно на колесном СТЗ. Вчера он наведался в МТС. Директор принял демобилизованного красноармейца с распростертыми объятиями, обещал ему гусеничную машину.

— Пиши заявление. И завтра же на работу!

Насилу уговорил Григорий директора повременить день-два, пока оформит все документы.

— В МТС это хорошо, трактористы позарез нужны, — откликнулся секретарь. — Однако такие хлопцы к в другом месте годятся...

Он цепким взглядом окинул ловкую фигуру Колесникова, задержался на значке «Ворошиловский стрелок».

— А как смотришь, если в милицию тебя направим? — в упор спросил секретарь.

Колесников не сразу нашелся, что ответить. Знал он, что в милицию берут не каждого. Но сам, признаться, об этом не думал.

Секретарь, угадывая его колебания, заметил:

— А ты не стесняйся. Подумай крепко. Не на гулянье тебя сватаю. Подумай до завтра. Надумаешь, приходи вечером на бюро. Утверждать будем...

И утвердили. Так и стал Григорий Колесников участковым уполномоченным Серафимовичского райотдела милиции...

Обслуживал Григорий несколько самых отдаленных от райцентра хуторов. Но расстояние не пугало его, дни и ночи пропадал на участке, знакомился, беседовал с людьми. Сколотил бригадмил из комсомольцев. Твердость нового участкового скоро почувствовали хулиганы да любители поживиться за чужой счет. Хуторяне при встречах все чаще благодарили Колесникова за совет и помощь.

Еще больше вырос авторитет участкового после одного пожара. Утром 9 июня 1939 года полыхнула свиноферма колхоза «Ленинский путь». Сильный ветер стремительно раздувал косматые шлейфы пламени. Колесников в это время находился в соседнем хуторе. Узнав по телефону о пожаре, он поднял тревогу. Остановил на дороге первые попавшиеся две машины. Быстро погрузил пожарный насос, усадил людей.

Помощь подоспела вовремя. Пожар затушили. Животные уцелели, часть помещения также удалось спасти. Правда, в горячке сам участковый получил несколько ожогов. Но на второй день, перебинтованный, вышел на службу.

Сам Колесников не находил ничего геройского в этом поступке. Но молва о его мужестве и решительности на пожаре разнеслась по окрестным хуторам. Вскоре из областного управления милиции поступил приказ о награждении участкового уполномоченного за тушение пожара двухнедельным окладом.

Всякое бывало. Однажды ночью, возвращаясь после объезда токов, Колесников спустился в глухую балочку. Захотелось попить ключевой воды. Едва он зачерпнул воду пригоршней, как рядом, почта у самого уха, тонко пропела пуля. Участковый метнулся за куст, выхватил наган, осмотрелся. В балке никого не было. Наутро жители помогли Колесникову найти бандита — кулацкого прихвостня, поднявшего оружие на представителя Советской власти.

Перед самой войной приняли Григория Колесникова в партию. И еще вынашивал он думку закончить школу милиции. Согласие начальства уже было получено. Ждал вызова. Но не одному ему война поломала личные планы...

Колесников и Ирхин подошли к опустевшему сельсовету. Постояли немного, собираясь с мыслями. Ирхин с болью в душе смотрел на дом, где столько лет представлял Советскую власть. Придется ли вернуться сюда?

— Ну так что, позвоним? — первым нарушил он молчание.

— Конечно, — откликнулся Колесников, поднимаясь на крыльцо. Он покрутил ручку телефона, дождался, пока телефонистка соединила с райотделом. — Докладывает Колесников. Отправили последний обоз. Фрицы на прежних позициях... Да, слушаю... Будет сделано... До встречи, товарищ начальник... — Он повесил трубку и повернулся к Ирхину: — Ну, Михал Афанасьич, дела наши одобрили. Приказано продолжать разведку. Коли так, я прогуляюсь до соседнего хутора. А ты тем временем хорошенько проверь все. В шкафу и в столе не остались ли какие бумаги?

— Не беспокойся, Григорий, бумаги в надежном месте, — Ирхин распахнул дверцу пустого шкафа, потом горестно поскреб затылок. — Как думаешь, часы спрятать или повременить еще?

— Нехай висят, — твердо сказал Колесников и подтянул гирьку ходиков. — Без часов дом, как сирота... Ладно, пойду. К обеду жди... — и, поправляя на плече винтовочный ремень, сбежал с крыльца.

Однако к обеду Колесников опоздал. Солнце давно перевалило за полдень, когда он, исцарапанный, в изодранных брюках, устало сел на сельсоветское крыльцо.

— Заметили, гады, — пояснил он выбежавшему навстречу Ирхину. — Пришлось отстреливаться. По балке еле-еле продрался через кусты... — он помолчал, закурил. — Телефон еще работает?

Они пошли к телефону. Ирхин начал крутить ручку. Но с улицы донесся треск мотоциклов. Участковый выглянул в окно.

— Фрицы! — крикнул Колесников. — Звони быстрее!

Он выскочил на крыльцо, припал к винтовке. Гулко прозвучал выстрел, и передний мотоциклист свалился набок.

— Связь не работает! — услыхал Колесников за спиной тревожный голос Ирхина.

— Уходи быстрее через окно к балке. Сообщи нашим. Я пока задержу тут немцев! — не оборачиваясь, приказал Колесников.

Мотоциклы резко затормозили. По сельсовету полоснули пулеметные очереди. Колесников залег, перезарядил винтовку. Выстрелил, тщательно выбирая цель. И еще один фашист безжизненно клюнул головой.

Гитлеровцы усилили огонь. Со звоном разлетелись стекла в рамах. Рядом разорвалась граната. Колесников приподнялся, ловя на мушку новую мишень. В это время грянула пулеметная очередь. Прошитый десятком пуль, участковый уполномоченный рухнул на ступеньки...

А в пустом, изрешеченном доме на стене неторопливо тикали старые часы-ходики с подвесной гирькой. Было пять часов дня 17 июля 1942 года.

На дальних подступах шел первый бой за Сталинград, за Волгу.

Н. ЛЫСЕНКО ЧЕТВЕРО ОТВАЖНЫХ

15 сентября 1942 года к Краснослободску на помощь осажденному Сталинграду подошла 13-я гвардейская дивизия генерала Родимцева. Командование дивизии решило начать переправу немедленно, не дожидаясь темноты. Дорог был каждый час. Защитники города с трудом сдерживали натиск врага.

В томительном ожидании переправы красноармейцы и командиры, уставшие после трудного марш-броска по степным дорогам Заволжья, тревожно смотрели на горящий город. Сюда, на левый берег реки, отчетливо доносился несмолкаемый гул боя. Бойцы сурово хмурились, говорили мало, скупо:

— Жмут, гады!

— Широка Волга-то, абы как не переплывешь...

И вдруг откуда-то издалека взлетел звонкий голос:

— На погрузку!

Серые шинели пришли в движение. Нескончаемой цепочкой бойцы побежали к берегу...

Через несколько минут, разгоняя белые буруны, к городу устремились катера и небольшие буксиры, запрыгали на волнах весельные лодки. И когда первые группы бойцов почти достигли крутояра там, где высится старый пивзавод, в воздухе появились фашистские бомбардировщики.

Почти в то же время по переправе начала бить вражеская артиллерия. Разрывы, косматили реку, окатывая бойцов водой. Кое-где уже виднелись перевернутые лодки и барахтающиеся в воде гвардейцы.

Особенно губительный огонь вели фашисты из орудия, установленного в полуразрушенном здании бывшего управления НКВД. Отсюда хорошо просматривалась Волга, и гитлеровцы вели огонь прямой наводкой.

* * *

До подхода 13-й гвардейской дивизии участок обороны по берегу Волги, где доныне уцелели развалины бывшей мельницы, вместе с другими воинскими подразделениями занимал и истребительный батальон, состоявший из работников управления НКВД и милиции.

Землянки батальона были отрыты в отвесном берегу. Пахло в них плесенью, сыростью. Сколоченные из неструганных досок столы, составленные из снарядных ящиков нары — вот и вся обстановка.

Оперативным работникам управления НКВД Петракову, Кочергину, Ромашкову и Сердюкову редко приходилось бывать в своей землянке. Одно задание сменялось другим: ходили в разведку, устанавливали связь с обороняющимися частями. Каждый раз возвращались уставшими, и, может быть, поэтому тесная землянка казалась им уютной, обжитой.

В этот день они коротали выпавший свободный час каждый по-своему. Привалившись к влажной стенке, дремали Валентин Сердюков и Петр Иванович Ромашков. Кочергин, насупившись, деловито пришивал пуговицу к гимнастерке. Петраков поставил на ящик потрескавшееся зеркальце, намылил щеки, присел на корточки и старательно скоблил бритвой подбородок.

— Уж не на свидание ли собираешься, Иван Тимофеевич? — пошутил Кочергин.

Петраков улыбнулся, поднял на него глаза, но не успел ничего сказать. Где-то совсем рядом ухнул взрыв. Земля вздрогнула, с потолка посыпался песок.

— Опять начали! — недовольно сказал Петраков.

Взрывы следовали один за другим, сливаясь в сплошной грохот. Земля тряслась, как в ознобе.

Неожиданно мешковина, прикрывавшая вход в землянку, откинулась, в дверном проеме появился милиционер.

— Срочно вызывает комбат! — тяжело дыша, крикнул он.

Вытирая мыльную пену с лица, Петраков сказал:

— Быстрее, братцы, зря не позовут...

Захватив автоматы, оперработники выскочили из землянки и крутой тропинкой поднялись по откосу. Минут через десять оперработники были на наблюдательном пункте. Командир истребительного батальона Борис Константинович Поль пристально смотрел на возвышавшееся впереди полуразрушенное здание, откуда через короткие промежутки времени раздавались орудийные выстрелы. Снаряды со свистом проносились над головами и рвались где-то на Волге.

— По переправе бьет, сволочь, — не оборачиваясь, словно самому себе, сказал комбат. — На прямую наводку поставили... Им оттуда все как на ладони видно...

— Какое будет приказание? — спросил Петраков.

— Заткнуть им глотку! — выругавшись, ответил Поль и, словно оправдывая свой выбор, выпавший именно на эту четверку оперативников, шутливо добавил: — Вам это здание хорошо знакомо...

Комбат был прав. Для оперативных работников здание управления НКВД было вторым родным домом. Они знали в нем все входы и выходы, каждый выступ, каждую ступеньку.

— Действовать осторожно, расчет на внезапность, — предупредил их комбат, продолжая наблюдать за домом.

— Ясно, — ответил за всех Петраков и, обращаясь к товарищам, сказал:

— Пошли!

Прячась за развалинами, оперативные работники приближались к засевшим в доме немцам. Последние метры давались с трудом — приходилось ползти. Возле угла здания Петраков шепнул товарищам:

— Через дверь дежурки...

Они одобрительно кивнули в ответ.

Увлеченные стрельбой по переправе, гитлеровцы никак не ожидали появления русских с тыла. После каждого выстрела наводчик что-то кричал, показывая на Волгу.

А тем временем четверка смельчаков вплотную приблизилась к ним. С криком «ура!» Петраков швырнул гранату, а Кочергин, Ромашков и Сердюков ударили из автоматов. Ни один из фашистов не ушел живым.

— А ну-ка, помогите! — позвал товарищей Петраков, берясь за станину.

Развернув орудие, оперработники подкатили его к пролому в стене. Теперь оно грозно смотрело в сторону врага.

— Давай снаряды! — скомандовал Петраков.

Отложив автомат, Кочергин подал снаряд. Лязгнул орудийный замок. В пустом здании выстрел прогрохотал гулко. Гильза со звоном покатилась по искромсанному паркетному полу.

— Давай еще! — ободренный удачей, кричал Петраков. — Пусть получают свое!..

И выстрелы гремели один за другим.

Немцы всполошились. Чуть ли не целое подразделение бросилось к зданию, в котором хозяйничали оперативные работники. Ромашков и Сердюков хлестнули по наступающим гитлеровцам автоматными очередями. Фашисты залегли, открыли ответный огонь.

— Не нравится, — проговорил Сердюков, высовываясь из укрытия, чтобы посмотреть, куда попадают снаряды. Неожиданно он покачнулся и, судорожно цепляясь пальцами за стену, начал медленно сползать на пол. Ромашков бросился к нему, подхватил на руки, но, глянув на безжизненно свесившуюся голову товарища, осторожно опустил его на пол.

— Уходить надо, — вернувшись к Петракову, сказал он. — Сердюков убит!

— Не торопись, Петя, — ответил Петраков. — Уйти легче, труднее было добраться сюда!

Петраков с Кочергиным посылали снаряд за снарядом в сторону врага. Ромашков короткими очередями сдерживал гитлеровских автоматчиков. Когда опустели снарядные ящики, Петраков снял с орудия замок и сказал Кочергину:

— Берите Сердюкова, а я прикрою вас...

Своего боевого друга они похоронили под вечер с воинскими почестями.

* * *

Правительство высоко оценило мужество оперативных работников. Петраков и Кочергин были награждены орденами боевого Красного Знамени. Ромашкав и Сердюков (посмертно) — орденами Красной Звезды.

Ю. ШВЕЦКОВ ГОД, КАК ЖИЗНЬ

1

В наряд за Волгу назначены двое. Яков Котов проходит на корму катера, прислушиваясь, как клокочет вода за бортом. Клочков следует за ним. Яков хотя и командир взвода, но начальственного тона не любит.

В солнечных бликах на воде видится Якову большой солнечный город — город смелых, благородных людей. Это его, Якова Котова, город.

— Слушай, Клочков, а трудную мы себе профессию выбрали — лови воров, хватай жуликов, хулиганов, — Яков смотрит на товарища и улыбается: — Временная она, наша профессия.

— Как это? — недоумевает Клочков.

— А так. Пожалуй, скоро и не будет милиции.

— Ну, уж это нет! Без милиции никак нельзя. Как же? Случись чего, и...

— Эх ты, «случись чего...» Да ведь некому будет эти случаи делать. Не будет преступников — зачем милиция? Или ты думаешь, они вечно плодиться будут? Как пить дать, освободимся от этого балласта. К тому, брат, идем...

Клочков морщит лоб и вдруг ухмыляется широко и лукаво:

— Здорово было бы! Ради этого можно и «по сокращению», и «по собственному желанию», верно?

— Да... Ну, а поскольку до таких времен мы пока не дожили, давай, брат, за работу. Кажется, приехали. Ты оставайся у причала, а я пройдусь.

— Есть!

Даже в такую рань Бакалда звенит сотнями голосов отдыхающих. Солнце еще толком не прогрело землю. Волга спокойная, тихая, голубая, словно по воскресному заказу. Вот толстяк привольно растянулся у самой воды. Под грибком молодая женщина в синем купальнике шепчется о чем-то с соседкой, но голос дочери заставляет ее оглянуться.

— Мама, мам, мяч уплыл!

Яков неторопливо движется вдоль берега. Все спокойно, у людей мирное, праздничное настроение. Пусть оно будет всегда таким. Для этого он, Яков Котов, парень из саратовской деревни, и пошел служить в милицию. В тридцать четвертом, после армии, приехал он в Сталинград. И в первый же вечер в одном из переулков у завода «Баррикады» услышал девичий крик:

— По-мо-ги-те!

Трое неизвестных уже сняли пальто с девчонки. Когда Яков подбежал, мордастый, в ватнике, зажав добычу под мышкой, осклабился:

— Ты что, падло, схлопотать хочешь?

Яков ткнул в жирный подбородок, но другой ударил в лицо чем-то тяжелым — потемнело в глазах. Спасибо, подвернулся милицейский патруль. Мордастого поймали. «Сволочи, — ругнулся Яков, сплюнув кровь. — Держит же таких земля». В тот вечер возникло решение...

И вот уже почти семь лет он служит в милиции. Служба как служба, полезная служба. Яков идет по мокрому твердому песку, оглядывая берег. С плохими людьми встречаться, правда, не очень приятно, но куда ж денешься, не перевелись еще такие, есть и тут. Ну, с чего бы этому плюгавенькому парню с утра нализаться?! Во, уже лезет на рожон...

— Привет блюстителям порядочка! Что, жарко, небось, товарищ сержант? А вы искупнитесь! Ах, форма! Не полагается! А вы скиньте ее, форму-то, разоблачитесь!

Парень пьяно гигикает и пытается схватить за ногу проходящую мимо женщину. Яков останавливается, долго и тяжело глядит на плюгавого. Тот заерзал, присыпая влажным песком поллитровку.

— Я ничего, товарищ сержант... Маленько, по случаю выходного...

Настроение испорчено. И вот так всегда. Среди сотни порядочных обязательно один гад найдется... Приехал отдыхать — ну и на здоровье, так нет же. Ему и отдых не в отдых, пока людям в душу не наплюет. Яков зло чертыхается.

А Бакалда по-прежнему поет, звенит, ликует. Кажется, весь город сегодня здесь. Пестрый пляж, как птичий базар. Волга подкатывает волны к берегу, вслушивается в счастливые людские голоса и уносит их далеко на юг, к морю. Пусть и там знают, что этот город на Волге — лучший город Земли. А будет еще лучше. Город без пятен...

Яков смотрит на синее небо, упавшее в реку, на смеющихся людей, и губы его тоже трогает улыбка. И уже не похож он на строгого сержанта милиции, словно он не в наряде, а приехал позагорать. Вот так бы всегда. И сегодня, и завтра. Славный денек, простые, милые люди. Эх, хорошо... Жить чертовски хорошо...

— Я-ко-в-в-в! Ко-т-ов! — вдруг донеслось от причала.

Командир взвода недовольно оборачивается: чего еще там стряслось?

— Товарищ сержант! Нарочный... С пакетом...

По берегу бежит Клочков. За ним незнакомый сержант. Оба встревоженные, взволнованные.

— Да вы что, черти! — машет им рукой Котов. — Отдышитесь! На вас же лица нет!

— В-в-война... Германия, — хрипло выдыхает Клочков.

— Что ты мелешь, что ты мелешь?

Яков рвет пакет. Строчки прыгают перед глазами.

«...Фашистская Германия... На рассвете... 22 июня... Без объявления... Напала...»

Начальник первого отделения милиции Учакин приказывал оставаться на месте. Не допускать паники, следить за организованной переправой отдыхающих в город. И только тут замечает Котов испуганные лица людей, спешащих к причалу. Тревога все усиливалась. Люди останавливают друг друга:

— Чего там стряслось? Пожар, что ли?..

Им отвечают на ходу:

— Пожар на всю страну.

— Ты что, с луны свалился?

— Война, брат.

Яков дочитывает пакет и отпускает сержанта. На душе тоскливо и темно. Что-то будет завтра? Конечно, войну мы выиграем, это факт. Не на таких напали. Да только обидно же, черт возьми! Яков снова вчитывается в распоряжение Учакина:

«Не допускать паники, следить...»

Заразная болезнь — паника. Человек становится беспомощным, как слепой кутенок, — делай с ним, что хочешь. Переглянувшись с Клочковым, говорит:

— Пошли!

У причала давка. В песке затоптанные сандалии, косынки, авоськи. Люди рвутся на переполненный «трамвайчик». Кого-то уже спихнули с мостков в воду, кого-то прижали к борту. Задыхаясь, мужчина орет:

— Да люди вы или овцы, мать вашу так!?

Яков врезается в самую гущу.

— Вы что, сами себя потопить захотели?

Толпа приостанавливается.

— Пошел! — кричит Яков шкиперу и стаскивает маленький трап.

«Трамвайчик» дрогнул, задымил и отвалил от берега. Толпа недовольно загудела.

— Тихо, граждане, без паники! — Яков поднимает руку. — Сейчас второй придет. И вообще... Возьмите себя в руки. За детьми смотрите.

Спокойствие милиционеров передается людям.

— ...Слышь, сержант, а что немец — силен?

— Не так страшен черт, как его малюют.

— А милицию на фронт возьмут?

— Если надо, сами пойдем.

— Да не слушайте вы его! Брешет он все! — летит вдруг из толпы. — Всем нам конец настал! Ему что, его под пули не пошлют!.. Коне-е-е-ц... Коне-е-е-ц, — надрывно гнусавит кто-то.

Яков спешит на голос. Люди расступаются, и видит он у самой воды того плюгавого, что куражился утром на пляже. Размахивая поллитровкой, надрывает глотку:

— Пей, братцы, все равно подыхать!

Яков сильно встряхивает его.

— Ну, ты, слизняк... Заткнись, или... разговор коротким будет! Понял?

Косясь на кобуру пистолета, плюгавый смиренно отходит от мостков.

— Пес вонючий, — бросают ему вслед. — Вот с таким и пойди на передовую...

Пришвартовался катер, и люди, облегченно вздохнув, стали садиться. Шли в каком-то скорбном и торжественном молчании, без паники, без суеты. Плюгавого обходили стороной.

...Котов с Клочковым уезжают последними. А Волга все так же голубеет, и небо заглядывает в реку, все так же носятся над водой стрижи, только песен не слышно.

Далеко от берега качается в волнах большой красный мяч...

2

Внешне город вроде не изменился. Дымили заводы, спешили люди по утрам на смену, пыхтели на Волге пароходы. И все-таки оно было — это тревожное ожидание неизвестного. Тревога росла, потому что сводки с фронтов поступали одна нерадостнее другой... Пожалуй, раньше всех в городе увидели войну работники первого (ныне Центрального) отделения милиции, когда на станцию Сталинград-I стали поступать эшелоны эвакуированных и раненых. Да, это была война...

Работа отделения перестраивалась на ходу. Петр Иванович Учакин и начальник отдела службы областного управления Герман Александрович Семакин даже спали около телефонных аппаратов. Транспорт «выбивали» везде, где только можно было. Для сотен и сотен людей, прибывавших в город, нужны были машины. Много машин. Раненых развозили по госпиталям, беженцев отправляли на пароходы.

Вместе с эвакуированными появился разный темный люд. Как воронье, слетались в город воры и мародеры. Все чаще поступали в отделение скверные вести: взломан склад, обворован магазин, ограблена семья...

Начальник первого отделения милиции майор Учакин позвал к себе секретаря парторганизации, командира взвода Котова.

— Ну, секретарь, что будем делать?

— Как что? Мародеров давить, ясно! Я бы их...

— Ну-ну, не горячись. И слушай внимательно. Решили мы дать тебе работу посложней, чем грабители.

— Я готов, Петр Иванович!

— Будешь встречать эшелоны. Кого куда — сам знаешь. Всем выделенным транспортом командуешь ты. Взвод твой усиливаем. И еще. Время, сам понимаешь, какое, так что в любых передрягах действуй самостоятельно. Все. Между прочим, жуликов тоже хватает. В толпе им «работать» легче. Смотри в оба...

...Прибыл очередной эшелон. Перрон заполняется тощими узлами, сумками, чемоданами. Котов стоит, слушает, запоминает. Жмутся сиротливо к ногам матери трое ребятишек. За ними дед в полинялой рубахе с суковатым костылем. Конопатый мальчишка зажимает в ручонке рогатку.

— Да брось ты ее, брось, — просит его мать.

— Не брошу, — упрямится мальчишка. — Я фрица из нее убью на войне.

— О, господи... — вздыхает женщина.

Маленькая девочка, обхватив ее шею, смешно таращит глаза:

— Мам, мам, а война — это кто?..

Страшно звучит в устах ребенка это слово «война»! А люди все идут, идут, идут... Милиционеры провожают их к машинам, приободряют подавленных эвакуацией людей. Переполненные грузовики уходят на стадион «Динамо». Здесь — сборный пункт. Отсюда на пристань, в глубокий тыл...

У Котова дел невпроворот. То он спешит на стадион, то снова мчится на вокзал... И всюду вопросы, просьбы, требования. Одних надо накормить, другим нужны лекарства, у третьих дети отбились... И тут появляется запыхавшийся Клочков.

— Магазин... Продовольственный... Подчистую...

— Где?

— У рынка... Ушли в сторону Гумрака.

— Остаешься за меня!

Трое на мотоцикле выскакивают за город.

— Жми! — требует Котов.

Воров настигли уже в Гумраке. Бросив машину с продуктами, двое нырнули в чужой двор. В огороде, заросшем застарелой лебедой, и скрутил Котов ворам руки...

Вернувшись в город, он разыскал Клочкова.

— Как у тебя?

— Все в ажуре. Людей перевезли. А у вас?

— У меня тоже. Воров привезли, — в тон ему отвечает Яков...

На пристани опять «ЧП». У старенького врача украли саквояж с семейными драгоценностями. Случилось это прямо на пароходе, незадолго до отправления. Старик метался по палубе.

— Да помогите же мне, люди!

Котов останавливает у трапа двоих:

— Никого не выпускать!

И медленно идет по рядам. Глаз у него наметанный, опытный. Всех обыскивать незачем. Ба, кажется, пляжный знакомый! С чего бы он тут?

— Ты что здесь делаешь?

— Я? Я это... родственницу вот провожал... Больную... — юлит парень и будто невзначай задвигает за спину старушки докторский саквояж. — Провожал вот... Родственницу...

— Да какая я тебе сродственница! Волк серый тебе сродственник!

Парень пытается улизнуть.

— Стой!

Старик доктор торжествует:

— Думают, если война, то и управы на них нет! Есть!

Перед рассветом Котов немного вздремнул. Прямо в отделении. А рано утром на первый Сталинград подали эшелон с ранеными. И снова взвод Котова на ногах. За первым эшелоном последовал второй, третий... Так шли дни и ночи. Вокзал — госпиталь, стадион — пристань. И всюду люди, люди, люди... Бездомные, голодные, несчастные. Особенно тяжело было с ранеными. Котов и его люди таскали носилки вместе с санитарами.

3

23 августа 1942 года взвод Котова нес патрульную службу в центре города. В Сталинграде уже было объявлено осадное положение, введен комендантский час. Немцы бомбили город и раньше. Огонь Сталинграда полыхал над Волгой уже второй месяц, но то, что увидели сталинградцы 23 августа, едва ли назовешь простой бомбежкой. Это было варварское, дикое разрушение города, непохожее ни на один налет в истории войны. Свыше тысячи самолетов с паучьей свастикой с утра повисли над Сталинградом.

— Ну, кажется, начинается, — процедил Яков и повел своих людей в укрытие, ближе к областному управлению милиции.

Бомбардировщики заходят и заходят в пике. Ниже, ниже... Самолеты взмывают вверх, и зловещее завывание сотен бомб врезается в тишину примолкшего города. Затем взрывы. Котов невольно отсчитывает: один, второй, третий... Фугасная, зажигательная, осколочная... Кажется, взрывам не будет конца. Люди давно потеряли им счет, так же, как часам и минутам. Одну группу самолетов сменяет другая... Они бомбят методично, квартал за кварталом, метр за метром. Город горит. Взлетают в воздух школы, жилые дома, детские садики, парки. Огонь и пепел, огонь и пепел. Дым застилает солнце, пламя — под самые облака.

Кровавые блики огня падают на лица людей. Котов смотрит на этот ад, смотрит на своих милиционеров и удивляется: как это они живы? Кажется, что не только люди железо должно расплавиться. И железо плавилось...

Едва прозвучал отбой тревоги, Котов поднялся, стряхнул с шинели штукатурку. За ним остальные. И словно не было смертельной опасности, словно не пережили ее люди минуту назад.

— Живей на раскопки. Все готовы?

— Все...

— Ты, Клочков, идешь к рынку. Ты, Андрей, со своим отделением к вокзалу... Сообщение через связных. Проверить каждую щель, каждый подвал.

...Милиция идет по городу. Сегодня ее помощь особенно нужна. Котов останавливает свою группу у подвала трехэтажного дома недалеко от универмага. Собственно, дома нет, он начисто снесен тяжелой бомбой. Но бетонированный подвал выдержал, не проломился. Вход завален искореженными балками, битым кирпичом, штукатуркой. Все дымится.

Котов вспомнил: в этом доме бомбоубежище.

— Здесь, —говорит он решительно и первым поднимает с земли обожженный кирпич.

— Живы ли? — спрашивает кто-то.

— Видишь, потолок не рухнул, значит, живы...

— Задохнуться могли.

Ему не отвечают. Но страшное предположение заставляет всех с удвоенной энергией вгрызаться в обломки. Два часа не разгибали спины. Уставшие, перепачканные известкой, милиционеры думали об одном: скорее! Вот и двери...

Посеревшие от ужаса люди обнимают спасителей. Старик усач утирает слезы:

— С того света вернулись...

Котов улыбается старику и снова командует:

— Пошли!

У полуразваленного здания он снова останавливается.

— Здесь...

Все ближе линия фронта, все чаще налеты вражеской авиации. Шестая армия немцев оттеснила наши порядком поредевшие части за Дон. Враг вот-вот может появиться на подступах к Сталинграду. И он появился...

14 сентября фашисты ворвались на окраины Центрального района. Все смешалось: взрывы снарядов и бомб, лязг вражеских танков, стоны раненых... Вернувшись из разведки, Котов доложил Учакину обстановку:

— Немецкие танки правее вокзала!

— Что же, будем отходить. Сбор у командного пункта нашего управления. Отходить организованно!

На берегу Волги, у переправы, сумятица. Люди мечутся в ужасе. Рядом с Котовым, который провел свой взвод через горящие завалы к Волге, появился незнакомый офицер с тремя солдатами.

— А ну, милиция, подсоби!

Котов и сам понимал, что еще немного, и немцы в упор расстреляют сверху всю эту толпу. Надо быстро занять оборону и не подпустить их к берегу, иначе...

— За мной! — подает он команду.

А офицер уже носится по берегу:

— Стой! Назад!

Голос у него зычный, крепкий, далеко слышно. Солдаты потянулись к офицеру.

— А теперь вперед!

Бойцы поднимаются по склону берега и занимают оборону недалеко от здания нынешнего театра музкомедии. В одной цепи с ними и люди Котова. Встреченные яростным огнем, немцы вскоре отхлынули...

Ночью группа Котова добралась до КП управления. Короткая передышка — и на передовую. Работники областного управления милиции держали оборону в районе пивзавода, мельницы, дома специалистов. С рассветом фашисты обрушили на этот участок ливень огня и металла. Несколько часов работала вражеская авиация, минометы. И вот, уверенные в том, что там не осталось ничего живого, фашисты устремились в атаку. Шли нагло, во весь рост.

Но камни вдруг ожили, заговорило железо. Из каждой щели, из каждого разбитого окна полыхнул огонь. Гитлеровцы попятились.

...Кажется, это уже третья атака за утро. Котов облизывает пересохшие губы и стреляет, стреляет... Бьет он метко, наверняка. Свои ребята называют его снайпером. Да и не только свои. Пришли соседи:

— Выручай, Котов. Снайпер фрицевский нас донимает. Сними.

И Котов снимает...

Едва отбили атаку, прибежал связной:

— Котов, к начальнику управления!

Бирюков склонился над столом, водит карандашом по карте города.

— А, снайпер? Слышал, слышал, — поднимается он навстречу сержанту. — Нынче даем тебе новое задание. Город хорошо знаешь?

— Как свои пять пальцев!

— Вот и отлично. С левого берега переправляется дивизия Родимцева. Город им незнакомый. Расположение огневых точек противника, по существу, неизвестно. Так вот ты и еще несколько надежных людей будете пока при штабе гвардейцев. На сегодня вы как бы их глаза... Уяснил? Выполняй!..

Котов уходит на берег. С часу на час ожидают прибытия первых батальонов дивизии...

Гвардейцам Родимцева Котов оказал неоценимые услуги. Водил бойцов к огневым точкам, показывал проходные дворы, ходил в разведку. Несколько ночей Котов не смыкал глаз. А когда дивизия Родимцева заняла оборону и достаточно освоилась, его снова вызвали на КП управления. Бирюков встретил приветливо:

— Довольны тобой гвардейцы. Говорят, лучшего проводника не надо. Ну, добро... Иди отдыхай. Потом зайдешь ко мне...

Новое задание было еще сложнее и опасней. 4 октября бои гремели уже на территории тракторного завода. Там, в районе «Красного Октября» и тракторного, остались отрезанными от своих работники местных райотделов милиции. Надо было установить с ними связь. А заодно разведать расположение вражеских огневых точек, уточнить силы гитлеровцев.

— Пойдете вдвоем, — сказал на прощание Бирюков. — Напарника подбери сам.

Котов взял Клычева, тоже из первого отделения, с которым уже бывал во многих переделках...

Задание они выполнили в срок. Возвращались с хорошим настроением. Связь со своими налажена, есть точные сведения о положении вражеских группировок в этом районе.

— Будешь докладывать начальнику, обязательно расскажи, как ты ловко снял двух часовых. Я бы так не смог, — откровенно признается Клычев.

— Пустое, — машет рукой Котов. — Вон на тракторном, там — настоящие герои. Держатся!..

И были в этом слове «держатся» неподдельное восхищение, удивление и зависть. Растерзанный, разрушенный, искромсанный снарядами и бомбами, завод жил, завод сражался. Из цехов уходили на передовую танки. Нередко их вели сами рабочие. А если немцы прорывались вдруг вплотную к тракторному, завод выставлял свое ополчение, и враг откатывался...

— Да, там люди — кремень, — соглашается Клычев.

— Стоп, никак немцы! — останавливается Котов. — Ложись! Живей, за выступ!

Залегли.

— Влипли мы с тобой, Яков. Засада.

— На тракторном хуже. Давай...

Первым же выстрелом Котов снимает офицера. Обозленные гитлеровцы двинулись к оврагу. И тут снова пригодились Котову меткий глаз и тренированная рука. Вот один споткнулся, другой, третий... Клычев тоже даром патроны не тратит. Котов косит глазом на товарища и удовлетворенно отмечает: молодец, такого не возьмешь. Может, и фрицы это поняли? Лежат вон, боятся подходить...

— Яша, патроны все! — оборачивается вдруг Клычев.

Котов бросает ему последний диск и кладет перед собой нож.

Друзья молча ждут. Зелено-серые фигуры все ближе. Теперь они идут медленно, трусливо озираясь по сторонам. Летит последняя граната. Теперь все.

На чудо не надеялись. Да чуда, в общем-то, и не произошло. Просто был у сталинградцев закон: не бросать в беде товарища. Разведчиков из милиции тоже не бросили.

— С вас, братцы, причитается, — шутят подоспевшие бойцы. — Считай, с того света вернулись...

Котов благодарно улыбается. Ему видится старик из подвала разрушенного здания, недалеко от универмага...

4

Почему тихо так? Белые стены... Белые лица... Все белое... Привидения? Они идут ко мне... А где Клычев? Почему он их не прогонит?

— Клычев!!!

Туго забинтованная голова Котов а бессильно падает.

— Тише, дорогой, тише. Тебе нельзя много кричать.

Яков открывает глаза. Привидение улыбается. А почему оно улыбается? Дурак, какое ж это привидение? Это доктор... Ну да, конечно, доктор. Просто у него белый халат. Значит, я ранен. Куда ж я ранен? В грудь? Нет, мне оторвало ноги! Как тому солдату, с которым лежал в окопе...

Яков в-страхе поднимает простыню: ноги целы. Только правая вся закручена бинтами. Попробовал пошевелить — боль резанула по всему телу. Яков вздрагивает и снова слышит тот же голос:

— Спокойней, дорогой. А ну покажи нам свою ногу... Сняты бинты. Распухшая, раздробленная и посиневшая нога не вызывает сомнений у врачей.

— Это гангрена, Макс Давыдович, — доносятся до Котова страшные слова.

— Гангрена, — соглашается доктор. — На стол! — И выносит раненому приговор: — Крепись, дорогой. Будем немного того... Ампутировать, иначе...

— Что значит ам... ампутировать? Отрезать ногу? Бросить в таз?!

— Да. Иначе...

— Нет! Нет! Нет!

— Успокойся, дорогой. Может наступить общее заражение, и тогда... Живут же люди...

— Нет! Только не в таз! Доктор! Я перенесу любую операцию! Я все выдержу! Я выживу, выживу!

— На стол!

— ...Уж если я в Сталинграде не потерял свои ноги, то здесь... Не дам!

— Готовьте раненого к наркозу!

— ...Не дам! Слышите...

— Быстро!

— ...Мне нужны... очень ноги. У меня взвод...

— А может, попробуем?

Сколько часов шла операция, Котов не знает. А сколько дней прошло с того дня? Было это 30 октября сорок второго. Досада... Задание-то не выполнил. Уже приготовил лодку, чтоб перебраться на левый берег Волги — и вдруг взрыв. Почти рядом. Больше Котов не помнит ничего, кроме названий госпиталей: Ленинск, Старая Иванцовка, Палласовка. Грязь, холодина, кружка кипятку — роскошь... И вот Самарканд. Здесь лечат по всем правилам. И доктор, говорят, известный, знающий.

И вдруг Котов с ужасом вспоминает... Гангрена... Стол... Наркоз... Нога... Как нестерпимо чешутся пальцы. Отец рассказывал в детстве: когда у человека отрежут ногу, он еще долго чувствует, как чешутся пальцы, и хочется до них дотронуться... Как нестерпимо чешутся пальцы... Когда у человека отрежут ногу...

— Нет!

Яков в тревоге срывает простыню. Нога цела! И бинтов, кажется, стало меньше. Снова знакомый голос:

— Ходить будешь, плясать будешь!

— Спасибо, доктор...

— Ай, молодец! Не человек — богатырь! Из Сталинграда, говоришь?

— Оттуда...

* * *

Вчера я снова был у Якова Ивановича Котова. Живет он на улице Овражной. Яков Иванович показывал мне свои награды. Главная из них — орден Ленина. Это за Сталинград. За Волгу. За спасенных людей. За железное мужество...

Я приду к нему снова. А вчера Яков Иванович торопился. Есть на заводе «Красный Октябрь» в термическом цехе боевая дружина. Ее командир — Яков Иванович Котов.

Вчера у него было дежурство. Я провожал этого человека до остановки трамвая. На нем был праздничный костюм. Он надежно скрывал старые раны. Я-то знал, что они очень болят у Якова Ивановича к непогоде. Мы шли по новым улицам и просто молчали. А потом разговорились. Котов делился своими думами о новом городе. Он ясно видел его. Город тепла и света. Город хороших, щедрых людей. Город без милиции... А еще виделась ему земля. Обновленная, солнечная, мирная. Земля без убийств, мир без войн... За это человек свыше тридцати лет стоял на страже спокойствия людей, за это он отдал на сталинградском рубеже один год из своих пятидесяти семи. Но год этот — как целая жизнь.

Я слушал и проникался его уверенностью.

А. КРАСИЛЬНИКОВ ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

1

— Федька... Ты куда?

Федя глянул мельком сверху вниз на мальчишку-соседа и, ничего не ответив, продолжал слушать милиционера Черненко. Тот, гулко стуча сапогами по настилу моста через воложку, шагал рядом и говорил:

— Всех подозрительных задерживай. Проверяй документы. Дело серьезное... Вчера вон от нефтебазы ракетой сигналили. Может, диверсант, а может, и из местных кто поджидает фрицев, затаился. — Черненко замолкает на минуту, потом, озабоченно глянув сбоку на Федю, хмурится и, словно недовольный чем-то, продолжает: — Ближе как на десять шагов не подпускай к посту. Первый выстрел — предупредительный, второй... это самое.

Дядя Петя не говорит, что такое «это самое», но Федьке и так понятно, не маленький, в девятый перешел.

На плече у Федьки — винтовка. Самая настоящая, боевая, со штыком, на поясе — патронташ, с настоящими боевыми патронами. Федька поддерживает ремень винтовки на плече, чуть заметно, для себя только, ухмыляется: «Смешной этот дядя Петя: то «проверяй документы», а то «ближе как на десять шагов не подпускай».

Милиционер Черненко, в общем-то, не смешной, конечно, и Федька его уважает, потому что Черненко смелый, у него твердый, решительный характер. Когда Федьке доводилось как бригадмильцу дежурить вместе с дядей Петей, Федька видел: Черненко даже пьяные дебоширы, которым, как говорят, море по колено, побаивались. А ведь дядя Петя вроде ничем особенным и не отличается. Ростом так, прямо, мелкий. То ли дело, скажем, сержант милиции Бульбенков — гора-человек! Плечищи — во! И весь вообще тучный, тяжелый, разговаривает с кем — наклоняется, чтобы лучше услышать со своей высоты. Даже с начальником отдела так разговаривает: привычка, наверно. Со стороны кажется, будто взрослый с ребенком говорит. Черненко, пожалуй, в два раза меньше Бульбенкова.

И сейчас вот: идут они вдвоем по деревянному наплавному мосту через воложку, идут рядом, плечо к плечу, будто два паренька, только один паренек в фуфайке, на ногах кирзовые грубоватые сапоги, другой в милицейской форме.

— С винтовкой не балуй, на предохранителе держи...

На той стороне воложки Черненко и Федьку поджидают еще три парня: Генка Новиков, Толяй Зубанев и Петька Моисеенко. Петро и Федька Карасев — самые мелкорослые бригадмильцы, а Генка и Толяй с винтовками на плече вполне подходяще выглядят. Генка и постарше на год, поэтому дядя Петя доверяет ему самостоятельно отвести на пост Толяя и самому встать на свое место, у перекрестка дорог, что петляют по займищу от плантации к плантации. Черненко объясняет, а Генка останавливает его:

— Знаю я, дядь Петь, это ж около Песчаного озера, я там прошлым летом до полсотни красноперок надергал...

Милиционеру Черненко не нравится, что его прерывают, он смотрит на Генку, делая многозначительную молчаливую паузу, но мораль читать ему не хочется, он торопится домой, а нужно еще Федьку на пост отвести.

Петро Моисеенко остается у моста, Генка и Толяй, шурша сапогами по сухой полынной целине, пошли в глубь острова, а Федьку Черненко повел куда-то вдоль воложки, туда, где напротив, километрах в двух-трех, белеют круглыми баками, похожие на большущие консервные банки, огромные баки нефтебазы. Их шесть штук, и если немецкие «хейнкели» и не разбомбили еще песчанскую нефтебазу, то только потому, наверное, что разместилась она в леске, среди деревьев. Вот листья с деревьев скоро облетят совсем, и тогда все видно будет, как на ладони.

Война с каждым днем все ближе и ближе к Песчанке. И вой сирены, и татаканье зениток, что стоят в кулисах за слободой, стали чем-то обыденным. Фашистские самолеты нередко появляются в небе над Песчанкой. Сама Песчанка их, конечно, не очень-то интересует, они пролетают дальше. Бывает, ночью поймают прожекторы в перекрестье лучей и ведут вражеский самолет по небу, зенитки бьют, торопятся. Словно соревнуются одна с другой. Осколки от снарядов падают прямо на улицы Песчанки. В общем, война уже приучила к себе песчанцев. С тревогой посматривают они за Волгу, на запад, где-то там, у самого горизонта, можно заметить дымки взрывов, там фронт.

— Ну, вот здесь и будет твой пост, значит, — останавливается Черненко. — Через четыре часа заменю.

— А чего я тут в самом лесу стоять-то буду? — усомнился Федька. — Деревья сторожить, что ли?..

— Ты здесь вроде бы как в пограничном секрете, понял? — объяснил дядя Петя. — Как ежели не наш человек, он в лесу, в чащобе будет скрываться... Ну, а ты тут как тут.

Федька кривит в усмешке рот: чего дядя Петя с ним, как с мальцом, разговаривает?.. «В секрете», «пограничник»...

Черненко оглядывает местность вокруг: впереди небольшая круглая полянка, справа колючие кусты терновника. Слева — старый вяз.

— Будь, — коротко прощается с Федькой Черненко, и не то просто подняв руку в приветствии, не то взяв ее под козырек по-военному, шурша сухой листвой, уходит. Его фигура мелькает среди деревьев, потом пропадает. Федька остается один.

2

И сразу же, как только остается один, прислушивается к себе. Что-то с ним произошло. Тревожно, ответственно одному стоять в лесу. Вдруг и на самом деле диверсант появится — война ведь. Хорошо из кинозала смотреть, как задерживают на границе шпионов: хоть и волнуешься, а все же помнишь, что это в кино. А тут...

Федька снимает с плеча винтовку — тяжела винтовочка. В патроннике замер-притаился патрон с головкой пули, направленной в круглое дуло ствола. Нажал спусковой крючок, и она яростно взвизгнет и умчится, чтобы через секунды кого-то убить, лишить жизни.

Федька словно чувствует, когда остается в лесу один на один с винтовкой, как взрослеет. Заправив выбившуюся прядку светлых волос под фуражку, он потрогал патронташ. В патронташе лежит еще пять патронов. Федька отстегивает одной рукой ремешок, потом, прислонив к молодому осокорю, у которого стоял, винтовку, высылает патроны в ладонь. Глухо звякнув, они рядком укладываются в руке. Федька чувствует тяжесть и холодок металла. Сейчас они ручные, как игрушки, безопасные. Один патрон падает с ладони на землю. «Вот черт, не потерять бы», — пугается Федька и наклоняется, потом становится на колени: в желтой опавшей листве под ногами не так-то легко отыскать медный патрон. Дядя Петя строго предупреждал ребят: «Не вздумайте в галок палить, каждый патрон на учете, за каждый отвечаете». Толяй еще усомнился: «Что уж патрон-то, не золотой ли?» — «Хуже, — сердито ответил Черненко, — за каждым патроном — смерть. — И добавил, поясняя: — Дело не в ценности, а в опасности и в ответственности».

— Ага, вот ты где... — наконец-то разыскал пропажу Федька. Поднявшись с земли, он снова уложил патроны в патронташ и взял винтовку в руки. Решил обойти полянку. Он хоть и не замерз, а все-таки и не лето, стоять на месте зябко: сентябрь уже. Бели бы не война, в школу ходили бы, а теперь занятия в октябре начнутся, как и в прошлом году.

В прошлом году Федька ездил в колхоз «Заря» убирать хлеб. Вся школа разъезжалась по колхозам, даже пятиклашки выходили в поле, колоски собирали. А Федька на жатке работал. Вдвоем с Толяем Зубанем. Менялись: то Толяй за погонщика, а Федька с вилами на заднем сиденье, то наоборот. Кидать с полотна жатки скошенную пшеницу тяжело. Помахай-ка целый день вилами! Да под солнцем, да без привычки...

А в этом году Федьку и Толяя не отпустили в колхоз — бригадмильцы, считай, полувоенные люди — в райцентре нужны, фронт рядом.

Федька вспарывает носками солдатских кирзовых сапог мягкий, еще не улежавшийся слой желтой листвы — идет к вязу. Он думает о том, как это важно именно теперь быть бригадмильцем. На прошлой неделе с милиционером Черненко они распределяли по избам эвакуированных. Почти в каждой хате квартиранты уже были, и часто приходилось уходить со двора ни с чем. Поздно вечером взяли они в поселковом Совете старушку и двух девчонок. Старушка маленькая совсем и седая, а девчонки: одной, наверно, лет четырнадцать — Татьяне, а другой — Галке — конечно, и того не было — пятиклашка. Заводная девчонка! Перед тем как выходить из поссовета, вдруг повернулась к Федьке и руку протягивает: «Меня зовут Галя, ее — Татьяна, а Олимпиада Терентьевна — учительница». Руку подала, значит, для знакомства. Чудная!

Пока ходили от хаты к хате, эта самая Галка все разговаривала, хоть Федька и не поддерживал ее разговор, только ухмылялся покровительственно и снисходительно. А Галка рассказывала, что Таня вовсе не сестра, что Олимпиада Терентьевна везет их с собой от Москвы, а до этого они ехали самостоятельно, каждый сама по себе. Сказала им: «Я слишком стара, чтобы одной быть в такие дни, а вы слишком малы, вот и объединимся».

Не такая уж она и старенькая, просто пожалела девчонок.

Галка тараторила, как она отстала от эшелона, в котором везли из Ленинграда детей, что папа у нее — капитан второго ранга... А Татьяна молчала и старалась идти рядом с Черненко, словно ей было чего-то страшно. Может, темноты боялась...

Так в тот день и не устроили нигде учительницу и девчонок — сразу троих никто не брал, чтобы отдельно — они не хотели. Повел их Черненко к себе, хоть и маленькая у него изба: прихожая да передняя, да еще кухня. А у дяди Пети — жена и сын Алька. Как теперь они там шестеро помещаются — Федька даже представить не мог.

Федька останавливается возле вяза, смотрит на него, а сам прислушивается к робким, негромким звукам осеннего леса. На высоте двух метров вяз сделал эдакую загогулину вниз, а потом снова вверх. Федьке вдруг хочется залезть на вяз и посидеть в этом образовавшемся неизвестно как кресле, будто ему и не пятнадцать уж... Вот только винтовку деть некуда, не тащить же с собой на дерево! И на земле не оставишь... Интересно, однако, вырос вяз! Словно боролся он с ветром, с жарой, с морозом, а потом те одолели его, пригнули, хотели заставить вернуться в землю, но потом вяз собрался с силами и высвободился, как свеча, прянул в небо гордо и независимо...

Наверно, и с людьми так бывает. Эта мысль на секунду даже останавливает Федю. Перед ним, как в яви, возникает круглая нахальная физиономия Цыгана, того самого Цыгана, который месяца два назад приехал из Сталинграда и бесцеремонно объявил себя вожаком всей уличной братии. Откровенный карманник, Цыган нередко устраивал беспричинные драки, говорили, что в голенище сапога он носил финку.

Дорожка этого Цыгана и встретилась недавно с Фединой. Дядя Петя Черненко как-то сказал, когда они дежурили в отделении:

— Ты познакомился бы с Цыганом — ведь ровесник твой...

— Нашли вы мне компанию... — усмехнулся Федька.

Но знакомство все-таки состоялось. Федька возвращался вечером из кинотеатра и возле универмага увидел толпу подростков. Подошел. Каким же было его удивление, когда в центре круга он увидел Цыгана и своего младшего — на год моложе — братишку Костьку! Цыган крутил перед носом Костьки кулаком и грозил:

— Ты, падло, хочешь по шарам?

Федька, не раздумывая, ринулся сквозь стену окруживших зевак-парней.

— В чем дело? — надвинулся Федька на Цыгана. — Ты знаешь, что это — мой брат?! — яростно выдохнул он, словно Цыган должен знать, какой он — Федька — известный на улице человек и что трогать поэтому его брата — элементарная глупость и бесподобное кощунство.

Федька не думал ошарашивать хулигана, просто как-то так у него получилось. Ведь родного брата хотели обидеть! Но напор, ярость его словно вдруг подменили Цыгана. Он кисло усмехнулся и, заочно признавая значительность фигуры Федьки в уличном мире, примиряюще сказал:

— Откуда знать мне, что он твой брательник? У него на морде не написано.

— Ну, ты, короче с мордой! — не узнавая себя, снова поднапер Федька.

Потом они закурили, пацанва, жаждавшая увидеть драку, разочарованно разошлась. Ушел с приятелями и Костька.

После Федька удивлялся, как иногда можно познакомиться за один вечер и даже подружиться. Федька помнит, как допоздна бродили они с Цыганом в тот вечер по улицам и как туго, но раскрывался перед ним паренек в заношенной выгоревшей солдатской гимнастерке.

Узнал Федька, что живет Цыган на квартире, оказывается, совсем недалеко от него — Федьки, и что, кроме старой бабки, у него никого нет. Есть, конечно, отец, но он на фронте, а где точно — неизвестно.

И Федька тоже разоткровенничался. Провожали они друг друга от одного дома к другому раз пять и разошлись уже в полночь...

Федька оглядывает посеревший лес, ухмыляется одобрительно. Это он вспомнил, как милиционер Черненко сказал ему вчера: «А что если Цыгана — к нам, бригадмильцем?.. Вы же приятелями стали, говоришь...»

На этом месте Федькины размышления и были прерваны. Ему показалось (а может, не показалось?), что за кустами колючего дикого терна мелькнула тень. Да нет же!.. Какой дурак полезет сейчас сюда, в голый и скучный лес... А если это враг? Но Федька почему-то не принимал этого предположения, внутренне не принимал, потому что оно слишком серьезно. В кустах колючего терновника послышался треск. Он был не продолжителен: может, сук с дерева, что возвышается над кустами, обломился и упал...

Но треск повторился. Кто там? Что там? Федька судорожно сжимал винтовку в руках, не решаясь ни пойти к кустам, ни подать голос. Птица какая-нибудь, сова, может... А он орать начнет! Вот потеха будет!

Через кусты терновника, так густо разросшиеся, что даже, оголенные осенью, они были, словно стена, непроницаемы, Федька все же различил какую-то неясную тень. «Кажется, человек, — тревожно застучало сердце. — И чего-то качнулся, будто прячется». Федька, направив ствол винтовки в терновник, крикнул звонким от волнения голосом:

— Кто там?

Вопрос прозвучал как-то по-домашнему, как если бы Федька сидел дома и в дверь постучали, а он спросил: «Кто там?»

Тень перестала двигаться, но выпрямилась в полный рост. Наверно, Федькин домашний вопрос все же этого «кого-то» напугал, и наверное, своей неожиданностью.

— Стрелять буду, — дрогнувшим голосом крикнул Федька.

Он, конечно, совсем не готов стрелять в человека, и если сделает это — больше с испугу. Но Федька уже сказал страшные холодные слова. Промелькнуло в голове сомнение: «Не сумею выстрелить. В человека ведь». Да и стрелял он до того всего несколько раз, из мелкокалиберки. С военруком выходили за Песчанку, в степь, и стреляли. В консервную банку, на расстоянии пятидесяти метров. Один Толяй Зубанев умудрился попасть в цель, да сам преподаватель-военрук.

Федька щелкнул предохранителем.

3

— Ой, дяденька, не стреляй! Это я! — закричал испуганным девчоночьим голосом таинственный «кто-то».

— Дура, дура сопливая! — яростным шепотом ругался Федька. Он опустил винтовку. Руки его дрожали какой-то мелкой противной дрожью. Все еще не совладав со своей яростью, Федька заорал туда, за терновник: — Чего ты тут шляешься?.. Под пулю захотела угодить? А ну проваливай отсюда!

— Я хворост собираю, — плаксиво сообщил девчоночий голосок, и через минуту из-за кустарника, с правой его стороны, показалась девчонка лет девяти. Она смотрела на Федьку круглыми от страха глазами и, кажется, готовилась зареветь. Одной рукой девчонка держала за край лежащий на земле мешок, из которого торчали сухие палки валежника. И ничего необычного.

Федька тоже с отцом, с сестренкой не один раз ходил за дровами в лес. Это еще когда не было войны. Отец называл такие походы прогулкой. Он так и говорил: «Прогуляемся, воздухом подышим, заодно уж и дровец сухих для голландки наберем». Федю не проведешь, он понимает тактику отца, но все равно «на прогулку» идти куда легче, чем просто за дровами. К тому же вечером хорошо сидеть около дверцы голландки, подбрасывать сухие палки и слушать, как весело потрескивает огонь, смотреть на языки пламени». Словно у костра сидишь.

Федьке почему-то становится жалко девчонку — зря все-таки наорал он на нее, вон как испугалась.

— Помочь, что ли? — утверждающе спрашивает он и берется за угол мешка.

— Да не, я не донесу на плечах-то, я так, по листьям, — возражает девчонка. Она уже осмелела и с интересом посматривает на Федьку и на его ружье. Вдруг прыскает в ладошку и отворачивается в сторону.

— Чего ты? — хмурится Федька и недовольно добавляет: — Ишь развеселилась...

— Я думала — ты дяденька, а ты в нашей школе учишься, — уже совсем весело проговорила девчонка.

— Чего ж тут смешного?.. — пробурчал Федька и сердито заключил: — Ты давай уходи отсюда, здесь не положено. — Он смотрит на свою собеседницу, и она ему почему-то кажется похожей на сестренку Женьку: круглолицая, беловолосая, с неудержимо любопытствующими глазами. Наверно, потому, что девчонка похожа на сестренку, он спрашивает: — Как же ты донесешь мешок-то? Так и будешь везти по земле его до слободы?

— Не, у меня там вон мама дрова собирает. — Девчонка махнула рукой куда-то в сторону и потащила-повезла мешок, набитый сушняком, по сухим и гладким листьям.

«Отец-то у нее, наверно, на фронте, — подумал Федька, — а то с отцом ходила бы в лес, а не с матерью». Федькиного отца не берут на фронт, хотя в военкомат вызывают частенько. Каждый раз, когда из военкомата приносят повестку, написанную сурово и непререкаемо: «Приказываю явиться...», мать Федина тревожно смотрит на отца, словно он сейчас же все объяснит ей и успокоит. Руки у Фединой мамы в такой момент сцеплены и прижаты к груди, а глаза остановившиеся и напуганные. Отец и на самом деле успокаивает. Сначала, когда он читает повестку, он сдвигает к переносью брови, словно решает трудную задачу, а потом, взглянув на мать и увидев ее тревогу, складывает повестку пополам, потом еще пополам, до тех пор, пока листочек не становится маленьким квадратиком. Кладет этот квадратик в нагрудный кармашек, лицо его постепенно смягчается, и он даже улыбается маме слегка. Федя видит, как мамина тревога по мере того, как повестка в руках отца уменьшается, тоже вроде бы становится меньше.

— Ничего особенного, — говорит отец, — снова перекомиссия.

У Фединого отца какая-то болезнь, из-за которой его не берут в армию, к тому же он уже не молод, ему где-то под пятьдесят. И все-таки мама очень тревожится за отца, потому что он военнообязанный и его все же могут забрать.

— Что я с вами тогда буду делать? — спрашивает мама Федьку, Женю и Костика.

Федька не знает, что с ними надо делать, если отца заберут в армию, не знают этого и сестренка с братишкой, поэтому Федька пожимает плечами, а потом, понимая, что все-таки он уже не маленький и с него спрос больше, говорит:

— Проживем как-нибудь... Как и другие...

Как и другие. Федька знает, как живут другие, у кого отцы на фронте. У Стаськи мать на базаре продает разные вещи, чтобы прокормиться, в доме у них с каждым днем пустеет, скоро одни стены останутся. А у Толяя Зубаня? У них и продавать-то нечего, поэтому Толяй из тростника плетет дома корзины вместе с матерью и в школу в этом году не будет ходить, потому что не до школы.

4

Мысли текут и текут в Федькиной голове нескончаемым потоком. Наверное, потому, что тишина в лесу и ничто не мешает размышлять. Вернувшись к узловатому вязу, Федька становится на свой пост. Сквозь оголенные осенью ветви деревьев он видит на той стороне воложки огромные баки нефтебазы. Это оттуда кто-то на прошлой неделе пустил в небо ракету во время налета фашистских «мессеров». «А что, как диверсант? — думает Федька. — Не случайно по всему займищу посты поставили... И вдруг этот диверсант сейчас вот выйдет на полянку... Он, конечно, одет в гражданское. И язык знает. Как определить, наш человек или не наш? Документы проверять? Смешно!» Тогда он с Федькой, что хочешь, сделает. Федька не слабак, в школе он в спортивном кружке занимается, гимнастикой и на снарядах, Толяя Зубаня не один раз на лопатки клал, когда боролись, хотя тот и здоровее его. Но это, во-первых, борьба, а во-вторых, с Толяем. А если дядька-диверсант и наверняка с пистолетом в кармане?.. Нет, проверять документы — дело бесполезное и глупое. Нужно не подпускать на расстояние десяти шагов и держать под мушкой, пока не придет Черненко. Пусть даже окажется после, что это наш человек. Главное — не подпускать.

Так решает Федька, окончательно продумав свое поведение, на случай если появится диверсант.

Со стороны Волги дунул порывом ветер. Сорвал с деревьев слабо держащиеся листья, закрутил их в воздухе и бросил наземь, взъерошил с шумом ту листву, что на земле, но не осилил поднять ее вверх и, словно отступившись, тут же замер, притаился, невидимый, за деревьями.

Скоро уже и темнеть начнет, приближение ночи ощущается и в потухающих серых красках, и в тишине, которая становится какой-то не похожей на дневную тишину.

«Скорей бы дядя Петя приходил, — думает Федька, — вроде бы уже и время. — Потом задает себе вопрос: — А что если не придет? Ведь уйти с поста нельзя, пока не сменят... Да... Ночью стоять в лесу не очень-то приятно, хоть и с винтовкой».

Небо уже совсем посерело, на востоке даже зажглась и мерцает одна звездочка. Федька оглядывает небо, не найдет ли еще загоревшиеся звезды. И вот на самом деле он видит одну, другую звездочки над Волгой, над правым ее берегом. Но, удивительное дело, звездочки вспыхивают и гаснут. Что это?..

И тут только до слуха Федьки доносится прерывистое гудение вражеского самолета. Самолета не видно, он где-то высоко. А звездочки — это разрывы снарядов зенитных батарей. Отсюда их татаканья почти не слышно. Небо перечеркнули крест-накрест два луча прожекторов. Это от Песчанки. Но лучи бледные: ведь еще не так темно. Вскоре лучи поймали вражеский самолет. Федька увидел маленькую, серебристую птичку, медленно движущуюся в сторону Заволжья. Зачастили-заторопились зенитки батарей, расположенных вокруг Песчанки. Несколько огненных пунктирных линий прочертили небо вдоль лучей прожекторов. Это «серебряная птичка» ответила зенитчикам, огрызнулась трассирующими пулями.

И вдруг татаканье зениток участилось, включились новые, что-то упало недалеко от места, где стоял Федька, треснула ветка, сломанная, наверное, осколком снаряда. Федька не успел ничего сообразить, как близко над собой услышал рев самолета, выскользнувшего откуда-то из-за Волги. И еще раз рев оглушил Федьку, и еще. Сколько их?.. Откуда они взялись?.. Может, это и все? Улетели фашисты? Но почему тогда так яростно продолжают вести огонь зенитчики? Они, наверное, лучше видят и понимают, что затеяли налетчики...

Федька, сжимая в руках винтовку, ставшую теперь такой бесполезной, ненужной, смотрел в небо за воложкой. А стрельба зенитных батарей все сгущалась, перемешивая одни очереди с множеством других, и уже какой-то сплошной грохот висел в воздухе, и Федьке казалось, что еще минута — он лавиной обрушится на него, обвалится, как эта вечерняя темень...

Почему не идет Черненко? Забыли о Федьке. Уже часа полтора назад должны бы его сменить. Но самому уйти с поста нельзя. Особенно теперь, когда заварилась эта каша.

А что если сейчас не до него, Федьки, потому что фашисты высаживают воздушный десант?.. Может, в Песчанке, на Козьем проспекте и по Христиному переулку, упершись прикладами автоматов в пузо, бегают и строчат по окнам домов враги...

Легкая испарина покрыла мелкими капельками Федькин лоб, он смахнул ее рукавом ватника и решил: стоять, пока не придет Черненко.

Грохот зенитных орудий не стихал. Видно, немало их вокруг Песчанки. Охранять в Песчанке нечего: ни заводов нет в слободке, ни других важных объектов, а поди ж ты!.. Значит, важный стратегический пункт...

Мысли Федькины были прерваны воем пикирующего «хейнкеля». Федька видел, как он вынырнул из облаков, упал на одно крыло и, сломив угол полета, быстро ринулся на нефтебазу. Черные капельки одна за другой оторвались от его фюзеляжа, самолет взмыл вверх, и тут же Федька почувствовал, как заворочалась под ним земля, грохот взрывов оглушил и, помимо воли, инстинктом самосохранения заставил Федьку упасть на землю, в желтую осеннюю листву займища. Но Федька тут же вскочил и увидел: вслед за первым пикирует на белые баки второй «хейнкель». И от него также посыпались черные капельки, несущие смерть и разрушение. Грохот снова потряс все вокруг. И вдруг яркое, огромное пламя плеснуло в вечернее, почти ночное небо: вспыхнул огромный резервуар с горючим. Федька, кажется, даже ощутил лицом тепло от огня. Рядом с первым великаном костром вспыхнул второй бак, потом третий. А немецкие бомбардировщики, словно злобные осы, все заходили и пикировали, и взрывы уже, наверное, окончательно оглушили Песчанку, хотя она и в добрых пяти километрах от нефтебазы, а зенитки, казалось, охрипли от непрестанной стрельбы.

Нет, так ни одного самолета они и не сбили! Федька почувствовал, как онемели его пальцы, до боли в суставах сжимавшие винтовку. Ах, если бы эти гады летучие пролетели над Федькой! Хоть бы один!.. Федька приготовился, подняв ствол винтовки в небо, туда, откуда могли появиться фашистские самолеты. И вот черный грохот, нарастая, приближается к займищу, что-то проносится с ревом над Федькой...

Федька не помнит того мига, когда он нажал на спусковой крючок, не слышит он и выстрела, только чувствует толчок приклада в плечо. Федька быстро поворачивается вслед за ревом пронесшегося самолета, он хочет еще и еще стрелять в эту крылатую гадину, но останавливается: чего зря-то? «Хейнкель» уже где-то за Волгой, высоко в небе, и даже облачка взрывов зенитных снарядов, запоздало рвущихся у него в хвосте, не в состоянии ничего сделать.

Что же теперь происходит на нефтебазе? Федька смотрит, как плещут в ночи огромными багровыми полотнищами языки пламени над изувеченными баками нефтебазы. И даже две-три, человеческие фигурки невдалеке от пожарища видны Федьке, настолько ярко освещена ночь. Огненные блики плещутся и по займищу, где стоит он, Федька, озаряют лес, голые сучья деревьев.

Зенитки замолчали, и теперь в этой наступившей тишине кажется странным, диким, непонятным огонь пожара. На синеватом черном небе, усеянном, как и вчера, и позавчера, зернышками золотых звезд, пламя это видится Федьке большой огненной рекой.

До Федьки доносится отдаленный разговор, чьи-то голоса. И Федька чувствует, как обрадовался этим голосам. Он даже угадывает вроде, что один голос принадлежит Черненко. И тогда спохватывается, открывает патронташ, вытаскивает патрон и заряжает винтовку, чтобы сдать свой пост как надо.

Вот и Черненко. Издали он словно бы приглядывается, смотрит в лицо Федьки, но ни о чем не спрашивает, только говорит бригадмильцу Саньке Сивкову:

— Вот, значит, твой пост, заступай...

Все трое, они стоят среди деревьев займища, повернувшись в сторону огромного зияющего пожарища, и долго молча смотрят.

В. ИВАНИЛОВ В РАЙОНЕ ТРАКТОРНОГО

— Бабушка, посмотри, что я нашел! — радостно закричал Саша, влетая на кухню. Он потрясал какой-то бумажкой.

— Ну-ка, дай сюда. — Елена Григорьевна развернула сложенную вчетверо бумагу с желтоватыми подтеками, пробежала глазами выцветший машинописный текст:

«Справка

Автомашина ГАЗ № 09-93 (шофер Е. Г. Бачинская), принадлежащая 8-му отделению РКМ НКВД, задержанию и мобилизации воинскими частями не подлежит.

Начальник особого отдела Юго-Восточного фронта...»

Справку завершала полустертая размашистая подпись и дата — 4 сентября 1942 года.

Елена Григорьевна бережно сложила справку. Глаза ее повлажнели.

— Ты где это взял? — с напускной строгостью опросила она.

— Марки свои искал, забыл, в какую книжку положил. Только взял одну с этажерки, раскрыл ее, а эта справка и выпала, — начал объяснять Саша. — Да ты не волнуйся, бабушка, — успокоил он, заметив, как по щеке Елены Григорьевны медленно покатилась слеза. — Там еще одна твоя справка есть. Что у тебя был пистолет системы Коровина. И номер пистолета указан. Принести?

— Не надо, — Елена Григорьевна взволнованно погладила внука по голове. — Иди-ка занимайся. Скоро в школу тебе...

Но Саша, переминаясь с ноги на ногу, явно не торопился уходить.

— Ты чего? — удивилась Елена Григорьевна.

— Бабушка, расскажи про свою милицию. Тебе пистолет зачем дали?

Елена Григорьевна вздохнула.

— Долго, Сашуня, рассказывать. Было это, в аккурат, двадцать пять лет назад, в июле 1942 года. На Дону уже бои шли, фашисты к нашему городу рвались. В самом Сталинграде затишье было, но самолеты гитлеровские почти каждый день налетали. Вреда большого не приносили — зенитки наши их отгоняли. Но все равно боязно. Как начнут орудия да пулеметы по самолетам палить, все вокруг ходуном ходило...

Бабушка замолчала, помешала ложкой в кастрюле.

— А что дальше? — нетерпеливо спросил внук.

— В это самое время я работала шофером на тракторном заводе. В автоцехе. Вот вызвали меня однажды в отдел кадров и говорят, что направляют в 8-е отделение милиции. У них там шофер обхитрил начальство, ушел добровольцем на передовую. А водитель им до зарезу нужен.

Я сначала отказывалась. Не женское, мол, это дело в милиции служить. Там и мужчине-то не всякому под силу, а про женщину и говорить не приходится. Опять же дедушка на заводе работал, маму твою — ей, как тебе сейчас, было тогда десять годков — не с кем было оставлять. А главное — боязно идти в милицию. Так и не дала я согласия...

Только на этом дело не кончилось. То ли на заводе меня так расхвалили, то ли нужда у них крайняя была, однако на другой день пригласил меня к себе начальник отделения милиции Костюченко. Долго рассказывал про работу, про обязанности. Вижу, надо помочь милиции. Вот так я и стала милицейским шофером.

— А про пистолет что же ничего не сказала? — напомнил Саша.

— Про это и вовсе говорить нечего. Такой порядок в милиции, чтоб все с оружием. А тогда фронт рядом был. Всякое приходилось...

— Бабушка, а этот твой начальник Костюченко хороший был? — не унимался внук.

— Кузьма Антонович-то? Он хороший. Много добра людям сделал. Уж не знаю, когда только он и спал. Милицией руководил, да еще к тому же командиром истребительного батальона нашего района был. Видал на пятнадцатом доме мемориальную доску про этот батальон?

— Ага, — подтвердил Саша. — Там написано, что здесь размещался истребительный батальон, который в августе 1942 года отстаивал тракторный завод. Бабушка, ну расскажи про все! Ну что тебе, жалко?!

— Да ну тебя! — с мягким укором произнесла Елена Григорьевна. — Тяжело про это, внучек, рассказывать. Сердце кровью обливается. Сколько у людей горя было... И какое ты время выбрал? Эдак мы проговорим и обед не успеем сготовить. А скоро папа и дедушка с завода придут. Аленушка из школы прибежит. Чем их кормить?

— Они не обидятся, — заверил Саша. — Ну, бабушка, милая. Расскажи, пожалуйста... — Внук с мольбой заглядывал Елене Григорьевне в глаза.

— Ох и настырный ты у меня! — развела руками она, сдаваясь. — Ну слушай, только, чур, не перебивай. А то собьюсь и забуду, о чем говорить. Дело, значит, было ночью в субботу, 22 августа 1942 года... — Елена Григорьевна умолкла, охваченная воспоминаниями. В ту далекую августовскую ночь ни она, ни многие другие еще не знали, какое тяжкое испытание выпадет завтра на долю Сталинграда...

* * *

Капитан милиции Костюченко откинулся на вытертую спинку сиденья машины, положил на колени портфель.

— В управление, Лена, — приказал он и устало закрыл глаза.

Газик стремительно помчался по затемненным улицам. Косясь на дремавшего начальника, Лена сбавила скорость. «Пусть поспит немного», — подумала она. Но Костюченко неожиданно открыл глаза:

— Поторопись, Лена. Совещание срочное. Прибавь газу.

Костюченко опять откинулся на сиденье, но не спал. Мысленно он прикидывал, чем вызвано это ночное совещание у начальника областного управления милиции Н. В. Бирюкова. На всякий случай надо быть готовым к любому вопросу. И про эвакуацию все точно доложить. И про охрану объектов. И чем опергруппы занимаются. «Обязательно попрошу начальство ребят поощрить, — рассуждал про себя Костюченко. — Хотя бы за этого немецкого лазутчика на Мечетке.На тракторный, сволочь, самолеты наводил ракетами...»

Машина резко затормозила.

— Что такое? — встрепенулся Костюченко.

— Военный патруль. Фонариком светят, приказывают остановиться, — пояснила Лена.

К газику с двух сторон подходили бойцы в касках, с винтовками.

— Кто такие? Документы! — потребовал старший.

— Милиция, — ответил Костюченко, подавая удостоверение.

Когда машина отъехала, Костюченко негромко попросил:

— Ты не забудь, напомни мне завтра. Справку надо тебе на машину. А то будешь одна ехать, посмотрят на твой комбинезон, да по ошибке отберут машину для какой-нибудь части. Ходи тогда, доказывай.

— Напомню, Кузьма Антонович, — откликнулась Лена.

Возле управления Костюченко выпрыгнул из машины.

— Возьми вот, — протянул он шоферу свою телогрейку. — Совещаться, может, долго будем. Ложись подремли.

Лена отогнала машину в сторону. От реки тянуло прохладой. Голубоватые лучи прожекторов стремительно перекрещивались в небе, падали в Волгу, выхватывая из тьмы то борта катера, то лодку, то верхушки деревьев на противоположном берегу.

Время в ожидании текло медленно. Лена незаметно задремала.

— Эй, товарищ! — разбудил ее громкий голос. — Не найдешь огоньку?

Возле кабины стояли двое шоферов с милицейских машин.

— Не курящая, ребята!

— Ну, что с бабы спросишь! — усмехнулся высокий и повернул к своей машине.

— Не скажи, Гена! — вступился второй. — Говорят, отчаянный она водитель... Ну, ладно. Ты слушай дальше. Подоспели мы вовремя. Выставили охрану возле магазинов. Смотрим, типы подозрительные появились. Думали, наверное, раз бомбежка, так и милиции не будет и тащить можно. Ан не вышло...

Светало. У входа в управление размеренно прохаживался часовой. Вдруг открылась дверь и, громко переговариваясь, на улицу высыпала группа людей.

— Поехали, Лена! — крикнул Костюченко. — Завезешь меня в отделение, потом домой, отдыхай, управляйся с делами. А к обеду — на работу.

— А вы как же, Кузьма Антоныч!

— Мне сейчас не до сна, — устало махнул рукой Костюченко. — Дел много.

Лена намеревалась постирать, выкупать дочку, приготовить мужу обед, однако не пришлось. Утром за ней прибежал посыльный.

Самолеты со свастикой с раннего утра бомбили село Орловку, что севернее тракторного. Оттуда все утро доносились взрывы.

— Едем в Орловку, — глухо проговорил Костюченко, когда Лена вбежала в кабинет. На столе лежали автомат и каска. С автоматом был и начальник военно-учетного стола Валериан Костерин. В каске лицо его показалось Лене непривычно суровым.

Она заскочила к дежурному за пистолетом и, на ходу затягивая ремень, бросилась в гараж...

Машина мчалась по пыльной проселочной дороге. С крутого пригорка уже было видно, как рушились объятые пламенем дома. Жители метались, спасая добро, выгоняя на улицу скотину.

— Ну, паразиты! — заскрежетал зубами Костерин.

— Становись к церкви! — показал рукой капитан и на ходу открыл дверку газика.

Закинув за спину автоматы, Костюченко и Костерин кинулись к объятой огнем улице. И в этот момент по Орловке ударили немецкие минометы...

По низине расползалась гарь. От нее спирало дыхание. В противный вой мин вплелись короткие автоматные очереди, по церковным стенам зацокали пули. «Ну и пусть стреляют, — подбадривала сама себя Лена, — а я ни за что не удеру, пока не дождусь начальника».

С каждой минутой обстрел нарастал. Лена потеряла счет времени. Но когда увидела сквозь густой дым бегущих Костерина и Костюченко, газик мгновенно рванулся навстречу, подхватил их и помчался к городу. На полной скорости машина проскочила мостик. Сзади взметнулся взрыв, и все трое оглянулись. По воде плавали обломки моста...

Когда машина въехала в черту города, со стороны солнца один за другим начали пикировать самолеты с крестами на блестящих плоскостях.

— Батюшки, что же это творится! — закричала Лена.

Впереди вспыхнули взрывы, с грохотом рушились дома. Газик с трудом петлял среди свежих завалов, добираясь до Тракторозаводского райкома партии. Капитан Костюченко доложил о сложившейся обстановке секретарю райкома Приходько.

Дмитрий Васильевич пристально посмотрел на офицера милиции.

— Не паникуешь, Кузьма Антоныч? Сам понимаешь, в такую бомбежку люди и здесь нужны.

— Точно, Дмитрий Васильевич, — твердо сказал Костюченко. — Промедлим — будет плохо.

— Ну что ж, давай, Кузьма Антоныч, — решительно сказал Приходько. — Собери по цепочке истребительный батальон, поднимай своих работников. Будем занимать оборону...

Через несколько минут Костюченко отдавал распоряжения начальнику штаба истребительного батальона Борису Борисовичу Панченко...

* * *

Задолго до кошмарного воскресенья 23 августа 1942 года, когда Сталинград находился еще в глубоком тылу, было создано народное ополчение. Истребительный батальон Тракторозаводского района организовался 2 июля 1941 года. В него вошли коммунисты и комсомольцы завода. Командиром батальона был утвержден начальник 8-го отделения милиции Костюченко, незадолго до войны переведенный на работу в этот район.

Год подготовки не прошел даром. По тревоге бойцы и командиры собрались быстро. Многие явились прямо из цехов в рабочих спецовках, не успев даже смыть с рук машинное масло. В суровом молчании батальон выступил на позиции.

На выжженных склонах правого берега обмелевшей речушки Мечетки заняли оборону. Обливаясь потом, бойцы долбили глинистую почву, рыли окопы, устанавливали на флангах станковые пулеметы.

Первая бессонная ночь тянулась нескончаемо медленно, в нервном ожидании рассвета. Накануне гитлеровцы подавили минометным огнем наши зенитные орудия, стрелявшие прямой наводкой по прорвавшимся танкам. И утром они считали, что путь к заводу расчищен. Но пулеметные очереди и ружейные залпы прижали фашистов к земле. Несколько раз в течение дня вражеские автоматчики переходили в контратаки, но каждый раз откатывались назад. По позициям батальона вели ураганный огонь вражеские минометы. Цепи стрелков редели, но держались люди стойко.

Пошла вторая ночь. Костюченко обходил позиции батальона, беседовал с бойцами и командирами, посылал с распоряжениями в отделение милиции связного, оперуполномоченного Ивана Саютина.

День опять начался с пальбы. В бинокль Костюченко видел, как накапливались вражеские автоматчики. Похоже было, что немцы готовятся к атаке. Собранные на короткий совет, командиры единогласно поддержали предложение Костюченко: контратаковать фрицев и выбить их с занятых позиций.

Вот уже затрещали немецкие автоматы, и серые, мышиные фигуры людей начали спускаться с противоположных склонов речушки. Костюченко выхватил из кобуры пистолет, дослал в ствол патрон и выскочил на бруствер окопа.

— Вперед! В атаку!

Мигом все вокруг пришло в движение. С криками «ура!» бойцы и командиры ринулись навстречу противнику. На склонах оврагов, примыкающих к крутому левому берегу Мечетки, закипел стремительный, горячий бой, переходя в рукопашные схватки.

Выбив немцев, батальон занял позиции врага. А позади, на противоположном берегу реки, как и два дня назад, дымил трубами тракторный завод, и из ворот на фронт уходили новые танки...

* * *

Поздно вечером парторгу ЦК ВКП(б) на Сталинградском тракторном заводе Шапошникову передали, что его разыскивает секретарь райкома партии.

— Посмотри донесение, — сказал Дмитрий Васильевич Приходько. — Все же они молодцы, наши истребители. Не ошиблись мы в Костюченко...

Шапошников довольно улыбнулся. И не только потому, что ему тоже пришлось положить немало трудов, пока наладились занятия бойцов батальона. Непривычно лаконичным был текст донесения:

«23 августа 1942 года немецкие войска, прорвав нашу оборону, вторглись в пределы Тракторозаводского района. В ночь на 24 августа были приняты меры по организации обороны района и СТЗ.

На линию фронта вместе с войсковыми частями был послан истребительный батальон района.

Истребительный батальон был собран по тревоге к 17 час. 40 мин. 23 августа занял позицию на подступах к поселку и до 25 августа держал совместно с войсковыми частями оборону. В 12-00 25 августа перешел в наступление на закрепившихся в лесопосадке немцев и несколько потеснил их.

Батальон удерживал позиции, сковывая прорвавшуюся группу врага, и был сменен в ночь с 27 на 28 августа 182-м полком. Затем батальон был трое суток на позиции во 2-м эшелоне до смены его батальоном 172-й стрелковой бригады...»

Под документом уже стояли подписи секретаря горкома партии Вдовина и Приходько.

Шапошников хотел вернуть бумагу, но Приходько сказал:

— Твоя подпись тоже требуется... — и, помедлив, добавил: — А ведь это только начало... Нелегко придется Сталинграду, ох, нелегко...

* * *

Смененный воинскими частями истребительный батальон несколько дней нес охранно-патрульную службу в поселке. Затем часть бойцов и командиров из числа специалистов-тракторостроителей были эвакуированы за Волгу и посланы на уральские танковые заводы, другие пополнили солдатские роты. Костюченко с работниками отделения милиции остался в осажденном городе. Потянулись тяжелые, суровые будни, полные тревог и ежеминутной смертельной опасности.

В тяжелых сентябрьских боях за город немцы потеснили наши войска. 8-е отделение милиции перенесло свой КП на Нижний поселок тракторного. Последним туда явился участковый уполномоченный Петр Иванов. Лицо его было бледным, бескровным. Он тяжело опустился на топчан.

— Что с вами? — спросил Костюченко.

— В плечо ранили. Ничего, заживет, — отмахнулся Иванов.

— Идите на переправу, — распорядился Костюченко. — Ляжете в госпиталь.

— Товарищ начальник, все здесь остаются, а меня за Волгу, да? Не пойду! — решительно заявил он.

— Да вам же нужно подлечиться, — укоризненно покачал головой Костюченко.

— Ничего, заживет, — твердил свое Иванов. — А вы сами почему не остались в госпитале? — задал он вопрос.

Костюченко, собравшийся отчитать своенравного участкового, сразу осекся, глянул в пытливые глаза собеседника, ждущего ответа, и расхохотался...

Одна из опергрупп отделения милиции, которую возглавил Костюченко, попала под бомбежку. Рухнувшая балка придавила ногу. Ночью Бачинская отвезла Костюченко на переправу. К утру приехали в Ленинск.

Дежурный врач, ощупав ногу Костюченко, вынес заключение:

— Перелом. В гипс.

— Лена, забери мое обмундирование, — успел шепнуть Костюченко Бачинской перед тем, как его отправили в палату.

После обхода врачей Лена заняла наблюдательный пост под окном.

— Сюда! — помахал рукой ей Костюченко. Лена быстро бросила ему сверток, а через несколько минут, опираясь на костыль, в дверях показался прихрамывающий начальник отделения милиции. Лена тронула машину. Ночью она доставила Костюченко на тракторный.

А жизнь текла своим чередом. По вечерам отправлялась на задания оперативная группа, в которую входили заместитель начальника отделения Доронин, политрук Хупавый, начальник военно-учетного стола Валериан Костерин, оперуполномоченный Саютин, милиционеры Митин, Носков, бригадмилец Шаховец. Под покровом темноты работники милиции скрытно занимали позиции вдоль Мечетки, ходили в разведку, приводили вражеских «языков»...

Воевали все. Каждый работник отделения милиции вел себя как солдат.

В конце сентября во время разведки погиб милиционер Петр Митин. Рискуя жизнью, Иван Саютин вынес безжизненное тело своего боевого товарища.

Участок Дьякова — село Рынок — немцы заняли в конце августа, но участковый уполномоченный почти ежедневно докладывал об обстановке в селе с такими подробностями, словно видел все своими глазами. Сведения, рассказанные им, представляли немалую ценность для нашего командования.

Тракторозаводский район был уже отрезан от центра города. Лена Бачинская отогнала машину в Ленинск, где находилось областное управление милиции. Единственным видом транспорта у отделения осталась лошадь Рыжуха. Милиционер Загуменный перевозил на ней различные грузы.

— Сколько скоростей у твоей машины? — шутливо допытывались сотрудники отделения, когда появлялся Загуменный.

— Ладно вам, — отмахивался тот.

Однажды, доставляя боеприпасы, Загуменный попал под обстрел. Лошадь ранило в ногу. Ее переправили на остров Заячий.

— Вот не повезло, — сокрушался Загуменный. Несколько дней он не отходил от Рыжухи, потчевал ее круто посоленными горбушками, старательно смазывал рану каким-то лекарством.

На острове скопилось много боеприпасов. Как ни старались бойцы ускорить их переправу в город, тяжелые снарядные ящики быстро изматывали людей. Загуменный вместе с бойцами носил ящики к переправе.

— Ну и работка, все кишки вымотает! — покрутил головой один из бойцов во время перекура.

— Ясное дело, — откликнулся Загуменный. Он замолчал, бросил недокуренную цигарку на песок, растоптал сапогом. Потом решительно встал и молча зашагал в лесок.

Через несколько минут он появился, ведя запряженную Рыжуху, которая припадала на раненую ногу.

— Вот это да! — восхищенно протянул боец. — Теперь работа пойдет веселее.

Первые дни Загуменный старался не перегружать Рыжуху, а когда нога у нее поджила, до поздней ночи возил боеприпасы, принимал раненых, поступивших из города.

В октябре наши войска удерживали только узкую полоску волжского берега. Но в эти тяжелые дни работники 8-го отделения милиции не покинули город. Сколотили бригаду рыбаков, нашли брошенные снасти и под огнем ловили рыбу, снабжая ею оставшихся жителей, воинов.

Подбирали надежных людей для засылки в тыл врага. Один из таких добровольцев десять дней пробыл на Верхнем поселке, занятом немцами. Он принес ценные сведения о расположении складов горючего, боеприпасов, огневых точек. Ночью трудяги — «кукурузники» — нанесли по ним бомбовый удар. Другой разведчик по заданию милиции оставался в тылу врага до капитуляции фашистов, а потом разыскал Костюченко и сообщил фамилии немецких «пособников.

Работники милиции появлялись в самых неожиданных местах. Бывало, навстречу им неслись солдатские шутки:

— Ребята, меня теперь ни одна пуля не возьмет, раз милиция нас бережет!

Или приставали с вопросами:

— Сегодня ночью фрицы опять шухарили. Куда только милиция смотрит?

— Ай-ай-ай! — подхватывали шутку работники милиции. — Потерпите немного, ребята. Мы скоро всех фашистов пересажаем за решетку.

Хохотали, вкруговую покуривали злющую махорку. Солдаты не раз убеждались — на работников милиции можно положиться...

* * *

2 февраля в районе тракторного, как и в других частях города, смолкли орудийные залпы. В этот день Костюченко, собрав сотрудников отделения, поздравил всех с победой.

— Фронт уходит все дальше на запад, — сказал он, — а для нас с вами война на этом не кончается.

Да, война для милиции не кончилась. В тот же день в западном торце дома профессуры, единственном уцелевшем здании, вспыхнул пожар. Командир взвода Коновалов и участковый уполномоченный Крупнов бросились спасать дом от огня. Вдвоем, не имея никаких средств тушения, вели они поединок с разбушевавшейся стихией. И огонь покорился им.

А через несколько дней по припорошенным снежком улицам заколесил видавший виды старенький газик Лены Бачинской с пробитым капотом.

— Ну и машина, — крутили толовой командиры, с которыми приходилось встречаться Костюченко. — Хочешь, мы тебе трофейную генеральскую подарим?

— Нет, мы свой газик ни на какую другую не променяем. Она еще нам послужит, — решительно отказывался он.

На перекрестки вновь заступили милиционеры регулировщики. Расходились по утрам с заданиями вечно занятые участковые уполномоченные. Из-за Волги возвращались эвакуированные жители, поступали грузы и материалы. В израненном, но непокоренном городе налаживалась жизнь.

Сотни, тысячи сталинградцев вышли восстанавливать родные предприятия. Вся страна помогала возрождать легендарный город на Волге.

Прошли годы. Заросли травой старые окопы истребительного батальона на склонах Мокрой Мечетки, ушли на заслуженный отдых ветераны, разлетелись по разным местам.

Подполковник милиции Кузьма Антонович Костюченко ныне живет в Москве. Нет-нет да и пошаливает здоровье у бывшего комбата и начальника милиции. Но не поддается недугам старый солдат.

По вечерам он приезжает в Москворецкий районный штаб добровольных народных дружин. Костюченко здесь не просто гость. Он заступает на вахту как заместитель начальника штаба.

О себе Кузьма Антонович не любит говорить. И только в Музее революции, что на улице Горького, рассказывая о Сталинградском сражении, экскурсоводы обращают внимание посетителей на лежащий под стеклом орден Красного Знамени за номером 66086. Это награда Костюченко за 200 дней борьбы в легендарном городе на Волге.

А в Волгограде, недалеко от нового здания Тракторозаводского райотдела милиции, живет Елена Григорьевна Бачинская, теперь уже бабушка Лена. Изредка она бывает в гостях у нынешних сотрудников милиции. И тогда останавливается в ленинской комнате у портрета моложавого человека в погонах старшего лейтенанта милиции. Это Валериан Костерин. Под портретом строки из приказа министра охраны общественного по рядка:

«...зачислить навечно в списки личного состава Тракторозаводского райотдела милиции г. Волгограда».

Он погиб после победы, в 1951 году. Как солдат. При исполнении служебного долга.

В. ИВАНИЛОВ КОГДА СЖИМАЛОСЬ КОЛЬЦО ОКРУЖЕНИЯ

Неожиданно на улице Васильев столкнулся с Иосифом Мисюриным.

— Живой, здоровый? — обрадовался Васильев.

— Твоими молитвами, — шутливо откликнулся Мисюрин, энергично пожимая руку товарища. Были они знакомы давно. Оба работали в областном управлении милиции. Васильев — в уголовном розыске, Мисюрин — в ОБХСС. Но с началом боев за Сталинград потеряли из виду друг друга — у каждого были свои задания. Васильев действовал в одной из опергрупп по обезвреживанию вражеских наводчиков самолетов, сопровождал воинские подразделения. Как говорится, краем уха он слышал, что Мисюрину поручен контроль за мельницей № 3, которую коренные сталинградцы упорно называли мельницей Гергардта, хотя и была она национализирована с первых дней революции. Вплоть до 14 сентября, когда к центру города прорвались немцы, мельница обеспечивала войска и население мукой. А какое дали Мисюрину задание потом, Васильев не знал.

И вот почти через три месяца встретились они на улице Ленинска. Товарищам было о чем поговорить. Расспрашивали друг друга о сослуживцах, о том, что пришлось увидать, пережить за это время.

— Сейчас-то ты откуда? — опросил, наконец, Васильев.

— Да оттуда же, из Сталинграда. А ты?

— Только вчера вернулся, сдавал грузы.

— Не знаешь, зачем сюда потребовали? — поинтересовался Мисюрин.

Васильев пожал плечами. Он тоже не знал, зачем его вызвали в управление милиции, перебазированное в этот тихий районный городишко.

Заместитель начальника областного управления, в кабинет которого вошли Мисюрин и Васильев, начал с ходу:

— Небось, слыхали уже про окружение немецкой группировки? Так вот, задача наша теперь меняется. Будем помогать армии укреплять тыл. Немедленно собирайтесь и чтобы сегодня были в Татьянке. Там начальник управления Бирюков. Он вам подробно объяснит задание.

К вечеру Васильев и Мисюрин добрались до Татьянки, разыскали Бирюкова.

— Прибыли в ваше распоряжение, товарищ начальник!

Николай Васильевич поздоровался с каждым за руку, усадил, начал расспрашивать про семьи.

— Теперь недолго уж ждать осталось. Можете написать, чтобы готовились к отъезду в Сталинград.

Он заходил по комнате, возбужденный, в приподнятом настроении. Потом остановился и начал объяснять задание:

— По приказу наркома мы должны очистить прифронтовую полосу от всякой нечисти. Установить и задержать всех вражеских агентов и пособников оккупантов. Вы направляетесь в распоряжение начальника Красноармейского сельского райотдела милиции. Под его руководством и будете действовать.

В селение Цацу Васильев и Мисюрин прибыли вместе с двумя приданными милиционерами Грудкиным и Кубышкиным вслед за наступающими войсками. Еще постреливали последние немецкие автоматчики, дымились развалины. И сразу начались тяжелые полувоенные, полумирные будни. Спали урывками, прикорнув на жестком топчане в чудом уцелевшем флигельке, который одновременно служил и рабочим кабинетом, и спальней. В другой половине содержались задержанные.

Ежедневно набиралось столько различных дел, что порой, казалось, не было никакой возможности с ними справиться. Возвращались жители, проходили через селение беженцы, спеша в родные места. Одним нужно было помочь как-то подремонтировать жилища, другим — найти на ночь кров, разыскать родных, близких. И для всех организовать питание.

Правда, с продуктами оперативники на первое время вышли из положения. С помощью инвалида Бутенко, исполнявшего обязанности председателя сельсовета, им удалось разыскать несколько ям с зерном, заблаговременно спрятанным накануне прихода гитлеровцев. Это зерно выдавали жителям. Распаренной пшеницей подкармливали и вконец отощавших пленных.

Неподалеку от селения расположилась авиационная часть. Срочно нужно было строить капониры для самолетов и взлетные дорожки. А рабочей силы нет. Одни женщины и старики. К ним и обратились Мисюрин и Васильев за помощью. И женщины поддержали. Работу организовали в две смены. Те, у кого не было теплой одежды, одалживали ее у женщин, закончивших свою смену. Было очень трудно, но зато с какой радостью провожали они самолеты, улетавшие бомбить находившуюся б сталинградском «котле» фашистскую группировку.

Однажды поутру посланный в сельсовет милиционер Грудкин неожиданно быстро вернулся и бережно положил на грубо сколоченный стол завернутого в одеяло ребенка.

— Ну и дела! — ахнул Мисюрин. — Где ты взял?

— Прохожу, значит, я мимо разбитого дома, — рассказал Грудкин. — Вижу, что-то сереет на снегу. Дай, думаю, взгляну. Развернул, а там, значит, это дите. Ну я, конечно, сюда бегом...

На несколько минут все четверо замолчали, пораженные неожиданной находкой. Каждый смотрел на ребенка, думая о своих детях. Эх, малыш, малыш, где же твоя мама? Упала ли она, сраженная пулей, или, отчаявшись, отказалась от тебя в надежде, что добрые люди не дадут тебе пропасть в эту лихую военную годину?

— Да, таких дел у нас еще не было, — задумчиво протянул Васильев. — Что прикажете делать с ним?

— А ну, Кубышкин, беги за председателем сельсовета! — приказал Мисюрин.

Узнав, в чем дело, Бутенко отставил костыль, сокрушенно поскреб затылок и потянулся за кисетом. Потом, вспомнив, что табаку давно нет, сунул его снова в карман старой шинелишки.

— Ума не приложу, куда пристроить дитя. Крошка такая. Разве кто согласится? Попробую, поговорю с солдатками. Может, уломаю какую...

— И я пойду с тобой, — поднялся Васильев. — Вдвоем сподручнее уговаривать.

Женщины понимающе сокрушались, слушая председателя сельсовета и работника милиции, но как только речь заходила о том, чтобы кто-нибудь взял ребенка, говорили: рады бы, да своих не знаем, чем прокормить. А с такой крошкой и вовсе наплачешься. Как ее тут выходишь? А, не дай бог, вдруг заболеет?

Так ни с чем и вернулся расстроенный Васильев. Время клонилось к вечеру. Ребенок жалобно попискивал, слабо сучил ручонками.

— Подождите, я, кажется, придумал! — обрадованно закричал милиционер Кубышкин. — Тут, в Цаце, моя тетка живет.

Послали его за теткой. Вскоре дверь флигеля открыла пожилая женщина, повязанная длинным платком. Мисюрин начал издали, дипломатично, стараясь разжалобить тетку. Но та сурово его оборвала:

— Ты мне зубы не заговаривай. Сама вижу, что к чему. Чай, не слепая-то. Ребеночек ить совсем крошечный. Возьму, коли такое дело. А мать найдется — пущай заберет.

Женщина старательно запеленала одеяло, ворчливо выговаривая работникам милиции:

— Надымили тут, чисто в кабаке каком. А малютку в обиду не дам. Будьте спокойные. Семерых таких вынянчила. А теперь сыны в Красной Армии.

Она взяла ребенка на руки.

— Может, вам чем-нибудь помочь надо? — спросил Мисюрин.

— А чем ты поможешь? Молока девчонке надо. Да где его теперь-то достанешь.

— Раздобудем! — заверил Мисюрин.

Когда дверь захлопнулась за женщиной, Васильев не преминул съязвить:

— Ну и язык у тебя, Иосиф. Чего ты мелешь насчет молока? Где его взять? Ты бы лучше уж корову-рекордистку пообещал. Так бы даже солиднее получилось.

Мисюрин с веселой ухмылкой сверкнул глазами:

— Зря, Леха, сердишься. Именно насчет коровы и есть у меня одна думка. Может, что и получится.

Он оделся, пристегнул пояс с пистолетом и ушел в ночь.

Пропадал он долго. Наступило утро, а Мисюрин все еще не заявлялся. Васильев не на шутку забеспокоился. Пара пустяков налететь где-нибудь на мину.

В тревоге прошел целый день. У Васильева все валилось из рук. Но к вечеру Мисюрин прямо вломился во флигель.

— Принимайте молочную ферму! — крикнул он с ходу.

Васильев выглянул в окно. У крыльца лениво помахивала хвостом привязанная веревкой корова.

— У военных выпросил, — пояснил Мисюрин. — Все равно прирезали бы на мясо. А наша крестница теперь будет с молоком.

...Дни летели со стремительной быстротой. Как-то в начале января сорок третьего года в Цацу заехал Бирюков.

— Как дела? — поинтересовался он у оперативников. Те обстоятельно доложили начальнику областного управления об обстановке. Узнав, что задержано два десятка пособников оккупантов, Бирюков сказал:

— Скоро с немецкой группировкой в Сталинграде будет покончено. А для них, — он кивнул в другую половину флигеля, где находились задержанные, — подготовлено уже надежное место. Так что их нужно доставить по назначению. Суд воздаст каждому предателю по заслугам. Отправьте завтра всех задержанных в Светлый Яр.

Наутро, сложив в полевую сумку дела, Васильев вместе с двумя милиционерами построил задержанных, к колонна тронулась по заснеженной дороге в путь. Алексей рассчитывал к вечеру прибыть на место. Но случилось непредвиденное...

Через несколько часов двое задержанных в кровь растерли ноги. Пришлось вместе с милиционером пристроить их на попутную машину. А потом неожиданно занемог еще один. С трудом усадил Васильев его со вторым милиционером на переполненный грузовик.

К вечеру он с остальными задержанными остался один. Васильев удобнее поправил на поясе наган, расстегнул кобуру. Тревожные мысли не покидали его. Шутка ли, одному остаться в этой заснеженной степи с такой шайкой. Быстро надвигалась ночь. В колонне начался глухой ропот.

— Шире шаг! — крикнул Васильев. — Скоро будет селение. — Он в этом вовсе не был уверен. Дорогу знал понаслышке, сам по ней никогда не ходил.

К ночи мороз усилился. Легкая кожанка не спасала от пронизывающего ветра. Под ногами скрипел снег. Казалось, не будет конца этому пути в глухой безлюдной степи. Алексей вынул из кобуры наган, переложил его за пазуху. Напряженно всматривался в спины идущих впереди людей, готовый к любой неожиданности.

Но вот откуда-то спереди ветер донес негромкий лай собаки. Колонна зашагала бодрее. Через несколько минут подошли к одинокому дому, невесть как оказавшемуся в этой глухомани.

Навстречу вышла хозяйка.

— Пусти переночевать, замерзли вконец.

— Заходите, — пригласила она в дом. — Сейчас я вас кипяточком напою.

В планы Васильева не входило устраивать задержанным королевские почести, но деваться было некуда.

— Вы не больно, пожалуйста, на нас обращайте внимание. Мы люди не гордые. Дадите уголок — и на этом спасибо скажем. До утра отогреемся, а там — снова в путь, — заметил Васильев.

— Пополнение для армии сопровождаете? — поинтересовалась хозяйка.

— Стройбат, — уклонился от вопроса Васильев.

Задержанные, согревшись кипятком, вскоре разразились храпом. А может, притворялись. Васильева самого валила с ног усталость, сон слипал глаза. Впереди длинная зимняя ночь...

Хозяйкин сын, шустрый мальчишка, лет десяти, с любопытством наблюдал с печи за пришедшими.

— Дядя, скоро в Сталинграде бои закончатся? — спросил он.

— Скоро, малыш, скоро.

— А вы почему не ложитесь спать? — допытывался мальчик.

— Мне нельзя. Я тут старший.

Но тот не унимался:

— А мне можно с вами не спать?

Это было кстати.

— Ну что ж, давай. Если я начну дремать, а дяди будут вставать, ты кашляни. Понял?

— Ага.

Несколько раз за ночь то один, то другой задержанный пытался незаметно пробраться к двери. И в ту же минуту на печи простуженно кашлял мальчишка, а потом раздавался строгий голос Васильева: «Назад!..»

Ночь прошла без происшествий. Спозаранку колонна ушла в промерзлую степь. Прощаясь, Васильев нежно погладил русоволосую головку спящего мальчика и тихо произнес:

— Спасибо, сынок.

К вечеру колонна добралась до Светлого Яра. Когда задержанных водворяли в помещение, один из них, злобно сверкнув глазами, процедил:

— Твое счастье, начальник, что ты с мальчонкой придумал нас караулить. А то был бы тебе ночью каюк.

Васильев сдержанно заметил:

— Я предусмотрительный...

* * *

Недавно мне пришлось побывать в Жирновске. Начальник отделения вневедомственной сторожевой охраны при Жирновском РОМ капитан милиции Иосиф Тихонович Мисюрин в тот вечер допоздна задержался на службе. Разговорились. Меня интересовали здешние ветераны милиции.

— Я сам ветеран, — сдержанно улыбнулся Мисюрин. — Считай, четверть века уже отслужил.

Незаметно разговор перешел к минувшей войне. Иосиф Тихонович особо остановился на тех днях, когда сжималось тугое кольцо окружения вокруг немецкой группировки под Сталинградом.

А потом его рассказ дополнил старший инспектор областного управления охраны общественного порядка майор милиции Алексей Петрович Васильев.

Так воскресли эти эпизоды героического прошлого.

БУДНИ, ПОЛНЫЕ ТРЕВОГ

В. МЕЛЬНИКОВ ВОЗМЕЗДИЕ НЕОТВРАТИМО

Знакомя нас, начальник отдела уголовного розыска сказал:

— Позвольте представить: подполковник милиции Сенькин. Вас удивляет, почему он не в форме. Охотно поясню. Оперативным уполномоченным уголовного розыска противопоказано ходить на виду у всех в форме. Вот на смотре вы можете увидеть Ивана Петровича при всех знаках отличия.

Четверть века милицейской службы за плечами Ивана Петровича. И все двадцать пять лет, с тех пор, как закончил он Бакинскую школу милиции, — в уголовном розыске. Немногие могут похвалиться таким постоянством. А у Ивана Петровича даже тут, в уголовном розыске, есть свой, если можно так выразиться, профиль работы. До недавнего времени в отделах уголовного розыска были отделения по раскрытию особо опасных преступлений. Вот эти «особо опасные» и есть призвание старшего оперуполномоченного уголовного розыска Управления охраны общественного порядка подполковника милиции Ивана Петровича Сенькина.

Иван Петрович хотя и саратовец, но с полным правом считает себя волгоградцем. Свыше двух десятков лет воюет здесь с преступниками. Область нашу, как говорится, на память знает, во всех районах не раз приходилось ему вести розыск.

Выслушав столь исчерпывающую характеристику, я попросил Ивана Петровича рассказать несколько интересных случаев из его богатейшей практики.

— Согласен, но с одним условием, — сказал Сенькин, — чтобы в печати было без лирики: только факты и факты, без всякого домысла.

Я постарался выполнить это условие и строго придерживаюсь его рассказа...

История первая

В хуторе Третьи Чиганаки хорошо знали Василия Ивановича Любашина. Он одним из первых в колхозе сел на трактор и с тех лор бессменно работал механизатором. Когда грянула война, ушел на фронт. Первый бой принял в Сталинграде, а закончил войну в Берлине. Вернулся и снова сел за трактор.

На колхозном поле и дома Василий не знал усталости. Построил новый, тесом крытый домик. Посадил сад. Жил мирно, хорошо. Жена его Дарья за семнадцать лет не могла нарадоваться на мужа да на единственную дочь, черноглазую Олю.

И вот... Однажды, в субботний осенний день, Василий уехал вместе с дочерью на базар в Михайловку и домой не возвратился.

...Лесник, ранним утром обходивший свои владения, увидел в стороне от грейдера, под дикой яблоней, фургон. На нем спал мужчина, а под телегой свернулась калачиком девушка. Невдалеке паслись быки. «Всю ночь, видно, ехали», — подумал лесник и неторопливо побрел дальше: мало ли тут проезжает и ночует людей.

На следующий день лесник вновь делал обход. И вздрогнул, увидев тот же фургон. Быков уже не было. Лесник приблизился и похолодел: и у мужчины, и у девушки были окровавлены головы...

Вместе с работниками Михайловского райотдела милиции (трагедия произошла в 30 километрах от районного центра) мы осматриваем место происшествия. Убийца действовал огнестрельным оружием. Судя по позе убитых, он застрелил их, видимо, спящими. После долгих поисков в земле мы нашли пули.

У мужчины документов не было. Зато у девушки обнаружили письмо, извещавшее О. В. Любашину о том, что она зачислена на учебу в Михайловскую школу механизации сельского хозяйства.

Хутор Третьи Чиганаки встретил нас отчаянным лаем собак. А в доме Любашиных царило смятение. Жена Василия Ивановича второй день лила слезы, и мы не знали, как сказать ей самое страшное. Но пришлось.

Вернувшись в Михайловку, мы добывали у знакомых Василия Ивановича, в доме которых он обычно ночевал. По их словам, Любашины купили мануфактуры, кое-что по мелочи и под вечер выехали домой. С ними на подводу сел рослый, с крупным мясистым лицом парень, одетый в поношенную телогрейку. Он попросил подвезти его на окраину Михайловки.

— Вам не приходилось встречать его ранее? — спросил я.

— Нет, первый раз видели.

Несколькими группами мы повели поиски одновременно во многих населенных пунктах. Нужно было узнать, кто он, попутчик Любашиных, и найти людей, которые, возможно, встречались с Любашиными по дороге. Как и всегда в таких случаях, помощников у нас нашлось немало.

Интересные сведения сообщил начальник штаба местной дружины Петр Никитин. Один из жителей хутора Вторые Чиганаки в тот воскресный день, когда разыгралась трагедия, ездил в Михайловку и вечером возвращался с односельчанами домой. За хутором Левин, у дикой яблони, их встретил мужчина в защитной форме, кажется, в кителе, на левой щеке его или синяк, или родимое пятно (в темноте трудно разобрать). Он долго шел за телегой, пытался вступить в разговор, заглядывал в корзины. Мужчина в защитной форме показался колхозникам подозрительным, и они свернули на огонек бригадного стана, светившийся в стороне от дороги. Там и заночевали. А наутро поехали домой.

Может быть, в обоих рассказах фигурирует один и тот же человек? Впрочем, первый был в старой телогрейке, высокий, с мясистым лицом без видимых примет. Второй же незнакомец — в офицерском кителе, среднего роста да еще с пятном на левой щеке. Конечно, преступник мог сменить одежду, даже посадить «родимое» пятно на лицо. И насчет роста колхозники могли ошибиться: у каждого свой глазомер... Однако проверить надо. Людей с родимыми пятнами на лице не так много. Всего лишь один такой нашелся в близлежащем хуторе. Белокурый, худощавый, лет под сорок.

— Где вы были вечером в воскресенье?

— Дома...

Проверили. Оказалось, врет. Жена рассказала, что заявился поздно ночью, пьяный, грязный.

— Где вы были?

— Да один я... С вечера взял пол-литра в магазине, выпил, а больше ничего не помню.

Вызвали продавщицу, спросили, брал ли белокурый водку.

— Нет, — уверенно ответила она.

Белокурый продолжал запираться. Не знаю, сколько бы пришлось возиться с ним, если бы от дружинников не поступили новые сведения; в селе Кумылга замечен еще один человек с родимым пятном, его поведение явно подозрительно.

Мы помчались в Кумылгу.

— Рядом с нами, вот в этом доме, — рассказывала добродушная полнотелая женщина, — живет одна дама. Так вот, вышла я в понедельник во двор, смотрю — на крыльце стоит ее брат Ярошенко, вынимает из кармана скомканные деньги, разглаживает и считает. Неприятный он и приметный. Глаза зверские, на щеке родимое пятно.

— На какой щеке?

— На правой.

Новый курьез. Ведь свидетель из хутора Вторые Чиганаки утверждал, что у мужчины, преследовавшего колхозников, пятно на левой щеке.

Зашли к сестре Ярошенко. Она встретила нас безбоязненно. Голубоватые, нагловатые глаза ее смотрели прямо, в упор.

— Зачем пожаловали? — опросила она.

— У вас брат ночевал?

— Нет, я его давно не видела...

— А я видел! — раздался звонкий мальчишеский голос сзади нас.

Обернувшись, мы заметили шустрого с ершистыми светлыми волосами конопатого паренька лет пятнадцати.

— Где ж ты его видел?

— Да во дворе ходил. Я гляжу — незнакомый, ну и притаился. А он вышел из калитки и на улицу. Одежда на нем мятая, только просохла.

Хозяйка поняла, что запираться бесполезно, и заговорила быстро-быстро, словно стремясь загладить свое упорство. Действительно, в ночь на понедельник к ней пришел брат, уставший, в промокшей грязной одежде. Ничего не говоря, лег спать. Утром передал ей отрез мануфактуры и ушел в Михайловку. Остановился он у какой-то Маши, работающей на мельнице. Есть там у него еще сваха, которая живет при конторе хлебозавода.

Это было похоже на верный след. Но как же с тем, со вторым, у которого родимое пятно на левой щеке и который так упорно что-то скрывает? Решили, устроить очную ставку его с жителем хутора Вторые Чиганаки.

— Это он преследовал вас?

— Нет, тот повыше и худой.

— А родимое пятно с какой стороны?

Свидетель долго, пристально смотрел на белокурого. Потом хлопнул себя ладонью по лбу.

— Виноват, товарищи. Попутал. Теперь точно говорю: на правой щеке у того пятно.

— Этот? — мы показали свидетелю фотографию Ярошенко, прихваченную у его сестры.

— Он, он, стервец! — чуть не крикнул мужчина.

Сомнений почти не оставалось. Мы сообщили белокурому о преступлении. Только сейчас поняв, под каким подозрением находился, он отозвал меня в сторону и горячо, прерывисто зашептал:

— Не хотелось людей подводить. А теперь правду скажу. Самогон я пил у Второвых, у них и проспал...

Вечером мы прибыли в Михайловку. Заехали к знакомым Любашиных, показали им отрез. Они сразу опознали материал, купленный Василием Ивановичем.

И у нас рассеялись последние сомнения. Надо было немедленно арестовать Ярошенко. Допоздна колесили мы по улицам, разыскивая дом Маши, работающей на мельнице. А когда нашли, на двери увидели огромный замок. Немедля помчались к конторе хлебозавода.

Стало уже совсем темно. В доме, где жила сваха Ярошенко, только в крайнем окне теплился огонек. Мы остановились перед дверью в нерешительности. Если постучать, сваха, во-первых, может не открыть, во-вторых, преступник может либо бежать, либо отстреливаться. Надо предпринять что-то другое. Дружинник Петр Никитин, приехавший с нами, посоветовал использовать соседа-шофера Толмачева. Знакомому скорее откроют. Стучали долго. Наконец, раздался хриплый недовольный голос:

— Кто? Чего надо?

— Это я, Василий. Водки нет?

— Ты ж только сегодня брал. Куда тебе? — заворчала хозяйка. — У меня нет водки.

— Приехали знакомые шоферы из Волгограда. Замерзли. Уважь, Настя.

За дверью долго молчали. Потом со стуком упала щеколда, и мы быстро вошли в комнату. В темноте белела чья-то рубашка, пахло папиросным дымом. Петр Никитин щелкнул выключателем. На койке, жмурясь от света, сидел пожилой мужчина с бородой. Видно, гость хозяйки.

— А еще кто у вас? — спросил я, услышав легкий шорох в соседней комнате.

— Нет никого, — помедлив, ответила хозяйка.

Я дернул ручку двери и со старшиной милиции рванулся в комнату. На койке сидели мужчина и женщина. Это были Ярошенко и Маша.

При обыске на печке в мешке с просом нашли кошелек с патронами, а в старом валенке — маузер. На одежде Ярошенко даже простым глазом можно было различить следы крови. Сваха созналась, что Ярошенко дал ей отрез материала, который портниха уже покроила ей на платье.

Преступник был изобличен и получил по заслугам.

История вторая

Был зимний день. Под ногами поскрипывал снег. Звенели пилы и топоры. С шумом и треском падали деревья, поднимая фонтаны снежной пыли. Здесь, в излучине Дона, заготавливали дрова рабочие Калачевского леспромхоза.

Ничто не нарушало спокойствия этого солнечного декабрьского дня. И вдруг... Молодой рабочий оторопело остановился и уставился в одну точку. В глазах его застыл ужас.

— Смотри, ребята! — прошептал он.

Из кучи хвороста, сложенного у корявого дубка, торчал локоть согнутой человеческой руки. Ребята приблизились, столкнули хворост в сторону и увидели обмороженный женский труп...

На следующий день мы прибыли сюда с работниками Калачевского райотдела милиции. На женщине была ночная сорочка, на ногах бурки из черного сукна со следами галош, рядом — скомканная юбка в клетку. Две раны в области спины и одна — на голове.

Женщина была еще молода, лет двадцати пяти. Жить бы да жить ей... Я смотрел на убитую и с горечью раздумывал: кто она, откуда, за что ее постигла такая участь?

Труп доставили в поселок лесхоза. Жители заявили, что женщина не здешняя, но позавчера заходила в магазин с двумя, тоже незнакомыми, мужчинами и покупала валенки. Рабочие хорошо рассмотрели неизвестных, особенно одного высокого, смуглого, в фуфайке и кирзовых сапогах. Ожидая открытия магазина, он еще помогал повару находящейся рядом столовой рубить дрова. Второй — пониже ростом, моложе и бледнее. Люди заверяли, что опознают чужаков с первого взгляда.

Невдалеке от лесхоза располагался лагерь лесорубов. Среди них были недавно освобожденные из заключения. Мы прежде всего занялись этимилюдьми. Возможно, убийство — дело их рук. Мы отобрали фотоснимки четверых таких людей и показали их жителям. И четверо рабочих узнали на одной фотокарточке высокого мужчину. Кажется, мы напали на верный след. В этом нас убеждало и то обстоятельство, что «высокий» вскоре после убийства торопливо убыл на свое старое местожительство, в город Нальчик.

Его немедленно вернули обратно и свели с жителями. Они внимательно осмотрели приезжего и признали, что он совсем не похож на того, кто был у магазина: тот чернее и смуглее.

А время неудержимо текло, смывая следы преступления. Помог случай. В станице Нижнечирской я разговорился с начальником конторы связи Петровым и от него узнал, что два дня назад телефонистка из Луганска сообщила ему, что пропала гражданка Нестеренко, живущая в селе Покровка, в семи километрах от областного центра. И поехала она будто бы в Волгоградскую область за валенками. Петров далее добавил, что он даже знает эту гражданку. Она когда-то жила в Нижнечирской, и однажды его жена шила ей юбку.

Я сразу ухватился за это сообщение, показал жене Петрова клетчатую юбку, и та ее опознала. А вскоре приехал вызванный нашей телеграммой муж Нестеренко — Николай. Он сразу узнал убитую. По его словам, жена его, Надежда, действительно поехала купить валенки. Обещала возвратиться через три дня.

Таким образом, личность убитой была установлена точно. А это много значит для следствия. Как бы преступник ни заметал следы, куда бы ли скрывался, какая-то нить должна остаться. Эту нить нам предстояло отыскать.

Николай Нестеренко предположил, что Надежда, возможно, останавливалась у старой знакомой — бабушки Сани. Адреса ом не знал. На помощь нам вновь пришли местные жители. Бабушка Саня — Александра Петровна Грачева, старая больная женщина, встретила нас испуганно: что такое стряслось? Но рассказала она обо всем толково и ясно. Да, Надежда была у нее. А произошло это так.

В полночь 18 декабря в дверь постучала некая Сидорова, ранее проживавшая в станице Нижнечирской. Грачева открыла дверь. Рядом с Сидоровой стояли двое мужчин.

— Можно нам переночевать у тебя? Это мои знакомые из Луганской области.

Александре Петровне не хотелось пускать к себе посторонних людей, да еще мужчин. Но отказать не решилась.

Сидорова ушла. А через два часа на ночлег попросилась Надежда. Грачева пустила и ее, уложила на сундук. Ранним утром хозяйка ушла на базар. А возвратившись, не застала дома ни мужчин, ни Надежды и решила, что они ушли совсем. Правда, в коридоре остался пустой зимбиль. Видно, забыла его Надежда...

— Что с ней? — забеспокоилась старушка. — Хорошая она женщина, не чета Сидоровой...

Старушка сообщила, что в свое время Сидорова разошлась с мужем и жила в Луганской области. Она часто приезжала оттуда, занималась спекуляцией. Бывший ее муж, Петр, работает плотником где-то в колхозе.

«Уж не дело ли это рук Сидоровой», — подумалось мне. Я взял командировку в Луганскую область — и напрасно. Сидорова отправилась в очередной спекулятивный вояж за дешевыми товарами.

Удрученный неудачей, я разыскал в Нижнем Чире Петра Сидорова, плотничавшего в соседнем колхозе. О бывшей жене он отозвался коротко и определенно:

— Потаскуха, гнида!

Время шло, а Сидорова не появлялась ни в Луганской области, ни в наших краях. Дело об убийстве в Калачевском районе тяжким грузом висело на мне.

И вдруг... Да, в нашем деле часто бывает это «вдруг»... Короче говоря, как-то в разгар дня заходит ко мне Петр Сидоров. Позади него стоит разбитная, с наглыми стреляющими глазами женщина. Неужели, думаю, задержал свою предбывшую супругу, как Макар Нагульнов Лушку называл. Точно.

— Бывшая Сидорова, — сказал Петр, — на вокзале случайно попалась.

Попалась случайно, а задержал-то он не случайно, по нашей просьбе. Вот так они и создаются, эти «вдруг».

Сидорова ничего не отрицала. Да, она привела на ночевку к бабке Грачевой двух ребят. Это Загоруйко и Орлов, живущие в Луганской области.

— Попросили меня устроить их на ночлег. Я устроила и ушла. Никакой Нестеренко не знаю и не видела.

Похоже было на правду, но проверить не мешало. И снова, теперь уже вместе с Сидоровой, еду в Луганскую область. Вначале наведываюсь в колхоз, где работает Орлов. Отзываются о нем хорошо. Мне бы порадоваться, что человека положительно характеризуют, а я загрустил. Интуиция подсказывает: не все узнал. Не раз убеждался: производственная характеристика — это еще не все.

Но пока берусь за поиски Загоруйко. И узнаю, что этот высокий смуглолицый детина был дважды судим, нигде не работает, занимается частной «практикой»: делает коронки для зубов, не имея ни специального, ни даже семилетнего образования. «Вот это тип, — думаю. — Такой на все способен».

На первом допросе Загоруйко и Орлов не отрицали того, что ездили в Волгоградскую область за валенками. И в магазине были с женщиной по имени Надя. Однако, сделав покупки, разошлись с ней: они на станцию, а Надя повернула к Нижнечирской. Обыск в домах Загоруйко и Орлова тоже мало что дал. Нашли лишь валенки. «Это мы купили себе», — объяснил Загоруйко.

Главное для обвинения — улики. А где их взять? Загоруйко и Орлов предвидели возможность обыска и могли избавиться от «лишних» вещей, могли и вообще ничего не взять у убитой, кроме денег.

Внутренне я был уже убежден, что преступление совершили Загоруйко и Орлов. Очень уж странно они вели себя. Не растерянно. Нет. Скорее наоборот — слишком спокойно. Они рассказывали о своем пребывании в леспромхозе чересчур точно. Невиновный человек, ошарашенный страшным подозрением, всегда волнуется, не может не волноваться.

Впрочем, Загоруйко еще можно понять: он уже бывал под следствием. Ну, а Орлов? Откуда у него такое спокойствие? К тому же, как я узнал, у Орлова есть финка, которой он пользуется во время обеда в поле. Почему, спрашивается, именно финский, а не складной нож?

— А мне этот удобнее, — пожал плечами Орлов.

И вот опять «вдруг». Как-то вечером я повстречался с щупленьким парнишкой.

— Дядя, а что я знаю про Загоруйко! — пропищал он.

— Что же ты знаешь? — спрашиваю я, не удивляясь вмешательству мальчишки: в селе быстро все становится известно.

— Он когда с Дона приехал, на крыше сарая стучал. Честное пионерское, сам видел, своими глазами...

Ну, чем можно такого мальца отдарить? Ведь понимает, что к чему, зачем я приехал. Конфет бы ему купить, да поздно уже... Словом, поблагодарил я его, обещал шоколадку. Но мальчишка отказался. Я, говорит, уже большой, в шоколадках не нуждаюсь, а вот лучше разрешите мне присутствовать с вами. Разве откажешь такому следопыту!

Ясное дело, утром я старательно облазил всю крышу сарая. Крыша как крыша, ничего особенного, ничего приметного. Правда, в одном месте подбита снизу фанерой. Старая бурая фанерка. Сначала я внимания на нее не обратил. Потом вернулся, присмотрелся, вижу у одного гвоздика вроде шляпка новая. Почему? Сунул руку между досками и фанеркой — отверстие, чувствую что-то мягкое. Потянул, вытащил телогрейку. Развернул — и ни с того, ни с сего засмеялся. Пистолет, старый, немецкий. Посмотрел в тайнике, нашел еще галоши. А пионер мой прямо запрыгал от радости. Помог, здорово помог.

И тут Загоруйко понял: отпираться бесполезно. Надя Нестеренко была убита им и Орловым. Своей финкой Орлов ударил женщину в спину. А когда она упала, Загоруйко выстрелил ей в голову. Мерзавцы рассчитывали крепко поживиться. Однако у Нестеренко оказалось всего десять рублей. Тогда Загоруйко не пожелал оставить даже телогрейку и галоши — пригодятся, мол.

История третья

8 августа доярки молочнотоварной фермы в небольшом селе Грязнуха Руднянского района отправилась на дойку коров, как всегда, на зорьке. Из степи веяло бодрящей прохладой: ночью прошел дождь. Село еще спало. И женщины немало удивились, увидев дверь магазина раскрытой: «Уж не воры ли побывали тут? Где же сторож?»

Доярки подошли к дому сторожа, застучали в окно:

— Дядя Егор дома?

— Нет! Он у магазина.

— Нету... А магазин открыт...

Сын Егора Семеновича заглянул в сторожевую будочку и остолбенел...

...В то ясное, погожее утро я вместе со своими сослуживцами занимался на стадионе спортивной тренировкой. В нашей милицейской работе на одной утренней зарядке далеко не уедешь. Поднимаем штангу, упражняемся в самбо, тренируемся в беге. Тренировка была в разгаре, когда появившийся на стадионе полковник милиции Афанасьев подозвал меня.

— В Вязовке убийство...

Главное правило у нас — не дать остыть следам преступника. Вязовка из-за плохой погоды не принимала самолетов. И мы со старшим экспертом-криминалистом Павлом Моисеевичем Рожковым вылетели в Даниловку. Машина нас уже ждала. К часу дня мы встретились на месте преступления с сотрудниками райотдела.

Убитый сторож, семидесятидвухлетний, но еще крепкий Егор Семенович Подгорнов, лежал в будке на пустых ящиках с проломленной головой. Рядом с ним его ватник, а на нем монтировка, или ломик, каким пользуются шоферы. Около будки валялся узел с мануфактурой. У порога магазина белела бумажка, втоптанная в землю — паспорт к часам «Волна». Вот и все улики.

Правда, на мокрой от дождя земле удалось обнаружить след обуви, но неясный, скользящий. Трагедия разыгралась, по всему видать, уже перед рассветом, когда дождь затихал. Это подтверждали и показания жителей: некоторые из них еще до дождя, во втором-третьем часу ночи, проходили мимо магазина и видели сторожа.

Как сообщили продавцы, из магазина были похищены пять наручных часов, две опасные бритвы, отрезы материала и примерно 60 рублей разменной монеты.

Версий возникло много. Но очень скоро у нас окрепло убеждение, что убийство, связанное с грабежом, совершено залетными людьми. Во-первых, жители уверяли, что в селе на зверское преступление никто не пойдет. Здесь уже десятки лет не случалось даже кражи. Это подтверждалось и данными милиции. Во-вторых, сторож Егор Семенович Подгорнов был уважаемым и безобидным человеком. Так что вряд ли убийство — результат мести. В-третьих (и это было самым доказательным), сторож колхозного тока Григорьев видел часу в четвертом утра, как по дороге шла чужая грузовая машина. Напротив тока у нее заглох мотор. Двое неизвестных людей, заводя ручкой машину, громко ругались друг с другом. А когда, наконец, завели грузовик, поехали по направлению к центральной усадьбе совхоза «Белые пруды» (или на станцию Матышево).

Итак, мы остановились на том, что это был грабеж, совершенный приезжими преступниками! Они либо угнали машину, либо ехали на своей. Скорее всего, один из них шофер. Монтировку они забыли или бросили нарочно. Нелегкая задача искать ветер в поле. А куда денешься?

Вместе с товарищами Третьяковым, Хвастуновым и Вязьмичевым — сотрудниками райотдела — оповестили близлежащие села о происшествии. Связались с соседними районами.

Дежурный по Руднянскому отделу милиции Ерепин сообщил интересную новость. Ему звонил директор Матышевской нефтебазы Александр Тихонович Вотрин. По его словам, приезжал на базу за горючим бензовоз из Даниловского района. У шофера, назвавшегося Барабановым, лицо было в ссадинах. Вотрин полюбопытствовал, где это он разбил себе лицо. Шофер сказал, что он якобы по пути посадил в машину двух неизвестных, которые избили его.

Я не случайно подробно рассказываю о таких свидетельствах. Это характерная особенность нашей работы. Чаще всего мы опираемся на помощь населения, и люди помогают нам с полным сознанием своей ответственности. Судите сами. Ну что за дело директору нефтебазы до побитого лица чужого шофера! Ведь директор еще и не знал об этом убийстве. А ведь не поленился позвонить дежурному по райотделу милиции.

Конечно, мы не могли пройти мимо такого свидетельства. И в тот же день выехали в Лобойков, где в отделении Сельхозтехники работал шофером Василий Барабан (а не Барабанов, как говорил директор).

Нашли мы его довольно быстро. Перед нами стоял дюжий парень лет двадцати пяти с красным лицом и спутавшимися вихрами на голове.

Да, вечером 7 августа, когда он ехал в Матышево, на развилке дорог к нему в машину попросился молодой человек, выше среднего роста, с черными тонкими усиками, в черном костюме. Когда Василий выруливал на грейдер, черный ударил его чем-то твердым в висок, отчего Барабан потерял сознание. Очнулся он связанным. Ребят было уже двое: второй — блондин с крупным лицом, в кепке. Вел машину черноусый, он же и развязал Барабана и, вынув нож, сказал: «Пойдешь с нами!» Привели к магазину, заставили ударить сторожа, взять вещи и нести. Не доезжая до центральной усадьбы совхоза, сошли и пригрозили: «Если скажешь кому — зарежем!».

— А где монтировка с твоей машины?

— А черт ее знает! В Матышево кинулся — нет ее. Должно, у магазина осталась...

Забегая чуть вперед, скажу, что Василий быстро опознал свою монтировку из трех, предъявленных ему. По всей вероятности, Барабан рассказывал правду. Он даже не отрицал, что был у магазина. А в кабине бензовоза мы обнаружили капли крови, несколько разменных монет и бритву.

Значит, двое да еще с такими яркими приметами! Это уже кое-что значило! Начались поиски черноусого и белобрысого, один из которых шофер. По нашей просьбе сотрудники райотдела взяли на учет все машины и всех шоферов, которые в ночь на 8 августа куда-либо выезжали. Это была трудоемкая работа: в районе в день убийства на перевозке хлеба находилось 412 автомашин из разных областей страны. Некоторые из водителей 8 августа не были дома. Где же они ночевали?

Слишком долго рассказывать, сколько людей мы мобилизовали для проверки автомашин. И вот стоит перед нами черноусый парень с быстрыми цыганскими глазами — Валентин Русько, шофер из Московской области, приехавший на уборку.

— Где ты был в ночь на восьмое?

— Ночевал в степи.

— С кем?

— Один.

Поехали с ним на место ночлега. У стога соломы следы машины, на земле окурки от папирос «Беломор», которые он обычно курит. Несомненно, Русько с машиной стоял тут, но когда, в какое время?

Сделали очную ставку. Барабан с головы до ног оглядел Русько и, сжав кулаки, двинулся на него:

— Он! Паскуда!

Черноусый растерянно попятился... С этой минуты он потускнел, замкнулся и на наши вопросы отвечал только «нет», что никогда не видел Барабана, никого не грабил...

Кому же верить? Самое тяжкое, самое страшное в нашем деле — понапрасну обвинить человека.

И опять проверка, и еще раз проверка. Опросы людей, хоть чуть-чуть знавших подозреваемых. Барабан тоже не коренной житель, приехал в Лобойков год назад из Николаевской области. Дело грозило затянуться. Но лучше затяжка, чем несправедливое обвинение. Важную ниточку дал мне заведующий сливным пунктом нефтебазы Осадший.

— Тут двое рабочих болтали, — сказал он, — что надо посадить этих кудрявых!

— Каких кудрявых? — спросил я.

— Ясно кого — Барабана с дружком.

— А кто говорил?

— Новиков.

Отыскали Новикова. Вечером, накануне трагедии, он пошел встречать корову и увидел на дороге бензовоз. В кабине сидели Барабан и его дружок Анатолий Давыденко, тоже шофер. На вопрос: куда едете, они ответили:

— Заправляться.

Мы задержали Давыденко. Этот угрюмоватый, нелюдимый на вид парень злобно буркнул:

— Я не был с Барабаном...

Дело принимало иной оборот. Барабан по-прежнему подтверждал свою версию. Но мне все больше казалось, что он говорит неискренне, и я еще тщательнее расспрашивал его. Почему, например, он не убежал от налетчиков, когда его оставили в машине?

— Думал, что следят они за мной, боялся...

— А где ты, связанный, лежал в машине?

— В кабине, вот тут...

Его заставили лечь в кабину. Другой шофер, севший за руль, стал переключать рычаги. Василий заохал: рычаги больно ударяли его то в спину, то в голову. Нет, долго так не пролежишь. Но что не сделает с человеком страх!

Вызвали врача, чтобы узнать, мог ли Василий потерять сознание от удара, который был ему нанесен. «Нет!» — твердо ответил врач. Выходит, Барабан врал. Снова допрос:

— Где бы были в ночь на восьмое?

Барабан и Давыденко опять стали путаться. Вопрос за вопросом — и «кудрявые», наконец, начали открываться. Да, это они седьмого августа вечером, выпив по пол-литра и прихватив с собой еще бутылку спиртного, решили ограбить магазин. Инициатором был Анатолий. Он первый ударил сторожа, а потом скомандовал Василию: «Души!» Барабан медвежьей хваткой схватил сторожа за горло... Экспертиза подтвердила, что смерть Подгорнова наступила в результате удушения.

— Вы свободны, — сказали мы Валентину Русько.

У мрачного, растерянного, словно побитого Валентина вспыхнули глаза. Он бросился ко мне, затряс мою руку. По его лицу покатились слезы: крепко пережил человек!

Наша машина в:новь помчалась в Даниловский район, где жили арестованные. Глаза слипаются, голова клонится на грудь. Третьи сутки в дороге, без сна. А каково нашему водителю Ястребову! Но не ропщет. Наоборот, когда попробовали подменить, даже обиделся: «Не надеетесь на меня, что ли?».

Главное нами сделано. Но чем больше улик, тем надежнее следствие и обвинение. Мы торопились найти вещи, украденные преступниками. Барабан сказал, что передал их жене. Но Нина Тонконогова (кстати, не зарегистрированная с ним) категорически заявила, что никаких вещей от мужа не получала и не видела. Мы предъявили ей записку Анатолия о том, чтобы она отдала вещи.

— Ничего у меня нет! Да и не мог Василий убить человека. Это наговор.

— Откуда вы его знаете? Вы и живете-то с ним всего два месяца... Учтите, за укрывательство судят, как за соучастие...

Женщина, наконец, поняла, что играет с огнем.

— Хорошо...

Услышав об аресте Василия, она испугалась и, боясь разоблачения, выбросила вещи в речку, причем в самое глубокое место.

Мы пришли к речке и, раздевшись, начали нырять. Вода была теплой, и вначале все шло отлично, вроде купания. А потом по телу побежали мурашки.

Совершенно обессилевшие, мы попросили у жителей грабли, укрепила их на надутую камеру и стали тралить дно. «Механизация» помогла. В один из заходов грабли задели что-то. Из воды показался темный от ила узел. В нем были часы, бритвы.

Через три дня я возвращался по Волге домой (Рожков уехал раньше — его помощь не требовалась). Проплывали мимо зеленые берега. Река дышала прохладой. Я сидел на палубе и удовлетворенно думал о том, что дело закончилось удачно: виновные уличены, невиновный оправдан.

...Вскоре состоялся суд. Обоих убийц приговорили к расстрелу.

* * *

Я знал, что у Ивана Петровича в запасе еще немало таких же расследованных преступлений. И с интересом ждал продолжения. Но подполковник Сенькин замолчал и закончил нашу беседу словами:

— Обратите внимание: как ни запутывают преступники свои следы, от возмездия им не уйти. Чуть раньше или чуть позже, но раскрываем мы все уголовные преступления.

В. СЕРДЮКОВ МЫ ЛЮБИЛИ ЕГО

...Исполком районного Совета депутатов трудящихся решил:

Переименовать улицу Северная Краснооктябрьского района города Волгограда в улицу имени Героя Советского Союза майора милиции Кузнецова Николая Леонтьевича.

31 января 1967 г.

1

— Обоснуемся в этом здании, — крикнул капитан связистам и нырнул в развалины.

Пули цокали о камни. Ухали орудия, где-то поблизости рвались бомбы. Черной пеленой стлался дым, пыль не успевала оседать. Она набивалась в нос, в рот, слепила глаза...

Берлин огрызался. «Продержаться, продержаться. Устоять!», — эти мысли сверлили мозг, не давали покоя. Капитан перебегал от одной груды камней к другой. Бойцов осталось мало...

— Товарищ капитан, товарищ капитан, — задыхаясь от быстрого бега, кричал связной, — к телефону. Командующий вызывает... — Он вдруг как-то странно присел, схватился руками за голову.

— В укрытие его, — хрипло приказал капитан, выпрыгивая из небольшой воронки, и побежал к подвалу. — Капитан Кузнецов слушает!

— Поздравляю, капитан, с присвоением звания Героя Советского Союза, — густым басом проговорил командующий.

Кузнецов ответить не успел. Взрыв заглушил все, полетели камни, жалобно взвизгнули осколки. На командный пункт тяжело полз немецкий танк. Капитан выскочил из подвала.

А телефонная трубка, свесившись через патронный ящик, все говорила:

— Кузнецов, Кузнецов! Куда пропал? Держись, голубчик... Держись!

Дробно стучали пулеметы. Гитлеровцы снова контратаковали. Второй танк шел на таран, подминая под гусеницы кирпич.

«Нет, не затем звонил командующий, чтобы сказать о награде», — подумал Кузнецов и крикнул своим:

— Гранаты! У кого есть гранаты?

И вдруг глухой взрыв, всплеск огня. Башня повернулась и застыла. Люк открылся. Руки просили пощады.

— Иду я, товарищ капитан, — проговорил сержант и, не дожидаясь ответа, прыгнул на броню. Взвизгнули пули, но сержант уже захлопнул люк. Капитан смотрел на башню: уж очень медленно поворачивается. А фашисты снова пошли. Град пуль осыпал мостовую, стены, обломки кирпича... И тогда открыл огонь танк. Первый же снаряд угодил в самую гущу немцев. За ним последовал второй, третий.

— За мной! — хрипло, но громко закричал капитан.

Над Берлинерштрассе разнеслось русское «ура!». Гитлеровцы попятились. Каких-нибудь десять метров не добежал капитан до проема, как что-то сильно толкнуло его в левое плечо. Он не удержался и упал. И тут же чьи-то сильные руки подхватили его.

— Ничего, ребята, — улыбнулся капитан, — бывало и похуже...

Он ощупал плечо, глянул на окровавленные пальцы.

— Не везет этой ключице, — проговорил он. — Не успела зажить и опять угораздило...

«Бывало и похуже»... Да разве на Одере было легче?.. Река освобождалась ото льда. Вода кружилась, подхватывала льдины, крушила их и мчала вдаль. Приказ был строг и краток: форсировать Одер, занять плацдарм. Держаться до прихода подкреплений.

Ночью ударили наши орудия, и батальон Кузнецова ринулся на штурм реки. Плыли на чем попало: на бревнах, досках, льдинах... Вгрызлись в каменистый берег и закрепились. В небо с шипением взвилась ракета. Плацдарм захвачен.

С этой минуты передышки не было. Немцы всполошились. Атака следовала за атакой. Особенно чувствительными были удары артиллерии.

— Я иду в первую роту, — коротко сказал комбат замполиту.

И когда гитлеровцы ринулись в очередную контратаку, на них снова обрушился артиллерийский удар. Солдаты первой роты прорвались в тыл к немцам, захватили батарею и прямой наводкой ударили по фашистским целям. Так приказал комбат, так и было сделано.

Отрезанный от своих полноводным Одером, батальон Кузнецова выдержал двадцать семь атак. В одну из ночей по наспех наведенному понтонному мосту перебрались на плацдарм шесть наших танков. Они привезли продукты, боеприпасы, врача и приказ: бесшумно сняться и выйти в тыл гитлеровцам. Несколько солдат в разных точках плацдарма вели беспрерывный огонь, делая вид, что батальон не ушел. На рассвете с нашего берега началась артподготовка. Через Одер рванулись основные силы. Немцы начали беспорядочно отступать. И тут по ним открыли огонь кузнецовцы. Три дня длился здесь бой...

2

Старший сержант милиции Николай Ермоленко пришел задолго до своего дежурства. Мурлыкая что-то под нос, достал из кобуры пистолет, повертел в руках, словно взвешивая, потом разобрал, прочистил, смазал. Но делал все как-то машинально, больше по привычке. А мысли, обгоняя друг друга, вертелись вокруг предстоящей операции. Нет, он не боялся, не трусил. С капитаном милиции Николаем Леонтьевичем Кузнецовым идти можно. Про выдержку капитана, про его хладнокровие в любых переделках старший сержант не раз слышал. Правда, преступник вооружен...

Почему-то вспомнилась давнишняя случайная встреча на Волге. Клева не было, и он хмуро смотрел, как набегали на берег волны. За этим занятием и застал его пожилой, небольшого роста рыболов. Появился он как-то неожиданно, шатал не по возрасту легко и быстро, отыскал камень, присел и стал готовить спиннинг.

— Ну как, молодой человек? — спросил он старшего сержанта, будто давно был с ним знаком. — Не берет?

— Плохо. — Старший сержант вяло махнул рукой и распечатал сигареты.

— Вот сразу после войны рыба здорово брала.

— А вы что, здешний?

— Здесь родился, вырос, на пенсию ушел, здесь, думаю, и помирать придется.

Спокойный, рассудительный тон спиннингиста пришелся по душе старшему сержанту. И он охотно ответил незнакомцу, что служит в милиции.

— А, ну тогда должен ты знать Николая Леонтьевича Кузнецова.

— Его у нас все знают, — с гордостью ответил старший сержант. — Это такой человек...

— Ну, допустим, какой он человек, я тоже немного знаю...

Клева все не было, и они разговорились.

— Когда война кончилась, — рассказывал спиннингист, — я был секретарем горкома партии. Может, слышал такого, Татарников моя фамилия, Антон Степанович. Сижу как-то в кабинете, почту читаю, отвечаю на телефонные звонки: И вот стук в дверь. Сначала, правда, я слышал шаги по коридору и стук палки. Не иначе, думаю, инвалид какой-то идет. Много их тогда приходило: у кого жилья нет, кто своих разыскивает, а были и такие, которые за грудки брали. Давай, мол, мне хлеба и крупы, я здоровье на фронте потерял. А где взять? Все разрушено, хлебозавод еще не пущен, столовые не работали. Да и магазины в Сталинграде можно было по пальцам пересчитать...

Антон Степанович переложил спиннинг на другой камень, сел поудобнее и продолжал:

— Смотрю, входит высокий, худощавый, в помятой шинели капитан. Глаза воспалены, сам какой-то бледный, в руках клюшка. Не дожидаясь приглашения, сел. «Я, — говорит, — полмесяца назад из госпиталя приехал. Разыскал семью, оборудовал подвал, живу ничего. Но вот беда. До войны работал на «Красном Октябре», слесарил. Пошел туда. Но там сейчас все переменилось, завод еще не пущен на полную мощь. А без работы не могу». — «Вы коммунист?» — опрашиваю. «Да», — отвечает. И кладет передо мной партийный билет. — «А еще документы есть какие с собой?» — «Есть», — отвечает и кладет на стол справку из госпиталя, военный билет и орденскую книжку. В общем, вытряхнул все, что было в кармане гимнастерки. Разворачиваю каждый документ, читаю, а сам думаю: «И куда же тебя я пристрою, Николай Леонтьевич Кузнецов. Все же Герой Советского Союза, командир батальона». Что сказать, не знаю.

И вдруг ни с того, ни с сего Кузнецов говорит: «Было это за Одером. Трижды я переправлялся через эту чертову реку. И каждый раз меня выручал пулеметчик Коля. Я так фамилии его и не узнал. Пришел он с пополнением и сразу в бой. Лучшего пулеметчика я не встречал. Диву давался, как он мог на лодке, в такой свистопляске прицельно стрелять. Ну, это так, между прочим. На третий день утром не успели мы закрепиться на небольшом плацдарме, как немец пустил танки с десантом, мотопехоту. Началось столпотворение. Три раза пытались спихнуть нас фашисты в реку...

И вдруг сердце у меня в комок: лежит мой Коля, широко раскинул руки, как живой. Лицо чистое, белое. Одна рука держит исковерканный пулемет, а другой он зажал ком земли, а из нее травка виднеется. Такая свежая, молоденькая, зеленая, тянется к солнышку...»

Рассказывает это мне Кузнецов тихим, срывающимся голосом, а сам смотрит на мой стол повлажневшими глазами, теребит фуражку в руках, весь вздрагивает.

«Вы можете подумать, — неожиданно сказал он резко, — к чему я все это рассказываю? Шел вчера вечером я в свой подвал. Покуривал. И вдруг вырос передо мной верзила. Здоровый, весь заросший. Выкладывай, говорит, что в карманах. И тычет в меня пистолетом. Ну, такое меня зло взяло! Вот я вчера и вспомнил пулеметчика Колю. Какие люди головы положили! А этот выродок скитался где-то то тылам и теперь людям жить спокойно не дает. У меня эта клюшка в левой руке была. По привычке ношу с собой. Перехватил ее в правую, вроде в карман слазить хочу. И так стукнул гада! До тех пор бил, пока не свалил. А пистолет его получите...»

Он на стол пистолет кладет, а меня сразу осенило. Ведь несколько раз уже звонили из милиции. Я и выпалил ему: «Иди, — говорю, — товарищ Кузнецов, в управление милиции, отдай там эту штуку. И записку мою. Им такие люди сейчас позарез нужны».

Взял он пистолет, мою записку и ушел. А потом как-то встретил его уже в милицейской форме. Улыбается: «Подыскали вы мне работенку с ходу, спасибо». Я было подумал, недоволен он. Ан нет, доволен. И им, насколько я знаю, довольны...

Воспоминания Ермоленко прервал вошедший капитан.

— Ну, как спалось, отдыхалось? — спросил он.

— Нормально, товарищ капитан.

— Вот и добре. Как стемнеет, пойдем. Знаешь, что у бандюги пистолет?

Ермоленко молча кивнул.

...По притихшей улице города идут двое. Один высокий, худощавый, с белой копной волос на голове и густыми черными бровями. Второй — среднего роста, кряжистый, собранный.

— Люблю я в саду копаться, — говорит медленно, как бы взвешивая каждое слово, высокий. — У меня небольшой садик. Лучше этого отдыха нету ничего. Саженцы купил хилые, убогие, а выходил. Сейчас такие деревья вымахали...

— А я больше рыбалкой увлекаюсь, товарищ капитан...

— Тоже неплохо, говорят, нервы укрепляет.

Старший сержант Ермоленко приостановился, глянул на номер дома.

— Через три дома, товарищ капитан...

— Вижу. А чем ты ловишь?

Улица становилась все темнее и темнее. «И что ведет капитана навстречу опасности? — снова подумал старший сержант. — Прошел огонь и воду, на пороге у смерти бывал — и опять идет. О саде говорит, об удочках! А идем-то не на прогулку...

— Здесь, — отрывисто и как-то сурово проговорил капитан. — На втором этаже.

Он быстро переложил пистолет в правый карман, а в левую руку взял электрический фонарик. В подъезде было темно, валялась штукатурка, битое стекло. Видно, подъезд давно не убирали. Хруст под ногами гулко отдавался наверху. Вот и лестничная площадка второго этажа. Луч фонарика скользнул, остановился на одной из дверей, погас.

Капитан подошел к двери вплотную, постучал осторожно. Все тихо. Неужели нет? Еще стук. Старший сержант почувствовал, как вспотела рука, держащая пистолет, пот струйками пополз по спине. Послышалось шарканье шлепанцев. Щелкнула задвижка. Не переступая порога, в дверях стояла молодая женщина явно под хмельком. Она спросила весело, даже кокетливо:

— Вам кого, молодые люди? Не меня ли вам надо?

— Нет, — спокойно ответил капитан, поставив ногу между дверью и косяком. — Мы ищем Калмыкова, не подскажете, в какой он квартире живет?

— Такого я не...

Она не успела договорить. Капитан быстро отстранил ее и вбежал в комнату. За накрытым столом сидел мужчина средних лет. Перед ним — недопитая бутылка водки. Но не это привлекло внимание капитана. У ног мужчины стоял маленький чемоданчик. Считанные секунды решали исход поединка. Кто быстрее завладеет им, этим чемоданчиком. Мужчина нагнулся, опустил руку, но капитан ударом ноги отшвырнул чемоданчик.

— Руки! — крикнул он, наставив пистолет.

Ермоленко уже стоял сзади преступника и ловко ощупывал карманы.

— Да, ваша взяла, — вяло проговорил бандит.

Он весь как-то обмяк, осунулся. Капитан спокойно поднял чемоданчик с пола, открыл его. Сверху, поставленный на боевой взвод, лежал пистолет.

— Наша всегда и везде брала и будет брать, — проговорил Кузнецов. — Пошли. Так-то вот лучше.

Прямо из подъезда капитан позвонил по телефону-автомату:

— Докладывает капитан милиции Кузнецов. Бандит взят... Так точно. Оружие есть: парабеллум, двенадцать патронов. Да... Слушаюсь...

А через несколько часов капитан со своим помощником выходил из подъезда управления милиции. Вставал над городом рассвет, из репродукторов разносился мелодичный перезвон кремлевских курантов.

— Ну, что же, — проговорил капитан, подавая руку старшему сержанту. — До завтра. Ты, небось, опять на рыбалку. А я часика два посплю, а потом займусь садом. Еще две яблоньки и несколько вишен обкопать надо. Вчера, понимаешь, не успел.

И он уверенной, спокойной походкой направился к трамвайной остановке...

3

Жизнь в райотделе милиции не прекращается ни на минуту. Одни сотрудники уходят на отдых, другие заступают на их место. В тот день, как и всегда, пришел на дежурство и майор милиции Николай Леонтьевич Кузнецов. Подтянутый, высокий, чисто выбритый, он просмотрел журнал происшествий, расспросил у сменяемого старшего лейтенанта, какие меры приняты по каждому случаю, сделал пометки.

День прошел сравнительно спокойно. Телефонный аппарат молчал, только в сторонке на низкой подставочке потрескивала рация. Время от времени мигала красная лампочка, слышался тихий, но четкий голос помощника дежурного по управлению милиции, вызывавшего то один райотдел, то другой.

Николай Леонтьевич поднялся, подошел к окну и загляделся на вечерний закат. Дымили трубы «Красного Октября», над корпусами завода сверкали сполохи. Там плавился металл.

У ярко освещенного подъезда районного отдела стояла дежурная машина. Шофер читал книгу. Вот он приподнял голову и что-то объяснил подошедшему человеку.

Неожиданно в потрескивающей радии женский голос заговорил звонко, настойчиво:

— «Фиалка», «Фиалка», «Фиалка»...

Кузнецов вздрогнул, быстро подошел к аппарату:

— «Фиалка» слушает, прием!

— В сторону проспекта Металлургов на бешеной скорости прошла груженая машина. Шофер пьян. Задержите ее. Прием.

— Вас понял! Выезжаю сам! Прием.

И уже на бегу приказал стоявшему в дверях старшине:

— Оставайтесь у аппарата.

Дежурная машина рванулась с места.

— Гони на проспект Металлургов, — спокойно проговорил Кузнецов.

Стрелка на спидометре прыгнула к цифре «70». Вот и проспект. На освещенной улице машин нет, редкие прохожие спешат домой. Ага, вот и лихач. Он выскочил на перекресток и, увидев милицейскую машину, нарушая все травила движения, резко развернулся в боковую улицу.

— Не уйдешь! — спокойно проговорил Кузнецов. И уже шоферу: — Заходи с левой стороны.

— Понятно.

— Я «Фиалка», машину преследую... Прием, — отрывисто бросил Кузнецов в трубку.

— Вас понял. Отрезайте от центра города, не допустите аварии, убийства. Прием.

А газик уже пересек улицу, колесо в колесо идет с грузовиком.

— Глуши мотор, — приоткрыв кабину, кричит Кузнецов шаферу.

Пьяный вместо этого прибавил газу. Некоторое время обе машины шли рядом.

— Выходи к перекрестку, — бросил глухо своему шоферу Кузнецов.

Газик резко отвалил в сторону.

— Идем к Центральному стадиону, — сообщил Кузнецов по рации.

Шофер грузовика на какое-то время потерял из вида милицейскую машину и машинально сбавил газ. И тут он увидел в нескольких метрах газик. Он стоял на перекрестке поперек дороги. А впереди с пистолетом майор милиции Кузнецов. Грузовая машина резко затормозила.

— Выходи, — приказал Кузнецов и открыл дверцу. Из кабины медленно вылез шофер. От него несло водочным перегаром.

— A y тебя нервы крепкие, начальничек. — Криво усмехнулся лихач.

Из боковой улицы вывернула другая милицейская машина.

— Заберите его, — спокойно произнес Кузнецов. — До свидания. Я — на дежурство.

По рации он доложил, что машину, груженную кровельным железом, он передал работникам ГАИ. А когда подъезжали к районному отделу милиции, он глянул на шофера и, тепло улыбаясь, спросил:

— Ну, как гонка? Жарко было?

— Зато опять наша взяла, товарищ майор...

4

К званию Героя Советского Союза, к боевым орденам Александра Невского, Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды, ко многим боевым медалям прибавились две медали «За безупречную службу по охране общественного порядка», именные наручные часы от министра и множество поощрений от начальника управления охраны общественного порядка. Все двадцать один год бывший командир батальона Николай Леонтьевич Кузнецов с честью нес милицейскую службу.

...Я был в Краснооктябрьском райотделе, когда майор Кузнецов дежурил последний раз. Мы сидели в дежурной части и тихо разговаривали с Николаем Леонтьевичем. Наша беседа то и дело прерывалась посетителями, телефонными звонками. Николай Леонтьевич разъяснял, давал указания, а потом, обернувшись ко мне, виновато разводил руками:

— Ничего не поделаешь, служба такая. Вы уж извините. Да, так на чем же мы остановились?..

Когда я собрался уходить, было далеко за полночь. Уже в дверях я услышал резкий телефонный звонок и голос:

— Дежурный по отделу милиции майор Кузнецов слушает. Так... Так...

Говорил он спокойно, тихо, а рука с карандашом торопливо записывала что-то на листке бумаги. — Сейчас выезжаю сам. Ждите. Обязательно!

Через минуту от подъезда Краснооктябрьского райотдела милиции на большой скорости умчалась автомашина. Она спешила туда, где кому-то была нужна помощь.

Николай Леонтьевич еще не знал, что это был последний в его жизни выезд на происшествие...

* * *

«Приказываю:

Героя Советского Союза майора милиции Кузнецова Николая Леонтьевича зачислить навечно в списки личного состава отдела милиции Краснооктябрьского райисполкома города Волгограда.

Министр охраны общественного порядка СССР

Генерал-лейтенант Н. А. Щелоков».

Т. МЕЛЬНИКОВА «СЕКРЕТЫ» ИВАНА МОРОЗОВА

Крупные буквы назойливо пестрели, повторяя свою сложную монограмму на обшивке ящиков, на аккуратно подложенных снизу картонных листах и, наконец, на тонком, как пленка, хрустящем целлофане. Фабрика явно дорожила своей маркой. Ящики и коробки проделали немалый путь, но выглядели новенькими, как с конвейера. Надежная упаковка не подвела. Не подвели и изящные хитроумные пломбы под яркими этикетками. Все было на месте. Но содержимое красивых коробок...

Форменный парадокс. Опытные товароведы проверяли, казалось, каждую трещину, каждую царапинку тары, в которой прибывали в волгоградские магазины одежда, трикотаж, ткани. Ящики были целехоньки, но почти в каждом не хватало нескольких плащей, костюмов, джемперов.

В трубке звенел взволнованный голос управляющего базой Сахнова:

— Иван Васильевич... зайди, посмотри...

«Зайди, посмотри». Как легко и просто звучат эти слова. Самое тщательное обследование пестрых ящиков говорит Морозову ровно столько же, сколько и товароведам. Те, расписавшись в своем бессилии, призвали его на помощь. А кого ему звать? Он оперативный уполномоченный ОБХСС, ему поручено это дело, и он обязан его распутать.

Иван Васильевич на минуту устало отрывается от злополучных ящиков. «Кажется, в детективных книжках очень любят это слово — оперативный. Оперативность — значит быстрота, ловкость, находчивость... Майор Иванов «пришел, увидел, победил». А тут колдуй над заводской тарой, а не расколдуешь, изволь докладывать начальству: ничего, мол, не понимаю. На фабрике, видимо, надо концы искать.

Да, скорее всего, в другом городе, где делали эти платья-кофты. Именно там, видать, кто-то упорно «обсчитывается», пакуя готовую продукцию. Придется подсказать, чтобы подучили арифметике.

Мысль эту укрепляли и товарищи, тоже не новички в сложной и запутанной работе уполномоченного ОБХСС:

— Хватит, Иван, ящики «выслушивать»! На фабрику надо писать.

Но что-то вновь и вновь останавливало Ивана Васильевича. Ведь товары делались не на одной фабрике, а на разных. Нельзя же заподозрить сразу столько людей. «Посмотрю еще раз. Проверю, может быть, все-таки где-то в пути».

Уже словно не доверяя глазам, он медленно-медленно ощупывал чуть шероховатую поверхность досок. Ящик за ящиком, методично, час за часом, день за днем.

И вдруг... Тонкий, но острый укол в палец. Инстинктивно отдернул руку от ящика, но тут же, норовя попасть в то же самое место, снова осторожно прижал палец. Никогда так не радовался боли. И еще не видя, понял: «Есть зацепка. Гвозди!».

С гвоздиков, которыми забивались ящики, с поистине ювелирной тонкостью были отпилены шляпки. Только кое-где, чуть-чуть, совсем незаметно на глаз, выступает над поверхностью досок острый срез.

Да, мошенники действовали ловко. Отломив шляпки гвоздей, можно было без труда приподнять полушинки, скрепляющие ящик, вынуть доски крышки, а потом все поставить на свои места точно и незаметно. Значит, все-таки прав он был, не написав на фабрики, не бросив напрасное подозрение на честных людей.

Но радость вскоре сменилась озабоченностью. Факт хищения не вызывает сомнений, но где совершались кражи? Ведь ящики с товарами шли на волгоградские базы со всех концов страны, а «почерк» у любителей легкой наживы один и тот же. Значит, поиск не кончен, он только разворачивается.

Поиск продолжался за письменным столом. Целыми днями изучал Иван Васильевич сотни накладных, путевых листов, багажных квитанций. Вчитывался в расплывшиеся, полустертые надписи. Где-то, среди десятков названий городов, сел, станций, непременно должно быть одно, повторяющееся.

— В железнодорожники собрался, Иван Васильевич? — шутили сослуживцы, видя его у большой железнодорожной карты. — Куда билет заказываешь?

Шутки оказались пророческими. Название станции прорезалось из ворохов документов. Билет надо было брать на одну из станций, неподалеку от Мичуринска. И вскоре там была взята с поличным группа расхитителей, пристроившихся водителями станционных автопогрузчиков.

А в кабинете старшего оперуполномоченного областного отдела ОБХСС майора Ивана Васильевича Морозова уже звучит новый звонок:

— Иван Васильевич, просим прийти...

Звонки. Сигналы друзей. Как много дают они тем, кто, подобно майору Морозову, призван защищать народное достояние от жадных рук любителей поживиться за счет государства!

И когда этого плотного коренастого человека, награжденного министром за отличную оперативную работу золотыми именными часами, молодые сослуживцы просили поделиться «секретами», он нередко предлагал им пойти с собой. И к удивлению новичков, вел их в зал рабочего клуба или переполненный красный уголок.

— Тут начинаются наши «секреты».

В тот памятный день Морозов внимательнооглядел притихший зал. Люди собрались разные: кто работает, кто учится, одни в одном конце города, другие в другом. Как начать, где подыскать слова, чтобы найти в каждом из них не просто внимательного слушателя, но будущих активных союзников, помощников? Нет, не об ораторском искусстве думал в этот миг Иван Васильевич.

— Вы продавщицу Даюнову знали? — неожиданно просто, без всяких вступлений спрашивает он собравшихся.

Вопрос меткий. Еще бы! Многие в зале помнят, как не вязалась скромная зарплата этой ярко накрашенной женщины с ее личными расходами. Иван Васильевич, не скрывая отвращения, рассказывает, сколько на квартире ловкой аферистки было найдено золотых часов и украшений, сберегательных книжек на крупную сумму.

Долго не отпускали Ивана Васильевича. Совсем уже поздно возвращался он по притихшим улицам домой, любуясь, как легкие серебряные снежинки превращаются под желтыми снопами фонарей в золотые. Вдруг из-за столба шагнула навстречу невысокая фигура в надвинутой на глаза кепке и почему-то попятилась.

— Ну, чего ж ты? — усмехнулся Иван Васильевич. — Что случилось-то?

Паренек несмело приблизился.

— Я все молчал, товарищ Морозов. Боялся. А теперь не могу. Послушал вас сегодня и не могу. Вы на фронте, наверное, не для таких жизнью рисковали.

И после этого вступления сообщил, как на автобазе ловкачи продают частникам автомобильные шины.

Иван Васильевич крепко пожал узкую мальчишескую руку.

— Спасибо, друг. А что на фронте рисковал, так имей в виду: хороших людей в тысячу раз больше, — про себя же подумал: — «Я еще в неоплатном долгу перед хорошими людьми».

Долгов за собой Иван Васильевич считал много. Кончая какое-нибудь очередное запутанное дело, подсчитывал суммы, которые помог оберечь государству, и набрасывал на листке бумаги колонку цифр: «Погашается должок. Еще пятую часть «горбатого» вернул».

«Горбатыми» ласково прозвали летчики-штурмовики свои «илы», бронированная кабина которых заметно горбилась над фюзеляжем.

Так что арифметика у Ивана Васильевича своя, особая. И началась она в тяжелом сорок втором. Особенно горьким был тот год для курсанта авиационного училища Ивана Морозова. Один за другим три брата-погодка погибли в большой семье Морозовых. Воевал и старый березовский казак Василий Морозов, первый тракторист в своем районе, отец Ивана. Сам же Иван еще в босоногом детстве заявил перепуганной матери, что будет летчиком. Еще до войны закончил аэроклуб. Война застала его в летном училище.

Разгоралась битва на Волге. В рапорте начальнику училища Иван всю душу излил. Вовремя подсунул его прямо под стекло в кабинете начальника училища. И схлопотал трое суток ареста за то, что подал рапорт не по инстанции. Но своего все-таки добился. Не сразу, однако, послали на фронт. Прибыл в разгар боев на Курской дуге. Командир полка даже поморщился, знакомясь с бумагами новичка:

— Ну, поглядим, какой ты в воздухе орел!

И надо ж случиться такому совпадению. Когда впервые поднялся Иван на своем «горбатом», на КП ему и дали этот позывной «Орел».

Божьими коровками расползлись по выжженной степи немецкие «тигры», пытаясь рассредоточиться перед налетом штурмовиков. Но не тут-то было. Взвился в воздух один черный шлейф, второй, третий. И вдруг в шлемофоне тревожное:

— Орел, Орел! В зоне вашего действия — «мессершмитты...

Кто-то после боя сказал: «Повезло». Кто-то обронил, дружески хлопая по плечу: «А ты, Орел, счастливый. Первой же очередью «мессера» сшиб».

Может быть, и так. Повезло. Только вскоре командование распространило по авиаполкам фронта схему «ромашки Морозова». Встречая «мессеров», Иван Васильевич научил свое звено строиться в виде большой «ромашки» — хвосты штурмовиков внутрь круга, ощетинившегося огнем. И ни один «мессер» не мог пробить «ромашку».

Над многими боевыми дорогами летал Морозов. Брянский фронт. Второй Белорусский. Воевал в прославленном штурмовом авиакорпусе Героя Советского Союза Байдукова, чье имя вместе с именем Чкалова еще в юности стало для Морозова олицетворением мечты о крыльях, о небе.

Рос боевой счет молодого лейтенанта. Два десятка превращенных в металлолом фашистских танков, сто тридцать паровозов и вагонов, столько же автомашин с оружием и живой силой врага, одиннадцать складов с боеприпасами.

Но ярче всего запомнился Ивану Морозову самый крупный «трофей» в боях за польский порт Гдыня. Разведка донесла, что на подходе к порту замечен крупный морской транспорт. Штурмовики сразу вылетели навстречу транспорту, осевшему в море большой серой галошей.

Едва самолет сделал заход, «галоша» внезапно ощетинилась десятками пулеметов и зениток. Собственным телом, казалось, ощутил летчик, как ожгли брюхо машины злые огненные осы. От неожиданности он, почти не целясь, уронил одну из двух фугасок, составлявших его бомбовый запас. И тотчас в шлемофоне зазвенел возгласе «ястребка» прикрытия:

— Мазила!

Кровь бросилась в лицо Ивану Васильевичу. Бросив машину во второе пике, он, словно забыв о вражеских зенитках, пошел напролом. Если и собьют, задание будет выполнено: падающая машина с фугаской все равно врежется в палубу транспорта. Но тут уж действительно повезло: буквально сквозь полымя прошел штурмовик невредимым и уложил бомбу в «самое яблочко», в середину транспорта.

— Добро, горбатый, оправдался, — радовались ястребки белому кружеву пены у бортов тонущего судна.

С Золотой Звездой Героя кончил Иван Васильевич войну. Сотня успешных боевых вылетов была за плечами. Но нелегкой ценой давались победы. Четыре раза пришлось оставлять горящую машину, выбрасываться с парашютом. Последний раз под польским городом Полтусом. Это с тех пор белеет на виске Ивана Васильевича шрам.

Выбросились они тогда с бортстрелком Иваном Дунаевым прямо над сосновым бором. Трое суток добирались летчики к своим. А в полку увидели собственные портреты в траурных рамках...

Четыре погибших «ила» и считает Иван Васильевич своим долгом государству. Пророчили ему большое будущее в авиации: совсем еще молодой, двадцать три, опыт богатейший, звание Героя. Но не сбылись надежды. Здоровье для реактивной авиации уже не годилось. А тут еще большое горе придавило молодую семью. Унесла одного за другим нелепая болезнь маленьких сына и дочку. Невозможно было ни о чем думать. Нестерпимой, ненужной показалась знойная красота среднеазиатской долины.

И рванулся Морозов, как к последней надежде, к родной Волге.

Однако числиться в «пенсионерах не захотел. Нелегко залечивала страна военные раны. Везде нужны были люди, знающие, проверенные.

И в милиции нужны. Так, в Омской школе милиции появился новый курсант Иван Морозов.

А потом снова на родину. Город бурно строился, хорошел. А люди еще мечтали о куске хлеба, паре крепких башмаков подросшим ребятам. И вдруг в отдел пришла простая женщина, которая жаловалась не на перебои с продуктами, а на то, что в магазинах нет многих книг, которые должны бы быть там.

Крупнейшую, на десятки тысяч рублей, аферу помогла тогда раскрыть простая сталинградка. По заслугам получила группа опытных мошенников при облкниготорге.

А потом и первое самостоятельное дело оперуполномоченного Морозова. Второе, третье. И каждое, как новая задача со многими неизвестными. Такая уж это работа. Как нет двух абсолютно похожих людей, так нет и абсолютно похожих преступлений. Каждый мошенник ловчит по-своему и бывает — весьма хитро ловчит.

Он немногословен, этот внешне неулыбчивый человек. Но когда надо, находит слова, берется и за перо. Так было, к примеру, с историей ловкого проходимца Шемякина. Влиятельные дружки постарались перевести проштрафившегося жулика на новое место работы. Не вышло. Фельетон Морозова крепко запомнился и Шемякину, и его покровителям.

— Писать приходится не только в газету, — усмехнулся Иван Васильевич. — Ребятня, пионерия, такая дотошная пошла! Сами мы заботимся, чтобы росли они у нас любознательными, помнили отцовские традиции, знали историю своих городов и сел. И я попал у них в знатные люди. Хутор мой родной — Березовский, то Вязовскому, то Еланскому, то Киквидзенскому району принадлежал. Узнали ребятишки, что есть у них земляк — Герой Советского Союза, — и теперь переписка у меня прямо, как у министра. А потом и из других областей стали мне писать: из тех, где приходилось воевать, где наша часты проходила.

А когда в канун двадцатилетия победы Герой Советского Союза Морозов получил от имени Советского правительства вторые именные золотые часы и появился очерк о нем в газете «Красная звезда», еще чаще стал стучаться почтальон в двери его квартиры. И письма приходят отовсюду. Вот это — из далекого Красноярского края от Варвары Петровны Патрахиной:

«Дорогой сынок! Прочитала я про тебя в газетке и порадовалась за твоих отца-мать. А мой сынок, хоть война и миновала, а пропал. Уехал работать в ваш город и забыл мать, не пишет. Уж и не знаю, жив ли...»

Пришлось заняться поисками. Зато ушло к матери желанное письмо:

«Ничего не случилось с сыном, жив, здоров».

Нелегкая, но яркая жизнь коммуниста Морозова заставляет людей видеть в нем человека, с которым можно и поделиться наболевшим и опросить совета. И вот молодой солдат Виктор Залозный написал в далекий Волгоград:

«Я долго не решался отправить это письмо. Но мне так хочется найти настоящего старшего товарища. Я смотрю на ваш портрет и думаю, каким сильным должен быть человек, испытавший столько горя и невзгод».

И еще один ответ, написанный тонким, но твердым почерком, унесла почта:

«Человек делает себя сильным сам».

...Совсем недавно я вновь увидела Ивана Васильевича. Это было на строевом смотре милиции, посвященном 50-летию Великого Октября. Герой Советского Союза подполковник И. В. Морозов шел во главе оперативного мотомеханизированного полка милиции.

Ан. ЕВТУШЕНКО ЧИТАЮЩИЙ СЛЕДЫ

Обрывок карты

В телефонной трубке слышалось что-то невнятное. Человек, звонивший в Урюпинский райотдел милиции, явно волновался. Наконец, разобрали. В поселке Салтынь несчастье. Кто-то застрелил сторожа.

Расследовать происшествие поручили Владимиру Яковлевичу Покидушеву, молодому оперуполномоченному. И это было его первое серьезное задание.

...Прихоперская степь подпоясалась размокшей проселочной дорогой. Машину чуть-чуть юзит. Тают под колесами последние километры. В низине огородные плантации совхоза. На возвышенности шалаш...

Дед Никанор лежит кверху лицом, наполовину вывалившись из шалаша. Вместо глаз — черные воронки от ружейных выстрелов в упор. Раны на груди и на затылке. Рубашка и волосы старика до сих пор мокрые, а ведь дождь шел вчера. Значит преступление совершено более суток назад, перед дождем. Это уже хитрость.

Убийца был жестоким... стрелял трижды в непосредственной близости. Выстрелы в глаза сделаны, вероятно, с умыслом...

Кто он, чья рука несколько раз нажимала на спусковой крючок? Кто он, стрелявший после того, как дед Никанор уже был мертв?

У старика, вероятно, был враг. Надо искать врата. Но для этого нужны следы.

Неужто убийца был до конца хладнокровным, делая все продуманно и осторожно? Нет. Злоба или азарт должны были лишить его хоть на миг холодного рассудка. Следы должны быть.

Раны пахнут охотничьим порохом, в запекшейся крови войлочный пыж... Что же еще оставил убийца для уголовного розыска. Дробь. Мало этого... мало.

О, это интересно... Клочок бумажного лыжа. Обрывок ученической карты... вероятнее всего, из учебника географии или истории. На обороте буквы... «География».

Старик Никанор любил пошуметь на всякого, кто косо поглядывал на общественное добро. Но на отходчивого старика не сердились.

За огородами лес. У лесника Митяя на лице что-то недоброе. За плечом двустволка. Митяй не хочет говорить. Наверное, оттого, что кое-что знает. Надо иметь в виду...

В хуторе около двадцати ружей. В каждом доме ученики. У них много учебников. Владимир ощупывает каждое ружье, листает тысячи страниц учебников. Из какого ружья убит Никанор? Из какого учебника вырваны листы для бумажного пыжа?

Часы и дни поисков — никаких результатов. Везде один и тот же разговор. Нет. Не слыхали. Нет.

Перед Покидушевым стоит юнец с невинным взглядом. Просто, доверительно отвечает на вопросы.

— Где ружье?

— Нет.

— Где?

— Выбросили в озеро.

— Зачем?

— Оно плохое.

— Патроны где?

— Отдали.

— Кому?

— Гольку...

— Кто такой Голек?

— Серёнька Саранин...

— Где твои учебники?

— Вот они.

И снова листает страницы упрямая рука оперуполномоченного. И снова ничего. Но выброшенное ружье? Где-то здесь начало. Надо уметь схватить за невидимую ниточку. Клубок где-то рядом.

У Саранина глаза переменчивы, как у кошки. На Покидушева смотрят то бессмысленно пустые, то добрые, то хищные зрачки. В поселке никто не зовет его настоящим именем, а только по-уличному — Голек. Он не отвечает на вопросы, огрызается. Он не любит вопросов. Живет он, как хочет. Соваться к нему нечего. Видали таких умненьких. Подумаешь, шишка какая, уголовный розыск.

Голек похабно оплевывает. Руки в карманах. Стоит, слегка изогнувшись. Парню всего шестнадцать. Живет хотя и с матерью, но по своему мальчишескому произволу. Он в доме главный. Ему не перечь. Он сильный и злой — умеет работать кулаками.

Голек уже встречался с Покидушевым. «Дело было пустячное, — вспоминает Голек. — Все обошлось штрафом».

— Поговорим? — опрашивает Владимир Яковлевич.

— Нету времени.

— А ты не торопись. Пойдем в хату.

Голек, нехотя переваливаясь и что-то ворча, плетется вслед за Покидушевым.

— Где ружье?

— Еще чего!...

— Дай досмотреть ружье.

Голек лезет куда-то в угол, долго копается, достает ружье.

Покидушев чует острый запах пороха, смотрит ствол.

— Что же ты не почистил?

— Еще чего!..

— Когда стрелял?

— Недавно.

— Где?

— На озере... один патрон был... по уткам...

Голек достает пустые гильзы, показывает. Вот, мол, все мои, незаряженные.

— Чем заряжаешь?

— Конечно, не соплями — порохом.

— Пыжишь чем?

Гольку не хочется отвечать на этот вопрос. Он юлит. Глаза наливаются кровью.

— Пыжишь чем? — переспрашивает Владимир.

— Пальцами. — Саранин дерзит. За дерзостью легче упрятать волнение. Этот опер не такой уж волк, чтобы заметить, как он, Голек, перекладывает ногу на ногу. Дернулась какая-то жилка, Надо ее унять.

На полатях жиденькая стопочка книг. Покидушев потянулся к ним, краем глаза заметил, как нахально улыбается Голек. Стервец, прячет волнение. Если улыбнулся, значит понял, зачем понадобились книги.

Среди учебников нет «Географии».

— Где учебник географии?

— Мать растопила печку.

— Где обложка?

— Не знаю.

— Страницы из книг для пыжей используешь?

— А чего на них смотреть-то? Конечно.

— А из «Географии»?

— А хоть бы и из «Географии»?

Голька не покидает спесь. Его не смущают вопросы Покидушева. Он с минуты на минуту наглеет. Он неуязвим. У него все крыто. Чего этому «оперу» надо?

Чем же сломить тебя, Голек? Покидушев перебирает все косвенные улики. Из ружья ты стрелял. Пыжи из бумага делаешь. «Географию» ты сжег не случайно. Клочок пыжа, найденный на месте преступления, был кусочком страницы из учебника по географии для седьмого класса. Это уже установлено. Ты, Голек, закончил семь классов. Но ты наглец! Ты знаешь, что у меня нет прямых улик. Ты это знаешь и потому петушишься. Тебя надо озадачить.

Покидушев достает лист бумаги, садится к столу и пишет, многозначительно поглядывая на Голька.

Эти взгляды Гольку не по нутру. Он ерзает на стуле, тянется заглянуть на стол. Что пишет опер? Чего он мудрит?

Если Гольку не все равно, что пишет он, Покидушев, то это уже неплохо. Надо придать всему этому еще большую загадочность.

Покидушев перехватывает взгляд Голька, прикрывает ладонью написанное.

— Сядь, Саранин, подальше. Подсматривать негоже. Напишу и прочитаю. Ты узнаешь много интересного.

Гольку все равно, но... Он встал со стула и развалился на кровати. Лежать ему не хочется, но приходится играть. Он не выдерживает шуршания пера по бумаге. Тишина тоже не по нему. Он вскакивает с кровати, садится на стул, проделывает то же самое в обратном порядке.

Покидушеву нравится нервозность Голька. Он заканчивает писать, усаживается поудобнее и начинает преспокойно читать протокол освидетельствования.

Голек не верит собственным ушам. В висках что-то неудержимо забилось. Такого он не ожидал.

Опер все знает или берет «на нахалку»? Откуда ему известно, что я рубил ольху? Да, ведь деревья-то во дворе... Дед Никанор хотел донести леснику Митяю... Это тоже было... Опер говорит, что я стрелял в глаза сторожу, чтобы милиция не опознала убийцу по застывшему отражению в глазах. В ране убитого найден кусочек двадцать четвертой страницы из «Географии», той самой, которую я сжег.

Покидушев перестал читать. Голек обмяк до неузнаваемости. В кошачьих глазах — растерянность. Теперь от Голька надо ждать саморазоблачения. Он должен раскрыться, он, кажется, прочно прижат. Он думает, что его сейчас заберут. Уже собирается идти, но Покидушев вдруг говорит ему «до свидания» и уходит.

Голька надо оставить одного. Забирать его нет ни смысла, ни прямых оснований.

Покидушев доложил о результатах поисков преступника и получил разрешение арестовать Саранина по подозрению в убийстве.

Голек лежал на чердаке. Его сильно рвало: рядом с ним лежал пузырек. В кармане у него Покидушев нашел записку:

«Никого не обвиняйте в убийстве деда Никанора. Это сделал я. Он хотел на меня донести».

Отравление не удалось. Голька напоили молоком, привели в себя и посадили на скамью подсудимых.

Он рассказал о том, как замыслил и осуществил убийство.

Нового в его показаниях ничего не было.

Борисов на свете много

У каждого дела своя отмычка. Повернешь ею чуток и сразу открывается многое, наступает ясность. Но попробуй подобрать ее, эту самую отмычку.

В хуторе Вишняки совершено крупное ограбление магазина. Взломаны замки. Связанный сторож отнесен на кладбище. Рассыпанные конфеты, опустошенная по случаю удачи бутылка «Московской». Вот и все, нет даже отпечатков пальцев на бутылке.

Владимир Яковлевич Покидушев увидел сторожа ползущим с кладбища к магазину. Сторож не смог хоть сколько-нибудь помочь делу. Его связали так быстро, что он не увидел ни одного преступника.

Одна версия сменяет другую. Местные? Соседи? Или гастролеры.

Первая версия отпала сразу. Вторую и третью надо проверять долго и настойчиво.

Пущены в ход все средства глубинного сыска. Проходит месяц, два, три, год. Нераскрытое дело повисло на райотделе, потом перешло в разряд преступлений прошлых лет. А Владимир Покидушев параллельно с текущей работой продолжает проверять возможные варианты. Воры взяли в магазине несколько дорогих пальто и костюмов. Должно же всплыть хоть что-нибудь!..

У Ивана Коржина отличная производственная характеристика. Его фотокарточка висит на заводской Доске почета. Это человек уважаемый. Никому и в голову не приходило, что у него «двойное дно».

Коржин с дружками попался с поличным. Опять ограбление сельского магазина. Покидушева потянуло к Коржину. Он оказался уроженцем Вишняков. Там и сейчас живет его мать. Коржин навещал ее, занимался ремонтом мотоциклов. Если не он «брал» хуторской магазин, то, может быть, наводил на «дело»...

Коржин сидит перед Покидушевым, спокойно отвечает на его вопросы, обращается с оперуполномоченным на «ты».

— Ты брось валить на меня этот магазин. Что я брал, то все я выложил. Ты ко мне не приставай. Я не дурак. Стану брать магазин в хуторе, где живет моя мать. Я же знаю, что ты тут же подумаешь на меня. Честное слово, не я.

Коржин знает цену своему честному слову. Он дает его редко и просит верить.

— Ты меня в чужую работу не путай, с меня своего дела хватит. Чего ты на меня нацелился?

Покидушев добродушно улыбался.

— Искать воров среди воров — это мое правило. Мы с тобой найдем общий язык. Я твоему слову поверю. Но дай намек или загадай загадку.

— Отстань!

У палки, говорят, два конца. Один у Коржина, второй у Покидушева. Если Коржин ничего не скажет, значит, возьмет на себя чужую вину. Этого он не хочет. И наводить Покидушева на след ему тоже не хочется.

Покидушев играет на «честности» Коржина. Он ему «верит». Это нравится Коржину. Но разве может он оказаться подлецом? Нет, он ничего не скажет.

«До чего же надоедливый опер, всю душу вымотал!» У Коржина кончается терпение.

— Слушай, два слова окажу, но больше не приставай.

— Говори, — соглашается Покидушев.

— Борис. Поворино. — Коржин закусил губу и отвернулся. Хватит, и этого много.

В Поворино много Борисов, и все не заслуживают подозрений. Покидушев познакомился со всеми. Поворинские Борисы — настоящие ребята.

Коржин подвел. Неужто возвращаться к началу? А может, того Бориса уже нет в Поворино?

Борис Юрин работал раньше экспедитором, а теперь уехал в Керчь. У него много сестер, и все они дружно, в один год, вышли замуж. У одной из них муж хуторской. Кстати, из того самого хутора Вишняки.

В Поворино его теперь уж нет. Он с женой уехал в Урюпинск. Строит дом.

На Покидушева смотрят торопливо бегающие глаза. Илларион Цепляев очень занят. Скоро осень, а там и зима. С жильем надо поспевать вовремя. А тут пришел какой-то, отрывает от дела.

У Ларьки Цепляева, говорят люди, мощная материальная база. Он строит приличный дом. На нем брюки хоть и грязные, но из дорогой мануфактуры.

Покидушев меряет Ларьку взглядом. Штаны ему приглянулись.

— Что же это ты в бостоновых брюках черную работу делаешь?...

— А, старье, — небрежно бросает Ларька.

— Давно купил?

— Давно.

— А что ж не свой размер?

Цепляев начинает нести околесицу. Он уже почуял человека из милиции.

— Покупал не я, а дядя.

— Дядя? Какой?

— Да там один...

— А кто укорачивал?

— Сам.

— Ты что, портной?

— Да нет, так... в общем-то, могу отрезать...

Покидушев доволен этим знакомством. Цепляев «портной», сам себе укорачивает дорогие брюки, точно такие, как те, что исчезли из магазина в большом количестве.

Надо обыскать. Цепляева и всех его поворинских родственников.

Работы оказалось много. Изъятые вещи едва поместились в машину. Здесь были «концы» многих ограблений.

...В Керчи взяли Бориса. Он тоже строил себе дом.

Покидушев встретился с ним, как с давнишним знакомым. «Вот ты какой? Я искал тебя почти два года. Даже Керчь тебе не помогла. Нашли».

Борис держится просто. Он этого ждал. Строил там дом, готовился жить. Но спалось плохо. В Поворино остались сестры. Он их одел с ног до головы, сработал им приданое, выдал замуж, а они...

На руке у Бориса золотые часы. Он говорит, что купил их в 1953 году, после демобилизации, на собранные за службу деньги.

Покидушев просит позволения посмотреть механизм, открывает крышку и снова переспрашивает:

— Когда куплены часы?

— Я же сказал: в 1953 году.

— Точно?

— Точно.

— Ох, не совсем. Часы изготовлены в 1954 году. Через год после покупки. Видите, на крышке изнутри дата изготовления. Где паспорт на часы?

— Затерялся... Давно это было.

Покидушев связывается по телефону с соседним отделением милиции. Кажется, у них есть какой-то паспорт, найденный в ограбленном магазине.

Номер часов в точности совпал с номером паспорта. Дальше лгать нельзя... Клубок распутан, можно поставить точку.

Да, у каждого дела своя завязка, но развязка у всех одна. Иное требует времени, иное раскрывается моментально. Главное, иметь хоть маленькую улику, уметь оценить ее и пойти по верному следу.

А следы надо уметь искать. Умеющему читать их они расскажут много интересного, помогут установить истину.

В. СЕРДЮКОВ ДРУЗЬЯ ЛЕЙТЕНАНТА ВОСКАНЯНА

1

Автобус, визжа тормозами, подкатил к остановке.

— Ну, пока, Саша, Ждем звонка, как договорились.

Коренастый крепыш крепко пожал Александру руку и юркнул в автобус. Второй хлопнул Сашу по плечу.

— Не забудь, смотри. Билеты покупаем на девять тридцать...

Суров проводил взглядом автобус и не торопясь побрел по улице. Неожиданно из переулка выскочил малыш. Шапка-ушанка сбилась на затылок, черное пальтишко распахнулось.

— Саша, Саша, — задыхаясь, прокричал он, вытирая нос рукавичкой.

— Что случилось, Коля?

— На Морфлотской пьяный с ножом деньги у прохожих требует...

В ту же секунду пацан, придерживая шапку, стремглав летел за Суровым. У киоска пожилая женщина пыталась вырвать из цепких рук пьяного свою авоську.

— Отстань! Чего схватился за сумку?

— Гони трешку, получишь! — шипел верзила в сдвинутой на ухо кепке, с красными, навыкате глазами, и грубо подталкивал женщину к забору.

— А ну, брось сумку! Слышишь!

Перед грабителем, не доставая ему даже до плеча, бесстрашно стоял хрупкий на вид Александр Суров.

Женщина, воспользовавшись поддержкой, вырвала сумку и побежала. Оторопевший от неожиданности хулиган кинулся на Сурова.

— Ну, защитник, удушу, как щенка... — И вдруг, взвизгнув, как-то странно обмяк. Правая рука оказалась за спиной, а левая цепко зажата. Опустив голову, он прохрипел: — Не дури, приятель.

— Так-то лучше, — добродушно усмехнулся Суров, отпуская руки хулигана. — Пойдем-ка в штаб дружины...

— В какой-такой штаб? — изумился верзила.

— Там узнаешь. Быстрее.

Они зашагали рядом. Ничто не предвещало беды. Хулиган вроде покорно твердил:

— Пошутил я. Сдались мне эти три рубля... У меня свои есть...

И вдруг сзади закричал малыш:

— Берегись, Саша!

Суров мгновенно отскочил в сторону. В руках грабителя блеснул нож.

— Ишь ты, в штаб захотел. Опробуешь моей стали, попомнишь Абраменко...

Двое прохожих беспокойно уставились на схватку пьяного здоровяка с интеллигентным пареньком.

Точным ударом Суров отвел руку бандита. И все-таки нож скользнул по рукаву пальто и ткнулся в бок. Но боли не было. Суров ударил вторично и снова зажал руку противника.

— Молодец, Саша! — сказал кто-то сзади. — А я думал — опоздаю, Коля поздно прибежал...

Абраменко обернулся и растерянно выронил финку в снег. Круглолицый смуглый лейтенант милиции, усмехнувшись, поднял трофей.

Суров расстегнул пальто. В рваную дыру повыше кармана ладонь влезла свободно.

— До тела не достал? — опросил лейтенант Восканян.

— Нет, — грустно сказал Суров, — но вот пальто попортил. Как теперь ехать в город? Мы же с ребятами в кино собрались.

2

Яков Восканян родился незадолго перед войной в горном ауле Зардахач, в Азербайджане. С детства он слышал о легендарном Сталинграде и после демобилизации приехал сюда. Со значком «Отличник Советской Армии», с нашивками младшего сержанта и партийным билетом в кармане он пришел в Советский райком партии.

— Хочу работать в вашем городе, — сказал он. — Правда, гражданской специальности нет, я — артиллерист...

— А куда бы вы желали? — опросила секретарь райкома.

— В милицию...

— Вон как! Подождите минуточку.

Она быстро набрала номер телефона.

— Михаил Георгиевич, здравствуйте. Демобилизованный сержант изъявляет желание служить в милиции. Член партии. Я поддерживаю. А вы? Ну и отлично, — она повернулась к Восканяну. — Подполковник Скачко ждет вас в райотделе. Желаю всего доброго...

Перед октябрьскими праздниками постовой милиционер Яков Восканян вышел на службу. Месяцы летели незаметно. А в августе следующего года он зашел в кабинет подполковника Скачко и сказал:

— Хочу поступить в вечернюю школу, товарищ подполковник.

— Что же, это хорошее дело. У тебя, кажется, семь классов?

— Так точно! Армянской школы.

— Трудно тебе придется. Русский ведь плохо знаешь.

— Постараюсь догнать.

— Быть тому. Не возражаю.

Еще через три года Восканян, имея аттестат зрелости, уезжал в Саратов с направлением в специальную школу милиции.

3

Поздний визит лейтенанта милиции был по меньшей мере неожиданным. Но директор школы № 53 Николай Кузьмич Сизов почему-то сразу обрадовался. Среднего роста, чернявый, лейтенант приветливо улыбнулся и приложил руку к козырьку фуражки.

— Восканян, Яша Саркисович, новый участковый уполномоченный, — представился он. — Шел мимо. Гляжу, свет горит. Дай, думаю, загляну на огонек...

— Вы очень кстати пришли. Ваша помощь будет нам необходима

— А мне ваша, Николай Кузьмич.

Оба засмеялись.

— Недавно я встретил двух девчонок, — сказал Восканян, — шикарно одеты, никак не по возрасту шикарно. И обе навеселе. Одна из них, как я узнал, ученица вашей школы, Люда Г.

— Наша, наша, — с горечью промолвил директор. — Подружку ее, Люду Ш. тоже знаем. Беда с этими двумя Людами. Вызывали родителей, толковали, убеждали. Родители только руками беспомощно разводят...

Восканян нахмурился, вспомнив свое детство. Ему было семь лет, когда умерла мама. Мачеха сначала ласкала Яшу, гуляла с ним, интересовалась его школьными делами. А потом ее словно подменили. Она стала кричать на мальчика, давала подзатыльники. Отец по слабости характера не перечил ей. Предоставленный сам себе, мальчик зачастил на улицу.

Однажды его встретили два подростка, оба курили, ругались.

— Ты нам понадобишься, понял, — сказал старший. — Поедем в субботу в город. Ты никогда там не был?

— Нет, — сознался Яша.

Соблазн был большой, и в субботу они втроем отправились в город. Походили тю магазинам, потолкались по улицам, оказались на базаре. Один из парней куда-то исчез, а потом появился с колбасой и бутылкой водки.

— Пей, — предложил он Яше.

— Я не-е...

— Пей, будь мужчиной!

Яша выпил полстакана и закашлялся. Парни засмеялись.

То, что было потом, Яша плохо запомнил. Он стащил какую-то сумку с повозки, втроем они куда-то бежали. Мачеха даже не спросила у мальчика, где он пропадал сутки.

А потом его новых приятелей судили за кражу. Яша был на суде. Милиционер-конвоир вполголоса долго убеждал мальчика уйти с этой скользкой дорожки. Душевным человеком был этот милиционер, не забыл о мальчике, несколько раз приходил к нему домой, бывал в школе. Навсегда сохранил Яша благодарное чувство к нему.

В блокноте Восканяна появлялись все новые фамилии. Директор школы охарактеризовал каждого подростка, дал их адреса.

— Будем работать вместе, — сказал на прощание лейтенант.

Днем, а больше вечерами Восканян ходил по домам, стучал то в одну, то в другую квартиру. Беседовал с родителями, с ребятами. А перед самым началом учебного года Восканян собрал всех восьмерых председателей уличных комитетов своего участка. Пригласили сюда и некоторых родителей. Разговор получился серьезный. Мать Вали С. расплакалась. Дочь совсем отбилась от рук. Были случаи, когда она не приходила ночевать домой. Не раз ее видели в компании мужчин. Учиться отказалась наотрез.

— Помогите устроить ее на работу, — просила мать.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Восканян. — Я говорил с Валей. Боюсь, что в школу она не вернется. Постараюсь подыскать ей работу...

В уголке скромно сидела пожилая женщина.

— А мне можно сказать? — застенчиво спросила она. — Меня не приглашали, но я увидела объявление и пришла. Я почему-то не вижу здесь коменданта общежития второго кирпичного завода. Безобразия там творятся, товарищи. До поздней ночи горланят песни, крутят пластинки, пьянствуют.

— Общежитием я займусь сам, — пообещал Восканян...

4

Днем лейтенант побывал на втором кирпичном заводе. Он ходил по производственным участкам, беседовал с рабочими, знакомился с папашами тех подростков, которые хулиганят, допоздна шатаются по улицам. А вечером он зашел в общежитие. Была суббота. В коридоре лейтенант столкнулся с двумя пьяными парнями.

— А-а, милиция в гости пожаловала! — развязно проговорил один. — Давненько невидали...

— Воров ищет, — поддакнул второй.

— Вы из какой комнаты? — строго спросил Восканян.

— А не из какой. Тоже в гости набиваемся. Тут девочки — пальчики оближешь.

— Марш отсюда, чтобы и ноги вашей здесь не было! — скомандовал Восканян и спросил у девушки, выглянувшей на шум из двери. — Где комендант?

— Последняя дверь направо, — ответила та и громко засмеялась.

Из комнаты коменданта пахнуло водочным перегаром, застоялым запахом табака, лука. На потертом диване храпел пьяный. Восканян с трудом растолкал его.

— А ну, поднимайтесь!

Мужчина глянул мутными глазами, приподнялся и, увидев милицейскую форму, как-то странно съежился.

— Вы комендант?

— Ну, я... чего надо?

— Живо умойтесь, приведите себя в порядок!

Через два дня на депутатском совете Восканян доложил о порядках в общежитии. Коменданта сняли с работы, двух пьянчужек выселили. Члены депутатского совета согласились с доводами лейтенанта милиции и решили добиваться передачи одной из комнат общежития под штаб дружины.

5

Поздно вечером Восканян сидел дома за столом, составлял конспект предстоящей беседы с дружинниками. Неловко повернувшись, уронил со стола перочинный нож.

— Тише, Яша, — шепнула жена, — Розочка только что уснула...

Восканян виновато нагнулся, поднял нож, глянул любовно на жену. Какая все-таки Клава сильная, стойкая, терпеливая! Он был постовым милиционером, когда они поженились. У девчонки — работницы кирпичного завода, как говорится, ни кола, ни двора, да и у него столько же. Однако не горевали. Сняли комнату, стали жить. Собираясь па учебу в Саратов, Восканян, откровенно сказать, побаивался, что жена будет возражать. Но Клава сказала просто:

— Если надо, поезжай.

Она даже умолчала, что у них будет ребенок. Не хотела удерживать мужа от поездки. Написала только тогда, когда Яшу зачислили курсантом:

«Не волнуйся, дорогой, учись. Все будет хорошо»...

Да, не пришлось Восканяну первому принять из рук Клавы маленькую Розочку... А теперь у них есть квартира, растет чудная дочка.

— Можно войти? — услышал Восканян.

— Конечно, конечно. Проходите, — ответила Клава.

Александр Суров запыхался.

— Вы сильно заняты, Яков Саркисович?

— Нет, а что?

— Селихов опять буянит. Пришел с работы пьяный. А у него четверо ребятишек. Мерзнут во дворе. Нам одним неудобно к нему идти. Все же в отцы годится... Ребята на улице ждут.

— Я скоро, Клава, — ласково сказал Восканян.

Но вернулся он в первом часу ночи.

— Придется разговаривать с Селиховым на собрании. Детей ведь куча, жалко...

6

Мы идем с Восканяном по людной Морфлотской улице. Плотный, коренастый, он шагает широко, спокойно, по-хозяйски.

— Доброго вам здоровья, — раскланивается пожилой мужчина.

— Здравствуйте, — отвечает Восканян, поднимая руку к фуражке.

— Мое почтение, — певуче приветствует женщина.

Из магазина выбежали две девушки. У одной в руках сверток, у другой через плечо перекинуты ботинки с коньками.

— Здравствуйте, дядя Яша, — дружно крикнули они.

И вновь рука тянется к козырьку.

— Две Людмилы, помните? — улыбается Восканян. — Учатся сейчас прилично, спортом увлеклись. Вот так и работаю уже два года на этом участке. Дар-Гора, Морфлотская, Гурзуфская, Ужгородская... Около пятидесяти улиц и переулков. Одному тут не управиться. Подобрал себе помощников с помощью уличных комитетов, руководителей предприятий... Знаете, как я познакомился с Александром Суровым? Он теперь начальник штаба дружинников. Прессовщик завода имени Петрова, старательный паренек... Иду как-то вечером с совещания в райотделе. Крепко мне досталось. Работаешь, мол, много, но один. Это не дело. И вдруг на Ужгородской улице вижу ребят. Собралось их много, о чем-то разговаривают, смеются. Подошел к ним, поздоровался. И прямо говорю: нужны мне помощники. Разговорились. То да се. В общем, условились, что на следующий день они придут в пятьдесят третью школу в спортивный зал, будем заниматься самбо. Думал, не придут. Нет, пришло двенадцать человек. Василий Великанов, Федор Хамдиев, Виктор Козырев... Все с кирпичного и с завода имени Куйбышева... Хорошие, надежные парни...

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — здоровается высокая смуглая девушка.

— Здравствуй, Зоя. Сегодня приходи на дежурство. По графику твоя девятка патрулирует.

— Приду, обязательно приду.

— Это Зоя Максимова, дружинница из общежития, — поясняет Восканян. — У нас теперь есть комната. В дружину приняли 38 человек. Удостоверения дружинникам вручали торжественно, на депутатском совете. На занятия в спортзал приходят и школьники-подростки. Теперь у директора школы меньше хлопот с ними. На участке стало тише. С дружинниками шутить опасно. Не поздоровится...

* * *

В один из воскресных дней я проходил мимо пятьдесят третьей школы. В спортзале толпились молодые крепкие ребята. А на ковре стоял коренастый, мускулистый Яков Восканян. С зажатым в руке ножом один за другим парни бросались на него и мгновенно оказывались на ковре. Шло очередное занятие дружинников по самбо...

И. РУВИНСКИЙ РАДИ КРУПИЦЫ ИСТИНЫ

Когда капитан милиции Анатолий Васильевич Волков узнал о цели моего визита, он сказал:

— Ради бога, не изображайте следователя, который видит на три метра сквозь землю и разгадывает детали преступления, как читатель «Огонька» кроссворд. Честное слово, это искаженное представление о нашей работе. И не рассчитывайте на увлекательные погони, на кровавые схватки с приемами самбо и дзюдо, на пистолетные выстрелы. В моей практике эдаких фейерверков не было.

Романтика нашей профессии в другом: в остроте мышления, в умении анализировать. Впрочем, даже слово «романтика» может быть истолковано неверно. Точнее всего сказал Маяковский: «...Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». А мы, хотя и не поэты, но и мы перемалываем тысячи тонн черновой, неинтересной, почти механической работы ради крупицы истины.

Только поймите меня правильно. Эту «мудрость» я тоже познал не сразу. В детстве, в юности наглотался детективов, во сне и наяву видел себя проницательным, сведущим, всезнающим. «Записки следователя» Льва Романовича Шейнина были моей любимейшей книгой. И в погоне за своей мечтой поступил в Саратовский юридический. Был следователем, был помощником прокурора Тракторозаводокого района, был оперуполномоченным ОБХСС, потом старшим следователем следственного отдела Управления охраны общественного порядка. И увлекался работой, и пугался. Бывали горькие сомнения, раздумья, иной раз, не буду скрывать, казалось, что зря избрал этот трудный путь. И только с годами пришло подлинное понимание особенностей нашего труда, его важности, его коллективности, своеобразной, если хотите, красоты отлично законченного следственного дела, меры своей ответственности перед людьми вообще и перед каждым человеком, чья судьба оказывалась в моих руках.

Откровенно говоря, я очень счастлив, что не разочаровался в своей профессии. Хотя вполне могло быть иначе. И мне прямо-таки больно становится, когда я вижу, как молодежь пичкают иллюзорными фантастическими образами современных Шерлоков Холмсов...

После этого «напутствия» мы не раз беседовали с Анатолием Васильевичем, и, хотя постепенно я в общем вынужден был согласиться с его оценкой труда следователя, все же есть в этой работе что-то особое, творческое, о, чем стоит просто и без прикрас рассказать.

Почему сорвалось свидание

— Сын? У меня сын? Спасибо...

Он бережно, словно живое существо, положил трубку на рычаг. Потом посмотрел на часы: скорее в магазин, выбрать подарок, а затем — в родильный дом. Он добьется, что его пропустят...

Неожиданно в дверь постучали.

— Да, — ответил он, досадуя на задержку.

Вошла женщина. Глаза у нее были заплаканы, голос прерывался.

— Присядьте.

Он немного знал эту женщину: врач, живет в том же районе, в прокуратуру которого он недавно получил назначение.

Он попытался успокоить ее, и тогда женщина заговорила, бессвязно, сбивчиво. Он понял одно: неизвестный совершил гнусное насилие над ее девятилетней дочерью.

«Убить мало», — подумал он. Но тут же одернул себя: «Твое дело найти. Ты хотел стать следователем, ты стал им, теперь докажи, на что способен».

...Уже вызвав по телефону оперативную группу работников милиции, он вспомнил, что так и не сумел ни повидать своего сына, ни поздравить жену... Что ж, такова эта новая служба: никогда нельзя заранее планировать свое время.

Он стал звонить в больницу, где находилась девочка.

— Очень... Очень прошу вас... — повторял он на доводы врача, что девочка еще очень слаба. — Пусть только покажет место! Она не выйдет из машины. Только покажет, и я ее сразу привезу.

...Когда девочку снова увезли в больницу, уже стемнело. Милицейский газик освещал фарами заснеженный овраг. Анатолий внимательно осмотрел каждый кустик, каждый клочок земли. Ничего, за что можно было бы зацепиться.

Волков упрямо сжал зубы: «Не поймаю, брошу эту работу, пойду юрисконсультом...»

— Поехали, ребята!

* * *

— А какие стихи ты знаешь?

— Про дедушку, которого очень любили зайчишки. Он катал их на лодке...

В дверях показался врач. Он знаком показал, что свидание пора кончать...

Волков умел разговаривать с детьми. И сейчас, между прочим, он сумел узнать, что «дяденька», которому девочка вызвалась показать дорогу, был усатым, а на руке у него — татуировка: «кружок, а в нем якорек»... И рассказывал он, что в Саратове у него брат — капитан красивого парохода, на котором он обязательно покатает ее...

...Ей-богу, он никогда не думал, что в районе столько усатых. Оперативная группадоставляла их почти беспрерывно. Усатого водителя грузовика задержал автоинспектор: «Превышение скорости». Другого усача пригласили «на минутку, для опознания». Третьего попросили помочь...

Анатолий беседовал со всеми, стараясь выяснить, кто где был во время преступления, как бы невзначай брал за руку, приподнимал рукав...

Никакого просвета. Проверить всех практически невозможно, слишком много.

— Давай будем каждого показывать девочке для опознания, — предложил товарищ, руководитель опергруппы.

Волков отрицательно покачал головой.

— Почему?

— Во-первых, нельзя травмировать психику ребенка. Во-вторых, представь себе: девочка раз скажет: «Нет», второй раз, потом это ей надоест, тем более, не захочет нас огорчить, и она скажет «да». А где гарантии этого «да»? Нет, я покажу ей только одного, только настоящего преступника.

— Тогда это дело безнадежное. Ты напрасно заставляешь нас делать ненужную работу.

— Знаешь, я работаю недавно, но одно усвоил уже твердо: ничем нельзя пренебрегать.

Руководитель опергруппы только пожал плечами: твое, мол, дело. Противное чувство беспомощности опять охватило Волкова. «Нет, не сумел я стать следователем. Надо уходить». И сам же рассердился на себя: неужели позволить преступнику остаться безнаказанным?

* * *

Встречи с девочкой продолжались. Она уже привыкла к Анатолию, с нетерпением ждала его. И однажды, когда Волкову удалось опять осторожно направить разговор в нужное русло, она вспомнила:

— А когда мы шли с этим дяденькой, какая-то тетенька поздоровалась, а он ответил...

Волков почувствовал себя матросом с корабля Колумба, увидевшим долгожданную полоску земли.

— Какая она? В чем одета? Как выглядит?

Оказалось, что женщина была одета в зимнее пальто довольно редкого для взрослых цвета — красного. Полоска земли явно приближалась.

Волков опять собрал опергруппу. Внимательно оглядел усталых, насупленных людей.

— Опять усатых таскать? — невесело пошутил кто-то из них.

Анатолий не рассердился.

— Нет, теперь мы уже у цели. Нам предстоит...

Это были очень хлопотливые дни. Вместе с работниками оперативной группы Волков обходил дом за домом, улицу за улицей. Нужна была женщина в красном пальто. Нашли нескольких, но ни одна не помнила такой встречи.

И наконец:

— Как же, помню. Знакомый мой, на тракторном работает, Виктор К...

Газик рванулся по шоссе по направлению к заводу. В отделе кадров инспектор огорченно развел руками:

— Позавчера уволился... Не сказал, куда...

Не беда: есть домашний адрес.

Хозяйка дома подтвердила: да, жил здесь. Вчера уехал. Говорил, что в Саратов. А усы-то он сбрил...

Вчера... Черт возьми, всего на один день опоздали. Ну, что ж, Саратов так Саратов. Точно ли у него там брат капитан парохода?

В тот же день Саратовский угрозыск принялся за поиски преступника. Но тот как в воду канул.

«Неужели сорвется дело? — думал Волков. — И этот негодяй уйдет безнаказанным?».

Неожиданно подбодрил руководитель опергруппы, тот самый, что прежде сомневался:

— Не унывать, Анатолий, теперь отыщем: сдается мне, он все-таки в Волгограде...

Волков вновь поехал на завод, выспрашивал у всех хоть чуть-чуть знавших Виктора К. И люди навели на след. Была у негодяя любовница. Раздобыли ее адрес.

...Оперработники вошли в комнату без стука. На кровати, опустив голову, сидел низкорослый человек с редкой рыжеватой щетиной на лице. Женщина испуганными глазами смотрела на вошедших.

Волков шагнул вперед.

— Одевайтесь. Пойдете с нами.

Тот еще ниже опустил голову, глухо сказал:

— Что ж... Надо идти...

Вечером Анатолий попросил своего начальника:

— Николай Петрович! Разрешите хоть сегодня пораньше уйти. Никак подарок жене не соберусь купить! За новорожденного полагается, как по-вашему?

Советоваться всегда надо...

Вечером раздался звонок из милиции:

— Убийство, в драке...

— Выезжаю...

Задержанный молодой цыган, избитый, окровавленный, затравленно озирался по сторонам.

— Рассказывай, как было дело...

...Вечер казался прекрасным. И потому, что этот летний день был слишком жарок, а теперь наступила прохлада, и потому, что именно в этот раз Лида согласилась пойти с ним на танцы. Он танцевал легко, едва касаясь каблуками земли: что-что, а пляска у цыгана в крови... Неожиданно почувствовал на плече тяжелую руку.

— Тебе чего здесь нужно, цыган? Пошел домой!

Рывком сбросил с себя чужую руку.

— Уйди!

— Ну, подожди же, — зловеще протянул незнакомый парень, — наплачешься...

У выхода из парка молодого цыгана окружили шестеро подвыпивших парней.

— Ты еще толкаться! В морду захотел!

— Чего смотреть? Бей его!...

Его сбили с ног. С пьяной жестокостью пинали ботинками. И еще больше зверели от вида крови.

Неимоверным усилием воли он приподнялся, выхватил из-за голенища нож и, не глядя, наотмашь ударил назад. Почувствовал, как входит узкое лезвие в чье-то тело...

* * *

Следствие было недолгим. Наконец, Волков вызвал задержанного.

— Садись. Слушай.

Арестованный с трудом понимал мудреные слова протокола. Да и не вдумывался в них. Насторожила лишь последняя фраза:

«...Следствие прекратить, из-под стражи освободить».

Он встрепенулся, но продолжал сидеть.

— Ну, что ж ты... Иди! — неожиданно тепло улыбнулся Анатолий.

— Идти?

Он отрицательно покачал головой.

— Почему? — изумился Анатолий.

— Я знаю, за убийство — расстрел. Стрелять будете...

— Да нет же! Ты же слышал: тебя признали невиновным. Я же читал: «Необходимая оборона». Ты освобожден из-под стражи.

Тот продолжал сомневаться. Тогда Анатолий легонько приподнял его и подвел к двери.

— Иди!

— Ну, спасибо! Ай, спасибо! Век не забуду...

Разволновавшийся парень, поверив, наконец, в свое освобождение, не мог вымолвить ни слова и бегом рванулся из комнаты.

Анатолий улыбнулся ему вслед. Но тут резко зазвонил телефон. Звонили из парткома тракторного завода: рабочие, общественность возмущены, что убийца остался безнаказанным.

Анатолий знал, что есть враги пострашнее убийц, грабителей, воров. Страшнее потому, что бороться с ними гораздо труднее: их действия не являются уголовно наказуемыми. Это люди, распространяющие слухи. Рожденные убогим представлением мещанина, питаемые цепкими и темными предрассудками — слухи обретают силу в «умелых руках»: обрастают правдоподобными деталями, и бороться с ними можно только в открытую.

— Я сам поговорю с рабочими, — сказал в трубку Волков.

* * *

В обеденный перерыв в красном уголке цеха, где работал убитый, собрались рабочие.

— Слово имеет помощник прокурора района Волков, — объявил председатель цехкома.

Анатолий доложил на стол пакет.

— Прежде всего, я хочу показать вам фотографии.

Он вынул снимки и передал желающим. На них был изображен молодой цыган после драки — весь в кровоподтеках, растерзанный, избитый.

— А теперь я хочу спросить вас: за что? За что его били? Откуда эти черносотенные замашки: бей, потому что цыган?

— Ни за что изуродовали парня!

— Ах, бандюги!

— Поделом досталось, — загудели возмущенные голоса.

— Нет, это не рабочие люди были, раз они за нацию преследовали...

— Водки нажрались, вот и захотелось человека изувечить!

Анатолий рассказал, как к нему приходили отец и мать убитого и как даже они признали, что их сын был сам повинен в своей смерти.

В конце беседы поднялся пожилой рабочий.

— А это хорошо, что вы к нам пришли, товарищ следователь, — сказал он. — Советоваться всегда надо. И нам с вами, и вам с нами. Одно дело делаем...

— Ну вот и отлично, — улыбнулся Анатолий. — Прийти я давно уже хотел. Общество «Знание» настаивает. Давайте-ка попутно решим, какую лекцию хотите послушать...

Интуиция не обманула

Случай был, на первый взгляд, простой и в то же время редкий. Пойманный с поличным, с мешком украденной муки, парень утверждал, что этот злополучный мешок ему дал донести знакомый: дескать, ты сильнее меня, старика, поднеси...

После первого же допроса Анатолий Волков стал в тупик. Казалось бы, все ясно: пойман человек с поличным, пиши обвинительный акт. Но было в задержанном парне что-то подкупающее — какая-то неподдельная искренность в голосе, во взгляде.

Арестованного давно увели, а Анатолий ходил по комнате, курил сигарету за сигаретой. Снова и снова вспоминал подробности задержания.

Дело обстояло так. На станции Тракторная-товарная разгружали вагон с мукой. Случайно экспедитор заметил вдалеке от состава человека, несшего мешок. Экспедитор позвал на помощь людей и бросился наперерез, но тот уже шел вдоль высокой стены и вскоре исчез за нею. Пришлось бежать вокруг, чтобы отрезать похитителю путь к бегству. Словом, когда погоня оказалась за стеной, то увидели парня с мешком муки на плече. Задержанный сказал, что шел с приятелем с работы (оба они строители). Встретили пожилого рабочего с их же строительного участка, несшего злополучный мешок. Он попросил понести муку. Как было не уважить. И вдруг владелец муки и спутник задержанного незаметно исчезли, а вместо них — погоня.

На очной ставке «владелец» муки и спутник заявили, что знать ничего не знают и не ведают. Ошарашенный парень махнул безнадежно рукой, замолчал, замкнулся, перестал отвечать на вопросы.

...Мысли Анатолия прервал телефон.

— Обвинение готово? Не тяни, завтра надо передать в суд.

— Следствие еще не закончено...

— Опять фокусничаешь. Чего там еще неясного? Или прикажешь отложить суд?

— Да, суд придется отложить, — отрезал Анатолий и в сердцах бросил трубку.

«Отложить-то отложить, но до каких пор?» — Волков понимал, что взял на себя слишком много. Это в рассказах для легкого чтения следователь волен в своих действиях. В действительности же дело обстоит не так. У следователя есть начальство, которое оценивает его работу по готовым результатам, а не по благим намерениям. В учреждении, где он служит, есть определенный объем работы, весьма ограниченные силы и установленные законом сроки следствия. Любая задержка, любая недоработка падает тяжким бременем на товарищей. Наконец, следователь так же подвержен сомнениям, чувству неуверенности в себе, как и всякий другой, а может быть, и больше любого другого человека.

Но именно потому, что следователь — такой же человек, как и другие, он не смеет не прислушаться к голосу совести, к голосу долга — ко всему тому, что выше всех других соображений. Анатолий решил не уступать.

* * *

На строительный участок Волков пришел к обеденному перерыву. Пришел побеседовать. Впрочем, когда он читал лекции, то и они выглядели, как беседы.

— Сидите, обедайте, — говорил он рабочему, смущенно укладывающему принесенный из дома обед обратно в кошелку. — Разговор еде не помеха.

Волков говорил о случаях судебных ошибок, о том, как трудно бывает порой следователю увериться в своей правоте, как велика опасность наказать невиновного и упустить преступника. Затем Анатолий поведал грустную историю об их товарище, обвиненном в воровстве муки.

Рассказ произвел впечатление. Парня жалели, утверждали, что бесхитростный он, надежный. Но определенного никто ничего сказать не мог. С тяжелым сердцем уходил Анатолий от строителей. Неужели пойдет паренек под суд?

...Впрочем, когда собирался домой, в дверь постучали. Вошел спутник подозреваемого парня.

— Там, на участке, промолчал... Стыдно было, товарищи не простили бы... А здесь скажу: все было так, как паренек говорит. Я старика пожалел: он мне чуть ноги не целовал. Дескать, молодому ничего не будет, а у меня семья, дети... Нужда толкнула... Век не забуду... Ну, я и... раскис. А сам чувствую, что не могу жить спокойно, если невинного осудят...

Да, интуиция следователя — великое дело, если опирается на доверие к коллективу, к людям.

Кстати сказать, подлинный преступник воровал вовсе не из нужды. В квартире — дорогие вещи. В сарае — краденые строительные материалы. Дом, что называется, полная чаша. Настоящим кулаком и прохвостом оказался этот «отец семейства». Разоблачили и сторожа, стоявшего у вагона: это он способствовал краже муки. Оба преступника понесли заслуженную кару.

«Безнадежное» дело

Кому из юристов не приходилось сталкиваться с так называемыми «безнадежными» делами. Кто не старался отпихнуть от себя подобные дела: ведь чем их больше, тем хуже показатели работы.

И Анатолию настоятельно советовали:

— Не берись. На весь отдел пятно положишь, показатели снизишь. Не берись.

Не послушался, взялся. И теперь сидел в отделе кадров двух крупнейших в районе заводов и выписывал фамилии и адреса всех командированных сюда за год.

Дело началось с пустяка. Кто-то из общежития, служившего заводской гостиницей, невзначай обронил:

— Деньги уплатили, а квитанций здесь не выдают.

Заинтересовались. Действительно, комендант получил деньги, а квитанции не выдал. Может быть, забыл? А может быть, действительно, решил заработать трояк на пол-литра. Конечно, гнать надо за такое дело с работы!

Но может быть и другое. Может быть, хитрый и расчетливый стяжатель на протяжении долгого времени грабит государство? Как проверить? Как узнать истину?

Вот и сидел Анатолий в отделах кадров и старательно выписывал фамилии. Цифра получалась внушительная: полторы тысячи человек.

— Да ты что! — восклицали товарищи. — Потонешь с головой. На год работы...

В душе Анатолий побаивался, что и на самом деле не справится. Побаивался основательно, но вида не подавал. Лишь твердил упрямо:

— Справлюсь, добьюсь истины...

Цифра «1500» недолго пугала. По корешкам квитанций он установил, сколько человек проживало в общежитии законно. Сразу отпало 900 человек. Но и из оставшихся шестисот некоторые могли останавливаться у родственников, в городских гостиницах. Проверка «Интуриста» и «Волгограда» уменьшила цифру еще на 100. Итак, кому платили полтысячи человек, приезжавшие в наш город?

Анатолий засел за списки оставшихся пятисот. Анализ показал, что большинство приезжало из нескольких организаций Москвы и Ленинграда. И тогда Волков пошел к начальнику.

— Прошу командировку на неделю...

В другие города он написал письма своим коллегам с просьбой допросить указанных лиц, как свидетелей обвинения против коменданта общежития...

Словом, пройдоха-комендант был уличен. Он сумел прикарманить деньги четырехсот командировочных, приезжавших не на один день...

— Нет безнадежных дел, — убежденно говорил Анатолий Волков. — Их выдумали ленивые или равнодушные люди.

Самого Анатолия Васильевича никак не назовешь ни тем, ни другим. И никогда он не сможет быть таким. У него опять большая мечта — аспирантура, диссертация, тему которой подсказали годы работы следователем, работы беспокойной, хлопотливой, порой тревожной, но неизменно нужной людям.

Т. МЕЛЬНИКОВА ПОЧТА РАИСЫ СЕРГЕЕВНЫ

Письма, письма... Наверное, если бы на них даже не было адреса, а только эти неизменные слова: «Раисе Сергеевне Забровской», почтальон все равно принес бы их сюда, по назначению, вручил бы, улыбаясь, этой женщине в синем берете.

Пятнадцать лет не иссякает ручеек голубых и синих, нарядных и скромных конвертов. С одним и тем же неизменным адресом: «ВгТЗ, Специалистов, 3. Детская комната милиции». Лишь разные обратные адреса на конвертах и почерки.

Этот, например, совсем взрослый, буквы и легки, и стройны одновременно, как ровная солдатская шеренга.

«Здравствуйте, Раиса Сергеевна! Получил ваше письмо и пишу ответ. В настоящее время служба идет нормально. Самочувствие тоже нормальное. Да и нельзя быть плохому. Весна идет! Самый разгул был, сами знаете. В эту пору у меня особенно много всегда было приводов к вам. Как наяву все помню...Раиса Сергеевна, как там мои ребята? Вы им не очень давайте баловаться, а то они, черти, в тюрьму попадут. Кто сейчас на Спартановке в авторитете? Есть ли еще дураки? У меня от этого до сих пор голова болит, как вспомнишь все приводы в Тракторозаводский РОМ.

Часто думаю: как жизнь после армии строить, куда идти учиться? Сейчас без учебы не проживешь. Можно поехать и в другой город учиться, но я не знаю, как-то привык к Волгограду. Пока, как приду из армии, устроюсь шофером. Первый класс у меня будет. Это уж точно. На май, может быть, приеду в отпуск. Интересно взглянуть на действительность Тракторозаводского района. До свидания. Вячеслав».

А у этого первые буквы в словах — жирные, черные, последние — тоненькие, хилые. Так и представляешь, как мусолил вспотевший автор обгрызанный карандаш, словно в атаку бросаясь на каждое слово.

«Здравствуйте, Раиса Сергеевна! Получил ваше письмо. Папа писем не слал. Витя тоже. Живу я хорошо, мастерю корабли, самолеты. Я прочитал шесть книг: «Истребители», «Тайна девяти усачей», «Книга», «Ребята и зверята», «Волшебная калоша», «Бронепоезд-16». Дочитываю книгу «Три сказки». Товарищи у меня: Саша Миков, Саша Сорокин. Если встретите отца, скажите ему, что не знаю его нового адреса. Поведение хорошее. Классный руководитель у нас Зоя Дмитриевна. На зиму нам давали очень хорошее зимнее пальто. По областной контрольной по русскому языку получил четверку. Передавайте привет всем работникам милиции и моей маме. До свидания. Коля Чесновский».

Да, они очень разные, авторы этих писем! Если б они были одинаковы, как, наверное, легко и просто было б работать Раисе Сергеевне и ее коллегам — людям, про которых говорят подчас сухим языком протоколов, что задача их бороться с «проявлением преступных случаев среди несовершеннолетних». Но сами они никогда не говорят, что борются против кого-то. Только «за» идет здесь борьба. За человека.

Возможно, поэтому очень не любят здесь слово — «трудные», когда речь идет о детях. Казенное это слово, мутное, как непромытое окошко. Приклеят его порой к маленькому запутавшемуся человечку, и недосуг смыть грязь, наносы пыли, чтобы увидеть чистую, здоровую сердцевинку, дать ей рост.

Вот Славка Песковой, автор письма в конверте с воинским штемпелем. Учился парень в школе благополучно, в общем, шел из класса в класс. Только, может, больше других подраться любил. Поэтому и стал «трудным». А то, что мог Славка часами читать книгу про Чапаева или про Робина Гуда, словно бы не замечали. И вдруг — тревожные звонки в милицию, побледневшие лица:

— А вы знаете, Песковой-то целую банду организовал. Вооруженную...

Хуже всего, что было это правдой. Не банду, разумеется, а «чапаевский полк». Не только настоящие штыки, чуть ли не настоящие винтовки нашли у ребят. Из-под земли, что ли, выкопали? Вот именно, из-под земли. Много еще на окраинах района — в Спартановке, Рынке, Орловке — балочек, полузасыпанных окопчиков, поросших терпкой степной полынью. Спит в них война, грустные, порой коварные ее остатки. Там не то что ржавый клинок, там целый пулемет можно отрыть. Сюда и проторили мальчишки тропку — романтичнее не придумаешь! Зловещие игрушечки попали в ребячьи руки.

Да, с оружием не шутят. Кое-кто уже и вывод подсказывал — быстрый и легкий. Зачинщиков — в колонию, с остальными — беседу построже, вот и нет «чапаевского полка».

А Раиса Сергеевна вместо этого вновь и вновь звонила своим:

— Ужинать не ждите, опять задержусь.

И в домах далекой Спартановки неожиданно раздавался легкий стук. Женщина в синем берете долго-долго говорила с настороженными подростками, с изумленными родителями. И отстояла своих подшефных. Вячеслав Песковой успешно окончил десятилетку. И мечта его, которую разгадала женщина в синем берете, скоро сбудется. Солдат Песковой готовится поступить в военное училище.

Из той же части приходят письма и от Володи Суханова.

А тут, в районе, подрастают новые Славки и Володьки, и снова тревожные звонки в милицию:

— Да заберите вы этих хулиганов, все заборы на «автоматы» повыломали...

Можно понять хозяев заборов. Но нужно понять и «хулиганов». Им четырнадцать-шестнадцать. И им совсем не просто. Им говорят: «Вы счастливые, вы не знали ужасов войны». Это правда, но в пятнадцать лет, выучив наизусть «Нас водила молодость в сабельный поход», трудно чинно шествовать на сбор «Цветы родной природы».

В маленькой детской комнате милиции часто можно встретить Светлану Лисицину, заведующую школьным отделом райкома ВЛКСМ. А то и сама Раиса Сергеевна подолгу засиживается в райкоме: идет большой разговор единомышленников, союзников — чем по-настоящему заинтересовать, не просто занять, а именно увлечь десятки этих Валек, Сережек, Генок? Чтобы навсегда ушло даже из лексикона это черствое слово «неподдающиеся».

Вновь и вновь уточняются списки ребят, которых надо обязательно, непременно взять на каникулы в районный экспедиционный отряд. Под настоящим командованием настоящих командиров-фронтовиков пойдет экспедиция в поход по местам боевой славы. Заметьте: здесь уточняются списки — в детской комнате. Конечно, с ними, давними посетителями этой комнаты, будет в походе потруднее, чем с завзятыми школьными активистами. Но убежденность Раисы Сергеевны, ее бессменных коллег Александры Васильевны Конновой, Галины Павловны Богатыревой, с каждым днем прибавляет им новых союзников: нет, не подведут в походе мечтающие о настоящем деле «трудные» мальчишки. Только бы сердцем поверили в нужность, в пользу того, что они делают, почувствовали, что в них верят, им доверяют по-взрослому, без сюсюканья. И тогда не будет помощников надежнее, товарищей преданнее.

Есть в детской комнате и такой уголок, где странно видеть синий милицейский берет, строгий китель.

— А я снимаю тогда форму и вот сюда, за дверь, на гвоздик вешаю, чтоб даже не видно было, — улыбается Раиса Сергеевна и берет с этажерки пеструю детскую книжку. — Кольки Чесновского письмо вы читали, где «шесть книг за месяц прочитал». А самую первую, наверное, здесь, у нас раскрыл. Как сейчас помню, хотя и давно было. Привели его откуда-то с улицы. Замерзшего. Садись, говорю, грейся. Протягиваю книжку: на, погляди, сыночек... А он, смотрю, листал-листал, да вдруг и захлюпал. Я и не поняла сразу, отчего. А его, оказывается, слово это простое — «сыночек» проняло. Ну а потом уж так и стал моим «сыночком».

Трудно сложилась жизнь круглолицего румяного Кольки Чесновского. Посмотришь вскользь на всегда оживленное личико мальчишки, блестящие озорные глаза — никогда не подумаешь, сколько ему, воробьенку, досталось. А он — с шести лет без родной матери. Вскоре отец привел новую «маму», потом третью... Кочевали по всему городу. Кольке тринадцатый год, а где только ни учился: в 12-й школе, в 88-й, в двух интернатах, в Михайловском детском доме. Иная новая «мама» вроде и хороша к нему, а он уже не верит, уже пристрастился к вольной жизни, в городе каждый переулочек знал. Воровать начал по мелочи. А сам — ребенок-ребенком. Устроят его в интернат или детский дом, бежит оттуда. Набегается, сам звонит из автомата: «Тетя Рая, можно, я к вам приду?» Прибежит мокрый, хоть отжимай, ножонки красные, пальцы даже сморщились, как горох моченый... Где же его тут, в детской комнате, отогревать? Везешь домой. Соседи уже знают: у Раисы Сергеевны новый «сынок»... Сейчас, как будто, нравится ему в училище. Будем надеяться. Недавно вот посылочку ему отправила.

Вообще Раиса Сергеевна не любит распространяться о своей работе. Пришла она в милицию по комсомольскому набору, вскоре после войны. Думала — ненадолго. А служит до сих пор. Так уж вышло.

Вроде бы даже и некоторая неохота и усталость слышится в этих словах. Не спросишь — и совсем можешь пропустить самые острые, волнующие подробности. Может, и впрямь устала она от возни со всеми этими «буйными»?

Но чем лучше узнаешь Раису Сергеевну, тем очевиднее истинная причина этой кажущейся сдержанности, суховатости в рассказе. Подлинная заинтересованность немногословна. Особенно, если речь идет о таком тонком предмете, как человеческая душа. Просто эти люди, по-настоящему преданные труднейшему делу воспитания, боятся всякой фальши, сладенького сюсюканья или парадной шумихи.

Но зато, когда зайдет речь о письмах, даже Раисе Сергеевне трудно удержаться от воспоминаний. Слишком дороги они, эти письма. Наивные и полные глубокого, пережитого чувства, коротенькие и длинные.

«Привет из Палласовки!

Здравствуйте, Раиса Сергеевна. Получила ваше письмо, за которое большое спасибо, а также большое спасибо за портреты артистов. Я их собираю, а у нас их не продают. Раиса Сергеевна, я думаю летом приехать к вам. Тогда я вам все расскажу про себя, почему я уехала из дому, я думала, так будет лучше, а оно оказалось не так. Я обязательно расскажу всю правду, как приеду. Мама моя очень рада, что вы пишете мне письма. Привет вам от мамы, папы, дедушки, бабушки и от брата моего Пети. Раиса Сергеевна, если у вас когда-нибудь будет отпуск, то приезжайте к нам в Палласовку, т. е. к нам домой в гости. Мы все очень вас просим...»

— Галя Воробьева, — едва прочитав первые строчки, говорит Раиса Сергеевна. — Недавно ей уже шестнадцать исполнилось. А к нам в гости пожаловала тогда налегке. Даже без паспорта, не имела еще. Потянулась за подружками. «Заняла» дома денег и уехала потихоньку после восьмого класса из Палласовки в Волгоград. Родители кинулись, конечно, искать. Нам телеграфируют. Знаете, где мы ее нашли? В поликлинике. Она пришла туда на врачебную комиссию, хотела оформляться в строительное училище. Ну, с Галей было нетрудно. Побеседовали — и все стало на свое место. Продолжает прекрасно учиться, кончает десятилетку.

Вот Валерка Агапов — это уже другое дело. Трудная судьба, изломанная душа. Как просто бывает нанести и как трудно потом лечить такие раны.

Валерку привели в детскую комнату милиции. Совсем большой, рослый, казалось, почти взрослый парень. И совсем неожиданно по-мальчишески спросил:

— А у вас поесть негде?

«Не привык, видно, подолгу голодать, — поняла Раиса Сергеевна. — Значит, недавно из дому ушел. Что же заставило его?»

Детство Валерия складывалось счастливо и безоблачно. Любящая мать всячески опекала и ограждала сына от малейших забот и тревог. И вот пришло несчастье. Умерла мать. Холодно и одиноко показалось в детском доме. Сбежал. Вернули. Снова сбежал. Начались вояжи по городам и станциям. Прервала их милиция. Так Валерка познакомился с трудовой колонией. Но, видно, подрос он уже несколько к этому времени, поумнел. Стал учиться, примерно работать. Завоевав хорошую репутацию, стал просить отпустить его из колонии:

— Я к родителям поеду.

— А разве они у тебя есть, родители?

— Да, отец в Волгограде.

Так Валерий очутился в Волгограде. Радостно билось маленькое сердце при встрече с отцом, инженером крупного завода. Но ненадолго хватило тепла в другом сердце, видимо, лишь по ошибке носящем название отцовского. Новая мама не захотела видеть в своем доме Валерку. Утром, когда проснулся Валерка, родитель стыдливо сунул в задрожавшую мальчишескую руку смятую трехрублевую бумажку.

— Ты уж как-нибудь сам живи....

Конечно, может быть, и надо было бы призвать Валеркиного отца к ответу, заставить его приютить сына. Но вряд ли нашел бы парнишка в этом доме то, в чем нуждался больше всего, — человеческое тепло и участие. Появился у Раисы Сергеевны еще один «сын», почти ровесник ее собственному Володьке. Она помогла шестнадцатилетнему Валерию устроиться на работу. Вместе сидели и над первой зарплатой, планируя, что купить на нее Валерию.

Все, казалось, наладилось, парень становится на ноги. Но пришла весна, и снова потянуло беспокойную душу Валерия мечта о путешествии. Стал проситься на строительство в Сочи.

С легким сердцем отпускала его Раиса Сергеевна в эту дорогу. Понадеялась, что и там встретятся парню на пути хорошие люди, поддержат, не дадут оступиться вновь. Но... не сбылись надежды. И сидя теперь подолгу над грустными письмами Валерия, Раиса Сергеевна думает вновь и вновь:

«Как все-таки много зависит в судьбе маленького человека от нас, взрослых. Как необходимо быть не только чутким и понимающим, но порой просто внимательным. Ведь именно людское невнимание усугубило то, что Валерий в результате нелепой истории совершил преступление».

Она верит, что будет еще, будет у Валерия настоящая, светлая жизнь. Луч тепла, однажды зароненный в его душу, уже всегда будет греть ее, не даст зачерстветь...

«Здравствуйте, Раиса Сергеевна!

Да, сейчас я жалею, что не дорожил раньше свободой. Но срок мне дали еще небольшой — три года, несмотря на то, что моя статья гласит от 6 до 15 лет... Я много думаю сейчас. И я пишу откровенно вам. Эта была последняя ошибка в моей жизни. Хватит. Буду человеком. Учусь я хорошо, работаю тоже хорошо... Пишите мне, Раиса Сергеевна».

Есть еще одна причина, которая помогает Раисе Сергеевне забывать и об усталости, и о счете времени в хлопотливой и беспокойной ее работе. Это то, в чем тоже на собственном опыте убедилась она: только зло может породить зло, доброта же и участие, к человеку всегда вызовут в нем желание оплатить тем же. Ведь кто ходит сейчас в первых, лучших помощниках Раисы Сергеевны — общественных инспекторах, дружинниках детской комнаты? В немалом числе те, кто несколько лет назад стоял в этой же самой комнате, низко опустив голову, потому что не по доброй воле пришел сюда. Но зато потом...

Об одной такой истории, пожалуй, лучше всего мог бы рассказать рослый смуглолицый парень, что сидит теперь часто рядом с Раисой Сергеевной за ее рабочим столом, — Виктор Свищев.

Охота к перемене мест овладела Витькой в весьма юном возрасте, когда мать привезла его из бабушкиной деревни в город. И с тех пор, едва пробуждалась весна, юный путешественник садился на поезд и ехал в деревню. Так и познакомился он впервые с Раисой Сергеевной в вокзальной сутолоке. Сколько раз пришлось тогда Забровской работать на два фронта: успокаивать плачущую Витькину мать и в то же время мучительно искать причину Витькиного упорства. Привязываясь постепенно к городу, парнишка привязывался и к ней, к женщине, которая всерьез хотела понять его душу. Прошло время, и проблемы Витьки Слащева не стало. А однажды он сам, без вызова пришел сюда.

— Что ты, Витя?

— А если б я ходил к вам помогать? Возьмете?

Что ей захотелось тогда? Наверное, вскочить, крепко, по-матерински обнять Витьку, сказать: спасибо. Спасибо за радость, которую, даже не догадываясь, принес ты. Вот она, главная награда за труд.

Каждый день звонит телефон в маленьком помещении детской комнаты. Почти каждый день у стола инспектора, обреченно нагнув голову, стоит новичок:

— Ну, давай знакомиться, — говорит ему вслух светловолосая женщина. — Так что же случилось? — А про себя думает: «Сколько же нам с тобой времени понадобится, дружок, чтобы ответить на этот вроде бы простой вопрос?»

Много «сынков» и «дочек» побывало здесь за пятнадцать бессменных лет. Будет, наверное, немало и еще. Как будут новые весны и осени — с тревогами, беспокойствами, трудностями.

Но есть чудесная сила, помогающая забывать и тревоги, и трудности. Сила, заключенная в обычных почтовых конвертах, в обычных встречах на улицах, в трамваях, когда взрослый, уже посолидневший человек вдруг неожиданно рванется к ней: «Раиса Сергеевна! А помните?... А я вас всегда помню...

Какие из этих встреч, этих писем дороже всего?

Может, такие:

«Дорогая мамулька! Позвольте называть мне вас так и в самый счастливый для меня день, приглашая вас на свою свадьбу. Лида.»

или такие:

«Дорогая тетя Рая! По арифметике у меня пять, и вчера мы ходили в кино на «Балладу о солдате». Коля.»?

Кто скажет, какие дороже? Возможно, лишь сама Раиса Сергеевна?

Впрочем, все эти письма лежат у нее рядом. В одной стопке.

Вл. СКВОРЦОВ ТОЛЬКО ОДНА НЕДЕЛЯ

— ...Относятся к той же партии, запятая, что и патроны, запятая. Вот чертовщина — уже полчетвертого! Это, Макрушина, не печатай... патроны, — повторил он, — изъятые у гражданина Шмырева. Точка. Подпись. Все!

Последние слова он произносил, уже направляясь к двери. Юля Макрушина проводила его пулеметной очередью, хлестнувшей по бумаге словами:

«Эксперт-криминалист капитан милиции Курносов».

Он протянул руку к двери, но она сама открылась. Навстречу ему шагнул заместитель начальника оперативно-технического отдела майор Самарский.

— Борис Николаевич! — Самарский смотрел не на Курносова, а на свою ладонь. На ней чернели два граненых пластмассовых патрончика. Вот посмотри. Может, что прочитаешь.

— Виктор Григорьевич!...

Тон обращения заставил Самарского поднять глаза на Курносова. Увидел немой упрек во взгляде, нетерпение, кое-как брошенную на лохматые кудри фуражку и понял:

— Да, суббота! На охоту? Так это, — подкинул на ладони патрончики, — не к спеху. Пока возьми, будет время, посмотришь. Попробуй в воде, в бестеневом освещении.

Борис взял патрончики, свинтил с одного крышку. Вынул туго свернутую трубкой узкую полоску бумаги. Посмертный медальон солдата. На бумаге остались лишь графы, отпечатанные типографской краской, да чуть заметные редкие следы то ли чернил, то ли химического карандаша. Кто он был? Где до сих пор оплакивает его мать?

— Откуда, Виктор Григорьевич?

— Из Музея обороны...

* * *

Зябко дрожат звезды в стылом осеннем небе. И в глуби озера качаются звезды. На фоне светлой полосы воды чернеет щетка осоки.

Борис лежит на корме лодки. Чуть побаливает плечо — бил навскидку по нежданно налетевшему чирку, поспешил и не вжал приклад. Конечно, смазал.

Досадно — за вечернюю зорьку ни одного удачного выстрела. Ильич, доцент, свалил красавца-селезня. Серединцев — крякушу и двух чирков. Витька-шофер всех общеголял. Три чирка и три материка.

Но, как ни странно, Борис не испытывает зависти к своим удачливым товарищам. Так хорошо здесь, на степном озере, вдали от шума большого города. Даже не хочется идти к костру, где варится в котелке «шулюм».

Потянул ветерок. От костра доносились голоса спорщиков. Борис усмехнулся — опять схлестнулись. Невозмутим, всегда объективен и принципиален майор Серединцев. Но как сойдутся с доцентом у костра после зорьки — так в спор. До крика, до хрипоты. И о чем — о международном положении. А «заводит» их частенько Виктор Никулин. Лихой шофер уголовного розыска — лукавый малый.

Голоса у костра звучат все выше и выше. Борис встает, чтобы какой-нибудь шуткой, как обычно, положить конец спору. Он значительно моложе и майора, и доцента. Но те любят его, считаются с ним.

А от костра призывно кричит Виктор:

— Борис, ужинать!

У бивака Курносов видит освещенное пламенем красное лицо рыжего майора («Ему ужасно не идет мятая кепка», — думает Борис...), слышит слова доцента, который роется в рюкзаке:

— Убедил, убедил, Саша, «Зауэр» лучше.

— Так вы не на политическую тему спорили? — удивляется, смеясь, Борис.

— Начинали-то с политики, тоже смеется Виктор, устанавливая на газету снятый с огня котелок, — да перешли к цирку, потом о нравственности поспорили, а напоследок насчет достоинства ружей сцепились.

— Тебе налить, Борис? — спросил доцент, извлекая из рюкзака белую пластмассовую флягу и свинчивая колпачок.

— Налей, Ильич, — Борис пододвигается к котелку и вдыхает аппетитный аромат «шулюма».

* * *

Когда над голубым блюдцем озера появилась, все ширясь, оранжевая полоса зари, Борис глянул на часы, переломил ружье, извлек из казенника неиспользованные патроны и закричал:

— Фини-и-и-ш!

Слева стукнул выстрел, и по глади озера донесся недовольный голос майора Серединцева:

— Чего орешь?

Через полчаса все сидели в машине. Утренняя зорька была не в пример вечерней — добычливее. Майор и доцент на заднем сиденье газика делились впечатлениями. Борис откинулся на спинку и сквозь дрему попросил:

— Давай, Витя, с ветерком.

— А куда спешить-то? — невозмутимо ответил Никулин.

— Да, понимаешь, одна экспертиза из Ахтубы есть у меня. Следователь очень просил... Хочу поработать...

— Подумаешь! Завтра успеешь.

— Нельзя, быстро надо

* * *

Борис плескался под душем, когда в комнате зазвонил телефон. Не успев вытереться, он выскочил из ванной.

— Слушаю...

— Борис Николаевич, хорошо, что ты дома, — голос Самарского был взволнован. — Слушай. Рожков на происшествии, Емельянов, ты знаешь, в отпуске, Демушкин болен. А в Серафимовиче кража. Надо выехать.

— А что там? Магазин?

— Нет, хуже. Подъезжай в управление.

— Ладно, только оденусь...

* * *

Мирно и ровно гудел двигатель. Летчик, привычно следя за приборами, краем уха прислушивался к разговору пассажиров. И пассажиры, и полет были не совсем обычными.

Пилот знал, что старший из них — плотный, смуглолицый, седовласый человек — начальник областного уголовного розыска полковник милиции Смагоринский. Высокий костлявый парень, возле ноги которого, как привязанная, держится громадная овчарка, проводник. Остальные, наверное, оперативные работники. Только у одного из них — чуть горбоносого, красивого, но небритого — был чемодан с накладными карманами.

Летели они в маленький хутор, где и сажать самолет придется черт знает куда. А надо. Из колхозной кассы украдено полмиллиона! Шутка ли! Так сказал и пилоту, давая задание на полет.

Полковник говорил спокойно, как бы думая вслух, намечая план розыска преступников. Его внимательно слушали. Изредка он спрашивал мнение того или другого оперативника. С одними доводами соглашался, другие оспаривал, опровергал. И наконец обратился к небритому:

— Ты что скажешь, Борис?

— Что сейчас я могу сказать, Павел Семенович? Уборщица колхозная, на нашу беду, слишком добросовестна. Нужно ей было и полы в конторе вымыть, и столы, и даже сейф вытереть. Значит, следов не найдем. Тем более, замок на двери не взломан, стекла целы. Сейф закрыт. А денег, как говорит кассир, нет.

Не исключено, что преступники подобрали ключи. Возможна и симуляция...

— Эту версию мы проверим, — перебил полковник.

— Павел Семенович, хорошо бы установить, кто знал, что кассирша в субботу получила большую сумму. А там на месте будет виднее.

— Само собой, проверим, — согласился Смагоринский.

Самолет на вираже резко накренился. Овчарка вскочила, прижалась к надежному колену проводника. Под крылом каруселью плыли белые мазаные хаты хутора.

* * *

Победный клич горлопана-петуха разбудил Бориса. Он потянулся на жестком ложе, повернулся на бок, чтобы привычно потянуть за нос меньшего братишку и схватил пятерней... воздух.

Он в недоумении хотел протянуть «Мам, где Вовка?» и, постепенно приходя после сна в себя, понял, что ему не двенадцать, а тридцать лет, что он не в тесной родительской хате в Верхней Ельшанке, а на сдвинутых скамьях колхозного клуба.

Курносов посмотрел на часы. Совсем рано, но...

Он ткнул в широкую спину соседа.

— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало...

— Кой черт там встало, — пробурчала спина. — Ну что в такую рань будишь?

— Ваше сиятельство, я, конечно, понимаю — сладок сон и все прочее. Но воров-то вы вчера не нашли. А они, подозреваю, вас ждать не захотят. А?

— Мы-то воров не нашли, — отвечал, потягиваясь, опер. — А вот ты даже следов их не нашел, — и закричал: — Подъем, хлопцы!

* * *

— Ты что же, сынок, до милиции слесарил, что ль? — полюбопытствовал сухонький маленький слесарь с меченым оспой морщинистым лицом. Он глядел, как ловко орудует Борис зубилом и молотком, вскрывая замок, снятый с двери колхозной конторы.

— Нет, отец, морячил. А на море всякое приходится делать.

— Моряк, значит, — старик подумал несколько секунд и, видно что-то решив про себя, добавил: — Да, моряки народ стоющий. Взять хоть Филиппа — на моей племяннице женат. Вернулся с флота — сейчас первый у нас тракторист.

Словоохотливый старик продолжал что-то рассказывать про Филиппа, про какой-то мотоцикл и почему-то про ульи и пчел, но Борис почти не слушал его, думая о своем: на внутренних поверхностях замка не было никаких следов, обычно свидетельствующих, что замок открывали отмычкой или подобранным ключом. Если не будет таких следов и в замке сейфа, то... Пожалуй, он даст ребятам хорошую зацепку. Но нечего загадывать...

Борис принялся за замок сейфа.

* * *

— Хорошо, пока посидите в коридоре, — Смагоринский проводил взглядом тяжело поднявшуюся со стула женщину лет тридцати (Борис заметил, что веки у нее распухли) и только тогда повернулся к Курносову:

— Ну, что скажешь?

— Товарищ полковник, это не кассирша? — Борис кивнул в сторону двери.

— Она.

— А ключи где она в ту ночь хранила?

— Говорит, как всегда — в коробочке на комоде. Но ее к заболевшей тетке вызвали в другое село. Так что она дома-то не ночевала... Да что ты меня допрашиваешь? — вдруг вскипел полковник. — Говори, что у тебя?

— Оба замка открывали ключами...

— Точно? Смотри!

— Могу дать категорическое заключение.

— А ну пойдем! — Смагоринский не по возрасту легко поднялся из-за стола.

Вскоре Борис держал в руках еще один замок — небольшой плоский. Им кассирша запирала свой дом.

— Пустяки, любым гвоздем можно открыть, — Борис повертел замочек, покосился на полковника. — Я съезжу в мастерскую...

Через полчаса Борис показывал Смагоринскому половину замка:

— Смотрите сами, Павел Семенович. Видите, свежие царапины. Или гвоздем, или проволокой открывали. Если не сама хозяйка, то...

— Что ты мне замок в нос суешь? — притворно рассердился полковник. — Ты эксперт, специалист. Я тебе и так верю. Что ж, придется Васьковым заняться посерьезней. Это ее сожитель, — пояснил Смагоринский. — Но живут отдельно... Судимый... У него, правда, алиби. Посмотрим, крепкое ли...

* * *

— Ну, я, я взял! — Васьков грязным кулачищем бил себя в грудь. — Я! Но грошей-то у меня нет! Докажите, начальнички!

— Ничего, Васьков, деньги найдем. А на них вот эти пальчики отпечатались...

Васьков невольно глянулна свои толстые пальцы с ногтями, обведенными «траурной» каймой.

— Вот и докажем, — продолжал полковник. — Слышали про такую науку — криминалистику? Вот у нас эксперт-криминалист, — он кивнул в сторону сидящего у окна Курносова. — Он и докажет. А вон, кажется, и деньги несут.

Борис повернулся к окну. Встал со стула Васьков.

От милицейского газика шли гурьбой оперативники. Впереди всех шагал, улыбаясь, долговязый проводник с потертым черным чемоданчиком в руке. Рядом трусила огромная овчарка.

...Полковник откинул крышку чемодана. Плотно уложенные, лежали в нем банковские пачки купюр.

— Ну как, Васьков? — Смагоринский испытующе смотрел на понуро севшего на стул верзилу. — Будете рассказывать или поломаетесь, пока эксперт даст заключение, что здесь ваши следы есть? Да и собутыльника вашего...

Васьков дрогнул коленкой, с трудом оторвал зачарованный взгляд от денег. Но глянул не на полковника напротив, а на Бориса. Васькову был виден четкий на ярком фоне окна профиль эксперта — высокий лоб, уверенный крутой подбородок.

За все время, что Васьков сидел здесь с полковником, эксперт не произнес ни слова. И на принесенные деньги глянул мельком, удивительно равнодушно. Но почему-то Васьков поверил, что слова эксперта, когда он их скажет, будут убедительными и не в пользу его, Васькова.

И он повернулся к полковнику:

— Эх, начальник, всего-то червонец пропили...

* * *

Борис смял пустую пачку из-под «Беломора». Да, буфет откроется только через полтора часа, в десять...

Стоп! Кажется, перед отъездом он сунул в стол начатую пачку... Борис выдвинул ящик. Точно!

Рядом с «Беломором» лежали два пластмассовых патрончика, которые передали из музея. Интересно, где их нашли?

...Ковш экскаватора, лязгая, зарылся в песок и, сомкнув стальные челюсти, снова взмыл. Ребята, напряженно следившие за ним, увидели, как в котловане забелел череп...

Машинист экскаватора вылез из кабины. Подошли строители. Один из мальчишек нагнулся, поднял граненый пластмассовый футлярчик.

— Наш солдат был, — сказал машинист. — Сталинград защищал...

Эксперту-криминалисту Курносову и предстояло решить, кто был этот солдат. Борис встал, открыл дверцу огромного, во всю стену, шкафа. Снял с полки тяжелую коробку со светофильтрами.

Через час к Курносову вошел капитан Владимир Кравчук. Тоже эксперт.

— Привет, Борис! Когда вернулся?

— Вчера вечером. — Курносов оторвался от микроскопа и выпрямил затекшую спину.

— Это что? А, медальоны! Читается?

— Нет. Почти ничего.

— Попробуй в ультрафиолетовых лучах.

Так, меняя способы, экспериментируя, по буквам, по отдельным частям и сочетаниям, собирал эксперт сведения о характерных особенностях почерка человека, заполнившего бланк солдатского медальона, и постепенно восстанавливал текст.

Борис не слышал, как вошел майор Самарский. Он только что заполнил графы копии листка из медальона, сделанной им самим для удобства работы:

«Красноармеец Степан Филатович (Филиппович?) Каргин. Коростышский район Житомирской области».

Самарский минуту постоял за спиной эксперта, следя, как он приглаживает пятерней волнистые темно-русые волосы. Потом тихо окликнул:

— Борис Николаевич! За Волгой происшествие...

Э. НУРИДЖАНОВ ДИПЛОМАТ В СИНИХ ПОГОНАХ

Эту неделю они оба работали в ночную смену. Но в перерыв свидание у проходной не состоялось. Ленка даже не пожелала говорить: повесила трубку. Это все за вчерашнее! Вернувшись в цех, Саша Артемов со злостью вспомнил о Шикерине. Ладно, теперь хватит. Он сыт милицией, происшествиями, всякими вечерними да ночными выездами. Шикерин тоже хорош! За все цепляется, а доброго слова от него не дождешься. Типичный сухарь...

И дернуло же Сашку напроситься к нему. Тщеславие!? Кто знает, может, и это. Все-таки здорово Шикерин распутывает автодорожные происшествия. Самому бы так. Хоть разок. Вот тогда бы посмотреть на Ленку...

Но теперь все равно. Благо, сессия на носу, и катитесь все подальше... Общественный автоинспектор из него не вышел.

Как Ленка надулась вчера! А кто виноват, если таксист полез на красный свет? Потом этот ЗИС. Очень уж подозрительным показался ему шофер. Интуиция подсказывала: что-то здесь не то. Но Ленка тянула за рукав:

— Оставь его в покое. В кино опаздываем.

И он махнул рукой: мало ли что может показаться...

Когда подходили к кинотеатру, из-за угла появился старший лейтенант Шикерин и попросил Сашу пойти с ним. Ленка снова потянула за рукав, и Саша, что-то пробормотав Шикерину в свое оправдание, пошел за девушкой, однако не удержался, сказал недовольно:

— Что ты меня тянешь? Ведь это Шикерин.

— А он что, не видит — идешь с девушкой. Никакого такта. Ты мог сказать, что в кино опаздываем...

— Понимаешь...

Ленка его и слушать не хотела. Села на своего конька:

— Тебе милиция милее, чем я.

— Лен, перестань. Не на улице об этом. Неудобно.

— Подумаешь, ему неудобно? А мне, думаешь, удобно часами ждать тебя на улице. Пойти с тобой никуда нельзя. Только и знаешь: минуточку, Леночка. Тебе лишь бы шоферов наказывать.

— Лена, что с тобой?

— Нет, Саша, что с тобой? Хватит, наслышалась: во имя жизни, спокойствия и так далее.

— Перестань, Лена, я же общественный инспектор!

— Подумаешь! Ты токарь — зачем тебе милиция? Скажи, а почему ты не общественный директор, не общественный министр?

Она ушла. А он был ошарашен...

Под утро, за пять минут до гудка, мастер громко крикнул:

— Александр, к телефону! Опять твой шеф из милиции!

Саша стремглав бросился в конторку. Голос Шикерина звучал непривычно глухо. Выслушав, Саша сказал коротко:

— Жду у проходной...

Проталкиваясь сквозь густой поток окончивших смену, Саша полез за сигаретами. На асфальт выпали три билета в кино. Он поднял их, криво усмехнулся и разорвал на мелкие клочки. Ветер подхватил синие обрывки, погнал от проходной по асфальту. Сходили в кино! А сейчас снова надо ехать: сбит человек. Но Ленка этого не поймет. Опять будет обида. Выкатывая мотоцикл, Саша горько вздохнул.

— Ты о чем? — подойдя к парню, спросил Шикерин.

— Все о вчерашнем.

— А-а-а?! Я-то думал...

— Вчера надо было думать, — резко оборвал Саша.

На широких скулах Шикерина заходили желваки. Нервно дернулась правая бровь. И все-таки старший лейтенант сказал спокойно, совершенно спокойно:

— Ты же, Саня, был вчера неправ.

— Зато вы, Иван Александрович, всегда на сто процентов правы.

— Что с меня взять, я же солдафон.

— Значит...

— Она достаточно громко об этом сказала, по-видимому, рассчитывала, чтобы и я услышал.

— Тогда, Иван Александрович, не понимаю, зачем вы меня с собой тянете? Или некого больше?

Шикерин молча повернулся к своему мотоциклу. Саша вынужден был последовать его примеру. Оба мотоцикла помчались по шоссе с ветерком. Впереди завиднелась одинокая фигура. Устав ждать, милиционер нетерпеливо расхаживал неподалеку от трупа.

Старший лейтенант спросил, был ли кто-нибудь из жителей поблизости от места происшествия? Но милиционер не успел ответить. На дороге появилась старушка. Испуганно покосилась на офицера. У трупа поспешно перекрестилась и также поспешно засеменила прочь.

— Бабуся! — окликнул ее старший лейтенант.

Старушка обернулась.

— Что тебе, сынок?

— Здесь живете?

— По соседству.

— Ночью ничего не слышали?

— Не-е... — И старуха неожиданно запричитала: — Ой, какой молодой. Поди, женушка ждет не дождется. Детки сиротами остались.

— Что, бабаня, знакомый? — подошел Саша.

— Не-е, родненький. Не-е. Жаль раба божьего. Все мы люди, все там будем.

— Ну, бабка, не по возрасту крепко спишь, — раздраженно сказал Саша.

— Александр, оставь гражданку!

— Есть оставить...

Саша закурил сигарету. Затянулся раз, другой.

— Кончай курить, слепок давай снимать.

Они молча, не глядя друг на друга, измерили ширину протектора, сделали слепки.

— ГАЗ-51 сбил его ночью, — сквозь зубы процедил Саша.

— Да, ты прав, — Шикерин выпрямился, что-то записал в блокнот. — А со старухой не так разговаривают, вспугнул.

— А что, по-вашему, чай с малиновым вареньем с ней распивать?

— Возможно, что да... И не смотри на меня так. Грубостью ни одно дело не распутывалось. Милиционер — это не только блюститель закона, но и дипломат.

— Я кончаю не институт международных отношений, а автодорожный.

— Старуха, наверное, и приходскую не кончила. И милиции побаивается...

— Значит, и толку от нее не жди.

— Как знать, подойди к ней по-иному, может, что и вспомнила бы. А не то подсказала бы, кто из поселковых мог видеть эту машину.

— Я не Шерлок Холмс, а общественный автоинспектор...

— Ну, коль ты не Шерлок Холмс, то кати в город.

— Это еще зачем?

— Кати, говорю, тебя ведь ждут, по-моему, у проходной.

— Ну и поеду.

— А я о чем говорю.

Саша завел мотоцикл и укатил в город. Вот и переезд, а там рукой подать до завода.

Он несется один по этой пустынной дороге. И ему кажется, что теперь ветер старается нагнать его и шепнуть: все мы люди, все лю-ди. И что особенного — уехал? Конечно, правильно сделал. Все мы люди...

Что за чертовщина? Он, Саша, уже какой раз за сутки слышал это. Вчера — Ленка сказала. И он поддался ее словам и отпустил нарушителя. Прав Шикерин, что однажды всыпал ему за это. А он, Сашка, обиделся и на кого? А что если тот... тот шофер убил на дороге?

Постой! Как он раньше не догадался вспомнить: ведь на крыле, где оно крепится с подножкой, он тогда еще заприметил клочок материи? Какой он, Сашка, осел! Он не имел права шофера отпустить! Скорее назад! Скорее к Шикерину!

Он уже различает высокую фигуру Шикерина. Рядом постовой милиционер. И сразу становится тоскливо, что это не он, Сашка, стоит рядом с Иваном Александровичем.

— Вовремя приехал, — Шикерин сказал это так, как будто Саша не сбежал от него.

...На третий день Саша отыскал преступника.

Дознание вел Шикерин. Саша сидел и слушал, как допрашивает Иван Александрович. Теперь будет что рассказать Ленке. Он был доволен. И только об одном не догадывался, что на след убийцы его очень хитроумно навел-таки Шикерин.

Шофер лепетал в свое оправдание:

— Выпил малость, все мы люди, случается... Сбил человека, испугался и не стал подбирать его...

Шикерин, вспыхнув, резко оборвал эти причитания:

— Нет, ты — не человек, ты — убийца и жалкий трус вдобавок! Сколько хороших людей погибло из-за таких негодяев, как ты! И словами вас не проймешь. Расстреливать надо! Твое счастье, что законы у нас чересчур щадят бандитов на транспорте...

Саша изумленно глядел на Шикерина, впервые видя его в таком гневе...

Из Тракторозаводского райотдела милиции они возвращались домой молча.

— Ну что, Саша, не включаешь транзистор? Сегодня последний концерт Шостаковича. Не пришлось нам послушать его. Собирался с женой.

— Гад, живого бросил...

— Ты о ком это? — Шикерин пристально посмотрел на Сашу.

— Все о нем. Что говорить, черным был для меня тот вечер.

— Не горюй, давай я поговорю с твоей курносой.

— Не надо. Сам все скажу.

* * *

Старший лейтенант стоял на перекрестке и выжидал. Вот-вот должна появиться «Волга». В ней трое убийц. Только что они на привокзальной площади нанесли семь смертельных ножевых ударов мужчине. В ушах еще звучат слова дежурного: «Преступники скрылись в сторону Тракторного. Будьте предельно осторожны. Задержать необходимо».

Времени в обрез. Через четверть часа будут здесь. А стрелки часов все бегут и бегут... Сейчас от него, Шикерина, все зависит. Броситься наперерез машине — безумие. Ведь убийцы еще не уверены, есть за ними погоня или нет. Нельзя вспугнуть и нельзя дать скрыться. Пусть думают, что их никто не преследует, пусть рвутся из Волгограда.

Будь в запасе хоть тридцать минут, успел бы собрать людей. Мозг лихорадочно ищет выход...

— Ивану Александровичу — салют!

Шикерин не верит глазам. С мотоцикла соскакивает Геннадий Богданов, шофер электромонтажного управления.

— Вот не ожидал! Я думал, ты у моря.

— Отозвали из отпуска.

— Есть важное дело... — Шикерин в двух словах объяснил Геннадию, что к чему.

Геннадий с постовым перекрывают параллельную улицу, а он, Шикерин, остается здесь.

— Учти, на шофера такси расчет плохой. С такими пассажирами ему не сладить. Не кипятись, действуй обдуманно.

— Будет сделано! — вытянулся в струнку Геннадий. — Готовьте медаль и статью в газету о геройском поступке Геннадия Богданова.

Шикерин невольно улыбнулся. Даже в трудную минуту не может Геннадий без шутки. За веселый нрав, за находчивость, за смелость полюбил его Шикерин.

А ведь еще недавно у старшего госавтоинспектора голова ходила кругом от фокусов Богданова.

Впервые он увидел Геннадия на перекрестке. Перед самым носом у Ивана Александровича на большой скорости, лихо восседая на мотоцикле, пронесся крепыш-парень. Шикерин даже не успел поднести свисток к губам, как того и след простыл. На следующий день картина повторилась.

«Ну, подожди, попадешься», — подумал Шикерин и, встретив его как-то на улице, предупредил:

— Смотри, сломаешь себе шею.

— Не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант.

— Я больше не стану предупреждать.

— Попробуйте догнать, — вызывающе бросил Геннадий.

Про себя Шикерин отметил, что ездит Геннадий красиво, уверенно правит мотоциклом. Угнаться за таким нелегко. Но проучить надо. Честно говоря, парень ему понравился. Такого можно взять и в отряд общественных автоинспекторов.

Следующая встреча с Геннадием оказалась совсем необычной. В районе появился второй лихач. Однажды он чуть не наехал на женщину и скрылся от Шикерина. Но тут откуда ни возьмись вдогонку за нарушителем понесся Геннадий.

Когда Шикерин подъехал к двум мотоциклистам, услышал конец фразы Геннадия:

— Тебя, пилот, даже к велосипеду допускать опасно, не то что к мотору... Если замечу, что гонишь, как сумасшедший, таких задам, что вспомнишь свадьбу своих предков... — тут Геннадий завидел старшего лейтенанта, осекся и дал газу... Парень явно понравился Шикерину. Смешно: лихач совестил лихача.

А вскоре Шикерин вынужден был задержать Богданова. Ночью с подвыпившими, орущими на всю улицу друзьями Геннадий мчался к Волге. Правда, в поликлинике установили, что Геннадий был трезв. Этому Шикерин даже обрадовался. Отпустил, но велел утром прийти к нему. Разговор был долгим. Так Геннадий попал в группу Шикерина.

От Богданова ничего не ускользало. Отличный шофер, он быстро указывал на неполадки другим водителям. Притом делал это по-дружески, с шутками и прибаутками, а если надо, и сам помогал. Шикерин приобщил его к постоянным дежурствам, поручал ему сначала нетрудные задания. А через год Геннадий стал лучшим общественным автоинспектором.

Стоит ли говорить, как обрадовался старший лейтенант неожиданному приезду Богданова. Теперь Иван Александрович был уверен: по параллельной улице преступники не проедут. Богданов сделает все, что от него зависит, чтобы задержать их.

Машину за машиной проверяет Шикерин. Четырнадцатая... пятнадцатая. Еще одна появилась — шестнадцатая... Шикерин делает знак остановиться. Но «Волга» проносится мимо. Проносится она и под красным светом.

Начинается головокружительная гонка. На стороне беглецов — скорость. Их подхлестывает страх. На стороне Шикерина — долг. Он не может, не имеет права дать им уйти от возмездия.

Плотно сжав губы, почти слившись со стальной машиной, Иван Александрович прибавляет скорость.

— Ну, еще немного, совсем немного, — как живую умоляет Шикерин свою машину, свой верный мотоцикл. — Не подведи, дружок... — И дружок не подводит, пристраивается в хвост «Волге». Шикерин уже различает двух мужчин и одну женщину. Какая удача, она сидит с правой стороны. Уже мотоцикл поравнялся с автомобилем. Да, теперь понятно: шофер сам не остановится. Бандит, что рядом с ним, приставил нож к груди водителя. Шикерин перехватил взгляд злых черных глаз.

Из-за поворота вывернулся МАЗ. Шофер «Волги» интуитивно сбрасывает скорость и жмет на тормоз. Эх, лучшего момента не будет. Шофер трусит. Трус — не помощник. Шикерин решается на отчаянный поступок. Рывок — и мотоцикл становится поперек дороги, преграждая путь машине.

Да, шофер не мог его сбить. Иван Александрович знал: такова уж психология водителя, он волей-неволей затормозит. И условный рефлекс у шофера сработал. Машина на какое-то мгновение застыла на месте. Шикерин одним прыжком оказался у дверцы «Волги», рванул на себя. И тут ему неожиданно помог водитель. Он круто развернулся, преступники повалились на бок, и в этот момент Шикерин втиснулся в машину. Его спасло то, что с краю сидела женщина. Преступник не достал Шикерина ножом.

— Останови! — приказал Шикерин водителю.

— Попробуй, гад, прикончу, — пригрозил сидящий рядом с шофером бандит.

Машина, словно подхлестнутая этим окриком, опять рванулась вперед. Шикерин направил пистолет на одного, а сидящего впереди схватил за ворот. Тот не растерялся — сбросил пиджак, распахнул дверцу и на полном ходу выпрыгнул на асфальт.

Шикерин в боковом зеркале заметил мотоцикл Богданова.

«Черноглазый от Геннадия не уйдет», — подумал он и облегченно вздохнул...

Через полтора часа убийцы были доставлены в милицию, а еще через два часа Шикерин стоял у перекрестка, как будто ничего не случилось. По-прежнему одни водители, проезжая мимо, приветливо ему кивали, а другие хмуро отворачивались.

* * *

Кутаясь в плащ, Шикерин вышел на улицу. Дождь лил, как из ведра. Но разве это помеха для болельщиков! Никакая непогода не остановит их. Да и он, Шикерин, сам с большой охотой пошел бы на футбол. Матч-то принципиальный. Но именно сегодня, в субботний день, как никогда, он обязан быть на посту.

Показался красного цвета «Москвич». Иван Александрович узнал в нем машину Вячеслава Юрина. «Вот пропавшая душа, наконец, сам появился», — и Шикерин поспешил навстречу. А ведь сегодня он собирался к Славе в общежитие, узнать в чем дело, не заболел ли. Звонил ему на работу, но толком никто ничего не знал.

Жена за завтраком и то спросила:

— Что со Славой, почему не видать его?

— Сам поражаюсь, куда мог запропаститься. Сегодня постараюсь разыскать...

Слава не остановил машину, а только крикнул:

— Сейчас подъеду, Иван Александрович!

...Дождь перестал. Шикерин полез за куревом. Вместо пачки сигарет попалось заявление Саши Артемова. Вечером принес парень домой Шикерину. Твердо решил стать автоинспектором.

— Возьмут меня в милицию, а, Иван Александрович? — спросил он.

— Елена-то как смотрит на это? — Шикерин не скрывал своего удовольствия.

— А что Елена? Против вашей дипломатии кто устоит!

— Еще одна женщина потеряет покой и сон, — то ли с грустью, то ли с сожалением заметила жена Шикерина.

— Лена обещает не мешать мне.

— А что ж нам, женам офицеров милиции, остается делать, Сашенька? Вот спроси Ивана. Живем не один год, а вместе почти нигде не бываем. Соберемся куда-нибудь, а его уже зовет телефон. Теперь свыклась. А раньше...

— Ты чего наговариваешь на себя, — перебил ее Шикерин. — Я что-то не припомню, чтобы ты упрекала меня.

— Зачем портить настроение человеку перед заданием. Считай с 55-го, как стал ты инспектором дорнадзора, что ни день — то беспокойство.

— А что тебе беспокоиться, смотри, какие у меня орлы!

— Совсем не то сказала. Я просто ревную тебя к ним. Все, Иван, ты для них. Любая приревнует, — и жена весело засмеялась. — Что, Саша, ты-то нос повесил? Вот придет Ленка, научу ее, как быть с вашим братом. Ну, а квартиру обещают?

— Обещают.

— На свадьбе погуляем, — хлопнул Сашу по плечу Иван Александрович.

— Погуляешь, как на свой день рождения. Только гости расселись, а его срочно вызывают...

Да, мог бы тогда Иван Александрович Шикерин совсем не вернуться к праздничному столу.

...В степи далеко был виден всполох от костра. У самого огня маячили три фигуры, а поодаль стояли две машины.

В кузове зерно. Прямо с поля, из-под комбайна. Хлеб был ворованный. Вокруг него шел настоящий торг. До того вошли в азарт эти трое, что забыли о всякой осторожности. Несколько порожних бутылок уже валялось у костра. При свете огня было видно, как на ладони. Двое в замасленных робах — шоферы. Третий — не по годам крепкий дед — скупщик. Он-то и подливал водку.

«Как быть, — думал Шикерин. — Напасть неожиданно? Благо они увлечены и не видят его. Но он без оружия. А если те не растеряются, полезут... Ума на это у них хватит. Достаточно выпито. Или ждать, когда подъедут другие оперработники? Но прождать можно и до утра. А дома гости... Эх! Была не была... — и Шикерин решительно шагнул к костру.

На его шаги первым оглянулся дед. Приложил ладонь к глазам, приподнялся. Насторожились и остальные.

— А, гражданин милиционер! Какими ветрами? Присаживайтесь, гостем будете, — старик потеснился, приглашая Шикерина сесть. — А ну, парни, налейте...

— Что за пьянку организовали? Для всех уборка, а для вас...

Шоферы перетрусили. Шикерин заметил это и сразу потребовал права.

— Сперва выпей с дороги, дорогой человек! — старик приподнял только что наполненный стакан. Шикерин отстранил его рукой. И в ту же секунду почувствовал жгучую боль в глазах. Старик с силой плеснул ему в лицо водку. Шикерин интуитивно отпрыгнул назад. Удар бутылки пришелся ему по плечу. Сигнал к нападению дан. Шикерин, будто сквозь пелену, видит, как трое наступают на него. Один собирается зайти сзади. Шикерин отпрыгнул. Слезы мешают видеть. Надо выиграть немного времени, совсем немного. Слепой — не боец. А те наступают. Шикерин слышит тяжелое дыхание. В руках у одного он заметил заводную ручку.

— Промедление смерти подобно, — повторил он чьи-то слова... Рывок — и человек с рукояткой уже валяется. На Шикерина бросается старик, но Иван Александрович, ловко увернувшись от удара, с силой бьет его ногой в живот.

Ночную степь оглушает дикий вопль. Шоферы бросаются к машинам. Шикерин вдогонку. Но спотыкается и падает. Поднимается, делает шаг, второй и со стоном валится на землю.

— Вот досада, подвернул ногу.

На глазах скрываются преступники, а он ничего не может поделать. Шикерин нащупал ручку, опираясь на нее, поднялся и вдруг увидел, как, рассекая фарами тьму, навстречу грабителям несется милицейский газик.

...Красный «москвич» остановился, не доезжая до перекрестка. Слава поспешно направился к Шикерину. По возбужденному лицу парня Иван Александрович почувствовал что-то неладное и шагнул навстречу.

— Выкладывай, что случилась? — здороваясь, спросил Шикерин.

— Откуда вы узнали?

— Да по тебе видно.

И Слава, сбиваясь, стал рассказывать. Заглох у него мотор, будь он трижды проклят. Только открыл капот, как к нему подъехал мотоциклист и потребовал:

— Ваши права.

— А вы кто будете? — спросил в свою очередь Слава.

— Общественный автоинспектор.

— Покажите документы.

— Ах, ты еще спорить! Вот смотри, — и тот ткнул ему в лицо книжечкой.

Уж больно подозрительным показался этот человек. Тем более вином от него так и разило. Чтобы не спугнуть его, Слава отдал трешку. Но «общественный автоинспектор» и не думал давать квитанцию, сунул деньги в карман. И тут же остановил другую машину, якобы за преувеличение скорости.

— Номер записал? — спросил Шикерин.

— Да.

Вячеслав — самый молодой из общественных автоинспекторов в группе Шикерина. Почти гад назад Шикерин по какому-то поводу встречался со студентами механического техникума. После беседы, краснея от волнения, к нему подошел худощавый паренек.

— Иван Александрович, можно, я буду вам помогать?

— Конечно, — ответил Шикерин, но подумал: «Куда такого застенчивого? Шоферы — народ грубый, если перед каждым начнет краснеть, то вряд ли что из него получится».

Но в первые же дни Шикерин был приятно удивлен: новичок оказался не робкого десятка, честный, принципиальный, справедливый, он старался спокойно объяснить, по какой причине остановил машину и что требовалось от шофера. Если надо, он мог повторить еще и еще раз. И, как ни странно, водители никогда ни в чем его не обманывали, не изворачивались перед ним, а сразу сознавались в своих ошибках.

Прошло еще немного времени, и Слава не уступал таким опытным ребятам, как Саша и Гена. Но однажды он исчез. И целых две недели не приходил на дежурство. Тогда Шикерин навестил его в общежитии. Слава болел.

— Ты почему через своих ребят не предупредил, — выговаривал ему Шикерин. — Разве мы тебе не друзья?

— Не хотелось беспокоить.

Уходил Шикерин недовольный самим собой. Непростительно, что не поинтересовался, как живет Вячеслав Юрин. Ведь стипендии парню не хватает. Повезло, что студенты пришли, а то так бы и не узнал об этом.

Когда Слава выздоровел, Шикерин предложил ему выучиться на шофера:

— Водить машину ты уже умеешь, постажируешься месяц-другой и сдавай на права.

— Я сам хотел сказать вам об этом, да неудобно как-то, — обрадовался Слава. — Подумают, что еще из-за прав стал общественником.

— Не говори глупостей. С понедельника будешь ходить на курсы, я уже договорился.

А после окончания курсов Шикерин устроил Славу шофером в одну из столовых района. Вот и ездит Слава на красном «москвиче».

...Шикерин похлопал по плечу Славу.

— Где же тебя носило эти дни?

— С мотором возился. А потом экзамены сдавал. Иван Александрович, ну а как с тем, что штрафы берет?

— Постой, Слава.

Мимо прошла машина, доверху нагруженная шифером. Высунувшись из кабины чуть не до пояса, шофер заискивающе выкрикнул:

— Ивану Александровичу мое почтение!

Шикерин холодно кивнул головой и сказал Славе:

— Лиса еще не раз вернется к курятнику. По-моему, сейчас проехал хищник куда крупнее, чем твой мотоциклист. Пристройся к нему в хвост. А я дождусь Александра и Геннадия и нагоню тебя.

Что-то подсказывало Шикерину: хапуга этот льстивый шофер. Но нет доказательств. Одной интуиции мало. Проверял его трижды — и все было в порядке: и машина, и документы. Если бы не одна деталь — руки.

Руки у задержанного шофера дрожали и сейчас. Наметанный глаз Шикерина видит подделку. Наряды фальшивые. А что скажет сам шофер? Может, действительно кое-где цифры подтерлись. Ведь наряды выписаны, если им верить, пять месяцев назад.

— Что ж так долго не возили шифер, Сидор Афанасьевич? Вон сколько времени прошло.

— Некому было, Иван Александрович. Закурите?

— Не мешает.

Поднося спичку, прошептал:

— Александрович, у меня к вам дело. Отпустите своих... Надо поговорить.

Не успел Шикерин ответить, как у машины затормозил мотоциклист.

— Он! — подскочил к Шикерину Слава.

А тот по-деловому обошел машину, подошел к водителю, не обращая даже внимания на одетого в штатский костюм Шикерина и в упор спросил:

— Значит, нарушаем правила, платите штраф.

Шофер недвусмысленно посмотрел на Шикерина, полез в карман.

— Вы кто такой? — спросил мотоциклиста Шикерин.

— А вы кто такой?

Шикерин достал удостоверение.

Незнакомец вмиг вскочил на мотоцикл и дал газу.

— Думаю, ребята, вы его не упустите, — Шикерин обратился к Саше и Геннадию. — А с вами, гражданин Ситников, придется завернуть в ОБХСС. Поехали, Слава.

Шофер решился на последнюю попытку:

— Иван Александрович, назовите сумму...

— Что-что, может повторите? — Шикерин произнес это так громко, что шофер весь съежился.

В. КОШЕНКОВ ИНАЯ МЕРКА

Обычные канцелярские папки, заполненные справками, запросами, объяснениями. В каждой папке чья-то нелегкая судьба, в каждой папке утерянное и вновь обретенное счастье. Счастье встречи с близким человеком.

Парень был явно смущен абсолютно личным характером своей просьбы. Он просил найти отца. И, путанно излагая суть дела, все время ждал, что вот-вот строгая на вид и крайне занятая женщина оборвет его фразой, которая на-всегда положит конец надеждам: «Прошло, уважаемый товарищ, столько лет. Данных у вас почти никаких... Так что сами понимаете...»

Парень так и не услышал этой фразы. И, покинув кабинет, может быть, впервые в жизни поверил, что отца найдут, найдут во что бы то ни стало.

Так началось знакомство солдата Бориса Стрелкова с паспортисткой Центрального райотдела милиции Людмилой Алексеевной Каревой. Это знакомство продолжается и до сих пор. Хотя просто ли знакомство? Разве просто знакомым пишут письма о всех подробностях жизни? Разве у просто знакомых спрашивают совета по личным вопросам?

На первый взгляд, работа у Людмилы Алексеевны самая что ни на есть канцелярская.

— Пишу бумаги, — улыбается она. — Согласно заявлению гражданина такого-то, направляем вам и так далее.

Да, папка с делом гражданина Стрелкова Бориса Васильевича начинается с документа, составленного именно в таком духе. А вот заканчивается письмом, которое никак не укладывается в рамки официальной переписки. Вот оно, это письмо:

«Здравствуйте, многоуважаемая товарищ Карева. С горячим приветом и большой благодарностью к вам Шильников Николай Дмитриевич и вся его семья.

Товарищ Карева! Вот я сел писать вам письмо и никак не найду слов, чтобы выразить чувство благодарности за всю вашу заботу о моем сыне Роберте. Надеюсь, вы поймете чувства отца. Я долгое время искал сына, но никак не мог его найти. Вы не представляете, какую радость принесло нам известие, что он жив. Желаем вам успехов в вашем благородном труде, счастья в жизни и здоровья».

И далее приписка, которая совсем уж не вяжется с тоном других документов из пухлой папки с делом Бориса Стрелкова.

«...Будете в Москве, обязательно заходите. Вы для нас самый желанный гость...»

Между заявлением и письмом около года напряженнейшего, кропотливого труда. И трудно сказать, чего здесь больше? Простой порядочности человека, привыкшего исправно делать свое дело, или страстного желания помочь тому смущенному молодому солдату, который так хотел найти отца. Пожалуй, второго все-таки больше. Потому что человек с холодным сердцем вряд ли сумел бы разобраться во всех хитросплетениях судьбы Бориса.

Еще во время первого разговора Борис признался, что фамилию и имя он себе придумал, сбежав во время войны из Миньярского детского дома Челябинской области. Настоящее его имя Горбачев Роберт Николаевич. Следовательно, отец его тоже Горбачев.

Карева шлет запросы в самые различные учреждения и организации. Необходимо выяснить место, откуда попал в детский дом Роберт Горбачев. После долгих поисков Людмила Алексеевна наконец-то получает желанный ответ. Воспитанник Горбачев поступил в детский дом из города Пушкино Московской области. В графе «родители» пометка: мать неизвестна, отец на фронте. Все-таки есть хоть какая-то ниточка. Можно искать подходящих по возрасту Николаев Горбачевых, которые проживали до войны в г. Пушкино и его окрестностях. Из всех кандидатов, наконец, остается один — Горбачев Николай Васильевич. Карева шлет ему письмо. Вскоре приходит ответ: никакого сына Роберта у Николая Горбачева нет и не было.

Оборвана последняя ниточка. Ну, а вдруг Николай Горбачев просто не желает признавать своего сына. Бывали в практике Каревой и такие случаи. Тогда Людмила Алексеевна старалась пробудить у таких людей отцовские чувства. Иногда вместе с пропавшими много лет назад детьми удавалось вернуть родителям и чувство собственного достоинства, возможность честно и открыто смотреть в глаза людям. Но нет, на этот раз все было правильно. Николай Горбачев действительно не отец Роберта.

Давно закончился рабочий день, ушли сослуживцы, ждут дома двое ребятишек, а Людмила Алексеевна в который раз перебирает документы в папке с делом теперь уже Роберта Горбачева.

Сдаться? Прекратить розыск? Собственно говоря, никто, даже требовательный начальник паспортного стола майор милиции Василий Васильевич Баранов, не сможет ее ни в чем упрекнуть. Ну а Роберт? И она снова вспоминает этого юношу в солдатской гимнастерке, его радостную улыбку, когда он услышал: «Сделаем все возможное...» Ну что ж, все возможное сделано... Осталось только невозможное.

И снова летят запросы во все концы страны. Карева ищет личное дело воспитанника Горбачева.

Можно считать это удачей, везением, чем угодно. В конце концов ведь и удача приходит чаще всего к тем, кто ее добивается. Во всяком случае, Людмила Алексеевна нашла личное дело Роберта, а в нем письмо его отца Николая Васильевича Шильникова на имя заведующей детским домом. Так выяснилась третья фамилия Роберта. Вот с тех пор и стали приходить в адрес Людмилы Алексеевны Каревой письма с подписью, которая напоминает очень о многом Роберт Стрелков — Шильников.

Лев Толстой начал «Анну Каренину» ныне всемирно известным афоризмом

«Все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные семьи несчастны по-разному».

Пожалуй, последнее не относится только к подопечным Людмилы Алексеевны. Они и несчастны одинаково. У всех у них одно несчастье, одна беда. И только труд Людмилы Алексеевны Каревой и ее коллег помогает им стать одинаково счастливыми.

В сентябре сорок пятого года приехали в Сталинград подружки с одного хутора в Иловлинском районе. Вместе росли, вместе учились, вместе выбирали себе дорогу в жизни.

Отец Людмилы Алексеевны погиб на фронте, и, когда она закончила семилетку, мать посоветовала:

— Езжай, дочка, в город. Там сейчас люди, ох, как нужны. Может, учиться будешь дальше, может, на работу устроишься. Глядишь, и мне полегче будет.

В городе действительно было много работы. Сталинград только-только начинал подниматься из руин, рабочих рук, естественно, не хватало. Правда, на стройку девчат не взяли — выглядели они слишком слабосильными, ну а какой была в те годы работа строителя, объяснять особенно нечего. И рады были подружки пристроиться куда угодно. Кто-то посоветовал заглянуть в государственный банк, там, мол, набирают учениц. И снова неудача — не хватало каких-то документов. Расстроенные подруги попались на глаза командиру взвода, охраняющего банк. Тот расспросил их, посочувствовал и вдруг предложил.

— А почему бы вам не пойти в милицию? Форма, паек опять же...

Последний довод был до тем временам наиболее убедительным. Вот так и появились в здании банка симпатичные постовые в синих милицейских шинелях, так началась для Людмилы Алексеевны Каревой служба в милиции.

Говорят, что жизнь — это цепь закономерных случайностей. Для подруг Людмилы Алексеевны служба в милиции так и осталась только коротким, случайным жизненным эпизодом. А у Каревой простая случайность определила всю ее жизненную судьбу. И что тут главное — случайность или закономерность, судить трудно. Во всяком случае, Людмила Алексеевна нашла, как говорится, свою точку опоры в жизни и, пожалуй, нисколько в этом не раскаивается.

Работала Людмила Алексеевна там, где была нужна. Постовым, секретарем райотдела милиции, паспортисткой. В 1959 году ей поручили гражданский розыск. Какими соображениями руководствовалось тогда начальство, сейчас уже не узнаешь. Но тот факт, что оно не ошиблось, ни у кого теперь не вызывает сомнений. Карева пришлась к месту. Почему?

— Усидчива, терпелива, пунктуальна, вежлива, — неторопливо перечисляет Василий Васильевич Баранов и после паузы добавляет, но, все это, пожалуй, не то...

Да, это действительно не то. С такой характеристикой и с такими качествами можно быть аккуратным и точным исполнителем приказов или инструкций, но не больше. Для дела, которым занимается Карева, этого мало. К сожалению, ни в одной анкете для поступающих на ту или иную работу нет такого вопроса: «Ваше отношение к людям, к их горестям и несчастьям?» Что касается профессии Людмилы Алексеевны, то этот вопрос был бы как нельзя более кстати. Дело, которым она занимается, не терпит прежде всего людей холодных и равнодушных. Равнодушных вообще, а к людским бедам, в частности.

Больше года тому назад на перроне Волгоградского вокзала пассажиры прибывшего поезда и встречающие наблюдали сцену, которая никого не оставила равнодушным. Забыв обо всем на свете, взахлеб плакали в объятиях друг друга седая старушка и молодая женщина. Вряд ли кто мог предположить истинную причину их слез. И только стоящая в сторонке невысокого роста женщина с теплыми, лучистыми глазами на простом открытом лице знала все. После тридцатилетней разлуки встретились мать и дочь. И какими обычными человеческими словами можно было выразить всю глубину их счастья, всю глубину их благодарности женщине, которую еще год назад они даже не знали?! А потом Клава Смык целовала Людмилу Алексеевну и, наверное, совсем не случайно несколько раз назвала ее мамой.

Да, в этом случае Карева совершила настоящий профессиональный подвиг. Даже специалисты, познакомившись с розыскными данными, сокрушенно разводили руками.

— Маловато...

Возможно, в какой-то момент и у самой Каревой зародились сомнения. Стоит ли обнадеживать девушку? Ведь горечь утраты станет еще горше от сознания, что надеяться больше не на что. В самом деле, в руках у Людмилы Алексеевны было только два факта, если таковые можно назвать фактами. Клава Смык помнила, что у нее была сестра Зоя и что именно она отдала ее в Николаевский детский дом. Вот и все. Пожалуй, даже в сказках всевозможные волшебники и джины располагают в подобных случаях более исчерпывающими сведениями.

И все-таки Карева решилась.

— Будем искать вместе, — сказала она Клаве. — Твоя задача вспоминать, моя — искать.

И вот теперь она стоит на залитом майским солнцем перроне вокзала и плачет вместе со счастливыми матерью и дочерью. И сразу забыты все переживания и неудачи, служебные и домашние неурядицы. Что все это по сравнению с тем, что еще двое людей на земле стали счастливыми.

Иногда, правда, было и по-другому. Долгое время разыскивала Карева мать, сестер и братьев Валентина Васильевича Корнева. И когда, наконец, добилась успеха, сотрудники паспортного отдела на свои деньги отправили телеграмму с радостной вестью в город, где служил Валентин. Кстати, можно было бы послать официальное сообщение в установленном порядке, но Карева и ее коллеги хорошо понимали, с каким нетерпением ждет солдат этой весточки. Получив отпуск, Валентин съездил домой, а на обратном пути заехал в Волгоград.

Он благодарил всех за помощь, рассказывал о встрече, но чувствовалось, что парня неотвязно мучает какая-то мысль.

— Что случилось, Валентин? — в упор спросила Карева.

Солдат замялся и вдруг заговорил горячо и обиженно.

— Оказывается, мать меня нарочно бросила на вокзале, а я-то думал — потеряла... И найти ей меня нетрудно было. Ведь знала же, где я остался. Обратилась бы в милицию, сразу бы нашли. А вам вон сколько мучиться пришлось.

Поставьте себя на место Людмилы Алексеевны. Что бы сказали вы расстроенному парню? Какие бы нашли слова? Да и в ее служебные обязанности это не входит. Людмила Алексеевна не любит рассказывать, о чем говорила она тогда расстроенному солдату. Ведь, положа руку на сердце, подобная ситуация не нуждалась в комментариях. И так все ясно. Но солдат ушел из милиции окрыленным. Может, все-таки существует «ложь во спасение»?

Мы сидим в тесной комнатке за столом, заваленном бумагами. Людмила Алексеевна медленно, одним пальцем выстукивает на машинке очередной запрос.

— Новую технику осваиваю, — смущенно улыбается она, — раньше-то все от руки приходилось писать.

— Трудно вам одной?

— Что вы? — удивляется Карева. — Мне ведь весь отдел помогает. Майор Баранов Василий Васильевич, Урядова Анастасия Ивановна да и другие. Дело это для нас всех общее.

Стучит машинка, входят и выходят люди. Идет в отделе обычная будничная работа. Возможно, скоро Людмила Алексеевна поставит в шкаф папку с очередным законченным делом, и, может быть, в Волгограде или в любом другом городе произойдет еще одна счастливая встреча после долгой разлуки. И снова будет получать она письма со словами искренней благодарности и уважения.

Обычные канцелярские папки, заполненные сугубо официальными документами. И в каждой папке чья-нибудь нелегкая судьба, в каждой папке труд Людмилы Алексеевны Каревой. Труд, который нельзя оценить ни зарплатой, ни затраченными силами и временем.

Труд, у которого совсем иная мерка.

В. ГУЛЯЕВ ПО СЛЕДАМ ЧУЖОГО ГОРЯ Повесть

Когда ничего не ясно

Только постоянно общаясь с разными людьми, Алексей Русов выработал в себе привычку пристально просматриваться к собеседнику. Даже человека, с которым ему приходится встречаться ежедневно, Алексей ощупывает внимательным взглядом, будто отыскивает в нем что-то новое, незнакомое.

Вот и сейчас сидит он поодаль от стола и, плотно сжав губы, чтобы не усмехаться, смотрит на начальника горотдела. Замечает про себя: «Ну и тумба!»

Подполковник Миленький и в самом деле похож на тумбу: плечистый, с могучей шеей, как будто выточен из камня. Под ежик остриженная голова с крутым лбом неподвижно покоится между погон. Только маленькие глазки так и бегают по страницам дела.

«Ох и силища! Ему бы штангу выжимать!» — с уважением и усмешкой думает Алексей.

По мнению Русова, подполковник — умнейший человек и давно мог бы выйти в большие начальники, если бы ему добавить немного красноречия, хотя бы часть того, сколько у прокурора.

Кстати, городской прокурор Аркадий Степанович сидит тут же, у приставного столика. Бросив на него взгляд, Алексей невольно улыбается. Сидит прокурор скривившись, одно плечо выше другого, шею вытянул над столом так, что голова оказалась далеко впереди туловища. Он быстро пишет что-то убористым почерком и пошевеливает толстыми губами.

Они знакомы давно. Аркадий Степанович добродушен не по-прокурорски, всегда готов пофилософствовать, потолковать о том, о сем, хороший семьянин, любит природу, даже, говорят, этюды пишет в свободное время. Курит только папиросы с фильтром — здоровье бережет.

Алексей нетерпеливо повернулся на стуле, закинул ногу на ногу. На его молодом лобастомлице отразилась досада.

«И чего молчат? — думает он. — А вызывали срочно».

Кроме начальника и прокурора, в кабинете около двери сидит пожилая женщина. Маленькая, худенькая, повязанная по-старушечьи сереньким платочком, она жадно, именно жадно, как показалось Алексею, смотрит то на начальника, то на прокурора, будто они вот-вот сотворят какое-то чудо.

— Значит, поручим Алексею, — заговорил прокурор, откидываясь на стуле и почему-то называя Русова по имени, хотя к своим подчиненным всегда обращается по фамилиям. — Он опытный работник, ему и карты б руки.

«Опытный, да не очень», — мысленно возразил Алексей.

Правда, за плечами у него девять лет оперативной работы в уголовном розыске, звание — капитан милиции. Но он-то хорошо знает, что опытность не всегда определяется годами и званием. Многое зависит от способностей человека. А особенно способным Русова в горотделе никто не считает. Он обыкновенный рядовой оперативный работник, неплохой товарищ, веселый и немножко беспечный человек.

— Возьми. Через три дня жду, — сказал начальник, подавая дело. Это значит, что его надо изучить и через три дня доложить план действий.

Алексей раскрыл последнюю страницу и быстро прочитал постановление. В нем значилось, что 31 августа 1960 года медицинская сестра родильного дома Малинина Вера Матвеевна, получив отпуск, выехала из Сыртагорска и не вернулась. Принятыми мерами розыска местонахождение Малининой установить не удалось.

Алексей недоуменно пожал плечами:

— Это же... Степан Романович занимался.

Русов не знал, какой разговор происходил здесь же, в кабинете, около часа назад.

Степан Романович Драгин, старший оперуполномоченный уголовного розыска, сердито доказывал прокурору:

— И нечего искать. Отсидит свое — отыщется сама. Мало ли было случаев, когда о человеке ничего не известно, пока не освободится? Мы же не знаем, какая у нее статья...

— Если рассматривать исторически, то, конечно, были всякие случаи... — говорил прокурор, затягиваясь папиросой и расхаживая по кабинету.

Подполковник Миленький молчал, неодобрительно посматривал на Драгина, который, ссутулившись, стоял около окна, сдвинув к переносице кустистые с проседью брови. Около рта залегла глубокая упрямая складка. Подполковник лучше других знает, с какой напористостью может работать Драгин, если уверен, что идет по верному пути. А тут втемяшилось ему в голову, что от Малининой письма не доходят, и ничего другого признавать не хочет. Упрямец. А дело надо вести объективно и тщательно. К такому выводу подполковник и прокурор пришли после изучения всех материалов и неоднократных споров.

И вот дело от старого оперативного зубра, как иногда в шутку называют Драгина сослуживцы, перекочевало в руки Русова. Алексей чувствует, что ничего хорошего это дело ему не сулит.

Пока он пробегал глазами по страницам, Аркадий Степанович говорил:

— Это — мать Малининой. Екатерина Петровна, естественно, беспокоится. Тебе надо побеседовать с нею обязательно.

«Неужто надо!» — хотелось съязвить Алексею. Прописные истины всегда у него вызывали усмешку. Но он посмотрел на женщину и осекся. Лицо ее сосредоточенно вытянулось, она боялась пропустить хоть единое слово из того, что говорил прокурор. Тонкие губы в мелких морщинках плотно сжаты, глаза сухие, но в них застыла такая мольба, что Алексею сделалось не по себе. Он невольно отвел взгляд, будто был сам виноват в чем-то перед нею.

— Обождите в коридоре, — попросил Алексей Екатерину Петровну и, когда та вышла, обратился к прокурору: — Не понимаю, почему не Степан Романович доводит дело до конца?

— Тут не доводить надо, а начинать сначала. А во-вторых, у Драгина, сам знаешь, какой характер: уперся в одно, и ни с места.

— Значит, вы не согласны с Драгиным? Так?

— Категорически заключить нельзя ни того, ни другого. Но имей в виду: Вера Малинина оставила своего трехлетнего сына у Екатерины Петровны. Прошло восемь месяцев, и трудно поверить, чтобы мать за все это время ни разу не вспомнила о сыне, которого, как говорят, очень любила.

— Дело, товарищ Русов, очень серьезное. Предупреждаю, — сказал начальник и в знак подтверждения сильно опустил ладонь на стол.

Чутье подсказывало Русову, что исчезновение Малининой не просто бытовая мелодрама — бегство матери от ребенка и родственников (и это бывает иногда), а что-то другое, из ряда вон выходящее.

Из материалов дела и из рассказа Екатерины Петровны следовало, что Вере двадцать шесть лет, что пять лет она работала сестрой в родильном доме, что ее муж Илья был шофером и погиб три года назад при автомобильной катастрофе. После похорон мужа Вера жила одна. Сына на несколько дней отводила к бабушке и навещала по пути с работы.

Месяца за три до отъезда Вера пустила к себе на квартиру работницу родильного дома Анну Ивановну Лещеву, а потом вместе с нею поехала в отпуск и не вернулась.

Алексей смотрит на опись вещей, которые Вера взяла с собою. Ничего ценного: платья, кофточки, туфли... Привлекают внимание лишь сумма денег, довольно внушительная, да двое часов: одни дамские, золотые, другие мужские, марки «победа». Неужели кто-то мог соблазниться этим «богатством?».

Сидит Русов за столом — худощавый, большеголовый, склонился к бумагам. Тяжело слушать Екатерину Петровну. И Русов задает вопросы мягко, осторожно, подбирая слова.

— Что же она говорила перед отъездом?

Екатерина Петровна тяжко вздыхает, склоняет голову, с минуту молчит и вновь устремляет на Русова тоскливый взгляд.

— Мало она говорила последнее время. Извелась вся, похудела. Я-то думала, что она по Илье тоскует. Уж три года минуло, как схоронили муженька, а все еще мучается. Ан нет, другое у нее на уме было... — Екатерина Петровна уголком платка вытирает глаза. — Прибежит, бывало, с работы, Витюшку целует, а сама причитает: «Сиротинушка ты моя» — и снова в слезы. Я к ней: «Что ты убиваешься? Чего мальца мучаешь?» Тут она мне однажды и открылась, что скоро уедет. Я всполошилась: «Куда? Зачем?» Она потихонечку призналась, что пока возьмет отпуск и с жиличкой своей поедет в Киев. У Анны-то Ивановны есть там знакомый. Николаем звать, вдовый, пару себе ищет. Анна Ивановна и обещала за Николая просватать Веру-то... И телеграмма была, что с Колей поехала Вера на Север.

В деле действительно имеются две телеграммы из Москвы. Одна — на имя Екатерины Петровны:

«Доехала благополучно улетаем Колей Заполярье берегите Витю ждите писем Вера».

Вторая — на имя главного врача родильного дома:

«На мое место подбирайте трудовую книжку храните пока запрошу всем привет Вера».

Тут же подшито письмо, последнее и единственное. Оно пришло спустя два месяца после отъезда Малининой из дома. На конверте почтовый штемпель «г. Воркута». Написано простым карандашом на листке бумаги из школьной тетради.

«Простите меня за долгое молчание, но со мною случилось несчастье, дали срок — 5 лет. Все из-за мужа проклятого. Везут на север, а куда — неизвестно. Говорят, что оттуда даже писать не разрешают. Это письмо посылаю украдкой. Сама здорова, только болит рука, но это скоро пройдет. Попросила соседку по вагону написать за меня. Вот и все. Берегите Витюшку, не говорите ему, где я. Пусть ничего не знает. Целую всех. Вера».

Дальше в деле идут запросы, запросы и ни одного положительного ответа.

Малинину уже пытались искать в местах заключения. Да разве так просто найти! Выйдя замуж, она, очевидно, сменила фамилию...

— И на прощание не сказала ни адреса, ни фамилии Николая?

— Нет, не сказала. Приходили они прощаться вместе с Анной Ивановной. Вера-то все Витюшку целовала, потом и со мной простилась, а старика дома не было, к брату ездил. На вокзал-то я не пошла. Поезд ночью уходил, дождь лил, да и не с кем было внука оставить. А он ведь, знаете, какой!

Алексей знает, какой. Внуки у него в далекой перспективе, а сын уже есть. Чудесный мальчишка! А один тоже не любит оставаться.

— Вы уж постарайтесь, — умоляюще смотрит на Русова Екатерина Петровна. — Я все пороги обила: и в горисполком ходила, и в прокуратуру, и к вам...

Окончив беседу, Алексей полистал дело, полистал и, отправляясь домой, сунул в сейф, в общую стопку, но из головы выбросить не мог. Даже вечером, укладывая Андрюшку спать, он все думал о бесследном исчезновении Малининой, о ее трехлетнем сыне, который может со временем и забыть свою мать...

— Папа, ты что молчишь? Расскажи сказку про дяденьку-милиционера.

— Спи, пострел. Закрой глаза и отвернись к стене.

Андрюшка похныкал и заснул. Алексей послонялся по комнате, накинул плащ и, когда взялся за дверную ручку, посмотрел на жену. Машенька без слов угадывала настроение мужа.

— Опять большое дело, и голова полна, — не то сочувствуя, не то жалея, проговорила она.

— Нет, что ты! Пойду на луну повздыхаю, — лукаво подмигнул он и вышел на улицу.

А дело как раз оказалось из тех, которые захватывают воображение сразу. И Алексея, как поэта в минуты творческого вдохновения, потянуло к одиночеству, в тишину. Захотелось побыть один на один со своей совестью и взвесить ту меру ответственности, которая легла на плечи.

— Привет, капитан! — услышал Алексей и повернулся на голос.

К нему из переулка подходили четверо с красными повязками на рукавах. Высокий представительный Геннадий Барков в кожаной куртке и фуражке с «капустой» подошел первым, лихо козырнул и шутливо отрапортовал:

— Дружина аэропорта порядок обеспечивает на сто пятьдесят процентов.

— Как это? Задерживаете двух пьяных и одного трезвого?

Многих дружинников в городе Алексей знает хорошо, не раз приходилось инструктировать их. И теперь остановился с ними. Постояли, пошутили. Барков успел рассказать анекдот.

Но Алексей не был расположен к веселой болтовне. Из головы не выходит Малинина. Бродит он по улицам, думает, думает и ничего придумать не может. Спохватившись, подтрунивает над собственной тупостью и опять погружается в мысли, а просвета никакого.

Сумерки сгущаются, стирают очертания предметов. Наконец Алексей остановился. Не пора ли домой? Голову пьянят запахи прелой земли и набухающих почек. В теплом весеннем воздухе разлита мягкая тишина.

«Где же луна?» — вспомнил Алексей шутку, брошенную жене. Луны нет. В глубокой тьме звенит ошалело ручей где-то в колее дороги, и звук его кажется единственным во всей вселенной. Так жарким летним днем звенят на лугу кузнечики, и тогда кажется, что, кроме них, нет ничего на свете.

Из окон двухэтажного здания льется матовый свет, выхватывая из темноты выбоину на асфальтовой мостовой, голые силуэты деревьев на противоположной стороне улицы.

Что это за здание? Ах, да это же родильный дом. Оказывается, Алексей все время бродит около него, как будто это может подсказать правильное решение.

В голове, как тот ручей, все время звенит одна и та же мысль: «Не может быть, чтобы никто ничего не знал! Должны же быть, на худой конец, хоть какие-то сплетни».

Многие работницы родильного дома знали Малинину, и, пожалуй, стоит с ними встретиться.

Алексей похлопал себя по карманам, ища папиросы. Но вспомнил, что в прошлое воскресенье бросил курить, проглотил слюну, заложил руки за спину и зашагал домой: давно пора спать. А утром, решил он, надо еще раз заняться персоналом родильного дома.

Бледные проблески

Обо всех работниках родильного дома, с которыми Русову пришлось беседовать, нет смысла рассказывать. Но об Антонине Сергеевне нельзя умолчать.

Главный врач Галанина в городе пользуется широкой известностью. Многие женщины с нею знакомы лично, другие слышали о ней из уст соседок или подруг. Знал ее и Алексей, не раз видел. Красивая, даже очень, одета всегда элегантно. Слышал, что незамужняя, хотя ей за тридцать. Живет одна, в двухкомнатной квартире в центре.

Эти данные, пожалуй, больше должны интересовать запоздалого холостяка, нежели оперативного работника. Но Алексею нужны и они. На всякий случай.

Галанина явилась в горотдел по вызову со значительным опозданием. Высокая и стройная, она вошла в кабинет не спеша, с достоинством поздоровалась. Нежная белизна ее лица подчеркивалась пышными черными волосами, а греческий профиль, брови в разлет и живые карие глаза выдавали в ней южанку. Алексею казалось, что она заговорит обязательно с акцентом, но говор у нее оказался настоящий среднерусский, московский.

— Вы меня вызывали? — спросила она, свысока взглянув в сторону Русова. Потом присела на краешек стула, расстегнула чернобурку, небрежно сдвинула ее на плечи.

Про Веру Малинину рассказывала подробно, но как-то официально, словно писала характеристику для горздравотдела, и ее рассказ ничего нового не содержал.

— А что вы знаете про Лещеву?

При этом вопросе, как показалось Алексею, Антонина Сергеевна вздрогнула и даже побледнела. Она, очевидно, не ждала такого вопроса.

А может быть, Антонина Сергеевна и в самом деле почувствовала беспокойство, поскольку Лещева работала у нее, можно сказать, незаконно, не имея диплома.

— Как же вы приняли ее? Ведь она не имеет специального образования?

— Позвольте, у нее была справка, — поспешно ответила Антонина Сергеевна. — Справка, что она длительное время работала акушеркой, и характеристика из горздравотдела.

При этих словах, чтобы не усмехнуться, Алексей прикусил нижнюю губу. В деле находились материалы, из которых следовало, что Лещева Анна Ивановна немногим больше года назад освобождена из места заключения, где отбывала наказание за производство абортов, и приехала в Сыртагорск из заполярного города Воркуты.

Никаких данных об ее акушерском стаже не было. В свое время она окончила всего лишь шесть классов.

Алексей вспомнил прочитанный где-то забавный фельетон о фальшивой справочке и нечистых руках, но рассказать не решился. Да и рано еще так судить о Лещевой. Известно, что многие после отбытия наказания живут и трудятся честно. Между тем люди зачастую без всяких оснований думают о них с предвзятостью.

— Антонина Сергеевна, вы можете подробнее рассказать о ней что-нибудь? Как к работе относилась, к людям?

Галанина пожала плечами:

— Она была на хорошем счету, никаких замечаний. Уволилась по собственному желанию. Я, простите, и не знаю, что еще добавить.

— Ну а слабости у нее какие-нибудь были? Мне кто-то рассказывал, будто она что-то там нашептывала, колдовала. Может, сектантка какая-нибудь?

— Что вы, что вы! Какая сектантка! Это в медицинском-то учреждении?! Мы же все-таки взрослые. Стоит ли обращать внимание на всякие, извините, сплетни?

Может быть, ей и не стоит, а оперативному работнику приходится. И Русов всегда помнит об одной истине, что дым без огня бывает только при дымовой завесе.

Алексей извинился за причиненное беспокойство и сказал, что больше не задерживает. Антонина Сергеевна поднялась, с официальной учтивостью поклонилась. Но вдруг у самой двери обернулась:

— Неужели Анна Ивановна что-нибудь натворила?

— Нет, не натворила, — простодушно ответил Алексей, — она просто потерялась. Вы, может, знаете, где она? Или переписывается с кем-нибудь?

— Нет, нет. Что вы! Как уехала, так и все, — торопливо сказала Антонина Сергеевна и поспешно вышла.

«Вот как! — подумал Алексей. — А что же вас в таком случае тревожит?» — и пожалел, что так скоро окончилась эта беседа...

Нельзя умолчать, говоря о работниках роддома, и о Татьяне Николаевне Гарковской. Она — врач, председатель месткома, член партии. Полная, краснощекая, пышущая здоровьем, она вошла в кабинет стремительно и прямо спросила:

— Вы Русов? — Без приглашения присела к столу. — Ну что ж, допрашивайте.

Быстрым движением руки поправила взлохмаченную копну рыжеватых волос и устремила на Алексея большущие серые глаза с лукавой усмешкой.

Беседа с нею протекала непринужденно, Алексей просил ее охарактеризовать то одну, то другую сотрудницу роддома. Она делала это охотно, обрисовывая кратко и метко, с комическими деталями. На вопрос, почему Лещеву называли колдуньей, Гарковская вдруг рассмеялась:

— Какая она колдунья! Это бабы болтают! Если муж, к примеру, изменит, то, пожалуйста, к Анне Ивановне. Она подует, поплюет — и готово: муж до гроба будет верен.

— А с кем она была в близких отношениях?

— С кем?.. Сперва с Антониной Сергеевной. Запрутся, бывало, в кабинете и о чем-то шушукаются. И что у них за разговоры были? А потом она все больше с Малининой. Вера-то простенькая, разинет рот и слушает.

О взаимоотношениях главного врача с Лещевой Алексей слышит впервые. Какие общие интересы связывали интеллигентную Антонину Сергеевну с ее малограмотной подчиненной?

Русов не видел Лещеву, нет у него и фотографии, но, по рассказам опрошенных, он хорошо представляет ее внешность: высокая, статная, сорока трех лет, со скуластым лицом и большими черными глазами, с решительными движениями. О характере ее говорили разное: одни — властный, другие — мягкий, голос у Лещевой то твердый, то задушевный и вкрадчивый. Не исключено, конечно, что такая могла найти слабинку в душе одинокой женщины, хоть и главного врача. Может быть, об этом и не хотела сказать Антонина Сергеевна?

На исходе был третий день, а дело не подвигалось. Никто не знал, куда уехала Малинина. Пора докладывать начальнику. Но что? Никакого конкретного плана в голове у Русова не созрело. Единственно, что он считал разумным, это начать поиски не с конца, как поступил Степан Романович, а с начала, с момента отъезда. Но на многочисленные расспросы товарищей Алексей отвечал преувеличенно бодро:

— Нет таких тайн, в которые невозможно проникнуть, и нет таких преступлений, которые нельзя раскрыть.

Это была ирония над собственным бессилием.

И вот он в кабинете начальника. Русов сидит у приставного столика, а подполковник Миленький на своем обычном месте. Он молча читает материалы, делая какие-то пометки карандашом. Потом поднимается, выходит из-за стола и начинает ходить от окна к двери. Коротконогий, грузный, он кажется неуклюжим, но поворачивается проворно, как по команде, поскрипывает хромовыми сапогами. Солнце из высокого окна падает на его крепкую фигуру, поблескивает золотом пуговиц и серебром погон.

«Ведь наверняка придумает что-нибудь!» — наблюдая за его движениями, думает Алексей.

Хорошо, что поблизости есть опытный начальник!

— Лещева без роду, без племени. Ищи мужа, — проговорил Миленький и остановился посредине кабинета, вопросительно глядя на Русова.

Алексей недоуменно вскинул брови. Что угодно, но такого решения не ждал. Никаких ведь сведений не было о муже.

— А ты прикинь, — продолжал подполковник, — возраст ее... связи... Ищи. Должен быть.

На первый взгляд подобное пророчество казалось необоснованным. Но подполковник Миленький умен, зря не скажет, и Алексей задумался.

— Вообще-то, есть логика, — согласился он через минуту.

В тот же день Русов связался по телефону с Воркутой и долго доказывал начальнику уголовного розыска, что у Лещевой должен быть сожитель, не могла она после заключения ни с кем не сойтись, намекал на способности этой женщины втереться в доверие к порядочному человеку. Собеседник на другом конце провода, наконец, заинтересовался доводами Русова и пообещал сделать все возможное.

Сам Алексей поначалу не очень-то верил, что муж Лещевой реально существует. Ведь стоило отвлечься, подумать здраво, то получалась довольно странная логика. Вышла на свободу — и сразу замуж! Временами Алексей смеялся над умозаключениями начальника и собственным легковерием.

«Может, так, а может, этак. Одни предположения. Не сильно!» — говорил он сам себе.

Однако не прошло и недели, как из Воркутинского горотдела милиции пришло официальное сообщение о том, что Лещева после отбытия наказания сошлась с гражданином Шорцем Петром Яковлевичем, который через два месяца ушел от Лещевой и выехал в Ростовскую область к сестре. Вскоре и Лещева отправилась в Сыртагорск.

«А я сомневался, Фома-неверующий, — упрекнул себя Алексей. — Впрочем, это тоже логично, что у начальника больше логики. На то он и начальник».

Сообщение окрылило Русова, появилась уверенность в успехе. Тут же сочинил телеграмму в адресное бюро Ростова-на-Дону и через несколько дней получил ответ:

«Шорц Петр Яковлевич прописан в Богдановке Каменского района, Лещева по прописке не значится».

— Ну, вот и все, значит, в дорогу! — внезапно пришло решение. — И немедленно. И прежде чем к Шорцу, надо пройти по следам Малининой и Лещевой...

Начало пути

Трук-тук-тук, трук-тук-тук — стучат колеса, мелькают за окном телеграфные столбы, деревья, кусты, перелески.

Русов с верхней полки смотрит в окно. Солнце, яркое, весеннее, ослепительным блеском залило пестрые от цветов луга, ярко-зеленые деревья, голубые озерца, беленые домики путеобходчиков. На полях то тут, то там работают люди, больше всего девчат в пестрых платьях и белоголовых ребятишек. Услышав поезд, они вскидывают головы, радостно машут руками.

Кроме Алексея, в купе еще трое, все мужчины. Они уже успели перезнакомиться, пристроились к столу, заваленному всякой снедью. То и дело позвякивают горлышки бутылок о стаканы. Слышно, как трое пассажиров аппетитно жуют. Все они отпускники, и разговоры у них отпускные: «Где лучше, в Цхалтубо или в Хосте? А может, в Гагре? Там море рядом, замечательный пляж...»

Алексея приглашают в компанию, но он качает головой; недавно обедал, закусил сладкими пирожками, напеченными женою в дорогу. Да и время не такое, чтобы пировать и развлекаться. Если бы ехал в отпуск... Нет, отдыхать потом. В голове навязчивая мысль: «Останавливались ли Малинина и Лещева в Москве? Если останавливались хотя бы на сутки, то должны остаться и их следы: не таскали же они вещи с собой по городу...»

У Алексея все рассчитано. Третьего сентября Лещева и Малинина приехали в Москву. Шестого оттуда посланы две телеграммы. Неужели за трое суток Лещева и Малинина съездили в Киев и вновь вернулись в Москву с Николаем? Практически это возможно, но маловероятно. А может, Николай встречал их в столице?

Утром за вагонным окном потянулись подмосковные дачи, сосновые и березовые рощи — грибные места. Замелькали станции, на которых останавливаются только пригородные электрички.

Ярославский вокзал. Сутолока невероятная. Покрикивают носильщики, целуются встречающиеся, кто-то кого-то разыскивает, и все спешат — с чемоданами, с узлами, с корзинками. Вроде приехали и спешить некуда, а все равно торопятся.

В Москве Русов бывал и раньше, но все как-то не хватало времени спокойно походить по улицам и площадям, полюбоваться красотами столицы. Ее он знает и любит больше по книгам, по кинофильмам и по рассказам знакомых.

И в то же время ему, прожившему много лет в небольшом северном городе, столица кажется слишком шумной, суетной. Люди торопятся, едут, бегут. На ходу едят, читают, слушают известия. На ходу, наверное, и в любви объясняются, и поэты стихи сочиняют на ходу. Нет, Москва не для него...

Подхватило Русова у Ярославского вокзала людским потоком и понесло... Наконец, приехал он в Московский уголовный розыск. Сперва предстал перед начальством побольше, потом — поменьше, как и положено. И вот оказался в кабинете майора Зыкова. Довольно-таки молодой, плечистый, коротко подстриженный, с круглым лицом, майор стоял возле окна и внимательно рассматривал через лупу нечто крохотное, лежащее на ладони.

О Русове он был осведомлен по телефону и, когда Алексей вошел, взглянул на него маленькими веселыми глазками, добродушно улыбнулся, крепко пожал руку и с шутливой интонацией отрекомендовался:

— Иван Гаврилычем величают.

Алексей подумал: «Экий добряк».

Ноги у Русова ныли от усталости, и он с удовольствием опустился на стул. Иван Гаврилович придвинул пачку «Беломора». Алексей покосился на нее, но папиросу не взял. Принялся рассказывать о деле, о странных обстоятельствах исчезновения Малининой и о своих затруднениях, иронизируя над собственными неудачами:

— Бегаю теперь по Москве, заглядываюсь на молодых женщин, авось встречу.

Иван Гаврилович смотрел на него внимательно, с едва уловимым прищуром, а в глазах и чуть приметно на губах играла довольная улыбочка. От этого взгляда и этой улыбочки Русову казалось, что Иван Гаврилович наперед знает все, что ему скажут.

«Умен, бестия», — промелькнуло в голове Алексея. В простецком обращении на «ты», в манере разговаривать о серьезных вещах с веселой смешинкой и еще в чем-то неуловимом чувствовалась скрытая сила характера.

— Ну вот и нервничаешь. Боишься, видно, что опередит кто-нибудь и слава другому достанется, — говорил Иван Гаврилович, закуривая очередную папиросу.

— Нет, не боюсь. Могу поделиться. Давайте мне Малинину, а я вам славу. И дело в придачу отдаю.

— Дело возьму, докажи только, что барышня твоя в Москве. И найду. — Смешинка в глазах заиграла веселее. — Что нам стоит выбрать одну из четырех миллионов москвичек?!

Два оперативных работника быстро нашли общий язык, договорились, где и что надо проверить в первую очередь, какую работу Зыков берет на себя и чем следует заняться Русову.

А с утра... Подвальное помещение Ярославского вокзала. Мрачно, в углах совсем темно, пахнет крысиным пометом и мышьяком. Вдоль стен — огромные стеллажи, заваленные кипами, связками и пачками всевозможных документов. Русову отобрали несколько кип, в которых запакованы корешки багажных квитанций всего лишь за одни сутки — третье сентября прошлого года. Кипы большие, в каждой по нескольку тысяч маленьких корешков квитанций. Из них надо выбрать всего лишь две — с фамилиями Малининой и Лещевой. Фамилии написаны кое-как, нечетко, приходится разбирать по буквам, а свет тусклый, глаза устают. Сидит Алексей, листает маленькие корешки один за другим, чихает от пыли, поеживается от прохлады и сырости, вдыхает запахи плесени и гнилой древесины. Как-то не верится, что на улице бушует веселый цветущий май.

Не выходит Алексей из подвала весь день, даже не идет на обед: запасся мягкой московской булкой и любительской колбасой, жует между делом.

На следующий день — снова в подвале, опять сидит, сгорбившись и уткнувшись носом в серенькие маленькие бумажки, снова на сухом пайке, а в глазах уже рябит, пляшут буквы-каракули. Но отдыхать некогда, надо торопиться. И совсем не потому, что Русов поддался торопливому ритму московской жизни, а потому, что необходимо скорее ехать в Богдановку, пока Шорц еще там.

Сидит Русов, листает корешки весь день безвыходно. Такова работа. Наверное, кто-нибудь из молодых думает, что поиски преступника — это что-то вроде охоты на зайца. Преступник убегает, прячется, а вы за ним, преследуете, догоняете. Послать бы такого «охотника» в подвал московского вокзала. Пусть переберет хотя бы одну кипу корешков, на каждом прочтет фамилию, количество мест и снова бумажки сложит, завяжет, как было. Если хватит терпения, не сбежит после первой же тысячи, то можно брать на работу в милицию. Терпение — не последнее качество в оперативной работе.

К концу третьего дня Алексей нашел наконец корешок квитанции, где значилась фамилия «Лещева» и было указано: «2 чемодана, 1 сумка», стало быть, три места. Фамилии «Малинина» так и не удалось найти. Да, собственно, и не стоило искать. У Веры с собой был большой коричневый чемодан, а у Лещевой чемодан и хозяйственная сумка. Вот и все вещи. Получены они шестого сентября.

Только почему их сдавала Лещева? Что это — случайность? Услуга предупредительной Анны Ивановны? Или за этим кроется что-то неладное?

Комсомольская площадь кипела от людского потока, легковых машин, троллейбусов, трамваев. То ли в это время поездов много прибывает, то ли потому, что кончался рабочий день. У вокзала было особенно людно, не пройти. И никто, конечно, не обратил внимания, что у двери появился невысокого роста, худощавый молодой человек в сером спортивного покроя костюме. Он блаженно потянулся, пожмурился на лучистое солнце, повисшее на шпиле высотного здания, потом метнул взглядом по сторонам и скрылся в телефонной будке.

— Алло! Иван Гаврилович, привет! — проговорил Алексей в трубку. — Новости дня интересуют?

— Наконец-то! А я хотел тебя объявить во всесоюзный розыск, — пошутил москвич. — Между прочим, я почти вижу твою барышню.

— Как видишь?

— Приезжай, сам убедишься.

Алексей вышел на привокзальную площадь, сел в первое попавшееся такси и уже через двадцать минут зашел в кабинет Зыкова.

На столе лежала справка Внуковского аэродрома, в которой значилось, что 6 сентября 1960 года из Москвы в Адлер вылетела гражданка Малинина.

— Трудно судить, она ли, — скептически заметил Алексей. — Ни имени, ни отчества.

— Э-э, друг хороший, ты хочешь, чтобы в маршрутный лист писали всю биографию пассажира, да еще характеристику месткома прикладывали? А вот еще, — Иван Гаврилович достал из сейфа два листка. — Взяли в отделении связи при Казанском вокзале.

Это были подлинники телеграмм, посланных из Москвы в Сыртагорск за подписью «Вера».

Образцы почерков Малининой и Лещевой Алексей имел при себе и хорошо их помнил. Тексты были написаны рукой Лещевой.

«Почему она подавала телеграммы? Где была Вера?»

Иван Гаврилович прервал размышления Русова:

— Пока не ломай голову. Малинина могла торопиться в аэропорт и попросить Лещеву дать телеграммы. Тут ничего особенного нет. Самое главное теперь — установить, она ли вылетела в Адлер? И тут ты не беспокойся. Возьму на себя и сейчас же запрошу Сочи, чтобы проверили по санаториям.

— А если она живет там «дикарем».

— Должна же была где-то прописаться.

— Должна, должна, — в раздумье проговорил Алексей, стараясь погасить вспыхнувшую вдруг тревогу. «Почему Вера поехала не в Заполярье, как собиралась, а на юг?» — подумал он.

...Гостиница. Свет в комнате выключен. Мирно посапывает сосед по номеру, а Алексею не спится. Чтобы отвлечься, он старается думать о доме, о предстоящем отпуске, который намеревается провести вместе с женой и сыном в деревне у тещи.

Алексей поднимается с постели, подходит к окну. Мириады огней — голубых, розовых, зеленых; по асфальту улиц снуют автомобили, проходят люди — парами, толпами. Город, кажется, ничуть не угомонился.

«Можно и в Москву съездить, — думает Алексей. — Машенька не бывала в столице, пусть посмотрит, и Андрюшка покатается в метро. Только мне не хочется сюда, а одних не пустишь. Они, пожалуй, затеряются в этом огромном скопище домов и людей... А вот Лещева с Малининой не затерялись, и даже следы оставили, только проку от них пока еще мало. Может, вот здесь, по этой улице, или там, около вокзала, шли они с вещами? Хотя Малинина улетела, шла одна Лещева. Сколько же при ней вещей было? Она получила три места... Не отправляла ли она вещи багажом? Это надо проверить».

Через минуту он уже опровергал свое предположение: «Зачем ей отправлять вещи, когда Малинина, несомненно, забрала свой чемодан?».

И все-таки Алексей не мог уснуть, пока твердо не решил, что завтра же проверит свою догадку.

В багажном отделении вокзала полная женщина в темно-синем халате достала с полок толстые подшивки документов.

— Вам только за шестое?

— Да. Пока за шестое.

Она сильным движением грузчика, привыкшего иметь дело с тяжестями, швыряет пачки на пол. Русов берет одну, читает на обложке: «6 сентября». Садится, развязывает, принимается листать.

Проходит час, другой. А в голове Алексея противоречивые мысли: «Зачем я ломлюсь в открытую дверь? Если Лещева ехала дальше одна, то нужно ли было ей отправлять вещи багажом? Два места на одного пассажира — нормально. А если Малинина ехала с нею, то тем более...» И Алексей доволен, что не находит того, чего так старательно ищет.

Но вдруг на одной из квитанций он видит:

«Лещева А. И. Станция назначения — Репная Юго-Восточной железной дороги. Одно место».

«Вот это да-а! Вот это находка! — ликует Алексей, но сразу же задает себе вопрос: — А что она даст?»

Действительно, что это значит? Или свой чемодан мешал Лещевой, и она его отправила, или у нее оказался еще какой-то?

Ясно пока одно: Лещева из Москвы поехала в Богдановку к бывшему мужу. Стало быть, и путь Алексея лежит туда же.

До свидания, Москва прекрасная, Москва сутолочная!

Когда поезд тронулся, Алексей с досадой подумал, глядя из окна на отдаляющееся здание Казанского вокзала: «Как все-таки бестолково... Ни в театр не сходил ни в музей, ни в Лужники не съездил». Правда, он спешил в Богдановку и в Москве, собственно, был проездом. И все-таки: прожить в столице пять суток и никуда не сходить — верх невезения!

В поезде во время вынужденного безделья можно предаваться и деловым размышлениям, и мечтаниям. Русов дремлет на верхней полке. Мысли у него легкие, как облака: приедет он в Богдановку, разыщет Петра и его супругу Анну Ивановну. Только теперь она не Лещева, а Шорц, потому-то адресное бюро и не подтвердило прописку. Живут они мирно, в согласии: уже немолодые, пора и за ум взяться. Они расскажут занятную историю про Веру Малинину, дадут ее новый адрес. Алексей, конечно, быстро найдет ее, и все кончится самым благополучным образом.

О людях всегда хочется думать хорошо. И в каждой истории ждешь счастливого конца.

Короткие встречи

Остановив попутную машину, Русов направился в поселок Богдановку. Немолодой шофер неторопливо рассказывал ему:

— Тут везде камень добывают. Карьеры. Поселок молодой. Только выстроили его черт те где — на бугре, когда речка рядом. Красоту им, что ли, надо было. Никак не пойму. Будто в старину люди меньше соображали, когда строились около воды.

Поселок не только молодой, но и растущий. Шлакоблочные двухэтажные здания городского типа выглядят великанами среди маленьких домиков, побеленных на украинский манер. Под окнами и вдоль заборов тополя и акации, а во дворах фруктовые деревья. Некоторые хатки буквально тонут в густых зарослях.

Алексей шагает по улице, разыскивает дом, в котором живет Шорц. Но вот беда, на многих домах совсем нет дощечек с номерами, или их не видно за густой зеленью. И как тут почтальон разбирается!

Около магазина на скамейке сидят две пожилые женщины, о чем-то судачат. Алексей здоровается, садится рядом. Начинается разговор о том, о сем, о погоде, о ценах на базаре. Однако собеседницы оказались с другой улицы и не знают, как здесь идут номера домов.

У забора покуривает высокий худощавый парень, прислушивается к разговору. Когда женщины ушли, подсел к Русову.

— А вы, простите, кто будете? — спросил он с добродушным любопытством.

— Я-то? Приезжий.

— Откуда?

— Из Саратова, — не задумываясь, ответил Алексей.

Парень помолчал, подумал и принялся объяснять, как идут номера.

Вот и дом № 22, широкий, приземистый, с тремя окнами на улицу. Ни во дворе, огороженном высоким штакетником, ни в окнах дома Алексей никого не приметил. Прошел мимо. Сразу заходить не решился: предосторожность не помешает.

Выручила девочка лет шести. Она чертила классы на притоптанной земле.

— Тебя как звать, дочка? — спросил Алексей.

Девочка, сидя на корточках, подняла голову, посмотрела с любопытством. Дяденька глядел ласково и машинально рисовал хворостинкой забавные кружки на пыльной стежке. Это внушило доверие, и девочка разговорилась. Зовут ее Лелей, живет она с папой, мамой и дядей Петей. Никакой тети Ани у них нет, и дядя Петя вовсе не женатый. Работает он в карьере и приходит домой в четыре часа.

Необходимость идти в дом сама собой отпала, и Алексей отправился в карьероуправление. Оно размещалось в длинном одноэтажном здании. Русов шел по коридору и читал на дверях кабинетов: «ПТО», «ОТЗ», «Бухгалтерия». А вот и «Отдел кадров».

— Разрешите? — заглянул он в дверь.

— Да, да. Само собой, заходите, — услышал Алексей в ответ и увидел за столом чернявого мужчину лет тридцати пяти, который мельком взглянул на вошедшего и опять уткнулся в бумаги...

Быстро дописав фразу, он поднялся из-за стола, протянул руку:

— Ну, здравствуйте.

Через несколько минут Алексей уже знал, что это начальник отдела кадров. Фамилия его Фролов. Он же — секретарь партийной организации, и к нему ежедневно приходят десятки людей.

Он привык разговаривать со всеми начистоту, простецки и Русова встретил как старого-престарого знакомого. Когда Алексей отрекомендовался, Фролов удивленно посмотрел на него, потом глянул на удостоверение и забеспокоился:

— Случилось что-нибудь?

— У вас работает Шорц Петр Яковлевич. Он меня интересует.

Быстрые карие глаза Фролова остановились в недоумении. Так и казалось, что он сейчас спросит: «А это не ошибка»?

Пришлось успокоить, что Шорц ни в чем не обвиняется, и Русову надо просто побеседовать с ним по одному важному делу.

— Фу ты, напугал, — откровенно признался Фролов и тут же рассказал о причине своего волнения.

Дело в том, что Шорц, поступив на работу, сразу же попал в бригаду коммунистического труда, которая перевыполняет план по всем показателям, держит переходящее Красное знамя и не просто славится, а прямо-таки гремит по карьероуправлению. Народ в бригаде дружный, молодежь в основном, все учатся и в быту ведут себя достойно. Шорц оценил доверие, подтянулся и старается не отстать. Он самый пожилой в бригаде, но держится стойко, поступил учиться на вечерние курсы повышения квалификации. Завком обещал в ближайшее время дать Шорцу квартиру, и в бригаде подшучивают: «Тогда и свадьбу справим!» И эти шутки, очевидно, не без основания.

Чтобы окончательно рассеять сомнения Фролова, Алексей сказал:

— Могу поговорить прямо здесь, в вашем присутствии. Организуйте только, чтобы вызвали его.

Не прошло и получаса, как в кабинет вошел высокий худощавый мужчина в брезентовой спецодежде, поздоровался за руку с Фроловым, а Русову кивнул в знак приветствия. Фролов объяснил Шорцу, что тот понадобился не начальнику отдела кадров и не секретарю парторганизации, а приезжему работнику милиции.

Шорц сразу весь напрягся, посмотрел на Русова из-под нависших бровей, как на врага.

«С чего это он?» — подумал Алексей и начал издалека.

— Вы сами понимаете, Петр Яковлевич, что ваше положение здесь, как члена бригады коммунистического труда, обязывает вас ко многому. Прошу вас быть со мною откровенным.

— Спрашивайте без предисловий, — хрипло вымолвил тот. Алексей заметил, что его руки с узловатыми пальцами нервно вздрагивают.

— Меня интересует, приезжала ли к вам бывшая сожительница Анна Ивановна Лещева.

— Опять эта гадина! — закричал Шорц неистово. — Так и знал, что она! — Он яростно вскочил со стула, заметался по кабинету.

Фролов кинулся его успокаивать.

— Ничего, пройдет, — тихо проговорил Русов.

— Сколько это может тянуться! Чего ей надо, гадюке? — продолжал неистовствовать Шорц. — Надо было раньше задушить ее!

— Петр Яковлевич, имейте в виду, — сказал Алексей твердо, — я вас ни в чем не обвиняю.

— А я и не боюсь ваших обвинений! Я ни в чем не виноват! Я честно живу, пусть люди скажут. А что было... Эх! Но сколько же это может продолжаться! То из Ростовского КГБ приезжали, интересовались, то вы опять. А я хочу жить спокойно, никого не трогать и не перед кем не держать ответа!

Мало-помалу Шорц успокоился и сел на прежнее место.

— А при чем тут КГБ? — спросил Алексей после некоторой паузы.

— Она все, змея подколодная. Наговорила им, что я чуть ли не шпион иностранный... Ух, гадина!

— Когда это было?

— Прошлой осенью. Вскоре после того, как отсюда уехала.

— И долго здесь жила?

— Чего ей тут долго делать? Она же в карьер не пойдет работать, не такого полета. Приезжала ко мне: «Давай сойдемся». Хотела сразу в загс потащить. Но я знаю ее, давно раскусил. Наверное, понадобилось фамилию сменить, а там ищи ветра в поле.

— Вещей никаких не привозила?

— Как не привозила. Были при ней вещи, да разве я смотрел? Помнится даже, она хвалилась, что какую-то простофилю околпачила.

— Никому ничего не продавала?

— Черт ее знает. Мне хотела часы подарить. Да я в шею выгнал ее и часы чуть не швырнул об пол.

— А где эти часы?

— Не знаю. Она забрала.

Сообщение Шорца Алексей выслушал с большим вниманием. Он подробно расспросил Шорца о том, куда Лещева уехала, где жила до войны и после войны, есть ли у нее родственники. Но Петру Яковлевичу известно было немногое. Он ушел, тяжело ступая, будто его придавило какое-то горе.

Алексей коротко рассказал Фролову о бывшей жене Шорца, на всякий случай намекнул, что у нее могли быть чужие вещи и не исключено, что она их продавала в Богдановке.

— Это мы, само собой, проверим, — подхватил Фролов, — я поговорю со своими. У меня их тут половина поселка.

Алексей поблагодарил Фролова и, простившись, направился в гостиницу. Беседа с Шорцем окончательно убедила его в том, что Малинина стала жертвой преступных махинаций Лещевой, и он решил возбудить уголовное дело.

...В маленьком домике, именуемом «гостиницей», три комнаты: две для приезжих, а в одной живет «хозяйка гостиницы», как все называют тут пожилую женщину, которая является и заведующей, и уборщицей, и администратором. Остроносая, с остренькими глазками, она не упустит случая поболтать с приезжими. Как увидела, что Русов уселся на диван, затараторила, будто целый год ни с кем не разговаривала. Да, она помнит, что в прошлом году приезжала высокая черноглазая женщина. Но вот сколько у нее было чемоданов? Один? Два?

Продавала ли Лещева вещи — она не знала, но уверяла, что к высокой женщине заходила молодуха, которую звать Галиной, и они о чем-то шушукались. Живет она на окраине поселка.

Сведения, конечно, не очень достоверные и, может быть, не очень ценные, но все-таки какая-то зацепка есть, и Алексей сразу же ухватился за нее.

Галину он разыскал без особого труда. Та направила Русова к своей подруге Марии, которая, в свою очередь, отослала его к соседке Клавдии. И вот Алексей в тесной хате-мазанке, кое-как заставленной скромной мебелью: две детские кровати допотопного производства, у стены деревянная скамья, небольшой столик и несколько табуреток. Никаких дорогих вещей. Сразу видно: хозяйка одинокая, с детьми, иживет скудно. А вот и она. Худощавая, лет тридцати, с длинными тонкими руками и озабоченным лицом. На вошедшего смотрит недоверчиво.

Алексей знает, что купленные с рук вещи неохотно показывают посторонним — могут оказаться крадеными.

— В прошлом году у приезжей женщины вы купили платье. Покажите его, — говорит Алексей.

Хозяйка смотрит на Русова и часто моргает, словно не понимает, о чем речь. Потом подходит к старенькому сундуку, роется в белье и наконец достает аккуратно сложенное голубое платье. По описи вещей Алексею известно, что у Малининой было такое платье, но это ли?

Русов берет его и начинает рассматривать. Вертит перед глазами и так, и этак, как щепетильная покупательница в магазине «Женская одежда».

— Придется изъять, — говорит он и садится писать протокол.

— Ой, боже мой! — только и может вымолвить хозяйка, всплеснув руками.

Алексей все понимает. Живет женщина без мужа, с детишками, туго ей приходится, кое-как скопила деньжонок и за полцены приобрела обновку. А теперь должна отдать.

Алексей мог бы сказать без всяких сантиментов: «Не покупай краденое», но он этого не говорит. Юридически женщина имеет право предъявить иск к той, которая продала ей краденое, но практически он знает, что хозяйка не получит этих денег. Ей некогда хлопотать, подавать исковое заявление. Да и будет ли еще с кого взыскать?

Как ни жаль эту женщину, а платье пришлось изъять. Тут же Алексей пошел на почту, запаковал его и отправил в Сыртагорск. Пусть предъявят для опознания матери Малининой.

Выйдя на улицу, Алексей увидел Шорца. Высокий, угловатый, он шел от гостиницы через улицу, поднимая сапожищами клубы желтой пыли. Шорц тоже заметил Русова, круто повернулся и стремительно зашагал навстречу.

— А я вас ищу, товарищ начальник. Вчера распсиховался и как дурак лез на стенку, все из памяти вылетело. Ночь не спал и вспомнил. Только никак не могу вспомнить...

Алексей рассмеялся:

— Как это: «вспомнил» и «не могу вспомнить»?

— А вы погодите, не путайте. Я знаю, что говорю. Вспомнил, что до войны Анна жила в каком-то волжском городе, не то в Саратове, не то в Сталинграде, а может, в Куйбышеве. Но запамятовал, в каком из них. А жила, это точно. Сама говорила.

Встреча с Шорцем мало что прибавила к делу, но Алексей с большим удовольствием выслушал его.

Весь следующий день Русов ходил по поселку, расспрашивал, не покупал ли еще кто вещи у Лещевой, но безрезультатно. Найдено всего лишь одно платье. Неужели это все? Не может быть!

А почему не может? Разве не могло платье Малининой случайно оказаться у Лещевой?

Где же Малинина?

Из гостиницы Русов заказал телефонный разговор с Москвой: вдруг Зыков уже выяснил, какая Малинина шестого сентября вылетела в Адлер.

«Хозяйка гостиницы» куда-то ушла, жильцов не прибавилось; в комнатах никого. Алексей, засунув руки в карманы, ходит вразвалку между коек, томится от безделья, ждет. Наконец, звонок. Берет трубку. Слышит спокойный с насмешливой интонацией басок Ивана Гавриловича. Тот нарочно испытывает терпение Алексея, рассказывает о дождливой погоде в Москве, спрашивает, не загорает ли Русов под южным солнцем.

— Нет, не загораю, — говорит в трубку Алексей, — просто горю... Что сообщают из Сочи?

— Пришел ответ самый положительный.

— Какой положительный?

— Нашли Малинину, отдыхала в санатории «Светлана». Коренная москвичка, сорока пяти лет...

— Иди ты к черту!

— Он меня не примет. Я же из МУРа, безгрешный... в общем, искать тебе надо свою барышню. Желаю успеха. Будешь в Москве, забегай.

Погасла еще одна надежда, что Вера Малинина находится где-то в районе сочинских курортов.

Вечером в гостиницу пришел Фролов. Алексей сидел у стола, на котором беспорядочно лежали бумаги, подбирал протоколы один к одному и, морща лоб, старательно подшивал их к делу.

— Дернуло меня взять эту иголку. Не нашлось потолще. Все пальцы исколол, — ругался он, кивком приглашая Фролова присаживаться.

— Секретаршу надо с собой возить, — пошутил Фролов, но тут же сдвинул брови: — Вот, наш рабочий купил, — он положил перед Алексеем часы. — Я показывал Шорцу. Само собой, признал. Эти самые дарила ему бывшая женушка.

Русов повертел в руках часы. Марка та же, которая указана в описи вещей Малининой. Посмотрел на Фролова и укоризненно покачал головой:

— Что же ты, дорогой товарищ, наделал. Надо было изымать по всем правилам науки, а теперь это не будет иметь юридической силы.

Фролов озорно блеснул цыганскими глазами.

— Игнат, иди сюда! — крикнул он.

В комнату вошел высокий парень, смущенно улыбаясь, поздоровался.

— Вот и оформляй по науке. Он купил, — сказал Фролов, довольный, что оказался на высоте в таком важном деле, и сел поодаль в ожидании, пока Русов окончит процедуру изъятия часов.

Когда Алексей кончил писать, за окном было уже совсем темно, а свет лампочки над столом, казалось, разгорелся еще ярче. Игнат попрощался и вышел.

— Я хоть и не встречался с Лещевой, но она, видать, женщина дошлая, — заговорил Алексей, как бы продолжая начатый разговор, и рассказал Фролову о ее прежних похождениях, заключении, колдовских замашках.

— Гуманничаем мы с такими! — горячился Фролов. — Деликатно обходимся.

— Нельзя иначе. Нужны доказательства. Возьми хоть это дело. Вещи-то она здесь продавала. А где их взять?

— Найдем, само собой!

— К сожалению, я не могу задерживаться, — проговорил Алексей.

— Можете на меня положиться. Сделаю все, как надо.

За разговором засиделись допоздна. Алексей вышел на крыльцо проводить Фролова. Над Богдановкой — тихая звездная ночь, только звезды мелкие, не такие яркие, как на родине Алексея.

— Видали, какое изобилие, — сказал Фролов, окидывая взглядом небо, — кажется, куда бы ни полетел космический корабль, само собой, наткнется на звезду.

Потом крепко пожал Алексею руку и ушел в темноту.

До районного центра Русов добрался на шатком скрипучем автобусе. Было около одиннадцати дня, солнце еще не очень пекло, хотелось побродить по улицам, размять затекшие ноги, познакомиться с городком, но Алексей слишком дорожил временем, чтобы транжирить его на прогулки. Войдя в отделение милиции, он прошел мимо дежурной комнаты и в коридоре увидел несколько человек, толпившихся около двери с табличкой: «Начальник РОМ».

— За нами будете, — бросил кто-то. Но Алексей не обратил внимания, открыл дверь и шагнул в кабинет.

— Не видите, что занят? — встретил его хриплый голос.

За столом сидел пожилой тучный майор с несколько обрюзгшим и усталым лицом. Русов подал ему свое служебное удостоверение. Майор мельком взглянул на него.

— Присядьте. Сейчас, приму людей, — и обратился к высокому мужчине, стоявшему около: — Разберемся. А заявление оставьте.

Алексей опустился на стул и, пока майор выслушивал посетителей, давал указания своим сотрудникам, терпеливо ждал, посматривая в окно на залитую солнцем улицу, где одна за другой проходили машины, поднимая клубы серой пыли.

— Кажется, все, — наконец промолвил майор.

Русов рассказал существо дела, которое привело его сюда, подал опись вещей Малининой и попросил принять меры к их розыску. Майор прочитал, подумал и, отодвинув на край стола опись, сказал:

— Вот и хорошо, что сам приехал. Занимайся.

Алексея покоробило.

— Но вы обязаны помогать...

— Гм, обязаны. Знаю. А кому поручу? Один опер в отпуске, другой на учебе, третий кражей занимается. Магазинчик тут у меня ковырнули. Вот и все помощники.

— Это уж ваше дело, кому поручить. А я задерживаться не могу, надо ехать, пока следы теплые. Серьезно прошу, вещи надо разыскать. В Богдановке вам Фролов поможет. Знаете такого?

— Кого я не знаю, только своих дел по горло, а тут еще...

Они помолчали. Русов думал о майоре, который сперва показался толковым человеком, хотя и с несколько грубоватыми манерами, а теперь перед Алексеем сидел упрямый и своенравный начальник, который печется лишь о благополучии своего отделения, а на дела других ему наплевать.

— Я в Ростов еду, — заговорил Алексей сдержанно, — придется доложить начальнику управления. Пусть он разъяснит вам, как надо относиться к требованиям и запросам других органов.

Майор поднял на собеседника глаза — хмурые и немного удивленные.

— Можешь на меня наговорить там, что угодно, — вздохнул он, — только от этого оперативных работников в отделении не прибавится. Поручу участковому, пусть ищет...

И хочется закурить

В кабинете на третьем этаже — строгая деловая тишина. На полу ковровые дорожки, на окнах полуоткрытые портьеры из плотной ткани, за окном квадрат лазурного ростовского неба. К массивному столу, на котором громоздится старинный письменный прибор, приставлены два кожаных кресла. На стене большой портрет Дзержинского, в углу — тяжелый сейф. Алексей утопает в одном из кресел и внимательно слушает.

За столом сидит мужчина с моложавым лицом и тронутыми сединой висками. Он чисто выбрит, тщательно причесан — волосок к волоску. Его костюм из серого габардина старательно отутюжен, голубой галстук завязан маленьким тугим узлом. Сразу видно — аккуратист. На столе нечего лишнего. Справа — какое-то перевернутое дело, слева — журнал «Новое время» на английском языке. В чернильном приборе каждая стоечка, каждая крышечка на месте. Наверное, и в столе у Оленина идеальный порядок: скрепки в коробочке, карандаши лежат стопочкой, заточенные, каждая бумажка в своей папке. «Это не то, что у меня иногда», — думает Алексей.

Оленин говорит вполголоса с характерными жестами и выразительными интонациями.

— Да, да, приводил. Долго я с нею беседовал. Она оказалась не очень эрудированной женщиной, но изворотливая, экспансивная, голыми руками не возьмешь. Впрочем, расскажу все по порядку, для вас это небезынтересно.

И Алексей услышал историю, которая действительно оказалась чрезвычайно важной.

В середине сентября прошлого года в нотариальной конторе Ростова-на-Дону появилась высокая женщина средних лет со скуластым лицом и большими черными глазами. Соломенная шляпка, цветное из легкой ткани платье, изящная сумочка и легкий зонтик — все это придавало ей вид нарядный и в то же время скромный. Она протянула в окошечко документы и почтительно произнесла:

— Заверьте, пожалуйста, копию с моего свидетельства об окончании фельдшерско-акушерской школы.

Нотариус, пожилой человек, посмотрел на копию, потом на свидетельство, протер очки, еще раз посмотрел и буркнул:

— Обождите, гражданка Лещева, — и вышел в соседнюю комнату.

Лещева, обеспокоенная недружелюбным взглядом нотариуса, через секунду-другую ушла бы без документов, но нотариус вернулся и примирительно сказал, не глядя на посетительницу.

— Посидите, сейчас сделаем.

Все же, подозревая неладное, Лещева собралась было уйти, но в нотариальную контору вошел милиционер, взял документы и вежливо пригласил Анну Ивановну в машину.

Дежурный по райотделу милиции старший лейтенант Курновой посмотрел на бумаги, сдвинул фуражку на лоб, криво усмехнулся:

— Придется вас, гражданочка, допросить. Явная подделочка.

А гражданочка вдруг заморгала глазами, сморщилась, всхлипнула, умоляюще взглянула на дежурного, еще раз всхлипнула, повалилась грудью на стол и залилась слезами навзрыд.

Дежурный наряд милиционеров, находившийся здесь же, и старший лейтенант Курновой смотрели на нее и не могли понять причину столь неожиданного нервного приступа.

— Что с вами?

Женщина продолжала рыдать.

— Да скажете вы, наконец, в чем дело? — прикрикнул Курновой.

— Я несчастная, такая несчастная! — сквозь всхлипывания заговорила она. — Только не могу я вам здесь при всех говорить.

Старший лейтенант проводил ее в отдельный кабинет, усадил на стул, подал воды, и она понемногу успокоилась.

— Это не я сделала, не я! Это муж. Он у меня настоящий изверг, издевается надо мною, бьет... И вообще он занимается какими-то подозрительными делами, по ночам слушает заграничное радио, куда-то уезжает тайком, к нему какие-то темные личности приходят, шепчутся. Недавно он взял мое свидетельство и отдал какой-то женщине, а потом вернул через несколько дней с подчистками. Кто-то воспользовался им.

— А кто ваш муж?

— Шорц. Петр Шорц. Он Живет в Богдановке, где карьеры. Знаете, наверное?

Курновому ничего не оставалось делать, как написать подробный рапорт и доложить о случившемся начальнику райотдела. На рапорте дежурного появилась косая резолюция:

«Передать в КГБ».

— Такую же сцену она разыграла и передо мною, — рассказывает Оленин. — Пришлось ее подробно опросить. Задерживать, конечно, я не стал, нет оснований. Но документы на всякий случай положил в сейф.

— А насчет Малининой, — продолжил Оленин, — никакими сведениями мы не располагаем. И Лещева, как помнится, даже не упоминала этой фамилии.

«Очевидно, Малинина и не доехала до Ростова, — с облегчением думает Алексей. — А где она, знает только Лещева».

Он с интересом рассматривает документы. Вот свидетельство об окончании фельдшерско-акушерской школы. Чье оно? Там, где написано: «Лещева Анна Ивановна», заметны следы подчистки или травления. Печать — не полный круг. Чья-то небрежная рука пришлепала ее так, что название города оказалось за кромкой бланка, можно лишь прочитать последние буквы «ская». Вот и гадай: «Московская», «Одесская» или еще какая-нибудь другая школа. Следующий лист копия свидетельства, написанная рукой Лещевой. Дальше — рапорт Курнового с резолюцией начальника.

— Документы можете взять, — говорит Оленин.

В управлении охраны общественного порядка Алексей сразу же направился в оперативно-технический отдел.

В кабинете за столом сидела женщина в кителе с погонами старшего лейтенанта.

— Вы эксперт? Я не ошибаюсь? — с ходу заговорил Алексей. — Извините, не знаю, как вас звать.

— Не важно, — женщина поднялась. — А в чем дело?

— Нужна срочная экспертиза. Понимаете — срочная. Дайте заключение, кому принадлежало это свидетельство.

У женщины худое заострившееся лицо — длинный нос, тонкие губы, пытливые глаза. Она молча берет документ, просматривает его на свет и уходит в лабораторию, накинув на плечи белый халат.

Алексей ждет в кабинете, то и дело посматривая на часы. Проходит двадцать минут, тридцать, час. Алексей начинает нервничать. Еще через полчаса эксперт выходит. По ее скучному лицу Алексей догадывается, каковы результаты экспертизы.

— Сделала все. Прежнюю надпись восстановить невозможно. Сильно вытравлено и снят верхний слой.

В конторе Алексей останавливается у окна. Чтобы не размякнуть, подтрунивает сам над собою:

— Хорошо, хорошо. Это тебе в отместку, чтоб не был слишком самоуверенным.

Он бредет в дежурную часть управления. Еще вчера Алексей послал телеграммы в адресные бюро Волгограда, Саратова и Куйбышева, не проживает ли там Лещева. Не пришел ли ответ?

Русова встречает дежурный инспектор — франтоватый старший лейтенант Дерябин, сияющий, как люстра. Пуговицы на кителе отражают солнечные лучи, падающие из окон, зеркальный блеск сапог, из-под козырька фуражки русый завиток торчит. Алексей познакомился с ним в день приезда.

— Рад видеть, товарищ капитан, — Дерябин пожимает руку.

— Мне телеграммы не было?

— Пока нет...

Настроение у Алексея хуже не придумаешь. До сих пор тянулась ниточка, и он шел, уверенный, что она ведет к Малининой, к Лещевой, а тут вдруг оборвалась. Найдется ли другой конец? Вполне вероятно, что Лещева могла окрутить какого-нибудь простофилю и сменить фамилию. Хорошо, если брак зарегистрировали в Ростове, а то ведь могли в другом городе, в любом райцентре. Попробуй проверь все загсы!

Алексей выписывает адреса районных загсов, обдумывает, с какого конца города удобнее начать поездку, и отправляется в гостиницу.

Потом — светлая комната загса, цветы, дорожки. Алексей сидит у окна и сосредоточенно листает, листает... и ничего не находит. То же самое в другом загсе, в третьем...

Вечером снова в дежурную часть. Есть телеграмма из Саратова:

«Лещева Анна Ивановна прописанной не значится».

Следующие два дня не приносят ничего нового. Из Куйбышева тоже сообщают, что Лещева не значится. Алексей другого и не ждал. Машинально сует телеграмму в карман.

В гостиницу приходит разбитый, будто весь день таскал кирпичи. Сбрасывает ботинки, снимает пиджак и валится на кровать поверх одеяла.

Настроение мрачное. Нельзя же до бесконечности вдохновлять себя одним воображением да собственными каламбурами. Столько пройти, не теряя из виду Лещеву, и вдруг — пустота. Что делать? Возвращаться в Сыртагорск? Сказать начальнику, прокурору, товарищам: «Неспособен. Напрасно понадеялись. Пошлите другого, более находчивого...» Так?

Нет, этого он допустить не может. Ведь отдать другому — значит затянуть розыск. Новому работнику надо знакомиться с делом, изучить обстановку, изучить характеры людей, тратить дни, недели, а разыскиваемые будут отдаляться...

Как скверно все складывается! Удачно начатое дело на грани провала. Нетерпение охватывает его. Перед глазами всплыло озабоченное лицо жены Машеньки и сына Андрюшки. Даже дыхание перехватило! Сейчас бы сорваться с места, стремглав из гостиницы на аэродром и улететь бы на первом же самолете домой! Но Алексей берет себя в руки. «Какой же я оперативный работник: неудача — и уже нервы не выдерживают». Он ходит по комнате, напряженно думает. Эх, сейчас бы закурить! А еще говорят, что стоит не покурить неделю-другую — и охота к куреву пропадет. Ерунда!

А, собственно, чего ему мучиться? В буфете же есть папиросы. Он выбегает из комнаты, спускается на второй этаж, идет по коридору. Мелькает мысль: «А может, не следует? Хоть бы буфет был закрыт».

Но буфет в гостинице оказался открытым.

— Дайте, пожалуйста... — Алексей скользнул взглядом по бутылкам, по пачкам папирос, по коробкам с конфетами и печеньем, — пожалуйста, бутылку «Жигулевского».

То ли от того, что освежился холодным пивом, то ли от сознания маленькой победы над собой мысли заработали яснее, спокойнее и понемногу в голове стал складываться новый план действий, созревало новое решение.

В Ростове делать больше нечего. Все, что можно было проверить, он проверил. Надо возвращаться домой.

Итак, решено! Утром Алексей оставляет в Ростовском уголовном розыске подробное требование о продолжении розыска Лещевой и проданных ею вещей — и прощай город больших неудач.

А утром...

Вы верите в судьбу? Нет? А Алексей Русов, представьте себе, поверил. Да, да, ему сопутствует счастливая звезда, и тому есть веские доказательства.

Когда утром Русов пришел в управление, инспектор-дежурный подал ему телеграмму из Волгограда.

Алексей читает:

«Лещева Анна Ивановна значится прописанной...»

И адрес есть, хорошо.

Как тут не поверить в чудеса!

Это сообщение так ошарашило Алексея, что он не сразу нашел, что сказать. Стоит столбом и глядит на дежурного. И вид у него в этот момент был, наверное, до того презабавный, что Дерябин стал давиться от смеха.

— Хороший ты парень! — наконец с восхищением сказал Алексей, стукнув Дерябина по плечу и, помолчав, добавил: — Но я лучше!

И они оба захохотали так, что помощник по связи испуганно заглянул в дверь.

Практический вопрос

Есть на свете города, которые мы знаем с детства по рассказам отцов и дедов — участников гражданской и Отечественной войн. Мы безошибочно находим их на карте, мы мечтаем увидеть их своими глазами. К таким городам относится и Волгоград. Он всегда в нашей памяти, как живая героическая легенда. Хотя Алексей очень спешил, в вестибюле аэропорта он замешкался, размышляя, как лучше и с наименьшей затратой времени осмотреть легендарный город. Поток пассажиров обтекал его, стремясь на автобус-экспресс. Когда Алексей спохватился и выбежал на площадь перед аэровокзалом, было уже поздно: автобус ушел.

Но он даже не успел огорчиться. К широким ступеням подкатила зеленая «Волга» с черно-белыми шашками. Солидный мужчина, расплатившись, неторопливо поднялся к дверям. Алексей сбежал к такси, сел рядом с шофером и облегченно вздохнул.

— Поехали, друг.

— Поехали, — не поворачивая крупной седой головы, флегматично отозвался водитель. — Куда доставить?

— Пока в город, а там увидим, — мудро решил Алексей.

Он подумал, что, пожалуй, такси — это выход. Правда, может влететь в копеечку, но куда ни шло. Одно плохо: шофер попался молчун. Другой бы давно спросил: откуда, мол, куда, был ли раньше в городе-герое. А потом сам бы рассказал, где да что стоит посмотреть. Алексей покосился на рябую толстую щеку, на клетчатую ковбойку, на массивные загорелые руки, словно отдыхающие на баранке, и огорченно отвернулся. Нет, этот не поможет, от него путного слова не жди, а уж гид из него наверняка не выйдет.

Когда такси выехало на Историческое шоссе, водитель тихо повторил вопрос:

— Куда доставить?

— Понимаешь, друг, — сказал Алексей неуверенно, — мне бы город посмотреть. А вот откуда лучше начать и где кончать, не придумаю...

Шофер с натугой повернулся и первый раз в упор глянул на пассажира. Алексею даже показалось, что хмурый взгляд водителя как-то потеплел.

— Начни-ка ты, сынок, с набережной. По всей Волге такой красоты не сыщешь. Не видать теперь, сколько кровушки там пролилось, а травка добрая растет...

Против такого совета возражать было нечего. Алексей согласно кивнул головой и торопливо, с каким-то непонятным волнением смотрел по обе стороны улиц, по которым мчалась «Волга».

На набережной, напротив красивого бело-зеленого дебаркадера шофер остановил машину.

— Выйди, погляди, — коротко сказал он.

Алексей вышел из машины, шагнул вперед и замер в восхищении. Синий блеск речной воды, влажная зелень откосов, сверкающий в солнечных бликах красный гранит, белые колонны ротонд, пестрая нарядная масса людей на широчайшей лестнице, — такого великолепия он давно не видел. Кто-то мягко тронул его за плечо. Алексей порывисто обернулся. Водитель стоял рядом, но смотрел не на него, а куда-то вдаль, на излучину Волги. По-детски радостная улыбка вдруг осветила его обожженное солнцем бурое лицо.

— Скажи сам — красотища какая! — промолвил он тихо. — А что было? Что было? — повторил он почему-то строго. — Пепел, железо крученое, снег черный в краснину, как рубашка моя... Прошел я отсюда до самой Вены, а нигде не захотел жить, кроме как здесь. Сердце прикипело... — Он помолчал и опять-таки неожиданно вернулся к машине и подал Алексею чемоданчик. — Иди, сынок, потихоньку, гляди в оба. Подымись, пройди по Аллее Героев, там люди подскажут, куда дальше. Негоже наш город на бегу, на скаку смотреть...

Как ни спешил Алексей, но обстоятельства задержали его в Волгограде на много дней. Поглощенный своим делом, он все же ежедневно выкраивал время для знакомства с этим удивительным городом. И каждый раз вспоминал при этом мудрый совет шофера-таксиста, седоголового ветерана, поистине влюбленного в свой город, который он защищал, а потом строил.

А тогда, в день приезда, Алексей поднялся по лестнице, постоял в многоголосой толпе у фонтана «Дружба народов». Потом, следуя за потоком туристов, он в молчаливом восхищении шел по Аллее Героев. Здесь и здания, и обелиск героям, павшим в боях, и могильные плиты, и Вечный огонь — все было строго и величественно, как тот солдат, замерший в вечной клятве перед знаменем полка.

Только на площади Павших борцов, между театром и почтамтом, он, наконец, опомнился, глянул на часы и ахнул. Время давно перевалило за полдень. Справившись у прохожих, Алексей торопливо зашагал к областному управлению охраны общественного порядка.

Он представился руководству отдела уголовного розыска и сразу пошел с телеграммой в адресное бюро.

— Ваша? Никаких изменений нет? — спросил Алексей.

Сотрудница в недоумении перевела взгляд с телеграммы на Русова. Прошло всего два дня, как она ее отослала. Но Алексей настоял, чтоб уточнили. Сотрудница порылась в картотеке и объявила, что Лещева по-прежнему прописана по указанному адресу.

Русов готов был немедленно броситься к Лещевой. Однако, поразмыслив, решил все же еще раз зайти в угрозыск. Совет кого-нибудь из местных опытных работников не помешает. Но в отделе шло оперативное совещание. В свободном кабинете Алексей присел к столу, машинально нарисовал карандашом большой знак вопроса на листе бумаги. К нему подрисовал лохматое туловище, морду, ножки. Получилась собачонка. Крючковатым хвостом собачонка будто виляет, ластится, а зубы скалит, рычит. Не так ли выглядит сейчас и его задача?

На первый взгляд все кажется ясным. Поехать, задержать Лещеву, допросить, а там будет видно. Заманчиво, не правда ли? Встречаются еще такие люди, которым в работе милиции все кажется просто — цап-царап подозреваемого к столу — и он сознался. А если не сознается? А если выдвинет такое алиби, против которого и возразить нечего? Что тогда? Отпустить? Но ведь Алексей уголовное дело возбудил...

Что же делать? Может, задержать и не отпускать, пока не удастся проверить всех обстоятельств?

Попробуем. Только кто будет отвечать за нарушение законности, если после проверки окажется, что Лещева ни в чем не виновата?

— Что-то забавное рисуете, — услышал Алексей над собой.

Это вошел в кабинет оперуполномоченный Саборов. Высокий и нескладный, с рябоватым лицом, он перегнулся через стол, разглядывая рисунок.

Алексей окинул Саборова насмешливым взглядом, перечеркнул собачонку, скомкал лист и швырнул в корзину.

— Значит, берем — и к столу. Так? — проговорил он.

Саборов вскинул в недоумении брови и непонимающе пожал плечами. Алексей вынужден был коротко напомнить о деле и об уликах, которые собрал в Москве, в Богдановке и в Ростове.

Саборов наморщил лоб.

— Жиденько, — отозвался он, помолчав. — Она же будет отбиваться руками и ногами. Ну что такое часы и платье? Купила, скажет, и все. Если бы узнать, чье свидетельство, другое дело. Это не продается и не покупается.

— Да-а, выходит, того... — Алексей шутливо подмигнул Саборову. — Придется подкрадываться.

— Конечно, — подхватил Саборов, — сейчас надо установить, на месте ли она, и пока не трогать, пусть спокойно живет, а тем временем собирать материал.

Игра в прятки с Лещевой Алексея мало устраивала. При малейшей неосторожности до нее сразу же дойдет слух, что ею интересуется милиция, и тогда — ищи ветра в поле. Но другого выхода не было.

Алексей посмотрел на часы — четверть пятого. Сегодня уже нечего спешить.

— Пока, — протянул он руку Саборову.

— Может, подсобить?

— Не надо. Зайду в райотдел, попрошу участкового.

...А утром голубая «победа» пробегает по мосту через речку Царицу, идет по многолюдным улицам, делает несколько поворотов, проскакивает под мост и устремляется на подъем. Начинается так называемая Дар-Гора. Издали видны одни крыши: из досок, шифера, толя, железа — так и рябит в глазах. А вблизи открывается своеобразный одноэтажный город, на улицах — магазины, ларьки, детсад, аптека...

Здесь, в конце улицы Ардатской, в тени невысоких тополей, будто пристроился к остальным небольшой домик под деревянной крышей с тремя окнами на улицу. Рядом — калитка и деревянный забор, за которым зеленеют абрикосы и яблони.

На противоположной стороне улицы, на скамье, и уселся Алексей в пестрой рубашке, в соломенной шляпе, с корзинкой: вид у него усталый. Оно и понятно: жарко, груз тяжелый. Надо отдохнуть человеку.

Вот показался молоденький и румяный младший лейтенант милиции с полевой сумкой через плечо. Это участковый уполномоченный. Он заходит в одну калитку, через несколько минут возвращается, затем — во вторую. Он вхож в каждый дом, в любое время, тут его знают, он на своем участке. Наконец заходит в калитку, за которой наблюдает Алексей, но тут же возвращается, шагает дальше. Еще зашел в два дома и, оглянувшись по сторонам, переходит на другую сторону, садится рядом с Русовым, закуривает.

— Плохи дела, товарищ капитан. Дом на замке. Соседи говорят, что хозяйка живет одна, работает на железной дороге в товарной конторе. Фамилия ее Тригубова.

— А квартирантка у нее живет?

— Как будто нету, но допытываться у соседей не стал. Вы же предупреждали, чтоб осторожней.

Через несколько минут голубая «победа», которая стояла за углом, мчит участкового и Русова к железнодорожной станции.

Тригубову они разыскали на контейнерной площадке. Она, облокотившись на капот автомашины, что-то отмечает карандашом в документах. Плечистый мужчина примостился на кабине, поправляет контейнер, который висит на стропах крана, осторожно устанавливает в кузов. Вторая автомашина ждет своей очереди.

Алексей внимательно наблюдает за Тригубовой: что скажет эта женщина? Одетая в какую-то серую блузку и грубую черную юбку, повязанная беленьким в крапинку платочком, несмелая в разговоре с шофером, который то и дело покрикивает из кабины, она похожа на монашку. У нее бледное, почти не тронутое загаром лицо и грустные серые глаза, которые почему-то не хотят смотреть на мир открыто, а как будто все время прячутся. От этого Тригубова выглядит жалкой, обделенной. Так и хочется подойти, встряхнуть ее за плечи: проснись, посмотри вокруг! Если бы нарядить ее в хорошее платье, сдернуть с головы старушечий платок, позволить шальному ветру встрепать волосы, да прибавить смелости взгляду, то она, пожалуй, выглядела бы красивой женщиной.

Таково было первое впечатление, а час спустя Алексей сидел с нею в кабинете райотдела милиции, и она, сперва застенчиво, спотыкаясь на каждом слове, потом доверчиво и, наконец, вполне откровенно рассказывала о своей нелегкой жизни, о встрече с Лещевой, о том, как с помощью последней чуть было не попытала счастья в далеких краях...

Призрачное счастье

Надежда Васильевна Тригубова, или просто Надя, на свое безрадостное прошлое смотрит с тоскою и болью в сердце. Больше всего ей помнятся горькие проводы да похоронные процессии.

Вот стоит грузовик около крыльца сельского Совета, кругом взволнованный народ, плачут женщины и дети. Надя сквозь слезы смотрит в хмурое небритое лицо отца, и в детской груди все сжимается. Мать повисла у отца на шее и никак не может оторваться. А Мишка, пятнадцатилетний Надин брат, поодаль с явной завистью поглядывает на отца. Вот бы с ним вместе на фронт!

Высокий мужчина в гимнастерке и в военной фуражке ходит вокруг машины и распоряжается:

— Быстрее прощайтесь, пора ехать.

Отец кое-как разнимает судорожно сжатые руки матери и лезет в кузов, куда уже забралось человек десять. Грузовик тронулся и запылил по дороге.

А потом прибыло сообщение со словами

«Погиб смертью храбрых».

В конце войны еще одни проводы. Надя затуманившимися глазами глядит на брата. Он шагает в строю. Михаил машет ей рукой, улыбается сдержанно, по-мужски.

Когда брат вернулся из армии, он в деревне не остался, устроился шофером в Сталинграде. Жилья в разрушенном городе не было, и Михаил взял ссуду, начал строить свой домик, забрал к себе мать. Надя осталась одна. А тут приехал откуда-то парень, Юрой звать, в клетчатой кепке, в узеньких брюках, в сандалиях на босу ногу. Приглянулась ему застенчивая Надя. И она его тоже полюбила.

Они прожили вместе всего лишь лето, а осенью Юра затосковал, заладил одно: поеду учиться в город, не могу губить молодость в глуши. И уехал. Обещал писать, забрать Надю к себе, как только обоснуется, но сердце чуяло, что не сдержит он обещанного.

К тому времени брат уже построился и приехал за сестрой, но увез ее уже не одну, а с дочкой Клавочкой. А еще через пару лет Михаил вдруг решительно заявил:

— Тоскую я по родным местам. Еду обратно в деревню. Я же тракторист, механик. Мне только там и работать. Еду.

Мать болела, работать не могла, нянчила Клавочку, а Надя работала. Так и жили втроем, пока не нагрянула беда. Да не одна...

Надя и теперь не может без слез вспоминать эти дни. Как в тумане, видит задыхающуюся и мечущуюся в постели Клавочку. Бабушка растерянно разводит руками. С утра не позвала доктора, думала, и так горлышко пройдет. А оно не прошло. К вечеру, когда Надя вернулась с работы, девочке совсем сделалось плохо. Надя кинулась на улицу, к телефонной будке, а когда вернулась, дочка была уже без сознания.

Машина скорой помощи мчалась по улицам, обгоняя трамваи, грузовики. Надя цепенеющими руками судорожно прижимала к себе слабенькое тело ребенка. В больницу она вбежала, задыхаясь от волнения и никому не доверяя драгоценной ноши. Она еще не знала в тот момент, что привезла уже умершего ребенка.

Еще через месяц Надя шла за гробом матери, смотрела на ее восковое лицо, заострившийся нос и думала: «Неужели моя жизнь будет такой же несчастной?»

На похороны приезжал Михаил, звал сестру с собою в деревню, но она не поехала. У брата своя семья, своя жизнь. И осталась Надя одна, совсем одна.

Горькие мысли лезли в голову. Как жить? Для кого?

Молодость миновала — не до гулянья. Подруг не завела, а дома сидеть одной по вечерам невыносимо тоскливо. Хоть бы кто-нибудь навестил из знакомых, из товарищей по работе... Одна лишь соседка бабка Анисья заходила на огонек, утешала и каждый раз советовала с печальным вздохом:

— А ты помолись, родненькая, помолись. Бог-то милостив. В церковь сходи.

И так изо дня в день.

Однажды вечером, когда было особенно тоскливо на сердце, а бабка Анисья так убедительно доказывала, что бог милостив, Надя после ухода бабки упала на колени перед маленькой иконкой, оставшейся после матери висеть в углу, и принялась неистово креститься. Она не знала молитв и поэтому только неумело кланялась в пол и повторяла шепотом:

— О господи! Помоги мне, помоги мне, несчастной!

Мало-помалу Надя привыкла к общению с богом, тайком ходила в церковь и, стоя в толпе согбенных старух, старательно крестилась, отбивала поклоны и просила у бога послать ей счастье.

Прошел год, другой, оставалась позади лучшая пора жизни, поклоны отбивались все глубже, хотя мольбы так и не доходили до адресата.

Однажды хмурым осенним вечером к Наде постучалась немолодая высокая женщина:

— Не пустишь ли, голубушка, на квартиру? — проговорила она вкрадчивым голосом и ласково посмотрела на хозяйку большими черными глазами.

Вошедшая назвала себя Анной Ивановной, осведомилась, на каких условиях сдается квартира, деловито осмотрела комнату, в которой раньше спала Надина мать, просила ничего из мебели не выносить, так как у нее вещей немного, и охотно согласилась платить названную хозяйкой сумму.

— Одна живешь, бобылка, значит, — сочувственна заглянула в Надины глаза Анна Ивановна. — Ох, знаю я эту долю. Но ты не сокрушайся, все в руках божьих, — и перекрестилась.

Близость Анны Ивановны к богу особенно внушала доверие, и Надя в первый же вечер поведала своей квартирантке все свои думы и беды.

Зимние вечера длинные и унылые. За окном то сыплет колючий снег, то ветер свистит и раскачивает голые деревья, то вдруг оттепель, и неровный дождь хлещет по стеклам. В трубе жалобно завывает, под крышей что-то поскрипывает, будто ходит кто-то по чердаку. Анна Ивановна сидит на диване, закутавшись в пуховый платок, штопает чулки и рассказывает таинственным полушепотом:

— Я бы не уехала из Воркуты, да сердце стало покалывать. А деньжищи там зарабатывают! Оклад двойной, отпуск двойной... И живут одни мужчины. Есть, конечно, и семейные, но большинство холостяки. Девки там нарасхват. На иную посмотришь — ничего особого, а парня отхватит — загляденье. У меня там тоже есть один, солидный такой, представительный мужчина. Денег у него — лопатой греби. На пенсию собирается и думает выехать из Воркуты. Я как присмотрю домик, так напишу ему, он мигом здесь будет. Он так и наказывал: «Найдешь хороший домик, за ценой не стой, вышлю, сколько угодно, и мы заживем с тобою».

Надя слушает Анну Ивановну, а сама думает: «Есть же места, где люди живут припеваючи и счастье свое находят. Вот бы съездить!»

Словно подслушав ее мысли, Анна Ивановна продолжает:

— А как ты тут живешь? Бобылка и есть бобылка. кругом одна, как перст... Я уже написала в Воркуту. Есть у меня там на примете один военный, майор, Николаем звать. Ах, какой красавец! Уж если я ему порекомендую, так тут нечего сомневаться. И женится сразу, и оденет тебя, как куколку, и беречь будет, на руках носить.

— Вы так говорите, Анна Ивановна, будто он уже посватался.

— Ничего, ничего, голубушка, я вот дождусь от него письма — посмотришь.

— А если я ему не по нраву придусь?

— Э-э, — таинственно протянула Анна Ивановна, — есть средство. Верное, испытанное. Ты только об этом ни-ни...

— Какое средство? — шепотом спрашивала Надя.

— Пока тебе знать ни к чему. А как понадобится... Уж не одних свела, и живут — водой не разольешь... Появись сейчас твой, как его, Юрка, что ли, я бы так сделала, что он день и ночь стоял бы под твоим окном. Мне бы только взять землицы с того места, где собаки грызутся. Ты смотри у меня, об этом ни слова, а то ведь я... — и Анна Ивановна так внушительно посмотрела своими черными глазищами, что у Нади мурашки побежали по спине.

В очередное воскресенье Анна Ивановна, проснувшись утром, сразу позвала Надежду:

— Ты знаешь, Надюша, какой я сон видела! Будто наш дом затопило совсем-совсем, с крышей. Мы с тобою плаваем, вот-вот утонем, уже захлебываемся, и вдруг вся вода ушла. Вместо дома стоят царские хоромы, и от них идет дорога длинная-длинная... Ты не знаешь, к чему это? А сон тебя касается. Я вечером о тебе думала.

— О господи! — вымолвила Надя.

— Это к счастью, дуреха! Вот увидишь. А чтобы беды не накликать и не утонуть, пойдем к заутрене и помолимся. А то мне на почту надо, там письмо пришло.

— А откуда вы знаете?

— Вчера паук опускался с потолка. Ты разве не видела? Это самая верная примета.

Надя была встревожена сном Анны Ивановны и только в церкви, кладя кресты и глядя в холодный лик святого, немного успокоилась. Домой вернулась одна и принялась за уборку.

Часа через два появилась Анна Ивановна:

— Ага, я тебе говорила, что к счастью! Вот письмецо, сейчас почитаем. У тебя сердце не екало? А у меня так и колотилось, так и колотилось... Слушай, что пишет Николай, — и Анна Ивановна принялась читать: — «Дорогая Анна Ивановна, я вам вполне доверяю, только жаль, что сам не могу выехать к вам, такая у меня работа. Приезжайте скорее с Надей в Воркуту. Я уверен, что она мне понравится и мы будем счастливы». Ага, что скажешь? Вот тебе и сон в руку! Мы сделаем так, — продолжала Анна Ивановна, не давая Наде опомниться: — Домик я у тебя куплю. Хоть он и не особенно хороший, но ничего, сойдет. Оформим его на меня. Немного денег я тебе здесь отдам, а остальные в Воркуте. И я тебя доставлю к Николаю в целости и сохранности! Так что на днях можно и выезжать.

— Так скоро?

— А что же тянуть-то? Бери счастье, пока оно само идет в руки.

— Да как-то боязно сразу. Я его и не знаю вовсе.

— Ты не знаешь, а он позаботился.

Анна Ивановна достала из сумки фотографию офицера в кителе, в погонах, при орденах. Надя как взглянула, так и зарделась, поспешила к зеркалу, посмотрела на себя и печально покачала головой:

— Не приглянусь я ему.

— Ну и глупая. Ты же не старуха. Я из тебя красавицу сделаю, полную да румяную, — и Анна Ивановна понизила голос, — мы с тобою в Москву заедем, у меня там есть знакомая тетя Поля, она тебя за неделю поправит, сама себя не узнаешь. А чтобы любил крепче, я знаю такое средство...

— Это землицы с того места?.. — робко спросила Надя.

— И это, и еще другое. Не хотела говорить, но уж... тебе доверю. Надо в глухую ночь сходить на кладбище и взять землицы с трех могилок из-под трех кореньев. Против этого никто не устоит. Только тс-с... не проболтайся, и о нашем отъезде никому ни слова, а то все прахом пойдет.

Каждый вечер, приходя с работы, Анна Ивановна с нетерпением спрашивала:

— Ну, скоро? И чего тянешь, не пойму?

А Надя колебалась. Выйти за такого человека, как Николай, это же ее заветная мечта. И в то же время было боязно: надо куда-то ехать за тридевять земель, в неизвестную Воркуту, и у Нади замирало сердце. А вдруг они не сойдутся? Как будет совестно возвращаться... И дом продан...

Настойчивость Анны Ивановны и таинственность в разговоре пугали Надю, и все же она как-то набралась храбрости:

— А если дом не продавать?

Анна Ивановна всплеснула руками и горячо заговорила:

— Эх ты, держишься за эту хибару, а счастье упускаешь! Ну зачем тебе дом? Обуза только! Ты пойми, если я дом не куплю, то не могу сама с тобою ехать, а без меня ты пропадешь. Или, может, боишься, что деньги не отдам? Да вот тебе крест. Все до копеечки получишь, как только приедем в Воркуту.

«И в самом деле, — думала Надя, — что держаться за дом, а я, может, найду свою долюшку».

На следующий вечер Анна Ивановна вошла в комнату и умиленно произнесла:

— Голубушка, Надюшка, тоскует твой суженый, еще письмо прислал.

Она достала из сумки письмо, в котором было написано, что Николай ждет-не дождется их приезда, хочет поскорее увидеть Надю, и она ему будет доброй подругой жизни.

Надя слушала и молчала. Письмо ей показалось каким-то неестественным, больно плаксивым.

— А почему вы, Анна Ивановна, письма приносите без конвертов? — спросила Надя.

— О-о! — многозначительно протянула Анна Ивановна и заговорила шепотом: — Твой Николай служит в секретной воинской части, поэтому на почте и отбирают конверты, чтобы никто штемпеля не видел.

Наде это показалось не очень убедительным, но через несколько дней она сама получила телеграмму. Когда пришел почтальон, Анны Ивановны дома не было. Надя расписалась, поставила час доставки, раскрыла и прочитала:

«Очень жду телеграфируйте дату выезда буду встречать Воркуте целую Надю Николай».

Надя несколько раз прочитала текст телеграммы и так разволновалась, что слезы брызнули из глаз. Когда пришла Анна Ивановна, Надя показала ей телеграмму и, едва сдерживая волнение, прошептала:

— Я согласна.

Предстояло немало хлопот. Анна Ивановна сразу же уволилась с работы, а Надя не торопилась. Она никакне могла смириться с тем, что должна уехать тайком, ни с кем не простившись. Даже родной брат ничего не будет знать. Разве так можно? Но Анна Ивановна то и дело напоминала:

— Боже упаси, не сболтни кому-нибудь об отъезде. Помни, ему все видно! — и вскидывала очи к небу.

Анна Ивановна неотступно ходила за ней, и Надя не знала, что делать. Как-то вечером она пришла к бабке Анисье. Может, с нею удастся обмолвиться словечком? Анисья благословила в дорогу, на душе стало легче.

За несколько дней Анна Ивановна все разузнала: как оформить куплю-продажу дома, сколько надо заплатить в нотариальную контору, когда отходят поезда, как лучше упаковать и отправить вещи. Никаких причин задерживаться не оставалось, и Надя подала заявление об увольнении.

Она работала последний день, как обычно, взвешивала и отпускала груз, отправляла машины. Клиентов было много, и она не сразу заметила, как в весовую вошел брат. А когда она увидела его высокую сутуловатую фигуру и строгое лицо, то в первую минуту растерялась: и радостно, что он приехал, и чего-то боязно.

Михаил подождал конца рабочего дня и, когда пошли домой, спросил с укором:

— Ну, рассказывай, куда собралась ехать? И почему скрытничаешь?

Надя вздрогнула, и внутри у нее похолодело. Он узнал! Но откуда?

Ей и невдомек было, что соседу Ивану Петровичу, зятю бабки Анисьи, показалась подозрительной необычная взволнованность всегда тихой Надежды и какое-то шушуканье с суеверной тещей. А тут еще квартирантка шныряет по-шпионски. Иван Петрович заинтересовался, начал расспрашивать тещу, но та отмалчивалась. Пришлось за ужином поднести ей рюмку водки, язык развязался, и старуха под величайшим секретом рассказала, что Надя уезжает к жениху в какую-то Иркуту и дом продает.

«Что-то тут неладное», — подумал Иван Петрович и утром с шофером рейсового автобуса послал Михаилу записку.

Брат выслушал сестру и ничего не сказал. Только, когда пришли домой, сели за стол, он в присутствии Анны Ивановны заговорил весомо, по-хозяйски:

— В таком серьезном вопросе, как замужество, не к чему пороть горячку. Возьми отпуск, съезди. Если человек по нраву придется, тогда другой разговор. А вы, Анна Ивановна, не обессудьте. Если наш домик приглянулся, то можете рассчитывать на него. Как вернетесь, так и купите без задержки. Я препятствовать не буду. Вот и весь мой сказ.

Михаил поднялся из-за стола, как бы подчеркивая этим, что разговор окончен, а Анна Ивановна, ни на кого не глядя, молча ушла в свою комнату и больше не показывалась.

Утром хозяйка и гость еще спали, а квартирантка уже собрала свой чемодан, завязала в узел остальные пожитки. Только забрезжил рассвет, она вышла в переднюю, нагруженная вещами, и холодно простилась. Когда Надя закрывала за нею дверь, Анна Ивановна гневно прошипела:

— У, шалава! Говорила я: без шума надо, а ты...

Так и ушла она ранним февральским утром, неизвестно куда.

Маленькая комбинация

В кабинет начальника отдела уголовного розыска один за другим входят оперативные работники, рассаживаются деловито, негромко переговариваются. Собралось человек десять. Все они офицеры милиции, но по внешнему виду нелегко определить, кто из них старший по служебному положению и званию, кто младший. Одеты в гражданские летние рубашки.

В распахнутое окно врываются шумы улицы и жаркое дыхание летнего дня.

Русов стоит у окна и докладывает. Собственно, не докладывает, а просто рассказывает. Многие знают, кого Русов разыскивает: он пользовался их советами и помощью. Обстановка сложилась так, что требуется подключить к поиску других работников уголовного розыска.

Рассказывает Алексей сжато, иногда сухими казенными фразами: «мерами розыска установлено», или «мною выяснено». Эти фразы ничего не объясняют постороннему человеку, но здесь хорошо понимают, что скрывается за каждой из них.

Пришлось доложить, как четыре месяца назад Лещева пыталась увезти из Волгограда гражданку Тригубову, как приносила письма без конвертов, как показывала фотографию неизвестного майора и как нежданно Тригубова получила телеграмму. Алексей показал ее на совещании. Там, где обычно указывается пункт отправления, напечатано не «Воркута», а «Волжский». Телеграмма отправлена с явным расчетом на невнимательность получателя.

До ухода от Тригубовой Лещева работала в родильном доме заместителем главного врача по административно-хозяйственной части. Это что-то вроде завхоза. И уволилась в начале февраля по собственному желанию.

— Тут и теряются все следы, — продолжает Русов. — В роддоме никто не знает, куда она уехала. И уехала ли? Ее спугнул брат Тригубовой. Она ушла с квартиры, уволилась с работы. Но была ли необходимость уезжать из города, да еще не выписав паспорта? Скорее всего, она со старой пропиской устроилась на новую работу, здесь же, в Волгограде.

Начальник отдела после паузы в раздумье проговорил:

— Вполне вероятно. Обрабатывает еще кого-нибудь.

Совещание проходило без прений. Уточнили кое-какие детали, подумали, посовещались. Большинство склонялось к тому, что Лещеву надо задержать.

Но прежде всего ее надо найти. Договорились проверить все лечебные учреждения. Если Лещева не уехала, то она пристроилась в одном из них, не иначе. Тут же разделили районы города между оперативными работниками и установили срок проверки — два-три дня. Одному Русову работы хватило бы на неделю, а то и больше.

Назавтра разморенный дневной жарой Алексей зашел в сквер неподалеку от управления, устало опустился на скамейку и развернул свежую газету. Только успел пробежать глазами по заголовкам, как услышал над собой:

— Товарищ капитан, а я вас ищу.

Алексей оторвал взгляд от газеты. Перед ним стоял Саборов.

— Что случилось?

— Именно случилось. Четыре дня назад ваша Лещева уволилась из третьей поликлиники и выехала из города.

Вот это да-а!.. В тот день, когда Алексей подъезжал к Волгограду, она уволилась. Они могли даже встретиться на вокзале. Куда же она направилась?

Никаких подробностей Саборов не знал. Алексей спросил у него адрес поликлиники и, не теряя времени, поехал туда.

«Не почуяла ли эта птица, что я за ней охочусь? Летает с места на место...» — думал Алексей, вбегая на крыльцо поликлиники.

В небольшом светлом кабинете за столом сидит молодая полная женщина в халате безукоризненной белизны. Это заместитель главного врача Клара Федоровна. У нее черные волосы и большие карие глаза. Смотрит она на Русова серьезно, даже озабоченно, говорит глубоким грудным голосом:

— Да, работала медицинской сестрой. Ничем не отличалась, но свое дело знала. Диплома у нее действительно не было, потеряла, говорит. Но в трудовой книжке значится, что работала медсестрой и даже заместителем главного врача роддома. Как видите, с опытом.

— И почему же уволилась?

— Говорила, что получила письмо от мужа. К себе зовет.

— А вы знаете, где она жила?

— А как же. У меня записано. — И Клара Федоровна достала из стола толстую клеенчатую тетрадь. — На Дар-Горе, улица Ардатская...

Алексей покачал головой и тут же объяснил, что Лещева только прописана там, а жила в другом месте.

Клара Федоровна пожала плечами:

— Не понимаю, к чему такая конспирация?

— Стало быть, для нее так удобнее, — и Алексей принялся расспрашивать, не знает ли кто в поликлинике о ее настоящем местожительстве? С кем она была в близких отношениях?

Клара Федоровна молчит, устало потирает виски и наконец вспоминает:

— Есть у нас одна санитарка, тетей Пашей мы ее зовем. Она должна знать. Не раз я видела, как они о чем-то судачили.

Русов просит позвать тетю Пашу, а сам прикидывает в уме, как с ней вести разговор.

— Вы сами поговорите с нею, — просит Алексей Клару Федоровну, — и не объясняйте, что я из милиции.

Клара Федоровна понимающе кивает в знак согласия. Звонит по телефону в приемную.

Минут через пять приходит пожилая женщина в белой косынке и не в очень чистом халате. Лицо у нее полное, озабоченное. Она бросает на Русова любопытный взгляд.

— Прасковья Ильинична, — обращается к ней Клара Федоровна официальным тоном и даже несколько строго, — вы не знаете, куда уехала Лещева?

— Какая Лещева?

— Анна Ивановна.

— Нет-нет, не знаю, Клара Федоровна, не знаю, — торопливо отвечает тетя Паша и косится на Алексея недоверчивым взглядом.

— А где она жила в последнее время?

— Откуда же мне знать, Клара Федоровна? Что вы! Она же сестра, а я кто?

Алексей пожалел, что доверил вести разговор Кларе Федоровне: больно она строга. Поспешные ответы тети Паши заставляли не верить этой женщине.

— Прасковья Ильинична, — начал он дружеским тоном, — вы же с Анной Ивановной не раз за самоварчиком сидели. Неужели она ничего не говорила?

— Что вы! Что вы! — воскликнула та тревожно. — Откуда вы взяли? Никогда я с нею за самоваром не сидела. У меня и самовара-то нет. И ничего мы не говорили.

Этот категорический отказ окончательно убедил Алексея, что она намеренно скрывает что-то. И на это, видимо, есть какие-то причины.

— Ну что ж, — спокойно сказал он Кларе Федоровне. — Она ничего не знает, пусть идет.

Когда тетя Паша вышла, Клара Федоровна укоризненно посмотрела на Алексея и, недовольная, покачала головой:

— Напрасно вы ее отпустили. Знает она, хитрит только. Вам надо было бы прийти в форме, вызвать ее и спросить построже.

Что ей ответишь на это? Она, несомненно, умный, хороший человек, а думает, как и некоторые, что стоит только припугнуть милицией, и человек сразу начнет каяться во всех своих грехах. Святая наивность! Если бы это было все так просто...

Человеческая душа куда сложнее. По разным мотивам порой упорно не хотят люди сказать правду: одни из соображений «товарищества», другие побаиваются мести, а третьи привыкли жить по принципу: моя хата с краю. К каждому надо подобрать ключик, а на это требуется время.

Временем-то как раз Алексей и не располагал. Однако к тете Паше все же придется подбираться окольным путем.

Клара Федоровна многих сотрудниц поликлиники знает хорошо. Алексея интересовало, кто живет по соседству с тетей Пашей и бывает у нее на квартире. Клара Федоровна называла фамилии работниц и коротко характеризовала их. Среди других назвала санитарку Люсю.

— Поступила недавно, в институт готовится. Комсомолка, скромная, не говорунья.

Почему Алексей именно на ней остановился — сейчас сказать трудно, но она показалась ему наиболее подходящей для осуществления задуманной комбинации. Он попросил вызвать Люсю.

Через несколько минут перед Русовым стояла девушка с пухлыми розовыми щеками и бесхитростными светло-голубыми глазами. Когда Алексей сказал, что он работник милиции, она удивленно заморгала, зарделась и потупилась. Смятение девушки понятно: никогда ее не вызывали в милицию, ни в чем она не провинилась, и вдруг работник милиции сам пришел в поликлинику и вызывает ее в кабинет заместителя главного врача. Не странно ли?

Но шутливый тон Алексея успокоил девушку, она повеселела.

— Вы дома у тети Паши бываете? — приступил к делу Алексей.

— Мы рядом живем, и я иногда забегаю за ней, когда иду на работу.

— И Анна Ивановна, наверное, к ней заходила?

Так исподволь Русов расспрашивает про Лещеву, про тетю Пашу. Он смотрит на девушку весело, дружески, но только по неопытности Люся не замечает, как внимательно вслушивается он в каждый оттенок ее голоса.

— Вы сможете сегодня вечером сходить к тете Паше? — спросил Алексей.

— Зачем?

— Ну, допустим, понадобилась какая-нибудь кастрюля или вышивка.

Люся сдержанно улыбнулась, понимая, что не это главное, зачем она должна идти к тете Паше.

— Могу сходить.

— Тогда слушайте. Это очень серьезное поручение, и я обращаюсь к вам как к комсомолке и вполне зрелому человеку.

Люся закивала, дескать, хорошо понимает, а Алексей продолжал:

— Анна Ивановна подозревается нами в плохих делах, а тетя Паша не хочет сказать, хотя наверняка знает, где Лещева жила и куда уехала. Я не прошу вас что-то делать исподтишка. Все значительно проще. Как только тетя Паша признается, что промолчала, когда ее спрашивали, вы и скажите, что она поступила нечестно, неправильно. Убедите ее, что надо пойти в милицию и рассказать всю правду. Тетя Паша когда-нибудь и без этого поймет, что поступила нечестно, но дело-то не терпит.

Когда Алексей закончил, Люся смотрела веселее, чуть заметно улыбалась и в ее взгляде выражалась уверенность. Они договорились, что завтра утром встретятся в сквере на площади.

...Утро выдалось на редкость пасмурное. Дождя, правда, не было, но он мог посыпать в любое время из мутных туч, повисших низко над городом и обложивших все небо.

Только в Волгограде Алексей на себе почувствовал, что значит жить на границе с полупустыней. Он буквально изнемогал от жары и недоверчиво слушал коренных волжан, которые утверждали вполне серьезно:

— Это разве жара! Вот раньше было, да! А теперь кругом моря: Цимлянское, Волгоградское, канал проходит. Не тот теперь климат, совсем не тот, куда мягче...

Радуясь нежданной прохладе, Алексей со свежей газетой присел на скамью в сквере. Пока пробежал заголовки, прочитал последние сообщения из-за рубежа и спортивные новости, начал накрапывать мелкий дождь. Алексей оглянулся в поисках укрытия и увидел Люсю, спешившую через площадь.

Девушка поздоровалась и стала рассказывать:

— Была я у тети Паши. Зашла к ней и все, как вы говорили, объяснила. Окаянный, говорит, меня попутал связаться с этой Анной Ивановной. В общем, так: Лещева уехала вместе с Тосей, у которой жила на квартире последнее время.

— С какой Тосей?

— У нас в поликлинике работала медсестрой Тося Лукимова. Сначала она уволилась, а дня через три и Анна Ивановна заявление подала.

— Тосин адрес знаете?

— Нет, не знаю. И куда уехали они, тетя Паша тоже ничего не сказала.

— Ну, а вы говорили ей, что она нечестно поступила, ничего не сказав мне?

— Говорила. Она еще вчера, когда были в поликлинике, догадалась, что вы из милиции, и смолчала. Побоялась, что вы ее оштрафуете.

— За что?

— А вдруг дознаетесь, что Анна Ивановна жила у нее на квартире без прописки, и за это оштрафуете.

— Вот оно что...

Алексей поблагодарил Люсю, и они дружески простились. Она пошла на работу, а он заспешил к телефону-автомату. Позвонил Кларе Федоровне. Та подтвердила, что действительно недавно в поликлинике работала медицинской сестрой Лукимова Таисия Петровна, которая уволилась неделю назад и уехала к родственникам куда-то в другой город.

Хорошо, что у Клары Федоровны был записан волгоградский адрес Лукимовой.

Первые сюрпризы

В свое время, как и все мальчишки, Алексей громогласно распевал: «Трамвай ползет как черепаха...» Теперь он по-настоящему почувствовал справедливость этих слов. И зачем он только сел в трамвай! Мог бы позвонить дежурь ному по управлению, и прислали бы машину. А он послушался Клару Федоровну: «Разгуляевка недалеко». Поселок этот действительно недалеко, если ехать напрямик, но трамвай ползет, огибая вокзал, петляет по узким улицам с небольшими домишками и снова идет вдоль шоссе, то и дело замедляя ход и останавливаясь через каждые 2—3 минуты.

Вагон новенький, с полумягкими сиденьями, поблескивает свежей краской и лаком, а Алексея зло разбирает: «Выпускают же! Давно пора заменить троллейбусами!» Он нетерпеливо поглядывает на спину водителя и нервничает: скорее! скорее!

И мог ли он спокойно сидеть? Лещева опять ускользнула у него из-под носа. Тут волком взвоешь.

Но если бы только это. Ведь Лещева уехала вместе с медицинской сестрой Лукимовой. От одной этой мысли можно сойти с ума. Сперва Малинина, потом Тригубова, а теперь вот Лукимова. Скорее бы приехать к хозяевам квартиры и хоть что-то выяснить!

Наконец Алексей выскочил из вагона и побежал искать улицу. Она оказалась недалеко за поворотом дороги.

Дома небольшие, одноэтажные. Заборы, калитки с табличками:

«Во дворе злая собака».

Вот номер 23, а вот 25. Ему нужно в следующий. Подходит. Но не спешит войти, — профессиональная привычка. Через забор видит во дворе пожилую женщину. Здоровается и спрашивает:

— У вас, случаем, квартира не сдается?

Женщина подходит ближе, смотрит на незнакомца подслеповатыми глазами и отвечает певуче:

— Должна бы. Уезжают у меня. Комната большая, светлая, с отдельным входом.

— Это подходяще, — кивает Алексей. — Когда же уезжают квартиранты?

— Сегодня, должно. Заходите, посмотрите комнату. Все равно вещи у них отправлены, по чемодану осталось.

— Неудобно, пока не уехали. Дома, поди?

— Одна дома, а другая за покупками пошла.

— У вас что же, обе женщины?

— Ага, две дамочки, незамужние. Одна-то уже в годах, Анной Ивановной звать, другая помоложе. Обе врачихи, серьезные такие, самостоятельные. Тося-то на базар поехала, должна скоро быть.

«Повезло! Лещева здесь! Зайти бы сразу и задержать ее! — У Алексея даже сердце заколотилось. — Взять? Нет? Да, взять, а то уедет! Докажу ли?» И сразу все дело от корки до корки, все свидетельские показания и улики промелькнули в голове. «Трудно, есть риск, но возможно. Докажу!»

Это решение так и подталкивало Русова действовать немедленно, быстро, решительно. В то же время он трезво оценил обстановку. Надо не только задержать Лещеву, но и сделать в квартире обыск, пересмотреть вещи, а для этого придется пригласить понятых, написать протокол. Мало ли что еще понадобится, а он один. Пока провозится с вещами, Лещева может спрятать, выбросить или, наконец, проглотить какую-нибудь писульку, важную для следствия, а то и попытается сбежать.

Вот где нужны помощники! И Алексей вспомнил сыртагорских ребят-дружинников. Как бы они сейчас пригодились! Но, к сожалению, тут он не в родном городе. Хотя и здесь видел по вечерам немало парней с красными, повязками на рукавах, но, увы, они не всегда там, где необходимы больше всего. Он удаляется от дома, а в голове мысли мечутся: что делать? Через плечо поглядывает на калитку. Если Лещева вдруг выйдет, то он пойдет следом и задержит ее где-нибудь на улице, подальше от дома, поближе к такси. Но она не появляется, ничего не подозревает. Это хорошо.

Навстречу на большой скорости идет грузовик. Раздумывать некогда, и Алексей выбегает на середину улицы, поднимает обе руки, загораживает дорогу. Машина останавливается. Шофер молодой белобрысый парень — из окна кабины с любопытством разглядывает Русова, не пьян ли, потом равнодушно сдвигает кепку на затылок, ждет. Алексей подходит, рывком распахивает дверь, вскакивает на подножку и всовывается в кабину. Шофер нажимает на стартер, машина вздрагивает, но Алексей шепчет ему на ухо:

— Стой! Стой, говорю! — и показывает удостоверение.

Понял шофер, что перед ним работник милиции, подчиняется, глушит мотор.

— Отдел милиции знаешь где?

— Еще бы, — усмехнулся парень.

— Сейчас поедешь туда и передашь дежурному записку. Ясно?

— А путевку кто отметит?

Алексей взглянул на него так, что шофер умолк и отвернулся.

А тем временем Алексей вырвал листок из блокнота и написал дежурному, чтобы немедленно прислал двух-трех человек на подмогу.

— Только быстро, — сказал Алексей шоферу, — и смотри у меня, номер твоего ЗИЛа я не забуду.

— Не беспокойтесь, понимаем, что к чему. А насчет путевки это я так, шутейно, — и он по-приятельски подмигнул.

Алексей соскочил с подножки, машина рванулась с места, быстро пошла, удаляясь и громыхая пустым кузовом.

Торчать на улице, на глазах у людей, опасно: Лещева может заметить из окна, и кто ее знает, что ей взбредет в голову. Неподалеку во дворе через распахнутые ворота Алексей увидел сгорбленного старичка в соломенной шляпе. Тот старательно разрыхлял граблями землю под развесистыми сизоватыми яблонями.

— Честь труду! — приветствовал Алексей, подойдя.

— Спасибо на добром слове, — отозвался старик, опершись на грабли.

Они разговорились. Старик оказался садоводом и охотно бы поделился всеми тонкостями выращивания плодовых деревьев, если бы Алексей принял его приглашение зайти и посидеть с ним. Но войти во двор Алексей не мог. Он должен был все время наблюдать за домом, где находилась Лещева, и ждать себе подмогу. А время будто издевалось над ним: не просто ползло, совершенно застыло. Алексей то и дело подносил руку к уху, проверял, не остановились ли часы.

Наконец из-за поворота показался синий фургон с красной полосой и остановился. Русов поспешил к нему Из кабины вышел пожилой старшина, а из фургона выглядывал еще милиционер. «Ого, подмога подходящая!»

— Помощника оставите у калитки, — объяснил Алексей старшине, — а сами зайдете за мною через три минуты. Ясно? Машина пусть стоит здесь.

Русов быстро пошел к калитке. Хозяйки во дворе уже не было. Быстро вбежал на крыльцо. Толкнул дверь, открыл вторую и очутился в просторной комнате. Тут же увидел женщину. В зеленом платье, туго обтягивающем крепкую фигуру, она склонилась над раскрытым чемоданом и перебирала вещи. На вошедшего взглянула вопросительно и даже с заметной тревогой в больших черных глазах.

— Здравствуйте, Анна Ивановна! Привет из Сыртагорска, — бодро проговорил Алексей, подходя и показывая служебное удостоверение.

Лещеву вдруг всю передернуло. Она разогнула спину, но плечи остались опущенными, в глазах мелькнул испуг, лицо побелело.

— Паспорт, — не давая ей опомниться, потребовал Русов.

Она отвернулась, полезла в сумку, и Алексей заметил, как пальцы ее больших рук мелко дрожат.

Прошло всего лишь несколько секунд, и когда Лещева снова повернулась, протягивая паспорт, то уже не было заметно ни бледности на лице, ни испуга в глазах. Она смотрела на Русова строго, с нескрываемой враждебностью.

Алексей раскрыл паспорт, взглянул мельком и положил себе в карман.

— В чем дело? Верните паспорт! Я буду жаловаться! — возмутилась Лещева.

— Жаловаться можете, а пока отберите свои вещи и поставьте в сторону.

— На каком основании? Кто вам дал право?

— Гражданка Лещева, мои права определены законом, и потрудитесь выполнять то, что я требую.

Лещева злобно стрельнула взглядом, шагнула к вещам, склонилась над чемоданом и вдруг охнула, осела на пол, схватилась за голову и затряслась всем телом.

— Ой-ой-ой! Что это такое! — заголосила она. — Что вы делаете, что делаете! Я и так несчастная! Ни. в чем я, ни в чем не виновата! Ой-ой-ой, о-о... — она отчаянно билась головой о крышку чемодана.

«Что с нею? Неужели приступ?» — подумал Алексей. Ему ведь ничего не известно о ее здоровье. Но он тут же вспомнил рассказ работника КГБ Оленина, как она в Ростове истерически рыдала у дежурного райотдела милиции, когда ее задержали с поддельными документами, и теперь усомнился в искренности ее слез. «Первый сюрприз», — с насмешкой подумал Алексей.

В комнату вошел старшина.

— Нервничает? — шепнул он Русову. — Может врача вызвать?

— Врача не надо, — сказал Алексей и заметил, что Лещева притихла, прислушивается к разговору. — Вызовите мужа, Петра Шорца, — продолжал он, подмигнув старшине.

Лещева приподняла голову, утерла лицо и искоса взглянула на Русова.

— Зачем Петра?

— Чтобы успокоил свою благоверную.

— А он здесь? Привезли его?

«Эка разбирает тебя любопытство», — с насмешкой подумал Алексей.

Нетрудно догадаться, почему Лещева сразу забыла об истерике, как только услышала имя Петра. Она увидела возможность выведать, чем располагает следствие. Заманчивая штука!

— Поднимайтесь, Анна Ивановна, занавес закрыт, спектакль окончен. Товарищ старшина, позовите понятых.

Обыск в пустой квартире не представляет ничего сложного — все на виду. Самое главное — внимательно осмотреть личные вещи Лещевой. Алексей надеялся, что в ее чемодане найдет что-нибудь из белья или верхней одежды Малининой. Но, к сожалению, надежды не оправдались. Никаких дополнительных улик заполучить не удалось.

Алексей дописывал протокол, когда подошел старшина и тихонько доложил:

— Там женщина пыталась войти. Задержали.

— Проводите ее сюда, — распорядился Русов.

Она стремительно вошла в ярком васильковом платье, с объемистой хозяйственной сумкой в руке, остановилась посредине комнаты и вопросительно-возмущенно смотрела на всех большими голубыми глазами.

— Что здесь происходит? Что случилось?

— Ничего, Тося. Меня хотят забрать, но это недоразумение, — поспешно ответила Лещева.

— А вы помолчите! — одернул Лещеву Русов и строго обратился к вошедшей: — Ваша фамилия?

— Лукимова.

— Значит, основная квартиросъемщица? Побудьте, пожалуйста, здесь.

Но Лукимова вдруг взбунтовалась, заговорила зло, с вызовом:

— Что она вам сделала? Что? По какому праву забираете? Это незаконно, настоящий произвол!

Она смотрела на Русова, как на заклятого врага. Этой круглой, полногрудой, с розовыми щеками и небесного цвета глазами женщине явно не шло хмуриться и гневаться.

Обыск подходил к концу. Лещева все это время стояла молча, прислонившись к косяку окна и, казалось, совершенно спокойно, даже с некоторым безразличием смотрела на происходящее. Но когда Алексей склонялся над протоколом, то несколько раз ловил на себе ее пристальный взгляд. «Приглядывается ко мне, слабинку ищет», — подумал он.

Оформление протокола было окончено, понятые подписались и ушли. Пора ехать. Но тут Лещева заявила:

— Никуда я не поеду! И так опозорили перед людьми. Перерыли все шмутки, а что нашли? Не поеду!

— Анна Ивановна, вы опоздали. Я уже говорил, что комедия окончена и не к чему снова входить в роль.

— Не поеду. Вы не имеете права! Вызовите прокурора!

Алексей усмехнулся: прием не новый.

— Товарищ старшина, в случае чего, свяжите эту дамочку и отнесите в машину, — проговорил он, не повышая голоса, и пошел к двери.

Через несколько минут за ним вместе со старшиной без какого-либо сопротивления вышла и Лещева. Ее добровольно вызвалась сопровождать Лукимова. Алексей разрешил: ведь ее тоже нужно допросить. Они поднялись в фургон и сели на скамью рядом с милиционером.

Так и запишем

Лукимову Алексей пригласил в кабинет сразу же, как только вошли в райотдел милиции. Она по-прежнему глядела отчужденно и на предложенный стул присела неохотно, нахохлившись.

На первые вопросы отвечала дерзко, с нотками раздражения и весьма кратко. Немало стоило труда выяснить, что она с детства живет в Волгограде, около десяти лет работала медицинской сестрой, была замужем, но муж оказался пьяницей и дебоширом. Четыре года назад его посадили за кражу, и она оформила развод. Детей, как говорится, бог не дал.

С Лещевой Лукимова встретилась в поликлинике, и они сговорились вместе ехать в Воркуту.

— Зачем? — допытывался Алексей.

— Что же, запрещено? — дернула плечами Лукимова. — Не мы одни едем...

— А вы откровеннее. Скажите, что Анна Ивановна обещала выдать вас замуж.

— Это вас не касается! — вспыхнула Лукимова.

— Меня все касается. Обещала?

— Хотя бы. Что тут плохого?

— Резонно. Значит, обещала выдать за майора?

Глаза у Лукимовой округлились, и недоуменный взгляд остановился на Русове.

— И звать его Николаем? — продолжал Алексей.

— Откуда вы это взяли?

— И фотографию его показывала? Так? Ну, показывала.

— А теперь откройте свою сумочку и достаньте эту фотографию.

При обыске Лещевой Алексей не нашел фотокарточки майора и предположил, что она у Лукимовой. Окончательно сбитая с толку осведомленностью Русова, Тося непослушными пальцами извлекла фото из сумочки и положила на стол.

— Интересный жених, — проговорил Алексей с иронией, взглянув мельком на карточку. — А если он вас не полюбит?

Лукимова пожала плечами и брезгливо скривила напомаженные губы:

— Не полюбит, и не надо. Одна проживу.

— Зачем же так? Есть же средство, приколдовать можно. Взять, например, землицы с того места, где собаки грызутся...

— Я не верю в колдовство, и нечего меня спрашивать об этом!

— А я и не спрашиваю. Если у вас голова не забита всякой дребеденью, вы сами обо всем расскажете.

— Нечего мне рассказывать! Я ничего не знаю и ничего говорить не буду!

— Хорошо, подождем. А теперь достаньте квитанцию на отправленный багаж.

Лукимова достала документы на контейнер. Алексей взглянул на квитанцию и возмущенно шлепнул бумагами о стол:

— Так и знал!

Лукимова вздрогнула от неожиданности. Алексей взял опись вещей:

— Ого... телевизор, диван, сервант, посуда... Порядочная сумма набирается. Ваши?

— Мои.

— Тогда почему же в квитанции значится: получатель Лещева Анна Ивановна? Почему?

— Не понимаю, что тут особенного, — развела руками Лукимова. — Она сдавала контейнер и на себя записала. Вместе едем. Мы с ней как родные сестры.

— Хорошо, что я подоспел и избавил вас от этой сестрицы. Лещева — аферистка и притом крупная.

— Неправда это! Вы смеетесь надо мною!

— Вот что, гражданка Лукимова. Идите домой и хорошенько подумайте, почему она ваши вещи записала на себя, почему обещала выдать вас замуж за несуществующего майора и почему вообще уговаривала ехать в Воркуту. Завтра придете к часу дня, и мы продолжим разговор. До свидания.

Лукимова пошла к выходу как-то неуверенно, бросив на Русова растерянный взгляд.

Через несколько минут после ее ухода в кабинет привели Лещеву.

Она уверенно прошла к столу, поставленному поодаль, села, положила руки на колени. Лицо ее было строгое, между бровей залегла складка. Она смотрела на Русова пристально, даже очень кристально, будто пыталась пронзить насквозь. Не случайно Тригубова рассказывала, что боялась прямо-таки гипнотического взгляда Лещевой.

На первый же вопрос по существу дела — подтверждает ли она, что вместе с Малининой ехала поездом от Сыртагорска до Москвы, — ответила категорическим отказом:

— Нет, не подтверждаю. Ехала в одном вагоне, но не вместе. Она ехала с Николаем, а я одна в другом купе.

— Это что за Николай? Как его фамилия? Где работает?

— А я не знаю. Это Веркин хахаль. В Сыртагорске им было почему-то неудобно пожениться, вот они и сговорились ехать вместе.

Лещева рассказала, что Николай — высокий, чернявый, лет тридцати. Доехали они с Верой до Москвы, там погуляли три дня, а потом отправились в аэропорт, попросив Анну Ивановну подать за них телеграммы.

Если верить Лещевой, то все предположения Русова, сделанные на основании собранных материалов, опровергаются.

— Сколько у вас было с собой вещей?

— Чемодан и сумка.

— А почему же вы на Ярославском вокзале сдавали в камеру хранения три места?

— Это я в дороге картошку купила. На юге она дорогая, а там копейки стоит. С мешком-то могли не пустить в вагон, потому-то я на станции купила старый чемоданишко, а в него набрала картошки. В Москве позвала носильщика, недорого взял. А вы что же подумали, что я сдавала Веркин чемодан? Ха-ха, была нужда.

— Где вы в Москве останавливались?

— Я спала прямо на вокзале, на скамейках, а они не знаю где. У Николая где-то там знакомые есть, мне адрес не говорили.

Ответы продуманные, не придерешься. Пойди проверь, если не веришь!

С каждым ответом Алексей чувствовал, как почва начинает уползать из-под ног.

— А почему у вас оказались вещи Малининой?

— Какие вещи?

— Вопросы задаю я. Попрошу отвечать.

— Не выйдет, липу не пришьете. Вещей Малининой у меня нет.

— Хорошо. Так и запишем, — и Алексей выкладывает на стол часы, найденные в Богдановке.

— Ах, эти! — восклицает Лещева. — Вы у Петра Шорца были? Понятно. Когда я ехала к нему, то вспомнила, что не купила никакого подарка. Мне Верка и продала их.

— Зачем вам понадобилось покупать старые, когда в Москве в любом магазине есть новые?

— А я подумала: «Ничего, Петру и старые сойдут». Все равно он их не взял. Пришлось задарма отдать какому-то мужичишке.

— Больше вы ничего у Малининой не покупали?

— Нет, конечно. На черта мне старье?

— А это? — и Алексей показал голубое платье.

— Это мое. Честное слово, мое.

— Его опознала мать Малининой.

— Ну и что? Подумаешь! Когда-то оно было Веркино, а перед отъездом из Сыртагорска мы поменялись на память. Я ей отдала коричневое, оно мне тесным стало, а она мне это. Оно тоже тесное, и я продала. Муж-то выгнал меня, не помог, и я осталась без денег, без крова, пришлось продать.

Алексей смотрит на Лещеву с горькой иронией, чуть прищурив глаз. Она же ведь бессовестно лжет! Но как доказать это?

Сейчас бы что-нибудь такое, неопровержимое, от чего бы она поежилась и перестала нести околесицу. Но у Алексея, в сущности, нет больше улик.

Свидетельство об окончании фельдшерско-акушерской школы... Однако какой от него прок? Кому оно принадлежало? Во всяком случае, голову Лещева не опустит, если его показать.

И все-таки он достает свидетельство, с равнодушным видом вертит в руках, рассматривает с обеих сторон.

— Чье?

— Мое. Его муж испортил. Мне пришлось снова написать, — без запинки, как вызубренный урок, отвечает Лещева. — Он ведь, того, из бывших...

— Да-да, — в тон перебивает Алексей, — он странный человек.

Лещева умолкает, почувствовав в словах следователя иронию, но тут же вскидывает упрямые глаза:

— Ну и не верьте, мне-то что!

— Но ведь вы, Анна Ивановна, никогда не учились в фельдшерско-акушерской школе.

— Училась. В Ленинграде. Перед войной окончила. Теперь нет этой школы, ее разбомбили фрицы.

— Где она находилась? На какой улице?

— Улицу уже не помню. Не то Герцена, не то Гоголя. Но если поеду, найду с завязанными глазами.

Лещева понимает, что Русов ничем не может опровергнуть ее слова, и смотрит на него с нагловатой уверенностью и даже с самодовольной ухмылкой. Это начинает злить Алексея. Но он старается казаться спокойным.

Алексей весь напрягается. «Не распускаться!» — приказывает сам себе. Он не может допустить, чтобы Лещева заметила его нервозность.

— Хватит, Анна Ивановна, сказочками баловаться. Это я насчет свидетельства. Да и ваши объяснения про часы и платье тоже шиты белыми нитками. Но об этом завтра.

Приходит дежурный и уводит Лещеву. Русов остается один.

Рабочий день давно окончился. Не слышно ни телефонных звонков в соседних кабинетах, ни говора, ни стука дверей. За окном сгущаются вечерние сумерки, быстро темнеет. Алексей ходит из угла в угол, размышляет, все ли он использовал для доказательства виновности Лещевой. У него в запасе еще откровенное признание Тригубовой... Но что это даст? Лещева не сумела осуществить никаких замыслов в отношении Тригубовой. Даже телеграмма, поданная от имени Николая не из Воркуты, а из Волжского, ничего не доказывает, кроме желания Лещевой ускорить отъезд.

Совсем стемнело. В темноте наткнулся на стул и больно ушиб коленку. Со злостью оттолкнул, стул упал, загремел, и Алексей будто очнулся, понял, что нервничает, остановился, повернул выключатель, зажмурил глаза от резкого света, сел к столу, принялся перелистывать бумаги. Надо что-то найти, что-то предпринять, с кем-то связаться, от кого-то получить помощь.

Вот первые документы, добытые в Москве. «Может, позвонить Ивану Гавриловичу в МУР? — промелькнула мысль. — Нет, он ничем не сможет помочь».

Вот протоколы допросов, сделанные в Богдановке... Да, в Богдановке, должны быть дополнительные улики. В Каменском райотделении милиции Алексей оставил требование, чтобы разыскали у жителей Богдановки вещи, проданные Лещевой. Но каменская милиция молчит. Почему? Неужели майор так и не выполнил просьбу, и там ничего не нашли? Алексей снимает трубку, просит междугородную станцию принять заказ на разговор с Каменском.

— Ждите, — слышится в трубке голос телефонистки.

Русов терпеливо ждет, листает бумаги. Находит документы, полученные в Ростове. Вот злополучное свидетельство. По вытравленному месту написано: «Лещева Анна Ивановна», внизу неполный круг печати, а рядом подпись директора. Больше ничего нет. Алексей смотрит на подпись, смотрит и чувствует, как кровь приливает к голове, становится жарко. Вот где спасение! И как он раньше об этом не подумал! Если это свидетельство Малининой, а она кончала Сыртагорскую фельдшерско-акушерскую школу, то все ясно. Надо узнать фамилию директора. Кто же там был директором? В размашистой подписи четко выделяются три первые буквы: «Фил». Дальше идут непонятные закорючки. Это может быть Филатов. Филиппов, Филимонов или еще кто-нибудь в этом роде.

Телефонный звонок прерывает размышления. На линии Каменск. Слышимость скверная. Алексей разговаривает с дежурным райотделения милиции. Тот ничего не знает.

— Я прошу вас, товарищ дежурный, убедительно прошу, — кричит Алексей в трубку, — дело срывается! Утром же дайте телеграмму в Волгоград, нашли что-нибудь в Богдановке или нет.

Алексей швырнул трубку на рычаг. Что это за дежурный! Ничего не знает!

Вспомнилось усталое лицо майора и его холодный взгляд. С каким недовольством согласился он тогда исполнить просьбу! «Напрасно я не пожаловался на него», — промелькнула мысль.

Снова Алексей хватается за трубку. Заказывает Сыртагорск. Там уже ночь, линия свободна, дают быстро. Соединяется с квартирой начальника горотдела и слышит хрипловатый со сна бас:

— Да-а, откуда говоришь?

— Из Волгограда...

— Из Волгограда! — не то удивленно, не то восхищенно прозвучало в ответ, и бас умолк, слышно было только неровное дыхание, будто трубка сама дышала в ухо. — Действуй там в контакте с ребятами, — после паузы заговорил подполковник. — Ты знаешь, какая там милиция! Я же служил там перед войной, потом Сталинград защищал. Поклонись там от меня сталинградской землице на Мамаевом кургане да у памятника чекистам. Эх, Алексей, прямо завидую тебе... В общем, имей в виду: милиция там что надо, помогут...

Непривычно длинный разговор, видно, взволновал подполковника. Ветеран. Воспоминания. По молодости Алексей сейчас же привел логический довод:

— Прошло уже двадцать лет, товарищ подполковник, от той милиции никого не осталось.

— Не зубоскаль, Алексей! — сердито раздалось в трубке. — Остались люди, остались традиции! Запиши лучше фамилии, справишься, есть ли эти товарищи, привет от меня передай да адресок мой. Пусть черкнут. Скажи, что пенсию доживать к ним приеду, понял?

Поручение неожиданно тронуло Алексея. Он записал пять фамилий, потом кратко доложил начальнику состояние дела, попросил узнать фамилию бывшего директора фельдшерско-акушерской школы и срочно выслать образец его подписи.

— Ладно. Смотри не упусти и делай, как говорю. Утром будет фамилия, а с первым самолетом образец подписи. Через денек позвони снова...

На душе у Алексея сделалось легче. Исчезло гнетущее чувство. Теперь легче будет бороться с Лещевой.

Бродит Алексей по вечернему Волгограду, с каким-то особым чувством сжимает в кармане поднятый на Мамаевом кургане осколочек снаряда. «Приеду — подарю подполковнику», — думает он и снова любуется огнями города, вдыхает теплый сухой воздух улиц, пряный запах цветов. Шагает он довольно-таки быстро. Устанешь — легче уснуть.

На площади, над зданием телеграфа, вспыхивают и гаснут огни световой газеты. Алексей останавливается, читает:

«Сегодня, 18 июня, завод бурового оборудования выполнил план...»

Господи, завтра же девятнадцатое — день свадьбы, восьмая годовщина! В этот день Алексей всегда дарил Машеньке цветы, забавные безделушки, а из командировок посылал телеграммы. А сейчас он чуть было совсем не забыл.

Когда утром Алексей пришел на работу, дежурный встретил его не только повседневным «здравствуйте».

— Вам, товарищ капитан, звонили ночью из Сыртагорска. Вот велели передать.

На листе бумаги читает:

«Директором фельдшерско-акушерской школы работал Ильин Федор Иванович».

Алексея словно обдало пламенем: в свидетельстве подпись директора начинается с «Фил...

Но тут же соображает, что паника преждевременна. Все правильно! Фил... — сокращенно значит Федор Ильин или Ф. Ильин.

«Фу ты, дьявол! Как напугался!».

Вытирает платком вспотевший лоб и натыкается на узелок.

«Ты ждешь, Маша, моего привета? Пришлю письмо, пришлю! Вот допрошу только...» — думает он, вбегая на третий этаж.

Заходит в кабинет, переводит дыхание, садится за стол и,раскладывает бумаги.

Приводят Лещеву. Алексей начинает разговор спокойно и уверенно. Спрашивает о самочувствии, о настроении и первый вопрос, по существу, задает издалека:

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Малининой?

Лещева отвечает, что вместе работали в Сыртагорском роддоме, но она, Лещева, в подруги к Малининой не навязывалась. Вера сама пригласила Анну Ивановну к себе на квартиру.

Алексей постепенно, шаг за шагом, начинает уточнять, когда Лещева впервые увидела неизвестного Николая и куда они вместе с Верой и Николаем ходили в Москве, о чем говорили и почему Вера не сама посылала телеграммы в Сыртагорск. Русова интересовала каждая мелочь: где, когда, что, кто может подтвердить и даже какая была погода в этот день в Москве.

Лещева отвечала довольно-таки бойко, редко сбивалась с уверенного тона. Пойманная на слове, тут же поправлялась: «Ах, да, забыла. Память-то у меня дырявая».

— Вы какой размер платья носите? — спрашивает Алексей.

— Кто его знает, — пожимает плечами Лещева, — наверное, пятидесятый.

— А Малининой и сорок шестой будет велик. Так?

— Я-то что, мерила разве?

— Вот и не пойму я, почему вы поменялись платьями? — Алексей чуть приметно усмехнулся. — В вашем тесном Малинина утонет. А ее платье и при нынешней моде носить узкие на вас не натянешь. Полезет по швам.

— Мы же на память менялись.

— Хороша память, если вы его через неделю продали. Почему же платье Малининой оказалось у вас?

— Если не верите, нечего спрашивать! — гневно сверкнула глазами Лещева и отвела взгляд.

— Так и запишем, что ответа не последовало.

Заходит дежурный и кладет перед Русовым записку:

«По вашему вызову пришла гражданка Лукимова».

— Пусть подождет.

Дежурный уходит, и Алексей кладет на стол свидетельство:

— Как оно к вам попало?

— Я уже говорила, что этомое. Получила в Ленинграде после окончания школы.

— В Ленинграде, говорите? А почему подпись на нем директора Сыртагорской школы?

— Это неправда!

— Вот как? Тогда скажите, как фамилия вашего директора?

— Филипченко. Там даже прочесть можно.

— Анна Ивановна, — говорит Алексей почти дружески, — вы расписываетесь вот так: «А. Лещева», — он показывает ее подпись на протоколе. — Я расписываюсь вот так: «А. Русов». И подавляющее большинство людей при росписи сначала ставят первую букву имени, потом пишут фамилию. На свидетельстве подпись не Филипченко, а Ф. Ильина. Федор Иванович Ильин — директор Сыртагорской школы. Через пару дней это будет доказано экспертизой.

У Лещевой огромное самообладание. Это Алексей заметил сразу же, как только они встретились, но ее выдают глаза. Вот она сверкнула ими, смотрит на Русова пытливо, хочет понять реальность угрозы. Но тут же взгляд ее метнулся на стол, на окно и куда-то в угол, будто ища чего-то.

Алексей не дает ей опомниться, продолжает напористо:

— Это свидетельство Малининой. Как оно к вам попало?

Лещева молчит. Вспыхнувший взгляд ее мечется, ни на секунду не останавливаясь. Пальцы рук судорожно сжимают колени.

— Вы будете отвечать, как к вам попало это свидетельство? — настаивает Алексей.

— Ничего не знаю! Не помню!

— Вспомните.

— Как я могу вспомнить, когда вы все время задаете вопросы?!

— Хорошо, помолчим. Но от ответа вам не уйти.

От долгого сидения заныла поясница. Алексей поднялся со стула, чтобы размяться, но тут же собрал бумаги и спрятал их в ящик стола. В практике бывали случаи, когда преступник из-под рук зазевавшегося следователя выхватывал документы, рвал их в клочья. Он подходит к окну, смотрит на залитую солнцем улицу, на зелень в сквере. Хорошо в Волгограде! Алексей здесь вторую неделю, и почти все время стоит ясная погода, на небе ни облачка. Досаждает немного жара, зато на пляже благодать. Нырнул в воду — и опять на песок.

Лещева заговорила, не дожидаясь вопросов.

— Вы знаете, кто мой муж?

— Да-да, знаю, — иронически усмехается Алексей. — Лично знаком.

— Нет, вы не знаете, и нечего насмехаться! Это он все! Когда еще в Сыртагорске были, он отдал мне это свидетельство.

— Не клевещите на Шорца.

— Я клевещу? Да убей меня бог! Чтобы не сойти мне с этого места!

— Хорошо. Оставим бога. Значит, свидетельство вам отдал бывший муж? Стало быть, вы не учились в фельдшерско-акушерской школе?

Лещева все больше и больше запутывалась в своих показаниях, а Алексей настаивал на точности ответов. Придумывая ситуации экспромтом, не трудно перепутать детали, а он как раз по деталям и разбирает каждый шаг Лещевой.

— И с платьем, и со свидетельством плохо у вас придумано, Анна Ивановна. Вы же сами понимаете — нет логики, не сходятся концы с концами.

— Что же, выходит, я украла?

— А почему бы и нет?

— Вы не имеете права! Я не из таких!

— Бросьте, Анна Ивановна, разыгрывать роль праведницы. Я ведь хорошо знаю, за что вы сидели.

— Я сидела за честное ремесло, и нечего попрекать этим.

Вошел дежурный.

— Товарищ капитан, вам телеграмма из Каменска, — подал и вышел.

Алексей раскрыл, взглянул. «Ах, молодец, майор!» — промелькнуло в голове. Начал читать вслух:

«Богдановке изъяты вязаная шерстяная кофта, черные лакированные туфли, проданные Лещевой...»

— Ну как, Анна Ивановна, запишем, что ли, ваши показания?

Лещева молчит, насупилась.

— Вы же отлично понимаете, что упорство бессмысленно, а чистосердечное признание смягчит вину.

— А я не крала, и не думайте так. Они сами оставили чемодан.

— Кто они и где оставили?

— Верка и Николай. Оставили со мной чемодан на Казанском вокзале, а сами ушли Москву смотреть и не вернулись. Я ждала, ждала... Сколько же можно ждать?! Поезд мой отходил... Вот и все. Не бросать же чемодан на вокзале?

— Значит, увезли с собой?

— Да.

Откровения Тоси Лукимовой

После того как Лещева призналась в присвоении чужих вещей, протокол был подписан и ее увели. Только тут Русов обратил внимание, что солнце уже опускается за крышу, тени от деревьев легли через улицу. Взглянул на часы — без четверти шесть. Он собрал бумаги, положил их в ящик стола, прошел к дежурному и тут увидел Лукимову.

— Вы здесь?

— Товарищ капитан, — опередил ее дежурный, — гражданка явилась по вашему вызову. Я вам докладывал.

— И вы ждете с часу дня? Наверное, и не обедали?

— Такие у вас порядки, — скривила губы Лукимова.

— Виноват, ей-ей, виноват. Прошу принять мои глубочайшие извинения. Но все еще исправимо, — продолжал он. — Пойдемте.

— Куда? — недовольно опросила Лукимова.

— Сначала в столовую.

— Нет, что вы, я домой, — запротестовала она.

Но Алексей настоял на своем. Его серьезно беспокоила замкнутость Лукимовой. Может быть, надеялся он, в неофициальной обстановке удастся найти общий язык и узнать что-то важное про Лещеву.

...Они сидели за круглым столиком друг против друга. Тося с аппетитом ела гуляш, изредка поглядывала на Русова, сдержанно улыбалась в ответ на его шутки. Она совершенно не походила на ту ершистую и взвинченную Лукимову, которую он видел вчера.

Когда они вышли из столовой, уже стемнело. Не торопясь дошли до набережной. Сели на скамью. Бледный, сумеречный вечер быстро потухал, и на фиолетовом небе кое-где загорались первые звезды. Волга лежала внизу неподвижная, будто загустела, застыла. Кругом тишина, покой, и деревья на бульваре, казалось, задремали.

В такие вечера хочется помечтать, пофилософствовать. Алексей глубокомысленно изрек, глядя в небо:

— И в этой бесконечной дали есть где-то другие миры, другая жизнь.

— Небесная, — тихонько подсказала Тося.

Алексея удивило этакое толкование его мысли, и он с подозрением посмотрел на Тосю:

— Вы верите в бога?

Она помолчала и как-то грустно сказала:

— Я не знаю, во что верю. Только мне кажется, что есть что-то. Есть такое, чего нам не постичь...

— Например?

— Например... Когда была маленькой, лет одиннадцати-двенадцати, в ясный летний день лежала я как-то на крыше. Лежу и смотрю в небо. Оно чистое-чистое и очень голубое. У меня уже начала кружиться голова, как вдруг образовалось желтое пятно, потом оно расплылось и на какую-то секунду появился из него старик с бородой, в царской короне, в золотой ризе. Взгляд строгий, мудрый. Вот как сейчас вижу его... Вы не смейтесь, я серьезно.

— Я не смеюсь.

— Чем угодно могу поклясться, все это сама видела и запомнила на всю жизнь. Что это такое?

— Трудно сразу объяснить. Какая-то галлюцинация зрения.. У вас, наверное, в семье кто-нибудь религиозный был.

— Были, конечно. Бабушка в церковь ходила. Еще один случай, — вновь заговорила Тося. — Когда мы с Семеном решили пожениться и пошли в загс, встретилась нам горбатая старуха. Она так нехорошо досмотрела, что у меня ноги подкосились. «Не будет мне жизни с Семеном», — подумала я. Так и оказалось. Что это такое?

— Тут, думаю, просто случайное совпадение.

— У меня часто так бывает. Вчера я вас прямо ненавидела, что все наши планы расстроили, а потом, как сказали: «Откройте сумочку и достаньте фотокарточку майора», — у меня так и дрогнуло что-то в груди. И откуда вы все знаете? Теперь вот сижу с вами и рассказываю, как давно знакомому человеку... И с Анной Ивановной у меня так же получилось. Стою я в поликлинике у окна, а на сердце такая печаль, едва слезы сдерживаю. Подходит Анна Ивановна, смотрит на меня, будто в душу заглядывает, и тихонько говорит: «Не горюнься, Тосенька, придет твое счастье, скоро придет». И знаете, с меня печаль как рукой сняло. Я сразу поверила ей и не могла больше от нее отстать. Приворожила, что ли. Только сегодня и почувствовала себя свободной, будто отходит она от меня...

Алексею хотелось возразить Тосе, но он сдержался, боясь оттолкнуть неосторожным словом.

— Когда Анна Ивановна предложила мне ехать с ней в Воркуту, я сразу согласилась. Только боязно было сперва, что не знаю жениха. Но Анна Ивановна умеет приворожить человека. Вы, пожалуйста, не смейтесь. Не хотела вам говорить, а теперь скажу все, как было. Анна Ивановна знает такое колдовство, которое действует сильнее гипноза. Надо в самую глухую ночь сходить на кладбище и с трех могилок из-под трех кореньев взять землицы и завязать в узелок. Носить его всегда с собой. Если муж будет плохо относиться, то подсыпать ему в стакан.

— И вы взяли?

— Нет, не пришлось. Мы сначала сходили днем, посмотрели, где эти могилки, а позавчера пошли поздно вечером. Думали, возьмем и сразу на поезд. Но неудачно. Ночь была лунная, и когда подходили к кладбищу... Мы же не через ворота хотели, а сбоку, там в стене кирпичи разобраны. Подходим, а нам навстречу машина выехала. Анна Ивановна сразу забеспокоилась, сказала, что все пропало, нас шофер заметил, а надо, чтобы никто не видел. Мы и вернулись ни с чем. А вчера вы помешали. Так и не удалось взять.

— Жалеете?

— Не знаю, теперь как-то прошло, вспоминается, будто сон. Только я не верю, что Анна Ивановна сделала что-то плохое.

— В присвоении чужих вещей уже призналась, а кроме того, она подозревается в более тяжком преступлении.

— Не пугайте. Вы все время шутите и теперь нарочно пугаете меня, — и Тося заторопилась: — Надо домой.

Алексей не стал удерживать, проводил ее до трамвайной остановки.

Утром на дежурной машине Русов с двумя понятыми и Тосей поехал на кладбище. То ли чутье оперативного работника, то ли простое человеческое любопытство подталкивали Алексея взглянуть на три могилы, которые Лещева облюбовала для получения «чудодейственной» землицы.

Вот и разобранное звено в заборе. По едва заметной тропинке, густо заросшей высокой травой, петляя между оград и памятников, они долго шли, чуть ли не через все кладбище, несколько раз пересекая усыпанные гравием дорожки. Наконец увидели свежие холмики с венками из живых цветов, а чуть поодаль — заросли кустарника и высокие деревья с развесистыми кронами.

Алексей осмотрелся. Место глухое, вдали от дороги, тишина. Рядом стоят два тополя и уродливо изогнутый ясень, а под ними три холмика.

— Жутко как-то, — сказала Тося и поежилась, — а я с завязанными глазами и ночью должна была...

— Почему с завязанными?

— Чтобы не видеть, какую землю возьму. Анна Ивановна велела вот так обойти могилы и здесь опуститься на колени.

Алексей заглянул под один куст, под другой, стал раздвигать траву и мелкий кустарник. Вдруг он нащупал какой-то твердый предмет. Нагнулся. Ого! Топор. Вытащил, повертел в руках. Старый, ржавый, зазубренный топор, с расхлябанным, расщепленным топорищем. Когда-то им, очевидно, кололи дрова. Только странно: как он мог оказаться на кладбище? Алексей положил топор на землю и продолжал осматривать кусты.

Когда через минуту он поднял голову и взглянул на Тосю, то был удивлен ее бледностью. Она стояла и покачивалась из стороны в сторону, вот-вот упадет на землю. Алексей стремительно бросился к ней, не на шутку перепуганный, подхватил ее за плечи.

— Что с вами, Тося?!

Она закрыла руками лицо и так стояла неподвижно, наверное, с минуту.

— Что случилось? Что?

— Ничего, — наконец-то вымолвила она. — сейчас пройдет.

— Нет, вы скажите, что произошло?! — допытывался Алексей.

— Это топор из нашего двора... Еще на днях хозяйка искала... — сорвалось с побелевших Тосиных губ.

Внезапное признание

Прощание было недолгим. Русов обошел кабинеты уголовного розыска, пожал руки всем, кого застал на месте, и отправился на вокзал. Прощай, Волгоград! Прощайте, люди, с которыми успел познакомиться в этом замечательном городе! Доведется ли встретиться?

Возможно, с кем-нибудь и сведет судьба. Но наверняка Алексей встретится с одним человеком — с Лещевой. Когда она призналась в присвоении и распродаже вещей, этого было достаточно, чтобы получить санкцию прокурора на ее арест. Однако впереди предстояла большая работа.

Преступник нередко сознается в меньшем преступлении, чтобы уйти от ответственности за более тяжкое. На это, очевидно, и рассчитывала Лещева. Однако за те пять суток, пока ее везли от Волгограда до Сыртагорска, она могла многое передумать, выдвинуть новые версии. Торопиться с выводами не следовало. Но воображение у Алексея работало настойчиво, и в голове сложилась вполне вероятная история гибели Малининой. Необъяснимым оставался лишь один факт — письмо, которое пришло из Воркуты.

Знает ли о нем Лещева? Этот вопрос мучил Алексея. А задавать его подследственной бесполезно, только насторожишь ее. Как построить допрос, чтобы она сама о нем упомянула?

И вот они снова друг против друга. Только за окном не волгоградское щедрое солнце, а сыртагорский дождь, мелкий, неуемный. Вокруг как-то серо, пасмурно. Лещева сидит на стуле, сгорбившись, посматривает на Русова искоса. Она немного похудела, осунулась, глаза стали еще больше и еще настороженнее.

Алексей принялся уточнять, когда, где, при каких обстоятельствах вещи Малининой попали в руки Лещевой. Она начала было отвечать, но сбилась, перепутала время и вдруг оглянулась, будто опасаясь, что ее могут услышать посторонние, приложила палец ко рту и полушепотом сказала:

— Не хотела подводить знакомого человека, но не могу больше, совесть мучает. Возьму грех на душу. Веркины вещи мне передал Кузьма Приходько.

«Запасный выход... — подумал Алексей, — но ничего, разберемся».

— Кто он такой?

— Это из Воркуты. Мы там жили вместе. Он встретил меня в Москве на Ярославском вокзале и как узнал, что я еду к мужу, то притащил чемодан и говорит: «Отдай Петру, он в курсе дела». Уже в поезде, далеко от Москвы, я рассмотрела, что это Веркины вещи.

— Как же они к нему попали?

— Откуда мне знать! Он еще сказал: «Хорошо с Николаем погуляли в Москве».

— С каким Николаем?

— А я-то что, спрашивала? Наверное, с тем, который с Веркой ехал. Это одна шайка-лейка: и Николай, и Приходько, и Петро.

Сначала Русову показалось, что все это очередная выдумка, в которой нет ни капли правды, и что Приходько — лицо вымышленное. Но стоило связаться с Воркутой, как сразу выяснилось, что Кузьма Остапович Приходько действительно живет в городе, работает на шахте, хорошо знает Лещеву и в прошлом году, в начале сентября, ездил в Москву, в командировку. Воркутинская милиция подробно допросила Приходько. Он показал, что шестого сентября, будучи в Москве, встретил Лещеву на Ярославском вокзале. Но никакого чемодана ей не передавал, а только помог ей перенести вещи через Комсомольскую площадь на Казанский вокзал.

Алексей вчитывался в протокол допроса Приходько и чувствовал, что тут завязан какой-то новый узел и без Приходько его не распутать. Но ему повезло. Приходько, командированный в один из городков, дорога к которому вела через Сыртагорск, сам зашел в горотдел. Высокий, тучный, с толстыми щеками и маленькими заплывшими глазками, он заговорил нараспев мягким тенорком, который так не соответствовал его массивной фигуре:

— Меня уже допрашивали, и я все рассказал. Но вот решил зайти, поскольку случай представился.

— Очень хорошо: ведь Лещева-то другое показывает. Придется провести очную ставку, — пояснил Алексей.

На очной ставке Приходько повторил свои показания. Лещева, разыграв возмущение, напустилась на него:

— Ты что врешь! Запутать хочешь?! Ты же подошел ко мне, когда я стояла у камеры хранения. У тебя же был в руках коричневый чемодан, и ты отдал его мне, когда узнал, что я к Петру еду!

— Что ты, Анна! Что ты! Никакого у меня чемодана не было. Вспомни: ты получала вещи у первого окна, а я сдал свой баульчик в последнем окне и шел оттуда. Тут мы и встретились, поздоровались. Ты получила, хорошо помню, хозяйственную сумку, перевязанную скрученным бинтом, и два чемодана. Один черный, потертый, а другой новый, коричневый со светлыми металлическими угольниками.

— Врешь! Все врешь! Это твой чемодан!

— Лещева! Имейте выдержку, — строго предупредил Алексей.

— Что ты, что ты! Неужели забыла, Анна, — продолжал Приходько. — Ты еще хотела носильщика взять, а я говорю: «Давай помогу». И понес оба чемодана на Казанский, а ты шла с сумкой.

— Вы подтверждаете эти показания, Лещева?

— Ни в коем случае! Ни за что! Он все врет! Вы не смотрите, что он тихоня. Он такой, все может, из бывших. Сидел за кражу и теперь тень наводит...

Лицо Лещевой обострилось, горящие яростью глаза то сужались, то делались огромными. И вся она, похожая на ястреба, подалась вперед, готовая вцепиться в лицо Приходько. Тот же съежился на стуле и пугливо оборачивался к Русову, как бы ища защиты.

— Ага, отвернулся, стыдно стало! — продолжала бесноваться Лещева. — Ты же сам говорил: «Хорошо в Москве погулял с Николаем», а теперь отпираешься! И чемодан отдал. Я еще не хотела брать, своих вещей полно, а ты: «Помогу, помогу». Вот и отвечай теперь!

— Что же это такое, товарищ следователь, — умоляюще смотрел на Русова Приходько. — Она же бессовестно наговаривает.

— Ах, наговариваю! Не по вкусу пришлась моя правда. Я всех вас выведу на чистую воду!

— Гражданка Лещева, помолчите. Записываю показания каждого так, как вы их даете.

— Товарищ следователь, поверьте мне. Я могу все повторить слово в слово. Она получила чемодан, я только помог перенести, и все. Потом попрощались на вокзале. Она еще попросила меня письмо отвезти.

— Врет! Опять врет! Бесстыжие твои глаза!

— Лещева! — Русов ударил ладонью по столу. — Да помолчите вы, наконец! — и обратился к Приходько: — Какое письмо?

— Не знаю. Велела в Воркуте опустить в почтовый ящик. Я еще говорю ей: «Нескоро попаду в Воркуту, закончу дела и поеду на Полтавщину отдыхать». А она мне: «Ничего, говорит, хоть когда, только в Воркуте опусти».

— Что же на конверте было написано? Какой адрес?

— Не помню. Знаю, что письмо было в Сыртагорск, а кому — не помню.

— А-а, утопить хочешь! — вновь закричала Лещева. — Но я тебе еще покажу, долго будешь помнить!

— Гражданка Лещева! — строго и сдержанно сказал Алексей. — Я начинаю думать, что вы умышленно мешаете выяснить истину. Вы подтверждаете показания Приходько?

— Это наговор, а не показания.

— Так и в протокол занесем...

Когда очная ставка окончилась и Приходько вышел, Алексей спокойно продолжил допрос Лещевой:

— Итак, сколько мест у вас оказалось, когда вы прибыли на Казанский вокзал?

— Все, сколько было.

— Но вы один чемодан отправили багажом.

— Это с картошкой.

— А-а, ну-ну. Понятно. И телеграммы из Москвы вы послали с благими намерениями?

— Я тут ни при чем. Мне Верка велела.

— Когда? Ведь шестого сентября ее чемодан вам передал Приходько, а самой Малининой не было.

— Еще накануне, когда прощались. Она велела подать телеграммы, а сама поехала на аэродром, но я забыла и подала шестого.

— Странно. Если она улетела пятого, то как же чемодан попал к Приходько?

— Откуда мне знать? Может, он на аэродром с нею ездил... Наверное, вместе с Николаем отобрали у нее чемодан и скрылись.

— Да-а, не гладко получается. Вот, смотрите, железнодорожный билет. Он сохранился вместе с командировочным удостоверением Приходько в бухгалтерии шахты. А вот, взгляните сюда, расписание поездов. Приходько приехал в Москву за два часа до отхода вашего поезда. Стало быть, он сошел с поезда и сразу же у камеры хранения встретил вас. Как же он успел где-то перехватить Малинину?

— Это неправда! Это не его билет! Вам подсунули другой. Или вы сами! Конечно, сами! Вы заодно с ним сговорились! Этот битюг взятку вам сунул. Понятно теперь. Ага — взятку! Я не доверяю вам! Пусть придет прокурор! Я не хочу отвечать на ваши дурацкие вопросы! Не хочу! Не хочу! Не...

Лещева задохнулась, затряслась всем телом, ринулась со стула, схватилась за грудь, охнула, покачнулась и, как подрубленная, рухнула на пол.

«Не разбилась бы», — подумал Алексей, полагая, что это очередная выходка. Но нет, глаза ее закатились, на губах запузырилась слюна, щеки побелели. Алексей не на шутку всполошился и вызвал врача. Затем позвонил прокурору и попросил его срочно приехать.

В кабинет вошли двое в белых халатах. Русов коротко объяснил, в чем дело. Через несколько минут хлопнула дверь, и в кабинете появился Аркадий Степанович. Он у порога встряхнул мокрый плащ и торопливо устремился к Русову, на ходу протягивая руку и тревожно спрашивая:

— Что стряслось? Ты так говорил, что я ничего не разобрал.

— Сам не знаю. С Лещевой какой-то обморок, сейчас врачи скажут. А потом... — и Алексей подробно пересказал все, что произошло.

— Ты только не очень, не новичок. Мало ли в чем могут нас обвинить всякие...

На лице Русова хотя и были следы недовольства, но он знал, что от преступника можно ждать любого оскорбления, как бы глупо, дико и несуразно оно ни было.

— А насчет недоверия... сейчас посмотрим, — продолжал Аркадий Степанович. — Ее дело не доверять, а наше — проверять и следовать закону.

Врач, осмотрев Лещеву, повернулся к Русову.

— Ну как?

— Ничего особенного. Сердце в порядке, пульс в норме. Немного понервничала. Полагаю... как бы вам сказать... похоже на симуляцию.

У Алексея отлегло от сердца, он усмехнулся.

— Талант трагика.

Поняв, что ее выходка не удалась, Лещева успокоилась.

— Какие у вас претензии к капитану Русову, гражданка Лещева? — спросил Аркадий Степанович, садясь за стол.

Лещева не шелохнулась, как будто ничего не слышала.

Вопрос пришлось повторить. В голосе прокурора послышались жесткие нотки.

— Чего вы пристаете? — презрительно буркнула Лещева. — Если есть, сама скажу.

— Гм, стало быть, инцидент исчерпан. Продолжайте допрос, товарищ Русов, я поприсутствую.

— Не трудитесь, отвечать не буду, — пробубнила Лещева, не поворачивая головы.

— Почему?

— Устала.

— Ну что ж, причина уважительная. Как, товарищ Русов?

— Пусть отдохнет.

— Имейте в виду, Лещева, — заговорил Аркадий Степанович, поднимаясь из-за стола, — тянуть следствие — вам же хуже.

— А мне спешить некуда.

И на последующих допросах Алексей ничего не добился. Лещева отрицала прежние показания, выдумывала небылицы, вновь наговаривала на Приходько, на Петра Шорца и на неизвестного Николая, обвиняла Веру Малинину во всех грехах. Пыталась выкручиваться даже тогда, когда улики были бесспорны.

На одном из допросов, когда Алексей упрекнул Лещеву, что она клевещет на честных людей, она зло сверкнула глазами:

— Ну и что ж? Я ненавижу их. Всех ненавижу! И вас ненавижу и других тоже.

— За что же, Анна Ивановна?

— За все. За то, что все вы такими честными, правдивыми кажетесь, а на самом деле... Не зря мой отец говорил: «Люди — звери, и только самым сильным да самым хитрым достается жирная добыча». Не так, скажете? Я до двадцати годов тоже верила басенкам о справедливости, а потом... За что отца посадили? Он не грабил, не убивал. Он просто умел жить. Подумаешь, торговал! А что в этом плохого? Еще благодарили, что привозил на север свежие фрукты. Так нет, спекуляцию пришили... Я при нем жила — не копалась в грязи... Отца забрали, а мне что оставалось делать? Идти ишачить и трястись над каждой копейкой? Или, может, скажете, сесть за парту? Нет уж, извините! Каждый гребет к себе так, как умеет. Надеяться мне не на кого было. Бабка одна меня такому научила... А этих, в белых халатах, я знаю, дуры набитые, только с дипломами. Не стой они на пути, я бы жила — лучше не надо! Но у нас... разве дадут! Люди же звери! «Криминальный аборт» в приговоре написано. Ох и ненавижу! Всех не-на-ви-жу!

Алексей слушал Лещеву с брезгливостью, его не покидало ощущение, что он прикоснулся к чему-то омерзительному.

Русова вызвал к себе начальник горотдела.

— Как Лещева? — спросил он.

— Молчит.

— Покажи дело.

Алексей положил перед ним разбухшие папки. Подполковник молча полистал бумаги, быстро пробегая глазами по страницам. Остановился на последних показаниях Лещевой, закурил и решительно сказал:

— Придется допросить самому.

Лещева с начальником горотдела еще не встречалась. Она посмотрела на него с нагловатой усмешкой, словно говоря: «Вот ты какой!»

Подполковник, привалившись грудью к столу, устремил на Лещеву пытливый взгляд.

— Рассказывайте, — коротко пробасил он.

— Чего рассказывать-то? Там все записано.

— Не все.

Лещева пожала плечами, отвернулась, закинула ногу на ногу. Она молчала, но в этом угадывалось что-то нарочитое. Видимо, Лещева хорошо понимала, что начальника не обмануть поддельным равнодушием.

Подполковник тоже ничего не говорил, но не сводил пристального взгляда с Лещевой. И та не выдержала.

— Чего уставились? Что хотите от меня?

— Правдивых показаний, — глухо отозвался начальник. — Где Малинина?

Лещева отвернулась, но тут же искоса быстро взглянула на подполковника. Постепенно голова ее поникла, и она тихо проговорила:

— Ладно уж, скажу. Измучилась я, — и вдруг всхлипнула. — Ох, тяжко мне. Я ее сгубила, я. Больше не могу носить на сердце такой камень... дайте воды.

Алексей подал стакан.

— Все произошло случайно. Когда мы подъехали к Москве, то Вера призналась, что она в положении и просила выручить. Если бы вы знали, как она меня умоляла! Пришлось согласиться. В Москве у Ярославского вокзала я нашла одну старушку, тетей Полей звать. Вещи я сдала в камеру хранения, и мы с Верой пошли. Тетя Поля живет одна в деревянном домике, две комнаты, чистенько, хорошо. Вот там я и сделала. О господи, прости мою душу грешную! Неудачно вышло. Ночью и стряслась беда, плохо стало Вере. Я помогала, как могла. А на следующие сутки совсем худо сделалось. Ох, бедненькая, как она мучилась! — и у Анны Ивановны покатились из глаз крупные слезы, каких Алексею еще не доводилось видеть. — Схоронили мы ее ночью, чтобы никто не видел, во дворе, под кустом. Я отдала тете Поле все деньги, свои и Верины, чтобы только молчала, и пошла одна на вокзал. Ох, измучилась я, не раз себя казнила. Теперь судите меня, как хотите...

Слушал Алексей эту историю и не мог понять, правдива она или выдумана. Похоже на правду, но и сочинить такое есть расчет: криминальный аборт — не умышленное убийство, другая статья.

Тайна раскрыта

...Кладбище расположено за линией железной дороги. Утром, не заходя в горотдел, Алексей отправился на кладбище пешком. После бессонной ночи, после напряженной работы воображения и трезвого сопоставления фактов чувствовалась усталость во всем теле. Немного побаливала голова. Но Алексей был уверен в правильности сделанных выводов, ему казалось, что он нашел это «что-то», и шагал довольно-таки бодро.

Вот и деревянная кладбищенская ограда, над которой возвышаются зеленые шапки сосен и сизоватые шпили елей. Рядом с воротами — покосившийся домик с двумя оконцами — сторожка смотрителя.

Алексей сел в тени на крылечке, стряхнул пыль с брюк. Из дома вышел сутулый старик, лицо которого густо заросло рыжей с обильной проседью бородой.

— Пошто пожаловал, мил человек? — спросил он хриплым басом.

— Пришел посмотреть... Давно работаете здесь?

— Почитай, лет двадцать...

Старик спустился на ступеньку ниже, присел рядом. Алексей достал пачку «Казбека», раскрыл и предложил старику. Тот взял папиросу, взглянул на посетителя и усмехнулся в бороду:

— Начальство, видать... по куреву-то.

— Небольшое, — отозвался Алексей, покатал папиросу в пальцах и положил обратно в пачку.

— Может, могилу поправить, али еще что? Кто у вас тут?

— Пока никого.

Когда Русов представился, то Прокопий Гурьянович (так звали смотрителя), казалось, даже не удивился тому, что его неожиданный гость — из милиции. Алексей начал исподволь расспрашивать его:

— Бывает, наверное, что оставляют на кладбище разные инструменты: лопаты, кирки, заступы?

— Случается. Как-то намедни оставили молоток и гвозди. А то, помнится, в прошлом году, что ли, лопату в кусты засунули, а взять и забыли.

— А вы не помните, где это было? Не проводите меня туда?

Они остановились в отдаленном углу кладбища. Под соснами в густой траве заметны три холмика. Алексей обошел их вокруг, вглядываясь в траву, и остановился под деревьями.

— Это старые могилы, — пояснил смотритель, — а прошлогодние чуток правее.

— Посидим, Прокопий Гурьянович, вот тут, в тени. Закуривайте, — и Алексей достал пачку «Казбека».

Когда старик присел на один из холмиков, закурил и с удовольствием выпустил голубую струйку дыма, Русов продолжил:

— Для меня очень важно, Прокопий Гурьянович, знать, когда вы нашли лопату. До первого сентября или позже? Вспомните, пожалуйста. Первого сентября ребятишки идут в школу.

— Постой, мил человек, так не припомню. Скажи лучше, когда старушку-учителку с оркестром хоронили?

— Это в июле было.

— Тогда позже... А летчик когда скончался? Вон его памятник.

— Сейчас посмотрю, — Алексей подошел к памятнику и прочитал: — День кончины — восьмого сентября.

— Вот-вот, этими днями, — снова отозвался старик. — Помню, листья уже осыпались с деревьев, и куст был голый. Вон в том кусту я ее и нашел. Кто-то туда засунул.

Алексей подошел к густому зеленому кусту боярышника около забора, но ничего не увидел.

— А где теперь эта лопата? — спросил Алексей старика, присаживаясь рядом.

— Ох, мил человек, не знаю. Може, у меня в сараюшке стоит, там их много, а може, взял кто. Пойдем поглядим.

— Ничего, успеется. Закуривайте.

Старик вновь задымил папиросой, а Алексей продолжал расспрашивать:

— Когда же кончили здесь хоронить?

— Осенью последнюю могилу зарыли, а с октября в той стороне начали.

У старика довольно-таки хорошая память, и это Алексея радовало. Важно, чтобы начало сентября восстановилось в его памяти как-то более ощутимо, и Алексей сам старался припомнить, что происходило в те дни.

— В ночь на первое сентября шел сильный дождь. Припоминаете? Вы обычно после дождя обходите кладбище. Меня особенно интересует вот что: здесь, в этом углу, свежие могилы после дождя все были в порядке? Не разрыты, не провалились? Вспомните, пожалуйста.

Старик задумчиво посмотрел на Русова:

— Стойте... Когда же это было? Запамятовал что-то...

— Ничего, сейчас разберем, — подбодрил Алексей. — Учительницу похоронили в июле, потом пришел август, а за неделю до похорон летчика ночью шел сильный дождь. Здесь после дождя могилы в порядке были?

Старик смотрел в землю, опершись локтями о колени, курил и сосредоточенно вспоминал, нахмурив лохматые серебристо-медные брови. Потом поднялся, вдавил в землю каблуком недокуренную папиросу и, сгорбив широкую спину, зашагал к прошлогодним могилам. Подошел, остановился, поглядел вокруг, сделал три шага в сторону и указал пальцем:

— Вот эта. Провалилась, окаянная, почему-то. И земля вокруг разбросана была. Вроде накануне, когда похоронили, все подчистую убрали. Пришлось поправлять.

Алексей подошел, посмотрел на могильный холмик.

— Пойдемте в сторожку, Прокопий Гурьянович, надо записать кое-что.

...На кладбище Алексей вернулся во второй половине дня с постановлением прокурора на частичное вскрытие могил. Его сопровождали судебно-медицинский эксперт, участковый уполномоченный и двое рабочих с лопатами.

— Копайте здесь, — подвел их Алексей к могиле, на которую указал сторож.

Рабочие дружно взялись за дело. Сухой песчаный грунт поддавался легко. Алексей стоял рядом и наблюдал за работой. Вот срезали холмик, потом начали углубляться, сперва на штык, потом на второй.

— Осторожно копайте, — предупредил Алексей и отошел.

У Русова есть такая слабость: он не переносит трупного запаха. Не раз ему приходилось заниматься делами об убийствах, но как только требовалось идти в морг для осмотра трупа, Алексей находил десяток причин отказаться, умолял товарищей сходить за него, требовал в конце концов считаться с его натурой. Вот и теперь он не мог справиться с неприятным ощущением.

— Тут что-то есть, — услышал Алексей голос рабочего.

— Стойте! — приказал он. — Не спешите.

Все бросились к могиле. Русову самому хотелось подойти, но пересилить себя он не смог. Впрочем, делать ему здесь было больше нечего. Он был убежден, что это останки Веры Малининой.

Через несколько часов эти предположения подтвердила экспертиза.

Вот и окончено дело, тайна исчезновения Веры Малининой раскрыта. Предстояло в последний раз допросить Лещеву.

Но особенно Русова волновала предстоящая встреча с Екатериной Петровной. Он понимал, каким тяжелым ударом будет для нее известие об убийстве дочери. Алексей послал за ней машину, а сам позвонил в скорую помощь и попросил, чтобы были начеку.

Старушка вошла в кабинет не одна. За руку она держала мальчугана, чисто одетого, аккуратно причесанного. Алексей догадался, что это сын Веры.

— Садитесь, Екатерина Петровна, я сейчас... — и позвонил дежурному, чтобы тот пришел в кабинет.

Екатерина Петровна присела на край стула, всем телом подавшись вперед, и неотрывно смотрела на Русова, смотрела тревожно, вопрошающе.

Алексей вышел из-за стола, опустился на корточки.

— Ну, здравствуй, — протянул он руку малышу, — как звать-то? Витей?

Мальчик сперва потупился, потом покосился на руку и вдруг шлепнул по ладони, засмеялся.

Алексей, разговаривая с ним, мягко улыбался, а у самого в груди что-то сдавило, першило в горле.

Вошел старшина Брагин.

— А дяденьку милиционера не боишься? — продолжал Алексей разговор с мальчуганом. — Не бойся. Он у нас добрый. Смотри, какие пуговицы блестящие. У него и свисток есть.

Брагин наклонился, взял мальчугана на руки, дал ему свисток, и тут же звонкая трель резанула уши.

Как только старшина вышел с Витей, Екатерина Петровна поспешно поднялась и шагнула к Русову.

— Где Вера? Что с нею? Ради бога, не тяните. Уж лучше сразу. Я ко всему готова.

Голос ее дрожал, а глаза так умоляюще смотрели на Алексея, что он без предисловий сказал:

— Нет Веры в живых.

Екатерина Петровна несколько секунд смотрела на Алексея, как бы не понимая смысла сказанного, потом лицо ее, маленькое, морщинистое, еще сильнее сморщилось, она закрыла его ладонями и опустилась на стул, сгорбилась, съежилась, словно ожидала удара.

Алексей не спускал с нее глаз и отрывисто рассказал, как все произошло, а когда умолк, в кабинете наступила такая тишина, что было слышно, как где-то на окне билась о стекло глупая муха.

Наконец, старушка встрепенулась, отняла руки от лица, прижала их к груди и подняла на Алексея сухие выплаканные глаза.

— Где же она? Похоронить бы надо...

У нее еще хватило сил позаботиться о похоронах дочери!

Сразу же после разговора с Екатериной Петровной допрашивать Лещеву Русов не мог. Только под вечер он отправился на допрос.

— Гражданин начальник, сколько же можно держать под следствием?! Что это такое?! — заговорила возмущенно Лещева, переступив порог.

— Садитесь. И запомните, вопросы задаю я. Подчеркнуто официальный тон обескуражил Лещеву, она тут же села, глядя на Русова настороженно.

— Но я же призналась во всем, что вы еще хотите?

— Повторяю, вопросы задаю я и потрудитесь отвечать на них. Где вы оставили Малинину?

— Я уже говорила, что в Москве, у тети Поли.

— Это неправда. Малинина из Сыртагорска не выезжала.

Этими словами Алексей будто пригвоздил Лещеву к столу. Она смотрела на него, еще не веря, что это конец.

— Выдумки! У вас нет доказательств! — заговорила она зло, вскинув руку, как бы обороняясь. — Кто вам мог набрехать, когда она со мною ехала?! Есть свидетели! Они все скажут.

— Ведите себя как положено! Будете говорить правду или нет?

— Я уже все сказала, и нечего мне больше говорить!

— Тогда полюбуйтесь: вот ее останки, — и Алексей бросил на стол несколько фотографий.

Лещева поспешно схватила их. Лицо ее побелело и вытянулось. Она часто дышала, словно загнанное животное.

— Это не она! — крикнула Лещева и отшвырнула снимки, будто они обжигали ей руки.

— Не стану доказывать того, что превосходно сделал судмедэксперт. Напомню об одном: у Малининой на нижней челюсти слева на одном зубе была металлическая коронка. Помните? Вот она, — и Алексей показал на снимке. — А Верина мать припомнила, что еще один зуб был запломбирован. Вот он. Все точно. Что вы теперь скажете? Может быть, вам дать бумагу, напишете показания собственноручно?

Лещева сидела неподвижно, но глаза ее метались, будто сосредоточенно искали чего-то.

— Ничего я не буду писать! И говорить ничего не буду! И не ждите!

— Спокойно. Я не настаиваю. Сам могу все рассказать. Слушайте. Вопрос о поездке вами был решен заранее. Вечером 31 августа вы с Верой поехали к ее матери Екатерине Петровне, попрощались, потом забрали вещи и отправились на вокзал. Так? Там сдали вещи в камеру хранения, поскольку поезд отходит в четыре утра, и пошли на кладбище, несмотря на проливной дождь. Надо же было взять землицы с трех могилок, из-под трех кореньев, чтобы приколдовать жениха. Вы же собирались выдать Веру замуж за Николая. На кладбище вы завели ее в тот дальний угол, где большие сосны, завязали ей глаза и велели брать землицу. А когда она опустилась на колени, вы достали из бурьяна топор, заранее припасенный, и ударили Веру по голове. Тут же у вас и лопата была спрятана. Копать в новом месте вы не рискнули, вызовет подозрение, и вы выкопали яму на свежей могиле в восьми метрах от места убийства. Вы спешили, нервничали, яму вырыли небольшую, затем бросили туда же топор и засыпали. Лопату отнесли к забору и засунули в куст боярышника. У вас в руках осталась только Верина сумочка, в которой были все ее деньги, документы, в том числе свидетельство об окончании фельдшерско-акушерской школы и квитанция на багаж. По ней вы получили на станции чемодан Веры, взяли свои вещи и — на поезд. За ночь дождь смыл следы убийства, и исчезновение Малининой обеспокоило только ее мать, и то спустя много времени, когда пришло письмо, отправленное вами через Приходько из Воркуты.

Лещева слушала все это с выражением застывшего ужаса на лице. Призрак смерти стоял у нее перед глазами, хотя смотрела она округлившимися глазами на Русова. Грудь ее бурно вздымалась от частого и нервного дыхания.

Когда Алексей кончил рассказывать, она закрыла лицо руками, всхлипнула и уронила голову на колени. Он подумал, что сейчас услышит слова искреннего раскаяния. Но Лещева вдруг вскинула голову, лицо ее исказилось злобой, глаза сверкнули яростью, и она заговорила хрипло, злобно:

— Не дождетесь, не дождетесь от меня признаний! Я ничего не скажу!

— Ну что ж, не буду настаивать на признании, ваша виновность и без того доказана. Высшая мера вам обеспечена...

На следующее утро Алексей с двумя толстенными томами под мышкой вошел в кабинет начальника горотдела.

Пока подполковник Миленький читал, Алексей сидел у приставного столика, немного усталый, расслабленный, наблюдая, как у подполковника при чтении медленно поднимаются вверх вечно нахмуренные брови, размягчаются складки на суровом лице. «Доволен», — тепло подумал Алексей.

Примечания

1

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 41.

(обратно)

2

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 273.

(обратно)

3

Журнал «Советская милиция», 1963, № 4, стр. 25—26.

(обратно)

4

Так называемый «Комитет спасения революции» был создан в Царицыне меньшевиками, эсерами и другими буржуазными партиями в противовес Революционному штабу большевиков.

(обратно)

5

П. П. Мышкина вскоре после этого случая отчислили из ЧК.

(обратно)

Оглавление

И. ГЛЕБОВ, комиссар милиции 3-го ранга. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

РЕВОЛЮЦИЕЙ МОБИЛИЗОВАНЫ И ПРИЗВАНЫ

  Г. ГОЛОВКИН ИМЕНИ ЦАРИЦЫНСКОГО СОВДЕПА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  В. ЮДИН ТЕЛЕГРАММА ЛЕНИНА

    1

    2

    3

    4

    5

  В. ЮДИН В ОДНОМ СТРОЮ

  М. КОНОНЕНКО, В. ИВАНИЛОВ, В. СКВОРЦОВ ГЕРОИ НЕ УМИРАЮТ

  В. ПОЛУБИНСКИЙ ОН БЫЛ ИЗ БЕЛГРАДА

    1

    2

    3

    4

    5

ФРОНТ, НЕ ОБОЗНАЧЕННЫЙ НА КАРТЕ

  В. ЮДИН ДАР-ГОРА. ГОД 1923-Й

  В. ГОЛЬДМАН ТРУДНЫЙ РЕЙС «ВОЛОДАРСКОГО»

  Н. ЛЫСЕНКО ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

  В. ИВАНИЛОВ ПОСЛЕДНЯЯ ШАЙКА

  В. СЕРДЮКОВ ПЕСНЯ В СУМЕРКАХ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ЕФИМ ГРИНИН В СТАРОЙ ОТРАДЕ

    Резиденция инспектора

    Конец Сараенка

    Бинокль в награду

В БОЯХ ЗА ОТЕЧЕСТВО

  В. ИВАНИЛОВ НА ДАЛЬНИХ ПОДСТУПАХ

  Н. ЛЫСЕНКО ЧЕТВЕРО ОТВАЖНЫХ

  Ю. ШВЕЦКОВ ГОД, КАК ЖИЗНЬ

    1

    2

    3

    4

  А. КРАСИЛЬНИКОВ ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

    1

    2

    3

    4

  В. ИВАНИЛОВ В РАЙОНЕ ТРАКТОРНОГО

  В. ИВАНИЛОВ КОГДА СЖИМАЛОСЬ КОЛЬЦО ОКРУЖЕНИЯ

БУДНИ, ПОЛНЫЕ ТРЕВОГ

  В. МЕЛЬНИКОВ ВОЗМЕЗДИЕ НЕОТВРАТИМО

    История первая

    История вторая

    История третья

  В. СЕРДЮКОВ МЫ ЛЮБИЛИ ЕГО

    1

    2

    3

    4

  Т. МЕЛЬНИКОВА «СЕКРЕТЫ» ИВАНА МОРОЗОВА

  Ан. ЕВТУШЕНКО ЧИТАЮЩИЙ СЛЕДЫ

    Обрывок карты

    Борисов на свете много

  В. СЕРДЮКОВ ДРУЗЬЯ ЛЕЙТЕНАНТА ВОСКАНЯНА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  И. РУВИНСКИЙ РАДИ КРУПИЦЫ ИСТИНЫ

    Почему сорвалось свидание

    Советоваться всегда надо...

    Интуиция не обманула

    «Безнадежное» дело

  Т. МЕЛЬНИКОВА ПОЧТА РАИСЫ СЕРГЕЕВНЫ

  Вл. СКВОРЦОВ ТОЛЬКО ОДНА НЕДЕЛЯ

  Э. НУРИДЖАНОВ ДИПЛОМАТ В СИНИХ ПОГОНАХ

  В. КОШЕНКОВ ИНАЯ МЕРКА

В. ГУЛЯЕВ ПО СЛЕДАМ ЧУЖОГО ГОРЯ Повесть

  Когда ничего не ясно

  Бледные проблески

  Начало пути

  Короткие встречи

  И хочется закурить

  Практический вопрос

  Призрачное счастье

  Маленькая комбинация

  Первые сюрпризы

  Так и запишем

  Откровения Тоси Лукимовой

  Внезапное признание

  Тайна раскрыта

*** Примечания ***