Ферма животных [Джордж Оруэлл] (fb2) читать онлайн

ФЕРМА ЖИВОТНЫХ Повесть-сказка

Тебе — любящему всех животных.

Тебе — всегда мечтавшему поскорее вырасти, чтобы узнать, где правда, а где ложь в сказках о животном царстве.

Тебе — верящему вопреки очевидности.

Тебе — лентяю, так и не понявшему, что изучать иностранные языки стоит хотя бы для того, чтобы лучше понимать язык своей родины посвящается перевод этой книги.

Глава 1

Мистер Джонс, владелец фермы «Усадьба», запер курятники на ночь, а лазы под ними закрыть позабыл — слишком он был пьян. Пятно света от фонаря, танцуя по земле, отмечало все извилины пути, по которому прошествовал мистер Джонс через двор к заднему крыльцу. Там он швырнул свои сапоги, и, выцедив на кухне последний в этот день стаканчик, добрался, наконец, до постели, в которой давно уже похрапывала миссис Джонс.

Свет в окне спальни погас, и тотчас же в дворовых постройках послышался шум шагов, хлопанье крыльев. Еще днём животное население фермы обошел слух о том, что прошлой ночью старик Майор, премированный белый хряк, видел удивительный сон, о котором он обязательно хочет сообщить всем животным. Было решено собраться в большом амбаре, как только мистер Джонс благополучно уберется на покой.

Старик Майор — так всегда его называли, хотя на выставке он был известен под именем Уиллингдонского Красавца — пользовался на ферме столь большим уважением, что каждый готов был пожертвовать часом сна, чтобы услышать его рассказ.

У дальней стены большого амбара, на высоком соломенном ложе, словно на трибуне, возлежал Майор. Свет от фонаря, свисавшего с балки, падал прямо на него. Майору было уже двенадцать лет, и в последнее время он стал немного неповоротлив, но выглядел все ещё величественным, а повадку имел мудрую и благожелательную — несмотря на то, что клыки его никогда не были подпилены. Постепенно амбар стал заполняться животными, которые, войдя, устраивались поудобнее, каждый на свой манер. Первыми пришли все три собаки: Джесси, Блюбелл и Пинчер, а затем — свиньи, которые расселись в соломе у самой трибуны. Куры устроились на подоконниках, голуби вспорхнули на стропила, овцы и коровы улеглись вслед за свиньями и в ожидании занялись жвачкой. Обе ломовые лошади, Боксер и Люцерна, вошли одновременно, очень медленно и осторожно ставя свои волосатые огромные копыта, чтобы не задеть случайно какую-нибудь зверушку, укрывшуюся в соломе. Люцерна была массивная добродушная матрона средних кобыльих лет; после четвертого по счёту жеребенка ей уже не удалось вполне восстановить фигуру. Боксер — громадное животное, почти двухметрового роста, обладал силой, которая сделала бы честь паре обычных лошадей. Из-за белой полосы, вытянутой вдоль носа, морда его имела глуповатый вид, да он и вправду не блистал разумом, но зато пользовался всеобщим уважением за ровный характер и огромную работоспособность. Вслед за лошадьми пришла Мюриэль — белая коза, и Бенджамин — осел. Бенджамин был старше всех животных на ферме и отличался самым скверным характером. Говорил он редко, и к тому же его замечания довольно-таки сильно отдавали нигилизмом: так, он говаривал, что, мол, Бог ему дал хвост — отгонять мух, но он предпочел бы, чтобы не было ни мух, ни хвоста. Лишь он один среди всех животных фермы никогда не смеялся. Если его спрашивали — почему, он отвечал, что не видит вокруг ничего смешного. И тем не менее, Боксеру он был предан, хотя скрывал это. Воскресенье они обычно проводили вдвоем — паслись бок о бок и молчали.

Едва обе лошади улеглись, как в амбар приковылял выводок недавно осиротевших утят. Покачиваясь и попискивая, они разыскивали место, где на них никто не мог бы наступить. Люцерна устроила нечто вроде загородки, осторожно согнув свою громадную переднюю ногу, и утята, угнездившись там, немедленно уснули. В последнюю минуту в амбар мелкими шажками вошла Молли, глуповатая и хорошенькая белая кобылка, которую мистер Джонс запрягал в свою пролетку. Жуя кусок сахара, она улеглась на видном месте, поигрывая белой гривой, чтобы привлечь общее внимание к вплетенным в неё красным лентам. А самой последней пришла кошка, которая по обыкновению постояла, высматривая наиболее теплое местечко, наконец, втиснулась между Боксером и Люцерной и там, довольно мурлыкая, пролежала до самого конца, пропустив мимо ушей почти всю речь Майора.

Все животные фермы были теперь в сборе, за исключением старого Мозеса, ручного ворона, который спал себе на жердочке за дверью господского дома. Убедившись в том, что все собравшиеся удобно устроились и внимательно ждут, Майор прочистил глотку и начал:

«Товарищи, вы уже слышали о странном видении, посетившем меня прошлой ночью. Но об этом я расскажу позднее. Сначала я хочу сообщить вам кое-что. Товарищи, я знаю, мне уже недолго осталось быть с вами. Думаю, что должен поделиться перед смертью теми знаниями, передать вам ту мудрость, которую я сумел приобрести за свою долгую жизнь. Лежа в одиночестве, я имел немало времени для размышлений, и могу сказать, что к исходу моих дней понял сущность всей жизни на земле и думы всех обитающих на ней животных. Об этом я и хочу говорить.

Прежде всего, товарищи, какова в сущности наша жизнь? Посмотрим правде в глаза: она изнурительна, несчастлива и коротка. Мы появляемся на свет; пищи нам дают как раз столько, чтобы душа не рассталась с телом, и заставляют нас в то же время трудиться до последнего предела наших сил; а в ту самую минуту, когда мы становимся нетрудоспособными, нас гнусно и жестоко убивают. Ни одно животное в целой Англии не знает ни минуты покоя и счастья с того дня, как ему исполнится год. Ни одно животное в целой Англии не знает свободы. Жизнь животного — нищета и рабство. Вот неприкрытая правда.

Таков ли естественный порядок вещей в природе? Так ли нища наша страна, что она не в состоянии предоставить достойную жизнь тем, кто населяет её? Нет, товарищи, тысячу раз нет! Почва Британии плодородна, климат её благодатен, страна в состоянии дать пропитание в изобилии гораздо большему числу животных, чем живет на ней ныне. Одна лишь наша ферма могла бы обеспечить дюжину лошадей, двадцать коров, сотни овец — и все они жили бы в радости и достатке, каких сейчас и представить себе не могут. Отчего же мы продолжаем существовать в столь жалких условиях? Оттого, что почти всё, производимое нами, крадут люди. Вот в чем корень всех ваших трудностей. Название ему — Человек. Человек — наш единственный подлинный враг. Удалите Человека — и основная причина голода и рабского положения животных будет устранена навеки.

Человек — единственное существо, которое потребляет, но не производит. Человек не даёт молока, не несет яиц, он слишком слаб, чтобы тащить плуг, слишком медленно бегает, чтобы ловить зайцев. И тем не менее, он — господин над всеми животными. Он посылает их на работу, а потом возвращает им от плодов их труда лишь столько, чтобы они не умерли с голоду, остальное же забирает себе. Нашим трудом обрабатывается земля, нашим навозом она удобряется, и тем не менее, ни один из нас не владеет ничем, кроме собственной шкуры. Вы, коровы, которых я вижу сейчас перед собой, — сколько тысяч галлонов молока дали вы в этом году? А что сделали они с этим молоком, которым могли быть выкормлены крепкие бычки? до последней капли пошло оно в желудки наших врагов. А вы, куры, сколько яиц снесли вы в этом году — и сколько из них раскрылось под клювиком цыпленка? А ведь все остальное ушло на рынок, — чтобы карманы Джонса и его работников наполнились деньгами. А ты, Люцерна, — скажи — где четыре жеребенка, выношенные тобой? Они могли бы стать отрадой и поддержкой твоей старости, но были проданы, лишь только каждому из них исполнился год, и ты никогда не увидишь их больше. Четырех жеребят ты принесла в мир, всю свою жизнь ты трудишься в поле — что ты получила за это, кроме тощей торбы с овсом и деревянного стойла?

И даже то жалкое существование, что мы ведем, не завершается естественно. Я не на свою участь жалуюсь — ведь мне еще повезло. Я достиг двенадцатилетнего возраста, у меня было больше четырехсот детей. Это — естественная судьба хряка. Но в конце концов ни одно животное не уйдет от жестокого ножа. Вы, молодые подсвинки, сидящие сейчас передо иной, знайте — каждый из вас изойдет визгом под ножом мясника не позднее, чем через год. К этому последнему ужасу приходим мы все неизбежно — и коровы, и свиньи, и куры, и овцы — все без исключения. Даже лошадей и собак ожидает не лучшая участь. Боксер, в тот самый день, когда твои мощные мускулы утратят силу, Джонс пошлет тебя к живодеру, который перережет тебе горло и сварит твое мясо для кормежки гончих собак. А с собаками, которые состарились и потеряли зубы, Джонс поступает просто: кирпич на шею и — в ближайший пруд.

Что же, товарищи, разве не предельно ясно, что всё зло в нашей жизни исходит от тирании людей? Стоит лишь избавиться от Человека, и продукты нашего труда станут нашей собственностью. Чуть ли не в один день мы можем стать свободными и богатыми. Что же должны мы сделать? Ну конечно же, приложить все наши силы, отдаться душой и телом делу свержения человеческой породы! Вот вам мой завет, товарищи: ВОССТАНИЕ! Я не знаю, когда произойдет это восстание — может быть, через неделю, а может быть через сто лет, но я уверен — так же, как в том, что лежу сейчас на соломе — рано или поздно справедливость восторжествует. Устремите все ваши помыслы к этому — на то короткое время, что остается вам прожить! И самое главное, передайте этот мой завет тем, кто придет после вас, чтобы будущие поколения продолжали борьбу — до победы!

И помните, товарищи, ваша решимость должна быть непоколебимой. Никакие доводы не должны увлечь вас в сторону от прямого пути. Не слушайте тех, кто скажет вам, что у человека и животного общие интересы, что его процветание означает процветание и для нас. Всё это — ложь. Человек не служит ничьим интересам, кроме своих собственных. Но среди нас, животных, да будет полное единение, полное содружество в общей борьбе. Все люди наши враги. Все животные — наши друзья».

В этот момент поднялась страшная сумятица. Пока Майор говорил, четверка больших крыс выползла из нор и уселась на задних лапах послушать речь. Собаки, внезапно заметившие зверьков, кинулись, — и лишь быстрота, с которой крысы нырнули в норы, спасла их от смерти, Майор поднял копытце, призывая к молчанию.

«Товарищи, — сказал он, — вот вопрос, который надо уладить. Дикие животные — крысы, зайцы — друзья они нам или враги? Давайте проголосуем. Друзья ли нам крысы? Ставлю вопрос на голосование».

Голосование состоялось немедленно и подавляющим большинством голосов было решено, что крысы — друзья. Оказалось лишь четыре несогласных: три собаки и кошка, которая, как позднее выяснилось, голосовала «за» с обеими сторонами. Майор продолжал:

«Мне осталось сказать немногое. Я повторю лишь: помните всегда, ваш долг — враждовать с Человеком. Всякий, кто передвигается на двух ногах, — враг. Все четвероногие и крылатые — друзья. И запомните — сражаясь с Человеком, мы не должны перенимать его обычаев. Даже победив его, мы не должны унаследовать его пороки. Ни одно животное не должно жить в доме, спать в кровати, носить одежду, пить алкогольные напитки, курить табак, прикасаться к деньгам, заниматься торговлей. Все обычаи Человека — зло. И — превыше всего: ни одно животное не смеет убить другое животное. Все животные равны.

А теперь, товарищи, я расскажу вам то, что привиделось мне прошлой ночью. Описать это полностью я не в состоянии. Я увидел Землю — какой она будет, когда Человек исчезнет. И я вспомнил давным-давно позабытое. Много лет назад, когда я был ещё совсем маленьким поросенком, моя мать и другие матки певали одну старую песню, из которой знали лишь первых три слова. Мотив я помнил в детстве, но давно позабыл. Но прошлой ночью во сне я вспомнил его. Более того, и слова песни вспомнились мне; я уверен, что эту песню пели все животные в древности, что слова её были просто утрачены много поколений назад. Сейчас я спою вам эту песню, товарищи, я стар, и голос у меня сиплый, но когда я передам вам мотив, вы сами споете лучше. Песня называется «Звери Англии».

Старик Майор откашлялся и начал петь. Голос его и вправду звучал сипло, но пел он довольно хорошо. Мотив был бодрый и волнующий (нечто среднее между мелодиями «Клементайна» и «Ла Кукарачча»). Слова же были такие:

Эта песня привела всех животных в величайшее волнение. Майор едва успел допеть до конца, как все подхватили песню. Даже самые глупые из животных успели усвоить мотив и хотя бы несколько слов, а умные — свиньи и собаки — выучили песню наизусть за несколько минут. И вскоре, после нескольких попыток, голоса собравшихся слились в единый громовый хор. Коровы мычали песню, собаки скулили её, овцы блеяли её, лошади ржали её, утки крякали её. Песня так понравилась, что её пропели пять раз подряд и возможно, начали бы в шестой, если бы животным не помешали.

К несчастью хор разбудил мистера Джонса, и он тут же выскочил из постели, не сомневаясь, что в амбар забралась лисица. Схватив ружье, которое всегда стояло у него в спальне, он выпустил заряд в темноту. Дробь врезалась в стену амбара, и собрание кончилось переполохом. Каждый помчался к обычному месту ночлега. Птицы взлетели на свой насест, животные улеглись в стойла, и через мгновение ферма погрузилась в сон.

Глава 2

Три ночи спустя Майор мирно скончался во сне. Тело его было зарыто у изгороди.

Случилось это в начале марта. А следующие три месяца на ферме непрерывно разрасталось тайное движение. После речи Майора наиболее смышленые животные увидели мир совершенно по-новому. Не зная, когда ожидать Восстания, не имея уверенности в том, что оно произойдёт при их жизни, эти животные, тем не менее, отчетливо сознавали свой долг — готовиться к нему. Работа по обучению и организации масс пришлась, естественно, на долю свиней, которые по общему признанию были самыми разумными из животных. Наиболее выдающимися из них были два молодых хряка: Снежок и Наполеон, которых м-р Джонс выращивал на продажу. Единственный беркширец на ферме, крупный, довольно свирепого вида, Наполеон был молчалив, но, как всем было известно, умел добиваться своего. Снежок был гораздо более живым, разговорчивым и изобретательным, но считалось, что по глубине характера он уступал Наполеону. Остальные кабанчики были кастраты. Самым известным из них был маленький жирный Пискун — сильно округленные щечки, поблескивающие глазки, пронзительный голос, короткие ножки. В умении вести беседу ему не было равных; его манера подергивать хвостиком, покачиваясь всем телом из стороны в сторону во время трудного спора, была необычайно убедительна. Свиньи поговаривали, что Пискун вполне способен в споре превратить черное в белое.

Эти трое, разработав учение старика Майора, создали целое философское направление, которому и дали имя Анимализм. Почти каждую ночь, сразу после того, как м-р Джонс укладывался спать, они проводили в амбаре секретные совещания, на которых разъясняли другим Основы Анимализма. В самом начале им пришлось столкнуться с глупостью и безразличием. Некоторые животные даже поминали долг верности мистеру Джонсу, которого называли «Хозяин»», и высказывали примитивные мысли вроде того, что «м-р Джонс нас кормит, и если его не будет, мы все умрем с голоду». Другие спрашивали: «Какое мне дело до того, что произойдет после нашей смерти», или — «Если это Восстание всё равно должно произойти, то какая разница — будем мы стремиться к нему или нет?» Свиньям приходилось преодолевать громадные трудности, дабы заставить сомневающихся понять, что такие речи противоречат духу Анимализма. А самые глупые вопросы задавала белая кобылка Молли. Первое, о чем она спросила у Снежка: «А сахар после Восстания будет?» «Нет, — твердо ответил Снежок, — Мы не сможем изготовлять сахар на ферме. К тому же тебе сахар не нужен. У тебя будет вдоволь овса и сена».

«А ленты в гриву мне можно будет вплетать?» — спросила Молли. «Товарищ, — отвечал ей Снежок, — пойми, что ленты, которые ты так любишь, — знак рабства. Неужели ты не понимаешь, что свобода дороже лент?» Молли выразила согласие, но прозвучало оно не слишком убедительно.

Ещё труднее было свиньям бороться против лживых басен, которые распространял Мозес, ручной ворон. Мозес, любимчик мистера Джонса, шпион и сплетник, был к тому же ловким говоруном. Он утверждал, что ему известно о существовании таинственной страны, называемой Леденцовая гора, куда попадают все животные после смерти. По словам Мозеса, эта страна находится где-то в небесах, сразу за тучами. На Леденцовой горе воскресенье — семь раз в неделю, клевер в цвету круглый год, рафинад и тминные хлебцы растут прямо на изгородях. Животные, правда, терпеть не могли Мозеса, который лишь болтал, но никогда не трудился, однако в Леденцовую гору кое-кто поверил, и свиньям пришлось долго убеждать легковеров в том, что такого места не существует.

Самыми преданными учениками свиней оказались тяжеловозы — Боксер и Люцерна. Им обоим было трудно самостоятельно всё продумать, но, однажды признав свиней своими учителями, они впитывали всё, что им говорилось, и затем передавали это простыми словами другим животным. Они неукоснительно посещали секретные собрания в амбаре и первыми заводили «Звери Англии», когда заканчивалось очередное собрание.

Случилось так, что Восстание произошло гораздо быстрее и легче, чем предполагалось. В прошлые времена м-р Джонс хозяйствовал дельно, хоть и круто, но в последнее время вступил на скверную дорожку. Он сильно упал духом, потеряв много денег в результате неудачного судебного процесса и теперь постоянно предавался неумеренным возлияниям. По целым дням он сидел в качалке на кухне, читал газеты, отхлебывая из стаканчика, и время от времени скармливая Мозесу корочки, вымоченные в пиве. Работники его распустились и обленились, поля заросли сорняками, крыши строений прохудились, покривились изгороди, исхудали животные.

Пришел июнь, и трава почти созрела для косовицы. На Иванов день, а пришелся он на субботу, м-р Джонс поехал в Уиллингдон и напился там в «Красном Льве» до такой степени, что приплелся домой лишь в воскресенье к полуночи. Работнички его рано утром подоили коров и пошли охотиться на зайцев, не дав себе труда покормить животных. Вернувшись домой, м-р Джонс сразу же повалился на кушетку и, закрыв лицо иллюстрированным журналом, захрапел. Животные остались некормленными. Наконец, терпение их истощилось. Одна из коров прошибла рогом дверь амбара, и все животные принялись кормиться самостоятельно. Тогда только и проснулся м-р Джонс. В следующий момент он и его работники кинулись к амбару; кнуты засвистели во всех направлениях. Этого голодные животные уже не смогли выдержать. В одном порыве, без всякого предварительного сговора, набросились они на своих мучителей. На Джонса и его людей внезапно посыпался град толчков, щипков, ударов, укусов, — справиться с этим было немыслимо. Люди никогда не видели, чтобы их животные вели себя подобным образом. Внезапный бунт безответных существ, которых они привыкли стегать и обижать, сколько заблагорассудится, напугал людей чуть не до потери разума. Почти тотчас же они оставили попытки обороняться и побежали. Спустя минуту все пятеро мчались изо всех сил по тропинке прямо к большой дороге, а за ними неслась толпа торжествующих животных.

Миссис Джонс, выглянув из окна спальни, сразу поняла, что происходит, поспешно побросала в саквояж кое-что из вещей и ускользнула с фермы другой дорогой. Мозес спрыгнул со своей жердочки и, громко каркая, затрепыхался вслед. Между тем животные преследовали Джонса и его людей до самой дороги, а затем захлопнули за ними тяжелые ворота. Вот так всё и вышло. Не успели животные осознать случившегося, как Восстание свершилось; Джонс был изгнан, и ферма «Усадьба» оказалась в их власти.

В первые минуты животные никак не могли поверить своему счастью. Они начали с того, что всем отрядом прогалопировали вдоль границ фермы, словно хотели удостовериться в том, что ни одно человеческое существо не прячется в её закоулках; потом все вместе помчались к постройкам, чтобы уничтожить следы ненавистного царства Джонса. Они взломали кладовую при конюшне; мундштуки, хомуты, цепи для собак, безжалостные ножи, которыми Джонс кастрировал кабанов и баранов, — всё полетело в колодец. Вожжи, уздечки, шоры, унизительные торбы для кормежки — были брошены в костер, где жгли мусор. Туда же швырнули кнуты. Все присутствующие ошалели от восторга, глядя на пылающие кнуты. А Снежок бросил в пламя и ленты, которыми обычно украшали гривы и хвосты лошадей в базарные дни.

«Ленты, — сказал он, — следует приравнять к одежде, которая отличает людей от нас. Все животные должны ходить голыми».

Услышав это, Боксер принес маленькую соломенную шляпу, которую носил летом, чтобы мухи не заползали ему в уши, и кинул её в огонь.

Очень скоро животные разрушили всё, что напоминало им о м-ре Джонсе. Затем Наполеон снова повел их к амбару и каждому выдал двойную порцию кукурузы, а собакам по две галеты. Потом спели «Звери Англии» от начала до конца семь раз подряд, и затем расположились на ночлег. Спали они в эту ночь, как никогда.

На рассвете все проснулись, как обычно, но вспомнив сразу же о замечательном событии, выбежали на пастбище. В отдалении располагался небольшой холм, с которого хорошо была видна почти вся территория фермы. Животные взбежали на вершину холма и осмотрели окрестности. Все, что видели они вокруг в ясном свете утра, принадлежало им! Эта мысль вселила в них такой восторг, что они понеслись во всю прыть по кругу, время от времени высоко подпрыгивая, чтобы дать выход своему возбуждению. Они катались по росистой траве, захватывая её губами, наслаждаясь её сладостным летним соком; они взрывали комки черной земли и, дрожа, вдыхали её аромат. Затем они пустились в торжественный обход фермы, онемев от восхищения, созерцали её пахотные земли, луг, сад, пруд, рощу. Они видели всё окружающее как будто впервые и никак не могли поверить, что это принадлежало им одним.

Потом они потянулись назад, к постройкам, и в молчании остановились у жилого дома. Хотя и он теперь принадлежал им, но войти было страшно. Однако после минутного колебания Снежок и Наполеон толкнули дверь, и все животные вошли в дом один за другим, ступая с величайшей осторожностью, чтобы не повредить чего-нибудь. На цыпочках они шли из комнаты в комнату, понизив голос до шёпота, взирая в изумлении на предметы немыслимой роскоши: кровати с перинами, зеркала, кушетку, набитую волосом, брюссельский ковер, литографию с изображением королевы Виктории над камином в гостиной. Они уже были у лестницы, когда кто-то заметил, что нет Молли. Возвратившись, они обнаружили Молли в лучшей спальне дома. Взяв со столика миссис Джонс голубую ленту, Молли приложила её к своему плечу и с глупейшим кокетством рассматривала себя в зеркало. Ей сделали резкий выговор. Все покинули дом. Несколько окороков, висевших в кухне, были вынесены наружу для погребения, бочонок пива, стоявший в кладовой, Боксер расщепил одним ударом копыта, но больше они ничего в доме не тронули. Тут же единогласно приняли решение: сохранить дом, как музей. Все согласились с тем, что никогда ни одно животное жить в доме не должно.

После завтрака Снежок и Наполеон снова собрали животных.

«Товарищи, сказал Снежок, сейчас половина шестого, весь день впереди. Сегодня мы начинаем уборку сена. Но есть один вопрос, который следует решить прежде всего».

И свиньи рассказали всем, что за последние три месяца они научились читать и писать по старому букварю, принадлежавшему некогда детям Джонса, и потом выброшенному на свалку. Наполеон послал за черной и белой краской и подвел всех к тяжелым воротам, отгораживавшим ферму от дороги. Затем Снежок (именно он лучше всех владел искусством письма) зажал в копытце кисть, закрасил на арке ворот слова «Ферма УСАДЬБА» и вместо них вывел «Ферма ЖИВОТНЫХ». Так должна была отныне называться эта ферма. И снова все отправились к постройкам. Наполеон и Снежок послали за лестницей, которую по их указаниям приставили к задней стенке большого амбара. Они объявили, что благодаря исследованиям, проведенным за последние три месяца, свиньям удалось свести принципы Анимализма к Семи Главным Заповедям. Теперь эти заповеди будут вечно верны. С заметным трудом (нелегко свинье сохранять равновесие, стоя на лестнице) Снежок забрался наверх и принялся за работу. А Пискун, стоя на несколько ступенек ниже, держал для него горшок с краской. Семь Заповедей были начертаны на шершавой стене большими белыми буквами, чтобы их можно было прочесть, даже стоя в тридцати метрах от стены. Они гласили:

Семь заповедей.

1. Всякий, кто ходит на двух ногах — враг.

2. Всякий четвероногий или крылатый — друг.

3. Ни одно животное да не носит одежды.

4. Ни одно животное да не спит в кровати.

5. Ни одно животное да не вкусит спиртного,

6. Ни одно животное да не убьет другое животное.

7. Все животные равны.

Всё было написано очень аккуратно, лишь слово «друг» написалось «дург», да одно «И» оказалось перевернутым, А в остальном орфография была безупречная. Для неграмотных Снежок прочел написанное вслух. Все животные кивали головами, выражая полнейшее согласие, а самые умные тут же начали заучивать Заповеди наизусть.

«А теперь, товарищи», вскричал Снежок, отбрасывая кисть, — на луг! Пусть будет делом чести для нас убрать сено быстрее, чем убирали Джонс и его люди».

Но в этот момент три коровы, которые уже давно заметно беспокоились, громко запротестовали. Их не доили уже 24 часа, и каждой из них казалось, что вымя у неё вот-вот лопнет. Немного поразмыслив, свиньи послали за вёдрами и подоили коров довольно успешно, так как их копытца оказались хорошо приспособленными к этой работе. Вскоре пять подойников наполнились парным молоком, на которое многие животные взирали с немалым интересом.

«А что будет с молоком?» спросил кто-то.

«Джонс иногда подмешивал нам молоко в сечку» — заметила одна из кур.

— Что нам до молока, товарищи! — вскричал Наполеон, загораживая своим корпусом ведра. — О нём позаботятся. Сенокос важнее. Товарищ Снежок поведет вас. Я последую за вами через несколько минут. Вперед, товарищи! Сено ждёт!

И животные отправились на луг — начинать уборку сена, а вернувшись вечером, заметили, что молоко исчезло.

Глава 3

Сколько пота пролили они, убирая сено! Но все старания были вознаграждены: урожай оказался ещё богаче, чем они надеялись.

Труд был нелегкий; все инструменты предназначались для человека, а не для животных — любое орудие было устроено с расчетом на свободную пару конечностей — а ведь ни одно животное не могло работать, стоя на задних ногах. Но замечательная изобретательность свиней позволила обойти все трудности. Что же касается лошадей, то, зная каждый дюйм поля, они сумели справиться с косьбой и уборкой сена куда лучше, чем это когда-либо удавалось Джонсу и его людям. Свиньи же, хоть и не работали физически, направляли и досматривали труд остальных. Было вполне естественно, что, владея Высшим Знанием, они приняли на себя руководство. Боксер и Люцерна сами впряглись в косилку и грабли (никаких уздечек или вожжей теперь, конечно, не требовалось) и двигались безостановочно, делая круг за кругом, а свинья, шагая за ними, призывала: «Эгей, вперед, товарищи!» или «Гоп-гоп, назад, товарищи!» — смотря по тому, что требовалось. И все животные, до самых ничтожных, трудились над ворошением сена и сбором его в копны. Даже куры и утки сновали взад и вперед под палящим солнцем, перенося в клювах маленькие пучки травы. В итоге уборка была закончена на два дня раньше, чем при Джонсе. К тому же урожай оказался богаче, чем когда-либо. Ничто не пропало, куры и утки высмотрели и собрали всё до последнего стебелька. И ни одно животное не украло ни на одну единственную жвачку. Всё лето работа на ферме шла как хорошие часы. Животные были счастливы. Такого счастья они никогда себе и не представляли. Каждая частица пищи доставляла острое осознанное наслаждение, ибо это была их собственная еда, своим трудом и для самих себя добытая ими — а не та, что скупо отмеряла им рука хозяина. Теперь, когда не было этих паразитов — людей, еды для всех стало больше. И отдыхать удавалось дольше, несмотря на неопытность большинства работающих. Много трудностей испытывали животные. Так, ближе к осени, когда они убрали пшеницу, им пришлось вымолачивать её по старинке, ногами, выдувая мякину собственным дыханием — на ферме не было молотилки. Но свиньи — с помощью своего разума, и Боксер — силой своих громадных мышц, — всегда выручали. Боксер заслужил всеобщее восхищение. Он и при Джонсе работал много, но теперь — за троих; временами казалось, что всю работу на ферме он выносил в одиночку на своих могучих плечах. С утра до ночи он тащил и толкал грузы, всегда оказываясь там, где работа была всего тяжелее. С одним петухом Боксер условился, что тот будет поднимать его на полчаса раньше, чем встают остальные, чтобы он мог по собственному выбору сделать что-нибудь особенно необходимое до того, как начнется обычный трудовой день. Его ответом на любую проблему, любую неожиданную трудность было: «Буду работать больше!» — таким был его личный девиз.

Каждый трудился по способностям. Так, куры и утки спасли для урожая пять бушелей пшеницы, подобрав рассеявшиеся по земле зерна. Никто не воровал, никто не ворчал, что мало корма; почти совсем исчезли ссоры, драки, зависть — бывшие ранее привычными чертами жизни на ферме. Никто не отлынивал от работы, во всяком случае, почти никто. Молли, правда, вставала по утрам неохотно, да и уходила с поля рановато — на том основании, что нельзя же работать, когда тебе в копыто забился камень. Да и поведение кошки было странное. Все вскоре заметили, что как только начиналась работа, кошка исчезала неведомо куда. Она пропадала часами, появляясь с невинным видом лишь в часы кормежки да под вечер, когда работа кончалась. Но у неё всегда имелись столь убедительные мотивировки, да и мурлыкала она так нежно, что не верить в ее добрые намерения было попросту немыслимо. Старый Бенджамин, осел, казалось, совершенно не переменился и после Восстания. Он работал всё так же медленно и независимо, как во времена Джонса, никогда не отлынивая и никогда не вызываясь добровольцем на дополнительную работу. О Восстании и его результатах он высказываться не желал, а когда его спрашивали, не стал ли он счастливее с исчезновением Джонса, Бенджамин отвечал лишь: «Ослы живут долго. Ведь никто из вас ещё никогда не видел мертвого осла», — и остальным приходилось довольствоваться этим загадочным ответом.

По воскресеньям не работали. После завтрака, который в этот день полагался на час позднее, приступали к церемонии, соблюдавшейся неукоснительно. Сначала — подъём флага. Снежок нашел на складе старую зеленую скатерть, принадлежавшую некогда миссис Джонс, и нарисовал на ней белой краской рог и копыто. Этот флаг олицетворял зеленые поля Англии, а рог и копыто означали символ будущей Республики животных, которая придет на смену государству людей, когда власть человеческого рода будет окончательно свергнута. После подъёма флага все животные шли в большой амбар на общее собрание, которое называлось Совещание. Здесь обсуждались планы работы на будущую неделю, предлагались и обсуждались различные проекты, принимались решения. Как правило, предлагали свиньи. Другие животные умели голосовать, но собственных решений придумать не могли. Наиболее активными в обсуждении были всегда Снежок и Наполеон. Было замечено, однако, что эти двое никогда и ни в чем между собой не соглашались: какое бы предложение ни внес один из них, другой обязательно ему противоречил. Даже когда было решено, что маленькая лужайка за садом должна быть предоставлена исключительно тем животным, которые по старости уже не могли работать — против этого возражать было невозможно — начался бурный спор о пенсионном возрасте для каждого вида животных. Совещание всегда заканчивалось пением «Звери Англии», а остальная часть дня посвящалась отдыху.

Бывшую кладовую в большой конюшне свиньи сделали своей штаб-квартирой. По вечерам они изучали здесь кузнечное дело, плотничали, осваивали другие необходимые ремесла — всё по книгам, принесенным из жилого дома. Снежок занялся также организацией животных, создавая группы, которые называл Анимальными Комитетами. В этом деле он был неутомим. Для кур он создал Яйценосный Комитет, для коров Лигу Чистых Хвостов; Комитет Переподготовки Диких Товарищей был организован для приручения крыс и зайцев; среди овец он затеял движение под лозунгом «Дадим самую белую шерсть», и так далее; в том числе были учреждены курсы по ликвидации неграмотности. Но все эти затеи, в общем, по большей части оказались несостоятельными. Так, попытка приручить диких животных провалилась почти сразу. Дикие товарищи вели себя точно так же, как раньше, и когда по отношению к ним проявлялась щедрость, они попросту бессовестно пользовались ею. К Комитету Переподготовки присоединилась кошка, и в течение нескольких дней работала очень активно. Однажды ее видели на крыше, где она вела беседы с ласточками, сидевшими в почтительном отдалении. Кошка объясняла ласточкам, что теперь все животные — друзья, и что любая птица может, если пожелает, сидеть на её, кошкиной, лапе, как на жердочке; но ласточки продолжали соблюдать дистанцию.

Зато курсы по ликвидации неграмотности пользовались громадным успехом. К осени почти все животные на ферме до некоторой степени овладели грамотой.

Свиньи умели превосходно читать и писать. Собаки освоили чтение довольно хорошо, но кроме Семи Заповедей, никакое чтение их не интересовало. Коза Мюриэль могла читать чуть лучше, чем собаки, и иногда по вечерам читала вслух отрывки из газет, найденных на мусорной куче. Бенджамин читал не хуже любой свиньи, но никогда не демонстрировал своего умения. И вообще, говаривал он, неизвестно, существует ли что-нибудь, достойное чтения. Люцерна целиком выучила алфавит, но складывать слова не научилась. Боксёр дальше «Г» не продвинулся. Он вычерчивал в пыли, осторожно двигая громадным копытом, буквы А, Б, В, Г — и затем стоял, глядя на них, заложив уши, изредка встряхивая чубом, падавшим ему на лоб, и изо всех сил старался вспомнить — что же дальше, но это никогда ему не удавалось. Правда, бывали случаи, когда ему удавалось овладеть буквами Д, Е, Ж, З, но к тому времени, когда он запоминал их, забывались А, Б, В, Г. В конце концов он решил удовлетвориться первыми четырьмя буквами алфавита и ежедневно, один или два раза, писал их в пыли, чтобы освежить в памяти. Молли категорически решила выучить только те пять букв, из которых состояло её имя. Она аккуратно выкладывала эти буквы из веточек, затем украшала свою работу цветами и любовалась ею, прохаживаясь вокруг. Все остальные животные дальше «А» не продвинулись. Оказалось, что овцы, куры, утки, — словом, наиболее глупые животные, не сумели даже выучить наизусть Семь Заповедей. После долгих размышлений Снежок пришел к выводу, что Семь Заповедей могут быть сведены к одному изречению, а именно: «ЧЕТЫРЕ НОГИ — ХОРОШО, ДВЕ НОГИ — ПЛОХО», так как здесь, по-видимому, содержался основной принцип Анимализма. Кто усвоит его прочно и глубоко, будет надежно защищен от человеческого влияния. Птицы сначала возражали, так как им казалось, что и они относятся к двуногим, но Снежок доказал им, что это не так.

«Крыло птицы, товарищи, — сказал он, — есть орган перемещения в пространстве, но не орган хватания и управления вещами. Следует поэтому рассматривать его как ногу. Отличительным же признаком человека является РУКА — инструмент, с помощью которого он творит зло».

Птицы не совсем поняли сложное объяснение Снежка, но тем не менее удовлетворились им, после чего все неспособные к грамоте животные принялись учить новое изречение на память.

«ЧЕТЫРЕ НОГИ — ХОРОШО, ДВЕ НОГИ — ПЛОХО» было написано на задней стене амбара повыше Семи Заповедей и более крупными буквами. Усвоив изречение, овцы сильно пристрастились к нему, и часто, лежа на пастбище, они все вдруг начинали блеять: «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо! Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!» — это продолжалось часами и никогда им не надоедало.

Наполеон не принимал никакого участия в Комитетах, организуемых Снежком. Как он говорил, подготовка молодых — намного важнее, чем какое бы то ни было обучение взрослых. Случилось так, что вскоре после уборки сена ощенились сразу и Джесси, и Блюбелл, принеся вдвоем девять крепких щенков. Как только матери вылизали щенков, Наполеон забрал их, уверив матерей, что будет лично следить за воспитанием малышей. Он поместил щенков на чердаке, куда можно было забраться только по лестнице из большой кладовой; они оказались в такой изоляции, что вскоре все позабыли об их существовании.

Тайна постоянного исчезновения молока вскоре раскрылась. Выяснилось, что молоко ежедневно свиньи подмешивали в своё пойло. Уже созревали ранние сорта яблок, и трава в саду была усеяна опадышами. Подразумевалось само собой, что яблоки будут распределены между всеми поровну, во однажды вышел приказ собирать все опадыши и нести в большую кладовую — для того, чтобы свиньи кормились ими. Некоторые животные перешептывались по этому поводу, но протестовать не имело смысла: все свиньи были вполне согласны, что с яблоками следовало поступить именно так, даже Снежок и Наполеон в этом случае не спорили. Пискуна послали сделать необходимые разъяснения.

«Товарищи! — вскричал он, — Ведь не вообразили же вы, что мы, свиньи, поступаем так из эгоизма, используя наше руководящее положение? На самом деле многие из нас не любят ни молока, ни яблок. Лично я их терпеть не могу. Единственная цель, которую мы преследуем, потребляя эту пищу, — сохранить своё здоровье. Молоко и яблоки — это доказано наукой, товарищи, содержат вещества, абсолютно необходимые для здоровья свиней. Ведь мы, свиньи, — работники умственного труда. Всё руководство, вся организация работ по ферме зависит от нас. Днём и ночью заботимся мы о вашем благосостоянии. Для вас мы пьём это молоко и едим эти яблоки. Знаете ли вы, что произойдет, если свиньи не смогут выполнять свой долг? Вернется Джонс! Да, вернется Джонс! Но я уверен, товарищи, — крикнул Пискун, покачиваясь из стороны в сторону и подергивая хвостиком, — я уверен, что среди вас нет никого, кто желал бы возвращения Джонса?!»

Ну, уж в этом-то животные были абсолютно уверены: возвращения Джонса не желал никто. Представленное в таком свете, это дело казалось предельно ясным. Было абсолютно очевидно, что доброе здоровье свиней имеет колоссальное значение. Поэтому без дальнейшего обсуждения все согласились в том, что молоко и опадыши (а также и основной урожай яблок, когда он будет собран) должны быть предоставлены в исключительное пользование свиней.

Глава 4

К концу лета известие о событиях на ферме Животных обошло половину графства. Снежок и Наполеон ежедневно рассылали стайки голубей, которым было поручено установить контакт с животными на соседних фермах, передать им историю Восстания и обучить песне «Звери Англии».

Мистер Джонс провел большую часть лета в питейной «Красного Льва» в Уиллингдоне, жалуясь каждому, кто хотел его слушать на чудовищную несправедливость, жертвой которой он стал: с собственной земли его изгнала толпа подлых скотов. Остальные фермеры вообще сочувствовали ему, но никакого желания оказать помощь не выражали. В глубине души каждый надеялся найти способ обратить несчастье Джонса себе на пользу.

Для Фермы Животных большой удачей оказалось то, что два самых близких ей соседа постоянно враждовали между собой. Владение одного из них — «Фоксвуд» — большая, но запущенная ферма, со старомодным оборудованием, истощенными пастбищами и уродливо покосившимися изгородями кое-где уступила даже вторжению леса. Владелец её, м-р Пилкингтон, человек легкого нрава, фермер-джентльмен, почти всё свое время отдавал охоте или рыбной ловле, в зависимости от сезона. Вторая ферма — «Пинчфилд» — была меньше по размерам и содержалась лучше. ее хозяин, м-р Фредерик, человек прижимистый и расчетливый, затевал судебные дела и имел репутацию безжалостного деляги. Эти двое до такой степени не выносили друг друга, что им было трудно придти к какому бы то ни было соглашению, даже в интересах защиты от общего врага.

Тем не менее оба они были сильно напуганы бунтом на Ферме Животных и очень старались не допустить, чтобы их собственные животные узнали об этом. Сначала они делали вид, что мысль о возможности самоуправления Фермы Животных кажется им просто смешной. Вся затея провалится через две недели, — говорили они. Ими был пущен слух, что животные на Ферме «Усадьба» (они упорно называли ее так, названия «Ферма Животных» они не терпели) постоянно дрались между собой и к тому же вот-вот передохнут с голоду. Однако, время шло, и животные с голоду не подыхали, и Фредерик с Пилкингтоном, переменив пластинку, заговорили об ужасном падении нравов на Ферме Животных. Они утверждали, что там процветает каннибализм, что животные пытают друг друга раскаленными подковами и что самки у них общие. «Вот что происходит, когда попираются законы Природы», —говорили Пилкингтон и Фредерик.

Между тем никто этим россказням не верил вполне. Слухи о замечательной ферме, откуда были изгнаны люди, и где животные сами управляли своими делами, ходили по округе, но сведения передавались в искаженном виде; в течение этого года волна беспокойства и беспорядков прокатилась по всей округе. Быки, которые всегда вели себя разумно, стали беситься; овцы прорывались сквозь изгороди и набрасывались на лакомый клевер; коровы опрокидывали полные подойники; вышколенные скакуны останавливались перед препятствием, как вкопанные, перебрасывая всадника через преграду. А главное, мотив и слова песни «Звери Англии» стали известны повсеместно. Песня распространилась с потрясающей быстротой. Люди, услышав эту песню, приходили в неистовство, хоть и делали вид, что находят её просто смешной. Они говорили, что не представляют себе, как даже животные могут петь подобную чушь. Каждое животное, застигнутое при пении этой песни, подвергалось порке. И всё же было невозможно заставить песню умолкнуть. Скворцы высвистывали её, сидя на оградах, голуби ворковали её среди дубов, она вплеталась в перестук кузнечных молотков и в перезвон церковных колоколов. Когда люди слышали её, они втайне дрожали, чуя в этой песне пророчество своей грядущей гибели.

В самом начале октября, когда пшеница была убрана, сложена и частично обмолочена, вихрем промчалась стайка голубей, спикировала и опустилась во дворе фермы. Голуби были невероятно возбуждены; они сообщили, что Джонс и все его люди да ещё полдюжины других — из Фоксвуда и Пинчфилда, уже миновали тяжелые ворота и движутся по дорожке прямо на ферму. Все они несут палки, а в руках у Джонса, шагающего впереди, ружье. Ясно: они хотят снова захватить Ферму.

Возможность вторжения предвидели давно, и все необходимые приготовления были сделаны. Снежок, изучивший по найденной в доме старой книге все походы Юлия Цезаря, возглавил оборону. Он быстро отдал нужные распоряжения, и через несколько минут каждый занял свой пост.

Как только люди приблизились к строениям фермы, Снежок предпринял первую контратаку. Все голуби, числом тридцать пять, принялись летать над головами людей, испражняясь на них с воздуха, и в то время, как люди закрывались от голубей, гуси выскочили из-за забора, за которым прятались, и стали злобно щипать людей за ляжки. Но это был лишь отвлекающий маневр, предпринятый, чтобы внести беспорядок во вражеский строй; люди без труда отогнали птиц палками. Снежок бросил вперед свою вторую линию. Мюриэль, Бенджамин и все овцы, ведомые самим Снежком, кинулись на людей и стали теснить и толкать их, причем Бенджамин повернулся к ним задом, лягаясь маленькими своими копытами; но и на этот раз люди, вооруженные палками и подкованными сапогами, одолели контратакующих. Внезапно, после пронзительного визга — сигнала к отступлению, поданного Снежком, животные повернули назад и сквозь калитку помчались во внутренний двор.

Люди торжествующе закричали. Они вообразили, что видят, наконец, как их враги бегут, и в беспорядке кинулись вслед за ними. Именно этого и добивался Снежок. Как только люди оказались в глубине двора, три лошади, три коровы и все остальные свиньи, лежавшие в засаде за коровником, внезапно появились в тылу у людей, отрезав им путь к отступлению. И тогда Снежок дал сигнал настоящей атаки. Он первый кинулся прямо на Джонса. Тот, увидев атакующего хряка, поднял ружье и выстрелил. Дробь прочертила кровавые полосы по спине Снежка, а овца, бежавшая за ним, упала мертвой. Ни на мгновение не замедляя бега, Снежок врезался всеми своими девяноста пятью килограммами в колени врага. Джонс отлетел на кучу навоза, и ружье вырвалось у него из рук и упало в сторону. Самое устрашающее зрелище являл собой Боксер, который встал на дыбы и, подобно боевому жеребцу, поражал врагов передними коваными копытами. Первым же ударом он расшиб череп конюху из Фоксвуда, и тот бездыханный упал в грязь. Увидев это, часть людей кинулась бежать, бросив палки. Тотчас же паника охватила всех людей, и животные погнали их по двору, поддевая рогами, кусая, лягая, топча. Ни единое животное не упустило возможности отомстить врагам на свой лад. Даже кошка внезапно прыгнула с крыши на плечи дояру и вонзила когти ему в шею, заставив заорать. В первое же мгновение, как открылась свободная лазейка, люди с облегчением кинулись к ней и что было духу помчались по большой дороге. Таким образом, через пять минут после начала вторжения, человеческие существа позорно отступили той же дорогой, что и пришли, преследуемые по пятам гусями, которые шипели на них и хватали за икры.

Ферму покинули все люди, кроме одного. Во дворе Боксер трогал копытами конюха, уткнувшегося лицом в грязь, стараясь перевернуть его. Парень не шевелился.

«Он мертв, — горестно сказал Боксер. — Я не хотел этого. Я забыл, что подковы у меня железные. Кто поверит, что я сделал это не нарочно?»

«Сентиментальность нам ни к чему, товарищи! — закричал Снежок, из ран которого всё еще капала кровь. — Война есть война. Лишь мертвый человек это хороший человек».

«Я не желаю отнимать жизнь, даже человеческую» — сказал Боксер, и глаза его были полны слез.

«А где Молли? — воскликнул кто-то.

Действительно, Молли не было видно. Сначала все очень испугались: может быть люди нанесли ей вред или даже увели ее с собой? Но в конце концов ее обнаружили в стойле, где она пряталась, уткнув голову в сено, лежавшее в яслях. Она убежала туда, как только выпалило ружье. А когда, обнаружив Молли, все вернулись во двор, конюха там не оказалось. Боксер лишь оглушил его; пока двор пустовал, он, видимо, успел придти в себя и убраться восвояси.

Животные снова собрались вместе. Все были страшно возбуждены, каждый старался перекричать остальных, повествуя о своих действиях во время сражения. Тут же было организовано импровизированное празднество. Подняли флаг, несколько раз пропели «Звери Англии»; устроили торжественные похороны убитой овцы, посадив на ее свежей могиле куст шиповника. Снежок произнес на могиле речь, призвав всех животных быть готовыми, если понадобится отдать жизнь за Ферму Животных.

Животные единогласно решили учредить военный орден «Герой животных I степени», и тут же дали эту награду Снежку и Боксеру. Орден представлял собой медную круглую пластину (это были, собственно, бляхи с конской упряжи, найденные в большой кладовой); носить его было положено по воскресеньям и праздникам. Учрежден был также орден «Герой животных II степени», которым посмертно наградили погибшую овцу.

Много спорили о том, какое имя дать выигранному сражению. Решено было назвать его «Битва при Коровнике», так как именно на этом месте засада обрушилась на врага. Отыскали в грязи ружье, принадлежавшее м-ру Джонсу, принесли из жилого дома патроны; ружье установили у почты как пушку и решили салютовать из него дважды в год: двенадцатого октября, в годовщину битвы при Коровнике, и в Иванов день — в годовщину Восстания.

Глава 5

По мере приближения зимы Молли вела себя всё хуже. Она стала регулярно опаздывать на работу, оправдываясь тем, что проспала, жаловалась на непонятные боли (хотя аппетит по-прежнему у неё был прекрасный). Под любым предлогом она убегала с работы к пруду, где подолгу простаивала, глупейшим образом уставясь в собственное отражение. Ходили слухи и о более серьезных провинностях. Однажды, когда Молли с блаженным видом вошла во двор, Люцерна отвела её в сторону.

«Молли, — сказала она, — я должна поговорить с тобой серьезно. Сегодня утром я видела, как ты смотрела через забор, отделяющий Ферму Животных от Фоксвуда. По ту сторону изгороди стоял один из работников Пилкингтона. Я была далеко, но почти уверена, что ты позволила ему говорить с тобой и даже гладить твой нос. Что это значит, Молли?»

«Неправда! Он меня не гладил! Я ничего ему не позволила!» — закричала Молли, отворачиваясь и ковыряя копытом землю.

«Молли, посмотри мне в глаза, даешь ли мне честное слово, что этот человек не гладил тебя по носу?»

«Это неправда!» — повторила Молли, но посмотреть Люцерне в глаза не смогла. Затем она отвернулась и ускакала в поле.

Тогда Люцерну осенило. Никому ничего не говоря, она пошла к стойлу Молли и переворошила там сено. В укромном месте под сеном лежала кучка рафинаду и несколько пучков разноцветных лент.

Спустя три дня Молли исчезла. Несколько недель о её местопребывании ничего не было известно, а затем голуби сообщили, что видели ее в Уиллингдоне. Она была запряжена в черно-красную коляску, стоявшую у трактира. Жирный краснолицый человек в широких галифе и в гетрах, похожий на трактирщика, гладил её по носу и кормил кусковым сахаром. Грива её была аккуратно подстрижена, в челку вплетена пурпуровая лента. Она выглядела очень довольной, сказали голуби. Больше животные не упоминали имени Молли.

Морозы в январе установились жестокие. Земля стала твёрдой, как железо, И в поле ничего делать было нельзя. Проводились многочисленные Совещания в амбаре; свиньи занялись планированием работ на будущий сезон. К этому времени всеми было признано, что свиньи, как наиболее умные животные, должны принимать решения по всем главным вопросам, но эти решения должны быть затем ратифицированы большинством голосов на общем собрании. Такой порядок был бы вполне удовлетворительным, не будь постоянных споров между Снежком и Наполеоном. Эти двое спорили по любому поводу, представлявшему малейшую возможность для спора. Когда один предлагал посеять больше ячменя, можно было не сомневаться, что другой тут же потребует увеличить посевы овса, а если один говорил, что данное поле отлично подходит, например, для капусты, другой объявлял его непригодным ни для чего, кроме свеклы. Каждый имел своих последователей, и споры иногда становились очень бурными. На Совещаниях Снежок часто завоевывал большинство благодаря своему блестящему ораторскому таланту, но Наполеон был зато значительно сильнее в вербовке сторонников между Совещаниями. Особенно большого успеха добился он среди овец. В последнее время овцы принялись блеять «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо» к месту и не к месту, часто прерывая своим криком ход заседания. Было замечено, что они особенно склонны к этому в те минуты, когда очередная речь Снежка достигала кульминации, и эффект речи нередко пропадал. Снежок детально изучил несколько старых номеров журнала «Фермер и животновод», найденных им в доме, и был полон планов нововведений и усовершенствований. Он распространялся об орошении, вспашке и почвах, разработал сложный план внесения удобрений (по этому плану каждое животное должно было ронять навоз всякий раз в другом месте поля, чтобы сберечь труд по вывозу удобрений на поля). Наполеон собственных планов не оглашал, но спокойно замечал по поводу всех проектов Снежка, что они обречены на неудачу. Казалось, он чего-то выжидает. Самый жестокий спор разгорелся по вопросу о ветряной мельнице.

На пастбище, недалеко от построек, находился небольшой холм — самая высокая точка фермы. Снежок объявил, что этот холм — идеальное место для постройки ветряной мельницы, которую можно будет заставить вращать вал динамо-машины, чтобы дать ферме электрический ток. Тогда можно будет осветить стойла и согреть их зимой, установить циркулярную пилу, корморезку, молотилку и электродоилку. Ни о чем подобном животные не слыхивали — ведь это была старомодная ферма, очень примитивно оборудованная — и с удивлением слушали рассказы Снежка, который рисовал удивительные картины освобожденного труда. Фантастические машины, выполняющие всю тяжелую работу, в то время как животные неторопливо щиплют травку на пастбищах, повышают культурный уровень в чтениях и беседах…

За несколько недель Снежок детально разработал план постройки мельницы. Всё, что касалось машин и механизмов, Снежок выяснил, изучив три книги, принадлежавшие некогда Джонсу; «Тысяча вещей, полезных для дома», «Каждый может стать каменщиком», «Электротехника для начинающих». Занимался Снежок в сарае, где раньше стоял инкубатор и где был ровный пол, на котором было удобно чертить планы. Снежок просиживал там часами. Заложив камешком раскрытую книгу, зажав в копытце кусок мела, он быстро перебегал из конца в конец сарая, добавляя к чертежу одну-две линии, повизгивая от волнения. Чертеж постепенно усложнялся, отображая всё более запутанное переплетение блоков, шестерен, осей, покрыл половину пола и воспринимался остальными животными как нечто, хоть и непонятное, но чрезвычайно внушительное. Всем хотелось взглянуть на работу Снежка. Хотя бы раз в день приходили даже утки и куры, стараясь при осмотре чертежа не наступать на линии и круги. в стороне держался один Наполеон. С самого начала он объявил себя противником ветряной мельницы. Однажды он неожиданно явился, чтобы посмотреть план постройки. Тяжко ступая, он ходил по сараю, внимательно разглядывал все детали плана, раз или два фыркнул, постоял немного в стороне, поглядывая на чертеж искоса, а потом внезапно поднял ногу, полил чертежи и вышел вон, не проронив ни слова.

По вопросу о ветряной мельнице вся ферма разбилась на два лагеря. Снежок не отрицал, что постройка её будет нелегка. Придется таскать камень и класть из него стены, строить крылья. Надо будет доставать динамо, провода (как и где — Снежок не говорил). Он утверждал, что постройку можно закончить в один год. После чего, объявил он, труд будет раскрепощен, и рабочая неделя сократится вдвое. Наполеон же твердил, что в настоящий момент главное — увеличить производство продуктов питания, а если они потратят время на ветряную мельницу, то перемрут с голоду. Животные разбились на две группировки. «За Снежка и трехдневную рабочую неделю» — провозгласила одна. «За Наполеона и полные ясли» — призывала другая. Бенджамин был единственным, не примкнувшим ни к одной из фракций. Он отказывался поверить как в то, что будет больше пищи, так и в то, что мельница облегчит труд.

«Будет ли мельница, не будет ли её, — говорил он, — жизнь всё равно останется такой же». (Он подразумевал, конечно, — «такой же паршивой»).

Кроме споров о мельнице была ещё проблема обороны. Не вызывало сомнений, что, несмотря на поражение в Битве при Коровнике, люди могут решиться на новую попытку захватить ферму и восстановить власть Джонса. Оснований для новой попытки у людей было более чем достаточно, ибо после того, как слухи о поражении распространились по округе, животные на соседних фермах стали беспокойнее. В отношении планов обороны, как и во всем остальном, Снежок и Наполеон противоречили друг другу. По мнению Наполеона следовало приобрести огнестрельное оружие и научиться им владеть. Снежок же предлагал рассылать всё большее число голубей, чтобы бунтовать животных на других фермах. Первый утверждал, что, не имея средств защиты, они не смогут обороняться, а второй доказывал, что, если восстание произойдет повсюду, потребность в обороне не возникнет. Животные слушали сначала выступления Наполеона, затем речь Снежка — и не могли решить, кто прав; по сути дела они всегда соглашались с тем, кто говорил в данный момент.

Пришел, наконец, день, когда все планы Снежка были закончены. В ближайшее воскресение на Совещании голосование должно было решить — приступать ли к работам по возведению мельницы. Когда животные собрались в большом амбаре, встал Снежок и, прерываемый время от времени блеянием овец, изложил доводы за строительство мельницы. Затем для ответной речи встал Наполеон. Он очень тихо сказал, что затея с мельницей — ерунда, что он рекомендует всем не голосовать за неё, — и быстро сел, говорил он всего секунд тридцать, и, казалось, ему было вполне безразлично впечатление, которое он произвел. Тогда вскочил Снежок и, перекрикивая овец, которые снова начали блеять, пустился в страстную защиту проекта. Животные были прежде разделены почти поровну «за» и «против», но красноречие Снежка покорило всех. В сверкающей речи он нарисовал картину процветания Фермы Животных, избавленных от унизительного тяжкого труда. Воображение его оставило далеко позади пустяки вроде кормодробилки и свеклорезки. Он говорил о том, как электричество будет двигать молотилки, плуги, грабли, косилки, вязалки, веялки; как в каждом стойле будет свой свет, горячая и холодная вода, электропечь. Когда он кончил, сомнения в исходе голосования не осталось. Но как раз в этот момент встал Наполеон и, бросив на Снежка странный косой взгляд, испустил высокий визг, какого никто не слыхал от него раньше.

В ответ снаружи донеслись звуки ужасного лая, и девять огромных псов в ошейниках, усеянных медными бляхами, ворвались в амбар. Они кинулись прямо к Снежку, который соскочил со своего места в то самое мгновение, когда челюсти собак почти сомкнулись на нём. Изумленные и испуганные до немоты, все столпились у дверей, следя за погоней. Снежок мчался через пастбище по направлению к дороге. Бежал он так, как это умеют делать лишь свиньи, и всё же собаки настигали его. Вдруг он поскользнулся, казалось, он уже схвачен. Но он успел вскочить и полетел ещё быстрее, а по пятам неслись собаки. Одна из них чуть не схватила его хвост, но Снежок увильнул, сделал последний рывок и в нескольких дюймах от носа собаки нырнул в дыру под изгородью и пропал из виду.

Перепуганные животные молча вернулись на свои места. Секунду спустя в амбар вбежали псы. Сначала никто не мог сообразить, откуда они вообще взялись. Вскоре всё выяснилось: это были те самые девять щенков, которых Наполеон отобрал у матерей и вырастил лично. Ещё не вполне взрослые, но уже громадные псы выглядели свирепыми, как волки. Они держались вплотную к Наполеону. Было замечено, что, глядя на него, они виляли хвостами точно так же, как делали это когда-то другие собаки перед м-ром Джонсом.

Наполеон, сопровождаемый псами, поднялся на возвышение в конце амбара, откуда Майор некогда произнес свою знаменитую речь. Он объявил, что отныне и в дальнейшем воскресные Совещания проводиться не будут, так как это пустая трата времени. В будущем все вопросы будут рассматриваться особым Комитетом свиней под его, Наполеона, председательством. Заседания Комитета будут закрытыми, и принятые решения будут сообщены всем позднее. Остальные животные должны, тем не менее, собираться каждое воскресение поутру, чтобы присутствовать при подъёме флага, пропеть «Звери Англии» и получить распоряжения на предстоящую неделю; дебатироваться эти распоряжения не будут.

Смысл сказанного проник даже сквозь шок, вызванный изгнанием Снежка. Животные почувствовали глубокое огорчение. Некоторые из них готовы были протестовать, но не могли сразу подыскать нужных аргументов. Даже Боксер был обеспокоен. Он заложил уши, несколько раз тряхнул гривой, изо всех сил пытаясь собраться с мыслями, но так и не смог сообразить, что хочет сказать. Впрочем, нашлись и такие, что не были вполне косноязычны. Четверо молодых кабанчиков, сидевших в первом ряду, пронзительным визгом выразили своё несогласие, вскочили на ноги и начали говорить все сразу. Но тут собаки, окружавшие Наполеона, угрожающе заворчали — и кабанчики умолкли и опустились на свои места. А овцы завели хором «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!» — и тянули этот клич чуть ли не четверть часа без перерыва, положив, таким образом, конец не начавшейся дискуссии.

Вскоре Пискун был послан ко всем животным Фермы для разъяснений.

— Товарищи, — сказал он, — я уверен: каждое животное, здесь присутствующее, ценит самопожертвование товарища Наполеона, дополнительный труд, который он взял на себя. Не думайте, товарищи, что руководить другими — удовольствие! Напротив, это — большая и нелегкая ответственность. Товарищ Наполеон сильнее всех верит, что все животные равны. Он был бы более чем рад предоставить вам самим право принимать все решения. Но ведь тогда вы могли бы принять неверное решение — и к чему бы это привело?! Предположим, вы решили бы согласиться с предложением этого полоумного Снежка и построить его глупейшую ветровейницу, А ведь этот Снежок, как мы теперь знаем, просто преступник!

— Он сражался храбро в Битве при Коровнике, — сказал кто-то.

— Одной храбрости мало, — сказал Пискун, — преданность и послушание важнее. А что касается Битвы при Коровнике, я полагаю, придет время и мы узнаем, что участие в ней Снежка сильно преувеличено. Дисциплина, товарищи, железная дисциплина! Вот лозунг наших дней. Один ложный шаг — и наши враги окажутся здесь. А ведь вы, я уверен, не хотите, чтобы вернулся Джонс?

И снова этот довод оказался неотразимым. Животные безусловно не хотели возвращения Джонса; и если воскресные Совещания с их неизбежными дебатами грозили возвращением Джонса, значит, Совещания не нужны. Боксер, который к этому времени успел всё продумать, выразил общее мнение: «Раз товарищ Наполеон так говорит, значит это правильно». И с этого времени он к своему личному девизу — «буду работать больше» — добавил ещё один: «Наполеон всегда прав».

Погода к этому времени выправилась, началась пора весенней пахоты. Сарай, где Снежок рисовал свои планы, был заперт: предполагалось, что чертежи с пола стерты. Каждое воскресение к десяти часам утра животные собирались к большому амбару, чтобы получить распоряжения на будущую неделю. Из могилы в саду достали череп Майора — отполированную временем чистую белую кость, — и укрепили его у подножия флага рядом с ружьем-пушкой. После подъема флага животным предлагалось почтительно продефилировать перед черепом, прежде чем войти в амбар. Теперь они усаживались не вперемежку, как раньше. Наполеон, Пискун и ещё один кабан по имени Меньшой, обладавший замечательной способностью слагать песни и стихи, садились на возвышении. Девять молодых псов полукругом располагались возле них, остальные свиньи усаживались позади. Вое другие животные сидели лицом к возвышению. Наполеон в отрывистой солдатской манере оглашал приказы на будущую неделю и после однократного исполнения «Звери Англии» животные расходились.

На третье воскресение после изгнания Снежка Наполеон несколько удивил собравшихся, сообщив, что ветряная мельница всё же будет строиться. Он не стал объяснять причин, по которым переменил свое мнение, а просто предупредил животных, что эта дополнительная задача потребует очень напряженного труда; не исключено, что придется даже уменьшить порции. Он объявил, что все чертежи уже закончены. Специальный комитет свиней работал над ними в течение последних трёх недель. Постройка мельницы и еще некоторых усовершенствований должна отнять два года.

В этот же вечер Пискун в частных беседах разъяснял животным, что на самом деле Наполеон никогда не был противником постройки мельницы. Напротив, именно он с самого начала был её сторонником, а тот план, что Снежок начертил на полу сарая, был украден им из бумаг Наполеона. Ветряная мельница, собственно, есть личное произведение Наполеона.

— А что же тогда он так упорно против неё выступал? — спросил кто-то. Чрезвычайно коварное выражение появилось на морде Пискуна.

— В этом проявилась замечательная хитрость товарища Наполеона, — сказал он. — Товарищ Наполеон сделал вид, что возражает против мельницы; это было маневрирование — надо было избавиться от Снежка — типа опасного и очень скверно влияющего на окружающих. А теперь, когда Снежок устранён с нашего пути, он не сможет помешать выполнению проекта. Эта штука называется тактикой, — сказал Пискун, и повторил несколько раз: «Тактика, товарищи, тактика! — покачиваясь из стороны в сторону и подергивая хвостиком в такт своему веселому смеху. Животные не были уверены, что поняли точное значение этого слова, но Пискун говорил так убедительно, а случайно оказавшиеся рядом три собаки рычали так грозно, что объяснение было принято без дальнейших расспросов.

Глава 6

Весь этот год животные трудились как проклятые, но чувствовали себя счастливыми. Они не жалели никаких усилий, никаких жертв, так как прекрасно сознавали, что работают для собственного блага и на благо своих потомков, а не для своры ленивых и вороватых дармоедов-людей.

Всю весну, всё лето они работали по десяти часов в день, а в августе Наполеон объявил, что придется работать и по воскресеньям. Правда, эта работа — строго добровольное дело, кто не пожелает — пожалуйста, только придется лишить их половины дневной порции. Но и при таком распорядке некоторая часть работы оставалась невыполненной. Урожай был несколько хуже, чем в прошлом году; к тому же два участка, которые следовало в самом начале лета засеять корнеплодами, не были засеяны — их не успели вспахать. Можно было предвидеть, что зима будет тяжелая.

Постройка мельницы оказалась сопряженной со значительными трудностями. Правда, на Ферме имелся хороший известняк, а песок и цемент были обнаружены в одном из складов, так что все строительные материалы были налицо; но сначала животные никак не могли придумать, каким образом дробить камень на куски нужного размера. Казалось, что единственным способом было дробление с помощью лома и кирки, но этими орудиями ни одно животное пользоваться не могло, так как требовалось умение работать, стоя на задних ногах. Прошли недели, растраченные в напрасных попытках; наконец, кто-то предложил использовать силу тяжести. Вдоль всего карьера валялись громадные куски камня, животные стали обвязывать их канатами, а затем все вместе: коровы, лошади, овцы — все, кто мог держать в зубах веревку — даже свиньи иногда присоединялись, в особо критические моменты, — тянули камни невероятно медленно вверх по склону, и затем переваливали через край; камни летели обратно в карьер и разбивались на мелкие куски. Перенести камень после того, как он был разбит, было сравнительно нетрудно. Лошади увозили груженые тележки, овцы тащили по куску каждая, и даже Мюриэль и Бенджамин впряглись в старую двуколку, чтобы внести свой вклад. К концу лета был собран достаточный запас камня, и под присмотром свиней началось строительство.

Процесс был медленный и трудоемкий. Животные доходили до полного изнеможения, втаскивая один единственный огромный валун на самый верх, — иногда это отнимало целый день, — но нередко валун скатывался вниз, не разбиваясь, — и всё приходилось начинать сначала. Ничего нельзя было достигнуть если бы не Боксер. Казалось, он один обладал силой, не меньшей, чем все остальные животные, вместе взятые. Когда валун начинал скользить назад по склону, увлекая за собой вскрикивающих в отчаянии животных, именно Боксер, упираясь, изо всех сил натягивая канат, останавливал камень. Все восхищались, видя, как он дюйм за дюймом преодолевал подъём, часто дыша, врезаясь в землю краями копыт, блестя боками, покрытыми потом. Люцерна иногда предупреждала его, что надо быть осторожнее, что так недолго и надорваться, но Боксер не обращал на это внимания. Он условился с петухом, что тот начнет будить его не на полчаса, а на три четверти часа раньше времени. В свободные минуты, которые случались теперь очень редко, Боксер спускался в карьер, набирал повозку колотого камня и тащил ее к месту стройки без посторонней помощи.

Работать в это лето приходилось тяжело, но животные не ощущали особых лишений. Правда, они получали не больше пищи, чем при Джонсе, но, по крайней мере, и не меньше. А то, что теперь им надо было кормить только самих себя, не заботясь о пяти дармоедах-людях, весило так много, что обыкновенные трудности заслонить этого не могли. Рабочий метод животных был во многом продуктивнее и экономичнее человеческого. Так, например, прополка выполнялась с тщательностью, недостижимой для людей. К тому же никто из животных не крал, поэтому не нужно было отгораживвать пастбища от обрабатываемой земли, что сберегало немало труда при постройке и ремонте изгородей и ворот. И тем не менее, по мере того, как лето близилось к концу, различные мелкие недостатки становились все ощутимее. Не хватало керосина, гвоздей, шпагата, собачьих галет, лошадиных подков, — ведь всего этого производить на ферме было нельзя. А вскоре должны были понадобиться семена, искусственные удобрения, да ещё оборудование для мельницы. Откуда было взять всё это, никто не мог себе представить.

Однажды воскресным утром, когда животные пришли за распоряжениями на очередную неделю, Наполеон объявил, что им принято решение вести Ферму по новому курсу. Отныне Ферма Животных вступает в торговые отношения с соседними фермами; делается это безусловно, не из коммерческих соображений, а с целью получить определенные крайне необходимые материалы. Потребности строительства мельницы должны быть превыше всего. Он поэтому предпринимает шаги для продажи одного стога сена и части урожая пшеницы этого года, а в дальнейшем, если потребуется больше денег, придется начать торговлю яйцами, на которые всегда есть спрос в Уиллингдоне. Наполеон подчеркнул, что куры должны приветствовать возможность личного самопожертвования ради дела строительства ветряной мельницы.

И снова смутное беспокойство охватило животных. Никогда не общаться с человеческими существами, никогда не заниматься торговлей, не прикасаться к деньгам, — разве не эти решения были приняты сразу после изгнания Джонса? Все животные помнили, что они принимали такие решения. По крайней мере им казалось, что это так. Четверо молодых кабанчиков, протестовавших в свое время против отмены Совещаний, подняли было голос и на этот раз, но грозное рычание псов немедленно пресекло робкий протест. А затем овцы, как всегда, понесли своё «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо» и неловкость постепенно сгладилась. Наконец Наполеон поднял копытце, призывая к молчанию и объявил, что все необходимые меры уже приняты. Животным не надо будет вступать в какой-либо контакт с людьми, это, конечно, было бы чрезвычайно нежелательно. Поэтому он берет всю ношу на свои плечи. Некий м-р Уимпер, мелкий адвокат, живущий в Уиллингдоне, согласился служить посредником между Фермой Животных и внешним миром; он будет посещать Ферму каждый понедельник и получать очередные распоряжения. Наполеон закончил речь, как обычно, провозгласив: «Да здравствует Ферма Животных!» Исполнив «Звери Англии», животные разошлись.

Позднее Пискун обошел Ферму и всех успокоил. Он гарантировал животным, что решения — не участвовать в торговле и не пользоваться деньгами — на самом деле никогда не были приняты, никогда даже не предлагались. Это просто обман памяти, происшедший, по всей вероятности не без участия этого лжеца Снежка. И заметив, что не у всех сомнения рассеялись вполне, Пискун спросил в упор: «Как вы можете, товарищи, быть уверены, что всё это не продукт вашего собственного воображения? Может быть у вас сохранился какой-нибудь документ с этими решениями? Они что — записаны у вас где-нибудь?» Разумеется, записи ни у кого не было, и потому животные легко убедились, что «решения» — просто плод их фантазии.

Закончил здесь

Как и было условлено, м-р Уимпер стал посещать Ферму по понедельникам. Это был жуликоватого вида человечек с бакенбардами, контора у него была пустяковая, но проницательности хватало, чтобы понять всю выгоду, которую сможет извлечь единственный посредник между Фермой Животных и другими фермами. При виде его животные испытывали что-то похожее на боязнь и старались избегать Уимпера. Тем не менее, наблюдая, как четвероногий Наполеон отдавал распоряжения двуногому человеческому существу, они невольно чувствовали гордость, — и это отчасти примирило их с нововведением. И вообще, отношения Фермы с человеческим родом стали не совсем такими, как раньше. Нельзя сказать, что люди меньше ненавидели Ферму Животных, напротив, видя, что она процветает, её невзлюбили ещё сильнее. Каждый человек свято верил в то, что рано или поздно Ферма обязательно обанкротится, а уж строительство мельницы обречено на провал и подавно. Встречаясь в трактире, люди с карандашом в руках доказывали друг другу, что мельница непременно развалится, а если и устоит, то уж работать-то наверняка не будет. И всё же они испытывали невольное уважение к умению животных управляться с собственным хозяйством. Первым признаком этого уважения было то, что Ферму теперь называли её собственным именем — Ферма Животных — и перестали делать вид, что существует лишь ферма «Усадьба». Люди перестали также заступаться за «права» Джонса, который утратил все надежды на возвращение своей фермы и переехал на жительство в другую часть страны. Уимпер всё ещё был единственным связующим звеном между внешним миром и фермой Животных, но постоянно ходили слухи, что Наполеон собирается вступить в деловой контакт либо с м-ром Пилкингтоном из Фоксвуда, либо с м-ром Фредериком из Пинчфилда, — но как было замечено, ни в коем случае с обоими одновременно.

Примерно в это время свиньи внезапно переехали в жилой дом и поселились там. И снова животным показалось, что они вспоминают какое-то решение, запрещающее это; и снова Пискуну удалось убедить их, что такого решения не существует. Пискун объяснил, что свиньям, как работникам умственного труда, абсолютно необходимо иметь спокойное помещение для работы. К тому же Вождю (последнее время Пискун говорил о Наполеоне только так) больше подобает жить в доме, чем в свинарнике. И всё же некоторые животные были обеспокоены, узнав, что свиньи не только едят на кухне и проводят свободное время в гостиной, но и спят на кроватях. Боксер, как обычно, ограничился своим «Наполеон всегда прав», но Люцерна, которой казалось, что она определенно помнит специальное постановление против использования кроватей, отправилась к задней стенке забора и попыталась прочесть Семь Заповедей, начертанных там. Обнаружив, что неспособна разобрать ничего, кроме отдельных букв, Люцерна обратилась к Мюриэль.

«Мюриэль, — сказала она, прочти мне Четвертую Заповедь. Разве в ней не говорится, что нельзя спать в кровати?»

С некоторым трудом Мюриэль разобрала написанное.

«Тут сказано вот что: ни одно животное да не спит в кровати на простынях», — прочла она наконец. Как ни странно, Люцерна не помнила, что в Четвертой Заповеди говорилось о простынях; но раз это начертано на стене, значит, так и было. А Пискун, как раз случившийся неподалеку (в сопровождении двух или трёх собак), сумел осветить всё дело надлежащим образом.

«Вы, значит, слышали уже, товарищи, что мы, свиньи, спим теперь в кроватях и живем в доме? — спросил он. — А почему бы и нет? Вы же, безусловно, не считаете, что было какое-нибудь постановление против кроватей? Кровать — просто место для лежания. Если взглянуть на вещи надлежащим образом, то куча соломы в стойле — тоже кровать. Постановление касалось простыней, придуманных людьми. А мы сняли простыни и пользуемся только матрацами и одеялами. Это весьма удобно. В то же время эти удобства никак нельзя считать чрезмерными для нас, ибо могу сообщить вам, товарищи, что мы загружены умственной работой невероятно. Вы ведь не хотели бы лишить нас возможности отдыхать, не правда ли, товарищи? Вы ведь не хотели бы, чтобы мы, переутомившись, утратили способность выполнять наш долг? Я ведь могу не сомневаться, что никто из вас не хочет возвращения Джонса?»

В этом животные уверили его немедленно, и больше не было разговоров о кроватях, в которых спят свиньи. И когда через несколько дней было объявлено, что свиньи будут вставать по утрам на час позже всех, это тоже не вызвало нареканий.

К осени животные сильно устали, но всё же были довольны. Год был трудный, и хотя после продажи части сена и зерна запасы пищи на зиму оказались не слишком изобильными, мельница вознаградила за всё. Она была почти наполовину построена. После уборки урожая погода оставалась ясной и сухой, и животные трудились больше, чем раньше, не сомневаясь в том, что стоит целыми днями таскать камень, если благодаря этому можно успеть до непогоды поднять стены ещё хоть на фут. А Боксер выходил и по ночам:, пользуясь светом полной луны, он работал часок-два в одиночку. В свободные минуты животные без конца кружили у стен будущей мельницы, восхищаясь их крепостью и прямизной, и поражаясь тому, что оказались способными построить нечто столь внушительное. Лишь старик Бенджамин отказывался восторгаться мельницей, хотя ограничивался, как обычно, таинственным замечанием о долгой жизни осла.

Пришел ноябрь, а с ним злые юго-восточные ветры. Строительство пришлось прекратить, так как замешивать цемент в сырую погоду было нельзя. И однажды настала ночь, когда ветер достиг страшной силы. Сотрясались до основания постройки фермы, с крыши амбара сорвало несколько кусков черепицы. Куры проснулись все сразу и раскудахтались от ужаса: им послышался в отдалении пушечный выстрел. Поутру, выйдя из своих стойл, животные увидели, что флагшток обрушился, а один из вязов в саду вывернуло из земли с корнем, как редьку. А затем отчаянный крик вырвался у каждого из них. Ужасное зрелище предстало перед ними: мельница лежала в развалинах.

В едином порыве все бросились туда. Наполеон, который редко двигался быстрее, чем шагом, мчался впереди всех. И вот она перед ними — плод борьбы и трудов — разрушена до основания; камни, которые с таким трудом были добыты, расколоты, доставлены сюда и сложены, — в беспорядке валялись кругом. Безмолвно стояли животные, горестно глядя на бесформенную груду камней. Наполеон молча сновал взад-вперед, иногда принюхиваясь к земле. Хвостик его напрягся и резко подергивался из стороны в сторону, как всегда в минуту бурной умственной деятельности. Внезапно Наполеон остановился, по-видимому, придя к определенному решению.

«Товарищи, — сказал он негромко, — знаете ли вы, кто виноват в этом? Знаете ли вы, кто этот враг, пробравшийся ночью и опрокинувший нашу мельницу?»

«СНЕЖОК!! — проревел Наполеон громовым голосом. — Это сделал Снежок! Исполненный гнусной злобы, стремясь отомстить за своё позорное изгнание из нашего общества, этот предатель прокрался сюда под покровом тьмы и погубил плоды наших трудов. Товарищи, здесь и сейчас, на этом месте и в эту минуту я провозглашаю смертный приговор предателю Снежку. Орден «Герой Труда II степени» и полведра яблок тому, кто выполнит волю правосудия. Полное ведро яблок, — кто доставит его живым!»

Сообщение о том, что кто угодно — даже Снежок — мог быть виновен в таком ужасном поступке, потрясло животных беспредельно. Раздались крики возмущения, все стали обдумывать средства поимки Снежка, если он когда бы то ни было появится. Почти тотчас же были обнаружены отпечатки копыт свиньи недалеко от холма. Их удалось проследить лишь на протяжении нескольких метров, но они, казалось, вели к дыре под изгородью. Наполеон сосредоточенно принюхался и объявил, что следы принадлежат Снежку. По мнению Наполеона. Снежок появился со стороны Фоксвуда.

Когда изучение следов было закончено, Наполеон проревел:

«Конец проволочкам, товарищи! У нас есть задача, и она будет выполнена. Сегодня же, сейчас же мы начнем восстанавливать мельницу, и будем строить её всю зиму — и в солнце, и в дождь. Мы покажем этому жалкому предателю, что нашу работу нельзя разрушить так легко. Помните, товарищи, наши планы неизменны, и сроки будут соблюдены, невзирая ни на что. Вперед, товарищи! Да здравствует мельница! Да здравствует Ферма Животных!»

Глава 7

Зима была жестокая. Вслед за бурей пришла слякоть, за нею — снежный буран, сменившийся сильными морозами, которые держались до середины февраля. Животные, как могли, продолжали восстанавливать мельницу; они отлично знали, что внешний мир следит за ними, что люди будут злорадствовать, торжествовать, если мельница не будет закончена в срок.

Люди по злобе своей делали вид, будто не верят, что мельницу разрушил Снежок; она, мол, обвалилась потому, что стены были слишком тонкие. Животные, конечно, знали, что это не так. Всё же было решено на этот раз класть стены толщиной в девяносто сантиметров вместо прежних сорока пяти. А это значило, что на них пойдет вдвое большее количество камня. Карьер был долго заполнен талым снегом, и ничего с этим поделать было нельзя. Работа немного подвинулась в сухую морозную погоду, но условия труда были чрезвычайно тяжелыми, и настроение работающих стало заметно хуже. Они постоянно мерзли, к тому же обычно были голодны. Лишь Боксер и Люцерна никогда не падали духом. Пискун произносил превосходные речи о радости полезного труда, о достоинстве труженика, но животные черпали вдохновение не из них, а из неистощимой силы Боксера и его неизменного: «Буду работать больше!»

В январе обнаружилась нехватка корма. Резко уменьшилась порция зерна; было объявлено, что взамен увеличат выдачу картофеля. Но оказалось, что картофель почти целиком перемёрз, так как был плохо укрыт от мороза; почти все картофелины стали мягкими, утратили естественный цвет, были несъедобны. По нескольку дней кряду животные питались лишь соломой и свеклой. Казалось, перед ними маячила голодная смерть.

Было жизненно важно скрыть положение вещей от внешнего мира. Обнаглев после обвала мельницы, люди непрерывно изобретали всё новую ложь о Ферме Животных. Снова пустили слух, будто все животные на краю гибели от голода и болезней, что они поголовно передрались, предаются каннибализму и пожирают своих младенцев. Наполеон ясно понимал опасность, грозящую репутации Фермы, если подлинное положение дел станет известно за её пределами; чтобы создать благоприятное впечатление, он решил использовать м-ра Уимпера. До сих пор животные практически не соприкасались с Уимпером во время его еженедельных визитов. Теперь некоторым из них, наиболее проверенным, главным образом из числа овец, было поручено в присутствии м-ра Уимпера небрежно обсуждать недавнее увеличение рациона. Кроме того, Наполеон велел наполнить пустующие закрома почти до краев песком, и затем прикрыть его сверху остатками зерна и муки. Под благовидным предлогом Уимпера провели по закромам. Обман удался, и Уимпер сообщил миру об изобилии пищи на Ферме Животных.

Тем не менее, к концу января стало ясно, что доставать где-то зерно придется. В эти дни Наполеон редко появлялся в обществе, проводя всё своё время в доме, все двери которого охранялись свирепыми псами. В тех редких случаях, когда он выходил, это проделывалось с большой помпой: шесть собак, плотно окружив его, ворчали на каждого, кто оказывался слишком близко. Наполеон теперь редко показывался даже по воскресениям, а свои приказы передавал через других свиней, главным образом через Пискуна.

Однажды Пискун объявил, что куры, которым как раз подошло время нестись, должны регулярно сдавать яйца. Наполеон, при посредничестве Уимпера, заключилдоговор о еженедельной продаже четырехсот яиц. На вырученные деньги будет закуплено зерно и мука, в достаточном количестве для того, чтобы ферма могла продержаться до лета, когда положение улучшится.

Услышав это, куры подняли страшный крик. Правда, их предупреждали, что, возможно, потребуется такое самопожертвование, но им не верилось, что это и в самом деле случится. Они как раз готовились высиживать цыплят к весне и заявили, что забирать яйца теперь — убийство. Впервые со дня изгнания Джонса создалась на Ферме атмосфера бунта. Под руководством трех черных наседок-цесарок куры перешли к решительным действиям. Они стали нести яйца, вылетая для этого на стропила под крышу амбара. Падая сверху, яйца разбивались. Безжалостные ответные меры были приняты Наполеоном незамедлительно: он прекратил выдачу пищи курам и объявил, что любое животное, кинувшее курице хоть зерно, будет наказано смертью. А собаки позаботились о выполнении приказа. Куры держались пять дней, а затем сдались и вернулись к своим наземным гнездам. Пять кур за это время умерли. Их похоронили в огороде; было сообщено, что причина их смерти — острый кокцидоз. Уимперу обо всех событиях ничего известно не было. Повозка бакалейщика еженедельно приезжала на Ферму и аккуратно увозила договорные яйца.

Всё это время никто ни разу не видел Снежка. Ходили слухи, что он прячется на одной из соседних ферм, — либо в Фоксвуде, либо в Пинчфилде. Между тем отношения Наполеона с соседними фермами слегка улучшились. Случилось так, что на ферме лежал без дела довольно большой штабель строительного леса, сложенный ещё десять лет назад, когда производилась расчистка рощицы у залива. Лес был в прекрасном состоянии, и Уимпер советовал Наполеону продать его: как м-р Пилкингтон, так и м-р Фредерик жаждали купить этот лес. В выборе между ними Наполеон и колебался. Было замечено, что когда он склонялся в пользу соглашения с Фредериком, объявлялось, что Снежок прячется в Фоксвуде у Пилкингтона, а когда предпочтение оказывалось Пилкингтону, поговаривали, что Снежок находится на территории Пинчфилда, у Фредерика.

Ранней весной было внезапно сделано пугающее открытие: Снежок тайно посещает Ферму по ночам! Животные были встревожены до такой степени, что перестали спать. Сообщалось, что он еженощно прокрадывается под покровом темноты, чтобы сколь возможно повредить Ферме. С тех пор, что бы ни случилось плохого, стало привычным приписывать это действиям Снежка. Когда разбивалось окно, рвалась цепь, прекращалась подача воды, всегда находился кто-нибудь, кто заявлял, что Снежок был здесь ночью и сделал это; так, пропажа ключа от амбара была легко объяснена тем, что Снежок украл его и бросил в колодец. Любопытно, что вера в эту версию не поколебалась и после того, как обнаружилось, что ключ случайно попал в мешок из под овса. Коровы единогласно заявляли, что каждую ночь Снежок пробирается к ним стойло и — сонных — доит. Говорили также, что крысы, доставлявшие всем в эту зиму немало неприятностей, состоят в союзе с Снежком.

Наполеон заявил, что следует провести полное расследование действий Снежка. Под охраной собак он пустился в обход и произвел тщательный осмотр строений; остальные животные следили за ним в почтительном отдалении. Наполеон почти ежеминутно останавливался и принюхивался к земле. Он утверждал, что может распознать следы пребывания Снежка просто по запаху. Он обнюхал все углы в амбаре, в коровнике, в курятнике, огороде — и нашел следы присутствия Снежка почти повсюду. Опустив нюхало к самой земле, он по нескольку раз глубоко втягивал воздух и ревел: «Снежок! Он был здесь! Я отчетливо слышу запах его следа!» — и при имени «Снежок» все собаки скалили зубы и рычали так, что кровь стыла.

Животные были сильно напуганы. У них появилось такое ощущение, что Снежок представляет собой некую невидимую силу, пропитавшую самый воздух своим незримым присутствием и угрожающую им неведомыми, но ужасными несчастьями. Вечером Пискун созвал всех и с испугом в голосе объявил, что обязан сообщить животным нечто очень серьезное.

«Товарищи! — вскричал Пискун, нервно перебирая копытцами. — Обнаружились ужасающие факты. Снежок продался Фредерику из Пинчфилда и тот в эту самую минуту строит планы нападения на нашу ферму! Когда начнется наступление, Снежок будет служить ему проводником… Но это — ещё не самое худшее. Мы думали, что причиной измены Снежка были лишь его гордость и тщеславие. Но мы ошибались, товарищи. Знаете ли вы, какова подлинная причина? Снежок с самого начала был союзником Джонса! Он всё время был его тайным агентом. Это доказано документально; он бежал, но остались документы, и теперь они обнаружены. По-моему, это объясняет многое, товарищи. Разве мы не видели собственными глазами, как он пытался, — к счастью безуспешно, — привести нас к поражению и уничтожению во время Битвы при Коровнике?»

Животные окаменели в изумлении и ужасе. Им открылась такая бездна злодеяний, перед которой померкло даже разрушение мельницы. Прошло несколько минут, прежде чем они смогли осознать то, что им было сообщено. Все помнили — по крайней мере, им казалось, что помнили — как Снежок бросился в атаку впереди всех во время Битвы при Коровнике, как он вёл и ободрял их в ходе битвы, как ни на миг не поколебался, как дробь из ружья Джонса поранила его спину. И сначала трудно было увязать все это с тем, что он был тайным союзником Джонса. Даже Боксер, редко задававший вопросы, был озадачен. Он улегся, подвернув под себя передние ноги, прикрыл глаза и ценой громадного напряжения сформулировал свою мысль: «Я не верю этому, — сказал он, — Снежок храбро сражался в Битве при Коровнике. Я сам это видел. Разве не дали мы ему немедленно после Битвы орден Героя Животных I степени?»

«Мы совершили эту ошибку, товарищи. Но мы знаем теперь — это записано в секретных документах — он пытался на самом деле привести нас к поражению».

«Но он был ранен, сказал Боксер, — мы все видели, как по его телу текла кровь».

«Это было между ними условлено! — закричал Пискун. — Выстрел Джонса лишь оцарапал его. Я мог бы показать вам все документы — вы не умеете читать. Согласно заговору, Снежок в критический момент должен был подать сигнал к бегству и очистить поле боя врагу. И он почти преуспел в этом. Более того, ему это вполне удалось бы, — если бы не наш героический Вождь, товарищ Наполеон. Разве вы не помните, что в тот момент, когда Джонс и его люди оказались во дворе, Снежок вдруг показал им тыл — и многие животные побежали вслед за ним? И разве не помните вы, что именно в этот момент, когда началась паника и казалось, что все потеряно, вперед выскочил товарищ Наполеон и с криком «Смерть человечеству!» вонзил зубы в ногу Джонса… Ну, уж это вы, конечно, помните?!» — воскликнул Пискун, покачиваясь из стороны в сторону.

После того, как Пискун столь наглядно описал события, многим показалось, что они припоминают. Во всяком случае они помнили, что в критический момент сражения Снежок кинулся бежать. Но Боксеру всё ещё было немного не по себе.

«Я не верю в то, что Снежок был предателем с самого начала, — объявил он, — что произошло после — другое дело. Но я верю, что во время Битвы при Коровнике он был верный товарищ».

«Наш Вождь, товарищ Наполеон, заявил категорически, — Пискун выговаривал каждое слово, каждый звук громко и отчетливо, — совершенно категорически, товарищи, — что Снежок был агентом Джонса с самого начала — и к тому же задолго до того, как возникла мысль о Восстании».

«Ну, это совсем другое дело — сказал Боксер. — Раз товарищ Наполеон сказал, значит, так оно и есть».

«Вот это правильно, товарищ!» — вскричал Пискун. Было замечено, однако, что его маленькие поблескивающие глазки глянули на Боксера чрезвычайно неприязненно. Он повернулся было к выходу, но остановился и внушительно сказал: «Я призываю всех животных Фермы к неустанной бдительности. Мы имеем сведения, что секретные агенты Снежка орудуют среди нас в эту самую минуту!»

Четыре дня спустя, под вечер. Наполеон приказал всем собраться во дворе. Когда все были в сборе, из главных дверей жилого дома появился Наполеон. На шее его висела медаль (он недавно наградил себя орденом Героя животных I степени и орденом Героя животных II степени). Девять огромных псов ограждали его, и от их рычания мороз пробирал присутствующих. Животные съежились и замолчали, у них появилось предчувствие, что должно произойти нечто ужасное.

Наполеон строго оглядел собравшихся. Внезапно он пронзительно взвизгнул. Немедленно собаки ринулись вперед, схватили за уши четырех кабанчиков и приволокли их, визжавших от ужаса и боли, к ногам Наполеона. У кабанчиков из надорванных ушей шла кровь, и собаки, ощутившие ее вкус, совершенно обезумели. Ко всеобщему изумлению три пса бросились на Боксера. Увидев, что они нападают, Боксер приготовился, выдвинул вперед ногу, перехватил ею в воздухе прыгнувшую на него собаку и прижал ее к земле; две другие тотчас же убежали, поджав хвосты. Боксер обратил взгляд к Наполеону, молча спрашивая — раздавить ему пса или отпустить. Физиономия Наполеона, казалось, дрогнула; он резко приказал Боксеру отпустить собаку, Боксер тут же убрал копыто, и помятый пёс улизнул, громко скуля.

Кавардак вскоре прекратился. Четверо кабанчиков, дрожа, ожидали своей участи; на их физиономиях застыло выражение вполне осознанной вины. Наполеон велел им признаться в содеянных преступлениях. Это были те самые кабанчики, которые пробовали протестовать, когда Наполеон отменил воскресные Совещания. Без дальнейших понуканий они признались в том, что состояли в тайной связи со Снежком с момента его изгнания, сотрудничали с ним в деле разрушения мельницы и сговорились устроить так, чтобы Ферма Животных перешла в руки м-ра Фредерика. Они рассказали, что Снежок признался в тайной беседе с ними, что много лет был секретным агентом Джонса. Когда они закончили свою исповедь, собаки немедля разорвали им глотки, после чего Наполеон ужасным голосом потребовал, чтобы тут же признался каждый, кому есть в чем признаться.

Вперед вышли три курицы, зачинщицы неудавшегося яичного бунта; они заявили, что Снежок явился им во сне и велел подстрекать кур к неповиновению приказам Наполеона. Они тоже были убиты на месте. Затем вперед вышел гусь и сознался, что утаил от прошлого урожая шесть зерен кукурузы, которые и съел как-то ночью. За ним призналась овца: она помочилась в пруд с питьевой водой, побуждаемая к этому, по её словам, самим Снежком; две другие овцы признались в убийстве старого барана, особо преданного последователя Наполеона; баран умер от того, что они долго гоняли его вокруг костра, не обращая внимания на сильный кашель старика. Всех признавшихся уничтожили тут же. Признания и казни продолжались; под конец груда трупов лежала у ног Наполеона, и воздух был пропитан тяжким запахом крови, какого здесь не помнили со времени изгнания Джонса.

Когда всё кончилось, остальные животные, исключая собак и свиней, молча побрели прочь, чувствуя себя жалкими и несчастными. Они не знали, что потрясло их больше — предательство животных, присоединившихся к Снежку, или жестокое возмездие, свидетелями которого они только что были. В давно ушедшие времена им нередко случалось видеть сцены не менее страшные и кровопролитные, но то, что произошло сегодня, казалось много хуже, потому что люди в этом не участвовали. С того момента, как Джонс покинул Ферму, ни одно животное не убивало других животных. Даже крыс.

Они ушли к самому холму, где стояла полузаконченная мельница, и в едином порыве улеглись рядышком, прижавшись к земле, словно ища у неё и друг у друга тепла — Люцерна, Мюриэль, Бенджамин, коровы, овцы, всё стадо гусей и кур, — все, кроме кошки, которая внезапно исчезла в тот момент, когда Наполеон приказал общий сбор. Некоторое время все молчали. Остался стоять один Боксер. Он беспокойно переступал с ноги на ногу, хлеща себя по бокам длинным черным хвостом, время от времени удивленно всхрапывая. Наконец он сказал:

«Я этого не понимаю, я ни за что не поверил бы, что такое может случиться у нас на Ферме. Наверное, мы в чем-то сами виноваты. И решение вопроса, по-моему, в том, чтобы работать больше. С сегодняшнего дня я буду подыматься на полный час раньше.»

Он удалился своей тяжелой рысью, направляясь к карьеру. Там он набрал и отнес к мельнице две повозки камня и лишь после этого отправился спать.

Животные молча теснились поближе к Люцерне. С холма, на котором они лежали, видна была вся округа. Можно было охватить взглядом почти всю территорию Фермы Животных: её пастбища, протянувшиеся до самой дороги, луга, рощица, пруд с питьевой водой, вспаханные поля, на которых зеленела и наливалась молодая пшеница, и красные крыши строений Фермы, из труб которых вился дымок… Был ясный весенний вечер. Лучи заходящего солнца освещали траву и зелёные изгороди. Животные с удивлением осознали снова, что это всё — их собственная земля. Никогда ещё родная ферма не казалась им столь дорогой и желанной. И Люцерна, глядевшая на зеленеющий склон холма, почувствовала, что глаза её наполнились слезами. Попытайся она выразить свои мысли, она сказала бы, что не к этому стремились они, когда несколько лет назад трудились над свержением человеческого рода. Не зрелища террора и убийств виделись им, когда старик Майор впервые пробудил их к восстанию. Рисуя тогда картину будущего, она представляла себе общество животных, свободное от голода и кнута, где все равны, где каждый работает в меру своих способностей, сильные охраняют слабых, как сделала это сама Люцерна в ночь речи Майора, оградив своей передней ногой выводок утят. А вместо всего этого — непонятно почему — наступило время, когда никто не решается высказать свои мысли, а яростно рычащие собаки снуют повсюду, и приходится смотреть, как твоих товарищей разрывают на куски после того, как они признаются в совершении немыслимых, кошмарных преступлений… Люцерна думала об этом без возмущения, без мысли о протесте. Она сознавала, что даже теперь животным значительно лучше, чем во времена Джонса, А, значит, прежде всего следовало заботиться о том, чтобы человеческие существа не возвратились. Что бы ни случилось, она останется верной, будет работать изо всех сил, выполнять приказания, подчиняться руководству Наполеона. И всё же… Не для этого трудилась она и все остальные, не на это они надеялись. Не за тем строили они мельницу и шли под пули Джонсова ружья. Вот что думала она, хоть и не умела высказать свои мысли.

И наконец, чувствуя, что лишь так может выразить то, для чего не могла найти слов, она запела «Звери Англии». Животные подхватили. Они спели песню трижды — очень согласно, но медленно и печально, — как никогда не пели раньше.

Кончив петь, животные увидели, что к ним приближается Пискун в сопровождении трёх собак; судя по его виду, новости он нес важные. Пискун торжественно сообщил, что согласно специальному указу товарища Наполеона, песня «Звери Англии» отменена. Отныне петь её запрещено.

Животные были ошеломлены.

«Но почему?» — вскричала Мюриэль.

«В ней больше нет нужды, товарищи, — чопорно ответил Пискун. — «Звери Англии» — песня Восстания. А восстание уже завершено. Казнь предателей была его последним этапом. И теперь, когда побежден не только враг внешний, но и враг внутренний, эта песня утратила смысл. Мы выражали в ней наши стремления к лучшему обществу будущего. Это общество теперь создано».

Как ни были испуганы животные, некоторые из них, возможно, выразили бы протест, но тут овцы дружно заблеяли своё «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо», и продолжали крик несколько минут подряд, чем и предотвратили бесполезную дискуссию.

Больше этой песни не слышали на Ферме. А вместо неё поэт Меньшой сложил другую песню, которая начиналась так:

Эту песню пели каждое воскресенье поутру после подъёма флага. Только ни мотив, ни слова почему-то не стали для животных тем, чем была раньше песня «Звери Англии».

Глава 8

А несколькими днями позднее, когда кошмар недавних казней немного рассеялся, кто-то из животных припомнил, что Шестая Заповедь гласила: «Ни одно животное да не убьет другое животное». И хотя в присутствии свиней и собак никому не хотелось упоминать об этом, но как-то не вязались с Заповедью недавние казни. Люцерна попросила Бенджамина прочесть ей Шестую Заповедь. Бенджамин, как всегда, отказался, заметив, что не желает впутываться в такие дела. Тогда Люцерна обратилась к Мюриэль, И та прочла: «Ни одно животное да не убьет другое животное без причины». Два последних слова почему-то не сохранились в памяти животных. Но зато теперь они могли видеть, что Заповедь не была нарушена, так как предательство тех, кто объединился со Снежком, явилось несомненно достаточной причиной, чтобы их убить.

В этом году животные трудились ещё больше, чем в прошлом. Восстановить и перестроить мельницу, удвоив толщину её стен, при этом — к ранее назначенному сроку, было тяжелой задачей, тем более, что обычная работа также требовала значительного труда. Животным, случалось, приходила в голову мысль, что теперь у них рабочий день длится дольше, а еды они получают меньше, чем при Джонсе. Но по воскресеньям Пискун, придерживая копытцем длинный рулон бумаги, сыпал цифрами, показывая, что производство всех видов продукции увеличилось на 200, или 300, или 500 процентов — как когда. Животные не видели причин не верить этому, тем более, что они уже не помнили отчетливо, как было до Восстания. И всё же бывали дни, когда им казалось, что хорошо бы иметь меньше цифр, но больше еды.

Все приказы отдавались теперь через Пискуна или какую-нибудь другую свинью. Наполеон же появлялся не чаще, чем раз в две недели. Когда же он выходил, то свита его состояла не только из псов: впереди ещё маршировал черный петух в роли герольда; предваряя слова Наполеона, каждый раз звучало громкое «Кукареку!». Говорили, что в доме Наполеон занимал теперь совершенно отдельные апартаменты. Обедал он в одиночестве на сервизе марки Корона Дерби, взятом из горки, что стояла в гостиной, а прислуживали ему две собаки. Было объявлено также, что салют из ружья будет производиться не только в дни двух памятных годовщин, но и в честь дня рождения Наполеона. Никто не говорил теперь просто «Наполеон». О нём упоминали только как о «нашем Вожде, товарище Наполеоне», и свиньи любили придумывать для него титулы вроде: «Отец всех животных», «Гроза Человечества», «Защитник овечьего рода», «Друг утят» и тому подобное. Пискун, произнося свои речи, лил слезы умиления, рассказывая о мудрости Наполеона, доброте его сердца, глубокой любви его ко всем животным, где бы они ни жили, а особенно к тем несчастным, что продолжали существовать в невежестве и рабстве на других фермах. Стало привычным относить к числу заслуг Наполеона любое достижение или удачное начинание. Часто можно было слышать, как одна курица говорила другой: «Под мудрым руководством нашего Вождя, товарища Наполеона, я снесла пять яиц за шесть дней»; три коровы, всласть попившие воды из пруда, восклицали: «Какой замечательный вкус у воды, протекающей под водительством товарища Наполеона!» Общее настроение хорошо выразил поэт Меньшой в своём стихотворении «Товарищ Наполеон».

Наполеон одобрил стихотворение и велел написать его на стене большого амбара напротив Семи Заповедей. Под ним поместили портрет Наполеона в профиль — его нарисовал белой краской Пискун.

Между тем Наполеон, при посредничестве Уимпера, вёл сложные маневры в переговорах с Фредериком и Пилкингтоном. Штабель леса всё ещё не был продан. Фредерик настойчивее Пилкингтона добивался получения леса, но разумной цены предлагать не хотел. К тому же, вновь пошли слухи о том, что он и его люди собираются напасть на Ферму Животных и разрушить мельницу, строительство которой возбуждало бешеную зависть Фредерика. Снежок, как утверждалось, всё ещё отсиживался в Пинчфилде. В середине лета животные с ужасом услышали о добровольном признании трёх кур: подстрекаемые Снежком, они создали заговор с целью убийства Наполеона. Куры были казнены немедленно, и для охраны Наполеона были приняты новые меры. Четыре пса охраняли его кровать по ночам, по одному на каждом углу, и молодой боров по имени Глазок получил разрешение рисковать собой, пробуя пищу перед тем, как её подавали Наполеону.

Примерно в это же время стало известно, что Наполеон договорился о продаже леса Пилкингтону, а также предполагал вступить с ним в постоянное соглашение об обмене некоторыми продуктами между обеими фермами. Отношения между Наполеоном и Пилкингтоном, несмотря на то, что связь поддерживалась только через Уимпера, стали почти дружескими. Животные Пилкингтону не доверяли — просто как человеческому существу, — но заметно предпочитали его Фредерику, которого и ненавидели и боялись. По мере того, как шло лето, и строительство мельницы приближалось к завершению, слухи о грозящем предательском нападении разрастались всё больше и больше. Говорили, что Фредерик намерен привести против них двадцать человек, вооруженных ружьями, что он уже подкупил судей и полицию, чтобы не было никакого расследования, когда он захватит Ферму Животных. К тому же из Пинчфилда просачивались слухи о жестоком обращении Фредерика со своими животными. Он забил до смерти старую лошадь, морил голодом коров, убил собаку, бросив ее в горящую печь, он развлекался по вечерам петушиными боями, причем привязывал к петушиным шпорам бритвенные лезвия. Кровь животных закипала от ярости, когда они слышали, что подобные вещи проделываются по отношению к их братьям, и иногда они выражали желание, чтобы им разрешили всем отрядом атаковать ферму Пинчфилд, изгнать оттуда людей и освободить животных. Но Пискун советовал избегать необдуманных действий и положиться всецело на стратегию товарища Наполеона.

И всё же враждебность к Фредерику продолжала нарастать. Как-то воскресным утром Наполеон появился в амбаре, он заявил, что никогда не помышлял продать лес Фредерику; он считал бы ниже своего достоинства вести дело с негодяями, подобными Фредерику, — заявил он. Голубям, которых все ещё рассылали с вестями о Восстании, было запрещено сеять смуту в Фоксвуде; им приказали также заменить прежний лозунг «смерть человечеству» другим — «смерть Фредерику».

В конце лета была разоблачена новая диверсия Снежка. Пшеничное поле густо заросло сорняками, и было выяснено, что в одно из своих ночных посещений Снеток подмешал семена сорняков к семенному зерну. Гусь, замешанный в заговоре, признал свою вину в присутствии Пискуна и немедленно покончил с собой, отравившись волчьими ягодами. Животные узнали также, что Снежок никогда не был награжден орденом Героя Животных I степени, как многие из них думали, на самом деле это была басня, которую распустил сам Снежок через некоторое время после Битвы при Коровнике. В действительности же, совсем напротив, он тогда получил выговор за трусость, проявленную в сражении. При этом новом известии некоторые животные опять испытали замешательство, но Пискуну вскоре удалось убедить их в том, что память у них снова оплошала.

Осенью, ценой огромных изнурительных усилий, животные, не прекращая уборки урожая, довели до успешного окончания строительство мельницы. Оставалось ещё установить машины (Уимпер вел переговоры об их приобретении), но здание было построено, вопреки всем трудностям, несмотря на примитивные орудия, случайные неудачи и предательство Снежка, работа была закончена день в день. Утомленные до предела, но гордые, животные всё ходили вокруг своего шедевра, казавшегося им ещё более прекрасным, чем первый вариант постройки. К тому же и стены были вдвое толще. Теперь разве что взрывчатка могла бы их разрушить. Когда же они вспоминали о том, как трудились, какие препятствия преодолели; когда думали об огромных изменениях, которые войдут в их жизнь, после того, как крылья завертят валы динамо-машины, — они забывали об усталости и галопом носились вокруг мельницы, крича от восторга. Сам Наполеон, сопровождаемый своими собаками и петухом, прибыл проинспектировать законченную работу, он лично поздравил животных и объявил, что мельница будет носить имя Наполеона.

Спустя два дня животных созвали в амбар на специальное совещание. Все онемели от удивления, когда Наполеон объявил, что лес продан Фредерику. Завтра приедут подводы и начнут вывозку. В течение всего периода предполагаемой дружбы с Пилкингтоном Наполеон на самом деле был в тайном соглашении с Фредериком. Теперь все связи с Фоксвудом были прерваны, Пилкингтону посланы оскорбительные меморандумы. А голуби получили задание избегать Ферму Пинчфилд и изменить лозунг: вместо «Смерть Фредерику» — «Смерть Пилкингтону». Наполеон уверил всех, что слухи о готовящемся на Ферму нападении не соответствуют действительности, а жестокость Фредерика по отношению к его животным сильно преувеличена. По-видимому, эти слухи распускал Снежок и его агенты. Кроме того, оказалось, что Снежок не только не прячется в Пинчфилде, а живет в Фоксвуде, где его уже много лет содержит в роскоши Пилкингтон.

Хитрость Наполеона привела свиней в полный восторг. Благодаря его притворной дружбе с Пилкингтоном, Фредерику пришлось поднять цену за лес в полтора раза. Пискун отметил, что несравненная мудрость Наполеона видна ещё и в том, что он не доверяет никому — и Фредерику в том числе. Фредерик хотел уплатить за лес какой-то штукой под названием «чек», попросту листком бумаги, на котором пишут обещание заплатить. Но Наполеона не проведешь! Он потребовал все деньги в хрустящих банкнотах, И они будут вручены прежде, чем вывезут лес. Денег, которые платил Фредерик, едва должно было хватить на машины для мельницы.

Между тем, вывоз леса шел чрезвычайно быстро. Когда весь лес был вывезен, в амбаре был проведен специальный митинг, чтобы животные могли осмотреть банкноты Фредерика. Умиротворенно улыбаясь, Наполеон, при обоих своих медалях, возлежал на высоком соломенном ложе. Рядом с ним на фарфоровом блюде лежала аккуратная стопка денег. Все продефилировали перед Вождем, и каждый вдоволь насмотрелся на деньги. А когда Боксер слегка наклонил голову и принюхался к ним, то от его дыхания полупрозрачные белые бумажки зашевелились.

Три дня спустя начался страшный кавардак. Уимпер, смертельно бледный, примчался на велосипеде, бросил его во дворе и кинулся прямо в дом. В следующую минуту прорывающийся от ярости рев раздался из апартаментов Наполеона. Новость распространилась по Ферме, как пожар. Банкноты оказались фальшивые! Фредерик заполучил лес даром!

Наполеон немедленно созвал всех и проревел смертный приговор Фредерику. Он объявил, что как только Фредерик будет схвачен, его сварят заживо. Тут же он предупредил всех, что после такого предательства следует ожидать самого худшего. Давно готовящееся нападение Фредерика на Ферму может начаться в любой момент. На подступах к Ферме разместили часовых. Кроме того, четыре голубя были посланы в Фоксвуд с примирительным посланием, следствием которого, как надеялся Вождь, может быть восстановление добрых отношений с Пилкингтоном.

Нападение совершилось на следующее же утро. Животные завтракали, когда примчались постовые с вестью о том, что Фредерик и его единомышленники уже миновали тяжелые ворота. Животные решительно выступили навстречу, но легкая победа вроде той, что была одержана в Битве при Коровнике, не далась им. Людей было пятнадцать, из них полдюжины — с ружьями, которые они пустили в ход, как только расстояние сократилось до пятидесяти метров. Животные не смогли противостоять грому выстрелов и укусам дроби, и, несмотря на усилия Наполеона и Боксера, были отброшены. Многие были ранены. Они укрылись в строениях Фермы и осторожно выглядывали сквозь щели. Всё большое пастбище было в руках врагов и холм — тоже. На минуту, даже Наполеон, казалось, растерялся. Он шагал взад-вперед молча, лишь хвостик его дергался, выдавая напряженную работу мысли. Опасливые взгляды то и дело обращались в сторону Фоксвуда. Если Пилкингтон и его люди решат помочь им, дело может ещё закончиться победой. Но тут вернулись голуби, посланные ранее; один из них нес в клюве кусок бумаги с ответом Пилкингтона. Там было четыре слова: «Так вам и надо».

Между тем Фредерик и его люди остановились у мельницы. Среди животных, наблюдавших за ними, прошел горестный ропот. Двое людей достали лом и кирку. По-видимому, они собирались ломать мельницу.

«Не выйдет!» — вскричал Наполеон. — «Мы выстроили толстые стены. Им не сломать их и в неделю. Спокойно, товарищи!»

Бенджамин, внимательно наблюдавший за действиями людей, увидел, что они выдалбливают дыру в основания мельницы. И медленно, с видом, как будто даже удовлетворенным, Бенджамин покачал головой.

«Я так и думал, — сказал он. — Не видите вы разве, что они делают? Сейчас они заложат в эту дыру взрывчатку».

Животные в ужасе притаились. Теперь уже невозможно было выйти из укрытия. Через несколько минут люди вдруг побежали кто куда. Затем грохнул оглушительный взрыв. Голуби взметнулись в воздух, и все животные, кроме Наполеона, попадали на землю и плотно прижались к ней. Когда они снова поднялись, на месте, где раньше стояла мельница, висело громадное облако черного дыма. Ветерок медленно увел его в сторону. Мельницы больше не существовало!

И тогда храбрость вернулась к животным. Страх и отчаяние, только что владевшие ими, потонули в волне ярости, вызванной этим презренным преступлением. Раздался яростный призыв к отмщению, и, не ожидая приказа, животные всей толпой бросились прямо на врага. На этот раз их не остановила градом посыпавшаяся жестокая дробь. Сражение было яростным и упорным. Люди стреляли снова и снова. А когда животные приблизились вплотную, били их палками и коваными сапогами. Корова, три овцы и два гуся пали убитыми. Почти все остальные были ранены. Даже у Наполеона, направлявшего бой из тыла, дробинкой отшибло кончик хвоста. Но и люди терпели урон. Трое лежали, головы их были проломлены ударами копыт Боксера; одному корова ударила в живот рогами; у другого Бесси и Блюбелл почти сорвали штаны. А когда собственные псы Наполеона, которым он приказал обойти врага под прикрытием изгороди, внезапно выскочили во фланг противнику с яростным лаем, людей охватила паника; они увидели, что налицо опасность окружения. Фредерик приказал отступать, пока возможно, и в следующий момент трусливый враг бежал, спасая свою жизнь. Животные гнали людей до самого края поля и напутствовали последними ударами, когда враги продирались сквозь изгородь на волю.

Победа досталась дорогой ценой. Усталые, окровавленные, они побрели назад, к Ферме. Слезы выступили у некоторых при виде мертвых товарищей, распростертых в траве. В скорбном молчании постояли они у места, где была мельница. Ее больше не было; на этом месте не осталось почти никаких следов их труда. Даже фундамент был частично разрушен. И в этот раз им не удастся при восстановлении использовать упавшие камни: силой взрыва камни разбросало на десятки метров во все стороны. Мельницы как будто и не бывало.

Когда они приблизились к ферме, Пискун, пропадавший неизвестно где, пока шло сражение, вышел им навстречу. Он подошел, подпрыгивая, удовлетворенно помахивая хвостиком. Со стороны построек до животных доносились торжественные, размеренные звуки канонады.

— Зачем палят из ружья? — спросил Боксер.

— Чтобы отпраздновать нашу победу! — вскричал Пискун.

— Какую победу? — спросил Боксер. Колени его кровоточили, он потерял подкову и разбил копыто, а в задней ноге у него сидела дюжина дробинок.

— Какую победу, товарищи? Разве мы не изгнали врага с нашей земли — священной земли Фермы Животных?

— Но они разрушили нашу мельницу! А мы трудились два года, чтобы построить её!

— Ну и что же? Мы построим другую мельницу. Мы построим шесть мельниц, если потребуется. Вы недооцениваете, товарищ, величия победы, одержанной нами. Та самая земля, на которой мы сейчас стоим, находилась в руках врага. А теперь, благодаря полководческому гению товарища Наполеона, мы отвоевали ее обратно до последней пяди!

— Выходит, мы отвоевали то, что у нас и раньше было, — сказал Боксер.

— В этом — наша победа, — сказал Пискун.

Наконец животные приковыляли ко двору. Боль от дроби, засевшей у Боксера в ноге, всё усиливалась. Ему виделся впереди тяжкий труд по восстановлению полностью разрушенной мельницы, и мысленно он собирался с силами. Но в первый раз подумалось ему, что одиннадцать лет — не молодость, и, наверное, мощные мышцы его — уже не те, что когда-то.

Но вот животные увидели развивающийся зеленый флаг, услышали вблизи буханье ружья — оно выпалило подряд семь раз, услышали речь Наполеона, в которой он высоко оценил их поведение в бою, — и поняли, что ведь и правда одержали большую победу. Животным, павшим в сражении, были устроены торжественные похороны. Боксер и Люцерна тянули повозку, служившую лафетом. Во главе процессии шел сам Наполеон. На празднование было выделено полных два дня. Звучали песни и речи, новые ружейные салюты, и каждому животному было преподнесено по яблочку, каждой птице — по три унции кукурузы, каждой собаке — по три галеты. Объявили, что сражение будет носить имя Битвы при Мельнице и что Наполеон учредил новый орден — «Зеленое знамя», которым и наградил самого себя. Среди общего ликования несчастная история с лесом и банкнотами была позабыта.

Несколько дней спустя свиньи разыскали в погребах жилого дома ящик, полный отлично закупоренных бутылок виски. Прежде о его существовании никому не было известно. В этот вечер из дома неслись звуки громкого пения, в том числе, ко всеобщему изумления слышен был мотив «Звери Англии». Примерно в половине девятого животные видели, как из дому через заднюю дверь выскочил Наполеон в старом котелке Джонса, быстро обежал двор и снова исчез внутри дома. Но утром в доме царило тяжкое молчание. Казалось, там не шевелилась ни одна свинья. Выло уж почти девять часов, когда во дворе появился Пискун. Шел он медленно, рассеянно, глазки его потухли, хвостик вяло свисал, — у него был совершенно больной вид. Он созвал животных и объявил ужасную новость. Товарищ Наполеон при смерти!

Горестный крик исторгли животные. Принесли солому, постелили у дверей дома; все ходили на цыпочках. Со слезами на глазах спрашивали друг у друга, что же с ними будет, если не станет их вождя. Прошел слух, что Снежку всё же удалось подсыпать яду в пищу Наполеона. В одиннадцать часов вышел Пискун и сделал новое объявление. В качестве своего последнего прижизненного благодеяния Наполеон велел издать Указ, карающий смертью каждого, кто употребляет алкоголь.

К вечеру Наполеону как будто стало немного лучше, и на следующее утро Пискун сообщил, что Вождь выздоравливает. Вечером он уже смог приступить к своим обязанностям, а на следующий день поручил Уимперу приобрести несколько руководств по пиво- и самогоноварению. Спустя неделю Наполеон приказал, чтобы вспахали лужок за садом, который предполагалось некогда отвести под пастбище для престарелых. В качестве причины называли истощение почвы, но вскоре стало известно, что Наполеон намерен выращивать там ячмень.

Примерно в это же время случилось странное происшествие, смысл которого в то время остался для многих совершенно темным. Однажды ночью, часов около двенадцати, во дворе раздался страшный треск и затем глухой удар. Все животные выбежали из своих стойл. Светила полная луна. У подножья стены большого амбара, той, где были начертаны Семь Заповедей, лежала надвое сломанная лестница. Рядом копошился на земле полуоглушенный Пискун, возле него валялись фонарь, кисть и горшок, из которого вытекала белая краска. Собаки немедля окружили Пискуна и, как только он обрел способность ходить, эскортировали его в дом. Никто из животных, казалось, не имел ни малейшего понятия о том, что всё это значило. Исключение составлял старый Бенджамин, который медленно, с понимающим видом покачал головой, но сказать ничего не захотел.

А несколькими днями позднее Мюриэль, перечитывая Семь Заповедей, обратила внимание на то, что ещё одна из них помнилась ей не совсем точно. Ей казалось, что в Пятой Заповеди было сказано: «Ни одно животное да не вкусит алкоголя», но там обнаружились ещё два слова, о которых она, наверное, позабыла. Заповедь гласила: «Ни одно животное да не вкусит алкоголя в избытке».

Глава 9

Разбитое копыто зажило у Боксера не скоро. А восстановление разрушенной мельницы началось на другой день после того, как кончили праздновать победу. Боксер отказался воздержаться от участия в работах даже на один день и считал делом чести для себя скрывать свои страдания. Лишь Люцерне он признавался по вечерам, что копыто сильно его беспокоит. Люцерна лечила его компрессом из трав, которые приготовляла, пережевывая нужные ингредиенты; она и Бенджамин уговаривали Боксера работать не так напряженно. «И у лошади легкие не вечны» — говорила она. Но Боксер не желал их слушать. Он говорил, что у него осталась лишь одна мечта: увидеть, как строительство мельницы развернется по-настоящему, — прежде, чем он достигнет пенсионного возраста.

В самом начале, когда впервые были сформулированы законы о старости, пенсионный возраст для лошадей и свиней считался 12 лет от роду, для коров — 14 лет, собак — 9, овец — семь, а для кур и гусей — 5. Были установлены большие пенсии по старости. До сих пор никто из животных на пенсию не уходил. Но в последнее время этот вопрос обсуждался всё чаще и чаще. Теперь, когда лужок за садом был отведен под ячмень, поговаривали, что для престарелых животных будет специально отгорожена часть большого пастбища. Говорили, что для лошади ежедневный пенсионный рацион составит пять фунтов зерна, а зимой — пятнадцать фунтов сена да ещё морковка или, может быть, яблоко по праздникам. В конце будущего лета Боксеру и должно было исполниться двенадцать лет.

А между тем жизнь была тяжелой. Зима выдалась такая же морозная, как и в прошлом году, пищи было даже ещё меньше. Снова уменьшили рацион всем, кроме свиней и собак. «Полная уравниловка в количестве и качестве пищи была бы противна принципам Анимализма», — как объяснил Пискун. Ему без труда удалось доказать животным, что видимый недостаток пищи не был реальным явлением. Правда, в настоящее время пришлось провести упорядочение рационов (Пискун никогда не называл это «уменьшением», но всегда — «упорядочением»), но в сравнении с временами Джонса отмечалось громадное улучшение. Пронзительной скороговоркой он зачитывал цифры, подробно показывая, что овса, сена, свеклы у них теперь было больше, чем при Джонсе, что работали они меньше, что вода теперь лучше, и жизнь дольше, и большее число младенцев остается в живых, что в стойле больше соломы и меньше блох. Животные верили каждому слову. Правду сказать, Джонс и всё, что с ним было связано, почти исчезло из их памяти. Они знали — жизнь теперь трудная и неласковая, им часто приходится мерзнуть и голодать, а работают они всё то время, что не спят. Но в прежние времена, всё, несомненно, было ещё хуже. Они были рады поверить этому. Кроме того, не было сомнений в том, что прежде они были рабами, а теперь свободны, — и на главное это различие Пискун указывал неустанно.

Голодных ртов стало много больше, чем раньше. Осенью опоросились все четыре свиноматки, принеся тридцать одного поросенка. Молодые были все разномастные, но так как Наполеон был единственный хряк на Ферме, нетрудно было догадаться, чьё это потомство. Было объявлено, что позднее, когда можно будет приобрести лес и кирпич, возле огорода за домом будет выстроена школа. Пока же поросят обучал на кухне сам Наполеон.

Прогуливались поросята в огороде, но общение их с прочим молодняком не поощрялось. Примерно в это же время было введено следующее правило: если какому-нибудь животному случится встретить на тропинке свинью, это животное должно сойти со своего пути; кроме того, вое свиньи, независимо от ранга, получили право по праздникам носить на хвостике зеленую ленту.

Хозяйственный год был для Фермы довольно удачным, но денег всё же не хватало. Нужно было приобрести кирпич, песок и цемент для школы, оставалась необходимость откладывать деньги для покупки мельничного оборудования. Нужны были: керосин для ламп, свечи в дом, сахар к столу Наполеона (другим свиньям он сахар запрещал из-за того, что от этого они жиреют) и разные обиходные предметы: инструменты, гвозди, проволока, шпагат, железо, собачьи галеты. Продали стог сена и часть урожая картофеля, а поставки яиц увеличили до 600 штук в неделю, так что новых выводков цыплят едва хватало, чтобы поддержать число кур на прежнем уровне. После декабрьского уменьшения рациона последовало новое, февральское, фонари в стойлах были отменены в целях экономии керосина. Впрочем, свиньи как будто чувствовали себя неплохо, даже, казалось, прибавляли в весе.

Однажды к вечеру в конце февраля густой чудесный запах, никогда раньше не слышанный на ферме, донесся из маленькой пивоварни, стоявшей при Джонсе без дела. Кто-то определил, что это запах запаренного ячменного зерна. Животные жадно вдыхали запах, надеясь, что он означает тёплую похлебку на ужин. Но ничего подобного не оказалось, и в следующее воскресенье было объявлено, что ячмень поступает в распоряжение свиней. Всё поле за садом уже было засеяно ячменем. Вскоре просочились сведения о том, что отныне каждая свинья получает пинту ячменного пива в день, а Наполеон — целых полгаллона, причем пиво подается ему в фарфоровой суповой миске.

Да, жизнь, конечно, стала труднее, — но зато и наряднее, чем раньше; больше стало песен, речей, шествий. По приказу Наполеона раз в неделю проводились Стихийные Демонстрации — праздники в честь борьбы и побед Фермы Животных. В назначенное время животные прекращали работу и маршировали в пределах Фермывоенизированной колонной: свиньи впереди, за ними лошади, потом коровы, овцы, птицы. Собаки шли на флангах, а впереди всех — черный петух Наполеона. Боксер и Люцерна несли зеленое знамя с изображением копыта и рога и с надписью «Да здравствует товарищ Наполеон!» После декламировали стихи, сложенные в честь Наполеона, затем Пискун произносил речь, оповещая о последних достижениях в производстве продуктов питания, иногда палили из ружья. Овцы были величайшими поклонниками Стихийных Демонстраций, и если кто-нибудь выражал недовольство (а это иногда случалось, если ни свиней, ни собак не было поблизости) тем, что теряют зря время, да ещё мерзнут бестолку, — овцы немедля затыкали ему рот громовым «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!». В общем, животные скорее радовались этим праздникам. Им было приятно еще раз услышать, что, в конце концов, они сами себе господа и работают сами на себя, для своего собственного блага. И в песнях, в маршировке, в речах Пискуна, в громе ружья, крике петуха, колыхании флага было легче забыть хотя бы на время о пустом желудке…

В апреле Ферма Животных была объявлена Республикой, так что потребовалось выбрать президента. Был выдвинут лишь один кандидат — Наполеон, который и был избран единогласно. В тот же день животным сообщили, что найдены новые документы, раскрывающие свежие подробности связи Снежка с Джонсом. Оказалось, что в противоположность представлению, давно сложившемуся у животных, Снежок не просто пытался вести пораженческую тактику в Битве при Коровнике, но попросту сражался на стороне Джонса. Собственно, именно он был истинным руководителем людского войска и атаковал животных с криком «Да здравствует человечество!» А раны на спине Снежка, еще помнившиеся кое-кому из животных, были нанесены зубами самого Наполеона.

В середине лета на Ферме внезапно объявился ворон Мозес, отсутствовавший несколько лет. Он совершенно не изменился — все еще бездельничал и вел всё те же разговоры о Леденцовой Горе. Усевшись на пень, он хлопал своими черными крыльями и часами толковал с каждым, кто соглашался его слушать.

«Там, наверху, товарищи, — начинал он, торжественно указывая на небо своим большим клювом, — там, наверху, сразу вон за той черной тучей лежит Леденцовая Гора — счастливая страна вечного отдохновения, где все мы, бедные скоты, навек освободимся от наших трудов».

Мозес даже утверждал, что однажды летал туда и видел вечнозеленые поля, покрытые клевером и льном, вокруг которых на изгородях росли хрустящие корочки и колотый сахар. Многие верили ему. Они рассуждали так: нынешняя жизнь полна голода и тяжкого труда, — разве не будет справедливо, если где-то существует лучший мир? Очень трудно было определить отношение к Мозесу со стороны свиней. Все они презрительно называли его рассказы о Леденцовой горе враньем, но не запрещали Мозесу оставаться на Ферме и получать, не работая, свой стаканчик пива в день.

С тех пор, как копыто зажило, Боксер работал ещё больше, чем прежде. Вообще-то все животные трудились в этом году, как каторжные. Кроме обычных сельскохозяйственных работ, надо было восстанавливать мельницу и строить школу для поросят. Работать от восхода до захода при скудных рационах было тяжело, но Боксер ни разу не дрогнул. Ни словом, ни делом не показал он ни малейшей слабости, как будто сила его была неистощима. Лишь внешне он слегка изменился: шкура утратила блеск и бока казались запавшими. Кое-кто говорил: «появится весенняя трава, и Боксер поправится», — но весна пришла, а Боксеру не становилось лучше. Иногда на склоне карьера, когда Боксер весь напрягался, удерживая огромный валун, казалось, что весу камня противостоит не мышечная сила, а чистая воля коня. В такие минуты губы его шевелились, рождая слова «Буду работать больше» — но голоса не было. Люцерна и Бенджамин снова и снова предупреждали его о том, что надо позаботиться и о своем здоровье, но Боксер не обращал на все предупреждения ни малейшего внимания. Приближался день, когда ему должно было исполниться двенадцать лет. Боксеру было безразлично, что произойдет с ним потом, лишь бы успеть до пенсии натаскать для мельницы достаточную груду камней.

Однажды, поздним летним вечером на Ферме внезапно пронесся слух о том, что с Боксером плохо. Знали, что он ушел один, чтобы оттащить к мельнице повозку камня. Слух оказался верным. Через несколько минут стремглав примчались два голубя с криком: «Боксер упал! Он лежит на боку и не может подняться!»

Чуть не половина всех животных Фермы кинулась бежать к холму, где стояла мельница. Боксер лежал меж оглоблями повозки, вытянув шею, не в состоянии поднять даже голову. Глаза его затуманились, бока блестели от пота. Тонкая струйка крови текла из угла рта. Люцерна упала возле него на колени.

— Боксер! — крикнула она. — Скажи, что с тобой?

— Дышать больно, — слабым голосом сказал Боксер, — но это неважно. Я думаю, вы сможете закончить мельницу без меня. Уже набрался хороший запас камня. Все равно, мне оставалось работать только один месяц. Правду сказать, я предвкушал, как пойду на пенсию. Вот Бенджамин тоже стареет, и я думал, что нас отпустят на пенсию вместе, и он будет со мной.

— Мы должны сейчас же обеспечить ему помощь, — сказала Люцерна. — Сбегайте кто-нибудь к Пискуну, скажите ему, что произошло.

Все тотчас же помчались назад к дому, чтобы передать новость Пискуну. Остались лишь Люцерна и Бенджамин, который лег рядом с Боксером и своим длинным хвостом стал отгонять от него мух. Через четверть часа появился Пискун, весь — сочувствие и забота. Он сказал, что товарищ Наполеон с глубочайшим огорчением узнал об этом несчастье, случившемся с одним из самых преданных тружеников Фермы, и что он уже договаривается о госпитализации Боксера в лучшей больнице Уиллингдона. При этом известии животным стало немного не по себе. Кроме Молли и Снежка, ни одно животное никогда не покидало Фермы, и им не хотелось думать, что их товарищ попадет в руки людей. Но Пискун легко убедил их в том, что хирург-ветеринар в Уиллингдоне будет лечить Боксера лучше, чем это возможно на Ферме. Полчаса спустя, когда Боксер немного пришел в себя, его с трудом подняли на ноги и помогли добраться до стойла, где Люцерна и Бенджамин приготовили добрую постель из соломы.

Два дня Боксер отлеживался у себя в конюшне. Свиньи прислали ему большую бутылку лекарства, которую они обнаружили в аптечке, и Люцерна давала Боксеру лекарство два раза в день после еды. По вечерам она лежала рядом с ним, развлекая его разговором, и Бенджамин отгонял от него мух. Боксер утверждал, что не жалеет о случившемся. Если он вполне поправится, то сумеет прожить еще года три; и он предвкушал дни, которые будет мирно проводить в уголке большого пастбища. У него впервые появится время, чтобы учиться и духовно расти. Боксер решил, что остаток своих дней посвятит изучению остальных двадцати девяти букв алфавита.

Но Люцерна и Бенджамин могли проводить с Боксером лишь нерабочие часы, а фургон приехал за ним в середине дня. Все животные были на прополке свёклы, работая под присмотром свиньи, и вдруг с удивлением увидели Бенджамина, который мчался галопом со стороны строений, крича изо всех сил. Впервые видели они Бенджамина возбужденным, и первый раз видели, как он скачет галопом. «Быстрей! Быстрей! — кричал он. — Боксера увозят!». Не ожидая разрешения свиньи, животные бросили работу и помчались к строениям. И действительно, во дворе стоял крытый фургон, запряженный парой; бока фургона были покрыты надписями, а на козлах сидел подлого вида человечек в круглом котелке.

Животные столпились вокруг фургона. «Будь здоров, Боксер! — кричали они хором, — До свиданья!»

«Дураки! Дураки! — закричал Бенджамин, мечась вокруг и роя землю маленькими своими копытами. — Дураки! Разве вы не видите, что написано на стенке фургона?»

Озадаченные животные замолчали, и Мюриэль начала медленно по складам разбирать слова. Но Бенджамин оттолкнул её, и застывшие в мертвом молчании животные услышали то, что он прочел: «Альфред Симонс. Живодер и Клеевар. Торговля шкурами и наваром из костей. Тара предоставляется».

«Разве вы не понимаете? Они увозят Боксера на бойню!»

Крик ужаса вырвался у животных. Но в этот момент человек ударил своих лошадей кнутом, и фургон покатился со двора. Животные, крича, последовали за ним. Люцерна пробилась вперед; фургон уже набирал скорость. Люцерна, побуждая свои старые ноги к галопу, тяжко поскакала за ним. «Боксер! — кричала она. Боксер! Боксер! Боксер!» И в этот момент, словно услыхав, наконец, крик, шедший извне, Боксер показал глаза и нос в маленьком окошке, прорезанном в задней стенке фургона.

«Боксер! — закричала Люцерна голосом, полным ужаса. — Боксер! Боксер, Боксер, выходи! Тебя везут на смерть!»

Её крик подхватили все: «Выходи, Боксер, выходи!»

Фургон ехал всё быстрее, постепенно удаляясь от них. Было неясно, понял ли Боксер то, что Люцерна кричала ему. Но вдруг его не стало видно в окне, и раздался грохот копыт, бьющих в стену фургона. Боксер пытался выбраться наружу. Было время, когда достаточно было бы нескольких ударов Боксеровых копыт, чтобы разнести фургон в щепки. Но прежней силы, увы, не было у Боксера. Через несколько мгновений грохот ослабел, а затем и вовсе замер. В отчаянии животные воззвали к лошадям, увлекающим фургон прочь. «Товарищи, товарищи! — кричали животные. — Не увозите одного из ваших братьев на смерть!» Но глупые скоты, слишком невежественные, чтобы понять происходящее, лишь заложили уши да прибавили ходу. Больше Боксер в окне не появился. Слишком поздно кто-то сообразил, что можно обогнать фургон и запереть ворота. В следующий момент фургон миновал их и вскоре исчез за поворотом дороги. Больше животные никогда не видели Боксера.

Три дня спустя было объявлено, что Боксер скончался в Уиллингдонском госпитале, несмотря на величайшую заботу, когда-либо проявленную по отношению к лошади. Объявить эту новость пришел Пискун. Он сказал, что присутствовал при последних минутах жизни Боксера.

«Я никогда не видел более трогательного зрелища! — объявил Пискун, поднимая копытце, дабы утереть слезу. — Я был у его ложа до последнего мгновения. Под конец, почти не имея сил говорить, он прошептал мне на ухо, что жалеет лишь о том, что смерть не даст ему увидеть, как будет закончена постройка мельницы. «Вперед, товарищи!» — прошептал он мне. — «Вперед, во имя Восстания. Да здравствует Ферма Животных! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав». Это были его последние слова, товарищи».

Тут манера Пискуна внезапно переменилась. Он с минутку помолчал, бросая во все сторона подозрительные взгляды. Затем сказал, что до него дошли слухи, будто во время отъезда Боксера кем-то была пущена скверная и глупая сплетня. Кто-то, по-видимому, заметил, что на фургоне, увозившем Боксера, было написано «Живодер», после чего и был сделан легкомысленный вывод о том, что Боксера увезли на бойню. «Трудно поверить, — сказал Пискун, что какое-нибудь животное могло додуматься до такой глупости. Я уверен, — Пискун задергал хвостиком, покачиваясь из стороны в сторону, — я уверен, что вы слишком хорошо знаете своего возлюбленного Вождя, товарища Наполеона, чтобы думать такое!» Пискун сказал, что на самом деле все объясняется очень просто. Фургон раньше принадлежал живодеру, но затем был куплен хирургом-ветеринаром, который просто не успел закрасить имя и звание прошлого владельца фургона. Вот поэтому и возникла ошибка.

Животные почувствовали огромное облегчение при этом известии. А когда Пискун продолжал чрезвычайно наглядное описание смертного часа Боксера, его ложа, замечательного ухода за ним, дорогих лекарств, на которые товарищ Наполеон не жалел никаких денег, — последние сомнения исчезли, и скорбь, охватившая их при мысли о смерти товарища, смягчилась от сознания, что он умер счастливым.

Наполеон собственной персоной появился на очередном воскресном митинге и произнес краткую речь, посвященную Боксеру. Оказалось невозможным, сказал он, доставить на Ферму для захоронения останки их дорогого оплакиваемого товарища, но заказан большой лавровый венок, который будет помещен на могиле Боксера. А через несколько дней свиньи намерены устроить большой банкет, посвященный его памяти. Наполеон закончил свою речь, напомнив собравшимся два любимых изречения Боксера: «Буду работать больше» и «Товарищ Наполеон всегда прав» — изречения, которые, как заметил оратор, следует усвоить и принять как свои собственные каждому животному.

В день банкета к дому подкатил большой фургон бакалейщика, из которого выгрузили громадный деревянный ящик. Весь вечер неслось из дома громовое пение, затем послышались звуки ссоры и драки, закончившейся часов около одиннадцати страшным грохотом разбитого стекла. До двенадцати часов следующего дня никто и рыла не показал из жилого дома; прошел слух, что свиньи снова раздобыли где-то деньги и купили себе ящик виски.

Глава 10

Прошли годы. Весна, лето, осень, зима — времена года сменяли друг друга, и краткая жизнь животных уходила быстро. Пришло время, когда не осталось никого, кто помнил бы время, предшествовавшее Восстанию, исключая разве Люцерну, Бенджамина, ворона Мозеса да нескольких свиней.

Мюриэль давно была мертва. Умерли Блюбелл, Джесси и Пинчер. Умер и Джонс — он скончался где-то в далекой богадельне. Забыт был Снежок. Боксера забыли все, кроме нескольких его друзей. Люцерна стала старой малоподвижной кобылой, суставы ее гнулись плохо, и глаза слезились. Её пенсионный возраст подошел два года назад, но на самом деле никто из животных пока на пенсию уволен не был. Толки об отделении уголка пастбища для престарелых животных давно были оставлены. Наполеон превратился в матерого хряка весом в полтораста килограмм. А Пискун разжирел до того, что глазки его вовсе утонули в жиру. Лишь старый Бенджамин почти не изменился на вид, только поседел немного да со времени смерти Боксера стал ещё сдержаннее и неприступнее, чем раньше.

Население Фермы увеличилось, хотя и не так сильно, как ожидалось когда-то. На свет появилось много животных, для которых Восстание было лишь неясной легендой, они знали о нем только понаслышке; были приобретены животные, до своего прибытия и не слыхавшие о Восстании. На Ферме теперь было еще три лошади, кроме Люцерны. Это были красивые работящие звери, но очень уж глупые. Никто из них не смог продвинуться в алфавите дальше буквы «Б». Они соглашались со всем, что рассказывали им о Восстании, и принципах Анимализма, — особенно, когда говорила Люцерна, — но было очень сомнительно, понимали ли они эти рассказы.

Ферма производила теперь много больше продуктов, чем раньше, и была значительно лучше организована; к тому же территория ее расширилась за счет двух участков, откупленных у м-ра Пилкингтона. Строительство мельницы было, в конце концов, успешно завершено, была приобретена молотилка и сенокосилка, построено несколько новых помещений. Уимпер купил себе коляску. Мельница, впрочем, не вырабатывала электроэнергии, но молола зерно, что приносило Ферме немалый денежный доход. Животные изо всех сил трудились над строительством новой мельницы; говорили, что когда эту мельницу построят, в ней обязательно установят динамо-машину. Правда, о роскоши, которую обещал когда-то животным Снежок, — о стойлах с электрическим освещением и отоплением, с горячей и холодной водой, о трехдневной рабочей неделе — больше разговоров не было. Наполеон объявил подобные идеи, противоречащими принципам Анимализма. «Истинное счастье, — говаривал он, — заключается в том, чтобы трудиться как можно больше, не давать себе изнеживаться».

Получилось как-то так, что хотя Ферма стала богаче, сами животные не разбогатели нисколько, — исключая, конечно, свиней и собак. Быть может так вышло потому, что их было много — свиней и собак. Нельзя сказать, что эти животные вовсе не работали. На свой лад они трудились немало. Пискун не уставал говорить, как бесконечно много всегда было на Ферме работы по руководству и организации. Большая часть этой работы была совершенно недоступна пониманию других животных. Для примера Пискун рассказывал о колоссальном труде свиней над таинственными штуками с названиями вроде «учетные формы», «отчеты», «номенклатура», «доклады». Это были большие листы бумаги, которые было необходимо густо-густо исписать, а затем сжечь исписанные листы в печах. «Для благосостояния Фермы это имеет колоссальное значение» — говорил Пискун. И всё же никакой пищи ни свиньи, ни собаки своим трудом не производили; и было их много, и аппетит у них был всегда хороший.

Что касается остальных животных, то насколько им было известно, они жили, как было исстари; почти всегда испытывали голод, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле; зимой страдали от холода, летом — от мух. Иногда старейшие из животных, роясь в смутных воспоминаниях, пытались решить — было ли сразу после изгнания Джонса, лучше чем теперь, или даже хуже. Вспомнить они не могли. Им не с чем было сопоставить свой нынешний образ жизни, не на чем было основываться, кроме бесконечных пискуновых цифр, неизменно показывавших неуклонный рост всеобщего благосостояния. Животные находили проблему неразрешимой; впрочем, на решение подобных проблем времени не было. Лишь старый Бенджамин настаивал, что помнит всю свою длинную жизнь во всех подробностях и потому имеет основания утверждать, что жизнь не могла быть ни на много лучше, ни на много хуже, чем теперь, — голод, трудности, разочарования — её неизменные спутники.

И все-таки животные никогда не переставали надеяться. Более того, ни на одно мгновение их не покидало чувство гордости; они гордились тем, что являются гражданами Фермы Животных. Они испытывали благодарность судьбе за то, что они — и только они в целом мире! — жили на Ферме, управлявшейся самими животными. Все, даже самые молодые, даже новички, привезенные из других далеких ферм, восхищались этим. Слыша гром ружья, видя развевающийся зеленый флаг, они ощущали непобедимую гордость, и сами заговаривали о давних героических днях, об изгнании Джонса, начертании Семи Заповедей, о Великих Битвах, закончившихся разгромом интервентов-людей. И мечтать они продолжали всё о том же; верили, что день придёт — и предсказанная Майором Республика Животных раскинется на полях всей страны, избавленной от присутствия человеческих существ. Быть может, день этот наступит скоро, а может быть, они все умрут, прежде чем он придёт, — но он придёт. И даже мотив «Звери Англии» потихоньку мычали то тут, то там; все животные знали песню, хотя и не отваживались петь её вслух. Пусть жизнь у них тяжёлая, пусть не все надежды осуществляются, но все же они — не такие, как другие животные. Они голодали — но не потому, что приходилось кормить тиранов-людей; они тяжко трудились, но трудились на себя. Ни одно существо среди них не ходило на двух ногах. Ни одно существо не обращалось к другому со словом «Хозяин». Все животные равны.

Как-то в начале лета Пискун приказал овцам следовать за собой и увел их к дальней окраине Фермы на пустырь, поросший молодыми ивами. Овцы провели там целый день, пощипывая листья под присмотром Пискуна. Вечером он вернулся в жилой дом один, а овцам велел остаться на пустыре, где, по его словам, спать в теплую погоду полезнее, чем в стойле. Это продолжалось изо дня в день целую неделю, причем ни одно животное, кроме Пискуна, всё это время с овцами не общалось. А Пискун был с ними с утра до вечера. На Ферме он говорил, что обучает овец новой песне, а для этого, мол, нужна полная сосредоточенность.

Это произошло сразу после того, как овцы вернулись на Ферму. Был мягкий летний вечер. Животные кончили работу и шли домой, как вдруг со двора послышалось прерывающееся от ужаса ржание лошади. Животные в испуге замерли. Это был голос Люцерны. Она заржала снова, и животные галопом кинулись во двор. А затем они увидели то, что было причиной ужаса Люцерны.

По двору шла свинья — шла на задних ногах.

Это был Пискун. Немного неловко, словно ему было не совсем прилично нести своё тучное тело в таком положении, но, хорошо сохраняя равновесие, Пискун медленно шел через двор. А в следующую минуту из дверей дома в затылок друг другу вышли длинной вереницей все остальные свиньи; и все они шли на задних ногах. Некоторые держались лучше, некоторые хуже, одна или две даже слегка покачивались, но все успешно завершили круг по двору. И, наконец, под громовой лай собак и пронзительный вопль петуха, явился сам Наполеон, величественно выпрямившийся, свысока озиравший все вокруг — в том числе и собак, жавшихся к его ногам.

В правом его копытце был зажат кнут.

Мертвое молчание воцарилось во дворе. Пораженные, испуганные животные, сжавшись плотной толпой, смотрели, как свиньи медленно обходят двор. Мир словно перевернулся вниз головой. Но настал момент, когда первое потрясение прошло; и несмотря ни на что — ни на страх перед псами, ни на многолетнюю привычку помалкивать и не возражать, чтобы ни случилось, животные возмутились бы. Но именно в этот момент, словно по сигналу, стадо овец дружно заблеяло:

«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»

«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»

«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»

Это продолжалось пять минут без передышки. И ко времени, когда овцы смолкли, всякий протест оказался бессмысленным, ибо свиньи уже скрылись в доме.

Бенджамин почувствовал, что кто-то уткнулся носом в его плечо. Он оглянулся. Это была Люцерна. Старые глаза её казались тусклее обычного. Не говоря ни слова, она мягко потянула его за гриву и повела к дальней стене большого амбара, где были начертаны СЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ. С минуту они стояли, молча глядя на шероховатую темную стену и большие белые буквы.

«Зрение изменяет мне, — сказала наконец Люцерна. — Даже в молодости я не могла прочесть того, что там написано, но мне кажется, что вся стена выглядит теперь как-то иначе. Те же ли это Семь Заповедей, что и раньше, Бенджамин?»

Впервые Бенджамин отказался от своих правил и прочел Люцерне вслух то, что было написано на стене. Там оставалась теперь одна единственная Заповедь:

ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ,

НО НЕКОТОРЫЕ ЖИВОТНЫЕ БОЛЕЕ РАВНЫ, ЧЕМ ДРУГИЕ.

Никому после этого не показалось странным, что когда свиньи, надзиравшие над работами, вышли поутру из дома, у каждой в правом копытце был зажат кнут. Не показалось странным и то, что свиньи купили себе радиоприемник, договорились об установке телефона и подписались на Центральную Газету, Вечерку и Юмористический Журнал. Не показался странным Наполеон, прогуливающийся в огороде с трубкой в зубах, ни то, что он стал носить парадную одежду Джонса — черный сюртук, галифе и гетры, а его любимая свиноматка разгуливала в шелковом воскресном платье миссис Джонс, в то время как прочие свиньи ходили в обыденной одежде четы Джонсов.

Спустя неделю под вечер во двор въехала вереница колясок. Депутация соседних фермеров получила приглашение осмотреть Ферму. Им показали её, и фермеры восхищались всем, что увидели, особенно же — мельницей. Животные как раз были заняты прополкой свекольного поля. Они прилежно трудились, почти не отрывая взгляда от земли, не зная — кого следует бояться больше — чужих посетителей или своих свиней.

А позднее хохот и нестройное пение послышалось из дома. Животные, при звуках смешанной речи вдруг почувствовали неодолимое любопытство. Что происходит там — в день, когда впервые животные и человеческие существа, встретились как равные? В едином порыве они двинулись тихонько к окнам жилого дома со стороны огорода.

Они задержались было у калитки, не решаясь идти дальше. Но Люцерна не остановилась, и остальные на цыпочках пошли за ней. Подобравшись к самому дому, животные, рост которых позволял это, осторожно заглянули в окна. В комнате, за круглым столом было полдюжины фермеров и столько же свиней из числа наиболее выдающихся. Во главе стола расположился сам Наполеон. Свиньи восседали на стульях вполне привычно. Компания развлекалась карточной игрой, которая была, как видно, прервана на время для очередного тоста. Из рук в руки переходил большой кувшин, стаканы наполнялись пивом. Никто не замечал животных, прилипших к окнам.

М-р Пилкингтон из Фоксвуда поднялся, держа в руке полный стакан. Он сказал, что собирается предложить собравшимся осушить стаканы, но полагает своей приятной обязанностью произнести сперва несколько слов. Он испытывает величайшее удовлетворение — и не сомневается, что все присутствующие разделяют его чувства, — по поводу того, что длительный период взаимного непонимания и недоверия пришел к концу. Было время — хоть он уверен: вся компания, как и он сам, не разделяла таких настроений — было время, когда к уважаемым владельцам Фермы Животных их соседи — люди относились, — не хочется говорить «враждебно», — но с определенным опасением. Имел место ряд досадных инцидентов, циркулировали ошибочные идеи и мнения. Предполагалось, что существование Фермы, принадлежавшей свиньям и управляемой ими, — явление не вполне нормальное, и что это может неблагоприятно отозваться на близлежащих районах. Весьма многие фермеры предполагали — без соответствующей проверки своих предположений — что на подобной ферме царит дух распущенности и анархии. Поэтому фермеры опасались разлагающего влияния Фермы на своих собственных животных и даже на людей-батраков. Но теперь недоверие рассеяно. Он и его друзья посетили сегодня Ферму Животных, осмотрели каждый ее уголок собственными глазами — и что же они увидели? Не только самые современные методы труда, но дисциплину и порядок, которые могут служить образцом для всех фермеров. Он полагает, что вправе отметить, — низшие животные на Ферме Животных выполняют больше работы и получают за это меньше, чем в любом другом районе страны. Более того, он и его коллеги видели сегодня много такого, что они намерены немедленно ввести в своих собственных хозяйствах.

В заключение он хотел бы подчеркнуть ещё раз, что дружеские чувства, которые в настоящее время существуют между Фермой Животных и её соседями, должны ещё больше окрепнуть в будущем. Меж человеческими существами и свиньями нет и не должно быть столкновения интересов. У них общие цели и общие затруднения в достижении таковых. Разве трудовая проблема не одна и та же повсюду? (Тут стало очевидно, что м-р Пилкингтон собирается подарить обществу какой-то тщательно подготовленный экспромт, но смех так разбирал его, что некоторое время он был просто не в состоянии огласить свой перл). Кончив, наконец, хрипеть и давиться смехом, от которого его многочисленные подбородки стали совершенно малиновыми, он проговорил: «Если вам приходится иметь дело с вашими низшими животными, то нам зато достается не легче с нашими низшими классами!» Эта жемчужина остроумия вызвала громовый хохот собравшихся. М-р Пилкингтон ещё раз поздравил свиней с введенными ими нормами питания, с рекордной длительностью рабочего дня — и что особенно поразило его при осмотре Фермы — с полным отсутствием лодырничания.

«А теперь, — сказал он, наконец, — предлагаю всему обществу встать и удостовериться в том, что все стаканы полны. Господа, предлагаю тост за процветание Фермы Животных!»

Раздались восторженные возгласы, стук бокалов, топанье ног. Наполеон до того был доволен, что поднялся и обошел стол, чтобы чокнуться с м-ром Пилкингтоном. Когда приветственный шум смолк, Наполеон, продолжавший стоять, дал понять, что тоже хочет говорить.

Стиль его речи, как всегда, был краток и точен. Наполеон сказал, что также счастлив окончанию периода взаимного непонимания. У него есть основания полагать, что некий злобный враг распускал слухи, долгое время ходившие по стране, — о том, что якобы он и его коллеги олицетворяют собой нечто сомнительное, революционное. Высказывалось предположение, что они попытаются побудить к бунту животных на соседних фермах. Ни грана истины не было в этих слухах! Единственным желанием Фермы — как ныне, так и в прошлом, — было жить в мире и поддерживать добрососедские деловые отношения. Он добавил, что Ферма, которой он имеет честь управлять, является кооперативным предприятием. Собственность, которой он владеет, является, по сути дела, коллективной собственностью свиней. Ему кажется, сказал Наполеон, что старинные подозрения уже не омрачают умы присутствующих, но этого недостаточно. В последнее время произошли некоторые изменения, которые должны ещё больше укрепить взаимное доверие. До сих пор у животных на Ферме была глупая манера звать друг друга «Товарищ». Это будет отменено. Был ещё в ходу чрезвычайно странный обычай — маршировать по воскресеньям перед черепом старого хряка, приколоченным к столбу во дворе. И это будет отменено, а череп уже закопан. Посетители, вероятно, заметили зеленый флаг, развевающийся во дворе на мачте. Быть может, они также обратили внимание на то, что рог и копыто, ранее на нём нарисованные, закрашены: отныне это будет просто зеленый флаг.

И, наконец, у него есть лишь одна поправка к великолепной добрососедской речи м-ра Пилкингтона. Оратор всё время упоминал «Ферму Животных». Он не должен этого больше делать, но мы его не виним — он не знал, не мог знать, ибо это сию минуту объявляется впервые; название «Ферма Животных» отменено. Отныне и навеки эта ферма будет известна под именем «Усадьба», то есть под своим правильным, исконным именем.

«Господа, — заключил Наполеон, — Я предлагаю вам тот же тост, но в иной форме. Наполните ваши стаканы до краев. Господа, вот мой тост: за процветание фермы «Усадьба»!»

Снова раздались приветственные клики, стаканы были осушены до дна. Животным, смотревшим на всё это сквозь мутноватые стекла, почудилась странная вещь. Что-то изменилось в очертаниях свиных рыл. Что? Старые слабые глаза Люцерны пытались рассмотреть лица. Казалось, черты этих лиц стали нечеткими, зыбкими. У тех, кто имел по три подбородка, их стало как будто четыре, А у других, вместо пяти подбородков, было видно лишь три…

Когда аплодисменты замерли и снова началась карточная игра, животные тихонько удалились. Однако не успели они отойти и на двадцать шагов, как остановились, словно вкопанные. Громкий крик несся со стороны дома. Животные кинулись обратно к окнам. В доме разыгралась крупная ссора. Крики, удары кулаками по столу, острые подозрительные взгляды, яростные утверждения и отрицания… Источником скандала, по-видимому, явился тот трудно объяснимый факт, что Наполеон и м-р Пилкингтон выложили на стол по валету пик одновременно.

Орали двенадцать голосов враз, и все — одинаково. Теперь стало ясно, что изменение очертания лиц было вполне реальным. Животные глядели то на людей, то на свиней, то снова на людей — но отличить одних от других было уже невозможно.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10