КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Девушки [Вера Щербакова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Глава 1

Портрет Ленина, вышитый цветными нитками, — подарок отцу от ивановских рабочих — Варя Жданова помнила с раннего детства. Ленин был изображен говорящим, с поднятой рукой, в простенькой черной кепке и с красным бантом на лацкане пиджака. Кончики ленты развевались по ветру. Этот портрет и сейчас висел в их доме в Подмосковье, где жила мать и откуда отец ушел на фронт в свой последний путь.

Проснувшись ровно в семь, как загадала с вечера, Варя под впечатлением сна, в котором успела погостить у матери, поискала глазами портрет Ленина, но, увидев на стене ходики с подвешенным к гире амбарным замком, сразу поняла, что она в общежитии. К этому пора бы уже привыкнуть, не первый год живет здесь. В комнате, как всегда, был беспорядок. На лампочку с ночи вместо абажура натянут черный Симин чулок, сохранявший в ступне форму её ноги: стол, сдвинутый в угол, с неубранной грязной посудой (как поели вчера, так и оставили), расшатанные стулья, заваленные одеждой, а на стенах — картинки с русалками и длинноволосыми девами. Сейчас, при свете утреннего, все еще по-летнему яркого солнца было особенно неприглядно и убого в н. ч комнате.

«А мы живем и не замечаем», — отметила про себя Варя, невольно оглядываясь на спящих девушек.

Сима Кулакова, не чувствительная ни к жаре, ни к холоду, спала под одной простыней, обхватив подушку руками. Русые густые волосы её были старательно накручены на бигуди и завязаны разноцветными тряпочками. Другая обитательница комнаты — Тамара Комова — спала под ватным одеялом, накрывшись с головой, а ноги торчали голые.

Усмехаясь, Варя вспомнила «проповеди» Тамары о том, что девушка должна уметь даже спать красиво.

На кухне, раскрыв окно и по привычке полюбовавшись на блестевшую, словно водная гладь, стеклянную крышу завода и на решетчатые стальные контуры будущего высотного дома вдали, Варя принялась делать зарядку. Но сегодня нельзя было ни попрыгать, ни побегать как следует: в кухне теснота из-за снесенных сюда со всего общежития стульев, табуреток, кастрюль и тарелок для вечернего «бала с угощением». Судя по предварительным приготовлениям, пир предстоял горой, — надо спешить, а то не дадут позаниматься.

Усаживаясь за стол, Варя с удовольствием подумала о том, что мать, наверно, тоже склоняется сейчас над книгой, и ясно представила себе её гладко причесанную голову с жиденьким седым пучком.

В одиннадцатом часу, шлепая босыми ногами, в небрежно надетой юбчонке, без блузки, с мохнатым полотенцем на голове, розовая от сна, сладко позевывая, вышла на кухню Сима Кулакова.

— Ах, вот ты где! — сказала она Варе, толкая дверь в соседнюю комнату. — Дрыхнут еще. Эй, тетеревята! — закричала Сима и, выхватив из-за плиты полено, стала колотить им по тазу:

— Подъем! Вставайте!

— Встаем, Симок, — поспешно ответили за дверью.

«Бал» назначался на четыре, а еще ничего не было готово, хотя по обширной Симиной программе числились пельмени, винегрет и многое другое. Сама Сима ничего не делала, потому что терпеть не могла кулинарии, зато распоряжалась и кричала громче всех.

Пришли девушки из других комнат: у многих из них, как у Симы, на головах огромными тюрбанами возвышались намотанные полотенца.

Варя подивилась:

— Вот дались вам эти кудри!

— Тебе хорошо, — обиженная за всех, проворчала Сима, — у тебя своя навечно.

— В парикмахерской у мастеров нужно завиваться, — хвастливо посоветовала пышнотелая Тамара Комова, стоя в комнате перед зеркалом и осторожно расчесывая на пальце свои каштановые локоны. У неё сестра работала маникюршей в парикмахерской, так что Тамара завивалась всегда бесплатно и без очереди, являясь даже на работу к станкам с прическами, каждый раз одна другой замысловатеё. Девушки, устав ей завидовать, с легкой руки Симы, прозвали её «подопытным кроликом». На Тамаре, мол, учатся делать новые прически.

Комова вышла на кухню, в бордовом, с цветами, атласном халате и в расшитых, опушенных мехом тапочках.

— Я, девчонки, только позвонить схожу в автомат, — заявила она с улыбкой, радуясь своему великолепию.

— А стряпать за тебя, царица Тамара, кто будет? — крикнула ей вдогонку Сима.

— Ладно, пе трогай её, — заметила одна из девушек, — Счастливая она, Тамара: бригадир и красивая очень…

Голубые, слегка выпуклые, лучистые глаза Симы насмешливо посмотрели на говорившую. Не дав себе труда сдержаться, она запальчиво возразила:

— Нашла красавицу! Тут напудрено, там подкрашено. Смотрелки крохотные, зеленые, как у кошки… Нет, уж, если хочешь знать, в нашей комнате самая красивая Варя Жданова. Вот кто! Варюшка, покажись!

Смущенная общим вниманием, Варя вспыхнула румянцем и, шутливо нахмурившись, взглянула на Симу, но работы своей не оставила. С подвернутыми по локоть рукавами, она старательно раскатывала тесто для пельменей. Высокая, стройная, с нежным лицом, обрамленным светлыми с золотым отливом слегка кудрявившимися волосами, Варя была хороша собой. Все смотрели на неё, словно видели её впервые, и торжествующая Сима прочитала в глазах подружек: «Глядите-ка, а ведь и верно!»

— Комова одевается по моде, ни на шаг не отстаёт, — сказал кто-то из девушек.

— Ну, это никому не запрещается, — перебила её Сима, почувствовав себя задетой.

Сима одевалась хотя и небрежно — вечно у неё что- нибудь свисало, лежало не так, — но за модой гналась. Над ней посмеивались, она отругивалась и не унывала.

Вскоре вкусные, дразнящие запахи распространились по всему дому и вызвали целый поток желающих помочь стряпухам, но повезло одному Толе Волкову; его поставили к мясорубке, одолженной на этот случай в семейном доме. Буйные кудри Толи подобрали под желтый платок, а брюки завесили кружевным передником. Теперь, с долговязым «шеф-поваром», возвышающимся над девушками на целую голову, ни на минуту не замолкали смех и шутки. А помощников все прибывало, так что пришлось отрядить в коридор на вахту Симу Кулакову.

— Я миндальничать не стану! — грозно пообещала она.

— Симок, ты все-таки поосторожней с кавалерами, — смеясь, просили её девушки, — танцевать не с кем будет…

К четырем часам все было готово: кровати превращены в диваны, стол «накрыт на тридцать персон», как объявила Сима.

Варя скрепя сердце переоделась в свое лучшеё платье и, уложив книги в портфель, спрятала его. Каждый выходной — одно и то же. Да и какой это бал? Ну, поедят, выпьют (хорошо еще, немного и только красного), потом неизменная игра в «фанты» и «почту», потом танцы до поздней ночи. Тамара вон собирается уезжать — должно быть, на свидание. Варя позавидовала ей, а девушки осудили Комову: «Раз складчина, так складчина! И Коля Субботин придет из-за неё».

Тамара, на особый манер припудривая свой коротенький, слегка вздернутый носик, чтобы он казался подлиннеё, высокомерно заметила:

— О, этот мальчик так влюблен в меня, что все простит, Не беспокойтесь.

Ей не ответили. Тамара оглянулась на девушек и, поймав Варин укоризненный взгляд, полушепотом, заискивающе проговорила:

— Я что-нибудь сказала не так, Варенька, да? Язык мой враг мой. Ну, не сердись на свою болтливую подружку, дан я тебя поцелую! И, поцеловав Варю напевая, продолжала одеваться.

Несколько позднеё, наблюдая за тем, как Субботин, худощавый, сутулящийся юноша, разговаривал с Комовой и подавал ей плащ, Варя с тайным удовольствием отметила про себя, что не так-то уж он влюблен в Тамару, если не просит её остаться. Он даже не поинтересовался, куда она едет. Варя не знала, чему это приписать: его выдержке или равнодушию? Она разделяла мнение многих девушек в цехе и в этой давней, но неровно сложившейся дружбе между Тамарой и Субботиным была на стороне Коли.

— Ты, рыжик, не скучай, веселись без меня здесь, — говорила Тамара Коле, взявшись за скобку двери. — Я скоро приеду, только сестру навещу, — пояснила она с затаенной улыбкой.

— Сестру с усами, — буркнул Толя Волков, обнимая Субботина за плечи и уводя его в комнату. — Ишь ты, «рыжик»!..

Коля вспыхнул и, как за якорь спасения, схватился за свои очки, которые принялся вдруг старательно протирать. Волков хотел добавить еще что-то, но только криво улыбнулся, как бы говоря: «Три не три, а давно уже слепым ходишь. Эх, Коля!..»

Симу за столом выбрали тамадой. И хотя тостов было лишь два, но она ухитрилась вместить в них столько разных пожеланий, что мужская половина запротестовала, объявив тосты несостоятельными из-за недостатка вина.

— Подумаешь, винохлебы! — передразнила недовольных гостей Сима и тут же пообещала, поднимаясь со стула — Не унывайте, тетеревята, мы вас угостим сейчас!..

Через минуту трио (Толя на гитаре, Сима с подружкой на балалайках) лихо и слаженно играло попурри из русских танцев.

«Ай да Сима! — думала Варя. — И когда только она научилась? Упрямая: решила и сделала!..»

— Вторым номером, товарищи, тот же Толя с той же гитарой, но под другим соусом… Гавайская гитара! — объявила Сима звонким, с «металлом», голосом заправского конферансье. — Попрошу освободить кончик стола.

«Кончик» освободили, и Толя, положив гитару на ребро, стал играть неаполитанский романс. Сима, держась за гриф, слегка трясла инструмент, и звук получался точь-в-точь похожий на звук гавайской гитары.

Едва успели отзвучать последние аккорды, а слушатели дружными аплодисментами просили уже новых песен.

— Меня хвалите, меня, это я изобрела! — требовала Сима.

Она, как говорится, «вошла в раж» и не обращала внимания ни на свою ведущую роль тамады, ни даже на растрепавшуюся прическу с хохолком на темени, которая давалась ей обычно с большим трудом.

Последним сюрпризом вечеринки был так называемый «поход на луну»: коллективная прогулка на свежем воздухе. Впрочем, не возбранялось гулять и парами.

— На улице тьма-тьмущая, и луна еще не взошла, — раздался чей-то робкий протестующий голос.

— Для нас взойдет! — возразила Сима. — Айда, тетеревята!

Варя не пошла на прогулку и, сердясь на Симу, осталась дома. «Подружка называется! Даже комнаты убрать не помогла! Вечно у неё так — веселье на первом плане. Ладно бы только в выходной, а то все свободное время убивает на танцплощадках. Да и одна ли она? Вон и Тамара Комова, — а еще бригадир! Закатилась на целый день, как месяц ясный… Нет, надо все это высказать им, а может, просто перейти в другое общежитие. Здесь трудно работать и учиться. Конечно, уйти легче всего, — размышляла Варя. — Прийти в комитет комсомола и сказать: «Помогите, товарищи, переёхать в другое общежитие…»

Варя живо представила, как все это будет на самом деле, и чувство, очень близкое к чувству стыда и раскаяния, охватило её. «Ну, положим, переселят, а дальше что? Я же с ними в одной бригаде. И из бригады вон? Да, из бригады Тамары Комовой нужно уйти немедленно или перестать бегать у неё на поводке».

Варя в волнении поднялась с кровати и, натыкаясь на беспорядочно сдвинутые стулья, стала ходить по комнате.

«А как бы поступила мама в таком случае, что бы предприняла она? — И тут же ответила: — Мама так просто не ушла бы! Она тут навела бы порядок!»

О, как она хочет подражать матери! Сколько передумала об этом перед отъездом в Москву, какие были мечты, какие она давала себе клятвы! «И что же вышло? — с горечью спрашивала себя Варя. — Сижу в плену своей робости, мучаюсь и… молчу… молчу. Нет, жить дальше так нельзя! В комитет комсомола надо идти не с просьбой, а с сердечным разговором. Там помогут и научат. Вот завтра же пойду…»

Глава 2

Домой Тамара Комова вернулась поздно, во втором часу ночи, когда девушки уже спали. Она пришла с большим букетом последних осенних астр и очень пожалела, что никто сейчас не видит её. Не долго раздумывая, она подошла к той самой Варе, которой недавно завидовала и которую считала своей соперницей, и разбудила её.

— Извини меня, Варенька, — сказала Тамара, — тебе привет… Очень просили передать…

— От кого? Как не стыдно из-за пустяка будить среди ночи… — недовольно проворчала Варя. — Могла бы и завтра.

— Нет, девочка моя, этот привет я должна передать тебе сегодня, сейчас же, — с улыбкой возразила Тамара, присаживаясь на кровати. — Послушай только, от кого! Не догадываешься? От Левы Белочкина! — Последние слова Тамара выговаривала медленно, не спуская с Вари глаз и не сомневаясь, что смутит её. Но на лице Вари не дрогнул ни один мускул: она равнодушно и, главное, как показалось Тамаре, совершенно искренне сказала:

— От Белочкина? Вот не ожидала… С таким же успехом он мог передать привет Симе или какой-нибудь другой знакомой девушке. Стоило из-за этого будить!

«Ах, хитрая! Ну подожди!.. Ты еще у меня запоешь не так!»— озлясь, подумала Тамара, а говорить продолжала ласково:

— Пойми меня, Варенька, и не осуди. Я ведь не к нему ехала на свидание. Это просто судьба, фатум— Вот бывает же так: случайно встретились в трамвае, поздоровались, конечно, и целый вечер пробыли вместе… Однако он от меня теперь не уйдет. Ты извини, пожалуйста, тебе больно, я знаю… Нет, нет, не перебивай меня, я скажу как честный человек, — горячилась Тамара. Ей не нравилась добродушная усмешка Вари, — Видишь ли, я так понимаю: счастье каждый сам себе добывает… А Белочкин — это счастье! И ты мне лучше не мешай… Ты меня еще плохо знаешь!

«Действительно я еще её мало знаю, — подумала Варя. — Грозит, предупреждает… Распоясалась девица!» Вслух Варя сказала:

— Мне твой Белочкин совершенно не нравится. И зря ты передо мной порох тратишь. Спокойной ночи. — И Варя плотнеё накрылась одеялом.


Лев Михайлович Белочкин, а попросту Лева (как все звали его в цехе) работал на заводе сменным инженером. Он участвовал в драмкружке, где играл всегда трагические роли, пел небольшим, но приятным голоском грустные романсы. Многие девушки думали, что в его жизни произошло что-то тяжелое и он очень нуждается в утешении.

Однажды Белочкин пригласил Варю провести с ним вечер. Варя согласилась. В разговоре он жаловался на одиночество, тоску, сожалел, что не удалось устроить личную жизнь:

— Сначала я не любил, меня любили… Потом наоборот… И вот я одинок, Варенька…

Варя сочувственно вслушивалась в его журчащий голос и заглядывала в темные глаза под надвинутыми полями шляпы, думая о том, почему это в цехе Лева слывет пустым щеголем, хотя как инженер он не на плохом счету.

Дома Варя села за дневнник — записать впечатления дня и… написала письмо матери о Леве. «Мама, я, кажется, могу влюбиться..» Как потом она стыдилась этого письма! И вот сегодня Тамара снова напомнила о Белочкине…

«Никак, ревновать вздумала» глупая. Ну и на здоровье», — усмехнулась Варя и повернулась к стене. Не было ни с ял, ни желания разуверять Тамару.

В Москву на завод Варя Жданова приехала три года назад. Дом, в котором до войны жил отец и куда она приезжала из провинции на каникулы, погиб от бомбы, и ей предложили поселиться в общежитии. Девушка с готовностью согласилась: ей очень хотелось начать самостоятельную жизнь.

В бюро пропусков Варе выписали разовый пропуск. Когда-то, давно, она ходила по заводу с отцом, держась за его руку, и ей запомнились бесконечные шеренги разнообразных станков со множеством проводов, подъемные краны, величественно проплывающие над головэй, электрокары с готовой продукцией, грузовики и над всем этим высокий стеклянный потолок, сквозь который заглядывало в цех солнечное небо, дробясь и отражаясь тысячекратно в блестящих шлифованных деталях станков.

Варя плохо слышала, что объяснял ей тогда отец. Из-за непривычного постоянного шума у неё разболелась голова, но все-таки ей не хотелось уходить с завода.

Сейчас цехи стали как будто меньше и теснеё: появилось много новых сложных станков. Завод разросся в ширину 'за счет дополнительных помещений, построенных уже после войны. С горделивым чувством в дуле Варя долго ходила из цеха в цех, прежде чем попала в главный коридор к выходу. Завод, оказывается, стал до того огромен, что в нем можно заблудиться! И Варя задумывалась о том дне, когда она пройдет тут не робеющим новичком, а кадровым рабочим, в спецовке, с инструментом в руках и повесит свою табельную марку!

Варю, как она и мечтала, поставили к станку, дав в учителя старого рабочего. Целые штабели готовых блестящих подшипниковых колец разных типов стояли на оцинкованном столе, в ящиках и просто на палу рядом со станком. Скоро, скоро эти кольца разлетятся и разбегутся по всей стране!

— Все, что в движении, все на наших подшипниках: и автомобиль, и корабль, и самолет! — с гордостью объяснял Варе мастер. — Вот только насчет земного шара утверждать не берусь, на каких он подшипниках вертится. Впрочем, должно быть, на наших, раз ему износу нет!

А в конце дня старый рабочий заметил:

— О, да ты бойка в работе!

Они вместе пошли в столовую, и мастер угощал Варю на свои талоны компотом из свеклы.

— Что новичок? — бесцеремонно разглядывая Варю, спросила у мастера белокурая высокая девушка. — Сима Кулакова! — тут же отрекомендовалась она Варе, крепко, до боли, пожав её руку.

— Вот и товарка тебе, — сказал мастер. — Тоже мою школу прошла, смышленая!

Сима, узнав от Вари, что поселилась она в общежитии, пригласила её перейти к ней в комнату. Варя, сомневавшаяся, как её примут, где поселят, с радостью отозвалась на приглашение.

В комнате с Симой жила и Тамара Комова.

— Ого, в нашем полку прибыло! — дружелюбно встретила она Варю.

Тамара все опасалась, как бы к ним не поселили по- жилую женщину.

— Знакомься, значит, располагайся, — напутствовала Сима, убегая куда-то. — Томка, помоги ей!

Тамара быстро познакомилась с новой квартиранткой. Не прошло и часу, как она рассказала ей о своей жизни: мать с младшим братом в колхозе под Смоленском, сестра здесь, в Москве. На завод Тамара поступила с надеждой, что тут скореё, чем где-либо, можно получить комнату. В цех она не пошла: там ей показалось трудно.

— Работаю покуда в конторе, а потом посмотрю, — закончила Тамара.

Варя принялась уговаривать её перейти на станок — вместе бы работали.

— Ну нет, подожду, — отнекивалась Тамара. — Дай присмотреться.

Видя девушек часто вместе в цехе, их привыкли очи- тать подругами.

Вскоре, по совету комсомольской организации, Варя пошла учиться в ремесленное училище при заводе. «Это, мама, первая ступень по пути к высокому званию инженера», — написала Варя матери, не сомневаясь, что мать одобрит её поступок.

Тамара была другого мнения об учебе.

— Два года! Очень-то надо! — с презрением говорила она. — Я поучусь на курсах и догоню тебя.

— А я хочу учиться серьезно, — возражала ВаряГ

Тамара, как и обещала, окончила краткосрочные курсы наладчиков и перешла работать на станок.

Однажды в выходной они все слушали по заводскому радио выступление девушки-комсомолки из соседнего цеха. «Моя личная пятилетка» назывался её доклад.

Тамара слушала выступление, лежа на кровати положив руки под голову.

Подумать только, сказала она, обращаясь к Варе с Симой, — теперь этой девчонке не жизнь, а масленица: авторитет обеспечен, все па работе к её услугам, деньги лопатой гребет…

Почему ты так думаешь? — спросила в недоумении Варя. — А по-моему, ей сейчас нелегко, ведь такая ответственность, весь завод следит…

— Так и не так, — снисходительно улыбаясь, возразила Тамара, — Соображай: ведь она от целого коллектива выступала! Хотят не хотят, а помогать придется.

Сима, приподняв с подушки свою белокурую кудлатую голову, даже свистнула.

— Крепкую платформу подвела! С кем ты толкуешь, Варя? Разве не видишь — она о сладком пироге печется!

На следующий день, в обеденный перерыв, Тамара, ничего не объяснив подругам, бегала в комитет комсомола и к начальнику цеха.

«О чем она хлопочет?»— недоумевала Варя.

В конце смены Тамара опять ушла куда-то и заявилась в общежитие лишь под вечер. Не раздеваясь, она опустилась на табуретку и оглядела комнату. Она посмотрела на свою постель, которая ничем не отличалась от других: то же казенное серое одеяло, подушка блином-

— В первую получку — плюшевое одеяло, это раз, — проговорила она, загибая указательный палец, — во вторую…

Варя перебила её:

— Откуда ты сегодня такая?

— Ах да, поздравь меня, Варюша: я получила разрешение на создание бригады, а Лева Белочкин уже выделил станки, те, что за колоннами, знаешь?

— Бригаду? Тебе? — вырвалось у Вари. «Вот почему Комова сегодня так разбегалась», — догадалась она.

— А что, думаешь, не справлюсь?

— Я не о том. Справишься, конечно, станки за колоннами рассчитаны на изготовление несложного типа колец, на них обычно работают одни ремесленники, — в простоте душевной сказала Варя.

— Ну, знаешь, — заносчиво произнесла Тамара, — труд везде — труд. Священный в нашей Советской стране! Не хочешь — твое дело, а я наметила тебя в бригаду, ну и Симку, раз живем вместе, и Мусю Цветаеву. Подумай… Нет, ты странная, — сердито выговорила Тамара, натирая на ночь лицо кремом. — «Простой тип, ремесленники работают!» Ремесленники — квалифицированные рабочие! Да что я тебя уговариваю: сама училась, знаешь В ТНБ сказали, расценки на эти кольца те же…

Варя слушала Тамару, невольно хмурясь. «Станки обычные, каких много в цехе, но не в станках в конце концов дело. А вот не нравятся мне её разговоры, — думала Варя. — Плюшевое одеяло, наряды… О том ли сейчас мечтать. Как работать будем, вот важно… Что ж, посмотрю, уйти никогда не поздно», — решила она.

Потом, когда их бригаду ставили в пример и хвалили, Варе было неприятно, словно она участвовала в каком-то обмане. Но с Тамарой теперь было трудно говорить об этом.

— Чего ты чочешь? Руководить бригадой? — сердилась она. — Разве у нас мало поковки и резцов, и это. когда у других перебои? Или плохо зарабатываете?

— Не учишься ты, Тамара, вот что плохо. Переведут на другой тип колец, и тебе не справиться с наладкой…

— Не каркай, ворона! — сказала раздраженно Тамара, но тут же, спохватившись, просила — Да разве я против, Варенька? Давай организуй, будем учиться. С той недели и начнем. Ну, целуй меня в щеку — и мир!

Мир водворился, а жизнь в бригаде по-прежнему шла самотеком. Приход в цех ремесленников на практику положил конец всему этому мнимому благополучию. Тамаре пришлось уйти со своих обжитых станков на другие, где, кроме известных ей резцов, к которым она уже применилась, был чистовой, фасочный, наносящий на стенку кольца окончательный блестящий ободок.

Тамара, как и ожидала Варя, не справлялась с этим новым резцом. Фаски на кольцах получались уродливые: то чересчур большие, то маленькие. Это, правда, не было еще окончательным браком, но кольцо приходилось перетачивать заново — лишняя работа Варя дивилась в душе: «До чего же неспособная эта Тамара пора бы научиться ставить резец!..»

Обычно, испортив несколько колец, Тамара с независимым видом подходила к ней:

— Ах проклятущий резец. Поди, дорогая, утихомирь его!

Варя, работая станочником, не всегда быстро могла откликаться на зов бригадира: в результате станки простаивали, а сменщику Коле Субботину, с которым они соревновались, сдавали их разлаженными.

— Ничего, на то он и влюбленный, все стерпит! — не стеснялась хвастаться Тамара, правда лишь в кругу тех, кто восхищался её деловыми качествами.

И Коля действительно все терпел.

В понедельник, после работы, Варя преднамеренно задержалась дольше всех в раздевалке, а затем спустилась в цех к станкам Субботина, стараясь остаться незамеченной. Но Коле сейчас было не до неё и не до кого бы то либо. Сердито-сосредоточенный, весь перепачканный в тавоте, он возился у первой пары. Прошло всего сорок пять минут дневной смены, а у него уже вышли из строя все резцы. — Варя определила это сразу, как только подошла ближе. Четыре других станка могли тоже каждую секунду выйти из строя, судя по размерам колец, которые с особой тщательностью проверяла на приборе контролер.

— Ну и ну!.. — ужаснулась Варя, решив бежать наверх за спецовкой, чтобы помочь Коле в наладке, хотя вся кипела негодованием.

— Ты что тут делаешь, почему домой не ушла? — спросил, увидев Варю, Волков. — И сердитая какая…

— Рассердиться… на дружка твоего. Советую полюбоваться, как он нам план заваливает.

— А ну, пошли! — отрывисто произнес Волков, вероятно догадываясь, что имеёт в виду Варя.

— Здравствуй, Николай. Со станками никак запарился, помочь? — проговорил Толя, незаметно подмигивая Варе — Ай-я-яй, вот не ожидал!..

Субботин вздрогнул, выпрямился и, не глядя в глаза другу, сказал невнятно:

— Да вот, копаюсь… Ничего, справлюсь как-нибудь.

— Ведь не впервой так, Варенька, заговорила, подступая, пожилая, полная станочница в клеёнчатом черном фартуке. — Тамарка совсем задурила парню голову, полсмены налаживает после неё. А работать когда? Нет, не по совести поступает Комова, а Николай зря спускает ей.

— Замолчи, прошу! Комова тут ни при чем… И вообще это мое личное дело! — раздраженно прикрикнул на станочницу Субботин.

Варя от удивления, не удержавшись, покачала головой:

— Ничего себе — личное дело!.. Коля, да ты что?.

Субботин перебил её:

— Ребята, честное комсомольское, разобьюсь, а норму дам, несмотря на задержку! — сказал он с жаром. — Не верите?

— Верим, ты наладчик хороший, — отозвался Волков. — Только не маловато ли одной нормы, вот что мы думаем… Правильно я говорю, Варя?

Коля мучительно, до слез, покраснел, и Варе вдруг стало стыдно за него: до чего довел себя человек! Но и Тамарку она ни за что теперь не оставит в покое.

Назавтра Варя сказала Комовой:

— Вот что, Тамара, на днях я решила идти в коми-' тет комсомола… и пойду! Опять Коле Субботину станки сдали разлаженными. Так нельзя, необходимо предпринять что-то…

— Ни я, ни ты никуда не пойдем, — нахмурясь, приговорила Тамара. — Подруга, тоже!

— Я пойду, я не могу не идти, — убежденно возразила Варя.

— А я говорю, не пойдешь! — перебила её Тамара. — Совесть у тебя нечиста. Не можешь простить мне Белочкина. Я все открою!

— Белочкина? Ну, это ты брось! — воскликнула Варя. — Неправда это, ты знаешь!

Они стояли внизу в коридоре, разделяющим завод надвое. Здесь было сумрачно, а в раскрытые ворога, продуваемые сквозняком, то и дело проезжали грузовики. Варе на минуту показалось, что она заблудилась где-то в незнакомом переулке, и ей стало не по себе. Тамара, заметив на её лице испуг, торжествующе сказала:

— Давай-ка, девочка, на мировую, чем выносить сор из избы…

Варя оттолкнула руку Тамары, повернулась и, забыв что она в одной спецовке, пошла по коридору к выходу!

«Кого подругой называла? — лихорадочно думала Варя. — Как же, бригадир стахановской комсомольской бригады, прославленная Тамара Комова! С одним резцом справиться не может… А теперь командует, грозит, лишь бы у сладкого пирога быть, как говорит Сима. В комитет комсомола надо идти немедленно, а то еще, чего доброго, Комова подумает, что я испугалась».

Варя представила себе внимательные, умные глаза Бориса Шарова, и у неё мурашки заходили по спине. «Скажу все начистоту: предпочитала, Борис, худой мир доброй ссоре, мечтала даже перевоспитать её…»

В коридорах было уже пусто, отработавшая смена ушла, и только уборщицы, посыпав пол мокрыми опилками, шли со швабрами в ряд, как на сенокосе. Шарова не оказалось в комитете комсомола.

«Ну, значит, не судьба сегодня», — решила с облегчением Варя и вместо того, чтобы в свободный от учебы вечер зайти в читальню позаниматься, пошла домой, очень расстроенная объяснением с Комовой. Она ждала от неё всего: упреков, возражений, но не такого бесстыдства.

В комнате было не топлено и не прибрано. Сима Кулакова как пришла с работы в пальто и сапогах, так и завалилась на чровать читать какой-то растрепанный, без начала и конца роман.

— А, это ты, — буркнула она Варе, не отрываясь от книги.

Варя заметила, что и руки у Симы были в перчатках.

— Подай-ка закурить, — показала Сима на пачку «Бокса» на столе. Варя покорно и молча подала. Сима метнула на неё полный любопытства взгляд: «Что такое, какой-нибудь новый подход?»— спросили её глаза.

Варя обычно стыдила Симу за курение, прятала от неё папиросы. Сима хвастливо оправдывалась, что она в прошлом, когда отец был на фронте, а мать умерла, почти беспризорничала и что с неё многого спрашивать нельзя. «Наверно, из детдомов бегала, ужиться ни с кем не могла, — часто упрекала её Варя. Нашла чем похвастаться!»

— Что случилось? — спросила, не выдержав, Симч, откладывая книгу. — Уж не с мамой ли что? Письмо получила?

— Нет, — сказала Варя, сидя на кровати в унылой позе, тоже не раздеваясь.

«Вот ведь, оказывается, и друга настоящего у меня нет, поговорить не с кем, — думала Варя. — С Симой — не поймет, пожалуй, хотя и не любит Тамару. Несерьёзная, танцы одни на уме. Читает вечно ерунду и где достает только? Прошу: брось курить, так нет!..»

Сима вскочила с кровати, оттолкнула с грохотом ногой табуретку в угол и несколько раз обежала вокруг стола, надеясь погреться.

— Лентяйка Тамарка, никогда печки не топила, её ведь очередь. Варя, перестань глядеть на меня такими глазами, слышишь? — крикнула она. — Обидел тебя кто, что ли? Да скажи же! Я за дочь Марьи Николаевны и подраться могу…

«Вот у неё весь разговор; подраться», — с укором подумала Варя.

— Нет, ничего. Я просто не совсем здорова.

— Тогда ложись, — приказала Сима и, навалив на Варю всю одежду с вешалки, чертыхаясь, побежала в сарай за дровами.

Тамара пришла поздно. Сима, думая, что Варя спит, остерегалась говорить громко, только шипела на неё. Варя с чувством неприязни незаметно из-под одеяла наблюдала за Комовой, как она медленно раздевалась, долго причесывалась перед своим овальным зеркалом с ручкой. Затем, сняв замок с тумбочки, села есть.

Сима, завивая на ночь бумажками свои слегка намоченные волосы, покосилась на Тамару и громким шепотом заметила:

— И эту вонючую рыбу запираешь? Ах ты, жадина…

Крепкая на сон Сима быстро уснула, а Тамара, подойдя к Вариной постели, тронула девушку за плечо:

— Ты не спишь? Поговорить надо. В последней раз, — добавила она, придвигая стул и усаживаясь.

— Я думаю, нам говорить не о чем, — отозвалась Варя.

— Варенька, ты не сердись, — заискивающе сказала Тамара — Я погорячилась давеча в цехе. Ну, извини меня.

Все-таки мы с тобой дружили и дружить будем что нам мешает?

— Нет, Тамара, дружбы у нас с тобой не получилось и не получится, возразила Варя, в волнении приподнимаясь с подушки. — Мы по-разному понимаем дружбу. По-твоему, если дружишь — значит, сор из избы не выноси, так ты говоришь? По-комсомольски это? Нет, так комсомольцы не поступают. Они правды не боятся, а ты боишься!

— Значит, пойдешь на меня ябедничать Борису Шарову? грубо спросила Тамара. — Смотри покаешься!

«Ну, вот и все, завтра же попрошусь в другую бригаду, — размышляла Варя. — Хорошо бы все же с Симой в другое общежитие переселиться. Видеть Тамарку не могу!»

А Тамара взяла бумагу, чернила, села за стол писать что-то. Ноздри её вздернутого носа раздувались, щеки алели пятнами, перо так и скрипело по бумаге, разбрызгивая чернила.

«Заявление, наверное, пишет на меня, вперед забежать хочет, жалуется, — предположила Варя. — Ну и пусть: Москва слезам не верит!»

Глава 3

Коля Субботин посторонним глазам казался слишком уступчивым, мягким по характеру. Но таким он был только в мелочах. В вопросах же серьезных, принципиальных, как говорил он, Коля никому не уступал. За го и к себе был предельно строг. Встававший перед ним, как живой, образ Чернышевского, биографию и труды которого Коля с жадностью читал, словно убеждал его в том, что можно от природы быть мягким, застенчивым, угловатым человеком и вместе с тем настоящим революционером. И Коля, не сознаваясь себе в этом, вынашивал в душе пленительный образ человека, на которого старался походить и в большом и в малом.

Звонок Бориса Шарова с просьбой зайти к нему в комитет комсомола по поводу заявления Комовой (а о чем заявление, он не сказал) встревожил Колю. Он терялся в догадках, о чем могла писать Комова и почему она ему, комсоргу цеха, ничего не сказала, а сразу пошла в комитет?

Утро было солнечное, тихое. В сквере сметенные в кучу опавшие листья с лип издавали чуть уловимый аромат грибов. Потянуло за город, на дачу, побродить по лесу, попрощаться с осенью. Это можно будет сделать сейчас, пока из-за ушибленного ключом пальца он пользуется больничным листом; позднеё едва ли вырвешься из жесткого, поделенного между заводом и вечерней школой распорядка времени, которым он ограничил себя с последнего безалаберно прошедшего выходного дня.

Борис Шаров увидел Колю из окна и встал ему навстречу: плечистый, стройный, с юношески тонкой-фигурой. На худощавом лице его умно и приветливо светились пепельно-серые глаза.

— Раздевайся и садись, — пригласил он Субботина. Был один из тех ранних утренних часов, когда в комитет еще не заходили посетители; стулья симметрично расставлены по стенам, угол ковра на полу не сбит, и в ракушке-пепельнице ни одного окурка.

— Ну, как палец? — спросил Борис, подходя к столу и вынимая из папки какую-то бумагу. — Слушай, Николай, ты хорошо знаешь Комову? Хотя… ты ведь ухаживаешь за ней — значит, знаешь. — И он подал Субботину Тамарино заявление.

Коля вспыхнул и молча взял из рук Бориса бумагу,

«… Варя и Лева Белочкин… Нет, я не верю, что Варя могла увлечься им. И таким тоном написано…» — думал он читая, и рыжеватые брови его все болеё и болеё сходились над переносьем.

Борис следил за Субботиным. Он понимал его состояние, потому что сам, читая это заявление, был неприятно поражен. Судя по всему, Тамара оказалась орешком, который предстояло раскусить. Шаров восстанавливал в памяти свои встречи с Комовой. Она да правах бригадира часто выступала на собраниях, на заседаниях комитета, выступала стандартно, неинтересно, хотя в общем и правильно. Борис должен был признаться себе, что всегда питал против неё какое-то смутное предубеждение. А вот Коле она нравится! Но сейчас положение комсорга обязывало его быть совершенно беспристрастным.

Субботин прочитал и положил заявление на стол, посмотрел прямо в глаза Борису. Коля догадывался, что мог думать о нем Шаров. Ни это не смутило его — был занят мыслями о другом, болеё значительном для него теперь: знает ли он по-настоящему автора такого сочинения, как сразу спросил его секретарь? Нет но жалуй, не знает, а надо бы знать!..

— Вот и узнай, — пожимая на прощанье руку наказал Шаров.

Из комитета Коля не шел, а почти бежал. Ему но терпелось поскореё увидеть Тамару, даже не поговорить с ней, а просто увидеть. Как она могла, как поднялась у неё рука написать такое заявление?!

В огромном автоматно-токарном цехе с двойным светом было очень солнечно, будто весь воздух между ровными рядами станков пронизан мельчайшими золотыми искорками. Солнце играло на шпинделях, на остриях резцов, на готовых кольцах.

Пройдя на участок токарных полуавтоматов, Коля узнал там, что Варя Жданова не была в ночной смене, заболела, и что мастер вместо неё дал Комовой замену— Васю Короткого, белобрысого… с челкой, паренька очень старательного и тихого.

Комову Коли заметил издали: по всем признакам, станки у неё не работали или работали плохо. Значит, и другому сменщику, как и ему, она сдает станки разлаженными. Он подходил к ней несколько неловко, потому что видел, что она его заметила и смотрит в его сторону. Коля постарался принять свой обычный вид, но что-то должно быть было в его лице, что заставило Тамару настороженно взглянуть на него.

— Из комитета? — выведывающе спросила она, поспешно шагнув к нему навстречу от станков. Ей хотелось скрыть от него, как они плохо работают.

— Да, мне надо говорить с тобой, Тамара. Разговор неприятный, ты догадываешься, наверно… — слегка заикаясь, с трудом выговорил Субботин. — О твоем заявлении. После работы сможешь?

Она стояла перед ним, потупив голову, в сиреневой косынке, с выставленными из-под неё кудрями. Черный жакет-спецовка с белым воротничком был сшит в таляю и хорошо облегал высокую грудь, а узкая юбка из толстой материи ловко сидела на ней, довершая рабочим костюм. Как всегда, Тамара показалась Субботину очень привлекательной, и он с привычным чувством неразделенной любви залюбовался ею, забыв на мгновение, зачем пришел сюда. Но вот Тамара подняла голову и посмотрела на Колю укоризненно, не мигая, чуть прищурясь, точно хотела смутить его, и, вдруг поняв, что не удастся, — Коля выдержал этот, без тени чувств к нему, холодный взгляд зеленоватых глаз, — ласково, поспешно заговорила о том, как трудно жить человеку без друзей, без товарищеской помощи и без той всепрощающей любви, когда любят не рассуждая, преданно.

— Преданно — да! — ответил он. — Преданно, а не всепрощающе. Нельзя путать эти два понятия. Впрочем, разговор не о том. Значит, договорились, через час? — сухо спросил Коля, собираясь уходить.

Он покраснел, когда Тамара, касаясь его руки, с откровенно заигрывающим взглядом упомянула о любви, но тут же рассердился на себя за это, задержался и стал доказывать, в чем она не права, тем больше горячась и волнуясь, чем меньше она соглашалась с ним.

Тамара не сдержала своего слова, не пришла, как обещала, и Субботин, напрасно прождав её в вестибюле завода болеё часа, не знал, что делать: уходить или все еще торчать здесь всем напоказ? Выручил Николай — знакомый мастер: он сказал, что видел, как Комова давно уже ушла из цеха через проходную заводоуправления.

«Вот тебе и поручение секретаря комитета комсомола! — думал Коля, ругая себя за то, что согласился принять его. — Это она только со мной такие номера выкидывает, а с другим побоялась бы… Интересно, дома она сейчас или нет? Если дома, то с чего мне лучше начать разговор?»— прикидывал в уме Коля, направляясь проведать больную Варю Жданову. Но вскоре, поразмысли» хладнокровно, Субботин пришел к успокоительной мысли, что поручение им, собственно, уже выполнено: с Комовой творено, и она не отказывается от своего заявления, не просит, к сожалению, вернуть его обратно. «Значит, пусть получает, что заслужила, да и хорошо бы сегодня больше не встречаться с ней!"

Коле было не то что неприятно, но как-то стеснительно идти туда, где жила Тамара, отношения с которой с сегодняшнего дня становились еще болеё запутанными и неопределенными. Усилием воли он преодолел в себе эту стеснительность, раз идти надо было.


Варя не ожидала прихода комсорга, поэтому обрадовалась, когда открылась дверь и Коля появился на пороге.

Субботин оглядел комнату: неуютно, пусто. Он бывал здесь на вечеринках и не замечал, до чего же неприглядно у деьушек.

Варя лежала в постели, заваленная одеялами, стеганками. Лицо её пылало. Лоб был потный, глаза, оттененные ресницами, лихорадочно блестели.

— Я принес тебе крымских яблочков, съешь, при температуре хорошо, — сказал Коля, садясь на табуретку у постели и протягивая из пакета румяное продолговатое яблоко. — Не топили еще сегодня? — спросил он тревожно.

— Саша прибегала, истопила, да плоховато греёт, — отозвалась Варя, беря яблоко. — Коля, а ведь я ходила вчера вечером в комитет комсомола, да никого не застала. Я тебе расскажу все сегодня.

— Варя, может, потом? — остановил Коля. — Потом, когда поправишься?

— Нет, нет, это меня гнетет хуже всякой болезни. Это касается меня и моих заблуждений. Я столько думала и… ничего не придумала…

Варя приподнялась и, завернувшись в одеяло, села на постели, прикладывая холодное яблоко сначала к одной, потом к другой щеке, словно пыталась остудить их.

— Понимаешь, Коля, Тамара такой человек, её не сразу можно разгадать. Мне кажется, и ты её, Коля, плохо знаешь… Я даже временами думала: ничего себе человек, как и все. Ну с недостатками кое-какими: не учится, мало читает. Да мало ли кто не учится, — показала Варя рукой в сторону Симиной кровати. — Но разве их можно сравнивать? Мне кажется так, — продолжала Варя, — живет человек до поры до времени, все чинно, гладко. Он примелькался, к нему привыкли, и вдруг что-нибудь новое, испытание какое-нибудь, что ля, — н человека не узнать. А до этого на собрании выступал первый, в грудь кулаком стучал… Вот и с Комовой так: наскочила она на лишний резец, как на подводный камень. А я предупреждала. Теперь спасается как может. Я ей сказала: к комсоргу пойду. Так она мне, знаешь, что заявила: «Сор из избы зачем выносишь? Из-за ревности?»— и всякую другую чепуху. Только это не чепуха. Она мешает, понимаешь, мешает…

Взволнованная разговором, Варя почувствовала себя хуже и, опускаясь на подушку, тихо закончила:

— Спасибо, Коля, что пришел. Принимай меры, так дальше нельзя…

— Приму, Варя, поправляйся, усни, — пообещал Коля. — Мы все сделаем сообща, всем коллективом.

«Про заявление не. скажу, — думал Коля, с тревогой вглядываясь в Варино пылающеё лицо. — Потом, когда поправится».

За дверью зашаркали, кто-то вытирал ноги. Это была Сима. Она вошла шумно, с пакетами в руках.

— Коля, ты у нас? — смутилась девушка, складывая покупки на стол. — А я тебя в цехе искала. Ну, какова наша обитель в будничный день?

— Да, живете неказисто, будто холостяки какие разочарованные. Что это вы, девчата? Ведь зарабатываете, могли бы хоть штору на окно купить!

— Дружбы в комнате нет — вот и вся причина, — тихо вставила Варя.

Коля ушел, наказав Симе напоить Варю малиной, по совету его матери.

— А где же наша царица Тамара, не знаешь? — поинтересовалась Варя.

— К Муське Цветаевой пошла, боится гриппом от тебя заразиться. А ну её! Давай-ка съешь бульончика — и на боковую. Да, Варя, знаешь, что Тамарка болтает, — спросила Сима, убирая тарелки. — Васю Короткого у себя оставит, а тебя не нужно. Ну, это мы еще посмотрим, дудки!

— Я и сама к ней не пойду, — ответила Варя и, не спуская глаз с круглого миловидного лица Симы, поведала ей то, что недавно рассказала и комсоргу. — Избавиться от меня захотела. Понятно. Я ей мешаю. А за Колю зло разбирает: она его знать не хочет, а он убивается…

— Еще не известно, как убивается, — возразила Сима, укладываясь спать, то и дело повертываясь с боку на бок, рхая, приговаривая — завидую Коле. Вот человек, это да! Придет, словно солнышком осветит. А царице Тамаре скоро выйдет отставка от него…

Через несколько минут Сима спала, и ровное, спокойное дыхание её доносилось до Вари.

«Ишь ты, нашла кому позавидовать, Коле Субботину! — удивилась про себя Варя. — Ничего себе… Да она умница, наша Сима!»


Спустя три дня Варя вышла на работу. Мастер поставил её в другую бригаду на новый, болеё сложный типколец. Варя, как и раньше, работала станочником- оператором: она должна была устанавливать на шпиндели кольца и одновременно на своей паре станков быть наладчиком.

Тамара бросала на Варю торжествующие взгляды: «С кем вздумала ссориться, — говорил её вид. — Вот поставили на другой тип колец — справишься ли? Помнишь, тебе мои кольца простыми казались?»

Работать станочником-оператором на двух станках было легко. Выручала Варю серьезная теоретическая и практическая подготовка ремесленного училища. Варя занималась в группе отличников и, когда была в цехе на практике, научилась налаживать все типы станков.

Инструктор — опытный мастер, высокий, худой старик с гладко выбритым лицом, казалось, безучастный ко всему, у станков преображался. Куда девалась старческая немощь! Он с силой отводил супорты вручную, с юношеской гибкостью наклонялся к станку, объясняя его устройство. Под руководством инструктора на учебном станке разрешалось передвигать резцы, ставить их на глазок или по шаблону, все испробовать, изучить. Мастерство приходило не сразу: временами брало отчаяние, когда инструктор своими старыми, искривленными ревматизмом руками уверенно ставил резцы, пускал станок и, дождавшись первого кольца, нес на проверку. Можно было не сомневаться, что оно соответствовало всем требованиям.

— Вот и на душе весело и браку нет! — говорил он в таких случаях, — А ну-ка, попробуй ты.

Инструктор вынимал все резцы и заставлял поставить их снова. Страшно было смотреть, каким уродливым получалось кольцо! Нет, мало было знать станок в совершенстве. Мастерство наладчика заключалось еще в чем-то другом. Нужно было вытренировать свои пальцы так, чтобы они чувствовали металл. Вот поставил резец кажется точно, но миниметр показывает небольшое превышение. Возьми ключ и подстукни немного по резцу. А как немного? Никакого контроля над твоей рукой нет: он должен жить в самом наладчике — шестое новое чувство, рожденное профессией. К тому же помогла теперь и учеба в техникуме.

Варя, стараясь не обнаруживать волнения, осмотрела свои станки, проверила резцы, подготовила поковку и запустила первую операцию.

«Ничего, справлюсь, царица Тамара, на этом типе не раз приходилось работать, а на зачетах инструктор пятерку с плюсом поставил», — подбадривая себя, думала она.

Подошел сзади не замеченный Варей Коля в темносинем сатиновом халате, подал руку.

— Ну что, обживаем, значит, новое место? Не забыла? Может, помочь?

— Думаю, нет, — сказала Варя, но попросила все же дождаться первых колец.

— Совсем поправилась? — осведомился Коля, когда были проверены кольца. — Молодец! — похвалил он, наблюдая за Вариной наладкой. — Не долго здесь задержишься… — добавил он многозначительно, уходя от неё.

«Почему?»— хотелось спросить Варе, но она сдержалась. Предчувствие чего-то нового, радостного, возникшеё в ней вчера, еще больше укреплялось сегодня, хотя Тамара с Мусей Цветаевой пересмеивались и перешептывались за её спиной.

Сима по дороге в инструментальную завернула к Варе.

— Васю Короткого Тамарка в помощники приспособила, а Муська давно под её дудочку пляшет. Как хочешь, Варя, а я без тебя у них в бригаде не останусь.

«Да, Мусю просто не узнать», — дивилась Варя, то и дело взглядывая на девушку, по-необычному оживленную сегодня. Муся, невысокая, худая, с темным рябоватым лицом, в полосатой, словно пижаме, спецовке, помахала Ждановой какой-то бумагой, подзывая её к себе.

«Что ей от меня надо? — неприязненно подумала Варя. — Ультиматум, что ли, какой написали? Не пойду»,

— Ступай, порадуй Жданиху, — сказала Тамара Мусе. — Сама не идет, так мы люди не гордые…

— Муся, — спросила Варя, — ты что, в почтальонах у Комовой? Давно ли?

Девушка покраснела и, ничего не сказав, положила письмо на ящик.

— От кого? — крикнула в догонку Варя и, взяв конверт в руки, увидела на нем фамилию Левы.

«Я к вам пишу, чего же боле? — начиналось письмо. — Варя, нам надо объясниться. Буду прям: я не люблю вас больше, а люблю другую, небезызвестную вам шатенку. Вы неплохая девушка, но с вами — о боже мой, какая скука! — с вами как на экзамене в средней школе: того гляди засыплешься».

«Пошлость какая! А когда же это он мне объявлял о своей любви? — мелькнуло в мыслях Вари. — Не помню что-то».

Муся отошла к своим станкам и, приподнимаясь на цыпочки, наблюдала за Варей. Она видела, как вспыхнули её щеки, и рука, державшая письмо, мелко-мелко задрожала.

— Сейчас заплачет, — предвкушая удовольствие, ска. зала ей Тамара. — Варька, на платок слезы вытирать! — крикнула она.

Варя не отозвалась. Она дочитала письмо до конца и, поразмыслив несколько секунд, спрятала его в карман спецовки, потом, подставив руки под эмульсию в станке, насухо вытерла их, словно они были сильно перепачканы.

«К Леве собирается», — предположила Тамара.

Варя, вопреки её ожиданиям, занялась наладкой второго станка: сменила торцовый резец, фасочный и, сияв пробное кольцо, проверила его на приборе. Нервная стрелка миниметра послушно встала на положенном делении.

«Видали! — сказал Варин торжествующий взгляд. — Сумейте-ка вы!» И, подойдя к Мусе, нарочито не замечая Комовой, предупредила её:

— Знаешь что, небезызвестная наперсница шатенки, не забудь передать своему корреспонденту, что завтра с утра его грязные каракули будут висеть в стенной газете, а к вечеру он станет уже посмешищем на всем заводе… Да и вы с ним заодно!

Глава 4

Временами Тамаре Комовой казалось, что она готова дать отрубить свою правую руку, написавшую злосчастное заявление на Жданову. Но было уже поздно: Шаров вызвал её в комитет комсомола и объявил о комсомольском собрании, на котором будет стоять вопрос о ней как о бригадире-наладчике и её заявлении.

Никогда за всю свою жизнь Тамара не переживала таких тревожных дней: уж скореё бы состоялось собрание,» все решилось!..

На работу она теперь приходила первой из всех наладчиков, а станки сдавала Субботину на полном ходу, сама немало дивясь этому. Правда, зато от станков ни на минуту не отойдешь перемолвиться словцом.

«Одни лошади работают так, — думала она с негодованием, но крепилась, убеждая себя, что иначе сейчас нельзя. — Пройдет гроза, там посмотрю… Главное — сохранить авторитет, тогда при случае и на выборную должность можно попасть: в завком, скажем. Там вся работа в умении хорошо выступить, ну а этого никто у меня не отнимет. Я не то, что Варька Жданова: пык да мык… И черт меня дернул сунуться с этим заявлением… — терзалась Комова. — Сама себе яму рою».

Но было же золотое времечко, когда все так удачно начиналось у неё: вот ведь не Жданова, а она, Тамара Комова, организовала бригаду и сразу сумела заинтересовать редакцию заводской многотиражки. Бригада выполнила план, и о них тут же написали, затем еще и еще. А Жданова даже тогда пыталась встать ей на пути. «Шумим, братцы, шумим!..»— говорила она всякий раз, лишь только Тамара отправлялась в редакцию, л Перевод бригады на другой тип, где был новый не знакомый Тамаре резец, подпортил ей авторитет умелого наладчика.

«А все она, Жданиха. Пошла к комсоргу ябедничать, — с раздражением думала Тамара. — Вот научилась же я ставить проклятый резец. Так нет, у неё какие-то повышенные требования к бригаде. Воспитываться ей нужно. Нашла пансион! Деньги в бригаде легче зарабатывать, вот и все, по-моему. Конечно, об этом вслух не говорят!»


За несколько дней до срока в главном коридоре завода появилось объявление о комсомольском собрании автоматно-токарного цеха. На повестке дня один вопрос: о бригадире-наладчике Комовой.

В цехе, подойдя к Варе, Тамара сказала ей:

— Что же вы меня, сломать хотите? Сразу собрание…

— Это почему же сломать? Мы хотим тебе помочь, пойми…

Тамара стояла, опустив глаза, она боялась выдать взглядом свое волнение, только щеки её горели.


На собрание. Комова пришла в рассчитанно-простом черном шерстяном платье, с гладко причесанными волосами на косой пробор. Это придавало ей смиренный и даже робкий вид. Тамара сидела спокойная, слегка побледневшая, стараясь ни на кого не смотреть, но пальцы, нервно теребящие складку юбки, выдавали её волнение.

Варе было неприятно, что Комова даже в такой для неё тяжелый час позаботилась о внешнем виде, а вот как жить ей дальше, очевидно, не задумалась. Варя с нетерпением ждала своей очереди в списке ораторов. И хотя она побаивалась и не умела выступать, но для пользы дела твердо решила на сей раз преодолеть свою ненужную робость: ведь кому, как не ей, числящейся в подругах Тамары, всех лучше знать её?

— Комова у нас живет старым авторитетом, приобретенным еще год назад. А что она сделала тогда? — говорил Толя Волков с присущей ему нетороплнвосгью, держа блокнот в руках. — К слову сказать, на простом типе перевыполнила план. Но тут же нашлись другие бригады, которые перекрыли её, оставили позади. Однако Комова и из этого немногого умеёт масло жать! Вы посмотрите, как она ведет себя в цехе? Козыряя тем. чго она стахановка, требует лучшей поковки, добавочных разнорабочих, лучших резцов. Живо устроит скандал, побежит в комитет комсомола, в завком. А звону, звону!.. Сделает на грош а назвонит на рубль. И теперь эта история с наладкой… Коля, друг, ты подними голову-то, взгляни на нас! — обратился он к Субботину. — Верю, стыдно, но надо учиться смотреть правде в глаза. А то что же выходит? Есть приказ начальника цеха не принимать от сменщика разлаженные станки, а ты не подчиняешься ему. Потом вместо работы полсмены копаешься с наладкой. Здесь любовь, там дружок — и требовать работу не с кого? — повысил Толя голос. — Ведь Комова ворует наше время, а ты это покрываешь. Нет, друг, с такими, как ты, рыцарями за наш общий счет далеко не уедешь…

Субботин выпрямился, мучительно краснея; он услыхал, как кто-то из комсомольцев заметил вслух:

— Сейчас, перед собранием налаженные стала сда «вать. Совесть заговорила или просто испугалась…

«Какой стыд, до чего дошел, а еще комсорг!..»— мысленно корил себя Субботин. Он не обижался на Толю, Толя хороший товарищ, всегда прям и откровенен, но, должно быть, в разговоре один на один прямота не доходит до цели.

«Я ведь пробовал говорить об этом Тамаре», — думал Коля, вспоминая, как она однажды чуть не расплакалась, назвав его чувство эгоистичным. «За любимого в огонь и в воду, не то что там какие-то станки», — отвечала она ему приподнятым тоном «И все ложь и ложь. Разве она меня когда-нибудь любила?»

Он взглянул на Тамару, внутренне пожелав себе увидеть её иной, лишенной неизъяснимой для него привлекательности. Но что могло случиться за эти несколько часов? Сердце его сжалось от нежной жалости и любви к ней. Взять бы её печальное лицо в ладони и посмотреть в зеленоватые быстрые глаза: что там у неё на душе, понимает ли она, как они ошиблись? Да, у Тамары много недостатков, но кто, как не он, должен был помочь изжить их?

— Тише, товарищи, — сказал председатель, когда в зале несколько зашумели. — Сима, ты, что ли, выступишь? Слово предоставляется Симе Кулаковой.

— А мне, ребята, много говорить нечего, — с места, но громко произнесла Сима. — Я понимаю так: Комова наладчик слабый, на одном типе только. С новым резцом не справилась — это факт. Вот Вася Коротков, правда, ей стал теперь помогать, а то брачок-то в стружку прятала. Не знаю, что смотрел сменный мастер, или она тоже его сердце зазнобила? Да вы не смейтесь, ребята, читала я недавно один старый роман про египетскую царицу Клеопатру. Так то красавица всемирная…

Борис Шаров был доволен собранием. Он выступил с присущей ему страстностью:

— Товарищи, откуда у нас берутся индивидуалисты? Люди ограниченные, алчные, думающие только о самих себе, о своем месте под солнцем? Мне кажется, отчасти и от излишней опеки. Да, да, товарищи, но удивляйтесь, Представьте себе человека, которого все время опекают, холят, нежат… Но ведь холят-то для успеха общего дела, а человек, недалекий человек, начинает думать, что всс это делается для него и ради него одного. Так постепенно он привыкает к определенным порциям торжественных заседаний, где он неизменный член президиума, к трескучим речам, вниманию, успеху, и лиши его всего этого — он уже чувствует себя обиженным, обойденным, начинает кричать и жаловаться. Такие люди, однажды сделав что-нибудь, уже больше не растут, не учатся, живут старым багажом. И иногда живут довольно долго, сроки такого привольного житья зависят от нас самих, то есть от коллектива, который избаловал этого индивидуалиста. Если в коллективе жизнь бьет ключом и авторитет людей измеряется его делами, то срок короче, а нет — живут и здравствуют. А ведь они — груз па наших руках и ногах, совершенно бесполезный и даже вредный груз! — продолжал Борис Шаров.

Тамара, не слыша в речи секретаря своей фамилии, которую до этого выступающие склоняли на все лады, заметно приободрилась.

На собрание обещал прийти секретарь партбюро цеха Никита Степанович Лукьянов. Борис с затаенным волнением поглядывал на дверь. То ему хотелось, чтобы он зашел сию минуту и услышал бойкую речь, то боялся, что секретарю не понравится вялое выступление другого оратора.

Никита Степанович в темно-синем костюме и белой украинской рубашке, высокий, моложавый для своих тридцати шести лет, с гладко зачесанными светлыми, немного с рыжинкой волосами, вошел бесшумно, на цыпочках, думая, что не привлек ничьего внимания. Но его тут же заметили, и все, будто по команде, повернулись к нему. Садясь на стул, Лукьянов увидел устремленные на него дружелюбные взгляды, засмеялся и махнул рукой, чтобы продолжали собрание.

Слово получила Варя Жданова. Она слегка покраснела, когда шла к столу в своем коричневом платье с белым кружевным воротником, которое было ей очень к лицу. Громкие реплики, что вот, мол, Варе, а не Комовой давно пора стать бригадиром, сопровождали её. В первые мгновения, встав лицом к собранию, Варя несколько растерянно смотрела в зал. Но оттуда вдруг повеяло на неё такой доброжелательной тишиной, а глаза Симы, напротив сидящей, так старались подбодрить её, чуть не вылезая от усердия из орбит, что Варя снова обрела дар речи.

— Комова нас с Симой упрекала славой, — начала она немного низким сейчас от волнения голосом. — Из- за неё якобы нас весь завод знает, в её бригаде работаем. «Я план перевыполнила, я передовая!» Все я да я! А ведь с нами и партбюро и комсомол нянчились, как с невестами на выданье. Да и она сама не терялась. Толя Волков тут верно говорил. Стыдно сказать, но это факт, — Варя несколько замялась, — что Тамара Комова радуется, если другие бригады отстает: ведь зато она окажется впереди! Своей дутой славой на каждом перекрестке хвалится, альбом славы даже завела…

В зале неожиданно засмеялись, и Варя, пережидая, когда станет тихо, тоже улыбнулась, ни на минуту не подозревая даже, сколько легко воспламеняющихся юношеских глаз смотрит на неё сейчас с восхищением.

— Да, альбом, — заговорила она снова, — наклеила в тетрадку газетные вырезки из нашей многотиражки, обвела их цветными рамками. А и наклеивать-то, собственно говоря, нечего. Как же, знаменитость! А того не не понимает, что эту славу она себе бесчестно присвоила, не её эта слава — чужая!

— Правильно сказала — чужая слава! — подал голос Никита Степанович, когда Варя сходила с трибуны. — А кого это так разрисовали? — спросил он, поглядывая на стенгазету. — Белочкина?

— Его! Сочинитель письма Онегина к Татьяне, — смеясь, отвечали ребята.

На минуту прерванное собрание пошло своим чередом. Все выступающие, словно сговорившись, предлагали исключить Комову из комсомола и дать строгий выговор Коле Субботину.

«Похоже на то, что и Шаров не возражает», — поду* мал Лукьянов, считая такую меру, как исключение и:» рядов комсомола, преждевременной.

Вскоре он взял слово.

— Кто такая среди нас Тамара Комова, откуда она? — услышала Тамара, и ей захотелось сжаться, стать незаметной.

Так несколько секунд, цепенея от страха, она ждала, что её вот-вот заставят рассказать о своей жизни до завода, спросят, почему она ушла из колхоза.

— Комова считает, что легко быть передовой, — доносились до неё слова секретаря партбюро. — Учиться нужно, Тамара Комова. Вы ведь на станки-то пришли из конторы, после краткосрочных курсов, с такой подготовкой долго не проживешь. Вот при первом же испытании срезались… Учиться и учиться серьезно надо.

«Да, да», — кивала головой Тамара, стараясь придать лицу раскаивающеёся выражение. Впрочем, она каялась вполне чистосердечно: учись она, сейчас с ней иначе бы разговаривали. «Ах, как я сглупила, как сглупила! — ругала себя Тамара, сразу позабыв свои постоянные и, как она называла, принципиальные споры на этот счет с Варей Ждановой. — А жить когда? Сегодня работай и учись, завтра то же самое. Ни повеселиться, ни погулять. Что за жизнь старушечья!..»

«Дадут мне слово, пообещаю начать учиться», — соображала Тамара.

— Комову не исключать из комсомола надо, а заставить её серьезно подумать о своей дальнейшей судьбе. Человек она достаточно энергичный, а на что тратит свои силы? Тут вот товарищи говорили: «словчить», «схитрить», «взять нахрапом» и даже «обмануть». А не лучше ли было, если б к успеху Комова шла прямым и честным путем? И силы свои расходовала бы не на окольные лазейки, а непосредственно на дело. Как вы считаете, товарищ Комова?

— Конечно, лучше, Никита Степанович, недопонимала я этого… — слегка приподнимаясь со стула и тут же садясь, со смиренным видом проговорила Тамара, хотя все существо её ликовало.

«Слава богу, пронесло! Выговором отделаюсь», — думала она и мысленно уже заглядывала в тот день, когда она войдет в доверие Никиты Степановича и при случае припомнит Варьке все,

К концу собрания Субботин как бы уже притерпелся к тому, что было говорено о нем в пылу дружеской критики. «Да, больно, да, стыдно! — твердил он про себя, твердо веря в непоколебимость принятого в душе решения: никогда, что бы ни случилось с ним, никогда он не позволит себе больше так безрассудно увлечься!.. — Ну, а Тамара, как же она? Никита Степанович сказал о ней много просто даже страшных слов», — И Коля, поначалу отказавшись от выступления, попросил дать ему хотя бы пять минут. «Скажу Тамаре при всех, что я думаю о ней», — решил он,

— Ребята, мне тут здорово от вас досталось… В общем правильно досталось, заслужил, значит, — заговорил Коля, оглядывая знакомые лица комсомольцев. — Я не стану тратить лишних слов на обещания исправиться и тому подобное. Скажу прямо: если не верите, то немедля гоните меня из комсоргов!

— И прогоним, не напрашивайся. Завалишь работу — держать не станем! — выкрикнул с места Толя Волков, потом тише добавил — Однако должен сказать, Николай, мы тебе верим!

— Верно, верим! Слово держать умеёт! — раздалось одновременно несколько голосов в поддержку не меньше, чем сам Коля, повеселевшему Волкову.

С улыбкой глядя на друга, Толя поднял руки к уровню лица и, пожимая одной другую, потрясал ими.

«Видишь, наша дружба крепка, как это рукопожатие! Ты не сердишься на меня, Николай?»— словно говорил он

«Вижу, спасибо за все!» — кивнул Толе Субботин и в ответ ему так стиснул свои руки, что они побледнели.

Все собрание с явным одобрением следило за приятелями, про дружбу которых, смеясь, говорили, что её и водой не разольешь.

Коля протер очки.

— Товарищи! Еще я скажу об одном человеке… О нем много сегодня говорилось, о Тамаре Комовой, — продолжал Субботин равным, спокойным голосом. — Человеку этому, по моему мнению, пока что легко жилось на свете, ему все удавалось, «везло», как принято говорить, и были даже такие девушки, которые подражали Тамаре Комовой. Их, правда, очень немного, но были. А зря! Ведь если Тамара Комова станет жить и поступать так же, как до сегодняшнего дня жила и поступала, то я не завидую её будущему… Мне рисуются два возможных пути в жизни Тамары. Первый и, пожалуй, лучший, с её точки зрения;— это: с расчетом выйти замуж, «устроиться», что называется, бросить работу и зажить «барыней» за спиной мужа. Но тут могут быть два «но». Первое: всегда ли муж сможет обеспечить ей беззаботную жизнь? И второе: что, если он её разлюбит и бросит? Случается и такое. Что тогда? А она уже к тому времени немолода, профессии в руках нет. Дети у такой матери никчемные, они привыкли сидеть на шеё папеньки. А если и «вышли в люди», — Коля иронически улыбнулся при этих словах, — то того и гляди не пустят маменьку к себе на порог. Ничего не поделаешь — какова яблоня, таково и яблочко? Я как-то читал у тебя, Тамара, письмо твоей матери. Горькое письмо, надо оказать, полное упреков… Забыла ты её, не помогаешь… Помнишь? Ты обещала мне, Тамара, поговорить с сестрой а предпринять что-то. Ты мне потом говорила, что сделала необходимое. Сделала? — спросил Коля, обращаясь к Комовой перед всем собранием.

— Мама гостит сейчас у сестры, и я часто вяжусь с иен, — ответила Тамара, слегка пожимая плечами. — Я сама о ней очень скучаю! — добавила она, мысленно проклиная памятливость Субботина.

Он молча выслушал её, о чем-то раздумывая. Его поторопили:

— Ну что же, Коля, давай заканчивай свою речь. Ждем вариант номер два!

— Второй вариант, — проговорил Коля, — мне хочется пожелать всем нашим славным девушкам, в том числе, конечно, и Тамаре. Не уходи, Тамара, из коллектива, работай с нами, становись мастером своего деда и учись. Обязательно учись! Не домашними хозяйками на кухне мужа мечтают стать наши девушки, а, ни в чем не уступая мужчинам, командовать на производстве, лечить люден, работать у станков, да так, к слову сказать, чтобы сменщики никогда не были на них в обиде! Девушки наши не оставят товарища в беде, как не оставят старую мать без слова привета и помощи. И счастливы будут те избранные ими, кого они полюбят чистой, требовательной и гордой любовью! Попадись мне такая девушка, да я за ней на край света побегу… В огонь и в воду готов, с одним, разумеётся, существенным условием: остаться после этого испытания живым и невредимым. Иначе для чего стараться? Желание, как видите, эгоистично, но весьма понятно. Я кончил, товарищи! Просил пять минут, а проговорил двадцать, так что извиняйте, другн!

— За что же извинять? Молодец ты, Коля! — кричали девушки, награждая его признательными аплодисментами. — Почаще говори нам такие речи, на пользу пойдут!..

Тамара тоже со всеми вместе хлопала Субботину, а про себя ехидно думала: «Пусть все видят, как я благодарю его «за науку».

Выйдя с завода, Тамара поглядела вокруг с таким чувством, словно вновь возвращалась сюда из дальнего путешествия. Еще утром она была близка к тому, чтобы бросить все, уехать с завода, если, чего доброго, исключат из комсомола, а следовательно, не оставят и бригадиром. Там, на месте, среди незнакомых людей, легче будет начинать все сначала.

Привычные глазу жилые корпуса с зеркальными окнами магазинов первого этажа, сквер, обнесенный ажурной оградой, киоски с книгами, киоски с цветами, где она столько раз проходила или назначала под часами трамвайной остановки свидание — все оставалось, как было, на прежних местах. И продавщица мороженого та же, что утром предложила Тамаре мороженое. Она купила «эскимо», радуясь про себя, что может идти, дышать морозным воздухом, есть мороженое, как все люди. А давно ли её точил тайный недуг страха, мучительного ожидания!..

«Что ж, за битого двух небитых дают», — подумала Тамара, высоко поднимая голову.

А следом за Комовой, не замеченный ею, шел Коля Субботин. Ему нравилось вот так следить за Тамарой: он думал, что читает её мысли. Девушка шла явно веселая: купила мороженое, потом, съев его, негромко запела. Субботин, невольно улыбаясь, прислушивался к её голосу. Он думал о Тамаре с гордостью, как о сильном человеке, раз не сломили её эти испытания. «Переволновалась немного, понервничала, а теперь за дела: значит, не обиделась на критику, поняла свою вину…»

Пораънявшись с Тамарой, он пошел рядом, подделываясь под её шаг. Что-то говорило его душе, что эта встреча будет для него не совсем обычной.

— А, Коля! — приветливо сказала Тамара и взяла его под руку, вопросительно заглядывая в глаза. — Мождо?

«Да, да, зачем спрашивать…»— отвечали его глаза, и он локтем прижал к себе её руку.

— Ты не сердишься на меня? У нас все по-прежнему? — спрашивал Коля, стараясь выводить свою спутницу поближе к фонарям, чтобы видеть её лицо.

— Да нет же! Откуда ты взял? — возбужденно отвечала Тамара. — Нам, кажется, обоим поровну досталось, по выговору…

— Хорошие ребята у нас. В таком коллективе не пропадешь…

Тамара незаметно поморщилась; ей даже в мыслях не хотелось возвращаться к собранию, а тем болеё говорить с Колей на эту тему; не поймут они друг друга!

— А я хорошая? — кокетливо, не без умысла, спросила Тамара, чтобы разом покончить с неприятным для неё разговором, и вдруг, остановившись, прижала Колину руку к своей груди.

— Тамара! — изумленно воскликнул Субботин, на мгновение оторопев от такого неожиданного поступка девушки. Он никогда еще не говорил с ней о своей любви: она не хотела этого, не допускала. И Коля понимал почему: в горькие минуты их неровных отношений он сознавал, что Тамара не любит его. Но вот она сама вызывала его на признание.

— Для меня не только хорошая. Ты самая хорошая… — тихо сказал Коля неожиданно изменившим ему голосом.

Тамара, не скрывая загоревшейся в глазах радости победы, долгим, неотрывным взглядом посмотрела тм него. «Все-таки приятно, когда в тебя влюблены», — подумала она и тут же пожалела, что Субботин, а не Белочкин сказал ей эти слова.

— Ну, а ты, Тамара, тебе есть что ответить мне? — спросил, слегка заикаясь, Коля, ободренный блеском её глаз.

Тамара, не отвечая, потянулась к нему своим улыбающимся лицом с чуть разомкнутыми влажными губами, и Коля понял, что может поцеловать её.

Он привлек к себе девушку, испытывая легкое головокружение от её впервые так близко сияющих ему глаз и теплого, отдающего ароматом свежего сена дыхания на своем лице. Дав поцеловать себя, Тамара отпрянула от Субботина, и он тут же разомкнул объятия. Он боялся, пусть даже ненароком, чем-нибудь обидеть её в такую необычную минуту.

«Еще не поздно, позвоню Белочкину», — соображала Тамара, заторопившись домой и ускоряя шаг, суеверно думая о том, что в сегодняшний удачный день ей должно повезти с Левой.

— Тамара, ты знаешь, я тебе говорил однажды, как я смотрю на наши отношения, — между тем продолжал Субботин, ведя её под руку. — Я не уважаю, нет, её признаю, — поправился он, — таких людей, которые неискренни или разбрасываются в своих чувствах.

Она, казалось, внимательно слушала и смотрела на него широко раскрытыми и будто наивными глазами. Это трогало и умиляло его. Он чувствовал себя мужчиной, сильным человеком, ответственным за эту слабую, милую ему девушку, будущую жену. Он с благодарностью вспоминал, как она просто, доверчиво разрешила ему, наконец, поцеловать себя.

Тамара глядела на Субботина с невольным удивлением: она всегда находила его некрасивым, неуклюжим от робости. Сейчас он хорошел на глазах. Она плохо вслушивалась в смысл его слов, но ей нравился его уверенный тон и этот новый, незнакомый взгляд немножечко свысока.

«Не выйдет с Левой — займусь им…»— безмятежно подумала Тамара и с легким сердцем, довольная собой, ни на мгновение не задумываясь о том, что поступает дурно, обманывая его, прощаясь, протянула Субботину левую руку в пуховой перчатке.

— Для друга, — многозначительно сказала она, мягко пожав его большую руку, красную на ветру.

Минуту спустя, весело напевая, Тамара поднялась к себе в общежитие на второй этаж. Девушек дома еще не было. Наскоро переодевшись, что было не в её правилах (она любила посидеть перед зеркалом), Тамара снова вышла на улицу и направилась к телефону-автомату. Знакомый вкрадчивый и особенно красивый по телефону голос Белочкина тут же ответил:

— Вас слушают!

— Это я, Лева, — сказала она с удовольствием произнося его имя. — Ты уже дома, Лёва, да? Я соскучилась и хочу тебя видеть!

— Завтра, сейчас не могу? — сухо отказался Белочкин.

— Нет, сегодня или никогда, ты меня знаешь! — требовательно повторила Тамара, все еще не веря, что такой хороший день мог закончиться плохо.

— Хорошо. Через час на Пушкинской, — быстро, как все слабохарактерные люди, уступил Лева, польщенный такой настойчивостью со стороны девушки.

— Ну, если ты очень просишь, я приеду к тебе, — снисходительно отвечала Тамара, вешая трубку.

Она чувствовала себя вполне отомщенной, а главное— на высоте в глазах того, кто стоял у автомата. Но, раскрыв дверь, Тамара чуть не вскрикнула: от будки по всю мочь почему-то убегал человек, похожий на Колю Субботина.

«Неужели он? И все слышал… — с досадой подумала она, не зная, что же предпринять. — Ай, да ну его, пусть ревнует. Крепче любить будет», — успокаивала она себя, торопливо направляясь к трамваю. Но тревожные мысли росли и росли. Давно ли она давала себе слово быть особенно осторожной и скрытной во всем, да и к чему наживать лишних недругов, когда собрание показало, что их у неё и так достаточно.

«Догнать бы и успокоить его», — раскаивалась Тамара, уже сидя в трамвае, придумывая разные положения, в которых Субботин может навредить ей. Выходило, таких положений нет, это сугубо личное, да и Коля, «святой колпак», едва ли станет пытаться мстить ей.

…Коля стоял напротив дома, где жила Тамара, прислонясь к толстому стволу дерева, оставаясь невидимым для прохожих, и следил за девичьей тенью в знакомом окне. Но вот свет погас и Тамара вышла. Боясь быть назойливым, он шел за нею следом второй раз за этот вечер, сам не отдавая себе отчета, зачем он это делает.

Тамара зашла в автомат. Коля стал ждать её первого слова с таким волнением, что сам удивился, почему. Разве теперь не все ясно в их отношениях? Когда Тамара назвала имя Белочкина и начала просить о встрече с ним, Коля желал одного: уйти и не слышать ничего. Но он усилием воли принудил себя выстоять до конца. Он мстил себе за малодушие: ведь видел же и знал, да и товарищи говорили, что не друг она ему и совсем не любит… «Так посмеяться надо мной!.. И за что?»— спрашивал себя Коля и все шел и шел не останавливаясь, лишь бы как можно дальше уйти от того места, где он поцеловал её и она, в знак согласия на его слова любви, пожала ему руку.

«И все ложь и ложь!.. — мученически думал Субботин, ужасаясь, что мог жить опутанный этой ложью и даже верить, что Тамара, пусть медленно, но переменится, станет лучше. Он видел и раньше, что Тамара лжива и не однажды убеждался в этом. Но одно дело назначить свидание и не прийти и другое — так бесстыдно солгать ему сегодня… Этого он не мог постичь, не мог понять.

Коля шел в пальто нараспашку, не ощущая холода. От ледяного обжигающего ветра у него горело лицо и закоченели руки. Не заметив, как оставил позади поселок, он вышел по открытому полю к Москве-реке.

— Значит, все кончено, бесповоротно кончено… Ни слова примирения. Клянусь! — проговорил Коля вслух, и уязвленная душа его («На кого променяла меня?! На этого пустого франта!») стала понемногу успокаиваться.

Домой он вернулся в двенадцатом часу ночи и, стараясь не показать своей взволнованности под пытливым взором матери, сел с сестрой ужинать. Характерное покашливание отца доносилось из родительской спальни; отец занимался по вечерам, учась заочно в институте. Пелагея Михайловна ходила на цыпочках, говорила негромко, тарелки ставила двумя руками, чтобы не загреметь случайно, косилась на закрытую дверь. Муж не любил, когда ему мешали.

Коля жевал с отвращением, временами забываясь, над тарелкой сидел сгорбись, устремив в одну точку неподвижный взгляд.

— Коленька, здоров ли ты? — спросила Пелагея Михайловна, переглянувшись с дочерью.

Фрося мимикой и жестами показывала матери, что нужно ему поставить градусник.

— Я устал и хочу спать, — сказал Николай, вылезая, не доужинав, из-за стола, чтобы постелить себе постель.

Но мать, опережая его, принялась стелить сама.

«Вот всегда она такая! Ну чего всполошилась?» — недовольно подумал Коля, расшнуровывая штиблеты. Теперь лучше всего в его положении, он знал, предоставить себя опеке матери, иначе она все равно не успокоится.

Мать накрыла его одеялом и украдкой перекрестила. Коля поймал её руку; он хотел сказать ей, зачем она это делает, но, взглянув в расстроенное лицо матери, молча погладил ей ладонь.

Фрося, погасив верхний свет, села читать к настольной лампе. Коротенькие толстые косички её, заплетаемые по утрам матерью, смешно торчали на склоненной над книгой голове. Она, вероятно, читала очень интересную книгу, читала шепотом по школьной привычке, и Коля видел, как шевелились её губы.

«Кнопка, а на завод просится работать», — подумал он, стараясь не вспоминать о том, что час назад случилось с ним. Но стоило ему закрыть глаза, как вновь возникала Тамара с улыбающимся, ждущим поцелуя лицом, и Коля на всякий случай прижимал к подушке рот, чтобы не выдать свою боль криком. Он бродил по поселку до изнеможения, иззябнув весь, и думал, что, переступив порог дома сразу оставит за ним все ненужные ему, мучительные воспоминания о Тамаре. Но они пришли и, как враги, стояли у изголовья выжидая случая, чтобы наброситься на него.

Час спустя Пелагея Михайловна, услышав шелест убираемых мужем в портфель учебников, вошла к нему.

— Отец, Алексей Иванович, Коленька-то уж не заболел ли у нас. посмотри: стонет все, ворочается!

Ее полное доброе лицо выражало крайнюю озабоченность.

Алексей Иванович Субботин, невысокий коренастый мужчина со смугло-бурым цветом лица, что особенно подчеркивала седина волос, зная за женой слабость к преувеличениям там, где касалось здоровья детей, с недоверием посмотрел на неё своими живыми, умными, серыми глазами, продолжал укладывать книги. Ему, занятому человеку, не нравилось, что сын и дочь росли под присмотром матери, которая их баловала. Он рос не так в многодетной семье кузнеца: оно и понятно — не те времена. Но как бы эта «тепличная» атмосфера не испортила детей! И Алексей Иванович как мог старался вносить в воспитание сына «мужской элемент»: поощрял занятия спортом, по воскресным дням с малых лег брал мальчика с собой на охоту. Дочь же Фрося, к удивлению и радости отца, не нуждалась в таких мерах. Выносливая, сильная, она никогда не болела и характер имела самый независимый.

— Ну что там с ним? Наверно, немного простудился, — сказал он жене, проходя за нею в соседнюю комнату, которая служила детям спальней и столовой одновременно.

Коля, находясь в том мучительном состоянии раздвоенности, когда усталому телу так необходим сон, а мозг все бодрствует, воскрешая в тягучей последовательности одну картину за другой, услышав шаги и разговор родителей, притворился спящим.

Легкая теплая рука матери осторожно легла ему на лоб. Ее сменила другая, тяжелая шершавая рука отца, мастерового человека.

— Никакого жару, зря всполошилась. Ты бы побольше заботилась, мать, не о теле, а о его душе… — проговорил отец, отходя от постели, как будто догадываясь о переживаниях сына.

Глава 5

Когда кончилось собрание, Варя Жданова видела, как Шаров подошел к Никите Степановичу и о чем-то стал говорить с ним. Варя стояла поодаль и ничего не могла слышать из этого разговора, но по тому, как у неё вдруг жаркими толчками забилось сердце, она поняла, что говорят о ней. Лукьянов оглянулся и, встретившись глазами с девушкой, позвал её.

— Иди, иди, — значительно сказал Борис, подталкивая Варю в спину. — Вот тебе моя рука на счастье, а я на занятия спешу.

— Ты любишь завод, знаешь его? — спросил Никита Степанович Варю в цехе.

— Люблю, Никита Степанович. Только мне сейчас в цехе радости мало, — ответила Варя, ожидая, что парторг спросит её: почему мало? Но Никита Степанович согласно кивнул ей — Знаю, Борис рассказывал.

Они шли к станкам, где работала теперь Варя. Никита Степанович — он был инженер-механик цеха — отдал какое-то распоряжение мастеру. Варя за шумом не расслышала его слов. Она все еще мысленно находилась на собрании. У неё впервые было такое ощущение, словно она осязаемо почувствовала мудрую силу коллектива: вот как о Тамаре много и правильно говорили!.. Все заметили, ничто не прошло мимо. И Варя невольно задумывалась о себе: а как жила она, что сказали бы о ней на таком собрании? «И Никита Степанович, зачем он позвал меня?»

Никита Степанович, разговаривая с мастером, со стороны наблюдал за Варей. Золотоволосая, худенькая, она очень походила на своего отца, погибшего на фронте. Лукьянов знал Николая Васильевича — секретаря парткома завода — еще в годы первой пятилетки, будучи комсомольцем. Сходство её с отцом трогало и располагало Никиту Степановича к Варе. И тем приятнеё было убедиться ему сегодня на собрании, что застенчивая, почти робкая на вид девушка умеёт быть решительной и твердой. В мастерстве её он не сомневался. Лукьянов имел случай не раз наблюдать Варю на работе. Да и комсорг цеха аттестовал её с лучшей стороны.

— Давай зайдем вон туда, — показал он на застекленную конторку мастера, где никого не было.

Они зашли и сели на промасленные табуретки, опершись локтями на оцинкованный стол, Шум цеха доносился сюда несколько приглушенно, но куда ни оглянешься, все станки как на ладони! Уютно, и говорить можно свободно.

У окон монтажники, сняв с подъемного крана станок, устанавливали его на приготовленный фундамент, а тем временем кран снова плыл в вышине со своей перепеленатой стальными тросами ношей. Варя не могла отвести глаз: кто-то счастливый будет работать на этих блестящих полировкой и свежей краской станках, только что привезенных с машиностроительною завода!

Никита Степанович перехватил Варин взгляд и понял его.

— А ведь хороши? — сказал он, как бы поддразнивая девушку.

Он сам — инженер, в прошлом рабочий — тоже не мог проходить равнодушно мимо неопробованных новых станков: «Вот бы поработать!»

Варя, не отвечая, вздохнула. Никита Степанович улыбнулся.

— Варя, а ты имеёшь какую-нибудь мечту? — неожиданно спросил он. — Ну что-нибудь заветное?..

— Мечтаю о своей бригаде, Никита Степанович, — сразу вспыхнув вся, но не опуская глаз, сказала Варя. — Мне кажется, я бы справилась, станки знаю.

— Мечта хорошая — бригадирство, — одобрил Никита Степанович. — Но мало знать станки и выполнять норму. В бригаде люди должны воспитываться, расти. Вот, скажем, выбирают из бригады кого-нибудь в бюро комсомола, а ты как бригадир можешь поручиться за него: не подведет! Ведь тут никакие административные меры не помогут…

— Не помогут, — согласилась Варя, вспоминая Тамарину бригаду.

— У нас, к сожалению, об этом часто забывают, — говорил Лукьянов. — А ведь так ясно: культурный, политически грамотный рабочий сегодня — это хозяин у станка, а завтра — рационализатор, изобретатель, умный бригадир. Вот если бы создать такую бригаду, чтобы из неё, скажем через год, все могли пойти бригадирами! Поставь, Варя, перед собой такую цель, а бригаду мы тебе дадим. Станков много прибывает. Вон эти и принимай, — показал он в сторону монтажников.

У Вари захватило дыхание. Она несколько секунд молча смотрела в лицо Никиты Степановича с таким выражением, будто настаивала, чтобы он повторил это еще раз.

— Ну, так, значит, подбирай, Варя, бригаду, — заговорил он, поднимаясь. — И помни мой наказ: воспитывай людей в бригаде. Объясни им сразу, чего ты от них будешь требовать, заведи жесткий учет и дерзай, новаторствуй. экономь каждый грамм металла. Сама знаешь: завод борется за звание предприятия отличного качества, все учтётся.

— Знаю, Никита Степанович. Спасибо, справлюсь! — с чувством сказала Варя. — Постараюсь времени не терять даром и Симке не дам!

— Это кто такая? — спросил с улыбкой Никита Степанович.

— Подружка моя по общежитию, Сима Кулакова.

— А, это та, что чуть что — и драться буду!

— Она самая…

Никита Степанович ушел, а Варя все сидела. Она пробовала себя запугать ответственностью: «Справлюсь ли?» Но мысли наперекор всему приходили веселые, озорные.

«Бригадир Варвара Жданова! Маме подожду писать, порадую сюрпризом». К конторе кто-то шел. Варя поспешно поднялась и шагнула к выходу.

— Ты что, премию получила? — спросил мастер другой смены, столкнувшись с ней в двери. — Сияешь вся, как самовар начищенный.

Варя молча улыбнулась, направляясь на свободные участки, где монтажники устанавливали её будущие станки.

«Не помяли бы трубки для эмульсии», — неожиданно, с хозяйской придирчивостью, заволновалась Варя и сказала об этом монтажникам.

Так, с новым, заполнившим её всю чувством, она прошла несколько цехов, во все всматриваясь и все отмечая про себя. Завод менялся на глазах. Что стоил один цех, в котором впервые делали крупногабаритные подшипники! Станины, где они обрабатывались, в размах человеческих рук, а кольцо до того непривычное для глаза, словно обруч с сорокаведерной бочки.

— Вот Тамару бы сюда, — посмеялась Варя. — Испортит кольцо, в стружку не упрячет!

Но зато были и такие малюсенькие, что еле-еле влезали на мизинец. В своем цехе она снова задержалась на лестнице, любуясь на него. «А грязновато у нас», — поморщилась Варя, разглядывая зоркими глазами паутину в углах потолочных рам, облупившуюся посеревшую краску. — «А что, если собраться да все отмыть, покрасить? — размышляла она. — Работы на один выходной. Варя бросила последний взгляд на цех, представляя, как все здесь заблестит и засияет после уборки.

На улице уже горели огни, и репродуктор у трамвайной остановки щедро рассыпал по поселку звуки вальса. Было знобко, и люди проходили, подняв воротники, спешащей, деловой походкой. Девушка посмотрела на них с удивлением; она не чувствовала холода, хотя пальто не застегнула. Ей хотелось петь во весь голос, как на демонстрации: «Встречай, Симок, бригадира, встречай!»

И Варя пела.

На следующеё утро она проснулась задолго до гудка. В комнате было до того ярко от солнца, что на осколок зеркала на стене больно смотреть: так он блестел и лучился.

«Словно весной», — подумала Варя, с удивлением рассматривая в стакане веточку хризантемы, принесенную Симой из заводской оранжереи.

— Эй, Кулакова, работу проспишь! А Тамарка опять не ночевала дома? — поинтересовалась Варя, заметив неразобранную постель.

Сима осторожно высвободила из-под одеяла свою белокурую, в бумажках и тряпочках, голову.

— Ох, Варюшка, и натанцевалась я вчера! На сто лет вперед, — сказала она. — И Тамарку с Мусей там видела.

— Как тебе не надоело чуть не каждый вечер на танцы ездить? —заметила Варя, не разделяя Симиной восторженности. — А мама тебя почему-то любит, — добавила она в раздумье.

— Значит, есть за что, — заносчиво отозвалась Сима. — Твоя мать — это человек! Ну ладно: раз, два, три — с кровати лети! — скомандовала Сима и, отбросив одеяло, стала делать гимнастику. — Видала! — хвалилась она своими мускулами, наклоняясь над Варей. — В случае чего постоять за себя сумею!

— Да уж здорова, вижу, — согласилась Варя. — Тебе бы при твоей силе работать надо так, чтобы только кости трещали, а ты лодыря гоняешь, — проговорила Варя, ожидая взрыва негодования.

Но Сима сказала спокойно, ничуть не рассердясь:

— И правильно делаю, а что? На Тамарку работать не стану.

— Сима, а если бы я тебя позвала в бригаду, — замирая, спросила Варя, — тогда как?

Вчера, придя от Никиты Степановича, Варя долго думала, кого же пригласить в бригаду? Конечно, Симу, если Сима пообещает работать на совесть. На её слово можно положиться.

— Пойду! — без колебаний согласилась Сима, даже не полюбопытствовав, дают ли Варе бригаду н когда. — Но, чур, — оговорилась она, — не задаваться и деньгами обеспечивать.

— Насчет заработка не от одной меня будет зависеть, от тебя тоже, — ответила Варя.

— Ну, значит, постараемся! — сказала Сима и стала одеваться.

Сима — человек непосредственный, вспыльчивый, держать язык за зубами не умеёт, да и не любит.

«Что ж, — заключила Варя, — сработаемся. Но вот кого еще возьмем в бригаду?»

По дороге на работу Варя спросила об этом Симу.

— Мою приятельницу, кого же еще?

— Приятельницу, какую? У тебя их много.

— Да Лизочку же, Лаптеву.

— Это такую маленькую, с хорошеньким носиком и красивыми глазками? — вспомнила Варя. Тихая она и совсем тебе не пара. Как вы с ней сдружились?

— Тихая? —удивилась Сима с презрительной гримасой.

Варя усмехнулась.

— Ладно. Подумаем. Надо присмотреться к Лизочке. Боевая — это не плохо, воевать нам придется.

Спускаясь в цех, Варя узнала вчерашние станки, которые устанавливали монтажники. Они уже стояли в рабочем ряду, целиком собранные, но не подключенные еще электриками в общую систему.

«Скоро, скоро!»— подумала Варя, представляя, как она станет работать на этих новых послушных автоматах: первый наладчик, вводящий их в жизнь!

Тамара с Мусей опаздывали и, запыхавшиеся, бежали к станкам со спецовками в руках. Электрические цеховые часы показывали без пяти восемь. Пустив станки, Тамара с дружелюбной улыбкой подошла к Ждановой.

— Будильник подвел, — сказала она, как бы оправдываясь перед Варей за свое опоздание.

Варя на своей паре станков работала ритмично, следила за резцами, не доводя их до окончательного износа. Сторожкая мысль о бригаде не покидала её. Налаживая станки, она проверяла себя на каждом случае: справится ли она с тремя парами, не будут ли они простаивать? По часам засекала, сколько тратит времени на резец.

Мастер, как бы мимоходом, заглядывал на её участок, и Варя по глазам видела, что он доволен ею.

А в это время у станков Комовой стоял технолог Толя Волков с секундомером, собираясь снимать хронометраж. Надо было проверить технологические карты операции: все ли так, как записано в них, не занижена ли где скорость?

— На глаз видно, уж что-то очень медленно шпиндели вращаются. Особенно на станках Комовой, — поделился он с Варей. — В войну ведь станки перевозили с места на место, досталось им.

Тамара нервничала, не понимая и не решаясь спросить, что проверяет Толя. У неё то и дело выходили из строя резцы. Она поспешно меняла их. Потеряв самообладание, наобум пристукивала ключом, сдирая до крови пальцы.

— Ты что горячишься, Комова? — спросил Волков. — У тебя же целое корыто стружки, она давит на резцы, оттого они и горят. Выключи моторы.

Тамара остановила моторы и, вытирая потный лоб рукавом, сказала:

— Пойду ругаться к мастеру.

— И не вздумай, отгреби сама и продолжай работу, — посоветовал Толя.

— Мне самой? Я не чернорабочая, — багровея, отказалась Тамара, но тут же крикнула — Муська, дай крючок! — и трясущимися руками стала отгребать стружку.

После обеда с тарой под стружку и крючком появилась смуглая черноволосая девушка с яркими, словно слегка припухшими губами.

— Я прислана по распоряжению мастера, — сказала она.

«Тамарка нажаловалась, — решила Варя. — Как же, бригадир — и стружку отгребать!»

Девушка работала без сноровки, но старательно орудуя крючком и свободной рукой, не обращая внимания на то, что может порезаться.

«Эта барыню из себя не корчит», — дружелюбно подумала Варя и поинтересовалась, как её зовут.

Девушка сказала, что зовут Ириной Фоминой, а работала она в другую смену, вот отчего её не знают здесь. В цехе недавно, «коптилась» в заводоуправлении. Надоело, плюнула и ушла! Но пот беда: станки в капитальном ремонте, гоняют на черную работу.

— Но это неважно, это временно, добавила она, улыбаясь такой пленительной и немного грустной улыбкой, что Варе захотелось узнать Ирину поближе.

— Вы далеко живете? — спросила она у неё.

— Нет, недалеко, в заводском поселке, отвечала Ирина и, нацарапав на клочке бумаги свой адрес, подала его Варе. — Вот, прошу вас, обязательно приходите ко мне, — звала она, — познакомлю вас со своим сынишкой.

«Как, вы разве замужем?» — чуть было не спросила Варя, но какое-то неосознанное смутное чувство осторожности, что Ирине этот вопрос может быть почему-либо неприятен, остановило её.

— С удовольствием приду сегодня или, в крайнем случае, завтра, — пообещала Варя, питая в душе надежду пригласить Ирину в бригаду, если она и при близком знакомстве будет все так же нравиться ей.

Но ни в этот, ни в следующий день Варе не удалось побывать у Ирины. Борис Шаров нарушил все её планы, а произошло это так: выслушав Варю о том, что хорошо бы устроить воскресник в цехе, он, быстрый на решения, подал ей карандаш и бумагу.

— Пиши в газету: призываю всех комсомольцев и так далеё. Сделаем наши цехи светлыми и чистыми. Ясно, надеюсь?

Варя села и, не долго думая, написала.

На другой день Варя с Симой вышли из дому раньше Тамары, чтобы наедине поговорить о своей дальнейшей работе. Подходя к проходной завода, Сима вдруг ахнула и схватила Варю за руку.

— Смотри-ка, читай! — проговорила она, показывая на большой, во всю стену, плакат, — «По призыву комсомолки Вари Ждановой».

— Кто эта Жданова? — услыхала Варя разговор. — Дельно придумала, в цехах давно пора навести порядок, с окончания войны не убирались.

— Пошли, Сима, — сказала в смущении Варя. — Удивляюсь Борису. Ну, написал бы по призыву комсомольцев цеха…

— Ага, цеха! — передразнила Сима. — А я вот, например, спала и ухом не вела. Скромность-то не к месту!

В цехе к Варе подошел Борис и, лукаво улыбаясь, попросил не сердиться.

— Боря, я не сержусь, но разве можно так, перед всем заводом сразу. А если ничего не выйдет?

— От тебя зависит, чтобы вышло, — возразил Борис. — Я вот и иду к тебе из комитета комсомола с поручением. Да ты подожди пугаться-то! Ну выступишь на общем комсомольском собрании, свои ведь все. Почитай статью Ленина «Великий почин». Вот и выйдет хорошо. Я тебе помогу подготовиться.

Варя представила заводской клуб, переполненный комсомольцами, себя за длинным столом президиума, с волнением вглядывающуюся в оживленный зал. Вот-вот прозвенит звонок и ей предоставят слово.

«Товарищи!»— скажет она высоким, срывающимся голосом.

— Страшно, Борис, — пожаловалась Варя. — А вдруг все перезабуду? Сколько народу соберется…

Шаров рассмеялся.

— Ничего, ничего, забудешь — подскажу, — пообещал он. — На цеховом собрании молодцом выступила…

Шаров дал Варе сочинение Ленина: старую, всю склеённую, в непромокаемой бумаге книгу.

— На, читай, — сказал он, вручая её. — Фронтовая, после друга досталась.

Варя еле высидела вечером на занятиях в техникуме. Ей не терпелось заняться докладом. «Напишу и прочитаю», — решила она.

Дома Тамара подняла спор из-за света.

— Ложись и гаси, двенадцатый час уже. Все равно выше головы не прыгнешь!

— Не слушай её, сиди, — сказала Сима. — Или я с ней поговорю иначе…

— Нельзя, Сима, успокойся: я почитаю на кухне.

На кухне Варя спустила лампочку и передвинула стол. Из соседней комнаты все ушли на работу в ночную смену, можно было заниматься без помех.

Статья поразила Варю с первого абзаца, так она была написана просто, словно Ленин говорил с ней. Было очень трудно вот так одной в этой ночной тишине читать Ленина, ни с кем не делясь. Не выдержав, Варя встала и вошла в комнату: может, Сима не заснула еще? Но Сима крепко спала. Варя постояла, постояла и ушла снова на кухню, но теперь она уже но замечала, что рядом с ней стоят на плите грязные кастрюли с остатками ужина, закопченная керосинка, а кухонное окно яблоко раздора, — чья очередь мыть, — покрыто толстым слоем пыли.

«…Жить идеёй борьбы, бороться за все светлое и честное, подчинить личное служению народу — вот жизнь, вот подвиг! — думала Варя, сравнивая себя с теми подвижниками из далекой отцовской юности, которые, раз приобщившись к этому источнику, уже больше себе не принадлежали. — И не надо. В этом высшеё счастье».

Несколько дней спустя состоялось общезаводское комсомольское собрание. Варя написала весь доклад, но, начав читать его, сбивалась, от. волнения плохо разбирая собственный почерк. Тогда она отодвинула тетрадку и стала простыми словами излагать то, чем она жила это время, что передумала.

— Великий почин, — говорила Варя, — пусть он начнется с нашего субботника и придет в каждый цех, к каждому станку!

Она говорила теперь свободно, не затрудняясь в выборе слов, бессознательно копируя энергичные жесты отца, высоким, звенящим голосом матери, которая славилась в молодости как лучшая запевала среди ивановских ткачих и умела на маевках, поднявшись на плечах товарищей, крикнуть жаркое, полыхающеё слово.

Глава 6

Выходя из клуба после комсомольского собрания, Варя встретилась внизу с Ириной Фоминой. Ирина была в маленькой шапочке на пышных волосах, в меховом пальто — после спецовки не сразу узнаешь. Варя все еще под впечатлением собрания, своего выступления поздоровалась с ней рассеянно. Ирина, улыбаясь, пошла рядом, подлаживаясь под Варин торопливый шаг. Варе хотелось остаться одной, побродить немного по улице, но спутница не отставала. Тогда, чтобы не показаться невежливой, Варя заговорила:

— На какой-нибудь кружок заходили в клуб?

— Нет, я была на комсомольском собрании.

Варя покосилась на неё в недоумении: «Ну да, собрание было открытым, и Ирина забрела на огонек».

— Хорошо вы, Варя, говорили, —похвалила Ирина, — от всего сердца.

— А вы что, разве иногда посещаете комсомольские собрания? — спросила Варя.

— Да я же комсомолка! Пусть это вас не удивляет. В комсомол я пришла несколько поздно, зато с очень большим желанием…

— Но почему же я вас не видела на цеховых собраниях? — воскликнула Варя.

— Никак не соберусь сняться с учета в заводоуправлении, — покаялась Ирина. — Ругайте меня, ругайте: я заслуживаю того.

«Как же так? То большая нужда в комсомоле, а то с учета лень сняться», — насторожилась Варя, всматриваясь в смуглое, чернобровое лицо Ирины. Сейчас она подходила к ней лишь с одной меркой: годится Ирина в её бригаду или нет? А Ирина, будто разгадав Варины сомнения, торопливо и сбивчиво стала рассказывать о себе так, словно боялась, что её не дослушают.

— Вы мне понравились сразу, — говорила она. — У вас такое милое задумчивое лицо бывает, что хочется подойти и обнять вас, приласкать. Я ведь иногда старой себя чувствую, — добавила она грустно. — Не смотрите, что мне лет немного. Это бывает и не от возраста, а так, от душевной пустоты, одиночества… Вам это не знакомо, конечно?

Варя не торопилась с ответом, да и что было отвечать? Вот шли они рядом по берегу Москвы-реки, незаметно оставив за собой поселок. Было холодно, и в воздухе пахло снегом. Осенний жгучий ветер ударял в лицо, завывал на просторе, распахивая борта пальто. Варя думала о том, как не схожи их с Ириной жизни, жалела её.

— Я ни с кем не дружу, — продолжала между тем Ирина, — а вот с вами, думается, очень подружилась бы. Примите меня, Варя, в свою бригаду. Мне как-то нужно изменить свою жизнь, ведь у меня сын растет, Юрка…

— Ах, да не волнуйтесь же так, Ирина! — проговорила Варя, касаясь её руки, — Пойдемте, я хочу посмотреть вашего Юрку.

В комнате Ирины было голо и пусто: стол, покрытый изношенной клеёнкой, узенькая кровать под колючим серым одеялом.

— Все распродала в войну, — сказала Ирина, поняв Варин взгляд.

— Ну, а где же ваш сын? — спросила Варя.

— Наверно, у товарища заночевал, такая досада! — отозвалась Ирина.

«У товарища? Сколько же ему лет?»— рассеянно подумала Варя и сказала вслух:

— Я приду еще как-нибудь посмотреть на вашего мальчика.

— Значит, я не понравилась вам? — вяло спросила Ирина, сидя на кровати. — Что ж, я заслуживаю того… — добавила она тихо, неподвижно глядя перед собой.

И этот полный затаенной тоски взгляд женщины потряс Варю. Она не могла уже больше раздумывать, как в начале их встречи: годится Ирина к ним в бригаду или не годится, потому что не имела в себе такой силы, чтобы человеку с протянутой рукой отказать в куске хлеба. А для Ирины её дружба, Варя чувствовала, была сейчас таким куском.

Через два дня, в первый свободный от учебы вечер, Варя снова зашла к Ирине. Соседка сказала, что она куда-то вышла, и предложила посидеть с нею на кухне, где она готовила обед.

Варя села на стул и раскрыла книгу, прислушиваясь к доносящимся шагам по лестнице.

— Чу, кажется, идет её сынишка, — сказала соседка. — Вот вы на него полюбуетесь.

Варя прислушалась: шаги были редкие, тяжелые, шаги усталого человека.

Дверь открылась, и на пороге показался мальчик лет шести, в бутсах с загнутыми вверх носами, в обтрепанном пиджаке с мужского плеча и в неопределенного фасона шапке на голове.

— Поздоровайся, Юрочка, с тетей, подай свою белую ручку, — сказала соседка, подмигивая Варе.

У Вари мурашки заходили по спине.

— Вот так каждый день возвращается поздно, сам себе кусок хлеба зарабатывает, — говорила соседка. — Привязался к одному старику возчику с базы и ездит с ним. Пока старик пьет свои сто граммов, Юрка сидит стережет лошадь. Ну, дед несет ему что-нибудь поесть…

— Но почему же она не отдаст его в детский сад?

— Записывала! Был Юрка поменьше, встречать надо.

С работы не всегда вовремя приходит, сами знаете как, — рассказывала соседка. — Ну, наняла одну старуху заходить за ним. А старуха возьми да и заболей. На деда обязанность перешла. А деду что? Юрка повадился с ним ездить н сад забросил. Нужно бы построже с мальчиком, а она все; «Сирота, можно сказать, без отца растет…»

Юрка сплюнул через зубы на пол, достал из-за пазухи помятую булку и, устроившись на мешке с картошкой, начал есть.

— Ну и ну! — ужасалась Варя, неподготовленная к такой встрече. Она принесла в кармане двух петушков на палочках, но, увидев Юрку, не решилась отдать.

— Такая веселая ходит в последние дни, — делилась соседка.

— Мы уж спрашивали её: «Замуж, что ли, задумала, Ирина?» Улыбается, молчит.

Ирина ворвалась в коридор, будто от погони, и, увидев сына, но не заглянув в кухню, где сидела Варя, взлетела на него с объятиями.

— Пчелка ты моя ненаглядная! Где ты был, пчелка моя? Мама о тебе соскучилась. Ну, пойдем в комнату, на ключик.

— Не пчелка, а трубочист, — проворчала соседка, переглядываясь с Варей. — Будь отец, не так бы рос…

Варя, повременив несколько, постучалась к Ирине, Юрка уже лежал на корзине на своем пиджаке, накрытый материнской шубой.

— А, Варенька! — обрадованно сказала Ирина. — Не знаю, где посадить тебя. Гляди, вот мой наследник.

— Видела, — сказала Варя, не скрывая иронии. — Поздновато он у вас приходит из детсада, да и грязен очень…

— Юра, умойся, встань, — сказала Ирина, смутившись.

Мальчик не шелохнулся. Варю так и подмывало отчитать Ирину как следует.

— Ну где же такой детский сад? — спросила она. — Да он у вас просто беспризорничает.

— Значит, соседка уже успела насплетничать? — сказала Ирина. — Вредная такая!

— Не вредная, а со здравым рассудком, — поправила Варя, — И я вредная? Имейте в виду, я вам не дам покоя за Юрку, — предупредила она. — Вы ему все спускаете, жалеёте, а эта ваша неуместная жалость мальчонке может жизнь испортить. Сейчас в сад не захочет ходить, а там и в школу заленится. Неужели не понимаете?

Минуту спустя Варя шла, не различая дороги, мысленно все еще продолжая разговор с Ириной.

«И не окликнула меня и не остановила. Обиделась. А Юрка язык показал вдогонку. Самобытное воспитание, чего уж там…»

Проходя мимо большого дома, светящегося красными, зелеными, синими окнами, Варя с удовлетворением подумала, что в каждой квартире живет кто-нибудь из её знакомых.

«Вон зеленое окно контролера Анны Федоровны, а вон Коли-Субботина. Где-то тут живет и Лизочка Лаптева с матерью».

Вчера Варя говорила с ней о бригаде. Лизочка, маленькая, хорошенькая, с густыми ресницами, смотрела, не мигая, красивыми карими глазами и лишь слегка морщила свой точеный носик, когда Варя требовала прямого ответа. С охотой ли она идет к ней в бригаду и не побоится ли трудностей? Сима, на правах приятельницы, рекомендовала действовать именно так. Еще до разговора с ней Варя наблюдала Лизочку за работой, говорила с мастером на участке и осталась ею довольна.

Сима сидела дома одна и шила себе новую спецовку, чтобы обновить в Вариной бригаде, как она сказала. Тамары дома не было.

— Белочкин за ней на такси приезжал. С таким форсом укатила! — сообщила Сима.

На следующий день Варя работала в ночную смену. Ирину ей удалось увидеть мельком. Она шла между станками вялой походкой, в черном с белыми крапинками платочке, что придавало всему её облику скорбный, болезненный вид.

«Переживает», — подумала Варя, жалея Ирину и досадуя на неё одновременно.


Когда Варя ушла, Ирина, накинув на голову платок, выскочила за ней, чтобы догнать и вернуть девушку, но Вари уже нигде не было видно. В тяжелом раздумье Ирина поднялась к себе. Ей было больно от мысли, что

Варя ушла, не попрощавшись. Много перед девушкой дорог, не то что у неё: от завода до дома. Варя растревожила её, поманила новой жизнью.

«Конечно, ей легко и просто кажется все… Что она знает, почти девочка, что пережила?»— думала Ирина, вытирая одну и ту же тарелку.

Шлепая босыми ногами, покрытыми цыпками, прервав размышления матери, на кухню вышел заспанный, проголодавшийся Юрка и попросил есть. Но Ирина сегодня не сварила обеда. Мальчик разочарованно свист- нул.

— Шляются тут всякие! — проворчал он, рассчитывая угодить матери. Он видел, как Варя сердито разговаривала с нею.

Однако мать, вопреки его ожиданиям, закричала вдруг:

— Не смей, слышишь, не смей так говорить о Варе! Она права, она решительно во всем права! Ну посмотри на себя, на кого ты похож… И свистишь, как беспризорник. Почему в детсад не ходишь?

В голосе матери послышались слезы, и Юрка зашмыгал носом, готовясь плакать.

— Ты вот что, сынок. Я тебе нагрею воды и, пока варится картошка, изволь вымыться. Насчет твоей дальнейшей жизни посмотрим…

Ирина пошла было в комнату собрать Юрке белье и замешкалась у двери, будто впервые входила сюда. До чего же неуютно! Ни зеркала, ни фотографии на стенах, голое окно с картонкой в форточке вместо выбитого стекла, железная кровать на искривленных ножках под дешевым одеялом. А она не видела этого раньше — привыкла или попросту не замечала в своей безрадостной жизни. Но есть же в чемодане тканьевое одеяло и можно сшить на окно занавеску, обзавестись цветами. Да разве у неё так было раньше? А сейчас не лежат ни к чему руки…

Ирина долго не могла уснуть в эту ночь, вспоминая о муже, об их совместной, очень коротенькой и поэтому, наверно, очень счастливой жизни. Да, теперь Ирина думала именно так. И если она могла ошибаться в нем в свои восемнадцать лет, то сейчас, лет семь спустя, от того сочиненного ею и приукрашенного образа горячо любимого человека не осталось и следа… Но сердце упрямо замирало и вздрагивало всякий раз при виде чуть похожего на Павла человека, а потом долго не могло успокоиться. Ведь он живет здесь, где-то рядом с ней, в одном городе, и она случайно каждую минуту может встретить его в трамвае, на улице или в станции метро. Это казалось мучительно-неправдоподобным, угнетало Ирину, и она в первое время после окончания войны не раз задумывалась о том, как обезопасить себя от такой случайности. Уехать, но куда?.. А главное — можно ли уехать от самой себя? Она помнила все до мельчайшей подробности, будто только вчера, оговорившись, сказала ему «ты», смутилась, но не захотела поправиться: к чему — он же сказал ей о своей любви, ну а в её чувстве он может не сомневаться…

«Родные мы, теперь мы с ним родные…»— думала тогда Ирина, ощущая тепло его взгляда на своем лице. Ей стоило лишь приподнять голову, чтобы посмотреть в дорогие темно-карие глаза. Ирина знала, что многие по сходству лиц принимают их за брата с сестрой, и это ей было особенно приятно.

… Они шли из кино с дневного сеанса по Тверскому бульвару, держа друг друга за руки. Стояла зима, обильная снегом, щедрая на украшения: деревья словно в белых пуховых чехлах, разрисованные морозом окна. И эти, старинной моды, фонари у памятника Пушкину, тоже слегка припорошенные! Вот так бы идти с ним и идти по всем бульварам Москвы!.. Но память воскрешает другие, болеё счастливые картины. Первые мартовские мимозы в киосках города, доставленные на самолетах с юга; что-то волнующе-нежное в этих желтых цветах-пуговичках. Ирина прячет лицо в букете, и золотая пушистая пыльца остается на щеках. Павел смеётся и обещает любить Ирину так, что ни одной пылинке, ни одному дуновению не даст потревожить её.

— Всю жизнь, всю жизнь!.. — проникновенно добавляет он. — Ты веришь мне?

Они муж и жена. Ирина молча смотрит в большие, почти черные за ресницами глаза Павла, видит в них свое смутное маленькое отображение, и вдруг что-то похожеё на дурное предчувствие начинает подниматься в душе. «Это, вероятно, потому, что я так счастлива, — мелькает в её голове. — Конечно, верю! Зачем он спрашивает?»

Проводив Павла на фронт, Ирина потом дважды виделась с ним во время его коротеньких командировок в Москву: последний раз незадолго до окончания войны.

Павел, раненый, из госпиталя поздравил Ирину с рождением сына: он выжил после рискованной операции, будет жить, и не найдется на земле людей счастливеё, чем они трое!

Потом письма стали приходить все реже и реже, вялые, вымученные отчеты о возвращающемся здоровье. И письма эти, словно живые существа, не согретые чувством, подолгу задерживались в пути, не находили адресата, затем совсем прекратились. Но однажды пришло письмо от незнакомой женщины, которое объяснило Ирине все. Ирина будто окоченела в своем горе. Никто не видел, когда она ела, когда спала. Недавно цветущеё, со смуглым румянцем лицо её почернело, глаза ввалились. Теперь она отрицала все, во что так неизбывно верила: любовь, преданность.

И это отрицание сжигало её и изнуряло хуже всякой болезни.

Но время шло, и боль, хотя и не проходила, притуплялась. Ирина думала, что в двадцать пять лет личная жизнь кончена, но оставался сын — Юрка, его надо было растить и воспитывать. Варя, безусловно, права, с мальчиком необходимо что-то делать. Да и пора покончить с этими затянувшимися переживаниями — Павел недостоин того. И потом с работой… Бригада, которую создает Варя, а главное — дружба этой строгой и чем-то необычайно привлекательной девушки, Ирина верила, по- иному повернет её жизнь.

Глава 7

Воскресник состоялся во всех цехах, как и наметили, в выходной. По заводу открылось веселое шествие с ведрами, тряпками, с насаженными на высокие шесты вениками, с малярными кистями. У электриков выпросили раздвижные лестницы, чтобы можно было протереть стекла я фонарях крыши.

Сима, в комбинезоне, цепкая как кошка, не отставала ребят; работала на высоченной лестнице, протирала потолочные окна.

— Эй, которые внизу! — часто покрикивала она, — Сколько на ваших часах натянуло? Есть хочется…

Ирина Фомина, сосредоточенная, с серьезным похудевшим лицом, выскабливала лопатой пол из деревянных кубиков, на который со временем наслоился черный, тягучий, как вар, нарост грязи.

Встретив Варю на воскреснике, она, потупив голову, подошла к ней.

— Мест в детсаду нет. Похлопочите, Варя, вы с Борисом. Очень прошу вас, — сказала она.

Варя молча сжала ей руку.

В ряд с Ириной гнал свою полосу Толя Волков, до того энергично работая, что белое полное лицо его не остывало от прилива крови и было все мокрое от пота. За ним шли подметальщицы с метлами, совками.

Варя, в ситцевом с васильками платочке на голове, в темно-синих лыжных брюках, под которые был заправлен серый свитер с белой полоской вокруг шеи, красиво облегающий её небольшую грудь и тонкую талию, руководила работой и принимала сделанное. Девушку каждую минуту можно было видеть то в одном, то в другом конце цеха.

Борис Шаров, организовав мужскую бригаду по очистке участков от стружки, вел себя так, словно ни одной минуты не мог обойтись без совета Вари: или он сам, или кто-нибудь из членов бригады то и дело звали её. Голоса их в непривычной тишине цеха звучали гулко, и это всем очень нравилось: не то что при шуме станков, когда даже рядом с ухом собеседника кричать приходится.

— Иду-у-у! — откликалась Варя и тут же бежала легко и быстро там, где пол был уже выскоблен, и с опаской, как бы не растянуться во весь рост на скользких неочищенных местах. Лицо её розовело при беге, косынка соскальзывала на затылок, но держалась там каким-то чудом.

— Ребята, звали? — спрашивала она.

— Да, звали. Беда у нас, Варенька…

На неё смотрели несколько секунд молча, обмениваясь заговорщическими улыбками. Варя делала жест нетерпения:

— Ах, да ну вас, шутите все!

— Нет, серьезно, Варенька, нужна ваша команда, а то совсем скисли. Побудьте с нами, — хором просили девушку и с отменной вежливостью ставили перед нею опрокинутый вверх дном ящик, предварительно обмахнув его рукавом спецовки.

Варя присаживалась и с явным преувеличением начинала расхваливать своих соседей-шлифовщиков, которых они вызвали на соревнование: кто быстреё и лучше уберет цехи.

— Все-таки неприятно будет, если нас обставят, — заключала она со вздохом. — Не видать вам тогда сюрприза от девушек. Увы!..

— Варя, Варя, подожди, что за сюрприз? — кричали ей вслед.

— Каждому по колотушке от Симы! — со смехом отвечала девушка, отправляясь на другие участки посмотреть, что делается там.

Торопить никого не приходилось: все работали с увлечением, и цех менялся на глазах. Слухи о сюрпризе девушек, если, конечно, будет выиграно соревнование, разжигали усердие парней: поговаривали о каком-то необыкновенном бале в цеховом масштабе с премиями за красоту и танцы. Повеселиться, а может, и блеснуть талантами были все не прочь. Даже Тамара, с воркотней пришедшая на воскресник, выбрав по своему желанию малярную работу — красить у станков ограждение, — ставила рекорды.

Лизочка работала у неё подручной: вытирала станки, подносила краску. Тамара шипела, когда Лизочка недостаточно расторопно обслуживала её. А Лизочка, случалось, заглядывалась на соседний ряд, где малярничал Коля Субботин, по рассеянности испачкав все лицо краской. Он заметно смущался от настойчивых взглядов Лизы, но это не мешало ему, в свою очередь, смотреть на девушку во все глаза. Тогда Лизочка спешила отвернуться от него. Впрочем профилем её лица он мог любоваться сколько ему угодно. Но тут был своего рода тонкий расчет: округлость её румяной щеки с пушком и прямой носик, Лизочка знала, хоть кого сведут с ума! Она мало, лишь по общим цеховым комсомольским собраниям, была знакома с Колей (они работали в разных сменах), да и вообще не обращала внимания на этого долговязого парня, История с Комовой на какое-то время невольно сделала его героем дня.

«Бедный, бедный! Как же он теперь?» — думала Лизочка, собираясь исподволь расспросить о нем Симу: уж она-то, знакомая со всеми в цехе, знает, вероятно, всю подноготную.

— Послушай, Симок — крикнула Лизочка, поднимая голову и глядя на подругу. — Аплодисментов не жди, ты не циркач и не под куполом цирка. Сверзишься так, что костей не соберешь…

Сима Кулакова, нещадно фальшивя, но мало смущаясь этим, распевала во все горло частушки под самым потолком, стоя на лестнице и проворно, безо всякой опаски, орудуя навернутой на швабру мокрой тряпкой. На неё было страшновато смотреть.

— Ничего, Лизавета, еще поживем! — протрубила в ответ Сима, снова принимаясь за швабру и пение.

Песни звучали во всех цехах.

— Ребята, внимание! — сложив руки рупором, закричал Борис Шаров, выходя на середину цеха и влезая на поломанный станок. — Слушайте меня! Эй, Кулакова, к тебе тоже относится! Ребята, — продолжал он, — мы сейчас вывозили по нижнему коридору стружку, так поверите, нас просто жуть брала: рев и вой со всех сторон. Я предлагаю соло отставить, а сообща, всеми цехами, предварительно договорившись, разумеётся, грянуть одну песню. Здорово получится!

— Голосуем, тетеревята? — крикнула с лестницы Сима. — Я — «за»! «Против» нет? В таком случае назначаю себя главным дирижером, и давайте выбирать песню!

— Военную! — предложили парни. — «Давно мы дома не были… по чарке фронтовой»…

— Ишь, чего выдумали, а по тыловой не хотите? — перекликались девушки. — Про соловьев споем. Дирижер, не уступай!

Сима с достоинством спускалась со своей голубятни. И когда через несколько минут, по выбору девушек, запели во всю силу молодых голосов:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят…
то всем невольно казалось, что песня поется как бы сама собой, потому что никто не мог различить в ней своего голоса, а песня все поднималась и поднималась, взлетая над головами поющих.

Вахтеры в проходной на своих постах прислушивались к песне: к ним она доносилась, словно с большой реки, — торжественная и плавная.

Борис пел с особым чувством: осень 1941 года вставала перед ним. На заводе тишина такая, что слышно, как с тяжелым воем, словно от злобы задыхается, пролетает нацистский самолет. Коммунисты и комсомольцы укладывают в ящики станки, все тщательно смазав и упаковав. Ни лишнего разговора, ни смеха. Борис вышел во двор отдохнуть; здесь уже веяло запустением: валялось старое железо, металлический лом. И сразу ему вспомнились ржавые кандалы, откопанные в земле, когда строили завод. Отец рассказывал, а он бегал потом из школы смотреть на них и дивиться… Кто-то носил эти кандалы, с трудом переступая изможденными ногами, падал, просил пощады. Но пощады не было…

— Что, Боря, песня растревожила? — спросил Толя Волков, когда кончили петь. — Фронт вспомнил?

— Нет, ребята, не фронт, а эвакуацию завода, — ответил Шаров. — Тоскливые времена… Припомнились мне тогда кандалы, что под заводом откопали. Не знаю, помнит ли кто из вас? Ну просто, как ножом по сердцу! «Вот тебе, — думаю, — и музейная редкость!.. Украина уже кандалами опутана…»

Лизочка, забыв про то, что Тамара ждет, когда она принесет ей краску, стояла, слушала секретаря, то ли смутно вспоминая когда-то виденное, то ли просто представив себе эти тяжелые ржавые кандалы, цех со сдвинутыми с привычных мест и упакованными станками я ту настороженную, непривычную тишину, которая угнетает хуже всякого шума…

Никита Степанович, появившись никем не замеченный, стоял несколько минут, прислушиваясь и приглядываясь. Он понимал, почему рассказ Бориса взволновал ребят.

Отцы многих комсомольцев строили этот завод в те незабвенные годы первой пятилетки, когда народ, отказывая себе во многом, возводил гиганты, переделывая экономику страны. Сезонниками называли тогда их отцов — деревенских парней, пришедших на сезонный заработок. Отцы справедливо обижались. Не нравилось им прозвище: нет, не могли они быть сезонниками — слишком много сил и души вкладывали они в эту стройку.

Отцы женились здесь, оседали, из бараков переселились в красные корпуса и стандартный городок. Вчерашние сезонники стали автоматчиками, токарями, шлифовщиками. Дети, рожденные ими, не ходили теперь далеко за своей судьбой: в заводском поселке они учились в начальной школе, затем поступали в техникум или в институт, иные — в ремесленные училища. Целый учебный комбинат был к их услугам.

С дипломами приходили они на завод, в Почетной книге которого зачастую были вписаны имена отцов, и слава родителей обязывала детей не уронить фамильной чести. Это было почетно, но и тревожно, впрочем, никто из них и не искал спокойной жизни.

— Товарищи комсомольцы! — проговорил Никита Степанович, выходя из-за колонны. — Песню, песню! Что приуныли? Может, проголодались? Так обед вам будет. А ну!..

Едут, едут по Берлину
Наши казаки!..
начал он сразу с середины песню. Его дружно поддержали.

В два часа Никита Степанович объявил перерыв и пригласил всех в буфет пообедать, где уже были накрыты столы и официантка с фабрики-кухни, вся в белом, разливала блестящим половником суп по тарелкам. Обед в буфете — это был сюрприз! Все шумно рассаживались за столы, придерживаясь своих компаний, причем каждая из них упорно приглашала парторга отобедать с ними.

За столом, где обедал Борис, было особенно оживленно. Шел громкий разговор об итогах соревнования за прошедшие полдня: кто же выиграл — они или соседи?

— Бесспорно, мы! Вон Варя Жданова подтвердит, как трудились, в поте лица, можно сказать, животов своих не щадили!… — кричали члены Борисовой бригады, помня о девичьем сюрпризе в случае выигрыша.

А Варя ела суп да помалкивала. Не так уж это важно, кто проиграл, а кто выиграл. Главное — в цехах все засияло: и у них и у соседей. «А теперь пусть администрация сама, голубушка, поддерживает на заводе чистоту и порядок!»— правильно говорит старый мастер, отец Коли Субботина.

— Эй, работяги, нельзя ли потише? — спросила своим сильным, прозвучавшим на весь буфет голосом Сима. — Поговорить людям не даете…

Она сидела между Лизочкой и Ириной Фоминой, чувствуя себя с ней век знакомой.

— Да о чем говорите-то?

— О кандалах, — ответила Лизочка. — Не идут они у меня из головы…

— Братцы, у вас интересно! — позавидовали соседи и мигом придвинули свои столы. — Требуем общего разговора?

— Какой вам общий разговор? — сказала в наступившей тишине Лизочка, повертывая в разные стороны свое хорошенькое, перепачканное в краске личико. — Я кандалы все вспоминаю. Мама мне про них рассказывала…

— Вот дались вам эти кандалы! Не видел я их и видеть не хочу! — сказал мастер.

— Как вы не понимаете? — заметила с неудовольствием Лизочка. — Не в кандалах именно дело, а просто интересно, что вот из далекого-далекого прошлого прислали предки нам свой горький поклон. А что, друзья, не послать ли и нам свой привет в будущеё? — вдруг спросила она. — Нет, вы подумайте только, Варя!..

За столом засмеялись, загалдели. Тамара иронически вполголоса промолвила:

— Вечно что-нибудь придумает наш Лизочек!..

— Дайте ей договорить! — крикнул Борис. — Продолжай, Лиза!

Я надумала написать письмо о воскреснике, ну и вообще о нашей жизни, положить его в чугунную коробку и закопать поглубже. Пусть при полном коммунизме откопают. Они, наверно, жалеть нас будут, счастья своего стыдиться. Жили, мол, тяжело, воевали, лишений много терпели, бедняги!.. А мы подписи поставим, печать… Никита Степанович, заверите? — обратилась она к парторгу. — Что жили тяжеловато и воевали, а жалеть нас нечего. Счастьем и мы не обижены, да еще каким! — сказала вдохновенно Лизочка. — Одобряйте, ребята, мое предложение. Я голосую!

Коля Субботин первый поднял руку. Он не спускал с Лизочки глаз.

Проголосовали в молчании, с серьезными лицами.

— Единогласно, — подытожила Лизочка и на секунду прикрыла глаза. — Вот, — сказала она, щурясь от света, — будто побывала в том будущем, куда мы письмо напишем. Яркость необыкновенная, ветра нет, а знамя, огромное, тяжелое пурпурное знамя, колышется, точно живое. И одно то знамя, одно на всю землю!

— Да, это жизнь!.. А все же надо написать им, пусть нас добром поминают, — сказал Коля Субботин, ясно, как живых, представляя себе комсомольцев будущего. Идея Лизочки Лаптевой насчет письма в будущеё ему очень понравилась. Да и Лизочка… Что за девушка! Никогда не встречал такой!

У Вари радостно билось сердце. Она смотрела на разгоревшиеся лица ребят и словно не узнавала их.

«Славные все какие, мечтатели! А Лизочка моя — прелесть! Не ошиблась я в бригаде!».

Шаров переглянулся с Никитой Степановичем, с чуть заметной улыбкой поднялся со стула.

— Письмо напишем, решено. Закончим его словами Владимира Маяковского: «Республику славим, которая есть, и трижды, которая будет!» А теперь, дорогие мои, — в цех!

Глава 8

Коля Субботин, правдивый и прямой по натуре, мало заботился о том, что теперь, после собрания, будут думать и говорить о нем комсомольцы. Он не скрывал также и своего разрыва с Тамарой. Многие приписывали это собранию, и лишь Анатолий Волков, на правах друга, знал истинную причину. И хотя он догадывался давно, что Тамара предпочитает другого, и радовался этому, сейчас он не мог простить ей такого поступка.

Толя перестал разговаривать с девушкой, а при встречах до того презрительно смотрел на неё, что Комова стала избегать его.

С Субботиным Тамара встречалась в цехе каждый день, но его словно подменили. Он разговаривал с нею, как со всеми, и даже улыбался при этом, однако когда Тамара пробовала было завести разговор о своем раскаянии, он спокойно попросил сдавать станки.

«Кажется, конец…»— подумала Тамара и весь этот вечер с Белочкиным была не в настроении. Ей все вспоминалось объяснение с Колей, его неподдельная радость в глазах и голосе. Он любил её… А Белочкин?..

«Ох, ох, не променяла ли я синицу на воробья?..»

Но теперь было уже поздно, да и не в характере Тамары Комовой долго терзать себя сомнениями.

— Левушка. — спросила Тамара, чтобы утешить себя, — ты каких предпочитаешь девушек: блондинок или брюнеток?

Белочкин, самодовольно взглянул на волосы Тамары, не преминул ответить:

— Шатеночек, кисанька, только шатеночек!


Связав себя словом изменить отношение к Тамаре, Субботин не мог не выполнить его. Да, собственно, ему и не составляло большого труда держать слово. Он многое прощал Тамаре, временами был, может быть, излишне уступчив и мягок. Она привыкла к этому, считая, что ей все можно. Но смеяться над его чувствами, как смылась Тамара в тот вечер… И за что? Этого он не мог простить ей.

«Мелкая, злая душа у неё», — гневно думал Коля, убедившись, что ошибался в Тамаре. Это мучило его, выводило из равновесия. Жаль было тех идеалов любви и верности, девизом которых служили для него слова Николая Гавриловича Чернышевского:

«Я хочу любить только одну во всю свою жизнь, я хочу, чтобы мое сердце не только после брака, но и раньше брака не принадлежало никому, кроме той, которая будет моей женой… Пусть у меня будет одна любовь. Второй любви я не хочу».

Как же теперь примирить ему, Коле Субботину, свою ошибку с этим девизом? «Или уже в девятнадцать лет отказаться от новой попытки полюбить другую девушку?» — задумывался Коля, чувствуя себя в разладе с самим собою. До чего же маленьким, неудачливым и никчемным человеком он казался себе в эти дни!..

«Стал подражать великому человеку да заблудился в трех соснах. Он не ошибся в своем выборе, подруга была по плечу ему, а я носом в грязь… — с горечью думал Коля. — Хороша единственная на всю жизнь!»

Но отказаться от своих идеалов Коля не мог. Жить бездумно, как трава растет, — это он считал недостойным человека!

Приходил Толя Волков: здоровый, красивый, кудрявый, словно девушка. Они запирались в комнате отца, если тот работал в вечернюю смену, от любопытной Фроси и начинали свои бесконечные разговоры.

Толя, уступая первенство товарищу во всем, кроме физической силы, не разделял его строгих взглядов на любовь: он сам часто увлекался, быстро разочаровывался. Постоянство он считал уделом избранных, чем немало сердил Субботина.

— Тогда зачем же тебе даны ум, воля? Совершенствуй себя, стремись быть избранным. Только ни в каких избранных я не верю. Их просто выдумали голубчики вроде тебя, — едко говорил Коля, и рыжий хохолок волос на его голове угрожающе смешно топорщился.

— Не подеритесь, индюки! — вероятно подслушивая у двери, кричала им Фрося, заливисто хохоча. — Вам двоим уже сорок, а все про любовь толкуете, — продолжала она, предусмотрительно отойдя на середину комнаты.

— Ефросинья, перестань! — с угрозой в голосе взывал из-за двери брат, раздосадованный глупыми замечаниями сестренки.

— Толя, выходи, а то он тебя заговорит, — минут через пять снова начинала свою «атаку» Фрося и, осмелев, стучала при этом в дверь. — Выходи, давай поборемся — кто кого… Сегодня я тебя одолею.

— Не Толя, а я сам сейчас выйду. Слышишь? Он-го стесняется тебе сдачи дать, а я сдам, будь спокойна!

— А вот и не сдашь! — с веселым вызовом в голосе возражала Фрося. — Ты не можешь обижать женский пол.

— Видал, женский пол? — прошептал Коля прыскающему со смеху в кулак Волкову. — Ах, бесенок рыжий, не даст поговорить!.. Ефросинья, — позвал он, открывая дверь в столовую, — интересной книги теперь не жди от меня, не получишь. Дай слово, что ты сейчас же уйдешь куда-нибудь и не станешь подслушивать?

— Подожди, Коля, не отсылай её, я ухожу, — проговорил, вставая с дивана Волков, давно тяготившийся этим разговором с другом.

«Было бы о ком рассуждать… о Тамарке Комовой!» — думал он про себя, не поняв на сей раз Колю.

«Вот она, дружба-то!.. Неужели не нашел ничего сказать?» — думал Коля, отпирая Волкову дверь. Он чувствовал себя глубоко обиженным таким поспешным уходом Толи.

Фрося в недоумении смотрела на закадычных друзей, всего несколько минут назад так оживленно разговаривавших.

«Что случилось, какая кошка пробежала между ними?»— недоумевала она, собираясь спросить об этом брата.

Но Коля, пресекая всякую попытку заговорить, хмуро взглянул на неё.


Поздно вечером, сидя над раскрытым учебником и с трудом вникая в то, что читает, Коля вдруг беспокойнооглянулся; вопрошающим взглядом из-под нависших бровей отец в упор, поверх очков, смотрел на него.

— Может, поговорим? — негромко спросил он и передвинулся со стулом к сыну. — Что ты все вздыхаешь? Задача, что ли, трудная попалась, не решишь никак?

Коля растерянно промолчал. Отец, очевидно, хитрил, говоря о задаче. Он или все знал уже (ведь в одном цехе работают), или догадывался о неприятностях сына,

— Не в задаче, папа, дело… А вот выговор я получил. Небось слыхал? — собравшись с силами, высказал Коля.

— Выговор? Какой, за что? — испуганно воскликнул отец. — Почему скрывал от меня?

— Выговор, строгий… За плохой прием станков от сменщика. Так записали. Однако я ничего от тебя не скрывал, думал, ты знаешь, — пробормотал Коля,

Пожалуй, не было удара больнеё, чем наносил он этим своим проступком старому мастеру, гордому своей без пятнышка чистой славой рабочего человека. А Коля и не подумал об отце в эти дни, даже строгий выговор мало взволновал его: с кем не случается! Забыл, не задумался, как отнесется к такой «случайности» отец.

— Папа, даю тебе слово — это первый и последний! Ты меня знаешь…

Алексей Иванович сердито взглянул на сына и вдруг опустил глаза, увидев сгорбленную понуро фигуру Коли. Гнев и жалость боролись в его душе. Он сделал над собой усилие, чтобы не накричать на сына, представив на минуту, что уже пришлось пережить Николаю.

— Матери-то не говорил про выговор? — спросил Алексей Иванович, приподнимая за подбородок лицо, сына. — Не говори, не тревожь её…

— Нет, папа, не говорил, — отвечал Николай, тронутый его непривычной лаской. — Нескладно тут получилось у меня, — добавил он, расхрабрясь было обо веёт рассказать отцу, в том числе и о Тамаре Комовой.

Но отец, словно устыдившись своей скупой ласки, не дослушав сына, посмотрел на часы и отослал его спать.

— Разболтался я с тобой, — ворчливо заметил он.

«Нет, с нашим отцом по душам не поговоришь, да еще на такую тему, — не одобряя и не осуждая отца, думал Коля. — Таков уж он человек».

На следующий день, в выходной, несколько колеблясь, удобно ли это, Коля пошел на квартиру к парторгу. Разговор предстоял не служебный и не совсем обычный, так что, поразмыслив, Коля решил, что можно.

— Снимай пальто и проходи, — сказал Никита Степанович поздоровавшись с Субботиным так приветливо и просто, словно эта встреча была давно обусловлена я он ждал его.

Коля на мгновение даже смешался.

— Я сейчас, — извинился Никита Степанович, введя Николая в комнату, которая служила хозяину и спальней и кабинетом. Здесь была односпальная кровать под ватным одеялом, полка с книгами и большой письменный стол с разложенными на нем раскрытыми томиками Ленина. Никита Степанович должно быть работал сегодня. Приглушенные голоса доносились сюда из соседней комнаты. Коля огляделся и увидел напротив в зеркале свое худое веснушчатое лицо с оттопыренными ушами. До чего же некрасив! Впору было встать и, не попрощавшись, ничего не объяснив, уйти от Лукьянова: с такой внешностью невозможно даже говорить о любви.

— Садись, садись, — сказал, входя, Никита Степанович, сам усаживаясь в кресле. — Вовремя пришел. Я на той неделе еще после собрания намеревался поговорить с тобой. Да садись, и так под потолок вытянулся!

Коля в нерешительности сел.

— Говорите, я слушаю, Никита Степанович…

— Э, нет, так не пойдет! Ведь ты шел за чем-то, рассказывай, — улыбнулся Лукьянов, подвигая папиросы к гостю. — Не куришь разве?

— Курю, когда расстроен.

— Ну, так бери. Ко времени… — добавил он, взглянув на взволнованное Колино лицо.

С минуту они молча курили, будто два товарища. Никита Степанович откровенно, не скрывая, рассматривал Колю, догадываясь, с каким разговором он пришел к нему. Парторгу была понятна его юношеская взволнованность— вся наружу, — его смущение перед ним. Глядя на Колю, на его высокий, чистый лоб, на слегка запавшие, сейчас усталые глаза, смотревшие чуть строго, суховато, но прямо и открыто, Лукьянов вспоминал свои встречи с ним в цехе, разговоры, его редкие, но всегда очень дельные и всегда кстати выступления на комсомольских собраниях. Несомненно, это самобытный, думающий, хотя еще и не выросший, не сформировавшийся человек. Никита Степанович не мог по человеческой слабости не питать к нему симпатии.

— Ну так что же, Коля, поговорим? — сказал он, снимая одной рукой окурок о пепельницу, а другой слегка касаясь Колиного плеча. — Разговор о Тамаре Комовой? — прямо спросил Лукьянов, предпочитая с людьми правдивого характера откровенный разговор «начистоту».

— Да, о ней, — мужественно ответил Коля, но тут же, слегка заикаясь, что с ним случалось в минуты большого волнения, поправил себя — Впрочем, больше, чем о ней… Для меня сейчас важно, ну в принципе, что ли… решить, любил у или не любил…

Коля с трудом выговорил слово «любил», и Никита Степанович заметил это. Он на некоторое время опустил глаза, подумав, что эта беседа надолго, может быть на всю жизнь, запомнится Коле. Когда он снова взглянул на Субботина, тот с выражением решимости на лице, будто ему собирались возражать, говорил о своем преклонении перед Чернышевским.

Лукьянову все больше и больше нравился этот юноша.

Выдержку из дневника Чернышевского о единственной, на всю жизнь любви Коля привел на память, сказал поспешно, тихим голосом. Никита Степанович потянулся за папиросой, неожиданно почувствовав волнение.

— Вы понимаете, меня тревожит мысль о том, настоящей ли была моя любовь к Тамаре? — как всегда хватаясь в смущении за очки и начиная протирать их, говорил Коля. — Если настоящая — значит, я со своим девизом не справился… А может, раз я ошибся в человеке, значит, это не любовь? Просто не признавать её, и все! Можно так, как по-вашему? — спрашивал Коля, краснея до корней волос.

— Можно. Я считаю, можно, — ответил парторг, думая о том, как много наивного и смешного в этом подражательстве, что, конечно, извинительно в девятнадцать лет, но не менеё того — прекрасного? «Любить одну на всю жизнь… Ах, жалко, что жена не слышит нашего разговора!»— Но любил ли ты Комову? — продолжал Лукьянов. — Ты просто сочинил свою любовь по Чернышевскому…

— Я все надеялся, Никита Степанович, ну, как бы вам сказать… Ну, перевоспитать её, что ли… Книги ей носил, рассказывал о прочитанном. Ведь с ней, честно говоря, скучно бывало… — проговорил Коля и тут же добавил — А Толя Волков всегда был настроен против Тамары.

— А как к ней ты сейчас относишься? — спросил Никита Степанович, внимательно глядя на Колю.

Коля снова густо покраснел и схватился за очки, колеблясь какую-то долю секунды: говорить или не говорить Никите Степановичу о Белочкине?

— Я, что ж я… Теперь все равно, как бы я к ней ни относился. Для неё все равно, — поправился Коля. — Она предпочла Белочкина.

Коля замолчал. Молчал и Никита Степанович. Он ждал: ведь Коля еще не ответил на его вопрос.

Шел пятый час зимнего дня, в комнате становилось сумрачно, на стене и на полу у окна лежали светлые полосы от соседнего дома-общежития, где давно уже горели огни. Никита Степанович зажег настольную лампу под зеленым абажуром.

— Хорошо это или плохо, — заговорил через минуту Коля, и лицо его при этом изменилось — стало строгим, гордым, — но соперничать с Белочкиным я не буду, если бы даже я и очень любил её. Не буду, я слово себе дал! Вот и все, Никита Степанович, — торопливо закончил Субботин, чтобы не сказать вгорячах лишнего о Белочкине.

— Так, понятно… — отозвался Лукьянов закуривая. — Слово свое, верю, сдержишь, и не потому, что самолюбие задето, нет; причина глубже. — Он взглянул на Колю и, помедлив, договорил — Тамара не отвечает твоей душе, ошибся ты в ней…

— Да, выходит, ошибся, — тихо подтвердил Коля и тут же наивно и грубовато (так вышло от волнения), как равный равного, спросил Никиту Степановича — А вы не ошиблись в своей жене, любите её?

— Люблю, ной друг, люблю, — отвечал Никита Степанович с чувством.

Коля поднялся, лицо его горело, но на душе бы го спокойно и ясно. Ему не хотелось больше ни говорить, ни думать о Тамаре, и он шагнул к книжной полке, которая давно уже привлекала его внимание.

— Все ваши Никита Степанович? А Чернышевского сколько!.. Полное собрание сочинений?

— Да. полное.

— У меня тоже есть кое-что, но не все. В библиотеке беру.

Коля осторожно снял с полки один из томов Чернышевского и стал листать его, отвечая на вопросы Никиты Степановича, что он читал и понравилось ли ему. Так они проговорили несколько минут, очень довольные друг другом. Никите Степановичу захотелось подарить что-нибудь Коле на память, и он стал рыться в ящиках стола.

Субботин, стоя посреди комнаты, снова встретился глазами со своим изображением в зеркале, как полтора часа назад. Тот же лопоухий парень глядел на него из зеркала. Но Коля посмотрел на себя с привычным хладнокровием: да, некрасивый, и все же лучше быть некрасивым, чем такой пустышкой, как франт Белочкин.

Никита Степанович, думая, что угодил подарком, подал Коле настольный, в красках и рамке, портрет молодого Чернышевского, сидевшего на бревне среди своих учеников в Саратове.

— Это мне? И вам не жалко такую прелесть? — воскликнул Коля, растерянно взяв в руки портрет и вдруг, совсем по-ребячьи, на мгновение прижимая его к груди, к перелицованному, очевидно материнскими руками, серенькому пиджаку и сбившемуся галстуку.

— Оттого и даю, что для тебя не жалко, — проговорил, смеясь, Никита Степанович.

Глава 9

И вот этот день наступил. Старшин мастер вручил Варе наряд бригадира. Она взяла его, стараясь не волноваться: нужно же было держать себя в руках!

Инструментальный ящик, инструменты — все было новенькое. Да и цех после воскресника выглядел обновленным. Только погода немного хмурилась: оттаяло вдруг, и хлопья мокрого снега залепили все окна.

Ощущение неудобства, стеснения должно быть шло еще от новой спецовки-халата темно-зеленого цвета, сшитого Симой: с многочисленными карманами на пуговицах, с широким поясом. Сколько поспорили из-за этого халата! Сима скроила в спине косую сажень и приготовила на подплечники целый килограмм ваты…

Вся бригада была в сборе за полчаса до начала работы. Варя, как обещал Лукьянов, получила новые станки. Она первая качала на них работать: вторая и третья смены придут уже на «обжитой» агрегат.

Лизочка взяла пару станков ближе к окну, за ней Сима и потом Ирина. Не волновалась одна только Сима, беззаботно зевая во весь рот.

— Закрой рот, слышишь! — вскипела Лизочка, а Ирина только покачала головой.

Но в Симу словно бес какой вселился и дергал челюсти за ниточку. Куда ни обернешься, везде Симин зевающий рот!

— Да пойми ты, ворона, — сказала Варя, — это же первый день. Он запомнится на всю жизнь!..

Все рассмеялись, и напряжение исчезло. Подошли Никита Степанович с Шаровым и поздравили их с рождением бригады.

— На многие лета, — сказал полушутя Лукьянов, -

Что ж, товарищ бригадир, приступай к наладке, чтобы в восемь быть на полном ходу.

— Да, да, — сказала Варя. — Сейчас поставим пробные кольца. Пускайте станки, девушки!

Брызнула первая эмульсия, завертелись шпиндели; супорты плавно, но быстро подкрались к поковкам. Если закрыть глаза и отвлечься от мысли, что она, Варя, бригадир, можно подумать, что по-прежнему работает в Тамариной бригаде: все те же станки, шестишпиндельные полуавтоматы, все та же наладка, которую она хорошо освоила еще давно.

"Так чего же я робею?» — успокаивала себя Варя, стыдясь перед Никитой Степановичем своих дрожащих рук.

Первые кольца, как им и полагалось быть после монтеров-наладчиков, получились далеко не по размерам, Варе мучительно хотелось, чтобы Лукьянов с Борисом отошли на время, пока она налаживает. Под их взглядами у неё деревенели кончики пальцев, она теряла уверенность в себе. То ей казалось, что торцовый резец она выдвинула слишком вперед и он вот-вот упрется в кольцо и вырвет его из кулачков, то супорты врежутся со всего хода в кольца, и, зажатые будто в тиски, шпинделя переносятся набок, то от лишней нагрузки сгорят все резцы и станут похожими на выкрошившиеся зубы.

Никита Степанович с Шаровым все не уходили: ждали результата. Наладив поочередно все шесть станков и запустив их, Варя отошла к тележкам, которые предстояло заполнить кольцами.

Лизочка подала ей первое кольцо. У Вари хватило выдержки обтереть его тряпкой и потом уже не спеша надеть на аппарат. Теперь она смотрела на стрелку, но от волнения ничего не могла понять.

— Ладно! — сказал за спиной густой голос Лукьянова. — По диаметру только немного туговато, расширь.

На остальных четырех станках кольца были почти в размерах. Это сразу придало Варе уверенность, и она даже пожалела, когда парторг с Борисом ушли.

Тамарины станки находились несколько в стороне. Варю по привычке так и тянуло взглянуть, что там делается. Между девушками третьего дня произошел странный разговор, неприятный осадок от которого все еще жил в Вариной душе.

— Значит, поздравить? — спросила Тамара, застав Варю в кладовой, когда та отбирала себе инструменты.

— Если хочешь — да! — отозвалась Варя, удивленная, что Тамара так спокойно восприняла её назначение бригадиром. — Сядь, — предложила она ей, освобождая место на ящике

Тамара, не слушая её, смотрела ка Варю с высоты своего роста прищуренными, злыми глазами.

— Ну чего ж ты? — спросила Варя. — Сама же гнала меня из своей бригады, а теперь…

— Злопамятная ты, Варька, — проговорила Тамара. — Подвинься-ка.

Они сидели несколько минут молча, и Варю начало тяготить это молчание. «Какое хорошеё было настроение, когда отбирала инструменты, а она взяла и все испортила. Хоть в другой цех беги от неё».

— Варя, а как бы ты отнеслась вот к такой идеё, послушай и постарайся понять, — начала Тамара примирительно. — Я не за себя хлопочу, поверь мне! К моим станкам, например, присоединить те, что дают тебе. Вот это бригада! Тут есть где развернуться. И как только перевыполним задание, я немедленно пишу о тебе статью в нашу многотиражку. Да что там в нашу, я в центральную напишу. Хочешь, поклянусь?

— Статья ни к чему, — сухо возразила Варя, — Мне от тебя похвалы не нужно.


Сегодня Тамара подошла к Варе как ни в чем не бывало и, заглядывая в наряд, спросила:

— Сколько думаешь дать? Может, соревноваться со мной будешь, или не решишься?

— Почему но решусь? Вот привыкну немного, тогда…

Тамару позвали к станкам, и она ушла.

Шел двенадцатый час дня: подсобный рабочий уже не раз отвозил от станков Вари кольца, и всякий раз контролер Анна Федоровна проверяла их вне очереди.

— Видала, как люблю тебя? — говорила она.

Но Варя знала, почему она это делает, — просто еще не доверяет ей, новому наладчику: вдруг браку много наточит, придется тогда станки остановить. И хотя станочницы проверяют каждое пятое-шестое кольцо, все равно сердце замирало всякий раз, когда Анна Федоровна своими проворными руками разбирала привезенную партию.

Тревожилась Варя за Ирину. Опыт работы у неё был небольшой, и как она ни старалась, а все равно было заметно, что отстает от Симы и Лизочки. То опоздает снять ютовое кольцо, пока шпиндель вертится, то долго разглядывает поковку, не решаясь её надеть: а вдруг слишком закалена или заусенцы велики?

«Ничего, научится, — думала Варя, стараясь незаметно, чтобы не обидеть, помочь ей. — С характером ведь женщина».

Ирина сказала просто, по-детски выпячивая губы:

— Стою вот у станков и вся трепещу, как бы не ошибиться в чем, не подвести нашу бригаду. Такого со мной никогда не бывало…

— Очень хорошо, — обрадовалась Варя и перестала беспокоиться за Ирину.

Обедать пошли всей бригадой. Контролер Анна Фёдоровна нагнала их у фабрики-кухни, осведомилась, как настроение.

— А с тебя, Варюха, магарыч причитается. Разве не знаешь? — пошутила она.

За столом Анна Федоровна веселила всех, то и дело подмигивая Варе.

— Следи, как едят, так и работать будут. В старину верили в это.

Лизочка любила покушать не спеша. Приятно было смотреть, как она держала в своих маленьких руках вилку с ножом и умело орудовала ими. Сима ела торопливо, не разбирая, что перед нею. Отобедав, начала перекрикиваться со своими многочисленными знакомыми.

— Эй, Дуня, здравствуй! Как живешь? А я лучше всех.

Ирина морщилась и закрывала уши ладонями. Вдруг Сима закричала еще громче, свернув газету рупором.

— Внимание, внимание! Среди нас обнаружен человек, обогнавший время! Кто не знает стахановку цеха мелких серий Машу Сухову? Можете полюбоваться: вон она уписывает вторую порцию киселя.

— Озорная ты, Сима! — крикнула Маша. — С аппетита меня сбила, вот теперь не доем.

Варя с затаенным волнением посмотрела на девушку. Она читала о ней в газете, слыхала её выступление по радио, но в лицо не знала.

— Сима, познакомь меня с Машей, — попросила Варя, — Но не здесь, пожалуйста, а где-нибудь в болеё подходящей обстановке.

— Нежности какие — знакомить! Я со всеми сама знакомлюсь.

На обратном пути в завод Варя шла позади своей бригады, распевающей песни, а Маша Сухова не выходила у неё из головы.

«Вот так бы работать! Триста процентов выполнения плана. Вся бригада как на подбор, а учениками к ней пришли. Обучила всех, вытянула, активистами сделала".

Прибавив шагу, Варя догнала девушек.

После обеда стали сдавать резцы. Варя, еще работая в бригаде Тамары, привыкла менять их, не допуская до полного износа, — так легче было потом по кольцу, которое еще сохраняло размеры, установить другой резец. Это экономило время и предохраняло от брака. Сейчас она потребовала от станочниц, чтобы они следили за резцами и тут же звали её, если она не успеёт где посмотреть. Варе хотелось установить правильные взаимоотношения с первого дня.

Ирина не доглядела такой момент, и два резца у неё сгорели вчистую. По её расстроенному лицу Варя заключила, что нужно обойтись без выговора — просто еще Ирина на станках новичок.

— Ничего, Ирочка, у кого не случается, — успокоила её Варя.

К концу смены выяснилось, что план бригада выполнила, но с заданием, которое всегда бывает выше плана, еще не справилась. Девушки загрустили, особенно Сима. Ей казалось, что как только она уйдет от Тамары, то сразу сможет делать чудеса.

— А чудеса-то в решете остались! — насмешливо заметила Варя. — Ну что носы повесили? Без труда, на даровщинку ничего не дается. Вот что, дорогие мои, — продолжала она, — будем учиться! Очень кстати техучёбу на комсомольском собрании поручили мне. Скоро и начнем.

В кружке числилось двадцать человек, все знакомые. С каждым в отдельности Варе не раз приходилось раз-

говаривать. «Так чего же стесняться их, когда они соберутся все вместе?»— раздумывала Варя.

Приняв по первому разделу техучебы зачеты, Варя организовала поездку кружковцев в Политехнический музей на лекции передовиков производства. Было о чем задуматься!

Варя замечала, что после таких поездок беззаботная Сима ворчала, если ей приходилось налаживать станки.

— Ну вот, все работают, а мы прохлаждаемся!

— Подай ключ с того станка, — приказывала Варя, — да помолчи.

Сима со всех ног бежала за ключом. По вечерам, однако, Сима по-прежнему не училась, да и, несмотря на уговоры всей бригады, продолжала курить.

— Вот влюблюсь, тогда брошу, — неизменно говорила она. — А насчет учебы, что ж, — значит, не пришло еще мое время…

— Проходит твое время, — возражала Лизочка. — Поступай к нам в вечернюю школу, помогу заниматься.

Ирину Варя не торопила с учебой. Юрка никак не мог привыкнуть к детскому саду и с матерью стал дерзок, непослушен.

Однажды Ирина пришла в цех с заплаканными глазами: в воскресенье пропал Юрка. Пришлось позвонить в милицию. Ирина работала целый день вяло, не успевала снимать кольца, редко проверяла их на приборе. Варя глаз с неё не спускала и в каждую свободную минуту работала на втором станке.

— Может, уйдешь домой? — спросила она её.

Ирина отказалась.

Этот день был словно без конца: тянулся и тянулся. Варя, вспоминая потом, ругала себя, почему она не отправила все же Ирину домой.

…Жалобный крик станка повис над цехом. Варя подбежала и, отстранив Ирину, выключила мотор, но было уже поздно. Резцы со всего размаху вгрызлись в металл, сорвали зажимные кулачки. Варя определила сразу: станочница неплотно, вкось, надела поковку. Она схватилась было вгорячах за рукоятку, чтобы отвести супорты, но рукоятка не двигалась.

Минуту спустя подошел Никита Степанович. У него было, как всегда, спокойное лицо, будто ничего не случилось. Он взглядом попросил бригадира рассказать, что

произошло, и Варя, стараясь не волноваться, виска зала ему свои предположения.

— Ну как, что? — накинулись с расспросами Сима с Лизочкой, едва только Варя подошла к ним.

— Норму велено дать, — нарочито сдержанно сказала она.

— Эх, мать честная! — азартно воскликнула Сима и мальчишеским жестом сбила платок с головы набок. — Живем, значит!

Варя храбрилась, но на душе у неё кошки скребли. Такого и в Тамариной бригаде никогда не случалось; да и вообще давно в цехе аварий не было.

Через час пришли три слесаря-ремонтника и, окружив станок, как врачи больного на консилиуме, посовещались о чем-то и снова ушли.

«Видела ведь, видела, что человек не работник, а не сообразила», — упрекала себя Варя.

В техникум вечером она не пошла: первый раз без уважительной причины. Не хотелось разлучаться с Симой и Лизочкой. Вместе легче, можно наговориться вдоволь, как жить дальше, что делать. О чем-нибудь другом говорить и думать они сейчас не могли.

Варя позвонила Ирине. Соседка сказала, что ей нездоровится, лежит в постели, а Юрка нашелся: на трамваях, бесенок, катался и попал за город.

— Передайте, что звонила, пусть поправляется! — наказала Варя.

Они сидели втроем в общежитии, утомленные волнениями сегодняшнего дня, пили чай, когда пришла Тамара.

— А, несчастная троица! — закричала она еще с порога. — Поминки по бригаде справляете?

— Это почему же? — спросила Сима, и голубые глаза её от гнева стали темными. — Ты меня не зли лучше, слышишь! А бригада наша существует и работать будет!

— Пожалуйста, я рада! Но на вашем месте эту Ирку я прогнала бы немедленно. Нашли кого брать в бригаду — она работать-то не умеёт.

— Гнать? — вмешалась Варя. — Странные у тебя понятия о бригаде. Тебя-то не выгнали из комсомола…

— Да не разговаривай ты с ней, Варя! — кричала Сима. — И чего только Левка тянет, замуж её не берет?

Когда был выпит второй чайник и Симу от усталости и тепла совсем разморило, она посоветовала Лизочке:

— Иди-ка, дорогая, до мамы. Утро вечера мудренеё. А в общем вывод есть: вперед — и ни шагу назад!

— Руку, Сима, — сказала дрогнувшим голосом Варя, — и ты, Лизочка!

Они стояли, взявшись за руки, с таким чувством, будто на них смотрел весь цех: ни отступить, ни спрятаться. Внимательные, строгие глаза осудят и не простят.

— Как у молодогвардейцев, помните? — сказала за всех Варя, все еще не разжимая руки.

Идя к больной Ирине, Варя ждала слез, уверений работать лучше, но Ирина попросила только об одном:

— Если можно, Варя, пусть Сима встанет на мои станки, а я на её. А то будет мне все грезиться. Ну понимаешь? — добавила она горько.

Варя, воспитанная в семействе, скупом на внешнеё проявление чувств, знала цену такой сдержанности.

Ремонт станка Ирины близился к концу, а работать на нем было некому. Варя ходила просить у мастера на время работницу на пустующие станки, но он сухо отказал ей:

— Не могу, товарищ Жданова, не проси.

Варя ушла от него пристыженная. Не в её характере было просить. Уступила настояниям бригады и пошла, хотя заранеё знала, что не даст мастер замену: негде взять её. Цех расширяли, прибывали новые станки, а рабочих рук не хватало.

— Не дал? — спросила Сима, хотя и так все прочитала на лице Вари.

— Нет, конечно, — с досадой ответила Варя, — чего спрашиваешь. — Она думала, что сейчас Сима вспылит по своему обыкновению и побежит ругаться к мастеру, но Сима задумалась о чем-то, молча отойдя к своим станкам.

По дороге домой она сказала Варе:

— Станки Ирины стоять не должны, иначе мы план не выполним. Не попробовать ли мне, Варя, заменить её? Как ты считаешь?

— Как считаю, надо подумать…

— Думай, ты бригадир. Только я уже придумала, — сказала Сима. — Кричи, Варюшка, ура мне!

Дома, расставив четыре стула, девушки стали тренироваться.

— Готово! — кричала Варя Симе, как кричат» метро, когда секундная стрелка отсчитывала пятнадцать секунд, предусмотренные нормой для установки кольца.

Сима по маршруту шла дальше и, не делая никаких лишних движений, простаивала здесь положенное, словно дожидаясь обрабатываемого кольца. Крючок для очистки стружки со шпинделя, замененный хворостиной из веника, был прицеплен к Симиному ремешку, чтобы, упаси боже, не забыть его на первой паре, когда он может потребоваться на второй.

Тамара, заставшая их за этим занятием, хохотала во все горло.

— Вы бы посмотрели на себя со стороны, — с трудом выговаривала она от смеха. — Какая серьезность в лицах, какая важность!..

После памятного собрания Тамара быстро оправилась. Мастер вместо Симы дал ей в бригаду станочницу Фросю Субботину, а Вася Коротков работал станоч- ником-оператором, при случае помогая Комовой в наладке. По цеху Тамара ходила гоголем.

— От добра добра не ищут, — говорила она всем. А кто не понимал, поясняла — Работала бы лучше Варька в моей бригаде. Жизнь спокойная, ни аварий, ни волнений.

Через день станок Ирины был уже готов. Ремонтники, лихо откозырнув Варе, сказали на прощание:

— Трудись, хозяйка, в случае чего — мы недалече!

Испробовав станок, Варя приступила к наладке. Сима, не пожалев своей «неразбери-пойми» прически, как её в шутку называла Варя, плотно повязала голову платком, подтянула потуже ремень, закатала повыше рукава и, вооружившись крючком из проволоки для отгребания стружки, стала обслуживать две пары.

Варя видела, как Никита Степанович долго издалека наблюдал за Симой и, ничего не сказав, не подойдя к ней, ушел.

Сима работала сосредоточенно, без своих обычных шуточек и замечаний, на что просто-напросто у неё не хватало сейчас времени.

В каждую свободную минуту Варя шла помочь ей, работая за станочника: подкладывала поковку на полочки станков, проверяла размер колец, чтобы ничем не отвлекать девушку от её основной работы. Варя боялась спросить у контролера свое привычное: «Сколько, Анна Федоровна?» Лучше не знать, а то совсем опустятся руки.

Анна Федоровна сказала сама, любовно укладывая кольца в стопочку:

— Что же не интересуешься? Комова вон не раз любопытствовала: сколько у Ждановой да сколько?

— Ну и как? — спросила Варя сразу осипшим от волнения голосом.

— Ничего, говорю, с заданием идет вровень. А Та «марка-то, слышь, на соревнование вас вызвала через газету. Аль не видала?

— Нет, не видала, — ответила Варя недоумевая: «Не посоветовалась с нами, не предупредила. Странно очень…»

Она завернула к цеховой доске, где, очевидно, только недавно была вывешена свежая стенгазета, и Тамарин вызов красовался рядом с передовицей, написанный яркими, крупными буквами. Варя прочитала его, и ей подумалось, что этот вызов — как удар в спину.

«Ведь знала же, что Ирина больна, станок в ремонте! Да и к чему сразу через газету? Голова же к голове спим, сказала бы сначала. Психической атакой действует, запугать думает».

Варя побоялась во время работы объявлять своей бригаде о Тамарином вызове: вдруг Сима разволнуется, побежит ругаться, — стыда с ней не оберешься! Она сказала лишь о задании одно слово:

— Выполняем!

Наскоро пообедав, они снова спустились в цех.

— Давайте посидим у своих станков, — предложила Сима, — и помолчим.

— Устала, Сима? — участливо спросила Лиза, обнимая подругу.

Они сели на деревянную решетку, лежавшую между Лизочкиными станками, как никогда чувствуя себя близкими друг другу.

Варя смотрела в лицо Симы и думала; «Не ошиблась я в тебе, Симочка, выручила ты бригаду в трудную минуту».

— Девочки, а ведь нас Комова на соревнование вызвала, — прервала молчание Лизочка, — в газете напечатано. Вот смотрите, что она предлагает, я записала.

Варя благодарно взглянула на неё и тоже вытащила свой блокнот.

— Ну что же, обсудим, — сказала она. — Сима, твое слово!

Так они, сидя у станков, серьезные и чуть-чуть торжественные, решали дальнейшую судьбу своей бригады.

— Ищем, ищем вас, а они вот где спрятались! — проговорила, появляясь, Тамара. Она шла в сопровождении всей своей бригады и фотографа из редакции. — Ну, бригадир, вызов принимаешь? Условия читала? Сто процентов гони!

— Мало, — сказала, поднимаясь, Варя, — Мы решили двести и брак снизить до одной десятой процента. На таких условиях согласны.

— Мало! — сказал вдруг кто-то за спиной так, что Варя вздрогнула. — Мало, мало, говорю! — повторил Никита Степанович, обращаясь к Варе. — С твоими девушками можно и больше.

— Нет, Никита Степанович, пока довольно, — ответила, вспыхнув, Варя. — А что будет больше, все равно на общеё благо пойдет.

Глава 10

Сима Кулакова ждала гостей из колхоза, из-под древнего города Углича. Должны были приехать отец и мать, иначе Настасья Петровна, как звала её Сима. Отец, овдовев, снова женился после войны.

Родители еще ни разу не были у неё в Москве, и Сима собиралась встретить их с помпой. В письмах она не скупилась на похвалы своей новой, самостоятельной жизни в общежитии и нужно было показать её.

Отработав ночную смену, Сима сбегала в магазин и с бесхозяйственной расточительностью накупила всего, что попалось на глаза, не забыв прихватить отцу, как он говорил, «косушку» водки. И, уже выходя из магазина, Сима подумала о том, что одних закусок мало, необходим обед, но не из столовой, а приготовленный ею.

Пусть порадуется мать дочерней домовитости. Готовить, конечно, котлеты и любимую отцом лапшу!

В самом веселом расположении духа Сима принялась на кухне за дела, повязав кофточку за рукава вокруг талии вместо фартука. Было, правда, небольшое осложнение с мясорубкой, которую обычно в дни празднеств занимали в соседнем семейном доме. Симе не захотелось идти за нею, и она решила щегольнуть новаторством, обойтись без машинки.

Варя с Тамарой, задержавшиеся в душе, застали Симу в самый разгар её «поварской деятельности»: в кухне стоял чад и пахло пригорелым тестом, но Сима ничего не замечала.

— Сумасшедшая, да тут дышать нечем! — крикнула Тамара, поспешно проходя в комнату.

Добродушно настроенная, Сима промолчала, перевертывая ножом котлеты на сковороде с видом заправского кулинара.

— Приглашаю снимать пробу! — крикнула она девушкам. — Сима Кулакова на новом поприще! Как вам нравится?

— Сейчас приду, дай раздеться, — не отказалась Тамара, заранеё посмеиваясь. Минуту спустя она кричала на всю квартиру — Ой, ой, не могу! Варя, Варя, ты смотри, что она настряпала!.. Это, говорит, котлеты. Узнаешь?! — Тамара, смеясь, подбрасывала на ладони кусочек темно-бурого сплющенного мяса, похожего на осколок кирпича. — По новой методе, говорит, приготовлено: вареное мясо нарублено ножом и потом при помощи яйца склеёно вот в этот каблук от старого сапога. Попробуй только разжевать его!

Сима, насупившись, молча ждала, что скажет Варя, сама несколько разочарованная в своем «изделии», хотя котлеты, жарясь, буквально плавали в русском масле и Сима ничего не жалела, лишь бы получилось вкусно.

Варя, не без труда откусив кусочек так называемой котлеты, медленно разжевала его, с трудом подавив в себе смех: он сейчас был бы очень неуместен и обидел бы Симу — ведь она так старалась!

— Нет, ничего, есть можно, — проговорила Варя. — Ну а на первое чем угощаешь? — спросила она удрученную стряпуху.

Но вмешалась Тамара, с удовольствием потешаясь над Симой:

— Лапша для дорогих родителей! Чуешь, как горелым пахнет? Ушки вместе с мясом засыпала, вот и получилась тюря.

— Кончишь издеваться? — выкрикнула вдруг Сима, бросаясь на Тамару и с силой выталкивая её из кухни в комнату. — Посмотрим, чем ты свою мамочку кормить будешь?

— Да уж угощу, пальчики оближешь, — отвечала через дверь Тамара. — Слышишь, Сима Кулакова на новом поприще!

— Успокойся, Сима, — сказала Варя, пробуя ложкой лапшу. — С дороги съедят, еще хвалить станут, хотя на до сказать, что сварена она не по-людски. Ты что, в самом деле не знала, как варить лапшу?

— Ах, да черт её возьми, никогда не задумывалась. Теперь знать буду.

Варя посоветовала пожарить луку, чтобы отбить запах горелого, и положить петрушку, которая, к счастью, нашлась на полке.

Ободренная Сима вновь захлопотала, представляя, как она станет угощать родителей.

«Папка выпивши все съест, не заметит. Он на еду не привередлив, а вот с мамой посложнеё. Ну, да пусть на закуски нажимает».

Варя, заранеё дав Симе согласие встречать родителей, поехала с ней на Савеловский вокзал; по письмам она давно уже была знакома с ними, передавая и получая поклоны.

— Обратно на такси в «Победе» вернемся, с шиком доставлю их, — говорила радостно-возбужденная Сима. — Папка у меня ужасный хвастунишка. Да ты читала его письма…

— Читала, — сказала с улыбкой Варя, вспоминая поименные поклоны Симе от знакомых колхозников, занимающие три четверти письма. И в конце по-детски затейливая с вензелями подпись Александра Павловича, глядя на которую, Варе думалось, что отец Симы человек веселого, удалого характера и что дочь вся в него.

Сима не ошиблась, собираясь взять такси: родители столько навезли всего, что о трамвае нечего было и думать. Тут были лукошко с яйцами, окорок, соленые огурцы в ведре, ватрушки, пироги на деревянном лотке и в довершение большой мешок с чем-то мягким. Сима даже ахнула, когда все эти деревенские гостинцы вытащили на платформу.

— Да вы что? Куда мне столько! Как же вы садились-то? — спросила она.

Александр Павлович в шубе сборами, крытой сукном, с черным каракулевым воротником и в каракулевой шапке, невысокий, но ладный весь только посмеивался:

— Ничего, ничего, все пригодится. Это мать постаралась. А садились мы очень даже хорошо.

Варя верно предугадывала сходство между отцом и дочерью: то же чистое круглое лицо и голубые, слегка выпуклые глаза, быстрые, озорноватые, и добродушная улыбка та же.

Мать Симы — Настасья Петровна, пол у сгорбленная женщина, накрытая поверх пальто толстой, точно одеяло, клетчатой зеленой шалью с бахромой, — стояла рядом. Лицо её напоминало сморщенный пергамент, но карие глаза были молоды. Обнимая Симу, она разогнулась— и сразу стала ростом с дочь, на полголовы выше мужа.

— Мама, а в мешке-то у вас что? — спросила обеспокоенная Сима, по характеру своему нетерпящая никаких запасов.

— Пуху тебе со своих гусей накопила, перину везу!

Сима, захохотав, плюхнулась на мешок с пухом, словно она была в общежитии, а не на многолюдном вокзале, сразу позабыв про свое решение держаться с родителями как можно степеннеё. Засмеялся и Александр Павлович, пренебрегая сердитыми взглядами жены, которые в присутствии дочери теряли, должно быть, над ним силу.

В общежитии гости перездоровались со всеми за руку, называя свое имя-отчество. А Сима, обегав все подъезды, приглашала к себе:

— Идите познакомиться с моими предками!

Сима стала накрывать на стол, в душе робея за свою стряпню. Но все обошлось как нельзя лучше. Мать, тронутая заботами Симы, словно помолодела; она сидела за обильно уставленным столом, прислонясь к спинке стула, и хвалила угощение. Александр Павлович, увидев «косушку» («как выпил, так и окосел», — приговаривал он), весело подмигнул Симе:

— Ай да дочка, вся в меня догадливая!

Тамара, посидев с полчаса с гостями, засобиралась к сестре. Она высокомерно сказала на кухне Варе:

— И охота тебе с ними цацкаться!..

— А ты помнишь: «Язык мой — враг мой»?.. — холодно сказала Варя, очень довольная, что Тамара уезжает.

За столом разговорились. Александр Павлович стал расспрашивать девушек об их жизни и работе в бригаде.

— Ну, а с учебой как у тебя, Сима? — спросил он. — В Москве нельзя не учиться.

Сима, меньше всего ожидавшая таких разговоров, не знала, как выкручиваться. Ей жалко было омрачать настроение отца, которому хотелось видеть свою дочь во всем преуспевающей. Она растерянно переглянулась с Варей. Этот взгляд не ускользнул от отца. Он нахмурился, но промолчал.

— Сима обязательно станет учиться, это я вам обещаю, — сказала Варя, строго посмотрев на подругу.

Погостив три дня. родители Симы уехали, наказав девушкам жить дружно, хорошо работать и учиться. Прощаясь с отцом на вокзале, Сима неожиданно всплакнула и потом долго стыдилась перед Варей своих слез. Об учебе Варя с ней не заговаривала: до осени далеко еще.

На второй день после отъезда гостей Никита Степанович Лукьянов пригласил к себе двух соревнующихся бригадиров. С Варей пошла и Сима, хотя Тамара пробовала намекать ей, что зря она, незваная, увязалась с ними. Но Сима будто не слышала её. Мысленно махнув на неё рукой, Тамара заглянула в карманное зеркальце и приняла независимо-надменное выражение лица. «Вы знаете, к кому я иду?»— говорил её вид.

Никита Степанович сидел за столом и разговаривал с кем-то по телефону. Он положил трубку и посмотрел на пришедших.

— Присаживайтесь, товарищи!

Варя с проступившим румянцем на щеках, раскрыв свою вместительную, с помятыми углами записную книжку, стала рассказывать о том, как бригада думает построить работу. Сима следила за нею, обдумывая, будто свое, каждое её слово.

Никита Степанович спокойно, с дружелюбием во взгляде рассматривал молодые лица девушек. Варя как будто возмужала за последнеё время, или она просто похорошела: черты её лица стали тоньше и одухотвореннеё. Озорноватое, немного мальчишеское лицо Симы нравилось Лукьянову своей безыскусственностью: оно служило его обладательнице верным отражением всех её мыслей и чувств. Тамарино важно-надутое лицо вызвало у парторга едва заметную улыбку, и он поспешил отвести взгляд.

«Начало хорошеё, хвалю!»— говорили глаза Никиты Степановича.

— А как по-твоему, — перебил он её, — Комова справится с планом, у неё ведь станочница из новичков?

— Да, думаю, — не совсем решительно отозвалась Варя, и эта нерешительность в её голосе не ускользнула от Лукьянова.

— Нельзя забывать самого главного в соревновании, — сказал он, — это помощь друг другу всегда и во всем: опытом, резцами, поковкой. Расти сам и веди за собой товарища! Вот тогда соревнование будет действенным. Да вы дружите ли между собой, девчата? — вдруг спросил Лукьянов, припоминая одно комсомольское собрание, на котором изрядно покритиковали Комову.

— Мы вместе живем, товарищ секретарь! — поспешила воскликнуть Тамара таким тоном, точно общая над головою крыша снимала всякое сомнение в их дружбе.

— Ну, а ты что скажешь, Варя? — вполголоса промолвил Лукьянов, не придавая, видимо, много значения словам Комовой.

Варя не сразу ответила:

— С Симой мы очень дружны, по-настоящему… А вот что касается Тамары, то… не получается, Никита Степанович, у нас с ней дружбы. Не знаю, кто тут прав, кто виноват? Люди мы с ней совсем разные. Впрочем, — договорила Варя, глядя на, опущенную голову Тамары, — в последнеё время отношения у нас с ней установились правильные. Да, правильные, — повторила она понравившеёся ей слово.

Никита Степанович улыбнулся своей веселой, очень молодящей его улыбкой, обнажив два ряда сплошных белых блестящих зубов и, не ответив на звонок телефона, стал расспрашивать девушек, как живется им в общежитии, вне родной семьи, на что они тратят свои заработанные деньги, ходят ли в кино, в театр и какие пьесы им больше всего нравятся.

— Героические, только героические и постановки и кино! — говорила Сима, воинственно жестикулируя. А про любовь, где к тому же без конца целуются, она, Кулакова, терпеть не может, не то что некоторые…

— Да, да, героика, залпы… Это так романтично! — засюсюкала в поддержку Симы Тамара, закатывая под лоб глаза.

Комова чувствовала себя на верху благополучия в эти минуты здесь, в комнате секретаря партбюро одного из ведущих цехов завода, который с заботливостью отца, можно сказать, интересовался её жизнью и предлагал даже в случае какой-либо нужды свою помощь.

«А со многими ли он беседует так, всех ли он знает в цехе по имени?»— кичливо думала Тамара, заранеё испытывая удовольствие от пространного разговора на эту тему с Левой Белочкиным.

— Слыхали? — напомнила Комова Варе с Симой, когда они, попрощавшись с Никитой Степановичем, вышли. — Помощь! Вот и давайте помогать друг другу.

Они шли по коридору завода вместе, как давно уже не ходили, и Тамара, взяв Варю под руку, негромко, чтобы не слышала Сима, говорила ей:

— Я тебе худа не желаю. Что было, то быльем поросло. Хочу помочь тебе, послушай меня, вникни. Нельзя так распускать бригаду, цацкаться с ними: и в баню и в кино вместе. С Иринкиным ребенком за няньку. Нельзя! Авторитета себе не приобретешь. Они тебя вон Варей, случается Варькой называют. Не-е-ет, я на работе — Тамара Владимировна. Порядок!

Варя незаметно улыбнулась: «И чего она тут плетет, эта Тамара Владимировна?»

— Сима, ты слышишь?

Но Сима, занятая своими мыслями, прибавив шагу, ушла от них.

— Бригадир, по-твоему, пугало огородное, чтобы все галки дрожали, да, Тамара? — спросила Варя. — Я иначе думаю: бригадир — первый друг, советчик. Вот тогда и авторитет и уважение.

В вестибюле они разошлись: Тамара в парикмахерскую завиваться, а Варя, вопреки её наставлениям, к Ирине, посмотреть на Юрку в новом костюмчике, который в выходной ездили покупать всей бригадой.

Ирины дома не оказалось. Соседка сказала, что она ушла с сыном к Лизочке.

Лиза Лаптева жила через два дома от Ирины, и Варя, направляясь туда, подумала, что вот где Юрка может найти себе приют после детского сада, если Ирина занята или на работе.

К Лизочке явилась и Сима: вся бригада в сборе. Юрка сидел на толстой книжке, положенной на стул, с карандашом в руках и что-то старательно выводил на чистом листе бумаги. Новый синий бархатный костюмчик очень шел ему. Ирина цвела, любуясь сыном. Сима то и дело тянулась к Юрке целовать его затылок.

— Продолбишь, — заметила мать Лизочки, Прасковья Яковлевна, маленькая полная старушка. — Наладила, как дятел, в одно место.

Варя рассмеялась, а Сима схватила Юрку и, повизгивая, стала подбрасывать его на руках. Когда Юрка наконец был усажен на стул,Варя спросила его:

— А на трамваях кататься Юра больше не будет?

Юрка мотнул головой.

Зачем ему трамваи, из сада к бабушке Прасковье близехонько, — вмешалась Прасковья Яковлевна. — Здесь всегда ему рады.

Она вопросительно смотрела на Ирину, и Варя поняла, что между ними уже был неудачный разговор на эту тему, Ирина и сейчас, вспыхнув, сказала упрямо:

— Ну что вам стоит брать от меня за это сотни полторы? Я уже говорила, а так…

— Уйми её, Варя? — крикнула Лизочка.

Все заговорили разом, упрекая и стыдя Ирину.

За чаем Варя рассказала, о чем говорили у парторга, как бы между прочим упомянув про новичка-станочницу Фросю Субботину в бригаде Комовой.

— Никита Степанович сомневается, — заключила Варя, — выполнят ли они план.

— А мы что, кустари-частники, что ли, какие? — как всегда вспылив и некстати размахивая руками, заговорила Сима. — Удивляюсь, куда смотрит наш бригадир!. Помочь им надо, обучить Фросю.

Варя как ни старалась, никак не могла погасить на своем лице улыбку удовольствия.

— А кто будет учить? — спросила она. — Ты, Сима? Учти: придется не раз остаться после работы.

— Ну и останусь, подумаешь! — ворчливо возразила Сима. — Я сейчас свободнеё всех вас.

Фрося с первых уроков проявила понятливость, прилежание: так и каталась шариком от станка к станку.

— Да это клад, а не девчонка! — хвалила Сима. — Можешь считать меня своим другом. Люблю, кто спор в работе! — сказала она обомлевшей от радости Фросе. — Сколько годков-то?

— Семнадцать.

— Дитё! А мне двадцать. Третий десяток, одним словом. Прошла молодость, прошумела. Ау, друг! Но, знаешь, скажу тебе по секрету: не будь я в Вариной бригаде, и поозоровать бы другой раз можно, а теперь нет. Рассудительность, плюс серьезность, плюс степенность вот мой девиз!

Варя, подслушав Симины откровения, посмеялась от души.

Но Сима куда болеё серьезнеё, чем предполагала Варя, отнеслась к своим обязанностям. Она пришла в тот вечер не совсем обычная, и Варя, по выражению её взволнованного лица поняла, что она довольна собой и не возражает, чтобы её похвалили.

— Что ж, молодец, начало хорошеё, — сказала Варя, не поднимая от книги головы. Она готовила уроки, и ей не хотелось отвлекаться.

— Вот именно — начало… — отозвалась Сима. — Ну, а дальше что?

— И дальше так же, ты же хорошо знаешь станки, — проговорила Варя, мельком взглянув на подругу.

Лицо Симы приняло упорное выражение, и голубые, чуть навыкате глаза её как-то по-иному, требовательно посмотрели на Варю, словно осуждали в чем-то.

— Я не. понимаю тебя, объяснись, — попросила Варя, задетая её взглядом, машинально отодвигая книгу, — в чем дело?

— Дело в том, — начала было бесстрастным голосом Сима, но тут же, не выдержав, закричала — Да, ты права, станки я знаю и всему, что умею делать, сама научу Фросю. Но пойми. Фросе семнадцать лет, ей в комсомол вступать надо, а я, старший друг, чем могу помочь ей? Она же завтра отвернется от меня. А ты со станками. Сама небось дни и ночи сидишь над книгами. Нет, Варя, как хочешь, а ведь это эгоистично. В одной бригаде называется, а еще отцу обещала…

— Да не я ли тебе твердила: учись, Кулакова, учись! — воскликнула Варя, обиженная несправедливостью подруги, невольно поднимаясь из-за стола. — И я и Лизочка, а у тебя все шуточки…

— Потому и шуточки, что учиться-то негде. С осени пойду, — запальчиво возразила Сима и, верная своей старой привычке, в туфлях завалилась на постель.

Варя взглянула на неё укоризненно, потом невольно посмотрела еще раз: выражение лица подруги, плотно сжатых румяных губ и строгих глаз поразило её.

— Симок, послушай, — начала Варя, вдруг увидев в ярком, радостном для неё свете весь этот разговор с Симой и, подойдя к ней, взяла её за руку. — Ты права, очень даже права. Ну, так давай учиться вместе, хочешь? Да мы тогда со своей бригадой гору свернем!

— Конечно, хочу, чего спрашиваешь, — все еще сердито сказала Сима, садясь на постели, и тут же добавила — Только, чур, при первом же случае, ну, если будет за что меня похвалить, обещай, Варя, ты пишешь отцу в деревню длиннущеё письмо.

— Обещаю, обещаю, — улыбаясь, отвечала Варя.


В сквере, против завода, Варя собрала своих станочниц. Было немного странно сидеть на скамейке среди снега, но Сима нашлась и тут.

— Смотрите, пыпушки уже на кусте! — рассматривая какое-то растение, воскликнула она, рассмешив всех. — К весне скоро потянет!

— Не пыпушки, а почки, — поправила Лизочка. — Еще в деревне жила. Пыпушки!..

Посмеялись и утихли, посматривая на Варю, ожидая, что она скажет, зачем позвала их.

А Варя, волнуясь, думала, как бы сразу, с первой беседы заинтересовать девушек: найти бы такие слова от сердца к сердцу. Для того же она и позвала их сюда, в сквер, а не в красный уголок. Пусть надолго останется в памяти этот вечер, а то, что он останется, Варя не сомневалась. Чувствуя, что волнение прорывается наружу, и не стыдясь этого, Варя рассказала им, как она читала первый раз Ленина и какой мир откровений открылся перед ней.

— Не знаю, понятно ли я объясняю? — осведомилась она у своих присмиревших подружек.

«Да, да», — сказал Лизочкин лучистый взгляд и Симин благодарный подтвердил то же.

За них Варя не беспокоилась: они-то поймут! Но вот Ирина?


Во вторник, в первое утро после ночной смены, сбегав помыться в душ, бригада собралась в полном составе в комнате для политзанятий, специально, по распоряжению Субботина, отгороженной в красном уголке. Помещение было небольшое, но уютно обставленное. Сима с размаху опустилась в мягкое кресло, и у неё чуть было не вырвалось: «А тут и поспать неплохо». Но тут же вспомнив, зачем они пришли сюда, она с выражением испуга в глазах посмотрела на подруг.

Варя достала из портфеля свои записки и положила на стол. Лизочка робко, но с горделивым выражением на лице тоже вытащила из портфеля тетрадь.

— А у вас конспекта нет? — спросила Варя, обращаясь к Симе с Ириной.

— Нет, пока нет, в следующий раз сделаю, — сказала извиняющимся тоном Сима, а Ирина промолчала.

— Тогда, может, прочтем вслух? — неуверенным голосом предложила Варя, не совсем хорошо чувствуя себя в роли руководителя.

Все охотно согласились.

Варя читала, стараясь выделять голосом то, что было подчеркнуто у неё карандашом. Уголком глаза она видела, как Ирина, забывшись, шепотом повторяет за ней все слова, на которых она делала ударение. Лизочка, подперев свои пухлые щеки руками, вся безраздельно превратилась в слух. Сима сидит, нахохлившись, и по лицу видно, не все понимает.

«Поймет, растолкуем, — бегло, не прерывая чтения, решает Варя. — Дома с ней еще займусь».

Прослушав статью, все сидят несколько минут молча. Наконец Варя вспоминает, что ведь ей надо руководить занятием, и спрашивает девушек, как они поняли прочитанное. Сегодняшнеё самостоятельное занятие — первое в жизни Вари; она объясняет несколько сбивчиво, потому что не привыкла еще выражать свои мысли вслух. Но девушки слушают внимательно, не шелохнувшись, и Варя смелеёт. Да и бригадирство пошло на пользу; хочешь не хочешь — она во всем должна быть примером!

Варя рассказала Шарову о занятиях с подчеркнутой сдержанностью, ей казалось, что она в роли руководителя была очень слаба. Зато основную цель, которую она ставила себе, собирая этот «стихийный» кружок, — еще большеё сплочение бригады — девушка считала достигнутой.

Назавтра члены бригады встретились в цехе особенно приветливо и как-то чинно поздоровались. Вчерашнеё занятие взволновало всех: «А ведь и мы не лыком шиты. Стоит только взяться».

В воскресенье всей бригадой поехали в Музей Ленина. В музеё было много народу, но в его больших комнатах стояла тишина, и даже дети, хотя им никто не подсказывал, говорили шепотом.

Когда дошли до отдела, где были выставлены личные вещи Ленина, Сима не пожелала больше никуда идти.

Здесь хранились: пальто с рукавом, заштопанным Надеждой Константиновной после пули эсерки, полувоенный костюм, поношенные штиблеты и белые валенки с заметно стоптанными задниками. В них Ильич ходил на охоту.

Какой сапожник чинил эти валенки? Разве не нашлось бы Ленину новой, болеё теплой пары?

— Варька, Варька, как же так: для народа он не жалел жизни, а у самого худые валенки? — спрашивала Сима, переходя в который раз уже от витрины к витрине и снова рассматривая вещи, — Хоть бы потрогать дали? — вздохнула она. — Ведь их носил сам Ленин!

— Ну хватит, Сима, ты тут не одна, — сказали наконец ей девушки.

— Ах, да подождите же, я никак в себя не приду! — довольно громко возразила им Сима, загородив собою витрину и, как всегда, совершенно не заботясь о том, что о ней подумают окружающие и что она может кому-нибудь помешать.

— Успокойся, Симок, ты ведешь себя, точно маленькая, — шепнула ей Варя и, взяв её за руку, потащила за собой в коридор.

Ирина и Лизочка шли следом, конвоируя Симу на случай, если она окажет Варе сопротивление.

— Идем-ка, идем, я тебе одну интересную быль расскажу про Владимира Ильича, от папы слыхала, — приговаривала Варя, увлекая подругу к окну, из которого был виден Кремль. — Вот здесь и постоим…

— Девчата, взгляните-ка в окно! — приглушенно воскликнула Лизочка. Так древностью и веёт от этих башен, стены. А главное — Ленин тут жил, смотрел на них, думал… А за кремлевскими стенами ему, наверно, вся Россия виделась: израненная, исстрадавшаяся… Вы представляете себе это? — строго спросила она, ища сочувствия своим речам в глазах подруг,

— Да, да, — отвечала Сима, тщетно пытаясь представить Москву в разрухе. Взгляд её выражал лишь смущенную растерянность.

Лизочка сердито отвернулась от неё, поправляя складки своего темно-серого платья: недовольная, колючая, как ежик.

— Ну, Варя, рассказывай, что ли, обещанную быль, мы ждем! — ворчливо воскликнула она.

— Вон видите напротив Манежа одну из кремлевских башен — Кутафье, — начала Варя. — Так вот, у этой самой башни, папа мне говорил, — а он был очевидцем, — в 1919 году один из бесчисленных ходоков к Ленину привязал за какой-то столбик четырех ягнят на веревочках — мирской дар от всей деревни. Привязал, огляделся и крикнул часовому, чтобы постерег овечек.

— Как? В самом центре Москвы, у Кремля ягнята на веревочке?! — цепенея от восторга, свистящим шепотом переспросила Сима. — Быть не может!… Вот, Лизочка, дуйся не дуйся, а ягнят этих я, словно живых, вижу, — говорила она улыбаясь. — Черненькие, кудрявые, с испуганными мордашками.

— Ах, да помолчи, не мешай слушать! — прикрикнула на неё Лизочка, сама не в состоянии сдержать улыбку, — Ну дальше, Варя!

— А дальше так: то ли охрана куда отлучилась в ту самую минутку, то ли еще что, только крестьянин, расхаживая по Кремлю, оказался вдруг в жилых комнатах и видит: стоит стол с остатками скудного обеда, стулья, узенькая в отдалении кроватка, покрытая шалью в крупную клеточку, — такие бабы деревенские в морозы носят. Шаль уже не новая, с заплатками, но очень аккуратно по клеточкам пришитыми. «Ну, — с досадой думает ходок, — и занесло же меня! Тут, наверно, прислуга живет, не иначе».

Повернул обратно и вдруг у двери столкнулся с невысоким человеком. Человек этот быстро шел ему навстречу. Крестьянин сразу узнал в нем Ленина по сходству с портретами. Ну, поздоровались, конечно, заговорили. Ходок отрекомендовал себя, попросил прощения, что не туда зашел.

«Нет, туда, — возразил Ленин, — я здесь живу». — И подвинул посетителю стул.

Крестьянин так и остолбенел!

«Небогато живешь, Владимир Ильич, небогато. Гостинец наш как раз сгодится», — подумал он и рассказал Ленину про своих ягнят, которых без специального разрешения не пропустили с ним в Кремль.

Ленин поблагодарил, руку пожал, но от подарка стал отказываться.

«Он, да как же я своим односельчанам-то скажу, Владимир Ильич? Не простят мне этого, потому непременно наказывали вручить вам, — взмолился ходок. — Войдите в мое положение. Опять, каково же обратно эту животину тащить, мы ведь не ближние…»

Одним словом, до того расстроился мужик, что чуть не плачет: возьми да возьми!

«Хорошо, беру, — согласился Ленин, — но с одним условием: ягнят я отдам в детский дом, сиротам на поправку. Согласен?»

Ну, разумеётся, согласен, раз не может этот необыкновенный человек поступить иначе!

Смотрит ходок на Ленина, а самого так и подмывает бухнуться ему в ноги, поклониться земным поклоном от всего народа крестьянского, да вовремя спохватился. Не понравилось бы Ильичу: не к царю ведь пришел в хоромы, а к родному человеку, который и спит и ест совсем не по-барски.

— А ты, Сима, говоришь валенки закончила спой рассказ Варя. — Редкой простотой и скромностью отличался товарищ Ленин. Вот, дорогие мои. и вся папина быль.

— Хорошая быль, — за всех не сразу отозвалась. Лизочка, нарушив минуту раздумья.

В музеё уже горел мягкий свет люстр, и, вероятно, поэтому удивительно по-домашнему стали выглядеть витрины, стенды с ленинскими книгами, дорожки на полу, как будто такие, что когда-то лежали в скромно убранной, но уютной столовой Ульяновых. Мерещилось, вот-вот из-за портьеры выйдет Ленин и своим легким, торопливым шагом пройдет в глубь дома…

Близился час закрытия музея, а уходить из него не хотелось, хотя девушки пробыли здесь больше пяти часов.

— Нельзя ли побыстреё, девчурки, — заторопила всех Варя, — а то не успеём досмотреть остальные комнаты.

В зале с приспущенными знаменами с черным крепом и поблекшими, словно схваченными морозом в тот скорбный январский день венками, Варю поразили слепки с лица и рук Ленина.

«Как иссушила его болезнь!» А лоб оставался все тот же-«в огромный лоб огромная мысль» — знакомый еще с детства по вышитому портрету.

На улице девушки шли молча, с взволнованными, задумчивыми лицами, не спеша поднимаясь на Красную площадь, казавшуюся им сейчас продолжением того бессмертия, к которому они только что прикоснулись.

У Мавзолея менялись часовые, и хотя доступа внутрь в эти часы не было, народ толпился вокруг. Кремлевские куранты призывно, гулко отзванивали шесть часов вечера. У Вари ветер настойчиво выбивал из-под кубанки прядь волос, она машинально отводила её рукой, занятая своими мыслями о том большом и вечном, чем полна была сейчас её душа.

«Как хорошо, что он есть!»— думала она, и перед её взором возникали ленинские рукописи, написанные неразборчивым почерком занятого человека, прочитанные им книги с пометками на полях и снова стоптанные валенки. Но за всем этим вставали её станки в цехе и охватывало нетерпеливое ожидание завтрашнего дня.

Вот если бы ей удалось осуществить то, что давно задумано!… Вот если бы удалось!..

Глава 11

На занятиях в техникуме Варю Жданову вызвали к доске решить задачу по сопромату, которую в классе никто решить не мог. А за партами сидели мастера, начальники отделений. Варя решила её блестяще.

— Смотри, не загордись, — шепнула ей соседка по парте, когда она садилась на место.

Варя взглянула на неё недоуменно: «Как только в голову придет такое? Вот рада я — это да: значит, не ошиблась, что пошла по технике».

Варя со всеми вместе принялась списывать задачу себе в тетрадь. И вдруг её точно осенило! Конечно, при такой нагрузке, как получилось в этой задаче, расточной резец внутреннего диаметра кольца совсем ненадежный работник: он часто будет сгорать, выходить из строя.

«Точь-в-точь как у меня на станках. А я ведь задумала увеличить скорость. Что же будет тогда?»

Возвратившись в памятный день из Музея Ленина, Варя нашла время заглянуть в свою рабочую тетрадь, которую она завела с тех пор, как технолог Толя Волков сказал ей, что скорость резания на станках Комовой сильно занижена. Да и на одних ли станках Комовой! Впрочем, пусть даже и не занижена, но разве это предел? Нет, конечно, не предел, это уже многие доказали.

«Значит, вся трудность в резцах», — упорно размышляла девушка, изо дня в день с особой тщательностью присматриваясь к своим станкам и записывая наблюдения в тетрадку. Сначала она думала было изменить профиль резца с таким расчетом, чтобы сделать его болеё выносливым, но, заглянув в технические справочники, Варя отказалась от этой мысли. Сколько положено труда, и все пока даром- И вдруг — догадка: раз два расточных резца быстро горят, не выдерживают — значит, нужно ввести третий, дополнительный резец — подсобный, Вот тогда и скорость резания можно будет не боясь увеличить. Варя мысленно уже видела этот резец, но он держался пока как бы в воздухе: она еще не знала, где его поставить, на чем закрепить. Предстояло много работы, теперь уже непосредственно с карандашом в руках: расчеты, расчеты. Но это не пугало Ваню, потому что главное было найдено. И это найденное согревало её такой незнакомой до сих нор спокойной радостью, словно в жизни её произошло что-то очень хорошеё.

За расчеты Варя села с твердой уверенностью, что работа быстро пойдет на лад и через две-три недели она все закончит. Вышло совсем не так; Варя вскоре с горечью убедилась, что в порыве радости переоценила свои силы: в расчетах она путалась и не раз становилась в тупик. Тогда девушка решила обратиться к Коле Субботину: наладчик он вдумчивый, да и человек весьма грамотный. Однако Коля предложил другой вариант:

— Давай встретимся сегодня вечером, и я познакомлю тебя с нужным человеком. Он и поможет тебе. Инженером к нам в цех поступает. Мне далеко до него!

…После занятий Варя поспешно уложила книги в портфель и, совсем по-ребячески перескакивая ступеньки, сбежала вниз в раздевалку: в 9.30 предстояло деловое свидание.

Коля в сквере поджидал Жданову. Он тоже возвращался с уроков из вечерней школы с портфелем под мышкой. Морозило к ночи, и ущербный месяц висел над заводом в белой воронке облаков, откуда, казалось, лил и лил на землю холод. Варя попеременно подносила ко рту то одну руку в варежке, то другую и дула на них. Коля, заметив это, отобрал у неё портфель.

— Ты, случайно, не знаешь Ивана Титова? — спросил он Варю. — Я тебя к нему веду. Он до войны у нас на заводе работал.

«Кажется, знаю», — подумала про себя Варя и пошла неохотнеё, заранеё смущаясь предстоящим разговором. Да еще каким разговором!

В техническом кабинете завода, обычно закрытом в этот поздний час, горела всего одна настольная лампа, а в углах большой комнаты таился полумрак. Свет лампы распространялся лишь на разложенные по столу чертежи и склоненную над ними темноволосую голосу человека. Это и был Титов. За спиной его, в огромном окне с цельным стеклом, возвышались двухэтажные корпуса цехов, будто насквозь пронизанные светом. Едва слышимый, как отдаленный говор речной плотины, просачивался сюда заводской шум, не лишенный постоянного, хотя и однообразного ритма, хорошо знакомого привычному уху Вари. Замешкавшись на пороге кабинета, Варя с невольной завистью представила себе, как, наверно, хорошо работается здесь Титову!

Слегка сощурив глаза, но ничего не видя, он некоторое время всматривался в темноту по направлению к двери.

— Это мы, Иван Семенович, — сказал Субботин, подводя девушку к инженеру. — Знакомьтесь, пожалуйста.

— Минуточку, минуточку… — попросил Титов, ища рукой на стене выключатель.

У Вари вдруг неистово забилось сердце, словно в это мгновение решалась её судьба.

Когда вспыхнул свет, она протянула руку, смутно узнавая в черноволосом, среднего роста, бравом парне с военной выправкой и звездочкой Героя на отвороте пиджака старого знакомого, одного из многочисленных посетителей отца.

Титов смотрел на неё с радостным изумлением.

— Как выросла — и не узнать! — проговорил он. — Красавицей стала.

Варя застенчиво улыбалась, румянец смущения жег ей щеки. А может, и не смущения: в комнате жарко в шубке и в ботинках, оттого и раскраснелась. Пусть, по крайней мере, так думает Титов.

Варя распахнула серую шубку, сняла кубанку, поправив при этом свои золотисто-рыжеватые волосы, которыми Иван невольно залюбовался. «Вот, смотрите, — как бы говорила она, — никакого замешательства, ничего. Ну, встретила старого знакомого, и все».

— Сколько же прошло с тех пор, как мы не виделись? — припоминал Титов. — Я знаю вас совсем девчуркой. Вот такой… — И он показал рукой на метр от пола.

Варя рассмеялась.

— Что вы! Я была тогда значительно выше! — воскликнула она и впервые осмелилась поднять глаза.

— Вот посмотрите, пожалуйста, что я тут надумала, — заговорила она, вынимая из портфеля тетрадь.

— Ну-ка, ну-ка, Коля рассказывал мне.

Варя смутилась пристального взгляда ясных темно-серых глаз Титова и поторопилась заговорить о деле.

Варя подала тетрадь, в которой все расчеты и чертежи были сделаны еще вчерне, с помарками и поправками. Она собиралась извиниться за это, но не успела. Инженер уже листал тетрадь с нескрываемым интересом, как видно, все отлично понимая и так. Все. трое молчали. Слышалось лишь прерывистое дыхание Коли: он волновался за Варю. А она не отводила глаз от сухощаво смуглых, довольно красивых рук Титова, бережно касавшихся её тетради.

«Ему нравится моя работа, нравится!" — пело в её душе.

— Вы на каком курсе учитесь? — спросил вдруг Титов, отрываясь от тетради.

— В техникуме на третьем, —несколько недоуменно отозвалась Варя. — А что? — добавила она с глубоко затаенным волнением.

— Инженером будете, вот что! — сказал поощрительно Титов, закрывая тетрадь. — Умница! Намудрила кое в чем, все это проще можно сделать, но… умница! — снова повторил он.

Варя неожиданно задрожавшей рукой взяла тетрадь. «Инженер Варвара Жданова!»— это она произносила только наедине с собой.

— Поработаете над расчетами и приносите показать мне, — предложил Иван. — Да, кстати, я бы посоветовал вам заменить шариковые подшипники роликовыми. Они лучше выдержат осевую нагрузку. Вы подумайте над этим!..

— Да, да, обязательно подумаю, — отвечала Варя, не чувствуя уже никакой неловкости с Титовым, которая точно растаяла от его похвалы. Она вновь раскрыла тетрадь на нужной ей странице и стала показывать инженеру непосредственно по чертежу, как она вместо двух расточных резцов ставит, три, уже с отдельной независимой подачи.

— Вы поняли это по моим наброскам? — полуутверждающе спросила Варя. Он сидел, подперев голову рукой, чуть сдвинув брови, и внимательно слушал её. Это подкупало Варю. Она, все болеё оживляясь и смелея, досказала ему то, что давно, веря и не веря, беспрестанно волнуясь, обдумывала наедине. Увеличение скорости резания на станках не являлось чем-то новым и смелым, оно проводилось повсюду, и на их заводе в том числе, но это требовало напряженного творческого труда и строгого технического расчета. А Варя временами совершенно падала духом, не верила, что сумеёт осилить задуманное и что оно приемлемо на полуавтоматтах, снабженных несколькими резцами. И вот Титову предстояло сказать сейчас или да или нет; она подготовила себя поверить первому слову инженера.

На родной завод Титов приехал не с пустыми руками, а привез работу, на которую ушел не один год жизни, и кое-какие уже выполненные чертежи. Его замыслы отчасти совпадали с тем, что предлагала Варя. Тем приятнеё Ивану было убедиться сейчас, что не он один разрабатывает проблему повышения скорости резания.

— Я считаю это вполне осуществимым и очень своевременным, — отвечал через минуту Титов и снова напомнил Варе про замену подшипников.

— Спасибо, спасибо, я это, безусловно, учту, — вся сияя, говорила она, поднимаясь и протягивая на прощанье руку.

Титов остановил её.

— Куда вы так торопитесь? Подождите меня, я только чертежи соберу.

— Ах, нет, извините меня, и ты, Коля, извини, я дойду одна, тут недалеко, — возразила несколько возбужденно Варя, надевая кубанку. — Мне не терпится поскореё продумать все! — призналась она с чуть виноватой улыбкой на губах, заметив огорченное лицо Ивана и стараясь как-то смягчить свой отказ. — Не сердитесь на меня, до свидания!

— До свидания, так до свидания, что с вами поделаешь… — ответил Титов, крепко пожимая Варину руку.

«Какая славная девушка?»— подумал он, провожая Варю взглядом до самой двери.


Иван Титов слыл упрямый человеком. А тетка, та прямо так и Говорила: «Упрям в покойную матушку», — и в минуты размолвки с ним (не в характере тетки было долго сердиться) ставила ему это в укор. Иван же ценил в себе это качество и всячески развивал его. Упрямый и упорный, по его понятиям, было одно и то же.

Из деревни в Москву Иван Титов приехал подростком, с сундучком и живым гусем в корзинке, подарком тетке. Гусь шипел, вытягивал шею. В темных бусинках его глаз дрожала злость.

Жена старшего брата тракториста, у которого Иван жил, поскупилась дать ему чемодан, дала сундучок, и брат ругал жену, провожая Ивана до станции. Ивану же было все равно — с сундучком или с чемоданом; он вез в кармане еще новенький комсомольский билет и удостоверение об окончании сельской семилетки.

Тетка недавно овдовела, всплакнула при встрече с племянником скупыми слезами и, совсем как бывало мать, вытирая кулаком глаза, сразу же по-деловому заговорила о своем заводе, на котором хорошо бы Ивану начать свою городскую жизнь. Разговаривая, она между тем энергично освобождала угол для кровати.

В окно из её комнаты виднелся завод с поблескивающей под солнцем огромной стеклянной крышей, фабрика-кухня, учебные здания. И все рядом, под руками: работай и учись — только была бы охота. Тетка, будучи уже пожилой женщиной, закончила вечерний техникум. Ее ка заводе хорошо знали, и все звали просто Вассой.

Иван поступил в цех учеником к станкам, а по вечерам усиленно занимался. На первых порах он записался почти во все кружки при заводе: в литературный, драматический, кружок изобретателей. Он негодовал, что ему не хватало времени, и приучал себя спать в сутки три-четыре часа. Но страсть к технике, к изобретательству вскоре взяла верх. Он понял, что его призвание быть инженером, и налег на учебу в техникуме. Иван решил с первого курса перешагнуть сразу на третий, самостоятельно позанимавшись все лето.

Осенью он блестяще сдал экзамены и на радостях отсыпался весь выходной. Значит, можно было надеяться на свои силы!

Однообразная работа станочника, когда рабочий надевал на шпиндели необработанную поковку, затем через несколько секунд снимал готовое кольцо, и так одно и то же всю смену, не удовлетворяла Ивана. Он устроился учеником к слесарю, затем к монтажникам: ему хотелось овладеть многими заводскими профессиями, прежде чем стать инженером. Иван понимал, что практический опыт станет золотым запасом в будущей работе.

Закончив техникум, он решил закрепить свои знания на производстве и со следующей осени снова включаться в учебу в вечернем институте. Но война спутала все его расчеты. Титов ушел на фронт с юношеской запальчивостью, не отдавая себе отчета в масштабах нависшего над страной бедствия.

Присвоение звания Героя Советского Союза разведчику Ивану Титову тетка праздновала не в Москве, а в городе на Волге, куда она эвакуировалась вместе с заводом. Там же Иван, вернувшись с фронта демобилизованным после тяжелого ранения, закончил институт с отличием и, проработав год, добился перевода в Москву, где вновь жила Васса.

Поступить на завод Ивану ничего не стоило, а вот для того, чтобы стать начальником отделения токарных полуавтоматов, пришлось поработать.

Когда Иван пока с разовым пропуском пришел к начальнику цеха, то был приятно удивлен неожиданной встречей: начальником цеха оказался его приятель — Лобов Виктор. А он-то думал, что это случайное совпадение фамилий.

Лобов был все такой же длинноногий, худой. И тот же русый хохолок над высоким покатым лбом, и уши все так же слегка оттопырены. Даже костюм на нем по-прежнему серый— экая стойкость вкусов. Они поговорили несколько минут о прошлом: кто где был эти годы, что делал. Над столом Лобова раза два вспыхнула лампочка, секретарь в приемной предлагала ему взять телефонную трубку: звонили по неотложным делам.

— Да ты, никак, Виктор, бюрократом стал, — пошутил Титов.

Лобов ответил весьма серьезно, словно не понял или не хотел принять шутки:

— Ограждаю себя от ненужных разговоров и излишней суеты… Работать трудно, без диплома я. Учусь заочно на втором курсе машиностроительного института, но это пока что ничего мне не дает. Ты счастливеё меня в этом отношении: инженер!

— Ну, не тебе, начальнику ведущего цеха, завидовать. Хорошо руководишь, много похвального о твоем цехе слыхал за эти дни.

— Поэтому и идешь в автоматный или но старой памяти?

— По старой… и еще кое-почему, — отвечал Иван,—

Я к тебе начальником отделения. Тебе звонили из кадров?

— Звонили. Только не выйдет, — сказал Лобов. — Мне главный инженер нужен, а ты с дипломом и в начальники отделения. Да с твоими знаниями производства… Не могу!

Титов, по своей с юношества вытренированной манере держаться внешне спокойным при любых обстоятельствах, продолжал равнодушно курить, поглядывая на Лобова ничего не выражающим взглядом, хотя был взволнован отказом, и мысленно ругал себя, что уповал на былую дружбу. Но сдаваться Титов не собирался, тем болеё, что согласие почти вырвано и в парткоме и в отделе кадров. Надо было немедленно, пока Лобов не испортил дело совсем, склонить его на свою сторону. И Иван начал вкратце рассказывать ему о своих технических замыслах. У Лобова зарозовели уши. И если минуту назад Иван удивлялся переменам в Лобове: вон и морщины на лбу, и у рта две складки, что придает всему лицу жестокое, сухое выражение, то сейчас он снова видел перед собой юного Виктора — славного, доброго товарища.

Иван не любил говорить о том, что было еще не совершено, а только задумано или сделано вчерне, но, начав по необходимости, он увлекся и рассказал все, как еще никому не рассказывал.

— Вот и суди, Витя, сам: могу ли я, будучи главным инженером, осуществить это. Нет, конечно; тут нужно время и время да непосредственная работа на станках. Ведь если удастся, то понимаешь? Да что я тебе толкую — ты начальник умный! И главное, почему я иду к тебе: ты, Виктор, должен помочь мне в работе над проектом…

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Давно ли, кажется, расстались мальчишками, и кто мог сказать, что будет из них…

— Хвалю, дружище! Вот тебе моя рука, действуй. — сказал Лобов, поднимаясь со стула и пожимая Ивану руку. — А что касается помощи… Ну что ж, я не прочь, если смогу.

— Спасибо! — по-мужски немногословно отвечал Иван.

Дома тетка встретила Ивана явно разочарованная.

— Ты что же это от хорошей должности отказался, на свои силы не надеёшься? Я мастер, а ты начальник отделения, — выходит, не далеко ушел. А учился, учился…

Тетка пила чай вприкуску, держа блюдечко на растопыренных пальцах. Она выглядела очень моложавой для своих пятидесяти лет: в черной густой косе, уложенной в узел, ни одного седого волоска, серые, слегка выпуклые глаза, не утратили блеска. Иван очень был похож на тетку, и те, кто не знал, считали их матерью и сыном.

Иван разделся — снял свое кожаное пальто, кепку — и прошел к столу. Переубедить тетку в чем-нибудь было делом нелегким: оставалась только шутка — старый испытанный прием. Рассмеётся тетка, и плохого настроения как не бывало.

— Эх, тетя, где умна, а тут несообразила, — укоризненно произнес Иван и, обняв её за полные плечи, продолжал шепотом;— Освобождается на днях место замминистра… Так вот меня метят. Из инженеров-то не скоро отпустят, ну а начальника отделения задерживать не станут. Поняла?..

— Ну, разве что так? — улыбнулась Васса и начала собирать на стол обед племяннику.

«А что, — рассуждала она про себя, поглядывая на углубившегося в газету Ивана, — придет время, не только замминистром станет, а глядишь, и в министры попадет. Парень-то башковитый».

— Ложись-ка сегодня спать пораньше, — сказала Ивану тетка, — завтра ведь с утра в цех.

— Ладно, лягу, — по укоренившейся привычке — из словах ни в чем не возражать тетке — отвечал Иван, а просидел за полночь.

Лицо Вари, не то полудетское, которое он помнил всю войну, а расцветшеё лицо девушки, часто вставало перед ним. Тогда он поднимался со стула и начинал расхаживать по комнате, воскрешая в памяти встречу в техкабинете, её тетрадь с чертежами и объяснительной запиской, которую он просматривал с неожиданно волнующим чувством, словно заглядывал в её дневник. Ведь это было для неё очень дорогим, очень заветным, — так ом понял вчера при встрече.

Глава 17

Отделение токарных полуавтоматов Иван Титов принял в полном порядке: план по номенклатуре выполнялся, процент брака был невысок. Многие из бригад отделения носили звание бригад отличного качества. Иван, знакомясь с подчиненными ему мастерами, сказал в шутку:

— Да, тут у вас героем романа не станешь: ни узких мест, ни прорывов…

Но, проходя между рядами станков, он с волнением думал, как здесь все должно измениться по-новому, ожить, если ему удасться осуществить свой замысел. Иногда Титов с горечью ловил себя на том, что привык думать о своем изобретении в будущем времени, хотя пора было просто-напросто вплотную приступить к работе над ним. Однако эта «пора еще не наступила: инженер внутренне не был готов к этому.

Где-то в тайной, скрытой от глаз лаборатории шел сложнейший процесс отбора, вынашивания, обдумывания материала. Еще было много неясного, спорного. На этой неделе в заводском партийном комитете Титову сказали: «Слушается вопрос о потоке, надо подготовиться».

Перелистывая папку (тут были расчеты, отдельные заметки, просто записанные мысли о потоке), Иван вспоминал, сколько это ему стоило труда и волнений.

Вот первая запись, датированная 1940 годом; это почти страничка из дневника, первые, очень смутные мечты о потоке.

«Опять штурмовщина, работаем по выходным. Пришел домой не столько усталый, сколько обозленный. Не рабочий я, а придаток машины: стою день-деньской, сую ей на шпиндели поковку, затем снимаю обточенное кольцо, и так без конца. А станок не торопится, куда ему? Нет, я протестую: пусть станок сам обслуживает себя, да побыстреё, побыстреё».

Затем шли чертежи, вычисления, бережно подклеённая выписка из решения парткома: «Форсировать создание проекта автоматической поточной линии на токарном участке».

Идея создания потока на шарикоподшипниковом предельно массовом производстве была нова и дерзка. Многие авторитеты говорили, что это невозможно и нереально. Иван Титов, как будто не зная этого, создавал такой поток. Поток, по его замыслу, должен был изменить технологию производства, повысить производительность труда.

Просматривая сейчас свои чертежи, Иван вновь убеждался, что общая идея верна, есть чудесные находки. Работы впереди предстояло еще много, но главное, самое ценное уже было.

Он мысленно стал прикидывать, какие вопросы ему могут задать на парткоме, чем больше всего будут интересоваться. Иван понимал: тогда, до войны, когда токарный участок не вылезал из прорыва, его поток с высокой производительностью труда был выходом из создавшегося положения. Теперь не то: и участок и цех в числе передовых. Но не успел инженер появиться на заводе, как у него спросили о потоке. Иван ждал этого, потому что видел, чем жила теперь страна, какие ставила задачи перед собою. И его же поток, с которым, ему казалось, он сроднился, как с самим собою, вдруг открылся для него с новой, неожиданной стороны: поток позволит не только увеличить выпуск продукции, но и физический тяжелый труд станочника превратить в труд умственный. Больше двух тонн металла приходится перебрасывать станочнику за смену и проходить от станка к станку около двух километров. А вот оператор — автоматическая рука потока — станет выполнять за станочника эту неблагодарную работу. Рабочему останется лишь следить за работой станков, налаживать их. Впрочем, это будет уже не рабочий, а наладчик-инструктор, почти техник, потому что обычная работа наладчика осложнится дополнительной наладкой механизма потока.

Иван, прикрыв глаза ладонью, попробовал представить свой поток в цехе… Станки объединены общей подвесной линией — транспортером, по которому движется поковка и скатывается по желобам к шпинделям. Автоматический оператор надевает поковку на шпиндель, снимает готовое кольцо, и оно отправляется дальше на стол, к контролеру. На десять-пятнадцать станков один обслуживающий наладчик-инструктор. В цехе, как в хорошей лаборатории: чисто, просторно, ни электрокаров в приходах, ни тачек.

"Вот если бы устранить еще шум машин!" — думал, потягиваясь, Иван и взглянул на часы: до работы можно было еще поспать часа два. Папку с чертежами Иван положил на виду, на письменном столе, чтобы не забыть утром захватить с собой в цех для Лобова. «Пусть познакомится, тут есть много нового для него. Один не справлюсь — помогут».

Лобов, отложив все дела, два вечера просидел над материалами Титова. Поздно ночью он позвонил Ивану:

— Ваня, друг, советую поспешить с потоком: он очень важен и нужен нам.

Встретившись утром с Лобовым в цехе, Иван Титов снова предложил ему вместе работать над его потоком.

— Варю Жданову надо еще пригласить, — посоветовал начальник цеха. — Чертежи и отдельные расчеты можно поручить ей. Очень умная девушка. Ведь линия, как я прочитал в твоих чертежах, пройдет по токарному участку. Тогда она с этим потоком не триста — пятьсот процентов давать будет.

Иван стоял с задумчивым лицом и мял в руках кепку. Лобов с удивлением наблюдал за ним, волнуемый противоречивыми чувствами. «Чего это он раздумывает?»

— Ты возражаешь против Ждановой?

— Я возражаю? Ну, нет… Я сам думал, да ты опередил меня. Только я нахожу, что мало одного человека, тут надо браться всем. Пойдем сядем на тот ящик, и я тебе объясню почему.

Они сели на узенький ящичек, хотя, может быть, было бы удобнеё пойти наверх и там поговорить. Но здесь молчаливыми свидетелями стояли остановленные на обеденное время станки, и Ивану казалось, что они сами за себя скажут больше, чем скажет о них он.

Лобов сосредоточенно, со стороны казалось, сердито, смотрел на Титова. То, что Иван говорил ему, он сам уже передумал, сидя над его чертежами. Его увлекало другое: внутренняя вера в успех, страстно звучавшая в каждом его слове.

— Ты, Виктор, сказал мне по телефону: «Делай его быстреё», — продолжал Иван. — И, знаешь, что я решил: пусть комсомольцы цеха помогают нам додумывать и строить этот поток. Бригадиры, наладчики — все! Кто что сможет, кто чем богат. Комсомольский молодежный поток. Вот тогда будет и быстреё и лучше. Я об этом скажу завтра на парткоме.

Как? Ты хочешь отдать свою работу? Да у тебя там три четверти уже сделано. Ты что, серьезно?

— Вполне. Нам с тобой работы на год, а может я больше, да и результат получится не тот. А такая работа всю молодежь на ноги поставит, если дело с умом повести.

Варя, возвратившись пораньше из столовой, видела, как расхаживали по участку невдалеке от её станков Иван с начальником цеха, о чем-то оживленно разговаривая, что-то высматривая и планируя. Лица их светились сдержанной радостью.

«Затевают что-нибудь, — подумала она, — беспокойные люди… А вы как думаете, товарищи комсомольцы будущего? — мысленно писала письмо Варя. — Нет, счастье не спит в пуховых постелях до полудня, оно у нас по цехам разгуливает, по пашням в рабочем комбинезоне. Впрочем, и у вас оно, наверное, такое же будет — трудовое счастье!»


На время заседания партийного комитета завода Иван Титов развесил по стенам захваченные с собой чертежи и стал рассказывать. Здесь было много из тех людей, которые слушали его первое сообщение о потоке еще до войны, и Иван, вглядываясь в их внимательнонастороженные лица, мысленно похвалил себя за то, что эти годы у него не пропали даром. Проект потока оброс новыми деталями, был близок к завершению.

Но это чувство удовлетворенности в душе Титова быстро уступило место другому чувству — озабоченности и тревоге. Излагая свой проект, он вдруг словно приобрел дар видеть его со стороны и, взглянув, понял, сколько еще слабых недоработанных и просто технически беспомощных толкований даже в чертежах.

«Разобьют», — в какое-то мгновение подумал Иван, но тут же возразил себе. Перед ним сидели инженеры, мастера, опытные рабочие; они не могли не понять, что проект существует, в целом верен, несмотря на отдельные недостатки.


Перед собравшимися в техкабинете комсомольцами Иван Титов, заручившись поддержкой парткома, чувствовал себя уже увереннеё. Он спокойным, цепким взглядом живых глаз оглядел сидящих перед собой. С ними ему предстояло работать над чертежами потока, затем строить его. Многих комсомольцев он знал по — работе и даже был знаком с их семьями, составляющими кадровый костяк завода. Надежные ребята, способные, с творческим огоньком! Надо суметь заинтересовать их, и дело пойдет. Среди собравшихся Иван увидел Варю Жданову; она сидела немного поодаль от стола. О потоке Коля Субботин ей уже вкратце рассказывал. Варя знала по себе, как воспримут комсомольцы предложение Титова.

Иван обстоятельно изложил проект поточного конвейера, объяснил, какие выгоды он несет. Показал в чертежах, что сделано и что предстоит им еще доработать, ничего не скрывая и не приукрашивая.

Варя слушала Титова, позабыв обо всем на свете; она, как и все здесь, не ожидала такого совершенства.

— Выходит, станочнику и делать нечего? — спросила звонким голоском Лизочка. — Кольцо само придет по конвейеру со склада, оператор-автомат наденет его на шпиндель, потом снимет готовое и отправит дальше к контролеру. Так я поняла? А в случае поломки загорится аварийная лампочка. Друзья мои, да ведь это ни в сказке сказать, ни пером описать!

— Стойте, стойте, еще не все, — проговорил Субботин, подавая Ивану через головы ребят ключ от шкафа. — А ну-ка, разрешите.

Они вдвоем, придерживая с концов, поставили на стол что-то тяжелое.

— Вот по вечерам сделал для полного представления. Кустарно, конечно, есть неточности, — объяснил Иван, снимая с модели клеёнку.

— Конвейер! — ахнула Сима. — Крутани-ка, Коля, ручку!

Субботин повернул ручку, и ленточный конвейер заработал.

— Вот, видите, — пояснял Титов, склонившись над моделью — двенадцать желобов для разных типов колец, здесь стол черных колец. Его должен обслуживать один человек — загружать проверенными кольцами. Конвейер пойдет поверху к станкам, от него, я пока не сделал, будут отходить желоба для подачи колец к авто- оператору.

— Вопрос можно? — спросил Толя Волков.

— Пожалуйста!

— Иван Семенович, сколько же станков, по вашим подсчетам, может при таком потокеобслуживать один человек?

— Думаю, десять-двенадцать на первых порах.

Поспорив, вдоволь покричав (раз тут была громкоголосая Сима), как и где работать, чтобы быстреё и лучше сделать поток, решили собираться в техкабинете, снабдив его столами и чертежными принадлежностями. Собираться после своей смены, в свободное от учебы и работы время.

— Да, товарищи, самое важное, — сказал с улыбкой Коля. — Особо отличившихся в нашем деле впишем в письмо в будущеё, учтите, если желаете донести свое имя потомкам! Я не шучу, друзья.

Глава 13

Работая над своим рационализаторским предложением, Варя Жданова и не думала делать из этого секрета: наоборот, она рассказывала подругам по бригаде каждую свою новую мысль, про каждое, пусть незначительное изменение в чертежах. Далеко не всегда, конечно, девушки могли по-деловому помочь Варе, но зато частенько (ведь Сима и Лизочка были хорошими практиками на станках!) наводили её на нужное решение. А это Варе было очень дорого.

Тамара Комова неизменно присутствовала на таких сборах, но не мешала им, как бывало мешала Варе заниматься: не шумела, не требовала точно по расписанию гасить в комнате свет, а раз от разу начинала проявлять все болеё повышенный интерес к их работе. И это нравилось Варе: «За ум девушка взялась, не хочет от нас отставать».

А Тамара ходила эти дни сама не своя. Она не сомневалась в успехе предложения, прослышав о положительном отзыве Титова. Какой шум, какая слава ждали угловатую, застенчивую Жданову!

«Но за что?»— тут же сомневалась Тамара,

Одаренная неплохой памятью, она жадно слушала я вникала в то, что говорилось и делалось при ней. Ей даже снились по ночам Варины чертежи, пометки к ним и пояснения, Не трудясь сама, Комова несколько скептически смотрела на работу девушек: «Подумаешь, изобретите ли!.. Один резец к станку добавили!» Предложение Вари казалось ей несложным, она и сама могла бы разработать его: просто Жданова с присными опередила её, нот и вся заслуга!

«Но зачем я отпустила Варьку из своей бригады, зачем?.. — раскаивалась теперь Тамара. — Пусть бы Варька практически руководила делом, а я через администрацию двигала. Ну а слава пополам».

Тамара смотрела на свое похудевшеё лицо в зеркало с чувством неизъяснимой нежности.

— Бедная моя, бедная головушка, до чего довели тебя завистники и недоброжелатели! — слезливо приговаривала она, воображая, как станет защищаться и выгораживать себя, неизменно веря в свою счастливую звезду.

Узнав от Вари, что она еще не подавала на свое изобретение заявку в бриз, Тамара обомлела: «Вот случай! Но как им воспользоваться, чтобы довести дело до конца?»

Дождавшись первого же вечера, когда Жданова ушла в техникум, а Симы также не было дома, Тамара принялась рыться на Варином письменном столе. Пальцы её дрожали, и она настороженно прислушивалась, не идет ли кто. Никто не шел, но и нужных ей чертежей тоже не было.

«С собой в портфеле, ведьма, таскает», — тяжело опускаясь на табуретку, простонала Комова и долго сидела так: ссутулясь, навалившись грудью на стол. Скупые слезы жгучей досады выступили на глазах Тамары, перед которыми, как будто наяву, проплывали и меркли взлелеянные ею видения.

…Вот она с высокой трибуны во дворе завода произносит взволнованную речь о своем изобретении. Она говорит, энергично жестикулируя, в белом с розами платье, молодая талантливая девушка — надежда и гордость всего коллектива! Внизу стоят тысячи людей всех смей, слушая её, а она вознесена над ними… Вот директор жмет ей руку, благодарит за речь, и тут же пристыженный Лукьянов спешит публично принести извинения за свое столь нелепое выступление против неё на комсомольском собрании, Тамара милостиво, но, правда, с плохо скрытой усталостью протягивает ему руку, на которой надета именная браслетка: это ей подарок от администрации цеха.

Аплодисменты, возгласы «ура»…

Тамара резким движением подняла голову, выпрямилась. Не ей, а ненавистной Ждановой достанется все это торжество, возможно, не такое красочное, но все же!.. А Варька даже воспользоваться не сумеёт им как следует.

«Ах, да пропади она пропадом, стоит ли в конце концов терзаться! — начинала понемногу подбадривать себя Тамара, пуская в ход привычное рассуждение — Не пожалеёшь сама себя, так и никто тебя не пожалеёт, все люди эгоисты. Худею, дурнею, чего ради? Да и велика ли честь быть автором крошечного, с гулькин нос, изобретения, которое она, Тамара, знает все на память!»

— Да, знает все на память… — машинально повторила она и вдруг вне себя от сверкнувшей догадки вскочила со стула.

«Конечно, не списывать! Зачем мне это? Тут уголовщиной пахнет. Самой по памяти начертить и написать все! Вот эврика так эврика! Пусть потом попробуют придраться, доказать… Что именно? Чертежей дома нет, в портфельчике с собой носит. На здоровье! Зато копия здесь! — Тамара хвастливо щелкнула себя по лбу. — Недаром, значит, я пожертвовала свободными вечерами, рассиживаясь с этими простофилями!»

Комова ходила по комнате, кутаясь в пуховую, привезенную еще из колхоза шаль. Ее познабливало, а в горле отчего-то сохло, как при высокой температуре, и ежеминутно тянуло пить холодную воду.

Скоро, скоро о ней услышат и в родной деревне! Теперь Тамара уже не умаляла заслуги этого, хотя и небольшого, рационализаторского предложения. Зачем кривить душой? То, что предложение было далеко не готовым, не отпугивало Тамару, а наоборот, она находила это очень удачным: Лева, инженер Белочкин, поможет ей доработать его, причем значительно раньше, чем сделает то же Варя! Придется, ничего не попишешь, постараться перед Левой…

Белочкин не столько удивился, сколько смутился, открыв Тамаре дверь.

— Не ожидал, у меня беспорядок, — сказал он, помогая Тамаре снять пальто. Она раздевалась, распространяя запах дорогих духов от зеленого, мягко облегающего её пышную фигуру платья, рисуясь перед Левой в своих желтых янтарных бусах на полной белой шеё…

— Я нравлюсь тебе? — спросила Тамара, кокетливо поправляя прическу у зеркала.

— Очень! — вскричал Лева и потянулся было обнять франтиху.

Но Тамара отвела его руки, игриво отстраняясь от молодого человека.

— Я к тебе с серьезным разговором, Левушка, и с просьбой. Поможешь мне? — жеманно произнесла она.

— Не знаю, в чем именно? — поймав Тамарину руку и целуя её, с покровительственной улыбочкой на губах отвечал Белочкин. — Если за кого-нибудь выйти замуж, то едва ли…

— Фи, Лева, я серьезно. Не шути. Посмотри вот! — Тамара достала из кармана тетрадь, над которой она немало попотела, восстанавливая на память работу Ждановой. Тамара трудилась, не щадя своих сил, не ленясь ездить в отдаленную от их района читальню, во избежание всяких непредвиденных встреч.

Весьма натурально волнуясь (вдруг откажется!), Комова стала расписывать инженеру свои неудачи: сколько она прокорпела бессонных ночей над этим рационализаторским предложением, как устала и теперь, боже мой, зашла в тупик!

Белочкин нехотя взял тетрадь, но, просмотрев первую страницу, уже с интересом перелистал всю работу до конца.

— Да у тебя умненькая головка, Томочка! Что ж, оставляй, посмотрю в свободный час.

Тамара благодарно сжала ему руку, задержав её дольше обыкновенного.

Считая официальный разговор законченным, а свою первую атаку на Тамару незавершенной, Белочкин с тем большим рвением засуетился, принимаясь угощать драгоценную посетительницу: достал из шкафа бутылку красного вина, сыр, консервированные фрукты. Тамара, манерно разыгрывая роль домовитой хозяйки, взялась протирать полотенцем рюмки и чайные ложки, очень довольная, что все так быстро устроилось. В голове её теснились мысли о том дне, когда внедренное на станки рационализаторское предложение прославит её на весь завод, а может, и на всю страну. Кто знает…

Они выпили по желанию хозяина на брудершафт, хотя давно уже говорили друг другу «ты», но это был предлог поцеловаться.

Не выпуская Тамару из объятий, Лева стал целовать её шею и в выбившиеся из прически душистые завитки волос.

— Ты останешься у меня сегодня? — горячо прошептал он, заглядывая Тамаре в глаза. — Останешься?

Слегка отстраняясь от него, Тамара молчала. Ей стоило немалых усилий, чтобы сдерживаться, не отвечать на его ласки.

Прижимая девушку к себе, Лева одной рукой налил еще вина себе в стакан, ей в рюмку, чокнулся и выпил. Тамара отодвинула свою рюмку. Она раздумывала.

— Ты странный человек, мой милый Левушка, — заговорила она, слегка прищуриваясь, толкнув его в плечо. — Мне, слава богу, двадцать второй, а не семнадцать. Остаться… Нашел дурочку! А потом что? Знаю, знаю, не хитри, — с усмешкой продолжала она, — небось приятелям хвалишься, влюблена, как кошка, бегает. Да, влюблена! Первая тебе признаюсь, — говорила она все тем же приподнятым тоном, заметив, как искорки удовлетворенного мужского тщеславия мелькнули в глазах Левы. — А ты не влюблен, иначе не предложил бы так просто остаться… Ах, с каким чувством я шла к тебе, если бы ты только знал!.. Но прощай! — Тамара поднялась со стула. — Прощай и пойми, — повторила она, — что я не могу портить свою жизнь из-за твоих прекрасных глаз. Я надеюсь кое-чего достичь в жизни! — надменно добавила она, поднимая голову. — И, между прочим, есть люди, которые готовы буквально носить меня на руках… К ним и пойду со своими чертежами, они за счастье сочтут помочь мне! А ты говоришь пошлости…

— Красавец Субботин?! — насмешливо спросил Белочкин.

— Да, и он, мужчине необязательно быть красивым,

— А что обязательно? Зарабатывать много? — в тон ей спросил Белочкин. — Ты и с Титовым, кажется, кокетничаешь?..

Тамара одевалась, не отвечая, нарочно не попадая в рукава: неужели не встанет, не подаст ей пальто? Значит, конец? К Субботину или к Титову, она понимала, с таким предложением идти нельзя: рискованно.

— Подожди, — хмуро сказал Белочкин, вырывая у неё пальто. — Какую же такую пошлость я сказал тебе?

«Не вышло бы чего!»— вдруг подумал он, вспомнив неудачную историю с письмом к Ждановой.

— Время позднеё, двенадцать уже, можешь не доехать до завода. Я и предложил… — оправдывался Лева. — Странно ты истолковала мою любезность!

Они стояли рядом на пороге комнаты, но избегали смотреть друг другу в лицо. Тамара лишь краем глаза видела румяную, чисто выбритую щеку Левы над голубым воротником рубашки. Щека была надута, и еле заметно дрожал в ней маленький мускул. Белочкин сердился.

Какую-то долю секунды Тамара боролась с желанием прижаться головой к его щеке. Неужели вот так, не примирившись, уйти от него? А что будет завтра, не станет ли она раскаиваться в своем уходе? Как хорошо все пошло сначала, и вот срывается…

Тамара в упор, словно примериваясь, сможет или не может обойтись без него, посмотрел на Белочкина. Он выжидающе молчал, не отвечая на её взгляд. А ей так нужно было, пусть не извинений, еще несколько оправдывающих слов к той скупой фразе, чтобы хоть сделать вид, что поверила ему!..

— Если я ошиблась, извини, — сказала Тамара, заискивающе, — а доехать я успею. Она взглянула на свои ручные часы. — Надеюсь, ты проводишь меня, Лева?

Она пошла было к вешалке, чтобы взять свое пальто, но он схватил её и грубо притянул к себе.

«Сама пришла, не отпускать же теперь. Дураком назовут…»— мелькнуло у него в голове.

— Левка, пусти, ты разорвешь мне платье! — тихо, но угрожающе предупредила Тамара. — Это свинством называется…

Она сделала попытку высвободиться, но он, отбросив пальто на спинку стула, еще крепче обнял девушку, намереваясь увлечь её в глубь комнаты. И тут ему почудилось вдруг, что она больше не сопротивляется, безвольно уступает его желаниям, и он ослабил объятия.

— Вот так-то лучше, — самодовольно проговорил Белочкин.

— Лучше, — как эхо, отозвалась Тамара и в то же мгновение царапнула ему лицо своими загрубелыми от станочной эмульсии ногтями.

Он отскочил от неё как ужаленный, зажав щеку одной рукой, а другой шаря по карманам брюк в поисках носового платка.

— Ненормальная!.. Ты же поцарапала всего… Мне на работу завтра…

— Вот и хорошо, с отметиной. А подойдешь, еще добавлю! — посулила Тамара, тяжело переводя дыхание.

Поспешно схватив пальто, она встала к двери, держась за скобку. Уже половина первого: неужели так и не проводит, хотя бы до трамвая?

— Не пойду, — наотрез отказался Белочкин, подчеркнуто ожидая, когда уйдет Тамара.

Он по-прежнему стоял в глубине комнаты, не шутя напуганный её посулами поцарапать еще. Щека саднила и горела, нужно было смазать иодом, до крови расцарапала. Длинная красная полоска отпечаталась на платке, как на промакательной бумаге.

Лева не переносил вида крови, и сейчас у него даже кружилась голова. Исключительно из чувства страха, как бы она снова не набросилась на него со своими ногтями, он не решался поторопить Тамару, чтобы она скореё убиралась вон.

Но вот она ушла, громко хлопнув дверью его комнаты и оставив настежь входную. Повременив несколько, пока утихли её шаги на лестнице, Белочкин выскочил в переднюю запереть за незваной гостьей дверь. Хорошо еще, в квартире все спали!

Разглядывая свое лицо в зеркало (завтра придется притвориться больным), Лева представил, как все случилось. Если рассказать это в третьем лице, — очень пикантный анекдотец получится. В общем, молодцом вела себя девица, ничего не скажешь!

«Сделаю ей чертежи — и все улажу», — неожиданно для себя решил Белочкин, невольно проникаясь уважением к Тамаре.

Возвращаясь в пустом, очевидно последнем трамвае от Белочкина, Тамара грезила наяву, как она отомстит Леве за это унижение. Столбцы фельетона «Комсомольской правды» так и мелькали перед нею: «Разложившийся интеллигент», «Аморальный поступок». Честная, высоконравственная стахановка завода»— вот достойные названия такого фельетона. А там, глядишь, начнут приходить в её адрес письма со всех концов страны от незнакомых, но сочувствующих ей людей со словами дружбы и привета. Затем газета опубликует выдержки из писем, и имя Тамары Комовой — московской комсомолки с незапятнанной честью — станет широко известным!

Тамара с удовольствием посмотрела на свое отображение в темном окне трамвая, надменно приподняв брови. Такой вот, независимой, безучастной, она пройдет в последний раз по цеху к станкам, чтобы сдать их новому, еще не опытному бригадиру-наладчику. Кончилась её работа в цехе, и хотя начальник не отпускает, но общественность требует, да и нет целесообразности держать на станках такого опытного товарища. И вот она в комитете завода, вскоре секретарь комитета комсомола завода, а там выше и выше… С завода приходят к ней в обком комсомола просить о чем-то, и она рассеянно взглянув на когда-то знакомые лица, держит себя беспристрастно и просто. Еще бы, работник комсомола в областном масштабе!

…Белочкин осаждает её телефонными звонками, дежурит у подъезда, но она непреклонна.

Сойдя с трамвая, Тамара с горечью почувствовала, как далеки её мечты от действительности, что вот приходится идти одной в такой поздний час, и пожилая кондукторша через очки посмотрела на неё с обидной жалостью

«Только бы не встретить кого из знакомых! — думала Тамара, держась от света ближе к домам с тускло поблескивающими стеклами. — Будет, обязательно будет и на моей улице праздник».

Глава 14

— Через несколько дней у министра совещание стахановцев Москвы. Твой, Варя, доклад стоит, готовиться надо, — сказал Лукьянов Варе Ждановой, встретив её в цехе. — Напиши давай, утверждать будем. Тебе что не ясно?

Было все ясно. Но доклад у члена правительства! Может быть, не так уж много они сделали, чтобы этим интересовались в министерствах. И все же Варя с удивлении отметила, что она не испугалась, и это обрадовало её. Робость ей всегда мешала работать во всю силу. Теперь и это препятствие позади.

— Варя, послушай, давай договоримся, — продолжал Лукьянов. — Помнишь выступление Бориса Шарова тогда на собрании? Тебя на передний край выдвинули, за тобой другие пойдут. Скромность украшает человека, только не нужно за неё от ответственности прятаться. Ты сейчас не просто стахановка нашего цеха, ты стахановка, по которой равняются рабочие всего завода.

— Так уж и равняются, — застенчиво улыбаясь, проговорила Варя.

В этот вечер Варя ходила по улице и думала о бригаде. Она поняла так, что министр в первую очередь станет расспрашивать о членах её бригады. Сима, Лизочка, Ирина вставали перед Варей. Она вспомнила, как приглашала их в бригаду, первый день работы и потом жалобный, тоскливый крик поломанного Ириной станка. Вспомнила, как торжествовала Тамара над их бедой.

«Расскажу все: и о походе в Музей Ленина, и про дружбу в бригаде — без этого не понятно будет, почему мы раньше других стали лучше работать».

Из первого телефона-автомата она позвонила Никите Степановичу:

— К докладу готова. Нет, еще не написала, но готова.

Выходя с совещания у министра, когда волнение несколько спало, Варя заметила, что большинство стахановцев Москвы — молодежь, и если бы сюда, например, гармошку, то, наверно, затанцевали бы: так радостны и возбуждены были их лица. А вот с трибуны она видела перед собой внимательные, строгие глаза и приняла их всех за пожилых людей.

В фойе Варю все время останавливали, давали адреса, просили разрешения навестить её в цехе.

— В любое время: днем, ночью, — говорила Сима. — Ирина, напиши заводской коммутатор! — командовала она

Лизочка, собрав целую толпу слушателей, рассказывала о письме в будущеё. Варя подумала: «Засмеют, за шутку примут». Но никто не смеялся, а высокий кудрявый парень с родинкой на щеке сказал восторженно:

— Вот это здорово! Разрешите украсть вашу идею?

На улице к ним наконец пробились Титов с Никитой Степановичем.

— Ну-с, именинники, пешком или на машине? — спросил Лукьянов. — Наверно, на машине: тяжело тащить на себе столько впечатлений.

— А вот и не отгадали, — возразила Варя, а про себя подумала: «Титов не зовет, не поеду!»— Пешком, и только со своей бригадой. Пошли, девушки!

Они свернули в какой-то незнакомый пустынный переулок, и каблучки их громко застучали по асфальту.

После оживленного яркого зала, множества людей стало всем грустно. Варя видела, что девушкам хотелось проехаться на машине, но они уступили ей, как будто догадываясь о её мыслях. Так они шли молча несколько минут, каждая думая о своем. Варя уже начинала жалеть, что погорячилась, но скоро забыла об этом; частые Симины заглядывания в лицо развлекли её.

— Ты что, не узнаешь?

— И не узнаю. На трибуну вышла такая строгая, в черном костюме, волосы словно позолоченные. А я-то за тебя дрожала! Смотрю, пошла и пошла. Соседка спрашивает: «Знакома?» Я сдуру бряк: «Нет!» И спим вместе и едим вместе — Варька как Варька, ругаемся даже, а тут незнакома!

— Куда мы идем? — спросила Лизочка. — Поесть хочется. Юрке сегодня шесть лет исполняется, Ирина пироги пекла.

— Что же ты, Ирина, раньше не сказала? — упрекнула Варя. — Сейчас даже подарки купить негде. В дежурный, что ли, зайдем?

В магазине Сима руководила закупками:

— Бутылку шампанского. Юрке — коробку конфет.

— Велик ли именник-то? — спросила продавщица. — Вот есть недорогой набор бело-розового зефира.

Почему же недорогой? — обидчиво спросила Сима. — У нас один ребенок на всю бригаду, а заработали мы по полторы тысячи каждая.

На пороге комнаты Ирина включила свет — и все ахнули. Комнаты не узнать: гардины, покрывало, поблескивающая шарами кроватка Юрки. Его подняли, сонного, разрумяненного, в длинной рубашонке.

— От тети Вари, от тети Лизы, от тети Симы, — перечисляла Сима, раскладывая перед Юркой подарки и заглядывая в его загоревшиеся глазки. — А вот ружье и лошадку считай нашим долгом.

Ирина в белом переднике, со счастливой улыбкой сновала из комнаты в кухню, накрывала на стол.

Юрку одели, на его рюмочку навязали красный бант: почет как имениннику. Все выпили, кроме Симы.

— Мне грустно, — объявила она. — Триста пятьдесят шагов от него до Ирининого дома. Я считала, — продолжала Сима, уставившись в одну точку. — Но мне их во всю жизнь не пройти. Не послушала я тебя, Лизочка, не пошла с осени учиться… А он какие доклады делает, я выступаю — смеются… Близок локоток, да не укусишь!

— Да кто же это? — спросила Варя.

— Пока секрет.

— Ну секрет так секрет. Береги его про себя, — посоветовала с улыбкой Варя, не придавая серьезного значения Симиным словам: любит присочинить девушка!

Лизочка презрительно поджала губы.

— Рассказывай секрет! Выдумываешь все… Впрочем, не говоришь — не надо. Но помни: нытиков в бригаде не потерпим и несчастных влюбленных тоже. Учись, догоняй и даже перегоняй его, иначе грош тебе цена!

«Хорош наказ на будущеё от бригады», — подумала Варя и снова вспомнила совещание и министра, свои волнения. Она шла туда с тайными гордыми мыслями, даже смущалась заранеё оттого, что все на них смотреть будут: вот какие мы хорошие! А выступали другие, и от гордости её ничего не осталось. «Здесь все такие, и мы ничем не лучше», — поняла Варя.

Сейчас она думала о том, что главное — не отстать: сделанное сегодня будет недостаточным завтра. Поняли ли это подруги, не кажется ли им, что теперь надо лишь делать хорошо то, что делали вчера и позавчера?..

Варя взглянула на девушек.

Ирина стояла у кровати, опустив руки, Лизочка с Симой сидели обнявшись. У Вари немного шумело в голове от выпитого вина и почему-то хотелось спорить, возражать. Она спросила девушек, что они думают делать дальше, и по их лицам тут же убедилась, что они поняли её, но почему-то молчат.

— Может, так рассуждаете: почет есть, денег много, чего же еще? — продолжала с раздражением в голосе Варя. — Пусть теперь, мол, другие сделают то же. Заранеё говорю: кто так думает, мне с теми не по пути!

— Варя, ты нам не веришь? — тихо спросила Ирина. — Кому именно, мне?

— Это профилактика, так я понимаю… язвительно сказала Лизочка, выходя из-за стола.

Варя вдруг примирительно рассмеялась:

— Нет, девоньки, это от страха, что все так хорошо. Не сердись, Лизок!

— А почему у нас должно быть плохо? — убежденно заговорила Сима. — У нас еще лучше будет, ведь Варя сейчас работает над рационализаторским предложением. Верно?

— Верно, работаю. А перечерчивать начисто вам придется.

— Ура-а! — гаркнула было Сима, но в дверь постучали.

— Тебе письмо, Варя, — сказал Борис Шаров, входя в комнату.

— Мне, почему же в комитет комсомола? — удивилась Варя. — Соседка пишет, тетя Даша, — взглянув на обратный адрес, тревожно добавила она в предчувствии чего-то недоброго.

Дрожащими пальцами она с трудом разорвала конверт.

«Дорогая Варя. Беру на себя смелость сообщить, что Марья Николаевна тяжело больна, а ты знаешь её характер, она сама ни за что…»

— Мама больна… — чуть слышно проговорила Варя, отрываясь от письма и встречая устремленные на неё сочувствующие взгляды. — Воспаление легких, теперь поправляется… И мне ни слова…

— Ехать надо, навестить, — предложила Ирина. — Да предварительно позвони, чтобы не взволновать сильно. Пошли заказывать разговор!

— Я виновата, я! Давно пора забрать маму сюда. И в общежитии пожила бы, — горько каялась Варя.

— Может, мне с тобой поехать или кому-нибудь из нас? — спросила Сима, поглаживая Варину руку.

— Нельзя, Симочка. А здесь кто будеть? Я надеюсь на тебя, как на себя. Вот моя просьба, понимаешь?

Через несколько минут Варя стояла в переговорной будке и, тяжело дыша в трубку, взволнованно кричала:

— Как здоровье, мамочка? Я приеду сегодня ночью, жди меня. Поправляйся, я не прощаюсь!

Валю все той же компанией посадили на автобус до вокзала, сунули в руки откуда-то появившуюся сумку, наполненную свертками.

— Будь около матери сколько потребуется, я предупрежу начальство, — наказывал Борис Шаров.

Автобус тронулся. Варя приникла к окну, окидывая взглядом заводоуправление с гигантским, в рост человека, подшипниковым кольцом на крыше, и снова смотрела на приветливо машущих ей вслед товарищей. Ивана Титова среди них, конечно, не было. И Варе вдруг на мгновение стало больно оттого, что она так мало значит в его жизни.

Глава 15

В решающие дни своей жизни Тамара придерживалась суеверий, верила снам. А снилась ей в эту ночь высокая, шаткая лестница, по которой она поднималась с большими усилиями, то и дело оглядываясь вниз: не вернуться ли лучше? И только чувство страха — некоторые пройденные ступени лестницы были выломаны — удерживало её на высоте.

Лежа в постели и припоминая снившеёся, Тамара решила, что сон вещий: так и в жизни надо, — все выше и выше!

Вечер у Белочкина был тоже одной из завоеванных ступенек, и крепко завоеванных! Лева не поленился, поработал для неё несколько вечеров так, что в бризе, суда она принесла чистые чертежи, инженер разговаривал с ней, как с равной.

На завод Тамара ушла в этот день раньше обычного. В экспериментальном цехе предстояло испытание нового резца на ускоренной подаче в присутствии инженера из бюро рационализации и изобретательства, а также Белочкина и Титова.

Цех был маленький, уютный, полы кафельные. Солнце, казалось, насквозь просвечивало цех.

Тамара, робея в душе, но внешне спокойная, включила моторы. Они загудели ровно, дружно, резцы исправно исполняли свою работу. Тамара нетерпеливо ждала, когда же дополнительный резец вступит в дело. Она видела, как два старых расточных резца неторопливо проникли внутрь кольца, выпустили наружу по тоненькой завитой стружке (на глаз было видно, стружку они теперь срезали гораздо тоньше), и снова супорт оттащил их обратно.

У Тамары громко забилось сердце: дополнительный резец стоял, как на боевом взводе. Он не подчинялся общему ритму станка, а был прикреплен к независимой подаче, еще болеё быстрой. Вот он сорвал с места, достиг кольца и, усиленно поливаемый эмульсией для охлаждения, мгновенно проточил кольцо, придав ему окончательный размер.

«Видали, каков я?» — будто говорил он, надменный, с вздернутым, как у неё, Тамары, носом.

Тамара столько думала об этом резце, что он показался ей почти одухотворенным существом.

— Поздравляем вас, товарищ изобретатель, — сказал инженер бриза.

Комова с достоинством протянула свою руку, но на рукопожатие ответила слабо. Она чувствовала себя очень усталой, почти разбитой от излишней беготни, скрываемых волнений, но зато теперь Тамара вполне искренне верила, что рационализаторское предложение это — её, и ничье больше. Из-за чего же она проделывает такую лошадиную работу? Да, да, она совершенно была готова прямо смотреть в глаза любому претенденту на её успех! Но как и с чего начинать? Пойти объявить бригаде Ждановой о своей победе? Жаль, конечно, что Варя уехала к матери, ну, а в общем, может быть, это к лучшему. Тамаре так нужно сейчас не чувствовать себя связанной.

— Ну что ж, — сказал Белочкин, — не будем откладывать в долгий ящик, приступим к модернизации станков. Дело само за себя говорит. Товарищ начальник отделения, — обратился он к Титову, — ваше слово?

Титов задумался. Тамара, скрывая тревогу, заглянула ему в лицо, и этот взгляд, помимо её воли, выразил больше, чем требовалось сейчас: он был почти нежен. Не Белочкин, а Титов, этот нежданно появившийся на заводе широкоплечий красивый парень, все больше и больше нравился ей. Он держал себя в цехе независимо, не так, как всем кланяющийся Белочкин, а о его проекте потока шла по заводу завидная молва.

Тамара тронула Титова за руку, сама неожиданно взволнованная этим прикосновением.

— Иван Семенович, так как же?

— Я не возражаю. Только вот Варя Жданова приносила мне свои черновые наброски такого же предложения. И не так давно…

— Ах, Жданова! Ну и что? — спросила, помолчав, Тамара, приподнимая брови и слегка улыбаясь. — У неё черновые, а у меня, как видите, начисто.

Она показала рукой на станок, на котором проходило испытание.

— Почему, собственно, цех должен ждать, когда Варя или кто-то другой доработает свое предложение, если есть уже готовое? Я не понимаю… Вы сами говорили, что мое предложение несет большое облегчение наладчикам и очень экономично, Иван Семенович. А бриз разве знает что-нибудь о предложении Ждановой? Так причем же тут она? — сорвалось у Тамары, а её небольшие зеленоватые глаза, пристально устремленные на Титова, договорили:

«Я, а не Варька, без памяти от тебя. Разве ты не понимаешь этого?»

…Час спустя Тамара видела, как пришли слесари и приступили к работе. Белочкин с Иваном Титовым были тут же. Тамара, остерегаясь каких-нибудь вопросов к ней, как к автору предложения, поспешила уйти в редакцию заводской многотиражки, чтобы напомнить там о себе.

В редакцию заводской многотиражки у Комовой уже была протоптана дорожка, когда она еще только создавала бригаду. Ее встретили там шуточками, как старую знакомую. Но Тамара не откликнулась на такой прием.

— Простите, товарищи, волнуюсь, — проговорила она с виноватой улыбкой, предварительно отпив несколько глотков из услужливо поданного ей стакана. — К вам, дорогие журналисты, я пришла затем, чтобы этот мой маленький вклад не остался втуне, а сразу же был доступен всему коллективу. В чем суть его можете узнать в бризе или у наших инженеров. Вы их застанете в цехе, а мне, как автору, не совсем удобно, — пояснила Тамара, опуская глаза, но с несомненным чувством собственного достоинства.

— Тамара Владимировна, да мы всей душой! — воскликнул редактор и поручил сотруднику сходить в цех, собрать материал и подготовить статью в завтрашний номер многотиражки.

Тамара тем временем не спеша перекусила в буфете с таким расчетом, чтобы корреспондент успел поговорить с инженерами без неё, и снова появилась в цехе. Белочкин уже ушел домой, а Титов находился тут со слесарями и встретил Комову улыбкой.

— Уже репортеры вас начинают посещать, Тамара, — сказал он, впервые называя её по имени.

— Да, ну и что же?

— Белочкин наговорил с три короба, а я не любитель.

— Ах, я тоже не люблю никакой шумихи! А Белочкин— заинтересованное лицо, ведь он мне помогал и расчетах, — сказала Тамара на всякий случай.-Ну, а вы помогли бы мне? — лукаво щурясь, с плохо скрытым желанием понравиться, спросила Тамара, расстегивая и застегивая на верхнем кармане спецовки молнию.

— Попробуете попросить, тогда узнаете, — отвечал в тон Тамаре Титов, разглядывая её немного склоненную в эту минуту, красиво причесанную голову.

— Хорошо, я попрошу, — пообещала Тамара и тут же добавила, несколько запинаясь — Но только о чем-нибудь другом…

— Так просите же, я на все готов! — отозвался Титов.

Радостный огонек блеснул в зеленоватых глазах Тамары.

— Сводите меня в кино, как закончим работу на станках! — выпалила она.

Они разошлись до новой встречи, весьма довольные друг другом.

Титов привык нравиться женщинам, сам того не замечая, что инициативы в таких случаях не проявлял. Может быть поэтому ни одной крепкой привязанности не было еще в его жизни.

«Смазливенькая, — подумал о Тамаре Титов, меняя спецовку на пиджак. — Кажется, этот Белочкин неравнодушен к ней. Ну, поживем — увидим…»

Тамара осталась в цехе присмотреть за слесарями, но мысли её беспрестанно возвращались к Титову. Она еще не решалась поздравить себя с успехом, однако начало этому успеху было положено основательное, так размышляла она. «Пойдем в кино, слово за слово и о новой встрече договоримся. Подцепить такого парня не каждая сумеёт: Герой, хорош собой, поток строит! Какое будущеё впереди! Да за его широкими плечами сам черт не брат. Досадно вот только одно будет, — если он не повесит своей золотой звездочки Героя на грудь, — загадывала Тамара, не одобряя непонятного ей поведения заслуженного человека. — Заработал — носи! Пусть все видят и знают, кто ты есть, ну и завидуют, само собой!»

Ночь у Комовой прошла в хлопотах, но она не чувствовала усталости, когда к шести утра слесари объявили ей, что одна пара станков готова. Тамара перезнакомилась за это время со всеми рабочими ночной смены.

— Идите усните хоть часик, — говорили ей сердобольные люди. — Да вы еле на ногах Стоите, нельзя так… Три смены подряд!

— Ах, можно, все можно, когда вопрос идет не о личном, а об общественном! — восклицала Тамара и начинала пространно говорить о той выгоде, какую несет цеху её предложение.

Под утро она все-таки прилегла на диване в здравпункте, твердо веря, что ложится мало кому известной Тамарой Комовой, а встанет прославленной. Но мысль о том, кого же для почина поставить на переналаженные станки, не дала ей уснуть. Надежнеё, конечно, Фросю Субботину — лучшую её работницу, но не лежит душа Комовой к наперснице Симы Кулаковой, этой все подмечающей девчонке, которая в карман за словом не полезет.

«Ничего, пусть встанет Муся Цветаева, справится»— скрепя сердце решила она и перестала думать об этом.

Перед началом работы скуповатая Тамара угостила Мусю в буфете хрустящими на зубах коржиками в знак особого расположения и наказала работать как можно внимательнеё, Муся, в красном платке, далеко отовсюду заметная, с особым усердием пустила станки. Бригадир стояла поодаль, ждала первого кольца. С трудом унимая нервную дрожь в руках, она проверила его. Кольцо оказалось до того не по размерам, что у Тамары зарябило в глазах, и она, сразу утратив всю выдержку, хрипло крикнула Мусе:

— Беги за слесарями!

— Идут, идут! — пролепетала Муся, не добежав до станков.

— Ну, чего всполошилась? — прикрикнула на неё успевшая овладеть собой Тамара.

Вот изобрела на свою голову новый резец, — шутливо пожаловалась слесарям Тамара. — Ну ничего, справлюсь со своим детищем…

Станки через несколько минут заработали, и слесари, полюбовавшись на быстрый бег шпинделей, ушли, с уважением пожав изобретателю руку. Тамара приосанилась, высматривая между рядами станков, не идет ли кто к ней. Титов и Белочкин на совещании у начальника цеха, а вот предстоящей встречи с Симой Тамара явно трусила. Конечно, было бы куда лучше, если бы Кулакова, оставшаяся наладчиком за Варю, узнала о её авторстве уже из газеты: тогда пусть кричит и машет кулаками после драки.

Отлучившись на минутку, Тамара сбегала в пустующую конторку мастера позвонить в редакцию: вышла ли газета и когда её станут разносить по цехам?

— Вышла со статьей о вас и уже разнесли, — сказал Комовой знакомый корреспондент. — Готовьтесь теперь к встрече гостей. Скоро к вам из всех цехов пойдут. А я первый лечу с фотографом.

— Милости прошу, милости прошу! — пригласила обрадованная Тамара и с высоко поднятой головой важно прошествовала мимо Симы.

— Как справляешься с шестью станками, может помочь? — с притворной участливостью спросила она.

— Проваливай, не нуждаюсь, — отмахнулась Сима, сердито нахмурясь.

Тамара обиженно покачала головой, все время помня, что чьи-нибудь глаза в эту минуту могут следить за ними.

Сима пришла к Комовой несколько позднеё в сопровождении Коли Субботина, по лицу которого трудно было что-нибудь прочесть, а вот Сима вся пылала негодованием.

— Бессовестная ты, Тамарка, до чего бессовестная? Так гнусно воспользоваться Вариной простотой. Какой ты к черту рационализатор, если и станков-то как следует не знаешь. Нет, тут что-то не чисто!

Комова, приподняв брови, с рассеянной надменностью слушала её. Она ждала этой минуты и боялась, что, поступи Сима иначе, Тамара, чего доброго, могла и выдать себя, ну а криком — криком её не запугаешь! Пусть откричится, благо за шумом станков её никто не слышит. А вот оскорблять она себя не позволит!

— Тебе придется извиниться, Кулакова, — неподдельно вспыхнув, пригрозила Тамара. — Сходи в бриз, там тебе скажут, какого числа поступила от меня заявка и когда было произведено опробование в экспериментальном цехе. Не одна твоя Варенька работает! Я вынашивала эту мечту с давних пор, ни сил, ни здоровья не щадя. Спросите, повторяю, в бризе, у Титова, наконец спросите у народа. Во всех сменах знают!

— У народа мы спрашивать не будем, а спросим у тебя на бюро, как ты дошла до такой жизни… А Титов у нас новый человек, он тебя не знает, — отвечала ей Сима все с той же запальчивостью.

Но Тамара, быстро смекнув, что Сима не Варя, на деликатность рассчитывать не приходится, может прокричать, собрав любопытных, целый день, тут же изменила тактику.

— Дайте мне работать, дайте мне работать! — слезливо обратилась она к подходившему Ивану Титову, хватаясь руками за голову. — Иван Семенович, да что же это такое?!

— Пойдем, Коля, а то она истерику закатит, — брезгливо сказала Сима. — Пойдем, все равно на ворованном далеко не уедет!

— Ответишь мне, ответишь, есть свидетели — взвизгнула Тамара, решая вгорячах тут же бежать и жаловаться на Кулакову повсюду. Присутствие людей на агрегате — подошли, кроме Титова, Белочкин и инженер бриза — охладило пыл Тамары.

— Вы видите, что получается? — проговорила она уже с привычной улыбкой на губах, обращаясь к посетителям, впрочем больше уповая на поддержку инженера бриза, который ничего не знал о работе Ждановой. — Чего мне только приходится выслушивать!..

— Ну, это недоразумение не в счет, вы автор! — отвечал инженер. — Они и ко мне прибегали.

— Да?.. И что? — спросила сразу осипшим голосом Тамара. — Вы сказали им, что против фактов но но прешь, сказали? — продолжала она, и голос её приобрел прежнюю силу. — Против фактов не попрешь — вот факт, — заключила она. — Как же вы защищали права автора?

— Успокоитесь, товарищ Комова, права автора защищали факты, как вы сказали, и они ушли ни с чем.

— Однако они подозревали что-то, правда? — спросила, помолчав, Тамара. Но теперь волнение её было наигранным. — Нет, я не успокоюсь до тех пор, пока они не извинятся передо мной!..

Вечером Тамаре Комовой предоставили слово у микрофона заводского радиовещания. В редакции ей предложили почти готовый текст выступления, несколько измененные отрывки из сегодняшней статьи, которые оставалось ей зачитать.

«Я надумала… Я решила… Я выполнила»— без конца повторялось в выступлении. Все я да я.

Тамара поморщилась, вспомнив как проучили се за это на комсомольском собрании, и попросила разрешения написать текст заново.

— Скромнеё надо, товарищи, скромнеё, — несколько рисуясь, сказала она, понимая, что выигрывает таким заявлением в глазах сотрудников.

И все же тревожно ныло под ложечкой. Кто знает, может, пока она здесь рисуется своей скромностью, Кулакова настрочила на неё донос и вот-вот раздастся телефонный звонок и редактору предложат отложить её выступление. Тамара боязливо покосилась на мирно молчавший телефон: ведь он мог каждую минуту стать предвестником её крушения!.

Выпив из графина целый стакан шипучей воды, Тамара взяла новый лист бумаги. В какой-то мере обезопасить себя от наскоков Кулаковой — вот что требовалось сейчас. А доказать Сима все-таки ничего не сможет! Но нехорошо, когда за восходящим в известность именем тащится, пусть даже небольшая, тень. Пресечь её, в корне пресечь, пока не поздно, и главное — во всеуслышание!

«Я и моя подруга по работе, Варя Жданова, не раз задумывались о том, что мне удалось осуществить сегодня, а она, несомненно, сделает это завтра и, может быть лучше меня… — бойко писала Тамара, поздравляя себя с удачной находкой. Раздосадованные лица Кулаковой и Вари Ждановой возникали перед Тамарой как вещественные доказательства её правильного дипломатического хода. Пусть-ка попробуют теперь подсидеть её!..

Когда Тамара вышла из радиостудии, до свидания с Титовым оставалось еще полтора часа, можно было позволить себе не спеша пройтись по поселку. Все существо Тамары распирало буйное ликование. Вот она, лестница, снившаяся ей ночью: все выше и выше! Тамара посмотрела на здание заводоуправления, разыскивая среди множества окон четвертого этажа окна директорского кабинета. Там ей еще ни разу не приходилось бывать, но, вероятно, скоро придется!

— Эй, мастерица чужими руками жар загребать! — раздался вдруг за спиною Тамары ядовито-насмешливый голос Симы Кулаковой. — Отзвонила — и с колокольни долой?

Тамара не шелохнулась, не подала виду, что эти слова относятся к ней, хотя на душе у неё кипело.

— Да, мастерица! — все же не сдержавшись, прошипела она в лицо Симы и, заносчиво улыбаясь, добавила — Надо уметь чужими руками жар загребать… А вот ни ты, ни Варька Жданова не умеёте. Ведь не умеёте?

Глава 16

Когда Варя сошла с поезда в родном городе, стояла глубокая ночь. Февраль в последних числах брал свое, наметая сугробы снега. Варя попробовала бежать, но вскоре устала, без конца натыкаясь на снежные наносы и часто падая. Ей было жарко несмотря на то, что ноги промокли от набившегося в ботинки снега. Опасаясь простуды, Варя отдыхала понемногу, затем снова прибавляла шагу и все всматривалась, не мелькнет ли из-за какого-нибудь поворота знакомый, затененный зеленым абажуром свет в комнате матери. Дома кругом стояли, словно нахохлившись, под снежными шапками, и нигде ни одного огонька.

Дверь отпёрла тетя Даша и, должно быть, сразу поняв состояние Вари, поспешно пояснила:

— Марье Николаевне лучше, поправляется. Снимай- ка пальто, давай сумку. Да умойся с дороги.

Варя торопливо сбросила пальто и положила на подвернувшийся стул сумку. До чего же этот её приезд не походил ни на один из тех, когда мать сама встречала Варю у порога, целовала, то и дело отстраняя от себя, чтобы насмотреться! За стеной от Вари находилась мать, но соседка, словно отодвигая ту минуту, когда нужно будет пройти последние шаги до комнаты больной, выдумывала все новые и новые заботы: снять ботинки, причесаться.

— Ах, нет, тетя Даша, потом! — проговорила Варя, не слушая её и со все возрастающим волнением, страшась даже подумать, какой же она сейчас застанет мать, вышла из кухни.

— Варенька моя приехала! — услыхала Варя, голос матери, прежде чем увидела её в полураскрытой двери комнаты.

Марья Николаевна стояла, держась за косяк, до того на вид худая и слабая, что Варя бросилась поддержать её.

— Мама, мама! — воскликнула она, прильнув к её плечу.

Давно сдерживаемые слезы потекли по лицу Вари; она старалась плакать молча, не всхлипывать — и не могла. Исхудавшие, узенькие, совсем как у подростка, плечи матери были до того беспомощными и слабыми, что девушка впервые отчетливо подумала о том, что отныне не мать для неё, а она для матери должна быть защитой и опорой в жизни.

Как можно осторожнеё подняв мать на руки, Варя отнесла её в. комнату.

— Нет,какова, приехала дочь, а она её прячет от меня! — жаловалась на соседку прерывающимся голосом Марья Николаевна, усаженная Варен на постель. — Книжек не дает, сама мне на ночь сказки читает…

Вскоре мать заснула, утомленная болезнью и радостным свиданием с дочерью. Варя плотно прикрыла дверь её комнаты, на цыпочках вышла на кухню. Пока разогревался ужин, уже рассвело. Надев свои меховые тапочки, ждавшие её от приезда до приезда, Варя пошла по дому. В кабинете покойного отца оставалось все по-прежнему, кроме появившейся под портретом Ленина новой фотографии: отец на ней был снят в форме полковника. Вот точно таким — Варя помнила — они провожали его на фронт.

Затем Варя оглядела все шкафы с книгами, открывая каждый. С полок сыпались бумажки с цитатами, номерами страниц, исписанные мелким материнским почерком. Варя бережно клала их обратно.

В своей бывшей комнате Варя села на продавленный стул за письменный стол. Здесь она с подругой делала уроки, читала. Обои на стенах, рамы — все было в пометках, полных когда-то большого смысла для неё н значимости.

«Неужели я не сдам на «5» алгебру?»— прочитала Варя сделанную своей рукой пометку в ящике стола. «Сдала. Ура!»— стояло пониже.

«Да здравствует 10 дней каникулов!»— красовалась подружкина надпись на форточке.

«Невежда, — нравоучительно поправляла Варя, — не каникулов, а каникул». Тут же в шкатулке на полочке мать хранила её письма. Варя порылась и наугад вытащила одно. Это было то самое, которое заставило её покраснеть даже сейчас.

«Мама, пишу тебе, как старшей подруге, — взглянула Варя в заключительные строки. — Я, кажется, могу влюбиться в Леву Белочкина. А вдруг безответно? Тогда я уж больше не полюблю никого. Твоя несчастная дочь Варвара-мученица».

— Вот тебя-то мне и надо, — сказала вслух Варя и, разорвав письмо на мелкие клочки, выбросила в форточку.

…Как быстро идет время! Давно ли, после смерти отца, они жили тут вдвоем. Уныло, пусто было в их доме; чтобы не тратить лишнего топлива, перешли жить на кухню. Мать преподавала тогда на партийных курсах и работала в райкоме. Просыпаясь ночами, Варя часто видела, как мать, отодвинув книги, о чем-то думает, а слезы ползут по её щекам. Варя чувствовала сердцем, что в такие минуты замкнутую и сдержанную в своем горе мать беспокоить нельзя. Она старалась дышать ровнеё, будто спит. Мать успокаивалась и принималась снова за книги.

«Мы, коммунисты, — люди особого склада. Мы скроены из особого материала», — как-то, читая, произнесла она эту фразу вслух и, должно быть пораженная вдруг открывшимся ей смыслом давно известных слов, снова медленно, вдумчиво повторила: «Мы, коммунисты, — люди особого склада».

Варя засмотрелась на лицо матери — такое оно у нес было необычное. Она повернулась и скрипнула кроватью.

— Ты не спишь, Варенька? — окликнула мать и заговорила с ней об отце, словно с подругой, об их длившейся много лет любви, о поздней женитьбе: то каторга, то царская тюрьма. Сколько пережито, выстрадано! Но отца было трудно сломить, и эта стойкость, вероятно, передавалась и ей: Отец, Варя знала давно, пять лет отсидел в одиночке, в колодце-камере, в которой едва- едва лишь хватало вытянуть ноги. Мать поехала с ним на каторгу, затем на поселение и там выходила, вылечила его. На фотографиях тех лет лицо матери молодое, полное сил.

А сейчас она сидела на краешке кровати, маленькая вся, легкая, с поседевшими после гибели отца волосами, слабая и, казалось, беспомощная.

— Мама, мама, какая ты у меня хорошая! — только и могла сказать Варя.

Мать проснулась утром в хорошем настроении и несколько окрепшая. Варя успела поспать часа три и тоже не чувствовала усталости. В доме было как-то по- особенному светло и уютно после общежития. Цветы, заботливо пересаженные матерью в новые банки, зацветали на окнах, сад буйствовал со всей пробуждающейся весенней силой, напирая набухшими ветвями старых лип в окна, в дверь террасы.

Марья Николаевна сидела в кресле с закутанными в плед ногами, в серой байковой кофточке с отложным воротничком, умытая, причесанная. Седенький пучок волос, величиной с детский кулак, трогательно, по-старушечьи, торчал на затылке. Болезнь иссушила её, но не изменила. Все так же вспыхивали глаза при интересующем её разговоре, молодо звучал голос, тонкие руки с синими жилками споро и любовно перебирали книги, бережно листали страницы.

О Герцене Марья Николаевна могла говорить часами. Она, как очень дорогое, берегла тоненькую, пожелтевшую от времени книжку «Сорока-воровка», подаренную ей в дни далекой юности отцом Вари.

— Съезди как-нибудь на Воробьевы горы, — попросила мать, особенно оживившись. — Мы с твоим отцом любили бывать там в память о Герцене. Да, а с письмами Герцена ты не знакома? — говорила Марья Николаевна. — Ну-ка, подай мне ту синюю книжку! Советую почитать.

И мать, волнуясь, должно быть на память, потому что книжка подрагивала в её руках, читала посвящение Герцена сыну Саше:

«Ты, может, увидишь его… не останься на старом берегу… Лучше с революцией погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции. Религия революции, великого общественного пересоздания — одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждений, кроме собственного сознания, кроме совести…

Иди в свое время проповедывать её к нам, домой; там любили когда-то мой язык, и, может, вспомнят меня. Я благословляю тебя на этот путь во имя человеческого разума, личной свободы и братской любви. Твой отец».

Марья Николаевна закрыла книгу и, сняв очки, стада протирать глаза.

— Застилает и застилает, — сказала она виноватым тоном. — Пора очки менять.

«Старушка моя молодая, как я люблю тебя! — думала Варя, украдкой посматривая на мать. — Сумею ли я когда-нибудь быть такой, как она? Образованной, справедливой?»

Вошла тетя Даша и подала матери стакан теплого молока.

— А книжечки-то надо положить на место, не читать, — сказала она, забирая у матери Герцена,

Днем стали приходить знакомые проведать мать. Дарья Ивановна натянула на дверной звонок меховую рукавицу, чтобы не беспокоил больную, и всем отвечала неизменно:

— Живы, здоровы, поправляемся!

Мать заведовала отделом агитации и пропаганды в райкоме партии. Случалось, если её не заставали на работе, приезжие из колхозов прямо направлялись к дому в любой час дня и вечера. Распрягали лошадей, задавали корму. Тетя Даша ворчала, что у липы ободрали всю кору.

«Пожалуй, трудно будет маме в Москве на заводе», — думала Варя, приглядываясь к жизни матери и все еще не решаясь завести с ней разговор об этом.

Девять дней пролетели незаметно. Варя даже в городе ни разу не побывала, находясь все время неразлучно с матерью.

На улице за эти дни здесь стало совсем по-весеннему: падала капель из труб на посеревший ноздреватый снег, синел за станцией хвойный лес.

— Здоровье Марье Николаевне из столицы привезла, легкая рука у тебя, Варюша, — говорила повеселевшая тетя Даша.

— Мама, ты слышала, что говорит она? — спросила Варя, начиная долго откладываемый разговор. — Может, тебе вообще в пользу бы пожить несколько в Москве?

— Как, не работая? — удивилась мать. — Что значит несколько?

— Ну, год-другой… А работать, почему же, на заводе дело найдется для тебя, — обрадованная, что мать не отказывалась сразу, говорила Варя. — И знаешь, мама, зажили бы с тобой как!..

— Я все одна и одна, — заговорила мать. — До болезни не замечала, некогда было. А тут…

Голос у неё дрогнул. Варя внезапно, словно у неё подкосились ноги, опустилась на стул, не смея взглянуть на мать.

Черные большие грачи расхаживали в огороде по прошлогодним грядкам с таким независимым видом, будто знали, что в доме живет больной и некому вспугнуть их.

Варя представила, как мать вот так же сидела в одиночестве у окна, предаваясь тоскливым мыслям, и слезы выступили у неё на глазах.

— Рыжик мой! — оправившись, сказала мать и коснулась Вариных волос. — Значит, по рукам, как говорит твоя Сима?

— По рукам, мама, по рукам!

Лежа в эту ночь у тоненькой перегородки, разделяющей их кровати, Варя прислушивалась к дыханию матери, мечтая, как они устроятся в Москве.

На следующий день мать начала бродить по комнатам. Подобревшая тетя Даша отперла на крыльце почтовый ящик и вынула оттуда целый ворох газет.

— Не сразу только, Марья Николаевна, — говорила она, сортируя по числам газеты, и вдруг, ахнув, запричитала:

— Батюшки, Марья Николаевна, голубушка, гляньте-ка вы, да ведь это Варя наша в «Труде!»

Мать торопливо надевала очки не повинующимися ей руками.

— Дай сюда, — строго сказала она Дарье. — Напугала как! А и верно, похожа, — добавила она, рассматривая снимок. — Варя, да ты что надулась? Недовольна разве?

— Конечно, недовольна. Снимали всю бригаду, а посадили одну меня. Я не Комова небось! — отозвалась Варя.

Мать укоряюще покачала головой.

— Подождите-ка, да тут и статья есть на второй странице. Читай, Варя. Дарья Ивановна, послушай.

Варя читала довольная. «Вот что значит писатель, как правильно описал все наши треволнения! Ну, очерк девчатам понравится. Соскучилась я о вас, друзья мои!»

— Завтра тебе надо ехать, — первое, что сказала мать, когда Варя дочитала очерк. — Как же там без тебя, а если что не так?

— Борис Шаров обещал позвонить в случае чего, да и на Симу я надеюсь.

— Предположим, но… Да не возражай, пожалуйста? — прикрикнула мать.

Она взяла газету и стала перечитывать очерк. Тетя Даша встала и на цыпочках вышла из комнаты. Варя с волнением ждала. Ей уже начинало казаться, что в статье перехвалили их. и это не по душе придирчивой матери.

— Хорошая у тебя бригада, — сказала, дочитав, мать.


К шестичасовому утреннему поезду на другой день разбудила Варю мать. Вставать не хотелось: очень уж удобно на большом кожаном диване в кабинете отца. Все привычное кругом, милое сердцу. Ленин с вышитого портрета все так же, как в дни детства, смотрит, прищурившись, в своей неизменной кепочке и с красным бантом на пиджаке: вот-вот заговорит. Пряча лицо в подушку, Варя подумала, что будет очень скучать в общежитии, пока не приедет мать.

— Вставай, Варенька, да помоги мне снять портрет со стены, — попросила Марья Николаевна.

— Ленина?

— Ленина. Тебе от отца… дорогая память, — медленно проговорила мать.

Тропинка на станцию бежала в гору, и Марье Николаевне, прильнувшей к окну, мнилось, что Варя не идет, а как бы набирает высоту. Варя часто оглядывалась, пока не скрылась за поворотом, и разрумяненное лицо её сияло счастьем. Такого сюрприза она не ожидала. Ведь это был тот самый портрет, в надежной дубовой раме, — подарок отцу от ивановских рабочих.

«Мы завоюем право на него — всегда с нами в цехе у станков пусть будет он!» — думала Варя, поднимаясь все выше и выше в гору.

Глава 17

Варя приехала, когда уже все ушли на завод. Было что-то волнующеё в том, как она вошла в пустую, без девушек, комнату и, поставив портрет на стул к стене, не раздеваясь, в пальто, села к столу; казалось, прошло много-много времени с тех пор, когда она уехала отсюда, и вот возвращается чем-то не похожей на прежнюю Варю. В поезде она ни на минутку не могла вздремнуть, а все сидела у окна, смотрела на убегающие в сторону опушки зимнего леса столбы и думала, думала…

Полученное накануне письмо Симы Варя скрыла от матери; как ей хотелось сейчас, если бы было возможно, скрыть его от себя! Но ни там, в вагоне, ни здесь, заглянув в зеркало на свое уставшеё, с прямыми широковатыми бровями лицо, она не могла солгать себе: Иван Титов занимал все её мысли, все чувства! Тамара Комова и Титов! Не верилось, не хотелось верить! Но если рассуждать хладнокровно, то почему же и нет: Тамара привыкла пробовать свое кокетство на всех, а Титов, как видно, неразборчивый на знакомства, едва ли даст себе труд не отвечать на него. А тут еще это рационализаторское предложение, оно, конечно, сблизило их.

Варя все сидела, облокотившись на стол и зажав голову руками, но надо было на что-то решиться, прежде чем идти в цех и встретиться с ними. Самодовольное, холеное лицо Тамары, за которым она всегда так ухаживала, натирая разными кремами, встало перед Варей. Тут все было мелкое: и черты лица и их выражение. И, честное слово, Варя не питала к Комовой сейчас никаких особенно неприязненных чувств, кроме давно укоренившегося чувства неуважения. Но Титов не Тамара, с его умом и талантливостью… Так где же глаза у него?

«Просто он никого не любит и разменивается по мелочам, беря то, что само плывет в руки. Вот и все», — пришло на ум Варе.

Она встала, сняла пальто и поставила себе чаю. «А я не хочу, и мне стыдно ревновать его к Тамаре, — думала она, расхаживая по комнате и чувствуя прилив энергии и сил — Может, я ошибалась, но мне казалось, в последнеё время он меня, а не её, выделяет среди девушек. Да уж не напутала ли Сима?» — спросила Варя, на минуту останавливаясь перед окном, за которым виднелись мохнатые ст снега провода на фоне серого неба, и тут же переносясь мыслями в родной дом, в комнату матери с окном в сад. Там, до письма Симы, она ни разу не вспомнила о Титове, будто его не существовало на свете.

«Затаюсь, выжду, как карантин, и все пройдет», — подумала Варя, решив всеми силами души противиться этому ненужному ей сейчас, несвоевременному чувству к человеку, которого она так мало знает.

На работу в цех Варя пошла после обеда. Кулакова, увидев Варю издали, бросилась ей навстречу и чуть не задушила в объятиях.

— А мы тут без тебя, ругай не ругай, а с делом справляемся. Коля Субботин мне помогал.

Варя подошла и поздоровалась с девушками.

— Целуй, — приказала Лизочка, подставляя свою круглую щечку. На Симу донос, груба со мной стала, пообедать не давала как следует: "Не рассусоливай да не рассусоливай». В цех раньше времени гонит.

— Ну и гоню, — сказала Сима. — Небось и ты бы на моем месте гнала.

— А где твой помощник? — спросила Варя.

— Вон в тумбочке копается. Молодец наш комсорг: в две смены работал. Он теперь у нас Лизочкин подшефный, — равнодушно пояснила Сима. — Тут без тебя за полторы недели много чего произошло. Видала: Лизочка ему наказала крепко спать и не видеть плохих снов.

— Да, что вы, черти! — рассмеялась Варя.

— Верно говорю, — продолжала Сима, — Коля с Лизочкой живут в одном доме, вот Борис Шаров и поручил ей шефствовать над ним, а то парень от тоски пропадает. Дело на лад пошло, — добавила она весело. — Коля на работу даже стал являться при галстуке…

Коля Субботин, с которым Варя только сейчас улучила время поздороваться, спросил её:

— Ну как съездила, что мама? — И, мотнув головой в сторону станков Комовой, предложил — Пойдем посмотрим. Сомнительно все это, но… весьма эффектно. Резец на славу! Только ума не приложу, как она справилась с расчетами… Скоро все станки переналаживать начнем.

— Пойдем, — согласилась Варя и, ничем не обнаруживая своего чувства, долго стояла за спиной Муси, присматриваясь к работе нового резца. Все было таким, каким она его и представляла: ну что ж, тем лучше!

А Тамара, издали кивнув Варе, засуетилась, побежала куда-то.

К контратаке готовится, — сострила Сима. — Как же, о нас в «Труде» написали, а о ней всего-навсего в многотиражке!

Вскоре они увидели её в паре с чернорабочим за тачкой, доверху нагруженной поковкой. Было видно, что Тамаре тяжело: пот струился по раскрасневшемуся, перепачканному лицу, тоненькие подкрашенные бровки расползлись.

«Что это она так усердствует? — изумилась Варя. — Схожу, узнаю».

На складе черных колец Варе сказали, что поковки много, правда не проверенной, но тоже годной. А проверенную Комова всю забрала себе.

— Так привезите, пожалуйста, — распорядилась Варя.

Поковку привезли, и Варя поровну велела разложить их каждой паре. Лизочка первая начала обрабатывать новую поковку.

— Варя, Варя! — закричала она.

Варя подбежала к ней.

— Брак материальный вторично, — упавшим голосом сказала девушка, подавая кольцо.

Варя заметила на внутреннем диаметре кольца темное расплывчатое пятно.

— Варя, Варя! — кричали от своих станков Ирина с Симой.

Варя проверила кольца пробкой. Размер был правилен Значит, брак был действительно материальный, как определила Лизочка.

«Вот оно, Тамаркино усердие! Все проверенные кольца себе забрала в запас. Как не стыдно ей!..»

Тамары у станков не оказалась, и Варя, взглянув на своих взволнованных, следящих за ней станочниц, показала рукой, что идет наверх, к технологу Толе Волкову.

— Дело в том, — объяснил Волков, — что кузница, экономя металл, уменьшила допуски. Первая партия вышла не совсем удачно; мы потребовали от них контролера, чтобы отсортировали годные от негодных. Они пообещали, да не всю поковку разобрали. Я распоряжусь, чтобы у Комовой взяли лишнеё, — продолжал он, спустившись в цех.

— Стоит ли? — нахмурясь, возразила Варя. — Комова кольца на своем горбу таскала, чуть не надорвалась от жадности. Я видела, но понять не могла, что случилось. Да вон она, — показала Варя в сторону бежавшей к ним Тамары.

— Толя, здравствуй, не виделись, кажется, сегодня, — запыхавшись, произнесла Тамара, подавая ему руку и, повернувшись к Варе, неожиданно протараторила — Что, поковки у тебя проверенной нет? Мне станочницы сказали… Так бери, я всегда готова идти навстречу бригаде, с которой соревнуюсь, о чем речь!..

— А речь о том… — начала было Варя, но сдержалась. — Хорошо, — сухо сказала она, — возьму. — Затем, помолчав, сказала — Покажи свое изобретение, похвались.

— Да тебе, очевидно, уже нахвалились, — беспечным тоном отвечала Тамара, принимаясь шепотом считать кольца. — Вот эти можешь забирать себе, — сказала она Варе, отделяя рукой несколько столбиков колец. — Да что ты на меня так смотришь?! — с вызовом воскликнула Тамара и щеки её побагровели. — Ну да, знаю, что ты думаешь, — продолжала она торопливо, не давая перебить себя. — Думай, это твое личное дело, но, пожалуйста, не заводи нигде разговоров. Пока… Заметь, я говорю: пока… До официального разбора дела… Понимаешь?

— Понимаю, — с усмешкой отвечала Варя. Она было почувствовала себя оскорбленной словами Тамары и, главное, тоном, каким они были произнесены, но, заглянув в её вспыхивающие зеленым огоньком глаза, из которых так и проглядывал страх, рассмеялась — официальный, так официальный! Значит, начинаем выкручиваться, Тамара Владимировна?

А Комова, проводив Варю остановившимся от ужаса взглядом, спрашивала себя: «Неужели она что-нибудь знает? Почему смеётся? Ну нет, что бы она ни говорила, я все равно стану отрицать все!»

…Тамара готовила себя к самозащите, не брезгая, если понадобится, снова пустить версию о ревности. Она сидела, облокотясь на стол, с видом очень уставшего, обиженного и во всем разочарованного человека.

— В чем вы обвиняете меня, Никита Степанович? Неужели вы думаете, что для меня нет ничего святого? — произнесла она давно заготовленную фразу, посмотрев на входивших. — Да вот и Варя сама, она скажет! — сказала Тамара, заметно оживившись. — Варенька, ну признайся, вспомни, ведь я с тобой не раз говорила, что расточные резцы горят и надо что-то придумать.

— Отлично помню, говорила. А вот чего не помню так не помню… Ты мне никогда не показывала свои разработки на этот счет, — отвечала Варя, — однако мои смотрела.

— Это правда, не показывала, но разработки у меня были раньше твоих и очень совпадали. Вот, выходит, из-за чего я сейчас страдаю, не обидно ли? — плаксиво проговорила Комова. — Но клянусь всем, что есть дорогого на свете, — с жаром продолжала она, еще не зная, что скажет дальше, смутно надеясь, что её перебьют и тогда клятва получится куда естественнеё, — что есть дорогого на свете… — растерянно повторила она.

Все молчали, не глядя на неё, и Тамаре пришлось договорить:

— …клянусь, я еще до Вари обдумывала и работала над этим. Тут есть свидетели. — Она посмотрела на Белочкина: «Как, и ты молчишь?» — упрекнул её мимолетный взгляд. — Лев Михайлович, скажите! — попросила Комова, но, не дав ему заговорить, продолжала сама — Конечно, с расчетами мне было очень трудно, и, если бы не помощь Льва Михайловича, прямо скажу, я бы запуталась, как ты, Варя, запуталась. — «Что, съела?»— торжеством блеснули её глаза. — Ведь у меня за спиной, — Тамара преднамеренно напомнила это, — восемь классов и курсы наладчиков. Правда, не так уж мало, и я сейчас учусь — она слегка замялась, решив не говорить, где учится, — и все-таки мне было тяжеловато… Но с помощью товарища инженера я работу сделала. Если в чем есть моя вика, — уже совсем оправившись от досадной вначале растерянности, заключила Тамара, — то только в том, что я недостаточно настойчиво уговаривала инженера товарища Белочкина (Тамара нарочито официально величала его) разделить со мной авторство… Впрочем, это никогда не поздно исправить. Как вы мне скажете, я так поступлю, — смиренно добавила Тамара, обводя всех взглядом и останавливая его на Титове. Лева был союзник — это ясно: не отступил от своего слова, поддержал в нужную минуту. Ну, а Титов, кто же он? Три дня назад в кинотеатре он держал её за руку, на улице помогал застегнуть воротник пальто и, проводив её до дому, многозначительно простился: «До завтра, Томочка!» Это завтра оказалось растяжимым: они виделись с ним в цехе и все, о встрече вечером Иван не заикался. Может, ждал, чтобы она снова напросилась, как и в первый раз? Но Тамара боялась показаться навязчивой, ждала, что будет дальше… Ждала она и теперь с непонятно почему все возрастающей тревогой заглядывая ему в глаза, в которых ничего не могла прочесть, — Я скажу, можно? — попросил Титов слова у Никиты Степановича и приподнялся. — У меня к Тамаре Комовой вопрос: к чему была такая поспешность с внедрением предложения именно в те дни, когда Жданова отсутствовала на заводе? И еще: выходит так, что Комова знала, над чем работает Жданова, и знала, как все это сходно с её замыслами. Почему же она, зная это, ничего не сказала ей о своей работе, ведь её-то разработки она смотрела?..

Тамара сидела на стуле, выпрямившись, с застывшей полуулыбкой на губах. Крепко сцепленные под столом руки одеревенели, но она не шевелилась, не меняла позы, боялась выдать себя неосторожным движением или вырвавшимся стоном, а надо было что-то отвечать Титову, спасать себя. «Как я просчиталась, как просчиталась, уповая на его дружбу! — стучало в её голове, и она с нескрываемым недоброжелательством посмотрела на Ивана. — Каков мальчик!»

«Тамара возненавидит его теперь и никогда не простит ему этого», — подумал Белочкин, втайне ревнуя Тамару к Титову.

— Не вижу в том вины и беды, что Комова не показала своей работы Варе Ждановой, — заговорил он, обращаясь к Титову. — Да, не показала, да, не поделилась… Но, Иван Семенович, не вы ли говорили мне однажды, что не любите и просто боитесь говорить о том, что еще самому бывает не совсем ясно, что еще находится в процессе обдумывания, вынашивания, так сказать… Тамара Комова поступила точно так же. Ко мне она пришла в тот момент, когда было многое готово и в бризе уже знали о её работе. Предложение Тамары мне сразу показалось очень дельным и нужным, и я уцепился за него. Заявка в бризе, кстати, была оформлена намного раньше отъезда Ждановой. Вот товарищ подтвердит, есть документы… Так что все очень ясно и просто разрешается. Тамара Комова — наладчик способный, я знаю её не месяц и не два (это было сказано специально для Титова), ну и не побоюсь добавить: талантливый наладчик, судя по её работе. Я кончил, товарищи — заключил Белочкин. усаживаясь на место с лицом серьезным и очень значительным в эту минуту.

Тамара поблагодарила его глазами: она была спасена.

— До свиданья, товарищ Лукьянов, до свиданья, товарищи! — с учтивой улыбкой говорила через десять минут Тамара, не чувствуя под собой ног.

Закрыв дверь кабинета, Тамара с секунду постояла, прислонясь к стене. Ома выходила отсюда формально оправданной, но провожали её, как виноватую; она видела это по лицам, по взглядам, Лева не в счет.

«Ну и черт с ними и с их недоверием! Не пойманный не вор, — думала Тамара. — Да и что такое это недоверие по сравнению с тем, что за мной осталось и что могла отнять Жданова: слава, деньги, почет. Люди, не им чета, повыше, будут считаться со мной! Мое имя на заводе стало известным. А известность, пусть и без чинов, тоже сила своего рода. И я не глупа и не беспомощна, чтобы не пользоваться ею!»

Следом за Комовой от Лукьянова вышла Варя. Она ни на каплю не сомневалась, что Тамара где-то словчила: в бризе всего вероятнеё. Такая грязь! Не хотелось больше думать об этом. Но Титов, его выступление! Тамару чуть удар не хватил, когда он стал говорить о ней: не ждала, по-видимому!

«И я не ждала после того, что написала Сима», — призналась себе Варя и шла, улыбаясь сама не зная чему, с удовольствием посматривая вокруг на развешанные весной ледяные сосульки по карнизам крыш, от которых так и повеяло на неё детством. Захотелось быть счастливой, нужной кому-то и очень любимой. Вот если бы сейчас у неё была назначена встреча с Иваном Титовым! Зря она, пожалуй, объявила карантин на чувства к нему. Уж не Комовой ли испугалась, смалодушничала? Эх, Варька, Варька!..


Прошло две недели. В техническом кабинете завода давно уже работали над чертежами потока, когда Варя, выкроив, наконец, свободный час, смогла зайти туда. Она не узнала комнаты: занавеси на окнах, дорожки на полу, цветы в плошках на столах. А в войну, Варя вспомнила, здесь стояли узкие кровати под колючими одеялами для тех, кто работал бессменно, и её однажды до слез растревожила худосочная веточка акации в железной самодельной кружке на тумбочке.

…Ребята трудятся, словно заправские чертежники, склонившись над досками-пантографами. Сима тушью закрашивает напечатанные Ириной заглавия — новый талант открылся — до того старательно, что не замечает высунутого языка. Но здесь никто не смеётся, хотя Варя знает, что в другой обстановке достаточно бывает показать палец — и смеха хватит надолго.

За отдельным столом чем-то занята и Тамара. Варя покосилась в её сторону: «Вот как! Впрочем, в изобретатели попала…»

— Вам, Варя, потруднеё оставил, главный конвейер, — сказал Титов, крепко пожимая Варе руку.—

Разберитесь, пожалуйста, прежде чем чертить. Я опасаюсь, не будет ли заедать в передаче.

— Почему же потруднеё именно мне? — спросила Варя. — Я никакого пороха не выдумала. — Говоря это. Варя смотрела на Комову с явным вызовом, но Тамара не подняла даже глаз от бумаги, не приняла вызов: осторожная стала. Варя вздохнула, взяла чертежи и села за стол.

— Что ж, давайте посмотрю.

Главный конвейер, так объяснил ей Титов, перечерчивали второй раз, уменьшив его высоту, но и новое решение было неудовлетворительно. Рассматривая модель Титова, Варя даже здесь, в таких маленьких пропорциях наблюдала помехи в передаче. А ведь остановись главный конвейер, вся трасса оцепенеёт, кольца замрут на пол пути.

«Нет, не годится, — думала Варя по дороге домой, живо представив остановку потока. — Тут никакие дежурные слесари не помогут. Главный конвейер должен работать выверенно, точно. Вон как хорошо строят новый дом: ни суеты, ни толкучки. Лебедки перетаскивают лесоматериал, тоже трудятся безотказно».

Варя остановилась и стала смотреть.

«Простое устройство у этих лебедок: цепь да шестеренки-звездочки, как у велосипеда, а тоже, наверно, не сразу нашли».

К лебедке подошел подсобный рабочий и, расслабив цепь, тавотом смазал шестеренки. Потом снова натянул цепь, и шестеренки исправно закрутились.

Варя, смущенная улыбкой рабочего, отошла немного в сторону.

«Никак, лебедки сроду не видала», — прочитала она в его насмешливом взгляде.

«Видала, конечно, видала, — про себя возражала ему Варя, — но что-то в ней есть очень важное и нужное для меня сейчас, на что я раньше не обращала внимания».

Варя постояла еще несколько минут, мучительно напрягая память: что же ей так смутно, но настойчиво напоминает лебедка? Она вглядывалась в это нехитрое приспособление с таким чувством, будто смотрела на что-то очень знакомое, но забытое.

— Ах, да, шестеренки-звездочки! Цепь у нас в главном конвейере есть, а вот звездочек нет. оттого и заедает.

В комнате, едва присев на стул, она тут же приблизительно подсчитала и набросала цепную передачу на бумаге.

— Да звездочки же, не иначе! — закричала от радости Варя, проверяя снова и снова. — Вон как к месту пришлись, голубчики. Эй, тетеревята, — забарабанила она соседям в стену, позабыв, что девушек нет дома.

На следующий день Варя пришла в «товарищество изобретателей», как в шутку они называли свой коллектив, когда все были в сборе.

— По лицу вижу, что нашла, нашла что-то новенькое! — встретил её Волков, — За километр светишься.

Варя развернула тетрадь, отдавая её во власть стол- пившихся ребят.

— Звездочки? — спросил Толя, взглянув на чертеж. — Гениально!

— Позвольте, позвольте и мне взглянуть, — сказал Титов, немного обиженный на Варю, что она не показала ему первому.

«Пожалуйста», — сказала я ему и протянула тетрадь, — писала через день Варя в своем дневнике. — Он стал расхваливать меня и, как тогда, назвал умницей. Тамара стояла поодаль с раскрасневшимся, насупленным лицом. А сегодня, когда я спешила в читальню, размахивая портфелем, чтобы немного позаниматься перед уроками, Иван в черном кожаном пальто и серой шляпе остановил меня. Я покраснела и до того растерялась, что чуть было не выронила портфель, так потрясла меня эта неожиданная встреча. «Вы далеко?»— спросил он, не спуская глаз с моего медленно остывающего лица. «Вы напугали меня, — сказала я. — А иду я в читальню, вернеё уже пришла». Я встала на ступеньку лестницы, а он стоял на земле, чуть пониже, и по его лицу было видно, что он собирается что-то сказать мне… Я потом весь вечер в техникуме помнила этот взгляд, так не свойственный выражению его лица, всегда решительному и твердому, и не знала, как объяснить его. Хоть беги и спрашивай, почему он так посмотрел на меня. Надевая после уроков перед зеркалом берет, я сразу поняла, отчего краснею (господи, опять краснею!) и чьи глаза в зеркале смотрят на меня. Неужели он? Но зачем он здесь? «Работал, устал, вышел побродить, — сказал Иван. — На улице хороший вечер. Жалко, уже каток не работает. Помните, до войны вы катались со мной, но забыли?» Забыла ли я? Его перчатка с прорванным большим пальцем все еще хранится у меня в корзинке. Эту перчатку он надел мне на катке на озябшую руку. Он и тогда уже был взрослым, а я девчонкой-школьницей, а вот возился со мной: учил кататься, точил коньки. Значит, помнил, не забыл, а мог бы и забыть. Я первая ни за что не напомнила бы ему. Что я тогда значила для него? Заходил к отцу по работе, на «ты» меня называл, а я его на «вы».

«Куда же мы побредем?» — спросил Иван, как только мы вышли на улицу. «Не знаю, куда вы, а мне надо домой», — сама не знаю почему, отказалась я — и хорошо сделала. В ту же минуту на тротуаре возникла Тамара, и, называя Ивана по имени, путая «ты» и «вы» (нот до чего дошло у них!»), напомнила ему, что он обещал сегодня быть с ней у Муси Цветаевой, где устраивается небольшая вечеринка с танцами под радиолу.

«Пойдемте, а, Варя? — сказал Иван совершенно неожиданные для меня слова. — Вы ведь танцуете? Я. признаться, большой любитель… Тамара, приглашайте её!»

Тамара процедила что-то сквозь зубы. Я отказалась. Сборище у Муси — заводские стиляги, которых я про сто презираю. Тамара с поспешной радостью подхватила Ивана под руку, кокетливо засмеялась чему-то, и они ушли. До меня явственно донеслись её слова: «Варюшка у нас большой дичок, не от мира сего!»

Да, забыла добавить: это она сказала после того, как они меня, по настоянию Ивана, проводили до дома. Куда как вежлив!»

«..Кто же он, этот Иван Титов? Герой и умница, инженер с дипломом, черноволосый, смуглый, широкоплечий парень, говорят — красивый, но я считаю его некрасивым, хотя и лучше всех, — кто он, и неужели я полюбила его?»— спрашивала в дневнике Варя. «Но ведь однажды мимолетное увлечение Белочкиным я тоже чуть было не приняла за любовь, — писала она дальше. — Конечно, Титов не Белочкин, и стыдиться своего пусть увлечения, мне не придется даже и перед мамой».

Длинном рядом многоточий Варя закончила свою запись. Не было в целом мире человека, которому она решилась бы доверить то, что записала в тетрадь. Не зажигая света, Варя разделась и легла в постель, хотя знала, что не уснет в эту трудную ночь. Она то возобновляла в памяти недавнюю встречу с Титовым, затем с Тамарой, то смотрела на её пустующую кровать! «Как затанцевалась — и ночевать домой не пришла. И ему весело с ней…» То упрекала себя, зачем она не сдержала своего решения, не заглушила еще в самом истоке чувство к Титову. Она не думала, как ей быть завтра при встрече с Иваном, что решат и скажут девушки из бригады, Тамара, просто знакомые в цехе, видевшие их вместе на улице, в техникуме, — эти мысли проходили как бы стороной, мало тревожа Варю. Разве ей не все равно, что подумают и что скажут, когда у неё так тяжело на душе, так тяжело!..

Глава 18

К концу марта дом, в котором обещали дать комнаты Варе с матерью и Симе с Комовой, был окончательно готов. Накануне Варя с Симой, неразлучные соседки, ездили в магазин покупать мебель: кровати, диваны.

Сима с делано-озабоченным лицом хозяйки осматривала покупки, плюхалась на все диваны — хороша ли пружина, какой взять?

Варя вспылила:

— Хватит дурачиться! Иди нанимай грузовое такси,

С мебелью подъехали к новому дому и стали разгружаться. В квартире с закупоренными окнами пахло разогретой масляной краской, замазкой, жалко было ступать на паркет, так вдохновенно вчера его натерли полотёры.

Шофер, заглядывая из коридора в дверь, спросил завистливо:

— Замуж, что ли, кто из вас за большого начальника выскочил?

— А мы сами с усами, — пояснила Сима. — Айда таскать! — и, ловко вскочив на перила лестницы, съехала вниз.

На новой квартире быстро устроились, расставили все с помощью набежавших девушек. Пришла и Лизочкина мать — Прасковья Яковлевна.

Ирина принесла в подарок семейство слонов.

— На счастье, — сказала она и велела поставить на диванную полочку.

— Чай, что ли, устроим? — спросила Сима, выходя из своей комнаты в новом голубом платье, одетом по случаю торжества. — Я в магазин, а ты. Томка, живо чайник на газ!

— Живите не тужите, — приговаривала Прасковья Яковлевна, обходя квартиру и всюду заглядывая. Сразу видно, что люди с понятием строили. И шкафчики есть и полочки! Мамаша довольна будет. А вот уж ванная — первое дело старому человеку. Ой, кто-то звонит, окаянный! — вскрикнула она, напуганная неожиданно раздавшимся телефонным звонком в передней.

Варя с волнением первый раз брала трубку своего телефона и, недоумевая, кто же успел узнать их номер, который она сама еще не знала, произнесла:

— Слушаю вас.

— Мне Жданову, — сказали по телефону.

— Жданова слушает.

— Жданову, знаменитую стахановку московского завода, такую рыженькую, строгую…

— Симка, озорница! — рассмеялась Варя. — Приходи скореё, колотить будем!

Утро в новой квартире Варя начала с того, что поздравила себя с новосельем. До чего все же было хорошо проснуться хозяйкой своей комнаты после пяти лет жизни в общежитии! Комната с уютно расставленной мебелью, залитая вся солнцем, выглядела красивеё, чем вчера вечером.

Варя не спешила вылезать из постели: никто ей теперь не помешает, и она никому не в тягость. Что хочешь, то и делай. И гостей можно принять в любое время. Варя, улыбаясь, представила, как Иван Титов заходит навестить её. Впрочем, это едва ли осуществимо: с какой стати она вдруг станет звать его к себе? Вот если бы он сам как-нибудь догадался. Но едва ли…

Они ежедневно видятся в цехе. Он, случается, подходит к её станкам в привычном синем халате, туго обтягивающем его широкие плечи, спрашивает, как идут дела, заговаривает с девушками из бригады. Если он и не бывает перед глазами, то все равно Варя чувствует его присутствие и каждую минуту знает, поблизости он или вышел из цеха. Варю всегда радостно тревожит внимательный взгляд его тёмно-серых глаз, который как будто не хочет отрываться от её лица. Девушки давно уже твердят Варе, что Титов влюблен в неё.

«Влюблен ли он, не влюблен, я не знаю, — писала в дневнике Варя. — Его жизнь проходит с моей рядом, а мне хорошо. Ну, а дальше все же что?»— впервые откровенно спросила она себя, невольно нахмурясь. Она боялась этого вопроса, потому что не знала, как ответить на него.

«А дальше вот что: я, а не Комова и никто другая, становлюсь ему все болеё необходимой в работе над чертежами, и он привык советоваться со мною. А Тамара, ляпнув несколько технических несуразностей, за которые ребята над ней здорово посмеялись, прикусила язык. Жду маму. Жду и надеюсь, что с её приездом жизнь пойдет иначе, и мое самочувствие перестанет быть зависимым от поведения другого, для меня совершенно постороннего человека. Я ведь волевая, что задумаю, то и сделаю. Итак, здравствуй, мамочка, приезжай спасать свою дочку!» — дописала с улыбкой Варя.


Мать долго трясущимися руками вдевала нитку в иголку. Рука её, маленькая, сухая, с синими жилками, казалась рукой подростка. Мать обкусывала нитку, заново поднимала иголку к свету, протирала очки.

Варя следила за нею в полуоткрытую дверь, затаив дыхание.

«Приехала, родная моя! Как постарела за время болезни!.. И уже хозяйствует».

— Мамочка, здравствуй, — проговорила Варя, настежь распахивая дверь в комнату. — Теперь навсегда, никуда я тебя не отпущу!

— Мама, мама приехала! — закричала следом вошедшая Сима, тоже бросаясь обнимать Марью Николаевну.

— А мы ждем телеграмму, — упрекнула её Варя. — Ведь могли бы, мама, тебя встретить.

Марья Николаевна виновато улыбалась, лицо её молодело от улыбки. Приехала она, к удивлению Вари, с одним чемоданчиком, будто всего-навсего погостить в своем неизменном коричневом костюме.

— А багаж? — спросила Варя. — Разве, что изменилось в наших планах?

— Нет, ничего, — отвечала мать и, подойдя к ней, погладила её по волосам.

«Может быть, и не следует омрачать первые минуты встречи», — так думала Марья Николаевна, сидя в поезде, но сейчас, глядя на огорченное, по-ребячьи обиженное лицо дочери, она решила сразу сказать ей, что раньше осени едва ли сможет переселиться к ней.

— Впрочем, суди сама, Варенька. Человека, которого прочат назначить вместо меня, «без ущерба для дела», — как сказал секретарь райкома, — послали сейчас на курсы. Ну что мне делать с нашим секретарем?! Подумаешь, какой я незаменимый человек!..

— Ах, мама, мама, ну зачем ты говоришь так о себе! — воскликнула Варя, целуя мать. — Секретарь наверняка прав!

«Не может она иначе, милая моя. А смотрит на меня с виноватой улыбкой. Ну ей ли в чем-нибудь быть виноватой передо мной?!» И, бросившись снова обнимать мать, Варя сказала, что до осени недалеко, она потерпит, только пусть почаще за это время мать навещает их.

— По графику, Марья Николаевна… Мы составим, — пошутила Сима, очень довольная, что все так хорошо кончилось.

Мать похвалила квартиру, порядок в ней. Сима приготовила ей ванну.

После обеда Марья Николаевна легла отдохнуть, а Варя сидела рядом и рассказывала о том, что её сейчас волновало больше всего: о работе над проектом потока.

— Сдружились все мы, мама, крепко-накрепко, а ругаемся каждый день Если товарищ в чем неправ, просчитался, тут же начистоту все. А письмо в будущеё… помнишь, мама, я тебе говорила? Решили так: написать в нем о лучших наших ребятах. А лучшими хотят быть все! Вот и постановили: быть во всем правдивыми, духом гордыми, здоровыми, крепкими. Начали с мелочей: обязали всех каждое утро заниматься зарядкой, не лгать ни при каких обстоятельствах, не опаздывать на собрания. И вот даю голову на отсечение, как говорит Сима, через год нас не узнаешь, — энергично заверила Варя. — Да ты не смейся, мама!

Через полчаса мать задремала на диване, а Варя, накрывшись платком, на цыпочках прошла на балкон, чтобы не мешать ей. В поселке уже всюду горели огни, а на фасаде заводоуправления прилаживали цветную иллюминацию к празднику, которая то вспыхивала на несколько секунд, то гасла. Марья Николаевна удивилась, когда приехала, как разрослись и похорошели завод, поселок, сколько зелени. Но если бы она побывала в цехах, она их тоже не узнала бы.

«Вот завтра и повожу маму по заводу, — решила Варя. — Одна моя Сима чего стоит!»

Приподнявшись со стула, Варя заглянула к ней в окно. В комнате полумрак от настольной лампы. Кулакова сидит за столом, подвернув одну ногу и раскачиваясь, словно от зубной боли, зубрит что-то. Настойчивая! Вот ведь бросила курить. Ходит теперь с полными карманами леденцов и наделяет ими каждого встречного и поперечного! А с осени решила идти учиться в техникум, к экзаменам готовится… А Лизочка сейчас, наверно, в парткабинете работает над своим докладом о коммунизме, который поручили ей сделать на общем комсомольском собрании. И Ирина, вызвавшаяся помогать Лизочке, там же. На них смешно смотреть со стороны: они часто спорят свистящим шепотом, возмещая сдержанность в голосе энергичными жестами. Куда девалась сдержанность Ирины?

Лизочка тайком жаловалась на неё Варе:

— Затвердит что — ни с места!

А Варя, глядя на них, радостно думала: «Через год могу спокойно уходить на учебу, Сима меня заменит или Ирина. Впрочем, до тех пор из моей бригады будет несколько. Бригадирами пойдут. Нет, а Лизочка-то какова со своим шефством: рассказывала, рассказывала про метод «воздействия» на Колю: куда ходили, что делали… и, бац, замолчала».


В одиннадцатом часу вечера, когда Марья Николаевна, поспав немного, чувствовала себя отдохнувшей, пришли Ирина с Лизочкой поздравить её с приездом.

— А где же Сима? — спросила Марья Николаевна. — Все занимается? — И тут же крикнула — Иди к нам, Симочка, посиди!

Сима не замедлила явиться.

— Что мне сейчас в голову пришло, Марья Николаевна… Послушайте, девчата, вот если бы изобрести такую машинку, чтобы из головы в голову сразу готовенькими знания пересаживала! Нам тогда и делать было бы нечего. Запасами Марьи Николаевны жили бы… Воображаете?

— Нет, не могу! — сказал лукавый Тамарин голос, и в ту же секунду она вошла в комнату. С Марьей Николаевной Тамара успела повидаться раньше всех. — Мечты, мечты, где ваша сладость?.. — пропела она, насмешливо покосившись на Симу.

— Выходит, и помечтать нельзя? Старуха ты, Томка, в свои двадцать два года. Вот что!.. А ну, закрой дверь, а то нос прищемлю! — гневно прикрикнула на неёСима. — Марья Николаевна, а как товарищ Ленин смотрел на мечту: вредит она делу? Есть у него на этот счет соображения?

— Соображения есть, — отвечала с улыбкой Марья Николаевна. — «Что делать?» не читала? Там Владимир Ильич приводит цитату Писарева. Да вот у Вари имеётся этот том, — добавила она, доставая с полк и книгу.

Сима, схватив книгу, убежала к себе. Через минуту, снова появившись в дверях с раскрытой книгой, она кричала восторженно:

— Перепишу красиво на хороший лист бумаги и приколю над Тамаркиной кроватью, да не плохо бы в комитете комсомола повесить! Вот послушайте:

«Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какие-нибудь соприкосновения между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно».

— Это ли не ответ! Слышишь, Комова! — заключила Сима и со свойственной ей нетерпеливостью пустилась было в поиски нужной бумаги.

Но девушки остановили её, уговорив сделать это завтра.

— Ну ладно, завтра, — согласилась Сима, предвкушая обильное угощение в честь приезда Марьи Николаевны, над которым Варя уже хлопотала в кухне.


Тридцатого апреля набежала туча, ударил первый гром. В цехе потемнело, и вскоре хлынул дождь. Подсобные рабочие, ползая на коленках, поспешно закрывали рамы в фонарях крыши. Но запахи дождя, распускающейся зелени уже успели проникнуть в цех и, заглушая запахи тавота, носились в воздухе.

Варя поймала на себе Лизочкин взгляд и, повинуясь ему, подошла к ней.

— Вздохни поглубже, аромат какой.

— Да, хорошо.

— Вот таким ароматом при коммунизме будут дышать рабочие всех заводов, всех предприятий… Я не шучу! Уже есть машина климата. В цехах забьют фонтаны. зашумят деревья, на которых, чего доброго, и птицы петь станут… Рабочие за работой смогут слушать их трели, потому что вот такого шума не будет.

— Да ты что, вычитала, что ли, где об этом?

— Обязательно вычитала!.. — обиделась Лизочка. — Готовлюсь к докладу, думаю…

После обеда девушки остались посидеть в сквере во дворе завода, где припекало солнышко, летали мотыльки, а садовник в белом фартуке высаживал цветы из ящиков в клумбы. Варя ушла пораньше, сказав девушкам, что нужно разобраться в инструментальном ящике, хотя на самом деле ей просто хотелось погрустить наедине об уехавшей сегодня матери…

В цехе двери во двор были открыты, гулял сквозняк, не находя себе ни в чем забавы: ни поднять, ни раскачать нечего, — все тяжелое, металлическое, даже запах разогретого масла и тот ему не поддавался. Проходя мимо разобранного ремонтниками станка, Варя невольно остановилась: сложив крылышки, сидела на нем бабочка. Так странно и радостно до стеснения в груди было видеть это слабое, полувоздушное создание на тяжеловесном барабане!

Слова Лизочки о том, как будет на заводах при коммунизме, невольно пришли на ум Варе. Но она и таким, пока еще шумным и с далеко не ароматическим воздухом, любила свой цех, из окон которого виднелся теперь

её новый дом и второй, по соседству, где жил Иван Титов. Вот, выходит, зря она уповала на приезд матери, успокаивая себя несбыточной надеждой, что это поможет ей заглушить в душе все возрастающеё чувство любви к человеку, который её и знать не хочет. Даже открыться матери она так и не собралась в эти дни. Впрочем, зачем, если её признание ничего не изменит!

Глава 19

В праздничное утро Варя проснулась с головной болью, и Сима настояла, чтобы она не ходила на демонстрацию.

— За тебя твой портрет пойдет, — сказала она упрямо. — К Мавзолею станем подходить, подниму его до небес. Не беспокойся!

— А я не беспокоюсь, — улыбнулась Варя.

Тамара, одеваясь, распевала во все горло. Она сумела получить в завкоме гостевой билет на трибуны и рассчитывала у заводоуправления застать директорскую машину.

Оставшись одна, Варя легла, принуждая себя уснуть, глядишь, и время пройдет незаметно, и головная боль утихнет. День, с утра хмурый, разгулялся, проглянуло солнце. Варе не спалось. Тогда она встала, надела халат и прошлась по коридору в надежде, что, может, еще кто-нибудь дома — вместе бы скоротали время. Но в комнатах было пусто, тихо.

Варя включила радио. Парад давно окончился, и теперь звучали уже песни демонстрантов. И так вдруг стало горько на душе, уныло, что она не там, на Красной площади, со всем народом, а здесь одна, словно наказание какое отбывает.

— Идут славные шарикоподшипниковцы, — сказали но радио. — Много миллионов экономии обещают они дать стране за счет рационализаторских предложений и внедрения скоростного режима резания. Уже переведены на повышенную скорость целые участки по примеру знатных стахановцев: Варвары Ждановой и Тамары Комовой.

— А стахановка сидит здесь и чуть не плачет, — сказала вслух Варя, снова ложась в постель. «Интересно, а Комова слыхала передачу или нет?» — подумала Варя, представляя, как возгордится теперь тщеславная Тамара. Сколько поздравлений, рукопожатий от знакомых и даже незнакомых людей! Ну и в числе поздравителей, конечно, Иван Титов: Тамара позаботится об этом. Все для неё просто, все она может: сама подойдет к нему, сама назначит свидание. Давно ли она так вот, на виду у всего цеха, бегала за Белочкиным, как теперь бегает за Иваном? Легко живется на свете таким людям, и, честное слово, надо иметь порою большое присутствие духа, чтобы не позавидовать им.

Вскочив с кровати, Варя растворила балконную дверь, в которую сразу пахнул на неё поток холодноватого воздуха и освежил голову.

«Нет, и тысячу раз нет! — сказала она себе. — Комовой мне завидовать стыдно и унизительно. Ее победы мне не нужны, да и «побежденные» ею не для меня. Что касается Титова… Ну что ж: если и он окажется в числе «побежденных»— значит, он не таков, каким я его представляю».

К концу дня на лестнице раздались чьи-то шаги. Варя вышла на кухню запереть дверь, ей стало страшно: одна во всем доме! Не успела она потянуть за ручку дверь, как с той стороны кто-то сильно рванул её. В плаще и шляпе стоял перед ней Иван Титов. У Вари потемнело в глазах.

— Разрешите войти? — спросил он, снимая шляпу и поправляя свои черные, зачесанные назад, блестящие волосы.

— Да, да, — проговорила Варя, отступая от порога и сторонясь. Она никак не могла справиться с охватившим её волнением. Вот уж не ждала кого, да и постель в комнате осталась неубранной,

«Не позову», — подумала она. И тут появилась Тамара с веткой цветущей вишенки в руках, в сером нараспашку пальто, раскрасневшаяся веселая, красивая.

— На директорской машине прикатили, — похвалилась она Варе, — оттого и быстро. Радио слыхала? Воображаешь, нашлись сумасшедшие, качать меня вздумали. Еле вырвалась, да вот спасибо, Иван Семенович помог, — болтала Тамара, стаскивая с руки щеголеватую кожаную перчатку. — Проходите, Иван Семенович, пригласила она, отперев ключом дверь своей комнаты.

«Так он не ко мне, он с ней, как я не поняла сразу!»— стыдясь своего радостного замешательства при встрече с Титовым, думала Варя, машинально, сама не зная для чего, направляясь в ванную. Там она постояла немного, потрогала краны, собираясь с мыслями. И когда голос Тамары настиг её там: «Варя, Варя, где ты? Иван Семенович хочет посмотреть твою комнату», — она уже вполне владела собой. С улыбкой, перебегая взглядом с лица Ивана на Тамарино, Варя пригласила:

— Посмотреть комнату, пожалуйста! Только, извините, не совсем прибрано.

В комнате, стоя перед гостями, Варя сказала все с той же улыбкой:

— Садиться не приглашаю. Знаю, что спешите куда- нибудь, ведь на дворе праздник.

— О да, на улице прекрасно, — начала Тамара, но Титов перебил её:

— Не знаю, как Тамара, но я никуда не спешу, так что позвольте сесть. — И он сел на диван с таким видом, будто собирался пробыть здесь долго. — Не выгоните меня, Варя? А чаю к пирогам дадите? — с шутливой жадностью посматривая на тарелку, сказал Иван. — Тамара, да посодействуйте же мне!

— Еще чего! И не подумаю, — с гримасой неудовольствия отозвалась Тамара. — Моих пирогов не хотите?

— А разве есть? Так тащите их сюда скореё. Чем больше, тем лучше!

— Ах так? Значит, и я у тебя, Варюшка, гость! — бесцеремонно объявила Тамара, предоставив Варе все хлопоты по столу. — Давай пои и корми нас.

Она подсела к Титову на диван и, облокачиваясь на его плечо, стала рассказывать что-то, смеясь каждому своему слову. Варя не вслушивалась в её болтовню, а лишь со скрытым недоброжелательством следила за нею и Титовым; Иван, казалось, смущался. Он через минуту снял её руку со своего плеча и придвинулся к столу. Варя налила ему чаю. Выпив два стакана, он вдруг заспешил домой. И уже в прихожей, прощаясь, не обращая внимания на что-то говорившую ему Тамару, Титов неожиданно спросил Варю:

— Вы будете завтра в театре? Обязательно будьте! — и посмотрел на неё тем особенным, тревожащим её взглядом, который Сима называла влюбленным.

Варя любила, когда всем коллективом завод выезжал в театр. Всюду знакомые, куда ни оглянешься: помолодевшие лица, праздничная одежда. Варя в этот вечер обновляла черное бархатное платье и мельком взглянула на себя в зеркало.

Ирина сказала:

— Будь я парнем, влюбилась бы. Тоненькая, золотоволосая. Прелесть просто! Гляди, гляди! — вдруг проговорила она поспешно.

Варя оглянулась. С лестницы бельэтажа с высоким, красивым молодым человеком, яркая, в бордовом вечернем платье и серебристых туфлях спускалась Сима.

Они прошли мимо девушек, до того занятые своим разговором, что не заметили их.

— А мой кавалер к Лизочкиной маме убежал новую сказку слушать, — чуть приметно вздохнув, сказала Ирина.

— Целуй его за меня, — поручила Варя.

«Вишневый сад» Варя пришла смотреть впервые. Она слушала по радио отрывки из этой пьесы, и ей запомнилась поразившая её фраза: «Петя, душа дрожит…»

Варя тогда еще не понимала, как может дрожать душа, и все же у неё сочувственно сжалось сердце, — с такой тоской были произнесены эти слова. Позднеё, прочитав пьесу, она не могла отделаться от двойственного чувства: жалко и досадно за этих людей! Произносят монологи перед шкафом, плачут о прошлом и палец о палец не ударят, чтобы изменить свою жизнь. Даже Аня с Петей, которые были несколько иными среди всех, едва ли сумеют постоять за свои мечты и убеждения.

Теперь же Варя смотрела на них как зачарованная, временами забываясь до того, что переставала понимать, где она. Старинная дворянская усадьба с изразцовыми печами, окнами в вишневый сад, раннеё майское утро, птичий гомон, приветственные возгласы приехавших на родину людей — все это было, как в настоящей жизни!

Лизочка, отыскав Варю во время антракта в фойе, сообщила ей по секрету:

— Ещё одна чудесная деталь для доклада: вишневый сад! Вообрази только: сады, сады… куда ни пойдешь. Вся земля в садах. Как это мне раньше не приходило в голову?

— Лизочка, а ты думала о том, что вот Чехов еще только мечтал о поколении, которое ие станет работать на тунеядцев, и, смотри, это поколение уже родилось! Доживи он, могли бы пожать ему руку, — заключила Варя, рисуя себе, как живого, любимого писателя. — Да ты, Лизок, чему улыбаешься?

— Вспомнила о лакеё Яше и его милой. Иностранец какой выискался! Уехал поросенком, вернулся свиньей! Матери родной стыдится! Ко мне бы его подшефным, — лукаво добавила Лизочка, складывая руку в энергичный кулачок.

Коля Субботин, стоявший поодаль, густо покраснел.

«Вот тебе и птичка-невеличка!»— усмехнулась про себя Варя.

— Лизочка, ты уж очень, — заметила она негромко. — Жалко его…

— Ты меня пожалей! — воскликнула Лизочка и взяла Варю под руку. — Знаешь, что он натворил? — зашептала она Варе с выражением ужаса на лице. — Он… он поцеловал меня…

— А ты?

— Я? Я растерялась и сказала ему: «Дурак!» А надо бы отругать как следует…

— Да, это с твоей стороны упущение, — проговорила с улыбкой Варя. — Ну, не горюй, надеюсь, еще случай представится…

Лизочка недоуменно заморгала ресницами.

— Не понимаю! — И, сообразив, надулась, по-детски оттопыривая губы. — Пошли, Коля!

Варя засмеялась, провожая их ласковым взглядом: «Ай да Лизочка!..»

Иван Титов с Комовой шли Варе навстречу, о чем-то оживленно разговаривая; по тому, как вдруг посмотрела на неё Тамара, Варя поняла, что говорили о ней и этот разговор чем-то неприятен Тамаре.

— Вы улыбаетесь? — спросил Титов, останавливаясь около Вари. — Поделитесь с нами секретом вашего хорошего настроения.

— Да вот Лизочка меня развеселила, рассказав про одно происшествие, — отвечала Варя, — но это уже не моя, а её тайна…

— Тайна! Подумаешь, как романтично!.. — брюзгливо подхватила Тамара, очень недовольная тем, что Титов подвел её к Варе и, кажется, не собирается уходить от неё. И все это хорошо видно в бинокль Белочкину, который неотрывно с бельэтажа следит за ними.

— Ну что ж, — сказал Титов, больше обращаясь к Варе, бросая на Тамару лишь беглый взгляд, — я в долгу перед Вами за ваш чай и пироги. Пойдемте, сегодня угощаю я! — И, взяв девушек под руки, повел их в буфет.

Возвращаясь полутемным фойе в зал на свое место, Варя боялась оглянуться назад: ей казалось, что там, следом за ней, идет Иван Титов. Но зачем и где же он сядет?

— Я обменялся местами с вашим соседом, — нагнав Варю, — сказал ей Титов. — Вы ничего не имеёте против?

Варя промолчала, чувствуя, что лицо её пылает и лишь спасительная темнота служит надежной защитой. Они сели, встреченные удивленным взглядом Ирины, в ту минуту, когда тяжелый бархатный занавес медленно раскрывался, и Варя, стараясь вызвать в себе прежнеё настроение, будто перед нею не артисты, а сама жизнь, устремилась глазами на сцену.

В последнем действии умирал одинокий старик в заколоченном доме, а лучи заходящего солнца равнодушно пробивались сквозь ставни. Но теперь уже трагедия не действовала на Варю с былой силой: присутствие Ивана мешало ей. Ирина тоже отвлекла её: она тяжело дышала, украдкой вытирая крупные слезы на смуглых щеках. Варя погладила её руку, лежавшую в кресле. Она чувствовала, что не смерть старика растревожила Ирину и нелегко ей успокоиться. Вспомнилось, наверное, глядя на неё с Иваном, как сидела и она когда-то в театре с Павлом и не было тогда конца края их молодому счастью…

— Вам понравилось? — спросил Титов Варю после скончания спектакля, стоя рядом с нею и аплодируя актерам.

Он никогда еще не видел Варю такой красивой и в такой близости от себя, и что-то похожеё на робость начинало мешать Ивану пригласить её на затеянное Тамарой веселье, к которому он вдруг утратил всякий интерес.

«Не поедет Варя, не пойду и я!» — решил Титов.

— Да, понравилось. Спектакль чудесный, — отвечала Варя, невольно оглядываясь на бельэтаж. Там стояла Тамара и грозила им кулаком. Посмотрите-ка, — показала она на неё Ивану. — Сбежал кавалер, и девушка сердится. Ступайте к ней!

— А если я не пойду, а останусь с вами? — сорвалось у Титова. — Что вы скажете мне на это?

«Что скажу?»— подумала Варя, на миг заглядывая в эти милые ей, настороженно ждущие сейчас её отпета глаза Ивана.

— Я скажу, что очень рада! — произнесла она трудные слова, не находя в себе силы солгать ему, и почувствовала себя сразу так, точно взлетела вверх на высоких качелях, и ей теперь ничего не страшно. Хотелось озоровать, веселиться и даже погрозить Комовой кулаком, как грозила она. Война так воина! И Варя с первого слова приняла приглашение Титова поехать с ними. Она ждала этого случая давно, с того памятного вечера, когда Иван приходил за ней в техникум, а Тамара увела его к себе. А зря, надо было еще тогда идти с ними и отстаивать свое право на любовь к нему!

На улице, дождавшись Лизочку с Колеи Субботиным, Ирину, Тамару с Белочкиным, сели в просторную машину, заказанную Иваном. Вечерняя Москва с освещенными витринами, блеском реклам и разноцветными огнями светофоров поплыла перед взором Вари.

— Внимание, внимание! — весело сказала Лизочка, приподнимая руку. — Представьте, что мы путешествуем в машине времени и вот перед нами, — ну, скажем, 2059 год! Смотрите, какие дворцы, сколько света!.. Коммунистическое «далеко» проплывает за окнами. Итак, вообразите, 2059 год на земле!

«Нет, не могу! — подумала Варя, отдавая свою руку в горячие руки Ивана. — Да и зачем? Мне и в этом году хорошо!»


Третьего мая утром, вернувшись с вечеринки домой, Варя записала в свой дневник:

«Я непредвиденно пошла на этот вечер, в чужую мне компанию, лишь ради Титова. Я очень надеялась на его безраздельное внимание ко мне… Кажется, после разговора в театре и позднеё в машине я могла на это рассчитывать… Но он вел себя по меньшей мере странно, словно боялся обойти кого-нибудь из нас своим вниманием: танцевал по очереди то с ней, то со мной. Да и других девушек не забывал. Я тоже веселилась изо всех сил, хотя были такие минуты, когда я еле сдерживала слезы»,

Глава 20

Прошел месяц. Комсомольцы цеха жили теперь на комсомольской даче — так назвали они её сразу же после того, как единодушно приняли предложение Коли Субботина выехать на лето за город. Вместе жить и вместе работать над проектом потока, да еще на даче, среди природы, чего же лучше! Сняли два дома — один для девушек, другой для ребят — и устроились на славу.

— Получайте вот сюрприз за воскресник — дачу в лесу! — объявили девушки мужскому населению, которое упорно числило за ними худую славу людей, не умеющих держать свое слово.

По соседству с комсомольцами поселился Никита Степанович с семьей. Его домик чуть виднелся среди высоченных, росших кругом сосен, под тенью которых хорошо ходить, скользя по опавшим сухим иголкам. С непривычки здесь кружится голова от густого настоя хвои. Воздухом как будто не дышишь, а пьешь его — целебный, пахучий. Пьешь — и пьянеёшь слегка. И только у реки воздух точно редеёт, и голова перестает кружиться.

Не скоро улеглись, стали повседневными первые загородные впечатления. Впрочем, кое-кто уже был недоволен» что вот, мол, из-за этого настоя далеконько ходить на станцию. Но Коля, не мешкая, с помощью Титова оборудовал «комнату изобретателей» всем необходимым, как было на заводе в техническом кабинете, и прерванная было работа над чертежами началась снова.

— Ну вот, теперь при деле некогда станет лишние дороги мерять! — шутил комсорг.

Однако в «комнате изобретателей» было не до шуток, здесь поселилось уныние. И хотя собираются по привычке, чертят что-то, но все не то, не то!.. Нет основного решения: чем будет управляться конвейер и как обеспечить правильную подачу и установку колец? Автооператор, автоматическая рука, в том виде, как сейчас, не годится, он не сблокирован со станком: попадись кольцо с заусенцем, и вся наладка летит вверх ногами. Эти неудачи с потоком Варя переживала вдвойне: за себя и за Ивана. Он похудел, часто бывает раздражен. «Помочь бы ему, подсказать. Прийти однажды в общество загрустивших изобретателей и крикнуть: «Нашла, ребята, ура! Вот смотрите, как нужно сделать!»— мечтала Варя.

Из окна «комнаты изобретателей», где она засиделась допоздна, был виден приветливо светившийся огонек настольной лампы Никиты Степановича и слышен шум с плотины. Ночью шум усиливался, а кусты жасмина у дома, на которые падал свет из окна, были густозеленого цвета и поражали выписанной точностью каждого своего листочка.

Варя просматривала чертежи, и ей мнилось, что вот- вот озарит её давно жданное решение и все будет ясным и правильным в проекте потока, а уж осуществить его они не пожалеют ни времени, ни сил. Но дни шли — решение не приходило. А кажется, давно ли, намечая день пуска потока, они все так самоуверенно кричали во главе с Симой, что им будет за глаза довольно трехмесячного срока. Да разве могло что-нибудь зависеть от них — технически малограмотных людей!

«Стыдно вспомнить, — думала Варя, — какими всезнайками воображали себя, ну, да и на Леву, конечно, надеялись».

Лева Белочкин подключился, по его собственному выражению, в штаб молодых изобретателей уже летом, на даче, и сразу показал себя деловым инженером по части расчетов, чертежей. Он разгрузил Титова от повседневной работы, которая отвлекала Ивана и мешала сосредоточиться на творческих проблемах. Это оценила молодые изобретатели и, основательно потеснившись, уступили Леве отдельную комнату. Белочкин был, что называется, неплохим рядовым инженером, но звезд с неба не хватал, — так он сам говорил о себе с простотой легкомысленного и в общем очень довольного собой человека.

В эти дни неудач Лева в хорошем костюме, в цветной крепдешиновой рубашке, тщательно выбритый и надушенный— инженер проводил свой отпуск на даче — по два-три часа работал в «комнате изобретателей».

Всегда в отличном настроении, он точно не замечал вокруг себя повешенных носов, был оживлен и весел, а с девушками до приторности любезен, чем немало портил крови Тамаре Комовой. Лева пересматривал сделанные до него чертежи, браковал многие и заставлял, пока на досуге, выполнять их снова. Никита Степанович, узнав об этом, похвалил Белочкина.

Заминку в работе над потоком Лукьянов объявил законной, не давал «изобретателям» унывать, а сам просиживал над чертежами все свое свободное время. В экспериментальном цехе, по его предложению и ходатайству, были поставлены два шестишпиндельных полуавтомата, смонтирован автооператор, к которому шел желоб для колец. Кольца надо было засыпать пока вручную, и не было ленты-транспортера, по которому должны были доставляться кольца к станкам. А остальное все как в проекте.

Так впервые воочию изобретатели увидели свой поток: он жил теперь уже не в чертежах и в их сознании, а самой настоящей цеховой жизнью.

Экспериментальный цех, почти бесшумный — не похожий на другие цехи в заводе, — вдруг наполнился гудом молодых радостных голосов.

— Друзья мои, над чем же мы бьемся? Поток-то почти готов: смотрите, работает! — с непосредственной откровенностью высказалась как-то Сима.

Но Иван ходил хмурый и неразговорчивый, не в ладах с самим собой. На даче не появлялся, жил в Москве — вернеё, в экспериментальном цехе, вот уже двое суток не выходя с завода. По ночам в цехе не работали, и, кроме Ивана да дежурного пожарника, в нем никого не было. Запасные лампочки с небольшим накалом тускло излучали свет, выхватывая из полумрака лишь отдельные станки; только над станками с автооператорами свисала яркая дневного света лампочка, и на перекосившийся, словно сведенный судорогой, автооператор было неприятно смотреть.

Авария произошла на глазах Титова. Он видел, как автооператор нес поковку к шпинделю и вдруг на какой-то части своего короткого пути едва заметно дрогнул.

«Центровку потерял», — мелькнуло в мыслях Ивана, и он интуитивно в первую секунду бросился было

выключить мотор станка, но силой воли удержал это движение. Иван замер и, не спуская глаз, следил за автооператором. Механизм двигался теперь, как рука слепого человека, забирая все выше и выше мимо шпинделя, на который нужно было ему надеть поковку. Треск и скрежет ломающегося металла прозвучал в тишине цеха, как разрыв снаряда. Иван рукавом халата вытер вспотевшеё лицо и, достав папиросу, долго, но безуспешно пытался закурить.

— Фу, черт, на фронте в бою так не волновался! — выругался он, наконец закуривая и присаживаясь на корыто станка.

Ивану теперь было ясно одно: если в условиях экспериментального цеха, когда станок заправляли отборными поковками, автооператор проработал всего трое суток, а потом разболтался, потерял центровку — значит, конструкция его несовершенна. Никита Степанович, как опытный инженер, предугадал это.

«Автооператор плохо сблокирован со станком, — думал Иван. — Но где именно, в каком месте и как сделать лучше?»

Он попробовал было немедленно разобрать сломанный автооператор и по горячим следам найти в нем дефект, но вскоре убедился, что затея его напрасна: без слесарных инструментов ничего нельзя сделать — так все было скрючено и изуродовано.

«Пойду отосплюсь, а завтра разберемся», — решил Иван и заспешил домой. В восемь утра он снова был на заводе.

«Зайду к Виктору. Может, у него что новенькое есть, ведь он практик хороший», — подумал Иван и, подогреваемый надеждой, отправился сокращенным путем, нижним коридором.

У Лобова то ли по случайному совпадению, то ли по специальному приглашению был и Никита Степанович. У Ивана упало настроение. Приятели, завидев его, обменялись, как померещилось Титову, ничего хорошего не предвещающим ему взглядом.

«Отчитывать собираются. Начальником отделения брали с условием — поток налажу, — предположил Иван, садясь на стул. — Что ж, они по-своему правы».

Но его не только не отчитали, но даже похвалили за быстроту и настойчивость в экспериментах. Иван просиял.

— Я ведь к тебе, Виктор, шел насчет автооператора, — заговорил он. — Причину установил, а как укрепить его… помоги!

— Вот что, Ваня, выслушай нас и постарайся понять правильно, — перебил его Лукьянов, дотрагиваясь рукой до колена Ивана. — Я думаю так: если бы проблема была в одном креплении, то это, сам понимаешь, не проблема. Ну, придай бронзовой втулке еще стальную трехгранную призму, например, или что-нибудь в этом роде, и крепление обеспечено. Но проблема ведь куда сложнеё! Ты наблюдал, как быстро расшатывается патрон? — спросил он Ивана. — Задумывался над этим?

Титов кивнул.

— Следовательно, какая уж тут точность…

— Значит, — помолчав несколько, спросил Иван, — вы считаете это одной из важных помех, которую нужно устранить, чтобы двигаться дальше? Я придавал патрону большое значение, но, признаться, не главное. Что ж, очевидно, вам видней. Я подумаю, разберусь.

Лобов был рад, что не совсем приятный разговор окончился. Он страдал за друга: столько труда, а пока все неудачи! Но не сказать правды он, как и Лукьянов, не мог. Да и не таков был Иван Титов, чтобы деликатничать с ним в ущерб делу. Лобов старательно наблюдал за лицом Ивана, но ничего не прочел на нем. «Бесстрастный идол какой-то, умеёт владеть собой!»— подумал он с уважением, а вслух сказал:

— Дипломатом тебе, Ванька, быть в самый раз.

Иван засмеялся, польщенный.

Но как только он остался один, снова возник беспощадный вопрос: «Наобещать наобещал, а что сделал?..»

Вечер был душный, жаркий, в воздухе парило — должно быть, к дождю. Ивана потянуло на дачу, на вольный воздух, прочь из города. Но он отогнал это желание. На даче все «болельщики» потока, а с ними-то ему больше всего не хотелось сейчас видеться.

«Перечиню тетке все кастрюли, пусть радуется. Хоть на это гожусь», — с чувством горечи иронизировал над собой Иван, поднимаясь по лестнице на второй этаж.

У Вассы было недовольно-сердитое лицо, он сразу заметил это. Она попалась ему в прихожей — шла из кухни в комнату с дымящейся кастрюлей в руках, — но даже не взглянула на него.

— А кто был у нас, отгадай? Не ждал? Комова — вот кто! — сказала она ему, заходя в комнату и ставя кастрюлю на стол. — Нет того, чтобы родной тетке сказать… Все молчком да украдкой…

— Давно была, что велела передать? — спросил Иван, удивленный сам не меньше тетки. — Да говори толком!

— В театр, говорит, есть лишний билет, подруга якобы заболела, — сказала Васса. — Да разве его, говорю, когда-нибудь застанешь дома: все дела да случаи.

— Ну и зря, — с досадой заметил Иван, — попросила бы подождать.

— В театр да подождать? Небось опоздать можно.

— А в какой театр она поехала, не поинтересовалась, тетя?

— Нет, не поинтересовалась, — ответила тетка, стоя перед Иваном с воинственно сложенными на груди руками.

— Ну, ладно, — отвечал Иван, не замечая её позы, — давай корми меня, и я сажусь работать. «А Тамара, что ж, она не гордая, пришла в первый раз, придет и во второй», — беспечно подумал он. — Да ты чего? — спросил он Вассу, встретив её пристально устремленный на него взгляд. — Случилось что?

— Пока ничего, но может случиться… Весь цех болтает… Известно, я тебе не мать родная, не послушаешь, — насупясь, говорила Васса, — только не пара она тебе. Ведет себя нескромно и вообще не пара… Все говорят, и я скажу. Сердись не сердись. А сегодня — на-ко: незваная пришла! К лицу ли девушке? Соседки не верят: наверно, звал, раз дело к свадьбе идет.

— Постой, постой! — вскричал Иван. — Какая свадьба? Что ты говоришь, тетя?

— Не я говорю, все говорят: в кино, в театр — с нею. Предложение сделал, сама Комова в цехе хвасталась…

— Ну нет, не могла она говорить этого! И что за языкастый народ у нас! Без меня меня женили, так выходит!

— А ты не смейся, и женят, — возразила Васса, следя за шагающим по комнате племянником. Ее очень взволновал приход Тамары: он как бы подтвердил то, о чем она наслышалась со всех сторон. Она решилась поговорить с Иваном, хотя и не совсем верила слухам. — Вот что, Ванюшка, — воодушевленная его молчанием, наставительно-ласково продолжала Васса. — Послушай старую тетку, побереги свое доброе имечко, да и девушку зря не компрометируй, если не собираешься жениться на ней…

Иван улыбался, слушая все это: он считал, что уже давно миновало время, когда Васса могла читать ему наставления такого рода.

— Я не собираюсь на ней жениться, пойми, тетя!

— Поняла, племянничек, втолковал! «Не собираюсь жениться!» Подумаешь, поразил! А спрашивается: почему не собираешься? Двадцать семь лет жениху. Попадется хорошая, скромная девушка, отчего и не жениться…

— Ах, какая ты, право, тебе не угодишь! Ну хорошо, хорошо: жениться так жениться. Не сердись, мамушка моя, — сказал Иван, ласково обнимая её. — На обед у нас сегодня что? Мне работать пора.

Как ни разошлась Васса, как ни хотелось ей еще поотчитывать его, пожурить как следует, но перед работой племянника она благоговела и тут же, сменив гнев на милость, стала накрывать на стол.

Отобедав, Иван сел за письменный стол перед раскрытой папкой с чертежами и, изредка что-то шепча, чертил.

Тетка давно уже привыкла к его странностям и молча шила в своем уголке. Она знала, что Иван работает над трудным изобретением, буквально одержим и даже вскакивает по ночам и бегает зачем-то на завод, а иногда просиживает за письменным столом до утра.

«Ах, надо бы Ванюшке просить вторую комнату, — раздумывала она, еще ниже склоняясь над шитьем, боясь помешать ему. — В одной не работа…»

В первом часу ночи Васса разделась со всевозможными предосторожностями и легла, стараясь поскореё заснуть. Племянник ходил по комнате, и тетка угадывала по его лицу, что он ничего не видит вокруг и не слышит, до того поглощен собственными мыслями. Она измучилась, видя его бессилие и неудачи. Хоть бы послушал он её и бросил все! Но разве Иван с его упорным характером отступит!

«Себя скореё изведет, но не поддастся»— со смешанным чувством горечи и восхищения думала она.

Через день все трое: Титов, Лобов и Лукьянов, считая предыдущий разговор неоконченным, встретились снова, и тут было решено между ними: ехать Ивану Титову в командировку в город на Волгу, где он учился и где проходил на заводе практику. Там, как им стало известно, прославленный своими изобретениями старый инженер работает сейчас над проектированием автоматической линии, во многом схожей с их потоком. Давно уже назрела необходимость поговорить с этим инженером, посоветоваться, рассказать о своем проекте и посмотреть, чем располагает он.

Иван собрался охотно, с предчувствием удачи и не мешкая выехал. В дороге он не раз вспоминал потом случайную встречу с Варей, когда он уже сидел в трамвае, а она проходила мимо, и он успел лишь окликнуть её из окна. Какой радостью озарилось её лицо в эту минуту! Неужели эта девушка любит его?..


Утро у Вари началось с тревоги: приедет или не приедет? На комсомольской даче Иван не показывался уже больше недели, и пора бы ему было приехать. Он вчера что-то крикнул ей из окна трамвая, но она не расслышала что? Неужели не приедет и сегодня?..

После завтрака все обитатели дачи, как было заведено по выходным, пошли к реке в глубь леса, с удовольствием ступая босыми ногами по разогретым солнцем тропинкам.

— Расходись, пришли! — вскоре скомандовала Сима и побежала выбирать поудобнеё площадку для танцев.

Варя опустилась в траву. Положив руки под голову, долго лежала она, глядя на смыкающиеся над собой в вышине густые кроны давно отцветших лип, медовый запах которых достигал их окон. То была памятная для неё пора, цветение лип, — она тогда еще верила и ждала, пусть не любви, а хотя бы первых едва зарождающихся её признаков. Как бы все здесь для неё изменилось и заговорило: каждая тенистая тропинка, где она могла случайно встретить Титова, каждый изгиб реки, осененный поникшими ветвями широкоствольных ив! Но нет ни любви, ни дружбы даже — он просто не замечает её. Варя вздохнула и встала. Внизу, с реки, спрятанной в кустах, доносились оживленные, веселые голоса купающихся, а ей становилось грустно: Иван почему-то не приехал ни с первым, ни со вторым поездом, и она ничего не знала о нем. Где он, почему не приехал? Тогда Варя побрела через лес на знакомые голоса к людям, лишь бы не думать бесконечно об одном и том же…

Лес был еще по-весеннему свеж, пахуч и зелен. Раздвигая ольховые кусты, Варя прошла в чащу на чириканье какой-то отчаянной веселой пташки и, присев на корточки, сразу будто нырнула в иной мир полузеленого света и прохлады. Чириканье прекратилось — значит, пташка была недалеко.

— Пой, глупенькая, я не трону, — шепнула Варя, — прислонясь к стеблю куста и осматриваясь.

Целое семейство красных с белыми горошинками мухоморов росло чуть поодаль от неё. Варя подивилась: «Как красивы — и никому не нужны».

Жучки разные, букашки деловито ползали по травинкам, взмахивали прозрачными крылышками, улетали. Заробевшая было пташка снова запела, теперь уже немного в стороне, но все так же беззаботно весело.

— Варя, Варя! — раздался неподалеку голос Симы. — Где ты?

«Может, что узнаю об Иване?» — подумала Варя и торопливо вышла из своего укрытия.

Сима в белом платье, смуглая, золотистая от загара, словно слитая из солнца, стояла в тени под березой и ждала Варю. Лизочка в цветном сарафане сидела на пеньке и, насколько хватало рук, не слезая с него, обрывала у ног ромашки. Начатый венок лежал на коленях.

— Да иди же побыстреё, чего ты нас разглядываешь? — нетерпеливо крикнула Сима. — Слыхала новость? Титов не приедет, он в командировке по делам потока, кланяется всем нам, — выпалила она. — Никита Степанович сказал…

Варя не сумела скрыть разочарования на своем лице, тяжело опускаясь рядом с Лизочкой.

— Пошли пройдемся, красиво здесь, сидеть жалко, — пригласила подруг Сима, по-своему понимая печаль Вари и стараясь как-нибудь развлечь её.

Она любила Варю так, что не могла спокойно видеть её расстроенного лица.

Варя, безучастная, пошла за ними; ей было все равно— сидеть или ходить. Сима не выдержала:

— Варюша, что с тобой? Нельзя так… Эх, вот скажи мне сейчас, — продолжала она с таким чувством, будто произносила клятву: — «Серафима, прыгай в воду и не смей выплывать, так нужно, чтобы как можно быстреё заработал поток!» — прыгну и утону, вздоха от меня не услышите. Честное слово, не верите?

Они пошли по берегу реки, где в великом множестве росли лиловые, очень крупные колокольчики, цветы иван-да-марья, ромашки, полевые незабудки. Река была неширока, но глубокая, вода в ней необыкновенного цвета, словно подсиненная. Приносимые ветром, то явственно, то отдаленно раздавались голоса купающихся с пляжа. На берегу было нежарко, веяло благовонной прохладой, напоенной запахами лесных трав и всевозможных цветов. Полукруглый приземистый камень, как панцирь огромной черепахи, лежал до половины в воде и слегка покачивался от её напора. И над всем этим плыли звуки вальса сводного заводского оркестра.

— Верим, Симочка, верим, — отвечала Варя, обнимая подругу. — Только, пожалуйста, не надо тонуть, живи сто лет! — добавила она с улыбкой. — А поток заработает и без этой жертвы.

«Что это со мной? Ну, уехал, так приедет! — думала между тем Варя. — Все веселятся, а я хандрю в такой чудесный день».

Кулакова, как всегда, быстро переходя из одного настроения в другое, предложила Варе:

— Искупаемся? Давай: кто кого переплывет?

— Давай.

— Осанна, осанна! — пропела Сима, с разбегу бросаясь в воду. — Сюда бы музыку Баха, красота-то какая торжественная. Помнишь консерваторию? — крикнула она Варе.

Варя, улыбаясь, следила за ней с берега: «А ведь хорошо, чертенок, сказала насчет красоты. Надо почаще всем нам слушать классическую музыку», — подумала сна и следом за Симой прыгнула в воду, обдавая подругу множеством брызг.

— Ах, ты так?! — пригрозила Кулакова и поплыла быстреё.

Варя, не отставая, плыла рядом: она была достойной соперницей и, если уставала, умела не хуже Симы отдыхать на спине. Они полежали рядом на волнах, глядя в небо, которое менялось у них на глазах. Подул вдруг сильный ветер, зашумел листвой в лесу и в несколько минут согнал разрозненные облачка в тучу. Она повисла над землей отвисающим в середине тяжелым серым пологом, пока стремительное, острое лезвие молнии не распороло её пополам. Следом за молнией ударил гром, и крупные, как жемчуга, капли дождя стали вскипать над рекой. Девушки повернули обратно к берегу, где промокшими, цветными лоскутками виднелись их платья, прибитые к земле дождем.

Варя в этот день не осталась ночевать на даче, поехала в город, потому что с вечерним поездом ждала к себе в гости мать.

Ставя в кувшин букет белой сирени, привезенный Марьей Николаевной, Варя принялась рассказывать ей про комсомольскую дачу, где им всем так хорошо живется и где матери необходимо обязательно побывать!

— Завтра же, мама, слышишь!

— Хорошо, вези, — согласилась с улыбкой Марья Николаевна, любуясь оживленным лицом дочери. — Ну, а с потоком как? На осень отложили? — спросила она.

— Нет, не отложили. Работаем. Да только, по выражению Симы, до точки дошли, — невесело отвечала Варя, и лицо её при этом сразу точно потускнело.

О командировке Титова по делам потока Варя рассказала так, будто самым главным в ней был его неожиданный отъезд.

— От девушек случайно узнала, и не попрощался даже, — обидчиво заключила она, не замечая украдкой брошенного на неё настороженного взгляда матери.

— Это какой Титов, наш старый знакомый? — спросила Марья Николаевна.

Варя густо вспыхнула и, беспокоясь, чтобы не было заметно её смущения, спрятала лицо в букет сирени, чуть внятно пробормотав:

— Да, он.

Теперь мать посмотрела на дочь дольше обычного, и Варя но её глазам поняла, что она догадывается о причине её смущения.

«Мама, мама, я люблю его», — хотелось сказать Варе. Но у неё не хватило ни сил, ни решимости, да и ни к чему были теперь слова, раз матери было все ясно и так-

Глава 21

Шел последний летний месяц — август. Дни стояли солнечные, теплые, вечера звездные. Но с тополей уже опадали листья, и, гонимые ветром, они шуршали по тропинкам, напоминая об осени. Скоро, скоро переёзжать в Москву!..

На даче, в «комнате изобретателей», заканчивали новые чертежи по указаниям Никиты Степановича.

В этот день было ясно, безветренно, марлевые занавеси на окнах висели безжизненные и понурые. Мучила жажда. Стеклянный бочонок — подарок Лизочкиной мамы — с плавающим в нем морским грибом, где-то раздобытым Симой, был предметом зависти. Сима питье отпускала по норме. Вода была кисловатой на вкус, слегка шипела, словно газированная. Всем нравилась.

Коля Субботин, фотолюбитель, неожиданно украдкой заснял всю компанию за работой. Получилось очень естественно, прямо конструкторское бюро. Несколько портил вид одноухий кот на окне, любимец Симы.

— Ничего, сделаю из него горшок с цветами! — успокоил фотограф.

Поздно вечером в «комнату изобретателей» зашел Никита Степанович и начал с того, что сказал о полученном от Титова письме.

— Правильно мы сделали, прикрепив автооператор к станине. Ну, а с патроном будем поступать так, как пишет Иван Семенович: менять при износе всю головку, а не отдельные кулачки, которые придется не полениться шлифовать всякий раз на специальной оправке. Так-то вот, дорогие товарищи! А завтра ждите к себе гостя — начальника цеха Виктора Георгиевича, — сообщил на прощание Лукьянов.

В воскресенье шел дождь, небо затянуло тучами, и на даче гадали, ждать или не ждать гостя. На всякий случай пошли встречать его на станцию, а по дороге расставили дозорных с зонтами, чтобы вовремя дали знать и укрыли его.

Виктор Георгиевич ошибся остановкой, сошел раньше, но не сразу понял это, блуждая по незнакомому поселку. Попутная подвода со словоохотливым возчиком, миновав все дозоры, подвезла его к даче. Возчик укрыл своего пассажира от дожля мешком.

Ребята ахнули и засуетились, увидев подъезжающего па телеге гостя.

Лобову на даче понравилось. Он переоделся в сухой, с Толиного плеча, костюм, напился чаю из трехведерного самовара — предмета постоянных насмешек и шуток. Ребята деликатно посмеялись и на сей раз, затем повели гостя в «комнату изобретателей», куда пришел и Никита Степанович.

— Работать надо продолжать, — сказал Любов, отрываясь от чертежей и с удовольствием посматривая на столпившуюся вокруг молодежь. — Неточности, правда, есть в расчетах, да и очень громоздок вышел автоматический оператор. Наладчику с ключами развернуться при смене резцов негде будет. Гляньте-ка сами! Придется чертить заново, уменьшить его. А в общем, молодцы мы!

— Ну, заново так заново! — подытожила за всех Сима. — Ничего, потрудимся.

Ей не терпелось поскореё накормить гостя обедом: она была сегодня дежурная по столу и хотела блеснуть веред ним.

Обед Сима организовала на свежем воздухе, благо дождь перестал и погода разгулялась. Одолженные в детском саду низенькие столики и стульчики исправно служили и теперь.

Разрумянившись больше обычного, Сима сдвинула к гостю все угощение.

— Попробуйте, Виктор Георгиевич, варенье из крыжовника, я варила! — угощала она его за послеобеденным чаем.

Варенье, прозванное на даче «петюгой», так густо оно было сварено, красовалось в голубой вазочке.

Лобов попробовал, с трудом зачерпнув в ложку из общей плотной массы, похвалил. Сима, вовремя заглушив в груди восторженный визг, только пискнула, обводя гордым взглядом посрамленных знатоков варенья. Вот вам и «петюга», когда такой человек хвалит!

Симу на даче считали душой общества. И не зря: как толькоона появлялась, тут же раздавались смех и шутки.

Увидев катающихся по поселку на велосипедах девушек, Сима загорелась желанием создать велосипедную секцию.

В получку ездили в магазин покупать Симе велосипед. Толя Волков был при этом консультантом.

Кулакову на даче встречали шумовым оркестром. Она катила велосипед, держа его за руль, не обращая внимания на то, что передним колесом давила себе ноги.

Два дня Сима ходила вся в синяках и ссадинах, пока не научилась кататься. Ночью ей снилось, как она неуверенно едет на велосипеде, клонится в сторону — вот-вот упадет, а ребята что есть мочи кричат ей вдогонку: «Качай, качай!»

Затем Сима сама учила других девушек и тоже кричала:

— Качай, качай, не отпускай педали!

Варя велосипеду предпочитала лодку. Они садились вдвоем с Ириной и плыли вниз по течению за километр, к Юркиному детсаду.

Ирина готовилась в техникум, всюду ходила, не расставаясь, с учебниками. Варя знала, что самый для неё сейчас приятный разговор — о том желанном дне, когда она получит диплом.

— Окончу техникум и останусь у станка, — мечтала Ирина вслух, — ведь у нас теперь почти все рабочие учатся. Семилетка — это ничто, это уже очень мало. А представляешь, заработает наш поток, затем другие по- токи в цехе? Тогда, пожалуй, и в институт поступать придется…

Они проплывали мимо красивых берегов, поросших кустами, молодыми березками, плакучими ивами, так низко поникшими над водой ветвями, что однажды во время дождя густая зелень послужила им надежной защитой.

Юрка, завидев лодку издали, бежал с ватагой смуглых, в одних трусиках, ребятишек, плясал и кричал всех громче.

Варя срывала с головы панамку и махала ею. Ирина со снисходительной материнской улыбкой наблюдала за этой картиной.

Возвращались обратно уже под вечер, спешили, налегая на весла изо всех сил. В восемь сорок проводилась информация по газетам за день, которую делали все дачники по очереди. Сегодня докладывала Лизочка, и Варе хотелось её послушать. Когда они пристали к берегу, «вечевой» колокол, оборудованный Колей Субботиным, звучал беспрестанно.

— Нас зовут, — заметила Варя, запирая на цепь лодку. Но они все же опоздали.

Лизочка, стоя на пне, с раскрасневшимся оживленным лицом заканчивала сообщение.

— И вот в стране предутренней свежести, где люди мирно возделывали свой сад, по злой воле американских империалистов льется братская кровь. Народы мира не простят им этого, — говорила она звонким, выразительным голосом.

Коля Субботин, подняв голову, смотрел на Лизочку, не спуская глаз, и на лице его отражалось то же выражение, что было и на её лице. Отрастающий после стрижки наголо хохолок волос (Лизочка велела остричься в надежде, что вместо рыжих вырастут темные, но росли опять рыжие) угрожающе топорщился.

Среди дачников было много гостей из цеха.

Приехала и Фрося Субботина с букетом цветов для Симы.

— Кто же из города на дачу с цветами ездит? — смеялись над нею.

Фрося-толстушка. в красном с горошинками платье, краснела и хмурилась. Косички её торчали в разные стороны.

Сима обняла её, взяла под свою защиту. С Симой Фрося считала себя связанной вечной дружбой, потому что Сима рекомендовала и готовила её в комсомол.

Варя как-то подслушала их занятия по уставу.

— Зачем ты хочешь вступать в комсомол? — спрашивала её Сима. — Подумай хорошенько и говори все не тая, что у тебя есть на сердце. Ну!

— Сима, понимаешь, мне кажется… разве это жизнь без комсомола, в стороне?.. Комсомол партии помогает коммунизм строить, а я! — говорила Фрося дрожащим голоском. — И если меня не примут, Сима, лучше убей меня… — неожиданно страстно добавляла она, складывая на груди руки.

— Глупенькая моя, примут, должны принять, — успокаивала подружку Сима и, растревоженная её сердечным порывом, начинала объяснять, как она сама понимает задачи комсомола — первого друга и помощника великой партии коммунистов.

— Ты вдумайся только, Фрося, какой партии! Наша партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи, — горячо говорила Сима, излагая свой последний, тщательно составленный для политзанятий конспект по статье Ленина.

Варино двадцатилетие отметили на комсомольской даче. И оттого, что в раскрытые окна врывался шум плотины с реки, а ветер приносил запах цветов и свежего сена, кругом было столько молодых, красивых лиц, и глаза Лобова, сидящего напротив, все время смотрели на неё, у Вари немного кружилась голова. То ей казалось, что нет человека счастливеё её в двадцать лет, то было грустно, когда она начинала думать о том, что Иван не успел приехать из командировки на её праздник. Но он вспомнил о ней и прислал поздравительную телеграмму на имя Лобова. Варя не сразу поверила в это — настолько невероятным, почти невозможным показалось ей такое счастье следом за унылой, тяжелой полосой раздумий, тоски и ревности, которую она даже наедине с собой называла мелкой, — ревности к Тамаре Комовой. Как она устала от всего этого, изболелась сердцем, если бы знал Иван!.. Она стояла перед Лобовым с телеграммой в руках, охваченная ни с чем несравнимым чувством радости, до того покоряющим, что даже посторонние люди не могли оставаться к нему равнодушными. А Лобов здесь был далеко не посторонним. Друг Титова, женатый человек, он не одобрял холостую жизнь Ивана, не одобрял за то, что такая девушка, как Тамара Комова, могла что-то значить в его судьбе. И это в то время, когда Варя любит его!

— Я рад за вас, — сказал Лобов, пожимая Варину руку в кисти. — И за Ивана тоже.

Но тут в лице Вари вдруг что-то померкло слегка, будто погас один из лучиков в фонаре, за минуту до этого так ярко освещающий её лицо. Варя спросила:

— Как он догадался послать мне телеграмму? Он не знал, что у меня день рождения?

— Не знал, я написал ему, — ответил Лобов. — Но и зная, он мог ведь не поздравить, а вот поздравил!

— Да, поздравил! — повторила за ним Варя, сразу убежденная его простым доводом.

Этот день, проведенный на даче, Варе запомнился надолго, на всю жизнь. Л среди ночи приехал из командировки Иван Титов. Варя не ошиблась, предугадывая такую возможность. Иван открыл входную дверь веранды своим ключом, и тут же был встречен хозяйской овчаркой которая, узнав его, радостно заскулила, прыгая вокруг, стараясь лизнуть прямо в лицо.

— Джек, бродяга, ну здравствуй, здравствуй! — шепотом проговорил Иван, защищаясь одной рукой от бурных наскоков четвероногого друга, а второй пытаясь найти на стене выключатель.

Варя сквозь сон услыхала шаги Ивана и узнала их. И все же, боясь ошибиться, она не тотчас разрешила себе поверить, что это он. С сильно бьющимся сердцем Варя соскочила с кровати, торопливо надела платье.

— Кто там? — спросила она через дверь девичьей спальни глухим от волнения голосом.

— Свои, свои, — отвечал Титов. — Это вы, Варенька? Выходите сюда. Знаете, я предчувствовал, что вы первая встретите меня.

Варя, молча улыбаясь, смотрела на него, робея от радости. Он был одет в незнакомый ей серый костюм и голубую рубашку с синим галстуком, что очень шло к его смугло-румяному лицу. Сейчас Варе представлялось всевозможным: вот он шагнет к ней, заглянет в глаза и скажет те единственные, неповторимые слова, которые так нужны её истосковавшейся душе! Неужели он ничего не видит и ни о чем не догадывается?

— Здравствуйте, Варя, — проговорил Титов, подавая ей руку. — Я торопился поздравить вас. Вы получила мою телеграмму?

… Уезжая две недели назад в командировку, он не задумывался о том, что значит для него эта девушка. Но, странное дело, там, в разлуке, она вдруг приобрела над ним непреодолимую власть, и он в часы досуга, оставаясь в номере гостиницы, все время думал о ней: перебирал в памяти их коротенькие встречи, разговоры как живую видел её перед собою. А последняя, перед отъездом, случайная встреча, когда он из окна трамвая окликну л её, и она повернула к нему свое просиявшеё лицо…

«Да, да, она выдала себя: она меня любит», — решал он, в радостном возбуждении принимаясь ходить по комнате. Но вскоре другие мысли, полные тревог и сомнений, начинали одолевать Титова: уж не ошибся ли он, не слишком ли самонадеян? Шаров, по всем признакам, влюблен в неё. Да мало ли еще кто! Как случилось, что, увидев Варю впервые тогда, в техкабинете, он сказал себе, что вот девушка, в которую он может влюбиться, но стал бывать почему-то с Комовой и в кино и на танцах? А она даже сюда, разузнав от кого-то адрес, прислала ему письмо, полное упреков: он забыл её, не пишет, а в командировку уехал тайком, не сказавшись ей. Как будто он обязан отчитываться ей! Тетка права: надо положить конец этому! Но как же он был рад и благодарен другу за то, что он сообщил ему о Варином дне рождения!

— Ах, да что же я стою, покормить вас надо, — спохватилась Варя, освобождая свою руку из руки Ивана, которую он все еще держал.

— Варя! — произнес Титов, не узнавая собственного голоса, и вдруг остановился, замолчал, почувствовав, что не сможет, что просто боится вот так сразу сказать ей о своей любви…

Варя, счастливо-затихшая, взглянула на него глазами, словно наполнившимися светом, затем быстро повернулась и ушла.

— Я зажарю вам омлет! — крикнула она из коридора.

— Подождите, пойдем вместе, — предложил Титов. Ему ни на минуту не хотелось расставаться с ней.

Сонный покой дома словно усилил ощущение необычности счастливой для них ночи. Овчарка, дремавшая на коврике, приоткрыв один глаз, проводила их лукавым и как будто все понимающим взглядом, вяло помахав хвостом. За стеной в комнате часы мелодично пробили три. Начинался рассвет — первый в их жизни, когда они встречали его вместе.

В эту ночь под воскресенье ни Титову, ни Варе так и не удалось хоть немного уснуть. Принятое накануне решение идти в соседний смешанный лес за грибами чуть свет — как требовала Сима — выполнялось ею с буквальной точностью. Разбуженная будильником. Сима вскочила и принялась поднимать девушек, затем бросилась на мужскую половину, щеголяя в комовском шелковом с розами халате, болтающемся на ней после пышнотелой хозяйки, как на вешалке. Но Симе — большому ребенку, — так иногда называла её Варя, все чужое нравилось больше, чем свое! Тамара, ругнувшись ей вслед, впрочем весьма добродушно, — она боялась прослыть среди девушек скупой — утешилась тем, что надела сарафан, как нельзя лучше, по её понятию, выставляющий се красоту: наливные плечи и полные руки с ямочками у локтя. Сарафан под цвет глаз — зеленый, с широкими, болеё темного цвета полосами, рельефно обрисовывал высокую грудь и талию. Нет, не зря она вчера оставила Леву ночевать на даче: пусть-ка он сегодня посмотрит на неё в этом наряде!

Сима, постучав в мужскую комнату, остановилась на пороге; здесь, к её удивлению, уже никто не спал, а на кровати у Коли Субботина при полном параде — в костюме и галстуке — (Сима не сразу глазам своим поверила), сидел Иван Титов и рассказывал про свою поездку.

— Иван Семенович, здравствуйте! — крикнула Сима, мгновенно принимая решение немного задержаться с походом по грибы, чтобы организовать для дорогого гостя праздничный завтрак из оставшихся вчерашних запасов. А грибы — что же, не выберут же их все, хватит и на их долю!

Варя для леса оделась в ситцевое платье с желтыми по серому полю цветочками и шла, как все по совету Симы, разутая, а туфли, связанные за шнурки, висели на плече. И хотя распоряжалась в походе, беспрестанно покрикивая, Кулакова, Варя себя чувствовала центрам внимания: Иван Титов не спускал с неё откровенно влюбленных глаз, ни на минуту не теряя её из виду. Варя попробовала было спрятаться от его взгляда, замешавшись в толпу девушек, но он вдруг очутился возле неё и, отобрав корзинку и туфли, пошел рядом.

Когда пришли на станцию, электрички из Москвы шли уже полные.

— Откуда вас так много! — удивились в вагоне, а Сима принялась расспрашивать местных жителей о том, где, по приметам, растет больше грибов и на какой станции им лучше всего сойти, чтобы не возвращаться домой с пустыми корзинками, раз она гарантировала грибной обед.

В лесу еще держалась обильная роса, а воздух — смесь ароматов множества трав, цветов и деревьев с преобладающим грибным запахом — был не чета их хваленому дачному! Да и лес здесь до чего красив, куда ни взглянешь! Вот группа березок как бы в безмолвном почтении окружает красавицу сосну с симметрично раскинутыми огромными ветвями на могучем буром, шероховатом стволе! Сосна первая встречает лучи солнца и последняя провожает их. А внизу под её опекой тоже тянутся к солнцу две голоногие сосенки-дочери. А тут вот на полянке целая семейка молодых осинок, словно чем-то всегда встревоженных, с трепещущими листочками, уже слегка тронутыми позолотой августовского увядания.

В осиннике Лизочка нашла первый гриб красноголовик на белой пузатенькой ножке; его с завистью осмотрели все и разбрелись по лесу.

Варя предпочитала опушки, где, она знала, чаще всего растут белые грибы, спрятавшись в траве. Она шла медленно, всматриваясь в каждый подозрительный листочек цвета грибной шляпки, пока, наконец, обманувшись не раз, набрела на белый, едва видимый из земли грибок. Варя пожалела его, оставила подрасти в благодарность за то, что он навел её на два больших, с развесистыми шляпками, но крепких и свежих, белых гриба.

Ауканье и говор раздавались в глубине леса, еще сумрачного, полного ночной прохлады, а тут, на опушке уже хозяйничало солнце, и Варя, немного озябнув от промокших в росе ног, охотно грелась в его лучах. Она была одна, Титов отстал где-то, но он все время чудился ей рядом, и она поэтому не могла ни о чем думать: ни о том, что было этой необычной для неё ночью, ни о том, что, может быть, — она просто воображала себе Ивана то в минуту их встречи на террасе, то позднеё за столом, и шла, счастливо улыбаясь. Но вот, раздвигая кусты орешника, ничего не подозревая, но с каким-то вдруг странным волнением Варя сделала несколько шагов вперед и застыла от неожиданности. Перед нею. положив руки под голову, без пиджака, в одной белой рубашке с расстегнутым воротником, лежал Иван Титов. Он смотрел в небо, и лицо его с чуть насупленными черными бровями, с крепко сжатым, хорошего рисунка ртом было сосредоточенно-задумчивым. Варя в одно мгновение успела охватить все это зорким, всевидящим взглядом любви, твердо убежденная в том, что он думает сейчас о ней. Она стояла, сдерживая дыхание, не зная, что делать: показаться ему или уйти тихонько незамеченной, как вдруг сухая ветка под ногой громко хрустнула и выдала её. Титов вскочил, увидев Варю, и так растерялся от радости, что не смог ничего сказать ей, а лишь улыбался да приглаживал на затылке непокорный вихор волос.

— Это вы, Варенька? — наконец выдавил он из себя. Он только что думал о ней, удивляясь и не понимая, как мог до сих пор жить без неё. Да, он-то любит её, но Варя, действительно ли любит его? Что дало право надеяться на это: улыбка при встрече, ласковый взгляд? Не мало ли для надежды, самонадеянный ты человек, Иван Титов?

«Нет, не мало, она любит меня, а если нет, то обязательно полюбит, — сказал голос сердца Титову в ту секунду их взаимного радостного смущения, когда они смотрели в глаза друг другу.

«Я не ошиблась, он думал обо мне!»— решила Варя и поторопилась опустить свой сияющие глаза; к ним подходила, заметив её с Титовым, Тамара Комова.

— Ах, вот вы где, голубчики! А я кричу-кричу! — заговорила она приторным голосом, маскируя плохо скрываемую досаду на Ивана: «На письмо не ответил и меня не замечает целое утро — каков герой! Нет уж, если не я, то и не Варька. Не бывать ей с Титовым, не дам! — желчно думала Тамара, мысленно ругая себя за то, что, увлекшись Белочкиным, позволила этой парочке оставаться наедине, когда нужно было просто ходить за ними по пятам. — Вот сейчас и пойду, пускай поморщатся!»

— Иван Семенович, пиджак не забудьте захватить, — сказала Тамара Титову, умышленно не замечая присевшей отдохнуть Вари.

«Мы с Иваном пойдем, а ты тут на пенечке посиди!» — чуть было не сорвалось с языка Тамары, пока Титов, подняв с земли пиджак, с особой тщательностью отряхивал с него травинки. И все это, оказывается, для того, чтоб подстелить его Варьке на пень!

Тамара фыркнула: какие нежности! И, демонстративно сев прямо на землю у ног Вари, попросила у Титова закурить. Разве он не видит, как она взволнована, ревнует его и не позволит унижать себя в глазах соперницы!

«Эй, поберегись!»— грозил многообещающий взгляд Тамары.

Иван лениво потянулся.

— Вы же не курите, зачем вам?

И вдруг лихо свистнул, отзываясь на чей-то голос.

— Это Сима меня ищет, — сказала Варя, обращаясь к Титову и слушая, как эхо повторяет его свист, а в нескольких шагах, совсем рядом, с шумом раздвигая ветви, идет человек.

— Ау-уу! Сюда, сюда! — нетерпеливо закричала Варя, радуясь возможности помешать Комовой разыграть перед ними сцену ревности, на которые она была большой мастерицей.

Сима в разорванном на плече платье и в намокших туфлях на босу ногу, хлопающих при каждом шаге, подпоясанная какой-то веревочкой вместо потерянного пояса, но с корзинкой, наполненной грибами почти до Самого верха, предстала перед ними и, небрежно толкнув Тамару со словами: «А ну, подвинься!», опустилась на траву рядом с Варей.

— Шабаш, делаем привал! — объявила она по праву хорошо потрудившегося человека, предвкушая заслуженный отдых и вкус жареных на грудке грибов, до которых она была страстная охотница. Сковороду и все необходимые припасы для этого Сима не забыла уложить еще с вечера.

Когда все вышли из леса и собрались на опушке, предметом веселья стал Лева Белочкин, городской житель, как он назвал себя: у него полным-полно оказалось поганок, а он, думая, что с ним шутят, не сразу решился выбросить их.

Отличились Ирина с Лизочкой: вместительные корзинки девушек были набиты грибами — все как на подбор, даже жалко было «портить» их на кушенье!

Жареные грибы припахивали немного дымком, но очень нравились, так что пришлось приготовить не одну сковороду, пока все наелись досыта.

На запах съестного прибежал откуда-то из леса, вероятно бездомный, судя по худобе, рыжий пес с голодными, заискивающими глазами. Сима бросила ему корку хлеба, он тут же проглотил её, не разжевывая, и ждал еще, виляя своим поникшим, с длинной огненной бахромой хвостом.

Стоял жаркий полдень: ни ветерка, ни облачка на небе, даже в лесу душно. Тянуло искупаться, но поблизости не было даже мелководного прудишки. А им еще предстояло идти в обратный путь на станцию по открытой солнцу дороге.

— Давайте, ребята, лучше по лесу сделаем лишний километр, чем потащимся по солнцепеку. Глядишь, и речушку какую встретим, — предложила не без умысла Сима. Солнце, и жара ей были нипочем, а вот с псом жалко расставаться; при теперешнем сиротском виде его, чего доброго, не пустят в электричку, а Сима воспылала желанием во что бы то ни стало приютить на даче своего нового питомца.

Симы послушались и пошли лесом, мечтая поскореё добраться до дому. Но теперь уже никто не замечал, как утром, красоты леса, не останавливался у каждого подозрительного листочка, а редко-редко наклонялись и то с большой неохотой сорвать росший прямо на дороге гриб. Девушки очень устали, хотелось пить, а километровый крюк, обещанный Симой, растянулся на все десять. Один пес был в резвом настроении, хотя и с высунутым, чуть не до самой земли языком: он петлял по сторонам, вынюхивая что-то, затем снова бежал за новоявленной хозяйкой, касаясь своим холодным черным носом её загорелых стройных ног.

Варя шла по обочине дороги, ни с кем не разговаривая и ничего не замечая подле себя, — не столько от физической усталости, сколько от охвативших её невеселых раздумий. А подумать было о чем. Все то, что произошло с нею прошлой ночью и этим днем в лесу, все это, называемое наедине с собой счастьем, — было отравлено Тамарой: её преследованием и ревностью. — так казалось сейчас Варе. И виноват был в этом один Титов. Не Тамарка же, что спрашивать с неё?!

«Вон она шествует невдалеке от меня с голубой майкой Белочкина на своих жирных плечах, — думала Варя, — а лицо её, словно распаренное, свекольного оттенка, блестит самодовольством на всю округу».

Варя отвела глаза: лучше не смотреть, а главное, не думать о ней. Но Титов, что она знает о нем? Как проходит его жизнь вне завода: где бывает он, с кем встречается? Он Герой, у него много Соевых друзей и знакомых девушек по фронту. Опасности, боя могли сблизить их, а такая дружба не скоро забывается… «Титов — упрямый и настойчивый по характеру человек: если уж он кого полюбит, то, наверно, не отступит», продолжала думать Варя, отдавая невольную дань уважения постоянству Ивана. «Да где же он, почему его нот со мной рядом, как утром», — спустя мгновение беспокоилась Варя, оглядывая знакомые лица и не находя среди них Титова.

Она увидела его несколько дальше, в стороне, от дороги, на лугу, рвущего цветы. Ирина молча указала на него просиявшей румянцем Варе.

— Букет для тебя! — шепнула она в Варино маленькое ушко.

И вот в душе Вари, наперекор унылым мыслям, затеплился вдруг огонек надежды: это она — и никто иная — горячо полюбившаяся Ивану девушка! Так будет!..

Дойдя до дачи, Варя едва нашла в себе силы вымыть ноги, как тут же легла в постель. Прохладная спальня вся продувалась сквозняком, который заносил с собой запах просыхающей травы, недавно скошенной под окнами. Варя уже засыпала, когда к изголовью подошла Сима и, хрустя на зубах свежим огурцом первого сбора, стала звать подругу к столу. Варя с трудом оторвала от подушки свою тяжелую голову, попыталась встать.

— Дай попробовать, — невнятно пробормотала она и, откусив прямо из рук Симы кусочек огурца, смежила веки и повалилась на подушку.

Лес тотчас обступил её со всех сторон. Она вновь брела по его солнечным опушкам, собирала грибы в росистой траве, аукалась с Симой, слушая, как эхо повторяет голоса. Бездомная рыжая собака, та самая, что скрылась от них при выходе из леса, несмотря на все старания Симы заманить её с собой, теперь повсюду бежала за Варей…

Проснулась Варя под утро, будто её кто толкнул в плечо. Девушки все еще спали. В раскрытом рядом с кроватью окне, на которое с разу упал её взор, откуда ни возьмись появилась вдруг целая охапка разноцветных полевых цветов, и осторожно, к все возрастающему удивлению Вари, цветы легли к ней на подушку. Это был букет Титова. — Варя узнала его, — нарванный им еще вчера по пути к дому, с чуть поникшими уже головками цветов. Варю бросило в жар, и на минуту, пока Иван стоял по ту сторону окна, у неё перехватило дыхание. Она не смела ни пошевельнуться, ни поднять ослепленных восходящим солнцем глаз, перед которыми проносились какие-то необычайной окраски круги. Но вот торопливые шаги Титова стали не слышны, и Варя, вздохнув всей грудью, прильнула к букету губами: Иван думал о ней, собирая эти цветы, и его руки касались их!

— Спасибо, любимый! — прошептала Варя, оглядываясь на спящих девушек. «Пусть-ка вот они утром поломают головы над тем, откуда у меня взялся этот букет? — лукаво улыбаясь, подумала Варя. — Впрочем, едва ли он станет загадкой, если вчера еще кто-то из девчат сказал, что Титов привез из дальней поездки не только удачное решение проекта, но и любовь ко мне».

Неделю спустя после командировки, Иван Титов с присущей ему энергией быстро добился официального разрешения строить поток в цехе. Проблемы с патроном, тормозившей все дело, больше не существовало. Инженера поддержали в министерстве и на заводе. Все теперь зависело от них самих: от Титова, Никиты Степановича, Лобова и молодых изобретателей, которые наметили срок пуска потока — двадцать третьего февраля текущего года.

Чувство ответственности не пугало Ивана, а, наоборот, вдохновляло его; любовь к Варе, пусть пока еще невысказанная, прибавляла ему неутомимости. Она должна, она будет гордиться им!

Титов жил теперь с неизменной верой в большой успех давно задуманной и, наконец, осуществляемой мечты.

Глава 22

Чувство превосходства над людьми, с некоторых пор стало второй натурой Тамары Комовой. Это чувство сопутствовало ей повсюду. Если Тамара общалась с ниже себя стоящим по служебной лестнице, то была назидательна и не терпела никаких возражений.

— Не желаете слушать, не надо! — говорила она в таких случаях и поворачивалась к человеку спиной.

Зато с теми, кто стоял выше её, она держалась вежливо, почтительно, но с неизменным чувством собственного достоинства. «Взять хотя бы начальника цеха, что он? — рассуждала она. — Поставлен директором, его могут и снять. А она, Тамара Комова, выдвинута, можно сказать, самой историей, народом. Никаким приказом её нельзя снять из знатных стахановцев. Еще никем и ни разу не писался такой приказ и едва ли будет когда-нибудь написан!»

Глядя на себя в зеркало, Тамара видела не просто свое лицо, но личность, знакомую по портрету в проходной завода и уж в какой-то мере не совсем принадлежащую себе. Она не решалась теперь, как бывало, выдавить вскочивший на носу или еще где прыщик, а шла в поликлинику к врачу, предварительно назвав свое имя со всеми титулами.

Теперь Комова обижалась, если к её имени не прибавляли слово «знатная стахановка», и она не уставала рассказывать всем, как на заседании коллегии замминистра назвал её знаменем завода.

Тамара выступала там не по необходимости что-то сказать, а лишь с одним желанием обратить на себя внимание, запомниться людям. Комова слегка покритиковала в своей речи главного инженера за нечуткое отношение к предложениям стахановцев и тут же, как бы уравновесив чаши весов с добром и злом, стала расхваливать директора.

Неужели и после этого не дадут ей отдельную комнату? А много ли, спрашивается, таких Комовых на заводе?

Тамара пробовала однажды говорить с треугольником цеха, но там не только не поддержали просьбу, а даже неприятно удивились: чего еще надо одинокому человеку, недавно переёхавшему из общежития в благоустроенную квартиру?!

Тамара выжидала, волнуясь: в соседнем подъезде освобождалась комната, куда уже наметили переселить одну многодетную семью; но эту комнату просила и она. Кого же предпочтут: ничем не выдающегося среднего рабочего или её, знамя завода?

Тамара предусмотрительно не говорила об этом поединке Белочкину: вдруг не выиграет его?

И вот семья начала готовиться к переёзду, укладывать узлы, поговаривая о новоселье.

«Еще посмотрим!..» — не сдавалась Тамара, набирая номер телефона замминистра, с секретарем которого она перезванивалась время от времени.

— Говорит стахановка завода, — сказала Комова привычную фразу, поздоровавшись с замминистром. — Вы помните меня?

Он помнил, и Тамара стала коротко излагать свою просьбу, не злоупотребляя терпением замминистра.

— Я позвоню, узнаю в чем дело. Вы работайте спокойно, — пообещал он.

«Ну, нет, так не пойдет. Здесь наговорят ему!»— подумала Тамара, и, извинившись за то, что отвлекает замминистра от государственных забот, она с жаром принялась доказывать ему, почему к ней такое нездоровое отношение на заводе.

— Да, да, нездоровое, неправильное, — повторила она, — а все потому, что есть товарищи, не терпящие критики. Не буду голословна и назову вам имя главного инженера завода. Я покритиковала его на заседании коллегии со стахановцами города, когда, помните, вы назвали меня знаменем… — У Тамары чуть дрогнул голос. — Мне надо расти, учиться, а жилищных условий нет…

— Хорошо! — отрывисто сказал замминистра и положил трубку.

Так, никуда не переёхав, семье пришлось развязать свои узлы.

А у Тамары на глазах у всех портился характер. Ссылаясь на замминистра, она потребовала сделать в комнате ремонт, окрасить стены под шелк и общий в квартире телефон перенести к ней на письменный стол: с большим начальством ведь разговаривать приходится!

Тамара еще больше пополнела, движения её стали неторопливы, важны. Любуясь на себя в зеркало, Тамара думала: «Неужели было время, когда я считала свое лицо не совсем красивым?» Она с трудом вспомнила, к чему она тогда могла придраться «Ах да, кажется, нос…

Верно, нос немножко толстоват и курносоват. Но ведь сотни девушек на заводе с идеальными, словно на заказ, точеными носами завидуют ей теперь, Тамаре Комовой, и едва ли не образцом красоты считают её самой природой надменно вздернутый нос?! Впрочем, немного, может, и толстоват, благодушно согласилась у зеркала Тамара, — не беда, я и с таким носом многим париям нравлюсь!»

Странно у неё получается: на заводе её менеё ценят, чем в министерстве. «Л все потому, думала Тамара, что большому начальству с высоты виднеё, кто чего стоит. Вот давно бы пора из бригадиров-наладчиков (беспокойная должность!) перевести её, скажем, в мастера. А работать мастером она сумеёт: административная должность, чего проще! Но тут не миновать просить Леву Белочкина замолвить словечко перед начальством, — раздумывала Тамара, не зная, на что решиться в отношении Титова. — Вот если бы они оба поддержали её!»

Тамара и сама не знала, влюблена ли она в Титова в том смысле, как понимала это Варя. Тамара всегда и во всем руководствовалась в первую очередь материальным расчетом и поэтому считала себя застрахованной от всяких сердечных травм и связанных с ними переживаиий. Так она рассуждала и теперь: Белочкин, как и Титов, инженер. А что касается будущего, то со своим веселым и уживчивым характером Лева нигде не пропадет, а вот у Титова не раз будут неприятности на работе, если случится, что он попадет когда-нибудь к начальнику, который любит, чтобы подчиненные плясали под его дудку. Даже ей, Тамаре, трудно с Иваном: ходи к нему, пиши, а он и ответить не соизволит. И это в то время, когда Белочкин для неё на все готов!

«А чем я хуже этого гордеца Титова? — спрашивала себя Тамара. — Положим, он инженер, зато у меня слава, меня на всем заводе знают и по центральному радиовещанию упоминали однажды. Да, вот еще… он Герой, — к досаде своей вспоминала Тамара, не зная, что противопоставить этому его преимуществу. — Герой, — начинала рассуждать она с кисленькой — улыбкой. — А многие знают о его геройском звании? В цехе и то не все, а на заводе и подавно. На лбу ведь не написано. А звездочка, надо полагать, у тетки засундучена. Как же; мы скромны, мы тихи и прежними заслугами не кичимся! Простофиля он, а не Герой! В одной комнатке со старухой ютится, своей жилплощади не имеёт. Что ж, значит завод не дает ему. Одно дело Герой на фронте, другое — на производстве, — с торжеством заключила Тамара. — Ну, а с потоком еще всякое может быть, с ним и загреметь недолго. Нет, к чертям, унижаться перед Титовым не стану. Чего доброго, Левушку из-за него потеряешь, он и так уж слишком долго ревнует».

Но не в характере Тамары Комовой было так просто отказаться от человека, которого она привыкла считать когда-то своим поклонником. «Хоть нервы Варьке потреплю», — мстительно думала она, распуская всюду слухи о том, что вот Титов, пообещав жениться на ней, бросил её, как самый бездушный, легкомысленный эгоист, хотя она и не нуждается в нем.

А Варю предостерегла:

— Я похитреё тебя, и то обманул. Ой, Варька, смотри!…

И Варя смотрела на неё молча, презрительно, хотя знала, что Тамару этим не проймешь. Но и пускаться с ней в объяснения было выше её сил! Отстанет же она когда-нибудь. А пока… Как все это тяжело и неприятно, и обидно как!.. Ну пусть бы другая кто, не Тамарка Комова!

Титов в это время, встречаясь с Варей, не мог не заметить с болью в душе, как что-то неладное прокрадывалось в их отношения: мучился и не знал, что делать. Он понимал, что за любовь надо драться, тысячами видимых и невидимых нитей соединить жизнь Вари со своей!

Иван несколько дней ходил подавленный и злой, затаенно присматриваясь, с кем и как ему предстоит драться за неё, за свою любовь. Он ревниво оберегал в душе мечту о такой любви, которая выпадает на долю человека, может быть, один раз в жизни. И вот судьба не обошла его, не обделила, сохранив ему первозданную свежесть и силу чувств. Но никогда и ни с кем он не испытывал такой странной сковывающей его робости, какую испытывал теперь с Варей. Иван чувствовал себя смешным влюбленным мальчиком, сердился, с горечью убеждаясь, что так легко рухнула перед Варей его хваленая, тренированная годами выдержка. Однако надо было как-то действовать, и Иван, принуждая себя преодолевать робость, заговаривал с Варей, подходил к её станкам ча ще, чем того требовалось по работе.

В темно-зеленом халате с туго перетянутым но талии ремешком, с подобранными под берет волосами, она походила со стороны на тонкого подростка-мальчика. Тем неожиданно красивеё было её строгое продолговатое девичье лицо с задумчивым взглядом карих глаз.

Титов жил теперь в непрерывном напряжении, давно утратив спокойное, ровное состояние духа. Как он ругал себя, что не писал Варе все эти годы, ни разу не приехал на каникулы и не попытался встретиться с ней!.. Может, совсем бы иначе повернулась его жизнь? Она бы встречала его по телеграмме, и он, соскочив со ступенек поезда, обнял бы её.

…Целый вечер Титов проходил по улице, посматривая на освещенные окна читальни, за которыми сидела она и не догадывалась, что он ходит тут и думает о ней. Наконец он не выдержал и зашел в здание, где сразу у зеркала увидел Варю и, заглянув в него, встретился глазами с испуганно-радостным взглядом девушки

С испуганно-радостным, подумать только! Она не ждала его, но рада видеть; надо быть слепым, чтобы не прочесть это!

Титов снял шляпу и неожиданно для себя молодцеватым жестом пригладил волосы. Скореё, скореё от света на улицу, где потемнеё; нельзя, чтобы. Варя видела его в таком счастливо-глупом состоянии.

И вот они шли рядом на виду у всего поселка и просто, дружески разговаривали.

«А что, взять и сказать сейчас, как я люблю её, чем мучиться? — подумал Иван, но лишь небольшую долю секунды чувствовал в себе присутствие решимости сделать это. — Нет, лучше потом, позднеё, когда она поймет и поверит, как она дорога мне и как необходима!»— снова, не в первый раз уже, откладывал Титов свое объяснение с Варей.

Глава 23

Лизочка Лаптева не раз слышала от знакомых девушек разговоры о том, что Коля Субботин у неё под "башмаком». Сначала это её очень возмущало, и она старалась доказать неправоту таких суждений. Потом просто перестала придавать им значение; мало ли кто что говорит?

Она-то знала, каков он. Коля мог уступить ей в споре, куда пойти: в театр или в кино, но ни на йоту не поступится своими убеждениями. И она любила Колю за это и невольно отдавала ему дань первенства, потому что, работая с ним вместе, не могла не видеть, насколько ему все легче и быстреё дается, чем ей, а в школе рабочей молодежи он шел одним из первых учеников и тянул за собой Лизочку.

Ей с ним было хорошо и спокойно, как с братом. Единственное темное пятнышко в её любви — его увлечение Тамарой — скоро прошло, как только она узнала Колю поближе. Это было ошибкой, заблуждением с его стороны, но не настоящим чувством. Не мог он с его честностью, прямолинейностью, возвышенными мыслями любить такую девушку, как Тамара? И хотя между Лизочкой и Колей никогда не было разговора о его прошлом увлечении, он знал, как Лизочка смотрит на это. Ска понимала его душу, и это было одним из бесценных её качеств. Она была истинным другом! Коля теперь не мучался, не сомневался, как бывало с Тамарой, не анализировал своих чувств. Он просто не мог не любить Лизочку и готов был с юношеской беспощадностью отстаивать это чувство, если понадобится, перед целым светом.

Первый, кто это понял, был отец.

Коля, провожая однажды Лизочку, пришел домой слишком поздно, в третьем часу. Отец, отперев ему дверь, ничего не сказал, а лишь взглянул на сына, как тот спокойно, будто ничего не случилось, снимал пальто.

— Извини, отец, что разбудил тебя, — сказал он на молчаливый вопрос отца. — Я провожал Лизочку Лаптеву из театра и немного задержался.

— Пелагея, мать, смотри-ка, кавалер провожал барышню и задержался… — чуть не крикнул, вспылив, Алексей Иванович, но, взглянув в лицо Коли, вовремя остановился.

Сын вырос и больше не нуждается в его попечительстве, я главное — он прочитал на его лице такое неоспоримое право этой Лизы Лаптевой быть провожаемой им, что в первые минуты почти растерялся.

— В другой раз соизволь брать ключ с собой, — не понимая, почему он так сразу уступает сыну, как бы против своей воли, проговорил отец, силясь вспомнить, кто же такая Лиза Лаптева.

Но вот она пришла к ним в дом, не к Фросе, а к сыну, сразу, хотя и краснея, сказав об этом, и Алексей Иванович, превыше всего уважающий в человеке прямоту характера, оценил это в девушке.

— А, старые знакомые! — сказал он несколько насмешливо, но эта насмешливость относилась отнюдь не к самой Лизочке, а всего-навсего к её по-детски маленькой руке, так энергично тряхнувшей его руку.

По взглядам, которым обменялись сын и Лизочка, отец понял, что этот её приход обусловлен ими, а Коля ничего не сказал дома.

«Самостоятельным хочет быть», — подумал Алексей Иванович со смешанным чувством обиды и уважения. Впрочем, уважения было больше: не сам ли он с малых лет старался развивать эту черту в характере сына?

Да, они договорились о её приходе, потому что Коле казалось слишком оскорбительным скрывать свое увлечение Лизой, так много значащей в его жизни.

Лизочка не сразу согласилась прийти в дом к Коле, но он настаивал, и она по его взволнованному лицу поняла, что это очень важно для него, и согласилась. Она всегда уступала ему в таких случаях.

Коля помог Лизочке снять пыльник и подал неловко стул, от усердия зацепив его ногою за дорожку на полу. Фрося, все замечавшая, прыснула было в кулак, но мать вызвала её в соседнюю комнату.

Беги-ка в магазин, — сказала она ей там. — Угостить ведь надо гостью. Ай да Коленька, наш тихоня!.. До чего же хороша, просто птичка-невеличка!

— Кто, мама?

— Да Лизочка эта!

— Подожди, мама, подожди. Так ты её что же, Кольке в невесты прочишь? — воскликнула Фрося, хлопая себя по лбу.

— Хорошая девушка так просто не придет в дом к молодому человеку, — отвечала мать. — То-то он все: Лизочка да Лизочка!..

— Да, Лизочка… А мне ни гу-гу, молчок, — обидчиво протянула Фрося, надув губы. — Не знаю, куда папка смотрит, женихаться ему разрешает…

— Что ты, что ты, да он уже не маленький! И от родителей не скрывается, это хорошо!

— Мама, а ты знаешь, Лизочка — подруга Симы Кулаковой, — вдруг просияв глазами, вне себя от восторга, сразу позабыв про обиду на брата, сообщила Фрося. — Моей Симы! — говорила она, наскакивая с объятиями на мать.

— Ну, подруга так подруга, а теперь живо в магазин!

— Не бегу, а скачу в таком случае: одна нога здесь, другая там! — весело отвечала Фрося и, выйдя в столовую, совершенно не беспокоясь о том, как Лизочка истолкует её поцелуй, звонко, с видимым удовольствием, расцеловала её в румяные щеки.

— Ефросинья, ты что это? — засмеялся отец и, обращаясь к Лизочке, путая «ты и вы», сказал ей.

— Чем-то вы ей очень понравились. Ты Фросю давно знаешь?

Лизочка ловила на себе взгляды Коли и видела в них привычное ей восторженное сияние.

Когда-то— Лизочке казалось давно — она, находя поручение комитета очень странным: взять шефство над Колей, — впервые заговорила с ним. Ей было жалко Колю, она видела, как он расстроен и пристыжен, и было вместе с тем немного смешно, что такой взрослый, долговязый парень не может постоять за себя. Да и зачем ему, некрасивому и застенчивому, понадобилась любовь кокетливой и бойкой Тамары?

Вскоре, не заметив как, они будто обменялись ролями: не Лизочка, а он шефствовал над ней, и Лизочке было трудно вспомнить, да и не верилось, что она могла считать его смешным и некрасивым. И если ей, случалось теперь, знакомые девушки говорили, за что она полюбила рыжего, некрасивого Колю, она искренне возмущалась: с его душой — и некрасив.

Она не могла прожить и дня, не увидевшись с ним. А сейчас, когда строился поток в цехе, Коля, случалось, задерживался в городе, зная наперед, что не избежать объяснений с Лизочкой. Но вот она однажды появилась в цехе сама, среди ночи. Титов первый заметил её.

— Лизочка, ты что? — крикнул он с высоты транспортерной ленты, где они больше двух часов, злые и уставшие, мучились с Колей над вопросом, почему застревают кольца.

Коля в эту минуту тоже увидел Лизочку и, рискуя сломать или, по крайней мере, вывихнуть ногу, спрыгнул к ней.

— Ежик, что случилось? Дома, да? — спросил он, с трудом переводя дух. — Да ну говори же!

Ничего не случилось. Просто я пришла к Алексею Ивановичу, соскучилась и пришла. Что, не веришь?

Коля засмеялся:

— Нет, не верю. Ко мне пришла. Отец! — тут же крикнул он. — Встречай делегацию!

Через несколько минут Алексей Иванович, Коля и Титов сидели наверху в пустом буфете за разложенными в тарелке припасами Лизочки.

— Ты нам, как бывало подмастерьям, обед в салфетке принесла, — сказал Коля с неуверенной улыбкой на губах, трудно привыкая к тому, что отец, по всем приметам, относится к Лизочке, как к родной.

— Почему подмастерьям? Мы протестуем. Правда, Лизочка? — возразил Алексей Иванович, блеснув глазами из-под своих нависших седых бровей. — Мастера мы! Да и ты уже не подмастерье, слава богу!

Он встал, потянулся: невысокий, кряжистый, с красной, будто растрескавшейся от глубоких морщин шеёй, в неизменном черном халате с отвисающими большими карманами, где были тряпки для вытирания рук, штан- гель и всякие нужные инструменты. Мастер следовал пословице: запас карман не ломит, а в нужную минуту все должно быть под руками.

— Спасибо за угощение, — поблагодарил он Лизочку. — Только это не манер по ночам не спать, в отпуск отдыхать нужно. В другой раз непременно рассержусь, — с шутливой угрозой добавил он, касаясь своей тяжелой загрубелой рукой волос девушки.

Проводив Лизочку до проходной, Коля спустился в цех, придумывая, как лучше объяснить отцу и Титову, почему она приходила Но его ни о чем не спросили и ничего не сказали. Тогда Коля слова влез на транспортерную ленту, где уже находился Иван. Тот сидел свесив ноги и курил папиросу за папиросой. Субботин, пройдя по линии, тут же обнаружил, где на сей раз не сработал отсекатель колец, остановив всю трассу.

— Хоть кричи, хоть плачь, — сказал ему Титов, рукой разгоняя около себя густое облако дыма. — Кажется, уж с такой тщательностью ставили эти проклятые отсекатели. Совсем бы их выбросить к черту!

Коля Субботин, освобожденный по просьбе Титова от работы наладчика, монтировал со слесарями поток, часто с радостью убеждаясь, что может быть полезен не только как технический исполнитель.

Отсекатели еще в чертежах беспокоили Колю: никогда нельзя было поручиться за их бесперебойную работу. Они с отцом много передумали вариантов-заменителей, которые тут же сами отвергали — так все было несовершенно.

— К черту! — сказал вдруг Титов, сидевший до того в глубокой задумчивости. — Терпеть не могу эту дрянь. Давай ломать их, Коля!

— Да что ломать-то?

— Отсекатели, что… Груз с души долой! Сломаем к черту, скореё придумаем что-нибудь.

Схватив с трассы молоток, размахнувшись (чувствовалась сноровка бывшего слесаря), Иван ловко ударил по отсекателю.

— Бей, Николай, бей?

— Вы что, ополоумели? — закричал снизу Алексей Иванович, подбегая к ним. — Перестаньте же, дураки, сейчас же перестаньте, желоба мне все поизуродуете! Слышите или нет? — надрывался он, ища вокруг себя не особенно тяжелый предмет, которым можно было бы образумить рассвирепевших конструкторов.

Ответом был неумолкаемый стук молотков и хохот. Мастер выругался, собираясь лезть наверх по узенькой прутообразной железной лесенке, но голос сына остановил его:

— Приканчиваем, отец, сейчас сами спустимся.

— Ну можно ли так? К чему озоруете? — поостыв несколько, отчитывал Алексей Иванович Титова и Колю, отиравших с довольных лиц пот, будто и впрямь они сделали доброе дело.

— Можно, отец, все можно. Теперь будем думать, что делать.


Лизочка к вечеру этого дня ждала Колю на дачу, не раз выбегая на веранду смотреть, не пошел ли дождь, обещавший быть продолжительным и сильным. Небо низко нависло над землей сплошными густыми тучами.

Дождь не мог, конечно, задержать Колю, но Лизочка беспокоилась, что он промокнет, не захватив с собой ни плаща, ни зонта.

Дождь пошел таким могучим ливнем, словно не шел все лето, и Лизочка рассердилась на него, с сердцем захлопнув окно.

Но она не выдержала, скоро вышла на веранду и туг увидела шедшего по размокшей и глинистой дороге Колю. Он шел босой, в подвернутых брюках, под зонтиком: зрелище, достойное того, чтобы смотреть на него.

На веранде поднялся хохот, щедро посыпались разнообразные советы, вроде: «Зонт-то, зонт держи прямеё над куполом!» или: «Ноги смотри не замарай!»

Лизочка смеялась со всеми вместе: уж очень Коля походил сейчас на длинноногую цаплю под зонтом.

Отыскав Лизочку среди других, Коля улыбнулся ей.

— Как ты догадался зонтик захватить, вот чудо! — поспешила проговорить Лизочка, складывая зонт, чтобы как-нибудь замаскировать свое радостно вспыхнувшеё лицо.

— Да я и не догадался. Это соседка по даче дала. Она уже садилась в поезд, ей зонт был не нужен.

— Соседка? Какая? Наверное, та, навязчивая? — нахмурясь, спросила Лизочка, небрежно бросая зонт на плетеный стул. — Опекать, значит, взялась тебя? Мило!

— Ничего не опекать: ну, дала и дала, раз дождик, — смущаясь, от того, что их слышат, проговорил Коля.

— Ах, дождик? Почему-то она никому другому не предложила своего зонта, а именно тебе! — наступала, разгорячась, Лизочка, совершенно не придавая значения тому, что они не одни. — Странно, здороваться вдруг стал с ней, а теперь зонт… — продолжала она.

— Ну, Лизочка, я был у них, покупал молоко. Нельзя же так, человек сам первый здоровается…

— Хорошо, а зонт? Зачем ты взял его? — с язвительной любознательностью допрашивала Лизочка.

— Да, с зонтом я сплоховал.. — признался Коля, чувствуя себя загнанным в тупик. — И черт меня дернул взять его, все равно промок!

Лизочка украдкой взглянула в расстроенное лицо Коли, и гнев её стал утихать.

«С ним и поссориться всерьез нельзя. Хороший мой!»— подумала она и как ни в чем не бывало начала расспрашивать Колю, удачно ли им поработалось прошлой ночью, после её ухода.

«Вот всегда она такая: вспылит, а потом самой же неудобно», — отметил про себя Коля, впрочем безо всякой обиды на Лизочку.

— Да, я приехал с хорошей новостью: сладили мы с отсекателями! — отвечал он, принимаясь подробно толковать Лизочке, как все это выглядит в применении к потоку.

— Ребятам скореё расскажи, что мне одной объясняешь? — возразила Лизочка, ударяя в «вечевой колокол» на общий сбор.

И вот Коля, подбрасываемый молодыми, сильными руками, летал вверх и вниз под дружный крик: «Качать автора!..»

— Я не автор, ребята, я не автор! — пробовал возразить Коля, придерживая руками очки, но голос его тонул в ликующих возгласах.

— Николашу моего не уроните! Ох, не уроните моего Николашу! — кричала, требуя осторожности, Лизочка, бегая вокруг ребят.

Глава 24

Когда в середине лета задумывались о дне отъезда с дачи, становилось грустно. Но наступил сентябрь, погода изменилась, полили дожди, и все вдруг заметили, что на даче неудобно жить: на завод далеко ездить, вечером сходить некуда — то ли дело в городе!

Пора, пора! Снялись все одновременно, как птицы перелетные, уложили на грузовик вещи и поехали с песнями.

Особенно счастливыми были новые студентки — Сима и Ирина. Есть чему радоваться: экзамен в вечерни»! техникум выдержан.

Варя с Лизочкой подарили девушкам портфели, а Коля сфотографировал их с обновками для «всеобщего обозрения».

В этот день возвращения с дачи Ирину Фомину ждал дома большой сюрприз. А позаботились о нем девушки, так хитро и осторожно поведя все дело, что до последней минусы ни о чем нельзя было догадаться.

Войдя в комнату, Ирина бросилась целовать Юрку: сын вернулся в город на день раньше матери и находился под безраздельной опекой Прасковьи Яковлевны.

— Мама, мама, посмотри-ка! Ты не видишь, что нам в подарок от тети Вари, от тети Симы, от тети Лизы! — блестя глазенками, вскричал Юрка. — Четыре дяденьки тащили. Ух, ну и тяжеленное!.. Да гляди же!

В углу, между окном и диваном, поблескивало черной зеркальной поверхностью пианино.

Ирина ахнула и села прямо на кровать. Юрка, к своему удивлению, увидел, как лицо матери вдруг сморщилось, стало жалким, словно у маленькой обиженной девочки, и слезы покатились по щекам. Давно уже прошли те времена, когда она частенько плакала при нем, и мальчик не на шутку испугался, заревел в голос. Спрятанные соседкой на кухне девушки, нарушив разработанный Симой план поздравления, вбежали в комнату и принялись обнимать и утешать Ирину, А Юрка уже снова крутился на круглом винтовом стуле для пианино. Этот стул, честно говоря, нравился ему больше, чем сам инструмент.

Ирина подошла к пианино.

— Да говорите же, что за чудо! Откуда оно взялось, девоньки мои милые? — спрашивала она, взволнованно перебирая пальцами клавиши. — Варя, Сима, что же вы молчите? Если это подарок, то знайте, он слишком дорогой для меня, и я не могу принять его… — запинаясь, договорила Ирина, предвидя буйные возражения со стороны подруг.

Особенно Сима бывала невоздержанна в таких случаях. Ирина искоса, с затаенным опасением, посмотрела на девушку. Мет, ничего: переглядываются, ласково пересмеиваясь, и, кажется, совсем не собираются уговаривать её.

— Да вы что: долго еще будете мучить меня! — закричала Ирина, непритворно сердясь. — Ограбили, что ли, кого, где деньги взяли?

— Счастливый твой Юрка, — выиграли: вот где! У казначея вон спрашивай, у Лизочки, — отвечала Сима, оставив за собой право первой объявить об этом Ирине.

Ирина всплеснула руками:

— Не может Сыть!.

Но Сима гремела:

— Пять тысяч!.. Ты себе представить не можешь, Ира, до чего это удачно! Ну тютелька в тютельку на пианино! Вот вам и бригадный фонд! Кто первый приду- мал организовать его? Я! Простите, не я, а Лизочка. Да не все ли равно?.. У нас все общеё, даже инициатива. Так-то вот, любезные товарищи, — ораторствовала Сима, воображая перед собой огромную аудиторию слушателей. — На выигрыши мы решили преподносить друг другу подарки, кому что нравится. Это уж идея моя. Теперь дальше: если мы внесли в наш так называемый бригадный фонд по сторублевой облигации от каждого тиража и успели уже выиграть пять тысчонок, то сколько же мы выиграем, соображайте, любезные товарищи, соображайте… если внесем…

Оратора энергична прервали общими усилиями, применив при этом физический метод воздействия.

— Ой, пустите, платье измяли!.. Трое на одну, нечестно! — пищала Сима, барахтаясь на диване под тяжестью павалившихся на неё подруг.

Юрка не принимал участие в общей свалке, а прыгал на одном месте и визжал от восторга. В эту минуту соседка приоткрыла дверь в комнату, любопытствуя узнать, что происходит у Ирины.

— На улице, гляньте-ка народ под вашим окном собирается. Форточку хотя бы закрыли.

Ирина махнула на неё рукой: «Не мешай, мол!»— но форточку закрыла и велела сыну замолчать.

Тень раздумья легла вдруг на её лицо. Она молча, встревоженная чем-то, посмотрела на подруг. Варя следила за нею исподтишка, подмигивая девушкам.

— Переживает наша Ирочка! А я знаю, какая муха укусила её, — шепнула она им.

— Так что же, Ирина, давай выкладывай на бочку, как говорят, свои сомнения, — с ласковой насмешливостью попросила Варя — Тут все свои, стесняться некого… Правда, Симок?

— Ах, да отдубасить её для назидания другим, вот и весь разговор! — запальчиво воскликнула Сима, но тут же осеклась, увидев насупленное личико Юрки. — Ну, ну, малыш, мы шутим….

Ирина прижала к себе сына и, наклоняя к нему свою черноволосую, с прямым загорелым пробором набоку голову, спросила:

— Ты не знаешь, Юрочка, почему все эти деньги истратили именно на нас с тобой? — И, подняв голову, адресуясь уже прямо к Варе, добавила — Нельзя так, я не согласна. Нужно по справедливости разделить деньги на всех. А я стала бы выплачивать вам ваши доли.

Возгласы неудовольствия, негодования и возмущения так и посыпались на голову Ирины. Сима, размахивая руками, взывала к её совести, приглашая Юрку рассудить их, а Лизочка, надрываясь, кричала, что она больше не казначей, раз предъявлен ей вотум недоверия, и она теперь ни за что не отвечает.

— Вот что, разлюбезные мои, позвольте мне сказать, — вступилась Варя, требуя внимания. — Ира, ты особенно слушай, тебя касается: пианино мы купили тебе по двум причинам. Первая: Юрке в детсаду, сама знаешь, пророчат музыкальную будущность. Вторая: все участники нашего добровольного фонда высказались за то, чтобы этот выигрыш истратить на тебя. Следующий, — кто его знает, может, он окажется в пятьдесят тысяч и болеё, — уже баста, как скажет Сима, не жди! Все, прения закрыты, — повелительным жестом закончила свою речь Варя.

Ей долго аплодировали, и Ирина в том числе, предварительно расцеловав всех по очереди.

— Хорошие вы мои! Ну как бы я жила без вас?! — твердила она.

— Друзья, будем считать, что с сентиментами покончено, — потребовала Сима. И вдруг воскликнула — Удивляюсь, девочки, почему это мне с вами всегда весело и приятно? Люблю вас, верно, чертей полосатых… Варя, не сердись, это я не по поводу твоего полосатого платья… Ну, да ладно, — частила Сима, несколько застеснявшись своих «никому не нужных нежностей". — А сейчас я открываю танцы доупаду. Ангажируйте друг друга, прошу? — щегольнула Сима иностранным словцом, пускаясь в пляс.

Стараясь ни в чем не отставать от Симиных залихватских коленец, заплясали и Лизочка с Варей.

— Ставь пробу, Ирочка, просим! — кричали они хозяйке дома.

Ирина, слывшая в бригаде пианисткой за те свои две песенки, разученные когда-то на рояле в Доме пионеров вопреки запретам сердитой уборщицы, торжественно села за инструмент.

Эх, пропадай моя телега,
Все четыре колеса…—
запела она под собственный аккомпанемент и так уморительно, не вставая со стула, принялась плясать сидя, что все покатывались со смеху. Затем она сорвалась с табуретки и, подбоченясь, пошла по комнате, помахивая платочком. Варя и девушки присели на диван, подобрав ноги, чтобы было где разойтись плясунье, хлопали ей в такт.

В белой шелковой кофточке и бордовой юбке, с живописно растрепавшимися черными кудрями Ирина впервые плясала перед девушками.

«Оживает наша Ирочка и похорошела как на даче», — думала Варя, с трудом вызывая в памяти вид прежней Ирины, со впалыми щеками и тусклым, усталым взглядом, который однажды так испугал её.

Ирина теперь многим нравилась, и за ней не прочь были поухаживать, но она упорно отвергала всех. Только один человек нравился Ирине; но он был женатый, и счастливый семьянин — их начальник цеха, Лобов Виктор Георгиевич.

— Ах, ну тогда пусть хотя бы похожий на него! — проговорилась как-то в пылу откровенности Ирина, впрочем поспешив повернуть все это в шутку. — И отец Юрке он, наверное, был бы хороший — вот что самое важное! — досказала она уже совершенно серьезно,

«Да, — тоскливо подумала Варя, — у Иры все это куда сложнеё, чем у нас, у девушек. У неё сын растет…»

В первый воскресный день после начала занятий в техникуме Варя устроила для первокурсниц, Ирины и Симы, чай с пирогами.

Лизочка привела с собой Колю, единственного кавалера на всю их девичью бригаду, и без конца, никого не стесняясь, «воспитывала» его: то бедный на речь не туда сел, то почему он вдруг нахмурился, когда он весело и она рядом с ним… Субботин не сердился на «полезные» замечания Лизы, а только озоровал да посмеивался, веселя всех. Придирчивая любовь Лизочки, которая, он знал это в глубине души, считала его самым умным, самым лучшим человеком на свете, подняла Колю в собственных глазах. Он жил, работал и учился в полный размах своих сил и способностей. Он верил в себя. И даже Варя временами думала теперь, что вот в такого Колю она, пожалуй, тоже могла бы влюбиться! До чего же хорошо, просто и ясно сложилась у них любовь с Лизочкой, совсем не так, как у неё с Титовым.

Угощая подруг, Варя сожалела в душе, почему она не разрешила Ивану прийти к ним сегодня. Неужели Тамарки Комовой побоялась, оберегая его от лишней встречи с нею? Выходит, побоялась, — ведь Тамара как будто преследует его в последнеё время; от неё не спрячешься: где Титов, там и она со своими вечными намеками на что-то бывшеё между ними… А Иван словно не слышит и не видит, что происходит. Так недолго и возненавидеть его.

… А Титов в это время ходил по заводскому двору с Лобовым и говорил с ним о насущных нуждах в строительстве потока. В этом строительстве была одна очень уязвимая сторона дела: поток строили не на каких-нибудь опытных станках, а сразу на рабочих, выполняющих план цеха. И вот процент выполнения сразу резко упал, а с ним понизился и заработок рабочих.

— Лобов молчал, ни словом не упрекнул Титова. Он понимал, что на первом этапе освоения потока, как и в любом начинании, не избежать трудностей, потерь. С рабочими же, утратившими свой привычный заработок, было сложнеё.

Избегая начальника отделения Титова, они шли с заявлениями о переводе их на другой участок прямо к Лобову. У Лобова за три последних дня распух от заявлений нагрудный карман пиджака, а он, предпочитая всегда решать такие вопросы сразу, не знал, как поступить в этом случае. Необходимо было посоветоваться с Иваном, но Лобову по-дружески было жалко огорчать его.

Тогда он пошел к Лукьянову н молча выложил перед ним заявления.

Бегло просмотрев некоторые из них, Никита Степанович задумался.

— Вот что, Виктор Георгиевич, давай собери этих летунов и попробуем воздействовать на них. В конце концов тут дело в двух-трех месяцах. Потом станут проситься — не возьмем!

— Конечно, не возьмем!

— Не послушают, уйдут, ну — вольному воля, — продолжал Никита Степанович. — Можно и перевести. Я думаю так: ни один человек с комсомольской дачи не откажется встать на поток, а тех тогда — на их станки.

Лобов ожил: ему не приходило в голову такое простое решение: значит, на потоке будут работать одни энтузиасты. Лучшего желать нельзя!

Оставалось только пожать руку Любову. Иван знал, что это не обошлось без его участия.

— Да брось, Ванюшка, свои люди — сочтемся, — засмеялся Лобов, довольный лаской сурового друга. — Ну как все же, есть перемена? — спросил он.

— Еще какая перемена! С каждого станка идут с замечаниями, предложениями. Очень дельно получается. На ходу строим и на ходу переделываем. Я предполагаю, теперь, Витя, скоро. Долго ждал, немного осталось, скоро поток заработает.

— Как то есть заработает? Да он уже, Ваня, можно сказать, на ходу.

— Какое на ходу! Не скрывай, друг. Впервые из-за меня в прорыве сидишь и на диспетчерских совещаниях у директора краснеёшь. Не все ведь в удачу верят, даже там, у директора. Думаешь, я не знаю?

Титов шел несколько шагов молча, как слепой, с устремленным куда-то вдаль невидящим взглядом. Ему предстояло еще вырвать у Лобова согласие на одно задуманное им мероприятие. И если бы Виктор почему- либо заупрямился, что редко, но случалось, то без участия начальника цеха дело могло затянуться.

— Закурим? — предложил Иван, усаживаясь на подвернувшуюся уединенную скамейку и, вынимая серебряный портсигар, давнишний подарок Лобова, с выгравированной надписью, кому и от кого.

Они молча выкурили по папиросе из старого портсигара, и это будто снова вернуло их в те годы, когда они и дня не могли прожить друг без друга.

Титов, перебирая в памяти свою жизнь, считал себя очень счастливым человеком именно потому, что, объездив почти полмира, затем закончив институт в областном городе, он все-таки строил свой поток там, где впервые задумал его — на родном заводе, и старые друзья помогают ему! Здесь помнили его деревенским пареньком, и вот он инженер, автор потока! Недаром тетка свой рабочий день начинает с того, что приходит сюда, на участок автоматической линии, стоит и смотрит, подперев широкие бока руками, и по лицу её пробегают блики гордых мыслей: талант и труд племянника создают все это!

Ивану доставляет удовольствие наблюдать за теткой, он даже завидует ей, что вот доступны же человеку такие чувства, очевидно очень украшающие жизнь. А ему, Ивану Титову, все недосуг порадоваться, а главное — мучают подступающие со всех сторон то нерешенные вопросы, то неполадки, казалось устраненные еще в чертежах. Но как иногда бывает все не так на деле! Вот и теперь: поток фактически готов, живет уже, но как живет? Нет, это только слабое, малоуловимое сходство с тем, что задумано. Поток пока не столько работает, сколько стоит. А из техники, кажется, выжато все, надо лишь осваивать то, что сделано. Титов это видел яснеё других.

— Я считаю, Виктор, что необходимо перевести поток на две смены, а третью, ночную, оставить для мелкого ремонта и технического осмотра линии слесарями, — заговорил Титов с той страстной силой, которой трудно было противостоять кому бы то ни было. — Я немало думал и вот пришел к выводу: дальше в три смены работать нельзя!

Лицо Лобова мгновенно стало растерянным и даже немного жалким, как только он мысленно представил, что несло с собой предложение Ивана. Его обсуждать надо по меньшей мере на коллегии министерства. Ну, а проектная мощность линии; выполнят ли они её в две смены? Запроектировано на семнадцать с лишним тысяч колец. Легко сказать! С него, начальника цеха, в первую голову спросят план.

— Знаю, знаю, о чем ты раздумываешь, — наступал Титов, не однажды убедившись на опыте, что лучше всего взять Лобова врасплох. — Боишься, колец недодадим? Вот, смотри, я подсчитал тут. — Иван достал блокнот. — Не семнадцать, девятнадцать тысяч дадим! Ты меня знаешь, Виктор, я с потолка цифры не беру. Смотри сам, прикинь.

Иван сунул Лобову блокнот, показывая свои расчеты. Но Лобов, как ни силился, ничего не мог понять в них. У него рябило в глазах от цифр, написанных твердой рукой Ивана.

— Так нельзя. Я тебе ничего не скажу сейчас, — проговорил он, возвращая тетрадь Титову. — Это слишком серьезно, что ты задумал; необходимо взвесить все и посоветоваться.

Лобов поднялся, собираясь уходить. Он боялся смотреть в лицо Титова, решив про себя не уступать ему. Не так рискованным, как потребующим много времени и хлопот, представлялся Лобову проект Ивана.

— Виктор, подожди, два слова. Ты, значит, не веришь моим расчетам, мне не веришь? — прямо спросил Титов, загораживая Лобову дорогу. — Ты знаешь меня: все равно я своего добьюсь, тебя обойду и добьюсь. Умных голов немало. Но пойми: тогда длиннеё будет, дольше, а ждать нельзя, — продолжал Иван. — Ты слыхал, что начинает говорить о потоке народ в цехе? Слыхал?

Сузившиеся зрачки Ивана, как лезвие бритвы, полоснули по лицу Лобова.

— Народ начинает не верить в наш поток, вот что страшно! — договорил Титов хрипловатым голосом.

Лобов вдруг засопел носом, стараясь спрятать глаза от друга.

«И черт его знает! Выходит, даже своя душа потемки. Ну чего, спрашивается, заартачился? Когда так ясно, что дело предлагает человек. И поздно отступать теперь!.. Помогать надо изо всей мочи!»

— Ваня, — растроганно сказал он, взглянув на хмурое лицо Титова, — я тебе не только помогу — я сам до министра дойду! Разве я не понимаю, что в этом потоке все наше будущеё, и какое будущеё! Пойдем-ка выпьем, — неожиданно предложил он, подталкивая Ивана к выходу через ворота. Уши Лобова горели, по глаза уже не избегали все еще насупленного взгляда Титова. Они со смущенной ласковостью смотрели па друга.

— А нас пропустят здесь в ворота? — спросил Титов, когда они сделали несколько шагов по дорожке к выходу.

— Со мной везде пропустят!

Титов, усмехаясь, ласково посмотрел на расхваставшегося, всегда очень скромного друга.

— Ну-ну!..

В проходной Титов снял халат и повесил его на гвоздик до завтра, чтобы не заходить из-за спецовки домой.

В кафе друзья заказали обед и выпивку, сев за уютный столик у окна.

— Выпьем, Ваня, за поток, — предложил Лобов, поднимая стопку водки. — И пусть быстреё принимает его государственная комиссия!

— Выпьем, — поддержал его Титов, собираясь что-то возразить Виктору. — Да, вот ты, Витя, сказал скореё, — начал он, отставляя пустой стаканчик. — Это хорошо — скореё! Но в таком виде, каков поток сейчас, я сам не позволю принять его комиссии, если бы она и сочла нужным принять, а срок ведь близится.

— Люблю я тебя, Ванька, люблю, черт! — воскликнул Лобов, подвигаясь со стулом к Ивану. — Молодец ты, этакую махину придумал. А о сроке — брось! Ну, сдадим попозднеё. Сами же мы его установили!

Иван улыбнулся:

— Мастак ты успокаивать!

— Да нет, Ваня, я серьезно. Нельзя так изводить себя…

— И я к тебе, Витя, с серьезным разговором, вторым сегодня, — отвечал Титов. — Перевод потока на две смены — это еще половина успеха: сам видишь, что даже наш новый электромагнитный отсекатель не обеспечивает бесперебойной работы. А все из-за станков. Капитального ремонта станки требуют: расшатано все, разболтано, — поморщился Иван. — Какая уж тут техника коммунизма и бесперебойная работа!

Титов замолчал, дожидаясь, пока официант поставит на стол две тарелки дымящегося паром супа и пирожки к нему.

Лобов подвинул тарелку к Ивану, затем положил перед ним ложку.

— Ешь-ка, — сказал он. — Ешь, пока не остыло.

— Надо так надо, — сказал через несколько минут Лобов.

— Я сам вижу, в каком состоянии станки. Давай, Ваня, набросай график последовательности ремонта, и начнем. Тут спрашивать некого, силами цеха сделаем. А вот насчет двух смен без коллегии министерства не обойтись!

— Не обойтись, — вздохнул Титов, и в серых, прикрытых ресницами глазах его мелькнуло уныние.

Лобов, заметив это, поспешил утешить Друга:

— Не бойся, задержки не будет. Самый большой срок — месяц. Устраивает он тебя?

— По мне, хоть завтра, — вырвалось у Ивана.

Лобов ничего не ответил, доедая суп.

Иван с невольной улыбкой взглянул на приятеля. Было что-то мальчишеское и очень забавное в том, как Виктор подносил ложку ко рту слегка вывернутой рукой. Милый он, веселый и очень отзывчивый к людям. На работе его любят, и жена любит.

— С Ниной хорошо живете, не ссоритесь? — поинтересовался Иван. Он был очень высокого мнения о жене Виктора. Знал давно, по комсомолу.

— Чудесно живем. Дай бог всем так жить! — отвечал Лобов.

— Ну, а на твоей свадьбе когда плясать будем? С Варей как?

— С Варей как? — несколько растягивая слова, переспросил Титов. — А вот как: или она, или никто! Понимаешь меня?..

Титов молча, чуть прищурясь, смотрел на Лобова, и в твердой линии его сжатых губ и подбородка глядел на Виктора давно знакомый парень, который не бросает слова на ветер и умеёт постоять за них. Упрямая воля Титова всегда обезоруживала Лобова, он привык уступать и верить ему.

Лобов просиял:

— Вот это одобряю, вот это правильно! Варя такая девушка, такая девушка, что… не будь у меня Нины… Эх, да что там! Я бы тебя из-за неё в цех работать не принял.

— Ну, это ты брось, — грубовато сказал Титов, закуривая от папиросы Лобова. — Какой сердцеёд вы искался!..

— Не сердцеёд, а скореё сердцевед, — поправил друга Лобов. — Но как ты мог связаться с Комовой, вот чего я не пойму!

— Да что значит связаться, Виктор! Со всех сторон только и слышу: связался, связался! Тетка, та даже мораль мне вздумала читать. Ты-то мне веришь?

— Сейчас верю, — помедлив с ответом, сказал Лобов, как будто взвесив про себя слова Ивана. — Но знаешь, в цехе говорят… ну, как бы тебе сказать, — Лобов замялся, подбирая слова, — что ты должен был жениться на ней и вдруг бросил…

— Я? Жениться на ней?..

— Да, жениться. Да ты подожди, не сердись. Мало ли кто что говорит, — поспешил успокоить Титова Лобов, с опаской поглядывая на окаменевшеё от гнева лицо друга.

Прошло несколько томительных секунд, очень неприятных для Лобова, когда Титов мог вскочить со стула, ударить кулаком по столу, смахнуть посуду на пол, чтобы как-нибудь разрядить своей гнев. Тренированная выдержка иногда изменяла ему.

Лобов плеснул вина в стакан Титову, но Иван не стал пить его. Он посмотрел на свои ручные часы. Шел девятый час вечера: еще не поздно было позвонить Варе и просить, а если она будет отказываться, то умолять или требовать встречи с ней.

— Поехали? — спросил он Лобова, подзывая официанта, чтобы расплатиться с ним.

— Теперь я знаю, почему Варя в последнеё время со мной не такая, как раньше, — сказал он в такси Лобову. — Комова эта путается между нами, мешает нам. А Варя молчит, гордая! — добавил он с прозвеневшей в голосе нежностью.

Тетка по лицу Ивана безошибочно определила, в каком он настроении. Без племянника она жила очень спокойно, положив себе за правило все волнения, связанные с цехом, оставлять за порогом комнаты до следующего рабочего дня.

Иван нарушил эти правила, и теперь в мирной тишине комнаты Вассы частенько слышались вздохи, которых он, очевидно, не замечал, и раздавались монотонные шаги из угла в угол.

«Подменили мне парня», — с досадой думала она, вспоминая, как легко жилось ей с ним до войны.

— Да уж не влюбился ли он в кого безответно? — подсказывали ей немногочисленные, но испытанные временем товарки.

— Как это безответно? Типун вам на язык!.. Это Герой-то, красавец, ума палата — и безответно? А ну, покажите мне такую фордыбаку, чтобы безответно!.. Какого ж ей рожна надо? — горячилась Васса, искренне негодуя, но не решаясь расспросить племянника.

И вот, совершенно ясно, он собирался на свидание; на ночь глядя бриться вздумал, менять рубашку и галстук. Хоть беги за товарками и посылай их подсматривать: разве он скажет к кому идет, ни за что не скажет, с родной теткой не поделится.

— Далеко, сынок? — на всякий случай спросила Васса, смахивая невидимую пыль с пиджака Ивана.

— Не далеко, мамушка, но и не близко… — шуткой, но с серьезными интонациями в голосе сказал Иван.

Васса внимательно посмотрела на него.

— Не дури, парень! — строго прикрикнула она, сразу уверившись, что товарки правы. — Если что, помни: насильно мил не будешь. Такому-то соколу да тужить!

— Тетя, я прошу тебя…

— Проси не проси, а уж выскажу все, — раскрасневшись, продолжала Васса. — Двадцать семь годков молодцу, постоять за себя не умеёт! Влюблен, видите ли, безответно… Сам мучается и мне, старому человеку, покоя не дает.

— Да откуда ты взяла — влюблен! — сердито перебил тетку Иван.

Васса молча посмотрела на него насмешливым, осуждающим взглядом. «Кто это вздумал обманывать меня?»— говорили её глаза.

Иван, взглянув на часы и сообразив, что время у него еще есть, сел на стул: не уходить же, почти поссорившись с теткой?

— Ну, давай выкладывай начистоту, что ты хочешь от меня? — спросил он несколько суше обычного.

— Что я хочу? — переспросила задрожавшими губами Васса. — Ничего я не хочу…

«Правильно говорят люди, что племянник не сын родной: вырастет — и ищи ветра в поле, а то еще обижать начнет».

Васса плакала редко. Иван мог по пальцам пересчитать такие случаи, и сейчас он испуганно, не зная. что делать, смотрел на тетку.

— Мамушка, ну, мамушка, — растерянно приговаривал он, ласково поглаживая её плечи.

Тетка, справившись с непрошенными слезами, кулаком вытерла глаза, украдкой наблюдая за племянником.

— Какая я тебе мамушка? — ворчливо возразила она. — Небось от родной матери не скрыл бы, псе высказал…

— Да что высказывать-то? Сам ничего не знаю! — сказал Иван, с плохо скрытым чувством боли.

У тетки тревожно сжалось сердце, и она, тут же позабыв про всякую обиду, по-бабьи жалобно запричитала:

— Ванюшенька, свет ты мой ясный, не сердись на меня! Ты ведь сына родного мне дороже. Ну, вырвалось глупое слово, а ты позабудь. Позабудь, родной.

— Да позабыл, позабыл, я и не слышал, — обнимая тетку, с улыбкой сказал Иван поднимаясь. — Ну, мне пора.

— Иди, мой сокол, иди. Небось заждалась милашка… Любит, да только скрывает, — провожая племянника по коридору и напутствуя его во весь голос, так что слышно было по всей квартире, Васса закрыла за ним дверь.

«И назовет же милашка»… А что если бы всю эту сцену слыхала Варя, как бы она отнеслась к ней?»

Иван подходил к учебному комбинату, ясно опаздывая. Он не решался взглянуть на часы: на сколько? Едва ли Варя станет ждать его. Он знал по себе, как неприятно на виду у прохожих стоять в ожидании, когда, кажется, все догадываются, что человек ждет свидания и сочувствуют, что ему приходится ждать.

Иван торопился, ему было жарко, а сердце холодело от мысли: «Неужели ушла?» Но нет, Варя ждала его, он заметил её сразу. Тогда Иван посмотрел на часы: он опаздывал больше чем на пять минут.

«Ах, скотина я, скотина! — промычал он про себя. — А все тетка…»

— Варя, простите бога ради, что заставил вас ждать, — виновато проговорил он.

Она, улыбаясь, глядела на него, не отнимая руки, которой он завладел.

— Что ж делать, придется простить… Видете, я терпеливо жду, — отвечала она, добавив: — Чем-нибудь заняты были, дела, да?

— Дела, да, — запинаясь, выговорил он, но тут же поправился покраснев: — Собственно, не дела, а семейный разговор с теткой задержал.

Титов не хотел и не мог ни в чем лгать Варе, видя перед собой её спокойно-внимательные, строгие глаза.

Она осторожно высвободила руку и ждала, куда же они пойдут: стоять на тротуаре становилось неудобным. Их толкали или обходили с усмешкой. Титов все смотрел на неё, не замечая прохожих. Он раньше думал, что нельзя быть прекраснеё, чем она есть. И вот, оказывается, можно. В черном пальто и зеленом берете, из-под которого вились её золотистые, крупными кольцами волосы, он видел Варю впервые. Но пальто и берет — все это служило только фоном. Иван с благоговением созерцал Варю и не только видел её лицо, выражение глаз, — он читал её душу. Как просто, словно подруге, она сказала ему, что терпеливо ждала его! Другая бы, притаившись неподалеку, промучила его с полчаса, а потом вышла бы, разыграв опоздание,

— Может, сойдем с тротуара? — наконец не вытерпев и смущаясь его откровенно-восторженного взгляда, проговорила Варя. — Мы загородили людям дорогу.

— Ах да-да, в кино бы не опоздать, я взял билеты, — спохватился Иван, мысленно называя себя медведем.

Они вошли в кинозал, когда уже гасили свет, и им пришлось сесть на дальние, оставшиеся незанятыми места.

— Другой раз вы никуда не пойдете со мной, я без конца опаздываю, — сказал с виноватой улыбкой Иван, ожидая, однако, что Варя возразит ему.

Но Варя ничего не сказала, а лишь мельком взглянула на него.

Больше он не видел её лица, пока глаза не привыкли к темноте, слегка разбавленной светом экрана.

Иван сидел, присмиревший, откинувшись на спинку стула, со шляпой на коленях и не спускал с лица Вари глаз. Плечом он ощущал её плечо, чуть пониже своего, и это прикосновение настраивало его на счастливо-грустные размышления.

…Ничего бы он не пожалел сейчас, если бы мог свою голову прислонить к её плечу, а она пусть чуть-чуть, даже случайно, коснулась бы рукой его волос…

Иван отодвинулся подальше от Вари, не надеясь на себя, — так сильно было искушение. Он не следил за тем, что происходило на экране, желая лишь, чтобы кинокартина длилась как можно дольше.

Лицо Вари было задумчиво-нежно, глаза широко раскрыты. Иван не догадывался, что она, хотя и смотрела на экран, но, как и он, не понимала событий.

«Нет, так нельзя, и я не могу больше, — думал Титов. — Надо решиться и сказать ей все. Если любит, то…» Иван, волнуясь, взял шляпу с колен и, сам не зная для чего, переложил её на свободный рядом стул. «Почему если? Любит, я уверен, — поправился он. — А Комова эта — лишь дурной сон, не болеё, и нечего искушать судьбу, надо соединять наши пути… Вот и все».

Сеанс кончился, и они вышли, опасаясь спросить один другого, понравилась ли картина. Не разговаривая, машинально направились к дому Вари.

Вечерний, немного сыроватый от прошедшего дождя воздух освежил горячую голову Ивана. Он не знал еще, какие слова скажет Варе, и не готовил их. Они скажутся сами. Иван чувствовал это, стоит ему только обнять её узенькие плечи. Она, возможно, немного растеряется, но в правдивых глазах её он прочтет все!

— Варенька, — заговорил Иван, как только они миновали дорогу и вошли в сквер, — реши мою судьбу…

У Вари слегка дрогнули брови, и на секунду лицо приняло такое выражение, будто она вот-вот заплачет.

Он заметил это и понял, что она догадалась, о чем он собирается сказать ей. И ему вдруг стало жалко её за то волнение, которое причинил ей он. Она любит его — это ясно… И все же до чего страшно ждать её первого слова, первого взгляда! Когда-нибудь он расскажет ей об этом.

— Милая моя, милая! — продолжал Иван, прижимая к своему лицу руку Вари и целуя её. — Я тебя давно, всю жизнь люблю, хотя и не знал об этом раньше… Вот бывает же так, Варенька! А теперь жить без тебя не могу.

«Поздно же ты догадался об этом», — сказали укоризненные глаза Вари, но он, ослепленный её улыбкой, не понял упрека. Он видел только одно: он любим ею, любим!.. Иван наклонился и бережно поцеловал её губы и милые брови, переходящие в пушок на переносье.

Они стояли у ствола могучего старого тополя, на ветвях которого еще держались кое-где неопавшие серебристые листья, чуть шуршащие на ветру.

«Наше дерево и мы одни во всем мире!»— подумала Варя, всматриваясь в лицо Ивана, такое для неё теперь родное, такое близкое!.. А ведь было время, когда она почти ненавидела это лицо: улыбающеёся, оживленное, обращенное к Тамаре. Как тяжело ей было тогда!..

И снова непрошеной гостьей явилась откуда-то знакомая Варе боль, не пощадив её даже в такую минуту. Из груди Вари невольно вырвался вздох. Пройдет же она когда-нибудь, эта боль, утихнет. Иван поможет справиться с ней.

— Ваня, ты знаешь, — произнесла Варя непривычное «ты», несколько смешавшись от того, — у меня дурной, нет, прямо-таки невыносимый характер, Ваня! Да, да, я правду говорю. Вот, кажется, что бы сейчас нужно человеку, — говорила Варя, обдавая его взглядом своих сиявших счастьем глаз, — а я… а мне… Нет, нет, не буду. Это пройдет, — тут же поспешила поправиться она, напуганная силой страдания, отразившегося на лице Ивана.

Было уже поздно. Трамваи в нескольких шагах от сквера шли почти пустые, и все меньше и меньше в доме напротив оставалось освещенных окон. Титов беспомощно оглянулся. Ему смутно представился недавний разговор с Лобовым о Тамаре, такой простой и короткий. Вот если бы сейчас неожиданно Виктор оказался рядом и помог бы ему оправдаться перед Варей! Впрочем, не оправдаться: ему не в чем оправдываться перед ней. Но все же…

«Что это со мной? — тут же одернул себя Иван и мысленно выругался. — Не Лобов, а ты сам заводил какие-то подозрительные отношения с Комовой, а теперь вот, как непутевый щенок, смотри в эти правдивые, строгие глаза, перед которыми тебе хотелось бы выглядеть самым лучшим человеком в мире!»

— Варя, прости меня… — начал было он, но Вара решительно остановила его. Она в одно мгновение поняла, как ему неприятно, а может, просто стыдно вспоминать о Комовой. И она молчаливо согласилась предать все забвению.

— Но я никогда не прощу себе одного, — снова заговорил Титов, решив все же до конца высказаться перед Варей, — да, не прощу. Не останавливай меня, милая, я должен сказать, как я проклинаю себя сейчас за то, что не прислал тебе ни одного письма с фронта, не постарался встретиться с тобой. А ты была одна, совсем беззащитная…

— Да от кого же мне было защищаться? — возразила с невольной улыбкой Варя.

— Да мало ли что могло с тобой случиться! — воскликнул он. — Вот мне и теперь боязно отпускать тебя одну.

— Почему одну? Проводи до дому.

— Ах, до дому! А там что? Нет, нет, Варенька, не смейся…

И Варе пришлось почти что успокаивать и уговаривать его, что с ней ничего не случится.

— Ну, а если?.. — Иван запнулся, но она догадалась: он хотел сказать: «А если разлюбишь..»

— Как, за одну ночь? — попробовала пошутить Варя, но, посмотрев в его страстно ожидающие ответа глаза, тронутая силой его чувства, сказала строго — Об этом никогда не спрашивай. Этого случиться не может!

Странно, за истекшие несколько часов Варя стала вдруг чувствовать себя старше его и очень спокойной за его любовь к ней. А он был в беспрестанной тревоге.

«Юноша мой сероглазый, как люблю тебя, милый! — мысленно говорила про себя Варя, прижимаясь к плечу Ивана. — И смуглые руки твои люблю. Они сильные и ловкие. Я видела в цехе: если уж они за что возьмутся, то все сумеют добротно сделать!»

Титов сорвал с серебристого «нашего тополя» — так сказал он — несколько листьев и попросил Варю сохранить их на память. Варя обещала. Она решила на одном из листьев написать год, число и час их встречи, чтобы потом, через год, через несколько лет, когда она осторожно возьмет этот листок в руки, вспомнить прошлое…

«Что-то будет тогда с нами, как сложится его и моя, наша, жизнь? — невольно задумывалась Варя. — Я верю: она будет счастливой!»

Глава 25

Переселившись в сентябре с дачи в город, Комова не могла нарадоваться. Комсомольская дача ни в какой мере не устраивала Тамару: то же общежитие, да еще болеё тесное, ну и бесконечное дежурство — по комнатам, по кухне. А главное — всегда у всех на виду: каждый шаг, каждое слово.

Но на комсомольской даче шла работа над проектом потока, и к тому же она получила слишком большую известность на заводе, да и не только на заводе: в «Комсомольской правде» писали о даче.

Нет, нельзя было, и Тамара не разрешала себе оторваться, быть в стороне от такого прославленного коллектива. Куда уж ни шло, два летних месяца можно потерпеть!

На даче Комова из кожи вон лезла, лишь бы завоевать расположение её обитателей, которые, увы, мало ценили Тамарины прошлые заслуги, а вот промахи помнили крепко. А случилось с ней вот что: Коля Субботин, на правах комсорга, спросил у неё как-то на собрании, поступила ли она куда-нибудь учиться? В списках техникума и вечерней школы её фамилии не значится. Как будто она должна учиться со всеми простыми грешными вместе! Собрание настороженно притихло, и все головы повернулись в сторону, где сидела Тамара по-прежнему с невозмутимой важностью.

— Я буду учиться в школе Героев Советского Союза! — негромко, но чеканно ответила она, не поднимаясь с места.

Гул удивления и зависти, как послышалось Тамаре, прошел по рядам. Эффект был полный.

— А справку из школы привезешь? — спросил Коля с какой-то странной улыбкой на лице.

— Привезу, привезу. За бумажкой дело не станет, только не мешало бы побольше иметь доверия к человеку, — спесиво проговорила она.

И тут вдруг раздался такой хохот, что Тамара несколько минут не знала, какой быть. Всего лучше посмеяться со всеми вместе, вот, мол, брякнула! Но смех был злой, не добродушный. Ее просто высмеивали; приходилось терпеть, раз сама напросилась.

Итак, впереди годы учебы: пять с лишним лет! Нужно было срочно поступать на вечерние курсы по подготовке в техникум. А жить когда: сходить в кино, в театр, когда встретиться с молодым человеком?

Тамара впадала в уныние, раздумывая о споем будущем, до того оно казалось ей суровым, лишенным привычных житейских радостей. Только единственное светлое пятно брезжило в этом мраке: диплом техника, спасительный документ, который даст ей несомненное право занимать, скажем, должность мастера! Без диплома нельзя быть ни от чего гарантированной.

Комова недавно, по протекции инженера Белочкина, с большим, правда, нажимом и с оговоркой, что ставят временно, на период отпусков, была назначена мастером на станках, на которых строился поток.

Это было и хорошо и плохо. Хорошо потому, что Тамара невольно становилась участницей большого дела в цехе, вернеё — целого события на заводе. Потоком непосредственно занимался сам директор, партком, и о нем знали в министерстве.

Впереди предстояли интервью с корреспондентами центральной прессы и даже премия, чем черт не шутит! Но что удручало Тамару, так это низкие заработки на потоке. Она крепилась, понимая, что это временно, однако в день зарплаты всегда была не в духе: жалкие гроши какие-то!

— Вот, денежный урон несу, — говорила Тамара где могла, показывая свою расчетную книжку. — Но я не материалистка, я человек идеи, — торжественно заключала она. — Если люди не оценят, то история зачтет мне это, обязательно зачтет!

Так говорила Тамара, а про себя думала, что больше она ни в чем не поступится на потоке, достаточно с неё и этих жертв.

А вот Титову было недостаточно! Тамара знала от верных ей людей, что он не раз требовал у начальника цеха другого мастера: «технически грамотного, а не эту администраторшу». Будто она плохо справлялась со своими обязанностями! И вот он, видимо, задумал выжить её иным путем, предложив работать в ночную смену.

— Недолго, товарищ Комова, мое вам слово. Поток на днях переводим в две смены. Затянули мы с этим решением, с осени до зимы…

— В ночную меня? — сорвалось у Тамары с чувством изумления и обиды.

Ей не терпелось добавить по привычке: «Меня, знатнуюстахановку, мастера? Да вы что!..»

Но перед нею стоял Иван Титов с бесстрастным, ничего не выражающим лицом, и она удержала гото^ вые сорваться с губ слова.

— Я не могу ночью, — тихо, но внятно сказала Тамара. — Не могу потому, что больна сердцем. Ночная работа мне противопоказана.

На лице Титова мелькнуло что-то похожеё на усмешку, но он тут же проговорил как будто извиняющимся тоном:

— Разговор идет о нескольких ночах, вы понимаете? — и отошел от неё, считая разговор оконченным.

«Ну нет, так ему это не пройдет!.. Тут не обошлось без Варькиных наветов», — сказала себе оскорбленная Тамара, открывая дверь к начальнику цеха.

— Что с вами, товарищ Комова, да вы отдышитесь сначала!

Лобов пододвинул ей кресло.

— Вот видите, сердце… Я не могу в ночную, — пробормотала Тамара, хватаясь рукой за левый бок. — Распорядитесь, Виктор Георгиевич, отменить приказ Титова.

— Да вы не волнуйтесь, Комова. Счет идет буквально по пальцам: пять, шесть, ночей, не болеё. Обстановка потока такова, что нужно! Титов вон редкую ночь спит всю, что ж поделаешь!.. — Лобов развел руками, усаживаясь в свое жесткое кресло и заглядывая в отложенные бумаги.

Тамаре пора было уходить, так ничего и не добившись.

— Хорошо. Пять ночей я могу, если, конечно, раньше не выйду из строя, — согласилась она поднимаясь.

«Дружки все да приятели, — злобно думала Тамара. — Нашла у кого справедливости искать! Эх, люди, люди!..»

Все пять ночей Титов навещал цех, и Тамара приписывала это на свой счет: «Проверяет, не сплю ли. Хочет захватить меня с поличным. Ну уж, дудки!»

На шестую ночь Комова вышла на работу с видом человека, превозмогающего боль. Сердобольные люди тотчас заметили это, а Муся Цветаева, не скупясь, поясняла, как вредно подруге работать в ночь.

— Идите в здравпункт, Тамара Владимировна, берите бюллетень, а мы тут и без вас справимся, — предложили Комовой наладчики.

Тамара вымученно, через силу, улыбалась им с гримасой боли на лице. Она раздумывала, как же поступить: уйти или не уйти? Тамару серьезно останавливало одно соображение: как быть со сдачей станков? Ночь была не простая, а с субботы под воскресенье, когда станки обычно принимает инспектор отдела главного механика. Ну, а за бюллетенем Тамара, ясно, не пойдет: хвала аллаху, она не какая-нибудь рядовая работница, ей обязаны на слово поверить!

Однако зря, зря она тогда уступила гордецу Титову и вышла в ночную смену!..

— К черту! — вслух выругалась Тамара, больше всего злая в эту минуту на себя, на свое трусливое поведение перед инженером.

Она сняла спецовку, вымыла под краном руки и, попрощавшись с одной лишь Мусей, широко раздувая ноздри надменно вздернутого носа, ушла из цеха, забыв в гневе сделать какие-либо распоряжения.

На улице мело, завывал декабрьский ветер, перекатывая снежные наносы по обледенелому асфальту. Стояла ночь над Москвой.

Тамара, добрым словом помянув судьбу, что она так хорошо устроена, пошла домой. Ванна, газ на кухне, теплая постель — все привычные удобства жизни ждали её там. И эта комната ей досталась не по наследству от папеньки, как некоторым, а она заработала её себе сама, своим трудом.

В понедельник, ничего не подозревая, Тамара Комова спустилась с лестницы в цех и остановилась у доски приказов, где было сейчас особенно многолюдно. Тамару заметили и тут же, как по команде, расступились, пропуская её к доске.

Тамара не сразу увидела приказ главного инженера завода о своем снятии с мастеров, но настороженная тишина за спиной вдруг больно кольнула её предчувствием непоправимой беды. Это длилось с секунду, но Тамаре показалось невероятно долго, пока она неповинующимися глазами вчитывалась в прыгающие строчки нежданного, как удар из-за угла, приказа. Ей даже не позвонили и ничего у неё не спросили, словно у какой-нибудь самой мелкой сошки, и она уже вот больше не мастер, а всего-навсего рядовая станочница.

— Идите, Тамара Владимировна, принимайте парочку шестишпиндельных, — насмешливо проговорила Сима Кулакова. — Чужое место занимала, хватит!

— Ну это мы еще посмотрим, какое чужое! — нашла в себе силы возразить Тамара и ушла из цеха: только бы не оставаться на глазах любопытных и совсем не сочувствующих ей рабочих!

— Нельзя к Виктору Георгиевичу, сейчас нельзя, — хмуро встретила Тамару всегда до этого приветливая секретарша, загораживая собою дверь.

— У него кто-то есть, он не один? — спросила Тамара не отступая.

— Он один, но… — отвечала, несколько замявшись, секретарша.

— Стыдитесь вы, бюрократическая крыса! — злым шепотом проговорила ей в лицо Тамара и, оттолкнув девушку, вошла в кабинет.

Лобов поднял на Комову недовольный взгляд и молча показал на кресло.

— Извините, — буркнула Тамара усаживаясь. — Меня уже не пускают к вам, вот как! — договорила она, смотря на Лобова будто прицеливающимся взглядом.

Лобов, вероятно позаимствовав у Титова выдержки (дружки ведь!), спокойно и терпеливо ждал, что Комова скажет ему.

Нет, ничего хорошего не сучило Тамаре её подчинение.

— Послушайте, я вас должна спросить, что за приказ вывешен? У меня просто не укладывается в сознании, — начала Тамара несколько повышенным тоном.

Но Лобов, вдруг вспыхнув так, что его по-мальчишески оттопыренные уши тоже покраснели, перебил Комову:

— Нет, вы послушайте! — сказал он, нажимая на каждое слово. — Я у вас спрашиваю… Как вы могли, как смели самовольно бросить работу и уйти домой спать, даже никому не поручив заменить себя? Двадцать два станка из сорока были оставлены рабочими почти не убранными: в стружке, в грязи, и инспектор опломбировал их. Неслыханный случай, товарищ Комова, целое происшествие на заводе! И какое позорное происшествие! — с горячностью говорил Лобов. — Три часа рабочего времени первой смены понадобилось сегодня, чтобы специальная комиссия приняла станки, сняла пломбы. Посчитайте-ка, во что обошлось это заводу? — спросил он. — В тысячи, в тысячи рублей, вот во что! И все это по вашей вине. Нет, вы еще легко отделались, вас судить бы надо!

— Судить меня? За что? — взвизгнула Тамара, вскакивая с места. — Разве можно судить человека за то, что он заболел, еле жив пришел на работу, ну и… не дотянул до конца смены? Нет у нас таких законов, чтобы судить! — кричала Тамара. — Нет! Я предупреждала вас, что больна сердцем. Звоните, сейчас же звоните или ступайте к главному инженеру, чтобы он отменил свой приказ, — стуча ребром ладони по столу, потребовала она, тяжело дыша и с ненавистью глядя в лицо Лобова.

— Что, что вы сказали? — спросил вдруг странно тихим голосом Лобов, обойдя стол и подступая к Комовой.

Она встретила его выпяченной грудью, хотя лицо её побледнело.

— Ничего. Не ругайте меня, — пробормотала Тамара, тяжело опускаясь в кресло.

Лобов принялся закуривать, чиркая спичку за спичкой своими длинными худыми пальцами под неотступным взглядом Тамары.

— Уходите в цех работать. Вы мне мешаете, — закурив, сказал Лобов.

Она не отвечала, что-то соображая про себя — сразу ссутулившаяся, постаревшая. У Лобова не повернулся язык снова предложить ей выйти.

«Сами мы её избаловали, вот и получаем награду», — подумал он.

Тамара, чутьем уловив перемену в настроении Лобова, подняла на него умоляющие глаза.

Идти в цех работать станочницей я не могу, я ведь мастером была… — проговорила она слезливым голосом. — Дайте мне, Виктор Георгиевич, отпуск, что ли, прошу вас, тем болеё, что скоро на курсах у меня зимние экзамены. Дайте отпуск дней на десять, я жаловаться пойду…

— Отпуск, жаловаться? Это не поможет, — возразил Лобов. — Придется отвечать за свои поступки.

У Тамары на мгновение вспыхнули злым блеском глаза и тут же потухли, словно в них дунули.

— Поступков никаких нет, — устало отвечала она. — Я пришла больная, а среди ночи почувствовала себя совсем плохо. Рабочие скажут, они видели, и они же настояли, чтобы я ушла. Вот как все на самом деле. Вы скажете, а где бюллетень? — спросила Тамара, несколько оживившись. — Я лечусь постоянно у одного врача и не захотела идти к другому. Да и чудовищно было подумать, чтобы мне, Комовой, не поверили! Какие основания на то? Было ли что-нибудь раньше подобное в моей работе? Никогда! — У Тамары звенел и срывался голос, но она забирала все выше и выше. — Вы знаете, как я тружусь не щадя своих сил… И за свой труд я поставлена в ряд с лучшими людьми завода. Свою работу я люблю и дорожу ею болеё всего на свете. Да, да! — Тамара повторила «люблю». — Она помнила, что все стахановки обычно так говорят с трибуны. — Судите сами, Виктор Георгиевич, каково мне пережить это… — Тамара вытащила платок и держала его наготове, но через минуту, словно раздумав плакать, договорила спокойно, с кривой усмешкой — Слишком грубо стал сводить со мной счеты главный инженер завода за критику на совещании у замминистра, вопиюще грубо! Никто не позволит ему ни за что ни про что шельмовать заслуженного человека! — докончила она и встала, выпрямившись, всем видом своим подчеркивая, что и. Побои виноват в этом.

Вечером Тамара лежала на диване в своей красиво обставленной комнате и чувствовала, что её лихорадит.

Весь день, когда она, получив у Лобова отпуск, бегала с жалобами по начальству, Тамара но падала духом, держалась «бодрячком», как сказала Муся, а вот сейчас, оставшись одна, еще воя под впечатлением поре житого, она явно трусила. Ни в ком Тамара но нашла ни поддержки, ни сочувствия. Все как будто жаждали её унижения. А директор завода, только что вернувшийся из отпуска (приказ о её переводе в станочницы был издан без него), не принял Тамару, ссылаясь на то, что он еще не в курсе дела. И все же Тамара но собиралась сдаваться, покориться без борьбы, уступить. Нет, и тысячу раз нет! Плохо, конечно, что в такой горький час у неё не оказалось друзей.

«А Лева-то? Преданный друг с того самого вечера, когда она впервые, незваная пришла к нему с чертежами. Он не совсем тактично тогда обошелся с нею. По что за счеты между своими людьми?! Лева извинился и крепко помог ей делом, а это главное. Ведь что там ни говори, а она ему и только ему обязана всем!»

Вот второй месяц они живут в одной квартире, но в разных комнатах. Правда, Тамара в надежде на лучшую партию не расписалась с ним и вообще не считала себя замужней, чем доставляла Леве немало огорчений. Он искренне привязан к ней и, кажется, любит.

Тамара встала с дивана и подошла к зеркалу; нужно было слегка принарядиться, прежде чем позвать Белочкина.

«От таких переживаний и в старуху недолго превратиться», — тоскливо подумала она, припудривая нос и решая как можно быстреё зарегистрировать свой брак в загсе. Только бы Белочкин заговорил об этом снова!

Лева пришел сам, без зова, по праву близкого человека, не постучавшись в дверь. В другое время Тамара сделала бы ему выговор, а сейчас она увидела в этом хороший знак.

Тамара с удовольствием и затаенной радостью посмотрела в его красивое, улыбающеёся ей лицо — первое дружественное лицо за целый день. Нервы не выдержали, слезы потекли по щекам, и Тамара начала громко, в голос всхлипывать. Она до такой степени не владела собой, что как ни силилась, не могла сдержаться, хотя все время помнила, что слезы дурнят её.

— Кисанька плачет? Вот новость! — воскликнул Белочкин, подходя к Тамаре. — Кто обидел мою кису?

Тамара, уткнувшись головой в его грудь, продолжала плакать. Белочкин гладил её по волосам и говорил привычные ласковые слова.

«А что как отшатнется он от меня, если расскажу все? Ведь не расписаны с ним?»— какую-то долю секунды колебалась Тамара, но ей хотелось, чтобы её приласкали и пожалели, слабую, уставшую кисаньку, что она пренебрегла этими соображениями.

— Левушка, милый, — начала Тамара, все еще всхлипывая, — в твое отсутствие меня приказом из мастеров в станочницы перевели…

— За что, кто смеёт, что за шутки? — всполошился Лева, пожалуй, больше, чем она в цехе у доски приказов.

Но тем разительнеё показалась Тамаре затем перемена в его настроении, когда он узнал от неё, как все произошло.

— Это в высшей степени легкомысленно с твоей стороны! — вырвалось у него.

— Но пойми: я заболела! — продолжала слабо оправдываться Тамара, уже сама не веря б силу своего довода. — Вся беда в том, что я не взяла больничного листа…

«Плохо мое дело, плохо, если даже Лева говорит так!» — про себя твердила она.

А Лева, посмотрев на неё, продолжал:

— Да ты и в самом деле неважно выглядишь, Тамара. Может, врача на дом позвать?

Тамара снова расплакалась, чувствуя себя всеми покинутой.

— А ты, я заметила, вначале сомневался, больна ли я…а еще друг! — говорила она сквозь слезы. — Эх, Левушка, Левушка, кто же меня пожалеёт теперь?..

— Извини, дорогая моя, извини… — тронутый её горем, просил Белочкин, стоя над Тамарой и поглаживая её волосы. — Ну, а это дело мы так не оставим. В конце концов ты не простая работница, тебя на заводе знают. Случай с тобой не простой, а из ряда вон выходящий… Не взяла бюллетень, так что же? — решительно заключил он. — В высшие инстанции необходимо писать и жаловаться. Я думаю, лучше всего по линии ЦК профсоюза. Ты туда еще никогда не обращалась ни с жалобой, ни с просьбой? спросил Белочкин Тамару. Вот и чудесненько! Там разберутся и мозги кое кому вправят. Мне почему то кажется, ты не сердись Тамара, что тут не обошлось без участия Титова.

Тамара благодарным взглядом следила за Белочкиным, и уверенность понемногу возвращалась к ней.

«Ревнует — значит любит», промелькнуло у неё в голове, и она потянулась обнять его.

…И вот письмо написано и послано.

Тамара прячет от Белочкина пузырьки из-под валерьяновых капель, к которым она пристрастилась в эти дни. Белочкин верит в хороший исход, потому, наверно, и нежен с ней. А вдруг нет? Не сразу, разумеётся, по он охладеёт к ней, простой работнице с загрубелыми руками. Иначе почему же Лева никогда не предложил ей бросить все, уйти с завода и пожить спокойно, просто женой инженера Белочкина, как живут тысячи других женщин? Она бы ни за что не согласилась, но он молчит, боится чего-то. И с завода никто не едет навестить её, даже Муся, а уж остается всего два дня до конца отпуска. Неужели все-таки придется пойти на станки, если почему-либо произойдет задержка с разбором её письма? Не пойти нельзя, еще обвинят, пожалуй, в прогуле; теперь всего можно ожидать.

На десятый день Комовой позвонили с завода от директора и попросили заехать. Тамара от волнения не сразу поняла, кто звонит и куда надо ехать.

— Я не совсем здорова, но приеду, — ответила она, обрадованная уже тем, что о пей вспомнили.

Тамара встала, прошлась по комнате, повторяя про себя давно обдуманный разговор с директором. Она выскажет ему все и решительно потребует реабилитации!

— Здравствуйте, Тамара Владимировна, садитесь, — встретил Комову директор, указывая рукой на стул. — Как же это у вас вышла такая неприятная история? Мне звонили и предложили разобраться.

— Неприятная? Что вы имеёте в виду, для кого неприятная? — спросила Тамара, в упор глядя на директора. Секретарша успела уже ей шепнуть, что все в порядке и пусть она не волнуется. — История эта неприятна как мне, так и вам, — добавила Комова. — Напрасно вы не приняли меня тогда, а предоставили мне возможность жаловаться в высшие органы. Там, очевидно, много дел и поважнеё…

Директор сделал было попытку перебить её, но Тамара настойчиво продолжала:

— Вы не нашли времени поговорить со мной, а сразу заочно подписали приказ. Приказ, который одним мановением вашей руки зачеркивал всю мою прошлую работу. Вы, директор, не нашли времени, а вот замминистра не однажды говорил со мной. У вас в подчинении несколько тысяч, а у замминистра… Вы представляете?.. И у него, однако, для Комовой время нашлось! А главный инженер потому издал такой, приказ, что хотел со мной разделаться за критику на коллегии министерства, на той самой коллегии, где министр назвал меня, вы не можете не помнить, «знаменем завода»! Так как же вы так легко и просто втаптываете это «знамя» в грязь? — Тамара передохнула секунду.

Директор молчал.

«Ага, — подумала она, — молчишь!»— и неторопливо, с чувством собственного достоинства высказала ему давно заготовленную фразочку:

— Вот вы не учли того, что вас, директоров, в Советском Союзе много, а я, Комова, вошла в историю нашего завода. Таких, как я, двести семьдесят в Союзе, и меня по портрету знают тысячи. Спрашивается, много таких, как я, Комовых?

Тамара победоносно с разгоревшимися щеками смотрела на директора.

— Конечно, если вы меня захотите смешать с грязью, то сможете, — продолжала она волнуясь, — так же, как министр, если захочет вас снять — снимет и коллектив его всегда поддержит. Вас на заводе, скажу вам прямо, народ не любит. А меня любит. Да, любит! — почти выкрикнула Тамара, вспомнив, как вахтер, узнав её по висевшему в проходной портрету, отдал ей однажды честь. — Но почему, почему вы подписали этот приказ? А если бы я взяла бюллетень, не подписали? Ведь это же простая формальность, товарищ директор. Комовой не доверяете? Раньше доверяли. Что же случилось? — требовательно спросила она, осуждающе и гневно воззрившись на директора.

— Мастером, Тамара Владимировна, вы работать не можете, вот в чем дело. Вы технически безграмотны, а за учебу взялись только что… — мягко сказал директор, начиная приходить в себя от шума, произведенного Комовой.

«И что она тут нагородила: история, портреты, двести семьдесят, а нас, директоров, много…»

— Так уж безграмотна? Впервые слышу! Я автор изобретения. Все хвалили, и вдруг!.. — воскликнула Тамара, прикрывая глаза ладонью. — Наветы, наветы, и ничего больше, — чуть слышно договорила она, испугавшись, что, кажется, переборщила с саморекламой.

Директор покашлял. «Пора кончать», — решил он. Испытывая отвращение к тому, что приходится говорить, директор начал своим обычным спокойным тоном:

— Товарищ Комова, а что, если мы вам предложим другую должность, не ниже этой, но без технического профиля? Диспетчером, например? Человек вы энергичный, вполне справитесь.

Тамара, помедлив, отняла руки от глаз. Она соображала, прикидывая на уме: диспетчером, в одну ли смену и каков оклад?

Директор догадался, отчего она молчит, и пояснил:

— Диспетчером на потоке. Работать только днем, ну и оклад… Сколько бы вас устроило?

— Бригадиром я зарабатывала много, сейчас на потоке, сами знаете, уже не то, — отвечала Тамара. — Но если рублей девятьсот, то я согласна.

От директора Комова прошла в буфет, где с аппетитом покушала, затем спустилась в цех с лицом, сияющим самодовольством. Ей хотелось похвалиться всем о своей только что одержанной победе; Тамара даже не предполагала, что в цехе уже все знали от Симы Кулаковой, которая случайно слышала телефонный разговор директора с Никитой Степановичем.

— А, стахановка, вошедшая в историю! Осчастливьте нас своим присутствием, — с почтительной издевочкой встретила её Сима. — Вас, помазанников славы, двести семьдесят, а нас тьма-тьмущая вместе с директорами заводов…

— Ты… вот что, брось! Над этим но шутят, — сразу побледнев, строго прикрикнула на Кулакову Тамара. Было мгновение когда она едва сдерживалась, чтобы не броситься на Симу с кулаками.

— Какие шуточки, мы все трепещем! — отвечала Сима, но Комова, овладев собой, снисходительно улыбаясь, отправилась дальше в свой триумфальный поход по цеху.

Она не оглянулась, даже виду не подала, что слыхала, как сзади неё сказал кто-то:

— Нашей Комовой все нипочем, как с гуся вода! Опять в начальники вылезла!

И следом ядовитый голос Симы:

— Неужели такая до коммунизма доживет, короста поганая, приспособленец!

Глава 26

Третий день Варя Жданова работала на потоке мастером вместо Тамары Комовой. Титов сразу ввел девушку в круг её обязанностей, которых он, начальник потока, требовал от своего помощника.

Варя уверенно и деловито включилась в работу: знания техника за спиной были к тому серьезным подспорьем

Сима Кулакова, как и предполагала Варя, была назначена бригадиром на её место. Сима отнеслась к этому событию в своей жизни внешне спокойно, но с достоинством. И только выйдя на улицу, не смогла совладать с нахлынувшей в сердце радостью, её так и подмывало крикнуть, созоровать. Повинуясь безотчетному желанию, она шагнула к стоящей «Победе» и, уцепившись за ручку багажника, присела на бампер.

Машина тронулась, и Сима, обдуваемая со всех сторон ветром, поплыла вместе с нею.

— Встречай бригадира, Варенька!

Сима похудела, стала как будто взрослеё. И вдруг на глазах у всех начала худеть Фрося, словно из солидарности к подруге. Расплывчатые черты лица её приобрели выразительность, взгляд утратил наивное, детское выражение.

— Поработаешь со мной годик и тоже бригадиром пойдешь, — говорила Сима, — видя Фросино усердие.

Комова, осмотревшись на своей новой работе диспетчера, тоже осталась весьма довольна ею. Она должна была обеспечивать поток деталями из кузницы, заранеё проверив там, что они куют: нужны ли им типы.

Работа живая, всегда на людях.

— Хожу и проталкиваю, хожу и проталкиваю, — рассказывала Тамара Белочкину. — Со мной считаются, потому что знают, кто я! — с высокомерной ноткой в голосе добавляла она. — Что же, работа, как говорится, не пыльная, а денежки текут. Жить, Левушка, можно!

Поток работал теперь в две смены, а третья — ночная, предоставленная слесарям-ремонтникам, — обеспечивала бесперебойную работу дневной и вечерней. Ушедшие когда-то с потока рабочие вновь просились на него; заработки здесь повысились, а работа стала менеё утомительной и требовала определенных знаний. Лишь на немногих станках, где не совсем еще ладилось, оставались станочники, чтобы присматривать за автооператорами. Но повсеместно обслуживали линию уже одни наладчики. Тут были наладчики со стажем и начинающие — патриоты потока, вчерашние станочники, окончившие специальные курсы.

Поток давал теперь продукцию сверх проектной мощности, и производительность его все увеличивалась а увеличивалась с каждым днем.

Дело оставалось за государственной комиссией — принять его. Однако Титов, не переставая, работал над совершенствованием потока. Вместе с чувством уверенности в свою удачу росли и чудесные, необъяснимые силы ума и таланта. Уже новые смелые замыслы зрели в душе Титова. Он работал ночами, урывками днем, пока еще ни с кем, даже с Варей, не делясь своими мыслями.

Ивану очень хотелось, чтобы Варя побывала у них. Он тяготился, был недоволен теми коротенькими, на людях или в кино встречами, которые как будто вполне устраивали девушку.

Варя пришла к нему в восьмом часу вечера и застала дома Вассу; был обеденный перерыв второй смены. Иван спал на кровати: лег отдохнуть не раздеваясь, прямо на одеяло, снял лишь ботинки. Черная голова его

рельефно выделялась на белой подушке, лицо закрыто согнутой в локте рукой, будто не спит, лишь делает вид, а сам подглядывает: так вначале показалось Варе.

— Спит, спят, — промолвила Васса. — Умаялся за день-то.

Она пригласила Варю на диван к столу, заставила снять туфли и поставила их на батарею, узнав, что у гостьи озябли ноги. Варя села в свою любимую позу, поджав ноги, и потому должно быть сразу почувствовала себя как дома.

Поощряемый взаимной симпатией, быстро завязался разговор о приезде Марьи Николаевны: что пишет, когда ждать? Васса по-своему, весьма бурно, — все соседи и товарки были оповещены о достоинствах выбранной племянником невесты, — переживала предстоящую женитьбу Ивана. Лучше девушки, по мнению тетки, грешно было и желать. Молодец Ванюшка! И все же была одна тучка в этом безоблачном настроении Вассы: где после свадьбы поселятся молодые? В комнате Вари вместе с приехавшей матерью или у неё? Ведь она, хотя и тетка, но, как ни говори, заменила Ивану мать, так что права у них с Марьей Николаевной почти равны.

— Мамушка, — сказал сегодня Вассе Иван, — льщу себя надеждой и уповаю, — он вдруг захохотал, обняв тетку. — Фу ты, какая торжественность, глупею от счастья… Одним словом, так: мы с Варей переселяемся в свою комнату, которая, да будет тебе известно, не за горами: после Нового года обещают. А ты и её мамаша, милости просим, — наши постоянные гости!

«Ну и горю, конец! — подумала Васса. — По крайней мере, никому не обидно. А молодоженам нет лучше, как зажить сразу своей семейкой: больше будет ладу и согласия».

Иван между тем давно проснулся, но лежал не шевелясь, изподтишка наблюдая за теткой и Варей.

«Вот два человека, самые родные мне и близкие», — думал он, вслушиваясь в их разговор.

Тетка тронула за плечо Ивана.

— Вставай, я ухожу на работу, — сказала она. — Спишь, а у нас Варенька в гостях!

— А я и не спал вовсе, но думал, что ты мне снишься, — сказал Иван. Он поднялся и подсел к Варе, ему хотелось обнять её. Но непонятная ему самому робость внезапно овладела им. Тогда он осторожно прижался лицом к её волосам, спадающим на спину.

Варя улыбнулась и встала с дивана.

— Ну что же, угощать-то будешь? — спросила она. — Соловья баснями не кормят, а то уйду.

— Буду, буду! — вскричал Иван и побежал на кухню ставить чайник.

Вернувшись, он стал искать в буфете консервный нож, чтобы вскрыть банку. Но то ли тетка его куда засунула, то ли Иван так искал его, — нож не находился. Тогда Иван схватил столовый и, недолго думая, со всей силой стукнул ножом по банке. У Вари дрогнули брови.

— Сумасшедший! — сказала она с укором. — Ну кто так делает?! Не прячь: вижу, обрезал…

Она нашла под, бинт и перевязала ему руку. Иван с нескрываемым удовольствием отдался её заботам. Она пили чай, сидя за столом друг против друга, впервые в непривычной для них домашней обстановке.

— Теперь скоро всегда будем вместе, — сказал Иван, понимая без слов, о чем сейчас может думать Варя. — Я не говорил тебе, что мне дают комнату… Ты не возражаешь?.. — Он не докончил фразы, опять помешало волнение.

Варя сдержала улыбку.

— Возражать против комнаты? — переспросила она несколько врастяжку, со скрытым лукавством и, словно прислушиваясь к чему-то, немного наклонила набок голову, — жест, бесконечно нравящийся в ней Ивану, — Нет, конечно, не возражаю.

— Я не о комнате, Варенька. Я о том, чтобы быть нам всегда вместе… — перебил он её тихим голосом ч вдруг, собрав всю свою решимость, с какой-то незнакомой, отчаянной улыбкой полушепотом выпалил ей —

Мне все не верится, что ты меня любишь.

Счастливым румянцем окрасились щеки Вари, а взгляд, обращенный на Титова, засветился нежностью. Варя молчала, тронутая силой его любви и сомнений, которые не так давно мучили и её тоже. Сейчас в комнате Ивана, где висел на стене её портрет и лежали её ботинки с коньками, которые он брал точить, — все говорило о том, что она незримо жила с ним тут, и он думал о ней, может быть, каждую минуту.

«Глупые мы с ним оба, вот что!»— размышляла Варя, мысленно обещая впредь никогда не давать волн своим ревнивым чувствам.

— Вот уж не знала, Ваня, что полюбила Фому-неверующего, — проговорила она с улыбкой и поспешила пригнуться за спинку рядом стоящего стула. — Ой, ой, спасайся кто может!

Титов подскочил к Варе, схватил её за руки, притянул к себе, подняв со стула, и стал пылко целовать лицо и волосы.

Варя не отстранялась от его ласк, но когда он поцеловал её в губы, затем слегка отодвинулся, вопросительно всматриваясь в её особенно прекрасное сейчас лицо, она улыбнулась ему невеселой, тревожной улыбкой.

— Ты боишься меня? — спросил он с бесконечной нежностью и восхищением, прозвучавшим в его голосе.

Варя, не отвечая, стремительно прижалась головой к его плечу. Он тихонько засмеялся и прильнул щекой к её светлому затылку, от которого шел тонкий, чуть уловимый аромат ржаного свежего хлеба. Теперь он знал, как пахли её волосы.

— Пойдем, Ваня, погуляем лучше, — пробормотала она, делая попытку высвободить свою голову.

Иван не сразу отпустил её; он взял её голову в обе руки, бережно поцеловал в глаза.

— Теперь пойдем, если хочешь, — покорно согласился он и, в свою очередь, предложил — Давай на коньках покатаемся?

И вот они, оживленно переговариваясь, шли на тот самый заводской каток, где катались еще в довоенный год.

— А знаешь, Варенька, я ведь и тогда был уже влюблен в тебя, — говорил Иван, вполне серьезно веря, что так оно и было на самом деле.

Он часто в минуты раздумий о Варе возвращался к этой понравившейся ему мысли, убеждаясь в ней все болеё и болеё. Всю его жизнь Варя была с ним, так думалось теперь влюбленному Титову.

Варя засмеялась звонким, переливчатым смехом: так она стала смеяться недавно, в пору счастливой своей любви.

— Никогда не поверю, что можно было влюбиться в мои школьные косички, — не соглашалась она. — Мне припоминается другое…

Варя пристально посмотрела на Титова лукавыми, смеющимися глазами. Он сразу смутился и запротестовал:

— Нет, нет!

— А я говорю: да! Ты провожал в те времена с катка черненькую, низкого роста девушку. Как сейчас её вижу. Кто была она!

— Не помню, совершенно не помню! Вероятно, вместе учились в техникуме. А возможно, это Пина, жена нашего Виктора Георгиевича.

— Значит и ты за ней ухаживал?

— Что ты! Никогда! Просто Виктор не ходил на каток, а она ходила, и он поручал мне провожать её.

Падали снежинки, крупные, но редкие, потом все гуще и гуще и вдруг припустились сплошной завесой, совсем как летом торопливый дождь. Вард сняла перчатку и подставила ладонь, ловя эти серебристо-пушистые, будто только что распустившиеся почки вербы, невесомые пушинки снега. Они тут же таяли на руке, а Варя смеялась, сама не зная чему, просто так, от избытка радости, что вот идет она с Иваном Титовым, и он робко и преданно заглядывает ей в лицо, чувствуя себя немного виноватым за ту черноволосую маленькую девушку, которую он когда-то провожал с катка.

«Смешной он, право. Вот уж не ожидала!» — думала она.

Варя протянула Ивану озябшую без перчатки руку, и он с жаром трижды поцеловал её, потом стал отогревать в своих руках.

Снегопад кончился, как и начался, постепенно: отдельные снежинки, различимые лишь на свету вокруг фонарей, долго кружились в воздухе, медленно оседая на землю.

На катке, где было ярко, как при солнце, раздавалась музыка, и даже самые надоевшие, заигранные пластинки звучали тут свежо и по-новому волнующе. В раздевалке Иван помог Варе зашнуровать башмаки, присев на корточки. Ои не спешил, а Варя смущенно сердилась.

— Пусти, Ваня, пожалуйста, я лучше сама, — говорила она, но в то же время испытывала горделивое чувство, видя его у своих ног.

На катке их окликнул Борис Шаров, лихо затормозив перед Варей.

Приземистая, плотная фигура Титова выглядела весьма тяжеловесной рядом с сухощавым, гибким, точно лоза, Шаровым, и он сразу же на втором кругу отстал от Бориса.

— Варюша, прошу, составьте компанию! — пригласил Шаров девушку, галантно ей кланяясь.

Варя, не колеблясь, с заметным удовольствием вложила свои руки в его.

Иван отъехал в сторону, сел на скамейку; это было последнеё, что могла увидеть Варя. Затем все: припорешенные снегом елки, высокий резной забор, гирлянды цветных лампочек, люди на коньках и просто «глазеющая» публика — все слилось в непрерывный мелькающий обруч света. А они неслись и неслись навстречу ему, едва скользя коньками по льду, и посторонним казалось, что это не стоит им никаких усилий.

— Да с вами, Варя, можно рекорд поставить, — сказал девушке Борис, едва они, запыхавшиеся, подъехали к одиноко сидящему Титову. — Нужно лишь потренироваться как следует.

— Извини нас, Боря, нам пора, — отвечала ему Варя и взяла Ивана под руку, догадываясь, что творится сейчас в его душе.

Он вряд ли когда-нибудь сказал бы сам Варе о своей ревности к Шарову, но Варя так ласково его спросила, что Титов не вытерпел, признался глуховатым голосом, неуклюже посмеиваясь над собой:

— Черт его знает, что такое, Варенька!.. Стыдно вспоминать…

— Нет, нет, говори! — настояла она, притрагиваясь к его руке.

— Ну ладно, так и быть, послушай исповедь безумного, дурака влюбленного. На третьем круге я уже сомневался, не увлеклась ли ты Шаровым — таким чудесным конькобежцем. Сомневался, однако терпел. На пятом мне представлялось все конченным. Не смейся, Варя! Каково мне было? Мне уже мерещилась твоя свадьба с Борисом, его счастливое лицо и я сам в качестве унылого гостя… И вдруг! Бедный Шаров, как ты его здорово огорошила этим множественным «нам»! Что-то он теперь станет думать о нас?..

— А ничего: поймет, что мы вместе.

— Храбрая моя! — воскликнул Иван и попытался было поцеловать её. Но она вырвалась и побежала.

Иван, поправив на голове пыжиковую шапку, тотчас припустился за Варей, серая шубка которой мелькнула последний раз за поворотом улицы и скрылась. Там, за углом, начиналась наиболеё многолюдная часть поселка. Он бежал, расталкивая прохожих, и вдруг представил себе, как он выглядит со стороны: наверное очень похоже, что стряслась у него какая-то беда. Крикнуть бы во весь голос, что он счастливейший из смертных и догоняет свое быстроногое счастье! Он так и выпалил Варе, схватив её, наконец, за руку:

— Здравствуй, мое быстроногое счастье!

— Здравствуй, здравствуй! — отвечала она вполне серьезно, тяжело переводя дыхание.

«Нет, это не годится, если малейший пустяк и любой человек, как сегодня Борис Шаров, может испортить ему настроение, — думала между тем Варя. — Значит, что же… он не верит мне? А я ему?»

— Я, Варенька, обещаю тебе привыкнуть, и тогда, надеюсь, все пройдет, — оправдывался Титов, неловко улыбаясь.

Она смотрела на него несколько покровительственно.

— А к чему, собственно, привыкнешь? Ко мне? — спросила Варя. — Я не хочу, чтобы ты привыкал. Мне это не нравится… И потом ты обязан верить каждому моему слову, как, разумеётся, и я твоему. Вот мое непременное условие И моя мама говорит, что это первое и обязательное требование при совместной жизни. Да, требование: доверять нужно друг другу, без доверия не проживешь, — убежденно продолжала Варя. — Мама с отцом хорошо жили. Очень хорошо! Вот если бы у нас с тобой так получилось, Ваня!.. Ты знаешь, отец был революционером, а мама не отставала от него ни в чем. Они никогда не заботились, как это делают сейчас Тамара с Белочкиным, о своем мещанском благополучии, о семейном гнездышке со всяческими запасами и припасами… Ты слушаешь меня, Ваня? — спросила Варя Титова, стараясь рассмотреть выражение его глаз.

Они стояли у её дома, и морозец с ветром начинал чувствительно пощипывать нос и щеки.

— Конечно, слушаю, умница моя милая! — отвечал Иван, поднимая воротник Вариного пальто. — Я уважаю твоих родителей, очень уважаю. Глядя на них, найдется и нам о чем подумать… Ты правильно, Варя, говоришь! И вот тебе моя рука в знак того, что не придется тебе краснеть за меня перед твоей мамой. Передай ей это.

— Я знаю. Спасибо… родней мой! — отвечала с чувством Варя, впервые называя Титова этим нежным, задушевным словом,


Возвращаясь с работы после вечерней смены домой, Ирина Фомина увидела просунутое в ручку двери письмо. Она подумала, что письмо от брата, и не взглянув на конверт, беспечно вынула его. И только разлезшись и подойдя к столу, Ирина узнала на конверте расплывчатый почерк Павла. Первым побуждением Ирины было желание постучать соседке в стенку, лишь бы не оставаться наедине с этим страшным письмом. Что там в нем, зачем он пишет? Как много прошло времени с тех пор, когда его письма приносили ей столько радости?..

«Ирина! — прочла она, поспешно разорвав конверт. — Мне многое надо сказать тебе, а бумаге доверить не могу: так не скажется. Прошу тебя о встрече во имя нашего прошлого и нашего сына. Это прошлое свято для меня и живет во мне, несмотря ни на что, верь мне! Отвечай, когда и где можно видеть тебя. Молчание сочту за нежелание встретиться со мной.

Павел Сазонов».

— Павел Сазонов! — машинально вслух повторила Ирина, неподвижно сидя на диване у стола и стараясь дышать как можно ровнеё, чтобы ничем не выдать охватившего её волнения. У неё было такое чувство, будто она сидит перед Павлом и он наблюдает за нею.

«Так, значит, велит верить ему… Но что же, что заставило его написать это письмо? — думала Ирина. — С новой женой, наверно, не поладил или, как тогда со «ной, просто разлюбил её. «Верь мне…»— снова повторила она строчки из письма. — Как любит он говорить пустые слова!

Да, было время, я верила ему во всем. Он знал эго и с эгоизмом самоуверенного человека все еще рассчитывает сыграть на этом».

Слегка забывшись под утро, Ирина во сне увидела Павла, влюбленного в неё, как тогда, в ту последнюю предвоенную весну, самую счастливую пору её жизни. Этот сон утомил её и странно взволновал. Все чаще и настойчивеё мелькали предательские мысли о том, чтобы встретиться с Павлом, выслушать его оправдания и, обманув себя, поверить им.

«А там будь что будет?.. Значит, люблю…»

Днем Ирина не раз бралась за карандаш и, знач, что не пошлет письма, писала Павлу о своей тоске по нем, нежности и любви, которые имели такую живучую, неистребимую силу.

Было жалко себя, перечитывая эти письма.

Ирина боялась одного: как бы он не вздумал писать ей еще или, чего доброго, приехать сам.

И вот он написал ей вторично, извещая о своем приезде: «Ирина, пойми: иначе не могу!»

«А я могу? — мысленно обращаясь к Павлу, спрашивала его Ирина.

Быстро собравшись, так, что это было похоже на бегство, Ирина поехала за город к хозяйке их бывшей комсомольской дачи, с которой она подружилась за лето. Юрку Ирина отвела на выходной погостить к Лизочкиной матери.

«Пусть приезжает, а меня дома нет», — думала Ирана в дороге, безучастно глядя в окна вагона и представляя, как она обо всем завтра расскажет Варе.

Сойдя с поезда, Ирина пошла по знакомой, обросшей стройными соснами дороге, многолюдной летом, а сейчас пустой и оттого очень торжественной. Направо, невдалеке, виднелся хвойный лес, и было похоже, что это он выслал сюда своих величавых сторожей.

Проснувшись утром на даче чуть свет, Ирина взглянула через стеклянную дверь террасы в сад и испугалась, не узнала его: сад поседел за одну ночь. И вдруг до боли сжалось сердце. Зачем, зачем она убежала от свидания с Павлом, лучше идти, увидеть его, чем без конца терзаться! И Варя, наверно, посоветовала бы ей поступить именно так

Павел обещал быть к двум, он всегда был точен, Ирина это знала. Оставались считанные минуты, когда она вошла к себе в комнату, где со вчерашнего торопливого отъезда было не прибрано,

«Ничего, пусть», — подумала она, вспомнив, как восемь лет назад он ушел отсюда на фронт и в комнате также царил беспорядок.

Ровно в два по коридору раздались знакомые полузабытые шаги Павла, и Ирина, проклиная свою память, узнала их. Она встала навстречу медленно открывающейся двери, готовая заплакать, крикнуть не своим голосом, — до того были напряжены нервы.

Павел и не Павел стоял на пороге. Ирина помнила тонкого, стройного юношу с открытым лицом, а этот— был солидный, полнеющий мужчина в добротном пальто и шляпе В лице его, все еще красивом, не осталось и следа от того молодого, подкупающего своей задушевностью выражения, так нравившегося ей: оно было напыщенно и самодовольно даже в такую минуту.

— Раздевайтесь и садитесь, — сказала ему Ирина, и это необдуманно сорвавшеёся обращение на «вы» сразу заглушило в ней волнение. Да и Павел, как заметила Ирина, был спокоен, словно и не он писал ей эти раскаивающиеся письма, прося о свидании.

Он не сказал Ирине, изменилась она или нет, но в его глазах прочла, что изменилась: постарела. Зато много говорил о том, что он работает в тресте на руководящей работе, пользуется персональной машиной и имеёт квартиру.

Ирина слушала его с горящими, щеками, сидя на диване прямо, напряженно; сухой блеск её глаз обжигал Павла.

— Что ж, — сказал он, глядя с улыбкой на Ирину, — я писал тебе, ты знаешь мои чувства. — Он помолчал, дожидаясь, не скажет ли что Ирина, но она сидела все так же молча. — Хочешь, я стану помогать сыну? — Он шел сюда, рассчитывая на мелодраматическую сцену примирения, а тут, пожалуйста, сидит как истукан!

— Ирина, дорогая! — Он потянулся к ней с намерением обнять и впервые, глаза в глаза, встретился с её взглядом и… отвел руки.

— Почему вы думаете, что я нуждаюсь в вашей помощи? — тихо, сдерживая себя, спросила Ирина.

«Зачем он приехал? И не спросит даже, где Юрка», — растерянно думала она, не зная, как положить конец этому свиданию. Ей было грустно, жалко себя и обидно до боли за свое невольное волнение, с каким она ждала его, все еще почти любя все эти восемь лет.

— Я сейчас, — сказала она, выйдя на минуту в кухню, чтобы освежить под краном лицо, и вдруг почувствовала, как веко над правым глазом подергивается мелкой нервной дрожью.

Когда Ирина вновь вернулась в комнату, она увидела Павла посреди комнаты, который стоял с видом победителя и читал её к нему письма, забытые на этажерке. Она изменилась в лице и чуть не вскрикнула.

— Извини, я тут похозяйствовал, — несколько смущенно проговорил он, подходя к Ирине. — Какая ты скрытная, я не узнаю тебя. Мы все-таки свои люди…

— Отдай, отдай! Как ты смел?! — закричала Ирина, не слушая его и вырывая письма.

Павел, усмехаясь, положил письма на стол. Он ликовал, успев прочитать их, а ведь несколько минут назад ему казалось, что придется уходить отсюда ни с чем. Впрочем, Павел не утруждал себя думами о том, что может получиться из этой встречи. Подрастающей дочерью и все прощающей ему женой он был доволен и не собирался уходить от них, да и на работе могли быть осложнения: сейчас за развал семьи по головке не гладят. Ирину он увидел случайно из окна вагона метро и, наведя о ней справки, узнав, что она все еще не замужем, не мог обуздать разыгравшегося воображения: она все еще любит его — вот приятный сюрприз!

Овладев собой, Ирина стояла перед ним спокойная, лишь слегка побледневшая, укладывая письма в стопку.

— Не тебе, Павел, я писала их, не тебе… Разве я знала тебя? Нет! А теперь вижу… Ты зачем пришел ко мне? — спросила она, взглянув на Павла осуждающим, внимательным взглядом.

— Я люблю тебя, Ира, — сказал он, пытаясь придать голосу страстность, но даже сам понял, что не сумел.

Ирина вспыхнула:

— Лжешь — и не стыдно. Люблю!.. А обманул меня, ребенка. Я жила… Нет, нет, — тут же она остановила себя, — это кончено! Но учти: если хоть раз ты напишешь мне, не говоря о том, что попытаешься прийти, я даю слово, — глаза Ирины холодно блеснули, — пойду к тебе на службу, в твою организацию и… и испорчу тебе карьеру руководящего работника. Все! А теперь, искательлюбовных приключений, шагом марш в свою хваленую квартиру!

Ирина бросила Павлу пальто и шляпу и, почти вытолкав его за дверь, с силой захлопнула её.

— Ах, какая низость! — проговорила она, оставшись одна и припирая спиною дверь, забыв в волнении, что куда проще и надежнеё запереть дверь на ключ.

Испуганное лицо Павла все еще стояло перед нею, и Ирина не спешила отгонять его: ей было приятно его унижение.

Глава 27

Новый год встречали всем «штабом» в квартире у Вари с Симой. Было немного тесновато, но зато весело, Симу капали на радостях и чуть не уронили. Сима рассвирепела.

— Нерадивых на мороз! — потребовала она, принимаясь вполне серьезно выталкивать гостей на лестничную площадку. Тогда кто-то из «потерпевших» предложил пройтись, а через минуту все были на улице, и первые снежки уже летели друг в друга.

Город не спал, несмотря на поздний час; музыка неслась из репродукторов над безлюдными улицами, зато в домах всюду горели огни, и в окнах, на фоне елочных ветвей, двигались тени. Была новогодняя ночь над Москвой. И хотя она, вероятно, ничем не отличалась от прошлых ночей, но сознание, что ночь эта не простая, а новогодняя, придавало ей особую значимость. Было безветренно, но холодно так, что дышать больно, будто весь воздух насыщен миллиардами блестящих на свету ледяных иголочек. Они-то и покалывают в носу и в горле.

— Товарищи, знаете что, — вдруг заговорила Лизочка, останавливаясь и соединяя в тесный круг растянувшийся по всей улице ряд Парней и девушек, взявшихся под руки, — давайте сочинять «письмо в будущеё». Сейчас, все вместе! В такую ночь грешно только песни горланить..

— Как, прямо на улице? А мы носы себе не поморозим? — спросил Толя Волков не столько серьезно, сколько ради смеха.

— Не поморозим! — тут же поддержал Лизочку Коля, впрочем, предложив для гарантии выделить ответственного дежурного по носам. — Пусть он следит, — продолжал Коля под общий смех, — и отвечает за каждый нос строго. При случае даже собственным!

— Нет, ребята, пожалуйста, без шуток, — потребовала Лизочка, вглядываясь в разрумяненные морозом лица. — Варя, начинай ты, нам ведь с тобой поручена письмо.

Коля перебил её:

— Позволь мне. Я предлагаю так: «Дорогие наши сверстники далекого будущего! Сейчас новогодняя ночь тысяча девятьсот и так далеё года на земле, мы идем по улице в хорошем настроении после вечеринки рядом со своими любимыми под руку и время от времени, в мало освещенных местах, целуем их украдкой в щеки, и даже, кто ухитряется, в гу…»

Девушки не дали Коле договорить: налетели на него, зажали ему рот. Парни, которым очень понравилось такое начало, бросились на защиту Субботина, приговаривая, что правда, видно, глаза колет, а ведь договаривались во всем быть правдивыми.

Уличенные во лжи, девушки посмеялись и замолчали, угостив «поборников правды», по примеру Симы, колотушками.

А Коля, теперь уже вполне серьезно, продолжал:

— «Да, мы любим, и в этом чувстве, наши далекие друзья, мы можем поспорить с вами: мы любим нежно и преданно, на всю жизнь, потому что девушки наши, как и юноши, вполне достойны такой любви!»

— Хорошо, Коля, продолжай. Пусть знают, что мы жили на свете не сухарями. Молодец, Коля! — раздавалось со всех сторон.

А Лизочка сияла, слушая эту похвалу точно с таким же удовольствием, как если бы хвалили не Колю, а её. «Нужно обязательно показать ему мой доклад о коммунизме», — решила она.

— Ребята, взгляните-ка на небо! Красота какая! — неожиданно закричала Лизочка, останавливая всех.—

Высокое, торжественное и… неизменное, — добавила она с невольным вздохом. — Ведь таким же оно будет и тогда, когда наше письмо до адресата дойдет. Вы представляете? У меня просто мурашки по спине…

— Озябла, вот и мурашки. Домой пора, — заметил Толя Волков, когда все, по настоянию Лизочки, достаточно налюбовались небом.

— Так, значит, письмо не докончим? — спросила недовольным голосом Варя.

Сегодняшняя новогодняя ночь была так хороша! Жалко было расходиться, не дождавшись рассвета, — пусть серенького, зимнего, бедного красками по сравнению с тем летним на даче; но тогда душа Вари была полна тревог и сомнений, а сейчас она вся — счастье! Жалко оставлять руку Ивана, хотя бы и до завтра, и эти милые дружественные лица вокруг, без которых ей теперь трудно даже представить свою жизнь!..

— Нет, докончим. Дальше пойдет так, — ответил Коля под неотступным влюбленным взглядом Лизочки, переносящим его чуть ли не на то самое небо, на которое она только что обратила внимание. И он начал говорить про чувство любви, рвущеёся, по его словам, наружу, к сверстникам далекого будущего.

— Ой, далекого ли? — спросил Титов, вызывая общий взрыв смеха. — По-моему, это не письмо в будущеё, а любовное признание Лизочке Лаптевой. Верно я говорю?

— Верно, вечно! Лишить его слова! — закричала первая Сима и, обратившись к «секретарствующей» на ходу Ирине, наказала ей — Ты смотри, не вздумай записать бред влюбленного…

Сима выглядела очень эффектно в своей черной каракулевой кубанке на русых кудрях, лихо заломанной набок, и в сером, облегающем по тонкой талии пальто со складками. Фронтовой товарищ Ивана Титова, приглашенный им на вечеринку, — военный летчик — ни на шаг не отходил от Симы, что, впрочем, мало трогало её трудно уязвимое сердце.

— А ну, давайте потише! — вдруг потребовала она, заметив, что Варя собирается сказать что-то.

— «Дорогие друзья! — начала Варя. — Вы, наверно, не можете себе представить, как мы часто горячо говорим и думаем о том времени, когда вы, счастливые из счастливых, будете жить и творить на земле! Мы, конечно, завидуем вам, но не очень, по честному говоря..» Верно, не очень? — спросила Варя своих слушателей.

— Ясно — не очень. Двигай дальше! — сказала всех Сима.

— «А все потому, что немалое счастье выпало и на нашу долю, — продолжала Варя выразительным, чуть дрогнувшим голосом. — Своими руками строить то будущеё, в котором вы живете, защищать его, любить. Научила нас этому Коммунистическая партия, созданная товарищем Лениным. Наши отцы и старшие братья видели Ленина в дни демонстраций и парадов, живого, близкого. Многим из них он пожимал руки…»— Варя помолчала, заметно взволнованная. — Вот у меня и все пока, — затем сказала она. Не наградили аплодисментами. — Да, вот еще что! Давайте расскажем в письме о нашем потоке, как мы его строили, как жили на комсомольской даче, с лирикой или без лирики, как хотите… Однако я полагаю, что без консультации по таким вопросам специалиста Коли Субботина, — Варя помедлила несколько, — не обойтись!

А Коля, под дружный рев качающих его, летал уже вверх и вниз и наконец был брошен в пышный сугроб снега у тротуара.

— Черти озорные, поднимите, слышите! Рассержусь, черти! — кричал Коля, барахтаясь в снегу, пока ему не подали руки.

— Значит, письмо, можно сказать, готово, осталось подредактировать немного конец, добавить, — подвела итоги Варя, заглядывая в записную книжку Ирины. — В общем ура нам, друзья, ура!

— Ура, ура!.. — гаркнули все разом, очень довольные ночной прогулкой.

Через день на цеховом комсомольском собрании в красном уголке Лизочка делала доклад о коммунизме. Это было очень кстати: хотелось помечтать, проветриться после окончания большой работы над потоком.

— Я закрываю глаза, и передо мною сады, сады: яблоневые, вишневые, миндалевые — в цвету. Легко и радостно живется человеку, ибо давно уже осуществлена предначертанная еще Марксом формула: «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям». И куда хочешь иди, поезжай: границ нет, бедных н богатых нет. Все люди — братья в самом святом и высоком значении этого слова! И этот рай земной человек завоевал и построил себе сам — в труде и борьбе. Но сколько еще дел впереди! Ведь нет конца дерзаниям и мечте человеческой..

«Да, да. как хорошо! — думала Варя. — Всегда вперед и вперед?»

— Коммунистическая партия, — продолжала, между тем, Лизочка, — как светоч, освещает путь к коммунизму, ведет, учит. Все самое честное, самое мудрое, самое гениальное принадлежит ей. Велика честь быть членом, такой партии, а мы, комсомольцы, должны готовить себя пополнить её ряды…

Варя с особым чувством гордой радости повторила про себя: «Пополнить её ряды».

После доклада, за который все благодарили Лизочку, Коля, на правах комсорга, зачитал письмо в будущеё.

«Комсомольцам эпохи полного коммунизма»— так было озаглавлено оно.

Лирическое вступление, сочиненное в новогоднюю ночь Колей, слушали с улыбками, не скупясь на похвалы, которые сопровождали чтение. Дальше рассказывалось о потоке и делах комсомольской организации. Перечислялись имена знатных стахановцев, в том числе было названо имя Вари, Лизочки, Симы, Ирины и многих других. Имени Тамары Комовой не упоминалось в письме, и это задело её.

— Выходит, кто сочинял письмо, тот и вписал себя? Я протестую, слышишь, Субботин! Необходимо внести поправки. Найдутся куда достойнеё названых! — прокричала Тамара с места с покрасневшим от негодования лицом.

Коля прекратил чтение.

— Ты что, товарищ Комова, о себе хлопочешь? — вежливо спросил он Тамару. — Ребята, ставлю вопрос на голосование.

— Отменяется! Долой! Какое еще голосование? Все правильно! — кричали со всех сторон. — Читай дальше, комсорг!

А Тамара в эту минуту, прижав одно ухо к плечу, другое заслонив рукою, нервно царапала записку Субботину.

«Настаиваю на голосовании. Отдельные выкрики ничего не должны решать, иначе буду жаловаться». И подпись: «Стахановка Комова».

— Увы, товарищи, придется, видимо, голосовать! — пробежав смеющимися глазами записку Тамары, объявил собранию Субботин, предвкушая, какую бурю злого смеха вызовет это нелепое, всерьез написанное послание, продиктованное зарвавшимся тщеславием!

Когда, наконец, все отсмеялись и шум смолк, а Тамара опрометью бросилась к двери, с ехидной услужливостью раскрытую перед нею, Коля, держа в руках письмо, раздумчиво проговорил:

— Вот что, ребята, столь горячий протест Комовой навел меня на одну мыслишку… Я соображаю так: раз в этом письме не всем выпала честь поставить свои подписи, то давайте годика через два-три, что ли, сочиним другое, а может к старому что припишем, ну и, конечно, подписи добавим. Если, положим, сейчас какой товарищ оказался почему-либо в недостойных, то к тому времени, глядишь, в первых его фамилия станет красоваться. Ну как, товарищи, по душе пришлось мое предложение? — спросил Субботин у комсомольцев, сам очень довольный им. — Значит, что же? В протокол предложение внесем?

В протокол записали, и чтение письма в будущеё («Первого пока», — добавил Коля) продолжалось.

— «Друзья наши, — заканчивалось оно, — украшайте землю, делайте её прекрасной. Вам легче и доступнеё сделать это: она вся принадлежит вам — свободным, трудовым людям. Немало еще испытаний, лишений стоит на нашем пути. Но мы все готовы вынести, ибо все дороги ведут к коммунизму, и только к нему!

Да здравствует жизнь в борьбе, трудностях и радостях! Да здравствует коммунизм!»

— Теперь подписывайте, — строго сказал Коля, обводя взглядом задумчиво-серьезные лица столпившихся у стола комсомольцев.

Подписывались в тишине, будто дыхание вечности носилось в этой скромной, украшенной трудовыми знаменами комнате.

Собрав подписи, Субботин всунул письмо в плоскую флягу, запечатал её сургучом, затем положил в чугунную коробку, крышку которой тут же приварил автогеном. Голубым язычком пламени на коробке написал: «Вскрыть только при полном коммунизме».

— А что, если откопают раньше? — осведомилась озабоченная Сима.

— Небось грамотные: прочтут и оставят в покое.

— Эх, хоть бы посмотреть одним глазком, как это произойдет все! Откопают, читать станут… Вот ведь дошли же до нас кандалы.

— А вдруг нас всех, участников письма, воскресят, восстановят из праха? — испуганно сияя глазами, продолжила мысль Симы Лизочка. — Помните, у Маяковского: «Вот он, большелобый, тихий химик, перед опытом поморщил лоб. Книга — вся земля, выискивает имя воскресить кого б». Вот нас и воскресят! Всех, всю компанию. Рецепт человека нашего времени они уже будут знать… По атому слепят.

Лизочка так размечталась, что даже обиделась, когда все весело засмеялись над словами «рецепт человека».

Коробку зарыли в сквере на дворе завода, под клумбой, на метровую глубину.

Сима затянула песню «Гимн демократической молодежи», и подступившая было к сердцу грусть, — на письмо-то ведь никому, несмотря на фантазии Лизочки, не дождаться ответа, — развеялась.

Солнце грело по-весеннему, слепило глаза, заревом пламенило в высоких окнах цехов.

Никита Степанович и Титов шли Варе навстречу.

— Завтра поток сдаем государственной комиссии, — шепнул Иван Варе, взяв её под руку, — значит, в срок- таки уложились!..

— Оо-о! — только и нашлась сказать Варя.

— Поток в цехе — это, конечно, хорошо, — услыхала Варя слова Никиты Степановича. — Но, Ваня, еще лучше тот поток, который его создал — неукротимый поток молодости нашей великой Родины. Вот он перед нами, чудесный, живой: Варя, Сима, Коля Субботин, Фрося! Мастера какие, умники! Это только в нашем цехе. А сколько на заводе, на других заводах, фабриках, колхозах!.. По всей стране! Они и откопают свое письмо в будущеё, когда поседеют их головы, потому что сами приближают его с каждым днем.

— Да, я верю в это! — просто сказал Титов.


Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 17
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27