Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики [Нина Кирики Хоффман] (fb2) читать онлайн

Лорд фантастики Фантастические рассказы

ПРЕДИСЛОВИЕ

Можно принять как данность тот факт, что любой писатель, преуспевший в продаже своей беллетристики, обладает гипертрофированным эго — оно помогает ему продвигать свой товар. Роджер Желязны умудрялся совмещать эту существенно необходимую писательскую особенность с блестящим остроумием и любезностью, близкой к самоотречению, что делало его практически безупречным другом, хозяином, гостем, товарищем как на семинарах, так и на вечеринках. Те же качества в сочетании с грандиозным талантом делали его практически безупречным автором при работе над литературными проектами. (Каким должен быть безупречный друг, автор, гость и т. п. — в значительной степени вопрос философский, ибо такой мужчина или такая женщина до сих пор пока не встречались во плоти.)

В течение почти двух десятков лет наши с Роджером внелитературные жизни шли примерно параллельными курсами. Мы оба начали печатать рассказы где-то в начале шестидесятых. Через несколько лет он переехал со Среднего Запада в Санта-Фе, штат Нью-Мексика, со своей женой и немногочисленным семейством. Шесть месяцев спустя, не имея представления о том, что Желязны обретается где-то поблизости, мы с Джоан оставили другой город на Среднем Западе и прибыли вместе со своими отпрысками в Альбукерк.

Мы с радостью возобновили знакомство в местном писательском клубе и с тех пор виделись довольно часто, проживая всего в шестидесяти милях друг от друга. Мои дети (дочка и два маленьких сына), будучи на несколько лет старше, приобрели некоторый педагогический опыт, присматривая за его малышами (двумя сынишками и дочкой). То и дело, когда наши семьи отправлялись в зоопарк или на какую-нибудь подобную экскурсию, мои дети с радостью выполняли роль лошадок, таская маленьких Желязны на закорках. И долго еще саберхагеновская золотая рыбка помнила шокирующий опыт, который она приобрела в тот момент, когда трехлетний Трент Желязны подал ей на обед целый контейнер рыбьего корма, от чего вода чуть не превратилась в желе.

Насколько я помню, в один из таких семейных визитов в наш дом Роджер начал излагать мне идею романа, которая рождалась у него в голове. Как-то так получилось, что идея стала предметом сотрудничества между нами — но как именно было достигнуто это соглашение, я теперь уже не помню, как не помню и дня, когда это случилось.

«Одолжи мне твою пишущую машинку», — сказал Роджер и закрылся в моем кабинете примерно на полчаса, после чего появился с десятью страницами, содержавшими квинтэссенцию будущей книги, которая потом получила название «Витки». Разумеется, его десять страниц должны были послужить коммерческим предложением, но в то время нам хотелось большего. После недолгого обсуждения таких моментов, как разбивка глав, мотивация и тому подобное, он оставил эти страницы у меня, и, поработав над ними, я отослал ему в Санта-Фе уже около пятидесяти страниц, которые составили скелет будущего романа.

Между тем было достигнуто соглашение о публикации с «Тор Букс». И вот Роджер засел с моими пятьюдесятью страницами, пристроив по обыкновению пишущую машинку у себя на коленях^[1], и выдал серию прекрасно отшлифованных глав, которые составили законченную книгу. Я восхищался им на расстоянии; он всегда умудрялся произвести впечатление, будто эта стадия работы исключительно легка, подобно канатоходцу, небрежно разгуливающему по проволоке под куполом цирка.

До этого мне уже приходилось сотрудничать с другим автором при создании романа, и, возможно, я больше никогда на это не соглашусь — я стал слишком испорчен. Для обоих из нас это была одна из самых легких книг из всех, которые мы писали… наверное, даже слишком легкая, как я теперь могу судить, оглядываясь назад. Вполне возможно, что как «Витки», так и наше второе совместное произведение «Черный трон» могли быть написаны лучше и продавались бы лучше, если бы мы больше боролись и с сюжетами, и друг с другом во время работы над ними.

Но бороться? С Роджером?

Трудно представить себе человека, менее склонного к соревновательности и при этом более великодушного. Знаменательно, что среди боевых искусств он отдал предпочтение айкидо, чисто оборонительной системе, в которой исключается всякое непосредственное соперничество между участниками.

Поскольку мы жили в разных городах и вели в значительной степени различный образ жизни, мы часто подолгу не виделись. Он гораздо больше времени, чем я, уделял путешествиям, мы оба были очень заняты, и наши графики очень часто не согласовывались. Избегая, по своему обыкновению, ссор, он ненавидел конфронтации; это приводило к тому, что он никогда не говорил и не делал ничего такого, что могло бы расстроить окружающих, особенно друзей и близких. Такое поведение делало его неизменно приятным компаньоном.

Но эта позиция имела и отрицательную сторону, ведь от людей скрывалась информация огромной важности, например, тот факт, что Роджер умирал от рака.

Когда он умер, я был очень зол на него, и даже теперь, спустя почти два года, я все еще злюсь, не только за то, что он оставил нас обезроджеренными, но также и за то, что он держал неизбежность своего ухода в секрете. Но я справлюсь со своим гневом. В конце концов он же сделал это не нарочно.

Кто-нибудь когда-нибудь напишет его подробную биографию. Здесь не место приводить даже ее основные вехи. Скорее уместно будет посмотреть, какой отблеск оставил дух Роджера в умах других талантливых авторов, какие искры его талант смог выбить из них. И услышать от этих других о его влиянии на их жизнь. И на мир в целом. Истинную любовь нельзя забыть… а может, можно?

ФРЕД САБЕРХАГЕН

Уолтер Йон Уилльямс ЛЕТА

Даву позволил разобрать себя для путешествия назад. Он чувствовал, что его уже расчленили: оставшаяся часть, тупое животное, которому удалось выжить, ничего не значила. Капитан свое откомандовал, а Кэтрин было уже не вернуть. Даву не хотел провести остаток лет среди звезд, превозмогая боль и пытаясь справиться с зияющими пустотами в своем штабе, окруженным молчаливым сочувствием команды.

Кроме того, он больше не был нужен здесь. Команда по терраформированию сделала свое дело и погибла в полном составе. Все, кроме Даву.

Даву лежал на нанокровати, позволив крошечным аппаратам резать себя кусок за куском, превращая его тело, разум и неутолимое желание в длинные полоски чисел. Нано заползли сначала в его мозги, нанося на карту, записывая их содержимое, а затем начали отщипывать от создания кусочек за кусочком, так, чтобы он не чувствовал дискомфорта от ощущений расчленяемого тела.

Даву надеялся, что нано отключат боль до того, как угаснет сознание, чтобы запомнить, каково это — жить без муки, ставшей теперь частью его жизни, но этого не случилось. Даже когда сознание помутилось, он все еще отчетливо ощущал, до последнего проблеска света, острую, как игла, боль утраты, похороненную в сердце.

Когда Даву проснулся, боль была тут как тут — память от агонии чистым контральто выла в первых лучах забрезжившего сознания. Он увидел обои в синюю полоску, силуэты в овальных рамках, шелковые цветы в вазах. Спальня была оформлена в ранневикторианском стиле. Хрустящие простыни, свет, струящийся из окна. Незнакомец — волосы до плеч, черный сюртук, небрежно повязанный галстук — смотрел на него из готического кресла. В правой руке человек держал трубку, в которую набивал табак хорошо развитым пальцем левой ноги.

— Я ведь не на «Бигле», — сказал Даву.

Мужчина мрачно кивнул. Пальцы левой руки сложились в фигуру, означающую «Да».

— И все это — не виртуальная реальность?

Снова «correct». «Нет».

— Значит, что-то не так.

«Correct». «Да. Одну минуту, сэр, если позволите». Человек закончил набивать трубку, сунул ногу в теплый домашний туфель и зажег трубку старомодной зажигалкой, непонятно как оказавшейся в левой руке. Раскурил, затянулся, выдохнул дым, положил зажигалку в карман и поудобнее устроился в объятиях орехового дерева.

— Я — доктор Ли, — сказал он. «Приготовиться», — сказала его левая рука, изобразив комбинацию из пальцев, применявшуюся на устаревших компьютерах, которые помещались на ладони, комбинацию, которая когда-то означала пауза, так же, как «correct» означало ввод — enter. «Пожалуйста, оставайтесь в кровати еще несколько минут, пока нано перепроверят работу. Излишняя осторожность утомительна, — он выпустил клуб дыма, — но полезна для спокойствия рассудка».

— Что произойдет, если они обнаружат ошибку?

«Не беспокойтесь».

— Большой ошибки быть не может, — сказал Ли, — иначе беседа не текла бы столь гладко. В самом худшем случае вам придется поспать еще некоторое время, пока исправления не будут внесены.

— Могу я вытащить руки из-под одеяла?

— Да.

Даву так и сделал. Руки, как он смог заметить, были смуглые, с грубой кожей, характерной для жаркого сухого мира Сарпедона. Значит, они не стали менять его тело на другое, более подходящее для Земли, а оставили ему то, к которому он привык.

Если, подумал он, это действительно Земля.

Он обозначил пальцами правой руки знак «спасибо».

«Не стоит», — просигналил Ли.

Даву провел рукой по лбу и обнаружил, что лоб, рука да и сам жест были вполне привычны.

Странно, но этот жест убедил его в том, что он остался собой и был вполне жизнеспособен. Прежний Даву.

Все еще жив, подумал он. Увы.

— Объясните мне, что случилось, — попросил он. — Скажите, почему я здесь.

Ли просигналил «ожидайте» и сделал над собой видимое усилие.

— Мы считаем, — сказал он, — что «Бигль» потерпел аварию. Если это так, вы — единственный выживший.

Даву с удивлением обнаружил, что эта новость не вызвала шока. Боль от потери других жизней — большинство было его друзьями — оказалась притупленной предыдущим всепоглощающим горем.

Ли, как заметил Даву, ждал, пока он переварит информацию, прежде чем продолжить.

«Продолжайте», — просигналил Даву.

— Авария произошла за семь световых лет отсюда, — сказал Ли. — «Бигль» потерял устойчивость, и ни автоматическая система управления, ни команда не смогли выправить положение. Система управления «Бигля» сделала вывод, что корабль вряд ли переживет нарастающие колебания, и с помощью коммуникационного лазера начала передавать персональные сведения коллекторам на земной орбите. Как единственный член команды, который предпочел путешествовать в разобранном состоянии, вы оказались первым в очереди. Другие, как мы полагаем, бросились в кабины наноразборки, но связь с «Биглем» была потеряна до того, как мы получили их данные.

— Данные Кэтрин дошли?

Ли неловко заерзал в своем кресле. «Сожалею». «Боюсь, нет».

Даву закрыл глаза. Он вновь ее потерял. Проглотив комок, он спросил:

— Сколько времени прошло с тех пор, как пришли мои данные?

— Чуть больше восьми дней.

Значит, они ждали восемь дней, чтобы «Бигль» — тот «Бигль» семилетней давности — устранил свои проблемы и возобновил связь. Если бы «Бигль» восстановил контакт, тот массив информации, который составлял сущность Даву, был бы стерт как избыточный.

— Правительство уже объявило о трагедии, — сказал Ли. — Шанс, что «Бигль» может долететь до системы через одиннадцать лет, как было запланировано, сохраняется, хотя мы обнаружили, что трансмиссия корабля отсутствует, и приборы не в состоянии засечь факел замедления, нацеленный на нашу систему. Правительство решило, что будет несправедливо и далее держать в неведении сибов^[2] и последователей.

«Согласен», — просигналил Даву.

Он попытался представить картину последних секунд «Бигля», команду, которую бросает из стороны в сторону в такт бешеным колебаниям корабля, безнадежные попытки людей, преодолевающих силу тяжести в несколько G, добраться до спасительных нанокроватей… но паники не было, подумал Даву, капитан Мошвешве слишком хорошо вымуштровал своих людей на случай таких ситуаций. Только отчаяние, и сосредоточенность, и по мере усиления колебаний нарастающее чувство тщетности любых усилий и неизбежности смерти.

После всего, что случилось, больше никто не хотел умирать. Это всегда становится шоком, когда происходит рядом с тобой. Или — с тобой.

— Причина трагедии «Бигля» остается неизвестной, — продолжал Ли откуда-то издалека. — Бюро работает с симуляторами, чтобы попытаться выяснить, что же произошло.

Даву откинулся на подушки. Боль стучала в венах, боль и утрата, сознание того, что его прошлое, его радость невосстановимы.

— Весь этот полет, — сказал он, — был катастрофой.

«Почтительно возражаю», — просигналил Ли.

— Вы сформировали и исследовали два мира, — сказал он. — Поселенцы переправлены туда и уже обживают эти миры, пока сотни тысяч, через некоторое время будут миллионы. К содружеству присоединился бы и третий мир, если бы ваша миссия не была прервана в результате, э-э-э, первой аварии…

«Продолжайте», — обозначил Даву потому, что в горле стоял ком от душевной боли.

«Сожалею», — быстро мелькнули пальцы Ли.

— Пришли письма от ваших сибов, — сказал он. — Сибы и друзья команды «Бигля», несомненно, также попробуют связаться с вами. Вам не обязательно отвечать на них, если вы не готовы.

«Понял».

Даву колебался, но слова настойчиво просились наружу; он предоставил им эту возможность.

— Пришло что-нибудь от сибов Кэтрин? — спросил он.

Мрачное выражение Ли почти не изменилось. «Да. — Он склонил голову. — Могу я что-то еще для вас сделать? Что-нибудь организовать?»

— Нет, не сейчас, — сказал Даву и просигналил «спасибо». — Могу я встать с кровати?

Взгляд Ли сделался отсутствующим, словно он просматривал индикаторы, расположенные где-то у себя в мозгу. «Да».

— Можете, — сказал он, поднимаясь на ноги и вынимая трубку изо рта. — Должен добавить, что вы находитесь в госпитале, но не имеете формального статуса пациента и можете уйти в любое время. Точно так же вы можете оставаться здесь в обозримом будущем, так долго, как сочтете необходимым.

«Спасибо».

— Кстати, где находится госпиталь?

— Западная Ява. Город Бандунг.

Стало быть, Земля. Которую Даву не видел уже семьдесят семь лет. Нежные пальцы памяти коснулись его мозга, оживив ароматы дуриана, океанского прибоя, муската, гвоздики и куркумы.

Он знал, что не бывал прежде на Яве, и подивился тому, откуда могли прийти эти воспоминания. Возможно, от одного из сибов?

«Спасибо», — вновь обозначил Даву, привнося в мелькание пальцев ощущение последнего аккорда.

Доктор Ли оставил Даву наедине со своим новым/старым телом, в комнате, где все было пропитано воспоминаниями и болью.

* * *

В шкафу темного дерева Даву нашел идентификационные документы и одежду, а также уведомление о том, что на его счет переведена задержанная зарплата за семьдесят восемь лет. Электронный почтовый ящик содержал сообщения от его сибов и другие личные письма, с которыми предстояло разобраться, — для того, чтобы ответить на все, придется создать электронную копию своей личности.

Он оделся и вышел из госпиталя. Тот, кто руководил его сборкой, — возможно, сам доктор Ли — предусмотрительно включил в его встроенный ROM исчерпывающую карту Земли, поэтому во время прогулки он сворачивал куда заблагорассудится, не боясь заблудиться. Яростное солнце жгло с тропической интенсивностью, но новое тело было приспособлено к жаре, а бриз, веявший с гор, делал приятным даже период полуденного прилива.

Жизнерадостная металлическая музыка скрежетала почти из каждой двери. Люди в ярких одеждах, проворные, словно обезьяны в джунглях Суматры, неслись куда-то высоко вверху по тривеям и натянутым канатам, ловко перебирая конечностями, модифицированными для лазанья по деревьям. Роботы, невосприимчивые к жаре, неслышно скользили мимо. Даву все казалось странно знакомым, словно он уже видел это во сне.

Вдруг он оказался около моря, и вновь узнавание болезненно резануло по сердцу. «Дома!» — кричали его мысли. Другие миры, которые он построил, другие красоты, которые он лицезрел, никогда не отливали такой голубизной, не сияли таким совершенством, как здесь, в родных сферах. Еле заметные атмосферные особенности делали морскую лазурь неестественной во всех прочих мирах.

С криком узнавания пришла память: его звали Даву Опасный, его — человека, который пришел сюда столетие с чем-то назад, и бок о бок с ним шла Кэтрин.

Но та Кэтрин, которую он знал, умерла. Глядя на красоты Земли, он вдруг почувствовал, что мир его радости превращается в горький прах.

«Увы!» — обозначили его пальцы невысказанное слово. «Увы!»

Он жил в мире, где никто не умирал и ничто никогда не исчезало. Каждый знал, что такие вещи время от времени случаются, но никогда — почти никогда — с кем-то, кого хорошо знаешь. Физическое бессмертие было простым и дешевым, к тому же оно подкреплялось множеством альтернативных систем: создание резервных копий разума, их загрузка в виртуальную реальность или в прочную неуязвимую машину. Наносистемы дублировали тело или улучшали его, приспосабливая к разнообразным условиям. Твои данные дремали в надежном хранилище, ожидая электронного поцелуя, который вернет их к жизни. Вынашивание ребенка в матке стало редчайшей формой репродукции, чуть чаще, но почти так же редко плод выращивали в пробирке.

Гораздо проще было заставить нанодублировать себя взрослого. По крайней мере есть с кем поговорить.

Никто не умирал, ничто не исчезало. Но Кэтрин умерла, подумал Даву, и я пропал, а так не должно было случиться.

«Увы!» Пальцы провыли горе, что застряло у Даву в горле. «Увы!»

Даву и Кэтрин встретились в школе: они принадлежали к поколению, которое вынашивание плода в материнском чреве предпочитало альтернативным способам размножения. Бессмертие нашептывало свои условия в их чуткие уши. Они встретились на лекции (Дольфус читал «Новое открытие моря Гумбольдта») в Колледже Тайны. Стоило им только взглянуть друг на друга, как они уже знали, словно ангелы шепнули им об этом, что одной тайной в мире стало меньше, и каждый из них был ответом другому, их души соединились, подобно тому, как отполированные кусочки головоломки встают на свои места — или же, учитывая их специальность, подобно тому, как карболовые функциональные группы занимают свои гнезда в индольном кольце.

В их взаимной привязанности было, как они сами признавались, что-то мистическое. Полные молодого задора, они неистово отдались исследованию мира, окунулись в бесконечность Вселенной, которая приветствовала их.

Он и слышать не хотел о том, чтобы расстаться с ней. Двадцать четыре часа были тем крайним пределом, после которого нервы Даву начинали выбивать тревожную дробь, и он замечал, что разговаривает с воображаемым призраком Кэтрин, просто чтобы не оставаться одному в этом мире — мир без нее терял свои краски.

Без нее космос казался Даву подернутым неясной дымкой. Хотя определенные вещи казались вполне постижимыми (например, применение коэноцитического упорядочения клеток при трансмиссии информационно насыщенных протеинов и ядер, историческое значение юкатанской астроблемы, ограниченность применения клеточной модели Бенарда при предсказании атмосферных колебаний), все это, казалось, было лишено закономерностей, существовало лишь как ряд отдельных, бессмысленных прецедентов. Пропущенный через призму Кэтрин, мир приобретал блеск, цель и гениальность. С Кэтрин он царствовал во Вселенной; без нее мир терял вкус.

Их интересы были достаточно сходны для того, чтобы генерировать друг в друге энтузиазм, но вместе с тем достаточно различны, чтобы каждый мог привнести иную перспективу в работу другого. Они работали в упоительной гармонии, спина к спине, два письменных стола в одной комнате. Иногда Даву возвращался с совещания или после обеденного перерыва и видел, что Кэтрин добавила что-то свое, иногда целое направление в его последние разработки. Время от времени он возвращал ей долг. Их ранние работы — слегка эксцентричные, чересчур всеобъемлющие, затрагивающие слишком много направлений — были многообещающи, блестящи и полны жизни.

Слишком много неизведанного, решили они, даже для двоих. Они хотели сделать слишком много и все сразу, и даже бесконечность казалась им недостаточной.

Поэтому, как только они смогли себе это позволить, Рыжая Кэтрин, оригинал, была дублирована — с небольшими косметическими вариациями — Темноволосой Кэтрин и Светловолосой Кэтрин; потом наномашины считали Старого Даву, его плоть, кровь и длинные полоски чисел, которые были его душой, и создали совершенные копии Опасного Даву, позже названного Завоевателем, и Безмолвного Даву.

Так двое разрослись до шести, а полудюжина, по общему мнению, была достаточным подарком для Вселенной. Дикая путаница взаимосвязанных интересов была поделена между тремя парами, каждая из которых пошла по одному из трех путей познания. Самая старшая пара взяла на себя Историю и все ее области, включая летопись приключений своих сибов; вторая пара занялась Наукой; третья — Психологией, изучением человеческого мозга. Все достижения одного из сибов тут же становились достоянием других посредством загрузки. Поначалу они загружали себя почти беспрерывно, делясь своими мыслями, опытом и планами в общем безумии памяти. Позже, по мере того, как жизни их становились все более частными, а карьеры обретали специализацию, загрузка стала происходить реже. Правда, первый по-настоящему долгий перерыв произошел, только когда Опасный Даву и Темноволосая Кэтрин предприняли свое первое путешествие к другой звезде. Они провели в экспедиции более пятидесяти лет, хотя для них полет длился меньше тридцати лет; передачи с Земли, пульсируя через невообразимые расстояния, были нечастыми, нечастыми были и ответы. Жизни других пар, которые текли, казалось, во все убыстряющемся темпе, все меньше имели значимость для других, воспоминания о них напоминали полузабытый сон.

«Увы!» — скорбно изогнулись пальцы. «Увы!», ибо сон превратился в дикий кошмар.

Море, совершенная земная лазурь, в ответ на взгляд Даву пристально смотрело ему в глаза, равнодушное к печали, замершей между пальцами.

— Твои врачи знали, что пробуждение после столь долгого забвения может вызвать неприятные чувства, — сказал сиб Даву, — поэтому они поместили тебя в викторианскую комнату, так тебе будет легче адаптироваться и ты не будешь чувствовать себя анахронизмом. — Он улыбнулся Даву из неоготического кресла. — Если бы ты оказался в современном помещении, ты показался бы себе безнадежно отсталым. А по отношению к викторианской эпохе каждый может почувствовать себя юным, к тому же в своем прошлом всегда ощущаешь себя комфортабельнее.

— В своем? — переспросил Даву, изображая пальцами «иронию». И прошлое, и настоящее были для него местом неизбывной муки. — Я заметил, — продолжал он, — что мои мысли ищут утешения не в прошлом, но в будущем.

— А-а, — улыбка. — Вот почему мы называем тебя Даву Завоеватель.

— Кажется, я так и не постиг это имя, — сказал Даву.

Тревога пробежала по лицу сиба. «Сожалею», — просигналил он, а затем сделал еще один знак: «глубоко», старый знак умножения, умножающий сожаление в жесте.

— Я понимаю, — сказал он. — Я пережил твою последнюю загрузку. Это было… чрезвычайно неприятно. Я никогда еще не испытывал такого ужаса, такой утраты.

— Я тоже, — сказал Даву.

Человек, образ которого проецировался в готическое кресло, был Старым Даву, оригиналом, Даву, рожденным женщиной, породившим потом две копии — сибов. Когда Даву посмотрел на него, это было похоже на то, словно он смотрелся в зеркало, в котором изображение запоздало на несколько столетий, а потом неожиданно проявилось — Даву помнил, что несколько тел тому назад у него был тот же высокий лоб, светлые волосы, маленькие, плотно прижатые к черепу уши. Вот только глаза — Даву не помнил, чтобы у него когда-нибудь были такие неподвижные серые глаза с профессорским выражением.

— Как наши другие сибы? — спросил Даву.

Лицо Старого Даву стало еще более озабоченным.

— Ты увидишь, как сильно изменился Безмолвный Даву. Ты ведь не получал от него загрузки?

«Нет». «Я не загружался тридцать лет».

— А-а, — «жаль». — Возможно, тебе следует поговорить с ним прежде, чем ты загрузишь информацию за все эти годы.

— Поговорю. — Он посмотрел на сиба, надеясь, что нетерпение не так сильно горит в его глазах. — Пожалуйста, передай мои наилучшие пожелания Кэтрин, ладно?

— Я передам, что ты любишь ее, — сказал Старый Даву, самый мудрый из сибов.

Когда Даву проснулся на следующее утро, боль по-прежнему была с ним, и рана так же саднила, как в тот день, когда их пятое дитя, планета Сарпедон, получила крещение. Сарпедон был обнаружен астрономами пару веков назад и назван в соответствии с традициями именем очередного второстепенного гомеровского персонажа; роботы-разведчики закартографировали планету и взяли пробы; но только землеобразующая команда «Бигля» создала из этого закоулка Вселенной, продуваемого всеми ветрами, иссеченного голыми горными кряжами и бесконечными пустынями, разъедаемого радиацией и неистовыми пыльными бурями, место, пригодное для жизни.

Руководителем терраформирующей команды была Кэтрин. Даву возглавлял исследовательское подразделение. Проливая нанодожди с черных сарпедонских небес, они вынянчили эту планету, вдохнув в нее жизнь, обогатили атмосферу, наполнили моря, выпестовали буйную разнообразную растительность, способную противостоять недружелюбной среде. Населили планету жизнью в виде десятков миллионов насекомых, рептилий, птиц, млекопитающих, рыб и амфибий. Заново создали себя с темной грубой кожей и зрачками-щелочками, приспособив свою человеческую форму к условиям Сарпедона так, чтобы иметь возможность изучать то, что создали.

И еще — тайно от остальных — Даву и Кэтрин наделили почти каждую форму сарпедонской жизни собственной генетикой. Это были всего-навсего крохотные биты избыточного кодирования, однако достаточные для того, чтобы считать всех сарпедонских тварей своими детьми. Еще будучи младшими землеобразователями в миссии Чен Хо на Реа, они, частично шутки ради, частично в качестве просчитанной программы, наделили тамошних животных своими генами.

Последние два года на Сарпедоне Кэтрин и Даву провели среди своих детей, исследуя различные экосистемы и их взаимодействие, размышляя о новых принципах адаптации. В конце концов Сарпедон был сертифицирован как планета, пригодная для жизни людей. Запрограммированные нано построили небольшие города, разбили поля, парки и дороги. Первых сарпедонцев предстояло сконструировать в нанокроватях, загрузив в их мозги личности добровольцев с Земли. Не стоило тратиться и мучиться, перевозя миллионы теплокровных существ с Земли, заставляя их отправляться в рискованное многолетнее путешествие в отдаленную часть Вселенной. В этом не было нужды, ведь нано могли воссоздать людей на месте.

И вот первые сарпедонцы — лысые, с толстой кожей и зрачками-щелочками — вышли из наностанций, щурясь на незнакомый красный рассвет. Вся дальнейшая работа по терраформированию, все попытки сделать планету более похожей на Землю оставались на долю поселенцев в качестве долгосрочных проектов. Во время красивой церемонии капитан Мошвешве официально передал будущее Сарпедона в их руки. Даву оставалось выполнить несколько последних формальностей, передав сарпедонцам некоторые компьютерные коды, когда остальные члены землеобразующей команды, скорее всего, нагрузившись шампанским, веселой толпой набились в шаттл для возвращения на «Бигль». Когда Даву склонился над терминалом с сарпедонскими коллегами и капитаном «Бигля», он услышал рев отрывающегося от поверхности шаттла, нарастающий грохот его двигателей, набирающих высоту, хлопок при преодолении звукового барьера, а затем он краем глаза увидел золотисто-алую вспышку…

Когда он выбежал наружу, в небе отцветал огненный цветок, лепестки которого медленно опадали расплавленным металлом на поверхность только что окрещенной планеты.

И вот она перед ним — во всяком случае, ее образ — в неоготическом кресле: Рыжая Кэтрин, зеленоглазая леди, с которой он по воспоминаниям, а Старый Даву в реальности впервые обменялся взглядами два столетия назад, когда Дольфус только разворачивал проект, который назвал «лунообразованием».

Даву долго колебался, прежде чем ответить на ее соболезнующий звонок. Он не был уверен, выдержит ли его сердце два ножевых удара — гибель Кэтрин и вид ее сиба, живой, сострадающей и навеки недостижимой.

Но он не мог не позвонить ей. Даже когда он пытался не думать о ней, Кэтрин незримо присутствовала на границе сознания, проплывая через его мысли, подобно легкому аромату знакомых духов.

Пора покончить с этим, подумал он. Если вдруг станет невмоготу, он может извиниться и завершить связь. Но он должен узнать…

— И что же, не осталось никаких страховых копий? — спросила она. Брови ее задумчиво нахмурились.

— Не осталось последних копий, — сказал Даву. — Мы всегда думали, что, если нам суждено погибнуть, мы погибнем вместе. Космические путешествия опасны, и когда происходит катастрофа, то она не бывает частичной. Мы не предполагали, что один из нас будет отсиживаться на Земле, а другой умирать за несколько световых лет отсюда. — Он нахмурился. — Будь проклят этот Мошвешве! На «Бигле» были последние копии, но при таком количестве смертей он решил не возрождать никого по отдельности, а вместо этого прервал наше путешествие на Асторет, чтобы вернуться на Землю и разрешить все сложности здесь.

— Он принял правильное решение, — сказала Кэтрин. — Если бы моего сиба возродили, вы оба погибли бы при аварии «Бигля».

«Лучше так». Пальцы Даву уже начали оформлять знак, но он передумал и изобразил просто сигнал отрицания.

Зеленые глаза сузились.

— На Земле ведь есть старые копии, да?

— Последняя из уцелевших копий Кэтрин относится к периоду возвращения «Чен Хо».

— Почти девяносто лет назад, — задумчиво протянула собеседница. — Но она могла бы загрузить те воспоминания, которые посылала мне… Проблема не представляется неразрешимой.

Рыжая Кэтрин обхватила колено руками. При виде этого жеста воспоминания зазвенели в мозгу Даву набатом. Голова закружилась, и он закрыл глаза.

— Проблема в том, что Кэтрин — мы с Кэтрин оставили завещание, — сказал он. — Опять-таки мы исходили из того, что если умрем, то умрем вместе. Там говорится, что наши копии на Земле не подлежат использованию. Мы рассудили, что здесь у нас есть по два сиба, и если они — то есть вы — затоскуете по нас, вы просто сможете дублировать себя.

— Понятно. — Пауза, потом участливый вопрос: — Ты в порядке?

«Нет». «Конечно, нет», — сказал он и открыл глаза. Мир покачивался еще несколько секунд, потом замер, подчиняясь спокойному сиянию зеленых глаз.

— Мне заплатили за семьдесят лет, — сказал он. — Я думаю, что смогу нанять адвокатов и попытаться раздобыть копии Кэтрин в собственное пользование.

Рыжая Кэтрин прикусила губу.

— Недавние судебные прецеденты будут не в твою пользу.

— Я очень настойчив. И богат.

Она склонила голову и искоса взглянула на него.

— Тебе не тяжело разговаривать со мной? Может, мне затуманить изображение?

«Нет». Он покачал головой.

— Мне легче, когда я тебя вижу.

Он думал, что видеть ее будет невыносимо, но вместо этого чувствовал радость, даже счастье, согревающее сердце. Как обычно, его Кэтрин помогала ему понять, увидеть смысл в нарастающем хаосе мира.

Некая идея начала исподволь завоевывать его внимание.

— Мне как-то не по себе, что ты там один, — сказала Рыжая Кэтрин. — Не хочешь приехать и пожить с нами? Или, может, нам прилететь на Яву?

«Нет, спасибо».

— Чуть позже я приеду вас навестить, — сказал Даву. — А пока я здесь, в больнице, пожалуй, воспользуюсь случаем и пройду несколько косметических процедур. — Он оглядел свое тело, темные загрубевшие руки, лежащие на одеяле. — Чтобы принять более земной облик.

Когда разговор с Кэтрин окончился, Даву вызвал доктора Ли и сообщил, что хочет, чтобы ему сконструировали новое тело.

Что-нибудь знакомое, сказал он, имеющееся в архиве. Его собственное, подлинное тело.

Лет двадцати с небольшим.

— Как странно видеть тебя… таким, какой ты есть, — сказал Безмолвный Даву.

Смуглый, мрачноватый, с глубоким приятным голосом, сиб Даву стоял возле его кровати.

— Это тело хорошо служило мне, когда я его носил, — отозвался Даву. — Меня сейчас утешают… знакомые вещи… сейчас, когда моя жизнь полна неопределенности. — Он посмотрел на гостя. — Как хорошо, что ты пришел лично.

— Голографическое тело, — отозвался сиб и протянул Даву руку, — хоть долгожданное и знакомое, но все же совсем не то, что реальная личность.

Даву с удовольствием стиснул его руку. «Добро пожаловать», — сказал он. Доктор Ли, который лично наблюдал за сборкой нового/старого тела, откланялся, сообщив, что нано завершили свою работу, и Даву посчитал возможным встать и обнять своего сиба.

Самый молодой из сибов был невысок, но крепко сбит, его голова казалась слишком большой по отношению к туловищу. К старшим сибам он относился с некоторой долей формальной сдержанности, что и породило его кличку «Безмолвный». Принимая это прозвище, он заметил, что говорит так мало потому, что старшие сибы обычно уже высказывают все необходимое, пока он только доходит до сути.

Даву сделал шаг назад и улыбнулся.

— Ты, должно быть, кажешься своим пациентам этакой непоколебимой крепостью.

— У меня сейчас нет пациентов. Я тружусь главным образом в царстве теории.

— Надо будет взглянуть на твои работы. Я так отстал — совершенно не представляю, что вы с Кэтрин делали последние десятилетия.

Безмолвный Даву подошел к шкафу и открыл его массивные дверцы из красного дерева. «По-моему, тебе стоит что-нибудь надеть, — сказал он. — Меня знобит в этом кондиционированном воздухе, да и тебе, наверное, не жарко».

Немного удивленный, Даву оделся и уселся напротив сиба за небольшой стол из розового дерева. Безмолвный Даву долго смотрел на него спокойными, задумчивыми глазами, потом заговорил.

— Ты испытываешь чувства, крайне редкие в наше время, сказал он. — Утрата, гнев, фрустрация, ужас. Все эти эмоции можно определить одним словом — горе.

— Ты забыл печаль и сожаление, — сказал Даву. — Ты забыл воспоминания и то, как они прокручиваются снова и снова. Ты забыл воображение и то, что воображение единственное наделяет эти воспоминания смыслом, потому что позволяет тебе переписать финал.

Безмолвный Даву кивнул. «Люди моей профессии, — пальцы сформировали знак «ирония», — во всяком случае те, кто родился слишком поздно, чтобы помнить, насколько эти чувства были когда-то распространены, должны смотреть на тебя с определенным клиническим интересом. Я должен предупредить доктора Ли, чтобы он не слишком усердствовал. Помимо прочего, я уверен, что он очень внимательно наблюдает за тобой и делает записи каждый раз, как уходит от тебя».

— Я счастлив, что кому-то пригодился, — «ирония» обозначена руками, горечь застыла на языке. — Могу отдать этим людям свои воспоминания, если так нужно.

— Разумеется. Можешь, если хочешь. — Даву поднял голову с некоторым замешательством.

— Ты знаешь, что это возможно, — продолжал сиб. — Ты можешь загрузить свои воспоминания, законсервировать их, как янтарь, или просто передать кому-нибудь в качестве опытного образца. А можешь полностью стереть их из своего мозга, войти в новую жизнь, tabula rasa, свободным от боли.

Его глубокий голос был мягок. Это был тот самый голос, которым он, вне всякого сомнения, говорил со своими пациентами, с мягкой настойчивостью, без нажима. Голос, который делал предложения, рисовал альтернативы, но никогда, никогда не отдавал приказов.

— Я этого не хочу, — сказал Даву.

Пальцы Безмолвного Даву все еще были сложены в знак «разумеется».

— Ты не из того поколения, которое принимало подобные вещи как данность, — сказал он. — Но именно этот, модульный, подход к памяти, к существованию, составляет суть моей нынешней работы.

Даву внимательно посмотрел на него.

— Это все равно, что потерять кусок себя — отказаться от памяти. Воспоминания — это то, что составляет личность.

Лицо Безмолвного Даву оставалось бесстрастным, только глубокий голос плыл через разделявшую их пустоту. «Мы пришли к убеждению, что человеческую психику составляют не воспоминания, но образ мыслей. Когда наш сиб дублирует себя, он дублирует свой образ мыслей в нас; и когда мы создаем себе новое тело, чтобы жить в нем, этот образ мыслей не меняется. Разве ты чувствовал себя новой личностью, когда принимал новый облик?»

Даву провел рукой по голове, ощутил густые светлые волосы, покрывавшие череп. Вчера в это же время его голова была лысой и кожистой. Теперь он чувствовал легкие отличия в восприятии — зрение стало более острым, слух, наоборот, менее тонким, мышечная память была несколько дезориентирована. Он помнил, что прежде руки у него были короче и центр тяжести находился чуть ниже.

Но что касалось его самого, его сущности — нет, он чувствовал себя неизменным. Он был прежним Даву.

«Нет», — обозначил он.

— У людей теперь больший выбор, чем когда-либо прежде, — сказал Безмолвный Даву. — Они выбирают себе тела, выбирают воспоминания. Они могут загрузить новые знания, новые навыки. Если им не хватает уверенности в себе или они чувствуют, что их поведение слишком импульсивно, они могут варьировать химические реакции организма для достижения нужного эффекта. Если они осознают себя жертвами неприятных, разрушительных черт характера, эти черты могут быть стерты из их личности. Если же они не в силах изменить обстоятельства, то могут хотя бы заставить себя чувствовать счастливыми в этих обстоятельствах. Если уж невозможно прогнать нежелательные воспоминания, их можно просто стереть.

— И ты теперь тратишь время на решение этих проблем? — спросил Даву.

— Это не проблемы, — мягко сказал сиб. — Это не синдромы или неврозы. Это обстоятельства. Они являются частью условий нашей жизни в эти дни. Это наша среда обитания. — Большие, бесстрастные глаза безотрывно смотрели на Даву. — Люди предпочитают счастье печали, достижение цели фрустрации. Разве можно винить их за это?

«Да», — просигналил Даву.

— Если они отрицают реальность собственных жизней, — сказал он. — Мы создаем свои сущности при помощи вызовов, которые преодолеваем или не преодолеваем. Даже наши трагедии создают нас.

Сиб кивнул.

— Это достойная восхищения философия — для Даву Завоевателя. Но не все люди завоеватели.

Даву сделал усилие, чтобы нетерпение не так явно звучало в голосе.

— Мы извлекаем уроки как из поражений, так и из успехов. Мы приобретаем опыт, применяем знания о жизни к последующим обстоятельствам. Если отрицать использование опыта, то что делает нас людьми?

Его сиб был терпелив.

— Иногда опыт бывает негативным, то же самое можно сказать и об уроках. Представь себе бесконечную жизнь под тенью великого чувства вины, скажем, из-за глупой ошибки, в результате которой кто-то другой умер или покалечился; заставил бы ты людей жить с последствиями душевных травм, вызванных социопатом или семейной жестокостью? Такого рода травмы могут изуродовать всю сущность человека. Почему бы не устранить их?

Даву тонко усмехнулся.

— Не станешь же ты меня убеждать, что эти методы используются только в случае глубоких травм, — сказал он. — Не станешь же говорить, что люди не применяют их и в случаях, которые можно назвать тривиальными. Например, стереть из памяти обидное замечание в свой адрес, услышанное на вечеринке, плохо проведенный отпуск или ссору с супругом.

Безмолвный Даву улыбнулся в ответ.

— Не буду оскорблять твой разум, уверяя, что такого не происходит.

— Так как же эти люди становятся зрелыми? Меняются? Становятся мудрее?

— Они не в состоянии отредактировать все. В обыденной жизни достаточно трений и конфликтов, чтобы обеспечить каждого разумной дозой мудрости. В наше время жизнь очень, очень длинна, и у нас достаточно времени для обучения, пусть и медленного. В конце концов, — он вновь улыбнулся, — еще никогда у обычной личности не было таких потенциальных возможностей обрести мудрость. Я думаю, ты согласишься, что у человечества как вида сейчас гораздо меньше поводов к безумию, чем прежде.

Даву мрачно посмотрел на сиба.

— Ты предлагаешь мне подвергнутьсяэтой технологии?

— Это называется Лета.

— Чтобы я подвергся Лете? Забыл Кэтрин? Или забыл то, что я испытывал к ней?

Безмолвный Даву медленно покачал своей тяжелой головой.

— Такого я не предлагаю.

— Хорошо.

Младший Даву пристально посмотрел в глаза старшего близнеца.

— Тебе одному известно, что ты способен вынести. Я только сообщаю, что такое лекарство существует, на тот случай, если ты поймешь, что не в состоянии выносить свою муку.

— Кэтрин заслуживает оплакивания.

Еще один печальный кивок. «Да».

— Она заслуживает того, чтобы ее помнили. Кто будет помнить ее, если не я?

— Я понимаю, — сказал Безмолвный Даву. — Я понимаю твое желание испытывать эти чувства и их необходимость. Я заговорил о Лете потому, что слишком хорошо понимаю страдания, которые ты сейчас испытываешь. Потому что, — он облизнул губы, — я тоже потерял Кэтрин.

Даву уставился на него в изумлении.

— Ты… — выдавил он. — Она… ее убили?

— Нет. — Лицо сиба восстановило свою обычную безмятежность. — Она оставила меня несколько лет назад.

Даву мог только молча смотреть. Факт, о котором было сказано столь обыденными словами, казался непостижимым.

— Я… — начал было он, но пальцы опередили язык. «Что случилось?»

— Мы прожили вместе полтора века. Мы стали разными. Так получилось.

«Только не с нами! — протестовал разум Даву. — Только не с Даву и Кэтрин».

Только не с двумя людьми, которые вместе образуют нечто большее, чем по отдельности. Не с нами. Никогда.

Но, глядя в покорное меланхоличное лицо сиба, Даву понял, что это правда.

И тогда непостижимым образом к нему вернулась надежда.

— Потрясение? — переспросил Старый Даву. — Нет, только не для нас.

— Все было в их загрузках, — сказала Рыжая Кэтрин. — Светловолосая Кэтрин очень тщательно редактировала некоторые из своих чувств и суждений, прежде чем послать их мне на загрузку, но я все же могла почувствовать, что в ее отношении что-то изменилось. И зная ее, я могла догадаться, что она оставляла за кадром… Помню, как три года назад, еще до этого разрыва, я говорила Даву, что их отношения под угрозой.

— И все же Безмолвный был изумлен, когда это случилось, — сказал Старый Даву. — Каким бы искушенным он ни был в сфере человеческой природы, во всем, что касалось Кэтрин, он оставался слепцом. — Он обнял Рыжую Кэтрин за плечи и поцеловал в щеку. — Как, впрочем, и все мы, — добавил он.

Кэтрин приняла поцелуй, грациозно склонив голову, затем спросила Даву:

— Что ты выберешь — голубую комнату здесь или зеленую комнату наверху? В зеленой комнате удобное кресло у окна и прекрасный вид на залив, но она маленькая.

— Я выбираю зеленую комнату, — сказал Даву. Мне не нужно много места, подумал он, ведь я один.

Кэтрин проводила его вверх по скрипучим ступеням и показала комнату с узкой старинной кроватью. Из окна, выходившего на юг, был виден охваченный грозой Чезапикский залив, сине-серые тучи, яркие вспышки молний, косые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь разрывы грозового фронта и дразняще игравшие на пенных гребешках. Он долго и завороженно смотрел на эту картину, когда вдруг с удивлением почувствовал руку Кэтрин на своем плече. Ее мягкий голос зазвучал совсем близко:

— В других мирах бывают такие виды?

— Грозы на Реа были обширнее, — сказал Даву, — ничего подобного не увидишь на Земле. Территория океана гораздо обширнее, чем на Земле, и расположена в основном в тропиках — из-за этого планету чуть было не назвали Океанусом. Ураганы зарождаются вблизи экваториального пояса и, не встречая на протяжении многих тысяч километров никаких препятствий, с ревом врываются в умеренные широты подобно многоруким демонам, следуя один за другим иной раз в течение многих месяцев подряд. В авангарде несутся водяные потоки и циклоны, захлестывая целые регионы наводнения размером с небольшой океан… Мы всерьез думали тогда, что грозы и ураганы сделают жизнь на планете невозможной.

Он продолжал разъяснять суть решения, которое они с Кэтрин выработали тогда для решения этой грандиозной проблемы: гигантские полосы высоких и скалистых барьерных рифов были с неистовой поспешностью возведены наномашинами, они же воздвигли стену, о которую разбивались ветры и ураганы, серебристые тропические растения опоясали широкую талию Реа, в результате чего разительно увеличилась характеристика альбедо и больше тепла стало отражаться в космос. Множество видов лианообразных растений с мощными корнями укрепили склоны и остановили эрозию, другие виды деревьев-насосов, разновидностей тополя и ивы, окаймили русла потоков и усмирили ярость наводнений.

До них еще никто не предпринимал планетарного инжиниринга такого грандиозного масштаба и в такие короткие сроки. Кэтрин и Даву было нелегко продать свой проект менеджерам из «Чен Хо». Их начальство сначала предпочитало другой подход: гигантские противосолнечные завесы в районе экватора, выведенные на орбиту для отражения теплового излучения, эскадрильи орбитального лучевого оружия для обстрела и рассеивания штормов в зародыше, надежные подземные жилища для обитателей планеты, сложная система шлюзов и каналов для контроля наводнений… Кэтрин и Даву отстояли более изящный подход к решению проблемы Реа: вместо того, чтобы насиловать планету макротехникой и инжинирингом, они полагались главным образом на органическую систему планеты, которая должна была смягчить экстремальные климатические условия. В конце концов их подход завоевал одобрение большинства землеобразующей команды и имел результатом назначение их в качестве руководителей землеобразующего подразделения на «Бигле».

— Воспоминания Темноволосой Кэтрин, которые я загружала в тот период, были очень увлекательны, — сказала Рыжая Кэтрин. — Такой сумасшедший взрыв творческой активности! Окидывать взглядом весь шар планеты, лежащий под ногами! — Ее зеленые глаза смотрели на Даву снизу вверх. — Мы тогда завидовали вам. Все это созданное вами изобилие, ваш талант, преобразующий целый мир. А мы замкнули себя в чистой науке, которая казалась столь безжизненной по сравнению тем, что делали вы.

Он посмотрел на нее. «Ты жалеешь о том выборе, что сделала? Вы двое были старшими: вы могли выбрать для всех нас другой путь, если бы захотели. Вы и сейчас могли бы, идите и встаньте на наше место».

По ее губам промелькнула улыбка. «Ты искушаешь меня, серьезно. Но мы со Старым Даву счастливы делать то, что мы делаем… и кроме того, вам с Кэтрин нужны люди, которые должным образом записывают ваши приключения. — Она наклонила голову, и в ее глазах мелькнули озорные искорки. — Может, тебе стоит спросить об этом Светловолосую Кэтрин. Возможно, она согласится изменить свою жизнь».

Даву испытал чувство вины: она оказалась так близко, так быстро. «Ты думаешь? — спросил он. — Я не знаю даже, должен ли я с ней видеться».

— Она разочаровалась в Безмолвном Даву, а не в тебе.

— Что ж. — Он выдавил улыбку. — Возможно, я ей позвоню.

Даву позвонил Светловолосой Кэтрин и, получив приглашение на обед, принял его. Выйдя из своей комнаты, он пошел на запах кофе в кабинет и, зайдя туда, почувствовал, как в сердце разрастается комок горя: два письменных стола, спина к спине, два компьютерных терминала, стопки бумаг, книг и распечаток… Он так и видел себя и Кэтрин здесь, потягивающими кофе, работающими в приятной гармонии.

— Как продвигается работа? — спросил он.

Его сиб поднял голову.

— Только что послал главу к Шеолу, — сказал он. — Я смотрел на Максвелла свысока. — Он погладил свою маленькую бородку. — Всегда есть искушение рассматривать прошлое лишь как транспортное средство, которое привезло нас к нашему сегодняшнему величию. Единственной функцией этих людей было произвести нас, безупречно мудрых, благородных и во всех отношениях превосходящих своих предшественников. Помня об этом, я постоянно напоминаю себе, что эти люди жили среди невообразимой трагедии, болезней, невежества и суеверий, гнусных войн, больших и малых, чудовищной нищеты и смерти…

Он запнулся, внезапно поняв, что этого не следовало говорить, — Даву почувствовал, как страшное слово завибрировало у него в костях, словно он оказался внутри звенящего колокола. Но он сказал:

— Продолжай.

— Я напоминаю себе, — продолжил сиб, — что тот факт, что мы живем в современной культуре, не делает нас лучше, не свидетельствует о нашем превосходстве перед этими людьми — на самом деле, это возвеличивает их, потому что им приходилось преодолевать неизмеримо больше препятствий, чтобы реализовать себя, чтобы совершить все, что они совершили. — Застенчивая улыбка пробежала по лицу. — Вот поэтому-то слишком самодовольная глава была лишена права на дигатальное существование.

— Случай «Лавуазье», — прокомментировала Рыжая Кэтрин из-за своего компьютера.

— Похоже, — согласился Старый Даву. Его «Лавуазье и его время» удостоился премии МакЭлдоуни и проходил по многим другим номинациям. Даву представил, во что выльется оттачивание «Максвелла» до стандартов «Лавуазье».

Откинувшись на стуле, Рыжая Кэтрин пальцами зачесала волосы назад.

— Я набросала несколько заметок о проекте «Бигля», — сказала она. — Но у меня есть некоторые обязательства, которыми я должна заняться в первую очередь.

Они со Старым Даву избегали любых столкновений интересов и интерпретаций, удобно поделив между собой всю историю: она писала о «современном» мире, тогда как он нашел убежище в прошлом. Даву подумал, что его сиб имел преимущества в таком разделении труда, поскольку ее сюжеты с течение времени постепенно переходили в его область и оказывались подвластными его интерпретации.

Даву отодвинул несколько распечаток и присел на край стола Рыжей Кэтрин.

— Одна мысль не оставляет меня в покое, — сказал он. — В нашей цивилизации мы все записываем. Но последние секунды команды «Бигля» остались незарегистрированными. Означает ли это, что их не существовало? Никогда не существовало вообще? Что смерть всегда была их состоянием, и они просто вернулись в нее, подобно тому, как виртуальные явления растворяются в вакууме, из которого вышли?

Озабоченность затуманила глаза Рыжей Кэтрин.

— Их будут помнить, — сказала она. — Я позабочусь об этом.

— Кэтрин ведь не загрузила свои последние месяцы?

— Нет. Последние восемь месяцев так и не были отправлены. Она была очень занята и…

— Значит, это были виртуальные месяцы. Они вернулись в фантомную зону.

— Но записи существуют. Другие члены команды посылали загрузки домой, и я ознакомлюсь с ними, если получу доступ либо к самим загрузкам, либо к друзьям и родственникам, которые получили и пережили их. Существуют ведь и твои воспоминания, твои загрузки.

Он посмотрел на нее.

— Значит, ты загрузишь и мои воспоминания, да? У моего сиба, я думаю, имеются все файлы, — сказал он, взглянув на Старого Даву.

Она сжала губы.

— Это будет трудно для меня — мне наблюдать, как ты наблюдаешь за ней… — она покачала головой. — Я не осмелюсь. Во всяком случае, не сейчас. Не сейчас, когда мы все в таком шоке.

Разочарование вонзило в сердце Даву острые крысиные зубы. Ему не хотелось оставаться одному со своим горем; он не желал в одиночку лелеять свою печаль.

Он хотел разделить ее с Кэтрин, с человеком, с которым делил все. Кэтрин помогала отыскать во всем этом смысл, она объясняла ему весь мир. Кэтрин поняла бы, что он сейчас чувствовал.

«Я понял», — просигналил он. Рыжая Кэтрин, должно быть, почувствовала его фрустрацию, потому что она взяла его за руку и подняла на него свои зеленые глаза.

— Я сделаю это, — сказала она. — Но не сейчас. Я не готова.

— Мне не нужно сразу двух несчастий в доме, — сказал Старый Даву из-за его плеча.

Назойливый старый мошенник, подумал Даву. Но свободной рукой просигналил вновь «я понимаю».

Светловолосая Кэтрин поцеловала Даву в щеку и сделала шаг назад, не выпуская его рук из своих и прищурив серые глаза. «Не уверена, что мне нравится это твое юное тело, — сказала она. — Ты так не выглядел уже… наверное, не меньше века?»

— Возможно, мне хочется вспомнить счастливые времена, — сказал Даву.

Печаль коснулась уголков ее губ. «Это всегда опасно, — предостерегла она. — Но я желаю тебе преуспеть в этом». Она отошла от двери и сделала приглашающий жест рукой.

«Пожалуйста, входи».

Она жила в Тулузе, в маленькой квартирке с видом на аллею Сен-Мишель и розовые кирпичные дома Старого Квартала. На белых стенах квартиры висели терракотовые изображения Узиля и Тива, этрусских богов солнца и луны, а также крышка колодца с фигурой демона Харуна, появляющегося из подземного мира. Напротив этрусских божеств виднелось бронзовое изображение Голиша Розмерты, консорта исчезнувшего Меркурия.

Маленький балкончик был украшен кованым ограждением и полосатым парусиновым навесом. Рядом с балконной дверью купался в лучах солнца маленьких столик, покрытый красно-белой клетчатой скатертью: хрусталь, фарфор, корзинка с хлебом, бутылка вина. Из кухни приплывали вкусные запахи.

— Пахнет восхитительно, — сказал Даву.

«Выпьем?» — поднимая бутылку.

«Почему бы нет?»

Вино было разлито. Они устроились на диване, поболтали о погоде, толпах туристов, Яве. Воспоминания Даву о том путешествии, которое Безмолвный Даву и Кэтрин совершили на остров, были более свежими, чем у нее.

Светловолосая Кэтрин взяла его за руку.

«Я загрузила воспоминания Темноволосой Кэтрин, во всяком случае те, что дошли до меня, — сказала она. — Она любила тебя, ты знаешь, — абсолютно, глубоко. Правда». — Она облизнула губы.

— Это было что-то особенное.

«Правда», — ответил Даву. Он дотронулся губами до холодного хрусталя, осторожно отхлебнул каберне. Боль застучала в глубине сердца.

— Да, — сказал он. — Я знаю.

— Мне казалось, я должна была сказать тебе о ее чувствах. Особенно в свете того, что произошло между мной и Безмолвным.

Он посмотрел на нее. «Признаюсь, я этого так и не понял».

Она слегка поморщилась. «Мы сами, наша работа, наша ситуация — все стало раздражать. Подавлять. Ты можешь загрузить его воспоминания, если хочешь — вряд ли тебе удастся не заметить тех признаков, которые он так твердо вознамерился проигнорировать».

«Мне жаль».

На ее серые глаза набежали тучи. «Мне тоже жаль».

— Нет никаких шансов на примирение?

«Абсолютно никаких». Она сопроводила этот знак энергичным движением головой. «Все кончено. Кончено. Вообще, с моей точки зрения, Безмолвный Даву не тот человек, каким был».

«Да?»

— Он вошел в Лету. Это был единственный способ справиться с тем фактом, что я оставила его.

В душе Даву всколыхнулось искреннее изумление. Светловолосая Кэтрин удивленно посмотрела на него.

— Ты не знал?

Он заморгал. «Мне следовало догадаться. Но я думал, что он говорит обо мне, о том, как мне справиться с… — Саднящая боль сжала горло. — Справиться с тем, что Темноволосая Кэтрин оставила меня».

У Светловолосой Кэтрин от злости побелели ноздри. «В этом весь Безмолвный. У него не хватает духу рассказать тебе об этом прямо».

— Я не уверен, что это так. Он мог полагать, что говорит достаточно откровенно…

Ее пальцы сформировали знак, который давал выход особого рода презрению, невыразимому словами. «Он прекрасно знает, что делает, — сказала она. — Он пытался предложить тебе идею, не давая понять, что это его выбор для тебя, что он хочет, чтобы ты последовал за ним, за его теориями».

В ее голосе отчетливо звучал гнев. Он встала, в раздражении пересекла комнату, подойдя к бронзовому Розмерте, сдвинула висящую фигуру на миллиметр. Потом повернулась и помахала рукой.

«Прости, — обозначилось в воздухе. — Давай поедим. Меньше всего мне хотелось бы сейчас говорить о Безмолвном Даву».

— Прости. Я расстроил тебя. — На самом деле Даву не чувствовал никаких угрызений совести, наоборот, ему нравилось смотреть на рассерженную Кэтрин. Жесты, тембр голоса — все это было удивительно знакомо, все отдавалось в сердце привычным звуком; но вот стиль, то, как Светловолосая Кэтрин избегала говорить о неприятном, были совсем другими. Темноволосая Кэтрин никогда не уходила от проблемы: она сдвигала брови и бросалась в бой, который заканчивался либо полной победой Кэтрин, либо катастрофой. В любом случае она бы рассмеялась, тряхнула своими темными волосами и объявила, что теперь ей все ясно.

— Это крестьянская еда, — сказала Светловолосая Кэтрин, суетясь на кухне, — то есть самая здоровая пища.

Обед состоял из телячьего рагу в нежном соусе, бобов, незамысловато, но вкусно приготовленных в сливочном масле с чесноком, салата, хлеба. Даву подождал, пока тарелки наполовину опустеют, а в бутылке почти ничего не останется, прежде чем осмелился вновь заговорить о своем сибе.

— Ты упомянула Безмолвного Даву и его теории, — сказал он. — Я уже тридцать лет не загружал его воспоминания и не читал его последних работ — что это такое? О чем он теоретизирует?

Она вздохнула, пальцы начали отбивать нервный ритм на бокале. Некоторое время она молча смотрела в окно, потом сдалась. «Он упоминал о модульной теории психики?»

Даву попытался вспомнить. «Он что-то говорил о модульной памяти, насколько я припоминаю».

— Это составная часть. Довольно радикальная теория, которая утверждает, что людям следует редактировать свою личность и способности по собственной воле, в зависимости от обстоятельств. Например, однажды утром, если тебе надо работать, ты загружаешь соответствующие воспоминания и трудовые навыки вкупе с известной дозой амбициозности, а также соответствующие эмоции, такие, как удовлетворенность, или стремление решить проблему, или готовность к тяжелому труду, смотря что ты считаешь нужным.

Даву уставился в тарелку. «Это похоже на стряпню, — сказал он. — Как вот это блюдо — телятина, — морковка, лук, сельдерей, грибы, петрушка».

Светловолосая Кэтрин сделала знак, которого Даву не знал. «Прости», — обозначил он.

— О, извиняюсь. Этот знак означает приблизительно «хар-де-хар-хар». — Ее пальцы сложили знак «смех», потом «сарказм», потом соединили их вместе. — Понял?

«Понял». Он подлил вина в ее бокал.

Она наклонилась вперед.

— Рецепт хорош, когда кто-то хочет, чтобы его употребили, — сказала она. — Выживание — другой вопрос. Человеческое сознание — это больше, чем просто смесь ингредиентов. Атомистический взгляд на психику представляется мне упрощенным, опасным и неправильным. Нельзя просто захотеть и сделать психику целостной, независимо от того, сколько целостных модулей в нее загружено. Психика — это нечто большее, нежели сумма ее составных частей.

Вино и возбуждение зажгли румянец на ее щеках. Серые глаза осуждающе сверкали.

— Для того чтобы интегрировать новый опыт, новые способности, необходимо время. Модульные теоретики утверждают, что это можно сделать с помощью «проводника», искусственного интеллекта, который сможет принимать решения относительно изменений в личности и ее потребностей в новых способностях и загружать их по мере необходимости. Но это все такая чушь, что я… — Она внезапно заметила, что размахивает ножом и, смутившись, положила его на стол.

— Как далеко Безмолвный Даву и его приспешники зашли в реализации своих амбиций? — спросил Даву.

Она посмотрела на него.

— Разве я неясно выразилась? — спросила она. — Технология уже работает. Это стало реальностью. Люди сознательно расчленяют свою психику, доверяя советам своих «проводников». При этом они совершенно счастливы, потому что это единственная эмоция, которую они разрешают загружать из имеющегося стандартного набора. — Стиснув зубы, она рассерженно отвернулась к окну, за которым закат окрасил в огненные тона стены Старого Квартала. — Вся традиционная психология нацелена на интеграцию, на целостность. Теперь все это выброшено прочь… — Она махнула рукой, словно бросила что-то в окно. Даву невольно проследил взглядом за этим невидимым предметом, который должен был бы описать дугу от ее пальцев до мостовой.

— И как эта теория работает на практике? — спросил Даву. — Неужели улицы заполнены этими психологическими обломками?

Ее губы горько изогнулись.

«Скорее, психологическими дебилами. Выполняющими все приказы своих «проводников», послушными откормленными детьми, счастливыми, как моллюски. Они загружают всевозможные страсти — гнев, горе, утрату — в качестве искусственного опыта, полученного из вторых рук, своего рода секонд-хенд, обычно лишь для того, чтобы поручить своим проводникам в будущем избегать подобных загрузок. Они больше не люди, они…» — Она вновь повернулась к Даву.

— Ты видел Безмолвного, — сказала она. — Ты назвал бы его личностью?

— Я провел с ним всего один день, — сказал Даву. — Я заметил в нем… — «Подожди», — просигналил он, подыскивая слова.

— Нехватку аффекта? — подсказала она. — Поведение, отмеченное крайней умиротворенностью?

«Верно», — подтвердил он.

— Когда стало ясно, что не вернусь к нему, он послал мне свои воспоминания, — сказала Светловолосая Кэтрин. — Он подменил воспоминания фактами — он знает, что был женат на мне, знает, что мы ездили туда-то и туда-то, писали такие-то и такие-то статьи, — но больше там ничего не было. Никаких чувств, никаких настоящих воспоминаний, хороших или плохих, никакого понимания — в общем, ничего не осталось от двухсотлетней совместной жизни. — В ее глазах заблестели слезы. — Я бы предпочла, чтобы он испытывал хотя бы что-то — пусть лучше ненависть ко мне, чем эта апатия!

Даву наклонился через маленький столик и взял ее за руку.

— Это его решение, — сказал он, — и его потеря.

— Это потеря для всех нас, — сказала она. Отраженный свет заката окрасил ее слезы в цвет лепестков розы. — Человека, которого мы любили, больше нет. И миллионы исчезли вместе с ним — миллионы маленьких, полумертвых душ, запрограммированных на счастье и равнодушие.

Она опрокинула бутылку над своим бокалом, но оттуда вылилось лишь несколько капель.

— Давай достанем еще, — сказала она.

Через несколько часов, уходя, он обнял ее, поцеловал, позволив губам задержаться у ее губ чуть дольше, чем положено. Захмелевшая Кэтрин растерянно заморгала, и он быстро ушел.

— Как там моя сестра? — спросила Рыжая Кэтрин.

— Несчастна, — сказал Даву. — Растеряна. Одинока, я думаю. Живет в маленькой квартирке, как в келье, с иконами и воспоминаниями.

«Я знаю», — обозначила она и посмотрела на него проницательными зелеными глазами.

— Ты планируешь увезти ее от всего этого? Может быть, к звездам?

Даву быстро справился с удивлением. Он отвернулся и пробормотал:

— Не знал, что я так прозрачен.

Улыбка чуть коснулась ее губ. «Мои извинения, — просигналила она. — Я прожила со Старым Даву почти двести лет. Вы с ним не так уж далеко разошлись за это время. Моя светловолосая сестра заслуживает счастья, заслуживаешь его и ты… если у вас получится, тем лучше. Но я хотела бы знать, не слишком ли ты торопишься, хорошо ли все продумал».

Торопишься, удивленно повторил про себя Даву. Его жизнь сейчас казалась такой медленной, какой-то заторможенный агонизирующий танец, каждое движение длиною в жизнь.

Он посмотрел в окно на Чизапикский залив, где разгорался уже второй за последние несколько часов закат — солнце, которое садилось за окнами квартиры Светловолосой Кэтрин, успело доползти сюда и теперь источало свое алое великолепие по другую сторону Атлантики. Несколько серфингистов спешили к берегу на своих серебряных лезвиях. Они с Рыжей Кэтрин уселись на крыльце, глядя на длинный зеленый газон, сбегавший к заливу, старый деревянный пирс и сверкающую воду, отливающую той подлинной, глубокой голубизной, которая пела сердцу Даву о доме. Рыжая Кэтрин куталась от бриза в большой платок цвета осени. Отхлебнув кофе из фарфоровой чашки с золотым ободком, Даву поставил ее на блюдце.

— Я все думал, изменил ли я моей Кэтрин, — сказал он. — Но они ведь — одна и та же личность, разве нет? Если бы я стал добиваться какой-нибудь другой женщины, я бы знал, что совершаю предательство. Но как я могу изменить Кэтрин с ней самой?

Выражение неуверенности проступило на лице Рыжей Кэтрин.

— Я загружала их обеих, — сказала она с сомнением, — и не уверена, что Темноволосая и Светловолосая Кэтрин — одна и та же личность. Или когда-то были таковыми.

Не одна и та же личность — конечно, он это знал. Светловолосая Кэтрин не была точной копией своего старшего сиба — совершенно очевидно, что у нее имелись дефекты. Она была травмирована. Но дефекты можно исправить, последствия травмы устранить. Впереди бесконечность. Он еще успеет увидеть результаты.

— И чем же отличаются твои сибы? — спросил он. — Если не считать очевидных различий в условиях жизни и профессиях?

Она поджала ноги и положила подбородок на колени. Зеленые глаза задумчиво смотрели в пространство.

— Это вопрос любви, — сказала она, — и счастья.

Больше она ничего не сказала.

Даву повез Светловолосую Кэтрин в Танжер, отдохнуть и погулять по стене старого дворца. Под ними выбеленный солнцем изогнутый мол, построенный Карлом II, вторгался далеко в море, словно тонкий полумесяц на безупречной сверкающей лазури. (Дома! Дома! — кричала вода.) Морской бриз играл ее светлыми волосами, хлестал ими по лицу.

— Я попробовал загрузить кое-что из того, что прислал мне Безмолвный, — сказал Даву. — Мне хотелось понять природу его неестественного спокойствия, в которое он погрузился.

Светловолосая Кэтрин передернулась от отвращения, изобразив пальцами «сортир».

— Это было… интересно, — сказал Даву. — Там было странное, какое-то незавершенное чувство, намек на счастье. Помню, я испытал ощущения сидящего мастера дзадзен и даже принял на себя удар.

— Это могло быть лишь подобие ощущения, — язвительно сказала Кэтрин. — Он мог просто скопировать опыт мастера дзен и заложить его себе в мозг. Именно так поступают большинство вампиров — они вознаграждают себя радостью, которую не заслужили.

— Это кальвинистская точка зрения, — предположил Даву. — Что счастье не приходит само по себе, его нужно заработать.

Она нахмурилась, глядя на море.

— Есть разница между реальным опытом и искусственным. Если это кальвинизм, пусть будет так.

— Да, — согласился Даву. — Пусть скажут, что я симпатизирую кальвинистам. Я побывал во многих местах, сделал много вещей, и для меня важно, что я действительно был там, а не прожил запрограммированный сон о жизни в других мирах. Я испытал загрузки моих сибов — прожил значительную часть их жизней, миг за мигом — но это совсем не то, что моя жизнь, не то, что быть мною. Я, — сказал он, облокотившись на парапет, — сам по себе, я — сумма того, что случилось с мной, я стою на этой стене, смотрю на море, смотрю на него вместе с тобой, и ни у кого другого не было такого опыта и никогда не будет, это только наше, это принадлежит нам…

Она смотрела на него, из-за спутанных ветром волос, закрывавших лицо, было трудно понять, о чем она думает.

— Даву Завоеватель, — сказала она.

«Нет», — показал он.

— Я завоевывал не один, — сказал Даву.

Она кивнула, на секунду их взгляды пересеклись.

— Да, — сказала она. — Я знаю.

Он обнял Светловолосую Кэтрин и поцеловал ее. На мгновение она онемела, а затем разразилась безудержным хохотом. Удивленный ее реакцией, он еще несколько секунд держал ее в объятиях, затем она вырвалась. Чуть пошатываясь, Кэтрин отошла и прислонилась к стене. Даву последовал за ней, бормоча:

— Прости, я не хотел…

Слова истерически вырывались из ее губ, перемежаемые отчаянным смехом.

— Так вот чего тебе было надо! Боже мой! Можно подумать, я не сыта всеми вами по горло после стольких лет!

— Я прошу прощения, — сказал Даву. — Давай забудем то, что случилось. Я отвезу тебя домой.

Теперь вместо смеха она источала испепеляющую ярость.

— Безмолвный и я, мы были бы счастливы, если бы не вы — если бы не наши сибы! — Она вонзала слова, словно кинжалы, ее голос срывался от ненависти. — Ваша участь быть старшими, вы уже поделили мир между собой. Психология вас интересовала лишь постольку, поскольку моей проклятой Рыжей сестре и твоему Старому сибу нужно было проникать во внутренний мир своих исторических персонажей, и потому что тебе и твоей темноволосой сучке требовались психологические теории, чтобы создавать общества на других планетах. Вы создали нас только потому, что вы были чертовски ленивы, чтобы делать свои собственные исследования!

Даву стоял, совершенно ошарашенный. «Нет, — обозначил он. — Это не…»

— Мы были третьими, — кричала она. — Мы родились, чтобы быть на третьем месте. Нам досталась работа, которой вы меньше всего хотели заниматься, и, пока твои старшие сибы приобретали известность и славу, мы были привязаны к работе, которая никому не подходила, которую выбросили прочь, которой наградили нас, как нищим раздают благотворительные подачки… — Она шагнула вперед, и Даву с изумлением обнаружил ее кулак с побелевшими костяшками у себя перед носом. — Моего мужа назвали Безмолвным, потому что его сибы уже использовали все слова! Он был третьеразрядным и знал это. Это разрушило его! И вот теперь он подключается к искусственному удовлетворению, потому что это единственный шанс испытать его.

— Если тебе не нравится твоя жизнь, — сказал Даву, — ты могла бы изменить ее. Люди все время начинают заново — мы бы помогли. — Он протянул ей руку. — Я могу отвезти тебя к звездам, если ты захочешь.

Она отпрянула назад. «Единственная помощь, которая нам была нужна, — это избавиться от вас!». Знак «хар-де-хар-хар» эхом отозвался в саркастическом смехе, вырвавшемся из губ Светловолосой Кэтрин.

— А теперь, когда в твоей жизни образовался провал, ты хочешь заполнить его мной — не выйдет.

«Никогда, — повторили ее пальцы. — Никогда». Смех вновь с бульканьем вырвался из горла.

Она убежала, оставив его одинокого, ошеломленного на стене дворца, и налетевший ветер развеял его слабый протест.

— Мне правда очень жаль, — сказала Рыжая Кэтрин. Они сидели на качающемся диванчике на веранде. Она придвинулась к нему поближе и прикоснулась сухими губами к его щеке. — Даже несмотря на то, что она редактировала свои загрузки, я чувствовала, что она обижена на нас… но, честно, я не думала, что реакция будет такой.

Даву был в смятении. Он чувствовал, что он все больше и больше теряет Кэтрин, словно она висела над пропастью, и ее пальцы неумолимо выскальзывают из его руки, сжимающей их.

— Это правда, то, что она сказала? — спросил он. — Неужели мы в самом деле эксплуатировали их все эти годы? Использовали их, как она утверждает?

— Возможно, когда-то у нее и было такое оправдание, — сказала Рыжая Кэтрин. — Я не помню никаких подобных эмоций, когда мы были молоды и я загружала Светловолосую Кэтрин почти каждый день. Но сейчас, — выражение ее лица сделалось суровым, — мы все зрелые люди, не обделенные собственными резервами и интеллектом. Знаешь, я не могу не думать о том, что если человеку за сто лет, то во всех проблемах, которые его мучают, виноват он сам.

Медленно покачиваясь на качелях, он ощутил приступ тупого отчаяния. Боже мой, подумал он, меня ждет одиночество.

Краткие дни надежды миновали. Он молча смотрел на залив — волнующаяся вода была слишком коварна, лишь самые оголтелые серфингисты мелькали на волнах — и чувствовал, как в мозгу разрастается давящая боль, словно пальцы опытного садиста углубляются в основание черепа.

— Хотелось бы знать, — сказал он, — ты не думала о том, чтобы загрузить мои воспоминания?

Она посмотрела на него с любопытством. «Боюсь, сейчас не время».

— Я чувствую потребность поделиться… кое-чем.

— Старый Даву загрузил их. Можешь поговорить с ним.

Это абсолютно разумное предложение лишь заставило его стиснуть зубы. Ему требовалось понять смысл вещей, привести мысли в порядок, а для этого сиб не годился. Старый Даву мог лишь подтвердить то, что он уже знал.

— Я поговорю с ним, — сказал он.

Но так и не поговорил.

Боль усиливалась ночью. Это было связано не с тем, что приходилось спать одному, не с отсутствием Кэтрин: источником боли было сознание того, что она будет отсутствовать всегда, что опустевшее место рядом с ним останется пустым навеки. И тогда его по-настоящему охватывал страх, и он часами лежал без сна, глядя в жуткую пустоту, которая окутывала его черной пеленой. По телу пробегали волны дрожи.

Я сойду с ума, иногда думал он. Казалось, что безумие может стать сознательным выбором, словно он был персонажем елизаветинской драмы, который поворачивается к публике и объявляет, что сейчас он потеряет рассудок, а затем, в следующей сцене, его увидят грызущим кости из семейной усыпальницы. Даву уже представлялся себе бегающим по улицам на четвереньках и лающим на звезды.

Когда же рассвет начинал вползать на подоконник, он выглядывал из окна и понимал, что, к сожалению, он еще не сошел с ума, что он осужден к еще одному дню в здравом уме, дню, полному боли и горя.

И вот однажды ночью он все-таки обезумел. Он осознал, что скорчился на полу в пижаме, а комната вокруг лежит в руинах, в осколках зеркал и обломках мебели. С рук капала кровь.

Дверь сорвалась с петель, когда Старый Даву выбил ее плечом. Даву осознал, что сиб уже довольно долго пытался проникнуть в комнату. В дверном проеме он увидел силуэт Рыжей Кэтрин, сверкающий нимб сиял вокруг ее медных волос, пока Старый Даву не зажег свет.

Кэтрин отняла у Даву обломки разбитых зеркал, промыла и продезинфицировала раны, пока его сиб пытался привести в относительный порядок зеленую комнату с ее антикварной мебелью.

Даву следил за тем, как его кровь окрашивает воду, как алые нити скручиваются в спирали Кориолиса.

— Простите, — сказал он. — Кажется, я схожу с ума.

— Сомневаюсь, — отозвалась Рыжая Кэтрин, хмуро рассматривая пинцет с зажатым осколком стекла.

— Я хочу знать.

Что-то в его голосе заставило ее поднять глаза. «Да?»

В ее глазах он мог разглядеть собственное отражение.

— Прочитай мои загрузки. Пожалуйста. Я хочу знать… нормально ли я реагирую на все это. Ясен ли мой рассудок или… — Он замолчал. Сделай это, подумал он. Сделай для меня только это.

— Я не загружаю других людей. Это может сделать Даву. Я имею в виду Старого Даву.

Нет, подумал Даву. Сиб слишком хорошо поймет, что он задумал.

— Но он — это я! — сказал он. — Он думает, что я нормальный!

— Тогда пусть это сделает Безмолвный Даву. Сумасшедшие — его специальность.

Даву коротко рассмеялся.

— Он скажет, что я должен войти в Лету. Все советы, которые он дает… сводятся к одному, — он сжал кулак и увидел, как капли крови выступают из порезов. — Я хочу знать, смогу ли я это выдержать, — сказал он. — Или… мне нужно что-то сильнодействующее.

Она кивнула и, последний раз взглянув на острое маленькое стеклянное копье в пинцете, осторожно положила его на край раковины. Ее глаза задумчиво сузились — Даву почувствовал, как его сердце сжалось от того взгляда, от привычных морщинок в уголке правого глаза Рыжей Кэтрин, каждая из которых была так знакома и любима.

Пожалуйста, сделай это, подумал он безнадежно.

— Если это так важно для тебя, — сказала она, — я согласна.

— Спасибо, — сказал он.

Он склонил голову над раковиной, взял ее руку и прижался губами к коже, покрытой каплями воды и разводами его крови.

* * *

Это было похоже на любовную интрижку, все эти тайные встречи и перешептывания. Рыжая Кэтрин не хотела, чтобы Старый Даву знал о том, что она загружает воспоминания его сиба — «мне не хотелось бы нарываться на неодобрение с его стороны», — поэтому им с Даву пришлось подождать, пока он отлучится на несколько часов для записи передачи из серии Кейвора «Идеи и манеры».

Она устроилась на диване в гостиной, укрывшись своим любимым платком. Закрыла глаза. Пропустила через себя воспоминания Даву.

Он сидел в кресле рядом с пересохшим ртом. Хотя с момента смерти Темноволосой Кэтрин прошло почти тридцать лет, сам он прожил за это время всего несколько недель; Рыжая Кэтрин пробегала эти недели в ускоренном темпе, задерживаясь здесь и там, смакуя подробности и опуская моменты, которые считала несущественными…

Он пытался догадаться по ее лицу, в каком миге его жизни она сейчас находится. Выражение шока и ужаса вначале было достаточно отчетливым — это шаттл вспыхивал на ее глазах языками яркого пламени. По мере того, как потрясение проходило, он читал на ее лице дискомфорт, вызванный незнакомыми ощущениями: горе, злость, а порой изумление пробегали по лицу, сменяя друг друга; но постепенно их сменили растущая печаль и ресницы, влажные от слез. Он подошел к ней, опустился на колени рядом с диваном и взял за руку. Ее пальцы ответили на пожатие… Она судорожно вздохнула, откинула голову… Ему хотелось рыдать, но не от собственного горя, а от жалости к ней.

Зеленые глаза распахнулись. Она покачала головой.

— Мне пришлось прерваться, — сказала она. — Я не могла больше это выносить… — В ее широко распахнутых глазах он прочитал страх. — Мой Бог, какая тоска! И желание. Я не могла себе представить. Я никогда не испытывала такого желания. Хотелось бы мне, чтобы меня желали с такой силой.

Он поцеловал ее руку, мокрую щеку. Ее руки обвили его плечи. Он испытал приступ радости, ясности. Теперь желание принадлежало ей.

Даву отнес ее в спальню, которую она делила с его сибом, и они вместе отдали дань памяти Кэтрин.

* * *

— Я увезу тебя туда, — сказал Даву. Он указал пальцем на небо, сосчитал звезды, одна, две, три… — Планета называется Атуган. Она кипит от жара, там нет ничего, кроме скал и пустынь, серы и шлака. Но мы сможем сделать ее домом для себя и наших детей — детей всех видов, каких мы только пожелаем, от рыб до птиц. — Сердце наполнялось счастьем. — Хоть динозавров, — сказал он. — Хочешь стать мамой динозаврика?

Он почувствовал, что Кэтрин покидает убежище его объятий и отходит к окну, из которого лился лунный свет. Волны били в старый деревянный пирс.

— Я не обучена искусству землеобразования, — сказала она. — В таком путешествии я стану обузой.

— Я отстал в своей области на несколько десятилетий, — сказал Даву. — Ты могла бы подучиться, пока я буду наверстывать упущенное. Можешь загрузить опыт Темноволосой Кэтрин. Ведь это возможно.

Она повернулась к нему. Свет ночника бросал желтый отблеск на ее бледное лицо, на быстрые пальцы, которыми она сложила сигнал.

«Сожалею».

— Я прожила со Старым Даву почти два века, — сказала она.

На мгновение ему показалось, что его жизнь сошла с рельсов; он почувствовал себя подвешенным, словно замершим в высшей точке траектории перед падением.

Ее глаза блуждали по дому, где Старый Даву расхаживал по комнатам, пил кофе и размышлял над жизнью Максвелла.

— Я продолжу прежнюю жизнь, — сказала она. — Я не могу лететь с тобой, но другая я сможет это сделать.

Даву почувствовал, что жизнь возобновила свое течение.

— Да, — сказал он, потому что стоял в тени и не мог изобразить свое согласие пальцами. — Обязательно. — Он подошел к ней ближе. — Хотя я предпочел бы, чтобы это была ты, — прошептал он.

Он увидел, как недоумение тронуло уголки ее губ. «Но это и буду я, — сказала она. Она поднялась на цыпочки, поцеловала его в щеку. — Теперь я вновь стала твоей сестрой, правда? — Ее глаза оказались на одном уровне с его глазами. — Будь терпелив, я все устрою».

— Я подчиняюсь вам во всех отношениях, мадам, — сказал он, чувствуя, что надежда начинает петь в сердце.

* * *

Даву присутствовал при ее пробуждении, ее рука была в его руке, когда она открыла свои фиолетовые глаза, глаза его Темноволосой Кэтрин. Она посмотрела на него с абсолютным пониманием, подняла руку и поправила черные волосы; затем ее глаза устремились на пару, стоявшую позади него, Старого Даву и Рыжую Кэтрин.

— Молодой человек, — церемонно сказал Старый Даву, положив руку на плечо Даву, — позвольте мне представить вас моей жене. — А затем (мудрейший из сибов) он наклонился и прошептал весьма многозначительно на ухо Даву: —Я надеюсь, когда-нибудь ты сделаешь то же самое для меня.

Удивленный Даву сделал вывод, что секрет брака, длящегося два столетия, состоит в том, чтобы вовремя закрыть глаза.

— Признаюсь, я немного завидую, — сказала Рыжая Кэтрин прежде, чем покинуть комнату вместе со Старым Даву. — Завидую новой жизни моего близнеца.

— Это также и твоя жизнь, — сказал он. — Она — это ты.

Но она посмотрела на него с тоской, и ее пальцы сложились в знак, которого он не разобрал.

Даву отвез жену на медовый месяц в Скалистые горы, истратив часть своей зарплаты за семьдесят восемь лет на аренду хижины в горной долине над истоком Рио-Гранде, где ветер шумел в соснах, в небе лениво кружили ястребы и солнце слепило глаза. Они совершали долгие прогулки по холмам, готовили простую еду на кухне-времянке, любили друг друга на хрустящих льняных простынях.

Он устроил в хижине кабинет, два стола спиной друг к другу. Кэтрин засела за изучение биологии, экологии, нанотехнологии и квантовой физики — у нее уже была солидная общая подготовка, не хватало лишь специальных знаний. Даву выступал в роли наставника и сам старался поскорее ознакомиться с последними достижениями в своей области. Она — ей еще не придумали имя, хотя Даву мысленно называл ее «Новая Кэтрин» — просматривала старые загрузки Темноволосой Кэтрин, концентрируясь на ее работе, на ее понимании проблемы.

Однажды, открыв глаза после загрузки, она посмотрела на Даву и покачала головой.

— Это странно, — сказала она. — Это я, я знаю, что это я, но ее стиль мышления… — «Я не понимаю, — показала она. Нам говорили, что нас делают не воспоминания, а образ мыслей. Мы — те, кто мы есть, потому что мыслим определенным образом… но мне кажется, я мыслю не так, как она».

— Это вопрос привычки, — сказал Даву. — Ты просто привыкла мыслить иначе.

«Возможно», — уступила она, сдвинув брови.

— Ты — Рыжая Кэтрин — раньше загружала воспоминания Темноволосой Кэтрин. Теперь тебе не составит труда понять ее.

— Я не сосредотачивалась на технических аспектах ее работы, на том, как она подходила к решению проблем. Их интерпретация лежала за границами моего опыта — я уделяла больше внимания другим моментам ее жизни. — Она подняла глаза на Даву. — Например, моменты ее близости с тобой. Которые были очень богаты, интенсивны и вызвали у меня нечто вроде ревности.

— Тебе нет нужды ревновать сейчас.

«Возможно», — показала она, но ее темные глаза остались задумчивыми.

После этого он стал физически ощущать молчание Кэтрин, ее отсутствие, которое наполняло хижину невидимым, но осязаемым облаком ее мрачных мыслей. Кэтрин проводила время, копаясь в себе или неутомимо сканируя загрузки Темноволосой Кэтрин. За едой и в постели она была тихой, задумчивой — предельно дружелюбной и, как ему казалось, не то чтобы несчастной, но слишком погруженной в свои мысли.

Она приспосабливается, подумал он. Человеку, прожившему двести лет, не так-то просто измениться.

— Я поняла, — сказала она десять дней спустя за завтраком, — что мой сиб — Рыжая Кэтрин — трус. Что меня создали — и других сибов тоже, чтобы мы делали то, для чего у нее не хватает духу. — Фиолетовые глаза спокойно смотрели на Даву. — Она хотела полететь с тобой на Атуган — хотела испытать силу твоего желания — но что-то удержало ее. И она создала меня, чтобы я сделала это за нее. Таково мое предназначение… выполнять ее предназначение.

— Что ж, значит, это ее потеря, — сказал Даву.

«Увы!» — показали ее пальцы, и Даву почувствовал холодок, пробегающий по спине.

— Но я тоже трус! — крикнула Кэтрин. — Я не твоя храбрая Темноволосая Кэтрин и не смогу ею стать!

— Кэтрин, — сказал он, — ты ведь тот же самый человек — вы все одно и то же!

Она покачала головой.

— Я думаю не так, как твоя Кэтрин. Не обладаю ее мужеством. Не знаю, что освободило ее от страха, но это нечто, чем я не располагаю. И… — Она потянулась через стол и сжала его руку. — У меня нет того чувства к тебе, которым обладала она. Я просто не… я пыталась, я читала эту всепоглощающую страсть в своем сознании, сравнивала ее с тем, что чувствую сама, и… то, чем обладаю, — это ничто по сравнению с ее чувством. Я хотела чувствовать то же самое. Правда, хотела бы. Но если я кого и люблю, так это Старого Даву. И… — она выпустила его руку и встала из-за стола. — Я трус, и я нашла трусливый выход из положения. Я должна уйти.

«Нет, — с мольбой показали его пальцы, и еще: — Пожалуйста».

— Ты можешь это изменить, — сказал он. Он пошел вслед за ней в спальню. — В твоем мозгу есть такой рычажок, Безмолвный Даву может отыскать его, и мы будем любить друг друга вечно…

Она ничего не ответила. Когда она начала укладывать вещи, горе сдавило ему горло, и слова застряли в нем. Он ушел на маленькую кухню, сел за стол и схватился руками за голову. Когда она остановилась в дверях, он посмотрел на нее и замер, словно олень, в фиолетовом свете ее глаз.

— Светловолосая Кэтрин была права, — сказала она. — Наши старшие сибы — негодяи. Они используют нас, причем довольно жестоко.

Через несколько секунд он услышал звук мотора, затем удаляющееся шуршание шин. «Увы!» — невольно затрепетали пальцы. «Увы!»

Целый день он провел, не выходя из хижины, не в состоянии работать, содрогаясь от ужаса. Когда стемнело, сознание того, что ему предстоит спать на простынях, еще не утративших аромата Кэтрин, выгнало его за дверь. Он бродил по холмам, залитым лунным светом, пересохшая земля хрустела под его сапогами, и, когда ноги начали побаливать от усталости, он опустился в пыль.

Было лето, но здесь, высоко в горах, ночи стояли холодные, под стать глубокому холоду, сковывавшему мысли. Соблазнительное слово «Лета» всплывало в мозгу. Кто откажется быть счастливым, спрашивал он себя. В мозгу есть рычажок, и кто-нибудь отыщет его для тебя.

Он почувствовал, как медленные, жгучие капли горя сочатся из сердца, одна за другой, и подивился, насколько его хватит, как долго сможет он выносить эти бесконечные мгновения, каждое из которых, словно острый молоточек, болезненно стучало в висках…

Дерни за рычаг, подумал он, и стук молоточков прекратится. «Я измучен собственным стоном…»

«Кэтрин заслуживает оплакивания», — сказал он когда-то Безмолвному Даву, а теперь у него так много Кэтрин, чтобы оплакивать: Темноволосая Кэтрин и Светловолосая Кэтрин, Новая Кэтрин и Старая Кэтрин. Все эти Кэтрин, пойманные в сети судьбы, живые или мертвые или просто существующие. И ему предстоит, в силу необходимости, существовать… Так долго жить и жить давать другим.

Он лег на спину на холодную землю и устремил свой взор в мир звезд, пытаясь найти средь сверкающих слезинок ночного неба те миры, где они с Кэтрин пролили с небес миллионы своих детей.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я понял теперь, что встречал троих Роджеров Желязны в своей жизни.

Первого я встретил в 1969 году в магазине, когда наткнулся на экземпляр «Лорда Света», стоявший на проволочном стеллаже позади витрины с комиксами. Этот первый Роджер представлял собой очень своеобразную смесь безупречной логической концепции, широчайшей эрудиции и неподражаемой элегантности.

Значение Роджера Желязны в области научной фантастики того времени невозможно переоценить. Никто из тех, кто в тот период наталкивался на «Лорда Света» или «Мастера снов», не забудет этого опыта. Роджер был в буквальном смысле слова революционером: он пришел на поле, перепахал его и оставил в совершенно новом качестве. Последующие работы Роджера не достигали такого воздействия, возможно, потому, что сам центр поля переместился в направлении Роджера: его работы впечатляли меньше, потому что каждый стал работать под него.

Мой второй Роджер был человеком, которого я встретил на семинаре фантастов в начале семидесятых. Он был грациозен, остроумен и (когда хотел) пронзительно забавен. Он произнес две самые смешные речи от лица почетного гостя, которые я когда-либо слышал, и я вечно буду сожалеть, что никто не удосужился записать их. Он говорил на редкость красноречиво — длинными, живыми, неподготовленными, но грамматически правильными предложениями — на любые темы, от поэзии и философии до квантовой физики. Его публичный имидж демонстрировал ту же оригинальность и широкую эрудицию, которые чувствовались в его работах.

Став писателем, я открыл в Роджере дружелюбнейшего старшего коллегу: мы жизнерадостно строили козни персонажам друг друга во время работы над сериалом «Дикие карты», а когда Мартин Гринберг попросил меня написать продолжение к одной из повестей Роджера для серии «Двойной Тор», Роджер любезно разрешил мне продолжить его «Кладбище сердец» моим «Элегия для ангелов и собак». Мы говорили о совместной работе над романом и однажды в самолете даже разработали сюжет, но планы наши так и не осуществились. Нам казалось, что у нас впереди масса времени, чтобы вернуться к этому.

Однако за пределами профессиональных обязательств мы виделись редко, хотя и жили всего в 65 милях друг от друга. В душе он был очень стеснительным человеком и не стремился заводить компании.

Своего третьего Роджера я встретил за год до его смерти. Третий Роджер был моим другом, драгоценным другом. Несмотря на то что болезнь, которая свела его в могилу, уже подточила его силы, Роджер, казалось, в тот последний год жизни достиг расцвета — он тянулся к нам, и теперь ясно, что оставил в нас свой отсвет. В тот год я общался с ним больше, чем за все предыдущие годы знакомства. Я помню, как он согревал своей добротой и обаянием наши барбекю, вечеринки, игры, свадьбы и новоселья.

Было совершенно очевидно, что в этот последний год Роджер был счастлив, и смотреть на него было радостно. Как в домашней обстановке, так и во всех остальных случаях он неизменно проявлял свою замечательную оригинальность мышления, широкую эрудицию и неподражаемую элегантность.

Знать его было привилегией. То, что его нет с нами, остается трагедией.

Он был единственным в своем роде, и те, кто пользовался привилегией знать его, тоскуют о нем каждый день.

Джек Уилльямсон ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ РОДЖЕР ТАК И НЕ РАССКАЗАЛ

Роджер никогда не говорил, что это произошло именно так. Но кто может доказать, что этого не было?

Тем серым ноябрьским утром 1962 года он отчаянно спешил, опаздывая на работу, как вдруг машина прижала его к обочине. Из нее выскочил мужчина и властно махнул ему рукой. Водитель, хлопнув дверцей и огибая машину, также заспешил к нему. Это была женщина, которая мгновенно приковала к себе его внимание. Утонченность в фигуре, в стиле; макияж, как у примадонны, каждый золотистый локон точно знал свое место. Мужчина ухватил его за локоть и заговорил на языке, звучавшем как русский или, возможно, греческий.

— Вы заблудились? — участливо спросил он. — Может, я могу помочь?

В разговор вступила женщина, но ее диалект оказался ненамного понятнее. Он сделал шаг назад, тараща на них глаза. Мужчина был неправдоподобно красив, словно кинозвезда. Оба выглядели слишком изысканными и роскошными для забитой машинами и загазованной улицы Кливленда. Он попятился в растерянности, когда женщина внезапно бросилась к нему и прижала ему ладони к вискам.

— Эй, послушайте…

Она тут же отступила назад. Переведя дух, он обнаружил, что она оставила после себя аромат изысканных духов и два маленьких предмета на его висках. Они слабо вибрировали и казались чуть теплыми. Женщина заговорила вновь и музыкальным голосом внятно произнесла:

— Вы — агент 850-28-3294?

Он вновь попытался ретироваться, ошалело пялясь на незнакомцев и их машину, «Форд-Седан» 1958 года. Она выглядела слишком новой, небесно голубая краска — слишком яркой, да и сама форма казалась немного не такой, хотя на ней и красовались номера 1962 года.

Они ждали, пристально глядя на него.

— Я и правда работаю в системе социального страхования, — признался он. — И это — номер моей карточки социального страхования. Но я никакой не агент…

— Мудрое прикрытие. — Женщина взглянула на запруженную улицу с неприкрытым отвращением. — И очень странное место, чтобы спрятаться от нас. Вы чуть было не улизнули.

Он отступил еще дальше. Хотя оружия не было видно, оба выглядели возбужденными и готовыми на все. Зеленые глаза незнакомки сузились, она смотрела на него, словно кошка, приготовившаяся к прыжку. Независимо от того, были у них враждебные намерения или нет, они выглядели совершенно неуместно здесь, в центре Кливленда.

— Да в чем, собственно, дело? — Он растерянно заморгал, глядя на странную парочку и их небесный форд. — Кто вы такие?

Она издала звук, значения которого он не понял.

— Безопасность, — сказал мужчина. — Мы из Службы Безопасности.

— Что это такое?

— Если ты забыл… — Теряя терпение, она выдохнула какое-то слово, видимо, имя или название, он не понял. — Мы здесь, чтобы вернуть тебя к исполнению обязанностей.

— Ничего не понимаю. — Он повернулся к мужчине, который казался менее требовательным. — У вас есть какие-нибудь документы?

Женщина сунула ему под нос свое точеное запястье, демонстрируя некий предмет, сверкнувший на мгновение всеми цветами радуги.

— Тебе нужны наши личные данные?

Он растерянно кивнул.

— Они не переводимы, — мужчина пожал плечами, словно извиняясь. — Ни на один из местных диалектов. Можешь называть меня Пол. — Он двусмысленно улыбнулся, глядя на женщину. — Лилит, если использовать местный фольклор, называй ее Лил.

— Что вам все-таки надо?

— Если ты забыл, кто ты такой, — голос женщины отдавал ледяной иронией и звучал уже не столь чарующе, — знай, что твое поведение, начиная с того дня, как ты был заброшен сюда, не вписывается ни в какие рамки. Ты не отправил ни одного отчета и игнорировал наши вызовы. Мы здесь, чтобы забрать тебя.

— Это какая-то ошибка…

— Мы никогда не совершаем ошибок. — В ее голосе слышался звон ломающихся льдинок. — Мы здесь, чтобы исправить твои.

— Если хотите посмотреть мои отчеты… — Теперь он обращался к мужчине. — Поехали ко мне в офис. Я работаю недавно, но вы не найдете ничего такого…

— Ты отправишься с нами, — резко перебила она. — Немедленно.

— Подождите минутку. — Он попятился, готовясь бежать. — Давайте позовем полицию, чтобы уладить недоразумение.

— Посади его в машину, — сказала она мужчине. — Я не могу больше оставаться в этой гнусной дыре.

— Мне нужно быть в офисе. — Он продолжал пятиться. — Дайте мне позвонить адвокату…

— Ваши местные взаимоотношения нас не касаются, и ты больше не вернешься ни в какой офис. — Женщина была неумолима. — После твоего жалкого фиаско путь к отступлению для тебя отрезан.

— Тем не менее, — мужчина был более терпелив, — нас попросили зафиксировать любое заявление, которое ты пожелаешь сделать.

Затравленно озираясь, он не заметил на улице ни одной полицейской машины, ни одного такси, словом, ничего, что помогло бы бежать.

— Давай же, — настаивал мужчина. — У нас имеются данные о твоих прошлых заслугах; ты показывал весьма удовлетворительные результаты, пока не получил назначение сюда. Нам нужен только отчет о том, что ты здесь делал все это время.

— И главное… — Женщина запнулась, схватившись за запястье, словно блестящий предмет скрывал в себе микрофон. — Не скомпрометировал ли ты Службу? Не раскрыл ли себя?

— Да что я мог раскрыть? — Он полез в карман за бумажником. — Я американский гражданин. Вот мои водительские права. Роджер Джей Желязны, родился здесь, в Кливленде, 13 мая 1937 года.

— Родился? — Ее безупречные брови взлетели вверх. — Что это означает?

— Вспомни, мы же находимся на самой границе обитаемого мира, — напомнил ей мужчина. — Среди примитивной экзотики. Видимо, здесь все еще разрешено естественное воспроизводство.

Ее красивое лицо исказила гримаса отвращения, и она торопливо отошла в сторону.

— Спасибо. — Мужчина уклончиво кивнул и бросил взгляд на водительские права. — Продолжай.

— А что вы, собственно, хотите знать?

— Ваш личный отчет о том, что вы делали.

— И покороче, — сказала женщина. — Долго я здесь не выдержу.

— Большую часть жизни я провел за учебой. — Он говорил медленно, краем глаза оглядывая улицу в поисках какого-нибудь способа сбежать. — В начальной школе и в старшей школе. Затем колледж Западного Резерва, там я получил степень бакалавра по английскому языку и литературе. Магистра я получил в Колумбийском университете в начале этого года. Немного пишу стихи…

— Бард? — мужчина повернулся к женщине. — Местный бард!

Женщина раздраженно пожала плечами с презрительным нетерпением.

— Туземный информатор! — очень быстро проговорил мужчина. — Во всяком случае, достаточно туземный, поскольку находится здесь с тех пор, как мы открыли станцию.

Она сказала что-то непонятное, сделав неопределенный жест в сторону «Форда».

— Прошу извинить меня, мистер Желязны. — Мужчина внезапно сделался очень приветливым. — Лил — мой начальник. Служба для нее важнее всего. Моя же специальность — культурная антропология. Служба предоставляет мне блестящую возможность совмещать полевые исследования с выполнением моих должностных обязанностей. Чем бы ни объяснялось ваше поведение, но ваш опыт длительного пребывания здесь делает вас весьма полезным источником информации. — Голос его внезапно сделался жестким. — Будет лучше, если вы не будете сопротивляться.

Женщина протянула к нему руку с кроваво-красными длинными ногтями.

— Помогите! — С громким криком он начал махать руками в сторону проезжающего такси. — Помогите! Они…

Ее стальные пальцы сжали предплечье. Непонятные предметы, все еще приклеенные к вискам, начали резко вибрировать. Его крик оборвался. Внезапно ослабев, он дал затащить себя в «Форд». Мужчина сел рядом с ним на заднее сиденье. Двери закрылись со странным глухим звуком. Он с изумлением услышал свист откачиваемого воздуха. Женщина вела машину быстро и молча.

Оцепенев от страха, он пытался понять, куда они направляются. Знакомые здания уступили место пригородным фермам, затем лесам. Потом и леса остались позади. Выгнув шею, он выглянул в окно и увидел, что земля стремительно уходит вниз.

— Куда…

Вместо вопроса из горла вырвался лишь хрип, но мужчина любезно ответил:

— Первая остановка — сигнальная станция. Вторая — штаб Верховного командования Галактической Службы Безопасности.

Он тщетно попытался проглотить комок в горле.

— Послушайте… — Горло саднило, но он умудрился пошевелить бумажным языком. — Не могли бы вы на минуту представить, что я тот, за кого себя выдаю?

— Почему бы нет? — Мужчина пожал плечами. — Если вы согласны быть моим информатором, я сыграю в любую игру, какую вы пожелаете.

— Объясните, что происходит! — прохрипел он. — Пожалуйста.

— Автоматическая сигнальная станция была установлена здесь, когда мы заметили искусственные огни. Первый атомный взрыв заставил нас приглядеться к планете попристальнее. Агенту 850-28-3294 было поручено нести патрульную службу на планете. Хотя взрывы происходили все чаще и отличались все большей мощностью, он не послал ни одного отчета. Более того, он игнорировал официальные запросы и даже уведомление об отзыве.

Мужчина сардонически улыбнулся:

— Так что вам придется объясняться…

Ошарашенный услышанным, слишком ослабевший от волнения, чтобы обдумать ситуацию, он изнеможденно откинулся на сиденье. Мужчина больше ничего не сказал. Небо за окнами потемнело, стало пурпурным, затем черным. Загорелись звезды. Он отупело смотрел в окно, пока не уснул.

Когда он проснулся, они падали с черного неба на сероватую поверхность освещенной солнцем Луны. Кратеры на глазах возникали и разрастались, пока мужчина не указал на один из них, с яркими металлическими краями.

— Сигнальная станция, — сказал он. — Под поверхностью.

Женщина колдовала над клавиатурой, появившейся на месте руля. Они парили над поверхностью, пока внезапно над ними не вырос столб темноты — черный луч, устремленный к звездам.

— Транзитный туннель, — сказал мужчина.

Машина, управляемая женщиной, влетела в черноту и тут же вылетела из нее, оказавшись над другим ландшафтом, столь же голым и усеянным кратерами, так что ему на минуту показалось, что они все еще парят над Луной. Однако здешнее солнце было огромным и тускло-красным, отчего кратеры напоминали кровавые лужи.

— Командование Службы Безопасности, — указал мужчина. — И место вашего назначения. Вот комплекс для кислорододышащих в академии Службы Безопасности.

Обернувшись, он увидел огромный зеркальный купол, возвышавшийся над голой пустыней. Оказавшись внутри, он попал в вереницу двуногих, шаркающих подошвами вдоль нескончаемого серого коридора, следуя указаниям вспыхивающих стрелочек. Некоторые из них выглядели вполне по-человечески, но ни один не напоминал его похитителей. Большинство смахивали на карикатурных уродцев, многие были явно новобранцами, лишь изредка среди них попадались ветераны, видимо, направленные на переподготовку.

Все курсанты носили миниатюрные переводчики. Сутулое существо, двигавшееся впереди; издавало аромат, от которого его замутило, а закованный в панцирь субъект сзади бессмысленно уставился на него множеством глаз, когда он повернулся, чтобы попытаться наладить контакт. До него доносились обрывки разговоров, но, видимо, родные планеты курсантов настолько отличались от Земли, что им просто нечего было сказать ему.

Коридоры ветвились вновь и вновь, пока он не оказался один-одинешенек в узкой кабинке. Металлический голос зачастил из стены, приказывая ему прижать ладони к пластинке, укрепленной перед ним, и посмотреть в окуляры. Ему начали задавать вопросы, большинство из которых он не понимал.

— Номер 850-28-3294, — процедил, наконец, голос, — вы признаны абсолютно негодным к любому роду деятельности Службы Безопасности. Ваше предыдущее назначение оказалось грубой и необъяснимой ошибкой. Вам надлежит проследовать к выходу и ожидать окончательного решения.

— Окончательного? Что это означает?

Стена не сочла нужным объяснять. Лабиринт коридоров привел его в маленькую комнату, где человек, разрешивший называть себя Полом, дожидался его, сидя за стеклянным столом.

— Вышибли? — С сочувственной улыбкой он встал, протягивая руку. — Это, похоже, подтверждает ту историю, что вы нам рассказали, хотя и ставит вас в чертовски трудное положение. Однако для меня это золотая жила. Я постараюсь помочь вам.

Он указал на стул. Желязны с благодарным чувством рухнул на сиденье.

— Хотите выпить? Колу с ромом? Мой любимый напиток на вашей планете.

В незапамятные времена Желязны позавтракал черствым пончиком и растворимым кофе и теперь был бы рад более существенному предложению, однако принял стакан и молча приготовился слушать.

— Собственный информатор! — Пол восторженно помахал в воздухе стаканом. — В течение нескольких недель, пока мы вас искали, я проводил исследования, но так и не понял туземных жителей. В своей диссертации я планирую анимационную выставку о земной культуре, которая будет представлена через историю вашей жизни.

Желязны осторожно потягивал ром с колой, сожалея о том, что это не бифштекс с яйцом, и отвечая на бесконечные вопросы о своей жизни, семье, друзьях, опыте службы в Национальной гвардии Огайо, путешествиях, учебе в школе, политических интересах, поэтических премиях, планах на будущее.

— Кстати, о будущем, — невежливо перебил он. — Я умираю с голоду. Нельзя ли чем-нибудь перекусить?

— Разумеется. Мы ведь только начали.

Пол оставил его в комнате на целый долгий час и вернулся с сандвичем, сделанным из ненастоящего хлеба, искусственной ветчины и фальшивого сыра, все это было приправлено лжемаргарином и эрзац-горчицей. Имитация была хуже некуда, но он все-таки прожевал все это, продолжая отвечать на новые вопросы Пола. Когда он, наконец, запросил пощады, Пол проводил его в ванную земного типа, соединенную с их комнатой, а затем вывел его прогуляться в стеклянную галерею с видом на красный пейзаж и другой купол, возвышавшийся на фоне мертвенно-черного неба, словно восходящая серебристая луна.

— Морской комплекс, — сказал Пол. — Для жабродышащих.

Во время прогулки Пол продолжал расспрашивать пленника, пока тот вновь не потребовал передышки. Они вернулись в маленькую комнату, где вместо стеклянного стола уже стояла узкая койка, а рядом на маленьком столике красовались тарелки, заполненные имитацией салата и бараньего жаркого.

Маленькая комната стала его тюрьмой. Иногда он оставался там один, но вместо Пола вопросы продолжала задавать безжалостная стена. Его часы исправно шли, но земное время здесь ничего не значило. Пол мог явиться в любую минуту, чтобы разбудить и потащить на прогулку или накормить эрзац-едой, продолжая беспрерывные расспросы о планете и ее людях. Однажды, когда он забылся сном и видел себя перекладывающим бумажки в отделе социального страхования, Пол бесцеремонно растолкал его.

— Идемте, посмотрите на себя!

Пол потащил его в просторный зал под самой вершиной купола.

— Твой репликат! — гордо указал он» — Поразительное сходство, не правда ли? Он был создан, чтобы играть центральную роль в моей анимированной диораме о вашей культуре. Грандиозная кульминация моих исследований! Весь факультет потрясен, и я надеюсь, что это станет отправной точкой моей карьеры.

Надо сказать, уловить сходство было весьма непросто. Репликат был слишком смуглым и слишком высоким. Странно одетый, с бусами на шее и огромными серьгами в ушах, с длинным копьем в угрожающе воздетой руке, он сторожил вход в жилище, сплетенное из колючих веток. Неподалеку полуобнаженная женщина, столь же причудливо одетая и украшенная, улыбалась, выглядывая из глинобитной хижины.

Желязны уставился на Пола.

— Что это, собственно, такое?

— Вам не нравится? — Пол казался расстроенным. — Я разработал все это, чтобы изобразить вас как символический прототип земной культуры.

Роджер покачал головой.

— История вашей жизни! Я представил вас в облике воина-масаи. Масаи, как известно, изумительные бегуны. По мере развития сюжета ваши незаурядные способности замечает один американский профессор, который изучает Кению на предмет окаменевших остатков эволюционной культуры. Он забирает вас в Америку и добивается спортивной стипендии в университете. Вы побеждаете в большом соревновании, вы добиваетесь академических успехов, вы читаете лекции об истории и фольклоре вашего народа. Вы приобретаете влиятельных друзей, становитесь богатым и знаменитым и в конце концов возвращаетесь в свою страну, чтобы счастливо соединиться с девушкой, которую любили с детства. Разве не здорово?

— Это интересно. — Желязны нехотя кивнул. — Но это не обо мне. Ко мне это не имеет никакого отношения.

— Раскройте глаза! Вы должны признать, что я дал вам звездную роль, которая присутствует в мифах почти всех ваших племен! Мифический герой покидает дом, преодолевает величайшие опасности и немыслимые препятствия, выдерживает суровые испытания, постигает глубочайшую истину и открывает в себе новые силы, побеждает могущественных врагов, доказывает гениальность своего народа и возвращается назад, чтобы насладиться заслуженной наградой. Диорама представляет Вас как существо, в котором воплотился дух вашего мира! Конечно, все это несколько драматизировано, но вы должны признать, что вымысел способен выявить истину гораздо эффективнее, нежели голые факты. Неужели вы не чувствуете?

Пол еле дождался очередного слабого кивка.

— Я не сомневался, что вы поймете! Вы разделили бы мой триумф, если бы могли остаться и посмотреть диораму в действии. К сожалению, вы должны отбыть. Моя начальница, которую ты помнишь как Лил, призналась в своей грубейшей ошибке. Она приняла вас за настоящего агента, человека, который, как она думала, был назначен для несения патрульной службы на вашей Луне. Однако ему, как выяснилось, дали другое задание, и он только что вернулся после его выполнения.

— Вы хотите сказать…

— Все дело в перепутанных цифрах, обозначавших место назначения агента 850-28-3294. Его номер должен был кончаться на 3249. В результате ваша сигнальная станция так и не дождалась патрульного. Карьера Лил висит на волоске и неминуемо рухнет, если она не сумеет немедленно исправить ошибку.

— Исправить?

— Это вполне возможно.

— Каким образом?

— Достаточно просто. — Пол возбужденно хихикнул. — Существует технология очень строго ограниченных путешествий во времени. Если нам удастся не создать парадоксальных нарушений причинно-следственных связей, мы сможем вернуть вас в те самые пространственно-временные координаты, где мы вас и нашли. Лил уже обо всем договорилась, мы отбываем немедленно.

Лил ждала их в том же небесно-голубом «Форде». Она холодно кивнула, не подумав извиниться, и сразу же стартовала, нырнув в транзитный туннель и вынырнув на Луне. Во время обратного полета на Землю он клевал носом, но к моменту высадки на тротуаре кливлендской улицы был бодр и свеж.

Опоздав на работу почти на час в то утро, он даже не потрудился объяснить задержку, но со временем стал замечать, что его взгляды на жизнь и искусство изменились. Поэзия осталась его первой большой любовью. Но, вернувшись из своего путешествия, он обрел новый язык — многогранную и часто мифологическую прозу.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я познакомился с Роджером на Сан-Коне в 1977 году. Позже он переехал в Нью-Мексико и стал моим другом, но дороги в Нью-Мексико длинны, и мы узнавали друг о друге больше по нашим работам. «Роза для Экклезиаста» и другие ранние рассказы — отточенные произведения искусства, свидетельствующие о блестящем воображении, полные поэзии и литературных аллюзий. Поздние романы, такие, как серия об Амбере, отличаются той же неподражаемой оригинальностью, поэтическим воображением, но при этом плавно текут в легком на первый взгляд стиле эпической баллады.

«История, которую Роджер так и не рассказал» — это рассказ, навеянный именно этой происшедшей с ним переменой, которая раскрыла вторую сторону гения Роджера. В наши дни никто не зарабатывает на жизнь, создавая потрясающие короткие рассказы. Романы гораздо более прибыльны. Возможно, эта перемена была продиктована коммерческой необходимостью, но рассказ представляет и другое, альтернативное объяснение.

Нина Кирики Хоффман НЕ СОВСЕМ МЕРТВЫЙ

«Остров мертвых» представил читателям мир, в котором богоподобные землеобразователи преобразуют планеты в соответствии с пожеланиями заказчика. В рассказе Нины Кирики Хоффман речь идет о привидениях и науке, а к процессу землеобразования прикладывает руку новый персонаж.

— Я знаю, что это звучит неправдоподобно, — сказал Крэнстон. Он некоторое время рассматривал дно своего стакана, а затем поднял на меня глаза из-под темных кустистых бровей. Он смахивал на человека, которому пошло бы курить трубку — обветренное лицо, прищуренные глаза.

— И весьма иронично, — сказал я. — Бьюсь об заклад, большинство людей, которых я знаю, отнеслись бы к этому так же. — Я поднял свой стакан в первый раз с тех пор, как он поставил его передо мной на стол. Он пристально следил за моими действиями. Я улыбнулся и сказал: — Что ж, объясни это.

— Уф, — выдохнул он, предварительно несколько раз открыв и закрыв рот. Теоретически призракам не дано поднимать вещи, в этом я был совершенно уверен. — Джейк, не хочу сказать, что я специалист по смерти. Я о ней не очень-то много знаю. Единственное, что мне известно, так это то, что я своими глазами видел, как тебя похоронили три дня назад, и теперь мне непонятно, какого черта ты здесь делаешь.

Я посмотрел на пейзаж, расстилающийся за окном квартиры Крэнстона, на зеленые солнечные лучи, ласкающие зеленовато-коричневый песок и зеленую реку, вспухшую от весенних дождей. Казалось, что лес на заднем плане нарисован черной тушью по влажной зеленой бумаге. На Эмери почва была зеленовато-серой, зеленовато-коричневой или зеленовато-красной, небо — зеленовато-синим, а вода могла похвастать всеми оттенками зеленого; растения же здесь произрастали красноватых тонов — от темно-пурпурного до сиреневого, хотя цветы встречались самых разнообразных оттенков.

Я был первым человеком, который умер на Эмери с тех пор, как мы основали тут колонию три года назад.

Вы можете подумать, что смерть здесь такая же, как и в других местах, однако, как выяснилось, это было не совсем так.

Я отпил из стакана. Вкус напитка изменился. Он стал ярче, богаче, со странными оттенками вкуса. Жидкость приятно пузырилась в горле.

— Уф, — опять выдохнул Крэнстон. — Джейк? Ты… ну, словом, ты ставил опыты на себе перед тем, как умереть?

Я рассматривал его, прищурив глаза. Моей работой была постепенная модернизация колонистов, так, чтобы их организмы лучше приспосабливались к условиям планеты. Вы берете планету, которая лучше всего подходит для колонистов, затем начинаете их обрабатывать. Добавляете в пищу молекулы местных веществ, кроите ДНК, которым предстоит налаживать межклеточное взаимодействие, и люди начинают постепенно меняться, как взрослеющие дети. Все это делается для того, чтобы они не испытали шока, увидев себя однажды утром в зеркале.

Сначала я, конечно, все испробовал на себе. Опыты на животных и компьютерное моделирование дают многое, но не все.

И потом, после того, как Ева ушла от меня к Рою, кому было какое дело до того, что со мной стало?

Впрочем, в колониях так не рассуждают. Крэнстон уже доказывал мне, что я был всем здесь небезразличен, потому что, хотя остальные и прошли частично ту подготовку, которую я прошел полностью, все же я был самым приспособленным организмом, сконструированным для колонии. Во мне нуждались, независимо от того, любили меня или нет.

Думаю, я получил слишком сильный шок от последней модификации. Я полагал, что это даст мне способность есть местные фрукты, не подвергая себя риску. Речь идет о тех штуках, напоминающих персики, которые ежегодно созревали на деревьях, усыпанных листьями, похожими на ложки. Эти фрукты сидели на ветках во всем своем красном, оранжевом и желтом великолепии, издавая соблазнительный запах, перед которым пасовал самый совершенный синтезатор ароматов. Они созревали и падали на землю, где кролико-белки лакомились ими, а потом шатались, как пьяные. Птицы-драконы тоже ели их и начинали летать зигзагами, во всяком случае те из них, кому удавалось взлететь.

Напиться допьяна казалось неплохой идеей.

Я проанализировал персики в первый же год нашей жизни на планете, определил все, что делало их опасными и несовместимыми с человеческой системой пищеварения. Затем я спланировал физиологические модификации, которые требовались для того, чтобы местные персики и другие фрукты и овощи стали полезной пищей, а не ядом. Модификации должны были происходить постепенно, чтобы ни один шаг не стал гигантским прыжком. Я инициировал медленные преобразования, которые тянулись неделями и месяцами, перемежаясь перерывами для акклиматизации и адаптации.

Последний шаг оказался слишком быстрым; мне следовало разбить его по меньшей мере на три стадии; но я становился нетерпеливым. Персики как раз созрели. Я чувствовал их призывный запах. Чего было ждать?

И я прыгнул.

Некоторые прыжки оканчиваются плачевно.

От первого фрукта я захмелел. Вкус его был восхитителен.

— Кто принял решение хоронить меня? Не похоже, чтобы у нас было здесь неограниченное количество земного материала, — сказал я. Постоянное ворчание по поводу использования вторичных ресурсов было еще одной моей добровольной миссией. Правда, я постоянно видоизменял каждого вокруг себя, но все же мы находились на ранней стадии формирования планеты, и во мне все еще оставалось достаточно много драгоценных земных клеток, необходимых для экспериментов.

— Я не знаю, — сказал Крэнстон.

— И кстати, как я умер? Моя память погрузилась во тьму, а потом я очнулся под землей.

— В самом деле? Это правда? — Крэнстон наклонился и принялся рассматривать мою одежду. Стандартная форменная рубашка колониста и брюки моего персонального цвета, серебряного, были сконструированы так, чтобы отталкивать любую грязь и пятна. Моя одежда была чиста. Я поскреб в волосах и стряхнул на стол песчинку зеленой почвы.

— Да, под землей, хотя, к счастью, не в гробу, — сказал я. — Кто объявил меня мертвым?

— Рой, — сказал он.

— А где был ты, когда все это происходило? — Мы с Крэнстоном играли в шахматы каждый Четвердень. Он был одним из разведчиков колонии; каждую неделю отправлялся на исследование новых земель, открывал полезные ископаемые, описывал неизвестных животных. Это давало ему чувство перспективы в отличие от других, запертых в тесном мирке колонии. Он был одним из немногих людей в колонии, которые проводили со мной время, не испытывая раздражения с первой же минуты.

— Рой — генеральный прокурор. Мне не приходило в голову оспаривать его суждения.

— А как насчет похорон? Ты же знаешь, я бы согласился отдать части своего тела в любом виде по первому требованию. И кстати, как насчет сохранения результатов моей работы? Кто-нибудь удосужился проверить, над чем я работал перед смертью? Почему не было проведено вскрытие? Что, если мне удалось решить ключевые проблемы?

— Вскрытие было проведено, — сказал Крэнстон. — Ева сказала… — Он уставился на меня и покачал головой. — Я ничего не понимаю. Я думал, что тебя вскрыли, а потом пустили на удобрение в соответствии с твоей волей. Вот почему я все еще думаю, что ты призрак.

— Что именно сказала Ева?

— Сказала, что ты не оставил никаких записей о последней фазе своей работы и что ей не удалось догадаться о том, что ты с собой сделал.

Им мало записей? Да я детальнейшим образом описывал каждую модификацию! Может, она смотрела не в тех файлах. Возможно, я дал им странноватые названия. Возможно, я заблокировал или спрятал их.

— Причина смерти? — спросил я Крэнстона. — Она назвала причину?

— Твои кишки были полны полупереваренными персиками. Она рассудила, что это было самоубийство. Боже, Джейк. Ты же сам твердил всем и каждому не есть эти штуки. И с твоей стороны было крайне неосмотрительно оставлять нас в полном неведении.

Итак, Ева знала, что я наелся персиков. Поэтому она и сделала аутопсию. Со странным чувством я расстегнул липучки на рубашке и осмотрел живот. При всем старании мне не удалось обнаружить никаких следов лазерной хирургии. Я похлопал себя по животу. Никакой зияющей раны, никаких болезненных ощущений.

— Так ты сам видел, как меня закопали три дня назад? — спросил я.

— Ну да.

— Как долго я был мертвым?

— Ты умер в Перводень, похоронили тебя на Втородень, а сегодня Пятый день, — разъяснил Крэнстон. Он вздохнул и покачал головой. — Гипотеза номер два: все это — очень жизнеподобный сон.

— Мне не очень-то улыбается быть плодом твоего воображения.

— Мне тоже не хотелось бы иметь такой плод, как ты, — сказал Крэнстон, нахмурившись. — Я бы предпочел остановиться на гипотезе с привидением, но я в них не верю. И все же, кто ты такой, почему ты здесь и чего ты хочешь?

— Ты же меня знаешь, — сказал я. — Ты отлично знаешь, кто я такой.

— Не уверен, — сказал он. — И даже если бы я знал, кем ты был, я давно уже не понимаю, чего ты хочешь. Просвети меня.

А что, если он прав? Что, если я — уже не я? Я допил остатки спиртного. Оно не было похоже ни на один напиток, который я когда-либо пробовал, хотя, насколько мне было известно, Крэнстон плеснул мне в стакан мой любимый бурбон.

— У меня есть гипотеза, — сказал я. — Это ты — плод моего воображения.

Он ущипнул себя и покачал головой. «Я не сплю». Он протянул руку и ущипнул меня.

— Я тоже не сплю, — сказал я.

Крэнстон смотрел поочередно то на свою руку, то на мою. Он открывал и закрывал рот, словно рыба.

— Да, — сказал я. — Мы оба не спим, и ты можешь меня потрогать. Так кто же плод воображения?

Он встал, отошел на несколько шагов назад, затем приблизился. «Джейк, ты весь какой-то зеленоватый и пахнешь как-то чудно — не то чтобы плохо, просто необычно. Сделай мне одолжение, проверь пульс».

Похоже, ему не хотелось еще раз дотрагиваться до меня.

Я посмотрел на его стенные часы и, положив пальцы на запястье, сосчитал удары сердца за полминуты.

— Нормальный, — сказал я.

Он покачал головой, вновь отошел подальше и вернулся обратно.

— А почему ты, собственно, пришел сюда? Ну, то есть в мою квартиру? Ты больше никудане заходил после того, как пришел в себя?

— Нет, конечно, — сказал я.

— А почему?

— Потому что ты — мой друг. Во всяком случае, был моим другом. Разве что-то изменилось?

— Не знаю.

— Просто ты думаешь, что я — это не я. О’кей, ты хочешь, чтобы я ушел?

— Нет. Нет. Я только хочу, чтобы ты сказал правду. Над чем ты работал перед смертью?

Тут я рассказал ему о персиках и торопливом прыжке в три шага.

Он облизнул пересохшие губы.

— В первый год мне казалось, что они ужасно воняют, — сказал он. — Доходило до тошноты, когда они созревали. Такая вонь, и никуда от нее не деться! Но в этом году мне вдруг захотелось откусить кусочек. — Он посмотрел в окно. Отсюда не было видно ни одного дерева с листьями в виде ложек, небольшая рощица была немного выше по реке. — Значит, теперь их можно есть?

— Видишь ли, — сказал я и осекся, поняв, что голоден. До меня дошло, что я не ел уже четыре дня, но, возможно, мертвецы не расходуют много энергии. — Я не знаю. Что, если Ева была права и именно они убили меня?

— Она сказала, полупереваренные. Стало быть, первый этап пищеварения прошел удачно.

— Я бы съел еще немного, — сказал я.

— Идем.

Когда мы только прибыли на Эмери, всем приходилось носить респираторы. Слишком много аллергенов в атмосфере. Без мер защиты люди чесались бы и чихали до полного изнеможения, а некоторые и вовсе не могли дышать без респираторов. Мои первые модификации как раз были направлены на решение этих проблем, и я справился с задачей отлично, перекроив генетику колонистов.

Пока я работал с людьми, Дрина Александер, инженер-ботаник, возилась с земными растениями, которые мы привезли с собой, а также изучала местную флору. Мы координировали усилия, хотя и не очень хорошо ладили друг с другом.

Шутки ради я оставлял у Дрины кое-какие аллергические реакции, просто чтобы подразнить ее, но она была умная женщина, несмотря на колючий характер. Она раскусила меня и пожаловалась в колониальный совет. Они обладали некоторыми весьма эффективными карательными полномочиями.

Мы застали Дрину в персиковой роще. Она скорчилась на солнцепеке с персиком в одной руке и портативным анализатором в другой. У нее были густые темные волосы, которые она собирала в пучок на затылке, бледная кожа, высокие славянские скулы и сросшиеся брови, которые придавали ее лицу, когда она хмурилась, сострадательное выражение. Она всегда напоминала мне лягушку, не потому, что была сложена, как лягушка, а потому, что любила принимать лягушачьи позы. Вот и сейчас она сидела на корточках, разведя колени и наклонившись вперед, и пристально разглядывала персик. Кончик языка коснулся верхней губы, да так и застыл.

— Привет, Дрина, — сказал я. Остановившись рядом с ней, я поднял упавший персик, стряхнул с него буро-зеленую грязь и надкусил. Мой рот наполнился восхитительным сочетанием вкуса и аромата — манго, хурма, персиковое мороженое, печеное яблоко с корицей; твердая сочная мякоть под нежной кожицей. От пьянящего послевкусия закружилась голова.

— О, боги. Ты не поверишь, до чего вкусно, Крэнстон.

Дрина облизнулась. Персик, который она держала в руке, придвинулся ближе к губам.

— Остановись! — крикнул Крэнстон, удерживая ее руку.

— Что такое? — Она потрясла головой, посмотрела на персик в руке и уронила его.

Я откусил еще раз. По телу уже разливалась приятная расслабленность, заставляя меня беззаботно улыбаться. Мне стало интересно, сколько же персиков я съел в Перводень. Может, я расслабился до смерти?

— Он съел персик, — сказала Дрина Крэнстону.

— Он модифицирован.

Она встала и внимательно посмотрела на меня.

— Погодите минутку. Я ведь думала, ты умер.

— Совершенно справедливо, — сказал Крэнстон.

— Погодите! Ты был мертв! Ева даже разрезала тебя!

Я расправился с персиком и облизал пальцы. У персиков не было косточек. Я не знал точно, как размножаются деревья с листьями-ложками — это была Дринина епархия. Мой взгляд неудержимо притягивали другие фрукты, валявшиеся на земле. Все они выглядели очень соблазнительно. Я нагнулся за очередным персиком, но решил, что лучше будет остановиться.

— Я не чувствую тошноты, ни в малейшей степени. Мне очень хорошо. Может, нам стоит пойти в лабораторию и проверить все это, — сказал я.

— Может, нам стоит сообщить совету, что с тобой происходит нечто странное, Джейк! — сказала Дрина. — Я думаю, тот факт, что ты не мертв, весьма примечателен.

— Она права, — сказал Крэнстон. — Не понимаю, почему я сам не подумал об этом.

Она подошла ко мне поближе, осмотрела мое лицо, затем руки. Я тоже посмотрел на руки. Моя кожа приобрела зеленоватый оттенок.

— Я тоже хочу такую модификацию, — сказала Дрина. И вновь облизнулась.

— И я, — сказал Крэнстон.

— Мне придется поработать над этим.

— Зачем?

— Вы, ребята, сами сказали, что я умер. Не думаю, что убивать кого-либо — хорошая идея.

— Идемте в лабораторию, — предложила Дрина.

Я взял персик, и мы покинули рощу.

— Какую функцию выполняют эти штуки, кроме того, что они зреют, падают и разлагаются? — спросил я Дрину. — Имеют ли они какое-то отношение к репродукции?

— Нет, — ответила Дрина. — Деревья с листьями-ложками размножаются при помощи подземных узелков. Пчелы-землеройки производят перекрестное опыление. Функцию персиков мне так и не удалось установить, если не считать их способности опьянять животных; впрочем, смысл этого действия тоже непонятен. В чем заключается предназначение этих деревьев?

— В первый год нашего пребывания здесь они ведь воняли, не так ли? — Я понюхал персик, который держал в руке. Нектар. Амброзия. Я помнил, как анализировал один из них в первый год. Это был один из множества анализов, но Крэнстон прав: первоначально я пришел к выводу, что персики ядовиты. Вообще-то мы их называли мочевыми фруктами. Как странно.

— Я прихожу к заключению, что ты модифицировал наши вкусы, — сказал Крэнстон.

— Чисто случайно, — сказал я. — Могу я попросить у тебя анализатор, Дрина?

Она протянула мне прибор, и я просканировал персик. Результаты оказались похожи на те, что я получил, впервые анализируя фрукт вскоре после прибытия. Но в этом я не мог убедиться, не проверив своих старых записей.

Меня начали одолевать странные мысли. Я был опытным генным инженером, но что значит мой опыт? Эмери не походила ни на одну другую изученную планету, и мне приходилось все изобретать по ходу дела.

Что ж, это была моя работа. Однако модификации шли на удивление благополучно. Ни одной из обычных ошибок, описанных в полевых исследованиях других колоний. Можно было приписать это моей и Дрининой квалификации, но, возможно, в дело вмешался некий неизвестный фактор.

Я сохранил результаты на Дринином анализаторе и вернул его. Лес закончился, и началась территория колонии; переход почему-то показался мне излишне резким, хотя все наши здания, сделанные из смеси местной почвы и мгновенно застывающей пены, были окрашены в зеленоватые тона, гармонирующие с окружающим пейзажем.

В домах из матового стекла одна за другой открывались двери. Люди выносили столы и стулья в палисадники перед домиками и офисными зданиями. Другие несли корзины с хлебом и выпечкой или подносы с чайниками, чашками, салфетками, сахарницами и молочниками. Время пить чай, непременный перерыв в деловой рутине, который всегда раздражал меня. А что, если вы на пике вдохновения? Ланч тоже меня здорово раздражал.

Черт. Больше всего меня бесила необходимость спать. Какая трата времени!

— Джейк? — окликнул меня кто-то. Мы направлялись к двери амбулатории. В палисаднике стояла Ева.

У нас с Евой были близкие отношения в первый год, но потом мелкие придирки переросли в глобальное недовольство друг другом, игнорировать которое уже было невозможно. Она выглядела по-прежнему хорошо, смуглая, гибкая, и пахло от нее тоже здорово, хотя и не так, как раньше. Сейчас от нее исходил запах острых перчиков, поджариваемых в оливковом масле. Чудно.

В руках она держала голубой чайник, впрочем, недолго. Она уронила его. Он запрыгал по земле, крышка отлетела в сторону, чай расплескался.

Облизав пальцы, я понял, что незаметно для себя прикончил персик, который только что анализировал. Мягкое опьянение согрело меня. Я улыбнулся, чувствуя себя полным идиотом, впрочем, идиотом расслабленным и счастливым.

— Эй, привет, — сказал я.

— Ты же умер, — охнула она.

— Да, я об этом слышал.

— Я копалась в твоем теле. Я вырезала секции…

— Странный способ возобновлять знакомство, — сказал я. — Не думаю, что я тебе очень понравился в той ситуации.

— Это правда.

— И долго ты меня изучала? Перестала, когда решила, что я покончил с собой?

Она медленно кивнула.

— Это все наяву?

Я взглянул на Крэнстона. Мы с ним это уже проходили.

— Это как раз гипотеза, над которой мы работаем, — сказал Крэнстон.

— Джейк собирается показать мне свои записи по последней модификации, — сказал Дрина, слегка подталкивая меня к входной двери.

— Я тоже хочу посмотреть, — сказала Ева.

Я схватил корзинку с булочками со стола. Надкусил одну. Как и все остальное, булочки приобрели новый вкус, они больше походили на пыльную глину, чем на хлеб. Глотать было трудно. Я надеялся, что меня не стошнит.

В лаборатории я сразу подошел к своему терминалу и, прижав большой палец к опознавательной пластине, получил доступ к своим рабочим файлам.

— Он узнает тебя, — сказал Крэнстон.

Я вскинул брови. «Получше, чем ты». Я выбрал и открыл файл под названием «Урик». Схемы ДНК, каталитические процессы в органеллах различных типов клеток, компьютерные модели молекул; я просматривал таблицы и графики, проверяя, достаточно ли они понятны людям без моей подготовки. Насколько я мог судить, все было вполне доступно.

— Что было непонятно с этим файлом, Ева? Почему ты не смогла найти его? Может, ты просто не поняла?

— Почему ты назвал его «Урик»? — спросила она.

— А почему бы нет? Ты могла бы отыскать по дате в конце концов.

— Отойди, и я покажу тебе.

Я встал. Она села на мое место и прижала большой палец к опознавательной пластине. Компьютер тут же отключился и начал перезагружаться. Появился список моих файлов. Среди них не было файла, озаглавленного «Урик».

— Почему ты его спрятал? — спросила Ева.

Никакого подходящего объяснения не приходило в голову. Я даже не мог вспомнить, чтобы прятал файл. Впрочем, мне никогда особенно не нравились люди, сующие нос в мою работу. Меня нельзя назвать хорошим членом команды.

Возможно, я спрятал файл потому, что его содержимое показалось мне слишком революционным. Раньше, в первое время по прибытии на Эмери, мы занимались взаимным контролем, то есть каждый шаг моей работы перед внедрением оценивался двумя другими учеными. Это были недоброй памяти старые дни. Люди постоянно заглядывали мне через плечо. Я этого терпеть не мог.

Впрочем, после первого года на Эмери эта практика прекратилась. Мне стали доверять. Потому что в конце концов все, что я делал, срабатывало.

Я вновь открыл компьютер и, выбрав «Урик», дал Еве просмотреть его. Стоя у нее за спиной, я следил, как она листает таблицы и схемы. Скажу без ложной скромности, это была весьма изящная работа, хотя, может, и трудноватая для немедленного восприятия.

— Это одна из лучших твоих работ, Джейк, — сказала она, изучив файл. — До сих пор не понимаю, что именно тебя убило.

— Чья идея была похоронить меня?

— Моя, — призналась Дрина.

— Но почему? Почему ты решила вот так просто выбросить меня, не использовав?

Она покачала головой.

— Сейчас я и сама понимаю бессмысленность затеи. Но тогда мне это показалось уместным. Я доказывала перед всем советом, что мы должны основать кладбище под сенью персиковой рощи, поскольку таковое нам все равно рано или поздно понадобится, и что ты должен быть первым похороненным — причем одно лишь тело, не заключенное в гроб, — как некая дань планете.

— В то время мне тоже казалось, что это не лишено смысла, — сказала Ева. — Хотя сейчас я не понимаю, что на нас нашло. Сейчас мне совершенно ясно, что твое тело следовало использовать иным образом. Сознание Дрины явно было спутанным!

— Спутанным под влиянием чего?

— Разве ты не считаешь, что у нас у всех не в порядке с головой? — спросила меня Дрина.

— В какой-то степени, да, — сказал я, — но в этом случае, я считаю, что-то еще воздействовало на ваше сознание. Воздействовало на каждого. Ненавязчиво, но сильно.

— Что-то еще? — переспросил Крэнстон.

Я все еще не мог понять, отчего я умер. Похоже, на том этапе самым важным было закопать меня в землю.

— А кстати, что конкретно собой представляют эти самые пчелы-землеройки?

— Подземные животные, обитающие в ульях, — сказала Дрина. — Опылители. Гифтон собирается вплотную заняться ими после того, как закончит с деревьями-пастухами.

— Рой объявил о моей смерти… — у Роя, больше чем у кого-либо другого, были основания желать мне смерти.

— Но ты был мертв, Джейк, — сказала Ева. — Ты был абсолютно мертв. Твое тело остыло до температуры окружающей среды. Отсутствовали дыхание, мозговая и сердечная деятельность. И вообще, даже если ты еще не умер к моменту начала вскрытия, то во время него ты не мог не умереть, — она встала. — Пойдем в мою лабораторию. Я хочу проверить все сама.

Я закрыл свой терминал, и мы отправились вслед за Евой в подвал, где она в своей лаборатории резала, исследовала и тестировала множество мертвых тварей. Там было холодно. Она достала диагностический аппарат и прижала его к моей шее. На мониторе высветились показатели температуры, легочной, сердечной и мозговой деятельности. Потом она приказала ему сделать анализ крови.

Прочитав результаты, она сглотнула.

— Во всяком случае ты больше не мертвец, — сказала она.

— А как насчет хороших новостей?

— Но я также не думаю, что ты остался человеком. Температура низкая, газовый состав крови изменился, да и другие показатели тоже…

Я снял аппарат с шеи и кивнул.

— Это не может быть результатом твоей последней модификации, — сказала Ева. — Она не могла настолько радикально изменить тебя.

— Она и не изменила, — сказал я.

Мы пришли. Мы увидели. Нас увидели. Нам помогли.

Дрина добровольно вызвалась испробовать на себе мою последнюю модификацию. Она мне никогда особенно не нравилась, но в данном случае я не мог не восхищаться ею, особенно учитывая, что самая трудная часть модификации заключалась в том, чтобы закопать ее в почву и выдержать там три дня, гадая при этом, очнется она или нет. Умереть она умерла, в этом нет сомнений; ее подземное приключение беспокоило нас гораздо больше, чем ее.

Мы еще не знаем точно, что эта планета делает с нами. Рой намерен исследовать меня тщательнее, нежели мне бы хотелось, особенно учитывая кандидатуру исследователя. А люди не спешат подвергаться модификации, поэтому у него пока не так много подопытных кроликов.

Если то, что я подозреваю, окажется правдой, у меня будет масса времени делать все, что я хочу, включая такие вещи, которые я ненавидел раньше, например, спать. Впрочем, теперь мне, кажется, не требуется столько сна, как раньше.

Что мне больше всего теперь нравится делать, это сидеть и размышлять о том, как долго я еще буду действовать всем на нервы. Сдается мне, что это будет длиться вечно.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я впервые встретила Роджера Желязны на конференции в Норвегии, куда он приехал в начале восьмидесятых в качестве почетного гостя. Он был одним из моих любимых писателей, и я догнала его на лестнице и попросила подписать экземпляр «Двери в песке», одной из моих любимых книг.

Роджер был очень галантен с поклонницей, которая, возможно, прервала интересную беседу. (Я была настолько ослеплена сознанием близости кумира, что не помню, кто шел с ним рядом.) Он дал мне автограф и сказал, что ему тоже нравятся «Двери в песке».

В последний раз я видела Роджера на конференции в Москве, штат Айдахо, где он тоже был почетным гостем незадолго до смерти.

Роджер, Джейн Линдсколд, М. Д. Энг, некоторые другие и я собрались пообедать в гостиничном кафе. Я накупила наклеек-тату и раздала всем. Помнится, Джейн наклеила на щеку голубую молнию, а Роджер наклеил на руку маленькую синюю звездочку.

Он был так же любезен, застенчив и добр, находиться с ним в одной компании было настоящим удовольствием.

Вы читали «Ночь в одиноком октябре»?

Роджер остается одним из моих любимых писателей.

Катарин Элиска Кимбриель ПОЛЕЧУ НА КРЫЛЬЯХ УТРА

Первоначально Роджер хотел, чтобы его певец Билли Черный Конь из романа «Глаз кота» принадлежал к племени хопи. Поразмыслив, он сделал Билли индейцем навахо, чтобы наградить его легендарной приспособляемостью, свойственной кочевым народам. В своей сказке Кэти Кимбриель раскрывает могущественную силу более традиционных оседлых хопи — людей, в чьих мифах сокрыты тайны будущего.

Было еще рано; шаттл добрался до Третьей Месы раньше солнца. Серебристый цвет неба уступал место разгорающемуся огню на востоке, когда грузовой люк с металлическим лязгом распахнулся. Прямо перед собой, в обрамлении скал и сухих кустарников, Бренна увидела оцепеневшего от ужаса кролика; в конце концов он порскнул в кусты, подняв белый хвост, словно сигнал тревоги.

— Жалеешь, женщина?

Набор слов, которые употребил Данкан, заставил Бренну инстинктивно напрячься; но вскоре она поняла, что он говорил на языке ее детства, и она расслабилась.

— He-а, Данкан, — ответила она на том же птичьем наречье, помня о желторотом солдатике, который шел вслед за ними. — Я уже сказала тебе, что взялась за эту работу ради вас, и ни потоп, ни засуха меня не остановят. — Положив свою тонкую руку на бронзовую суковатую ручищу, она добавила: — Один лишь факт присутствия военных не означает, что все это не было случайностью.

Старик хмыкнул и тяжело шагнул из раскрытого люка на землю.

— Твоя проблема, племянница, в том, что ты не знаешь страха. — Повернувшись, он принял рюкзак, который подал ему молчаливый рядовой.

Тонко улыбнувшись, Бренна откинула назад темные волосы, пытаясь захватить заколкой всю их необъятную толщину. Долго еще после того, как она убрала их с шеи, спина сохраняла тепло этого вьющегося руна. «Не совсем так, Данкан, — возразила она, на этот раз на инглезе, — я — кельт, а мы, кельты, боимся только одного — что когда-нибудь на нас свалится небо. Не обещали грозы?»

— Хопи обещают, — внезапно сказал пилот. Татуированная рука указала в сторону подножия месы. — Пещеры там, а штаб полковника Асбина дальше по дороге.

Взгляд Бренны скользнул по голым каменным склонам Третьей Месы и уперся в безоблачное небо. Значит, обещают дождь? Похоже, здесь никто не занимался прогнозированием погоды, не говоря уж о том, чтобы управлять ею. На утесе она заметила какое-то движение; фермер или пастух спускался по скалистой тропинке, чтобы провести весь день в долине.

— Хопи сином, — тихо сказал Данкан, кладя мешки на землю.

— Неужели они действительно маленький мирный народ? — спросила Бренна, ни к кому в особенности не обращаясь.

Пилот пожал плечами.

— Если не считать их склонности нервировать личный состав предзнаменованиями конца света, в остальном они достаточно безобидны. Во всяком случае они не закидали эти раскопки бомбами, как это сделали навахо у себя, — широкий жест, указывавший на видавшую виды геодезическую палатку, ближайшую к утесу, означал, что она предназначена для них.

Ухватившись за жесткую лямку, Бренна взвалила рюкзак на плечо. Больная спина Данкана означала, что путешествовать придется налегке. Мне не нужны справочники, я знаю все тропинки с завязанными глазами, сказал он ей там, во Флагстаффе. Глядя на согнутую, но жилистую фигуру дяди, Бренна надеялась, что он не солгал. Старику отчаянно хотелось последний раз приехать в Хопи, а Бренне не улыбалось обрастать багажом после того, как она целый год не занималась антропологией. Этот изолированный кусочек Северной Америки был ничуть не хуже любого другого места.

Из тени они вышли на солнцепек, затем опять окунулись в тень. Над горизонтом поднималась звезда, сверкая, как расплавленное золото. Начинался обычный августовский день, жаркий и сухой. Удивительно было видеть яркую зелень фермерских наделов на фоне пыльной серой почвы. Сколько же лет они культивируют эту землю, задумалась она. Деревня существует на этом месте с 1150 года: Ораиви, старейшее поселение на континенте, которое никогда не покидали люди. Сильно ли изменился климат за это время?

— Я помню эту малышку, — внезапно пробормотал Данкан, кивая в сторону улыбающейся черноглазой девушки, которая только что вышла из пластиковой палатки. — Линг А-Ттавитт, толковый художник-археолог. Заглянем, а? — Выпрямившись, старик проворно отправился засвидетельствовать свое почтение студентке, предоставив Бренне возможность остаться в одиночестве и осмотреться. Преисполненная благодарности, Бренна быстро зашагала к проему в скале.

Это был размыв в сланцевых породах. У подножия скалы стояли часовые.

Оставив рюкзак у разъема, Бренна взобралась наверх, помогая себе руками. Проскользнув в узкую трещину, она остановилась, ослепленная вспышкой прожекторов. Свет запрыгал, отражаясь от зеркал, которые вели в глубь месы. Итак, доктор Стрэнд любил забавляться с фотоэлементами…

Короткий изогнутый коридор вел в широкий зал… Тишина стояла полнейшая. Легкая пыль толстым слоем лежала у ее ног, безмолвно свидетельствуя о том, что ни животные, ни вода не проникали в это святилище в течение столетий. Пока кто-то из хопи не обнаружил новый вход в пещеру… Это место было, возможно, слишком древним, для того чтобы племя, живущее на поверхности, сохранило память о нем, но попробовать стоило. Она не сомневалась, что Стрэнд не побеспокоился испросить разрешения старейшин — его интересовала только окаменевшая история. Живые традиции пугали старого Стрэнда.

Стены зала были покрыты пиктограммами и петроглифами, первые были многоцветными, вторые — сильно углублены в камень. Рассеянно кивая, Бренна то и дело фокусировала глаза на манящей темноте в глубине зала. Она присела на камень в центре грота, изучая настенные рисунки в рассеянном свете. Цвета сохранили первозданную яркость, указывая на то, что пещера долгое время оставалась запечатанной.

Картинки были связаны по смыслу, словно рассказывали историю… Любопытство покрыло спину мурашками; уже давно она не испытывала такого интереса к работе. Бренна ждала, прислушиваясь к внутреннему голосу. Он молчал. Уже больше года прошло с тех пор, как она заигрывала с призраками прошлого. Неужели ее дар пропал втуне? Была ли она в конце концов…

Наконец, что-то похожее на некую эмоцию коснулось ее дуновением холодного ветра. Она содрогнулась, несмотря на зной снаружи. Что-то звало ее… Бренна встала, инстинктивно двинувшись в сторону внутреннего коридора.

— Там тупик, — голос А-Ттавитт, громко прозвучавший в тишине, испугал Бренну.

Скрывая внезапное раздражение, Бренна холодно сказала:

— Там был проход, я вижу что-то вроде небольших отверстий.

— Там был ранен доктор Стрэнд. — Бренна вздрогнула при этих словах. — Это спровоцировало сердечный приступ. — Странное чувство росло, полностью охватывая Бренну. Это не были новые призраки; старые наступали из небытия. От них исходила почтительность, любезность… то же самое ощущение неловкости, которое охватывало ее в соборах. Резко развернувшись, гоня свои мысли, она направилась по коридору к выходу. А-Ттавитт озадаченно шла следом.

Данкан ждал их у подножия проема.

— Готова для месы? — спросил он, останавливаясь, чтобы стереть пот со лба ярко-красной банданой.

— Да, старик, веди и говори, — отозвалась она на своем языке, обнимая его на ходу. Лицо А-Ттавитт было сосредоточенно-нейтральным, ни любопытства, ни смущения.

— Быстро же мы вернулись к нему, — заметил Данкан на том же языке. За годы их совместной работы они выработали собственный язык — смесь гэльского и кимрского, приправленная удобными заимствованиями из других наречий. Обычно в присутствии посторонних они им не пользовались:

— Привычка, — пробормотала она, оборачиваясь к спутнице, которая тем временем переместилась на левый фланг их маленькой процессии. — Простите меня, А-Ттавитт, но я хотела рассказать ему о тех пиктограммах, а мой инглез бедноват для описания.

— Разумеется, — вежливо ответила А-Ттавитт. Одни лишь глаза на ее лице сохраняли какое-либо выражение: они были настороженными.

Данкан остановился.

— Мисс А-Ттавитт, нет необходимости сопровождать нас. Я еще не забыл дорогу в Ораиви. Почему бы вам не подобрать все диски по раскопкам, чтобы мы могли изучить их после обеда?

С видимым облегчением хрупкая девушка заспешила обратно в палатку.

— Почему расстроена? — спросила Бренна на своем языке.

— Боится хопи. Асбин распространяет всевозможные слухи, включая и то, что Стрэнд был убит теми самыми людьми, которые призвали его. — Данкан осторожно ступал по пыльной дороге.

— Есть правда в слухах?

Данкан еле заметно пожал плечами, давая понять, что им следует заниматься своими делами.

— Стрэнд был здоровым человеком? Как его ученица, ты, возможно, знаешь больше.

— Заболевание сердца, полностью контролируемое медикаментами. Он был крепкий старый гусь. — Она улыбнулась, показывая, что лучше помолчать. Скорее всего, здесь, на тропинке, не было видеокамер или подслушивающих устройств, но недавние события научили Бренну осторожности.

— Предполагается, что мы обсуждаем пиктограммы. Как они тебе показались?

— Вот так, с ходу, я бы определила их принадлежность как хопи или анасази, — ответила она.

— Хм. С ходу… На это нельзя полагаться. Что-то почувствовала? — Вопрос был задан намеренно; он хорошо знал о ее странной способности видеть «сны наяву», а также о том, что может вызвать эти видения. Знал и то, что в последнее время эта способность стала своенравной.

— Возможно. Чувство… страха… коснулось меня, словно я вновь оказалась в Иерусалиме. — Она припомнила чье-то манящее присутствие. — Система пещеры не ограничивается первым залом. Я начну сегодня ночью. Что-нибудь от А-Ттавитт о том, как они были обнаружены?

— Обнаружены или сделаны?

Бренна улыбнулась при этих ядовитых словах.

— Я думаю, найдены, если под «сделаны» ты подразумеваешь «сделаны недавно».

Данкан хрипло зашептал в ответ.

— Мисс А-Ттавитт говорит, что нашел их пастух, — она не знает, почему позвали Стрэнда. Она уважает мастерство старика, но заблуждается насчет его ограниченности не больше, чем ты.

Они были уже почти на вершине месы.

— Мирный народ, — пробормотала Бренна на чистом гэльском. — Насколько мы можем быть уверены, что это по-прежнему их образ жизни?

— Им удалось мирно одолеть геологов и навахо, — коротко отозвался Данкан.

Подъем стал круче, и Бренна с заметным усилием переставляла ноги.

— С помощью правительства и тех же навахо, — уклончиво ответила она. — Удалось бы им добиться таких результатов, если бы были нарушены водоносные пласты? И только навахо знают, почему угроза разрушения их церемониальных фетишей заставила власти отклонить заявку на владение землей. — Она остановилась, прислонившись к скалистому выступу, чтобы восстановить дыхание.

— Эту историю они держат в тайне — о том, как типонис перешли от навахо к хопи. — Данкан сполз на землю под скалой, медленно и глубоко дыша.

После того, как придирчивый взгляд Бренны определил, что старику лучше, она принялась разглядывать расстилавшийся под горой простор, который обретал яркие краски по мере того, как солнце поднималось все выше. Скульптурные рельефы скал, кудрявые овцы, полосы возделанной земли, покрытые хлопком, кукурузой, бахчой… Жара испепеляла их, солнечный свет выжигал лица, напоминая Бренне о том, что она оставила сумку с походными вещами в лагере. Чувствуя, что даже медленная ходьба болезненно отдается в суставах, Бренна внезапно подумала о своей бабушке и ее неистовой любви к своей земле. Земле, за которую Уинифред Кэри отдала жизнь, как была готова умереть Бренна, защищая своего Бога. Она не была в Уэльсе во время восстания; ее не было там во время событий, которые уничтожили обе враждующие стороны ее семьи.

— Бабуле понравилось бы это место, — сказала она вслух, переходя на чистый гэльский.

— Это красивое место, кроме того, ей бы пришлось по вкусу то, что здесь мало машин, — мягко сказал Данкан.

— Нет, я имею в виду жизненный дух зем…

— Что ты сказала?

При звуках этого вопроса, заданного на инглезе, Бренна чуть не свалилась с уступа месы. Она резко обернулась в поисках источника голоса. Только несколько скатившихся камешков… Две блестящие черноволосые головки медленно высунулись из щели в стене — это были дети, которые внимательно рассматривали незнакомцев.

— Чьи это слова? — спросил второй детский голосок на хорошем инглезе.

Бренна слабо улыбнулась.

— Это язык моего народа, — сказала им Бренна на инглезе. — Разве у вас нет языка, которым вы пользуетесь между собой?

Когда девочка торжественно кивнула, Бренна продолжила:

— Мы — антропологи, приехали сюда изучать пещерные рисунки. Я хотела бы поговорить с кем-нибудь из ваших старейшин, чтобы узнать, может, они помнят какие-нибудь истории об этих картинках. — Опустившись на колени, Бренна стала всматриваться в темноту пещеры. — Вы проводите нас к ним?

Наступила тишина, словно дети принимали решение, затем раздался голос:

— Я отведу вас к моей Со…о. Идем! За этим последовал жест, столь же торопливый, как слова, и девочка побежала вперед, мгновенно затерявшись в скалах.

— Подожди! — Бренна лихорадочно вспоминала цвет рубашки, рост девочки… Затем она вспомнила, что младший ребенок оставался рядом, он продолжал застенчиво, искоса рассматривать их. В свою очередь внимательно посмотрев на пухлого малыша, Бренна решила, что это мальчик.

— Ты отведешь нас с Данканом в Ораиви?

Ребенок кивнул, подождав, пока Данкан встанет. Поколебавшись, Бренна предложила мальчику руку. Малыш посмотрел на бледную руку с тонкими пальцами, изящный серебряный браслет и протянул свою маленькую круглую ручонку. Глядя на нее снизу вверх, он тихо сказал что-то на хопи, а затем уверенно повел их в деревню.

Бренне явственно послышался за спиной ехидный смешок.

— Ну, ладно, специалист, — так что он сказал?

— Это слово означает «красиво», — ответил Данкан на их родном наречии, подходя поближе, чтобы взять малыша за вторую руку. — Предоставляю тебе гадать, относится ли это к твоему браслету или к тебе самой. Старшая собирается отвести нас к своей бабушке. Она использовала слово, которым обозначается мать клана, так что мы можем услышать что-то интересное.

Их окружали выбеленные солнцем глинобитные стены, казалось, выросшие прямо из месы. Если в расположении домов и был какой-то план, то Бренне не удавалось его постичь; они затерялись среди узких улочек, пробираясь вперед вслед за облаком пыли.

Взрослые, идущие по улицам или работающие возле домов, вежливо обменивались с ними взглядами, но Бренна слышала за спиной тихий шелест голосов хопи, зная, что их присутствие вызвало волнение. Много лет назад здесь случилась беда, и тогда тоже пришельцы вошли в селение по своей воле — этого было достаточно, чтобы Ораиви закрыла свои двери даже для ученых. Данкан не приезжал сюда почти сорок лет.

Все здесь было наполнено контрастами; а главными здесь были запахи. Теплый изменчивый ветер доносил ароматы свежего хлеба, размолотого зерна, свежепромытой шерсти; острый знакомый запах овец странным образом успокаивал. Некоторым образом часть ее сердца оказалась дома. Здесь все вращалось вокруг Ораиви, духовного центра вселенной хопи.

Еще один поворот, и они оказалась среди стайки детей. Серьезные, разодетые в голубые штаны и традиционные яркие рубашки с длинными рукавами, они с изумлением смотрели на незнакомцев. Бренна с испугом ждала, что сейчас покажется разъяренная мамаша-хопи с требованием вернуть сына, но никто из взрослых не материализовался. Данкан присел на скамейку возле маленькой двери и жестом пригласил ее сделать то же самое. Но прежде, чем она успела присоединиться к Данкану, появилась их знакомая девочка и схватила ее за руку.

— Моя Со…о спит, но скоро придет мой брат, как только его смешной компьютер перестанет дурить, — объявила она. — Как тебя зовут?

— Ах да… Доктор Меган Стюарт, — представилась Бренна. — А тебя?

Этот вопрос спровоцировал толпу ребятишек выкрикивать свои имена, среди которых нельзя было разобрать ни одного слова. Среди этого гама, вызвавшего полную растерянность Данкана, Бренна почувствовала, что ее тянут за рукав. Ей пришлось наклониться и выслушать маленького мальчика, неуверенно говорившего на инглезе:

— Настоящее твое имя?

Вопрос так удивил Бренну, что она некоторое время просто молча смотрела на ребенка. Ей было известно, что хопи, подобно другим америндейцам, имеют как английские, так и племенные имена. Однако протокол предусматривает…

Данкан боролся с собой, чтобы не прыснуть со смеху; он знал, как нервируют племянницу дети, их мудрые глаза и острые язычки.

Что-то в лице и черных глазах маленького собеседника подсказало ей ответ.

— Бренна, — пропела она.

— Ренна? — ребенок попытался повторить.

— Б-ренна, — отчетливо произнесла женщина, акцентировав взрывной согласный.

— В языке хопи нет «б», — пояснил Данкан.

— Что оно значит? — приставал крошечный мальчик, словно пытаясь постичь какую-то загадку.

Значит? Ах да…

— Это значит «женщина с волосами цвета воронова крыла, — тихо сказала она любопытной парочке, вцепившейся ей в руки, надеясь, что ее голос не услышит остальная шумная стайка.

— Ну, хватит, — сказал чей-то голос над ее ухом. Оба ребенка при этих словах подняли головы, и визжащее, толкающееся сборище начало затихать. Обернувшись, Бренна увидела худого человека. Темные глаза внимательно изучали ее. Подняв голову, чтобы встретиться с ним взглядом, Бренна задалась вопросом, давно ли он здесь стоит.

— Расходитесь, — сказал он, наконец, детям.

— Они не мешают. — Данкан помог маленькой девчушке слезть у него с колен, и небольшая толпа начала таять. Хопи вопросительно посмотрел на детей, державшихся за руки Бренны. Вздохнув, девочка отпустила Бренну и дернула братца. Несколько быстрых слов на хопи, и дети направились восвояси.

Женщина не без сожаления помахала им на прощание, и дети в ответ пошевелили пальчиками прежде, чем броситься врассыпную.

— Надеюсь, вы извините их любопытство, — просто сказал человек. — У нас редко бывают гости, а такие красивые черноволосые женщины — никогда. Дети привыкли к военным, которые не замечают их.

— Разумеется, — сказала Бренна, стараясь не пренебрегать любезностью. Затем чувство юмора одолело, и она добавила: — Ваш компьютер кончил… дурить?

Человек несколько секунд бесстрастно смотрел на нее, затем по его лицу пробежала улыбка, обнажив поразительно белые зубы, резко выделявшиеся на блестящем медном лице.

— Схемы. Когда лэптоп печатает окончательные результаты…

— Понятно, — ответила она, застенчиво улыбаясь. — Я доктор Меган Стюарт, а это…

— Один из немногих оставшихся великих людей, который изучает индивидуальные религии вместо того, чтобы заниматься америндейцами вообще, — закончил за нее незнакомец. — Моя бабушка как зеницу ока бережет диск с восьмисерийным трехмерным фильмом о культуре хопи, который вы сняли. Она будет счастлива, что дождалась вашего возвращения. Я Дэвид Ланса. Не зайдете выпить холодной воды или кофе? — С неясной улыбкой он направился к глинобитному дому. После секундного колебания Бренна последовала за ним.

Главная комната оказалась больше, чем она ожидала, беленый потолок — выше. Взгляд Бренны задержался на огромном каменном очаге в центре комнаты. Несмотря на усиливающуюся жару, огонь ярко пылал, в котелке кипела вода. Лестница вела на второй ярус, откуда сквозь солнечные батареи просачивался неяркий свет. Остальные комнаты располагались позади этой своеобразной гостиной, узкие коридоры отдаленно напоминали пещеры в месе.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласил Дэвид, показывая на низкие лавки возле прохладной дальней стены. Он остановился у очага, достал несколько кружек и консервную банку. Пока он готовил напиток, Бренна узнала запах настоящего кофе. Здесь царила странная смесь старого и нового, воплощением чего являлся этот человек, у которого в кармане поношенной рубашки лежали схемные решения. Взлохмаченная стрижка перьями по последней моде и полинявшие штаны из индиго, материала, которого она не видела уже много лет. Средний человек не мог позволить себе роскошь носить хлопчатобумажные ткани. Проведя рукой по гладкой полупрозрачной ткани своих облегающих ярко-красных лосин, она оставила свои мысли при себе.

Наконец Дэвид протянул им по кружке дымящегося кофе, а сам уселся, скрестив ноги, на плетеную циновку.

— Как мне вас величать, господа ученые? — Он, не отрываясь, разглядывал Бренну. — У вас ведь много имен.

— Меня вполне устроит мое обычное имя Данкан, а племянница скажет за себя, — сказал старик и быстро взглянул на Бренну.

Его намек был ей понятен. Она никогда не представлялась Бренной; это было прозвище, которое дала ей бабуля, и оно редко выходило за пределы семьи. Что-то в лице маленького мальчика заставило ее вспомнить свое семейное имя.

— Родители звали меня Меган, — медленно начала она. — Правда, я никогда не чувствовала себя достаточно мужественной, чтобы оправдать его смысл — «сильная». А какое имя вы предпочитаете?

— Я? — Хопи долго смотрел на нее. — Куивато. Дэвид Ланса проще. Ланса означает копье, и с начала тысячелетия моя семья была метательным копьем хопи. Мы — практически отдельный клан, хотя и не имеем собственных обрядов в годичном цикле. Мы выходим за пределы селения и ездим за границу, налаживая связи с современным миром и выбирая в нем лучшее, что можно принести нашему народу. — Немного помедлив, он добавил: — Я не знаю, что означает «Дэвид».

— Вы из клана вашей бабушки, Дэвид? — спросил Данкан, потягивая кофе.

— Клан попугая, — подтвердил тот. Данкан задумчиво кивнул.

— Мы пришли за тем, мистер Ланса, чтобы попросить ваших старейшин рассказать нам, что они знают о картинках в пещерах. — Бренна подалась вперед, поставив кружку с крепким кофе на край лавки.

— Пещерах? Я думал… что существует только одна.

— Там что-то есть за пределами первого грота, хотя мы еще не успели осмотреть пещеру внимательно.

Выражение лица Дэвида не изменилось.

— Силена упоминал только один зал. Это был человек, который нашел его, — у него заблудилась овца, и он подумал, что ее мог утащить койот. — Дэвид сделала паузу, чтобы отпить кофе. — Могу я спросить, вы уже говорили с Асбином?

— Коротко, — сказала Бренна, мысленно оживляя в памяти замутненное помехами телеизображение бесстрастного человека в шлакоблочном здании — седые волосы, серая форма Североамериканских вооруженных сил, глаза цвета весеннего снега.

В глазах Дэвида Ланса промелькнула мрачноватая усмешка. «Что успел он поведать вам о случившемся?»

— Мы знаем, что имели место два инцидента, — сказала Бренна, не сводя глаз с его лица. — И что результаты работы Стрэнда были увезены местными властями. — Последнее утверждение содержало не всю правду: вокруг работ Стрэнда развернулись такие юридические баталии, что находки решено было продублировать, прежде чем вернуть обратно. После некоторого колебания она добавила: — Асбин подозревает, что настенная живопись и резьба — подделки, и на контролируемом объекте можно начать строительство. — Ей стоило труда сдержать циничную усмешку; «контроль объекта» было невинным определением того, что по сути являлось присутствием ограниченного контингента антитеррористических сил.

Данкан прислонился к стене, устраиваясь поудобнее. Лицо Дэвида оставалось бесстрастным. Он водил тонким пальцем по ободку кружки. Пауза затягивалась.

— За доктором Стрэндом послал я, — сказал, наконец, хопи. — И не из-за его репутации, просто я знал, что он как раз окончилсеместр и может прибыть немедленно. Я боялся, что военные пронюхают про объект и повредят картины. Я знаю, что эта живопись собой представляет — по крайней мере в первом зале, глубже я не забирался — но какое это имеет значение для военных? Североамериканские вооруженные силы собираются устроить в пещерах свой контрольный пункт.

Когда молчание слишком затянулось, Бренна сказала:

— Асбин уже излагал вашим старейшинам свои теории о том, что навахо или хопи убили доктора Стрэнда?

Глаза Дэвида стали тверже базальта.

— Они допрашивали местных жителей несколько дней. Отчаяние может толкнуть людей на ужасные вещи, но ни навахо, ни хопи не убивали доктора Стрэнда. Зачем нам это? Он вот-вот должен был доказать, что пещеры относятся к культуре хопи, что гарантировало бы их сохранность. — Он понизил голос. — Но для военных это очень желанный объект, а политическая стабильность в обоих полушариях оставляет желать лучшего. Я часто думаю, что на самом деле означают приказы Асбина.

Несмотря на усиливающуюся жару, от этих слов по спине Бренны пробежал холодок. Она была слишком наивна, полагая, что ядерная угроза осталась позади, когда она покинула Европу. Древняя вражда порождала множество войн по всей Азии, Африке, Европе… Когда мы научимся понимать, что мы прежде всего Люди и что все остальные названия — просто перемена одежды? Она не следила за международными новостями уже больше года, от любой информации становилось только хуже…

Перебив мысли Бренны, в комнату вошла женщина. Вежливо кивнув гостям, она что-то быстро сказала Дэвиду на хопи. Молодой человек поставил кружку на пол. «Моя прабабушка проснулась, — тихо сказал он. — Не думаю, чтобы она могла помочь вам, но она готова с вами встретиться». С этими словами он встал и провел их в глубь дома, к маленькой, высохшей женщине, чьи воспоминания уходили на тысячу лет назад.

Тысяча лет, думала Бренна. Именно столько, по словам Дэвида, люди жили в месах. Бренна не переставала думать об этом, осторожно шагая по узкому спуску вслед за Данканом в свете галогеновых ламп, которыми их снабдили хопи. Вчера они засиделись у хопи допоздна. Дэвид оказался прав: происхождение пиктограмм и даже пещер выходило за пределы коллективной памяти старейшин хопи, которые пришли поговорить с учеными. Бренна была совершенно очарована их рассказами, поскольку сказки и легенды были намного старше их самих.

Одна клановая легенда особенно заинтересовала ее. У всех кланов были особые церемонии, демонстрировавшие их могущество и дары, полученные от Создателя Тайовы, с помощью которых призывали дождь, урожаи и исцеления. Эти церемонии определяли место каждого клана в иерархии хопи, во главе которой был клан Медведя.

Особняком всегда стоял клан Койота. Они всегда были и оставались охраняющим кланом. Они разведывали дорогу во время путешествий, обеспечивая безопасность путников; они же завершали каждую церемониальную процессию, оберегая остальных от зла. Древние пророчества возлагали на клан Койота особые обязанности — они последними покидали легендарные деревни на пути миграции племени по пути к Ораиви; они должны были «закрыть двери» этого мира, который в мифологии хопи считался четвертым миром. Им же предстояло возвестить конец всех вещей.

— Где они будут, если легенды умрут? — пробормотала она, но тут же спохватилась. Еще одна поговорка ее бабушки. Бренна чувствовала странное родство с хопи, которые боролись за сохранение своих верований в мире, где так не хватало веры. Приветствовать каждого призрака, учиться у прошлого, понимать, что это были за люди и чего они хотели… даже ее собственное присутствие разбередило дремавшие образы, застывшие в окружающем воздухе. Образы, похороненные в памяти камней.

Поеживаясь от прохладного ветра пустыни, Бренна задвинула одолевавшие ее мысли в глубину сознания. Все прошло, все — нет смысла бередить старую боль. Все это не больше чем песчинка, выветрившаяся из мироздания.

— Пойдем в пещеры, — внезапно сказал Данкан. — Луна так и манит. Возможно, нам следовало воспользоваться предложением Дэвида обеспечить нам телохранителей из клана Койота.

— Ты сам потом будешь оправдываться перед Асбином или предоставишь мне? — пробормотала она, пытаясь определить границы своих полномочий. Асбин уже присылал солдата с вопросом, когда она планирует вернуться в лагерь. Просто спросить, ни на чем не настаивая, — не вполне армейский стиль обращения. Воспоминание о прощальных словах Дэвида прервало ее мысли.

Она назвала его Куивато, и он не выказал удивления цепкостью ее памяти. Это означает «Приветствующий солнце»; Дэвид проще, ответил он. Но вы не сказали, как вас называть. Бренна, ответила она, потому что так ей тогда захотелось…

— Я думаю, они готовят Дэвида в вожди. Старейшины его уважают, — произнес Данкан, когда они уже приблизились к подножию.

— Я всегда считала, что вожди должны быть из клана Медведя, — сказала Бренна, заставив себя сосредоточиться на разговоре.

— Клан Медведя вымирает. Правители следующего мира будут из клана Попугая. Дэвид производит впечатление умного и дальновидного человека; я думаю, он станет хорошим вождем. — Данкан остановился перед входом в пещеру, регулируя фонарик так, чтобы луч стал пошире. Молодые солдаты на вахте занервничали. «Иди, Бренна, я хочу потолковать с ними».

Бренна не стала спорить. Военные не представляли для нее интереса. Когда она вошла в узкий проход, вспыхнул свет. Она остановилась, любуясь игрой светотени на скалистых стенах. Картины ожили, задвигались.

Древние, очень древние… В каждой линии ощущалась тяжесть столетий. Под каждым изображением были аккуратно приклеены подписи, сделанные А-Ттавитт; Асбин требовал порядка на вверенном объекте. Завтра Бренна принесет свой черный ящик и начнет с рисунков в коридоре — к счастью, это была живопись; петроглифы труднее датировать.

— Благослови тебя, детка, здесь и правда интересно, — пробурчал у нее за спиной голос Данкана. — Что за шумиху раздули вокруг этих пещер? Это же классические символы хопи. Посмотри, вот это наквач братства, — начал он, указывая на любопытную резьбу, напоминающую китайский символ инь-ян. — Бренна, а это… это Миф о Творении! Никогда не слышал, чтобы подобное изображали на стене пещеры. Неудивительно, что Стрэнд так возбудился. Проклятие, как не хочется все это бросать.

— Что ты имеешь в виду? — тихо спросила она на родном языке.

Он не смотрел на нее, продолжая разглядывать резьбу. «Боеголовка на орбите».

Тишина в пещере сгустилась. Бренна направила свет фонарика на потолок в поисках рисунков или резьбы. Здесь горели древние костры… нужно измерить наслоения сажи… Она хотела было спросить, кто запустил ракету, но передумала. Какое имеет значение, какая террористическая или националистическая группировка играет мускулами на этой неделе? В конце концов кто-то из них запустит самодельный носитель с неисправным управлением, который неправильно активирует головку или повредит механизм наведения, и тогда…

— Они не могут объявить готовность, отменяющую статус исторической ценности первого класса без семидневного льготного периода, — бормотал Данкан, углубляясь в пещеру. — У нас будет время зарисовать их, датировать… оставить хоть что-то для будущего.

— Будущего? — Глубоко запрятанная горечь прорвалась наружу. Фрагменты прошлого, вычеркнутые во имя древней вражды, разделение… — Если мы разрушим прошлое, будет ли у нас будущее, в котором мы избежим уже сделанных ошибок? Что происходит, когда мы убиваем легенды? Бабуля всегда швыряла мне в лицо эти слова, когда я говорила, что ее религия мертва. Что же у нас осталось теперь, когда и здравый смысл покинул нас?

— Не наша забота, девушка. Очисть свой разум и стремись к познанию. Я хочу предпринять попытку пробраться во вторую камеру. — И Данкан начал хлопать себя по бокам в поисках фонарика, который он выключил и сунул в карман.

Не говоря ни слова, Бренна протянула ему свой, коснувшись другой рукой его щеки в знак благодарности за якорь, который он всегда бросал ей в минуту отчаяния. Локальные войны, подрубавшие корни человечества… Вздохнув, она попыталась отбросить эти мысли. Усевшись на плоский камень, Бренна открыла свой разум той силе, которая царствовала в пещере. Надо было только расслабиться; энергия сама решала, признавать ее присутствие или игнорировать его.

И вновь чувство напряженности. Это неясное ощущение неправдоподобной силы, непостижимой глубины — она откинулась назад, втягивая его в свое сознание. Обычно это были визуальные образы, трехмерные цветные отпечатки прошлого, тех людей, которые создавали рисунки или резьбу. То чувство, которое она испытывала сейчас, ощущалось и раньше, но оно не доминировало, не заслоняло все остальное. Оно слишком напоминало состояние медитации… молитвы… все то, что она утратила, когда Шотландское нагорье пылало, уничтожая семью ее отца за исключением Данкана. Тогда это ощущение исчезло… или ты просто перестала впускать его в себя?

Бренна не имела желания встречаться со своими умершими близкими.

Она слышала, как Данкан рыщет в темноте, оскальзываясь на гальке, что-то ворча себе под нос. Внезапно у него словно перехватило дыхание.

— Бренна! Боже правый, Бренна, подойди и посмотри!

Вскочив на ноги, Бренна вошла в проход. У себя над головой она увидела ноги Данкана, торчащие из лаза, ведущего в другую камеру. Внезапно свет потускнел — широкий луч фонаря погас, остались только блики света, струившегося из входного лаза. Бренна погрузилась во мрак, едва различая в отраженном свете очертания ног Данкана.

— Ах, Данкан, — начала было она, не зная, куда поставить ноги, чтобы взобраться к нему. Вместо ответа старик включил кнопку фонаря, красный луч коснулся ее колен и…

Потолок обвалился, глыбы скал начали рушиться прямо перед ней, заклубилась пыль, обрывая свет, и звук, и…

Следующий день Бренна провела в своей старой палатке. Она приняла смерть Данкана стоически, затаив в уголке сердца циничную мысль о том, что это было неизбежно — она уже потеряла всех, почему Данкан должен быть исключением? Какой иронией было встретиться с Асбином у тела дяди. Не обращая внимания на порезы и ушибы, она провалялась весь день на кушетке, сжимая осколок скалы, которая упала на них. Это был какой-то тупик: она не могла ничего делать, но и уезжать тоже не хотела.

Ей снились кошмары; тонны камней падали с неба, уничтожая наследие ее народа, разрушая свидетельства кельтской истории. Человек с лицом Асбина скалывал иероглифы и петроглифы, стирая прошлое. Голос ее бабушки спорил, ругал, предупреждал ее о людях с графиками… как она могла быть такой глупой, ученых всегда использовали… Pe cymmerwn adenydd y wawr, a phe trigwn yn eithafoedd y mor: Yno hefyd y’m tywysai dy law, ac y’m daliai dy ddeheulaw.

Она проснулась со словами псалма на губах и села на кушетке, выпрямившись, как стрела.

— Бренна, вы слышите меня? — Опустившись на колени рядом с ней, Дэвид тихонько тряс ее за плечо.

— Сколько времени прошло? — прошептала она.

— Уже второе утро. Вы… пели… во сне, на другом языке, — тихо сказал он.

— Родной язык, — коротко ответила она, чувствуя, как сон вновь окутывает ее. — Из псалма. Это о… о том, как убежать от Бога. «Полечу на крыльях утра, поселюсь далеко в море, даже там твоя рука поведет меня, поддержит меня». Дэвид, мне приснилось, будто легенды умерли.

— Неужели? — Он крепко сжал ее руку. — Мне так жаль. Он был чудесным человеком.

После долгого молчания Бренна сказала будничным тоном:

— Ну, может, легенды еще не умерли. Где Асбин?

— Затаился в штабе, как паук. Оставил шесть часовых: двоих у штаба, четыре охраняют грузовой самолет и А-Ттавитт, которая по вашему указанию каталогизирует фрагменты. — В ответ на ее недоумевающий взгляд он мягко пояснил: — Последнее распоряжение, которое вы отдали своей ассистентке. Все нации, владеющие ракетами, включая Америку, находятся в состоянии боевой готовности. На камни можно отрядить не больше полдюжины солдат.

— Тогда я должна продолжить работу, — прошептала Бренна, чувствуя, как слабость проникает до костей.

— Асбин хочет, чтобы вы продолжали.

— Почему?

Это был скорее риторический вопрос, но Дэвид на него ответил:

— Я думаю, он полагает, что это еще одна ложная тревога, и у него будет время окопаться.

В его голосе ей послышалось осуждение. «Но…»

Дэвид пожал плечами.

— Я думаю, начальство забыло о нем. И я рад, что мы оказались в центре… в центре моей вселенной.

Встав, Бренна прошла мимо него и остановилась у дверного проема, чтобы поприветствовать солнце. Радости в том не было… «Пожалуйста, идите за мной». Она торопливо зашагала к пещере.

Когда была недалеко от входа, перед ней выросла фигура солдата. Его юное лицо было лишено каких бы то ни было эмоций. Не мог ли он стать причиной смерти Данкана? Паранойя распространялась, словно вирус…

— Доктор, никто из посторонних не должен входить в пещеру, если…

— Дэвид Ланса — инженер. Он собирается проверить естественные опоры, чтобы попытаться предотвратить оползни, — объявила Бренна, взбираясь на лежавший у входа камень. Однако при виде трех человек, шагавших по склону холма, она остановилась. Это были хопи, двое молодые, примерно одних лет с Дэвидом. Третий был намного старше, седеющий, но еще крепкий, с молодыми глазами, характерными для старейшин хопи.

— Это Памоси, Пол Фог, вождь клана Койота, и двое калетака — охранников. Он предложил сделать пост возле пещер, — объяснил Дэвид.

— От кого? — спросил солдат, ощетинившись.

— От злых духов, наверное, — предположила Бренна и без дальнейших разговоров пробралась в пещеру.

Проход показался ей шире и выше, чем в последний раз. Вновь вспыхнули прожекторы — Бренна заметила, что солдаты успели заменить дефектные лампы. Проход во вторую камеру был расчищен от камней и укреплен, тело Данкана упаковано в мешок и подготовлено к отправке. Солдаты соорудили что-то вроде пандуса для входа во вторую камеру.

О чем говорил Асбин? Что он говорил, осматривая разрушенный объект? Что я здесь делаю?

— Я инженер-эколог, Бренна. Но помогу, чем смогу, — сказал Дэвид, приближаясь к ней. Он принес карманный галогеновый фонарь и теперь тщательно осматривал стены и крепеж потолка, освещенные мертвенным белым светом.

Бренна подняла единственный незакрепленный прожектор, подтащила его к пандусу. Она осмотрит вторую камеру без промедления.

— Почему пилот сказал нам, что ваши люди ожидают дождь? — спросила она, переводя дух.

— Дайте, я помогу. Потому что пришло время Церемонии Змеи-Антилопы, которая приносит дождь для окончательного созревания урожая. Все уже готово; я договорюсь, чтобы вы смогли посмотреть Танец Змеи в последний день церемонии. — Дэвид дотащил прожектор до вершины пандуса, включил его и стал толкать перед собой дальше в грот.

Бренна была готова к тому, что резьба окажется поврежденной, но сон оказался не в руку. Свежих сколов не было — все оставалось таким, каким вчера должно было предстать перед Данканом. Она перелезла через прожектор, гадая, что было на уме у Асбина; правда ли то, что он не помогал, но и не мешал только потому, что это не имело значения; это никогда не имело значения, это была просто иллюзия… просто видимость. Потому что все это подлежало разрушению.

Перед ней были петроглифы — целая стена. Бренна присела на каменный выступ и осторожно наклонилась вперед, разглядывая мельчайшие детали изображения. Из прохода донесся возглас Дэвида. Скосив глаза в его сторону, она поняла, что восклицание было вызвано удивлением, а не болью — Дэвид тоже смотрел на стену. Полюбовавшись, как он, пораженный, оседает на каменистую осыпь, Бренна вернулась к изучению резьбы.

Изображения были необычно сгруппированы; они делились на четыре зоны, каждая, в свою очередь, делилась пополам, таким образом, получалось восемь секций. В одной из зон угол был отсечен линией, которая словно символизировала разлом. Бренна изучала изображения… человеческие фигуры, медвежьи следы, змеи, кукурузные початки, наквач братства. Каменная пыль грудами лежала под испещренными резьбой стенами, явно не тронутая в течение веков.

Один из обломков камня отличался от других — он был темнее. Бренна встала и подошла к стене. После оползня пещера уже никогда не будет иметь статуса неповрежденного исторического объекта… Она подняла обломок. Резьба покрывала его с обеих сторон.

— Интересно, откуда это, — сказала она вслух. — Дэвид, вы должны стать моим информатором-хопи, — почему-то она больше не доверяла А-Ттавитт. — Я могу рассматривать эти изображения только в свете того, что известно мировой петроглифике. Я могу определить их возраст, но без каких-то конкретных фактов, выводящих на известных мне людей, я не могу доказать, что они восходят к культуре анасази или другой доисторической группы.

— А как вы обычно определяете принадлежность петроглифов? — спросил Дэвид, принимая фрагмент из ее рук. Когда он присмотрелся к изображениям, его лицо застыло.

Бренна некоторое время обдумывала его вопрос, затем с облегчением вздохнула. Почему бы и нет? Кто ему поверит, если она будет все отрицать?

— Энергия, оставшаяся в резьбе… оживает… и показывает мне обстоятельства, при которых создавались эти образы, — быстро проговорила она, смущаясь от звука этих слов, произнесенных вслух. Только Данкан знал истинную природу ее таланта, хотя Бренна догадывалась, что бабуля подозревала об этом.

Дэвид не улыбнулся.

— Вы хотите сказать, что вам являются духи? — спросил он.

— Разве кто-то говорил о духах? — резко возразила она и отошла к стене. — Вам знакомы какие-нибудь из этих изображений?

— Думаю, они мне доподлинно известны. У хопи есть священные таблички, камни завета, которые мы храним в сердце в течение столетий. Эти знаки совпадают с теми, что изображены на табличках.

Бренна порывисто обернулась.

— Вы уверены? Таблички повторяют изображения на стене?

— Или настенная резьба повторяет таблички. Наши легенды говорят, что мы пришли в этот мир в духовном центре вселенной, но нам пришлось проделать путь в четыре конца континента, чтобы очистить его от затаившегося зла, оставшегося от предыдущего мира. — Дэвид говорил это словно самому себе. Бренна почувствовала холодок на спине при виде Дэвида, погрузившегося в созерцание осколка. — Ораиви — это место, куда в конце концов вернулись все наши кланы, зависящие от нашего могущественного Творца, дающего дождь и жизнь. Мы думаем, что здесь наше Начало и наш Конец.

Он поднял глаза, улыбнувшись, словно затем, чтобы уверить ее в том, что он еще не совсем свихнулся.

— Никогда не смейтесь над легендами. Они могут вернуться и начать преследовать вас. Можно мне взять этот камень на время? Я хочу показать его вождю клана Огня. Возможно, мы сумеем оказать вам помощь. А вы — нам.

Бренна озадаченно кивнула, и Дэвид встал, собираясь уходить.

— Растолкуйте свой сон, Бренна. Я думаю, он ответит почти на все вопросы. — С этими словами он ушел.

Сон? Инженер, мистик, а теперь вот — психолог…

— Доктор Стюарт? — Свет, доходивший из первой камеры, перекрыли несколько темных силуэтов. В одном из них угадывался Асбин. За его спиной маячила А-Ттавитт.

— Полковник, — равнодушно поприветствовала Бренна.

— Мы должны готовиться к эвакуации; у нас приказ отбыть в шесть ноль-ноль. Оборонная готовность достигла уровня Кризиса Номер Один, и…

— Где может быть безопаснее, чем за миллион миль отовсюду? — светским тоном спросила Бренна.

Асбин заморгал, но тут же попытался зайти с другого конца.

— Вы, несомненно, захотите быть со своей семьей, когда…

— Моя семья, — перебила она, — погибла в этой пещере. Если мир безвозвратно меняется, дайте мне попытаться спасти хотя бы кусочек прошлого. Я могу собраться за пять минут. — Она перевела взгляд с него на ту тень, в которой угадывалась А-Ттавитт. — Принесите мне черный ящик. Оставьте его в первой камере, а сами начинайте фотографировать пиктограммы.

Асбину она сказала:

— У меня как раз пошли дела, и я останусь здесь на ночь. — Она взглянула офицеру в глаза и ткнула пальцем в сторону петроглифов. — Я — кельт, а кельты не боятся умирать.

Асбин несколько секунд молча смотрел на нее, потом круто развернулся.

— Принесите фотокамеру, — приказал он неподвижной А-Ттавитт.

Только после этого художница скользнула в коридор.

Бренна оставила Линг А-Ттавитт работать в первой камере, а сама прошла во вторую, помахивая черным чемоданчиком. Дэвид Ланса что-то не спешил… Она почувствовала, что хочет есть, было уже и не вспомнить, когда она в последний раз ела. Волосы покрылись слоем пыли. Растолкуйте свой сон. Нет уж, спасибо. Ей часто снились страшные сны. Лучше уж поработать со стенами. Она осторожно установила датчики, выбрала одну из глубоких линий и начала изучать следы резца, силу удара, остатки органики. На приборной панели начали вспыхивать разноцветные огоньки, свидетельствуя о том, что чемодан начал сопоставлять информацию. Зачем она взялась за эту работу? Чтобы Данкану было приятно. И она обязательно закончит ее в память о нем.

Где же Дэвид? Кто поможет расшифровать все это теперь, когда Данкан…

Мысленно произнеся это имя, она ощутила укол боли, первый настоящий приступ горя, который она себе позволила. Нежный холодок заструился вокруг, пробуждая эмоции — пробуждая? Встряхнувшись, Бренна установила черный ящичек на грязном полу. Он деловито зажужжал, равнодушный к ее несчастьям.

Что-то здесь знало о ее мыслях, ее чувствах. Или кто-то. Вопрос родился в подсознании. Она тщетно пыталась подавить его. Что, если… что, если то, что она ощущала все эти годы, была не чистая энергия, а мудрый дух? Что, если… Бренна опустилась прямо на толстый слой пыли, не обращая внимания на клубы, поднявшиеся в застоявшемся воздухе. Стиснув зубы, она чувствовала, как обрывки ее сна составляются в гигантскую картину. Кельтское наследие разрушено, разорвано на части Евразийскими силами. Ее вина в том, что она не была рядом со своей семьей… в том, что выжила, когда они умерли. Ее страстный крестовый поход за сохранение реликтов прошлого, других народов. И ее странная связь с бабулей, с верованиями старой женщины.

Бренна склонила голову к коленям, не понимая, кто она — раздавленная горем женщина или одна из немногих привилегированных душ, способных оставить след во вселенском разуме. Что это было, почему оно разговаривало с ней… Она шептала вслух, обращаясь к неизвестному на языке, который был ей понятен: «Я сама — ничто. Я просто сосуд, который должен быть наполнен тем, что надо запомнить».

Странно, но в этой мысли не было горечи; только удивление. Обдумать это предстояло позже, попробовать найти объяснения всех этих войн, смертей, боли. Сейчас же существовало только это мгновение: она и тот источник, который объяснит ей смысл петроглифов. Только обрывки мыслей на родном языке: Я запомню… и другие запомнят. Вот тебе мое слово.

Присутствие другого росло внутри нее, словно захлестывало ее водой, столь чистой, что Бренна теперь знала: впредь ей будет неведома жажда. И с этим присутствием росло понимание. Глядя на петроглифы, Бренна узнавала их значение, пыталась выразить в словах их пророчество. Это было подобно эху, доносившему шепот из прошлого…

После того, как кланы достигнут своего последнего дома, придет время, когда их покорят странные люди. Они будут принуждены устраивать свою землю и свою жизнь так, как скажут эти люди, чтобы избежать жестокого наказания. Им не надо будет сопротивляться, ибо избавитель придет. Их пропавший белый брат Пахана принесет им отсутствующий угол таблички Огненного клана, избавит их от поработителей и укажет дорогу к всеобщему братству человечества. Пока это не случится, отказ от путей хопи принесет племенам зло. Чтобы рассеять зло, вождь клана Медведя должен быть обезглавлен.

Земля между двумя реками — ваша. Другие легенды… Бренна внезапно вышла из мира теней, вибрирующий голос древнего вождя растворился в безмолвии. Она увидела костер, костер, который зачернил потолок над ее головой, огромного человека, вручающего таблички вождям кланов, курящиеся молитвенные палочки. Услышала пение. Юноша, вырезающий эту историю на стене и копирующий таблички. Иногда сквозь транс она чувствовала слезы, бегущие у нее по щекам; она нехотя стирала их тыльной стороной ладони, оставляя пыльные разводы. Ах, Данкан, я спасу эту пещеру для тебя… я запомню ее.

Все еще находясь под впечатлением увиденного, Бренна встала и подняла с пола черный ящик. Если повезет, лабораторные тесты помогут уточнить датировку, подтвердить ее видения, вернуть хопи их священные пещеры…

Свет заходящего солнца вывел ее из задумчивости. Было уже поздно; надо бы еще… Но тут Бренна вышла из пещеры и забыла о том, что собиралась сделать. Двое калетака из клана Койота неподвижно стояли на часах, Памоси, их вождь, поджидал ее на тропинке. Он жестом попросил Бренну следовать за ним.

Она сразу же обрела почву под ногами. Другое видение посетило ее, рассказав о том, что мирный народ в прошлом проливал кровь, когда чувствовал угрозу своему образу жизни. Она догнала вождя и пошла рядом с ним.

Шагая по тропинке, старый Памоси не говорил ни слова, его походка выдавала в нем важного человека в племени. Несколько раз он останавливался, чтобы дать Бренне перевести дух, но ничего не рассказывал и не объяснял отсутствия Дэвида. Когда они добрались до вершины, Памоси пропустил ее вперед, замедлив шаг.

Их поджидала молчаливая толпа. Бренна остановилась в растерянности, увидев, что тропу преграждают четыре полосы рассыпанного зерна. Памоси тоже остановился; он молча ждал у нее за спиной. Оглядывая обветренные лица собравшихся, Бренна поняла, что большинство присутствующих составляют старейшины деревни. Она узнала Дэвида, стоявшего с краю, он ободряюще кивнул ей. Самый старший, вождь клана Медведя, стоял впереди всех; последний мужчина в роду, представитель всего народа. С морщинистого лица на Бренну смотрели пронзительные глаза; морщинистая рука не дрожала, когда он уверенно протянул ее ладонью вверх.

Бренна почувствовала озноб. Дэвид держал в руках испещренный резьбой осколок камня — а что еще она могла ожидать? Она стояла не двигаясь, пока солнце не опустилось в море алого пламени и воздух не стал прохладным. Даже дух пещеры затих в ожидании.

Трагедия в прошлом… а в начале они были мирным народом. Ну что ж… она всегда руководствовалась интуицией. Бренна протянула руку ладонью вниз, чтобы хлопнуть ею по руке престарелого вождя.

Ропот нарастал, словно шум в морской раковине, прижатой к уху. Старик удержал ее руку, и Бренна увидела, что его глаза полны слез. Внезапно рядом с ними оказался Дэвид.

— Я… не понимаю, — тихо произнесла она.

Дэвид ответил со смехом:

— Ты слишком много думаешь, Бренна! В своей руке ты держишь наквач. Ты — Пахана, человек, приносящий всеобщее братство мирному народу.

— Я — Пахана? Дэвид… — Ее голос понизился до свистящего шепота. — Пахана — это белый мужчина…

— О, я знаю, — сказал он, заразительно улыбаясь. — Вождей кланов это тоже смущало. Но ты исполнила пророчество, Бренна. Они не могут этого отрицать.

Среди возбужденной толпы внезапно раздался голос, выкрикнувший несколько слов на хопи, и шум мгновенно смолк, словно кто-то повернул выключатель. Бренна и Дэвид, обернувшись, увидели Памоси и запыхавшегося молодого человека рядом с ним. Юноша продолжил свою речь; у него было напряженное лицо, голос дрожал.

Дэвид замер. «Боеголовка сошла с орбиты. Она упала в Индии». Повернувшись к вождю клана Медведя, он что-то прошептал, и Бренна отвернулась, не желая смотреть в глаза хопи, ибо только что свершившееся массовое убийство было злой насмешкой над их мечтой о всеобщем братстве.

— У Асбина приемник сильнее нашего, — тихо сказал Дэвид. — Идемте, узнаем, что ему удалось получить со спутника.

Вожди кланов начали спускаться по склону.

Бренне было трудно идти в темноте, а когда она увидела стартующий шаттл, ноги у нее так и подкосились. Памоси подхватил ее и понес, словно малое дитя.

Повсюду царила тишина, прерываемая лишь криками молодых койотов, все еще стоявших на часах возле пустой пещеры. На месте лагеря виднелось голое место; остались только полиуретановая геодезическая палатка и штаб Асбина. Сначала все решили, что армейские оставили только Бренну, но, приблизившись к шлакоблочному зданию, они услышали рыдания.

Фотоэлемент у входа не работал. Бренна знала, что где-то должен быть аварийный выключатель, и начала шарить руками по стенам; панель вздрогнула и скользнула в сторону. Странный, искаженный голос пригвоздил вошедших к полу. Скорчившись возле двери, Линг А-Ттавитт истерически рыдала, даже не заметив их прихода. На фоне полумрака был виден силуэт Асбина в кресле. Дэвид направился к полковнику, окликая его по имени. Все это казалось Бренне нереальным. Она обняла А-Ттавитт, пытаясь оттащить ее в сторону, пока старший вождь, почти переступив через них, шагнул к приемнику и начал настраивать его вручную.

— Он мертв, — донеслось до нее. Бренна подняла голову и пожалела о том, что сделала это. Несмотря на сгущавшуюся тьму, она могла различить темное пятно на лбу Асбина. Самоубийство? Было ли именно это причиной безумия А-Ттавитт? Или его результатом? Почему солдаты не забрали А-Ттавитт и его тело? Может, все это случилось из-за боеголовки, или… Бренна все крепче сжимала в объятиях миниатюрную художницу, пытаясь забыться и ни о чем не думать.

Все расселись на полу, прислушиваясь к многоязыкому бормотанию, долетавшему с радиоволнами. Вождь клана Медведя менял частоту, пытаясь найти самый сильный сигнал. Некоторые голоса были спокойны, но они казались островками умиротворенности в море паники. Другие кричали на грани истерики, которая усиливалась по мере поступления сообщений. Ненависть не погибла вместе с боеголовкой. Впервые Бренна полностью осознала слово «эскалация».

Она слушала, мало что понимая, улавливая и выуживая смысл из отдельных слов. Ночь сгущалась вокруг бетонного здания. За открытой дверью виднелось небо, покрытое мириадами звезд, словно сверкающая обсидиановая стена. Дэвид сидел рядом с ней, хотя она не помнила, когда он отошел от Асбина. Никто не шевелился; все их существование растворилось в звуке.

— «Возлюбленный», — внезапно для себя произнесла Бренна, и Дэвид подвинулся поближе. — Твое имя означает «возлюбленный».

Он ничего не ответил.

В конце концов прием начал ослабевать. Бренна первая заметила отсутствие в эфире диктора с пронзительным голосом. Может, этот канал прекратил вещание? Один сигнал оборвался буквально на полуслове, и Бренна подумала, уж не пострадал ли спутник. Сколько времени нужно, чтобы запустить другой?.. Другие сигналы слабели один за другим. Что это было — потеря мощности, опасение стать мишенью, помехи?

Вождь клана Медведя нажал на выключатель, заглушив невнятно бормотавшую машину. Тишина окутала маленькую группу людей, сковав их, словно некая физическая сила. Даже Линг А-Ттавитт перестала рыдать.

На какое-то мгновение у Бренны возникло желание возмутиться действиями вождя, но лишь на мгновение. Потом она почувствовала тишину… и чье-то присутствие. Ей захотелось узнать, могут ли хопи, как она сама, слышать, о чем говорят камни.

Люди ждали еще некоторое время, но ночь больше не принесла никаких новостей; в конце концов вожди кланов начали один за другим покидать здание, поддерживая на ходу самых старых. Бренна подождала, пока большинство уйдет, и помогла встать А-Ттавитт. Вздохнув, она повернулась к Дэвиду, пытаясь придумать, что сказать, но чьи-то мягкие пальцы невидимо прикоснулись к ее губам. Из всех старейшин остался только Памоси.

Дэвид подошел ближе и взял Линг А-Ттавитт за руку. Вдвоем они повели женщину к выходу. У них за спиной Памоси поднял руку, закрывая дверь.

Пламя взметнулось выше, лизнуло потолок, закрутилось дымком — и сникло, словно увидев, что Бренна очнулась. Порыв холодного ветра ткнулся ей в ноги. Она со вздохом откинула назад серебряные волосы, одернула рукава теплого шерстяного платья, натягивая их на свои обветренные морщинистые руки. В этот раз она видела поход Койотов-Ласточек в Сикиатки, легендарный дом клана Койота. Она взглянула на выход; свет снаружи померк. Было уже поздно, она устала…

— Бабуля! — Чистый голос отразился эхом от стен камеры, и огонь выбросил языки в ответ.

Улыбнувшись, Бренна крикнула:

— Кто там? Входи!

Юноша неохотно скользнул в коридор, едва различимый за ярким пламенем. «Это Човиохойа, бабуля. Вождь-отец приготовил ужин и просит, чтобы ты попрощалась с духами до завтра. Помнишь, сегодня ночь спутника». — Мальчик начал было пятиться обратно.

— Молодой Олень! — тихо произнесла она на родном языке, и он остановился; он был один из немногих, кто выучил его, и не посмеет обманывать, говоря на нем. — Тебе не нравится моя пещера?

— Что ты, бабуля, конечно нравится.

— Тогда почему так быстро уходишь? Боишься ее?

— Я ничего не боюсь! — гордо сказала он, делая шаг к костру.

— Даже того, что небо упадет? И храбрейшие воины боятся гнева богов. Я думаю, ты боишься не пещеры, а того, что в тебе. — Молчание. Бренна усилием воли удерживала на лице улыбку: — Я помогу тебе заглянуть туда, молодой человек. Ты можешь многое узнать, слушая Великого Духа, чтобы потом вернуться к свету дня. — Мальчик медленно вошел в первую камеру, разглядывая бабушку без малейших признаков страха. У него было лицо Дэвида, а от ее отца он унаследовал широкие плечи и длинные ноги. Вытянулся, словно кукурузный стебель… — Сядь рядом со мной.

Дэвид будет беспокоиться о них. Но в конце концов он поймет и обрадуется.

— Чему ты можешь научить меня, бабуля? — спросил юноша, понизив голос.

— Что тебе надо узнать прежде всего? Ты рожден от трех великих наследий, Човиохойа. Что ты сам хочешь узнать?

— Расскажи мне о начале, когда дух-хранитель Масау дал священные таблички нашему народу. И о белых воинах, которые не боялись ничего, только того, что небо упадет.

— Все это в прошлом, дитя, — мягко сказала она. — Ибо я видела, как небо падает, и больше не боюсь этого. — Бренна прочистила горло. «После того, как кланы достигнут своего последнего дома…»

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Это один из тех рассказов, который начинался, как сон, сон о худом человеке с впалыми щеками, который скалывал петроглифы со стены. Символы располагались вертикальными рядами, словно это был некий язык, и меня охватила горечь утраты.

Истории, связанные с мифами, всегда заставляют меня думать о Роджере, поэтому неудивительно, что однажды я показала ему одно из ранних воплощений этой идеи. Он посоветовал обрезать несколько сюжетных линий и персонажей и сказал, чтобы я не бросала его. И вот, подобно одному из персонажей Желязны, я бросаю этот рассказ, словно драгоценный камень в темноту, и надеюсь, что он засияет всеми красками жизни.

Джейн М. Линдсколд КИ’РИН И СИНЕ-БЕЛЫЙ ТИГР

«После победы» — это относительная концепция. Иной раз знание того, что конец все-таки настанет, создает особое ощущение вечности.

Они встречаются раз в сто лет. Он выходит из моря, отряхивая белую пену и соленую воду. Сначала появляются его ужасная голова и мощные челюсти, отягощенные огромными белыми клыками, затем над водой вздымаются лоснящиеся полосатые бока и светящиеся радугой когти.

Она спускается с неба, закутанная в грозовые облака и нити дождя, рассеивая туман своим витым рогом. Ее голова похожа на голову дракона и лошади одновременно, серебристо-опаловая шкура — не шелковистый мех и не переливчатая чешуя, но непостижимым образом и то и другое одновременно.

Изящные лощеные копыта выбивают в скалах звенящую мелодию, и вот она опускается перед ним, тем, с чьей шкуры льют потоки воды, способные напитать реки.

Они стоят друг перед другом, морское создание и небесное создание, и, словно по команде, кланяются друг другу в знак взаимного уважения. Витой рог ки’рин оставляет на песке след в виде полумесяца. Вьющиеся усы сине-белого тигра перечеркивают полумесяц десятками глубоких борозд, скорее завершая узор, нежели стирая его.

— Идем со мной бегать по полянам на дне морском, — говорит сине-белый тигр.

— Идем со мной играть на облачных холмах, залитых луной, — отвечает ки’рин.

— Подождите! — Третий голос пронзителен, он срывается и дрожит от страха. — Подождите, благородные ками, я молю вас о благе!

Они устремляют на говорящего свои яркие немигающие глаза, единственное, что есть у них похожего, хотя глаза тигра голубые, а глаза ки’рин жемчужные.

Женщина, которая посмела помешать им, простерлась ниц перед взглядом их глаз. Она молода, почти дитя. Ее блестящие черные волосы распущены, как у девушки, но она уже женщина и мать, и ее дитя протестующе размахивает крошечными кулачками в переносной колыбельке у нее за спиной. Его слабое хныканье придает ей мужества, и она поднимается, моляще складывая руки перед собой, хотя глаза ее все еще опущены.

Ки’рин и сине-белый тигр терпеливо ждут, поскольку, хотя для встреч у них есть только этот день раз в сто лет, но каждого из них ждет впереди вечность, и в этом — разница.

Голос женщины все еще дрожит, когда она обращается к теням, которые восходящее солнце отбрасывает перед ки’рин и сине-белым тигром.

— Мой ребенок болен изнурительной болезнью, которая превращает в воду его кишки, а мое молоко — в сыворотку в его животе, а все, что он не выплевывает, делает его лишь еще более слабым.

Ее слова остаются без ответа, но однорогая тень ки’рин поворачивается, и большая голова сине-белого тигра встречает ее взгляд. Ободренная, женщина продолжает.

— Моя прабабушка, мудрейший человек во всей долине, говорит, что силы ки’рин и сине-белого тигра, когда они встречаются в святилище в сердце этого острова, могут победить любой недуг. Она говорит, что ее мать принесла ее сюда столетие назад, и вы излечили ее так, что она и по сей день, по прошествии стольких лет, остается здоровой и крепкой.

— Дитя, — произносит похожий на шум ливня голос ки’рин, и шум этот полон сострадания, — твоя прабабушка запомнила все, но не вполне верно.

— Нет, дочка, — подхватывает голос сине-белого тигра, напоминающий рев прибоя. — Либо сила ки’рин, либо сила сине-белого тигра может победить недуг. Сила другого же может оказаться отравой, а не благословением.

— О! — рыдает женщина, и маленький ливень ее слез оставляет следы капель на песке. — О, мое дитя! О, моя душа! О, сенсей, великий ками! Молю вас, научите меня, что я должна делать!

— Ты должна выбрать, — одновременно произносят голос-дождь и голос-прибой. — Ты должна выбрать, и тот, кого ты выберешь, станет твоим спасителем. Другой будет ему противостоять.

— Но как смогу я сделать правильный выбор? — кричит женщина; в своем всеобъемлющем страхе за ребенка она забывает, что должна опустить глаза долу, и поднимает взгляд на существ, стоящих перед ней.

— Этого мы не можем сказать, — говорит сине-белый тигр.

— Не можешь ты и поспешить домой, чтобы спросить совета у прабабушки, — говорит ки’рин, — ибо мы бываем вместе только один день в сто лет.

Женщина спускает колыбельку со спины и с отчаянной любовью смотрит на своего мальчика. Как может она принять решение и как может она не принять решения? Принять неправильное решение означает вызвать агонию. Отказаться от выбора и потом сознавать, что страх перед неправильным выбором погубил ее мальчика, — нестерпимо.

Но кого выбрать? Один станет ее защитником и другом, другой — врагом и противником. Мех тигра кажется толстым и мягким. В его синих глазах таится океанская глубина. Может, он целитель? Она смотрит на изогнутые белые клыки, торчащие из тяжелых челюстей, на отливающие радугой когти, высовывающиеся из мягких лап, и чувствует сомнение.

Восходящее солнце касается ее пламенными крылами, но жемчужные глаза Ки’рин не подсказывают ответа. Витой рог на ее лбу ужасает, но раздвоенные копыта не украшены когтями, нет у нее и челюстей с клыками. Она будет более приятным компаньоном, но является ли она Целителем? Сможет ли она противостоять мощи сине-белого тигра?

Пока женщина изучающе смотрит на зверей, ребенок открывает страдальческие глазки и высовывает из пеленок ручонки, которые должны быть пухленькими, но на самом деле морщинисты и желты. Женщина импульсивно вытаскивает его из колыбельки и подносит его к ждущим ками.

— Выбери своего защитника, дитя мое! — кричит она, моля о спасении и справедливости.

Ребенок отчаянно машет ручками. Затем с удивленным смехом тянется к солнечному зайчику, заплутавшему в витом роге ки’рин. На мгновение онзаливается румянцем — выздоровление или лихорадка? — этого мать не знает. Ки’рин осторожно отводит острый кончик рога от младенческих ручек.

— Защитник — я, — говорит голос-ливень.

— Враг — я, — говорит голос-прибой. — Даю вам час. Игра окончится на закате.

Мягко ступая огромными лапами и помахивая хвостом, тигр уходит, растворяя свои сине-белые полосы в зелени леса. Ки’рин поднимает голову и следит за его уходом, ее бока вздымаются от горестного вздоха. Женщина не может разобрать выражения ее жемчужных глаз, когда она склоняет к ней голову.

— Поскольку нам выпало быть компаньонами, — говорит ки’рин, — как мне называть тебя, женщина?

— Юки, — отвечает та, и ки’рин кивает. Юки чувствует, что ее жемчужные глаза улыбаются.

— Что ж, идем, Юки. Возьми своего ребенка и взбирайся мне на спину. Лес дремуч, святилище далеко, а я могу бежать быстрее тебя.

Юки осторожно закрепляет ребенка в колыбельке и взбирается на спину ки’рин. Она выбирает самые густые пряди в гриве ки’рин, хватается за них, оборачивает вокруг ладоней.

Когда Юки кажется, что она устроилась надежно, ки’рин начинает свой бег. Ее бег столь легок, что Юки сначала не понимает, движутся они или нет, но вот от скорости у Юки на щеках расцветают розы. Впервые с тех пор, как ребенок заболел, она по-настоящему смеется.

Под плодоносящими вишнями и сливами, среди торжественных стволов бамбука, такого высокого, что солнце не проникает в заросли, несет ки’рин Юки и ее сына. Юки родилась на этом острове и думала, что знает все его потаенные места, но эти леса оказались ей незнакомы, и она вдруг поняла, что они в царстве, куда нет доступа людям, где обитают ками, каппа и они. Ее пробирает дрожь, и ки’рин, почувствовав, говорит, не замедляя бега.

— Слушай внимательно, Юки. Права ты или нет, я твой защитник, и, если ты и твой ребенок хотите вернуться в свой мир, вы должны доверять и подчиняться мне.

— Я слушаю тебя, ки’рин.

— Сине-белый тигр постарается не допустить нас в святилище. Он кажется целиком состоящим из клыков и когтей, олицетворяя собой грубую силу, но на самом деле он — создание древней магии и наделен беспредельной хитростью.

Юки задумывается, возможно, несправедливо, правильно ли она выбрала защитника, поскольку ки’рин, похоже, боится сине-белого тигра, но держит язык за зубами.

— Ты должна подчиняться мне во всем, — продолжает ки’рин, — и, если ты будешь послушной, мне удастся доставить тебя и твоего ребенка в святилище до конца дня.

— Я слушаю тебя, — говорит Юки, — и я буду подчиняться тебе.

Однако она продолжает думать о своем, поскольку ки’рин лишь пообещала отнести их к святыне, но не вылечить ребенка.

Они продолжают свой бег, и бег этот подобен полету, копытца ки’рин не касаются земли.

Через некоторое время Юки слышит новый звук, тяжелый топот шагов. Это топот двух ног, не четырех. Да и не может такой грохот исходить из-под бархатных лап сине-белого тигра, и тем не менее Юки боится. Ки’рин ускоряет свой бег, но преследователь не отягощен весом матери и ребенка. Спустя несколько секунд Юки видит преследователя.

— Они! — кричит она.

Ки’рин кивает, расчищая рогом путь.

— Опиши мне его, — говорит она, и Юки слышит ее тяжелое дыхание.

— Он так высок, что, кажется, цепляется за облака, его кожа матово-голубая, — говорит Юки. — Его тело покрыто клочками грубых волос, но голова голая, как яйцо, хотя и не такая ровная. Ужасно, но у него три глаза, а из нижней челюсти торчат клыки. Он почти голый, только тряпка повязана вокруг бедер, а молот в его руке утыкан железными шипами.

— Да, — хрипит ки’рин, — я знаю его. Он силен, но глуп. Держись.

Юки подчиняется, испуганно оглядываясь через плечо и видя, как они вырастает все ближе и ближе. Он начинает сдавленно выкрикивать непристойные угрозы. Уши Юки пылают от стыда, но ки’рин не останавливается.

Но вот беда кажется неотвратимой, ибо, посмотрев вперед, Юки видит глубокое озеро с синей водой, на которой видны только островки лилий, и каждый из них украшен либо желтыми, либо розовыми, либо белыми цветами. Ки’рин замедляет бег и поворачивается к они. Ее бока тяжело вздымаются, переливающийся мех покрыт потом.

— Уходи, они! — требует она. — Уходи или я забодаю тебя!

— Ха! — гогочет они. — Забодаешь меня? Тебе не справиться с моим молотом.

— Ты не сможешь подобраться ко мне, чтобы воспользоваться им! — дразнит ки’рин в ответ.

Он злобно рычит. Размахивая молотом, они ускоряет бег. Обретя дыхание, ки’рин поворачивается и несется через озеро, едва отталкиваясь копытцами от островков лилий. Юки в ужасе оглядывается и видит, как они делает гигантский скачок к зарослям лилий. Раздается чудовищный всплеск, и вздыбившаяся вода пополам с илом поглощает его.

Смех сотрясает бока ки’рин. «Пусть все союзники сине-белого тигра будут столь же глупы! Однако, думаю, они будут умнее, а путь еще так долог».

Она мчится дальше, через поля, покрытые золотистыми маргаритками и пурпурными астрами, над грядой холмов. День ясный, но нежаркий. Юки преисполнена благодарности. Ребенок спит, но сон его беспокоен, он то и дело прерывается плачем. Его пеленки грязны и мокры.

Не вершине холма под разрушенной аркой призраки кричат и зовут их, обещая чудеса. Юки хочется посмотреть, но ки’рин бежит дальше.

Из болотистого пруда под плакучей ивой каппа морщит свое зеленое обезьянье личико и просит их остановиться, чтобы сыграть с ними в пальчики. Юки радуется, ибо каппа дают волшебные подарки тем, кому удается их обыграть, но ки’рин бежит дальше.

В долине, окруженной бамбуковыми зарослями, ки’рин, наконец, останавливается.

— Я хочу отдохнуть, — говорит она. — Проследи, когда солнце коснется верхушки той одинокой сосны на холме. Разбуди меня тогда или раньше, если тебя что-то обеспокоит.

Юки кивает и спешивается. Ки’рин опускается на колени и подгибает под себя ноги. Уткнув рог в землю, она быстро засыпает.

Юки погружается в заботы: обмывает ребенка водой из источника, прополаскивает его пеленки. То и дело она поглядывает на солнце, которое движется к сосне. Она умывается и расчесывает спутанные ветром волосы черепаховым гребнем своей бабушки. Окончив заплетать косу, проверяет положение солнца.

Вне всяких сомнений, оно должно было продвинуться дальше. Может, это фокус духа местности — заставить солнце двигаться медленнее.

Она смотрит на ки’рин, затем вновь на солнце. На этот раз она кое-что замечает, дрожание бамбука и слабый промельк синего и белого. Она проверяет себя. Сосна передвинулась!

В тревоге она трясет ки’рин.

— О, ки’рин, — кричит она. — Меня одурачили!

Она быстро объясняет, что случилось. Ки’рин фыркает сердито и восторженно одновременно.

— Он умен, сине-белый тигр. Он, должно быть, подслушал мои указания. Взбирайся мне на спину, мы побежим дальше. На этот раз твои острые глаза спасли нас!

Если Юки казалось, что до этого они не бежали, а летели, то теперь она поняла, что значит настоящий полет. Ки’рин прыгает вместе с ветром. Воздух обжигает, и крошечные язычки пламени лижут ее шкуру. Юки выпутывает одну руку из гривы ки’рин и сбивает пламя, которое подбирается к ней и ее младенцу.

Позади них гремит гром и сверкают молнии.

— Этого я и боялась, — кричит ки’рин. — Сине-белый тигр наслал на нас духов грозы. Они не могли отыскать нас на земле, но здесь я слишком заметна. Мы должны спуститься и замедлить бег, иначе они убьют тебя и ребенка.

Юки ласкает шелковистую шею, давая понять, что поняла. Ей жалко терять скорость, но духи грозы все ближе. Она уже может разглядеть их разинутые рты и хлопающие ладоши, из которых вырываются молнии.

— Сколько нам еще бежать, ки’рин? — спрашивает она, когда они вновь опускаются на землю.

— Далеко, — отвечает ки’рин. — Святилище находится на заснеженном пике горы. Если бы мы летели, то добрались бы быстро, а вот земля там скалистая и коварная.

Пока ки’рин бежит, Юки рассматривает заснеженную вершину. Что там на склоне — не промельк ли синего и белого? Она держит при себе свои страхи. Внезапно начинается дождь.

Это ледяной дождь, дождь, который отдает солью и морем. Не обязательно быть ки’рин, чтобы понять — это волшебство сине-белого тигра. Взяв ребенка из-за спины, она баюкает его у груди, принимая ярость ливня на свою согнутую спину и склоненную голову. Слезы смешиваются с силой соленого ливня.

Несмотря на дождь, они продолжают свой путь, когда вдруг, совершенно невероятно, ки’рин спотыкается, пытается подняться, но тут же падает вновь, зарывшись рогом в грязь. Колени ее врезаются в мокрую землю, и она издает тихий крик боли.

Юки летит вперед, словно стрела из лука, и только руки, запутавшиеся в гриве ки’рин, спасают ее от падения на землю. Ребенок вопит из своей колыбельки, больше от злости, чем от страха.

Юки соскальзывает на грязную землю и гладит ки’рин по голове.

— О, сенсей, ты больно ушиблась?

Ки’рин часто моргает, ее жемчужные глаза покраснели. Она плачет слезами, больше похожими на кровь.

— Мои ноги разбиты, Юки. Мои передние ноги болят, словно огонь поселился в костях.

— Ты… ты умрешь?

— Я не могу умереть. Я бессмертна. — Ки’рин пытается подняться на свои копытца. — Но я не могу бежать. И уж тем более, я не смогу бежать с ношей.

— Тогда мы пойдем пешком, — храбро говорит Юки.

— Нам ничего больше не остается, — соглашается ки’рин. — Может, нам удастся опередить грозу.

Они пробираются вперед. Ки’рин хромает, припадая на передние ноги, то на правую, то на левую. Юки держит ребенка, который все больше затихает, остывая в своих мокрых пеленках.

Вдруг, словно маячок за стеной дождя, перед ними возникает домик. Маленький, с черепичной крышей и глинобитными стенами. Тонкая, но густая струйка дыма вьется из каменной трубы.

Далеко впереди пелена облаков рассеивается, и появляется солнце, уже прошедшее зенит.

— Давай отдохнем здесь, — молит Юки, видя, что ки’рин собирается идти дальше. — Ребенок окоченел и устал. И я тоже.

— И я, — признается ки’рин, — но ребенок останется больным, если мы не окажемся в святилище до заката.

Юки облегченно улыбается.

— Значит ли это, что ты — целитель?

Ки’рин стряхивает дождевые капли с гривы.

— Я не могу сказать тебе, Юки. Я знаю лишь то, что у ребенка нет шансов исцелиться, если мы не доберемся до святилища.

Ребенок чихает.

— Пожалуйста, сенсей! Давай отдохнем, совсем недолго!

— Как хочешь, Юки, — вздыхает ки’рин.

Юки спешит к домику и стучит в дверь. Она открывается почти сразу же. На пороге стоит монах, одетый в белую рясу, подпоясанную синим поясом. Он делает шаг назад и низко кланяется.

— Прошу к моему очагу, путники. У меня есть чай, лепешки с морскими водорослями и рис.

Юки склоняется, насколько позволяет тяжелый ребенок в руках. Ки’рин тоже кланяется, хотя и медленнее, оставляя на полу след от рога в виде полумесяца. Затем, хромая, входит в домик.

— Чаю, дамы?

— Благодарим, — говорит Юки, — и еще немного горячей воды для ребенка.

— Конечно.

Монах хлопочет, подавая чай, наполняя глубокую миску для ки’рин и выкладывая лепешки с водорослями на плоский поднос, который он ставит поближе к ней.

— Ты, кажется, ранена, — тихо говорит он, — ки’рин.

— Да, — она смотрит на свои избитые ноги.

— У меня есть бальзам. Позволь мне смазать твои раны.

Она смотрит в глаза монаху. Они синие.

— Очень хорошо. Я буду признательна.

Монах достает кувшинчик из аргиллита, наполненный сладко пахнущей мазью. Погрузив два пальца в бальзам, он втирает его в ссадины ки’рин. Красные прожилки в ее глазах исчезают; а потом веки ее становятся тяжелыми, и она погружается в сон.

Юки наблюдает за этим со смешанным чувством страха и облегчения. Ребенок дремлет, мокрые пеленки сушатся у огня.

— Гроза проходит, — говорит монах, стоя у окна.

— Как долго проспит ки’рин?

— Ты можешь разбудить ее сейчас, — отвечает монах, — но дай ей поспать. Ей больно.

— Но мне нужно, чтобы она отвезла меня к святилищу на вершине горы до того, как сядет солнце, — говорит Юки, — а оно уже клонится к горизонту.

— Зачем тебе туда?

— Ребенок болен, и ки’рин помогает мне доставить его в святилище — она мой избавитель от его недуга.

— А правильно ли ты выбрала избавителя?

— Надеюсь, — тихо говорит Юки. — Теперь уже поздно что-то менять.

— Разве? — спрашивает монах. — Как видишь, я владею даром исцеления. Зачем и дальше рисковать сыном? Можешь ли ты доверять ки’рин? Разве ее поведение временами не кажется тебе странным?

— Странным?

— Ки’рин может летать. Почему бы ей просто не подлететь к святилищу. Вы оказались бы там через считанные минуты.

Юки хмурится.

— Кажется, ки’рин опасается духов грозы.

— Она сама — дух грозы помимо прочего. Чего бы ей бояться духов грозы? — Голос монаха мягко-настойчив.

Юки тянется за пеленками и начинает укутывать младенца.

— Ки’рин — мой избавитель. Я останусь с ней до конца путешествия, если она еще в силах идти. — Она трогает ки’рин за плечо. — Проснись, Ки’рин. Проснись.

Жемчужные глаза открываются, и ки’рин встает на дрожащие ноги. Встряхнув серебристо-стальной гривой, она кланяется монаху.

— Благодарю за чай.

Выйдя из домика, ки’рин направляется вверх по склону к святилищу. Дождь прекратился, но тропа еще покрыта скользкой соленой грязью. Солнце приближается к побагровевшему горизонту.

— Как твои ноги, ки’рин? — робко спрашивает Юки. — Исцелил ли их бальзам монаха?

— Он не исцелил их, но притупил боль.

Юки с трудом делает несколько шагов.

— Тот монах — это сине-белый тигр, да?

— Да, — шепотом отвечает ки’рин.

— Он помог нам, — говорит Юки. — Он дал отдых и лекарство и остановил дождь. Почему он помогает, если ты его враг?

— Возможно, он хотел задержать нас, — говорит ки’рин. — Даже отдохнув и подлечившись, я могу пробежать лишь короткое расстояние. Я сомневаюсь, что нам удастся достичь святилища. Возможно, его благотворительность была последним ударом в битве.

Юки задумывается, припоминая, что говорил монах, как он ее искушал.

— Нет, — произносит она, наконец. — Он беспокоился о тебе. Что между вами? Почему вы встречаетесь раз в сто лет? Возможно, в этой игре он твой противник, но он не враг тебе.

Тут ки’рин останавливается, и ее жемчужные глаза встречаются с вишневыми глазами молодой женщины. Она осторожно касается спутницы кончиком витого рога. Юки чувствует ласковое прикосновение полумесяца, прежде чем ки’рин вздыхает и продолжает подъем. Потом она на ходу начинает нехотя говорить, подбирая слова так же тщательно, как место на земле, куда поставить больные ноги.

— Давным-давно, еще до того, как у богов появились имена, до того, как Аматерасу вернулась в свою пещеру или Сусано убила восьмиголового дракона Исумо, давным-давно, когда остров населяли Изанаги и Изанами, родились мы оба — я и сине-белый тигр. Мы полюбили друг друга в те давние дни, когда все для нас было внове. Мы вместе бегали по морскому дну и среди облаков. Мы любили друг друга до того самого дня, когда узнали, что все, кто любит, должны состариться и умереть.

— Разве это так ужасно? — спрашивает Юки. — Никто не хочет умирать, но смерть — это часть жизни — достойный конец хорошей жизни. Смерть ужасна только тогда, когда она приходит за тем, кто еще не жил.

И она прижимает ребенка к груди.

— Возможно, — говорит ки’рин, — но мне невыносима была мысль о том, что из-за моей любви мир когда-нибудь лишится красоты сине-белого тигра, что однажды волны не наполнятся его ревом и не будут ласкать его сине-белый мех. А он…

Голос ки’рин становится подобен легчайшему дуновению зефира.

— А он не мог вынести мысли о том, что когда-нибудь грозовые облака не станут вспыхивать от моего бега и гряды облаков не взовьются от моего полета. И тогда мы решили расстаться и видеться только один день в сто лет. В этот день мы можем попытаться узнать, любили мы друг друга и что это значит быть врагами. Тогда каждый из нас будет жить вечно.

— Значит, даровать мне свою милость и вылечить болезнь ребенка — это для вас не что иное, как игра? — Голос Юки срывается от злости.

— О, нет, маленький человечек, — говорит ки’рин. — Вы нам небезразличны, ибо только борьба жизни и смерти может заставить нас расстаться, только она напоминает о том, для чего мы отказались от своей любви.

Она останавливается, и в свете заходящего солнца Юки видит, что глаза ки’рин вновь красны от слез.

— Мы сможем попасть в святилище до заката? — спрашивает Юки.

Ки’рин никнет головой.

— Нет, Юки. Мои ноги так болят, что я могу пронести тебя не больше двадцати шагов. Мне не добежать до вершины горы.

Юки вспоминает слова монаха, который был сине-белым тигром.

— Но ты можешь летать, Ки’рин. Отнеси нас к святилищу!

Ки’рин выпрямляется, высоко поднимая однорогую голову. Она внимательно смотрит на Юки, и слезы в ее жемчужных глазах высыхают.

— Мне придется спрыгнуть с горы, чтобы поймать ветер. Я не могу бежать, обнимая ветер, как делала раньше. Ты сможешь довериться мне?

— Я смогу.

— Мне придется лететь так быстро, что мой мех загорится и даже чешуя будет объята жарким пламенем. Сможешь ты превозмочь страх?

— Я смогу!

— Нас будут преследовать они воздуха, гораздо более ужасные, чем земные они. Если они поймают нас, то съедят ребенка, как лакомство, и выпьют разум из его черепа. Тебя они расчленят на части и станут пировать твоими конечностями, насилуя твое тело. Сможешь ты осмелиться на такое?

— Я смогу! — кричит Юки, но сама содрогается от своего обещания.

— Тогда взбирайся мне на спину и держи ребенка крепче. Мы догоним ветер и полетим к святилищу.

И тогда ки’рин, спотыкаясь на онемевших ногах, подходит к уступу горы. Она прыгает в пустоту, вопль Юки раздирает горло в кровь, пока они отвесно падают на ощетинившиеся скалы.

Она успевает увидеть блестящие острия скал и ощутить запах земли, прежде чем ки’рин нащупывает своими копытцами теплый воздушный поток и взмывает вверх.

— Мы летим! — радостно кричит Юки.

— Летим, — тяжело дышит ки’рин, — но, если я должна достичь вершины до заката, мне придется зажечь воздух. Держись крепче, ибо если ты упадешь, я не смогу тебя поймать!

И она летит, но если прежде воздух вокруг нее просто горел, то теперь он нестерпимо пылает, опаляя волосы Юки, ее брови, обжигая горло и глаза. Она склоняется над ребенком, чтобы спасти его, но понимает, что защита ее слаба.

И вот у себя за спиной она слышит угрозы воздушных они. Голоса становятся все громче, а их непристойные речи — все отчетливее, и Юки уже сама не знает, горят ли ее щеки от стыда или от жара.

Ки’рин непреклонно летит вперед, но Юки чувствует, как бьется ее сердце под опаловой чешуей, и слышит, как с хрипом вырывается ее дыхание из раздутых ноздрей.

Внезапно она ощущает сильный толчок. Движение прекращается, Юки с испугом думает, что они схватил ки’рин за хвост и тянут к себе. Она пытается не кричать.

И вдруг, словно по волшебству, грубые голоса, испуганно взвыв, тают вдали. Прохлада остужает обожженную кожу и голос ветра, голос ки’рин произносит:

— Храбрая Юки, мы добрались. Открой глаза и посмотри вокруг. Святилище перед тобой, а солнце едва коснулось своей колыбели.

Юки выпрямляется, а затем сползает на землю. Ребенок сонно моргает у нее на руках. Перед ней святилище, это просто храм под изогнутой крышей, перед ним глубокий пруд с темной водой. Сосновые иглы устилают землю, снег лежит на ветвях, иней серебрится на крыше пагоды.

— Так ты — Целитель? — спрашивает Юки слабым голосом, боясь услышать, что последнее усилие привело к краху.

— Для тебя — да, — говорит ки’рин, — но и сине-белый тигр — тоже, ибо без него я бы не добежала сюда, и без него я не оказалась бы на берегу, чтобы услышать твою мольбу.

И тогда сине-белый тигр поднимается из пруда и садится рядом с ними. После приветствия он лижет ее ноги своим шершавым синим языком. Ее раны мгновенно исчезают, усталость проходит, и она вновь обретает силу ветра и мощь грозы.

— Поднеси своего ребенка, — рокочет сине-белый тигр.

Юная мать дрожит от страха, но подчиняется и кладет ребенка перед тяжелыми челюстями. Тигр облизывает его языком, и Юки видит, как болезнь уходит из маленького тельца. Второе движение языка делает младенца упитанным и румяным, а третье дает ему здоровье и хорошее настроение.

Ребенок гулит, когда она прижимает его к себе. Ки’рин и сине-белый тигр смеются смехом грозовой тучи и морского ветра. Теперь Юки твердо знает, что ребенок выживет и будет сильным. Если повезет, он проживет сто лет и в свою очередь расскажет сказку о ки’рин и сине-белом тигре своим потомкам, как ей рассказала прабабушка.

— Что вы теперь будете делать? — спрашивает Юки у ками. — Солнце уже почти село, и ваш единственный день из целой сотни лет почти закончился.

Сине-белый тигр склоняется перед ки’рин.

— Идем со мной бегать по полянам на дне морском.

Ки’рин смотрит сначала на него, потом на Юки и склоняется в свою очередь.

— Идем со мной играть на облачных холмах, залитых луной.

— Я приду, — рокочет сине-белый тигр, — но все, что мы любим, должно умереть, а я не могу стать твоей смертью.

— Возможно, в мире есть что-то важнее неумирания, — отвечает ки’рин. — Я не украду у мира твоей красоты, но…

— Так сделайте же это! — кричит Юки. — Бегайте и играйте — вы ведь сейчас, живые, хуже мертвых, живете только, чтобы сохранить себя. Я обещаю, что море и небо будут вечно хранить память о вас. Я сама буду хранить ее и передам ее своему сыну, а он передаст своим детям.

Наступает тишина, нарушаемая только шуршанием снега, осыпающегося с сосен. И тогда ки’рин кланяется, оставляя на снегу след полумесяца. Сине-белый тигр украшает полумесяц росчерками своих тонких вьющихся усов.

— Мы отвезем Юки и ребенка домой до наступления ночи, — говорит ки’рин. — Их семья скучает по ним.

— Да, — рычит сине-белый тигр, — а потом?

— Я приду и буду бегать с тобой по полянам на дне морском.

— А я приду играть с тобой на облачных холмах, залитых луной.

— Навсегда?

— Навсегда.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В отличие от некоторых авторов этой антологии я не встречалась с Роджером Желязны вплоть до последней стадии его жизни. Поэтому я по-настоящему не знала ни застенчивого поэта, ни начинающего писателя, испытывающего чувство неловкости от первого успеха своих ранних произведений. (Каждому известно, что Роджер получил премию Хьюго и две премии Небьюла в 1966 году. А знаете ли вы, что в 1966-м и 1967-м его собственные новеллы соперничали друг с другом в списке на премию Хьюго?)

Тот Роджер, с которым познакомилась я, был лауреатом множества премий, человек прославленный, довольный своей профессией и предвкушавший многие годы творчества. Он оставался застенчивым, но научился компенсировать свою застенчивость отточенными публичными выступлениями и был изысканно терпелив с поклонниками.

То есть с людьми вроде меня.

Мы познакомились через письмо, которое я написала, шесть месяцев поддерживали знакомство при помощи коротких записок, и, наконец, встретились лично на Лунаконе, в Нью-Йорке, в 1989 году. Это было началом дружбы, которая становилась все крепче и важнее для нас обоих. Странным образом, даже несмотря на его уход, наша дружба продолжается благодаря тому воздействию, которое он оказал на многие сферы моей жизни.

Самым очевидным фактом такого воздействия является писательское ремесло. Когда мы познакомились, я как раз сдавала диплом на степень доктора филологии по английской литературе и планировала пустить часть бешеной энергии, вложенной в эту работу, на создание научно-фантастических произведений. Роджер прочитал мои первые потуги, мягко покритиковал и, что более важно, познакомил меня со всеми хитростями литературного бизнеса. Он позволял мне делать собственные ошибки, никогда не пытаясь превратить меня в ксерокопию себя самого (даже если это означало, что я начала печататься быстрее, чем он), и вместе со мной радовался моим маленьким успехам.

Он еще успел увидеть подтверждение своей веры в мои способности. Мы отпраздновали публикацию моих первых четырех романов, сотрудничали в нескольких проектах и открыли друг в друге товарища и партнера по играм, которого каждому из нас недоставало.

«Ки’рин и сине-белый тигр» был написан до смерти Роджера. Это был его любимый из моих коротких рассказов. (Мы даже побились об заклад из-за него; он проиграл — дважды.) Для меня это был один из рассказов, написанных в порыве вдохновения. Однажды сложился заголовок; остальное было написано в два последующих дня.

Только после смерти Роджера я поняла, что написала рассказ в ответ на собственное осознание того, что, как бы мы оба ни старались предотвратить это, рак все равно убьет его. Это рассказ, который противостоит реальности, в которой, если ты кого-то любишь, то вместе с радостью должен принять и печаль, в конце — боль, утрату, невероятное одиночество. Редкие пары встречают смерть вместе. Обычно кто-то остается.

Я думаю, Роджер знал, что мне пришлось посмотреть правде в глаза, и подозреваю, что именно поэтому он так любил этот рассказ. У меня нет возможности спросить его, права ли я, а также задать много других вопросов, которые у меня накопились с 14 июня 1995 года. И все же я рада, что успела задать много других вопросов, ибо я получила на них ответы.

Все это того стоит, даже в конце, даже когда остается один.

Джон Дж. Миллер КОРОЛИ САМОУБИЙЦ

— Иногда сдача в плен — только начало битвы.

I

Смерть кошки дала Карин идею.

Фэффи было семнадцать лет. Он жил у Карин три четверти ее жизни и был единственным существом во всем мире, которое любило ее. Ее мать умерла, когда Карин была совсем маленькой. Старшая сестра Карин, которая была красивее, умнее и удачливее, чем Карин могла себя представить даже в мечтах, сказала ей однажды, что их мать была алкоголичкой. Однажды ночью она упала, разбила себе голову об угол журнального столика и истекла кровью. Отец был еще жив, но он никогда не интересовался ни Карин, ни, если честно, ее сестрой. Он был ученый, металлург, специализировавшийся в сплавах, запоминающих форму. Карин подозревала, что люди оставались за пределами его интересов, потому что он не мог придать им желаемой формы и заставить запомнить ее.

Карин жила с Фэффи в крошечной квартирке, которую только и могла себе позволить на зарплату продавщицы. Однажды Карин заметила, что Фэффи пьет намного больше воды, чем обычно, но было лето, стояла жара, и она не придала этому значения, пока не увидела, что он слоняется по квартире на нетвердых лапах, весь какой-то ошалевший и растерянный.

Она сразу же потащила его к ветеринару. Тот сказал, что у Фэффи обезвоживание, поставил ему капельницу и взял анализ крови. Результат не обнадежил. У кота полностью отказали почки.

Меньше всего Карин хотела, чтобы Фэффи страдал. Когда она в ту ночь подходила проведать его, у нее созревало ужасное решение усыпить его. Но он смотрел на нее и мяукал. Он поднимал свою перевязанную лапу, чтобы показать ей иглу капельницы, он мурлыкал, когда Карин гладила его по голове. Она не могла сделать это.

Доктор сказал Карин, что ночью кот околеет, но мало-помалу ему стало лучше. Карин продержала его в клинике пять дней, истратив на это практически все свои сбережения, пока доктор не сказал, что она может без опаски забрать его домой. Кот, однако, не исцелился; он просто пережил очередной кризис. Карин спросила, сколько ему осталось, дней, недель или месяцев, но доктор не смог или не захотел ответить.

Получилось, что ему осталось три месяца, а потом интоксикация захлестнула организм, и Карин пришлось опять везти его в клинику. На этот раз она вернулась домой одна.

В тот бесконечно тянувшийся день, сидя во внезапно опустевшей квартире, Карин поняла, что Фэффи сбежал от страданий жизни и что она могла бы последовать его примеру.

Одно за другим она мысленно перебрала и тут же отвергла пистолет, лезвие и прыжок с крыши высокого здания. Она хотела избежать боли, пусть и мгновенной. Отравиться газом она не могла, потому что у нее была электрическая плита. Машины у нее не было. Мысль о ядах вызывала отвращение, и, кроме того, она мало что о них знала.

В конце концов она остановилась на таблетках снотворного, в этом-то она разбиралась. Вот уже три года она не могла спать без лекарств. У нее скопилась впечатляющая коллекция, приобретенная по рецептам полдюжины терапевтов, к которым она обращалась за эти годы. Она не знала, сколько нужно принять, чтобы не проснуться, поэтому выпила сразу все.

Она глотала по горсти за раз, запивая квартой апельсинового сока, который нашелся в холодильнике. Измученная болью, сломленная одиночеством, она свернулась клубочком в углу дивана и закрыла глаза.

II

Карин открыла глаза.

Она лежала в мягкой кровати в белой комнате. Простыни были приятно прохладны, в воздухе тонко пахло фиалками, это был один из ее любимых ароматов. Она была одна в комнате. Когда она в изумлении оглядывалась кругом, дверь открылась, и вошел человек с планшетом в руке и улыбкой на лице.

Это был самый красивый мужчина из всех, кого Карин приходилось видеть. Высокий, но не слишком, широкоплечий, узкобедрый, с высоким лбом небожителя и карими глазами оленя. У него были высокие скулы и полный чувственный рот с ровными белыми зубами.

Он улыбнулся Карин и протянул ей руку для рукопожатия. Даже руки у него были прекрасны. Пожатие оказалось теплым, сильным и успокаивающим.

— Как вы сегодня, Карин? — Его богатый глубокий голос заставил ее почувствовать себя единственной женщиной в мире.

Я влюблена, подумала она, но произнести ей удалось лишь слабое:

— Я в порядке. Я… я не умерла?

Он засмеялся, произведя при этом звук, способный исцелить всех больных в мире.

— Не будем говорить об этом, — сказал он, блестя глазами. — Я доктор Чемберлен. Мы позаботимся о вас.

— А где я?

— Не беспокойтесь об этом. Беспокойтесь только о том, как бы скорее поправиться.

Чемберлен пресек дальнейшие вопросы, взяв ее правую руку. Он положил два пальца ей на запястье и, глядя на часы, стал считать пульс.

Прикосновение его плоти было подобно электрическому разряду. Тепло его руки передалось в запястье, побежало вверх по предплечью и плечу. Она почувствовала, что ее лицо вспыхнуло, и соски затвердели. Потрясенная, она поняла, что безумно хочет его. Никогда, даже отдаленно, она не испытывала ничего подобного.

Он улыбнулся вновь и отпустил ее руку.

— Что ж, кажется, пульс у вас близок к норме.

«В самом деле?» — подумала Карин. Сердце колотилось, словно электронные молоточки, запрограммированные на максимальную скорость.

— Я вернусь проведать вас позднее, — сказал доктор Чемберлен.

Карин хотела окликнуть его, умолять, чтобы он остался с ней навсегда, но доктор, улыбаясь, твердым шагом вышел в коридор.

— Вау, — выдохнула Карин, откидываясь на отрезвляюще прохладные подушки. — Держи себя в руках.

Она все еще чувствовала бешеный ритм сердца, ощущала всепоглощающее желание, которого никогда прежде не испытывала. Не то чтобы она никогда раньше не влюблялась. Было, конечно, несколько неудачных школьных романов, а также двое мужчин, которых она искренне любила. Обоих увела у нее сестра, использовала их и бросила, когда они ей прискучили. Но такого внезапного, магнетического, почти магматического влечения Карин еще не доводилось испытывать. Это было, словно…

Другая дверь, которая вела, как решила Карин, в ванну, внезапно распахнулась.

— Кто вы такой? — спросила Карин, скорее озадаченная, чем испуганная.

Нельзя сказать, что она совсем не испытывала страха. В конце концов не каждый день у вас в ванной оказывается мужчина. Но, возможно, она испугалась бы гораздо больше, если бы человек не выглядел так, скажем, безвредно.

У мужчины была приятная, какая-то по-домашнему располагающая внешность. Возможно, точнее было бы описать его одним словом: симпатичный. Он был молод, примерно одних лет с Карин, с круглым лицом, мелкими зубами и такими мягкими голубыми глазами, каких Карин никогда не видела. Он был невысок и довольно субтилен. На нем были рваные джинсы и линялая голубая рубашка.

— Зовите меня Билли, мэм, — сказал он, подходя к кровати. — Нам лучше сейчас уйти отсюда.

Карин натянула простыню и сжалась в мягком уюте кровати.

— Уйти? Я не понимаю…

— Поймете, мэм. Давайте-ка…

Дверь в коридор вновь распахнулась, и доктор Чемберлен появился в проходе с героически негодующим видом.

— Как это ты оказался здесь так быстро? — прорычал он сквозь сжатые зубы.

Билли улыбнулся.

— У меня свои дорожки, док. Пока.

Он отвел руку за спину и выхватил пистолет, который, должно быть, торчал у него за поясом. Пистолет был большой и выглядел довольно угрожающе. Он навел его на доктора Чемберлена и нажал на спуск. Выстрелы прогремели, словно взрывы, в небольшой комнате. Он стрелял так быстро, что Карин еще не успела закричать, как обойма уже опустела.

Он оказался хорошим стрелком. Первая пуля попала доктору Чемберлену в середину груди. Остальные легли на расстоянии ладони от первой. Сила выстрелов вытолкнула доктора из комнаты в коридор, а Карин наконец испустила свой первый крик.

Все происходило так быстро, что, пока она переводила дыхание, чтобы закричать второй раз, Билли засунул пистолет за пояс, наклонился и поднял Карин на руки. Он подбежал к окну, выбил плечом стекло, заслонив собой Карин от ливня осколков.

Когда они падали, Карин закричала по-настоящему. Ее похититель перевернулся в воздухе, так что удар от столкновения с землей пришелся на него, но, несмотря на такие меры предосторожности, Карин почувствовала, как у нее хрустнули все косточки. Билли издал сдавленный стон, но тут же сделал глубокий вдох.

— О’кей, мэм, — сказал он. — Нам лучше смыться.

Она уставилась на его лицо, находившееся всего в нескольких дюймах от нее.

— Вы… вы не ушиблись?

— Конечно, нет, — сказал Билли. — Во всяком случае не сильно.

— Но как?.. — она не смогла окончить вопрос.

— Знаете, мэм, я ведь покойник. Мы все здесь, знаете ли…

Карин замотала головой.

— Нет, — сказала она. — Это невозможно. Доктор Чемберлен…

И тут она вспомнила пули, вырывающиеся из пистолета Билли и слишком кучно ложившиеся в грудь доктора, вышвырнувшие его в коридор, словно куклу, которую рассерженный ребенок бросил в стенку. Она посмотрела на Билли, в глазах ее был ужас. Она вскочила и побежала.

Билли встал, но не сделал попытки догнать ее. Карин слышала, как он окликает ее, но едва могла понять его слова, охваченная всепоглощающим ужасом.

— Нет смысла бежать, мэм. Смысла нет ни в чем.

III

Город не походил ни на что, виденное Карин прежде.

На первый взгляд это был очередной безликий городской квартал, подобный тем, в которых Карин провела большую часть своей жизни. Здания, улицы, машины, магазины «7–11», такси, пешеходы.

Отличия были неуловимы. Например, мало мусора. Здания все выглядели новенькими, без того неизбежного налета грязи, чумы всех городов. Воздух был чище, чем ему полагалось. Его запах напомнил Карин те редкие случаи, когда она выбиралась за город. Он был чист, прохладен, навевал успокоение.

Главным отличием этого города от всех других, которые она знала, было полное отсутствие спешки у тех, кто шел по улицам. Люди двигались медленно, однако не сонно, а так, словно они были погружены в свои мысли, словно пытались разобраться в себе и в том, что их окружает, словно у них в голове роились вопросы, которые нуждались в систематизации, словно они каким-то образом потеряли ход событий и теперь пытались сообразить, кто же они такие.

С тех пор, как она пришла в себя, — во всяком случае с тех пор, как Билли появился из ванной, — ничто вокруг не имело смысла. Ничто. Возможно, Билли был прав, и она была мертва. Если это так, то Небеса, безусловно, не были раем. Это скорее походило на дурдом.

Если это были Небеса.

Эта мысль заставила ее остановиться и содрогнуться. Карин никогда не делала ничего такого, за что ее можно было бы послать в ад. Она всегда была хорошей девочкой, тихой и застенчивой. Она никому не причиняла вреда. Только себе, когда пыталась убить себя. Но даже в этом она не преуспела. Даже в этом…

Карин внезапно поняла, что не одна.

Они стояли перед ней, позади нее, сбоку. Все были моложе. Некоторые совсем дети, но все выглядели разъяренными и дикими. На них было столько кожи, что для этого потребовалось не меньше стада коров, столько цепей, что можно было бы оснастить целый корабль работорговцев, в них было столько ненависти и злобы, что хватило бы горючего возродить «Третий рейх».

Ей казалось, что там, в госпитале, она испугалась. На самом деле то был лишь слабый привкус того, что она испытывала сейчас, легкий намек на тот ужас, что охватил ее рукой немилосердного великана. В коленях обнаружилась такая слабость, что они отказались поддерживать ее в вертикальном положении, и она осела на тротуар под издевательский хохот толпы.

Двое стояли в стороне от агрессивной компании, и Карин поняла, что они-то и были вожаками. Один был белый мужчина с ростом и внешностью злобного карлика. В ширину он был почти такой же, как в высоту, с мощной грудью, толстыми плечами и чудовищными ручищами, которые его безрукавка оставляла открытыми. Волосы были острижены до одной шестнадцатой дюйма. На лбу было вытатуировано слово «ненависть», а между глубоко посаженных глаз виднелась свастика. Рядом с ним стояла черная женщина, высокая и стройная, почти элегантная в костюме из черной кожи. Ее лицо, по-видимому, когда-то было красивым, но сейчас его уродовали многочисленные рубцы от бичевания. Медик, попытавшийся сшить ее лицо, только обезобразил ее, поскольку сейчас она выглядела, как лоскутная кукла, сшитая из небрежно прилаженных кусочков.

— Что это? — спросила она татуированного карлика.

— Свежее мясцо, — сказал он.

— Она сияет, — раздался голос из толпы. Он принадлежал маленькой девочке. Это было прелестное белокурое создание с грязным плюшевым медведем размером почти с половину хозяйки. — Вокруг нее яркая радуга.

Лидеры группы посмотрели друг на друга, затем опять на Карин.

— Не знаю, как наш приятель это делает, — сказала женщина, — но он всегда оказывается прав.

— Он умный парнишка, — согласился карлик.

Они вновь посмотрели на Карин, и черная женщина кивнула.

— Загляни ей в глаза. Это слабая сучка. Самоубийца.

— Молодая, — сказал карлик. — Должно быть много сока осталось.

Черная женщина улыбнулась, и рот ее металлически сверкнул. Ее зубы были оправлены в блестящий металл. Карин представила, как они вонзаются в ее плоть и вырывают кровавые куски.

Она в отчаянии закрыла глаза. Доктор Чемберлен помог бы ей, подумала она, если бы тот убийца не застрелил его. Он почувствовал тот жар, когда прикоснулся ко мне… желание…

Когда толпа начала смыкаться вокруг нее, Карин слышала только скрежетание и лязг. Ее захлестнуло отчаяние, которое, как она знала, будет длиться вечно. Во всяком случае, пока эта орава не набросится на нее.

Огромная мясистая рука сжала ее плечо, и она потеряла бы сознание, если бы знала, как это сделать, но ей не удалось лишиться чувств с той легкостью, как это делали героини романов, которые она читала.

Карлик потянул ее вверх, и она услышала голос черной женщины: «Встань на ноги, сучка». Внезапно раздался звук, напоминающий зловещий львиный рык. Она открыла глаза и увидела перед собой картинку, столь же невероятную, как и все, что ей довелось увидеть с момента пробуждения.

Она с изумлением смотрела на доктора Чемберлена, стоявшего позади толпы. Он не был мертв. Не похоже было даже на то, что он ранен. Он успел сменить белый халат на красивый, явно сшитый на заказ, костюм, который шел ему, как мантия королю. Он возвышался над толпой, и его гнев заставил их немедленно подчиниться его воле и расступиться, открывая дорогу к Карин, злобномукарлику и заплатанной женщине.

Доктор Чемберлен, только и смогла подумать Карин. Он пришел спасти меня.

Доктор сжал толстое запястье карлика, и мерзкое существо разжало руку и рухнуло на колени, зажмурив глаза и стиснув зубы.

— Как ты посмел! — прогремел доктор Чемберлен и затряс карлика, словно это был хилый ребенок.

Карин потрясла мощь доктора и устрашающая сила его гнева, вызванного ее бедственным положением. За нее никто никогда не заступался. Никто никогда не становился на ее сторону с такой яростью. Она почувствовала, что сердце загорается у нее в груди. Ей захотелось его так сильно, что собственное желание испугало ее.

Карлик закричал мяукающим голосом больного кота.

— Нет… нет… мы просто держали ее… как…

Доктор брезгливо отшвырнул его. Карлик рухнул на тротуар и остался лежать, словно побитая собака. Чемберлен повернулся и посмотрел на Карин. Его глаза светились гневом и странной, ликующей силой, и еще чем-то, что было ей непонятно и вместе с тем неприятно.

Но все это забылось, когда он подошел и обнял ее. Связь, возникшая между ними, была так сильна, что казалась живым существом. Он улыбнулся ей, и его зубы были ровными, белыми и красивыми, а большие глаза искрились смехом.

В этот миг в руке его оказался скальпель, сверкнувший на солнце. Карин окаменела, когда он показал ей инструмент. Она попыталась высвободиться, но доктор был гораздо сильнее. Он вонзил скальпель в ее живот и сделал надрез. Она почувствовала взрыв ни с чем не сравнимой боли.

Она открыла рот, чтобы закричать, но он тут же закрыл его своим ртом. Она чувствовала, как он высасывает из нее жизнь, а его рука при этом шевелилась у нее внутри.

Боль была нестерпимой, но она не теряла сознание. Поцелуй тянулся и тянулся и сам по себе причинял больше боли, чем нож, кромсавший ее желудок, и рука, шарившая по внутренностям. Он словно забирал у нее что-то, чего она не понимала, но каждое мгновение этого поцелуя отнимало у нее силы и опустошало.

Наконец, доктор оторвался от ее рта и посмотрел на нее с диким ликующим видом. Он оттолкнул ее. Она пошатнулась, но сумела устоять на ногах.

Он посмотрел сквозь нее на высокую черную женщину.

— Отнесите ее в госпиталь, — сказал он. — Но перед этим можете полакомиться ею. Немного. Помните: она моя.

Собравшиеся восторженно откликнулись на эту речь голосами, лишь отдаленно напоминающими человеческие, и запрыгали вокруг Карин, словно голодные псы. Первой потянулась к ней черная женщина со своей металлической улыбкой.

— Иди сюда, мясцо, — сказала женщина, вонзая зубы в плечо Карин.

Она упала на асфальт, и они разом набросились на нее. Последнее, что она помнила, был демонический смех Чемберлена, толкающиеся тела и маленькая девочка, прижимающая к груди плюшевого медведя.

К счастью, на этот раз она обнаружила, что все-таки способна потерять сознание.

IV

Карин удивилась тому, что смогла очнуться, а еще больше тому, что цела. На ней не было никакого шрама от разреза, сделанного Чемберленом, ни следов зубов на плече, ни синяков, ссадин, царапин, которые должны были остаться после группового избиения.

Это было чудом, подумала Карин. Ну и пусть. Это как раз то, что ей было нужно. Она изменит свою жизнь. Она закрыла глаза и попыталась заключить сделку с Богом.

Ты дал мне еще один шанс, сказала она Ему, и я не упущу его. На этот раз я не оплошаю. Только дай мне открыть глаза и увидеть, что этот кошмар окончился, и я вновь нахожусь в безопасности, в своей квартире, и тогда я покорно понесу свою ношу. Я стану хорошей, отныне и навсегда, честно, я стану хорошей.

Она открыла глаза, оглянулась и убедилась, что все вокруг осталось неизменным.

Она по-прежнему находилась в комнате, напоминавшей ту самую больничную палату, в которой она очнулась. Во всяком случае здесь все было очень похоже: конфигурация и размеры помещения, даже разбитое окно, из которого выпрыгнул тот сумасшедший, держа ее на руках. Но все здесь ужасно изменилось. Палата превратилась в замусоренный и смердящий трущобный кошмар.

Кровать, на которой она лежала, превратилась в груду искореженного проржавевшего металла. Матрас был порван, заляпан пятнами и вонял какими-то невообразимыми секрециями. На стенах красовались граффити и пятна крови, на полу валялся мусор.

Дверь в коридор лежала на полу, сорванная с петель, но Карин, потрясенная тем, что Бог отверг ее мольбу, и кошмар продолжается, не сделала попытки убежать. Ей некуда было бежать.

Звук шагов, гулким эхом разносившийся по коридору, приковал ее взгляд к дверному проему. Она безнадежно смотрела в темноту коридора, не зная, чего ожидать, одновременно и желая, и опасаясь, что это окажется Чемберлен.

Но это был не доктор. Это была маленькая девочка. Ее тень маячила, словно чудовище, готовое к прыжку, грязный медведь по-прежнему был прижат к ее груди. Девочка смотрела на Карин без какого-либо выражения на напряженном личике.

— Как тебя зовут? — спросила девочка после долгого молчания.

— Карин, — ответила она и машинально спросила. — А тебя?

— Меня зовут Кристал. Мамочка меня так назвала в честь звезды ее любимого сериала. Папа это имя не любил. Он вообще ничего не любил, кроме одного: бить маму и меня.

Карин плохо знала сериал «Династия». Он сошел с экранов, когда Карин была совсем маленькой и почти ничего не запомнила. Кристал же, между тем, была лет на пятнадцать моложе ее.

— Кристал, — прошептала Карин, — что это за место?

— Ты о нем ничего не знаешь, да? — спросила девочка.

Карин покачала головой.

— Нет, не знаю.

Кристал сделала широкий жест, охватывающий комнату, здание и все, что было снаружи.

— Это Место Мертвых. Каждый попадает сюда, когда умирает. Я спрашивала Билли, может, это ад, потому что папа всегда говорил, что я такая плохая девочка, что обязательно попаду в ад, когда умру, и, когда он убил меня, я проснулась здесь и подумала, что я в аду. Но Билли здесь уже давно, и он говорит, нет, это не ад. Это просто Место Мертвых, куда люди приходят, когда умирают.

— Но я не умерла, — сказала Карин.

— Не будь глупой. Если бы ты не умерла, ты не была бы здесь. Я мертвая. Билли мертвый. Доктор мертвый. Только Мишка не мертвый, потому что он набит ватой.

Внезапная ярость охватила Карин.

— Это что, у Бога такие жестокие шуточки?

Когда она убила себя — там, в квартире, она признавала это — это случилось из-за невозможности покончить с болью. Но была у нее еще и мысль, скорее подсознательная, что, возможно, она попадет куда-нибудь, где будет лучше, где не обязательно всегда быть одной. Может, там будет ее мать… может, даже Фэффи. Но здесь… здесь в тысячу раз хуже. Она почувствовала, как в ней поднимается великий гнев, выходящий из-под контроля. Он удивлял и пугал ее одновременно.

Кристал пожала плечами.

— Я не знаю. Может, Билли знает.

Билли, — тот человек с пистолетом. Человек, который пытался утащить ее от Чемберлена.

— Кто такой Билли?

— Он мой друг, — сказала Кристал. Она протянула вперед своего непрезентабельного медведя. — Сначала Мишка был моим лучшим другом, еще пока я была жива, а потом Билли нашел мне его опять. Хочешь увидеть его?

— Я его вижу, — пробормотала Карин.

— Не Мишку. Мишка-то здесь. — Кристал закатила глаза от непонятливости собеседницы. — Я говорю про Билли. — Она наклонилась вперед и сказала по секрету. — Знаешь, вообще-то его зовут Генри. Он сам мне сказал. Но он любит, чтобы его называли Билли.

— Да. — Ей хотелось его увидеть. Он, наверное, сможет ответить на некоторые вопросы о загадочных событиях в этом жутком сумасшедшем доме. — Ты можешь отвести меня к нему?

— Конечно. Он там, в другом конце коридора.

Это было неожиданно, как, впрочем, и все в этом чудовищном месте.

Они вместе вышли из палаты и пошли по коридору. Миновав несколько дверей, они увидели Билли. Его комната была так же замусорена, как и палата Карин. Единственная разница заключалась в том, что Чемберлен и его прихвостни не просто оставили Билли в комнате. Он был прикован к стене с распростертыми руками, ноги не доставали нескольких дюймов до пола. На лице застыло усталое и болезненное выражение, одежда порвана, словно его долго били, но на теле, проглядывавшем в прорехи, не было видно синяков.

Когда Кристал и Карин вошли в комнату, он изобразил на лице улыбку.

— Привет, крошка.

Карин хотела было возмутиться такой фамильярностью, но тут поняла, что он говорит с Кристал, а не с ней. Девочка подбежала к нему и, зажав медведя под мышкой, обняла Билли свободной рукой за талию, уткнувшись лицом ему в живот. Билли ласково улыбнулся ей, затем взглянул на Карин.

— Как поживаете, мэм?

— Раньше было лучше.

— То же самое могу сказать о себе, — сказал Билли. — Как я поживаю, Кристал?

Девочка отпустила его и сделала шаг назад. Некоторое время она критически оглядывала его, затем покачала головой.

— Не очень хорошо, Билли.

— Боюсь, что так. А как насчет этой леди?

Кристал посмотрела на Карин.

— Она еще очень яркая. Доктор забрал себе немножко красок, и толпа взяла тоже. Но у нее еще осталось много для начала. — Она сделала серьезное лицо. — Плохо, что она не очень умная.

— Эгей!

Билли нежно улыбнулся. Карин показалось, что он протянул бы руку и потрепал Кристал по голове, если бы не был прикован к стене.

— Ты-то знаешь, каким обманчивым может быть это место, крошка. Вспомни-ка, как сама первый раз сюда попала.

— Я помню…

— О чем это вы двое, — перебила Карин, — все время толкуете? Что это за «краски»? Что это за место, в конце концов? И кто, черт возьми, вы сами?

Она не хотела кричать, но злость полностью овладела ею. Она ненавидела все и вся. Ненавидела Фэффи, за то что издох и оставил ее одну. Свою мать за то, что та умерла, когда Карин была такой маленькой. Своего отца, настолько поглощенного работой, что он никогда не замечал ее, не интересовался, что с ней происходит, ни разу не побеспокоился об этом спросить. Свою сестру, которая была старше, умнее, гораздо красивее и которая только использовала Карин, а в остальном относилась к ней так, будто Карин не существовало на свете. Она ненавидела мир, Вселенную, творца, который создал все это таким ужасным и оставил ее, одинокую и беззащитную, пока не иссякли силы выносить все это, и тогда она убила себя, чтобы в этом сумасшедшем доме, населенном злобными тварями, столкнуться с такими ужасами, перед которыми меркнет все, что она видела в реальной жизни.

— Ну, мэм, — протянул Билли в своей неспешной невозмутимой манере, — хотя в это и трудно поверить, но меня зовут — по крайней мере звали — Билли Бонни. Люди называли меня Кид.

— Трудно поверить? — переспросила Карин. Она рассмеялась долгим злым смехом, а отсмеявшись, вдруг поняла, что находится на грани безумия. — Трудно поверить? Господи Иисусе, почему, черт возьми, я не должна вам верить? А кто же тогда доктор?

— Ну, мэм, — опять затянул Билли, — он и при жизни был доктором, вот только использовал свою науку не для лечения. Он называл себя Джеком Потрошителем. И сейчас так себя называет.

Смех Карин оборвался, словно кто-то закрутил кран.

— О, Господи. — Она бросила взгляд на Кристал. — А она?

— Просто маленькая девочка, — нежно отозвался Билли. — Избита, изнасилована и в конце концов убита своим зверюгой-папашей.

— Что это за место? — прошептала Карин.

— Я называю его Местом Мертвых, — сказал Билли. — Сюда попадают все люди после того, как умрут, и перед тем, как их рассортируют и отправят дальше.

Она посмотрела на него.

— Но ты умер… — она подумала и поняла, что не знает, когда он умер, — уже давно. Почему ты еще здесь?

— У людей разные причины задерживаться здесь, мэм. Есть такие, для них много времени нужно, чтобы понять, куда их потом отправить. А есть такие, которым здесь нравится. Они охотятся на новичков, держат себя здесь вроде как королями, в основном из-за таких, как вы. Ну а третьи здесь задерживаются потому, что у них есть кое-какие делишки.

— Ты говоришь, некоторые охотятся на других из-за таких, как я?

— Да, мэм. Из-за самоубийц.

— Не понимаю.

— Так получается. Когда люди рождаются, у каждого есть определенное количество этой, я думаю, вы ее называете энергия, и они ее расходуют всю жизнь. Когда она кончается, они умирают. Все очень просто. Некоторые люди заболевают и расходуют свою долю быстрее, чем другие. Кого-то убивают, случайно или намеренно. Они тратят то, что осталось, когда, так сказать, оказываются здесь. Но самоубийцы… да, самоубийцы — это особая статья. У них энергия есть, да только она им вроде не нужна. Они отказываются от подарка. Когда они попадают сюда, люди вроде Чемберлена могут забрать ее себе, высосать из них и использовать для своих собственных целей. Они любят таких, как вы, особенно молодых. У вас ведь осталось лет сорок, а то и пятьдесят.

— Не меньше пятидесяти, — вставила Кристал.

Билли посмотрел на девочку.

— У этой малолетки особый талант. Она вроде как настроена на энергию. Она может видеть всякие вещи, например, такое разноцветное свечение вокруг вашего тела. Вот почему доктор любит, когда она крутится рядом.

— Я… — задуматься о том, что говорил Билли, было сейчас непереносимо. Чтобы не дать себе думать, она задала новый вопрос: — А ты?

— Я? — Кид попытался пожать плечами. — Как я уже говорил, некоторые люди живут здесь потому, что у них есть кое-какие дела. Что до меня, то я был не такой, как обо мне потом стали рассказывать. Я не убил ни двадцать, ни тридцать человек. Убивал, да, это точно. Может, и зря. Может, у меня на счету что-то такое, с чем я должен разобраться, чтобы двигаться дальше. Может, я просто не могу быть таким, как доктор, поэтому я застрял здесь, чтобы убедиться, что он не будет тут безнаказанно всех мучить и жить, как король над другими. Может, он и к Кристал относится чуть получше, потому знает, что я поблизости, и, хотя моя пушка не может отправить подонка в ад, где ему и место, она хотя бы может навредить ему достаточно, чтобы он меня боялся.

Карин припомнила боль, пронзившую ее, когда скальпель доктора рвал ее плоть, и поняла, что боль и в самом деле существует в этом мире.

— Но что случилось? — спросила она. — Почему ты оказался здесь?

Кид сокрушенно покачал головой.

— После того, как мы вывалились из окна, пока я стоял и смотрел, как ты убегаешь, доктор и его банда набросились на меня. И вот я здесь.

— Но может ли он повредить тебе… я хочу сказать, я знаю, что он может сделать тебе больно. Но может он, ну… — она не знала, как задать вопрос.

— Убить его? — раздался за спиной голос.

Карин резко обернулась и увидела Чемберлена, стоявшего в дверном проеме. За его спиной толпилась свита.

— Почти, — сказал доктор. Впервые она видела его таким, какой он был на самом деле. Он сбросил все свое великолепие, которое напустил на себя, чтобы одурачить и завоевать ее. Это был маленький человечек с темными грязными волосами и лицом безумного грызуна. Глаза у него были дикие, зубы желтые и кривые. На нем была грязная одежда, от которой исходил запах крови и страданий. — Я могу заставить его чудовищно страдать. Я могу разрезать его, вытащить кишки и пировать его внутренностями, и все это проделать так, что пройдет много-много времени прежде, чем мальчик Билли вновь начнет досаждать мне.

Он медленно шагнул вперед, в руке у него серебряно блеснул скальпель, словно предвестник болезненной неизбежной смерти.

V

Карин словно приросла к полу.

Потрошитель прошел мимо нее, не удостоив даже взглядом. На его лице застыла улыбка, а из левого уголка рта стекала ниточка слюны. Он неспешно приближался к Билли, который беспомощно повис на цепях, покорно ожидая неотвратимого.

Кристал бросилась вперед и встала между ними, заслонившись медведем, словно щитом. Ее лицо было искажено ужасом, казалось, она вот-вот расплачется, но все же бесстрашно стояла между Потрошителем и бывшим гангстером.

— Только тронь Билли, — сказала она. — Он мой друг.

Карин поняла, что этот поступок потребовал от маленькой девочки феноменального мужества. Возможно, впервые за все свое существование, как до смерти, так и после, она встала на защиту кого-то, включая себя. Потрошитель посмотрел на нее с легким удивлением, а затем сделал едва уловимый взмах скальпелем. Длинный глубокий разрез, и голова бедного Мишки свесилась набок, а старая вата начала вываливаться из него, словно хлопковая кровь.

— Ты убил Мишку! — закричала девочка. Она отшвырнула игрушку и, с быстротой молнии бросившись на Потрошителя, плача и визжа, начала колотить его маленькими кулачками.

Чемберлен засмеялся, и тут что-то сломалось в Карин.

Злость, которую она испытывала недавно, вернулась, дойдя до совершенно неправдоподобного масштаба. Она закричала, внезапно покрывшись потом. Тело сделалось невероятно горячим. В голове не осталось ни одной мысли, кроме всеобъемлющего желания спасти Кристал от мучившего ее монстра.

Кристал пискнула, как мышка, и перестала колотить Потрошителя. Смех замер в горле убийцы, а лицо его исказилось от страха при взгляде на лицо девочки. Он беззвучно закричал и замахнулся, чтобы перерезать горло Кристал сверкающим скальпелем.

Но как ни был он проворен и ловок, маленькая девочка оказалась быстрее и сильнее. Она перехватила его запястье, сжав его захватом, нерушимым, как сила любви.

— Ты плохой человек, — спокойно сказала она. — Пора тебе уйти туда, где ты никого больше не сможешь обидеть.

Потрошитель попытался вырваться, но не смог разжать крохотный кулачок малышки. Раздалось шипение поджариваемого мяса. Как в мексиканском ресторане, подумала, преодолевая тошноту, Карин, когда на ваш стол приносят шкворчащие фаджитас. Звук исходил от Потрошителя. Он горел от прикосновения Кристал.

Чемберлен завопил от боли и задергался, как крыса, пытающаяся высвободиться из челюстей терьера, но Кристал не отпускала его. В воздухе распространился тошнотворный запах. Это было нечто большее, нежели вонь горящей плоти. Словно нечто старое и злое, нечто уже давным-давно пораженное гнилью, внезапно начал лизать огонь. В считанные секунды Потрошитель был весь объят пламенем. Он упал на колени, и его лицо оказалось на одном уровне с лицом Кристал.

— Прошу тебя, — умолял он, пока пламя еще не съело его губы и язык. — Прошу тебя.

Кристал только сморщила нос.

— Ты воняешь, — сказала она. Все завороженно следили за тем, как Потрошитель превращался в кучку грязного, дурно пахнущего пепла.

Его прихлебатели переглянулись. Не успел карлик сделать шаг вперед, как Кристал припечатала его взглядом.

— Даже не пытайтесь кого-нибудь тронуть, — сказала она, и свита, вновь переглянувшись, выбежала из комнаты.

— Помоги освободить Билли, — сказала Кристал.

Карин потрясла головой, чтобы выйти из ступора, и обнаружила, что ее гнев сгорел вместе с Потрошителем. Она чувствовала страшную усталость и чуть не упала, помогая Кристал снять цепи, чтобы Билли смог встать на ноги.

— Как ты это сделала? — спросила она Кристал, когда они вытаскивали из стены крюки, на которых держались цепи.

— Ты дала мне эту силу.

— Я?

Билли кивнул.

— Это был добровольный дар силы. Кристал использовала ее. — Он потрепал девочку по голове и легко сломал наручники, сжимавшие запястья.

Карин нахмурилась.

— Ты ведь мог сделать это в любой момент?

— Может быть, — улыбнулся Билли. — Может, я хотел, чтобы у вас обеих была возможность сделать все самостоятельно. Вам обеим нужно было кое-чему научиться и принять кое-какие решения.

Кристал кивнула с серьезным видом. Она подняла Мишку и осмотрела его. Волшебным образом его голова соединилась с телом, и он внезапно сделался чистеньким и новеньким. Она крепко прижала его к себе.

— Я так рада, — сказала она Билли.

— И я тоже.

— Я очень устала, — сказала Карин. — Устала и подавлена… и все еще ничего не понимаю.

— Подождите маленько, мэм. У вас впереди куча времени, чтобы сообразить, что к чему.

— Я дала часть своей энергии Кристал, так?

Билли и Кристал кивнули.

— У Кристал есть талант использовать энергию. Был он и у Потрошителя, — объяснил Билли.

— А как насчет оставшейся энергии?

— У вас ее еще много, — сказала ей Кристал. — Вы были ужасно молодая, когда решили убить себя.

Карин так устала, что опустилась на пол, не в силах больше держаться на ногах.

— И что мне с ней делать? — тихо спросила она.

Билли пожал плечами.

— Если эта ноша тяжела, отдайте ее.

Она посмотрела на него.

— Тебе?

Билли покачал головой.

— Есть множество людей, еще живых, которым она пригодится. Больные люди, борющиеся за жизнь, отчаянно стремящиеся остаться в этом мире. Это самое лучшее применение энергии самоубийц. Помогает подвести баланс, так сказать.

— И я могу это сделать? Я могу помочь кому-нибудь таким образом?

— Конечно, — сказал Билли. Он кивнул Кристал. — Возьми ее за руку.

Кристал улыбнулась, и они взялись за руки. Ее крошечная ладошка была сильной для своего размера, и все еще теплой, приятно теплой, не обжигающей. Они посмотрели друг на друга, а потом наступил момент почти нестерпимой потери себя. Карин испытала боль и страдание, и печаль, которую едва смогла вынести, но маленькая теплая ручонка успокаивала и утешала. Она не знала, что делать, поэтому она просто отдавала и хотела, чтобы ее дар был принят. Они вновь очутились в комнате, и ей пришлось опереться на Билли и Кристал, чтобы не осесть на пол от слабости.

— Через минуту тебе станет лучше, — сказал ей Билли. — Такая отдача забирает у тебя многое. Но потом тебе станет хорошо.

— Помогло? — спросила она. — Я кого-нибудь спасла?

Билли кивнул.

— Одного человека из Нью-Мексико. Очень хорошего человека, умиравшего от рака. Он был писатель, его очень любили. Теперь у него будет еще лет двадцать пять, может, тридцать. Он напишет много хороших книжек, поможет многим другим на этом пути. Он дождется внуков и увидит, как они растут, и на Земле станет лучше от его присутствия.

— Я рада, — сказала Карин.

— А ты сама? — спросил Билли. — Чего ты хочешь?

Она чувствовала усталость и опустошенность, то ли от того, что отдала энергию, то ли просто потому, что была усталой и опустошенной, она не знала. Карин покачала головой.

— Я знаю, — сказала Кристал.

Карин почувствовала знакомое прикосновение к ногам и посмотрела вниз. Фэффи поднял голову и мяукнул. Это был не старый усталый кот, измученный болезнью, но лощеный и красивый, каким он был в свои лучшие годы.

— О, — выдохнула Карин. Она опустилась на колени, а Фэффи встал на здание лапы, и они обнялись. Она взяла своего друга на руки, и Фэффи громко замурлыкал, его морда выражала любовь и преданность. Он слизывал слезы, которые текли по ее щекам, и терся головой о подбородок.

— Если хочешь, — сказал Билли, — можешь увидеть свою мать. На некоторых людей слишком много сваливается при жизни, она сейчас в таком месте, где можно отдохнуть и прийти в себя. — Он посмотрел на Кристал и улыбнулся. — Оле, Крис сейчас отправится куда-нибудь, где она наконец-то сможет какое-то время побыть просто ребенком, но я подозреваю, что мы еще встретимся.

Кристал со счастливым видом обнимала своего медведя.

— Обязательно встретимся, Билли.

Карин встала, прижимая ласкающегося кота к груди. Она улыбалась сквозь слезы.

— Я ведь не такая уж бесполезная, — сказала она. — Я хочу сказать, после того, как я отдала свою энергию?

Билли почесал Фэффи за ушком, и тот мяукнул.

— Я бы сказал, нет, мэм. Мы же всегда можем использовать другую руку.

Карин улыбнулась счастливой улыбкой впервые за долгое время, она радовалась, может, даже впервые в жизни. Она надеялась, что у нее впереди еще много, много времени.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Впервые я прочитал Роджера году в 1970-м. Вообще-то «Властелин света» был первым большим романом, который я прочитал. Еще были «Бессмертный», «Создания света и тьмы», книги об Амбере и много-много других замечательных романов, рассказов, новелл. Я переехал в Нью-Мексико в 1976 году и, познакомившись с Роджером, быстро понял, что он не только чудесный писатель, но и чудесный человек. Для меня было большой честью работать с ним над серией «Дикие карты». Я сожалею, что у меня был повод написать этот рассказ. Мне будет не хватать его всегда.

В некотором смысле «Короли самоубийц» — это еще и прощальное слово Фафрид, нашей семнадцатилетней кошке, которая умерла, пока я писал этот рассказ. Ее мне тоже будет не хватать.

Роберт Шекли ЭРИКС

Как и в трех других случаях сотрудничества с Роджером, рассказ Боба Шекли сумасшедший, дерзкий и циничный, с тонкой саркастической изюминкой.

Я проснулся и огляделся. Все оставалось примерно таким же, как обычно.

— Привет, Джули, — сказал я. — Уже встала?

Джули не ответила. И не могла ответить. Она была просто моим воображаемым партнером по играм. Возможно, я сошел с ума, но по крайней мере я знал, что Джули — это кто-то, кого я сотворил сам.

Я вылез из кровати, принял душ, оделся. Все было как обычно. И все же меня не покидало чувство, будто что-то изменилось.

Я не знал, что меня больше всего раздражает в окружающих меня декорациях. Я запретил себе раздражаться. У меня была одна комната и ванная. Снаружи была веранда, окруженная стеклянной загородкой. Я мог там гулять и загорать. Похоже, они заставляли солнце сиять целый день, без выходных. Я часто задавался вопросом, что случилось с дождливыми днями, которые я помнил с юности. Возможно, дождливые дни и были, просто я не видел их. Я давно уже подозревал, что моя комната со своим стеклянным дополнением находилась внутри какого-то другого здания, по-настоящему огромного, где кто-то строго контролировал свет и климат, делая их такими, какими было задумано. Очевидно, они хотели, чтобы целый день сияло чуть приглушенное легкой дымкой солнце. Кстати, самого солнца я здесь никогда не видел. Только белое небо и исходящий от него свет. Он мог исходить и от прожекторов, как я понимал. Они не позволяли мне видеть слишком много.

Впрочем, я заметил их камеры. Это были миниатюрные устройства, «Сони», насколько я мог определить, их крошечные матово-черные головки все время крутились, удерживая меня в поле зрения. В моей единственной комнате тоже были камеры, во всех четырех углах, они прятались за стальными сетками, чтобы я не мог вырвать их из стены, даже если бы захотел. Камеры были и в ванной. Меня это бесило. В первые дни моего пребывания здесь я орал на эти стены: «Эй, что это с вами, ребята, у вас что, нет никого понятия о частной жизни? Мужик что, уже и отлить не может без вашего наблюдения?» Но никто мне не отвечал. Никто не разговаривал со мной. Я находился здесь уже семьдесят три дня, об этом говорили отметины, которые я делал на пластиковом столе, чтобы не сбиться со счета. Правда, иногда я забывал процарапывать столешницу, так что не удивился, если бы выяснил, что мое заключение длится намного дольше. И разрешили мне делать записи, но не дали компьютера. Неужели они боялись, что я мог что-то проделать с компьютером? Я не представлял что. Дали они мне и кое-какое чтиво. Одно старье. «Моль Фландерс». «Королевская идиллия». «Илиада» и «Одиссея». Все в этом роде. Хорошие книги, но не вполне уместные. И еще они никогда не показывались сами.

Что бы это значило? Я не мог догадаться. Я даже не знал, как они выглядели. Они сграбастали меня семьдесят три дня назад. Уже тогда начали происходить странные вещи. Я был дома. Получил срочный факс. Президентский офис. «Вы срочно нужны нам». Я отправился туда. Вообще-то, они прислали за мной людей. Людей, которые не отвечали на мои вопросы. Я пытался что-то выяснить. Что бы это значило? Вам все объяснят на месте — вот единственное, что они мне говорили.

А потом я оказался здесь. Мне дали номер, сказали, чтобы я отдохнул, совещание скоро начнется. В ту первую ночь я заснул и был разбужен звуком стрельбы. Я бросился к двери. Она была заперта. До меня доносились крики людей, звуки борьбы в коридоре. А затем наступила тишина. Она длилась и длилась.

Сначала я обрадовался, что оказался жив. Других, как я подозревал, поубивали. Тех людей с постными лицами, которые привели меня сюда. Все мертвы, я был в этом уверен. Я единственный, кто выжил. Но зачем? Что от меня хотели?

За дверьми своего номера я стал различать какие-то звуки. Было похоже, будто некто что-то строит. Они занимались не чем иным, как ограничением моей мобильности. Обрезали мой трехкомнатный номер до размеров комнаты, ванной и застекленной веранды. Зачем они это делали? Что бы это значило?

Вся чертовщина заключалась в том, что я догадывался, что все это значило. По крайней мере мне так казалось. Но я не хотел признаваться в этом самому себе.

Потом пришло время тестов. Это случилось несколько недель назад. Они просовывали инструменты через дырку в потолоке. Какие-то твари рассматривали меня, твари на другом конце кабеля записывали все мои данные. Я слегка обезумел во время этих процедур. Я знал, что они пару раз усыпляли меня. Когда я приходил в себя, то обнаруживал на теле порезы и следы уколов. Синяки. Они ставили на мне опыты. Пытались что-то выяснить. Использовали меня, как морскую свинку. Но для чего? Просто потому, что я заварил всю эту кашу? Это было несправедливо. Они не имели права этого делать. Это была не моя вина.

Через некоторое время я изобрел себе воображаемого компаньона. Чтобы было с кем поговорить. Они, наверное, думали, что я спятил. Но мне необходимо было с кем-то поговорить. Я просто не мог все время мысленно разговаривать сам с собой.

— Итак, слушай, Джули, как я понимаю, все это началось с того момента, как мы с Гомесом отправились на Алкемар. Кажется, я не рассказывал тебе об Алкемаре, так?

Конечно, рассказывал. Но Джули всегда была покладистой.

— Нет, ты никогда не упоминал о нем. Что такое Алкемар?

— Это планета. Довольно далеко от Земли. Лететь туда долго. Но я туда отправился. И Гомес со мной. Там-то мы и сделали открытие, которое перевернуло весь мир.

— Что вы нашли? — спросила Джули.

— Что ж, позволь мне перенести тебя в те далекие дни…

Я околачивался в баре в Таосе, когда наткнулся на Гомеса, склонившегося над миской с крутыми яйцами. Мы разговорились, как могут разговориться сонным утром в сонном маленьком городке в Нью-Мексико незнакомцы, которым весь долгий день предстоит накачиваться пивом и предаваться мечтам.

Гомес был невысоким крепышом из Санта-Фе. Художник. Приехал в Таос, чтобы заработать немного баксов, рисуя портреты туристов. Он получил степень по истории искусств в Университете Нью-Мексико. Но больше всего его интересовали инопланетные артефакты.

— Правда? — удивился я. — Меня это барахло тоже интересует.

Ты должна помнить, как обстояли дела в те дни. Исследование космоса было делом новым. Оно началось с полетом корабля с двигателем Дикстры, первым путешествием на сверхсветовой скорости, которое, собственно, и сделало изучение космоса возможным. В открытом космосе Дикстру можно было использовать только в межзвездном пространстве. Подойдя к звезде ближе, необходимо было включать для маневрирования ионные двигатели. Вот тогда и сгорало топливо. А топливо стоило денег.

Так начался поиск. Поиск разумной жизни. Да, это было большое дело. Но все происходило выше того уровня, на котором вращался я. Или хотел вращаться. Я хотел сделать деньги на артефактах. Это был огромный рынок. Особенно в первые десять лет рывка в космос, когда всем до смерти хотелось обзавестись каким-нибудь кусочком дерьма с чужой планеты. Положить его на каминную полку. «Видите эту штучку? Ее привезли с Арктура 5. У меня есть бумаги, подтверждающие это». Людей хлебом не корми — дай только повод похвалиться. Понемногу мода на инопланетные безделушки начала проходить, но потребность в них все еще оставалась велика. К тому времени, как я вошел в бизнес, коллекционеры стали гораздо разборчивее. Вещицы, которые ты им приносил, должны были обладать художественными достоинствами, как они выражались. Вы знаете, как оценивать художественные достоинства? Я не знаю. Вот почему я и прихватил Гомеса. Если Гомес со всеми его степенями скажет, что это хорошо, дилерам придется ему поверить.

Я был квалифицированным пилотом. Я пару лет водил корабли для НАСА, пока разница во мнениях с начальником не лишила меня работы. Пришлось искать способ попасть обратно. Гомес был на пару лет младше меня, но полностью разделял все мои идеи.

Он был молод, хотел путешествовать и был преисполнен решимости дешево продать свои услуги за привилегию попасть в открытый космос. Оценщик — очень важная фигура в такого рода экспедициях. Вам необходим человек, который имеет представление о современном рынке и о том, сколько дилеры готовы выложить за «подлинный инопланетный артефакт». Вам также нужен парень, способный подготовить и подписать сертификат о происхождении, документ, содержащий сведения о том, откуда артефакт взят. Несмотря на молодость, у Гомеса была прекрасная репутация в среде искусствоведов. Если Гомес утверждал, что это настоящий инопланетный товар, дилеры знали, что покупают не какую-то подделку, сработанную в Калькутте или в Джерси.

Был еще аспект охоты за древностями. Конечно, главной идеей было разыскать существ, которые оставили все эти вещи. Но этих ребят днем с огнем не сыщешь. Что случилось с исчезнувшими цивилизациями галактики? Этот вопрос интересовал чертову прорву людей. Ты ведь знаешь, какой интерес вызывают на Земле исчезнувшие народы? Не знаешь, Джули? Ну, поверь мне на слово. Люди находят это романтичным.

Хотя первый ажиотаж и схлынул, инопланетные артефакты оставались в хорошей цене. Даже при условии, что множество людей занималось подделками, руины, разбросанные здесь и там по всей галактике, все еще были далеки от полного уничтожения. Просто слишком много планет, слишком много руин. И недостаточно космических кораблей.

Итак, мы с Гомесом толковали обо всем этом, утопая в густом сигаретном дыму и пивных парах, среди индейцев, туристов и фермеров. Через некоторое время Гомес сказал: «Знаешь, Далтон, мы могли бы стать хорошей командой. Ты — космический водила, я приобрел кое-какие навыки оценщика».

— Согласен, — сказал я ему. — Но у нас нет одной важной вещи. Корабля. И еще «крыши».

Вкладывать деньги в космические корабли, отправляющиеся на охоту за древностями, было в те дни популярным бизнесом. Ты бы удивилась, узнав, какая масса народу старалась приобщиться к этому. Какое-то время каждая страна чувствовала себя обязанной послать хотя бы один корабль ради национального престижа. Был период, когда в наличии имелось больше кораблей на ходу, чем людей, способных ими управлять. У меня же было ноу-хау и правильное отношение к делу. Я хочу сказать, что я не был борцом за чистую науку. Мне нравилось получать прибыль.

— Возможно, я бы смог найти кое-что, — сказал Гомес. — Я знаю кое-каких людишек, делал для них оценку в прошлом году. Они остались довольны результатами. Я слышал, как они говорили об экспедиции в открытый космос.

— Звучит заманчиво, — сказал я. — Пятьдесят на пятьдесят, по рукам? Где нам найти этих ребят?

— Сейчас позвоню, — сказал Гомес.

Он вышел и вернулся через несколько минут.

— Я говорил с мистером Рахманом из Хьюстона. Он заинтересовался. Послезавтра встреча.

— Рахман? Что это за имя? Араб?

— Индонезиец.

Рахман снимал люкс в отеле «Звезда Техаса». В городе он был по своим нефтяным делам — вел переговоры кое с кем из техасских воротил. Он был довольно тощим, слегка подкопченным, на оттенок темнее Гомеса. Маленькие усики. Одежда явно не индонезийского покроя. Итальянский шелковый костюм стоил не меньше тысячи. Хоть и был мусульманином, не разводил никаких церемоний по поводу отказа от алкоголя: налил нам по стаканчику «Джим Бим Резерв» и плеснул себе.

Некоторое время мы болтали о всяких пустяках, и у меня сложилось определенное впечатление, что у этого Рахмана и его людей была куча денег, которую они не знали куда деть. Что-то шепнуло мне на ушко, что это могли быть деньги от продажи наркотиков. Не то чтобы я принял Рахмана за дилера. Но среди индонезийских инвесторов он казался серьезной фигурой, а его возможности выглядели несколько тяжеловато для чисто нефтяного бизнеса. Но что я мог знать? Просто впечатление, а также тот факт, что он проявил готовность иметь дело со мной и Гомесом, не очень-то знакомой ему парой.

Первым делом он поинтересовался моим послужным списком. Он выглядел весьма внушительно, поскольку я сам себя представлял. Пару лет я водил корабли для НАСА, но потом потерял работу, поспорив с начальством. После этого я получил место в частной компании, для которой гонял корабли, курсировавшие между Землей и колонией L-5. Все шло хорошо, пока L-5 не развалилась, и я вновь не оказался без работы. Для подтверждения у меня при себе были документы и газетные вырезки.

— Ваши рекомендации выглядят солидно, мистер Далтон, — сказал Рахман. — Мистера Гомеса я уже видел в работе. Мы хотели бы заключить с вами контракт. Зарплата плюс десять процентов от дохода со всего, что вы найдете, — это вам на двоих с мистером Гомесом. Что вы на это скажете?

— Мне бы понравилось больше, если бы вы предложили по десять процентов каждому из нас. Это ни в коем случае не ультиматум, но это было бы чудесно.

Рахман задумался. По-моему, он размышлял о том, что с его стороны эта сделка была всего лишь способом отмыть некоторое количество нечистых денег. Вопрос о прибыли был вторичен. Группа Рахмана зарабатывала здесь, на Земле.

— Полагаю, мы сможем договориться, — сказал Рахман. — Едем со мной в Джакарту, и вы осмотрите наш корабль. Если он вам понравится, мы подпишем бумаги. Когда вы сможете выехать?

— Хоть сейчас, — сказал я, глядя на Гомеса. Он кивнул.

«Город Джакарта» был отличным кораблем. Произведен в Германии, принадлежал индонезийцу. «Крауц» делал в те дни превосходные корабли. Мы подписали контракт, загрузили припасы, я сделал несколько телефонных звонков, собрал кое-какую информацию, и через месяц мы отправились в путь.

Первой планетой, которую мы посетили, был Алкемар IV в созвездии Волопаса. Планета вращалась вокруг звезды типа «О» в скоплении Бородина — районе, плотно забитом звездами, две трети из которых имели планеты. Я дорого заплатил за эту информацию. Она мне досталась от техника, приписанного к британской картографической экспедиции. Он был не прочь слегка подзаработать на стороне. Нужно знать каналы, где можно получить информацию такого рода. Я хорошо разбираюсь в космических кораблях, но еще лучше — в налаживании связей и заключении сделок. Эти сведения влетели мне в копеечку, но были похожи на правду. Мой информатор сообщил, что, по его мнению, на Алкемаре есть руины, хотя его группа подобралась к планете недостаточно близко. Когда мы туда прибыли, то сразу поняли, что попали в яблочко. Теперь можно было расслабиться и предоставить инициативу Гомесу.

Проверив показания приборов, я обнаружил, что на Алкемаре IV было достаточно кислорода, а гравитация составляла девять десятых земной. Мы спустились по трапу, надеясь на хороший куш, как Лефковиц, когда он наткнулся на фризы Элджина XII и продал их за кучу денег Музею современного искусства в Нью-Йорке. Вообще-то я знал, что нам должно повезти, иначе я оказался бы в беде. Я израсходовал массу топлива. Маневрировать на субсветовой скорости в зоне планеты стоит немалых бабок.

Планета была желтовато-коричневой с вкраплениями зеленых пятен. Они показывали, где находилась вода и растительность. Мы произвели орбитальную разведку самых больших пятен и отыскали сектор, который выглядел вполне приемлемым для посадки. Вне всяких сомнений, экономичнее оставить корабль на орбите и курсировать туда — обратно на шаттле, но для этого требуется дополнительное оборудование, не говоря уже о самом шаттле. У нас его не было. И если бы мы нашли что-то стоящее, корабль нам понадобился бы на месте.

Руины там были, с этим порядок. Они были рассеяны на площади в несколько сотен акров, концентрические руины в джунглях. Их окружало то, что некогда было стеной. Пробы атмосферы оказались положительными, никаких вредных веществ, поэтому мы распаковали свои вездеходы и принялись за осмотр местности. Первые два дня ушли на то, чтобы освоиться.

Почти неделя ушла у нас на то, чтобы отыскать сектор, который выглядел стоящим пристального изучения. Он был расположен в самой чаще и напоминал развалины округлого здания. Возможно, храма. Во всяком случае так мы сталиназывать его в отчетах. Мы начали осторожно обходить его, снимая все на камеру, потому что фильм об экспедиции тоже кое-чего стоит. Мы искали каких-нибудь вещей. Всегда хорошо обнаружить домашнюю утварь. Мебель, поделки, чашки, миски, доспехи, оружие — все, что будет хорошо выглядеть в музейной витрине или на стене у какого-нибудь богатого сноба. Беда в том, что такого рода вещички почти невозможно отыскать. Исчезнувшие инопланетяне оставили нам совсем немного. Это загадка. Дьявол, вообще все это загадка.

Мы подобрались к полуразрушенной лестнице, ведущей в глубь земли. Хороший знак. В большинстве руин ничего такого не обнаружишь. Я подмигнул Гомесу.

— Эта лесенка сделает нас богатыми, партнер.

Гомес пожал плечами.

— Не очень-то надейся. Исследователям уже приходилось разочаровываться.

— У меня есть предчувствие на счет этой дырочки, — сказал я ему.

Ступеньки, уходившие глубоко под землю, привели нас в большой зал. Это было мрачноватое место: низкий сводчатый потолок, выступающие из стен камни отбрасывали причудливые тени. На земле были разбросаны какие-то металлические предметы. Я поднял парочку и показал Гомесу. Он покачал головой. «Эти штуки не выглядят достаточно инопланетными».

В этом-то вся проблема нашей работы. У людей сложились достаточно четкие представления о том, как, по их мнению, должно выглядеть все инопланетное. Инопланетное должно выглядеть как нечто такое, чего на Земле не сыскать. Такое, что никому и в голову не придет сделать. Такое, что отдает тайной. В то же время это должно быть что-то вроде горшка или стула. Почти все, найденное на других планетах, было инопланетным только по определению. Дело в том, что многие горшки и чашки, привезенные оттуда, вполне могли быть найдены на Земле. И даже документ, с указанием того, где и когда предмет был обнаружен, не придавал ему ценности. Вещи, за которые люди платили наличностью, должны были выглядеть по-инопланетному, а не просто быть инопланетными. Они должны были соответствовать людскому представлению об инопланетных вещах. И в этом была вся загвоздка.

За первой подземной камерой была еще одна. Мы вошли в нее, обшаривая помещение белыми лучами своих фонарей. Там-то мы его и увидели. Предмет, который позже стали называть Эриксом.

Только не надо слишком восхищаться нашим красивым, но безрассудным поступком. На Земле каждый слышал об Эриксе. Ты тоже должна была слышать о нем. Возможно, в твоем кругу его называли инопланетной штукенцией. Но какое это имеет значение?

Он покоился на куске блестящей ткани, покрытой какими-то значками. Все это было водружено на невысокую каменную колонну с рифлеными гранями. Сам предмет казался сделанным из сверкающего металла, хотя никто никогда не исследовал этот материал. Размером он был с детскую голову и был вырезан, или отлит, или выкован в формах, которые ни мне, ни Гомесу видеть не приходилось. Сначала эти формы выглядели хаотическими, но, если присесть и присмотреться повнимательнее, в них можно было увидеть свою логику.

Эта штука светилась. Мерцала. Ее поверхности были изогнуты, но невозможно было определить, выпуклые они или вогнутые. Иногда она напоминала что-то одно, через минуту — другое. Грани не были идентичны. Оптический эффект, триумф глаза. Смотреть на нее было все равно, что смотреть на кубистскую свечу, поверхности и грани которой непривычны, но притягательны, которая с каждой минутой все сильнее приковывает к себе взгляд.

— Слушай, парень, мы нашли его, — сказал Гомес. — И пребольшой. Это станет находкой века. Но черт меня побери, если я могу определить, как это возникло — сделали его, или вырастили, или это природная форма.

Мы разговаривали недолго. Но мысли нас обуревали одни и те же. По крайней мере мне так кажется. А думал я так: вот она, здоровенная штуковина, горшок, из которого растет радуга. Мама всех инопланетных объектов. Не похожа ни на что, виденное раньше, и вместе с тем достаточно компактная, чтобы украсить каминную полку богатейшего человека в мире. Самый желанный предмет во Вселенной. Хорошая работа, парни, лучше не бывает.

Поглазев на нее немного, мы отправились на корабль и принесли в пещеру оборудование, предназначенное для переноски ценных предметов. Мы не касались находки руками. Нейтрально-поверхностный манипулятор поднял ее и поместил в мягкий контейнер. Мы не знали, хрупкая она или нет. Мы знали одно: надо довести наше золотое яичко до рынка целеньким. Гомес даже пошутил по этому поводу.

— Мы кладем все наши яйца в одну корзину, — сказал он, когда мы размещали контейнер в грузовом отсеке. После этого Гомесу долго не хотелось шутить.

Мы решили не терять больше время на Алкемаре. Одна эта находка могла обеспечить наше будущее, и мы решили доставить ее в лучшем виде. Я стал приводить в действие двигатели, и тут-то нам был дан знак того, что все идет не так просто, как мы рассчитывали.

Двигатели молчали.

Джули, поверь мне, если двигатели твоего космического корабля молчат, тут мало сменить свечи или подбавить газу. Эти двигатели не рассчитаны на то, чтобы люди вроде нас с Гомесом фамильярничали с ними. Чтобы привести их в порядок, нужна целая команда техников и заводское оборудование. Все, что мы могли предпринять, это сделать диагностику. Но приборы показали нам только то, что двигатели не работают. Это мы и сами отлично знали. Чего мы не знали, так это почему они не работают и что с этим делать.

Однако мы не собирались сдаваться так легко. Я проделал все мыслимые процедуры. Повторил диагностику. Проделал диагностику диагностики. Попытался послать сигнал в наш офис на Землю. Все было бесполезно. Современные космические путешествия ставят вас в забавное положение: вы добираетесь до места раньше, чем его достигает луч света, и намного раньше, чем любая форма передачи сигналов. Похоже было, что мы застряли. И самым гнусным было то, что ни одна живая душа не могла прийти нам на помощь. Мы были подобны пионерам, прокладывающим путь в Калифорнию через Скалистые горы. Или Кортесу с его конквистадорами, пробирающемуся через неведомые земли в поисках ацтекских сокровищ. Если у конквистадора лошадь ломала ногу, испанцы не посылали за ним спасательную экспедицию. Они просто списывали его. То же самое случится и с нами. Никто не просил нас прилетать сюда. Нашему индонезийскому спонсору наплевать, вернемся мы или нет. Особенно после того, как он получит страховку.

Мы не паниковали. Мы с Гомесом всегда знали, что идем на рискованное дело. Мы сидели и надеялись, что двигатели оживут сами по себе. Такое иногда случалось. Мы играли в шахматы, читали книги, подъедали припасы и, наконец, решили вытащить Эрикс из грузового отсека и еще раз взглянуть на него. Если нам суждено умереть, то по крайней мере умрем, по выражению Гомеса, как эстеты.

Кажется, я не сказал тебе, почему мы назвали его Эриксом. Это все из-за того куска ткани, на которой была водружена наша находка. Ткань была покрыта какими-то значками и каракулями. Мы думали, это просто узор. Но оказалось, что это первый найденный образец инопланетной письменности. Другие удалось обнаружить только год спустя. Во время экспедиции на Офиукус II Клэйтон Росс наткнулся на испещренную письменами скалу, которую назвали Розеттским камнем космической эры. Одна часть была написана на древней разновидности санскрита, остальные — на трех инопланетных диалектах, один из которых соответствовал письменам на куске ткани, покоившемся под Эриксом. Таким образом, мы с Гомесом привезли первую надпись на инопланетном языке.

Но в то время мы этого не ведали. Ученые долго бились, чтобы установить: то, что мы приняли за узор, оказалось письменностью. Отсюда же и имя для нашей штуковины — следи внимательно за моим рассказом, Джули. В верхней части куска, вернее там, где, как мы считали, был верх, красовались четыре значка, крупнее, чем другие. Конечно, мы не могли их прочитать. Но эти четыре большие значка выглядели как английские буквы E-R-Y-X. Поэтому мы и назвали находку Эрикс. Имя прижилось. С самого начала все так и начали его называть.

Как ты уже могла сообразить, будучи умной маленькой леди, мы не подохли на Алкемаре. Мы выбрались оттуда. А случилось именно то, видишь ли, что мы вытащили Эрикс из хранилища и принесли его в рубку. Так мы могли сидеть и любоваться тем, за что, предположительно, отдаем свои жизни. Таким образом он очутился в непосредственной близости не только от нас, но и от двигателей. Когда мы в очередной попытались завести их, что-то случилось. Мы так и не поняли, что именно и почему. Но внезапно на всех приборах загорелись зеленые лампочки, и двигатели заработали.

Совпадение? Мы так и думали. Но мы еще не настолько прониклись духом научного экспериментаторства, чтобы отнести Эрикс обратно в грузовой отсек и посмотреть, будут ли после этого двигатели работать. Это означало бы, что дух экспериментаторства завел нас слишком далеко. Но нам слишком хотелось выбраться с Алкемара, пока была такая возможность. Вернуться на Землю.

Рахман встретил нас в отеле «Диснейленд» в Джакарте. Эрикс ему понравился. Однако по выражению его лица можно было понять, что впечатлен он не слишком. Возможно, виной тому были какие-то проблемы. Позже я узнал, что ЦРУ и местный отдел по борьбе с наркотиками всерьез заинтересовались Рахманом и его партнерами. Думаю, Рахман чувствовал надвигающуюся беду. Вот что он сообщил: «Я уверен, мы могли бы продать это с большой выгодой. Но у меня есть идея получше. Я проконсультировался с моими партнерами. Мы собираемся передать этот предмет крупной американской исследовательской компании, которая выставит его для всеобщего обозрения и сможет изучать его на благо всего человечества».

— Очень благородно с вашей стороны, — сказал я. — Но зачем это вам?

— Мы бы хотели наладить хорошие отношения с американцами, — сказал Рахман. — Это может оказаться полезным в дальнейшем.

— Но таким образом вы не сможете выручить никаких денег.

— Иногда добрая воля важнее денег.

— Только не для нас!

Рахман улыбнулся и что-то пробормотал на своем языке. Несомненно, местный эквивалент выражения «дерьмо собачье».

Я не был расположен сдаться так легко.

— Мы договорились продать любой артефакт, который найдем, и поделить прибыль!

— Это не совсем верно, — довольно холодно сказал Рахман. — Если вы прочитаете свой контракт, то увидите, что вы участвуете в продаже артефакта только в том случае, если мы решим его продать. И решение целиком зависит от нас.

Насчет условий контракта он был прав. Кто бы мог подумать, что они не захотят его продавать?

Я осознал мудрость рахмановского решения — конечно, с его точки зрения — примерно год спустя, после того, как ЦРУ, работавшее в тесном сотрудничестве с индонезийскими властями, предъявило ему обвинение в международной транспортировке наркотиков. Его крепко прижали, но он отделался только штрафом.

Следуя указаниям работодателей, мы с Гомесом доставили Эрикс в штаб-квартиру Microsoft-IBM в Сиэтле, крупнейшей частной компании, занимавшейся изучением инопланетных артефактов. Мы рассказали им о двигателях, сказали, что если наши догадки верны, то эта штука повлияла на их работу.

Ну так вот, ребята из Microsoft-IBM протестировали эту штуковину по миллиметру, и, чем больше они изучали ее, тем больше возбуждались; а потом вообще созвали больших шишек из разных университетов всего мира. Microsoft-IBM рад был платить им, потому что это сделало фирме такую рекламу, о которой она и мечтать не могла. К тому же вскоре правительство выделило на исследования немалую сумму.

А мы с Гомесом оказались не у дел. После того, как мы сделали заявление, в нас больше не нуждались. Индонезийская группа вышла из космического бизнеса; для них настало время спасать свою задницу. Но надо признать, они выписали нам вполне приличную премию. Я начал уже было поиски новых покровителей и нового корабля, наших совместных денег вполне на это хватало.

А затем случилось так, что Гомес погиб в дорожной аварии в Гэллапе, Нью-Мексико, его семья унаследовала его долю, и мне пришлось судиться с ними. Суд так и не поверил, что Гомес на словах доверил мне свою часть премии, да еще и содержание адвокатов влетело в копеечку. Самое обидное, что все затраты были напрасны, и половина нашего общего фонда ушла к какому-то дяде из мексиканского городка Оакса, которого Гомес даже ни разу не видел.

Так я остался один-одинешенек и, как говорится, в стесненных обстоятельствах. Мне удалось заключить сделку с какими-то южноафриканскими алмазными дельцами и получить новый корабль «Уитуотерсрэнд». Я полетел обратно на Алкемар поискать еще какое-нибудь барахлишко, но тут как назло Стеббинс, человек, которого приставили ко мне южноафриканцы, погиб от обвала в пещере. Во всем обвинили меня. Какая черная несправедливость. Я торчал на корабле, играя в солитер, когда он отправился к руинам, не поставив меня в известность, ясное дело, хотел поискать кое-что для себя. Однако в Йоханнесбурге против меня выдвинули обвинение в преступной небрежности, и я потерял лицензию.

Вот так внезапно я остался без гроша в кармане, и никто больше не хотел брать меня на работу. Я крутился, как мог, когда белые халаты вдруг сделали одно из самых удивительных открытий, связанных с Эриксом. В это время я как раз отбывал шестимесячное заключение в Лунавилле по раздутому обвинению в растрате. В общем, я разбирался с собственными проблемами, когда Гиой из Сорбонны, работая над Новым Розеттским камнем из Клэйтон Росса, умудрился перевести то, что было написано на скатерке, которая лежала под Эриксом. За этим мгновенно последовал судебный запрет на разглашение этой информации, инспирированный людьми Microsoft-IBM. Обо всем этом я узнал за решеткой. Все на Земле слышали об этом. (Кроме тебя, моя обожаемая Джули, погруженная в чужие сны.)

Меня выпустили досрочно за примерное поведение (я по натуре не бедокур), и я некоторое время слонялся по Луна-Сити, подрабатывая мойщиком посуды. На моей карьере галактического пилота, казалось, можно было поставить крест. У меня не было лицензии, а даже если бы и была, вряд ли кто-то осмелился нанять меня.

Но стоящего человека не так-то легко стереть в порошок. Смена администрации на Луне дала мне возможность возобновить лицензию на космическое пилотирование, правда, в пределах Солнечной системы. Плюс к этому Эдгар Дуарте, владелец «Луна Турс», решил использовать мою славу для оживления своего туристического бизнеса. Так я получил работу и стал по выходным возить отдыхающих на пояс астероидов, что было, конечно, глубочайшей степенью падения для человека, открывшего для человечества Эрикс.

Однако я принял подобную участь с хладнокровным спокойствием: мне давно было известно, что фортуна — продажная девка, а сама жизнь — что-то вроде бессмысленной головоломки. Я человек не религиозный. Далек от этого. Если я и придерживаюсь каких-то верований, то это, пожалуй, убеждение, которое некогда приписывали гностикам: что Сатана одержал верх над Богом, а не наоборот, и Принц Тьмы управляет всем в присущем ему мрачном разрушительном духе. Я знал, что все в этом мире — просто вопрос везения и невезения, но игра ведется против нас, и даже верховное божество нас ненавидит.

Но, поскольку существуют шансы за и против, время от времени случаются и хорошие вещи. Похоже, у меня начиналась светлая полоса. Я возил этих чертовых туристов к этим дурацким астероидам, ночевал в какой-то дыре, поскольку моя зарплата у Дуарте была близка к нулю, когда в один прекрасный день ко мне пришло письмо с Земли.

Оно было написано на настоящей бумаге, не то что эти нематериальные e-mail, на жесткой, пергаментоподобной бумаге. И пришло оно от некой организации, которая именовала себя «Первая Церковь Эрикса, Вселенского Понтифика Всего и Вся».

Письмо не было хохмой, как я предположил было поначалу, оно представляло собой серьезное послание от группы, основавшей церковь для поклонения Эриксу.

Эрикс — это сверхчеловеческий принцип, писали они мне, который явил себя тем, кто способен разглядеть его божественно нечеловеческую сущность, и его явление было давно предсказано ввиду самоочевидности всеобщего грехопадения человеческой души.

В письме указывалось, что Эрикс в данный момент находится в цитадели — Космической Игле Сиэтла, приобретенной для него Microsoft-IBM. Тысячи людей ежедневно проходят перед ним в поисках исцеления от терзающих их недугов. И многим Эрикс помогает. На счету Эрикса буквально тысячи чудес. Он не только способен исцелить и исцеляет любые человеческие болезни, в присутствии Эрикса улучшается все, начиная от работы механизмов (в чем я первый имел возможность убедиться) до деятельности человеческого мозга (примером чему был, полагаю, автор письма).

Еще несколько абзацев в том же духе, и автор, некий мистер Чарльз Эхренцвейг, перешел к делу. До сведения Церкви недавно дошло (он не говорил, каким именно образом), что я — тот самый человек, который обнаружил Тело Божества и подарил его человечеству. За это меня следовало почитать. Прошло несколько лет с тех пор, как я имел контакт с Источником. И я был лишен своей законной славы, отвергнут, тогда как меня следовало превозносить (я был того же самого мнения), меня принудили жить вдали от Земли, тогда как по праву я должен занять почетное место Открывателя Эрикса. Письмо также подразумевало, что во мне есть что-то священное в смысле моего первородства.

Эхренцвейг завершал послание уведомлением о том, что они купили мне билет до Земли. Он ждет меня в отделении «Америкэн Экспресс» в Луна-Сити. Им будет очень приятно, если я приеду в Сиэтл в качестве их гостя, все расходы полностью за счет принимающей стороны. Они обещали щедро вознаградить меня, если я соглашусь поговорить с ними об обстоятельствах моей экспедиции на Алкемар, открытии Эрикса, моих ощущениях во время контакта с ним, и так далее, и тому подобное.

Поехал ли я? А ты как думаешь? Мне уже осточертели и Луна-Сити, и туристы с их астероидами. С превеликим удовольствием я послал Дуарте куда подальше и вскоре уже был на пути к родной планете.

Через несколько недель я оказался на месте.

Не буду тебе докучать, Джули, рассказом о своих впечатлениях от Земли после десяти лет отсутствия. Все это и еще много чего является частью моей стандартной лекции. Она сейчас доступна как в виде книги, так и на CD. Если хочешь, можешь сама полистать на досуге. (Но ведь я знаю тебя, дорогая моя. Ты не интересуешься никем, кроме себя самой, ведь так?)

— Далтон! Как хорошо, что вы приехали!

Эхренцвейг, большой толстый человек, приветствовал меня в буквальном смысле слова с распростертыми объятиями. С ним была еще парочка парней, все одеты в белое. Это была отличительная черта их культа, как мне довелось узнать позднее.

Меня отвезли в лимузине к Дому Эрикса, их собственной церкви и резиденции на частном острове в Паджет Саунд. Там меня напоили и накормили. От меня не отходили ни на шаг. Это было очень приятно. Настораживали только какие-то странные интонации во всем, что говорил Эхренцвейг и остальные. Психологи назвали бы это подтекстом. Им было известно что-то, чего не знал ни я, ни весь остальной мир, и в силу этого они казались весьма самодовольными.

На следующий день они привезли меня в Космическую Иглу для Лицезрения, как они это называли. Как все простые смертные, мы получили билеты (раздававшиеся бесплатно от фонда Эрикса, но все же обязательные для каждого), затем нас обыскали на предмет оружия, а затем разрешили присоединиться к очереди, тянувшейся в смотровой зал, который мои соратники по Церкви называли Цитаделью. Мне не обязательно было все это проделывать, но Эхренцвейг считал, что следует посмотреть, как это теперь происходит.

Я был немало удивлен количеством больных и увечных людей в очереди. Там были слепые, раковые больные, кого только там не было. Все надеялись на чудесное исцеление. Многие из них, заверил меня Эхренцвейг, его получат.

У меня, должно быть, был скептический вид, потому что Эхренцвейг сказал: «О, это вполне реально. Это не вопрос веры; просто он так действует. Другие религии не знают, что с нами делать. Эрикс… он в самом деле совершает чудеса. Постоянно. Каждодневно. Это эпоха, о которой писали наши пророки. Мы называем это Милостью Последних Дней».

— Последних Дней? Что это значит? — спросил я.

На его лице появилось хитроватое выражение.

— Боюсь, я не имею права обсуждать с вами внутреннюю доктрину.

— Но почему? Я думал, вы считаете меня основателем.

— Основателем, да, но не последователем нашей религии. Вы обнаружили Эрикс, мистер Далтон, и за это мы всегда будем почитать вас. Но вы не верите в его сверхъестественное послание. И в силу этого мы не откроем вам свои сердца и умы.

Я пожал плечами. Что можно сказать, когда человек катит на вас бочку? Я не собирался пререкаться с Эхренцвейгом. Парень был моей кредитной карточкой, и я не хотел портить с ним отношения. Во всяком случае, до тех пор, пока я не раскручусь самостоятельно.

Я надеюсь, Джули, что ты поймешь и оценишь мою тогдашнюю позицию: все-таки мне дали бесплатный билет до Земли и поселили в прекрасный отель курортного типа. Однако пока что-то не намечалось разговора о деньгах. О самом существенном. О том, что заставляет мир крутиться.

Я тоже, конечно, не поднимал этого вопроса. До поры до времени. Я был вроде как уверен, что Эхренцвейг и его люди собираются сделать мне какое-то предложение. В конце концов без меня у них не было бы этой их религии.

Я провел некоторое время в маленькой кабинке, разглядывая Эрикс через стекло. Они поместили его на тот самый цилиндрический камень, на котором я его нашел. Я, кстати, не потрудился привезти этот цилиндр на Землю. Они снарядили за ним специальную экспедицию на Алкемар. Комната была сконструирована таким образом, что выглядела в точности, как та пещера, в которой мы с Гомесом сделали свое открытие. Даже освещение было похожим. Они даже подстелили под него ту ткань, на которой он покоился. Эрикс красовался там, словно картинка.

— Я думал, кто-то изучает эту ткань, — заметил я.

— Да, Гийо. Но нашей церкви удалось засекретить его перевод и вытребовать ткань. Она должна быть вместе в Эриксом, вы понимаете. Она — часть его сути.

— Вы знаете, о чем там написано?

— У нас есть свои предположения.

— Какие?

— Если вы полагаете, что я собираюсь вам рассказать, мистер Далтон, то вы сильно ошибаетесь. Это знание станет доступно публике, только когда придет время.

— А когда оно придет?

— Эрикс сам даст нам знак.

Так мы стояли некоторое время, наблюдая за людьми, отбрасывающими прочь свои костыли, и за теми, кто кричал: «Я вижу!» — и за всей прочей чепухой. Затем они отвезли меня обратно в дом Эрикса на первый полноценный банкет в мою честь. Как раз после этого обеда Эхренцвейг и сделал мне предложение, которого я ждал.

Мы сидели с сигарами и бренди в роскошной гостиной, отделенной от главной обеденной залы небольшим коридором. Сначала там собралась небольшая компания, я, Эхренцвейг и еще с десяток человек, несомненно, главные шишки всей организации. Затем все удалились словно по сигналу, и Эхренцвейг сказал:

— Вы, вероятно, задаетесь вопросом, что все это может означать лично для вас, мистер Далтон.

— Этот вопрос и впрямь приходил мне в голову, — признался я.

— Если я правильно понял ваш характер, — сказал Эхренцвейг, — то вы должны любить деньги. Или я заблуждаюсь?

— Отнюдь. Я готов к речам искренним и жизни высокой.

— Прекрасно. Мы можем дать вам и то, и другое.

— Кстати, о высокой жизни, — сказал я, понизив голос. — Как это будет выражаться: в виде наличности для кесаря или мне воздастся духовными почестями?

Эхренцвейг улыбнулся.

— Нам очень хорошо известно, что вы неверующий. Это прекрасно. Вам и не нужно быть фанатиком. Вы ведь не испытаете душевный дискомфорт, узнав, что мы собираемся использовать вас в качестве жупела?

— Нет, если он будет начинен деньгами.

— Превосходно! Я ценю вашу откровенность.

— В таком случае вы не будете возражать, если я скажу, что считаю вашу религию Эрикса чушью собачьей, если говорить откровенно?

— Абсолютно не возражаю. В наше время, мистер Далтон, суть религии проявляется в том, как она действует, а не в том, что она обещает. А в такой религии, как наша, отсутствуют какие бы то ни было моральные или этические постулаты. Подобные материи не имеют ничего общего с божеством, подобным нашему. Эрикса, которого некоторые называют Великим Сатаной, меньше всего заботит добро и зло. Он здесь лишь для одной-единственной вещи.

— Какой же именно?

— Это станет очевидно для вас в свое время, — сказал Эхренцвейг. — Я предвижу, что вы еще станете верующим. И мне будет жаль, ибо мы потеряем в своих рядах веселого и циничного жулика.

— Лесть утомляет, — сказал я, — если она не подкреплена ощутимой суммой денег. Не беспокойтесь насчет обеспечения меня танцующими девицами. Я сам позабочусь о деталях подобного рода.

— Деньги, — сказал Эхренцвейг. — Как вы поразительно точны в определениях. Но я ожидал подобного поворота.

Эхренцвейг вынул из внутреннего кармана бумажник и отсчитал десять тысячедолларовых банкнот. Пошуршал ими и вручил мне.

— Вы предполагаете ограничиться этим?

— Разумеется, нет. Это просто небольшая сумма на карманные расходы. Мы собираемся платить вам гораздо больше, мистер Далтон.

— А что я должен делать за это?

— Просто разговаривать с людьми.

— Вы хотите сказать, читать лекции?

— Называйте это как вам угодно.

— Что вы хотите, чтобы я им говорил?

— Что пожелаете. Можете говорить о том, как обнаружили Эрикс. Но не обязательно привязываться к этому событию. Рассказывайте о себе. О своей жизни. О своей точке зрения на жизнь.

— Почему вы думаете, что кого-то заинтересует моя жизнь?

— Что бы вы ни сказали, все будет представлять интерес. В нашей религии, мистер Далтон, вы занимаете весьма значительное место.

— Я говорил вам, что не религиозен.

— Значительные фигуры во многих религиях сами по себе не религиозны. Верующие идут вслед за интерпретаторами. Но те, кто стоял у истоков, не всегда религиозны. Зачастую как раз наоборот.

— У меня есть свое место в вашей религии? Может быть, что-то вроде Иуды?

— Вы равны ему по значению, но не по сути. Мы называем вас, мистер Далтон, Последним Адамом.

Болтовня никогда не составляла для меня проблемы, и мне было плевать, называют меня Последним Адамом, Первым Чарли или, скажем, Шестнадцатым Ллевеллином. Имя — это просто одна из оболочек для кучки дерьма, называемой человеком. Извини, конечно, что изъясняюсь не по-французски. Но ты ведь всю жизнь слышишь такой язык, не правда ли, Джули? Так говорил твой отец, и твоя мать, и все твои друзья. Они ведь все — кучка богохульников, разве не так, куколка? И ты знала с самого начала, с первых шагов, что единственное, что нужно делать в этом мире, — это искать свой номер первый, хорошо жить и оставить после себя приятный на вид труп. Мы с тобой так похожи, Джули. Вот почему ты меня так любишь.

Когда я начал читать лекции в Сиэтле, я говорил главным образом о тебе, Джули, девочка моя. Люди спрашивали меня, кто такая эта Джули, о которой вы тут распинаетесь? А я им всегда отвечал, что она девушка моей мечты, и знает, как все на самом деле обстоит на этом свете. Я говорил это тем дамам, которые составляли мне компанию в то время. Их было много. Я, видишь ли, был знаменит. Я был Далтон, парень, который нашел Эрикс.

Благодаря Эхренцвейгу и его людям другие тоже начали понимать мою ценность. Они платили мне кучу денег. Уважали меня.

— Мы осуществим ваши стяжательские мечты, Джон, — сказал однажды Эхренцвейг. Я думал, это была шутка, но он сдержал слово. Он продолжал забрасывать меня деньгами, а я продолжал покупать вещи, людей и снова вещи. Ну и времечко было, скажу я тебе. У меня все шло так хорошо, что я даже не сразу заметил, как огромное количество людей стало вдруг умирать.

Когда у тебя все так хорошо, как было у меня, ты не замечаешь, что творится с другими людьми. Я хочу сказать, и давайте посмотрим правде в глаза, кто, к черту, будет заботиться о других людях, когда надо кормить и ублажать номер первый, то есть себя? И как бы хорошо ни шли дела, всегда есть возможность улучшить положение, верно? Вот и я не очень-то замечал, что происходило вокруг. А люди вымирали. Это была трагедия. А когда заметил, то подумал, что это, как ни странно, к лучшему, потому что в мире стало больше свободного места. И меня не очень-то интересовало, почему это происходило.

Многие обвиняли во всем Эрикс. Таковы люди. Всегда готовы обвинить кого-то или что-то. Были даже ученые, жаждавшие попасть на страницы газет, которые утверждали, что Эрикс — живой организм, неизвестная форма жизни. Что он долгое время находился в спячке. А теперь будто бы вошел в активную фазу. Если верить этим парням, Эрикс испускал вирусы с того самого дня, как я нашел его. Эти вирусы путешествовали по миру, селились в человеческих организмах, никому не причиняя вреда и не привлекая к себе внимания, такие хитрые маленькие твари. Но они не были такими уж безобидными. Просто эти эриксовы вирусы ждали, ждали, пока не распространятся по всей Земле, не заразят буквально каждого. А затем начали работать, как бомба с часовым механизмом.

Люди мерли все больше и больше. Но я упорно этого не замечал. Потому что, если уж все равно суждено умереть, зачем заранее расстраивать себя плохими новостями? И потом, я прикидывал, что эти ученые что-нибудь придумают. А если нет, то так тому и быть.

В конце концов именно Эхренцвейг открыл мне глаза на происходящее. На то, куда это все ведет. Однажды утром он пришел навестить меня. Если честно, он выглядел чертовски плохо — глаза красные, руки трясутся. До меня дошло, что он заразился, и меня слегка передернуло от страха. Если уж он, человек с самой верхушки Церкви Эрикса, подхватил заразу, то что говорить обо мне.

— Вы выглядите, как смерть, подогретая в духовке, — сказал я ему. Я и не думал шутить.

— Да. Я заболел ею, Лихорадкой Эрикса. Мне недолго осталось.

— Разве ваш бог не может вас вылечить?

Эхренцвейг покачал головой.

— Это не его задача.

— Тогда в чем же привилегия — принадлежать к его церкви?

— Некоторые из нас считают, что знание превыше всего.

— Только не я, — сказал я ему.

Эхренцвейг закашлялся. Это выглядело весьма патетично. Наконец он вновь смог заговорить.

— Я пришел, чтобы поведать вам перевод текста с ткани, найденной под Эриксом.

— Я весь внимание.

— Это было предупреждение. Оно было написано последним из существ, которые столкнулись с Эриксом.

— Давайте ближе к делу. Что там сказано?

— Там сказано: «Эрикс ненавидит человеческую жизнь. Он ненавидит другие формы жизни. Они ненавидит любую жизнь, кроме своей собственной. Когда ты найдешь Эрикс, это будет началом конца твоего вида». Я перевожу очень приблизительно, как вы понимаете.

— Неважно, — сказал я. — Это звучит, как одно из древнеегипетских проклятий.

— Да, очень похоже. В нашем случае оно сбылось.

— Грандиозно, — сказал я саркастически, потому что Эхренцвейг зачитал мне мой смертный приговор, так же как и свой собственный. — Но послушайте, я ведь никогда и не думал, что буду жить вечно. Так что же сейчас происходит? Маска Красной Смерти в мировом масштабе?

— Это если говорить о размерах, — сказал Эхренцвейг.

— Как давно вы об этом знали?

— Довольно давно. Все мы, адепты религии Эрикса, знали об этом. Эрикс сказал нам.

— Как он это сделал? Передал мысли на расстоянии?

— Посредством снов. Пророческих снов. И мы приняли то, что он сказал нам, и сочли это благом. Это справедливо, что Эрикс не выносит никакой другой жизни, кроме своей собственной.

— Это-то как раз понятно, — сказал я. — Я тоже не люблю толкаться локтями.

Эхренцвейг склонил голову и ничего не сказал.

В конце концов я спросил его: «Так что сейчас происходит?»

— Я умираю, — сказал Эхренцвейг. — Все умирают.

— Это очевидно. Я имею в виду, что происходит со мной?

— Ах, это, — сказал Эхренцвейг, — на ваш счет у Эрикса свои планы. Вы — Последний Адам.

— Какого рода планы?

— Сами увидите. Идемте со мной.

— С какой стати?

— Эрикс хочет посмотреть на вас.

Прямо скажем, мне не понравилось это предложение. Я решил, что сейчас самое время покинуть организацию, смотаться подальше от Земли, найти убежище. Но Эхренцвейг предусмотрел такое развитие ситуации. За дверью нас поджидала орава его молодцов. Они отвели меня — не обращая внимания на мои протесты — туда, где я сейчас живу.

Последователи Эрикса суетились вокруг меня следующие несколько недель, устраивая меня в моих маленьких апартаментах, устанавливая камеры, подавая еду. Каждый день их становилось все меньше, и в конце концов я остался совсем один. Под замком.

Но даже если я сумею выбраться, куда я пойду? У меня такое ощущение, что все уже умерли. Последнее человеческое лицо я видел недели, месяцы назад. Честно говоря, я не очень скучаю по людям. Они были паршивой стаей, и черт с ними. Я рад, что их уже нет, и не буду расстраиваться, когда придется последовать за ними.

За это время я ни разу не видел Эрикс, но полагаю, что он принял какую-то иную форму. Думаю, что он меня изучает. Возможно, он изучает последнюю особь каждой расы, которую он аннигилировал. Наверное, просто из любопытства. Я бы и сам так сделал. Может, мы с Эриксом в чем-то похожи. Правда, обстоятельства разные. Он получил в свое распоряжение мир. Даже, наверное, целую галактику. А у меня только комната, ванная и стеклянная веранда. И ты, Джули.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я знал Роджера Желязны только по нашим трем совместным романам. Во плоти мы встречались всего несколько раз. Работать с Роджером было одним из величайших удовольствий в моей жизни. В Роджере было замечательное сочетание гения интуиции, фантастического мечтателя и острожного, скрупулезного создателя сюжетов. Он был одним из великих. Я очень сожалею, что не имел возможности узнать его получше. Но я не могу передать, как я благодарен судьбе за то, что имел привилегию работать с ним. Такое сотрудничество говорит вам очень многое о человеке, с которым вы работаете, и о вас самих.

Джек Холдеман ЮЖНЫЙ ДИСКОМФОРТ

Хотя эта сторона его творчества не получила такого признания, как стилизация прозы и утонченное чувство драмы, нельзя не отметить, что работы Роджера часто демонстрируют элементы своеобразного, подчас грубоватого юмора. «Крепкий удар по Шану» вторгается в поэтическую прозу «Князя света». «Вариант единорога», завоевавший премию Хьюго, представляет читателю единорога, пьющего пиво и сасквочей. Та часть Роджера, которая проявляется в этом юморе, получила бы большое удовольствие от весьма непочтительного отношения Джека Холдемана к волшебной сказке.

Этель была создана для неприятностей. Ее жизнь состояла из одной темной полосы. Изгнание из Зачарованного леса было самым лучшим из всего, что с ней случилось.

Ссылка на Землю с ее реальным временем считалась среди сказочного сообщества самым жестоким наказанием, но Этель воспринимала эту ситуацию иначе. Пусть вершители добра резвятся со своей эльфийской пудрой и волшебными палочками; Этель же довольствовалась холодным пивом и заброшенной удочкой в любой день недели. Кроме того, ей нравилась вонючая приманка; чем больше в ней было гнили, тем больше она нравилась Этель.

Этель потеряла свои крылышки после многочисленных проступков, серьезных и не очень. Начиная от застилания кровати Королевы Фей слишком короткими простынками до вытаптывания цветов в Саду Успокоения, она вечно попадала впросак, начиная с того времени, когда была еще сущим головастиком. Получить пинка и лишиться места было для нее лишь вопросом времени.

Она во всем винила своих родителей. И не за мутации в своих фейских генах, а за имя. Этель! Что за имечко для феи, черт возьми? У фей должны быть миленькие игривые имена, например Трикси или Трина. Или же что-то классическое, как Титания или Гипотенуза. Этель! Звучит, как какой-нибудь побочный продукт переработки нефти. Неудивительно, что она выросла такой опечаленной и потерянной. Она была помечена от рождения. Помечена печатью беды.

Этель пожала плечами и понюхала кальмара. Даже для наживки он восхитительно устарел. Она бросила оторвавшееся щупальце Лютеру, который с коротким рычанием вытянул грязную лапу из темного угла за музыкальным автоматом, чтобы схватить подачку. Это, конечно, разбудило Дьявола, чьи отросшие когти тут же заскрежетали по бетонному полу магазина, торговавшего пивом и наживкой. Он решил проверить, что происходит.

Дьявол был самым уродливым и злобным на вид питбулем из всех, какие попадались Этель. Она выиграла его в покер самым нечестным образом. Этель сохранила лишь немногие из своих волшебных способностей, среди них была способность манипулировать азартными играми, устраивать дорожные происшествия и переворачивать лодки. Все это были очень полезные умения для хозяйки магазина наживки в этих забытых Богом болотах Флориды. Она швырнула подгнившее щупальце Дьяволу, который поймал его налету, звучно щелкнув челюстями.

Позже он скорее всего пойдет на улицу пожевать травы, а потом плюхнется по своему обыкновению на пол. Этель почесала его безобразную голову и легонько щелкнула по носу.

— Хорошая собака, — сказала она, покривив душой.

Заскрипела входная дверь, и луч света проник в темный магазин. Медлительный и выглядевший на все свои шестьдесят четыре года, Боб Бэйпорт прошаркал мимо покосившегося бильярдного стола и каким-то чудом умудрился взобраться на табурет.

— Доброго утречка, Этель, — пробормотал он.

— Как обычно? — спросила она.

Он кивнул. Этель щелкнула банкой будвайзера и поставила ее перед стариком. Покопавшись, вытащила пакет замороженных куриных шеек и положила его рядом с пивом.

Дьявол равнодушно обнюхал левый башмак Боба Бэйпорта и вернулся на свою стопку старых газет возле печки. Старикан не особенно заинтересовал Дьявола — просто один из завсегдатаев, приходящих каждое утро за банкой пива и пакетом куриных шеек.

Боб Бэйпорт был ловцом крабов. У него было несколько ловушек, которые он забрасывал со своей лодчонки в соленые болота, окружавшие магазинчик Этель «Наживка и Пиво». Дела у Боба шли не очень успешно. Лишь в удачный день он мог заработать достаточно, чтобы заплатить за пиво, а оставшиеся несколько монеток вносил в фонд социального страхования.

Раз в месяц, если ловля крабов проходила удачно, Боб и его жена Дарлин ехали в город, чтобы хорошенько посидеть в «Барбекю» у Пита. Они были простыми людьми, и это было их единственной причудой.

Пока Боб потягивал свое пиво, Этель вытаскивала поплавки из резервуаров с живой приманкой. Дохлых креветок и мальков, чьи крошечные тельца уже начинали пованивать, она сложила в маленькую кучку. Завернув их в фольгу, она положила их в холодильник для пива. Это будет изысканным лакомством для Лютера, если кидать понемногу через неопределенные промежутки времени.

Ввалилась группа громкоголосых студентов колледжа, которые купили пива и чипсов. Решили повеселиться. Дьявол зарычал на них, Этель поддержала его. Их хохот и юношеская энергия — куда их несет в такое чудесное хмурое утро — действовали ей на нервы. Она обсчитала их и засунула на дно пакета с покупками салфетку, на которой полежал вонючий кальмар. Но этого ей показалось недостаточно.

Когда они выходили, Этель ощутила знакомое покалывание в районе лопаток, откуда когда-то росли ее крылья. Пришло время воспользоваться одной из сохранившихся способностей.

Она закрыла глаза и представила себе, как студенты стоят на обочине дороги, размахивая руками над открытым капотом, из-под которого валит пар. Ага. Проблемы с радиатором, получите билетик. Она ухмыльнулась. Дело сделано.

— До скорого, Этель, — сказал Боб Бэйпорт, пробираясь к двери артритной походкой. Из его пакетика с куриными шейками — наживкой для крабов — капала кровь.

Этель пробормотала слова прощания. И принялась за обычные утренние хлопоты.

Первым делом она засорила все раковины в ванной комками туалетной бумаги. Ничто так не способствует сосредоточенности клиентов, как мокрый пол. Затем она расшатала унитазы так, чтобы усидеть на них, не рискуя свалиться, можно было, только идеально сбалансировав свой вес на фарфоровом троне. Автомат по продаже тампонов она вывела из строя, засунув в него погнутый четвертак. Проверила пакеты с молоком, убедившись, что срок хранения относится к событиям античной истории. Сливочное и растительное масло с ходу прошли ее тест на достаточный уровень испорченности.

Ей повезло, что она была привязана к этому месту, Богом забытой дыре, в самом конце тридцатимильной дороги, покрытой гравием, созданной специально, чтобы ломать оси автомобилей. У ее клиентов не было выбора.

В холодильникедля мяса термометр показывал температуру градусов на пятнадцать выше нормы, над ведром для мытья полов клубились комары. Одноногая курица сидела, нахохлившись, на бильярдном столе.

Упаковывая вчерашние сандвичи с тунцом, Этель улыбалась. Земля, с ее реальным временем, была отличным местечком. Ей не на что было жаловаться. По сравнению с Землей ад был сплошной идиллией.

Утро пролетело быстро. Захаживали в основном завсегдатаи за своим утренним пивом либо случайные люди, желавшие купить наживку, узнать дорогу или получить бесплатный совет.

Этель позволяла себе давать бесплатные советы, исходя из принципа: сколько заплатил, столько и получишь. Одной парочке она посоветовала добраться до Комариной лагуны, сообщив, что это тайное место ловли каменных окуней. Их там заживо съедят проворные насекомые, и хорошо, если они не подцепят ничего похуже малярии. Этель получила большое удовлетворение от этого разговора.

Ибо душу Этель пересекало шоссе, в котором было не менее шести полос вредности, и она любила каждую выбоину на этих полосах. Ссылка была свободой, чистой и простой. Ее жизнь, полная веселых проказ, могла прекратиться только в том случае, если она совершит абсолютно альтруистический акт доброты, избавив кого-нибудь от страданий. Едва ли это случится. Этель предвкушала долгое и продуктивное пребывание на Земле. Она довольно мурлыкала себе под нос, похлопывая бочонок с выдохшимся пивом, и швырнула Лютеру креветочную голову, которую он ловко поймал, щелкнув челюстями.

Ланч всегда проходил оживленно, потому что у нее была привязчивая клиентура. Просто в округе не было другого места, где можно поесть. Ее коронным блюдом были сандвичи с жареной рыбой на черствой булке. Просто поразительно, что люди способны проглотить, если выдавить на это достаточно соуса «тартар». Лишь изредка кто-то жаловался на перья или кусок черепашьей скорлупы в сандвиче, и тогда в ответ говорун получал машину, заглохшую на пустынной дороге.

— Родился в рубашке, это обо мне, — сказал Скрэч, запивая сандвич теплым пивом. — Всегда мне везет.

— Такой везунчик, что же ты никак не разбогатеешь? — хихикнула Марта, которая наслаждалась своим обычным ланчем, — двумя пакетиками чипсов и тремя кружками пива.

Скрэч проигнорировал ее реплику. Он был склонен делать вид, что подобные выпады относятся не к нему.

— Не далее как вчера вечером я выиграл в покер у Берта двадцать долларов и отличную лошадь.

— Лошадь, — хохотнул Фред, одетый в засаленный комбинезон с карточкой «Сэм», пришпиленной клевому карману. — Эта лошадь была мулом. Причем старым. Никогда не видел более жалкого животного.

— Что повезло, то повезло, — как ни в чем не бывало сказал Скрэч с победным видом.

— Так как насчет лотерейного билетика? — спросила Этель. — На этой неделе джек-пот доходит до шестнадцати миллионов.

— Я уверен, что выиграю, — сказал Скрэч, вытягивая из кармана измятую долларовую бумажку и кладя ее на стойку. — Дай-ка мне один билетик.

Этель крутанула лотерейную машину. Под лопатками у нее закололо, когда машина выплюнула билетик, с виду чисто случайный, на самом же деле один из тех, что в самую последнюю минуту выпадет из тех шести номеров, которым предстоит выиграть в субботнем розыгрыше.

— Собираюсь сегодня поймать кое-кого за превышение скорости, — объяснял Гас, помощник шерифа, который любил свиные ребрышки, «Доктор Пеппер» и свою внушительную фигуру.

Было почти невероятным, чтобы кто-нибудь сумел превысить скорость на предельно разбитом участке дороги вблизи «Наживки и Пива». Гас просто любил доставлять людям неприятности. Он был склонен называть всех, с кем разговаривал, «подозреваемыми» и доводить до полного отчаяния людей, и без того убитых поломкой машины.

В будущем Гаса ждала сломанная передняя ось. В его реальном ближайшем будущем.

После обеда начался дождь, и магазинчик наполнился строительными рабочими, стремившимися убить время. Этель закрутилась и не заметила, как день сменился вечером.

Все завсегдатаи были на своих местах, и Этель была так занята, подавая пиво, что едва заметила вошедшего Боба Бэйпорта. Но все же краем глаза она не только заметила его, но и разглядела, что выглядит он ужасно. Он промок и был весь в тине. Вздыхая, он взобрался на крайний табурет в темном углу бара и начал подсчитывать мелочь.

Боб редко заходил вечером. Обычно он выпивал пива днем, заходя за наживкой. Этель подошла к нему.

— Плохой день? — спросила она, ставя перед ним пиво.

Боб кивнул, добавив два пенни к стопке монет для ровного счета и подтолкнув стопку к Этель.

— Шланг подачи бензина забился грязью, — сказал он. — Лодка заглохла у Миллеровой протоки во время грозы. Десять крабов. Так я никогда ничего не заработаю.

— У тебя по крайней мере есть Дарлин, есть к кому возвращаться домой, — сказала Этель.

— Только не на этой неделе, — вздохнул Боб. — Она в Атланте на обследовании.

Этель посмотрела на него.

— Они сказали, что операция помогла бы, но мы не можем себе этого позволить. Мы и так уже продали все, что могли, чтобы заплатить докторам. Все, что у меня осталось, — это чертова лодка, да и та меня больше не слушается.

Лэрри крикнул, чтобы ему принесли еще пива, и Этель отошла от Боба Бэйпорта, чтобы утихомирить шумную компанию. Направляясь за чистыми кружками, она крутанула лотерейную машину.

Обслужив Лэрри, она остановилась, чтобы миллионный раз объяснить Берте, что здесь не подают напитки с зонтиками в стаканах, затем вернулась к бару за пивом и заодно подтерла лужу там, где Дьявол задрал ногу на барную табуретку. Пробираясь в угол бара к Бобу, она выхватила билетик из лотерейного барабана.

— Это один клиент оставил, — сказала она, кладя билет перед Бобом. — Можешь взять себе.

— Думаешь, повезет? — спросил Боб, поднося билет к свету.

— Думаю, да, — сказала Этель, швыряя кусок покойного кальмара кошке и ощущая невыносимое жжение в районе лопаток.

Проклятье. Она-таки это сделала.

Альтруистический акт доброты должен был вернуть ее назад в Зачарованный Лес. Ко всей противной сладости, к свету. Сама мысль об этом была невыносима.

Что ж, там по крайней мере будут цветы, которые можно растоптать в Саду Успокоения, за что Королева Фей наградит парой щипков. Этель всегда относилась к тем, кто способен видеть светлые стороны в самой тяжелой ситуации.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я познакомился с Роджером в Балтиморе в середине шестидесятых. Мы оставались друзьями в течение тридцати лет. Тридцать лет — долгий срок для многих вещей, но эти три десятилетия оказались слишком короткими. Он был хорошим другом, и я ужасно скучаю по нему.

Когда мы встретились, я был окололитературным юношей, меня привлекали к миру научной фантастики любовь к литературе вообще и желание общаться с единомышленниками. И, если быть честным до конца, пиво и ночные вечеринки тоже не были мне неприятны.

Когда я начал писать профессионально, Роджер жил в нескольких кварталах от меня. Он читал большую часть того, что я писал, и весьма поощрял меня. Это очень помогало.

Человек тихий по натуре, Роджер обладал огромным чувством юмора. Я до сих пор помню его смех и ту иронию, которую он находил в любом человеческом проявлении.

Он любил те короткие юмористические рассказы, которые я писал время от времени. Роджер внимательно прочитывал их, а потом звонил или писал мне, делясь впечатлениями о каком-то конкретном рассказе или персонаже, который привлек его внимание.

Когда он редактировал антологию «Воины крови и мечты», он позвонил мне и попросил у меня одну из моих коротких забавных вещичек, чтобы сбалансировать книгу. Вообще-то он попросил два рассказа, второй предназначался для другой антологии, но у меня хватило времени только на один.

Рассказ назывался «Сила воли», о южанине с красной шеей, чьей специализацией в «боевых искусствах» было колотить людей монтировкой по голове. Роджеру очень понравился рассказ. Он умер вскоре после выхода книги.

Итак, «Южный дискомфорт» — еще один юмористический рассказ о Юге. Возможно, как раз тот, на который у меня не хватило времени.

На который у нас обоих не хватило времени.

Роберт Уэйн Маккой и Томас Ф. Монтелеоне СМЕНА КАРАУЛА

Нужда заставляет выбирать странных союзников.

Если я начну свой рассказ с того, что меня зовут Тор и прошлый вечер я провел, состязаясь в рестлинге с Иисусом, вы, возможно, мне не поверите.

Едва ли я мог рассчитывать и на то, что мне поверит мой бывший сосед по комнате в колледже Джей Левински. Поэтому, когда он спросил меня, как я себя чувствую, я облегчил ему восприятие моей истории, представив ее как сон, который снится мне с тревожной частотой.

Примерно раз в месяц Джей, я и еще пара преподавателей Миддлбери-колледжа собирались, чтобы сыграть в покер, выпить пива и поболтать на отвлеченные темы. Затем мы с Джеем обычно останавливались в ночном кафе на шоссе № 7, чтобы выпить кофе с сырными кексами, после чего я ехал к себе домой в Берлингтон. Последние два месяца были для меня не слишком веселыми, потому что я все пытался привыкнуть к мысли о том, что мой отец действительно умер и в моей жизни захлопнулась еще одна дверь. Старик жил со мной и Маргарет после того, как оставил свою столярную мастерскую в возрасте восьмидесяти двух лет. Пара лет сидения перед телевизором с пультом в руке не пошли на пользу человеку, который до этого вел чрезвычайно активную жизнь, поэтому, мне кажется, он просто пустил все на самотек и сдался в плен старости.

Я ужасно скучал по нему, и Джей предоставил себя в качестве слушателя, которому я мог бы излить свои жалобы и воспоминания. Кроме нас, в кафе была только Сьюзан, официантка ночной смены, и дальнобойщик в клетчатой кепке, сидевший за стойкой. Я потягивал кофе из толстой фаянсовой кружки.

— Это просто сон, который мне постоянно снится, — сказал я.

— О твоем отце? — спросил Джей.

— Я пожал плечами.

— Не то чтобы… Просто чертовщина какая-то, и все. Послушай…

Я иду по дороге, которая извивается в абсолютной темноте, словно серебристая шелковая лента, изгибающаяся по принципу Мёбиуса через время и пространство. Я смело шагаю по направлению к точке, которая кажется мне знакомой, словно я бывал там много раз, хотя она выглядит чуждой и неизведанной. Ночь корчится вокруг меня в предчувствии, словно живая, воздух кажется заряженным. Бодрость вливается в тело, и дыхание вырывается быстрыми толчками морозного пара.

Я несу огромный молот, сделанный из какого-то очень твердого металла, и я знаю, что у молота есть имя: Мьёльнир. Это оружие, удобное и привычное. Я произношу его имя, и он начинает светиться, словно его только что вынули из кузнечного горна. Шагая вперед, я начинаю Созывание. Это древний ритуал, который я знаю наизусть, но не представляю, откуда он стал мне известен. У меня есть чувство, что я приближаюсь к месту схватки, но не испытываю ни страха, ни дурных предчувствий. У меня есть какая-то миссия, она связана с заветами моего отца. Не спрашивай меня, как я это понял; это знание — часть того человека, которым я являюсь.

А являюсь я, кстати, здоровенным и мускулистым парнем. Я смотрю вниз на свою широкую грудь, чувствую, как она упирается в какие-то блестящие доспехи, и остаюсь очень доволен увиденным. Я чувствую себя мощным, уверенным в себе, целеустремленным. Извилистая дорога, рассекающая темноту, начинает расползаться, превращаясь в обширную снежную равнину. Она кажется бесконечной; гнетущая тишина сковывает ее своими нескончаемыми объятьями.

Переведя дыхание, я вдыхаю соленое дуновение моря, застоявшийся запах тысяч древних преданий. Я закрываю глаза и созываю своих союзников; ледяные ветры выравнивают воды, словно пройдясь по ним острым лезвием. Ветры возвращаются ко мне, будто преданные животные, окружают меня, ластятся ко мне; они несут с собой пыль иных дорог, полную тоски.

Что-то скверное должно случиться, и я могу сказать лишь это и ничего более.

Стоя на краю бесконечной равнины, я вижу холодный желтый туман, неумолимо надвигающийся на меня. Это плоть хаоса, его сущность туманит мир вокруг меня, создавая фантомов и призраков. Обман зрения… а может, и нет.

Настало время призвать оставшиеся из составляющих меня элементов, моих солдат и союзников. Я знаю это, и простая мысль вызывает их из небытия. Я притягиваю чудовищные потоки дождя, и рокочущий гром вырывается из окутывающей меня тьмы. А затем молния начинает свою пляску вокруг меня, дрожа, словно стрела в натянутой тетиве. Все эти союзники приходят ко мне, окружают меня защитным кругом, будто мощное объятие давно утраченного друга.

Земля трясется и вздымается, рассылая по равнинной тверди огромные волны. Земля стенает, изрыгая столпы вулканического огня, которые, словно колонны, упираются в мертвое небо.

Я вижу, как земля передо мной раскалывается, будто сломанная печать. Из разлома поднимается гнусный враг; первая волна, пузырясь, выплескивается из щели в мир, будто лава.

И я встречаю эти волны своей бескомпромиссной яростью; я знаю, что это будет длиннейшая из ночей. Я знаю, что переживал эту ночь много раз, и все же я потрясен жутким зрелищем, разворачивающимся передо мной.

То были создания преисподней, порождения греха, боли и адского огня. Кровавые клыки, гнилые зубы, одни из них блестели обнаженными узловатыми мышцами, свернутыми спиралью, словно пружины, другие были чудовищно раздуты от болезней. Черты безумия переплетались со знакомыми и привычными образами. Эти звери были одновременно созданиями природы и порождениями болезненных кошмаров. Мои враги истекали едкой кислотой, ядовитая слизь точилась сквозь их поры, а из огненных глаз исторгалась ненависть. Подобно крабам на берегу, они наползали на меня, их тела, покрытые твердым панцирем, ощетинились колючками и рогами. Другие летели, извивались, дергались и волочились по земле. Весь этот поток дышал мерзостью и злобой, и, казалось, лишь я стоял между ними и миром, который они жаждали пожрать.

Но меня, похоже, это не беспокоило.

Подняв свой могучий молот, я заметил, что он стал светиться, словно что-то радиоактивное: раскаленный добела, он пульсировал, точно был живым существом. Единственным движением своего молота я направил неистовый дождь и арктический ветер против темной орды, и мои союзники обрушились на это живое покрывало с титанической силой. Обратно в яму валились миллионы уродливых тварей, закручиваясь водоворотом из плоти и костей. И вот они уж смыты, словно грязная вода на дне раковины, и я знаю, что им не одолеть меня.

Я просто стою и смотрю, зная, что это лишь первая из волн, и то были слабейшие из моих противников.

Но мне недолго приходится ждать, пока неизмеримая змея поднимается над пропастью, влекомая вверх силой своих чудовищных крыльев, которые, кажется, способны покрыть собой несколько футбольных полей. Змея покрыта черно-радужной чешуей; изо рта ее с шипением капает жидкий огонь. Она смотрит на меня изумрудными глазами, которые выпучиваются из маленькой обтекаемой головки, как два прожектора. Этот взгляд призван парализовать меня страхом, пока голова склоняется надо мной, чтобы проглотить меня челюстями, похожими на лопасти экскаватора.

Я улыбаюсь и выпускаю из своего лука пучок молний, словно это обычные стрелы.

Темный купол бесконечной ночи надо мной внезапно бледнеет от взрыва слепящего света. Купол раскалывается, когда зигзагообразные лучи устремляются к змее. От удара чудовище содрогается, пораженное бесчисленными стрелами. Оно отшатывается назад, словно под неистовым напором профессионала-тяжеловеса. Огромные глаза мутнеют и бледнеют, черная чешуя становится матовой и начинает тлеть. Огромная голова проносится мимо меня, будто выпущенная из пращи, и я на секунду вижу собственное отражение в зеркале уже мертвых глаз.

Я улыбаюсь.

Но должна быть еще последняя волна. Я знаю это. Всегда бывает последний натиск эбонитовых легионов, финальное столкновение моей силы с ордами сломанной печати. И вновь они исторгаются из пропасти, будто лава, и я поднимаю оружие, чтобы перенаправить свою энергию. Дождь, ветер и молнии обрушиваются на приближающиеся колонны зла, но на этот раз черное воинство держит удар. Оно не падает обратно, оно даже не содрогается под напором моей мощи.

Впервые я чувствую… неуверенность и некоторое беспокойство.

И тут у меня из-за спины вырывается нестерпимо яркий поток света, подобный световой волне ядерной бомбы, когда ударная и тепловая волны распространяются от эпицентра. Я вижу, что армии демонов сметены сокрушительным потоком излучения. На этот раз даже некому пятиться под смертельным ударом, ибо все мои враги стали просто хрустящим бумажным пеплом, и их сметает прочь легкий взмах ресниц.

Все кончено. Я опускаю свой молот, и беснующиеся ветры пляшут вокруг меня по внезапно опустевшему полю битвы. Доносится тонкий жужжащий звук, словно кто-то врубил гигантский генератор.

— Неплохая попытка, — говорит чей-то голос у меня за спиной.

Этот голос застает меня врасплох, и я машинально поворачиваюсь, подняв Мьёльнир высоко над головой.

— Что? — спрашиваю я растерянно.

Я удивлен, увидев человека, приближающегося ко мне легкой, бесстрашной походкой. Перед ним плывет облако легкого света, рассеивая тяжелую пелену кошмара, навалившуюся на долину.

— Я рассудил, что лучше оказать тебе небольшую помощь, — говорит он. — Прежде чем события выйдут из-под контроля.

Он среднего роста и кажется смутно знакомым, но я не могу вспомнить, где видел его. На нем нет никаких доспехов, и он выглядит даже несколько женоподобно в своем восточном длиннополом одеянии. Однако я останавливаюсь в знак уважения, ибо я видел то, что он совершил минуту назад.

— Что тебе известно о моей миссии? — спрашиваю я.

Человек пожимает плечами.

— Достаточно, чтобы понимать, что тебе больше не придется этим заниматься. Извини, я на минуту…

Я смотрю, как он, подняв вверх указательный палец, поворачивается к разверстой пропасти, похожей на незаживающую рану.

— Именем Отца моего, изгоняю вас, демоны ада, из этого места и запечатываю навечно. — Его голос мягок, но исполнен силы.

Я слышу, как земля стонет, вижу, как разверстая пропасть смыкается и исчезает. Каким-то образом мне становится ясно, что она больше никогда не откроется.

— Кто ты? — спрашиваю я его голосом, исполненным дерзости.

— Я — новый защитник света. Я — правда, и тот, кто пойдет за мной, придет к Отцу Предвечному, — улыбается он.

— Один — отец.

Он подходит ко мне, протянув руки. Я вижу пустые ногтевые ложа на его пальцах, они зарубцевались и, похоже, не причиняют ему боли.

— Да, конечно… но и у Одина есть отец.

— Нет! Этого не может быть, — но, произнося эти слова, я знаю, что они пусты. Увидев только что мощь этого человека, я уже наполовину убежден в его правоте.

— Прости, — говорит он, — но боюсь, что может.

— Что это значит? — спрашиваю я с искренним чувством, ибо я и впрямь не могу уразуметь, что предвещает наша встреча.

— Тор, — мягко говорит он. — Ты сделал хорошее дело. Великое дело, правда. Но настало время уступить место другим.

— Но для меня не наступает «время», — говорю я. — Никогда не наступало.

— Нет, наступало, — говорит он. — Ты просто не знал об этом.

— Твои слова звучат как парадокс. — Я качаю головой и делаю шаг назад, чтобы лучше рассмотреть его. Должен признать, что, несмотря на его заурядную внешность, он пугает меня.

— Это оттого, что ты хочешь их такими слышать. — Он протягивает руку. — Идем со мной. Я найду тебе много хороших дел при новом порядке вещей.

Я колеблюсь, все еще сжимая свой гигантский молот.

— Знаешь, — тихо говорю я, — мне хотелось бы пойти за тобой, но мне кажется, что это противоречит моему… предназначению, моей природе.

Человек улыбается.

— Как насчет того, чтобы решить эту проблему простейшим способом — с помощью небольшого соревнования по борьбе.

— Что?! — Я искренне удивляюсь его словам. — Ты смеешься?

— Серьезен, как никогда.

— Но зачем? С какой целью?

— Когда я одержу победу, ты станешь работать на меня и моего отца.

Я некоторое время рассматриваю его, оценивая хилую комплекцию соперника. Если бы кто-то ставил на нас, он не дал бы за него ни гроша.

Я киваю.

— Ладно, давай попробуем…

Я откладываю Мьёльнир в сторону и делаю выпад для захвата. Он шагает вперед прямо в мои объятия. Я смыкаю руки вокруг него, и меня поражает сила его тонких рук и острых плеч. Он напоминает туго скрученный стальной трос, но почти не сопротивляется. Я ошибочно заключаю, что это происходит из-за недостатка ловкости или силы. Уперев в землю свои мощные ноги, я готовлюсь поднять его в воздух…

…Но он ловко изворачивается и бросает меня через бедро. Это — одно из тех загадочных, тонких движений боевых искусств, которые я никогда не понимал и еще меньше ценил.

Большая ошибка, да.

Через мгновение я взмываю в воздух, и моя собственная огромная масса вступает в союз с моим соперником, работая против меня. Я грохаюсь на древние камни дороги, словно сейф, вывалившийся из окна.

Подняв голову, я вижу, что он улыбается мне.

— Плоховато, — говорит он. — Хочешь еще пару попыток?

Это раззадоривает меня, и я бросаюсь на него с оглушающим рыком. Отступив в сторону с грацией матадора, он избегает моего натиска и легко касается моей руки у локтя и запястья. Используя силу моего броска и свое удивительное мастерство, он вновь заставляет меня описать короткую дугу в воздухе.

Ударившись спиной о землю, я снова смотрю на него. Улыбаясь, он протягивает мне руку.

— Довольно, — говорит он. — Не держи на меня зла, мой друг. Просто отныне ты будешь работать на моего отца и меня.

— Что я буду делать? — спрашиваю я.

— Знаешь, особенности твоей работы изменятся, но в конце концов ты понадобишься нам.

— Когда?

Он пожимает плечами.

— Еще не знаю. Ты ведь знаешь, как это бывает с такой докучливой штукой, как время.

Я киваю. Не могу с ним не согласиться.

— Давай условимся так, — говорит он. — Ты забудешь все, что сейчас здесь произошло. У тебя будет что-то вроде «легенды», ты будешь жить обычной жизнью, возможно, проживешь целый ряд таких жизней, как это сделал твой отец.

— Мой отец?

Он отмахивается от моего вопроса.

— Слишком долго объяснять. Когда-нибудь ты все поймешь. Но сейчас будет лучше, если ты все забудешь.

И я забываю.

— …До тех пор, пока не начались эти сны. И меня не покидает чувство, что это действительно воспоминание о моей прошлой жизни.

Джей усмехается.

— Хорошая идея — рестлинг с Иисусом.

— Ты думаешь, я спятил? — спросил я.

— Конечно, нет. Фрейд сказал бы, что ты испытываешь гнев по отношению к отцу или что это латентный реверсивный эдипов комплекс или что-то в этом духе. Кто знает?

— И это все? — Я допил последний глоток кофе.

— Даже если это правда, и ты являешься или являлся Тором, что из этого? — Джей посмотрел на меня мудро, как старый философ. — В наши дни ты — Боб Шаллер и неплохо справляешься с этой ролью.

— Ты веришь в Бога? — спросил я.

Джей пожал плечами.

— Иногда мне кажется, что да, а иногда — что нет. Но вспомни, ты ведь и в Санта-Клауса когда-то верил, и в Пасхального Зайца, и в Американскую Мечту. Может, если повезет, какая-то часть в нас продолжает верить…

— Легко тебе так небрежно об этом говорить, Джей. Но сказать по правде, все это как-то пугает меня. Я даже боюсь рассказывать об этом Маргарет.

Мой друг кивнул.

— Что ж, если ты и впрямь какой-то древний бог, пусть так и будет. Это не поддается твоему контролю. Или же, с другой стороны, если твой сон — это просто сон, оправленный в кружева символов, связанных с реальными событиями твоей жизни, то и это неплохо.

— Звучит слишком экзистенциально, — сказал я.

— Так и есть. Суть в том, что если ты ничего не можешь с этим поделать, то и нечего ломать над этим голову, вот что я хочу сказать. Не давай этому захватить тебя. Если захочешь поговорить об этом, я всегда буду под рукой. Одно знаю наверняка: ты не сумасшедший.

Как раз в этот момент Сьюзан подошла проверить уровень кофе в наших чашках, но мы оба отрицательно помахали ей. Я расплатился, и мы направились на парковку, каждый к своей машине. Я поблагодарил Джея за то, что он выслушал меня, а он посоветовал перестать волноваться по этому поводу. Мы крепко пожали друг другу руки, как это делают мужчины, связанные узами настоящей дружбы, и нырнули в тихий уют своих машин прежде, чем разговор стал слишком сентиментальным.

Когда я повернул на север к Берлингтону, вновь прокручивая в голове наш разговор и мои безумные сны, мне вдруг пришло в голову, что я должен сделать, когда вернусь домой.

У меня в подвале под верстаком лежал старый отцовский ящик с инструментами, грязный и заляпанный краской. Я решил, что будет неплохо достать из него тот плотницкий молоток, который отец велел мне хранить даже после его смерти.

Мне захотелось подержать его в руке и назвать его по имени.

После этого, ну, просто подождем и посмотрим…

Джон Варли ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

В рассказе «И спасся я один, чтобы возвестить тебе» Роджер по-своему, несколько цинично взглянул на легенду о Летучем Голландце. В своей новелле Джон Варли возвращается к живительному источнику старой легенды, создавая сюжет, который заставит содрогнуться любого авиапутешественника.

Было уже темно, когда самолет приземлился в О’Хэар. Снег закручивался белыми торнадо по замерзшему взлетному полю. Бригадам удавалось освобождать ото льда только взлетные полосы. Самолеты застревали в Нью-Джерси. Рейсы перенаправлялись на Сент-Луис, Кливленд, Дэйтон и другие дыры, куда нормальному человеку не хотелось лететь даже в случае необходимости.

727-й плюхнулся на обледеневший бетон, словно толстая леди на коньках, вильнул влево, затем, когда включились тормозные двигатели, выровнялся, а потом еще минут сорок подруливал к зданию аэропорта.

Когда, наконец, подогнали «гармошку», и сигнал «Пристегните ремни» погас, Питер Меерс встал. В ту же секунду крупный мужчина, сидевший через проход, толкнул его обратно в кресло. Кто-то наступил ему на ногу.

Меерс с трудом поднялся вновь и стал нашаривать свою ручную кладь, которую засунул под сиденье. Когда он, наконец, нащупал ручку и потянул, оказалось, что сумка за что-то зацепилась. Он пнул сумку ногой, поскольку сзади напирали, и чуть не упал на человека, который сидел на месте B и терпеливо ждал, пока Меерс разберется со своими пожитками. Потом сильно дернул и с тоской услышал звук, означавший, что на дорогой коже образовалась еще одна глубокая царапина.

Он поднял голову как раз в том момент, когда с верхней полки для багажа прямо в лицо ему упал чей-то грязный рюкзак. Еще более грязная рука появилась в поле зрения и потянула за брезентовые лямки. Рюкзак исчез в мешанине тел. Меерс успел разглядеть оборванного человека с бородой. Как таких пускают на борт? — удивился он. Разве можно купить авиабилет за талоны на бесплатное питание?

Вытащив свой кейс и ноутбук, он перекинул их через плечо. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем он дошаркал в веренице пассажиров до шкафа в носовой части самолета, где издерганная стюардесса помогала людям отыскать сумки с одеждой. Он нашел свою и также взвалил на плечо. Затем стал пробираться к выходу. У самой двери пребольно ударился подбородком о тележку для гольфа, которую кто-то прислонил к стене. Наконец он оказался в «гармошке» и поплелся в аэропорт.

О’Хэар. Код ОРД. Снежной ночью, всего с одной действующей взлетной полосой он ничем не отличался от внутреннего круга ада. Меерс шаркал по коридору вместе с несколькими миллионами других потерянных душ, каждая из которых стремилась «подсесть». Те же, кто утратил всякую надежду — по крайней мере на эту ночь, — скорчились на стульях, или прислонились к стенам, или просто спали стоя.

В О’Хэар, чтобы «подсесть», нужно было отстоять в бесконечных очередях, которые причудливо извивались по залу, окаймленные желтыми лентами, натянутыми между стальными столбиками, под светом ламп, столь же уютным и домашним, как театральные прожекторы. Меерс отыскал свою очередь и встал в конец. Через десять минут он подтолкнул носком ботинка свою сумку с одеждой, ручную кладь, кейс и ноутбук фута на три вперед. Еще через десять минут повторил всю операцию. Он был голоден.

Когда перед ним, наконец, оказалась билетная стойка, агент сообщила ему, что он опоздал на прямой рейс домой и что этой ночью рейсов больше не будет.

— Однако, — добавила она, хмурясь на экран компьютера, — у меня есть одно место на рейс до Атланты. Вам стоит попытаться подсесть там утром. — Она посмотрела на него и улыбнулась.

Меерс взял переписанный билет. Выход на посадку был в добрых трех милях от того места, где он стоял. Меерс взвалил свою поклажу на плечи и отправился на поиски еды.

Все было закрыто, кроме одной-единственной закусочной. Профсоюз работников аэропорта бастовал. Меню на стене было закрыто листом оберточной бумаги, на которой кто-то от руки написал: ХОТ-ДОГИ 4 ДОЛЛАРА, КОКА 2 ДОЛЛАРА, КОФЕ НЕТ. За стойкой суетились два усталых работника, женщина лет пятидесяти с пучками седых волос, выбивающихся из-под бумажного колпака, и испанец лет двадцати с небольшим в фартуке, измазанном горчицей и кетчупом.

Когда Меерс находился все еще далеко от прилавка, молодой испанец внезапно швырнул свои щипцы для хот-догов, сдернул колпак с головы и смял его в кулаке.

— Хватит с меня этого дерьма, — заорал он. — Я ухожу. No mas! — Продолжая кричать по-испански, он выбежал из двери за стойкой. Женщина выкрикнула его имя, оказалось, что его зовут Эдуардо, но парень не обратил на нее внимания. Он сорвал красную пломбу с двери пожарной лестницы и ринулся вниз по ступеням под завывание разбуженной сирены.

Сквозь стеклянную стену Меерсу было плохо видно. Испанец был низенький и коренастый, но бегал отлично. Он выскочил из здания и исчез в темноте. Откуда-то высыпались охранники с ружьями наперевес. Вспышка света пронзила ночную темень. Выстрел? Шум работающих самолетных двигателей не позволял ответить с уверенностью. Меерс содрогнулся и повернулся к стойке.

Перед ним в очереди оставалось еще человек десять, когда объявили рейс на Атланту. Когда сделали второе объявление, оставалось только трое. Не успела седая буфетчица, все еще расстроенная бегством Эдуардо, сунуть ему в руку хот-дог и разлить треть его коки на прилавок, как до ушей отлетающих донесся третий призыв зарегистрироваться и пройти на посадку. Меерс торопливо подошел к стойке со специями. Ни лука, ни огурцов не было. Он выдавил немного горчицы из пластиковой упаковки, при этом половина попала на его светлое пальто. Ругаясь и пытаясь оттереть горчицу, Меерс откусил от хот-дога. С одной стороны он был тепловатый, с другой — ледяной.

Глотая коку и увязая зубами в холодном фарше и черствой булке, Меерс заспешил на посадку. Перебрался по «гармошке» на борт 727-го. Большинство пассажиров уже заняли места, кроме нескольких упрямцев, сражавшихся с багажными полками над головой. Он скользнул на свое место 28B. На 28C сидела женщина не меньше трехсот фунтов весом, причем большая часть этих фунтов располагалась на бедрах. Мужчина на сиденье 28A весил, наверное, все триста пятьдесят, лицо у него лоснилось от пота. Меерс огляделся с тоскливой надеждой, но он уже знал, что его место было последним, самым последним на этот рейс.

Женщина недовольно поглядела на стоявшего Меерса. Он засунул ручную кладь под сиденье и откинул крышку верхней полки. Туда можно было засунуть разве что бумажник. Соседнее отделение было также забито до отказа. Стюардесса взяла у него кейс и ноутбук и торопливо ушла.

Меерс втиснулся в свое кресло. Дама заерзала, устраиваясь поудобнее. Он почувствовал, как сжимаются его ребра. Справа на него пахнуло наполовину выветрившимися цветочными духами. Слева — волнами неконтролируемого страха.

— В первый раз лечу, — признался мужчина.

— В самом деле? — вежливо поинтересовался Меерс.

— Боюсь ужасно.

— Право, не стоит. — Толстая леди энергично шарила в сумочке в поисках упаковки салфеток и, найдя, высморкалась со звуком, способным привести в ужас моржа. Она скомкала увлажнившуюся салфетку и уронила ее Меерсу на ботинок.

Потом их отбросило назад, потом покидало из стороны в сторону, потом они ждали часа два, потом самолет и поле очищали ото льда, и они ждали еще час. На все это уходило неизмеримо больше времени, чем требуется, чтобы рассказать об этом. Наконец они в воздухе. Толстого мужчину немедленно вырвало в маленький белый пакетик.

Атланта. Код АТЛ. Они приземлились в толстую пелену черного дыма. Где-то на востоке значительная часть Джорджии была охвачена лесными пожарами, вызванными небывалой засухой. Международный аэропорт Хартсфильда плавился на стоградусной жаре, по летному полю, закручиваясь маленькими черными торнадо, летала сажа. Было темно, словно ночью.

Толстый мужчина в течение всего полета регулярно наполнял маленькие белые мешочки. Несмотря на это, он ел, словно изголодавшаяся гиена. Меерс был не в состоянии есть. Его так стиснули, что донести руки до рта не представлялось возможным. Обездвиженный, словно его приковали к креслу, он грустно смотрел на стоявший перед ним поднос, пока стюардесса не унесла его.

Последний белый мешочек стюардесса забрала у толстяка перед самой посадкой. Меерс проводил глазами разбухшее дно пакетика, с ужасом ожидая, что бумага прорвется прямо у него над коленями, но этого не случилось.

Жара оглушила его, как только он покинул самолет. Когда он оказался в здании аэропорта, легче не стало. Воздух казался густым горячим сиропом. Силовые линии были повреждены лесными пожарами, и кондиционеры не работали. Света тоже не было. Умерли компьютеры и телефоны.

Каким-то образом билетные кассиры еще умудрялись работать, хотя Меерс и не мог понять как. Он пристроился в хвост нескончаемой очереди и принялся привычно шаркать. Так он шаркал в течение пяти часов. В конце концов, когда Меерс был близок к голодному обмороку, билетный агент сказал ему, что надежды «подсесть» на нужный ему рейс нет, но он может выписать билет на Даллас — форт Ворт, где шансы улететь домой будут выше. Самолет вылетает через девять часов.

Меерс стал прочесывать раскаленные, как духовка, внутренности аэропорта. Ни рестораны, ни закусочные не работали. Да и как бы они работали без электричества, с теплыми холодильниками и холодными плитами. В барах было теплое пиво, но никакой закуски. Люди понуро сидели на стульях, оцепенев от жары и глядя на запорошенный пеплом ландшафт за окном. Так, наверное, должен выглядеть ядерный холокост, подумал Меерс.

Несколько оборотистых юнцов торговали ледяной водой по пять долларов за бутылку. Очереди к ним выстраивались неимоверные. Меерс нашел местечко у стены и сел на свою сумку. Когда он откинулся назад, с носа у него упала капля пота.

Он услышал какое-то волнение и увидел человека с ящиками на тележке. Это был Крысолов из Атланты, преследуемый завороженной толпой.

Человек остановился около пустого торгового автомата. Когда он открыл дверцу машины, кто-то из толпы потянул за коробку. Кто-то еще ухватился за другой угол коробки. Коробка лопнула, выплеснув на пол лавину сникерсов. В мгновение ока все коробки оказались разорванными. Когда толпа схлынула, на полу остался только ошалевший разносчик, радующийся тому, что его не разорвали в клочья. Он поднялся и поплелся прочь.

Меерс нашарил в сумке пакетик арахиса и «Три мушкетера». Он съел все до крошки и задремал.

Какая-то потерянная душа громко кричала. Меерс открыл глаза и обнаружил, что спит, скрючившись, на своих пожитках и изо рта у него стекает ниточка слюны. Он вытер рот и выпрямился. Через проход от него бесновался какой-то человек в остатках дорогого костюма и галстуке.

— Воздуху! — вопил он. — Мне нужен воздух! — Рубашка на нем была разорвана у шеи, пальто валялось на полу. Размахнувшись, он ударил пожарным топориком по стеклу. Топор отскочил, он размахнулся еще раз и вновь ударил, на этот раз разбив стекло. Он припал к разбитому окну, пытаясь вдохнуть дымный воздух. Потом с диким криком начал стаскивать с себя брюки. Руки у него кровоточили от глубоких порезов, но он ничего не замечал.

Безумец куда-то побежал, почти обнаженный, если не считать брюк, волочившихся за ним по земле, и синего шелкового галстука на шее.

На него набросились с полдюжины охранников. Они колотили его палками и прыскали в лицо из баллончиков. Он бился, как рыба, скользкая от собственной крови. Потом они связали его и куда-то унесли.

В Даллас он тоже летел на 727-м. Половине пассажиров было меньше десяти лет. В Атланте они участвовали в конкурсе красоты. Мальчики были в смокингах, девочки — в вечерних платьях, во всяком случае в том, что от них осталось после суток, проведенных в аэропорту без багажа. Одни из них были хулиганистые, другие просто игривые, но все безнадежно испорченные. Они либо сидели на месте и жутко вопили, либо носились по проходу, как по беговой дорожке. Надзор за ними ограничивался потасовками между отцами, когда какому-нибудь сорванцу разбивали нос.

У Меерса было сиденье у окна рядом с папашей, который в течение всего полета поносил жюри конкурса. Его сынок не вышел в финал. Сынок же, который, как казалось Меерсу, в младенчестве был похищен и вырос в волчьей стае, сидел через проход и развлекался тем, что подставлял подножки пробегающим ребятишкам.

На борту не кормили. Служба питания, как и рестораны, не работала. Меерсу дали пакетик соленого арахиса.

Даллас — Форт Ворт. Код ДФВ. К тому времени, как 727-й приземлился, здесь уже сорок дней и ночей лил дождь. Посадочной полосы не было видно под пленкой воды. Поле между взлетными полосами так размокло, что превратилось в болото, способное проглотить целый лайнер. Меерс разглядел три самолета, увязших по самые крылья. Выпрыгивая из самолета, пассажиры погружались в грязную жижу по колено и шлепали по ней до автобуса, который не мог подъехать ближе, чтобы не увязнуть.

Аэропорт был почти пуст. ДФВ работал, несмотря на погоду, но рейсы из крупных городов не прибывали. Меерс добрался до билетной стойки, где маленькая очередь двигалась с черепашьей скоростью, поскольку работал только один кассир — остальные не смогли добраться из-за наводнения. Когда подошла очередь Меерса, ему сказали, что все рейсы домой отменены, но он может отправиться в Денвер через шесть часов, где сможет «подсесть». Туда летел самолет другой авиакомпании, поэтому ему нужно было добираться до другого здания в автоматическом вагончике.

По дороге к вагончику он остановился у телефонной будки. Гудка не было. Соседний автомат тоже скончался. Ни один автомат в аэропорту не работал. Все линии смыло наводнением. Он знал, что жена должна очень беспокоиться. Из О’Хэар ему было некогда позвонить, а в Атланте и теперь в Далласе не было связи. Но, безусловно, в новостях должны сообщать о чрезвычайной ситуации в аэропортах. Она знает, что он где-то застрял. Как же здорово будет, наконец, попасть домой к Энни. К Энни и двум прелестным дочуркам, Кимберли и…

Он остановился, охваченный паникой. Сердце лихорадочно забилось. Он не мог вспомнить имя младшей дочки. Аэропорт закружился вокруг него, готовый разлететься на миллион кусочков.

Меган! Ее зовут Меган. Боже, я схожу с ума, подумал он. А кто бы не сошел? В голове помутилось от голода. Он глубоко вздохнул и зашагал к вагончику.

Дверь за ним закрылась прежде, чем он разглядел, что на полу кто-то лежит.

Человек на полу скорчился в луже рвоты и разлитого красного вина. На нем была короткая грязная куртка, рядом валялся брезентовый рюкзак. Он был похож на того человека, которого Меерс видел по прибытии в Чикаго, хотя это было маловероятно.

Вагончик сделал несколько объявлений и тронулся. Вокруг была чернильная темнота. По крыше колотил дождь. Вдалеке сверкали молнии, пронзительно свистел ветер. Вагончик подошел к соседнему зданию, и дверь открылась.

Три охранника в хаки ворвались в дверь. Без предупреждения один из них ударил спящего бродягу в лицо. Человек закричал, и охранники начали избивать его палками и ногами. Кровь и гнилые зубы фонтаном брызнули изо рта и носа. Питер Меерс сидел очень тихо, инстинктивно сжав ноги.

Один из охранников ухватил орущего бомжа за волосы, другой — за брюки сзади, и они поволокли его через заднюю дверь на платформу. Третий обернулся к Меерсу, улыбнулся и, дотронувшись кончиком палки до козырька фуражки, последовал за остальными.

class='book'>Дверь закрылась, и вагончик поехал дальше. Отъезжая, Меерс видел, как охранники продолжали избивать лежащего человека.

Недалеко от следующего здания свет в вагончике замигал и вырубился, вагончик остановился. Дождь неустанно колотил по крыше. По окнам текли целые реки воды. Меерс встал и начал мерить шагами свою часть вагончика, стараясь не наступать в лужу вина, мочи и крови, которая казалась черной в свете отдаленного фонаря. Он думал о том, что видел, и еще о своей семье, которая ждет его. Еще никогда ему так отчаянно не хотелось попасть домой.

Через несколько часов свет вновь загорелся, вагончик ожил и доставил к нужному зданию. Ему пришлось спешить, чтобы успеть на свой рейс.

На этот раз самолет был широкий «ДС-10». Пассажиров было немного. Меерсу досталось место у прохода. Во время взлета немного трясло, но, набрав высоту, самолет полетел гладко, словно «Кадиллак» на выставке. Глубокой ночью ему выдали коробку, содержавшую сандвич с тунцом, пакетик печенья и немного винограда. Он съел все с огромным удовольствием. У окна сидел старик в пальто и широкополой шляпе.

— Все эти огни там, внизу, — сказал старик, показывая на окно. — Все эти маленькие городки, маленькие жизни. Разве не удивительно, а?

— Что именно? — спросил Меерс.

— Ты не чувствуешь себя частью мира, когда ты здесь, наверху, — сказал старик. — Те люди внизу живут своей жизнью. Мы здесь отрезаны от них. Они смотрят вверх, видят мерцающие огоньки. Это мы.

Меерс не имел представления, о чем этот чудак толкует, но на всякий случай кивнул.

— В мои дни было то же самое чувство. Тогда ходили поезда. Ночные поезда. Когда вы путешествуете, вы выпадаете из жизни. Едете откуда-то куда-то, не зная хорошенько, кто вы такой. Можете лежать на своей полке и пялиться в ночное окно. Луна, звезды. Слышите звонки на пересечении дорог, видите, как грузовики ждут у шлагбаума. Кто за рулем? Такие же потерянные души. — Он замолчал, глядя на далекие огни внизу. Меерс надеялся, что речь соседа подошла к концу.

— Я теперь всегда ношу шляпу, — продолжал старик. — Был у меня маленький галантерейный магазинчик в Оклахоме, открыл я его сразу после войны. Недалеко от того здания, которое взорвали. Занялся я этим бизнесом как раз незадолго до того, как мужчины перестали носить шляпы. — Он хихикнул. — Вот представьте, 1949 год, все носят шляпы. Наступает тысяча девятьсот пятидесятый, сразу все шляпы долой. Кто-то сказал, что это от Эйзенхауэра пошло. Не носил Эйк шляп. Но я-то не пропал. Продал кучу запонок. Мужской трикотаж, шелковые платки. Теперь вот путешествую. Главным образом ночью.

Меерс вежливо улыбнулся и кивнул.

— А вы когда-нибудь чувствовали вот это? Свое одиночество? Словно попали куда-то и не можете понять, куда? — Он не дал Меерсу времени на ответ.

— Я вспоминаю первый раз, когда я об этом подумал. Демобилизовался я в Нью-Джерси, в тысяча девятьсот сорок шестом. Ну, сел на поезд, который идет под рекой. Вышел там, где теперь Международный Торговый Центр. Говорят его взрывали, да? В общем, думал посмотреть Таймс Сквер. Подошел в метро к кассе. Кабинка такая, не больше телефонной будки, а там такой маленький… ну прямо гном. Грязное окошко в перегородке, а в деревянном прилавке желобок для денег, чтобы передавать их под окошком, туда-сюда: деньги — туда, жетоны — сюда. Похоже было, будто желобок этот сам в дереве образовался. За многие годы, за многие века. Как ледник точит твердые скалы. Я запустил туда свой никель, и он дал мне жетон. И я спросил его, как добраться до Таймс Сквер. Он что-то пробормотал. Мне пришлось переспросить, и он опять что-то пробормотал. На этот раз я разобрал, что он сказал, и взял свой жетон. И все это время он так и не взглянул на меня, не поднял глаз от желобка этого. Я понаблюдал за ним немного, но он так и не посмотрел на меня. Он отвечал на другие вопросы, и я подумал, что он, наверное, знает все маршруты и расписание всех поездов этой системы, где выходить, где делать пересадку.

И пришла мне в голову забавнейшая мысль. Я вдруг подумал, что он никогда не выходит из будки. Что он там пленник, ночная тварь, тролль подземного царства, куда не проникает дневной свет. Что много лет назад он покорился своей участи и стал продавать жетоны. — Старик, наконец, затих, глядя в окно и кивая самому себе.

— Что ж, — нехотя отозвался Меерс, — ночная смена подходит к концу, знаете ли.

— В самом деле?

— Конечно. Солнце всходит. Кто-то приходит и освобождает того человека. Он идет домой к жене и детям.

— Может, и так, — сказал старик. — Может, и так. Но он там заперт. Что-то случилось — не знаю что, — и он выпал из того мира, где солнце в конце концов восходит. Но всегда ли восходит солнце?

— Ну разумеется.

— Вы думаете? Сдается мне, я давно уже не видел солнца. Мне кажется, что я уже целую вечность на этом самолете, и не могу с уверенностью сказать, летит ли он куда-нибудь. Может, и нет. Может, этот самолет никогда не приземлится, просто летит откуда-то куда-то. Совсем как те поезда, давным-давно.

Меерсу не нравился этот разговор. Он как раз собирался сказать что-то старику, когда кто-то коснулся его плеча. Он поднял голову и увидел склонившуюся над ним стюардессу.

— Сэр, капитан хотел бы поговорить с вами в кокпите.

Какое-то мгновение эти слова не хотели складываться во что-то осмысленное. Капитан? Кокпит?

— Сэр, не прошли бы вы за мной…

Поднимаясь со своего места, Меерс посмотрел на старика, который улыбался и махал ему рукой.

Сначала он почти ничего не мог разобрать в темном кокпите. Перед самолетом была сплошная ночь, звезды, мерцающие огоньки маленьких городков. Затем он разглядел, что место бортинженера справа пустует. Сделав шаг вперед, он споткнулся о пустые жестянки. В кабине пахло пивом и сигарами. Капитан обернулся и жестом указал на кресло бортинженера.

— Сбросьте этот хлам и садитесь, — сказал он, не выпуская изо рта сигары. Меерс убрал с кресла коробку из-под пиццы с засохшими крошками и осторожно присел. Пилот отстегнул ремни в встал.

— Если я не облегчусь через тридцать секунд, мне придется сделать это в свой шкафчик, — сказал он, направляясь к двери. — Держи прежний курс — и все.

— Эй! Подожди минуту, черт возьми!

— У тебя проблемы?

— Проблемы? Я не знаю, как водить самолет!

— Да что тут знать? — Пилот пританцовывал на месте, но все же показал на приборы. — Это компас. Держи тот же самый курс, три один ноль. Вот это — альтиметр. Тридцать две тысячи футов.

— Но разве у вас нет автопилота?

— Сломался несколько недель назад. — Пилот выругался и со всей силы стукнул кулаком по тому месту на приборной панели, где не горел ни один огонек. — Гадина. Слушай, мне, правда, надо.

И Меерс остался один в кокпите.

У него появилось дикое желание просто встать и сделать вид, что ничего этого не было. Вернуться на свое место. Пилот, конечно же, немедленно вернется назад. Это просто какая-то странная шутка.

Ему показалось, что самолет плавно снижается. Он слегка коснулся штурвала и почувствовал, как нос еле заметно приподнялся, а стрелка альтиметра вздрогнула. Он потянул еще немного, и большая птица обрела прежнюю высоту тридцать две тысячи.

Вскоре он узнал, с какой проблемой сталкивается пилот во время долгих ночных полетов: скука. Совершенно нечего делать, знай смотри время от времени на две шкалы. Он мысленно вернулся к разговору со стариком. С ним нельзя было согласиться. Разумеется, самолет куда-то летел. Вон внизу огни, они медленно уплывают назад. А то яркое свечение на горизонте, должно быть, Денвер? Что касается солнца, то это уж совсем смешно. Земля вращается. Мгновение сменяется другим. В конце концов будет день.

Пилот вернулся в облаке сигарного дыма. Он залез в небольшой холодильник рядом с сиденьем, достал банку пива и осушил ее залпом. Рыгнув, он смял банку и швырнул ее через плечо.

— Похоже, я облажался, — сказал он без особого выражения. — Послал не за тем парнем. Прости, приятель. — Он засмеялся.

— Что ты имеешь в виду?

— Я думал, ты в этом сечешь. Похоже, мне нужен был тот старикашка. Кто-то написал не тот номер сиденья. И кто вообще руководит этот долбаной авиалинией?

Меерсу тоже хотелось бы это знать.

— Разве у тебя нет второго пилота? Что ты имел в виду, когда сказал «ты в этом сечешь»?

— Второй пилот попал в небольшую аварию. Ночная полиция. Сломали ему его долбаную руку. Он в больнице. — Пилот пожал плечами. — Может, три, а может, четыре месяца пройдет, прежде чем он оттуда выберется.

— Со сломанной-то рукой?

Пилот устало посмотрел на него. Он показал большим пальцем через плечо в направлении двери кабины.

— Не въезжаешь, да? Шагай отсюда. В ближайшие дни поймешь, что к чему.

Меерс пристально посмотрел на него и встал.

— Все равно он мертвый, — сказал пилот.

— Кто мертвый? — Но пилот не обратил на него внимания.

Меерс пошел по проходу к своему месту. Старик казался спящим. Глаза были слегка приоткрыты, рот тоже. Меерс коснулся руки старика. Она была холодная.

Здоровенная муха с металлически поблескивающей зеленой спинкой выползла из ноздри старика и остановилась, потирая огромные передние лапки.

Меерса словно ветром сдуло с места. Он пробежал пять рядов и плюхнулся в свободное кресло. Он тяжело дышал, во рту пересохло.

Позже он увидел, как стюардесса накрывает старика синим одеялом.

Денвер. Код ДЕН. Здесь и Чикаго показался бы Бермудами. Небо тяжелое и дымящееся, словно сухой лед, цвета свинцовой пули. Температура несколько градусов ниже нуля, но прибавьте студеный ветер и получите погодные условия, способные резину заморозить до твердости взлетной полосы.

Когда Меерс, увешанный багажом, тащился по коридору, огромные стекла стен дребезжали и выгибались под ветром. Холод проникал через пол, поднимался по ногам. Он торопливо прошел в мужской туалет и сбросил вещи на пол. Набрал воды в раковину и плеснул в лицо. Каждая упавшая капля отдавалась эхом в пустых стенах.

Вид собственного лица в зеркале был невыносим.

Ему нужно было найти билетную кассу. Получить посадочный талон. Найти выход на посадку, сесть на самолет. Ему нужно было попасть домой.

Что-то вдруг велело ему выбраться отсюда. Бросить все. Уйти.

Он быстро прошел мимо пустынной зоны вылета, распахнул двери и вышел на обледеневший тротуар. Зашагал по направлению к первой машине в длинной очереди такси. Это был старый желтый «Чекер», большая, неуклюжая, приветливая машина. Меерс плюхнулся на заднее сиденье.

— Куда едем, Мак?

— В центр. В хороший отель.

— Считай, что уже там. — Водитель осторожно тронулся с места по скользкой мостовой. Вскоре они уже мчались по широкому шоссе прочь от аэропорта. Меерс посмотрел в заднее окно. Денверский аэропорт напоминал кубистскую скульптуру, изображающую повозку в прериях, с огромным, чудовищно дорогим тентом, под которым ютятся современные переселенцы.

— Экий здоровенный уродец, да? — сказал таксист.

Меерс заметил, что водитель смотрит в зеркало заднего вида. Кустистые брови под старомодной таксистской фуражкой с блестящим козырьком. Широкое лицо, щетина на подбородке. Большие руки на баранке. Медальон таксиста с именем В. КРЖИВИЧ. Медальон нью-йоркский.

— Кржи-вич, — растолковал водитель. — Вирджил Крживич. Мы, поляки, продали все свои гласные лягушкам. Теперь используем те согласные, которые русские выбросили за ненадобностью. — Он хихикнул.

— Не далеко от дома забрался? — подивился Меерс.

— Позволь рассказать тебе маленькую историю, — сказал Крживич. — Однажды давным-давно, тысячу лет назад, насколько я помню, я вез кого-то ночью из ЛаГардиа. В Мариотт, на Таймс Сквер. Примерно в это же время, через Триборо, вниз по Рузвельт-стрит, и на месте. Но тот парень посмотрел карту, велел ехать через туннель. Ладно, говорю, деньги ваши. И что вы думаете, выныриваем мы из туннеля, и что я вижу? Не Эмпайр Стейт Билдинг, а эту долбаную шлюху, Денверский аэропорт. То есть я в Денвере. Я никогда не был в Денвере. Стало быть, оборачиваюсь я через плечо, — Крживич проиллюстрировал слова действиями, обдав Меерса зловонным дыханием, — а никакого тебе туннеля нет, только стадо машин несется по шоссе. Так оно с тех пор и повелось.

Крживич проскочил на желтый свет и выехал на обледеневшее шоссе. Меерс увидел зеленый указатель «Центр». Прямо впереди, над горизонтом, вставала полная луна. Машин было немного, и неудивительно, поскольку гололед усиливался. Впрочем, таксиста это не волновало, и старый «Чекер» шел ровно и мощно.

— Значит, решил остаться здесь? — спросил Меерс.

— «Решил» тут никакой роли не играет. Думаешь, я отключился, затмение нашло, и сам не заметил, как сюда приехал, да? — Крживич опять посмотрел на Меерса через плечо. В свете фонарей тот увидел, что левая часть лица у него почернела и распухла. Левый глаз заплыл. Щеку пересекала длинная резаная рана, не зашитая хирургом. — Черта с два. Факт тот, что ни одна из этих дорог не ведет в Нью-Йорк. И уж поверь мне, я их все перепробовал.

Меерс не знал, как реагировать на это заявление.

— Что у тебя с лицом? — спросил он.

— Это? Небольшая стычка с ночными полицейскими. Фары не работали, можешь себе представить? Я еще легко отделался. Вмазали разок по башке и отпустили. Черт, мне и похуже доставалось. Гораздо хуже.

И пилот говорил что-то о ночных полицейских. Они отправили его напарника в госпиталь. Что-то здесь было не так.

— Так ты хочешь сказать, что эти дороги не ведут в Нью-Йорк? Но это же шоссе между штатами. Они соединяют все города.

— Хочешь найти во всем этом смысл? — сказал Крживич. — Советую тебе этого не делать.

— В чем ты хочешь меня убедить? — спросил Меерс, чувствуя закипающее раздражение. — Что вообще происходит?

— Ты думаешь, а не находимся ли мы в долбаной Сумеречной Зоне или как ее там? — Крживич опять посмотрел на Меерса, но тут же отвернулся к дороге, покачивая головой. — Ведь верно, приятель. Да нет, мы в Денвере. Только этот Денвер как-то весь перекручен.

— Мы в аду, — сказал голос из рации.

— Черт бы тебя побрал, Московиц, тупая скотина.

— Только так и можно все объяснить, — продолжал голос из радио.

— Это ничегошеньки для меня не значит, — закричал Крживич в микрофон. — Посмотри вокруг. Ты видишь ребят с вилами? Может, видел кипящие котлы с этой… как ее…

— Серой? — предположил Меерс.

— Во-во. С серой. — Он ткнул пальцем в микрофон. — Московиц, мой диспетчер, — объяснил Меерсу. — Видел потерянные души, которые стонут и плачут?

— Я слышал множество стонущих и плачущих душ по радио, — ответил Московиц. — Я и сам иной раз кричу и плачу. И, как пить дать, потерян.

— Нет, только послушайте его, — сказал Крживич, хихикая. — И мне приходится это дерьмо слушать ежедневно.

— Почему ты думаешь, это должны быть непременно ребята с рожками? — не унимался Московиц. — Почему ты думаешь, что тот парень, Данте, все верно описал?

— Московиц читает книжки, — бросил таксист через плечо.

— Почему ты считаешь, что ад остался точно таким же? Думаешь, он не перестраивается? Посмотри, сколько народу расплодилось. Куда его девать, по-твоему? В новые пригороды, вот куда. Раньше в аду были лодки и конные повозки. Теперь — самолеты и такси.

— А еще ночные полицейские и больницы.

— Заткнись, ублюдок поганый! — заорал Московиц. — Ты же знаешь, я не хочу, чтобы по моему радио трезвонили об этом!

— Прости, прости. — Крживич прыснул через плечо и пожал плечами. — Ну что ты с ним будешь делать?

Меерс слабо улыбнулся в ответ.

— Иначе ничего не складывается, — продолжал Московиц. — Моя жизнь — сплошной ад. Твоя жизнь — ад. Каждый, кого ты везешь в своем уродском такси, живет в аду. Мы умерли и попали в ад.

Крживич вновь рассвирепел.

— Умерли, вот оно что? Ты помнишь, как умирал? А, Московиц? Ты сидишь в своем вонючем офисе, жуешь пиццу, запивая «7-Up», и ничего в твоей поганой жизни месяцами не случается. Думаю, ты заметил бы такую вещь, как собственную смерть.

— Сердечный приступ, — рявкнул Московиц. — Это мог быть сердечный приступ. Я просто вылетел из своего тела, и они засунули меня сюда. Как раз туда, где я и раньше был, только теперь это навсегда, и теперь я не могу уйти! Это либо ад, либо преддверие ада.

— Ну конечно, преддверие ада! Что еврей может знать о преддверии ада? Об аде? — Он отключил связь и посмотрел на Меерса. — Я думаю, он имеет в виду чистилище. Хотите знать все об аде, спросите поляка. Уж мы-то знаем, что такое ад.

Меерс был сыт по горло.

— Думаю, вы оба полоумные, — вызывающе сказал он.

— Ага, — согласился Крживич. — Побудь здесь с наше, еще не так спятишь. — Он разглядывал Меерса в зеркало. — Ты-то еще не въехал, это ясно. Мне хватило одного взгляда на тебя, как только ты сел. Ты из этих самолетных отморозков. Летаете и летаете кругами, таскаетесь со своими чемоданами от Гуччи, которые стоят моего месячного заработка. Наматываешь круги и думаешь, что в этом есть какой-то смысл. Все еще думаешь, что после сегодня наступает завтра, а все дороги куда-то ведут. Думаешь, если солнце село, то оно завтра встанет. Думаешь, два плюс два всегда будет три.

— Четыре, — поправил Меерс.

— А?

— Два плюс два будет четыре.

— Знаешь, друг, два плюс два иногда равно тому, что ты не можешь попасть отсюда туда. Иногда два плюс два равняется ногой по яйцам или дубинкой по башке, или туннелю, который больше уже не выходит на Манхэттен. Не спрашивай меня, почему, потому что я не знаю. Если это — ад, значит, как я понимаю, мы были плохими, так? Но я был не таким уж плохим парнем. Я ходил на мессу, я не совершал никаких преступлений. И все-таки я здесь. У меня нет дома, кроме этого такси, я ем, не выходя из машины, и писаю в бутылки из-под пива. Когда-то где-то я выпал из мира, где ты можешь пойти домой после смены. Я превратился в одного из ночных людей, таких же, как ты.

Меерс не собирался возражать, что он не относится к «ночным людям», что бы это ни значило. Он немного побаивался сумасшедшего таксиста. Но он никак не мог уловить его логику, и это вселяло в него упрямство.

— Стало быть, мы в другом мире, ты это хочешь сказать?

— Да нет, мы все в том же мире. Мы здесь, мы всегда здесь были, ночные люди, только нас никто не замечает, как будто нас нет. Вот прогуливается проститутка, все думают, что, когда встанет солнце, она со своим сутенером уедет домой в красном «Кадиллаке». Только они никогда не едут домой. Улица, на которой они работают, никуда не ведет. Или вот ночной ди-джей, которого ты слышишь по радио. Машинист в подземке, там ведь всегда ночь. Парень ведет поезд по бесконечным рельсам. Швейцары вот тоже. Ночные портье.

— Что, все они?

— Откуда я знаю, все или нет? Может, мне спросить об этом бригаду мойщиков, когда я приеду в офис? «Эй, ребята, вы тоже в чистилище, как я?»

— Но я-то не в чистилище.

— Ну да, ты — самолетный отморозок. Знаем мы вас. У некоторых башню сносит. Мечутся, как хорьки. Но если пробудешь здесь достаточно долго, перестанешь думать, будто сумеешь найти тот туннель, который выведет тебя домой. Но вас, пассажиров, это не касается. Как там, в этой программе. Вам…

— Отказано.

— Вам отказано. Это ты сказал. Тогда посмотри вперед.

Меерс посмотрел через ветровое стекло. Вот он, под желтой луной. Распростертый шатер Денверского аэропорта, словно какая экзотическая ядовитая гусеница из тропических лесов. Он смотрел на здание, не отрываясь, пока такси замедляло ход.

— В Денвере всегда полная луна, — хмыкнул Крживич. — Самое оно для оборотней. И все дороги ведут в аэропорт — плохая новость для самолетных отморозков.

Меерс распахнул дверь машины и выпрыгнул на заледеневшее шоссе. Ему удалось устоять на ногах. Не обращая внимания на крики шофера, он отбежал к полоске газона, тянувшейся посередине дороги, пересек шесть противоположных полос шоссе и перебрался на другую сторону. Там было множество закрытых в этот час ночи заведений — кафе, складов, парковок, но одно работало — небольшой супермаркет. Он подбежал к нему, уверенный, что освещенный магазин растает, как мираж, но, ударившись о дверь, убедился, что она чудесно обыденная и твердая. Внутри было тепло. Два продавца, высокий черный парень и белая девушка-подросток, стояли за прилавком.

Он стал ходить взад-вперед по коротким проходам между полками, надеясь, что выглядит, как завсегдатай. Услышав, что дверь со звоном открылась, он схватил коробку хлопьев и притворился, что внимательно читает информацию на упаковке.

Краем глаза он разглядел двух полицейских, которые прошли мимо прилавка. Пришли за мной, подумал Меерс.

Но копы направились в глубь магазина. Один открыл холодильник с пивом, другая взяла коробку и наполнила ее пончиками.

Оба полицейских прошли футах в десяти от Меерса. Один нес две упаковки пива в одной руке, а другой придерживал оружие, напоминавшее винтовку, но с толстым круглым цевьем. У женщины на поясе висели два автоматических пистолета. Она посмотрела на Меерса и улыбнулась ему нагло и сексуально. Губы у нее были ярко накрашены.

Они прошагали мимо продавцов, которые, занявшись какими-то подсчетами, повернулись к полицейским спиной. Те вышли в дверь. Наступила секунда тишины, а потом раздался страшный грохот.

Меерс увидел, как раскалывается стекло витрины. За ним стоял мужчина-полицейский и палил из винтовки, молниеносно передергивая затвор. Его напарница тоже стреляла, держа по пистолету в каждой руке.

Меерс рухнул на пол в вихре корнфлекса и рваной туалетной бумаги. Оба копа старательно опустошали свои магазины, а боеприпасов у них было хоть отбавляй. В конце концов пальба закончилась. В наступившей тишине он услышал, как полицейские, посмеиваясь, открывают дверь своей машины. Он поднялся на колени и осторожно выглянул из-за разрушенного стеллажа.

Патрульная машина отъезжала. Он успел разглядеть, как женщина открывает банку пива. В то же мгновение желтое такси въехало на стоянку, за стеклом виднелось распухшее лицо Крживича. Он увидел Меерса и бешено замахал руками.

Осколки стекла и чипсы громко хрустели под ногами, пока Меерс шел по проходу между стеллажами. За прилавком черный парень сидел, скорчившись возле сейфа. Девушка лежала на спине в луже крови, придерживая вываливающиеся внутренности, и стонала. Меерс в нерешительности остановился, но тут Крживич посигналил из машины. Отвернувшись от девушки, Меерс перешагнул через пустую раму витрины.

Крживич медленно и осторожно отъехал со стоянки. Полицейская машина с выключенной мигалкой была припаркована левее. Меерс затаил дыхание, но Крживич повернул вправо, и патрульная машина не двинулась с места.

— Они теперь не отъедут, пока не насосутся пива, — сказал таксист.

— Эта девушка… она…

— С ней все будет в порядке. — Крживич показал вперед на приближающийся красный сигнальный огонек. Через минуту мимо них промчалась машина «Скорой помощи». Таксист пригнулся, пережидая, пока она проедет. — Все будет в порядке… в конце концов.

— Ее доставят в больницу? — спросил Меерс. — Московиц даже…

— В больницах тебе делают больно, — объяснил Крживич. — Там болезни, в больницах. Твои раны, они воспаляются. Тебе дают не те таблетки, ты потом отхаркиваешь свои кишки. Там все может случиться. Потом ты слышишь об «экспериментах». — Он покачал головой. — Уж лучше здесь. Эти ночные врачи и ночные сестры, они не люди.

Меерс спросил, что он имеет в виду, но Крживич не захотел больше говорить об «экспериментах».

Такси подъехало к зданию аэропорта, и Меерс торопливо вышел из машины. Побежал.

В него стреляли, но он продолжал бежать. Его ловили, но теперь он был почти уверен, что ему удалось спрятаться. Он выбежал на летное поле. Надвинулся туман; аэропорта не было видно. Он шел куда-то, стараясь держаться подальше от завывающих серебристых акул, рыскающих в темноте. Он остановился, ослепленный пульсирующими вспышками ядовито-синего света, который, казалось, вгонял ему в глазные яблоки холодные льдинки. Он не имел представления, где он, куда идти.

— …помогите…

Это был скорее стон, чем слово. Оно доносилось из-за того места, где вспыхивал свет.

— …ради любви Господней…

Что-то двигалось по земле по направлению к нему. Человеческая фигура, подтягивающая себя вперед окровавленными руками, медленно вползала в свет. Меерс отпрянул.

— …прошу вас, помогите…

Это был Эдуардо из закусочной в О’Хэар. На белой рубашке расползались кровавые пятна, казавшиеся черными в неземном свете. Штанов на нем не было. Одной ноги тоже не было. Оторвана. Из бедра высовывалась белая зазубренная кость.

Тут Меерс увидел остальных. Словно звери на огонь костра, словно обрывки ночной темноты в полосу света вступали черные фигуры. На каждом были приборы ночного видения, черные шлемы, блестящие черные сапоги. Куртки, перетянутые ремнями, как у мотополиции. Меерс был уверен, что где-то в темноте должен стоять ряд черных «Харлеев». Он почувствовал запах ружейного масла и старой кожи.

Появились другие фигуры, другие звери. Они тоже были черные, с оскаленными клыками, белыми до синевы. Они рвались на цепях, молча, без лая.

Меерс начал пятиться назад. Если не делать резких движений, его могут не заметить. Возможно, они еще не разглядели его.

Вскоре силуэты растворились в тумане. Что-то потерлось о его ногу. Он не стал вглядываться вниз, продолжая пятиться. Краем глаза он видел черные пятна на земле, напоминавшие куски тел. Они шевелились.

В отдалении послышалась сирена, замигал сине-красный свет. Подъехала белая машина с оранжевой полосой на боку и словами «СКОРАЯ ПОМОЩЬ». Задняя дверь распахнулась. Внутри горел тусклый красноватый свет. С того места, где стоял Меерс, было трудно заглянуть в машину, но он увидел рой мух, вырвавшихся на воздух. Он даже слышал, как они жужжат. Густая черная жидкость стекала с пола, переливаясь через бампер, и, дымясь, застывала на холодной земле. Меерс понял, что при нормальном свете жидкость выглядела бы темно-красной.

Из машины вышли мужчины и женщины в хрустящих белых халатах и синих хирургических комбинезонах. Все были в противогазах. Их маски, свисающие с них резиновые хоботы и одежда — все было забрызгано кровью. Ни у кого не было ни рогов, ни вил. Они действовали деловито и профессионально.

Врач и сестра подняли Эдуардо и швырнули его в открытую дверь машины, словно мешок с бельем. Другая сестра вынырнула из тумана с ногой Эдуардо. Нога судорожно дергалась. Она зашвырнула ее вслед Эдуардо.

Меерс стал пятиться быстрее. Один из мужчин в хирургическом комбинезоне посмотрел в его сторону. Остальные, как по команде, повернулись туда же. Он повернулся и побежал.

Мир завертелся вновь, и на этот раз не собирался останавливаться. Меерсу показалось, что он развалился на части; а когда сложился опять, не все оказалось на прежних местах. Но он чувствовал себя гораздо лучше. Он улыбался.

Он отыскал здание аэропорта. С минуту постоял на тротуаре, переводя дух. Крупный мужчина с огромным синяком на левой части лица стоял, прислонившись к желтому такси. Он поднял вверх большой палец. Когда Меерс рассеянно посмотрел на него, таксист поменял большой палец на средний и пробормотал что-то вроде «самолетный отморозок». Меерс стряхнул снег и лед с пальто и пригладил рукой непослушные волосы. Вошел в аэропорт.

Внутри все горело рождественскими огнями, шуршало мишурой. Кругом толкалось множество народа, но лишь немногие радовались Рождеству.

Он посмотрел влево и увидел свой багаж, аккуратно сложенный у стены. Меерс подхватил свое имущество. Кто-то заклеил серебристым скотчем дыру на сумке.

Отстояв три часа в очереди, Меерс продолжал улыбаться. Замученная кассирша улыбнулась ему в ответ и сказала, что попасть домой сегодня ночью ему не удастся.

— Вы не попадете домой в рождественское утро, — сказала она, — но я могу выписать вам билет на рейс до Чикаго, который вылетает через несколько минут.

— Это будет чудесно, — сказал Меерс, улыбаясь. Она выписала билет.

— Счастливых праздников, — пожелала кассирша.

— Веселого Рождества, — отозвался Меерс.

Уже объявляли его рейс: «…до Чикаго с остановками в Амарилло, Оклахоме, Топеке, Омахе, Рэпид-Сити, Фарго, Дудуте и Де Мойне».

Рождество, подумал Меерс. Все пытаются куда-то поскорее попасть. Жаль бедных путешественников, которых праздник застал в пути. Прыгают, как пудели, по всем городам Великих Равнин. Похоже на авиационный ад. Но он наберется терпения. Совсем скоро он будет дома с семьей. Дома со своей милой женой… и прелестными детьми… он был уверен, что вспомнит их имена через секунду.

Он взвалил на плечо свою поклажу, как призрак Марли взваливает на себя цепи, и принялся шаркать вместе с толпой к выходу на посадку. До дома оставалось всего ничего. Совсем ничего.

Уильям Сандерс НАЙНКИЛЛЕР И НЕТЕРУ

Как и в «Порождениях света и тьмы», новелла Уильяма Сандерса рассказывает о том, какой властью над нами до сих пор обладают египетские боги, хотя их царства давно превратились в прах.

Джесс Найнкиллер находился на высоте пяти тысяч футов над египетской пустыней, когда услышал голос своего деда. Он опешил, хотя и не сказать чтобы совсем уж растерялся, даже учитывая тот факт, что его дедуля вот уже лет тридцать как умер. Ведь это случилось не в первый раз.

Впервые такое произошло еще в 72-м, возле Ку Чи, когда новоиспеченный уоррент-офицер Найнкиллер собирался было повести свой видавший виды вертолет «Белл ХЬЮ-1» на снижение к тихой с виду посадочной зоне. Он как раз начал выжимать рычаг, когда в ухе у него зазвучал голос, уверенно пробившийся сквозь рев двигателя и тяжелое «воп-воп-воп» винта.

— Ягасесдесди, сгилиси! Ты же не хочешь спуститься туда сейчас.

Лишь некоторое время спустя, обдумывая случившееся, Джесс вспомнил все слова и расставил их в правильном порядке. Через несколько секунд он осознал, что голос принадлежал деду. А в первый момент шок от того, что в его шлемофоне раздался голос, говорящий на диалекте оклахомских чероки, парализовал его руки и не дал выжать рычаг. Этого оказалось достаточно; к тому времени, как он пришел в себя и возобновил снижение, три других «ХЬЮ» уже стремительно неслись к земле, оставив далеко позади Джесса, который, одеревенев от растерянности, пытался догнать их, словно новичок в первом тренировочном полете. Он был не в себе; ему казалось, что он еще не так давно во Вьетнаме, чтобы начать слышать голоса…

А потом деревья, окаймлявшие зону приземления, взорвались зенитными разрывами, и два первых «ХЬЮ» превратились в огромные шары оранжевого пламени, а третий уже на земле завалился набок, хлопая винтом, словно гигантская умирающая колибри, и только Джесс, так и не догнавший остальных и оставшийся вне пределов досягания смертельного металла, остался невредимым. Весь обратный путь до базы второй пилот не переставал спрашивать: «Откуда ты знал, парень? Откуда ты знал?»

Потом много лет ничего подобного не происходило, и Джесс в конце концов убедил себя, что это была игра воображения. Но вот настал день, когда Джесс, в то время перевозивший нефтяное оборудование на востоке Техаса, оказался в гостях у рыжеволосой женщины в ее доме на окраине Корпуса Кристи; после акта любви она поднялась с постели и направилась в ванную, а Джесс, полюбовавшись видом ее крепкой белой задницы, исчезающей в коридоре, решил, что ему теперь будет полезно немного вздремнуть.

Не успел он забыться в приятном изнеможении, как его разбудил голос, резкий и тревожный: «Просыпайся, чуч! Хватай свои шмотки и сматывайся, нула!»

Он сел в кровати, растерянно жмурясь. Он все еще жмурился, когда за окном раздалось шуршание шин по гравию; но в следующую секунду уже пришел в полную боевую готовность, его не обманул даже голос рыжей из ванны: «Это, наверное, мой муж. Не волнуйся, он спокойный человек».

Не поверив ей, Джесс выскочил из кровати и сгреб разбросанную одежду. Нагишом промчался по коридору к задней двери и поскакал по колючему газону, сопровождаемый разъяренным голосом, неприятным металлическим клацаньем. Потом раздался неправдоподобно громкий хлопок, который опроверг утверждение дамы, что муж был спокойным человеком. Одним выстрелом дело не ограничилось, что-то просвистело мимо уха, когда Джесс запрыгивал в свою машину, а когда он вернулся домой, то обнаружил пару аккуратных дырочек примерно сорок пятого калибра на правом заднем крыле своего «Камаро».

В последующие годы было еще несколько происшествий, не настолько диких, но не менее напряженных. Например, однажды голос дедушки разбудил его среди ночи как раз вовремя, чтобы не сгореть в пылающем отеле в Бангкоке, а в другой раз он не дал ему войти в бейрутское кафе за пару минут до того, как бомба «Хезболлы» разнесла заведение в щепки. Словом, хотя дедушкины визиты происходили не слишком часто, Джесс привык относиться к ним с величайшим вниманием.

Сейчас ситуация поразительно напоминала самый первый случай. Правда, на этот раз он летел на «ХЬЮ 500Д», машине не такой крупной, как тот старый «ХЬЮ», и гораздо более простой в управлении, а Египет определенно не походил на Вьетнам, но волоски на затылке Джесса заняли боевую стойку при звуке скрипучего старого голоса в ухе (в левом ухе, по каким-то причинам это всегда оказывалось именно левое ухо), который произнес: «Ни, сгилиси! Эта штука тебя подведет».

Взгляд Джесса моментально упал на ряд предупредительных сигнальных огоньков на приборной панели, затем на цифровые индикаторы под ними. Давление масла и температура, уровень топлива, температура батарей, работа двигателя, ротора, температура турбины — у вертолета масса агрегатов, которые могут выйти из строя, — но все выглядело совершенно нормально, все эти маленькие красные и янтарные квадратики горели ровно, все стрелочки на индикаторах подрагивали именно там, где им и надлежало подрагивать. Пятилопастный винт над головой шумел ровно, и в рычагах управления не ощущалось никакой странной вибрации.

Рядом с Джессом на правом сиденье расположился человек, называвший себя Брэдли и числившийся археологом или кем-то в этом роде. Он пробормотал: «Что-то не так?»

Джесс пожал плечами. Дедушкин голос продолжал: «Наплюй на него. Слушай. Поверни на четверть вправо. Видишь большой коричневый выступ скалы, там, на севере, он еще похож на кулак? Держи на него».

Джесс не колебался ни секунды, даже несмотря на то, что огоньки и стрелочки по-прежнему клялись, что все в порядке. Он мягко нажал на рычаг и коснулся ногой педали, чтобы выровнять нос. Брэдли резко сказал: «Что ты делаешь? Никакой перемены курса, пока я не скажу…»

Как раз в тот момент, едва Джесс успел стабилизировать «ХЬЮ» на новом курсе, двигатель заглох. Никакого предварительного падения энергии или изменения звука: только что эллисоновская турбина гудела ровно и мощно, а в следующую секунду она замолкла. Словно на тот случай, если кто-то мог этого не заметить, красный огонек, сигнализирующий остановку двигателя, бешено замигал, а линия предупредительных сигналов, тянувшаяся по верхнему краю панели управления, взорвалась разноцветной иллюминацией.

Джесс мгновенно выжал главный рычаг управления вниз до конца, переведя основной ротор на автовращение. Переводя дух, он сказал: «Черт, эдуда, почему ты всегда появляешься в последний момент?»

— Что за дьявольщина? — В голосе Брэдли звучало скорее раздражение, чем страх. — Что случилось, Найнкиллер?

Джесс не удостоил его ответом. Он следил за стрелкой индикатора скорости ветра, замедляя «ХЬЮ» до оптимальной скорости для плавного снижения с отключенным двигателем. Когда стрелка застыла на восьмидесяти узлах, а верхний тахометр показал 410 оборотов, он негромко вздохнул и взглянул на Брэдли.

— Эй, — сказал он и показал пальцем на радио, не отрывая руку от рычага. — Сообщим?

— Нет. — Брэдли не сомневался ни минуты. — Никаких тревожных сигналов. Поддерживать радиомолчание.

Ладно, подумал Джесс. Стало быть, цель полета, которую мы зарегистрировали, — такая же фикция, как племенные выборы. Никакой он не археолог, клянусь моей индейской задницей.

Однако времени на размышления о двуличном пассажире не оставалось. Джесс рассматривал стремительно приближавшуюся поверхность пустыни. Она ничем не отличалась от всего остального Египта, который, казалось, состоял из многих и многих миль унылой поверхности, покрытой скалами и желтовато-серым песком. В этой части страны по крайней мере не было тех здоровенных морщинистых дюн, которые выглядят привлекательно, но несомненно сделают вынужденную посадку невыносимо сложной.

— Приготовиться к посадке, — сказал он Брэдли. — Она может оказаться не совсем мягкой.

Некоторое время казалось, что предупреждение было лишним. Джесс произвел образцовую посадку, приподняв хвост на высоте семьдесят пять футов, выровняв машину на уровне двадцати пяти и вернув рычаг в исходное положение для приземления. Когда полозья коснулись земли, он подумал: черт, а я молодец!

И вдруг он почувствовал, как полозья проваливаются в карман поразительно рыхлого песка, Хью беспомощно завалился набок, не слишком сильно, но достаточно для того, чтобы лопасти все еще вращавшегося по инерции винта врезались в землю. Ситуация осложнилась.

Когда скрип, скрежет и лязг наконец утихли, Брэдли сказал: «Великолепное приземление, Найнкиллер». И начал отстегивать ремни безопасности. — Любое приземление, после которого можно выйти из вертолета, считается хорошим. Это ведь поговорка пилотов, не так ли?»

Джесс, уже расправившийся со своими ремнями и занятый отключением приборов — нужды в этом уже не было, но укоренившиеся привычки поддерживают в нас жизнь, — придумал было пару ответов, которые мог бы выдать на это пилот, но тем не менее решил держать рот на замке. Он подождал, пока Брэдли откроет правую дверцу, поскольку его дверца была прижата к земле. Они выбрались наружу и некоторое время молча рассматривали «ХЬЮ» и окружающий пейзаж.

— Полагаю, единственное, что нам остается, это идти пешком, — заметил Брэдли. Он снял свою бейсболку с сетчатым верхом и поскреб голову, абсолютно лысую, если не считать нескольких кустиков волос за ушами. Может, в качестве компенсации природа наградила его роскошными усами, которые в сочетании со вздернутым носом и большими, как надгробные камни, зубами, делали его немного похожим на Тедди Рузвельта. Кожа у него была красно-розовая и выдавала человека, склонного к солнечным ожогам. Джесс задумался, сколько этому археологу удастся продержаться под солнцем пустыни.

Брэдли забрался обратно в машину — Джесс хотел было предупредить о риске возгорания, но потом решил, какого, мол, черта, и принялся шарить в корме, появившись через несколько минут с зеленым нейлоновым рюкзаком, перекинутым через плечо.

— Что ж, — сказал Брэдли, спрыгивая на песок, — думаю, нам надо изучить карту.

Дедушкин голос сказал: «Идите в том же направлении. Через несколько миль, там где выступающая скала, будет вода».

Джесс сказал: «Уадо, эдуда», а потом, когда Брэдли странно посмотрел на него, добавил: «Идем. Туда».

Брэдли фыркнул.

— Не далековато ли от дома, чтобы нести эту индейскую чепуху? Я хочу сказать, ведь ты не араб.

Но когда Джесс, не оглядываясь, двинулся прочь, пожал плечами.

— Черт возьми, почему бы и нет? Веди, вождь.

Дедушкины несколько миль оказались невероятно длинными, причем, несмотря на кажущуюся ровность пустыни, дорога все время шла в гору. Земля была твердой, как бетон, и усеяна острыми камнями. Там и тут песчаные барханы затрудняли путь и забивали ботинки песком. Прошло почти три часа, прежде чем они добрались до каменистого перевала и увидели то место.

Вернее, просто место; оно ничуть не походило на то, что Джесс ожидал увидеть. Ему рисовался какой-то голливудский оазис, маленький зеленый островок посреди песчаной бесконечности, с пальмами и бассейном прохладной чистой воды. Возможно, даже какие-нибудь дружелюбные арабы, шатры и верблюды и еще приветливые танцовщицы, исполняющие танец живота… ладно, на последнее он не особенно рассчитывал, но, безусловно, там должно было быть хоть что-то помимо этих проклятых скал и песка. Но, на первый взгляд, ничего другого там не было.

Брэдли, однако, слегка присвистнул пересохшими губами.

— Откуда ты знал, Найнкиллер? Как мне ни трудно в этом признаться, но я впечатлен.

Он начал спускаться по склону по направлению к тому, что казалось просто нагромождением скал и песчаных холмиков, но в чем, как осознал, наконец, Джесс, было слишком много правильных линий и прямых углов. Руины, погребенные под песком? Джесс сказал:

— Какой нам от этого прок? Похоже, здесьникто больше не живет.

— Да, но есть только одна причина, по которой здесь что-то начали строить.

— Вода?

— Она, — кивнул Брэдли. — Это забавная пустыня. Почти не бывает дождей, но известняковая подложка удерживает воду, словно губка. Тут и там можно встретить колодцы, некоторые довольно старые.

— А вдруг здешний колодец давно пересох, — предположил Джесс. Они уже двигались среди руин. — Может, поэтому люди и ушли отсюда.

— Вполне вероятно. И все же мы с тобой попали прямо в яблочко. — Брэдли оглянулся через плечо, ухмыльнувшись. — Верно, парень?

Он перешагнул через нагромождение каменных блоков, которое, видимо, когда-то было стеной. Ветер и песок сделали камни почти овальными. Все вокруг находилось примерно в таком же состоянии; на глаза Джессу не попалось ничего более целого, чем прямоугольные остатки какого-то жилища, доходящие примерно до колена, все остальное же представляло собой просто невысокие песчаные валы, в которых смутно угадывались очертания маленьких строений. Словом, эти развалины были хорошо развалены.

А Брэдли казался совершенно очарованным; с той же радостной ухмылкой, не переставая озираться, он пробирался к центру деревни, или что это могло быть. Потом он остановился и нагнулся.

— Матерь божья, — тихо пробормотал он и присвистнул. — Взгляни-ка на это, Найнкиллер.

Джесс увидел большой каменный блок, наполовину засыпанный песком. Приглядевшись, он заметил, что верхняя грань блока была покрыта слабыми, почти полностью стершимися фигурками, вырезанными в камне.

— Иероглифы, — сказал Брэдли. — Господи Боже, а ведь местечко-то египетское.

Египетское, подумал Джесс, как же ему не быть египетским, белая ты задница, мы же как-никах в Египте. Нет, погодите.

— Вы хотите сказать, древнеегипетское? Как пирамиды?

Брэдли хихикнул.

— Сомневаюсь, чтобы эти руины были современниками пирамид. Хотя в этом нет ничего невероятного. — Он выпрямился и стал осматривать руины. — Но в принципе это все относится к периоду Древнего Египта. Не скажу точно, сколько лет этому селению. Где-то от двух до четырех тысяч, может, больше.

— Святые угодники, — сказал Джесс, искренне удивленный. — Что же они тут делали? Я думал, они все больше околачивались около Нила.

— Верно. Но в те времена велась оживленная торговля с ливийцами. У них были постоянные караванные пути через пустыню. Если тут находился первоклассный колодец, имело смысл поддерживать небольшой форпост, чтобы охранять это место от мародерствующих племен пустыни.

Он сверкнул большими зубами.

— Вроде Форта Апачи, понял? Возможно, здесь находился отряд нубийских наемников под командованием египтян да еще рабы для тяжелых работ и прислуга. Обычно в такого рода места посылали военнопленных. И заставляли их работать до смерти.

Он снял бейсболку и вытер потный череп. «Мы сами превратимся в мумии, если не найдем воды».

Колодец оказался на площади в центре разрушенной деревни, круглое черное отверстие футов пятнадцати в диаметре и такое глубокое, что Джесс не мог разглядеть, есть ли на дне вода или нет. Адская работенка, подумал он, копать такую скважину в известняке, ручным инструментом да на такой жаре. Он бросил в колодец камешек и с удовлетворением услышал приглушенный всплеск.

— Отлично, — сказал Брэдли. — У меня есть моток нейлонового шнура в сумке и пластиковая бутылка, так что будем хотя бы с водой.

Джесс внимательно рассматривал землю под ногами.

— Здесь кто-то был. И недавно.

— О черт, — язвительно сказал Брэдли, — ты опять за свои индейские штучки? — Но тут же осекся, выдохнув «хах!».

Рядом с колодцем на земле красовался сигаретный окурок.

— Следовало догадаться, — сказал Брэдли, помолчав. — Несомненно, языческим племенам и проводникам караванов это место хорошо известно. И это к лучшему, поскольку колодец забился бы песком, если бы его не чистили время от времени.

— Много следов, — указал Джесс. — Эти арабы-кочевники, они разве носят армейские ботинки?

— Не исключено. — В голосе Брэдли оставалось все меньше оптимизма. — Но лучше все как следует проверить.

Не требовалось особых навыков следопыта, чтобы прочитать следы, которыми была испещрена разрушенная деревня. Владельцы армейских башмаков не старались поддерживать чистоту, оставляя на всем пути массу окурков и другого мусора.

— Времени прошло немного, — сказал Брэдли. — Следы на песке при таком ветре исчезают быстро. Ты прав, Найнкиллер. — Он остановился, подозрительно оглядываясь. Теперь они стояли на западном краю деревни, откуда земля начинала повышаться пологим скалистым склоном. — Здесь совсем недавно кто-то был.

Через несколько ярдов Джесс сказал: «Здесь и сейчас кто-то есть».

Прямо на песке, в островке черной тени под разрушенной стеной, лежал человек. Он был одет в армейский камуфляж без опознавательных знаков. Белая арабская куфия закрывала лицо. Он не двигался, и Джесс почему-то был уверен, что он и не собирался двигаться.

— Господи Иисусе, — сказал Брэдли.

Мертвец представлял собой зрелище не из приятных. В сухом воздухе пустыни разложение идет медленно, но правая нога покойника почернела и жутко распухла. Армейские штаны были разрезаны до бедра, а над коленом нога была перетянута чем-то вроде шнурка от ботинок. Похоже, это не помогло.

— Змеиный укус, — объявил Брэдли. — Возможно, песчаная гадюка. Или даже кобра.

— Здесь еще следы, — доложил Джесс. — С ним кто-то был. Но решил не задерживаться.

Следы уходили по склону и обрывались. Дальше тянулись очень отчетливые отпечатки шин — джип, прикинул Джесс, или, может, «Лендровер». Следы пересекали склон и исчезали в пустыне. Водитель разбросал кучу камней, отъезжая. Занервничал, догадался Джесс. Остался здесь наедине с покойником и по крайней мере одной ядовитой змеей, вот и постарался поскорее унести задницу.

Большая камуфляжная сеть, валявшаяся на земле рядом со следами шин, словно сброшенная в спешке, вызвала много интересных вопросов. Джесс хотел было порассуждать на эту тему, как вдруг заметил, что Брэдли рядом нет — он уже взобрался по склону и теперь рассматривал что-то спрятанное за нагромождением камней и обломков. «Подойди, посмотри», — позвал он.

Джесс вскарабкался на холм и увидел еще одну дыру, на этот раз размером и пропорциями напоминающую обычную дверь. Прямоугольный лаз, очень ровный и аккуратно вырезанный, вел в глубь земли под углом в сорок пять градусов. Что-то вроде шахты? Тут он вспомнил, что это Египет, а потом всплыл в памяти один фильм.

— Гробница? — спросил он Брэдли. — Вроде тех, куда они клали свои мумии?

— Возможно. — Брэдли с возбужденным видом шарил в своем рюкзаке. — Вполне возможно… Ага! — Он вытащил большой электрический фонарь, какие обычно носят копы. — Острожнее, парень, — сказал он, шагая в проем. — Ты же не хочешь, чтобы тебя тоже укусила змея.

Брэдли, похоже, не сомневался в том, что Джесс жаждет сопровождать его. Это была не слишком обоснованная уверенность: нарушать покой любого рода могил было одним из сильнейших табу у индейцев.

И все же, сам не зная зачем, он перебрался через груду обломков и шагнул в лаз вслед за Брэдли.

Тот стоял посередине каменной лестницы, которая, собственно, представляла собой пол длинного наклонного коридора. Луч его фонарика шарил по стенам, покрытым цветными картинками. Живопись потускнела и местами облупилась, но все же позволяла различить живые сценки, изображающие людей за всевозможными занятиями — они ели, правили лодками, играли на музыкальных инструментах и делали много других, не понятных Джессу вещей; на одной картинке обнаженные танцовщицы были бесхитростно укомплектованы маленькими черными треугольничками там, где соединялись их ноги. Были там и изображения животных, кошек и бабуинов, крокодилов, гиппопотамов и змей; и всюду среди картинок виднелись иероглифические письмена.

Были там и чрезвычайно загадочные фигуры, с человеческими телами и птичьими или звериными головами.

— Кто это такие, — спросил Джесс, указывая на них, — духи?

— Боги, — сказал Брэдли. — Нетеру, так их называли. Этот, например, с головой шакала, Анубис, бог похорон и мертвых.

— А вон у тех — киски…

— О, да, итифалические фигуры не были редкостью. — Брэдли направился вниз по ступенькам, размахивая фонарем. — Но мы сможем полюбоваться древним искусством позднее. Давай посмотрим, что у нас здесь.

Спуск перешел в узкий коридор. Стены здесь тоже были покрыты росписью, но Брэдли едва удостоил из взгляда, шагая по проходу. «Ага, — сказал он, когда коридор внезапно расширился. — Вот оно… о Господи!»

Сначала Джесс не понял, почему Брэдли призывает Бога. Перед ними была низкая камера размером с комнату в дешевом мотеле. Луч фонаря выхватывал роспись на стенах и потолке. Потом он заплясал по штабелям деревянных ящиков у дальней стены.

Брэдли быстро пересек комнату и принялся дергать крышку одного из ящиков. Крышка оторвалась и упала на каменный пол. «Черт!» — заорал Брэдли, посветив фонариком в ящик. Он сунул туда руку и выудил предмет, в котором Джесс мгновенно опознал «АК-47». Продукция Калашникова производит неизгладимое впечатление на того, в кого хотя бы раз из нее стреляли.

Брэдли прислонил автомат к стене и открыл другой ящик. На этот раз он достал оттуда гранату. «Подонки», — сказал он шепотом.

Другой коридор вел в глубь холма. Чертыхаясь, Брэдли устремился туда, и Джесс поспешил за ним, не испытывая желания оставаться один в темноте. Коридор оказался коротким, он упирался в другую комнату, примерно такого же размера, как первая. Здесь было еще больше армейских ящиков, которые громоздились до потолка. На некоторых виднелись красные надписи «ОПАСНО — ВЗРЫВЧАТЫЕ ВЕЩЕСТВА» на арабском и английском. Вдоль ящиков стояло много пластиковых канистр с бензином. Неудивительно, что владельцы армейских башмаков выходили отсюда, чтобы покурить, подумал Джесс. Что бы все это значило?

Брэдли отодрал крышку одной из картонных коробок. «Отлично, — кисло сказал он, вытаскивая небольшой запечатанный пакет. — Полевой рацион армии США. Старая добрая еда, готовая к употреблению. Возможно, самое смертельное из имеющегося здесь оружия. Интересно, где они все это раздобыли?»

Он поводил фонариком по комнате. Это помещение было наряднее, чем первое. Кто-то даже нарисовал фальшивые колонны на стенах.

— Подонки, — повторил он. — Бесценное сокровище искусства и древнего знания, а они используют его как склад для проклятых террористов.

— А как, по-вашему, что они сделали с мумией? — спросил Джесс, припомнив все слышанные истории о проклятиях мумий. И того укушенного, который лежал снаружи.

— О, ее, очевидно, вытащили много веков назад, вместе с другими ценностями. Расхищение гробниц — очень древняя традиция в этой стране. — Он с отвращением сплюнул. — Вот, возьми. — Он бросил Джессу пакет с армейским рационом и вытащил еще один для себя. — Нас ожидает не слишком приятный похоронный ритуал, нужно подкрепиться.

Они похоронили покойника в неглубокой могиле, которую вырыли при помощи пары лопат, найденных во внешней камере гробницы. Сверху навалили камней.

— Покойся с миром, — сказал Брэдли. — Бедный маленький сукин сын. — Он вытер лоб рукой. Жара стояла неправдоподобная. — Давай уйдем с солнца, — сказал он. — Обратно в гробницу.

Вернувшись во внешнюю камеру, он швырнул лопату в угол и присел на ящик. Сняв кепку, он взял бутылку с водой и вылил все содержимое себе на голову.

— Это было необходимо, — сказал он извиняющимся тоном. — Я сейчас пойду и наполню ее.

— Не беспокойся, — сказал Джесс. — Здесь есть большая пластиковая канистра с водой, почти полная. — Он копался в свалке всяких вещей у стены. — Ты также можешь поберечь свой фонарик. — Джесс вытащил большой армейский фонарь и включил его.

— Сукины дети чувствовали себя как дома, не правда ли? — Брэдли выключил свой фонарик. — Найнкиллер, я готов разгласить важнейшую государственную тайну. Ситуация уж слишком необычная, и держать тебя в неведении будет преступно, лучше тебе знать весь расклад.

Он прислонился к стене, при этом его лысина оказалась прямо под картинкой, изображающей лучника на колеснице.

— Имя Нолан говорит тебе что-нибудь?

— Это не тот американский… предатель, так, наверное, вы его называете, который работает на ливийцев? Он еще руководит какими-то террористическими операциями? — Джесс сел на пол недалеко от входа. — Я слышал кое-какие слухи, но ничего определенного. Поговаривали, что он время от времени нанимает пилотов.

— Да. Несколько американцев работают на Каддафи, — сказал Брэдли, — в основном летчики, молодые искатели приключений, солдаты фортуны. Но Нолан — совсем другой тип, ренегат, прошедший суперподготовку. В этой части света нелегко произвести впечатление на людей, когда речь идет о терроризме, саботаже и убийствах, но Нолан даже здесь стал легендой. Полковник ценит его услуги очень высоко.

Цепочка замкнулась в голове Джесса.

— Так вот какое у вас тут дело. К черту археологию, мы, стало быть, охотимся за Ноланом.

— Просто разведывательная акция, — сказал Брэдли. — Прошел слух, что он занимается чем-то в этом районе. У меня приказ не вовлекать тебя ни в какие опасные действия.

— Приятно слышать, что у меня такая спокойная работенка, — сухо сказал Джесс. — Почему бы не предоставить это египтянам? — И тут его осенила другая догадка. — Ах да, теперь я припоминаю. Нолан — бывший офицер ЦРУ, не так ли? Вы, ребята, хотите убрать его без международной шумихи.

— Этого я тебе, конечно, не говорил, — мягко сказал Брэдли. — То, что тебе положено знать, распространяется только на сиюминутную ситуацию.

Он достал еще один «АК-47» из открытого ящика.

— Рано или поздно, кто-нибудь здесь появится. Было бы наивно рассчитывать, что к нам пожалует сам Нолан, но кто-нибудь из его команды наверняка. Если карты лягут не слишком плохо и мы предпримем правильные действия, нам удастся ухватиться за ниточку, ведущую к Нолану, и выбраться отсюда на колесах. — Он поднял «АК-47». — Знаешь, как с этим обращаться?

— К черту, — зло отозвался Джесс. — Я пилот, а не стрелок. Сами сидите в засаде. Это вы работаете на ЦРУ, а не я.

— Да ну? А кому, по-твоему, принадлежит «Ближневосточная служба воздушных перевозок»? — Брэдли сделал паузу, чтобы у Джесса была возможность обдумать услышанное. — Ах, ты — пилот? Хорошо, я тогда — археолог. Без дураков, — добавил он, оглядывая камеру гробницы. — Степень получил в Университете Пенсильвании, занимался полевыми изысканиями в Вади Гарби. Там-то меня и завербовали… а было время, когда я яйца дал бы себе отрезать за то, чтобы найти что-нибудь в этом роде. Но, как выясняется, я сделал ценное открытие совсем в другой области.

Он посмотрел на Джесса. Ухмылка Тедди Рузвельта контрастировала с его холодными глазами.

— Но ты, конечно, можешь сесть на собственную задницу и играть в совестливого наблюдателя, пока я буду в одиночку расправляться с этими подонками. А потом, если они убьют меня, можешь убеждать их в своей непричастности и невинности. Не сомневаюсь, они тебе поверят.

— Сукин ты сын.

— Мне это часто говорили. — Брэдли встал, подошел к Джессу и протянул ему «АК-47». — Бери, Найнкиллер. Это единственная возможность для каждого из нас выбраться живыми из этого местечка. Или хотя бы мертвыми.

Брэдли настоял на том, чтобы установить постоянный наблюдательный пост на перевале: прячась в ненадежной тени похожего на кулак выступа скалы, часами пялиться в безлюдную пустыню.

— Ничего не поделаешь, парень, — сказал он. — Иначе мы рискуем, что плохие мальчики придут и накроют нас в гробнице.

Когда солнце наконец опустилось в своем обычном чересчур картинном стиле тропических закатов, Джесс предложил отменить на ночь эту бессмысленную затею. Но Брэдли был неумолим.

— Вспомни, кто эти люди, — заметил он, — и зачем они появляются здесь. Ночные передвижения для них совсем не лишены смысла.

Он откинул крышку наручных часов и включил освещение циферблата. Уже было темно.

— Я сойду вниз и придавлю немного, ты же останешься в вечернем дозоре. Разбудишь меня в полночь, и я заступлю на смену. С тобой все в порядке, парень?

Джесс не стал спорить. Он все равно не ложился раньше полуночи. Кроме того, не возражал провести несколько часов подальше от Брэдли и той проклятой гробницы. Они оба начинали действовать ему на нервы.

Оставшись один, он забросил «АК-47» на плечо и побрел вверх по склону, не торопясь и наслаждаясь прохладным ветерком. Не так уж плохо, что солнце зашло. Звезды были огромные и белые, жирный полумесяц карабкался по черному небу. В его мягком серебристом свете пустыня выглядела почти привлекательно.

Сухой голос прокашлял в левое ухо: «Сийо, чуч».

Джесс застонал. «Сийо, эдуда. Ну, что еще должно случиться?»

Раздался шелестящий смешок: «Не беспокойся, чуч. На этот раз никаких предостережений. Повернись… и брось, наконец, этот топор войны».

Джесс повернулся. И очутился лицом к лицу с Вилли Койотом.

Во всяком случае, именно так выглядело стоявшее перед ним существо: та же длинная заостренная морда, те же большие уши, как у летучей мыши, и глуповатые круглые глаза. Но то была только голова; от шеи вниз, разглядел Джесс, тело было, как у человека его роста.

Джесс выдохнул: «Ух».

Дедушкин голос церемонно представил: «Это Анпу. Анпу, мой внук Джесс».

— Привет, — сказал Койот.

Ну вот, вяло подумал Джесс. Слишком много времени провел на солнце. Черт бы побрал этого Брэдли. Вот уже разговариваю с койотами… нет, дьявол, койотов в Египте нет, это должен быть шакал. Хотя похож на койота. Тут в голове что-то щелкнуло, и Джесс сказал: «Анубис. Вы Анубис».

— Анпу. — Шакал чуть повел ушами. — Греки исказили мое имя.

— Анпу хочет познакомить тебя со своими друзьями, — сказал дедушка.

— Сюда, пожалуйста, — пригласил Анпу. — Собственно, в том же направлении, куда ты и двигался.

Он прошел мимо Джесса и стал подниматься, не оглядываясь, по склону. Дедушкин голос сказал: «Не стой столбом, чуч. Иди за ним».

— Я даже не знаю, эдуда, — сказал Джесс, шагая вслед за фигурой с шакальей головой. — Все это становится уж слишком странным. Как тебя угораздило связаться с этим типом?

— Он бог мертвых в этих краях. А если ты часом позабыл, — напомнил дедушка, — я ведь мертвый.

Анпу стоял у основания скалы в форме кулака.

— Сюда, — сказал он с приглашающим жестом.

Джесс не увидел ничего, кроме большой расщелины под ногами, черневшей в лунном свете. В течение дня он видел ее десятки раз. «То есть?» — спросил он чуть раздраженно.

Анпу шагнул в расщелину и исчез, ногами вперед. Тут же его голова вынырнула из черноты и сказала: «Осторожнее. Здесь можно оступиться».

Джесс нагнулся и сунул в расщелину руку. Пальцы нащупали овальный лаз, достаточный для того, чтобы человек мог туда протиснуться. Лаз полого уходил вниз, в толщу скалы. Он был так хорошо замаскирован, что даже теперь, зная о существовании лаза, Джесс не мог разглядеть его.

— Все в порядке, чуч, — сказал дедушка. — Лезь давай.

Джесс осторожно сунул в дыру ногу. В полу были вырезаны ямки для ног, но не слишком глубокие. Стиснув зубы, он скользнул в темноту.

Джесс не смог бы сказать, как глубоко тянулся туннель, но абсолютная темнота и страх сделали спуск бесконечным. Скала, казалось, давила на него со всех сторон; он задыхался и готов был сбежать, если бы подъем обратно не пугал его еще больше. Наконец туннель изогнулся в сторону, и Джесс ощутил пустоту под ногами. Он стал нащупывать какую-нибудь поверхность одной ногой, не удержался и беспомощно вывалился из туннеля. Ноги коснулись пола, но он потерял равновесие и ударился задницей об очень твердый плоский камень.

Джесс открыл глаза — он даже не заметил, когда зажмурил их, — и увидел, что находится в очередной гробнице. Или, во всяком случае, в очередной подземной камере, с такими же разрисованными стенами и потолком. На этот раз комната была наполнена мягким желтоватым светом, источник которого он не смог определить.

Анпу стоял над ним, протягивая руку.

— Ты в порядке? — заботливо спросил бог с шакальей головой. — Мне следовало предупредить тебя о том, что в конце нужно будет прыгнуть. Прости.

Джесс ухватился за протянутую руку и поднялся на ноги. Внезапно высокая красивая женщина в развевающемся белом платье рванулась вперед, оттолкнула Анпу и обвила руки вокруг шеи Джесса.

— О, бедный человек, — запричитала она, пригибая голову Джесса и прижимая его лицо к своей груди. Это было черт знает, что такое, а не грудь. — Ты ушибся? Не хочешь ли прилечь?

— Это Хатор, — сказал Анпу. Голос его звучал приглушенно. Уши Джесса утопали в тех же волшебных грудях.

— Богиня любви и материнства, — пояснил дедушкин голос. — Освободись, чуч, познакомься с остальными. Оставь горяченькое на потом.

Джессу удалось пробормотать что-то обнадеживающее, и Хатор нехотя отпустила его. Сделав шаг назад, он увидел, что у нее были рога. Не какие-нибудь маленькие рожки, как у чертей на картинках. То были большие изогнутые буйволиные рога, белые, как слоновая кость, украшенные на концах маленькими золотыми шариками.

Глубокий голос произнес: «Этот туннель — скверная работа. Нам он тоже не нравится. Но спуск к основному входу завален и засыпан песком».

Говорящий был еще одной фигурой с головой животного, на этот раз косматая серая голова бабуина сидела на теле невысокого худого человека. Он чем-то напоминал директора школы, где Джесс учился. «Я Тот», — добавил он.

— Бог мудрости и знания, — пояснил дедушка в левое ухо Джесса.

— А это, — сказал Анпу, махнув рукой в сторону четвертого индивидуума, — Собек.

Джесс предпочел бы не знакомиться с Собеком. От плеч и вниз он выглядел как нормальный мужчина — хотя и сложенный, как участник боев без правил, — но над всем этим ухмылялась зеленая крокодилья голова. Длинные челюсти разжались, обнажив ряд острых зубов, и ржавый металлический голос сказал: «Йо».

— Я так и не понял, чем он занимается, — признался дедушка. — Причем мне почему-то не хочется это знать.

— Прости, что не можем предложить закусить, — извинился Анпу. — Мы сейчас не готовы к приему гостей.

— Простите меня, — сказал Джесс, — но откуда вы все знаете английский?

— Твой дедушка нас научил, — ответил Тот. — Не далее как сегодня днем.

— Так быстро? — спросил Джесс. А еще говорят, что быстрое обучение — ерунда.

— Конечно, — сдержанно отозвался Тот. — Простое мозговое сканирование. Не забывай, мы же боги.

— Да, — сказал дедушкин голос, — правда, я сначала пытался научить их диалекту чероки, но они не въехали, зачем им это нужно.

Джесс огляделся. Эта камера была больше, чем те, где арабы устроили склад, и красивее. В потолке высечен круглый свод, картины на стенах не только раскрашены, но и рельефно вырезаны.

— Красивая комната, — вежливо заметил он. — Ее тоже кто-нибудь ограбил. Я не вижу мумий.

— Вышло так, — сказал Тот, — что эту гробницу так и не использовали по назначению. Она была построена для последнего командира этого форпоста, благородного человека по имени Неферхотеп…

— Он облажался там, в Фивах, — проскрежетал Собек, — и Фараон послал его в эту задницу.

— …который был убит, — продолжал Тот, выразительно взглянув на Собека, — в стычке с ливийским отрядом. Его тело так и не нашли. Вскоре после этого форпост был заброшен.

— Итак, что же вы, э-э-э, боги, делаете здесь сейчас? — Джесс старался не смотреть на Хатор. Балахон на ней был так тонок, что через него все просвечивало, а никакого треклятого белья она не носила. Строго говоря, никто из нетеру не был слишком укутан; на остальных были только короткие юбчонки да драгоценности в ассортименте.

— Ошибка, — сказал Анпу. — Довольно странное дело. Видишь ли, тот мертвец, которого вы сегодня похоронили, оказался очень отдаленным потомком фараона Рамзеса Великого. Хотя, конечно, сам он об этом едва ли догадывался.

— Смерть человека королевской крови, — сказал Тот, — в непосредственной близости от неиспользованной гробницы вызвало неправильное прочтение Книги Мертвых.

— Озирис прямо кипятком писает, — загрохотал Собек. — Старина Зеленолицый дал маху!

— Даже Озирис, — запротестовал Анпу, — не мог предвидеть столь невероятного совпадения.

— Ну, я не знаю. — Тота, казалось, мучили сомнения. — Возможно, вероятность не столь и мала, как могло показаться…

Он извлек откуда-то полированный деревянный ящик, инкрустированный золотом, размером и формой напоминающий атташе-кейс. Усевшись на пол со скрещенными ногами, он откинул украшенную драгоценными камнями защелку, и крышка ящика открылась. В нижней части, покоившейся на коленях бога, находилась длинная эбонитовая панель с несколькими рядами колышков из слоновой кости. Вся внутренняя поверхность верхней секции была закрыта гладкой темной пластиной какого-то кристалла. Тот застучал пальцами по колышкам, и на поверхности кристалла появились мерцающие зеленые иероглифы.

— Посмотрим, — бормотал Тот. — Рамзес Второй жил тридцать два века назад. У него было свыше сотни известных отпрысков от различных жен. Теперь, если принять среднее количество потомства…

— В любом случае, — вздохнула Хатор, — нас четверых послали, и вот мы здесь. — Она послала Джессу улыбку, которая вызвала бы эрекцию и у Сфинкса. — Что ж, могло быть и хуже.

— …и умеренную оценку 3,5 поколения за столетие… — Пальцы Тота плясали по колышкам. Кристал покрывался иероглифами.

— Но, — сказал Джесс, — если это ошибка, то почему вы здесь?

— …учитывая среднестатистический уровень бездетности и детской смертности…

Анпу пожал плечами.

— Идем. Я покажу тебе.

Он направился к арочному проему в дальней стене. Хатор и Собек шли позади Джесса. Когда они выходили из комнаты, Тот ошалело смотрел на кристалл, почесывая голову одним пальцем. «Не может быть», — потрясенно шептал он.

— В задней части этой гробницы, — объяснял Анпу, пока они шли по длинному коридору, — находится то, что вы называете порталом. В каждом погребальном комплексе Египта есть хотя бы один такой. Это… — Он остановился, оглянувшись на Джесса. — Я не могу точно объяснить тебе. Это такое место, через которое мы ходим туда-сюда, из этого мира в наш и обратно. Смертным не дано даже видеть его, не то что проникать туда.

— Только когда умрут, — добавила Хатор. — И мы приходим, чтобы забрать их.

— Чего, кстати, давно уже не случалось, — кивнул Анпу. — Почти две тысячи лет прошло с тех пор, как последний человек был погребен с соблюдением необходимых формальностей. Мы были крайне разочарованы, когда обнаружили, что и на этот раз тревога оказалась ложной. Мы так надеялись, что люди вернулись к старым обычаям.

Он отвернулся и пошел дальше. Через несколько шагов вновь остановился.

— Это там, — сказал он. — Ты увидишь, в чем наша проблема.

Огромный обломок скалы, очевидно, отломившийся от потолка, полностью заблокировал проход. Он был размером с грузовик.

— Это случилось вскоре после того, как мы прибыли, — сказал Анпу. — Очевидно, когда другой человек уезжал, вибрация спровоцировала обвал. Конечно, в потолке, наверное, уже были большие трещины.

— И теперь вы не можете попасть обратно? В свое… в общем туда, откуда вы пришли?

Анпу покачал головой.

— Ближайший портал в долине Нила. Я не уверен, что мы сумеем проделать такой путь. — Он посмотрел на гигантский обломок скалы, и его уши слегка поникли. — Но мы можем попробовать.

— Никогда, — заявила Хатор. — Это солнце, этот ветер. Моя кожа. Нет.

Джесс заметил странное, бестолковое устройство, лежавшее на полу, попытка соорудить импровизированный подъемный механизм из рычагов и веревок. Он разглядел пару автоматных стволов и скрученные ружейные ремни. Он спросил: «Что это такое?»

— Какая-то штука, которую изобрел Анпу, — закаркал Собек. — Он называет это ах-ме. Не работает, дерьмо.

— Мне казалось, стоит попробовать. — Анпу обескураженно пнул сооружение ногой. Он посмотрел на Джесса. — Ты можешь помочь нам? Твой дедушка сказал нам, что ты разбираешься в технике.

Джесс рассматривал обломок.

— Не знаю. Это не по моей специальности… — Он почувствовал на себе взгляд Хатор. — Может быть, — добавил он, — я подумаю об этом. Дайте мне только выспаться.

Они пошли обратно по коридору. Когда они вошли в погребальную камеру, Тот поднял голову от своего ящика.

— Вот оно. Я вам скажу. — Он коснулся пальцем мерцающего кристалла. — Никакой ошибки не было. Каждый живущий сейчас на Земле является потомком Рамзеса Второго.

В полночь Джесс направился к первой гробнице, чтобы разбудить Брэдли. Анпу шел с ним, явно не с целью просто пообщаться. На середине склона они встретили Брэдли, который поднимался вверх с автоматом на плече.

— Эй, парень, — жизнерадостно сказал он, — иди поспи. Я тебя разбужу на рассвете.

Он пошел дальше к большой скале. Анпу хихикнул.

— Твой друг не может меня видеть. Если я сам не захочу ему показаться, конечно.

— Он мне не друг, — сказал Джесс более эмоционально, чем собирался.

Когда они вошли в гробницу, Анпу с любопытством огляделся.

— У меня не было времени осмотреть другие гробницы в округе, — когда Джесс зажег фонарь. — Эта совсем недурна.

Джесс прислонил «АК-47» к стене возле двери.

— Другие гробницы?

— О, да. Из здесь немного, и все, разумеется, спрятаны и запечатаны. Ты их никогда не найдешь, если не будешь знать, где искать.

Он наклонился, изучая иероглифическую надпись на стене. Джесс спросил:

— Что здесь написано?

Анпу склонил голову набок.

— Ну, приблизительный перевод может быть таким: «У богини по имени Хлоя не было с грудью покоя. Одна — словно прыщик, не нужен был лифчик, а другую снимали в «Плейбое».

— Пошляк, — обиделся Джесс.

— Ладно, ладно, — засмеялся Анпу. — Приятных сновидений, Джесс.

Когда он ушел, Джесс, быстро осмотревшись, взял фонарь и направился по коридору в заднюю камеру. Воздух здесь был прохладнее, а пол чище. Он взял серое армейское одеяло и расстелил его на полу, другое свернул и положил под голову. Укладываясь и выключая фонарь, он задавался вопросом, удастся ли ему уснуть в этом странном местечке; но стоило ему коснуться импровизированной подушки, как он провалился в забытье без сновидений.

Проснувшись, он не мог понять, долго ли проспал, хотя позже думал, что это продолжалось недолго. Его разбудило смутное чувство, что он не один в камере. Потом он понял, чем оно было вызвано — кто-то пытался стянуть с него одежду. Он сказал «Вау!» и, нашарив фонарь, включил его.

Стоя рядом с ним на четвереньках, Хатор дергала за ремень его брюк.

— Ты должен помочь мне, — нетерпеливо сказала она. — Я не понимаю этих странных одеяний.

Джесс заморгал, мотая головой. «Ну, это… ох…»

— Не беспокойся, чуч, — заскрипел голос в его левом ухе. — Она не собирается похищать твою душу или что-то в этом роде. Ей просто хочется прилечь. Она уже давно не делала это ни с кем моложе пары тысяч лет.

Хатор теперь стаскивала с него ботинки. Джесс скинул пропитанную потом футболку и начал расстегивать ремень. Дедушкин голос сообщил: «Я оставлю вас вдвоем».

Когда Джесс избавился от плавок — сожалея, что не надел пару поприличнее, — Хатор встала на ноги и расстегнула пряжки на плечах, позволив белой накидке упасть на пол, оставшись во всей своей первозданной красе за исключением золотых браслетов на запястьях.

— Я подарю тебе любовь, — объявила она. — Я устрою для тебя пир божественного наслаждения.

С бьющимся сердцем Джесс увидел, как она поставила ноги по обе стороны от него. Эти рожки, решил он, не так уж уродливы, надо только оправиться от первого шока. Вообще-то они даже весьма сексуальны.

Она опустилась на колени. «Да, — сказала она, наклоняясь вперед и касаясь своими неимоверными грудями его груди, — пронзи меня горящим копьем своего желания». Сжав его руками и бедрами, она перекатилась на спину, оказавшись под ним. «О, наполни мое лоно своим могучим обелиском, — кричала она, — войди в меня Нилом своей страсти. Трахни меня, как горячий бабуин, большой мальчик!»

Что ж, подумал Джесс, разве ты не мечтал о рогатой женщине с большими сиськами?..

Второй раз его разбудил тревожный сон о Вьетнаме: в ушах звучали автоматные очереди и глухой стук вертолетных винтов. В гробнице было темно, но часы показывали почти восемь часов. Он торопливо оделся, задержавшись на мгновение, когда ощутил на запястье золотой браслет. Хатор. Надела, наверное, пока он спал. Воспоминания о той ночи заставили его некоторое время стоять неподвижно с глупейшей улыбкой на лице.

И тут он услышал те же звуки наяву, слабые, но безошибочно узнаваемые: быстрые разрывы, словно попкорн в микроволновке.

Он впрыгнул в ботинки, не заботясь о носках, и побежал по коридору в переднюю камеру. Он уже почти добежал до двери, где оставил свой автомат, когда в дверном проеме появился человек: это был лишь слабо различимый в темноте силуэт, но Джесс мгновенно понял, что это не Брэдли. Тусклый металлический отблеск недвусмысленно намекал на то, что человек вооружен.

Без колебаний Джесс вскинул руки как можно выше. «Не стреляйте, — завопил он, проклиная себя за то, что не выучил ни слова по-арабски. — Видите? Нет ружья. Салам алейкум, — добавил он безнадежно. — Дружественный индеец. О’кей?»

Ружье вскинулось в его сторону, и у Джесса оборвались все внутренности. Но либо у вошедшего возникла другая идея, либо, скорее всего, он понял, что стрелять в помещении, набитом боеприпасами, неразумно. Хриплый голос произнес несколько гортанных слогов, похожих на арабские слова, а потом выкрикнул: «Но-лан! Но-лан!»

Снаружи донесся ответный крик. Человек наставил ружье на Джесса и сказал: «Ялла. Ты идти. Быстро».

Он попятился в коридор, держа Джесса под прицелом. Джесс пошел следом, все еще держа руки над головой и сжав сфинктер. У подножия каменных ступенек солнце ослепило его. Он споткнулся и был обруган. На вершине лестницы стрелок сказал: «Стоп».

Джесс остановился, щурясь на солнце и пытаясь сфокусировать глаза на трех стоящих перед ним фигурах. Громкий резкий голос с американским выговором сказал: «Так, что у нас здесь? Говоришь по-английски, приятель?»

Джесс подумал было ответить на чероки, просто чтобы запутать ситуацию, но решил, что к добру это не приведет. Он кивнул: «Конечно».

Теперь он видел достаточно хорошо. Человек, который наткнулся на него, стоял футах в пяти в стороне. Это был смуглый худой невысокий мерзавец в таком же камуфляже, как и у жертвы змеиного укуса, который был похоронен вчера. Лицо, состоявшее в основном из носа и гнилых зубов, неприязненно щурилось на Джесса из тени белого бедуинского платка. Слева от него стоял другой, похожий на него, как близнец, по комплекции, уродливости и враждебности. Оба держали «АК-47», нацеленные Джессу в живот.

Внимание Джесса привлек третий человек, который только что говорил с ним. На нем был тот же камуфляж без знаков различия и бедуинская куфия, но он был такой же араб, как Джесс — принцесса Лейя. Он был выше Джесса, не меньше шести футов, широкоплечий, с большим мясистым лицом. На левом плече небрежно висел автомат.

— Нолан, — выдохнул Джесс, не раздумывая.

Верзила пристально посмотрел на него ярко-голубыми глазами.

— Мы знакомы?

— О вас каждый знает. — Немного лести никогда не повредит. — Во всяком случае, все пилоты в этой части света.

— Пилоты? Ага, — кивнул Нолан. — Значит это ты грохнул «ХЬЮ» за перевалом.

Прежде чем Джесс успел ответить, по склону спустился четвертый человек.

— Эй, Нолан, — начал было он, но остановился, увидев Джесса. — Что за черт? — сказал он. — Кто это такой?

— Твой коллега, — сообщил ему Нолан. — По всей вероятности, это он вел тот «ХЬЮ».

Вновь прибывший был ростом с Джесса, довольно субтильный, с острыми мальчишескими чертами лица. На нем был голубой комбинезон и бейсболка. В руках у него не было оружия, но под левой подмышкой топорщилась кобура.

— Серьезно? — У него был южный акцент. — Как это ты умудрился, парень?

— Двигатель отказал, — сказал Джесс.

Посмотрев в ту сторону, откуда спустился южанин, Джесс увидел вертолет, стоявший на правой оконечности перевала. Отсюда был виден только хвост и часть винта. Похоже на французскую «Алуэтту», но Джесс не мог сказать с уверенностью.

Кого он так и не увидел, так это Брэдли. Возможно, оно и к лучшему. А может, наоборот.

Нолан сказал: «Что ж, я бы желал, чтобы это произошло в другом месте. Крушение неизбежно привлекает внимание. Бьюсь об заклад, уже привлекло. — Он задумчиво посмотрел на Джесса. — Кстати, а что ты здесь делал?»

Джесс пожал плечами.

— Вез куда-то этого парня. — Он решил изображать полное неведение, что было недалеко от истины. — Он сказал, что археолог.

Пилот засмеялся. Нолан скорчил гримасу.

— Возможно, ему стоило стать археологом. В том, чем он пытался заниматься, ему была грош цена.

— С ним все в порядке? — невинно спросил Джесс.

— Не так, как ты думаешь, — сказал пилот. — Вообще-то он мертв, как бревно.

— Он пытался устроить на нас засаду, — сообщил Нолан Джессу. — Это была глупая затея. Шансы были ничтожны, и у него не было плана действий.

Джессу стало нехорошо. Брэдли ему не нравился, но все же… почему этот чертов тупица не позвал его, когда увидел приближающийся вертолет? Впрочем, может, он и звал. Может, он не сообразил, что Джессу почти ничего не слышно там, в гробнице. А может, он просто решил побыть Джоном Уэйном.

Один из стрелков сказал что-то по-арабски. Нолан перевел: «Он хочет узнать, похоронили ли вы человека, который был здесь».

Джесс кивнул. «Мы его не убивали. Похоже, его укусила змея».

— Мы знаем, — сказал Нолан. — За этим мы и вернулись. Тот никчемный ублюдок, который был с ним, сбежал и пытался пересечь границу, но случайно натолкнулся на наших людей. Они допросили его и прислали сообщение. Вот я и примчался с рассветом.

Он мотнул головой в сторону говорившего араба.

— Гамаль хочет поблагодарить тебя за то, что ты похоронил его двоюродного брата. Но не расслабляйся. Он убьет тебя в ту же секунду, как ты допустишь ошибку.

— Итак, — сказал пилот, — что теперь?

— Придется законсервировать этот склад, — ответил Нолан. — Приходится признать, что он засвечен. Иначе зачем бы агенту ЦРУ рыскать вокруг? — Он почесал подбородок и вздохнул. — Боже, какая досада… Я возьму Гамаля и Заала и установлю несколько зарядов.

— Собираешься все взорвать? — Пилот казался слегка ошарашенным.

— Да. Дьявольски жаль после того риска и всех усилий, затраченных на перевозку груза сюда. Но там, откуда все это сюда попало, осталось неизмеримо больше. — Он посмотрел на Джесса. — Не своди глаз с этого умника, пока мы не закончим.

Пилот кивнул и достал пистолет.

— Собираешься взять его с собой?

— Конечно, — сказал Нолан. — Майор Хамид захочет задать ему несколько вопросов…

Внезапно человек по имени Гамаль издал изумленный вопль и схватил Джесса за правую руку. «Шуф, шуф! — кричал он. — Но-лан, шуф!»

Другой араб присоединился к нему, что-то возбужденно выкрикивая и пританцовывая, чтобы получше разглядеть. Нолан пролаял что-то отрывистое, и арабы затихли. Все четверо молча уставились на золотую ленту на запястье Джесса.

Нолан вырвал руку Джесса у Гамаля и наклонился, внимательно рассматривая браслет. «Где ты это нашел?» — мягко спросил он.

Джесс сказал: «Ну, тут была одна древнеегипетская леди…»

Нолан вздохнул, распрямился и с размаху ударил Джесса в живот. Джесс сложился пополам и упал на колени, хватая ртом воздух. «А теперь, — терпеливо сказал Нолан, — перестань валять дурака и говори, где ты взял этот браслет. Ты нашел его где-то здесь?»

Не будучи в состоянии говорить, Джесс кивнул. Пилот сказал: «Что происходит, Нолан?»

— Посмотри на это, — сказал Нолан. — Какое золото, какая работа! Ты ничего подобного не увидишь за стенами Каирского музея.

— Старинное, что ли? — пилот присвистнул, прямо как Брэдли. — И дорого стоит?

— Чертовски дорого, даже само по себе. Аесли тут есть еще такие штучки…

— Проклятье, — сказал пилот. — Ладно, приятель. Говори быстро, где нашел?

Все еще стоя на коленях, потирая диафрагму и стараясь восстановить дыхание, Джесс беспомощно шарил глазами по склону. Черная голова с острыми ушками высунулась из расщелины под скалой, напоминавшей сжатый кулак. На фоне яркого неба Анпу особенно напоминал мультяшного койота.

— Если Гамалю и Заалу придется вытрясти из тебя информацию, — сказал Нолан, — то тебе это не понравится.

Уши Анпу вздрогнули. Тощая рука высунулась из норы и помахала. Анпу выразительно показал пальцем на спины Нолана и его людей. Затем ткнул пальцем в расщелину. Он улыбнулся и исчез.

Джесс поднял руку.

— Ладно, — сказал он слабым голосом. — Помогите подняться. Я покажу.

Он встал на ноги и направился к склону.

— Будь осторожен, — предупредил Нолан, шагавший позади него. — В твоих интересах, чтобы это не было шуткой.

У выступа скалы Джесс остановился. Пилот сказал: «Черт, здесь же ничего нет».

— Вот здесь. — Джесс показал на расщелину. Нолан наклонился и ощупал лаз рукой. Его брови полезли вверх.

— Лаз ведет в гробницу, — сказал Джесс. — Там есть много чего интересного.

— Черт меня побери. — Нолан говорил почти шепотом. — Рэй, у тебя есть фонарик?

— Конечно. — Пилот отстегнул от пояса маленький черный цилиндр и протянул его Нолану. — Маленький, но мощный.

— Тогда иди. — Нолан отдал свой «АК-47» человеку по имени Заал. Он спустил ноги в лаз и начал спускаться. Когда он исчез из виду, пилот с неодобрительным видом полез следом.

Джесс остался наедине с двумя арабами, которые ели его глазами и постукивали пальцами по автоматам. Он стоял тихо, стараясь не смотреть на них. В голове у него прокручивались подробности спуска. Вот сейчас они должны быть на полпути к гробнице. Сейчас Нолан, наверное, добрался до поворота в туннеле. Такому верзиле придется там поворочаться. Теперь он почти у цели. Теперь…

Вопль, долетевший из лаза, не походил ни на что, слышанное Джессом раньше. Ни за что на свете он не хотел бы услышать такой крик опять, но почти мгновенно до них долетел второй вопль.

Оба араба удивленно вскрикнули. Заал подбежал к расщелине, все еще сжимая два «АК-47», — свой и Нолана, и заглянул внутрь. Гамаль просто стоял на месте с раскрытым ртом и выпученными глазами.

Более удобной ситуации могло не представиться. Джесс сцепил руки в замок и со всей силы ударил Гамаля сбоку по шее. Пальца араба разжались, и «АК-47» упал на песок. Джесс подхватил его и выпустил длинную очередь в Заала, который, похоже, никак не мог сообразить, что ему делать с двумя автоматами. Мгновенно развернувшись, Джесс пару раз выстрелил Гамалю в грудь, на тот случай, если удар оказался недостаточно сильным. Затем он подкрался к туннелю и заглянул внутрь, держа автомат наготове, но не думая, что придется его использовать.

Из щели высунулась голова Анпу.

— Ты в порядке? — спросил он. — Что ж, — добавил он, увидев два трупа, — неплохо. Твой дедушка сказал, что ты способен позаботиться о себе.

Из туннеля все еще доносились какие-то кошмарные приглушенные звуки. Анпу дернул головой.

— Это Собек, — пробормотал он. — В своем деле ему нет равных, но он такой… грубый…

Он посмотрел на Джесса и откашлялся.

— Я понимаю, что сейчас не лучшее время для напоминаний, — сказал он извиняющимся тоном, — но как насчет того дела, которое мы обсуждали…

— Посмотрим, что можно сделать, — сказал Джесс. — Похоже, я перед вами в долгу.

Пару часов спустя, стоя перед выступом скалы, Джесс сказал:

— Ты уверен, что это сработает?

— Эй, чуч. — Дедушкин голос звучал обиженно. — Не расспрашивай старика о его колдовстве. Разве я тебя когда подводил?

Джесс фыркнул.

— А где ты, интересно, был сегодня утром?

— Ты хочешь сказать, почему я не разбудил тебя так, чтобы ты мог вовремя выбежать и дать себя убить вместе с тем былым кретином? У него не было никаких шансов, — сказал дед. — Не было бы их и у тебя. Радуйся, что ночевал в дальней камере, где тебе ничего не было слышно, пока не стало уже слишком поздно.

Джесс неохотно кивнул.

— Пожалуй, ты прав, — признал он. — Давай сделаем это.

Он еще раз оглянулся. Нетеру стояли позади него в тех же позах, что и час назад, сохраняя на лицах и мордах терпеливо-вежливое выражение. Подняв руку, Хатор помахала белыми пальчиками и улыбнулась. Собек выковыривал что-то из коренных зубов и сыто рыгал. Никто не произнес ни слова.

Джесс осторожно взял в руки маленькую черную коробочку, стоявшую у него между ног, стараясь не задеть провода, убегавшие в туннель. «Поберегись», — на всякий случай предостерег он и нажал красную кнопку.

Звук оказался гораздо тише, чем он ожидал услышать, просто глухое короткое бум. Земля под ногами слегка вздрогнула. И все.

Анпу уже вышел вперед и скользнул ногами в лаз, игнорируя густой дым, валивший из расщелины. «Лучше постой здесь, — сказал он Джессу. — Возможно, тебе будет трудно там дышать».

Он исчез из виду. Дедушка сказал: «Как я говорил, это мое колдовство. Да и как мне не научиться этому после трех лет в Сибизе и восьми — в той шахте в Колорадо. Не говоря уже о Саузерн Пасифик…»

Из туннеля донесся высокий восторженный возглас. Похоже, Анпу был счастлив.

— …Единственное, чему я научился, — закончил дед, — это взрывать скалы.

— Почему ты тогда просто не сказал им, как это сделать? — поинтересовался Джесс. — Зачем было тащить меня сюда?

— Доверять этим четверым взрывчатые вещества? Я, может, и мертвый, но не тупой. Вся штука с этими богами в том, — доверительно сообщил дедушка, — что у них много власти, но, когда доходит до дела, они не слишком сообразительны. Помнится, однажды…

Голова и плечи Анпу высунулись из щели. Он широко ухмылялся. Язык свисал на сторону.

— Сработало, — жизнерадостно сообщил он. — Это было великолепно. Скалу разнесло в щебень, все остальное невредимо. Как только мы расчистим мусор — это вполне по силам Собеку, — можно отправляться домой.

Он вновь исчез в расщелине. Тот поспешил за ним, следом полез Собек. Хатор задержалась на минуту, чтобы коснуться щеки Джесса. «Позвони мне», — промурлыкала она и грациозно скользнула в туннель.

— Нет, ну это ж надо! — удивился дедушка. — Сработало!

— Бога ради, — воскликнул Джесс, — ты что, не был уверен? Мне казалось, ты сказал…

— Видишь ли, — начал оправдываться дедушка, — столько времени прошло. Потом эта чудная пластиковая взрывчатка, которая была у этих арабов, — я ничего подобного никогда не видел.

Джесс устало покачал головой. Он обошел скалу и двинулся по склону к вертолету Нолана. Правильно, «Алуэтта». На таких он никогда не летал. Должно быть интересно.

Дедушка спросил: «Ты можешь водить эту штуку, чуч?»

— Конечно, — сухо сказал Джесс. — Это мое колдовство.

«Алуэтта» завелась и взлетела лишь с третьей попытки. Набрав высоту, Джесс принялся бороться с незнакомыми рычагами управления, когда знакомый голос вновь зазвучал в шлемофоне: «Справился, чуч? Ну, я тогда отключаюсь».

— Ты остаешься здесь, эдуда? — «Алуэтта» все старалась вильнуть влево. Может, ей хотелось домой в Ливию.

— Возвращаюсь обратно в мир духов, — сказал дедушка. — Этот их портал гораздо удобнее, чем обычные маршруты.

Выровняв, наконец, «Алуэтту», Джесс взял курс на север и перевел дух. Что теперь? Долететь до побережья, утопить «Алуэтту» в соленых болотах, добраться пешком до прибрежного шоссе и попытаться остановить попутку до ближайшего города. У него было немного наличных, а, попав в Александрию, он легко разыщет знакомых, которые любезно вывезут его из страны, не задавая лишних вопросов. Если все пойдет гладко, золотой браслет поможет ему расположить к себе нужных людей. Конечно, это будет нелегко, но единственной альтернативой было бы приземлиться на каком-нибудь летном поле, рассказать властям свою правдивую историю и провести немалый остаток жизни в египетской тюрьме.

— Береги себя, сгилиси, — сказал дедушка. — Я буду неподалеку.

С этими словами он исчез. Джесс почти почувствовал, как он уходит.

Минуту спустя Джесс вздохнул и откинулся в кресле. Осторожно выжимая штурвал, он следил за стрелкой скорости ветра. Внизу под ним тень «Алуэтты» скользила по песку и скалам, пересекая Египет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я познакомился с Роджером в середине шестидесятых в одном из балтиморских клубов, где за выпивку переплачивали, а выступающим недоплачивали. По выходным среди последних был и я, только что вернувшийся из Азии после демобилизации, с новой гитарой и без каких бы то ни было перспектив.

Клиентура в основном была хуже не придумаешь. Даже если бы Иисус Христос играл джаз с Эмили Дикинсон в роли вокалистки, немногие из этих снобов остановились бы послушать. Но среди них был один худющий длинноносый малый, который слушал и даже что-то заказывал, обычно «Танцующую Матильду».

Одна из официанток, с которой у меня были довольно горячие отношения, сказала, что его зовут Роджером. Она доложила, что он давал хорошие чаевые и никогда не пытался ущипнуть. Это было все, что мы о нем знали; он был просто один из тех парней, которых можно встретить в любом баре мира.

Потом дела у меня пошли неважно. Я потерял работу, любовницу и гитару именно в этой последовательности, а в следующем году оказался в Омахе, где отбывал пару уголовных приговоров. Однажды вечером мне попалась книжка в бумажной обложке, озаглавленная «Князь света», и я прочитал ее, не отрываясь, останавливаясь только за тем, чтобы воскликнуть «Черт возьми!» и тому подобное. Динамичная проза, искрометный юмор и античные мифологические персонажи в современной фантастике — ничего подобного я еще не читал. Но мне и в голову не приходило связать этого «Роджера Желязны» с тем костлявым завсегдатаем, который любил национальные баллады антиподов.

Это было за два десятилетия до того, как наши пути скрестились вновь. К тому времени я уже стал Многообещающим Автором-Дебютантом; Роджер написал для меня аннотацию на обложку. (Вообще, его аннотации на обложках стали легендами. Никто не мог быстрее состряпать рекламу для страдающего новичка.) Я позвонил ему, чтобы поблагодарить, и в какой-то момент разговора цепь замкнулась: «Вы хотите сказать, что вы тот парень, который…» — «Да, а вы…» — «Эй, а помните, как…»

Мы стали поддерживать отношения; мы даже вроде как стали друзьями. У Роджера было чрезвычайно редкое качество: он слушал. Был один особенно тяжелый период в моей личной жизни, когда он стал для меня настоящей «горячей линией». Не имело значения, как поздно я звоню, насколько я пьян или до какой степени угрюма моя исповедь; он ни разу не отшил меня.

С профессиональной точки зрения именно Роджер ввел меня обратно в область научной фантастики после долгого горького отсутствия; именно он посоветовал попробовать себя в современной фантастике, основанной на индейской тематике. Без его поощрения и руководства я бы выпал из игры много лет назад.

Когда я узнал, что он умер, я несколько часов метался по дому и плакал; а потом поздно ночью, крепко напившись, достал свою новую гитару и снова и снова играл в кромешной темноте «Танцующую Матильду».

Роберт Сильверберг ЗОВИТЕ МЕНЯ ТИТАНОМ

Роман, опубликованный под названием «Этот Бессмертный», впервые появился с заголовком «…И зови меня Конрадом». Он принес Роджеру первую премию Хьюго. В представленном здесь рассказе Роберта Сильверберга Титан, как когда-то Конрад, понимает: ничто никогда не получается в соответствии с нашими планами.

Памяти Р. Ж.

— Как тебе удалось освободиться? — спросила меня женщина, которая была Афродитой.

— Так случилось. И вот я здесь.

— Да, — сказала она. — Это ты. Из них всех один ты. В этом чудесном месте. — Она махнула рукой на сверкающее солнцеликое море, белую полоску пляжа, белые дома, голые бурые холмы. Красивое место, этот остров Миконос. — И что ты собираешься теперь делать?

— То, для чего я создан, — сказал я. — Ты знаешь.

Она замолчала, размышляя над моими словами. Мы пили узо со льдом в патио отеля под свисающими рыбацкими сетями. Через минуту она расхохоталась своим заразительным звенящим смехом и чокнулась со мной стаканом.

— Желаю удачи, — сказала она.

Это было в Греции. А до этого была Сицилия, и гора, и извержение…

Гора дрожала, тряслась и плевалась, алые потоки огня начали стекать с засыпанной пеплом вершины, и в первые десять минут извержения шесть маленьких городков, рассыпанных по склону, были сметены с лица земли. Именно так быстро все и случилось. Их не должно было быть там, но они были, и их не стало. Тем хуже для них. Покупать недвижимость на склонах горы Этны всегда было неразумно.

Лава катилась вниз. Через пару часов она должна была добраться до города Катания и уничтожить всю его северо-восточную часть, а на следующий день вся Сицилия должна была погрузиться в траур. Просто извержение. Самое сильное за время существования острова, где сильные извержения были постоянной темой новостей со времен динозавров.

Что касается меня, я еще не знал точно, что там происходит, наверху. Я все еще был глубоко, очень глубоко, в трех милях от солнечного света.

Но в своей подземной темнице под основанием гигантского вулкана, называемого горой Этна, я уже понял по дрожи земли и шуму и жару, что это извержение не похоже на предыдущие. И тогда, наконец, настал напророченный мне Час Освобождения после пяти сотен веков плена по воле Зевса.

Я потянулся, повернулся, перекатился на спину и сел впервые за пятьдесят тысяч лет.

Ничто больше не давило на меня.

Давным-давно безобразный хромой Гефест, мой тюремщик, устроил свою кузницу, поставив мне на спину тяжелую наковальню. И весело ковал бронзу и железо дни и ночи напролет изо всех своих сил, этот колченогий старый мастеровой. Где теперь Гефест? Где его наковальня?

Нет ее больше.

Это было хорошо — чувствовать, что ничто не давит сверху.

Я размял плечи. Это заняло некоторое время. Приходится разминать много плеч, если у вас сотня голов, плюс-минус три-четыре.

— Гефест? — закричал я, извергая крик из ста глоток разом. Я почувствовал, что гора конвульсивно содрогнулась надо мной, и знал, что одного моего голоса достаточно, чтобы отколоть от нее громадные скалы и заставить их катиться вниз, вниз, вниз.

Не было ответа от Гефеста. Не слышалось и звона его наковальни.

Я попробовал позвать еще раз, на этот раз выкрикнув другое, великое имя.

— Зевс?

Молчание.

— Ты слышишь меня, Зевс?

Нет ответа.

— Где ты? Где все?

Меня окружало молчание, лишь адский рев вулкана был мне ответом.

Что ж, ладно, не хотите — не отвечайте. Я медленно встал на ноги, выпрямившись во весь свой немалый рост. Тело горы подалось под напором моей мощи. Я умел справляться с горами.

Как хорошо было принять стоячее положение! Знаете ли вы, что это такое, когда вам не разрешают встать в течение пятидесяти тысяч лет? Конечно, не знаете, мелкие вы твари. Откуда вам знать?

И еще одна попытка: «ЗЕВС?»

Вся сотня моих голосов выкрикнула его имя разом, фортиссимо-фортиссимо. Хор грохочущих Эхо. Все мои головы до единой отросли за эти столетия. Я исцелился от всего, что Зевс сотворил со мной. Как приятно было сознавать, что я исцелен! Какое-то время дела у меня шли совсем неважно.

Что ж, не было смысла стоять там, завывая, если все равно никто не собирался мне отвечать. То был Час Освобождения. Я был свободен — цепи мои волшебным образом упали, мои головы отросли вновь. Настало время выбираться оттуда. Я начал двигаться.

Вверх. Прочь.

Я шел через тело горы, словно она была соткана из воздуха. Скалы ничего не значили для меня. Лишенный оков, я поднимался сквозь спиралеобразные внутренние протоки, по которым лава устремлялась к жерлу, и вышел, наконец, к солнцу, выбрался на снежноувенчанные склоны, на пепельно-седую вершину и встал прямо над жерлом, не обращая внимания на вулкан, изрыгающий свои горящие кишки. Я ухмыльнулся сотней широких ухмылок на сотне своих лиц, а горячие неистовые ветры кружились, словно мечи, вокруг моих голов, и потоки лавы стекали под ноги. Вид отсюда открывался ужасающий. Как же чудесно было смотреть на мир после стольких лет, проведенных под землей.

Там, внизу подо мною, на востоке расстилалось белопенное море. Позади меня тянулись зубчатые, поросшие лесом холмы. Надо мной сияло огненноликое солнце.

Как красивы были они все!

— Хуу-ха! — закричал я.

Мой торжествующий рев прокатился по Сицилии, словно сто ураганов. Его звук разбил окна в Риме, разрушил крестьянские дома в Сардинии и сбил наземь десять минаретов глубоко в Тунисской Сахаре. Но вся его мощь была нацелена на Грецию, и она накатилась на полуостров, словно косой срезав верхушки деревьев Ионийской части Афин, промчалась через Эгейское море и ворвалась в Турцию.

Это был всего лишь слабый предупредительный сигнал. Теперь я направлялся туда сам. Мне предстояло свести кое-какие очень древние счеты.

Я начал быстро спускаться с горы. Лава, брызгавшая из-под моих ног, не причиняла мне никакого вреда.

Зовите меня Тифоем. Зовите меня Титаном.

Полагаю, я привлек некоторое внимания, пока спускался по бушующему склону, мимо всех этих элегантных морских курортов, охваченных истерией в связи с извержением, пока широкими шагами входил в море на полпути между Фьюменфреддо и Таорминой. Я ведь, надо признать, что-то вроде монстра по вашим стандартам: четыреста футов ростом, да еще все эти головы, да глаза, извергающие пламя, да густая блестящая щетина на теле, да пучки извивающихся змей, растущие из моих бедер. Сами боги, бывало, пускались в бегство при одном моем виде. Некоторые из них, было время, убегали в Египет, когда я кричал «Буу!».

Но, возможно, извержение и сопровождавшее его землетрясение настолько захватили жителей восточной Сицилии, что они даже не разобрали толком, что за существо спускается с горы Этна и направляет свои стопы к морю. А может, они не поверили своим глазам. А может, они просто кивнули и сказали: «Ну конечно. Почему бы и нет?»

Ворвавшись в воду на бегу, я нырнул и быстро поплыл в сторону Греции через холодное синее море, не заботясь даже о том, чтобы выныривать и дышать. Да и зачем? Воздух позади меня был пропитан огнем и серой. А я спешил.

Зевс, думал я. Я иду за тобой, ублюдок!

Как я уже сказал, я — Титан. Это мое родовое имя, а не характеристика. Мы, Титаны, были расой старших богов — первый набросок, так сказать, ранний вариант тех божеств, которым вы, люди, будете потом поклоняться. Зевс обрек нас на забвение задолго до того, как Билл Гейтс спустился с горы Синай с MS-DOS в руках. Задолго до песен Гомера. Задолго до Потопа. Задолго до всего того, что, в сущности, имеет для вас хоть какое-то значение.

Гея была нашей матерью. Другими словами, Мать-Земля. Вообще говоря, праматерь нас всех.

В те ранние дни мира широкогрудая Гея породила все виды богов, и гигантов, и чудищ. Из ее лона вышел далекозрящий Уран, небо, а потом они с Геей породили первую дюжину Титанов — Океана, Хроноса, Рею и весь их выводок.

От первых двенадцати Титанов пошло множество других: Атлас, который теперь держит на себе мир; хитроумный Прометей, который научил людей добывать огонь и заработал за это худшую разновидность цирроза печени; легкомысленный Эпимет, который выкинул эту шутку с Пандорой и многие другие. Были среди них и змееногие гиганты, как Порфирион и Алкиной, и сторукие пятнадцатиголовые красавцы Бриарей, Котт и Гий, и другие переростки вроде одноглазого Циклопа, Аргуса, повелителя ветров, и Бронта, повелителя грома, и Стеропа, повелителя молний. Всех не перечислишь. О, мы представляли собой живописную толпу!

Вселенная была для нас как устрица. Должно быть, то были хорошие времена для нашего брата. Я тогда еще не родился, в ту эпоху, когда всем заправлял Уран.

Но тут случилось это грязное дельце между Ураном и его сынком Кроном, которое окончилось очень плохо для Урана, мокрое такое дельце с остро отточенным серпом, и Крон на некоторое время стал верховным божеством. Это продолжалось до тех пор, пока он не совершил роковую ошибку, позволив Зевсу родиться. Это закончилось печально для Крона. В этом деле приходится хорошенько следить за чересчур амбициозными сыновьями. Крон честно пытался — он проглатывал каждого своего ребенка, как только тот появлялся на свет, чтобы они не сделали с ним того, что он сделал с собственным отцом, Ураном, — но Зевс, последыш, избежал общей участи. К несчастью для Крона.

Семейная история, знаете ли. Грязное белье.

Что касается Зевса, который, как видите, появился на сцене довольно поздно, но в конце концов стал всем заправлять, то он — сын моей единокровной сестры Реи, поэтому я полагаю, что вы бы назвали его моим племянником. Я же называю его своим роком.

Расправившись с Кроном, Зевс истребил оставшихся Титанов в ряде неистовых войн. Молнии рикошетили по всей округе, моря вскипали, целые континенты погибали в пламени. Некоторые из нас держали нейтралитет, другие, как я понимаю, даже вступали с ним в союз, но все это не имело никого значения. Когда резня окончилась, весь выводок Титанов был заключен в разные не подходящие для жизни места, такие, например, как глубокое подземелье под горой Этна с кузницей Гефеста, устроенной на спине. Зевс же со своими потомками, Аидом и Посейдоном, Аполлоном и Афродитой и прочими, остался за старшего.

Я был последним материнским экспериментом Геи, самым молодым из Титанов, рожденным в самом конце войны с Зевсом. Ее заключительным аккордом, произведенным под занавес чудовищем, как сказали бы многие, ибо что еще скажешь о существе такого роста и подобной внешности. Опасным чудовищем. Моей задачей было отомстить за все те зверства, которые Зевс сотворил с моей семьей. И мне это почти удалось.

Теперь я жаждал получить второй шанс.

Греция сильно изменилась с тех пор, как я последний раз ее видел. За это время с ней случилось то, что теперь называется цивилизацией. Шоссе, заправочные станции, телеграфные столбы, рекламные щиты, пятизвездочные отели и прочие приятные вещи.

Надо признать, все это выглядело неплохо. Убийственно синее небо с золотым отсветом, искрящиеся под солнцем волны, белоснежные квадратные домики, взбирающиеся на бурые холмы: красивая земля, с какой стороны ни посмотри.

Я вышел на берег на острове Закинтос на Пелопоннесском побережье. Там был нарядный городок со старой крепостью на вершине холма, окруженный оливковыми и кипарисовыми рощами. Геологические пертурбации, связанные с моим побегом из тюрьмы под горой Этна, похоже, не причинили ему особого вреда.

Я решил, что будет, по-видимому, не слишком разумно показываться публике в моем истинном виде, учитывая, насколько монструозно я выгляжу для глаз смертных и как это осложнит мою миссию. Поэтому, приблизившись к берегу, я приобрел человеческое тело, которое нашел плавающим неподалеку от пляжа одного из отелей.

Это было послушное атлетическое мужское тело, высокое, худощавое, не слишком юное, но полное энергии, с резкими чертами лица, мощной челюстью, длинным острым носом и высоким лбом. Я обследовал его разум. Блестящий, острый, наблюдательный. Набитый сведениями, как широко распространенными, так и причудливо эзотерическими. Всю эту чепуху насчет Билла Гейтса и Гомера, а также пяти звезд и телеграфных столбов я выудил оттуда. А еще сведения о том, как вести себя, чтобы не отличаться от обычного человека. И еще много всякой всячины, которая, как я рассудил, окажется небесполезна.

Пытливый, творческий ум. Хороший человек. Он мне понравился. Я решил использовать его.

В мгновение ока я преобразился в его подобие и, выйдя на берег, отправился в город, оставив его там, где он плескался, в полном неведении о том, что произошло. Такое раздвоение никому не причинит вреда. Едва ли кто заметит, что два одинаковых человека бродят по Греции в одно и то же время, если только не увидит нас обоих одновременно, чего не должно было случиться.

Я еще немного покопался у него в черепе и узнал, что он в Греции чужестранец, турист. Женат, трое детей, дом на склоне холма в теплой стране, которая похожа на Грецию, но расположена далеко отсюда. Говорит на языке, называемом английский, знает несколько других языков. По-гречески понимает плохо. Это не страшно: у меня свои способы общения.

Как я выяснил, для того, чтобы беспрепятственно путешествовать по стране, мне необходимо было обзавестись одеждой, деньгами и паспортом. Я позаботился обо всем этом. Детали такого рода не составляют трудностей для существ, подобных мне.

Затем я принялся шарить в его памяти с целью разыскать информацию о современном местонахождении Зевса.

В этой голове все было разложено по полочкам. Зевс у него числился в папке с надписью «Греческая мифология».

Мифология?

Да. Да! Он знал о Гее и Уране, о низвержении Урана Кроном. Он знал о других Титанах, во всяком случае о некоторых — Прометее, Рее, Гиперионе, Япете. Он помнил кое-какие подробности о нескольких гигантах и всяческих сторуких монстрах, а также о войне между Зевсом и Титанами, о полном поражении Титанов и захвате власти большим боссом и его подручными — Посейдоном, Аполлоном, Аресом и компанией. На этом, пожалуй, все его познания исчерпывались. Сказки. Мифология.

Признаюсь, я искал в его хорошо структурированных архивах сведения о себе, Тифое — даже Титаны наделены толикой тщеславия, знаете ли, — но все, что мне удалось отыскать, была маленькая ссылка, гласившая: «Тифон, сын Геры; его часто путают с другим, более ранним титаном Тифоем, сыном Геи и Тартара».

М-да. Имена, конечно, похожи; но Тифон был надутым драконом с женским естеством, которого Аполлон убил в Дельфах, — что у него общего со мной?

Хуже некуда — оказаться в этом скрупулезно упорядоченном мозгу только в виде ошибочной ссылки на кого-то другого. Даже, можно сказать, унизительно. Я, конечно, не такой важный, как Крон или Уран в системе мироздания, но и у меня был свой час славы, когда я в одиночку выступил против Зевса и был очень близок к тому, чтобы одолеть его. Но даже хуже такого пренебрежения, гораздо хуже было то, что все наше блестящее племя, от великой матери Геи и ее божественного консорта до простейших сатиров и лесных нимф, оказалось загнанным в какую-то мифологию.

Что стряслось с миром и его богами, покуда я лежал, скорчившись, под Этной?

Гора Олимп казалась наиболее подходящим пунктом, куда мне следовало отправиться в первую очередь в поисках ответов на возникшие вопросы.

Я находился, пожалуй, в самом дальнем от Олимпа конце Греции — на юго-восточной оконечности полуострова, тогда как Олимп далеко на северо-востоке. Полностью упакованный в свое новое человеческое тело и новую человеческую одежду, я сел на судно на воздушной подушке до Патры, чтобы добраться до материка, а потом на другом судне пересек Коринфский залив до Нафпактоса. После чего поезд, а затем автобус доставили меня в Фессалию, где и расположен Олимп. Ни одного из этих мест за исключением Олимпа не существовало здесь во время моего предыдущего пребывания в Греции, не было, разумеется, и таких вещей, как поезда, суда на воздушной подушке и автобусы. Но я легко приспосабливаюсь. Я ведь в конце концов бессмертный бог. Во всяком случае, что-то вроде бога.

Было интересно сидеть среди смертных во всех этих автобусах и поездах. В те старые дни я обращал на вас не больше внимания, чем на муравьев, шмелей или тараканов. В те ранние века мира люди были малочисленны и ничем не выделялись из созданной нами дикой природы. Вас же создал, как известно, Прометей и сделал это по каким-то одному ему ведомым причинам: слепил из разных сортов грязи и ила, вдохнул в вас жизнь и заставил вас украшать ландшафт. Ну уж вы его и украсили, надо признать!

Сидя там среди вас, в этих переполненных, пропахших чесноком поездах, вдыхая запах вашего пота, я не переставал восхищаться той настойчивостью и усердием, с которыми вы, люди, утыкали значительную часть земной поверхности домами, хайвеями, торговыми центрами, парками развлечений, стадионами, силовыми линиями и свалками. Особенно свалками. Очень немногое из всего этого можно считать улучшением первозданного пейзажа, но нельзя не отметить ваших усилий. Прометей, где бы он сейчас ни был, вправе вами гордиться.

Но где он, Прометей? Все еще прикован цепями к той горной вершине и орел Зевса все еще терзает его печень?

Я пошарил в головах у моих спутников, но то были простые необразованные люди, совсем не такие, как тот, с которого я слепил себя, и они ничего не слышали о Прометее. И ни о ком из моих современников за исключением Зевса, Аполлона, Афины и нескольких из более поздних божеств. Все они были для них не более чем мифологией. В Греции, как выяснилось, теперь были другие боги. Некто по имени Христос одержал верх. Вместе со своими отцом, матерью и рядом низших божеств, чьи отношения с верховными было трудно определить.

Кто были эти новые боги? Откуда они пришли? Мне было приятно думать, что Зевс был свергнут этим Христом точно так же, как он когда-то сбросил с трона старика Крона, но как это произошло? Когда?

Не обнаружу ли я Христа на вершине горы Олимп в старом дворце Зевса?

Впрочем, нет. Вскоре я выяснил, что на вершине Олимпа вообще никто не живет.

Место не потеряло ни грана своей красоты, хотя оно, как и вся остальная современная Греция, наводнено любопытными. Грандиозное плато, которым венчается гора, все еще не изуродовано; и сам Олимп, как и прежде, парит над дикой безлюдной равниной, многочисленные уступы образуют впечатляющий естественный амфитеатр, а верхние ярусы величественно затуманены облаками. Теперь наверх ведет несколько дорог. У подножия я нанял машину, и водитель провез меня через каштановые рощи к хижине, где останавливаются на отдых желающие добраться до вершины. От хижины до вершины оставалась еще треть пути, и я отпустил своего возницу, сказав, что остаток дороги проделаю пешком. Он посмотрел на меня с любопытством; очевидно, потому, что на мне не было специальной одежды и снаряжения для восхождения на гору.

Когда он ушел, я сбросил позаимствованный человеческий облик и поднялся над вершинами самых высоких деревьев, обрел могучие черные крылья и взлетел в область чистого горного воздуха, где когда-то восседал на троне Зевс.

Никакого трона. Никакого Зевса.

Мои кузены, гиганты Отус и Эфиалт взгромоздили гору Пелион на вершину горы Осса, чтобы забраться сюда во время войны с богами, и были сброшены вниз. Я же бродил по вершине совершенно беспрепятственно. Я парил над острыми снежнорунными пиками, кружил над хлопьями белых облаков, готовый к битве, но никто не принимал моего вызова.

— Зевс? Зевс?

Когда-то я стоял перед ним, источая угрозы из стиснутых челюстей, и глаза мои метали горгоньи молнии, от которых боги, его соратники, в ужасе мочили штаны. Но Зевс тогда устоял. Он поразил меня испепеляющими громовыми стрелами, поверг меня в прах и разъял на части; а то, что от меня осталось, он придавил горой Этна, стиснув меня меж огненных рек, бог-мастеровой Гефест взгромоздил на меня инструменты своего ремесла, чтобы я не смог подняться, и так я лежал пятьдесят тысяч лет, разговаривая сам с собой, пока не исцелился настолько, чтобы скинуть с себя неимоверную тяжесть.

И вот я здесь, я силен, я жажду реванша. Этна исторгла реки огня на прекрасные долины Сицилии, и я получил свободу; но кто же меня поздравит?

— Зевс! — кричал я в пустоту.

Я попробовал назвать имя Христа, просто чтобы проверить, не откликнется ли новый бог. Но нет. Его там тоже не было. Олимп, как всегда, поражал своим величием, но ни одно божественное существо, похоже, не населяло его в эти дни.

Я полетел обратно к приюту Альпийского Клуба и превратился в долговязого американского туриста с высоким лбом и длинным носом. Кажется, три альпиниста видели мою трансформацию, ибо, начав спускаться по склону вниз, я увидел, что они стоят с разинутыми ртами и выпученными глазами, неподвижные, словно Медуза обратила их в камень.

— Привет, ребята, — окликнул я их. — Хорошего восхождения!

Они только судорожно выдохнули. Я спустился с поросшего лесом склона в широкую долину и, как всякий голодный смертный, поел долма, кефтедов и муссаки в маленькой таверне, запив все это несколькими литрами рецины. А потом я проделал полпути до Афин пешком, на что способен уже не каждый смертный. Я шел несколько дней, отдыхая лишь несколько часов по ночам. Тело, которое я скопировал, оказалось на редкость выносливым, хотя я его, конечно, немножко усовершенствовал.

Путь был неблизкий, да. Но я уже начал понимать, что спешить мне некуда, и хотел насладиться видами.

Афины произвели на меня ужасное впечатление. Это было истинное царство Аида, поднятое на поверхность земли. Шум, давка, повсеместная грязь, неописуемый беспорядок, все в жалком полуразрушенном состоянии, к тому же в воздухе висит такой густой туман от зловонных испарений, что вы можете оставить на нем ногтем свои инициалы, если, конечно, у вас есть инициалы и если у вас есть ногти.

Я уже прекрасно понимал, что не встречу здесь никого из прежнего пантеона в этом городе. Ни одно божество в здравом рассудке не провело бы здесь и десяти минут. Но Афины — это город богини Афины, а Афина — богиня мудрости и познания, и я надеялся, что где-нибудь в ее городе я сумею разузнать, как и почему весь ассортимент божеств Греции совершил скачок от всемогущества к мифологии и где я все же смогу разыскать их (или хотя бы одного, которого ищу).

Я ходил по кошмарным улицам. Пыль, песок и беспорядочное нагромождение бетона повсюду, ржавеющие металлические балки торчат по сторонам дороги безо всякой видимой причины. Движение беспорядочное и безумное; какая ошибка — отказаться от повозок, влекомых быками. Дешевые грязные лавки. Худые длинноногие кошки шипели на меня. Они знали, кто я такой. Я шипел им в ответ. Мы хотя бы понимали друг друга.

Посередине всего этого хаоса на вершине холма — несколько разрушенных мраморных храмов. Акрополь, вот что это за холм, самое высокое и самое священное место в городе. Храмы недурны, насколько это слово применимо к постройкам смертных, но в ужасном состоянии, повсюду валяются куски рухнувших колонн, кариатиды, изуродованные до неузнаваемости загрязненным воздухом. Почему вы, люди, так плохо храните свои же лучшие творения.

Я взошел на холм, чтобы осмотреться, надеясь встретить здесь какого-нибудь замаскированного бога или полубога, приехавшего навестить родные места. Я остановился возле одного полуразрушенного храма, называемого Парфеноном, и послушал маленького человечка с большими очками, который рассказывал группе людей, очень похожих на него, о том, как это здание выглядело, когда было новым и Афина еще пребывала в городе. Он говорил на языке, которого вместившее меня тело не понимало вовсе, но я произвел кое-какие манипуляции и понял речь коротышки. Зачем вам столько языков, смертные? Мы все говорили на одном языке, и нам его хватало; но мы, конечно, были всего лишь боги.

Когда он закончил лекцию о Парфеноне, другой гид сказал: «А теперь мы посетим святилище Зевса. Сюда, пожалуйста».

Святилище Зевса располагалось сразу за Парфеноном, но от него очень мало что осталось. Гид завел волынку насчет Зевса, отца богов, при этом шесть фактов из каждых пяти были неверными.

«Позвольте мне рассказать кое-что о Зевсе, — хотел было сказать я, но передумал. — Как он передергивал в карты, например. И как он не мог не щипать молоденьких девиц. Или, может, как вопил и хныкал, когда, во время нашего первого поединка я обвил его кольцами своих змей и, уложив на землю, перерезал ему сухожилия на руках и ногах, чтобы утихомирить его, а потом запер в пещере на Сицилии».

Но все это я оставил при себе. Не похоже было, чтобы эти люди желали услышать какие-то комментарии от незнакомца. Да и потом, если бы я начал рассказывать им эту историю, мне пришлось бы объяснить, как этот несчастный пройдоха Гермес пробрался в пещеру, когда я отвернулся, и вытащил оттуда Зевса… а когда Зевс сумел вновь встать на ноги, он пришел ко мне и запустил в меня таким зарядом молний, что я наполовину покрылся хрустящей корочкой и был вынужден провести последующую эпоху в качестве жалкого заключенного под этой громадиной Этной.

Обескураживающее место, этот Акрополь.

В угнетенном состоянии духа я спустился на Плаку, расположенную по соседству, чтобы перекусить. Человеческие тела нуждаются все в новой и новой подпитке, и так целый день. Рыба-меч на вертеле с луком и помидорами; еще рецина; фрукты и сыр. Ладно. Это неплохо. Затем в Национальный музей, двухчасовая прогулка, струйки пота, пыль. Посмотрел на разбитые статуи и купил путеводитель, рассказавший мне кое-что о богах, которых эти статуи изображали. Ни одна из них не имела ничего общего с оригиналом. Неужели они серьезно полагают, что этот бурый мужик с бородой — Посейдон? А эта тетка с жестянкой на голове — Афина? Или этот борец — Зевс? Не смешите меня. Пожалуйста. Мой смех разрушает города.

В музее вообще не было изображений Титанов. Только Зевс, Аполлон, Афродита, Посейдон и остальные, команда юниоров, снова и снова. Можно подумать, исторические хроники совсем не обратили на нас внимания.

Меня это задело. Я покинул музей в чертовски кислом настроении.

В городе еще был храм Зевса Олимпийского, сообщал путеводитель, где-то в пределах видимости Акрополя. Я все еще продолжал надеяться, что найду хоть что-то, указывающее на настоящее место пребывания Зевса, в одном из мест, которые когда-то были для него священны. Какой-то намек, еле уловимое дуновение божественного присутствия.

Но храм Зевса Олимпийского представлял собой не более чем набор разрушенных колонн, и единственное, чем на меня повеяло, — смертью и тленом. А между тем уже темнело, и тело, в котором я обитал, вновь просило есть. Назад на Плаку; мясо на гриле, вино, сладкий пудинг.

Когда я, подкрепившись, бесцельно слонялся по узким улицам, ведущим в новую часть города, из узкого проулка донесся слабый голос, кричавший на родном языке моего позаимствованного тела: «Помогите! О, пожалуйста, помогите!»

Меня привели в этот мир не за тем, чтобы я кому-то помогал. Но тело, которое скопировал с целью беспрепятственного передвижения по современной Греции, очевидно, было телом доброго и ответственного человека, ибо рефлексы взяли верх, и я оказался в проулке с явным намерением оказать помощь столь жалобно кричавшему человеку.

В глубокой тени я увидел женщину, как я понял, лежащую на земле в чем-то, напоминавшем лужу крови. Приблизившись, я опустился на колени, и она принялась что-то бессвязно бормотать о том, как на нее напали и ограбили.

— Вы можете сесть? — спросил я, просовывая руку ей под спину. — Так мне будет легче нести вас, если вы…

И тут пара рук схватила меня за плечи, отнюдь не ласково, и что-то острое уперлось мне в спину. Якобы окровавленная и избитая женщина ловко увернулась от моих объятий, оказавшись целой и невредимой, и отбежала в сторону, а хмурый хриплый голос тихо прошипел мне в левое ухо: «Отдай часы и бумажник и останешься жив».

На секунду я растерялся. Я еще не совсем освоился в человеческом обществе, и мне часто приходилось забираться в закрома памяти моего тела, чтобы выяснить, что происходит.

Я, однако, быстро пришел к понимаю того, что в вашем мире существует такая вещь, как преступление, и что одно из подобных деяний пытаются применить по отношению ко мне. Женщина в проулке была приманкой; я — добычей; двое сообщников попросту прятались в тени.

Полагаю, мне следовало безропотно отдать им часы и бумажник и дать спокойно уйти. Что для меня значили какие-то часы? Я мог создать тысячу таких бумажников, как тот, что покоился в моем кармане, да и его я тоже создал, в конце концов. Что касается вреда, то что они могли сделать мне своим маленьким ножичком? Меня не убили даже молнии Зевса. Возможно, мне следовало среагировать на их жалкую попытку ограбить меня с божественной невозмутимостью.

Но у меня был долгий изматывающий день, полный разочарований. Было душно, и в воздухе пахло помойкой. А может, я дал своему телу выпить слишком много рецины за обедом. В любом случае то, что я продемонстрировал им, было далеко от божественной невозмутимости. Скорее это можно назвать тривиальной раздражительностью смертного.

— Смотрите на меня, глупцы, — изрек я.

И явился им в моей истинной форме.

И вот я оказался перед ними, выросшая до небес гигантская фигура с сотней голов и двумя сотнями разъяренных глаз, покрытая густой черной щетиной и извивающимися змеевидными отростками; зрелище, от которого трепетали боги.

Конечно, в силу того, что я выше самого высокого дерева и соответственно широк в плечах,демонстрация моих пропорций в столь узком переулке могла вызвать определенные операционные проблемы. Но у меня есть доступ к измерениям, недоступным для вас, я обеспечил себе пространство с помощью необходимых проникающих конфигураций. Впрочем, на троих грабителей это уже не произвело никакого впечатления, ибо они скончались от шока в тот момент, когда увидели, как я вырастаю до небес.

Я поднял ногу и раздавил их на асфальте, как вредных гусениц.

Затем, в мгновение ока, я вновь оказался худощавым американцем среднего возраста с редеющими волосами и добродушной улыбкой, а на асфальте переулка темнели три темных пятна.

Признаю, я несколько погорячился.

Но у меня был тяжелый день. Строго говоря, у меня были тяжелые пятьдесят тысяч лет.

Афины оказались таким адским местечком, что я невольно вспомнил о настоящем царстве Аида и решил отправиться прямиком туда, надеясь найти ответы на свои вопросы среди мертвых. Путь туда недалек, во всяком случае не для меня. Я просто открыл для себя пространственный вихрь и скользнул вниз. И вот передо мной черные тополя и ивы Рощи Персефоны, а за ними виднеются Врата Аида.

— Цербер? — позвал я. — Сюда, песик, песик, песик! Хороший Цербер! Иди, поздоровайся с папочкой!

Где он, мой чудесный песик, мой собственный любимый ребенок? Ибо я сам стал прародителем трехголового стража врат Ада, сошедшись с собственной сестрой, чешуехвостой дочерью Тартара и Геи Ехидной. Мы также произвели на свет Гарпий, Химеру, Сциллу, а еще Гидру и целый выводок неповторимых монстров. Но из всех своих детей я больше всех любил Цербера за его верность. Как я любил, когда он бежал на мой зов! Какое удовольствие доставлял мне звук его голоса, подобный звону бронзы, вид его змеино-блестящего тела, его сокрушительных челюстей, из которых капала черная пена!

В тот день, однако, я бродил по Подземному миру без собаки. Нигде не было и следа Цербера. Врата Ада стояли раскрытые, вокруг ни души. Я не встретил ни Харона, перевозившего души через Стикс, ни Аида, ни царицы Персефоны, ни членов их свиты, ни душ мертвых, которым полагалось здесь находиться. Заброшенный склад, пыльный и опустошенный. Я быстро взлетел назад, к солнцу.

Следующим пунктом моего путешествия был остров Делос, куда я направился в поисках Аполлона. Делос считается, вернее считался, его резиденцией, а Аполлон всегда импонировал мне как наиболее уравновешенный и здравомыслящий из всего Зевсова выводка. Не исключено, что он пережил тот загадочный катаклизм, который смел олимпийских богов с лица земли. А если так, возможно, он даст мне ключ к поискам Зевса.

Какой сюрприз! Я на Делосе, но Аполлона там нет.

Очередной обескураживающий вояж в этой стране разочарований. На этот раз я полетел, но не на красивых крыльях с черными перьями, а на умной машине, металлической трубе, называемой самолетом, полной путешественников, очень похожих на меня в моем нынешнем обличье. Самолет поднялся в воздух в Афинах с яростным шумом и свистом и взял курс над белопенным морем, усеянным крошечными архипелагами. Очень скоро он опустился на маленьком сухом островке, далеко на юге. Остров назывался Миконос, там я мог купить себе билет на один из катеров, совершавших несколько раз в день рейс на расположенный поблизости Делос.

Делос оказался голым каменистым островом, утыканным руинами храмов, чьи рухнувшие колонны были в беспорядке разбросаны по земле. Несколько почти не тронутых временем мраморных львов, худых и бдительных, сторожили эти развалины. Они казались голодными. Смотреть на острове было нечего. Весь он был пропитан дыханием смерти, грустной аурой угасания.

Я вернулся на Миконос полуденным катером и остановился в отеле, расположенном на склоне холма, неподалеку от милого прибрежного городка с узкими кривыми улочками. В ресторане я заказал себе пищи смертных и стал пить напитки смертных. Мое требовательное тело нуждалось в такого рода вещах.

И там, на Миконосе, я встретил Афродиту.

Вернее, она встретила меня.

Я сидел в одиночестве, обдумывая свою ситуацию, в открытом баре, расположенном в уютном патио, вымощенном булыжником и увешанном сетями, веслами и другими рыболовными снастями. Я принялся за третий узо за последний час, что было, пожалуй, многовато для возможностей тела, которое я использовал. Оглядывая открывавшийся с холма вид, я любовался тем, что назвал пеннокипящим морем. (Греция в каждом вызывает желание пользоваться избитыми клише. Почему я должен сопротивляться этому желанию?)

Великолепная длинноногая, пышнотелая блондинка подошла ко мне и спросила чудесным глубоким, чуть хрипловатым голосом: «Недавно в городе, морячок?»

Я в растерянности уставился на нее.

От нее исходило излучение божественности, которое невозможно было не почувствовать. Мой счетчик Гейгера, настроенный на присутствие божества, защелкал на всю катушку. Как же я не уловил ее эманаций в тот самый момент, как прибыл на Миконос? И все же я ничего не почувствовал до тех пор, пока она не оказалась в двух шагах от меня. Она, впрочем, тоже уловила мои эманации.

— Кто ты? — еле выдавил я.

— Ты даже не пригласишь даму присесть?

Я вскочил, словно нервный подросток, с грохотом пододвинул стул поближе к моему и поклонился, приглашая ее сесть. Затем я помахал официанту. «Что будешь пить? — сипло спросил я. В горле у меня пересохло. Нервный подросток, одно слово.

— То же, что и ты.

— Параколо, узо со льдом, — сказал я официанту.

У нее были золотые волосы, водопадом лившиеся на плечи, желтые кошачьи глаза, полные спелые губы, которые то и дело раскрывались в обольстительной улыбке. Она источала аромат молодого вина, зеленого луга на восходе и лесного ручья, к этому примешивались запахи лаванды, летней жары, ночного дождя, пенных волн, полночных ветров.

Я знал, что разговариваю с врагом. Но мне было все равно.

— Кто ты? — повторил я свой вопрос.

— Догадайся.

— Афродита — это было бы слишком очевидно. Возможно, ты — Арес, или Гефест, или Посейдон.

Она засмеялась, рассыпав нежнейшую гамму звуков, уходящую в инфрачувственную зону спектра.

— Ты льстишь моим способностям к метаморфозам. Но мне нравится твой стиль мышления. Арес в юбке, да? Чисто выбритый Посейдон? Гефест в светлом парике? — Она наклонилась поближе. Запах ее кожи кружил мне голову. — Ты угадал с первого раза.

— Афродита?

— И никто другой. Сейчас я живу в Лос-Анджелесе. Сюда приехала в отпуск, навестить родину. А ты? Ты из древних порождений, да?

— Как ты догадалась?

— От тебя исходят архаические эманации. Что-то из доолимпийского прошлого. — Она задумчиво зазвенела льдом в своем бокале, сделала глоток узо и посмотрела мне прямо в глаза. — Прометей? Тет? — Я покачал головой. — Но все равно, кто-то из их клана. Я думала, вы все сгинули давным-давно. Но тебя и впрямь окружают вибрации Титана. Кто же ты все-таки? Скорее всего, ты относишься к самым странным типам. Таум? Форк?

— Я еще более странный, — сказал я.

Она сделала еще несколько предположений, но даже близко не подошла к разгадке.

— Тифой, — сжалился я, наконец.

После ужина мы отправились в город. Люди на узких улочках оглядывались на нас. Вернее, на нее. На ней было блестящее оранжевое платье, безо всякого белья под ним, и, когда вы оказывались к востоку от нее на улице, ведущей на запад, это было настоящее шоу.

— Ты действительно не веришь, что я смогу найти Зевса? — спросил я ее.

— Скажем так: твою работу сделали за тебя.

— Пусть так. Но я должен найти его.

— Почему?

— Это мой долг, — сказал я. — Ничего личного. Я создан как мститель. Это единственное предназначение моего существования: наказать Зевса за войну, которую он развязал против детей Геи. Ты знаешь это.

— Война окончилась так давно, Тифой. Что было, то прошло. К тому же Зевсу не пришлось долго наслаждаться победой. — Мы оказались в самом центре лабиринта узких запутанных улочек, составлявших городок Миконос. Она показала на приветливый маленький ресторанчик под название «У Катрин». — Пойдем туда. Я ужинала здесь вчера и осталась довольна.

Мы заказали бутылку белого вина.

— Мне нравится тело, которое ты себе нашел, — сказала она. — Не слишком красивое, но очень привлекательное. Особенно хороши глаза. Теплые и искренние, но при этом умные, проницательные.

Я не дал увести себя от главной темы.

— Что случилось с Олимпийцами? — спросил я.

— Вымерли, во всяком случае большинство из них. Один за другим. От забвения. От голода.

— Бессмертные боги не умирают.

— Одни умирают, другие нет. Ты это знаешь. Разве Аргус Стоглазый не убил твою любимую Ехидну? Разве она возродилась к жизни?

— Но главные боги…

— Даже если они не умирают, они могут оказаться забытыми, а эффект получается тот же самый. Пока ты томился под Этной, пришли новые боги. Не было даже никакой битвы. Они просто заняли наше место, и нам пришлось уступить. Мы полностью исчезли.

— Да, я заметил.

— Да. Оказались не у дел. Видел, во что превратились наши храмы? Ты видел, чтобы кто-нибудь приносил нам жертвы? Нет, нет, все кончено для нас, поклонение, приношения. Давно уже ничего этого нет. Мы оказались в изгнании, всех нас, с чадами и домочадцами, разметало по свету. Я уверена, что многие просто умерли, несмотря на наше теоретическое бессмертие. Другие где-то обретаются, я думаю. Но вот уже тысячу лет, как никого из наших не видела.

— Кто же это был, кого ты видела в последний раз?

— Аполлон — он поседел и обзавелся брюшком. Однажды я заметила в толпе Гермеса — я думаю, это был именно Гермес — какой-то вялый, с одышкой и хромой, как Гефест.

— А Зевс? — спросил я. — Ты никогда не сталкивалась с ним с тех пор, как вы покинули Олимп?

— Нет. Ни разу.

Я обдумал ее слова.

— Но как же тебе удалось остаться такой цветущей?

— Я — Афродита. Жизненная сила. Красота. Страсть. Эти вещи не выходят из моды. Я процветаю многие годы.

— Ах. Да. Конечно.

Возле нас крутилась официантка. В моей голове роились вопросы, которые мне не терпелось задать Афродите, но пора было делать заказ. Обычное греческое меню, голубцы из виноградных листьев, рыба на гриле, пережаренные овощи. Еще одна бутылка вина. В голове у меня стучало. Ресторан был маленький, переполненный, шумный. Близость Афродиты ошеломляла. Я почувствовал головокружение. Это было поразительно приятное ощущение.

Чуть помолчав, я сказал: «Убежден, что Зевс где-то поблизости. Я обязательно найду его и на этот раз надеру ему задницу и засуну его под гору Этна».

— Просто поразительно, до чего бессмертный может напоминать маленького мальчика. Даже такой огромный и страшный, как ты.

Меня бросило в жар. Я промолчал.

— Забудь Зевса, — настаивала она. — Забудь и Тифоя. Стань человеком. Ешь, пей, веселись. — Ее глаза мерцали. Мне показалось, будто я куда-то проваливаюсь, увязая в сладкой ложбинке между ее грудями. — Мы могли бы путешествовать вместе. Я научу тебя, как получать удовольствие от жизни. И от меня тоже. Скажи, ты был когда-нибудь влюблен?

— Мы с Ехидной…

— Ехидна! Да! Вы с ней соединились и произвели на свет целый выводок жутких монстров наподобие самих себя, с избытком голов и клыков. Я не имею в виду Ехидну. Мы на Земле, здесь и сейчас. Я женщина, а ты мужчина.

— Но Зевс…

— Зевс, — сказала она насмешливо. В ее устах имя Властелина Олимпа прозвучало как непристойность.

Мы закончили трапезу, я расплатился, и мы вышли на тихую ночную улицу Миконоса. Минут пятнадцать-двадцать мы шли молча, пока не очутились в темной пустынной части города, квартале, застроенном складами, где улицы были не больше пяти футов в ширину. Безжизненные одинаковые строения с белыми стенами обступали нас с обеих сторон.

Она остановилась и быстро притянула меня к себе. Ее глаза ярко горели и излучали озорство. Губами она искала мои губы. С тихим свистящим звуком она отталкивала меня назад, пока не прижала спиной к стене, продолжая прижиматься ко мне все теснее, через наши тела пробежал энергетический разряд, способный сжечь целый континент. Я думаю, на Земле не нашлось бы такого, будь то человек или бог, кто не пожелал бы поменяться со мной местами.

— Быстро! В отель! — прошептала она.

— В отель, да.

Мы не стали утруждать себя пешей прогулкой. Это заняло бы слишком много времени. В мгновение ока мы исчезли из запутанного лабиринта улиц и появились в ее комнате в отеле, и с той минуты и до рассвета мы генерировали такую лавину эротической энергии, что целый остров содрогался от блистательной Быстроты и Натиска. Наши тела вздымались и опадали, сталкивались и переплетались, мы стонали и рычали, реки пота текли на простыни, и стук наших сердец был подобен грому, и глаза вращались в глазницах от головокружительного утомления, ибо мы позволили себе роскошь и не сняли с себя границ человеческой выносливости, дабы вкусить человеческой радости преодоления этих границ. Но поскольку мы все же не были смертными, мы в любое время могли восполнять истощившиеся силы и проделали это много-много раз, пока розовоперстая заря не подошла на цыпочках к стенам нашего отеля.

Обнаженные, недоступные взгляду смертных, мы с Афродитой бродили, взявшись за руки, вдоль линии прибоя белопенного моря, и она нашептывала мне о тех местах, куда мы можем отправиться, о тех радостях, которые можем испытать.

— Тадж Махал, — говорила она. — И летний дворец в Удайпуре. Персеполис и Исфахан весной. Баальбек. Париж, разумеется. Каркассонна. Водопад Игуасу и Голубая мечеть, фонтаны Голубого Нила. Мы будем заниматься любовью на вилле Тиберия на Капри… и между лапами Сфинкса… и в снегах на вершине Эвереста…

— Да, — говорил я. — Да. Йес. Йес. Йес. Йес.

Но в голове у меня была все та же мысль: Зевс. Зевс. Зевс. Зевс.

Мы путешествуем с Афродитой по миру, любуемся его красотами, их не счесть; так она отвлекает меня от моей истинной цели. Но это лишь временно. Путешествовать в компании с Афродитой так здорово, что я пока позволяю отвлекать себя.

Но я всегда помню о своей задаче. И это мое предостережение миру.

Я — существо, не знающее усталости, могучая сокрушительная сила. Таким я был создан. Пока я не встретил своего соперника. Но Зевс где-то есть. Я это знаю. Он носит маску. Он выдает себя за смертного либо потому, что это его забавляет, либо потому, что у него нет другого выбора, ибо в мире есть что-то, чего он боится, что-то, от чего ему приходится прятаться, некий бог, более могущественный, чем он, как Зевс был могущественнее Крона, а Крон — могущественнее Урана.

Но я найду его. И когда найду, я сброшу это тело и приму свою собственную форму. Я стану ростом с гору, и вы увидите мою сотню голов, и огонь моих глаз будет пылать и разить. И мы с Зевсом вновь сойдемся в смертельной схватке, и на этот раз я его одолею.

Это неизбежно.

Я вам обещаю. О, мелкие твари, я предостерегаю вас. Это случится рано или поздно.

И тогда вы задрожите. Мне жаль, что это произойдет. Тот разум, который был вложен в присвоенное мной тело, научил меня, что такое сострадание; поэтому я сожалею о разрушениях, которые я нашлю на ваши селения, ибо избежать этого будет невозможно, когда мы с Зевсом сойдемся в поединке. Примите заранее мои самые искренние извинения. Можете протестовать изо всех сил. Для меня нет другого пути.

Зевс? Это Тифой Титан зовет тебя!

Зевс, где ты?

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Он написал много незабываемо чудесных произведений научной фантастики, но то же самое сделали и мои покойные (и до сих оплакиваемые) друзья X, Y и Z, однако их кончина не произвела на меня такого эффекта, как уход Роджера. С одной стороны, это произошло слишком рано. Пятьдесят восемь — неподходящий возраст для смерти, особенно если вы столь молоды, энергичны и преисполнены жизни и творческой энергии, как Роджер. Но я оплакиваю его также и потому, что он был милым и любящим человеком. Я был знаком с ним почти тридцать лет и надеялся, что наше знакомство продлится еще лет тридцать, а теперь этого не будет. За все эти тридцать лет я ни разу не слышал от него недоброго слова в чей-либо адрес. (Не слышал я ни разу и недоброго слова в его адрес.) То был человек в высшей степени терпимый, наделенный высоким чувством юмора и доброжелательностью, в чем я убедился, когда не склонный к пунктуальности Роберт Сильверберг два раза подряд на целый час опаздывал на обед с Роджером, каждый раз приводя какие-то глупейшие оправдания. Быть знакомым с Роджером было счастьем во всех отношениях.

Я буду очень скучать об авторе «Розы для Экклезиаста», «…И зовите меня Конрадом» и всех остальных его замечательных историй. Нам не суждено узнать, какие чудеса изобретательности готовы были появиться из его плодотворного мозга. Но больше всего мне будет не хватать моего друга Роджера. Если вы живете достаточно долго, вам суждено пережить многих друзей, и через некоторое время вы уже начинаете ожидать новой потери, хотя привыкнуть к их частоте и неизбежности невозможно. А эту потерю особенно тяжело пережить.

Андре Нортон ОБОРОТЕНЬ

Иногда бывают поступки, которые человек должен совершить, даже рискуя всем, что ему дорого.

Герта нетерпеливо натянула капюшон, который беснующийся ветер пытался сдернуть у нее с головы. Бороться с ним было все равно, что протискивать свое тело, каким бы выносливым оно ни было, сквозь стену. В сумерках проснулись тени, на которые никому не хочется смотреть, разве что краешком глаза. Перехватив поудобнее свой знахарский мешок, Герта постаралась вызвать в памяти мысль об огне своего камина, дымящемся горшке с похлебкой и поджидавшей ее кружке травяного напитка, восстанавливающего силы.

Ветер продолжал завывать, и Герта улыбнулась внутри своего капюшона. Пусть Тьма идет своим путем, этим вечером ей не поймать в свои тенета ни одного новорожденного. У Густавы, жены лесоруба, уже родился мальчик, он сейчас в безопасности у ее груди, сильный, здоровый мальчик.

Внезапно она ослабила свою борьбу с ветром и даже немного сдвинула капюшон, чтобы лучше слышать. Нет, ей не показалось, это и впрямь был крик, а в нем боль и страх.

На ближайшем поле стояло ветхое сооружение, которое Ранфер когда-то кое-как сладил для того, чтобы укрывать овец от непогоды, но нынче ночью все стада были надежно укрыты в своих загонах. Она не могла ошибиться — то был крик одинокого человека, полный отчаяния, не оставлявшего места надежде на помощь.

Герта подобрала свои толстые юбки и, подбросив повыше свой мешок, с трудом протиснулась через прореху в полусгнившей ограде. Она позволила себе тяжело вздохнуть. Здесь пахло болью, а она была знахаркой, и не было для нее другого пути.

Герта оторвала от плаща вцепившуюся в него колючку и побежала к концу навеса. Где и остановилась как вкопанная, ее изумленный выдох вырвался белым морозным облачком.

На остатках гниющей соломы распростерлась какая-то фигура. Огромные зеленые глаза, все еще таившие в себе золотые искры, в упор смотрели на Герту. Тело, извивавшееся от невыносимой боли, было… покрыто мехом. И все же по очертаниям оно несомненно принадлежало женщине.

Герта скинула плащ и набросила его на дырявую стену, чтобы защитить лежавшую от ветра. Свет дня угасал, а у нее не было даже сальной свечки. Тем не менее Герта прожила уже достаточно лет, чтобы безошибочно определить, что перед ней лежало существо из легенд, живое и даже собиравшееся рожать.

Когда Герта опустилась на колени подле корчащегося тела, между бледными губами роженицы появились белые клыки.

— Я помогу, — сказала знахарка. Она уже развязывала свой мешок. Но у нее не было огня, чтобы согреть хотя бы малую толику воды, а половина ее навыков, добытых с таким трудом, была связана именно с водой.

Она сбросила манто и принялась трясти микстуру, согревая ее в ладонях. Существо между тем высунуло бледный язык и стало вылизываться.

Засучив рукава, Герта наложила руки на средостение. «Вниз ступай, — нараспев приговаривала она слова, которых ее пациентка могла и не понимать, но которые составляли необходимую часть ритуала. — Ступай вниз и наружу, в этот мир, без промедленья».

Она даже не поняла, как долго провозилась с роженицей, настолько трудно ей было обходиться без всего, что было необходимо для повивалки. Но вот, наконец, появилась струйка бледной крови, и в руках у Герты оказалось маленькое влажное существо. Та же, что произвела его на свет, издала скорбный крик — или то был вой?

То, что Герта держала на руках, кутая в свой передник, было несомненно ребенком женского пола. Между тем у породившего его тела вновь начались судороги. Пена сочилась между челюстями, распространяя сильный животный запах. Но глаза, полные страдания, метались между Гертой и ребенком. И в них, в этих гаснущих глазах, читалась мольба, столь ясная, словно была высказана словами.

Сама не зная почему, просто повинуясь своей внутренней сущности, Герта кивнула: «Я позабочусь о ней, как смогу, не брошу».

У нее даже дыхание перехватило, когда она поняла, что пообещала. Но то была крепкая клятва, и у нее не было пути назад. Зеленые глаза жадно вглядывались в глаза Герты. Потом они помутились, и покрытое мехом тело дернулось последний раз. Герта наклонилась, придерживая у груди вопящего ребенка. Перед ней теперь лежало, коченея, тело серебристо-белого волка.

Рука Герты начала было двигаться в традиционном ритуале прощания с теми, кто ушел за пределы, но вдруг замерла. Все живущие в том мире, который Герта знала, отдают свою дань Запредельному Миру, но попадают ли Оборотни в этот приют? Кто она такая, чтобы судить о таких вещах? Она закончила короткую церемонию надлежащими словами, уже почти безо всяких колебаний.

— Спи с миром, сестра. Пусть день твоего пробуждения будет теплым и ясным.

Она неловко поднялась на занемевшие ноги. Малыш хныкал, и она прикрыла его полой плаща. Надвигалась ночь. Герта не знала, как и зачем женщина-оборотень пришла на окраину человеческого селения, но либо сородичи найдут ее тело, либо, подобно лесным тварям, чья кровь, как говорят, текла в ее жилах, она будет покоиться здесь, пока не станет частью земли.

В кромешной тьме добралась Герта до своего домика на самом краю деревенской улицы. Фонари теплились у каждого порога, как полагалось по Закону, и она должна была засветить свой. К счастью, сейчас улица была в ее распоряжении. Настало время вечерней трапезы, и все сидели за своими столами.

Войдя в дом, она положила ребенка, все еще укутанного в передник, на свою кровать, затем нашла фонарь и принялась изо всех сил раздувать угли в камине, подкармливая их хворостом. Она даже позволила себе безумство и зажгла свечу в закапанном воском подсвечнике.

Согреть котелок воды на пробуждающемся огне было делом одной-двух минут, после чего она стала перебирать свои запасы чистых тряпок, которые держала наготове для тех бедняков, которые не могли хорошенько подготовиться к родам.

Искупав ребенка и внимательно осмотрев его, она удивилась, обнаружив, что то было человеческое дитя — здоровенькое телом, родившееся с густой копной серебристо-светлых волос, но в остальном несомненно человеческое, как и то дитя, которое Герта когда-то сама произвела на свет.

Она остановила голодный вопль малышки, дав ей пососать тряпочку, смоченную в козьем молоке. Глазки ребенка раскрылись, и Герта могла поклясться, что они смотрели на нее со странным узнаванием.

Эрикой — Вереском — назвала ее Герта, и имя, похоже, подошло. Приготовила она и историю ребенка: никто не смог бы оспорить ее рассказ о нищей женщине, которую роды застали в лесу.

Деревня приняла Эрику, пожимая плечами и перешептываясь. Если Герте угодно взвалить на себя эту ношу и кормить в голодные месяцы лишний рот, заботиться о неизвестно чьем приплоде — это ее дело. Слишком многие были обязаны Герте жизнью или здоровьем, чтобы поднимать этот вопрос.

Со временем, однако, Герте все труднее стало объяснять некоторые вещи. Например, почему ее воспитанница росла так быстро, выказывая разум и силу, которых не было у деревенских детишек ее возраста. Правда, хотя Герта внимательно следила за девочкой, особенно в полнолуние, никаких признаков оборотня она в ней не замечала.

Эрика рано начала ходить и с тех пор стала тенью Герты. Говорила она редко и только отвечая на прямые вопросы, но, когда Герта садилась вечерами у камина с теплым травяным настоем в кружке, вытягивая ноги к огню, она всегда чувствовала, как маленькая ручонка гладит ее руку, потом щеку, и тогда она брала ребенка на колени и прижимала к себе. Возможно, из-за того, что она так долго жила сама по себе, Герта чувствовала потребность выговориться, поэтому сначала она начала рассказывать Эрике о своем собственном детстве, затем истории о старых временах. Однако никогда не упоминала об Оборотнях, не рассказывала связанных с ними легенд. Вместо этого она повторяла названия трав и растений, секреты своего мастерства, даже такие, какие ребенок, которого она держала на коленях, еще не мог понять. И все же Эрика, казалось, находила в речах Герты радость, ибо, когда знахарка укладывала ее в кровать, она просила рассказывать еще.

Когда пришла весна, Эрика стала беспокойной, она топала ножками к двери дома и дергала задвижку, выразительно поглядывая на Герту. Поначалу знахарка не хотела выпускать ее. Тому были две причины: кровь Оборотней, текшая в ее жилах, о чем Герта упорно старалась забыть, и тот факт, что девочка настолько опередила в развитии своих ровесников, что деревенские женщины несомненно начнут судачить об этом.

Но мало-помалу она сдалась и разрешила Эрике выходить в сад, за которым нужен был тщательный уход, и даже ходить, держась одной рукой за юбку Герты, на мельницу за мешком муки, а порой тихо стоять, сунув пальчик в рот, пока знахарка обменивалась новостями с соседками.

Если Эрика не стремилась свести дружбу с другими деревенскими детьми, то они так и выслеживали ее. Конечно, для старших она была малышкой, но были и другие, робко предлагавшие ей цветочек или майское яблочко. Постепенно ее приняли: ничто не указывало на то, что она — чужак. Эрика могла обогнать даже Эвисона, считавшегося самым быстроногим. Шли годы, и Герта тоже понемногу забыла свои опасения и перестала ждать того, что могло случиться.

Хотя деревенские жители приняли девочку, они не переставали обсуждать ее быстрый рост, как разумом, так и телом. Эрика стала второй парой рук для Герты, научившись толочь, развешивать для просушки корешки, отмерять капли из глиняных бутылочек на полках. Именно она сумела до прихода Герты остановить опасное кровотечение, когда Карл промахнулся топором по полену. А Леза клялась, что Эрика лишь коснулась безобразной бородавки, вспухавшей у нее на подбородке, и та съежилась и исчезла. Герту еще больше зауважали за то, что она воспитала такую хорошую ученицу.

Однажды летом, когда погода достигла пика жары и каждый, потея и отгоняя мух, искал полуденной тени, Эрика узнала очередной детский секрет. Ибо давно поняла, что есть вещи, о которых не стоит болтать.

Эту тайну знали в основном лишь мальчишки, пока Эрика не увязалась за ними. Видя, что она следит за ними, им почему-то не захотелось отсылать ее прочь.

Среди старинных легенд, которыми Герта поделилась с ней, была одна, касающаяся самой их деревни. Жила одна могущественная дама, каких прежде здесь не бывало, и приехала она с мастеровыми и построила каменный дом, который и теперь стоит недалеко от деревни. Перед ним был выкопан пруд по приказу дамы, и был найден источник, чтобы наполнить его, который не иссяк до сих пор. А потом построила над прудом, ближе к дому, каменный экран, уходивший нижней своей частью в воду.

Как только это было сделано, она отпустила рабочих, предложив землю тем, кто пожелал остаться. Позже пришли другие, странные с виду, в причудливых одеждах. И они тоже работали, поскольку звон их молотков был слышен целыми днями, а порой и ночами, в полнолуние.

То, что они мастерили, было, наконец, окончено, и они быстро разъехались в течение одного дня, до заката. Жители деревни отправились посмотреть на дом. Знатной дамы больше никто не видел, и люди решили, что она уехала вместе с мастеровыми.

Как бы то ни было, через некоторое время мальчишки стали пробовать купаться в пруду, ничего плохого не происходило, и пруд стал местом отдыха в летнюю жару. Но никто не осмеливался проникнуть за экран и разузнать, что за ним скрывалось.

Эрика, казалось, умела плавать от рождения, хотя другие девочки лишь визжали и брызгались, и очень немногие могли, неловко барахтаясь, держаться на воде.

Жизнь шла своим чередом тихо да гладко, один день растворялся в другом, и так продолжалось, пока не появился прасол. Он пришел во время праздника урожая, когда был сжат последний сноп, и посередине улицы был накрыт большой стол, куда каждая хозяйка поставила блюдо или поднос с угощением, приготовленным по своему лучшему строжайше охраняемому рецепту. Односельчане как раз собрались смаковать эти деликатесы, как вдруг прибежал Эвисон и сказал, что с юга по дороге приближается незнакомец.

Такое случалось, может быть, два или три раза в год. Странники приносили с собой новости, которые служили не только поводом для нескончаемых пересудов, но и источником знаний о мире. А когда такой визит приходился на День урожая, то это означало двойное событие, приводившее юное поколение деревни в состояние экстаза.

Он шел медленно, этот прасол, держа одну руку на раме для поклажи, укрепленной на спине мула, словно ему требовалась опора, а лицом был красен, словно полевой мак.

Йохан, кузнец, поспешил ему навстречу с полной кружкой Урожайного варева в руках. Странник молча кивнул ему и выпил содержимое кружки так быстро, словно несколько дней скитался в пустыне. Оторвавшись от кружки, он провел пыльной рукой по мокрому подбородку.

— Вот достойная встреча. — Его голос звучал надтреснуто, словно горло запорошило дорожной пылью. — Я Игороф, торговец. Пусть все ваши дни будут солнечными, а урожай обильным, добрые люди.

— Позволь позаботиться о твоем муле, торговец. — Йохан уже положил ему руку на плечо, увлекая к столу. — Добро пожаловать, Игороф. — Он усадил гостя на край ближней скамьи, вокруг него тут же столпились женщины, предлагая то одно блюдо, то другое на выбор.

Эвисон отвел его ослика на ближайшее поле, где двое других мальчишек помогли ему снять с него тяжело груженную раму, а третий принес ведро воды, чтобы напоить животное.

— Пировать, давайте пировать! — кричал Йохан, стуча рукояткой ножа по столу.

Эрика сидела, прижавшись к Герте, но благодаря своей природной чуткости заметила, что у знахарки, разглядывавшей пришельца, меж бровей пролегла хмурая складка.

Пир шел своим чередом, взрослые перешли к напиткам покрепче, провозглашая тосты. Кружка Игорофа то и дело наполнялась до краев, а он тут же опустошал ее, хотя к еде, лежавшей на его тарелке, едва притрагивался.

Внезапно Герта наклонилась вперед и спросила, возвысив голос, чтобы перекричать шум пира: «Как поживают в Ланглоте, друг? Ты ведь пришел оттуда… Какие новости ты принес?»

Он пристально посмотрел на нее поверх своей кружки.

— Лучше не пожелаешь, добрая женщина. У них родились три новых младенца и… — Внезапно он со стуком поставил кружку на стол, расплескав напиток, а рот его исказился гримасой.

И тут на Эрику нашло озарение, подобное тому, как бывает, когда человек выходит из тьмы на свет. Она потянулась через стол и, ухватившись за край сюртука Йохана, изо всех сил потянула его прочь от прасола. Он даже вскрикнул от удивления.

Не сводя глаз со странника, девочка замахала руками, отталкивая всех, кто сидел рядом с ним. «Прочь… прочь…» — пронзительно кричала она.

— Что ты делаешь, паршивка! — Злая Трике замахнулась, чтобы шлепнуть девочку.

Герта поднялась со своего места.

— Она спасает ваши жизни! — сказала она Трике. — Странник, что ты принес нам, скажи правду?

Его лицо вновь исказила судорога, а глаза забегали из стороны в сторону.

— Нет! Только не огонь! — Он с усилием поднялся со скамьи. Рубашка распахнулась, обнажив грудь с алыми пятнами. Глаза Герты округлились, на лице застыла маска ужаса.

— Чума!

Одно слово, но его хватило, чтобы тишина накрыла деревню. Те, кто был рядом со странником, бросились прочь от него, а те, кто сидел дальше, шарахнулись от соседей. Чумы не было уже многие годы, но люди помнили, как от нее вымирали целые деревни, и лишь лесные твари бродили по опустевшим улицам.

Такова была сила этой смерти, что часто все, что вступало в соприкосновение с чумой, сжигалось в огне, мертвые вместе с живыми.

Дикие вопли метались по улице, семьи устремились по домам, хотя никакие засовы не могли спасти от беды.

Пришелец откинул голову и завыл, словно зверь при виде ножа мясника, а затем рухнул на землю. Эрика видела, как судорога сотрясала его тело.

— Отойди от него, дура! — Жена Йохана высунула острое лицо из окна своего дома.

Герта обошла стол и приблизилась к распростертому незнакомцу. Она не взглянула на Грету в окне, но, судя по тому, как сердито захлопнулась ставня, ее голос долетел до жены кузнеца.

— Я пока еще знахарка, — сказала Герта и обратилась к Эрике.

— Принеси мне пакетики из ящика с черной меткой.

Эрика летела, словно за ней гнались. А внутри у нее холодной ледышкой застыл страх. Она знала, что это за пакетики — они клали конец великим мучениям… но и самой жизни тоже, и тот, кто использовал их, брал на себя огромный груз ответственности за каждую крупинку этого порошка. Правда, было известно, что последние мгновения жизни больного чумой становились непереносимой пыткой, и избавить его от этой муки было благом.

В ремесле знахарки всегда присутствовали две стороны. Время от времени она держит в своих руках и жизнь, и смерть. Эрика отыскала пакетики, сунула их поглубже в карман фартука и вернулась к тому месту, где еще так недавно шумел веселый пир.

Герта стояла на коленях возле все еще содрогающегося тела прасола. Когда Эрика подошла к ней, Герта взяла со стола кружку, которая отозвалась плеском недопитой жидкости. Затем она заговорила с Игорофом.

— Брат, ты охвачен чумой. Исцеление невозможно, но твой уход можно облегчить, если ты того пожелаешь.

Он повернул к ней покрытое потом лицо, и судорога пробежала по нему. Искусанные губы, покрытые запекшейся кровью, вздрогнули.

— Дай… прошу… — удалось ему выдавить из себя.

Спокойно поднеся к глазам пакетик и кружку, Герта вытрясла немного пепельно-серого порошка. Затем она отдала пакетик Эрике.

Она просто просунула руку ему под спину и приподняла его, будто странник хворал обычной лихорадкой, лежа в своем дому, поднесла кружку к его губам.

— Да пребудет с тобой благодать, знахарка, — прохрипел он. — Но ты теперь обречена.

— Что будет, то будет, — размеренно произнесла она, пока он жадно пил жидкость.

Эрике его уход показался быстрым, но тело, которое он оставил после себя, представляло такую же опасность для живущих, как и живой человек, которым он был минуту назад.

Герта обратила лицо к улице. И ее голос зазвучал пронзительно и чисто.

— Проявите свое мужество. Те, кто был рядом с этой бедной душой и его пожитками, — на вас уже может лежать проклятие. Уйдите прочь от своих любимых, пока не будете уверены, что чисты. Идите сюда и сделайте то, что должно быть сделано.

Наступила тишина. Затем распахнулась одна дверь, и кто-то юный не то вышел, не то выпал на улицу. Сзади раздались скорбные вопли. Он поднялся на ноги, постоял мгновение, словно переводя дух, и с видимой неохотой пошел вперед. Это был Эвисон, который возился с поклажей и мулом Прасола. Приблизившись, он дважды всхлипнул и отвернулся, чтобы не видеть мертвеца. Лицо его казалось серым, несмотря на загар.

Его прибытие на место трагедии, казалось, повернуло ключ в замке упрямости, стали распахиваться другие двери, и над деревней повис великий стон печали и утраты. Но пришли все — Йохан и прочие, пившие со странником, и три женщины, которые наполняли ему тарелки и были рядом.

Йохан оторвал сиденье от скамьи, с помощью вил они перекатили бесчувственное тело на эту доску и отнесли его в поле, где осталась поклажа прасола. Штубен погладил мула по шее и, глядя в глаза животного, сказал дрожащим голосом: «Пусть будет сделано то, что должно быть сделано». Точным движением опытного мясника он опустил свой тяжелый топор.

В деревне началось движение, хотя те, что вышли, сторонились других домов, если в них были открыты окна или двери. Оттуда начали выбрасывать необходимые вещи: поленья для костра, свертки ткани, несколько бутылей с маслом.

Так, Игороф в конце концов был предан пламени, хотя в объятиях огня лежала лишь его измученная оболочка. С ним сгорели вся его поклажа, рама, на которой он ее вез, и мул.

Это заняло несколько часов, и люди уже шатались от усталости, подбрасывая топливо в огонь. Глаза их понемногу начали цепко ощупывать друг друга, как поняла Эрика, в поисках признаков болезни.

Руководила обрядом Герта. Потом она пошла домой и начала сортировать флаконы и пакетики. Эрика смешивала и растирала снадобья, следуя указаниям знахарки.

— Все, что может быть сделано, должно быть сделано. Собери все чашки и кружки, оставленные на столе, дитя, и подготовь их.

Едкий запах костра, словно проклятье, повис над деревней, и Эрика видела, как люди подбрасывали туда все, к чему могли прикоснуться их руки. Она приготовила чашки, и Герта принесла тяжелый котелок. Работавшие, должно быть, заметили ее, приняв ее появление за сигнал, ибо они начали подходить к ней, грязные, закопченные костром, но ни один не стоял рядом с другим.

— Знахарке дается лишь то знание, которое позволяют Великие. Я ничего не могу вам обещать. Но здесь у меня снадобье, вместившее силу многих лекарств, некоторые из них сродни легким формам чумы. Выпейте и надейтесь, ибо это все, что вам остается.

Они выпили все под пристальным взглядом Герты, следившей, чтобы каждый принял свою полную долю. Когда кружки опустели, усталость, казалось, сразила их окончательно, и люди сели на берегу реки. Две женщины плакали, а третья, с застывшим выражением озлобленности на судьбу на лице, снова и снова ожесточенно вонзала нож в землю, словно пытаясь очистить его для какой-то неведомой цели; мужчины же с мрачными лицами поглядывали на огненную башню посреди деревни.

Эрика все цеплялась за юбку Герты, словно ребенок, только что научившийся ходить. Держась за знахарку, она чувствовала странный комфорт, возможно, потому, что от Герты исходили уверенность и спокойствие знания. Вместе с тем в Эрике росла непонятная уверенность в том, что чума не представляет для нее угрозы и что добычей болезни будут те, кто тоскует и изрыгает проклятия на берегу реки, но только не она.

Она не отставала от Герты ни на шаг, когда они вернулись в свой дом. Но на пороге она споткнулась, словно перед ней выросла стена, через которую было не перебраться. Но, кроме пучка сушеной травы, каким-то образом упавшего с крючка под потолком, она ничего не увидела перед собой. Аромат, исходивший от него, делался все более острым, и Эрика издала тихий горловой звук, больше напоминавший вой, чем жалобу.

Герта повернулась и застыла, глядя на приемыша так, будто та была отколовшимся кусочком самой чумы. Словно обессилев, знахарка опустилась в свое кресло. Ее губы беззвучно шевелились.

Эрика ничего не услышала, лишь почувствовала острое покалывание кожи, словно ростки эрики, на ложе из которых она родилась, вновь вонзились в нее. Запахи в доме становились все нестерпимее, некоторые из них казались отвратительнее, чем дым того страшного костра.

Руки зачесались, она потерла их друг о друга, а потом опустила глаза и застыла в ужасе, ибо ладони касались не гладкой кожи, а густых волос. Серый, как пепел костра, мех покрывал руки. Она быстро закатала рукава, и увидела под ними то же самое; тогда она разорвала шнуровку лифа, чтобы убедиться, что под ним идет тот же процесс.

Чума! Но ведь у прасола не было подобных симптомов. Эрика в ужасе закричала, но из горла у нее выходили не слова, а нечто похожее на вой.

В отчаянии она поднесла свою странную, словно одетую в перчатку руку, к Герте и рухнула на колени, молча умоляя о помощи.

Знахарка поднялась с кресла. Изумление, исказившее было ее лицо, исчезло. Она облизнула пересохшие губы и заговорила медленно, словно объясняла что-то маленькому ребенку, которого нужно заставить понять.

— Ты — Оборотень. — И вновь язык метнулся по сухим губам. — Теперь ты обрела свою истинную сущность. Почему — я не знаю, если только случившееся сегодня не производит странного воздействия на существ твоей крови. Вот что я скажу тебе, дочка: уходи прочь. Им, — она мотнула головой в сторону деревни, — нужен кто-то, на кого можно возложить вину за несчастье —они вспомнят, как не похожа ты на их детей — а теперь и вовсе!

— Но, — голос Эрики превратился в хриплый рокот, — я… я почувствовала зло… я хотела помочь…

— Верно говоришь. Но ты всегда выделялась среди других детей. Всегда в деревне были люди, которые шептались у тебя за спиной. А теперь, когда это черное проклятье повисло над нами, шепот превратится в крик.

— Ты назвала меня Оборотнем, — слезы скапливались в глазах девочки, увлажняя мех на щеках. — Значит, я что-то вроде ночного демона?

Герта покачала головой.

— Ты из расы древних. Еще до того, как первые люди в поисках земли пришли в эту долину, твои сородичи уже селились здесь. Но затем вы исчезли, как исчезает вымирающий народ под напором более сильной и свежей крови. Не знаю, почему твоя мать вернулась сюда, хотя ее, возможно, привел