КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Запретное видео доктора Сеймура [Тим Лотт] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Тим Лотт Запретное видео доктора Сеймура

Посвещается памяти Томаса Хейнса

Автор выражает благодарность:

Компаниям «Электронные системы видеонаблюдения Лорейн» в Мейфэре, «Системы коммуникационного контроля» в Мейфэре; Патрику Бине-Декампу и Эндрю Милтону из отеля «Le Prince Maurice» на Маврикии за предоставление убежища, как и Кристине Острей из отеля «Portixol» на Майорке и Мигелю Анхелю Проэнсу из отеля «Cuitat Jardi»; доктору Джеймсу Лефану; Джулиет Аннан, Амелии Феирни и всему коллективу издательства «Viking Penguin»; Дэвиду Годвину; Лоренсу Боуэну и Джошу Голдингу за труд; и Рейчел Ньюберри, как обычно.

ПРЕДИСЛОВИЕ

История смерти доктора Алекса Сеймура отложилась в общественном сознании значительно глубже, нежели история его, в сущности, ничем не примечательной жизни — и по понятным причинам. До сих пор внимание публики было сосредоточено на обстоятельствах, приведших к его кончине пятидесяти одного года от роду, в подвале заброшенного дома в Западном Лондоне. Конфиденциальность, вуайеризм и сексуальное насилие — темы, кружившие вокруг этого подвала, как вопрошающие плакальщики, находились под пристальным вниманием с тех пор, как почти два года назад всплыла история его сложных, приведших в итоге к фатальному исходу отношений с Шерри Томас.

Я, признаться, нахожу чрезвычайно странным то обстоятельство, что среди множества первоклассных и опытных писателей, высказавших свое мнение относительно этой необычной и необычайно современной семейной истории, я первым получил доступ к горячо обсуждаемым, но по-прежнему скрытым от публики записям Сеймура.

Когда осенью прошлого года Саманта Сеймур обратилась ко мне с просьбой о сотрудничестве в написании книги о ее семье, муже и мисс Шерри Томас, я оказался в затруднительном положении. К тому моменту мой вклад в мир документальной беллетристики сводился к моей первой книге «Аромат увядших роз», повествующей о самоубийстве моей матери, и небольшой, вызвавшей краткую дискуссию статье в литературном журнале о том, как распался мой брак в конце 1990-х. Кроме того, я пишу колонку в одной из лондонских газет и изредка — репортажи о путешествиях. В общем и целом моей квалификации явно не хватало, чтобы изложить историю, приведшую к этому знаменитому и, более того, доступному к просмотру акту насилия и осквернения. Доступность эту, кульминацией которой стала интернет-трансляция пресловутой «Кожаной записи», я обсуждать не намерен, кто бы или что бы не было тут виной — воровство, подкуп или же сама Шерри Томас. Я не ищейка и даже не специалист по журналистским расследованиям. Однако, после того как, к несчастью семейства Сеймур, «Кожаная запись» просочилась в эфир, миссис Сеймур показалось, что эту запись необходимо как-то «прояснить». Для выполнения этой миссии она решила обратиться ко мне — хотя моя вера в возможность прояснить что-либо какими-либо средствами весьма невелика. Действительность слишком запутанна.

Таким образом, я предположил, что Саманта Сеймур просто ошиблась адресом. Тем не менее, когда мы встретились в офисе моего издательства в Западном Лондоне, она заверила меня в обратном. Она рассказала, что после смерти ее мужа и последующего обнаружения записей Сеймура пережила сильнейший нервный срыв. Вскоре после этого знакомый дал ей мемуары о моей матери, в которых описано не только ее самоубийство, но и моя борьба с психической болезнью. Книжка, по ее утверждению, помогла ей восстановить силы и вызвала такое восхищение, что она решила разыскать меня и обсудить возможность беллетризации истории ее семьи и Шерри Томас.

Я пытался объяснить ей, что никогда даже не пробовал пересказать чью-то историю, не то что написать по ней книгу. Я всегда рассказывал только о себе. Однако она настаивала: мол, про Алекса наплели столько небылиц — он и извращенец, и ищейка, и псих, и маниакальный диктатор, — что только полное изложение фактов способно эффективно скорректировать искаженное восприятие этих печальных событий. Подобное изложение докажет, что Алекс Сеймур, пусть неоправданно и глупо, однако действовал исключительно из желания защитить любимую им семью.

За доступ к записям телевизионные компании предлагали миссис Сеймур внушительные суммы. И получали неизменный отказ. Тем не менее, чтобы я мог наиболее полно рассказать историю ее мужа, миссис Сеймур сочла возможным предоставить мне право просмотреть все видеозаписи Алекса Сеймура, сделанные в их доме. Она сказала, что ни в коем случае не позволит транслировать записи, однако, принимая во внимание уровень общественного интереса и вызванное подобным любопытством искажение фактов, важно, чтобы их просмотрел и описал непредвзятый зритель.

Она сказала, что, прежде чем предоставить неограниченный доступ к записям, хотела бы задать мне один простой вопрос. Вопрос был следующий: «Вы умеете быть честным?»

Я немедленно ответил, что могу лишь только постараться и, более того, обречен на неудачу. И добавил, что стопроцентная честность, вероятно, и существует там, куда ушел Алекс, однако найти ее на этом свете едва ли возможно. Однако честность — это не то же самое, что правда, в которую, проявляя некоторую старомодность, я все еще верил — по крайней мере, как в нечто, к чему должен стремиться писатель.

Такой ответ ее, по-видимому, удовлетворил. Тут же, на месте, она предложила мне доступ к записям и права на книгу. Она сказала, что после того, как я воспользуюсь записями, они будут помещены в банковский сейф и заперты до ее смерти.

Не стану отрицать, что меня воодушевила такая перспектива. С чисто профессиональной точки зрения это золотое дно, и если на продажах книги хоть как-то отразится интерес, который возбудило это дело, я мог рассчитывать на определенное финансовое благополучие. Тем не менее я выразил еще некоторые сомнения. Записи Сеймура были лишь частью истории; были еще записи, сделанные Шерри Томас, из которых самой известной была «Кожаная запись», а кроме того — видеодневники Алекса Сеймура, в которых он сам рассказывает о своих опытах. Без этих ключевых частей головоломки я чувствовал опасность опуститься до очередного упражнения в бумагомарательстве или, по крайней мере, заведомо ложной интерпретации событий в целях обогащения.

Миссис Сеймур со мной согласилась. Позднее она призналась мне, что, если бы я не высказал это опасение, она бы усомнилась в правильном выборе автора для этого проекта. Это была небольшая проверка, и я ее прошел. Что касается записей мисс Томас, которые ей не принадлежали, она была уверена (и, как потом выяснилось, вполне обоснованно), что полиция согласится выдать их, дабы помочь семье закрыть эту болезненную тему.

Итак, мы оба избавились от своих опасений. Я чувствовал все возраставшую уверенность, что у меня, возможно, будет шанс выстроить реальную картину истории доктора Сеймура и его весьма необычных отношений с Шерри Томас. Однако природа этого дела была настолько сложной, что" я позволил себе испросить еще один источник сведений, сбор которых, я знал, мог оказаться очень болезненным для миссис Сеймур и ее семьи. Вкратце: я спросил ее, готова ли она и ее дети подросткового возраста, Гай и Виктория, дать мне подробные и откровенные интервью. (Полли, младшей дочери Сеймуров, было всего шесть месяцев, когда скончался ее отец, и ее эта просьба, естественно, не касалась.)

Спустя несколько недель миссис Сеймур согласилась ответить на мои вопросы, но отказалась позволить мне интервьюировать своих детей, которые, по ее словам, были для этого слишком юны. Я принял ее точку зрения и решил, что доступа к Саманте Сеймур достаточно для начала работы над проектом. Однако она выдвинула еще одно требование, на которое я согласился с некоторыми оговорками: я получаю щедрое вознаграждение за составление книги и оставляю за собой авторские права на публикацию этих материалов в газетах, однако все отчисления от прав на теле- и киноэкранизации пойдут в недавно учрежденный Сеймуровский институт вопросов конфиденциальности (СИВК). Как она объяснила, этот институт станет первой благотворительной организацией подобного рода, занимающейся одной из самых губительных страстей современного мира, которой подвержены не только отдельные люди, но и целые государства, телевизионные компании и предприятия, а именно болезненному желанию, как сказано в манифесте института, открыто или тайно «наблюдать, подглядывать, пялиться и совать свой нос». И не только из соображений безопасности, но ради удовольствия и развлечения и чтобы поиздеваться и унизить. Миссис Сеймур — по понятным, наверное, причинам — уверена, что эта тенденция есть коварный и болезнетворный паразит, отравляющий наш британский образ жизни.

У Сеймуровского института одна цель — вернуть конфиденциальность частной и общественной жизни. Тот факт, что, согласившись на эту книгу — вернее, даже явившись инициатором ее написания, — миссис Сеймур сама отворила дверь в личную жизнь своего мужа и семьи, ни в коем случае не является парадоксом: миссис Сеймур лишь пользуется всеми имеющимися в наличии средствами, чтобы восполнить хотя бы часть того ущерба, который причинило ей вторжение в ее частную жизнь. Поскольку эта работа проведена с ее согласия и согласия всех заинтересованных сторон, конфиденциальность не нарушена. Напротив, ее цель — восполнение ущерба, нанесенного другими средствами.

В итоге я подписал договор, с единственной с моей стороны оговоркой: я смогу обнародовать обнаруженные мною обстоятельства без согласия и без каких-либо препятствий со стороны семьи Сеймур. Если они готовы довериться мне, доверие должно быть полным. Я представлю им законченную книгу и позволю проверить факты, однако вопросы удаления каких-либо частей, влияющих, на мой взгляд, на понимание истории в целом, останутся в моем ведении. Иначе моя писательская честность оказалась бы скомпрометированной, а поскольку именно это качество и заставило ее обратиться ко мне, было бы нелепо подрывать его, лишив меня контроля над конечным продуктом. Конечно же, я выслушаю точку зрения семьи, но, коль скоро большая часть доходов от книги пойдет в Сеймуровский институт, по крайней мере, я сам буду определять ее содержание.

Миссис Сеймур согласилась — не без сопротивления, однако в итоге она приняла мою позицию: любая попытка представить правдивую историю едва ли будет восприниматься всерьез, если те, кто может от этого пострадать, станут контролировать конечный продукт. Она также признала, что я писатель добросовестный и что симпатии публики скорее всего будут на ее стороне; практически это означало, что я едва ли смогу причинить ей больший вред, нежели все, что она уже испытала.

Я исхожу из того, что всякое представление о реальности, даже наше собственное восприятие, отражает лишь точку зрения. В данном случае я приложил все усилия, чтобы мое изложение было непредвзятым — возможно, как позднее думалось мне, в подсознательном стремлении поспорить с видеокамерой за право максимально достоверно представлять то, что мы называем реальностью. Тем не менее сам по себе отбор фактов — какие цитаты я использовал, а какие нет, какие видеозаписи посчитал незначительными, скучными или слишком навязчивыми — говорит о том, что созданная мной версия реальности тоже искажена. Иногда я позволял себе некоторую вольность в суждениях и критичность в оценке определенных событий и собственных впечатлений от Сеймуров и Шерри Томас.

Это, однако, не подразумевает, что правду не отличить от лжи. Работая над книгой, я старался ориентироваться на основной приоритет миссис Сеймур, выраженный в простых словах: «Вы умеете быть честным?» И я могу откровенно ответить, что старался, признавая и тот неизбежный и очищающий вывод, что при всем стремлении я был обречен на неудачу.

В конечном счете, могу только надеяться, что неудача эта честная и что результат проливает больше света, нежели отбрасывает тени.

Интервью с Самантой Сеймур

Внешность миссис Сеймур известна многим, поскольку телевидение и пресса уделили этому делу повышенное внимание. Однако при личном общении она производит впечатление, заметно отличающееся от того одномерного образа убитой горем вдовы с поджатыми губами, в котором она обычно предстает. Во время наших бесчисленных встреч для интервью, проходивших в моем лондонском офисе недалеко от Портобелло-роуд или в их семейной обители в Эктоне, она часто была сердечной, вежливой и щедрой, но иногда, занимая оборонительную позицию, становилась резкой и очень непростой в общении. Ей тридцать девять лет, и она остается привлекательной женщиной, хотя ее округлое кукольное личико исхудало и вытянулось от выпавшего на ее долю испытания. Она среднего роста, и для матери троих детей у нее хорошая фигура. У нее прямые темно-каштановые волосы до плеч, она предпочитает повседневную ладно скроенную дорогую одежду из хороших тканей без узоров и спокойных тонов — черного, синего, белого, темно-серого.

Несмотря на высокий интеллект — миссис Сеймур получила степень доктора психологии в лондонском колледже Биркбек, — она очаровательно рассеянна. Она может поставить чашку кофе и тут же забыть куда. Она считает себя неуклюжей и «немного неряхой». Она всегда одевалась со вкусом, вещи были хорошо выглажены, и тем не менее при каждой встрече я замечал пятно от еды или чернил на лацкане, блузке или юбке. Это, однако, не помешало ее успешной карьере в пиар-отделе небольшой лондонской консалтинговой компании «Джекдоу», и хотя ее склонность к беспорядку приводила мужа в бешенство, в целом отношения у них были, по ее мнению, вполне здоровые.

Прежде чем ответить на вопрос, миссис Сеймур почти всегда делала паузу, чтобы взвесить и обдумать свой ответ. Ее несколько неряшливый внешний вид дает неверное представление о том, что происходит у нее в голове.

Со времени рождения Полли и последующей кончины мужа миссис Сеймур пожертвовала карьерой, чтобы сосредоточиться на Сеймуровском институте. Она призналась, что, до того как ее постигла тяжелая утрата, позднее материнство ослабило ее амбиции и что муж стал более или менее «главным добытчиком».

Наше первое интервью состоялось в моем ноттинг-хиллском офисе. На ней были черные слаксы и белая, в пейзанском стиле блуза. Макияж ее был легким и довольно неумелым, помада размазалась по губам. Она нервничала, иногда кокетничала, а временами сильно смущалась и беспрестанно курила «Силк-кат ультра». Тем не менее в целом она производила впечатление чрезвычайно проницательной и уверенной в себе женщины.

Могу я начать со слов благодарности, с занесением в протокол, за ваше согласие участвовать в этом? Я понимаю, что это тягостная перспектива.

Должна признаться, ничего приятного я не предвкушаю.

Мы можем никуда не торопиться.

Приятно слышать. Конечно, я ведь сама вас нашла. В действительности это вы согласились в этом участвовать.

У меня, однако, другое ощущение. В конце концов, мне особо нечего терять.

Это верно. Хотя…

[Примечание автора: Саманта Сеймур делает паузу, достает сигарету и прикуривает ее дрожащей рукой.]

Простите.

Вы что-то хотели сказать.

Да. Просто чем больше я думаю об этом грустном спектакле, тем больше убеждаюсь, что из воды никто сухим не выйдет. Все замешаны во всем.

Не могли бы вы объяснить?

Поначалу мне все виделось черным и белым. Он хороший, она плохая. Я хорошая, он плохой. Я жертва, он предатель. Он жертва, она предатель. Когда все четко и ясно, это успокаивает.

А потом?

Со временем в картинку начинает проникать серый. К этому моменту большинство людей предают все забвению. Но я не могла позволить себе такую роскошь. Я до сих пор борюсь с этим. И чем дольше я борюсь, тем больше становится серого. А прекратить я не в состоянии.

Отсюда и эта книга?

Возможно… Я надеюсь, может быть, это станет последней главой. В определенном смысле это приводит к некоему разрешению, не правда ли? Вы столкнулись с этим, когда писали «Аромат увядших роз»?

Не знаю. Меня все время спрашивали: «Имело ли это терапевтический эффект?» — а ответить невозможно. Я написал книгу, потом ее напечатали. Нашлись люди, которые ее оценили, другие — не обратили внимания. На этот вопрос нет ответа. Если вы делаете это, чтобы испытать облегчение, я не могу вам его гарантировать.

Я считаю, что попробовать все же стоит. И я искренне заинтересована — надеюсь, вы в этом не сомневаетесь.

Нисколько — но зачем подвергать себя такому испытанию?

Не знаю. Только я чувствую, что так правильно.

Нам, наверное, пора приступать.

Я готова. О, только у меня сегодня мало времени. Приношу свои извинения, но сегодня институт переезжает в новое помещение, мне нужно за всем проследить. С чего начнем?

Наверное, прежде чем попытаться восстановить хронологию событий, вы могли бы рассказать, что за человек был ваш муж.

Это большой вопрос.

Давайте в режиме превью, чтоб у меня в голове сложилась какая-то картина.

Он был совершенно обычным человеком — не для меня, конечно, но он был благопристойным, ответственным, заурядным представителем среднего класса. Он много работал, часто переживал — особенно из-за денег; когда уставал, он становился вспыльчив. Что я могу сказать? Он читал «Дейли мейл» [1] и «Дейли телеграф» [2], но их мировоззрение вызывало у него вопросы. Тем не менее он разделял общий предрассудок, что все катится в тартарары. Он играл в сквош и следил за весом — без особого успеха. Любил детей, любил меня — но время от времени мы все доводили его до исступления. Регулярно. На друзей после работы времени не остается, семейный долг исполнен. Чаще всего часам к десяти он плюхался перед телевизором и часто засыпал под вечерние новости или какой-нибудь нетребовательный фильм, желательно без субтитров. Он читал примерно четыре романа в год, не то чтобы шедевры. Он чувствовал себя немного заезженным. Наверное, он и был немного заезженным. Ездил на «вольво», страховал все что можно. Одежда его особо не волновала — почти все вещи подбирала ему я. Любил выпить бокал вина. Выкурить сигарету. Не желал бросать. Неплохо готовил. Честный, опрятный, озабоченный порядком. Ну и чистотой. Хм. Это все, что мне приходит в голову на данный момент. К тому же он был совершенно не способен на сюрпризы, и в этом свете все произошедшее становится, наверное, еще более удивительным и невероятным. Но в какой-то момент я заметила в нем перемены — думаю, незадолго до того, как все это произошло.

Значит, вы заметили, что он как-то необычно себя вел перед тем, как установил камеры?

Не то чтобы необычно, он просто как будто перестал быть собой.

Был ли некий решающий момент, когда вы заметили в нем перемену?

Конкретный момент указать сложно. Как и все, что происходит, — можно отследить корни в глубоком прошлом, а можно оценить одним взглядом.

Значит, он был несчастлив.

Некоторое время, возможно — несколько лет. Не могу сказать, когда точно, но я заметила в нем перемену. Он стал более зажатым, более капризным. Но моя беременность, наверное, послужила катализатором всему, что последовало. Это стало неожиданностью для всех нас. Мы думали, что это для нас уже пройденный этап. Я очень радовалась. Но Алекс… по нему всегда сложно было сказать. Ему было приятна, но, полагаю, он предвкушал для себя тяжкое бремя. Ну, вы знаете, каково это с маленькими детьми.

Знаю. Но у меня не слишком хорошо получается. Вам нравятся Симпсоны?

Всем нравятся.

Один из моих любимых моментов — когда Барт прибегает к Гомеру и говорит: «Папа, случилось страшное». Гомер бледнеет и говорит: «Твоя мать забеременела?»

[Смеется.] У Алекса, я думаю, была та же реакция. Я знала, что со временем он полюбит ребенка. Но тогда у нас была непростая финансовая ситуация. Я приняла решение уйти из «Джекдоу». Я не хотела, чтобы первые годы жизни моего нового ребенка прошли без меня, как произошло с Викторией и Гаем, что было вынужденным, но все же моим решением. Алекс согласился, но его стал беспокоить груз, который ложился на его плечи. Я, наверное, не слишком старалась ему помочь. Я просто советовала ему разобраться в себе, навести порядок и двигаться дальше. Все мои мысли были о ребенке. Не очень красиво по отношению к Алексу, но что поделаешь. В любом случае, утверждать, что Алекс как-то сразу переменился, было бы чрезмерным упрощением. Он остался прежним — только стал удаляться. Как будто он постепенно куда-то отплывал от нас. Я думаю, ему казалось, что он перестает нас понимать. Дети взрослеют. Жена снова становится кормящей матерью. А сам он превращается вообще непонятно во что.

Во что?

Я могу только предположить, что он стал чувствовать себя неудачником. Это приводило его в ужас.

Сколько ему было лет, когда вы впервые это заметили?

Ему, наверное, было ближе к пятидесяти. Один из «переходных» возрастов.

Кому вы рассказываете!

Вам уж точно далеко до пятидесяти.

Вот за что я люблю пиарщиков.

Нет, правда. Вы не выглядите на пятьдесят. Алекс тоже не выглядел, но он так себя чувствовал. Он был очень красивый мужчина, и, наверное, годы давали о себе знать — шпоры на ногах, отвисший живот, второй подбородок. Стандартный набор для мужчины среднего возраста. Не то чтобы он страдал нарциссизмом, но его внешность была для него источником уверенности. Полагаю, он чувствовал, что его увядание — это какой-то символ.

Конца молодости?

На самом деле, подозреваю, с молодостью он спокойно распрощался задолго до этого. Конец… романтических отношений, может быть. Не в смысле секса. Это не было связано с нашей семейной жизнью. Речь о… жизненной романтике, вот, наверное, о чем он горевал. Об идеалах. О неких потенциальных возможностях — да, возможностях. Жизнь шла… или проходила, а Алекс чувствовал себя все более беспомощным перед лицом… чего? Обстоятельств. Обстоятельства делаются такими непреодолимыми, когда становишься старше. Они так ограничивают. Так принижают. Наверное, потому он и связался с Шерри Томас. Возможно, поэтому он и стал за нами следить. Чтобы ударить по этой… слепой неотвратимости. В чем-то его можно понять. Я сама испытывала нечто подобное. Надо полагать, это нечто общечеловеческое.

Он вообще был верным мужем?

Такт — не самая сильная ваша сторона, верно? Даже после всего, что я пережила?

Простите, если я проявил бестактность. Вы просили меня постараться выявить правду. Этим я и пытаюсь заняться.

Я знаю. Просто это причиняет мне боль. Все это очень болезненно.

Хотите, поговорим на другую тему?

Нет. Нет, все в порядке. Был ли он верен мне? Ну, была, конечно, история с этой женщиной из больницы, но в остальном — да. Всегда. Я в этом уверена.

Женщина из больницы — это Памела Джил? Памела. Его секретарь.

Да.

Вы поверили ему, когда он сказал, что у него ничего с ней не было?

Поверила. Я уже отмечала, что он был человеком высоких моральных принципов. Это звучит странно, с учетом всего, что он натворил, но это так. Потом это его христианство. Он был католиком — не истовым, а либеральным, без публичности, без соблюдения ритуалов. Его вера — или, скорее, то, что от нее осталось, — имела для него большое значение, хотя он никогда не навязывал ее окружающим, да и со мной говорил об этом очень редко. Такой он был скромный. Весь в себе. Поэтому, когда он сказал мне, что поцеловал ее на той вечеринке…

Вечеринке?

В честь двадцатилетия «Гринсайда» — клиники, которую он открыл со своим братом, Тоби. Это было в марте прошлого года.

Вы там были?

Я не смогла пойти. Полли все время просыпалась и требовала молока. От бутылочки отказывалась. Так или иначе, я поверила ему, когда он сказал, что дальше поцелуя дело не пошло. Я так же поверила ему, когда он сказал, что после этого… как мы это назовем? Легкий флирт? В общем, потом она стала ревнива и слезлива, и все это на работе. Ему пришлось уволить ее.

Значит, после того, как он уволил Памелу Джил, она…

Она стала ему угрожать. Что привело к обострению ситуации в целом.

А когда Алексу стукнуло пятьдесят?

Годом раньше, сразу после того, как я поняла, что беременна.

Значит, тогда-то вам стало ясно, что с ним не все в порядке.

Я же говорила: подозреваю, что все это начало разворачиваться задолго до того — если мы все еще ищем «начало». Не то чтобы какие-то симптомы были очевидны. Ничего такого заметного или драматичного. У нас были свои семейные проблемы. Как и у всех. Гай и Виктория входили в сложный возраст — тринадцать и четырнадцать соответственно, — когда ситуация достигла точки кипения. Ну а с рождением Полли…

Ей сейчас сколько — полтора года?

Год и семь с половиной. Ее рождение прибавило стресса. Полли была непростым младенцем, и первые полгода она поднимала нас по три-четыре раза за ночь. Мы оба устали. Алекс находился под все возрастающим давлением на работе.

Что это было за давление?

Наверное, «давление» — не то слово. Однако он, безусловно, испытывал некоторое разочарование. Он не слишком распространялся на этот счет, но я чувствовала. Я думаю, в карьере каждого терапевта есть определенная стадия, когда он понимает, что ему не к чему больше стремиться. Те же жалобы, те же диагнозы, день за днем. Алекс был человек умный. Любознательный, пытливый. Потом было некое… как бы сказать… Наверное, «отвращение» — слишком сильное слово. Многие пациенты докучали ему. Ведь «Гринсайд» — это клиника в бедном районе, и он видел множество отчаявшихся людей. Именно потому он и открыл ее — чтобы помочь этим людям. Но с годами все меньше чувствовал в себе способность помочь им чем-то большим, чем шаблонные рецепты и направления. Его возмущало, что люди видят в нем скорее автослесаря, чем целителя. Потом, его утомлял нескончаемый поток тунеядцев, которым нужен только больничный. Они не слушали его советов и совершенно наплевательски относились к своему здоровью. Это было так: «Я болею, поправьте-ка меня». Они воспринимали себя скорее как клиенты, нежели пациенты. Даже на простую вежливость с ними рассчитывать не приходилось, не говоря уж о благодарности.

Он ждал благодарности?

Он, конечно же, стал бы это отрицать, но я думаю, что ждал.

И его мучило, что благодарности не видно?

Алекса много что мучило. В нем всегда было что-то от мученика. Ведь страдания имеют некую эмоциональную ценность, верно?

Я полагаю, они дают ощущение непререкаемой правоты.

Может быть, я к нему несправедлива. Он был очень милым. Я думаю, он предполагал в себе достаточно благородства, чтобы работать терапевтом просто так, не ожидая благодарности, но я также думаю, что он представлял себе, будто, «делая добро», будет получать более ощутимую отдачу, нежели оказалось, — особенно принимая во внимание доход, от которого он вынужден был отказаться, чтобы оставаться в системе государственного здравоохранения. Он надеялся на отдачу в виде благодарности или доброго отношения. Да. Но не получил ни того ни другого. На самом деле он, наверное, даже раздражал пациентов своим профессиональным знанием и достоинством. Они не любили его, потому что нуждались в нем. Так или иначе, некоторые из идеалов, которым он следовал вначале, подверглись эрозии времени. Кроме того, был еще вопрос его статуса. Я думаю, это тоже его беспокоило.

В каком отношении?

Это связано с тем, о чем я уже говорила. Люди, с которыми он учился, зарабатывали в три-четыре раза больше, чем он. Мы не могли позволить себе отдать детей в частную школу. Дом обветшал. Все стоило огромных усилий.

А в ваших глазах его статус был занижен?

[Саманта Сеймур игнорирует этот вопрос]

За последние двадцать лет уважение к профессии врача в целом как-то повыветрилось. Когда Алекс был ребенком, местный врач был подобен богу: все смотрели на него снизу вверх. Может быть, это ему и было нужно.

Вы полагаете, он потому и стал доктором?

Как знать? Он часто рассказывал мне одну историю. А ему рассказывала его мама. В общем, у него вроде как было любимое домашнее животное — я сейчас уже не припомню, кошка или собака. В общем, любимец заболел, и очень сильно. Мама отнесла его к ветеринару, где ей сказали, что он сдохнет. У него было что-то с головой, опухоль, кажется. Но Алекс — так говорила его мама — вбил себе в голову, что сам поможет зверьку. Он часами сидел возле него, гладил по голове, разговаривал с ним, чесал ему спинку, ласкал его. И знаете что?

Ему стало лучше?

Ему стало лучше. Ну, то есть он не сразу умер. Проковылял еще с годик. Может, это была естественная ремиссия, но мама сказала Алексу, что у него руки целителя.

Так вот почему он стал доктором?

Я не знаю. В кино эту сцену, без сомнения, использовали бы, чтобы показать его «мотивацию». Но у него действительно была некая вера в себя как в целителя.

И он потерял ее?

Я так думаю. В любом случае большинство его пациентов не видели в нем целителя. Ему казалось, что многие его принимают за простака. Он так и говорил. «Простак». «Простофиля». Я помню, как он однажды сказал мне просто так, с бухты-барахты — он просто сел в постели и говорит: «Саманта. Мне скучно. Пиздец, как скучно». А ведь он никогда не ругался. Никогда. Я была поражена. Я спросила, не я ли ему наскучила. Он сказал, нет. Это было нечто большее. Это было, как будто большой черный кит вот-вот его проглотит.

Как Иону?

Он действительно иногда размышлял над библейскими аналогиями. Да, как Иону. Чернота росла внутри его. Я не знала, что сказать ему в утешение.

Что же вы сказали?

Если честно, я тогда не слишком серьезно его восприняла.

Вы думаете, что за всем этим стояла скука?

Да. Да. Конечно. Скука… и возраст. И беспомощность.

Вы уже говорили о беспомощности.

Это то, чего мы больше всего боимся, не правда ли? По крайней мере, я думаю, Алекс боялся этого больше всего. Возможно, в первую очередь поэтому он и стал врачом. Это давало ему чувство власти. И я полагаю очевидным, что тут есть связь с причинами, по которым он втянулся в эти видеозаписи. Это давало ему ощущение могущества, в то время как мир уходил у него из-под ног.

Как еще мир «уходил у него из-под ног»?

Да по-всякому. Дети, конечно.

Не могли бы вы уточнить?

Виктория всегда была его малышкой. Она у нас первая. Он любил ее безумно. Иногда мне кажется, что на его привязанности к ней держался наш брак в самые сложные времена. Они были очень близки. Раньше. Она взрослела. Ей исполнилось четырнадцать, она становилась женщиной, начала пользоваться косметикой, носить короткие топики и мини-юбки — все такое. Ему было сложно это наблюдать. Отношения между отцом и дочерью — это же очень глубокий, примитивный уровень, так? У вас есть дети?

Три дочери.

А старшей сколько?

Достаточно, чтобы я понимал, о чем вы говорите.

Ну вот, пожалуйста. У Виктории появились мальчики. Он и в этом находил проблемы. Нервничал, полагая, будто она втянется в то, к чему еще не готова.

Вы имеете в виду секс?

Да. Не в смысле самого акта, а в смысле того, что он собой знаменует. Что она больше не его. Так что когда они с Мейси…

Мейси Калдер, парень с первой кассеты?

Да. Он хороший мальчик. А вот Алекс его ненавидел, потому что он заходил на территорию, которую Алекс считал своей. Он хотел, чтоб Виктория оставалась чистой. Как и любой отец. Только вот в своем желании защитить ее он зашел, наверное, слишком далеко.

Вы думаете, он так к этому относился?

Без сомнения. Я знаю, некоторые газеты пытались придать этому некий сексуальный уклон, мол, он подсматривал за ней и это его возбуждало, но это чушь. А если его это и возбуждало, то не сексуально. Его возбуждала способность держать ее под неусыпным наблюдением. Это вмешательство в личное пространство, я согласна, это неправильно, но его мотивы не были однозначно дурными.

Верно ли все это в случае с Гаем?

Я уверена, что да, хотя относительно Гая у него были другие опасения. Я понимаю, что это звучит парадоксально, но, как я уже говорила, Алекс очень ценил честность.

При чем тут честность?

Он думал, что Гай ворует. Что, как потом оказалось, имело место. Я всегда говорила ему, что это все паранойя. В определенном смысле мои отношения с Гаем работали как противовес его отношениям с Викторией. Не то чтобы я как-то особенно относилась к Гаю, я одинаково люблю всех своих детей. Однако между Алексом и Викторией сложилась такая близость, что я чувствовала необходимость как-то компенсировать это, поэтому часто принимала сторону Гая. А поверить, что твой собственный сын — вор, не так-то просто. Хотя задним числом я теперь понимаю, что это было очевидно.

И что же он воровал?

Всякую ерунду. Монеты, завалившиеся за диванные подушки. Какие-то мелочи у Виктории — журналы, ручки, диски. Пачку моих сигарет — хотя я не думаю, что он их скурил. Я никогда не знаю, где что, поэтому думала, что просто куда-то не туда положила. Но Алекс всегда был щепетилен, и он с самого начала заподозрил Гая. Я думаю, он делал это, чтобы привлечь внимание, но Алекса ужасно возмущало то, что он может быть нечестным. Я Гая, конечно, защищала. Возможно, я бы защищала его, даже если б знала, что он делает. Но тогда я просто не желала смотреть правде в глаза. Я всегда находила виноватых.

Кого?

Миранду, нашу няню. Или себя, или Вики.

Я полагаю, что желание «посмотреть правде в глаза» и побудило Алекса к первой встрече с Шерри Томас.

В чем-то — да. Полагаю, вы правы. Дело в том, что для Алекса наступил такой момент, когда он почувствовал, что теряет четкость зрения. Он хотел, чтобы все снова сфокусировалось — чтобы в кадр попала я, его дети, он сам. Прежде всего — он сам. Он знал, что, воплощая план действий, который для себя придумал, он может причинить себе боль — я имею в виду эмоциональную, — но вряд ли он думал, что это заденет и нас.

Даже когда он вступил в связь с мисс Томас?

«Вступил в связь»? Я хорошо знакома с жаргоном таблоидов и понимаю, что означает это слово.

Как бы вы сами это определили?

Я думаю, она его околдовала.

В буквальном смысле?

Конечно же нет. Но он переживал сложный момент в жизни, и она этим воспользовалась. У нее был талант находить слабости. В некоем неприглядном смысле — она обладала гениальной способностью видеть людей такими, какие они есть. Она сбила его с пути. Она создала вокруг него ситуацию, из которой он уже не мог найти выход. Она чувствовала его страхи и эксплуатировала их.

Роковая женщина?

Именно что. И как оказалось — в самом буквальном смысле.

[Примечание автора: Саманта Сеймур начинает рыдать. Она прикрывает лицо руками и раскачивается всем телом взад-вперед, потом из стороны в сторону, будто на нее набросились все четыре ветра сразу. Она обхватывает себя, словно ее руки не дадут ей разлететься. Я поднимаюсь со стула, полагая, что должен попытаться ее успокоить, но останавливаюсь в нерешительности. В конце концов, мы едва знакомы. Заметив мое затруднение, она машет на меня рукой, и я сажусь, чтобы дождаться, когда буря стихнет сама собой.]

Миссис Сеймур…

О, это так нелепо. Простите.

Я понимаю. Знаю, вам должно быть непросто. Может, прервемся на время?

Нет, нет, все в порядке. Со мной это случается. На улице, в супермаркете. Сейчас хотя бы в сравнительно приватной обстановке. Давайте продолжим.

Вы уверены?

Прошу вас. Я в порядке. Правда.

[Саманта достает из сумки носовой платок, прочищает нос, кладет платок на место, оглаживает слаксы.]

Давайте тогда поговорим немного о Гае?

Гай… Ну, Гай всегда был чувствительным ребенком. Я знаю, что Алекс считал его строптивым, грубым, эгоистичным. Типичный портрет тинейджера. Но все это потому, что Гай был обижен. Он знал, кого отец больше любит.

Вы полагаете, он воровал, чтобы быть пойманным?

Не знаю. Вероятно.

В одном из газетных интервью вы сказали, что вам казалось, будто ваш муж пристрастился к видеонаблюдению, как к наркотику. Как быстро это произошло?

Практически моментально. У него была склонность к маниям. Он забрался в глубокую пещеру, и ему было сложно выбраться. Например, он жутко мучился, когда бросал курить. Мы оба бросили в начале того года, пообещали друг другу на Новый год, потому что не хотели курить, когда в доме малышка. Он очень страдал. И в доме все должно было быть на своих местах. Он часто называл меня неряхой. Наверное, он был прав. У него все должно было быть чисто-аккуратно, все по полочкам. Он не выносил грязи и беспорядка. А в семье не может царить идеальный порядок. Возможно, он просто по складу характера не был создан для семейной жизни. Иногда он почти признавал это. Слишком много хаоса. Все было недостаточно чисто, недостаточно организованно. Себя он воспринимал как единственную связывающую силу, которая держала нас вместе. Он был убежден, что без него все развалится. Возможно, это оттого, что он чувствовал себя нелюбимым. Нe знаю. Возможно, именно этого он хотел добиться своим последним пристрастием — зафиксировать свою добродетельность.

Нелюбимым кем? Вами?

Всеми нами. Мы, конечно, воспринимали его как нечто само собой разумеющееся. И похоже, что в итоге мы все сговорились и приписали ему роль эдакого фельдфебеля. Мы смеялись над ним у него за спиной. Без гадостей, но выглядело это, наверное, не очень приятно… если смотреть его глазами. Через холодный глаз объектива камеры. Как угодно. Хоть мы и любили его, в наших глазах он был немного похож на высохший источник — ну, вроде короля Лира. Ирония ситуации заключалась в том, что эта его мания произошла от его неуверенности, и ее же она и питала.

Почему?

Потому что сложно поддерживать близкие отношения с человеком, который тебя постоянно отчитывает. Особенно если этот человек еще и неудачник. И потому что сложно любить человека, который лучше тебя.

Простите, пожалуйста, за этот вопрос, но… вы его?..

Что — я его?

Вы его любили?

Как вы можете задавать такие вопросы?

Хорошо. Давайте я задам вам другой вопрос. Вы думали, что он лучше вас?

Вам не стыдно?

Вы ничего не хотите мне сказать? Прошу прощения за вопрос, любили ли вы его.

Это было бестактно.

Хорошо же…

Считал ли он себя лучше нас? У него, безусловно, были высокие стандарты, заставлявшие нас постоянно чувствовать свою вину.

Ну, стандарты со временем понизились, не правда ли?

Я знаю. Но не думаю, что его связь была адюльтером в обычном смысле. Я верила, когда он говорил, что он и женщина по фамилии Томас едва ли касались друг друга. И даже если это так, он все равно, должно быть, испытывал страшные муки совести. Поэтому я не могу винить его. Алекс всегда был так строг к себе. Он, наверное, очень страдал. Но даже когда он изменял мне…

Если вы считаете, что никакого секса не было, можно ли называть это изменой?

В каком-то смысле это даже хуже, чем секс, потому что он позволил Шерри Томас… всех нас изнасиловать.

Это очень сильное слово.

Но не думаете ли вы, что оно самое верное — в данных обстоятельствах? Как бы там ни было, удивительней всего, что я могу найти в себе силы простить его за то, что он допустил ее в наши жизни, позволил ей совершить это насилие. Потому что я подозреваю, у него была сложная мотивация. Ну и конечно, он думал, что я ему изменяю.

Давайте расставим точки над i. В таблоидах, да и просто в газетах на эту тему было много толков. Не могли ли вы «довести» его до этого?

Я с уважением отношусь к вашим стараниям, но не хотела бы это обсуждать.

Будет сложно обойти этот вопрос, рано или поздно мы неизбежно с ним столкнемся.

Я так скажу… И я не хочу, чтобы мне пришлось это повторять. У меня не было связей вне брака. Мои адвокаты уже связались с газетами, в которых высказывались эти голословные обвинения.

И это все? Вам больше нечего сказать?

А этого недостаточно?

Может быть. Но речь идет не только об удовлетворении моего интереса. Публика…

Публика ненасытна. Что бы вы им ни сказали, они хотят еще. Пока не уничтожат вас.

Когда им покажется, что ничего нового они уже не узнают, им наскучит эта история. И тогда они оставят вас в покое.

[Вздыхает.] Мне плевать, что там кто думает. Но именно его подозрения в моей возможной неверности — как, впрочем, и все остальное — и позволили этой женщине забрать над ним неограниченную власть.

И это… что? Снимает часть вины с Алекса?

Я только говорю, что сложно судить поведение, не зная, чем оно было вызвано. И я верю, даже теперь, что Алекс действовал из добрых — по крайней мере, как он себе их представлял — побуждений.

И позволил этой женщине вас всех «изнасиловать»?

Я думаю, ему просто было одиноко, а вы как думаете?

Что думаю я, значения не имеет.

Запись Али, суббота, 28 апреля, тайм-код 10.03

В ходе моего исследования мне удалось обнаружить некоторые ранее не фигурировавшие в деле аудиовизуальные материалы. Свет на них пролил мой разговор с мистером Хамидом Али, владельцем небольшого супермаркета на той же улице, где расположен дом доктора Сеймура. Именно мистер Али первым свел доктора Сеймура с Шерри Томас — теперь это уже факт зафиксированный. Однако ни полиция, ни сам мистер Али не знали, что он обладает записью этой судьбоносной встречи, сделанной охранной видеосистемой магазина. После того как я попросил его проверить все сохранившиеся записи видеосистемы, он обнаружил эту запись, сделанную в то утро, когда доктор Сеймур впервые встретился с мисс Томас. Ее не стерли, так как вскоре после этого система видеонаблюдения сломалась и ее так и не починили. Оборудование и записи томились в маленькой кладовой магазина.

Следуя желанию Саманты Сеймур, эта запись, как напоминание, не станет доступна широкой публике, однако у меня есть разрешение, касающееся и других записей, описывать все, что на ней происходит. В интересующий нас день работали две камеры — одна была направлена на кассу, другая — на проход между рядами. Я скомпоновал содержание обеих записей, чтобы было похоже на единое повествование.

Черно-белая, плохого качества запись начинается с того, как в магазин заходит доктор Сеймур. У него была привычка покупать субботним утром подборку газет. Он берет «Гардиан», «Таймс» и жевательную резинку, затем расплачивается на кассе.

Мистер Али — мужчина средних лет, худощавый, высокий и совершенно лысый. Доктор Сеймур выглядит уставшим, но в целом — нормально. На нем чистые синие джинсы и простая, хорошо отглаженная белая футболка. Записанный диалог несложно было разобрать, он представлен ниже, с моими ремарками, описывающими действие.

— Дерьмово выглядите, док.

— Спасибо, Хамид.

— Как малышка?

— Ты знаешь, как это бывает.

— Вот те раз. Откуда мне знать. Я мужчина одинокий. Свободный и лишенныйвоображения. Я б не смог со всей этой семейной суетой. Слишком много требований.

— Есть и свои плюсы. Но сегодня я тебя понимаю.

— Под каблуком, док?

— Типа того.

— С вас два восемьдесят. Что-нибудь еще? Пачку сигарет?

— Я ж в завязке.

— Ну и как?

— Сущий ад.

— А вы не пробовали никотиновые жвачки? Мой кузен курил двадцать пять лет. И даже не думал, что… ОПА!

В этот момент мистер Али бросает газеты, которые держал над считывающим штрих-код сканером, и выбегает из-за прилавка. Мы видим, как он накидывается на белого мальчика лет двенадцати и хватает его за шиворот пуховика.

Мальчик: Отъебись, пакисташка (неразличимо). Убери руки. Я сейчас полицию вызову.

— Я сейчас сам полицию вызову, ты, маленький (неразличимо). Тебя закроют. Вынимай то, что у тебя в куртке. Брось на пол.

— Да нету там ничего. Отъебись, Ганди.

— Ты мне Ганди под нос не суй, уебыш. Ганди был миротворец. А я ни хуя не Ганди. Я тебе ебало раскрою, будешь меня обсирать. Бросай.

Мистер Али запихивает свободную руку в пуховик, другой продолжая крепко держать мальчика за шиворот, и вытаскивает упаковку из четырех бутылок «Карлсберг-экстра».

— Ну, что теперь скажешь? Что, вызываем полицию?

— Я собирался заплатить.

— Покажи деньги, уебок.

Мистер Али начинает трясти парня за загривок.

— Нету у тебя денег, уебок. Этот магазин для тех, у кого есть деньги. А теперь уноси отсюда свою сраную задницу, и чтоб я тебя здесь не видел.

Мистер Али отпускает его, тот выпрямляется, оглаживает куртку и как ни в чем не бывало идет к двери. Он плюет на пол.

— Полицию звать без толку. Меня все равно не арестуют — я еще не дорос.

— Я не буду звать полицию, уебок. Я отведу тебя в заднюю комнату. У нас там есть специальные штучки для детей, после которых дети больше не хотят сюда возвращаться. Понял, уебок?

Парень с независимым видом оправляется, выбрасывает в воздух средний палец и выходит вразвалочку. Мистер Али, тяжело дыша, возвращается за прилавок и встает перед доктором Сеймуром.

— У тебя острый глаз, Хамид.

— Да. У меня второе зрение. Береженого бог бережет.

Мистер Али указывает куда-то под прилавок:

— Кражи из магазина снизились на восемьдесят процентов.

Мистер Сеймур заходит за прилавок. Мы не видим, на что он смотрит, но мистер Али подтвердил мне, что это монитор, на который поступает изображение с двух установленных в магазине камер. В этот самый момент вторая камера фиксирует еще одну попытку кражи. На этот раз пожилая женщина бросает какую-то банку в свою плетеную сумку на колесиках. Мистер Али моментально выбегает из-за прилавка.

— Уебки.

Вскоре после этого доктор Сеймур выходит из магазина. Камера не зафиксировала момента, когда мистер Али дал доктору Сеймуру визитку Шерри Томас и фирмы «Системы видеонаблюдения „Циклоп“». Тем не менее мистер Али подтвердил, что тем утром он передал доктору Сеймуру эту визитку. В тот же день после обеда доктор Сеймур нанес мисс Томас первый визит.

Интервью с Самантой Сеймур

Вы не могли бы вспомнить обстоятельства, при которых Алекс пошел к мистеру Али?

Он пошел за газетами.

Почему же его заинтересовали камеры слежения?

Возможно, из-за меня, хотя я ничего не говорила о камере для няни.

Камера для няни?

Все дело в Миранде, нашей няне. Миранда Келли. Мне казалось, что он на нее заглядывается. Она очень привлекательная. Возможно, я была к нему несправедлива — всему виной моя собственная неуверенность. Несмотря на то что я говорила о полном доверии к Алексу, после родов женщины склонны к иррациональному поведению. Я немного ревновала.

Мне казалось, вы говорили, что хотели быть с ребенком первые годы после рождения. Зачем же вам понадобилась няня?

Довольно быстро я осознала, что мой материнский инстинкт весьма ограничен. Что в моем решении пойти на работу, когда Виктория и Гай были в младенчестве, значительно меньше самопожертвования, нежели я себе напридумывала. Первый год жизни ребенка требует куда больших жертв — я забыла, насколько это сложно. Я решила, что мне нужна приходящая няня.

Что вы делали в свободное время?

То одно, то другое. Наверное, это была попытка переоценки ценностей. На этот раз я совершенно отчетливо чувствовала, что не хочу возвращаться на работу. Мне нужна была какая-то перспектива — пространство, чтобы дышать. Я все равно проводила три дня в неделю с Полли, еще два уходили на уборку, я что-то готовила, читала, ходила по магазинам. Время проходило быстро.

Алекса не раздражало, что вы уделяете себе столько времени, когда в семье непростая финансовая ситуация?

Удивительно, но нет. Полагаю, это давало ему лишний повод чувствовать себя правым, работать с утра до ночи, прибивать себя к кресту.

Вы хотели избавиться от няни, потому что думали, что у Алекса на нее виды?

Все не так просто. До нее я уже уволила двух. Они были так себе — не для меня. Алекса это пугало. Ему казалось, что всякие изменения наносят вред Полли. Три няни за три первых месяца. Я вовсе не перфекционистка — от этого как раз Алекс просто на стенку лез, — но когда речь об уходе за ребенком, для меня нет ничего важнее, поэтому я чрезвычайно придирчива.

И к чему вы придрались на этот раз?

Были всякие мелочи. Придя домой, я обнаруживала, что Полли в подгузнике, который явно не меняли с утра. Или же она просто усаживала ребенка перед телевизором. Алекс считал, что Миранда лучше всех предыдущих, и, наверное, оглядываясь назад, я с ним соглашусь. Она всегда приходила вовремя, была дружелюбной и вежливой. И Полли была с ней счастлива — на самом деле она всем нравилась. Гай говорил, что она — высший класс.

Так зачем же вы хотели ее уволить? Потому что думали, что Алекс на нее запал?

Возможно, подсознательно. Но Алексу я указала другую причину. Я сказала ему, что у нас все время что-то пропадает.

Что?

В основном небольшие суммы денег. Тут фунт, там другой. Ничего значительного.

Алекс заподозрил Гая?

Я не поверила ему, когда он завел об этом речь, поэтому убедила себя, что если кто и ворует, то это Миранда.

И вы решили ее уволить?

Это был не более чем предлог. Сейчас я понимаю, что наряду с ревностью было еще чувство вины за мою неспособность или нежелание наладить связь с моей малышкой. Я не могла выносить, что какая-то… посторонняя сравнительно легко с этим справлялась. А у Миранды был свой подход к Полли. Ей все давалось просто. Она никогда не раздражалась, а ведь я очень быстро теряю самообладание. На работе я само терпение и стойкость, а вот дома… В общем, накануне вечером, перед тем как Алекс пошел к Али, я настояла, что она должна уйти. Алекс заметно рассердился, что для него было непривычным. Обычно он держал себя в крепкой узде. Это был еще один симптом происходивших в нем изменений. Он действительно занял твердую позицию. Как правило, он уступал и делал все по-моему. Вот еще одна его особенность. Думаю, он боялся проявить слабость, потому что всегда старался поступать правильно, дипломатично.

Так был ли он слабаком?

Возможно. Мы все в определенной степени пользовались его слабостью. Быть может, ему это в конце концов осточертело, оказалось последней каплей.

Но думаю, что, направляясь в «Циклоп», он замышлял что-либо, помимо решения проблем с Мирандой. Именно Шерри Томас подтолкнула его перейти грань. Стараясь сделаться сильным, он лишь обнаружил еще одну сторону своей слабости.

Значит, это и есть основной мотив? Он хотел быть сильным?

Я полагаю, он хотел вернуть себе часть той власти в доме и в жизни, которую утратил.

Через минуту мы поговорим об этом подробнее. Вы хотели уволить Миранду Келли. Что сказал Алекс?

Он сказал, что это глупо и совершенно излишне. И добавил, что он придумает другое решение.

Вы полагаете, он уже тогда думал поставить камеры?

Дома — определенно нет. А вот в клинике… Был там один инцидент с его пациенткой — серьезная была ситуация. Он стал беспокоиться за свою репутацию.

Но потом он, конечно же, установил камеры в клинике, и без ведома своего брата.

Я думаю, что к тому моменту он себя уже плохо контролировал.

А сам думал, что наконец-то опять контролирует все от и до. Дилемма, которая встает перед каждым, страдающим тяжелым пристрастием.

Ирония судьбы, не правда ли?

Итак, давайте уточним. Его волновала складывавшаяся в клинике ситуация, но, насколько вам известно, у него не было планов устанавливать системы видеонаблюдения где бы то ни было до того визита в лавку Али?

Я бы истолковала все именно так. Очевидно, как показали последующие события, я далеко не всегда была посвящена в его сокровенные мысли.

Как бы вы описали атмосферу в доме в то утро, когда после перепалки он пошел за газетами?

Атмосфера напряженная. Он был раздражен. Я тоже. Впрочем, раздражение уже становилось нормой.

Отчего же?

Все приходилось выторговывать. Ни в чем не было ясности. Алекса, с его четким образом мыслей, это очень расстраивало.

Что значит: «Ни в чем не было ясности»?

Да в обычной семейной жизни. Вот, например, за несколько дней до того, как он пошел к Али, а потом в СВЦ.

«Системы видеонаблюдения „Циклоп“».

Контора Шерри Томас. Да. Ссора произошла из-за какой-то ерунды. Игровая приставка. Кто-то из детей подключил ее к телевизору в нашей спальне — в их комнате телевизора не было, мы им не разрешали.

Дети жили в одной комнате? Они все-таки уже достаточно взрослые.

Да, конечно. Это было очень неудобно — даже неуместно. Но нам нужна была отдельная комната для Полли. Алекс не мог уступить свой кабинет на втором этаже, он работал там каждый день. Если она плакала у нас в комнате, спать не могли ни он, ни я, а Алекс ценил каждую минуту, которую мог урвать для сна. Комната Гая была маленькой и рядом с нашей. Он, естественно, не хотел спать с малышкой, поэтому ему пришлось подселиться к Вики, по крайней мере на время, пока мы что-нибудь не придумаем. Все было не так уж плохо. У Вики просторная комната, и мы разделили ее ширмами. Но это, я полагаю, был еще один фактор, из-за которого напряженность в доме усиливалась.

Так что случилось с игровой приставкой?

Алекс поскользнулся на ней и ударился головой об угол шкафа. При его-то ненависти к беспорядку, даже на символическом уровне, получить травму из-за того, что кто-то не прибрал за собой, — это был удар по его самому чувствительному нерву. Он был в ярости. Он, конечно, держал себя в руках. Но я-то понимала, как он разгневан.

И кто же ее оставил?

В том-то и дело. Утром, за завтраком, Алекс спросил Гая напрямую. Тот все отрицал. Сказал, что приставку включил не он, а Виктория. Виктория сказала, что, хоть она в нее и вправду играла, Гай был последним, так что и убирать должен был он. Таких разговоров Алекс не переносил. Для него это было очень важно — быть справедливым. И его ужасно раздражало, когда рассудить по справедливости было невозможно.

Что же он сделал?

Сначала пригрозил, что урежет карманные расходы обоим, если никто не сознается. Тут Гай взъерепенился — орал, вопил, по полной. Виктория, конечно, сидела с таким видом, будто вот-вот разревется, и смотрела на Алекса своими большущими, как у спаниеля, глазами. Это работало безотказно, я-то видела ее насквозь, но Алекс ничего не замечал.

И что в результате?

Они уже опаздывали в школу. Алекс очень не любил опаздывать. А если дети опоздают в школу, Алекс опоздает в клинику. Это было поле для противоборства. Гай сказал, что не двинется с места, пока Алекс не отступится, а Виктория просто сидела с отсутствующим видом. В итоге Алекс побушевал, но сдался. Они получили свои карманные деньги. Алекс часто выбирал путь, который на данный момент кажется простейшим. В перспективе это, конечно, неверная позиция. Но это так свойственно людям. И такое происходило постоянно. На самом деле теперь я вспоминаю еще несколько случаев… чего? Неразберихи, той самой неразберихи, которая так его мучила, в то самое утро. Все очень банально. Странно, что я это вспомнила, но… Виктория стала посыпать хлопья сахаром, и Алекс сказал, чтобы она так не делала, а она сказала, что я ей разрешила. А вы разрешали?

В том-то и дело. Я не могла вспомнить. А она доказывала с такой страстью. Так что Алекс и тут сдался. «Последний раз», — сказал он. Потом еще история с его мобильным. Виктория хотела послать подруге SMS-ку. Алекс не дал.

Все это за одно утро?

Да. Типичное утро в семье Сеймуров.

Почему Алекс не дал ей мобильный?

Потому что ему не нравилось, когда они хватали его вещи. Он всегда боялся, что они что-то сломают. Ну и как хоть пусть ничтожное, но все ж наказание за брошенную приставку. Но, более того, уже уступив однажды, он почувствовал, что в чем-то должен отказать и остаться непоколебимым. Тогда-то и произошел этот диалог. Это не было перепалкой. Виктория редко кричит, как это делает Гай. Зато она ноет. Неотступно и настырно. Просто так она не отстанет. Но на этот раз Алекс решил выстоять во что бы то ни стало. Виктория сказала, что обещала послать одной девочке SMS-ку, а Алекс учил ее никогда не нарушать своих обещаний. Значит, ответил он, не надо было обещать. Тогда Виктория расплакалась и стала причитать, что потеряла свой телефон не по собственной вине и что он обещал купить новый по страховке домашнего имущества. Значит, он тоже нарушил обещание, а если бы он его не нарушил, ей не пришлось бы просить телефон у него. Алекс напомнил ей, что он обещал обратиться в страховую, но там уже был перерасход на сто фунтов, так что ей придется подождать до своего дня рождения. Но Виктория сказала, что он ничего такого ей не говорил, только обещал купить новый телефон.

Так он говорил?

Я не уверена. Не помню, чтобы он говорил ей, что ей придется подождать до дня рождения.

Такое впечатление, что у Алекса были проблемы с восприятием противоположных интерпретаций одних и тех же событий.

Верное замечание. Он очень старался быть рациональным — и гордился этим, — но его память давала сбои, как и у всех. Вдобавок в то утро он потерял ключи. Он думал, что я их взяла, но я их не трогала. В итоге он нашел их там, где, как был готов поклясться, точно их не оставлял. Но и я их туда не клала. Временами он вел себя так, будто думал, что я спрятала их, только чтобы позлить его.

В те несколько дней перед встречей с Шерри Томас не случилось ли еще чего-нибудь такого, что, как вы сейчас понимаете, могло бы дать ключ к его дальнейшему поведению?

Было еще несколько стычек с детьми.

Можно поподробнее?

У Виктории был друг, Мейси. Они были знакомы уже несколько лет.

Вы уже говорили про Мейси. Это парень с первой записи Алекса.

Совершенно верно. Короче, за несколько дней до того, как Алекс отправился в «Циклоп», случилась перебранка. Я сама этого не видела, но Алекс выдал мне свою версию событий.

А именно?

Он сказал, что Виктория ушла в свою комнату с Мейси и заперлась. Когда он постучал, Виктория сказала, чтобы он уходил, а он продолжил стучать, но она еще долго не открывала. Алекс сказал, что одежда у обоих была измята, а у Мейси на ширинке он заметил расстегнутую пуговицу. Алекс, конечно же, расстроился. Как я уже говорила, он тяжело переживал, что Виктория взрослеет — начинает интересоваться мальчиками и все такое. Я сказала, что, может, одежда у них помялась еще до того, как они зашли в комнату. Что у него нет доказательств, что у него паранойя. Он опять оказался на зыбкой почве. Но это не помешало ему выставить Мейси вон. Виктория жутко оскорбилась.

Что-нибудь еще?

Да. История про Гая и деньги. Гай попросил Алекса одолжить ему на диск, который продавался со скидкой в магазине неподалеку. Алекс отказал. Тем же вечером Гай пришел домой с этим диском. Алекс поинтересовался, где он взял деньги. Гай сказал, что он немного подкопил, а потом забыл. Алекс ему не поверил, но и во лжи обвинять не хотел. В общем, Гай был оправдан за недостатком улик. Немногим позже Алекс решил спуститься в магазин за бутылкой вина. Я сказала, что в моей сумочке лежит пятерка, он заглянул, но ее там не оказалось. Я решила, что просто ошиблась, но Алекс подумал, что это Гай украл деньги. Я сказала, чтоб он не дурил, — я могла потратить их и забыть. Со мной такое часто. Но он очень разволновался, а доказательств, опять же, не было.

Не то чтобы эти события тут же навели его на мысль установить камеры. Вначале, я думаю, речь шла только о Миранде. Остальное наросло, как снежный ком. Если бы тот парень не решился спереть что-то у Али, может быть, ничего этого и не произошло бы.

Это вряд ли.

Почему нет? Али не дал бы ему визитку. И у него, если уж на то пошло, никогда не возникла бы эта безумная идея пойти в «Циклоп».

«Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись первая, суббота, 28 апреля

Примечание автора: Доступ к этой и другим записям был предоставлен мне после длительных переговоров с полицейским управлением Лондона. Насколько мне известно, в моем распоряжении оказались все записи, имеющие отношение к делу Алекса Сеймура.

Две основные камеры были установлены в помещении СВЦ плюс одна внешняя на входе и полицейская камера наблюдения в нескольких метрах на той же улице. Я опять же свел записи всех камер, чтобы собрать единую картину происшедшего в тот день, когда Алекс Сеймур познакомился с Шерри Томас.

Первый кадр сняла полицейская камера, направленная на прилегающую к СВЦ территорию в торговом центре «Парк-Роял» неподалеку от больницы «Сентрал-Мидлсекс» в Эктоне. Качество материала значительно ниже того, что давали камеры, установленные мисс Томас, использовавшей высококлассное цветное оборудование. Тем не менее запись содержит существенные детали, проливающие свет на психическое состояние доктора Сеймура, когда он впервые пришел в СВЦ: он явно обдумывал, не установить ли ему систему скрытого наблюдения в своем доме.

Полицейская камера запечатлела, как доктор Сеймур медленно подходит к конторе. Он появился в 13.07, всего несколько часов спустя после того, как Али дал ему визитку. Одет он по-прежнему — повседневно, но элегантно, и видно, что он взволнован и немного растерян.

Офис СВЦ расположен на спокойной, ничем не примечательной улице. Там нет жилых домов — только офисные центры, склады, пабы и кафе. Народу немного — на самом деле, кроме доктора Сеймура, пока он идет в поле зрения камеры, на улице в буквальном смысле ни души. Ему явно не по себе: на записи он несколько раз смотрит на визитку, как будто чтобы убедиться, что он на верном пути. Потом он поворачивается и отходит от СВЦ метров на двадцать, но останавливается и идет обратно.

День выдался баснословно жаркий — температура воздуха была рекордной для этого времени года. На записи доктор Сеймур несколько раз вытирает лоб платком. Судя по выражению его лица, он в тревоге и нерешительности.

В 13.09 доктор Сеймур попал в поле зрения внешней камеры СВЦ. В цветном изображении мы видим необычайно красивого мужчину, высокого шатена с густой шевелюрой, разделенной косым пробором, с большими, весьма чувственными глазами. Движения его удивительно грациозны, что заметно даже на дергающемся изображении полицейской уличной камеры. Он гладко выбрит, у него мужественный подбородок, высокие скулы, широкий рот и полные губы. Вид у него весьма подтянутый и спортивный — ни следа тех «возрастных изменений», о которых говорила его жена. Однако — безусловно, отчасти из-за его нервного состояния и жары — лицо его покраснело, он обильно потеет: в подмышках видны темные пятна. На плече у него большая кожаная сумка.

Мы видим, как он останавливается перед дверью и несколько секунд вглядывается в офис. Жалюзи там были опущены даже в рабочие часы, и либо доктор Сеймур подумал, что офис закрыт, либо все еще сомневался, ступать ли ему на эту тропу.

Такое поведение наталкивает на мысль, что он уже готов отказаться от этой затеи. Тем временем одна из внутренних камер фиксирует, как владелица заведения, Шерри Томас, отрывает взгляд от рабочего стола, пока доктор Сеймур мнется за дверью. Она, по-видимому, замечает, что кто-то стоит у дверей ее офиса, лицо ее оживляется. Она смотрится в зеркало, висящее на стене возле ее стола, поправляет прическу, проверяет макияж, после чего снова смотрит на него и кивает. Мы видим, как она нажимает кнопку, автоматически открывающую дверь.

Прежде чем продолжить рассказ этой первой встрече, имеет смысл описать то, что зафиксировала камера в СВЦ непосредственно перед визитом доктора Сеймура, а именно офис и саму Шерри Томас. Как и доктор Сеймур, она привлекательна, если не сказать — потрясающе эффектна и очаровательна. Она выглядит моложе своих сорока. Это плотная, но не полная женщина одета в светло-серую юбку и жакет того же цвета. Обтягивающая юбка на несколько сантиметров выше колена. На ней черные туфли на каблуках, чья высота несколько не соответствует нормам деловой моды. Они подчеркивают длину ее стройных загорелых ног. Кажется, что она довольно сильно накрашена, но, возможно, это эффект от цветного разрешения записи. Длинные светлые с рыжинкой волосы, почти закрывающие лопатки, забраны назад и начесаны, как у американской чирлидерши. Узкие, полуприкрытые глаза придают ей сходство с кошкой, как будто она все время щурится.

Большую часть времени Шерри Томас без устали ходит по офису. Она постоянно смотрит на часы. Она все время в движении, все время напряжена. Иногда она вроде бы замечает пятно на стеклянной витрине и тогда, подышав на него, энергично вытирает маленькой тряпочкой. Вид у нее скучающий и чем-то обеспокоенный одновременно. Она берет журнал со столика для ожидающих клиентов и сразу кладет его обратно. Время от времени она вздыхает и зевает. Прикуривает сигарету и почти сразу тушит. Она выглядывает в окно, потом начинает рассматривать пол. Ни минуты покоя.

Несколько минут она занята приготовлением кофе. Потерев виски, достает из сумочки маленький флакон. Высыпает несколько таблеток и запивает их кофе, после чего моет, споласкивает, вытирает чашку и вешает ее на место. Затем садится обратно за рабочий стол, где ерзает, извивается и рассеянно выводит каракули на бумаге для записей, пока не приходит доктор Сеймур.

Интерьер офиса СВЦ известен по телевизионным репортажам и, в частности, из документального фильма 4-го канала «Фактор „Циклопа“, или Жизнь в паутине». Я признаю, что использовал эту программу, чтобы восполнить свое описание, поскольку фиксированные глаза скрытых камер, пусть и числом три, все же несколько сужают перспективу. В офисе СВЦ уже демонтировали все оборудование, выдрали все приборы, но, когда снимался этот документальный фильм, все еще было на месте.

По контрасту с плавящейся от зноя, замусоренной улицей внутри офиса прохладно, все упорядочений, все очень профессионально. В помещении чисто и аккуратно, все на своих местах. Все предметы на рабочем столе Шерри Томас расположены с таким тщанием, что он напоминает архитектурный макет, где все объекты прочно зафиксированы на невидимой координатной сетке. В комнате несколько мусорных корзин, но все они пусты.

В помещении — примерно семь на пять метров, со столом у западной, самой дальней от входа стенки — как будто даже немного зябко. Возможно, так кажется оттого, что комната залита голубым светом, или это опять же результат искажений изображения. По стенам стоят несколько стеклянных витрин с аккуратно разложенными техническими приборами, которые покоятся в выложенных пурпурным бархатом футлярах. Впечатление такое, будто попал в ювелирный магазин.

Выбор оборудования вполне предсказуем. Здесь есть миниатюрные диктофоны, телефонные жучки, наушники, камеры, замаскированные под самые разные бытовые предметы: пивные банки, плюшевые мишки, книги. Есть передатчики и приемники, аккумуляторные батареи, оптика, настольные камеры.

Есть тут и более зловещий ассортимент: в одной из витрин посредине северной стены на детский манекен надета устрашающего вида ярко-желтая маска с длинным гибким шлангом. Над ней можно различить надпись: «Готовность в случае чрезвычайной опасности: ядерная, биологическая, химическая защита».

Повсюду видны сигнальные устройства на случай попытки изнасилования, искусные бронежилеты, скрытые детекторы лжи. Статью из американского журнала «Тайм» увеличили и повесили в рамке на стену. Заголовок гласит: «За вами следят».

Украшений в комнате никаких, если не считать фотографии американского орла в рамке, который вглядывается в пространство позади стола мисс Томас.

Вернемся же к записям с участием доктора Сеймура: мы видим, как он отвечает на кивок Шерри Томас легкой понимающей улыбкой и поднятием руки. Микрофон зафиксировал звук автоматически открываемого замка. Доктор Сеймур колеблется. Нерешительно толкая дверь, он выходит из поля зрения внешней камеры и попадает под прицел внутренних. Он обмахивается руками, как бы желая показать Шерри Томас, которая по-прежнему сидит за столом, какая на улице жуткая жара. Она снова кивает ему. Дверь за ним закрывается. Мы слышим, как замок щелкает с почти символическим резонансом.

Доктор Сеймур выглядит смущенным, он неловко подходит к столу. Шерри Томас встает, протягивает узкую ладонь. Он отвечает на пожатие.

— Привет. Добро пожаловать в «Циклоп».

— Спасибо.

Их рукопожатие длится дольше, нежели того требует формальная деловая обстановка, — несколько секунд. И первым его прерывает доктор Сеймур. Шерри Томас указывает ему на стул, он садится.

Он покашливает, ерзает на стуле. Кажется, он еще точно не знает, что сказать.

Здесь имеет смысл отметить, что с самого начала — впрочем, я могу отнести это на счет своей фантазии — между доктором Сеймуром и Шерри Томас ощущается некое напряжение. Сложно с уверенностью сказать, имеет ли оно сексуальную природу — как сложно утверждать, были ли их последующие отношения сексуально полноценными, — однако балет жестов и выражение лиц подразумевают некую мистическую связь.

Она, конечно же, не настолько очевидно соблазнительна или как-то из ряда вон привлекательна, чтобы отрекомендовать ее как роковую женщину. Однако — и это исключительно мое впечатление — подтекст, содержащийся в ее словах и жестах, подразумевает мощный невысказанный эмоциональный порыв, сильное душевное волнение или потребность. Важно помнить, что самую большую слабость, по общему мнению, доктор Сеймур испытывал к нуждающимся — и физически, и психологически. Если верить Саманте Сеймур, желание быть незаменимым пронизывало самые глубины его существа. Это может быть еще одной причиной, почему Шерри Томас так магнетически влияла на Алекса. И вот Шерри Томас говорит:

— Сегодня такая жара.

— Зато здесь прохладно. Я прямо дрожу.

— Я люблю включать кондиционер на полную. Это меня успокаивает. Не знаю почему.

— Ясно.

— Меня зовут Шерри Томас.

Она протягивает маленькую визитку. Доктор Сеймур принимает ее, после чего представляется сам:

— Доктор Алекс Сеймур.

— Доктор — то есть врач?

— Терапевт.

В этот момент он ерзает на стуле и тревожным взглядом обводит комнату. Кажется, будто он снова обдумывает свои намерения. Он поднимает с пола брошенную было сумку и вертит ее в руках. Шерри Томас сидит неподвижно, с уверенной улыбкой на лице.

— Я не ожидал увидеть здесь женщину.

— Это для многих неожиданность.

— И что… то есть…

— Нам не положено разбираться во всех этих сложных мужских штуковинах.

— Я не то хотел сказать.

— Не волнуйтесь. Я не отношусь к себе слишком серьезно.

Тут доктор впервые немного расслабляется и улыбается.

— Для американки.

Шерри Томас смеется:

— Святые небеса, два предрассудка по цене одного!

— Я пошутил.

— Я поняла. Знаете, у нас не совсем атрофировалось чувство юмора.

— Ну конечно.

— Итак. Чем могу быть… ЧЕРТ!

Она внезапно поднимается из-за стола. На лице — тревога и раздражение.

— Чертовы инспекторы. Я ведь заплатила до четверти второго и, значит, могу простоять еще до полвторого, так нет, эти стервятники — вы посмотрите, она выписывает штраф!

— О боже.

Она делает движение, как будто хочет выйти навстречу парковочному инспектору, но тут встает доктор Сеймур:

— Послушайте, может быть…

— Я скажу этой стервятнице все, что я о ней думаю.

— Секундочку. Я, может быть, смогу все уладить. Они вас знают?

— Что?

— Они знают, что это ваша машина?

— Не думаю.

— Ладно. Тогда потерпите минутку, хорошо?

Доктор Сеймур оставляет Шерри Томас в офисе, а сам выходит к парковочной инспекторше, которая уже выписывает штраф ее красной «БМВ» пятой серии. Он подходит, широко улыбается, произносит несколько слов и вынимает свой бумажник. Он что-то ей показывает, предположительно свое медицинское удостоверение. Инспекторша смотрит с подозрением, но писать прекращает. Доктор Сеймур еще что-то говорит, снова улыбается и возвращается в офис. Инспекторша смотрит, как он заходит, и, пока он идет к столу Шерри Томас, не сводит с него глаз. Доктор Сеймур на мгновение оборачивается.

— Простите. Это немного неловко. Вы не против, если я сделаю вид, как будто я вас осматриваю?

— Что?

— Я сказал ей, что это моя машина и что у меня срочный вызов. Я сказал, что вы нездоровы. Она поверила, но не до конца. Вы совсем против?

Доктор Сеймур протягивает руку, Шерри Томас смотрит на него непонимающим взглядом.

— Дайте, пожалуйста, руку, чтобы выглядело, как будто я меряю ваш пульс.

— А, поняла.

Она протягивает руку и закрывает глаза, как будто чувствует слабость. Доктор Сеймур прижимает два пальца к запястью и смотрит на часы. Он стоит спиной к окну.

— Она ушла?

— Подождите… секундочку… стоит. Как мой пульс?

— Рабочий более или менее. А теперь?

— Еще чуть-чуть. Да. Ушла.

Доктор Сеймур отпускает ее запястье и поспешно садится. Она зарделась, и ей теперь непросто вернуться к деловому тону.

— Спасибо вам. Я под впечатлением.

— Суровая инспекторша попалась. Или, может, я уже теряю шарм.

— Я бы так не сказала. Я подумала, какой вы невозмутимый. И добрый.

— Теперь мы хотя бы можем расслабиться.

— Это точно. Так чем же все-таки я могу вам помочь, доктор Сеймур?

— Точно не знаю.

— Вы с этими делами еще не сталкивались?

— Ни разу. Честно говоря, мне от всего этого как-то не по себе.

— Это вполне понятно. Но, с другой стороны, за спрос ведь не платят. Вы позволите показать кое-что из нашего ассортимента? Осознав возможности, вы сможете прийти к решению. Без нажима.

— Хорошо.

— Откуда, кстати, вы узнали про СВЦ?

— От владельца магазинчика рядом с моим домом. Он установил через вашу компанию систему видеонаблюдения. Мистер Али. Он дал мне вашу визитку.

Шерри Томас поморщила нос.

— Повседневная работа. Такие заказы мы обслуживаем чаще всего через интернет. Я не знакома с мистером Али. Сюда совершают паломничество только настоящие энтузиасты. Могу я вам что-нибудь предложить? Чай? Кофе?

— Я не энтузиаст. Даже наоборот. Я подумал, что…

Она вскидывает ладонь и понимающе кивает:

— Пожалуйста, я не хотела вас обидеть. Я не имела в виду, что вы какой-нибудь с придурью.

— Если честно, я именно так себя и чувствую.

Она улыбается.

— Видеонаблюдение уже давно перестало быть чем-то маргинальным. Это многомиллионный бизнес. Это уже давно мейнстрим. И все им пользуются. Просто все стараются помалкивать на этот счет. Такова природа этого зверя. Секретность. Однако люди шпионят за своими соседями, работниками, даже за домочадцами. Это быстро развивающийся бизнес. Потрясающе, сколько на это тратится денег. И вы, британцы, даже обогнали в этом Америку. В вашей стране самая обширная система видеонаблюдения.

— Неужели?

— Без сомнения. Все дело-то в том, что это нормально. Некоторые приходят сюда, думая, что в этом есть что-то странное, сомнительное даже. Представить страшно, как далеки они от правды. Потому что мы продаем не оборудование. Не провода, передатчики и камеры.

— Не продаете?

— Нет. Мы продаем душевное спокойствие. Разве желать душевного спокойствия — это плохо?

— Нет, наверное. Это, наверное, как раз то, что мне нужно. Что нам нужно.

— Нам?

— Мне и моей жене.

Мисс Томас берет ручку и заносит ее над раскрытым перед ней блокнотом.

— Понимаю. Как зовут вашу жену?

— Саманта. А что? Какое это имеет значение?

— Само по себе — никакого. Просто я привыкла, что называется, к целостному подходу. Так мне легче вам помочь. Дети?

— Зачем вам знать про моих детей?

Шерри Томас кладет ручку и смотрит доктору Сеймуру прямо в глаза.

— Я знаю, это может показаться странным, но, работая в таком бизнесе, начинаешь разбираться в характере клиентов. Видеонаблюдение — это ведь прежде всего работа с людьми. А техника — это так. Всего лишь техника. На службе у человеческих эмоций. Часто сложных и запутанных. Более подробная картина даст понять, как я могу быть наиболее полезна.

— Не знаю. Мне от этого как-то не по себе.

— Это понятно. Можем продолжить, когда вы созреете. Давайте я вам сначала все покажу. А потом мы сможем вернуться к вашей ситуации. Без нажима.

Шерри Томас встает со стула и жестом приглашает доктора Сеймура присоединиться. Он встает, и она ведет его к витринам в левой части магазина.

— Вот здесь представлено наше звуковое оборудование, в основном для подслушивания. Незаметные микрофоны, передатчики и приемники. Они реагируют на голос…

— А они не срабатывают всякий раз, как мимо проедет машина?

— Они реагируют на голос, не на шум. Их можно спрятать где угодно. В розетке, игрушке, ручке, телефоне — где захотите. В наши дни качество этих приборов достигло удивительных высот. Вам не нужно следить, все запишется автоматически на пленку или даже на жесткий диск. И это недорого. Но я, опять же, не знаю, что вы ищете.

— Да я сам не знаю. Но не думаю, что это мне подойдет. Тут, видите ли, все дело

— А, так вам нужна камера для няни? Ну конечно. Няни — важная причина расширения нашего бизнеса. Сегодня многие с пристальным интересом относятся к тем, кого они пускают в свой дом. Камера для идеальное решение. Пойдемте, я вам покажу, что у нас имеется на этот счет.

Шерри Томас ведет доктора Сеймура к витрине в противоположной стороне комнаты.

— Вот наше аудиовизуальное оборудование. Оно, конечно же, подороже, но не настолько, чтобы нельзя было себе позволить. Здесь нет ничего сложного. Камера, микрофон и приемник. Камеру можно спрятать почти куда угодно. Видите, у нас есть калькуляторы, детские ланч-боксы, бейсболки — куда скажете, туда и установим. Можно устроить так, чтоб вы просматривали все на мониторе в режиме реального времени, или установить ПИД…

— ПИД?

— Пассивный инфракрасный датчик. Реагирует на движение.

— У нас дома кошки. Они прыгают…

— Вы можете настроить его так, чтобы он реагировал на определенный тип движения. Да вы навостритесь.

— Ясно. А где ставить приемник?

— Да где захотите. Можете подсоединить его к своему компьютеру — использовать его как веб-камеру. Так вы сможете получать изображение из дома, находясь на работе — да где угодно, если уж на то пошло. Или можете подключиться к обычному видео- или DVD-рекордеру. Установите его дома, а по приходе будете просматривать записи, которые он автоматически сделал при появлении какой-либо активности.

— Потрясающе. А сколько это стоит?

— Как правило, где-то между тысячей и тремя с половиной тысячами фунтов, в зависимости от того, сколько вам нужно оборудования и насколько сложного.

— Уф.

— Безусловная двухгодичная гарантия. Кроме того, мы разрабатываем систему по условиям заказчика.

— И все же это недешево. А есть ли у вас что-нибудь поэкономичнее?

— Да сколько угодно. У вас есть мобильный телефон?

— Да.

— Можно попросить его на секундочку?

Доктор Сеймур протягивает телефон, и Шерри Томас вынимает из витрины какое-то устройство. Потом снимает заднюю крышку мобильного и вставляет туда это устройство. Подходит к своему стационарному телефону, спрашивает у доктора Сеймура номер его мобильного и набирает его. Звонит мобильный. Доктор Сеймур уже собирается ответить, но она поднимает руку, останавливая его. Телефон перестает звонить.

— Звонок вы, конечно же, отключите, чтобы объект не настораживать.

Она протягивает трубку стационарного телефона доктору Сеймуру. Он подносит ее к уху. Она встает возле мобильного и насвистывает американский гимн. Доктор Сеймур поражен.

— Видите, можете оставить свой мобильный где угодно, а когда захотите узнать, как там идут дела, просто позвоните, и он расскажет вам обо всем, что происходит вокруг. Мы называем это GSM-мотор. Есть еще отдельное устройство, которое посылает вам SMS, как только фиксирует какое-то движение. Это стоит шестьсот баксов.

— Поразительно.

Теперь Шерри Томас берет телефон и как будто вынимает жучок.

— Ну-с, что еще у нас есть? Камеры в цветочных вазах, коробках для дисков. Вот те часы — семьсот девяносто пять фунтов. Детекторы лжи? Они теперь стали очень эффективны. Вы будете удивлены. Все совершенно незаметно. Вам не придется привязывать датчики. Аппарат способен распознать напряжение в голосе даже по телефону. Чтобы его освоить, понадобится некоторая практика, но зато он дает девяносто пяти процентную точность.

— А тот желтый противогаз почем?

— Зачем? У вас что, утечка газа?

Доктор Сеймур смеется. Очевидно, что реклама сработала. Шерри Томас знает свою работу — рассказывает неформально, не вдаваясь в излишние подробности, доброжелательно. Когда доктор Сеймур снова садится, он выглядит уже значительно более расслабленным.

— Итак, что скажете, доктор Сеймур? Что-нибудь вам приглянулось?

— Видите ли, мисс Томас…

— Вы не против, если я закурю?

— Что?

— Среди американцев осталось еще два-три курильщика.

— Ну, это же ваш магазин.

— Вредно, конечно. Вы-то уж точно знаете, вы ведь доктор.

Она выдвигает ящик стола и вынимает оттуда пачку красного «Мальборо». Тот факт, что доктор Сеймур бросил курить всего несколько месяцев назад и что курил он именно красное «Мальборо», конечно, не более чем совпадение.

Шерри Томас морщится, дотрагивается до лба. Это не уходит от внимания доктора Сеймура — кажется, он вот-вот отпустит замечание, — но момент упущен, она берет себя в руки. Потом она медленно, почти чувственно вынимает из пачки сигарету, берет ее в рот и прикуривает. Она глубоко затягивается и выдувает облако сизого дыма в направлении доктора Сеймура. Он отмахивается правой рукой, как вентилятором.

— Вы никогда сами не курили, доктор Сеймур?

— Бросил не так давно.

Доктор Сеймур перестает размахивать рукой и вместо этого как будто вдыхает дым глубоко в легкие.

— Не угостите?

Шерри Томас моментально по необъяснимой причине тушит сигарету, хотя только что прикурила.

— Простите, последняя.

Он бросает взгляд на длинный окурок в пепельнице, а она продолжает:

— Послушайте. Может, вы расскажете мне поподробнее о вашей ситуации? Все, конечно же, совершенно конфиденциально. Не откажите мне в удовольствии. Прошу вас.

— У меня трое детей. Гаю тринадцать. Виктории четырнадцать. Полли — полгода. Я все-таки не понимаю…

Не отрываясь от своих записей, Шерри Томас перебивает его:

— Спать вам не дает, наверное?

— Боже мой, конечно.

— Да уж, непросто. Вы, должно быть, в постоянном напряжении.

— Что?

— Двое детей-подростков. Младенец. Да и жизнь терапевта не то чтобы безмятежна. Вид у вас усталый.

— Да, я устал. Только я не понимаю, какое это может иметь отношение к чему-либо.

— Я же говорила — целостный подход. Как в медицине. Есть ведь разные подходы к лечению, верно? Я сама ходила пару раз к целителям.

— От большинства из них мало толку.

— Надо думать. Однако важно помнить, что, если лечить только симптомы, до корней заболевания можно и не добраться.

— Да, разница только в том, что я не болен, вы не врач, и я не хочу, чтобы вы меня «лечили».

Шерри Томас смеется.

— Да, разница только в этом.

Доктор Сеймур улыбается, он явно чувствует, что выиграл этот раунд. И тут она смотрит на него с серьезным, напряженным выражением.

— Так чего же вы хотите, доктор Сеймур?

Он оборачивается и смотрит на дверь почти с тоской.

— Все очень просто.

— Да. Вы хотите навести в своей жизни порядок.

Теперь доктор Сеймур смотрит на нее с удивлением.

— Да она в порядке.

Она кивает, улыбается и вынимает сигарету из пачки «Мальборо».

— Я думал, вы сказали, что у вас последняя.

— Ради вашего же блага. Не нужна вам сигарета.

Она прикуривает и выдувает дым.

— Позвольте снова задать вам этот вопрос. Чего вы все-таки хотите?

Здесь доктор Сеймур кратко и максимально просто рассказывает о ситуации с Мирандой Келли и его желании успокоить жену относительно краж. Шерри Томас слушает внимательно; на этот раз она докуривает сигарету до фильтра.

— И это единственная причина, по которой вы хотите установить видеонаблюдение?

— Что?

— Я спрашиваю, единственная ли это проблема, волнующая вас в данном отношении?

— Не понимаю…

— Нет. И хорошо. Всему свое время. Я думаю, мы сможем вам помочь, доктор Сеймур.

— А подглядывать вот так вот за людьми — это вообще законно?

— Совершенно законно. И простите меня, но это вовсе не подглядывание. Это совершенно обоснованное наблюдение. В конце концов, что если вы обнаружите, что ваша няня — не дай бог — не просто ворует, а делает что-то непотребное с вашим ребенком? Не покажется ли вам оправданным такое вложение? И подглядывание, как вы это называете, таким образом положит конец потенциально опасному и даже трагическому пути, по которому могли развиваться события.

Шерри Томас замолкает и несколько секунд смотрит в окно, как будто ей уже наскучил ее посетитель. Перед ней на столе лежит ежедневник, который она внезапно захлопывает с довольно громким щелчком. От неожиданного звука доктор Сеймур вздрагивает.

— Итак. Каким из предложений «Циклопа» вы могли бы воспользоваться?

— Смотря что сколько стоит.

— Зависит от того, хотите вы купить или взять в аренду. Ну и от того, насколько сложная аппаратура вам потребуется.

— Сколько стоит камера в датчике дыма?

— Со звуковой активацией или ПИД?

— ПИД?

— Вы невнимательно слушали. Он реагирует на движение. Инфракрасный луч идентифицирует любое движение в помещении и автоматически запускает камеру. Вам такую?

— Не знаю. Наверное.

— Это стоит шестьсот за передатчик и четыреста за приемник. ПИД — девятьсот восемьдесят. Все цены без НДС, так что вместе — под две тысячи.

— Этобольшие деньги.

— Не за то, что может изменить вашу жизнь.

— Это не изменит мою жизнь. Если я все же решусь, это будет лишь временная мера, которая поможет мне решить одну специфическую проблему.

— Как скажете. Неделя аренды — сейчас посмотрим — сто пятьдесят фунтов за все. Плюс залог, конечно.

— Не знаю. Все это как-то странно.

Шерри Томас не отвечает. Вместо этого она смотрит на часы, как будто теряя терпение.

— Сказать по правде, я не уверен, что могу себе это позволить.

— И в этом все дело?

— Это значительно дороже, чем я ожидал. Моя жена просто не согласится.

— Вот что я сделаю. Можете взять на испытания.

Шерри Томас встает со стула и начинает упаковывать камеру — детектор дыма и две черные коробочки — передатчик и приемник в кейс для транспортировки.

— Что это значит?

— Вы оказали мне услугу с инспекторшей. Может, и я вам пригожусь. Посмотрим, как вам понравится. Если камера не принесет ожидаемых результатов, вы мне ничего не должны. Или если ваша жена будет категорически против, просто верните все, не распаковывая. Без нажима. Но если все пойдет так, как я думаю, вы заплатите мне полную стоимость. Что скажете?

— Даже не знаю.

— В залог вы оставите только данные вашей кредитки. И все — можете забирать. Это ни к чему не обязывает.

— Какая-то невероятная щедрость.

— Поймите, моя работа — ну, она в чем-то похожа на вашу. Вы же не ходите на работу, только чтобы приносить домой зарплату, верно? Вы же хотите помогать людям.

— Конечно, но…

— Вот и хорошо. Вы же понимаете, что такое призвание. Даже, если хотите, миссия. И кое-что еще…

Шерри Томас запечатывает коробку и кладет ее в большой пакет с логотипом СВЦ — схематичное изображение большого глаза поверх земного шара. Доктор Сеймур протягивает свою кредитку, она ее прокатывает в сканере. Возвращая карточку, смотрит на доктора Сеймура и одаряет его широкой благодарной улыбкой.

— Вам это пригодится. Именно то, что вам нужно. Как я уже говорила, на этой работе начинаешь разбираться в людях.

Она протягивает ему пакет. И тут вдруг роняет его и хватается за лоб. Лицо ее перекашивается.

— Л-а-а. Боже милостивый.

— Вы в порядке?

— Нет. Да, конечно. Я привыкла.

— Головная боль?

— Мне нужно сесть. Все в порядке, идите уже. Это пройдет.

Она неуверенно садится. Доктор Сеймур приближается и внимательно ее изучает, как будто, просто посмотрев на нее, сможет поставить диагноз.

— Принести вам стакан воды?

Вместо ответа Шерри Томас, не отрывая руки ото лба, другой поднимает выроненный ею пакет и протягивает его доктору Сеймуру.

— Инструкции внутри. Это проще пареной репы. Если не понадобится, принесите обратно на следующей неделе в это же время. До полвторого. В субботу после обеда мы закрываемся. Пожалуйста, не опаздывайте. Я буду здесь. Тогда все и обсудим. А теперь, пожалуйста, уходите. Это пройдет. Я в порядке.

— Можно, я просто…

— Идите. Прошу вас. И спасибо за штраф. Бай.

Несколько секунд доктор Сеймур не двигается, потом протягивает руку и берет пакет, медленно, как будто он невероятно тяжелый. Открывая дверь, он последний раз оглядывается и как будто хочет что-то сказать, но Шерри Томас машет ему на прощание. После его ухода она сидит еще несколько минут, держась за голову и раскачиваясь взад-вперед. На этом запись заканчивается.

Интервью с Самантой Сеймур

Что вы можете рассказать о ситуации в клинике, которая так беспокоила Алекса?

На самом деле было несколько таких «ситуаций».

Я имею в виду конкретно ситуацию с Памелой Джил, секретаршей, и с пациенткой миссис Тибо Мадуубе.

Я полагаю, что обе эти «ситуации» кончились пшиком.

Вам сложно об этом говорить?

Немного. Меня возмущают некоторые из голословных обвинений, выдвинутых Памелой. В конце концов, она тоже поучаствовала — в том, что случилось с Алексом, есть и ее вина. Ее, однако, угрызения совести не мучают. Вместо этого она получила уж не знаю сколько тысяч фунтов за свою «историю».

Почему вы думаете, что она врет?

Потому что я знала Алекса. Ее версия событий — это просто чепуха какая-то. Алекс никогда не стал бы устраивать ничего подобного ни с ней, ни с этой сомалийкой. Я знаю, потому что он рассказал мне все и про то и про другое. Рассказал, когда в этом вовсе не было необходимости. Просто потому, что правда слишком давила на него. Я не вижу причин, почему ему нужно было обманывать меня, когда он мог просто промолчать.

Не могли бы вы тогда максимально подробно пересказать его версию событий? Насколько я понял, его беспокойство относительно миссис Мадуубе, например, могло ускорить его решение отправиться в «Циклоп».

Он действительно нервничал из-за работы, но я не думаю, что он собирался установить камеры в своем кабинете, эта мысль пришла к нему уже много после того, как он начал записывать нас. По крайней мере, он сам мне так рассказывал, и, как я уже говорила, я не представляю, зачем бы ему понадобилось лгать, когда он как раз собирался облегчить душу.

Почему он нервничал из-за работы?

Он чувствовал себя уязвимым, неспособным отмести выдвинутые против него обвинения.

И в истории с миссис Мадуубе его беспокойство достигло наивысшего предела.

Врачи постоянно рискуют — уж такое время настало деликатное. Их могут обвинить в сексуальном домогательстве, педофилии, расизме, в чем угодно. Врач находится в позиции сильного, и некоторых пациентов это возмущает — или что терапевт не всегда может им помочь, или не хочет выписывать сильнодействующие лекарства, чтобы они могли кайфануть.

Вы полагаете, что миссис Мадуубе…

Нет, нет. Вовсе нет. Насколько я поняла, она была и есть — очень милой, немного напуганной женщиной, которая не выдвигала против моего мужа никаких обвинений.

Ее так до сих пор и не обнаружили.

Я считаю, что камеры в своем кабинете он установил, прежде всего, из-за угроз со стороны Памелы Джил.

Сама Памела Джил утверждала, что пережила бурный, хоть и краткий роман с вашим мужем. Вы с ней встречались?

Я связался с ней по поводу участия в книжке. Она отказалась. Она, конечно, сама пишет книгу, так что это не было для меня неожиданностью.

Какое она произвела на вас впечатление?

Не слишком благоприятное.

Как вы полагаете, она привлекательна?

Не особенно.

То-то. Если б он и загулял, сложно представить, что он готов был рискнуть всем ради Памелы Джил.

Что привлекательного одни люди находят в других — загадка. А риск, на который они себя обрекают, вообще не поддается пониманию. В любом случае, даже по вашей версии…

Да, он поцеловал ее. Подумаешь! Он рассказал мне об этом тем же вечером. Как я уже говорила, Алекс всегда старался быть честным.

Это случилось в марте прошлого года. На праздновании двадцатилетия клиники.

Особого празднования не было. Так, небольшая вечеринка в местном пабе для всех работников. Ну и Памела, разумеется, была. Она стала флиртовать с Алексом, как только поступила к ним на работу. Его брат Тоби частенько шутил со мной по этому поводу. И Алекс рассказывал несколько раз задолго до того, как она раздула эту историю. Короче, тем же вечером, придя домой, он сказал, что совершил глупость — что он напился и поцеловал ее сам не знает почему и что он очень, очень об этом сожалеет.

Как вы отреагировали?

Я рассвирепела. Закатила истерику. Дала ему пощечину.

Значит, все-таки задело.

Да нет. Не слишком. Просто это было как-то… неблагородно. Первый раз за время нашей совместной жизни он совершил абсолютно банальный проступок и сразу же мне об этом рассказал. Я отреагировала, как мегера. Может, поэтому он стал потом таким осторожным. Он решил, что не может быть со мной полностью откровенным. Может, если я…

[Саманта Сеймур начинает плакать. Диктофон выключается. Спустя несколько секунд запись возобновляется.]

Не стоит так убиваться.

О, Алекс. Что я с тобой сделала?

Может, хватит на сегодня?

Нет. Я хочу выговориться. Задавайте вопросы.

Хорошо. Чем же закончилась вся эта история?

С поцелуем? Ну, несколько дней я с ним не разговаривала. И попросила его уволить Памелу Джил. Но он отказался. Сказал, что это не ее вина — по крайней мере, он виноват не меньше. Это так на него похоже — справедливость прежде всего. Я сказала, что его принципы ему важнее, чем я. Но он и пальцем не пошевелил.

Но в итоге он уволил ее, так ведь? Через неделю или две.

У него не было выбора.

Потому что вы на него давили?

Нет. Она стала небрежна. Слишком фамильярна. Как будто между ними что-то было, хотя ничего не было, и он дал ей это понять.

В чем проявлялась ее небрежность?

По словам Алекса, она продолжала флиртовать с ним. Стала опаздывать или уходить до конца рабочего дня. Навязчиво предлагала ему пойти куда-нибудь выпить и ужасно оскорбилась, когда он отказался. Ничего особенного — все в ее стиле и манере поведения. И все равно Алекс не хотел ее увольнять. Но тут произошла история с этой сомалийкой.

Кстати, мисс Джил говорила, что у вашего мужа были расовые предрассудки.

Да, были. Это так.

Вы хотите сказать…

Предрассудки распространялись в основном на белых. «Отбросы из вагончиков», как он их называл. Глупые существа, неспособные отвечать за собственные поступки. Перекормленные, ожиревшие, покорные, вялые. Значительно большее уважение он испытывал к выходцам из Восточной Африки, особенно к сомалийцам. Некоторые из них работали на двух-трех работах, чтобы выжить. Это были беженцы, вынужденные мигранты, без гроша за душой, но у них была гордость. Кроме того, они объединялись вокруг церкви, что, наверное, импонировало ему при его… скажем так, уклоне к религиозности. Он не был расистом. И пусть те, кто повторяет голословные обвинения Памелы Джил, попробуют привести хоть одно доказательство! Хоть одно.

Вы не повторите, что это были за обвинения?

Не желаю. Дело в том, что и они тоже подтолкнули его на эту дорожку.

Они прозвучали только после его смерти.

Да, но он боялся их. Памела грозилась «разоблачить» историю с миссис Мадуубе — хотя, пока он был жив, на публичные выступления она так и не отважилась. И Алекса беспокоила не только его профессиональная репутация — он, должно быть, думал, что я просто взорвусь, после того, как отреагировала на тот поцелуй.

[Примечание автора: В нескольких газетных интервью, последовавших за гибелью доктора Сеймура, Памела Джил утверждала, будто он не только состоял в любовной связи с ней самой, но и приставал с домогательствами к миссис Мадуубе, в своем кабинете второго апреля прошлого года. Она утверждала, что совершенно случайно стала свидетелем этого инцидента, что привело к ее немедленному увольнению и прекращению всяческих отношений между ними.

Миссис Мадуубе не выдвигала никаких обвинений и на момент подписания книги в печать так и не нашлась. Тем не менее видеозапись доктора Сеймура и миссис Мадуубе, сделанная им позднее с целью защитить себя от подобных обвинений, подтверждает его слова о том, что никаких домогательств не было. См. ниже, на с. 167-172.]

Итак, что же вам известно об инциденте, произошедшем второго апреля прошлого года?

Я знаю все, потому что он сам мне все и рассказал.

Какова его версия событий того дня?

Мне сложно представить, что это всего лишь версия событий. Это именно то, что произошло. Я убеждена, что он не стал бы мне лгать.

При всем уважении… впоследствии он неоднократно утаивал от вас правду.

Это другое дело. Это он думал, будто я не пойму. И был прав. А кроме того, я так на него наехала из-за этого дурацкого поцелуя. Я… пошатнула его веру в меня. В любом случае, если бы между ним и Памелой Джил действительно что-то было — или, коли уж на то пошло, между ним и сомалийкой, — даже не скажи он ни слова, я бы все равно узнала. К тому же это было бы совершенно не в его характере.

Но люди часто делают то, что им несвойственно, — он шпионил за всеми вами.

Звучит дико, но это неким странным образом согласуется с его натурой. Пусть многим такое поведение покажется куда более вопиющим, чем связь на стороне, для меня это не стало таким сюрпризом, каким была бы любовница.

Как вы отреагировали на то, что он уволил Памелу Джил?

С облегчением и благодарностью. Я хотела, чтобы он уволил ее, с тех пор как узнала про поцелуй, но его представления о справедливости не позволяли это сделать. Что касается обвинений относительно миссис Мадуубе, я просто им не поверила.

Так что же он рассказал вам про тот день?

Он сказал, что отчитал Памелу незадолго до того, как к нему на прием пришла миссис Мадуубе.

За что?

За ее отношение к работе. За опоздания. За стиль поведения, которого она придерживалась после того поцелуя. Он несколько раз звонил, чтобы пропустили следующего пациента, но никто не заходил. Когда он выглянул, Памела сплетничала с подружкой по телефону. Он сделал ей замечание. Она сказала, что говорит с пациентом и что он за ней шпионит. Он отвел ее в сторонку и сказал, что не потерпит такого поведения, что между ними ничего нет и быть не может. Она обиделась. Разозлилась. Конечно, между ними было какое-то напряжение.

Значит, вы думаете, что Памела Джил придумала всю эту историю с миссис Мадуубе?

Не всю. На самом деле Алекс рассказал мне, что миссис Маду… боже, я никогда не смогу это произнести — что сомалийка в итоге оказалась на смотровом столе совершенно голая. И надо же было Памеле Джил войти именно в этот момент.

Почему же она оказалась голой?

Я могу рассказать только то, что мне говорил сам Алекс. Что она едва говорила по-английски. Что она просилась к врачу-женщине, у которой в тот день не было приема, но Алекс решил, что ее все-таки нужно осмотреть, потому что она уже падала в обморок и был риск внематочной беременности.

Если она не говорила по-английски, как она могла сказать все это Алексу?

Она принесла записку от сестры, в которой по-английски были описаны симптомы.

Он сказал, что не очень хотел ее осматривать. Кроме всего прочего, она была последней в тот день пациенткой, а он опаздывал на ужин. Я тогда как раз села на своего любимого конька, как говорил Алекс. Я хотела, чтобы каждый вечер вся семья собиралась за ужином, вместо того чтобы кусочничать перед телевизором. Алекс сомневался в успехе этого предприятия, но был готов попробовать. В тот день — второго апреля — он уже опаздывал и легко мог бы сказать ей, чтобы приходила на следующий день. Но он был хорошим врачом. А внематочная беременность может кончиться летальным исходом, так что он решил осмотреть ее.

Это должен был быть внутренний осмотр.

Совершенно верно.

Разве для этого пациентке нужно раздеваться догола?

Нет, конечно. Она его неправильно поняла. Он попросил ее снять трусы и лечь на стол. Потом отошел, чтобы взять зеркало и несколько тампонов и сделать какие-то записи. А когда вернулся к ней, она уже была голая.

И в этот момент Памела Джил вошла без предупреждения?

Совсем страх потеряла, ага. В общем, Алекс рассвирепел — отчасти от смущения, отчасти оттого, что буквально несколько минут назад отчитал ее за такое отношение. И вот, пожалуйста, она вваливается даже без разрешения. Что является нарушением права пациента на конфиденциальность. И тогда Алекс ее уволил. Тотчас же.

Она была привлекательной женщиной, не правда ли?

Памела Джил?

Миссис Мадуубе.

На что вы намекаете?

На записи, сделанной после того, как Алекс установил в кабинете камеру наблюдения, видно, что это весьма красивая женщина.

По записи сложно судить. Там неважное освещение. В любом случае, это не имеет значения. Как я уже говорила, он не делал ничего неуместного.

Он вообще был сексуальный мужчина?

Со мной — да, по крайней мере, до рождения Полли. Потом все немного стихло. Что, в целом, нормально. Жена, пахнущая детской отрыжкой и подгузниками, — не самая желанная перспектива на свете. Я все равно не чувствовала себя привлекательной. Но я уверена, что у него не было сексуального влечения к другим женщинам. При том, что недостаток секса волновал его куда больше, чем меня.

В тот период — начало апреля — подозревал ли он вас в связи с Марком Пенджелли?

Нам обязательно говорить об этом?

Полагаю, нам необходимо изучить волновавшие его…

[Вздыхает.] Хорошо, хорошо. Меня просто мутит от мысли о том, что это может появиться в таблоидах. Нет. Я уверена, что он ни в чем меня не подозревал. Этот вопрос всплыл только после того, как он установил камеру в гостиной и у него сложилось неверное представление.

Тогда не было ли в определенном смысле… его беспокойство относительно вас и Марка Пенджелли… то есть в его глазах… неким оправданием…

Если вы полагаете, что коль скоро он заподозрил меня в связи с Марком Пенджелли, то тут же решил, что ему не воспрещается заниматься сексом с секретаршей и приставать к пациентке, — вы идете по ложному следу.

Я не имел в виду…

Нет, имели. Если вы будете продолжать свое расследование в таком стиле, лучше сразу забыть об этом.

Простите. Я просто пытаюсь делать то, о чем вы меня попросили. Расскажите мне еще, что он говорил вам про тот день, когда уволил Памелу Джил.

Вы на чьей стороне?

Ни на чьей. Я просто стараюсь рассмотреть ситуацию со всех точек зрения.

Так вы понимаете правду? Рассмотреть ситуацию со всех точек зрения?

Я полагаю, да.

Значит, ложь для вас весит столько же, сколько и правда?

Я не это имел в виду.

Это. Это то, к чему сводится «беспристрастность». Знаете что? Засуньте себе это…

[Примечание автора: Саманта Сеймур выключила мой диктофон, интервью прервалось. Оно продолжилось спустя несколько часов, после перерыва на обед.]

Вы можете продолжать?

Откровенно говоря, я начинаю сожалеть об этой затее. Вы не тот, кем я вас себе представляла.

Так всегда. Именно такой урок преподносит нам вся эта история. Вопрос, однако, в том, готовы ли вы продолжать?

Возможно. Но вы должны помнить о том, что есть границы, которые нельзя пересекать, если вы не готовы к последствиям.

Я понимаю. Теперь мы можем продолжить? Медленно. Последовательно. И с тактом.

Хорошо.

Что было после того, как Памелу Джил уволили?

Она стала угрожать ему.

Лично?

Она пыталась встретиться с Алексом, но он отказывался. Это привело ее в ярость. Она принялась донимать его телефонными звонками.

Это по словам Алекса?

Очевидно.

И что он вам говорил?

Что сначала она умоляла его встретиться, в надежде, что они все равно могут оставаться друзьями, даже если не работают теперь вместе. Алекс сказал, что это не обсуждается, но, мол, он готов дать ей хорошие рекомендации, чтобы она могла найти приличную работу. Злопамятным он не был.

Но она все не унималась?

Напротив. Она чувствовала себя униженной и жаждала мести.

И как же она собиралась ее осуществить?

Она грозилась пойти к гринсайдовскому инспектору врачебных практик и рассказать обо всем, что «видела» в кабинете с миссис Мадуубе. И о том, как Алекс и ее домогался.

Вы думаете, она осуществила бы свою угрозу?

Не знаю. Но Алекс был этим крайне озабочен. После любого обвинения врача могут отстранить от практики на месяцы даже без доказательств. Там сидят орды политически корректных бюрократов, которые с превеликим удовольствием навесят себе на пояс скальп терапевта. В Генеральном медицинском совете эта история кое-кому очень бы приглянулась: тут тебе и расизм, и сексизм, и домогательство — все, что нужно. Даже если бы его оправдали по всем пунктам, в чем он не сомневался, это все равно запятнало бы его имя.

Почему он был так уверен?

Кроме всего прочего, у нее не было никаких доказательств. Но он немного беспокоился о миссис Мадуубе. Во время осмотра она была заметно напугана, и Алекс говорил, что она, очевидно, была жертвой насилия со стороны своего мужа — синяки на бедрах и тому подобное. Памела могла подсмотреть в его заметках. У него возникла идея, что она может подговорить миссис Мадуубе выдвинуть против него обвинение.

Зачем миссис Мадуубе это делать?

Алекс слышал, как несколько лет тому назад нечто подобное произошло с одним из его коллег. Молодая мусульманка, почти девочка, пришла к нему с жалобами по гинекологической части. Он осмотрел ее и понял, что над ней измываются. Следуя инструкции, он проинформировал соответствующие органы, которые наведались к ней домой. Однако женщина была настолько запугана своим мужем, что предпочла обвинить в изнасиловании доктора, лишь бы защитить себя от мужнего гнева. В итоге его оправдали по всем пунктам, но история эта все время всплывала и мешала его карьере. Алекс боялся, что с ним произойдет нечто подобное.

И тогда он решил установить камеры у себя в кабинете?

Он принял это решение не самостоятельно.

Его подговорила Шерри Томас?

Это подтвержденный факт. Это зафиксировано на одной из записей. Она очень умело опутывала его доверительными узами, она всегда была на страже его интересов, всегда проявляла какую-то особенную интуицию.

Хотя на самом деле просто установила жучок в его мобильный — тогда, при демонстрации у нее в магазине.

Таким образом она всегда была в курсе дела. Это как сверхъестественные способности. Это давало ей власть.

Вы не могли бы уточнить временной период.

Алекс установил камеры примерно через две недели после того, как первая камера появилась у нас в гостиной. Где-то в начале мая.

Насколько я понял, вы считаете, что сначала он не собирался шпионить за вами и всеми домочадцами.

Я точно знаю. Перед тем как мы виделись в последний раз — когда он решил порвать с мисс Томас, что бы там между ними ни было, — он мне все рассказал. Он сказал, что просто хотел сделать мне сюрприз, что собирался тайком сделать короткую запись, чтобы потом мы все могли посмеяться. Потом, если я соглашусь, мы вместе воспользовались бы камерой, чтобы выяснить, не подворовывает ли Миранда. А если не соглашусь, он бы все вернул в магазин. Но то, что зафиксировала эта камера, вызвало фиксацию у него самого. Он подсел.

Что такое он увидел, что вызвало у него фиксацию?

Вы всё уже знаете.

Мы оба видели эту запись. Но мне важно знать, что считаете значимым вы.

Он увидел Викторию с Мейси. И меня с Марком Пенджелли.

И то и другое представилось ему в наихудшем свете.

Он сделал выводы в соответствии с информацией, которой обладал на тот момент. В случае с Викторией он, возможно, был прав. Она очень скороспелая. В моем случае он ошибался. Между мной и Марком Пенджелли никогда ничего не было. Он одинокий отец с маленьким ребенком, сосед и друг. Ничего более.

Как вы думаете, вы ему нравились?

Марк делает вид, что ему нравятся все женщины. Он кокетлив до маниакальности. Но это недорого стоит. Я представляю себе, как у Алекса возникло это ложное суждение — особенно в его параноидальном состоянии после всего, что произошло в клинике. Я часто рассказывала ему, как Марк со мной заигрывает, но это его не слишком волновало. Возможно, когда он увидел это в записи, все представилось ему в новом свете. Прямая улика может вводить в большее заблуждение, чем слухи. Это одна из заповедей пиар-профессии, в конце концов: абсолютно верной позиции просто не бывает.

Отменный подход. Весьма полезный в вашей профессии.

Что вы хотите сказать?

Ничего не хочу. Вы отвечали на его заигрывания?

Нет.

Даже подсознательно?

Если бы это было подсознательно, я вряд ли знала бы сама. Но опять же, когда вы просмотрите все записи, у вас не останется сомнений.

Вам явно неприятно говорить об этом.

Вам тоже было бы неприятно, если бы вы прочли о себе в газетах все, что я читала о себе и Марке.

По-вашему, нет ничего странного в том, что и Памела Джил, и Марк Пенджелли, не сговариваясь, наплели газетчикам с три короба?

Нет, с учетом того, сколько им предложили. История, рассказанная Марком, не была настолько лживой, как история Памелы. Это газетчики исказили ее до неузнаваемости. Я думаю, он просто старался быть честным — очевидно, у него были ко мне какие-то чувства. Но он никогда не врал про якобы имеющуюся связь — они просто все переиначили, создали такую видимость. Я знаю, как это работает. Я двадцать лет была связана с медиа.

Значит, вы до сих пор в хороших отношениях с Марком Пенджелли?

Не слишком. Я не испытываю к нему неприязни, но слишком многое было разрушено. Наша дружба тоже пострадала от всей этой… информации, хлынувшей отовсюду, как из прорванной фановой трубы.

Хотели бы вы поговорить о первой записи, сделанной Алексом в вашем доме?

Какой в этом смысл? Пусть запись говорит сама за себя.

Все должно быть представлено в верном контексте.

Мне все равно. Я знаю правду. Цель этой книги — изложить факты. А выводы у всех будут свои. Но это все, что мы можем сделать. Так что просто опишите все, что на записи. Мне больше нечего сказать на этот счет, кроме того, что я верила Алексу — и до сих пор верю — в двух существенных вопросах. Первое — я верю, что он собирался рассказать мне про камеру, пока не увидел на записи Викторию с Мейси и меня с Марком. Второе — что он утаил это из лучших побуждений: посмотреть, насколько далеко зайдет Виктория, и убедиться, не изменяю ли я ему. Я бы поступила так же.

Вы слишком великодушны к своему мужу. Он вас всех обманывал. Он втайне следил за вами.

Он не желал нам зла. А когда начал, то было уже не остановиться. Я уже говорила, что он был натурой очень увлекающейся. А та женщина отравила его душу.

Вы не злитесь на него? Совсем?

Конечно злюсь. Злюсь, что он оставил нас. Что дал себя убить. Но я понимаю все, что он сделал. Я люблю его, боже ты мой. Любила. Мы все его любили.

Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя первая

Примечание автора: Это первая запись, сделанная Алексом Сеймуром в своем доме на следующий день после посещения магазина Шерри Томас. По словам его жены, остальные члены семьи ушли из дома сразу после полудня — Виктория и Гай отправились в гости к друзьям, Саманта Сеймур с Полли гуляли в ближайшем парке в компании Марка Пенджелли и его семимесячного сына Тео. Это дало доктору Сеймуру достаточно времени, чтобы установить в гостиной камеру, замаскированную под датчик дыма, настолько похожий на прежний, что никто из домашних не заметил этого или, во всяком случае, ничего не сказал.

У доктора Сеймура был кабинет в чердачной комнатке, который он использовал по своему усмотрению и куда детям хода не было: там он держал важные личные и технические документы и не желал, чтобы в них копались, и работал над статьями для медицинских журналов и газет. Даже Саманта обходила эту комнату стороной, прежде всего потому, что это было его личное пространство, которое он поддерживал в надлежащей чистоте, тогда как она с ее неряшливостью имела все шансы нарушить порядок. Таким образом, чердак был более или менее частным владением доктора Сеймура, здесь он и установил приемник, подключенный к телевизору и видеомагнитофону.

От первой недели осталось сравнительно мало материала, длительностью не более двадцати минут. Неизвестно, из какого количества пленки доктор Сеймур смонтировал эти ключевые, по-видимому, моменты. Как он позднее признавался Шерри Томас — и что известно любому документалисту, — большая часть исходного, сырого материала скучна и малопригодна. Он до нас не дошел, и пленка, без сомнений, была перезаписана.

Сцена первая: воскресенье, 29 апреля, тайм-код 15.03

Камера включается в момент, когда Виктория Сеймур заходит в дом с Мейси Калдером и идет в гостиную, где находится передатчик. Убранство комнаты выдержано в стандартном стиле лондонского среднего класса. Видавший виды гарнитур «ИКЕА» из трех частей, кое-где подранный кошками, марокканский, с красным узором ковер облысел, а местами и вовсе протерт. Пол оциклеван и покрыт лаком. Белые стены, створчатые эдвардианские окна [3], деревянные жалюзи. Доминирует в комнате настоящий изразцовый камин. На стенах репродукции абстрактных полотен и большое антикварное зеркало. Как отмечала Саманта Сеймур, комната действительно несколько обветшавшая и уже давно нуждающаяся в ремонте. В одном из углов — большая трещина; не самая неотложная, просто одна из ряда проблем, стоявших перед доктором Сеймуром, заключалась в том, что дом начинал понемногу оседать.

На Виктории белые джинсы и футболка с логотипом FCUK.

— Есть кто дома?

Ответа не последовало, однако мы можем предположить, что доктор Сеймур наблюдает за ними из своего чердачного логова. Виктория садится на диван. Внешность у нее обычная, не отталкивающая, она немного полновата. У нее татуировка в виде феникса на предплечье — сделанная, по словам матери, без позволения, после затяжной пирушки с употреблением слабоалкогольной газировки. Несмотря на притворно застенчивую физиономию, которую она демонстрирует в присутствии отца в более поздних сценах, на самом деле она совершенно неуправляема — что подтверждает ее мать. Виктория обладает некоторой бойкостью и живостью характера, что отличает ее от более угрюмого, вечно недовольного брата. Видно, что она несколько неумело пользуется тушью для ресниц и губной помадой, в стиле своей мамы. Мейси — высокий смуглый парень с вьющимися каштановыми волосами — одет в черные брюки и простую красную футболку. Он садится в кресло, стоящее перпендикулярно дивану.

Виктория: Может, сядешь поближе?

Мейси: А ты уверена, что никого нет?

— Входная дверь была заперта на оба замка, значит, мы одни.

— А твой папа не будет против, если застанет меня здесь?

— С какой стати?

— В прошлый раз он вроде был недоволен.

— Он решил, что мы задумали что-то нехорошее.

— Так мы это и задумали.

При этих словах Виктория тянется к Мейси и привлекает его на диван рядом с собой. Он заметно нервничает, но поддается. Несколько секунд они сидят рядом, трогают друг друга, но не двигаются. Затем Виктория наклоняется и начинает неловко целоваться. Мейси отвечает. Они обнимаются и несколько минут целуются — взасос, но в то же время не слишком страстно. Простуженный Мейси несколько раз отрывается, чтобы перевести дыхание. Другими частями тела они почти не соприкасаются, но в какой-то момент Мейси гладит ногу Виктории. После чего отстраняется.

— Пора прекращать, Вики, твои родители придут с минуты на минуту.

На что Виктория притягивает Мейси обратно на диван и снова целует его. Ее рука робко движется по его бедру к промежности. Мейси отстраняется снова.

— Твой отец прибьет меня, если нас застукают.

— Мой отец — душка. [Смеется.] Улыбнешься ему, обнимешь — и он готов на все. Он, бедняжечка, так хочет, чтоб все о нем хорошо думали.

— [Нервно.] Но выглядит он силачом.

— Мой отец не силач. Он слабак.

Мейси улыбается, и они снова обнимаются. На этот раз рука Виктории уже на ширинке Мейси. Почти сразу же мы слышим, как открывается входная дверь, и они отстраняются друг от друга. Несколько секунд спустя в дверях появляется Саманта Сеймур с Полли на руках.

Саманта: Здравствуйте, парочка. Опять недоброе затеяли?

Виктория: Ага, без перерыва, как кролики.

Мейси: Здравствуйте, миссис Сеймур.

Саманта: Здравствуй, Мейси. Вик, папа дома?

При этих словах в дверях появляется Марк Пенджелли. Ему лет двадцать пять, внешность симпатичная, но пресноватая. Он гладко выбрит, черные средней длины волосы тщательно взъерошены. Кожа оливкового цвета, крупный, почти римский нос и полные, чувственно изогнутые губы. Ни у кого не вызовет удивления, что он был и остается безработным актером. На нем легкие светло-коричневые брюки и синяя рубашка с короткими рукавами. Он держит Тео на руках.

Виктория: О, как дела, Марк? А-а, посмотри на Тео. Какой хорошенький!

Марк: Он жутко воняет.

Виктория: Можно, я поменяю ему подгузник?

Марк: Я бы не стал туда соваться, Вик. Ты даже не представляешь, как это может быть страшно. Я все оттягиваю этот момент. И собираюсь еще потянуть.

Виктория: Бедненький, несчастненький.

Виктория встает и начинает суетиться вокруг младенцев. Она берет Полли у матери и садится с ней на пол. Мейси неловко ежится на диване. Несколько минут они болтают о чем-то незначительном, потом Виктория и Мейси объявляют, что поднимутся в комнату Виктории. Виктория отдает ребенка.

Саманта: Смотри, чтобы папа вас не застукал.

Виктория: С папой я как-нибудь разберусь.

Саманта: Знаю, что разберешься. Ты так говоришь, будто это бог весть какое достижение.

Все, включая Марка Пенджелли, смеются. После чего Виктория и Мейси удаляются. Марк Пенджелли и Саманта остаются одни с детьми. Они снова болтают — о подгузниках, о собачьем дерьме в местном парке, о погоде. Тут в двери появляется Гай. Это долговязый парень с мягкой шевелюрой, как у отца. На его лице будто навсегда застыло угрюмое, недовольное выражение. На нем мешковатые джинсы и футболка на несколько размеров больше положенного, с логотипом группы «White Stripes».

— Можно твой мобильный на секунду, мам?

— И тебе здравствуй, Гай. А это наш сосед, Марк. Я думаю, вы уже знакомы.

— Как дела, Марк? Слушай, мне просто SMS надо отправить.

— Боже, что это с вами, дети, что за эсэмэсомания? Скука какая. Ты не лучше Виктории.

— Так можно?

— Какой смысл отбирать у тебя телефон, если я буду давать тебе пользоваться своим?

— Только один SMS, это важно.

— Вряд ли. Придется подождать, пока ты не получишь обратно свой телефон. Осталось всего две недели.

— Мама, пожалуйста. Это правда срочно. Понимаешь, конкурс… там все участвуют.

— Об этом нужно было думать, когда ты превысил лимит, не спросив нас. Я сказала — нет.

— Хорошо. [И себе под нос, но достаточно громко, чтобы все услышали.] Сука.

— Гай!

Гай выходит из комнаты, хлопнув дверью. Марк Пенджелли и Саманта качают головами, смотря друг на друга.

— Что мне делать с этим ребенком?

— Почему вы забрали у него телефон?

— Он звонил по платным номерам — наверно, секс по телефону, — часами болтал по ночам, стали приходить огромные счета. Надо было как-то это прекратить. Мы забрали у него телефон на месяц. Он стонет. Виктория сейчас тоже без мобильного — потеряла, так что хоть уровень фонового шума в доме заметно снизился.

— И ты не накажешь его за то, что он назвал тебя сукой?

— Боже, Марк, иногда меня это просто вообще не трогает. В конце концов, я и есть сука.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь.

— Да, пожалуй.

Наступает долгая пауза, которую нарушает Саманта:

— О чем задумался, Марк?

— Да все о том же.

При этих словах Саманта кладет руку на плечо Марка Пенджелли. В этом жесте скорее нежность, чем сексуальность.

— Она вернется.

[Примечание автора: По словам Саманты, жена Марка Пенджелли Катрина ушла из дома вскоре после рождения сына. Она оставила записку, где сообщала, что совершила ошибку и жалеет об этом. С тех пор Марк Пенджелли ничего о ней не слышал.]

— [Смеется.] Я не хочу, чтоб она возвращалась.

— Ну конечно — хотя бы ради Тео.

— Никому не интересно жить в семье, которая не работает.

— В любой семье случаются проблемы. Даже в нашей.

— Да ладно, Саманта. У вас-то все более-менее в порядке.

— Да уж конечно.

— Что бы это значило?

— Да так, ничего. Знаешь, каково оно с маленькими детьми.

— Да. Но тебе же помогают.

— Да только одно название. Разве это нужно?

— Да. Конечно.

— Есть червонный интерес на горизонте?

— А то. Я же лакомый кусочек. Одинокий отец, безработный с семимесячным младенцем. Как мухи на варенье.

— Марк, я не сомневаюсь, что за тобой ходят толпы женщин. К тому же я слышала, что ребенок для них — это как магнит.

— Я чего-то не заметил. Да и не слишком мне это интересно пока.

— Все еще мучаешься из-за Катрины?

— Все еще не простил ее, если ты это имеешь в виду.

— Ты все еще любишь ее?

— Нет. Я надеюсь, что больше никогда ее не увижу.

— Очень сурово, Марк.

— Но это так! Как можно быть таким дураком, чтоб с ней связаться?

— Все мы ошибаемся.

— Только не ты.

— Не я?

— Разве нет?

На несколько секунд наступает тишина, потом один из младенцев начинает орать, Саманта убирает свою ладонь с плеча Марка и берет на руки Полли.

— Чаю хочешь?

— Конечно, грех отказываться.

— МЕЙСИ! ВИКТОРИЯ! Будете чай с печеньем?

Ответа не слышно, но Саманта отвечает:

— Хорошо. Через пять минут будет готово. Затем они с Марком Пенджелли выходят из комнаты.

Камера выключается.

Сцена вторая: понедельник, 30 апреля, тайм-код 08.45

Нам известно, что дело происходит через несколько минут после того, как доктор Сеймур уехал с детьми в школу, потом на работу. Мы видим, как Саманта Сеймур рыщет по гостиной, очевидно, она что-то потеряла. Через несколько минут она начинает шарить по верхней полке с книгами и достает оттуда пачку «Силк-кат ультра». Берет сигарету, зажигает и скуривает до фильтра. Потом открывает все окна и снова прячет сигареты над книжками. Выходит из комнаты и забирает с собой пепельницу.

Сцена третья: вторник, 1 мая, тайм-код 16.16

Виктория врывается в гостиную, она явно чем-то сильно расстроена. Из-за двери слышен голос Гая, слов не разобрать, но голос сердитый. Очевидно, брат и сестра только что поссорились.

На полу плюшевая зверушка, розовая горилла, это игрушка Полли. Виктория в бешенстве пинает ее в другой конец комнаты. Она выглядит старше своих лет даже в школьной форме. У нее напряженное, хмурое лицо. Тем более удивителен взгляд, который она бросает на дверь, как будто боится, что ее поймают, подбирает гориллу, прижимает ее к плечу и начинает тихо, но сокрушенно плакать. Как будто скорлупа взрослости раскололась, раскрыв под собою ранимую, напуганную девочку. Это продолжается несколько минут, пока Виктория не слышит приближающиеся к двери шаги. Она бросает игрушку, вытирает слезы рукавом, собирается, делает невыразительное лицо. Ее мать входит в комнату с Полли на руках.

— С тобой все в порядке, Виктория?

— Все в порядке.

— Ты плакала?

— Не смеши меня. Когда ты поймешь, что я больше не твоя маленькая девочка?

— Наверное, никогда. Тебе что-нибудь принести?

— Нет.

— Хорошо. Слушай, мне нужно покормить Полли.

— О, Полли, как всегда Полли.

— Нет, не как всегда.

— Ты только о ней и заботишься.

— Это не так, Виктория.

Тут маска снова слетает, и Виктория принимается рыдать. Саманта делает шаг к ней, но дочь, сжавшись, отскакивает.

— Хочу к папе.

— Ты знаешь, что он на работе. Ты знаешь, как много ему приходится работать.

— Конечно.

— Виктория…

— Ладно, иди уже, корми Полли.

— Хорошо. Хорошо.

И вот Саманта скрепя сердце выходит с Полли на руках. С минуту Виктория ждет, борясь со слезами. Потом берет трубку и набирает номер.

— Алло? Доктор Сеймур на месте?.. Понятно… нет, ничего не передать… Да, все в порядке… Хорошо, спасибо.

Она вешает трубку. В комнату входит Гай.

— Ну что, бедняжечка, ревешь?

Она с мольбой смотрит на брата:

— Пожалуйста, оставь меня в покое!

— Если Мейси тебя прокинул, это не значит, что вымещать нужно на мне.

— Никто меня не прокинул.

— Чего ж ты тогда плачешь?

— Я не плачу.

— А зачем ты папе звонила?

— Не звонила я папе… О боже, ну сколько можно!..

Виктория выходит из комнаты. Практически сразу звонит телефон, Гай берет трубку.

— Привет, па… Хочешь поговорить с Викторией?.. Пап, а можно тебе задать вопрос? Почему ты только с Викторией всегда хочешь говорить?.. Нет, она тебе не звонила… Она только что сказала мне, что не звонила… Нет, не буду я ей ничего передавать… Нет, не буду я ей говорить, что папочка ее целует.

Гай раздраженно вешает трубку.

Снова появляется Виктория.

— Это папа?

— Нет, ошиблись номером.

Расстроенная Виктория выходит. Гай садится и несколько минут смотрит в окно, не двигаясь. Потом встает и выходит из комнаты.

Сцена четвертая: пятница, 4 мая, тайм-код 19.30

Виктория и Гай играют с Полли, малышка хохочет. Виктория держит ее на руках, а Гай щекочет. Старшие тем громче смеются, чем чаще и искренней малышка хихикает в ответ на щекотку. Потом Гай берет малышку на руки, а Виктория начинает строить ей рожицы. Еще больше смеха. В итоге все трое уже на полу, старшие передают младенца из рук в руки. Потом Полли оказывается на полу, а Виктория и Гай щекочут друг друга. Смех перерастает в какофонию, когда Полли присоединяется к старшим.

Тут их зовет мать. Виктория, продолжая смеяться, берет малышку на руки и выходит из комнаты. Гай идет за ней, во все горло распевая «Мишки на пикнике».

На этом записи первой недели заканчиваются.

Интервью с Самантой Сеймур

Значит, вы считаете, что до того, как просмотреть воскресные записи, он собирался рассказать вам о камере и о посещении «Циклопа»?

Да, я так считаю.

Потому что он так вам сказал.

Да. Я всегда доверяла своему мужу. Я бы и сейчас ему поверила, если б он был жив.

Так почему же он ничего не сказал?

Ответ очевиден, не так ли?

Потому что он вам не доверял.

Я бы сказала иначе. Он беспокоился за Викторию. Отец хочет оградить свою дочь. Обычная история. К тому же он черт знает что вообразил насчет ме-Марка. Он смотрел запись, не зная контекста. Мне понятны причины. Ему показалось, что я прощупываю почву, прорабатываю вариант.

Но это было не так.

Уж точно не осознанно. Возможно… я не знаю. Между мной и Алексом все шло отнюдь не гладко, но я не беспокоилась, потому что все это было объяснимо — новорожденный малыш, старшие дети со своими подростковыми проблемами, увядающие сексуальные отношения, проблемы на работе. Все в итоге прояснилось бы.

Вы были привязаны к Марку Пенджелли?

На мой взгляд, он весьма привлекателен. Я испытывала к нему симпатию. Тяжело воспитывать ребенка в одиночку, особенно отцу. Он страдал.

Простите за настойчивость, но вы не ответили на мой вопрос.

Нет. Привязанности не было.

И…

И все. Как я уже вам говорила, между нами ничего не было. Это все, что вам нужно знать.

Почему на записи вы называете себя сукой?

Потому что я бываю такой. А, понятно, на что вы намекаете. Думаете, я называла себя сукой, потому что…

Было ли между вами и Марком хоть что-нибудь? Хотя бы поцелуй?

Знаете, когда-нибудь это прочтут мои дети. Мне кажется, с вашей стороны не очень порядочно проявлять такое… нездоровое любопытство. Я принимала вас за писателя другого толка. Возможно, я ошибалась. Возможно, вся эта книга — ошибка.

Вы уже не первый раз заводите эту песню.

Какую песню?

А такую — что-я-наделала-это-была-ошибка-вы-не-тот-за-кого-я-вас-принимала. Но я не могу держаться подальше, если стараюсь выяснить, что произошло.Когда вы впервые обратились ко мне с этим проектом, вы задали мне вопрос, Саманта.

Правда?

Вы спросили: «Вы можете быть честным?»

Честным — не значит назойливо любопытным. Должны быть пределы.

Я просил вас мне довериться.

Знаете, я пиарщица. По крайней мере, была. Я много понимаю про информацию. Я знаю, что есть бесконечное множество способов ее представить. Я хорошо усвоила непререкаемую истину эпохи Тони Блэра: все дело в подаче. И я никак не ожидала, что вы станете подавать ситуацию с негативной стороны.

Я не пиарщик. Я писатель. Для меня не все дело в ракурсе.

Какая наивность.

Я так не думаю.

Вы просто рассказываете историю, глядя на нее с определенной точки зрения.

Я просто пытаюсь сделать то, о чем вы меня просили. Стараюсь быть честным. А честным я могу быть, только владея максимально полной информацией. Таблоиды все еще копают вашу историю. То, что вы не скажете мне, рано или поздно станет известно им. Поздно пытаться оградить Викторию и Гая. Все уже закрутилось-завертелось. Рано или поздно эта муть уляжется — и затвердеет. И какую она примет форму, отчасти зависит от вас. Если вы видите в этом лишь упражнение в технике подачи, тогда все, что не соответствует вашей интерпретации, является искажением действительности. Ну и что мне вообще тут делать, в чем смысл? Вам тогда нужно нанимать пиарщика, а не писателя. Пригласите Макса Клиффорда, как Памела Джил.

Просто я…

Дело в том, что у меня другие намерения. И цели у меня другие. И воззрения.

Какие же?

Знаю, это звучит претенциозно, но я верю в правду. Я верю, что существует возможность добиться вполне достоверного, как моментальный снимок, изображения правды. Потому я этим и занимаюсь.

И из-за денег.

Да, из-за денег тоже. Это не взаимоисключающие вещи.

Но вы-то в безопасности, верно? Вас не выставляют на всеобщее обозрение, как нас. Вы автор. И вы продефилируете нетронутым, богоподобным. Вы говорите, что вы за правду, а сами подадите себя с наиболее выигрышной стороны. Вы будете хорошим парнем, который несет правду.

Я не совсем понимаю…

А что вы скажете, если мы установим некое квипрокво?

О чем вы говорите?

Я сижу здесь, раскрываю вам свои секреты. То, о чем мне стыдно вспоминать. А вы сидите с ручкой и диктофоном и в ус себе не дуете. Вам ничто не угрожает. Вы зарабатываете деньги, статус.

Так мы и договаривались.

Мы договаривались быть честными. Так почему бы вам самому не попробовать? Почему бы вам самому не раскрыться — если вы хотите, чтобы я вам доверилась.

Это безумие.

Отнюдь. Я стою перед вами совершенно голая в метафорическом смысле. А вы полностью одеты. Так покажите мне что-нибудь, расскажите о том, чего сами стыдитесь. О том, что никому еще не рассказывали. Я хочу, чтобы вы нарушили собственную конфиденциальность.

Вы хотите, чтоб я раскрыл вам какие-то секреты.

Не только мне, всему миру. Расскажите мне, а потом включите в книгу.

Не знаю, что и сказать.

Думайте быстрее, иначе я все отменяю. Вы должны оказаться в том же положении, что и я. Тогда вы завоюете мое доверие.

Вы серьезно?

Абсолютно.

Секунду, диктофон только выключу.

Примечание автора: Идея выставить себя на всеобщее обозрение, чтобы поддержать равновесие в книге — равновесие не между частями повествования, но между мной и героиней, — вначале показалась мне совершенно абсурдной. Однако чем больше я об этом думал, тем более справедливой казалась она мне, на свой сермяжный манер.

И журналистика, и документальная проза в целом всегда представлялись мне довольно уязвимыми с этической точки зрения. В чем-то Саманта Сеймур была, безусловно, права, утверждая, что существует — и всегда должен существовать — дисбаланс сил между писателем и его героем. В конце концов, последнее слово остается за писателем — что может быть сильнее?

Однако предложение самому раскрывать секреты, чтобы продолжать работу над книгой, казалось мне весьма тягостным. Не стану утверждать, будто я как-то особенно охраняю свою частную жизнь, притом насколько часто я практикую так называемую исповедальную журналистику, «скармливая» целые куски моей жизни массмедиа. И чем сильнее разыгрывается аппетит газет, насыщающих утробу своих читателей, тем чаще соблазняюсь я этой дорожкой, убеждая себя, что пытаться быть выше этого и отказываться от подобных предложений из чувства собственного достоинства — напыщенно и бестолково.

Тем не менее я как-то контролировал то, что получалось на выходе. И вот теперь Саманта поставила передо мной нешуточную задачу. Я всегда продавал те эпизоды своей биографии, которые, по моему мнению, должны приносить стабильный доход и не выставляют меня и тех, кого я люблю, в слишком уж дурном свете. Но большая часть моей жизни оставалась в тени — забытая или же тщательно оберегаемая от посторонних. Я, как и все, хотел сам определять свой образ: мы отрезаем неприятные истории от великого повествовательного полотна, каким является наша жизнь. Большинство делают это для себя; так сложилось, что я делаю это еще и профессионально.

Почему я согласился на ее требование установить квипрокво? Потому что стало ясно: если я откажусь, книжка не будет дописана. Козыри оставались у нее: если она откажется от дальнейших интервью — поскольку в подписанном контракте гарантировалось ее участие, я бы все равно получил компенсацию по суду, — это поставит крест на всем проекте. Без участия вдовы доктора Сеймура и понимания с ее стороны пирог выйдет как минимум непропеченным.

Вдобавок с этической точки зрения она была несомненно права. Меня действительно снедало любопытство: я совал свой нос в те уголки ее жизни, которые она вовсе не хотела освещать, уже сверх всякой меры настрадавшись от резкого разоблачительного света. К тому же она чувствовала себя «изнасилованной» Шерри Томас. Должна ли она снова подвергнуться насилию — теперь со стороны пишущего под диктовку секретаря? Если правда подразумевает метафорическое раздевание, почему бы мне не оголиться самому? Этому предложению и вправду сложно было противостоять. В общем, после нескольких часов самокопания мне пришлось согласиться на требование Саманты Сеймур.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Итак, пришли вы к решению?

Полагаю, что да.

Готовы ли вы согласиться с моими требованиями?

Я все обдумал. Я не готов делиться с вами тем, что может причинить кому-то боль.

Какие тут могут быть гарантии?

Никаких. Но я не готов делать это, заведомо зная последствия.

И все-таки…

И все-таки я готов пойти вам навстречу, дабы несколько уравнять наше положение. Я не совсем понимаю, какого рода информация вам нужна…

Все вы понимаете. Я хочу услышать то, о чем вы не хотели бы рассказывать, потому что это нанесет ущерб вашему имиджу и смотреть на вас будут уже иначе. Именно это происходит со мной, Викторией и Гаем, хотя в том нет нашей вины.

Вам не кажется, что это некрасиво? Разве так честно?

Это не некрасиво. Речь идет о силе и доверии. Так что — вперед.

И тогда мы сможем вернуться к работе над книгой?

Да.

И я смогу рассчитывать на абсолютную правдивость с вашей стороны?

Да.

Хорошо. Когда я был ребенком…

Что-то не так?

Мне все это крайне неприятно.

Теперь вы начинаете понимать, что чувствую я.

Да. Хорошо. Наверное, это справедливо… У меня был дядя. Он был человеком добрым, но эксцентричным. Не просто эксцентричным. Сейчас бы его назвали человеком с ограниченными возможностями. Мои друзья звали его дебилом.

А вы сами его так не называли?

Называл ли я его дебилом?

Да.

Да, называл.

То есть не только ваши друзья.

Нет.

Продолжайте. Я слушаю.

Выглядел он совершенным безумцем. Волосы дыбом. Руки-ноги длинные и неуклюжие. Все время улыбался. Он работал сторожем в парке, и все говорили, что он полоумный. Да, хорошо, я тоже. Он жил недалеко от нас — всего в нескольких кварталах. Я любил его, но в то же время стыдился. Он был такой странный. Сознание, как у двенадцатилетнего. Он все еще покупал игрушки и комиксы.

Как его звали?

Томас Хейнс.

Что вы с ним сделали?

Я сказал про него неправду.

Неужели это так плохо?

В те дни я часто говорил неправду. Все началось со лжи. Видите ли, по выходным он уезжал. Уходил в поход. Один. А знаете, чего мне больше всего не хватало в том возрасте?

Сколько вам было лет?

Наверное, лет тринадцать. Мне не хватало уединения. Мама с папой всегда приглядывали за мной. Мои два брата все время были рядом. У нас был маленький дом. Мне почти никогда не удавалось побыть в одиночестве, а мне нравилось одиночество. Короче, я узнал, что мой дядя Томас собирается уехать на выходные. Сама мысль о том, что буквально за углом от меня стоит пустой дом, была невероятно соблазнительной. Целый дом, где никого нет, кроме меня. Я знал, что у мамы есть дубликат ключей от его дома. Я раздобыл его. Сказал родителям, что пойду с друзьями в парк до вечера, а сам пошел и залез в его дом.

Что вы почувствовали?

Подъем. Воодушевление. Возбуждение. Страх. Весь дом принадлежал мне одному. И я знал, что тут полно тайн. Мест, где я никогда не был. Вещей, которых я никогда не видел, которые мне не показывали.

Как там было внутри?

Ветхо. Полный кавардак. Повсюду разбросана грязная одежда. Горы немытой посуды, пятна на ковре. Это был обычный домик в ряду таких же, ничего особенного. Но вкус запретного будоражил меня.

Что вы там делали?

Ничего такого. Просто порыскал. Помню, у него была игра — поле для гонок с маленькими машинками. Я мечтал о такой. Поиграл какое-то время. Потом это мне наскучило, и я стал рыться в его шкафах. Под кучей старых рубашек я нашел пачку журналов.

Что это были за журналы?

Порно. Ну, или то, что в те годы считалось порно. «Мэйфер». «Парад». Мягкая эротика по сравнению с тем, что продается теперь. Но я был зачарован. До этого я и голой-то женщины толком не видел. Я просто… был поражен. Возбужден.

Вы мастурбировали?

Что?

Вы мастурбировали на эти журналы?

Мне кажется, это не ваше…

Вы сидите в этом кресле, как судья. Вы спрашиваете напрямую, был ли у меня секс с Марком Пенджелли. Теперь мы выравниваем игровое поле, с тем чтобы я могла вам доверять.

[Пауза.]

Да.

Долго?

Я не помню. Пока не вернулся дядя Томас.

Он вернулся домой?

Я даже не слышал, как он поднимался по лестнице. И вот сижу я со спущенными штанами. Я никогда… мне было так стыдно…

Так вы об этом хотели мне рассказать?

Нет. Это хуже. Мне очень сложно.

Как он отреагировал?

А вы бы как отреагировали?

Я бы, наверное, рассмеялась.

Нет, он не рассмеялся. Он жутко рассвирепел. Стал орать на меня. Шлепнул меня по ноге. Просто озверел. Я никогда его таким не видел. Он всегда был добр ко мне. Он был хорошим человеком. Я перепугался. Но я тоже рассердился. Рассердился, что меня застукали. Что он меня ударил. Мне было очень стыдно. Потом он сказал, что расскажет все маме с папой. Этого я допустить не мог.

Как вы могли этому воспрепятствовать?

Я сказал, что скажу им, что он… приставал ко мне.

Сексуально?

Да. Я знал, что они бы мне поверили. Я могу врать очень правдоподобно. И, как я уже говорил, Томас был со странностями. Он был легкой жертвой.

Как он отреагировал на угрозу?

Он сразу притих. Он был простаком, но не идиотом. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы понять: это может разрушить его жизнь.

И он вас отпустил?

Не то чтобы. Но и не остановил.

А потом?

Я пошел домой. Я ничего не сказал родителям. Он тоже молчал. Но…

Но?

После того случая все переменилось. Он перестал к нам приходить. Моя мама — его сестра — не могла понять, в чем дело. Он был одинок — кроме нас, у него никого не было. Но он, должно быть, боялся, что я выполню свою угрозу. Через несколько месяцев он переехал. А спустя пару-тройку лет умер. Один. Его нашли только через две недели.

Вы чувствуете свою вину?

Это моя вина.

Вам было всего тринадцать.

Это моя вина.

Да. Ваша… Теперь мы можем продолжить наше интервью.

Спасибо. Через некоторое время.

Примечание автора: Если, принуждая меня поделиться своими секретами ради нашего проекта, Саманта Сеймур намеревалась отомстить мне за мои посягательства на ее тайны, у нее это получилось. Кто-то, прочтя историю про моего дядю, найдет ее вполне безобидной на фоне нынешних сенсаций. В конце концов, я был еще ребенок. Может статься, уступив острому желанию Саманты все «уравновесить», я лишь бросил ей подобие кости.

Однако чувствовал себя я совсем иначе. Рассказывать историю, которую я так долго пытался забыть — я не рассказывал ее ни своей спутнице жизни, ни отцу, ни одному из братьев, — было мучительно. Очень мучительно. Я впал в депрессию, продолжавшуюся несколько дней, и был не в состоянии продолжать работу. Несправедливость, которую я допустил по отношению к своему дяде, несчастному дурачку, оклеветав его, терзала меня, как будто это произошло вчера, а сама мысль о том, что эта история будет напечатана, казалась хуже распятия.

Возможно, у меня слишком буйное воображение — может, никто и внимания не обратит. Но мне это было небезразлично, и в этом была загвоздка — что об этом думали остальные, меня не сильно волновало. Я раскрыл ту часть своей жизни, которую предпочел бы оставить тайной. Наступил ли в результате этого некий катарсис, очищение от мучившей меня вины? Не тут-то было. Это чувство стало только свежее и острее. Если позволить себе некоторое нагромождение признаний, я страшусь публикации этой книги; страшусь разоблачения, стыда, который отравит мне жизнь.

Однако само повествование (как любят рассказывать писатели всем, кто готов их слушать) — это процесс, вызывающий привыкание. Я уже не мог выпустить из рук историю Саманты, как не мог прекратить развивать ее в своей голове. И дело не только в деньгах и профессионализме. Записи Сеймура овладели моим воображением — что уже произошло с весьма широкой публикой, — и я был серьезно настроен отыскать в них правду. Это была не кость, брошенная Саманте Сеймур, а кусок свежего, кровоточащего мяса. Но я должен был заплатить эту цену — у меня не оставалось выбора.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Теперь вы удовлетворены?

А вы?

Нет. Я чувствую себя освежеванным.

В таком случае, да. Я удовлетворена.

Я рад, что вы добились того, чего хотели. Итак, нравился ли вам Марк Пенджелли?

Да. Он мне очень нравился.

Вы с ним спали?

Нет.

У вас был с ним какой-либо сексуальный контакт?

Мы целовались. Дальше этого не пошло.

Как часто?

Один раз. Я чувствовала себя одиноко. Он тоже. Мы старались поддержать друг друга.

Но вы изменили Алексу.

Если вам угодно. Но я никогда не любила Марка и никогда не занималась с ним сексом. Не шла на сближение.

Алекс превратно все понял.

Но не совсем превратно. Не совсем.

Спасибо за откровенность.

Вы заслужили.

Об этом позже. А сейчас давайте вернемся к тому дню, когда Алекс сделал первые записи. По-вашему, как на него повлиял просмотр сцены с Мейси и Викторией?

Это наверняка очень его встревожило. Как я уже говорила, он всегда старался максимально оградить Викторию. К тому же его мать забеременела в шестнадцать лет и вечно твердила, что это испортило ей всю жизнь. Он страшно боялся, что нечто подобное произойдет с Викторией.

Почему же он не сказал ей об этом открыто?

Он дал ей понять, по-своему. Но, полагаю, совсем открыто, не разоблачив себя, он выступить не мог. Кроме того, он был человеком достаточно разумным, чтобы понимать: чем больше запрещаешь девочке-подростку, тем больше она желает запретного. Я думаю, он просто решил присматривать за ней.

Как вы думаете, был ли здесь сексуальный подтекст?

Я вас не понимаю.

В его наблюдении за ними.

Нет! Боже мой, нет! Да кем вы его себе представляете? Смотря на это, он скорее испытывал неудобство и боль. В любом случае, дело было не столько даже в сексе.

Так в чем же?

Он ненавидел любую двусмысленность, недоговоренность. Он не мог принять верное решение, справедливое решение из-за своих вечных сомнений и нескончаемого притворства тех, за кого он должен был принимать эти решения. Думаю, ему казалось, что, обладая достоверной информацией, он станет хорошим отцом. Сильным отцом.

Будучи шпионом?

Вряд ли он так это воспринимал. Вы присматриваете за своими детьми, когда они переходят дорогу, вы смотрите за ними везде, чтобы с ними ничего не случилось. Он воспринимал это лишь как расширение своих родительских возможностей.

Он был как Бог?

Едва ли он так себя воспринимал. Но, да, пожалуй, как Бог и как правительство.

Вы заметили какие-нибудь существенные изменения в те первые дни? Что-нибудь, что могло бы, например, раскрыть его карты?

Ничего такого, что действительно раскрыло бы его карты. Но могла бы и заметить, будь я чуть понаблюдательней. Например, эта история с сигаретами.

В чем там было дело?

Вы уже знаете, что мы оба решили бросить курить — пообещали друг другу в новогоднюю ночь.

Но вы не бросили.

Бросила. Примерно на неделю. Потом я как-то пошла с подругой в бар, выпила немного и… ну, знаете, как это бывает.

Алексу вы не сказали?

Его бы это расхолодило. А ведь у него все так хорошо пошло. Я знала, как тяжело ему было бросить.

Но вы обманывали его.

Как вам угодно.

Что же он сделал, когда понял, что вы его обманываете, — когда увидел вас на записи?

Ничего. Возможно, ему доставляло удовольствие знать то, о чем я не знаю, что он знает. А может, он просто старался сохранить приличия. Так или иначе, а от нескольких реплик он не удержался.

Каких реплик?

Он просто подзуживал меня. Смотрит в упор и говорит, что думал, а не начать ли нам снова курить, а потом наблюдает, как я выдаю суровую отповедь — мол, назад дороги нет. Или спрашивает, не скучаю ли я по сигаретам, и я опять разглагольствую в том же духе.

Вряд ли это убеждало его в вашей честности относительно Марка Пенджелли.

Это такая глупость. Наверное, все любят секреты. У меня был секрет, и Алекса, должно быть, будоражило, что он раскрыл его и что его секрет еще больше. К тому же это, наверное, успокаивало его чувство вины. Мне это понятно. Пожалуй, мне понятна привлекательность всей этой истории.

А что он решил с няней? Ведь первоначально камера была установлена, чтобы запечатлеть, как она подворовывает.

Он сказал, что я могу ее уволить, хотя и считал мои подозрения необоснованными. Я полагаю, он просто не видел другого выхода. Я уперлась, и ни в какую. Я была уверена, что она воровка, и поклялась, что она уйдет, если Алекс не сможет предоставить мне свидетельства обратного. Как теперь известно, у него были эти свидетельства. По крайней мере, позднее у него появились свидетельства, что это Гай. Но он не мог показать их мне, не раскрыв своего секрета. В общем, Миранду я уволила. Сейчас я, конечно, ужасно себя корю. Она не поняла, за что ее увольняют, и очень расстроилась. Я не дала ей возможности защититься, потому что ни в чем ее не обвиняла. Я просто малодушно притворилась, будто мы больше не можем позволить себе няню. Сказала, что дам ей рекомендации, и все такое. Но ей так нравилась Полли. А я была такая дура. Несправедливая. Все хотела удержать Гая под колпаком.

Как еще отразился на Алексе его эксперимент с видеонаблюдением в гостиной?

Я бы сказала, что он стал более уверенным в себе. Что-то в нем явно изменилось — в глазах появился новый огонек. Например, разбирая детские ссоры, он стал куда более твердым и решительным.

Надо полагать, не многие из этих ссор происходили в гостиной.

И то верно. Вторую камеру он поставил примерно через неделю. Но эта его уверенность появилась раньше. Я думаю… наверное, это все из-за той первой записи. С Мейси и Викторией. Кода она сказала, что он слабак. Думаю, она не имела в виду ничего дурного. Алекс не был слабаком, но он был мягким человеком. Мы все это знали. Однако для него было очень важно чувствовать себя сильным, настоящим отцом, и то, что она назвала его слабаком, действительно сотрясло наш дом. Он сказал мне перед тем, как в последний раз пойти к Шерри Томас, — он сказал, что, когда услышал, как Виктория назвала его «душкой», это выбило его из колеи.

А вы еще по-своему подчеркнули ее слова.

Правда?

Когда Виктория сказала: «С папой я как-нибудь разберусь», вы ответили: «Ты так говоришь, будто это бог весть какое достижение». В том смысле, что с ним разберется всякий.

Боже мой, да. Вы, наверное, правы. Ужас, конечно. Бедный Алекс. Это была всего лишь шутка. Мы все его любили. Но он не устраивал сам себя — ни как врач, ни как глава семьи, ни как муж. Он смотрел эти записи, и они полностью сбивали его с толку. Бывают вещи, о которых лучше не знать. Тогда их невозможно будет понять превратно.

Он как-то отреагировал на запись с Викторией и Мейси?

Не то чтобы очевидно. Но он стал настороженней. Все время проверял, не закрыты ли двери в ее комнату, — по крайней мере, пока не поставил туда камеру. Но было еще кое-что. Он сказал это наутро после того, как, видимо, просмотрел запись. Мы все завтракали. Алекс пек блины. Как обычно, была какая-то ссора. Гай спустился в халате Виктории, утверждая, что Виктория взяла его халат и куда-то засунула. Виктория спустилась и стала требовать обратно свой халат и говорить, что не трогала халат Гая. Обычная бездоказательная неразбериха. И тут, ни с того ни с сего, уже когда спор затих, Алекс посмотрел на Викторию и сказал… Что же именно он сказал? Помню, он сказал это очень тихо, мне пришлось напрячься, чтоб услышать.

Что он сказал?

Он посмотрел прямо на нее и сказал: «Как ты могла?»

И что сказала Виктория?

Думаю, она не слышала. А я просто не знала, о чем он говорит.

Что-нибудь еще случилось тем утром?

Да. Он выглядел уставшим — как будто почти не спал. Теперь из его видеодневников я знаю, что он сам себе выписывал амфетамины или какие-то другие стимуляторы — тогда я была не в курсе, — просто чтобы дотянуть до вечера. Но в то утро он выглядел даже хуже обычного. Полли спала хорошо. Я не понимала, в чем дело. Теперь я догадываюсь, что он полночи смотрел записи. В общем, Алекс всегда действовал с оглядкой. Ему бывало сложно сразу взять быка за рога. Я особенно хорошо запомнила то утро, потому что сразу после завтрака, когда Виктория и Гай ушли наверх, он вдруг спросил ни с того ни с сего, считаю ли я его слабаком. Так он и сказал: «Ты считаешь меня слабаком?» Я была поражена. Не столько вопросом, сколько его прямолинейностью. Опять же, теперь я понимаю, почему он задал этот вопрос именно тогда.

И что вы ответили?

Я просто пожала плечами. Сказала, чтоб он не глупил. А он сказал, что случайно услышал, как Виктория говорила, что он слабак, и называла его душкой. Если бы я тогда обратила внимание, я могла бы выяснить, чем он занимался. В конце концов, это он мог выяснить только при помощи подслушивающего устройства. Это возбудило бы подозрения, и последствий можно было бы избежать.

Что вы ответили, когда он сказал, что Виктория называла его душкой?

Я сказала, что он и есть душка, но что это не делает его слабым. И тут сразу — я только что это вспомнила — он задал мне еще один прямой вопрос. Боже мой, точно. Это было так на него не похоже.

Что он спросил?

Он спросил, почему мы больше не занимаемся сексом. И я довольно грубо ответила, что он, по-видимому, на это больше не способен. И посоветовала ему прописать себе виагру. На самом деле единственная причина была в том, что меня это не очень интересовало. Потом я сказала, что больше не хочу об этом говорить. Я процитировала его собственную максиму о том, что бывают вещи, о которых лучше помолчать. «Молчание лечит», — говаривал он. Алекс всегда был из тех, кто застегнут на все пуговицы, и тут мы поменялись ролями. Он давил на меня. Все сильнее и сильнее. «Что со мной не так?», «Я больше тебе не нравлюсь?» — такого рода вопросы. Потом он снова заговорил о слабости, о том, что никто не хочет жить по правилам. И только он аккуратен, справедлив, сдержан. Он сказал, что без него семья развалилась бы и что называть его слабаком — это ни в какие ворота не лезет. В общем, разошелся не на шутку. Потом он назвал меня распустехой.

Распустехой?

Да, я знаю, я рассмеялась. И сказала: «Ты кем себя вообразил — Самуэлем Пипсом [4]?» На что он сказал, что это слово вполне уместное, что он посмотрел в словаре и что оно происходит от диалектного варианта глагола «распустить». Он сказал, что именно это я и делаю: распустила всех и вся. Мне это показалось смешным. Я сказала: «Знаешь, Алекс, не все хотят жить, как ты, подглядывая все время в словарик». Тогда он сказал: «Никто не хочет жить, как я, зато ты хочешь вытереть об меня ноги», — и все потому, что он добрый, соблюдает приличия и хочет «упорядочить хаос» (именно так он и выражался — «упорядочить хаос»). Я сказала ему, чтобы он не воспринимал себя как жертву, а он сказал, что он и есть жертва. Я сказала, что ему пора повзрослеть, и тогда… тогда он сделал то, чего не делал никогда.

Что?

Он послал меня. Я была в полном шоке. Я огрызнулась. Мне хотелось уязвить его.

Вам это удалось?

Да. Конечно удалось. Я была его женой, я знала его больные места.

Что же вы сказали?

Я очень спокойно и ровно произнесла: «Ты действительно хочешь знать, почему я больше не занимаюсь с тобой сексом?» Тут он притих и сказал: «Пожалуй, что нет». Но я продолжила. И сказала: «Потому что, когда смотрю тебе в глаза, я не вижу там никого».

Вам действительно так казалось?

Не знаю. Наверное, иногда.

И что он ответил?

Он сказал: «Там кто-то есть. И это я». И добавил, что я просто не умею разглядеть. И вышел. Конец разговора. Он ненадолго поднялся на свой чердак. Когда он расстраивался, то всегда уходил туда. Может, он снова стал смотреть в монитор, хотя в гостиной никого и не было.

Оглядываясь назад, давайте подумаем: какие именно обстоятельства могли в тот момент подтолкнуть его продолжить наблюдения? Ведь его, как вы сами говорили, по всей видимости, мучило чувство вины и страх, что его обнаружат.

Не слишком-то. Ведь он, кроме прочего, был врачом.

В смысле?

Они привыкают к этому. Совать свой нос в чужую жизнь. Выслушивать секреты. Смотреть на то, что больше никому не показывают. Это, конечно, не давало ему права на то, что он делал, однако ему переступить эту черту было куда проще, чем обычным людям. Ведь врач чем-то похож на шпиона.

А еще чем-то на Бога.

Да.

Давайте сменим тему. Когда начали поступать звонки от Памелы Джил?

По словам Алекса, через неделю после того, как он ее уволил.

Он сам рассказал вам об этом?

Только после того, как решил окончательно сознаться. Он хотел облегчить душу, рассказать все. Все эти тайны очень тяготили его. Настолько это не соответствовало его натуре.

А до этого вы совершенно ни о чем не догадывались?

Уже только задним числом. Через несколько недель после того, как он уволил Памелу Джил, ему позвонили на мобильный. Он посмотрел на входящий номер и ушел говорить в другую комнату. Потом он сказал, что это был Тоби, его брат. Я не поняла, зачем ему выходить в другую комнату, чтобы поговорить с братом, но, поскольку медицина связана с конфиденциальностью, я не брала это в голову. Но это показалось мне немного странным.

Вы не заподозрили, что это могла быть мисс Джил?

Нет. Я не могла представить, что она станет угрожать ему.

Она угрожала объявить, что у них был роман?

Она металась между обвинениями в сексуальном домогательстве и полномасштабном романе. Плюс предположение, что он домогался миссис Мадуубе. Все это ради того, чтобы заставить его еще раз встретиться с ней. Он увиливал от нее. Наверное, тогда-то он и придумал оборудовать свой кабинет. Чтобы сняться с ее крючка. Идея была в том, что, если ему удастся организовать повторный визит миссис Мадуубе, он запишет осмотр и тогда будет вне подозрений.

Но ведь скрытая запись пациента, безусловно, грубое нарушение правил БМА [5].

Я не думаю, что в тот момент он ясно соображал. Возможно, он считал, что пусть его лучше затаскают за нарушение конфиденциальности, чем за изнасилование. Он думал, что, если запись снимет с него главное обвинение, судить его, если дойдет до осуждения, будут более снисходительно. Цель оправдывает средства, типа того.

Как вы полагаете, это он все сам придумал?

У меня нет возможности узнать это наверняка. Теперь нам известно, что Шерри Томас установила жучок в его мобильном, как только он пришел в СВЦ, и можно предположить, что и тут не обошлось без нее. На записях хорошо видно, как она подводит его к этой мысли. И это делалось не с тем, чтобы защититъ его. Ей просто безумно понравилась перспектива посмотреть на пациентов на приеме у врача. Она была больная. Патологический вуайерист.

А как же Алекс? Разве он не участвовал? Сам-то он не «патологический вуайерист»?

Он не был таким, пока ее не встретил. Да и тогда тоже не стал. Но он слишком далеко зашел и уже не знал, как выбраться.

Значит, он не несет ответственности?

Он поступал неправильно. И знал это. Теперь об этом знает весь мир. Но он никому и никогда не желал зла. Он полностью признал свою вину и твердо решил остановиться. Боже мой, ведь жизнь его трещала по швам. Он был уверен, что у меня роман, что его карьере вот-вот придет конец, что его дочь занимается сексом, а сын ворует. Это была просто черная полоса.

Генеральный медицинский совет расценил это иначе.

Это все политика. Посмертно лишать практики — это абсурд. Они просто старались продемонстрировать всем, что в их ведомстве поддерживается порядок, но если бы они хотели действительно его навести, им следовало бы поменьше давить на врачей. И к тому же изменить процедуру подачи жалоб, чтобы она не была заведомо в пользу обвинителя. На самом деле я думаю, что камеры видеонаблюдения в медицинских кабинетах — это отличная идея.

Разве это не противоречит целям Сеймуровского института?

Вовсе нет. Мы выступаем против принудительного или скрытого видеонаблюдения. Если это делается с согласия и не является обязательным — например, пациент сам может выбрать, выключить камеру или нет, — тогда никаких возражений. Сеймуровский институт не против технологий. Он за конфиденциальность.

Интервью с доктором Тоби Сеймуром

Боюсь, у меня совсем немного времени. Саманта уговорила меня на это интервью, но вообще-то я против. Мы должны отпустить Алекса, пусть покоится с миром. Кроме всего прочего, у меня прием через десять минут.

Я понимаю. Буду максимально краток. Доктор Сеймур, сколько лет вы работали со своим братом?

Более двадцати. Мы вместе открывали эту клинику. Мы учились в одном мединституте. Оба с детства хотели стать врачами. Мы были очень близки.

Что он был за человек?

Это, наверное, звучит нелепо, но я сам толком не знаю. И не оттого, что он оказался не тем, за кого мы его принимали, скорее потому, что он был человеком закрытым. Сдержанным, все в себе. Хороший семьянин. А вытянуть из него что-нибудь было сложно. Но мне он нравился. Основательный, ответственный, на него можно было положиться — он почти никогда не опаздывал, всегда работал дольше, чем положено. Пациенты его любили по большей части — то есть хорошие пациенты.

Хорошие?

Есть хорошие врачи, и есть хорошие пациенты. Боюсь, что на нашем участке осталось не так много хороших пациентов. Много всякого мусора. Сволочи.

Вы считаете своих пациентов мусором?

Я слишком стар, чтобы миндальничать и говорить полунамеками. Я никогда не был таким идеалистом, как Алекс, но всякий, кто проведет в подобном заведении двадцать лет, неизбежно усвоит несколько жестких уроков о человеческой природе. Однако тем хорошим пациентам, что у нас остались, Алекс был вполне по душе, хотя не стану утверждать, что под конец это было взаимно.

А именно?

Он был очень хорошим врачом. Но я не уверен, что он по-прежнему любил людей. Клиника, подобная нашей, — это большое испытание. Такое разрушит любые идеалы. Я думаю, что поворотным моментом послужила эта история с Памелой Джил — когда тот, кто должен быть на его стороне, обернулся против него. Ему все труднее и труднее было поддерживать образ «хорошего» человека. Иногда у меня складывалось впечатление, что он сомневается, ту ли он выбрал профессию. Такая работа в итоге может оказаться по-настоящему неблагодарной. Ты чаще всего хорошо знаешь, с чем к тебе обращаются. А если нет — даешь направление к специалисту. Это вовсе не так интересно и не требует самоотдачи. Вот он и приуныл. Ну и конечно, у него были проблемы в семье.

Он вам рассказывал об этих проблемах?

Он не слишком об этом распространялся. Как я уже говорил, он был человеком сдержанным. Но я умел читать между строк. Тут словечко, там фразочка. Было совершенно очевидно, что у них с Самантой все складывается не слишком гладко. Конечно, новорожденный — это кого угодно доведет. И он беспокоился за Викторию. Полагаю, все это вы знаете. А кроме всего прочего, он чувствовал себя — да, нищим. Сегодня это значит куда больше, чем когда мы начинали. Дом требует ремонта, дети растут, машине уже десять лет. Можно сказать, он был на мели.

Как вы думаете, у него была связь с Памелой Джил?

Нет.

То есть между ними вообще ничего не было?

Только на той вечеринке. Алекс напился — впервые в жизни. Я отлично знаю, что Памела запала на него. Как и многие женщины. Однако Алекс никогда не склонялся в эту сторону — он был страшный однолюб, невзирая на все проблемы. Ну вот, а в тот вечер Памела все время с ним заигрывала. Я все видел. Алекс даже не считал ее привлекательной. Она и не была такой уж привлекательной. Но, я думаю, он посчитал, что будет грубостью все время избегать ее. Он не хотел оскорбить ее чувства. И вот, после нескольких рюмок — к чему, как я уже говорил, он не был привычен — он поцеловал ее. Мы все это видели.

Это был невинный поцелуй?

Нет, он не клюнул ее в щечку, если вы это имеете в виду. Это был настоящий поцелуй. Весьма страстный. Но едва ли Алекс потерял над собой контроль. Я уверен, что дальше этого не пошло.

Как вы отреагировали, когда он уволил Памелу?

Это не стало для меня сюрпризом. Она становилась все более небрежной. Что тут говорить? Алекс совершил глупую ошибку, которую признал и за которую заплатил. Он должен был ее уволить. У него не было выбора. Она стала обузой. Ленива, фамильярна.

Она жаловалась на домогательства с его стороны?

Формально — нет. Но она связывалась со мной раз или два и делала какие-то намеки. Мне приходилось воспринимать ее всерьез. Если бы она дошла до нужного чиновника, процедура подачи жалобы пошла бы своим чередом. Но я не верил ни единому ее слову.

А не возникает ли у вас сомнений относительно невиновности Алекса в истории с миссис Мадуубе?

Сомнению всегда есть место, но это противоречило бы всему, что я знаю о нем как о человеке и враче. И моем брате.

То же самое, я полагаю, вы сказали бы и обо всей этой истории в целом.

Наверно, да.

Вы никогда не подозревали Алекса в том, что он установил камеры в клинике?

И не думал. Он, наверное, пробрался и установил их, когда клиника была закрыта. Чистая работа. Конечно, шпионить за пациентами плохо, но, принимая во внимание его ситуацию, мне сложно его винить.

Но он пошел дальше, не так ли?

Если вы верите тому, что пишут в таблоидах.

Я могу подтвердить, что он показывал эти записи Шерри Томас в «Циклопе».

Мне больше нечего сказать, кроме того, что Алекс был хорошим врачом и добрым человеком, и что мы обязаны проявить хоть немного уважения к мертвым.

И к правде.

Повторяю, мне больше нечего сказать.

«Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись вторая, суббота, 5 мая

Примечание автора: Прошла ровно неделя с тех пор, как доктор Сеймур впервые посетил этот офис. Погода примерно та же — солнечно и жарко.

Шерри Томас одета иначе, нежели в первый визит доктора Сеймура, но все так же нарядно и по-деловому. Вместо серого костюма на ней черное платье, бледно-голубой кардиган и черные босоножки на высоком каблуке. Волосы забраны вверх, на ней дорогое сверкающее ожерелье. Как и прежде, она сильно накрашена. Ее лицо кажется бледным, а помада имеет чрезвычайно яркий пунцовый оттенок.

На докторе Сеймуре сандалии, синие шорты и линялая белая футболка с потускневшей эмблемой известной фармакологической компании. Он одет аккуратно — доктор Сеймур всегда был опрятен, даже в свои редкие выходные, — однако даже тем, кто полагает, будто он пытался соблазнить Шерри Томас еще на ранней стадии их отношений, придется признать, что он не слишком усердствовал над своим внешним видом. Он, опять-таки, явно сильно вспотел.

Когда он заходит, Шерри Томас поднимает глаза и улыбается.

— Какой у вас мороз. Вы не могли бы настроить кондиционер потеплее?

Она принимается нажимать кнопки на настольном калькуляторе.

— Вам придется обождать. Я сейчас занята. Кое-что очень важное… черт.

Несколько минут записи, предшествующих появлению доктора Сеймура, однозначно свидетельствуют, что Шерри Томас была ровно ничем не занята — лишь принимала лекарства от, видимо, частых головных болей и нервно ходила туда-сюда по магазину. И вот теперь она дает целое представление, нажимает кнопки, чиркает на листочках. В какой-то момент она, прежде чем сделать запись, облизывает карандаш. Делает это она очень медленно, почти театрально и довольно соблазнительно. Однако если доктор Сеймур это и замечает, то виду не подает. Он спокойно сидит, пока она симулирует активную деятельность. Потом, не смотря на него, она произносит:

— Я вижу, вы решили оставить оборудование себе.

— Разве?

— А разве нет? Или вы его где-то на теле прячете?

— Оно оказалось полезнее, чем я предполагал.

— Вам было интересно?

— Наблюдение за людьми, которые говорят всякую чушь, с трудом можно назвать интересным.

— Значит, это развлечение не по вам?

— Там было несколько моментов.

— Вы выяснили, крадет ли ваша няня деньги?

— Нет. Мы все равно ее уволили.

— Если вы не выяснили то, чего хотели, чем же вам помогло наше оборудование?

Похоже, доктору Сеймуру непросто ответить на этот вопрос, он неловко ерзает на стуле, по-видимому разрываясь между своим решением помалкивать и желанием поделиться впечатлениями с Шерри Томас. Она застыла в предвкушении, как будто почувствовав, что вот он — настал ключевой момент в их стремительно развивающихся отношениях.

— Просто помогло.

Еще несколько секунд она смотрит на доктора Сеймура в упор, после чего резко встает из-за своего стола. Ее платье задирается до бедер, и он открыто пялится на них, но потом берет себя в руки и отводит глаза. Она идет в подсобку. Пытаясь замаскировать стеснение, доктор Сеймур произносит чуть громче, чем обычно:

— Вы куда?

— Выключить кондиционер. Вам же холодно, не так ли?

Пока ее нет, доктор Сеймур изучает ее стол. Он замечает таблетки, которые она недавно приняла, берет флакончик и рассматривает его. Едва он успевает поставить лекарство на место, возвращается Шерри Томас и говорит ровным бодрым тоном:

— Так будет лучше. Станет немного теплее.

Она садится обратно за стол — опять же заметны ее старания продемонстрировать как можно более полно свои бедра. Ее взгляд останавливается на пузырьке с таблетками.

— У меня бывают головные боли. От жары еще сильнее.

— Сожалею.

— Сейчас со мной все в порядке. Мой психиатр говорит, что таблетки — это все равно психосоматика.

— Вам нужен психиатр?

— Как и всем, разве нет? Впрочем, вы и так знаете, что у меня болит голова. Вы тут уже порыскали немножко, да?

Доктор Сеймур не отвечает.

— Вы всегда такой любопытный? Или вам просто скучно? А ведь скука — жуткая вещь.

— Да уж.

— Больше всего бед в мире происходит оттого, что люди не знают, чем себя занять. Хотите сигарету?

— Да. Но нет.

Тут она выдвигает ящик стола, как в первый раз, и вынимает полную пачку красного «Мальборо». У нее тонкие нежные руки. Ее маникюр того же цвета, что и сигаретная пачка.

— Вы уверены, что не хотите?

— Хочу, но курить не стану.

— Как угодно. Хотя иногда мне кажется, что лучше быть самим собой. Боже!

Она хватается за лоб, лицо ее искажается.

— Не знаю, что со мной последнее время.

Доктор Сеймур выглядит озабоченным. Он снова берет флакончик с таблетками и внимательно его рассматривает.

— Это довольно мощное зелье. Вам, наверное, несладко приходится с этими мигренями.

— Я уже в порядке. Это такая эпизодическая мигрень. Вроде как ступор. Пару секунд адская боль, и сразу проходит.

— Вы говорили, что лучше оставаться самим собой.

— Это одна из аксиом моей философии.

— А зачем вы рассказываете мне о своей… философии?

— А почему нет? Боже мой, вы, англичане, такие чопорные. Что толку выстраивать вокруг себя эти стены? Стоило бы немного раскрыться.

— Вы мне эту философию собирались изложить?

— Не совсем.

— Так что же?

— Основная идея в том… ну, мы столько времени следим за собой. Всё боимся сделать что-то не так. И лупим себя невидимой палкой всякий раз, когда переступаем нами же прочерченную линию на песке. Может быть, кому-то лучше делать все, что захочется, вместо того чтобы всю жизнь мучиться от страха и угрызения совести? Но чего же он боится? Пистолета, который сам же держит у виска. А на курке его же палец. И это жизнь? И это ваша жизнь? Что вы делали с камерой, Алекс?

После нескольких секунд молчания он произносит:

— Я смотрел.

Шерри Томас ерзает на стуле. Губы слегка раскрыты. Видно, как она проводит языком по кромке верхних зубов.

— Для того она и нужна. Где вы ее установили?

— В гостиной.

— Никто не заметил?

— Никто ничего не сказал.

— Где вы поставили приемник?

— В своей комнате, на чердаке. Кроме меня, туда никто не заходит.

— Что вы видели?

В голосе доктора Сеймура появляются жалобные нотки, будто такая степень доверительности ему неприятна, но противостоять он не способен.

— Я не понимаю, какое вам до этого дело.

И вот мы видим совершенно внезапную и кардинальную перемену в поведении Шерри Томас. Она выпрямляется, берет ручку и начинает выстукивать ею по столу быстрый ритм. И снова потирает лоб.

— Наверное, вам лучше уйти.

— Но… подождите…

— Я думала, что мы достигли договоренности и определенного понимания. Невозможно вести дела без хотя бы толики доверия. Доверие, Алекс. Я понимаю, что говорить о доверии в бизнесе, основная цель которого — шпионить за людьми, немного странно. Но я также знаю по опыту — а я давно в этой игре, — что люди, которые не доверяют никому, они… просто сходят с ума. Теперь вам нужно решить, кому выбудете доверять. Потому что я могу помочь вам выяснить все, что вам нужно. При условии, что вы хоть сколько-нибудь верите в мою честность.

— Как я могу вам доверять? Я ведь вас даже не знаю.

Она отмахивается от этих слов, как от совершенной нелепицы.

— Вы можете немедленно вернуть мне мое оборудование. Сегодня же. Или можете позволить мне помочь вам. Что вы выберете? Что вы видели?

Доктор Сеймур застыл на мгновение. И сдался. Поджав губы, он слегка кивает головой. И постепенно начинает говорить, сначала тихо, потом со все большим воодушевлением, как будто по ходу повествования события захватывают его все сильнее:

— Записи получились большей частью очень скучные. Ничего особенного не происходит. Позевывание, паузы в разговорах. Жуткие банальности, скука смертная. Никто никого не слушает. Неловкое молчание, суета. Бессмысленные, недослушанные реплики. Это было… ужасно. Смотришь несколько часов подряд и думаешь — это и есть жизнь? Ты смотрел этот фильм? Какие новости с Коронейшн-стрит [6]? Что на ужин? Я вот потерял — не знаешь, где это? А он что сказал? А она что сказала? Нет, конечно, все мы живем, нам ли не знать, каково это? Но смотреть это в записи час за часом — такая тоска. Словно расточаешь жизнь и вдруг понимаешь, что осталось уже совсем чуть-чуть.

— Так и выглядит жизнь. Это сама ее суть.

— Но в итоге я кое-что обнаружил. Несколько… фрагментов.

Он рассказывает ей про сигареты, про обжимания Виктории с Мейси на диване, про двусмысленный разговор своей жены с Марком Пенджелли. Жестикуляция и выражение лица Шерри Томас изменились. Она увлечена, зачарована. Она и доктор Сеймур заговорщически склоняются друг к другу. В какой-то момент их головы разделяет всего несколько сантиметров.

— Неопровержимого, окончательного — ничего, — очень мягко проговорила она, когда он закончил.

— Кроме сигарет.

— Кроме сигарет. Заставить вас бросить, а самой дымить вовсю — это цинично. И лживо.

— Я так не думаю. Сэм не такая, нет. Она просто сглупила.

— Вы, наверное, полагаете, что на все нужно смотреть сквозь розовые очки?

— Ничего плохого в презумпции невиновности я не вижу.

— Разве это тот случай?

— Нельзя видеть в людях только плохое.

— Я профессионал. Я вижу только улики. Мои заключения строятся не на предрассудках или симпатиях с антипатиями. Я просто указываю на тот факт, что она вас обманула. И, как следствие, ее разговор с мистером Пенджелли вызывает больше подозрений, чем вызвал бы, если б этого не было. Вы заметили в ней какие-нибудь изменения за последнее время?

— Она… она стала следить за собой. Впервые со времени рождения ребенка.

— Как именно?

— Постриглась. Стала наряднее одеваться. Время от времени ходит в спортзал.

— Правда? Ну, не станем делать скоропалительных выводов.

— Я не делаю скоропалительных выводов. В отличие от вас.

— Вовсе нет. Меня интересуют исключительно улики. Вот, например, ваша дочь. Я считаю, что в ее случае улики не дают возможности прийти к окончательному заключению. Она ведь хорошая девочка, да?

— Раньше и я так думал. Теперь уже не так уверен.

— Вы полагаете, она права?

— В чем?

— Считая вас слабаком?

— Нет. Она совсем не права.

Шерри Томас, всплеснув руками, испускает низкий мелодичный смешок.

— Конечно. Она неправа. И что же вы собираетесь делать, Алекс?

— Я не знаю.

— Желаете оставить оборудование у себя?

— Да. Ненадолго. Пока не прояснится кое-что.

— Ну, конечно… Вас все устраивает — с технической стороны?

— Насколько это возможно, надо полагать.

— И насколько же?

— Ну, в гостиной мало чего происходит. Из того, что кто-то хотел бы скрыть. Просто если Гай или Виктория…

— Доплатив совсем немного, вы могли бы установить у них в комнате вторую камеру. И подключить ее к тому же приемнику в вашей комнате.

— Неужели? Интересно.

Она встает и идет к одному из стеклянных шкафов у стены.

— Нет. Интересно вот что.

Она вынимает что-то, похожее на обычный «Сони-Хэндикам».

— Их изъяли из продажи из-за «протестов общественности». Скорее из корпоративного лицемерия. Это удивительная штука. Нужно только установить фильтр на тридцатъ пять, как я и сделала, и включить ночной режим.

— И тогда что?

— Взгляните.

Она включает камеру и передает ее доктору Сеймуру. Он берет ее и подносит видоискатель к глазу.

— И что?

— Вы не туда смотрите.

— Да?

— Направьте на меня.

И она игриво облокачивается на стол, скрестив ноги. Доктор Сеймур направляет на нее камеру. Смотрит в видоискатель, секунду ждет, потом почти сразу опускает. Он изумлен и слегка шокирован.

— Боже.

— Ничего себе, верно? Работает только при дневном свете. — Она хихикает. — Вы же доктор, так что ничего нового не увидели.

— Невероятно.

[Примечание автора: «Сони-Хэндикам» с фильтром А35 была изъята из продажи в 1998 году, так как при включенном ночном фильтре в условиях дневного освещения могла «видеть» сквозь одежду. Корпорация «Сони» извинилась и сняла модель с производства. В мире осталось всего несколько экземпляров.]

— Больше нет ничего невероятного. Вы начинаете в этом убеждаться, не так ли?

— Возможно.

Она ставит камеру обратно и запирает шкаф.

— Она не продается. Я держу ее для себя. Это кое-что для меня значит.

— И что же?

— Для вас люди — это тела. Вам от них ни холодно ни жарко.

— Что вы имеете в виду?

— Вы же не возбуждаетесь всякий раз, когда к вам в кабинет приходит симпатичная женщина и начинает раздеваться?

— Я думаю, мы недостаточно знакомы, чтобы я мог честно ответить на этот вопрос.

Шерри Томас смеется:

— Возможно, вы правы. В конце концов, вы же не знаете, кто может вас услышать. А ведь червонный интерес к пациентке может привести к серьезным последствиям.

[Примечание автора: Жучок, установленный Шерри Томас в мобильном телефоне доктора Сеймура, объясняет ее сверхъестественную проницательность в истории с Памелой Джил и миссис Мадуубе. Ведь с угрозами мисс Джил звонила именно на мобильный доктора Сеймура. Последнему в этом должно было видеться нечто таинственное и необъяснимое, вероятно повышая степень его отождествления с Шерри Томас, внушая ему, будто его неким мистическим образом «понимают».]

— Как, кстати, на работе дела?

— Нормально. Есть, конечно, кое-какие проблемы. Нарисовалась тут ситуация.

Она никак не реагирует. Из записей понятно, что она очень искусно пользуется молчанием, чтобы побудить собеседника к разговору. Такую технику, кроме прочих, очень любят журналисты и психиатры. Доктора Сеймура это, очевидно, смущает, долгие паузы заставляют его нервничать.

— Пришла к нам одна женщина. Ко мне на прием. Из Сомали — мусульманка. Очень молоденькая. Ей было плохо — она сказала, что падает в обморок. Я заподозрил внематочную беременность, и… Она неправильно меня поняла. По-английски она почти не говорила. Предварительный краткий осмотр дал основания полагать, что она стала жертвой некоего сексуального насилия. В общем, она разделась полностью. Я не просил ее раздеваться догола. Я сказал, чтоб она накрылась простыней и разделась по пояс снизу. В этот момент зашла моя секретарша. Она все неверно поняла. И подняла шум из-за голой пациентки. Мне пришлось ее уволить.

— Из-за ее возмущения?

— Нет, потому что она вошла без стука.

— Это вроде небольшой перебор. Еще что-нибудь произошло на работе?

[Примечание автора: Из подслушанных разговоров Шерри Томас опять-таки должно было быть известно, что на работе и вправду произошло кое-что еще.]

— У нас было что-то вроде… я не знаю. Глупость какая-то. Я был пьян. Она все не так поняла.

— Вы с ней переспали?

— Нет! Боже упаси, нет. Мне она даже не кажется привлекательной. Я просто… поцеловал ее. И все. Но после этого она изменилась. Стала очень небрежной.

— Понимаю. Не выношу небрежности. Это лень и эгоизм. Я чувствую то же самое.

— Правда?

— О да. Я часто испытываю те же чувства, что и вы.

— Как то?

— Ну, например, мне иногда одиноко. И… о боже…

— Что такое?

— Голова.

Обхватив голову руками, она издает низкий стон. На этот раз доктор Сеймур встает и подходит к ней. Она отрывает руки от лица.

— Что вы делаете?

— Вы говорили о доверии. Так вот, доверьтесь мне ненадолго.

— Что вы собираетесь делать? Рэйки? Акупунктура? Я устала от всего этого. Ничего не помогает.

— Когда-то мне говорили, что у меня руки целителя.

— И что — правда?

— Не знаю. Я и правда уже не знаю.

Она поворачивается к нему и старается улыбнуться сквозь исказившую ее лицо гримасу боли.

— Вот и выясним.

Тут доктор Сеймур встает за ней, кладет ей руки на голову и начинает нежно массировать виски и плечи. Сначала она как будто напрягается, потом расслабляется и откидывается на спинку кресла. Несколько секунд никто не произносит ни слова. И доктор Сеймур, и Шерри Томас закрыли глаза. В массаже нет ничего сексуального, но есть нежность. Чем дальше, тем больше она расслабляется. Через несколько минут он открывает глаза и отступает на шаг.

— Ну как?

Шерри Томас моргает и потирает глаза.

— Прошло, Алекс. Прошло совершенно.

— Правда? Действительно не болит?

— Это удивительно.

— А мне как удивительно!

— Да у вас и правда руки целителя.

Доктор Сеймур подносит руки к лицу и смотрит на них сперва с замешательством, потом с какой-то неистовой радостью.

— Я знал! Я знал это.

Как будто слегка не в себе, он обходит стол Шерри Томас и садится на место.

— Послушайте, Алекс, может, вам нужно подобрать что-нибудь не только в детскую, но и для клиники? Нечто, что позволит вам чувствовать себя в безопасности?

— Не знаю. Это было бы крайне неэтично.

— Неэтично было бы позволить вашей карьере — карьере целителя — закончиться без всяких на то причин. Эта женщина больше не приходила к вам в кабинет?

— Нет.

— Вы могли бы сделать так, чтобы она пришла к вам снова?

— Возможно.

— Значит, именно это вам и следует сделать. Очевидно, что, если вы ее домогались, она не придет. А если придет, вы сможете обсудить с ней предыдущий осмотр так, чтобы всем стало ясно: никаких непристойностей вы себе не позволяли.

— А разве если она просто придет в клинику, этого будет недостаточно — я имею в виду, без скрытой видеозаписи?

— Может, и достаточно. А с другой стороны — может, и нет. Могут подумать, что вы ей угрожали и заставили ее вернуться. Может, она беженка или нелегальная иммигрантка, и вы угрожали ей, что на нее донесут и ее депортируют.

— История явно притянута за уши.

— Возможно. Но станете ли вы брать на себя такой риск, ведь наверняка найдется какое-нибудь агентство расследований, которое поддержит эту версию и будет рассматривать ее достаточно долго, чтобы разрушить вашу карьеру.

— Не знаю. Скрытая видеозапись пациента — тоже дело нешуточное.

— У меня тут не юридическая консультация, я всего лишь предлагаю оборудование. Но я бы сказала так: сексуальное насилие хуже, чем видеонаблюдение.

— Это не самый приятный выбор.

— Это не самый приятный бизнес. Дело в том, что о камере никто не узнает, пока ситуация не станет катастрофической. Это будет наша тайна.

— В клинике у нас другая система дымовых датчиков. Те, что у вас, будут выделяться, как бельмо на глазу.

— Есть масса других возможностей.

Доктор Сеймур оглядывает помещение. Его взгляд падает на большого коричневого плюшевого мишку с туповатой, но довольно симпатичной мордой. Шерри Томас следит за его взглядом.

— Камера установлена в глазу.

— У меня в кабинете полно плюшевых игрушек. Для детей. На еще одну никто не обратит внимания.

— Отличная идея. Уверена, что это очень вам поможет. И я могла бы предложить вам скидку.

— Какую скидку?

— Стопроцентную.

— Но чего ради вы бесплатно даете мне оборудование?

— Потому что вы исцелили меня, Алекс. И более того — вы мне нравитесь. Нравитесь, потому что я вижу: вы… вы в поиске. Не сдались и не приняли все как есть, как тупое животное. А по-своему даете сдачи. Несмотря на подавляющий численный перевес противника. У вас хватило мужества что-то предпринять. Я уважаю ваше мужество. Правда.

— И это все?

— Нет. Еще кое-что. Я хочу, чтобы вы приносили записи сюда.

— Это еще зачем?

— Потому что я могу помочь вам правильно их интерпретировать. Это абсолютно профессиональный навык. Нет ничего проще, чем неправильно понять то, что сам записал. К тому же, если возникнут какие-то технические проблемы, я расскажу, как их решить.

— Вы такие услуги всем своим клиентам оказываете?

— Честно говоря — нет. Но ваш случай представляется мне интересным, и мне кажется, я смогу вам помочь.

Доктор Сеймур тщательно взвешивает предложение, после чего произносит:

— Я могу взять время на размышление?

— Конечно. Без нажима.

Шерри Томас собирает оборудование — передатчик для плюшевого мишки, еще одну камеру в виде датчика дыма для детской и приемник для нее — и кладет все это в простой белый полиэтиленовый пакет. Она дает этот пакет доктору Сеймуру, который без лишних слов берет его и уходит из СВЦ.

Интервью с Барбарой Шиллинг

Примечание автора: Найти психиатра, на которого Шерри Томас ссылалась во время второй встречи с доктором Сеймуром, — ход вполне естественный. В радиусе пяти миль от ее дома в местных «Желтых страницах» значились три психиатра. И вторая, которой я позвонил, Барбара Шиллинг, подтвердила, что Шерри была ее пациенткой.

Общение с миссис Шиллинг сложно переоценить, принимая во внимание, насколько скудна информация о Шерри Томас. Даже таблоиды смогли раскопать о ней всего несколько второстепенных деталей. Имя или, по крайней мере, фамилия — подложные. Судя по истории, которую Шерри Томас рассказала мисс Шиллинг, в Великобритании она проживала меньше года. За аренду магазина и все оборудование она заплатила наличными. Банковские счета были открыты на поддельный паспорт. Вскрытие показало, что она перенесла целый ряд пластических операций. Попытки отыскать ее следы по ту сторону Атлантики не увенчались успехом. Судя по весьма ограниченным сведениям, которыми обладает мисс Шиллинг, Шерри Томас вела неприкаянную жизнь, переезжая с места на место и промышляя разного рода сомнительными предприятиями. Возможно, у нее было и уголовное прошлое, но, поскольку разобраться в ее бесчисленных личинах оказалось невозможно, наверняка не знает никто. О причинах ее переезда в Англию можно только догадываться. Возможно, то была отчаянная попытка начать с чистого листа — и она провалилась. По эту сторону Атлантики Шерри Томас ждало еще большее одиночество и отчуждение. От чего бы она ни бежала, это ее настигло.

У Барбары Шиллинг небольшая практика в Илинге. Она не числится ни в одной из медицинских организаций — в отношении психиатрии законы в Британии очень либеральные. Она представляется специалистом в сексологии и семейной терапии. Текст в «Желтых страницах» гласит, что она может излечить или облегчить проблемы, связанные с «тревогой, отчаянием, фобиями, насилием и навязчивым влечением». У нее нет никаких дипломов по специальности, однако она начитанна и обладает глубоким знанием различных психодинамических дисциплин: фрейдизм, клейнианство, личный конструкт, гештальт-терапия и бихевиоризм.

Несмотря на недостаток квалификации, Барбара Шиллинг не произвела на меня впечатления шарлатанки. Это миниатюрная, серьезная, думающая женщина, которая редко улыбается и вглядывается в собеседника живыми карими глазками, кажущимися больше из-за очков с большими линзами. Говорит она ясно, без непонятных терминов и прочей напыщенной белиберды. Я воспринял ее как достойного доверия свидетеля. Смерть пациентки, по всей видимости, не оставила ее равнодушной, она до определенной степени винит себя в том, что не смогла разглядеть: Шерри Томас была на грани.

Спасибо, миссис Шиллинг, что согласились со мной встретиться.

Я благодарна вам за возможность поговорить об этом. Это такое бремя. Бедная Шерри.

После того, что она натворила, о ней редко кто сожалеет.

Неудивительно. Люди боятся понимания, оно как минимум не дает им найти виноватого.

Значит ли это, что, по-вашему, Шерри Томас не несет ответственности за содеянное?

Конечно несет. Но я также знаю, что она была несчастной, измученной женщиной, которая всеми силами пыталась удержаться на плаву. В итоге она уничтожила того, кто, как ей казалось, мог ее спасти. Отчаявшиеся люди так или иначе часто тянут на дно тех, кто им дорог.

Когда вы впервые встретились с мисс Томас?

За три месяца до того, как все это случилось. Она нашла меня по местному телефонному справочнику. У нас было всего шесть сеансов, поэтому информация, которой я обладаю, боюсь, весьма ограниченна.

Почему ей понадобилась помощь психиатра?

Причина та же, что и у большинства наших пациентов. Она была несчастлива.

Какое впечатление она на вас произвела?

Она старалась выглядеть бравой. И производила впечатление очаровательной, позитивно настроенной и энергичной женщины. Это часто встречается, особенно среди американцев, они считают это чуть ли не моральным долгом — быть счастливыми. Все время, пока мы говорили, она изо всех сил старалась казаться «на высоте», представить все в положительном свете.

Что вам стало известно о ее прошлом?

Сложно сказать. Я не уверена, что она была полностью правдива. Она рассказала, что выросла в детском доме в Солт-Лейк-Сити, в Юте, что мать бросила ее в младенчестве. Детские воспоминания у нее были смутные — то ли потому, что она их выдумала, то ли потому, что подавила, не могу сказать с уверенностью.

[Примечание автора: Ни в одном из детских домов Солт-Лейк-Сити девочка под именем Шерри Томас никогда не числилась.]

Она утверждала, что в детском доме было не так уж и плохо, но очень одиноко, и иногда над ней издевались. Она сказала, что внешность у нее была самая обыкновенная, поэтому ее так никто и не взял на воспитание. Она прожила там до шестнадцати лет, а потом устроилась в местный фастфуд. Примерно в этом же возрасте она стала встречаться с мальчиками, но девственность, по ее утверждению, потеряла уже в семнадцать. Потом она встретила хорошего парня и переехала к нему в семью.

Она называла его имя?

Вряд ли. Говорила, что он был футболистом. «Такой милашка, — говорила она. — Милашка, но туповат». Шерри была довольно высокого мнения о своих интеллектуальных способностях, а к тем, кто был, как ей казалось, менее развит, относилась с некоторым презрением. В общем, через некоторое время они расстались.

А потом?

В подробности она не вдавалась. Она сказала, что много переезжала с места на место и жила с разными мужчинами. На самом деле она плыла по течению. В какой-то момент работала на ювелирном производстве, потом вроде как получила диплом и занялась розничной торговлей.

Оборудованием для видеонаблюдения?

Сначала нет, хотя она говорила, что вопросы безопасности интересовали ее с ранних лет.

Что она имела в виду?

Довольно странное высказывание, не правда ли? Но она рассказала, что ее безумно влекли такие вещи, как ключи и замки. Где бы она ни жила, у нее всегда были новейшие засовы и прочие охранные устройства, даже если она зарабатывала совсем немного. Она говорила, что ей нравилось ходить в специализированные магазины и выбирать последние разработки. Она утверждала, что это было для нее чем-то вроде хобби. Однако видеонаблюдением она стала заниматься, уже когда ей было за тридцать и она работала на охранном предприятии в Орегоне. Там она и овладела ноу-хау, необходимым для запуска «Циклопа».

Очевидно, она даже сама с собой не чувствовала себя в безопасности.

Безусловно. И это от нее не ускользало. Хотя до определенной степени она подавляла эту мысль. Она старалась делать вид, что ее интерес к безопасности носит сугубо рациональный характер, поскольку мир — опасное место. Что, конечно, правда.

Когда она прибыла в Соединенное Королевство?

Точно не знаю. Не так давно. Месяцев десять-одиннадцать назад, не раньше.

Какую жизнь она здесь вела?

В основном работала. Она очень хотела, чтобы «Циклоп» процветал, но насколько хорошо у нее шли дела, я не знаю. Знаю, что она регулярно ходила в спортзал. И занималась там ровно один час пять дней в неделю. Однако социальная жизнь ее была ограниченна. Она была не слишком разборчива, длительных отношений не заводила. Не думаю, что они были ей нужны. Мужчинам она не доверяла, но одиночество переносила с трудом.

Друзья?

Не думаю. Она всегда говорила, что слишком занята. Но, возможно, она просто не хотела оказаться в положении отвергнутой. Этого она боялась больше всего.

Вам известно что-нибудь о ее повседневной жизни?

Почти ничего. Она довольно много смотрела телевизор.

Реалити-шоу?

Нет, как ни странно. Она считала, что там все подстроено. Говорила, что там недостаточно «хард-кора». Что они не рассказывают «правды» о людях. Нет, она любила старые фильмы и прогнозы погоды. Они ее успокаивали. Кроме этого, она читала журналы о знаменитостях и «работала по дому», что занимало у нее уйму времени. Она была фанаткой домашнего уюта. Чистота и порядок значили для нее очень многое.

Что она говорила вам о причинах своего несчастья?

Первой и основной причиной было одиночество. И недовольство. Истоки одиночества были в воспитании. Даже по американским меркам она была безродной, блуждала от места к месту в поисках чего-то, что постоянно от нее ускользало.

Было ли ее несчастье — как бы выразиться? — в рамках нормального поведения?

Вы имеете в виду, была ли она душевнобольной?

Да, наверное, так.

Сложно сказать. Очевидно, сейчас, после всего происшедшего, поставить диагноз куда проще, чем тогда. После нескольких встреч было ясно только, что она страдает типичной депрессией.

В газетах ее, конечно, описывают как «психичку».

У слова «психопат» есть точное клиническое значение. В этом определении не менее двадцати черт характера. Среди них, например, склонность к обману и лживость, внешнее очарование, подверженность скуке, эгоцентричность, тяга к интригам и манипулированию людьми и, конечно, недоразвитое чувство стыда и раскаяния. Психопаты часто распутны, неспособны поддерживать длительные отношения, склонны во всем винить других.

И сколько из этих характеристик вы наблюдали у Шерри Томас?

Сложно сказать. Я видела ее всего шесть раз. За пять часов человека не узнаешь. Она, безусловно, была очаровательна, но я никогда не чувствовала, что она пытается мной манипулировать или обманывает. С другой стороны, мне известно, что она страдала от острой скуки и часто цепляла мужчин в барах «для одиночек».

Показалась ли она вам человеком… ну, скажем так, безумным, чтобы не вдаваться в медицинские тонкости?

Я против слова «безумный».

Психически неуравновешенным. Не совсем нормальным.

На самом деле — нет. Она не показалась мне человеком совсем уж из ряда вон. Она мне нравилась. Она очень старалась быть со мной откровенной, но было очевидно, что у нее в жизни серьезные проблемы.

Как проявлялись эти проблемы?

У нее было несколько привычек, которые можно счесть навязчивыми. Как я уже сказала, она была чрезвычайно озабочена чистотой. Грязь или беспорядок не просто раздражали ее, а приводили в бешенство. Она чистила зубы раз пять в день. И, что оригинальней, она была навязчиво увлечена процессом видеозаписи. Она сказала мне — и это весьма интересно, — что ее очень беспокоит постоянное исчезновение времени.

Времени?

Да. Она говорила, что мгновения постоянно теряются и тут же умирают. Ей хотелось ухватить их и сохранить. Конечно, на самом деле сохранить она хотела саму себя, свое чувство реальности или самоощущение, и все это было очень хрупко. Мне кажется, ее преследовал страх исчезновения, бесконечный ужас перед эфемерностью всего. Нечто подобное в той или иной форме испытывают многие, но ее страх был особенно острым. У нее везде были часы, и всегда точные. Она всей душой ненавидела опаздывать.

Что еще?

Она была фанатиком чистоты — любая грязь вызывала у нее отвращение. Кроме того, обычно она была — что не характерно для психопатического поведения — крайне сдержанна. Казалось, что организованность и эффективность заменяют ей саму жизнь, которая по-своему превратно обошла ее. Она хотела многого достигнуть, быть все время в движении, но от этого она была еще несчастнее. Ее стремление к эмоциональной близости всегда разбивалось о ее же навязчивые идеи. В итоге ее эмоциональные реакции были, как правило, очень поверхностны. Нет, психопаткой она не была, скорее это начальная стадия нарциссизма.

Что-нибудь еще?

Что еще… Она была суеверной — читала астрологические прогнозы, верила в судьбу и тому подобное. Полагала, что все между собой как-то связано. Ах да, еще она была патологической патриоткой. Верила, что Америка — величайшая страна на земле.

Если это определение психопатии, то она встречается значительно чаще, нежели я предполагал.

[Мисс Шиллинг не рассмеялась, наоборот, взглянула на меня сурово и с укоризной.]

Разговор у нас идет об ужасной трагедии. Я полагаю, теперь не время для веселья.

Простите. Рассказывала ли она о докторе Сеймуре?

Да, рассказывала. Но нам придется оставить это до следующего раза. Простите, что обрываю вас на полуслове. У меня сейчас пациент.

Спасибо, что поговорили со мной.

Пожалуйста.

Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка первая, воскресенье, 6 мая, тайм-код 02.03

[Примечание автора: Доктор Сеймур стал вести видеодневник в тот же вечер, когда вернулся домой с дополнительным оборудованием. Записей в нем немного — всего минут на тридцать. Возможно, записывать «исповеди» доктор Сеймур решил, чтобы облегчить вину за свои недопустимые действия. В конце концов, в прошлом он был католиком. Саманта Сеймур говорила, что раньше он периодически вел обычный дневник. Тут он просто решил поэкспериментировать с новыми технологиями. Возможно, еще одна камера, которую он собирался установить, натолкнула его на эту мысль.

Поскольку запись происходила ночью в его чердачной комнате, освещение неважное. Он выглядит уставшим, но в то же время полным энергии, «вставленным». Это, опять же, могло быть следствием стимуляторов, которые он продолжал себе выписывать. На нем синий хлопковый халат, он говорит приглушенным голосом — возможно, потому, что под ним находится их с женой спальня и он боится, что его услышат.]

Красный огонек зажегся, значит, наверное, работает. Немножко по-дурацки себя чувствую. Ну вот. Итак. Запись в видеодневнике, суббота — нет, воскресенье, шестое мая. Боже, все мысли из головы повыскочили. Хм. Какая первая мысль приходит мне в голову?

Я не знаю, откуда это. Это воспоминание. И мне кажется, что такого воспоминания у меня раньше не было. Это свежее воспоминание. Большая редкость. Довольно долго мои воспоминания были похожи на вторсырье, ограниченный набор готовых записей, которые все проигрывались и проигрывались. Ведь воспоминания, в конечном счете, и есть записи. Если это воспоминание действительно новое — а я мог забыть о нем, так что уверенности нет, — это тоже запись. А поскольку сейчас я вспоминаю свежее воспоминание, получается, что это запись записи. Которую я записываю на пленку. Бесконечно удаляющиеся картинки. Зеркала друг против друга.

А если подумать, все ведь таится в прошлом.

Все равно, все равно. Воспоминание. Воспоминание о воспоминании. Мы все в машине. В том старом синем «вольво», что был у нас в девяностые. Едем отдохнуть по какой-то горящей путевке. Я даже не вспомню, куда мы ехали. Но помню, как мы собачились. Это я очень хорошо помню. Мы с Самантой спорили, куда ехать, дети то дрались, то ныли, что им скучно. Деревья смыкались над нами зеленой аркой, сквозь ветви рябило солнце. Было очень красиво, но мы не могли увидеть этой красоты, потому что оказались заперты в своей коробочке, полной борьбы, любви и тревоги. Мы были ограничены семейным образом чувств. Со всеми его острыми зазубринами.

Тут машина начала вихлять и вибрировать. Пререкания моментально прекратились. В воздухе паника. Я постарался сохранить самообладание. Мы докатились до придорожной стоянки. Спустило шину. Слава богу, не на трассе. На этой сельской дороге никого не было. Нам ничто не угрожало.

В большинстве случаев это лишь подлило бы масла в огонь. Стресс на стрессе и стрессом погоняет. Дети буйствуют, Саманта в унынии, я в ярости от неоправданной немилости богов. Но в этот раз я чувствовал себя абсолютно спокойно. Мы все вышли, недалеко от стоянки зеленела чистая лужайка и несколько деревьев на ней. Дети побежали и стали там играть. Солнце заливало все золотом. Саманта помогла мне поменять колесо. Кроме нас, не было ни одной машины. Мы все извозились — я под машиной, Сэм крутила домкрат, голоса играющих детей, шатер из сомкнувшихся ветвей. Мы починили все в два счета. Когда мы укладывали в багажник домкрат и спустившее колесо, Саманта поцеловала меня, погладила по руке. Удивительно, я помню все до этой мельчайшей подробности.

Что-то было в этом месте, где мы сломались. Оно было… медоносным. Как будто кто-то разлил по воздуху сладость. Сэм принесла сэндвичи и сок, и мы вместе уселись на лужайке. Прибежали дети. Они собирали цветы. Не знаю, как они называются, такие… очень синие — и подарили Сэм. Детям было тогда где-то четыре и пять.

Мы все вместе уселись на лужайке и стали есть сэндвичи. Руки у меня были в масле, я перепачкал детей, всю еду. Обычно вся эта грязь была бы для меня проклятием, но тогда она была на лицах и одежде, а мы только смеялись. Смеялись и смеялись. Сэндвичи в траве на обочине. Не слишком-то богатое воспоминание. Но в том леске что-то было. Может, было само по себе, а может, мы сами это наколдовали. А теперь это кажется таким секундным… раем. Ничего нет, кроме «сейчас». Только невинность и опыт, рука об руку. Подошла Виктория и уселась ко мне на колени, я дал ей попить. Вот и все. Такое вот воспоминание.

Жаль, что я не заснял это. Но пленка не смогла бы передать… тех мгновений. А может, и разрушила бы все очарование. Попытка все удержать при себе, ничего не потерять, может все разрушить.

И вот те детки, что резвились на зеленой лужайке… Гай подворовывает, Виктория все пытается заняться сексом, а Саманта… я не знаю, что делает Саманта. Действительно не знаю. Все так запуталось. Переключиться на… что? Повседневность? Разочарования повседневности?

Чем я вообще занимаюсь? Зачем их записываю? Пытаюсь зафиксировать эфемерность момента? Или просто подглядываю?

Наверное, прежде всего я хочу сказать, что боюсь, — то есть если что-то из этого вскроется, меня, наверное, поймут сугубо превратно. Никто не станет разбираться, зачем я это делал. Я не уверен, что сам понимаю зачем. Я чувствую, что поступаю правильно и одновременно совершаю большую ошибку. Я знаю, что причина — это то, что я сам себе говорю. Я говорю себе, что все это — дабы защитить себя и свою семью. Памела становится невыносимой. Я просто не знаю, как далеко она готова зайти. Шерри права, я должен принять меры предосторожности. Что касается Саманты — тут поверить сложно. Невозможно поверить. Но она же обманула меня с курением. И эта запись с Пенджелли… весьма компрометирующая, если посмотреть в определенном свете. В том свете, который я стараюсь на все это не проливать, но все же…

Шерри сказала бы… Шерри, Шерри, Шерри, Шерри.

Она поражает меня. Тихий омут. Что происходит? Я и тут не уверен. Я чувствую, что я — это не я. Никакой ясности. В моей жизни и раньше случались моменты, когда, глядя прямо перед собой, я не мог ничего разглядеть, но такого — никогда. И если говорить начистоту, Шерри мне помогает. Она вроде как понимает. Она как будто… знает. Все это очень странно. Ничего подобного у меня раньше не было.

И дело тут не в сексапиле. Во всяком случае, не в первую очередь. Я люблю Саманту. Сэм. И всегда любил. Так почему же я предаю ее? Предаю ли я ее? Слежу за ней без ее ведома. Но я ей не изменяю. И никогда бы… В любом случае, Шерри меня не привлекает. Не так уж сильно. Она, конечно, немного… эта ее выходка с камерой… и все такое… помада, ноги. Но я не думаю, что она специально меня соблазняет, едва ли. Она просто хочет, чтоб мы сблизились. Она видит во мне родственную душу, надо думать. И что-то в этом есть. Но это не любовь. Это… это взаимное влечение. И общий взгляд на вещи. Что все должно быть в порядке. Что за всем нужно присматривать. Она это так хорошо понимает. Она кажется мне невероятно привлекательной. Но едва ли это будет иметь какое-то продолжение, я имею в виду сексуальное. Это чисто профессиональные отношения.

Дело в том, что я пользуюсь их же методами. У Саманты есть от меня секреты — теперь я знаю наверняка. У Виктории они есть. Надо полагать, у Гая тоже. Возможно ли, что он ворует деньги? Еще как, черт побери, возможно. Но я должен знать. Это позволит мне быть справедливым. А я только этого и хочу. Я хочу быть справедливым.

Да, конечно, это грязные делишки. Но что если бы мне, в обход общепринятых правил, удалось бы, например, найти лекарство от рака? Что если, скажем, от нескольких опасных экспериментов над наркоманами или несколькими горе-пациентами из тех, кто приходит в мою клинику, выиграло, стало бы счастливее все человечество? Разве цель иногда не оправдывает средства?

Я должен знать, что происходит между Самантой и Марком. Я должен прояснить это у себя в голове. Тогда, может быть, боль успокоится. Страх уйдет. Как только я узнаю наверняка, что все в порядке, я смогу избавиться от этих дурацких камер раз и навсегда. Это не более чем временная мера. Я же не псих какой-нибудь. Шерри говорит, что полстраны сидит на этом. Здесь самое главное — твои намерения. Шпионить в мои намерения не входит. Если сам ничего не нарушаешь, то и бояться нечего. Вот что говорит правительство, когда устанавливает камеры на каждом перекрестке. Или прослушивает телефоны. Везде подглядывает, подслушивает. Для нашей же безопасности, так они говорят. Какая разница между этим и тем, что делаю я? Это всего лишь предосторожность. И никакого вреда.

Боже, как я хочу выкурить сигарету. И я знаю, где Саманта прячет свои. Это нехорошо. Она поступает некрасиво. Она скажет, что хотела меня оградить. Я ее знаю.

Думал, что знаю.

Если она скажет, что хотела оградить меня, у нас будет один довод на двоих.

Нужно идти спать. А я не могу. Не могу заснуть.

Сейчас я выключу эту штуку. До завтрашнего «эфира». Я ставлю еще одну камеру в детской. Они подумают, что я свихнулся на пожарной безопасности. Но я не свихнулся. Я просто проявляю осторожность, скажу я. Ведь так и есть. Я проявляю осторожность.

Вот и все. Спокойной ночи. Спокойной мне ночи.

Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя вторая

Примечание автора: Эти записи были сделаны в течение недели после второго посещения доктором Сеймуром «Систем видеонаблюдения „Циклоп“» пятого мая. Не возникает сомнений, что на следующий день, в воскресенье, шестого мая, он установил вторую камеру, в детской комнате. Относительно времени установки камеры в его кабинете такой уверенности нет, однако вполне возможно, что это произошло в тот же день, поскольку в здании никого не было, что давало ему замечательную возможность.

Сцена первая: камера в детской, воскресенье, 6 мая, тайм-код 14.29

Начало записи поражает — Гай пристально смотрит в камеру на потолке. У зрителя создается впечатление, что он ее уже обнаружил. Он, похоже, вне себя от гнева и спустя несколько секунд зовет отца:

— Папа. Папа! Иди сюда. ПАПА!

Снизу едва доносится голос доктора Сеймура:

— Гай, если ты хочешь мне что-то сказать, спустись сюда. И не ори. Я тебе не прислуга.

— Папа. ПАП! Иди сюда!

— Не кричи.

— ПАП!

Через несколько секунд доктор Сеймур появляется в дверном проеме, взволнованный и раздраженный.

— Я тебе уже говорил, Гай. Я этого не потерплю. Я тебе не мальчик на побегушках.

— Что это?

Гай указывает прямо на камеру под потолком.

— Гай, ты меня не слушаешь.

— Какой смысл мне спускаться, чтобы потом снова подняться. А так подняться пришлось только одному из нас.

— Какой ты грубиян. Ну что тебе стоит проявить немного вежливости?

— Что это за штуковина на потолке?

— А на что это похоже?

— Похоже на датчик дыма.

— Угадал.

— А зачем он нужен в нашей спальне? У нас уже есть один на лестнице. Один внизу. Ты совсем уже?..

— А что здесь такого?

— Да выглядит по-дурацки. И не нужен он здесь.

— С такими вещами, как огонь, излишних предосторожностей не бывает. Это для твоей же безопасности, Гай, вашей с Викторией.

— Ты всегда был такой? Или это только к старости случается?

— О чем ты сейчас говоришь?

— Папа, ты все время чего-то боишься.

— Когда бы у тебя была работа, как у меня, ты бы знал, что неприятности могут появляться просто ниоткуда. И тогда начинаешь понимать…

— Здесь его не будет. Это моя комната, и мне датчик не нужен.

— Это мой дом, и датчик останется на месте.

— Я его сниму.

Гай тянется к стулу. Доктор Сеймур преграждает сыну путь и грубо хватает его за руку. Гай этого явно не ожидал. Он в шоке.

— Папа! Что за черт?..

— Только попробуй тронуть этот датчик, и тебе достанется так, как никогда еще не доставалось.

— А чего такого? Это ж всего лишь…

— Просто заткнись и делай, что тебе говорят, в кои-то веки. Датчик дыма останется на месте. Если будешь его трогать или, не дай бог, попробуешь снять, три месяца из дома не выйдешь. Я серьезно, Гай. Я знаю, что ты считаешь меня слабаком, что тебе все сходит с рук, но сейчас, видит бог, я совершенно серьезен.

Доктор Сеймур пристально смотрит в бледное и испуганное лицо сына. Гай стряхивает руку отца. Он вот-вот расплачется.

— Хорошо! Боже, пап, из-за какого-то датчика…

Доктор Сеймур смотрит на камеру и выходит как будто в сильном раздражении. В последний момент он оборачивается:

— Гай. Прости меня. Я не хотел тебя так хватать.

— Просто уйди.

— Я просто… это для меня важно. Ваша безопасность. Твоя и Виктории.

— Иди уже. Уходи, прошу тебя!

Доктор Сеймур выходит из комнаты.

Сцена вторая: камера в гостиной, среда, 9 мая, тайм-код 17.30

[Примечание автора: В этой сцене мы видим Саманту Сеймур с Полли. В комнате беспорядок. Полли вся в еде. Ее мать сидит на диване, поджав ноги, читает журнал, Полли играет на полу. Через какое-то время Полли начинает плакать. Едва взглянув на нее, Саманта Сеймур дотягивается до пульта от телевизора и включает детский канал. Когда становится понятно, что передача Полли не развлечет, Саманта, не отрываясь от журнала, берет с захламленного дивана плюшевого мишку.]

— Привет, мишка! Скажи: привет, мишка!

— Га.

— Что он делает, старый мишка-глупышка? Танцует. Видишь? Он танцует.

Она ритмично передвигает мишку.

— Па-па.

— Не-е-е-е. Это не папа. Это старый глупышка-мишка, а не старый глупышка-папашка. Он пушистый и мягкий, а не сварливый и морщинистый, как папа. Нет. Он не такой. Формой тела слегка напоминает, а так — совсем не похож.

Полли умолкает. Саманта Сеймур так и не оторвалась от журнала. Тут звучат шаги по лестнице. Она выглядит удивленной. Прячет журнал под диван, встает и начинает активно играть с ребенком. Через несколько минут в дверях появляется доктор Сеймур.

— Алекс. А я думала, ты не дома.

— А я дома.

— Очень хорошо. Можешь взять Полли ненадолго? Я жутко устала.

Доктор Сеймур оглядывает комнату.

— Немудрено. В комнате такой порядок — ни пылинки, притомилась, должно быть.

— Даже не начинай, Алекс. Ты понятия не имеешь, чем я целый день занимаюсь. Это бесконечная борьба. У меня и минутки для себя не остается.

— Да неужели?

— Да, боже мой. Ты и не представляешь, что значит ухаживать за ребенком и одновременно вести хозяйство.

— Три дня в неделю.

— Все, хватит. Доставай гвозди, забирайся на крест.

— Ты просто лентяйка. Посмотри, в каком состоянии комната. В каком состоянии Полли.

— Алекс, я не присела.

— Ни на секунду?

— Ни на секунду.

Доктор Сеймур нагибается, вытаскивает из-под дивана журнал и бросает его рядом с ней.

— Знаешь, что я об этом думаю?

— А, вот и журнал. Я его как раз искала.

— Я думаю, что ты уже почти час бездельничаешь. А пока Полли спала два часа, ты, закинув ноги, смотрела телевизор. А до этого ты очень долго обедала с Марком Пенджелли.

Это явно застало ее врасплох.

— И что, если мы пообедали вместе? Бога ради, мы с Марком друзья.

— Не сомневаюсь, и очень близкие.

— Что ты имеешь в виду?

— Что теперь многое изменится, Саманта. Обещаю. Слишком долго меня тут держали за мудака. Я работаю с утра до ночи, а ты строишь из себя страдалицу. Ну не чушь ли?

— Алекс, успокойся.

— Успокойся сама. А чего, устраивайся поудобнее, может, выкуришь сигаретку?

— О чем ты говоришь? Ты же знаешь, что я бросила курить.

— А, ну конечно, конечно. Бросила. Послушай, Саманта, я присматриваю за тобой. По всем фронтам. Так что лучше подсоберись. Поняла?

— Что это на тебя нашло?

— Правда. Вот что на меня нашло. А теперь я пойду.

— Куда?

— В паб. Где собираюсь выпить пива. И почитать журнал.

— А как же ужин?

— А что с ним?

— Разве ты не собирался его приготовить?

— Знаешь что, а почему бы тебе самой его не приготовить в кои-то веки?

— Я весь день сижу с Полли!

— Через час буду.

Доктор Сеймур выходит из комнаты. Какое-то мгновение Саманта Сеймур сидит не шелохнувшись, застыла как вкопанная. Мы слышим хлопок входной двери. Затем Саманта берет телефон и набирает номер.

— Марк. Да, это я… Нет, все в порядке… Нет, просто Алекс. Безумие какое-то. Ведет себя очень странно… Не знаю… Нет, не думаю… Да… Да… Ты в порядке?… Хорошо… Хорошо… О’кей, милый, до завтра… Я тоже буду ждать… [Смеется.] Да, несомненно.

Она кладет трубку. Потом начинает медленно прибираться в комнате.

Сцена третья: камера в детской, четверг, 10 мая, тайм-код 16.50

Детская комната. Между Викторией и Гаем разгорелся спор. Гай сидит на кровати с телефоном в руке. Виктория упрашивает его приглушенным голосом, как будто боится, что ее услышат.

— Ты же обещал.

— Я передумал.

— На одну минутку.

— Хочешь позвонить своему парню?

— У меня нет парня.

— Ты хочешь за него замуж?

— За кого?

— За Мейси.

— Не говори ерунды! Он все равно не мой парень.

— Так кому ж ты хочешь позвонить?

— Не твое дело.

— Если не скажешь,не дам тебе телефон.

— Хорошо. Я позвоню Мейси. Но он не мой парень.

— Почему? Потому что он тебя прокинул?

— Он меня не прокинул.

— Если он пожалел тебя, это не значит, что он тебя не прокинул. Все равно, говоря, что он тебя не прокинул, ты признаешь, что он твой парень.

— Ничего подобного.

— Если ты не признаешь, что он твой парень, телефон не получишь.

— Гай! Дай телефон!

Виктория пытается выхватить телефон, но Гай отводит руку.

— Либо ты дашь мне телефон, либо я скажу папе, что у тебя он есть. И откуда ты его взял.

— Не скажешь. Ты не знаешь, откуда я его взял.

— Скажу. И все я знаю.

— Скажешь кому, крепко пожалеешь.

— ПАПА! Гай украл…

Гай прячет телефон в карман. Потом без предупреждения вскакивает с дивана, валит Викторию на пол и прижимает коленями. Она кричит; Гай зажимает ей рот рукой. Он, хоть и младше, явно физически сильнее, чем она.

— Заткнись. Сейчас в рожу плюну.

Тонкая струйка слюны показывается изо рта и зависает в нескольких сантиметрах от левой щеки Виктории. В этот момент доктор Сеймур появляется в дверном проеме.

— Что происходит?

Гай смотрит на него, не меняя позы.

— Она первая меня ударила!

— Слезь с нее.

Доктор Сеймур с некоторым усилием стягивает сына с дочери.

— Ты хулиган, Гай.

— Я же говорю, она первая начала. Она влепила мне только за то, что я сказал, что у нее есть парень.

— Пап, ничего я не делала.

— Я знаю, детка.

— Заткнись. Ты всегда на ее стороне.

— Сам заткнись, Гай. И отдай мне мобильный.

Гай ошарашенно смотрит на отца.

— Ты о чем говоришь?

— Знаешь, чего ты больше не будешь делать, Гай? Ты больше не будешь делать две вещи. Первое — врать. Второе — задирать свою сестру.

— Я тебе не вру! Нет у меня мобильного, правда, Вик?

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Неужели?

Доктор Сеймур многозначительно смотрит на карман Гая.

— Гай. Я знаю, что у тебя есть мобильный телефон. И я знаю, что ты задирал Викторию. И Виктория ничего мне не рассказывала.

— О чем ты говоришь? Здесь и рассказывать нечего.

— У тебя полчаса, чтобы сознаться во всем. Если ты скажешь правду, я лишу тебя прогулок на неделю и не стану спрашивать, где ты взял этот мобильный. Если не скажешь, ты просидишь дома две недели, а если ты мне не покажешь чек на этот телефон, я вызову полицию. А если ты покажешь мне чек, то надо будет еще выяснить, где ты взял эти деньги. Все ясно?

— Папа!

— Разговор окончен.

Доктор Сеймур выходит из комнаты.

Сцена четвертая: камера в гостиной, четверг, 10 мая, тайм-код 16.59

Саманта Сеймур кормит Полли, держа ее на руках. Она не смотрит на мужа, когда он входит, но, сосредоточенно глядя на малышку, спрашивает:

— Что за шум?

— Гай побил Викторию.

— Из-за чего они подрались?

— Она хотела взять у него мобильный.

Она перестает кормить ребенка и поворачивается к мужу:

— Мобильный телефон? У него же нет. Ты его конфисковал.

— Раздобыл где-то другой.

— И где ж он взял деньги?

— Он украл телефон.

— Алекс! Гай на такое не способен.

— Люди иногда преподносят сюрпризы.

— Ну, не такие неожиданные.

— Уверен, что у всех нас есть секреты. У тебя тоже, правда ведь, Саманта?

— Передай, пожалуйста, поилочку для Полли.

— Наверное, никто никого не знает по-настоящему.

Доктор Сеймур вручает жене детский стаканчик, та дает его дочке. Полли бросает его на пол и отправляет вслед целую горсть каши с тарелки. Саманта вздыхает.

— О чем ты говоришь, Алекс?

— О секретах. У тебя есть от меня секреты?

— Конечно нет.

Полли начинает плакать. Саманта передает ее отцу, который берет ее очень осторожно, чтобы не прижимать ее перепачканный едой слюнявчик к своей рубашке. Держа ее одной рукой, он достает салфетку и начинает ее вытирать. Малышка продолжает плакать.

— Ради бога, приласкай ты ее.

— Секунду. Боюсь рубашку запачкать.

— Да ты к ней едва прикасаешься. То ты боишься чем-то от нее заразиться, то она тебя обделает, то она слишком грязная. Ты хоть ее любишь?

— Как ты можешь задавать такие вопросы?

Саманта устало садится на диван.

— Ну и чем там дело кончилось с Викторией и Гаем?

Доктор Сеймур еще раз вытирает Полли, после чего прижимает к себе. Малышка кладет голову ему на плечо и мгновенно умолкает. Он похлопывает ее по спине.

— Я сказал Гаю: если он признается, что у него есть телефон и что он задирал Викторию, он просидит дома неделю.

— А что если не признается?

— Я запру его на две недели и заявлю в полицию.

Саманта издает короткий сухой смешок.

— Он скажет, что ты блефуешь.

— Почему блефую?

— Ты же не видел этот телефон своими глазами, верно?

— Верно.

— И не видел, как он задирал Викторию?

— Нет.

— Он это знает. Он знает, что ты не рискнешь наказывать его за то, чего он, может быть, не совершал. Не следует грозить тем, что не сможешь выполнить. Или не захочешь.

— Потому что я слишком слаб?

— Даже не начинай. Не хочешь отдать мне Полли? Мне пора ее купать.

Доктор Сеймур целует Полли и передает ее матери. В этот момент в комнату входит Гай. Он строевым шагом подходит к отцу, швыряет мобильный телефон на кофейный столик и поворачивается, чтобы выйти. Саманта во все глаза глядит на телефон, потом на своего мужа, который позволяет себе тень улыбки. Доктор Сеймур оборачивается к Гаю — тот, сгорбленный, удаляется из комнаты. Доктор Сеймур говорит, и голос его звучит не так, как прежде на этой же записи, — сильнее, увереннее:

— Гай. Поди сюда.

Вместо того чтобы выскользнуть из комнаты, Гай в нерешительности останавливается. Затем медленно оборачивается.

— Присядь, пожалуйста, с нами.

Гай обращается к матери, явно ожидая от нее поддержки:

— Что на него нашло?

— Я думаю, тебе следует делать то, что говорит отец.

— Что? Мам!

Несколько секунд Гай таращится на нее с немой мольбой. Потом, осознав, что поддержки не предвидится, с угрюмым видом идет к стулу и садится рядом с отцом.

— Гай. Я задам тебе один вопрос и обещаю не сердиться, что бы ты ни ответил. Я просто хочу поговорить. Вот и все.

— Папа. Я отдал тебе мобильный. Разреши мне уйти в свою комнату, о’кей? Я не хочу говорить.

— Остановись. Остановись на минуту. Сиди спокойно. Послушай, что я пытаюсь тебе втолковать.

Гай длинно и тихо вздыхает, но остается на месте. Он бросает умоляющий взгляд на маму, но она отводит глаза.

— Вопрос следующий. Гай, ты вор?

— Что?

— Ты воруешь?

— Нет. Мам!

— Отец обеспокоен, Гай. У нас стали пропадать деньги. Ты же знаешь, из-за этого нам пришлось уволить Миранду.

— Вы сказали, что ей нужно было возвращаться в Новую Зеландию.

— Мы знали, что она тебе нравится. Мы хотели оградить тебя.

— Ты обманул меня, папа.

— Не совсем. Она действительно вернулась в Новую Зеландию. Но отчасти потому, что потеряла работу. Мы не говорили тебе всего, так как думали, что это может огорчить тебя. Мы думали только о тебе. Нам пришлось избавиться от Миранды, потому что мы решили, что она ворует. Значит, если это была не она, ее наказали без вины. А я знаю, что она-то тебе нравилась.

— О чем ты говоришь?

— Полагаю, ты знаешь, о чем.

Доктор Сеймур берет телефон и начинает его рассматривать.

— Так откуда это?

— Взял у друга. Послушай. Я же извинился.

— Вообще-то — нет.

— Не ори на меня.

— Я не ору.

— Я пошел к себе.

— Гай.

Доктор Сеймур кладет ему руку на плечо, но Гай стряхивает ее. Вдруг он резко сгибается и начинает рыдать. Совершенно неожиданно он приникает к отцу — движение это инфантильное, почти детское. Доктор Сеймур обнимает его. Следующие несколько слов произнесены сквозь слезы и так тихо, что почти не слышны:

— Прости меня.

— Ничего. Мы все это забудем, хорошо? Послушай, я люблю тебя, Гай.

— Папа…

— Правда. Я знаю, что тебя это смущает, но это правда. Я знаю, ты думаешь, будто я как-то особенно отношусь к твоей сестре, будто она моя любимица, но это не так. Никого на свете я так не люблю, как тебя.

— Папа! Прекрати.

— Хорошо. А ты прекратишь брать вещи без разрешения, да? Если тебе что-то нужно, просто подойди ко мне. Хорошо?

Гай кивает. Внезапно, как будто осознав, что он делает, Гай отстраняется. Наскоро вытирает глаза. Его всегдашнее угрюмое и недовольное выражение сменилось на растерянное, беспомощное. Смутившись потерей лица, он выходит из комнаты. Доктор Сеймур зовет его, но уже недостаточно убедительно:

— Гай!

Выражение лица Саманты Сеймур сложно передать. Здесь смешалось изумление, тихий ужас и восхищение мужем. Она говорит голосом тихим, чуть ли не покорным:

— И ты за ним не пойдешь?

— Нет.

— Мне казалось, ты собирался наказать его на неделю.

— Не хочу унижать его. Если он и воровал, теперь, я думаю, прекратит.

Она встает и садится рядом с ним.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что он знает, что от меня не скроешься.

Она кладет руку на колено доктора Сеймура:

— Алекс.

— Да, Саманта?

— Я впечатлилась.

Она целует своего мужа взасос.

Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка вторая, четверг, 10 мая, тайм-код 23.53

Несколько секунд доктор Сеймур просто смотрит в камеру, как будто ему сложно подобрать слова. Затем начинает говорить.

Невероятный денек.

В мединституте я особо психологией не занимался. Я, как и большинство врачей, других насквозь вижу, а вот чтобы на себя посмотреть — это не очень. Но теперь постепенно проясняется, зачем я это делаю. Отчасти.

Я всегда бился, как об стену горох. И не потому, что я… душка и тюфяк, как они думают, а потому, что не хочу принимать неверные решения. Но решения мои всегда неверные, потому что слишком многое от меня скрыто.

И вот теперь у меня есть необходимая уверенность, возможно, впервые в жизни. Во всяком случае — я иду к ней. Прежде чем я поставил камеры, я, наоборот, отдалялся от нее с ужасающей скоростью. Я до сих пор не уверен, что Саманта затеяла с Марком Пенджелли — если вообще затевала. Но я смогу выяснить. Теперь я могу поступать как следует. А Гай с Викторией — это было совершенно невероятно. Поразительно. Сколько раз я, услышав, что они дерутся, поднимался и слышал только взаимные обвинения? Но в этот раз я знал. Знал. И это было хорошо.

Бедный Гай. Хотя теперь-то я понимаю: ему просто необходимо, чтоб я был твердой границей в его жизни. Поэтому-то он и сорвался. Это была благодарность пополам со стыдом.

Теперь я уже не так корю себя, как день или два назад. Тогда я чувствовал себя виноватым. Я знаю, что, если все раскроется, они меня не поймут. Но это все к лучшему, я уверен. Теперь я могу делать то, что нужно. Теперь я могу быть мужчиной. Отцом, мужем. И удивительней всего то, что они меня за это уважают. Это видно. Нет, они, конечно, злятся и расстраиваются. Но на более глубоком уровне становятся спокойнее и увереннее. Это как будто они все время хотели поверить в Бога, а теперь обнаружили, что он действительно существует.

Ладно, ладно, меня, конечно, заносит. Понятно, что я не Бог. Но я отец — детям нужно, чтобы отец о них заботился, несмотря ни на что. Возможно, это относится и к некоторым женщинам. Да, это, конечно, очень неполиткорректная идея. Саманта была бы в ужасе. Но это всеобщее желание. И я его чувствую: все мы мечтаем о ком-то, кто установит правила и возьмет на себя ответственность.

Довольно скоро я избавлюсь от всей этой машинерии — как только усвою основные понятия и законы, по которым течет семейная жизнь, увижу то, что спрятано. Я не стану с этим затягивать.

Вот и Шерри говорит, что это более чем нормально. Любой сначала будет чувствовать себя немного странно.

Шерри Томас. Головоломка в тумане. Все окутано тайной. Зачем ей смотреть записи моей семьи?

Вот это действительно странно. Но вполне безвредно, надо полагать. А если говорить начистоту, идея совместного просмотра кажется мне интересной. Нет, не интересной — возбуждающей. Да. Буду стараться быть предельно честным. Ради этого все и затевалось.

Шерри, она… необычная. Какое у нее бледное лицо. Она практически полная противоположность моему типу женщин — блондинка, а не брюнетка, все эти деловые костюмы, потом — эти губы. И американка. Обычно сексуальность американок какая-то стерильная, бесстрастная. Тонкий голосок, скулеж среднезападный.

Когда я о ней думаю — а я думаю о ней, сидя в своем кабинете, простукивая суставы, прослушивая легкие, прощупывая животы, вглядываясь в воспаленные красные глотки, — я не представляю себе… секс. Да и о ней как о человеке я не думаю. Она не то чтобы очаровательна, или остроумна, или даже как-то особенно умна, хотя она безумно проницательна. Нет. В ней есть какая-то… губительная пустота. Как будто она сама камера и весь мир — под ее безразличным взглядом.

Но есть что-то еще. Бесстрашие. Но чем это может быть привлекательно?

Возможно… может быть, в моем сознании она стала ассоциироваться с некой свободой. Не свободой юности, с ее внезапными и вымышленными шагами к совершенству. Свободой другого рода. Компенсаторной свободой. Что это?

Проходит несколько секунд. После чего он щелкает пальцами.

Возможно, вот оно в чем дело. Уникальность Шерри не в том, что она вуайеристка, не в том, что она хочет просматривать записи.

Она уникальна своим безразличием.

Она свободна, потому что ей все равно. А я всю жизнь суечусь, хочу стать лучше — как человек, как муж, как врач. Сколько себя помню, у меня были эти › идеалы. Раньше я думал, что они могут освободить меня. Они были достойными. Вели к цели. От них мне становилось лучше. Добродетель сама себе награда, et cetera [7]. Но в последнее время все чаще они стали казаться мне оковами, тяжким грузом, уздой, которая саднит. Все время.

Такой вот я человек. И ничего с этим не поделаешь. Но для Шерри ничего этого не существует. И это… удивительно прекрасно. Она не то чтоб аморальна. Она просто чрезвычайно… нет, зверски любопытна. И эта эмоция настолько чиста. Она затмевает все другие соображения. Вот что в ней такого особенного. У нее нет никакой дифференциации. Она совершенно, без разбора, безжалостна.

Надо будет встретиться с ней. Нет, больше оборудования мне не надо — и так достаточно. Я не наркоман. Я просто хочу поговорить с ней о моих ощущениях. Только она меня и поймет. Друзья решат, что я сбрендил. Однако как может быть дурным то, что дает мне такое ощущение правоты? И я никому не наношу вреда. Это ничем не отличается от камеры, которая наблюдает за преступниками на перекрестке. Если ты ничего такого не совершил, тебе и бояться нечего. Все так. Все верно.

А что с Самантой? Как мне добраться до истины в этом деле с Пенджелли?

Кажется, у меня есть ответ. В полиции это называется «провоцировать на преступление». Но у нас в доме не было такой практики. Есть только то, что сойдет тебе с рук. Так учит меня Шерри.

Дети на этих выходных собираются в поход со школой. Если я тоже устрою свой отъезд — в последний момент решу отправиться в воскресенье на эту медицинскую конференцию, о которой говорил Сэм, что ехать туда будет слишком хлопотно, — у них с Пенджелли будет идеальная возможность покуролесить. Вернувшись, я буду знать все, что мне нужно. Я узнаю, цел ли мой брак.

А завтра в клинику придет миссис Мадуубе. Ей придется сказать все, что мне нужно.

Придется.

Клиника «Гринсайд», запись первая, пятница, 11 мая, тайм-код 12.04

Примечание автора: Клиника «Гринсайд» расположена посреди большого малоэтажного жилого комплекса 1960-х годов в Харлсдене, на северо-западе Лондона. Здание небольшое и функциональное, не слишком красивое, но содержащееся в весьма приличном состоянии. В приемной около тридцати сидений, и в рабочие часы все они обычно заняты.

Комната доктора Сеймура представляет собой типичный врачебный кабинет: полки с папками во всю стену, стол, весы, раковина, просмотровая кушетка и три стула, включая кресло доктора Сеймура. Есть окна, но вид из них не ахти — парковка при клинике. Стены выкрашены в кремовый цвет. На столе доктора Сеймура аквариум с тремя золотыми рыбками. Возле восточной стены рассажены мягкие игрушки. Всех игрушек нам не видно, потому что камера вмонтирована в глаз большого плюшевого мишки. Однако широкоформатный объектив дает хороший обзор: все, кто входит и выходит из кабинета, видны отчетливо.

Доктор Сеймур включает камеру секунд за тридцать до того, как в кабинет заходит миссис Тибо Мадуубе. Она потрясающе привлекательна, ей нет и еще двадцати, одета она по западному, в джинсы и футболку, но в хиджабе. Ее сестра заметно старше ее и одета более традиционно — в сомалийское гатиино до пола, похожее на индийское сари, но сшитое из красного хлопка. На ней тоже хиджаб. На докторе Сеймуре белый халат поверх костюма, и видно, что он весь как на иголках.

Старшая сестра миссис Мадуубе, Ясмин Фарах, переводит весь разговор ей и доктору Сеймуру.

— Добрый день, миссис Мадуубе. Как вы себя чувствуете?

— Она говорит, что хорошо.

— Боли беспокоят?

— Нет. Боли ушли.

— Хорошо. Это хорошо.

— Она интересуется, готовы ли анализы.

— Скажите ей, что, прежде чем мы перейдем к анализам, я кое о чем хотел бы с ней поговорить.

— Ей значительно лучше.

— Это хорошо. И выглядит она здоровой. Видите ли, я не знаю, как к этому подступиться, поэтому начну прямо с сути.

— Я не понимаю.

— Я объясню. Возможно, она помнит, что, когда я проводил осмотр, в кабинет зашла женщина из приемной.

— Да, она говорит, что помнит.

— Скажите ей, что я хотел бы извиниться за доставленное неудобство.

— Она понимает. Осмотр — это было для нее непросто.

— Непросто? В каком смысле?

— В нашей культуре это ненормально, когда другой мужчина, кроме мужа, трогает женщину в интимных местах, даже если это доктор.

— Но она была в опасности. Я должен был осмотреть ее, чтобы убедиться, нет ли у нее внематочной беременности. А гинеколога не было на месте.

— Она понимает. И тем не менее…

— Я хочу спросить — пыталась ли с ней связаться мисс Джил, из приемной?

— Кто?

— В прошлый раз, когда она приходила, вошла женщина. Она вам звонила?

— Зачем ей звонить? Она говорит по-сомалийски?

— Ну, возможно, она не знает… послушайте, не могли бы вы просто спросить миссис Мадуубе?

— Она говорит, что никто с ней не связывался.

— Понятно. В прошлый раз… простите, я должен задать этот вопрос. В прошлый раз, когда она приходила на прием, ваша сестра, ну, казалась подавленной. Я хотел спросить ее… не показалось ли ей, что я вел себя как-то неподобающе?

[Примечание автора: Далее сестры долго говорят по-сомалийски, местами очень оживленно. Наконец Ясмин Фарах снова обращается к доктору Сеймуру.]

— Она была подавлена.

— Это я понял. Я знаю, что она была подавлена. Но нет ли у нее ко мне претензий?

— Она не хочет никому неприятностей. Не нужно вмешивать сюда власти.

— Дальше этой комнаты информация не пойдет.

— Почему вы об этом спрашиваете? Кому это нужно?

— Из предосторожности.

— Доктор Сеймур, пожалуйста, какая еще предосторожность? Этот разговор смущает ее. Нас.

— У той женщины… из приемной, мисс Джил, возникло впечатление… Из-за того, что миссис Мадуубе разделась догола, хотя я ее об этом не просил… мисс Джил думает… Она решила, что я, возможно, действовал неподобающе. Это очень сложно. Но есть опасность, что мисс Джил подаст жалобу.

— Мы не хотим, чтобы в дело вмешивались власти. Нам не нужна шумиха.

— Я понимаю. Но это важно для меня, понимаете.

— Мы не очень-то понимаем. Нет, она не понимает.

— Послушайте, могу я задать вашей сестре прямой вопрос?

— Давайте, пожалуйста, перейдем к результатам анализов.

— Я просто хотел спросить… о ее травмах. Миссис Мадуубе, в прошлый раз, когда вы приходили, у вас были синяки. На бедрах. На внутренней стороне. Как вы их получили? Что с вами произошло?

— Синяки? Про синяки она мне ничего не говорила.

— Но они были. Подтеки, синяки, царапины. Спросите у нее. Пожалуйста.

Ясмин Фарах снова обращается к сестре. На этот раз атмосфера накаляется до предела. Ясмин Фарах оживляется, даже сердится, в то время как миссис Мадуубе становится все тише и тише, она то кивает, то трясет головой. В итоге она начинает плакать, и Ясмин Фарах, явно расстроенная, оборачивается к доктору Сеймуру.

— Думаю, нам лучше уйти. Это нехорошо. Неправильно это.

— Это совершенно конфиденциально. Я не стану…

— Мы не можем позволить себе проблемы с властями, вы понимаете?

— Конечно, но…

Женщины встают, чтобы идти. Доктор Сеймур тоже поднимается со стула.

— Так что же анализы?

— С миссис Мадуубе все в порядке. У нее просто была инфекция, ничего серьезного. Не сомневаюсь, что антибиотики, которые я ей дал, уже побороли инфекцию.

Ясмин Фарах быстро, приглушенным голосом переводит сестре. Миссис Мадуубе смотрит с облегчением.

— Спасибо. С ней все в порядке. Теперь мы должны идти.

— Секундочку. Послушайте. Пожалуйста, спросите свою сестру. Мне проблемы тоже не нужны. Просто спросите ее, считает ли она, что я вел себя по отношению к ней неподобающим образом. Была ли она оскорблена.

— Она была очень расстроена. В нашей культуре…

— Да-да, я знаю, что мужчины не должны вас осматривать. Но не думает ли она… что я как-то… Считает ли она, что я пытался домогаться ее? Потому что, видите ли, именно это и пытается доказать мисс Джил, по некоторым, скажем так, своим причинам. Мне нужно, чтобы вы сказали, что это ложь. Что я отнесся к ней с уважением.

Ясмин Фарах снова крайне удивлена. Они уже собрались уходить, но доктор Сеймур смотрит на них умоляюще. Они перекидываются еще несколькими фразами, и Ясмин Фарах говорит:

— Моя сестра — хорошая женщина. Дома у нее ситуация очень сложная. Она говорит, что без мужа у нее нет будущего. Без него нет денег. Она должна быть хорошей женой. Это ей непросто. Он часто… как вы там говорите? Забывается. Он мужчина страстный. У него огонь внутри.

— Мисс Фарах, пожалуйста, спросите вашу сестру, делал ли я ей предложения сексуального характера, когда она приходила в этот кабинет в прошлый раз. Пожалуйста. Задайте ей именно этот вопрос. Я буду вам очень благодарен.

Следует долгая пауза. Все трое стоят в кабинете довольно долго. В конце концов Ясмин Фарах снова говорит что-то своей сестре. Происходит короткий обмен фразами. На этот раз переведенный вопрос вызывает у миссис Мадуубе недоумение. Потом она трясет головой, смотрит прямо на доктора Сеймура и отвечает сама по-английски:

— Нет. Ничего было.

— То есть ничего не было? Вы имеете в виду, что ничего такого не произошло?

— Нет. Ничего не произошло. Да.

Кажется, что можно расслышать вздох облегчения, который издает доктор Сеймур.

— Спасибо вам, миссис Мадуубе, мисс Фарах. Спасибо вам большое. Вы мне очень помогли.

— Нам пора идти.

— До свидания. И спасибо вам обеим.

Женщины выходят. Доктор Сеймур заглядывает в камеру, улыбается и говорит прямо в объектив:

— И тебе спасибо. Я чувствую себя… так, как ты и говорила. Как будто все знаю наперед.

Видеодневник доктора Сеймура, выдержка третья, суббота, 12 мая, тайм-код 00.07

[Примечание автора: Доктор Сеймур выглядит уставшим, но довольным и расслабленным. Как и в прошлый раз, он в своем синем халате. В руке у него наполовину наполненный стакан, на столе позади видна бутылка виски «Лафройг». Язык его немного заплетается, но он не пьян в прямом смысле слова. Он снова говорит приглушенным голосом.]

Добрый вечер. Добрый мне вечер. Это был хороший день. Очень хороший день. Впервые не знаю за сколько времени я чувствую… Ах. Даже не знаю, как я себя чувствую. Но это замечательно. А все, что произошло в четверг… да это ж революция. Вот как я себя чувствую. Я поднимаюсь, поднимаюсь.

И все это заслуга Шерри? В конце концов — это она уговорила меня. Это очень мне помогло. Страшно признаться, но я с нетерпением жду нашей завтрашней встречи. Уже сегодняшней. Да как угодно. Просто жду не дождусь. Чтобы разделить с ней триумф, которым я ни с кем не могу поделиться, кроме красного мигающего огонька напротив.

Такой груз с плеч долой. Это ж целый мир, полный тайн. Он проскальзывает меж пальцев. Его не увидеть, не услышать. Люди-то никуда не исчезают, когда тебя нет рядом. Иногда мы об этом забываем.

Но знаешь, кого я должен за все это благодарить? Боже, как-то даже стыдно. Боже. Видишь ли, дело тут даже не в Шерри. Все потому что… Нет, не могу произнести. Шерри подумает, что я был не в себе.

Но это ж бред. Я ведь разговариваю сам с собой. Я один. Так чего стесняться-то? Ведь я и сниматься стал, чтобы была запись. Честная запись.

На этой неделе я впервые за много лет помолился. Что, конечно, глупо, ведь я не верю в Бога — ну, не до конца, не по правилам — уже… уж и не знаю сколько. Врачу очень сложно верить в Бога. Ты постоянно видишь хаос, ничем не оправданную боль. Тем не менее вывести мальчика из церкви легче, чем церковь из мальчика. Привычки живучи — и духовные привычки тоже.

Наверное, это просто совпадение. Но когда я дошел до последнего предела — в семье, в жизни, в скуке, в тотальной бессмысленности, тогда-то я и воззвал. Я встал на колени и обратился к Богу. Чувствовал себя полным идиотом. Но на следующий день — на следующий же день — я пошел к Хамиду Али, и он дал мне эту визитку. А там была Шерри, и пошло-поехало, и проблема, которая сжирала меня изнутри, разрешилась. Самым невероятным образом.

Это, конечно, совпадение. Это понятно. Во всяком случае, рациональной части моего существа. Бога нет. Никто на нас не смотрит. Никто не наблюдает за нами круглые сутки, не следит, что мы делаем, что чувствуем. Теперь мы сами — боги.

Но, может, есть что-то в самой молитве. Не Богу, не бородатому старичку. Не Иисусу и Марии. Молитвенные четки, святые мощи, вся эта роскошная мишура. Но если мы и есть боги — может, нужно молиться самим себе.

Ведь все это там, в твоем подсознании, все, в чем невозможно разобраться, что невозможно знать наверняка. Глубочайший колодец, огромный океан. Это и есть Бог? Это и есть Бог.

Хороший виски. Даже слишком хороший. Фу, устал.

Как… я… уже… говорил, если мы — это Бог, то это вполне возможно. Можно молиться себе. Это, конечно, не значит, что все сбудется — сразу, в реальном мире, напрямую. Поставишь и выиграешь. Вылечишь рак. Нет. Но молиться себе — это как нырять в океан за жемчугом. Это разговор с теми частями твоего существа, которых ты не можешь толком осознать. Таким образом твоя бессознательная половина может помочь осознанной. Помочь тебе стать сильнее, лучше, правильно поступать, принимать верные решения, прощать себя, прощать других, быть волевым. Этого невозможно добиться. Это нисходит. Это нужно просто принять, открыть свое сердце и принять. Вот почему ты подобен Богу — твое подсознание подобно Богу.

Я набухался. И несу полный бред. Только вот есть в этом что-то. Где-то.

У меня есть идея. Молитва. Видеомолитва. Потому что, если я помолюсь в объектив, это останется еще где-то, кроме моей головы. От этого молитва станет реальнее и проникнет глубже. Мое подсознание ко мне прислушается. Потому что молитва направлена по адресу.

О чем это я? Уже пора спать.

Но я все равно это сделаю. Я буду молиться.

Доктор Сеймур осушает бокал с виски, закрывает глаза, молитвенно складывает ладони, хихикает, берет себя в руки. Помолчав секунд тридцать, он начинает:

Боже милостивый. То есть я. Я не знаю, что говорить. И чувствую себя по-дурацки.

Помоги мне… помоги поступать правильно. Помоги преодолеть мой страх и гнев. Помоги отличить хорошее от дурного.

Я в замешательстве. Позволено ли мне наблюдать, как это делаешь ты? Ведь принято считать, что ты смотришь на нас. Грех ли это? Что есть грех? Похоже, что никто уже не знает, вот что, Господь. Приходится все решать самим. Приходится самим нести это бремя. Это ужасная ответственность. Ждать последствий без тебя.

Помоги мне в заботах о моей семье. Помоги мне быть с ними сильным. Покажи, как не проявить слабости. Потому что я знаю: они держат меня за дурака. Помоги доказать им, что я тот, кого можно уважать.

Помоги относиться к моим пациентам без ненависти. Потому что некоторых я и правда ненавижу. Эта жуткая толстуха из соседнего квартала, которая приходит каждую неделю, чтобы я выписал ей больничный. А ее тупой и бессмысленный муж, который торгует наркотой и бьет ребенка. А русский жулик, который смотрит на меня, как на пустое место. А этот польский старикашка, фашист проклятый.

Люди — это ужас. Когда я начинал работать врачом, я думал, что они хорошие. Но они просто жуть что такое.

Пожалуйста, помоги мне, Боже. Помоги мне снова видеть в людях хорошее. Помоги мне увидеть хорошее в себе.

Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, как…

Доктор Сеймур открывает глаза. Глупость какая. Курам на смех.

«Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись третья, суббота, 12 мая

Доктор Сеймур появляется, когда Шерри Томас уже начинает закрывать магазин. Она выключает свет, собирает сумку. Доктор Сеймур заходит торопливо, тяжело дыша. У нее озабоченный вид человека, выполняющего свои профессиональные обязанности, и сначала она даже не намекает, что они успели в определенном смысле стать близки.

— Шерри, прости, я опоздал.

— Я как раз закрываюсь.

— Да, я знаю. Это метро — просто кошмар какой-то. Поезд сломался, простоял полчаса в туннеле. Но мы же можем поговорить?

— Я же сказала, доктор Сеймур, магазин… — она смотрит на одни из двух синхронизированных часов на стене, — закрывается. Приходите на следующей неделе.

— Шерри, не сердись на меня, я ведь не… Если я и опоздал, это же не значит, что я…

— Я не сержусь на вас, доктор Сеймур. С какой стати? Будьте так добры, покиньте помещение, мне нужно включить сигнализацию.

— Не надо так. Неужели тебе не интересно, как ты мне помогла? Как ты изменила мою жизнь? Сработало, Шерри. Во всяком случае, результат налицо. Все меняется прямо на глазах. Все это благодаря тебе.

— Очень рада слышать. Тем не менее я опаздываю на встречу…

— Послушай, мне правда стыдно за опоздание. Я знаю где-то неподалеку местечко, где сносно кормят. Может, посидим, поговорим немного? Мне нужно поговорить. Кроме тебя, мне не с кем поделиться. И мы, конечно, недостаточно хорошо знакомы, и мне неловко настаивать, но, пожалуйста, может быть, ты хоть немного проголодалась?

Шерри Томас надевает пальто, берет сумку и бросает на себя последний взгляд в зеркало, висящее возле двери.

— Я полагаю, что опаздывать очень грубо. Это неприемлемо.

— Я же извинился.

— В любом случае, едва ли поблизости есть приличное заведение.

— Нет, но ты же на машине, мы могли бы куда-нибудь поехать. Где можно было бы поговорить.

Она как будто размышляет над этим предложением несколько секунд.

— Свидание со мной — удовольствие не из дешевых, Алекс. Надеюсь, ты не думаешь накормить меня комплексным обедом.

— Есть предпочтения?

— Как насчет «Бельведера» в Холланд-Парке? По А-четыре минут за десять доедем.

Доктор Сеймур явно захвачен врасплох. [Финансовое состояние семьи Сеймуров таково, что походы в дорогие рестораны были редким событием.]

— А Майкл Виннер [8] будет?

— На него мы вряд ли нарвемся.

— В таком случае, почему бы нет?

— Отлично.

— Но, Шерри, еще кое-что.

— Это становится похоже на сериал «Коломбо». Все время еще кое-что. Что еще? Вино только домашнее?

— Это не свидание. Это обед. Деловой обед.

— Знаю, Алекс. Только вот что это за дело, вполне уверена.

Затем собеседники покидают магазин. Внешняя камера зафиксировала, как они садятся в припаркованную у дверей «БМВ» Шерри Томас. Машина отъезжает.

[Примечание автора: Мы не знаем точно, что происходило между Шерри Томас и доктором Сеймуром в ресторане. Барбаре Шиллинг она об этом разговоре не сообщала. Тем не менее в «покаянии» перед женой, оказавшемся предсмертным, доктор Сеймур упоминал эту встречу. Далее следует расшифровка моего разговора с Самантой Сеймур насчет обеда в «Бельведере».]

Интервью с Самантой Сеймур

Что Алекс рассказывал вам об этом обеде?

Не много. Когда это произошло — так и вовсе ничего. Но когда в конце концов я настояла, чтоб он мне все рассказал, он упомянул, что они вместе обедали.

Вы, наверное, были крайне недовольны.

Больше всего я была недовольна тем, что они обедали в «Бельведере». Тогда как мы едва можем позволить — могли позволить себе — индийский ресторан за углом. Совершенно очевидно, что он хотел произвести на нее впечатление, во всяком случае — не ударить лицом в грязь. Вот что задевает.

Он тем не менее сделал все, чтобы показать: это не свидание.

Мне он тоже говорил, что в этом не было ничего романтического. Что он просто хотел поговорить и что все это становилось для него непосильным бременем, а она была единственным человеком, с которым он мог это обсудить. Значит, так оно и было. Они просто разговаривали. По крайней мере, так он говорил.

Он рассказывал вам в подробностях, что они говорили друг другу?

Он сказал, что все было очень невинно. Что они говорили о его врачебной деятельности, как она стала заниматься видеонаблюдением, такого рода беседа. На самом деле ничего особенного.

А как же записи? О них он рассказывал?

Он начал было. Но она сказала, что ей неинтересно.

Правда? Вот это сюрприз.

Ей было неинтересно про них слушать. Она хотела их смотреть. Его домашние записи. Она хотела, чтоб он принес их в СВЦ. Сказала, что это сугубо профессиональный интерес — мол, просмотрев записи, она сможет помочь ему правильно интерпретировать полученную информацию.

И что он ей ответил?

В тот раз он отказался. Но потом, как он мне рассказывал, решил, что особого вреда в этом не будет. Ему это не показалось особенно важным. Она просто хотела помочь. Поэтому он решил, что где-то на следующей неделе завезет их к ней в офис.

Что-нибудь еще он рассказывал?

Да.

И?..

Он сказал, что Майкл Виннер выглядит значительно старше, чем по телевизору.

Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя третья

Сцена первая: камера в гостиной, понедельник, 14 мая, тайм-код 08.31

Саманта Сеймур без особого воодушевления пытается отвлечь канючащую Полли плюшевым мишкой. Входит ее муж.

— Ты в магазин будешь заходить?

— Может быть.

— Можешь купить кое-что для меня?

— Хорошо.

— Мне нужна зубная нить, новая насадка для зубной щетки, бритвенные лезвия и дезодорант.

— Ясно.

— Ты запомнишь?

— Конечно.

— Может, лучше записать?

— Записывать вовсе не обязательно. Я могу запомнить.

— Посреди супермаркета очень легко что-то забыть.

— Алекс, хватит суетиться, все будет в порядке.

— Что ж, доверюсь тебе. Но все равно, лучше бы ты записала.

Сверху доносится крик.

— Алекс, лучше пойди разберись, что там такое.

— Не забудь.

— Не забуду.

Сцена вторая: камера в гостиной, вторник, 15 мая, тайм-код 08.20

Саманта Сеймур снова сидит с Полли в гостиной, на этот раз они смотрят телепузиков. Входит доктор Сеймур в халате.

— Саманта, а пену для бритья ты мне купила?

— Ты не просил пену.

— Ну конечно просил. Я так и знал, что ты забудешь.

— Я ничего не забыла, Алекс. Ты просил купить зубную нить, насадку для зубной щетки, дезодорант и бритвенные лезвия.

— И пену для бритья. Я отлично это помню. Ты бываешь такой кулемой, Саманта. Впрочем, ладно, не важно. И мыло сойдет. Но сегодня не забудь, пожалуйста.

— Ты не просил меня пену. И я ничего не забывала. Ты всегда так уверен в том, что ты помнишь, но ведь память всех подводит.

— Ты же знаешь, какая ты рассеянная, Сэм. Ладно, не важно. Забудь.

— Конечно. Уж в этом я, похоже, как следует преуспела. Ты на работу не опоздаешь?

— Минутку. Одну минутку.

— Что?

— Ничего. Сейчас приду.

Доктор выходит из комнаты. Саманта бормочет Полли, которая лежит у нее на коленях и не обращает внимания:

— Знаешь, кто твой папа, малышка? Твой папа — самодур. Большой толстый самодур.

Сцена третья: камера в гостиной, вторник, 15 мая, тайм-код 08.29

Саманта Сеймур по-прежнему сидит с Полли перед телевизором. Заходит доктор Сеймур.

— Сэм, прости меня.

— Что?

— Я не просил тебя купить пену для бритья.

— Я права? Ты говоришь мне, что я права?

— Да. Я подумал и вспомнил, что действительно не просил у тебя никакой пены для бритья.

— Что это на тебя нашло?

— А сегодня купишь? Гелевую. Прости, пожалуйста.

— Простить?

— Пожалуйста. До скорого.

Он нежно целует ее.

— До скорого, Алекс.

Он выходит из комнаты. Она провожает его удивленным взглядом:

— Папка-то наш совсем свихнулся.

Сцена четвертая: камера в гостиной, среда, 16 мая, тайм-код 18.00

На этой записи есть только Виктория, которая смотрит «Симпсонов». В течение двадцати минут она смотрит телевизор и хихикает. Никаких секретов запись не раскрывает. Могу только предположить, что доктор Сеймур оставил ее, дабы иметь возможность насладиться смехом своей дочери.

Сцена пятая: камера в детской, четверг, 17 мая, тайм-код 18.33

Здесь мы видим Гая Сеймура. Он один в их с Викторией комнате — сидит на полу и возится с листами цветного картона, скотчем и ножницами, сосредоточенно высунув кончик языка. На заднем плане довольно громко играет музыка — какой-то рэп. Гай сидит в одном ботинке. Дверная ручка подперта стулом, чтоб никто не вошел. Он встает, идет к компьютеру и подключается к интернету.

С учетом припертой стулом двери есть соблазн предположить, что Гай собирается залезть на какой-нибудь запретный сайт, возможно — порнографический. Однако экран камера не захватывает. Далее следует склейка. По тайм-коду видно, что прошло минут двадцать, и теперь Гай что-то распечатывает. Мы по-прежнему не можем рассмотреть, что это, но тут он кладет распечатки на пол и начинает вырезать и наклеивать на картон. В паузах между треками слышно, как он что-то мурлычет себе под нос.

Далее следует еще одна склейка, прошло минут десять. Наконец становится понятно, чем занят Гай. Он поднимает поделку с пола и рассматривает ее. Теперь все видно хорошо. Буквами, аккуратно вырезанными из картинок цветов, натасканных из Интернета, на картонке написано: «Поздравляю с днем рожденья лучшую маму на свете».

Сцена шестая: камера в гостиной, пятница, 18 мая, тайм-код 09.09

Камера включается, когда в комнату входит Саманта Сеймур. Немного поколебавшись, она подходит к дивану, шарит под пуфом и выуживает пачку «Силк-кат ультра». Вынимает сигарету, сжимает губами — и стоит. Потом, так и не прикурив, вынимает сигарету, вставляет обратно в пачку, которую сминает и бросает в открытое окно. Едва заметно кивает и выходит из комнаты.

«Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись четвертая, суббота, 19 мая

Примечание автора: Доктор Сеймур нарядно одет: выглаженные кремовые слаксы, синяя рубашка, начищенные ботинки. Волосы расчесаны, походка пружинящая. В левой руке у него белый полиэтиленовый пакет. Он бросает взгляд на камеру, потом на магазин. И тут на его лице появляется удивление и тревога.

Магазин закрыт. Он дергает дверную решетку и произносит как будто про себя, но достаточно громко, чтобы это уловил микрофон (на внешних камерах наблюдения микрофоны обычно не ставятся, в данном случае камера — часть системы, находящейся внутри):

— Шерри?

Он отступает на несколько шагов и изучает фасад магазина, как будто ему может открыться некий тайный вход или портал. После чего смотрит прямо в камеру.

Едва ли доктор Сеймур знал наверняка, что видеокамеры в магазине подключены к приемнику у нее дома, в миле оттуда — в полуподвальной квартире где-то на ничейной полосе между развязкой А40 и Парк-Ройял, известной как Цыганский угол. Однако он, похоже, догадался, что это возможно, потому что говорит прямо в камеру:

— Шерри, ты тут?

Следует долгая пауза, как будто в пучинах неопределенности он выуживает нужные слова.

— Ты любишь такие игры, я знаю. Ты живешь, чтобы подсматривать. Чтобы переставлять фигуры на доске. Я это понимаю. Уверен, что ты смотришь.

Еще одна пауза. Потом он вытаскивает из белого полиэтиленового пакета две видеокассеты, подносит их к камере и держит дольше минуты. Тишину нарушает треньканье мобильного телефона. Он начинает шарить по карманам и наконец обнаруживает его во внутреннем кармане пиджака.

— Алло? Шерри?

Ему, как видно, никто не отвечает.

— Я знаю, что это ты. Пожалуйста, ответь.

Он начинает горячиться, ходит перед камерой взад-вперед.

— У меня с собой записи. Мне нужно с тобой встретиться.

Он бьет по дверной решетке кулаком.

— Послушай. Хорошо. Я знаю, что ты там делаешь. Это нормально. Но теперь пора заканчивать. Или я уйду. И не вернусь, Шерри. Через пять секунд я выключаю телефон. И если ты не ответишь, то больше меня никогда не увидишь. Договорились? Пять, четыре…

Камера, словно услышав, панорамирует вниз и обратно, будто в символическом кивке. Мы видим реакцию доктора Сеймура. На лице отображается внимание и концентрация. Наверное, Шерри Томас прервала свое молчание.

— Где ты?… Так…. Тридцать один А, Адамс-стрит… налево, потом направо, потом снова направо… Хорошо… Я найду… Откуда ты. знаешь, что у меня с собой атлас?.. Я никогда не суюсь в незнакомые места без карты. Хорошо.

Он выключает телефон, лицо его раскраснелось. Он вынимает из пакета атлас Лондона и изучает его. Затем пускается бежать и в несколько секунд исчезает из поля зрения камеры.

Адамс-стрит, запись первая, суббота, 19 мая, тайм-код 12.48

Примечание автора: Адамс-стрит застроена большими обветшавшими эдвардианскими домами, фасады которых выкрашены в грязно-бежевый цвет, в отличие от более ухоженных районов, чьи жители стараются расцветить их средиземноморским голубым и желтым. Некоторые дома кажутся нежилыми. В других есть обитатели, но на окнах вместо занавесок одеяла или вовсе ничего. Улица в целом производит унылое, гнетущее впечатление даже при ярком солнце.

К входу в 31А ведет ряд бетонных ступенек, за которым открывается чистенький дворик, лишенный растительности или каких-либо украшений. На окнах полуподвальной квартиры железные решетки. Перед входной дверью тоже решетка, в отслаивающейся желтой краске. Закрытые наглухо ставни полностью скрывают интерьер. Впоследствии полицейские сняли установленную над дверью камеру. Первые кадры этой записи сделаны именно ею.

Доктор Сеймур спускается по бетонной лестнице и сразу замечает следящую за его передвижениями камеру. Почти робко он машет рукой в объектив. Слышен щелчок замка внутренней двери. Доктор Сеймур улыбается. В последующем диалоге мы наблюдаем его одного: коридор, в котором стоит Шерри Томас, не видно ни с одной из камер.

— Я неважно себя чувствую, Алекс. Опять голова…

— Я могу помочь.

— Так что же, ты зайдешь и посмотришь меня?

— Только если ты отопрешь решетку.

Слышен звук запора, и решетка отворяется наружу. Доктор Сеймур исчезает и спустя несколько секунд появляется вместе с Шерри Томас в поле зрения камеры, установленной внутри. На женщине розовые пижамные штаны свободного кроя и мешковатая белая хлопковая футболка с длинными рукавами. Вещи явно недорогие, но тщательно отглаженные. Шерри Томас босиком. Волосы расчесаны. Она очень бледна и слегка дрожит. Правой рукой она часто касается виска. Выглядит она совсем не так, как в прошлые разы в магазине, — более уязвимая, мягкая, домашняя. Они не обмениваются никакими прикосновениями, которые можно счесть эротическими. Доктор Сеймур просто кладет руку ей на лоб.

— У тебя небольшая температура.

— Может, пройдешь?

Внутри мрачно, почти темно. Камера едва различает дешевый гарнитур, кофейный столик, сервант и стопку журналов, судя по всему, технических. На стенах нет картин, только большие механические часы над камином. На противоположной стене висят большие электронные часы. И те и другие показывают одно и то же, до секунды, время.

На лакированном деревянном полу нет ковра. Комната убрана просто, но все здесь безупречно чисто и аккуратно. Единственный сколько-нибудь дорогой предмет обстановки — это телевизор: огромный плоскоэкранный домашний кинотеатр. Идет дневное ток-шоу. Ведущих видно очень отчетливо и ярко.

Доктор Сеймур садится на диван лицом к телевизору. На кофейном столике откупоренная бутылка и бокал вина. Слева полки, заставленные примерно сотней видеокассет. Там же несколько книг — судя по толщине и цветастым обложкам, купленные в аэропорту блокбастеры. Библия и несколько томов энциклопедии кажутся нетронутыми.

Стены темно-серые, двери выкрашены белым. Все до безликости нейтрально. Дверь слева ведет прямо в спальню: видно изголовье односпальной кровати с висящим над ним зеркалом без рамы. На прикроватном столике еще одни часы.

— У тебя мило.

— Ничего подобного, но это все, что я могу себе позволить в этой непомерно дорогой адской дыре. Здесь дороже, чем в Нью-Йорке. Там мне жилось получше. Когда-нибудь я туда вернусь. И довольно скоро.

Шерри Томас садится на кресло напротив дивана.

— Я-то думал, что видеонаблюдение сейчас в топе. «БМВ». Магазин.

— Внешний лоск решает все. «БМВ» в лизинге. Магазин заложен. Но я же говорила, я в этом бизнесе не ради денег. Это скорее хобби, которое стало чем-то большим.

— Стало чем-то большим или подчинило себе?

— Не важно, пусть хоть и то и другое. Дело в том, что это поглощает меня. Очень немногое в жизни способно меня поглотить. Ты понимаешь, что я имею в виду, Алекс?

— Думаю, да.

Доктор Сеймур ерзает и теребит пакет с кассетами. Шерри Томас проводит пальцами по волосам, лицо ее искажает гримаса.

— Ты можешь мне помочь? У меня в голове как будто куча острых камней. В прошлый раз у тебя так замечательно получилось. Ты будто изгнал боль, она испарилась.

— Может, лучше принять обезболивающее?

— Таблетки не действуют. Попробуй, пожалуйста. У тебя правда необычайный дар.

Он медленно поднимается и встает за ее креслом. Кладет ей руки на голову и начинает мягко массировать виски.

— О-о-о-о боже. Вот оно. Прямо сразу. Как будто кто-то открыл канал и отвел всю отраву.

— Правда?

— Я не шучу. У тебя выдающийся талант.

— Очень приятно слышать это от тебя. Я уже давно перестал верить в свой дар. Теперь я просто выписываю таблетки людям, которые хотят, чтобы у них все время стоял, или чтобы ляжки были постройнее, или волосы погуще. Выписываю больничные, направляю в стационар, где они по полгода ждут койки. Я больше не целитель. Я администратор, нарост, торговый автомат.

— Ты целитель, Алекс. Ты можешь избавлять от боли. Тебе просто нужно верить в себя.

— Верю я в себя или нет — разницы никакой.

— Может быть. Но я знаю, что ты на это способен. Потому что ты прямо сейчас это делаешь.

Несмотря на возражения, доктор Сеймур явно доволен. Он еще несколько минут массирует голову Шерри Томас. Она сидит тихо, с закрытыми глазами, в позе полного расслабления. Не прекращая массировать, доктор Сеймур изучает комнату. В итоге его взгляд натыкается на полки с кассетами.

— Сколько у тебя видео.

— С ними время пролетает быстрее.

Доктор Сеймур перестает массировать, подходит к полкам и рассматривает содержимое. Кивает и возвращается к пациентке. Шерри Томас открывает глаза, и закрывает, только начав говорить.

— От «Пробуждения» до «Забрийски-пойнт». Все мои любимые фильмы. А ты чего думал?

— Не знаю…

— Послушай, Алекс…

— Да?

— Спасибо, что зашел. Я оценила. Мне правда приятно. Ты очень… заботливый.

— Ну, не то чтобы. Я же не знал, что ты больна.

— И все равно спасибо. Можешь уже остановиться. Уже не болит.

— Правда?

— Уж точно не как прежде. Есть еще чуть-чуть, но — вполне терпимо. Хочешь выпить?

— Нет, спасибо.

Доктор Сеймур садится обратно на диван.

— А покурить?

— Ты же знаешь, я бросил.

— Я не о сигаретах.

Шерри Томас протягивает руку к инкрустированной эмалью деревянной коробочке, расположенной ровно посредине прилегающего к ее креслу столика. Она вынимает папиросную бумагу и маленький зеленоватый комок, завернутый в пищевую пленку. Разворачивает его.

— Хорошо помогает избавиться от этого «чуть-чуть». Тоже великий целитель.

Она протягивает траву доктору Сеймуру.

— Мне знаком этот запах.

— Покуриваешь?

— Нет. У меня есть пациенты, от которых этим за версту несет. Они, должно быть, килограммами в карманах носят. Я никогда не употреблял никаких запрещенных веществ.

— Ты против?

— В принципе — нет. Но ты уверена, что тебе обязательно курить? Тебе же все-таки нездоровится.

— Это помогает. В любом случае, я вдруг почувствовала себя много лучше.

Разорвав ноготком сигарету, она начинает сыпать марихуану на огромную самокруточную бумажку.

— Хочешь накуриться?

— Я вообще-то не по этой части.

— По этой, Алекс. Ты просто сам об этом не знаешь.

Она добавляет еще марихуаны, ловко сворачивает, проводит по краю языком, и у нее получается идеальный цилиндр, после чего с одной стороны она вставляет кусочек скученного картона — «гарыч», с другой закручивает кончик. Вольготно перекинув ноги через ручку кресла, она поджигает косяк и выдувает в сторону доктора Сеймура клуб дыма.

— Я не хочу опять подсесть на курение.

— Опять? А ты и не слезал. В том-то и беда. Ты отказываешь себе в удовольствии. Думаешь только о своих обязанностях. Тебе очень полезно немного ослабить упряжь. А это как раз очень помогает.

— Каким образом?

— Я же говорила. Мы с тобой похожи, Алекс. Мне нравится, чтобы все было по-моему. Специальная расстановка всего. Все на своих местах. Меня это не смущает. Я рада, что родилась такой. Хотя подозреваю, что в этом отчасти кроется и причина моих мигреней. Но в жизни существуют и другие состояния. И можно позволить себе с ними немного поэкспериментировать. Туда проскользнуть, сюда, обратно. Не слишком задерживаясь. Ровно столько, сколько нужно. Может, затянешься разок?

Доктор Сеймур улыбается.

— Это в высшей степени необычно. И весьма аморально. А кроме того, это… странно.

— Неужели?

— И мне нравятся эти странности.

— Почему?

— Потому что в моей жизни я почти всегда знаю, что будет дальше. А вот сейчас и представить не могу.

— И это хорошо?

— Меня это пугает. Но да. Это хорошо.

— Так в этом новом свете, может, попробуешь?

— Нет.

— Уверен?

— Нет, не уверен. На самом деле, откровенно говоря, предложение весьма соблазнительное.

— Не сомневаюсь.

— Ты же не думаешь воспользоваться моей неопытностью?

— Разве мы для этого встретились?

— Понятия не имею.

— Мне кажется, мы найдем ответ на этот вопрос. Прошу.

— Ну, разве только одну затяжку.

Доктор Сеймур берет косяк и глубоко затягивается. Закашлявшись, он поглубже усаживается на диван. Шерри Томас широко улыбается, обнажая очень белые мелкие зубы. Лицо ее уже не такое бледное. Губы из бесцветных стали кораллово-розовыми.

— И чем же мы теперь займемся?

Доктор Сеймур протягивает Шерри Томас тлеющий косяк. Она неторопливо поднимается и делает шаг к нему. Принимая косяк, проводит своей рукой по его ладони.

— Можно поговорить.

Они долго молча смотрят друг на друга сквозь разделяющее их облако дыма. Пока доктор Сеймур не нарушает молчания:

— Мы будем заниматься сексом?

— А ты хочешь?

— Не думаю.

— В мои планы это тоже не входило.

— Так зачем же мы здесь?

Выражение ее лица меняется, и теперь на нем легкое недоумение, как будто даже сама постановка вопроса демонстрирует отсутствие у доктора Сеймура неких базовых понятий о природе их взаимоотношений.

— Сам знаешь. Мы здесь, чтобы смотреть.

— Ты хочешь посмотреть кассеты?

Он указывает на лежащий у ног полиэтиленовый пакет.

— Пока нет.

— Что же тогда?

— А ты не хочешь посмотреть мои кассеты?

— Фильм для взрослых?

Доктор Сеймур хихикает, марихуана начинает действовать.

— Нет, не для взрослых. Скорее для семейного просмотра.

Шерри Томас встает, слегка пошатываясь, и направляется к спальне. Она скрывается из виду. Доктор Сеймур следит за ней малоосмысленным взглядом. Она возвращается с видеокассетой в руках. Он смотрит на корешок, где черным фломастером написано одно слово.

— «Карл». Что за Карл?

— Мой первый парень. Из Солт-Лейк-Сити. Он давно женат, у него дети.

Она скармливает кассету стоящему на полу под гигантским экраном видеомагнитофону и нажимает «Воспр.».

На экране появляется молодой широкоплечий парень с фигурой, характерной для игроков в американский футбол, закамуфлированной мешковатой футболкой. Шерри Томас садится обратно и снова затягивается косяком. На видео Карл с баскетбольным мячом; камера отъезжает, и мы видим задний двор и кольцо, прилаженное к стене большого деревянного дома.

— Он жил в этом доме со своими родителями Недом и Франсин. Нед был тот еще чудак на букву «м». Пытался ко мне подкатить. Я дала ему по роже. Но он не отставал. Упорный, гад.

Карл целится и производит бросок. Мяч летит и попадает в корзину. Карл издает возглас и начинает пританцовывать. За кадром слышится звук, в котором узнается смех Шерри.

Далее следует сцена в интерьере — в большой, вульгарно украшенной комнате на столе огромная индейка и дымящиеся миски с овощами. За столом сидят четыре человека, они улыбаются и протягивают к камере бокалы. Один из присутствующих — Карл, другой — мальчик лет пятнадцати, тощий и в очках. С другой стороны стола двое взрослых средних лет: толстоватый краснолицый мужчина с неопрятными усами и редеющей шевелюрой и миниатюрная аккуратная женщина в домашнем бледно-розовом свитере. Она нерешительно улыбается; мужчина осклабился во весь рот. У обоих парней вид такой, будто они ждут не дождутся, когда это все закончится. Перед накрытым прибором свободный стул — предположительно для Шерри Томас.

— Счастливого Дня благодарения!

Теперь она наклоняется и нажимает на стоп-кадр.

— Идеальная американская семья. Знаешь, я тогда думала, что действительно способна на это.

— На что?

— Вписаться. К обезьянкам в зоопарк. Я этого и хотела. Наверно, и до сих пор хочу. Но сейчас я с другой стороны клетки.

— И как там?

— Холодно. Ясно. Беспредельно. Посмотри на женщину. Мать Карла.

— Какая она была?

— Очень напуганная. Ты когда-нибудь видел такой ужас?

Она нажимает кнопку пульта, и картинка укрупняется, лицо матери Карла заполняет экран. Непроницаемая улыбка, все крайне сдержанно. В глазах ее желтый отсвет, навевающий мысль о тихом домашнем ужасе.

Заговорив, доктор Сеймур произносит слова медленно и с трудом, как будто ему стоит серьезных усилий сосредоточиться.

— Я как-то странно себя чувствую.

Шерри Томас останавливает на нем свой взгляд.

— Смотри.

Она снова нажимает «Воспр.». Кадр удаляется от лица матери и уже вмещает в себя всю сцену. Затем слышно клацанье, когда камеру кладут на какую-то ровную поверхность и устраивают так, чтоб было видно весь стол. В кадре появляется улыбающаяся Шерри Томас. На вид ей лет семнадцать. У нее высветленные волосы с начесом, как у Фары Фосетт. На ней красная юбка и полупрозрачная блузка. Щеки ее горят.

Запись продолжается. Она танцует вокруг стола, изображая чирлидершу. Вместо помпонов у нее диванные подушки. Затем она кладет их на место и целует Карла в щеку.

— Не отдавай всего ему, оставь немного мне, — говорит отец Карла.

— Я ненавидела его всем сердцем, — говорит Шерри Томас, не отрывая глаз от экрана.

Доктор Сеймур не глядит на нее. На экране молодая Шерри высвобождается из объятий бойфренда и идет вдоль стола туда, где, раскрыв ей объятия, сидит Нед. Но, увернувшись, Шерри игриво тянется к его прибору и начинает кормить его индейкой. Шерри закидывает, как в топку, еду, сотрапезники смеются. Сначала Нед подыгрывает, дурачится и смеется вместе с остальными. Но Шерри не останавливается. Он проглотил уже пять полных вилок, смех понемногу стих, и Нед уже протягивает руки в мольбе:

— Хватит. Хватит. Я из-за тебя буду толстый.

— Ты и так толстый, старый орангутанг.

Теперь она берет в руку еще несколько кусков нарезанной индейки и пытается запихнуть их ему в рот. Звучит прерывистый, неуверенный смех. Нед явно не знает, что делать. Он открывает рот, как будто продолжая игру, но совершенно очевидно, что он уже объелся. Шерри, оценив возможности, запихивает ему в пасть огромную горсть и поджимает так, что он начинает давиться. Вдруг он грубо отталкивает ее.

Мать Карла в ужасе застывает. Братья снова смеются, когда Нед с красным лицом пытается сначала все проглотить, а потом — выплюнуть.

Молоденькая Шерри берет бокал и поднимает его к камере:

— Счастливого Дня благодарения.

Сцена меняется. Другая комната, меньше, темнее. На кровати вырисовывается лежащий на спине голый мужчина.

Доктор Сеймур еще раз глубоко затягивается, внимательно смотрит на косяк, видит, что тот докурен, и тушит. Все это время он практически не отрывается от экрана. Шерри Томас, напротив, чаще смотрит на его лицо, нежели на экран, как будто возможность увидеть его реакцию воодушевляет ее много больше.

На экране изображение приближается, и теперь видно лицо — это Карл. Потом камера спускается по его телу — к промежности. Его пенис в поросли рыжеватых волос эрегирован.

Доктор Сеймур бросает взгляд на Шерри Томас. Она демонстрирует полное равнодушие. Она едва косится на него, и в этом коротком взгляде странно сочетаются абсолютное спокойствие и с трудом сдерживаемое возбуждение. Он поджимается.

На экране телевизора появляется молодая Шерри. Она, наверное, установила камеру на штатив или на какую-то мебель. Она обнажена. Слышно, как тяжело дышит Карл. Глаза семнадцатилетней Шерри смотрят только в камеру. Она садится на молодого человека лицом к камере, берет его пенис и вставляет в себя.

Доктор Сеймур смотрит на нее неуверенно; она говорит мягко, как нечто само собой разумеющееся:

— Делай что хочешь. Это нормально.

Лицо доктора Сеймура выражает удивление. Он смотрит, как Шерри и Карл занимаются сексом — сначала медленно, потом торопливо, шумно, почти неистово. Шерри смотрит только в камеру и никогда на Карла.

Тут доктор Сеймур медленно, неуклюже расстегивает брюки и начинает мастурбировать, не отрываясь от громадного экрана. Шерри Томас на экран не смотрит, а во все глаза глядит на доктора, но сидит не шелохнувшись. Доктор Сеймур быстро кончает. Шерри Томас отстраненно, как будто она врач, наблюдающий за операцией, тихо произносит:

— Салфетки на полу слева от тебя. Сейчас будет последняя сцена. Смотри.

Он берет несколько салфеток и вытирается.

— Я-то думал, что больше не способен на это. Что я стал немощен.

— Смотри. Смотри видео.

Начинается новая сцена — все снято на улице, где-то в парке. Карл сидит на скамейке с поникшей головой.

— Что происходит?

Карл поднимает лицо и смотрит в камеру. Сразу становится понятно, что он плакал. Красные глаза, губы надуты, гримаса страдания на лице.

— Убери это, Шерри.

— Кино не только про счастливый День благодарения, Карл. Кино должно быть про все.

Из колонок доносятся рыдания. Карл снова обхватывает голову руками.

— Шерри, прошу тебя, мы все уладим.

— И улаживать нечего. Я больше не хочу тебя.

— Но почему?

— А какая разница?

— Мне нужно знать.

— Что ж, пожалуйста. Потому что ты неуклюжий и медленный в постели. Потому что мне не нравится, что тебе много не нужно, ты доволен и малостью. Потому что у тебя волосы на спине. Потому что мне противен твой булькающий смех. Но главное, потому, что мне с тобой скучно.

Камера по-прежнему направлена на Карла. Его лицо искажено болью и яростью, он смотрит прямо в объектив. Тут он поворачивается и быстро уходит. Камера смотрит ему в спину, пока не стихают всхлипывания и силуэт становится неразличим.

Изображение исчезает. Доктор Сеймур смотрит в пустой экран. Он потрясен. Шерри встает, вынимает кассету из магнитофона, кладет ее обратно в коробку и ставит на полку.

— Хочешь кофе, Алекс?

— Давай.

Из кухни доносится звон посуды. Доктор Сеймур кажется сонным и смущенным. Он пытается подняться, но, пошатнувшись, садится обратно. Шерри Томас возвращается с двумя дымящимися кружками и садится рядом с ним, оживленно, по-деловому улыбаясь.

— Ну, развлеклись и будет. Это немного прояснит тебе голову. А потом нам надо обсудить, что происходит у тебя на работе.

— Та ситуация уже разрегулировалась… уразре-шилась… урегулировалась.

Глаза мутные, покрасневшие. Он аккуратно потягивает кофе.

— Так быстро? И Памела больше не звонит?

— Нет, дело не в том, что… откуда ты знаешь, как ее зовут?

— Ты мне сказал. Когда первый раз приходил в магазин.

— Это вряд ли.

Последнюю фразу он произносит игриво, нараспев.

— Это так важно?

— Может, и нет. Все уже не так важно.

— У тебя есть что-то отснятое в клинике?

— Ничего. Nada. Nix [9].

По ее лицу пробегает тень удивления, даже раздражения.

— Это очень жаль.

В ответ доктор Сеймур долго бессмысленно улыбается.

— Не надо так напрягаться, Шерри. Это было вовсе не так интересно. Просто разговор между мной, миссис Мадуубе и ее сестрой. Миссис Мадуубе подтвердила, что во время осмотра я вел себя подобающим образом. Это все, что мне нужно. Камера сослужила свою службу.

— Сослужила?

— Да. Я собирался вернуть ее на следующей неделе.

— Не думаю, что это следует делать.

— Какого рожна? «Рожна». Ты не знаешь, откуда взялось это выражение?

— Безопасность. Или ты считаешь, что ничего подобного больше не может произойти?

Следует пауза. Затем доктор Сеймур, все еще находящийся под действием марихуаны, начинает хихикать. Шерри Томас, глядя на него, улыбается.

— Надо сказать, я многое упустил. За всю жизнь. Эта дурь просто первый класс. Еще одно старинное выражение.

Доктор Сеймур кажется абсолютно дезориентированным под сильным действием марихуаны, тогда как Шерри Томас владеет собой совершенно.

— Да, Алекс, ты, конечно, многое упустил.

— Это точно.

— Можно хоть из дома кассеты посмотреть?

— Нет.

— Почему?

— Потому что они за… они за… о боже, не могу больше.

Доктор Сеймур снова начинает хихикать. Шерри Томас присоединяется, ее смех кажется немного натужным.

— Их нельзя посмотреть, потому что они за диваном!

Пока он перегибается от хохота, она спокойно встает, идет за диван, достает пакет с кассетами и вставляет одну из них в видеомагнитофон. Далее следует просмотр всех сцен, отснятых за три недели в доме доктора Сеймура. Он и Шерри Томас смотрят молча, если не считать его редких идиотских смешков. Лицо Шерри Томас остается спокойным, но она явно зачарована — ни на секунду не отводит взгляд от экрана. Она ставит на стоп-кадр последнюю сцену, через секунду после того, как Саманта Сеймур произносит: «Я под впечатлением».

— Я тоже.

— Правда?

— У тебя очень красивая жена.

— Да, наверно. Я уже давно этого не замечаю.

— Ты думаешь, у нее роман с этим — Марком Пенджелли?

— Не знаю. «Роман». Странное слово…

Шерри Томас нетерпеливо прерывает его:

— Как профессионал, я бы сказала, что свидетельств еще недостаточно. Как женщина… ну, наверное, это не мое дело.

— Вот это смешно. Ты только что просмотрела записи моей семьи, сделанные в нашем доме, и вдруг говоришь, что это не твое дело. Боже, как я проголодался. У тебя есть шоколад?

Она игнорирует его вопрос.

— Как профессионал, я скажу, что собранных свидетельств недостаточно. Но как женщина, скажу… что-то между ними есть. Какая-то связь. Не знаю пока, сексуального ли характера. Но есть кое-какие подсказки. Например, красится ли твоя жена, когда весь день сидит дома с Полли?

— Точно не знаю. Не обращал внимания.

— На записи, когда ты дома с семьей, она не накрашена. А с Марком Пенджелли — да.

— Совпадение.

— Возможно. Я просто говорю. Плюс их жестикуляция — язык тела.

— А что там такого?

— Они стоят на несколько сантиметров ближе друг к другу, чем нужно.

— Ну, Сэм всегда такой была. Она подходит вплотную, как будто все глухие. И так со всеми.

— Здесь другое. Посмотри, как она себя держит.

— Боже, я сейчас усну. Как будто волнами накатывает, верно? Мне нужно на воздух. У тебя точно нет шоколадки?

Шерри Томас перематывает на сцену с Марком Пенджелли и ставит на паузу посредине.

— Посмотри. Посмотри, как она льнет к нему. А вот…

Она проигрывает кассету секунд тридцать.

— Видишь, как она об него трется.

— Это может означать что угодно.

— Может. А может, и нет. Придется нам еще посмотреть.

— Нам?

— Ты же придешь еще?

— Приду?

— Да.

— Да.

Они обмениваются взглядами. После чего она меняет кассету и нажимает «Воспр.». Они смотрят первую запись, где Виктория заигрывает с Мейси.

— Тебе, должно быть, больно на это смотреть.

Доктор Сеймур как будто готов расплакаться.

— Боже мой. Виктория, моя малышка. Не могу поверить, что она…

— Девушки в наше время созревают довольно рано.

— Это моя Виктория. А ведет себя, как… как шлюха.

— Она просто пробует силы. Я уверена, что она хорошая девочка. А вот Гай, с другой стороны…

Она перематывает на сцену, где он нападает на Викторию.

— Он просто подросток.

— Он становится мужчиной. В нем развивается мужская жестокость. За ним нужно присматривать. И внимательно.

— Саманта говорит…

— Давай поговорим о Саманте.

— Мы уже говорили.

— Как твоя голова?

— Прояснилась немного.

— Ты доверяешь своей жене?

После долгой паузы доктор Сеймур говорит:

— Да. Я ей доверяю.

— Хорошо. Это хорошо. Значит, за ней присматривать нам больше не нужно.

— Не нужно?

— А ты как думаешь?

— Не знаю. Завтра я уезжаю на медицинскую конференцию. Меня не будет весь день. Дети идут в поход со школой. Если она собирается мне изменить — это хороший шанс.

— Возможно, она им не воспользуется. Но это действительно хорошая возможность все выяснить.

— Давай поговорим об этом в целом.

— В каком смысле?

— Ну, обо всем. Об… этом. Все это имеет некий положительный эффект, так ведь?

Шерри Томас по-сестрински похлопывает его по руке.

— Ну конечно. Видишь ли, Алекс, ты начинаешь себя уважать. Они принимали тебя за слабака. Но ты ведь не слабак, верно?

— Нет.

— Ты сильный мужчина, ослабший в попытках стать хорошим.

— Это правда.

— И я могу помочь тебе.

— Ты уже помогла.

— Но я могу еще больше тебе помочь. Так ведь?

— Как?

— Нам нужно еще кое-что выяснить. Ты можешь стать еще сильнее. А они еще больше будут тебя любить. Еще больше уважать. Ты будешь неуязвим.

— Да.

Шерри Томас весьма наигранно смотрит на часы.

— Думаю, нам пора сворачиваться, Алекс. Уже час пятьдесят восемь. У меня через час встреча с психологом.

— Уже?

— А тебе разве не надо домой?

— Не очень-то. Виктории с Гаем нет, Саманта ушла с Пенджелли в какой-то там их детский спортзал.

— Значит, в это воскресенье — после конференции — ты, возможно, узнаешь про них с Пенджелли. Когда посмотришь запись.

— Да.

— Ты боишься?

— Очень боюсь, Шерри. Я люблю Саманту.

— Мы посмотрим вместе, а потом решим, что делать.

— Хорошо. Если так лучше.

— Можно задать тебе вопрос, Алекс?

— Конечно.

— Всего один.

— Давай.

— Зачем ты принес мне эти кассеты?

— Что?

— Ты как будто удивлен. Это простой вопрос. Зачем ты принес мне эти кассеты?

— Потому… потому, что ты просила.

— Ты делаешь все, о чем тебя просят незнакомые женщины из магазина? Даже если они просят принести семейные записи?

— Конечно нет.

— Так зачем же?

Доктор Сеймур встает и начинает неуверенно вышагивать по комнате. Он трясет головой, как будто чтобы она прояснилась.

— Не начинай.

— Что не начинай?

— Вот это. Не припирай меня.

— Я тебя не припираю, Алекс. Я просто спрашиваю.

— А почему у всего должно быть объяснение? Просто так. Я просто хотел, чтобы все стало не так предсказуемо, вот и все.

— И все?

— А что ты полагаешь? Что я псих какой-нибудь, как…

— Как я?

— Я этого не говорил.

— Я не думаю, что ты псих, Алекс. Но я вижу, что ты одинок. И мне это понятно.

— Я не одинок. У меня есть жена, семья, друзья.

— Ну, тогда хорошо. Как же, имея все это, ты можешь быть одиноким?

— Вот именно.

— Тебе пора домой, Алекс.

Доктор Сеймур тупо смотрит на нее, потом неуверенно встает на ноги, покачивается.

— Хорошо. Я уйду. Все это… необычно.

— Приходи в следующую субботу. Я буду в магазине. О’кей?

— Шерри, я…

— До свидания, Алекс. Но прежде чем ты уйдешь…

Доктор Сеймур, пошатываясь, идет к двери. Она выдвигает ящик стола, рядом с которым сидит.

— Не хочешь выкурить сигарету? Крепкое полновесное красное «Мальборо»?

Она достает пачку, вынимает сигарету, прикуривает и глубоко затягивается. Доктор Сеймур колеблется, потом улыбается.

— Спасибо, нет.

Она кивает, как будто этого ответа и ожидала.

— Без нажима. Может, в следующий раз.

— Может быть.

Доктор Сеймур делает ручкой, и мы видим, как он выходит из квартиры. Тут Шерри Томас тянется к выключателю. Запись прерывается.

Интервью с Барбарой Шиллинг

Вы наблюдали у Шерри Томас некоторые психопатические тенденции…

Я сказала, что она обладала некоторыми характерными для психопатов чертами личности, что, в общем, не одно и то же.

Тогда — была ли она вуайером?

Это слово, опять же, имеет в психологии вполне конкретный смысл. И хотя в ее поведении были заметны проявления вуайеризма, она вовсе не типичный случай. Типичные вуайеры — это мужчины моложе нее. Как у большинства вуайеров, ее отношения с противоположным полом были неполноценными. Своими действиями вуайер восполняет ощущения приключения и причастности, которых ему не хватает в «реальной» жизни. Такой субъект обычно интровертен, робок, чрезмерно сдержан и социально изолирован. Шерри, опять же, лишь частично подходила под это описание. Однако она испытывала страх перед неудачей и возможностью потерять контроль над ситуацией, что довольно типично. Она часто говорила, что неспособна контролировать происходящее с ней в реальном мире.

Эти вопросы кто-нибудь изучает?

Безусловно. Симпсон и Вейнер, например, утверждают, что вуайеризм — это совсем не только про секс. Вуайеры, считают они, возбуждаются и получают удовлетворение от скрытого созерцания множества разных ситуаций. Главное для них — тайно наблюдать за людьми. Это дает вуайеру ощущение власти — и в то же время, подобно любому навязчивому влечению, наполняет его пустотой и безнадежностью. Как алкоголику нужно все больше алкоголя, так и вуайеру необходимо быть свидетелем все более и более глубоких тайн.

Это почти что стало чертой нашего национального характера.

Да, или национальным недугом.

Лечится ли это на индивидуальном уровне?

Очень сомневаюсь. Это пытались лечить антиобсессивными препаратами, такими как флюксетин и пароксетин. Результат оценивался как ограниченно положительный.

Вы пробовали эти препараты с Шерри?

Я не дипломированный психиатр. Я не имею права выписывать рецепты.

Да, конечно. Скажите… В прошлый раз вы говорили, что Шерри рассказывала вам про доктора Сеймура.

Я не могу быть уверена в том, что это именно доктор Сеймур, но она действительно говорила, что в ее жизни появился человек, который ей очень дорог. Она никогда не называла его по имени.

Она любила его?

Сложно сказать. Для Шерри типичными были сильные увлечения, которые заканчивались разочарованием. Похоже, что разочарование доктором Сеймуром стало просто последней каплей. Ее, очевидно, взволновала встреча с человеком, который разделял ее увлечения, хотя со мной она в подобных выражениях это не обсуждала.

Что же она говорила?

Только то, что к ней в магазин пришел один мужчина, который показался ей добрым и понимающим. Она также упомянула, что он помог ей справиться с головной болью, от которой она вечно страдала.

Эти мигрени были результатом какого-то физического заболевания?

Не думаю. Я была практически уверена, что это чистая психосоматика, отчего, впрочем, они не были менее болезненными. По-видимому, ей казалось, что присутствие доктора Сеймура действует как болеутоляющее. В то же время он приводил ее в бешенство, что было совершенно иррационально.

Почему?

Думаю, ей не давал покоя тот простой факт, что у него была семья, жизнь, успешная хотя бы внешне. Все то, что у него было, а у нее никогда не было и уже не будет — это она понимала. Полагаю, она возненавидела его жену только потому, что та была за ним замужем. Очаровательность Шерри маскировала глубоко затаенную злобу.

Она злилась на доктора Сеймура?

Ближе к концу, похоже, да. Или, скорее, она злилась на все — на себя, на свое прошлое, на своих обидчиков, на тех, кто, как ей казалось, бросил ее на произвол судьбы, — и доктор Сеймур стал мишенью, символом, если хотите, всего этого недовольства.

Как вы пытались помочь ей во время ваших сеансов?

Главным образом тем, что выслушивала ее. Не осуждала. Помогала прояснить ее мысли. Я никогда не пыталась предлагать ей готовые решения. Первое, что понимаешь, начиная работать психотерапевтом, это что ты не способен решить за пациента его проблемы, а только подвести его к более честному, объективному взгляду на них и, возможно, помочь разрушить губительные стереотипы.

Были какие-то успехи?

[Сухо.] Очевидно, нет.

Хорошо. Я поставлю еще менее тактичный вопрос. Чувствовала ли она, что вы ей помогаете?

Я не знаю. Честно говоря, мне казалось, что психотерапевтические сеансы — это еще одно из ее пристрастий, способ смягчить чувство одиночества. Не могу сказать, менялся ли ее образ мыслей в результате наших сеансов.

Скажите, было ли что-то, что заставило вас подумать: «Неудивительно», когда вы прочитали о ней и докторе Сеймуре в газетах?

Ретроспективный взгляд все искажает. Теперь, когда это уже произошло, я могу вообразить, что должна была предвидеть это задолго. Но до того, как это случилось, я видела в ней всего лишь еще одного несчастливого человека, пытающегося выжить в мире, который казался ей недружелюбным и непонятным.

Была ли она способна хоть сколько-нибудь здраво оценивать свое состояние, если предположить, что это состояние было нездоровым?

Опять же трудно сказать. Но однажды она сказала мне, что чувствует себя так, будто все время сидит за рулем гоночной машины. Она знала, что разобьется, но боялась остановить машину. Или, как она сказала, просто не знала, где педаль тормоза.

Интервью с Самантой Сеймур

Что вы почувствовали, просмотрев запись с участием вашего мужа, сделанную в доме Шерри Томас?

Тошноту.

Из-за секса?

Там не было никакого секса. Только мастурбация. Этим все и объясняется как нельзя лучше, не правда ли? Наблюдать со стороны и получать удовольствие.

То есть эта часть вас не задела?

Мне это показалось абсурдным. Забавным. Жалким.

Но тошноту у вас вызвало не это?

Было бы едва ли не лучше, если бы они занялись сексом. Но сидеть там, рядом с ним… Это такая холодность. Это даже не возбуждало сексуально — во всяком случае ее. Ее удовольствие было в его унижении. Хотя несчастный Алекс, конечно, и не догадывался, что унижается. Он, наверное, думал, что это эротично. Потому что не понимал.

Чего же именно он «не понимал»?

Я знаю, что было у Алекса на уме, когда все это происходило. Он, должно быть, думал, что не изменяет мне, поскольку они не целовались, даже не прикасались друг к другу, и секса у них не было. Он не понимал сути измены. Не понимал сути власти. А она понимала. И это ее возбуждало.

В чем же тогда суть измены?

В тайнах, конечно. Это куда интимнее, чем секс. Секретные материалы, снятые прямо у нас дома. Наши частные разговоры. Семейные тайны, связи, коды. Наши проблемы и сложные задачи, наши взаимные претензии. Ткань наших жизней. Она все это украла. Она пришла в наш дом, а мы этого даже не знали. Это так мерзко.

Но раньше вы говорили, что не вините Алекса.

К ней это не относится. Потому что Алекс просто сглупил. Он решил, что это вроде как невинная забава, которая придаст остроты зрелым годам его жизни. Он не понимал, что, когда у кого-то роман на стороне, больнее всего не секс, а секреты. Сама мысль о том, что кто-то наедине с человеком, которого ты считал своим, и он передает ей знание, которое, ты была уверена, принадлежит только тебе… То, что тебя исключили из этой схемы, — вот что ужасно. Куда ужаснее, чем секс. Она знала это. И это доставляло ей удовольствие.

Что вы думаете об их разговоре насчет вас и Марка Пенджелли?

Это оскорбительно сверх всякой меры.

Потому что между вами и Марком ничего не было?

Вы видели все записи. Зачем вы меня об этом спрашиваете? У нас ведь уже был этот разговор.

Я помню. Я должен был заплатить за него. Своим признанием.

Значит, ни это, ни записи вас не убедили?

До определенной степени. Тем не менее поставить точку в этом вопросе было бы куда легче, если бы Марк Пенджелли поговорил со мной. Но он отказывается.

Это его решение.

Значит, вы с ним это не обсуждали?

Обсуждала или нет, я не имею над ним власти. Если он предпочел с вами не разговаривать, это его дело. Вы видели записи. Я ответила на ваши вопросы насчет меня и Марка. В этом деле можно поставить точку.

Хорошо… Тогда позвольте спросить вот о чем. Ваша половая жизнь с Алексом — какой она была? В смысле, до того как прервалась.

В каком отношении?

Была ли она нормальной? Регулярной? Приносила ли удовлетворение?

Не ваше дело.

Это имеет значение.

Не понимаю какое.

Я ведь должен понять, что привлекло Алекса к Шерри Томас. Очевидно, что в их отношениях был элемент сексуальности, хотя в контакт они и не входили.

Вы все придумываете.

Я просто хочу знать…

Вам это нужно, чтобы продать информацию таблоидам — потому что вы получаете гонорар от газетных публикаций. Это коммерческое решение. Вся эта тема с «пониманием». Это ваша уловка.

Отчасти согласен — в этом есть элемент нездорового любопытства. Что повышает ценность газетных публикаций. Но дело не только в этом. Мне действительно нужно знать. В этом может быть ключ. А может, и нет. И если вы откажетесь об этом говорить, понять будет невозможно.

Хорошо.

Так просто?

Еще немного квипрокво, и пожалуйста.

Да будет вам, я заплатил сполна. Я сделал то, о чем вы просили.

Но вы все время просите большего. Чем я хуже?

Нет. Нет. Я не стану.

Тогда я не буду отвечать на ваш вопрос. Если хотите, чтоб я стала шлюхой для таблоидов, почему бы вам самому не поступить на работу в бордель.

Я таблоидам неинтересен.

Да. А вот серьезным газетам — может быть. И главное, это интересно мне. Я заинтересована в вашей достоверности, в вашей подлинности. Вы все твердите мне про честность, про правдивость, что нужно раскрыться, но сами блюдете себя с особым тщанием, как и все писатели.

Вам так хочется моего самоуничижения — какое ж это квипрокво. Это жестокость.

Вся эта история — сплошная жестокость.

Зачем вам меня наказывать? В конце концов, вы сами попросили меня заняться книгой.

А я не понимаю, почему страдать за этот проект должны только члены моей семьи.

Есть ли предел страданию, которого вы потребуете?

Есть ли предел страданию, которого потребуете вы?

И что вы хотите, чтоб я вам рассказал? Тоже мне, нашли неиссякаемый источник постыдных секретов.

Не знаю. Почему бы вам самому об этом не подумать?

Примечание автора: На этом этапе я понял, что чем глубже погружаюсь в работу над книгой, тем в большую зависимость от Саманты Сеймур попадаю. Чем больше сил и времени я вкладывал, тем сложнее было отказаться от ее требований поставить себя в положение, аналогичное ее собственному. Мне и в голову не приходило, что она потребует от меня новых тайн, особенно после того, как я рассказал, насколько мучительным стал для меня этот опыт. Как это было наивно — на самом деле до меня стало доходить, что я с самого начала проявлял удивительную наивность.

Я начинал подозревать, что боль, которую я испытал, поведав историю своего дяди, скорее побудила ее подтолкнуть меня к этой «исповедальности», нежели наоборот. В конце концов, вопрос об ее половой жизни с Алексом не так уж грубо нарушал ее личное пространство — по сравнению с прочими унижениями, которые ей пришлось испытать. Возможно, в этом и была причина: это был последний уголок ее жизни, который она хотела оставить скрытым от посторонних глаз.

Однако я подозревал, что ее желание заставить меня вытягивать на свет болезненные тайны имело не только символический смысл — это было своего рода возмездие. Мне стало казаться, что Саманта Сеймур хотела отомстить за то, чем она сама открыто попросила меня заняться, — за книгу. Книга была необходима ей как для сбора средств на Сеймуровский институт, так и для того, чтобы расставить точки над «i» в деле ее мужа, но интервью со мной доставляли ей одни неудобства, и она решила использовать меня, своего подельника, в качестве козла отпущения.

Прав я в своем анализе или нет — принципиального значения не имеет. Дело в том, что я был у нее на крючке — и даже сильнее, чем раньше. Чем дольше я занимался проектом, чем больше времени и сил на него тратил, тем более высокую цену она могла вытянуть из меня за его продолжение. Я пытался объяснить ей, что она выставляет на всеобщее обозрение ни в чем не повинных людей. На это она заметила, что выставление напоказ ни в чем не повинных людей и есть суть всей истории.

В итоге я согласился, весьма неохотно, рассказать об еще одном эпизоде, за который мне стыдно — и не просто стыдно: эта история почти наверняка разрушит сегодняшние весьма хрупкие отношения внутри моей семьи. Но, даже прокручивая в голове свой рассказ, я лихорадочно пытался найти выход из затруднительного положения, в которое меня загнали. Кто, покупая книжку о пресловутых записях Сеймура, захочет читать признания малоизвестного автора? Саманта Сеймур не просто вывешивала мое грязное белье, она ставила под угрозу саму целостность конечного продукта.

Тем не менее до поры до времени я согласился с ее требованиями. Я просто надеялся, что она не станет завышать ставки, но также беспокоился, что эта игра, как и шпионские игры доктора Сеймура и Шерри Томас, будет все больше ее затягивать.

Если вы читали «Аромат сухих роз», то, наверное, в курсе моих непростых отношений со старшим братом.

Да, я помню. Вы его ненавидели.

Ну, по-моему, это Джефф меня ненавидел.

Потому что вы родились очень болезненным и ваша мать провела с вами три месяца в больнице, а с вашим братом вообще не виделась.

Это в моем представлении. Джефф считал и считает до сих пор, что все было иначе. Насколько он помнит, между нами никогда не возникало проблем. Тем не менее антагонизм этот давний и стойкий. Джеффу еще не исполнилось двадцати, а он уже переехал за границу, сначала во Францию, потом в Квебек.

И где он осел?

В Америке, в Луизиане. Он женился на женщине много моложе себя. Она была настоящей красавицей. Когда я впервые ее увидел, она мне очень понравилась.

Когда это было?

В середине восьмидесятых. Я тогда пребывал в затяжной депрессии. Это был, я думаю, восемьдесят четвертый год. Все лето я колесил по Америке в одиночку. Я думал, это будет романтично и увлекательно, а на самом деле мучился от одиночества и тоски по дому. В общем, спустя несколько недель я решил навестить Джеффа и его жену. Хотя он меня с радостью принял, отношения у них были натянутые. В воздухе висело напряжение. Я чувствовал, что в любой момент может разразиться ссора. В итоге они развелись, но на тот момент их брак агонизировал, дышал на ладан. Жалкое зрелище. Я очень переживал за Джеффа. И тем не менее гнусная часть моего существа была довольна, что и у него не все так уж гладко. Меланхолики втайне ненавидят чужое счастье. Кроме того, мы всегда жутко соперничали между собой. В общем, я прожил у них недели полторы. И дело все в том, что мы с Моникой поладили. У нас было взаимопонимание и похожее чувство юмора, иногда мне даже казалось — по крайней мере, когда я был совсем не в себе, — что мы с ней больше похожи на пару, чем она и Джефф. Я чувствовал, что ему от этого больно, но сам ничего не делал, чтоб это предотвратить. На самом деле иногда мне кажется, что мы с ней были в тайном сговоре, мишенью которого был он. Жестокость и презрение к нему вошли у нее в привычку, и, когда мы оказывались с ней наедине, она честила его на чем свет стоит. Я в этом не участвовал, но и не защищал брата. Я втайне радовался нашей связи. Я чувствовал себя победителем, а Джеффа побежденным. Хотя и стыдился своего чувства.

[Примечание автора: Следует долгая пауза.]

Это все? Это и есть ваша история? Вам придется еще постараться…

Дайте мне минуту. Я пытаюсь побороть сильное желание встать и выйти отсюда.

Теперь и вам знакомо это чувство.

Хорошо. За день до моего отъезда Джефф был чем-то там занят, ну и мы с Моникой пошли в местный клуб «Типитинас». Мы танцевали и выпивали и отлично провели время. Когда мы вышли, на улице стояла жаркая ночь, а такси было не найти, так что мы пошли домой пешком. Мы висли друг на друге, хихикали и, наверное, флиртовали. Затем мы нашли такси и попадали на заднее сиденье. Водитель попался диковатый, закладывал крутые повороты, и мы всякий раз наваливались друг на друга. Раз на третий это случилось: я почувствовал, что она хочет, чтоб я ее поцеловал. Я так и сделал.

И?..

Она ответила на поцелуй. И вдруг мы вовсю стали обниматься. Когда машина приближалась к дому, мы уже сплелись в клубок. Моника сказала таксисту остановиться в квартале от дома, мы нашли скамейку в парке и продолжили.

У вас был секс?

Нет. Но мы… трогали друг друга. Повсюду. Это продолжалось минут двадцать. Потом я протрезвел достаточно, чтобы сообразить: Джефф, должно быть, уже места себе не находит. Мы прошли квартал до их дома. Когда мы пришли, я увидел его в окне. Было видно, что он плакал, что он в отчаянном состоянии. Не потому, что он воображал, будто между мной и Моникой что-то происходит, а потому, что брак его распадался. Я никогда не видел, чтоб мой брат плакал, и это было для меня невероятным шоком. Я испытал такой прилив любви к нему и такой безграничный стыд за то, что я сделал. А потом?

Мы зашли домой как ни в чем не бывало. Джефф сделал вид, что все в порядке, мы сели смотреть телевизор, а через полтора дня я уехал. Джефф и Моника развелись спустя несколько месяцев. Я ничего ему не сказал и никогда больше не видел Монику. Но предательство, которое я совершил той ночью, с тех пор всегда со мной.

А как вы сейчас с братом?

Значительно лучше. Он снова женился, у него двое детей. Мы хорошие друзья.

Думаете, вы останетесь хорошими друзьями после того, как он узнает об этом?

Сомневаюсь. Вы удовлетворены?

Пожалуй. Да.

Примечание автора: Рассказ о Джеффе и Монике отозвался, пожалуй, еще болезненнее, чем история с моим дядей. Я думал, что это почти наверняка нарушит наше с братом длительное перемирие и даже нашу дружбу. Это приводило меня в ярость. Более того, между мной и Самантой развивалось нечто, что в моем писательском опыте встречалось впервые — по крайней мере с моей стороны. Искренняя враждебность.

Как она чувствовала себя изнасилованной СМИ, Шерри Томас и в итоге мной, так и я чувствовал себя совращенным ею. И хотя разумом я понимал силу ее аргументации, в глубине души я чувствовал, что она использует живой щит из мирного населения и что это глубоко, в корне несправедливо.

Все же я не мог найти способа выравнять баланс. Я вынужден был подыгрывать до поры до времени — по крайней мере, пока не соберу весь необходимый мне материал. Тогда я попробую как-нибудь изъять из текста исповедальную часть, порожденную то ли мстительностью Саманты Сеймур, то ли моей решимостью довести этот проект до конца.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Что ж, Саманта, я заплатил сполна, пришла пора и вам расплачиваться. Расскажите о вашей половой жизни с Алексом.

Мне жаль вас разочаровывать, но она была вполне нормальной. На самом деле даже лучше.

А что есть норма?

Два и три десятых раза в неделю, я так понимаю.

Значит, у вас была активная половая жизнь.

Пока не родилась Полли, да. Алекс мне очень нравился. Он был очень привлекательным мужчиной. Когда мы познакомились, мы были как кролики — как минимум раз в день. После долгих лет в браке обычно все съеживается до раза-двух в месяц — по крайней мере, судя по рассказам моих подруг, — но мы с Алексом всегда были очень активными. Постель — это, наверное, единственное место, где он мог расслабиться. Потерять самообладание. Он был роскошный любовник. Очень страстный, очень нежный. Сильный, мужественный, энергичный. Он заводил меня так далеко, что я даже сама себе никогда не призналась бы в подобных желаниях. Через несколько месяцев после рождения Полли я снова стала испытывать интерес, но у него были проблемы, которые мы уже обсуждали.

Что ему особенно нравилось?

Ушам своим не верю.

Квипрокво, не так ли? Я поведал вам свою тайну, теперь вы должны отвечать на мои вопросы.

Вы имеете в виду, нравилось ли ему что-нибудь эдакое?

Вуайеризм, главным образом.

Думаю, он смотрел порно.

Думаете?..

Я знаю, что он смотрел порно. Но не регулярно. Так, время от времени. Для мужчин это же в порядке вещей, так? Вы сами смотрели порно? Может, после того раза у дяди у вас на всю жизнь зависимость?

Сейчас по-прежнему ваша очередь. Как вы к этому относились?

Относительно спокойно. Вреда мне от этого не было, хотя я и притворялась иногда, что был, только ради него.

Значит, вуайеризм не был для него совершенно чужд.

Все мы в какой-то степени вуайеры. Взгляните на журналы со сплетнями, на ток-шоу. Посмотрите «Большого брата» и прочие реалити-шоу. Все за всеми подглядывают. Это великая объединяющая страсть.

То есть дальше пары-тройки порнофильмов он не заходил? Не возникало у него желания понаблюдать за этим вживую или чтобы за ним понаблюдали?

Нет. Он никогда ничего подобного не предлагал. Может, просто боялся. То есть я могу представить себе, что он не прочь был бы посмотреть на меня с другой женщиной. Но это ведь заурядная мужская фантазия, не так ли? Никакой особенной патологии.

Как вы полагаете, ему нравилась Шерри Томас?

Не в смысле секса, нет, но его в ней кое-что привлекало.

Как вы думаете, обладала ли она чем-то, чего не было у вас?

Скорее наоборот. У нее не было того, что у меня — у нас с Алексом — было.

Чего же это?

Какого-либо чувства меры.

Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя четвертая

Примечание автора: Эти сцены были записаны в тот день, когда доктор Сеймур поехал на медицинскую конференцию в Бирмингем. Виктория и Гай отправились в поход со школой.

На записи присутствуют Марк Пенджелли, Саманта Сеймур, Полли и Тео. В отличие от других посещений Марка Пенджелли, на этот раз Саманта Сеймур не накрашена и одета в мешковатую ненарядную одежду. Тео и Полли играют на полу в пластмассовые игрушки ярких цветов. Пенджелли и Саманта сидят поодаль друг от друга — он на диване, она в соседнем кресле. Они пьют чай с шоколадным печеньем.

Сцена первая: камера в гостиной, воскресенье, 20 мая, тайм-код 11.55

— Полли такая красивая девочка.

— Это точно, правда ведь? Правда, ты красивая? Да, малышка, красивая? Роскошная сосисочка.

— С такой мамой — ничего удивительного.

— Ты думаешь, она в меня?

— Однозначно. У нее твои глаза. Эти бутылочно-зеленые пятнышки на густом шоколаде…

— Очень приятно слышать, но, думаю, глаза у нее все-таки скорее папины.

— А кстати, где он?

— На какой-то дурацкой конференции.

— Да ладно, знаю я эти конференции. Они там только нажираются и лапают друг друга.

— Только не Алекс. Он у нас для этого слишком добродетельный.

— Я помню, ты рассказывала, что он…

— Минутное помутнение. Во всем виновата эта дура секретарша. Ну, по большей части. В общем, один раз за все эти годы — не так-то и плохо.

— Но ведь блюсти себя бывает так скучно, разве нет?

— Без правил мир стал бы совершенно невыносим.

— Мы все это сами придумали. Все это у нас в голове.

— Это не имеет значения. Без понимания, что такое хорошо и что такое плохо, ну совсем никуда. Передай мне, пожалуйста, Поллину поилочку.

— Прошу. Это все от страха, что тебя поймают, ведь так?

На экране мы видим, как Полли бьет Тео Пенджелли пластмассовой игрушкой по голове.

— Полли! Перестань.

Марк Пенджелли берет Тео на руки, чтобы успокоить. После чего сажает обратно на пол рядом с Полли.

— Нужно быть достаточно зрелым, чтобы брать ответственность за собственную жизнь и быть готовым к последствиям. Двадцать первый век на дворе. Любые ставки хороши, разве не так?

— Ты и Тео так будешь воспитывать?

— Ну нет. Я научу его правилам игры. Но это не абсолютные ценности.

— Приведи пример не абсолютной ценности.

— Ну… верность, например.

— Значит, по-твоему, можно, если осторожно?

— Иногда. В некоторых обстоятельствах. Если никто не знает, то и больно никому не будет.

— Но участники-то знают.

— И что с того?

— Ты веришь в Бога, Марк?

— Конечно нет.

— Я тоже нет.

— Значит, кроме страха перед последствиями, ничто не может оградить тебя от воплощения желаний.

Тут Саманта перестает искать книжку, которую хотела почитать Полли, и почти недовольно оборачивается к Марку Пенджелли:

— Но это неправда. Потому что в отсутствие каких бы то ни было ориентиров ты можешь только воображать себя тем, кто ты есть. Ты тот, кем ты себя представляешь, не более. И если ты перестанешь думать и вести себя, как тот человек, ты перестанешь им быть.

— Я не очень-то понял, Сэм. Говори помедленнее, я же актер.

— Когда ты начинаешь пренебрегать системой ценностей, границы твоего «я» тают, растворяются.

— Переведи.

— Ну, это как если ты все время даешь себе обещания и все время их нарушаешь. Довольно скоро ты становишься слаб, ни на что не способен. Не веря в свои возможности, ты теряешь сами возможности. То же самое и с моралью. Если ты все время изворачиваешься, лжешь, мораль перестает иметь для тебя какую-либо ценность. И таким образом она прекращает свое существование — не в объективной реальности, поскольку там ее и не было никогда, она перестает существовать во всем, что касается тебя. И ты остаешься один на один с миром без границ и пределов, а это очень страшно.

— Я не ожидал, что мне прочитают лекцию по философии.

— Что ж, тогда я выражу свою мысль иначе, так, чтоб ты смог ее осилить. А потом поменяю Полли подгузник.

— Просим.

— Я не стану с тобой спать, Марк.

— Что?

Марк Пенджелли выглядит изумленным, тогда как Саманта Сеймур спокойна и собранна. Она начинает менять ребенку подгузник. Время от времени поглядывает на Пенджелли, но в основном сосредоточена на деле. Она — сама безмятежность.

— Я знаю, что я тебе нравлюсь. Знаю, что ты ходишь как в воду опущенный с тех пор, как тебя бросила Катрина. Знаю, что мы однажды, целовались. Передай, пожалуйста, те, мокрые. Спасибо. Вот. Я знаю, ты думаешь, между нами есть что-то особенное, и это так. Это дружба — нежная, глубокая дружба. Но более ничего нет. И никогда не было.

— А кто сказал, что я думаю, будто есть что-то большее?

— Я женщина, Марк. А не дебил. Ты уже несколько месяцев кружишь вокруг да около.

— Я действительно думал, что возможно… ну, то есть… Твой брак… он ведь несчастливый?

— Такие браки, как наш с Алексом, не бывают счастливыми или несчастливыми. Они выше этого. Мне очень жаль, что тебе не удалось убедиться в этом на собственном примере с Катриной.

— Но… ты его любишь?

— Сейчас у нас не лучшие времена. Но я любила его и полюблю снова. Любовь приходит и уходит. А брак остается. Остается уважение. Остаются дети. Мы переживаем сложный период. Алекс особенно страдает. Но он очень старается. И я не собираюсь разрушить все подчистую только из-за того, что у нас не сплошные розы двадцать четыре часа в сутки. Я слишком ценю его. И себя.

— Мне казалось, ты говорила, что он слаб, — мол, из-за этого ты перестала его уважать.

— Да, говорила, но я была неправа. Вот и все, малышка Полли снова чистенькая, маленькая вонючка.

— Значит, ты была неправа? Что же? Он вдруг изменился? Стал вдруг другим человеком?

— Может быть, и так. А может, раньше я просто была неспособна это заметить. Сейчас с ним что-то происходит. Как будто начался какой-то новый этап. Или он увидел какой-то свет. Хотя я и представить себе не могу, что это за этап или откуда этот свет.

— Но между нами, конечно, было что-то такое…

— Я не скажу, что я к тебе безразлична, Марк. Ты красивый мужчина. Но ты и сам это знаешь, верно? И ты мне нравишься. Ты хороший отец, добрый и внимательный. Но я должна прояснить ситуацию настолько, насколько это возможно. Мы просто друзья. И только друзьями и останемся.

— Но, Саманта, Сэм…

— И если ты хочешь, чтобы мы оставались друзьями, ты должен уважать мою позицию. Слава богу, между нами ничего не было. Потому что теперь мы можем продолжать наши отношения. Разве не так?

— Да… наверное…

— Давай рассуждать как взрослые, Марк. Мы соседи, наши дети дружат. Мы отлично ладим и поддерживаем друг друга. Было бы безумием испортить все это ради какого-то… даже не знаю… дешевого приключения.

— Все так.

— Хорошо?

— Как скажешь.

Саманта Сеймур встает и легонько чмокает Марка Пенджелли в щеку. Он стоит не шелохнувшись.

— Все у тебя будет хорошо, Марк.

— У меня все будет хорошо.

— Я в этом не сомневаюсь. А теперь давай-ка приготовим детям чего-нибудь поесть.

Она берет Полли и быстро выходит из комнаты. Марк медленно, как будто у него случилась внезапная судорога, поднимается и идет за ней. С левого глаза скатывается одинокая слеза, он утирает ее рукавом. Но тут же берет себя в руки, осторожно улыбается, как будто проверяя, работают ли нужные мускулы, и, прихватив Тео, идет за Самантой на кухню.

Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка четвертая, понедельник, 21 мая, тайм-код 02.03

Доктор Сеймур в одних трусах, без халата, предположительно из-за жары — воздух в чердачной комнате под самой крышей накаляется даже в умеренно теплую погоду. Волосы всклокочены, но в целом он вполне спокоен. Он, очевидно, уже привык вести свой видеодневник. Нет и тени того смущения, которое он демонстрировал в самом начале.

Вот мы и дошли до самооправдания всего, что я делаю. Капут. Это удивительно, но какая-то часть меня едва ли не хотела, чтоб у Сэм был роман с Марком Пенджелли, потому, очевидно, что это сняло бы с меня тяжкую ответственность. И облегчило бы мою совесть. Но теперь то, чем я занимаюсь, кажется еще более отвратительным, чем до того, как я получил доказательства ее невиновности.

И все равно… все равно. Кто станет осуждать меня? С тех пор как я поймал Гая за руку, он начал меняться. Я знаю, что он больше не задирает Викторию — я не предполагаю, я знаю это. Потому что вижу все, что он делает. Следует признать, что мне еще несколько раз пришлось поговорить с ним с глазу на глаз, но теперь у меня были доказательства, и пусть я не мог их ему продемонстрировать, он все равно знал, что я знаю. Он это чуял. И сделался управляемым. Эффект сугубо положительный. Виктория под защитой. Она, должно быть, почувствовала что-то в поведении Гая, поскольку больше даже не пыталась протащить в дом своего Мейси. Гаю преподан важный урок. В доме стало больше порядка и спокойствия. Даже в Саманте заметны некоторые изменения. Есть у меня даже мыслишка, что она могла б и спутаться с Марком Пенджелли, если бы не почувствовала во мне какие-то перемены, что бы она там ни говорила про «существо, которое мы собой представляем», и «нарушение границ», и прочее пафосное бла-бла-бла. Но факт в том, что она дала задний ход. Поскольку ей показалось, что я изменился. А так и есть.

И должен извлечь выводы? Что прикажете делать? Когда исчезла одна из главных причин, оправдывавших наши с Шерри мероприятия. Даже двух уже нет. Нет. Не осталось ни одной. Потому что от Памелы Джил я тоже защищен записью с миссис Мадуубе и ее сестрой. Мне ничто не угрожает. Виктория и Гай ведут себя нормально. Саманта верна мне. Так почему бы мне не вернуть все оборудование и больше никогда не видеться с Шерри?

Нет, я вовсе не влюблен в нее. Нет. Совсем нет. Но действует она на меня совершенно чарующе. Она сделала меня другим человеком. Она завела меня достаточно далеко. Насколько дальше она способна завести?

Надо будет, конечно, с ней встретиться. Я обещал. Она сказала, что хочет показать мне еще несколько своих записей. И конечно, она хочет, чтоб я принес еще своих. Но мне начинает казаться, что мы и так уже зашли довольно далеко.

Возможно, достаточно будет просто посидеть с ней, посмотреть кассеты. Она одинокая и немного странная. Я всю жизнь пытался помочь людям. Почему не помочь ей?

И все равно, скрывать все это от Саманты — особенно теперь, когда выяснилось, что она мне не изменяет, — становится все неприятнее. Да, сам процесс доставляет мне удовольствие. Это интересно, черт побери, а в моей жизни уже давно все так адски скучно.

Итак. Я снова пойду к Шерри. Мы договорились встретиться в субботу в магазине, и я пойду. Кроме всего прочего, я б не отказался покурить еще марихуаны. Это и впрямь здорово. Но в душе я человек умеренный. И благоразумный. Я знаю, что всему должны быть пределы.

Полли стала тише по ночам. И на работе меньше поводов для стресса. Я стал лучше спать. Кризис проходит. В этом никаких сомнений. Скоро я смогу оставить Шерри Томас навсегда. Наверное, сейчас мог бы ее оставить. Но мне кажется, это было бы несправедливо. Я не могу ее бросить просто так. После того, как она помогла мне. Во всяком случае, пока не могу.

Я подожду еще несколько недель. А потом надо будет с ней поговорить.

Доктор Сеймур преклоняет голову перед камерой.

Боже милостивый, благодарю тебя за спасение. Благодарю тебя за дар целительства, который ты вернул мне. Спасибо, что указал мне путь, который может привести меня к спасению. Благодарю тебя за жену, Саманту, и за любовь, залог ее верности. Я так хочу знать, что может сделать ее счастливой, потому что, только осчастливив ее, могу быть счастлив сам. Но я думаю, и она сама это говорит, что наш брак выше таких категорий, как счастливый-несчастливый. Мы такие, какие мы есть.

Благодарю тебя за мою красавицу Викторию и за путь, который ты указал, чтобы защитить ее от Мейси Калдера и Гая. Я знаю, что Гай мальчик неплохой, что бы там ни говорила Шерри. У него просто сейчас сложный период, и я уверен, что с твоей помощью он вырастет хорошим человеком. Потому что я хочу, чтоб он был хорошим. А сейчас он изучает твои методы, Господи, он открывает для себя простые истины: что нет следствий без причины, преступления без наказания, потому что его отец смотрит за ним, как ты, отец наш, смотришь за нами. Он, возможно, гневается на правосудие, которое обрушилось на него ни с того ни с сего, но насколько больше он возненавидел бы его, если б не было никакой справедливости, кроме безнаказанности? Теперь есть порядок. Теперь есть твердая почва под ногами. Значит, теперь может установиться мир.

Прошу тебя, помоги Шерри Томас, потому что я знаю, что этой женщине нужна помощь, а я смогу помочь ей, только разделив ее боль, ее навязчивые идеи. Я знаю, что близится время, когда мне придется отойти от нее, но ведь все мы должны учиться жить самостоятельно, разве не так, Господи? Разве не так? Потому что, в конце концов, у нас есть только мы сами да ты. А ты есть мы.

Я устал, Господи, устал и хочу спать.

Прошу, помоги мне заснуть.

Примечание автора: Из записей, произведенных в следующие дни, в наличии имеются только видеодневник и сцена признания. Доктор Сеймур либо принял решение прекратить слежку, убедившись, что жена ему не изменяет, либо же стер все последующие материалы. Так или иначе, следующая имеющаяся запись была сделана системой видеонаблюдения в «Циклопе» через значительный промежуток времени — то есть в субботу.

«Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись пятая, суббота, 26 мая

Доктор подходит к входу в СВЦ и обнаруживает, что магазин снова заперт. Тряхнув решетку, он поднимает голову и говорит прямо в камеру:

— Шерри, какого черта? Я думал, мы договорились о встрече.

У него звонит телефон. Он отвечает:

— Что ты делаешь?.. Так… Ты проболела всю неделю?… Почему же ты мне не сообщила?

Он смотрит на часы.

— Не знаю… Не знаю, Шерри. Времени у меня в обрез, честно говоря.

В отличие от прошлого визита, теперь в его голосе звучит скорее раздражение, а не просьба.

— Хорошо. Тогда ладно.

Адамс-стрит, запись вторая, суббота, 26 мая, тайм-код 12.30

Доктор Сеймур заходит в квартиру, он одет почти как в первый раз. Одежда Шерри Томас радикально отличается от всех ее предыдущих нарядов. Тщательно отмытое скрабом лицо сияет в отсутствии косметики. На ней хорошо отглаженные джинсы, безупречно новые кроссовки и сдержанная блузка с длинным рукавом и пуговицами на запястьях. Волосы забраны назад в девичий хвостик. Впервые она выглядит невинной, даже ранимой.

Нам неизвестно, чем, кроме жучка в мобильном телефоне, она отслеживала душевное состояние доктора Сеймура, как нет и записей разговоров, которые она могла подслушать. Саманта Сеймур утверждает, будто в последней своей исповеди Алекс сказал ей, что уже отдаляется от Шерри Томас — оградив себя от клеветы о домогательствах к миссис Мадуубе и избавившись от подозрений в ее, Саманты, неверности. Он признавал, что по-прежнему очарован личностью Шерри Томас, но хочет покончить со скрытым видеонаблюдением. Его желание отстраниться хорошо заметно в следующем разговоре. Доктор Сеймур проявляет нетерпение, в чем не был замечен раньше, как будто раскаивается, особенно в свете невинности своей жены, что позволил себе так далеко зайти. По словам Саманты, он собирался прекратить общение с Шерри Томас, но решил, что, поскольку у нее слишком хрупкая психика, с ней нужно обращаться очень аккуратно. Он подозревал, что их разрыв может привести к непредсказуемым, даже опасным последствиям, — безусловно полагая, что опасность грозит скорее ей, нежели ему.

— Что-то ты на больную не похожа.

— Что ты понимаешь!

— Чего ради это все, Шерри?

— Заходи, Алекс. Пожалуйста.

Он, как и в прошлый раз, садится на диван лицом к огромному телевизору.

— Прости меня, Алекс. Я понимаю, ты, должно быть, злишься на меня, что я тебя опять сюда затащила, но я должна тебе кое-что показать.

— А почему просто не сказать?

— Я подумала, что ты не придешь — решишь, что я сумасшедшая или еще что.

— Я не считаю тебя сумасшедшей. Но и не думаю, что твое поведение — наше с тобой поведение — можно назвать здоровым.

— Наверное, мне нужен врач.

— Давай без кокетства. Я хочу поговорить.

— О чем?

— Послушай. То, что тут было в прошлый раз. Это было — я об этом не жалею. Это было что-то особенное.

— Но?

— Ты действительно помогла мне, Шерри. Камеры — они рассказали о моей жизни такое, чего я никогда не узнал бы. Они сделали меня другим человеком. Ты сделала меня другим человеком. Вот так быстро.

— И как же они это сделали?

— Я, по крайней мере, выяснил, что моя жена меня любит.

— Ты принес запись? Где она с Пенджелли?

— Нет, не принес, но запись снимает с нее любые подозрения. А это все меняет. Я был уверен, что ты права. Что у нее роман на стороне. Что она мне изменяет. Теперь я знаю, что ни на что подобное она не способна. Таким образом, я… таким образом, мое предательство практически невозможно оправдать, понимаешь?

— Предательство? Какое предательство? Мы ничего такого не делали.

— Я раскрыл тебе секреты, Шерри.

— Из наилучших побуждений.

— Сомневаюсь, чтобы Саманта восприняла это так же.

— И что? Ты просто бросишь все это?

— Не знаю. Это может зайти слишком далеко, если уже не зашло.

— Ты вот чего не понимаешь, Алекс. У тебя сейчас такая сильная позиция только благодаря камерам. Ты знаешь, что происходит. Как только ты потеряешь эту силу, твои домашние сразу это почувствуют. Твоя жена и дети снова перестанут тебя уважать. А то, что произошло, твое мимолетное перерождение, они воспримут как фокус, обман, подтасовку. Ты снова окажешься у разбитого корыта. Поверь мне.

Какое-то время оба сидят молча, ситуация патовая. Шерри Томас вынимает сигарету из пачки красного «Мальборо», предлагает доктору Сеймуру, который, как обычно, отказывается. Прикуривает.

— Можно тебе кое-что показать?

— Еще одну запись?

— Да.

— Из твоей жизни?

— Да.

— А сколько их у тебя?

Следует долгая пауза.

— Алекс, я тебе доверяю. Ты знаешь это, так ведь?

— Не знаю почему, но — да, я это знаю.

— Не зайдешь ли со мной на секундочку в соседнюю комнату?

— В спальню?

— Не беспокойся. Я на тебя планов не строю. В любом случае, не на этой неделе. Без нажима. Просто зайди на секунду. Дверь, если хочешь, можешь оставить открытой. Я ничего не сделаю.

Доктор Сеймур встает с дивана, а Шерри Томас с кресла. Она идет налево, к двери, бросает взгляд на доктора Сеймура и открывает дверь. Она заходит, доктор Сеймур осторожно следует за ней.

В спальне камер не установлено, но микрофоны в гостиной улавливают происходящий разговор.

— Что это?

— Это моя жизнь.

— Что это значит?

— Именно то, что я сказала. Моя жизнь. Я снимаю с семнадцати лет. Всегда, когда это возможно.

— Но здесь — здесь их тысячи.

— Да. Я снимаю более или менее каждый день последние лет двадцать.

— Ты снимаешь каждый день?! Это… безумие.

— Не говори так, Алекс. Прошу тебя. Даже если это правда. Ведь все равно, даже если это правда… меня же можно исцелить, верно? Ты можешь исцелить меня. У тебя дар.

— Давай выйдем отсюда. От этой комнаты у меня мурашки по коже.

Камера фиксирует, как доктор Сеймур медленно выходит. Шерри Томас выходит за ним, в руках у нее видеокассета.

— Я знаю, это кажется немного странным.

— Странным? Так ты это называешь? Послушай, прости, что назвал тебя сумасшедшей. Но помощь тебе действительно нужна. Я могу вывести тебя на хороших специалистов.

— Здесь все. Мой выпускной. Похороны отчима. Мой первый день в колледже. Последний день в колледже. Все дни между этими событиями. Все бесконечные дни.

— Шерри, а зачем ты хочешь мне это показать?

— Еще с детства это засело у меня в голове. Сложно объяснить. Ну, просто — каждая минута заканчивается, верно? И кажется, будто это миллион маленьких смертей. Вот момент — и вот его уже нет. И все время так — исчезает, исчезает. А с видеозаписями нет смерти. Понимаешь?

— Шерри, должен тебе честно признаться. Я понятия не имею, о чем ты сейчас говоришь.

— Но я могу объяснить. Ты поймешь. Я просто хочу, чтоб ты посмотрел одну запись.

— Так.

— Я хочу, чтоб ты знал, Алекс. Тогда ты, может быть, сможешь мне помочь. Я знаю, что ты сможешь. Даже если ты просто посмотришь это со мной — мне уже будет легче. Я так одинока.

— Не знаю, Шерри. Я правда не уверен, что это хорошая идея.

— Это не займет много времени, Алекс. Обещаю.

Доктор Сеймур с потрясенным видом садится на диван. Шерри Томас садится рядом, по-прежнему с кассетой в руках. Указывая на нее, произносит:

— Номер первый.

— Из скольких?

— Из шести тысяч ста семнадцати.

— О боже.

— У этой записи другой стиль постановки. Я бы сказала, более жесткий.

— И почему же?

— Потому что ее снимала не я. Но из-за нее я стала снимать.

— А кто это снимал?

— Увидишь.

Она встает, вставляет кассету в видеомагнитофон, включает телевизор и возвращается на место. Когда она проходит мимо доктора Сеймура, он встает и хватает ее за руку.

— Алекс, ты делаешь мне больно.

— У меня еще один вопрос.

— Присядь на минутку.

— Что?

— Просто сядь. И тогда можешь задавать свой вопрос. А мы сможем посмотреть кассету.

Шерри Томас медленно садится рядом с доктором Сеймуром. Поворачивается к нему. Он по-прежнему держит ее за руку.

— Что же ты хочешь у меня спросить?

— Только одно. Почему ты всегда носишь вещи с длинным рукавом?

— Да ты смеешься!

— Даже в жару ты всегда в блузке с длинным рукавом, пиджаке или свитере.

— Ну и что?

— У меня есть один такой пациент.

— Оставь меня, пожалуйста.

— Секундочку. А хочешь знать, почему мой пациент всегда носит футболки с длинными рукавами?

— Не очень-то.

Тут доктор резко задирает рукав ее блузки. Камера находится слишком далеко, и мы не видим, что там такое, однако Шерри Томас вскрикивает и отдергивает руку.

— Мудак!

— Когда ты это сделала?

— Какая разница?

— Тебе нужна помощь.

— Правда?

— Эти шрамы, они у тебя уже давно, верно?

— Надо думать.

— И как давно?

Она молчит, потом указывает на коробку:

— Вскоре после этого.

Доктор Сеймур вслух читает надпись на коробке:

— «Я и Нед. Солт-Лейк-Сити».

Шерри вытирает лицо тыльной стороной руки, опускает рукав и тянется за пультом от видеомагнитофона. Нажимает клавишу «Воспр.», и на экране появляется изображение — это она, много моложе, примерно такая же, какой появлялась в прошлый раз на записи Дня благодарения.

— Мне только что исполнилось семнадцать, Алекс. Ребенок, не более.

На ней простое розовое летнее платье, и выглядит она не совсем по-детски. Выглядит она удивленной — что-то и веселит ее, и раздражает. Тот, кто направил на нее камеру, очевидно, вошел в ее комнату без приглашения. Шерри безучастно смотрит в объектив.

— Нед, хватит баловаться.

— Привет, Шерри. Как поживает моя будущая невестка?

— Замечательно поживала, пока ты не явился. А теперь, пожалуйста, покиньте помещение.

— Не очень-то вежливо. Будет тебе, Шерри, хватит ломать комедию. Я давно принимаю твои позывные.

— Позывные?

— Ты же дашь мне взглянуть на свои премиленькие сосочки?

— Убирайся, Нед. Убирайся немедленно, или я позову Карла.

— Да ладно тебе. В бассейне тебе было не жалко. Какая тебе разница?

— Карл!

— Карл ушел на весь день. Ты знаешь, я слушаю вас с сыном. Ты такая шумная девчонка. Да. Так прямо кричишь.

— Я пошла.

Шерри Томас хватает куртку и направляется к двери. И тут она говорит прямо на камеру:

— У меня мурашки по коже от этой штуки, Нед. Правда. Выключи.

— Мурашки от камеры? Камеры боятся нечего. Погоди, я тебе сейчас покажу, что тут у меня есть.

Лицо Шерри Томас отображает крайнее потрясение.

— Не надо, Нед.

— Раздевайся. Или засуну тебе эту штуку прямо в пихву. И — бах! Шесть раз.

Доктор Сеймур очень тихо произносит:

— У него пистолет?

Шерри Томас кивает:

— «Смит-вессон», сорок четвертого калибра.

Семнадцатилетняя Шерри Томас выглядит очень напуганной. В сегодняшней Шерри, как в зеркале, отражается ее выражение, будто она переживает все заново. Она сжимает руку доктора Сеймура. Он кладет свою ладонь на ее. Тут он наклоняется, достает пульт и выключает магнитофон. На экране серый электронный шум.

— Шерри, я не хочу это смотреть.

— Что? Почему? Это было. Это произошло.

— Ради бога, мне не нужно на это смотреть.

— Нет, очень даже нужно!

Она пытается схватить пульт, но доктор Сеймур отдергивает руку.

— Ты должен это увидеть! Должен это увидеть!

— Я не могу. Нехорошо это.

— Но если ты не увидишь, ты не поверишь, что это было по-настоящему. Никто не поверил бы. Никто бы и слову не поверил. Даже Карл не поверил. Потому мне и пришлось его бросить, хотя идти было некуда. А Нед остался бы безнаказанным. Если бы я не… Если бы я не…

— Что, Шерри? Что?

— Не важно. Дело в том, что я не могла заявить в полицию, потому что они мне все равно не поверили бы. Потому что у Неда была пленка, на которой я «получаю удовольствие».

— Получаешь удовольствие? А как ты заполучила эту видеозапись?

— Я ее украла.

— Так почему же ты не пошла с ней в полицию?

— Было уже поздно.

— Что значит — поздно?

— Пожалуйста, посмотри кассету. И сразу все поймешь.

— Это было бы непристойно, Шерри. Я не стану смотреть. Ты можешь мне просто рассказать. Я поверю тебе.

— Мне никто не верит. Никто.

— Я поверю. Мне не нужно это смотреть. Просто расскажи мне, что случилось.

Несколько минут Шерри рыдает. Потом берет себя в руки и начинает говорить тихим, настороженным голосом:

— Он меня изнасиловал. И не единожды. Он установил камеру на штатив и заснял это.

— Боже мой.

— Но он все продумал. И сделал все так, чтобы я не пошла в полицию.

— Как?

— Он заставил меня работать на камеру. Я, конечно, была под дулом пистолета, но его в кадре не видно. Видно только меня. Он переснял так, чтобы, когда он входит, я была топлес. Потом он заставил меня соблазнять его, как будто я Лолита какая-нибудь. Алекс, он заснял даже изнасилование. Он снимал и заставлял меня притворяться, будто мне все это нравится. Иначе он убил бы меня. Потом он вынул кассету и засмеялся. Он сказал, что, если я хоть пикну, он всему миру продемонстрирует, какая я на самом деле шлюха.

— И что же ты сделала?

— А что я могла? В полицию не пойти. Они бы мне просто не поверили. Неда там очень уважали. Реальная шишка. Орден Буйволов, Ротарианцы [10], — где он только не состоял. А я для обитателей этого болота была всего лишь дешевой шлюшкой. Сирота, шваль из трейлеров. Все в этой семье считали, что я недостойна их Карла. Представляю себе этот суд. «Белая нищенка пытается оклеветать уважаемого в городе гражданина». А потом эта запись — ты можешь представить себе, как мне было стыдно?

— Но ты же достала запись, где видно, как он тебе угрожает. С этим ты могла бы…

— А как, по-твоему, Алекс, я ее достала?

— Кажется, мне лучше не знать.

— У меня не было другого выхода. Либо я, либо он. Я выжила после этого…

Она поднимает запястья, на них видны старые шрамы.

— …но знала, что в следующий раз у меня все получится. Я не хотела умирать. Но и жить было невозможно. Пока он ходит по земле, жить было слишком больно. Был только один способ сделать жизнь хоть сколько-нибудь сносной. Нет, даже не терпимой. Просто выносимой.

— О чем ты говоришь?

— Ты знаешь, о чем я говорю. И ты, конечно, не винишь меня. Скажи, что ты меня не винишь, Алекс.

— Я думаю, мне пора.

— Хорошо. Все так. Но ты ведь придешь еще? В следующую субботу, как обычно?

— Я больше сюда не приду.

— Отлично. Тогда в магазин. Хорошо? Я приду. Я понимаю, что зашла слишком далеко. Я стольких вещей так и не поняла. Пожалуйста, приходи в магазин.

— Я подумаю.

— Не думай. Обещай мне.

После долгой паузы:

— Хорошо.

Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка пятая, воскресенье, 27 мая, тайм-код 13.00

В отличие от прочих записей видеодневника доктора Сеймура, эта сделана при свете дня. Вид у него свежий, деловой, видно, что он вернулся в норму. Он выглядит здоровым, но встревоженным.

Я делаю это в последний раз. Это зашло уже достаточно далеко. Какого черта я так заигрался?

Ко мне вернулся сон. На работе все под контролем. В семье покой. Жизнь в порядке. Хорошенького понемножку.

Две вещи.

Первое. Моя жена мне не изменяла. Это такое облегчение. Я так благодарен ей и за нее.

Второе. Шерри Томас, очевидно, очень нездорова. Я понимал, что она странная, но не знал насколько. Совершенно ясно, что она представляет опасность для себя самой, а возможно, и для окружающих. Я поверил этой истории, что она убила «Неда». Теперь я уверен, что она на это способна. Что ж мне — пойти в полицию? Но если она виновна — ее экстрадируют…

Немыслимо. Да ее еще казнят, не дай бог. А ведь прошло уже столько времени. Кроме того, он был явно жуткий монстр.

А полная спальня кассет! Вся жизнь записана на пленку.

Ей нужна помощь, но я больше не могу ей помогать. Я отошлю ей оборудование и возмещу всю сумму. Я настою, чтоб она обратилась к психиатру. Этот ее «психотерапевт» — возможно, тоже воображаемый. Но встречаться я больше с ней не буду. Чего бы я там ни пообещал.

Несчастная женщина. Это изнасилование — было ли оно на самом деле? Подозреваю, что да.

Это отвратительно. Отвратительно. Пора прекращать. И я должен загладить свою вину.

Значит, мне предстоит самое трудное. Я должен рассказать Саманте, чем я занимался. И до конца недели я это сделаю. Как только взвешу все возможные последствия, как только все это уложится у меня в голове. Что сказать? Как сделать так, чтоб она со мной не развелась? Как извиниться в полной мере?

Я не знаю, с чего начать. Но после того, как я увидел, что она верит в меня, я не могу скрывать от нее такую тайну. Я не смогу хранить это в себе всю жизнь.

Может быть, она и сможет меня простить. Не знаю. Будем надеяться.

Я поговорю с ней. А потом мы решим — вместе, — что делать с Шерри.

Интервью с Барбарой Шиллинг

Рассказывала ли вам Шерри Томас о том, что пережила изнасилование?

Напрямую — нет. Она говорила, что нечто подобное имело место, но, мол, она еще не готова об этом рассказывать.

А о своей коллекции видеокассет она вам рассказывала? У нее их было больше шести тысяч. Очевидно, она записывала на видео практически каждый день своей жизни.

Боже правый. Это ж… Нет, об этом она никогда не рассказывала.

Может, она как-нибудь намекала на это?

Мне было известно, что ей нравилось наблюдать за людьми без их ведома, я также знала, что видеосъемки обыденных, повседневных событий оказывали на нее некое успокоительное действие. Но я и понятия не имела, что это зашло так далеко.

И как это характеризует ее психическое состояние?

Очевидно, оно было куда более расшатано, чем она мне показывала. Как ни странно, я, кажется, читала о подобном случае. Дело было в Японии, лет пять-шесть назад. Маниакальный вуайер становился буквально недееспособен, если его лишали возможности записывать свои будни. Для него практически не существовало реальности, если она не была преобразована в зрелище и сохранена тем или иным образом.

Это похоже на атавистическое представление дикарей о том, что камера крадет душу.

Только в этой версии душу крадут не у объекта наблюдения, а у самого наблюдателя.

Да. Значит, Шерри Томас потеряла свою душу?

Я не совсем понимаю этот вопрос. Но если даже так, то душу у нее украли, я полагаю, уже очень давно.

Она говорила что-нибудь о совершенном убийстве?

Нет. Хотя иногда она говорила очень жестко. Ее взгляды о том, что правильно, а что нет — или, как она выражалась, о добре и зле, — были совершенно однозначны. Она считала, что единственный способ искоренить зло — это его уничтожить. Например, она была убежденной сторонницей смертной казни и верила в возмездие. На мой взгляд, не слишком тяжело поверить в это, особенно после того, что она сотворила с бедным доктором Сеймуром. Такой манихейский взгляд на мир в некотором смысле был для нее утешением. Он придавал прочности ее не вполне устойчивым моральным принципам. Но в то же время это мучило ее.

Почему?

Потому что она не могла решить, на чьей она стороне. Это практически детский взгляд на мир. Люди либо абсолютно плохие, либо абсолютно хорошие. А она не могла решить, какая она.

Может ли это объяснить ее роковой поступок?

В конечно счете никто не знает, чем можно объяснить такое. Это всегда тайна. Однако тот факт, что ее покинули и что она позволила себя покинуть, вызывал в ней беспредельную ярость. Случившееся с ней — и с доктором Сеймуром — настолько же акт отчаяния, насколько и мести.

Она когда-нибудь говорила о самоубийстве?

У нее были фантазии на такую тему, но это не редкость даже среди людей с легкой формой депрессии. Даже если нет депрессии.

Каков был посыл — кроме ухода от реальности, которую она, очевидно, находила невыносимой?

Показать миру, как ей сделали больно.

«Смотрите, что вы заставили меня сделать»?

Типа того. Но любое самоубийство универсально и в то же время уникально.

Что еще вы можете рассказать о Шерри Томас?

У нее случались кошмары.

Что за кошмары?

Один повторялся довольно часто. Она в темных водах огромного моря. Вода очень холодная и утекает. Уровень моря снижается, а небеса становятся темнее. Чем больше утекает воды, тем страшнее становится. Она ныряет, чтобы найти слив, как будто сможет его заткнуть. Если у нее получится, небо снова прояснится и она сможет плавать дальше. Но если море высохнет — ей конец. Конец всему. Она находит пробку и дырку в дне океана. Но вставить пробку не получается. То отверстие было другой формы, то у нее не хватало дыхания, то ее относило течением, а то дырка увеличивалась по мере того, как она к ней приближалась. Вода продолжала стекать, и она никак не могла ее остановить.

А что было, когда вода ушла вся?

Она всегда просыпалась до этого.

Что мог бы означать такой сон?

Если грубо, то вода символизирует скоротечность времени. Точнее я не знаю. На самом деле, думаю, я уже рассказала вам все, что мне известно. В заключение же могу сказать следующее. Очень жаль, что как психотерапевт я оказалась не на высоте. У меня такое чувство, что я должна была это разглядеть. Возможно, я смогла бы что-то сделать.

Как вы сами заметили, ретроспективный взгляд все искажает. Вы не можете брать на себя такую ответственность. Все это иррационально.

[Мисс Шиллинг издает тихий горький смешок.]

Я сказал что-то смешное?

Интересно вот что: разговор всегда строится так, будто все мы находимся во власти рационального. А ведь мир неуправляем потому, что неуправляемы мы. Потому что мы более не способны противостоять тьме. Она слишком велика — злоба, жажда мести, искупления. И слишком глубоко внутри нас кроется.

Благодарю вас, мисс Шиллинг. Более я вас не побеспокою.

Жаль, что не смогу вам более ничем помочь.

Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя пятая

Это последняя запись, сделанная в доме доктора Сеймура. Место действия — гостиная. Время — вторник, двадцать девятого мая. Тайм-код показывает шесть вечера. Саманта читает книгу на диване. Доктор Сеймур сидит рядом, ерзает. Вид у него встревоженный и нерешительный. Время от времени он поглядывает на скрытую под потолком камеру. Саманта отрывается от книги:

— Алекс, с тобой все в порядке?

— Что?

— Тебе как будто не по себе.

— Правда?

— Тебя что-то тревожит?

— Саманта…

— Что? В чем дело?

Доктор Сеймур вдруг начинает плакать. Она кладет книгу и берет мужа за руку.

— Ты такой бледный, Алекс. Что случилось?

— Саманта, ты меня любишь?

— Ну конечно, я тебя люблю. В чем же дело?

— Я кое о чем должен тебе рассказать.

— О чем?

— Это очень сложно…

— Алекс…

— Я просто не знаю, с чего…

— А, ну понятно.

— Понятно?

— Думаю, да.

— Сомневаюсь, что ты могла…

Саманта злобно отталкивает его руку.

— Так. Так.

— Что?

— Это Памела Джил? У тебя с ней роман?

— Памела Джил? Бога ради, Саманта, нет, конечно.

— Тогда кто? С кем ты спишь?

— Ни с кем. Я ни с кем не сплю.

— Тогда в чем же дело? Ты уходишь от меня?

— Никуда я от тебя не ухожу. Я люблю тебя, Саманта.

— Тогда я не понимаю, Алекс. Что ты мог такого ужасного натворить?

— Это сложно объяснить.

— Настолько?

— Ну. Нет. Ничего тут сложного. Объяснить-то это просто. Сложно объяснить, зачем я это сделал.

— Зачем ты сделал что?

— Саманта, я долженкое в чем тебе сознаться…

— Это ты уже говорил. В чем дело? Выкладывай.

— Этот разговор… тот, что сейчас между нами происходит… он записывается.

— Что?

— На видео.

Внезапно Саманта из раздраженной и нетерпеливой становится озабоченной, даже грустной. Она встает и кладет руку мужу на плечо.

— О, Алекс. Бедный Алекс.

— Я такого натворил!

— Никто за тобой не следит, Алекс. Все в порядке. Это все у тебя в голове. Я знаю, что в последнее время ты переволновался. С этими проблемами на работе. Со всем. Но… слушай. Тебе нужно кое к кому обратиться.

— Знаю, Саманта. Я знаю, что за мной никто не следит. Зато кое-кто следит за тобой.

— Так. Хорошо, любимый. Кто же следит за мной? Скажи мне.

— Я.

— Ты.

— Именно.

Доктор Сеймур придвигает стул, балансирует на нем, дотягивается до маскирующего камеру датчика дыма и срывает его. Камера продолжает работать, но перестает быть скрытой. Лицо жены выражает крайнюю степень удивления.

— Что это за?..

Доктор Сеймур слезает со стула.

— Это камера скрытого наблюдения. И еще одна в детской.

— Алекс?

— Это я ее установил. Обе камеры. Я следил за вами, а вы этого не знали. Прости меня, Саманта. Я просто почувствовал… мне казалось, что я теряю управление. Но теперь все кончено. Я должен был тебе во всем признаться. Я мог бы прикусить язык, просто сдать оборудование, но я…

— Что ты?

— Я хотел, чтобы ты знала. Чтобы ты снова могла мне доверять.

— Я… я…

— Ведь я виновен в том, что сам тебе не доверял. Я думал… я думал, что у тебя роман с Марком Пенджелли.

— Это смешно!

— Да, я знаю. Теперь знаю. Потому что я видел запись вашего разговора.

— Бля, не верю!

Она бьет его по лицу. Это не пощечина, а именно удар сжатым кулаком. Он хватается за щеку.

— Ты дебил последний, Алекс.

— Прости меня, Саманта, прости. Это все эта женщина, Шерри Томас.

— Женщина? Тут еще и женщина?

— Шерри Томас. У нее магазин оборудования для видеонаблюдения. Я тебе все расскажу. Все. Прости меня, Саманта.

— Секундочку. А сейчас она записывает?

— А… надо полагать… да.

— Ты невероятный дурак. И что же ты делал с этими записями?

— Смотрел, конечно.

— Выключи эту хрень. Выключи немедленно. ВЫКЛЮЧИ ЕЕ!

Интервью с Самантой Сеймур

Что вы почувствовали, когда доктор Сеймур рассказал вам, чем они с Шерри Томас занимались?

Я, конечно, почувствовала себя изнасилованной. Мне было грустно. Я была в ярости. Глубоко потрясена и шокирована. Но где-то в глубине души — поняла. Я знала, что Алекс пошел на это не от хорошей жизни. Он оказался в тупике. Я чувствовала, что из меня получилась плохая жена. Было ощущение, что в какой-то мере я это заслужила.

Детям вы что-нибудь об этом сказали?

Тогда — ничего. Зачем? Мы с Алексом знали, что это доведет их до белого каления, особенно Гая. Свое личное пространство он блюдет с особым тщанием. В конце концов у меня просто не осталось выбора и я рассказала им все.

И как они отреагировали?

Полагаю, совсем иначе, нежели если б они узнали это при живом отце. Понятные чувства, вызванные вторжением, грубым вмешательством, предательством, — все это потонуло в скорби по отцу. Я даже не знаю, отреагировали они вообще или нет. Они никогда не сетовали на то, что их отец оказался не тем человеком, которому они могли бы доверять.

Как получилось, что Алекс снова оказался дома у Шерри Томас?

Я не хотела, чтоб он ходил. Но когда он позвонил ей — на моих глазах, уже после того, как во всем признался, — она стала угрожать самоубийством. Мне было непросто на это согласиться, но в итоге я поддержала его решение. Я смирилась, по крайней мере на тот момент, с его точкой зрения, я видела ее его глазами. Как пациента, как жертву, как человека, которому нужна помощь. Я поверила, что романа у него не было. Он спокойно мог ничего не говорить мне о скрытых камерах. Он мог просто убрать их, и я так никогда ничего и не узнала бы. То, что он во всем признался, убедило меня в его полной искренности. Он просто оступился, вот и все.

Еще раз. После Памелы Джил. Одну поцеловал, перед другой подрочил — вот и все. На сильную страсть не очень-то тянет. Он показал вам свои записи?

Да, показал.

Что вы сделали, когда их посмотрели?

Я очень серьезно задумалась о разводе. Особенно когда он сказал мне, что показывал их Шерри Томас. В это я просто не могла поверить.

Но…

Но я его любила. Я всегда любила его.

У вас не было желания встретиться с Шерри Томас?

Ни малейшего.

Вы чувствуете свою вину за то, что случилось?

Конечно чувствую. И это ужасно. Если б только я его тогда не пустила. Я пыталась, видит Бог, но он меня не слушал. Кроме того, я думала, что проявляю зрелость, разрешая ему туда идти. Мне казалось, что я такая терпимая, понимающая, что таким образом я демонстрирую ему: он может рассчитывать на прощение.

Чем вам запомнился тот последний раз, когда вы видели своего мужа?

Он демонтировал все оборудование в гостиной, детской, на чердаке. Упаковал все и сказал, что отошлет ей обратно. Он тут же позвонил ей и включил громкую связь, чтоб мне было слышно. Они договаривались встретиться на следующей неделе, но он сказал, что не придет. Что он мне все рассказал. Он особенно упирал на это обстоятельство. Мол, все его секреты в будущем будут принадлежать его жене, и только ей. То, что между ними было, — кончено навсегда. Он даже спросил ее, не хочет ли она поговорить со мной.

Как она отреагировала?

У нее случилась истерика. Поэтому он и решил, что ему все-таки нужно сходить к ней.

Потому что она так расстроилась?

Потому что она угрожала убить себя. Ей очень не понравилось, что Алекс рассказал мне все об их отношениях и, более того, о ее личной истории. Он откровенно рассказал ей про все, что произошло между нами, когда я об этом узнала, — полагаю, чтобы как-то компенсировать ту измену, которую совершил в отношении меня. Он совершенно ясно дал ей понять, что рассказал мне все. Про изнасилование. Про попытки самоубийства. Про «убийство». Про эту безумную комнату с кассетами. Шерри Томас расценила это как недопустимое вмешательство — то, что он поделился всем этим со мной. Какое неслыханное безрассудство — сетовать на это после того, что она сделала со мной и с моей семьей! Понятно, что речь идет о душевнобольной. Кроме того, это означало, что она теряет свою власть. Этого ей было не вынести. Я думаю, что в итоге она стала воспринимать Алекса как своего спасителя — человека, который ее понимает, который может побороть боль. Человека, на которого она наконец-то может положиться. А когда все вдруг развалилось, она оказалась опустошена.

Что он сказал вам перед уходом?

Я умоляла его не ходить. Но эта его знаменитая совесть! Он сказал, что, если что-то случится, он не сможет жить в мире с собой. Он попросил прощения. Он пообещал, что это будет… Он пообещал, что это в последний раз. И я сдалась. Я его отпустила.

[Саманта обхватывает голову руками, наклоняется и сидит так с полминуты. После чего выпрямляется и спокойно смотрит на меня.]

Мы можем продолжать?

Я хочу, чтоб это уже закончилось. Поскорее.

Так и будет. Обещаю. Произнесла ли Шерри Томас вслух, что она что-то с собой сделает?

Она сказала, что, сделает это, если он не придет. Он знал про шрамы у нее на запястьях. Я сказала, что это шантаж. Я подумала, что если она добьется своего сегодня, то сможет сделать это и в следующий раз. Он согласился, но сказал, что задолжал ей этот визит.

А разве он не мог просто позвонить в полицию?

Она сказала, что, если он позвонит в полицию, она убьет себя прямо на месте.

Сразу после этого он ушел?

Да.

Который примерно был час?

Около полдесятого вечера. Он поехал на машине. Когда его нашли, она стояла там же.

Как вы узнали о том, что с ним произошло?

Часа через два я начала волноваться. Он не отвечал на мобильный. Я позвонила в полицию и дала им адрес. Я волновалась, но не настолько серьезно. Потом, примерно через час, в дверь постучались. Это был полицейский. Он начал говорить какие-то глупости. Сказал, что произошел несчастный случай. Хотя то, что произошло, настолько далеко от несчастного случая, насколько это возможно. То, что произошло, было настолько преднамеренно, жестоко и безумно, насколько это вообще можно себе представить.

Ужасно… Хотя есть, должно быть, и пара положительных моментов.

Как то?

Вы по крайней мере не обременены более денежными проблемами.

Невероятно бестактное замечание.

Я всего лишь ответственно делаю то, что таблоиды делали безответственно. Кроме того, я признаю основополагающую истину: даже самого ужасного худа не бывает без добра.

Это правда. Алекс оставил нас финансово обеспеченными. В страховках он был дока. Ему нравилась идея «сетки безопасности». Теперь я по крайней мере смогу оплатить обучение всех детей в хороших частных школах и позволить себе дом, где у каждого будет отдельная комната. Но я жила бы в сарае и воспитывала бы детей на улице, если б у меня был шанс вернуть Алекса.

В этом я не сомневаюсь. Простите, что обидел вас. Вижу, это было для вас болезненно.

Да, именно так. Не могли бы мы прерваться?

[Примечание автора: После десятиминутного перерыва запись возобновляется.]

В завершение давайте вы более подробно расскажете о Сеймуровском институте. Вы основали его в прошлом году. Верно?

Я основатель и управляющий директор. Столько организаций занимается свободой информации и тому подобным, но почти никто не занимается, если так можно выразиться, диаметрально противоположным, а именно — защитой конфиденциальности. Случай с Алексом совершенно ясно — со зловещей ясностью — продемонстрировал, к чему может привести шпионская культура в ее крайних проявлениях.

Я помню, что мы говорили об этом в начале наших интервью, но расскажите мне, чем именно занимается ваш институт.

Он выступает за наше право существовать без наблюдения. Например, то, что делал Алекс в своем доме, никак не противоречит сегодняшнему законодательству. Использование жучков регулируется чрезвычайно небрежно. Это кажется нам неприемлемым. Институт также старается противостоять наплыву реалити-шоу на телевидении, что, на наш взгляд, является недопустимым развлечением, даже если участники согласны. Всем известно о закрытии «Большого брата» после того, как Майкл Паркер бросился с моста, когда его отсеяли. Тогда-то общество осознало, как отвратительно и опасно может быть это непрерывное… пожирание друг друга. Теперь, после смерти Алекса, давление еще усилилось, у нас появилась невероятная поддержка, которая с каждым днем становится все сильнее. Мы выступаем за ужесточение наказаний для индивидов или групп, профессионалов или любителей, которые снимают людей скрытой камерой без их согласия, вне зависимости от целей. Мы боремся за удаление камер наружного наблюдения с наших улиц, чтобы Британия не превратилась в страну, описанную у Оруэлла. Мы работаем над восстановлением полузабытого мира — мира частной жизни.

Можно задать вам еще один вопрос? Какой вы положили себе оклад на должности управляющего директора Сеймуровского института?

Что?

Какая у вас зарплата?

Весьма скромная — это, в общем, не ваше дело.

Больше или меньше, чем вы зарабатывали пиарщиком?

Это оскорбительный вопрос, но я отвечу на него, поскольку скоро мы покончим с этими интервью. Только если вы дадите мне что-то взамен.

То самое квипрокво.

Совершенно верно.

Примечание автора: То был бой, которому суждено было состояться. Но я немного замешкался. Будь я специалистом по журналистским расследованиям более, нежели романистом, я бы, конечно, знал, что любая компания должна публиковать финансовые отчеты и что зарплата Саманты Сеймур рано или поздно все равно станет достоянием гласности. Небольшое исследование вопроса выявило бы шестизначную цифру, составляющую ее оклад в Сеймуровском институте, — 117 500 фунтов, солидную сумму, не включающую в себя дополнительные и представительские расходы. Какими бы общественно полезными ни были принципы Сеймуровского института, личный доход Саманты Сеймур был весьма значительным.

Однако во время интервью простое наведение справок самым нелепым образом не пришло мне на ум. В течение наших с ней разговоров у меня неоднократно возникало чувство, что мной успешно манипулируют, и вот я снова оказался в ситуации, когда у меня не оставалось другого выбора, кроме как согласиться с ее требованием. Кроме того, она не оставила сомнений в том, что это наше последнее интервью. Добавить было нечего. Так что и я знал, что это последний раз, когда мне придется приносить себя в жертву.

Но что мне ей рассказать? Количество страшных тайн у каждого из нас ограничено — по крайней мере, свойствами памяти, способной удержать только определенное их количество. Казалось, мне уже не вспомнить, не оживить те кровоточащие раны моей личной истории, что могли бы утолить ее зверский аппетит.

Наконец кое-что пришло мне в голову — то, что было и быльем поросло и что мне удалось загнать в самые отдаленные уголки памяти. Когда это воспоминание всплыло, я попытался подавить его, загнать обратно, но оно все всплывало и пузырилось на поверхности. Ни о чем другом я уже думать не мог. Она посматривала на часы, и время от времени мне казалось, что она вот-вот прервет наше последнее интервью, так и не дав мне ответ на то, что я считал существенным вопросом. К тому моменту я начинал ощущать, что Саманта Сеймур не просто хитра и изворотлива, но способна манипулировать людьми и, весьма возможно, попросту чудовищно непорядочная особа. Короче говоря, мне казалось, что, изучая свой предмет, я упустил что-то очень важное, но в тот момент я был не в состоянии уточнить, что именно. Одно было очевидно: чем больше частей головоломки складываешь, тем больше не хватает.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Итак. Что там у вас?

Я был подростком. Совсем еще незрелым. И, как и все подростки в моем районе, я вступил в банду.

А что это был за район?

Саутхолл в западном Лондоне.

Знаю-знаю. Мы называли его «Маленькая Индия».

Когда моя семья туда переехала, это был еще белый район. Потом нахлынула первая волна азиатов — по-моему, из Уганды. Дух места стал меняться. Ну, вы же читали «Аромат сухих роз».

Вы, по-видимому, собираетесь рассказать историю, которая в книгу не вошла.

Да.

А я-то думала, что в этих воспоминаниях вы обнажили правду до костей.

Не без цензуры. Моей — или, по крайней мере, моего подсознания. Есть вещи, которые нет сил помнить, не то чтобы рассказывать или публиковать.

Я заинтригована. Прошу вас, продолжайте.

В общем, я был в этой банде. То есть банда — одно слово. Нас было человек десять. Мы просто шатались по улицам, ища, чем бы себя занять. Было жутко скучно. Что мы собой представляли — вандалы, тунеядцы, пьющие сидр по темным углам. Вполне себе безвредные, во всяком случае, как мне казалось. Кто бы там что ни воображал, мы были точно не самые суровые парни в районе. Вы бы нас не испугались. Компашка прыщавых подростков четырнадцати-пятнадцати лет, развалились на тротуаре, курят дешевый табак, хихикают. Когда же случилось — в это было трудно поверить. И до сих пор трудно.

Не помню, что это был за месяц и год, помню только, что было очень холодно. На улицах было пусто, шел снег. Помню, мы находили незапертые машины, наваливали внутрь снега и убегали. Это был, пожалуй, предел нашего хулиганства.

Не помню, занимались ли мы этим в тот вечер. Главным образом мы пили вино — вишневое вино из магазина на Алленби-роуд. В общем, напились мы порядочно. Мы, видите ли, любили устраивать соревнования, кто быстрее выпьет, а винцо было крепленое. Мы еле на ногах стояли.

Мы зачем-то терлись на углу Сомерсет-роуд, в паре кварталов от нашего дома. Азиаты большей частью жили в так называемом Старом Саутхолле, возле железнодорожной станции. Но уже постепенно скупали дома ближе к Гринфорду, возле которого жили мы. Нас это особо не беспокоило, но были родители, которых это злило, потому что могло негативно повлиять на стоимость их недвижимости… бла-бла-бла.

Ну вот, тусовались мы на углу. Улица скользкая, делать нечего. Скучающих и пьяных, нас разрывало от гормонов и фрустраций. И вот из-за угла появился сикх и пошел в нашу сторону.

Я хочу кое-что пояснить. Мы не были злостными хулиганами. Мы старались не ввязываться в мутные истории. Мы не были скинхедами или головорезами, так — парни, которым нечего делать. А этот сикх, в нем не было ничего вызывающего. Кроме того, что он шел нам навстречу и испугался. Мы все это видели — видели, как он отшатнулся. Чтобы попасть туда, куда ему нужно, он должен был пройти мимо нас, но он боялся. В итоге он подошел к нам — нас было десять осипших, тупых, пьяных парней. И вот…

И вот?

И вот он поскользнулся. На льду, прямо перед нами. Он лежал там перед нами. Как будто…

Как будто что?

Как будто сам напрашивался. Я не знаю.

Вы напали на него?

Одним словом не выразишь. Был в нашей тусовке паренек, немножко отсталый, на год так примерно от прочих. Мы терпели его, потому что он время от времени доставал нам пыхту — ну, знаете, траву. В общем, ни один из нас не шевельнулся, чтобы помочь сикху встать. Не знаю почему. А он все лежал и смотрел на нас с еще большим ужасом. Вот в чем было дело, понимаете? Этот его страх. Он спровоцировал в нас что-то, какой-то стадный инстинкт. И вот этот отсталый вроде как просто замахнулся на сикха. Съездил ему по спине. Ничего такого страшного, на самом деле просто так, в шутку. Мы все нервно так засмеялись, но тут сикх как заорет, будто мы и впрямь на него напали. Мы запаниковали, сказали, чтоб он заткнулся, но он орал все громче, и это — это жутко бесило. И тут кто-то — я не помню точно кто — пнул его, на этот раз в живот, он застонал, но орать не перестал. Мы просто хотели, чтоб он заткнулся. Просто не хотели никаких проблем. И тут мы вдруг все на него налетели, и давай его пинать, и бить кулаками, и царапать, и это было… это было ужасно.

И вы тоже? Вы присоединились?

Но ужас-то весь был в том, что мы наслаждались моментом. Это было похоже на гребаный оргазм, знаете, когда из тебя выходит вся ненависть и злоба, и все эти изгнанные злые духи обрушились на голову несчастного козла отпущения. Я до сих пор слышу его — слышу, как он наконец перестал кричать и осталось только это жалкое повизгивание, как у какой-то зверюшки, кошки или еще кого, и лед был коричневым от крови, и все мы одновременно остановились и стояли там в полной тишине, а потом — побежали. Я заканчиваю — не могу продолжать.

Что с ним случилось?

Я не буду продолжать. Вам бросили достаточно мяса.

Он умер?

Он не умер. Я больше не могу об этом говорить. Оставьте меня.

[Примечание автора: В этот момент Саманта Сеймур встает, чтобы выйти.]

Спасибо, что поделились. Плакать не возбраняется. Я все понимаю.

Саманта, вы должны ответить на мой вопрос.

Какой?

О Сеймуровском институте.

Простите…

Саманта, вы согласились ответить на вопрос о своей зарплате.

Ах да. Я зарабатываю больше, чем раньше.

Да, но сколько именно? Я слышал, что сумма очень значительная. Сколько вы зарабатываете?

Этого я вам сказать не могу.

Но вы сказали… мы договорились…

Мы договорились, что я скажу вам, стала моя зарплата больше или меньше.

Нет. Вы сказали, что назовете сумму.

Думаю, если вы проверите запись, то поймете, что это не так.

Что?

Возьмите платок. Вытрите глаза. Не могу сказать, что мне понравилось, но это было необходимо.

Зачем? Чтобы выплачивать себе прежнюю зарплату в институте Сеймура?

Удачи вам с книгой. Я уверена, что ее ждет большой успех. Если вам понадобятся какие-то сведения, вы сможете связаться с моими адвокатами.

Нам нужно обсудить еще одну запись с последними часами вашего мужа с Шерри Томас.

Не думаю. Я уже достаточно сделала.

Саманта.

Да.

Лучше бы я и не начинал эту гребаную книгу.

Тут я с вами солидарна.

Не уходите. Еще не все.

Прощайте.

Адамс-стрит, запись третья, вторник, 29 мая, тайм-код 21.57

Действие происходит в квартире Шерри Томас на Адамс-стрит. Внешняя камера фиксирует появление доктора Сеймура. Он слегка запыхался. В руках у него пакет со всем оборудованием, какое он брал в «Системах видеонаблюдения „Циклоп“». Он звонит в дверь, но ответа не следует. Очевидно, дверь была открыта, так как камера фиксирует, как он исчезает внутри квартиры.

Внутренняя камера фиксирует волнующую сцену. Шерри Томас распласталась по полу ничком. Она полностью одета. Квартира, как обычно, безупречно чиста. Кончиками пальцев она едва касается пузырька из-под таблеток. Она недвижима.

— Боже мой, Шерри! Господи Иисусе.

Он переворачивает ее, щупает пульс. Затем тянется к телефону, по-видимому, чтобы позвонить в «скорую», и поворачивается спиной к Шерри Томас, по-прежнему распростертой на полу. Как только он повернулся спиной, Шерри Томас встает — беззвучно и практически одним движением. В руках у нее большой столярный молоток, который был спрятан под диваном. Она бьет доктора Сеймура по затылку. Тот с удивленным видом роняет трубку, но все еще держится на ногах. Шерри Томас медленно, с расстановкой прицеливается и наносит еще один удар по левому виску. На его голове проступает кровь. Постепенно оседая, он обрушивается на пол. Она стоит над ним, тяжело дыша. — Алекс? Алекс?

Доктор Сеймур не отвечает. Он, очевидно, без сознания. Тут Шерри Томас стягивает с него ботинки и с заметным усилием тащит в свою спальню. Несколько минут камера в гостиной не фиксирует никаких движений. Затем Шерри Томас возвращается в комнату и подбирает окровавленный молоток.

Запись ручной видеокамерой, сцена первая, вторник, 29 мая, тайм-код 22.08

После того как части этой записи были выложены в Интернете, ее окрестили Кожаной. Отрывок этот просмотрели очень многие — по некоторым подсчетам, сотни тысяч, — хотя длительность выложенного фрагмента не превышает и минуты. Таким образом, это лишь незначительная часть всей записи.

Я не просто не хотел ее смотреть: я чувствовал, что вообще не способен на это. Если она и интересовала меня, то исключительно как отвратительный символ того предела, до которого вуайеризм способен вытравить всякий присущий человеку эмоциональный отклик на трагедию, заменив его любопытством самого патологического, жизнеотрицающего толка.

Я опишу эту запись, однако события, произошедшие на Адамс-стрит ранее и запечатленные в записи третьей, кажутся мне более достойными внимания — и, весьма возможно, значительно более пугающими обнаженной патологией опустошенной души.

Доктор Сеймур раздет догола и привязан к кровати. Шерри Томас снимает и находится вне поля зрения объектива. Доктор Сеймур приходит в себя.

Мы видим крупный план его лица. Глаза его распахиваются, и он пытается понять, где находится.

Всю следующую сцену он не в состоянии говорить и то приходит в себя, то снова теряет сознание.

— Прости, Алекс. Прости меня. Прости, если я сделала тебе больно. Но ты тоже сделал мне больно. Я снова чувствую, что вынуждена… отомстить. Хочешь глоток воды?

Доктору Сеймуру удается наклонить голову настолько, чтобы изобразить утвердительный ответ.

— Вот, пожалуйста.

В кадре появляется ее рука, подносящая к его губам стакан воды. Он пьет, начинает кашлять.

— Прости. Не в то горло попало? Прости. Боже, я только и делаю, что извиняюсь. Это сложно объяснить, но я и вправду не хочу этого делать. Когда я резала себе запястья, я тоже этого не хотела — я жутко боялась смерти, — я просто чувствовала, что должна это сделать. У тебя не бывает такого ощущения? Что ты должен что-то сделать, даже если это отвратительно? Я знаю: то, что здесь происходит, — мерзко, отвратительно и несправедливо. Но иногда что-то выходит из-под контроля. И сейчас у меня именно такое ощущение. Как будто некий рок — дурацкое слово, я знаю, но более подходящего мне не найти — повелевает мной. Я чувствую, что все это очень плохо и неправильно, но в то же время неизбежно. Я во власти этой неизбежности. Просто как часовой механизм.

Доктор Сеймур делает слабую попытку освободиться от веревок, которыми привязан к кровати.

— Я не могу развязать тебя. И я не вру, говоря, что действительно хотела бы это сделать. Но большая часть меня просто не позволит. Прости. Похоже на плохой телефильм, да? А я ну никак не могу от него оторваться. Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая. Конечно, ты так и думаешь. И мне это очень обидно. Хотя я понимаю, что в определенном смысле это так. Но брежу, верно? Не брызжу пеной, не бьюсь в конвульсиях.

Доктор Сеймур пытается что-то сказать, но выходит только бессвязное бульканье.

— Это тот самый женоненавистнический способ маргинализации моих нужд и желаний. Нед был такой же. Для него я была «сумасшедшей», потому что не хотела заниматься с ним сексом. Я не говорю, что все вы одинаковы. Нет, конечно. Это всего лишь клише. Но некоторые — да. А ведь я думала, что ты — тот человек, которому я могу доверять. Искренне думала, что тебе не наплевать на меня. А ты взял и все рассказал обо мне Саманте. Поведал ей все наши секреты. Рассказал про меня и Неда.

Доктор Сеймур снова пытается что-то сказать. На этот раз ему удается произнести несколько разрозненных слогов.

— Моя… жена…

— Я просто не понимаю, какое она к этому имеет отношение. То, что она твоя жена, не помешало тебе втайне следить за ней. Это не помешало тебе смотреть на меня и Карла и заниматься… ну, ты сам знаешь. Не обязательно произносить это вслух. Нельзя сидеть на двух стульях. Либо я храню твои секреты, либо она. «Жена» здесь мало что значит. «Доверенное лицо» подходит больше. Тот человек, которому ты доверяешь.

Доктор Сеймур снова пытается заговорить, но у него не получается.

— Пожалуйста, помолчи, Алекс, или мне придется снова тебя ударить. Боже, это ужасно. Вот бы остановить это. Только вот время никогда не останавливается. Тик-так, тик-так.

Она ставит камеру на стол, откуда видно большую часть комнаты. Лицо доктора Сеймура опухло, оно в кровоподтеках, синяках. Она входит в кадр и стоит возле кровати.

— Прости, что причиняю тебе боль. Я не хотела этого. Но бывает, что-то происходит само по себе. То, что я делаю, это ужасно, но я так устала от таких людей, как ты, — почти так же, как от себя. Людей непоследовательных. Которых я считаю своими союзниками, а они оказываются врагами.

Внезапно Шерри хватается за виски и начинает стонать.

— Боже, моя голова.

Она качается взад-вперед — очевидно, от страшной боли.

— Эти мигрени — с тобой они стали полегче. С твоими руками. Но теперь они вернулись, и с новой силой, хуже некуда. Ну зачем ты взял и сделал это? Зачем сделал их еще сильнее, когда я думала, что ты хочешь мне помочь? Я не вижу в людях смысла. Вот что меня так бесит. Они все извращенцы. И непостижимы.

Теперь Шерри Томас трясет головой, как будто прочищая ее. Поднимает взгляд, смотрит, моргая, на доктора Сеймура, как будто видит его впервые.

— Ты-то что здесь делаешь? Ты ранен.

Она нагибается и нежно стирает с его глаз кровь салфеткой, вытащенной из прикроватной тумбочки.

— Я бы так хотела, чтоб все снова было в порядке. Не могу объяснить. Перестань задавать мне вопросы.

Теперь она смотрит прямо на него, не двигаясь, секунд десять. В итоге доктор Сеймур произносит таким слабым и трясущимся голосом, что его едва можно расслышать:

— Мне страшно.

Шерри Томас кивает:

— Сначала я хочу, чтоб ты мне объяснил. Зачем ты сделал то, что сделал? У нас было все так хорошо. Нам здесь было так приятно наблюдать за миром. Полная безопасность. Все под контролем. И тебе это нравилось. Не говори, что это не так. Это изменило твой мир. Так… зачем ты взял и сделал это? Это очень плохо. Позвонил. Наговорил гадостей. А ведь я столько тебе дала. Ты решил, будто запись доказывает, что она по-прежнему тебя любит. Что Саманта тебя все еще любит. И я не стану тебя разубеждать. Потому что мне на тебя не наплевать. Я отпущу тебя туда… куда там берут с твоей чистой совестью. С твоей верой. Со всем тем, что ты забрал у меня.

Похоже, что доктор Сеймур снова теряет сознание, но она продолжает:

— Видишь ли, кроме всего прочего — несмотря на эту нелепую ситуацию из дешевого триллера, — я человек цельный. Нечестность — это ведь так неопрятно. Это беспорядок в голове.

Доктор Сеймур открывает глаза и пытается освободиться от веревок. Шерри Томас по-прежнему недвижно стоит в ногах кровати, но тут шагает к изголовью, принюхиваясь.

— Что это за запах? Боже, Алекс. Ты наложил в штаны.

Лицо ее искажается. Потом она как будто берет себя в руки, но, когда начинает говорить, голос ее дрожит от ярости.

— Покури, Алекс. Хочешь сигарету? Без нажима.

Она вынимает пачку красного «Мальборо» и вставляет сигарету ему меж губ. Он вертит головой. Она бьет его видеокамерой прямо в лицо. Из его, по-видимому, сломанного носа рекой течет кровь.

— Выкури сигарету, Алекс. Ты же хочешь. Будь ты честным хоть раз в жизни.

Она прикуривает сигарету, и на этот раз доктор Сеймур в ужасе затягивается. Она время от времени подносит ему сигарету.

— Ну, как тебе? Я знаю, что ты курильщик, Алекс. Курильщиком и останешься.

Следует пауза, в ходе которой он, пытаясь докурить сигарету, беспрестанно кашляет и брызгает кровью. После чего начинает почти беззвучно бормотать. Она наклоняется и прислушивается.

— Говори же. Я толком не пойму. Что это? А, конфитеор [11]. Узнаю. На самом деле я знаю эту молитву наизусть. Ребенком я какое-то время жила у монашек. В душе ты по-прежнему человек верующий. Наверное, поэтому ты и не понимаешь. Простой факт, что мы в жопе и никому не нужны. Вот в чем дело. В этом вся суть. От тебя несет говном, Алекс? Это запах жизни.

Она встает на колени возле кровати. Молитвенно складывает руки.

— Что ж, давай тогда исповедуемся? Наверное, стоит попробовать. Сделаем это вместе. Отлично. Давай. Вдруг поможет. Поможет мне. Я не хочу идти до конца. Я хочу, чтобы кто-нибудь остановил меня. Хочу, чтоб в дверь ворвались, положили меня на пол и угостили дубинкой. Хочу, чтобы прилетел ангел и отобрал у меня силу. Это могло бы случиться. Шанс есть.

Лицо доктора Сеймура кривится, он начинает кашлять кровью и хрипеть. Тогда Шерри Томас произносит четким, ясным, слегка ироничным голосом:

— Исповедуюсь Господу Всемогущему, благословенной Деве Марии, благословенному архангелу Алексу, благословенному Иоанну Крестителю, святым апостолам Петру и Павлу и всем святым, что я страшно согрешила мыслью, словом и деянием по собственной вине, и вина моя тяжкая и мучительная. И потому я молю Деву Марию… мне уже скучно. Это продолжается несколько часов. Можешь выполнить мою просьбу? Пожалуйста, закрой глаза. Закрой глаза и засыпай. Ты, наверное, очень устал. Поговорим, когда ты проснешься. Все будет хорошо. Давай просто немного помолчим.

Глаза доктора Сеймура уже закрыты, он лежит неподвижно. Такое впечатление, что он снова лишился сознания.

— Засыпай. Я сделаю все, как надо. Все будет хорошо. Спи.

Шерри Томас стоит у кровати, несколько минут наблюдая за неподвижной фигурой доктора Сеймура. Дыхание его становится спокойным и ровным.

После чего она берет окровавленный молоток и два или три раза бьет доктора Сеймура по голове. Все происходит очень быстро. В конце мы слышим только ее тяжелое дыхание и несколько слов:

— Я любила тебя, Алекс.

Затем с доктора Сеймура сдирают кожу.

В некоторых статьях писали, будто доктора Сеймура освежевали живьем. Распространению этого мифа послужила запись, сведенная со звуковыми эффектами, с подставленными воплями и стонами. Оригинальная запись не оставляет сомнений в том, что это не так. Какая бы злоба и безумие ни обуяли Шерри Томас, когда Алекс Сеймур пришел к ней в последний раз, пыточных дел мастером она не была.

Тем не менее остается вопрос: зачем она пыталась снять кожу с трупа доктора Сеймура?

Очевидно, что это не был заранее продуманный и запланированный акт. Как показало беглое ознакомление с весьма узкоспециальной литературой по данному вопросу, свежевание требует определенных профессиональных навыков. Просмотрев эту запись, насколько хватило сил, я сделал вывод, что Шерри Томас слабо представляла себе процесс и приступила к делу с острым кухонным ножом, вместо того чтобы воспользоваться специальными хирургическими инструментами. Минут десять спустя она оставила попытки, не обнажив полностью даже груди доктора Сеймура.

Совершенно очевидно, что она была в состоянии крайнего помешательства, но даже в сознании самых безумных действует какая-то логика. Что это была за логика, остается только гадать.

Понятно, что Шерри Томас владело навязчивое желание видеть то, что тайно, табуировано, спрятано от глаз. Одной из нескольких причин, почему ей так понравился доктор Сеймур, буквально покорил ее, была его профессия — ведь он осматривал то, что большинство людей считают личным делом, запретной темой. То, что было скрыто от глаз и видеокамер, давало ей зарядку сексуального или иного толка.

В конце концов, попытка «заглянуть» в Алекса Сеймура логически заключала размышления, мучившие ее всю жизнь. Как жестокий или отсталый ребенок отрывает бабочке крылья из случайного любопытства, на пути которого не стоит сострадание, так и Шерри Томас завораживало все, что внутри. Заглянуть внутрь тела — возможно, ее последнее табу. Еще большим табу могло быть желание заглянуть внутрь живого тела, но она, в конце концов, не была садисткой. Человек глубоко страдающий, она искала возможность удовлетворить пожирающие ее изнутри навязчивые желания. То, что она обнаружила — всего лишь плоть, кости, кровь, — не принесло ей удовлетворения. И ничто бы не принесло. Она хотела вскрыть порнографию самого бытия: потайная жизнь, скрытая смерть. И, как от всякой порнографии, она почувствовала только опустошение, отвращение к себе и никакого удовлетворения.

По всей видимости, это и послужило толчком к последнему эпизоду: в своей одержимости Шерри Томас дошла до последнего предела, и ничего, кроме отчаяния, это ей не принесло.

Под наблюдением камеры, записывавшей то, что впоследствии увидят другие люди, она осматривала нутро доктора Сеймура; она попала в жуткий зеркальный коридор, где вдруг мелькнуло ее отражение.

В этой невыносимой сцене есть момент, когда она, уронив нож, поворачивается к камере. Та смотрит на нее как обычно, без всякой заинтересованности. И тут Шерри Томас смотрит в объектив с такой безысходностью и отчаянием, что я вынужден был отвернуться, хотя то, как она сдирала кожу, и просмотрел почти до конца.

Затем она выключает камеру.

Запись ручной видеокамерой, сцена первая, вторник, 29 мая, тайм-код 22.49

Судя по тайм-коду, эта запись началась через семь минут после предыдущей. Камеру, по-видимому, установили на штатив или положили на ровную поверхность.

Шерри Томас стоит перед камерой. На ней простое розовое летнее платье, которое мало ей на несколько размеров.

Платье смутно знакомое. До меня доходит, что она была в нем как раз перед тем, как ее якобы изнасиловал «Нед», на записи, сделанной лет двадцать тому назад.

Шерри Томас говорит на камеру. Она невыразимо утомлена. В правой руке у нее большой револьвер — «Смит-вессон» сорок четвертого калибра. Становится ясно, что это то самое оружие, о котором говорил Нед, когда угрожал ей.

Она стоит примерно в метре от камеры и смотрит прямо в объектив.

— Это и на смерть-то не очень похоже. Все это уже давно произошло. Никто не говорит, как это скучно — быть одиноким. Скука. Невинное слово. Даже безобидное. Уж точно не отображает всей бездны. Но хуже нет ничего на свете. Однако я, к своему удивлению, боюсь. Может, есть вещи и пострашнее, чем ужасающее однообразие.

И тут впервые на бесстрастном лице Шерри наблюдается подобие улыбки, которая исчезает в тот же момент, что и появилась. У меня возникло впечатление, что улыбка эта была адресована не анонимной камере, а скорее кому-то лично, но если это и так, то кому именно — узнать невозможно.

— Что ж, прощай. Впрочем, мы и не виделись никогда, конечно.

Сказав это, она мгновенно приставляет дуло к виску и спускает курок. Голова ее как будто взрывается. Медленно оседая, Шерри Томас пропадает из кадра. Камера еще час продолжает снимать стену, в прошлом темно-серую, а теперь раскрашенную кровью, раздробленной костью, мозгами.

Примечание автора: В черновом варианте данной книги на этом месте рассказ о событиях заканчивался и оставалось лишь краткое послесловие, содержавшее несколько малоубедительных и непрофессиональных психологических теорий относительно Шерри Томас, от которых я в итоге отказался. Рассуждения о безумии, заключил я, бесплодны. Почему? Потому что безумие подобно звезде, настолько далекой, что ее свет никогда до нас не дойдет. Вот что такое безумие: погружение разума в великий океан тайн. Заповедный континент подсознательного огромен и непостижим, его логика должна всегда оставаться непроницаемой для людей здравомыслящих. Я не готов заниматься вопросом, ответить на который нет никакой надежды.

Кроме того, мои попытки разузнать побольше о судьбе Шерри Томас уперлись в бесконечно расходящиеся тупики. Повинуясь своей страсти к чистоте, перед последним визитом доктора Сеймура она предусмотрительно уничтожила или просто выкинула всю коллекцию видеозаписей, вместе со всеми бумагами и документами, которые могли как-то помочь в установлении ее личности.

Таким образом, в послесловии я сосредоточился прежде всего на личности и поступках доктора Сеймура, который, временами подступая опасно близко к трясине безумия, на момент своего последнего визита к Шерри Томас, казалось бы, уже вновь обрел почву под ногами.

Свои выводы я суммировал следующим образом: опасаясь подкрадывающейся старости, супружеской неверности, подозрений в сексуальном бессилии, тревожась за детей и утомленный появлением младенца, доктор Сеймур прибег к услугам Шерри Томас как к отчаянной мере, призванной помочь ему взять жизнь в свои руки в момент, когда он потерял даже видимость самостоятельности и, вследствие этого, всякую надежду. Понятно, что он переживал очень сложный период, а Шерри Томас была окончательно и безоговорочно безумна. Я считал, что остальных фигурантов этого дела обвинить по существу не в чем — возможное исключение составляла только Памела Джил, чьи мотивы и тогда, и теперь остаются сомнительными.

То, что писалось как последняя глава, я закончил короткой проповедью об опасностях скрытого видеонаблюдения и вуайеризма и решил поставить на проекте крест. На мои просьбы об еще одном интервью Саманта Сеймур упорно отвечала отказом, впрочем, как и Марк Пенджелли. Других нитей, достойных распутывания, я не видел. Саманта Сеймур через своих адвокатов санкционировала публикацию книги, внеся на удивление мало поправок.

Я, как мог честно, представил свое резюме, выполнил обязательства по контракту и даже пошел на не оговоренную им сделку с Самантой Сеймур, принудившей меня выставить на всеобщее обозрение мое грязное белье, так же как, по ее мнению, пришлось сделать ей и ее семье. Записи Сеймура я вернул ей для хранения в сейфе, оставшиеся сдал в лондонскую полицию.

Убежденный, что история раскрыта полностью, я передал рукопись в свое издательство — «Викинг». Они сообщили, что результат их устраивает и что они намерены запустить книгу в производство с тем расчетом, чтобы к концу лета следующего года она увидела свет.

Месяца через три после сдачи рукописи мне вдруг позвонили.

Звонила Виктория Сеймур и просила меня как можно скорее встретиться с ней и ее братом. Мол, им есть что мне рассказать.

Я был удивлен — это как минимум. С самого начала Саманта Сеймур запретила мне встречаться и разговаривать с ними: она вполне здраво рассудила, что вовлекать в это детей было бы аморально. Я принял ее точку зрения, хотя мне и было бы интересно ознакомиться с их взглядом на события.

Когда мне позвонила Виктория, я первым делом спросил у нее, знает ли мать об их планах связаться со мной. Она сказала, что не знает. Я дал понять, что мне понадобится согласие их матери; Виктория сказала, что получить его вряд ли удастся. Она попросила терпеливо их выслушать, а решение о том, использовать или не использовать материал, который они мне предоставят, можно принять уже после встречи. Просьба эта показалась мне вполне невинной, а мои моральные обязательства перед Самантой Сеймур были уже не столь тверды после того, как она успешно шантажировала меня, заставив признаться в постыдных поступках.

Они пришли ко мне в офис через два дня после звонка Виктории, четырнадцатого сентября прошлого года, шесть месяцев спустя после того, как я в последний раз говорил с их матерью. В соответствии с видеозаписями и рассказами Саманты Сеймур, Гай — парень эмоциональный и несдержанный. Он напряжен и натянут, как струна, Виктория производит впечатление девушки хрупкой и подавленной. Со времени видеозаписей она сильно похудела, а татуировка птицы феникс в верхней части предплечья потеряла форму и как символ ее теперешнего душевного состояния смотрится неубедительно. Смерть отца сильно сказалась на них: выглядят они на несколько лет старше своих четырнадцати и пятнадцати соответственно.

Интервью с Гаем и Викторией Сеймур

Виктория Сеймур: Спасибо, что согласились с нами встретиться.

Я очень рад возможности поговорить с вами, но вы должны понимать, что существуют юридические причины, по которым я, возможно, не смогу использовать то, что вы мне расскажете.

Гай Сеймур [нисколько не смущаясь]: Уж вы-то как-нибудь сориентируетесь, я не сомневаюсь.

Итак, о чем же вы хотите со мной поговорить?

В. С: Прежде всего мы хотим поговорить о папе. Мы очень расстроены тем, что в этой книге нет наших комментариев. Это был наш отец. Мы хотели бы высказаться.

Ваша мать говорила, что…

Г. С: Мама врет.

В. С: Мы все время хотели с вами поговорить, но она нам не разрешала.

Она, наверное, думала, что это будет для вас чересчур тяжелое испытание — ей было очень больно переживать все заново.

Г. С. [снова с циничным смешком]: Жутко больно.

В. С: Гай. Пожалуйста. Давай не усложнять. Мы записываемся?

Да.

В. С: Я просто хотела сказать, для этой книги, что я очень любила своего отца. Что он был хорошим человеком и что я жутко по нему скучаю. И чем бы он там ни занимался с этой женщиной, он делал это, потому что хотел позаботиться о нас. Он просто запутался. Это так на негопохоже. Он не мог смириться с тем, что не в состоянии за всем уследить. Он решил, что нам на него уже наплевать. Вот он и пошел к этой сумасшедшей.

Вы злитесь на него?

В. С: Было дело. Мы злились на него, что он позволил убить себя. Что оставил нас. Но больше мы не злимся. Во всяком случае, на него.

Время лечит.

Г. С: Время тут совершенно ни при чем!

В. С: Гай, подожди минутку. Дай сказать. Папа любил нас и никогда бы не сделал ничего, что могло бы нам навредить. И что бы он там ни сделал, мы его прощаем.

Гай, ты согласен с сестрой? Ты, похоже, очень рассержен.

Г. С: Да пиздец как рассержен. Настолько рассержен, что пришел вот к такому паразиту, как вы.

В. С: Он не виноват в том, что случилось, Гай. Он просто пытается докопаться до правды.

Г. С: Да какое ему дело до правды. Это ж гребаный писатель!

Так давай проверим.

В. С: Послушай, давай ты просто скажешь то, что собирался, чтобы это попало в книгу. И тогда мы дадим то, что ты хочешь ему отдать.

Г. С: То, что мы хотим ему отдать.

В. С: И уйдем.

[Следует долгая пауза.]

Г. С: Не могу.

В. С: Гай, ну, пожалуйста. Для книги. Для папы.

Г. С: Хорошо.

[Гай не сдерживается и начинает плакать. Виктория обнимает его и утешает.] Наконец он произносит:

Папа, я люблю тебя.

[Они приникли друг к другу секунд на двадцать. Разнявшись, они, по-видимому, собираются уходить.]

Только это вы и хотели сказать?

Г. С: Уж мама все остальное рассказала, как пить дать.

Такое впечатление, что вы сердитесь как раз на нее.

Г. С: За что бы это, интересно?

[Эти слова он выплевывает с практически невоспроизводимой горечью. После чего из наплечной сумки он вынимает большой почтовый конверт и кладет его мне на стол.]

Мы получили это по почте через несколько дней после смерти папы.

О чем это вы…

Г. С: Мы не могли никому об этом рассказать. Мы боялись, что маму арестуют.

В. С: Ну и достаточно. Пойдем, Гай. Пусть он сам делает выводы. Нам пора идти. Спасибо, что поговорили с нами.

Но что здесь?

Г. С: Вам понравится. Вам очень понравится.

Но… эта кассета у вас уже полтора года! Почему только сейчас? Зачем?

[Гай Сеймур бросает на меня суровый возмущенный взгляд.]

Г. С: Потому что она беременна. От него. И на этот раз она не отвертится.

[Они выходят. Гай снова плачет.

Я вскрываю конверт, зная наверняка, что в нем.

Видеокассета.]

Немаркированная запись, понедельник, 28 мая, тайм-код 16.30

Запись сделана на Адамс-стрит. Она начинается с внешней камеры, которая фиксирует, как Саманта Сеймур подходит к двери и нажимает на кнопку звонка. Сначала никто не отвечает, через какое-то время подходит Шерри Томас. Решетку она не отворяет.

— Вы Шерри Томас?

— Вы знаете, кто я.

— Я миссис…

— Я знаю, кто вы. Несчастная жертва ужасного преступления.

— Не знаю, что вы хотите этим сказать. Но я скажу, кем я не являюсь. Я не дура. И я знаю, что происходит.

— Откуда у вас мой адрес?

— Это не важно. Вы уже знаете о моих делах куда больше допустимого.

— Послушайте, у вас могло создаться превратное впечатление. Между мной и вашим мужем ничего не было.

— Я знаю. Он не лег бы в постель с такой, как вы. Вы не в его вкусе.

— Неужели?

— Слишком страшная.

— Вы пришли за волосы меня оттаскать?

— Да нет.

— Тогда зачем?

— Может, вы меня впустите? Поскольку вы были у меня дома и познакомились с моей семьей — по крайней мере, на расстоянии, — может, вы окажете мне услугу и дадите взглянуть на свои… частные владения.

[Слышен звук отпирающейся двери. Внутренние камеры фиксируют, как входит Шерри Томас, а за ней Саманта Сеймур.]

— Чашечку чая не желаете?

— Мне чаепития ни к чему. Я просто хочу прояснить для вас несколько вещей. Прежде чем все это закончится.

— А это должно закончиться?

— Алексу это надоело. Он считает вас сумасшедшей. Он больше никогда к вам не придет.

— Правда? Может, хотя бы присядем?

— Я предпочту постоять. Занятное у вас тут местечко. Минималистский такой уют безрадостный. Похоже на памятник.

— Чему?

— Одиночеству. А вы не пробовали купить «Правила» [12], вместо того чтоб устраивать всю эту кутерьму?

Шерри Томас садится. Она расслабленна, не суетлива. Берет сигарету — не красное «Мальборо», которое курила в присутствии доктора Сеймура, а «Вирджиния-слим» — и прикуривает.

— Я полагаю, вы сообщили Алексу о своем шокирующем открытии.

— Я не просто так замужем, со своим мужем я делюсь всем.

— Да. Это точно.

— Да вы послушайте себя! Вы же ничего ни о ком из нас не знаете.

— В действительности, Саманта, это вы ничего не знаете о своем муже. Дело в том, что я все вижу. Я моментально его узнала. Для вас он просто двухмерный. У вас есть некое о нем представление, которое нужно вам только для того, чтобы поддерживать уют в своем мирке. Но он много больше, чем вы думаете. Он отважнее и сильнее, чем вы думаете. Ему просто нужно решить несколько…

— Мне совершенно неинтересно слушать ваш напыщенный американский бред.

— Если вам неинтересно мое мнение, что же вы сами хотите сказать, Саманта?

— Не называйте меня Самантой. Мы с вами незнакомы.

— Я бы сказала, что мне кое-что о вас известно.

— Все это скоро закончится. И тогда вы сможете спокойно покончить с собой, или что там делают люди вроде вас, когда их бросают. А ведь это все время происходит, не так ли? Вас бросают.

— Вот как Алекс решил поступить. Очень жаль. С ним приятно быть рядом. Он хороший парень. И к вам, Саманта, он очень привязан.

— Только не надо рассказывать мне, как он ко мне привязан. Если вы просмотрели несколько записей, это не значит, что вы меня знаете.

— Да неужели? Но Алекс со мной очень о многом говорил. И в очень доверительном тоне.

— С этим покончено.

— Скажите, пожалуйста, потому что я не до конца уяснила. Почему это должно прекратиться?

— Потому что я поломаю его дурацкие камеры и выкину их в помойку.

— Сомневаюсь, что вы так поступите.

— Ас чего вы взяли, что вас кто-то станет спрашивать?

— Потому что если вы попытаетесь помешать нам встречаться, я расскажу ему про вас и Марка Пенджелли.

— О чем вы говорите?

— О вашем романе.

— Это абсурд.

— Правда? Вы станете утверждать, что между вами и Марком Пенджелли никогда ничего не было?

— Конечно. В любом случае вам мне доказывать нечего.

— Это так, но я знаю то, в чем уверена. Я эксперт. И что еще хуже для вас — женщина.

— Это непохоже на убедительное доказательство неверности.

— И что с того? Мне несложно будет указать Алексу нужное направление. Я уверена в своей правоте. Мне знаком язык тела. Я знаю все брачные игры. Такие как я — одинокие, покинутые люди, — изучают эти предметы на вечерних курсах. Я могу рассказать ему про вас все, даже если вы попытаетесь нам все испортить. А если он думает перестать со мной встречаться, советую вам переубедить его. Вы на это способны, в этом я не сомневаюсь. Алекс говорит, что вы сильны в психологии.

— У меня нет романа с Марком Пенджелли.

Шерри идет к комоду в углу комнаты, вынимает оттуда несколько фотографий, десять на восемь, и бросает их на стол перед Самантой. Та берет их, смотрит внимательно и кладет обратно. Фотографии, по-видимому, не произвели на нее глубокого впечатления. Шерри Томас смотрит на фотографии, не поднимая со стола.

— Пенджелли-то этот, похоже, отрабатывает по полной.

— Так и есть. Тело у него потрясающее. И фотографии хорошие. Высокохудожественные.

— Бывает, что и цифровые технологии уступают традиционным методам.

— Вы не могли бы дать мне негативы? Очень уж хорошо снято.

— С какой это стати я буду их отдавать?

— Потому что вы — убийца.

Впервые Шерри Томас выглядит застигнутой врасплох. Она молча прикуривает еще одну сигарету.

— Видите, мой муж рассказал мне все.

— Какого хера ты сюда приперлась?

— Чтобы посмотреть на врага. Немного выровнять положение. Прежде чем бесконечно повторяющаяся с тобой история случится снова, доказав неизменность твоей судьбы.

Следует долгая пауза; Шерри Томас и Саманта Сеймур смотрят друг на друга, как боксеры перед гонгом. Молчание нарушает Шерри Томас:

— Да ты и вправду хороша, Саманта. Ни дать ни взять. По видео толком не разглядеть всех твоих достоинств.

— Я думаю, мне пора. Я сказала, что хотела. Давай сюда снимки и негативы.

Становится ясно, что Шерри Томас потерпела поражение; она снова подходит к комоду, вынимает негативы и кладет их на стол перед Самантой.

— Тебе стоит сделать эту берлогу поярче. Даже если ты одинока, это не значит, что все пространство должно быть пропитано этим ощущением.

— Что еще? У меня жуткая мигрень.

— Покажите мне, пожалуйста, свою квартиру.

— Что?

— Вы как следует насмотрелись на мой дом. Мне хочется посмотреть на ваше жалкое жилище.

— Полагаю, это вряд ли получится.

— Очень даже получится. Ты будешь делать то, что я скажу. Если только не хочешь, чтоб однажды тебе совершенно неожиданно позвонили из полиции твоего родного… из той дыры, откуда ты приехала. Да и что тебе скрывать?

— Это не ваше…

— Не мое дело? Смешно. Давай показывай.

Шерри Томас неохотно подчиняется и ведет ее сначала на кухню, потом в ванную. Через несколько минут они возвращаются. Шерри Томас массирует виски.

— Вы удовлетворены?

— Шутишь? Ты думаешь, я готова пропустить самое интересное?

— В моей спальне ничего интересного нет.

— Правда? Тем лучше, и волноваться не о чем.

Они снова ненадолго исчезают из виду. Когда они возвращаются, Шерри Томас уже заламывает руки, склонив голову.

— Вот это видеотека!

— Да уж.

— Мне попадались энтузиасты вроде тебя еще в институте. Показывали нам таких, когда мы проходили практику в психдоме.

— Не могли бы вы уйти? Моя голова… прошу вас…

— Через секунду. Только выдай мне запись.

— О чем вы говорите? Какую запись?

— Ты же записывала. Все это. Я знаю, чем ты занимаешься. Знаю тебя насквозь. И прежде чем я уйду, ты отдашь мне запись этой… встречи. И с внешней камеры, и с внутренней.

— Если я все равно буду делать все, что вы скажете, зачем же вам запись?

— Слишком много правды не бывает, не так ли?

Шерри Томас скорбно кивает.

— И принеси мне пару кассет из спальни. Ну, может, с дюжину. Так, развлечения ради. Хотя стой. Я сама выберу.

Шерри Томас на глазах белеет от ярости. Но тем не менее сидит смирно, пока Саманта идет в спальню и появляется оттуда со стопкой видеокассет.

— Будет очень интересно познакомиться с тобой поближе. А теперь — неси нашу с тобой запись. И когда мой муж позвонит тебе и скажет, что больше не хочет тебя видеть, даже пикнуть не вздумай ему про нашу с тобой встречу. Иначе я позвоню туда, где бытуют несколько иные представления о том, как нужно лечить мигрень, совсем отличные от методов Алекса. Там вроде бы применяют какую-то инъекцию. Действует безотказно. Всегда.

Шерри Томас, повинуясь, встает с дивана и направляется, по-видимому, туда, где установлен приемник, чтобы вынуть кассету. Секундой позже запись прекращается.

Примечание автора: То, что запись, которую забрала Саманта Сеймур, как только она была сделана, дошла по почте до Виктории и Гая, — факт поразительный, но объяснимый. Придется предположить, что свои записи Шерри Томас в реальном времени дублировала на жесткий диск компьютера. Экспертное заключение подтверждает, что запись на этой кассете была сделана с цифрового носителя.

Я также прихожу к выводу, что свое последнее «прощай», полное горькой иронии, Шерри Томас адресовала именно Саманте Сеймур, зная, что в конце концов она увидит эту пленку. Шерри Томас послала эту запись именно Гаю и Виктории, понимая, что атака на ее детей — главным образом через обвинение в связи с Марком Пенджелли — ранит Саманту Сеймур больнее всего.

Эффективность данной стратегии подтверждает не только моя встреча с Гаем и Викторией, но также тот факт, что вскоре после смерти отца они переселились к своему дяде Тоби Сеймуру и довольно долго прожили у него, упорно отказываясь встречаться и разговаривать с матерью. Запись эта не только подтверждала связь Саманты Сеймур с Марком Пенджелли — теперь ей можно было вменить в вину подстрекательство Шерри Томас, а значит, косвенное соучастие в убийстве своего мужа.

Сразу после просмотра кассеты я связался с Самантой Сеймур.

Она нехотя согласилась встретиться со мной в последний раз.

Интервью с Самантой Сеймур

Здравствуйте, Саманта. Спасибо, что пришли.

Я хочу, чтоб вы вернули мне кассету.

С какой это стати?

Потому что это моя собственность. Потому что вам она больше не нужна. Потому что Виктория и Гай несовершеннолетние и в этом деле у них нет никаких прав.

Ну конечно, она мне пригодится. Неужели вы думаете, что это не войдет в книгу?

Есть ли в вас хоть капля сочувствия? К Гаю, к Виктории? Да хоть ко мне? Как можно быть таким безжалостным?

Из ваших уст это звучит немного странно.

Что вы имеете в виду? Вы отдадите мне кассету или нет?

Кроме всего прочего, этот материал может заинтересовать не только читателей. В полиции будут от него в восторге.

[В этот момент на лице Саманты Сеймур изображается искренний испуг.]

Почему? Я не преступала закон.

А как насчет шантажа? Или даже пособничества убийству?

[Саманта Сеймур молчит. Потом нагибается, и ее рвет в мусорную корзину.]

Боже мой, Саманта.

[Я передаю ей салфетки, она вытирает лицо.]

Как вы могли подумать, что я… что я могла…

Вы получили страховку. Получили Пенджелли. Получили возможность продать свою историю. У вас и мотив был, и шанс подвернулся отличный.

О какой возможности вы говорите? Как я могла знать, что у нее на уме? И Марка я не «получила».

Я буду с вами предельно откровенен, Саманта. На протяжении всех наших интервью вы обманывали меня. Вы как минимум изменяли мужу. Как максимум являетесь соучастником убийства. Теперь вы должны сказать мне правду. Всю, до мельчайших подробностей. Или я отнесу это прямо в полицию.

Вы и впрямь полны сюрпризов. Я выбрала вас потому, что…

Потому, что думали, будто я «мягкий». Не репортер, а эдакий «автор».

Наверное, да.

Я действительно «мягкий», но это не то же самое, что тупой. Послушайте. На первой нашей встрече вы сказали, что у вас степень по психологии. Какая у вас специализация?

Это имеет отношение к делу?

Нет смысла снова пытаться обмануть меня. Уже слишком поздно. Я все равно знаю ответ. Просто хочется услышать это от вас.

Криминальная психопатология. Но это ничего не доказывает. Я не гений. И хрустального шара у меня нет.

Вы не слишком-то старались предотвратить то, что не могли не предвидеть, хотя бы гипотетически. Вы знали, что она уже совершала убийство. Таким образом, вы могли предположить степень ее безумия. Особенно после того, как посетили комнату, заполненную видеокассетами, и даже выбрали несколько записей для домашнего просмотра. Не нужно быть гением, чтобы понять: женщина страдает серьезнейшим психическим расстройством. Кстати, как вы обнаружили, что вас записывают? И когда именно это случилось?

[Саманта Сеймур вздыхает и выпрямляется на стуле.]

Алекс. Такой организованный, но прятать совсем не умел. Он ведь считал, что все вокруг играют по его правилам.

Случай помог?

И случай. И кое-какие подозрения. Это случилось в тот день, когда Алекс поговорил с Гаем насчет мобильного.

Десятого мая.

Точную дату я не помню. В общем, в тот день это было. Когда Гай раскололся и… Это было так необычно. И эта сила — настолько нетипичная для Алекса. Это было так на него не похоже. Я сразу что-то заподозрила, до того он был уверен в себе. Ни о каких камерах я, конечно, не думала. Но вспомнила, что чердачная комната расположена прямо над комнатой Гая и Вики. И подумала, а вдруг он по-хитрому проделал глазок и подсматривает, чем там они занимаются.

И вы пошли проверить.

Да. Я думал, что комната Алекса была заповедной. Я его жена. Никаких секретов.

«Никаких секретов». Неплохое название для книги.

Я пошла проверить только на следующей неделе. Как по наитию. Он оставил дверь нараспашку, и я решила немного порыскать. Так вот все просто. Это было за несколько дней до его поездки на воскресную медицинскую конференцию.

И?..

Никакого глазка не было. Но я крайне удивилась, заметив у него в комнате видеокамеру. Я ее уже несколько дней искала и очень удивилась, обнаружив ее там. Алекс никогда не проявлял даже отдаленного интереса ни к записи, ни к просмотру семейного видео. Мне стало любопытно. И я взглянула. Там стояла кассета с дневником. Какие сантименты. Это больше похоже на меня, уж точно не на Алекса.

Значит, вы посмотрели его видеодневник.

Из которого явствовало, что есть еще какие-то записи. Вскоре я нашла их. Алекс не слишком хорошо их припрятал. Он, безусловно, жил с уверенностью, что на его владения никто не посягнет. И вот я села там и все просмотрела.

И что вы ощутили?

Это был настоящий шок.

Тогда-то вы и поняли, на что способна Шерри Томас? Может, именно тогда у вас все и разложилось по местам? Появился шанс, и вы за него ухватились?

Нет. Я не знала, что делать. Я была раздавлена. Думала о том, какую власть надо мной получила эта женщина. Представляла, как она смотрит записи с нашими детьми. Это было невыносимо. Да, конечно, нужно было сразу разобраться с Алексом, позвонить, наорать. Развестись.

Но вы этого не сделали.

Нет.

Но почему?

Я поняла, что больше его не люблю.

В тот самый момент?

Пожалуй, да. Не разлюбила его в тот момент, вы понимаете? Просто поняла, что разлюбила. А пока я смотрела эти записи, исчезали и последние рудименты преданности. Потому что я хотела остаться с Марком Пенджелли, не разрушая при этом наш дом. И если быть до конца откровенной, финансовую стабильность я тоже терять не хотела. А если семье нашей все равно суждено распасться, я хотела, чтоб ответственность за это легла на Алекса.

Почему?

Потому что дети все равно нашли бы виноватого. И я предпочла, чтоб это был он, а не я. Кроме того, если б я покончила с этим сразу, у меня все равно оставался бы муж, которого мучили бы подозрения от того, что он увидел на прежних видеозаписях. Этого мне хотелось меньше всего.

И вы решили разыграть для него представление.

Я всего лишь отвечала огнем на огонь. Если бы отношения между Алексом и Шерри Томас продолжились, я бы ничего не потеряла, только выиграла. По мне, так пусть бы они длились сколько угодно. Ведь ирония ситуации заключалась и в том, что как отец он действительно превзошел себя. Он счастлив, дети радостные, я довольна. Я полагала, что смогу контролировать ситуацию. Нам с Марком оставалось только держаться подальше от гостиной.

[Саманта Сеймур глубоко вздыхает и прикуривает «Силк-кат ультра».]

Послушайте, я ведь признаю, что я не ангел. Я совершала ошибки. В которых теперь горько раскаиваюсь. Пусть так, он мне наскучил. Да, наш союз был уже не тот, что прежде. И я разыграла эту сценку с Марком, что было с моей стороны, конечно, довольно подло.

А сценка, которую вы разыграли, когда он рассказал вам о камерах? Удивление, гнев, а ведь вы знали об этом уже не одну неделю. И по лицу вы двинули ему очень убедительно.

Убедительно, потому что я была искренне возмущена. Он все испортил — благопристойный, высокоморальный Алекс, который даже изменить жене толком не может. Ну надо было ему исповедаться! Чертовы католики. Любой другой оставил бы все как есть, и все было бы замечательно. Я осталась бы с Марком, и Алекс был бы жив. И не забудьте, что глубоко во мне по-прежнему кипела обида. Еще до всего этого он изменил мне. Вы должны понимать, что какое-то время я очень на него злилась.

За что?

За ту историю с Памелой Джил, конечно.

Я помню, вы сказали, что ваша реакция была преувеличенной.

Нет, не преувеличенной. Это было отвратительно. У меня это до сих пор вызывает отвращение. Какой прок от Алекса, если не в основательности, надежности, верности? Он был скучным, вымотанным импотентом, он мало зарабатывал. Но я по крайней мере всегда могла на него положиться. В семье это очень важно. Боже, да я бы и пытаться не стала с Марком, если бы…

Значит, до того как Алекс поцеловал Памелу Джил, между вами и Марком Пенджелли ничего не было?

Конечно нет. Марк уже давно ко мне подбирался, но неизменно получал решительный отказ. Соблазн был, но мне не хотелось предавать Алекса. Но после истории с этой… Джил. Я потеряла всяческое к нему уважение. Как будто что-то утратила. Некий ключевой элемент силы воли. Через несколько дней я отдалась Марку. И вот это меня потрясло… На самом деле, мне кажется, я вообще до этого никогда не влюблялась. По-настоящему. Но с Марком — как будто все, что пишут в дурацких любовных романах, это чистая правда. Огни, фейерверки. Что-то невероятное. И вот тут я растерялась. Мы все растерялись. Так что — да, у меня был роман с Марком Пенджелли.

Был?

Все кончено. У наших отношений не было будущего. Смерть Алекса все разрушила. Так что сердце мое разбилось дважды. Но у меня не было выбора. Дети ни за что не стали бы его терпеть. Да и меня эти отношения перестали интересовать. Слишком высокую цену я за них заплатила.

Ага.

Клянусь вам жизнью своих детей. Следите за мной, шпионьте как хотите. Он уехал из Лондона. Я уже по нему даже не скучаю.

Это очень странно, потому что Гай говорит, вы беременны от Марка.

Что?! Бедный Гай. Он вообще не слишком-то хорошо справляется с ситуацией. Совсем погрузился в свои параноидальные фантазии.

Значит, вы не беременны?

Он просто злится на меня, потому что на прошлой неделе я впервые не выслала ему сумму, которую он просил. Деньги, которые он требует от меня. На какую-то дурацкую игровую приставку. Они со мной не разговаривают, но деньги постоянно клянчат.

Виктория тоже говорит, что вы беременны.

Она подтверждает все, что говорит Гай. С тех пор как погиб Алекс, она стала его идеализировать. Даже забавно. Младший брат стал фигурой отца. Впрочем, он действительно похож на Алекса.

Так, значит, вы не беременны?

Конечно нет. А что — я похожа на беременную?

Сложно сказать.

Да за кого вы меня принимаете? Я признаю, что разыграла ту сцену с Марком, чтобы уберечь наш роман. Признаю, что навещала Шерри Томас, из любопытства и желания выравнять баланс сил, прежде чем Алекс окончательно с ней порвет — каковые намерения он проанонсировал в своем видеодневнике. Признаю, что запустила все до предела. Признаю, что не настолько хорошо поняла Шерри Томас, как мне казалось. Но мое рыльце в пушку не более, чем у Алекса. И пусть я покажусь вам инфантильной, он сам первый начал.

Так зачем же вы решили навестить Шерри Томас? Ведь вся эта история в любом случае подходила к концу. Пусть бы и шла своим чередом. Вы бы по-прежнему могли без особого труда держать Алекса в неведении относительно ваших с Марком Пенджелли отношений. Вы бы сохранили свое моральное превосходство.

Это было импульсивно. Чисто по-женски. Мне это уже надоело. Хотелось пойти и дать ей по роже — с тех пор, как это все началось. Но я не могла сделать этого, не раскрыв себя. А когда Алекс сказал, что на ее совести убийство, что ж, у меня появилось оружие.

И когда же на вас нашел этот «импульс»?

Когда Алекс пришел в субботу после свидания с ней и решил положить этому конец. Так он сказал в своем видеодневнике на следующий день, а тем же вечером я его просмотрела. И тогда я решила, что мне нужно повидаться с ней как можно скорее. Мысль о том, что она считает, будто все это сойдет ей с рук, была мне невыносима. Если хотите, это была навязчивая идея. Пристыдить ее. Наказать ее. И я хотела понять, что она знает о нас с Марком. Она, вполне возможно, могла обратить внимание на какую-то деталь, которую Алекс мог упустить, и, значит, могла разоблачить нас, если бы захотела. Хотя она никогда даже не пыталась это сделать.

Интересно — почему?

Возможно, она действительно любила Алекса. Хотя забить человека до смерти — несколько странное проявление любви. Иногда мне кажется, что и убийство, и эта кассета, которую она послала Гаю и Виктории, — все это адресовалось не Алексу, а мне. Это меня она ненавидела. Потому что у меня было то, чего у нее не было.

Как вы ее нашли?

Это было несложно. У Алекса в папке «разное» хранилась визитка. Я сложила два плюс два. Шерри Томас, управляющий директор, «Системы видеонаблюдения „Циклоп“». И адрес. Потом я просмотрела телефонный справочник. Шерри достаточно редкое имя. Ее дом находился в километре от магазина. Я была почти уверена, что найду ее там.

И какой же у вас был план?

Никакого. Кроме мщения.

Вы сказали, что разлюбили Алекса. Вы позволили событиям развиваться, когда могли бы все прекратить. Поскольку вы сами во всем этом участвовали, ваша месть может показаться несправедливой.

Справедливость здесь ни при чем. Собственность есть собственность. Алекс принадлежал мне, а не ей. Дети — мои, дом — мой. А она за всем этим подглядывала. Как я уже говорила, с ее стороны это было насилие.

Что вы почувствовали, увидев ее?

Первое, что я подумала: она не во вкусе Алекса. Эдакая деловая американка. «Как найти мужа за тридцать дней», такого типа. Должна признаться, я не могла представить, чтоб он ею увлекся. В общем, я хотела объяснить ей, кто здесь хозяин. Разъяснить ситуацию.

Почему вы были так уверены, что она не расскажет Алексу?

А я и не была абсолютно уверена. Но она — убийца. Если б она сделала что-то, что мне не понравится, я бы пошла в полицию.

Вы использовали ее и так на нее давили, что это неизбежно должно было привести к вспышке насилия, и вы это знали.

Нет.

Вы дергали за ниточки. Она лишь размахивала оружием. Вы знали, что Алекс собирается ей позвонить. Когда он это делал, вы стояли рядом. Вы догадывались, что она станет угрожать самоубийством. Вы знали, что Алекс не сможет не пойти к ней. Вы прекрасно понимали, что может произойти. И позволили этому случиться, чтоб оставить себе Пенджелли, страховку, детей, права на публикации в прессе, все, что угодно.

Как вы могли подумать такое? Я никогда не стала бы причинять зло Алексу. Я могла разлюбить его, но он был отцом моих детей. Мы были женаты двадцать с лишним лет. Я просто не поняла правил, по которым она играла.

А кто, кстати, выиграл?

Думаю, Шерри сказала бы, что она. Только вот она в могиле, что, конечно, все-таки немного омрачает радость победы.

Значит, вы искренне полагали, что сможете контролировать человека с очевидными признаками психопатии? Убийцу? Неуравновешенную женщину с грузом несчастий и разочарований за плечами?

Да. Из-за убийства. Потому что она в нем призналась. Она знала, что я могу обречь ее на серьезные неприятности.

Это, конечно же, должно было вас насторожить. Несомненно, вы понимали, что Алекс находится в опасности.

Клянусь, я даже не думала, что она сможет поднять на него руку!

[Саманта разражается рыданиями и падает на пол. Мне ничего не остается, как только приобнять ее за плечи, в ответ она жалостливо берет меня за руку.]

Разве не достаточно я пострадала от собственной глупости? Алекса нет. Марк ушел. Семья в руинах. Гай и Виктория больше не желают со мной разговаривать. Полли почти не видит ни сестру, ни брата. Про эту запись знают только четверо. Прошу вас, отдайте ее мне. Пожалуйста.

Не знаю. Мне кажется, вы должны меня убедить.

Каким способом?

Законным, договорным и финансовым.

[Следует долгая пауза.]

Я понимаю, на что вы намекаете.

Надеюсь.

Значит, я просто не за того вас приняла, верно?

Возможно, вы разбираетесь только в преступниках.

А может, поверила вашему пиару.

Этого ни в коем случае нельзя делать. Писатели не благороднее прочих. Скорее наоборот.

Хорошо. Ставки сделаны. Ладно. Вот что я вам скажу. Признания, которые вы делали по моему настоянию, — можете изъять их.

Мне на них наплевать.

Так, если вам это не нужно… тогда — а… теперь поняла.

Неужели?

Чтобы раскусить вас, диплом психолога не нужен. Ладно. Тогда ладно.

Тогда ладно — что?

От лица Сеймуровского института я соглашусь уступить вам мировые права на книгу. Все доходы от нее пойдут вам.

Понятно. Значит, вы как-нибудь протянете на страховку Алекса. И свою скромную зарплату.

Вы получите факс от моего адвоката сегодня же.

[Следует долгая пауза.] Буду ждать с нетерпением.

Ага.

Когда будут улажены формальности, можете вернуться и забрать кассету. Я отдам вам ее вместе с письменной клятвой, что копий я не делал. И вот еще что, Саманта.

Что еще?

Мне понадобятся банковские реквизиты вашего института.

Зачем?

Я хотел бы сделать пожертвование.

Пожертвование?

Потому что я всем сердцем поддерживаю его деятельность.

[Она натужно улыбается и покорно кивает.]

Я вышлю вам бланк. Кстати, вы действительно оставите все свои признания в книге?

Нет.

К разговору о вашей приверженности правде.

Я привержен правде. Но моей правде.

Неужели?

Однозначно.

Тогда почему?

Я уберу свои признания, потому что это неправда.

Простите?

Все это я придумал. И дядю, и брата, и избиение. Это все просто истории. Истории, Саманта. Это мой товар. Мой заработок. Мое призвание, если желаете торжественности.

Я вам не верю. Это правдивые истории. Вы плакали. Вам было больно.

Верите вы мне или нет, не имеет ровно никакого значения. Теперь это моя книга. Так что я сам решаю, что в ней правда. Оставить их было бы бесчестно. А я не готов подвергать свою честность сомнению. Как я и говорил вам с самого начала. А теперь прощайте. И спасибо за сотрудничество. Его сложно переоценить.

[Саманта Сеймур медленно идет к выходу, оборачивается, быстро показывает неприличный жест и, хлопнув дверью, исчезает.]

Конец

Я вижу тебя.

Я не сужу, не комментирую.

Не размышляю, не даю определений.

Я слежу за тобой с момента рождения и до последнего вздоха.

И в роддоме, и на кладбище.

Я круглые сутки слежу за тобой на улицах. Я вижу тебя в магазинах, на автостоянках, в фойе кинотеатров.

Я вижу тебя в твоей машине, как ты едешь по полосе общественного транспорта, как превышаешь скорость на пять километров. Я вижу тебя в аэропорту. Я вижу, как ты пролетаешь в восьми километрах над землей.

Я снимаю тебя на встроенную видеокамеру твоего телефона. Я иду по твоему следу в школьных коридорах. Я вижу все уголки твоего рабочего места.

В наши дни у меня нет никаких границ.

Я видел, как автор позвонил издателю. По тайм-коду это было десять дней, три часа, десять минут и двадцать три секунды назад. Он сказал, что придет к ней в офис. Он обнаружил некоторые важные подробности.

Спустя два дня, шесть часов и семнадцать минут после звонка я видел, как из кабинета автора вышла женщина.

У нее были прямые темные блестящие волосы до плеч, одета она была в удобную, хорошо сшитую, дорогую одежду, темно-синюю с белым. На лацкане пиджака виднелось пятнышко от еды. Она курила «Силк-кат ультра».

В сумке у нее была видеокассета. Я видел, как она положила ее туда.

А до этого я видел, как она разрыдалась перед автором.

Потом она спустилась по ступенькам и вышла на улицу. Остановилась. Вытерла глаза, улыбнулась. И пошла дальше. Уже быстрее. Обернулась. Потом завернула за угол.

Я не размышляю об этом и не сужу. Я только наблюдаю.

Я последовал за ней. За углом ее ждал мужчина. Его черные, средней длины волосы были тщательно взъерошены, он был чисто выбрит. Оливковая кожа, крупный, почти римский нос и полные, чувственно изогнутые губы.

Они обнялись. Потом она сделала шаг назад.

Он улыбнулся и положил ей обе руки на живот.

Я последовал за ними в кафе. Они здесь завсегдатаи. Это все на пленке. Я там, чтобы бариста не прикарманивал сдачу.

На моей совести три увольнения и одно предупреждение.

Она заказала капучино. Он — латте. С нутрасвитом. Он на диете. Ей нравятся стройные мужчины. Она не выносит, когда они набирают вес. Набирают вес и стареют.

Они заказали, как обычно. Все пишется.

Они смеялись и шутили. Уровень фонового шума был слишком высок. Мои микрофоны не могли уловить их разговора, так что я не знаю, о чем они говорили.

Но я выясню.

Рано или поздно мне откроется все. Она рассмеялась и запрокинула голову. Она поцеловала мужчину.

Я не знаю, что это значит. Я только смотрю. Не мигая.

Я снова видел автора. Спустя четыре дня, один час и семь минут по тайм-коду.

На нем был синий костюм, купленный днем раньше, тайм-код пятнадцать ноль три, в «Вудхаусе» на Кенсингтон-Хай-стрит, за двести семьдесят пять фунтов. Я был там.

Костюм был лажовый. Во всяком случае, так сказал продавец, когда автор ушел.

Он вышел из своего офиса. Я следовал за ним почти все три мили, что он шел до своих издателей пешком.

Он пришел через тридцать пять минут и семнадцать секунд по тайм-коду. Издательница поприветствовала его. Ей хотелось услышать о том, как идет работа над книгой. У нее были положительные отзывы прочих руководителей издательского дома. Она с нетерпением ждала новых откровений, которые он ей обещал.

Откровение заключалось в том, сказал он, что дети согласились на интервью. Она спросила, что они сказали. Они сказали, ответил он, что любили своего отца. «А что еще?» — спросила она. «Да, в общем, и все», — ответил он. «Вообще все?» «Да», — сказал он. После чего высморкался. Она казалась разочарованной. Он положил ей на стол новую рукопись.

Он сказал, что удалил свои признания, которые та женщина вынудила его сделать по ходу интервью.

Он сказал, что договорился о новых, более выгодных условиях контракта для себя и для издателей и что его агент скоро свяжется с ними, чтобы обсудить условия.

Я не знаю, что подумала издатель. Я не могу читать мысли. Я могу только смотреть.

Она стала спорить с ним. Сказала, что считала его преданным делу правды. Она хотела знать, что на самом деле ему сказали дети.

Она сказала, что не верит, будто «новое развитие сюжета» оказалось таким незначительным. Она сказала, что он не говорит всей правды.

Он стал спорить с ней. Сказал, что отнесет книгу в другое издательство, если она не согласится. Сказал, что такой вещи, как правда, все равно не существует.

Издатель согласилась на сокращения. Я ничего не знал о ее мотивах. Я только смотрел и слушал. Они пожали друг другу руки. Он ушел. Выглядел ли он скованно? Мне сложно сказать.

Я видел мальчика, он шел в школу. Высокий, долговязый мальчуган, с высокими скулами и копной каштановых волос, как у отца. Его лица почти не покидало угрюмое выражение недовольства. Он шел с друзьями, они смеялись и шутили.

Но его лицо оставалось серьезным.

Под каким-то предлогом он отделился от остальных.

Он свернул в проулок и почти исчез из поля моей досягаемости, но не совсем. Потому что хоть я его и не видел, но все еще слышал.

Если б он просто плакал, как все, мои микрофоны не смогли бы это уловить. Но он плакал не как все. Он ревел в голос. Остальные парни слышали его, и им было очень неудобно. Они пошли дальше.

Это был очень личный момент.

Как раз то, что интересует меня больше всего.

Мальчики быстро пошли к школе, чтобы больше не слышать этот звук.

Но я его слышал.

Он продолжался по тайм-коду три минуты и семь секунд.

Я видел девушку, которая уставилась на экран своего звонящего мобильного. Девушка была несимпатичная. На правом предплечье сверху у нее была татуировка — феникс. Я уже одиннадцать раз видел, как она вот так останавливается. И бывает, что объектив достаточно близко, чтобы различить на экране слово.

«Мама».

Она никогда не отвечает. Я видел, как она выключила телефон. Как обычно.

Я был там, когда они делали вскрытие женщины. Она прострелила себе голову.

Это было интересно.

Она не слишком хорошо выглядела.

Но все же лучше, чем тот мужчина, которого били молотком.

Они были мертвые.

Для меня это ничего не значит.

Я вижу тебя.

Как ты читаешь книгу.

Заканчиваешь книгу.

Закрываешь книгу.

И думаешь, что тебя,

Конечно,

Никто не видит.

Примечания

1

«Daily Маil» — популярная газета таблоидного формата и консервативного толка, издающаяся миллионными тиражами. Основана в 1896 году.

(обратно)

2

«Daily Telegraph» — полноформатная газета, близкая к консервативным кругам. Основана в 1855 году.

(обратно)

3

То есть в стиле начала XX в., когда в Англии царствовал Эдуард VII (1841—1910).

(обратно)

4

Самуэль Пипс (1633—1703) — английский чиновник и писатель. Его главное произведение — дневник — неоценимый источник подробностей английской жизни XVII века.

(обратно)

5

Британская медицинская ассоциация.

(обратно)

6

«Коронейшн-стрит», «Улица Коронации» — старейшая в Британии «мыльная опера», выходит с 1960 года.

(обратно)

7

И так далее (лат.).

(обратно)

8

Майкл Виннер (р. 1935) — британский режиссер и продюсер, в последнее время более известный как светский лев и ресторанный критик «Санди таймс».

(обратно)

9

Ничего (исп., лат.).

(обратно)

10

Влиятельные общественные благотворительные организации.

(обратно)

11

Confiteor (лат. «исповедую») — краткая покаянная молитва, читаемая в Римско-католической церкви в начале мессы. Характерными особенностями молитвы являются обращение как к святым, так и к другим молящимся в храме и троекратное биение себя в грудь в знак покаяния со словами «Меа culpa».

(обратно)

12

«The Rules: Time-Tested Secrets for Capturing the Heart of Mr. Right» («Правила: проверенные временем секреты овладения сердцем идеального для вас мужчины») — бестселлер Эллен Фейн и Шерри Шнайдер, впервые опубликован в 1995 году.

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • Запись Али, суббота, 28 апреля, тайм-код 10.03
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • «Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись первая, суббота, 28 апреля
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя первая
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • Интервью с доктором Тоби Сеймуром
  • «Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись вторая, суббота, 5 мая
  • Интервью с Барбарой Шиллинг
  • Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка первая, воскресенье, 6 мая, тайм-код 02.03
  • Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя вторая
  • Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка вторая, четверг, 10 мая, тайм-код 23.53
  • Клиника «Гринсайд», запись первая, пятница, 11 мая, тайм-код 12.04
  • Видеодневник доктора Сеймура, выдержка третья, суббота, 12 мая, тайм-код 00.07
  • «Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись третья, суббота, 12 мая
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя третья
  • «Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись четвертая, суббота, 19 мая
  • Адамс-стрит, запись первая, суббота, 19 мая, тайм-код 12.48
  • Интервью с Барбарой Шиллинг
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя четвертая
  • Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка четвертая, понедельник, 21 мая, тайм-код 02.03
  • «Системы видеонаблюдения „Циклоп“», запись пятая, суббота, 26 мая
  • Адамс-стрит, запись вторая, суббота, 26 мая, тайм-код 12.30
  • Видеодневник доктора Алекса Сеймура, выдержка пятая, воскресенье, 27 мая, тайм-код 13.00
  • Интервью с Барбарой Шиллинг
  • Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя пятая
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • Адамс-стрит, запись третья, вторник, 29 мая, тайм-код 21.57
  • Запись ручной видеокамерой, сцена первая, вторник, 29 мая, тайм-код 22.08
  • Запись ручной видеокамерой, сцена первая, вторник, 29 мая, тайм-код 22.49
  • Интервью с Гаем и Викторией Сеймур
  • Немаркированная запись, понедельник, 28 мая, тайм-код 16.30
  • Интервью с Самантой Сеймур
  • Конец
  • *** Примечания ***