Ленинградские тетради Алексея Дубравина [Александр Васильевич Хренков] (fb2) читать онлайн

Ленинградские тетради Алексея Дубравина

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Письмо Павлу Трофимову

Дорогой друг!

Помнишь ли ты вечера в Сокольниках? Падали желтые листья на аллеи, в лужах отблескивали уличные фонари, мы бродили с тобой по пустынному парку, никто не мешал нам, и мы не спеша обсуждали всякие проблемы. В один из таких вечеров вспомнили юность, свою беспокойную юность в годы Отечественной войны и блокады Ленинграда. Ты сказал тогда: «Чтобы понять, что мы собой представляем и куда мы движемся, почему такие мы, а не другие, надо внимательно покопаться в университетах юности. Согласен? — Потом шутя прибавил: — Напиши! Сядь и добросовестно изобрази, как мы понимали этот отвоеванный у варваров мир — в том самом наивно-простодушном возрасте». Я, помню, сказал, что я не литератор, к тому же о войне написано так много, что моя дилетантская работа едва ли теперь кого заинтересует. Ты возразил: «Много — не означает все. О ней, о войне, далеко не все еще написано. Ее пережили миллионы, но каждая пара человеческих глаз видела ее по-своему. Давно ли ты носишь свои роговые очки?» — «Пожалуй, лет десять, не меньше». — «Вот тебе первое условие: наблюдал глазами без оптических приспособлений. Второе — неважно, что ты не писатель. Пиши, как умеешь, своими честными словами. Суть всякого труда в литературе в том, в конце концов, и заключается, что каждый марающий бумагу марает ее самосильно, не прибегая к помощи соседа».

Я не придал тогда серьезного значения этому немного шутливому разговору. Однако же со временем мысль, оброненная тобою, меня захватила, и я, поборов смущение и робость, наконец решился. Год спустя после вечеров в Сокольниках я приготовил бутылку чернил, толстую пачку бумаги, вспомнил твои наставления и приступил к работе. Но это, вероятно, не то, что имел в виду ты и на что меня наталкивал. Как бы там ни было, дело теперь сделано: бумага исписана, бутылка чернил изведена. С волнением кладу свою несовершенную работу на стол перед тобой.

Не знаю, как ты читаешь теперь литературу. Несмотря на все ее погрешности, эта нетолстая книга, по-моему, не так уж суха и безнадежна, чтобы с досадой и нервным нетерпением скакать по ней неистовым галопом. Читай, пожалуйста, не торопясь, по нескольку страничек в сутки, после работы, спокойными часами — так, полагаю, всего лучше настроишься на ее волну, на волну того живого трепета души, какой вызывался событиями памятных лет и какой, очень возможно, повторился в книге. Впрочем, поступай, как знаешь. Я, кажется, упустил, что книга — это не симфония; здесь не могут быть проставлены лярго, анданте, аллегро и т. п. обозначения темпа и характера воспроизведения. Автор прозаического опуса не волен подобрать ключей к собственному сочинению.

Смиряюсь и ставлю последнюю точку.

Алексей Дубравин.

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ СУРОВАЯ ОСЕНЬ

Горькие дни и страшные ночи, дни и ночи тревог, поиски, надежды, размышления. Быть на войне человеком во что бы то ни стало…

«Именем Военного совета!..»

До полудня нестерпимо жгло солнце, а сухая рыжая земля беспрерывно сотрясалась от канонады, затем все неожиданно смолкло, солнце потускнело, и уставшие за день изнурительного боя войска повалились наземь. По законам боя надо было окопаться: отошли на новые позиции, однако рыть ячейки солдаты не спешили, а командиры, вопреки обычаю, окопных работ не потребовали. Кое-кто, сбросив с плеча пропотевшую скатку, взялся было за лопату, но тут же, махнув ею несколько раз, спокойно прекратил «саперную гимнастику». Многие, запрокинув голову, лизали горлышко давно опустевшей фляжки, другие погружали в землю стальной вороненый штык, вынимали его, чуть освеженный сыростью, и торопливо касались его похолодевших граней шершавым сухим языком. Страшно хотелось пить.

Всего полчаса длился солдатский неурочный отдых: проснулись от вязкой духоты и оглушающего грохота. Кругом потемнело. Сухо взрывались голубые молнии, грозно раскатывался по солдатским каскам рассохшийся гром, брызнули прохладные редкие капли… А дождь, такой крупный, живительный, мокрый, словно назло, ушел в сторону противника.

Вместе с грозой началось невообразимое. С левого фланга полка хриплый голос крикнул:

— На доро-огу!

Солдаты поднялись и пошли к шоссе.

И в ту же самую минуту перед фронтом полка из зеленого осинника скатился в лощину косяк меченных белыми крестами танков. Они лезли напролом, в перерывах между выстрелами грома уже слышался их приглушенный рокот, и только небольшой заслон преграждал им путь, прикрывая выход подразделений на дорогу.

Я в этот час оказался в третьем батальоне. Комбат исподлобья глянул на меня, разжал обветренные губы, нехотя сказал:

— Приказано отступать.

— Но вон же, черт побери, перед нами танки!

Комбат махнул рукой и отвернулся: он уже скомандовал двигаться к шоссе.

Комиссара полка я нашел во втором батальоне. Всегда спокойный, сдержанный, он, показалось мне, излишне суетился в узеньком окопе и то и дело бросал гневный взгляд в сторону дороги и в лощину.

— Извольте любоваться! — кивнул он на шоссе. — Что это — планомерный отход?

— Есть приказ комдива, товарищ комиссар.

— Был приказ комдива! — оборвал меня. — А теперь вон танки! — Повернувшись к бойцам, выжидающе лежавшим на земле и готовым, по примеру третьего, тотчас же ее покинуть, он что было силы крикнул: — Ни шагу назад! Зарываться! Приготовить горючий запас и гранаты!

Зло одернул гимнастерку, пощупал в кобуре пистолет и зачем-то снял и снова надел выцветшую, с посеревшим козырьком фуражку. Лицо его было бледно, на скулах бугрились желваки, большие темные глаза тревожно щурились.

— Вот что, комсорг. Возьмите мотоцикл и немедленно верните батальон Кудрявцева.

— Слушаюсь, товарищ комиссар!

Старенький, не раз контуженный «ижак» комиссара стоял в воронке близ окопа. Я вытащил его из ямы, завел и тут же помчался на дорогу.

Скоро я понял, что мои усилия едва ли увенчаются успехом. По всему шоссе, сколько видел глаз, по болотистому лугу справа и слева от него двигался широкий и длинный поток, двигался молча, сосредоточенно, строго. Понуро шли солдаты, устало катились по асфальту тяжелые и легкие пушки, натужно ворчали, пробираясь меж кюветом и людьми, интендантские и командирские машины. Глухие вздохи грома раздавались теперь у меня за спиной — они казались мне слабыми и совсем ненужными: все мое внимание захватил поток отходивших войск. Он, мне думалось, все ширился и удлинялся. Где-то в этом расплескавшемся потоке затерялся батальон Кудрявцева.

Далеко впереди, у горизонта, темнела седловина буро-зеленых высот. Неужели Пулково? Я нажал на газ и рванулся лугом вдоль дороги. На повороте шоссе надеялся поравняться с головной колонной и оттуда, двигаясь в обратном направлении, хотел приступить к поискам батальона.

Мотоцикл подвел меня: пробежав с километр по кочкам, он безнадежно заглох, остановился. Я был уже у поворота, но теперь, уставший и беспомощный, стоя на жестком пригорке у дороги, вынужден испытывать горькую досаду.

Неожиданно движение потока стало замедляться. Навстречу колоннам во весь дух мчались от высот два всадника. Не думаю, что мне показалось, буду утверждать, что видел своими глазами: кони неслись, почти не касаясь асфальта, звонкие копыта пучками разбрасывали синие искры…

У головы колонны взмыленные кони резко остановились, всадники, бросив поводья, спешились. Один из них, крупный, седой, в серой распахнутой шинели на огненно-красной подкладке, сделал два шага вперед и замер, широко расставив ноги. Мгновение подумав, он крикнул громовым голосом:

— Чья дивизия? Что за войска удирают с фронта?

От колонны отделился низенький командир с перевязанной шеей. Поправив автомат на груди, быстро проговорил:

— Полк майора Николаева. Утром понесли потери. В наличии сто сорок штыков и два поврежденных пулемета.

— Кто вам позволил оставить в этот час позиции? — сурово спросил генерал; потом очень тихо, чуть слышно приказал: — Сдать оружие!

Человек с забинтованной шеей откатился в сторону, сдернул с груди автомат, отдал адъютанту генерала. Затем он спустился в кювет, сел на обочину и закрыл глаза ладонями. А крупный, седой — теперь я стоял шагах в двадцати от него — скинул с плеч шинель на камни дороги, решительно двинулся вперед и скомандовал:

— Сто-ой!

Первые остановились, задние продолжали идти, сбивая и подталкивая первых. Двигались колонны и по сторонам от тракта. Генерал выждал минуту, грузно потоптался на месте, словно ища под ногами опору, потом со словами «Именем Военного совета» вынул пистолет и трижды выстрелил в воздух.

Колонны дрогнули и замерли. У меня по спине пробежал электрический ток, невольно застучали зубы.

— Два часа назад, — сказал генерал, — военный трибунал судил бывшего командира противотанкового дивизиона майора Переверзева. Этот трус и дезертир без приказа свыше оставил боевые позиции и выбрал себе место под огневые на одном из проспектов Ленинграда. Трибунал приговорил его к расстрелу. И такая участь ожидает каждого, кто по злому умыслу или малодушию бежит без приказа с фронта, дезорганизует оборону.

После короткой паузы раздалась команда:

— Именем Военного совета — кру-гом!

Войска повиновались.

— Вернуться на прежние рубежи. Удерживать во что бы то ни стало. Шагом марш!

Колонны, отдельные группы, одиночки — вся многоликая масса людей медленно двинулась обратно.

В «железном» батальоне

Кажется, остановились. Впервые после многих дней боев и горестного отступления прочно зацепились за лысую высотку, закопались в землю. Слышно, будем стоять здесь до последнего.

Вечером, обойдя комсомольцев «железного» второго батальона, я присел в окопе послушать Германа Петровича Орестова. Это наш политбоец, кандидат искусствоведения, истый ленинградец. В первые дни войны ушел добровольно в ополчение, за два месяца освоился с нехитрой службой автоматчика, теперь по поручению комиссара полка работает взводным агитатором. Ему уже под сорок, он оброс и загорел, — лишь под дужками круглых очков лежали не тронутые солнцем узкие белые полоски. Научился, как и я, скручивать и начинять махоркой солдатскую «козью ножку».

Сидя в нише сырого окопа, он рассказывал; вокруг него, отхлебывая из жестяных кружек светлый кипяток, сидели и стояли несколько бойцов. Орестов говорил, присвистывая (в первом же бою осколок выбил зуб), в антабке его автомата торчала увядшая гвоздика.

— Отвоюем, — говорил Орестов, — приглашу всех в Эрмитаж. Боже мой, какие там сокровища! Тем и велик, должно быть, человек, что, несмотря на войны и нашествия, он продолжал ценить и творить красоту и с каждым веком поднимался выше. Есть там у нас картины Рафаэля…

— Зря вы об этом, профессор, — перебил Орестова рыжий солдат с желтым йодным пятном под пилоткой. — Нам теперь не до картинок.

Орестов умолк. Вынул из антабки бледную гвоздику и стал разминать ее сухими пальцами. Брови его прихмурились.

— Вы, верно, всю жизнь цветочки да картинки изучали. А я землю пахал. Теперь мы вот рядом, из одной посудины пшенный суп хлебаем. Почему отходим? Еще песню недавно певали: «Если завтра война…» Вот и война. Вот и драпаем. Ошибся, выходит, сочинитель… Ленинград, чего доброго, оставим.

— Ленинград мы не оставим! — крикнул Орестов. Истерзанный цветок упал ему под ноги. Он наступил на него сапогом, поднялся. — Злиться не умеем, Гнатюк, вся беда сегодня в этом.

— Полбеды, — спокойно ответил солдат. — Другая полбеда — маловато танков. Вы вот сказали, человек все время подымался кверху. До какой же колокольни поднялся этот самый германский фашист, если бандитом он был, бандитом и остался?

— И вправду, без танков на этой войне вроде холодно, — поддержал Гнатюка прыщеватый автоматчик.

— Танки у нас будут, — снисходительно сказал Орестов. — Не нынче-завтра остановимся, получим технику и двинемся обратно. И все, что найдем разбитым и испачканным, предъявим к возмещению. Они же, варвары и разрушители, будут потом восстанавливать.

Мне не понравились слова Орестова. Не так, думал я, надо говорить с солдатами. Каждому не терпелось знать, почему мы отступаем, но никто — ни комиссар полка, ни коммунисты, ни Герман Петрович Орестов — не умел объяснить причины наших неудач на фронте.

— Ты веришь в эти сказки? — прервал мои мысли Приклонский. Он тоже был здесь, слушал Орестова, но я не заметил его раньше. Я оттащил его в сторону и посмотрел в глаза — они беспрестанно почему-то бегали.

— Что с тобой?

— Со мной? То же, что с другими, — Виктор скользнул по моей нарукавной звездочке, резко спросил: — Ты не думаешь, что скоро нас в порошок сотрут? А если пощадят, то через месяц или раньше мы будем в Вологде?

— Нет, не думаю.

— Бодрячка играешь? Положение требует, как же! А я в оптимизм не верю. Рядовой солдат, рядовой член комсомола — мне гораздо проще.

— Глупости.

— Мы все теперь глупы, как котята. — Виктор отвернулся.

Ясно, он чем-то взволнован, но сказать не хочет, и мои дальнейшие расспросы могли показаться ему бестактными. Я решил подождать. Проведу эту ночь у них в батальоне, потом выберу час — поговорим. Все-таки товарищ: вместе учились в десятилетке, вместе прошли с боями от Таллина, вместе, случалось, обедали, даже в атаки не раз ходили рядом. Мы делились друг с другом всеми своими мыслями, но в последнее время Виктор, кажется, замкнулся, стал загадочным и малоразговорчивым. Потолкуем ночью.

Потолковать, однако, не пришлось. Сразу после ужина Виктор получил приказ — занять наблюдательный пост впереди позиций. Уходя он крикнул.

— Жди на рассвете!

Я прилег в его окопе.

Чего только не припомнишь за ночь, когда ты один. Вспомнишь и хорошее, и плохое. Плохое началось 22 июня, до того было только хорошее. И прав этот рыжий Гнатюк: поэт безусловно ошибся… Комиссар молчит, словно и без того понятно. Ему, может, и понятно. Сорок шесть лет, до войны — ответственный работник в Ленинграде, преподавал студентам философию. Спросил у него однажды, кто такие эмпириокритики, он невежливо ответил: «Извольте, юноша, прочесть у Ленина. Сочинения, том тринадцатый». Говорят, что многие философы — неисправимые педанты. От мудрости что ли? Был бы рядом Пашка — тот бы разъяснил. Тоже, наверно, со временем станет педантом. Где он теперь?.. А с Виктором мы договоримся. Хотя еще в школе нам заметили: «Удивительно, почему вы дружите? Вы же такие не похожие». Он даже посерел от дум. Недаром заострился осетинский нос, а синие, прежде ленивые глаза теперь беспрерывно бегали, будто развинтились.

С мыслями о Викторе я задремал.

А чуть забелел рассвет, немцы обрушили ураган огня, затем покатились их цепи. Полных два дня они не тревожили нас ни обстрелом, ни атаками — и вот спохватились, спеша наверстать упущенное.

— Держитесь, железные черти! — сказал по телефону командир полка.

Держались мы истово. Слева от меня лежал за бруствером Орестов. Мы стреляли с ним попеременно, едва немцы приближались к валуну, что поблескивал метрах в двухстах впереди окопов. Ствол моего автомата накалился докрасна, в голове стоял шум, глаза от напряжения слезились. «Это вам не ромашки нюхать», — зло подумал я, глянув на профессора. Он лежал в неглубокой яме, то и дело поправляя каску, очки, и хладнокровно поливал из автомата. Спина его дымилась, со лба струился пот.

Две нахальные атаки отбили, третья, по-видимому, была решающей. Немцы ползли сквозь огонь, не страшась потерь, точно пьяные. В тридцати шагах от наших окопов они поднялись и с криком лесных дикарей бросились вперед. Трое рослых, зеленых, с расстегнутыми воротниками лезли прямо на меня. Если бы один, было бы не страшно, двое — тоже, пожалуй, терпимо, но трое — уже много. Трое к одному — плохое соотношение. Я вставлял новый диск, замешкался, они подошли совсем уже близко. «Гранатой!» — мелькнула спасительная мысль. Гранаты со мной не было. Один неожиданно рухнул: его подкосил Орестов, двое продолжали идти. Я уже видел их потные рожи, мутные глаза, но диск пока еще не вставил. «Кинусь с кулаками — была не была!» В этот злополучный час кто-то отчаянно крикнул: «Ложись»! — и надо мной обломилось небо… Когда я поднялся, рядом был Орестов, а метрах в семи от окопа валялись два трупа.

— Живой? Ну и отлично. Боялся зацепить тебя из автомата, пришлось, видишь ли, выбросить лимонку. Ты уж извини, пожалуйста. — По щеке у него стекала струйка крови. — Пустяк! Своим же осколком слегка царапнуло.

— Спасибо, Герман Петрович.

— Успеем, сочтемся, — Орестов отполз в свою ячейку.

Потом они снова пошли. Пятую атаку мы не выдержали. Вместе с батальоном на четыреста метров отодвинулся весь полк.

В десять утра в батальон пришел командир дивизии.

— Завтра — на старые позиции. Слышите, капитан?

— Ясно, товарищ полковник!

Виктор

Возвратиться на прежние позиции, как приказывал командир дивизии, не удалось. Весь длинный день, с утра до поздних сумерек, пытались сбить еще не успевших окопаться немцев — ничего у нас не вышло. Только второй батальон — недаром назывался он «железным» — продвинулся вперед на двести-триста метров.

Вечером я разыскал Приклонского на левом фланге батальона. Он лежал у бруствера, глядел задумчиво в ту сторону.

Светила полная луна. Ее холодный зеленоватый свет растекся по всему «нейтральному» пространству. Редкие, потрепанные пулями кусты отбрасывали призрачные тени. Прямо перед нами, на полпути между немецкими и нашими траншеями, топорщилось раздерганное дерево — кажется, рябина. За ней и чуть правее угрюмо покоился серый валун, может быть, могильный камень. Была тишина, веяло болотной сыростью, душу томила тоска.

— Виктор, что задумался?

— А, это ты, Алеша! — откликнулся он равнодушно. — Гляжу вон на ту спаленную рябину. Каково одной между двумя враждебными мирами. С ума сойдешь в таком нелепом положении. Ты просвещать пришел или моралите́ читать?

Сели на бруствер, лицом к противнику; я рассказал ему о положении на фронте. Слушал он внимательно, ни разу не перебил и, вопреки обыкновению, не задал ни одного вопроса.

— Что же молчишь? — не выдержал я.

— А что мне сказать? Возражать не собираюсь. Убеждаешь: Ленинград не сдадим, немцев остановим, затем перебьем их, как желтых тараканов, — до чего все правильно! Только вон тот бессловесный камень может не понять твои вразумительные басни. На то он и камень…

Его замечание меня не обидело, хотя я подумал: никудышный, должно быть, я агитатор, если мои закругленные фразы, точно пустые жестянки на ветру, не трогают даже товарища. Впрочем, его не легко было тронуть, — глаза его забегали, брови задвигались, и весь он как-то съежился, насторожился — говорить, похоже, ему не хотелось.

Минуты две молчали.

— А знаешь, я уже не комсомолец, — вымолвил Виктор.

— Как, не комсомолец? — Я его не понял.

— Ты вот комсорг, а не подозреваешь, что в твоей большой организации еще с позавчерашней ночи Приклонский уже не состоит. Сам себя вычеркнул!

— Как же ты умудрился? — усмехнулся я.

— Не так уж хитро, Алексей. Все в этой нескладной, суматошной жизни происходит удивительно нехитро… Видишь тот камень в створе разбитой рябины? — Виктор показал вперед. — Днем он вроде серый, теперь, видишь, сумрачно-зеленый, под цвет немецкого мундира. Под этим печальным обломком гранита зарыт в сырую землю мой комсомольский билет. И ни мне, ни тебе его не достать: камень — отличная точка прицела.

Меня бросило в пот, в голове мелькнуло: «Струсил!»

— Вернемся — пожалуй, возьму, а нет — так тому и быть, останется в могиле.

— Зачем ты это сделал? — спросил я охрипшим голосом.

Виктор неловко улыбнулся.

— Не думай, что по трусости. Просто так. Очень надоело быть фальшивым.

— Что значит — фальшивым? Говори до конца, если начал.

— Я и не прячусь, — обиделся Виктор. — Ты, вероятно, подбираешь слова, чтобы разложить меня по косточкам. Я помогу тебе: не место таким в комсомоле! Энтузиазма, знаешь, не хватает. С первых дней войны мокрым кроликом хожу и мамочку все время вспоминаю. — Жалко усмехнулся. — Думаешь, легко? — Глянув мне в глаза, мгновенно посерьезнел. — Не готов я к войне, Алексей. И многого не понимаю. Ответь, зачем отступаем? Не знаешь. А прорабатывать — о, прорабатывать умеешь! Ловко ж у тебя получается!, И где ты только научился? В школе был сдержанным, спокойным. Тебя не подменили? — Теперь он бранился. Словно не он, а я виноват перед ним. — А меня вы вместе с комиссаром возьмитесь переделывать — ничего не выйдет: не пойму, не переделаюсь. Слава всевышнему, от проработки, кажется, избавился. С гуся вода, с нищего полушка. Мое — вам, и больше мы ничем не связаны. Надоела бодренькая агитация!

— Трус! — крикнул я и возненавидел его в эту минуту. — Какой, действительно, фальшивый!

— Что ж, другого я от тебя не ожидал. Ты у нас правильный, Алеша. Чистенький, гладенький, скроен по линейке. — Виктор поднялся, бросил на грудь автомат. — Прощай, ухожу на пост. Прости, что испортил настроение.

Я посмотрел ему вслед. Он не обернулся. Судорожная призрачная тень скользила за его ногами, будто привязанная. Безжизненно зеленела под круглой луной «нейтральная» поляна.

Комиссар Коршунов

Встреча с Виктором расстроила меня, пожалуй, не меньше, чем если бы разыгрался неудачный бой или случилось отступление. Что значит обдуманно бросить билет? Сколько я ни размышлял над этим, я не мог с достаточной трезвостью оценить поступок бывшего приятеля. Мучаясь поисками верного решения, пошел к комиссару полка.

Дмитрий Иванович Коршунов был в своем блиндаже, за бревенчатым столом, торопливо завтракал. Перед ним стоял большой закопченный чайник, лежали на бумаге бутерброды с сыром и несколько кусочков подмоченного желтого сахара. На углу стола развернута планшетка, в ней, под слюдяными стенками, лежала карта Ленинграда. Больше ничего здесь не было; мне даже подумалось, что весь этот блиндаж, просторный, сырой, не обжитый, был чей-то чужой, не комиссарский. Если Коршунов сейчас поднимется и выйдет, тут не останется никаких следов: ни книг, ни газет, ни листовок — ничего похожего на приметы быта армейского политработника. И мне поэтому казалось, что Коршунов слишком легко, не очень основательно делает свое комиссарское дело. Эта его легкость, неполная привязанность к месту, суровое невнимание к внешним атрибутам своего ответственного положения меня немало удивляли. Еще мне известно, что Коршунов сух, малоразговорчив, длинных речей не переносит и беспощадно требует, чтоб с ним говорили всегда очень коротко, «по сути существа вопроса». Но я уважал его, может быть, даже немного любил. Посмотришь на строгое смуглое лицо, на серые виски, заглянешь в большие темные глаза под тощими бровями — и станет на душе и легче, и теплее.

— Что скажешь, Дубравин? Садись, выпей чаю.

От чаю я отказался, сел на скамейку, подумал: почему обратился на «ты»? А он, жуя с аппетитом бутерброд, заметил:

— Комсомольцы — хороший народ. Дерутся не хуже стариков. А ты вроде недоволен? По глазам читаю, оскорблен комсорг. Ну-ка, выкладывай.

Кратко доложил о проступке Виктора.

Пока я рассказывал, комиссар покончил с завтраком, сунул чайник и кружку под стол, а остатки сахара, завернув в бумагу, положил в карман. Затем удивительно просто спросил:

— Что же вы теперь предпримете?

— Официально исключим из комсомола. Другого, пожалуй, не придумаешь.

— Браво, Дубравин. Соломоново решение! — Коршунов встал и прошелся к двери. Теплота в глазах потухла, они заострились, посуровели. — Он, кажется, ваш друг?

— До вчерашнего вечера были приятелями.

— Гм, почему же — были?.

Я стоял теперь рядом с ним и не знал, что ему ответить. Он уперся глазами в дощатую дверь, задумался.

— Вот что, — повернулся ко мне. — Поступок Приклонского довольно постыден. Но вам я не советую печалиться по этому поводу.

— Как не печалиться, товарищ батальонный комиссар? Потерял приятеля и комсомольца.

Наверху послышались ружейные выстрелы. Коршунов глянул в узкое окошко, потом подошел ко мне.

— Не о том вы говорите, юноша. Мыслите масштабами роты и видите перед собой всего лишь одного струхнувшего солдата.

Сказано было резковато. Я сообразил: таких вот струхнувших, возможно, не один, и Коршунов, должно быть, всех знает поименно.

— Вы тоже немного растерялись, не так ли?

Я покраснел до ушей.

— Бывало, товарищ комиссар. Перспективы как будто не видно.

— Вот-вот, перспективы! И я несколько дней слезился по этой перспективе. Все думал, слюнявил про себя, посматривал наверх и спрашивал: «Когда же, товарищи, все это кончится?» Слюнявил и нервничал, как барышня. Баста, Дубравин! Не имеем права воздыхать и хныкать. Секрет положения — в наших руках. Сегодня, и завтра, и все последующие дни, сколько потребуется, будем стоять здесь и драться — вот единственная ныне перспектива.

Коршунов сдвинул брови, взял со стола планшетку, резким движением руки поправил на себе фуражку.

— Приклонский пусть воюет без билета. Исключить всегда успеем. Пошли по траншеям.

Наверху плескалось августовское солнце, а меня внезапно зазнобило — то ли потому, что вылез из сырой землянки, то ли волновала неизвестность будущего. С Виктором встречаться не хотелось.

Путиловцы

Утром в полк приехала делегация путиловцев. Трое, один другого старше, каждому не менее шестидесяти. Они привезли с собой три ящика гранат, три новых автомата и два вороненых штыка — командиру полка и комиссару. В штабе оставались недолго — представились, передали подарки, затем отправились в окопы.

Целый час ходили по траншеям, заглядывая в блиндажи, щели и ячейки. На фланге второго батальона задержались.

— Вы что же, — спросил начальник делегации, рослый старик с висячими усами, — зимовать тут собираетесь или временно на передышку сели?

— Понятно, временно, отец. Зимовать тут неуютно. Глядишь, просквозит до самой до печенки, — за всех сказал Гнатюк.

Вокруг собрались солдаты. Здесь же был и комиссар, о чем-то настойчиво думал. Позади него оказался Виктор, — мы невзначай встретились глазами, он опустил их, спрятался за спину комиссара.

— Может, на зимовку в Ленинград придете?

— Какой ты интересный, батя! Право слово, интересный, — отвечал Гнатюк. — Приди мы к тебе в Ленинград, ты же первый поперек дороги встанешь и назад прогонишь. К тому же, если по уставу, там развернуться негде: сектор обстрела, к примеру, прямая наводка… Тактика — дело просторное. Она высотки любит, разные болотца. Каменные улицы ей неподходящи.

Я не узнавал Гнатюка. С неделю назад он в тоску бы вогнал своими невеселыми речами, а теперь вон даже комиссар, всегда серьезный Дмитрий Иванович Коршунов — и тот ему лукаво улыбнулся.

— Верно, товарищ Гнатюк, в Ленинграде с тактикой не развернешься.

Усатый путиловец возвысился над бруствером, посмотрел окрест.

— А, ей-богу, Кузьма Ларионыч, — обратился он к сухому, тощему, с давнишним синим шрамом на затылке, — ей-богу, в этих краях мы с тобой бывали.

— Может, и бывали, — ответил рабочий. — Жизнь длинная, широкая, всего перебывало, — разве тут припомнишь.

— А вспомни, Ларионыч, ну-ка, вспомни. Не за тем ли вон прихолмком, — усатый показал вперед, в сторону противника, — мы с тобой в суровом девятнадцатом на Юденича ходили?

— Похоже, за тем, — согласился Ларионыч, вглядываясь вдаль. — Память твоя вострая, глазами тоже не состарился.

— И Федюшку там похоронили…

— Петра Мартынова, покойного?

— Вот был парень, ребята! — обратился старший к солдатам. — Настоящий пролетарский парень. Музыкантом числился в отряде, на трубе играл. В атаку первый ходил, в разведку тоже прежде других вызывался. Ушел раз в разведку — и не прибыл. Нашли через два дня. Там, за прихолмком, нашли. Родничок там чистый и луговинка свежая. На той луговинке подобрали. Семь кинжальных ран Федюшка принял. На груди доска лежала: «Из красного Питера…»

Путиловец сдернул старенькую кепку, сказал:

— Вечная память герою.

— Вечная память, — повторили Кузьма Ларионыч и третий, молчаливый.

Вслед за ними сняли головные уборы комиссар и все наши солдаты. Я посмотрел на Виктора. Он стоял, опустив глаза, и мял в руке пилотку.

— Ну, вот и ознакомились, — кивнул комиссару начальник делегации. — Будем прощаться. — Солдатам сказал: — Стало быть, велим вам, сыны, стоять по чести-совести. Отступать не помышляйте, не позволим. Справитесь с задачей — спасибо вам объявим, не справитесь — других призовем, либо сами ваше место займем. Рабочий класс — справедливый, гневный класс. И уж вы его, ребята, не гневите.

Преображенные проспекты

На фронте никогда не знаешь, где ты будешь завтра или нынче к вечеру, либо даже через час, через полчаса. В тот памятный августовский день меня никто не спрашивал, чего я хотел бы, — молча положили в санитарную машину и выгрузили где-то в Ленинграде. Я был безнадежно глух и столь же безнадежно нем, будто упрямый противотанковый надолб: в атаке у серого камня меня контузило. Не спросили и потом, после выздоровления. Если бы спросили: «Где ты желаешь служить, замполитрука Дубравин?» — я, не размышляя, сказал бы: «В Н-ском стрелковом полку, с батальонным комиссаром Коршуновым». Нет, не спросили. Даже не послушали, когда я доказывал, что должен возвратиться в свою боевую часть. Спокойно и твердо решили: «Войска ПВО, Ленинград. Полк аэростатов заграждения».

Новый мой начальник старший политрук Полянин при первой же встрече резонно внушил:

— Зенитные средства — важнейшее дело воздушной обороны. Отныне мы с вами апостолы, Дубравин, апостолы небесной ПВО.

Я промолчал. ПВО, конечно, — звено в системе обороны, и служить в полку матерчатых аэростатов, понятно же, кому-нибудь нужно. Но почему же мне, комсоргу боевой стрелковой части, выпала такая печальная доля? Правда, у меня продолжало позванивать в затылке, а уши по временам еле-еле слышали. Ограниченно годен. Все-таки обидно: в самом начале войны угораздило стать неполноценным.

Полянин для начала посоветовал обойти все «точки», изучить их дислокацию, на месте познакомиться с людьми.

— Включайтесь, товарищ Дубравин. Начните хотя бы с Автова, закончите Троицким полем. Фронт у нас широкий. Весь юго-запад Ленинграда прикрываем.

И вот новоявленный апостол, он же презренный «колбасник» — на хлестком солдатском жаргоне, отправился в первый раз по «точкам».

«Точка» — это сырая землянка где-нибудь на задворках улицы, вмещающая десять-двенадцать человек, расчищенный бивак под открытым небом, на нем лебедочный автомобиль, один или два серебристых аэростата и зеленый либо серый, совсем неуклюжий газгольдер — перкалевый баллон для переноса и хранения газа. Не очень богатое, но безусловно нужное хозяйство. Десятки и сотни таких вот повсюду разбросанных «точек» подымали в воздух железные тросы, и тогда над городом повисала заградительная сетка против самолетов. Чем выше этот занавес, тем хуже противнику вести прицельное бомбометание.

Однако не «точки» запомнились мне в первые дни моей службы в городе. Запомнился сам Ленинград, его преображенный облик, тревожное, настороженное молчание. Я шел из Автова к Балтийскому вокзалу и не переставал дивиться. Город был тот же, каким я оставил его 1 июля, но за два с лишним месяца он стал для меня почти неузнаваем. Яркие вывески сняты, окна нижних этажей заложены кирпичом либо забиты досками. На чердаках и крышах виднелись стволы пулеметов и зенитных пушек. Часто встречались бетонные капониры, зияли амбразуры бойниц.

На улицах в нескольких местах возвышались баррикады. Рельсы, стальные болванки, тяжелые заборные решетки были уложены в полутора-, двухметровый холм и прочно прошиты огнем электросварки. За стенками баррикад в сторону противника щетинились ржавые «ежи», топорщились острые камни и куски металла.

Густо дымил Кировский завод. Черные, с желтой подпалиной клубы медленно катились по крышам цехов, затем, спохватившись, устремлялись кверху. На проспект неслись вздохи молота, сиплый свист заводского паровоза, лязг и перезвон железа. Вероятно, точно так же он дымил и прежде, знаменитый Кировский завод, но теперь, казалось, он дышал по-новому — глубже и ритмичнее, — напряженно бился и стонал за воротами металл.

У Нарвских ворот бросились в глаза свежие надписи и указательные стрелки: «Вход в бомбоубежище». Убежища — в подвале каждого прочного дома; в опустевших скверах, среди вымокших клумб и газонов — узкие земляные щели. В таких неуютных щелях можно укрыться от осколков, — от бомбы, понятно, не спрячешься.

Вышел на площадь. Раньше была светлая, просторная, теперь почему-то сузилась и потемнела. Наверно, потому, что тесно заставлена короткими бетонными столбами. Это, разумеется, правильно. Не будь на ней бетонных коротышек, она, по нынешним временам, могла бы сойти за идеальный танкодром или посадочное поле для вражеских самолетов. И тесно на ней потому еще, что спрятан, зашит почерневшими досками высокий и светлый монумент Сергею Кирову. Гордый был монумент. Смотришь, бывало, на вытянутую руку фигуры и видишь вокруг солнечный простор, облака, голубые дали. Теперь никакие дали не мерещились. Небо затянули тучи, дул прохладный ветер, шуршали под ногами нападавшие листья.

На Обводном канале по фасаду высокого здания свисал до тротуара новый печатный плакат. Огромные красные буквы слагались в стихи:

Я подошел поближе, прочел все стихотворение. Оно было длинное — целая поэма. Запомнились пять строчек:

Это седой девяностопятилетний Джамбул прислал в Ленинград свой привет и твердое отцовское повеление — не пропустить врага. Ветер шелестел бумагой, звенели огненные строки послания, скорбно становилось на душе.

Таков был военный Ленинград. Слишком суровый, слишком деловой, — хмурый, безлюдный и спокойный.

Где теперь Трофимов? Я вспомнил его телефон и тут же позвонил из магазина — может быть, скажут, давно ли он в армии.

Ответила женщина:

— Товарищ Трофимов? Да, он на заводе, — вероятно, в цехе. Позвоните после смены.

Значит работает, до сих пор не в армии. Вот тебе и Пашка, ортодоксальный моралист и праведник. Надо же умудриться — не взять по сей день винтовки! Решил не звонить ему, не искать с ним встречи. Есть непреложные нормы совести и чести. Вместе когда-то изучали их, и не тебе бы от них отрекаться, Павел…

Ветер усилился, приближался вечер; на западе густо багровел закат. Я подходил к Балтийскому вокзалу.

Ночь ожиданий

На утро Полянин назначил совещание. Дежурный по штабу младший политрук Антипа Клоков, начальник клуба полка, предупредил меня:

— Не опаздывай. У нас не любят неаккуратность.

Штаб полка размещался в конце квартала, в здании эвакуированного детского сада — в трех минутах ходьбы от казармы, где я теперь ночевал.

Ровно в семь вошел в кабинет Полянина. Это была просторная низкая комната со светлыми обоями и мягкой ковровой дорожкой от двери к столу. Под розовым потолком затейливо извивался веселый орнамент бордюра, окна задернуты шелковыми шторами. Над столом, непропорционально большим и высоким по сравнению с детсадовским масштабом комнаты, свешивалась бронзовая люстра. Горел электрический свет; он спокойно падал на паркетный пол, ровно освещал простенок между окнами, карту полушарий, занимавшую всю площадь стены против окон, и тихо утопал в коричневом байковом одеяле, прикрывавшем постель на диване в углу комнаты.

Когда я вошел, кабинет был полон — все политработники ближайших к штабу полка подразделений. Полянин сидел за столом и быстро писал. Чтобы не нарушить тишины, я не стал докладывать о своем прибытии, молча сел на свободный стул у двери.

— У нас принято докладывать, Дубравин.

Смутившись, я тут же поднялся.

— Садитесь. Впредь не забывайте.

Потом Полянин снял телефонную трубку и тихо кому-то сказал:

— «Кама»? Прошу не беспокоить. Совещание.

Затем он встал, вынул из кармана носовой платок и медленно протер утомленные глаза. Озабоченно тронул широкой ладонью блестевшую под лампочкой лысину, дважды громко кашлянул.

— В последнее время на фронте произошли события, вынуждающие нас взвесить серьезность положения и срочно принять достаточно продуманные меры…

Обстановка, как следовало из пространного сообщения Полянина, круто изменилась к худшему. На южном участке наши войска отступили, и, если в течение дня прорыв не сумеют ликвидировать, ночью немецкие танки могут ворваться на проспекты города.

— Главное — не растеряться, еще раз отрешиться от пагубного благодушия…

«Какое тут, к черту, благодушие! — выругался я про себя. — Благодушие — в вашем кабинете: детская люстра, диван, мягкая дорожка».

Но Полянин, видимо, по-своему оценивал события. Он продолжал шуметь и растолковывать — все наставлял, приказывал и все время хмурился. Мне почему-то думалось, что ему, наверно, очень трудно. Руки его дрожали, лоб покрылся потом, маленькие серые глаза то и дело жмурились.

Полянин вынул из кармана часы.

— Семь часов сорок две минуты. Времени еще достаточно…

Неожиданно отворилась дверь, и в комнату вошел, недовольно глянув на собравшихся, командир полка Тарабрин. Все встали. Полянин тотчас смолк, одернул под поясом гимнастерку.

— Днем с электрическим светом, — поморщился Тарабрин. — Я полагал, ты уже в дивизионе.

— Сейчас еду, товарищ полковник. Только поставлю задачу.

Командир ушел. Не предлагая сесть, Полянин с облегчением крикнул:

— Думаю, ясно? Войска ПВО готовятся к наземной обороне. К вечеру весь личный состав должен овладеть тактикой борьбы против танков. Пресловутую танкобоязнь выжечь каленым железом!

Так и сказал — «пресловутую», хотя на передней, судя по опыту нашего полка, к этой боязни всегда относились серьезно.

Вопросов не задавали. Смущенно потоптавшись с минуту в кабине, стали расходиться. Мне надлежало отправиться к Средней Рогатке, на самые дальние точки полка — ближайшие к передовой.

Видимо, это было смешно — наблюдать со стороны, как серьезные люди пожилого и среднего возраста, с винтовкою за спиной, волнуясь, старательно бросали пустые бутылки в фанерные щиты — чистосердечно радовались, когда попадали в цель, и недовольно хмурились и чертыхались, если «мазали». Может, и не смешно. Мне, например, было неловко: каждый из моих «учеников» старше меня в полтора-два раза, и только один, украинец Саенко, не вышел еще из комсомольского возраста, — трудно было убедить таких, что простая зеленая бутылка в солдатских умелых руках может обернуться опасным и грозным оружием.

Три часа подряд постигали немудрую технику бросания, наконец я разрешил Саенко, самому ловкому воину расчета, показать, как бы он кинул всамделишную, наполненную воспламеняющейся жидкостью бутылку. Саенко бережно взял у меня бутылку, отошел с ней в сторону, спрыгнул осторожно в окоп. Группа солдат стала подвигать на тросе гремящее чудовище с железными стенками — подобие немецкого танка. Когда расстояние меж «танком» и окопом сократилось вдвое, Саенко по-солдатски выругался, крякнул, сделал саженный замах — и бутылка, кувыркаясь в воздухе, полетела к цели. Описав пологую дугу, она ударилась о жестяной борт макета, рассыпалась в осколки, и тотчас все нелепое сооружение было охвачено пожирающим пламенем.

— Це дило! — крикнул довольный Саенко, вытаращив круглые глаза.

— Любо-дорого, — поддержал украинца Малишевский. — А то, видишь ли, бросаю эти самые стеклянки, а про себя гадаю: чудак я или малость тронутый? На меня машина прет чугунная, а я супротив нее с бутылкой из-под пива. Где это слыхано, чтоб бутылка против танка справилась?

Вечер сменился теменью, повисла холодная черная ночь. Аэростаты были подняты в сумерках, и теперь свободные номера расчета сели в оборону против танков. Начальник системы и моторист остались у лебедки, я взял на себя проверку противотанковых постов. Они, по приказу командира отряда, расположились вдоль Московского шоссе.

Дорога гудела непривычным гулом, впереди, в стороне от Пулкова, пламенело небо — там продолжался бой. От исхода боя зависело, будет эта ночь такой же, как вчера, или она станет трагической.

На первом посту, у самой дороги, дежурил Малишевский.

— Ну, как дела, противоборец?

— Известно, — нехотя ответил солдат.

— Пока ничего не известно.

— Жду, — прибавил Малишевский и тронул лежавшую рядом бутылку. — Одного не пойму: зачем они по шоссе полезут, когда аккуратнее можно полями?

— Как знать? Могут и полем, могут и дорогой. Поля, очевидно, заминированы.

Сели на обочину, вынули кисеты, закурили. Затянувшись пахучей махоркой, Малишевский сказал:

— Вдвоем, видишь, веселее. Одному, признаться, муторно.

— Боязно?

— Как вам ответить? Совсем о другом соображаешь.

— О чем же?

— Обо всем на свете передумаешь и опять же с начала примешься. — Малишевский послушал дорогу, вздохнул. — Больше всего о себе, понятно, думаешь. Всяк человек больше всего по себе скучает.

Докурив цигарку, солдат продолжал:

— Жил до войны, как и все. Слесарем в эмтеэс работал. Семья была добрая: жена в совхозе бригадирила, мальчонка в школу бегал. Сами мы смоленские. Не знаю теперь, где они, — живые или мертвые. —Последние слова произнес задумчиво. — И все человек же. Немец-то, говорю, — тоже человек. Нет, до войны я по-иначе думал. Думал, лучше они — люди. — Снова задумался, придавил каблуком окурок.

— И то, если сказать, — знали ведь: фашисты. Не знали, что такие кровожадные. Недоглядели чего-нибудь. Правда ведь, недоглядели?

— Возможно.

Помедлил и снова спросил:

— А чего — недоглядели?

Я не ответил на его вопрос. Малишевский, затоптав окурок, робко попросил:

— Вы в моих мыслях не сомневайтесь, товарищ комсорг. Худого в них не было.

— Не сомневаюсь, товарищ Малишевский.

— И бутылку не хуже других разобью. Я на них злой, обиженный. Пусть только сунутся…

За ночь я обошел все наши посты, под утро возвратился к Малишевскому. Он по-прежнему сидел на обочине, слушал гудевшую землю, курил.

Дохнуло рассветным ветерком, на востоке побелело, стало совсем холодно.

— Пойдем выбирать аэростаты, товарищ Малишевский. Ночь прошла спокойно.

— И длинна же была, окаянная, — поднявшись, сказал Малишевский. — Весь кисет опустопорожнил.

Дворцовая площадь

Дворцовая площадь. Шестнадцать ноль-ноль. Смотр и прощальный митинг уходящего на фронт батальона…

Всего три часа назад Тарабрин получил приказ — сформировать линейное подразделение, высвободив по два — по три человека из каждой команды и расчета полка, и вот этот новый батальон, полностью экипированный и вооруженный, стоит теперь на площади, готовый повиноваться, едва только молвится нужная команда. Смотр батальону и передачу его фронтовым начальникам (они уже прибыли, ждут) поручено произвести Полянину, он взял с собой меня.

Ровно в шестнадцать Полянин начал обходить шеренги. Я стоял в стороне, смотрел на людей и думал. Думал, что совсем недавно, в день Первого мая, на этой вот площади были военный парад и праздничная демонстрация. Я тоже участвовал в шествии. Мы шли в колонне института, девушки и парни, много смеялись и все время пели. Что же мы пели? Кажется, «Песню о встречном». У трибуны мы на минуту смолкли, затем расхохотались. Строгий декан рассердился: «Не можете вести себя на церемонии!» А нам было весело. Площадь была нарядная, звенели оркестры, и над Ленинградом голубело небо.

Нынче Дворцовая площадь слишком просторна, пустынна и неуютна. Безмолвно маячила посредине холодная Александровская колонна, шуршали по брусчатке пожелтевшие листья, бежали, догоняя друг друга, мохнатые, рваные облака. Хмурился Зимний дворец. У его подъездов стояли машины, на них погружали тяжелые ящики, упакованные книги, свернутые в трубки ковры и картины — эвакуировали музей. В самом углу потемневшей площади возвышался сквер, теперь уже голый и редкий; за ним серели два аэростата, дымила землянка нашего расчета. Через час или раньше аэростаты поднимутся в воздух, расчет станет на дежурство, а сейчас все свободные от службы солдаты вышли на площадь проводить товарищей.

Уходящих много, и все на подбор: рослые, сильные, широкоплечие. Замерли в серых шинелях; у каждого над головой вороненый штык, за плечами — походный вещевой мешок. Ни звука, ни жеста, ни улыбки. Только блестят неспокойные глаза, да кто-нибудь изредка вздохнет или кашлянет.

В половине пятого начали митинг. Первую речь произнес Полянин. Вышел к столу, накрытому кумачовой скатертью, снял фуражку и сразу, без предисловия, объяснил суть дела.

— Вы, — говорил Полянин, — первый отряд из бойцов ПВО, призванных стать на защиту города на ближних и последних его подступах. Теперь не зенитные аэростаты, а пушки, винтовки, пулеметы будут надежнейшим вашим оружием — в походах и атаках. И вы не последние. За вами отправятся другие — и так до тех пор, пока не изменим обстановку в пользу Ленинграда.

Это было просто, мужественно и деловито. Но затем, где-то в середине речи, Полянин неожиданно перешел на трафаретные фразы и снизил впечатление. И совсем уж плохо — шумными общими лозунгами — он закончил.

Потом выступали солдаты. По одному выходили к столу, как стояли — с винтовкой на ремень, с вещевым мешком, с подсумками и фляжкой на брезентовом поясе, — и говорили коротко, что в эти минуты думали. Один, ленинградец, сказал:

— Вот мы уходим с этой великой площади. Здесь началась наша революция. Тут в пятом году царь Николай расстрелял рабочих, а в семнадцатом юнкера застрелили моего отца: он штурмовал дворец. Можно ли допускать сюда фашистов? Не имеем права! Пойдем же, товарищи, и выполним свой долг.

Вышел Малишевский. Когда мы сидели вчера на дороге, он, конечно, не знал, что сегодня окажется здесь, а завтра — на передней линии. Я вспомнил его «ай-ай-ай!» и с грустью подумал, что-то он скажет. Он повернулся к строю, оглядел шеренги, темневшую площадь, медленно сказал:

— Скажу по совести, товарищи, война мне не по сердцу. Не лежит душа к винтовке да и только.

— Что он болтает? — дернул меня за рукав Полянин. — Кто его готовил?

— Я сам себя готовил, товарищ комиссар, — обиделся Малишевский. — Худого ничего не скажу. — А солдатам крикнул: — Но я за войну, раз уж случилось такое ныне дело. Потому что святее советской войны против иноземщиков нет теперь ничего другого. И потому вот иду на переднюю, потому держу винтовку, — он сжал в кулаке желтый ружейный ремень — даже пальцы побелели, — и не расстанусь с нею, покуда живой, покуда мне скажут: «Ну хватит, солдат, положи ружье, ты свое дело сделал».

По-моему, правильно сказал. Полянин одобрил, кивнул: «Хорошо, товарищ!» А когда Малишевский на виду у всех сжал в кулаке винтовочный ремень, по шеренгам, я заметил, дунул ветерок, и все, будто по команде, вздрогнули.

Последним говорил Богаткин. Этого вихрастого солдата я заприметил в первый день своей службы в ПВО — он показался мне активным, справедливым парнем. Поэтому, когда комиссар поручил мне подготовить к митингу кого-нибудь из комсомольцев, я сразу отправился к Богаткину. Он согласился, не ломаясь. Теперь я ругал себя. Богаткин говорил восторженно и звонко — выложил все, что прочитал в газетах, и под конец воскликнул:

— Победа будет за нами! Да здравствует наша победа! Ура, товарищи!

Строй ответил ему сдержанно.

Полянин объявил митинг закрытым. На площади стемнело. Расчет нашей точки медленно сдавал аэростаты. Один из командиров-фронтовиков зычно скомандовал:

— Слушай мою команду! Напра-во! Шагом — марш!

Сотни сапог дружно ударили по брусчатке, площадь зашевелилась, батальон двинулся в путь.

В голове колонны взвился высокий голос запевалы:

С песней вошли под арку Главного штаба, вышли на Невский.

— Часа через три с половиной будут на передней, — сказал задумчиво Полянин. — Хорошие люди.

В машине меня спросил:

— Богаткина ты готовил? Молодец, дельно сказал. И вообще, надо признаться, митинг, кажется, удался.

Я не возражал ему. Думалось о фронте, о войне, о Дворцовой площади… С Невского по-прежнему четко доносилось:

И к горлу подкатывал сухой и колючий ком.

Ночь у Пяти углов

Она наступила внезапно, едва мы закончили собрание на одной из точек в районе Пяти углов. Догорел и разом потух ранний сентябрьский закат, потемнело небо, робко обозначились первые бледные звезды. Вдруг истошно завыли сирены — одна, другая, третья, и скоро весь город был охвачен космическим воем; он с быстротою ветра носился вдоль улиц, в злобе метался меж каменных зданий, бился о плиты тротуаров. Воздушная тревога. Первый авиационный налет на Ленинград. Сотрясая воздух, к городу двигалась армада бомбардировщиков. Появилась на юго-западе, медленно развернулась, нацелилась на вокзал. Торопливо стали шарить в небе нервные лучи прожекторов, заработали зенитки, спешно взмыли вверх тупоносые аэростаты, — хищники поднимались выше, продолжали идти своим курсом.

Не помню в подробностях, как началось. Самолеты, кажется, разделились: первая группа направилась к центру, вторая повисла над нашим районом; кто-то скомандовал: «Марш по постам!» — и мы — трое солдат, сержант Карасев и я — мигом взобрались на крышу «подшефного» дома. Задача — тушить зажигательные бомбы. Против зажигалок мы вооружены: в руках у нас лом, топоры, лопата, а у меня — брандспойт, новый блестящий брандспойт с длинным брезентовым шлангом, тянувшимся вдоль водосточной трубы куда-то на землю. Но никто не знает, как всего лучше тушить эти бомбы: обливать водой, засыпать песком или просто-напросто сбрасывать с крыши. Вероятно, справимся, если конечно, на наши головы преждевременно не упадет фугаска.

Стоим, ждем. Рядом, не умолкая, хлопают зенитные пушки; по железной крыше прыгают осколки — наши, от зениток; лихорадочно мечутся бледные лучи прожекторов; шумит беспрерывный гул. Где-то в стороне глухо разваливается бомба.

— На Невском, — решает сержант. — Прут на Московский вокзал. Определенно.

Я еще не знаю Карасева. Полчаса назад, в конце комсомольского собрания, он произнес взволнованную речь, — слушали внимательно. Каков будет здесь — на горячем деле? Каков буду я? Сколько продлится налет?

Там, где упала бомба, почти одновременно вспыхнули три очага пожара. Разгораясь, они осветили улицы. С крыши мы видим обрамленные заревом фасады, красные, синие, желтые пятна на стеклах отблескивающих окон. Смутно улавливаем новые запахи.

Глазеть, однако ж, не приходится. Над головой шуршат и со свистом летят в темноту зажигательные бомбы. Вот они, адовы подарки! Последняя штопором ввинчивается в крышу, шипит и разбрызгивает искры.

— Хвата-ай! — кричит, словно угорелый, сержант и кидается к ней со щипцами.

Бомба не сдается. Она фыркает, шумит, сыплет горячими крошками, жалобно стонет. Наконец сержант зажимает ее намертво и бросает в ящик, солдаты засыпают песком. Справились. С удовольствием вдыхаем серный воздух. Первая атака отбита.

Теперь можно оглянуться. Что это? Горят центральные проспекты. Невский освещен, будто днем. В небо раскаленными штыками вонзаются языки огня, искры снопами летят к облакам.

— Американские горы…

А за вокзалом из трех очагов пожара остался, похоже, один. Но этот разгорелся с невероятной силой. Возможно, оттуда ветер доносит запах расплавленного масла и жженой муки.

— Бадаевские склады, — хмуро басит Карасев.

— Не может быть, сержант!

— Сахар плавится, слышите? И сало там, рыба, разные консервы.

— Эх ты, мать честная!

В воздухе новая группа бомбоносцев. Развернулась, направилась к центру, на освещенные кварталы. Близко грохнула крупная фугаска, дом наш покачало, дробью посыпался град «своих» осколков. Неприятно. Нигде не чувствуешь себя так беспомощно, как на плоской крыше под чужими самолетами. Единственное средство защиты — солдатская каска. И поэтому, когда падает бомба — ты ее слышишь, она свистит, проклятая, — немного лихорадит, бросает в озноб, и на лбу выступают капли холодного пота.

Снова пронзительный свист, тонкий визг, гром и треск железа. Одна зажигалка пробивает крышу и тут же ныряет на чердак. Упустили. Сейчас загорится. Где Карасев?

Карасев на месте. Чертыхаясь в дыму, он уже рубит крышу; двое солдат орудуют ломом и лопатой.

— Воду!

Я направляю струю прямо в отверстие. Огонь лишь трещит, но не гаснет. Юркий, как ящерица, он убегает по слою пересохших листьев к стропилам, а бомба все сыплет, все брызжет колючими искрами, никак не может успокоиться.

— За мной, на чердак! — приказывает Карасев.

Лезем на чердак и сразу попадаем в огонь. Он пляшет вокруг, вьется зелеными змейками, кусает и лижет сапоги. Рукав и подол гимнастерки сержанта загорелись. Я окатил его водой.

— Спасибо, — бормочет сержант и яростно рубит перекрытия. Ухают новые взрывы. Едкий удушливый дым лезет в глаза, пальцы немеют на холодном металле брандспойта, щеки пылают, мутится в голове…

Мы не справились с огнем на чердаке. Он пробил потолок и выплеснул в верхний этаж. Карасев уже там. Хрипло командует:

— Ко мне! Все сюда!

Сунул брандспойт за ремень, вылез на крышу, — пробую спуститься по водосточной трубе. Как я придумал такое — убей, не припомню. Молнией мелькнуло, что лучше всего перебраться на верхний этаж именно таким вот образом. Дурацкое решение. Едва я схватился за воронку трубы и ноги потеряли опору, я понял, что глупо болтаюсь на высоте четвертого этажа, не в силах спуститься или снова вылезти на крышу. Сорвусь!? Все пропало!

А Карасев волнуется:

— Воды! Гуще воды! Где же вода, черт побери? Дубра-авин!

Стиснув зубы, отчаянно скольжу по трубе, руки деревенеют, сам ничего не соображаю.

Чудом цепляюсь ногами за выступ стены и делаю крен в сторону. Но тут меня кто-то хватает и обезумевшего втаскивает в комнату. Рушится, падает часть потолка, бьют по плечам куски штукатурки. Но разве же это опасность?!

Вместе с Карасевым мы расправляем рукав и мощной струей поливаем пламя. Огонь сначала сердится, затем постепенно бледнеет, синеет, умирает.

Позже к нам поднялись другие — из местной команды ПВО. Закончилось все к полуночи. Выгорела только квартира…

Когда мы спустились, нас оглушила немая тишина. Над Невским стояло зарево и пахло горелым сахаром.

Не от коменданта

Однажды по радио передали: «Всем, всем, всем!» Военный комендант предупреждал: в ближайшие сутки корабли Балтийского флота и береговые батареи начнут опытную артиллерийскую подготовку, — пусть поэтому все знают, что ничего опасного для населения эта учебная стрельба не представляет. Гуманное предупреждение.

Но то было несколько дней назад, когда фронт проходил далеко за Урицком и Воронья гора не стала еще местом огневых позиций дальнобойных орудий противника. Можно было бы не вспоминать этот незначительный эпизод из военной летописи Ленинграда — он вспомнился невольно при следующих обстоятельствах.

Комиссар Полянин и я возвращались в штаб. День клонился к вечеру; шли не спеша тихой, малолюдной улицей. Старший политрук то и дело хмурился, громко сопел простуженным носом, изредка посматривал наверх. Небо было спокойно и вовсе не оно являлось причиной плохого настроения начальника. Мы возвращались с точки, где в середине дня случилось происшествие. Один комсомолец, уходя на пост, случайно зацепил за спусковой крючок винтовки и выстрелил. Пуля скользнула по плечу сержанта и скрылась в потолочной насыпи землянки. Царапина у сержанта оказалась пустяковой — всего лишь синеватая ссадина на коже, но все-таки это называлось «ЧП», — результат неумелого обращения с оружием.

— Вы что — кружок осоавиахима или боевой расчет полка Красной Армии?! — кричал комиссар на правых и виноватых и так под конец запугал себя, что вот уже близко вечер, а он все никак не может успокоиться. К тому же он, видимо, нездоров: в сырую, холодную ночь ездил с командиром по точкам, его просквозило.

Шли молча, каждый думал о своем. Неожиданно раздался треск, и куча стеклянных сверкающих осколков рухнула на тротуар; нас с головы до ног осыпало известковой пылью. Я инстинктивно прижался к стене и глянул на крыши. Признаков воздушной тревоги не виделось. Мгновенно решил: значит, снаряд. Точно так же на фронте: при ясном улыбчивом солнышке вдруг громыхнет ни с того ни с сего — полезай в воронку, не то потеряешь голову.

— Обстрел! Бьет артиллерия немцев.

— Чепуху городишь, — буркнул сердито Полянин, продолжая стряхивать с макинтоша пыль.

— Точно, говорю вам. Надо укрываться.

Второй снаряд упал на перекрестке, метрах в шестидесяти от первого, — осколки со скрежетом чиркнули по камням. На месте его падения выросли из земли согнутый обломок рельса, расщепленная шпала и груда брусчатки.

Тогда-то и пронзила меня мысль: «Нет, это не от коменданта», — и ноги сами собой стали касаться друг друга коленками.

— Пожалуй, ты прав. Куда бы спрятаться?

Я предложил уйти на противоположную сторону: она ближе к фронту, значит, менее опасна.

Перешли на левый тротуар, стали под стрельчатой аркой старого кирпичного дома. Стены арки замшели, из глубины двора тянуло сыростью; ощущение было такое, словно мы попали в каменный мешок, гнилой и вовсе не спасительный. Дома, говорят, и стены помогают. Но мне показалось, что в стенах этой неуютной арки скорее получишь горячий осколок, нежели в поле, в открытом песчаном окопе.

Снаряды со свистом проносились через улицу и рвались где-то на Обводном. По фронтовому опыту я знал: если посвистывает, можешь не беспокоиться, ибо свистящий снаряд упадет поодаль. Твой не свистит и не воет, его, к сожалению, не слышно: он неожиданно грохает рядом, когда соображать уже поздно. Полянин этого не знал. При каждом новом свисте в воздухе он то прилипал к стене, то приседал на корточки и все время шевелил губами. Впервые под обстрелом, подумал я и перевел глаза на улицу.

На той стороне улицы и немного влево от нас стоял белый дом с бельведером. Я смотрел на башенку в форме ротонды и стучал зубами. Откуда вдруг повеяло холодом? С бельведера, подумалось мне, открывался великолепный вид на ближайшие улицы и площади. Но я ни разу не был прежде в этом районе и вообще не примечал до войны никаких красивых сооружений. Этому светлому особняку лет, пожалуй, сто, не меньше. Окна по стеклам покрыты полосками бумаги. И теперь во многих домах окна заклеены этими полосками: на второй же день после воздушного налета люди научились сберегать стекла от взрывной волны и бомбовых сотрясений.

И надо же случиться… В тот самый миг, когда я смотрел на бельведер и ни о чем не думал, в его блестевшие на солнце точеные колонны угодил очередной снаряд. Колонны рухнули, будто подрезанные; рассыпались впрах все скульптурные украшения антаблемента и капителей. И там, где минуту назад стояла такая прекрасная башенка, — там зияла теперь рваная дыра.

— А не весело здесь, товарищ Дубравин.

— Скучновато, товарищ старший политрук.

Полянин взял меня за рукав, сдержанно сказал:

— Уйдем-ка из этой ловушки. А то прихлопнет здесь, как котёнышей.

Не размышляя, мы вышли из-под арки и, держась близко друг к другу — Полянин впереди, я за ним, — быстро пробежали обстреливаемый перекресток, остановились под высоким зданием с балконами и парадной лестницей. Здесь, под крышей подъезда, мы переждали и, когда обстрел закончился, молча двинулись дальше.

И если весь остаток пути до штаба полка мы не проронили ни слова и никогда потом не вспоминали эту неприятную прогулку по тихой ленинградской улице, то причину такого негласного сговора о глухом молчании надо искать, мне кажется, не в особенностях наших характеров. Обстрел есть обстрел, и человек под его сокрушительным огнем, к сожалению, не всегда сохраняет мудрость спокойствия.

Может быть, не доведись нам слышать в свое время гуманное предупреждение любезного коменданта, мы держались бы совсем по-другому. Но утверждать с бесспорностью я не берусь.

Будем стоять!

Ночь была бурная, ветреная. Недостаточно опытные наши расчеты не всегда следили за натяжением тросов — шесть аэростатов оторвались, улетели. Командир и комиссар полка приехали утром уставшие, мрачные. Не успели умыться и перекусить — им подали телефонограмму: «Немедленно быть в штабарме».

Но даже не события ночи, какими бы огорчительными они ни были, определили мое настроение в тот день. Первым поразил меня Антипа Клоков.

— Слыхал?

— Что такое?

Мы встретились у штаба полка. Он взял меня за локоть, отвел немного в сторону, шепотом доверительно спросил:

— Кому доверяешь — командующему или члену Военного совета?

— Что за вопрос, Антипа!

— Самый злободневный вопрос. Вчера на Военном совете решалась судьба Ленинграда. И что же ты думаешь? Один предложил немедленную эвакуацию, а другой сказал: «Ни за какие гвозди, уважаемый товарищ. Будем сражаться до последнего! Немцы войдут в Ленинград только через наши трупы». Что ж это такое, Алеша? Что-нибудь понимаешь?

— Как же решили? — спросил я, отказываясь верить услышанному.

— В том-то и дело — не решили. А ежели в товарищах согласья нет… Сам знаешь известную басню. Перспективочка, нечего сказать.

Сели на скамейку, помолчали. Антипа достал серебряный портсигар — подарок жены (они поженились в мае), вынул папироску, угостил меня.

— Тебе кто сказал, комиссар?

— Ну, комиссар! Полянин разве скажет? Все говорят, кроме нашего Полянина. Посылает на точки изучать настроения. Какие — догадайся сам. Наверно, эти самые… Тебя тоже пошлет. Ты к нему?

Антипа был возбужден и явно растерян. До этого утра я знал его бодрым, шумливым, беспечным; теперь он задумался, смяк, выглядел рыхлым и несобранным. Курил как-то нервно, короткими затяжками.

— Тебе все равно, Алексей, ты один. А на мне жена, ребенок скоро будет.

Я посмотрел на портсигар, поблескивавший на солнце. В правом углу рядом с миниатюрной виньеткой красовалась гравированная, надпись: «Типе — Лиза», ниже — четыре памятные цифры: «1941».

— Теперь — будет ли? — Антипа вздохнул, спрятал портсигар в карман. — Как посоветуешь, жену тут оставить или отправить на Васильевский остров? Там, на Васильевском, вроде поспокойнее.

— Она где?

— Здесь, рядом со штабом полка. Снимаем одну комнатушку.

— Не знаю, Антипа, в семейных вопросах я не советчик.

— Перспективочка, — вздохнул еще раз Антипа и повел плечами, словно при ознобе.

«А ты, пожалуй, трусоват, товарищ, как первостатейный обыватель», — подумал я, досадуя на Клокова. А почему нелестно так подумал, разбираться было некогда.

Полянина я едва застал. Он садился в машину, на ходу мне бросил:

— Отправляйся немедля на точки. Потолкуй с людьми, проверь организацию службы, а главное — вникни в настроения. В шестнадцать ноль-ноль на доклад.

По пути на точки зашел в гастрономический магазин купить папирос, стал в очередь. Две женщины в конце очереди тихо говорили.

— Неужели правда? — спросила с испугом молодая, в ситцевой косынке.

— Сама истина, милочка. Петр Сергеич сказывал, ему ли не верить, — трагически шептала вторая, почтенного возраста женщина в темном берете. — Пришел вечером расстроенный и всех предупредил: готовьтесь, родные, не то поздно будет.

— Пусть будет, что будет, — робко сказала собеседница и поднесла к глазам конец косынки.

— Ад кромешный будет, милая. На каждой площади виселицу вздыбят и голодом поморят.

— Господи!.. Да как вам не стыдно!

Из-за прилавка мне сказали:

— Папиросы кончились, товарищ военный. Полчаса назад последнюю пачку продали. Больше не ожидается.

Я вышел.

У трамвайной остановки встретился старик в сером поношенном плаще. Белые бескровные губы у него дрожали, красные веки подергивались.

— Скажите, это правда — Ленинград эвакуируют?

— Не знаю, папаша, не думаю.

— Значит, военная тайна?

— Я сказал, не думаю.

— Эх вы, окаянные!..

И еще в одном месте довелось подслушать тоже самое — в тамбуре трамвая. Стояли двое пожилых рабочих в заводских спецовках — высокий и низкий, — не стесняясь моего присутствия, настойчиво спорили.

— Силишек, верно, не хватило, вот и подпустили.

— А я говорю — предательство. И Ленинград если оставят, будет злодейское предательство. Позор на весь свет и черное предательство.

— Ленинград не сдадут. Костьми лягут, а не сдадут.

— Так собираются же, слышал!

— Ничего пока не слышал. Бабьи пересуды.

— Говорят, вопрос остается открытым.

— Стало быть, закроют. Нельзя же такие вопросы ставить и мусолить на всех перекрестках.

Я не дослушал их спор, сошел на первой остановке.

«Пойди, потолкуй с людьми, вникни в настроения» — в такой щекотливый момент. Разве не глупо — прийти сейчас в расчет, не зная, с чего ты начнешь и чем закончишь разговор с солдатами? Из того, что услышал, неизбежно следует дилемма: да или нет? «Да» — продолжение обороны, «нет» — эвакуация. Антипа растерялся. А мне близки и дороги слова высокого рабочего: «Стало быть, закроют. Нельзя же такие вопросы ставить и мусолить». Он, этот рабочий, конечно, выбрал «да». И поэтому спокоен, не в пример товарищу. Но почему ничего не сказал Полянин? Коршунов сказал бы. И сказал бы «да». Но кто же пустил этот предательский, провокационный слух? Ведь до нынешнего дня никто и не думал о сдаче Ленинграда. Значит, кому-то эти разговоры надобны. Враг не упускает случая атаковать психологически. Не новое, давно изношенное средство. Только бы увериться, что это действительно слух, — дым без огня и пламени…

Настроившись по-боевому, я вошел в землянку расчета. Солдаты отдыхали. Один красноармеец сидел в нижней рубашке под тусклым оконцем, пришивал к воротнику гимнастерки свежий лоскуток белой тряпки. Немолодой уже, лет тридцати восьми, он почтительно встал передо мной, руки по швам, рассудительно сказал:

— Дневальный по расчету рядовой Баранов. Решил подновиться малость. Знаю, на посту не полагается заниматься домашними делами, да больше ведь некогда, сами понимаете.

Я не стал выговаривать ему за оплошность: не так велика, — спросил, что нового в расчете.

— Известно, товарищ замполитрука. Ночью воздух караулим, днем отдыхаем, бивак по правилам содержим. Тяжеленька была нынешняя ночь. Чуть не упустили свой главный снаряд. У соседей, говорят, за Неву слетел. Сам командир полка приезжал, следствие наводил. И то, если разобраться, ветер был порывистый, тяжелый. А расчет причем? Расчет не виновный: природе не прикажешь.

Сели. Солдат привел себя в порядок, спросил разрешения курить.

— Значит, настроение хорошее?

— А чего ему быть плохому? Настроение здоровое, как говорят политруки. Одеты, обуты и едим каждый день по норме. Мыло тоже есть, вчера портянки зимние выдали… Бывает, конечно, над головой вроде небо обламывается, да свои братки выручают, и "опять же все идет своим чередом…

— Сами вы откуда?

— Молвотицкий, Ленинградской области.

«Не знают, тут пока ничего не знают». На душе полегчало.

— Разрешите спросить, товарищ замполитрука?

— Пожалуйста, товарищ Баранов.

— Скажите, это доподлинно, будто Ленинград сдавать приказали?

«Полегчало!» — с досадой отметил про себя. Баранова грубо спросил:

— Вы сами-то верите в это?

— Во что?

— Что Ленинград оставим?

— Да ведь кто ж его знает, — уклонился солдат. — По мне, вроде ошибка будет. Как же так? Ленинград. Это же… ровно сердце тебе вышибут. Москва — голова у нас, всем известно, а Ленинград — живое сердце. Я хоть и молвотицкий, а думаю, как и все об этом думают. По-советски думаю, товарищ комиссар.

— Правильно думаете, товарищ Баранов. А бабьим пересудам не верьте.

Баранов хотел улыбнуться, но воздержался. Глаза его, однако ж, потеплели, руки ласково легли на оранжевый кисет.

— Конечно, разве можно. Мы и то, услыхали вчера и сказали: фашистская агитация.

Разговор с Барановым утвердил меня во мнении, что я поступаю правильно. Во всяком случае я уловил, что личное мое настроение совпадает с настроением большинства людей. В других расчетах я уже не боялся никаких вопросов, смело обострял беседы и всюду утверждал: «Враки! Сплетни болтливых кумушек. Ленинград стоял и будет стоять на своем: ни шагу назад, ни пяди священной земли оккупантам».

И все-таки, все-таки до конца этого длинного дня в глубине души у меня шевелилась мысль: «А что если эвакуируют?» Я умышленно не додумывал эту тревожную мысль, откладывал до встречи с комиссаром.

В шестнадцать часов мы встретились. Я коротко доложил о выполнении задания, затем дипломатически прибавил:

— Ходят заугольные слухи, товарищ комиссар, Ленинград будто хотят эвакуировать.

Полянин недовольно глянул на меня, шмыгнул по-мальчишески носом, резким фальцетом сказал:

— Не наше дело, Дубравин, влезать в стратегические планы. Пусть эти вопросы решают командование фронта и Государственный комитет обороны. Скромная наша задача — вовремя сдавать и выбирать аэростаты, — защищать город, а не пускать их по ветру. Чтоб они не улетали в Финляндию или в Мурманск. Иначе судить нас будут, понимаете? Меня и командира полка. И каждого, кто в этом повинен. Пощады, понятно, не будет.

Я вышел от Полянина, подумав: «Человек минуты, — если что болит, он о том и говорит». Вместе с тем я думал: если по-прежнему нужны аэростаты, значит город продолжает сражаться. И пусть продолжает. Это на сегодня главное.

Комета над Таврическим

Бывают и в будни праздники, случаются и в мозглую осень погожие деньки. На войне тоже не всегда грустно — изредка, но приходят отрадные мгновения.

Я не был участником этого события, блеснувшего, как фейерверк, всего лишь на несколько секунд, был только свидетелем — одним из сотен взволнованных ленинградцев, вышедших в тот вечер на улицы; но я не могу не сказать хотя бы двух слов об этом прекрасном праздничном моменте.

Ночь застала меня на Марсовом поле — обычная нервная ночь, густая, холодная и темная. Фашистские бомбардировщики еще в сумерки подкрались к центру города (несколько нарвалось на тросы аэростатов) — и теперь воровато сновали над Невой и Невским. Бомбы разных калибров, словно из худого мешка, сыпались на город, глухо рвались и скрежетали осколками. Наши зенитки работали честно. Их железная стукотня, прерываемая бомбовыми взрывами, составляла главную тему звуковой симфонии.

Позже тема симфонии сменилась. Пушки, словно по команде, одновременно смолкли, и тогда вместо них в непроглядно-черном небе залопотали пулеметы. Над Невским завязался воздушный бой. Я стоял между колоннами небольшого здания; где-то рядом со мной, должно быть в окне, быстро отстукивал звонкий метроном; я поглядывал наверх, и жестокий поединок в ночной высоте казался мне схваткой железных драконов. Надсадно ревели немецкие моторы, и тонко, с замиранием на разворотах шумели наши истребители. Изредка в напряженно гудевшей темноте мелькали струи огненно-голубого бисера — то прошивали аспидное небо горячие трассирующие пули. Думалось, будто разгневанный великан пригоршнями сыплет чугунные ядра — так отдавался в ушах пулеметный стук в глубине кромешности. Немцу, вероятно, тошно. Иначе он не хрипел бы, как придавленный.

— Наш режет! — кричит человек за колоннами.

Этот восторженный голос кого-то мне напомнил. Нет, не могу сообразить. Снова волнуется небо, рвется короткая очередь, нарастает шум.

Очередь вдруг захлебнулась, перестрелка кончилась, дико взревели моторы.

— Заходит! Над фашистом взвился!

Звонкий, вибрирующий звук истребителя поднялся на предельно высокую ноту и замер на ней, словно застыл, заставив содрогнуться.

— Давай, дорогой! Поприжми его к погосту!

Послышался хрусткий толчок, затем суховатый взрыв — и высокий звук нашего самолета (без сомнения, наш — храбрый такой ястребок) провалился в бездонную пропасть. А тот, неуклюжий, громоздкий, придавленный, хриплый, разом как-то вспыхнул во всю свою длину и пылающий красной кометой под углом полетел на землю. Несколько волнующих мгновений (город напряженно ждал, стояла тишина) — и вот уже смрадная, окутанная дымом грязная стервятина с треском рассыпалась где-то у Смольного.

— Ура! — ликует сосед за колоннами. — Ура! — восклицаю я.

— Ур-ра! — недружно кричат все подъезды города.

К возгласам одобрения присоединяется плеск аплодисментов. Все почему-то думают, что сбит безусловно немец. Лично у меня сомнений в этом не было. Теперь, когда бомбардировщики спешно уходят восвояси, гонимые юркими истребителями, сомнений быть не может.

— Дубравин! — кричит кто-то рядом. — Лешка!

Вглядываюсь в темноту, вижу перед собой военного.

— Не узнал?

— Неужели Юрка?!

— Ну да, Юрка да еще Лучинин. Вот встреча! Какими судьбами?

Он самый! Длинный, как жердь, с облупившимся носом, вечно худой и шумливый Юрка. Мой школьный товарищ, закадычный дружок, постоянный поверенный и безответный помощник во всех комсомольских начинаниях в Сосновке.

Он светился от радости, сжал меня в объятиях, хлопнул по плечу. Я тоже уподобился мальчишке. Мы расцеловались.

— Два года не виделись, а?

— Это ведь ты, признавайся, бубнил за колоннами: «Наш режет! Давай, дорогой, поприжми к погосту!»

— Конечно! И «ура» первый крикнул. Рассказывай, где ты теперь, почему на Марсовом?

— Ты, кажется, младший политрук?

— Раньше тебя служить начал!

Мы рассказали друг другу самое необходимое. Юрка, оказалось, тоже побывал на фронте, был «легонько поцарапан», теперь — литсотрудник армейской газеты. Редакция ютится где-то на окраине — «в бинокль наблюдаем и своих, и немцев».

— А Пашка, ты знаешь, по-прежнему торчит на заводе. В армию, говорит, не отпускают. Броня. Где Виктор?

— С Виктором мы в одном полку служили. От Таллина до Пулкова прошагали вместе.

— Ну и встреча!

— Тебе что-нибудь снилось?

Над головой зашипело радио, метроном замолк, и обаятельный голос женщины радостно сказал:

— Самая последняя новость. Товарищи! В воздушном бою над Ленинградом советский летчик-истребитель Севастьянов, расстреляв боеприпасы, самоотверженно пошел на таран. Сбитый им фашистский бомбардировщик только что упал в Таврический сад. Летчик Севастьянов благополучно приземлился на парашюте.

— Слыхал? — вскрикнул Юрий. — Бегу! На самом видном месте напечатаем. Какой материал! А тебя я найду, Алеша. Координаты неподвижны? Найду в полтора-два счета!

Мы распрощались, и Юрка тотчас канул в темноту.

Бывают, бывают и в будни пресветлые праздники. Чаще всего — когда их не ждешь.

Под стук метронома

Глухая ноябрьская полночь. Тихо стучит метроном. Чего только не вспомнишь в такую вот длинную ночь под стук бесстрастного хронометра!.. Лежу больше часа в холодной постели, медленно перебираю мысли.

В последние дни мы уже не думаем о Ленинграде. За Ленинград — не страшно. Верно, мы окружены теперь и ежедневно нас обстреливают немцы, а по вечерам летают их бомбардировщики; верно, начались жестокие морозы и снизили норму питания; даже табак повсюду теперь кончился и люди постепенно стали пухнуть от недоедания, — но всем хорошо известно, что Ленинград стоит и будет стоять неколебимо. Но как там Москва, родная Москва, столица Союза и мать городов России? Ужели случится невозможное? Я не знаю Москвы, был в ней лишь сутки, проездом в Ленинград. Но разве обязательно знать ее воочию, видеть ее улицы, Кремль, Красную площадь, мавзолей, чтобы понимать, какое она место занимает в сердце? На днях в полку проводили митинги, обсуждали письмо к защитникам столицы. Полянин, как всегда, держался официально, а я вдруг почувствовал ноющую боль в груди, и мне захотелось хоть на день, хоть на несколько часов перенестись в Москву и своими глазами убедиться, что дело там не так уж безнадежно, как представляется издалека, и пусть что угодно будет с Ленинградом (только, понятно, не капитуляция), лишь бы Москва оставалась Москвой. Точно так же, помню, воспринял я однажды телеграмму о болезни матери. «Мама опасно больна, приезжай», — сообщала соседка. Пока собирался и ехал, все время твердил про себя, стараясь прогнать неприятные мысли: согласен, твердил, на любые жертвы, только б напрасной оказалась тревога. К счастью, мать тогда поправилась, я застал ее в больнице уже выздоравливавшей.

Устоит ли Москва?

Второй час ночи, стучит метроном, а в мозгу у меня, словно заклинание, пульсирует настойчивая фраза: «Пусть не случится. Пусть не случится. Самое страшное пусть не случится…»

Потом я думаю о людях — они изменились в последнее время, стали молчаливыми, строгими, суровыми. Иные замкнулись, а прежние острословы, болтуны и балагуры, словно по команде, внезапно посерьезнели. Какими заботами живут эти люди? Теперь стали поговаривать (чаще других говорит Полянин): блокада вошла, мол, в привычку. Не знаю, что хорошо тут, что плохо. Хорошо, что не нужно лишний раз тревожиться, не надо много думать: все взвешено, все размерено. Придет час обеда — дадут твою порцию супа; объявят тревогу — полезай в убежище; вечером сдавай, утром выбирай аэростаты, ставь их на бивак и честно отдыхай до очередной побудки. Не мудро и просто. А плохо? По-моему, это наказание — безропотно подчиняться жестокой необходимости и жить лишь заботами докучной повседневности. К высокому будто никто не стремится. А можно ли человеку без высоких помыслов? Коммунисты по-прежнему с живым интересом обсудят любой политический вопрос и настойчиво будут говорить с солдатами о положении дел, роли Ленинграда и обязанностях службы. На то они и коммунисты — удивительно трезвый народ… Но я тоже, видимо, меняюсь. С некоторых пор замечаю за собой странную склонность к нелицеприятным спорам — спорам с самим же собою. Будто где-то во мне живет теперь новый субъект, и он, этот новый для меня Дубравин (Дубравин ли? — вот нерешенный вопрос!), нередко сеет смуту. Правда, я не всегда ощущаю в себе этого пришельца, но часто, надо согласиться, он мешает думать, сбивает на ложную дорогу. Пока я не знаю, какая метаморфоза произошла, но она произошла, — прежде я чувствовал себя уверенней.

Третий час ночи. Стучит метроном. Я вспоминаю нынешний день, один из неприятных в последнее время. Младший сержант Алиев, горячий и добрый аварец, вернулся вчера из увольнения пьяный. Пришел без опоздания и держался на ногах с завидной твердостью — можно было не поверить, что где-то на Херсонской он побывал у предприимчивой шинкарки, оставив у нее за бутылку водки все свои наличные сбережения последних пяти или шести месяцев. Но у него развязался язык, и он понес при подчиненных пьяную околесицу. Такой был нелепый в своей новой роли, словно его подменили. Командир отряда возмутился, потребовал наказания по комсомольской линии. Мне не хотелось его наказывать, и я предложил поговорить с виновником на заседании бюро в присутствии одних сержантов. И вот мы собрались. Пятеро. Все комсомольцы и сержанты. Сидим за столом, недовольно хмуримся. Алиев стоит перед нами, опустив глаза. Начинаю я:

— Арсен, положи на стол комсомольский билет. Ты его запачкал.

Алиев встрепенулся.

— Клади билет? Кладу! Давай посмотрим? Смотри! Запачкал? Не запачкал! — Он вынул из кармана обернутую в целлофан небольшую книжечку, бережно положил на стол. — Чистый билет, голубое небо!

Старшина Митрохин спросил:

— Как же ты, мой друг, додумался до этого?

— Взял и додумался, мой друг! — крикнул Алиев. — Тошно стало, вот и додумался. Вынул деньги, кусок хлеба вынул — встал и пошел на Херсонскую. Никогда там не был, слыхал — баба водкой торгует. Выпил, стал пьяный, как петух кахетинский. Наказывай, чего зря ругаешь!

— Нет, подожди, Алиев. Объясни, почему тошнило?

— Почему тошнило? От войны тошнило. Тебя не тошнило — меня затошнило. Полгода письма не получаю. Где сын, где жена — ничего не знаю. Оставил в Молдавании. Теперь ничего не знаю.

В разговор вступил молчаливый Баштанов.

— Какой бедный, Алиев! Ах, какой бедный! — сказал он беспощадно. — У меня вон тоже семья в Белоруссии. И у многих остались на западе — либо мать, либо жена с ребятишками. И что же — в петуха играть, по-твоему? Блокаду забыл, совесть потерял, Алиев! Кому служишь, дорогой товарищ?

Алиев побледнел.

— Ага, я немец! Алиев фашист? Говори дальше, дорогой товарищ!

— Фашистом я тебя не нарекаю. А дальше скажу, Не место тебе в эти дни в комсомоле, вот что скажу.

— Ага, значит немец, германский фашист, ядовитый свастика! А ты… — Алиев запнулся, подыскивая ело во, — ты… темный болван! Деревянный болвашка! Чумазый труба на дырявой сакле! Грязный холодный лягушка!..

Остановить темпераментного горца было невозможно. Он сыпал отборные ругательства — какие только знал и какие в запальчивости выдумал.

Баштанов обиделся:

— Предлагаю исключить!

— Исключить? — крикнул Алиев и схватил со стола билет.

— Да, исключить, — повторил Баштанов.

Алиев скрипнул зубами, презрительно сощурился спросил еще раз:

— Значит, исключить?

— Ты, к сожалению, не понял ошибки, — поторопился я.

— На, исключай! — Алиев в сердцах бросил мне в руки билет и тут же ушел, гневно хлопнув дверью.

Получилось глупо. У нас не хватило ни выдержки, ни такта. Не хватило элементарной вежливости, чтобы беззлобно поправить товарища. Теперь я не знаю, что делать нам дальше. Билет Алиева лежит у меня в планшетке и ждет разумного решения…

Три часа ночи. Стучит и стучит метроном.

Солдатский обед

Если бы меня спросили, когда в Ленинграде начали голодать, я не сумел бы ответить на этот вопрос с должной определенностью. По-моему, голод подкрался незаметно вместе с ноябрьскими холодами и повелительно стал диктовать людям условия поведения, по-видимому, уже в декабре. А может быть, страшное это время наступило раньше: мы не примечали постепенных изменений в быту, либо делали вид, что не примечали. Лично мне не хотелось соглашаться, что на плечи ленинградцев выпала особая доля в эту войну, — всё думалось: под Москвой теперь, должно быть, тяжелее, конечно, тяжелее…

В один из декабрьских дней, в час солдатского обеда, я сидел в прокопченной землянке расчета и обдумывал беседу о положении на фронте. Солдаты гремели ложками, а за грязным, давно не мытым и не скобленным столом, у бачка, окруженного десятком разнокалиберных котелков, молча священнодействовал с увесистым половником в руке сержант Николай Карасев. Меня к столу не приглашали, и я не мог на это обижаться. Все знали, что я состою на довольствии в штабе, значит мой индивидуальный паек, моя порция хлеба ждут меня там. И хотя дымившийся суп в котелках жестоко дразнил аппетит и под языком струились встревоженные слюнки, я должен был демонстрировать солдатам, что вовсе не голоден, за свой паек не беспокоюсь, и мне совершенно безразлично, чем онитут занимаются. Старший политрук Полянин, конечно, одобрил бы мое стоическое поведение, а мне, признаться, было неудобно; все казалось, что я фальшиво играю свою благородную роль и в глазах солдат выгляжу унылым страдальцем.

— После обеда обсудим текущий момент, — спокойно сказал я Карасеву и развернул газету.

— Хорошо, — кивнул Карасев, продолжая старательно работать «разводящим».

Кончив разливать, сержант на глаз прикинул уровни в котелках, — бойцы внимательно следили за каждым его жестом. Затем Карасев разрезал на равные ломтики хлеб — каждая порция вышла размером с папиросную коробку. Потом деловито сказал:

— Разбирай! Добавки не будет.

— Как же без добавки, товарищ сержант? — пошутил Михайлов. — Без добавки солдат — не едок.

Михайлова не поддержали. Молча подошли солдаты к столу, молча взяли хлеб, котелки, молча приступили на нарах к трапезе. Ели не спеша, задумчиво и вовсе не жадно. Было одно объяснение такого спокойного и невеселого — со стороны — артельного солдатского обеда: каждый стремился подольше растянуть обманчивое впечатление насыщения.

Позже других взялся за ложку лесоруб из Вологодской области Андрей Битюков, лет сорока, приземистый, с большой круглой лысиной солдат. Он сидел в самом дальнем углу, отвернувшись от товарищей, и медлил, кажется, нарочно. Его не любили в расчете — должно быть, за угрюмость. На лбу у него, повыше виска, темнела глубокая вмятина, на верхней губе пристыла бородавка, глаза были темные, бездонные.

Он долго и настойчиво тер сухую ложку подолом гимнастерки, потом, когда все занялись обедом, приподнял доску на нарах и извлек из-под нее брезентовый серый мешок. В мешке шуршали сухари. Битюков вынул один небольшой сухарь, осторожно раскрошил его на ладони и, подумав малость, бережно высыпал крошки в котелок. Свежую, только что выданную порцию хлеба положил в мешок и этот мешок снова упрятал под нары. Затем в руках у Битюкова оказалась грязная солонка — он вынул ее, завернутую в тряпку, из кармана ватных штанов. Зачерпнув треть ложки соли, Битюков опустил ее в суп; взял еще пол-ложки — и тоже отправил в котелок. В довершение всего в котелок была вылита кружка холодной воды — он приготовил ее раньше, в ту еще минуту, когда я входил в землянку.

«Ох, не то делает человек! » — с горечью подумалось мне. А сержант Карасев, так же, как и я, исподлобья наблюдавший за солдатом, громко сказал для всего расчета:

— Не чуди, Битюков! Ешь, как все едят.

Битюков смолчал, только посмотрел на Карасева испуганно и недружелюбно. Подвинулся еще глубже в угол, начал хлебать.

— Вот ведь, — обратился ко мне Карасев, — и соль у него отбираем, и воду иной раз не даем, а он знай свое. Стал распухать от лишней жидкости — и все не понимает русского предупреждения.

— Ты меня не тревожь, сержант, — глухо отозвался в этот раз Битюков. — Сам по себе живу, другим не перечу.

— Он у нас единоличник, товарищ замполитрука, — сказал с неприязнью Михайлов. — Сам по себе, видите ли, рубит.

— На то и паек выдается ровный, чтобы каждый сам об себе заботился, — желчно оборвал его Битюков и низко склонился над котелком.

Карасев вынужден был заметить Битюкову, — я в душе поддержал сержанта:

— Сам по себе живет зверь, и прочая разная скотина про себя живет. А мы люди, товарищ Битюков. И ты брось эти чудачества, крайний раз тебя предупреждаю.

— Да что вы, ей-богу! — обиделся лесоруб. — Что я, обворовал кого?

— Этого не хватало! Не хитри, говорю, живи, как другие живут. Пухлые инвалиды нам не нужны. Сам понимаешь, с инвалидами аэростат на ветру не сдержишь.

— Отправьте в госпиталь, если негож.

— Нет, ты еще поработаешь. Михайлов вон тощее тебя, а в лазарет не просится. Совесть надо иметь, старина! Такую войну с серой совестью не вытянешь.

В молчании солдаты закончили скудный обед. Старательно выскребли котелки, затем по одному и по двое вышли из землянки.

А Битюков все хлебал свое крутое месиво, — дрожащей рукой придерживал котелок и после каждого подноса ложки ко рту жадно облизывал обветренные губы…

Цигарка по кругу

Знаете ли вы, что такое голод курильщика — эта постоянно сосущая душу тоска по махорке, когда у тоскующего зеленеют губы, лицо, заостряются уши, а чуткость нервов ко всему окружающему накаляется до воспламенения? Если вы спросите у курящего солдата, от какого голода — табачного или хлебного — он мучается больше, он скажет вам всего лишь два слова: «Эх, махорка!» — и вы поймете его. Так уж случилось: в то время, когда силы измученных людей стала сушить и сковывать костлявая дистрофия, — в это самое время на головы курящего большинства Ленинграда свалился жестокий табачный голод. Как бы там ни было, но пищевой паек давали все же каждый день. А вот махорку давно не дают, и когда восстановят табачное снабжение — никто о том не ведает. Хотя бы неполный кисет на расчет. Хотя бы птичью щепоть на бойца. Хотя бы одну глубокую затяжку табачным натуральным духом — и кажется, мигом забыл бы все на свете.

После обычного блокадного обеда из двух легких блюд — ячменного супа, наваренного на старых-престарых костях, и рыхлого куска черноземно-черного хлеба — собрались в землянке голодающие курильщики, каждый мечтает о целебной затяжке. Их девять человек, девять аэростатчиков самого боевого нашего расчета, десятый среди них — я, посланный к ним комиссаром провести беседу о политическом моменте. Ни о какой толковой беседе, понятно, не могло быть речи, пока тоскующие души не сыщут средства успокоения. Успокоить же их могла только махорочная самокрутка.

В землянке темно и холодно. Тусклый зимний день едва проникал сквозь закопченное окно. Коптилку не зажигали: надо было экономить фитили и солярку. Скучно и тихо постукивали где-то в углу ходики.

— Вот мать честная! — медленно проговорил сероусый Слязнев. — Никогда не думал, что без курева так заноет под ложечкой.

К нему прислушались. Спокойный и рассудительный шофер из Лукоянова в расчете был авторитетным и уважаемым человеком.

— А ну-ка, вывернем карманы, и все крохи — в кучу!

Предложение было разумно, и мы тут же приступили к делу. Долго трясли и скребли закоулки карманов, вышаривая по углам залежалые крупицы, — наконец наскребли на одну закрутку. Трудно сказать, чего было больше в плодах наших раскопок — сухих хлебных крошек, черных кристаллов соли и сахара или прокопченных и пропыленных крупиц доблокадной махорки. Не все ли равно! Лица у всех оживились. Я выбросил на стол коробку спичек и кусок старой истертой газеты. Солдаты с надеждой посмотрели на сержанта Гущина: по закону субординации свернуть цигарку надлежало ему.

— Прямую или «козью ножку»? — спросил сержант.

— Прямую! — дружно сказали солдаты.

«Зачем же прямую? — спросил себя я. — «Козья» куда гигиеничнее».

— Прямую! На пальцах желтый дым останется — целый день, а то и два этим духом будем живы.

Понятно. В таком случае плевать на гигиену, я тоже за «прямую».

— По десять процентов, товарищ сержант! — крикнул рядовой Самохин.

— С востока на запад, как ходит солнышко, — подсказал другой.

— Будет, как надо быть, — безапелляционно произнес сержант и стал вырывать из газеты аккуратный прямоугольный лоскуток.

Он долго возился с бумагой, и все терпеливо ждали. Но вот она скручена — длинная, тонкая, плотная цигарка. Если бы мы не знали, как она началась, и не видели на ней буквы газетного шрифта, честное слово, можно было бы принять ее за элегантную папироску из коробки «Люкс» — так велико было наше вожделение.

Сержант взял цигарку двумя пальцами (элегантная вещь требовала интеллигентного обращения), важно поднес ее к губам, с достоинством зажег спичку. Цигарка занялась. Не беда, что она тут же стала трещать и фыркать и вместе с первыми струйками голубого дыма наполнила землянку сладковатым чадным запахом. Этот запах напомнил мне пожар Бадаевских складов в день первого авиационного налета, тогда тоже пахло горелой мукой и жженым сахаром. Покурим и с сахаром, был бы градус табачный!

Сделав последнюю глубокую затяжку, Гущин пустил цигарку по кругу. Каждый бдительно следил за движением и мысленно отмечал для памяти свои неприкосновенные «десять процентов». Я свой отрезок не замечал: будучи последним по ходу солнышка, я должен был получить самый хвостик цигарки, искусанный, влажный, горячий, захватанный, зато полный головокружительного зелья.

— Подожди, — с убеждением сказал востроглазый Самохин. — Вот прорвут блокаду, наладится почта с Большой землей — мать мне посылку пришлет, полпуда тамбовского самосаду. Вот разговеемся.

— Долго ждать, Самохин, — возразил ему Слязнев. — Душа лопнет, покуда твоего разговенья дождешься.

— Ты что, в победу не веришь?

— В табак твой не верю, — отмахнулся Слязнев.

— Ты у нас вроде скептика, — не совсем уверенно бросил Самохин. А повернувшись ко мне, он спросил: — Так, что ли, товарищ комсорг, Фому неверующего по-нынешнему прозывают?

— Сам ты Ерема! — махнул на него старик и вытянул руку за цигаркой.

Рядом со мной, девятый по кругу, мечтательно вздохнул рядовой Никитин, слесарь с Выборгской стороны:

— Эх, собрать бы все осколки да перетереть на махорку — сколько вышло бы курева, братцы, представить невозможно!

— Ядрен был бы табачок, — с ухмылкой сказал ему Слязнев, окутываясь синим удушливым дымом.

Начался задушевный солдатский разговор. В другое время этот застольный разговор под махорку поднялся бы до тонкого юмора, до звонкого смеха и заразительного хохота. Но сейчас никто не смеялся, никто не острил, на лицах солдат не было и тени улыбки, и даже оптимистическая ухмылка усатого Слязнева заметно отдавала унылостью. Нет ничего удивительного: люди разучились смеяться. Я, например, уже не помню, когда смеялся в последний раз: не помню, где и когда видел на лице человека непринужденную улыбку. Слово взял сержант.

— А я вам скажу — табак скоро будет. Не вдоволь, понятно, а в норме, но будет.

— Последняя новость, сообщение Информбюро, — мрачно буркнул Слязнев, передал папироску соседу и вытер усы.

— И я говорю — новость, — сокрушительно подтвердил сержант. — Ленинград теперь — что, я вас спрашиваю?

— Известно, скованный Прометей, — отозвался Самохин.

Легенду о Прометее, похитившем с неба огонь, им комиссар полка рассказывал. Но Гущин, видно, не слышал этой легенды и потому недовольно покосился на Самохина.

— Насчет Прометея — у нас образования мало, — чистосердечно признался сержант. — Зато знаем другое. В Ленинграде — штаб фронта. Командующий, стало быть, член Военного совета и прочие, кому положено. В Ленинграде же есть мировая табачная фабрика…

— Две, — подсказал Никитин.

— Пусть будут две. Я про одну имею.

— Если мировая, то фабрика Урицкого.

— Она самая, — согласился сержант.

— Эвакуирована!

— Пусть эвакуирована. Не в том ныне дело. — Сержант остановился, придирчиво осмотрел присутствовавших. Мне показалось, он ждал реплики, но реплики никто не подал. — Дело в том, — продолжал он после паузы, — что до Военного совета дошел слух: так, мол, и так, солдаты сидят без курева. А потому моральное настроение у них — сами знаете…

— Знаем, — вздохнул Никитин.

— Вот-вот. Военный совет и задумался: в сам деле, неважно получается, товарищи. «Кто есть в живых на фабрике?» — спрашивает. «Есть один старичок, — докладывают, — вкусом табаков заведовал». — «Вызвать старика!» В тот же день, понятно, вызвали. Прямо в худых валенках и старой стеганке в землянку командующего доставили. «Вы, — говорят ему, — батя, самонужнейший человек на всем Ленинградском фронте. На вас, — говорят, — три, а то и пять миллионов бойцов во все глаза ныне глядят. Обувайте новые валенки, — приказывают, — надевайте положенную шубу». — «А в чем дело?» — выясняет старик. Он уж подумал, не в командармы ли по ошибке его намечают. Перетрусил, понятно, про низкое образование сказал: в академиях, дескать, не привелось учиться. «Мы с тебя академию не спрашиваем, — разъясняют. — Нам табак позарез нужен личному составу». — «А, табак — по моей части. Так бы сразу и сказали. Только где ж его взять? В Ленинграде он, известно, отродясь не водился». Тут командующий прихмурился и сказал ему: «Вот что, отец, я не зря тебя призвал. Садись и думай, как бойцов фронта табачным довольствием ублаготворить. Не отпущу до той поры, покуда не придумаешь». Накормили его, напоили, посадили у буржуйки думать. Неизвестно, долго ли он думал — может, день, может, все два, — однако же придумал старый.

— Ты скажи, какой мудрый! — воскликнул Слязнев.

— И как же? Что он там придумал? — спросил с нетерпением Самохин.

Сержант помедлил, затем с удовольствием сказал:

— А так же вот. «На фабрике, — говорит, — у нас пустые чаны стоят. Табак в них до войны мочили. Стало быть, табачный дух в них еще не вывелся. А с другой стороны, — доказывает, — в парках и садах много палых листьев с осени валяется. Зачем пропадают зря?»

— Идея! Ей богу, идея! — взметнулся Самохин. — Ровно сам Ломоносов выдумал.

— В том-то и дело, — мудро согласился Гущин. — Листья, стало быть, сгребли по-хозяйски, и теперь вот этот старичок, заведующий вкусом…

— Дегустатор, — подсказал Никитин.

— Пусть будет по-вашему. Он теперь для солдат новый табак квасит. Уверяет, точь-в-точь «Беломорканал» будет.

— Ну «Беломор», положим, не получится, а все-таки курево, ядрены палки!

Это за всех высказался Никитин.

— А вы как думали! — отрезал сержант. — Это ведь Ленинград… — Он неожиданно запнулся и поставил точку.

Бесхитростный рассказ сержанта Гущина вместе с артельной папироской внесли в наш кружок заметное оживление. Каждый стал друг к другу ближе, и в холодной землянке будто потеплело.

Цигарка между тем честно совершила полный круг и попала в мое распоряжение. По совести сказать, это была уже не цигарка, а маленький истерзанный огарыш, я едва удерживал его концами пальцев. Тем не менее он вполне вознаградил мои ожидания и на время успокоил жаждавшую душу.

Теперь можно начинать беседу о политическом моменте. Благо, до вечера еще далеко, и первые сирены воздушной тревоги завоют, вероятно, не раньше сумерек.

Дело о куске хлеба

В расчете сержанта Карасева — чрезвычайное происшествие: у рядового Михайлова пропал кусок хлеба.

— Идите и докопайтесь, — приказал Полянин. — Вора надо изловить во что бы то ни стало. Если потребуется, переверните все вверх дном. С пустыми руками не возвращайтесь. — Свой категорический приказ Полянин подкрепил не менее категорическим лозунгом: — Воровство в наши дни — прямое пособничество немцам. Понятно, товарищ Дубравин?

— Так точно, товарищ старший политрук.

— Не теряйте времени, идите.

Я плохо выполнил задание, точнее сказать — не выполнил его совершенно. Иначе Полянин не ругал бы меня назавтра. Ругать он умеет — вдохновенно, красочно, внушительно. Слова так и сыпались с его языка, всё обидные, гневные слова — от «пресловутой беспечности» до «подрыва обороны» и загадочного «шляпоротозейства». Но я так и не понял, в чем была моя ошибка. Не изловил вора? Думаю, и он, старший политрук Полянин, не преуспел бы в этом. Не возвел случай с несчастным куском хлеба в степень революционного значения? Да, не возвел. И сознательно не стал возводить: так мне показалось лучше.

Я прибыл в расчет незадолго до обеда. Когда шел туда, мучительно думал, как все-таки приступить к такому щекотливому делу, с чего тут начать.

Первое, что бросилось в глаза, было поразившее меня спокойствие: ни шума, ни суеты, ни подозрительных шептаний за углами. Люди держали себя так, словно у них не произошло ничего особенного.

Михайлова встретил на биваке. Вместе с Карасевым он подтягивал к колышкам ослабевшие стропы аэростата.

— Что у вас случилось?

Михайлов охотно и очень спокойно объяснил:

— Позавтракали — я положил его в котелок. На два раза оставалось — на обед и ужин. Потом захотел воды испить. Взял котелок, а хлеба там как не было. Ну, думаю, грязное дело, и сразу доложил сержанту. — Помолчав, Михайлов прибавил: — Кошки у нас нет, товарищ комсорг, мышей тоже нету. Кота с неделю назад в одну квартиру подарили, мыши подохли с голоду.

Сержант Карасев рассудительно сказал:

— Видите ли, подозревать кого угодно можно. Между голодным человеком и суточной пайкой хлеба всего один шаг. И никаких следов на этом шагу, к сожалению, не видно. Поэтому я решил шум не поднимать. Нечистая совесть сама себя выдаст — не нынче, так завтра, но скажется.

— А вы не думали… — хотел я намекнуть, что в данном случае не возбранялся бы товарищеский обыск.

Сержант догадался, о чем я толкую. Должно быть, я выразил свою «соломонову мысль» красноречивым жестом. Он возразил:

— Ну что вы! Во-первых, хлеб безусловно съеден. Какой же смысл теперь обыскивать? Во-вторых, хотя и война, но мы подчиняемся уставу. А в наших уставах статьи насчет обыска нет. Или уж вписана? Вам лучше известно, вы к начальству ближе.

— Конечно, нет.

Мне стало неловко. Сержант Карасев одной выразительной фразой пристыдил меня и предупредил ошибку. Ведь именно так, путем поголовного обыска, мыслил я возможным в последний момент провести категорическое требование Полянина: «Если надо, переверните вверх дном». Ну перевернули бы. Вор так и остался бы вором, зато всех остальных оскорбили бы подозрением, между людьми легла бы тень недоверия, и кто может сказать — как пошла бы после этого жизнь небольшого коллектива?

Но что все-таки предпринять? Я решил послушать Битюкова. Опытный, пожилой, замкнутый и жадный — интересно, что скажет он?

— А что я скажу? Скажу, хоронить надо подальше. Подальше положишь — поближе возьмешь. Еще с прадедов известно.

Это уже другая мораль, мораль единоличника, как называли в расчете Битюкова.

Стали готовиться к обеду. Карасев сказал:

— Ну, я так думаю: что с возу упало, то пропало. И больше об этом ни слова. Вопрос теперь другой: не голодать же Михайлову целый день без хлеба. Поэтому отрежем ему каждый от своего куска — кто сколько может. Я отдаю половину пайки.

И Карасев тут же отрезал половинную долю своей порции хлеба и положил ее к котелку Михайлова.

Солдаты переглянулись, начали не спеша отламывать кусочки и складывать в общую кучу.

Долго примеривался к своему явно не крупному куску (верно, отрезал от него больше положенной «нормы» еще за завтраком) тщедушный и хилый рядовой Немыгин. Он осторожно прикладывал лезвие ножа то к одному, то к другому краю куска, видно, не хотел обижать себя и в то же время не желал оказаться скупым перед лицом товарищей.

— А Битюков — что, не участвует? — спросил Карасев.

Все устремили глаза на Битюкова. Он, как и прошлый раз, сидел в углу землянки и тщательно вытирал концом полотенца алюминиевую ложку.

— Ну бог с тобой, Битюков. Если бы, по несчастью, на месте Михайлова оказался ты, мы бы тебя накормили. Так или нет, товарищи?

— Конечно. Ясное дело, накормили бы, — ответили солдаты.

А Михайлов вроде растерялся. Вопросительно глянув на сержанта, на меня, он нерешительно встал и возвратил куски хлеба солдатам, оставил себе только карасевскую половину пайки.

— Правильно делаешь, Михайлов, — одобрил Карасев.

В этот момент, украдкой поглядев вокруг помутневшими глазами, шумно завозился в углу Битюков. Он неуверенно отломил подгоревшую черствую корку, дрожащей рукой протянул ее Михайлову.

Михайлов отказался:

— Спасибо, старик, с меня хватит.

«Старик» благодарно глянул на Михайлова — точно не он, Битюков, а Михайлов предложил ему пожертвование — и тут же торопливо прилепил непринятую корку на прежнее место к мякишу.

После обеда Карасев мне сказал:

— Можете считать инцидент исчерпанным. Думаю, подобных «ЧП» в нашем расчете больше не случится.

Я с ним согласился. Назавтра, как уже сказано, комиссар Полянин устроил мне вдохновенный разнос.

Люди и вещи

Речь пойдет о блокадном рынке. Я попал туда не ради любопытства: при моей бестолковой каждодневной занятости любопытствовать было некогда. Комендант города выдал мне специальное разрешение на посещение рынка по просьбе командира полка, чтобы я, не приценяясь, ничего не покупая и не толкаясь в базарных рядах без нужды, тем не менее установил, не бывают ли здесь по утрам, в часы оживленной торговли, солдаты нашего полка: кое-кто предполагал, что бывают и украдкой от своих начальников покупают за хлеб и кусочки сахара табак и папиросы.

День был холодный, пасмурный, низкое мокрое небо не переставая слезилось противной финляндской изморосью. Пробирало до костей. Мои опухшие ноги едва передвигались, в тесных армейских сапогах они в последнее время чувствовали себя неуютно.

Рынок открылся неожиданно, только я свернул за угол улицы. В лабиринтах моей памяти еще жили яркие картины веселых довоенных базаров с их цветастой ярмарочной пестротой, непринужденностью, бодрой суетой и многоголосым шумом. Здесь ничего подобного не было. Не было пестроты — худые, черные, высохшие люди были одеты в одежды унылого серого тона, под цвет ленинградского неба; не было привычной базарной суеты — люди стояли недвижно, словно застывшие мумии, либо осторожно, чтобы не упасть на льду, переминались с ноги на ногу; не было никакого шума — лишь изредка раздавались короткие негромкие реплики, и все замолкало снова. Дистрофическая скованность многоликой массы людей действовала как-то удручающе.

Сразу у входа на территорию рынка тянулись длинными рядами аккуратные поленницы. Собственно, это не поленницы, а маленькие связки мелко напиленных и наколотых дров — чтобы обессилевший от голода человек мог на себе унести такую небольшую связку или увезти на детских санках. Среди плотных дубовых и смолистых сосновых поленьев выглядывали чурки, покрытые лаком и масляной краской: то распустили на дрова венский стул, табуретку, кухонный шкаф для тряпья, может, цветочную подставку. В одной охапке были связаны распиленные лыжи, вместе с ними — легкие бамбуковые палки, по три звена в каждой. За дровами шли железные печки (их называли буржуйками), печные рукава, коленья, заслонки, задвижки.

— Почем? — глухо спросил простуженным голосом мужчина, обвязавший голову сверх шапки клетчатым женским платком. Он приценялся к связке березовых дров. Этой связки хватило бы на три-четыре топки, не больше.

— Шесть хлебных талонов, — сказал продающий.

Мужчина не стал торговаться, медленно двинулся дальше.

Я ни за что не отдал бы хлеб за дрова. Может быть, потому, что еще не мерз по-настоящему?

За прилавком продавали первобытный свет: самодельные коптилки в жестянках и стеклянных баночках, нитяные фитили, кремневые зажигалки, соляровое масло — вместо керосина. Много было всякого старья: поношенные ватники, стоптанные валенки, вытертые пледы, фетровые боты, калоши, носки и чувяки… Маленькая бледная женщина продавала рукава от нагольной шубы. Одни рукава. И просила за них восемь иждивенческих порций хлеба. Сама шуба, кажется, на ней: из-под жиденького летнего пальто виднелись лохматые овчинные полы.

Поравнялся с одноруким нахальным стариком. Он открыл передо мной и тут же закрыл плотной тряпкой коробку фабричных папирос. Мелькнуло изображение стройных ростральных колонн со Стрелки Васильевского острова. «Северная Пальмира». Я никогда не курил папирос из такой коробки: они были дорогие. А последние шесть дней не курил вообще. «Жулик. Спекулянт. Оживший нэпман!» — зло обругал про себя торгаша и повернул направо.

В ряду «продовольственных» товаров спокойно соседствовали друг с другом стакан поваренной соли, подмоченный рафинад, жесткие плитки столярного клея из мездры и пучок новехоньких, палевого цвета, разрезанных на узкие ленточки шорных сыромятных ремней. Из клея теперь делают какую-то массу — кажется, «блокадный студень», а шорная кожа, уверяют, дает недурной навар.

И снова ненужные вещи. Инкрустированный поддельным перламутром ларец, египетская ваза для цветов, семейный фаянсовый сервиз, круглый, точно глобус, медный самовар, старая монгольская фигурка Будды. Тут же — румынская скрипка, причудливо изогнутый турецкий кальян, конструкторская готовальня, пузатый, в форме детского Петрушки, будильник. И все продавалось за хлеб, либо за талоны продовольственных карточек. Деньги никто не спрашивал.

Богомольная старушка, то и дело крестясь, прижимала к груди коричневую книжку с распятием — древнее, как сама, «Евангелие». Рядом со старушкой стоял пожилой интеллигент в черепаховых очках и высокой шляпе поверх черной женской шали, — он продавал старинные издания. Я задержался, глянул на обложки. «Библиотека для чтения», 1839 год; герценовский «Колокол», книги русских издателей прошлого века Смирдина и Павленкова. Драгоценнейшие книги. Был бы у меня с собой хлеб, тут же купил бы что-нибудь из этого собрания, скорее всего вон те шесть томов большого формата в светло-зеленых бумажных обложках — полный комплект сочинений Писарева. Я давно разыскивал полного Писарева — с тех еще пор, когда Пашка Трофимов впервые познакомил меня со статьями этого блестящего и кристально честного писателя. Неужели весь Писарев в этих шести книгах? Но, может быть, не за хлеб? Я пренебрег предписанными мне условиями, вплотную подошел к прилавку, негромко спросил:

— Сколько вы хотели бы за Писарева?

— Не знаю, мой друг. Сколько дадите. Никогда не продавал до этого, только приобретал. А теперь хлеб, видите ли, надобен.

Человек в очках поспешно отвернулся.

— Значит, за хлеб? — спросил я нерешительно.

— Только за хлеб, молодой человек. Дабы преждевременно не отправиться к праотцам. Никто, к сожалению, не покупает. Стыднейшая и зряшная затея!

Он снова отвернулся и, мне показалось, зябко вдруг поежился. Очень хотелось хотя бы полистать фолианты Писарева, но я не стал лишний раз тревожить человека. Вежливо извинился и пошел своей дорогой. Когда оглянулся, пройдя метров двадцать, то увидел: он уже сложил книги в мешок и дрожащими руками привязывал их к санкам…

В конце «продовольственного» ряда стояли мужчина и женщина. Она покупала, он что-то продавал.

— Ну отдайте за четыре? Пожалуйста, — упрашивала женщина. Лицо ее было озабочено, красивые темные глаза глядели невесело.

— За четыре — не могу-с. Сказал, не могу-с — значит, не могу.

— Господи! — воскликнула женщина. — Но оно же краденое и вам ничего не стоит.

— Нынче оно стоит хлеба, сударыня, — спокойно ответил самодовольный гражданин с толстыми бритыми щеками и тяжелым носом.

«Почему не в армии?» — мелькнуло у меня. Подмывало назвать его господином: такой неприятно гладенький и сытый, не нашего времени масляный субъект.

— А краденое или нет — ни вам и ни мне об этом не известно: клейма на нем нет-с. Нынешняя цена ему — десять золотых червонцев.

— Совести у вас нет.

— Была и совесть в докарточное время.

— Живодёр!

— Как вам угодно, милая.

Он даже не обиделся. Женщина презрительно смерила его с головы до ног в замшевых полусапожках — он только ухмыльнулся.

Продавал он туалетное мыло. Три куска душистого розового мыла лежали на прилавке, возбуждая неукротимое желание начисто вымыться в теплой воде — сбросить с себя застарелую грязь и черную, дурно пахнущую на руках въедливую копоть. А женщине, возможно, надо было выкупать ребенка. Нет, не уступил проклятый!

Неожиданно на меня наскочил ошалелый человек. Он словно бежал от кого-то, — зацепив меня плечом, резко остановился.

— Простите.

Я молча кивнул ему. Он кашлянул, поднял руки к груди, испуганным голосом спросил:

— Зачем вы сюда пришли?

Какой все-таки нахал. Что ему надобно?

— Вы что, голодны? — В глазах человека метался искренний страх, даже ужас.

— Нет, не голоден.

— Тогда идите отсюда к чертовой бабушке! Бегите, не оглядываясь! Не растлевайте душу. Видите — ограбили! Начисто!

Он распахнул борта холодного ветхого пальто, и я увидел под ними волосатую синюю грудь и ключицы.

— Последний свитер с себя продал, последнюю сорочку и цигейковый женин жакет. И думаете, сыт? Ничего подобного! Все проглотил в минуту и ни крошки не оставил внучке. Теперь — убегаю, пока теплый. Простите.

И он побежал, припадая на левую ногу и постоянно озираясь. В уме или сумасшедший?

После встречи с этим человеком мне захотелось немедленно покинуть рынок. Быстро обошел крайние ряды и минут через пять был уже у выхода.

Ни одного солдата полка, ни одного военного я, к моему удовлетворению, не встретил. Не видел и ни одного рабочего. В битве черных рыночных страстей они не участвовали.

Снова Виктор Приклонский

Первая встреча с Виктором в нашем полку произошла в высшей степени неожиданно и при следующих довольно конфузных обстоятельствах.

Аэростаты в ту ночь были выбраны рано, и командир полка полковник Тарабрин решил объехать под утро несколько отдаленных точек, чтобы самолично убедиться, что расчеты сделали все необходимое (метеостанция предсказывала бурю) и заодно проверить караульную службу на биваках. Он взял с собой меня.

Поначалу все шло хорошо. Ночь была светлая, с луной, крепко морозило, и над городом стояла торжественная, совсем не военная тишина. Только изредка потрескивали камни мостовой, да за углами раздавались глухие шаги патрулей. Мы основательно продрогли, и полковник, поглядывая на светившийся циферблат часов, тихо говорил:

— Еще один заезд, Дубравин, и ровно в пять или около этого мы будем с тобой дома отогреваться чаем. Маша обещала заварить кипяток липовыми почками. Где уж достала, не знаю. — Посмотрев на луну, полковник прибавил:

— Чаю, хочу горячего чаю, Дубравин.

«Дома» — значит в штабе полка на Канале Грибоедова, мы передвинулись туда из района Автова с неделю назад. Маша — наш ефрейтор, машинистка, она же, по добровольному началу, официантка столовой офицеров штаба. А полковник Тарабрин — большой любитель чаю, «безудержный выпивоха», как он шутя говорил о себе, — он и меня заразил нижегородской страстью к крутому кипятку, заваренному какой-нибудь сушеной травой. Но в ту ночь, припоминаю, мне хотелось есть, неимоверно хотелось заправиться чем-нибудь погуще, нежели пустым, пусть и пахучим кипятком.

Завернули во двор Кировского завода — там стояла последняя точка, намеченная в эту ночь к проверке. Машину оставили у ворот, сами отправились к биваку. Полковник отлично знал расположение постов на всех наших точках, и не было еще случая, чтобы он не вышел прямо к часовому. Но в этот раз мы долго ходили вокруг да около аэростата, приминая выпавший с вечера снег, но никаких следов часового не видели. Поодаль, в углу заводского двора, стоял неприкрытый военный автомобиль, за ним возвышался заснеженный холм с жестяной трубой — то была землянка. Дым из трубы не курился, значит расчет отдыхал. Но где же часовой?

Близилось утро. Луна, насквозь прохваченная холодом, синела, вокруг нее сиял мерцающий нимб. С залива дул колючий ветер.

— Спят антихристы! — выругался полковник. — Дрыхнут, словно в престольную субботу. Охрану луне доверили! — Припорошенный снег нервно хрустел под его ногами. — Ну-ка, Дубравин, загляни, пожалуйста, в машину, — нет ли кого там.

Я побежал к автомобилю, открыл дверцу кабины и увидел серый огромный тулуп и винтовку с примкнутым штыком. Тулуп храпел — громко, покойно, безмятежно. Винтовка тоже, казалось, дремала: под широким рукавом тулупа ей было уютно.

— Здесь! Часовой в машине, товарищ полковник!

Тулуп вздрогнул, зашевелился. Из кабины высунулись сначала валенки, затем винтовка, наконец вывалилась на мороз вся неуклюжая фигура.

— Стой! Кто идет? — истошно закричал не совсем пробудившийся часовой и по привычке выбросил штык перед собой.

Я посторонился, глянул ему в лицо.

— Виктор! Неужели ты?! — по спине у меня побежали мурашки.

Приклонский остолбенел, плохо соображая, где он и что с ним приключилось Потом глаза его проснулись, испуганно блеснули и снова закрылись на какое-то мгновение.

— Это ты, Алексей? — спросил он лениво, нисколько, кажется, не удивившись.

Подошел Тарабрин. Спокойно остановился, спокойно, не собираясь ни ругать, ни расспрашивать Виктора, сказал:

— Значит, спал, голубчик.

Виктор оторопел. Полковник подождал немного, резко спросил:

— Кто вы такой?

— Так точно, товарищ полковник! — выпалил Виктор, вытянувшись во фронт.

— Что именно? — Тарабрин чуть не рассмеялся.

— Рядовой Приклонский совершил преступление — заснул на посту, — четко и самоотверженно отрапортовал Виктор.

— Приклонский?! — полковник повернулся ко мне. — Почему не знаю?

У Тарабрина была удивительная память на людей — с первого знакомства запоминал фамилию, имя и редкие особенности нового человека. Виктора он видел впервые.

— Пятый день в этом полку. В расчете — четвертый, — сказал ему Виктор.

— Ну а я командир этого самого полка, ваш прямой начальник. Но как же вы отважились забыть обязанности часового?

Виктор доверчиво посмотрел Тарабрину в глаза.

— Я такой, товарищ полковник. Бывают дни, когда собой не управляю…

— Больны? — прервал его Тарабрин.

— Здоров.

— В чем же дело?

— Считаю себя неприспособленным к тяготам службы. С начала войны испытываю гнетущее сознание никчемности.

— Чепуха! — негромко оборвал Тарабрин. — Исповедь будьте добры поверить завтра комиссару. А сейчас передайте пост и доложите командиру расчета, что вы арестованы. — Полковник сделал паузу. — На пять суток.

— Есть передать пост и доложить командиру расчета!

Виктор пошел к землянке.

— Как думаешь, Дубравин, — спросил помрачневший Тарабрин, — нахал перед нами или в самом деле… меланхолик?

Мне было нелегко собраться в ту минуту с мыслями. Полковник торопил:

— Ну что же, Дубравин?

Я рассказал ему все, что знал и-думал о Викторе. Передал и историю с комсомольским билетом.

Всю дорогу до штаба полка Тарабрин молчал. Перед выходом из машины сказал:

— Завтра, то есть уже нынче, ваш загадочный приятель будет на гауптвахте. Посетите его в первый же день и поговорите с ним по душам. Потом расскажете мне, хорошо?

Обращение на «вы» и деликатно изложенную просьбу я воспринял как официальное приказание.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— Ну и хватит об этом. Заглянем все-таки к Маше.

Было уже утро.

К вечеру мы встретились. Виктор сидел в холодной каморке рядом с караульной дивизиона и, кажется, дремал. На тумбочке бледно мигала коптилка, в воздухе плавал маслянистый чад, за окном густели фиолетовые сумерки.

— Добрый вечер, Виктор.

Прежде чем он отвернулся, я успел посмотреть ему в глаза — они были мутные, сердитые.

— Как себя чувствуешь?

Он молча уступил мне табурет, сам пересел на край голого дощатого топчана. Садиться я не стал.

Между нами произошел короткий и невыразимо глупый мальчишеский разговор, достойный буквального воспроизведения ради гневного порицания обоих его участников.

— Взялся преследовать? — спросил недовольно Виктор.

— Ничуть. Пришел по приказанию командира полка.

— Понятно. Значит, следствие! Ну начинай. В протокол запишешь или по памяти перескажешь?

— Слушай, зачем ты кривляешься. Если бы я тебя не знал.

— А разве знаешь? Что ты обо мне знаешь? Разве то, что в одной школе вместе за девчонками бегали? Исчерпывающие знания! Но ты и тогда меня не понимал, только завидовал успехам у дурочек.

— Глупости. Давай потолкуем спокойно и серьезно.

— О чем? О чем нам с тобой толковать?

— Ну расскажи хотя бы, как попал в ПВО, в этот самый полк.

— Вот уж повезло, действительно! Награда за ранение…

— Значит, был ранен? — обрадовался я. — На том же участке под Пулковом?

Виктор поднялся, ушел в противоположный угол.

— Давно? — спросил я.

— Отстань! Чего ты добиваешься? У меня… — он ударил в грудь кулаком, — драма, разлад, воспаление, понимаешь? А ты туда же в рукавицах лезешь. Грубо, невежливо, слышишь!

— Великолепно кривляешься, честное слово.

Виктор резко обернулся и зло выдохнул:

— Уходи! — Глаза стали бегать, будто на шарнирах, вот-вот сорвутся и выскочат из орбит. — Тоже лекарь нашелся! Ни дать ни взять — подслеповатый Абрам из Сосновки, аптекарь. Тот, если помнишь, каплями датского короля грыжу и ревматизм лечил. Уходи! Видеть тебя не хочу.

Я повернулся и вышел.

Сумерки сменились темнотой, в душе было горько и обидно. И рыжая злость растекалась по телу: злился на себя и на Виктора.

Как говорил Заратустра

Однажды я коротал вечер в убежище — в сыром, тускло освещенном свечами подвале старинного здания на Канале Грибоедова. Наверху стонали и рвались бомбы, дощатые перегородки в подвале скрипели, из темных углов убежища тянуло плесенью. Подле меня, напротив, на ящике из-под макарон сидел желтый старик, с аппетитом жевал сухие хлебные крошки и бесцеремонно меня рассматривал. Мы сидели у самого входа, рядом с нами никого не было: люди находились дальше, за перегородками. Может быть, ему действительно нечего было рассматривать, кроме моей физиономии, но меня его подозрительное разглядывание явно не устраивало, я стал высматривать, куда бы передвинуться. Старик, кончив жевать, поскреб сухими пальцами жесткую щетину на щеках, вытер усы и сказал:

— Уйти хотите? Некуда. Там, — кивнул за перегородку, — прислониться негде.

Голос его прозвучал сердито, глухим треснувшим басом.

— Не бойтесь, не съем, — прибавил он потише.

Я сказал ему, что нынешний вечер собирался провести на воздухе, но пришлось зайти в убежище: надо считаться с обстоятельствами.

— Вот и разумно. Следственно, поговорим от скуки, — похвалил старик, придвигаясь ко мне с ящиком. — А вы, мне мыслится, совсем птенец желторотый, ежели не видите во мне людоеда.

— Возможно, — ответил я.

— Гавриил Оглоблин, — отрекомендовался он. — Не правда ли, звучит чересчур по-русски?

Я промолчал. Он вперил в меня свои маленькие глазки, угрюмо спросил:

— Еще не ранены?

Почему-то не хотелось говорить ему правды, и я соврал: нет, мол, не ранен.

— А по мне, — продолжал старик неприятным басом, — лучше сразу смерть, без лишних там приготовлений.

Я пожал плечами.

— Думаете, в возрасте дело? Вы-де, гражданин Оглоблин, довольно уже пожили, вам за шестьдесят, вы и рассуждайте о смерти. А я… — он смерил меня с головы до ног, — я покуда подожду. Молод еще, розов, душа — маргаритка. Горечи, понятно, не испил, не вкусил и меду… — Он будто читал меня, словно раскрытую книгу, и безжалостно объявлял в сумрак подвала мои совсем еще зеленые и потому заслуживающие осуждения, с его точки зрения, человеческие качества. — Мне ли думать о даме в лохмотьях с зазубренной косой? Авось минет чаша сия! — Старик помолчал, наслаждаясь моим замешательством, затем резко, с дрожащим повышением в голосе сказал: — Нет, любезный мой молчаливый собеседник, дело тут не в возрасте. Дело — в принципе: как надлежит к сему относиться. Помните, у гения:

— К чему это вы? — невежливо прервал его я.

Старик ощерился.

— Трусите, любезный! Смерти боитесь? — Глаза его уменьшились, сощурились, а жесткая щетина на щеках зашевелилась. — Но разве не смертью продолжается жизнь? Разве не бренными останками временно живущих на земле вымощены улицы вечно нетленного? Страх смерти — показатель духовной слабости и умственной бездарности человека, — вот какую истину вы еще не поняли, златокудрый юноша!

— Не очень завлекательная истина?

Он посмотрел на меня внимательно и нехотя согласился:

— Пожалуй. Вы, я вижу, точно, зелен тополь, сиречь комсомолия, и потому вас привлекает дубовый атеизм, конечно. И все-таки…

Ухнула неподалеку бомба, пламя свечи заколебалось.

— Все-таки, — смеясь продолжал старик, показывая наверх, — подумать о переходе в мир потусторонней демократии, кажется, самое время.

С минуту мы молчали, глядя друг другу в глаза. Снова поблизости лопнула крупная бомба — Оглоблин инстинктивно поднялся. И в этот момент из-под полы его линялого пальто выскользнула на пол затрепанная старая книга. На обложке книги старым дореволюционным шрифтом было напечатано: «Фридрихъ Ницше. Такъ говорилъ Заратустра».

Старик исподлобья стрельнул по мне глазами, прищурился и нехотя, словно нарочно, хитро улыбнулся. Затем он нагнулся, поднял с пола книгу, снова сел на ящик, мягко, извинительно сказал:

— Когда пусто в желудке, люди ищут хлеба голове. Представьте себе, потянуло к философии.

— К Ницше, вы хотите сказать?

— Ницше — глубокий и умный философ.

— Философия Ницше — идеологическая основа фашизма, — бросил я старику. Но мой сокрушительный тезис его не смутил и не тронул.

— Очень примитивно, — сказал он с сожалением. — Ах, как примитивно рассуждает нынешняя молодежь! Национал-социалисты взяли у прорицателя только жалкие, высохшие на ветру времени верхушки. Подлинный Ницше мудрее, много мудрее и шире, мой несговорчивый друг. Ницше — выразитель мыслей всего большого человечества. Разве не так?

Я посмотрел старику в лицо, резко сказал:

— Не приплетайте Ницше к большому человечеству, не оскорбляйте человечество. Но что же вещает Ницшев пророк Заратустра?

— Как! Вы не читали до сегодня «Заратустру»?

Я припомнил содержание книги — читал еще в школе, вместе с Трофимовым, — и привел наудачу одно изречение:

— «Все живущее есть и повинующееся».

— Совершенно верно! — Старик заулыбался. — Тому будет приказано, кто не может повиноваться сам. Пусть же слабейший повинуется сильнейшему.

— Но что же в этом мудрого? — холодно парировал я. — Не станете ведь вы утверждать, что в слепом повиновении — ключ к идеальным отношениям между людьми? Или — вопреки непреложным фактам и здравому смыслу — все-таки начнете утверждать?

Меня уже подмываловступить с ним в полемику, но он от спора уклонился. Ухмыльнувшись, старик пробормотал:

— Не стану, юноша, не стану.

Его ухмылка меня насторожила.

— Не стану потому, — продолжал незлобиво Оглоблин, — что так называемых идеальных отношений не было прежде, нет и не будет потом. А человек есть то, что надлежит преодолеть. Очень, знаете, несовершенное создание! — Сузил колючие глаза, испытующе спросил: — Не лучше ли смертный огонь, пожирающий пламень всеобщего очищения, а там, за новым Вавилоном, — новая эра, новое создание, совершенство?

Я встал, пронзил его взглядом и гневно сказал:

— Вы что же, хотите, чтоб я согласился с вашей философией?

— Упаси господь! — Старик засуетился, замахал руками, торопливо спрятал книгу в один из рукавов пальто. Загадочно и тихо прибавил: — Моя философия — философия стертых зубов и седых волос. Всякий огурец вызревает в свое время.

— Чем вы занимаетесь, гражданин Оглоблин?

Старик чуть заметно вздрогнул.

— Жду! — хрипло отозвался он. В глазах блеснули беспокойные желтые огни. — Жду не дождусь, когда благородные рыцари разобьют противника и накормят вдоволь хлебом.

— Где вы работаете?

— Инвалид. Питаюсь иждивенческой карточкой.

«Кто передо мной? Что за человек? Какая таинственная личность?» Не успел я подумать, Оглоблин неожиданно поднялся, пнул сердито ящик, процедил сквозь зубы:

— До свиданья! — и вышел из убежища.

Несколько дней подряд присматривался я к встречным и попутчикам, надеясь увидать среди них Оглоблина, — старик на глаза не попадался. Развязка была неожиданной. Неделю спустя я пришел на точку, где служил Приклонский. Дело было вечером, во время воздушной тревоги. Расчет только что сдал аэростат и находился на биваке.

— Виктор! — крикнул я Приклонскому. Мне хотелось с ним поговорить.

Виктор отвернулся, даже не ответил на мое приветствие.

Через некоторое время Виктор, держась за живот, подошел к командиру отряда.

— Прошу отлучиться, товарищ капитан. Не вовремя приспичило.

— У вас всегда не вовремя, Приклонский. Гуляйте, да недолго.

Минут через двадцать Виктор возвратился. Впереди него, бормоча под нос ядреные ругательства и спотыкаясь, к биваку шествовал щуплый старик, весь вывалявшийся в стародавних листьях и гнилых опилках. Руки старика были связаны брючным солдатским ремнем, под шапкой чернела кровавая ссадина. Виктор, точно заправский конвоир, с винтовкой наперевес шел в трех шагах позади арестованного.

— Что за фокус, товарищ Приклонский? — рассердился командир отряда.

— Никак нет, товарищ капитан. Это — тот самый диверсант-разведчик, что вчера в тревогу ракетами сыпал. Задержал на чердаке нежилого здания при попытке повторить вчерашнюю диверсию.

«Оглоблин?! — воскликнул я про себя. — Так вот ты какой, Гавриил Оглоблин! Один из мрачных обитателей пещеры Заратустры».

Старик боязливо оглядывался по сторонам, брови его нервически подергивались.

— Старый беззубый налим, — продолжал Приклонский, — а за палец тяпнул! Ремень на нем мой, товарищ капитан, прошу возвратить по принадлежности. — Виктор передал ракетницу и три ракеты.

Кто же он такой, Гавриил Оглоблин?

Вовсе не Оглоблин, установило следствие. Обрусевший немец, оставшийся в России после империалистической войны. Помогал «своим».

Окнами на Марсово поле

Окнами на Марсово поле глазеет наш дом — старый трехэтажный каменный дом, построенный в конце восемнадцатого века. До войны, говорят, в нем жили студенты, теперь помещается штаб нашего полка. Неуютен, неказист, сыр и дьявольски холоден этот серый дом, для меня же он — родное пристанище. Здесь меня кормят, здесь я работаю, тут и отдыхаю. Работаю, правда, в «бумажные» дни, когда нужно привести в порядок протоколы или оформить персональное дело проштрафившегося комсомольца. Отдыхаю тоже изредка: большую часть своего времени провожу на точках, там же часто и ночую.

Но сегодня придется ночевать дома. К вечеру над центром города разразилась воздушная тревога, и я не успел никуда уйти. А двигаться куда-нибудь во время бомбежки и бестолково, и не очень грамотно: дежурные милиционеры или комендантский патруль все равно скомандуют укрыться в ближайшем убежище, там и просидишь весь вечер, досадуя на ревнивых блюстителей уличной дисциплины и жалея, что ни дома не остался, ни к своим не попал. А дома — пустынно и скучно, все разошлись по точкам еще засветло. В нашем казарменном номере из четверых его жильцов на ночь остался я один. Мне, впрочем, безразлично. Я страшно устал (ходил к Балтийскому заводу), продрог до последней молекулы в теле и теперь буду спать, только спать, больше мне ничего не надо.

Но спать в воздушную тревогу, шутят у нас, — это наглое безбожие. Неровен час, и разгневанная бомба может тут же приземлиться к нагретой постели. Тем более сегодня, когда армада бомбоносцев кружит совсем неподалеку, видимо, над Невским и Дворцовой площадью.

Пусть себе кружит, я собираюсь спать. Вчера доктор Бодрягин посоветовал: «У вас, дорогой, налицо симптомы блокадного недуга. Экономьте силы, не злоупотребляйте солью и водой и, поелику возможно, регулярно спите». Соль и жидкости — катализаторы дистрофии, это я знаю. Чем солонее ешь, тем больше пьешь. Затем начинаешь постепенно пухнуть и наконец высыхаешь, как спичка. Солью я не балуюсь, на жидкое не налегаю тоже. Но спать… хочу смертельно спать. Три ночи подряд не смыкал глаз ни на минуту.

Бомбы ухают уже поблизости. Значит, бомбардировщики надвинулись на Марсово поле. Одна тонная фугаска с треском лопнула где-то на Канале. Что они здесь ищут, какой стратегический пункт? Не штаб же нашего полка их привлекает, — хоть трижды его разбейте, аэростаты от этого не перестанут подыматься в воздух. И уж, конечно, не голое Марсово поле и не пустой Летний сад интересуют немцев! Да, они определенно передвинулись сюда. Вон застучали ближние батареи, рвутся первые бомбы у памятника жертвам революции. Гул, сплошной гул потрясает улицу, с визгом врывается в окна…

Надо засветить коптилку, с ней все-таки веселее. Зажигаю, осматриваю комнату. На стене, над койкой Антипы Клокова, висит карта Европы. Старая, довоенная карта. На ней нет и признаков нынешнего урагана. Идиллия! Зачем она здесь, эта карта? Удивительно отношение людей к примелькавшимся мелочам быта. Все же мы видели ее по сто десять раз, все четверо обитателей комнаты, и никто не догадался бросить ее в мусор. Срываю несчастную карту, комкаю, кидаю к холодной печке. Утром годится растопить кружку снега: придется, вероятно, бриться. Блокада блокадой, а бриться через день солдат обязан, хлеба для этого не требуется.

Теперь можно раздеваться. Раздеться на ночлег — значит снять с себя только шинель, сапоги и ослабить пояс. Ноги должны оставаться в портянках, иначе замерзнешь. Шапку следует распустить, в противном случае простудишь голову. И поскольку в нашем «номере» на ночь остался я один, беру с кровати Антипы жесткий матрас и кладу его на свою постель: укроюсь поверх одеяла. Термометр застыл на минус трех градусах. Не примешь надлежащих мер — утром можешь не проснуться.

А в небе гудит и гудит, и бомбы все ухают и ухают, Неожиданно я вспомнил, как на днях Тарабрин беседовал с Поляниным. Говорил, что ставит перед командармом вопрос о переводе штаба на другую улицу. «В Летнем саду, — говорил полковник, — укрывается фронтовая радиостанция. Если немцы ее запеленгуют, нам останется щелкать орешки». Видно, засекли-таки! Вот почему эпицентром ада стало сегодня Марсово поле. Вот отчего скрипит, и качается, и ходит ходуном наш дом-старичок. Меня прошиб холодный пот, я остановился в раздумье.

Может, все-таки уйти в убежище? Ни за что на свете! Там теперь яблоку негде упасть, а четвертую ночь без сна я нипочем не выдержу. И не вечно же они будут носиться над нами и бросать свои бомбы. Вон уже сколько сбросили, — сколько там еще осталось?!

.Свалилась еще одна. Зловеще мигнула коптилка. За неверным ее пламенем я увидел на гвозде свою сумку. Нет, сумка должна быть со мной, кто знает, что может случиться. Снимаю, кладу под подушку. Туда же кладу пистолет. В сумке уже две недели трется неотправленное письмо к матери. Почта с Большой землей все еще не налажена. Жаль, если письмо потеряется. Оно у меня даже не запечатано. Надо сейчас же запечатать. Сворачиваю треугольный конверт, химическим карандашом надписываю адрес. Теперь немного спокойнее, можно лезть в постель. Забираюсь под матрас, глубже натягиваю шапку, стараюсь ни о чем не думать. Коптилка пусть горит. Минут черед двадцать она догорит и потухнет…

Нивесть откуда приходит, начинает носиться в голове мотив озорной горячей песни:

Песня захватила меня. Вспоминаю слова. Они сами собой нанизываются одно на другое, манят в иной мир, воскрешают в памяти Сосновку.

Это как в детстве: хочешь уснуть, а тебе, как нарочно, мерещатся серые волки. Считай до ста, и волки уйдут. Хорошая была песня. Ее распевали старики и дети. Мы пели ее в школе, на крутом берегу Оки. Эх, Сосновка, родная Сосновка!..

Вдруг что-то обломилось и страшно зашумело. Жалобно звенит и скрежещет стекло. Дом валится, еще миг — и рухнет. Лежу ни жив, ни мертв. Вот она, проклятая! Но почему же так медленно? С быстротой электрического тока бегут обрывки мыслей. «Тяжелая… Последняя… В кабинет полковника… К счастью, он в дивизионе… Ниже — столовая, там — Маша… Добрая, чуткая Маша… Смешная в солдатской шинели… Но как все-таки долго не рвется!..» Перевожу дыхание, открываю глаза, вытираю пот. Странно тихо вокруг. Холодно. Бьет озноб. Под шапкой набухают ручьи. «Эх, Маша! Неужели… — Взрыв! — Ну, все кончено!»

…В тот миг, помню, дрогнуло, оторвалось и подпрыгнуло кверху жалкое пламя коптилки, чуть не погасло. Теперь горит ровно. На стенах и потолке — ни трещин, ни царапинки. И стекла не выбиты, не дует. Значит, рядом. Тогда — совсем рядом. Должно быть, в тот желтый дом на углу. Прочный был дом, крепче нашего… И опять завертелась, закружилась в голове шаловливая песня:

Честное слово, более радостной песни я не знаю!

Дом стоит, коптилка разгорается, на Марсовом бодро хлопочут зенитки, и бомбы уже не ухают. Теперь можно спать, немедленно спать. А карту я напрасно скомкал. Когда-нибудь пригодится. Мало ли какая справка потребуется.

Спал как убитый. До часу ночи, говорят, длилась тревога, я ничего не слышал. Рано утром вышел во двор набрать в кружку снега. Пахнуло ветерком, и мне подумалось: никогда за все время войны не вставал так радостно, с чувством такого приятного облегчения.

Снег лежал черный и грязный. Я посмотрел вокруг, глазам представилась печальная картина. Треть соседнего здания была начисто срезана вчерашней крупной бомбой. Она прошла четыре этажа и взорвалась в подвале. В углу разбитой жилой квартиры второго этажа на остатках разрушенного пола чудом держался искалеченный рояль. Густая бело-розовая пыль покрывала его изломанную поверхность. Вниз свисали оборванные струны — они тоже были в пыли и напоминали заиндевевшие ветки плакучей березы. Внизу, в дымящейся груде кирпичных обломков, молча копались суровые люди. Они доставали сохранившиеся вещи, возможно, искали погибших. А ветер, такой ласковый и теплый, лениво перелистывал на куче мусора альбом с нотными знаками, быть может, клавир недописанной симфонии. В этом доме, говорили мне, жил и работал известный ленинградский композитор.

Набрав в кружку снега, я поспешил в свой «номер». Надо было пораньше отправиться к Нарвским воротам.

Новогодний суп и Юрий Лучинин

В канун Нового года весь длинный день провел на ногах: утром отправился из центра к Троицкому полю, вечером возвратился назад, — и весь этот путь туда и обратно прошел добросовестно пешком. Трижды приземлялся на дороге и с большим трудом, словно дряхлый старик-инвалид, снова обретал вертикальное положение. Доктор Бодрягин называет такое невольное коленопреклонение закономерным следствием блокадной дистрофии. «Что вас смущает, комсомол? Ничего смутительного нет. От недостатка масла обезжирены коленные сочленения. Они же, брат, тоже нуждаются в регулярной смазке, как и всякие трущиеся части в механизме». Вот они и тормозят теперь, несмазанные сочленения, скрипят и заедают где нужно и не нужно, особенно при подъемах в гору или когда случайно поскользнешься. Идешь-идешь себе спокойно — и вдруг надломишься в коленях; несколько минут посидишь посреди дороги — начнешь неуклюже подниматься. Бывает, что сам и не поднимешься. Тогда какой-нибудь внимательный прохожий участливо протянет тебе руку. Возьмешь эту добрую руку с благодарностью — преодолеешь магнитное притяжение. Выпрямился — можешь двигаться дальше.

Так я и шел — по два-полтора километра в час. И весь этот день какой-то прожорливый червь бесстыдно сосал у меня под ложечкой — все силы вымотал, бездушный. Но я мужествовал с ним почти героически и перенес все его атаки. В один расчет попал к солдатскому обеду, мне предложили поесть — я храбро отказался. Собственно, я мог бы и поесть, чем, вполне естественно, выразил бы свое отношение к извечному русскому хлебосольству. Но я вспомнил при этом новое правило времени, тоже гуманное, истинно товарищеское правило: «Не объедай другого, другому не легче, чем тебе», — и, подумав, решил, что не умру до вечера. Зато уже к вечеру, еще задолго до подхода к штабу, я, как говорится, целиком и безраздельно оказался в плену голубой мечты о честно заработанной порции хлеба и тарелке супа. Шел медленно и представлял себе такую теплую картину: вот приду усталый и замерзший — первым делом найду где-нибудь горячую буржуйку, немного обогреюсь; потом не торопясь вымою руки и побреюсь. В столовую спущусь к двенадцати часам. Маша поставит в чистой тарелке гороховый суп, в другой — удвоенную порцию хлеба (за обед и ужин), может быть, предложит завтрашнюю пайку сахара. Каждый, кто заглянет в этот час в столовую, будет мне завидовать. Ровно в двенадцать я приступлю к обеду. Так — несколько даже романтично — встречу неведомый Новый год.

Произошло все иначе.

Только вошел в помещение штаба, меня остановил Антипа. Он дежурил по части. Загадочно ухмыльнувшись, спросил:

— Чет или нечет?

— Черт! — рассердился я.

— У, какой серьезный!

— Шутить не расположен.

— Ну иди, иди, унылая личность. Тебя уже два часа поджидает гость.

— Кто?

— Теперь не скажу. Сидит в нашем «номере», пишет стихи.

Я полез по лестнице, стараясь додуматься, кого и зачем занесло ко мне морозным декабрьским вечером. Едва открыл дверь, он бросился навстречу:

— Ну, наконец-то!

— Юрка! — Я от неожиданности замер на пороге.

— С десяти часов у тебя сижу. Две заметки успел набросать для газеты.

— Но ты, надо думать, голоден?

— Честно говоря, не сыт.

— Пойдем в столовую. Там для меня должен быть суп.

— Суп? — удивился Юрий. — Какой теперь суп, почти в полночь?

— А вот увидишь.

— Но это же твой суп!

— Вполне хватит на двоих. Пошли, не ломайся.

В столовой при свете фонаря «летучая мышь» я рассмотрел его — худого, стройного, по-военному подтянутого и все-таки немного длинноватого моего товарища. Да, он младший политрук, и ему идут эти густо-пурпурные эмалевые «кубики», по два на каждой петлице, и мягкие комиссарские звезды на рукавах шинели. Темное лицо обветрено, нос облупился, глаза все такие же, какие были раньше: чистые, новые, словно сейчас только вымыты.

Скоро на нашем холодном столе появился суп, два кусочка хлеба и суточная — завтрашняя — порция сахара. Суп я разлил в две тарелки, поровну поделил остальное.

— Без пяти двенадцать, — начал Юрий с пафосом. — Стало быть, часто будем встречаться в новом году.

— Если будем живы, — прибавил я минорно.

— Ты что, умирать собрался? Я, например, не тороплюсь. Надо жить, поколе можно, — даже в этих вне-исторических условиях.

Мне не понравилась его бодрая сентенция и тон, докторально-покровительственный тон, каким он произнес ее. Обменялись неловкими взглядами.

— Ты все такой же… мятежный?

— Ага, — коротко и бездумно отозвался он, отправляя в рот последнюю ложку супа.

«Ага» мне тоже не понравилось.

— Скажи, Юрка, тебя не тревожат печальные мысли?

— К примеру?

— Ну, скажем, сомнения, острые вопросы, неясность перспективы.

— Нет, — простовато и как-то поспешно высказался Юрий. — Работа в газете требует всего, с головой и ногами. Где тут размышлять, тем более сомневаться! Живу одной истиной: война — так по-военному.

«Ну, это ты хорохоришься, друг, — решил я про себя. — Вовсе не так уж легко и просто жить в эту войну. «Война — так по-военному». Очень ведь непросто, Юрка. В школе ты не был таким самоуверенно-бездумным. И тон у тебя был другой. Тогда ты держался скромнее, по каждому вопросу спрашивал совета…»

— Пашку или Виктора не видел? — прервал меня Юрий.

Я рассказал о последних встречах с Виктором.

— Странно изменился парень. Нервный, изломанный, словно потерял что-то. Корчит из себя несчастного и со всеми ссорится. Словом, мы, кажется, разошлись — всерьез и надолго. Может, даже навсегда.

— Не может быть! — усомнился Юрий. — Значит, не поняли друг друга. Честное слово, какое-то недоразумение.

— Но ты же при наших встречах не присутствовал! — почти возмутился я.

Юрий опешил, застенчиво дотронулся до моей руки.

— Ладно, не будем об этом. А то еще рассоримся по пустякам.

— По-твоему, пустяки?

Помолчав с минуту, он неуверенно заметил:

— Ты тоже изменился. Седеть, кажется, начал?

— Все тот же, — сказал я безразлично.

— В самом деле виски засеребрились, ай-ай!

— Я их пеплом посыпал.

— Рановато, друг мой, рановато.

Поговорили еще. Потом Юрка поднялся, стал прощаться. Я предложил ему ночевать — он отказался.

— Бегу. Завтра с утра — срочная работа.

Я проводил его до ближайшей улицы, грустный вернулся в холодную комнату.

И что за квасливое настроение? Будто тебя, разгоряченного, внезапно прохватил сквозняк. Злой и голодный лег спать. Было тридцать минут первого — нового 1942 года. В прошлом году в этот самый час у нас в институтском общежитии сияла нарядная елка…

О чем шептали камни

Шел я однажды с отдаленной точки — дело было вечером, тихо потрескивал в голых аллеях мороз, в небе чуть видно голубели звезды — я все глядел, все смотрел по сторонам и неожиданно стал фантазировать. Сперва мне представился один поэтический образ; этот образ навеял далеко не поэтические ассоциации; а под конец пути я вдруг заспорил с собой, заспорил без снисхождения: простой и болезненно трудный вопрос — «Что же делать, Дубравин?» — возник предо мной во весь устрашающий рост.

Поэтом я в те годы не был, не стал им, к сожалению, и позже. Однако же в тот памятный вечер мне пригрезилось, будто отчетливо слышу негромкий тревожащий шепот страдающих на ветру настуженных камней. Они шептали отовсюду, со всех углов и перекрестков, и я без особого напряжения слуха ловил в тишине их торопливый ропот.

Тихо шептали какую-то жалобу булыжные камни мостовых и развороченные бомбами плиты подъездов и тротуаров…

Шепотом печалились избитые осколками камни фундаментов и стены простуженных зданий…

Гневно шептали седые от инея гранитные парапеты набережных и мостов…

Слабо стонали обжигаемые холодом камни коринфских, дорических, ионических колонн…

В местах, где осколки сорвали штукатурку, камни зияли открытыми ранами, эти раны, думалось мне, сочились слезами и кровью…

О чем они шептали?

Камни как будто говорили, что над улицами города вновь собираются грозовые тучи. В ответ на бесславный разгром под Москвой и поражение у Тихвина мстительные немцы подкатывают к нашим воротам крепостные пушки, доставленные, кажется, из-под Севастополя. Теперь они хлестко грозятся взять реванш под Ленинградом, стереть этот непокорный город в пыль и порошок.

Камни предупреждали об опасности изнутри. Желчного Оглоблина я, разумеется, помню. Он больше не опасен. Но кто может заверить, что в подвалах города не прячутся другие такие же Оглоблины? Напротив, рассказывают, их отнюдь не мало. Они орудуют ночами в темных переулках, готовя своей сатанинской работой удар по Ленинграду в спину.

Одновременно с этим, мне чудилось, камни цедили тоскливую ноту о наших медлительных союзниках. Где-то за тридевять земель, не то в знойной Африке, не то в Тихом океане, замышляют они открыть новый фронт против немцев весной или летом. Как они великолепны в своих осторожных размышлениях! Это же неподражаемо мудро — представить, что воды Великого океана начнут вдруг омывать берега Европы и западной России!..

Может быть, камни шептали о другом; возможно, они ни о чем не шептали, просто стонали на ветру от холода. Но мне этот жалобный стон вывернул всю душу.

«Что такое ты и твоя комсомольская работа? — спросил я себя. — Разве это самое необходимое, что мог бы и должен делать ты в такое безумное время? Вот ты без устали ходишь по точкам, рассматриваешь на бюро персональные дела, часто выполняешь задания Полянина — много ли пользы от такой работы? Верно, ты не волен выбирать себе занятие. Рядовой подразделения, находясь в строю, не волен поступать по собственному усмотрению: его обязанности вписаны в уставы и задача его — бодро шагать под командой старшего. Делай, что приказывают… Но ты все-таки комсорг, не просто рядовой армеец. Комсорг — стало быть организатор. Друг и поверенный, и маленький учитель своих молодых товарищей. Какое же доброе дело ты организовал? Кому ты помог? Кого научил? Да и сам ты — неужели сам не нуждаешься в учении и помощи? Все ли тебе ясно? Все ли вопросы, смущающие душу, ты перебрал и разрешил?»

Вспомнились школа, первый год студенчества, мечты о прекрасном будущем. До чего же просто, игрушечно просто и наивно! Мы распевали песни, сочиняли оды, робко и красиво влюблялись, исходили спорами. Бывало, огорчались, когда получали «двойки» и опаздывали на свидание. Но всерьез не думали, что если случится война, придется воевать, придется положить на плечо винтовку. Нет, не подумали. Вообще в лучезарных наших планах места войне не отводили. Напрасно. Она началась — и порвала все планы. Розовые, голубые, дымно-романтические…

Хуже всего, конечно, неизвестность. Долго ли будет тянуться война, этот голод, зима и блокада? Настанет ли время, когда снова мы будем учиться, беспечно бродить по сверкающему Невскому, в любую минуту, только захочешь, встречаться и говорить с друзьями?

Что же делать, Дубравин? Что придумать, чтоб не мучила совесть? Как обрести себя в этой жестокой действительности? Трудный вопрос нашептали камни…

Несостоявшаяся исповедь

Не мудрствуя лукаво и не откладывая исполнения задуманного в долгий ящик, я на второй же день отправился со своим вопросом к старшему политруку Полянину. Хотел рассказать ему все, чем волновался и мучился в последние дни.

Прежде всего надо было разрядиться — поведать о своем не очень бодром настроении и, может быть, ослаблении огонька комсомольского задора. Это была бы, вероятно, исповедь. Пусть исповедь. Прежде я никогда не исповедовался: рассказывать о себе считал противнейшим занятием. Но сегодня, каких бы усилий то ни стоило, придется покаяться в собственной слабости. Это нужно сделать хотя бы для того, чтобы с чистой совестью попросить потом перевода на другую должность. Почему бы, к примеру, мне не стать командиром расчета? Не справлюсь? За четыре месяца, думаю, я достаточно присмотрелся к несложной нашей технике, чтобы грамотно снарядить аэростат и по правилам сдать его в воздух. По крайней мере сознавал бы, что каждый прожитый день проведен с очевидной пользой… Еще я намерен спросить у комиссара, долго ли будем смирнехонько отсиживаться в каменных зданиях, доедая последние запасы продовольствия. Правда, люди живут теперь надеждой на автомобильную дорогу по Ладоге. Хлеб, надо думать, скоро у нас будет. Но доколе же будем обороняться? Не соображается ли в сферах высокого командования решительное изменение обстановки в пользу Ленинграда?

Честно говоря, иллюзией я себя не обольщал, не очень рассчитывал на понимание моих душевных мук со стороны Полянина. Полянин — это не Коршунов. Дмитрий Иванович хотя и горяч и резковат моментами, зато убедительно справедлив и безусловно чуток.

А старший политрук Полянин — иной человек. Мне, например, не нравились его торопливость в выводах, мелочная суетность и пристрастие к чеканным лозунгам. И еще одна нехорошая особенность была у Полянина: «Вовремя нажать — вовремя предупредить» — так определил это качество один из наших воентехников. Тем не менее я отправился к Полянину.

Я пришел к нему утром. Он сидел за столом, в распахнутой шинели, и разбирал бумаги. Целый ворох бумаг, разрозненных и сколотых, лежал по левую руку от него, рядом с телефоном, и другая стопка, из стандартных картонных сшивателей, возвышалась вровень с графином на правой стороне стола. Много же разных бумаг собралось за полгода войны, — мелькнуло у меня, и я пожалел, что пришел со своим вопросом в неподходящее время.

— Хорошо, что зашел, товарищ Дубравин. Я как раз намерен с тобой поговорить.

— Слушаю вас, товарищ старший политрук, — больше с надеждой, чем с радостью отозвался я, несколько растроганный простым и теплым обращением.

— Присядь на минутку, — кивнул на свободный стул, стоявший против кресла.

Я сел. Полянин еще долго копался в бумагах, наконец извлек из вороха папок потемневшее от времени персональное дело комсомольца Свиридова. С чувством досады, не то облегчения положил это дело перед собой на стол.

— Так, товарищ Дубравин. До вчерашнего дня я считал вас аккуратным исполнителем…

Мое лицо погорячело. «Что за промашка? Комиссара я никогда не подводил».

— А вчера, сортируя бумаги, — продолжал Полянин недовольно, — к сожалению, убедился в обратном.

Он с шумом подул на свои озябшие ладони, затем приподнял над столом злополучную серую папку.

— Вы принесли это дело на подпись еще в сентябре, — он раскрыл сшиватель и посмотрел на дату. — Совершенно верно, 27 сентября прошлого года. И до нынешнего дня — а нынче январь — не соизволили взять его обратно и направить выше, в партийную комиссию. Как же так, Дубравин?

Мне стало не по себе. Я начал вспоминать, как проходило «дело» и почему оно, действительно, лежит по сей день у комиссара. «Свиридов, Свиридов… Это такой маленький щуплый сержант с иссиня-черными глазами…» Нечаянно заглянул через руку Полянина на первую страницу, увидел свою подпись в левом верхнем углу и тут же припомнил все до мельчайших подробностей. Но что там за резолюция? По диагонали листа размашистым почерком Полянина было написано: «Тов. Дубравин, получите за неаккуратность личный выговор». Слова «личный выговор» подчеркнуты двумя жирными чертами.

— За этот проступок, — сухо произнес Полянин, и я немедленно встал перед ним, — объявляю вам личный выговор.

Если бы он не сказал начальническим тоном этих официальных слов, я, очень возможно, держал бы себя по-другому. Но теперь мне сделалось легче, сразу прошло смущение, исчезла обида, и я, едва ли сознательно, почувствовал себя победителем.

Быть может, он прочитал на моем лице или сам догадался, что допустил ошибку, — не отрывая воспаленных глаз от моей физиономии, он нерешительно спросил:

— Будете объясняться?

— Хотел бы, — согласился я.

— Пожалуйста, объясняйтесь.

— «Дело» действительно старое и, думается ныне, совсем пустяковое. Свиридов поссорился со своим товарищем, тоже сержантом, — назвал его при подчиненных трусом и подхалимом. Но этот Свиридов давно откомандирован на фронт — в тот самый день, когда мы вызывали его на бюро. Я вам об этом докладывал. Вы, помню, сказали тогда: «Что ж, поставим точку — и делу на этом конец».

Полянин мгновение хмурился, потом тем же начальническим тоном сказал:

— Все равно, товарищ Дубравин. Все равно вы обязаны были взять это дело у меня и распорядиться им, как было велено.

— Виноват! — бодро ответил я.

Ничего другого в ту минуту я, вероятно, сказать не мог.

И мог ли после этого настроиться на исповедь? Все мои приготовления к ней представились смешными и ненужными.

Выслушав задание на следующий день, я козырнул и вышел. «Дело» Свиридова осталось, между прочим, у Полянина; в самый последний момент он взял его со стола и сунул зачем-то в ящик.

Кризис?

Что со мной случилось, не могу представить, но случилось что-то неприятное.

В тот несчастный день, когда, обескураженный, я вышел из кабинета Полянина, я не отправился на точки. Побродил немного по набережной Мойки, заглянул на Невском к букинисту (заболел старик-знакомец, третий день не открывает лавку), а к вечеру, почувствовав в теле подозрительную слабость и страшные боли в затылке, досрочно завалился в постель.

Чего только не пришло в бушующую голову за те полтора или два часа, пока лежал с открытыми глазами и яростно сердился на тусклую коптилку. Уснуть, сколько ни бился, не мог. Кто-то неведомый слишком безжалостно ворочал мой мозг, и мне почему-то думалось: вот голова разломится, и вместо тяжелого свинцового шара образуются пустые половинки, правая и левая, — тогда эти боли, возможно, поутихнут. Моментами казалось, что бедную мою голову накрыли железной немецкой каской — каска жутко узка, тугим обручем стягивала лоб и виски, и не было никакой возможности избавиться от этой проклятой напасти.

Пробовал на чем-нибудь сосредоточиться. Стал размышлять, чего хочу, чем недоволен, зачем ходил к Полянину. Сосредоточиться не удавалось, мысль расползалась по закоулкам мозга, не желая собираться в фокус. Хотел что-нибудь вспомнить — к примеру, последнюю ссору с Приклонским. Вспомнил только синие сумерки да голый тесовый топчан — на нем сидел Виктор; больше ничего не вспомнилось. Странная пришла ассоциация: в зеленом солдатском котелке размазалась по краям овсяная жидкая каша…

И все-то меня почему-то раздражало. Раздражала печка, стоявшая в углу и сыпавшая на пол, сквозь прогоревшее днище, сухую, как пыль, золу. Мы не топили печку, дней уже десять не топили: все деревянные вещи сожгли, жечь больше нечего… Раздражала голубая наволочка на подушке Клокова — подарок молодой супруги. Зачем он приволок эту небесную нежность в суровую солдатскую казарму, насквозь пропахшую едучей копотью и не менее чем на вершок покрытую прилипчивой грязью? По ночам Антипа бредит, вздыхает о жене. Вместе с удостоверением личности носит ее карточку. Ни разу не показывал. Ревности, что ли, боится, мещанин?.. Больше всего раздражала подслеповатая коптилка. Кругом стояла унылая тишина — она беспрерывно моргала и хлопала облачками копоти. Я насмотрелся на мигалку до одурения. В глазах стало кружиться, и перед ними полетели мушки. Не мушки, а какие-то темные пылинки с зазубренными острыми краями. Снова нестерпимо заломило в висках, а в сердце как будто вонзились иголки.

Неужели следствие контузии? В госпитале врачи говорили: временами в голове будут ощущаться боли. Если бы только боли — тут еще чертики вон в глазах запрыгали!

Пришла нехорошая мысль — какую бы смерть я себе избрал: от бомбы, от пули, от шершавого осколка или бескровную тихую смерть от блокадной дистрофии? Смерть от дистрофии не понравилась: очень некрасива. Желтый ходячий скелет скорбно обретает естественное положение — на лавке либо в холодной постели, и его, ровно худое полено, сваливают в общую яму. Тошная смерть. Но разве от бомбы умереть приятнее?

Я не на шутку испугался собственных мыслей и решил немедленно подняться. «Чего доброго, — сказал я себе, — дурковатый кондрашка прихлопнет лежачего. Похуже незваного снаряда расколотит».

С тяжелой головой, с трудом превозмогая слабость в коленях и неожиданно возникшую мутную боль в животе, я поднялся. Поднялся, вышел в коридор, ступил было на лестницу, чтобы спуститься в столовую, но — рухнул на первой же ступеньке, упал, как подрубленный.

«Неужели всё? Удивительно жалкий конец!» — были первые мысли, что пришли в ту секунду в голову. Затем — не знаю, каким образом, — из лабиринтов памяти вылезла обросшая щетиной фигура сутулого Оглоблина. Глаза Оглоблина метали злые молнии, желтые уши шевелились. «Ах, так?! Бой! Наотмашь и под ложечку! Врешь, проходимец, меня не заманишь! Врешь, ядовитая фурия!..»

Опомнился я в лазарете, в тихом заснеженном флигеле на Расстанной улице.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ СОН И ПРОБУЖДЕНИЕ

Воспоминания не только приятны, они порой необходимы. Не из прошлого ли тянутся нити к настоящему? Эх, если бы все пошло, как думалось и как хотелось!..

Расстанная, 20

До войны здесь была школа, обыкновенная средняя школа; теперь — лазарет нашего полка.

Я лежу в одной из палат в боковой пристройке и бессмысленно обшариваю утомленными глазами высокий лепной потолок. Мне запрещено заниматься посторонним, но четко приказано измерять температуру, регулярно есть (строго диетическое!), обязательно принимать горькую микстуру и сладкие, в форме чечевичных зерен, серые лепешки. Кроме того, надо все время лежать и по возможности больше спать. В конце концов у меня определили резкое расстройство желудка на фоне общей дистрофии и какую-то еще неврастеническую чепуху — следствие контузии под Пулковом.

— Ерунда? — спросил я у Бодрягина, начальника лазарета.

— Безусловно, батенька. Останется совершеннейшая ерунда-с и легкое воспоминание о пребывании в палате, — он мягко подчеркнул старинный словоерс и сделал многозначительную паузу.

— Останется… А сейчас?

— Сейчас считайте себя почти без желудка. Строжайше блюдите больничный режим.

Лечащий врач Елена Константиновна потом объяснила:

— Ваш желудок хотел отказать вам в службе. А это — дело серьезное, — сочувственно добавила она. — Будем надеяться, что с вашей помощью мы заставим его добросовестно выполнять необходимые функции.

Что ж, будем надеяться.

В палате для «тяжелых» нас всего двое. Рядом со мной лежит военфельдшер Кайновский: тоже что-то с желудком. Кайновский не стонет, ни на что не жалуется, временами только хмурится и читает одну и туже книжку — «Популярная эстетика. Принципы прекрасного», небольшое карманное издание Брокгауза и Ефрона в потемневшем грязно-зеленом коленкоре. И далась же ему эта эстетика — в такое веселое время и в таких условиях! Хотя я с удовольствием посмотрел бы книгу, — в ней много классических иллюстраций. Но он не жалует меня вниманием, словно не замечает вовсе.

Он уже не молод, этот военфельдшер, тщательно побрит и хорошо подстрижен. Под высоким лбом залегла глубокая морщина, глаза пепельного цвета, кожа бледных рук усыпана рыжеватыми веснушками. О чем он так напряженно думает? Поговорить бы с ним, но он говорить не расположен: не иначе — игнорирует мою молодость; а спросить — не могу осмелиться: бывают моменты, когда человеку хочется быть одному, со своими думами, — зачем надоедать ему? И кажется мне, между ним и Еленой Константиновной, особенно между ним и Бодрягиным, установились какие-то натянутые отношения. А может быть, нет; быть может, я по-своему понял неразговорчивость Кайновского… Итак, белая, с высоким потолком палата, справа — широкое окно, слева — задумчивый Кайновский; два раза в день, утром и вечером, приходит Елена Константиновна, иногда заглянет и тотчас же уйдет, извинившись, что некогда, доктор Бодрягин… Скучно.

Впрочем, вчера вечером Елена Константиновна сообщила одну интересную новость: старший политрук Полянин куда-то переводится, вместо него прибудет фронтовик. «Комиссар с передней», — сказала Елена Константиновна. Я чуть-чуть подумал и легко решил: пусть уходит. Плохого мне Полянин ничего не сделал, хорошего, к сожалению, тоже. А при новом начальнике мои дела пойдут, возможно, лучше.

Чем же все-таки заняться? Буду смотреть в окно. Оно выходит во двор, в дальний его угол — там никто, похоже, не бывает.

В конце школьного двора, между стенами старого забора, зябнет под снегом калитка. Тихо дремлют покрытые инеем деревья. А в линейку вдоль забора вытянулись убранные снегом невысокие кусты. Присмотреться, это даже не кусты: черных веток не видно — на них чутко покоятся мягкие, будто ватные, подушечки из снега, какое-то сказочное нагромождение пушистых беличьих лапок. Тронешь неосторожно такое нерукотворное создание, оно тут же рассыплется, красота исчезнет и останутся топорщиться во все стороны оголенные тонкие ветки. Тихий заповедный уголок… Где-то в музее я уже видел такую картину. Но то было полотно, изображавшее помещичью усадьбу. Там тоже скучала под снегом растворенная калитка (забыли закрыть ее осенью), от калитки убегал петлеватый заячий след, а за ней, в глубине картины, темнел сиротливо пустой зимний лес. Бескрайнее снежное поле было бело. Вечером, при луне и звездах, оно бы светилось голубоватым светом…

Именно голубоватым. У нас в Сосновке зимние вечера всегда были почему-то акварельно-голубые.

В конце школьного дня, покончив со всеми неотложными делами, мы становились на лыжи и наперегонки спускались на Оку, чтобы затем попарно или поодиночке бежать под луной пять, шесть, восемь километров — кто сколько желает — по холмистым заокским просторам. Синий ветер свистит в ушах, под лыжами тонко повизгивает снег, легкий мороз покалывает щеки, а ты, опьяненный буйной радостью и чем-то приятно волнующим, летишь и летишь от холма к холму и только отмечаешь: бледно-голубое поле — это вершина, темно-зеленое, скрытое тенью, — это ложбина меж двумя холмами. И дальше, вперед и вперед, особенно если впереди тебя, точно спустившаяся птица, мчится озорная девушка, зовет поравняться с нею. Что ж, можно поравняться. Легкое усилие, резкий бросок — вот и поравнялись на узкой вершине снежного бархана. Нечаянный толчок в ее тонкую спину — и мы уже вместе, сначала на лыжах, потом как попало, один через другого, штурмуем глубокую темную долину. Медленно встаем, стряхиваем снег, собираем лыжи. Она выбивает холодные льдинки из кос, а ты деликатно извиняешься.

— Лешка, как не стыдно! — говорит она и обиженно поджимает губы.

На самом же деле она нимало не обиделась. Я вижу при лунном электричестве, как шаловливо блестят ее черные глаза и радостно прыгают длинные ресницы. В общем, нам обоим нравится эта случайная свалка в снегу, — я рад, что ее придумал. Мы снова, как бы невзначай, повторяем сумасшедший номер, затем убегаем дальше.

Поздно вечером, при торжественно царствующей луне, уставшие, мы возвращаемся.

— Спасибо, — шепчет она, тихо открывая калитку.

— До завтра, — отвечаю я и медленно удаляюсь на свой конец поселка.

Завтра новый безоблачный день, новые важные дела, новые радости и волнения…

Нас было четверо

Нас было четверо — друзей школьных лет, мы вместе учились и вместе проводили время. Про нас говорили: «Водой не разольешь». В действительности было иначе.

Нередко наш дружный квартет внезапно распадался, кто-нибудь временно выбывал, — тогда оставалось сколоченное трио. Но скоро возвращался и блудный четвертый… Этим четвертым чаще всего бывал Виктор — приятель капризный и манерный: он редко одобрял совместные затеи, но постоянно требовал видного места в четверке. Юрка и Пашка были куда снисходительней: не в пример Приклонскому, они ни на что не претендовали, но и ни за что не согласились бы покинуть добровольно корпорацию. Мне, секретарю комитета комсомола, сама судьба, должно быть, повелела быть цементирующим стержнем в синклите. Я ревностно оберегал его непрочное единство и всякий раз при разногласиях отыскивал основу для сплочения. Должен признаться, мне не всегда удавалось играть свою роль легко и безупречно.

Трое из нас на протяжении двух последних классов были постоянными членами школьного комсомольского комитета. Виктор при выборах комитета трижды баллотировался и трижды же с великим позором скакал на вороных. Проваливался потому, как представлялось его воображению, что девушки нашего класса будто не решались отдать за него голоса. Дело, конечно, не в девушках — они его действительно не уважали; дело заключалось в том, что Виктор слыл хвастливым и насмешливым парнем. Иметь же в комитете зубастого насмешника многим казалось совсем не обязательным и даже ненужным. Впрочем, это печальное обстоятельство ничуть не мешало Виктору участвовать в работе комитета. Мы не отказывали ему бывать на наших заседаниях и часто от имени и по поручению комитета просили «провернуть» то или иное масштабное мероприятие. Он, следует отметить, всегда с артистическим блеском выполнял такие поручения — если, разумеется, они ему нравились и если комитет гарантировал ему авторство инициативы.

Как-то мы сидели за маленьким столом под высокими кленами и до хрипоты решали один комитетский вопрос. Светило сентябрьское солнце… рядом, на площадке с пружинящей сеткой, сборные команды параллельных классов разыгрывали первенство по волейболу… за шахматными досками важно корпели любители головоломных комбинаций… группа малышей с песней и кошелками шла в пришкольный мичуринский сад… загоревшие и повзрослевшие за лето наши одноклассницы поодаль играли в крокет — стук деревянных шаров долетал под клены, и думалось: узорчатые лапчатые листья срывались с деревьев и падали нам на колени не сами по себе, а потому, вероятно, что их осторожносдували вот эти грациозно легкие удары по шарам… Короче, жизнь средней школы в час перерыва между утренней и вечерней сменами плескала через край.. Только мы, комитет, ревнивые поборники общественного начала, обязанные своей инициативой и трудом споспешествовать благополучному ходу внеклассной работы, добровольно отрешились в этот благословенный час от соблазнительных увлечений спортом и в стороне от всех засели придумать что-нибудь новое, что внесло бы еще одну свежую струю в нашу и без того разнообразную жизнь.

— Эй вы, комитет! Какие проблемы решаете? — прозвенел с крокетной площадки голос Катюши Ильинской.

Мы не ответили ей, не видели ничего вокруг — продолжали спорить. Спорили же мы о роли музыки в школьном воспитании. Предложил этот вопрос и настоял его обсудить экстравагантный Юрка. Все необычное в наших начинаниях исходило от увлекающегося долговязого Лучинина. Вот и тогда:

— Вы как хотите, а я не могу представить себя выпускником образцовой школы, не успевшим познакомиться с классической музыкой. Нет, не могу представить.

— Зачем представлять? — отрезвил Лучинина Пашка Трофимов. — Ты сам по себе, музыкальные шедевры — сами по себе. А «вещь в себе», как заметил Кант Иммануил, ничуть не означает «вещи для нас».

Пашка в те уже годы бредил философией и не упускал момента, чтобы не ввернуть в любой разговор — о классной дисциплине ли, об успеваемости, или о работе с пионерами — мудрую философскую цитату.

— Вот именно, Кант! — огрызнулся Юрка. — Десятиклассник, завтрашний выпускник — и вдруг недоучка! Хорошо хоть, что вовремя разучил с пионерами все современные песни. На этом мои познания в музыке закончились.

— А мне лично чудится… — вступил в разговор сидевший с нами Виктор. Он всегда начинал оригинально. — Чудится: там, под столетним вязом, вдруг возникает открытая сцена. Затем по мановению палочки, а то и огрызка карандаша нашего меломана Юрия на ней появляется симфонический оркестр и начинает увертюру Людвига Бетховена. Мы, конечно, слушаем. Мы, недовоспитанные десятиклассники образцовой школы, сидим, закрыв глазки, и умилительно слушаем…

— А что, не создадим оркестр? Почему не можем? — разгорячился Юрка.

— Утопия! — басом заметил Трофимов. — Начни хотя бы с балалайки.

— Я не один хочу начинать. Давай возьмемся вместе.

— Музыка меня не волнует, — отмахнулся Павел.

— Верно! Я и забыл. Ты же у нас гомолит. Бесчувственный и невозмутимый, как булыжник.

Пашка ухмыльнулся. А Виктор внушительно добавил:

— Помните Крылова — «Лебедь, рак да щука»? Не бывать в нашей школе оркестру!

Пришлось возразить ему:

— Возьмем и организуем на удивление всем сомневающимся.

— Ну и секретарь у нас. Цезарь — не секретарь! Пришел, увидел, победил. — Виктор ехидно улыбнулся. — Сейчас же поверить или подождать немного?

— Можешь не обременять себя ни верой, ни надеждой. Оставайся скептиком.

Спорили язвительно. Разошлись, не приняв никакого решения.

И так почти всегда. Дружные и согласные в мелочах, мы очень часто играли в оппозицию при обсуждении сложных, серьезных вопросов. Мы были разные. Потому и дружили, наверное, что были разные, что своими индивидуальными качествами дополняли друг друга, а вместе составляли нечто целое.

К спору о музыке возвращались не раз. И как бы там ни было, все же добились своего: в зиму 1939 года, в последнюю зиму нашего пребывания в школе, мы сколотили свой струнный оркестр — «почти симфонический» — и слушали классическую музыку. Тогда над Сосновкой шефствовала группа артистов Большого театра. С их помощью мы разучили небольшой репертуар, и однажды весной наш самодеятельный концерт в течение восемнадцати минут транслировали по московскому радио.

Не знаю, что переживали в те минуты мои беспокойные друзья — они в составе оркестра сидели в районной радиостудии. Я же буквально витал в поднебесье: стоял рядом с директором школы у хриплого репродуктора и, словно зачарованный, слушал пение Катюши. Катя пела «Колыбельную», ей аккомпанировал оркестр. Жизнерадостный Моцарт, солнечный голос Катюши и наш комсомольский оркестр — лучшего не было в Сосновке, думалось мне, и хотелось, чтоб знали об этом все-все.

Дня через два о нашем оркестре писали в областной газете. Перечислили его организаторов. К удивлению и зависти Юрия, первым назвали почему-то Виктора.

«Комм иль фо»

Французское выражение comme il faut (комм иль фо) в переводе на русский означает: «сообразно с требованиями приличия». В далекое старое время, например в эпоху Льва Толстого, так называли вполне благовоспитанного человека. Это выражение мы, конечно же, где-то вычитали и, еще не зная точного его значения, сразу окрестили им Виктора. Позже мы добрались до аристократического смысла французской звучной формулы, но все равно решили: пусть. Пусть с некоторой натяжкой, а Виктору подходит эта старомодная шляпа, — носи на здоровье, только не зазнавайся.

Виктор не обиделся на прозвище; напротив, где надо и не надо стал потом подчеркивать свою «исключительность», делая вид, что он не обычный среди смертных человек, что, не в пример другим, ему позволительны особые манеры и нормы поведения и, если говорить серьезно, ему предназначено великое будущее.

Заносился Виктор часто. В таких чрезвычайных случаях мы рекомендовали ему обзавестись для полноты картины клетчатыми брюками и элегантными белыми перчатками. И странное дело, нехитрая эта рекомендация тотчас сбивала надменную спесь с нашего приятеля и вновь возвращала его в ряды обыкновенных смертных.

Учился он легко и бойко, но только хорошо, а не отлично; любил больше всего историю и литературу. С преподавателями этих дисциплин часто вступал в продолжительные споры. Вычитает в книжке двадцатых годов заумное изречение, потом добивается, чтоб это изречение и вместе с ним его публично опровергали. Умело это делал Андрей Платонович Костров, учитель русского языка и литературы. Выслушав Виктора, Андрей Платонович покачивал головой, затем одним ударом, под смех и одобрение класса, ловко прижимал его к стене — обычно цитатой из Маяковского. Такие состязания, как бы конфузно они ни заканчивались, создавали Виктору славу самого начитанного и, может быть, самого смелого в суждениях ученика нашего класса.

Еще он любил чуть-чуть напускать на себя скептицизм. Мы преотлично знали, что в душе он никакой не скептик, но коль нравилось человеку носить кепку набекрень, мы не противились, прощали эту вольность. Забавно было наблюдать его в роли нигилиста или, лучше сказать, в роли подражателя Евгению Базарову. Но знаменитого героя Тургенева, на взгляд Пашки Трофимова, Виктор сюртука не стоил.

Помимо всего прочего, Виктору страшно хотелось иметь репутацию смутителя нежных сердец. Но тут мы все вместе, не исключая даже Трофимова, дружно становились ему поперек дороги. Будь ты комм иль фо при галстуке, будь аристократом манер, будь хоть прельстительным принцем чужих экзотических стран, мы не позволим тебе, Виктор, морочить наших девушек, нет, не позволим. Впрочем, дело касалось не всех девушек школы: обо всех заботиться было некогда. Мы с Юркой Лучининым (а Пашка из бескорыстной солидарности помогал нам в этом) всячески берегли престиж гордой неприступности всего только двух девичьих сердец — Вали Каштановой и Катеньки Ильинской. Мы сами были непрочь поухаживать за ними, но эти насмешливые сосновчанки словно не видели наших нацеленных взоров, будто для них мы вообще не существовали…

Нет, по-товарищески, мы не ставили Виктору подножки, не изобретали интриг, никогда не прибегали к скандальным разоблачениям: это было бы нечестно. Просто мы были уверены, что Виктор, каким бы он популярным ни был, не может рассчитывать на успех у наших избранниц, — и наша уверенность долгое время не подвергалась испытаниям.

Но весной последнего, выпускного, года Виктор неожиданно предложил нам вызов. Мы хотели поручить ему провести с пионерами пушкинский вечер — он самоуверенно сказал:

— Не могу, друзья. Иду на рандеву с Ильинской. Можете по случаю такого необычного события не приставать с комитетской прозой? Будьте человеками, не приставайте.

— Как — рандеву? — крикнул уязвленный Юрка. — Значит, предпочитаешь общественному личное? Какой же ты после того комсомолец?

— Как уж хотите, — спокойно защищался Виктор. — Я полагаю, если девушка назначила свидание, парню не следует быть хамом. Надо пойти и выслушать, чем она взволнована.

В сущности, Виктор был прав. Пусть и обидно было Юрке узнать в этот день о легкомысленном шаге Катюши, мы поступились все же комитетской прозой ради свидания двух комсомольцев под звездами Сосновки. Поступаясь, мы не теряли надежды, что Виктор не найдет у Кати благосклонного расположения: не такая она девушка, чтоб за внешней импозантностью не разглядеть у Виктора всего лишь напыщенную претенциозность. Юрка, правда, колебался, прежде чем согласиться с нами, со мною и Пашкой, но потом как будто успокоился, махнул на все рукой.

Свидание у них состоялось. Что это было за свидание, стало известно на следующее утро, когда задолго до начала занятий ко мне подошла взволнованная Катя и попросила срочно собрать комитет. Мы тут же собрались. Катя рассказала, что встречу придумала она: хотела обсудить с Приклонским прочитанную книгу. Книга — один из романов Томаса Гарди — очень понравилась Кате, но она, к сожалению, не все поняла в ней, и только Приклонский, раньше других прочитавший книгу (Катя узнала в библиотеке), мог, по ее мнению, объяснить недоуменные вопросы.

— Сначала разговор не клеился, потом вдруг заспорили. И о чем только ни спорили! Перебрали все-все. Я его, должно быть, разозлила, и он стал ругаться. Называл меня воображалой, и недотрогой, и мадемуазель Фифи. Почему Фифи? Не понимаю. Он показался мне пьяным. Такой был грубиян и все время кривлялся. А под конец… Под конец он оскорбил меня. — Катя чуть не заплакала. — Назвал узкоглазой мулаткой и греховным смешением европейской и азиатской крови. За что, скажите? Как ему не стыдно! Разве я виновата, что моя мама кореянка? И почему он не любит нерусских? И разве я не русская? — Большие, действительно чуточку узкие Катины глаза наполнились слезами, а смуглые щеки слегка запунцовели.

— Он никого не любит, кроме себя, — веско заключил Трофимов.

— Обсудите его, пожалуйста, — попросила Катя.

Мы успокоили ее и обещали разобраться.

К нашему удивлению, Виктор из слова в слово повторил рассказ Катюши, но решительно возразил против одного.

— Пьяным не был. Все остальное — правда.

— Тогда — тем хуже! Вдесятеро возрастает твоя вина и ответственность, — выпалил Юрка. — За такие выходки надо отвечать сполна. Ты же… Кто позволил оскорблять национальные чувства? Кто, мы спрашиваем?

Юрка горячился по двум основательным причинам: во-первых, он радовался столь жестокому провалу Виктора в глазах обожаемой Катюши; во-вторых, так же честно, как и мы с Трофимовым, негодовал на возмутительный поступок комсомольца.

Я спросил у Виктора, как он оценивает свое поведение сам.

— Обычная ссора с капризной девчонкой.

— Только и всего?

— И никаких осложняющих моментов для мировой пролетарской революции.

Нас удивил такой хулиганский ответ. Пашка поднялся, сжал кулаки, сорвавшимся голосом сказал:

— Вот что, Приклонский, иди и подумай. Либо мы нынче же исключим тебя из комсомола.

— За что, блюстители чести? — спросил вызывающе Виктор.

Мы не стали с ним спорить, отпустили, предупредив, что возвратимся к его делу завтра.

Пашка предложил поговорить с родителями. Предложение было разумным, и мы, не теряя времени, тут же отправились к Приклонским.

Виктора дома не было. Мы намеренно пришли в такой час, чтобы не связывать себя его присутствием. Нас вежливо встретил и внимательно выслушал Аркадий Васильевич — отец Виктора, учитель семилетней школы.

— Спасибо, что пришли и поведали о Викторе. — Аркадий Васильевич — высокий, худой человек с красивой седой шевелюрой. Когда он говорил, волосы на голове почему-то вздрагивали. — Но что я могу вам сказать? — Он быстро обвел каждого из нас своими темными глазами, затем опустил их под стол. У Виктора точно такие же быстрые глаза, пожалуй, еще торопливее. — Мы с матерью учительствуем, Виктор один, видим его редко, — вероятно, балуем… Вот вы говорите: Базаров, комм иль фо и тому подобное. В сущности, это довольно-таки верно. Я тоже замечаю… — Глаза его поднялись и снова виновато опустились. — Пробовал не раз вразумить его — он снисходительно слушает, потом по всем пунктам возражает. Я, — говорю ему, — в твои годы с беляками дрался и ранен был под Перекопом. «Вот и спасибо, — отвечает. — Мы с благодарностью берем от вас эстафету и несем ее дальше — в светлую жизнь, в коммунизм. Драться не желаем». В сущности, это же ошибка, бесспорная ошибка. Воевать вам, видимо, придется. По всему похоже, что придется. А он, видите ли, драться не желает.

Аркадий Васильевич помолчал, постучал по углу стола синеватыми ногтями, потом недовольно сказал:

— Читает что попало.. Всю мою библиотеку времен нэпа перекопал. Перерос, говорит. Старую русскую культуру перерос, вы представляете! И выдумал теперь теорию для оправдания. Отцы-де всегда не понимают своих сыновей, а те удивляются серости родителей. Бедные сыновья, бедные родители!..

Короткие седые волосы на затылке Аркадия Васильевича приподнялись, точно наэлектризованные, и так и остались стоять до конца разговора.

— А мать он совсем теперь не слушает. Что ему мать — подумаешь, авторитет!

Прощаясь, Аркадий Васильевич робко попросил:

— Пожалуйста, передайте этой девушке мое родительское извинение. А Виктора… что ж, накажите, что ли. Должно, очевидно, помочь. Будем надеяться.

Уходили мы, все трое, смущенные и растерянные.

— Виктор сам по себе, родители сами по себе, — задумчиво подытожил Пашка.

— Отсюда и всякие там комм иль фо и прочее, — высказался Юрка.

Я подумал: был бы в живых мой отец и окажись на месте Виктора я, между нами непременно загорелся бы страшный пожар, и в этом пожаре, очень может быть, не раз просвистел бы отцовский тугой ремешок: отец великолепно им пользовался.

Арагонская хота

Унылая рязанская осень. Третий день, не переставая, слезится набухшее небо. С веток до корней, до последней жилки на уцелевших листьях, промок школьный сад. Сотнями луж расплескалась по глинистым тротуарам густая, холодная рыжая грязь. Вечерами в мокрых палисадниках, в узких уличках и переулках теснится кромешная тьма. Футбольное поле превратилось в озеро. В школьных кружках работа еще не налажена… Что яркого, обжигающего сердце можно придумать в такие печальные дни?

Но не весь же мир, говоря по правде, замкнулся в стенах нашей школы и темных улицах Сосновки. И вовсе не так уж лениво идет за горизонтом другая — большая и сложная жизнь. Например, в Испании. Там теперь нестерпимо жарко, пылает горячее солнце, над Гвадалахарой голубое небо. Там продолжается война. Фашисты с горящими факелами по ночам штурмуют крепости. Лезут, очумелые, в Толедо, в Талаверу, крадутся по всем тропам и дорогам к древнему Мадриду…

…Лезут, крадутся! Черные, пьяные — мутные бычьи глаза. Трудно, едва держимся, но отбиваемся. «Рус, пулемет, огня!» — «Есть огня, камраде!» Пулемет клокочет, дрожит, бьет струей. Они все ползут, все ползут. Ранен сосед — Вылко Булгаринов. Ранен смертельно помощник. Теплая кровь алыми ягодами падает в желтый песок. Славный был парень — мадьяр Зоумбари. Похороним вон у той развилки. Дорога на север, дорога на запад. Будь спокоен, Бела, ты выполнил свой долг… Теперь, кажется, один. Буду держаться один. Страшно хочется пить. Некогда даже оглянуться… Но что там за шум позади окопа? Прыгают пестрые камешки, струйкой сбегает песок. Оглядываюсь — рядом ложится испанка. Темные волосы, жгучие глаза. Ловкая и гибкая, как кошка. Она принесла воды. Полный кувшин колодезной воды. «Рус, no pasaran!» — «No pasaran, камраде!» Тереза снаряжает ленты. Мы расстреливаем черных в упор. Дрогнули, остановились, ринулись назад. Мы продолжаем поливать их пулями. Фронт на участке полка не поколеблен… Вечером нас поздравляют. Возгласы на всех языках. Тереза улыбается. Старший брат испанки Хозе берет звонкую гитару. В руках у Терезы кастаньеты. Девушка щелкает ими, подходит ко мне, улыбаясь шепчет: «Рус, будем вместе?» Я соглашаюсь: конечно! Светит огромная медная луна. Пахнет лимонное дерево. Мы с Терезой начинаем хоту. Танцуем арагонскую хоту…

Так или примерно так представлялось Юрке все последующее, когда он, мятежная душа, со свойственной ему романтической горячностью наедине с собой обдумывал план побега в Барселону. «А вы, — рассуждал он дальше, — оставайтесь в Сосновке. Зубрите себе химию, алгебру, немецкий. Через месяц или два вы получите письмо. В голубом конверте, с иностранной маркой, штемпель «No pasaran!». До встречи после победы, дьяволы! Ваш неизменный друг, бывший ученик 8-го класса, ныне пулеметчик интербригады Юрий Лучинин. Мадрид, Испания».

В одну из дождливых ночей он пропал — исчез, словно его и на свете не было. Оставил хотя бы записку для матери! Чудак, даже мать не пощадил. Искали его, разумеется, — следов никаких не обнаружили. Ходили тревожные, все думали, куда провалился человек?

На шестой день к вечеру дождь перестал и появился Юрка. Грязный, худющий, в промокших ботинках и беспощадно помятом пальто, он виновато глядел по сторонам и грустно улыбался; за спиной у него на единственной лямке уныло болтался рюкзак.

— Возьмите вашего ученика, — сказал директору школы начальник районной милиции. — Сняли с товарного поезда на станции Жмеринка. Без паспорта и других визированных документов пытался покинуть пределы государства. Следствие закончено. Криминального ничего не найдено. Может продолжать учиться.

— Юрка, какой же ты чудилище, честное слово! Хоть шепнул бы кому втихомолку, либо телеграмму с дороги послал.

— Вот именно, телеграмму! Волонтер — инкогнито — и вдруг телеграмма, — зубоскалил Виктор. — Юрка не так простоват, как вам представляется.

Мы не осуждали его, нет. За что было осуждать! Каждый из нас в душе ему завидовал, все вместе мы гордились: какие в нашем классе отчаянные парни! В тот день, без преувеличения, вся взбудораженная школа — от малышей до старшеклассников — взирала на Юрку восхищенными глазами; девчонки так и толпились у классных дверей. Вечером заметили: плоский веснушчатый нос у Юрки стал приподниматься кверху. Наконец мы поняли: Юрка — не обычный среди нас товарищ, — ему суждены вдохновенные порывы.

Был и еще один весьма примечательный случай в его биографии — в следующем, девятом уже классе. Начитавшись поэтов, великих и прочих, и исписав стихами три толстые тетради, Юрка однажды воскликнул: «Баста! Пора пробивать пути в литературу».

«Литературой» в Сосновке считалась районная газета — маленькая, подслеповато отпечатанная четырехполоска под броским названием «Ударные темпы». И мы ничуть не удивились, скорее посмеялись, когда заприметили Юрку не раз и не два выходившим из дверей редакции. Дивиться и завидовать начали потом, когда в каждом почти номере газеты стали находить стихи, подписанные Ю. Лучининым. Стишки были бледные, словно клубные частушки или рифмованные тексты на пестрых афишах сберкассы. Но это ли главное? На наших глазах рождался поэт, и это было удивительно.

Как-то вечером после заседания кружка (мы занимались в литературном, все другие кружки нас не интересовали) Юрий отвел меня в сторону, дрогнувшим голосом сказал:

— Ну, прощай. Ухожу в газету. На счастье, подвернулось вакантное место.

Его сообщение меня ошеломило.

— Что же, не хочешь поздравить? — обиделся он.

Поздравить я не догадался, думал в тот час о другом.

— Слушай, а как же со школой?

— Я газетчик, понимаешь? Лихой прирожденный газетчик. Большего желать не собираюсь.

На следующий день он ушел и в школу уже не заглядывал.

Но можно ли было представить себе школу без Юрия или, вернее, Юрия без школы?

Вместе с Андреем Платоновичем, классным руководителем, мы пошли в редакцию. Юрка, заметив нас еще на улице, мгновенно куда-то провалился; редактор в тот день был в колхозах.

В райкоме комсомола нас встретил секретарь.

— Как? И вы не пытались его удержать? Исправим, немедленно исправим ошибку.

В этот раз водворение Юрия происходило иначе. Пришли секретарь райкома, редактор газеты, тихо посидели в кабинете директора, тихо ушли. Назавтра, смущенный и пристыженный, возвратился Юрий. Сел на прежнее место у заднего окна и ни с кем не разговаривал. Нос его теперь не поднимался, напротив, несколько дней тяготел все книзу.

И все-таки — счастливец этот Юрка. Сколько же он прозвищ нахватал в Сосновке! Кюхля… Романтик… Поэт… Дон-Диего… — всего не перечислишь.

Не-Добролюбов

Третьего участника нашего квартета характеризовать довольно трудно: похоже, он неисчерпаем. Кажется, нет такого слова — понятия в русском языке — среди слов, обозначающих свойства натуры, — каковое не имело бы к нему непосредственного отношения, так или иначе не касалось бы его сущности.

Во-первых, Пашка Трофимов — неуклюжий увалень, сама воплощенная флегма, неторопливое степенство. Вместе с тем, в парадоксальном его характере таилось и что-то от холерика. Тогда он возбуждался, стремительно загорался и шел напролом к поставленной цели. Моментами был и совсем бесшабашным. Но это случалось однако же редко.

Во-вторых, это — сущий ребенок, робкий, застенчивый, тихий и послушный. Но мудр был, сатана, не по возрасту, умел математически точно разбираться во всем, в чем мы, его товарищи, обычно пасовали. И тут начиналась вторая метаморфоза Пашки: разобравшись в чем-нибудь сложном, он тут же по горячке стряхивал с себя покладистого парня и превращался в его противоположность — в холодного сухого эгоиста. Мы не мирились с этим, бесцеремонно его одергивали — и Пашка безропотно возвращался на прежние позиции.

В-третьих, Павел был рассудительным философом, живой энциклопедией всевозможных сведений и неудержимым спорщиком на всех комсомольских диспутах. Спорить он любил, спорил с азартом по любому поводу. И не было в этих утомительных словопрениях равного Пашке оппонента.

В-четвертых, мы считали его прокурором — прокурором комсомольской чести. Он хорошо справлялся с такой щепетильной ролью. Стоило только кому-нибудь проштрафиться — нарушить дисциплину, совершить неприглядный поступок — Пашка от имени комитета гневно метал в такого комсомольца страшные громы и молнии, — бичевал и расписывал, как говорила ему совесть. Мы с восхищением благодарили друга: «Здорово всыпал, молодец! Этот не посмеет теперь ерепениться». — «Пусть лишь посмеет», — соглашался Павел, и мы верили: в случае необходимости Пашка продолжит свое дело — продолжит на более высоком уровне. Надо сказать, его обвинительные речи производили впечатление. Не всегда они воздействовали разве на Виктора. Но Виктор в данном случае не в счет: с ним мы расправлялись особо.

Были у него, разумеется, и слабости — например, побаивался девушек. Чем уж они его настрашили, нам оставалось непонятно; знали одно: рядом с девчонками Пашка терялся. Нам же, прехитрый, старался внушить, будто относится к ним безразлично. Мы, конечно, этому не верили.

А однажды он сказал, что не только девушки — ему безразличны и музыка, и танцы, и кино, и соловьиное пение, — живет, мол, не сердцем, а рассудком.

— Что же ты такое после этого? — допытывался Виктор. — Застарелый пень, телеграфный столб или просто нелепое чудовище?

— Го-мо-лит, — ухмыльнулся Пашка. — Покопайся в чужих языках — может, доберешься, что это такое.

Виктор копался в словарях — похожего не выискал. Пашка улыбался: опять перехитрил.

Позже мы узнали, что слово «гомолит» изобрел сам Пашка. Взял из латинского «Homo», из греческого «Lit» — вот и получилось «человек» и «камень». То ли «каменный человек», то ли «человеко-камень» — думайте, как желаете. Пашка склонен был толковать: «человек, подобный камню». Мы утверждали: ничуть не бывало, — в таком нарочитом построении не могло быть смысла. Как бы там ни было, Пашку прозвали Гомолитом.

— Значит, ушибленный камнем? — издевался Виктор. — Ну и оставайся ушибленным, мы отправляемся в клуб, танцевать. Заскучаешь — подай голос, выручим.

Пашка не скучал и голоса не подавал. Спокойно удалялся в приземистый домик на краю Сосновки, зажигал керосиновую лампу и читал. Думал и читал, снова читал и снова думал, пока далеко за полночь его не побеждал давно подстерегавший сон.

В общем, разложить Пашку по косточкам едва ли кому удастся: страшно неудобный экземпляр. И все-таки главное еще не сказано. Главное — он Не-Добролюбов, История была такова.

Шел урок литературы, обсуждали творчество Чехова. Андрей Платонович нервничал, спешил, мы отвечали вяло, неохотно. Нам почему-то не нравился Чехов. Люди в его сочинениях представлялись скучными, жизнь того времени была непонятна — чужая, унылая, далекая жизнь.

— Вам не нравится Чехов? Посмотрим. Смею думать, что вы ошибаетесь, — сказал Андрей Платонович. — Слушаем просвещенное мнение Павла Трофимова.

Пашка медленно поднялся, неласково смерил глазами учителя, стал не спеша одергивать свитер.

— Пожалуйста, Павел, — поторопил Андрей Платонович.

Пашка наконец решился — положил на парту большие кулаки и сердито буркнул:

— Я не согласен с Чеховым, Андрей Платонович.

Все насторожились, девчонки захихикали. Андрей Платонович дернул усами, стул под ним задвигался. Пашка искоса взглянул на меня, на Виктора, робко сказал:

— Не то чтобы не согласен, а не могу понять такого его отношения…

— Какого отношения, Павел? — спросил Андрей Платонович.

Пашка насупился:

— Он же хороший писатель — Антон Павлович Чехов. Всем хорошо известно — замечательный писатель. А я у каждого хорошего писателя ищу для себя товарища. Если ты писатель — то напиши такого человека. Дай мне героя, чтобы я, как говорится, и в огонь, и в воду за ним… А Чехова я прочитал, всего теперь прочитал — и никакого героя у него не нашел. Пока не нашел, Андрей Платонович.

Короткое вымученное слово Трофимова поразило нас чем-то невероятно дерзким. Так у нас никто еще не мыслил. А Пашка будто испугался своих рассуждений — растерянно и виновато улыбался. Прежде я не видел его смущенным, испуганным и убежденным в своей правоте — в одно и то же время. Кто подсказал ему эти мысли? Сам, безусловно сам додумался, ни у кого не спрашивал. Но прав он или нет?

Андрей Платонович долго молчал, долго скрипел под ним старенький стул, — мы терпеливо ждали. Потом, усмехнувшись в седые усы, учитель сказал:

— Пожалуй, вы правы, Трофимов. Если судить о заслугах писателя только с этой, вашей точки зрения. Тем не менее… — он долго думал и снова усмехнулся. — Тем не менее, вы не Добролюбов. Так ниспровергать великих писателей Добролюбов, смею думать, никогда бы себе не позволил. Думаю, не позволил бы.

— Пусть не Добролюбов! — обрадовался Пашка. — Но я все же прав. Прав же, Андрей Платонович?

— Да, я уже сказал, отчасти вы правы.

Пашка сиял. Вместе с ним откровенно радовались все.

И в эти минуты с легкой руки Андрея Платоновича мы перекрестили Трофимова в Не-Добролюбова. Новое прозвище пришлось ему великолепно.

Конечно, оно не раскрывало всей неразгаданной сущности Павла, но кое-что важное в его самобытной натуре, по-видимому, объясняло.

Три вопроса анкеты

В дни выпускных экзаменов взбрело Кате Ильинской сочинить анкету.

— Нет, ты послушай. Скоро ведь конец, получим аттестаты — надо же оставить что-нибудь на память! Вот я предлагаю анкету, всего три вопроса — очень простые и самые безобидные. И пусть каждый выпускник напишет краткие ответы. Представляешь, как будет интересно читать эти анкеты лет через десять? Если никто не возражает, возьму их на хранение я. Согласен?

Вопросы для анкеты Катя предложила такие:

1. Самый памятный случай из Вашего детства.

2. Когда и при каких обстоятельствах Вы вступили в комсомол?

3. Закрепилось ли за Вами в школе какое-нибудь прозвище?

Анкету мы все одобрили и тут же распространили, но собрать ответы в бурные дни экзаменов нам не удалось. Я тоже не успел заполнить тогда свой листок. Но как бы я ответил на его вопросы?

Детство. Памятного в нем было мало. Лет до двенадцати, помню, ходил в домотканом худом зипуне и непромокаемых вязовых лаптях. Лапти в самом деле почти не промокали: были с подметкой из прочного комлевого лыка. Такие добротные лапти работал мой дед — лучший в деревне кочедыжник.

Потом мы переехали в Сосновку. Мне подошла пора отправляться в школу — уже в пятый класс. Мать целыми днями вздыхала и охала: «Может, перетерпишь годок? Одеть-то тебя ну совершенно не во что. Ну и наказание». Мне было обидно. Если бы позволили, ходил бы до морозов раздетым. Но мать говорила: «Опять же обувки настоящей нет. В лаптях в школу больше не пустим. Стыдно, уже взрослый». Взрослым я еще не был, а новая школа в Сосновке страшно меня манила. Все мои сверстники будут учиться — почему же такой несчастливец я?

Но все обошлось благополучно. Однажды отец возвратился рано — работал в колхозе бригадиром, ему дали премию — и положил перед матерью сверток, перевязанный тесьмой. В свертке оказались кусок серой материи, новые ботинки с шелковистыми шнурками и блестящие черные калоши с мягкой малиновой подкладкой. «Вот, дорогая, одевай теперь сына. Не хуже других заживем». Мать посмотрела на меня, на отца, села и заплакала: «Господи, спасибо тебе». Отец улыбнулся: «Господь ни при чем. Спасибо колхозу — вот правда». Я не улыбался и не плакал. Выскочил на улицу, точно угорелый, и весь день до вечера гонял по дороге «футбол». Кому-то говорили, вышиб окно, кого-то сбил с ног, а маленькому, мальчику соседки как будто посадил синяк. Вечером нагрянули с жалобой. Я спрятался за печку. Соседка просила наказать виновного. А я говорил себе: «Хватит, больше не буду тихоней. Пусть ходят жалуются. Не хуже других заживем теперь!» Немного оробел, когда рассердившийся отец снял с вешалки ремень и обещал «расправиться». Соседка поверила, тут же ушла. Отец бросил ремень на подоконник, вывел меня из-за печки и строго, но сдержанно сказал: «Вот что, Алексей, мальцов ты не обижай. Ясно?» — «Конечно, отец!»

А мать в этот вечер при свете семилинейной лампы с выщербленным сверху стеклом уже кроила мне новое пальто — первое в жизни пальто из настоящей фабричной материи.

В комсомол вступил в конце седьмого класса, вскоре после смерти отца (он умер от туберкулеза). Обстоятельства? Самые обыкновенные. Написал заявление, подал в комитет, через день состоялось собрание, а в конце недели секретарь райкома вручил мне билет.

Необыкновенное случилось несколько раньше. И вот как случилось. Учился я не плохо, вел себя примерно — до того правильно и тихо, что моего присутствия никто, кроме учителей, по-видимому, не замечал. Не знаю, стал ли я мучиться похвальным своим поведением или какая-нибудь муха меня укусила, но раз подтолкнули меня на проступок, и я этот вызов хладнокровно принял.

В перемену между сдвоенным уроком физики мы не пошли, как обычно, в коридор — остались рассматривать на учительском столе колбы, мензурки, реторты и другие не менее хитрые вещи. Кто-то сунул мне в спину кулак и сказал:

— Разбей колбу.

— Зачем?

— Струсишь, не разобьешь!

Трусом я себя не считал. Не говоря ни слова, я взял у доски указку и толстым ее концом мягко ударил по крайнему прибору. Колба жалобно хрустнула, звонко посыпались на пол стекляшки.

— Вот здорово! — с испугом сказала одна девочка. А все окружавшие меня ребята немедленно разбежались.

Я неторопливо — нарочно неторопливо, чтобы знали и видели все, — подобрал на полу осколки и бережно сложил на столе, на том самом месте, где минуту назад стояла целехонькая колба.

В начале урока учитель физики отправил меня к директору.

— Значит, разбил колбу, — сказал Александр Евгеньевич. — Так, ни с того ни с сего замахнулся палкой и разбил? Зачем ты это сделал?

Я рассказал все по порядку. Директор прищурился, о чем-то немного подумал, затем неожиданно спросил:

— Комсомолец?

— Нет.

— Почему же?

— Не знаю.

— Мне кажется, тебе непременно надо вступить в комсомол. Учишься отлично, ведешь себя достойно… Колбу разбил, надо полагать, из гордости. Так или нет? Нет, ты подумай насчет комсомола. Там — гордые ребята, они тебе понравятся.

— Хорошо, — согласился я, и он меня отпустил.

Через неделю я написал заявление, и меня приняли. О колбе, понятно, вспоминали. Дал честное слово, что больше разбивать ничего не буду.

Прозвища были. И не только прозвища, — были и злые эпиграммы. Одну из таких чуть ли не экспромтом сплел на уроке немецкого Юрка. Мстил мне за Некрасова — за то, что однажды я будто бы оскорбил великого русского поэта. Некрасова я не оскорблял, досадил лишь Юрию. Он не замедлил огрызнуться.

Вирши были такие:

Если разобрать их по порядку, то следует сказать: правды в них столько же, сколько истинной поэзии в бесподобном этой опусе. Сочинителем я не был, — чистейшая выдумка Юрия. Следовательно, механически отпадают «прозаи́к» и «драматург». Вместо них надо было бы поставить слово «критик», и я ничего не имел бы против, потому что критикой в то время увлекался. Когда редактировал школьный журнал, то по очереди (верно: «шутить не привык») всыпал в нем и Юрке, и Виктору, и всякому новоявленному барду: пусть не калечат стихов, пусть сочиняют по правилам высокого искусства — в ямбах, хореях и дактилях. Писарев, как известно, выражал свое мнение решительно.

Что касается намеков на прогулки, то Юрка и здесь, как всегда, пересолил — выбросил, можно сказать, чахлую строчку авансом. Сам он давно воздыхал по Кате и думал, что и мне понятны такие же чувства. Мои чувства, Юрка, формировались иначе.

Валентина

Удивительно, мне совсем не нужно припоминать, какие у нее глаза. Стоит только зажмуриться, на минуту представить себе голубое небо над Сосновкой (не знаю только, причем тут голубое небо) — и сразу отчетливо вижу неповторимые эти глаза: большие, коричнево-темные, с горячими алмазными крупинками в живых и лукавых зрачках. Две точечные блестки алмаза на дымчатом бархате, окаймленном прохладной синевой. Чистые, звездные глаза. А если она о чем-нибудь думает, то смотрит почему-то вниз. Тогда от густых и длинных ресниц ложатся под глазами таинственные тени. И чертовски интересно бывает узнать, зачем под глазами у девушек такие волшебные тени. О чем так загадочно они иной раз-думают?

На Катю она не похожа, хотя между ними очень много общего. И та и другая одинаково насмешливы и обе капризно переменчивы. Обе мечтали о геологическом и безумно любили полевые камни и цветы. Обе замечательно играли в крокет и ловко ходили на лыжах. Обе восторгались Виктором Гюго и постоянно спорили по книгам Эренбурга. Их всегда можно было видеть вместе.

Но вот что поистине непостижимо: если бы вдруг случилось, что Валя почему-либо перестала быть насмешливой, я подумал бы, что она потеряла что-то важное, и тогда, вероятно, увяло бы ее постоянно живое, в мельчайших веснушках лицо, потухли бы и перестали блестеть большие озорные глаза. Но как раз ее насмешливость и внутреннее озорство часто вызывали у меня досаду.

Впервые мы встретились августовским утром на берегу Ирицкого затона, за несколько дней до занятий в школе. Мать попросила меня сплести из тальниковых прутьев кошелку для хозяйства. Я взял у бакенщика лодку и отправился в затон.

Этот затон — одно из чудес природы в окрестностях Сосновки. Тихий, глубокий, окаймленный по берегам кустами дикого шиповника, красного тала и зарослями ежевики, он представлял собой всегда затененный прохладный водоем, тянувшийся голубоватой лентой далеко в приокские зеленые луга. В затоне водились ленивые жирные караси, и только в непогоду сюда не приезжали рыболовы с удочками.

В тот августовский день в затоне стояла всего лишь одна небольшая лодка — одна пустая плоскодонка, без рыболова. Она стояла у единственного спуска меж корявых кустов, выводившего в луга; с нее свисали два бамбуковых удилища; одна леса запуталась в кувшинках, другая тянулась под лодку; на сиденье лодки стояла под открытым солнцем крошечная банка с червями.

Но где же рыболов? И что это за горе-рыболов, если лески у него запутались, поплавков не видно, а черви беспощадно жарятся на солнце!

Я подплыл осторожно к берегу, привязал свою лодку к кустам и полез по тропинке наверх. Еще никого не видя, услышал влево от себя выразительный горячий голос. Какая-то девчонка читала красивые звучные стихи. Я прислушался.

Лермонтов — догадался я.

После минутного молчания девчонка громким шепотом прочла:

Раздвинув кусты, я увидел эту самую девчонку. Босоногая хрупкая смуглянка в ситцевом светлом полосатом платьишке, она лежала, вытянув ноги, на оранжевой вязаной кофте, глядела большими глазами в сине-голубое небо и задумчиво молчала. В руках она держала книжку. Когда я зашуршал сухими ветками шиповника, она мгновенно встала на колени, расправила по подолу платье, резко повернулась в мою сторону, прищурилась, тихо сказала:

— Ох, напугали меня!

Я не знал, как ей ответить; сказал, что ищу рыболова.

— Какого рыболова? — живо спросила она.

— Стоит в затоне лодка, две удочки на ней, а человека нет.

— Я этот рыболов, я.

— Но у вас же запутались лески. И черви, наверно, давно уже высохли.

Она беззаботно сказала:

— Пусть запутались. Пусть высохли. Я читаю стихи. А рыбу ловить не умею. Совсем, оказалось, не умею. — Она поднялась, бросила кофту на плечо, повелительно прибавила: — Так вылезайте же из кустов. И спрячьте, пожалуйста, нож. Кто вы такой? Давайте познакомимся.

Я сунул нож в карман, остановился перед ней в нескольких шагах, назвал свою фамилию.

— Только и всего? — засмеялась девушка.

— Зачем — только всего? У меня есть имя. Алексей Дубравин.

— А я Валентина Каштанова, дочь старшего зоотехника Сосновского совхоза. Мы недавно приехали сюда из Рязани. Буду учиться в девятом классе «А». А вы… где-нибудь учитесь?

— Конечно. Тоже в девятом классе «А».

— Неужели? Значит, одноклассники. Вот не ожидала! Но куда вы с ножом по кустам крадетесь? На индейца совершенно, ни чуточки не похожи.

— Хочу нарезать прутьев..

— Вот этих, красноталовых?

— Да. Мать попросила кошелку сплести.

— Я помогу вам, хотите? Только я сначала дочитаю «Демона», ладно? — Она села, прикрыла ноги кофтой, развернула книгу. Но, глянув на меня, тут же ее захлопнула. — Нет, я, пожалуй, не буду дочитывать. Пойдемте за прутьями.

Мы нарезали прутьев, собрали ее удочки и вместе — моя лодка впереди, ее плоскодонная в кильватере — вернулись через два часа в Сосновку.

В тот же день, вспоминая утреннюю встречу, я — впервые в своей жизни — с горячей радостью подумал: «Какие интересные бывают девчонки!..»

Мы учились в одном классе, вместе бывали на комсомольских собраниях, вместе посещали литературный кружок, иногда вдвоем выезжали за Оку на лыжах. Но все это были обычные школьные отношения — отношения одноклассников, не более. Когда я навязывал ей от комитета какое-нибудь задание, она не отказывалась, принимала его как должное и всегда аккуратно выполняла. Но она почему-то не догадывалась, что, выполняя поручение, она, кроме общественной пользы, приносила и чуточку радости мне — не члену комсомольского комитета, не секретарю его, а просто ее товарищу, Лешке Дубравину, обыкновенному парню среди других ребят школы, робкому мечтателю: он, этот Дубравин, между прочим, всегда ожидал, чтобы Валя Каштанова немного побольше думала о нем, а при встречах и в разговорах с ним подольше на него смотрела и почаще улыбалась. Она изумительно улыбалась.

В начале учения в десятом классе нас выбрали в состав редколлегии школьной стенгазеты. Как-то зимой готовили новогодний номер. Мне поручили написать передовую, она в качестве корректора и «метранпажа» должна была прочитать ее и примерить на самое видное место.

— Все правильно. Сочиняешь ты гладко. Но заметку придется обрезать, — сказала она, прочитав статью.

— Почему обрезать? В ней, думаю, нет ни слова лишнего.

— Лишнего нет, но и обязательного тоже ничего не видно. Передовые же никто не читает. Знаешь, — предложила она, перестав смеяться, — давай вырежем вот этот абзац, и тогда твоя заметка как раз уместится в первой колонке.

Я не хотел с ней ссориться, махнул рукой и уступчиво сказал:

— Делай, как знаешь.

— Вот и чудесно! — опять засмеялась Валентина. — Автор не желает защищать статью. Значит, вырежем.

Она в самом деле разрезала заметку на три почти равные части и средний ее кусок положила мне на парту.

— Пожалуйста, не обижайся.

И если бы она не улыбнулась своей обезоруживающей улыбкой, я, может быть, сказал бы в ответ что-нибудь резкое и твердое. Но глаза ее блестели тепло и безобидно, и столько в них было горячего света и девичьего озорства, что я не решился вымолвить ни слова, возможно, даже растерялся.

На следующий день она заботливо спросила:

— Ну как, пережил вчерашнее?

Рядом был Виктор. Он тут же поймал пристыженный мой взгляд и громко всему классу объявил:

— Ясно!

— Что тебе ясно? — спокойно спросила Валентина.

— Что Лешка Дубравин в кого-то безнадежно влюблен.

— Вот уж неправда! Он же у нас секретарь. А развепримерные секретари в кого-нибудь влюбляются?

С этого дня я не мог смотреть ей в глаза. И не смотрел до тех пор, пока она однажды — 17 марта — не сказала:

— Нам же с тобой по пути. Почему ты ни разу не придумал меня проводить?

Действительно, почему я не придумал? Мы пошли с ней вместе. Шли рядом, не спеша. Шли и молчали.

«Юность» № 12

Два раза в неделю на дверях десятого класса появлялась табличка:

«ЖУРНАЛ «ЮНОСТЬ».

Прием материалов до 20-го,

Выход в свет 25-го».

В эти часы за дверями, в углу просторного классного кабинета, разбросав по партам бумаги, священнодействовала троица утомленных членов редколлегии, а за столом преподавателя с видом человека, понимающего толк в премудростях издательского дела, восседал уважаемый главный редактор. К нему то и дело подходили члены редколлегии — редакторы отделов поэзии, прозы и критики, — коротко излагали свое мнение о рукописях и, выслушав его компетентное суждение, возвращались на свои места продолжать работу.

В дверь беспрерывно входили посетители, тут же раскрывали потертые портфели и выгружали из них перед редактором стихи и рассказы, частушки и басни, статьи и фельетоны, — выгружали и облегченные уходили. Стопка рукописей росла и росла. Главный редактор бегло прочитывал поступивший материал, затем хладнокровно сортировал его на две части влево от себя складывал листки и тетради, удостоившиеся чести быть принятыми, вправо швырял отвергнутые рукописи, бесстрашно заклейменные его приговором: «Воздержаться».

Члены редколлегии трудились добросовестно — каждый в своем профиле: один бился над тем, чтобы половчее закруглить последний, самый важный, по его мнению, абзац великолепного рассказа; второй, притопывая ногой, проверял ритмичную стройность обступивших его ямбов и хореев, затем подстригал и причесывал вихрастые рифмы; третий с жестокой настойчивостью ювелира выскребал из какой-нибудь критической статьи опостылевшие всем обороты со словами «который», «мы должны», «необходимо» и так далее.

Особенно напряженные бдения наступали в последние, предвыпускные дни, когда, бывало, Митя Орехов, лучший рисовальщик школы, уже сделает захватывающе красивую обложку для очередного номера, а Лиза Лучинина, сестра нашего Юрия, машинистка «Заготзерно», по телефону передаст: «Месячный отчет закончили. Освободилась. Тащите вашу рукопись». Тогда неутомимые издатели самоотверженно отказывались от пищи и отдыха, снимали с себя яркие галстуки, расстегивали воротнички и допоздна — до вежливого предупреждения школьного сторожа: «Спать, верно, пора. Закрываю ворота» — спешили округлить не округленные еще абзацы, согласовать несогласованные рифмы и расставить по правилам русской грамматики непослушные знаки препинания.

Заканчивали собирать двенадцатый номер. Все шло вполне благополучно, и легкокрылая «Юность», если не задержи ее Лиза, через несколько дней будет у своих читателей. Главный редактор, просмотрев поступивший материал, с удовольствием откинулся на спинку стула и мысленно представил себе новую книжку.

«Двенадцатая, юбилейная. Самая, пожалуй, удачная книжка… Начали год тому назад, и вот ежемесячно, без перерыва (даже в летние каникулы выпускали), каждого двадцать пятого числа «Юность» отправляется по классам. И сколько же пишущих оказалось в школе! Большинство, конечно, поэты. Пятилетка, соревнование, отличная успеваемость, международная политика… Лирики мало. Стесняются говорить о чувствах. Юрка — тот пишет: и о цветах, и о любви, и о зеленых долах. Но все почему-то прячет, в журнал предлагает только политическое… Хорошо, что с восьмого номера стали печатать на машинке, в трех экземплярах. Два экземпляра пускаем по рукам, один оставляем директору — для выставок, отчетов и для истории вообще…

Раз в эту журнальную историю вмешался райком комсомола и учинил жесточайший разнос. «О чем же вы пишете? Вы посмотрите. Разве в вашем журнале есть что-нибудь о юности, о школе, о Сосновке? Да ничего же такого там нет, — одна мировая революция». Что правда, то правда. Первые три номера сплошь были набиты стихами и рассказами, разоблачавшими шпионов, диверсантов, фашистов и в целом — весь мировой капитализм. Пришлось поворачивать журнал к интересам юности. Пятый номер секретарю райкома уже понравился, и с тех пор он прочитывает «Юность» одним из первых, иногда раньше директора и даже раньше Андрея Платоновича, нашего шефа и наставника…

А двенадцатая книжка в самом деле обещает быть интересной. На первых страницах — отрывок из романа «Второе поколение». По правде сказать, поколения в этом отрывке еще не видно — одни рассуждения о пользе тренировок для лыжников и футболистов; однако же печатаем отрывок из романа. Название должно означать поколение людей, родившихся в годы гражданской войны, — поколение юных энтузиастов тридцатых — сороковых годов, одно из счастливых поколений во всей отечественной истории… Дальше пойдут стихи. Добрая половина журнала рифмованных сочинений: о тракторе, о МОПРе, о колхозе «Пятилетка» и пришкольном саде. «Тихо качаются ветки, осень подкралася в сад…» Не гладко, конечно, ничего не могли поделать с этим корявым «подкралася», зато — чудный пейзаж, первый лирический пейзаж на страницах «Юности»… В разделе «Продолжаем спорить и искать» задиристый Приква (псевдоним Приклонского) с присущим ему щегольством разбирает моральный этюд Пашки Трофимова, напечатанный в предыдущем номере. Этюд назывался «Два слова о банной мочалке» и весь его пафос состоял в утверждении пользы принципиальной товарищеской критики. «Когда собираются в баню, берут с собой мочалку, — подводил итоги своим рассуждениям Пашка. — Почему же забывают о мочалке на ученических собраниях в нашем классе? Или отмывать уже некого?» — «Отмывать, возможно, есть кого, — отвечает ему Приква. — Но почему вы думаете, что для этой благородной цели не годится гигиеническая губка? И мягче, и приятнее, и никаких рубцов на коже не останется». Наш «Комм иль фо» определенно проговорился: аристократическая душа вообще не переносит критики. Придется предложить ему в следующем номере шершавый березовый веник…»

Приятные размышления главного редактора прервал неожиданный приход последнего в тот вечер посетителя.

— Посмотри, пожалуйста, — попросил пришедший и положил на стол рукописный листок.

— Опять со стихами? — спросил недовольно редактор. — Номер уже собран. Завтра сдаем на машинку.

— Тогда, пожалуйста, в следующий.

Редактор пробежал глазами по строчкам стихов, равнодушно бросил:

— Не пойдут.

— Почему? — удивился поэт.

— Не гладко, не выразительно, мало огня, неточная рифма, — судил беспощадно редактор. — К тому же безнадежно старо! Неужели не видишь, нет никаких примет современной колхозной деревни!

Поэт, едва сдерживая хитрую усмешку, сунул раскритикованный листок в боковой карман и тут же направился к выходу. У двери он остановился, подумал и громко, сотрясаясь всей длинной фигурой, захохотал.

— Ты что, с ума свихнулся?

Поэт, продолжая захлебываться смехом, медленно возвратился к столу, уставился шальными глазами на редактора.

— Ну что, милый, с тобой? — спросил удивленный редактор.

— Говоришь, не пойдут?

— Сказал — не пойдут, значит не пойдут. Напиши получше.

— Да я же тебе, дорогой человек, самого Некрасова подсунул, Николая Алексеевича Некрасова. Ну и редактор, ну и голова. Для тебя и Пушкин, наверно, не годится? — И чтобы доконать оторопевшего редактора, коварный поэт на глазах у членов редколлегии извлек из портфеля сиреневую книжечку и раскрыл ее на заложенной странице. — Удостоверься. Н. А. Некрасов, стихи 1867 года.

Поэт давился смехом. Члены редколлегии бросили работу, замерли в изумлении. А редактор в казусный тот миг лихорадочно вспоминал про себя все известные ему ругательства, но подходящего к случаю так и не припомнил. Наконец он овладел собой, схватился за первую пришедшую мысль, спокойно сказал:

— Ты что же думаешь, Некрасов не писал неудачных стихов? Когда-то и он был начинающим. И вообще — зачем нам Некрасов, сообрази.

— Вот именно! Очко в вашу пользу! — воскликнул восхищенный поэт. — И да здравствует «Юность» и ее неподкупный редактор! Всех остальных — Некрасова и Пушкина — на мусорную свалку!

Репутация редактора оказалась подмоченной. Несколько дней только и говорили о его классической промашке. Потом появилась карикатура: отвергнутый Некрасов со страхом взирает на обложку «Юности», а ему внушают: «Не гладко. Не выразительно. Мало огня, старик!..»

Редактором «Юности» был я, поэтом — Лучинин.

«Кого вы любите?»

Этот короткий декабрьский вечер был безусловно самый памятный. Мы собрались в фойе. Горели все лампы и плафоны, щедро разбрызгивала свет большая стеклянная люстра. По-особенному ярко блестел в этот вечер старинный рояль. Пахло цветами и праздником.

Вместе с нами, учащимися старших классов, собрались преподаватели, товарищи из райкома комсомола, представители роно, делегаты других комсомольских организаций. В положенное время торжественно прозвенел звонок, собравшиеся заняли места, я подошел к столу президиума.

— От имени комитета комсомола вечер-дискуссию о дружбе, товариществе и любви объявляю открытым.

Грохнули аплодисменты. Кто-то невзначай надавил на клавиш рояля — под люстрой рассыпался мелодичный звон.

Главный доклад по теме дискуссии сделала Вероника Семеновна, молодая наша учительница и член бюро райкома комсомола.

Говорила она вдохновенно. Глаза ее горели, грудь дышала неровно, а тонкие руки то быстро перебирали стопку розовых карточек с цитатами, то ласково касались края стола, разглаживали скатерть, то неожиданно сжимались в кулаки и на мгновение взлетали в воздух. Многие были удивлены: не могли поверить сначала, что перед ними хорошо знакомая химичка, строгая и педантичная на уроках, молчаливая и тихая во время перемен и на улице. Оказалось, что кроме химических реакций она знает многое другое и, может быть, лучше, чем в щелочах и кислотах, разбирается в вопросах любви и юношеской дружбы. Я смотрел на нее сбоку и завидовал: так легко и красноречиво я говорить не умел.

Затем, с речью о героях знаменитой книги Николая Островского и романов Эренбурга «День второй» и «Не переводя дыхания» выступил Виктор Приклонский. Он тоже блестяще справился с задачей. В конце выступления, когда излагал свои далеко не бесспорные выводы, он так отчаянно жестикулировал, что чуть не свалил со стола хрупкий стеклянный горшок с красивой японской хризантемой. Во имя безопасности пришлось передвинуть горшок на середину стола. Этот цветок подарила в школу Катя, — было бы жалко, если бы Виктор его уронил.

После речи Виктора я объявил, что можно задавать вопросы. Сразу поднялось несколько рук и одновременно зашуршала бумага.

— Вопрос к Веронике Семеновне. Можно?

— Пожалуйста.

В середине зала поднялась пунцовая от волнения девушка, бойко спросила:

— Скажите, пожалуйста, как должны относиться девушки к парню, своему товарищу по классу, если этот уважаемый товарищ ни с того ни с сего заболел высокомерием?

Зал разразился хохотом. Вероника Семеновна, улыбаясь, записала вопрос в тетрадь. Виктор почему-то спрятался за хризантему.

В заднем ряду поднялся рыжеволосый юноша.

— Мы хотели бы знать, правильно ли поступил Корчагин, герой «Как закалялась сталь», столкнув гимназиста на глазах у девушки в холодную воду. Пусть разъяснит Приклонский: в докладе он не разъяснил.

Зал снова засмеялся. Виктор, записав вопрос, толкнул меня в бок: «Как думаешь? Я думаю, правильно». — «Конечно», — ответил я приятелю, не собираясь размышлять по существу вопроса. Передо мной только мелькнул на мгновение образ задиристого гимназиста («Неприятный тип, холодный и склизкий, как соленый гриб»), и я бессознательно поддержал Приклонского.

— Вопрос будет в президиум.

— Пожалуйста, Трофимов, — я взял карандаш.

— Социализм, как известно, уничтожает мораль рабов и господ и провозглашает равенство трудящихся. А как будут жить при коммунизме? Описал ли кто-нибудь моральные законы коммунистического общества?

Зал загудел от удивления. Только Трофимов и мог придумать такой невероятный прыжок из третьей пятилетки в готовый коммунизм. Но кто ему ответит на этот вопрос? Я, например, не берусь.

Руку подняла Катюша, горячо спросила:

— Вероника Семеновна, почему современные поэты не пишут стихи о любви? Пушкин писал, Лермонтов писал… Что же для нас никто написать не хочет?

— Пишут и для нас, — крикнул ей осмелевший Пашка. — «Стали, побольше бы стали. Меди, железа вдвойне!»

Пашкины слова потонули в хохоте. Сконфуженная Катя показала Пашке энергично сжатый кулачок.

— Правильно говорит Ильинская, — зашумел в углу Петька Родионов, отличник девятого класса. — Последний поэт, писавший о любви, был Александр Александрович Блок.

В зале стало шумно и жарко. Я попросил успокоиться и соблюдать порядок, не то мы безбожно затянем собрание, не успев разобраться во всех его вопросах.

В наступившей тишине Катя бросила мне в руки легкий бумажный шарик. По ее примеру в президиум стали подавать записки другие. Мои обязанности неожиданно усложнились: надо было руководить прениями, следить за регламентом, разбирать записки и в то же самое время слушать говоривших: интересно ведь, что говорят.

Предоставил слово Родионову, сам сел читать записки. Петька говорил о каких-то недоразумениях в отношениях между парнями и девушками. «В этом виноваты и девушки и ребята. Больше, думаю, все-таки ребята…» Катя в записке спрашивала: «Правда ли, что Павел Трофимов не признает никакой любви и музыки? Или он ломается?» — «Ломается!» — кивнул я Катюше, а про себя подумал: кто же все-таки должен отвечать на такие вот записки — докладчики, председатель или те, о ком в них спрашивают?

Отложил записку в сторону, развернул, другую. Петька между тем продолжал:

— Я предлагаю… Тем комсомольцам и комсомолкам, которые не хотят установить между собой товарищеские отношения, предлагаю объявить общественное порицание.

— Правильно! — крикнули в зале.

— Если это касается меня…

— Касается, — простодушно подсказала девушка, сидевшая под развесистым фикусом.

— Значит… — Петька немного смутился, но фразу закончил достойно. — Значит, и мне отпустите по заслугам.

Ему аплодировали. Больше других старались девчонки девятого класса.

За ним вышел Юрка. Он начал с опровержения реплики Пашки: не только, мол, о стали, о чушках чугуна и угольных разрезах пишут современные поэты — пишут и о звездах, пишут и о любви. Дело в том, однако…

Я не понял, в чем, по разумению Юрки, заключалось дело. Все мое внимание захватила новая записка. Я читал ее и переживал необычное волнение: одновременно мне было и неудобно, и вроде неприятно, и неспокойно, и радостно, и немного стыдно. Думалось, все девушки в зале с лукавой настороженностью следили за моим поведением, я же не поднимал на них глаз. Полуприкрыв записку, чтоб не видел Виктор, я читал ее и перечитывал несколько раз. «А кого любит А. Дубравин — в нашей школе или на стороне? К. К.» Кому понадобилось знать, кого любит Дубравин? Может, он никого не любит. И что означают эти «К. К.»? Почерк круглый, с наклоном влево — определенно девичий почерк. Но чей? Валя ни за что не спросит. Почерк не ее. Вон она сидит рядом с Катюшей, обе чему-то улыбаются, — на меня она даже не смотрит. Эх, Валентина!..

Мы не закончили дискуссию в тот вечер, дважды собирались еще. И всего, разумеется, не разрешили. Но мы повзрослели в дни этой дискуссии. Жалко, не догадались провести ее раньше: раньше бы начали умнеть и взрослеть.

И действительно, с этого шумного вечера мы по-другому взглянули на мир и на самих себя. Девчонки как-то разом все похорошели и стали вдруг загадочней. А парни просто посерьезнели. Катюша по этому поводу у нас на комитете заявила:

— Ребят как будто подменили. Какие все культурные и умные. Вот бы всегда они такими были.

Андрей Платонович Костров

Он приехал к нам откуда-то с Урала и с первых же дней завоевал симпатии. Не старый еще и уже не молодой (ему было за сорок), он оказался прямой противоположностью своему грузноватому предшественнику — и в темпераменте, и в манере держаться на уроках, и главное, в откровенно выраженном подчеркнуто не безразличном отношении к своим предметам. Уроки литературы и языка, благодаря страстной влюбленности Андрея Платоновича в русскую речь и нашу словесную культуру, неожиданно стали в нашем представлении самыми важными, самыми интересными предметами. Мы многим обязаны своему учителю.

— Если вы хотите знать, что такое настоящий человек и чем он отличается от пустозвонного ничтожества, читайте русских классиков, — говорил Андрей Платонович. — Читайте и ищите, непременно найдете, где они гневны, непримиримы и беспощадны в изобличении трусости, лжи, лицемерия и малодушия. Читайте и обязательно думайте, почему эксплуатация, неравенство и бедность искони считаются врагами человека и люди всю свою жизнь, всю сознательную историю боролись и борются за их уничтожение.

Так говорил он на комсомольском собрании. Он говорил, и глаза его блестели — гневные, большие, с черными зрачками. А начал цитировать Чехова — «В человеке все должно быть прекрасно…» — мне показалось, будто в этих разгневанных глазах вспыхнул чудесный огонь — они загорелись иссиня-зеленым пламенем и стали излучать животворное тепло.

Тогда я впервые подумал, что быть педагогом суждено не каждому. Такой воспитатель, как Андрей Платонович, обладает, вероятно, прирожденным даром; этот дар заключается в том, чтобы уметь передать не только идею, основную мысль сообщаемых сведений, но вместе с нею, не стыдясь собственных чувств, показать и свое человеческое к ней отношение. Не потому ли, что далеко не все обладают таким драгоценным талантом воспитателя, многие добрые советы проходят сквозь наши юные души, словно сквозь редкое сито, оставляя на их поверхности только куски хорошо известного или чего-нибудь слишком уж удивительного. Возможно, я ошибался.

Жил Андрей Платонович в, маленьком деревянном доме в углу школьного сада. Жили вдвоем: он и его единственная дочь Настенька, ученица седьмого класса. Когда мы окончили школу, Настенька перешла в восьмой и мечтала со временем стать драматической артисткой. Мать Настеньки, инженер-технолог, умерла; после ее смерти Костровы и приехали в Сосновку. Многие девчонки из школы завидовали Настеньке: и тому, что отлично училась, и главным образом тому, что всегда красиво и со вкусом одевалась. Настенька не обращала на девичьи пересуды ровно никакого внимания.

Сдав последний выпускной экзамен, мы зашли к Андрею Платоновичу поблагодарить за наше воспитание.

— Спасибо, спасибо, друзья, — говорил учитель. — Желаю вам всего доброго. Но знаете, что я скажу вам? Где бы вы ни были и что бы ни случилось с вами в будущем, никогда не забывайте милую Сосновку. Условились?

Пашка хотел было выяснить, как следует понимать это пожелание, но тут прибежала румяная Настенька (в руке у нее был утюг, в другой — стопка белья, перевязанная полотенцем), Андрей Платонович заторопился, и нам пришлось уйти.

— Приходите-ка завтра на Оку, и мы не спеша потолкуем о звездах, — сказал Андрей Платонович. — Настенька против не будет? — шутя обратился он к дочери.

— Если мы сегодня выгладим белье и заштопаем вашу рубашку, завтра вы свободны, папа, — в тон ему ответила Настенька.

— Вот и прекрасно! И выгладим, и заштопаем, и завтра проведем деловое совещание.

Назавтра мы встретились в лугах у Старого русла.

Андрей Платонович пришел раньше, облюбовал веселую лужайку на краю откоса и, сидя на камне посреди этой лужайки, щурился на солнечную гладь спокойной широкой реки. На нем была просторная рубашка из светлой бумажной фланели, без галстука, и серые холстинковые брюки навыпуск. Такого по-майскому праздничного мы видели его впервые. Он чему-то мечтательно улыбался, и ласковый ветер с реки кудрявил его полуседую шевелюру. В прибрежных ракитовых кустах мелькало оранжевое платье Настеньки. Она собирала цветы: в ракитнике росли незабудки.

Когда мы подошли и поздоровались, Андрей Платонович поднялся и, вытянув руку вперед, медленно, негромко прочитал:

Затем он сказал:

— Нет, вы посмотрите, вы только посмотрите, где вы живете, счастливцы!

И — опять медленно и тихо, почти шепотом:

Мы были удивлены. Мы знали, что Андрей Платонович любит стихи, знали его привычку цитировать отдельные строфы на уроках, — читал он всегда бесподобно. Но мы никак не ожидали услышать такие щемящие сердце стихи вот здесь — посреди лугов, на ветру, колыхавшем цветочные запахи; на равнинном просторе полей, разбежавшихся до самого горизонта; на виду у высокого неба, у солнечной реки, у синих и темных озер, прохладно блестевших в кустах левобережья; на виду у рощ, холмов и деревень, раскиданных повсюду по округе. Казалось, не хватало только музыки — и этой музыкой, песней лугов и полей, стали волшебные эти стихи, быть может и сложенные, и впервые пропетые где-нибудь неподалеку от Сосновки.

Мы молчали.

— Так что же вы скажете? — спросил Андрей Платонович. — Это Есенин, ваш знаменитый земляк.

— Теперь уж мы не здесь, Андрей Платонович, — ответил ему Виктор. — Настроились на грады и столицы.

— Никогда не забывайте Сосновку, — повторил вчерашние слова Андрей Платонович.

Медленно пошли вдоль берега. Учитель говорил:

— Если не будет войны, какая великолепная жизнь ждет вас, ребята! Я в ваши годы носился на тачанке. Ровно пять лет колесил по фронтам. Вам этого не желаю. Идите вы все в науку, черт побери! Знаете, кем я представляю вас лет этак через десять? Павла — кандидатом философии, Виктора — начальником геологоразведочной партии где-то на Саянах, Юрия — ученым архитектором. Дубравин, вероятно, станет историком. Ошибаюсь?

— Юрка ни за что не расстанется с поэзией, — сказал усмехнувшись Виктор.

— Отлично! Поэзия и зодчество ужель не уживутся?

Юрка, польщенный, улыбнулся.

— Радуюсь вашему поколению, — продолжал учитель. — Но хочу вам сказать…

Все посмотрели в кусты. Там, задумавшись, стояла Настенька. Она держала за заднюю лапку зеленую лягушку. Ощутив на себе наши взгляды, девочка сконфузилась, швырнула лягушку в воду.

— Должен сказать, что жизнь — все же капризная синьора. Пожалуйста, не обольщайтесь ее улыбками. Вы не знаете пока ни трудностей, ни неудач. Со временем вы познакомитесь с ними. Но будьте людьми, не пасуйте. Помните Сосновку и до седых волос оставайтесь молодыми.

— А тебе… — Андрей Платонович подошел ко мне, — тебе я отдельно скажу: до коммунизма, Алеша, еще далеко. Я сам коммунист, мечтаю дожить до идеала, и все-таки, видишь, хочу тебя предупредить.

Я посмотрел ему в глаза.

— Дело в том, Алеша, что всякое прекрасное произведение искусства возникает далеко не сразу. И прежде чем предстать таковым, оно проходит длинный путь формирования. Берут материал, чистят его, затем шлифуют и гранят до солнечного блеска. Художник должен знать каждое звено своего рабочего пути. Больше того, он должен быть готовым встретить и преодолеть сопротивление материала, так же как свои сомнения и разочарования. Преодолеть, — твердо повторил Андрей Платонович. — Преодолеть и испытать разочарования.

Сначала я обиделся: с какой это стати учитель решил меня предупредить? Потом стал размышлять над его словами — придумать, к сожалению, ничего не смог. Надо было выяснить, какое отношение имели его слова ко мне, — спросить в присутствии товарищей я постеснялся.

В поселок возвращались к вечеру. У пристани нас поджидала Настенька. Тонкая, стройная, пахнувшая мятой и цветочным медом, она подошла застенчиво и подарила каждому, в том числе отцу, по букету бирюзовых незабудок.

Ольгина роща

В трех километрах от Сосновки у излучины Оки стоит небольшая дубовая роща.

Еще в детстве я слышал рассказы стариков, будто в далекие от нас времена местный помещик граф Потуловский держал в этой роще конюшню, и там вместо конюхов мужчин за лошадьми ходили крепостные девушки. Граф, говорили, очень любил лошадей и проводил на конном дворе все свои длинные дни. Но в один непогожий день граф, человек уже не молодого возраста, в свое родное гнездо Потуловку из рощи не вернулся: играл неосторожно с капризной чистокровкой, она его и задавила.

Впрочем, никто доподлинно не знает действительной причины скоропостижной смерти Потуловского. Достоверно лишь то, что, кроме графа и девушек-конюших, красавиц на подбор, в те баснословно далекие годы в роще никто не бывал. Другие знатоки старины добавляют, что при жизни графа и раньше роща названия не имела, а после печального случая с помещиком люди всех окрестных деревень, точно сговорившись, стали называть ее Ольгиной.

Есть в истории свидетельства и другого рода. Как-то до революции, в годы литературных споров сторонников патриархально-поместного образа жизни с урбанистами в Сосновке проездом побывал один петербургский литератор-поэт Горислав Шумилов. Он разъезжал по центральным губерниям России и записывал в памятную книжку места, куда, по его убеждению, еще не проникло тлетворное дыхание города. Кто-то указал ему Ольгину рощу. Бедный поэт трое суток не выходил из рощи — молился ее красоте и жил одними ягодами. Неизвестно, на сколько он похудел, питаясь растительной пищей. А покидая Сосновку, он оставил у владельца станционного трактирчика такой уникальный автограф (хранится теперь в районном кабинете краеведения):

Словно сказками Шехерезады, очарован первозданной красотой рощи Ольги.

От души благодарю за маринованные рыжики».

Шумилов жестоко ошибся. Россия свернула с вековечного тракта дубравно-полевой истории.

Но Ольгина роща как была, так и осталась нетронутым оазисом в нашей обновленной округе. Пусть внешне она уже не та, какой ее видел поэт, пусть на восточной ее опушке раскинулись фермы соседнего совхоза, а в том месте, где некогда стояли графовы конюшни, дед Дорофей сторожит совхозную пасеку; и пусть не одни только птицы гомонят над рощей — днем вместе с ними шумят трактора, по ночам хлопочет движок электростанции, — все равно Ольгина роща — один из прекрасных уголков на свете.

В середине мая Валя предложила сходить с нею в рощу.

— Давно был в лесу? Там сейчас много диковинного. Видел, как трава, точно зеленые иглы, прошивает слой прошлогодних листьев? А как лопается желудь под дубом — не видел?

— Нет, не приходилось.

— Какой нелюбопытный! Окончил среднюю школу в деревне и не видел, как набухает и лопается желудь. А воробья от синицы отличишь? Он такой серенький, щуплый и всегда нахохленный, будто кем-нибудь обижен. Она же перед ним не меньше самой царевны Лебеди. Неужели так и не случалось желтогрудую синичку в руках подержать?

Я хитрил: она донимала меня такими вопросами от самой Сосновки, я прикинулся, что ничего не знаю, — и она болтала без умолку, а мне было весело. Но едва мы вступили в рощу и густые кроны прикрыли нас тенями, Валя вдруг замолкла. Так ни с того ни с сего взяла и замолкла.

Долго молчали, пробираясь чащей, наконец я кашлянул.

— Что замолчала? Тебе не плохо?

Валя засмеялась.

— Отчего же мне плохо, чудак! С тобой мне не плохо, а скучно, невыносимо скучно — вот правда. Я знала, ты молчун, но что молчун неисправимый — честное слово, не знала.

«Что же ты хочешь? — нахмурился я. — Чтоб я тебе серенады пел?»

В душе поднялось обидное волнение, хотелось дерзить, выкинуть что-то удивительное. «Сейчас поцелую! Схвачу и три раза поцелую. Что скажешь тогда — молчун я или…»

Валя догадалась о моем намерении. Она выпрямилась, резко одернула платье — под ним еще четче обрисовались плечи и маленькая грудь, — затем поднесла к моим шевелившимся губам свой крохотный холодный палец и с хохотом тотчас убежала.

Я нашел ее минут через десять. Она сидела на траве посреди полянки и разглаживала порванное на талии платье.

— Знаешь, я, кажется, в самом деле разругаюсь с мамой, — сказала она, увидав у своих загорелых ног мои разбитые ботинки.

— Потому что, убегая от меня, порвала выходное платье?

— До чего догадливый парень! — похвалила Валя. — Мудрейшее объяснение для наивных родителей: зацепилась, мол, за куст орешника, спасаясь бегством от медведя.

Крыть было нечем. Потоптавшись на месте, я решил опуститься на траву. Но пока я неуклюже приземлялся, стараясь сесть поближе к ней и вместе с тем не поломать свежие стрелки на своих собственными руками выутюженных брюках, она легко вспорхнула и отошла к кусту черемухи.

«Ну подожди!» — обиделся я и быстро поднялся, уже не заботясь о брюках.

— Мама советует идти в медицинский, а я хочу в технологический.

— Жаль. Я тоже полагал, что ты захочешь в медицинский.

— Интересно! — воскликнула Валя. — Вот уж не думала, что о моем будущем начнет беспокоиться Алексей Дубравин. С чего бы?

— Ничуть не беспокоюсь, — сказал я равнодушно. — Просто я люблю медичек… когда вижу их в белых халатах.

— А, ну и люби их себе на здоровье. Мне, пожалуй, безразлично, — столь же равнодушно проговорила Валя и неспешно пошла на тропинку.

Я уже готов был вернуть свои слова обратно и тут же, на подпечаленных глазах у Вали, безжалостно втоптать их в траву. Но я опоздал. Валя вошла по тропинке в чащу, и мне не оставалось ничего другого, как уныло последовать за ней. Надо было догадаться, что пробираться плотными кустами первым надлежало мне. Но разве додумаешься, как именно надо поступить в данную минуту, если имеешь дело с такой непостоянной девушкой.

На опушке рощи Валя сказала, что ей пора домой.

— Разве до поселка мы пойдем не вместе?

— Нет. До поселка и поселком я пойду одна, — с грустью ответила она.

Я этого не ожидал. Нерешительно спросил:

— А завтра… Что ты будешь делать завтра?

— Завтра утром на два дня уезжаю к дедушке в Дубровку.

— Пароходом?

— Что за вопрос? Железная дорога на Дубровку еще не проложена.

Оглушив меня этими словами, Валя быстро пошла вперед. Я печально поглядел ей вслед.

Когда она скрылась за вершиной холма, я, подумав, решил возвратиться в рощу: давно уже, еще ранней весной, надо было срезать ветку на удилище, — пойду срежу хоть теперь.

Мокрые ландыши

Возвращаясь вечером в поселок, я сообразил, что, как бы ни неловко мы расстались в роще, Валю я должен все же проводить. Правда, она не просила об этом, — пусть; она гордая девушка. Но если я приду на пристань, скажем, к самому отвалу парохода и приду с букетом цветов — не прогонит же! Может быть, напротив, будет рада. Тем более, что в ранний этот час — пароход отчаливает в три двадцать утра — лишней публики на пристани не будет, и мы простимся без посторонних глаз бесцеремонно-любознательных жителей поселка.

И какой же ты образцовый дурак! — распекал я себя, подходя к поселку. — Это же надо было придумать еще там, в роще. Там и набрал бы охапку свежих лесных цветов. А здесь — где ты их сыщешь? Одни вон метелки лебеды торчат в палисадниках…

Хорошо, сбегаю еще раз в рощу. До трех часов времени много. Кстати полюбуюсь ночным лесом. Ночью он дремлет, как зачарованный, даже птицы умолкают на время, чтобы не тревожить покойный его сон. А в полуночный час под ореховыми ветками едва слышно раскрываются бутоны каких-то чудесных цветов — никто не знает их названия; нежные эти цветы, говорят очевидцы, живут всего лишь час или два и погибают с первыми лучами солнца, — мгновенно жухнут, точно спаленные, и от них на кустах остается сказочный аромат; и тогда листья, трава, молодые деревья вокруг этих цветов источают опьяняющий запах, будто весь лес понизу густо забрызган духами. Впрочем, это, вероятно, сказка.

Нет, конечно, не такие, слишком уж хрупкие, не умеющие жить при солнце цветы должны быть подарены Вале. Нарву ей незабудок… Стоп, деликатный юноша! Имеешь ли право навязываться девушке на долгую память? Пусть сама решает, кого она будет помнить. И, кроме того, ни одна девушка в поселке, даже Валя Каштанова, первая из девушек, кому я поднесу цветы, не должна подумать, что мой лесной подарок будет знаком чего-нибудь иного, нежели свидетельством обыкновенной дружбы. Она меня высмеяла, не захотела руки подать на прощание, а я вот нежданно явлюсь к ней с букетом — пусть потом удивляется, на чьей стороне оказалась победа великодушной гордости.

В конце концов я решил, что самыми подходящими к случаю цветами будут непритязательные ландыши — скромный букет белых барашков, с едва уловимым запахом леса и чистой озерной воды…

Ночная роща встретила меня сумраком и трепетными шорохами. Лес дремал чутко, настороженно, и птицы ничуть не боялись потревожить его короткий сон: под непрерывное щелканье соловьев, протяжный свист филина, робкие вздохи и всхлипы других, не известных мне птиц роща задумчиво пополняла свои израсходованные за день силы, чтобы через час или два, будучи разбуженной ветром с реки, вновь зашуметь, залепетать листвой.

Любоваться рощей не пришлось. В непролазной темени можно было только на ощупь пробираться от куста к дереву и от теплого шершавого дерева к прохладному, топорщившемуся ветками кусту. Под деревьями было мягко и сухо, под ногами с треском ломались высохшие палки; зато каждый куст, чуть только коснешься его веток, начинал недружелюбно шуршать и обильно обдавал брызгами росы. Мокрый и исцарапанный, я наконец остановился: передо мной в мерцающем свете звезд открылась небольшая поляна — здесь росли ландыши.

Набрав небольшой букет, я связал его веткой, ровно обрезал комли стеблей и только тогда рассмотрел, что серебристые лепестки цветов на ночь свернулись и, сворачиваясь, умудрились прикрыть собой по капле прозрачной росы. Эти чистые росяные капли нежно поскрипывали, даже звенели, точно хрустальные бусинки в легкой погремушке. Может, мне чудилось, что они звенели…

Вышел к реке, присел на утоптанной тропинке. Над темными берегами бесшумно парила крылатая ночь. Далекие звезды золотыми точками отражались в реке. В стороне от Большой Медведицы светилось скопление Плеяд. Я долго смотрел на их пляшущие огоньки и думал о предстоящей встрече. «Интересно, — размышлял, обращаясь в мыслях к Вале, — что ты скажешь, когда я поднесу к твоим смуглым рукам этот мокрый лесной подарок, что подумаешь?»

С рассветом я поднялся и направился к пристани. От поворота реки светло-голубой дебаркадер причала был виден словно на блюдце. К нему не спеша подваливал белый пассажирский пароход. Стало почему-то грустно. Но едва я завидел нарядную Валю, стоявшую на верхней палубе пристани, непрочная грусть тотчас улетучилась. Валя была в красивом фисташковом платье и разговаривала с Катей Ильинской.

Присутствие Кати не предвещало ничего хорошего — в этом я убедился немедленно.

Первой меня, ступившего на сходни, заметила Катя. Она лукаво улыбнулась, что-то сказала подруге, — Валя как будто удивилась.

«Все равно теперь не уйду, хочешь ты этого или не хочешь», — с этой мыслью, полный решимости быть последовательным до конца, я взбежал по крутой лестнице наверх, но у самой двери в пассажирский зал неожиданно столкнулся с высохшей морщинистой старухой. Большой ее чемодан преградил мне дорогу.

— Помоги, сынок, ежели не торопишься. Боюсь, хромая, оступиться на лесенке, — прошепелявила старая.

— Вам на пароход?

Не дождавшись ответа, я подхватил увесистый чемодан, обтянутый полосатой тканью, спустился с ним вниз.

— Спасибо, соколик. Дай тебе бог добрую невесту, — сказала старушка уже на трапе в пароход.

Я молча передал ей чемодан и снова поднялся наверх.

Девушек там уже не было, и никто не мог мне сказать, спрятались они от меня или по другой лестнице сошли на пароход, в то время, пока я возился с чемоданом. Я не стал бегать по залам и павильонам палубы — сунул мокрый букет во внутренний карман пиджака, неторопливо сошел вниз и принялся, ради подавления нахлынувшей досады, читать расписание пароходов.

Через минуту за спиной у меня раздался насмешливый голос:

— Смотри, Лешка Дубравин кого-то провожает!

Это говорила Катя.

Я повернулся к девушкам и мужественно подтвердил:

— Провожаю.

Валя чуть дрогнувшим голосом спросила:

— Кого же?

А Катя некстати «догадалась»:

— Ну эту… бархатную бабушку! И ландыши ей подарил?

— И ландыши ей подарил.

Девушки умолкли. Валя после паузы спросила:

— А сам ты никуда не едешь?

— Нет, пока не собираюсь.

— А мы уезжаем, — опять поспешила Катя. — Ненадолго, всего на два дня. Во вторник возвратимся.

Дальнейшее произошло в одно мгновение. В колокол ударили три раза, надрывно забасил наверху гудок; Валя печально сказала: «До свиданья», и они с Ильинской ушли на пароход.

Глянув последний раз на магическое расписание, досадуя на себя за нерешительность, на Катю — за слепую недогадливость, я медленно вышел на сходни и тихо побрел по крутому откосу в поселок. Букет мокрых ландышей всю дорогу оставался у меня в кармане, с левой стороны, и всю дорогу обжигал огнем мое растревоженное сердце.

Один из последних дней

После выпускного вечера мы всю ночь бродили по Сосновке, а с рассветом отправились в лодках за Оку.

К двенадцати часам возвратились к школе. Виктор взбежал на площадку подъезда, потребовал тишины и сказал:

— Друзья! Минуточку внимания.

Я знал, о чем он должен говорить. Знали Пашка и Юрий. Мы еще накануне придумали эту церемонию. То был последний творческий акт неистощимого на выдумки старого комитета.

— Не находите ли вы, что нынешний день должен быть отмечен в истории особым образом? Как вы посмотрите, например, на то, чтобы вот здесь, на ступенях многократно исхоженного нами школьного подъезда, дать незабываемую клятву верности нерасторжимой нашей дружбе и в удостоверение сего скрепить своими подписями вот эту священную бумагу?

Виктор вынул из кармана лист ватманской бумаги.

— Здесь несмываемой тушью написано: «Где бы мы ни были, что бы нас впереди ни ожидало и каким бы путем каждый из нас ни пошел, — торжественно обещаем встретиться в стенах воспитавшей нас школы через шесть лет — 30 июля 1945 года», К тому времени, — пояснил далее Виктор, — каждый сумеет окончить институт, с год, вероятно, поработает на производстве и как раз получит свой первый служебный отпуск. Все ли согласны?

Все, разумеется, согласились. Катя Ильинская спросила:

— А если я выйду замуж?

Под хохот присутствовавших Виктор сказал:

— Все предусмотрено, товарищи, можете не беспокоиться. Дальше в этом документе будет сказано: «Никому не возбраняется жениться. В таком случае обещаем приехать в Сосновку вместе со своими женами и мужьями. Настоящая клятва принята единогласно и пересмотру не подлежит». Прошу поставить подписи.

Когда бумага была подписана, Виктор вложил ее в плотный перкалевый пакет и передал Юрке. Юрка на глазах у всех замуровал бумагу в кирпичный фундамент школьного здания…

Не договариваясь заранее, к вечеру мы встретились с Валей за Сосновкой, у развилки проселочной дороги, где начиналось бескрайнее поле наливавшейся колхозной пшеницы. Солнце давно уже село, отгорел за дальним перелеском яркий июньский закат, стояла тишина, а где-то за насыпью железной дороги звенели монотонно бубенцы, клубилась ленивая пыль — в деревню возвращалось стадо.

Валя сидела у межи на камне, мяла в руках васильки и истерзанные их лепестки и бутоны бросала себе на колени; ее крошечные туфли и открытые загорелые подъемы ног были присыпаны голубой порошей. Она не удивилась, увидев меня, лишь слегка печально улыбнулась и сказала:

— Грустно, Алеша. Почему-то грустно.

Мне тоже было грустно, но признаться в этом не хотелось.

— Зачем пришел сюда?

— Тебя искал. Весь поселок обошел — ну куда пропала?

— Ах, какой догадливый! Чудо-догадливый комсомольский секретарь!

— Я уже не секретарь.

— А я и забыла, что вчера избрали Петьку Родионова.

Она встала, оперлась левой рукой о мое плечо, правой стала снимать по очереди туфли и вытряхивать из них лепестки. Затем она пронзительно глянула на меня, взяла мою руку и сказала:

— Пойдем… далеко-далеко отсюда.

Мы обошли с ней пшеничное поле, дошли до перелеска, свернули к железной дороге и темным уже вечером спустились, по другую сторону поселка, к прохладному ручью, бежавшему ровной сырой луговиной из глубокого песчаного оврага в полях. Все эти два или три часа беспрерывно болтали — перебрали прошлое, настоящее и успели помечтать о будущем. У ручья мы сели. Он струился меж голых камней, лепетал какую-то песню, а мы сидели на широком пне и задумчиво молчали.

— Кем же мы все-таки будем, Алеша? — спросила неожиданно Валя, звонко рассмеявшись. Она, вероятно, вспомнила, как я фантазировал у перелеска: себя я представил ей школьным учителем истории, ее изобразил волшебницей — химичкой. — Значит, ты учитель, а я фармацевт-провизор? Ну, идеалы! А о чем журчит этот холодный ручей? Не знаешь? Я знаю. Этот холодный ручей, вообще говоря, навевает скуку. Он шепчет: «Скоро вы разъедетесь. Скоро вы разъедетесь. Скоро вы разъедетесь…» Ты все-таки в Ленинград?

— В Ленинград.

— А я в Москву, в Москву, в Москву… — печально закончила Валя.

Снова замолчали. Вдруг Валя объявила:

— Лешка, мне ужасно холодно, — иприльнула остреньким плечом к моему широкому плечу. Я взял ее узкие, действительно холодные руки, подержал в своих. Она, должно быть, немного согрелась, нежно, с благодарностью сказала: — Спасибо. А что ты еще умеешь?

— Запрудить ручей… Развести костер… Поджечь похолодевшую луну…

— Высушить океан, растопить ледник, — в тон продолжала Валя, — поменять местами полюса Земли…

— А что! — восхитился я.

— А целоваться… ты умеешь?

Я не ожидал такого поворота. Хотел было сказать: «Ну а ты как думаешь?» — она, как и в прошлый раз, на поляне в роще, поднесла свой указательный палец к моим погорячевшим губам, сорвалась с пенька и побежала.

Я тотчас бросился за ней и догнал уже под виадуком. Она прислонилась к шершавой стене и пугливо вздрагивала. Я осторожно взял ее за плечи, повернул к себе, горячо поцеловал.

— Умею?

Она промолчала.

Поцеловал еще. И видел: жарким электрическим светом блестели большие алмазные глаза. Беспокойно колотилось мое сердце.

— Так умею или нет?

— Больше не будем, Алеша. Не будем? — попросила Валя.

— Не будем, — согласился я.

Вышли к железнодорожной насыпи. Как раз проходил далекий пассажирский поезд. Мы молча смотрели на яркие окна вагонов, на синие искры, пучками срывавшиеся с колес. Было и радостно, и в то же время грустно.

Потом мы сошли на тропинку, петлявшую рядом с ручьем, и ночью вернулись в Сосновку.

Скоро мы разъехались. Первым уехал Приклонский. По настоянию родителей он поступил в Московский педагогический на факультет языка и литературы. Не столько учился, рассказывал он позже, сколько ходил и ездил по театрам и музеям столицы. Предупредили об отчислении. «Пусть отчисляют, педагогом я не стану». Весной его отчислили, вернулся в Сосновку. Надумал потом пойти в библиотечный, но осенью его призвали в армию.

Юрка сразу после выпускного вечера отправил документы в военное училище. Это было удивительно. «Значит, изменяешь поэзии?» — «Ничуть не бывало! Лермонтов, вы знаете, был юнкером, потом офицером». Что ж, подумали мы, Лучинин и Лермонтов начинаются с одной и той же буквы, — может быть, Юрка и прав.

Как всегда, перемудрил всех Пашка. Мы были почти уверены, что свой золотой аттестат он немедленно отправит в МИФЛИ — Московский институт философии, литературы и истории. Только там, среди молодых философов, мы и представляли себе башковитого Пашку. Нам пришлось разочароваться. «В Ленинграде есть знаменитый завод. Там работает мой дядя. Поеду к нему, стану слесарем». Мы спросили, какое насекомое его укусило. Пашка пресерьезно ответил: «Пора зарабатывать хлеб своими руками».

Я поступил, как мечтал, на исторический факультет Ленинградского пединститута. Катя и Валя уехали в Москву, стали студентками Первого медицинского.

Пробуждение

Проснулся рано утром. Рядом неприятно храпел остроскулый Кайновский, пахло йодоформом, было холодно.

Зачем вспоминал Сосновку? Теперь не успокоишься.

Задала санитарка, сказала:

— Новый комиссар приехал!

Это сообщение меня ничуть не тронуло.

Скоро они пришли. Шумно прогремели по голому полу сапогами — Кайновский, между прочим, не проснулся — остановились подле моей койки.

«Коршунов! Неужели снова будем вместе?» Я быстро приподнялся, набросил на себя халат.

Доктор Бодрягин сказал комиссару:

— Вот и ваш комсомолец. Немного ослаб в схватке с дистрофией. Десятый день у нас прохлаждается.

Коршунов лукаво усмехнулся.

— Прохлаждается — это вы верно заметили. Температура у вас не больничная.

— Плюс восемь градусов, товарищ комиссар. Потолок возможных достижений всего нашего коллектива. Вчера начали расщеплять на топливо школьную мебель. Сожгли три ученические парты.

— Ну что же, Дубравин, — обратился ко мне Дмитрий Иванович. — Не хватит ли прятаться от мороза в этих прохладных покоях?

— Надоело, Дмитрий Иванович. Прикажите выписать.

Коршунов глянул на Бодрягина.

— Скоро, товарищ комиссар. Еще немного подлудим ему желудок и — пожалуйста, целиком в вашем распоряжении.

— Слышите, — сказал мне Коршунов. — Они еще процесс лужения не кончили. Но обещают… — он повернулся к Бодрягину. — На этой неделе, видимо, закончат.

— Пожалуй, — не сразу согласился доктор, недобро на меня покосившись.

— Значит, жду, — кивнул на прощание Коршунов.

Короткой, как миг, была эта встреча, но она возвратила меня к действительности. Признаться, мне хотелось, чтоб они несколько дольше задержались в палате, чтобы Коршунов спросил о настроении — тогда можно было бы чуточку обрадоваться, вспомнить предосенние дни под Пулковом, расспросить о полковых делах. Ничего подобного не получилось, радости не возникло, зато я быстро успокоился. Далеко не все, подумалось, надлежит принимать восторженно. На многие вещи в житейской повседневности надо смотреть бесхитростно и просто. Коршунов, по-видимому, так и смотрит.

Весь день обдумывал, как и с чего начну службу после болезни, а вечером, уставший и чем-то недовольный, снова стал вспоминать Сосновку.

Стояла тягостная тишина. Изредка за окном трещали на морозе старые доски забора, а на тумбочке иногда ни с того ни с сего начинало шипеть соляровое масло в коптилке.

Вдруг в этой тишине послышалось, будто откуда-то сверху в палату пробился и на время замер удивительно знакомый и в то же время необыкновенно новый в больничном безмолвии низкий, густой и простуженный звук. Минуты через две звук повторился — словно где-нибудь нечаянно тронули клавиш огромного рояля и ветер безжалостно растрепал эту единственную ноту. В третий раз этот же звук отдаленно напомнил хриплый гудок маневровой «кукушки».

Чепуха! Все паровозы в Ленинграде давно стоят без куска антрацита и двигаться им совершенно некуда: дороги отрезаны еще в сентябре.

Я уже собрался поздравить себя с новой болезнью. Звуковыми галлюцинациями, где-то я читал, начинается психическое заболевание. Но не успел я подумать как следует — дверь в палату отворилась и в нее бесшумно вошла, чуть не вбежала Елена Константиновна.

— Слыхали? — живо спросила она.

Я, вероятно, не понял, о чем она спросила.

— Так ничего и не слыхали?

— Слышал какой-то неопределенный звук.

— Почему неопределенный? Самый настоящий гудок паровоза. — На бледных щеках Елены Константиновны розовел румянец, глаза светились радостью. — Не понимаете? В Ленинград же пришел поезд с продовольствием!

— Не может быть! — удивился я и стал вылезать из постели.

— Лежите, лежите, — строго приказала она. — Не могло быть раньше, — в октябре, ноябре — но теперь, как видите, стало возможным. Не верится, правда ведь? Я уж думала, конца-краю не будет.

— Вы не ошиблись, Елена Константиновна?

— Вы просто отстали от жизни, Дубравин. Давно же пошли грузы по льду Ладожского озера, представляете? Теперь их подвозят в Ленинград.

Когда она ушла, я неожиданно почувствовал себя выздоровевшим. Несмотря на запрещение, поднялся, накинул на себя халат и, точно ненормальный, стал мерить палату из угла в угол.

Кайновский беспробудно дрых, похрапывая в стенку.

Друзья

Я только пообедал и хотел завалиться в постель, когда они пришли — Юрка и Виктор.

— Вот он! Наконец-то! Хоть бы весточку подал: так, мол, и так, свалился, лежу. А то — словно в воду канул. Скажи, надолго здесь окопался? Как себя чувствуешь? Мы ведь третий день тебя разыскиваем.

Кайновский сердито отвернулся к стенке, с головой укрылся одеялом. А Юрка шумно продолжал:

— Хотели Пашку вытащить — не вышло. На заводе, говорит, сейчас наступление; передайте от меня привет, а меня оставьте. Он уже помощник мастера, ты знаешь?

Я все еще не понимал, сон это или действительность. Но когда они оба, сняв серые ушанки, подали мне руки, затем одновременно уселись у меня на койке, и от их шинелей, небрежно прикрытых белыми халатами, пахнуло уличным морозом, — в горле у меня запершило, на глаза навернулись слезы. Подавляя волнение, спросил:

— И какой он — Пашка?

— Такой же чудак! Целый час провели с ним в цехе, а уходя, положили в карман расписной шелковый кисет — подарок безымянной ленинградской девушки.

— Он же не курит!

— Курил бы — табаку вот нет. Виктор обещал снабжать его махоркой.

— Свой паек буду отдавать, пусть курит на здоровье, — подтвердил Виктор.

Юрка говорил без умолку, точно мы не встречались вечность, и теперь он спешил в один раз выложить все, что за эту вечность накопилось. А накопилось, видимо, немало.

Был непоседа на Карельском участке фронта:

— Вот где тишина — мух, представь себе, не давят. Весной собираются огороды под картошку возделывать. Водопровод в траншеи проведут и электричество…

Был в обезлюдевшем клубе ленинградских писателей:

— Никого не нашел! Все живые и здоровые писатели в армии. В клубе собираются одни инвалиды. А мне позарез был нужен гневный писательский материал о варварстве фашистов…

При содействии Пашки сделал очерк о буднях оборонного завода:

— Ты обязательно побывай на Пашкином заводе, — ей-богу, там чудеса творят!..

Ездил с попутной машиной к Ладожскому озеру:

— Второй фронт, понимаешь! Люди воюют с пургой и заносами. Мороз двадцать градусов — окоченевают, а дорогу делают. Скоро, скоро пойдут эшелоны с хлебом, салом и махоркой…

Я слушал его и завидовал. Какой ты молодец, думал я, — всего за каких-нибудь две-три недели объездил весь ленинградский свет и сколько в тебе непотухающей энергии. Правда, Юрка тоже дистрофик. Его просторная двубортная шинель прикроет теперь еще одного такого же тощего парня. И Виктор заметно осунулся, помрачнел, бедняга. Нос почернел и заострился… А я определенно залежался, черт побери эту глупую болезнь!

— Неужели мы опять все вместе?

— Здравствуй, приехали! Полчаса сидим на его ходулях, собираемся прощаться, а он, видишь ли, одумался.

— Уже уходите?

— Извини, спешу в Озерки. Виктор, наверно, посидит. Не зря он эти полчаса все молчал, репетировал мысли.

Юрий поднялся, протянул мне руку, попрощался с Виктором. У двери спохватился:

— Чуть не забыл! Вот же письмо от Андрея Платоновича.

— Неужели?

— Виктор и Пашка прочитали, — Юрий положил на тумбочку смятый треугольник. — Самолетом перебросили. А вот как ему ответить — ни за что не знаю. Придется ждать открытия Ладожского тракта.

Юрий ушел.

— Ну, рассказывай ты, — попросил я Виктора.

— У меня другая песня, — грустно усмехнулся Виктор.

— Ладно, не ломайся.

Он не спеша расстегнул крючки шинели, пошарил в кармане гимнастерки и вынул из него тонкий небольшой пакет, обернутый в старую газету.

— Вот тебе мой комсомольский билет. Посмотри, он ли.

Действительно, это был комсомольский билет, выписанный Сосновским райкомом комсомола на имя Виктора. Правда, он почему-то темнее, чем мой, но все типографские оттиски на нем — силуэт Ленина на верхней обложке, изображение двух орденов на первой странице, — а также маленькая карточка Виктора, снятого при галстуке, великолепно сохранились. Немного побледнели слова, вписанные от руки черной тушью, да в одном углу слегка расползлись синие чернила. На страницах билета за 1938 и 1939 годы стояли мои отметки об уплате членских взносов, мои крючковатые подписи.

Я с удивлением глянул на Виктора.

— Помнишь тот день, когда к нам в окопы приезжала делегация путиловцев? И тот серый валун, что маячил перед нами, словно холм одинокой могилы? Один из рабочих паренька петроградского вспомнил — Федюшкой его называли…

— Разведчик? Попал в плен к белогвардейцам?

— Этот разговор в окопе всю душу мне перевернул. После него я ни днем, ни ночью места себе не находил — все думал: негодяй ты, Виктор, подлец из подлецов. Трус не трус, а свой комсомольский билет под могильный камень сунул… Тебе я не говорил: обиделся на тебя. И никого не посвящал в свои переживания. А в одну из ночей — тебя уже не было — я принял решение: подползу к этому камню и откопаю билет. Но легко сказать — подползу и откопаю. А если заметят? Немцы — черт с ними: откроют огонь и только всего. Но если увидят свои — сочтут за дезертира. Что делать, рассуждаю. Наконец придумал. Отправился к комбату, говорю: разрешите, мол, немцев немного попугаю? «Как же ты их попугаешь?» — «Гранатами закидаю». — «Иди, — говорит, — выспись. Гранаты до камня не достанут, а немцы в ста метрах за камнем сидят». — «Я подползу». — «Нет, — отвечает, — нам лишние жертвы не нужны. Не морочь мне голову». Пошел от него — чуть не плачу. Он, по-видимому, догадался, что не ради озорства я придумал свою авантюру. Минут через двадцать вызвал, спрашивает: «В чем все-таки дело? Почему на рожон добровольно лезешь?» Пришлось объяснить. Комбат был единственным человеком, кроме тебя, кому я рассказал о своем билете. И знаешь, что он ответил? «Мало тебя терли, Приклонский, — крапивой да по заднему месту. Будь я отцом твоим, уши нарвал бы тебе, как мальчишке». Почти такими же словами, между прочим, отчитывал меня после, уже в этом полку, полковник Тарабрин. Словно сговорились… Потом комбат позвонил на НП. Я догадался: на нашем участке затевают какую-то хитрость. «Ладно, — согласился комбат, — снаряжай гранаты, ползи, наблюдать за тобой придется. Заваришь похлебку — до утра не расхлебаем».

Все, что рассказывал Виктор, было поистине удивительно. В искренности его слов я не сомневался. Но ведь я представлял его другим! Вспомнил последние встречи на фронте, случай на посту, ссору на гауптвахте… Почему я забыл за этим остальное? В сущности, Виктор — не такой уж безнадежный парень. Пусть задаваст немного, пусть честолюбив, порою легкомыслен, но он, безусловно, честный человек — это все же главное.

Виктор продолжал:

— Ночь выдалась темная — выколи глаз. Взял с собой гранаты, лопату, автомат — пополз. Было ли страшно? Не помню. Думал об одном: не забрать бы в сторону. Впрочем, доведись вторично — ни за что не пошел бы на такую пытку. Страшно, по-видимому, не было, но было не по себе. И хуже всего — такая гаденькая мысль: а вдруг оскандалюсь? Сам напросился, самому ведь нужно — и сам же испорчу все дело. Где-то на полпути подумалось: а найду ли билет! Почему-то забыл, забыл совершенно, где закопал его — под левым углом или под правым. И как мог забыть? И тут я почувствовал, будто по каске прочертила пуля. Выстрела не было, слышал я прекрасно, а каска над ухом зазвенела. Внезапно охватила лихорадка и мне захотелось курить. Страшно хотелось курить…

Виктор говорил спокойно и сосредоточенно смотрел на мою подушку, на меня, на голые стены палаты.

— Я растерялся, Алексей, силы мне изменили. Каска потяжелела, руки и ноги налились свинцом, в голове бродила пьяная неразбериха. Минут, видимо, пять лежал на холодном песке и ни о чем не думал. Клонило ко сну… Затем присмотрелся и неожиданно увидел прямо перед собой этот распроклятый камень. И только увидел — сонливость как рукой сняло, тут же припомнил, где захоронен билет. Вмиг подтянулся к валуну и стал лихорадочно копать. Выкопал, в два счета выкопал!.. А потом я нечаянно звякнул лопатой — взмыла немецкая ракета. К счастью, я лежал еще под камнем, с нашей стороны, и немцы меня, вероятно, не заметили. Но только ракета потухла, я изловчился и бросил в их сторону одну за другой все свои гранаты. Не знаю, докинул до окопов или не докинул, но дело было сделано. Я встал и побежал к своим. Немцы жарили мне спину белыми ракетами, открыли огонь, а мне было нипочем. Бежал во весь рост и, кажется, даже храбрился: «Теперь наплевать, теперь мне наплевать». Едва добежал до своих и спрыгнул в окоп — ответили наши пулеметы. Потом поднялись… И — представь себе. Представь, как неожиданно и просто бывает иногда на войне. Мы их атаковали. И, хотя ни комбат, ни командир полка на успех совершенно не надеялись, мы вырвались вперед и залегли на линии камня. По воле случая я вновь оказался у камня…

Виктор передохнул, взял меня за руку.

— Мне было стыдно, Алексей. — Рука его дрожала. Он отнял ее, спрятал за спину. — Вместо того чтобы радоваться, стал испытывать угрызения совести. Мы никого не потеряли в тот раз и через полтора часа благополучно вернулись в окопы. А мне думалось, что вся эта ненужная потасовка произошла по глупости, по моей бесшабашной глупости.

Виктор умолк, откинулся на спинку кровати.

— Нет, война не для меня. Ненавижу войну, хоть сотню строгих выговоров мне всыпьте!

— С тобой говорил командир полка?

— Тарабрин? Перевел в помощники старшины отряда и приказал изучить автомобиль.

— Зачем?

— Должно быть, в обоз куда-нибудь отправит.

Зашевелился Кайновский, повернулся к нам, пристально и долго разглядывал Виктора.

— Ну, я, пожалуй, пойду. Скорее поправляйся.

Мы крепко пожали друг другу руки, и Виктор ушел.

— Ваши приятели? — хрипло спросил Кайновский.

Я с гордостью ответил:

— Друзья.

Письмо

Виктор ушел, и я развернул письмо. На двух листках школьной тетради какими-то рыжими чернилами Андрей Платонович писал:

«Дорогой Юра, дорогие Виктор, Алексей и Павел — славные сосновские ребята, черти вы полосатые и мои закадычные друзья!

Знать, сам сатана мудро водит вашими сердцами, коль вы снова собрались все вместе и снова, как и прежде, верите друг в друга, хотя, вероятно, иногда и спорите. Радуюсь хорошей человеческой радостью — тому, что не рассыпался ваш слаженный квартет, что вы, как написал мне Юрий, заметно повзрослели, а главное — тому, что в годину лихолетья не сетуете на судьбу, не растерялись, нашли свое место в борьбе и честно сражаетесь там, где суждено вам было оказаться. Представляю, как нелегко на баррикадах Ленинграда. Но вы — позвольте мне надеяться — во что бы то ни шло сохраните присутствие духа, веру в идеал и нашу советскую русскую природу. Иначе я не верю, что вы родились при Советской власти; не понимаю, что значит для нас родина, семнадцатый год, социализм; не знаю, что такое Ленинград. Итак, не бойтесь испытаний, мужественно смотрите событиям в лицо, берегите и поднимайте в себе человека — вы люди новые, с вас спросится. Вот вам мое учительское и, если хотите, отцовское пожелание. Другого не могу придумать. Откровенность, ребята, превыше всего.

А поймете ли меня, можете ли представить, как мне, старику, хотелось бы быть сейчас с вами? Судьбе, к сожалению, было угодно, чтобы старый ваш друг и кружковой руководитель стал в эту войну рядовым сапером и находился от вас за тысячу километров. Видите, какие обстоятельства. Тогда хоть напишите мне, сохранилось ли в Ленинграде, в Летнем саду, сухое дубовое дерево — на нем неизвестным балагуром-резчиком выточена голова хитрого сатира. Очень любил и люблю этот тенистый уголок: не раз в годы студенчества сиживал там на скамейке и мечтал о покорении вселенной. Часто декламировал стихи — не сатиру, понятно, а некой белокурой каналье с бирюзовыми глазами — в них, мне казалось, отражался весь мир; сатир на меня сердился, а я, бесконечно счастливый, грозил ему кукишем. Было такое, ребята, не отпираюсь, было. И хорошо, что было, не так ли? Этих своих молодых мечтаний о звездах, о чистоте человеческих глаз и перестройке мира по плану рабочего класса я не забыл до сих пор: они мне светили всю жизнь, светят и теперь, в тесной землянке саперного подразделения.

Но что же вы, такие-сякие пестро-мудро-полосатые, совсем позабыли расчудесных девушек — Валю Каштанову и Катеньку Ильинскую? В ноябре, я знаю, они оставались в Москве (с ними была моя Настенька) и жаловались в письмах, во-первых, на мокрую погоду; во-вторых, на ветреность школьных друзей: «разъехались — даже не вспоминают». О войне — ни слова, будто в Москве не было тревог и затемнения, и немцы находились не рядом, а где-нибудь в Польше, за государственной границей. Вот ведь какими гордыми выросли наши сосновчанки. Пожалуйста, обратите на это необходимое внимание.

Ваш А. Костров».

Кайновский

С Кайновским мы все-таки схватились. Это случилось на следующее утро. Он рано проснулся, долго лежал в постели без движения, потом повернулся ко мне и сказал:

— Вчера вы были умилительно хороши.

— Это вам пригрезилось, — отозвался я, стремясь подзадорить его на разговор.

Он помолчал, покопался пальцами в нерасчесанных волосах, лениво зевнул. Приподнявшись на локте, спросил:

— Давно знаете своих приятелей?

— С тридцать шестого года.

— Они гораздо хуже вас, можете быть уверены.

— Пусть мои друзья остаются такими, какие они есть.

— Несимпатичные, извините, парни! — Остренький нос Кайновского поморщился, синие губы скривились. — Этот, длинноногий, — этакий бодрячок из венской оперетты, второй — кающийся грешник. Оставался бы грешником, если наблудил, — больше имел бы шансов на сочувствие.

Я слушал с притворным интересом. Хотелось узнать, что носит в себе этот задумчивый человек и о чем он любит говорить.

— Обиделись? — спросил, помолчав, Кайновский.

— Пока, видите, терплю.

— Станете возражать?

— Возможно.

Про себя подумал: «Поединок начинается».

Кайновский сел на кровати, лицом ко мне, уперся глазами в мою переносицу, сказал:

— А все, знаете, война. Такое, честно говоря, пренеприятное явление. — Помолчав, задумчиво продолжил: — Люди в войну меняются. Один старательно играет бодрячка, другой — исповедующегося грешника, и каждый, если он не дурак, бережет про запас плотный пук соломы — на случай внезапного падения. Есть в биологии такое словцо — мимикрия, слышали? Люди артистически развили в себе это природное качество и пользуются им удивительно ловко. Только какой-нибудь чудак, повторяю, ломится в глухую стенку, ровно баран в закрытые ворота. Скажите, как вы попали в эту холодную палату?

— Меня привезли сюда в обморочном состояний.

— Сами не успели! А я сам добрался — почти на четвереньках. Чтобы назавтра со мной не случилось того же, что случилось с вами. И, думаю, поступил благоразумно. Зачем лишний раз гонять по городу единственную в полку санитарную машину?

Я никак не мог сообразить, какую упрямую мысль хотел втолковать мне Кайновский, но я сказал ему:

— Вы плохо судите о людях.

Он вежливо возразил:

— Я думаю о них то же, что они сами о себе думают, не больше. Вникали вы когда-нибудь в один несложный вопрос — вокруг чего вертится так называемая человеческая жизнь?

— Глубоко — не приходилось.

— И не ломайте голову. Один философ подытожил… Сначала какой-нибудь благородный юноша все свои силы тратит на пустое: что-то он ищет, горячится, ссорится, — он домогается истины. И всех обвиняет в глупости, корыстолюбии, холодном и жестоком эгоизме. С этого обычно начинают все молодые пуристы. Но в один непогожий или солнечный день этот несговорчивый пурист страстно влюбляется, затем, как подобает, женится, и, по примеру других, поступает на службу. И тогда — прощай золотая молодость! — он постепенно становится обрюзгшим мещанином — ровно таким же, как и те, с кем недавно боролся, кого оскорблял, кому незаслуженно раздавал пощечины. Он попадает в плен железного треугольника. Служба — чтобы содержать семью, благоприлично одеваться и повесить в спальне над кроватью красивую тряпку с изображением козла или оленя. Жена — для любовных утех, заведывания кухней и разрядки нервов, взвинченных неудачами по службе. Дети есть дети, закономерное продолжение рода и племени, о них надо заботиться, их надо кормить, дабы вырастить себе же подобных. В этом не слишком уютном треугольнике — вся его жизнь. Испокон веков он пребывает в нем и ничего иного знать не желает. Зачем ему война? Зачем какая-то политика?

— Вы и ваш философ — жестокие люди, — высказался я, едва Кайновский обозначил паузу.

Он пресухо усмехнулся:

— Прежде всего я типичный мещанин. Такой же мимозовый и трусоватый, как и все другие. Каким будете и вы лет через шесть или восемь, если благополучно вернетесь с войны.

— Нет уж, извините!

— Есть ли у вас девушка? Думаете, ангел, кроткий ягненок?

— Чище и лучше ангела!

— Ну, тут вы ошибаетесь. Красивая?

— Красивая.

— Если она не изменила нынче, так изменит завтра. А станете мужем — непременно прилепит рога. Будете благоразумны, вы их почешете и тихонько замаскируете, а нет — преждевременно станете седеть, потом наживете инфаркт.

Я не стерпел. Выскочил из-под одеяла на холодный пол и левой рукой схватил его за волосы.

Не знаю, чем кончилась бы наша потасовка — она уже началась: Кайновский мосластыми ногами уперся мне в грудь, а я опустил на его грибовидное ухо туго сжатый кулак, — но в эту минуту, словно нарочно, в палату вошли начальник лазарета и Елена Константиновна. Доктор Бодрягин сказал:

— Грубые физические упражнения тому и другому, кажется, противопоказаны?

При этих спокойных словах мой сухой кулак бессильно опустился, и я, ослабевший и пристыженный, мгновенно присел на кровать.

— А вы, военфельдшер, совсем не больны, — сказал Кайновскому Бодрягин. — Я только что видел ваши последние анализы. Чистейшая мистификация, должен вам заметить. Завтра мы вас выписываем.

Эврика!

Должно быть, правильные мысли так вот и приходят в голову — совершенно неожиданно, когда их даже не подозреваешь и уж, конечно, не думаешь, что, размышляя, изобретаешь формулу единственно верного поведения в жизни или открываешь для себя Америку. Возможно, так и проявляется один из законов капризной диалектики, — утверждать не смею. Знаю только, что нужно было полежать четырнадцать дней в лазарете, вспомнить в подробностях школьную юность, встретиться с Коршуновым, услышать в морозном-безмолвии ночи простуженный крик паровоза, затем поговорить с друзьями, несколько раз перечитать письмо Андрея Платоновича, наконец, поругаться и подраться с Кайновским… Надо было одно за одним пережить эти несложные события, чтобы, проснувшись на второй день утром, почувствовать себя окончательно выздоровевшим и ясно представляющим, что надлежит мне делать.

Какой-нибудь придирчивый критик или педантичный психолог, если они пожелают разобраться в извилистых ходах моих размышлений, наверное отметят в них много смешного, наивного и просто непонятного, — пусть; меня не интересует, по каким логическим ухабам выбирался я из сумерек к рассвету. Я рад был, что, блуждая в потемках, за что-то все же ухватился, и это счастливое, но скользкое что-то — восклицаю: Эврика! — звало теперь вперед, подымая с больничной постели.

Когда я проснулся, соседа уже не было. Постель была заправлена свежими простынями, и никаких следов вчерашнего ее хозяина нигде не осталось. При виде пустующей койки Кайновского я пожалел, что не ударил его по носу. Надо было ударить покрепче, не раз и не два, чтобы запомнил навечно.

А дальше я думал: …вот и подрался. И вовсе не раскаиваюсь. Напротив, кажется, удовлетворен. Держался не киселем и не тряпкой. Драться, выходит, полезно, — не зряшно, конечно, не по зову амбиции, но во имя справедливости и чести. Мать, помню, говорила: «Лишний раз не ерепенься. Лезь в драку за правду. По пустому одни звонари кулаками машут». Ты безусловно права, моя неподкупная, честная мать. Прости, что так редко тебя вспоминаю. Я в самим деле за последнее время немного раскиселился. Больше этого не будет. Вот только покину лазарет и сразу напишу тебе большое-большое письмо. Чтобы ты знала, что в Ленинграде все в порядке. Люди здесь правильные, таких, как плешивый Кайновский, единицы… Андрей Платонович, наверное, одобрил бы. «Вы люди новые, с вас спросится». Интересно, был ли он драчуном? Сочинял стихи о чистоте человеческих глаз и о синих звездах. «Но что же вы, такие-сякие, совсем позабыли девушек?» Мы их не забыли, Андрей Платонович. За Валю Каштанову я готов в любую драку вмешаться. Но Кайновского ударил не только за Валю. Он же хуже желчного Оглоблина! Тот, по крайней мере, признался, что поджидает немцев, а этот же своих обливает грязью, плюет, горбатый верблюд, человеку в лицо. Откуда такие повыползли, Дмитрий Иванович? И что с ними делать? «Действительно, Дубравин, что с ними делать? Потрудитесь изложить свои архимудрые мысли». Мысли еще не оформились, надо подумать, но одно непреложное решение будет такое: исповедь перед Поляниным не состоялась, исповеди перед Коршуновым быть не должно. Приду и скажу: «Готов сражаться, Дмитрий Иванович. Приказывайте, что надо выполнить, чтобы хоть на сантиметр подвинуться к часу нашей победы». Как хорошо было в Ленинграде до этой проклятой войны… Но как же я не заметил в Летнем саду дерево с головой сатира? Жалко, если его спилят на дрова… Они определенно в чем-то очень схожи — учитель Костров и Дмитрий Иванович Коршунов. Может быть, в том, что тот и другой одинаково строго осуждают фальшь, пустозвонство. Оба понимают и уважают человека. Оба беспощадно требовательны — Костров, правда, помягче: наверно, потому, что увлекается стихами… Если разделить людей на две категории — на достойных высокого звания человека и не достойных его, — они, и Костров и Коршунов, будут в рядах колонны авангарда. А где-нибудь в темном углу, прячась от света, шипя на людей, будет воровало ковылять Кайновский — хмурый, сморкающийся в простыню, сунувший «Эстетику» за кирзовое голенище… В сущности, вот мой ответ, Дмитрий Иванович: война — это борьба с варваром противником. Но нужна ведь и борьба за добрые людские отношения.

Так рассуждал я, переходя от воспоминаний к заботам повседневности. И удивительно легко становилось на душе. И когда в палату вошли Елена Константиновна и доктор Бодрягин, я тут же попросил их выписать меня из лазарета.

— Пожалуй, — согласился Бодрягин.

— Завтра мы вас выпишем, — сказала Елена Константиновна.

В конце дня и скучным длинным вечером я не раз возвращался к мыслям, приходившим мне в голову утром. Не раз протягивал незримые нити от мира к войне, от Сосновки к Ленинграду, от юности школьной к юности пороховой, военной. И мне думалось: мы возвратимся, непременно возвратимся к изначальному — но не ценой постыдных поражений и уступок.

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ ВЕСЕННЯЯ ЛЕГЕНДА

В сущности, люди великолепны, если имеют прекрасную цель и вместе ее добиваются. Прав, безусловно, тот, кто ищет и действует вместе с людьми… Это я не вычитал. Пришел к такому заключению собственными размышлениями. Каждый на войне был чуть-чуть философом.

Улыбка

Ровно полмесяца пролежал я в лазарете, на шестнадцатый день меня выписали.

Сестра-хозяйка еще накануне выгладила непрезентабельное мое обмундирование, пришила к гимнастерке свежий подворотничок.

— Дистрофия, мой друг, останется с вами, вы уж не обессудьте, — извиняясь, напутствовал доктор Бодрягин, — но от смерти мы вас будто бы спасли.

Кажется, спасли. Если бы не всевозможные очистительные и закрепительные снадобья, коими так щедро и настойчиво пичкали меня в лазарете, мой отощавший желудок, возможно, не перенес бы свалившихся на него испытаний, и пришлось бы мне расстаться с великолепным этим светом задолго до назначенного срока. Теперь все страшное осталось позади, спасибо ведомству Бодрягина, я отправляюсь в полк.

Было седое морозное утро, когда я покинул уютный особняк на Расстанной. Выпавший ночью и еще не притоптанный снег больно слепил глаза, пробирался под шинель холодный воздух. Идти предстояло не менее восьми километров — на Васильевский остров (штаб полка перевели туда), и хилые мои ноги едва передвигались.

Торопиться не к чему, решил я про себя. Калорий горячего завтрака хватит на весь длинный путь, а приду домой — сразу же состряпаю обед. И я с удовольствием ощупал карманы шинели. Завернутые в бумагу, там лежали остатки суточного пайка: несколько ложек пшена, ломтик шпига, кусок ржаного хлеба с примесью суррогата и полновесная щепоть сырой, тяжелой соли.

На Лиговке я встретил лишь одного человека — трудно было узнать, мужчина он или женщина, стар или молод. Одетый в потрепанное летнее пальто, закутанный поверх него в разноцветные тряпки, человек этот вез в маленьких санках ведро воды. Вода плескалась, тут же застывала на санках в прозрачные бугорки, а человек спокойно и настойчиво двигался дальше.

На Невском было люднее. Навстречу то и дело попадались пешеходы, в ватниках, в шинелях, в нагольных полушубках — военные и «штатские». Многие, как и я, шли не спеша, часто останавливались; передохнув, шли снова вперед.

По правде сказать, неторопливые и редкие пешеходы не придавали улице заметного оживления. Как и две недели назад, Невский стоял, погружен в оцепенение. От каждого здания веяло холодом, из подъездов и подворотен дул пронизывающий ветер. Рваные куски старых афиш скучно бились по ветру, жалобно скрипели полинявшие вывески. Все подъезды и узкие переулки плотно забиты сугробами снега. Прямо из окон торчали наружу жестяные и чугунные трубы, на фасадах, над срезами труб, жирно чернели пятна копоти.

На углу Литейного и Невского широко по мостовой разлилась вода: где-то лопнул водопровод. Прочно и надолго вмерзли в ледяную гладь обрывки газет, куски штукатурки, железные осколки, кем-то оброненный листок календаря. «24 января» — извещал листок. Значит, шестой день… Шестой уже день робко сочилась, разливалась и тут, же застывала, изнемогала в борении с холодом, окутанная паром вода.

За углом с дразнящей вывеской «Пельменная» (почему не додумались снять?), наполовину засыпанный снегом, ютился газетный киоск. Возле него неуклюже топтался человек в худых валенках, закрывал ставни. Значит, газет нынче нет, — теперь это часто случается.

Посередине заснеженной улицы мальчик и девочка, худые, как свечи, тащили на листе фанеры белую мумию — зашитый в постельную простыню труп подростка. Они не плакали, не говорили между собой; ни скорби, ни уныния, ни малейшего внутреннего трепета нельзя было прочесть на их спокойных, исхудалых лицах. Я долго смотрел им вслед, глядел, как блестели на солнце синие, голубые снежинки, изломанные жестким листом фанеры, и старался ни о чем не думать. На душе становилось тоскливо и пасмурно.

Часа через два, изрядно устав, я перешел Дворцовую площадь и прислонился к седому от инея парапету моста. Рядом со мной под разбитым фонарем остановилась молодая женщина. Одной рукой она прижимала к груди завернутого в шубку ребенка, в другой держала набитую тряпками камышовую корзинку. В одежде и спокойных движениях женщины не было ничего примечательного. Молодая мать, подумал я и отвернулся. Мне были далеки и непонятны так называемые гражданские люди, особенно женщины. Чем они заняты, какими делами, почему не хотят эвакуироваться, если нигде не работают? На эти вопросы я не мог себе ответить: меня удивляли причины особой привязанности этих людей к теперешнему Ленинграду, к своей пустынной улице, к холодному, быть может, наполовину разрушенному ленинградскому дому.

Вскоре дитя заплакало, я снова посмотрел на женщину и, к величайшему изумлению, увидел на ее лице чистую, теплую улыбку. Да, она улыбалась. Улыбалась плакавшему мальчику или девочке, и эта простодушная ее улыбка будто ярким лучом ударила мне в глаза и просветила душу. Может быть, просто прибавила свету вокруг, как прибавляет его неожиданно проглянувшее в тучах весеннее солнце.

Но не почудилось ли мне? Не отвык ли я в серой палате лазарета от повседневной уличной жизни? Сам я давно разучился улыбаться и давно уже не видел на лицах людей живой человеческой улыбки. Чтобы улыбаться, думал я, надо иметь в груди живой очажок ритмично пульсирующей радости. У многих этот очажок временно застыл, его просквозили холодами и подсушили голодом, сказались потери близких и родных… Примерно с октября тянется нынешняя безулыбчивая жизнь, и сколько протянется — пока никому не ведомо.

Нет, мне не почудилось. Женщина улыбалась, а я бестолково глядел ей в глаза, и мне думалось, что в этот благодарный миг на всем белом свете нет ничего прекраснее улыбки. Лицо у этой женщины было худое и черное, под глазами лежали глубокие ямы, прямой тонкий нос заострился, губы сухие и бледные. В прошлом это лицо было, по-видимому, привлекательно, теперь его красила только улыбка.

— Что вы на меня так смотрите? — спросила женщина и опустила на тротуар корзинку.

— Простите. Я немного устал и вот… отдыхаю. Посмотрел на вас — вы улыбаетесь.

— Вы тоже улыбаетесь.

— Разве?! — удивился я.

Так мы заговорили. Она спросила, ленинградец ли я и есть ли у меня в городе знакомые. Затем коротко сказала о себе. Неделю назад, сказала она, на Кирочной скончалась ее подруга, — пришлось взять ее девочку к себе. Маленькая Танечка ничего не понимает, больна, даже не умеет ходить, хотя ей уже восемнадцать месяцев.

— Буду лечить, может быть, выхожу.

Мне захотелось сделать этой женщине что-нибудь полезное.

— Разрешите, помогу вам донести корзинку?

Она охотно согласилась, сказав, что живет на Васильевском острове.

Через полчаса мы были в ее маленькой комнате на втором этаже старинного дома с мезонином. Девочка спала. Женщина уложила ее в постель, меня посадила за стол, сама, не раздеваясь, принялась растапливать печку.

— Угощу вас чаем. Вы ведь не спешите?

Спешить мне было не к чему: день полагался на послелечебный отдых.

— Вот и отдыхайте. Шинель не снимайте: у меня прохладно.

Растопив печурку обломками стула и поставив на нее закопченный чайник, она куда-то заторопилась.

— Простите, схожу на минутку к соседке. Одинокая старушка, болеет.

В комнате, помимо буржуйки, широкой двуспальной кровати в углу, большого стола и двух простеньких стульев, из мебели ничего больше не было. Единственное окно, выходившее на север, наполовину было задернуто клетчатым старым одеялом. В форточке вместо стекла горбился кусок плотного картона, с него глядела аккуратно вычерченная тушью верхняя часть ажурной восточной ротонды. На столе, передо мной, лежала толстая старая книга — «Классические ордера архитектуры»; черная жестянка с маслянистой жидкостью и обгоревшим фитилем стояла на ней. Рядом с этим современным светильником, оживлявшим по вечерам едва ли половину комнаты, глядела из-под абажура запыленная электрическая лампа. Пучок остро заточенных цветных карандашей топорщился в треснувшем сверху донизу толстом граненом стакане. Карандаши эти, видно, давно уж не чертили бумагу, их заостренные кончики посерели от сырости. Над столом, прикрепленный кнопками, висел небольшой портрет военного; на миниатюрной полочке под ним лежало несколько писем в солдатских треугольниках и светлое, из целлулоида, лекало.

— Вы, должно быть, архитектор? — спросил я, когда женщина вернулась. — А это — ваш муж? — указал я на фотокарточку.

— Да, я работаю в Ленпроекте. Вернее, работала, вместе с мужем, пока его не призвали в армию. Летом мы закончили проект застройки морской набережной, а через неделю началась война.

— Жаль, — посочувствовал я. — Ваша профессия теперь не пользуется спросом.

— Неправда! — возразила собеседница. — Вот почитайте, что пишет мне муж.

Она взяла верхнее письмо из стопки треугольников, перевернула страницу, положила на стол.

В письме говорилось, чтобы Наташа (корреспондент называл мою новую знакомую Наташей) обязательно встретилась с Казимиром Ивановичем и расспросила его о судьбе проекта. «Мы непременно вернемся к нему, — писал категорически муж, — и возведем с тобой на берегу залива наш павильон с белыми колоннами».

Самонадеянно сказано, подумалось мне, и я еще раз посмотрел на портрет военного. Лицо его не было строгим, в то же время оно не было глупым или легкомысленным. Обыкновенное открытое русское лицо с внимательными, немного насмешливыми глазами. В иной обстановке я, возможно, понял бы его — несокрушимую его убежденность, но сейчас почему-то не хотелось ему верить.

— Где он воюет, ваш муж, на каком участке фронта?

— Под Белоостровом, — доверчиво и просто ответила хозяйка.

Подумалось, что у этой женщины муж не может быть фанфароном. Правда, всех тягот блокады он, разумеется, не изведал, но положение Ленинграда ему должно быть известно: Белоостров — не за тридевять земель.

— Вчера была у Казимира Ивановича, — продолжала Наташа. — Это главный наш архитектор в «Проекте». Знаете, как он меня встретил? «Поздравляю, Любушка, будем, значит, строить». Он всех своих сотрудниц называет «Любушкой», а сотрудников — почему-то «Лоренцо», даже «Прекрасным Лоренцо». «На первый случай, — говорит, — взгромоздим, в духе времени, что-нибудь подземное, конечно, без кариатид и атлантов. А там и на поверхность вылезем — город восстанавливать. Непременно, Любушка! Новые дворцы, новые проспекты». Занятный старик. Предлагали эвакуироваться — не согласился. «Стоит ли старые кости трясти? Глядишь, и рассыплешь по дороге». Сидит теперь дома, на такой вот печке, — она показала глазами на буржуйку, — страшно распух, но каждый день работает, — все что-нибудь чертит. Завтра пойду к нему за заданием.

Чай пили из консервных банок — не чай, а прозрачный крутой кипяток, заправленный, кажется, ромашкой. Закусывали черными, нивесть какой давности сухарями и моим, больничным хлебом: сахару, к сожалению, не было.

Когда Наташа разливала чай, я успел разглядеть на ногтях ее маленьких мизинцев остатки розового лака. Думаю, она всячески оберегала эти наивные символы прошлого, но так и не сберегла: они все же разрушились, остались лишь крохотные розовые точки. По ассоциации мне вспомнилась зеркальная парикмахерская на Невском, я заходил туда будучи студентом. В маникюрном за стеклянными столиками сидели две девушки — им красили ногти, и я, уже подстриженный, почему-то слишком долго крутился тогда перед зеркалом, у двери, поправляя свой ситцевый галстук в горошек. То было весной сорокового года. Страшно давно это было…

— Я, пожалуй, понимаю вашего мужа, — признался я, согретый не то горячим чаем, не то сердечной простотой незнакомой женщины. — Особенно мечты его понимаю.

— Мы с ним оба, наверно,ненормальные, — сказала Наташа. — Никак, представьте себе, не можем привыкнуть к войне. Все кажется: ну, если не завтра, то через месяц, через два война кончится, и мы возьмем карандаши, восковку, опять станем фантазировать, строить, рисовать проекты. Не знаю, хорошо это или плохо.

Проснулась девочка, тихо заплакала.

Наташа тотчас же отодвинула от себя недопитую кружку, поднялась, подошла к постели.

— Ну что, маленькая, будем вставать? Давай будем вставать. На улице сегодня солнышко, а на столе у нас чай — чай и сухари. И все будет в порядке. Ну, я же тебе говорю, Танечка!

Девочка успокоилась.

Докончив свой чай, я распрощался и вышел. Теперь у меня было другое настроение — совсем не то, что на заснеженном Невском, поутру. Жизнь не сдается. И хорошо, что не сдается. Сдаться, замереть она не может.

Новая линия фронта

Коршунов вызвал меня на второй день утром, когда я только что вылез из постели и наскоро протер свое заспанное лицо чистым, чуть отдававшим весной и карболкой снегом.

— Ну-с, рад видеть вас во здравии и благополучии.

Этими словами он встретил меня в коридоре. А в кабинете, растирая озябшие пальцы и прохаживаясь от двери к окну (кабинет был маленький и почти пустой: кроме стола с телефоном и трех легких стульев, в нем ничего больше не было), обрушил на меня один за другим сразу несколько вопросов:

— В лазарете хорошо, но в полку веселее, не так ли? Воротничок, вижу, свежий, и белье, надо думать, негрязное? Умывались сегодня водой или снегом? А спали — спокойно или немцы снились? Так с чего же начнем — с какого-нибудь персонального дела?

Последний вопрос мне не понравился. Но Коршунов, по-видимому, и не ждал на него ответа. Сразу вслед за ним он спросил:

— А доводилось ли вам видеть в последнее время, как люди смеются? Не только улыбаются — скупую улыбку еще можно увидеть, а как они смеются — свободно, открыто, от души?

Я с благодарностью вспомнил вчерашнюю улыбку, но как люди смеялись, я и в самом деле давно уже не видел.

— Не доводилось, товарищ комиссар.

Остановившись у стола, Коршунов сел на один из стульев, другой пододвинул мне. На скуластом, чисто выбритом его лице задвигались желваки, появилось суровое выражение.

— Не смеются, товарищ Дубравин. И многие не улыбаются.

Эти слова он произнес с ожесточением, словно был вынужден признать досадную ошибку. Посмотрев на замерзшее окно, продолжал:

— Ослабли, притихли, от морозов прячутся. Иные не ежедневно моются, волосы не стригут, сапоги не чистят. А есть и такие: воротничок, посмотришь, на нем свежий, пуговицы будто на месте, а в душе — загляни — притаились сумерки. Поселился в такой слабовольной душе червячок уныния и гложет человека. И хуже всего — его обладатель ничуть не беспокоится. Барахтается один на один со своими думами и никого к себе не впускает. Есть ведь такие? Есть, Дубравин, есть.

Стул подо мной заскрипел. Коршунов смотрел на меня в упор, — я чувствовал себя неловко: вспомнил последние дни перед болезнью.

— Что же надо делать, Дмитрий Иванович?

— Подумайте. Сходите на точки, поговорите с членами бюро, со своим активом, с коммунистами. Подумайте, что могли бы сделать комсомольцы. Затем приходите ко мне, додумаем вместе. На фронте затишье, нас не бомбят и не обстреливают. Немцы готовятся к штурму. А мы поведем наступление за души людей. Так или нет, Дубравин?

Я еще не понял, в чем должна состоять роль комсомола в борьбе за души людей, но уже начал волноваться. Задача представлялась чрезвычайно важной. Не об этом ли я думал в лазарете?

— Так точно, товарищ комиссар, понятно.

Коршунов поднялся. Поднялся и я. Мы посмотрели друг другу в глаза, и Коршунов мечтательно признался:

— С каким удовольствием я побывал бы сейчас в оперетте! — Затем быстро спросил: — А вам не хочется, Дубравин?

Вопрос меня удивил, удивил, наверное, больше, чем предыдущий разговор.

— А что бы вы хотели посмотреть, Дмитрий Иванович?

— «Марицу», только «Марицу». На худой конец, веселую комедию Гольдони.

Глухо зашуршал телефон, Коршунов крупными шагами подошел к столу, взял трубку.

В трубке затрещало, потом стало тихо. И лишь через несколько секунд из нее вырвался сдавленный, нервный голос женщины. Слов я не слыхал, но по выражению лица комиссара понял — женщина сообщала что-то невеселое.

— Слушаю, Аннушка, слушаю. Пожалуйста, спокойнее, — бережно говорил Коршунов, и глаза его то щурились, то раскрывались, то поднимались к потолку, то застывали неподвижно на моем плече.

— Не верю, — тихо сказал Коршунов, когда голос в трубке умолк, и медленно, словно обессилев, опустился на стул. — Аня, Аннушка, ну что же ты молчишь?

Коршунов побледнел, положил осторожно трубку, неловко откинулся на спинку стула. Долго сидел задумавшись, взбугрив желваки; потом по его щеке грустно скатилась на шинель слеза.

Вошел полковник Тарабрин.

Коршунов тяжело поднялся, уронил стул, молча подал командиру руку.

— Что с тобой, комиссар?

— Сын. Полчаса назад умер сын, — едва слышно сказал ему Коршунов и отошел к окну. — Весной собирался в армию.

— Голодали? — спросил Тарабрин.

Коршунов не ответил.

— Ну, поезжай, — мягко предложил Тарабрин, приблизившись к комиссару. — Поезжай, Митя, успокой жену. Хочешь, поедем вместе? Машина ждет во дворе.

Тарабрин взял Коршунова под руку, и они вышли.

Вслед за ними вышел и я.

Не-Добролюбов с печкой

Сначала он позвонил мне — не знаю, какими судьбами раздобыл мой новый телефон.

— Алексей? Неужели ты?! Жив, здоров? — густо басил он в холодную трубку, осыпая меня вопросами. — Где нынче ночуешь? Сиди дома, загляну к вечеру, понял?

К вечеру он пришел. В темном коридоре поскользнулся, упал, страшно загремел чем-то железным; потом, недовольно ворча и потирая колено, ввалился в мою комнату — крупный, небритый, худой, в замасленном ватнике и порыжелых валенках. Под мышкой у него торчала — словно игрушка в сравнении с великим его ростом — жестяная новенькая печка; две ножки у печки погнулись, дверца откинулась, и из печки дружно посыпались на пол сухие дубовые чурки.

— Тьфу, окаянная! — простодушно выругался Павел и опустил печку к ногам.

Я готовился к беседе. Отложив в сторону газеты, бросился обнимать товарища.

— Постой! — воспротивился Пашка. — Внизу, у дежурного, остались рукава и мой заводской пропуск. Сходим вместе, подтверди мою личность.

Все же мы сначала обнялись, а уж потом пошли за рукавами.

— И занесло же вас в такой глухой тыл, подальше от фрицев! Выходит, наш завод на самой передней линии?

— Куда ты несешь эту печку? — спросил я.

— А ты не догадался? Тебе приволок. Ты ведь болеешь, вот и согревайся. Лучшего, извини, ничего не придумал.

— Так и тащил через весь город?!

Пашка недовольно покосился.

— Нет, на такси подкатил, на моторных санках с подрезами.

— Напрасно ты…. Я уже выздоровел.

— Не строй стыдливую барышню! — обрезал Пашка. — Они в книжках остались, барышни, — в романах довоенного времени.

Пришлось замолчать: перечить ему нельзя. Начнешь противоречить, он тут же повалит тебя на лопатки и вдобавок нещадно нахлопает по носу какой-нибудь цитатой. Хлебом не корми, цитировать и спорить Пашка готов хоть на тощий желудок.

Когда возвратились в комнату, он потребовал немедленно приступить к установке печки. Сам влез на подоконник, вмиг выломал верхнее стекло, пригвоздил вместо него серую железку с круглым отверстием, а мне скомандовал собрать рукава и выпрямить у печки ножки.

— Да возьми вот плоскогубцы. Железо молотка боится, понял?

Я подчинился, с удовольствием поработал по звонким рукавам удобным Пашкиным инструментом.

Наконец печка была поставлена, растоплена, и комната наполнилась робким теплом и запахом горящего дуба. Тогда мы спокойно уселись за стол и впервые внимательно посмотрели один на другого. Давно не виделись, с памятной весны прошлого года (по телефону, правда, разговаривали), — сколько воды утекло в Неве, сколько событий перешло в историю! Не знаю, что подумал обо мне Пашка, а мне представилось, будто вижу его первый раз в жизни: так он изменился, возмужал и, кажется, помудрел приметно. На верхней широкой губе настойчиво лезли усы, над переносицей сложилась упрямая складка, в покрасневших от бессонницы глазах мягко блестели огоньки.

И все же, пожалуй, передо мной сидел все тот же флегматичный чудак Пашка Трофимов, или сдержанно-гневный Не-Добролюбов, как удачно мы прозвали его в школе. Хорошо ли он помнит Сосновку?

— Значит, воюешь? — прервал мои мысли Пашка. — А я, видишь, связал свою судьбу с рабочим классом.

— На фронт не просился?

— Забронировали, дьяволы! Кому-то показалось, что с ружьем я напоминал бы неуклюжего Швейка, а с этим вот орудием, видишь ли, вроде на месте… — Он погладил лежавшие перед ним плоскогубцы, затем опустил их в карман. — Теперь бригадир слесарей, даже помощник мастера, представляешь? Высший разряд получил.

Я попробовал представить Пашку заводским начальником, но мое представление получилось рыхлым: жизнь военного завода была мне не известна.

— Слушай, Пашка, а люди у вас такие же черные и грязные, как и в городе?

— Почему? — обиделся Павел. — За весь завод не отвечаю, а в нашем цехе теплый душ на днях сработали. Раз в неделю, хочешь не хочешь, всем поголовно мыться.

— Жалеете людей?

— По головке гладим, как же! — крикнул Павел. — Выполнил задание — говорим: мало, давай еще, сколько выдержишь. Пять дней не был дома — просим: подожди еще немного, не расходуй силы на дальнюю дорогу. Брак сработал — немедля, грешный, переделай. Браком немца не убьешь.

— Ну, это жестоко.

— Ты что, с луны поскользнулся?

Я усмехнулся, сказал, что сорвалось с языка.

— Ладно, не будем о буднях, — махнул Пашка широкой ладонью. — Я к тебе по делу пришел, за советом. — Он внимательно оглядел меня, мою комнату, с усердием потер переносицу, потом деликатно спросил: — Скажи, ты еще не вступил в партию?

— Н-нет, — ответил я почему-то неуверенно.

— А… собираешься?

— Да, думаю.

— И я… никак вот не осмелюсь, — застенчиво признался Пашка. — Без партии, понимаешь, я вроде не могу. А с другой стороны, ну чем я заслужил такое особое право? Что за претензии, думаю. Трижды подходил к секретарю парткома и все три раза уходил от него, не выдавив ни слова.

Я про себя подумал: нет, я еще не дошел до этого. Ты меня опередил, Павел. Должно быть, я не готов пока размышлять о партии. Барахтаюсь наедине… Прав Дмитрий Иванович Коршунов: надо скорей начинать живое дело.

Пашка продолжал:

— Иногда думаю, а почему, собственно, мне надо быть в партии? Ну считай себя неформальным большевиком, если хочешь, — вон же сколько правильных людей вокруг тебя без партийных билетов. Нет, нужно, понимаешь, добровольно взять на себя особую заботу… Чтоб не в часы работы только, а постоянно — и в выходные дни, когда такие будут, и в праздники — сознавать себя мобилизованным. Партия для меня — святое дело, Алексей. Так вот и философствую, вокруг да около, а решиться — духу не хватает. Авторитет пугает, понимаешь?

Пашка помолчал.

— Вчера одного старика похоронили. Петром Сергеичем звали, в моей бригаде работал. Умер от истощения, прямо у станка. На моих руках похолодел… В последнюю минуту старуху свою вспомнил: «Вы не пугайте ее. Скажите, бомбой меня стукнуло…» Но больше всего мне врезались в память другие слова Сергеича. Как-то по осени разорвался у нас возле цеха немецкий снаряд с листовками: «Сдавайте Ленинград, иначе с землей сравняем. В пятницу начинаем большое наступление». Прочитал Сергеич это грязное послание и говорит мне: «Знаешь, о чем я думаю? У Степана Вахрамеева стенку снарядом изрешетило. Пойдем после смены залатаем?» Вот какие они, большевики. Сергеич с семнадцатого года был в партии… Печку мы с ним мастеровали. Последняя его сверхурочная работа. Увидел, вожусь по вечерам с жестянками, — пришел и сказал: «Давай пособлю, бригадир. У меня все равно бессонница»…

Пашка умолк, а мне стало неловко. Я думал, что чем-то обязан теперь совершенно незнакомому Сергеичу, внимательному Пашке, всем нашим людям. Обязан неизмеримо больше, чем я полагал до сих пор.

— Ну так будем вступать в партию? — спросил Пашка.

— Будем, Павел, — согласился я. — Но мне, знаешь, надо сделать для этого что-нибудь хорошее.

— Это понятно.

Пашка поднялся, подтянул валенки, вынул из карманов овчинные рукавицы.

— На завод когда заглянешь?

— Жалко, что уходишь.

Не отвечая на мои слова, он объяснил:

— Придешь к проходной — вызовешь меня. Я всегда на службе, все двадцать четыре часа. Надумаешь в воскресенье — захвати белье: сходим в душ. Кусок мыла найдется, мочалка тоже сыщется.

Уходя, Пашка кивнул на буржуйку:

— Печку не жалей. Износится — сработаем новую. Топить-то есть чем?

— Найдется, — повторил я его слово.

— Можно бумагой, — подсказал он. — Печурка чуткая, враз, видишь, нагревается. — У двери спросил: — Ты же ведь куришь?

— Курю.

— Но что же ты куришь? Ведь махорки нету! — Вернулся к столу и положил кисет, расшитый голубыми вензелями. — Ни слова! Понимаешь, ни слова! — крикнул он твердо и решительно, когда я хотел отказаться от подарка.

Я проводил его до ворот, взволнованный, возвратился в комнату. Печка уже погасла, но ласковый дубовый ветерок все еще порхал над нею.

Соль вопроса

В течение трех дней я побывал на точках, беседовал с людьми. Комсомольцы, к моему удовлетворению, мало отличались от «стариков» — коммунистов, правда, иные «старики» выглядели крепче и бодрее многих комсомольцев. Коршунов прав: притихли как-то люди, примолкли, посуровели. Но дело свое делали по-прежнему старательно, хотя порой и с раздражением.

Но плохо, на мой взгляд, было в расчете старшины Лапшова. Трое его подчиненных вот уже с неделю лежали на нарах, поднимаясь только к обеду; остальные шипели на них, недовольно хмурились, называли чуть не симулянтами. Комсомольцев, кроме Лапшова, здесь было двое. Один мне признался: «На передней, как ни говори, все-таки лучше. Каждый день бывают потери в солдатах, голодным не останешься». Второй откровенно заявил: «Живем и работаем для счета. Именной список вроде полный, а что толку? Половина инвалидов». Чем же держится этот расчет? — подумал я и спросил у Лапшова, подчиняются ли ему солдаты.

— Подчиняются, как же, — нехотя ответил Лапшов. — Советские люди. Но устал я с ними, дорогой товарищ, — одному богу известно, как я устал. Когда немцы бомбили, было легче: каждый знал свое дело и что-нибудь делал. А в нынешней скуке цепенеют люди, про себя сопят.

— Где же выход? — спросил я.

— Хлеба надо прибавить, товарищ комсорг. Хлеба и жиров. Иначе вконец все исхудаем, ответственно вам заявляю.

Я погорячился, сказал:

— Заявляете вы совершенно безответственно. Вы же комсомолец. Зачем плакать в платочек?

Лапшов обиделся:

— Может, примете у меня расчет? Серьезно. И я нынче же подам рапорт об освобождении.

Расчет принимать я не собирался, но разговор с Лапшовым заставил меня поразмыслить.

Размышлял всю ночь, а утром собрал членов бюро.

— Обсудим один неотложный вопрос: как нам повысить роль комсомольцев в расчетах.

Члены бюро переглянулись: такие вопросы в нашей практике давно уже не встречались.

Я вынужден был несколько ослабить впечатление: речь, мол, идет о конкретных мерах. Что можно сделать, к примеру, чтобы побойчее стали люди. Чтобы они веселее жили. Чтобы меньше раздражались, не замыкались в себе и меньше бы думали о хлебе. Вообще чтобы как-то теплее и бодрее стало в расчетах и командах.

В моих разъяснениях, я сознавал, недоставало практических предложений. Но я и сам не представлял себе, с чего все же следует начать, хотя и продумал над этим несколько бессонных часов.

— За что бы нам ухватиться?

— Тут и думать нечего, — мрачно буркнул Коваленко. — Накормить всех до единого сытным обедом — вот и живость появится.

Удивительно похож на Лапшова, — мелькнуло у меня. Я с надеждой взглянул на Баштанова. Белорус Баштанов всегда понимал меня, поймет ли сейчас? Он однако же не спешил высказываться.

Поднялся старшина Митрохин.

— Грязью заросли, копотью дочерна прокоптились. Почему не работают бани? И хлеб иногда пропадает. За свой собственный кусок не всегда спокоен.

— Хлеб съедаем сразу, — усмехнулся Коваленко.

Баштанов не выдержал.

— Где воруют? Кто дрожит за кусок хлеба? — накинулся он на Митрохина. — Может, в вашем расчете и так, но зачем округлять под один гребешок? У нас воровства, доложу вам, нет. Нет и не будет. Совесть у наших солдат пока не дистрофировалась. А грязью позаросли — это верно. Аэростаты и лебедки чище людей стоят. Стыдно! Дубравин, по-моему, прав: начинать надо с бодрости. Когда люди живче станут глядеть на себя — и дела пойдут поживче. И не в обеде соль вопроса, Коваленко. Сытный обед мы получим, надо думать, не скоро. Не от нас это зависит. А вот помыть, поскоблить людей, разыскать их письма с Большой земли — это можно сделать. Почему нет писем? Может, завалялись где-нибудь или бомбой их пристукнуло, со всей полевой цензурой. Изнывают же люди без писем.

Баштанов говорил горячо. Но чем больше он распалялся, тем увереннее склонялся я к мысли, что все эти вопросы, в сущности, должны решать командиры — командиры расчетов, отрядов, дивизионов, а некоторые — даже командир и комиссар полка. Причем тут комсомол? Что сделают комсомольцы, если командиры не в силах всего сделать? «Додумаем вместе», — говорил комиссар. Но чтобы додумать, надо же придумать какое-то начало! У Пашки на заводе оборудовали душ. Сделали, конечно, своими руками, без приказаний и нажима сверху. Пошли и сработали, как выразился Пашка…

— Слушайте, товарищи, а не начать ли нам с бани? Объявим всем комсомольцам: беремся, мол, выстроить баню — хотя бы одну на отряд. Понятно, примитивную, без парильни и прочих удобств, — лишь бы вода была теплая и не простудиться.

— Баньку — хорошо бы. Ах, как нужна сейчас баня! — поддержал меня молчавший все время сержант Карасев.

Так неожиданно обрисовалась первая конкретная мысль. Высказал я ее уверенно, но тут же подумал, вспомнив расчет Лапшова: «Такие — не сделают, ничего не сделают, и мы со своими горячими планами сядем в дырявую калошу. И Коршунов скажет: «Что ж, опустозвонились? Не поздравляю».

— Сделаем! Берусь! — крикнул Баштанов. — Во дворе у нас бесхозный котел валяется, ведер на сорок. Вмажем его в углу убежища, сплотничаем кабину из досок — вот и баня.

— А дрова? Где дрова возьмете? — спросил Коваленко с недоверием.

— Была бы баня — дрова найдутся, — ответил Баштанов.

Карасев вызвался помочь Баштанову.

— Двумя расчетами мы живо справимся.

— Стало быть, решено?

Митрохин и Коваленко согласились.

— Лишь бы насчет котла не возражали, — попросил Баштанов. — Никому он сейчас не нужен.

Потом я пошел к комиссару. Подробно рассказал, что видел своими глазами на точках, как обсуждали вопрос на бюро и что мы придумали. Сказал, между прочим, о командирах: несмело, на мой взгляд, приказывают. Вникали бы во все мелочи быта и пожестче требовали.

Когда говорил (мы сидели в кабинете, друг против друга), я внимательно глядел Коршунову в лицо: хотелось узнать, изменилось ли оно после смерти сына. Лицо было такое же бритое, как всегда, и, как всегда, под скулами время от времени ходили живые бугорки. Глаза немного потемнели и, кажется, погрустнели. Изредка подергивалось левое веко — раньше оно не дергалось.

Коршунов мне возразил. Командиры, говорил он, всего делать не должны. Вернее сказать, они могли бы сделать: на то и командиры; но кое-что им делать не следует. Совершенно не следует. Если по каждому поводу приказывать, люди перестанут верить в себя, и мы ни за что не убедим их, что трудности могут быть преодолены не только силой приказа и волей командира, но и прежде всего искренним желанием солдата. Нужно, чтобы люди поняли, как важно в теперешних условиях сопротивление каждого. Можно спокойно сидеть в землянке и ждать, что придумает командир, а когда он прикажет, подняться, сделать под козырек и исполнить приказание. Так ведь многие и поступают. Но этого мало сегодня. Надо…

— Чтобы каждый лично воевал с блокадой?

— Совершенно верно. Личная ненависть, личная война, личное несогласие с копотью, грязью, дистрофической инертностью. И вот в этом, Дубравин, в гневном сопротивлении блокаде, и состоит теперь смысл нашей борьбы. Пусть каждый солдат, от первого номера в расчете до повара и сапожника, зло рассердится на блокаду. А каждый комсомолец станет заводилой добрых дел. Вы меня поняли?

— Понял, Дмитрий Иванович. Соль вопроса именно в этом, — вспомнил я слова Баштанова, но придал им новое, более высокое значение. Про себя подумал: «Как мелковато ты мыслишь, Дубравин. У комиссара — орлиный полет, а ты, словно уличный воробей, дальше своего квартала ничего пока не видишь».

— С этой точки зрения, — продолжал комиссар, — мы и посмотрим на вашу инициативу. Разумная инициатива всегда заразительна, ибо человечна. Один я не справлюсь, думает солдат, а вместе со всеми, пожалуй, могу. Коллективом мы и горы свернем и блокаду, глядишь, из землянок вышвырнем. Начинайте! Это и будет организованный бунт комсомола против блокады. Сколько вы бань построите?

— По одной в отряде.

— Для почина соорудите по одной в дивизионе. А другие пусть пока посмотрят. Позавидуют — охотнее возьмутся потом. Но где баня, там же должна быть и прачечная. Иначе не имеет смысла мыться в бане, так или нет? — Коршунов хитровато улыбнулся.

— Об этом мы не думали.

— Стало быть, рядом с баней следует оборудовать место, где можно постирать и высушить белье. Дрова будут. Военный совет разрешил разобрать на территории полка все деревянные заборы и спилить сухие деревья. Итак, приступайте. Раскачиваться некогда. А те, кто не строит бани, — тех призовите расчищать биваки, отмывать землянки, чистить и штопать ватники, шинели, гимнастерки. Назовем это походом против грязи. Потом и до душ доберемся. Важно начать. Важно правильно начать, Дубравин.

— Начнем, Дмитрий Иванович.

Коршунов подумал.

— Письма? Расскажите всем: скоро будут. Наладится Ладожская трасса — письма пойдут, вероятно, мешками. Возьмите заботу о них на себя. Пусть комсомольцы следят, чтобы они не блуждали по закоулкам полка. Каждое письмо, как честная пайка хлеба, должно быть доставлено вовремя и в руки тому, кому предназначено. Хлеб иногда пропадает? Никак недопустимо. Кстати, мне доложили: неблагополучно в кухне второго дивизиона. Пожалуй, я попрошу вас: сходите и посмотрите, в чем там дело. Ну-с, кажется, все?

— Все, товарищ комиссар.

Коршунов открыл ящик стола, вынул книгу, положил передо мной. «Поднятая целина» Михаила Шолохова.

— Разумеется, читали?

Я утвердительно кивнул головой.

— Прочитайте еще раз. Щукаря помните? Это мне Тарабрин предложил на днях, — пояснил Коршунов, указав на книгу. Глаза его чуть-чуть усмехнулись.

После разговора с комиссаром угол моего зрения резко раздвинулся. Я сразу увидел много интересных, захватывающих дел. В то же время подумал: «Бани, прачечные, расчистка биваков, культурные землянки, письма, повышение бодрости… Не слишком ли много для начала? Теперь этот Щукарь. Что означает болтливый Щукарь?!» В голове кружилось.

Зразы из лопухов

Вечером, перед ужином, я был в кухне второго дивизиона.

В дверях меня встретил кругленький, полный, невысокий человек в белой куртке и поварском колпаке.

— Шеф-повар Бардаш, — отрекомендовался колпак, протягивая пухлую руку. — В прошлом — номенклатурная единица Ленинградского треста ресторанов, — добавил он с кислой улыбкой на масленых губах.

Я объяснил, что прибыл по заданию комиссара познакомиться с работой кухни.

— Очень приятно, — осклабился Бардаш. — Отрадно сознавать, что скромный наш труд жалуют вниманием. Ужин готов, Михаил Михеич! — крикнул он куда-то в угол.

Тотчас явился Михаил Михеич — молодой повар — солдат с красным от жара лицом и чумазыми руками.

— Помощнику комиссара — снять пробу, — лаконично приказал Бардаш.

Солдат понимающе хлопнул глазами, исчез в темноте, загремел тарелками.

Шеф предложил пройти в кабинет. С подчеркнутым сожалением прибавил:

— Так я называю, увы, давно уже пустующий цех по разделке рыбы.

Узким полуосвещенным коридором пошли в «кабинет». Неожиданно перед дверью с пустой тарелкой в руке, вырос тот же Михеич. Ни слова не сказал, только хитровато, как мне показалось, блеснул в темноте глазами.

— Ничего, не так уж тут холодно, — успокоил его Бардаш.

Солдат, дернув плечами, ушел.

Дверь в «кабинет» была закрыта. Бардаш ловко сунул в замочную скважину ключ, повернул два раза, и мы оказались в тесной, прохладной, как погреб, комнате. Когда была зажжена коптилка, я увидел всего лишь длинный каменный стол, два стула возле него, у самого окна — неуклюжее сооружение: оцинкованный кухонный бак, приспособленный под печку.

— Для начальства держим. Ежели пожелают отдохнуть и в тепле покушать. Садитесь, пожалуйста.

Сели. Я взял со стола, стал рассматривать сложенный вдвое лист бумаги. На нем аккуратными буквами «Ремингтона» были напечатаны кулинарные рецепты.

— Интереснейшие блюда! — воскликнул Бардаш. — Один ленинградский профессор разработал. Зразы из лопухов, к примеру…

Я не стал читать всей бумаги, прочел только названия блюд. Среди них значились: суп из купыря, щи из лебеды, салат «Пахучие корни», овощные котлеты из щавеля, цветочная солянка.

— Культурно составлено, не правда ли? С учетом возможностей в весеннее и летнее время. Семнадцатый год работаю в системе общественного питания, а зразы из лопуха, представьте себе, не приходилось делать. Живы будем — попробуем.

«Ты-то жив будешь», — подумалось мне.

Бесшумно вошел Михеич, поставил передо мной тарелку с перловой жидкой кашей.

— Хлеба, извините, нет, — сказал он конфузливо и стал вытирать полотенцем ложку.

— Почему нет, Миша? — удивился Бардаш. — Принесите мою порцию.

Я поблагодарил за внимание, но личный дар шеф-повара принять отказался.

— Без хлеба же невкусно! — сочувственно произнес Бардаш.

Я приступил к обеду. Повара из деликатности отодвинулись в сторону. Каша была пустая, без жиринки, чуть теплая и слегка отдавала горелым. Собственно, она ничем почти не отличалась от такой же каши, что давали нам в столовой штаба полка, но та, казалось мне, была все же вкуснее.

«Шепчутся, кулинары! За спиной у меня шепчутся», — не столько подумал, сколько почувствовал я и неожиданно для них обернулся. Миша торопливо вытянул руки по швам, а до этого — я успел заметить — он показывал правой рукой мне под ноги. Я машинально двинул ногой — под столом что-то загремело. Миша тут же бросился под стол, но я опередил его: поднял и поставил перед собой небольшую серую кастрюлю. На дне неприкрытой кастрюли лежал бело-розовый кусок первосортного свиного сала.

«Зразы из лопухов», — мелькнуло у меня с какой-то злой радостью и грустным сожалением.

— Что это?

— Сало. Заправочное сало для ужина, — невозмутимо ответил Бардаш. На толстых его губах застыла жирная улыбка.

— Но ужин ведь готов?

— Жирами заправляем в последнюю минуту. Миша, подтвердите.

Миша стоял у печки, у него тряслись колени. Он, видимо, хотел что-то сказать, но губы его не разжались, только нервически пошевелились.

Я завернул сало в бумагу с кулинарными рецептами.

— Позвольте, — со злобой заметил Бардаш, — вы превышаете полномочия.

Я ничего ему не сказал. Молча положил сверток в карман, встал из-за стола и направился к выходу.

— Как же так, позвольте? Я доложу о ваших действиях командиру полка.

— Пожалуйста! — Я хлопнул дверью.

В коридоре, мгновение спустя, меня догнал резкий, визгливый голос шеф-повара:

— Прелая вобла! Кислый блин на сковородке! Сколько раз тебе говорил: остерегайся «чижиков»!..

Это разгневанный Бардаш по-ресторанному распекал своего подручного. А «чижик» — это я. Такие Бардаши всех проверяющих, что рангом пониже «самого папаши», называют «гусями» и «чижами».

Я рассердился и тут же вернулся в «кабинет».

Бардаш в изумлении замер.

— По какому же праву, — спросил я его, — вы оскорбляете человека?

Он закрыл помутневшие глаза, потом сладко улыбнулся и сказал, повернувшись к повару:

— Миша не обиделся. Это мы по-дружески. Чисто производственные отношения.

Повар зло сверкнул глазами и гневно ему крикнул:

— Идите вы к черту!

Мне заявил:

— Не могу я с ним, товарищ замполитрука. Каждый день воруем, а для кого — не знаю. Шинкарку какую-то кормит.

Бардаш опустился на стул, тихо, сквозь зубы произнес:

— Так, так, размазня — тихоня. Но это ведь надо доказать, шизоид ты несчастный. Выкрики истерика — не доказательство.

— Докажем! — пригрозил Михеич.

Бардаш остался в «кабинете», а мы с Михеичем пошли в штаб дивизиона.

Утром рядовой Бардаш был вызван к Тарабрину. В тот же день бывший шеф-повар с новеньким мешком за плечами прибыл в один из расчетов третьего дивизиона.

Репортаж с Ладоги

Юрка Лучинин опять куда-то исчез из Ленинграда. Куда его унесло, аллах ведает. Позвонил в редакцию — мне неласково ответили: «В тундре, в снегах ваш Лучинин, — очерки работает». Ну, в тундре так в тундре, — подумал я. — Скоро объявится. Все-таки интересно, где он раскопал такую тундру в тесной географии ленинградского «пятачка»? Не махнул же, мятежная душа, на Большую землю?!

И вот Сеня Сахнов, шофер нашего полка, временно откомандированный на Ладожскую трассу, однажды утром привез мне потертое, пропахшее ветрами и бензином Юркино письмо. Руки у Семена были забинтованы. Я не успел спросить, что у него с пальцами, — точно запачканные тряпичные куколки, сидели они на широких его ладонях и застенчиво шевелились. «Некогда, спешу», — бросил Семен на ходу и вышел.

Я развернул письмо. Мой друг писал:

«Алексей, я снова на Ладоге. Знаешь ли, что тут происходит? Ни словом сказать, ни пером описать…» (Письмо было написано тупым огрызком серого карандаша. Насчет пера Юрка ввернул, чтоб подзадорить меня. Где он, там всегда «чрезвычайно интересно». Типичный газетчик!) «…Подобного я в своей жизни не видел. Во-первых, отметь, сутки напролет бесится вьюга, злая февральская северная вьюга. Пляшет себе, ведьма, на просторе, не подчиняясь никакому начальству, и ничего не дает сделать. Главное — пересыпает дорогу, треклятая. Но эта косматая ведьма — верная наша союзница. Когда она беснуется, все радуются: дорога работает и машины идут дружка за дружкой — по часовому графику. Ох, трудненько же достается этот ладожский график! Каждый метр дороги берется с боем — силой гневного мотора и безотказных человеческих мускулов. Однако хуже — когда вьюга затихает. Небо проясняется, и тогда над трассой повисают наглые посланцы с того света — бомбят, сволочи, и истошно режут в колонны пулеметами. Жарко становится! Так жарко, что при двадцатиградусном морозе люди обливаются потом и ищут прохлады в тени под машинами. Горько бывает… Но и наши выдают же им по осьмушке кислой махорки! Вчера на моих глазах говорунья-зенитка (гордись, что ты пэвэошник!) так точно вспорола брюхо одному нахалу, что он, сердешный, рассыпал свои мертвые кости еще в воздухе, не успев грохнуться на землю. Наши ремонтники потом досадовали: не сумел, тюфяк, упасть культурно, все запчасти ушли «до ветру». Я все же нашел на льду кусок железки с продырявленной свастикой, привезу тебе, потом отдадим в музей. Мысль о музее, между прочим, подсказала мне эта самая железка. Отчего бы нам не начать собирать помаленьку такие вот экспонаты? Свежие, живехонькие. После войны подобные не сыщешь…»

Ну и романтик ты, друг мой! — подумал я. — Блокаде конца не видно, люди еле ноги таскают, а он уже музей победы собирает.

«Что я здесь делаю? Мерзну, помогаю дорожникам расчищать заносы, подсаживаюсь в кабины к молчаливым шоферам, вылезаю где-нибудь у зенитчиков — и строчу, строчу очерки для газеты.

Живу в палатке у ремонтников, пью с ними горячий чай, ночую под мерзлым брезентом на куче автомобильных шин. Немного, правда, поддувает, ветер в шинах свистит, но я не обижаюсь. Одним словом, дорога — со всеми коммунхозовскими удобствами. В Ленинграде…»

Тут письмо прерывалось. Видно, средний листок был потерян, если суматошный Юрий второпях не сунул его вместо «конверта» в один из глубоких своих карманов: они всегда забиты у него гранками, статьями, кусками старых и свежих газет. Жалко, распалось такое редкое письмо. В Ленинграде, продолжил я Юркину мысль, конечно, куда скучнее, — и позавидовал приятелю. Одна вьюга на просторе чего стоит!

А дальше в письме говорилось:

«…ехали с ним один перегон — самый большой, самый «чистый» и ровный (здесь его Невским называют), — вдруг лопнула камера. Ремонтники стояли далеко, и ни вслед за нами, ни навстречу никаких машин не было. Что делать? Понятно, латать камеру. И вот на двадцатиградусном морозе, представляешь? — на железном ветру, то снимая, то надевая рукавицы, он взялся за ремонт. Уж чертыхался он, тудыкался — всем, верно, святым было тошно. «Рейс остановился, матерь преподобная! Кому служишь, ведьмака, — Христу или Гитлеру?» — и так далее, и тому подобное. На десятой минуте у него побелели пальцы. Я силой заставил его (власть применил) сунуть руки в снег и копать воронку. «Ты что, политрук, в детский сад со мной играешь? У меня же рейс приморозило, язви его!..» Он выдернул руки, обиделся на меня, стал сердито заклеивать камеру. Я помогал ему, уговаривал, но надеть рукавицы так и не заставил. Через двадцать минут все было склеено, и мы тронулись. Ехали хорошо. Скоро должна показаться ремонтная «база» — та самая, где я живу. Неожиданно слева выскочил немец. Спустился до бреющего и начал подхлестывать нас в хвост и гриву. Дзенькнуло заднее стекло, за спиной у нас захрустели осколки. Он спокойно остановил машину, загнал меня под кузов, сам лег под мотор, воткнул в зенит винтовку. Не знаю, пять или шесть раз он выстрелил (надо мной гулко дрожала машина), но немца отвадил. Надо думать, угодил ему в «шею», когда тот заходил для очередной трассировки. Заковылял, бедняга, худым боком, захрапел, пошел на погост искать теплого места. «Ну ты молодец, дружище!» — похвалил я, садясь рядом с ним в кабину. — «Дураком не был», — недовольно пробурчал он в ответ, и мы поехали. Едем, едем… Дорога ровная… Нудно, клонит ко сну… Открыл глаза — вижу: машину заносит в сторону. Лезет в торосы да и только! Оглянулся влево — спит мой молодец! Толкнул в бок: — «Ты что же?» — «Задремал маленько. Две ночи не спал и не обедал нынче». — «Расколи тебя пополам, дорогой, зачем же ты казнишь себя? В кузове у тебя шпиг, сахар, масло, а ты себя до дремоты с голодухи довел!» — «А ты есть не хочешь?» — спросил он у меня. «Хочу». — «Давай поедим?» — подмигнул он лукаво. «Нет, я потерплю». — «Ну и я поговею до вечера. Зачем же вы меня в ненормальные выводите? Пока вроде не тронутый». Больше мы не разговаривали. Напротив ремонтной «базы» он притормозил, высадил меня, сам, не оглядываясь, потоптал дальше — «рейс догонять».

Вот какой он, ваш Семен. Я уж потом узнал, что он вашего полка мушкетер. Посмотри, отошли ли у него руки. И — он не знает, что в этом письме я немного написал про него. Ты ничего пока не говори ему, хорошо? А то обидится, гордый, возить меня перестанет.

Так вот работает наша дорога. Ладно работает, верно?

На днях вернусь с сумкой очерков. Будь здоров».

Прочитав письмо, я поспешил во двор — поискать Семена. Где там! Его словно ветром сдуло.

— Не видели Сахнова?

— Как не видали, — ответил шофер командира полка, оказавшийся рядом. — Пять минут тому наступил на стартер и опять туда погазовал.

— Куда — туда?

— Известно, на Ладогу.

Сухари

Многими поэтами и прозаиками прославлены знаменитые русские щи. Свежие, сочные, покрытые сверху сизоватой пленкой жирного навара, они способны возвратить благодушное расположение самым закоренелые угрюмцам. Один их вид, одно выразительное напоминание о них в строчке ли стиха, во фразе ли романа безотказно возбуждает стойкий аппетит, могущий держаться час, и два, и три часа до обеда. Щи — это сила, щи — полноценный заряд из больших калорий, щи — объедение, особенно если они щекочут обоняние дымком ароматной баранины… И не только щи. Не меньшим, если не большим, уважением писателей и мемуаристов всегда пользовались ноздреватые русские блины. Извечно не сходил со страниц книг и теперь вновь помянут теплым словом кормилец наш — хлеб насущный. И уж, конечно, сотни листов в литературе посвящены подробному описанию изысканных варений, солений и печений… А до войны была сложена задорная песнь о картошке: тот не знал-де наслажденья, кто картошки не едал. Даже махорка, кудрявая спутница хлебороба, кузнеца и солдата, заслужила почетное право склоняться во всех падежах — в песнях, стихах и легендах. И нет только благодарного слова о скромных сухарях. Какая несправедливость! Я готов был тут же восполнить этот досадный пробел и, если бы мог, непременно сложил бы восторженный гимн обыкновенным хлебным сухарям — черным и белым, хрупким и твердым, квадратным и прямоугольным — всем этим маленьким, ломким, хрустящим и тающим во рту пряникам и ломтикам…

Великолепная и дерзкая эта мысль пришла мне в голову в тот час, когда я, голодный до кружения в глазах, сидел в тесной каптерке Виктора Приклонского, на столе перед нами дымился полуведерный медный чайник с кипятком, и мы с Виктором неторопливо уплетали за обе щеки размоченные в кружках сухари. Целая миска, глубокая кухонная миска сухарей стояла рядом с чайником, — мы пировали.

— Откуда у тебя такие добрые сухари? — спросил я у Виктора.

— Шефы привезли, к годовщине Красной Армии. Нашему отряду целый мешок достался.

Значит, слава шефам! Шефы — наш «тыл», мирное население, города, чуткие наши советские люди с фабрик и заводов. Должно быть, еще до блокады со всех ленинградских пекарен были собраны остатки неизрасходованного хлеба, аккуратно порезаны, добротно засушены — и теперь вот, в самый раз к празднику, щедро подарены воинам. Сам пекарь, наверно, не отказался бы сейчас пожевать вместе с нами сухарь бывшего ситного. А в миске у нас были и пряники ситного, и плитки московских сдобных булочек, и ломтики пирога с тмином, и даже кусочки батона с изюмом. Изюминка засохла, сморщилась, посинела, смотрит на нас с Виктором немигающим глазом и дразнит, дразнит аппетит и воображение…

В самом деле, когда, если вспомнить, я наслаждался в последний раз ленинградским батоном с изюмом? Еще в студентах. Помню, получил однажды стипендию, рассчитался с долгами и тут же отправился в булочную. Купил связку баранок, мягкий горячий батон и вечером устроил себе пирушку. Мать в письме спрашивала: «Хорошо ли питаешься, сынок?» И я должен был написать ей с чистой совестью: «Хорошо, мама, не беспокойся».

— Нажимай, нажимай! — время от времени поощрял меня Виктор. — Ты ведь после болезни, — поправляйся.

«Нажимал» я добросовестно. Виктор не отставал от меня. Не прошло и пяти минут, как вместительная наша миска опустела наполовину. И теперь, чем меньше оставалось в ней сухарей, тем больше мы болтали. Не договариваясь между собой, стремились к одной и той же цели: хотели подольше растянуть удовольствие.

Говорили главным образом о пустяках, о серьезном почему-то не думалось. Между пустяками Виктор похвалился, что изучение автодела идет у него успешно. Я посмотрел на него и подумал: «Вот бы закрепился на этой стезе».

Наконец наша трапеза подошла к завершению: на донышке миски остался всего лишь один сухарь — как раз почему-то самый вкусный, с изюминкой. Виктор вытер полотенцем руки, вынул сухарь на стол, осторожно, чтобы не растерять, пересыпал крошки из миски в мою и свою кружки; затем, не торопясь, разломил сухарь пополам и великодушно подал мне половинку с изюмом, себе взял другую.

Итак, все сухари и крошки благополучно съедены, Кипяток, правда, оставался — добрая половина чайника. Но что нам пустой кипяток!

Я сердечно поблагодарил товарища и двинулся на точки. Шел легко и весело. Впервые за многие недели по-настоящему чувствовал себя сытым. Не знал, ей-богу, не знал, что сухари могут обладать таким чудодейственным свойством. Напрасно поэты обходят стороной увлекательную тему: чем сухари — не тема для баллады!

Через несколько дней отмечали годовщину Красной Армии. Праздник прошел тихо, скромно, в бдительном ожидании воздушного налета, но тревоги не случилось. Вечером, только я возвратился в штаб полка из дальнего расчета, ко мне неожиданно заглянул полковник Тарабрин.

— Так что́ прикажете сделать с вашим приятелем, как поступить? — Начал он без предисловия.

Я насторожился.

— Говорю о Приклонском, — продолжал недовольно полковник. — Представьте себе, один за весь отряд поел мешок сухарей. Надо же опуститься до такого градуса! Сегодня на всех точках люди распечатали шефские подарки — не могли распечатать лишь в отряде Субботина. Приклонский их давно «распечатал».

Слова полковника оглушили меня, точно гром разорвавшейся бомбы. Я растерялся и тут же подернулся свекольным цветом: было стыдно за Виктора.

— Я же его, обормота, прошлый раз помиловал. Думал, раз не умеет в расчете держаться, пусть автомобиль изучает. Со временем мыслил посадить шофером на свою машину. Может, думал, приучу беспутного парня к воинскому порядку. Нет, не успел. Капитан Субботин докладывает: «Кинулись сухари делить — от них и маковой росинки не осталось». — «Куда же девались?» — спрашиваю. «Помощник старшины, — говорит, — поел». — «Целый мешок?» — «Так точно, восемнадцать килограммов». Старшина у них десятый день в лазарете, — вот он и распорядился.

На протяжении этой реплики полковника япережил ужасное состояние. Теперь уж не только за Виктора — стыдно было за свое причастие к этим несчастным сухарям. «И черт меня дернул за ногу — завернуть в тот бесталанный день к Виктору в каптерку! Признаться во всем или промолчать теленком?»

— Ай да Приклонский! — тихо сказал полковник.

«Ай да сухари, проклятые сухари!» — отозвалось у меня в ушах, а в глазах потемнело. На мгновение представилось, будто лечу с высокой кручи в гнилое болото, вот-вот приземлюсь и начну утопать, барахтаясь… Нет, дальше я не выдержу этой пытки. Надо говорить, объясняться.

— Простите, товарищ полковник!..

— Ну-ну! — внимательно поддержал Тарабрин.

— Должен вам признаться, Виктор не один ел сухари…

Мне не хватило дыхания: очередное слово больно застряло в пересохшем горле, и мне не удавалось вытолкнуть его никакими силами.

Полковник глянул на меня с недоверием, мягко спросил:

— Что, разве и вы побаловались артельными сухарями?

— Так точно, согрешил. Один раз он угощал и меня.

— Этого еще не хватало, Дубравин!

Тарабрин проговорил эти слова так тихо, так спокойно и так, показалось мне, сочувственно, что перевернул ими всю мою душу.

— Вы что же, не знали, что сухари общие? Или трудно было догадаться?

— Не догадался, товарищ полковник. Не мог подозревать товарища.

Выпалил эти слова, и мне стало легче. Я смело поднял глаза и увидел на широком лбу полковника бугристую складку. Складка двигалась, полковник хмурился.

— Эх вы, чудаки-пионеры, — с укоризной выдохнул он баритоном и, махнув рукой, добавил: — Идите объясняйтесь с комиссаром.

Не буду рассказывать, как проходило и чего мне стоило объяснение с комиссаром. В конце этой мучительной встречи Коршунов принял решение обсудить проступок Виктора на комсомольском бюро.

— Завтра же!

— Мне было бы неудобно, товарищ комиссар…

— Совершенно верно, Дубравин. Поэтому заседание бюро я поручу вести парторгу полка политруку Федотову.

Ясно. Тучи сгущаются. В такой переплет я еще не попадал. Политрук Федотов — новый у нас человек, мы с ним по-настоящему даже не познакомились. Любопытное предстоит знакомство.

С тяжелым чувством покинул я кабинет комиссара и уснул в ту ночь разве на полчаса, под утро.

В назначенный час, в середине дня, все члены бюро были в сборе. Председательское место занял политрук Федотов. Для меня он был теперь и судьей и прокурором. Я глядел на него и думал: «Не заявить ли мне в первом же слове, что не считаю себя достойным впредь оставаться комсоргом полка?..» Члены бюро загадочно переглядывались.

Пока я размышлял, пришли Коршунов и полковник Тарабрин. В их присутствии мое решение окрепло. «Конечно, я потерял моральное право… Какой близорукий! Пусть же моя бесподобная лопоухость послужит печальным уроком для других».

Главный виновник события почему-то опаздывал. Прошло пять, десять минут — Виктора все не было. Федотов позвонил в отряд, оттуда сообщили: Приклонский выбыл еще утром.

— Возмутительно! — бросил Коршунов. — Его, быть может, судить следует, а мы с ним нянчимся, теряем время.

Но в эту минуту вошел Виктор — усталый, запыхавшийся, потный. Тут же обратился к полковнику.

— Разрешите объяснить причину опоздания?

— Ну-ну, объясняйте, — спокойно разрешил Тарабрин.

— По пути сюда самовольно завернул на Выборгскую сторону и вот принес документ… — Виктор подал полковнику узкую бумажку.

Все с удивлением посмотрели на Виктора, затем — с любопытством на полковника. Тарабрин прочел записку, подумал, сдержанно улыбнулся.

— Какой же вы, право… непутевый! — добродушно сказал он Виктору. А повернувшись к нам, объявил содержание бумажки: — «Настоящим удостоверяется, что 17 февраля представителем воинской части В. А. Приклонский в порядке шефского дара безвозмездно передано детскому дому № 3 17 килограммов 640 граммов хлебных сухарей. Сухари полностью израсходованы на питание детям. От имени воспитанников детского дома воинам части объявляется благодарность. Директор — Т. Афанасьева». Штамп и печать, как положено, — добавил Тарабрин.

Вздох облегчения всколыхнул напряженную тишину. Несчастный мешок сухарей свалился с наших плеч. Я приободрился.

В дальнейшем выяснилось, как отрядные сухари попали в детдом. Волнуясь и спеша, Виктор объяснил:

— Повез однажды белье в прачечную. Машина занеладилась, стала. Остановился как раз против детского дома. Зашел я, посмотрел — ребятишки все худые, голодные. «Почему не эвакуировались?» — спрашиваю. «Это другие, — отвечают сестры. — Каждый день новенькие поступают. У кого мать умерла, у кого погибла…» Ну я подумал: солдаты — взрослые люди, а детишкам мешка сухарей на неделю хватит. На другой день отвез, — приняли. Немного, правда, отсыпал. Вспомнил: Дубравин после болезни отощал заметно — ну, угостил по-приятельски.

— Но что же ты капитану Субботину вчера наплел, будто один все сухари поел? — спросил Тарабрин.

— Вчера не было доказательств, товарищ полковник. Эту справку я лишь сегодня оформил.

— Всыпать бы тебе, Приклонский, — сказал полковник и поднялся.

— Закрывайте бюро, товарищ Дубравин. Марш все по расчетам! — приказал Коршунов.

«Мокрокурые»

— А что с лапшовцами, Дубравин? — спросил меня Тарабрин. — Садитесь-ка, поехали.

Приехали в сумерки. Морозило. С крыши ближайшего дома светила исхудалая луна. Под жидким ее светом темнели снежные сугробы, тускло блестели на тропинках замерзшие лужицы, где-то за сугробами виднелся матово-серебристый верх аэростата.

Лавируя между кучами снега, мы вышли на бивак. Возле аэростата, мечтательно поглядывая в небо, стоял в тулупе караульный. Он тотчас узнал командира полка и без колебаний разрешил нам приблизиться.

Тарабрин придирчиво ощупал аэростат, проверил натяжение строп, — оно было слабым, аэростат давно, вероятно, не пополнялся газом, — затем обошел вокруг лебедочной машины, пошарил в кабине, заглянул под кузов. Задние колеса автомобиля стояли рядом с лужей, скованной острым ледком; брезент на барабане лебедки был наполовину сдернут, трос обледенел.

— Разгильдяи! — выругался Тарабрин. — Чем занимается расчет? — спросил у караульного.

— Собирались обедать, товарищ полковник.

— Кушаете два раза в день?

— Так точно, — утром и вечером.

— Идите в землянку, Дубравин, объявите им тревогу.

В полутемной землянке было душно и сыро. В кислом воздухе плавал густой пар.

Солдаты в шинелях и грязных валенках сидели с котелками на нарах, молча жевали кашу. Лапшов находился тут же.

— Кончай заправляться. Тревога! — приказал Лапшов.

Солдаты молча переглянулись, отставили котелки, кинулись за шапками.

— Полковник на биваке! Неужто не ясно? — закричал Лапшов, глядя почему-то на меня.

Я спокойно подтвердил:

— Полковник уже десять минут как на биваке. Беседует с караульным.

— Десять минут! Слышите, десять минут!

Солдаты тут же подтянулись, молча взяли карабины, без суеты и давки выбежали из землянки, бросились к биваку.

Аэростат подняли с грехом пополам: возились с ним втрое дольше, чем установлено нормами. Обледеневшие стропы скользили в руках, развернуться в сугробах было трудно. Хуже, чем подъем, прошло выбирание аэростата. Полковник приказал маневрировать лебедкой — маневрировать, по сути, было негде. Машина медленно скользила по льду, в узких проходах между сугробами, подолгу буксовала на месте.

После «отбоя», отпустив расчет, Тарабрин спросил у Лапшова:

— Отчего вы такие мокрокурые? Отчего?

Лапшов, потупясь, молчал.

— Вы утонули в снегу, облепились грязью, утратили нормальный темп жизни. Как дошли до этого?

— Снег убирать не успеваем.

— Почему не успеваете?

— Ослабли, товарищ полковник.

Подумав, Тарабрин сказал:

— Даю неделю сроку. Достаточно ли вам недели, чтобы выбраться из снега?

— Так точно, достаточно, — скорее машинально, чем сознательно, ответил Лапшов.

— И что же вы сделаете в эту неделю? — спросил полковник уже резко.

Лапшов виновато хлопал глазами — похоже, он ничего не соображал.

— Во-первых, умойте людей, они у вас давно не умывались. — В этот прохладный предвесенний вечер воздух был на редкость прозрачен; слова полковника звенели в нем гулко и беспощадно. — Затем восстановите трехразовое питание. Из тех же продуктов делайте завтрак, обед и ужин. Норма не прибавится, восстановится только извечная, русская регулярность — и люди это одобрят. Хлопот станет больше? Конечно. Без хлопот куска хлеба в рот не положишь. Котелки и кружки мыть три раза в день.

Лапшов, кажется, оправился от испуга, слушал теперь со вниманием.

— Наконец, ликвидируйте сугробы на биваке и приведите в порядок технику. Требую содержать аэростат и лебедку в святейшем соответствии с нормами. Не выполните — накажу. Сегодня работали старательно, но медленно. Впредь уложитесь вовремя. Все ли понятно, старшина?

— Так точно, понятно.

— Нужна ли какая-нибудь помощь?

— Справимся сами, товарищ полковник.

— Попробуйте не справиться! — пригрозил Тарабрин.

По дороге в штаб Тарабрин сказал всего лишь два слова:

— Поослабли люди.

Сказал с какой-то горечью и вместе с сожалением.

А когда выходили из машины, он, продолжая дорожные размышления, заметил:

— И все-таки эти мокрокурые могли бы выстроить и баню. Они уж не такие захудалые. Не верите?

Я поразился такому повороту мыслей у полковника. Честно сказать, я не верил в способности лапшовцев, но тут же с комсомольской горячностью подумал: «А что если попробовать? Пойду завтра к ним, начну агитировать».

Я или мы?

Неприятно себя чувствуешь, когда не встречаешь отклика на свои слова. Как-то еще в Сосновке мне довелось выступать первый раз перед микрофоном. Со мной была заготовленная речь. Но когда меня одного оставили в тихой комнате студии, завешанной одеялами, и я начал говорить в пустоту, я, помню, растерялся, на протяжении всей трехминутной речи не мог преодолеть в себе чувства предательской беспомощности.

Точно так же, по-видимому, я чувствовал себя в расчете «мокрокурых», когда предложил им построить свою небольшую баню. Они глядели на меня спокойными и теплыми глазами, но были невероятно далеки от меня и от бани, как были они далеки вчера вечером от бивака, луны и полковника Тарабрина — в минуту, когда с превеликим усердием работали с котелками.

Догадавшись, что меня никто не понимает (Лапшов и слушать не хотел после вчерашних указаний полковника), я, оскорбленный, вылез из землянки и пошел бесцельно бродить по безлюдному кварталу.

Пощипывал легкий мороз, снег скрипел под ногами, в голове звенела сухая пустота. Может, не с того я начал, не сумел подойти к людям? — думал про себя. — Вот когда по-настоящему обидно: хотел бы что-нибудь сделать, да не можешь — не хватает опыта, знаний и смекалки. Отступать не годится. Назвался груздем — полезай в кузов. Знать бы их мысли, желания, мечты. Размышляют они о чем-нибудь или так уж и совсем не размышляют?

Побродив с полчаса по городу, возвратился в землянку. Вновь заговорил о бане с комсомольцем Сурковым. Во время разговора к нам подошел сутуловатый, с крупным крестьянским лицом и хитрыми глазами рядовой Захаршин, пожилой колхозник из-под Великих Лук. Послушал немного, затем, осердясь, сказал:

— Зря подбиваете, комсорг. Жили без бани — и проживем. А прикажете строить — последние силы в трубу улетят. Мне моих силишек до весны осталось. — И требовательно, твердо закончил: — Не трогайте нас!

Меня осенило: вот она, эта философия, простая как луковица. «Я», «мои силишки», «моя хата с краю»… Нет, приятель, здесь коллектив, здесь — это мы, а не я. И мы, наперекор тебе, поступим по-другому. Тебя война опрокинула в прошлое, а мы должны удержаться в настоящем, не ставь же нам подножку!

Теперь я уже знал, за что можно уцепиться, не знал только — как это сделать. Захаршин незаметно ушел. Сурков по-прежнему непонимающе ворочал круглыми глазами.

— Так что же, товарищ Сурков? Или вы, как этот индивидуалист, рассуждаете?

— Обидные слова говорите, товарищ комсорг, — спокойно ответил Сурков, слегка нажимая на «о» и картавя. — Я до войны два с половиной года на фабрике работал и этаких индивидуальностей сам не переношу.

— Где баню поставим?

— Вон кухня пустая рядом. В аккурат, думаю, сгодится.

Он повел меня к руинам соседнего дома, где под обломками здания чудом остался неразрушенный угол полуподвального этажа.

— Тут и была до бомбежки кухня, — указал Сурков на целехонький угол.

Проникли в кухню через оконный проем. Перед нами открылось просторное помещение с большой кирпичной плитой и набором всевозможных бачков и кастрюль, покрытых известковой пылью. Комната сохранилась в целости, если не считать проломленной и придавленной со стороны коридора двери и развороченного в одном месте потолка. Штукатурка местами осыпалась, но стены были прочны, а единственное окно с выбитой рамой могло послужить теперь дверью.

— Это же находка, товарищ Сурков!

— И я говорю, совсем подходящая квартира. И дырка вон для трубы имеется, и разные баки тут расставлены.

— А далеко ли вода?

— Вода у нас невская, не вычерпаешь. Шестьсот метров от землянки.

— Стало быть, начнем приспосабливать?

— Давай начнем, — не колеблясь, согласился Сурков.

В землянке я подошел к Расторгуеву — второму комсомольцу расчета. К моему удивлению, он не заставил себя уговаривать — согласился сразу, хотя и формально: «Раз надо, значит надо». Лапшов не возражал, чтобы два комсомольца под моим началом занялись переоборудованием «кухни», но выдвинул непременное условие:

— Для меня — пусть сперва снег на биваке разбросают. Командир полка при вас предупредил.

Вместе с другими пошли убирать снег. Я тоже вооружился лопатой: сначала помогал Суркову, потом Расторгуеву. После работы хмурый Расторгуев спросил:

— Почему нам больше других надо? Все будут отдыхать, а мы, будто наказанные, ремонтировать кухню.

Ему ответил Сурков:

— Комсомольцы мы с тобой, Серега, в этом и вся разница.

После обеда приступили к штурму. Молча, недовольно сопя и зло поводя глазами, Расторгуев соскребал с потолка непрочно лежавшие куски штукатурки; Сурков, не торопясь, зашивал листами жести проломленную дверь; мне, по старшинству, достался главный «объект» работы — вычистить, проверить и отладить плиту.

Когда Расторгуев, покончив с потолком, стал «ощупывать» стены и неосторожно сунул свой шест в один из верхних углов, раздался глухой гром: рухнул на пол, чуть не придавив Суркова, тяжелый кусок стены. Теперь уже две дыры сквозили в голубое небо, и новая дыра была куда шире первой.

— Эх, прибавил работы, человек! — обругал Сурков товарища.

Работали, как подневольные, до сумерек. В сумерки, уставшие, насквозь пропыленные известковой пылью, вернулись в землянку. Сразу после ужина Сурков и Расторгуев захрапели, я же, как ни ворочался с боку на бок, уснуть почему-то не мог. Думалось: не зря ли мы затрачиваем силы? Втроем мы провозимся дней десять-двенадцать и то не сумеем всего сделать. Ну почистим, наладим плиту, залатаем дверь — а дальше? Заложить отвалившийся угол, подогнать и навесить новую дверь вместо окна мы не осилим. Эти же, — я с досадой думал о других лапшовцах, — засмеют нас после, поиздеваются вдоволь. Знать бы, что мыслит Захаршин. Вызвал, паук, на борьбу и ждет, наверное, когда мы выдохнемся. Выдохнемся, надо думать, скоро. Потому что получается не борьба, а какое-то благородное мщение. «Я» или «мы» — это верно. Но нас-то всего трое. Трое бессильных дистрофиков с дряблыми поджилками и высохшими бицепсами…

Утром, не глядя друг другу в глаза, мы снова втроем отправились в «кухню». Работали зло, с тупым ожесточением, не говоря ни слова. Дрожали уставшие руки, жалко тряслись колени, порой мутилось в глазах — мы продолжали работать.

Часа через два к нам подошел Демидов, маленький плотный солдат, в прошлом слесарь — бригадир завода «Большевик».

— Зашел поглядеть, что вы тут колдуете.

— В поглядетелях не нуждаемся, — сказал Расторгуев. — Засучай рукава да бери лопату.

— Я мастер по металлу, с кирпичами играть не приходилось. — Повернувшись ко мне, Демидов посоветовал, как лучше поставить жестяной дымоход.

— Советчики нам тоже не нужны. Поднимай-ка носилки, вынесем вот этот мусор, — приказал Сурков.

Демидов подчинился. И проработал с нами до вечера.

А вечером случилось неожиданное. Мы собрались уходить, хотя было не поздно: устали, — и в эту минуту под крышу нашей «кухни» пожаловал весь остальной расчет. Все до единого пришли, во главе с Лапшовым, — и хитрый Захаршин оказался тут же. Последним за солдатами в дверь-окно влез политрук Федотов. Отыскав меня глазами, он улыбнулся, а Захаршину громко сказал:

— Вот они, вчетвером тут канителятся.

— Ну и мы теперича с ними, — буркнул Захаршин.

Как это произошло, политрук Федотов рассказал мне после, когда мы сидели в землянке, в отгороженной клетушке старшины Лапшова.

Вот что он рассказал:

— Захожу в землянку — лежат.

— Почему лежите? — спрашиваю.

— Хвораем, — отвечают.

— Так все сразу и захворали?

— Есть трое здоровых, — говорят.

— Где же эти трое?

Замялись. Старшина объяснил: вместе с комсоргом баню городят. Ну, думаю, понятно.

— Вставайте, будем знакомиться.

Тут же поднялись, смотрят испытующе, — кто, мол, такой и чего тебе, собственно, надобно.

— Парторг, — говорю. — Пришел поглядеть, что вы за люди и почему в общем труде не участвуете.

Не понравилось.

— И кто же мы, по-вашему?

— Единоличники, — говорю.

— Это как же понимать прикажете? — спрашивает Захаршин. Он, видно, у них за голову считается.

— А так и понимайте, как сказано. Настоящие люди давно в колхозы объединились и кроме как сообща теперь не работают. И на заводах, фабриках сообща люди действуют. И пушка стреляет, когда за ней весь расчет, сообща ухаживает. И аэростат наш одному не подчиняется — тоже сообща его выбирать приходится.

— Правильно, — говорят. — Но баня нам не нужна.

Тогда я спрашиваю:

— А разве эти, трое, для себя ее делают? Или вы всю блокаду решили не мыться?

Молчат. Глаза по углам попрятали. Подумали, почесали затылки, Захаршин говорит:

— Оскорбили вы нас, товарищ политрук. Через край даже оскорбили.

— Может, — говорю, — и резко сказал, но — заслужили ведь?

— Я с тридцать первого года колхозник и на судьбу не жалуюсь. А вы меня этим единоличником в лицо попрекаете. Натуру мою артельную под знак вопроса подводите.

— Пока не вижу, — говорю, — у вас такой натуры.

— А вы и приглядеться не успели, — уже со злобой говорит Захаршин. — Пришли и нашумели с бухты-барахты.

На том дискуссию и кончили. Смотрю, Захаршин надевает шапку, берет рукавицы и уходит. За ним — все остальные».

Вечер в землянке

Однажды возвратились из кухни сердитые. Думали в этот день закончить работу — еще накануне условились: будем кончать, довольно уж намучились, — но старшина Лапшов, словно нарочно, на протяжении дня трижды объявлял расчету тревогу, приходилось бросать незавершенное дело и спешно бежать к аэростату. На второй и третьей репетициях норма была достигнута: аэростат сдавали и выбирали вовремя, но два или три часа для бани были безнадежно потеряны. И не так было жалко потерянных часов — жалко, что не сдержали слова, не в силах оказались вытянуть одновременно обе нагрузки.

После ужина, точно по команде, все повалились на нары. Спать, однако же, никто не хотел. Сурков и Демидов ни с того ни с сего затеяли космический спор — что ближе к Земле: Марс или Венера, и есть ли на этих планетах раскакая-нибудь жизнь.

— Жизнью, дорогой человек, там и не пахнет, — говорил Демидов. — Потому как планеты эти — холодные камни в холодном пространстве и больше ничего.

— А я тебе говорю, никудышная жизнь там все-таки имеется, — спорил Сурков. — Почему никудышная? Не хватает воздуху. Человек и крупные животные там задыхаются, живут одни черви, разная мелочь и прочие букашки.

— Ты там был, знаток? — оборвал Суркова Захаршин.

— В прошлом году летал, как же! Как раз перед самой войной обратно в Череповец спустился.

— Ну и хватит трепаться по-пустому. Своих дел на Земле невпроворот. — Захаршин повернулся ко мне — я сидел у стола, читал «Поднятую целину». — Читай вслух, комсорг. Под книжку, может, скорее уснем.

Я начал читать рассказ Щукаря о его незадачливом детстве. Постепенно шум в землянке затих. Из-под коптилки мне было видно, как оживали скучные лица солдат, как щурились их глаза и шевелились губы. Живее других воспринимал корявую Щукареву речь рядовой Демидов. На Марс и Венеру он уже плюнул: леший с ними, с этими червями и букахами, если они там и водятся! Теперь он всецело пребывал вместе с болтливым Щукарем в казачьем хуторе Гремячий Лог. Каждая фраза чудаковатого героя Шолохова, каждое острое слово и узорный оборот отпечатывали на лице Демидова то стыдливую, то озорную улыбку, то кисло-соленую гримасу, то откровенный восторг.

Я с выражением прочел то удивительное место, где Щукарь объясняет свое необычное прозвище:

— «…В один такой момент добыл я крючок и поинтересовался другой откусить. Вижу, дед занялся насадкой, я и нырнул. Только что потихонечку нащупал леску и рот к ней приложил, а дед ка-ак смыканет удилищу вверх! Леска-то осмыгнулась у меня в руке, крючок и пронзил верхнюю губу. Тут я кричать, а вода в рот льется. Дед же тянет удилищу, норовит меня вываживать. Я, конечно, от великой боли ногами болтаю, волокусь на крючке и уж чую, как дед под меня черпачок в воде подсовывает… Ну, тут я, натурально, вынырнул и реванул дурным голосом. Дед обмер, хочет крестное знамение сотворить, и не могет, у самого морда стала от страха чернее чугуна. Да и как ему было не перепугаться?.. Стоял, стоял он, да, эх, как вдарится бечь!.. Чирики с ног ажник у него соскакивают! Я с этим крючком в губе домой прибыл. Отец крючок-то вырезал, а потом меня же и высек до потери сознательности. А спрашивается, что толку-то? Губа обратно срослась, но с той поры и кличут меня Щукарем…»

Раздался взрыв хохота. Пламя коптилки заколебалось, в землянке стало душно.

Не смеялся один лишь Захаршин.

— Врет, пустомеля! — осудил он россказни Щукаря.

— Бывают такие, бывают! — крикнул Сурков.

А Демидов даже приподнялся на нарах, чтобы возразить Захаршину.

— Говорят, писатель своего земляка — станишника в книгу вписал. Как есть, со всеми потрохами вмазал.

— Врет, говорю. Брешет, как пес недобитый! — упрямился Захаршин. — В нашем селе, через двор от меня, таковой же пустобрех проживает. То он, бобыль беспортошный, в старое время к одной петербургской графине приженился — Она его во дворец возила. То в липовых лаптях будто в Персию на ярмонку ходил. А то где-нибудь под Новгородом Нижним золотой клад Степанки Разина раскапывал. Сам же, врун окаянный, дальше Великих Лук носа никуда не показывал. Одним слухом живет и всю свою жизнь пустомелит. И в каждой российской деревне один такой языкастый стрюкач из века в век непременно водится. Знают, дьявольники, скучно без них мужикам, вот и прихитряются. Что тебе художественная самодеятельность в перекур после обеда. Не дай бог, такой сивый брехун да в колхоз навяжется. Развесишь перед ним свои звукоуловители — и пропал трудодень. А баснями говоруна сыт, понятно, не будешь.

— Не любо — не слушай, тебя не неволят, — с обидой отозвался Демидов.

— А я не возражаю, — неожиданно сдался Захаршин. — Читай дальше, комсорг. Все равно теперь не заснешь. А заснешь — опять же он приснится.

— Кто — он?

— Щукарь этот, проклятый!

Мы долго читали в тот вечер. А когда солдаты один за одним смежили глаза и уснули, я закрыл книгу и вышел на улицу.

Низко висела меднолобая луна. В чистом морозном воздухе неслышно бродили чуть уловимые запахи весны, и кругом со стеклянным звоном потрескивали хрупкие льдинки. Вспомнилась милая Сосновка. Тогда тоже была ранняя весна, тоже хрустально позванивали льдинки, я провожал в первый раз Валентину, и мы всю дорогу промолчали…

Что же, собственно, произошло? Пятый день я в этом расчете, пятый день мы штурмуем баню, всего пятый день, а люди как будто переменились. Продовольственная норма оставалась прежней, по-прежнему было холодно и грязно, и бивак еще полностью не приведен в порядок, и землянка еще не вымыта — что же все-таки произошло?

Удивительнее всего было для меня превращение Захаршина. Как он развернулся на «кухне», как умеет работать этот крестьянин и подзадоривать других — ни за что не назовешь его единоличником-индивидуалистом. Ему бы командовать расчетом вместо Лапшова, и какой боевой был бы в отряде расчет! И комсомольцы оказались на высоте, к Демидов — хоть сегодня принимай в комсомол, жаль, перерос немного; все, к сожалению, здесь «старики», принимать больше некого… Вот какие перемены в людях вызывает труд… И не только труд. И Щукарь, оказывается, нужен, и посмеяться вместе надо, а была бы гармонь — и взгрустнули бы вместе: вместе и грусть не беда. А Суркову — тому Марс подавай, будто от его Череповца до седого Марса всего лишь один перегон на самолете…

Баню мы завтра закончим, затем в один-два приема расчистим бивак, может быть, выскоблим землянку. А дальше? Хотя бы кто подсказал, скоро ли на фронте начнется оживление…

Вернулся в землянку, когда все уже спали. Один старшина Лапшов мужественно бодрствовал у коптилки — чертил и разрисовывал кроки бивака и боевой площадки. Одновременно он читал оставленную мною книгу.

— Спать, товарищ Дубравин?

— Спать, товарищ Лапшов.

— Я еще с часок посижу.

«Грачи прилетели»

В этот день все люди полка вышли на биваки. Оружием были кирки, ломы и лопаты; «противником» — зимние оковы блокады: грязный ноздреватый снег и залежавшийся лед, туго спрессованный и прослоенный копотью. Был полковой субботник по очистке площадок — коллективная атака на старуху-блокаду, как сказал накануне вечером Дмитрий Иванович Коршунов. С утра блестело солнце, звенела капель на припеках, день был улыбчивый, небо прозрачное, и мы вовсе не замечали восковой худобы наших вытянутых лиц, не хотели думать, что зимнее изнурение все еще продолжается. Какое, к господу, изнурение, если так ласково пригревает спину; не интенданты, так солнышко отпустит недостающие калории, и теперь уж, можно говорить, мы выжили, и не только выжили — организованно идем в наступление. Берегись, зима! С нами март, с нами весна, с нами оранжевое солнце!

— Что ж, земляки, начнем! — тоном колхозного бригадира предложил Захаршин и с силой опустил тупоносый лом на плотное ледяное поле.

Лед треснул. Захаршин сбросил рукавицы, поплевал на шершавые ладони и снова поднял и с громким выдохом «кхе!» вогнал конец лома в ледяную глыбу. Демидов лопатой поддел кусок льда, с восхищением крикнул Захаршину:

— Силушка! Враз трудодень отвалил. Как не позавидовать!

— Меньше завидуй! — огрызнулся Захаршин. Обернувшись к солдатам, наблюдавшим за его ударами, он повелительно сказал: — Ну, ломай, говорю. Кроши ее, нечистую!

Началось дружное разноголосое трудовое состязание. Глухо долбили заматеревшую твердь толстые увесистые ломы, лязгали, врубаясь в плотно утоптанный снег, остророгие кирки, звонко скребли по оголенному асфальту железные лопаты, за ними, завершая согласованный цикл, сердито шуршали березовые жесткие метлы.

Я работал киркой. Мне нравился этот немудрый удобный инструмент. Ловкий удар — и в сторону летят холодные брызги; новый удар — и в крошеве льда, в острых его осколках прыгают искры горячего солнца…

Через час объявили перерыв. Захаршин развернул цветастый кисет, угостил всех «новоленинградской махоркой» — так мы назвали крупный корешковый табак, изготовленный из листьев и веток на ленинградской фабрике.

— Так вот и в добром колхозе, — со вздохом заметил Захаршин, присев на глыбу льда и посмотрев на небо.

— Что в вашем добром колхозе? — спросил его Демидов.

— Пироги пекут и бражку похмельную варят, — загадочно ответил «старик».

Демидов разочарованно усмехнулся:

— А я-то думал!..

— Больно ты речист, Демидов. Погляди-ка вон лучше в небеса.

Вслед за Демидовым все посмотрели в небо. Оно было такое же прозрачное и синее, как и утром, — немного стало выше и гуще, и по всему небосводу теперь разливалась прохладная, до слез восторгающая чистота — зимой такого не было. И мне подумалось: скучает Захаршин, гнетет и ломает его хмурая тоска — первую весну встречает не в родном колхозе…

После перерыва приехал член Военного совета армии. Вместе с ним из машины вышли полковник Тарабрин и Коршунов. Очень высокий, сухой, с белым шрамом под бровью, бригадный комиссар Подмаренников молча оглядел площадку, смерил глазами толщину наколотого льда, издали взглянул на аэростат, на лебедку, стоявшую на матах из прутьев, — потом они пошли: Лапшов повел их в баню.

Вскоре Лапшов прибежал за мной:

— Идем! Член Военного совета требует.

— Зачем?

— Ну откуда я знаю. Приказал: «Позови комсорга».

Когда я докладывал ему о своем прибытии, Подмаренников смотрел на меня приветливо, затем вежливо спросил:

— Расскажите, как вы додумались до этого? — и обвел рукой помещение «кухни».

Выслушав меня, повернулся к Коршунову.

— Дело, честно говоря, не в бане, — сказал Дмитрий Иванович. — Люди заметно посвежели.

Полковник Тарабрин добавил:

— Этот расчет был недавно слабым. От истощения ослабли.

— И аэростаты всегда наготове? — строго спросил Подмаренников.

— Полагаю, товарищ комиссар, — Тарабрин подмигнул Лапшову.

Старшина стремглав вылетел на улицу. Я хотел было ринуться вслед за ним, но в самое последнее мгновение благоразумно воздержался.

— Тревога! — кричал на пути к биваку диким голосом Лапшов.

И только мы вылезли из «кухни», над площадкой уже плавал в воздухе легкий, красивый, серебристый аэростат. Сдерживаемый расчетом за стропы, он дрожал, словно живой, и слегка позванивал, а когда стропы отпустили, мягко рванулся вверх и беспрепятственно пошел в поднебесье, постепенно уменьшаясь в размерах.

— Ну, а есть ли у вас еще где-нибудь баня? — спросил Подмаренников.

Коршунов сказал:

— Сегодня открывается в расчете Баштанова, завтра — в третьем дивизионе.

— Поехали!

Меня тоже взяли с собой.

В машине член Военного совета спросил:

— Это у вас же сказки Щукаря читают солдатам?

Тарабрин и Коршунов с удивлением переглянулись, как бы выясняя, кому из них надо отвечать. Но отвечать следовало мне, потому что ни командир полка, ни комиссар об этих чтениях пока ничего не знали.

— У нас, товарищ член Военного совета. Но Щукарь солдатам не понравился. Читаем теперь «Чапаева». — Мы в самом деле в последний вечер начали повесть Фурманова.

Подмаренников улыбаясь обернулся, глянул на меня, на Коршунова и, ничего не говоря, снова удобно уселся на своем месте рядом с шофером. В конце пути он сказал:

— А я, говоря по совести, собирался вас распекать, товарищ Коршунов.

— За что, товарищ комиссар? — живо откликнулся Коршунов.

— За что — я думаю, найдется.

Приехали на точку. Разворошенный снег и серый с прожилками лед спокойно таяли под солнцем, людей на площадке не было. У входа в землянку нас встретил Баштанов. Доложил, что после субботника люди отдыхают.

— Пусть отдыхают. Покажите баню, — сухо сказал Подмаренников.

Следуя за ним, мы обогнули бивак, вышли в сквер, занесенный снегом, и в самом его углу остановились у входа в противоосколочное убежище.

Вниз спускались плотно сбитые ступеньки, у новой тесовой двери лежали недавно брошенные и еще не растоптанные фашины из ивовых прутьев; над дверью, у левого косяка, торчала еловая ветка.

Баштанов толкнул дверь, и мы очутились в тамбуре, хорошо освещенном сверху через толстое автомобильное стекло. В глаза бросилась новинка: на стене, купаясь в желтоватом свете, висела вправленная в рамку небольшая квадратная картина — потемневшая копия с известного полотна Саврасова «Грачи прилетели». Подмаренников, взглянув на картину, отошел, насколько позволяло узкое помещение, посмотрел еще. Все ждали, что он что-нибудь скажет, — он не сказал ни слова.

— А вот сама баня, — объявил Баштанов, открыв внутреннюю дверь. Пахнуло волглым теплом оттаявшей земли и свежей сыростью.

Баня представляла собой несколько расширенную, разгороженную на две части и аккуратно обшитую серыми заборными досками земляную щель. Одну часть помещения сплошь занимала большая кирпичная печь с котлом («Наша котельная», — объяснил Баштанов); во второй половине («Парная, она же прачечная») на деревянном полу с желобками для стока воды стояли вдоль стены лавка, тазы и ведра, посередине возвышалась на кирпичах чугунная буржуйка («Для подогрева воды и воздуха»); и у самой двери отгороженный угол помещения был оборудован под раздевальную («Так точно, раздевалка») — здесь были два табурета и в стенке над ними торчали два деревянных крючка. В «котельной» было полутемно, «парная» освещалась через вентиляционное окно, вставленное в потолок рядом с дымоходом.

Ни член Военного совета, ни командир полка, ни Коршунов вопросов не задавали. Баштанов объяснил, что большой и тяжелый котел невозможно было никакими силами просунуть в двери — спустили в уготовленное для него гнездо через крышу.

— На веревках снизили. Лебедкой.

— Котел-то ведь коммунхозовский? — спросил улыбнувшись Тарабрин.

— Так точно, товарищ полковник. Во дворе сгоревшего дома подобрали.

— А мне пришлось писать в райсовет гарантийную бумагу. Обещал после войны возвратить по принадлежности и в полной сохранности.

— А он и не пропадет, товарищ полковник. Куда ему пропасть?

Вернулись в тамбур.

— Значит, испортили щель? — неожиданно спросил Подмаренников.

— Никак нет, товарищ член Военного совета, — отвечал Баштанов. — Наоборот, расширили, обшили досками и утеплили. И вход никому не заказан. Случится тревога — пожалуйста, хотите отдыхайте, хотите купайтесь, — и польза, и удовольствие. На стрелках напишем: «Убежище и баня».

Подмаренников долго стоял перед картиной — то ли думал, то ли разглядывал изображение. Один раз он подошел к полотну вплотную, вынул из кармана шинели перочинный ножик и осторожно сколупнул им с холста — со ствола березы под верхним грачиным гнездом — кусочек серой глины. Сказал стоявшему рядом Тарабрину:

— Великолепное полотно, изящная картинка. Кажется, так писал о ней Стасов?

— Я не помню этого отзыва великого критика, товарищ комиссар, — ответил Тарабрин.

Несколько минут стояли у машины. Подмаренников наконец разговорился. Речь была краткой и убедительной.

— Грачи еще не прилетели, но, несомненно, прилетят, товарищ Коршунов, к этому надо готовиться. И распекать вас придется. Многое ведь еще надо сделать. На днях пригласим на Военный совет. Всех троих, — Подмаренников строго посмотрел на меня. Тарабрину и комиссару сказал: — Будете докладывать о дисциплине и боевой способности полка. А вы, — обратился ко мне, — доложите о банях.

Открыв дверцу машины, помедлил, затем улыбаясь сказал:

— Ну садитесь, подвезу до штаба.

Я так и не понял, доволен остался член Военного совета посещением полка или недоволен. Но по тому, как многозначительно обменялись взглядами Тарабрин и Коршунов, я догадался, что ругать нас, пожалуй, и не за что.

Письмо в сиреневом конверте

Наконец сквозь блокаду прорвались, пошли письма. Городские почтальоны задыхались под тяжестью сумок, а иные из них, кто обслуживал дальние маршруты, развозили письма на салазках.

Надо ли говорить, сколько повестей, легенд, радостных и горестных историй вмещали в те дни брезентовые сумки почтальонов, сколько жизни трепетало на страницах писем, сколько теплых надежд, сколько ласковых слов, сколько хороших, приятных, печальных и жестоких сообщений таили в себе синие, белые, желтые, форменные и самодельные, квадратные и треугольные конверты. Надо было видеть, как тот или иной солдат с радостью либо с тревогой, точно опасную гранату, берет в свои руки письмо, тут же на глазах товарищей вскрывает его и жадно читает… и если он продолжает улыбаться, значит можно подойти к нему и от души поздравить: там оказалось все в порядке; но если он заскрипел зубами, уставился, как ненормальный, в одну точку или смахнул рукавом слезу, тогда воздержись, лучше не подходи, дай ему время побыть одному: он во власти горя… Надо было видеть такую картину, чтобы представить, с каким нетерпением, с каким напряжением чувств и беспокойных мыслей ожидали мы почты с Большой земли и как нам хотелось, чтобы некоторых писем совсем пока не было, а другие приходили чуть ли не ежедневно.

Я беспокоился о матери: жива ли старушка, здорова ли, и если здорова, то что теперь делает? От матери писем не было. Зато однажды вечером мне принесли маленький сиреневый конверт с письмом от Вали.

Она писала:

«Леша! Ну что же с тобой происходит? Ты молчишь, с сентября молчишь, и мы с Катюшей совершенно потерялись, очень беспокоимся. Пришли хоть свою фотокарточку — не можем представить, каков ты в военной шинели.

Мы по-прежнему в Москве, работаем в одной лаборатории. Осенью бывало страшновато, но об этом я писать не буду, а то подумаешь: нет, мол, у тебя ни чуточки воображения, не можешь представить себе Ленинград. Я не хотела бы выглядеть в критических твоих глазах такой уж безнадежной.

Между прочим, интеллигентная работа в лаборатории нам совсем не нравится. Поэтому думаем пойти в райком комсомола, в райвоенкомат и куда угодно — будем добиваться, чтобы призвали в армию или направили в госпиталь. На днях мы поспорили. Катя сказала: «Если бы секретарем райкома был Дубравин, все было бы в порядке, отпустили бы без лишних разговоров». А я не согласилась: не такой, говорю, он чуткий, чтобы разобраться в девичьих стремлениях. Ошиблась?

Очень жалко, Алеша, что мы далеко друг от друга, не с кем иной раз посоветоваться. Катя говорит: «Была бы у меня голова Трофимова, никогда бы не задумывалась, как поступить». Не знаешь ли, где знаменитая эта голова? Говорят, он тоже в Ленинграде, но мы ничего не знаем. В нашей памятной книжке Пашкиного адреса нет, и Катюша, вторая душа моя, когда открывает пустую страницу на букву «Т», всегда глубоко вздыхает. Не лови на слове, Алексей, не думай, что я по неосторожности выдала тайну подружки. Тайн у нас нет. Не мы виноваты, что между нами и нашими друзьями нежданно-негаданно встала война.

Как живешь? Интересно было бы знать, как ведут себя люди в блокаде. Рассказывают много страшного. Мы почему-то не верим. Точнее сказать, не хотели бы верить: нам ведь не безразлично.

Вот, пожалуй, и все. Желаю тебе всего самого лучшего. Отвечай по адресу: Москва, почтовый ящик № 1712.

И не носись, пожалуйста, под бомбами, ладно, Алеша?

Валя».

Я попробовал представить себе Валю в толстом рабочем ватнике и кирзовых сапогах — на рытье траншей под Москвой или в составе расчета МПВО на крыше заводского здания — и не смог представить. Слишком разные это вещи — суровая, грубая война и юные наши девушки. Вспомнилась одна такая девушка из Петергофа, я видел ее летом сорокового года. Брызгал фонтан, сверкали на солнце веселые струи, рядом стояла скульптура — какая-то богиня Эллады. Девушка щурясь глядела на статую и будто говорила ей: «А мне все равно — стоишь ты тут рядом или не стоишь. Мне и без тебя хорошо». Взмахнула, курносая, платочком, вскинула черные кудри и побежала на залив купаться… И так всякий раз. Когда вспоминаю Валю, ко мне почему-то приходят совершенно необычные мысли и сравнения: то вижу ее на страницах романов, то встречаюсь с ней белой ночью у Аничкова моста, то представляю дерзкой-предерзкой девчонкой, смахивающей с неба голубые звезды. И редко, очень редко, как что-нибудь слишком заветное, вспоминаю мартовский вечер в Сосновке — звон хрустальных льдинок в лунной тишине и вешние запахи полей, заполнившие улицы, палисадники…

Нет, пусть не ежедневно приходили бы такие вот письма. Хотя бы раз в месяц, и то было бы щедро.

Подмаренников

В зале, обитом потемневшим пурпурным сукном и бледно освещенном керосиновыми лампами, стояла торжественная тишина. Сказал короткую речь, открывая заседание, командующий армией, выступил полковник Тарабрин, за ним, как всегда лаконично, подчеркивая первое, второе и третье, отчитался Коршунов, затем вызвали меня.

Дельно ли я говорил, не знаю, не уверен в этом: передо мной в сизой дымке рассеянного света ширился, точно театральный партер, великолепный зал, он был заполнен командирами и комиссарами частей, а я, растерявшийся, маленький, хриплый (неожиданно, как на зло, охрип), стоял перед ними за трибуной и что-то невнятно лопотал. Непослушные руки цеплялись то за пряжку пояса, то за пуговицы гимнастерки, то за стакан с кипяченой водой — я ничего не мог с ними поделать.

— Громче! — крикнули из зала.

Я откашлялся, проглотил полстакана воды, стал говорить громче. Говорил, разумеется, о банях, но думал, особенно вначале, совсем о другом. Вдруг оскандалюсь, думал. Зачем, за какую провинность, меня, замполитрука, младшего командира, одного сунули в этот роскошный зал перед полковниками и комиссарами? Что умного я им расскажу? Они смотрели на трибуну с любопытством, больнее других колол меня холодноватым взглядом член Военного совета Подмаренников, сидевший рядом с командармом за столом президиума, а Тарабрина и комиссара Коршунова я потерял — все ряды обшарил потупевшими глазами, так и не нашел, разиня. Позже, чуть пообвыкнув на трибуне, я их увидел: они сидели в третьем ряду и все время, пока я говорил, одобрительно мне кивали. Как бы там ни было, речь закончил благополучно. В конце речи сказал:

— Люди все могут сделать, товарищи. Нужно только, чтоб они всегда жили,думали и действовали вместе. Когда чувствуешь локоть товарища, и дух становится крепче, и силы сами собой прибавляются. И я думаю, в наших людях, в душах наших людей есть не только запас сопротивления — есть в них и другой золотой материал: жажда жизни, тяга к творчеству, добрые мечты о мирных занятиях. Нужно лишь зажечь и организовать людей…

Может быть, мои слова показались кому-нибудь слишком уж комсомольскими, не в меру оптимистическими. Не стану оправдываться, говорил, что думал. В последние дни я немало размышлял об этом. Вероятно, наступавшая весна окрыляла радужной надеждой.

За мной говорил Подмаренников. Он не сразу поднялся за столом. Сначала поморщился, осмотрелся, медленно собрал и закрыл папку, не спеша поправил портупею и только тогда вышел из-за стола и твердой походкой направился к трибуне. Свободно ломая тишину, начал говорить.

— Перед вами выступали командир, комиссар и комсомольский организатор одного полка. Мы недаром открыли Военный совет их выступлениями. Скажите-ка, что у них плохо! — крикнул Подмаренников и отпил глоток воды. — Говорят: эка невидаль, три бани в полку соорудили, биваки от снега очистили да зимнюю грязь из землянок повыбросили! Другие рассуждают: бани теперь не нужны. Действительно, после того как исполком Ленсовета с невероятным напряжением откроет во всех районах коммунальные бани, свои примитивные купальни нам будут не нужны. Можно ведь и снег не чистить! Через две-три недели он все равно растает под лучами солнца… Давайте разберемся. Я думаю, вы поняли, что действиями Тарабрина и Коршунова руководили не только утилитарные соображения. Посмотрите на людей Тарабрина — разве они ослабли, иссохли от осмысленно-полезной физической работы? Смею вас заверить, выглядят и крепче, и бодрее, чем выглядели раньше. И процент больных в этом полку не только не вырос, а даже резко снизился. Следует об этом подумать…

Подмаренников остановился, потрогал портупею, ослабил воротник у гимнастерки, налил и выпил воды. По залу пробежал ветерок.

— Блокаду ведь нам навязали, она вовсе не следствие хитроумных планов нашего Верховного командования. Блокада — явление временное и чрезвычайно неприятное для города, так и для фронта, для всего советского фронта. Можно ли дальше терпеть такое положение? Можно ли спокойно выжидать, с чем пожалует весна со стороны противника? Страна и народ не позволят нам занимать позиции пассивных наблюдателей. Здесь нам доверили одни позиции — позиции бойцов, готовых в любую минуту двинуться вперед и атаковать врага… На днях в одной землянке у Тарабрина повесили картину «Грачи прилетели». Великолепный символ! И мы, назначая это совещание, хотели хвалить руководителей полка. Но когда мы поразмыслили над нашими завтрашними задачами, посмотрели своими глазами на состояние войск, когда нам в Военном совете фронта раскрыли замыслы противника и показали наши возможности, мы решили воздержаться. Хвалиться преждевременно. Тарабрин и Коршунов раньше других внутренне почувствовали косную силу блокады и бросили ей большевистский вызов. Но они положили первый, только первый камень в фундамент будущего здания. Дело теперь за размахом, за разворотом начатой работы до оптимальных размеров. Эту работу мы и будем проводить. Нет, не теплые мечтания о мирных занятиях, уважаемый товарищ Дубравин, будем мы культивировать. Слышите меня? (Я хорошо все слышал, все до единого слова.) Все, что мы делаем сегодня и будем делать завтра, будет направлено к единой и поистине благородной цели — к ликвидации блокады, выигрышу сражений и, в конечном счете, к победе над фашизмом.

Бригадный комиссар не сказал, пожалуй, ничего нового, и все же его речь меня ошеломила. Я понял, что каждодневные наши дела, даже такие «героические», как бани и субботники, — все это действительно мелко и незначительно по сравнению с тем, что от нас требовалось. Где-то в глубине души жила у меня надежда: только продержаться… продержимся — придут новые дивизии, страна подошлет — тогда начнется наступление. Иного выхода из положения я не представлял. А Подмаренников сказал: будьте добры своими силами… дистрофики мы или не дистрофики, судьба Ленинграда — на нашей совести. Выходит, изнурительная голодовка — это еще не все, впереди будут новые, возможно более крутые испытания. Невольно задумаешься и начнешь тревожиться… Вместе с тем — вот непостижимая тайна настроения! — радостно было сознавать свое индивидуальное причастие к большому народному делу. Речь Подмаренникова, как ни странно, окрыляла. Она подняла меня на какую-то гору, и с вершины этой горы я увидел в дымке пугающие дали. Было страшно и весело, захватывало дух, но возвращаться в обжитую долину уже не хотелось.

Трудное решение

В эти дни меня захватила одна неотступная мысль. Трудно сказать, как она возникла. Может, вспомнил последнюю встречу с Пашкой, или толчком к этой мысли были слова Подмаренникова, или, быть может, надоумил Дмитрий Иванович Коршунов, когда после Военного совета, положив мне руку на плечо, он коротко и весело спросил: «Ну-с, каковы будут решения?» Я в самом деле должен был принять решение — одно из трудных, возможно, самое ответственное в жизни. Я думал о партии и беспрерывно спрашивал себя: достоин ли?

Лиловый полыхал закат, пахло весенней свежестью, я шел по набережной и продолжал раздумывать. Напротив маячил шпиль Петропавловской крепости — он был зачехлен и потому казался низким и печальным. Почему-то хотелось, чтоб в этот весенний вечер шпиль блестел в лучах заката всеми своими золотыми гранями — куда веселее, когда он блестит. Но блестеть он не может. Устанавливалась ясная погода, и немцы со дня на день могли возобновить воздушные налеты, благо всю зиму не тревожили нас сверху.

Что состоять в партии не легко, мне было ясно. Тот, кто связывал себя с партией, отваживался все время идти на подъем, без передышек и остановок. Нагрузку такого пути, думалось, я выдержу, даже в блокаде больше не согнусь, если повторится такая история, — постараюсь не согнуться. Но большевиком становится все же не каждый. Каждого — не принимают. Открывают двери достойным. Достоин ли, Дубравин? Отвечай по совести. По совести, не достает, пожалуй, многого. Главное — характер рыхловат. И в людях разбираешься не тонко. Иные поступки тебя обескураживают — ты же не знаешь, почему люди поступают так, а не иначе. Почему, например, не раскусил Оглоблина? Даже друзей своих — Виктора, Юрку — и то как следует не знаешь…

Навстречу бежал Антипа.

— О чем задумался, Алеша?

— Жалею… Шпиль зачехлен на Петропавловке. Как бы он блестел на солнце!

— Чепуха! Поэзия и сентименты — в невозвратимом прошлом.

— Куда торопишься?

— К жене, — полушепотом сказал Антипа. Подойдя вплотную, взял меня за локоть. — Дров надо наколоть, печку растопить. Сынишку сегодня купаем. Будут искать — скажи: где-нибудь на точке. Усвоил?

— Жена — не сентименты?

— Жена есть жена, сказал где-то Чехов. И он, безусловно, прав.

— Здорова?

— Ну кто сейчас здоров, Алексей! Впрочем, она у меня молодец, — Антипа улыбнулся. — Так, пожалуйста, где-то на точках третьего дивизиона. Ажур?

— Беги. Искать, очевидно, не будут.

Сияющий Антипа выпустил мой локоть, отправился дальше.

Странный человек — этот Антипа. Осенью хныкал и метался в панике, теперь, кажется, освоился. Три раза в неделю, словно по графику, ходит ночевать к жене. В полку говорят: «Кому война, блокада и казарма, а у Антипы жена и квартира на Фонтанке!» Как-то мне попался в руки его карандаш — на нем было вырезано: «Украдено у Клокова». — «Ты что же, — спросил я его, — подозреваешь всех в нечестности или так издевательски шутишь!» — «Не шучу и не подозреваю, — ответил он серьезно. — Спокойнее на душе, когда убежден, что твой карандаш никто не возьмет. У меня ни одна вещь пока не пропадала». — «Еще бы, кто захочет прикасаться к таким оскорбительным клеймам?» — «Вот именно!» — сощурился Антипа, потирая руки. Потом, присмотревшись, я заметил, что все его вещи перемечены точно таким же идиотским образом: сумка, блокнот, носовой платок, даже носки и портянки, — одни были надписаны чернилами, другие расшиты по углам коричневыми нитками. Не клеймен ли он сам? А ведь он — молодой член партии и, насколько мне известно, на партийных собраниях всегда кого-нибудь критикует. Непонятный человек!

Нет, истинные большевики не-такие; Антипа, надо думать, исключение. Хорошо сказал Не-Добролюбов: …чувствовать себя мобилизованным. Быть мобилизованным — значит никогда не оставаться одиноким, всегда сознавать, что должен быть полезен и необходим другим. Сколько будет дней впереди, столько же и будет длиться эта почетная и ответственная мобилизация. Во имя чего? В конце концов во имя победы над слабостями и недостатками — всем тем, что унижает человека и делает рабом проклятых обстоятельств. Унизительно — лицемерить с собой и приспосабливаться к прихотям других. Глупо — растрачивать нервы на пустяки и мелочи. Стыдно — заботиться о себе и собственном счастьице только. Человеку назначено быть творцом и открывателем — пусть таковым он и будет. Если коммунизм означает конец человеческим распрям, узаконивает дружбу, поднимает людей до вершин самой высокой культуры, право же, стоит посвятить свои силы этой великой и прекрасной цели!..

Серьёзный диалог

Утром отправился к Коршунову. Он сидел у окна, о чем-то раздумывал.

— Здравствуйте, Дмитрий Иванович.

— Что скажешь, Дубравин? Прилетят сегодня или не прилетят? Вчера пять бомбовозов сбили, не плохо?

— Теперь ежедневно будут летать.

— Ты недоволен?

— Вопрос у меня есть, Дмитрий Иванович. Надумал вступить в партию.

— Надумал — стало быть решил.

— Не решил еще. Колеблюсь. Достоин ли?

— И хочешь, чтоб на этот вопрос ответил тебе я? Нет, дорогой. Такие вопросы решаются собственной головой и сердцем.

Коршунов встал, прошелся по кабинету, у окна остановился.

— Рекомендацию — дам, хоть сейчас напишу. И там будет сказано: «Достоин». Но это — мое, индивидуальное мнение рядового члена партии. Выше моего мнения — слово партийной организации. А превыше всего, повторяю, — решение собственного сердца. Не уверен, не все еще взвесил — воздержись, подумай. Но если находишь, что без партии больше не можешь, не боишься трудностей членства, готов служить идеалам партии каждый день и каждый час, — тогда, без разговоров, садись и пиши заявление.

— В таком случае я, видимо, воздержусь.

— Почему же?

— Нахожу в себе много недостатков.

Коршунов, прищурившись, осмотрел меня.

— Верно, Дубравин! Вздохи удивления… Неспокойные колыхания души… Самолюбивая боязнь ошибиться… Застенчивость красной девицы… Странное несоответствие подлинной действительности книжным представлениям… Все перечислил?

— Вам виднее, товарищ батальонный комиссар.

— Типично интеллигентское суемудрие!

Наступила пауза.

Коршунов долго смотрел в окно. Повернувшись ко мне, резко сказал:

— Я вот сухарь, понимаете? Не всегда умею сказать людям нужное слово. Полковник Тарабрин порой бывает мягок. Политрук Федотов — суетлив, нередко, к сожалению, горяч и, как порох, вспыльчив. Но мы, как известно, в партии. Частные особенности каждого не мешают нам делать общее дело. Это — недостатки? Да. Недостатки убеждения или заусеницы плохо выструганных характеров?

— Думаю, заусеницы.

— А почему вы полагаете, что ваш молодой еще, некрепкий, совсем не отшлифованный характер должен быть без сучка и задоринки? Вы что, в питомнике его высиживали?

Снова наступила пауза. Мне стало неловко.

— Большевики не ангелы. Это — обыкновенные люди с горячей кровью, трезвой головой и беспокойным сердцем. Есть у вас такие слагаемые?

Я почему-то замешкался с ответом.

— Когда нужна рекомендация?

— Завтра, товарищ комиссар.

— Зайдите вечером, возьмете.

— Разрешите идти?

— Нет, подождите.

Коршунов сел, предложил сесть и мне.

— Стало быть, вопрос о партии решен.

— Решен, Дмитрий Иванович.

— Теперь я намерен представить вас к присвоению звания. По штатному расписанию должность комсорга полка вправе занимать младший политрук либо политрук. Так или нет?

Я не ожидал такого оборота, — кажется, растерялся.

— Что же вы молчите?

— Не хотел бы, товарищ комиссар.

— Почему?

— Мечтаю сразу после войны вернуться в институт. Очень хочу учиться. А станешь начальником, из армии, пожалуй, не уволят.

— Значит, война скоро кончится?

— Когда-нибудь все-таки кончится.

— Ай, Дубравин, розовый Дубравин! Война только разворачивается, а он уже мечтает о разоружении! Идите. Недели через две получите звание.

Мне хотелось что-нибудь сказать, но слов подходящих не нашлось.

Коршунов мягко повторил:

— Можете идти, товарищ Дубравин.

Я попрощался и вышел.

Беглая хроника недели

В дальнейшем все шло заведенным порядком.

Собрав рекомендации (вторую без лишних расспросов написал Тарабрин, член партии с дней ленинского призыва, третья была своя, комсомольская, подписанная от имени бюро Баштановым), я старательно заполнил анкету, написал на хорошей бумаге заявление (долго раздумывал, как сочинить получше, — наконец вывел как можно ровнее и красивее: «Прошу принять меня в ВКП(б)») и положил все эти документы на стол секретаря партийного бюро.

— Вот и отлично, — сказал мне Федотов. — В шестнадцать ноль-ноль будет заседание, сразу и рассмотрим.

— Сегодня?

— А чего же медлить!

На бюро мое заявление «рассмотрели» за пять минут.

— Знаем. Рекомендации авторитетные, происхождение советское, — достоин.

Поставили на голосование.

— Принят единогласно, — объявил Федотов.

В конце недели вызвали в поарм на заседание партийной комиссии. В тот же день начальник политотдела вручил мне кандидатскую карточку.

В коридоре встретился с членом Военного совета.

— Вступили в партию, товарищ Дубравин? Ну, поздравляю, — Подмаренников пожал мне руку. — Вы где учились до войны?

— Окончил два курса исторического факультета.

— Исторического, — повторил Подмаренников. — А комсомольская суета вам не надоела?

— Живое дело, товарищ комиссар.

— Гм, будто все живое заключено лишь в комсомоле.

— Для меня — в комсомоле, товарищ бригадный комиссар.

— Не возражаю, не возражаю.

Хитро улыбнувшись, Подмаренников еще раз пожал мою руку и пожелал всего хорошего.

Тося с Троицкого поля

Весной в нашем полку появились девушки — востроглазые молодые девчата-добровольцы из Ленинграда и неоккупированных районов области. Их одели в ватники, обули в кирзовые сапоги, выдали каждой оружие и распределили по расчетам. Замененных ими физически крепких солдат откомандировали в линейные подразделения.

Самое грустное состояло в том, что с ними никто не умел работать. На что уж многоопытным считался Кудряшов, командир расчета на Троицком поле, и тот вчера пожаловался: «Натерпелся вдоволь! Конфликт за конфликтом, инцидент за инцидентом. Теперь начинаются настоящие ЧП».

Сержант Кудряшов говорил по телефону:

— Встретил я их без восторга, товарищ Дубравин. Что за расчет теперь будет? — спрашивал себя. Им еще в куколки играть, ну кисеты расшивать для воинов, — где им до нашей смекалки-сноровки? С аэростатом в плохую погоду мужики едва справляются. И вот прибыли, представьте себе. Робкие и любопытные, худые и красивые, стройные будто, а неуклюжие. Сели на жесткие нары и смотрят на меня, как на родителя. А что я им скажу? Сказал: «Поздравляю, девушки. Будем сдавать и выбирать аэростаты, в этом наша главная задача». Назначил помощницу — Тосю Аннапольскую: она показалась мне самой смекалистой. И тут началось, должен вам признаться, — что ни день, то удивительная новость…

Прежде всего Антонина решила изменить распорядок дня. «Зачем?» — интересуюсь. «Надо увеличить время на туалет». — «Но у нас же боевой расчет, постоянная готовность, каждая минута должна быть на учете!» — «Совершенно верно, — отвечает Тося. — И все-таки мы просим время на косметику. Оттого что немножко дольше будем умываться, боевая готовность, надо полагать, не пострадает». — «Не пострадает, — говорю. — Пусть будет гигиена и косметика». Затем она составила график санитарных дней, по два в месяц для каждой особы и каждой — в свое определенное время. Оба эти дня почему-то рядышком. «К чему, — выясняю, — такой удивительный график?» — «Женские капризы! — отмахнулась Тося. — И пожалуйста, мыло. Не забудьте вовремя снабжать нас туалетным мылом. Условились?» Пришлось уступить и в этом: лишь бы, думаю, не плакали. Зато в нашей землянке стало невыносимо чисто: блеск, белизна, разные салфеточки и круглые сутки — неистребимые запахи духов. Не привык я к такому нежному порядку — в своей же землянке стал сознавать себя посторонним. Говорю Антонине: «Вы эти салфеточки, пожалуй, уберите. Мы ведь на войне, не где-нибудь в курортном санатории». Салфетки убрали, но появились цветы — сначала подснежники, затем простые одуванчики. Где их доставали, не знаю; знаю только — уход за цветами строго вменялся в обязанность дневальному…

И вот случилось происшествие. С туалетного ящика пропала коробочка пудры. Единственная коробка на всех. Всю тесную землянку вверх дном перевернули — не нашли. И загрустили девушки. Как будто бы с этой коробкой под названием «Шипр» все их надежды и радости исчезли. «Ну нет же, нет пудры в Ленинграде, — жалеет одна. — Духи еще есть, а пудра давно перевелась. Кто взял, девчонки, сознайтесь?» Другая поддержала: «Это нечестно! Неужели в нашем расчете кто-нибудь позволит?..» Тося нахмурилась, сказала: «Была пудра — не стало пудры. Забыть, что она была. Может, испарилась, может, ветром ее сдуло». — «Но куда же она все-таки пропала?» — «Куда-нибудь пропала», — ответила Тося. Но девушки не унимаются. «Давай, — предлагают, — на чистую воду…» А что это значит — «на чистую воду»?.. В общем, приходите, товарищ Дубравин, помогите разобраться. Они у меня комсомолки…

Я подходил к их точке на рассвете — в тот самый момент, когда девушки, благополучно выбрав аэростат и наполнив его газом, вели на бивак газгольдер. Дул сильный порывистый ветер, газгольдер сопротивлялся, и девушки, чтобы побороть его сопротивление, держались за веревки, напрягая последние силы. Я поспешил им на помощь, от лебедки к биваку бежал Кудряшов. К сожалению, мы не успели. Резкий толчок ветра подхватил газгольдер и подбросил кверху. Тонкие стропы одновременно вырвались из рук, девушки присели и ахнули. Вместе с газгольдером в воздухе оказалась Тося. Она держалась за веревку под днищем неуклюжего баллона и беспомощно болтала ногами.

Все в изумлении застыли. Кто-то робко посоветовал:

— Падай, Тосечка! Падай, пока не улетела.

Другая сквозь слезы крикнула:

— Держись, Антонина! Как-нибудь выручим.

Но как ее выручить?

Бледный Кудряшов подошел ко мне. В руках он держал заряженный автомат.

— Стрелять? Не положено. Вспыхнет, как свечка, — сгорит и Антонина. Бегу к телефону. Может, что-нибудь придумают.

Газгольдер поднялся над домами, стал набирать высоту. Ветер сносил его в поле. С такой высоты прыгать было безрассудно.

Мы шли за газгольдером и все время кричали:

— Держись! Продержись еще немного! Сержант побежал к телефону!..

Тося уронила рукавичку, затем — другую. Мы поймали их в воздухе.

— Господи, теперь обледенеет! И к немцам ее унесет, де-евочки!

Потом мы увидели: Тося, зажав между ног веревку, стала подтягиваться к днищу баллона. Я с тревогой подумал: «Лишь бы не упала. Подтянется, сунет руку в петлю — тогда не сорвется. Вот бы догадалась…»

Видимо, так она и сделала. Подобравшись к самому газгольдеру, Тося неестественно изогнулась и приняла почти горизонтальное положение. Затем снова повисла под ним, головой упираясь в днище.

Через несколько минут газгольдер обмяк, стал постепенно снижаться. Не веря глазам, мы бросились ему навстречу. Впереди тянулись еще не просохшие грядки прошлогодних огородов. Спотыкаясь о комья земли и застревая в бороздах, мы шли напрямик, не ища дороги. Сзади, петляя по узеньким тропкам, спешили на лебедочной машине сержант Кудряшов и моторист расчета.

Тося приземлилась раньше, чем мы подбежали к ней. Серо-зеленая перкаль лежала на грядках, словно смятый купол большого парашюта. На ней сидела Тося и беззвучно плакала. Руки ее были в крови, волосы растрепаны, губы от холода посинели.

— Тоська! Живая! Мы ведь все время кричали тебе, ты слышала? — затрещали девушки.

— Ничего не слышала, — сквозь слезы отвечала Тося. — В ушах звенел один ветер, и я до смерти боялась…

Подъехал Кудряшов. Тося встала, одернула ватник.

— Извините, товарищ командир. Со мной все в порядке, а его, — она кивнула на перкаль газгольдера, — его я распорола.

— Чем же вы его пороли?

— У меня в кармане были ножницы.

— А я самолет попросил. Обещали У-2 подослать.

— Зачем же? — удивилась Тося. — Вот и опозорились на весь Ленинград. — Она глубоко вздохнула. — А ножницы, девочки, я потеряла. Где-нибудь на огородах…

Вскоре над нами появился У-2. Мы, как сумели, сделали знак «Все в порядке», и он, не размышляя, удалился.

Начинать разговор о коробке пудры, право же, было неудобно. Но меня выручила Тося.

Когда успокоились и вошли в землянку, Тося, потребовав тишины, сказала:

— Вчера у нас, товарищ комсорг, случилось небольшое происшествие. Потеряли пудру…

Девушки насторожились, но тут же зашумели:

— О чем разговор, Антонина! Подумаешь, пудра! Несчастный белый порошок для штукатурки щек — не масло и не сахар!..

— Нет уж! — решительно заявила Тося. — Пудру рассыпала я. Извините, что не сказала вовремя. Рассыпала случайно и выбросила в мусорную яму. Обещаю раздобыть коробку пудры. Я виновата — я и раздобуду.

Инцидент, к удовольствию всех, был исчерпан.

Но я так и не понял и до сих пор не понимаю, зачем надо было Аннапольской так уж решительно защищать честь коллектива и выставлять себя виновницей. Дело в том, что через два часа — я еще был на точке — Кудряшов, передвигая ящик на другое место, нашел дефицитный их «Шипр» между ящиком и стенкой землянки. Припомнили и установили: когда выбегали по тревоге, кто-то нечаянно смахнул коробку на пол — она туда и закатилась. Может быть, Тося не хотела ссоры в расчете? А может, она по природе такая наивная?

— Не знаю, товарищ Дубравин, — говорил Кудряшов улыбаясь. — От таких, как Антонина, всего можно ожидать. Во всяком случае, помощница у меня хорошая. Без нее я не управился бы с ними.

«Приказ есть приказ»

Удивительно длинный, полный неожиданностей был этот день. Утром разбирал конфликт на точке у Дворцовой площади, в середине дня поругался с командиром расчета в Таврическом саду, к вечеру, измерив не менее десяти километров, возвратился в штаб. Только пообедал — был вызван к комиссару.

В кабинете его не оказалось. Зато моему взору представилась необычная для комиссарского кабинета картина.

На спинке стула висела новенькая, хорошо разглаженная шерстяная гимнастерка — на ее петлицах, по два на каждой, блестели вишнево-красные командирские «кубики», на рукавах гимнастерки, спускавшихся к полу, горели мягкие матерчатые звезды политрука. На подоконнике лежала новая, с голубым околышем фуражка, рядом с ней — широкий ремень с узенькой и острой по краям скрипучей портупеей. На другом стуле покоились аккуратно свернутые и тоже разглаженные темно-синие диагоналевые брюки. А у стола комиссара во весь рост стояли ярко-красные яловые сапоги.

Вошел Коршунов, бодро спросил:

— Ну-с, догадался?

— Как не догадаться, — буркнул в ответ.

— Искренне поздравляю, Алексей. Переодевайся.

В глубине души я еще надеялся, что этого может не случиться. Знал, что представление направлено, что Коршунов слов на ветер не бросает, и все-таки лелеял мечту-соломинку: вдруг почему-нибудь откажут. Теперь надеяться не на что, возможное стало фактом, — надо одеваться.

Коршунов, чтобы не смущать меня, ушел в темный угол, стал разглядывать карту.

— Жалко, шинели не нашлось. Все склады обшарили — нет командирских шинелей. Сапоги — и те, видишь, не форменные. Сойдут, они вроде прочные, года на два хватит.

Покопавшись где-то в Средиземном море, Коршунов неожиданно воскликнул:

— Идея, товарищ Дубравин! Сделаем еще одну — последнюю попытку.

Он вышел и скоро возвратился. Вместе с ним пришел Антипа.

— Ищем шинель, товарищ Клоков. Нужна позарез добрая двубортная шинель. Вы кадровый военный — нет ли у вас лишней?

— Алексею? — спросил Антипа, скосив глаза в мою сторону.

— Алексею. Новоиспеченному младшему политруку Дубравину.

— Есть, товарищ комиссар.

— Ну так одолжите во временное пользование?

— Пусть носит на здоровье.

Я в это время натягивал сапоги и ничего как будто не слышал: мне не хотелось стеснять себя зависимостью от Клокова.

— Поздравляю, Алеша! — слишком радостно крикнул Антипа.

— Спасибо, — промычал я в ответ.

— Шинель утром будет, если товарищ комиссар разрешат мне на ночь увольнительную.

— По такому случаю разрешаю, — согласился Коршунов.

Антипа козырнул и победоносно вышел.

Короткий диалог, неожиданный и резкий, произошел после того, как я переоделся, со скрипом прошелся в новых сапогах из угла в угол и мы сели — Коршунов за столом, я против него.

— Надо ли учить тебя офицерской этике?

— Думаю, не надо, Дмитрий Иванович.

— Стало быть, не будем. Запомни одно: командиры и комиссары Красной Армии — не белая кость, не голубая аристократия. Где бы ты ни был, какой бы начальнический чин тебе ни прицепили к петлицам — всегда держи нос книзу, не отрывайся от народа. Народ тебя поднял, он же может и опустить. Опускаться не советую. По-моему, нет ничего обиднее и хуже — идти все время на подъем, а в один разнесчастный день увидеть себя печально распластавшимся возле той самой ступеньки, с которой когда-то начинал движение. Ясно ли я выражаюсь?

— Ясно, Дмитрий Иванович.

— Ну, а теперь будем прощаться.

Я вздрогнул.

— Вы уезжаете?

— Уезжаешь ты, я никуда не еду.

Очередная реплика нашлась у меня не сразу. Волнуясь, спросил:

— Интересно, куда же я должен поехать?

— С Васильевского острова на Лермонтовский проспект — на фронтовые курсы политсостава.

Я встал и решительно сказал:

— Я никуда не поеду, Дмитрий Иванович.

— Ехать, говорю, не надо, — усмехнулся Коршунов. — Возьмешь чемодан и перенесешь его с одной улицы города на другую, только и всего.

— Учиться я не поеду. Это очень плохо придумано, товарищ батальонный комиссар.

Коршунов поднялся, гневно посмотрел на меня, гневно сказал:

— Придумал не я. Меня не спрашивали. Через голову из поарма предписали. Им там виднее, плохо или хорошо они поступают. Посылают вас на курсы агитаторов. А я не намерен, не вправе обсуждать решения сверху. И вам не рекомендую. Приказ есть приказ. И… желаю всего доброго. Пожалуйста. Прибыть к начальнику курсов надлежит в субботу к семнадцати ноль-ноль.

Коршунов уткнулся в карту полушарий.

— Ну и порядок! — пробормотал я.

— Великолепный порядок, юноша. Военный! Обязывающий использовать человека именно там, где в данный момент он всего нужнее. А вы в самом деле должны быть агитатором. Скорее даже пропагандистом.

Минуты две молчали. Я стоял у стола, Коршунов — у карты.

Подойдя ко мне, Дмитрий Иванович сказал:

— Не будем ссориться, Алеша. Изредка будешь наведываться в гости. А осенью — прошу восвояси. Буду настаивать, чтоб тебя возвратили в полк. Договорились?

Я уже сдался.

— Приказ есть приказ, Дмитрий Иванович.

— Приказы бывают разные. Этот, полагаю, подсказан умной головой.

— Не знаю.

— Со временем оценишь.

Коршунов сел, пристально осмотрел меня с головы до ног, затем поднялся и протянул мне руку.

— Ну, всего доброго, Алеша? Сапоги не жмут?

— Сапоги как сапоги, Дмитрий Иванович. Спасибо…

Последний эпизод

Свою должность и дела я передал Виктории Ржевской — одной из тех востроглазых ленинградских девушек, что прибыли к нам в полк ранней весной добровольцами.

Виктория была самая бойкая, может быть, самая дерзкая из всех комсомолок полка, к тому же она знала комсомольскую работу: два года, как и я когда-то, была секретарем комитета в школе. Я без сожаления уступил ей место, только подумал: нелегко ей будет командовать Лапшовым, Митрохиным, Виктором и другими такими же капризными ребятами.

Когда подписали протокол на передачу документов, Виктория, блеснув горящими глазами, медленно сказала:

— Вы должны мне помочь на первых порах.

— С удовольствием, — ответил я. — Но я, вероятно, не смогу отлучаться с курсов.

— Приходите хотя бы раз в неделю.

— Не знаю.

— Прошу вас, Дубравин.

В эту минуту Виктория напомнила мне Валю. Подумав, я обещал ей наведываться в полк, если представится возможность.

— Если захотите — представится.

— Возможно.

— Желаю вам стать генералом.

— Не собираюсь.

— Оставайтесь просто Дубравиным.

— А это моя обязанность.

— Вы всегда такой казенный, товарищ младший политрук?

— Пожалуй.

— Ох, невесело с вами!

Виктория засмеялась.

— А знаете, — неожиданно сказала она, — в доме напротив живет молодая смуглолицая особа…

— Зовет себя Ивушкой, нигде не работает, с утра надевает нарядное платье и полдня проводит на балконе в ожидании генеральской машины…

— Откуда вы знаете, Дубравин? Почему она не с нами?

— Видимо, потому, что замужем за генералом.

— Но свадьбы еще не было! И генерал не молод. — Виктория подумала. — Печальнее всего, — вздохнула она, — что мы друг друга знаем. Учились в одной школе. Теперь Капитолина меня не замечает. Словно я — это не я, а она — не она. Почему, Дубравин? Стыдно?

Мне трудно было ответить на ее вопрос, но она, вероятно, и не ждала ответа. Когда я уходил, она, улыбнувшись, напомнила:

— Так вы обещали…

— Своих обещаний я не забываю.

— Спасибо, снисходительный Дубравин.

Впоследствии я часто вспоминал этот пустой разговор. Он оказался началом одной любопытной истории.

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ ШКОЛА И ЖИЗНЬ

Знаю, несовместимое несовместимо. И тем не менее и бомбы, и ромашки — слова одной и той же песни, Из песни же слова не выкинешь…

Теория освещает практику

В июне начали учиться. Стояли погожие дни, чудесные белые ночи, а мы, потеряв счет дням, набивали себе голову истинами самой суровой науки — науки воевать, однако же на судьбу не сетовали: значит, так надо. Правда, в первую неделю в минуты перекура кое-кто шептался, не удрать ли к давно насиженным позициям — в окопы под Урицком, в заневские болота, на рубежи под Пулково, — но скоро успокоились. Я тоже пораздумывал, не выбраться ли на передовую, потом — махнул рукой. В конечном итоге, на Лермонтовском проспекте каждый божий день падают снаряды, иногда и бомбы — стоит ли искать, где «веселей и жарче». На Троицком поле или в Автове, может, и не «жарче». Поэтому будем учиться, Дубравин, — всерьез и основательно. Тем более, что в тактике ты слаб.

Учились тому, что нужно на войне. Грызли войсковую тактику, учили оружие, топографию, связь, саперное дело, артиллерию, ПВО и многое другое.

Вставали в шесть утра, до трех, без передышки, занимались, потом обедали, немного отдыхали и занимались снова — с пяти до полдевятого. Двухлетнюю программу спокойного мирного времени надобно форсировать в четыре месяца войны. Нагрузка, конечно, для атлантов, ничуть не для дистрофиков. Но — убеждают — выдержим: скоро улучшится питание; возможно, введут дополнительный паек.

На курсах — две роты: комиссаров и агитаторов. Мне, пожалуй, повезло-таки: зачислен во вторую. Комиссар из меня не получился бы: нет нужной твердости в характере; а агитатором, возможно, сойду. И агитаторам дают побольше социально-политических знаний, даже диалектику читают, — а это, в условиях войны, совсем уж неожиданная роскошь.

Но тактика… Здесь я оказался профаном, самым презренным невеждой. Был ведь на фронте, целых два месяца своими ногами месил по дорогам уроки отступления — думал: ну освоил тактику. Ничего подобного! Она, окаянная, хитрее. Подлинная тактика требует разумного расчета и быстрой, почти молниеносной смекалки. Смекал я, по совести, туго.

Каждый раз в начале своих лекций старший политрук Молчанов, преподаватель марксизма-ленинизма, говорил нам: «Теория освещает практику». Теория, конечно, освещает, — размышлял я про себя, — но освещает, вероятно, тогда, когда наверняка умеешь приладить к тому или иному явлению непричесанной действительности подходящую мудрую цитату. А я же ничего пока что не умею и не знаю: ни одной цитаты, ни секретов их употребления. Мне бы хватку комиссара Коршунова! Дмитрий Иванович цитатами не жонглирует, но если ему надо взвесить обстановку в полку или дивизионе, он сначала внимательно все высмотрит, затем чуть-чуть подумает — и вот уже готово: «во-первых», «во-вторых» и «в-третьих», — и выводы, и предложения всегда как на ладони. Он удивительно быстро и ловко сортирует собственные наблюдения. Я, должно быть, не умею смотреть на окружающее. Обращаю внимание главным образом на то, что меня интересует. Интересует же меня преимущественно светлое, доброе, хорошее. Но надо ведь видеть абсолютно все — тогда не ошибешься в выводах. В жизни очень часто рядом с красивым цветком растет полынь или крапива, вместе с карасем плавает в речке зубастая щука, в одном и том же городе есть и прекрасный парк и где-нибудь под боком у этого парка дымится нечистотами мусорная свалка. Значит, не надо стыдливо отводить глаза от копоти и пыли. Надо видеть все, что нравится и что не нравится. И главное — думать, побольше размышлять, Дубравин, постоянно разрешать «детские» вопросы: что? почему? отчего?

«Руководить — значит обобщать», — говорил все тот же всезнающий Молчанов. В руководители я не собираюсь, а научиться обобщать, понятно, не мешает. Синтез, анализ, индукция, дедукция — пусть все эти термины останутся для избранных. Мне бы только научиться видеть — своими, не сторонними глазами…

Так я начинал учиться. Так, овладевая знаниями, обязывал себя внимательно всматриваться в жизнь.

Политрук Егоров

На курсах я познакомился с политруком Егоровым, тоже слушателем роты агитаторов. Он прибыл из полка зенитной артиллерии, был коренным ленинградцем и на редкость веселым человеком. Впрочем, меня подкупала не только веселость — Егоров отличался серьезной наблюдательностью, добрым человеческим сердцем и умением беззлобно, но твердо отстаивать свои убеждения.

Он был лет на восемь старше меня, наши койки стояли рядом, и мы после отбоя часто болтали с ним о том о сем, не подозревая, что эта бесцельная болтовня все больше нас сближала. Мы почти сдружились.

— Послушай, Дубравин, — говорил Егоров как-то после дня занятий в поле (мы сильно устали, и я чувствовал себя далеко не бодро). — Послушай, что я вспомнил.

— Что-нибудь веселое?

— Нет, довольно грустное.

Я нехотя согласился выслушать.

— Так вот. Было это в апреле, в одно из воскресений. Весь Невский, от вокзала до Дворцовой площади, кишел в этот день чумазыми дистрофиками: более крепкие мели тротуары, слабые и старики сидели и грелись на солнышке. Вдруг откуда-то из-под замшелой арки выкатилась, разглаживая складки на животе, круглая, тучная, совсем не ленинградская физиономия. Пузатый тульский самовар, самонадеянный будильник на крохотных шариковых ножках или, черт побери, пухлый мягкий мяч для игры в пушбол. Я не подобрал достойного сравнения. За спиной у себя услышал: «Господи! Спелый арбуз покатился». Это сказала молодая женщина. В руках она держала стертую метлу, поставленную веником кверху. «Не арбуз, а тыква», — поправил ее одноглазый мужчина, стоявший опершись на лопату. А самовар-будильник катил нахально дальше. Ему ли до воскресника? Под мышкой портфель из верблюжьей кожи, на губах — брезгливое, презрение. И было в нем не только от тыквы и арбуза — больше всего было от известного домашнего животного. Ну как ты назвал бы откормленного дядю лет сорока шести, с грязно-розовым бритым загривком, с лоснившимся на солнце масленым лицом и маленькими пепельными глазками, самодовольно утонувшими в рыхлой мякоти щек? «В музей бы эту физиономию!» — бросил сердито старик. «Непрочный экспонат, папаша, — ответил кривой инвалид. — Расплавится, как мыло». — «Ишь, сохранил себя!» — «Сохранить — не мудро. Сумел прихватить у блокады, — говорила женщина. — Он диссертацию пишет: «Блокада и здоровье…» Честное слово, Дубравин!

— А что сделали вы?

— Я? Пожевал, и сплюнул.

— К чему вы это рассказали?

— А вот к чему. Вскоре после этого побывал я в Парголове. Сам, наверно, знаешь: далеко от фронта, бомбы и снаряды не часто туда падали. Но люди — такие же худые и серые, как, скажем, на Невском и Садовой… Я разыскивал нужный мне дом и не спеша обдумывал один неприятный визит. Когда проходил мимо глухого старого забора, выдвинутого почти до середины улицы, над головой у меня что-то вдруг затрепетало, затем на всю сонную улицу, закричал петух: «Ку-ка-ре-ку!..» От неожиданности я остановился. Старый, боевой, с расклеванным гребнем петух гордо стоял на заборном столбе, продолжая горланить во всю свою мочь. Трудно было представить что-нибудь более контрастное робкой тишине и парголовскому безмолвию. Рядом со скрипом отворилась калитка, из нее вышла морщинистая женщина с пустыми жестяными ведрами. «Чего глазеешь, гражданин? Ищешь кого или невидаль какую узрил?» — «Невидаль, — говорю. — Петуха вашего испугался». — «Военный, а испугался, — невежливо заметила она. — Петух — скотина смирная, не тронь его — он и тебя не тронет». Я спросил: «Должно быть, и курочки есть?» — «А как же! — сощурилась старуха. — Где куры, там и петух; где петух, там и куры». Я не удержался, ответил ей дерзостью: «За зиму в Ленинграде не то что курицы — ни одной облезлой кошки не осталось». — «А что мне до других! — с вызовом крикнула старуха. — Сама недоедала, а курочек и кошку сохранила. По крошке да по зернышку давала. Теперь, видишь ты, завидуют. Ты что, ревизор какой — все выглядываешь?» Разозлившись на петуха, по-прежнему стоявшего на заборе, сердито, по-мужски скомандовала: «Кыш домой, бестолковый!» А мне строго сказала: «Проходи подобру-поздорову — нечего за чужие заборы заглядывать». Вернулась и закрыла калитку на засов… Неуютно стало на душе, Дубравин. Петух петухом — пусть себе горланит на здоровье; а сварливая владелица темного забора словно грязью в меня плеснула.

Егоров помолчал.

— Победим мы с такими «патриотами» Германию?

Я раздумывал, с ответом не спешил.

— Все равно победим, Дубравин, — твердо, с обидой произнес Егоров. — А потом, после победы, соберем их где-нибудь под солнышком и тихо так скажем: «Ну и подлецы же вы, прости господи!» Думаешь, жестоко?

— Думаю, нет, не жестоко.

— После войны коммунизм будем строить. А в коммунизм подобные годятся? — Сам себе ответил: — Ни к черту они не годятся! Хитрые, жадные единоличники. Гневно ненавижу эгоистов — шкурников.

— Фальшивый народец.

— Фальшивый? Жестокий и злобный народ!

Мы долго ворочались после этой беседы. А когда я уже задремывал, Егоров легонько толкнул меня в бок:

— Пожевать не хочешь? Вчера заботливая женка ломтик шпигу прислала.

Есть, помнится, хотелось, но спать хотелось больше. Я поблагодарил Егорова и тут же уснул.

«Ни шагу назад»

Над городом повисла горячая сизая дымка. Томительно и душно. Серые, желтые, тускло-малиновые здания будто качаются, тихо, неслышно плывут, рассекая тупыми углами ленивую гладь утомленного воздуха.

Мы замерли в строю. Ни звука, ни шороха. Начальник наших курсов, подтянутый седой полковой комиссар, негромко читает приказ Главнокомандующего — суровый и горький приказ о прорыве фронта на южном направлении и новом наступлении немцев. В глазах комиссара — сухой электрический блеск. В наших глазах — недобрая тревога.

Душно. Голубое марево дрожащей пеленой заслоняет изрытые осколками фасады зданий по ту сторону проспекта. Хочется пить. Почему-то ломит в висках, клонит ко сну, тяжелеют и ноют колени.

А на юге, по всей вероятности, невыносимо жарко. Сверху нещадно палит порыжелое солнце, с запада вал за валом гремит раскаленный чугун, остро пахнет горелым и пылью. Бесприютна выжженная степь. Горят города, станицы. Жухнут под пламенем желтые подсолнухи. Звенят и проламываются от свинцовых пуль тугие солдатские каски…

— «Ни шагу назад!» — читает комиссар и на секунду замолкает. Ему не хватает воздуха. Он недовольно дергает плечом, делает вдох, продолжает читать дальше.

Ни шагу назад! Единственное беспощадное требование. Значит, дальше нельзя, дальше — совершенно невозможно. Так же, как и нам. Никто не позволит уйти хотя бы за Неву, на Выборгскую сторону. Ляг, словно камень, упрись руками в землю — и ни с места. Нам отступать абсолютно некуда: кругом Ленинград, единственный в стране и на всей планете.

И как все-таки душно. Накаленный воздух струйками подымается вверх. Будто над газовой плитой, сохнут, сворачиваются в трубки, вялые листья акации. Впереди — напряженный день, полевая тактика в кустах за Малой Охтой. Кажется, век согласился бы изнывать от тактики, обливаться потом, до крови царапать в кустах руки и лицо, лишь бы не слушать таких вот, как этот, приказов.

— Ни шагу назад! — резко обрывает комиссар.

Мы молчим. Знаем, приказы не обсуждаются. Молчим, нешевелимся. Гулко колотится под гимнастеркой сердце: ему не прикажешь, оно не умеет, не хочет молчать, по команде «смирно» его не остановишь.

На лбу у комиссара вздувается и бьется багровая жилка. Он тоже, вероятно, думает. Этот приказ касается всех: и тех, на южном направлении, и войск на запад от Москвы, и нас, под Ленинградом. И его касается, полкового комиссара, и меня, и соседа моего политрука Егорова…

Неожиданно становится зябко. Вдоль спины бегут холодные мурашки.

По-прежнему дрожит голубое марево. Ломит в висках. «Ни шагу назад!» — стучит невыдержанное сердце.

…В березовом кустарнике за Пороховыми занимались тактикой. Бодро «отработали» скрытое движение, действия по сигналам «Танки» и «ПВО»; затем политрук Егоров, выступавший в роли командира роты, поставил задачу на «наступление», и мы, умываясь потом, под палящим полуденным солнцем поползли по-пластунски вперед.

У ручья, огибавшего небольшой пригорок, «залегли».

— Окопаться! — раздалась команда.

Слева от меня оказался Кудрин, за ним — политрук Водовозов. Это были разные люди — и внешне, и внутренне. Кудрин — всегда подтянутый, начищенный, с блуждающей улыбкой и беззаботным видом человека, постигшего все тонкости окопного быта в современной нелегкой войне. Водовозов всем видом напоминал наивного робкого новобранца, которому все на передней внове и все до последней мелочи чрезвычайно важно.

Отложив винтовку в сторону, Водовозов тотчас взялся за лопату. Неудобно лежа на боку, он усердно подкапывал правой рукой под кустом полыни, а левой то и дело вытирал куском темной марли мокрую шею и лоб. Кудрин не спешил трудиться. Махнув раза два лопатой, растянулся на спину, закурил.

Курить хотелось страшно, но по неписаным правилам тактической подготовки курить было рано: сначала надо окопаться.

Незаметно подошел преподаватель тактики, строгий рыжеватый капитан, раненный осенью прошлого года в плечо.

— Почему не окапываетесь, Кудрин?

— Ох, и надоело, товарищ капитан! Еще под Белоостровом до тошноты осточертело.

Кудрин гордился, что прибыл в Ленинград из-под Белоострова. Говорили, что раз в удачном поиске он лично захватил живого «языка» и приволок его на финской плащ-палатке.

— Будьте добры окопаться, — повторил преподаватель.

— Есть, окопаться! — охотно согласился Кудрин и потянулся за лопатой.

Но чуть преподаватель скрылся за кустами, Кудрин снова отложил лопату, снова растянулся навзничь на песке, снова затянулся папироской.

Роту вернули на исходные, заставили повторить маневр. Кто-то недовольно крикнул:

— Зачем? Почему?

Преподаватель тактики спокойно заметил:

— Каждый за всех, все за одного.

Сердитые, поползли опять…

После «отбоя» окружили Кудрина.

— Из-за вас вот… лишний раз киселя хлебали, — виновато высказался Водовозов. Гимнастерка на нем насквозь пропотела, на лопатках выступила серая соль.

Кудрин довольно засмеялся:

— Я эту науку, дорогой коллега, с сорокового года знаю. С тех пор, как вышел из военного училища. Про вас не говорю. Вы ведь не кадровый? Вот и потейте на здоровье.

— Вы хам, товарищ Кудрин, — смутившись, сказал Водовозов.

Кудрин удивился:

— Ой ли! Ну, а вы… лапша. Именно, гражданская лапша. — Повернувшись ко мне, фамильярно попросил: — Подтверди, Дубравин.

— Что я должен подтвердить, по-вашему?

— Ну то, что размяк он, размок и раскис окончательно. Год уже воюет, а ползать по-пластунски не умеет.

— Я не видел, как он ползает.

— А, ты ведь тоже из этих… из студентов.

Меня взорвало. Почему-то вспомнил нынешнее утро, сизое марево над мостовой проспекта, блеск электричества в глазах комиссара. Вспомнил и вне всякой связи с этими воспоминаниями резко сказал:

— Обязанности по защите Родины распределены между нами поровну. Но я не желаю лишний раз упражнять свои физические силы — потому лишь, что вам не угодно подчиниться общему порядку.

— Разумно! — воскликнул покрасневший Кудрин. — А я о чем толкую?

— А вы толкуете действительно по-хамски, — сказал подошедший Егоров.

Кудрин опешил и попятился. И всю дорогу с поля до казармы не проронил ни слова.

Отрывок из песни

Я уже говорил: у меня были великолепные красные сапоги из яловичной кожи — единственные в гарнизоне. Не скрою, я любил щеголять в них по городу и ловить на блестящих, ярко-рыжего цвета их голенищах удивленные взоры прохожих. Одно мелочное обстоятельство поначалу смущало меня: во всем Ленинграде невозможно было найти хотя бы баночки красного гуталина. Приходилось поэтому слишком усердно чистить их сухой щеткой либо протирать лоскутком шинели — от этого они медленно, но верно серели, бледнели и грубели. Не один раз проходил я в них мимо патрулей и начальников, кому положено, отдавал честь и почти всегда испытывал приятное чувство своей особности: сапоги привлекали внимание каждого. Но однажды мои исключительные скороходы схватил неумолимо-суровым взглядом сам комендант города.

Дело было поздним вечером в конце июня. Над городом плескалась бессонная белая ночь, дремали здания, мосты, вдалеке за Невой сторожил зарю зачехленный шпиль Петропавловской крепости. Я шел по набережной, о чем-то мечтал, вдруг меня остановили.

— Откуда у вас такие… калоши? — сердито спросил комендант. Вместе с ним были четверо патрульных.

— Не знаю, товарищ полковник. Говорят, трофейные. Других в нашем складе не было.

— Тем более! Тем более недопустимо. Шагайте в комендатуру.

Я тут же отправился в комендатуру, полковник остался на улице. Не знаю, как он распорядился — позвонил ли своим помощникам или выслал впереди меня патрульного, но к моему приходу все было готово: в маленькой комнате, куда меня привели, на столе стояли новые кирзовые сапоги армейского черного цвета.

— Меряйте! — без лишних слов приказал седоусый майор, с ухмылкой кивнув на сапоги.

Они подошли мне тютелька в тютельку. Ногам в них было даже мягче и удобнее, чем в моих красных.

— Вот и прекрасно! Наконец-то мы переобули вас, — воскликнул довольный майор. И чтобы подбодрить меня, добродушно прибавил: — А то подумайте: весь гарнизон идет в ногу — одни ваши рыжие мельтешат невпопад. Что за порядок!

Покинув комендатуру, я возвратился на набережную.

Чудная чуткая ночь-полудень сквозила над сонной Невой, ничто не беспокоило торжественной тишины просвеченных каменных проспектов.

вспомнил я Пушкина и подумал: нет, Пушкин воспел не эту ночь. То была тихая, мирная, невозможно далекая бледная ночь из сказок Северной Пальмиры. Той ночи я не знаю. Мне страшно понятна и до боли в груди близка немая июньская ночь осажденного Ленинграда. Ночь трепетной тишины. Ночь бдительных патрулей. Ночь краткой передышки перед боем. Через час или два все начнется сызнова: неожиданно грохнет где-нибудь снаряд, истошно завоют сирены, и город, едва отдохнув от вчерашних ожогов, вновь примет на себя опаляющий огонь сотен вражеских батарей, десятков воздушных эскадрилий. Но то настанет утром. Сейчас не спеша продолжает свой путь целомудренно-робкая ночь. Не ночь — обворожительная соната.

В самом деле. Из раскрытого окна одного особняка выплескивают, плывут над Невой чарующие звуки Шопена или Чайковского. Играют почему-то не цельно: бурный аккорд — и пауза, еще аккорд — и тишина; последняя нота долго трепещет и бьется в воздухе, словно живая, затем взрывается и неожиданно гаснет без следа и памяти.

Патрульный насторожился, послушал немного, вздохнул, — медленно, чтобы не стучать каблуками, приблизился к окну.

— По какому случаю в такой поздний час в доме музыка?

Рояль замолк, у окна появилась худая, тоненькая девушка. Темные глаза ее блестели, узкое розовое платье кротко светилось, — быть может, поэтому нежная белая ночь стала еще мягче, светлее.

— Играйте, пожалуйста, тише, — несмело попросил солдат и нерешительно добавил: — Чтоб не было слышно, понимаете?

— Разве можно играть на рояле неслышно? — спросила она.

— Не знаю. Ночью над Невой положено быть тихо. Будьте здоровы.

— Спасибо.

Окно закрылось. Через минуту музыка возобновилась. Но теперь это были уже другие — приглушенные, сдавленные, щемящие сердце звуки.

Солдат торопливо свернул за угол, с Невы подул знобящий ветерок.

Откуда он взялся, этот недремлющий гость? Пришел и приневолил музыку…

Однако же я изрядно задержался. Впереди — дела. Надо спешить до начала занятий выполнить одно хлопотливое задание.

По ту сторону блокады

В эти дни хотелось знать, как живут и что делают люди по ту сторону блокады — на Большой земле. Кое-что рассказал мне Юрка. Мы повстречались на улице Некрасова: он бежал с аэродрома.

— Только приземлился. Видишь, ярославская пыль еще не слетела.

Он был возбужден и, кажется, немного растерян. Озабоченно порылся в карманах, заглянул в свою потрепанную сумку и с сердцем закинул ее за спину.

— Потерял! Где-то потерял дорожный блокнот. То ли в самолете забыл, то ли там оставил. Скоро где-нибудь голову потеряю, вот увидишь.

Я посмотрел на его сапоги — стертые, жесткие. Носок одного был немилосердно разбит, из него выглядывал угол портянки.

— Куда тебя носило?

— В тыл, на Большую землю. Целых три дня в ярославских лесах обретался.

Мы уселись на балюстраде крыльца. Юрка стал рассказывать.

— У нас тишина. Какой-то заколдованный уголок, ей-богу…

Я возразил:

— Опять бомбят и обстреливают. И кажется, злее, чем в прошлом году.

— Я не о том! — досадливо отмахнулся Юрий. — Настроение, понимаешь? Все кипит, как на огне, люди шумят, беспокоятся… Вспомни первые дни войны — то же и теперь. На дорогах и всюду — плач, крик, слезы. Одни женщины да редкие старики. Вот и представь… В Ярославле меня чуть не избили. «Отступать только умеете! Второй год отступаете, ненаглядные. Может, бабам пора взять ружье да надеть штаны защитные?» — «Мы, — говорю, — стоим, нам отступать некуда». — «Где же вы остановились, умники? Россия, чай, еще не кончилась, можно и дальше подвинуться». — «Я, — говорю, — из Ленинграда, дальше, поверьте, некуда». — «Врешь! — кричит одна женщина. — Ежели ты из Ленинграда, то тут, среди баб, делать тебе нечего». — «К детишкам, — толкую, — послали. Детишек ленинградских посмотреть велели». — «Господи, неужто оттуда?» — «Оттуда». — «И вправду, бабоньки, оттуда. Вон какой он сухой да худющий». Обступили со всех сторон, стали разглядывать, словно диковинку. Я и не рад, что ленинградцем назвался. Подошел древний старик, кашлянул в бороду, снял дореволюционный картуз. «Стало быть, стоите сынок?» — «Стоим, папаша». — «Ну, дай вам господи доброго здоровья. А детишек мы приглядим. Так и скажи: ярославские в обиду не кинут. Как же… Лепешек не спробуешь?» — и насыпал мне полную сумку вот этих лепешек…

Юрка раскрыл свою сумку, вынул сухую оладью из картофеля.

— Последняя. Возьми на память.

Помолчали.

— Я и в самом деле к детишкам летал, представляешь? В газете расскажем. Вообрази себе, лес, холмы и среди них тихое-тихое озеро. Вдалеке какой-то монастырь белеет. И маленький городок напротив глядится в голубое озеро — вот-вот оступится с холма и упадет. И там их — целая колония, двести с лишним человек. Маленькие, бледные, все еще худые и очень-очень серьезные. Таких серьезных детей я не видел, Алексей. Когда подходил к интернату, они табунком бежали мне навстречу — белые, черные, рыженькие, мал мала меньше. «Папа! Мой папа идет!..» Потом застеснялись, приутихли: должно быть, я не похож на папу. Остановились, вытаращили свои ягодные очи — меня даже слеза прошибла. Остановился тоже: не могу сдвинуться с места, ни слова сказать. С тобой такое бывало? Понимаешь, что надо что-то говорить, а нужного слова — хоть взаймы проси. Так и стоишь дурак дураком…. Потом я стихи сочинил. Вот тебе две строчки:

— Ты куда расходуешь зарплату? — неожиданно спросил Юрка.

— Часть отсылаю матери, остальные расходятся по пустякам. Сам знаешь, тратить у нас некуда.

— Вот и я говорю. Давай будем посылать ребятам?

— Давай.

— Договорились!

Юрка тут же нацарапал в моей памятной книжке адрес ярославского детдома.

— В тылу собирают на танки, самолеты, а мы будем собирать детишкам. Закономерно? Ну ладно, Алексей, извини, мне некогда.

Он стремглав сорвался с крыльца, и длинные его ноги замелькали по тротуару.

— Да! — обернулся он спохватившись. — На обратном пути нас ведь чуть не сбили. Расскажу потом.

— Ладно, — отозвался я. «Потом» — значит никогда. Я уж тебя знаю…

У светлого тихого Дона

Юрка переслал письмо Андрея Платоновича. Оно побывало у Пашки, у Виктора, вернулось к Юрию и вот, изрядно потертое, пришло наконец ко мне.

В начале письма был привет «от продырявленного сапера» и легкая жалоба:

«Нет, не балуете вы меня вниманием. Что делать, друзья, понимаю — некогда!»

Потом Андрей Платонович писал:

«Прижали нас европейские крестоносцы к светлому тихому Дону, прижали и долбают. Не будь я безбожником, возможно, подумал бы: попали в преисподнюю. Но коль скоро я безбожник, а главное — русский солдат, то скажу по совести: нет, это еще не ад, даже не предбанник его, и солнышко пока одинаково светит и им и нашим, — посмотрим, на чьих рубежах оно закатится.

Занимаюсь по-прежнему любимым своим делом, сиречь дровозаготовками и бесконечным землеройством. Рубим переправы, мастерим блиндажи, нередко минируем степь и электризуем воздух. А как же! Саперы все умеют делать, решительно все — могут и солнце прикрыть маскхалатом, если оно помешает.

Жаль, не поэт я, друзья. Владел бы стихом, описал бы вам одну переправу. Ритмом я взял бы удары саперного топора, а на рифмы перековал бы винтовку, лопату, стальной вороненый штык и прочие атрибуты солдатского хозяйства. Мы торопясь сбивали паром, неожиданно появились коршуны, и тут меня слегка царапнуло. Донская вода стала мне купелью, а крестным отцом — Дима Суслонов, наш курский соловей, седьмого разряда сапер и мой постоянный подручный. Захлебнуться Дима не позволил, но в госпиталь все же отправил. Я оттуда сбежал. И теперь, как видите, я дважды крещен. А дважды крещенные живут будто бы долго, так или нет?

Часто вспоминаю вас и часто себя спрашиваю: придется ли нам встретиться? Ну-ка, ответьте на этот вопрос, если вы такие прыткие.

А знаете, теперь моя Настенька рядом со мной. Да, служим с ней в одном соединении, только видимся, пожалуй, все же редко. Она — интеллигенция, радистка в высоком штабе, — где ей до нас, простых чернорабочих! На днях ей минуло полных восемнадцать (давно ли вы ее видели с лягушонком в руках?), и я добрался до нее, чтобы поздравить с днем рождения, с опозданием на целую неделю…

Пишете ли вы девушкам? Ох, ребята, служба службой, конечно, а девушек тоже забывать не надо. Тем более таких востроглазых и насмешливых.

Обнимаю каждого».

Грезы в ромашках

Солнце, цветы, тишина… Солнце — обыкновенное, такое, как и над Невским, в Москве или в Сосновке, немного, пожалуй, горячее и ярче. Цветы тоже самые обычные: синие колокольчики, алые гвоздики, желтоглазые ромашки. Больше почему-то ромашек. Никогда раньше не видел такого скопления ромашек в одном месте. И каждый цветок горделиво тянется вверх, в каждом на широком донышке, между ослепительно-белыми лепестками, застыло по капле расплавленного солнца. Зато необычная стоит тишина — густая, вязкая, морительная. Кажется, можно оглохнуть, если уже не оглох. Словно тебя подменили, либо спустили в глубокий колодец. Еле-еле и то не сразу, как после контузии, услышишь заунывный звук летящего шмеля и тут же его потеряешь. А станешь говорить — слышишь не свой, какой-то чужой, деревянный голос. Сущее наказание нервам — гнетущая эта тишина.

Мы с Пашкой лежим на траве, в плену у ромашек, и глуповато молчим. Солнце нас разнежило, тишина оглушила, цветы напоили дурманом аромата. Мы одурели форменным образом. Молчим, будто воды нахлебались.

Это он, Не-Добролюбов, затащил меня в этакую глушь — в страшно далекий от фронта пригород Ленинграда. Тут не стреляют, не стучат зенитки, за все время войны не свалилась ни одна бомба. Здесь у них заводской санаторий, двухсуточный дом отдыха рабочих. Пашка прибыл еще вчера и, говорит, вчера же убежал бы отсюда без оглядки. Удержался единственно потому, что поджидал меня. Мы не встречались с зимы. На курсах у нас выдался «свободный выходной», и вот мы встретились нынешним утром. Самое нужное перебрали за завтраком и теперь бестолково молчим. Конечно, мы не все поведали друг другу, осталось, так сказать, интимное — бережем до лучшей минуты.

По глазам друга вижу, ему не терпится: вот-вот разомкнет отяжелевшие губы, начнет рассказывать. Но он мужественно сдерживает себя, только загадочно ухмыляется. Ладно, ухмыляйся, я подожду: все равно расскажешь.

Он отползает в сторону — будто затушить окурок, в самом же деле Пашка решил немного побыть наедине с собой. Все же его повадки знаю! Сейчас выгребет из карманов гаечный ключ, плоскогубцы, сотню других нужных и ненужных вещей и бумажек, отыщет среди них голубой конверт с Катиным письмом, станет читать — в пятый, седьмой, может быть, в десятый, двенадцатый раз… Так и есть. Отвернулся от меня, разложил бумажки, читает. Ну читай. Мне тоже есть о чем подумать. Не тебе одному пишут девушки.

Я ложусь на спину и думаю. Думаю о наших отношениях с Валей. В последний раз она написала всего двенадцать с половиной строчек, если не считать самой верхней — «Здравствуй, Алексей!» — ничего не говорящей ни голове, ни сердцу. И все-то чем-то недовольна. «Ты пишешь так, точно у вас в Ленинграде, кроме войны, нет ничего другого, а у тебя, помимо философии мирового гуманизма, нет никаких иных интересов и мыслей». Откуда она взяла «эту «философию»? Неужели я и вправду наворочал ей в письме что-нибудь подобное?! «Значит, война вас безжалостно иссушила. А что говорят врачи: излечима ваша блокадная сухотка или уже неизлечима?» Вот ведь как смеется! Но чем объяснить такую перемену — никак не могу придумать. На что-нибудь обиделась? Не знаю. Писал ей о цветах. «Цветы меня теперь не занимают». Что же тебя занимает, девчонка? Была бы вот рядом, я бы все сказал. Все рассказал бы, что знаю, о чем думаю. И, веришь ли, сколько ни встречал я девушек на улицах, все они, по-моему, похожи на Ильинскую или же на Эмму Тифенвальд (помнишь, училась у нас русская немочка в параллельном классе?) — на тебя же, знаешь, ни одна почему-то не похожа. Сказать, почему? Потому что ты единственная в мире. Разве тебе не понятно? Эх, Валентина!.. Разозлюсь на тебя и напишу — всего только слово запечатаю в конверт, а ты потом разбирайся, в дождь я писал или в ведро, при луне или при свечном огарке. Знаешь это слово? Единственное в русском языке. Для тебя все у меня в единственном роде…

— Алексей! — некстати басит Пашка. — Хватит секретничать втихомолку. Иди, поговорим.

— Эх, сбил ты меня, друг любезный! На самом важном месте прервал. Что ж, давай поговорим. Может, расскажешь про любовь к Катюше. Ты ведь скрытный, Павел, я тебя знаю.

И вот мы опять с ним рядом, что говорится — нос к носу. Он сидит по-узбекски, кусает сырую былинку, я лежу на спине, смотрю в голубое небо. Ветер колышет густую траву, волнами бросает в нас аромат цветов, шевелит давно не стриженные Пашкины волосы. Пашка говорит, и мне чудится, будто рокочущий его басок доносится откуда-то сверху, чуть ли не падает с неба, срываясь с неведомых миров бездонного синего пространства. Меня зачаровала небесная высь, и что удивительного в том, если волей моего воображения Пашка на минуту оказался за облаками. Благо, он сам туда рвется. Семь верст до небес — и все на крыльях неудержимой фантазии.

— Знаешь, размечтался я как-то и представил себя у циклотрона. Слыхал про такую машину? Агрегат для раздробления атомов…

Вон ведь куда хватил! Мало ему нынешних забот, так нет, — наплевать на войну, даешь марсианские «каналы».

— Когда раскалывают атом, выделяется энергия. Сколько — бог ведает. Обыкновенные наши калории тут, не годятся: ничтожно мизерны. Все дело, однако, в том, чтобы собрать эту дьявольскую силу. Научатся, будь уверен. Человек сильнее дьявола. Понимаешь, что тогда будет?

— Нет, не понимаю. Где-то слышал краем уха, подробностей не знаю. А ты уже продумал эту проблему? Объясняй, с удовольствием послушаю твою дьяволиаду. Знаю, ведь, не терпится пофилософствовать. Ну продолжай, пожалуйста.

— И ты только представь. Человек обладает этим чудом… отмыкает все тайны природы… раздвигает горизонт познаний… открывает баснословные возможности… Войн, очевидно, не будет: повсюду — коммунизм, люди-братья, совершенное устройство общества…

Какой же ты идеалист, мой друг! Ей-богу, знать, с Марса свалился. Или ромашки так пагубно действуют?

Он — не смущается. По-прежнему кусает зеленую травинку, спокойно продолжает:

— Первым долгом, надо думать, люди причешут планету. На ней ведь не все аккуратно, так? Возьми климат, рельеф. Зачем, скажем, зима? Пусть весь год будет весна и лето. Не беда, что землю придется опутать проводами, трубами. Зато вот здесь, в Лесном, будут рощи олив, лимоны, тропические пальмы. Забавно? Или засуха, пустыни, ненужные горы. Человек с ними помирится? Нет, не помирится. А скорость, средства сообщения? Америка от нас за тысячи миль. А почему бы, скажем, не позавтракать в Ленинграде, а к вечеру не отправиться в парк Сан-Франциско?

Ничуть не возражаю. Однако я чувствую что-то неладное — чувствую напряжение в висках, начинаю беспокоиться. Отрываю глаза от голубого неба, сажусь, в упор рассматриваю Пашку.

— Дивишься? Думаешь, с ума Павел спятил, шарики его поистерлись? А я тебе не то еще скажу. Вот послушай… В будущем человек и природа встанут в жесточайшие друг к другу отношения. В смысле отхода человека от прирожденных инстинктов…

— Не понимаю, — откровенно сознаюсь я.

— И понимать нечего! — шумит Пашка. — Природа диктует человеку… ну, скажем, любовь. Для любви же, известно — всеми писателями признано — нужны взаимное влечение, физическая сила, красота и тому подобное. Ну а если со временем человек станет находить удовольствий больше в мыслительных занятиях — как ты думаешь, природа с этим согласится?

— Думаю, не согласится.

— А что из этого следует? — вопрошает Пашка. — Неумолимо следует: природа, засучив рукава, начнет совершенствовать самого человека. В результате, — докторально закругляет он, — идеальная физическая красота людей станет венцом творческой работы природы. Схватил?

Не только схватил — я шокирован. До таких высот умозрительных упражнений я не поднимался.

— Ты гений, Пашка! — восклицаю я, а про себя думаю: поверить в его парадоксы или воздержаться?

Он ухмыляется, видно, доволен. Ради приличия спрашивает:

— Ты серьезно?

— Почти, — отвечаю я и тут же соображаю, как бы спустить его на землю.

— Чего же, по-твоему, не хватает?

— Всего пустяки! Ты, вероятно, забыл, что идет война, и эти вот дурочки ромашки кивают нам не в сороковом году…

— Иди к черту! — обрывает Павел. — Что ж, что война. А я мечтать желаю. Дай же помечтать хоть немного!

Что ему скажешь на это? Мечтай себе на здоровье. Только от земли отрываться не следует…

Долго молчим. Пашка думает. Подумав, опять начинает улыбаться. Наулыбавшись вдоволь, вынимает из кармана Катино письмо, бережно протягивает мне.

— На, почитай.

С благодарностью беру из широкий его руки тонкое девичье письмо, с любопытством читаю. Читаю и удивляюсь: никак не могу себе представить Пашку влюбленным. А с другой стороны, не могу понять, как и с чего началась у них любовь. В школе ведь даже не глядели друг на друга. Голова у Пашки необычная. Пусть сам неуклюж и тяжел на подъем — голова большая, светлая. А Катя любит все необычное и светлое… И пишет она по-другому, нежели Валя. Ласково пишет. Каждое слово у нее со значением, в каждой строчке — горячее дыхание. Потому-то Пашка и улыбается, как именинник, потому и в космос ударился, наверно.

— В одном письме тобой интересовалась, — как бы между прочим сообщает он, когда я прочел Катино послание.

— Зачем?

— Так, пустяки. Для Вали спрашивала, не хвораешь ли. Они теперь в госпитале, знаешь?

— Почему ты думаешь — для Вали?

— А для кого же! — кричит во весь голос Пашка. — Тоже мне ребенок-несмышленок!

Интересно. Это очень интересно. Сдерживая улыбку, я осторожно спрашиваю:

— И ты ответил?

Пашка молчит, хитровато улыбается, затем берет у меня письмо, прячет в грудной карман. Через минуту говорит:

— А знаешь, я окончательно раскис от этой ромашковой одури. Давай удерем?

Я соглашаюсь.

После обеда, украдкой от местного начальства, мы вышли на «прогулку» (так мы сказали дежурной сестре) и в санаторий больше не вернулись. К вечеру мы были в городе. Гром артиллерийского обстрела по Невскому вмиг возвратил нас к действительности.

Кто предал Францию

Это было удивительно. На юге шли жестокие бои — дрались уже на Волге; Ленинград ожидал очередного штурма; мы настойчиво учились тактике уличного боя, — и в эти-то дни преподаватель социально-экономического цикла старший политрук Молчанов предложил нам необычный семинар. «Кто предал Францию?» — надлежало докопаться на этом семинаре. Что менее актуальное и более схоластическое, представлялось мне, можно было выдумать в такое тревожное время?

Вообще он был чудаковатый, этот Молчанов, — мы не переставали дивиться его поступкам. Сутулый, подслеповатый, в толстых черепаховых очках, всегда мешковато одетый, он принадлежал к военным в силу жестокой необходимости, думали мы; положение и форма военного ничуть не скрывали, наоборот, подчеркивали его неистребимую штатскость. Для нас он оставался рассеянным кандидатом философии с кафедры института, политрука же Красной Армии мы в нем не видели. Но он блестяще читал нам лекции и интересно проводил групповые занятия. Безмерно увлекался человек. И когда увлекался, для него не существовало ничего на свете, кроме внимательной аудитории и его вдохновенной мысли, — он развивал ее весело, свободно и парадоксально непоследовательно.

Раз объяснял нам сущность теории познания, по странной ассоциации вспомнил город Псков, свою родину, и стал говорить о великом своем земляке композиторе Мусоргском. Заслушавшись, мы не заметили, как начался обстрел, и вздрогнули только тогда, когда в карниз нашего здания, под окнами кабинета, где мы занимались, грохнул горячий снаряд. Молчанов спокойно выглянул в окно, спокойно вернулся к столу, тихо проговорил: «По закону вероятности новое попадание исключено», — и продолжал рассказывать:

— А что за прелесть «Картинки с выставки»! Вы только послушайте «Гнома», «Избушку на курьих ножках» или таинственные «Катакомбы» — и вы навсегда останетесь страстными поклонниками этого самобытного русского таланта…

Мы увлекались вместе с ним. После его лекций я чувствовал себя взбудораженным и только к концу дня, стараясь проникнуть в логику его необычных рассуждений, неизменно приходил к заключению: так говорит сама убежденность. Черта с два согласится Молчанов подавать разжеванные истины! Он высыплет на твою голову целый мешок всевозможных фактов, сведений и положений — потрудись разобраться сам. И когда разберешься, неожиданно признаешь: это же он тебя, тебя самого высказал так убедительно. Будто в душу твою заглянул. Подсмотрел в ней нечто такое, чего ты и сам, по неопытности, что ли, раньше не видел.

Но к чему все-таки семинар о падении Франции?

Я добросовестно перебрал всю литературу, бывшую по этому вопросу в библиотеке курсов, и приготовил небольшой доклад. На семинаре выступил первым. Начал с памятного Мюнхена, этого откупочного векселя Невиля Чемберлена и Эдуарда Даладье, и закончил свою речь изложением трагических событий 1940 года и характеристикой правительства Виши. Выводы сделал легко и неотразимо — столько же легко, сколько и бездумно. Кто предал Францию? Конечно же, буржуазия. Ей наплевать на трагедию народа. Гитлер не мешает ей по-прежнему черпать прибыли…

За мной говорили другие. Молчанов слушал внимательно, вопросами не сбивал, только иногда, словно невзначай, ронял нехитрые реплики — эти его реплики, брошенные ненароком, и западали в память, заставляя раздумывать над ними всерьез и подолгу. Во время моей речи он совершенно некстати, как мне показалось, заметил:

— А ведь французы умеют драться. У них были Вальми и Верден… Была Жанна д’Арк… Девяносто третий год, Парижская коммуна…

Как бы там ни было, мы единодушно порешили: французы виноваты сами. Никто не подталкивал их в объятия Германии. Надо было воевать против своей космополитствуюшей буржуазии.

Но это было ясно и раньше. Зачем же тогда семинар?

Думаю, Молчанов не был бы Молчановым, если бы не пробудил у нас новые мысли. Он-таки добился своего. Не ручаюсь за других, но про себя скажу: после этого «схоластического» семинара я убедительно почувствовал все преимущества нашего общественного строя. У нас такое невозможно, думал я о причинах катастрофы Франции. Пусть нам трудновато пока, пусть отчаянно трудно порой, но мы победим. В конце концов, нет силы более могучей, чем единый, устремленный к великой справедливой цели народ.

А может, Молчанов хотел подсказать нам другое. Он прав и в этом случае. Мы ведь не только для себя протянули фронт от Белого моря до Кавказа. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» звучит для нас так же призывно и гневно, как и «Смерть немецким оккупантам!» Потерпи немного, Франция, не падай духом. Судьба человечества — наша судьба. Мы еще покурим где-нибудь с Кола Брюньоном…

Вскоре после семинара Молчанов меня спросил:

— Скажите, пожалуйста, вы не читали «Парижские письма» Бёрне? Прочтите непременно. Поразительно острые стрелы против домотканного национализма. Хлестко, как у Герцена.

Двубортная шинель

Около двух месяцев я не встречался с Антипой. Все это время носил его шинель и беспокойно думал: надо как-то вознаградить товарища. Порешил на том, что если при окончании курсов мне выдадут новую шинель (интенданты заверяли, что выдадут), отдам Антипе новую, сам останусь в его, пусть она заметно поношена, пусть и узковата малость — не беда, парадов все равно не будет. Карман у шинели я отрезал — на нем была жестокая «улика»: «Украдено у Клокова». Было бы печально-неприятно, попадись эта «улика» на глаза моим сокурсникам.

Мы повстречались под вечер у каменных плит Казанского собора. Антипа был хмур и чем-то недоволен.

— Очень хорошо, что встретились. Ты мне крайне нужен, — мрачно сказал он. — Нужна, собственно говоря, шинель.

Я был в шинели, готовился в ночное дежурство. Он осмотрел меня с головы до ног, бесцеремонно поднял верхнюю полу, прищурившись, поглядел сквозь нее на свет. Шинель не светилась: носил я ее бережно. Опустив полу, Антипа продолжал:

— Своей, надо думать, уже обзавелся. А у меня, ты знаешь, семья, лишние расходы…

Мне показалось, он шутит. Подлаживаясь к шутке, я спросил:

— Сейчас заберешь или подождешь до завтра?

— Сейчас, конечно, сейчас, — серьезно и торопясь ответил он.

Я разделся. Мы вместе свернули шинель на прохладной паперти, я перевязал ее своим брючным ремнем, и Антипа взял сверток под мышку.

— Значит, не шутишь?

Он ответил на вопрос вопросом:

— Сколько времени ты ее эксплуатировал?

— Но ты ведь знаешь. Около двух месяцев.

— Сколько уплатишь за амортизацию?

— Сколько запросишь. Прибавь к тому же стоимость левого кармана.

— Да? Ты его вырезал? Напрасно.

Я все же надеялся, что Антипа зальется, наконец, раскатистым смехом и мы оба от души похохочем над искусно разыгранной сценкой. Ничего подобного! Он всерьез подсчитал расходы, потом деловито объявил:

— Возьму с тебя по-товарищески: десять процентов стоимости вещи за каждую неделю эксплуатации.

— Сколько? — крикнул я нетерпеливо.

Антипа заморгал глазами. Видимо, не ожидал от меня такого энергичного выражения готовности.

— Так сколько же? — еще громче повторил я вопрос и полез в карман за деньгами.

— Вероятно, тысячу — тысячу двести рублей, по нынешним ценам.

— Возьми, дорогой приятель! Век не забуду!

Сунул ему в руки пачку червонцев — тысячу пятьсот рублей — и тут же отвернулся. Пачки этих денег было не жалко — жалко растоптанной веры в человека.

Жертва века

Звали ее Леокадией Семеновной, ей было лет двадцать шесть, не менее; жила на улице Чайковского, в небольшой квартире стариков-родителей — то ли жила, то ли подвижнически мучилась, сразу не догадаешься.

Впервые я услышал ее, именно услышал, еще не встречаясь с нею, при следующих обстоятельствах. Мы с политруком Егоровым выполняли в городе одно задание, к вечеру возвращались на курсы. Егоров решил заглянуть домой.

— Заедем, с женой познакомлю.

Его угловая комната приходилась напротив квартиры Леокадии Семеновны — их разделял полутемный коридор, заставленный ломаной мебелью и двумя отслужившими свою службу печками.

Жены Егорова дома не оказалось. Погрустневший мой приятель оставил свою дверь открытой, распахнул окно, сел писать записку. Я уселся у комода, закурил.

Скоро из противоположной комнаты до нас донеслись отдельные слова, потом, стройные фразы, на редкость красивые и выразительные, — их говорила женщина. Фразы перебивались короткими паузами, слова звучали драматически, пленяла артистическая дикция. Репетиция, думалось мне, — кто-нибудь старательно шлифует монолог.

Егоров хотел затворить свою дверь, но раздумал.

— Ладно, послушай, — махнул он рукой и отправился в кухню.

Я прислушался.

— …Не понимаешь! К сожалению, не понимаешь, — вздохнула за дверью женщина и, возможно, утерла при этом слезы. — Представь, до чего банальны пути и повороты судьбы. Жила некогда белокурая девочка… Ты не знал ее, это было давно. Девочка мечтала, надеялась, ждала. Ее неокрепшую грудь волновали радости. Радости встреч, увлечений, мечты… Были чарующие узнавания. Были изумлявшие открытия. Была первая, как в сказке, лучезарная любовь… Его звали Владиславом. Владислав Курепин. Все в нем было ново и удивительно. Погибельно ново и прекрасно. Бушующий вихрь. Освежающий сентябрьский ветер. Неповторимый звон фанфар на праздничной площади. Луч света в затемненном переулке… Боже мой, куда все исчезло? Когда заблудилась та милая девочка? Букет высохшей грусти и холодное, как осень, одиночество. Один ты теперь. Вежливый, внимательный, довольный. Но разве довольные понимают страждущих? Разве они понимают? Извини, Василий. Прости за откровенность и пойми.

Нет, такой пьесы я не знаю, не читал и книги такой. Но я не мог отделаться от впечатления, что где-то уже слышал тоскливый этот монолог. В концерте? По радио? В кино? Стихи, вероятно, Блока…

— Она кто — артистка? — спросил я у Егорова, когда он запер комнату и мы вышли на улицу. Егоров усмехнулся. — Должно быть, роль штудирует?

— Роль?! — подхватил Егоров. — С котом разговаривает! — и прыснул со смеху. — Честно тебе говорю, не обижайся. Она одинока, нигде не работает. И этак вот — душу навыворот — каждодневно изъясняется с котом.

Позже Егоров познакомил меня с ней.

В первую же встречу она пригласила меня в комнату и заставила выслушать длинную-предлинную тираду. Я сидел в потертом старомодном кресле, на стене передо мной висели портреты ее родителей, рисованные дилетантом, в ногах уютно мурлыкал и терся ленивый пепельно-серый кот (истинно, Василий); она стояла у пыльного книжного шкафа, заложив руки за спину, затем разливала чай, затем отхлебывала из стакана серебряной ложечкой, сидя у стола на низком треугольном табурете, и все говорила, говорила.

— Вы, конечно, слышали о Вере Николаевне Фигнер?

Она повторила известные сведения о заговоре «Народной воли», о том, что Фигнер была выдана провокатором, приговорена к смертной казни, что казнь всемилостивейше заменили пожизненной каторгой, затем патетически воскликнула:

— Двадцать два года в Шлиссельбургской крепости! Двадцать два года!.. Исключительная женщина. Эталон душевной и физической красоты. Героиня эпохи. Она была моим идеалом в юности… К счастью, я имела романтическую юность. А вы? — спросила она. — Впрочем, вы — другая, мужская материя. Воины, бойцы… Но, видимо, я поспешила. Либо опоздала, не знаю. Живи я во времена самодержавия, пошла бы, не размышляя, за Фигнер. Наверное, пошла бы. При коммунизме, возможно, была бы художницей. Вы верите? Эти портреты, — она показала на стенку, — моя заурядная работа. А нынче… нынче перед вами не героиня и не художница…

— Кто же вы, позвольте вас спросить?

— Жертва века, — серьезно сказала она. И тут же, точно спохватившись, сумбурно изложила передо мной свой оригинальный взгляд на положение женщины.

— Эмансипации, в высоком смысле слова, у нас еще нет. Можно ли говорить об эмансипации, солидаризируйтесь со мной, если женщина все еще не уравнена в правах с мужчиной? То есть она равноправна политически, но не свободна от кухни, семьи и мелочных забот по квартире. Она может работать наравне с мужчиной, может, как и он, посвятить себя любимому делу, выбрать любую специальность. Но за какую-то провинность вместе с тем ей по-прежнему привешивают кухню, ораву детей, ленивого эгоистичного мужа. И в утешение говорят: ты у нас добрая, нежная, свободная, — будь умницей, милая, иго твое — благо… Меня немилосердно тяготит сознание такой несправедливости.

«Отчасти права», — мелькнуло у меня.

— Я мечтала… Хотела устроить свою жизнь по-новому, в полном согласии со своими представлениями. Совершенно свободно, понимаете? Что хочу, то и делаю. Хочу — еду на Селигер и пишу пейзажи, а хочу — выстилаю декоративные клумбы. Хочу — работаю в три смены, хочу — отдыхаю… Но однажды мне сказали: «Девочка, не пора ли замуж? Тебе не восемнадцать, а все двадцать три. Пора заводить семью». Ну зачем, скажите?

— А как же вы думали!

Она кокетливо зажмурилась.

— Вот видите, вы тоже… Хотелось бы так, а век требует иначе. Жестокая тупая аномалия. Извечный разлад между мечтой и действительностью.

— Вы где-нибудь работаете?

— Нет, не работаю. Живу на средства родителей — они в эвакуации. Дают иждивенческую карточку…

— Вам следует бунтовать, — посоветовал я.

— Против чего?

— Против войны, разумеется. И против себя — ошибочных взглядов на жизнь и странных своих желаний.

Она на секунду задумалась.

— Слова, пустые слова и никакого утешения. Никто не желает понять…

— Я, кажется, вас понял.

— Нет, не раскусили.

Она с обидой отвернулась.

Я пощадил ее. Мог бы сказать: «Хватит валять дурака, вы не ребенок. Такая отрешенность от жизни постыдна и предосудительна. Постыдно бессовестное иждивенчество». Будь передо мной мужчина или юноша, я так и сказал бы, вероятно. Ей предложил:

— Выкиньте из головы ваши мысли об извечном разладе человека с принципами времени. Нашему поколению понятны одни жертвы — жертвы войны и революции. Жертвуйте чем-нибудь войне. Уверяю вас: скучать больше не будете.

— Только и всего? — спросила она с вызовом и встала из-за стола. — Не слишком ли скудно? Марс ведь прожорлив, насколько нам известно.

— Начните с самой мизерной толики. Пойдите хотя бы в госпиталь.

— И обрету покой?

— За это не ручаюсь. Но человека вы в себе осмыслите.

— О, женщина, бедная женщина, ты еще не человек! А я-то полагала…

— Вы заблуждаетесь.

— Милая слабая женщина! Отправляйся же в пасть крокодилу — там и осмыслишь себя.

— Не надо утрировать.

— Но это же истина! Беспощадная истина средневековья и мужского варварства!

— Ну, знаете ли… Вы действительно не вовремя родились.

— Несчастная! Несчастная Леокадия!.. — она безвольно прислонилась к шкафу.

Расстались мы враждебно. Эту враждебность почувствовал даже кот, стремительно шарахнувшийся от меня к ногам растерявшейся хозяйки.

Двадцать семь минут, почти полчаса сидел я в изношенном кресле.

— Не жалеешь? — спросил меня Егоров.

Я промолчал.

— Стоило терять понапрасну время! От нее и родители толку не добились, на что уж крутые старики.

— Где она нахваталась этого?

— Беззаботности? Это ведь нравственная малограмотность, Дубравин. Школу в свое время бросила, художественный техникум тоже. В комсомол ее не приняли. Работать сама не пожелала. Вырастают же такие одуванчики!.. Собирается к родителям. К безнадежно отставшим от жизни родителям. — С усмешкой прибавил: — Ее цитирую.

Русский язык

Еще в первую осень войны я подобрал в руинах разрушенного дома на улице Стачек одну обгоревшую по краям небольшую книгу. Я взял ее из сострадания: то была первая увиденная мною книга, потерявшая в войну своего хозяина. В книге были собраны очерки по истории русского литературного языка девятнадцатого века. Зачем она мне? Я не собирался быть ни лингвистом, ни литературоведом. Все же я не выбросил ее, сунул в походный чемодан вместе с запасной парой белья и бритвенным прибором и таскал ее всюду, куда только доводилось мне перебираться.

Изредка, когда случалось прихворнуть — делать было нечего, тянуло о чем-нибудь думать — я, чтобы уйти от тоски, доставал эту книгу и принимался неторопливо читать. Читал, повторяю, не спеша, по страничке за прием, в содержание ученых параграфов не вникал, зато подолгу задерживался наотдельных фразах из сочинений поэтов и прозаиков. Этими фразами был пересыпан весь текст научного исследования, они комментировали мысли ученых. Но мне абсолютно было неважно, что они там комментировали, — меня занимали сами эти фразы. Они для меня и пахли и звучали, отблескивали светом и искрились, двигались и трепетали, пели, смеялись, гневались, шутили. В них я обнаружил нечто такое, без чего, полагаю, посчитал бы себя обделенным. И, может быть, недостаточно счастливым.

Там была фраза из Гоголя:

«Манилов поддерживал Чичикова и почти приподнимал его рукою, присовокупляя с приятною улыбкою, что он не допустит никак Павла Ивановича зашибить свои ножки».

Фраза Крылова:

«Навозну кучу разрывая, Петух нашел жемчужное зерно и говорит: — Куда оно? Какая вещь пустая!»

Целый отрывок из Тургенева:

«К вечеру облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось, так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда».

Я читал эти фразы и думал: какой непостижимой силой обладает слово, обычное русское слово, когда вместе с другими такими же простыми словами оно создает картину, будоражит чувства, вызывает рой ассоциаций. Мне чудилось, что я отрываюсь от действительности и начинаю витать в представлениях. Отчетливо виделся Манилов, любезно оберегающий на ухабистом дворе изнеженные ноги заезжего гостя; видел надутого спесью петуха с багровым расклеванным гребнем; видел спокойное наступление летнего вечера и первую теплую звезду на бледном небосклоне…

Я пробовал переложить писательские фразы своими словами — получалось длинно и скучно, а главное — они тускнели, теряли выразительность, делались печально-сухими, холодными и жесткими; образов мои слова не создавали. В чем волшебство художественной речи? По каким законам она организуется? Возможно, тайна всего лишь в сцеплении слов, в определенной последовательности глаголов, существительных и прилагательных? Но у Гоголя не та последовательность, что у Тургенева; у Пушкина — иная, чем у Крылова. А может быть, Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Тургенев просто-напросто раскрашивали мысли? Надо сказать, например, луна — они добавляли: лысая, бледная, слепая… Но это не объясняло мне, почему у Гоголя получается смешно, а у Тургенева сердечно. Не объясняло и многого другого — того, скажем, почему писатель в одном случае вызывает радость, а в другом — саркастический смех, светлую печаль, или гнев, или добрую улыбку.

Я не понимал тогда природы художественного образа, не знал, что всякая фраза писателя — это одновременно его мысль и чувство, согласно выражающие неповторимое, свойственное только ему образное представление о мире и его неуловимых связях. Но я, самонадеянный, хотел постичь самостоятельно, во что бы то ни стало хотел докопаться сам до тонких секретов художественного письма. Чтение этой книги подарило мне несколько благословенных минут — праздничных минут для размышлений о самом, быть может, загадочном творчестве людей — художественном творчестве.

Однажды свалился от гриппа политрук Егоров. Его положили в палату-изолятор.

— Слушай, дай мне ту самую книгу, что ты хоронишь в чемодане, — попросил Егоров, уходя в палату.

— Но это специальная книга. О русском языке. Вряд ли вам понравится.

— Вот и дай мне эту специальную книгу. Почему ты думаешь, что не понравится?

Он читал ее три дня. Медицинская сестра сердилась: «Не лечится, а читает книгу. Отберу — обидится, возвращу — опять же читает без режима. Если бы роман, а то какое-то научное сочинение».

Придя из лазарета, Егоров бережно протянул мне книгу и медленно, наслаждаясь звуками речи, сказал:

— Знаешь, о чем я подолгу там думал? Какой, в самом деле, красивый и звучный наш русский язык! — И, несколько смутившись, поспешно прибавил: — Спасибо, спасибо за книгу.

Потом я увидел в блокноте Егорова цитату из Тургенева:

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!»

Этой цитаты в моей книге не было.

Полина Петровна, жена Егорова

Вскоре Егоров погиб. Страшно нелепо погиб: снаряд угодил в трамвайный вагон, пересекавший Невский; Егорову оторвало руку и ногу, спустя два часа он умер.

Не буду рассказывать, как отозвалась в душе смерть доброго товарища. Хотел было требовать, чтоб меня отчислили на фронт («Лучше на фронте, чем в этой каменной ловушке!»); написал уже рапорт на имя начальника курсов, но в самое последнее мгновение, перед дверью кабинета командира роты, порвал свое прошение на мелкие кусочки. Скажут ведь — мальчишество! Глупейшее мальчишество или дряблость нервов…

На следующий день после похорон меня вызвал начальник курсов и сказал:

— Езжайте к жене Егорова. Сообщите ей о смерти…

Я невежливо поморщился. Начальник курсов продолжал:

— Зовут Полиной Петровной. Живет на улице Чайковского, работает инструктором райкома партии. Езжайте и скажите… Скажите, что Виктор Сергеевич был хорошим человеком, и мы глубоко сожалеем. Утешьте, как умеете. Если нужно, задержитесь с нею. Ну истерика там, обморок — мало ли что бывает. Женщина.

— Утешать я не умею, товарищ полковой комиссар.

— Расскажите правду. Захватите с собой ее портрет. Единственное, что оказалось в кармане у Егорова. Кроме партбилета, разумеется.

Я взял портрет Егоровой и отправился по адресу. Мне еще не приходилось сообщать кому-нибудь о смерти близкого человека, и я совершенно не представлял себе, как это делается. Вспомнил все, что говорил мне о жене Егоров. Сведения оказались до крайности скудными. Женились зимой сорокового года. Летом мечтал поехать на Украину, к его матери, — началась война. Детей еще не было. До работы в райкоме она учительствовала. Три года преподавала историю и конституцию. Как-то в минуту откровения Егоров говорил: — «Жена моя — добрейшее создание. Страшно боится, когда захвораю. Такая трусишка, ей-богу!..» — и по-детски при этом смеялся. Познакомить меня с нею он так и не успел.

Я рассмотрел портрет. Симпатичная молодая женщина с мягкими чертами лица и круглыми красивыми глазами. Ни слащавой улыбки, ни сентиментальной томности, ни поддельного восторга — ничего подобного, что встречается так часто на женских фотографиях, в этом портрете не было. Она выглядела просто и естественно, как будто ее сняли совсем неожиданно. И ни за что нельзя предположить, глядя на карточку, что она учительница или партийный работник. Не хватало, на мой взгляд, строгости в глазах и обязательной для этого серьезности.

Мы встретились у двери с дощечкой «№ 12». Она, по-видимому, только что пришла откуда-то, — вставляла в замочную скважину ключ.

— Простите, не вы ли Полина Петровна Егорова?

— Да, это я, — ничуть не удивившись, сказала она.

— В таком случае, я к вам.

Вошли в полутемную комнату. Она отдернула занавески на окне и предложила мне стул возле стола.

— Я к вам со службы, с курсов политсостава. Моя фамилия Дубравин.

Она вздрогнула.

— Что-нибудь случилось?

Я на секунду замялся.

— С Виктором, да? Вы его знаете?

Я осторожно кивнул.

— Он заболел? Или ранен? Может, убит? Да говорите же, вы человек военный!

Она села напротив, требовательно уставилась на меня глазами. Сощурилась.

— Виктор Сергеевич убит. Снарядом. В вагоне трамвая, когда ехал к вам.

Она приоткрыла рот и нервно моргнула.

— Не верю, — сказала она после паузы, горько усмехнувшись одними глазами. — Не верю.

— Мы были с ним товарищами. Наши койки стояли рядом… В тот день в его кармане нашли вашу карточку. — Я положил перед ней портрет, она мельком взглянула на него и отвернулась в сторону. — Он получил смертельное ранение и через два часа скончался.

Я не знал, что говорить еще. Она молчала. Медленно поправила волосы на лбу, затем почему-то встала и снова опустилась на стул.

— Да, он обещал приехать в воскресенье. Я ждала его… и очень беспокоилась.

— Именно в воскресенье это и случилось. В десять утра.

— Мы собирались… — и она замолкла.

Если бы она расплакалась, мне было бы, вероятно, легче. Я стал бы уговаривать ее, и возможно, нашел бы слова для утешения. Но она не плакала.

— В каком же он госпитале?

— Вчера его похоронили.

— Боже мой! — тихо воскликнула Полина Петровна и сжала виски ладонями. — Так его уже нет? Виктора, говорите, нет?

— Виктор Сергеевич похоронен на Волковом кладбище.

— Он ведь близорукий, вы знаете? Я заказала ему очки. Завтра будут готовы. — Она протянула мне квитанцию. «Егоров В. С. — 2,5 диоптрии» — значилось в квитанции. — Когда вы его видели?

— Последний раз мы вместе завтракали… в воскресенье утром. Сегодня уже вторник.

— Но почему на Волковом? Это же так далеко, так далеко!..

— Полина Петровна, не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

— Вы? — она посмотрела на меня с удивлением. — Ах, да! — взяла у меня квитанцию, бережно положила под чернильницу. — Оставьте, пожалуйста, меня одну.

Я поклонился ей и вышел.

Раскуривая папироску у подъезда, я взглянул на окно. Полина Петровна стояла у занавески и беззвучно плакала. Я вспомнил, что ничего не сказал ей о Викторе. Что он в самом деле был чудесным человеком и любил ее… Нужны ли ей эти слова?

Подавленный горем этой тихой женщины, злясь на себя за неумение утешать людей, я отошел от окна и поплелся на Литейный.

Обычный случай

Еще одно несчастье: ранен на заводе Павел. Рваным осколком снаряда ему повредило плечо и зацепило ухо Ранение не опасное, но две или три недели полежать в постели, говорят, придется. Он лежал в больнице в маленьком отдельном кабинете рядом с палатой для тяжелобольных.

— Расскажи, как тебя царапнуло?

Павел нахмурился, пожевал губами, медленно, с неохотой сказал:

— Не интересно. Ну совсем не интересно.

Я не стал надоедать с расспросами. После длинной паузы, беспокойно глядя мне в глаза, Пашка признался:

— Такой, знаешь, конфуз получился… Совесть убивает.

Он приподнялся на подушке, неуклюжий и непривычный в тонкой рубашке, с открытой бледной грудью, потрогал забинтованную шею и глухо повторил:

— Конфуз.

— Чего ты конфузишься?

— Был в нашей бригаде один человек. Я его недолюбливал…

— Естественно.

— Почему — естественно? — оживился Пашка.

— Ты ценишь людей по высокой мерке.

— В том-то и дело. — Он снова чуть не ушел в себя.

— Но это не верно — мерить всех на одну колодку. Люди ведь разные…

И Пашка разговорился.

— Его звали Козодоевым. Иван Иваныч Козодоев. Работал добросовестно — тут я не имел никаких претензий. Но человек был хмурый и прескучный. Ни разу не покурит в коллективе, ни разу и немцев не обругает. Мучился катаром желудка и глотал какие-то серые пилюли. Спросишь его: «Ну как, Иван Иванович?» Ответит: «А что, товарищ бригадир? Как все, так и мы». Но все-то как раз люди, а он, похоже, недоваренный. В бригаде так его и звали: Нелюдим Иванович. Я тоже за углами грешил на этот счет… В последние дни нас задавили авралы. Все суетятся, бегают — один Козодоев спокоен, как пень. И вот я не выдержал однажды — набросился и размотал все нервы. Никогда так не ругался прежде. Всю накипь войны вытряхнул на Козодоева. А за что — допроси меня. И сам не отвечу, за что. Козодоев ни слова не сказал мне — помаргивал и только. А вечером собрались рабочие (Иван Иваныч куда-то ушел) и преподали урок социальной грамоты. Уж так меня наждачили!..

Пашка повернулся к тумбочке, выпил воды. Отдохнув с минуту, продолжал:

— Один, самый старший, сказал: «Вы, Павел Васильевич, хоть и бригадир у нас, но мы порешили вам однако же заметить. Негоже так с рабочим беседовать, как вы утром нынче с Иваном Иванычем поговорили. Какой бы он ни был чудак, Козодоев, а человек же, как и все другие. А человек, не мне вам доказывать, не палка и не жестянка. У него, чай, сердце в груди, нервы и прочие чувствительные органы. Не будь распроклятой войны, мы бы в гости к нему пошли: нынче — день его рождения. Теперь, конечно, некогда, сами понимаем. Но поздравить его мы не позабыли. А вы, пожалуй, и не вспомнили, что Козодоеву все пятьдесят сегодня стукнуло. Детишки растут у него, семья, как положено быть. И сам всю жизнь в рабочих обретается…» Вот этак вот — негромко, а внушительно.

Пашка улыбнулся. Улыбка вышла горькой.

— Они уважали меня. И вместе с тем — без церемоний… А какие тут церемонии, если в нервический горячке вдоль и поперек изругал рабочего?! Поделом, невежливый бригадир! Но дело все-таки не в этом. Изругать, видишь ли, каждый, вероятно, может. Сорвался с пружины — ну и понесло. Будь только порядочным — извинись за свое невежество. Но как я не увидел… Эх, Алексей, век не забуду ошибку!..

— Ты что-то не договариваешь.

— Не договариваю, — согласился Пашка.

— Расскажи все же, как тебя ранило. Не вместе с Козодоевым?

Пашка скользнул по мне горячими глазами и отвернулся к стенке: понял, что мне, возможно, кое-что известно.

А мне было известно.

Когда я пришел на завод и спросил, не могу ли повидать Трофимова, дежурившая в проходной строгая работница сказала:

— Товарищ Трофимов в больнице. — Она позвонила куда-то, затем повторила: — Бригадир Трофимов в заводской больнице.

— Заболел?

— Нет, его осколком.

Я попросил разрешения пройти в цех, где работал Пашка.

В длинном, застекленном сверху цеховом пролете меня встретил пожилой рабочий с мягкими глазами и желтыми, пропахшими махорочным дымом усами. Оглядев меня и вытерев руки о старый брезентовый фартук, вежливо сказал:

— Третьего для пополудни Павел Васильевич был ранен.

Я спросил, как это произошло. Рабочий спокойно ответил:

— Знаете, обычный случай на заводе.

Его слишком спокойный ответ меня поначалу обидел. Вместе с тем он как бы внушал: «Не надо тревожиться. Ничего страшного с вашим другом не случилось». Поддавшись этому внушению, я молча последовал за усатым к месту работы Пашкиной бригады.

Прошли весь пролет. В противоположном конце почти пустого цеха в простенках между окон, заложенных снизу мешками с песком, стояли станки — за ними работали люди. Самый крайний станок, возле окна, зашитого свежей фанерой, никем не обслуживался. Остановившись подле него, рабочий рассказал:

— Они были здесь, у этого станка, смотрели чертежи. Когда начался обстрел, они о чем-то спорили. Потом замолчали. Я еще им крикнул: «Отодвиньтесь от греха в простенок!» Они не послушали: похоже, увлеклись, забыли все на свете. И в эту минуту на дворе как раз и грохнуло. Окно, понятно, вдребезги, и полное решето осколков… Подбежали — они оба на полу. Иван Иванович тут же вздохнул напоследок и умер: ему в висок попало. А Павел Васильевич все теребил его, все разговаривал: «Ну что же вы, Иван Иванович? Мы еще поработаем. Мы поработаем, Иван Иваныч. — Потом отвернулся и сказал нам: — Это я недоглядел, товарищи. Судите меня. Виноват». А в чем он виноват? Ни в чем не виноват. За простенком в тот раз тоже двоих поранило… Так вот и случилось, товарищ военный, — закончил рабочий и полез под фартук за кисетом.

— Вы ему приятель будете? — спросил, насыпая в ладонь махорку.

— Приятель.

— Зайдете к нему — передайте: всё, мол, в аккуратности, Павел Васильевич. Бригада работает и желает вам выздоровления…

— Бригада работает и желает тебе выздоровления, — повторил я Пашке слова усатого рабочего.

Он догадался, что я побывал на заводе.

— Ну и как там? — спросил осторожно.

— Говорят: «Все в аккуратности». Тебя хорошо вспоминают.

Пашка улыбнулся теперь заметно веселее.

— Эх, до чего ж мы зелены, Алексей!..

— До луковой стрелки в горшке на весеннем солнышке.

— Может, и до луковой… Ты знаешь, что такое люди? Загадочнейшие существа за семью волшебными печатями. Ей-богу, тебе говорю…

Но он не досказал: откинулся на подушку и стал глубоко дышать. Должно быть, утомился.

Я его оставил, дав слово, что скоро навещу опять.

Голубая бонбоньерка

После караульной службы я возвращался в казарму. Только что отбили воздушный налет, но начал громыхать артиллерийский обстрел. Я спешил на лекцию Молчанова и потому не обращал внимания, где я иду, по «правой» или «левой» стороне проспекта. Но именно

«Эта сторона улицы

более опасна при обстреле», —

гласили предупреждающие надписи на кирпичах фасадов. Эта, по которой я шел.

За спиной свистели и рвались снаряды, а я, подражая мальчишке, задорно рассуждал: «Авось, проскочу. Лишь бы не попасть на глаза милиционеру: ни за что не пустит». Одного я уже обошел, впереди — другой. «Этого тоже как-нибудь обманем».

И тут передо мной, откуда ни возьмись, возникла пожилая женщина. Завела в подъезд, глянула чистыми глазами и сказала:

— Ты что же, сынок, под бомбами гуляешь? Или неграмотный? Ты, наверно, целый где-нибудь нужен, не расколотый. Как не стыдно, молодой человек!

Стало неловко и стыдно. Словно она и была законодательницей ленинградского порядка.

Я извинился, и она ушла.

«Теперь, конечно, опоздаю. Вот вредная старуха!»

Но я не долго проклинал ее — до нового снаряда, упавшего где-то очень близко впереди на самом тротуаре. Возможно, там как раз и оказался бы…

И я оправдал старуху. О щепетильной строгости и педантизме ленинградцев, думал я, бытуют сотни изречений. Пусть их бытуют, я с ними не согласен. Я убежден в ином: душа у Ленинграда теплая, а ленинградцы — не педанты. И если они придумали для себя чрезмерно строгие нормы поведения, то вовсе не потому, что они какие-нибудь чопорные пуритане, а потому, конечно, что люто ненавидят содом и разгильдяйство. Совсем не обязательно душу носить нараспашку и бесцельно трепать ее по ветру. Куда благоразумнее держать ее поглубже и уберечь в ненастную погоду от простуды…

После обстрела уже не спешил. Приближался вечер, с Обводного канала повеяло прохладой, и мне в этот сумеречный час совсем уж не хотелось ни лекции, ни душной казармы.

На углу квартала дымилось пепелище. Подошел к развалинам (сегодня развалило бомбой) — и в сердце у меня защемило.

Несколько раз осенью прошлого года я заходил в этот старенький дом: здесь была квартира Веньки Иноземцева, веселого сержанта-комсомольца, моего товарища по службе. Мы поднимались по дубовой лестнице, открывали комнату и минут по двадцать, по полчаса сидели на старой оттоманке. Венька рассказывал о своей семье (она эвакуировалась вместе с заводом), я разглядывал домашние альбомы, а в соседней комнате, за стенкой, кто-то выводил на скрипке одну и ту же удивительно светлую мелодию — пьесу Антонио Вивальди, говорил мне Венька. На скрипке упражнялся старик, бывший оркестрант филармонии, сорок лет прослуживший в оркестре, ушедший перед войной на пенсию.

Грустно было сознавать, что дома теперь нет, нет и Веньки на свете (в октябре убит снарядом), а старого скрипача, уже тяжело больного, друзья переправили на Большую землю.

Я хотел было уходить, но в последнюю минуту под серым слоем пепла заметил краешек красивой бонбоньерки. Это была та самая коробочка, что стояла когда-то на этажерке у Веньки. Он складывал в нее старинные монеты и лезвия для бритья, я любовался ею, ее переливчатым цветом, и мне почему-то чудилось, что звуки итальянской музыки, такие же голубые, чистые, могли вылетать из нее, из этой простой и волшебной коробочки. Возьму бонбоньерку на память, подумал я.

Едва я нагнулся, чтобы взять коробочку, в ногах у меня распластался, грабастая пепел, маленький, грязный, в старой солдатской шинели, горбатый человек. Откуда он взялся? Длинные, как у попа, свалявшиеся волосы густо пропылились, полы и рукава шинели выпачканы в пепле, в глубоких морщинах лица и под глазами лежала въедливая копоть.

Я все же успел поднять коробку. Горбун в это время дважды с юркостью ящерицы обежал меня на четвереньках и встал передо мною на колени.

— Отдайте, я первый увидел, — потребовал он.

Я промолчал.

— Умоляю вас! Будьте великодушны. Весь остаток дней буду вспоминать, всю мою жизнь…

Губы его задрожали, на пыльных ресницах блеснула грязно-зеленая сырость, руки простерлись к моим голенищам.

— Кто вы такой? — спросил я, отстраняясь.

— Коллекционер, — глухо прошептал горбун. — Честный коллекционер-собиратель. Всю жизнь занимаюсь собирательством. — Судорожно дернулся горб, космы волос окунулись в пепел.

— Встаньте вы, человек!

Он подобострастно охватил мои колени.

Чтобы уйти от него, оторваться от склизких и грязных его щупалец, я с сердцем швырнул бонбоньерку в пепел. Горбун тотчас метнулся за ней. Нашел он ее или нет, я уже не видел.

Скоро на курсах узнали, что «честный коллекционер» пал жертвой собственной страсти: рухнул вместе с обломками кирпичей в подвал разбомбленного здания. Никто его не искал, никто не оплакивал. «Собирательство» было доходным его промыслом. В чемодане, найденном при погибшем, лежали хрустальные чашки и бронзовая статуэтка, инкрустированный ларец и два золотых подсвечника, серебряные и мельхиоровые ложки, палехская шкатулка, женские броши, сувениры, обгоревшие старые книги. В одинокой квартире горбуна у Волкова кладбища реквизировали на тысячу рублей безделушек и миллион рублей бумажными знаками. Там же нашли потертый клеенчатый бумажник и в нем — четыре продуктовые карточки и старое фальшивое удостоверение на имя сотрудника Музея этнографии.

Шумные аплодисменты

Пашка скоро выздоровел. В одно из воскресений я позвонил ему, спросил о настроении.

— А что — настроение? Кудрявое настроение! — пробасил в ответ. Затем разговорился:

— Ты был хоть раз в театре?. Я про блокаду говорю. Мне тоже довелось побывать однажды. Война войной, а настоящее искусство людям необходимо. Я бы придумал по карточкам его распределять: вот тебе талон на театр, талон на кино, в два месяца раз — талон на филармонию. А как же?! Не хлебом единым живет человек. Духовная дистрофия не менее опасна, чем физическая.

— Никак не пойму, к чему эта лекция о пользе искусства.

— К тому, что сегодня у нас праздник: будут выступать артисты. Если ты сейчас же поспешишь к трамваю, то в аккурат поспеешь к самому началу концерта. Давай без промедления!

Я быстро собрался и поехал.

Павел встретил меня в проходной и повел к подмосткам. Они громоздились в конце цехового пролета, а большая площадь этого вместительного цеха от стены до стены была заполнена рабочими. Люди сидели на станках, на табуретках, на противопожарных ящиках с песком, многие стояли возле опорных столбов и в простенках.

Мы сели в одном из передних рядов на скрипучей и низенькой скамейке. Пашка сказал:

— Пятеро. Две женщины и трое мужчин. Один, между прочим, популярный. Да ты его знаешь! Любимец ленинградской публики, лауреат, известный артист театра и кино.

В начале концерта выступили женщины. Мило пропели нам несколько песенок под аккомпанемент баяна, затем исполнили веселую сцену и дуэт из венской оперетты. Мы честно им похлопали, а представитель заводского комитета вручил по букету ромашек и объявил от имени рабочих благодарность.

Потом вышел тощий, худущий, заморенный, как все ленинградцы, артист филармонии Д., известный в то время баритон. У него болело горло. Он подвинулся на самый край подмостков, низко поклонился, попросил прощения, что не сможет спеть больше одной песни, и объявил:

— «Послание к девушке». Слова младшего сержанта Агаркова, музыка красноармейца Мижевича.

Я от неожиданности вздрогнул.

— Павел, это же наши ребята — из полка аэростатов заграждения! Федя Агарков — моторист, а белорус Мижевич — рядовой аэростатчик. Неужели они сочинили?

— А почему бы нет? Талантливые парни — вот и сочинили.

— Не знаю… Честное слово, не могу поверить.

Д. легко и негромко начал:

И все Находившиеся в цехе тут же почувствовали сердечность и теплоту простой задушевной мелодии.

В цехе посветлело. Песня всем понравилась. Особенно хорошо, с непередаваемым внутренним волнением Д. пропел следующие строчки:

Казалось, вот, это самое и этими простыми словами мог бы сказать и я сам. Удивительно, как не додумался раньше.

— Хорошо ведь, Пашка?

— До слез растревожили черти!..

Я с благодарностью вспомнил Мижевича и Агаркова. Вспомнил и спросил себя: но почему же я не знал об этом?

Д. мы тоже аплодировали — может, громче, чем артисткам. Но цветов ему не вручили: видимо, не нашли больше ромашек.

Несколько пьес исполнил баянист — хилый, тщедушный, скорбный человек с черной сатиновой повязкой на глазу. Глаз потерял, шептали, на Ханко.

Последним выступал «знаменитый».

— Этот любимец, между прочим, голодной блокады не изведал, — объяснил мне Пашка. — На днях вернулся из Ташкента. А знаешь, как эвакуировался? Чуть ли не на хвосте какого-то бомбардировщика осенью прошлого года.

Пашку поддержал пожилой рабочий, сидевший с нами рядом:

— Этот популярный? Как же, как же! На коленях перед летчиком на аэродроме ползал — все упрашивал: «Спаси ради бога. Моя жизнь принадлежит искусству».

Пашка добавил:

— Факт остается фактом: сберегал себя в Ташкенте. Сберег — и вот пожаловал. То ли совесть заговорила, то ли командировали — пока что неизвестно.

— Известно! — спокойно заметил рабочий. — Богатую коллекцию фарфора у него на Невском растащили.

Мне не понравился этот осуждающий разговор, но он на меня подействовал. Я уже не мог относиться к «знатному», как к его коллегам ленинградцам.

Вышел он картинно — кругленький, сытый, в бархатных улыбках. Кивнул небрежно вправо, кивнул небрежно влево, вытянул в стороны руки.

— Здравствуйте, дорогие ленинградцы!

Ленинградцы в рот воды набрали, сидят не шелохнувшись. Раздались по углам несколько жидких хлопков — и тут же мгновенно приутихли. Кумир однако ж не смутился.

— Здравствуй, дорогой рабочий класс!

Класс только переглянулся и насупил брови.

— Мне доставляет огромную радость после продолжительной разлуки встретиться с вами вновь…

Молчали.

— Судьбе было угодно разделить нас дальним расстоянием. Я был далеко от вас, но сердцем своим находился с вами…

Мой сосед не выдержал:

— Ну и нахал!

Кто-то крикнул:

— Довольно! Судьба ни при чем!

Кумир побледнел, взял на октаву ниже, пришибленным голосом сказал:

— «Левый марш», стихи Владимира Маяковского.

В ответ поднялся шум, спокойно и гневно кричали:

— Слышали! Знаем! Довольно!

Тогда он спохватился:

— Простите, товарищи. Извините за неловкое выражение мыслей. — И стал преусердно кланяться.

За это весь переполненный цех наградил его аплодисментами.

Прощаясь со мной у проходной, Павел негромко спросил:

— Видал, как деликатно освистали? — И, словно про себя, прибавил: — Наш рабочий класс — это рабочий, комендант, Военный совет и генеральный прокурор в одно и то же время. С рабочим классом шутки плохи.

Я не имел оснований с ним не согласиться.

Ирина Николаевна и Кудрин

Ирина Николаевна была у нас врачом — самая красивая женщина на курсах. Возможно, ее тонкая красота была редкой во всем Ленинграде — я лично похожих не видывал. Мы почитали за праздник — повстречаться с нею средь учебных будней и часто стремились попасть к ней на прием по любому случаю. Чаще всего поводом для этого был обыкновенный насморк: мы почему-то опасались гриппа. Она пресерьезно, выслушивала нас; безошибочно определяла: «Пустяки» — и в шутку советовала выпить горячего чаю. Нас, разумеется, устраивал всякий диагноз, лишь бы его поставила сама великолепная Ирина.

Когда она заходила в казарму, мы становились необыкновенно вежливыми и старались угодить ей во что бы то ни стало. Она требовала одного — идеальной чистоты и соблюдения элементарных правил гигиены. Наши любезные а щедрые улыбки она не замечала — они, безответные, гасли, и свет в общежитии тускнел, едва ее стройная фигура скрывалась за дубовой дверью.

Говорили, что муж у нее, то ли полковник, то ли майор артиллерии, служил на передней линии, она беззаветно его любила. Чем-нибудь иным, по нашему мнению, завидную строгость Ирины Николаевны было объяснить невозможно. Один только Кудрин не соглашался с нами. «Женщина есть женщина, — загадочно усмехался Кудрин. — Найдется амур и для Иринушки». Его пророчество нам не нравилось, но мы относились к нему снисходительно: во-первых, верили в безгрешность уважаемой женщины; во-вторых, не без оснований полагали, что Кудрин в данном случае на роль амура не подходит: в сравнении с Ириной он недостаточно культурен, хотя и обладает неотразимой внешностью — женщины на него заглядывались. Я думал, как и все. Кудрина я недолюбливал.

И все-таки однажды франтоватый Кудрин поколебал мою уверенность. Поколебал нахально, беззастенчиво.

Я заступил дежурным по курсам, была полночь, все спали, я один сидел в коридоре и готовился к занятиям по тактике. Горела синяя ночная лампа, на столе лежала полуслепая топографическая карта, я «поднимал» на ней рельеф. В половине первого дверь общежития открылась, затем тихо затворилась, и передо мной предстал небрежно одетый, лениво улыбающийся Кудрин. Глянув на часы, он спросил:

— Ирина у себя, не знаешь?

Она ночевала в тесовой пристройке к кабинетам санитарной части, в противоположном конце коридора, ночевала обычно вместе с медсестрой Тамарой. Тамара в эту ночь дежурила в палате, Ирина Николаевна была, вероятно, одна.

— Не знаю, — ответил я Кудрину.

— Иду на вы. Приглашала, — сказал, потянувшись, Кудрин и бодро пошел по коридору.

В конце коридора он обернулся, лихо тряхнул шевелюрой и осторожно потянул за ручку двери. Дверь оказалась незапертой. Я с грустью подумал: «Может быть, и приглашала».

Работать уже не хотелось. Сдвинув карту в сторону, я взялся читать Боевой устав. Чтение тоже не подавалось. Я встал из-за стола и уперся глазами в инструкцию дежурному, заученную ранее чуть не назубок. В памяти всплыла обидная фраза Кайновского: «Думаете, ангел?..». И надо же случиться этому в ночь моего дежурства! Жизнь, словно нарочно, повернулась ко мне оборотной своей стороной, слишком часто для меня она обращалась таким вот неприятным ликом. Что ж, что война. Люди и в войну должны оставаться чистыми…

К счастью, мое смятение длилось недолго. Минуты через три дверь у пристройки скрипнула, и оттуда, точно ошпаренный, выскочил длинноногий Кудрин. Левая щека его горела. Проходя мимо меня, он прикрыл ее ладонью. Сквозь зубы промычал:

— Не вышло. Не на ту нарвался.

Я с презрением проводил его глазами и тут же включил над столом рабочую белую лампу. По инструкции, рабочие лампы на ночь выключались. Я пренебрег инструкцией: пусть светит!

Скоро вышла Ирина Николаевна. Она была взволнована, но одета, как всегда, завидно аккуратно.

— У вас есть жена, товарищ Дубравин? — спросила она.

— Нет. Я пока что холост.

— А у Кудрина?

— Кудрин женат. Семья его в Казани.

Подумав, сказала:

— У меня к вам просьба. Приверните, пожалуйста, к моей двери вот это. — Она положила на стол медный крючок, круглую скобку и три небольших шурупа. — Припасла давно, а привернуть все некогда.

Я взял в пирамиде штык и пошел с нею к пристройке.

Виктория

Трижды за время учения на курсах я посещал свой полк и каждый раз при этих посещениях встречался с Викторией Ржевской. На мой взгляд, она хорошо включалась в дело и в моих консультациях, по совести сказать, не нуждалась. Тем не менее она уверяла, что ждала моего прихода и приготовила для обсуждения кучу неотложных вопросов. Я выслушивал эти вопросы, а про себя подумывал: «Могла бы и сама поразмышлять над ними, ничуть не обязательно приглашать Дубравина». Правда, иные вопросы были интересны, беседовать с нею было не скучно.

Однажды она сказала… Мы сидели в кабинете на Васильевском острове, она разложила бумаги и просила придирчиво их просмотреть. Бумаги были просмотрены, изъянов я в них не нашел. Водворив бумажное хозяйство на место, в ящик стола, Виктория спросила:

— У нас будет коммунизм, Дубравин. И любовь будет высокая, да? А можно ли приветствовать любовь в войну или надо воздержаться? Что бы вы сказали, если бы вдруг полюбили?

Я вспомнил холодное утро апреля — тот пасмурный день на рассвете, когда мы впервые встретились с Викторией. Я проходил мимо штаба второго дивизиона — она, ежась от холода, стояла на пригорке и пускала в небо метеорологические зонды. Я остановился, спросил, благоприятный ли будет прогноз. Она воззрилась на меня сердитыми глазами и дерзко сказала: «Проходящим не докладываем». Я объяснился, назвал себя комсоргом. «Комсорг?! — удивилась Виктория. — Так что же вы не поможете, если комсорг? Перед вами рядовая комсомолка, готовая вот-вот превратиться в ледышку!» — «Что вы хотите?» — спросил я не совсем удачно. Она меня разыграла: «Танцевать. Страшно хочу танцевать. Комсорг ведь не будет против, если военные девушки надумают вдруг танцевать? Хотя бы в порядке компенсации за ревностную службу…»

— Чему вы улыбаетесь, Дубравин?

— Вспомнил первую нашу встречу.

— Когда я была метеорологом и бросала к облакам прозрачные шарики?

— Девушки хотят танцевать, — говорили вы.

— Верно, говорила. А теперь я заявляю: девчонки безумно желают любить. Честное слово, Дубравин. Влюбляются одна за другой. Что ни день, то новость. Что ни точка, то голубая лирика.

— Ну и что же?

— Вы не против?

— Мое личное мнение едва ли авторитетно.

Виктория помедлила.

— А что бы вы сказали, увертливый Дубравин, если бы одна из них неожиданно втрескалась в вас?

— О, я бы подумал!

— Разве об этом думают?

— Конечно.

— Может, почитать что-нибудь следует? Ну Маркса, может быть, Ленина…

— Полезно.

— Хорошо. Я посоветую ей Чернышевского. Мило, до чего же мило, Дубравин! Когда вы придете в следующий раз?

— Принимать экзамен по марксизму?

— Искать панацеи от любви.

— Кому-нибудь грозит серьезная опасность?

— Боюсь, что грозит.

Когда я обдумывал эту встречу, передо мной возник один любопытный вопрос: всегда ли любовь подчиняется рассудку? Дело не в том, что в войну будто бы надо наступать на чувства — как раз наоборот: чувства ведут себя самостоятельно. Виктория мне нравилась. Нравились ее синеватые глаза под длинными ресницами, а главное — веселые и дерзостные мысли. Она умела мыслить независимо. Но есть же на свете Валентина! Одна сосновчанка, другая ленинградка. Та далеко, эта близко… Дубравину грозит опасность. Вот не ожидал.

Кому нужен «Король Лир»?

Как-то ранним утром мы повстречались с Юркой у Финляндского вокзала. Я направлялся за город, в полевой филиал наших курсов, Юрка торопился по делам газеты. Накрапывал дождь. Мы остановились в углу привокзальной площади неподалеку от тумбы для афиш. Закурили.

— Все учишься? Не надоело? — спросил меня Юрий со свойственным ему прямодушием.

— Скоро закончу. Не критикуй, пожалуйста. Самому до чертиков тошно.

— Значит, будешь агитатором?

— Похоже.

— Зашел бы как-нибудь ко мне. Мы теперь на улице Некрасова.

Мы одновременно посмотрели на часы, затем — на круглую тумбу. Среди старых, потрепанных ветром афиш сквозь мутную сетку дождя выделялась новая — красочный анонс о постановке шекспировского «Лира». Мы долго смотрели на афишу, изображавшую британского короля и его косматого шута, застигнутых неистовою бурей в поле.

— Не понимаю! — возмутился Юрка и отчаянно затряс головой. — А ты понимаешь?

— Тут и понимать нечего, — ответствовал я. — Скоро, надо думать, нам покажут «Лира».

— Но кому он нужен, этот несчастный король, обманутый своими дочерями?! Ты только подумай: Лир — и блокада Ленинграда… Ничего не нашли более подходящего к условиям. У вас, товарищи ленинградцы, выносливые нервы — пожалуйте вечером на старую трагедию.

— Я с удовольствием посмотрел бы «Лира».

— С ума посходили! Больше нам делать нечего, как только вздыхать на трагедиях.

Спорить было некогда. Юрка замахал руками, с сердцем швырнул на тротуар окурок, и мы разошлись.

Дней через восемь я проходил по улице Некрасова. Обстрел застал меня у дома, где помещалась редакция Юркиной газеты. Я решил воспользоваться случаем и заглянуть к товарищу.

Он сидел один в просторном кабинете на третьем этаже и вдохновенно марал бумагу. Свистели над крышей снаряды, звонко дребезжали стекла, где-то поблизости ухали разрывы — Юрка ни на что не обращал внимания. Он не заметил даже моего прихода, не поднял взлохмаченной головы, когда хлопнула дверь и я тихо сказал: «Здравствуй, Юрий!» Я устроился за крайним столом возле двери — в кабинете стояло с десяток столов, — стал молчаливо наблюдать за Юркой. Его стол упирался в простенок, Юрий сидел вполоборота к двери, не видя меня, левой рукой теребил вихры, правой — лихорадочно быстро покрывал чернилами крупный лист бумаги.

Должно быть, он в самом деле был захвачен вдохновением. Я не знаю, что оно такое, божественное вдохновение поэтов, но, глядя на Юрку, можно было думать: это — стенографическая быстрота работы руки; огненно-блестящие глаза, не видящие ничего другого, кроме листа бумаги; странная контужная глухота; тупые удары кулаком по собственному лбу, словно под ним застоялись мысли; беспрерывное шмыганье носом, дерганье плечами, нервное скусывание длинных ногтей с пальцев левой руки — вообще истязание себя, какая-то безумная отрешенность от реальной обстановки.

Снаряд оглушительно треснул посредине улицы, дом вздрогнул, стекла в кабинете посыпались на пол — Юрий только выругался: «Чертовы фрицы!» — и с гневным исступлением продолжал работать.

Он безусловно рехнулся, мой ненормальный друг. Следующая чушка угодит на стол и разольет чернила. Густо перепачкает рукопись…

— Здравствуй же, Юрка! — крикнул я во весь голос, в мгновение очутившись возле его стола.

Он испуганно вскинул голову, встал, растерянно улыбнулся.

— Здравствуй, Алеша.

— Извини, что оторвал от дела. Но ты так увлекся…

— Наши все в убежище. Я один тут… И неожиданно хлынули мысли…

— Что ты сочиняешь? Что-нибудь срочное?

— Пьесу, — тихо сказал Юрка. — Героическую драму о Ленинграде. — Он взял меня за руку, стиснул запястье. — Кому сейчас нужен «Король Лир»? Ну кому он нужен? Требуется героическое, понимаешь?

— Собирай бумаги.

— А что? Что такое?

В дверях показался старший батальонный комиссар. Скользнул сердитыми глазами по окнам и потолку, недовольно крикнул:

— Товарищ Лучинин, кажется, стреляют?

— Стреляют, товарищ комиссар. Сейчас ухожу, — виновато отозвался Юрий.

Он схватил со стола бумаги, сунул в карман, и мы вышли с ним на лестницу. Комиссар остался в кабинете.

— Редактор, — с обидой пожаловался Юрка. — В тревогу мы все перемещаемся вниз, а там невозможно тесно.

Низкий двусводчатый подвал под этажами дома был оборудован для работы в часы тревоги. По углам и вдоль стен стояли близко друг к другу казарменные тумбочки, за ними на низких некрашеных табуретках сидели сотрудники редакции, каждый что-то писал.

Мы остановились у свободной тумбочки у входа. Юрий посадил меня на табуретку, сам присел на корточки к стене. Говорили вполголоса, чтобы не мешать другим. Против нас под яркой электрической лампой с абажуром из серого картона, откинувшись на спинку плетеного кресла, задумчиво сидел старик — единственный гражданский человек во всем убежище. Перед ним был столик, заваленный свертками карт и чертежами.

— Добрый вечер, Митрофан Ипатьевич! — поздоровался с ним Юрка.

Старик чуть заметно улыбнулся.

— Присмотрись к нему, — шепотом посоветовал Юрка. — Колоритнейшая личность.

Старик был любопытен. С гривой седых волос на голове и разметанной по широкой груди курчавой, тоже седой бородою, он отдаленно напоминал Толстого. Сходство усилилось, когда он повернулся в профиль: такие же мохнатые брови, широкое ухо, крупный сизоватый нос и белый сократовский лоб над бровями. Он перебирал листы чертежей и часто постукивал по ним карандашом. Сидел почему-то не совсем естественно: ноги, будто деревянные, беспомощно свисали к полу и не шевелились, тогда как вся его фигура выражала стремительный порыв и энергично двигалась.

— Тоже газетчик?

— Нет. Инженер-гидрогеолог. Живет в нашем доме над редакцией, а здесь, видишь, занимается. Инвалид. Сам передвигаться не может. Утром его спускают, а на ночь поднимают наверх. Иногда и ночует здесь. Знаешь, что пишет? Записку о грунтовых водах. Задание Совнаркома. — И в самое ухо мне Юрка шепнул: — Метро будут строить в Ленинграде. Митрофан Ипатьевич — один из авторов проекта.

Я не удивился. Ленинград уже давно представлялся мне непостижимой загадкой — что ни день, то открываешь неожиданное. Удивительно ли, если такие вот седогривые старики с весенними глазами, сидя в убежищах, вычерчивают план метрополитена. Не удивительно, что Юрка возьмет и напишет пьесу. Совсем не удивительно.

— Как ты назвал свою драму?

— «Говорит Ленинград», — тотчас отозвался Юрка. — Митрофан Ипатьевич — один из прототипов.

— И скоро закончишь?

— Осталась последняя сцена.

Объявили отбой. Сотрудники редакции оставили тумбочкии потянулись наверх. Мы подошли к старику.

— Ухо́дите? — крикнул старик и блеснул глазами. — Скучища без вас — с геркулесовы столбы. Скучища! Впрочем… — махнул решительно рукой. — Уходите!

Мы поклонились ему и вышли.

По дороге домой в моей голове надоедливо бился вопрос: «Кому нужен «Король Лир»? В самом деле, нужен ли?..» Затем шекспировского Лира заслонил и вытеснил образ Митрофана Ипатьевича. Только ли воины фронта и менее всего пэвэошники, думалось мне, олицетворяют каменную стойкость Ленинграда? Прежде всего ее олицетворяют такие вот подвижники.

Глава из диссертации

Была непроглядная сентябрьская ночь, черная, сырая, — в такие кромешные ночи городу снились волшебные сказки. Почему? Потому что налета не будет: в дождливые ночи немцы не летают. Не будет, вероятно, и обстрела: слишком темно, чтобы корректировать огонь.

Мы в паре с Водовозовым патрулировали небольшой квартал в юго-западном секторе города. Напряженно вглядывались в темноту, ловили шорохи и запахи, молчали. Он был неразговорчив, Водовозов. Я тоже не стремился к прениям. В густой темноте хорошо мечтается. Я вспомнил Сосновку и с ужасом подумал: «Сколько еще таких вот ночей отделяет нас от солнечного утра победы? С ума можно сойти, если представить, сколько за войну потеряно драгоценного времени. Каждый человек мог бы сделать что-нибудь полезное…»

И дальше рассуждал: если бы собрать в истории человечества все предложения, проекты и открытия, направленные к улучшению жизни людей, а с другой стороны, собрать в одну кучу все умышленные и бессознательные, все объективные и субъективные препятствия, мешавшие этому, — перевес определенно оказался бы на стороне творческого начала. И когда люди станут жить только по-человечески, когда они поведут линию прогресса только по вершинам этого начала, как же подвинется вперед человек, какие новые выси откроются перед ним, каким он станет великаном!.. Это начнется в коммунизме. Войн тогда не будет. Не будет этих бессветных ночей и бессмысленного истребления народов…

Мне захотелось крикнуть в темноту: «Слышите, люди? Слышите ли голос Ленинграда? Ленинград живет. Он борется и стучит ради вас каблуками патрулей в эту аспидно-черную ночь. И желает счастья. Желает вам вечного света и высоких помыслов. Будьте разумны, берегите жизнь. Будьте разумны и красивы!..»

— Дубравин! — позвал Водовозов и тихо при этом выругался.

Я оглянулся — никого не видно.

— Где вы, товарищ Водовозов?

— Да вот же, за углом, черт побери! Дайте мне руку.

Увлеченный мыслями, я не заметил, как отстал от Водовозова. Он, видимо, оступился и упал в воронку От снаряда.

— Все ли в порядке? — спросил я, вытащив его из ямы.

— Колено расшиб. Где это меня подстерегло?

Я осветил фонарем мокрый угол здания, прочел под жестяным козырьком номер дома и название улицы — буквы потемнели, козырек был ржавый, едва удалось разобрать потускневшую надпись.

— Улица Писарева.

— Вот не ожидал! — удивился Водовозов.

— Граница нашего патрульного района. Мы на своем маршруте, пока никуда не сбились.

Он промолчал. Он не был ленинградцем — не знал расположения улиц и их названий. Минут через десять, на другом конце улицы, он заинтересованно спросил:

— Какой же это Писарев, Дубравин?

— Разумеется, Писарев Дмитрий Иванович. Знаменитый русский публицист и критик. Революционный демократ. Современник Некрасова и Чернышевского.

— Дальше! — недовольно крикнул Водовозов.

— Что дальше? Дальше вы сами отлично все знаете.

До войны Водовозов преподавал литературу в педагогическом институте в Ярославле. Кого-кого, а Писарева он должен был знать.

— Возможно, кое-что знаю.

— Почему — возможно? Читали же студентам лекции.

— Не только читал. Я, милый мой Дубравин, диссертацию о нем написал. Осталась недописанной последняя глава.

— Вот это действительно удивительно! — обрадовался я.

— Что ж тут удивительного? — спросил сердито Водовозов.

— Вообще эта ночь какая-то удивительная. Я только что мечтал о будущем. Добрые мысли, знаете, в голову лезли.

— А я вспомнил прошлое. Задумался — и в яму угодил.

Я попросил рассказать что-нибудь о Писареве. Не сразу и, показалось мне, не очень охотно Водовозов начал:

— Помните последние слова из «Реалистов»? «Все устремления, все радости и надежды реалистов, весь смысл и все содержание их жизни исчерпываются словами: «Любовь, знание и труд». В этом манифесте недостает еще одного великого слова — «творчество». Хотя Писарев на протяжении всей статьи говорит о творческом овладении знанием и творческом труде.

— Надо думать, — неустанно повторяет Писарев.

— Надо думать, — подтвердил Водовозов. — А что значит думать? О чем и о ком надо думать? С высоты нашего времени надлежит больше думать о человеке. О том, как поднять его выше, сделать культурнее и человечнее. Мы научились строить заводы, конструировать машины. Переделали общественные отношения. Неплохо иногда подчиняем природу. В этой полезной работе меняется и сам человек. Бытие определяет сознание. Совершенно верно сказано. И не только сказано — это закон. Если мы хотим возвысить человека, надо сделать нормальными условия его существования. Но это не все. Еще, я полагаю, надо почаще заглядывать в завтра. Чаще показывать людям те перспективы и возможности, что окрыляют радостью исканий и зовут, волнующе зовут все вперед и дальше. Что скажете?

Я подумал и сказал:

— Вы либо идеалист, товарищ Водовозов, либо восторженный мечтатель. Простите за откровенность.

— И то, и другое, — усмехнулся Водовозов. — Охотно вас прощаю и не боюсь никаких обвинений в идеализме. Потому что, когда мы мечтаем, мы все понемногу грешим идеализмом, увлекаемся настолько, что в сферах умозрительного выходим на самые границы материального, иногда, возможно, и срываемся с них. Но я не такой уж безнадежный утопист.

Водовозов чем-то напомнил мне Пашку. Я ему заметил:

— Вы отвлекаетесь от войны.

— Да, от войны отвлекаюсь, — с удовольствием сказал Водовозов. — Отвлекаюсь, ибо твердо убежден, что безусловно победим, а после победы добьемся спокойного прочного мира. Тогда, после войны, мы возобновим строительство — и тогда-то, берусь утверждать, важнейшим объектом созидательной работы окажется сам человек… У нас нет и не будет эксплуататоров, нет и не будет классовых споров, мы дружно и сообща будем создавать материальные богатства. И что помешает нам в этой работе одновременно заниматься и самым высоким творчеством — творчеством человека? Наполнением его души вполне современным благородным содержанием… Коммунизм будет, Дубравин. Коммунизм непременно будет. А главное в коммунизме — это человек. Сам — всевышний и царь, и первый, после природы, начальник и законодатель. И какими жалкими пигмеями будут перед ним все Цезари и Наполеоны прошлого!

— Не хотите ли вы…

— Я хочу одного, дорогой товарищ. Хочу своими руками успеть положить несколько кирпичей в фундамент того великолепного здания, о котором мы с вами мечтаем… Ради которого сторожим вот эту дьявольски темную ночь и шесть дней в неделю штурмуем полевую тактику. Ох, тяжеленька для меня эта военная наука. Я ведь астматик, Дубравин.

Последние слова он выпалил гневно, будто с удовольствием выругался.

— Вот вам, если приемлете, последняя глава из диссертации.

— Приемлю! Блестящая глава! Все ее тезисы приемлю.

— Не знаю только, — сказал Водовозов в раздумье, — удастся ли дописать ее.

— Не вы, так другие допишут. Обязательно допишут. Она чрезвычайно нужна, такая глава.

— Почему же не я? — с обидой спросил Водовозов.

И я пожалел. Пожалел, что сказал второпях нетактично. Первым автором этой главы был, конечно, Водовозов, скромный, неразговорчивый преподаватель Ярославского пединститута.

— Извините, пожалуйста. Болит ли у вас колено?

— Колено? Пустяки. Утром смажу йодом.

До утра оставалось немного. На востоке уже редело.

Реликвия цеха

«Старики, сколько я наблюдаю их, все на одну колодку. У них, видите ли, патриарший опыт за плечами, авторитет седых волос и несомненное право поучать других. Они все изведали, все безусловно знают и потому готовы одарять тебя золотыми советами хоть круглую смену, даже сверхурочно, лишь бы ты не ленился шевелить ушами да изредка, приличия ради, вежливо им поддакивал. Старик Никаноров не таков. Лишнего болтать не умеет, советами не надоедает и вообще не кичится седой стариковской мудростью. Но если что скажет, то скажет непременно в точку, будто его слово заранее отмерено для этого. Ему шестьдесят два года, вернулся на завод в первый день войны, работает у нас бригадиром. Картина, что вас интересует, как раз у него в бригаде. Так что придется вам беседовать с самим Никаноровым».

Так говорил нам — представителю Музея Революции и мне — секретарь парткома одного ленинградского завода.

Мы пришли на этот завод, чтобы забрать полотно «Ленин у рабочих». Не знаю, почему начальник наших курсов в помощь сотруднику музея выделил именно меня. Несколько необычное задание. Но чем только не приходилось заниматься в блокаду товарищам военным!..

Пошли в бригаду Никанорова. В широком простенке над станками висела большая старая картина. Похоже, механический завод, угол какой-то мастерской. На переднем плане полотна была раскаленная печка, медный чайник на ней; за окнами — темная ночь и отсветы далекого зарева. Сразу за печкой расположился стол, заваленный бумагой и инструментами. Семеро пролетариев сгрудились возле стола, водят корявыми пальцами по розовым чертежам и напряженно думают. Ленин, наклонившись к столу, внимательно их слушает…

— Вот эта самая! — волнуясь воскликнул сотрудник музея. — Удивительно, что мы не знали о ней раньше.

Позвали Никанорова.

— Мы забираем у вас полотно.

— Как то есть? Какой такой властью?

— Есть циркуляр правительства, об охране памятников революции и ценных произведений искусства.

— Разумный, циркуляр, не возражаю.

— Стало быть, картина будет находиться в хранилищах музея.

— Ничуть не обязательно.

— Вы, вероятно, не представляете, — говорил музейный представитель, — это же редкая и чрезвычайно ценная картина. Копий с нее не зарегистрировано.

— Совершенно правильно, — ответил Никаноров. — Первый и единственный экземпляр. Реликвия нашего цеха.

— Вы что-нибудь знаете об этом произведении?

— Пожалуй, не что-нибудь, а всю его биографию.

Мы попросили поведать нам эту «биографию».

Картину написал один петроградский художник — давно еще, в двадцать четвертом году. Вскоре он умер от чахотки. А изобразил он доподлинный исторический случай — приезд Владимира Ильича на завод в октябрьскую ночь семнадцатого года.

— Шла четвертая ночь после восстания, — говорил рабочий. — Я слесарил в те дни в вагонной мастерской, и работали мы чрезвычайный заказ революции — сколачивали бронепоезд. Как мы его делали, этот первый бронепоезд, сама история, наверно, позабыла. Но вот что запомнилось навечно — клепали и кумекали одни. На всю мастерскую не осталось и плохонького инженера: все посбежали от Советской власти. Не зря же художник чертежи расстелил на своей картине. Эти чертежи да разные хитрые расчеты все печенки нам тогда испортили. А делать велено спешно: три-четыре дня на заказ отпущено. Вот и старались. Дневали и ночевали на заводе, питались крутым кипятком да сушеной воблой. Иногда, впрочем, картошку добывали…

В первом часу ночи вызвали в завком. Приходим и видим: за столом трое наших рабочих из пушечной мастерской над чертежами думают, а возле чугунной печурки, растопырив озябшие руки, стоит и согревается Ленин. А ночи прохладные были, предзимняя изморозь — пока ехал из Смольного (в пальтишке да в кепке приехал), понятно, настудился крепко. Я его знал, он меня тоже. Поздоровались, улыбнулись, и он спрашивает:

— Так как же, Никанорыч, когда бронепоезд на рельсы поставите?

— Как приказано, Владимир Ильич. Третьего дня на исходе надеемся выдвинуть.

— А пушки когда будут?

— Послезавтра к вечеру, — сказали пушкари.

— М-да, — говорит, — долгонько. — Сам недовольно хмурится. — А нельзя ли поскорее изготовить? Генерал Краснов в Петроград спешит. Если завтра мы не прикроем Николаевскую дорогу, послезавтра он, чего доброго, может оказаться в Питере.

Переглянулись.

— Так как же, революционный класс? Давайте-ка ваши премудрые чертежи, помозгуем вместе.

— Чертежи — бумага, Владимир Ильич, — молвил Митрофан Васильев. — Раз такое горячее дело, тут по сердцу надо.

— А что говорит пролетарское сердце?

— Сердце толкует: надобно выполнить.

— А как другие думают?

— Что же тут думать? — отвечали. — Ежели требуется, стало быть сделаем. Революция-то наша, рабочая революция, — нам и защищать ее.

— Великолепно сказано! — смеется Ильич. — Буржуев и белых генералов ни на пядь не подпускать к столице.

В эту минуту Ванюшка Найденов притащил в ведре печеную картошку. Опустил на стол прямо перед Ильичей.

— Давайте заправимся немного.

— Это что еще такое? — спрашивает Ленин.

— Картошка, Владимир Ильич. Не побрезгуйте, закусите с нами.

— Отчего же, — смеется. — Я люблю картошку. И честно признаюсь перед вами, проголодался с вечера.

Я потом расспрашивал художника: «Что же вы, Виктор Александрович, картошку-то рассыпчатую не показали? Чертежи были собраны, и мы всей артелью с аппетитом занимались за столом картошкой». — «Что вы! — говорил художник. — Ленин и печеная картошка. У него в ту ночь весь земной шар, поди, в голове крутился».

Нет, земной шар у него в ту ночь не крутился. О чем думали мы, о том и он с нами думал. За картошкой мы его спросили:

— Какая теперь главная задача у Советской власти?

— Первая и главная задача — мир.

— А потом?

— Потом — труд. Труд для себя, без эксплуататоров и тунеядцев.

— А дальше? — допытывался Найденов.

— Дальше? Что ж, дальше, надо думать, коммунизм воздвигнем. И вся Советская власть в трех этих пунктах: мир, труд, коммунизм.

Сказал это слово, хлопнул себя по лысине и громко рассмеялся.

— Мир, убеждаю вас, а сам приехал подтолкнуть насчет бронепоезда и пушек. Вот ведь какая диалектика у Советской власти! Не правда ли, сложная штука — диалектика?

— Диалектика простая, — сказал ему Васильев. — Если хочешь мира, прочисть и заряди ружье. Древняя истина, Владимир Ильич.

— Древняя истина, товарищи. Такова жестокая необходимость…

Вот какая была ночь двадцать девятого октября семнадцатого года. Сильно памятная ночь, товарищи…

Помолчали. Я потом спросил у Никанорова:

— А бронепоезд… все-таки сделали?

— Бронепоезд и пушки были готовы на следующий день.

Мы не выполнили свою почетную задачу. Не только Никаноров — вся его бригада в один голос сказала, что лучшее место для картины — вот здесь, у станков, на глазах у рабочих. А сохранить ее они, конечно же, сумеют.

Музею оставалось снять с картины копию.

Пашкина философия

Пашка давно и основательно продумал свое отношение к миру. Нет таких вопросов во вселенной, каких не коснулась бы его беспокойная мысль. И все недоволен чем-то, все постоянно ищет, решает про себя шарады.

Спросил его:

— Ты когда-нибудь размышлял о смерти?

Он ответил:

— Смерти не боюсь. Рано или поздно умирать придется.

— Но лучше, вероятно, позже?

Он глянул на меня неласково, но тут же расплылся в широкой улыбке и мягко, застенчиво сказал:

— Не все еще мысли перебывали в голове, не все еще чувства изведаны сердцем…

— Всего не обнять. Мир, надо думать, огромен.

— Что ж что огромен. Тем интереснее открывать в нем ежедневно новое.

В этот же раз, сидя на ступеньках подъезда здания наших курсов, Пашка говорил мне:

— Единственная сфера, где сполна оправданы щедрейшие затраты мозговой энергии, — это человек, его настоящее и будущее. Все остальное — чепуха и бессмысленное времяпрепровождение… Где-то я читал, Алексей: не каждый, понятно, родится Рафаэлем, но каждый, в ком Рафаэль заложен от природы, художником стать обязан. Пусть он будет конюхом в колхозе, пусть будет слесарем, комбайнером, шофером — и пусть вместе с тем станет Пушкиным, Чайковским. Представь, что это значит. Все его свойства раскроются миру, все области творчества будут доступны человеку — стой, отступи, лукавая природа, человек творит по разуменью своему!.. Я признаю и понимаю такую войну — войну как борение мысли… как схватку познания с невежеством… вечные поиски нового… драму идей… столкновение взглядов и мнений во имя возвышающей человека истины.

— С кем ты собираешься сражаться?

Он не ответил на этот вопрос, только ухмыльнулся.

— Иван Петрович Павлов, академик, авторитетно разъяснил, что люди по своим индивидуальным склонностям воспринимать действительность делятся на два непохожих типа — «художников» и «мыслителей». Одни, если сказать популярно, воспринимают ее в пестроте непосредственных запахов, звуков и красок — это художники, поэты, композиторы. Другие — ученые и философы — предпочитают по поводу фактов сухие абстрактные рассуждения. Любопытно поставить задачу: нельзя ли совместить оба эти типа в одной телесной оболочке? Скажем, Лермонтов и Менделеев в одном Петре Петровиче. Или по-другому: нельзя ли докопаться, чтобы еще в детстве научно судить о человеке: этот будет Репиным, а тот — непременно Циолковским. Сколько талантов было бы открыто! Сколько времени разумно сэкономлено!.. Люди коммунизма до этого додумаются.

Я ему заметил:

— Павел, ты же работаешь с металлом. Откуда такие возвышенные мысли? Дай тебе волю — и ты, ничуть не дрогнув, скомандуешь остановиться солнцу!

— Солнце пусть крутится, — ощерился Пашка. — Меня занимает человек, не солнце.

— Что ты будешь делать после войны?

— О, я нашел бы… полдня возился бы с машинами, а все остальное время узнавал бы новое. Всюду и везде, где только возможно найти и узнать. И размышлял бы, думал. Придумал бы что-нибудь, факт.

— Перпетуум-мобиле? Или прибор для отгадывания мыслей?

Пашка уклонился от ответа и неожиданно перешел от выспреннего менторства к сердечной задушевности.

— Знать, как можно больше знать хотелось бы, Алеша. Открывать, познавать, разгадывать… Когда открываешь новое и смотришь потом на людей — тех же самых людей, с какими живешь, дышишь одним воздухом, ходишь по улицам, споришь, ругаешься, смеешься, — сердцем тебе говорю, жить становится дьявольски интересно. И люди кажутся умнее, и сам поднимаешься выше, и мир — звенит и золотится…

Павел долго излагал свою жизнеутверждающую философию. Были в ней, по-видимому, противоречия. Были, возможно, совсем непригодные пункты. Я не спорил с ним — слушал и откровенно поражался тому завидному бесстрашию, с каким он взмывал в заоблачные выси и погружался в волнующие тайны мироздания.

Я спросил его:

— Пашка, чему ты научился за время войны?

— Научился? Нет, еще не научился. Учусь уважать человека.

— И знаешь, что надо для этого делать?

— Сражаться с невежеством и косностью. Вообще — с темными пятнами на древе познания и всякой туманной и серой метафизикой.

— А я пока не знаю…

— Ты воин, тебе проще.

— Воин на время войны. А дальше?

— Будешь просветителем.

— Я не шучу, серьезно тебя спрашиваю.

— А я — разве шучу? — Подумав, он признался: — Не так это просто, Алеша. Чертовски мудрая штука — найти свою программу в жизни. Нам бы, понимаешь, хоть одним глазком заглянуть в то самое пресветлое будущее, что называют коммунизмом. Хотел бы?

— Конечно!

— Вот и я хотел бы. И всю свою жизнь подтягивать к тем заповедным высотам…

Все-таки он замечательный парень. Я был бы обижен судьбой, если бы не имел такого друга.

Строчка из приказа

И вот курсы закончены, я возвращаюсь в свой полк. Единственная строчка приказа, отведенная персоне Дубравина, гласила:

«…назначается агитатором полка по месту прежней службы».

Удалось ли помудреть хоть малость? Посмотрим. Это обнаружится немедленно, в первых же испытаниях практикой. В ушах звенело напутственное слово начальника курсов: «Фронт получает новый отряд квалифицированных политработников. Мы возлагаем на вас надежды». Сказано по-деловому ясно, постараемся возложенное оправдать.

Я был теперь лейтенант. Осенью 1942 года звания политработников соответственно были заменены званиями командного состава. А скоро, поговаривают, все перейдем на погоны, шитые золотом советские погоны. «Агитатор Н-ского полка лейтенант Дубравин». Это звучало и ново и более официально. «Младший политрук» было попроще. И гораздо проще, вероятно, было бы оставаться комсоргом полка. О, для комсорга я чувствовал себя куда более крепким, чем для агитатора.

Я не спрашивал себя: сумею ли? Мне не терпелось скорее приняться за работу. Все, что я вычитал из книг, что носил в себе — от себя и людей, у кого учился, — всем этим я могу делиться безвозмездно с другими. И не только могу. Теперь, когда меня уполномочили, я должен буду разговаривать с людьми о самом для них важном. Во всяком случае, фальшивить я не собираюсь.

Итак, новый и нелегкий, вероятно, путь. Как ты начнешь его, Дубравин?

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ БЛОКАДНЫЙ КРЕТИНИЗМ

Все, что необходимо на войне… А что на войне необходимо? Были в Ленинграде не только солдаты, были поэты и философы, были мятежные романтики, были и просто беспокойные души. И музы отнюдь не молчали. И мечты взмывали в подоблачные выси. И любовь волновала сердца…

Снова в полку

В полку произошли перемены. Дмитрий Иванович Коршунов работал теперь инструктором поарма, его прежнюю должность временно занимал некадровый подполковник Чалый, замполит из первого дивизиона. Тарабрин тоже недавно переведен: стал заместителем командующего армией. Секретарь партийного бюро — на курсах; за его столом серьезно и важно сидел Антипа Клоков.

— Антипа! Парторг? Не ожидал!

— Я и сам не ожидал, — заулыбался Клоков. — Вызвали, предложили: «Временно, до возвращения Федотова». Отказаться не хватило смелости.

— Что ж, будем по-прежнему вместе. Я в какой-нибудь мере тебе подчинен?

Антипа насторожился.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Привычка военного, — уклонился я. — Прежде всего, полагаю, следует выяснить формальные отношения.

— Чепуха! Ты подчинен мне как рядовой коммунист партийному руководителю. Не больше.

— Это уже не мало, товарищ старший лейтенант.

— Не будем! Не будем омрачать долгожданную встречу такими разговорами, — Антипа рассмеялся. — Ты крепко подковался на курсах?

— Не думаю. Впрочем тактику ближнего боя изучал старательно.

— Главное теперь — борьба с «блокадным кретинизмом».

— Первый раз слышу. Это что такое?

— Отсидимся, мол, за баррикадами. И всякие такие настроеньица.

Мне не понравилось, как сказал Антипа. Небрежно, игриво, по-моему, сказал: беззаботно покрутил над ухом пальцами и ухмыльнулся.

— И что же, много в полку… кретинов?

Он не успел ответить. Вошел подполковник Чалый. Антипа тотчас вытянулся в струнку, а я доложил начальнику о своем прибытии.

— Гарно, товарищ Дубравин, — сказал добродушно подполковник. Он был украинец и любил вставлять при разговоре родные слова и выражения. — Поджидали вас. Работки привалило, особенно на фронте агитации.

— Я совершенный новичок на этом трудном фронте.

— Не боги горшки обжигали. И ветчину коптили не они же. А плавать начинают этак: зажмурят глаза, руки — вперед и… бултых с крутояра в воду. Курсы окончили?

— Окончил.

— Линию партии чуете?

— Чую.

— Аэростат от вороны отличите?

Я замешкался.

— Так что же вам? Садитесь, пишите доклад о злобе текущего момента. Главное дело — борьба с кретинизмом. Так и подчеркните красненько: ни обывателей с окопным настроением, ни склизких блиндажных грибов в нашем полку быть не должно. Всех за ушко да на солнышко! Включайтесь, товарищ Дубравин.

Сводка настроений

Уходя на совещание в поарм, Антипа положил на стол свою серую школьную тетрадь. На обложке значилось: «Сводка настроений».

— Посмотри, — сказал Антипа. — Сразу сориентируешься.

Документ был любопытный. Не теряя времени, я приступил к его изучению.

Записи в тетради, сделанные наспех и в несколько приемов (были записи карандашом и синими чернилами), коротко излагали высказывания солдат по военным, политическим и бытовым вопросам. Вот наиболее оригинальные:

«Больше года сидим в блокаде. Думаете, не наскучило? Чего только не приходит в голову от этой блокады! Затянулась война, конца-края не видать». (Рядовой Исаков, точка № 7.)

«Я так соображаю: если плохо там, на Волге, то почему не потревожить фрицев под Ленинградом? Взаимная солдатская выручка. Самое время рвануть под Урицком, либо на Синявинских болотах. Может, силенок не хватает, не знаю. Генералам, понятно, виднее». (Рядовой Дроздов, точка № 24.)

«Стихи не я придумал. Они сами сочиняются. Один, скажем, поет, другой на гармони играет, а третий стихи сочиняет. И что же тут безбожного? Я и про войну сочиняю, не только про цветочки». (Младший сержант Ф. Агарков, точка № 29.)

«Вчера была у мамы, шел обстрел. Она посмотрела на Исакий и сказала: «Господи, скоро ли конец твоему долготерпению?» Я спросила: «С кем ты разговариваешь, мамочка?» — «С Исакием говорю. Разве не видишь, как исцарапали его? А он стоит себе, страдальный, и не жалуется. У вас, небось, потише, дочка?» — «У нас благодать: ни бомбежки, ни обстрелов». — «Где же такой рай в Ленинграде?» — «На Расстанной, — говорю. — Великолепная улица». (Калатозова, точка № 16.)

«У наших союзников, точно у пьяных цыган: пока собирались, ярмарка кончилась. К шапочному шабашу прибудут. Как пить дать, прибудут. «Будет вам и дудка, будет и свисток». Видать, без второго фронта одолевать придется. Истинно сказано: «На бога надейся, а сам не плошай». (Сержант Копыленко, точка № 9.)

«Один снайпер сорок пять фрицев прикончил, другой, пишут, шестьдесят уложил, у третьего — за сотню перевалило. А сколько таких снайперов на всем Ленинградском фронте? Пусть будет тысяча. Возьмем в среднем по пятьдесят на брата. Пятьдесят на тысячу — ровно четыре, а то и пять дивизий получается. Откуда же фрицы берутся?» (Дворников, точка № 6.)

«Почему в театр не пускают? Не на танцульки просимся. Я после театра одна с аэростатом управлюсь». (Гердт, точка № 17.)

«По-моему, жениться можно и в армии. Лишь бы по-хорошему. Нет такого закона, чтобы запрещал жениться. Если пять лет будет война, все определенно переженимся». (Гвоздев, точка № 19.)

Что ж, поразмыслил я, прочитав тетрадь, люди думают, живут и рассуждают. Были там другие записи и другие мысли — все такого же шершавого характера: россыпи солдатских откровений. Ни упадочничества, ни пораженческих настроений я не встретил. Вспомнилась пословица: «У кого что болит, тот о том и говорит». И правильно. Лучше высказаться вслух, чем носить такие вот мысли за пазухой. В течение двух первых дней я побывал на точках и слышал от солдат примерно то же самое. Кретинов, блиндажных грибов и прочих окопных мокриц, по неопытности, что ли, пока не заметил.

Можно, конечно, по-другому истолковать некоторые мысли. Одернуть за ехидное слово о снайперах или даже придраться. «Жениться пора… Даешь культпоходы… Вы, дорогие товарищи, настолько заблокадировались, что вам в самом деле нужна критическая встряска. Вот мы повернем ваши мозги в другую сторону».

А не было ли бы это ханжеством и лицемерием? В сущности говоря, я тоже не против побывать в театре, почитать Есенина, поспорить с кем-нибудь о музыке. Человек есть человек, а на войне все истинно человеческое, по-моему, обостряется. И хорошо, что обостряется. Иначе люди утратили бы чувство прекрасного и перестали верить в лучшее.

Так что ж такое «кретинизм»? Убей, не понимаю. Серая тетрадь меня запутала. Если солдат перестанет рассуждать, не будет делиться своим настроением — самым откровенным образом делиться — что же он будет, позволительно спросить? Автомат при автомате, бездушный мускульный мотор при матерчатом аэростате заграждения? Нет, Антипа Клоков, я с тобой поспорю. Поспорю непременно.

А. С. Пушкин в блокаде

Александр Сергеевич Пушкин попал в жестокую немилость. Великий поэт не мог предполагать, сколь сурово обойдется с ним история в лице неумолимого Антипы Клокова.

На совещании в поарме, говорил Антипа, вновь недвусмысленно сказали: главным врагом после немцев является окопный кретинизм. Антипа пришел возбужденный, вынул из кармана потрепанный томик лирических стихотворений Пушкина, гневно швырнул на стол.

— Вот. Посмотрите, что читают солдаты.

Виктория насмешливо спросила:

— Значит, внесем в проскрипционный список?

Антипа обиделся:

— Я не сказал… Я говорю: чи-та-ют.

— А как же! На то он и писатель. Музыкантов слушают, художников рассматривают, поэтов и писателей читают. — Она продекламировала:

— Несерьезно, товарищ Ржевская, — буркнул Антипа.

— Пожалуй. Займусь лучше перепиской протокола. — Разложив на столе бумаги, Виктория сказала: — Слушали: персональное дело Светланы Сорокиной. Любовь под звездами… Постановили: за опоздание по тревоге объявить взыскание, любовь за пределами бивака запретить…

Антипа стругал карандаш, я набрасывал тезисы доклада.

Спустя несколько минут в кабинет вошел подполковник Чалый.

— Ну что там, в политотделе? — обратился к Клокову. — Нас критиковали?

— Никак нет, товарищ подполковник, вас не называли. Нацелили на повышение требовательности.

— Кажинный раз! — Чалый махнул рукой. — Нацеливать и критиковать — обязанность руководителей.

— Я полагаю, товарищ подполковник, надо основательно прочистить все точки.

Чалый прислушался. Антипа, возгораясь, продолжал:

— Читают. Все, что угодно, читают, лишь бы уйти от войны. Каких только книжек не найдешь в расчетах — от Пушкина до «Графа Монте-Кристо».

— Даже «Монте-Кристо» читают? Вот гуманисты-пацифисты!

— Вчера отобрал на четвертой точке «Собор Парижской богоматери».

— И правильно сделали. — Чалый взял со стола томик Пушкина, начал небрежно листать. — Что вы предлагаете?

— Изъять всю беллетристику.

— Указания были?

— Прямых указаний не было, однако намекнули.

— Намек — не директива. Подождем приказа.

Поднялась Виктория.

— Можно мне сказать два слова?

— Скажите, — ответил подполковник.

— Я не согласна с товарищем Клоковым. Что же тут страшного, если читают Пушкина? Кретинизм, по-моему, не в том, что читают Пушкина…

— А завтра Есенина станут читать, — в тон Виктории вставил Антипа.

— Пусть и Есенина читают.

— Ну, знаете ли!..

— Зря пугаетесь, товарищ старший лейтенант! Боеспособность от этого не снизится.

Чалый взглянул на меня:

— Что скажете вы?

Я ответил:

— Согласен с комсоргом. Изъятие Пушкина и вообще художественной литературы было бы верхом бестактности и вопиющей глупостью. Именно глупостью. Все честные писатели мира учили ненавидеть разбойничьи войны и их организаторов.

— Вот-вот! — встрепенулся Клоков. — Ненавидеть нужно немцев, товарищ Дубравин. Немцев! От войны никуда не спрячешься.

Я не ответил на реплику.

Чалый сказал Клокову:

— Пушкина оставьте. Всех остальных…

Потом доложите.

— Слушаюсь! — воссиял Антипа.

Бросив книгу на стол Виктории, подполковник вышел. Вслед за ним, словно не успел узнать что-то важное, поспешил Антипа.

Мы с Викторией переглянулись.

— А знаете, — сказала она, — старший лейтенант теперь ежедневно ночует на Фонтанке. Уходит будто бы на точки, а сам — к молодой жене. Это не кретинизм, Дубравин?

Я промолчал.

Она раскрыла книгу, подошла к окну и начала читать:

Я не стал ее слушать, поднялся и вышел из кабинета.

Заботы Виктории

Каюсь, однажды я подслушал интимный разговор Виктории с ее подругой — телефонисткой первого дивизиона. Я сидел в одной из комнат штаба дивизиона и, поджидая начальника штаба, от нечего делать листал вчерашние газеты. За фанерной стенкой размещался узел связи, и я то и дело слышал грубоватый голос связистки, дежурившей у коммутатора:

— «Волга», я «Волга». «Печора» свободна. Включаю «Печору».

Или:

— Я «Волга». Десятый… минуточку… занят. Я же сказала: Десятый, к сожалению, занят. Оставьте меня в покое.

Потом скрипнула дверь, связистка воскликнула:

— Витенька, умница! Умираю от скуки! Спасибо, заглянула.

Вошедшая — Виктория — сказала:

— От скуки тупеют и жиреют. Ты не нуждаешься ни в том, ни в другом. Скоро тебя сменят?

— Часа через два.

— Давай поболтаем.

Начали шептаться. Я углубился в газеты.

Минут через пять разговор стал громче.

— Ты его любишь? — спросила Виктория.

— Не знаю, — ответила вторая. — Я никого не любила раньше.

— Этот значит — первый?

— Ой, как грубо, Виташа! Что значит — этот?

— Он в два раза старше тебя. Ему уже за сорок.

— Не имеет значения. Он интересный мужчина. Хохол, богатырь, немного неуклюжий. Так, самую малость.

— Но у него семья! Жена и двое детей.

— Была жена! — победоносно сказала связистка. — Оксана, то ли Одарка. Кажется, Одарка, — забыла.

— Я такую любовь не понимаю.

— А мне все равно. Другую я не видела.

— Настоящая любовь не терпит «все равно».

— Наставлять пришла? Напрасно стараешься. Живем один раз, и то каждый день под бомбами.

— Дурочка ты, Тоська! Честное слово, дурочка.

— Слыхала. Придумай что-нибудь свежее.

— Вы хоть расписались?

— Слушай, не читай нотаций. Оставь их несмышленым. Я, ты знаешь, назад не оглядываюсь.

Зашуршал настойчиво зуммер. Связистка ответила:

— «Волга». Я «Волга». Десятый? Пожалуйста. Можете говорить с Десятым.

Я поднялся и вышел.

Вечером в штабе полка Виктория меня спросила:

— Дубравин, вы знаете Тосю Стекляшкину? Телефонистка первого дивизиона. На ней женился подполковник Чалый.

— Чалый? Наш замполит?

— Разве это любовь, Дубравин? — тихо сказала она. — Ну, Тоська дура, наивная кукла с печальными глазами. А он? Он же комиссар, человек идейный… А может, это и есть современная любовь? — Она посмотрела на меня пронзительно, я промолчал. — В школе мечтала: «Он будет единственный, самый красивый и самый достойный. Совершенно необходимый. Абсолютно». Теперь говорит: «Хорошо и с этим». Лучший не подвернулся, что за беда! Не важно, что старик, не важно, что семейный. Это же… гнусно, Дубравин. Они прячутся, как воры, со своей любовью. Один прячется оттого, что бросил семью…

— Семья его, он говорил, погибла.

— Все равно, Дубравин. Я его не уважаю.

Я сказал ей: настоящую любовь не прячут. Ей гордятся, настоящей любовью. Она наполняет человека светом, благородством, прибавляет силы, делает его поэтом и художником. Такую любовь не скомпрометируешь. Она не боится ни зависти, ни наветов. Напротив, во всех честных сердцах она вызывает уважение…

Говорил горячо и довольно длинно — все такими возвышенными фразами. Виктория слушала, расширив глаза, потом с недоверием спросила:

— Откуда вы это знаете?

Я отмахнулся: прочитал в романах.

— Знаете что? Расскажите об этом комсомольскому активу.

Я не одобрил ее предложения.

— Почему? — спросила она.

— Личное мнение не всегда полезно оглашать на публике. К тому же есть такая формула: «блокадный кретинизм…»

— Эх, Тоська, Тоська! — вздохнула Виктория.

Долина цветов и солнца

Бывают моменты, когда, словно ребенку, хочется великолепной сказки. Пусть она будет о чем угодно, лишь бы отворила двери в иной, экзотический мир. Мир зыбких сновидений и призрачно хрупких эфемерид, не все ли равно.

Бывает и иначе. Несколько дней у меня на языке навязчиво вертелись две медно-чеканные строчки из Пушкина. Где бы я ни был и что бы ни делал в те дни, эти две строчки меня не покидали.

Суровый Дант, Петрарка, милый Пушкин. Сто пятьдесят изумительных сонетов написал в XVI веке молодой Шекспир. Затем — поляк Мицкевич. «Певец Литвы в размер его стесненный свои мечты мгновенно заключал».

Я вспомнил все, что слышал о сонете, вспомнил его схему — два четверостишия в начале и два трехстишия, терцета, в конце четырнадцатистрочной строфы; рифмы — охватные, парные и перекрестные, — и мне захотелось сложить несколько сонетов самому.

Я не упрекнул себя в самонадеянности, но сколько ни бился, обкатывая ямбы и подбирая рифмы, с сонетом я не справился. Нет, не сумел взнуздать капризную классическую форму. Поэтом надобно родиться, согласился я и с легкостью оставил тщетные попытки стать версификатором.

Тогда мне захотелось увидеть какой-нибудь сон, конечно, поэтический. Пусть, думалось, приснится — ну, Ольгина роща, Сосновка, фонтаны Петергофа или, лучше всего, одна из красивых девушек — самая, понятно, красивая, какую способно нарисовать мое негибкое воображение.

И, честное слово, какой удивительный сон мне как-то под утро приснился. Может, не совсем такой, о каком мечталось накануне, но это, уверен, был тот неповторимый сон, какие приходят по заказу, по слишком глубокому желанию, — не знаю, имеет ли подобный пример научное истолкование.

Я долго смотрел откуда-то издалека в прозрачное холодно-голубое небо. Вдруг вместо Луны появилась седая Земля и грустно улыбнулась. «Ужель не узнаете? — спросила меня. — Я вовсе и не старая». В мгновение ока она преобразилась: резко стряхнула с себя пыль, расчесала волосы, тут же припудрилась, повязала синюю косынку. Затем, обратившись к Солнцу, она кокетливо сказала: «Ну как, хороша? Продолжай, насвечивай!» Она в самом деле была хороша — ярче и прекрасней ветреной Венеры, и Солнце не могло отказать ей в просьбе. Но Солнцем управлял… Не-Добролюбов. Пашка сидел за освещенным пультом, щурясь читал таблицу логарифмов и важно крутил блестящие стальные рычажки. Медленно двигалась стрелка шкалы. Солнце постепенно разгоралось. Я не успел разузнать у Пашки, был ли перед ним прибор управления прожекторной системой или новейший аппарат ПУАЗО; меня опередила курносая девушка. «Я из Лесного, — обратилась к Пашке. — Прибавьте, пожалуйста, Солнца». — «Лесному? Извольте», — ответствовал Павел и круто повернул рычаг. Я оказался в Лесном, в теплой зеленой долине, усыпанной цветами. Цветы и густая трава поднимались выше пояса. Пахло черемухой, мятой и ромашкой. Я шел рядом с девушкой — то была Виктория — и тихо, доверительно шептал: «Представляете, Пашка управляет Солнцем». Она попросила: «Дубравин, вы ведь знаете Валю Каштанову. Сочините для нее сонет». Тут Не-Добролюбов включил небольшой прибор, и по долине устремился ветер. Трава наклонилась, стебли цветов вытянулись к нашим ногам. «Что же вы молчите, Дубравин?» Я выбросил руку вперед, начал читать:

«Еще», — попросила Виктория. Я прочитал еще:

«Но это ведь Пушкин!» — «Совершенно верно, Пушкин». — «Мне нравится». Она обернулась к горячему Солнцу и звонко, на всю долину, крикнула: «Ну что ж, свети! Свети, не уставай! Мы, жители Земли, тебя приветствуем».

Когда я проснулся, за окнами блестело морозное утро, на крышах домов серебрился иней, а над Марсовом полем медленно и величаво снижался серовато-розовый в солнечных лучах аэростат. Я подумал: «Какая счастливая выпала ночь. Чтобы соткать такой изумительный сон, надо было кому-то потрудиться. Надо было созвать над моей подушкой Не-Добролюбова и Пушкина, Викторию и Валю… Нарядить красавицей Землю и поставить человека командиром Солнца… Распахнуть зеленую долину и наполнить ее ветром… Щедро предложить все запахи весны и расстелить нарядный цветочный ковер…» Но самое мудрое в этой ночной фантасмагории — это ее отрешенность от войны. Удивительно, но так: в эту прекрасную ночь война была забыта. Словно ее никогда и не было. И не было лохматого сфинкса кретинизма..

Антипа проводит линию

Лохматый сфинкс, к сожалению, существовал, и с ним, опять же к сожалению, нередко приходилось считаться…

Я поджидал Викторию, чтобы вместе отправиться в дивизион на комсомольское собрание. Она должна была сделать доклад о нравственном облике комсомольца, я — выступить на эту же тему с короткой, но интересной речью. Мы честно готовились к выступлениям. Опыт свидетельствовал: вопросы морали — взаимной выручки, дружбы, коллективизма — всегда вызывали горячие споры; равнодушных, полагали мы, на этом собрании не будет.

Виктория задерживалась. Час назад ее вызвал Чалый, и она еще не возвратилась.

Наконец пришла, чуть не вбежала в кабинет — гневная, пунцовая. Вслед за ней, подавляя тихую усмешку, вошел Антипа Клоков.

Подойдя к столу и приняв выражение благопристойной серьезности,Антипа ей сказал:

— Вы поступили опрометчиво. Крайне необдуманно, товарищ Ржевская.

— Я поступила, как велела совесть, — запальчиво ответила она. Мне объяснила: — Только спросила, как относиться к тем, кто заводит на фронте вторую семью. Должна же я знать! Должна же быть ясность!

— Можно было деликатнее, — наставлял Антипа. — Он человек щепетильный.

— А я без экивоков — для него сказала. Хотела узнать, распишется ли с Тосей.

— Ну нельзя же! Прямой и непосредственный начальник…

Виктория вынула платочек, стала вытирать глаза.

— Ладно, обратимся к делу. Слушай последние указания, — Антипа глянул на меня. — Во-первых, в беседах с солдатами говорить только о том, что относится к войне и обороне города. Посторонних вопросов не касаться. Ржевская намерена вынести на обсуждение тему морали и чести. Воздержаться! Морализировать не настало время. Война сужает круг забот и интересов. Все для войны, все во имя боевой готовности и стойкой обороны.

Я улыбнулся: «Нища и убога твоя демагогия».

— Во-вторых, — продолжал Антипа, — при посещении точек вменяется просматривать солдатские библиотечки. Книги невоенной тематики немедленно и твердо изымать. Было время — мирились с такой роскошью, отныне и впредь — жестокий блокадный лимит.

Виктория молчала. Я спокойно спросил:

— Чьи это указания?

— Не все ли равно! Директивы исходят от начальства. Наше дело — проводить их в жизнь.

— Я воздержусь проводить такие указания.

Антипа растерялся — заморгал глазами и мгновение молчал.

— Не понимаю вас, Дубравин. (До этого он говорил мне «ты».) Я передал вам линию начальства, и будьте добры…

— …стать деревянной пешкой? Бездумно, но старательно лезть ради начальства в капкан или в дамки? Если даже начальство ошибается и преследует совсем непохвальные цели? Нет! Столь добрым я, извините, не буду. Не убежден, что ваши указания согласуются с политикой партии. Эти указания — кретинизм навыворот. Страх перед здоровой мыслью и критикой наших недостатков. Можно ли замкнуть интересы человека в тесном прямоугольнике бивака? С людьми надо говорить о том, о чем они желают говорить. Если хотите, я знаю, почему вы против бесед на моральные темы. Хотите?

Виктория подошла ко мне и дернула за рукав. Антипа усмехнулся.

— Вы с подполковником боитесь критики. Боитесь осуждения со стороны людей. Вы лично — за то, что чересчур печетесь о семье, подполковник, напротив, стыдится своих связей с кокетливой Стекляшкиной.

Антипа изумился.

— Вы… — сказал он захрипевшим голосом. — Вам следует объясниться с самим подполковником.

— Надеюсь, вы поставите его в известность.

Антипа побледнел. Мы обменялись враждебными взглядами.

Когда он ушел, Виктория спросила:

— Что же теперь будет, Дубравин?

— Не знаю. Что-то, безусловно, будет.

— Мы не пойдем на собрание?

— Собрание придется отложить.

— Вы не уверены в своей правоте?

— Наряду с правотой есть военный устав и нормы субординации. Высшее право — за уставом. Подождем окончания спора.

— А я думала, — помедлив, сказала Виктория, — что правда и устав у нас одно и то же.

— Конечно, — успокоил я. — Советский устав и партийная правда друг другу не противоречат.

О музах

На точке 29 встретился с Агарковым.

— Федя, как же я не знаю, что ты сочиняешь стихи?

— А я про себя сочиняю, товарищ лейтенант. Разве об этом объявляют?

— Но одну твою песню я все-таки слышал. Очень понравилась.

Федя смутился, вынул из кабины автомобиля пучок промасленной пакли, стал протирать лебедку.

Потом мы закурили, и он, преодолев застенчивость, сказал:

— Не пойму, товарищ лейтенант. Знаю, не военное дело — сочинять стихи, а они меня не спрашивают, сами сочиняются.

— Как же так — сами?

— Истинно вам говорю. Сидишь ночью за лебедкой, делать нечего — ну они и беспокоят. Всякие картинки начинают представляться, а за ними пойдут слова — все такие новые, хрустальные слова, удивительно, откуда и берутся. За одним другое, потом третье и опять какое-нибудь необычно красивое слово. Волнуешься, понятно. Каждое слово как будто из сердца выходит.

— О чем ты в это время думаешь, Федя?

— Думаю? В том-то и дело, что ни о чем не думаю. Хочу, а не думаю. Хочу и вспоминаю… Вспомнил, к примеру, девчонку с нашей улицы. Аленка. Малолетняя соседская девочка, училась в пятом классе. Когда меня провожали в армию, она стояла под березкой, махала мне платочком. Взрослые все улыбались, она не улыбалась. Стояла серьезная, печальная… Тогда я не задумался: не до того, понятно, было. А теперь вот вспомнил — и стало вроде грустно. Очень почему-то грустно, товарищ лейтенант. И мне захотелось, чтоб она смеялась. Чтоб все такие девочки и девушки смеялись и пели песни. И войны чтоб не было, понятно… И вот пришли слова. Сами собой пришли.

— Не получилось, понимаете! — сказал с сожалением Федя. — Хотел большую радость девчонке этой высказать — не высказал. Видать, у самого ее в те минуты не было. И понятно, не было. Все-таки война… И березка куда-то пропала. Вон уже рожь вместо нее и луга появились. Наши, костромские луга. До того пахучие, честное слово, будто брагой облитые…

Он показал мне толстую тетрадь, наполовину исписанную стихами. Эта тетрадь еще летом попалась на глаза Виктории, и та с согласия Феди показала ее известному ленинградскому поэту. Поэт работал в фронтовой газете и изредка заходил в свою холодную квартиру на Литейном. Однажды он пригласил к себе на Литейный Федю.

— Раньше я не знал его, никогда не видел, — рассказывал Федя. — Стихи читал в газетах. По стихам и представлял его. Вот, думал, большой, интересный человек. Чего только не может! Все тайны души ему известны. Оробел, конечно. Хотел повернуть от подъезда, но подумал: нечестно, ждать ведь будет меня. Встречу в минутах обозначил: от двух до трех часов дня. Ровно в два постучал к нему. Вышел, представьте себе, интендант второго ранга, низкий, скуластый, с серыми глазами и в кирзовых сапогах. Он и оказался поэтом.

— Товарищ Агаркрв? Проходите в комнату.

Комната большая и пустая. Книги сложены в ящики, но не забиты. По углам — паутина, на подоконниках — пыль. Стол завален газетами. У стола — два стула.

— Садитесь, пожалуйста, и извините, за этот беспорядок. Я здесь не живу. Стихи ваши читал.

Потом он спросил, давно ли пишу, в какой части служу, где до войны учился. Перелистал тетрадку, сказал:

— У вас нет стихов о войне. Почему же? Суровая тема, но от нее не отмахнешься. Она вас не тревожит?

Я объяснил ему, что все, что написано в этой тетради, написано, в сущности, о войне. Вернее, потому, что идет война.

— Конечно, конечно, — согласился он. — Но вы смотрите на войну из мирного прошлого. Вам жалко прошлого, не так ли?

Признался: да, немного жалко.

— А вы покопайтесь в себе. Пишите, пожалуйста, о том же самом, но думайте при этом о будущем. Вы не пробовали представить себе первый день после войны?

— Нет, не пробовал.

— А я вот придумал. Этот день, знаете ли, будет, по-моему, весной, когда набухают почки и серебрится воздух. По Неве уплывает лед. Отдельные льдины, точно величавые лебеди на просторе озера, плывут преспокойно на закат. Нежный лиловый закат… А на ростральной колонне на Стрелке Васильевского острова сидит десятилетний Петька и швыряет во все стороны птиц. Они у него за пазухой. Швыряет и орет, швыряет и орет: «Мир, люди! Мир нашему городу! Мир всей земле!..» — Поэт улыбнулся. — Засел в голове горластый веснушчатый Петька, и я без него этот великолепный день теперь не представляю…

Когда я уходил, он предложил послушать с ним музыку. Вытащил из шкафа патефон, вынул из планшетки пластинку, сдвинул рычажок… Я никогда не слышал этой песни. Молодая женщина грудным обаятельным голосом пела: «На заре ты ее не буди…»

Интендант второго ранга сидел неподвижно и смотрел все время в потолок, а я думал: «Эх, песня! — думал. — Какая же бывает красота на свете. Вот бы увидеть эту чудесную женщину!» И все мои стишки показались пустой забавой.

— Жена, — вздохнул интендант второго ранга, когда песня кончилась. — В Новосибирске сейчас, за тридевять земель.

— Это пела ваша жена? — спросил я изумленный.

— Жена, товарищ Агарков. Певица, — ответил поэт и протянул мне руку.

Федя умолк, тихо про себя улыбнулся, затем сказал:

— После этой встречи я долго не писал стихов. А потом однажды вечером, совсем неожиданно, придумались новые строчки. Я прибавил их к стихам о той самой девочке…

— В них теперь не только соседская Аленка. Все наши девушки, жены и невесты в этих новых строчках. Когда сочинял, про жену поэта думал. И песню ее повторял. И самого поэта вспомнил — в пустой холодной комнате. И рыжего Петьку на колонне… Словом, в груди было тесно и как-то беспокойно. Верите?

— Верю, Федя. Верю, что ты поэт.

— Какой же я поэт, товарищ лейтенант! Я ведь просто так, для себя соображаю…

— А где теперь Мижевич?

Федя вздохнул:

— Мижевич на передней. Месяц назад с линейным батальоном ушел на передовую.

Полесский белорус Станислав Мижевич страстно любил музыку. Он был призван в армию за год до войны и привез с собою в часть маленькую старую скрипку. До войны, говорил мне Федя, он часто играл на ней по воскресеньям — все классические пьесы играл, полузакрыв глаза и вытянув длинную шею. А в начале войны, как только Мижевич узнал, что вся его семья — старенькая мать, инвалид отец и младшая сестренка — погибли при эвакуации, он завернул свою скрипку в портянку, поверх чехла, и сунул в вещевой мешок. Не доставал ее около года. Открыл лишь однажды, прочитав тетрадь со стихами Феди. Вынул скрипку и всю длинную ночь подбирал мелодию. Так и родилась песня…

Я вспомнил «директивы» Чалого и Клокова и спросил себя: человек и музы — может ли какая недобрая сила поссорить человека с музами? Сам себе ответил: нет, не может.

Разговор о нервах

Юрий отнес свою пьесу в театр. Месяц спустя он сказал мне, точно заговорщик:

— Молчат театралы. Не звонят и не пишут. Как думаешь, не сходить ли к ним самому? Сколько же можно читать несчастные четыре акта на семидесяти восьми страницах?

Я поддержал его: надо идти, уважающий себя драматург должен владеть инициативой.

— Давай сходим вместе. Для смелости, а?

Мы пришли в театр в час утренней репетиции. Театральная старушка, встретившая нас в проходной, вежливо сказала:

— Вам, стало быть, к завлиту. А он, к сожалению, болен. Кого же… к кому же вас направить? — Она посмотрела на часы, на доску с ключами и жетонами, висевшую над столиком, и, словно придумав что-то утешительное, шепнула с улыбкой: — Одну минуточку.

Она отворила дверь и тут же — действительно, не прошло минуты — возвратилась. Вместе с ней в проходную впорхнула стройная, смуглая, с ярко-красными губами синьорина. Я не оговорился. В солнечном сарафане-клеш, с обнаженными плечами и руками эта быстроглазая девушка и вправду казалась итальянкой — не иначе, играла роль озорной неаполитанки в сегодняшнем спектакле-репетиции.

— Спешите, спешите, Глафира Николаевна. Скоро мой выход.

— Милая Иринушка, — пропела ей старушка, — проводите, пожалуйста, вот этих красивых товарищей в кабинет Метельского. Но Метельский третий день хворает. А они военные, ждать, вероятно, не могут. Зашли всего на полчаса, ну, может быть, на час. Вы пригласите к ним… добренько попросите Игоря Петровича. Они написали пьесу, понимаете? Пьесу для нашего театра.

— Идемте, — кивнула девушка.

— Всего вам доброго! — воскликнула старушка.

Шли узким, кривым, бледно освещенным коридором. Девушка шла впереди, Юрка за ней, я замыкал молчаливое шествие. На поворотах девушка бросала: «Осторожно!», и я слышал трепетный шелест ее сарафана, запах цветочных духов и какой-то еще теплый, густой, обворожительный запах. Возможно, так пахнет березовый лист, шелковое платье, нагретое солнцем, или старый театральный занавес, сквозь пропитавшийся пылью. Подумал: «Так началась эта сказка. Она распахнула заказанную дверь, взяла его за руку и вывела из лабиринта безвестности к освещенной рампе. Юрка на пути к признанию». Было приятно чувствовать себя хотя бы свидетелем этого события.

В конце коридора у двери, обшитой клеенкой, мы остановились.

— Ну, пришли, — улыбнулась муза. — Посидите здесь, а я попрошу к вам режиссера. Игорь Петрович — режиссер.

Мы сели на старенький плюшевый диван. Юрка полушепотом сказал:

— Вот и храм искусства. Мы за кулисами храма.

— Волнуешься? — полюбопытствовал я.

— Безразличен, ровно обгорелый пень.

— В самом деле, Юрий?

— Не кричи так громко! Здесь царство почтительной тишины и вдохновенных поисков прекрасного. Это тебе не ансамбль армейской пляски.

Он, конечно, волновался, и я понимал его состояние. Смущенные, мы замолчали.

Режиссер не заставил ждать. Бодренький, с густой кудрявой шевелюрой, он возник перед нами неожиданно, бархатным тенором сказал:

— Извините, пожалуйста. Безраздельно в вашем распоряжении.

Юрка представился, представил меня, и мы все трое прошли в кабинет — теплый, уютный, с тяжелыми шторами на стрельчатых высоких окнах. Юрка и я расположились в креслах, режиссер сел за столом. У двери стоял застекленный шкаф с множеством книг и папок; режиссер снял с его верхней полки сиреневую папку, положил на стол. За чугунной пепельницей в виде двугорбого верблюда я прочитал на папке: «Ю. Лучинин. Героическая драма».

— Мы читали вашу пьесу. Нам она понравилась. Особенно удачен образ старика… — режиссер пододвинул папку, раскрыл, пробежал глазами список действующих лиц, — старика Березкина. Превосходный образ, находка, феномен! Как вы его сумели? Не могу поверить, что видели такого.

— Пожалуй что видел, — улыбнулся Юрка.

Я проникся к нему безграничным уважением. «Сказка продолжается. Она обращается явью». Режиссер откинулся на спинку.

— Конечно, ваша драма еще не шедевр. Она чересчур водяниста и в сценическом отношении пока что неприемлема. Женские образы, все до единого, бесплотны и ходульны. Или, скажем чуточку помягче, ангелоподобны. Вы, между нами, недостаточно знаете женщин, либо намеренно их поднимаете. Да?

Юрка покраснел, думал что-то сказать, но язык ему не подчинился.

— Вы, безусловно, хотели бы поставить пьесу? Скажу откровенно, после совместной лошадиной работы с режиссером ее можно поставить. И замечательно можно поставить! Прозвучит великолепно! Равнодушных, уверяю вас, не будет. Аншлаги, изумление, фурор!..

Юрка опять пошевелил губами, но снова не выдавил ни звука. Меня его робость не восхитила.

— Всякий драматург, — ответил я за Юрия, — конечно, спит и видит свою вещь на сцене. Иначе не стоило браться за перо и переводить бумагу.

— Вы правы. Я понимаю вас, — сказал режиссер. — И все-таки девять десятых написанных пьес театрами не ставятся. — Он повернулся к Юрке: — Вашу драму тоже не следует ставить. Да, мы не будем ее ставить.

Наступила пауза. Юрка растерянно хлопал глазами, я мучительно соображал, о чем теперь стоит разговаривать.

— Курите? — спросил режиссер и положил на стол изящный ореховый портсигар, украшенный орнаментом.

Курить мы отказались.

Он не спеша открыл коробочку, взял щепоть табаку, набил фарфоровую трубку. Закурил. Погасшую спичку бросил в один из горбов верблюда. Над столом взметнулся душистый дымок.

Юрка наконец осмелился, тихо, но решительно спросил:

— Почему же не следует ставить?

— Заключаю из самых благих побуждений. Поймите… Вы написали потрясающую пьесу. Герои представлены у вас в драматичнейших условиях. Много горя, страданий и вообще немилосердно напряженных ситуаций…

— Страданий там нет, — возразил нахмурившийся Юрка. — Есть ленинградский быт, война и некрикливое мужество.

— Допустим. Но театр ведь, по меткому слову поэта, отнюдь не отражающее зеркало, а — лупа, увеличительное стекло. Вот и прикиньте, как развернется пьеса в фокусе режиссерских мизансцен. Я представляю себя зрителем. Вижу хотя бы вот эту несложную сцену… — Он покопался в папке, остановился где-то в середине. Рукопись — я впервые видел ее — являла собой пестрые листы из контурных карт, покрытые с обеих сторон размашистым почерком Юрия. — Здесь скульптор Березкин ставит под обстрелом обелиск на могилу мальчика. Обстрел продолжается, гремит где-то взрыв, Березкин произносит монолог. Страшный монолог по своей простоте и щемящей нежности к ребенку. — Режиссер по-театральному прочитал небольшой отрывок: — «Слышите, они стреляют. Есть ли для них что-нибудь святое? Нет, они не имеют сердца. Варвары лишены рассудка… Черный снаряд-чужеземец влетел, точно коршун, в безоблачное небо над мирной нашей площадью и на глазах людей вмиг оборвал еще не расцветшую жизнь. Полное безвинных романтических грёз голубое детство. Чистое и светлое, будто звенящий родник или прозрачный граненый хрусталь. Нежное и хрупкое, словно садовый цветок. Мягкое и простодушное, как сама наивность… Варвары, убийцы!..»

«Здорово!» — подумалось мне. Даже зацарапали мурашки. А режиссер продолжал:

— Я вижу эту сцену, слушаю Березкина, и у меня холодеют плечи. Я не выдержу, непременно крикну: «Ну хватит же! Занавес! Пощадите нервы!» А женщины — те в плену истерики. Честное слово, дорогой мой автор. Вы не думали об этом?

— Нет, не думал, — хрипло отозвался Юрка.

— Знаете что? — обрадовался режиссер, пососав с удовольствием трубку. — Напишите нам комедию. Нам позарез нужна сейчас комедия. Легкий веселый водевиль, желательно из крестьянской жизни. Вы сумели бы, не так ли? Где вы учились, если не секрет?

— Нет, — сказал Юрка с грустью. И кажется, твердо, с обидой сказал: — Если и напишу, то напишу теперь трагедию. Время далеко не водевильное.

— Я не советую вам посыпать пылающие раны солью.

— Советуете поливать бальзамом?

— Если хотите, да.

— Не сумею. Не согласен с вами. Когда рвутся бомбы, соловьем чирикать не пристало.

Я не знаю, кто из них прав, но в эту нелегкую минуту я всецело был на стороне отвергнутого автора. Он представлялся мне свидетелем самой истории, человеком площадей и улиц воюющего города. А этот столь уютный, зашторенный кабинет, где курят душистый табак и молят о снисхождении к нервам, — как он далек от настоящей жизни. Здесь даже метроном не дышит. Есть ли у них метроном, черт побери?

— Что ж, отправимся, Алеша. Пьеса, видишь, не ко времени.

— Ничем, извините, помочь не могу, — поднялся вместе с нами режиссер, услужливо подавая рукопись.

Юрий сунул папку под мышку. Мы вышли.

Где-то на изломе коридора мелькнула фигура синьорины, скрылась в полумраке. На ней светилась рисовая шляпка с нежным голубым султаном. Я искренне пожалел ее. В пилотке и солдатской гимнастерке, думал про себя, она была б милее. Сказка, увы, не состоялась.

В проходной любезная Глафира Николаевна шепотом спросила:

— Ну как, сударики?

Юрка простодушно ответил:

— Ничего не вышло. Просили цветы, а мы пришли с репьями.

— Не беда, родные, не беда. Нынче не вышло — выйдет потом. Нужное слово не сразу ведь молвится.

На улице морозило. За Невской заставой гремела канонада.

Ежась от холода, Юрка сказал:

— Знаешь, о чем я подумал? Людей уважать надо, а они, театралы, им льстят. Не угодно ли легкий водевильчик? В вашем районе обстрел? Заходите к нам, у нас сентиментальная идиллия.

— Не слишком сурово ты судишь?

— Сурово? Ленинградцы не нуждаются в бальзаме. Они жаждут правды о себе и своем времени.

Больше мы не говорили о театре.

Но удивительны повороты мысли! Сначала я стоял на Юркиных позициях, затем постепенно согласился с некоторыми доводами режиссера. А ночью, вспомнив разговор о пьесе, пришел к заключению, что та и другая точки зрения, в сущности говоря, односторонни. Люди нуждаются и в драме и в комедии. И больше того: один и тот же человек в запросах своих ничуть не постоянен. Сегодня он ищет героического, а завтра — задушевной лирики. Попробуй ограничить натуру Не-Добролюбова. Пашка начнет бунтовать и будет совершенно прав. Я тоже поступил бы, как Павел. Ибо ничто так не противопоказано человеку, как управление извне его сокровенными желаниями.

Так я уверил себя в мысли, что кретинизм не в том, что люди живут полнокровной жизнью и в душе волнуются всеми тревогами дня. Идиотство в том, что людям навязывают схему поведения: отрешись от человеческого, стань бездумным и послушным автоматом. Можно ли мириться с таким идиотизмом?

Мне хотелось обсудить эти вопросы с Не-Добролюбовым. Но Пашка сказал по телефону:

— Подожди немного. Не горит?

— Да нет, не горит.

— А у нас горит. Лепят снаряд за снарядом — эвакуируем вот раненых.

Бетховен, Пятая симфония

В один из осенних вечеров я слушал в филармонии симфонию Бетховена.

Кто-то говорил мне, что музыка Бетховена и вообще симфоническая музыка понятна только посвященным. Не спорю. Мне хотелось уяснить себе (я относил себя к профанам), так ли уж безнадежно далеки непосвященные от посвященных, что ровно ничего не смыслят в музыкальной классике. Так ли они тупы в самом деле?

Я заранее справил все дела по службе, вычистил брюки, побрился, подшил свежий подворотничок и со спокойной совестью отправился — до концерта оставалось полчаса.

У подъезда филармонии мне встретился военный. Он стоял на скользком тротуаре и пристально рассматривал всех проходивших. Кого-то, по-видимому, ждал. Когда я приблизился, он скользнул по мне недовольным взглядом и тотчас отвернулся. Я вспомнил Кайновского. «Кайновский и музыка? Нет, это невозможно. Впрочем, отчего же? Читал же он «Эстетику»!»

Я, обернулся и увидел почти театральную сценку. К нему подошла высокая женщина в меховом пальто, сдернула перчатку и протянула руку. Он со сдержанной улыбкой взял ее руку в свою, медленно поднес к посиневшим губам, холодно поцеловал. Сценка меня удивила: тогда не целовали женщинам рук, и я еще не видел, как это делают, разве что в кино. Но я успокоился: Кайновский — женоненавистник, до такого почтительного отношения к женщине он, безусловно, не возвысится. Значит, не он.

Около пяти минут осталось до начала, я поспешил раздеться и отыскать свое место в рядах.

В зале было прохладно, если не сказать свежо, но большинство самоотверженных слушателей, как и я, предпочло раздеться. Оркестранты сидели за пюпитрами и листали ноты. Настраивали скрипки. Я не успел осмотреться по-настоящему — вышел дирижер во фраке, взмахнул энергично палочкой, симфония началась.

Первые же звуки, торжественные и одновременно скорбные, заставили насторожиться, по спине побежали мурашки. Где-то я слышал такое — мелькнуло в сознании. А может, и не слышал. Тогда — ожидал услышать, именно вот эти трагические звуки, безжалостно тревожащие душу. Со мною бывало: увидишь что-нибудь впервые и знаешь, что видишь впервые, но почему-то кажется: увиденное уже было раньше. Так, вероятно, и с этой интродукцией: подумалось, что мне она знакома. Даже обстоятельства «припомнились» — будто слышал эту знобящую скорбь на площади Московского вокзала, когда единственный шальной снаряд обрушился на девочку с цветами…

К досаде всего зала, кто-то опоздал и теперь неосторожно пробирался между креслами. Моя соседка — пожилая женщина — нервно дернула плечами. Опоздавшие шумно прошли вперед, расположились в третьем ряду от оркестра. Это были тот самый военный и его дородная, украшенная желтым ожерельем спутница. Все-таки он оказался Кайновским. Я сидел в пятом ряду и видел его сальные волосы, темный от грязи воротник, подпиравший нестриженый затылок, и пепельно-серую нечисть волос, густо осыпавшую плечи. Женщина выглядела чище, но долго не могла освоиться в кресле. Ей непременно надо было поглазеть по сторонам, оценивающе рассмотреть, кто с кем пришел и как одет сегодня. Глядела она бесцеремонно, все от нее отворачивались.

Приход Кайновского сбил меня с мыслей, я начал сердиться и почувствовал прежнюю неприязнь к нему. Когда я, наконец, сосредоточился и вновь обрел способность пристально следить за музыкой, началась вторая часть симфонии.

Мои музыкальные познания были, в сущности, элементарны. Я знал всего-навсего лишь то, что в каждом симфоническом произведении должны развиваться, как правило, две основные темы — тема А и тема Б. Непрерывно сталкиваясь между собой и выступая каждый раз в различной гармонической окраске, они и составляют важнейшую ткань произведения, ее, так сказать, сюжет и содержание. Трудно на первых порах уловить эти темы, мысленно выделить одну и другую на постоянно волнующемся фоне то нарастающих, то замирающих звуков. Но если уж ты отыскал эти темы, если к ним прислушался, то нет ничего увлекательнее, чем следовать за ними до конца симфонии, до самого последнего аккорда.

Я «раскусил» симфонию к концу второй части, когда за глухими стонами басов услышал отчетливо-светлое пение скрипок.

В третьей части, наиболее быстрой по темпу, в беспрерывном повторении и нарастании звуков две найденные мною темы то и дело сталкивались и чередовались. За мигом тревожного шороха мелькало мгновение чудесного рассвета, за вздохами тяжкого страдания — звонкая трель певчей птицы над лугами. Эта изумительная трель, словно ликующий танец, может, утренний луч по росе или булькающий говор ручья, возвращалась опять и опять, пробиваясь сквозь шорохи ночи, и тогда казалось: вот она снова придет, снова услышишь пленительный звон, — жизнь великолепна, блажен, кто ее понимает…

Глядя Кайновскому в затылок, подумал: мрачная тема — его, звонкая, светлая — моя. Почему подумалось, не знаю, но с этого момента музыка симфонии обрела для меня отчетливо выраженный смысл. Я видел его плечи, засыпанные перхотью, видел, как прижимался он к женщине, а она отстраняла его, громко шепча и скабрезно улыбаясь, — и мне нестерпимо хотелось, чтоб в эту минуту вдруг проглянуло солнце.

Но солнце с его поднебесной песней на время заслонили тучи. Оркестр монотонно отбивал какие-то темные удары. Один, настойчивый и раздражающий, напомнил удары молотка, сердито забивающего гвозди. Несказанно долго ворчала тяжелая тема. Зато с каким блеском выбилась из-под нее и рассыпалась затем на звонкие осколки мелодия утра и утренней свежести. Впрочем, на секунду она удалилась, уступила место неприятной теме, но потом возвратилась снова и снова разлетелась в цветы и колокольчики. И так повторилось не однажды, пока она не победила.

Но это случилось уже в конце симфонии. Несколько раз она отступала, замирала, гасла, возвращалась откуда-то издалека, ширилась, полнилась, звенела, наконец возликовала безраздельно, утвердив себя всей торжествующей мощью оркестра.

Это было прекрасно. Теперь мне не хотелось ни видеть Кайновского, ни думать о нем. Я пережил незабываемый вечер.

И все же, полагаю, не будь передо мной Кайновского, я, очень возможно, не понял бы симфонии, во всяком случае едва ли ощутил бы ее напряженный драматизм.

А может, и нет. Быть может, Кайновский совсем ни при чем. Говорила музыка. Она, я убедился, умела говорить не только посвященным.

Все идет правильно

Давно не вспоминал я Виктора, несправедливо не вспоминал. Он продолжает жить и трудиться, по-прежнему служит в полку и слывет хорошим мотористом. Еще весной он изучил автомобиль, дерзко изучил, но шофером полковника Тарабрина, как предполагалось раньше, стать не успел: полковник к тому времени выбыл. По совету Коршунова, Виктору доверили лебедочный автомобиль на одной из точек у Средней Рогатки, потом присвоили звание младшего сержанта.

Ветреным днем в ноябре мы встретились. Расчет — два пожилых солдата, остальные девушки — возился на биваке; Виктор сидел в автомобиле, прогревал мотор.

Когда поздоровались, я его спросил:

— Ну, доволен судьбой?

— Судьба в наших руках, Алеша.

Мне понравился этот ответ. И вообще в этот раз Виктор чем-то меня чрезвычайно тронул. Он был спокоен, серьезен, рассудителен, прежней раздражительности и следов не было.

Заглушив мотор, он сказал:

— Кажется, теперь понимаю войну. И все понимаю. Поздненько прозрел, не правда ли, но вот — ишь ты, поди ж ты, как говорила тетушка, — все-таки вроде прозрел. Очень жить хочу, понимаешь? И не как-нибудь, а по-хорошему, по-человечески. Волжская твердыня до волнения радует. Замечательно развернулись, правда? В сущности, так и должно было быть. Где-то должна же обозначиться победа. А она непременно будет. Все русские силы положим, но победим. Я иногда размышляю: если есть на свете этот самый бог, то он, велемудрый, должен держать единственно нашу сторону. Потому что святее нашего дела нет ничего в истории от самого сотворения мира. Немцы — варвары, мы, по счастью, принадлежим к доброму племени человечества. Оттого и жить вот хочется. Хотя бы до первого часа победы. Я недавно додумался до этого. Удивляюсь, почему не додумался раньше. Все ведь так просто, если прикинуть без горячки.

— Ты изменился, Виктор.

Он улыбнулся, потрогал мои лейтенантские погоны.

— Закон. Мировой закон, Алеша. Все течет, все изменяется. Гераклит?

— Гераклит.

— А знаешь, — Виктор помедлил. — Я ведь женился. Не веришь? Подожди минутку.

Он вылез из кабины и пошел к биваку.

Мгновение я думал: «Разыгрывает!» Но, вспомнив его прежнего, не удивился. «От него, конечно, можно ожидать». И все же мне не верилось. Женитьба в дни войны — затея несерьезная.

Виктор вернулся с девушкой, держа ее под руку. Она была в ватнике, серой ушанке и неуклюжих, слишком больших для ее миниатюрного роста валенках.

— Знакомься. Жена, — представил ее Виктор.

— Женя, — застенчиво молвила девушка, протянув мне тонкую руку.

Я заглянул ей в глаза — темные, робкие, счастливые. Она почему-то смутилась. На бледных щеках проступил горячий яблочный румянец.

— Свадьбы еще не было, — выручил Виктор. — Тебя пригласим обязательно. Попробуй откажись.

— Когда же?

— Наметили в день Нового года. Выпросим у начальства двухсуточный отпуск, возьмем свой солдатский паек — четыре сутодачи — и отпразднуем без происшествий на ее квартире.

— Если к тому времени не разбомбят квартиру, — прибавила Женя.

— Разбомбят — найдем другую. Мало ли пустующих квартир в Ленинграде.

— В своей, конечно, лучше.

Виктор взял ее за руки, нежно улыбнулся, шепотом сказал:

— А теперь иди, курносая. Иди. Мы потолкуем с другом.

Женя пошла к биваку.

Глядя ей вслед, Виктор говорил:

— Вот такая… Она у меня такая. Милая, чуткая, даже немного красивая. Правда, красивая? Пригожая. Валенки безобразны и ватник не по росту. А так она тоненькая, хрупкая — того и гляди переломится от ветра.

— Ленинградка?

— Да. Родители погибли: мать — в голодовку, отец — на передней, из поиска не вернулся. Скажешь, ослеплен? Если и ослеплен, то ее душой, не одними глазками. Она… Ты помнишь мою мать, конечно? В общем-то добрая, правильная женщина, но очень уж приторная, извини за слово. Все подавала карамельки в розовых бумажках. И мне эти карамельки с детства опротивели. Женя понимает… Нет, я не брошу ее, нипочем не брошу.

— Живете в землянке?

— Живем нескладно, Алексей, — Виктор посерьезнел. — Она отдыхает с расчетом, я живу в машине. Вдвоем бываем редко. Когда останемся вдвоем, нас стараются не беспокоить. Но мы понимаем: страшно неудобно. На днях подал рапорт: пусть переведут на другую точку. Женя останется здесь, а я переведусь. Встречаться будем изредка. Хочется по-хорошему.

Я от души поздравил Виктора с женитьбой, хотя, добавил при этом, можно было и не торопиться.

— Нет, мы не могли откладывать. Счастье пришло к нам в войну, что поделаешь, Алеша.

Из землянки, стоявшей метрах в двадцати, вышел командир расчета. Оглядевшись, крикнул в нашу сторону:

— Приклонский!

Заметив меня, решил подойти.

— Можешь собираться. Звонил командир отряда, разрешил поменяться с мотористом сорок третьей. Доволен? — Мне сказал: — Жалко расставаться, товарищ лейтенант. Сработались — водой не разольешь. А Женю… — перевел глаза на Виктора, — Женю мы в обиду не дадим. Ты не беспокойся.

— Когда отправляться?

— Можешь — хоть сегодня, можешь завтра утром.

— Ну вот, — ни весело, ни грустно улыбнулся Виктор. — Все идет правильно, Алеша. Все совершенно правильно.

Нечто о диалектике

Утром, после тревожной и холодной ночи, я возвращался с отдаленных точек в штаб. В районе Старо-Невского шел ураганный обстрел. Трамваи остановились. Я укрылся в воротах Александро-Невской лавры и стал не спеша обдумывать новую лекцию.

Был конец ноября, в эти дни с языка людей не сходило слово Волга. Там разгоралась великая битва. Я вспомнил Царицын, восемнадцатый год. И думал: история, трезво говоря, не повторяется. То, что было в восемнадцатом, не будет в сорок втором. Опыт каждой эпохи индивидуален.

Посмотрел на облака — серебристо-белые — и вспомнил почему-то Пашку. «Чепуха! — сказал бы. Не-Добролюбов. — История, как и человек, имеет свою душу. Загляни человеку в душу — поймешь его эпоху».

Эти его слова я когда-то слышал. Вспомнив их теперь, подумал об Антипе. У Клокова — конечно же, холодная душа. Вдобавок, в ней нередко копошится волосатый червь. И когда он копошится, Антипа всегда злится. Стоишь перед ним и удивляешься: несчастный, да прищеми его зубами, раздави немедленно. Антипа не может с ним расправиться. Мохнатый червяк ему зачем-то нужен. А если бы люди имели прозрачную душу и умели по-доброму уважать других, как было бы просто, красиво, интересно. Осталось бы самое важное, общее для всех — это, вероятно, честность. И развитое чувство общественного долга. Такое поведение, что согласуется с интересами других и в то же время отвечает нормам твоей индивидуальности. В самом деле, спрашивал я, что составляет ценность твоего существования? И отвечал: духовная близость к другим, к своему народу, участие в общих делах. Ведь, говоря по совести, тогда и приходит настоящее удовлетворение, когда твое частное дело сливается с общим интересом — оно необходимо и полезно всем…

Кажется, набрел на что-то любопытное. Даже сознание того, что рядом с тобой ходит Антипа с его темным червяком, не омрачало моего приподнятого настроения. Антипа — исключение, досадное пятно на светлом горизонте. Этакие пятна погоды не делают…

В таком настроении я возвратился в штаб. Там, оказалось, меня ожидал инструктор политотдела армии — очень серьезный седоватый человек средних лет в погонах капитана. Он сидел за моим столом, перелистывал «Сводки настроений» и что-то выписывал из них в черную тетрадь.

Мы поздоровались. Он заметил, что ждет уже два с половиной часа, и без церемоний начал:

— Нас интересует, как агитатор полка и руководимые им агитаторы расчетов борются с блокадным кретинизмом. Стало известно, что вы недооцениваете эту работу.

Такое амбициозное начало меня глубоко возмутило. Я попросил объяснить, что такое кретинизм, и назвать симптомы этого недуга.

Он поглядел на меня, словно на чудака, и, расстелив на столе Антипины сводки и записи, с раздражением ответил:

— Так вот же эти симптомы! Вполне красноречивые свидетельства. Настроение солдат — в диапазоне от альфы до омеги.

Он продемонстрировал этот «диапазон», прочитав из тетради две характерные, по его разумению, записи. В одной, сформулированной в виде вопроса, выражалось искреннее недоумение: «Почему отбирают книжки? Читал «Записки охотника» — отобрали. Что за порядки пошли? Порядок или самодурство?» Вторая запись воспроизводила ходившую в первом дивизионе частушку о Чалом и Стекляшкиной:

— Ну и что же? — спросил я. — Эти сводки я читаю ежедневно и не вижу в них ничего тревожного. Настроения здоровые.

Он смерил меня в рост и в ширину, неторопливо кашлянул.

— Моторист сорок третьей у вас женился. Слышали?

— Женился.

— Десять дней назад женился, а теперь разводится. Это что по-вашему?

— Приклонский не разводится. Он женился всерьез. А на другую точку перешел затем, чтобы не отвлекать себя и жену от службы.

— Вы его защищаете?

— Считаю, поступил благоразумно.

Лицо инструктора не дрогнуло. Он вышел из-за стола, сунул правую руку за борт шинели и заявил спокойно:

— Я впервые вижу такого политически близорукого работника. В полку черт знает что творится, а вы даже не различаете, что хорошо, что плохо, что правильно, что ненормально. Суть кретинизма до сих пор не поняли!

Я продолжал сидеть. Спокойно и холодно ответил:

— Не зная истинного положения, не следует браться за обобщения. Тем более так решительно. Чего вы испугались? Чуждых умонастроений? У нас их нет. Морального разложения? Пока не отмечено. Вы слишком торопитесь с выводами.

— Вы удивляете меня, лейтенант.

— Как вам угодно, товарищ инструктор.

— Я вынужден передать наш разговор начальнику политотдела.

— По-моему, вы обязаны это сделать.

— Я так и сделаю.

— Всего вам доброго.

Так закончилась эта нелепая встреча. Кто напустил его на меня? Позже я узнал: активно старался Антипа. Но в тот злополучный момент, хоть убей, не мог догадаться, кому надо было ответчиком за полк выставлять меня. И зачем я сам, по доброму желанию, взял на себя столь благородную миссию. Я ходил и бормотал себе: проклятая диалектика! Если бы знать все ключи к ее противоречиям, было бы, наверно, спокойнее и проще. Но тогда — интересно ли было бы? Разве интересно получать разжеванную истину с фарфорового блюдечка? Пусть уж лучше синяки и шишки, но истину следует добывать самому. Конечно, можно было поступить поосторожнее — не дразнить инструктора. Но это означало бы поступиться совестью. Жить с мещанской осторожностью — морально непорядочно. Посмотрим, чем обернется дело.

Вечером, за ужином, почему-то пряча от меня глаза, Клоков нерешительно спросил:

— Ну что там инструктор… что он обнаружил?

— Нашел эпидемию. Повальное заболевание «блокадным кретинизмом».

— Факт остается фактом. Печально, но так, — с подчеркнуто горестным сожалением тут же согласился Антипа.

Синие звезды

— Дубравин, знаете вы звезды? Какие знаете? — спросила Виктория, глядя в ночное бездонное небо.

Мы возвращались из Средней Рогатки. Морозило. Впереди маячил силуэт недостроенного здания Дворца Советов. Кругом было тихо, пустынно. Мы провели комсомольское собрание, я сделал доклад. Виктория выступила, и теперь я думал, не повторить ли нам такой же разговор во всех подразделениях полка.

— Какие же звезды вы знаете, Дубравин? Полярную не называйте. Ее безошибочно покажет моя семидесятилетняя бабушка.

Я назвал ей Сириус и Вегу — самые яркие звезды на небе.

— Только всего? Из миллиарда звезд вы знаете лишь две? Ну покажите эти.

Я наугад показал две мерцавшие точки — синюю и белую.

— К Сириусу движется Солнце, вместе с ним подвигаемся и мы.

— Правда?

Затем она сказала:

— Вы были в Кавголове? Я была там позапрошлым летом, пионервожатой. И знаете, чего испугалась? Был вечер, носились лохматые облака, между ними ныряла багровая луна. Я была одна, смотрела на вершину холма — там стояло дерево — и думала. Потом облака исчезли, высыпали звезды, и дерево стало далеким-далеким, будто неземным. Я вспомнила: «Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне — дна». Вспомнила и испугалась: «Боже мой, хаос! Необъятный хаос. И никто ведь не знает, что там происходит и куда простираются эти холодные дали. Все куда-то движется, несется… Что же такое человек? Песчинка в этом хаосе. Совершенно ничтожный комочек тепла и хрупкой загадочной жизни. Неужели так уж и нет нигде больше такой вот Земли и такого маленького-маленького человека?» Меня бросило в дрожь, и я ушла к ребятам. А сегодня… сегодня совсем другое ощущение. Словно весь мир у меня на ладони, и я полновластная его хозяйка. Хочу — раздарю по звездочке, хочу — поберегу до конца войны. Скажете, повзрослела? Нет, что-нибудь иное. Человек не так уж беспомощен, правда? После войны начнется другая, очень красивая жизнь… Давайте по-своему назовем вон ту, глазастую, что над Дворцом Советов. Ну, предлагайте. Считаю до трех. Раз… два…

Я немного подумал и сказал:

— Эллирия.

— Чудесно! Как вы нашли такое красивое слово? Имя какой-нибудь богини?

— Не помню.

— А вон ту, зеленую? — Она показала в сторону Автова.

— Эту назовите вы.

— Хорошо. Минуточку. Эль… Уль… Алькавадор. Нравится?

Справа, в глубоком снегу — зданий здесь не было, мы находились за городом, — хрустнул некрупный снаряд. Минуту спустя разорвался второй — влево от шоссе. Третий скользнул вдоль дороги метрах в пятидесяти.

— Укроемся в Дворце? — спросила Виктория.

Мы поспешили к Дворцу, миновали колонны портика, вошли в вестибюль. Здесь завывал неприкаянный ветер, было темно, неуютно и неприятно холодно — холоднее, чем на улице. В стенах и в потолке зияли разнокалиберные дыры: за год на дворец упали десятки снарядов, падали, кажется, и бомбы. Где-то под карнизом блестел уголок бархатного серого неба — там, словно в объективе подзорной трубы, вздрагивала бледная звездочка.

В потемках Виктория взяла мою руку, подняла в сторону этой звезды и шепотом сказала:

— Назовите эту.

Я — тоже почему-тошепотом — немедленно ответил:

— Виктория.

— Честное слово?

Она сжала мою руку и что-то сказала еще, но я не расслышал: вверху, точно над нами, грохнул со скрежетом снаряд. Не отдавая себе отчета, я обхватил Викторию за талию и бросился с ней в сторону. Ее холодная щека на миг прикоснулась к моей, я ощутил дыхание девушки.

Только мы успели отойти, рухнул потолок. Мелкая жесткая пыль посыпалась на плечи. В темноте я наступил на камень, потерял равновесие и, увлекая Викторию, мягко приземлился. Падая, она прижалась ко мне и негромко вскрикнула. Треснуло еще — видимо, в колоннах портика. Я прикрыл Викторию грудью, и в этот момент наши губы встретились. В робкой, пугливой тишине, наступившей за разрывом и шорохом осколков, мы поцеловались.

С минуту лежали неподвижно. Затем она толкнула меня и встала на колени.

— Вы живы, Дубравин?

Я сел с нею рядом.

— Уйдем отсюда. Немедленно. Я не хочу оставаться здесь.

Мы поднялись, молча отряхнулись от пыли, молча вышли.

Снаряд, ударивший в портик, в капитель колонны, был последним. Обстрел прекратился. По-прежнему пощипывал мороз, синели озябшие звезды. Но теперь они — для меня, по крайней мере, — не представляли никакого интереса. Я не мог понять, что произошло и почему язык вдруг отказал мне в службе. Молчала и Виктория.

Когда подошли к шоссе и я протянул ей руку, чтобы помочь перейти воронку, она остановилась. Глянула мне в глаза и тихим голосом спросила:

— У вас есть девушка, Дубравин?

Мне стало ее жалко. Я ответил:

— Есть одна девушка.

— Как ее зовут?

— Валентина. Валя.

— Вы мне ее покажете?

— Она далеко отсюда.

— На Большой земле?

— В Москве.

Она не взяла мою руку. Обойдя воронку, мы вышли на шоссе и молчали до Обводного канала. У Обводного Виктория сказала:

— Уже половина первого. Пожалуй, я не пойду в штаб полка. Проводите меня до ближайшей точки?

Я не спрашивал, зачем ей понадобилось завернуть на точку. Если б попросила, пошел бы вместе с нею.

На углу квартала — до точки оставалось еще далеко — мы остановились.

— Что ж, прощайте, Дубравин. — Глаза ее блестели, голос немного дрожал. — Вы подарили мне звездочку. Спасибо и на этом.

За углом лежали руины сгоревшего дома. Она обогнула их и скрылась из виду.

Утренние размышления

В ту ночь я не мог с уверенностью думать, любит ли меня Валя. Я давно не получал от нее писем, а ее последние короткие записки удивляли многозначительной недоговоренностью, словно обрывались как раз на самом важном. И все же, когда Виктория спросила, есть ли у меня девушка, я назвал ей Валентину. И этим было сказано все. Слишком много сказано. Я неожиданно почувствовал, что не могу солгать Виктории, и сказал ей правду, может быть, выдуманную, всего лишь мою и только мою, но правду, в которую верил, которой гордился и жил многие месяцы и годы, начиная с ландышевых дней в далекой зеленой Сосновке.

Не могу понять, как это случилось — как одним ударом без мучительных терзаний я разрубил клубок противоречий. Было бы время подумать, очевидно, запутался бы. Ибо сердце отказывалось сделать выбор, а разум, всегда осторожный мой разум, не предлагал никаких решений.

Виктория многими чертами напоминала Валю: такая же независимая, склонная к раздумьям, такая же насмешливо-спокойная. Глаза у них разные: у Вали — теплые, коричневые, у Вики — голубые, обжигающие. Валя, пожалуй, сдержаннее. Если полюбит, то любовь ее будет загадочной и нежной, даже слегка настороженной. Виктория — резче, стремительней, но эта стремительность ей шла.

Но почему же Валя? Я не сразу разобрался в этом. Разобрался уже утром: звезды побледнели, затем незаметно потухли, одна за другой, а я в одиночестве сидел у окна и решал сердечную головоломку.

Валя, говорил я себе, — моя лучезарная юность, какая продолжится (непременно продолжится) после безвременья войны. Юность была всего дороже. Она манила в будущее, звала в неизведанные дали.

И вот рядом с этой ничем не омраченной юностью стояла задумчиво-насмешливая Валя… Я уверен был: завтрашний день будет лучше вчерашнего, и всего, что захочет человек, он обязательно добьется. Валя тоже считала: человек непременно должен подниматься выше; она тоже искала лучшего. И ей, может быть, больше, чем мне, была свойственна щепетильная строгость в оценках, что хорошо, что плохо. Мог ли я обмануть себя, мог ли выкинуть из сердца ее неповторимый образ?

И тут же я думал о Виктории. Разве Виктория, по совести, не то же, что Валя? Будь Валя в Ленинграде, разве не принял бы ее неповторимый образ по-своему такой же неповторимый облик гордой Виктории?

Но разве виновата Валя, что мне суждено (не искал же я этого) встретиться с Викторией? Что бы она сказала, если б я спросил ее? Валя сказала бы: «Чудак человек! Наивный чудак-смехотворец! Хочет, чтоб я за него решала сердечные вопросы. Решай, пожалуйста, сам». Иначе не сказала бы.

Я упрекнул себя в жестоком эгоизме, пошел к телефону и позвонил Не-Добролюбову.

— Павел, как себя чувствуешь? Скажи, пожалуйста, пишет ли Катюша?

В трубке долго шуршало, потом Пашка дважды кашлянул и лишь затем сказал:

— А почему ты об этом спрашиваешь? Семь часов утра. Ты что, не спал сегодня?

— Не спал. Сидел и вспоминал. Вспомнил ее. Она ведь все там же, на старом месте?

— Все там же, вместе с Валей.

— Я забегу к тебе вечером. Есть один деликатный вопрос. Кажется, запутался.

Пашка засмеялся.

— Вале написать об этом?

— Не смей! Никоим образом! Слышишь, Павел, не смей! Понял меня?

— Нет, не понял. Говоришь загадками.

— Ну и воздержись. По-приятельски прошу, воздержись до разговора.

Пашка расхохотался. Хохотал безудержно целую минуту. А я кусал губы и злился.

Не в ладах с логикой

К вечеру вызвал подполковник Чалый. Он не был сердит или недоволен. Напротив, в его грубовато-покровительственном тоне можно было уловить нотки простосердечного сочувствия и искреннего сожаления. Во всяком случае он стремился к чему-то благородному — есть ведь иные представления о благородстве, чем представления таких чудаков, как я!

— Вы встречались с капитаном Ященко — инструктором поарма?

— Да.

— Что между вами произошло?

— Поссорились. Не поняли друг друга.

— Вы что же, забыли афоризм Пруткова? Он говорил: «Бди!» А еще говорил: «Не задирай хвоста перед начальством».

— Прутков говорил и другое: «Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом».

— Тем более правильно. — Он посмотрел на меня точно впервые. — Чем вы его щелкнули?

— Мы разошлись в оценке морального состояния полка. Он утверждал — полк заражен кретинизмом, я не согласился.

— Ну и глупо, товарищ Дубравин. По-мальчишески глупо. Надо было щелкнуть каблуками и сказать: «Так точно».

— Но он же не прав!

— Он представитель начальства. Начальству виднее. Оно спускается к нам редко, зато свежими глазами отмечает то, что нам давно уже примелькалось.

— Вы тоже считаете, что в нашем полку неблагополучно?

— Считаю. Обязан считать! Недаром же там, наверху, выбросили эти лозунги. Почему наш полк должен представлять исключение? Не лучше ли держаться правил, чем цепляться за исключения?

— Я вашей логики не понимаю.

Чалый вспылил:

— Логика! «Слушаюсь!», «Так точно!», «Виноват, исправлюсь!» — вот логика и философия военного. Всякая другая — мальчишеская глупость и ошибка. А за ошибки платят. Платите и вы. — И снисходительно, с видимым сочувствием прибавил: — Предложили направить дело в партийную комиссию.

Я удивился и несколько растерялся.

— Какое дело? За что?

— За что?

Он полистал записную книжку, прочитал:

— «За политическую беспечность, выразившуюся в благодушной оценке морального состояния полка, и нежелание бороться с настроениями «кретинизма».

Я задумался.

— Советую признать ошибку. Признаете — отделаетесь выговором.

— А если не признаю?

Чалый снова вскинул на меня удивленный взгляд, словно никогда меня прежде не видел.

— Я, вы знаете, хохол. Упрямый человек. И то на вашем месте я подумал бы. Семь раз отмерь, один — полосни, как говорят в России.

Мне не хотелось слушать поучений. Сделав «под козырек», я спросил:

— Разрешите идти?

Он не удерживал меня, только сказал:

— Идите к Клокову.

Антипа сидел за столом и старательно выводил на папке-скоросшивателе: «Персональное дело тов. Дубравина…»

— Весьма сожалею, Алексей. Но, сам понимаешь, вынужден по долгу службы…

— Вынужден или рад?

— Чем я тебя обидел?

— Когда партийная комиссия?

— Комиссия дня через три.

— Что требуется от меня?

— Написать объяснение.

Я взял лист бумаги, сел, стал придумывать первую фразу.

— Пиши подробнее и мягче. Это имеет значение.

Я насухо вытер перо, обмакнул в чернила и четко, не дрогнувшей рукой написал: «Виновным себя не считаю». Потом расписался и поставил дату.

Антипа выпучил глаза.

— Прискорбно.

Я положил объяснение и вышел.

— Подумай, Дубравин! — заискивающе и вместе с тем как будто с угрозой крикнул вслед Антипа.

«Продумано», — сказал я себе.

«Не лопочи сентиментально»

Пашка встретил меня в проходной, затем мы ушли в его «конторку» — узкую щелястую пристройку в конце цехового пролета. Мне он предложил единственную в этом помещении табуретку, сам взобрался на каменный подоконник.

— Ну, рассказывай.

Я спросил его, есть ли у них на заводе «кретинизм».

— Это что за зверь такой?

Я объяснил. Пашка слушал рассеянно, с блуждающей иронической улыбкой.

— Ну и что? — спросил он безразлично.

— Как вы боретесь с этой болезнью?

— Нам некогда заниматься такой чепухой. Танки работаем.

— Я тебе серьезно…

— А я — ваньку валяю? Давай о другом. Зачем о Вале спрашивал?

— Из-за этого кретинизма меня привлекают к партийной ответственности.

— Что-о? — Пашка мгновенно нахмурился и сполз с подоконника. — Ты что же, за ворот зашибаешь? Дон-Жуаном стал? Или, как говорят, морально разложился?

— Обвиняют в политической беспечности.

— Ага! Значит, смирился с недостатками? Не замечаешь безобразий? Смотришь на эти безобразия сквозь чистенькие пальцы? Моя каморка с краю, я ничего не знаю…

Реплика Пашки вдруг навела меня на мысль: не хотят ли Антипа и Чалый, чтобы я не замечал каких-то недостатков? Молчал и никому не говорил о ежедневных отлучках Антипы на Фонтанку и о связях Чалого со Стекляшкиной? Чтобы вместо этого усердно воевал с мифическим противником — «пагубным» влиянием Пушкина и Гоголя на души солдат? Отвлекающим огнем прикрывал какую-то засаду?

Нет. Я отбросил эту нечестную мысль. Что бы между нами ни было, они не снизойдут до этого. Дело, в конечном итоге, начал этот Ященко.

— Так, что ли? — рявкнул Пашка.

Я изложил подробности инцидента. Он не перебивал меня. Когда я закончил, он выразительно сказал:

— Дурак!

Я с покорностью принял нелестный эпитет в свой адрес.

— Что поделаешь. Так оно было.

— Я говорю: этот инструктор — дурак. Типичный дубовый сундук, пропахший нафталином. Да и ты, если разобраться, далеко не умник. У тебя же есть парторг, партийная организация, есть комиссар, наконец. Они-то, надо думать, не глупее вас с инструктором? И в партийной комиссии не дураки. Как будешь держаться?

— В объяснении написал: виновным себя не считаю.

— Так и написал?

— Так и написал.

— Так и держись.

Я с облегчением вздохнул.

— В такой переплет еще не попадал.

— Переплеты бывают разные — бумажные, из коленкора, из телячьей кожи… — Пашка опять взобрался на подоконник.

— Ты к чему — о переплетах?

— Не вздыхай, не лопочи сентиментально. Ты же боец, коммунист. Вот и держись большевиком. Есть безошибочное правило проверять свое поведение: спроси, что говорит твоя совесть. Совесть чиста — значит, честен перед партией. Зачем о Вале спрашивал?

— О Вале я тебя не спрашивал.

— Разве? Значит, мне послышалось. «Не смей! — кричал по телефону. — Не подводи приятеля. Кажется, запутался».

Мы оба рассмеялись: он — широко, от души, я — нехотя и сдержанно.

— Валя, — осмелился я, — стала писать почему-то редко.

— А ты? — насторожился Пашка. — Хоть раз в неделю пишешь?

Я промолчал: не хотелось признаваться, что сам пишу не часто.

— Так что же ты хочешь, дорогой товарищ? Чтоб девушки первыми признавались в чувствах? Первыми писали нам нежные письма? Первыми приглашали в кино и на танцы? По какому праву или недоразумению? Рыцарство — мужская привилегия. И симпатичнейшая наша обязанность. Я ни за что не уступил бы это первенство им!

Пашка пожевал губами, затем пресерьезно сказал:

— Если бы не было в жизни любви, жизнь была бы скучна и прохладна.

— Вот как! Раньше ты не доходил до этого.

— Раньше! — ухмыльнулся Пашка. — Раньше у меня и усы не росли. А было время, мы с тобой не знали, что дважды два дают всего четыре. А может, ты знал, да помалкивал?

— Честное слово, не знал.

— То-то же! — И он неожиданно пропел вполголоса, подражая деревенской девушке:

Я благодарен был Пашке за его поддержку. После его шутливо-серьезных замечаний исход моего столкновения с Ященко казался не таким безнадежным. И Валя, возможно, не так уж далека, как мне иногда представлялось.

«Если бы не было в жизни любви, жизнь была бы скучна и прохладна». Не только любви — и любви, и дружбы. И вообще, деликатных привязанностей человека к человеку. Без таких привязанностей, умного и честного понимания друг друга жизнь была бы, наверно, невыносимой.

Коршунов, Тарабрин, Подмаренников

Скоро меня вызвали в поарм. «Дело» оказалось почему-то у Дмитрия Ивановича Коршунова. Он сказал мне, что внимательно его изучил, был по этому поводу в полку (я не знал об этом), потом, предложив мне сесть, — кабинет представлял угловую комнату, имевшую стол, телефон, три потертых стула и шкаф для шинели, — со свойственной ему прямотой спросил:

— Как же так, Алексей? Знаю тебя довольно порядочно как вдумчивого парня и аккуратного работника. Как же ты в споре с инструктором политотдела обошел партийную организацию? Допустим, ты прав, он не прав. А что говорит партийная организация? Она даже не знает, что тебя привлекают к ответственности.

— Знают Клоков и подполковник Чалый.

— Клоков и Чалый еще не организация. Они и бюро не поставили в известность: авторитет твой берегут! Ты что, в самом деле записал себя в разряд элиты? Тоже, мол, начальник, тоже небольшая шишка в букете руководителей — стоит ли считаться с мнением рядовых? Даешь сразу верхнюю инстанцию!

— Совершенно не думал, Дмитрий Иванович.

— Почему же? Первый советчик, самая первая инстанция, где коммунист проверяет себя и свое поведение, — первичная партийная организация.

— Я советовался с другом.

— Уж не с Приклонским ли? Кстати, он фигурирует в «деле». Женился, разбойник?

— Женился.

— Ну, лишь бы на пользу.

Дрогнул телефон, Коршунов взял трубку.

— Слушаю вас. Коршунов. — Положил трубку, сказал: — Посиди минуточку.

Когда он ушел, я подумал: «Постарел Дмитрий Иванович, осунулся. Говорят, мучается язвой. То и дело щупает под ложечкой. — Про себя заметил: — Ошибка номер один — обошел партийную организацию. Посчитал принципиальный спор своим личным делом. Ну и кисель ты, Дубравин. Элита не элита, а гордость свою не умерил, вполне определенно. В партийной организации этот разговор проставил бы точки над «и». Антипа и Чалый, конечно, его не хотели, даже на бюро не вынесли, а ты, размазня, не настоял». Стало досадно. «Мальчишество. Ребяческий промах. Глупейшая амбиция».

Дверь отворилась, вошел полковник Тарабрин.

— Ба, лейтенант Дубравин! А я к Дмитрию Ивановичу. Так что же случилось, товарищ Дубравин? Как член партийной комиссии, я познакомился с вашим «делом». Чего-то в нем не понимаю. Неужели вы действительно не разобрались в солдатских настроениях?

— Я сам не понимаю, товарищ полковник.

— А почему не спросили? Ну, скажем, в полку не нашли поддержки. Почему не пришли ко мне, к Дмитрию Ивановичу? Вы вот доказываете: больных настроений в полку нет. А я прежде вашего знал об этом, и Дмитрий Иванович знал. Почему не посоветовались?

— Ошибка, — согласился я.

— Да, это ошибка. Ошибка недоверчивой молодости.

Я спросил, когда назначено рассмотрение «дела».

— Мы решили его не рассматривать.

— Почему же? — удивился я.

— Потому хотя бы, что оно неправильно оформлено: вас ведь не слушали на бюро. Но суть не в этом. Мы не нашли в нем никакого «дела», кроме верхоглядства усердствующего Ященко и подозрительной пристрастности Чалого и Клокова. Решим в административном порядке. Дмитрий Иванович этим как раз и занимается.

Вошли генерал Подмаренников и Коршунов. Выслушав мое представление, генерал сказал:

— Это ведь вы возмутили небеса на светлом горизонте полка? Узнаю вас, комсомолец, узнаю. А мутить, пожалуй, и не следовало. Вы совершенно правы, когда защищаете честь коммуниста: обвинение в политической слепоте — постыдное обвинение. Но вы и не правы. То, что называют кретинизмом, к сожалению, существует в жизни и с ним надо бороться. «Кретины» — это те, у кого помутнела совесть. Для кого священная война стала тяжелой повинностью. Одни оглушают себя водкой, другие удирают под сень так называемой любви и семейного уютца, третьи вместо службы занимаются барахольством — новоявленные гоголевские Плюшкины. Вот кто такие «кретины»! Их не так уж много. Но их надо знать. И со всей большевистской страстностью выколачивать из них этот нравственный идиотизм.

Подмаренников достал папиросы, закурил.

— Мы говорим о танках, о числе дивизий. Хвалим гибкость тактики и вспоминаем мудрую стратегию. Но часто упускаем при этом человека. А победит ведь он — тот человек, в ком больше человеческого. И пусть у солдата в ранце будут Пушкин и Гете, пусть красноармеец, отправляясь в атаку или выходя из боя, шепчет имя любимой и детей своих. Пусть, если на то пошло, и женится, буде он холост и нашел хорошую подругу. Все это естественно и вполне достойно человека. Кретинизм начинается там, где переходят границы человеческого и, распластавшись, сползают в стихию животного. Это — недопустимо. Я называю такое превращение сознательным душевредительством. Бегством с поля боя. Кстати, подобное бывает не только на войне.

Генерал подошел к Тарабрину.

— Если бы каждый большой и маленький начальник точно соответствовал занимаемому месту — тому самому месту, куда его поставили, — мы гораздо раньше пришли бы к победе. Не думаете?

Тарабрин согласился.

— Вы ведь знаете Клокова?

— Знаю, — ответил полковник.

— Он же типичный каптенармус, интендант, начальник ротного обоза. Кто рекомендовал его секретарем? — генерал посмотрел на Коршунова.

— Я узнал об этом позже, товарищ генерал, после его назначения.

— И махнул рукой?

— Видно, моя ошибка.

— А не допустили ли мы еще одной ошибки, Дмитрий Иванович?

— Не догадываюсь.

— Преждевременно переместив вас из полка сюда?

— Возможно.

— Это уже моя ошибка. И я ее исправлю. Не возражаете?

Коршунов улыбнулся. Он, говорили мне, тяготился своим пребыванием в политотделе и мечтал возвратиться в полк.

Генерал обернулся к Тарабрину:

— Сидит в этой келье и пишет бумажки. «Что же вы хмурый такой, Коршунов?» — «Да вот, докладную сочиняю. Уж вы удружили мне, товарищ генерал».

Мне сказал:

— Ваш Клоков и наш Ященко в усердии не по разуму превзошли себя.

— Перестраховщики, — угрюмо заметил Тарабрин.

— Трусы! — гневно крикнул генерал. — А посмотреть поглубже, то не только трусы. Завзятые деляги, ханжи и лицемеры. Когда возвратитесь в полк, Дмитрий Иванович?

— Хоть завтра, хоть сегодня, — ответил Коршунов.

— Тогда — пошли обедать.

Письмо

После того, как Подмаренников, Коршунов и Тарабрин «разобрали» мое «персональное дело», я возвратился в полк и тотчас написал Вале письмо.

Сел и написал: зима в этом году ничуть не холоднее прошлой, бомбят и обстреливают тоже не сильнее прежнего — в общем, мы давно привыкли, а скоро, вероятно, наступят перемены: пусть лишь закончат доколачивать на нижней Волге, тогда освободившиеся части срочно будут брошены на север, в район Ленинграда, — иначе куда их лучше бросить? — и начнется еще одна великая баталия: они, скажем, двинутся от Волхова, а мы из Ленинграда, — представляешь, что в конце концов получится? Думаю, так оно и будет, дни нашей блокады сочтены.

Затем написал: ночами пытаюсь сочинять стихи, они, распроклятые, не получаются — видимо, потому что нет поблизости тебя. Была бы со мной в Ленинграде, выдумал бы длинную поэму и все, что есть прекрасного на свете, вписал бы туда и тщательно зарифмовал. То была бы редкая поэма — про синие звезды и легкие снежинки, про улыбку незнакомой женщины и твои алмазные глаза, про музыку Бетховена и песню Агаркова Феди, про сонеты Пушкина и старый Инженерный замок, зачехленный шпиль Адмиралтейства и стукотню зениток на Дворцовой площади… и белые ночи, и нашу Сосновку, и дружбу, и труд полкового агитатора, его неудачи и мечты… словом, про все, что приходило в голову и мыслилось рассказать тебе, одной-одной тебе…

А в самом конце — пером уже водило сердце — я крупно приписал:

«Люблю тебя. Тебя одну на свете. Сама виновата. Отвечай немедленно».

В тот же вечер наш полковой почтальон отнес письмо на почту.

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОИСКОВ

Война продолжалась, продолжались поиски. Но теперь это были не поиски опоры и надежды, а поиски верного, ведущего к цели пути.

Январская канонада

Кто слушал эту канонаду с площадей и улиц города, слышал непрерывный, все нарастающий гул переднего края, кто ощущал под ногами глухое дрожание земли и видел, оглядываясь в сторону Пулкова, густо-багровый, окутанный дымом небосклон, тот не мог не подумать: «Началось!», не мог не сказать себе: «Дожил до святого дня», — ранним январским утром 1944 года громом сотен, может, тысячи орудий Ленинград возвестил всему миру, что приступил, наконец, к сокрушению блокады. Это была чрезвычайно мощная по плотности огня артиллерийская обработка насиженных позиций противника — через час или два за валом огня ринутся танки и пехота, и тогда наши войска неудержимо пойдут пробиваться дальше: за Урицком — Стрельна, затем Петергоф, за Пулковым — Красное Село и Гатчина, а дальше, если хватит пороху, Толмачево, Луга, Струги Красные, Псков…

Ленинградцы ждали эту канонаду два с половиной года, почти девятьсот бесконечно долгих дней. Год тому назад, тоже в январе, согласованным ударом соседних фронтов — Ленинградского и Волховского — в сплошном кольце блокады была пробита брешь: узкая полоска земли связала Ленинград со страной. Эта полоска, конечно, облегчала положение, но в целом проблемы не решала: город по-прежнему оставался скованным, по-прежнему у его подъездов сидел окопавшийся враг…

Говорили, что женщины Ленинграда в это багровое утро сдержанно плакали. Канонада представлялась им не только началом долгожданного штурма — этому они, безусловно, радовались, — чутким своим сердцем они понимали, что сыновья их, братья и любимые — не все, очевидно, но, вероятно, многие — домой уж не вернутся: путь до конца войны неисчислимо длинен, очень, может быть, длинен, и никто, наверное, не скажет, где и когда он оборвется.

Я, возможно, думал, как и они. Вспомнил Виктора, Пашку, вспомнил мятежного Юрку и с грустью подумал: где-то вы теперь? Встретимся ли снова? Год прошумел с тех пор, когда были вместе: мачеха-судьба опять разбросала в стороны. Павел, правда, остался на заводе, зато остальные, в их числе и я, давно посменили адреса, перешли в другие части. Юрка еще летом выбыл из газеты, стал замполитом в саперном батальоне — где-то в болотах стоял батальон, Юрка писал мне оттуда: «Кочки, рыжая грязь, блиндажи. Долго сидеть здесь не будем: не уютно». Осенью в одну из частей на переднем крае откомандировали Виктора; вскоре после него выбыл туда же, на передние, я, став агитатором полка Н-ской стрелковой дивизии. Так было нужно. Фронт готовился к большому наступлению и постепенно укреплял войска прорыва кадрами, в разных частях ударных этих войск к памятной зиме сорок четвертого года вполне закономерно оказались и мы. Встретимся ли снова?

В час канонады я находился в блиндаже на НП командира полка. Мы слушали музыку артиллерии и наблюдали в бинокли за противником. Там поистине творилось адово кипение. Снег уже не брызгал, растопился; в воздух взлетали комья земли, ломаные бревна, трубы, черные столбы, опутанные проволокой, ржавые изогнутые рельсы. Думалось, что там даже воробей, даже увертливая муха не сумели бы спрятаться от гибели.

— Гневно работают боги, — сказал командир полка. — Умопомрачительно работают. Пехоте делать будет нечего. Встанем и пойдем не пригибаясь. Что, не пойдем? Кто возражает?

Ему не возражали. Он глуховат после недавней контузии, поэтому, возможно, ему показалось, что кто-то из нас сомневался.

— Третью войну добиваю, а такой подготовки, говорю, не видел. Ну молодцы канониры!

Грузный, седой, пожилой полковник. Сравнил его с Тарабриным. Такой же спокойный, уверенный в людях, такой же внимательный и строгий. Подумал: добрые отцы у нас, честное слово, добрые. Вспомнилась история литературы, вечная проблема отцов и детей: отцы — записные консерваторы, дети, как правило, — возмутители спокойствия… Мы не ссоримся с отцами, — движемся одной дорогой. Разница, наверное, есть: мы, молодежь, — романтики, они, старики, — реалисты. Но это лишь разница в тактике, ничуть не коренные расхождения. Впрочем, у таких замечательных «отцов», как Костров и Коршунов, романтического больше, чем у других комсомольцев. Нет, мы довольны отцами. Они вместе с нами защищают Родину, вместе с нами воюют за новую жизнь. Полковник Макаров — один из таких.

Эта канонада, так великолепно сокрушившая всю оборону немцев, возвышала душу. Раньше я думал больше всего о себе, теперь мне хотелось взвалить на свои потвердевшие плечи общие заботы людей. Ночью, обходя траншеи, я призывал солдат действовать решительно и смело. Впереди немцы — говорил я им. — Задача — гнать их беспощадно. Это было правильно. Но это, к сожалению, не те единственно нужные для данного случая слова. Надо было сказать: там, за колючей проволокой, вот уже двадцать восемь месяцев не восходит солнце. Чуждый человеку мир распростер леденящий саван над Европой. Пробил решающий час. Начнем же. Пусть не дрогнет рука, не размягчится сердце. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…»

В небо жар-птицами взмыли ракеты, артиллерия перенесла огонь в глубину обороны немцев.

— Вперед, товарищи! — скомандовал полковник Макаров.

И сотни солдат, гневно сдвинув брови, с криками «Ура» бросились к разрушенным окопам противника.

Бежали во весь рост, не встречая никакого сопротивления. Только по левому флангу полка брызнула горячей струей чудом уцелевшая огневая точка.

— Подавить немедленно! — крикнул полковник командиру артдивизиона.

После двух снарядов точка замолчала.

Так началось. Ленинград пошел. Ленинград отправился на Запад.

Они

Я представлял их варварами-кнехтами, лишенными совести и чести. В то же время часто себя спрашивал: но они ведь люди, жители Европы, — что это за люди, черт побери? Какими категориями права, морали они руководствуются?

В первый день наступления я с любопытством заглянул в один из их блиндажей, чудом оставшийся неразрушенным. Блиндаж был офицерский, с электрическим светом от сухих батарей и небольшой, по-немецки аккуратной печкой. Две походные койки из легкого металла стояли вдоль противоположных стен, постели на них смяты, не заправлены: хозяева, понятно, торопились. На столе среди консервных банок и узких бутылок из-под рома валялись игральные карты; пиковый туз и бубновая дама плавали в мокрых тарелках. На стене, под лампой, приколот старинный, императорского времени, план Петрограда. Справа и слева от него вразброс налеплены порнографические карточки. Карточки тускло отблескивали глянцем, неприличные изображения сливались в полумраке в трясущиеся мутные пятна. В светлом углу, где обычно бывает распятие Христа или портрет фюрера, висела на шнуре печальная марионетка, раскрашенная в желтый, зеленый и карминовый цвета. Концы плетеных ниток свисали к полу. Игрушка в трех местах была пробита пулями. Я представил себе, как это могло произойти. Один, довольно ухмыляясь, дернул ее за веревочку, она на минуту распласталась, другой в этот момент, сидя за столом в противоположном углу, с дубовым хладнокровием всадил в деревянную куклу одну за одной три пули. По всей вероятности, так. Меткость стрельбы на таком расстоянии можно признать безупречной.

И вообще стреляли здесь не редко. К столбу, подпиравшему потолок землянки, бутылочным штопором привинчена книга Гитлера «Майн Кампф». Штопор вонзился в середину слова «Гитлер», а готические буквы «Майн Кампф» слева направо прошиты автоматной очередью. Расстреляно духовное евангелие немцев. Что ж, это может быть симптоматично…

Чем-то гнилым, могильно-тошнотворным пахнуло на меня из этого чуждого мира.

Немецко-русский разговорник и небольшую записную книжку я поднял уже при выходе, под дверью. Разговорник бросил, а книжку взял с собой. В книжке лежали маленькая фотокарточка — какая-то тощая фрау с овечьими кроткими глазами — и сложенная вчетверо старая серая листовка. Я неплохо читал по-немецки. Листовка называлась «Будущее Петербурга», в ней говорилось:

«Командирам группы «Норд» следует знать, что капитуляция Ленинграда не может быть принята даже в том случае, если ее пожелает противник. Такова воля фюрера. Ленинград должен быть превращен в развалины огнем артиллерии и воздушными налетами, а население предоставлено судьбе. У нас нет заинтересованности в сохранении ценностей и населения этого города. Мы не можем рисковать жизнью немецких солдат для спасения Ленинграда от огня и не намерены кормить его население за счет Германии».

На двенадцатый день отвоевали Гатчину. Наша дивизия, пройдя весь путь с тяжелыми боями, стала на отдых и пополнение. Части расположились в городе. Вскоре после боя, направляясь к штабу полка, я проходил от павильона Венеры мимо Большого гатчинского дворца — он еще дымился местами — и встретил такую нелепую картину.

Из черного от копоти подъезда вывалила группа солдат и бросила на тротуар испачканного сажей, оборванного немца.

— Встать! — скомандовал один из автоматчиков.

Немец поднялся — высокий, белобрысый, без погон и знаков различия. Плечи его дрожали. Тот, что скомандовал, яро кинулся к задержанному и влепил ему тяжелую пощечину. Немец устоял. Пока я приблизился, разгневанный автоматчик изысканным хуком нанес пленному удар в подбородок. Немец закачался.

Я крикнул:

— Прекратить немедленно!

— Так это же фриц, товарищ старший лейтенант! — удивились автоматчики.

— Сам вижу — фриц. В чем все-таки дело?..

— Стыдно сказать, товарищ лейтенант. Оправлялся во дворце. В самой красивой музейной комнате. Так и застигли — без штанов, с облупленной задницей. У, некрещеная душа! — солдат сжал кулаки и злобно сплюнул.

Пленного доставили в штаб, тут же приступили к допросу.

Ганс Людвиг Швабе, тридцати трех лет, школьный учитель из Восточной Пруссии, отстал от своих случайно: танк его подбили, он не успел заблаговременно выскочить. Затем, когда бой утих и русские вышли на окраину, Швабе перебрался во дворец. У него хронический катар желудка, в последние дни не лечился, — этим он и объясняет свое поведение в музее.

Говорит, не нацист. Что никогда не восхищался программой этой партии. Многие руководители национал-социалистов ему антипатичны. Но он понимает их, вполне им доверяет, когда речь идет об интересах всей Германии… Так что Швабе не следует принимать за наци. Скорее всего он приверженец доброй немецкой традиции, имеющей вековые корни.

Вошел неожиданно полковник Макаров. Немец машинально встал, принял положение «смирно».

— Рабочий? — спросил полковник у переводчика.

— Учитель, товарищ полковник.

— Учи-итель, — недовольно растянул Макаров. Резко обратился к пленному: — За что воюете, учитель?

Немец пробормотал что-то насчет великой нации, стесненной жизненным пространством, сослался на шикзаль — веление судьбы.

Макаров не стал его слушать, повернулся к нам:

— Плохо лупцуем, товарищи. — У двери прибавил: — По сей день не выбили из них это арийско-тевтонское хамство.

После слов полковника у нас пропал интерес к пленному. Мы отправили его в дивизию.

В бывшем партизанском крае

В Гатчине оставались недолго; едва отдохнули и пополнились, тут же получили приказ — двигаться форсированным маршем на сближение с противником. Через несколько дней, войдя в соприкосновение с его арьергардом, перешли к преследованию.

Это было хорошо организованное параллельное преследование яростно огрызавшегося врага. Он оттягивался к Луге — там, вероятно, готовил нам встречу, — параллельно шли колонны соседнего нашего корпуса, а в хвосте у немцев, не давая роздыху, сминая их заслоны, двигалась наша дивизия. Трудно сказать, кем задавалась скорость движения — отходившим противником или нами. Были дни и ночи, когда ничуть не отдыхали, — шли и дрались, пробиваясь главным образом пешком, — по лесам и заснеженным болотам Ленинградской области. Я поражался собственной выносливости. Все мы поражались.

Неожиданно немцы повернули в сторону. Нам приказали оторваться и продолжать движение прямо, чтобы через сутки или двое выйти навстречу их головным колоннам. Вступили в бывший партизанский край. Немцы, объяснил командир дивизии, как огня боятся встречи с партизанами, — метнулись чуть ли не назад, к Ленинграду.

Что же такое партизанский край? Ни пепелищ, ни разрушений, ни других следов погибельной войны и варварства оккупантов. Этих следов здесь не было. Люди спокойно ходили по улицам, спокойно вели артельное хозяйство, не плакали, не жаловались.

— Как же вы жили? — спросили мы женщину у колодца.

— Так вот и жили — при Советской власти да в родном колхозе. Мужики в отряде, а мы сами управлялись.

— Сами и поля обрабатывали?

— Сеяли и убирали вместе с мужиками. Одни оставались в отряде, другие — работали.

К вечеру мирно задымили трубы, застучали топоры у дровяных сараев, воздух наполнился запахами хлеба, квашеной капусты, жареного сала. Полк остановился на ночлег.

Мы с комсоргом ночевали в избе пожилой крестьянки — два ее сына и невестка (младший еще не женат) были в партизанах, лишь пятилетняя внучка находилась с нею.

Женщина засветила лампу, внучку уложила в постель, стала хлопотать у печки.

— Урожай был добрый, — говорила женщина, — запасли и хлеба и картошки. Осенью грибов насолили уйму. В наших лесах только грибы и водятся. Сена тоже припасти успели. А дрова — вон они, под боком. Хочешь — с корня руби, хочешь — подбирай валежник. Я молочка вам согрею и грибков поставлю. И ветчинки холодной подам. Аль поджарить ее, ветчинку?

Мы попросили поджарить.

— А спать-то где поляжете? Может, на печке не побрезгуете? Тепло там у нас, покойно, клопов и тараканов не было.

Мы согласились отправиться на печку. Хозяйка вышла в сени.

— Удивляюсь, куда мы попали? — прошептал комсорг. — Похоже, и не ждали нас. Первую деревню такую встречаю, где не реагируют на освобождение. Вот чудеса на свете!

— Как же им следует реагировать, по-твоему?

— Ну, плакали, что ли, бы. Или смеялись, как другие люди.

— А мы ведь их не освобождали. Они сами себя освободили. В первую зиму войны освободили.

— Вот это да! Жить в тылу противника, целым районом жить под советским флагом в окружении врага — и не знать, что такое оккупация!..

Лежа на печке после крестьянского ужина, я вспомнил Ленинград зимы 1942 года. По Ладоге только налаживали коммуникации, ленинградцы и армия все еще сидели на голодном пайке, и в эти тяжелые дни партизаны области — как уж умудрились, одним им известно — доставили в город целый обоз продовольствия: более сотни подвод с мясом, мукой и крупой переправили через линию фронта. Мы удивлялись тогда этому предерзкому подвигу, а я силился представить, где, за какими лесами и горами они обитают, такие отважные люди. Где обитают и как уживаются с немцами. Неужели совершенно им не подчиняются? Герои? Безусловно. Они рисовались мне людьми беззаветной храбрости, строгой морали и непреклонной воли…

И вот перед нами этот загадочный край: русская деревня, приземистые темные избы, колхоз, простые, спокойные люди. Никакой суровости и никакого героизма. Все просто и обычно, как и быть положено. Мужчины в отряде, женщины сами управляются. «Запасли и хлеба и картошки, осенью грибов насолили уйму». Народ… Его не возьмешь голыми руками. Немцы пушками и танками не взяли.

Утром, позавтракав пшенными блинами и отблагодарив хозяйку, мы отправились в правление колхоза — там ночевали командир полка и начальник штаба.

Полковник Макаров, раздетый до пояса, шумно умывался возле крыльца холодной колодезной водой; поодаль стояла группа солдат второго батальона, один из них нервно покусывал бледные губы и все время опускал глаза; морщинистый рыжий старик в полушубке топтался позади солдат. На ступеньках крыльца на куске рогожи лежала розовая туша барана.

Пока полковник умывался, мы разузнали, что произошло. Случилась неприятная история. Солдат, опускавший глаза, зашел этой ночью…. в сарай — одно из помещений колхозного склада — и вынес оттуда мороженую тушу. Старик в полушубке, заведующий складом, застал его на месте происшествия. Баран предназначался партизанам.

Умывшись, полковник проворно оделся и причесал седые волосы. Затем крикнул в открытые сени: «Майор Белоглазов!» — и подошел к солдатам. На крыльцо из помещения вышел Белоглазов.

— Кто украл этого барана? — спросил у солдат Макаров.

— Я, рядовой Иголкин, — тихо ответил виновник.

— Зачем украл?

Солдат промолчал. Полковник был чрезвычайно гневен. Таким я не видел его даже в бою.

— У кого ты взял?

— Из сарая.

— Под замок забрался?

— Никак нет.

Полковник бросил взгляд на старика.

— Истинно, товарищ начальник, — ответил старик. — В сарай зашел. Двери мы не запираем. Иду я после петухов за лошадью — слышу, шебаршит в соломе…

— Мать, наверно, есть? — спросил Макаров у солдата.

— Была. Теперь не знаю.

Полковник секунду молчал — все напряженно ждали. Потом, повернувшись к начальнику штаба, он резко безжалостно крикнул:

— Отдать под трибунал!

— Слушаюсь, — тихо сказал Белоглазов.

— Дознание поручить парторгу.

Солдат смертельно побледнел, глаза его остекленели. Меня бросило в дрожь. Старик испуганно перекрестился и сделал робкий шаг к полковнику. Снял шапку, почесал затылок.

— Может, по-другому как, товарищ командир? Баран — все равно баран, а он, хоть и грешный человек, ан человек.

— Знаю, старик! — крикнул еще громче полковник. — В нашем полку с восемнадцатого года не было и больше не будет мародеров. Не бу-дет!

— Оно конечно, — пробормотал старик и, пятясь назад, возвратился на прежнее место.

Полковник поднялся в избу.

Майор Белоглазов скомандовал:

— Снять погоны! Снять звездочку! Снять поясной ремень!

Перед лицом товарищей, растерянно хлопавших глазами, солдат сдернул с плеч погоны, отцепил от шапки рубиновую звездочку, бережно положил и то и другое на снег. Снял и положил рядом с ними ремень. Вынул из брючного кармана для часов пластмассовую трубочку — в такой аккуратной трубочке каждый солдат хранил, на случай смерти, свою фамилию и домашний адрес, — бросил ее в сторону.

Старик волновался, топтал худыми валенками снег и тихо бормотал:

— Вот тебе тушка. Старый плешивый баран… — Похоже, он ругал самого себя. — Ай, мать честная! Не чаешь беды, так она сама из подворотни…

Подошел к начальнику штаба.

— Разрешите, товарищ командир? Не губите парня. Ежели не нужен Красной Армии, отпустите к нам. Мы сами с ним справимся и доведем до спелости. У нас тоже Советская власть. Мы строго. Ни-ни!..

Вышел Макаров, одетый по-походному. Белоглазов сказал:

— Просят на поруки, товарищ полковник.

— Истинно просим, — осмелел старик. — Грех расходовать человека за плешивого барана.

— Человека, не вора, — ответил Макаров. — Ворам мы не потакаем.

— Так он же для ребят старался, неужто для себя! — Старик подбежал к солдату, толкнул его в бок. — Ну скажи, скажи ты, разнесчастный: для ребят наподличал. Зачем тебе целый баран? Все равно не съел бы. Не съел бы, говорю.

Солдат не отозвался. Полковник с презрением смерил его с ног до головы, нахмурился, строго сказал Белоглазову:

— Подготовить документы на подпись — после боя.

— Слушаюсь, товарищ полковник, — козырнул начштаба.

Солдату полковник сказал:

— Отнести барана!

Виновник события, блеснув поживевшими глазами, тут же с помощью товарищей водрузил на место погоны и звездочку. Подтянул ремень. Потом подошел к ступенькам крыльца и взвалил на плечо злосчастную тушу.

— Пойдем, — сказал старику..

Старый, озираясь на полковника, что-то шепнул солдату. Тот наотрез отказался.

— Нет уж, благодарю покорно.

И они пошли вдоль улицы.

Реквием

loading='lazy' border=0 style='spacing 9px;' src="/i/27/197527/img_111.jpeg">

Горько, очень горько потерять безвременно друга, особенно, если истинных друзей у тебя немного и каждый из них крайне тебе надобен. Никак не могу примириться с мыслью, что Виктора уж нет и больше мы не встретимся. Горько, очень горько…

За партизанским краем мы снова вступили в бои — жестокие бои с разрозненными силами немцев. То были дни и ночи типично маневренной борьбы. Линия фронта причудливо изгибалась, неожиданно рвалась, противник появлялся то справа, то слева, а было, появлялся и в тылу у нас, когда его отрезанные части стремились напролом соединиться со своими. Приходилось не только навязывать, нередко случалось самим принимать невыгодный бой. Принимали и сражались, ничего не сделаешь.

Мы заняли деревню — освободили, как выяснилось, ее вторично. Три дня назад ею с марша овладела соседняя дивизия и тут же, не теряя темпа, ушла далеко вперед. А ровно через сутки деревню снова захватили немцы. Их-то мы и выбили. Бой утих в середине дня.

Догорали танки, цистерны, автомобили, пахло маслянистым дымом, стояла густая, недобрая тишина. В центре деревни под высоким тополем я увидел свежую могилу — маленький холм комковатой земли, присыпанный снегом. Грубый дубовый шестигранник, заостренный кверху, стоял посредине холма, увенчанный красной звездой из фанеры; у подножия этого столба висела вправленная в рамку из жести фотокарточка военного. Я взглянул на карточку, и внизу, у обреза рамки, прочитал: «В. Приклонский». Не веря глазам, прочитал по буквам снова. Несколько раз прочитал — неизменно получалось: «В. Приклонский». Я потерял способность думать и рассуждать, тело вдруг как-то ослабло, в висках надсадно заломило. Снял машинально шапку и долго стоял с непокрытой головой, всматриваясь в изображение. С фото спокойно глядел на меня живой, чуть взгрустнувший Виктор…

Один из жителей деревни, партизан Сергеев, вечером поведал мне, как это случилось.

После тяжелого боя в Никольском скопилось много раненых. Были среди них и партизаны — сражались вместе с регулярной армией. Решили за ночь всех эвакуировать. Медсанбат оставался в тылу, километрах в восемнадцати. Ехали лесом, на санях, обоз составлял двадцать три подводы. На первых санях находились Виктор, Сергеев и капитан административной службы — начальник финансовой части полка. Все трое ранены, тяжелее всех — в грудь и плечо — ранен был Виктор. Отрядом командовал начфин. Ночь выдалась мягкая, тихая, мирно скрипели полозья, многие спали. Все произошло под утро.

— Стали спускаться к реке — вдруг увидели: с той стороны нам навстречу движется колонна. Немцы. Видим, большая колонна — люди и машины. Вот-вот выйдут к берегу, вступят на мост и мы — пиши пропало. Увернуться некуда: кругом непроезжий лес и глубокий снег — лошадям по брюхо. Капитан заметно растерялся. Тычет в свою карту и бормочет: «Что же делать? Что же делать, братцы?» Виктор поднялся и сказал: «Единственный выход — сражаться. Ни за что не подпускать их к мосту. Командуйте в ружье, товарищ капитан». Но капитан молчал. Тогда Виктор крикнул: «Все, кто умеет ходить и стрелять, — ко мне!» Таких собралось человек двенадцать, плюс ездовые. Вышли тихонько на опушку, залегли. Только устроились более-менее — немцы выслали разведчиков. За ними тронулась колонна. Вдруг слышу: «Держаться до последнего! Нас батальон, а их всего лишь полк. Не подпустим к мосту. Огонь!» Это скомандовал Виктор. И мы не пустили их. Немцы оставили заслон и пошли другой дорогой — вдоль того берега реки. И все было бы отлично, но беда пришла в последнюю минуту. Заслон застрочил из пулемета, и пуля зацепила Виктора. Утром его похоронили. Здесь тогда медсанбат стоял… А вы к чему интересуетесь? Неужто дружок? Видать, бескорыстный был парень. Вечная память человеку!..

Эх, Виктор, Виктор! Не хватает простых человеческих слов, чтобы выразить горечь утраты. Героем ты не был, ты сам это знаешь, хотя сделал все, что сумел, и сделал, по-видимому, так, как надо было. Верно, не гладок твой путь, нередко тебя заносило в сторону, но ты устоял, не упал, не поскользнулся. Мучился, срамился, ошибался — и выходил на верную дорогу. Горжусь, тобой, Виктор. Горжусь нелегкой нашей дружбой. Кажется, мы недостаточно ее ценили. Пожалуй, недостаточно. Я не всегда открывался тебе, ты не всегда доверялся мне. Могли бы быть доверчивей. И кто может знать, насколько теплее, дороже и крепче была бы тогда наша дружба. О, теперь я знаю… Понял, к сожалению, поздно. И многие, думаю, до поры до времени бывают беспечны, вот так же, как я. Начинают ценить человека, когда его уже нет, когда он ушел безвозвратно. Ну не глупо ли? Прости меня, Виктор. Прости, что с опозданием пришел к такому выводу и было — не понимал тебя. Прости и прощай навсегда.

Высота 54,6

Не так уж она выделялась на пересеченной местности, эта пологая, заросшая мелким кустарником высотка, но она стояла у скрещения дорог и сторожила выходы из леса. Мы неожиданно уперлись в нее к вечеру и вынуждены были ночевать в лесу. Линия окопов тянулась вдоль опушки, основные силы полка расположились метрах в трехстах от нее, под покровом заснеженных елей и сосен. Лес в этом месте подходил к высотке длинным и узким языком; немцы окружали его с трех открытых сторон, так что мы беспрерывно слышали треск автоматов и справа, и слева, и впереди себя. Наши отвечали неохотно: после шестичасового марша по лесному бездорожью солдаты смертельно устали.

— Что ж, будем ночевать, Дубравин? — сказал капитан Синявин, инженер полка. — Вот вам топор, нарубите веток, а я облюбую уютное место.

Минут через двадцать лесная постель на двоих была готова. Мы сделали ее из еловых веток прямо на снегу, под кустом калины.

— Чем не постель! — похвалил Синявин, ослабляя пояс. — Три слоя под себя, пучок тех же веток в изголовье, а плащ-палатками укроемся. Присоседимся спина к спине и не замерзнем. Рекомендую переобуться. Влажный конец портянки — на икру, сухой — на плюсну и пальцы. Я эту солдатскую мудрость освоил еще в финскую. На морозах в тридцать градусов осваивал. А нынче — пустяки, не больше восемнадцати.

Мы переобулись, молча покурили и тихо улеглись: я на правый бок, он — на левый. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Изредка, точно с перепугу, начинали трещать автоматы и тут же замолкали.

— О чем думаешь? — спросил Синявин.

— Дружка вспоминаю, — ответил я невесело. — Погиб на прошлой неделе.

Синявин раздумчиво заметил:

— А-а, человека всегда до сердечной боли жалко. Сколько я не видел смертей, каждая в сердце оставила царапину.

Позже спросил:

— Ты ведь, кажется, не кадровый?

— Нет, не кадровый.

— А не хочешь знать, какие безбожные мысли лезут в голову мне?

— Не могу представить.

— Кощунство! — Синявин усмехнулся. — Я, наверно, понемногу размагничиваюсь и становлюсь сентиментальным. Чем больше размышляю, тем чаще убеждаюсь, что попадаю в плен противоречий. А раз начались сомнения, не лучше ли бросить, как ты думаешь?

— Что — бросить?

— Размышлять не вовремя! — буркнул недовольно.

Я промолчал.

— Вот ведь какая тут штука, — продолжал инженер. — Довольно серьезная, по-видимому, штука. Пока мы в окружении, нужна большая армия. Я говорю: страна в капиталистическом окружении. И коли нужна армия, кому-то в ней надо служить. А что делать, Дубравин, если душа страшно жаждет творчества? Ты агитатор — разъясни, пожалуйста. Дочка моя, Татьянка, после школы пошла в институт, года через три станет архитектором. Так я же ей завидую, Дубравин! Она будет строить, что-нибудь изобретать — почему же я всю свою жизнь должен рыть окопы, крепить блиндажи, вешать на столбы колючую проволоку? Что это — творчество, созидание? Ну-ка, разъясни, партийный агитатор.

— До коммунизма мы еще не дожили. И пока не дожили, будем одновременно строить и защищать.

— В том-то и штука, Дубравин. Мудрая штука, — повторил Синявин. — Недавно читал сочинение какого-то немецкого философа. В трофеях нашел под Урицком. Знаешь, что поразило меня? Этот философ без стыда и совести доказывает, будто важнейшим назначением мужчины, физически сильного мужчины, является производство крепкого потомства и военные походы. Оставим адамово производство в стороне, но войны! Ужели человеку больше делать нечего, кроме как убивать, разрушать и грабить! Нет, ты послушай, до чего дошел этот болван, этот гороховый шут в колпаке философа.

Синявин привстал, сбросил на снег плащ-палатку, повернулся ко мне. Я тоже поднялся. Горячо дыша, инженер сказал:

— Этот человеконенавистник утверждает, что война — неизбежный и необходимый спутник жизни. Единственная форма высшего человеческого бытия и смысл существования государства. Война очищает породу. Так и сказал коновал, словно речь идет о стаде копытных. Очищает от слабых, больных, малодушных и нежно воспитанных. Жить имеют право только выносливые, умеющие силой утверждать себя и противостоять опасности быть истребленными. Варварство — естественное состояние человечества. Варварство и вечно бушующее пламя войны.

Глаза его блестели. Я подзадорил его:

— Чему вы удивляетесь? Открыли еще одного человеконенавистника? Да этой хмельной литературы по всем европейским дорогам теперь по колено.

— Вот! — нервно согласился Синявин и взял меня за руку. — Вот это я и хотел, очевидно, сказать. Фашистов мы проучим, без сомнения. Но что прикажете делать с холерой человеконенавистничества? Ее ведь и танком не раздавишь, эту заразу, и метлой не подметешь. Останется капитализм — останется и его гангренозная философия. Рак души, понимаешь? Вот что не нравится. Слишком не нравится, Дубравин!

Подумав, Синявин сказал:

— Есть в мировой поэзии две знаменательные строчки. Одну сочинил наш Пушкин, другую — Фридрих Шиллер. Эти две строчки — как две стороны медали. Секунду Синявин вспоминал, затем произнес:

— «И человека человек послал к анчару властным взглядом»… Представляешь, с каким сожалением формулировал Пушкин эту, оборотную, сторону действительности? Древо яда — союзник человека… А вот другая строчка — манифест человеческого завтра: «Без человека человек благ не обрящет вечных».

И тихо, в раздумье Синявин повторил:

— «Без человека человек…» — Затем сердито крикнул: — Зверь — человек без человека!

Я чувствовал к нему расположение. Этот мало знакомый мне инженер, многие годы прослуживший в армии, склонен был к философским размышлениям и ставил перед собой большие человеческие вопросы. В самом деле, как согласовать понятное стремление человека к миру с необходимостью участвовать в войне? Я решил иронизировать.

— Вы действительно впали в противоречие…

Он перебил меня:

— Не я впал в противоречие — противоречива неустроенная жизнь.

— Стало быть, придется служить и после войны.

— Придется, ничего не говорю. — Взял меня за локоть и доверчиво прибавил: — В молодости срубы на деревне ставил. Давно это было. Так теперь, поверишь ли, одну ночь мне снятся блиндажи и доты, другую — крестьянские горницы и пятистенки. Так и чередуются — горницы и доты… — Тихо рассмеялся.

— Ваше настроение год тому назад кое-кто назвал бы кретинизмом, моральным разоружением перед лицом противника.

— Пошли они к чертовой матери — всякие хранители прописной морали. Я коммунист, и Родина для меня всегда с заглавной буквы. Потому и пистолет вот на ремне, и сплю, как солдат, на снегу, и окопы рою. А умереть придется — что ж, умру, полагаю, не скорбя. Но тогда скажу в последнюю минуту: «Будьте благоразумны, люди. Не затевайте драки. Перевешайте всех поджигателей войны и займитесь мирными делами».

Слева затрещали автоматы. Синявин послушал, сказал:

— Вот они, райские птички в корабельной роще. До чего отрадно! — и сдержанно, нервно засмеялся.

Затем мы закурили. И пока курили, все время молчали. Густая темнота бродила по лесу. Было тревожно, неуютно.

Бросив окурок, Синявин добродушно подытожил:

— Ладно, будем спать, Дубравин. Все мировые противоречия мы с тобой не разрешим, а завтра, по-видимому, разгорится бой. Этот бугорок так просто не отнимешь. Придется повозиться.

Встали мы рано, едва брезжил рассвет. Солдаты наскоро завтракали и спешно расходились по окопам. Лес шумел и звенел. Стучали автоматы, визжали крупнокалиберные мины, шипели в деревьях разрывы. Мины ложились в шахматном порядке. Думалось, немцы хотели прокалить весь лес, пока мы отважимся броситься в атаку.

В семь ноль-ноль полковник Макаров вызвал к себе командиров. Собрались на опушке рощи, в кустах за тремя развесистыми елями — отсюда сквозь утреннюю дымку виднелась высота и ближние к ней подступы.

— Садись! — приказал полковник и сам опустился на колени.

Я опять оказался рядом с Синявиным. Развернули карты.

Полковник указал ориентиры, четко изложил задачи полка и каждого подразделения, затем перечислил объекты, подлежащие уничтожению огнем артиллерии.

— «Ч» — восемь пятнадцать. Желаю успеха.

Мы не успели подняться — над кронами елей с визгом рассыпалась крупная мина. Я инстинктивно прижался к земле и тут же почувствовал шум в голове и сильный горячий толчок в правую руку чуть пониже локтя. Прежде всего я ощупал голову и с радостью отметил: «В порядке!» Теплый колючий осколок, застрявший между шапкой и воротником шинели, сунул зачем-то в карман. Потом приподнялся и оглянулся влево.

Капитан Синявин навзничь лежал с окровавленным ртом и открытыми глазами. Он еще дышал, когда я к нему приблизился, жадно глотал стылый горьковатый воздух и пытался что-то говорить. Я не расслышал его хриплый шепот. Кажется, он произнес: «Ну вот», — и закрыл глаза. Темная липкая кровь стекала за ворот шинели. Осколок ударил ему в челюсть, другой, более острый, застрял под подбородком.

— Ну что? — услышал я голос Макарова.

— Умер, товарищ полковник. Капитан Синявин только что скончался.

Опустив его голову наземь, я поднялся. В глазах неприятно рябило, рука стала ныть, холодеть и налилась свинцовой тяжестью. Перчатка от крови порыжела. Значит, все-таки ранен. Мелькнула веселая мысль: «Жив! Не убит! Только ведь ранен! Рука — пустяки. Она еще работает». Нет, к сожалению, не подчиняется. Я попытался ее приподнять — она опустилась плетью.

Полковник глядел на меня в упор и сурово хмурился. Правая бровь его рассечена, левый погон был изорван в клочья.

— Вы ведь тоже ранены?

— Кажется ранен, товарищ полковник.

Теперь я огляделся и увидел такую картину: четверо из тех, что пришли сюда полчаса назад, были бездыханны, остальные морщились от боли; кто мог, разрывал индивидуальные пакеты. И стояла глохлая, невыносимо жуткая для слуха тишина: обстрел внезапно оборвался и подозрительно умолкли автоматы.

— Четверо убиты, остальные ранены. Всех было пятнадцать. — Глядя на меня, полковник приказал: — Марш на медпункт. Немедленно.

На медпункт я не пошел. Завернул в кусты, разделся и наскоро сделал себе перевязку. Затем разыскал замполита и упросил его разрешить остаться в первом батальоне хотя бы до минуты «Ч». Он неохотно согласился.

Ровно в восемь пятнадцать полк пошел в атаку и к девяти часам выполнил ближайшую задачу. На обратном склоне высоты я попал на глаза Макарову. Гневно и резко полковник сказал:

— Вы что, шутить со мной изволите? Или полагаете, без агитатора полка атака захлебнется? Идите, ремонтируйтесь!

В этот раз я не рискнул ослушаться. Тем более, что рана немилосердно жгла и я с каждым часом заметно терял силы. Попрощавшись с замполитом, пошел на медицинский пункт.

В плену у эскулапов

Медицинский пункт полка, затем медсанбат, полевой армейский госпиталь — и Ленинград. Снова Ленинград, Васильевский остров, стационарный госпиталь фронта.

Шесть километров пешком, полдня в автомобиле и двое с половиной суток в санитарном поезде — первый раз в поезде за все время войны.

Первичная операция в медсанбате, две операции в палатах армейского госпиталя, предстоит радикальная операция в Ленинграде. Может быть, даже не одна.

И рана как будто не сложная, все говорят — пустяки, через месяц-полтора снова возвращусь на фронт; но вот что пока огорчает: перебит оказался нерв, так что кисть руки нисколько не работает. А главное — не извлечен осколок. Он раздробил лучевую кость и очень надежно застрял в ее расщепленных стенках. Мелкие костные осколки выскребали при каждой операции. — не знаю, все ли повыскребли. Диагноз вполне определенный: острый остеомиелит.

И вот рука теперь в гипсе. От плеча до кисти — прямой неуклюжий угол в виде буквы Г. Левой управляться неудобно. Хуже всего — не могу писать.

Госпиталь — большой, целая дивизия. Новые люди, новые отношения. Но интересно ли? Нет, не интересно.

В нашей палате было двенадцать офицеров, все ранены в руку или в ногу. Шестеро держались с достоинством, четверо тихо стонали после сложной операции, остальные — самые молодые — лихо похвалялись придуманными подвигами — ну совершенно как те многомудрые охотники из анекдота, что на улицах Пензы выследили и заарканили бенгальского тигра. Особенно неистощим был лейтенант Полукопейкин, помощник начальника материального снабжения из одной артиллерийской дивизии. Все, кто его слушал, должны были искренне дивиться, почему же он, Полукопейкин, до сих пор не Герой Советского Союза. Всеми статьями парень созрел для геройства. Не иначе — затирают. Пристальные взоры сестер и санитарок, их яркие улыбки доставались по большей части вот этим неутомимым баснетворцам. Было немного обидно. Надо бы всем поровну. Но мне, пожалуй, безразлично. Меня интересовали главным образом врачи — на них я надеялся, им вверил свою руку и дальнейшую ее и свою судьбу.

Они казались мне аристократами. Хитрый, загадочный народ! Вежливо слушают жалобы, дают разумные советы, но главного вслух никогда не скажут. А спросишь напрямую: «Будет ли, доктор, работать рука?» — доктор предложит утешительное: «Время — надежный целитель». Или, мило улыбаясь, тут же нагонит на тебя тоску: «Поживем — увидим. В прогнозы я не верю. Прогноз — чистейшая гипотеза». — «Но мне нужна рука, а вы хирург — зачем же нам гипотезы?» — «Посмотрим после радикальной операции». — «Скоро ли?» — «Ждите». И вынужден ждать. Нередко закрадывалась грустная мысль: а если начнется флегмона, а то и заражение крови? Оттяпают руку. Как пить дать, оттяпают и наградят пожизненной чуткой культей. Говорят, культя воображает, будто чувствует пальцы и управляет ими. К чему такая тонкая игрушка!

Дни тянулись долго, надо было чем-то их заполнять. Утром, после завтрака, я упражнялся в писании левой рукой. Брал карандаш, клал перед собой бумагу и медленно, старательно, точно первоклассник, вырисовывал букву за буквой. Они получались круглые, ровные, с легким наклоном в левую сторону — замечательно спокойный и красивый почерк, лучше моего естественного. Это было удивительно.

Но скоро я уставал и тогда принимался за книгу. Читал «Войну и мир» и мысленно сравнивал героев и события романа с людьми и событиями нашего времени, Роман возбуждал волнующие чувства, следить за развитием образов Пьера, князя Андрея, Наташи Ростовой было блаженным удовольствием, но где-то в душе у меня, в самой глубине души, жила и отчетливо билась одна несговорчивая жилка; она не позволяла расходовать все мои симпатии на образы литературного произведения, как будто говорила: живые наши люди роднее и симпатичнее.

Вот князь Андрей, гордый, утонченный князь Андрей Болконский. В ночь перед Аустерлицким сражением он честолюбиво мечтал о славе победителя и ради этой славы готов был претерпеть любые потери и лишения.

«И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, — самые дорогие мне люди, — но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать…»

Утром в этом сражении князь Андрей был ранен. Истекая кровью, он лежал на Праценской горе, глядел в голубое небо и думал другое:

«Как же я не видал прежде этого высокого неба?.. И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»

Как не похож на него, князя Андрея, капитан Синявин! Я не знаю, что думал про себя инженер Синявин в последнюю минуту. Но в ночь накануне боя он рассуждал благороднее и куда почтеннее изысканно-щепетильного русского князя. Князь мечтал о личной славе и искал в войне подходящий случай для индивидуального подвига — Синявину противно было всякое тщеславие, он ненавидел героев для себя и гневно беспокоился о судьбах человечества. Простой, немного грубоватый и, конечно, далеко не тонкий, в сравнении с князем Андреем, человек, а он мне дороже десяти Болконских. Я думал о нем каждый день и откровенно жалел, что не сблизился с ним раньше, не узнал его лучше.

Иное навевал образ Ростовой Наташи. Думалось, что среди наших девушек — сестер и санитарок отделения — не было ни одной, внешне похожей на юную, наивно-непосредственную героиню знаменитого романа. Они отличались от нее так же, как обветренные полевые цветы отличаются от хрупкой оранжерейной хризантемы.

Но мне они ближе, роднее. И если говорить по правде, то больше всего нравилась Юля — наша палатная сестра Юля Казанцева, девушка редкой души и неистощимого внимания к людям. Ее все просили написать домашним письма — даже те больные и раненые, кто имел здоровые руки и в помощи сестры, понятно, не нуждался. Она не отказывалась — садилась и писала. Особенно хорошо сочиняла письма к жене или к матери. Бывало это так. Раненый, не спуская глаз с черноволосой девушки, диктовал сердечное послание; Юля внимательно слушала и медленно писала. Писала не так и не теми фразами, какими изливал свою душу раненый, но он, этот раненый, обычно оставался доволен: Юля писала и нежно, и толково. Я, конечно, мог бы попросить ее написать за меня письмо в Сосновку, но я не просил: сам напишу, когда натренируюсь левой. Зато лейтенант Полукопейкин, раненный всего лишь в ягодицу, несколько раз умолял сестру «нацарапать весточку» — ему, только ему справедливая Юля всегда наотрез отказывала.

Как-то в дверях нашей палаты мелькнула жердеобразная фигура нового медика. Он отдаленно напомнил мне Кайновского. Я усмехнулся и подумал: «Интересно, поймем ли мы когда-нибудь друг друга?» Впрочем, теперь я не чувствовал к нему неприязни. Мне даже хотелось, чтоб этот новый доктор в действительности оказался Кайновским: все-таки немного знакомы, можно было бы поболтать, кое-что вспомнить. Спорить, наверно, не стали бы.

— Юля, не Кайновского я видел сейчас у дверей палаты?

— Да, это Христофор Александрович Кайновский, один из наших фельдшеров. Старые знакомые?

— Пожалуй что приятели.

— И он не знает, что вы теперь у нас?

— Должно быть, не знает.

— Сказать ему?

— Нет, пока не надо.

Мы сами скоро встретились, без посредничества Юли. Он был дежурным по госпиталю и обходил после ужина палаты. Я ложился спать.

— Ба, кажется, товарищ Дубравин! Не ошибся?

— Нет, не ошиблись, товарищ Кайновский.

У него почему-то дрогнуло веко.

— Значит, в плену у эскулапов. Где же и давно ли вас царапнуло?

— Месяц назад, в лесу под старой Лугой.

— В шахматы… не увлекаетесь?

— Нет, не пристрастился.

— А то бы в ночь дежурства составил вам компанию.

Встреча оказалась ни теплой, ни холодной, ей надлежало быть сдержанно-вежливой, такой, вероятно, она и получилась. Может быть, следовало поиграть с ним в шахматы? Не знаю. До войны я сиживал за шахматной доской и сиживал, бывало, подолгу.

Однажды Юля объявила:

— Ну, завтра — операция.

Так неожиданно, так просто — я даже рассердился.

— Что за операция?

— Так называемая радикальная. Надо же вынуть осколок! Или вы всю жизнь хотите таскать в руке инородное тело?

Простота такого объяснения меня обезоружила.

— Ладно, Юлечка, простите. Что требуется от меня?

— Вовремя встать, не завтракать, прийти в хирургическую и лечь на операционный стол.

— Только всего?

— Ничуть не больше.

— И мне покажут железный осколок?

— Завтра будет лежать на вашей тумбочке.

Милая, добрая Юля. Она не подозревала, как напугало меня ее сообщение. Весь день и всю ночь накануне операции я только тем и занимался, что мысленно заклинал хирурга сделать все возможное, лишь бы не ампутировать руку. У страха глаза велики. Но как не страшиться, если двое из нашей палаты на прошлой неделе ушли туда с руками и с ногами, а вернулись — один без руки по самое плечо, другой — без правой голени.

Утром в хирургической, когда сняли гипс и промыли спиртом распухшую рану, я решительно потребовал:

— Делайте что угодно, доктор, только не ампутируйте.

Доктор усмехнулся:

— А кто вам сказал, что надо ампутировать? До этого дело не дошло. И не дойдет, надеюсь.

Он меня не успокоил: так говорят со всеми.

И вот белый операционный стол. Общий наркоз. Зачем, в таком случае, общий? В самом деле, ну зачем же общий?.

— Доктор, зачем общий?

— Считайте! — шепнула мне Юля. — А ну-ка, считайте до ста. Ни за что не досчитаете.

Я досчитал до двадцати, но спать не собирался.

— Прибавьте! — сказал сердито доктор.

— Считайте, считайте, — упрашивала Юля.

А я помнил одно:

— Доктор, оставьте, пожалуйста, руку. Прошу вас, пожалуйста… очень прошу…

С этой единственной мыслью — и просьбой, и надеждой — я неожиданно уснул. Досчитал, говорили после, до двадцати шести…

Женя Приклонская

Нет, руку мне не оттяпали. Все сделали добросовестно. Осколок оказался с ноготь большого пальца — темный, корявый, «из рыжего рурского железа», как заметил доктор. Юля сразу после операции принесла его в палату и положила мне на тумбочку. Но я его выбросил. Вспомнил «рыжее рурское железо» — made in Германия, горячий цех фашизма — и выбросил в форточку как истинно инородное тело. Коллекционируют предметы культуры — не осколки варварства.

Я лежал после операции и думал обо всем на свете — в эту минуту ко мне пришла Женя, жена Виктора Приклонского. Еще до операции я нацарапал ей левой рукой, что знаю подробности гибели Виктора.

«Если хотите и не боитесь узнать эти подробности — приходите, а не хотите — не надо, вы будете правы. И, пожалуйста, утешьтесь. Виктор достойно выполнил свой долг и до последней минуты был в глазах товарищей честным и мужественным воином».

Написав ей так, я, впрочем, подумал, что Женя, возможно, не придет. Нужны ли ей новые волнения?

Но она пришла. Сразу разыскала меня, улыбнулась, тихо поздоровалась и мягко опустилась на стул у изножья моей койки.

— Нет, нет, вы, пожалуйста, лежите. Вы ведь после операции? Вот и лежите спокойно.

Она была в вязаной кофточке, в шерстяной коричневой юбке и фетровых ботах. На лице лежали темные веснушчатые пятна. Полы белого больничного халата распахнулись и приоткрыли круглый, высокий живот. Меня несколько смутил этот ее живот, но Женя не заметила моего смущения. Положила на тумбочку бритвенный прибор и сказала:

— Это вам от меня. Думала, думала, что в таком случае лучше всего подарить мужчине, — купила безопасную бритву. Годится?

— Конечно, — согласился я, растроганный вниманием. — Правда, сейчас меня бреет парикмахер. Но вот заживет рука — придется опять самому скоблиться. Свою бритву я, кажется, потерял.

— Вот видите, как хорошо придумала! — Она улыбнулась. — Ну, расскажите, — и сразу посерьезнела. Глаза стали строгими, печальными. — О чем вы говорили в последнюю встречу?..

— Мы не встречались, Женя. Я видел только могилу в Петровке и слышал рассказ очевидца его гибели.

— Все равно. Я слушаю.

Я повторил ей рассказ партизана, затем описал могилу. Она напряженно молчала. Но, когда я кончил, заплакала — тихо, беззвучно, одними крупными слезами.

— Весной я поеду в Петровку. И каждое лето буду туда ездить. Верите, до сих пор не могу внушить себе, что больше его не увижу. Всю жизнь буду ждать, всю жизнь…

Вытерла глаза, помолчала.

— Я ведь уволилась из армии, вы знаете? Живу теперь одна в квартире на Херсонской и жду к весне ребенка. Мы хотели мальчика. Не знаю… Виктор даже имя придумал — Андрюша. Из русских самое русское, убеждал меня. Пусть будет Андрюша… Комната была холодная, но мне помогли отремонтировать. Подполковник Коршунов солдат присылал. И сам заходил однажды, спрашивал, не нужно ли чего-нибудь еще. А что мне еще нужно? Ничего не нужно, спасибо и на этом. На днях пригласила старушку, будем с ней вдвоем. А потом — друзья. Я ведь и вас считаю своим другом. Вы не против?

— Что за вопрос, Женя!

— Я вот думаю: хорошо, что вы не женаты. Знаете, как тяжело теперь женам, чьи мужья уж не вернутся? Когда были вместе, мы ничего не замечали, почти ничего. А теперь… Ой, как тяжело теперь! Так тяжела, что сказать не умею.

Откуда-то пришел Полукопейкин. Бесцеремонно посмотрел на Женю, сказал:

— А я и не подозревал, что у Дубравина жена в Ленинграде.

Женя ему ответила:

— Пока не подозревали, были правы. Стали подозревать — ошиблись.

— Возможно. Значит, не жена?

Женя выпрямилась, смело взглянула нахалу в глаза, гордо сказала:

— Вдова, товарищ командир. Была жена, теперь вдова. Еще вопросы будут?

— Простите, — осекся Полукопейкин и тут же исчез из палаты.

— Не обращайте внимания, Женя.

— Разве я ему мешаю? Или обязана отчет перед ним держать? Виктор мне говорил: «Не спеши, глупышка, люди ведь разные, разберись спокойно». А я не умею спокойно. Может, он и герой, этот невежливый красавец, но мне он сразу не понравился.

— Хамам надо указывать их место.

— Я тоже так думаю. Ну что ж, Алексей Петрович, желаю вам всего хорошего. — Она поднялась. — Быстрее поправляйтесь. А выпишут — заходите в гости. Пожалуйста.

Она подала мне руку, и полы халата распахнулись снова. Я снова увидел ее круглый высокий живот, плотно обтянутый кофточкой.

Женя улыбнулась:

— Поправляйтесь.

Она ушла, а я задумался. Так изменяются люди. Одни становятся до удивления черствыми, прямолинейными, другие, как Женя, сохраняют всю хрупкость и нежность души и находят в себе силы вынести любые испытания. Сколько терпкой обиды в ее четырех словах: «Была жена, стала вдова», — и сколько в них в то же время простого человеческого мужества.

Вспомнил ее на биваке на точке у Средней Рогатки — маленькую, яблочно-розовую, в шапке-ушанке и неуклюжих валенках. Мог ли я подумать, что такое юное создание, не успев пережить первые радости любви и замужества, всего через несколько месяцев станет печальной вдовой!

Вспомнился капитан Синявин: «Будьте благоразумны, люди. Не затевайте драки…» Самая глубокая, самая трезвая истина, какую постигнуть дано на войне.

«Их было двое»

Эту вырезку из армейской газеты Первого Украинского фронта переслал мне Пашка. Под заголовком «Их было двое» газета писала:

«Всю ночь на том берегу не умолкали выстрелы. Пули свистели в прибрежных кустах, цвикали по воде, шлепались в рыхлую глину. Изредка кромешную тьму над рекой прорезали бледные ракеты.

Они ничего не замечали. Три часа назад в двух километрах отсюда они связали пешеходный мост на понтонах и по узкому петлястому притоку привели его сюда. Осталось перекинуть мост на противоположный берег, занятый противником, — и дело будет сделано. Проще всего было бы привязать концы каната к лодке и под покровом темноты причалить в кустах на том берегу. Так, видимо, и поступили бы, если бы в устье притока оказалась лодка. Но лодки не оказалось. Она была вечером. Значит, кто-то увел. Может, разбило снарядом.

Сели в кустах, покурили. Треск автоматов прекратился, воцарилась обманчивая тишина.

— Что будем делать, товарищ старшина? — спросил ефрейтор. — Немцы будто успокоились.

— Будем выполнять задачу, — сказал старшина. — Минут через сорок придут подразделения, мост к их приходу должен стоять на реке.

Старшина разделся, обвязал себя канатом, сунул за пояс топор.

— Только я выйду вон у той коряги, вы — немедленно по мосту ко мне. Захватите оба автомата.

— Слушаюсь, товарищ старшина!

Плыл минут двадцать. Быстрое течение сбивало его в сторону, но старшина уверенно держался ориентира. За ним, выгибаясь дугой, медленно вытягивался мост. Ефрейтор тем временем бесшумно выталкивал звенья моста из притока. «Лишь бы успеть до прихода роты, — думал про себя ефрейтор. — А вода — ну ж и холодна, проклятая. Каково сейчас Андрею? Не схватила бы судорога».

Наконец старшина добрался до берега, вылез и тотчас метнулся от воды в кусты. Мост натянулся струной. Видно, все в порядке: он его привязывал. Ефрейтор закрепил концы каната и бросился по мосту к товарищу. Но что это? В кустах против старшины выросли темные фигуры. Немец простуженно крикнул:

— Хенде хох! Сдавайся!

Старшина ответил:

— Русские в плен не сдаются! — и поднял над головой топор.

Дальнейшего ефрейтор не видел. Слева застрочил пулемет, и сапер, обливаясь кровью, рухнул на мокрый прибрежный песок…

Наши автоматчики, овладевшие в ту ночь плацдармом на правом берегу, рассказали:

Мост был наведен по всем правилам саперного искусства.

Мост наводили двое: старшина Андрей Платонович Костров и ефрейтор Павел Петрович Звягинцев.

Старшина Костров был найден убитым. Рядом с ним подобрали окровавленный топор и поодаль обнаружили два немецких трупа. Ефрейтор Звягинцев, будучи смертельно раненным, защищал переправу огнем из автомата до самого прихода наших подразделений…

Двое против отряда противника. Подлинно русские богатыри. Вечная слава героям, павшим в бою за свободу Родины!»

Эта короткая заметка меня ошеломила. Погиб Андрей Платонович Костров…

На полях газетной вырезки синими чернилами было приписано:

«Это произошло 18 октября 1943 года, а 16-го папе исполнилось 45 лет. Его товарищ П. П. Звягинцев, 32 лет, — тоже учитель, из Ярославской области. Ан. Кострова».

18 октября. Сейчас — середина апреля. Полгода назад…

Милая Настенька, чем я могу тебя утешить? Помню, после окончания школы в Сосновке мы были в лугах, на Оке. Андрей Платонович декламировал стихи и говорил о будущем, а ты, вся пропахшая резедой и мятой, подарила каждому из нас по букету красивых цветов. То было давно, но я не забуду вовек ни весенний тот день, ни тебя, ни Андрея Платоновича. Жуткое дело — война. Она не щадит ни родных, ни близких, ни самых достойных из нас, если есть среди нас достойные. Все перед нею смертны. Поклянемся, стиснув зубы, довести эту войну до победы. И тогда, дорогая Настенька, мы потребуем, мы сами устроим тогда, чтобы война никогда не грозила людям. Другого утешения нет.

Наедине с собой

В тягостные госпитальные дни я много размышлял и вспоминал. Моментами ощущал какое-то гнетущее давление: снова, как и в первую осень войны, приходили нерадостные думы о неизбежной подчиненности человека внешним обстоятельствам.

В один из таких рефлексических моментов перебрал все смерти, виденные на войне, — все неожиданные и до горечи жестокие…

В бытность учения на курсах шел я как-то по Невскому к Московскому вокзалу. Надо было побывать в довоенной квартире слушателя Прошина и осторожно выяснить, не туда ли он часто отлучается с курсов и возвращается после этих отлучек с подавленным настроением. И то ли потому, что я не верил в успех своей деликатной миссии, или потому, что не видел в ней благородной цели, я шел не торопясь, нехотя, будто подневольно.

Свернул на Литейный, к лавке знакомого букиниста. Илья Григорьевич раскрыл передо мной небольшой альбом литографированных репродукций с картин знаменитого Рембрандта, сказал: «Обратите внимание на эту голландочку. Саския, жена художника. Не правда ли, настоящая Флора, богиня цветов? Впервые за тридцать пять лет моей антикварной службы попала в мою лавчонку. О, если бы не война, бесподобная эта богиня по сей день и присно хранилась бы в частных коллекциях любителей прекрасного. Возьмете?» Теперь я жалею, что не купил альбом. Были в нем, кроме «Флоры», и другие картины, но мне хорошо запомнилась Саския. Такая она жизнерадостная и так свежо трепетали вместе с ее одеждами цветы, что чудилось: можно сорвать один из цветков и положить в карман. Словно Саския стояла со мной рядом. Словно желтозубый Илья Григорьевич нарочно выпустил ее, нарядную, к своему прилавку, и мне совсем не надо было в тот невеселый день идти к Московскому вокзалу.

Снова вышел на Невский и поплелся дальше.

На площади Восстания за редкими досками невысокого забора, охватившего воронку от бомбы, я увидел вдалеке, где-то у подъезда гостиницы, пеструю шапку полевых цветов, слабо колеблемых ветром. Они были точно живые: то поднимались над решеткой забора, то опускались вниз, поднимались снова и вздрагивали, затем исчезали опять; и было непонятно, наклонялись ли они сами или кто-нибудь их тревожил. Неясно было и другое: каким образом васильки, колокольчики, нежные гвоздики — я уже различал их венчики — оказались среди каменных и деревянных сооружений города. Кто их сюда занес?

Я подошел ближе, и загадка разрешилась. У подъезда гостиницы в кресле-качалке сидела в больничном халате пожилая женщина, перед ней прыгала и кружилась, что-то говоря, размахивая смуглыми руками, тоненькая девочка. Лет ей было, вероятно, двенадцать-тринадцать; светлое ситцевое платье в полоску ладно облегало ее загорелое тело, а на голове у девочки, повыше каштановых кудряшек, гордо стоял пестрый венок из полевых цветов, — его-то я и видел за досками забора. Девочка нагнулась к качалке, что-то шепнула на ухо женщине, и обе они рассмеялись. Потом до меня долетели торопливые слова — их с недетской серьезностью проговорила девочка:

— А я ни за что, ни за что не поеду. Ведь это же несправедливо — не считаться с моими желаниями. Несправедливо ведь, Анна Максимовна?

Та покачала головой.

— Не знаю, не знаю, милочка. В отношения детей и родителей предпочитаю не вмешиваться.

— Я и не прошу. Вы только скажите, права я или нет? — настаивала девочка.

Я не расслышал, что ответила ей женщина. Не разобрал и дальнейших слов девочки. Мне показалось, что эту юную смуглянку я где-то уже видел.

У Саскии — запомнил — были большие таинственно-задумчивые темные глаза. У этой ленинградской девочки глаза были чистые и светлые. Но когда она сняла с головы венок и поднесла к лицу, они у нее посинели — от васильков и колокольчиков; а когда снова положила цветы на голову и прищурилась, вглядываясь в меня на расстоянии, — в ее зрачках, показалось мне, блеснуло что-то невыразимо детское. В таких удивительно ясных глазах тайны еще не родилось. И вся она была проста и открыта, как ее простенькое платье в полоску.

Девочка без умолку болтала, и женщина в качалке стала от нее отмахиваться.

— Ну, иди, иди, Верочка. Приходи, пожалуйста, завтра.

— Ухожу, — согласилась девочка.

— Не забудь принести мне пяльцы.

— Я же сказала: будут обязательно. Поправляйтесь, Анна Максимовна!

И девочка побежала. Ловко обогнула забор, вышла на середину площади, оглянулась, пошла беззаботно дальше. Цветы так и колыхались на ее кудряшках.

И вдруг на той стороне площади со скрежетом и треском упал неожиданно снаряд, и там в виде косматого смерча взвихрилось облако пыли. Женщина в качалке вскрикнула, закрыла глаза. Из гостиницы тотчас выскочили люди, подхватили кресло, унесли в подъезд.

Когда облако рассеялось, я посмотрел на площадь. Она была пустынна. В стороне от воронки лежал васильковый венок, а где-то на Лиговке уже рвался очередной снаряд.

Нет, слезы у меня не брызнули. Только нестерпимо защемило сердце, и дыбом поднялись под пилоткой волосы…

Но неужели человек, размышлял я дальше, забравшись в область философии, настолько же беспомощен, насколько всесильны окружающие его обстоятельства. Я бунтовал бы против какого бы то ни было ограничения моих индивидуальных действий и стремлений. Извечное противоречие?! Объективно, человек — частица огромного целого, незаметный винтик в колесе истории; субъективно, этот незаметный, но капризный винтик рвется вести себя самостоятельно.

Вспомнился прошлогодний разговор с Не-Добролюбовым.

— Пашка, — спросил я его, — как ты понимаешь свободу?

— Какую свободу?

— Ну свободу личности, положим.

Пашка, подумав, ответил:

— Быть свободным — значит быть самостоятельным. Не чувствовать рабской зависимости от вещей, предрассудков, традиций чужой и казенной мысли и вообще любых ненормальных условий — условий войны, эксплуатации и тому подобного.

Я, помню, возразил ему — сказал что-то насчет анархизма и битвы Дон-Кихота с ветряными мельницами.

Пашка рассердился, назвал меня «зело проницательным пропагандистом», затем докторально заметил:

— Есть философия раба и мещанина и есть философия воистину свободного человека. Первая елозит на коленях и, хныкая, просит: «Ради бога, не тревожьте мое копеечное благополучие. Дайте возможность оставаться трусом, лжецом и лицемером — смотря по обстоятельствам». Вторая — престрогая гражданка; она без фамильярности требует: «Предъявите-ка ваши принципы-мандаты!» А что такое принципы? Это — обязанности дружбы, классовой и национальной солидарности, обязанности гражданина родины. Мудрость поведения в том и состоит, чтобы, не кривя душой, признать над собой власть моральных принципов и честно, всегда добросовестно их выполнять. А как же? Свобода нагая не ходит. Она — в оковах принципов. Чем шире социальная свобода, тем строже ее принципы.

Павел безусловно прав.

Точно так же нельзя быть свободным от идей своего времени. Человек погружен в свое время, словно рыба в воду. Топча грешную землю, толкаясь среди людей и участвуя вместе с ними в строительстве жизни, человек — хочет он того или не хочет — дышит воздухом времени и неизбежнопроникается его идеями. Именно — проникается. Не покупает их на рынке и не берет взаймы у просвещенного соседа. Бурлящая современность заражает человека пафосом действия и сообщает ему раскаленную любовь и столь же высокоградусную ненависть. Значит, идеи времени должны стать моими — от класса моего и моего народа. Тогда тем прочнее будет моя связь с ними, тем вернее я буду им предан, тем активнее стану за них драться.

Как композитор из хаоса звуков выводит свою неповторимую мелодию; как скульптор из глыбы гранита резцом высекает прекрасные формы; как подлинный поэт рождает художественный образ из смутных волнений души — так и любой человек добывает собственные убеждения силой напряженного внутреннего творчества. Свобода заключается в том, что никто не лишает меня права и удовольствия самому сотворить свой идеальный мир. Но, сотворив этот мир, я должен убедиться в его земной реальности. Для этого надо соотнести его с интересами людей и властным велением времени.

И вот что поистине замечательно: я не ощущаю идеи и идеалы партии как нечто навязанное мне извне. Напротив, прежде всего я нахожу их в себе. Они — неотторжимо мои. Я приобрел их с помощью наставников на протяжении всего самостоятельного шествия по жизни и теперь с удивлением убеждаюсь, что идеалы партии — это мои собственные идеалы. Чего хотел бы я, того же хочет партия. К чему стремится партия, того ж хочу и я. Мы — за победу. Мы — за человека. Мы — за разумное, ничем не ограниченное творчество. Мы — партия и я — за мир и коммунизм.

Не в этом ли высшая истина, Дубравин?

Партийное поручение

Рана заживала медленно и трудно. Два раза после радикальной операции вскрывали флегмону и накладывали на руку шинную повязку.

Потеряв надежду на скорое возвращение к службе, я пошел к замполиту госпиталя и попросил у него любую общественную работу, лишь бы не мучиться томительным бездельем.

— Очень хорошо, что вы пришли ко мне, — обрадовался подполковник. — Я ведь один, представьте себе, один в поле воин на тысячный коллектив, — разве до всего дойдешь? — Он поправил черную повязку на левом глазу, правым устало улыбнулся. — Хотите, предложу вам марксистскую подготовку с группой врачей? Даже просить вас нижайше стану — помогите бывшему фронтовику справиться со всеми его обязанностями. На фронте, честное слово, было несравненно легче. А тут доработался до чертиков и стойкой бессонницы.

Я с удовольствием принял его предложение.

Группа состояла из двенадцати врачей, в их числе — фельдшер Кайновский. Встретившись с ним глазами, я про себя подумал: «Что ж, будем оппонировать друг другу?» Он вежливо и кротко улыбнулся.

В начале занятия я второпях неправильно произнес одно слово: сказал «суве́ренный» вместо «сувере́нный». Кайновский незлобиво заметил:

— Кажется, сувере́нный?

— Конечно, — ответил я на реплику. — Прошу прощения.

Слушатели переглянулись, а я неожиданно почувствовал, что мой авторитет с первой же минуты подвергнут испытанию. Кайновский, словно ни в чем не бывало, вынул из кармана ножницы, начал преспокойно подстригать и чистить ногти.

Обсуждалась тема «Наши задачи в войне против фашистской Германии». Слушатели говорили в общем грамотно, но как-то уж слишком бесцветно и однообразно — все выражались стандартными фразами передовиц и, будто сговорившись, настойчиво стремились не оказаться, чего доброго, заподозренными в оригинальности.

Еще неудача, отметил про себя. И не совсем уверенно спросил:

— Вы всегда занимались вот так — добросовестно читали газеты и так же добросовестно, не оживляя прочитанного собственными мыслями, излагали газетные тезисы на занятиях? Не скучно?

Кайновский весело хохотнул, а капитан Веснянкин признался простодушно:

— Это мы по случаю знакомства с новым пропагандистом. Вдруг, подумали, вам не понравится наша многоречивость. К тому же многословие уводит, как правило, в сторону — трудно ли сбиться? Вот и запаслись готовенькими фразами. Старые воробьи — на мякине не поймаешь!

Слово попросил Кайновский. Он, мне подумалось, тут же решил продемонстрировать, что группа не так уж простодушна, как я ее представил.

Он говорил свободно и красиво. Слушатели были довольны и, взглядывая на меня, как бы утверждали: «Можем и по-другому. Чем не оригинально говорит Кайновский?!»

Я слушал его со вниманием и кое-что подметил.

Наши задачи в войне против Германии сводились к трем ясно выраженным в партийных документах пунктам: уничтожить гитлеровское государство, уничтожить гитлеровскую армию и разрушить фашистский «новый порядок» в Европе. Эти четкие, полные глубокого смысла формулировки не вызывали никаких сомнений относительно целей нашей освободительной войны. Кайновский почему-то подменил в этих пунктах единственно точные в данном случае глаголы другими словами и выражениями. Он сказал: мы должны упразднить гитлеровское государство, распустить гитлеровскую армию, восстановить в Европе старый довоенный порядок. Я не мог согласиться с такой произвольной заменой. Не мог объяснить ее небрежным отношением к слову. Не так уж он плохо образован, чтобы не знать, что синонимы не всегда одинаковы по смыслу. Не мог объяснить такое смягчение и стыдливой деликатностью интеллигента: Кайновский, сколько я знаю, никогда не смущался резкими словами, тем более, что резкого здесь ничего и не было. Во-вторых, у меня возникло впечатление, что он, несмотря на то, что говорил свободно, высказался очень спокойно, словно по обязанности, слишком, я бы заметил, безразлично. Так иногда отвечает на зачетах якобы всезнающий студент: «Ну это же ясно — стертая истина, профессор!»

В заключительном слове я его поправил:

— Мы стремимся к решительной победе, товарищ Кайновский. Требуется именно уничтожить гитлеровское государство, а не упразднить его, как сказали вы. Надо уничтожить гитлеровскую армию, а не распустить ее. Куда распустить — неужели на каникулы? И прежде чем восстановить довоенный порядок в Европе, нужно основательно разрушить «новый порядок» фашистов. Вы не возражаете?

Он с удивлением дернул плечами и, обращаясь к группе, спокойно сказал:

— Но я ведь об этом и говорил, товарищи! Кому же не ясно.

— Об этом, об этом! — поддержала группа.

На следующем семинаре говорили о сущности идеологии фашизма. Кайновский, как и в первый раз, выступил в конце занятия. Слушать его было интересно: речь блистала афоризмами, яркими цитатами и метафорическими оборотами. Надо согласиться, он был эрудирован и по широте познаний стоял, безусловно, выше товарищей по группе. Но я опять остался недоволен. Опять почти такое же впечатление: искристый бенгальский огонь, яркий, но холодный. И снова досадное непонимание: в чем же мы расходимся?

После короткого раздумья я сказал ему:

— Все хорошо, товарищ Кайновский, даже восхитительно. Недостает, пожалуй, всего лишь одного элемента. В эстетике этот элемент называют четкостью авторских позиций, в политике — партийной принципиальностью. А мы назовем его, если хотите, чувством гражданского гнева.

Кайновский встрепенулся:

— Не понял. Я где-нибудь ошибся? Впал в оппортунизм? Левый или правый?

Группа захохотала. Я продолжал:

— Вы ничего не сказали о человеконенавистнической сути идеологии фашизма. Совсем ничего не сказали.

Кайновский мгновение хмурился, затем хитровато усмехнулся и уступчиво заметил:

— Ну конечно, фашисты — каннибалы, бандиты, убийцы, человеконенавистники и прочие, прочие сволочи — нет числа подобным определениям. Так надо было сказать? Ну, пожалуйста. В нашем арсенале средств вполне достаточно, чтобы наградить их самыми отборными эпитетами. — Сел и опять улыбнулся.

— Я ничуть не принуждаю вас, товарищ Кайновский. Вы излагаете ваши, только ваши мысли.

— Понятно. Каждый выражается по-своему. Как позволяют мыслительные данные и благоприобретенное образование.

Я не ответил ему по существу, хотя было ясно, что внешне безобидная фраза Кайновского таила ехидный намек на невысокие ораторские качества пропагандиста и, возможно, на его незавершенное образование. Дело, в конечном итоге, не в личных препирательствах. Мне стало казаться, что я, очень возможно, какой-нибудь плоский догматик. Может, я действительно не понимаю людей широкой эрудиции и тщетно пытаюсь разговаривать с ними на ограниченном языке своих привычных представлений. Если это так, то ты никудышный политический работник, Дубравин. Первое качество партийного пропагандиста — говорить в любой аудитории тем единственно ясным, правдивым языком, какой понимали бы и какому верили все собравшиеся тебя выслушать — и солдат, и простой рабочий, и врач, и учитель, и рафинированный интеллигент вроде суемудрого Кайновского. Видимо, я не овладел еще искусством пропаганды.

Сознавать такое было неприятно.

Нелегкая профессия

После первых занятий я отчетливо увидел еще один недостаток в своих приемах работы с группой. Он заключался в том, что дискуссии, подлинной дискуссии, где разгорались бы споры и сталкивались мнения, на семинарах не было. С Кайновским я спорил один, а слушатели группы довольствовались ролью сторонних наблюдателей. Так, уважаемый Дубравин, сказал я себе, не пойдет. Будь добр, пораскинь мозгами, организуй настоящий диспут. Пусть высказываются самые противоречивые суждения: каждый ведь думает по-своему, а ты, будто всеслышащий дирижер, поводи чуть заметно бровью да внимательно помахивай палочкой. Это будет честная, безусловно правильная тактика. Верный способ нахождения истины путем столкновения всех и всяких мнений.

И вот очередной семинар. Тема, правда, не сложная — «Успехи Красной Армии в зимней кампании 1943—1944 гг.». Но я в самом деле был бы совсем никудышным пропагандистом, если бы не выделил в ней более или менее подходящего для спора вопроса. Этот вопрос — должна ли наша армия оказывать помощь народам Европы в их освобождении? — на первый взгляд казался простоватым, но в сущности требовал внимательного осмысления. Надо было знать, ограничимся мы только разрушением «нового порядка» или мы поможем трудящимся европейских стран изгнать, вместе с фашистами, их собственных эксплуататоров. Если, разумеется, они готовы к этому и пожелают этого.

Все единодушно согласились, что наряду с освобождением народов от фашистской оккупации надлежит оказать им содействие в воссоздании своих самостоятельных национальных государств, — это наш интернациональный долг. Не выступил только Кайновский. Я предложил ему все-таки высказаться. Он неохотно поднялся, сказал:

— В принципе я согласен с товарищами. Впрочем… — он помедлил, словно обдумывая, стоит ли разжевывать известные истины, — впрочем, есть международное правило и право — не вмешиваться во внутренние дела других государств. И есть авторитетное указание Ленина: революцию на штыках не экспортируют.

— Что вы намерены этим сказать? — спросил его Веснянкин.

— То, что сказал, — вежливо ответил Кайновский.

— Значит… — Веснянкин нахмурился, бросил в сторону Кайновского недружественный взгляд, — значит, в Европе нам, собственно, и делать будет нечего? Доколотим фашистскую армию и грянем на радостях в литавры. А что там придумают венгры, французы, те же хронически воинственные немцы — черт им свидетель, нас это не касается. Это вы хотели сказать?

Кайновский лукаво подзадорил:

— Возможно.

— Нет уж, позвольте, товарищ Кайновский, — Веснянкин решительно встал. — Как же так, не наше это дело? Нам небезразлично. Мне, например, уверяю вас честью, совсем небезразлично, что нагородят в Венгрии или Румынии. Может, придумают что-нибудь похуже фашизма. А может, захотят оставить прежние порядки. Вывеску мы вам перекрасим, а что касается Хорти, Антонеску — извините, скажут, это наше внутреннее дело. То же самое и относительно Германии. Фашизм там у власти с 33 года. За одиннадцать лет он пустил свои гноеродные корни во все уголки и щели. И что же — неужели мы оставим эту злокачественную опухоль нетронутой? Неужели не поможем немецкому народу оздоровить Германию? Я, знаете ли, еще в первый день войны дал себе клятву снять обмундирование армейского доктора только после полной победы над эпидемией. После надежной дезинфекции и вентиляции Европы. После того, как будет обезврежен последний вибрион холеры. Потом я подтвердил эту клятву у гроба жены, погибшей под бомбой в санитарном поезде…

— Вы безусловно правы, — как-то радостно отозвался Кайновский и тут же досадливо поморщился.

— Еще бы! — крикнул Веснянкин. — Кто же осмелится оспорить эту святую истину? Вас не могу понять. Так и представляется: в беззубый христианский гуманизм играете.

— Ну полно, я ведь согласился с вами. Муху, недаром говорят, можно раздуть до слона.

— И уступчивость ваша, простите, не понятна. То вы — одно, то — другое. Где же ваше подлинное мнение?

— Ах, золотая середина! — опять с какой-то радостью бросил Кайновский. — Мы были бы мудры, Николай Петрович, если б умели всегда находить эту спасительную середину.

— Не накажи господь подобной мудростью!

Все рассмеялись. Веснянкин сердито опустился на стул. Кайновский продолжал улыбаться.

Я был доволен. Это как раз то, чего я добивался. К сожалению, этот семинар был у нас последним: скоро меня выписывали.

Дня через два я сидел во дворе под кустом сирени и мечтательно поглядывал в небо. Заканчивался май, приближалось лето; я ворошил в памяти прошедшее и не спеша размышлял о будущем. Подошел Кайновский, вежливо спросил:

— Стало быть, снова на фронт?

— Снова на фронт. Послезавтра выпишут.

— Вы хорошо проводили семинары. Я с удовольствием слушал ваши разъяснения.

Интонацией было сказано, что комплимент — обычная любезность, за чистую монету его принимать не следует.

Подумав, я сказал ему:

— Но вы ведь со мной не во всем согласны?

Он тоже подумал.

— Вы слишком настойчиво требуете определенности.

— Профессиональная привычка пропагандиста.

— Думаю, не только привычка.

— Тогда — партийная заинтересованность.

— Скорее всего, это. Даже — именно это.

— С чем вы не согласны?

— Нет, я со всем согласен. Но иногда мне кажется, что вы идеализируете действительность. А идеализируя, нередко сбиваетесь на утрировку.

— Чуть-чуть идеализировать склонен, утрировать — нет, не смею. Истина превыше всего. Может быть, подскажете, что именно я утрирую. Буду благодарен.

Он оглянулся. Махнул снисходительно рукой.

— Грубо говоря, вы ставите людей на котурны и расстилаете перед ними ковер.

— Человек есть человек. Высшая ценность подлунного мира.

— Большинство людей не заслуживает этого.

Он сел рядом со мной, закурил и спокойно начал:

— Человек со всеми его потрохами остался в моральном отношении тем же, кем был он пятьсот и пять тысяч лет назад. Все тот же: внешне приглаженный, внутренне темный и греховный. Эгоизм его неистребим. Жажда власти, стремление к стяжательству — вот потайные пружины этого сокровища. И нервные нити всякого прогресса. Чем выше, по нашему мнению, человек поднимается, тем эгоистичнее он фактически становится. Цивилизация и прогресс — всего лишь безграничное утончение и изощрение эгоизма. Даже любовь — не более, как стойкий животный инстинкт, взаимное влечение мучимых похотью самки и самца.

Я прервал его:

— Панихидно, товарищ Кайновский. Ой как старо и невежливо. А по сути — клевета. Вы смертельно ненавидите людей.

Он брезгливо усмехнулся:

— Большинство так называемых людей в душе с грязнотцой и развратцем. Не было и нет ничего святого! Выдумка блаженненьких! И все прозелиты новейших убеждений тоже не смогут промыть и очистить нашу мохнатую душу. Сизифов труд! Homo sapiens вечно пребудет нагим и греховным.

— Нет, вы убежденный человеконенавистник. Плюете в людей без стыда и совести. Вы циник-ницшеанец, если не похуже.

Кайновский сердито ответил:

— Пустые дефиниции!

— Продолжайте.

— Во имя чего?

— Жалко, что больше, наверно, не встретимся. Мы бы схватились. И крепко схватились бы, а?

— Нет. Не интересно. — Загадочно прибавил: — Остались при своих. — Встал со скамейки, тихо процедил: — Прощайте. Желаю успехов на поприще пропаганды.

Изящно повернулся и ушел.

Его изящный, безусловно вымуштрованный поворот и щедро снисходительное пожелание, брошенное с тонкой издевкой, вызвали во мне раздражение.

Когда он ушел, я подумал: «Нет, быть пропагандистом — не легкое дело. Не только не переубедил — до сих пор не раскусил его по-настоящему».

Ночь смерти и воскресения

На следующий день я простудился, и с температурой в 40 градусов меня уложили в постель. Двухстороннее крупозное воспаление легких. Казалось, вот-вот задохнусь от недостатка воздуха или от натуги лопнет легкое. Когда кашлял, в груди поднималась непереносимая боль, будто внутри, под левой лопаткой, вонзились горячие ножи.

Лечили сульфамидами, они помогали плохо. Ночью на четвертые сутки ожидался кризис.

Отчетливо помню эту невероятно страшную ночь. Я лежал один в маленькой палате и все время беспокойно думал. Мягко светила матовая лампа, тикали на тумбочке мои карманные часы, я лежал на спине, не смыкая глаз, и мысленно звал Юлю.

Вечером она сказала:

— Эх, не повезло вам. Даже обидно, как не повезло. Ну ничего. У вас богатырский организм. Не верите? Честное слово, организм завидный. Будем надеяться, что все обойдется по-доброму. Всю ночь буду наблюдать за вами. И врач. А дежурит сегодня — Кайновский. Так что, пожалуйста, не беспокойтесь. Вот вам клюквенный морс. Пейте, когда захотите и сколько захотите. — И оставила на подоконнике тонкий высокий графин, наполненный розовым сиропом.

Но то было вечером, теперь половина первого. Где же ты, Юля? Не появляется и доктор.

Около часу мне сделалось плохо, так плохо, что я впервые за время болезни подумал: «Наверно, умру». Я задыхался, не в состоянии повернуться на бок и напиться, не мог сплюнуть густую мокроту. В довершение всего, не мог никого позвать на помощь: голос, такой тихий и слабый, едва достигал двери, а за дверью пустой коридор и глухая ночь — разве дозовешься?

«Ладно, буду умирать. Совесть вроде чиста, ни перед кем не виноват, долг перед Родиной исполнил. Все ведь рано или поздно умирают. Вот и мой наступил черед. Можно умирать спокойно. Главное — спокойно, без паники и сожаления».

И вдруг эту спокойную мысль пронзила другая. «Рано, ой рано, Алексей, ты расстаешься с жизнью. Сколько интересного останется на свете. Ты ведь не сделал и тысячной доли того, что сумел бы сделать. Почти ничего не сделал. Как же можно умирать, ничего не сделав? Нет, не хочу умирать. Еще несколько лет, пусть только год. В году 365 дней… О, теперь я знаю, что такое жизнь. Каждый день, каждый час, каждая минута будут заполнены делом. Все время узнавать и что-нибудь открыть. Непременно что-нибудь открыть. Иначе что за смысл впустую тратить месяцы и годы. И так уже двадцать три года отмахал, а толку, а пользы?! Но что же никто не приходит?»

И снова — спокойное смирение. Оно наступило после того, как я почувствовал, что останавливается сердце. «Ну пусть, коли так. Пожалуй, ничего не сделаешь. Останутся люди, останется солнце. Пусть только люди быстрее кончают войну и начинают мир. И пусть они, люди, живут хорошо. В сущности, все правильно, все хорошо. Останется солнце, останутся люди. Старенькая мать, мудрый, всезнающий Пашка, романтичный Юрка. И Валя, далекая Валя… Не пришлось ведь даже попрощаться. Что поделаешь, я сам не ожидал. Так уж получилось нелепо».

В два — в начале третьего стало еще хуже. Нечем было дышать. Тошнило. В груди полыхал пожар. Мучила сильная жажда. Жутко, когда умираешь один. Словно тебя наказали одиночеством.

С мольбой и надеждой глядел я на дверь. Неужто никто не придет? Хотя бы напиться, больше ничего не надо. Только б напиться перед смертью. Вот этого клюквенного морса…

Дверь отворилась. Мягко ступая, тихо вошел Кайновский. У меня навернулись слезы радости. Еле слышно сказал:

— Помогите, пожалуйста.

Он как вошел, так и застыл у двери. Ни шагу не сделал ко мне.

— Ну помогите же, прошу вас… Пить, только пить. Задыхаюсь…

Но он резко повернулся и вышел. Дверь затворилась. Захлопнул плотнее, чем было раньше.

Я хотел заплакать — не было слез. Хотел что-то крикнуть — голос мне не подчинился. Должно быть, от горькой обиды.

«Нет, подожду умирать. Надо все-таки выяснить, почему не подал напиться. А может быть, мне показалось? Нет, не показалось. Тихо вошел, постоял, резко повернулся и вышел. И дверь почему-то захлопнул, до того она была слегка открыта. Теперь никого не дозовешься… — С трудом простонал: — Ю-лечка! — И замер в испуге. — Не слышит. Юлечка не слышит. Теперь никто меня не слышит. Как бы дожить… Эх, как бы дотянуть до солнышка. Во что бы то ни стало дотянуть до завтра…»

Измученный, обливаясь потом и дрожа в ознобе, под утро уснул. Засыпал помимо своей воли. Несколько раз открывал глаза — они закрывались сами. Раздражала матовая лампа, блеклый, чужой, неприятный свет. Не было сил сопротивляться.

Утром — в окно уже глядело солнце — я, наперекор всему, проснулся. У койки стояли начальник отделения, Юля, Веснянкин, еще какой-то доктор и замполит Бусырин. Незнакомый доктор держал мою руку и считал удары.

— Так как же? — спросил, опуская руку. — Живем? Пульс похвально наполняется.

— Кажется, я умираю, доктор.

— Ну, это вы бросьте! — погрозил Бусырин. — Жить и никаких сентиментальностей.

Юля с улыбкой сказала:

— Теперь не умрете. Кризис миновал. Ну-ка, поставим градусник. — Она сунула мне градусник под мышку и шепотом добавила: — Сейчас принесут сухое белье — переоденемся. Пить не хотите?

— Налейте, пожалуйста.

Врачи и Бусырин, пожелав мне скорого выздоровления, ушли.

— Я рада, так рада за вас!

Мне захотелось улыбнуться.

— Смелее, смелее. Ну, улыбайтесь же! Все страшное, говорю вам, — в прошлом.

Юля умела успокаивать. Я улыбнулся.

Как это было

Дней через десять я поправился, стал выходить на улицу. Сидя рядом со мной на скамейке, Юля однажды рассказала:

— Вы были плохи, очень плохи, теперь я вам правду скажу. Все беспокоились, справитесь ли вы с кризисом. Я в ту ночь дежурила и заодно наблюдала за вами. А после отбоя хотела сидеть возле вас безотлучно. Кайновский тоже сказал: «Конечно, будьте всю ночь при Дубравине». А потом он выдумал… Это безусловно надо было сделать, но почему именно я — не понимаю. Одному больному потребовалось переливание крови. Нужной группы крови у нас не оказалось. Он вызвал меня и приказал ехать на станцию переливания. «Но ведь я не могу, Христофор Александрович. Сами понимаете». — «Езжайте, — ответил Кайновский. — Все заботы о Дубравине возьму на себя». Со слезами на глазах я поехала. Думала вернуться как можно скорее, но так не получилось: дважды у машины засорялся карбюратор. В общем, потратила три с половиной часа и в госпиталь приехала уже в начале пятого. Приехала — а тут происходит смена руководства. Бусырин отстранил от дежурства Кайновского и назначил вместо него Веснянкина. И вызвал из больницы опытного терапевта. Сгоряча накричал на меня: «Как вы посмели оставить больного?» Я объяснила: «Приказал Кайновский». — «Почему не доложили мне?» Я даже заплакала. Конечно, он прав, сама знаю, прав, но было обидно. К счастью, обошлось благополучно. А кровь — вы только подумайте! — кровь в ту ночь и не потребовалась. Переливали утром. Можно бы и позже за ней съездить, правда?

— Где он теперь?

— Кайновский? Перевели. Сразу после этого случая перевели куда-то.

Вечером меня вызвал в свой кабинет Бусырин.

— Рад видеть вас во здравии. Садитесь. Так знаете, кто такой Кайновский?

— Ничего не знаю.

— А все-таки?

Я рассказал о наших спорах на занятиях.

— Это мне известно. Впрочем, не будь этих споров, вы, вероятно, не навлекли бы на себя его немилость. А раньше вы не спорили?

Я припомнил историю на Расстанной.

— Ясно. Все ясно, товарищ Дубравин. Вы рисковали оказаться сраженным. В госпитале на Выборгской, где Кайновский служил до назначения к нам, ему удалась подобная диверсия. Там он сразил одного полковника. Прием — почти аналогичный. Полковник, начальник политотдела дивизии, был ранен в голову. Ранен тяжело, поправлялся плохо. Но он, как большевик и партийный работник, продолжал свое дело в палатах: проводил с солдатами беседы, читал политические информации. Больше всего, между прочим, рассказывал о зверствах оккупантов и критиковал фашистскую идеологию. Несколько раз его слушал Кайновский. Ну слушал и слушал — что тут особенного? Заглянул в палату и заслушался, благо полковник был мастером агитации. Уж если поставит на разговор вопрос — весь его под орех разделает, нигде не оставит ни пятнышка. Сам знаю. Два месяца в начале войны в его подчинении был… И вот однажды в полночь — полковник лежал, как и вы, в отдельной палате — кто-то открыл снаружи форточку. Полковник простудился и тут же заболел. Наблюдал за ним Кайновский. Будто бы правильно наблюдал, выполнил все формальности. Но полковник умер. В истории болезни записали: «Коллапс. Ослабленный организм не справился с кризисом». Теперь выясняется: можно было спасти человека. Во всяком случае надо было прибегнуть к камфаре и адреналину. Кайновский этим не воспользовался.

— Намеренно?

— Уверен, что так.

— Так кто же он такой?

— Гражданин Союза с 1939 года. Выходец из Западной Украины. Высшее образование получил в Италии, в Болонском университете. Студентом участвовал в манифестациях «чернорубашечников».

Мне стало вдруг зябко. Побежали холодные мурашки, и кожа на руках покрылась гусиными пупырышками.

Поправив на глазу повязку, подполковник Бусырин заключил:

— Будь ваш организм немного слабее, исход поединка был бы, конечно, трагическим.

Теперь мне стало почему-то жарко.

— Я могу с ним встретиться?

— Едва ли, — ответил Бусырин. — Следствие закончено.

Баллада о земном шаре

В последний день моего пребывания в госпитале ко мне нагрянул Пашка.

Пашка — военный? Да. В новенькой форме младшего лейтенанта, в пилотке с красной звездочкой, в скрипучих ремнях, с кобурой, в хромовых пыльных сапогах. Стал передо мной навытяжку, левую руку опустил к бедру, точно солдат-новобранец, правую вскинул к пилотке и, щерясь до самых ушей, громко, с охотой отчеканил:

— Товарищ капитан! Младший техник-лейтенант Трофимов через восемь часов отправляется в часть. Прибыл проститься.

— Честное слово, Павел?

Опустив руку и продолжая щериться, прибавил:

— К дьяволу! Сотни самоходок наклепал для фронта — надо же проверить их качество в бою. А то, пожалуй, не успею. Медаль «За трудовую доблесть» хороша, а где же, спросит сын, медаль «За боевые заслуги»?

Рассмеялся.

— Все-таки отпустили?

— Три заявления писал — на четвертое ответили. Два месяца потогонных курсов — и вот вам, извольте, готовенький младший техник-лейтенант. Лейтенантского во мне, сам понимаешь, одна кобура да ремни, но танковым техником, видимо, сумею. Танки — любовь моя и ненависть.

Мы вышли во двор.

— Я тоже сегодня выписываюсь. Провожу тебя?

Пашка решительно возразил.

— Почему?

— Ты должен оставаться здесь.

— Ясно. Третий будет лишним?

Он, не ответив, ухмыльнулся.

Сели за стол под кустом черемухи. Вспомнили Юрку (он теперь в Эстонии), помянули добрым словом Виктора, Андрея Платоновича. Я рассказал ему свою историю с Кайновским.

— Везет же тебе на всякие истории! Мне вот не везет на драки. Потому и спешу. Может, там научусь находить себе противников.

Я не понял, о чем говорил озабоченный друг. Драться Пашка умел, в спорах обычно не сдавался. Возможно, вынашивал новую идею?

Снял пилотку, положил на стол, серьезно сказал:

— Вот мы толкуем: зло и добро. Со злом надо бороться, добро — поддерживать. Против чего, собственно говоря, надобно бороться?

Я не мешал ему. Он, теребя пилотку, продолжал:

— В сущности, каждый уважающий себя человек должен, как азбуку, знать всего лишь две простые вещи. Во-первых, надо знать, что ты обязан всю жизнь поддерживать, и, во-вторых — с кем, против чего ты будешь драться. И знать это надо конкретно, видеть — отчетливо и ясно, как эту вот суконную пилотку. Ты человек военный, солдат. А что для солдата главное?

— Видеть свою мишень и целиться в яблочко.

— А что главное для пропагандиста?

— То же самое: прицельный огонь по противнику.

— Вот! Знать, кому и в какое место влепить сокрушительный удар, чтобы к чертовой бабушке рассыпались все его тезисы и аргументы. В щепки, понимаешь?

— Ты что же, не знаешь этой истины?

— А ты — так уж и постиг все в совершенстве?

Мы не спорили. В кустах гомонили птицы. Пашка посмотрел на ветки деревьев, на скворечник, кем-то подставленный этой весной, глянул в безоблачное небо.

— Ты не забыл математику? А я решил подзаняться ею.

— Зачем?

— Затем, что математика — одна из основ мироздания. Первая — сама материя, вторая — ее структурная форма. Количественные сочетания атомов, молекул, их скоростей и энергий, подчиненные строжайшим законам. От атома до галактики — все математика.

Я покачал головой. Пашка продолжал:

— Нормальная температура тела — тридцать шесть и восемь десятых градуса. Если человек захворал, температура повышается. Вот и спросим себя: нельзя ли вычислить зависимость температуры от окружающей среды и влияний микробной активности? Или с помощью математических расчетов точно поставить диагноз — грипп, малярия, либо там египетская лихорадка?

— Эх, куда тебя занесло! Ты фантазер, мой друг, безудержный фантазер.

— Подожди! — зыкнул Пашка. — Все мы философы и фантазеры. Ты, может, не меньше, чем я. Есть в науке предположение: со временем люди научатся описывать физиологические явления с помощью математических формул. Ибо вся живая жизнь, от амебы до слона и человека, есть не что иное, как сложнейшее математическое уравновешивание организмов друг с другом и окружающей средой.

— Не читал, не знаю.

— А я, грешный, думаю: чем черт не шутит, не значит ли это, что в недалеком будущем врач-математик станет вычислять диагноз неизвестной болезни, пользуясь таблицей логарифмов, а колхозный агроном совершенно точно предскажет нам урожай пшеницы, поразмыслив малость над сводкой метеопрогнозов и данными об интенсивности солнечного излучения?

— За чем же дело стало?

— За тем, что со всей добросовестностью надо штудировать математику. Вот я и решил… Если не научусь считать, то научусь по крайней мере более грамотно смотреть на вещи. Количество, мы зазубрили, определяет качество. Количественные изменения ведут к изменениям в качестве. Это ведь, если подумать, не только словцо, красное слово восхитительно мудрой диалектики. Это — так оно и есть — мировой закон. Мы же, в сущности, видим его оболочку, не больше. А что там поглубже, внутри? Ни черта мы пока не знаем!

Пашка опять посмотрел на небо.

— Ты летал на самолете? Я на днях промчался. Знаешь, какое впечатление?

Он не договорил. Открыл кобуру, вынул из нее и положил на стол серый металлический шарик размером со среднее антоновское яблоко.

— Своими руками сделал.

Шарик был полый, из хорошо отшлифованных половинок. Эти половинки аккуратно сварены и на их поверхности четко протравлен сложный узорчатый рисунок. Я присмотрелся — рисунок напомнил очертания всех континентов Земли.

— Глобус?

Он взял шарик на руку, повертел немного. Снова положил на стол, прикрыл мозолистой ладонью.

— Хочу всегда носить его в кармане.

— Любопытная символика.

— А что? — Пашка хитро улыбнулся. — Летишь на самолете — он крутится внизу, чистенький, бархатный, зеленый. Местами — будто из спичечных коробок — наши людские сооружения. Не густо их, этих сооружений, а сердце довольно: человек настроил…

— Что-нибудь задумал, Павел?

— Задумал не я. Задумали партия с рабочим классом — сделать этот шарик курортом для людей. Война вот поперек дороги… — Пашка поднялся, сунул шар в карман, расправил и надел пилотку. — Иду на войну против самой войны. Младший техник-лейтенант Трофимов ясно видит свою ненавистную мишень и готов открыть по ней смертоносный огонь. Разрешите отправляться, товарищ капитан? — Небрежно козырнув, он тихо засмеялся, затем выразительно сказал:

— Не будь у нас войны-пожара, не нужно б улицы мести. Хотел бы я земному шару Луну в подарок поднести.

Я не узнавал приятеля. Пашка нередко меня удивлял, но такого Пашку — одновременно лирика, романтика, философа и гневного солдата — я еще не видел. Грустно было расставаться.

— Что ж, будем считать, что простились?

— Почему не хочешь, чтоб я проводил тебя?

— Потому что… — Пашка помедлил. — Вечером к тебе приедет Валя.

— Какая Валя?

— Ну вот, требуется ясность — кто такая Каштанова Валя и кем она тебе доводится.

Я изумился и густо покраснел, а сердце переключилось на бешеный бег метронома.

— Вчера приехала в командировку. Завтра уезжает.

— Так что же ты сразу не сказал об этом?

— Каждой минуте — своя забота. — Подал руку. — Прощай, Алексей!

— Прощай, Не-Добролюбов.

Высокий, по-прежнему немного сутулый, сунув руку в карман, пошел не спеша к воротам. Вышел за арку, повернул направо. Мужественно. Хватило силы ни разу не обернуться.

Нет, обернулся! Повернул назад. Возвращается к воротам. Я тоже не выдержал. К горлу подкатился щекочущий ком, глаза почему-то заморгали.

В воротах глазели один на другого и держались за руки.

— Знаешь, возьми этот шарик на память. — Вынул глобус из кармана, сунул мне в руку.

— Зачем же…

— Бери, не разговаривай. А Вале скажи… Молодец она, что надумала приехать. Вообще, скажу тебе по-дружески, очень правильная девушка. Эх, Алексей-Алешка! Свидимся ли снова?! — Сгреб меня огромными ручищами и неуклюже стиснул. Когда отпустил, застенчиво сказал: — Допустим, что простились. — Шагнул решительно за арку и сразу же исчез за поворотом.

Белая ночь и новое утро

Вечером… Каким же будет этот необычный вечер?

В перевязочной мне перебинтовали руку, в кладовой выдали одежду — мою фронтовую шинель и чистое белье, в административной части выписали продовольственный аттестат и вручили справку о ранении. Все? Нет, не все. Последняя встреча с Бусыриным. Возвращая партийный билет, он пожал мне руку и суховато, но с чувством сказал:

— Желаю всего доброго. В госпиталь больше не попадайте, разве что по крайней необходимости.

Потом я пообедал, переоделся, вычистил китель, сапоги и стал с нетерпением поглядывать на часы. Во сколько же это случится — в шесть, или в семь, или в восемь? Несколько раз пытался представить первую минуту — и тихо начинал сначала: вариантов приходило множество.

Все однако вышло не так: истинный вариант оказался непредвиденным. Было начало восьмого, я сидел в своей маленькой палате и в десятый уже раз перекладывал содержимое сумки — вдруг вбежала веселая Юля и шепотом сообщила:

— Товарищ Дубравин, вас ждут.

Я вышел в коридор. В нескольких шагах от двери у светлой стены стояла в неброском коричневом платье немного задумчивая Валя. Темные глаза блеснули и тотчас погасли под ресницами. Снова блеснули и встретились с моими. Я кинулся к ней и обнял за плечи.

— Алеша, сумасшедший! — засмеялась Валя. — Ведь мы уже не дети.

Юля смутилась, убежала.

Передо мной была высокая, новая, совсем не знакомая мне девушка. Вместе с тем я узнавал в ней все ту же озорную, с волшебною тенью под глазами, с массой мельчайших веснушек на припухлых щеках и губах смешливую сосновскую девчонку.

— Не верю, что ты — это ты. Пашка сказал, что завтра уезжаешь. Наврал?

— Нет, это правда. Я привезла для клинических опытов новый препарат для раненых и срочно должна возвратиться в Москву. Профессор Маргулис, мой шеф, хочет послать меня с тем же заданием в Киев.

— Я тоже уезжаю завтра. Но что же мы стоим? Пойдем бродить по городу, хочешь?

— В моем распоряжении вечер и ночь.

— Полная белая ночь?

— Полная ночь и немного утра. Поезд отходит в восемь пятьдесят четыре.

Я тут же собрался, и мы, не теряя времени, вышли.

Медленно прошли по старинным улицам Острова, около часа сидели на Стрелке, возле ростральных колонн; в минуты заката стояли на мосту и глядели в воду; Невским проспектом и улицей Росси любовались в сумерках. Потом мы сидели в сквере у театра Пушкина. Вечер, синея, обращался в ночь, светлую, тихую и теплую; пахло цветами жасмина.

Валя сказала про улицу Росси:

— Я ни за что не вообразила бы такую чудесную улицу. Это открытый дворец, настоящий холл под лазурным небом. — Помолчав, прибавила: — И я никогда не думала, просто не знала, что Ленинград — такой вот музейный, художественный город.

Она сидела рядом и глядела в небо. Глаза ее лучились, розовые губы мечтательно полуоткрыты, грудь дышала сдержанно, руки спокойно лежали на коленях. От темных волос, собранных в плотный пучок на затылке, исходил едва уловимый запах полевой ромашки.

Я взял ее руки, подержал в своих. Она не отняла их, только насмешливо сощурилась. Тогда я взял ее за плечи, приблизил к себе и хотел поцеловать, — она шутливо уклонилась, озорно спросила:

— Что это значит, Алеша? — В зрачках блеснули огоньки — точь-в-точь такие искрометные, как в памятную ночь под виадуком.

— Это значит, что я тебя люблю.

— Давно уже любишь?

— С тех незапамятных дней, когда проводил тебя первый раз в Сосновке.

— А я вот не помню, — лукаво усмехнулась Валя. — Так вот и не помню, в какой день и час мне врезались в сердце твои чистые глаза. — Она порывисто меня поцеловала и горячо шепнула: — Не помню, Алеша. Извини, пожалуйста.

Затем мы вернулись к Неве и долго шли по набережной. Белая ночь простиралась в сторону залива и там, представлялось, сливалась с Невой и блеклым молочным туманом окутывала город. Мы плыли по этой ночи, и не было ни конца, ни края безбрежному океану одновременно трепетного и мягкого, ничем не колеблемого света.

Вдруг Валя остановилась и громко объявила:

— Лешка, я хочу дурачиться. Кто мне помешает? Кому какое дело, что некая девчонка из Москвы надумала пробежать по парапету в Ленинграде.

Не успел я что-нибудь ответить, она взбежала по каменным плитам на узкий парапет и, взмахивая тонкими руками, в самом деле понеслась по гранитной стенке. У меня дрогнуло сердце. Сорвется! Сорвется и упадет в Неву. Я бросился за ней вдоль парапета. Она, полуобернувшись, погрозила пальцем, побежала дальше.

Пробежав около тридцати шагов, она остановилась, оперлась руками на мои плечи — я был уже рядом — и спрыгнула легко на тротуар.

Когда отдышалась, медленно сказала:

— Я навсегда запомню эту белую ночь. Ночь, Ленинград и тебя в военной форме. — И неожиданно придумала: — Хочешь, спою? Только тебе. И только сегодня, в эту особенную ночь.

— Я еще не слышал, как ты поешь.

— Ни разу? Так ни разу и не слышал? Слушай.

Взяла меня за руки, ласково глянула в глаза и тихо, очень тихо запела:

То была старинная русская песня композитора Варламова, современника Пушкина и Лермонтова. Валя пела ее вполголоса — не пела, а будто задушевно мне что-то сообщала и вместе с тем настойчиво просила…

Вдоль спины пробежал холодок. (У меня всегда пробегают мурашки, если слышу волнующую песню или музыку.) Этот старинный романс, говорил мне Федя Агарков, моторист из полка аэростатов заграждения, он слушал с пластинки в холодной квартире поэта на Литейном. Его пела ленинградская певица, жена того самого поэта, уехавшая вместе с театром в начале войны в Новосибирск. Под впечатлением от этого романса Федя закончил свое знаменитое «Послание»: «Не грусти, девчонка синеглазая, сердца не тревожь…»

Я слушал и вспоминал. Слушал, и мне казалось: такое возможно только белой ночью, когда серый гранит, силуэты зданий, незажженные фонари мостов и колдовская тишина пронизанных серебристым светом улиц заключают в себе таинственные звуки — стоит только где-нибудь стукнуть створками окна либо скрипнуть дверью — и услышишь изумительной чистоты ноктюрн или обаятельное пение девушки.

— Хорошо? — спросила Валя, повторив очень тихо — пиано-пианиссимо — последние строчки романса.

— Хорошо, — изумленный согласился я. Как она сумела вплести свою песнь в очарование этой ночи?!

— О чем ты сейчас думаешь?

— Думаю… как удивительна жизнь. Сколько в ней резких контрастов и приятных случайных совпадений. Два года назад где-то в этом месте, тоже в июне, я проходил по набережной и услышал музыку. Растворилось окно — там за роялем сидела худенькая девушка. Она играла «Баркаролу». Звуки, прозрачные и тонкие, легкими шариками вылетали из окна и тихо падали в воду. Одни замирали, другие звонко булькали. Самое красивое — когда они булькали. Я стоял вон там, на углу… Вспоминал тебя.

— Спасибо, — улыбнулась Валя.

— Спасибо — тебе. Не было б тебя, я так красиво не мечтал бы.

Валя поморщилась, затем порывисто сказала:

— Но что же ты не спросишь, думала ли о тебе я? Известно ли тебе, что за мной ухаживали и очень настойчиво просили выйти замуж? Что думалось тебе в те далеко не благословенные минуты, когда я решала — отказать или дать согласие?

Эти ее слова меня обескуражили. Я действительно ни разу не думал об этом. Ни разу не подумал, что с того дня, как мы окончили школу, прошло почти пять лет; что если она и ждала меня, то ждать довелось слишком долго; что, право же, она могла понравиться другому. Об этом я не думал.

— За мной без малого полгода ухаживал один генерал. Умный, образованный, храбрый генерал из генштаба. Возил меня в театр, присылал записки, пытался угодить подарками.

Глаза ее сузились и потемнели: такговорят о чем-то неприятном. А я уже представил себе этого щеголя с красными лампасами, во мне заговорила ревность.

— Это было летом сорок второго года?

— Да, это было летом и осенью сорок второго года. Ты, словно на зло, писал в то время редко, и я недоумевала. В кого-нибудь влюбился?

— Не было б тебя, пожалуй, и влюбился бы.

— Вот видишь…

— А что ты сказала тому генералу?

— В конце концов сказала, что я люблю Дубравина. Есть, сказала, в Ленинграде один незнатный юноша — скромный Алешка Дубравин, всего лишь младший политрук и неисправимый комсомолец…

— Так и сказала?

— Так и сказала. И еще прибавила: «Ухаживать он не умеет, цветы поднести стесняется. А в остальном он милый, кажется, милый мальчишка». — И звонко засмеялась.

Я бесконечно был счастлив. Сжав ее в объятиях, бессвязно бормотал:

— Я верил тебе. Постоянно верил. Хотя иногда сомневался. В то лето сомневался. Ты тоже… писала загадочные письма. Дразнила?

— Тебя проверяла.

— Какая ты гордая!

— Такая, как ты. У тебя училась.

— Вот не подозревал!

— А ты подозревай почаще. Интересное занятие.

Потом я спросил ее:

— А все же, за что же ты меня полюбила?

— Алеша, ну разве об этом спрашивают? — удивилась Валя. — Взяла и полюбила. За все, что у тебя есть и что еще будет. Ты ведь не против?

— Но это же страшно интересно — что уже есть и что еще будет!

Она погрозила мне пальцем, сердито заметила:

— Не спрашивай! Признаюсь лет через десять, когда разгадаю все тайны.

— Во мне?

— Не только. Но прежде всего, конечно, в тебе.

— Ой, какой загадочный! А я полагал, что прост Алексей, как репа. Сними кожуру — и все тебе ясно, будто на ладони.

— Глупый, глупый Алешка! Надо было забыть про тебя ради красавца генерала.

Она рассмеялась снова, и звонкий ее смех долго рассыпался в тишине пустынной набережной. А я с восхищением думал: «Вот непостоянная! Всего на протяжении каких-то полчаса и прыгала, и пела, была и серьезной, и строгой, и насмешливой. Теперь опять смеется, вредная». Впрочем, другой я ее не знаю. Другая не была бы Валей.

Два часа мы провели в «Астории», где остановилась Валя, а утром возвратились в госпиталь.

Юля принесла два завтрака. Мы от души сказали ей спасибо и тепло простились. Валин чемодан, моя фронтовая шинель и полевая сумка — вот весь наш багаж, с каким мы покинули госпиталь.

На Невском, по пути к вокзалу, я спросил ее, когда мы поженимся. Валя с решимостью, словно давно приготовилась к этому, сказала:

— После войны. — Минуту спустя объяснила: — Я никогда не боялась жизни. Иду по ней с открытыми глазами и принимаю — какая она есть, со всеми ее радостями и тревогами. Но с некоторых пор я хочу, чтоб рядом со мной всегда находился ты. Пусть будут трудности. Пусть не удастся многое, как хотелось бы. Но пусть между нами не будет войны. Понимаешь?

До отхода поезда оставался час. Сидя в зале ожидания, мы говорили о будущем. Валя хотела закончить институт и всерьез заняться микробиологией: профессор приглашал ее в свою лабораторию.

— А что будешь делать ты?

— Скорее всего, буду изучать историю. Мне нравится эта наука — вечная битва идей вокруг старого и нового. После войны останется много такого, с чем придется упорно и долго бороться. Это — старые традиции, пережитки прошлого, враждебная людям, самой природе человека мораль и идеология приспособленчества. Не наша, давно уже не наша мораль и идеология. Но ее охраняет враг. Придется сражаться с врагом… Историк всегда на большой дороге. Он должен иметь при себе автомат и уметь из него стрелять. Хорошо сказал об этом Пашка: «Вижу свою ненавистную мишень и готов разнести ее в щепки…»

Эти мысли приходили ко мне не однажды, но особенно отчетливо, почти словами клятвы, стали оформляться после сражения с Кайновским. Я рад был, что высказал их Вале.

Она долго смотрела на меня серьезными глазами, затем с еле заметной иронией сказала:

— И вечный бой! Покой нам только снится…

Она задумалась, а я насторожился. Мне показалось, она не разделяет мои мысли. Ужель не разделяет?

— Вот живут, бывает, люди, — сказала она. — Живут, много как будто волнуются, тратят энергию и время — а зачем, ради чего, куда они стремятся? Отжить на земле положенный срок и вовремя передать утепленную жилплощадь по наследству. Я такую жизнь не понимаю. Смертельно скучна, бестолкова. Не слушай, восторженный ты человек. А на меня при твоей хлопотливой программе ты оставляешь время? Я ведь сказала: всегда только рядом. Имей в виду, я не отступлю от своих условий. Тебе не кажется, что мы будем постоянно ссориться и спорить?

— Ты боишься этого?

— Нисколько.

Это были последние наши минуты. В восемь сорок пять мы поднялись в вагон и отыскали ее боковое место. Оставив на полке чемодан, возвратились в тамбур.

— Эх, вот когда дороги цветы! — пожалел я.

— Совсем не обязательно, — извинила Валя.

— Помнишь — в Сосновке, на пристани? Я ведь всю ночь тогда собирал те ландыши. Всю рощу облазил.

— Я очень жалела. И злилась на тебя…

Хрипло свистнул паровоз, и поезд неохотно двинулся. Мы поцеловались. Я спрыгнул на перрон. Смешавшись с толпой провожавших, я долго следил за ее вагоном, она из тамбура махала мне рукой.

Ровно в девять я вышел из вокзала и, повинуясь долгу, направился в Политуправление фронта. В голове вертелись слова и мотив вчерашней Валиной песни — всего почему-то одна строчка: «На заре ты ее не буди». Но эта единственная строчка, чем чаще и настойчивее я повторял ее, тем глубже и глубже западала в душу. Глухо колотилось и щемило сердце. Незаметно для себя я ускорил шаг.

1959—1961 гг.

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ СУРОВАЯ ОСЕНЬ

  «Именем Военного совета!..»

  В «железном» батальоне

  Виктор

  Комиссар Коршунов

  Путиловцы

  Преображенные проспекты

  Ночь ожиданий

  Дворцовая площадь

  Ночь у Пяти углов

  Не от коменданта

  Будем стоять!

  Комета над Таврическим

  Под стук метронома

  Солдатский обед

  Цигарка по кругу

  Дело о куске хлеба

  Люди и вещи

  Снова Виктор Приклонский

  Как говорил Заратустра

  Окнами на Марсово поле

  Новогодний суп и Юрий Лучинин

  О чем шептали камни

  Несостоявшаяся исповедь

  Кризис?

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ СОН И ПРОБУЖДЕНИЕ

  Расстанная, 20

  Нас было четверо

  «Комм иль фо»

  Арагонская хота

  Не-Добролюбов

  Три вопроса анкеты

  Валентина

  «Юность» № 12

  «Кого вы любите?»

  Андрей Платонович Костров

  Ольгина роща

  Мокрые ландыши

  Один из последних дней

  Пробуждение

  Друзья

  Письмо

  Кайновский

  Эврика!

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ ВЕСЕННЯЯ ЛЕГЕНДА

  Улыбка

  Новая линия фронта

  Не-Добролюбов с печкой

  Соль вопроса

  Зразы из лопухов

  Репортаж с Ладоги

  Сухари

  «Мокрокурые»

  Я или мы?

  Вечер в землянке

  «Грачи прилетели»

  Письмо в сиреневом конверте

  Подмаренников

  Трудное решение

  Серьёзный диалог

  Беглая хроника недели

  Тося с Троицкого поля

  «Приказ есть приказ»

  Последний эпизод

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ ШКОЛА И ЖИЗНЬ

  Теория освещает практику

  Политрук Егоров

  «Ни шагу назад»

  Отрывок из песни

  По ту сторону блокады

  У светлого тихого Дона

  Грезы в ромашках

  Кто предал Францию

  Двубортная шинель

  Жертва века

  Русский язык

  Полина Петровна, жена Егорова

  Обычный случай

  Голубая бонбоньерка

  Шумные аплодисменты

  Ирина Николаевна и Кудрин

  Виктория

  Кому нужен «Король Лир»?

  Глава из диссертации

  Реликвия цеха

  Пашкина философия

  Строчка из приказа

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ БЛОКАДНЫЙ КРЕТИНИЗМ

  Снова в полку

  Сводка настроений

  А. С. Пушкин в блокаде

  Заботы Виктории

  Долина цветов и солнца

  Антипа проводит линию

  О музах

  Разговор о нервах

  Бетховен, Пятая симфония

  Все идет правильно

  Нечто о диалектике

  Синие звезды

  Утренние размышления

  Не в ладах с логикой

  «Не лопочи сентиментально»

  Коршунов, Тарабрин, Подмаренников

  Письмо

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОИСКОВ

  Январская канонада

  Они

  В бывшем партизанском крае

  Реквием

  Высота 54,6

  В плену у эскулапов

  Женя Приклонская

  «Их было двое»

  Наедине с собой

  Партийное поручение

  Нелегкая профессия

  Ночь смерти и воскресения

  Как это было

  Баллада о земном шаре

  Белая ночь и новое утро