Иногда в снах к матери возвращалась молодость.
Легко, еле касаясь ногами дощатого пола танцплощадки, кружилась она опять в вальсе с мужем, тогда ещё и не мужем, а парнем, который нравился. Прижимаясь горячей щекой к её виску, нашёптывал он невнятное и нежное, заглушаемое грохотом оркестра. Возле редких фонарей деревья парка горели яркой зеленью, там же, куда не достигал свет, казались темно слитыми, непроницаемо густыми. Летняя ночь пахла свежестью недавно политых клумб, была заполнена музыкой, весёлыми голосами и смехом. В снах она опять прыгала в речку, долго плавала, наслаждаясь ловкостью тела и прохладой. Белобрысенький сыночек Юрчик от нетерпения подпрыгивал на берегу, тревожно кричал, если она заплывала далеко. Поддерживая руками под животик, мать учила его плавать на светлом мелководье. Юрчик суматошно колотил в воде тонкими ногами — оба хохотали, захлёбываясь в брызгах.
Сны из молодости словно бы на время стирали теперешнюю немощь и тоску вдовства. Проснувшись, некоторое время она всё ещё ощущала радость. Но стоило опустить ноги с постели к меховым шлёпанцам, похожим на замурзанных щенят, деревянная непослушность суставов и ломота возвращали к действительности.
Ноги матери незаметно проторопились сквозь долгие годы, и в начале них невозможно было вообразить, что в конце концов ноги устанут, сделаются жалко немощными в отеках и противных узлах синих вен. Она всегда привыкла торопиться по привычной линии жизни: утром в детский садик — быстро раздеть, успокоить хныкающего Юрчика и передать в руки ещё сонной воспитательнице, успеть к автобусу, выпрыгнуть из него на остановке и добежать до многоэтажного здания заводоуправления. Спешно прошагать длинными коридорами и лестницами, поправить волосы и сесть за рабочий стол с вложенной под стекло фотографией Юрчика-младенца.
Комната бухгалтерии неизменно пахла лежалой бумагой и прачечной — подтекали батареи. Комната скрежетала целый день арифмометрами, щёлкала костяшками счетов и шуршала длинными страницами ведомостей. По общему уговору, женщины бухгалтерии не ходили в перерыв в столовую, приносили еду из дому и вытряхивали пакеты и свёртки на общий стол, кипятя чай в большом чайнике на самодельной электроплитке. Каждый раз это походило на короткий праздник.
Вечером всё повторялось в обратном порядке. Мать опять торопилась к автобусу, чтобы пораньше забрать Юрчика из детского садика. Уже не торопясь, возвращались они домой, заходили по пути в магазины, покупали у парка в голубом ларьке мороженое и съедали его на скамейке в аллее. Юрчик без умолку болтал, непрестанно задавал вопросы, и мать с удовольствием наблюдала, как маленький человек осваивает жизнь. Прикончив мороженое, он бегал по простору пока пустой танцплощадки и гонялся за бабочками и шмелями около кустов шиповника. В эти вечерние часы сторож начинал поливать клумбы с пёстрыми петуниями, огненными настурциями и душистыми табаками. Сторож давал Юрчику подержать шланг, бьющий тугой струёй. От рыхлой земли рикошетом летели мокрые земляные шарики, мальчишка восторженно визжал, а мать радовалась его радостью и не ругала за перепачканные штанишки и сандалии.
Она отторопилась и отрадовалась. Давно нет мужа, в комнате, пахнущей прачечной, кто-то другой сидит за её столом, белобрысенький ласковый мальчик превратился во взрослого отчуждённого мужчину. Он так далёк и становится с каждым днём всё дальше от неё, им не о чем разговаривать — разве можно разговаривать на большом расстоянии друг от друга? Можно только кричать зло или отчаянно. Теперь жизненное пространство матери ограничено двумя комнатами, кухней и дорогой до ближайшего магазина — от дальнего не хватает сил принести тяжёлую сумку с продуктами.
Ей кажется: она стала походить на старый заржавевший механизм, в котором с натугой ещё крутятся шестерёнки и колёсики — всё медленней и трудней.
Утро начиналось с жужжания электробритвы в комнате Юрчика. Мать поспешно засовывала ноги в меховые шлёпанцы, спеша на кухню подогреть завтрак, заварить чай в старинном фарфоровом чайничке и быстро уйти к себе — Юрчик предпочитал завтракать в одиночестве. Из дому он уходил молча или коротко напоминал, что сегодня пора уплатить за телефон, отнести в ремонт его туфли или же приготовить к вечеру любимую рубашку персикового цвета с модными погончиками. Это означало, что вечером он куда-то уйдёт, возможно, вернётся за полночь, но спрашивать, когда он вернётся, тоже было бесполезно. Мать всё же не удерживалась и спрашивала. Юрчик сухо отвечал, что её это не касается — он взрослый.
Последнее время мать стала плохо слышать, Юрчик же имел привычку отвечать невнятной скороговоркой. Она, не разобрав, переспрашивала, и глаза его становились сразу злыми, раздражаясь, он кричал — это было обидно, и, если случалось с утра, весь день у матери было угнетённое настроение.
Ей часто хотелось побыть рядом с Юрчиком, она пыталась рассказать ему, что произошло за день в их большом доме и кого она повстречала на улице, хитря, приукрашивала, стараясь заинтересовать. Юрчик, не дослушав, уходил в свою комнату и закрывался, а она кричала около закрытой двери, что тоже человек, всё делает для него. Начинало колоть в левом боку, приходилось пить сердечные капли и ложиться. Успокоившись, она испытывала к Юрчику жалость: ворчливая старуха, опять испортила сыну настроение!
Желание приблизиться к нему походило на медленное падение с обрыва: человек, раня руки, цепляется за колючие кусты, хочет выбраться, но всё же скатывается ниже и ниже…
После ухода Юрчика на работу мать обычно отправлялась в магазин: только утром можно было застать свежий творог и сметану. Перед открытием около дверей магазина собирались пожилые женщины. Почти все знали друг друга, некоторые были совсем одиноки и покупали один стакан сметаны и немного творога и хлеба. Матери представлялась мёртвая тишина их квартир, зимние долгие вечера только с голосом телевизора и мурлыканьем любимой кошки, но зато их никто не обижал, а если обижали чужие люди, наверное, это было не так уж горько. Мать всматривалась в грустное безобразие старости, в лица, измятые морщинами, с потерявшими чёткость рисунка ртами и старалась за теперешним обликом угадать прежний, молодой. Это было уже невозможно, сама же она старалась реже смотреть в зеркало.
Она понимала: жизнь всегда будет походить на лестницу, по которой человек спускается от детства к старости, неизбежность нужно принимать спокойно, но на каждой ступени должны быть свои радости.
В тот день мать долго провозилась с приготовлением салата и торта. Он удался, пышный, ароматный, украшенный ореховыми фестончиками. Захотелось отрезать кусочек и попробовать с чаем, но стало жаль нарушать сладкую симметрию — торт почнёт Юрчик, а она после.
Юрчик пришёл с работы, съел борщ и салат, задумчиво поглядывая на торт. Матери захотелось побыть рядом, и она принялась отмывать в раковине кастрюлю из-под крема. Донышко немного пригорело, пришлось поскоблить ножом. Юрчик недовольно спросил:
— Другого времени не нашла?
Мать оставила кастрюлю:
— Тебе не понравился торт? Я не пробовала, я потом, но вроде удался…
— Вечером ко мне кое-кто заскочит, — сообщил Юрчик.
— Кто же?
— Какая тебе разница? — воздвиг он привычное отчуждение.
У некоторых соседей по дому сыновья лодырничали и пили. Юрчика же никогда не видели пьяным, он был неизменно вежлив, встречаясь с соседями, — такой благополучный и воспитанный молодой человек. Родители неблагополучных парней завидовали матери.
Вечером появились гости: две модные девушки с раскрашенными лицами, с нарочито растрёпанными причёсками и парень с сумкой в пёстрых картинках. В сумке позвякивали бутылки. Юрчик достал из серванта высокие стаканы, мать догадалась: принесли пиво.
— Мам, — доброжелательно обратился он — при гостях тон его становился вдруг доброжелательным. — Мам, дай солёненького, рыбки что ли.
— Рыбки нет.
— Вечно у тебя ничего нет! — перешёл он на злой шёпот. — Сходи в магазин!
— Устала я, — сказала мать. — Ноги гудят…
Юрчик прошёл к гостям и бодро воскликнул:
— Момент — лечу за рыбкой! Приходится ножками, ножками… Придёт время, крикнем роботу: двигай, чувак, за копчёной мойвой и всё такое… Технический прогресс, старики, не за горами!
Гости засмеялись, одна из девушек капризно сказала:
— Скорее бы! Предки заколебали — полы мой, у стиралки торчи.
— А мне, — сказала вторая, — пришлось сутки с сестрицыным киндером общаться. Вот нудятина! То он пить и кушать просит, то наоборот… Свихнёшься!
— Не волнуйся, старуха, пока соберёшься произвести кого на свет, изготовят робота-няньку, — пообещал Юрчик.
Мать всегда слышала из кухни обрывки разговоров в Юрчикиной комнате. Спорили о новых фильмах, слушали музыку. Стараясь понять её, мать в отсутствие Юрчика включала проигрыватель. Современная музыка не проникала в душу, утомляла. Через понимание матери хотелось приблизится к Юрчику, он же насмешливо игнорировал эти попытки.
За стеной ритмично бухала однообразная мелодия, певица хрипло выкрикивала нерусские слова. Девушки щебетали, гудел басок парня. Юрчик «улетел» в магазин.
Робот? Такой неуклюжий, железный с ногами-тумбами. Переваливаясь, он ковыляет, покачивая в такт шагам тяжёлыми руками, — карикатура на человека! Он ясно представился матери в их квартире: стирает бельё, стоит у газовой плиты, не замечая её. А она? Придётся, наверное, забиться в уголок, чтобы руки-клешни ненароком не задели!
Наверное, так нужно. Как телефон и телевизор. Раньше люди ходили друг к другу, рассказывали, глядя глаза в глаза, о своих радостях и печалях. Этого теперь не нужно. Всё можно рассказать в пластмассовую трубку. Зачем наряжаться как на праздник, спешить в кинотеатр, если фильмы можно посмотреть, не сходя с дивана.
Музыка из соседней комнаты волнами билась в стену. Мать задремала, она часто дремала между дневными заботами. Приснилась высокая каменная ограда. За ней слышимо гремел морской прибой, и нужно было добежать до конца серой ограды: за ней кто-то ждал и было солнечно.
Пришёл из магазина Юрчик, долбанул дверью. Мать проснулась, жалея, что не успела заглянуть за ограду.
Однажды они были с мужем на юге. Валялись с раннего утра на галечном пляже, наблюдая, как к причалу на сваях, обросших скользкими водорослями, подходят прогулочные катера и рыбачьи лодки. Катера гремели весёлыми мелодиями из охрипших репродукторов, из лодок на просоленный причал выпрыгивали загорелые до сизости парни и выносили на берег мокрые корзины, остро пахнущие морем и рыбой. Волны, насквозь просвеченные солнцем, бесконечно бежали к берегу и, с шипением разбившись о камни, откатывались, чтобы набрать новую силу.
В середине дня жара становилась невыносимой. Они с мужем уходили с моря, стараясь держаться теневой стороны улицы, но и в тени асфальт пружинил под ногами. По дороге они заходили в прохладный подвальчик, покупали два стакана сухого вина и два шампура с кусочками баранины, приправленной острым перцем и лимоном.
К вечеру на приморский городок стекал с гор холодный воздух, но каменные заборчики вокруг низких домов не успевали остынуть, и казалось, льётся невидимый дождь и испаряется, не достигнув земли. Юрчик часто писал им из пионерского лагеря, скучая о родителях, и им было приятно, потому что они тоже скучали о нём, раньше вернулись домой и в один из тёплых августовских дней встретили пароходик с детьми. Юрчик не сразу заметил их в толпе на пристани, тревожно вертел стриженой головой на загорелой тонкой шейке. Он вытянулся за месяц, и это особенно было заметно по ставшим коротковатыми брючкам.
Музыка из соседней комнаты всё билась и билась о стену. Мать переоделась в ночную рубашку и уютно свернулась под одеялом. Хотелось увидеть продолжение сна — за каменной оградой у моря наверняка было что-то радостное. Потом вспомнилась шутка Юрчика о роботе и пронзила вдруг горькой обидой, потому что не было никого, кто бы утешил в необратимом одиночестве.
Юрчик несколько раз выходил на кухню, гремел чайником и посудой, должно быть, гости захотели чаю. Они ушли поздно, о чём-то ещё поговорили в прихожей и посмеялись. Юрчик пошёл провожать.
Мать лежала и прислушивалась к тишине за дверью. Бессонные ожидания были тягостны, уснуть всегда не удавалось из-за тревоги за Юрчика — мало ли что могло с ним случиться на ночной улице. Она успокаивалась, когда по коридору раздавались знакомые шаги и в замочной скважине гремел ключ. Юрчик долго не возвращался. Мать решила пока что вымыть посуду и попробовать торт. На кухонном столе в беспорядке была свалена грязная посуда и тарелка с крошками от торта. В бессильной обиде она швырнула её в раковину и тихо заплакала.
Ключ загремел в замочной скважине во втором часу ночи.
Мать не слышала, как скрипнула дверь её комнаты, но вдруг заметила рядом с кроватью высокую неуклюжую фигуру, отсвечивающую металлом. Квадратная голова с горящими зеленью глазами медленно повернулась к ней.
— Я робот, — сообщил монотонный голос, — я робот…
Значит, Юрчик успел приобрести робота — железного болвана с квадратной головой?!
— Зачем ты? — прошептала мать. — Я сама со всем справляюсь…
Тяжёлая фигура, позвякивая, проковыляла по комнате.
— Разбудишь мне Юрчика!
— Нет. Я выполняю приказания. У меня нет обид. Нет усталости. Я железный. Я робот.
— Зачем ты это говоришь?
— Ты тоже робот.
— Какие глупости! Я — робот?!
— Да. Неполноценный робот. Стань настоящим, не будет обид… не будет усталости. Смотри, какой я сильный.
С лязгом согнув колени, он сел на край кровати — она жалобно заскрипела. Холодная рука тяжело легла на грудь матери, холод проник сквозь кожу, разлился по телу. Мать вскрикнула и проснулась. Одеяло валялось на полу, из открытого окна в комнату вливалась ночная прохлада. Она опять закуталась в одеяло и села у окна. Холод из кошмара остался в ней и неожиданно был приятен.
Город ещё был засыпан пеплом предрассветных сумерек. В деревьях и кустах около дома не успела растаять темень, и они походили на мохнатые клубки. А на востоке небо уже рассекала узкая, как лезвие раскалённого ножа, алая полоска.
Рассветы вызывали у матери тоску: начинался новый день, похожий одиночеством и застарелой усталостью на предыдущие. Особенно же тоскливы бывали рассветы в слякоть с первым слабеньким снежком и чёрными отпечатками человеческих следов на нём — строчками непонятных, унылых слов.
— Я хотела бы стать железной! — прошептала мать.
Где-то внизу, у дома, громко зазвенело. Наверное, дворник уронил ведро. Звук эхом отозвался в ней, непонятно освобождая от тоски. И вдруг всё вокруг странно переменилось, словно это была не её, а чья-то чужая комната. Она спокойно отнеслась к новому восприятию и всё сидела у окна, а услышав жужжание бритвы из комнаты Юрчика, заторопилась по привычной линии жизни — сначала на кухню.
— Устрой сегодня пельмени, — сказал Юрчик, надевая в прихожей туфли.
Народ толпился перед магазином возле кучи арбузов, сваленных на тротуар и огороженных пустыми ящиками. Светлые, крупные арбузы в тёмно-зелёных полосочках лоснились крутыми боками, обещая одарить сахарной сочной сущностью, рождённой от горячего солнца. Выстроившаяся очередь судачила: арбузы астраханские, должны быть спелыми, но выбирать всё же надо с сухими хвостиками и слушать звук от щелчка.
Двое парней, напрягаясь от тяжести, вытащили из магазина большие весы. Следом появилась продавщица в грязном синем халатике.
Очередь дошла до матери, и она указала продавщице на пять самых крупных арбузов. Памятью её было запечатлено: Юрчик любит арбузы. Продавщица закатала их на весы:
— Девятнадцать кг… забирай, бабуся.
Мать подставила под три арбуза авоську, а два взяла под мышки.
— Надорвёшься! — сказали из очереди.
Она же без усилия подняла груз и легко зашагала прочь.
— Вот она, старая закалка! — восхитился кто-то.
Дома мать сложила арбузы в углу кухни и принялась лепить пельмени.
Тёплый ветер надувал штору, обещая жаркий день. В выходные дни Юрчик любил долго понежиться в постели, но сегодня непонятная тревога прогнала дремоту. Он размышлял о матери. Вспомнилось, как прошлым летом он принёс ей большой, растрёпанный букет пионов. Мать радостно засуетилась, устраивая цветы в две вазы, одну поставила в его комнату:
— Нет, нет, сынок, спасибо, не одной же мне любоваться! Ты и так потратился…
Юрчику было немного стыдно за обман — он не покупал цветы. В автобусе встретился знакомый, ехавший с дачи. Одна охапка цветов у него была кое-как завернута в целлофановый лоскут, вторая воткнута в ведро. Пионы вываливались из целлофанового лоскута, знакомый пытался сохранить их в автобусной давке и недобро поминал тёщу:
— Чёрт бы её побрал, навязала свой товар!
Тёща его всегда торговала цветами у кинотеатра.
— Слушай, — нашёл он выход, — возьми для своей мамаши, а то шваркну в окошко!
И Юрчик принёс домой обречённые пионы. Ему была тогда приятна радость матери — он решил время от времени приносить букеты, но потом об этом забыл.
Несколько дней назад в углу кухни появилось пять больших арбузов. Один треснул, зиял алой щелью, подтекая сладким соком. Юрчик спросил:
— Кто принёс?
— Я, — коротко ответила мать.
— Ходила несколько раз?
— Нет.
Последнее время она была странной. Юрчик приметил идеальный порядок в квартире, ежедневно всё перемывалось и чистилось. Зачем? Хочет показать самоотверженную заботу о сыне? Возможно, очередные старческие выкрутасы. В день появления на кухне арбузов он неловко разъял один, от спелости арбуз треснул, брызнул на пол соком и скользкими семечками. Мать, как обычно, не выговорила за неаккуратность, молча взяла тряпку и тщательно подтёрла.
В конце-то концов он не худший из сыновей, любит мать, но она не понимает: он вырос, ему неинтересно слушать про большую очередь за венгерскими яблоками и о хворях соседки по этажу. Надоело слушать, что музыка раньше была душевнее, а фильмы интереснее. Очень неловко, если она пускается в такие рассуждения при его друзьях, — он чувствует их молчаливые насмешки. Давно мать была другой, нарядной, приятно пахнущей духами женщиной. Он любил разговаривать с ней, узнавая всегда что-то новое. Та женщина осталась в далёком детстве, появилась другая, в бесформенном халате, изношенных меховых шлёпанцах.
Время необратимо, оно диктует человеку поведение, одно поколение полностью не принимает мышление другого. Может, он в чём-то и виноват, хотя бы в том, что больше не порадовал цветами, но… Чёрт возьми, как же приходится сдерживать раздражение, чтобы не нахамить старой женщине! Она часто теперь сидит застыв, и молчание начинает тяготить его. Лучше бы по-прежнему ворчала и рассказывала о хворях соседки! Вчерашней ночью он заглянул к ней в комнату. Мать сидела в темноте у окна.
— Почему ты не спишь? — спросил он.
— Мне это не нужно.
— Что за глупости? Ложись, уснёшь.
Она тут же послушно легла. В открытых глазах не было сонливости.
Юрчик оделся и умылся. Мать была на кухне. Неподвижное лицо её, закаменев, было обращено к стене, а руки с невероятным проворством освобождали от кожуры картошку — несколько неуловимых движений, и очищенная картофелина летела в кастрюлю с водой.
«Глупая спешка!» — подумал Юрчик и мягко попросил:
— Поджарь яиц.
На шипящую маслом сковороду вылилось пяток яиц, белки, поджариваясь, зарумянели по краям, кружочки желтков вспучились. И тут мать совершила непредвиденное: голыми руками взяла раскалённую сковороду и поставила на стол.
— Ты с ума сошла?! — испугался Юрчик. — Покажи руки!
Мать послушно протянула к нему ладони. На них не было признаков ожога.
Юрчик побагровел от негодования: конечно, намазала чем-то руки — гляди, мол, голыми руками для тебя сковородки таскаю!
— Что ещё за фокусы! — закричал он. — Хватит трепать мне нервы! Этого добра на работе хватает.
— Что мне делать? — равнодушно спросила мать.
— К врачу идти, к невропатологу!
— У меня нет болезней, нет усталости.
— Тогда раз и навсегда оставь меня в покое!
— Оставить в покое, — монотонно повторила мать.
— Что с тобой происходит? — успокаиваясь спросил Юрчик. — Толком можешь объяснить, послушай… — И он ободряюще похлопал её по плечу. Оно отозвалось металлическим звоном.
— Оставить раз и навсегда в покое… — повторила мать. Резко повернувшись, она вдруг быстро зашагала к дверям. Дробные, незнакомо быстрые шаги прогремели по лестнице. Юрчик услышал, как хлопнула дверь парадного, бросился следом, опрокинув стул.
Улица исходила зноем, словно открылась не дверь парадного, а дверца печки. Очень глубокие следы домашних шлёпанцев вели через газон на противоположную сторону улицы. И там, в жарком мареве, издалека что-то сверкнуло и исчезло.
1990
