КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Азимут «Уральского следопыта» [Леонид Аристархович Фомин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Азимут «Уральского следопыта»

Дорогой поиска. «Уральскому следопыту» — 25 лет

Родословная журнала содержит известную интригу. С большой долей основания можно утверждать, что «Уральский следопыт» родился не в 1958, а в 1935 году. В тридцать пятом вышло 9 номеров «Уральского следопыта» под редакцией В. А. Попова, одного из основателей журнала «Всемирный следопыт». Возможно, в будущем историки и внесут коррективы…

Так или иначе нам двадцать пять. Журнальное дитя росло и развивалось в духе времени, как типичный акселерат. В год основания «Уральский следопыт» насчитывал 50 тысяч подписчиков, ныне их 255 тысяч. Это самый крупный, если исключить столичные и отчасти ленинградские издания, тираж среди всех общественно-политических и литературно-художественных журналов страны.

Журнал задумывался как зональный и первые годы имел распространение только в нашем крае. Сейчас примерно половина тиража расходится в зоне Большого Урала, половина — за его пределами. Помимо Урала основными базами подписки стали Сибирь, центральный район страны, Украина и Казахстан. Истоки растущей популярности, на наш взгляд, следует искать не только в стенах редакции, они гораздо глубже. Урал сыграл выдающуюся роль в возмужании Российского государства, в становлении социалистической экономики, в великой освободительной борьбе советского народа против фашизма. И ныне крепки, надежны каменно-стальные плечи Урала, одного из крупнейших индустриальных бастионов страны.

Урал славен умельцами, мастерами культуры, которые обогатили своими творениями в области техники, архитектуры, литературы, живописи, камнерезного искусства художественное сознание народа. Сурова и прекрасна природа Каменного Пояса. Все это и многое другое, о чем коротко и не скажешь, пробуждает всеобщий интерес к нашему краю, который всячески поддерживает и развивает «Уральский следопыт».

«Уральский следопыт» выделяет следующие главные направления в своей работе: героика и романтика труда; историко-революционные традиции; рассказы рабочих-умельцев, бывалых людей, первопроходцев; героизм советских людей в годы Великой Отечественной войны; наука и техника; краеведение как школа воспитания патриотизма; охрана природы. Как показала читательская анкета, такая направленность в основном отвечает запросам подростков. Адресуясь всесоюзному читателю, «Уральский следопыт» вместе с тем большое внимание уделяет Уралу, Сибири и Дальнему Востоку — тем районам, преимущественное развитие которых определено решениями партийных съездов и которые предстоит осваивать прежде всего молодому поколению. Воспитание его в духе коммунистических идеалов и воспринимается нами как главнейшая, первостепенная задача.

Наш основной адресат — подросток. Подросток — это целый мир. Сложный, беспокойный, очень ответственный. В пору отрочества во многом происходит становление человеческой личности. В этот период наблюдается не просто количественный рост, когда вчерашний мальчишка, которого из-за парты было еле видно, вдруг за считанные месяцы достигает баскетбольной кондиции. Кстати, папы и мамы чаще всего замечают именно эти внешние перемены, когда им каждые полгода приходится бегать по магазинам в поисках все больших и больших размеров одежды и обуви.

Отрочество менее всего период возрастного переползания: был ребенком, становится взрослым. Зреет исподволь качественный скачок, своего рода взрыв души. Подросток — взволнованное состояние человека, состояние великого контраста, когда в одном лице причудливым образом сочетаются два громадных мира. Мир ребенка и мир взрослого.

Становление собственного «я» — процесс радостный и мучительный, восторженный и с перепадами отчаяния, полный неверия в свои силы и твердой уверенности, что именно ему даровано право изменить к лучшему мир. Идет проверка на прочность, а подчас и ломка авторитетов учителя (в целом школы!), родителей (семьи!). Формы этого становления нередко бывают «взрывными», и родители всплескивают руками: что происходит с их чадом, от рук отбился, а был такой послушный. А с их баскетбольного роста чадом ничего сверхъестественного не происходит. Просто второй раз в жизни он учится ходить без папино-маминой руки. Только на этот раз не по полу — по жизни.

Шаги эти ох как непросты. Он еще не успел освоиться в непривычном для него мире взрослых, проверить в полете свои крылышки, а приходится впервые и совершенно самостоятельно принимать ответственнейшее решение: кем стать в жизни, какую выбрать профессию. Разумеется, в этом выборе ему активно, нередко сверхактивно, помогают родители, школа, друзья, но окончательное слово принадлежит ему, и только ему.

Определиться и в самом деле трудно. В современном мире более сорока тысяч специальностей, причем число это неуклонно растет в связи с бурным развитием науки, производства, кардинальными изменениями в области культурного и бытового обслуживания. Попробуй на этом громадном небосклоне, усыпанном звездами, отыскать свою единственную.

Значительную часть редакционной почты составляют письма старшеклассников, в которых они спрашивают о содержании той или иной профессии, просят сообщить адрес и условия приема в учебные заведения. Они хотят стать агрономами, токарями, артистами, лесоводами, ветеринарами, дизайнерами, вышкомонтажниками — всего и не перечислишь. Большинству адресатов редакция шлет короткую справку-ответ, наиболее значимые письма с редакционными комментариями публикуются в журнале под рубриками «Где работать молодым», «Коротко о профессиях».

И все-таки сколь бы ни была важна эта переписка, не она суть деятельности журнала по профессиональной ориентации. В конечном счете не профессия составляет счастье человека, он сам, овладев в совершенстве избранным ремеслом, кует собственное счастье. Быть нужным человечеству, ощущать свою причастность к «будням великих строек» — к этому высокому нравственному взрослению зовет журнал своих читателей.

Здесь особо важна доверительность интонации. Назидательность малопривлекательна в любом разговоре, тем паче с подростками. Не слишком ли рано мы, взрослые, забываем подчас о том, как сами мучались над вечными проблемами: в чем счастье человеческого бытия, как найти себя в этом безбрежном океане, который зовется жизнью? Отсюда и родилась прочно прописавшаяся на журнальных страницах вот уже целое десятилетие рубрика «Найти себя». Разговор о профессиональной ориентации самым тесным образом связан с нравственным воспитанием, да и в жизни эти два начала идут рука об руку.

Редакция охотно приглашает к разговору прежде всего самих подростков, хотя, надо признать, делает это реже, чем следовало бы.

Так, состоялась встреча-диалог с выпускниками пермских школ. Примечателен один из ее аспектов: «Ты ошибся в выборе — что делать?» Редакция провела «Круглый стол» на Миасском автозаводе, на который пригласила как рабочих, так и школьников. Примерное представление о беседе-диспуте дают вопросы, вынесенные на обсуждение: «Есть ли мода на профессию?», «Стандарт и личность», «Возможны ли в век НТР Леонардо да Винчи?», «Как ты понимаешь престижность?». В последние годы журнал начал серию «Нравственные уроки «Уральского следопыта» — о мужестве, совести, доброте, целеустремленности.

Журнал ищет и находит юному читателю интересного, много повидавшего в жизни, вдумчивого собеседника. Им становится писатель, ученый, рабочий, инженер, журналист. Под традиционными рубриками «Юноше, обдумывающему житье…», «Делать жизнь с кого» они рассказывают о времени и о себе.

Авторами публикаций являются не только «благополучные» люди, чей путь в общем достаточно прям и уверен. В одном из номеров мы поместили рассказ-исповедь Юрия Попова, человека сложной, трудной судьбы. Всего лишь однажды поскользнулся он, а потом закрутило-понесло его… Мучительно долгим и болезненным был путь из тюремных ворот к нормальной жизни.

Пафос созидания, романтики органично свойствен подростковому изданию. Но все чаще мы ловим себя на том, что журнал приобретает излишне-«розовые» очертания, он как будто нарочно надевает очки со специальным фильтром, который доносит до нас светлые явления действительности. Такая однообразность видения опасна. В последние годы, ведя по-прежнему активную пропаганду идеалов коммунистической морали, мы усилили наступательность против ее антиподов. Значительное место на страницах «Следопыта» заняла «крупноблочная» серия публикаций «Цвет репейника» — о мнимых и настоящих лидерах подросткового возраста, о цене свободного времени, о самовоспитании.

Рабочие руки, пытливый ум нужны везде. Газеты, доски объявлений пестрят призывами: «Требуются, требуются…». Но есть такой фронт трудовой деятельности, где юноша особенно быстро мужает, обретает чувство коллективизма. Это — ударные стройки, возводить которые партия поручает прежде всего молодежи, комсомолу. Много лет редакция ведет рубрику «Даем адреса романтикам». О характере этих материалов дает представление раздел настоящего сборника.

Если публицистику, о которой шла речь выше, нередко называют разведкой боем, то прозу в этом случае, видимо, можно уподобить тяжелой артиллерии.

Журнал не есть нечто раз и навсегда заданное, статичное. Ветшают и, значит, сменяются новыми рубрики, меняется характер публикаций. Редакция всегда стремилась, чтобы герои повестей и рассказов, предназначенных для юношества, были люди с сильными характерами. Сильные же характеры наиболее ярко проявляются в так называемых экстремальных обстоятельствах. Отсюда, как правило, напряженный сюжет, динамизм повествования. Напомню такие давние произведения, как «И один в поле воин» Ю. Дольд-Михайлика, «Красные дьяволята» П. Бляхина, «Шатун» Г. Голышева, «Петля тайги» Б. Жиденкова, «Черный соболь» Е. Богданова.

Приключенческий крен, однако, таит в себе, как впрочем и любая другая однобокость, определенную опасность. Мы сами не заметили, как редакционный портфель распух от повестей, авторы которых всю силу писательского дарования тратили на обрисовку внешних обстоятельств, на развертывание закрученной пружины действия. Стоило, пусть гипотетически, в воображении, совершить простейшую хирургическую операцию, убрав, допустим, встречу с волками, поимку преступника, бурю в океане, т. е. эффектные места, «приманку» для читателя, как повесть разом утрачивала свою привлекательность, съеживалась, как проколотый воздушный шар. Сложился образ героя, который обладал многими добродетелями, но словно нарочито уходил в таежную глушь от проблем века, от тех плюсов и минусов, что несет человечеству современная цивилизация.

При обсуждении журнала на секретариате правления Союза писателей РСФСР, прошедшем доброжелательно и требовательно, было высказано настоятельное пожелание, чтобы динамизм событий был органически связан с психологической обрисовкой, раскрытием духовного мира героя.

— Нет таких тем, которые могли бы быть непонятными для детского читателя, — убежденно говорил известный писатель Анатолий Алексин. — Умение рассказать ребятам о больших проблемах жизни — в этом и состоит талант.

Удачи, как мы их расцениваем, в прозаической рубрике последних лет связаны прежде всего с именами свердловских литераторов Николая Никонова и Владислава Крапивина. Хорошо замечено читателями и, скажем в скобках, совершенно не замечено критикой философское размышление — эссе Н. Никонова «Золотой дождь». Размышления о собирателях незаметно, исподволь вырастают в раздумья о богатстве и несовершенстве человеческой натуры, о мнимых и подлинных ценностях нашего с вами бытия.

В поэме «След рыси», на мой взгляд, самой значительной работе, что вышла из-под пера писателя, давняя традиционная для нашего журнала тема «Человек и природа» как бы взорвана изнутри, она до последней строчки напоена горечью за бездумное хозяйствование человека на земле. Николай Никонов сознательно сгущает краски, в мельчайших деталях описывая, как все уже и губительнее очерчивается жизненное пространство для единственной оставшейся на планете дикой кошки. Рысь — образ-символ, грозное предупреждение человечеству. Внешне негативная авторская позиция несет в действительности огромный положительный заряд, воспитывая в юном и взрослом читателе чувство ответственности за все живущее на земле.

…Двадцать три года назад по-юношески робко зашел в отдел прозы журнала автор приключенческого рассказа «Табакерка». Через два года в «Уральском следопыте» увидела свет его первая повесть «Я иду встречать брата». Ныне имя лауреата премии имени Ленинского комсомола Владислава Крапивина широко известно читательской аудитории страны.

Мальчишки и девчонки по природе своей тянутся к свету и солнцу, в них изначально живет вера в Мечту, Справедливость, торжество Добра на земле. Они завидуют гайдаровскому Мальчишу-Кибальчишу, готовы, как и он, выйти на смертный бой с буржуинами. Готовы и часто не могут найти сферу приложения своих сил в мирные дни, когда не слышно орудийной канонады. Здесь и приходят к ним на помощь герои Владислава Крапивина. Мальчишка, вооруженный тонюсенькой шпагой, смело идет в бой за справедливость, он воитель против обывательской спячки, мещанской сытости, он не робеет поднять голос против взрослого, если этот взрослый — носитель зла. Гражданственность не дается вместе с паспортом, она закладывается, выковывается в детские годы — этому учат юного читателя прекрасные книги Владислава Крапивина.

Редакция традиционно отмечает специальными призами лучшие публикации года. В разное время лауреатами были прозаики Э. Бадьева, С. Бетев, В. Белов, В. Зуев, В. Карпов, В. Новиков, Б. Путилов, А. Петухов. Военное детство, строительство БАМа, будни авиации, сельский подросток наших дней, заботы и тревоги родной природы — за именами лауреатов встает широкая панорама жизни, воплощенная в повестях и рассказах.

От «Всемирного…» и «Уральского следопыта» тридцатых годов ведет свою родословную раздел фантастики. У него самая обильная читательская почта, позволяющая уверенно судить о высокой популярности и признании этого жанра. Ответы на ежегодную викторину журнала — число их измеряется сотнями — отмечены солидной аргументацией, глубоким знанием советской и мировой литературы.

Сплав художественности и научного мышления, не развлечение, а воспитание — основные приметы, по которым можно судить, «состоялась» или «не состоялась» научно-фантастическая повесть. Писатель вправе изобретать машину времени и уноситься на ней в глубины прошлого или будущего, но он всегда должен брать с собой в путешествие наказ известного фантаста Рэя Бредбери: «Сами машины — это пустые перчатки, но их надевает человеческая рука, которая может быть хорошей или плохой».

Авторский актив раздела фантастики, как никакой другой в журнале, имеет широкую географию. Это москвичи Д. Биленкин, К. Булычев, Е. Гуляковский, Г. Гуревич, ленинградцы Е. Брандис и О. Ларионова, украинец В. Савченко, уральцы С. Слепынин, С. Другаль, сибиряки Г. Прашкевич, В. Колупаев. Впервые за всю историю советской фантастики лучшее произведение этого жанра награждается премией-призом «Аэлита», учредителями которого являются Союз писателей РСФСР и журнал «Уральский следопыт». Первыми лауреатами приза, исполненного из уральских самоцветов, стали известные писатели Александр Казанцев, братья Аркадий и Борис Стругацкие.

…В каждой книжке журнала есть рубрика «Поэтические маршруты». Поэзию, по образному выражению Маяковского, можно сравнить с добычей радия. В полном соответствии с этим определением свердловский поэт Венедикт Станцев потратил не один год на изучение жизни и деятельности замечательного советского полководца Василия Блюхера, по командировке журнала посетил родину героя, места боев на Урале и Дальнем Востоке. Итогом этого труда явилась высокогражданская, афористично выстроенная поэма «Главком».

И невольно начинаешь задумываться… Не потому ли некоторые поэтические страницы журнала, как справедливо сетуют читатели, выглядят анемичными, тускловатыми, что авторы этих стихотворений плохо обогащают свой жизненный запас наблюдениями, предпочитают быть не воителями, а «отображателями» действительности, полагая, что их надежно «вывезет» природная одаренность и профессиональная техника пера. Вот и кочуют нередко из номера в номер профессионально сделанные, но душой не согретые стихотворные строчки, подписи под которыми разные, а похожесть — как у братьев-близнецов.

Разумеется, не все так уж мрачно, хотя и не так светло, как хотелось бы, на поэтическом небосклоне журнала. Чуть озорные, всегда щедро напоенные речевыми говорами поэмы пермяка Александра Домнина, то мягкая, раздольная, как песня, то глубоко раздумчивая, философская интонация живущего в Удмуртии Олега Поскребышева находят созвучие в сердцах читателей. Благодарная память подсказывает страстную, мятежную поэзию Бориса Марьева, негромкую, но сквозь сердце пропущенную — Эммы Бояршиновой — поэтов, безвременно ушедших от нас. Хорошая творческая дружба связывает редакцию с клубом «Светунец» Челябинской областной писательской организации, в котором звучат преимущественно молодые голоса. За цикл поэтических публикаций клуб награжден специальным призом журнала.

Уважение к прошлому есть черта образованного человека. Эта чеканная формулировка определяет лицо отдела краеведения. Насколько нам известно, такого (штатного) отдела нет ни в одном центральном или местном журнале страны. Поскольку настоящий сборник составлен главным образом на основе материалов именно краеведческого профиля, ограничусь несколькими суждениями.

В ненастные дни невысокие лесистые горы Урала скрыты серой пеленой дождя. Вот так же покрыта туманной завесой древняя история края. Само происхождение слова «Урал» вызывает до сих пор противоречивые толки. При всем значительном интересе к этим ушедшим в глубь веков временам, журнал особенно активно обращается к эпохе Петра. Если вся Россия, говоря словами поэта, мужала волею Петра, то эти строки трижды справедливы по отношению к Уралу. Достаточно упомянуть, что любимое детище Петра Петербург — окно в Европу и Екатеринбург (Свердловск) — окно в Азию возникли примерно в одни и те же годы. Дотошные рудознатцы ищут и находят железо, медь, золото, самоцветы, платину. Щедрая кладовая Камня словно пригоршнями швыряет людям свои богатства. Один за другим, как в сказке, возникают металлургические заводы, горнорудные предприятия. На мировом рынке вне конкуренции идет железо с уральским клеймом «Старый соболь».

Но сказка эта напоена кровью, слезами, потом, Урал был собственной вотчиной горных начальников, могущественной династии Демидовых, которые и вели себя как некоронованные короли. Буквально на костях работных людей росли горнозаводские селения. Строптивых привязывали цепями к тачкам, бросали в сырые темницы. Голод, болезни косили рабочих. Мальчишка в 10—12 лет становился кормильцем семьи, взваливая на свои неокрепшие плечи тяжесть взрослого труда. Обо всем этом уместно напомнить, ибо иногда в краеведческих публикациях — это относится и к нашему журналу — проглядывает некое умиление «славным прошлым».

Становление Урала на индустриальные «колеса» вызвало к жизни бурный взлет технической мысли. Руками талантливых умельцев, многие из которых были самоучками, изготовлены такие шедевры народного технического творчества, как паровоз Черепановых, велосипед-самокат Артамонова, паровая машина Ползунова, водяные мельницы, Каслинский чугунный павильон, малахитовые вазы, кованые решетки. Журнал щедро предоставляет свои страницы для рассказа об изобретениях и изобретателях.

Край наш богат золотыми россыпями культурного наследия. Так или иначе с ним связаны страницами жизни и творчества такие выдающиеся имена, как Ломоносов, Пушкин, Жуковский, Достоевский, Державин, Даль, Денисов-Уральский, Мамин-Сибиряк, Бажов, Карпинский, Ферсман — перечень можно и должно продолжить… Обогатить читателя опытом культурного прошлого, воспитать в нем гордость наследника и продолжателя традиций — такова идейная и нравственная нагрузка материалов краеведческой ориентации. Изюминкой в них является то, что они, как правило, несут исследовательское начало, в них содержится пусть маленькое, но открытие, обогащающее читательское представление об Урале. В журнале активно сотрудничают такие знатоки края, как свердловчане Юрий Курочкин, Игорь Шакинко, Александр Матвеев, оренбуржец Леонид Большаков, пермяк Григорий Канторович, тюменец Борис Галязимов.

Свой поиск ведут и юные. Они идут дорогами дедов и отцов, дорогами гражданской и Великой Отечественной войн, первых пятилеток, открывают новые страницы в истории края, страны.

На титульном листе журнала изображен пытливый человечек с геологическим молотком в руках. Размашисто шагает он по планете. Прислушайтесь: он громко поет наш шутливый гимн-девиз:

«Знай, мир еще не весь открыт…
Читай «Уральский следопыт»!
Станислав Мешавкин,

главный редактор журнала

ДАВНЫМ-ДАВНО

Игорь Пьянков Рифеи — миф и реальность

Мы часто говорим: «Седой Урал». А каков возраст этих седин с точки зрения историка?

Обычно историю Урала, основанную на письменных источниках, начинают со времен новгородских ушкуйников, с периода освоения русскими пермских земель и с походов Ермака. Между тем эта история уходит намного глубже в толщу времен: ее следует начинать примерно с V века до нашей эры. Таким «стажем» писаной истории может похвалиться далеко не каждая европейская страна.


В V веке до н. э. знаменитый античный историк Геродот, «отец истории», как его называют, составил описание торгового пути, ведшего из Северного Причерноморья куда-то далеко на северо-восток, к загадочным аргиппеям, обитавшим у подножия гор. Интереснейший рассказ Геродота об этом пути в последнее время почему-то мало привлекал внимание наших ученых: в сводной двухтомной «Истории Урала», изданной в Перми в 1963 году, о нем нет ни слова[1].

Но вообще-то над ним трудится, изучает его и толкует уже не одно поколение историков. О нем писал Василий Никитич Татищев. Высказывал свои соображения выдающийся немецкий ученый Александр Гумбольдт, совершивший в 1829 году путешествие на Алтай через Средний Урал. Тем не менее рассказ этот до сих пор задает много загадок историкам и археологам. Даже сам маршрут торгового пути все еще вызывает споры.

Итак, вернемся к Геродоту. Этот неутомимый путешественник во время одного из своих многочисленных странствий побывал и в Ольвии. Ольвия, расположенная близ устья Южного Буга и Днепра, была тогда одним из крупнейших греческих поселений на северном берегу Черного моря. А за Ольвией, за узкой полоской прибрежной земли, занятой греками, простирались обширные степи, населенные скифами; много их было и в самой Ольвии. Здесь Геродот вполне мог удовлетворить свою постоянную страсть: собирать сведения об обычаях и предания далеких племен, чтобы использовать все это впоследствии в своей «Истории». Сведения Геродота о скифах и поныне являются главным источником наших знаний об этом древнем народе.

Однако историк не ограничился тем, что узнал о скифах. Скифы, по представлению греков, — обитатели самых окраин земли. Но Геродот-то понимал, что Скифией земля не кончается! А что же находится еще дальше?

Ответ на этот вопрос Геродот стал искать на многолюдной рыночной площади Ольвии. Толпившиеся тут греки и скифы могли кое-что поведать ему о далеких северных странах. Но Геродот искал таких людей, которые сами побывали в них, были бы очевидцами того, о чем рассказывали.

И ему посчастливилось. Он нашел торговцев, ходивших с караванами далеко за пределы Скифии. Минуя земли многих народов, они достигали удивительного племени «лысых» аргиппеев, но здесь горы и обильные снегопады преграждали дальнейший путь.

Сначала, рассказывали торговцы, их караван шел по знакомой, скифской земле. Но, переправившись через реку Танаис (теперь Дон), они вступали в чужую страну савроматов. Геродот так передает их рассказ:

«За рекой Танаисом уже не скифская земля; первая из тех областей принадлежит савроматам, которые, начиная от угла Меотийского озера, занимают пространство на 15 дней пути к северу; во всей этой земле нет ни диких, ни садовых деревьев».

Савроматы, кочевавшие со своими стадами по степям Поволжья, вели образ жизни, очень похожий на скифский. И говорили они на скифском языке, только «издавна искаженном», по мнению скифов. Это, очевидно, следует понимать так, что оба родственных народа говорили на близких диалектах (североиранских, как теперь установлено наукой).

Очень интересно в рассказе скифов указание на длительность пути — пятнадцать дней. Один день пути сам Геродот в своем описании определяет в 200 стадиев. Стадий — древнегреческая дорожная мера, имевшая разные значения. Геродот мог иметь в виду ионийский стадий (около 210 м) или аттический (около 185 м). Если принять за стадий приблизительно 200 метров, то за день пути скифские караваны проходили примерно 40 км. Значит, через пятнадцать дней они должны были от низовьев Дона и «угла Меотийского озера» (т. е. Азовского моря) дойти примерно до широты Саратова. И действительно, на правобережье Волги степь простирается до тех же мест.

А после этого торговые караваны шли по лесам будинов.

«Выше савроматов живут будины, занимающие второй участок земли, сплошь покрытый густым разнородным лесом».

Много интересного рассказывали скифы о будинах и их стране — об обширных лесах и озерах с топкими берегами, заросшими тростником, об охоте на бобров и выдр, о городках, окруженных высокими деревянными частоколами.


Далее на север, на семь дней пути, простиралась безлюдная местность — «пустыня». Определить точно ее местонахождение сейчас трудно, но вполне возможно, что правы те ученые, которые отводят этой «пустыне» правобережье Волги выше Сызрани, начиная с Жигулей.

Если «пустыня» начиналась за Сызранью, то через семь дней пути караваны должны были подойти к месту слияния Волги и Камы. И действительно, выйдя из безлюдных мест, скифы поворачивали «скорее в восточном направлении», то есть, как видно, шли уже вдоль Камы.

Вообще, надо сказать, место слияния двух великих рек было хорошо знакомо древним путешественникам: несколько веков спустя знаменитый географ Птолемей довольно точно указывает даже его координаты на своей карте.


Теперь, направляясь вдоль Камы, караваны шли по обширным лесам многолюдного народа фиссагетов и по стране иирков.

«За пустыней, более в направлении к востоку, живут фиссагеты, племя многолюдное и особое, живут они охотой. Рядом с ними в той же местности обитает народ, называемый иирками; они также промышляют охотой».

Как установлено учеными, фиссагеты были создателями очень яркой археологической культуры — ананьинской. Ее памятники наглядно свидетельствуют о тесных торговых связях местных племен со скифами Причерноморья. Эти же памятники говорят нам, что фиссагеты занимались не только охотой. Земледелие и скотоводство играло у них гораздо большую роль. Но скифских торговцев интересовала в этом крае главным образом пушнина, поэтому фиссагеты и предстали в их рассказах лишь как охотники.

В лесах фиссагетов текут четыре большие реки. Одной из них Геродот снова дает название Оар (так древние называли Волгу).

Может быть, на этот раз так названа Кама, вдоль которой шли караваны? Во всяком случае, средневековые арабские географы считали, что верховьями Волги является именно Кама.

Рядом с фиссагетами жили иирки, тоже интересовавшие торговцев как охотники. Скифы с удивлением рассказывали о них.

«Иирк охотится следующим способом: охотник, взобравшись на дерево, подстерегает зверя, а деревьями изобилует вся страна их; у каждого наготове лошадь, приученная ложиться на брюхо, чтобы казаться ниже, и собака; когда охотник с дерева завидит зверя, он стреляет из лука, затем садится на коня и пускается в погоню, причем не отстает и собака».

И это описание — не выдумка. Очень похожий способ охоты — гоньба зверей на лошадях и с собаками — был распространен у башкир вплоть до самого последнего времени.

Но такая охота была бы невозможной в настоящих лесах. Очевидно, иирки жили в лесостепной местности. А это обстоятельство позволяет нам проследить дальнейший путь торговых караванов. Лесостепь подходит близко к Каме по долине реки Белой.

Видимо, вдоль этой реки и шли караваны, когда они выходили из земли фиссагетов, из прикамских лесов, в страну иирков.

Археологи действительно находят здесь памятники особой культуры (правда, близкой ананьинской), названной ими кара-абызовской. Создателями этой культуры, наверное, и были иирки.

По стране иирков путь торговцев пролегал примерно до тех мест, где ныне стоит город Уфа. А отсюда опять начинались земли другого народа — на этот раз скифов, сородичей торговцев.

«Выше иирков по направлению к востоку живут другие скифы, отделившиеся от царских и прибывшие на эту землю. До области этих скифов вся пройденная страна представляет равнину с глубоким черноземом. Начиная же отсюда земля камениста и неровна».

Так говорит Геродот со слов торговцев. Ему вторят, описывая эту «каменистую землю», другие древние писатели — Мела и Плиний:

«Суровая и пустынная страна, на широком пространстве покрытая непрерывной цепью скал; страна труднодоступная из-за лесистых ущелий».

Для ученых, определявших маршрут описываемого путешествия, эти «скифы, отделившиеся от царских», были поистине камнем преткновения. Ведь известно, что скифы — кочевники и скотоводы — не могли жить в лесах. Поэтому их помещали в южноуральских и казахстанских степях или даже в Средней Азии. Но скифы вполне могли обитать и в Среднем Приуралье, скажем, в Бирской и Кунгурской лесостепях. Сюда они могли попасть из степного Поволжья, где обитала орда царских скифов до переселения ее в Причерноморье. Исследования археологов показывают, что древние поволжские степняки действительно проникали далеко на север.

Что же касается описания страны этих скифов, то оно вполне соответствует тому, что могли увидеть путники, направляясь на восток (или северо-восток) от Уфы. Здесь начинаются предгорья Урала и глубокий чернозем действительно сменяется горно-лесными почвами. Холмистое Уфимское плато и Нижнеайское мелкогорье — с глубокими долинами и скалистыми берегами рек, с пещерами и воронками — соответствуют описанию суровой страны «скифов, отделившихся от царских».


Наконец торговый караван прибывал к народу, последнему на своем пути. Это были аргиппеи.

«Если пройдешь значительное пространство неровной страны, то встретишься с обитателями подножия высоких гор… Называется этот народ аргиппеями».

Об этом народе скифы рассказывали Геродоту намного подробнее, чем о других. Скифов поражала уже сама внешность аргиппеев.

«Все они, как мужчины, так и женщины, плешивы от рождения, плосконосы и с большими челюстями. Речь у них особая, одеваются по-скифски, а питаются древесными плодами».

В этом описании много неясного. Что означает, например, «плешивость» аргиппеев? Отсутствие волос на голове, на лице? Знаменитый врач Гиппократ, младший современник Геродота, до которого также доходили слухи об этих людях, пишет:

«Благодаря тучности и отсутствию растительности на теле обитатели похожи друг на друга».

О причинах этой «плешивости» рассуждали уже в древности: считали ее следствием качества воды тех мест, употребляемой для питья, или признаком «святости» аргиппеев, или просто объясняли тем, что стригут себе волосы, ибо считают «иметь на голове волосы как у женщин, так и у мужчин позором».

А что значат «большие челюсти»? Может быть, имеются в виду широкие скулы? Видимо, аргиппеи резко отличались по своему физическому типу от всех остальных народов, знакомых скифам, раз эти последние обратили такое внимание на их внешность. И не сохранился ли этот тип поныне у башкир, живущих в верховьях рек Ай и Белая, в районе Кыштымских озер, отличающихся широким и плоским лицом, широким, вдавленным переносьем и слабым ростом волос на лице?

А вот блюдо, которое приготовляют себе аргиппеи из древесных плодов:

«Дерево, плодами которого они питаются, называется понтиком и по величине более всего подходит к смоковнице; оно приносит плод, похожий на боб, с косточкой внутри; когда он созреет, его выжимают сквозь ткань, причем из него вытекает густой черный сок; название вытекающего сока — асхи; его лижут или пьют, смешав с молоком, а из оставшейся гущи делают лепешки и едят их».

И эта деталь как будто находит соответствие у современных башкир. Ученые уже давно обратили внимание на то, что башкиры приготовляют подобное кушанье из плодов дикой вишни и называют его ачи.

Рассказывали скифы также о занятиях и жилище аргиппеев.

«Скота у них немного, потому что пастбища там небогатые. Каждый из жителей селится под деревом, и всякий раз на зиму он покрывает его плотным белым войлоком, а летом оставляет без войлока».

«Пастбища небогатые» — это вполне естественно в условиях горных лесов; но вот что это за дерево, покрытое войлоком? У башкир бытовал род конического шалаша или балагана с деревянной основой и покрытием из войлока или бересты. Может быть, здесь описывается подобное сооружение? А за «плотный белый войлок» приняли бересту?

И еще кое-какие любопытные сведения об этом народе собрал Геродот у скифских торговцев.

«Их не обижает никто из людей, так как они считаются священными; у них даже нет никакого оружия. Они разбирают споры, возникающие между их соседями, а когда какой-нибудь изгнанник прибегнет под их защиту, то его уже никто не трогает».

По поводу этой «святости» аргиппеев современные ученые выдвигали много различных предположений, но к окончательному выводу пока не пришли.

Аргиппеи давно исчезли, но, как видим, оставили много следов. Конечно, этих людей нельзя считать прямыми предками нынешних северо-восточных башкир — тюркских народов в те времена здесь не было. Однако вполне возможно, что часть их позднее влилась в состав башкир, сохранив многие свои обычаи и черты внешнего облика.


Но где же пролегала дорога, по которой скифские караваны шли к аргиппеям? Мы видели, что торговцы должны были покинуть землю иирков где-то в районе Уфы. Определить их дальнейший маршрут помогает следующее.

В уральских сказах иногда фигурирует некая «стара дорога», которая, как утверждает Павел Петрович Бажов, действительно существовала еще в XVII веке, хотя впоследствии была совершенно забыта. Впрочем, и в XVI—XVII веках это всего лишь тропа для верховой езды. Однако в сказах говорится о большой дороге, существовавшей еще до прихода русских, по которой шли обозы с разными товарами. Дорога эта пролегала от Уфы на восток, пересекала Уральский хребет, проходя через Нязепетровск, Полевской, мимо гор Азов и Думная, и шла через Катайский острог на Исети далее на восток. Может быть, по этой же дороге тянулись и скифские караваны, проходя по «каменистой стране» и земле аргиппеев?

Память о древнем населении этих мест жива не только в старинных преданиях; сохранились, так сказать, и «материальные следы» его жизни. Оно оставило после себя памятники так называемой гамаюнской археологической культуры, известные, между прочим, и в окрестностях Свердловска. Эти памятники изучала известный уральский археолог Елизавета Михайловна Берс.

Однако далее начинаются трудности в толковании Геродота: если дорога скифов действительно пролегала здесь, то как согласовать с этим утверждение, что аргиппеи обитали «у подножия высоких гор»? Те же горы Геродот называет еще «высокими и недоступными», причем представляет их себе тянущимися в широтном направлении. Это, пожалуй, наиболее трудное для объяснения место в геродотовском описании скифской дороги. Может быть, Геродот описал так горы аргиппеев под влиянием распространенных у греков представлений о мифических Рифейских горах? Эти горы, высокие и непроходимые, будто бы ограничивают с севера всю известную землю. Действительно, Гиппократ и многие более поздние античные писатели называют горы аргиппеев Рифейскими.

Возможно, что здесь и кроется причина преувеличенного представления Геродота о высоте гор аргиппеев и неправильного определения их направления. Скифы же, наверное, просто упоминали, что, следуя своей дорогой на восток, они подходили к горам. Ими могли быть горы Бардымского и Уфалейского хребтов.


Торговые караваны скифов вряд ли шли дальше этих гор; здесь была их последняя остановка и торжище. Однако скифы знали, что дорога ведет дальше на восток, поэтому-то Геродот и говорит:

«В точности известно, что земля к востоку от аргиппеев населена исседонами». Эта дорога выходила к Исети. Вот за Исетью, видимо, и начиналась земля исседонов, или исседов (их называли и так); ученые уже давно сопоставили названия реки и этого древнего народа, толкуя «Исеть» как «Исседскую реку». Как видим, уральская река оставила нам память о древнем, давно исчезнувшем народе. Скифы не ходили к исседонам, но все-таки общались с ними, ибо Геродот утверждает, что кое-что из слышанного им от скифов эти последние «повторяют со слов исседонов». Наверное, исседоны сами посещали торжище в стране аргиппеев и там встречались со скифами.

Исседонов древние писатели называют «скифским» народом в том смысле, что они были такими же степняками-скотоводами, как и скифы. Исседоны обитали не только в Зауралье; они кочевали со своими стадами и по обширным западноказахстанским степям. Памятники, которые они оставили здесь после себя — остатки поселений, курганы и т. д., — археологи включают в обширный круг так называемых сарматских культур. Такие же памятники распространены и по берегам Исети, Синары, Миасса и далее на восток, то есть в тех местах, где древняя торговая дорога могла бы вывести к исседонам.

Из исседонских обычаев больше всего поражал торговцев следующий:

«Если у кого умрет отец, то все родственники пригоняют к нему скот, затем, убив животных и разрезав на куски их мясо, разрезают на части и труп отца своего хозяина, потом смешивают все мясо и устраивают пиршество. Голову покойника обнажают от волос, вычищают изнутри, покрывают золотом и затем употребляют в качестве священного сосуда при совершении ежегодных больших жертвоприношений».

Такая чаша из человеческого черепа нашлась. Ее обнаружили в кургане около одного из исседонских поселений в Курганской области. По краю ее еще виднелся ряд сквозных отверстий — видимо, следов золотой оправы.


На описании аргиппеев и исседонов рассказ скифов о своем путешествии кончался. По ту сторону гор, близ которых жили аргиппеи, скифы уже не ходили. Но, видимо, не потому, что эти горы были непроходимы, как думает Геродот, а по другой причине. Те же скифы говорили Геродоту, что в самой северной части известных им краев идут непрерывные снегопады: хлопья снега, похожие на перья, «наполняют там землю и воздух», так что «нельзя ни смотреть вперед, ни пройти». Наверное, скифские караваны добирались до аргиппеев уже к зиме, и углубляться дальше на север в зимнее время скифы не решались.

Как бы там ни было, но все попытки Геродота найти людей, которые видели бы еще более далекие страны на севере, остались безуспешными. «О том, что находится выше той земли… никто в точности не знает; я не могу найти никого, кто бы сказал, что знает те страны как очевидец», — пишет он. Пришлось Геродоту довольствоваться тем, что рассказывали скифам аргиппеи. А рассказывали они настолько невероятные вещи, что даже сам Геродот им не верил.

«По рассказам этих плешивых, для меня невероятным, на горах живут люди с козличными ногами, а дальше за этими людьми живет другой народ, который спит в течение шести месяцев. Я совсем этому не верю».

Относительно «людей с козличными ногами» было выдвинуто очень много разных догадок. Может быть, это просто плод фантазии аргиппеев, как-то связанный, например, с их религиозными воззрениями? Упоминание же «людей, спящих шесть месяцев», очень любопытно. Видимо, здесь содержится туманный намек на долгие полярные ночи Крайнего Севера.

Вот все, что сумел разузнать об этих землях на шумном рынке Ольвии «отец истории». К сожалению, его сведения лишь на очень короткое время приоткрывают завесу над далеким прошлым Урала. Затем история Урала снова погружается в полное «безмолвие», и только через несколько веков после Геродота в письменных источниках появляются новые сведения об этом крае.


Рифеи. Что означает это веющее древностью слово? Самый обычный ответ на такой вопрос выглядел бы, пожалуй, следующим образом: Рифеями античный мир именовал Уральские горы. Такое мнение бытует с очень давних времен. В широких кругах образованных людей России, во всяком случае, оно утвердилось еще в эпоху классицизма. Вспомним слова Г. Р. Державина: «С Рифея льет Урал». Наверное, Урал имел в виду и М. В. Ломоносов, когда говорил в своих одах о «верхах Рифейских».

Справедливо ли это мнение? Можно сказать лишь, что оно имеет под собой определенные основания, но не более. История античных воззрений на Рифейские горы — весьма длительна и не проста, и ее, конечно, нельзя отождествить с историей ознакомления с Уральским хребтом, о котором, кстати, античность и не составила для себя сколько-нибудь ясного представления. Что понимали в древности под «Рифеем»?

Прежде всего несколько слов о самом названии. Правильнее было бы говорить «Рипы» или «Рипеи» — такие формы употребляли древние греки. Тем не менее в наше время чаще говорят «Рифеи» — эта форма была употребительна у латинских авторов, которые самостоятельными сведениями о Рифейских горах не обладали, а переписывали рассказы о них у греков.

О Рифеях мы знаем только из античных текстов, из сочинений древнегреческих и древнеримских авторов. Но представление о Рифеях значительно древнее и зародилось оно не в античном мире. Об истоках этого представления говорится в очень интересной книге Г. М. Банграда-Левина и Э. А. Гранатовского «ОтСкифии до Индии». По предположению исследователей, вполне обоснованному и убедительному, представление о Рифеях с глубочайшей древности бытовало в среде обитателей южнорусских степей. В этих степях жили некогда и предки индийцев. А индийцы, уже переселившись в Индию, сохраняли воспоминания о Рифеях. Действительно, в Ригведе, древнейшем памятнике индийской литературы (конец II тысячелетия до нашей эры), упоминается некая Рипа в качестве мировой горы. О Рифеях знали и более поздние обитатели южнорусских степей — скифы и их соседи. От них-то услышали о Рифеях и греки.

Один из первых греческих авторов, упоминающих о Рифеях, — поэт Алкман. О жизни Алкмана мы знаем мало. Известно, что в основном его деятельность связана со Спартой, но родина поэта — Сарды. Начало его жизни приходилось как раз на период киммерийского нашествия и разграбления Сард. Может быть, и родные места Алкману пришлось покинуть именно в связи с этими событиями. В детстве на родине он и мог впервые услышать о Рифеях.

Другой ранний греческий автор, упоминающий о Рифеях, — поэт Аристей. Аристей жил в городе Проконнесе, расположенном на одноименном острове в Мраморном море, но родом был, возможно, из Эфеса. Аристей Проконнесский — одна из самых интересных и загадочных личностей древности. Судьба Аристея была столь необычна, что породила множество самых удивительных легенд. Под их влиянием многие современные ученые вообще отказывались признать реальность Аристея. Однако последние исследования показали, что отрицать историчность знаменитого проконнесца нет оснований.

Аристей, служитель Аполлона, решил посетить страну гипербореев, избранников бога, которому он служил. Страна гипербореев считалась излюбленным местопребыванием Аполлона. Самих же гипербореев, сказочных блаженных людей, греки помещали в разных уголках Земли, но всегда на крайнем севере. Как определил координаты гипербореев Аристей?

Много бедствий принесли киммерийцы греческим городам Малой Азии, но они же неизмеримо расширили географический кругозор греков. Аристей знал, что киммерийцы, вторгшиеся в Малую Азию, были вытеснены из северных степей скифами, а скифы в свою очередь двинулись в эти степи со своей родины под нажимом исседонов. Ранее, до столкновения с киммерийцами, греки и не подозревали, что мир простирается так далеко на север. Естественно, что Аристей, определяя местонахождение страны гипербореев, не мог не принимать во внимание этих новых сведений о далеком севере.

Итак, Аристей отправился в путь. Из своего родного города он исчез при каких-то таинственных обстоятельствах, будучи «охвачен Фебом» (Аполлоном), — так он сам объяснял впоследствии. После долгого, полного опасностей путешествия добрался до страны исседонов. Идти дальше он не смог. Может быть, в связи с этим один греческий поэт позже восклицал: «Никто из смертных ни по морю, ни по земле не может найти чудесной дороги к жилищам гипербореев!»

Возвратился на родину Аристей спустя шесть лет. Здесь он оставил поэму, которую позже греки называли «Аримаспеей», и опять исчез, отправившись в новое путешествие, — на этот раз, наверное, с твердым намерением побывать у счастливых гипербореев. Но назад Аристей уже не вернулся.

Путь Аристея, видимо, пролегал в направлении, отличном от движения степных народов. Этот путь можно предположительно восстановить, опираясь на целый ряд фрагментов, восходящих к «Аримаспее». Переправившись с Проконнеса на северо-западный берег Малой Азии, Аристей сначала попал в греческие города Артаку и Кизик, а отсюда двинулся на восток, придерживаясь северного побережья Малой Азии. Следуя вдоль «шумного и утесистого морского берега», он перевалил через Кавказ, через «поднимающиеся до звезд высоты», минуя потоки реки Буйной (видимо, Кубани). После этого Аристей вступил в скифские степи, а от скифов перебрался к их соседям — исседонам, попав куда-то в район верховьев «дивного потока вечнотекущего Кампаса» (Тобол, Ишим?), впадающего в Северное море.

В землях, расположенных далее, Аристей сам не бывал, но рассказывал о них со слов исседонов. Действительно, в той части повествования Аристея, которая передавала рассказы исседонов, сразу чувствуется сильная мифологическая струя. Именно здесь Аристей и говорил о Рифеях вместе с их спутниками, то есть о северной теме мифологической космологии.

Описания Рифеев, сохранившиеся в античных сочинениях, обнаруживают некоторую неоднородность. По-видимому, с самого начала существовало два варианта этих описаний, один из которых был основан на рассказах обитателей Северного Причерноморья, преимущественно скифов, а другой — из рассказов исседонов. Поэтому мы условно назовем Рифеи первого варианта Рифеями скифской традиции, а второго — Рифеями исседонской традиции. Впрочем, провести четкую границу между вариантами трудно, так как поздние античные авторы часто переносили детали описания, присущие одному варианту, на другой.

Алкман, судя по некоторым признакам, говорил о скифских Рифеях: «Горы Рипы, сплошь покрытые лесом, черной ночи грудь». Сообщение Алкмана сохранилось в виде фрагмента, контекст его неизвестен. Но характерны такие моменты, как связь Рифеев с ночью и их лесистость. Ту же традицию имеет в виду великий греческий поэт Софокл, писавший значительно позже Алкмана. Он говорит о «полуночных Рипах», расположенных на самом краю земли, за Понтом (Черным морем), там, где «истоки ночи, небесные ворота и древний сад Феба». Другой поэт, еще позже, писал о «горах, поросших соснами, сотрясаемых страшными порывами ветра» (здесь игра слов: «Рипы» по-древнегречески и название гор, и порыв ветра).

Эти Рипы сыграли большую роль в формировании античных представлений о земной поверхности. Первые карты и описания земного круга греки составили в VI веке до нашей эры. Землю они изображали в виде плоского диска, обтекаемого мощным потоком реки Океан. Поверхность Земли несколько наклонена к югу. По ту сторону Понта простирается необозримая Скифская равнина, уровень которой постоянно повышается в северном направлении. На самом краю Земли равнина круто вздымается вверх — это и есть Рипы, хребет необычайной высоты. Рипы являются «причиной ночи», так как за ними скрывается на ночь солнце, обходя с севера земной круг. Именно поэтому Алкман и называл Рипы «грудью» (или «щитом») ночи, — они отгораживали от солнца ночной мрак. В Рипах берут начало большие реки, текущие в Понт по наклонной Скифской равнине. Обычно с этих гор низводили Танаис (Дон), но иногда там помещали и истоки Борисфена (Днепра).

Такие представления о Рифеях оказались очень живучими в течение многих веков, античные писатели повторяли рассказы о громадном горном хребте, который высится на севере Скифии. Эти рассказы нашли отражение и в географическом сочинении Птолемея (II век нашей эры), как бы подведшем итог античной географии. В грандиозной компиляции, какой был труд Птолемея, наряду с самыми новыми сведениями, можно найти и множество сообщений, восходящих к глубокой архаике. Например, Птолемей, соглашаясь с древней традицией, помещает истоки Танаиса в Рифейских горах.

С лесистыми Рипами греки связывали и блаженных гипербореев, страна которых изобиловала лесами и рощами. По той же причине, видимо, к гипербореям и Рипам переносили знаменитые сады Гесперид с золотыми яблоками, за которыми некогда ходил могучий Геракл.

Какова же реальная основа сказаний о Рифеях скифской традиции? Скорее всего представление о громадном горном хребте, который высится к северу от Скифии, возникло под влиянием того факта, что великие скифские реки текут, в основном, с севера на юг: действительных их истоков скифы не знали и поэтому вполне резонно могли вообразить, что столь обильные реки текут с каких-то очень больших гор. Лесистость этих гор — также отражение реального ландшафта: скифам было хорошо известно, что к северу от их степей простираются в неведомые дали дремучие леса. Даже сообщение о суровом климате у подножия Рифеев, видимо, явилось результатом реальных наблюдений: чем дальше к северу — тем холоднее.

Исседоны — народ, обитавший в Зауралье, — имели свой вариант сказаний о Рифеях. В греческой передаче он выглядит следующим образом. Рипеи (так именовались горы в этой традиции) — высокий хребет, находящийся где-то далеко «вверху», с которого дует Борей (северный ветер) и никогда не сходит снег. Холодные ветры дуют здесь постоянно «вследствие изобилия снегов, льдов и вод: горы никогда не освобождаются от них». Эти горы иногда называются золотыми.

У подножия Рипеев находится непроходимая страна, в которой земля и воздух наполнены перьями. Они не дают возможности путнику ни смотреть, ни идти вперед. У более поздних античных авторов эта страна так и называлась: Птерофор, то есть Пероносная.

На территории между Рипеями и исседонами обитают странные существа: это могучие люди с лохматым, волосатым телом и «с одним глазом посреди лба». Впрочем, во всех других отношениях они выступают как вполне реальный народ: они богаты конями и обладают стадами овец и быков, они воюют с исседонами и теснят их. Аристей называл этих людей просто одноглазыми, а более поздние авторы, дополнившие сведения Аристея новыми данными, полученными от скифов, — скифским словом аримаспы, которое имело то же значение — одноглазые.

В стране аримаспов, близ Рипеев, находится местность, именуемая «Клифроном Земли». Обычное значение слова «клифрон» — «запор, засов (дверной)», и название в целом, наверное, могло прилагаться к какому-то труднодоступному горному проходу, ущелью. Но смысл названия учеными толкуется по-разному, иногда его переводят и как «дыхательное горло Земли». В указанной местности расположена пещера Борея — отсюда и начинает дуть этот страшный леденящий северный ветер.

В стране аримаспов, где-то по направлению к Рипеям, находятся богатые золотые рудники. Золото здесь выкапывают из земли, сооружая себе гнезда, свирепые грифы — «звери, похожие на львов, но с крыльями и клювом орла». Грифы водятся «на лугах богатых аримаспов». Очевидно, это луга золотоносной реки Плутона (реки Богатства, а может быть, и реки Аида) — потустороннего царства, близ нее и кочуют аримаспы. Последние ведут жестокую борьбу с грифами из-за золота. По другой версии, аримаспы «собирают золото на поверхности песков», похищая его у гигантских муравьев, которые выкапывают золото, делая норы.

За недоступными вершинами Рипейских гор, позади всех этих чудовищных существ и мрачных местностей, живут блаженные гипербореи. Это счастливые и справедливые люди, здоровые и долговечные, жизнь которых — сплошной праздник в честь Аполлона, которые не знают ни тяжких трудов, ни кровавых раздоров. Страна гипербореев — солнечная, с благоприятным климатом. Солнце у них восходит во время весеннего равноденствия, а заходит — во время осеннего, так что день и ночь длятся по полгода. Здесь находится Северный полюс, мировая ось небесной сферы и самые отдаленные пути движения звезд. Над этими местами сияет созвездие «ледяной повозки гиперборейской Медведицы».

В Северном море находится остров (или острова) блаженных. Не случайно это море называлось Кроновым: бог Крон считался у греков царем островов блаженных и, одновременно, мертвых. Жителей острова греки также называли гипербореями. Жизнь их описывалась в общем в тех же тонах, в каких говорилось о первых гипербореях, добавлялись и некоторые новые детали: островитяне обитают «под храмом Аполлона» странной круглой формы и «под рекой Карамбиком».

Какова реальная основа сказаний о Рифеях исседонской традиции? Нужно сказать, что эта основа прослеживается так же четко, как и в скифской. Причем мифологический покров, наброшенный на нее, иногда состоит из двух слоев — исходного, туземного, и вторичного, греческого. Другими словами, некоторые исходные мифологические образы оказываются переосмысленными по-гречески. Большой вклад в расшифровку образов этой традиции внес английский ученый Дж. Болтон.

В исседонских Рипеях, мифической «мировой горе», легко угадываются черты Алтая с его вечными снегами на вершинах и ледниками, Алтая, который с древности именовался Золотой горой.

В перьях «Пероносной страны» уже сами древние греки видели поэтическую метафору, по которой скифские рассказчики имели в виду якобы хлопья снега. Но это не так. Пучина птичьих перьев у подножия «мировой горы» — мотив, издавна известный центральноазиатскому фольклору.

Одноглазые лохматые великаны, враждебные людям, фигурируют в преданиях очень многих народов. Правда, исседоны по каким-то не вполне ясным для нас причинам наделяют чертами сказочных великанов реальный народ, своих кочевых соседей, со стороны которых они подвергались постоянным набегам.

«Запор Земли» — это скорее всего знаменитые Джунгарские ворота, через которые в древности устремлялись на запад орды центральноазиатских кочевников. Джунгарские ворота известны еще и своими ураганными зимними ветрами, которые действительно могли навести на мысль о «дыхательном горле Земли». У местных жителей существовало и поверье о том, что где-то в районе ворот имеется пещера ветров.

Золотые рудники также вполне реальная деталь. На территории аримаспов находились крупнейшие древние золотые рудники в районе современного города Степняка, которые разрабатывались во времена Аристея. Тогда же золото, жильное и в россыпях, добывалось в южных отрогах Алтая по верхнему течению Иртыша у озера Зайсан. Так что под легендарной рекой Плутоном имелся в виду скорее всего Верхний Иртыш.

В лице грифов на сцену выступает чисто греческий образ. Правда, ученые полагают, что и в данном случае Аристей вывел под видом грифов каких-то местных чудовищ, охраняющих золото. Наличие подобных представлений у информаторов Аристея вполне естественно: вокруг мест добычи золота благодаря фантазии золотоискателей всегда роятся образы сказочных существ. Но судьба исседонских стражей золота все же несколько необычна: превратившись в греческих грифов, они уже в новом обличье возвратились к жителям степей, в том числе и к древним алтайцам. Судя по искусным изделиям, найденным в алтайских курганах, образ орлиного грифона был тогда весьма популярен. Что же касается гигантских муравьев, то как тут не вспомнить сказ П. П. Бажова «Жабреев ходок»!

Гипербореи тоже греческий образ. Название «гипербореи» ввел в северную тему Аристей. Греки более поздней эпохи справедливо отмечали, что о гипербореях не говорили ни скифы, ни исседоны. Но предания о блаженных людях, часто близкие одно другому даже в деталях, имеются в фольклоре почти всех народов мира, были они и у исседонов. Так что Аристей, наверное, без труда опознал в исседонских блаженных греческих гипербореев. Однако в описании гипербореев исседонской традиции есть и специфические черты, находившие особенно близкое соответствие в представлениях степных или северных народов. Это местонахождение страны блаженных за высокой горой и деление года на один день и одну ночь.

С храмом Аполлона и рекой Карамбиком сопоставляются круглая гора и река животворной влаги, стекающая с вершины горы, — этой влагой питаются блаженные. В описании гипербореев имеются и некоторые элементы реальности. Так, например, представление о полугодовых дне и ночи отражает условия приполярных стран.

Древние греки, усвоив представление о Рифеях, органически включили его в свои представления о мире и в свою мифологию. Поскольку в северной теме Рифеи были связаны с гипербореями, Рифейские горы стали искать во всех тех местах, куда греческая мифология издавна помещала гипербореев. Так, согласно очень старой традиции, — по-видимому, еще дорифейской, — гипербореи обитали в верховьях реки Истра (Дуная). Сюда, к «тенистым истокам Истра», ходил некогда Геракл, то ли добывая маслину, то ли преследуя златорогую лань. Поэтому Истр стали низводить с Рифейских гор.

По мере расширения географического кругозора древних греков, по мере того как знания раздвигали пределы «земного круга», расширялся и диапазон поисков Рифейских гор. Их искали на крайнем северо-западе известного грекам мира, отождествляя с Альпами. Одновременно сюда переносили и все сопутствующие Рифеям объекты. Так, некоторые авторы объявили гипербореями всех тех, кто жил к северу от Альп, а с островом гипербореев недвусмысленно отождествляли Британию. Искали Рифеи и на крайнем северо-востоке обитаемого мира. Наконец, на картах некоторых поздних античных географов Рифейские горы протянулись по краю всего северного полушария Земли, вдоль берега Океана, под которым теперь уже понимали внешнее море. Так были изображены Рифеи на знаменитой карте Агриппы, которую начертили на стенах портика, специально для этого построенного в Риме Августом.

Итак, у скифских торговцев и аргиппеев имелся свой вариант северной темы, в которой фигурировали и Рифеи, и чудовищные люди, и блаженные за горами. Но почему так скупо представлена эта тема в изложении Геродота, а Рифеи совсем не упомянуты? Дело, видимо, в общей рационалистической установке Геродота, выразившейся, в частности, в крайне скептическом отношении к ранним греческим географам, у которых так популярна была северная тема. Он насмехается над их картами, где Земля изображена «круглой, словно она вычерчена циркулем», не верит в реальность реки Океана. Рифеи ему особенно ненавистны: цитируя Аристея, он опускает упоминание о Рифеях, а рассказывая о скифских реках, заменяет Рифеи, в качестве места истоков рек, озерами. Относительно аримаспов и гипербореев он прямо заявляет, что не верит в их существование.

Горы аргиппеев географически вполне реальны — это Урал. Те черты в описании аргиппейских гор, которые не соответствуют реальному Уралу, явно навеяны мифологическим образом Рифеев. Геродот, пересказывая то, что услышал от скифских торговцев, убрал лишь название «Рифеи», но «рифейские» черты аргиппейских гор в его изложении, естественно, переданы полностью: Геродот ведь ничего не знал об Урале из других источников. Вполне реальную основу имеет и представление о том, что год на крайнем севере подобен дню — тут, несомненно, отразились слухи о долгих полярных днях и ночах.

А теперь вновь возвратимся к поставленному в статье вопросу: «Что такое Рифеи?» Сделанный обзор древних свидетельств позволяет ответить на него следующим образом: Рифеи — образ древнейшей мифологии, один из элементов картины мира, выработанной мифологической космологией, но этот образ воплощался в реальных горных хребтах. Одним из таких воплощений Рифеев были Уральские горы.

Борис Галязимов Легенда о замке Кучума

Легенд об этом таинственном подземном замке больше чем предостаточно. Родились они сразу после бегства разбитого Ермаком хана Кучума из его столицы Искера и упорно живут на берегах Иртыша вот уже четыре столетия.

Судя по рассказам старых, убеленных сединами татар, где-то неподалеку от Тобольска среди угрюмых и топких болот раскинулся остров Золотой Рог. Порос он вековым мшистым сосняком. Многие из деревьев уже погибли от старости, другие повалило буреломом, и на острове образовались неприступные завалы.

Посреди Золотого Рога и по сей день сохранился ход, обложенный каленым кирпичом. Ведет он куда-то глубоко-глубоко под землю. Говорят, люди бросали в него камни, но звук от удара доходил до слуха через довольно-таки продолжительное время. Некоторые из смельчаков пытались спуститься по этому ходу, но каждого из них постигала неудача — доступ затруднял сильно разреженный воздух в подземелье. К тому же там обитало множество змей.

Старики утверждают, что когда-то на острове находилась оружейная мастерская Кучума. Здесь же он скрывал в подземном дворце свои сокровища, а впоследствии скрывался и сам.

По этим же рассказам, ход, обложенный камнем, служил всего лишь для отвода из подземелий вредных газов. Настоящий же вход в бывшее обиталище Кучума расположен чуть далее — в нескольких десятках метров. Защищает его крепкая потайная дверь, на которой висит тяжелый литой замок. Отыскать ту дверь не так-то просто, потому что она надежно укрыта.

Вот в общем-то и все, что известно из легенд о таинственном замке последнего царя Сибирского Юрта.

Охотники за сокровищами

Легенда легендой, но были люди, которые все-таки пытались отыскать подземный замок Кучума и сокрытый в нем клад.

Рассказывают, что несколько десятилетий назад на острове (был ли то Золотой Рог или какой-то другой — неизвестно) появились мужики из деревни Худяковой, что находится примерно в 50 километрах от Тобольска. Принесли они с собой кирки и лопаты. Копали-копали и вроде бы даже выкопали… деревянный сундук, который на глазах у них развалился. В сундуке ничего не оказалось. Вести дальнейшие раскопки мужикам якобы помешал неожиданно выросший из-под земли человек, облаченный во все черное. Испуганные худяковцы бежали с острова.

Может быть, эта история от ее начала и до конца — сплошная выдумка. Но старожилы деревни Тахтаир, например, утверждают, что на острове когда-то побывал их земляк по имени Арлам. Он, дескать, принес в деревню огромное медное кольцо, которое снял с двери, ведущей в подземное убежище Кучума. Видывал ту дверь, вросшую в землю «по самый замо́к», и житель Турбинских юрт по имени Пашка, к которому мы еще вернемся.

Можно было бы и все это принять за чистейшей воды выдумку, если бы…


Двадцать пять лет назад на страницах литературного сборника «Сибирские просторы», издававшегося тогда в Тюмени, появилась статья «Тайна острова Золотой Рог». История ее появления такова.

Однажды зимой в редакцию газеты «Тюменская правда» пришел работник местного кирпичного завода Нигматуллин. Он и поведал журналисту Александру Черняеву о таинственном острове. Нигматуллин говорил, что Золотой Рог находится примерно в двух десятках километров от деревни Ахманай. Долго рассказывал он и о «кирпичной трубе», которая «охраняется змеями». О ее неимоверно огромной длине Нигматуллин сообщал: «Бросали в нее десятиметровые шесты. Летят они несколько секунд, а потом слышится гулкий стук».

Но главное было даже не в этом. Неожиданный посетитель дал журналисту адрес старого охотника Хамида Раемгулова, якобы знающего, как пробраться на таинственный остров.

Черняев тотчас же взял командировку и отправился в Ахманай.

Первая встреча и первая неожиданность. Когда журналист вошел в дом Раемгулова, то хозяина на месте не оказалось, он уехал в лес на заготовку дров. Встретила Черняева жена Раемгулова. Она сразу же и вполне серьезно спросила: «А зачем мой муж? Золото искать хочешь?»

Сказала и заметно испугалась своих же слов.

Журналист нашел Раемгулова на вырубке. После долгих уговоров охотник согласился провести Черняева на остров и показать то место, где находится подземный замок Кучума.

До Золотого Рога они добирались на лыжах несколько часов. Сначала тянулся смешанный лес. Потом он стал редеть. Все чаще начал появляться мелкий чахлый кустарник, и наконец впереди показалось болото. Среди него огромной кудрявой шапкой возвышался одинокий холм.

— Это и есть Золотой Рог, — сказал Раемгулов.

Судя по рассказу Черняева, берег этого острова оказался настолько крутым, что они с трудом на него вскарабкались.

Вскоре на другом конце острова журналист с помощью Раемгулова отыскал и то место, где должна была находиться «каменная труба».

Они долго раскапывали снег и наконец докопались до кирпичной кладки. Вот что записал тогда Черняев: «Кирпич своеобразный — красный, в два раза шире обычного. На каждом большое круглое клеймо, в кругу которого еле различимый рисунок какой-то птицы (наверное, орла). Сфотографировать трубу не удалось: в воздухе метались роем крупные пушистые снежинки. Поднялась метель…»

Но на этом поиски подземного замка Кучума не закончились. В него включались все новые и новые люди. В те же примерно дни в редакцию зашел рабочий топографической партии Сергей Ясманов и сообщил об одной любопытной встрече. Неподалеку от деревни Худяковой он познакомился с местным жителем, глубоким стариком. «Разговорились с ним, — рассказывал Ясманов, — вспомнили историю, Ермака, Кучума. Говорю ему: «Интересно, где же все-таки умер Кучум? В истории ничего об этом не сказано». Старик вынул трубку: «Ваша история ни черта не знает». — «А кто же, — спрашиваю, — знает?» — «Мы — старые люди, — отвечает, — знаем, но не скажем». — «Почему?» — «Землю ел, — говорит, — клятву давал, что не открою тайну. Из поколения в поколение клятву даем…»

Несмотря на упрямство старика, Ясманову все же удалось выпытать, что, по преданиям, Кучум увез все свое золото из Искера и припрятал его глубоко под землей. Старик утверждал, что к подземному замку хана имеется два хода, но вот где они находятся, он никому не покажет ни за какие награды и почести.

Через несколько месяцев, уже летом, по инициативе Александра Черняева на Золотой Рог отправилась целая экспедиция. Кроме журналиста, в нее вошли научный сотрудник областного музея Альбина Ракова, кинооператор телестудии Владимир Крицкий и два водолаза — Юрий Нибо и Евгений Доценко. В Ахманае они взяли с собой старого знакомого Черняева — Хамида Раемгулова.

На этот раз путь был продолжительнее. Он пролег по реке, а затем по вязкому болоту. С великим трудом участники экспедиции достигли цели.

Начался поиск злополучной кирпичной «трубы». Группа разыскивала ее трое суток. Но, как ни странно, найти трубу не удалось. Нет, не потому, что вокруг были бесконечные завалы. «Не надо было об этом писать в газете, — сказал Хамид Черняеву. — Понимать надо… Старики могли ее спрятать».

А вскоре участники экспедиции увидели бог весть откуда выросшую стену огня. С каждым мгновением лесной пожар стремительно приближался к ним. Искателям ничего не оставалось делать, как покинуть загадочный остров.

Вот тогда-то они и встретили старика, который отрекомендовался им Пашкой. Судя по его рассказу, он, будучи еще 25-летним, бывал на острове и видел оба хода под землю. Один из них, по его словам, был закрыт дверью. Не забыл Пашка упомянуть и о замке́, который висел на двери.

Однако быть проводником экспедиции старик долгое время не соглашался. Наконец его все-таки «уломали». Взяв с собой еще одного жителя Турбинских юрт, якобы когда-то видевшего один из входов в замок, Пашка повел гостей показывать им место расположения «трубы».

Отыскать ее и на этот раз не удалось. «Она волшебная, — хитро сощурив раскосые глаза, сказал проводник. — Кто ее раз видел, больше не увидит». Не мог Пашка найти и «своей» потайной двери.

Правда, с горем пополам отыскал примерное место, где он ее ранее видел. Это был участок с какими-то странными ямами. Земля в них оказалась податливой, шест в нее входил без особых усилий.

Начали копать. Уже на метровой глубине неожиданно наткнулись на изгнивший столб. Подобные же столбы стали находить и в других ямах. Кто-то из искателей обратил внимание на еле различимый вал и ров вокруг этих ям. Однако Альбина Ракова вполне авторитетно заявила, что никаких признаков замка здесь не предвидится. По ее глубокому убеждению, на острове когда-то находилось лишь сторожевое укрепление.

К заявлению научного сотрудника участники экспедиции отнеслись скептически и как ни в чем не бывало продолжали искать вход в замок. Примерно в том месте склона, где, по словам Пашки, должна была находиться дверь, они увидели три равные по величине канавы. Стали копать в этом месте и почти сразу наткнулись на толстый бревенчатый настил. Его поддерживала вертикальная стена из таких же точно толстых бревен.

Все это прибавило сил и азарта. Раскопки велись день, другой, но бревнам не было конца-краю.

А командировка кончалась, надо было возвращаться домой.

…Уже потом, прибыв в Тюмень, Черняев получил из Ахманая письмо. Не назвавший своей фамилии автор сообщал: «Хамид и Пашка водили вас на другой остров. Тот, на котором вы были, очень походит на Золотой Рог».

На этом Черняев прекратил поиски. Раскопки на загадочном острове больше не возобновлялись.

Что-то странное и непонятное было во всей этой истории с замком.

Спорят летописцы

Три дня Ермак «воевал» чувашский городок Бицик-Туру, где, по преданиям, жила одна из многочисленных жен сластолюбивого хана. Здесь Кучум собрал основной кулак своих сил, надеясь выстоять.

Но вот наступила холодная октябрьская ночь. Русские продолжали драться с яростным упрямством. Ряды татар с каждым часом редели. И тогда Кучум, вздев руки к небу, обреченно воскликнул:

— О, аллах, видишь ли ты, что не сам отдал я Сибирь, а взял у меня ее Ермак!

Воспользовавшись короткой передышкой, хан торопливо бежал из своей столицы Искера (Кашлыка). Вместе с ним в непроглядной тьме исчезли его ближайшие родственники, телохранители, мурзы, ахуны и карачи-думчие.

История гласит, что хан, покидая свою ставку, захватил с собой наиболее ценное имущество. Заметьте: наиболее ценное.

Судя по татарскому преданию, Кучум сразу же после поражения бежит на Золотой Рог. Но с какой целью? Быть может, для того, чтобы оставить в своем подземном замке (если таковой, конечно, существовал) те ценности, которые он прихватил с собой из Искера? А может, наоборот, чтобы сделать стремительный набег и забрать с острова когда-то припрятанное там сокровище?

Во все это трудно поверить. Не настолько был наивен Кучум, чтобы тут же ринуться в ловушку. Остров как-никак, если судить по рассказам татар, находился не так уж и близко от Искера, в глубоком тылу его противника. Неподалеку от этих мест, как раз в районе Бабасанских юрт и деревни Худяковой, Ермак нанес Кучуму пять тяжелых поражений. И к тому же в октябре, несмотря на заморозки, на низкорослых местных лошадях пробраться к острову практически было невозможно, они увязли бы в жадной болотной пучине.

И другая сторона дела. Татары, бежав из Искера, угнали с собой много скота. Все это было сделано, конечно, не для того, чтобы оставить за собой глубоко протоптанный след, а потом похоронить скот где-то там, среди вязких немых болот.

Но может быть, Кучум, махнув на все, решил свои последние дни провести в тиши и уединении, как это сделал великий хан Темир-Ленг, о котором и поныне поют песни? Тот ведь тоже скрывался от своих врагов в руинах забытого кладбища. Но в ту пору Кучум еще слыл как «сильный, смелый и дерзкий воин». Он легко натягивал тетиву тугого лука и ловко вскакивал в седло аргамака. Рожденный в степи (над его юртой, как и над многими другими, развевался лошадиный хвост — символ вечно кочевой жизни), он вряд ли бы предпочел свободе затхлый и мрачный замок, глубоко упрятанный под землей. Орлу подобает умирать по-орлиному.

Впрочем, зачем фантазировать. В одном из источников говорится коротко и ясно: хан, после его разгрома, «из оседлого царя обратился в кочевника». Мало того, в другом источнике находим, что он «бегаша» не куда-нибудь на остров, а «на степь, в казачью орду»… Есть и такое: «Бежал на юг…» И, наконец, еще один адрес: «Кучум бежал в Ишимскую степь». Естественно, что вместе с собой хан прихватил в раздольную степь и сокровища.

А что произошло потом?

В одном из изданий читаем, что старый и хитрый Кучум, покинув свою столицу, «не переставал тревожить русских». Причем он постоянно вертелся где-то неподалеку от Кашлыка.

Спустя восемь лет после бегства Кучума в степь воевода Кольцов-Мосальский организует против него большой поход. Битва произошла в устье реки Ишим, где хан стоял с довольно-таки крупными силами. В этом сражении в плен к русским попали две дочери и сын Кучума. Сам же он каким-то чудом уцелел и вновь исчез в безбрежных Ишимских степях.

В те годы царь Федор Иоаннович писал Кучуму: «…Ты стал казак, изгнанник, одинокий, оставлен всеми; жизнь твоя висит на волоске… Я готов хоть и в Сибирь тебя отправить, готов пожаловать тебе твой прежний юрт, сделаю тебя царем… Сибири… но прежде покорись…»

Гордый, самолюбивый хан молчаливо отверг это предложение.

После того как Кучум потерпел поражение в устье реки Ишим, минуло еще семь лет. На этот раз он вновь появился неподалеку от Искера. Что его постоянно тянуло сюда как магнитом? Неужели при наличии небольшой горсточки фанатиков-ордынцев Кучум мечтал вернуть себе былое господство? А возможно, коварный, ловкий и хитрый хан всего-навсего лишь пытался пробиться (во что почему-то хочется верить) к сокрытому им кладу? Ведь последние дни жизни (это опять же видно из послания царя) он провел «в трудах и нищете». И, вполне понятно, нуждался в золоте.

В 1598 году тобольские и татарские служилые люди под руководством Андрея Воейкова нанесли Кучуму окончательное поражение у устья речки Ирмени, левого притока Оби. На этот раз в жестоком бою погибло сто пятьдесят воинов хана и около сотни утонуло в Оби. В плен были захвачены все оставшиеся в живых родственники престарелого хана (считают, что ему тогда было далеко за семьдесят). Воевода доносил царю: «Божьим милосердием и твоим государевым счастьем Кучума царя побил, детей его и цариц нашел». И еще сокрушался: «Плавал я на плотах по Оби и за Обью рекою, по лесам искал Кучума и нигде не нашел». Но, несмотря на это, в Москве в честь окончательной победы над старым врагом России отслужили благодарственный молебен.

А дальше — загадка за загадкой. Был Кучум и вдруг неожиданно исчез, словно куда-то бесследно провалился. Впрочем, давайте посмотрим, а что же на этот счет думают летописцы.

Один из них вполне серьезно утверждает: хан, оставшись «безо всякого живота», бежал вверх по Иртышу в Большую казахскую орду. Второй довольно-таки аргументированно спорит с первым: утонул, дескать, в многоводной Оби, пытаясь добраться до противоположного берега. Третий опровергает и первого и второго. Он уверенно заявляет, что с Кучумом разделались бухарцы, заманив его к себе. А в летописи С. У. Ремезова говорится, что Кучум после столкновения с калмыцкими тайшами, беспощадно нахлестывая плетью и без того взмыленного белого коня, бежал в «ногайскую землю», где его потом убили. Впрочем, есть и другие разноречивые утверждения. В одном месте находим, что Кучум скрывался неподалеку от озера Зайсан-Нора. В последнем случае утверждается, что хана ограбили жестокие кочевники. Он, дескать, остался без слуг и быстрокрылого арабского скакуна. Голодный и оборванный, Кучум отыскал в степи одинокий ногайский улус, где его приютили. Но глухой беспросветной ночью, вопреки всем правилам гостеприимства, хозяева улуса взяли да и задушили дряхлого хана.

Кто прав? Кому верить? Может быть, все эти противоречивые версии родились на основе слухов, которые распустили сами татары, чтобы о их «мудрейшем из мудрейших», о «солнце вселенной» постепенно забыли и дали ему в покое прожить остаток диен?

Почему-то вновь и вновь вспоминается концовка предания, которая гласит, что Кучум свои последние дни провел на Золотом Роге. Он, мол, настолько одряхлел, что его «отпаивали кровью молодых козлят». А затем хан оглох, ослеп и умер. Каким-то образом перекликаются с этим утверждением и строки Кунгурской летописи. Они как бы дополняют народную легенду: место, где скрывался хан, было известно лишь самым преданным ему воинам… И еще есть одно упоминание. Оно утверждает, что после разгрома войска татар слуги увели хана «в глубокий овраг».

Здесь уместно заметить такое. Народное предание, гласящее, что Кучум ослеп, далеко не расходится с истиной. Алтын-царь, или «Золотой царь», как еще именовали Кучума, на самом деле страдал хронической болезнью глаз. Даже опытные тадиби-врачи, присланные из Бухары, ничем ему уже не могли помочь. Глаза хана слезились, теряли былую способность различать в поле скакуна, а в небе ястреба. В припадке отчаяния Кучум однажды поступился своей гордостью. В 1597 году он послал грамоту «Белому царю», в которой жаловался на больные глаза и просил того прислать ему исцеляющего зелья. Копия этой грамоты хранится сегодня в Тобольском музее.

Может, действительно, под конец своей жизни ослепший Кучум, вопреки восточной мудрости: «Кто скрывает богатство — разорится, кто скрывает болезнь — умрет», — только одному ему известными и глухими тропами прокрался на окруженный болотами остров. Возможно, на самом деле предпочел он подземный замок вспоившему его раздолью ковыльных степей. Какой ты джигит, когда даже не видишь, как твой конь прядает ушами?..

Сидел Кучум, одетый в лисий малахай, глубоко под землей, за толстыми каменными стенами замка среди несметных россыпей своего богатства. Он уже не видел, как блестит золото, и не слышал его звона.

Дряблое, морщинистое лицо хана озарялось тусклым светом углей, догорающих в мангале. Дрожащими, непослушными пальцами перебирал гордый старец четки, словно отсчитывал оставшиеся дни, отведенные ему по воле аллаха.

Может быть, это было так, а может, совсем не так. Во всяком случае, все это остается для нас загадкой, и далеко не последней.

Еще один клад?

«Золотой Рог». Предположим, что он все-таки существовал. Но тогда, спрашивается, где его искать? Может, упоминания об этом острове имеются в каких-то документах?

В одном из них находим, что Кучум, гонимый всеми, скрывался «среди Барабинских болот и камышей». «Среди» — это значит на каком-то участке суши. Другое утверждение словно бы перекликается с первым: «Крылся в степях, среди болот, на Черных Водах».

А вот уж что-то более конкретное: стан его был расположен за Черным островом, выше по Иртышу, «меж двух речек… за Обь рекою пешим ходом днища с два».

Может быть, именно здесь находился Золотой Рог? Ведь место «меж двух речек» могло чем-то напоминать остров.

Но нас настораживает еще и Г. Ф. Миллер, «отец сибирской истории». В своем труде «История Сибири» он сообщает: «В недалеком расстоянии, на правой стороне Тобола, ниже реки Турбы, находится крутой высокий берег, он тянется далеко вниз по течению и поэтому прозван Долгим Яром. Он был весьма удобен неприятелю для того, чтобы оттуда беспокоить казаков. По этой причине Ермак не решался продолжать путь. Он приказал остановиться около острова, расположенного по Тоболу, намного выше Долгого Яра…»

Это еще одно упоминание об острове. На этот раз речь идет о тех местах, которые связаны с легендой о замке Кучума — Долгий Яр находится как раз в районе деревни Худяковой. За четыреста лет здесь, конечно, произошли большие изменения. Отыскала себе новое русло река. Остров же, о котором упоминает историк, должен был затеряться где-то среди болот, занимающих огромное пространство.

Неужели это и есть тот самый Золотой Рог, о котором сообщает предание? Может быть, «свирепые сибирцы» тревожили казаков из Долгого Яра, опасаясь, как бы русские не заняли Золотого Рога и не разведали о подземном замке. Ведь, судя по легенде, там находилась оружейная мастерская. В сырых и мрачных катакомбах изможденные бронзоволицые рабы ковали для воинов хана кривые ножи, наконечники для дальнобойных стрел, клынчи — острые, как бритва, татарские сабли. Из огромной каменной груды, уходящей куда-то в голубое небо, день и ночь тянулись горячие столбы дыма…

А возможно, Золотого Рога как такового вовсе и не существовало? Ведь название его не упоминается ни в одном из географических и исторических источников. Возможно, и эта история с подземным замком Кучума — чистейшей воды выдумка.

Зачем, скажем, хану нужно было устраивать оружейную мастерскую на каком-то там Золотом Роге, когда, по свидетельству историков, оружие для него делали в местечке Алемасово, находившемся рядом с Искером. Здесь в глинобитных домах жили кузнецы-оружейники, здесь же располагались их примитивные мастерские, денно и нощно извергавшие копоть и смрад.

Но вопрос об упрятанном кладе все-таки спорный. И вот почему.

Неподалеку от Тобольска, несмотря на буйство Иртыша, постоянно подмывающего крутой берег, до сих пор сохранилось то место, где когда-то находился Искер, бывшее Кучумово жилище. Известно, что оно располагалось на высоком и по тем временам довольно-таки неприступном холме, который иначе именовали «скалой». С одной стороны холма протекал широкий и полноводный Иртыш, с другой от внешнего мира его отрезала небольшая говорливая речка Сибирка.

Попасть в Искер было нелегко. Впереди находилось глубокое ущелье, за которым следовал утес высотою в 35 сажен. Мощными были и укрепления на пути к городищу хана. Они состояли из трех насыпных валов, рва и деревянных стен со смотровыми башнями.

Внутри городища находились мечети, глинобитные дома, войлочные юрты, жилища седельщиков и гончаров, гарем для жен и наложниц Кучума, сырые ямы-темницы, где содержались рабы. Посреди всего этого стоял белоснежный шатер хана, возле которого на ветру полоскалось зеленое знамя.

«Всесветлый и могущественный хан» жил в большой роскоши. Сам он одевался в богатые одежды, пил и ел на золоте. При своей столице Кучум содержал немало златокузнецов, которые радовали его взор золотыми, искусно отделанными пиалами для кумыса, подносами для плова, рукоятями для ножей и клинков… Даже паланкины братьев хана были золотыми. Еще бы, сборщики дани — даруги — регулярно и щедро пополняли Кучумову бездонную казну. В Искер потоком шли соболя и песцы, бобровые и лисьи шкуры. Из степей пригоняли большие стада лошадей и тучные отары овец. Из Лагора и Кутиса поставляли сюда железо и сталь. В Искер тянулись караваны верблюдов и из Бухары. Отсюда же в столицу Сибирского Юрта наезжали учителя для распространения в «Стране мраков» ислама…

Не этот ли холм татары когда-то в просторечии именовали райским, Золотым островом? Вполне возможно.

Любопытно отметить, что царский посол Николай Спафарий, в свое время побывавший в Искере, писал, что на месте бывшей столицы Кучума «остров есть, однако ж ныне лежит пусто…» Впрочем, достаточно посмотреть на былое обиталище Кучума со стороны даже в наши дни и можно увидеть то же самое: над полноводным Иртышом действительно возвышается огромный, чем-то напоминающий голову лошади остров. Конечно, сейчас он сильно видоизменился — осыпался, стал приземистее…

Вспоминается и анонимное письмо, полученное Черняевым: «Хамид и Пашка водили вас на другой остров. Тот, на котором вы были, очень походит на Золотой Рог». И потом, судя по легенде, остров, где зарыт клад, порос деревьями, многие из которых повалило. То же самое в своей книге «Описание Западной Сибири» сообщаетнам об Искере И. Завалишин: порос, дескать, «раскиданными деревьями».

Но главное все-таки не в этом. Главное в том, что этот остров (назовем и мы его так) тоже связан с упоминанием о… подземном кладе.

Среди местных жителей бытует легенда, что спрятан он в нескольких саженях от скалы, в ущелье, на дне глубокого-преглубокого колодца, выложенного из прочного камня.

А вот и печатное упоминание о подземном кладе. Его мы находим в книге В. Н. Пигнатти «Искер». Автор ее писал: «Неизлишне… упомянуть о предании, существующем между местными крестьянами и татарами о том, что здесь Кучум при бегстве с Искера зарыл свои богатства».

Правда, у данной легенды уж чересчур неправдоподобная концовка. Гласит она, что вход в загадочный колодец сторожит вороной конь. Сбруя на нем золотая, украшенная дорогими каменьями. Того, кто когда-либо пытался проникнуть в колодец, ожидало крепкое и беспощадное копыто аргамака. Невольно всплывает в памяти картина захоронения воинов, когда вместе с их оружием и женами клали в могилу любимых коней. Призовет Магомет правоверных к аллаху — все это им понадобится.

Но не только в этом историческом источнике упоминается о зарытом кладе. Около ста лет назад в Тюмени вышла книга «3000 верст по рекам Западной Сибири». Ее автор А. Павлов точно сговорился с В. Н. Пигнатти. Он тоже сообщает нам о существующем между местными крестьянами поверье, что «на дне колодца зарыт татарами клад». Вот только причину неприкосновенности колодца выдвигает иную. Автор книги пишет, что, дескать, колодец заклят, а поэтому, «боясь беды», разрывать его никто не пытается.

Но кто же все-таки видел тот колодец? Оказывается, были такие люди.

В августе 1703 года по указу царя С. У. Ремезовым был произведен осмотр «всяких урочищ вокруг Кучумова городища» с той целью, чтобы дать ответ на один вопрос: можно ли там организовать производство селитры. Знаменитый тоболяк осуществил обмеры Искера и составил его точный чертеж. В своем описании к нему С. У. Ремезов указывает расстояние «вкруг всего городища до Иртыша… долом на круть под гору к колодцу и вниз по Сибирке до устья пади в Иртыш…»

Вот наконец-то и первое официальное упоминание о загадочном колодце. Затем мы его встречаем уже на плане Искера, составленном в начале прошлого столетия неизвестным нам чертежником. План этот долгое время хранился в личном архиве художника М. С. Знаменского, который впоследствии довольно-таки правдиво, как полагают историки, изобразил Кучумово городище на одной из своих картин. На плане мы видим остатки кургана, мост и уже известный нам колодец. К сожалению, какого-то описания его составлено не было. Колодец как колодец — какие тут еще могут быть пояснения.

Но на этом упоминания о колодце не обрываются. Его видел и ранее упомянутый нами А. Павлов. Он оставил нам такие строчки: «В ущелье Искера в недавнее время существовал колодезь, но ныне совершенно засорен». И уже В. Н. Пигнатти сообщает: «Направо от выхода из оврага, по которому мы спускались к речке Сибирке, должен был находиться колодезь. Но теперь и следа его нет, лишь старики — крестьяне деревни Алемасовой — показывают то место, где он был». Далее автор «Искера» пишет, что когда-то колодец обступали вековые липы, укрывая его от посторонних глаз. Однажды они вдруг исчезли. По веснам же коварная речка Сибирка, якобы выходя из своих берегов, постепенно закидывала колодец сором и сучьями деревьев, а потом напрочь затянула илом и его, и ту тайну, которую он хранил. Во всяком случае, иной причины исчезновения колодца никто не выдвигал и не выдвигает.

А может, это не колодец?

Во всей этой истории с колодцем столько загадок, что просто диву даешься. И одна из них заключается вот в чем.

Семен Ульянович Ремезов, составляя план Искера, обнаружил на его месте немало селитренных ям, сохранившихся, возможно, еще со времен Кучума. Можно предположить, что они-то и навеяли легенду о подземном замке, из которого день и ночь исходят смрадные запахи. Наконец, можно было бы предположить, что колодец, виденный. Ремезовым, как раз и служил для того, чтобы брать из него воду для нужд производства. Но с этим согласиться трудно — рядом с Искером столько воды, что ее век бери — не выберешь.

Зачем же тогда татарам был нужен колодец? Может быть, его все же выкопали на случай длительной осады? Как-никак спуск к Иртышу в этом месте крут, добраться до воды не так-то просто. К Сибирке же противник мог татар не допустить.

Но давайте посмотрим, что говорят нам те, кому довелось видеть загадочный колодец.

Есть люди, которые считают, что колодца как такового в Искере вообще не существовало. Они заявляют: «Это был запасный ход, которым татары могли воспользоваться в наиболее трудную для них минуту».

А вот большой знаток Искера художник М. С. Знаменский, который когда-то замышлял произвести раскопки колодца, отвергал наличие каких-либо тайных ходов в Кучумовом городище. Он был убежден, что под землей находилась или бывшая тюрьма хана, или же располагался склад, где татары хранили провизию.

Невольно обращает на себя внимание первое предположение художника. Оно словно бы перекликается с легендой о подземной мастерской Кучума, в которой рабы, гремя тяжелыми кандалами, ковали для «свирепых сибирцев» холодное оружие.

Но на чем же все-таки основывался М. С. Знаменский, считая, что под землей находилось какое-то помещение?

Оказывается, художник продолжительное время занимался поверхностным осмотром и изучением колодца. Он обнаружил в нем… ступени, которые, судя по всему, опускались не строго вниз, а уходили наклонно под основание горы. Самого же помещения Знаменский, попятное дело, не видел (так как колодец был затянут плотным илом) — его, очевидно, породило пылкое воображение живописца. Колодцев, как известно, со ступенями не бывает. И потом, зачем кому-то надо было укладывать ступени под углом к оси колодца?

Искерский ход приковывал к себе внимание не только художника М. С. Знаменского. Не давал он покоя и В. Н. Пигнатти — в 1915 году он предпринял попытку произвести раскопки колодца. С этой целью были наняты рабочие, к месту раскопок доставили инструменты. Один из старожилов деревни Алемасовой указал место, где по преданию должен был находиться колодец. И лопаты дружно вонзились в податливый грунт.

Первоначально раскопки велись как нельзя лучше. Примерно на глубине двух аршин рабочие, ничуть тому не удивившись, наткнулись на массивный сруб. Вопреки легенде, он был устроен из лиственничных бревен в «замо́к». Верх его представлял строгую прямоугольную форму. В. Н. Пигнатти впоследствии писал: «Все сооружение колодца удивляет своей солидностью».

Но через какое-то время лопаты начали входить в землю уже с великим трудом: она оказалась мерзлой. А потом пошел лед, который пришлось скалывать ломами. Подо льдом (его толщина была пол-аршина) оказалась вязкая густая зеленоватая глина. Рабочие воткнули в нее четырехаршинный шест, и вскоре он исчез, словно его и не существовало. Лом, неожиданно вырвавшийся из рук у одного из рабочих, еле извлекли из грунта в четыре руки.

В те минуты В. Н. Пигнатти невольно заметил, что сруб колодца слегка наклонен и впечатление было такое, словно «низ его уходит в гору». Возможно, это обстоятельство в свое время и заставило М. С. Знаменского поверить в подземное помещение, устроенное Кучумом. Все-таки никто и никогда не устраивал колодцев таким необычным образом. Конечно, можно было бы предположить, что сруб наклонился в результате сдвига горы или из-за своей постепенной осадки. Но это опять же предположения…

Раскопки колодца длились не долго. Стоять на вязкой глине было просто-напросто невозможно — ноги рабочих уходили в нее, как в тесто. Так что вскоре члены экспедиции покинули Искер, оставив тайну колодца неразгаданной.

Клад… под ногами

Но вернемся к той холодной октябрьской ночи, в которую Кучум торопливо бежал из своего юрта. Возможно, она-то и приоткроет завесу над зарытым кладом.

Однако и здесь мы вновь сталкиваемся с загадками, которые нам преподносят все те же летописцы. Один из них сообщает, что хан, покидая свою столицу, вывез из нее все сокровища. И добавляет: дескать, когда русские вошли в Искер, они не нашли в ямах — погребищах Кучума — ничего такого, что бы могло представлять для них какую-то ценность. В лучшем случае это была старая серебряная и медная утварь да глиняные кумганы-кувшины с тенгами, тугриками и ефимками.

Можно ли поверить в такое? Хан «царствовал во граде Сибири» свыше сорока лет. Самодовольный, уверенный в своих силах, он не мог допустить мысли, что его столица когда-то падет. Впрочем, эту уверенность он передал и своим лихим воинам. Они были убеждены, что «их крепость просуществует до скончания мира, когда Магомет призовет правоверных к аллаху». А поэтому вряд ли Кучум еще до боя с Ермаком упаковал все сокровища, чтобы затем без хлопот исчезнуть с ними в ночи. К тому же подобные приготовления могли вызвать замешательство в стане воинов хана, охладить их боевой пыл.

А потом, когда татары бежали под грохот «огненных палок» русских, собираться уже было некогда. Ревели верблюды. Ржали лошади. По утонувшим в темноте кривым и узким улочкам Искера метались обезумевшие лучники, собрать которых было невозможно. Рядом с Кучумом в те минуты могли находиться только его телохранители, родственники да представители знати.

В такой обстановке, конечно, трудно было думать о спасении всех богатств, хан захватил с собой лишь наиболее ценное имущество.

Наконец, у другого летописца находим такие строчки: «И прибеже окаянный во град Сибирь и взя себе мало нечто от сокровищ своих, и вдашася невозвратному бегству…»

Искер — этот небольшой клочок сибирской земли — издавна приковывал к себе внимание огромного числа людей. Одни направлялись сюда, чтобы обогатить науку, других влекло чистое любопытство, а третьих жажда наживы. Сейчас уже нет секрета в том, что «остров», где жил Кучум, был действительно золотым. Первые же дружинники, ворвавшиеся в «пустынный град», обнаружили здесь немало «злата и сребра», драгоценных камней, куньих, собольих, бобровых и лисьих шкур и все это «по себе разделиша». И еще встречаем, что казаки нашли в Искере «имения и богатства множества и хлеба».

Могло быть и так, что зарытый Кучумом клад мог оказаться в руках воинов Ермака. Находясь в Искере довольно-таки продолжительный срок, они наверняка исследовали все его погребища и закоулки.

О былых богатствах Искера говорит и тот факт, что «окольные российские жители» обыскивали его вплоть до нашего столетия. Клады, так сказать, располагались у них прямо под ногами. Причем нередко находились и «ценные предметы». Уже упомянутый нами А. Павлов, побывавший на «острове» в 1862 году, писал, что «на самом… Искере и по обрыву они (имеются в виду крестьяне) в свободное время, по праздникам ищутся. Находят, по словам ребятишек, брусья да железки…»

Чуть ли не четыре столетия Искер хранил следы пребывания в нем «свирепых сибирцев». Даже в начале нашего столетия здесь видели множество ям, наполненных углем и золой. Особенно много было по всему «острову» раскидано лошадиных костей.

Впрочем, как утверждают историки, находили в Искере и оленьи кости. Они лежали вокруг ям, торчали из берега, который постоянно подмывали воды Иртыша.

Там, где когда-то стояли строения, валялся старинный «нежженый» кирпич. Находили на месте ханской столицы различные орудия, китайский фарфор и даже оконное стекло.

В прошлом веке сюда приезжал какой-то «ученый, присланный Академией наук». Он производил раскопки в районе поросшего бурьяном мизарета — татарского кладбища. Им были найдены два скелета, которые он отослал в Петербург.

Интересно то, что в одной из ям Искера позднее нашли череп. Как предполагают, это была голова казненного. Здесь же лежали два обезглавленных скелета, а один из них к тому же был сильно изрублен.

Но речь все-таки не об этом.

Для истории от бывшего ханского юрта осталось около 1300 мелких предметов. Все они были собраны частью в конце прошлого столетия, а частью в начале нынешнего. Их подарили Тобольскому губернскому музею М. С. Знаменский, И. Н. Бутаков и другие лица. Что характерно, наибольшее число предметов состоит из железа, а потом идут кость, серебро и фарфор. Семь находок выполнены из какого-то неизвестного сплава.

Что это за предметы, которые стали музейной реликвией?

Среди них, например, есть «медицинский остяцкий инструмент» — челюсть щуки, предназначенный «для пускания крови больному». Содержатся в коллекции щипчики для выдергивания волос из бороды, а также подковы, удила… Но есть и дорогие вещи, такие, как, допустим, серьги, изготовленные из серебра, перстни с вставками из бирюзы. А в нашейные женские украшения вкраплены малахит, топаз и сердолик.

Сейчас можно представить, какие ценности были разграблены на «острове» за минувшие столетия, если их находили даже в нашем веке.

Ну, а как же, спросит читатель, с подземным замком да кладом Кучума — легенда это или правда? Может, легенда, а может, и правда. Во всяком случае автору рисуется еще и такая картина.

В ту ночь, когда хан понял, что ему не устоять, он повелел часть своих сокровищ перенести в подземное сооружение и надежно их там упрятать. Не мог же Кучум допустить, чтобы русские воспользовались его богатствами.

Когда воины по скрипящим деревянным ступеням опускали клад в подземелье, хан думал: «Я еще вернусь сюда. Все здесь снова будет моим…»

Шли годы, Кучум дряхлел. Его все больше и больше тянуло на ту землю, где он когда-то провел сорок счастливых лет, где жила его любимая жена Сузге и где у него остались зарытыми сокровища. Но в Искер возвращаться было нельзя: там находились его заклятые враги.

Наконец, как гласит Сибирская летопись, все, кто находился в Кашлыке, оставили его, «и с того времени ни татары, ни русские более в городе Сибири не живали…» Это был именно тот момент, когда Кучуму можно было вернуться на землю своей славы.

Бродами, болотами, перелесками хан добирается до Искера и вскоре умирает в подземном убежище среди блеска золота и драгоценных камней. Верные воины исполняют последний наказ своего повелителя — они закладывают вход в его усыпальницу камнями, а затем закидывают ветвями, сучьями, землей. Пусть русские думают, что на «острове» когда-то находился обычный колодец. А потом и деревья, окружавшие вход в замок, кто-то спиливает. Никто не должен знать, где покоится прах «солнца Вселенной», кроме правоверных. Возможно, поэтому-то они на протяжении столетий через каждые три года в сентябре, не сговариваясь, стекались из соседних юрт не куда-нибудь, а в Искер и здесь «в торжественном виде возносили моления всевышнему о Кучуме». Во всяком случае, Кучум исчез так же загадочно, как и появился. Никто еще твердо не сказал, кто он есть, — то ли «вольный человек», то ли выходец из ногайских племен, или же потомок кровавого Чингисхана.

…Много, ох и много еще тайн хранит коварный Иртыш, в переводе на русский именуемый «Землероем». Быть может, эту, связанную с загадочным замком да кладом Кучума, когда-нибудь расщедрится и отдаст. Быть может…

Игорь Шакинко Были Невьянской башни

Она великолепна звонким летним утром и в ночной тишине, в лучах ослепительного солнца и в зимнюю вьюгу. Но она хороша каждый раз по-особому, как, наверное, и всякое другое значительное архитектурное сооружение. В чем секрет волшебного очарования, которое исходит от талантливого произведения архитектуры? В таинственной соразмерности его частей? В особых линиях силуэта? В продуманных украшениях? Или еще в чем-то? Вероятно, и в том, и в другом, и в третьем…

Невьянская башня выглядит сравнительно просто. Высокий строгий четверик с редкими, как будто случайно разбросанными по стенам небольшими окнами и крыльцом, примыкающим к одной из степ. На четверик поставлены три восьмерика, верхний увенчан восьмигранным шатром со шпилем и флюгером.

Четверик прост, даже суров, как крепостной бастион. Все архитектурные украшения из фигурного кирпича сосредоточены на восьмериках. Но и там соблюдено чувство меры, хотя башню и относят к стилю барокко, постройкам которого свойственна усложненность, а порой и вычурность.

Как пишет архитектор Р. П. Подольский, башня «по своему общему решению — это распространенный в старой русской архитектуре тип многоярусных башен и колоколен». И все-таки башня совершенно оригинальна, она не повторяет себе подобных. Башня — творение талантливого зодчего, но не эпигона.

Она красива…

И все-таки в ее великолепии мы ощущаем что-то мрачное, трагическое. Скорее всего это происходит потому, что мы знаем те страшные легенды и предания, которые окружают Невьянскую башню вот уже третье столетие.

Поговорите с невьянскими старожилами, да, собственно, не обязательно только с ними, и вы услышите эти легенды и предания. О том, как в стены башни по приказу Демидова замуровывали живых людей. Что ее подземелья служили страшной тюрьмой, в которой узники подвергались ужасным пыткам. Что в башне есть комната, из которой Демидов слышал разговоры своих узников.

Особенно же распространена легенда о том, что в подземельях башни Демидов тайно плавил серебро и золото и чеканил «воровские» демидовские рубли. Когда слухи об этом дошли до столицы, то на Невьянский завод секретно послали князя-ревизора. Однако Демидова предупредили, и он, чтобы скрыть следы своих беззаконий, приказал открыть шлюзы плотины, и вода затопила подземелья вместе с сотнями мастеровых.

В. И. Немирович-Данченко, путешествовавший по Уралу сто лет назад, так записал свои впечатления от рассказов о Невьянской башне.

«В ее подземельях и народ топили, в ее закоулках людей замуровывали, в ее черных казематах и застенках держали вредных и опасных супостатов. Царство призраков стало и уделом сказок. Легенды остались в народной памяти, и народ упорно связывает их с этою старою башней; народ говорит о ней то, что не скажут выходцы с того света, народу каждое пятно на этих онемевших стенах кажется следами убийств, каждый загадочный шум в стене — стонами когда-то замученных в каменных мешках жертв».

Эти легенды широко известны не только уральцам. Их знают по кинофильму «Петр Первый», по книгам Евгения Федорова и Павла Северного, по старинным гравюрам и современным живописным полотнам, по многочисленным журнальным и газетным публикациям, по музейным экспозициям и просто из разговоров, когда речь заходит об уральской экзотике.

Но, как ни парадоксально, Невьянская башня — пожалуй, самый популярный, самый известный памятник истории и архитектуры Урала — остается до сих пор и самым неизвестным, вернее сказать, неизведанным. Невьянская башня и в самом деле полна тайн, разгадать которые до конца не могут вот уже более двух веков.

Тайна всегда распаляет воображение, возбуждает особое любопытство, желание раскрыть ее. У Невьянской башни были и есть свои поклонники и энтузиасты. Годами ведут они неустанный поиск: дотошно расспрашивают невьянских старожилов, простукивают толщу башенных стен, терпеливо роются в архивных недрах, пытаются добраться до легендарных подземелий…

Много лет посвятил изучению истории башни В. Г. Федоров. Результатом его архивных и других изысканий явились два издания небольшой книжки «Тайны Невьянской башни». Особенно плодотворно последнее время ведет наступление на секреты башни геолог С. А. Лясик. Взяв на вооружение исследовательские методы разных наук, вплоть до химических и спектральных анализов, он раскрыл неизвестные страницы истории башни.

И все-таки Невьянская башня во многом продолжает оставаться загадкой…

Вопросы без ответов

Кроме давних вопросов о том, насколько историчны легенды о чеканке Акинфием Демидовым серебряных рублей и затоплении подземелий с мастеровыми, в истории Невьянского завода есть еще немало белых пятен.

Один из вопросов, по которому все еще спорят историки, — когда же именно построена Невьянская башня. В литературе встречается по крайней мере пять дат, какая из них самая вероятная — пока трудно сказать, нужны подтверждения, архивные свидетельства. Но пока наиболее распространенная дата — 1725 год.

Кто же были творцы знаменитой Невьянской башни? Кто зодчий, по проекту которого создан один из шедевров русской архитектуры? Кто строил? На эти вопросы пока нет никакого конкретного ответа, а только зыбкие гипотезы и легендарные слухи.

Легенда об итальянцах, которых якобы Акинфий Демидов выписал «из-за моря», родилась наверняка из простой аналогии: наклонную башню в Пизе строили итальянские мастера, они создали и наклонную башню в Невьянске.

Однако академик И. Гмелин, посетивший Невьянский завод в 1742 году, пишет о «здешних строителях», упрекая их за наклон башни и называя поэтому «не самыми наилучшими». Упрек, может быть, не совсем справедливый. Современные специалисты восхищаются прочностью и красотой, даже изяществом каменной кладки башни. При ее сооружении «здешние строители» (наверное, по замыслу зодчего) применили совершенно оригинальные инженерные решения. Архитектор Подольский, обследовавший Невьянскую башню в тридцатых годах нынешнего столетия, пишет: «Следует… отметить чрезвычайно интересную конструкцию примененных здесь железо-чугунных балок. Сплошное сечение литой чугунной балки 190×145 мм, повторяющее по форме деревянный брус в зоне растяжения (внизу), усилено по всей своей длине железным стержнем 60×36 мм, втопленным непосредственно в тело чугуна.

Конструкция такой балки, имеющей пролет свыше шести метров, свидетельствует о весьма ранней попытке зодчего (1725 г.) совершенно правильно сочетать два разнородных материала, дающих при совместной работе прекрасную систему, широко использованную лишь в XX веке в аналогичном сочетании бетона и железа».

Историки инженерного искусства считают применение таких металлических конструкций первым случаем в мире. Второй раз подобный способ применили при возведении купола Майнцского собора в 1828 году, и третий раз — при постройке Исаакиевского собора в Петербурге.

Вся башня построена без применения дерева. Зато металл использован очень щедро. Четверик в пять рядов связан железными затяжками. Чугунно-железные балки проложены в зонах растяжения восьмериков. Литые чугунные коробки для окон и дверей, семиметровая железная фигурная решетка на коньке крыльца башни, на балконах ярусов. Красивые литые чугунные перила. Шатер башни покрыт железом и венчается металлическим двухметровым флюгером — двоезмеей ветреницей, металлическим громоотводом и позолоченным шаром с шипами-лучами…

Невьянская башня — творение невьянских мастеров самых разных профессий. К великому нашему сожалению, мы не знаем их имен. Неизвестно и имя зодчего, по проекту которого создан этот шедевр русской архитектуры.

И. Э. Грабарь, рассказывая о биографии архитектора А. Ф. Кокоринова, упоминает, что его отец тоже был архитектором и работал на заводе Демидова, где в 1726 году и родился будущий ректор Академии художеств.

Профессионального архитектора Акинфий Демидов наверняка мог держать только на Невьянском заводе — в своей горной резиденции. А если это так, то отец Александра Филипповича Кокоринова и мог быть автором проекта Невьянской башни. Но, увы, новые документы в биографии А. Ф. Кокоринова достоверно показали, что он родился в Тобольске, а отец его служил по духовному ведомству.

Есть еще несколько гипотез об архитекторе Невьянской башни, но они требуют проверки, а потому о них рано еще говорить. А пока приходится довольствоваться легендарными слухами о том, что после сооружения башни зодчего и строителей тайно увезли на Колыванский завод, заковали в кандалы и сгноили в рудниках.

Кто знает, может, эта легенда отражает и реальные факты? Ведь немало известно о трагических судьбах зодчих и строителей.

Смысл и назначение каждого архитектурного творения — польза и красота. О внешнем великолепии Невьянской башни мы уже говорили. Неизвестный зодчий сумел воплотить в ней завет старых русских мастеров, возводивших еще деревянные храмы: «…рубить высотою, как мера и красота скажет». И потому башня до сих пор радует глаз своей гармонией.

Ну, а зачем понадобилась Демидовым высокая каменная башня? Каково ее назначение?

Чаще всего каменные башни строили для обороны. Таково, например, первоначальное назначение кремлевских башен Москвы. Но Невьянский завод уже окружала деревянная крепость с семью деревянными же башнями. А новую, каменную, поставили внутри острога совсем отдельно, независимо от других строений. Ее самостоятельность, гордое одиночество были замыслом зодчего, давшего башне соответствующее архитектурное решение: широкие восьмерики как бы удваивали число фасадов и, обращаясь к зрителю тремя или четырьмя гранями, словно приглашали обойти вокруг.

Нет. Невьянская башня вовсе не являлась оборонительным сооружением.

Иногда ее называют сторожевой колокольней. Мол, для Демидовых очень важно было следить за дорогами, чтобы вовремя заметить приближение ревизоров и других нежеланных гостей.

Наверное, башню использовали и для надзора. Но это отнюдь не являлось главной ее функцией. Сторожевую вышку целесообразнее было бы поставить на другом берегу Нейвы — на горе. Там даже с небольшой высоты открывался отличный обзор окрестностей Невьянска.

Вообще чисто утилитарное назначение башни — одна из ее тайн. Не ради же заводской «архивы», казначейской палаты да пробирного горна — что, по Мемориальной книге Махотина, размещались на разных ярусах башни во второй половине XVIII века — создавалось столь сложное сооружение?

О назначении так называемой «звуковой комнаты», в которой каждое слово, шепотом сказанное в одном из углов, отлично слышно в противоположном, нам вообще ничего не известно.

А вот идейный смысл Невьянской башни для нас, пожалуй, более понятен. Демидовы создали памятник самим себе, башня — это символ их могущества. Вспомним, что уже к 1725 году Невьянский завод превратился не только в самое крупное и передовое металлургическое предприятие мира, но и в резиденцию обширного демидовского горного царства. К тому времени Демидовы уже добились исключительных привилегий и получили власть над тысячами людей.

Почти четверть века демидовские люди осваивали Урал — искали руду, ставили заводы, мостили дороги, обживали дикие места. И давали отличный металл — не в пример казенным заводам, которые, кстати, Демидовы не раз пытались забрать в свои руки.

Мы можем только догадываться о масштабах честолюбивых замыслов Акинфия Демидова (старик Никита бывал на Урале наездами). Судя по всему, аппетит у него был отменный. Почти весь горный Урал видел он в мечтах под своей властью. Протягивал он хваткую руку и в далекую Сибирь. Не только частных промышленников теснил Акинфий Демидов с Каменного Пояса, но даже вступил в дерзкую борьбу с посланником самого царя Петра — горным начальником Василием Татищевым.

Всегда и любыми средствами старался горнозаводчик подчеркнуть свое превосходство, свои могущество и власть. Его невьянская резиденция во всем превосходила недавно рожденную государственную столицу Урала Екатеринбург — и по числу жителей, и по промышленной мощи, и по добротности строений. А каменная башня, каких не было ни на одном казенном заводе, должна была окончательно подчеркнуть это превосходство.

Для нас же Невьянская башня — памятник таланта и труда старых уральских мастеров, которые даже сегодня вызывают у нас, живущих в эпоху НТР, восхищение и уважение.

Куранты

Несколько лет назад с Невьянской башни сняли строительные леса — закончили реставрацию наружных стен и купола. Но башенные часы остались мертвыми: поломаны стрелки на облупившихся циферблатах, искорежен музыкальный вал, колокола покрыты пылью и окислами…

Вскоре в Невьянске состоялась лекция. Сотрудница музея рассказала об истории башни, о том, как велись реставрационные работы. После лекции вопрос из зала: «А как же с курантами?» Лектор стала объяснять, что ни в Свердловске, ни в Перми не нашлось специалистов, которые могли бы восстановить башенные часы, что их будут приглашать из Москвы… И снова молодой задорный голос из зала: «А сами-то мы что?»

Ему кто-то в ответ: «Вот ты и возьмись!..»

И Александр Саканцев взялся. Взялся разгадать секреты старых мастеров и восстановить куранты на башне. Работал он тогда наладчиком сварочной аппаратуры, но было у него хобби — старинные часы. Квартира Саканцева похожа на музей: все стены увешаны часами — старинными и современными, разных форм и размеров…

Вместе с помощниками Александр Саканцев стал изучать куранты. Собирали уцелевшие детали, почти половины частей и вовсе не оказалось. Составили ведомость дефектным деталям, нуждающимся в реставрации, — их насчитывалось около трех тысяч! Разгадывали схемы механизмов, делали чертежи недостающих деталей…

Года через полтора башенные часы пошли. Но главные трудности были впереди, когда взялись за музыкальную машину и за музыкальный вал, на котором когда-то были закодированы старинные мелодии. Какие? Это была одна из тайн Невьянской башни.

На валу остались следы от 2186 шпеньков. Терпеливо и тщательно восстановили их. Теперь нужно было разгадать главный секрет курантов. Каждый шпенек в определенной последовательности цеплялся за рычаги, которые струнами-тягами соединялись с молоточками на колоколах. Но в какой именно последовательности? Сколько мелодий и какие закодированы на валу?

Начали экспериментировать. Изучали старинные ноты, применяли математические расчеты, вычерчивали графики… Это была долгая, кропотливая работа.

И вот наконец, почти через три года, одиннадцать из двадцати мелодий, записанных на музыкальном валу, расшифрованы. И наконец-то, когда после часового боя через систему рычагов включили музыкальную программу, вместо прежнего хаотичного перезвона колоколов над Невьянском поплыла старинная мелодия. И было это в декабре 1976 года — в день 275-летия города Невьянска. Нотную запись разгаданных мелодий послали музыковедам Свердловска и Москвы. Специалисты высоко оценили качество музыкальной расшифровки. Оказалось, что на музыкальном валу курантов были записаны английские марши и танцы XVII века.

Но почему именно английские? А потому, что куранты, установленные на Невьянской башне, были вывезены Акинфием Демидовым из Англии. Об этом говорит Г. Махотин в своей Мемориальной книге: «…На ней часы аглицские с курантами, в них 9 колоколов 249 пуд 3 фунта. Оные часы… положены в расчет ценою 5000 рублев».

Как установил В. Г. Федоров, мастером литейного цеха в Лондоне был Ричард Фелпс, его колокола установлены, например, на курантах собора св. Павла. Кто же изготовил часовой и музыкальный механизмы, неизвестно. В. Г. Федоров считает, что их создателем был английский часовой мастер Лонгли Бредли, поскольку именно он сделал механизм курантов для собора св. Павла.

Обстоятельства приобретения курантов до сих пор неясны. Они, пожалуй, даже загадочны, ибо, начиная с Северной войны и до 1732 года (а именно в этом году куранты уже были установлены на башне), Россия и Англия находились во враждебных отношениях и не имели даже дипломатических связей. Заказ же на куранты наверняка был сделан еще до 1730 года.

Возможно, что заказать куранты в Англии Акинфию Демидову помог светлейший князь Меншиков, с которым и Акинфий, и его отец Никита были в самых близких отношениях. На московской церкви св. архангела Гавриила, так называемой Меншиковой башне, «поставлены были часы с курантами из Англии, которые били каждый час и четверти часа, а в 12 часов начиналась колокольная музыка и продолжалась целые полчаса».

При Петре I куранты привозили обычно из Голландии. Меншиков же достал английские, да не только с часовым боем, но еще и с музыкой.

О Меншиковой башне и ее курантах Акинфий Демидов знал наверняка, ибо для покрытия ее «шпицера» и двух полуглавий прислал с Невьянского завода «железа дощатого сибирского». Знал Демидов и о таком обстоятельстве. В июне 1723 года «во 2 часе по полудни наступила великая туча… и испустила из себя со страшным громом перун, который утрафил в самое яблоко верхнее…» От удара молнии начался пожар, сгорели деревянные перекладины, и колокола вместе с часовой машиной рухнули на свод, проломили его и «подавили все в тот час прилучившихся в церкви не малое число народа…»

Молния подожгла Меншикову башню потому, что на куполе не было громоотвода. И это сразу же учел Акинфий Демидов: при строительстве Невьянской башни на шатре установили громоотвод. Когда в 1970 году его сняли, то все лучи оказались оплавленными, — очевидно, Перун не раз пытался сжечь Невьянскую башню.

Возможно, кого-то разочарует, что куранты на башне не уральской работы. Но здесь вот что интересно. Уже в самом начале невьянские мастера дополнили английское изобретение. На самом большом набатном колоколе имеется надпись: «Лета 1732 июня 1 лит сей колокол в Невьянских дворянина Акинфия Демидова заводах. Весу 65 пуд 27 фунтов».

Кроме того, невьянцы не только быстро научились «ходить» за курантами, но и вскоре сами научились их делать. Уже через несколько лет на Невьянском заводе имелись «часовые машины», которые «к часам колеса прорезывают» и другие детали готовят. В середине XVIII века здесь стали делать «часы столовые и башенные» не только для демидовских заводов, но и для продажи. Часы-куранты невьянской работы установили, например, на колокольне Нижнетагильского завода (1741 год), на Быньговской церкви, на конторе Верх-Нейвинского завода… И невьянские колокола прославились своим звоном на всю Россию.

О курантах Невьянской башни тоже немало легенд. Об одной из них упоминает в самом первом своем опубликованном рассказе «Старая башня» А. Н. Толстой.

«В один страшный для России год, как раз во время пира, подул с озера сильный ветер, и все услышали, как часто и гулко звонили часы. Князь, который только что собирался присесть, чтобы выкинуть невиданное коленце, остановился. Замотал головой и упал на лицо, мертвый. Полил сильный дождь… Озеро с ревом хлестало через плотину черные волны. В этот час пришла на завод чума и косила людей не переставая, а часы звонили всю ночь. Погиб народ, перемерли все владельцы, иные здесь, иные в столицах, где даже царских чертогов не побоялась черная смерть. Завод отошел к опеке.

Часы с тех пор бросили заводить, боялись даже подъезжать к башне, и, странная вещь, перед несчастьем каждый раз звонит часовой колокол ровно три раза. Таково предание».

…Из окна новой заводской гостиницы с пятого этажа хорошо видна Невьянская башня. И когда на фоне ночного летнего неба высится ее строгий силуэт и колокола протяжно и словно трагично отбивают полночь, невольно возникает ощущение тайны, исходящей от старых башенных стен… И начинаешь задумываться о том, как много за свои два с половиной века повидала башня, и просыпается любопытство и желание раскрыть еще не прочитанные страницы уральской истории…

Почему она наклонилась?

Если смотреть на башню в определенном ракурсе в то время, когда по небу стремительно бегут облака, то иногда кажется, что ее наклон достигает катастрофических размеров, что она вот-вот рухнет и погребет под своими развалинами все свои тайны… Но проходит мгновение, другое, так прошли годы и столетия, а башня все продолжает падать — она живет в этом бесконечном падении.

Наклон Невьянской башни тоже одна из ее загадок. Что это — замысел архитектора или случайность? А если случайность — то какая?

Народное предание объясняет это просто: башня наклонилась от злодейств демидовских.

Версий же о причинах наклона немало. Считают, что башню построили наклонной по капризу Акинфия Демидова. Версия эта понравилась писателю Евгению Федорову, и он в своем романе «Каменный пояс» сочинил (на что по законам жанра имел полное право) письмо Акинфия Демидова своему приказчику.

«Намерен я строить в нашей вотчине, Невьянске, башню по образцу, кой в иноземщине, в граде Пизе есть… Наказываю тебе сыскать в Санкт-Петербурхе иноземцев-каменщиков, которые дошлы в башенной стройке…» Дальше Е. Федоров пишет: «Башня, по примеру пизанской в Италии, строилась с наклоном на юго-запад: чудилось, что она рухнет и каменная кладь расколется на части».

Это демидовское письмо стали цитировать как исторический документ даже в научных трудах. А потому часто приходится слышать, что Невьянская башня построена «по образцу и подобию» пизанской, хотя трудно найти столь не похожие друг на друга строения. Общее у них только то, что обе они наклонные, падающие.

А вот как о Невьянской башне повествует писатель Павел Северный:

«Для душевного покоя Акинфия Никитича Демидова, по его воле, каменная башня Невьянска выстроена схоже с башнями Московского Кремля. С наклоном излажена она оттого, что в Петербурге довелось всесильному заводчику наслышаться, будто в италийской земле, в городе Пизе, стоит для устрашения народа башня, готовая упасть.

Наклон Невьянской башни — на юго-запад, в сторону пруда, и в сознании невьянцев крепко угнездилась тревожная мысль, что при падении она обязательно разворотит плотину пруда, выпустит из него запруженную воду, и тогда неистовый вал смоет с лица земли все живое на десятки верст».

Как известно, пизанская кампанила покосилась во время кладки первого яруса, и затем ее стали намеренно строить наклонной, специально утолщая стены с одной стороны. А почему наклонилась Невьянская башня?

Инженер В. Кабулов высказал предположение, что «отклонение башни от вертикальной оси происходило в процессе строительства и после него. А причина — плохо изученные геологические условия строительной площадки, неизвестная величина несущей способности грунтов».

Сейчас это изучено хорошо. Вся площадь города характеризуется сложными геологическими условиями. Коричневые и цветные глины, пески, многие из которых обводнены, илы, твердые коренные породы расположены рядом, чередуются между собой по горизонталям и вертикалям. Несущая способность их различна. Кроме того, башня стоит на берегу пруда, а там обводнена вся прилегающая территория. А вода, как известно, враг номер один для всех строительных конструкций.

Всех этих факторов строители Невьянской башни знать, конечно, не могли, что и сказалось на устойчивости сооружения. Под действием сотен тонн кирпичных стен грунты под фундаментом стали неравномерно сжиматься, причем в юго-западном направлении наиболее интенсивно, и башня стала постепенно наклоняться.

Предположение инженера В. Кабулова поддержал геолог С. Лясик. «Действительно, — пишет он, — породы здесь напоминают слоеный пирог, поставленный к тому же под углом примерно 50 градусов к земной поверхности. В результате под действием тяжести башни различные по плотности и водонасыщенности слои сдвигаются, что и приводит к постоянному наклону башни. Лучше всего это можно продемонстрировать с карточной колодой… Поставленная под углом (да еще под грузом) колода непременно соскользнет в сторону…»

Предположение В. Кабулова, что башня стала наклоняться еще при ее строительстве, подтвердили ученые Уральского политехнического института, которые провели тщательное исследование фундамента и стен башни. Оказалось, что наклон начался при возведении четверика, а при сооружении восьмериков строители пытались выпрямить башню.

И еще один оригинальный аргумент. Невьянец Л. Мамонов, наблюдая долгое время за демидовским флюгером (в 1970 году его заменили), установил, что он описывает вокруг своей оси полный круг и даже при слабом ветре бывает направлен против наклона башни. Сделав математические расчеты, Мамонов пришел к выводу, что шпиль и флюгер в свое время были установлены строго вертикально уже на наклонной башне.

Строители башни блестяще справились с трудностями, возникшими при ее возведении. Башня построена настолько прочно, что, несмотря на крайне неблагоприятные условия, в которых она находится последние десятилетия, она все еще не собирается упасть.

Личный монетный двор

Легенда о демидовских серебряных рублях упрямо передается из поколения в поколение. В дореволюционных журналах частенько публиковался анекдот о том, как Акинфий Демидов играл в карты с императрицей и, нарочно проигрывая, платил ей новенькими серебряными рублями. Забирая очередной выигрыш, императрица вдруг спросила:

— Какими деньгами платишь, Демидов? Моими или твоими?

На что Акинфий Никитич с поклоном ответил:

— Все твое, матушка, и мы твои, и работа наша — твоя.

В свое время писались даже очерки с претенциозным названием — «Монетный двор Акинфия Демидова». Немало страниц в своем романе отвел демидовским рублям и Евгений Федоров.

Чеканил или нет Демидов в Невьянске свои деньги? С этим вопросом автор обратился к профессору И. Г. Спасскому — крупнейшему в нашей стране специалисту по русским монетам и попросил высказать свои соображения. Вот что он ответил:

— К сожалению, в целом ряде исторических романов содержатся ляпсусы относительно истории русских денег, и с такими недоразумениями очень трудно бороться — печатному слову верят. К числу порожденных и распространенных мифов относятся и «демидовские рублевики Анны Иоанновны», расписанные в романе Е. Федорова. Монетное дело — древнейшая область прикладной физики, а с ней Федоров явно не в ладах…

Для чеканки доброкачественной крупной серебряной монеты тогдашней 77-й пробы требовался не закуток в темном подвале, а целое предприятие с лабораторией и громоздкими механизмами. Такого сложного оборудования, по мнению профессора Спасского, в Невьянске в то время не могло быть.

Второй аргумент И. Г. Спасского, выдвинутый им против легенды о чеканке демидовских денег:

— Через мои руки прошли многие тысячи рублевиков и полтин царствования Анны Иоанновны, а в богатой коллекции поддельных русских монет имеется лишь отвратительное литье фальшивомонетчиков из плохого металла или коллекционерские переделки.

Таким образом, несмотря на хорошее знакомство с русскими нумизматическими коллекциями, профессор Спасский необнаружил монет, которые можно было бы отнести к демидовской чеканке. Это, пожалуй, самый серьезный аргумент Спасского. Если бы демидовские рубли имели хождение, они наверняка осели бы в какой-нибудь коллекции. Что же касается первого аргумента, то он не совсем убеждает: в первой половине XVIII века Невьянский завод удивлял Россию и Европу своей совершенной по тому времени техникой.

Так или иначе, но о реальном существовании монетного двора Акинфия Демидова пока нет никаких убедительных свидетельств.

Тайна подземелий

Кто только не пытался найти подземелья Невьянской башни и разгадать их тайны! О том, что эти подземелья существуют, свидетельствуют некоторые архивные документы. В упоминавшейся уже Мемориальной книге, в которой дан подробный перечень всех строений Невьянского завода, говорится: «…под тою башнею палат, книзу складенных, 2».

А вот другое свидетельство — прошение невьянца Прокопия Меньшакова императору от 10 февраля 1825 года, в котором он (Меньшаков) кроме всего прочего описывает, как его засадили «под строжайший караул в такую ужасную палатку под башнею, что не только ночью, но и днем человеку быть было одному опасно».

Свидетельства довольно убедительные. Однако все попытки найти в самой башне какой-либо вход в подземелье не увенчались успехом.

А вот подвалы неподалеку от башни известны давно. В. Г. Федоров приводит выдержку из рукописи XIX века священника Невьянского завода Н. А. Словцова: «Назад тому лет 40 сделался провал во входе, идущем в господские хоромы, и любопытные желающие пройтись по таинственному ходу были остановлены железными дверями, запертыми огромными висячими замками».

Эти подвалы позднее видели многие. Довелось их увидеть и автору этих строк.

…Провал в земле. Вниз ведет деревянная лестница. Спускаемся по ней и попадаем в подземелье. Нет, это совсем не примитивный подвал. Могучие своды, выложенные из крупного старинного красного кирпича, похожего на тот, из которого сложена сама башня. Своды прочны и даже красивы, все разрушающее время все еще не властно над ними. Под ногами толстый слой земли и битого кирпича. Вытянувшись во весь рост, невозможно достать рукой до верха свода. Проходим три подземных зала, соединенных между собой узкими проходами. Дальше хода нет. Два дверных проема замурованы. Толстая чугунная дверь завалена…

Это лишь небольшая часть подземелий. Остальную, значительно большую, удалось «увидеть» геофизическим приборам. По геофизическим данным, полученным учеными, работавшими под руководством кандидата технических наук В. М. Слукина, вокруг Невьянской башни находится целый лабиринт подземелий…

Теперь слово за археологами. Что они скажут?

Ну, а пока правы скептики, которые не верят ни в тайную плавку серебра, ни в чеканку демидовских рублей, ни в затопление подземелий вместе с мастеровыми…

К последней легенде (о затоплении) очень критически в свое время относился П. П. Бажов. В письме к поэту А. Суркову он писал:

«Вообще этой ходовой легенде я не верю именно потому, что не могу представить себе это дело практически. Вариант затопляемого подземного тупика невозможен, не выдержит никакое сооружение. Вариант «было да водой смыло», то есть проходной воды с крутым падением ниже подземелья и незаметным выходом в Нейву, тоже невероятен: требует работ и креплений чуть не линии московского метро. Да и первые Демидовы… были людьми деловыми, которые нашли бы выход попроще и без риску оставить улики. На Урале того времени ничего не стоило найти десятки хорошо укрытых мест и отпереться от фальшивомонетчиков было нетрудно: мало ли что они выдумают. Только и всего, и никакого подземелья не требуется. Но должен сказать, что легенда эта крепко укоренилась. Ее бездумно повторяют в Невьянске, ссылаясь на стариков, которые будто бы видели остатки подземных ходов, хотя направление указывают по-разному. Некогда вот только нам заняться подобными вещами, а стоило бы проверить раскопкой».

Современные археологи, которых пытались привлечь к раскопкам невьянских подземелий, чтобы подтвердить или опровергнуть историческую реальность тех или иных легенд, относятся к этому предложению крайне скептически и считают, что не стоит тратить время на дело, заранее обреченное на неудачу.

Было бы нелепо видеть в каждой легенде и в каждом предании зашифрованные исторические факты и события. Но и излишний скепсис тоже бесплоден. Ведь посрамил же недоверчивых серьезных ученых, отвергавших фактическую основу гомеровского эпоса, и в частности существование Трои, дилетант Шлиман. Наивно поверя в правдивость «Илиады», он нашел и раскопал историческую Трою.

Но не будем увлекаться — параллели всегда опасны. И все-таки в результате архивных розысков, проведенных автором этого повествования, удалось восстановить некоторые события, скрывающиеся за легендой о тайной плавке серебра на Невьянском заводе. Следует обязательно оговориться, что первым по этому пути пошел С. А. Лясик. В последующих главах автор частично использует и его исследования.

Высочайший случай

В один из морозных январских дней 1744 года до Невьянского завода — горной столицы ведомства Акинфия Демидова — добрался с Алтая посыльный, преодолев более двух тысяч верст сибирского бездорожья со скоростью, с какой не ездил ни один самый срочный правительственный курьер. У Демидова с горным Алтаем была своя великолепно налаженная связь. Посыльный передал грозному властелину письмо приказчика Колывано-Воскресенских заводов, в котором тот кроме разных заводских дел уведомлял, что после окончания контракта выехал в Петербург саксонский штейгер Филипп Трегер. Но уехал не просто так, а с обидой на хозяина завода. Перед самым отъездом, сообщал приказчик, хмельной штейгер говаривал знакомым, что известит в столице о кое-каких колыванских делах и что извет уже приготовил…

С этим письмом Акинфий Никитич просидел целый день один, никого к себе не допуская. Умный и опытный хищник сразу же почувствовал опасность. Он понял, что если этот проклятый саксонец, по его хозяйскому приказу выпоротый плетьми за промашку в деле, объявится в столице, то ему, Акинфию Демидову, несдобровать: есть грехи, за которые не пощадят даже самого могущественного горнопромышленника России.

И, несмотря на январскую стужу, на свои шестьдесят шесть лет, на недомогание, он приказал немедленно готовить свой возок с дворянским гербом, отобрать лучших лошадей да загрузить две подводы подарками.

И не успел посыльный еще проспаться после долгой изнурительной езды, как Акинфий Никитич вместе с самыми верными приказчиками и телохранителями уже отправился в длинный и трудный путь. В дороге он гневался из-за любой, даже самой малой задержки, не жалел ни лошадей, которых меняли на его же, демидовских, постоялых дворах, раскиданных на всем пути от Невьянска до Петербурга, ни своих людей, которым не было ни часа покоя, ни самого себя; отказался ночевать под крышей, спал на ходу, прямо в возке.

Прибыв же в столицу, уже не торопился, не суетился, но и времени зря не терял. К своему новому милостивцу, барону Ивану Черкасову, личному кабинет-секретарю императрицы, Демидов явился с такими подарками, что даже привыкший к подношениям барон был польщен чрезвычайно. В ближайшие дни уральский заводчик нанес визиты еще некоторым придворным, находившимся в особом фаворе у императрицы.

И, получив в феврале «высочайший случай», пал в ноги императрице Елизавете Петровне, преподнес ей двадцатисемифунтовый слиток золотистого серебра и на словах объявил, что выплавили это серебро впервые и совсем недавно на его Колывано-Воскресенских заводах «чрез искусство» его мастеров из вновь найденных руд. А поскольку серебряные руды — это уже государственный интерес, то просил для «подлинного освидетельствования» этих руд прислать к нему на Алтай «сведущего доверенного чиновника». И еще просил Акинфий Демидов, чтобы быть ему отныне со всеми заводами, и с детьми его, и со всеми мастеровыми и работными людьми под ведением единственно всепресветлейшей державнейшей государыни императрицы, а больше бы никто в его заводские дела не вмешивался.

И на все свои просьбы получил Демидов милостивое высокомонаршее обещание…

Но это уже одна из заключительных страниц долгой и странной «серебряной истории», завершившейся вынужденным, но поистине царским подарком Акинфия Демидова. Мы имеем в виду не серебряный слиток в 27 фунтов, а богатейшие алтайские рудники и заводы, превратившие Россию в серебряную державу. И это не преувеличение. Историки позапрошлого столетия заговорили о наступлении серебряного века. В начале царствования Екатерины Второй генерал Ганс Веймарн, тщательно изучивший состояние Колывано-Воскресенских рудников и заводов, восторженно сообщал императрице, что «не только в Российской империи, но и во всей Европе в рассуждении изобилия и богатств оных руд» алтайские серебряные рудники «бессомненно из всех известных рудокопных мест богатейшими почтены быть…» Аккуратный немец пришел к этому выводу только после того, как дотошно, оперируя цифрами, проанализировал состояние самых крупных в мире серебряных копей. В огромнейшем отчете, преподнесенном императрице, Веймарн показал, что ни американские, ни норвежские, ни австрийские, ни саксонские серебряные рудники нимало не сравняются с великим богатством подземных сокровищ Алтая.

Веймарн оказался прав. Ежегодно колыванские караваны стали привозить с серебряных рудников до тысячи пудов серебра и несколько десятков пудов золота. Ни одно месторождение в мире не давало в то время такого количества драгоценного металла.

Но это уже потом, когда началась, так сказать, официальная история алтайских серебряных рудников, состоящая больше из статистики, чем из событий и происшествий. А перед этим была другая, потаенная история поисков и открытия алтайского серебра. Ее страницы долгое время оставались непрочитанными. Почти никто не знал ничего достоверного об этом важном событии века… И все-таки оно было отражено в легендах о Невьянской башне, хотя и в полуфантастической форме. Но недаром говорят, что нет дыма без огня.

Сибирская одиссея

Фантастические слухи о неведомых землях на северо-востоке, куда лишь изредка добирались караваны и привозили оттуда меха, золото, серебро, драгоценные камни, доходили еще до древних греков и римлян. Позднее «за Камень» стали проникать дерзкие новгородцы. Но затем татарский щит загородил им и другим русским дорогу на восток.

Со времен же Ермака распахнулись для москвитян ворота в сибирскую Азию. И по указу государя, и на свой страх и риск русские землепроходцы — казаки и охочие люди — всего за несколько десятилетий прошли «встречь солнца» тысячи и тысячи верст, дошли до края сибирской земли и умылись водой из Великого Океана. Русским открылись огромные просторы, изобильная и вольная страна, куда можно уйти от обид помещика, воеводы и церкви. И в Сибирь устремилась энергичная народная вольница — упрямые и строгие раскольники, отважные артели лихих людей, охотники за пушным зверем и просто авантюристы, мечтавшие о наживе. Но сибирская одиссея не была похожа на колонизацию Америки, ибо главным ее героем стал не конкистадор с оружием, а русским крестьянин с сохой. В новых просторных местах он рубил избы, расчищал под пашню дикую тайгу, сеял хлеб, разводил скот, сближался с местными народностями. Не обходилось и без стычек, но это было редко. Не кровью, а потом завоевал русский человек сибирские земли.

Вместе с Петровской эпохой начался новый этап урало-сибирской одиссеи. Загадочные просторы уже манили иных первопроходцев — ученых, рудознатцев, мастеровых. Таинственная и непонятная Северная Азия рождала неистребимое любопытство и вызывала страстную жажду новых, доселе невиданных открытий.

Петр I все чаще и пристальнее, а в последние свои годы особенно настойчиво обращал внимание на восток и своей самодержавной волей начал эру великих сибирских открытий. Одна за другой снаряжались экспедиции, которые требовали не только учености, но и немалой физической выносливости, расчетливой дерзости, фанатического упорства, бесстрашия духа. Это были рискованные путешествия в «терра инкогнита», где подстерегали стужа и голод, болезни и лишения, путешествия, которые длились не недели и месяцы, а годы, иногда десятилетия и нередко кончались трагически.

Вместе с учеными экспедициями и вслед за ними, рука об руку все с тем же крестьянином, шел уже главным образом не охотник, а рудознатец, которого давно манили сказочные богатства уральских и сибирских недр. В петровское время о рудных местах знали или, по крайней мере, слышали многое. Ведь в наказных грамотах первым землепроходцам обязательно значилось: «про золотую руду, и про серебро, и про жемчуг, и каменье, и медь, и олово, и свинец, и железо, и про всякие камни накрепко проведывать и расспрашивать».

По «сказкам» — отчетам этих землепроходцев и разных охочих людей можно судить о множестве сведений, а чаще всего просто слухов о самых разных сибирских рудах, в том числе и о серебре. Но серебро было словно заколдованным: рудознатцы, посланные на проверку, возвращались ни с чем, а если и находили серебряные руды, то они оказывались невыгодными.

А без серебра России было туго. Именно серебро стало главным денежным металлом Европы. Поэтому царям приходилось зарубежные талеры (или ефимки, как их называли русские) перечеканивать в свою монету. Серебра постоянно не хватало. В критических ситуациях шли на «порчу» монеты. Так, царь Алексей Михайлович приказал чеканить медные рубли, которые должны ходить «с серебряными заодно». Вскоре появилось огромное количество «воровских» рублей. С фальшивомонетчиками расправлялись жестоко: заливали им в глотку расплавленное олово, отрубали руки и ноги. Ничто не помогало — соблазн был велик. Торговля пришла в расстройство. Крестьяне «не почали в городы возить сена и дров и съестных припасов, и почала быть от тех денег на всякие товары дороговь великая», — писал подьячий Григорий Котошихин.

Вспыхнуло народное восстание, известное в истории как «медный бунт» 1662 года.

«А были в том смятении люди торговые, и их дети, и рейтеры, и хлебники, и мясники, и пирожники, и деревенские, и гулящие, и боярские дети», — свидетельствовал тот же Котошихин. С восставшими расправлялись прежестоко: семь тысяч казнили, пятнадцать — отправили в ссылку.

Не успели еще перевести бунтовщиков, как по царскому повелению «для сыска серебряных руд» уже пробирались по диким местам на севере и востоке в одиночку и группами рудознатцы, стрельцы, охочие люди, иноземные мастера. Они искали серебро на Новой Земле, на Канином Носу, в Приполярном Урале, на Югорском Шаре, в Башкирии. Особенно внушительной была экспедиция во главе с московским подьячим Силиным, которого сменил думный дворянин Яков Хитрово. За несколько лет ее отряды, состоящие из сотен и сотен людей, исходили многие тысячи верст по Уралу и Зауралью. И все напрасно — серебро как сквозь землю провалилось…

Новые и новые группы рудознатцев уходили все дальше и дальше на восток. И уже в самом конце XVII века в диком Забайкалье, на реке Аргунь, набрели на древние копи. Когда-то, так давно, что рудные отвалы успели зарасти многовековыми деревьями, какой-то неизвестный народ добывал здесь руду и плавил серебро. В старых копях нашли деревянную лестницу и остатки древних горных инструментов. В самом начале следующего — XVIII столетия построили на Аргуни серебряный рудоплавильпый завод, который назвали Нерчинским.

Но первые полсотни лет добыча серебра здесь была столь незначительна — всего несколько пудов в год, что едва окупала расходы. В двадцатые годы XVIII века завод дал 46 тысяч убытка, а с 1731 года серебро «за пресечением руд» вообще не плавили. Только позднее, уже при Екатерине II, стали получать ежегодно по нескольку сот пудов нерчинского серебра. Пока же Нерчинск не спасал положения. Недостаток серебра вынуждал правительство идти на прямое мошенничество. Так, в мае 1726 года по инициативе светлейшего князя Александра Меншикова стали чеканить монету из отвратительного сплава серебра с дешевыми металлами и мышьяком. Даже слитки этого сплава, пролежав некоторое время на монетном дворе, начали разрушаться, выделяя черную жидкость. Василий Татищев, бывший тогда одним из руководителей Московского монетного двора, запротестовал против «вымышленных» полудержавным властелином «вредительских денег», за что едва не угодил в ссылку. Население отказалось принимать «меншиковскую монету», и в феврале 1727 года появился указ, запрещавший чеканку этих денег.

Воцарилась Анна Иоанновна, и в России начал властвовать ее фаворит Бирон — «большой охотник до роскоши и великолепия». И сама Анна вернулась из нищей Курляндии с ненасытной жаждой всевозможных развлечений. При ней русский двор стал первым в Европе по блеску и роскоши. За границу уплывали миллионы рублей, и именно серебряных — других в Европе не брали — на чрезмерно дорогие капризы Бирона, императрицы и придворного окружения. При Анне двор тратил в пять-шесть раз больше денег, чем при Петре I. Доходы же отнюдь не возросли. «При неслыханной роскоши двора, — писал один из европейских посланников, — в казне нет ни гроша, а потому никому ничего не платят».

Елизавете Петровне досталась гигантская империя с десятками миллионов подданных, обширными плодородными землями, многочисленными заводами и фабриками и… совершенно пустой казной. А Елизавета любила и умела повеселиться. Ей больше нравился блеск власти, чем сама власть. Заняв русский престол после длительного ожидания, она превратила свою жизнь в бесконечный праздник — в маскарады, балы, загородные прогулки. Она не знала предела в мотовстве и, по выражению В. Ключевского, жила «в золоченой нищете», ибо в первые годы ее царствования в казне часто не бывало ни гроша.

Восстановленный Елизаветой Сенат постоянно занимался тем, что пытался собрать в казну всю серебряную монету. Многочисленные указы настойчиво требовали от всех, кто имел серебряные деньги, сдать их в обмен на медные. За утайку серебра и золота, которые считались отныне принадлежностью государственной казны, полагалось наказание. За тайную сплавку монет в слитки Сенат грозил самыми жестокими карами. Того же, кто занимался тайной добычей драгоценных металлов, ожидала не просто смерть, а мучительная казнь.

По-прежнему настойчиво взывали именные и сенатские указы ко всем подданным: ищите, ищите, ищите золото и серебро. И по-прежнему, словно заколдованные, российские недра, распахнув двери к железу и меди, упрямо скрывали свои золотые и серебряные кладовые…

Медь или серебро?

Еще современников приводила в удивление демидовская устремленность в Сибирь. Зачем понадобилось Акинфию Демидову строить медные заводы на далеком Алтае, на тогдашнем конце света, в местах диких, необжитых и опасных, отдаленных от уральской демидовской резиденции двухтысячеверстным бездорожьем? Ведь совсем близко, здесь же, на Каменном Поясе, сколько угодно медных руд.

Но, может быть, все-таки демидовским рудознатцам не удалось найти хороших месторождений меди на Урале, и потому Акинфий Демидов вынужден был заняться медным делом на Алтае?

Полистаем документы.

Еще в январе 1705 года, утвердившись на берегах Нейвы, Никита Демидов подал в рудный приказ заявку, в которой сообщал о найденной в Кунгурском уезде медной руде, просил разрешения строить медеплавильный завод и уже в мае получил это разрешение. Но, закрепив за собой рудные места, он вовсе не спешил ими воспользоваться, несмотря на строгие указы, требовавшие немедленно начать медное производство: нужда в меди тогда была велика.

И только почти через четверть века — в 1729 году уже не Никита, а Акинфий построил в Кунгурском уезде Суксунский медеплавильный завод, а еще через несколько лет — Бымовский.

Несмотря на указ Берг-коллегии от 20 декабря 1720 года о строительстве на реке Вые медного завода, Демидовы с большой неохотой взялись за медное дело. Пустив в 1722 году Выйский завод, Демидовы вскоре свернули медную плавку, сославшись на то, что медная руда их «оболгала», то есть запасы ее оказались не столь велики, как они предполагали. А после пожара 1729 года медное производство на Вые уже не возобновляли — поставили там домны. Однако, как мы теперь знаем, медное месторождение под Нижним Тагилом было одним из крупнейших в мире и разрабатывалось потом почти два столетия, дало сотни и сотни тысяч пудов руды, из которой выплавили огромное количество великолепной меди.

Правда, нежелание Демидовых в то время активно заниматься медью можно понять: цены на медь, установленные правительством, были очень низки, а потому медное дело оказывалось не только малоприбыльным, по иногда и убыточным. По тогда тем более непонятно страстное стремление Акинфия Демидова плавить медь на далеком Алтае, ибо перевозка ее оттуда обходилась весьма дорого. Самый простой расчет наглядно показывал всю невыгодность алтайской медной авантюры Акинфия Демидова.

Значит, не медь, а что-то другое интересовало Демидовых на Колывани? Знали ли они заранее об алтайском серебре или наткнулись на него в ходе медных разработок? Да, знали. Причем знал не только Акинфий, но и его отец Никита. Вспомним известное письмо, посланное Петром I из Персидского похода в августе 1722 года Никите Демидову:

«Демидыч! Я заехал зело в горячую сторону, велит ли бог видеться? Для чего посылаю тебе мою персону: лей больше пушкарских снарядов и обыскивай по обещанию серебряную руду».

Это письмо свидетельствует прежде всего об особых отношениях между царем Петром и Никитой Демидовым. «Персоной» — миниатюрным портретом царя, оправленным в золото и украшенным бриллиантами, Петр лично жаловал только за самые выдающиеся заслуги перед государством. Но здесь нас интересуют прежде всего последние слова: Демидов обещал царю найти серебряную руду. Подобными обещаниями, да еще самому Петру, первый Демидов никогда не бросался и если что-то обещал, то выполнял. Выполнял все, кроме обещания… найти серебро. Его Никита так и не нашел до самой своей смерти. Значит, на этот раз обещал просто так? Нет, не просто так. Никита и Акинфий давно знали, что в Сибири есть и серебро, и золото. Еще в 1715 году Демидыч в честь рождения царского сына подарил Петру древние золотые и серебряные изделия, найденные его рудознатцами в сибирских курганах. Знали Демидовы и еще кое-что.

Дело рудоискателя Степана Костылева

Оно хранится в Центральном государственном архиве древних актов в Москве, в фонде Берг-коллегии, в одном из толстенных фолиантов, одетых в кожаный переплет, и, повествуя о приключениях, а чаще о злоключениях сибирского рудоискателя Степана Костылева, содержит кое-что об интересующем нас серебре.

Рудоискательство тех времен — это еще не наука, а скорее чародейство, требующее чутья, наблюдательности, особенных знаний, чтобы по едва заметным признакам — окраске горных пород, по запаху ветра в жаркий день, по травам и цветам, по ночным блуждающим огонькам от земных испарений и еще по чему-то неуловимому — определить присутствие руд. Здесь нужен особый дар да еще стойкий азарт, фатальная надежда на удачу. Без такого азарта и без такой надежды нет истинного рудоискателя, который может неделями, месяцами, а иногда и годами бродить безо всякого фарта в безлюдных местах и не потеряет желания к дальнейшим поискам.

Одним из таких рудоискателей и был сибирский крестьянин Степан Костылев. Заразился он однажды рудной охотой и с тех пор не знал покоя. И отправился Костылев со своим товарищем Федором Комаровым в Томский острог к коменданту Василию Козлову с челобитной и просил отпустить их руды искать. Но комендант, как позднее рассказывал Костылев, «челобитную их бросил наземь, нас не отпустил и грозил бить кнутом». Нарушил комендант царский указ: уж очень ему не хотелось лишних хлопот с этими рудами.

Но не отступились рудоискатели — охота пуще неволи. В 1718 году упрямый Степан Костылев с товарищами, «отлучаясь от домов своих», без комендантского разрешения ушли в горы к верховьям Иртыша и вернулись не с пустыми руками, а с кусками медной руды. Объявили о своей находке все тому же Василию Козлову. Комендант рудные куски забрал, но на том дело и кончилось. А настырный рудоискатель «не видя от оного (коменданта) никакого произведения», в 1720 году вновь отправился в горы, в междуречье Алея и Чарыша, на этот раз вместе с казачьим сыном Михаилом Волковым. И снова заявился в Томск с рудными образцами. Но к коменданту на этот раз не пошел, а закричал на площади: «Слово и дело государево!» Костылева и Волкова отправили в губернский Тобольск, а оттуда в Москву — в Преображенский приказ, а после допроса — в Берг-коллегию, где образцы руд испытали и нашли в них «признак медный». Рудоискателей отправили снова в Тобольск, а затем по указу губернатора вместе с рудоплавильным мастером Каменского завода Федором Инютиным послали на реку Алей для показания тех мест. Инютин вернулся из поездки с рудными образцами, которые при проверке оказались… пустой породой.

Но вскоре в Уктус, в горную канцелярию к капитану Василию Татищеву, недавно назначенному горным начальником Уральских заводов, поступил донос от Волкова, в котором тот сообщал, что Инютина на Алтае подкупили местные жители, промышлявшие серебряными самородками и не желавшие в местах своего промысла казенных разработок, а потому Инютин, получа 400 рублей, тех руд не осматривал и нарочно представил в тобольскую канцелярию дресву, то есть пустую породу.

Татищев, находившийся тогда в Кунгуре, немедленно затребовал к себе Волкова и Инютина, и последний «с пристрастием был расспрашивай», но в обмане своем не винился. В Кунгуре горный начальник закончить розыск не успел, так как в конце декабря 1720 года переехал на Уктусский завод, куда приказал доставить и Инютина. Но по дороге тот бежал и, как дознались уже через много лет, скрылся на Невьянском заводе.

Демидовым, конечно, было не впервой скрывать у себя беглых, но Инютина в виде исключения могли бы выдать местным властям, если бы он не был очень нужен. Ведь именно от Инютина Демидовы узнали, что в верховьях Иртыша имеются не только медные руды, но и серебро и золото. Вот эти-то инютинские сведения наверняка и имел в виду Никита Демидов, когда обещал царю Петру найти серебряную руду.

Но Демидовы прекрасно понимали — пока Василий Татищев на Урале, пока он ведает горными делами, до алтайского серебра им не добраться. Ибо если один конец серебряной нити в их, демидовских, руках, то другой крепко держит горный начальник и по своей воле не выпустит. Демидовы уже убедились, что ни дерзкая война, объявленная Татищеву, ни сменившие ее лесть и попытки подкупа не смогли ни сломить, ни приручить гордого капитана. Татищев стал опасен Демидовым, так как все решительнее ставил под свой контроль их горные дела, уже немало вскрыл демидовских беззаконий и не намерен был спускать им впредь. А потому решили Демидовы любыми средствами убрать Татищева с Урала.

И вот в начале 1722 года при личной встрече с царем Никита Демидов обвинил горного начальника в разных обидах и разорении его заводов. Все эти обвинения, как выяснил потом своим розыском генерал Геннин, оказались ложными. На основании следственных материалов «высший суд» вынес решение: за то, что Демидов «не бил челом о своей обиде на Татищева у надлежащего суда, но презирая указы дерзнул его величество в неправом деле словесным прошением утруждать, вместо наказания взять штраф 30 000 рублев».

И все-таки Демидовы частично добились своего: Татищев был отстранен от горных дел на Урале.

При этой же встрече с царем Демидов и обещал ему найти серебряную руду — ведь он теперь знал, где ее искать.

О демидовском нетерпении прибрать к своим рукам алтайские месторождения говорит и такой факт. Едва в начале 1722 года Татищев отбыл с Урала в Петербург, как в Уктусский завод, где размещалась горная канцелярия и временная резиденция горного начальника и куда демидовские люди обычно опасались появляться, заехал приказчик Невьянского завода Гаврила Семенов и встретился там с приехавшим из Сибири Степаном Костылевым. А при встрече расспрашивал: подлинно ли рудознатец про алейские руды знает? Причем, как вспоминал позднее сам Костылев, Семенов про те руды уже раньше от кого-то проведал и при разговоре многозначительно намекнул, что тех руд ему, Костылеву, одному не поднять.

В конце 1722 года Татищев, хотя уже и в качестве подследственного, вновь вернулся на Урал, и Демидовы опять на время затаились, словно позабыли об алтайских рудах. Но едва в ноябре 1723 года Василий Никитич покинул построенный им Екатеринбург, как сразу же, буквально через несколько дней после его отъезда, к новому горному командиру генералу Геннину явился все тот же Гаврила Семенов и просил дать ему указ, разрешающий искать руды в Сибири.

Между тем Костылев вновь повторил свою заявку на медные руды (как выяснил потом Татищев, не только на медные, но и серебряные и золотые!) по реке Алей и другим местам Алтая. Отныне эти месторождения должны были принадлежать казне и любая повторная заявка от другого рудоискателя и заводчика уже не имела силы. Геннин пересылает костылевские рудные образцы в Берг-коллегию и запрашивает о дальнейших мерах. Но Петербург молчит.

Привыкший иметь дело непосредственно с царем Петром, к которому генерал обращался с любыми, порой даже пустяковыми вопросами, находя всегда внимание и поддержку, Геннин оскорблен теперь необычным для него равнодушием к своим донесениям. Он сам едет в столицу, чтобы потребовать решения нужнейших горных дел.

Но в Петербурге совсем не до забот уральского горного начальника. После смерти Петра все стало неустойчиво, все колеблется, все меняется, никто ни в чем не уверен и не знает, какому святому молиться. Каждый озабочен теперь только своей судьбой. Двор погряз в интригах. На одних ни с того ни с сего валятся чины и поместья, другие по непонятным причинам теряют не только чины, но и головы. А потому все выжидают, все пассивны и не желают решать никаких дел.

И претензии Геннина к членам Берг-коллегии, оставшимся без своего президента Якова Брюса, который, не выдержав скандальной придворной атмосферы, ушел в отставку, остаются без всякого внимания.

Зато Акинфий Демидов, тоже прибывший в столицу, в мутной придворной воде ловко ловит свою серебряную рыбку. В то время, когда важнейшие государственные дела остаются без всякого движения, когда самые высокопоставленные лица бессильны продолжать свои начинания, именно в это время и Берг-коллегия, и только что созданный Верховный тайный совет, и сама императрица Екатерина постоянно занимаются челобитными и прошениями заводчика Акинфия Демидова и с невероятной быстротой появляются один за другим царские именные и другие правительственные указы, которые удовлетворяют почти все желания уральского магната.

В тогдашнем хаосе и правительственной неразберихе Демидов добился таких льгот и привилегий, какие едва ли получил бы в прежнее время. Ведь его претензии на месторождения, на которые уже подана заявка Костылевым и которые по закону принадлежат казне, кажутся совершенно безнадежными. Но члены Берг-коллегии странно молчат именно тогда, когда нужно подать голос для защиты государственных интересов, а опасные для Демидова заявки Костылева… таинственно исчезают.

Через сорок лет Веймарн, составлявший справку о Колывано-Воскресенских заводах и рудниках и перерывший все архивы, придет к заключению, что «все дела, служащие ко уведомлению о содержании в тамошних рудах серебра, равно как и дела, которые томскими и ишимскими обывателями в подчас имелись, особливым хитрым пронырством из архивов той коллегии, как и бывшего Обер-бергамта в пользу Демидовым… исхищены».

Акинфий Демидов появился в Петербурге в самом начале 1726 года и вовсе не спешил в Берг-коллегию с официальным прошением; 10 января он преподносит образцы руд князю Меншикову и самой императрице. Что еще он предпринимает в последующие дни, нам неизвестно, но наконец 19 января Демидов предстает перед членами Берг-коллегии и подает написанную по всей форме бумагу, в которой просит разрешить ему копать медную руду и заводить заводы в диких местах Сибирской губернии. И вслед за этим 4 февраля он подает в Берг-коллегию еще одно прошение, в котором уже просит: «И ежели же где приищутся впредь медные, серебряные, золотые руды, чтоб нам копать их было не отводным же числом и заводы заводить не против привилегии, а другим в тех местах для копки руд и построению заводов мест не отдавать и не отводить».

Коллежские чиновники уже знают мнение покровителя уральского горнозаводчика светлейшего князя Меншикова, самого всесильного тогда человека России, а потому Акинфий Демидов почти спокоен за судьбу своего дела. Только два человека могут помешать ему — непреклонный Татищев и самолюбивый Геннин. Но Татищева нет в России — он в Швеции, а потому неопасен. А чтобы обезоружить генерала, Демидов делает ловкий ход: он предлагает Геннину вступить с ним в компанию по освоению алтайских руд. Предложение чрезвычайно выгодное, и горный начальник соглашается. Забегая вперед, заметим, что хотя Берг-коллегия и разрешила Геннину вступить в эту компанию с Демидовым, но это коммерческое содружество по неизвестным нам причинам практически так и не состоялось, что явно не огорчило заводчика.

16 февраля 1726 года появился указ Берг-коллегии, дававший А. Н. Демидову право копать медную руду и «сильною рукою» строить заводы на новых диких местах в Томской провинции. Причем это право он получил на очень выгодных условиях. Что касается разработки Демидовым серебряных и золотых руд, если такие сыщутся, то решение этого вопроса откладывалось до того времени, когда в Берг-коллегию будут представлены образцы руд с содержанием драгоценных металлов.

А еще через два дня, 18 февраля Верховный Тайный Совет высказался за присвоение Акинфию Демидову и его братьям дворянского звания. В жалованной грамоте, подписанной Екатериной Первой 24 марта 1726 года, указывалось, что кроме прав и вольностей, которыми пользуются все дворяне, Демидовым даются особые привилегии для того, чтобы они имели «наивящее тщание и попечение в произведении заводов, також в приискании медных и серебряных руд».

На Алтае

Пока в столице еще скрипят перья над указами для Акинфия Демидова, пока тяжело и медленно ворочается государственная машина, решая разные вопросы о строительстве новых заводов, из Невьянска на Алтай уже бредут пешком, едут на телегах, плывут на стругах уральские рудознатцы, горные и плавильные мастера, работные люди… В июне 1726 года, когда еще ни один из столичных указов не достиг ни горной канцелярии в Екатеринбурге, ни сибирского губернатора, уральские мастеровые уже добрались до места, где прошлым летом демидовский рудоискатель подьячий Дмитрий Семенов, по прозвищу Козьи Ножки, наладил с помощниками одну из древних плавильных печей и отправил на Невьянский завод первые пуды черновой меди. Теперь же на речку Локтеву прибыл невьянский обоз со всем необходимым для небольшого заводика на две плавильные печи. Построили их под началом невьянского мастера Степана Изотова. И не успели еще замерзнуть воды Иртыша, как поплыл по нему караван барок с алтайской черной медью, которую будут доводить до кондиции, то есть отделять медь от других металлов и примесей, на Невьянском заводе.

А на следующий год многолюдно стало на отрогах Колыванских гор. По воле Акинфия Демидова пришли сюда плотники, каменщики, мастеровые разных профессий. Горный начальник Геннин прислал в помощь своих специалистов: бергшворена Никифора Клеопина да саксонского штейгера Георги. Для большого, теперь уже настоящего завода выбрали в шести верстах от локтевских печей на речке Белой у Синей сопки, неподалеку от редчайшего по красоте горного Колыванского озера, новое, более удачное место.

И вот уже возводится крепость с четырьмя бастионами, почти точь-в-точь как в Екатеринбурге, ибо возводил эту крепость по своему чертежу один из учеников Василия Татищева Никифор Клеопин.

А еще через несколько лет появятся новые рудники и заводы, крепости и слободы, тысячи новых поселенцев начнут обживать пустынные края. На огромной территории — 400 верст с севера на юг и 200 с лишним с запада на восток — возникнет еще одно горное царство: со своими подданными, со своими солдатами, вооруженными ружьями и пушками, со своими дипломатами, которые будут самостоятельно вести переговоры с соседними кочевниками, и со своим горным царем Акинфием Демидовым.

Горный властелин

Промышленное чудо совершили те, кто ловко держал в руках топор, искусно укладывал в заводские стены кирпичи, проходил рудные штреки, стоял у плавильного горна, каким-то шестым чувством угадывая таинственный процесс превращения руды в звонкий металл.

Но не стоит игнорировать здесь и роль и заслуги первых Демидовых. П. П. Бажов последние годы жизни много раздумывал о фундаторах уральских и сибирских заводов, вынашивал эпопею о Демидовых. «Пора оценить деяния, — писал он А. Суркову, — именно деяния! — в том числе и колонизационные, с государственной точки зрения и показать первых Демидовых как сподвижников Петра. Причем надо еще подумать, найдутся ли среди этих сподвижников Петра такие, кто бы мог встать в плечо с Никитой и Акинфием Демидовыми».

Эти исторические фигуры давно притягивают внимание историков, писателей, краеведов. Многие годы неоднозначность демидовских характеров интересует и автора этих строк. Осмотрены многие архивы, пополняются новыми документами папки, но облик Акинфия Демидова по-прежнему остается не до конца понятен, странен, загадочен. Большинство оставшихся о нем документов всего лишь искусственный фасад, который скрывает истинные страсти и дела Акинфия Демидова. Попробуйте, например, представить его образ по его же письмам Александру Меншикову, и перед вами предстанет слабый и жалкий человек, который постоянно жалуется на свое бессилие, на свои неудачи, человек, который смиренно и терпеливо сносит обиды от сильных мира сего. Из других же документов он является нам наделенным какой-то таинственной властью над людьми и событиями.

Еще Д. Н. Мамин-Сибиряк упоминал о «странном характере А. Демидова, полном всевозможных противоречий, где перемешаны неистощимая энергия, железная воля, самодурство, жестокость». Чаще всего обычно подчеркивают две последние черты характера Акинфия. Забывать о них, конечно, нельзя. Однако Акинфий Демидов был не только жестоким деспотом, но и талантливым организатором горного дела, оставившим на нашей земле заметный след — двадцать пять заводов! И каких заводов — самых совершенных, дававших лучший в мире металл. Такое само собой не сотворяется.

Акинфий Демидов и сам был превосходным специалистом — великолепным оружейником, одним из лучших мастеров пушечных дел, металлургом, знавшим до тонкостей секреты этой профессии, виртуозным кузнецом… Даже скупой на похвалу Геннин, считавший себя первым в России металлургом, говаривал про Акинфия Демидова, что «такого в заводском деле искусного человека едва сыскать можно».

Даже сегодня поражает грандиозность замыслов и свершений этого горного деятеля. Объяснить столь бурные деяния Акинфия Демидова одной только страстью к наживе — значит не объяснить ничего. И не потому, что такой страсти у него не было. Просто нажива не являлась для него единственным стимулом деятельности. Акинфий Никитич по своей натуре был еще и одержимым творцом. И как настоящий творец, был он дерзок и смел в своих замыслах и их осуществлении.

Его неукротимую энергию стесняют законы и инструкции, власть воевод и горных начальников, и он постоянно стремится освободиться от всяких юридических и фактических пут, избежать любого контроля над своей деятельностью. Он постоянно нарушает неудобные для него законы и регламенты, иногда открыто и дерзко, но чаще тайно и скрытно. Он живет как бы двойной жизнью, о его истинных намерениях и делах современники многого не знали.

Многочисленные демидовские отчеты и ведомости, которые владелец горной империи рассылает в разные инстанции, совсем не раскрывают реального положения на его заводах, а, наоборот, затемняют и извращают его. Часто эти документы говорят не о том, что было, а о том, чего не было. Поэтому историкам приходится туго: до сих пор не могут они выяснить, сколько же все-таки металла выплавлялось на демидовских заводах, какова его себестоимость, сколько и каких мастеровых и работных людей держал Акинфий Демидов на своих заводах.

Годами безвыездно сидит горный властелин на своем Невьянском заводе, как бы изолированный от всего мира, сокрытый от нескромных взоров своих соперников и врагов. Но из своего невьянского господского дома, похожего на древнерусские хоромы, он видит все, что ему нужно. У него всюду свои люди: в Екатеринбурге около горного начальника, в резиденции сибирского губернатора, в апартаментах Берг-коллегии, в особняке очередного временщика, в императорском дворце… И потому он в курсе всех событий. Он не вмешивается ни в какие политические распри, не примыкает ни к одной из политических группировок — политика не его сфера деятельности. Но для решения своих горных дел он почти всегда угадывает момент, когда нужно появиться в столице, и знает, на кого там можно опереться. Он умеет ладить с сильными мира сего, ибо знает их слабости.


Демидовское горное царство держалось на насилии и жестокости. Но не только. Властвуя над десятками тысяч людей, Акинфий Демидов употреблял самый разнообразный арсенал средств. Даже в письмах приказчикам он никогда не бывает однообразен. Одному устраивает грубый и оскорбительный разнос, другому льстит и не жалеет похвал, третьего ободряет и поддерживает.

Сам не обиженный талантами, Акинфий Демидов не боится талантливых людей. Наоборот, он выискивает и собирает их любыми способами: выпрашивает у губернаторов и горных начальников, переманивает у своих конкурентов, выписывает из Европы или просто-напросто крадет. Он обращается к князю Меншикову с обширным письмом, в котором излагает одну-единственную, казалось бы,мелкую для такого солидного адресата просьбу: посодействовать, чтобы с Екатеринбургского завода отдали нужного ему мастера. В результате таких усилий Демидову удалось собрать на своих заводах лучших специалистов того времени.

Бажов считал, что «Демидовы ставили металлургию без иноземной помощи». Документы показывают, что иностранных специалистов и Никита, и Акинфий использовали довольно часто. Но вот что примечательно. Заводит Акинфий Никитич у себя косную фабрику и выписывает из Саксонии лучших мастеров. Проходит время, и уральские мастера делают косы уже лучше своих иноземных учителей. Или другой пример. Сначала на Невьянском заводе строят домну «по английской пропорции», а через несколько лет сооружают свою, русскую — намного мощнее и совершеннее любой английской. Акинфий Демидов и сам бывал в Европе, знакомился с тамошними заводами и рудниками, широко использовал иностранный опыт, но никогда не останавливался на нем, а шел дальше и выходил вперед.

Битва за серебро

Два десятилетия, осваивая алтайские недра и создавая на окраине Сибири новый горный район, Акинфий Демидов ведет сложную и опасную игру. Он прекрасно знает, что утайка серебра является не частным, а государственным преступлением, за которое по царскому указу полагается «без всякие пощады казнить смертию, деревни и животы брать». Он знает, что об алтайском серебре кроме него знают и другие, что в любой момент его тайный промысел может раскрыться.

И он не забывает об этом. Мы, наверное, так никогда и не узнаем многие подробности этой длительной тайной битвы, которую Акинфий Демидов вел за серебро. Только отдельные эпизоды, скорее даже детали этих эпизодов, стали известны нам из документов.

Уже в октябре 1726 года пробирный мастер Берг-коллегии Иван Шлаттер, делая анализ рудных образцов, представленных Демидовым, обнаружил в некоторых из них кроме меди серебро и свинец. Но результаты шлаттеровской пробы почему-то не вызвали реакции у членов Берг-коллегии. А ведь они, зная об острейшем дефиците драгоценных металлов, обязаны были устроить самую тщательную проверку месторождений, из которых взяты рудные образцы.

С самого начала знал о серебре в колыванских рудах и горный начальник Уральских заводов Геннин. Позднее он запишет в своей горной истории: «Найдено… Акинфием Демидовым старинных плавильных пять печей, при которых и сок (то есть шлак) имеется и руд при тех печах есть немало а по признакам оные видом таковы, якобы серебряная руда».

Это геннинское «якобы» по меньшей мере странно в устах горного начальника. Ведь его прямая обязанность немедленно проверить эти серебряные «признаки». Но, обольщенный надеждой на выгодное деловое содружество с невьянским властелином, он будет молчать. Неосуществленные эти надежды Демидов компенсирует крупными взятками, о которых станет известно в Петербурге. Но невьянский приказчик Степан Егоров, через которого осуществлялись сделки с горным начальником, тайно привезенный для допроса в столицу, вскоре будет отпущен еще до окончания следствия.


В 1732 году на Колывань были впервые посланы правительством «для обозрения заводского действия» горный советник Винцент Райзер и капитан Вильгельм Фермор. Пробыв на Колывано-Воскресенском заводе несколько месяцев, они в сентябре того же года вернулись в Петербург и составили любопытный отчет.

Ревизоры подсчитали, что с 1729 по 1731 год на заводе выплавили черновой меди, то есть полуфабриката, 7868 пудов, из которых 2552 пуда отправлено на Невьянский завод, а остальная медь очищалась на месте. (После отъезда ревизоров Акинфий Демидов приказал, чтобы с Колывано-Воскресенских заводов «черную медь всю привозить к нам», на Невьянский завод.) Эта странная, казалось бы, очень невыгодная перевозка медного полуфабриката на Урал в то время, как на Колывани имелись свои плавильные печи, вызвала у ревизоров некоторое недоумение. Удивились они и не менее странному обману приказчиков и самого Акинфия Демидова, которые вдвое завысили цифры о процентном содержании меди в руде и настолько же занизили стоимость производства металла.

«Пуд чистой меди, — записали в отчете ревизоры, — обходится, как показано в счетах, в 2 р. 57 3/4 коп., но это едва ли правда, так как счетные книги ведутся непорядочно; по другому счету вышло и того менее, по 1 р. 58 к. до 1 р. 60 к.» И Райзеру и Фермору доподлинно известно, что заводчикам пуд чистой меди никогда не обходился дешевле четырех рублей, а в своих ведомостях они, как правило, занижали содержание меди в руде и завышали расходы на производство, преувеличивая себестоимость до 6—8 рублей за пуд.

Демидов же поступает совсем наоборот, пытаясь доказать, что производство меди обходится ему дешевле, чем на самом деле, а потому транспортировка полуфабриката на Урал вовсе не приносит ему убытка. Ведь убыточное производство у самого Демидова выглядело бы по меньшей мере странно. Зачем понадобился Акинфию Никитичу этот необычный обман? Да все затем, чтобы отвлечь внимание от серебра, которое и приносило ему главный доход.

Но о колыванском серебре, вернее о рудах, содержащих в себе серебро, ревизоры все-таки узнали. В большом отчете говорится об этом очень скупо, как бы между прочим. Так, подробно описывая один из рудников, ревизоры отмечают, что «в глубине… медь лучше и медное содержание переходит в серебряное». В отчете упоминается также «жила медного глянца, которая надежду и к свинцу и серебру подает».

В самом отчете ревизоры приводят только факты и цифры — никаких выводов. И тем не менее внимательный анализ отчета мог бы вызвать подозрения. Но не вызвал и не привел ни к каким последствиям. Правда, в конце 1732 года Акинфия Демидова по указу императрицы вызвали в Петербург, но совсем по другому поводу.

Зато следующий, 1733 год начался для Демидова с несчастий. Весеннее половодье оказалось столь обильным и бурным, что принесло уральцам немало бед. На Ревдинском заводе размыло плотину, водой унесло дома вместе с мастеровыми, пострадали заводские строения. Около Уткинского завода подмыло берег, вода порушила пристань, унесла заготовленный для домны уголь, дрова, материалы для строения судов. В это же время случился большой пожар на Колывано-Воскресенском заводе.

Против горного магната восстала не только стихия. Той же весной поступило на Акинфия Демидова сразу несколько доносов. Профессиональный фискал из Екатеринбурга Григорий Капустин, обязанный по своей должности «тайно проведывать, что ко вреду государственному интересу быть может», направил на имя императрицы свой извет, в котором сообщал, что «Акинфий Демидов со своих Невьянских заводов оказался в неплатеже десятины и торговых пошлин». Был в том извете еще один важный пункт: «найдена на тех заводах серебряная руда, которая по пробе иноземца Вейса в Москве является годною, а ныне тое руду без указа плавить не велено».

Другие доносчики обвиняли горнопромышленника в утайке металла и незаконной продаже оружия иноземным кочевникам.

Акинфия Демидова задерживают в Петербурге, запрещают ему выезжать из столицы куда бы то ни было, и начинается следствие. Для проверки изветов срочно и тайно посылают ревизоров: на тульские заводы — асессора Васильева, на невьянские — гвардейского капитана Савву Кожухова. Ревизоры должны мчаться на почтовых подводах «денно и нощно», как требовала секретная инструкция, и, внезапно нагрянув на заводы, провести там строгое и тщательное расследование.

Казалось, хищник попал в капкан: обвинения слишком серьезны, а доказать их не так уж сложно. Но Акинфий Демидов вовсе не собирается пассивно ждать возмездия. В тот же самый день, когда капитан Кожухов выехал из Петербурга на Урал, из столицы поскакал еще один курьер — демидовский. Как ни спешил правительственный слуга, посланец Акинфия Никитича оказался в Невьянске на несколько дней раньше. Демидовские приказчики успели подготовиться к встрече незваного гостя: от ревизорских глаз спрятали все, что хотели спрятать, в том числе, как дознались позднее, укрыли в подземелья весь заводской архив, оставив для проверки только текущие дела. Никаких следов ни серебряной руды, ни плавки серебра Кожухов не нашел. Единственное, что ему удалось установить через допросы мастеровых и наблюдения за доменной плавкой, что чугуна Невьянский завод дает намного больше, чем указывается в отчетных ведомостях.

Не с этой ли ревизией Кожухова связана легенда о затоплении подземелий, в которых шла тайная плавка серебра?


Следствие над Акинфием Демидовым тянулось полтора года и закончилось именным указом императрицы Анны Иоанновны, по которому горный магнат был полностью оправдан, а его доносчикам велено «учинить такое наказание, какому подлежали бы те, на кого они доносили».

Как вывернулся Акинфий Никитич из столь опасного положения, он никому не рассказывал. По столице ходили слухи о крупной взятке, которую он дал барону Шафирову, руководившему следствием. Да всесильный фаворит императрицы Бирон получил от уральского заводчика «ссуду» в 50 тысяч серебряных ефимок.

Татищев против Демидова

Пока Демидова держали под следствием в столице, горную власть на Урале снова возглавил Василий Никитич Татищев. На этот раз он приехал сюда, наделенный огромными полномочиями и правами. Инструкция новому горному начальнику, подписанная самой императрицей, требовала расширить горное дело не только на Урале, но также в Томске и Кузнецком уезде «и стараться, чтоб тамо сильные заводы построить и доходы казны нашей умножать. Тако же Демидову и прочим в размножении их заводов, колико без ущерба размножению казенных заводов учинено быть может, с прилежность им воспомочь; ежели же усмотрите, что заводы Демидова медные для пользы нашей надобно взять на Нас, то оные у него взять».

Татищев знал, не имея, правда, прямых доказательств, что Демидов промышляет на Алтае не только медь. Едва приехав в Екатеринбург, горный начальник получил этому новое подтверждение. Уже в ноябре 1734 года он сообщал императрице о рудознатце Костылеве, который «подал другое доношение о золотых и серебряных рудах, объявляя о том, (что) на пред сего подавал доношение к генерал-порутчику (Геннину). Токмо такого доношения и записки здесь (в Екатеринбурге) не явилось». Татищев приказал перерыть весь горный архив, но вынужден был снова писать в Петербург, что о наличии на Алтае золота и серебра все «нужнейшие доказательства распропали».

Нисколько не сомневаясь в том, что на Колывани идет тайная разработка и плавка золотых и серебряных руд, горный начальник отдал распоряжение о взятии демидовских заводов в казну и послал из Екатеринбурга на Алтай экспедицию для их приемки.

Горный деятель Н. С. Ярцев, отец которого находился в составе этой экспедиции, писал в своей «Горной истории»:

«По прибытии на место, из добытой экспедицией медной руды… получился ротштейн… и по малым пробам те руды и самый ротштейн оказывали в себе серебро». Но руководитель экспедиции майор Угрюмов объяснил позднее это тем, что якобы «пробирщик клал в пробы серебро или серебряные копейки».

Но прежде чем майор Угрюмов дал столь странное объяснение присутствию серебра в алтайских рудах, произошли следующие события.

Акинфий Демидов вернулся из Петербурга на Урал, когда экспедиция, посланная Татищевым, находилась еще на пути к Колывани. И не успели члены экспедиции вернуться в Екатеринбург, как появился новый указ императрицы: «Колыванские заводы отдать обратно Акинфию Демидову и впредь Татищеву вовсе не ведать заводами его нигде».

А еще через несколько месяцев Василия Татищева вообще убрали с Урала…

Вот тогда-то майор Угрюмов и высказал свое мнение о серебре, обнаруженном в колыванских рудах.

Приходится просто удивляться такому везению Акинфия Демидова. Он не только вышел живым и невредимым из опаснейших положений, но и одержал полную победу над своими врагами. Больше того, добился новых льгот и привилегий, которые дали ему возможность быть полновластным хозяином на своих заводах.

Он сам предложил платить десятину и пошлину не с каждого пуда металла, а с домны и молота сразу за год вперед. Казне это выгодно. Демидову тоже: теперь ревизоры не будут ездить к нему на заводы, считать пуды металла и видеть то, что им не нужно видеть. И после расчета с государством Акинфий Демидов — только он единственный в России — имеет право беспошлинной торговли даже с иноземцами. Теперь на таможнях не будут заглядывать в его обозы и проверять, что и куда везут демидовские приказчики.

Правда, остались еще ревизоры для сыска беглых крестьян и рекрутов, но и этим доглядчикам умел хитрый заводчик иной раз загородить дорогу в свое горное царство. Когда Сенат поручил Военной коллегии послать на демидовские заводы штаб-офицера с командой для ловли беглых рекрутов, то фельдмаршал Миних вдруг высказал опасение, что «через такую чрезвычайную посылку не могут ли мастеровые и работные люди от страха разбежаться». После миниховского сомнения Демидова освободили от очередной ревизии.

Так горное ведомство Акинфия Демидова превратилось как бы в суверенное ведомство, во внутренние дела которого почти никто не вмешивался. Слухи о демидовском серебре примолкли. Так было, как мы знаем, до января 1744 года, когда письмо колыванского приказчика заставило старого горнозаводчика, бросив все другие дела, спешно выехать в Петербург.

Вояж бригадира Беэра

Столичный спектакль о первоприобретенном серебре разыгрывался блестяще. Сценаристом и режиссером этого спектакля был сам Акинфий Демидов, а ведущим актером — барон Черкасов.

Получив в феврале 1744 года милостивое высокомонаршее обещание, Акинфий Никитич прекрасно понимал, что пока еще сыгран только первый акт и для того, чтобы иметь благополучный конец, очень важно не пустить на сцену актеров, которые могли бы испортить игру…

Сохранилось письмо Демидова, в котором он сообщал барону о своей встрече с императрицей и, несмотря на, казалось бы, полный успех, просил Черкасова «подать его желанию руку помощи». И всесильный кабинет-секретарь императрицы взял все дело о колыванском серебре в свои руки. В демидовских интересах барон совершенно игнорирует Берг-коллегию, которая и должна была заниматься подобными делами. Высшую горную власть даже не извещают о столь значительном событии, как открытие месторождения серебра, с ней не советуются, не спрашивают ее мнения ни в выборе сведущего чиновника для освидетельствования колыванских руд, ни в составлении для него инструкции.

17 мая 1744 года императрица подписала подготовленный Демидовым и бароном Черкасовым указ, в котором повелела «послать бригадира Беэра и с ним… поручика Ивана Улиха, который пробирное дело знает», на колыванские заводы, чтобы удостовериться, «есть ли тех серебряных руд квантитет, чтобы завод завесть».

И только теперь, когда все уже решено, когда уже никто не осмелится оспорить волю императрицы, барон посылает в Берг-коллегию бумагу, информирующую высший горный орган о случившемся. В конце бумаги имеется приписка: «Для Берг-коллегии чрез сие объявляется для известия». Никакого участия в серебряном деле Берг-коллегии не предлагают.

Горная власть была нейтрализована, но оставался еще саксонец Филипп Трегер. Ведь он вместе с доносом привез с собой образцы не только медной, но и серебряной руды, и даже серебряные самородки. Больше того, он прихватил с собой и руду, которая содержала золото. Трегеровский донос может исказить историю открытия колыванского серебра. Ведь Акинфий Демидов определенно заявил, что до самого последнего времени он выплавлял только медь и лишь-совсем недавно иноземец Яган Юнгенс «изыскал часть серебра».

Подал ли все-таки Трегер кому-нибудь свой извет? В Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде, где собраны все документы о колыванском серебре начиная с 1744 года, трегеровского доноса не оказалось. Очевидно, Демидов сумел как-то обезопасить себя от саксонского мастера. Но какие-то сведения, хотя и не самые опасные для Акинфия Никитича, все-таки дошли до императрицы, 2 июля 1744 года появился еще один указ, подписанный Елизаветою Петровной, и по нему Филипп Трегер включался в экспедицию Беэра, который теперь должен был освидетельствовать не только серебряную, но и золотую руду. Кроме того, Беэра обязали секретно осмотреть на Урале казенные и частные заводы, так как «о состоянии их и с таким ли порядком производятся, как Наш интерес требует, Мы неизвестны и от Берг-коллегии того (известия) получить не можем». И поскольку слухи о сокровищах уральских и сибирских недр разрослись, видимо, до баснословных размеров, то императрица поручила Беэру «разведать… о таких минералах, чего на свете не произошло».

Однако, несмотря на подозрения, которые появились у императрицы после приезда в столицу Трегера, для Демидова все складывалось наилучшим образом: 24 июля 1744 года появился указ императрицы Елизаветы:

«Известно Нам учинилось, что действительному статскому советнику Акинфию Демидову не только в том месте, где он по своим заводам ведом, но и в прочих правительствах чинят обиды и недельными прицепками волокиту и разорение, паче же в его делах помешательство и остановку приклювают. А понеже он, Демидов, кроме настоящей трудами своими государственной и народной пользы, особливо и собственные многие Нам верные службы показали, того ради повелеваем Нашему Сенату как в Берг-коллегию, так и в прочие места дать Наши указы с наикрепчайшим подтверждением: ежели где до него, Акинфия Демидова, будут касаться какие дела или от кого будет на него челобитье, о том наперед доносить Нам, понеже за его верные службы в собственной протекции и защищении содержать имеем…»

Горный магнат оказался, таким образом, в совершенно исключительном положении: ведь никто из горнозаводчиков не мог похвастаться столь высоким покровительством. И никто теперь не осмелится встать Демидову поперек дороги.

Не опасался Акинфий Никитич и последствий алтайского вояжа Беэра. Ведь Демидов сам предложил его в доверенные чиновники для освидетельствования алтайских руд. Вот уже много лет управляющий тульскими оружейными заводами бригадир Андрей Беэр и могущественный горнозаводчик связаны явными и тайными делами. Демидов вполне мог положиться на бригадира, который относился к числу самых близких ему людей. Недаром подпись Беэра стояла под демидовским завещанием о наследстве. Беэр явно в чем-то зависел от уральского горнозаводчика. Об этом свидетельствуют его льстивые письма Демидову.

Беэр возвращался из Колывани уже летом 1745 года. По пути в столицу он еще раз побывал на Невьянском заводе, где, выполняя секретную инструкцию императрицы, оставил Ивана Улиха. Оставил с секретным заданием, но заранее дал знать об этом заводовладельцу, находящемуся тогда в Туле. После Беэровского сообщения Акинфий Демидов, несмотря на «изнеможение», выехал на Урал, доплыл на стругах до Камы, но, так и не добравшись до Невьянского завода, умер в пути 5 августа 1745 года.

Свое секретное задание Улих выполнил без присутствия и надзора горного хозяина. Когда Беэр, вернувшись в Петербург, узнал о смерти Демидова, появился документ, составленный, видимо, под диктовку бригадира.

«Ежели соизволено будет от Кабинета Ея Императорского Величества послать к обретающемуся в Екатеринбурге или на Невьянских заводах, оставленному бригадиром Беэром для очищения выплавленной на Колыванском заводе черной меди, из 246 п., и вынутая из нея серебра, гиттенфервальтеру Улиху указ с нарочным курьером, то написать в том указе следующее: ежели он, Улих, медь черную перечистил и серебро из нея отделил, то прислать бы оное серебро с тем курьером в Петербург при письменном извещении, а Улиху самому оставаться на месте. Ежели же, паче чаяния, Улих из Екатеринбурга выехал и тот курьер повстречается с ним в дороге, то Улих все-таки должен отдать серебро курьеру, а сам должен следовать в Москву и там ждать прибытия туда бригадира Беэра, а в С.-Петербург не ездить».

Столь сильное желание Беэра не допустить Улиха до Петербурга можно объяснить тем, что Улих, плавивший на Невьянском заводе серебро, мог вольно или невольно рассказать в столице о том, что так тщательно скрывал при жизни Акинфий Демидов и что теперь старался утаить Беэр.

Пожалуй, именно свидетельства Улиха могли бы пролить свет на некоторые тайны Невьянской башни. Ведь если он плавил серебро на Невьянском заводе, то наверняка мог пользоваться теми же плавильными печами, что и Акинфий Демидов.

* * *
Наступление на тайны Невьянской башни продолжается. И сегодня это наступление уже ведут не только одиночки-энтузиасты, а ученые самых разных профессий. Разгадывание тайн истории (да и не только истории) увлекательное и полезное дело.

ДАЕМ АДРЕСА РОМАНТИКАМ

Альфред Гольд Первые бастионы

Притча о Колумбе

Колумб не открыл Америку. По крайней мере для себя. Для себя, как известно, Колумб открыл кратчайший путь в Индию. Ступив на твердь нового континента, он решил, что достиг восточных берегов Азии. Произошло это по двум причинам: с одной стороны — слишком узкая целенаправленность поиска, с другой — ослепляющая вера в непогрешимость карты итальянского астронома и географа Тосканелли. Что из этого получилось, знает теперь каждый школьник.

Америку Колумб открыл для конкистадоров. Алчная, хищная толпа устремилась через океан по его следу в новые земли, все сметая, сжигая и круша на своем пути. Под пеплом нашествия похоронены удивительные цивилизации инков, майя, ацтеков. Рана непоправимой утраты и по сей день зияет в памяти человечества. Так героическое обернулось постыдным.

Вправе ли мы винить во всех грехах великих первопроходцев? Разумеется, нет. Но вывод из яркого урока истории напрашивается сам собою: колумбы хороши там и тогда, где и когда общество в интеллектуальном, духовном и нравственном отношении созрело для того, чтобы разумно воспользоваться плодами их открытий.

Я с теми, кто вышел строить…

Ночь в поселке Танапча, промежуточном на зимнике Салехард — Надым, показалась мне долгой. Только к двенадцати удалось раскочегарить старую, черную от копоти печь и растопить в ведре снег. Потом, обжигаясь, пили из алюминиевой тары кипяток, похрумывали рафинадом и беседовали за жизнь с двумя бородатыми механизаторами из Одессы. За окнами развалюхи-барака без умолку тарахтели их тракторы, свет фар трепетал на облупленных стенах. Когда в дырявом нашем убежище потеплело, разговор как-то сам собой стал ослабевать, гаснуть, усталость придавила веки и, не раздеваясь, мы завалились спать.

Проснулся я оттого, что под одежду стал пробираться мороз. Было шесть утра. На востоке, над сиреневой в зазубринах дугой леса нависало тяжелое солнце. Снег, пересыпанный алмазной крошкой, слепил глаза.

Пока мои благодетели, Бачин и Петров, отогревали моторы «Уралов», я любовался крупными полярными куропатками. Прямо посреди поселка они покачивались на тонких ломких прутиках карликовых берез, и я поначалу принял их за обыкновенные комки снега. Потом обнаружилось, что у этих комков — черные хвостики и настороженные головки. Я подошел поближе, но куропатки дружно вспорхнули и бесшумно, как призраки, планируя и сливаясь с белизной снежного покрова, перелетели на другие деревья, поодаль.

Через полчаса мы были уже на колесах.

— Долгонько вы вчера не спали, — сказал Петров, придерживая локтями баранку и потирая озябшие руки. — Разговор интересный был?

— Интересный. Все хочу докопаться, что за народ сюда валом прет, а главное — с какой целью. В государственном-то масштабе постановка вопроса ясна. Но ведь у каждого есть что-то личное, свое…

— Цель-то? — Петров покосился на меня. — Я так считаю, что цель у каждого, конечно, есть. Молодежи, к примеру, романтику подавай. Вот и едут без дальнего прицела, очертя голову. А те, что постарше… У одних есть страсть к стройкам. Эти просто по-другому и жить не умеют. Их как бы само движение жизни привлекает, понимаете? А другие, бывает, с детства к охоте имеют пристрастие или к рыбалке. Им в необжитых местах — воля вольная. У третьих, к примеру, семья развалилась — и уезжает человек подальше. Не то что от алиментов скрывается, а так, чтоб обрубить разом концы. Попадаются, конечно, и просто летуны-шабашники, что мечутся со стройки на стройку.

— А у вас что?

— У меня-то? — Петров почесал кончик носа. — У меня как раз все в порядке. Квартира в Заводоуковске трехкомнатная, жена хорошая, двое детей. Старший — в армии. Но все же, как ни говорите, а потребности-то растут. Старший вернется — невесту приведет. Надо свадьбу сыграть по-людски, чтоб не стыдно было. Помочь им первое время на ноги встать. Да и сами с женой еще не старые: приодеться, машину купить, по стране поездить. Чего тут скрывать? Жене сказал: пока здоровье есть, потружусь на северной стройке года два. Подзаработаю. Вот, значит, такая у меня и цель: для государства хорошее дело сделать и про себя не забыть…

Солнце уже катилось по снежным увалам на западе, когда мы поднялись на голую горбину холма, откуда бескрайне открывалась леденящая душу молчаливая белая пустыня.

— Вон и Надым, — сказал Петров, — глядите!

Где? Вокруг не было ничего, что напоминало бы о гигантской стройке или хотя бы о поселке. Наконец я заметил вдалеке множество дымков. Однако как я ни всматривался, никаких строений, возвышающихся над землей, не обнаружил.

В Надым мы въезжали уже в полных сумерках. С четверть часа ползли по ухабам изрытой тракторами ледяной колеи, перевалили небольшой холм, миновали тесный ряд занесенных до крыш вагончиков и наконец остановились, уткнувшись в сплошную стену автомобильных бортов и фаркопов. Только здесь я понял, какой размах, мощь получат назревающие события. Такое разнообразие техники можно было увидеть разве что в транспортном павильоне ВДНХ. На небольшом пятачке (а это был центр поселка), сбившись в тесные гурты, стояли выбеленные снежной пылью кременчугские «КрАЗы», миасские «Уралы», минские «БелАЗы», курганские «Ураганы», московские «ЗИЛы» и чешские «Татры». Были тягачи, тракторы и вездеходы, какие прежде мне не довелось встречать нигде, кроме как на картинках журналов или в кино. Вся эта техника барабанила на холостых оборотах. От общего гула вздрагивала земля. В морозном воздухе пахло газойлем. По низу стелилось сизое облако масельных испарений и копоти…

Открытие века

Всего лишь 30—40 лет назад сама возможность того, что сегодня уже состоялось на Севере, многим казалась фантастикой. Гипотеза академика Губкина, предсказавшего богатые залежи нефти и газа у восточных склонов Уральского хребта и в недрах Западно-Сибирской низменности, не столько обнадежила, сколько отпугнула специалистов-нефтяников и даже ученых. Несмотря на авторитет выдающегося геолога, его предложение направить поиск в эти районы было отвергнуто большинством. «Эти богатства, даже если предположить, что они действительно существуют, — утверждали оппоненты, — для нас останутся недосягаемыми по крайней мере в нынешнем столетии!»

Ошиблись! Но в чем можно упрекнуть этих людей, кроме недостаточной дальновидности? Край лютых холодов и беспощадного гнуса, вечной мерзлоты, бесчисленных озер и болотных топей и впрямь не сулил добра. К тому же не было техники, пригодной для работы в экстремальных условиях этого края. Вездеходы, вертолеты, болотоходы, сверхмощные буровые станки — все это появилось потом, спустя годы, а покуда на руках у скептиков были все козыри. Но мир устроен так, что как только возникает на гребне его надежд некий «тосканелли» — прогнозист, мыслитель, так тотчас же объявляется и некий «колумб» — рыцарь, практик, готовый положить голову за идею. Так и гипотеза Губкина постепенно обрастала приверженцами из наиболее отчаянных голов от геологии, и пока ученые спорили, эти — практики — уже пустились в путь по северам Тюменщины.

В начале пятидесятых небольшие разведочные экспедиции и отряды сейсморазведки пробирались все глубже в дебри сургутской тайги, в пади шаимских болот, в снега ямальской и тазовской тундр. Не было ремонтных баз, не хватало бурового оборудования, инструмента, самоходной техники. Каждый шаг давался с трудом. Не легче, чем суровые природные условия, преодолевалось и… скептическое отношение к поиску со стороны высокого начальства. Изменить положение могло только открытие. Но большинство пробуренных скважин оказывались либо вовсе пустыми, либо подразнивали малым дебитом то нефти, то газа, не подтверждая промышленных запасов.

…Это произошло в июне 1960 года. Начальнику Тюменского геологического управления Юрию Георгиевичу Эрвье вручили радиограмму следующего содержания:

«Скважина Р-6 фонтанировала через пятидюймовую обсадную колонну без спущенных насосно-компрессорных труб… с дебитом 350—500 тонн в сутки. Точно дебит определить невозможно ввиду того, что скважину пришлось по техническим причинам два раза останавливать. Амбар сейчас почти полностью заполнен нефтью, давление сообщу позднее».

Радировал начальник Шаимской нефтеразведочной экспедиции М. В. Шалавин.

С этой временной точки и начинаются геологические открытия на тюменской земле. Шаимское, Самотлорское, Мегионское, Усть-Балыкское — нефтяные месторождения, Игримское, Похрамское, Комсомольское, Губкинское, Медвежьинское и Уренгойское — газовые гиганты.

Разведка уходит все дальше на север и все глубже в недра земли. А тем временем на открытых уже месторождениях встают первые бастионы освоителей — нефтяные и газовые промыслы, вахтовые поселки и… города!

Снятся людям иногда…

В середине шестидесятых, когда обозначилась перспектива активного внедрения человека в область экстремальных климатических зон — субарктики и арктики, — некоторые молодежные газеты и журналы бросили клич: «Пофантазируем!» И замелькали проекты северных поселений. Они в большинстве своем мало чем отличались от фантастических городов на Луне и на Марсе. Это были строения под прозрачными куполами, где вольготно цвели вечнозеленые сады и искрились искусственные водоемы, города, состоящие из громадных зданий, соединенных между собой стеклянными галереями. В одном из таких проектов, помнится, даже значился точный адрес: «Надым — город будущего». Пропагандисты смелых идей в ту пору, пожалуй, переусердствовали. Кое-кто из юных читателей принял фантастические образцы за чистую монету…

Вспоминаю салехардский аэропорт 1971 года. Утлое заваленное сугробами зданьице барачного типа. Еще вчера оно пустовало. Но теперь! Толпы людей дневали и ночевали здесь. Среди сваленного на пол пыльного дорожного скарба сопели, храпели, резались в «тыщу», бессонно маялись молодые парни и девушки, геологи, буровики, плотники, механизаторы, прожженные северные бичи. Надым был объявлен Всесоюзной ударной стройкой. И люди ехали строить Надым.

Там, в провонявшем консервами, перегаром и багажом сумрачном зальчике ожидания я впервые наблюдал те душевные аварии, когда хрустальные мечты на всем ходу сталкивались с железной действительностью! Мальчик в кроличьей ушанке, теребя пошарпанный рюкзачишко, еще что-то лепетал про город под стеклянным куполом, а заспанный, стершийся в мутной воде похмелья мужичок втолковывал ему свое, истинное что и как.

— Брось ты эти сказки. Выкинь из головы. Там, в Надыме, чтобы на ночь приткнуться, угла нет. Я вон месяц бичевал в балке на нарах. Проснешься по утрянке — башку не оторвешь: волосы к стенке примерзли. А ты как думал? Стенки-то железные, ковров не весят! Вот ежели летом, конечно, по навигации материалов подкинут, тогда другое дело. Тогда к осени, может, первый дом заложим…

— Какой дом? — в глазах мальчика растерянность.

— Обыкновенный, в пять этажей. Какой еще?!

— А купола?

— Чокнулся ты на куполах, чудо в перьях! Кто хоть их изготовляет, ты мне покажи. Каки хоть они на вид-то? Мотай-ка ты, братан, домой, к мамке. Там тебе и все купола! А тут — Север. Понимаешь ты — Север?

Действительность

Там и впрямь было не до куполов. Руководители единственного в ту пору в Надыме треста Севергазстрой столкнулись на практике с явлением катастрофическим — текучестью кадров. Трест и его подразделения напоминали проходную с множеством дверей. Люди шли нескончаемым потоком. Они входили в одни двери и выходили в другие. И самое обидное было то, что в общей массе уходили и нужные стройке люди — квалифицированные рабочие, специалисты.

Человеку, живущему в большом городе, работающему на крупном предприятии со сложившимися традициями, трудно понять необычность драматизма северных проблем. Давайте вообразим и наглядно представим всю картину. Итак, вы будто смотрите с высоты птичьего полета на территорию в сотни квадратных километров, где нет ни железных дорог, ни автомагистралей, ни городов, где признаки присутствия человека так ничтожны, что их впору не заметить. В юго-западной оконечности этой территории есть точка — клочок земли размером примерно в 400 гектаров. Здесь предстоит построить город. В пятнадцати километрах от этого пятачка — река Надым. Ее берега придется одеть в бетон, возвести причальные сооружения, водрузить на них краны, т. е. создать речной порт.

На противоположной стороне реки, на правом ее берегу — поселок Старый Надым. Когда-то там жили пяки — лесные ненцы. В пятидесятых они влились в коллективные оленеводческие хозяйства, ушли на север — в Ныду, Нори, Хэ — и там осели. В поселок пришли нефтеразведчики, отстроили его заново. Но к началу освоения и они откочевали к Обской губе, в Нумги. А Старый Надым готовился стать базой строителей газопровода и железнодорожной линии Надым — Медвежье.

До Медвежьего 120 километров. Там, на месторождении, должен возникнуть поселок Пангоды — плацдарм буровиков и газодобытчиков — и десять установок комплексной подготовки газа, каждая из которых — средней величины завод. Эти установки растянутся по тундре стокилометровой шеренгой с юга на север, почти до самой Обской губы.

Срок, чтобы раскрутить строительство, поднять всю эту махину, включая и строительство города, и промысла, и газопровода, отпущен крайне малый: по планам правительства уже через год ямальский газ должен быть подан на Урал и в Центр, а через пять, максимум — шесть лет Медвежье необходимо вывести на полную проектную мощность! Что для этого нужно? Живая сила и техника: сотни машин и механизмов, тысячи и десятки тысяч человеческих рук. Все это есть в стране. Тысячи людей откликнулись на призыв Родины. Но на стройке нет ни жилья, ни гаражей, ни ремонтных баз — ничего! А сроки уже установлены. И вся эта неудержимая масса — люди, машины, грузы, оборудование, механизмы — уже хлынула со всех концов великой страны!

Вспоминаю каменное лицо управляющего трестом Василия Даниловича Чернышева. Будучи в курсе неутрясок и проблем, я как-то спросил его:

— А может быть, произошла тактическая ошибка? Может, разумнее было бы заблаговременно подготовить базу, создать необходимые условия, а уж тогда и призывать людей?

На это он твердо ответил:

— Нам здесь условий никто не создаст. Мы сюда и посланы для того, чтобы создать эти условия.

Трудно начинался Надым. Зимой в непролазных снегах пятисоткилометрового зимника увязали механизированные колонны, выходили из строя машины, дефицитные грузы оседали в кюветах, не дойдя до строительной площадки. Единственная на весь поселок котельная работала на пределе сил, мощности всех передвижных электростанций не хватало, чтобы поддержать свет и тепло в вагон-городках, да и вагончики не могли вместить всех нуждающихся в жилье людей.

К осени, благодаря усилиям многочисленных студенческих отрядов, обрисовались фундаменты первых капитальных домов. Но домов-то еще не было, их надо строить…

До предела уплотняли население в балках и вагончиках, ставили раскладушки в кабинетах управлений, размещали вновь прибывающих на полу комсомольского штаба стройки, превратили в общежитие даже баню, а в Пангодах — овощехранилище.

Почти дословно помню разговор с уполномоченным министра газовой промышленности Михаилом Александровичем Васильевым. Мы встретились белой ночью у котлована под фундамент первой надымской пятиэтажки.

— И обком партии, и мы, строители, — сказал Васильев, — пришли к единому мнению, что не имеем права бросать на ветер государственные рубли и не станем повторять просчетов обустройства в Среднем Приобье. Там настроили деревянных домов. Потом над ними поднялся бетонный массив. Людям, естественно, захотелось жить в благоустроенных квартирах, и деревяшки пошли под снос. В Надыме мы пойдем другим путем: будем сразу же строить город в капитальном исполнении. И людей настраиваем так, что пока придется жить тесно в балках, в вагончиках год, если понадобится — два.

Признаюсь: в ту пору мне эта точка зрения показалась жутковатой. «Счет идет не на дни, не на месяцы, а на годы, — думал я. — А на сколько хватит этих парней, ночующих в кабинах грузовиков и вездеходов, этих семижильных бородачей, теснящихся в прокуренных клетушках, этих молодых женщин и девушек, что не раздеваясь ложатся спать в ледяные постели? Помыкаются, да и сбегут без оглядки!»

Нет, они не сбежали, они стойко ждали, когда вырастет белокаменный город.

Тысячи…

Надым называют городом с комсомольским билетом.. По статистическим данным на 1980 год средний возраст надымца — 25 лет. Был и еще ниже. А значит (вспомните романтического мальчика в салехардском аэропорту), эти юноши только с виду казались хлипкими. И не матерые бичи-перелетчики, а время, обстоятельства выносили оценку их физическим и духовным силам. Обманутых или обманувшихся, в сущности, не было. Если молодой человек, отправляясь в дальний путь, в сибирские севера, и уповал на сказочный город будущего, то это была лишь уловка, чтобы оправдать первый решительный шаг в глазах родителей, друзей. Он хотел познать, испытать себя, утвердиться в мире прочно и самостоятельно. Вот характерный пример…

Впервые до центра Медвежьего я добирался трое суток по зимнику на перекладных — машинах, тракторах, вездеходах. Ночью в мысли закрадывалась тревога. Одинокий автомобиль катил по снежному коридору, расталкивая темноту пучком света. Пока струился этот свет, пока тарахтел двигатель, нам ничем не угрожал холодный бездушный мир зимней северной ночи. Но случись поломка — и в тот же миг рухнет иллюзия нашего превосходства над силами природы…

На финише этой трассы горел единственный огонек. В вагончике близ крутого берега Правой Хетты жили двое: Николай Ахметов и Гриша Зайченко — рабочие Полярной экспедиции, заброшенные на месторождение первым десантом, чтобы принимать поступающие по зимнику грузы и буровое оборудование. Ахметов — мужик тертый, механизатор. В его распоряжении — БАТ, бульдозер на базе танка Т-34. Зайченко — человек пока без профессии, выпускник одной из киевских средних школ, длинноволосый юноша. Как выяснилось, до прибытия Ахметова Зайченко целый месяц жил здесь один. Как жил? Заготавливал дровишки, топил буржуйку, варил каши и супы из концентратов. С утра уходил на точку (восемь километров), там принимал грузы и к ночи (восемь километров обратно) возвращался в вагончик. А вокруг — лес и тундра. И ни души!

А ведь он вырос в каштановом теплом Киеве. Учился в школе. После школы работал лаборантом. Надоело. Захотелось острых ощущений. Вот они.

— Как думаешь, сколько сможешь выдержать здесь? — спросил я неразговорчивого паренька.

— Поработаю пока, — неопределенно ответил он.

Через восемь лет я встретил его там же, на берегу Правой Хетты. Уже развернул алюминиевые крылья цехов, промбаз и складов центр Медвежьего, Пангоды, бетонка пересекла тундру, опоры ЛЭП великанами поднялись над черным лесом. И Гриша Зайченко стал другим человеком: рослый, косая сажень в плечах, с прямым, немного насмешливым взглядом мужчина говорил со мной. У него медаль «За освоение Севера», слава лучшего вышкомонтажника экспедиции. Он выстоял. Он победил. И вот таких, как он, в Надыме, в Пангодах, а теперь уже и в Уренгое — тысячи.

— А ты помнишь свой первый вагончик? — спросил я у Зайченко.

— А как же! — он рассмеялся. — Мои университеты…

— О чем же ты думал, когда уезжал из Киева? Чего хотел: денег, романтики или опекуны надоели?

— Все, кроме денег. Восемнадцать лет было. О деньгах даже не думал. А вообще хотелось чего-то необыкновенного. Начитался фантастики, вот и махнул…

Как быть с куполами?

Дело фантастов — прогнозировать будущее. Тут, как говорится, вольному воля. Когда фантаст рисует сказочный город, он делает ставку на ту супермощную экономическую базу, какую человечество в конце концов создаст. Не трудно нарисовать сказочный город, опираясь на то, что предположительно будет. Но попробуйте запроектировать сказочный город, опираясь на то, что есть. С Надымом, к примеру, на первых порах вышел конфуз. Получилось так, что строители бесцеремонно вмешались в дела архитекторов и принялись возводить здания, не имея проектных разработок. Надо было спешить со строительством жилых корпусов, а проект детальной планировки все еще ходил по инстанциям. И строители сами провели изыскания, завезли стройматериалы и приступили к монтажу капитального дома. Эту инициативу многие одобрили: первый жилой дом растет, значит, лед тронулся. Но не нанесли ли они удар по генеральному проекту?

— Утопические прожекты нам не к лицу, — успокоил меня на этот счет один из авторов надымского проекта, руководитель ленинградской мастерской № 6 Аркадий Иванович Тевьян. И добавил: — Разумеется, мы могли нарисовать и заложить в смету ультрасовременные здания с применением уникальных конструкций и материалов. Но где разместить заказы? Ведь базы стройиндустрии с таким ассортиментом есть только в Москве, Ленинграде, Киеве… Но представьте себе, каковы были бы транспортные расходы. Поэтому нам в своих решениях, расчетах приходилось опираться на то, чем располагаютблизлежащие Тюменский и Сургутский домостроительные комбинаты. А там выбор весьма ограничен. То есть я вот что хочу сказать: пока на Севере нет своей современной базы стройиндустрии, ни о каких куполах речи быть не может.

— Иначе говоря, долой фантазию? — усмехнулся я.

— Долой фантастику, долой иллюзии, — поправил Тевьян. — А вот фантазия пригодилась: ведь мы изобрели для Надыма «подкову счастья».

Когда смотришь на Надым из кабины вертолета, почти весь он кажется состоящим из множества отчетливо обрисованных полуколец, подков. Так расположены здания микрорайонов, соединенные между собой вставками с арочными проходами. Внутри каждой подковы — либо детский сад, либо школа. Смысл такой планировки ясен: создать для детей своего рода микроклимат, оградить их от снежных и песчаных бурь, от шума городского транспорта. Подковы кроме того создают благоприятные условия для жизни деревьев, и когда-нибудь, я уверен, каждый из этих громадных дворов превратится в цветущий сад.

Кто мы, идущие за колумбами?

Наш водомет даже не чихнул ни разу — завелся, как говорится, с первого оборота. Моторист Саня обернулся и хитро подмигнул:

— Техника! А вы говорите, Георгий Иваныч…

— Давай, давай! — сказал Епхиев. — Не зазнавайся. Молодец джигит, но не зазнавайся.

Катер рванул вперед, тараня форштевнем крепенькую волну. Свежий воздух с реки хлынул в раздраенные дверцы просторной кабины, в момент высвистал вон запах солярки.

Надым в этом году обмелел рано. Еще только начало июля, а по всему руслу реки зажелтели залысины песчаных отмелей. Фарватер, обозначенный бакенами, напоминал ломаную кривую. Водомет — машина неприхотливая и мелководья не боится, но Саня, как видно, не хотел рисковать и вел катер точно по обстановке. По курсу возникали то обширная песчаная залежь с осевшими на ней ящиками, бочками, бревнами и обломками сухостоя, то придвигался близко черный дремучий лес, то открывалась просторная панорама реки, несущей свинцовые воды в холодное ямальское море — Обскую губу.

— Любуешься? — Епхиев тронул меня за плечо.

— Дьявольски притягательная картина.

— «Чтоб не жалеть потом, не трать напрасно время, от праздности беги и от пустых затей», — без пафоса процитировал он.

— Кто? Омар Хайям? — без удивления спросил я, зная приверженность «неистового осетина», так мы его окрестили, к мудрецам древности.

— Не угадал, дорогой. Это — Насими. Ему в Баку памятник стоит. А я, понимаешь, только недавно открыл для себя этого поэта. Низами знал, а Насими — нет.

— И к чему бы, если не секрет, такая цитата?

— Потому что любуешься, — сказал Епхиев и неожиданно резко ткнул пальцем в сторону желтеющего на солнце островка. — Туда посмотри, тоже интересно. Бочки видишь? Из-под солярки бочки, из-под масла. Скажи, какой мерзавец их в реку бросил? Это же диверсия против природы.

— Скорее всего с берега смыло, — предположил я, — половодьем, а потом выбросило на отмель.

— Что ж они, не знали, что будет разлив? — вскипел Епхиев. — Наивно думать. Знали. Ты разберись, дорогой. У тебя же — перо. Это все равно что клинок у джигита. Заржаветь может! Спеши. Глупость надо рубить под корень. — Он хитро прищурился: — «Ум человека — свет, сокровищ всех дороже. Ты мудрецам внемли, чтоб стать мудрее тоже». Снова Насими.

— А что же вы не вставите еще и ваш любимый рубаи? Я его запомнил: «Пока ты на земле, пока ты жив, ты быть прямым старайся, как алиф, чтоб видеть бога в каждом человеке, молясь ему и все ему простив».

— Прощать нельзя, — Епхиев нахмурился. — Потомки нам не простят!

— Мелочи, — не оборачиваясь, возразил моторист Саня. — Преувеличиваете, Георгий Иваныч. Мы — капля в море. Копошимся тут, как микробы. А земля-то вон какая — ни конца ни края.

«Неистовый осетин» тут же ринулся в бой, сражая противника мощными аргументами.

Я был знаком с Епхиевым уже несколько лет. Он строил газопровод. Вначале был главным инженером, потом стал начальником СМУ. В Надыме одни считали его чудаком, другие — хорошим специалистом, третьи шили ярлык волюнтариста и ослушника. Но никому не пришло бы в голову записать его в разряд «тихих» руководителей. Его если хвалили, так уж хвалили! Если ругали, так уж ругали! Он ссорился с начальством, навлекая на себя гнев городских властей, потом умудрялся доказать свою правоту и вновь оказывался в фаворе. Однажды схлестнулся с гороно. И произошло это вот как.

В поселке Старый Надым, где базировалось его управление, не было школы. По числу детей школа там просто не полагалась. Но дети были, и на учебу им приходилось ездить в Надым. Путь был нелегким. Малышей поднимали в шесть утра, на вахтовках доставляли на берег, там они переходили на катер и плыли на ту сторону реки, где снова пересаживались на автобусы и пятнадцать километров ехали в школу. Зимой, когда река покрывалась льдом, родители потеплее укутывали детишек и благословляли их в двадцатикилометровый путь на автомобиле по зимнику.

Епхиев терпел год, второй. Наконец кавказская душа его возмутилась. Он созвал родителей и сказал:

— Вот здание новой конторы. Занимайте. Здесь будет школа.

Закупили парты, доски, прочий необходимый инвентарь. Среди жителей поселка (в основном это были жены рабочих и ИТР управления) нашлись дипломированные учителя с педагогическим стажем. Епхиев зачислил их в штат управления. И вот 1 сентября, как положено, в поселке Старый Надым торжественно распахнулись двери школы.

Через месяц его вызвали «на ковер».

— Это партизанщина! Школу немедленно закрыть.

— Что, это мне надо? — спросил Епхиев. — Школа нужна детям. Вам не нравится? Жалуйтесь министру образования. Но учтите, я тоже не буду молчать!

Почти год продолжался неравный бой. Наконец школу узаконили.

Что и говорить, в Надыме Епхиев был фигурой заметной. А в последнее время и вовсе наделал шуму на весь Союз. Началось все это, как он мне рассказывал, еще семь лет назад, на трассе Ухта — Торжок. Там лес и болото. Тонули трактора, зарывались в трясину трубовозы. Сбои в доставке на трассу стальных плетей тормозили работу сварочных бригад.

Однажды в руки Епхиеву попалась книжка «Транспорт для бездорожья». Развернул, и вдруг — фраза: «Бездарно забытые дирижабли». Инженер Епхиев даже вздрогнул: какая мысль! Что может быть надежнее современного дирижабля в условиях трассы? Высвобождаются сотни единиц самоходной техники. Экономия во всем: в горючем, в транспорте, в сохранности дорогостоящих зарубежных труб. Это же все — миллионы государственных денег!

Епхиев изучил десятки статей об отечественном и зарубежном дирижаблестроении, обсчитал возможный экономический эффект от внедрения устаревшего летательного аппарата и, когда основательно убедился, что находится на верном пути, ударил в колокола. На его письмо откликнулся академик А. А. Трофимук, пообещав поддержку в ученых кругах и посоветовав обратиться с предложением в Тюменский обком партии. Об энтузиасте Епхиеве писали газеты — окружная, областная, центральные. Журнал «Техника — молодежи» опубликовал солидную статью, сопроводив ее красочными иллюстрациями. Вершиной бурной деятельности Епхиева была научная конференция в Грозном, где он выступал с докладом. С трибуны его провожали аплодисментами. Кто-то бросил, однако, реплику: «Где предприятие, которое возьмется за строительство дирижабля?!» Тогда, в запальчивости, Епхиев сказал: «Дайте мне свободный миллион, и я на базе своего управления построю!» Зал разразился смехом. Но смеялись потому, что мало знали Епхиева. Думаю, что если бы ему дали такой миллион, он и впрямь построил бы дирижабль собственными силами и по собственному проекту.

— Ты что ж замолчал? — вторгся в мои раздумья «неистовый». — О чем думаешь, интересно знать?

— О твоих дирижаблях, — отозвался я.

— Молодец! — Епхиев весело рассмеялся. — Представь себе дирижабль. Он не отравит воздух, он не разбередит ягельный покров тундры, он не повалит деревья в лесу, он не запоганит реки нефтью! Пока не добьюсь, буду долбить это…

— Одержимый ты человек, Георгий Иванович!

— Надо! — он поучительно поднял вверх указательный палец. — «За мгновеньем мгновенье — и жизнь промелькнет. Пусть заботой мгновенье это блеснет! Берегись, ибо жизнь — это сущность творенья, как ее проживешь, так она и пройдет».

— Прямо уж и «заботой»? — придрался я. — У Хайяма — «весельем», тебя ли учить?

— Правильно, — Епхиев насмешливо хмыкнул. — Наверное, мудрец ошибся. А может, перевод неточный?

На середине реки ветер дул сильнее. Катеришко переваливался с боку на бок, надсадно взвывал, но упрямо рыл носом волну.

— Как думаешь, Георгий Иванович, — обратился я к Епхиеву, — в отношениях со здешней природой к какому мы придем результату в конце концов: достигнем разумной гармонии или упремся в тупик?

Его крутые брови сдвинулись к переносице:

— Я тебе так отвечу: наш закон, государственный закон, на стороне тех, кто стремится к гармонии, то есть к лучшему. Значит, речь должна идти только о своевременном пресечении тех, кто нарушает или обходит закон. Не вижу повода для пессимизма.

Вспомнился мне после этого разговора случай с надымской кедрово-лиственничной рощицей. Это зеленое воинство веками вело борьбу с мертвым песчаником и вечной мерзлотой и к приходу освоителей занимало значительную часть территории, отведенной под городское строительство. В первые месяцы освоения, когда техника хлынула на стройку в неслыханном количестве, невозможно было уследить, кто и с какой стороны въезжал в скромный лесок, чьи автомобили и вездеходы сносили под корень деревья или оставляли на их стволах глубокие шрамы. В первой штурмовой запарке, как говорится, что-то прохлопали. Но уже к осени спохватились: обнесли рощу штакетником, прикрепили табличку «Зона отдыха».

Года через два над головой зеленого друга нависла еще большая угроза. Оказалось, по проекту лес должен уступить место железобетонному микрорайону. Надым возмутился всем миром. Полетели письма в окружком, облисполком и обком партии. Под нажимом общественности, несмотря на непредусмотренные затраты, головной институт вынужден был пересмотреть свои решения. В новом проекте зеленый массив стал центром, вокруг которого формируется ожерелье жилых микрорайонов.

Эксперимент удался, и все же…

Комплекс «Надым — Медвежье» специалисты нарекли стройкой экспериментальной. Здесь проходили серьезное полярное испытание люди, механизмы, стройматериалы, новые архитектурные решения, зарубежные и отечественные трубы для газопроводов небывалой пропускной способности, уникальные установки комплексной подготовки газа, методы строительства, монтажа и технологии бурения сверхмощных скважин… Список первопроходческого эксперимента можно было бы продолжать до бесконечности. Но суть не в том. Для чего, для каких целей нужен был этот глобальный эксперимент? Конечно же, для будущего, для дальнейшего продвижения человека в глубины арктических широт. С учетом надымского опыта это продолжение должно было стать более уверенным, планомерным, рентабельным, культурным и, если хотите, более нравственным. Надо сказать, что будущее освоителей не заставило долго ждать. К началу 1975 года на Медвежьем все еще продолжалась битва за большой газ, а первый десант буровиков и строителей уже отбыл на Уренгойскую площадь.

В ноябре 1977 года я прилетел в Ягельное. Название этого поселка не значилось на географических картах, но в прессе уже широко рекламировалось как место, где закладывается фундамент очередного бастиона ямальских газодобытчиков — города Новый Уренгой.

В Ягельном я встретил многих старых знакомых по Надыму и Пангодам: они стали кузницей северных кадров.

Вид Ягельного меня озадачил. Со дня высадки первого десанта минуло без малого три года, но где же капитальные дома — каменные вехи нового города? Деревянная гостиница, деревянные жилые двухэтажки внушительных размеров… Или опыт надымских стратегов признан ошибочным?

В гостинице я встретился с заместителем начальника Главтюменьнефтегазстроя Юрием Александровичем Струбцовым. В Надыме он был главным инженером строительного треста, потом возглавил его, позднее был приглашен в главк и теперь курировал уренгойскую стройку. Он был и одним из инициаторов идеи чистого города, без времянок.

— Выходит, опыт Надыма — насмарку? — спросил я не без иронии.

— Выходит, так, — ответил он. — Но лично я считаю такое забвение — ошибкой. Это шаг назад по сравнению с тем, что было у нас в Надыме. Вспомните, ведь мы бедствовали только год. Но зато потом жили в капитальных домах, учили детей в школе, какой позавидуют и на Большой земле.

— Может быть, возвращение к деревяшкам продиктовано заботой о людях? — предположил я.

Но он отрубил:

— Иллюзии! Поймите, это не выход из положения. Наоборот, тормоз. Мы растрачиваем силы на строительство двенадцатиквартирных домов и стоместных общежитий, хотя очевидно, что они не решат жилищной проблемы. Значит, мы убиваем время. Это, повторяю, очевидно, если не закрывать глаза…

— Так в чем же дело?

— В несогласованности, — подумав, сказал Струбцов. — Необходима организация, которая бы анализировала и обобщала весь накопленный нами опыт и на этой основе формировала единую стратегию освоения.

Вечером в тесной конторке ПМК-9 я разговорился с молодым, по уже главным инженером Беленко. Он тоже начинал в Надыме, был рабочим, потом механиком участка. Уренгой поманил его небывалым размахом.

— Я целиком и полностью согласен со Струбцовым, — признался он. — Точная позиция. Я везде бывал — в Сургуте, Нефтеюганске, Нижневартовске, Урае. Положа руку на сердце скажу: Надым — самый элегантный из всех наших северных городов. Он достоин подражания.

Да, Надым достоин подражания. Что бы ни строилось в нем — все как бы несло на себе печать нового качества. Если дома, то с улучшенной планировкой, если детские сады, то с повышенным комфортом, школы — по последнему слову; оформление детских площадок, залов столовых, кафе, гостиниц — в лучших традициях современного дизайна. Надым построил первый в Тюменской области широкоформатный кинотеатр, получил лучшую в стране плавучую электростанцию «Северное сияние-5», смонтировал крупнейшие в Западной Сибири очистные сооружения… А если еще учесть, что здесь вырос самый мощный в стране газодобывающий комплекс, что здесь впервые стали строить мосты с помощью вертолетов, впервые внедрили поточный метод монтажа магистральных газопроводов…

Нет, опыт Надыма надо было поддержать, распространить.

Утверждение парадокса

Мой сосед по номеру (он прибыл в Ягельное из Москвы) долго смотрел в окно, разглядывая с состраданием неуютный дикий пейзаж: излучину реки, одинокую черную лиственницу. Потом отвернулся от окна, полистал нехотя замусоленный «Огонек» и обронил задумчиво:

— Согласитесь, уважаемый, ведь в том, что мы строим здесь города, есть определенный исторический парадокс.

— Парадокс? — Я не скрыл удивления. — Вы говорите парадокс, в то время как уже наполовину построен Надым и заложены фундаменты Нового Уренгоя? Не парадоксально ли само по себе ваше высказывание?

— Отнюдь, — возразил он. — Исторически город возникал обычно там, где людям было выгодно иметь и сподручно строить город — на берегах морей и судоходных рек, на скрещении караванных путей, вдоль крупных дорог. Место для города выбиралось с таким расчетом, чтобы было вдоволь строительного материала — глины, камня, дерева. А что мы имеем здесь, в Ягельном, или даже в Надыме? Ничего! Только река, да и та работает четыре месяца в году. Для меня, признаться, загадка, как вообще удалось защитить города в сих географических точках. Каковы обоснования, каковы аргументы?

— А что бы вы предложили взамен? — спросил я.

Он пожал плечами:

— Не знаю… Но, вероятно, можно найти какие-то более рентабельные формы освоения. В конце концов, месторождения исчерпаемы. И если заглянуть чуть подальше в будущее, кому будут нужны плоды наших героических усилий и творческих мук? Не ждет ли эти города судьба египетских пирамид?

— Вы опоздали в своих опасениях лет на десять как минимум, — усмехнулся я. — Они уже высказывались и даже в такой же формулировке.

…Не так давно я заглянул в кабинет директора производственного объединения Надымгазпром Владислава Владимировича Стрижова. В кабинете, на высокой тумбе увидел… камень. Удивился я и спрашиваю:

— Для чего это вы водрузили глыбу на пьедестал?

Стрижов этак хитровато прищурился и отвечает:

— А для того, чтобы каждый, кто заходит в мой кабинет, спрашивал, для чего я это сделал.

Как выяснилось, при бурении артезианской скважины на берегу Надыма геологи наткнулись на каменный пласт на глубине всего лишь три метра. А ведь считалось, что в районе Надыма нет камня. То же самое — с глиной. Оказывается, есть и глина в надымской округе. Беда в том, что не было проведено достаточно тщательных изысканий. А в результате такое удорожание строительства, когда стоимость одного кирпича подпрыгивала до рубля! Стрижов считает, что если бы изыскания были проведены своевременно, то в проект можно было бы сразу же заложить крупную базу строй-индустрии.

А что касается египетских пирамид, то эта теорийка тоже, можно сказать, уже опровергнута временем.

Да, лет на десять опоздал мой собеседник в своих рассуждениях. А в ту пору мнения дробились. Одни, предлагали на время обустройства и освоения месторождений обойтись вагончиками. Им резонно возражали: не те масштабы, да и времена не те, и люди хотят жить удобно. Третьи выдвигали, как наиболее оптимальный вариант, вахтовый метод освоения. На месторождении строится вахтовый поселок с комплексом необходимых услуг. Рабочие постоянно проживают где-то в большом городе, а сюда их привозят самолетами или вертолетами. Вахты меняются в две или три недели. Но и этот метод нашел лишь частичную поддержку. Вахтовый поселок хорош, если он отстоит от условного центра на 200—300 километров. А если на тысячу? Авиатранспорт и сам по себе — штука дорогостоящая. К тому же надо учесть и капризы погоды: метеоусловия Приполярья не позволяют четко менять вахты.

В Тюменской областной партийной организации выработалась твердая убежденность: необходимо строить города образцового снабжения и быта, создавать при них промышленные предприятия, тепличные хозяйства, животноводческие и прочие подсобные комплексы. На первых порах это поможет решить проблему закрепления кадров в районах Крайнего Севера. В будущем, возможно, этим городам предстоит сыграть еще более важную роль в судьбе Заполярья, в том числе и в судьбе народностей, его населяющих.

Скептикам не ходить в пророках

Упряжка остановилась у нашего подъезда. Четыре белогрудых быка пугливо затолкались у края дорожки. Каюр, невысокого роста смуглолицый крепыш, соскочил с нарты, откинул меховой капюшон и, щурясь, стал вглядываться в ряды одинаковых окон. На нем была ладная, из голубого вельвета малица, подхваченная чуть ниже пояса ремешком с медными бляшками. У бедра, в ножнах из кости мамонта, висел охотничий нож. Тундровые ненцы, пастухи оленьих стад, отличаются от поселковых особой опрятностью и горделивой осанкой.

В просторном внутреннем дворе шестого микрорайона жизнь шла своим чередом. Возле школы ватага младшеклассников гоняла мяч — был урок физкультуры, чуть поодаль старшие выписывали восьмерки на школьном мотоцикле. Мимо по тропинкам сновали озабоченные люди в бушлатах, спецовках, модных дубленках и засаленных полушубках…

Ненец только скользнул глазами по всему этому многоцветью, но тут же перевел взгляд на окна пятиэтажного корпуса и заметно встревожился. Я догадался, что он ищет кого-то, и подошел поближе.

— Здравствуйте, — сказал я.

Он выпростал пальцы из пришитых к малице полурукавичек и протянул руку:

— Аньтарова, товарищ.

— Долго ехали?

— Зачем долго? — Он потупился. — Двадцать километров. Близко Старого Надыма стадо пасем. Скоро каслаем в Ныду.

— Впервые, что ли, в Надыме?

— Первые. — Он согласно кивнул. — Много больших домов, как в Москве. Салехарде так нету.

— В Москве, значит, бывали? — Я вынул сигареты и протянул ему.

— Бывали. Пасиба. — Он помял короткими заскорузлыми пальцами кончик сигареты. — Путевкой ездили, выставку смотрели. Красиво.

— А самому-то в городе жить хочется?

— Не хочу пока, — задумчиво ответил он, — отец старый, сестренка учится в интернате, еще двое — в чуме. Надо кормить. Жена хочет. Тоже училась в Салехарде, так хочет. Опять отец старый. В чуме хочет умирать.

— В Надыме-то кого потерял?

— Родственник тут. Худи зовут.

— Валера, что ли?

— Валера, Валера, — обрадовался он.

Я показал подъезд, сказал, на какой этаж подняться и в какую дверь постучать. Мой собеседник сразу заторопился. Он ловко перекинул постромки через головы рогатых и потащил упряжку в сугроб. Там, в середине газона, он успокоил оленей, воткнул в снег хорей, привязал к нему ремни, а сам отправился в дом. Смиренные животные постояли как бы в раздумье и один за другим стали укладываться в рыхлый нетоптанный снег, словно сообразив, что ожидание будет долгим.

…Лет семь назад меня послали в командировку с конкретным заданием: разыскать в Надыме ненца Валерия Худи, сварщика из КММУ-4, и написать о нем очерк. Ненцев в ту пору на стройке было мало, особенно среди рабочих. Я, например, знал только одного — Василия Ламдо. Но вот в «Тюменской правде» опубликовали списки награжденных за успехи в освоении Севера, и там было названо имя Валерия Худи. Я разыскал его на монтаже городской котельной. Скуластый паренек маленького роста в серой брезентовой робе вошел в теплушку, держа на руке щиток, как фехтовальщик — маску. Даже присесть к столу его пришлось уговаривать. На вопросы он отвечал односложно: «да», «нет». А когда увидел микрофон, то и вовсе засмущался.

— Ну, ладно, — потеряв всякую надежду, сказал я, — за что тебя наградили? Ведь почему-то именно тебе дали медаль.

— Больше некому было дать, вот мне и дали, — буркнул он.

— Чего ты несешь чепуху, — возмутился заглянувший в бытовку бригадир. — Да вы не слушайте его. Отличный сварщик, и медаль получил по заслугам. Он к нам пришел после Лабытнангского ГПТУ. Старательный, толковый. И ребята его уважают…

Очерка не получилось, написал я только заметку о сварщике Валерии Худи. Я был уверен: не удержится он на стройке. Слишком велика привязанность ненцев к тундре, к привольным ее просторам, к солнцу и ветру, к животным, окружающим с детства их кочевой быт. Наши условности и условия, наши ритм и режим им в тягость.

Прошли годы. Однажды в кинотеатре «Победа» надымцы устроили выставку прикладного искусства. Сюда были свезены экспонаты со всего района — изделия тундровых мастериц из меха и бисера, произведения самодеятельных художников и резчиков по кости и дереву. Словом, было чему подивиться, и люди не скупились на похвалы. Вот тут-то, на выставке, я снова встретился с Валерием Худи. Он был в цивильном пальто с каракулевым воротником, в меховой ушанке, в ботинках на модной подошве. Рядом с ним шагала молоденькая ненка в песцовой шапочке и нарядной дошке, а между ними — весь меховой черноглазый раскосый малыш.

— Здорово, сварной! — сказал я. — Давненько не виделись. Где же теперь?

— В Надыме, — просто, по-приятельски ответил Худи. — Заходите в гости. Вот адрес. Теперь можно и поговорить, есть что рассказать.

Да, сама жизнь пишет набело историю этого края. Много ли времени прошло с той поры? А ведь сегодня уже десятки ненцев и ханты прижились в Надыме. Работают в детских садах и здравпунктах, на стройплощадках и в мехмастерских. При клубе создан национальный ансамбль песни и танца. Процесс приобщения стремителен, город всесторонне способствует ускорению этого процесса. Направления в вузы, бесплатные путевки в лучшие лечебницы и дома отдыха, благоустроенное жилье — все в первую очередь для граждан коренных национальностей. Эти привилегии начинаются с роддома, где надымские няни выдают бесплатное приданое для малышей молодым матерям.

Думая обо всем этом, я невольно вспоминал своего давнего соседа по номеру с мрачноватым его пророчеством. Мы едва лишь только всколыхнули первый пласт на этой суровой земле, но уже и теперь видно, как притягательно то новое, что несет Северу оплот цивилизации — город.

Вместо эпилога

Наше промышленное вторжение в заповедные просторы полярных широт не следует оценивать однозначно. Правы оленеводы, ратующие за сохранность традиционных пастбищ, где с приходом большого количества техники участились случаи возгорания ягельных тундр. Правы ихтиологи: поголовье рыбных стад в реках, включенных в транспортную схему освоителей, резко снижается. Правы экологи, высказывающие опасение насчет искусственного нарушения ритмов сбалансированной жизни природы. Но такова диалектика исторического процесса. И как когда-то в средние века эта диалектическая предопределенность столкнула с европейских стапелей каравеллы Колумба, так и в наши дни она же указала нам путь в глубины Крайнего Севера. И разница тут не столько в величине тех или иных открытий, сколько в том, с какой целью, с вымпелом какого цвета на мачтах отправляются в путь колумбы всех, времен и народов.

Мы устремляемся в поиск под красным стягом социальной революции пролетарского братства. Пусть сегодня мы еще не можем дать объективной оценки нашим творениям, но если в наши помыслы и творения заложены принципы безграничного уважения к природе и человеку, то эти помыслы и эти творения неминуемо должны быть и будут оправданы в грядущем.

Евгений Ананьев Буровая

Мы уже основательно привыкли к голенастым великанам, широко, словно на ходулях, шагающим по тюменскому Зауралью. Вздымаясь высоко в небо, они в то же время пробивают себе дорогу в самую глубину земли.

Буровая — это целый заводской цех в тайге или тундре.

Буровая — это нескончаемый говор дизелей, тревожные вздохи лебедки.

Буровая — это будущие фонтаны нефти или газа.

Словом, все, что связано с буровой, — это индустрия, производство, работа.

Но недавно у меня произошел разговор, который как-то пошатнул такое упрощенное представление.

В северном поселке Уренгое встретил я своего приятеля-буровика. На традиционный вопрос о житье-бытье он ответил дружелюбно:

— Нормально живем, в порядке. Завтра домой летим.

— В отпуск?

— Да нет, — приятель даже удивился моей непонятливости. — Домой, на буровую.

Вот этот неожиданный ответ и заставил меня призадуматься. В самом деле, где дом буровика? Особенно холостяка, а таких, пожалуй, большинство.

В северных поселках буровик живет три выходных дня, потом — девять дней безвыходной вахты. И как бы ни было приятно на базе в поселке, весь его быт в гораздо большей степени связан именно с пятью-шестью вагончиками в тайге или тундре, стоящими близ буровой. Здесь отрабатывается, если можно так выразиться, свой микроклимат, в котором проходит основная часть жизни этих людей. А жизнь, она всюду жизнь, со своими, казалось бы, незначительными, но весомыми мелочами, с событиями местного значения, охотничьими приключениями и нелегкой работой.

Мой рассказ — о таком вот крохотном передвижном микропоселке, где живет и трудится бригада мастера Николая Глебова.

…Проводы Шуругая были назначены на первый день ледохода. Пожалуй, не всякая золотая рыбка удостаивалась такого внимания. Даже ребята, только что отстоявшие ночную вахту, не легли спать. Едва отмывшись в душе, они подключились к общим хлопотам. Отыскали большое ведро, соорудили специальный черпак. Словом, церемония предполагалась торжественная.

А сама эта история качалась в первые месяцы длинной северной зимы. Долбя лед для будущей полыньи, парни из поддежурной вахты вытащили полузадохнувшегося щуренка. Для ухи маловато. Вернуть в реку — все равно не выживет: время самое заморное, кислорода в воде не хватает.

— Может, в емкости перезимует? — предложил кто-то.

Решили попробовать. Бросили щуку в большую цистерну, где хранилась вода для буровой. Стальной аквариум пришелся впору: температура плюсовая, корму хватало — чуть ли не каждый из бригады подбрасывал в цистерну хлебные корки. На вегетарианских харчах щуренок — его по-сибирски назвали Шуругаем — разъелся, вырос вдвое, привык к новым своим покровителям. Стоило только поднять крышку цистерны, как он сам всплывал за подкормкой.

И вот — снова на волю.

День был светлый, солнечный. Подмазученная вода отливала лиловатыми пятнами. Щуренок спокойно бултыхался в ведре, будто угадывая новый поворот в своей рыбьей судьбе.

— А если на сковородку, ребята? — высказался какой-то шутник.

На него сердито прицыкнули. Это было кощунством — отнять подаренную жизнь. Еще несколько шагов, и бурильщик Саша Анищенко опрокинул ведро в просвет между льдинами.

— Смотри, на удочку не попадайся.

Щуренок, словно прощаясь с буровиками, вильнул в воде хвостом и исчез под набежавшей льдинкой.

— Интересно как устроено, Александр, — явно подначивая, сказал дизелист Федор Нечаев. — Этого ты сейчас в речку бросил, а на сотню других снасти поставишь.

— Так то чужие, — добродушно отшутился Анищенко. — А Шуругай уже вроде сродственника. Как в кино говорится: воспитали Бабу-Ягу в своем коллективе.

Они разошлись по вагончикам — кто досыпать после вахты, кто готовиться к следующей. Но долго не проходило это ощущение приподнятости, праздничности, вызванное и ярким солнцем, искрящимся на белом снегу, и ледовой подвижкой, как бы открывающей дорогу в весну, и проводами маленького щуренка, с помощью людей перезимовавшего трудные морозные месяцы.

По пути в свой вагончик Анищенко забежал к буровому мастеру. Было время связи, и Николай Дмитриевич Глебов охрипшим голосом кричал в микрофон рации:

— Подбаза, передай на базу! Подбаза, передай на базу! Пусть срочно шлют переводники! Срочно шлют переводники! И скобу для вытаскивания челюстей! Челюстей. Вертолет есть, нет? Вертолет! На чем вахту вывозить? Как понял, прием. Как понял, прием. Понял, говоришь! У меня все.

Он лихо щелкнул переключателем, тыльной стороной руки вытер пот со лба и вдруг неожиданно усмехнулся, отчего его лицо, только что озабоченное и напряженное, сразу стало озорным, почти мальчишеским.

— Ну, проводил милого дружка до самого порожка? Видал, как вы вышагивали. Ни дать ни взять — почетный караул.

— Сам небось не таскал к цистерне сухарики?

— Таскал, как не таскать. Что ни говори, живое — оно и есть живое. Ну, да ладно. Из твоей вахты кто летом в отпуск идет?

Анищенко словно ждал этого вопроса. Вынул из кармана сложенный вчетверо тетрадный лист.

— Сам собираюсь. Вот заявление, подпиши.

Глебов отвел руку.

— Погоди, пятьдесят восьмую доведем.

— Договорились. Ты подпиши, подпиши.

Еще некоторое время их руки выписывали замысловатые фигуры над столом, будто безмолвно продолжая спор. Наконец Глебов с коротким смешком взял заявление.

— Имей в виду, так и пишу: «Согласен на отпуск после испытаний Р-58».

— Дмитрич, побойся бога! Испытания-то и без меня проведете.

— Вот-вот, — в голосе мастера зазвучали ворчливые нотки. — Вам бы только дырку в земле сделать. А ради чего — не касается?

Несколько лет назад разведчики Уренгойской экспедиции открыли крупнейшее в мире месторождение природного газа. Нынче они ищут здесь же заполярную нефть. Эта задача несравненно труднее: то ли бурить километр-полтора, то ли углубляться в землю на три-четыре километра. Точных рекомендаций геологов и геофизиков пока на этот счет нет, 58-я буровая вроде на перспективном месте стоит. Поэтому и заинтересован мастер, чтобы опытные бурильщики ее до ума довели.

— Касается, конечно. Да ведь свет-то клином на Анищенко не сошелся. — Александр с отрешенным видом глянул в окно, и его энергичное, ястребиного росчерка лицо выразило чуть деланное уныние. — А ребятишкам отогреться надо. Опять же фрукты… Не где-нибудь, в тундре живут.

— Снова в Молдавию покатишь?

— Обязательно! — оживился бурильщик, чувствуя некоторое смягчение обстановки. — Деревенька тихая, Днестр рядом, винограду — хоть танцуй на нем. Я уж там совсем свой, на каждую свадьбу зовут. А разгуляться надо — хоть в Одессу, хоть в Кишинев. Ну, даешь добро?

— Замену подбирать надо, — неопределенно согласился Глебов. — Говорят, на базу бурильщики прибыли, что у тебя сегодня?

— Наверное, подъем инструмента. — Анищенко полистал буровой журнал. — Последние метры бурим.

— Осторожней. Проверь превентор, арматуру противофонтанную.

— Само собой. Цементу на колонну хватит?

— Еще подвезут. Поедешь на выходной, проведай моих. Мне теперь скоро не выбраться.

Они продолжали разговор, обмениваясь короткими фразами, как это бывает между людьми, которые знакомы давно и понимают друг друга с полуслова. Еще двенадцать лет назад демобилизованный матрос Саша Анищенко начинал в Игриме свой путь поисковика буровым рабочим в вахте молодого бурильщика Николая Глебова, тоже только что вернувшегося из армии. Коренные сибиряки, почти ровесники, оба молодожены — они сдружились сразу. С тех пор беспокойная геологическая судьба то разводила их на годы, то снова сталкивала вместе. Работали в разных экспедициях, а спустя пять лет вдруг встретились в Тюмени на улице Республики: Николай с Черного моря в Казым возвращался, Александр у тещи гостевал. Через несколько лет новая встреча, в райцентре, они теперь в соседних экспедициях. Саша тогда прямо в глебовской квартире и остановился. А когда Николай Глебов в 1969 году — ровно десять лет спустя после первого их знакомства — приехал в Уренгой, буровым мастером, Анищенко снова попросился в его бригаду, уже бурильщиком.

Время, время… Двенадцать лет прошло. Был Саша тогда лихим парнем в матросском черном бушлате, холостяком, приехавшим на Север года на два. А вот привык, и сейчас, если тронется, то только в следующую экспедицию — хоть до Новой Земли. И Галя всегда с ним кочует. В каждой новой экспедиции у них прибавление в семье. Сашка — игримский, Аленка в Шеркалах родилась, а Володенька, еще совсем малыш, — тот уренгойский.

Александр улыбнулся про себя, предвкушая предстоящие три выходных, и отправился наконец в свой вагончик.

Их четыре рядом, одинаковых, с зеленой или синей металлической обивкой, по одному на каждую вахту. В этом есть немалый смысл. Буровая по своему рабочему ритму напоминает корабль — у каждой смены свой распорядок дня. Но есть и еще одно, самое важное преимущество: в таком ответственном и рискованном деле, как проводка глубоких скважин, чувство локтя становится качеством решающим. А что может крепче сплотить людей, чем общая жизнь? Конечно, не все притираются друг к другу. Но уж лучше понять это в вагончике, чем на газовом фонтане.

Александр, даже еще не открывая дверь, мог угадать, чем занимаются его ребята. Серега Меньшиков, помощник бурильщика, небось сразу в спальник залег, уже вторые сны дохрапывает. Ленчик Кугаевский, самый младший в вахте, скорее всего письма пишет — любит он это занятие. Миша Степанов, тот где-нибудь с книжкой притулился. Ну, а если музыка играет (Анищенко услышал ее еще снаружи) — значит, Володя Иванов пластинки крутит.

Александр рывком раскрыл дверь. Так и есть, все по расчету, только Серега «не в графике»: сунул в трехлитровую стеклянную банку самодельный электрокипятильник, а сам в ожидании чая холит перед зеркалом свою пламенно-рыжую — ходячий факел, и только! — густую бороду.

— Ты что это, Серега, — притворно удивился Анищенко. — Уж не на танцы ли собрался?

Меньшиков отмолчался, не очень-то он разговорчив. Зато ребята сразу подхватили:

— Его, Сан Ваныч, соседняя медведица в берлогу пригласила. Вот и прихорашивается.

Семья у Сергея далеко, и на выходные он в Уренгой не ездит — делать там нечего. Отсыпается, книжки читает, готов подменить любого, кого срочные обстоятельства требуют на базу. Он в бригаде недавно, но ребята с ним считаются. Обычно молчаливый и вяловатый, на буровой Сергей преображается. Со злостью работает, под горячую руку ему не попадай: так отошьет, что потом всю вахту откашливаться будешь. А в вагончике опять мирный и неговорливый, только изредка сверкнет тот самый «вахтенный» взгляд.

Радио пропищало сигналы точного времени. Меньшиков мельком проверил часы.

— Ну как, под элеватор не просятся? — голос Володи Иванова звучал совсем наивно. Но Сергей молча полоснул по пареньку взглядом.

Этот коварный вопрос имеет свою предысторию. Прежние Серегины часы прославились своим неустойчивым характером. Не было дня, чтобы кто-нибудь из вахты с невинным видом не спросил у Сергея, который час. Ответ всегда вызывал веселое оживление: то на четверть часа убегут вперед, то на двадцать минут отстанут, то вовсе остановятся. Однажды Меньшиков не выдержал: после одного из таких вопросов молча положил часы на ротор и с размаху «прикрыл» их сорокакилограммовым элеватором. Что с ними произошло, объяснять не нужно. Но тема для розыгрышей была исчерпана.

Зато сразу возникла другая проблема: где купить новые часы? В Уренгое выбор невелик, повторять старую историю не хотелось. Сергей уж и отпускникам заказывал, и письма писал. А вот недавно выменял на какую-то местную диковинку у приезжего кинооператора, и сейчас со скрытым торжеством показывает циферблат: вот, тютелька в тютельку.

Анищенко присел на свою раскладушку. Выдвинул было из-под стола ящик с патронами — скоро сезон охоты, надо приготовиться, но вдруг его внимание привлекла новая деталь обстановки: с противоположной стены вагончика пристально смотрели огромные, в черной туши и загнутых ресницах, женские глаза.

— Еще одну цацу поселили? — с притворной строгостью сказал он без адреса.

Описывать обстановку вагончика вряд ли необходимо — она известна. Посредине тамбур, он же сушилка, с печкой и паровым котлом. В обеих половинках столики, вагонные полки, кое-где замененные раскладушками, а то и кроватями. На полу разного рода нагревательные электроприспособления: плитки, рефлекторы, самодельные «козлы». На столиках неизменные «Спидолы» и столь же неизменные банки со сгущенным молоком. На стенках…

Вот о стенках-то и хочется рассказать подробнее. Их с полным основанием можно назвать картинными галереями.

Ох уж эти картинные галереи! Создается впечатление, что все журналы, выписываемые в экспедициях, рано или поздно попадают под ножницы молодых буровиков. Кто только не рассматривает с линкрустовых стенок их непритязательное жилье — выразительные кинозвезды с обложек «Советского экрана», обязательные ударницы коммунистического труда из огоньковских подшивок, студентки «Смены» и доярки «Крестьянки», томные дивы журналов мод, демонстрирующие свою красоту параллельно с преимуществами разных мини и макси-нарядов. Интересная подробность: переезжая на новую буровую, вахты оставляют эти портреты на стенках. И уже следующие бригады имеют возможность любоваться теми самыми «цацами», о которых иронично говорил Сашка Анищенко.

Так и плывут по бесколейной тундровой дороге вагоны, груженные красавицами. Пожалуй, иная невеста и приревнует к ним своего милого. И какой-нибудь суровый бдитель морали брезгливо поморщится. Соглашусь, можно найти для вагонных стенок лучшее применение. Соглашусь и… И направлю критиков в кубрики судов, на снежные биваки полярников, в летние землянки полевых аэродромов — туда, где настоящие парни выполняют свою суровую, истинно мужскую работу…

Анищенко все-таки вывалил на раскладушку свои охотничьи богатства и разместил их по всей территории спального мешка. У каждого из нас, если он пороется в себе, найдется такая невинная страсть к предметам, которые мало что значат сами по себе, но переносят нас в мир любимых увлечений. Александр весь ушел в свое занятие, расставляя солдатскими рядами металлические и картонные гильзы, отмеривая пороховые заряды и тяжеловесные шарики дроби, забивая жеваными бумажными пыжами готовые патроны. А неуемные охотничьи мечты уже перенесли его из тесного вагончика в зеленый шалаш-скрадок на берегу озера, и гусиные стаи шумели серыми крыльями над его головой…

Впрочем, насущные события и заботы довольно быстро вернули Анищенко под коммунальную крышу. Вагончик на буровой отнюдь не то место, где можно долго предаваться одиночеству. Тем более, что обсуждалось сообщение, горячо взволновавшее всю вахту.

— Сан Ваныч, правда, что на базе вертолета нет? — тревожно спросил помощник дизелиста Володя Иванов. Его юное лицо с едва пробивающимся темным пушком выражало горькую обиду. — Чем нас завтра вывезут?

Александр не сразу вернулся в прозаическую действительность. Когда же вопрос наконец дошел до него, бурильщик снисходительно усмехнулся:

— Ты-то чего из себя выходишь — в Уренгое семеро по лавкам ждут?

Ребята рассмеялись, хоть и не очень дружно. А сам Володя молчал, но так красноречиво, что Анищенко почувствовал: тут что-то неспроста.

— Ждет?.. — спросил он неожиданно серьезно.

Юноша утвердительно качнул гривой длинных, по-модному не стриженных волос.

— Ничего, любит — подождет.

— Ха! Ей послезавтра самой на буровую!

Вот оно что… Только теперь Александру стали понятны записочки, с которыми Вовчик бегал чуть не к каждому вертолету. «Старею, раньше в таких делах быстрее соображал», — прокатился он по собственному адресу и с некоторым раздражением подумал: «Хваткий парень, только приехал — сразу шуры-муры». Впрочем, тут же осадил себя: не греши, как с самим было? И словно ветром молодости дунуло: танцы в неказистой избенке, гордо именуемой клубом, бессонные рассветы на Северной Сосьве, хмельные без вина походы по грибы да по ягоды — и над всем этим счастливый смех огненно-рыжей озорной Галки. За три месяца все скрутили: и знакомство: и ухажерство, и свадьбу. Посудачили в то время кумушки — их даже в Игриме хватало. Что теперь сказали бы, когда позади уже половина серебряной свадьбы?.. «Так что не спеши парня оговаривать», — упрекнул он сам себя и добавил вслух уж совсем доброжелательно:

— Не горячись. Безвертолета ей же тоже не улететь. И вообще, откуда это вы взяли про вертолет?

Парни переглянулись, словно выискивая первый источник информации.

— Кажется, мастер по рации говорил…

— Ты сам слышал?

— Н-нет…

— А ты?

— Тоже нет.

Они растерянно замолкли.

Анищенко вдруг громко рассмеялся. Вот уж действительно, на буровой никаких секретов не сохранить. Он вспомнил, как Глебов кричал в микрофон насчет вертолета и вахт. Слышимость в вагончиках подходящая, остальное — дело фантазии.

— Думается, улетим? — в голосе Вовчика звучала надежда.

— Куда денемся. Мастер ведь так спросил, для проверки. А вы уже в панику. Избаловала современная техника. В ваши годы мы порой за сто километров пешком хаживали.

Он вернулся к своим патронам, но ребята уже не отставали.

— Как это — пешком? Расскажите, Сан Ваныч.

— Расскажи да расскажи… Аркадий Райкин я вам, что ли, — с деланным неудовольствием проворчал Анищенко. Но устроился поудобнее, зорким оком оглядывая слушателей. От него не ускользнуло, что Миша Степанов отложил книжку, а Серега Меньшиков, выпростав половину могучего торса из спального мешка — успел забраться все-таки, — закурил в ожидании долгой беседы свой неизменный «Беломор».

— Давайте, Сан Ваныч, — упрашивал Володя, уже позабывший огорчения.

— Осенью это было, — Александр провел ладонями по лицу, словно возвращаясь в прежние годы. — Осенью шестьдесят третьего года. Мы тогда на Пунге бурили. Слыхали про такую? — спросил он вдруг Ленчика Кугаевского.

— Говорили в училище. Так, слабенькое месторождение, каких-то сто миллиардов кубов.

— Эх ты, «сла-абенькое»… Да из него, если хочешь знать, вся газовая Сибирь произошла. Без Березова да Пунги не было бы наших триллионов — ни Уренгоя, ни Таза, ни Надыма. От нас еще когда газ на Большую Землю придет, а Пунга пятый год Урал кормит.

— Да мы не о том, дядя Саша.

— То-то. До вас люди тоже работали. И до меня. Ладно… Словом, Пунгу разбуривали. К Октябрьским праздникам испытали скважину. Фонтан дали, все, как полагается. И отбиваем веселенькую радиограмму: готовы к вылету на базу.

— Вот и весна, капель вовсю набрякивает! — с этими словами в вагончик ворвался дизелист Володя Любимов, лишь недавно приехавший в бригаду из Пермской области. На него шикнули, да и он сам примолк, усевшись на чурбачок около двери. Анищенко продолжал:

— Выходит на связь начальник партии, Якимов, был такой, деловой мужик. Так, мол, и так, вертолета нет и вскорости не ожидается — их в то время совсем мало было. Мы, конечно, взвыли. На праздники домой хочется, да и продукты к концу пришли, кому охота голодом сидеть. Пешком, говорим, пойдем. «А дойдете?» — спрашивает. Расстояние-то немаленькое: по карте 115 километров. «Добре, — говорит, — готовьтесь. Завтра выйдете, послезавтра встречать будем».

Решили идти налегке, все барахло в один вагончик скидали, от медведя замок навесили. Только ружья захватили — мало ли что случится. Соседа-манси в проводники взяли, все меньше кружить. Утром Якимов по рации вызвал, всех пофамильно переписал, чтоб не потерять. Двадцать четыре гаврика набралось. Ну, говорит, в добрый путь. Подзаправились на дорожку хорошенько. В двенадцать ноль-ноль вышли.

Поначалу ничего, резво двигались. Земля мерзлая, на реках да озерах лед. Идешь, а под ногами снежок скрипит. Деревья красивые: ветки в белом, а вершинки зеленые. Вокруг следов много: заячьи, куропачьи, лисьи.

— Кого-нибудь стрельнули?

— Не до того было. Даже ружья из чехлов не выпрастывали. Постепенно растягиваться начали. Нашему брату, охотнику, привычней. А тут разный народ собрался. Даже женщина одна, коллекторша Надя, фамилию запамятовал. И не из последних шла. Всех уж и не помню. Слыхали, в Уренгое мастер Шаляпин был? Он тоже в этом походе участвовал. Виктор Таратунин, Коля Сайдуллин — их вы не знаете, они сейчас в других экспедициях.

На полпути охотничья избушка стояла. В ней заночевать решили. К двум часам ночи все собрались. Славный бросок, ничего не скажешь: шестьдесят километров за день, да еще с непривычки. Проводник на лыжах первым пришел, чаю разогрел, ужин сготовил. Только большинству не до него было. Как доберутся до избушки, так поленьями на пол. Мы уж и не будили: сон — лучшее лекарство от усталости.

В вагончике стояла напряженная тишина, только в соседней половине едва слышно наигрывало радио да попыхивала папироска в зубах Сергея. Анищенко, словно заново, оглядывал своих парней. Крепкие, рослые, — Александр самый невысокий в вахте, — в своем неотрывном внимании они казались совсем юными. А Александр вдруг почувствовал, что именно от него зависит, какими станут эти молодые ребята, попавшие на выучку в его маленький коллектив.

— В семь утра подъем сыграли. Сами-то, конечно, пораньше встали, сытный завтрак сготовили, специально для него тушенку хранили. И сразу в дорогу.

Поутру уже труднее было. У кого ноги сбиты, кто еще от вчерашнего не отошел. Ну, кому поможешь, кого уговоришь, а кому и пригрозить пришлось: силком, мол, выведем.

— В общем, по всем правилам дипломатии, — ввернул Миша Степанов.

— Это уже особая дипломатия, — усмехнулся Анищенко. — Главное — все вышли в путь. На природу уже не оглядывались. Стиснул зубы и жми. Хорошо хоть, погода была приличная — ни снега, ни ветра. Ну, поглядывать пришлось, чтобы те, кто послабее, на привалах не засиживались. Это уже из практики известно — чем дольше отдыхаешь, тем втягиваться труднее. За семь километров от Игрима мастер Кожевников встречал, Павел Гаврилович. На лошадях, с фельдшером. Кто из сил выбился — на сани и домой. Только таких мало было. Под конец почти все разошлись. Как это про спортсменов говорят — «второе дыхание»? Растянулись, правда, порядочно. Первая группа в шесть вечера пришла, а последняя — в два ночи.

— Вы небось первым, Сан Ваныч?

— Как раз наоборот. Последним.

— Неужто силенок не хватило?

— У нас не гонки были. Загодя договорились: кто покрепче, с отстающими идет. Знаешь, как в армии на поверке: «Двадцать четвертый! Расчет окончен!»

— На праздник-то успели?

— В самый раз, утром демонстрацию по радио слушали. Отоспались, отлежались, недельку отдохнули — и на новую буровую. Работа такая, вам тоже к ней привыкать. Верно, Маша Семеновна?

— Так, так, — согласно зачастила женщина, незаметно зашедшая в вагончик к концу рассказа, и скуластое доброе лицо ее расплылось в улыбке, — наше дело буровое — важное. Газ нужен? Нужен. Нефть нужен? Нужен. Север богатый будет, вот что. Хорошо жить будем.

И буровая рабочая первого разряда Мария Семеновна Сайнахова, а попросту техничка тетя Маша, успев наполнить водой умывальник, сноровисто прошлась влажной шваброй по линолеуму.

Разные бывают ветераны. Один чуть ли не полжизни отстоит за буровой лебедкой, откроет на своем веку десятки месторождений. Другой как сядет на свой мощный трактор, так и переезжает с ним из экспедиции в экспедицию, с южных степей до самой северной тундры. У Марии Сайнаховой техника поскромней. Но и без нее на буровой не обойдешься.

…Не дано человеку заранее угадать свою судьбу. Когда первые геологи высадились в маленькой мансийской деревеньке Устрем, где Северная Сосьва впадает в Малую Обь, рыбачка Маша поначалу отнеслась к этому событию вполне равнодушно. Сейчас уже не вспомнить, чем привлекли они ее потом — то ли веселым нравом, то ли неуемной страстью к путешествиям, то ли просто приличным заработком. Во всяком случае, Мария Сайнахова первой из женщин-манси пошла на буровую.

Не бог весть какая сложная это работа: подмести, помыть, постирать. Но и это можно делать с любовью. Мария все больше привыкала к крепким озорным парням с буровой, к их нелегкому и опасному труду. Когда те возвращались с ночной вахты усталые, измазанные с головы до ног глиной, с запавшими от недельной бессонницы глазами, она была рада им. И даже уезжая на выходные дни в родное стойбище, думала: как там ребята?

Прошли годы. Геологи, закончив разведку, покидали район Березова. Им, вечным бродягам, хоть бы что, а для Марии наступила пора трудного решения. С одной стороны — земля предков, привычная жизнь, дальние и ближние родичи, с другой — неизвестные края и ставшая родной буровая. Она долго колебалась. Наконец приняла решение: едет с геологами на Ямал.

Девушка-манси Маша Сайнахова стала уже Марией Семеновной, главной «долгожительницей» бригады. Получила комнатку в Уренгое, но бывает в ней редко. Настоящая ее жизнь — на буровой. Здесь и дом, и семья, и главная гордость — ведь большой сибирский газ открывает. Над этой ее любовью к звучным выражениям ребята беззлобно подтрунивают.

Совершенно незаменима Мария Семеновна, когда приезжают на буровую оленеводы-ненцы. Она точно знает, как принять гостя из тундры, что сказать, куда посадить, когда подать угощение. Надо видеть ее в такой момент: грузноватая фигура излучает важность, и без того узкие глаза сведены в щелочки, тонкий, шепелявый голосок обретает державный звон. Наверное, в эти минуты и приклеилось к ней шутливое звание: «министр иностранных дел».

Свойская, приветливая, она вечно в движении. Безуспешно приучает буровиков к чистоте. С опаской относится к самодельным, плохо изолированным электроприборам. Обожает новости, выкладывает их в самый острый момент.

Вот и сейчас, уже прибрав вагончик, Мария Семеновна завершает свой визит неожиданным сообщением:

— После обеда кино казывать будут. А как картину зовут, забыла. Про жизнь.

По этому волнующему поводу на обед пришли пораньше и подружней. Бурильщик из другой вахты Анатолий Пономарев, совмещающий обязанности киномеханика, установил в вагончике-столовой аппаратуру. Незаметно даже для самих себя с едой поторапливались. Когда последний житель буровой спешно доедал тушеную оленину, раскатали самодельный экран — простыню с планочками вверху и внизу. Погас свет. Застрекотал аппарат. Сеанс начался.

В этот момент крохотный поселочек казался вымершим. В небольшом отдалении, на буровой, дежурная вахта спускала инструмент. Массивные трубы с грохотом уходили в глубь земли, мощные дизели обрушивали на буровую сотни своих лошадиных сил, северный ветер высвистывал вверху, у кран-блока, пронзительные мелодии. А рядом, в тесноватом вагончике, наливалась зноем пустыня, в экзотических стенах старой крепости красноармейцы деловито спасали ханских жен и хрипловатый голос киногероя пел щемящий романс про «госпожу разлуку»…

Расходились медленно, обсуждая события фильма. Едва принялись за обычные дела, как в вагончик пришел мастер.

— Александр, с базы сообщили: пришла из Тюмени телеграмма. С орденом тебя. Трудовое Красное Знамя.

— Вот это здорово! — загалдели парни.

— Получать в Тюмень полетите?

— Еще кого наградили?

Анищенко растерялся. Правда, в экспедиции намекали, что он представлен к награде, но ведь это всегда неожиданно. Он неловко принимал поздравления, пожимал руки, а сам еще никак не мог полностью уяснить происшедшего. Хотелось подумать, помолчать, остаться одному. Но разве уйдешь от ребят в такую минуту.

— Сан Ваныч, с вас причитается!

Именно эта веселая реплика неожиданно расставила все по своим местам. Анищенко пришел в себя, ответил уже совсем спокойно:

— В выходные дни. За мной не пропадет. А сейчас отдыхать. На вахту скоро.

Он лег первым. Закрыл глаза. Но сон не шел. Память, растревоженная радостной новостью, услужливо перебирала вехи не такой уж длинной жизни. Родная станция Татарская близ Новосибирска, где работал монтером железнодорожной связи… Тихоокеанский флот… Игрим… А дальше: буровые, буровые, буровые… Заслужил ли он этот орден? Кто знает… Работал на совесть. И еще поработает. Наверное, Галя уже знает, радуется.

С этой мыслью он и уснул. Очнулся от легкого прикосновения.

— Саша, на вахту пора, — над ним стоял помбур Серега Меньшиков.

Анищенко вскочил. Странно, что проспал, обычно сам всех будит. Посмотрел на часы: стрелки торопливо приближались к полуночи.

За окном были легкие сумерки, заменяющие летом в этих местах ночь. Подсвеченные дальним солнцем облака белели у окоема. Ветер гнал их по небу, и казалось, что в окне еще идут кадры виденного недавно фильма. Ребята натягивали отдающие запахом солярки жесткие брезентовые спецовки и от этого становились как-то крупнее, взрослей, в чем-то похожими друг на друга.

Он быстро натянул робу. Оглянул парней: все готовы. Толкнул дверь.

— Ну, тронулись!

Они пошли на буровую — все вместе, неровной шеренгой, подстраивая друг к другу ритм шагов.

Пошли на очередную вахту. На привычную работу, ради которой и живут здесь, в тундре.

Давид Лившиц, Анатолий Поляков Нов-Город на Каме

Из старинной Елабуги, точнее — из ее предтечи, села Трехсвятского, в 1626 году выделилась из крестьянской общины ватага предприимчивых мужиков. Они переправились на пустые земли на левом берегу Камы и основали тут починок — Челны. То ли они эти свои выселки сразу назвали Челнами — на юрких челнах, поди, приплыли — и от них получила имя и речка Челнинка, то ли, наоборот, у речки позаимствовали имя своему поселению. Дело это спорное — как оно тогда было?

Так и пошли Челны, потом — Бережные Челны, а еще позже — почему-то Набережные Челны[2]

Красиво звучит: Набережные Челны! Неплохо — и Бережные Челны: есть в этом имени что-то и от «берега» и от слова «беречь».

Сто лет назад по «Списку населенных мест Уфимской губернии» в Набережных Челнах числилось: жителей обоего пола 720 душ, 136 дворов, церковь, училище, водяная мельница, 18 лавок, три ярмарки в году и базары по пятницам. Тут же назывались и главные профессии челнинцев: кроме хлебопашества они бурлачили и работали на пристани.

В 1890 году, по дороге на Сахалин, А. П. Чехов, проплывая по Каме, писал сестре:

«Камские города серы: кажется, в них жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи — единственное занятие».

Таковы были Набережные Челны на рубеже веков.

В путеводителе «Поволжье» за 1925 год, под редакцией проф. В. П. Семенова-Тян-Шанского о Набережных Челнах сказано, что это село насчитывает свыше 1000 жителей, что это крупная хлебная пристань с огромными амбарами, элеватором, мельницами.

От старой мельницы, от амбаров сейчас и следа не осталось, а вот элеватор все еще красуется над Камой — как мастодонт, как плечистый утес над рекой. Он, кажется, вечен, этот некогда крупнейший в России элеватор. Он многое повидал на своем веку: и «как бурлаки идут бечевой», и шумные базары но пятницам, и мокрые заборы вдоль лабазов, и толчею барж у причалов… Стал элеватор-циклоп и свидетелем великого обновления Набережных Челнов, когда сюда двинулись со всех концов страны люди, чтобы построить здесь новый завод, каких свет не видывал, и новый город, какой и во сне никому из здешних жителей не снился…

1972 год

В диспетчерской не заскучаешь. Шоферы — народ разбитной и шумливый.

— Меня на спецстрой. Там порядочек, а я, учтите, служил в танковых частях!

— Что? Не примешь путевку! Тогда навеки прощай: на общественных началах я работать не умею.

— Сюткина здесь нет?

Мы сидели в диспетчерской АТХ-6 и ждали «хорошего парня, комсомольца, передовика производства» шофера Владимира Косова.

— Кто видел Сюткина?

— Раечка, моему «Уралу» уже на пенсию пора, а ты посылаешь на ОЦП. Побойся бога!

— Сюткин сюда не заходил?

Все искали Сюткина, а мы — Косова. Сюткин в тот вечер так и не появился. Заместитель начальника АТХ по эксплуатации унес с собой разнарядку — ведомость, в которой расписано, кому куда ехать завтра. Всем интересно знать об этом заранее. А Сюткина нет. У него сегодня дел по горло. Да еще ЧП по его ведомству: шофер утопил в Каме самосвал. Водолазов пришлось приглашать, разбираться, кто прав, кто виноват.

И Косова нет. Раечка нам сказала:

— Его сменщик в отпуске сейчас, если Вову попросят поработать вторую смену, он не приедет рано.

Назавтра мы дежурили в диспетчерской с шести утра — снова караулили «хорошего парня» Косова. Раечка сказала:

— Он здесь. У них в колонне собрание. Как закончится, придет за путевками, я вам скажу.

А шоферы, как и вчера, получали путевки, галдели и снова… искали Сюткина.

— Сюткина никто не видел?

Бедный Сюткин. Его искали вчера вечером, потеряли и сейчас — ни свет ни заря… Вот работа, думаем, у человека — ни сна, ни отдыха.

Старший диспетчер кивнула нам: Косов появился. Не успели мы застегнуться — все-таки с героем предстоит знакомиться, — подошел парень.

— Это вы со мной поедете?

В темно-синем свитере и в неизменной шоферской телогрейке, ростом, правда, не богатырь, но улыбчивый, кровь с молоком, шофер Володя Косов сразу понравился нам.

— Стажерами, что ли, поедете или как? — Он, не дождавшись ответа, снова обратился к нам.

— Ну хотя бы стажерами…

Парень оглядел нас с ног до головы и, вежливо улыбаясь, пригласил:

— Тогда садитесь. Вот мой Орлик. Поедем в УПТК.

— Куда, куда?

— В УПТК. — Он удивился, что мы не знаем таких простых вещей. — В у-пе-те-ка. Там узнаем, куда наш путь лежит сегодня, что нам предстоит возить…

Вот так мы познакомились с Володей Косовым, шофером АТХ-6 ПУАТ из города Набережные Челны.

Пожалуй, надо сразу объяснить, что значит АТХ и ПУАТ, где работает Косов, что такое УПТК, куда мы едем.

Аббревиатуры — сложносокращенные слова — в большом ходу в Набережных Челнах. Там прямо обожают эти несуразицы и изобретают их в изобилии. Приезжий на первых порах ничего не понимает, будто без языка он, попал в чужую страну. При нас была разыграна такая сценка. Парень зашел в автобус и спрашивает у водителя:

— На гравзавод я попаду на этом?

— Ты что, читать не умеешь? — начал выговаривать ему с издевкой шофер. — На автобусе же написано русским языком: «На зябь через рус».

Парень все понял и вышел из автобуса. А мы ничего тогда не поняли. «Зябь», «рус» — догадайся, попробуй, что это такое.

АТХ-6 ПУАТ — это шестое автотранспортное хозяйство, проще говоря — шестой гараж производственного управления автомобильного транспорта. УПТК — значит управление производственно-технической комплектации. Заодно переведем и «зябь» с «русом». Слово «зябь» челнинцы произносят, да и пишут, мягко, ведь зябь — осенняя пахота — слово, знакомое каждому. А вообще-то ЗЯБ — это завод ячеистого бетона и большой поселок пятиэтажных жилых домов возле него. Трехэтажное здание, пока самое большое и самое красивое в поселке КамГЭС, где будет и почта, и телеграф, и телефон, называется РУСом — районным узлом связи.

В Камгэсэнергострое около пятнадцати подразделений — крупных строительных трестов, разных УЖВТ, РСЖЭУ, УМС, РТВК, УММ, УСТ и т. п. …

УПТК оказалось скромным на вид предприятием — несколько голубых вагончиков, стоящих на взгорке. Диспетчеры не «тянули резину и не разводили бюрократию», чего боялся Косов, а сразу сказали ему, куда ехать и что возить сегодня.

— На металлобазу поедем. А где она? Да найдем! Вперед, Орлик! — разворачивая панелевоз, весело проговорил Володя.

Опять он назвал свой грузовик Орликом. Значит, не случайно, не ослышались мы тогда. Спросили об этом у Володи.

— А так ведется у шоферов. Часто ведь приходится разговаривать со своей машиной. Вот и даем ей имя.

На большак выехали не сразу, долго пережидали, когда появится хоть небольшой просвет в сплошном потоке машин.

Огромной дугой, километров в двадцать длиною, как бы обнимая всю стройку, распласталась двусторонняя бетонка.

— Дорога номер один это. — Володя Косов начал входить в свою новую роль гида. — Еще ее называют у нас «дорогой жизни».

«Дорога жизни» не петляет. Зато бетонки под номерами 2, 3, 4, 5 и прочие дороги без номеров, ведущие к объектам, поселкам, станциям, трестам, базам, складам, деревням, заводам, образуют такую паутину, что найти там что-нибудь нелегко. Однако Володя был настроен оптимистически.

— Найдем. Если создали металлобазу, то и указатель должны вкопать.

И точно: по указателю мы нашли эту самую металлобазу. Весь день здесь и работали. Отвозили металл, привозили светильники и еще что-то, кого-то ждали, с кем-то ругались.

Между делом, в пути, когда мы оставались втроем, Володя рассказывал о себе.

Из-под Кустаная он. Там работал шофером. Учитывая, что он баянист, его выдвинули на должность завклубом.

— Культурный фронт до сих пор у меня вот тут, — он провел ладонью по шее. — Не долго я руководил клубом в поселке. Хотел на бензовоз уйти — подсунули мне легковушку. Не понравилось. Приехал сюда. Вот уж два года тут и работаю.

— И как?

Он не стал отвечать на вопрос. Рано, дескать, еще. Покатайтесь, посмотрите сами. Мы ехали от прессово-рамного завода к универсальному складу. То слева, то справа, то параллельно нашему пути тянулись — не видно им конца — трубы теплотрассы. Это дорога петляла, а трубы пролегли как стрела. Мы спросили у Володи, куда они тепло несут, когда их проложили.

— В Новгород от ТЭЦ идут. А вообще-то знаменитые эти трубы. Строили трассу здорово! Вот денечки были!..

Осенью 1971 года в Новом городе были сданы В эксплуатацию несколько многоэтажных домов. Что газа в них нет — можно потерпеть, а вот без тепла не проживешь. Котельную на ТЭЦ обещали пустить к холодам. Но не станешь же возить оттуда тепло на… самосвалах.

И решили камазовцы: прокладку теплотрассы от ТЭЦ до Нового города, это больше десяти километров, считать ударным фронтом ударной стройки.

Без выходных, день и ночь кипела работа. Кто уставал — того сменяли. Не выдерживался график — объявляли комсомольский воскресник. Обедали строители тут же, на рабочем месте. Не ходили в столовую-вагончик, а столовая сама приезжала туда, где ребятам требовалось подкрепиться.

Фронт работ на теплотрассе был разбит на несколько участков. И вот они сомкнулись. Еще несколько дней — и рекой потекло тепло в Новый город. Как раз перед сильными холодами сотни благоустроенных квартир были заселены строителями.

Вот какая, оказывается, эта теплотрасса!

Косов — парень выдержанный и вежливый, но на универсальном складе и он разворчался:

— Напридумывали тут разной бухгалтерии! Пять минут грузишь — полчаса ждешь пропуска. Машина стоит, а им хоть бы что.

— Куда начальство смотрит? — подзадорили и мы его.

— Вот именно!

На металлобазу Володя гнал «ЗИЛ», как застоявшегося коня.

— Успеть надо до обеда. Уйдут стропали — куда денемся с грузом? И столовки нет поблизости.

Успели. Рабочие ждали нас.

Вагончики, вагончики!.. Голубые, серые, зеленые — великое множество их в Набережных Челнах. Все-таки самая острая проблема здесь — жилье. И пока выручают вагончики. В них размещаются штабы трестов, управления, диспетчерские, прорабки, медпункты, столовые, разные конторы и — квартиры. Тысячи строителей живут в них.

Вагонные городки носят громкие и поэтические названия: Энтузиастов, Колосок, Молодежный…

По утрам сюда приезжают «вахтовки» — автобусы или крытые бортовые машины и развозят рабочих на работу. Вечером привозят.

В прошлом году поселок Молодежный вдруг разросся, детей много стало, а школы нет. Пока рядили да согласовывали, как быть, — наступило 1 сентября. На КамАЗе действуют решительно, смело и тогда, когда дело касается вот таких житейских проблем. Школу открыли в административном бараке треста Промстрой. Для контор и управлений треста в течение одного дня возвели палаточный городок. В поселке ударными темпами собирали большое щитовое здание. Через полтора месяца школа переехала туда.

— Вон там внизу еще один поселок мини-домиков. — Володя притормозил машину. — Самый романтичный из всех. Смотрите.

Да, этот поселок заслуживает особого внимания: в центре его, возвышаясь над крышами, над телеантеннами, стоит черная громада — паровоз под парами. Здесь нет котельной, и все квартиры отапливаются старым добрым паровозом.

— А называется он как, сказать? Надежда! Здорово ведь? Надежда… получить квартиру. — И, чуть помолчав, Косов добавил: — Может, и нам с Лидушей здесь дадут комнатку вместе с надеждой на квартиру.

Есть в Набережных Челнах и палатки. Немного, но есть.

Долго мы бродили среди заборов, складов, гаражей — искали ПУАТ и комсорга Володю Тормосина. И вдруг — палатка, невысокая, почерневшая. На деревянной двери две таблички: «Пожалуйста, плотнее прикрывайте двери» и «Комитет комсомола ПУАТ».

Потом, когда мы мотались по стройке, нам тоже попадались полотняные домики. Трест Автозаводстрой сооружает прессово-рамный завод. Размах работ здесь — как всюду, дело кипит и спорится. А вот для управленческих служб, для парткома и завкома не успели даже вагончики завезти — только поставили улицу палаток. Летом-то в них неплохо, жить можно. А зимой? Говорят, и зимой тепло.

Обедали мы в огромной столовой в Новом городе.

Когда Новый город будет построен полностью, эту столовую, наверное, снесут — она временная. А жаль, хорошая столовая. Как говорят общепитовцы, и посадочных мест достаточно, и пропускная способность велика. Здесь чисто, светло и кормят вкусно. Но народу — полно.

На улицах тоже — как во время праздничной демонстрации. В городские столовые и в часы «пик», и в любое другое время — хоть не заходи. В магазинах тоже не протолкнешься. В них богатый выбор товаров и продуктов. Покупают все, но самый ходовой товар в Набережных Челнах — кастрюли, сковородки, прочая посуда. А еще — транзисторы и книги. При нас в городе открылся новый книжный магазин. Что там творилось в течение тех дней, пока строители не раскупили все интересное! Кажемся, выбрось в продажу в эти дни эмалированные кастрюли первого сорта — никто их не заметит…

Однако движется очередь. Чем ближе к раздатке, тем веселее ждать.

— Душа-кормилица, ты мне сметаны не жалей. Лей, лей ее в мой рассольник!

— Ты от сметаны вспотеешь!

— Я? От сметаны? Да разве от нее потеют?!

— Тогда бессонница замучает.

— Ну, это может быть, если тебя вспомню!

Вдоль очереди с подносом в руках пробирается парень. Он вежливо бормочет: «Разрешите! Разрешите!» Его придержали.

— Ты что, старик, так не положено.

— Да мы вместе вон с ним, ну! Ведь на куртках же написано, ну!

У него и у того парня, к которому он пробирался, на спинах крупно написано: «Свердловск». Пролез-таки! С размаху хлопнул друга по плечу. Тот обернулся, удивился. «Друзья», оказывается, встретились впервые — оба «свердловчанина» расхохотались. Очередь тоже.

В субботу Володя Косов работал в две смены. И в воскресенье с утра в гараж. Обычное это дело на КамАЗе — «не замечать» выходных, если дело стоит, если надо наверстать потерянные дни, не упустить время, создать фронт работ для тех, кто придет на объект завтра. Ну, а шоферам всегда находится работа. Они ведь и в прямом и в переносном смысле — главная движущая сила стройки.

В воскресенье Косов работал одну смену и пригласил нас вечером в гости.

Лиду Косову мы такой себе и представляли. Милая, добрая, веселая, одним словом — Володи Косова жена, и этим все сказано. Она из Татарии, работала в колхозе экономистом, была на виду всей деревни, все ей дома нравилось. И вот КамАЗ заманил девчонку. Приехала. Здесь ей тоже нравится. Здесь познакомилась с Косовым. Лида заставила стол угощениями. Муж оглядел его критическим взглядом главы дома и сказал:

— Картошки не хватает. Давай, Лидуша, полную нашу семейную сковороду нажарь, а!

В общежитии закон: в одиночку не отмечают праздники, семейные торжества. Если гость пришел к тебе — он гость всех соседей. Позвали Анвара Хайретдинова с женой, они с донкой живут в отдельной комнате. Анвар — тоже шофер, тоже, как и Косов, передовик производства.

— Мы с ним как братья с одинаковыми биографиями, — говорит Анвар. — И наши портреты на Доске рядом висят. Интересно!

За столом хозяева старались разговаривать только на «отвлеченные» темы. Но не получилось. Как-то само собой зашла речь о родном им КамАЗе, о делах на стройке.

— За день наездишься, насмотришься, сколько кругом наворочено земли, сколько дел впереди, — и сомнение возьмет: успеем ли в срок построить завод? — Косов посмотрел на Анвара, чтоб он ответил.

— А ты вспомни, Вова, что было в прошлом году, вспомни, что было в том месяце, на той неделе. Сравни. А? Построим.

Разговор оборвался в восемь вечера — все перешли в комнату Анвара смотреть очередную серию очередного теледетектива. Потом ребята опять спорили, ругали порядки на стройке. Лида мечтательно сказала:

— Интересно, какой станет жизнь в Набережных Челнах, когда все-все здесь будет построено?

— Мещан много понаедет. Знаешь, какие квартирки в Нов-Городе?! На такое жилье сыщутся охотники, — это говорит Анвар.

— Не пустят их сюда! — убежденно ответил Косов.

1976 год

«Меняю квартиру в Армавире на Набережные Челны…», «Меняю квартиру в поселке КамГЭС на равноценную в Новом городе…», «Муж и жена снимут комнату…», «Кому нужна няня, обращаться…», «Потерялся дог шоколадной масти, нашедшего прошу вернуть за вознаграждение…» Всякие объявления смотрят со стен и столбов старых и новых улиц города. Но все эти житейские призывы заглушает один звонкий, как труба, клич: «Требуется!..»

«Требуется, требуется, требуется!..» Кто только не нужен сегодня новому автозаводу и молодому городу. Каменщики, экономисты, маляры, монтажники, учителя, шоферы, врачи и бульдозеристы…

Еще недавно многие профессии ждали своего часа: токари работали трубоукладчиками, технологи — воспитателями общежитий, контролеры — вахтерами, наладчики — штукатурами… Сегодня завод и его службы, город и его службы могут освоить едва ли не все мыслимые специальности. И требуются: слесари, операторы, термисты, формовщики, закройщики, программисты, специалисты, знакомые с электронным оборудованием, наконец, акушеры, повара и официанты в рестораны экстра-класса…

Требуются все!

И все-таки случаются «проколы».

Когда Люба Михеева в первый свой отпуск приехала сюда в гости к сестре и увидела, что это за город, она пошла на почту и послала домой телеграмму: «Мама, остаюсь, увольняйте».

«Люба, подумай. Мама» — другого ответа она и не ожидала. Но документы пришли быстро, и Люба отправилась на РИЗ — ремонтно-инструментальный завод — устраиваться на работу. Ей очень хотелось работать здесь: так кругом чисто, красиво, всюду цветы, не завод, а павильон. В стеклянной кабинке, как в хрустальном ларце, начальник сидит, улыбается приветливо.

— Что умеете делать? — спрашивает.

Люба работала до этого на заводе, и она с гордостью назвала свою редкую профессию:

— Я инструктор по производственной гимнастике.

Кадровик засмеялся и сказал:

— Очень сожалею, девушка, но гимнасты нам пока не требуются. Станочники нужны.

Вечером Люба спросила у мужа сестры:

— Ты, Витя, кем работаешь?

— Станочником. Фрезеровщиком на копировальном станке. А что?

— Да так, надо…

На автозаводе в большой комнате сидели за столами представители будущих цехов и набирали себе кадры. Люба подошла к одному из них. Худощавый, на щеках складки — потому что всегда улыбается, — он поднял на нее глаза:

— Вам фрезеровщики нужны? — бойко спросила Люба.

Веселый с ходу стал ее «продавать»:

— Кому нужна фрезеровщица? Молодая, симпатичная, бойкая…

— И спортсменка к тому же, — вставила Люба.

— Фрезеровщица? — заинтересованно спросил кто-то. — А на каком станке?

— На кооп… Ну, на этом самом, как его… кооперативном, — не очень уверенно ответила Люба.

От хохота задребезжали рубероидные стены конторы. Когда смех утих, веселый сказал:

— Ладно, спортсменку я беру в свой кооператив, в цэпэ и сэу.

Так Люба Михеева и попала в цех подвесок и седельных устройств автосборочного завода. Веселый кадровик оказался начальником ее участка Топилиным. Он и послал Любу на четыре месяца в Москву — учиться на фрезеровщицу.

Слыхала Люба, что многие на стажировку ездили даже в Париж. Но и Москва — дай бог каждому, особенно если ты попадаешь в нее впервые…


Набережные Челны, быть может, самый бурно растущий город в стране. Шутка ли сказать: за пятилетие городок вырос в 10 раз!

Это — как снежный ком. Приехал человек на стройку, обжился немного и пишет на родину письмо сестре, брату, свату, зятю, шурину или еще там кому: «Устроился, мол, хорошо, работа — что надо, приезжай!» И тот едет. Сколько мы встречали в Набережных Челнах людей, которые вот так попали сюда. Люба приехала к сестре, а ее сестра — к мужу, Виктору Сухорукову. А у Виктора здесь два брата еще и отец с матерью…

К слову, Сухоруковы — уральцы, все мастера по металлу. Продали они дом в Верхней Салде и перебрались на Каму, к «первопроходцу» Виктору. Здесь отец с сыновьями быстро сколотили вагончик — тогда еще можно было самовольно строить временное жилье — и зажили. Правда, поначалу Сухоруковым пришлось плотничать, работать землекопами, малярами. Сейчас они у своего дела — в цехах работают. И квартиры получили. А вагончик заселил после них сосед из Верхней Салды — письмо написали ему Сухоруковы. Потом и тот получил квартиру в «небоскребе». Но вагончик уж не передал «по наследству» — снесли времянки в Челнах.

А вот Мишке Данилову не к кому было приезжать в Набережные Челны. Он ехал, можно сказать, сам к себе, ехал начинать свою жизнь, за мечтой ехал он сюда.

Миша Данилов родом из Татарии же, из небольшого поселка Лаишево, что близ Казани. Есть у него отец, есть у него где-то мать, а детство его прошло в детдоме. Так уж случилось — чего не бывает в жизни…

В ГПТУ, куда послал его детдом, он учился старательно, получил специальность, какую и хотел — слесаря. И тогда решил: «Поеду теперь на КамАЗ. На КамАЗ — больше никуда!»

В самолете он оказался возле молодых парней, которые возвращались домой, в Челны, похоже, из командировки. Они сразу обратили на него внимание. В его облике было что-то такое, что отличало его от них — таких уверенных, даже самоуверенных, праздничных и веселых парней. Трудные дни оставили след на его лице. Он вел себя нелюдимо, прятал руки, торчащие из коротких рукавов, был какой-то неухоженный и необласканный. Они разговорились, хотя вытянуть из него слово было делом непростым.

— Куда же ты теперь? — спрашивал высокий парень. — Чего молчишь-то?

Самолет шел на посадку.

— Ладно, договорились. Сегодня переночуешь у нас.

В общежитии его посадили за общий стол, накормили.

— Давай, давай, — подбадривали его за ужином. — Считай, что дома, не стесняйся.

Мишка ни за что не хотел ложиться на кровать.

— Да не-е, я вот тут… — бубнил он.

Высокий даже голос повысил:

— Не спорь со старшими! — И уж ласковее, как мог, добавил: — Я вот ненавижу кровати. Если бы не образцовый быт, спал бы всегда на полу. — Он кинул на паркет ватник, лег, давая понять, что спор окончен.

Утром высокий положил перед ним колбасу, хлеб, треугольный пакет молока — на завтрак и, уходя, сказал:

— Ни пуха ни пера! Если что — так вечером снова дуй сюда.

Мишка думал — все просто: раз требуются рабочие, значит, примут его.

В отделе кадров завода двигателей, куда он прилетел, как на крыльях, радостный, вышла, однако, заминка. Начальник даже документы не попросил, а, оглядев его, спросил тихо:

— Сколько же тебе лет?

— Шестнадцать, а что?

— То-то и оно, что шестнадцать. С восемнадцати мы берем. Придется тебе съездить в горисполком, там есть комиссия по делам несовершеннолетних. Без их разрешения не можем…

В горисполком он не поехал. Для верности сначала решил зайти в заводской комитет комсомола.

Русоволосый, в костюме с иголочки, в модной, в полоску, белой рубашке, при ярком галстуке вежливый молодой человек — это был заместитель секретаря Слава Захватов — внимательно выслушал его сбивчивый рассказ и грустно так промолвил:

— Ты понимаешь, тебе ведь трудно помочь. Закон у нас такой…

— А я не уйду отсюда. А путевка на что? А комсомол на что? А учился на слесаря на что? — куда и девалась Мишкина застенчивость. Перед Захватовым сидел другой — настырный и упорный парень, который не отлипнет.

То ли вот такой крутой поворот разговора, то ли Мишка Данилов понравился Захватову, так или иначе заместитель секретаря помог ему — позвонил туда, сюда, одному, другому и сказал:

— Иди, тебя ждут.

Поспешность сыграла с Мишкой печальную шутку. Он ошибся дверьми и предстал в горисполкоме перед дамой, которая действительно занималась делами несовершеннолетних, но Захватов звонил и договаривался не с ней. Наоборот, Слава избегал эту даму. «Как же я мог так окараться, — думал Мишка. — Ведь Слава же говорил еще мне: «Иди только к Хакимовой».

Но было уже поздно. Дама даже не дослушала его:

— Все ясно, — отрезала она. — Уезжай, откуда приехал…

Он вышел на улицу. Пронзительно резал лицо ветер, тонкий, как гитарные струны. Солнце, яркое уже и по-мартовски вольное, еще не согревало город. «Куда теперь?» — думал Мишка, озираясь по сторонам. Денег оставалось на два раза поесть. Он сунул руки в карманы пальто и зашагал вдоль проспекта Мусы Джалиля. В форточке девятиэтажки торчал динамик и вопил на весь микрорайон:

Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди!
КамАЗ!

Что значит приезд одного человека на эту стройку? Мудрено ли в Набережных Челнах затеряться ему, остаться незамеченным, обойденным вниманием?

Сто квадратных километров занимает завод. КамАЗ — это шесть заводов: ремонтно-инструментальный, литейный, прессово-рамный, кузнечный, двигателей и, наконец, главный, венчающий труд всех, — автосборочный. Каждый из них, безупречный по функциональной целесообразности и конструктивному изяществу, поражает воображение и размерами. Скажем, коробка автосборочного завода шириною в 380 метров вытянулась в длину на 1150 метров! Под этой крышей — возьмем для сравнения пример из арсенала болельщиков — можно расположить 73 футбольных поля!

На 25 километров растянулся город. 200 километров отличных бетонных дорог опоясали его. Широченная, как взлетная полоса, пролегла к заводским корпусам главная дорога — шоссе № 1. По ней идут нескончаемым потоком, как живой непрерывный пунктир, машины. Будто кто-то запускает их в оба конца — на себя и от себя.

150 000 грузовиков и 250 000 двигателей в год — вот что такое КамАЗ!

Длина конвейера 660 метров. На одном конце легла рама, а с другого конца на испытательный стенд своим ходам выкатилась готовая машина. Можно встать с секундомером на финише конвейера, а можно поверить и на слово: каждые три с половиной минуты из цеха будет выезжать готовенький грузовик. Представляете себе: двести десять секунд, и «испечен» — не бублик, не шаньга — мощный автомобиль! А двигатели — дизели в 180 или 210, или 260 лошадиных сил вместе с коробкой передач — будут делаться и того быстрее — через каждые две минуты!

Старый городок затерялся среди громад домов, поселок КамГЭСа зажал его со всех сторон. А там вдали, словно мираж, встал на пустом месте светлый, неправдоподобно новенький Новый город.

Кто-то на доске маршрутного указателя однажды начертал сокращенно: «Нов. Город». Так и пошло, прижилось хорошее имя — Новгород. Новгород на Каме.

За пять лет в Набережных Челнах строят по два миллиона квадратных метров жилья! Дома великолепные — по качеству отделки на уровне столичных стандартов. И город строится, строится, строится, и, кажется, конца этому не видать…

В иные дни в город приезжают, чтобы устроиться на работу, осесть тут — сотни человек. В тот день, когда в Челны прилетел самотеком Михаил Данилов, горком комсомола принимал отряд ЦК ВЛКСМ численностью в 800 человек.

Так мудрено ли в этих глобальных масштабах затеряться, остаться незамеченным одной человеческой единице?

Сказочный, занятый, напряженный до предела, полный забот КамАЗ, КамАЗ, через руки, глаза, улицы, конторы, бытовки, общежития которого ежедневно, ежечасно, ежеминутно проходят тысячи, — заслужит ли он, всесильный КамАЗ, упрека, если в этой сутолоке не заметит, не сможет заметить нечаянного человека, прибившегося к его шумному причалу в одиночку?

КамАЗ, однако, добр ко всякому, кто очень хочет связать свою судьбу с ним. И наш Михаил Данилов стал-таки камазовцем.

Вторую ночь он ночевал в горисполкоме и застал Хакимову, получил разрешение работать на заводе. На заводе он попал к заместителю начальника цеха. Роман Петрович — был конец дня — привел его к себе домой, накормил, уложил спать, а утром отправил оформляться.

— Это ты, который из детдома и ночевал сегодня у Калабина? — остановил Мишку на другой день незнакомый человек — очкастый крепыш.

Мишка почему-то испугался, готов был дать деру. Но через минуту он уже знал, что экономист Виталий Рожковский не собирается обижать его.

— Ближе к делу. Без денег? Сегодня не обедал? Ночевать негде? — Мишке и отвечать не пришлось. Виталий Рожковский сам решил его судьбу на ближайшие дни: — Вот тебе деньги, отдашь из получки. Ночевать будешь у меня, пока не устроишься.

На четвертый день своей жизни в Набережных Челнах Михаил Данилов получил новенький заводской пропуск. «Неужели я рабочий КамАЗа?!» — Мишке даже не верилось, он вертел в руках пропуск и не мог налюбоваться. Это тебе не какой-то картонный складень, что быстро замусолится, а настоящий мандат — под толстым прозрачным плексигласом и с фотографией.

Он думал в это утро про всех, кто ему помог: «Хорошие люди, только немножко смешные: сперва отговаривают, а потом помогают».

И был день, и была дорога, которую он всю пробежал бегом — от общежития до самой проходной. И не потому, что проспал или опаздывал, а просто так — пробежал, и все. И была первая рабочая смена, которая прошла, как в тумане…

«Чтобы работать рядом, вовсе нет надобности любить друг друга», — так когда-то сказал о конвейере автомобильный король Форд.

Когда Люба Михеева услышала от нас эти слова, она не сразу и поняла, о чем идет речь.

— Форд, а говорит глупости, — в ее глазах вызов. — Как это работать вместе и не дружить?! Ведь здесь каждый от каждого зависит.

И Люба стала рассказывать нам о своих товарищах — о Люде Гудиной и Гале Набиулиной, о братьях-близнецах Яговкиных — Сереже и Володе, о Надежде Черепановой — тете Наде,Азиме Габдрахмановой и Ангелине Волковой, о боевой комсомолке Тане Щеголевой и скромном парне Юре Бывальцеве… Кто что любит, кто с кем дружит, у кого какая печаль, у кого какая радость, что свело их — тридцать разных в одной бригаде? И почему они живут интересами друг друга, и делами участка, и новостями завода, и жизнью города? И как они всей бригадой шефствуют над девятым классом «г» средней школы № 16…

— Общественной жизни не хватает вашему Форду, вот что я вам скажу, — не без сочувствия к автомобильному королю подытожила Люба, комсорг бригады, цеха подвесок и седельных устройств автосборочного завода.

Хоть и велик Новый город на Каме, а люди там на виду и знают друг о друге.

О Виталии Рожковском и Романе Петровиче мы услышали от Данилова. Миша очень хотел, чтоб мы познакомились с ними, узнали, какие они оба хорошие люди. Миша даже просил нас — по секрету, конечно, — чтоб мы обязательно написали про то, какие они хорошие.

Про самого Мишу нам рассказал Слава Захватов.

— История у парня, я вам скажу… Познакомьтесь с ним, стоит.

От Славы же Захватова мы узнали и о Любе Михеевой, и об Алике Степанове.


Бригадир одной из лучших на заводе комсомольско-молодежных бригад, победитель социалистического соревнования за право участвовать в сборке первого камского автомобиля Алик Степанов — типичный камазовец.

35 тысяч камазовцев обучились профессиям автомобилестроителей в процессе строительства комплекса.

35 тысяч — это золотой фонд, это кадровая армия. Ни одна судьба не похожа на другую. И все-таки биография каждого, жизнь каждого — это и биография всей стройки.

Степанов — «тридцатипятитысячник», уроженец здешних мест. 7 мая 1973 года он, демобилизованный старшина ракетных войск, прибыл домой в село Арташка. 9 мая 1973 года — уже в Набережных Челнах. Он был токарем — кончил ПТУ до армии, но токари пока не требовались, и его послали на год на ВАЗ в Тольятти осваивать профессию наладчика.

К слову, из всех нужных и важных для завода профессий наладчик — цвет, элита конвейерного дела, едва ли не главная фигура производства, где все станки, все конвейеры и агрегаты, их ритм, их дыхание — в его руках.

Из Тольятти он приехал квалифицированным наладчиком. Есть в нем этакая техническая жилка, чувствует он машину, станок душой, головой, кончиками пальцев. Если во что вникать, то до самой печенки, если за что браться — то довести до ума.

Не сразу, однако, понадобилась его квалификация наладчика. Алик Степанов работал монтажником, токарем в автохозяйстве. Подошла пора монтировать оборудование, он пришел в цех, который стал ему родным. Он знает все станки на своем участке, он наладчик, как говорится, милостью божьей.

Как бы сама собой сложилась бригада. И вот уже Альберт Александрович Степанов, комсомолец, 1952 года рождения, не женатый, стал бригадиром. И вот уже бригада одна из лучших на заводе. И вот она завоевала право участвовать в сборке первого автомобиля с номерным знаком 0000001 и сфотографироваться возле него — первого «КамАЗа»!

Как-то вечером, в общежитии, когда Алик собирался в вечерний техникум, мы спросили у него:

— Трудно быть бригадиром?

— Не знаю. Зависит от бригады. В какой как. В моей — интересно.

— Потому что хороших людей подобрал?

— Подобрались сами. Даже если бы я специально выискивал ребят, лучше бы не подобрал. — Он хитровато ухмыльнулся и добавил: — Повезло мне, одним словом…


Каждый год 1 сентября во всех классах всех школ Набережных Челнов первый урок начинается с рассказа о КамАЗе — заводе, машине, людях.

В каждом классе дают первый урок камазовцы — рабочие, инженеры, комсомольские вожаки и партийные руководители.

КамАЗ для ребят — часть жизни, и сегодняшней, и завтрашней. Все их отцы, матери, деды и старшие братья судьбой связаны с заводом. И они сами завтра станут автомобилестроителями. Как все дети страны, они играют в Чапаева, космонавтов, а еще — в камазовцев.

Над одним из старших классов шефствует бригада Альберта Степанова. Понятно, они ведут камазовские уроки. Но дружба школьников и рабочих вышла за рамки протокольных встреч. Молодые рабочие — свои люди в девятом «г». Они ходят со школьниками в кино, на лыжные прогулки, бывают на классных собраниях и устраивают совместные концерты и вечера. С душевным гостеприимством принимали девятиклассников у себя в цехе, на участке: «Вот здесь вы будете работать, если очень захотите». Распределили и буквально блокировали своей опекой отстающих лоботрясов.

То, что рабочие из бригады Степанова неплохие шефы и наставники, они доказали. Но они доказали и большее — то, что они настоящие друзья.

Накануне пуска конвейера весь город жил этим долгожданным событием. Многие, в том числе и большие начальники, мечтали оказаться участниками торжества. Тысячи желающих спрашивали: «Нет ли лишнего билетика?» — пригласительного билета на пуск конвейера.

Школе № 16 привалила удача — ей было выделено три билета, три билета на всю школу! В девятом «г» понимали, что им здесь ничего не отколется.

И вдруг — бывает же счастье на свете! — в школу прибежали запыхавшиеся посланцы бригады.

— Десять билетов для девятого «г»!

Бригада А. Степанова победила в соревновании, ей выделили целых 10 билетов! И все их бригада единодушно, не колеблясь, решила отдать своим школьникам.

Класс вручил билеты лучшим.

Вот здесь, на последних метрах конвейера, на помост своим ходом въехал Первенец, играл оркестр, все было так празднично и торжественно, и стояли мальчики и девочки в школьной форме. Для них это был самый интересный, может быть, урок по истории Родины.


Что же это за машина такая — «КамАЗ»? Ради нее встал в степи город, ради нее поднялись гигантские корпуса заводов.

Что же это за машина «КамАЗ», о которой сегодня говорят все? Ведь есть же машины и внушительнее — «КрАЗы», «БелАЗы» — исполины, в десять раз большей грузоподъемности, чем камские.

Сверхмощные грузовики нужны народному хозяйству, но «КамАЗ» еще нужнее.

Начать надо с того, что это наиболее оптимальный вариант машины. Казалось бы, восьмитонный грузовик — скромный конкурент сорока или стотонным зубрам. Но если для других машин нужны хорошие дороги, то универсальный «КамАЗ» пройдет всюду. Из шести колес у него четыре ведущих, нагрузка на ось небольшая по сравнению с другими машинами, что тоже чрезвычайно важно.

Тринадцать модификаций «КамАЗа» позволяют использовать машину в самых разных ролях — тягач, самосвал, бортовая, автопоезд, рефрижератор, вездеход…

Двигатели предельно надежны, с большим моторесурсом. С полным грузом, даже если это будет 26-тонный автопоезд, «КамАЗ» способен развивать скорость до 90 километров в час.

Технические новинки «КамАЗа» признаны и одобрены шоферами. В коробке передач установлен редуктор-делитель с полуавтоматическим управлением. С его помощью коробка передач из 5-ступенчатой превращается в 10-ступенчатую.

Это дает возможность выбрать оптимальную скорость и расход топлива, машина идет плавно и по разбитой дороге. Есть в машине пневмогидравлический усилитель в приводе сцепления, есть приборы, которые сигнализируют о неисправностях узлов и агрегатов в пути, есть горный, аварийный и стояночный тормоза…

По комфортабельности машина совершеннее даже «Волги». Кабина обшита светлой синтетической тканью. Кресла водителя и пассажира самолетного типа, с подлокотниками, с дополнительным подрессориванием и регулировкой. Есть вариант «КамАЗа» и со спальным местом для второго водителя — такая машина будет незаменимой в дальних рейсах. Для обдува стекол зимой применены вращающиеся сопла. Кабина хорошо вентилируется. Заборник воздуха вынесен наверх, над кабиной.

«КамАЗ» — машина 90-х годов!


Почти все бытовые учреждения в Набережных Челнах были расположены в комнатах жилых домов. «Вам «Союзпечать»? Третья квартира на втором этаже». В квартирах ютятся парикмахерские и агентство Аэрофлота, библиотеки и буфеты, магазины и редакции газет…

На первом этаже большого жилого здания — городской музей. Здесь выставлено для показа немало экспонатов, рассказывающих об истории Набережных Челнов, о героических днях сооружения автограда. Здесь современность причудливо переплелась с историей.

Было время, когда Челнинский район в духе революционных интернациональных традиций именовался Челнинским кантоном. В голодном 1921 году Первый съезд Советов Челнинского кантона писал Ленину: «Мы Европе заявляем, что, холодные, голодные, мы завоеванное в Октябре никогда и никому не отдадим».

Директор музея З. В. Самушенок сокрушается: нет главного экспоната, не удалось еще разыскать его.

Когда начинался автоград, в открытом поле, на железобетонной глыбе написали второпях и броско: «Здесь будет новый город и завод!» Дорого бы дали музейные работники за этот уникальный и бесценный экспонат. Попробуй, сыщи теперь его! С той поры в степи столько было наворочено, и эта глыба затерялась, как иголка в стоге сена.

Завод встал, город родился, а на макете, что экспонируется в музее, показаны Набережные Челны в недалеком будущем. Сказочен Нов-Город на Каме, в макете он еще сказочнее.

Уже сейчас город поражает своей нестандартностью и небанальностью. Здесь нравится все — и улицы без светофоров, и уличные развязки, виадуки, переходы, и высотные праздничные дома, и школы с двумя спортивными залами, удобными и светлыми классами, коридорами, и детские сады, все построенные по-своему, с бассейнами и зимними оранжереями.

В будущем город еще ближе подойдет к реке. На крутом берегу встанут колонны 25-этажных жилых домов. Протянется широченный проспект, новые кварталы — с выставочным залом, картинной галереей, стадионом, парком, институтами, библиотекой на один миллион книг…

К тому времени будет пущена и Нижнекамская ГЭС. Плотина, замкнув реку, поднимет и Каму и Челнинку, вода придет в сам город, опояшет поселок энергетиков, и станут старые Набережные Челны полуостровом. Плотина, соединив берега Камы, откроет кратчайший путь к магистральной железной дороге. На берегу вырастет порт.

Суда-гиганты побегут
Несчетною толпою,
И будет вечен добрый труд
Над вечною рекою…
Когда завод заработает на полную мощность и город дорастет до самого себя — проектного, в цехи, в многочисленные конторы большого города придут те, кто сегодня пока еще сидит за партой. Среди них будут — наверняка будут! — ребята и девчата из девятого класса «г».

1982 год

Вот и снова мы в Набережных Челнах. Шесть лет прошло с тех пор, как мы были здесь в последний раз. Много ли это — шесть лет? А смотря что измерять годами. В Набережных Челнах год — не год, здесь они шагают широко, прямо года-пятилетки.

Самолет приземлился в аэропорту Бегишево. Сразу с удовлетворением делаем запись в блокнотах: здесь уже построено новое большое, удобное и красиво оформленное здание аэровокзала.

Впрочем, пока нам не до красот первого, пусть и уютного дома в Набережных Челнах. Ведь самолет-то прибыл сюда глубокой ночью — подвел Аэрофлот. А мы рассчитывали прилететь в первой половине дня, успеть зайти в городской или заводской комитет комсомола, показать свои мандаты, получить места в гостинице или в общежитии хотя бы… Что же теперь делать? Ночевать, вернее, коротать ночь в аэропорту, пожалуй. Уж если в других городах в гостиницах не убираются таблички «Мест нет», то здесь-то, в новом и бурно растущем городе, куда ежедневно прибывают сотни иногородних, думаем, и тем более гостиницы забиты.

— По какой причине головы опустили? Надо уши шапок опускать — и смело на мороз: сейчас будет последний автобус, я узнал. — Это подошел к нам Виктор, наш новый знакомый по аэрофлотовскому несчастью, сосед в самолете, парень из Набережных Челнов.

Мы сказали ему, чем озабочены. Он подумал минуту и говорит:

— Едем. Я вам помогу. Здесь, смотрите, и сесть-то негде.

— Чем же и как ты поможешь нам?

— Думаю, все будет о’кей. Пошли.

На ходу, на площади в ожидании автобуса Виктор рассказал нам, что он работает слесарем-сантехником в управлении жилищно-коммунального хозяйства, случается бывать ему и в гостиницах по аварийным делам, там он всех знает, там, он надеется, ему не откажут устроить нас.

В гостинице, конечно же, висела грустная табличка: «Мест нет». Сонная регистраторша и говорить с нами не стала — только показала пальцем на нее и развела руками. Однако она еще не видела нашего ходатая, он уже входил, улыбаясь, в ее закуток… Через минуту-две слышим:

— Где вы там, из Свердловска? Давайте паспорта, утром запишу вас и рассчитаемся. — И хозяйка гостиницы дает нам бумажку на право ночевать.

Виктор поднялся с нами в номер, покурить, мол. Сидит молчит.

— А вдруг не было бы этого аварийного, как ты говоришь, номера? — спрашиваем его.

— Сам боялся. Есть тут одна вредная, могла бы не дать. Тогда бы второй вариант: отвел бы вас к маме. — Он помолчал минуту и говорит: — Я-то еду из отпуска от тещи, еды мне надавала в дорогу — за пять суток не съешь. А вы не ужинали, видел. Вот курица, сыр, сало, хлеба, правда, мало…

Мы не успели толком и поблагодарить доброго человека, — он ушел.

Весь следующий день, буквально весь, с утра до вечера, мы катались на трамваях и автобусах. Садились на первый подошедший к остановке номер и ехали, куда нас везли, пересаживались на другой маршрут и снова ехали, ехали, чтобы смотреть в окна. Изредка только узнавали знакомые места, а чаще видели все новое и новое.

Все-таки самое удивительное это место на карте нашей страны — город Набережные Челны и Камский автомобильный комплекс заводов в нем. Бываешь тут — и тебя не покидает ощущение сказочности, не верится, что такой город и семь таких заводов, 4,5 миллиона квадратных метров жилья воздвигнуто, по сути дела, за две пятилетки! Но ведь не по щучьему велению и не по мановению волшебной палочки появилось это чудо. Трудом советских людей, по воле партии создан гигантский автоград на Каме.

Нам довелось видеть, как сошли с конвейера первые автомашины. Теперь грузовики с пометкой «КамАЗ» известны каждому, во всех уголках страны: только в 1981 году с конвейера сошло более 85 тысяч автомобилей.

К XXVI съезду КПСС была сдана в эксплуатацию вторая очередь КамАЗа. Началось ее освоение. К концу пятилетки автогигант на Каме заработает на полную мощность.

К концу пятилетки приостановится, как предполагают экономисты и социологи, и бурный рост народонаселения города. Сейчас в нем живет без малого 400 тысяч человек. Из них более 70 тысяч камазят — таким забавным именем называют здесь детей, родившихся в Набережных Челнах.

Ничего нет удивительного в том, что 10 лет назад город был самым молодым в стране: большая стройка — дело молодежи. Но и сейчас Набережные Челны город молодых, хотя работают заводы, хотя ко многим новоселам приехали родители и даже дедушки и бабушки. Средний возраст всех работающих на КамАЗе всего 27 лет — на 10 лет меньше, чем на любом автомобильном заводе.

Камазята задают трудные задачи. Им нужны ясли и сады. Поэтому в Набережных Челнах так много крупных детских комбинатов — 107. Камазята гурьбой пошли учиться. В Набережных Челнах 37 средних школ — больших и современных, на 1000 и более учащихся каждая, но бывало, что в иной год некоторым школам приходилось работать в две смены, потому что первоклашек набиралось на 12—17 классов.

Общественный транспорт в Набережных Челнах работает хорошо. За полчаса можно добраться куда надо, хотя город очень разбросан и вытянут на 20 километров. Удивило нас обилие автобусов на просторных улицах и на дорогах к заводам, они идут буквально один за одним. Но как транспорт перегружен в часы «пик» — уму непостижимо! Кажется, что все сто тысяч человек, все работающие вышли на остановки, заполнили трамваи и автобусы и едут…

Зато вечером, когда закрываются магазины, на улицах, особенно в Новом городе, пустынно, даже страшновато становится: безлюдье. В Набережных Челнах нет пока театров, не хватает кинозалов, мало других мест, где можно было бы провести часы досуга. Вот люди и обживаются в благоустроенных квартирах.

Не суждено было встретиться нам с нашими старыми знакомыми. Кто перешел на другую работу, кто в отпуске оказался, кто получил квартиру, а адреса в общежитии не оставил… С трудом узнали адрес Володи Косова, шофера из АТХ-6.

Вечером идем к Косовым. Стучим — не открывают. Значит, нет никого дома…

На этаж поднялся парень с двумя буханками хлеба под мышкой. Остановился возле соседней квартиры, смотрит на нас этак подозрительно. Нам стало неловко. Говорим, как бы давая ему понять, что мы не кто-нибудь:

— К Косовым мы пришли, а их, видимо, дома нету. Вы не знаете, когда они приходят?

— К каким Косовым? — спрашивает.

— К Володе, он шофером в АТХ-6, и к Лиде, его жене…

— А вы кто такие, если не секрет? — спрашивает уже вежливо.

Называемся. Говорим, откуда мы.

— О, знаю. Он давал мне журнал, где про него написано. — Человек с буханками под мышкой открыл дверь и зазвал нас к себе домой. — Заходите-заходите, все расскажу про Косова.

Так мы оказались в доме у Владимира Григорьева, соседа и друга Володи Косова, тоже шофера.

Про Косова мы узнали такую историю. Работал он хорошо, получил квартиру. У них с Лидой родился сын, уже десять лет ему. И вдруг Володя уволился, уехал на самый север Тюменской области. Лида с сыном пока здесь живут, но сейчас, в каникулы, улетели к отцу — посмотреть-поглядеть, где предстоит им жить.

— Почему же он так сделал? Такой был патриот вашего города…

— За романтикой поехал, — отвечает Григорьев. — Он у нас такой. Говорит: «Здесь мне больше нечего делать, все сделано. Поеду-ка…»

Пока мы разговаривали, в дом Григорьевых пришли гости: молодая мама с дочерью, молодая бабушка, стеснительный парень и веселая девушка, еще одна супружеская пара. Володина жена Зоя заставила стол посудой. Нам не дали ни одеться, ни распрощаться.

— Что вы, что вы, так нельзя, — сказал хозяин. — Оказались раз в гостях — оставайтесь до конца. У меня сегодня праздник возвращения.

В Набережных Челнах создано Камское автотранспортное предприятие по перегону автомобилей. В нем работает около 800 шоферов, один из них — наш новый знакомый, гостеприимный Владимир Григорьев. Понятно по названию предприятия, чем занимается армия шоферов — своим ходом доставляет камские грузовики адресатам. Наш Володя самолично перегнал почти 200 КамАЗов, исколесил всю страну. Сейчас он вернулся из Прибалтики. Вот и собрались отметить его возвращение друзья. Нет только Саши Касимова: он тоже перегонщик и уехал в Семипалатинск.

За столом разговор шел, как бывает всегда в таких случаях, «за жизнь» в самом широком смысле — от «чего нет в магазинах» и до ближневосточных проблем. Мы же все старались повернуть разговор на челнинские темы — как им всем живется и работается, что их радует и волнует.

И выяснили: работается всем хорошо и жить в Набережных Челнах нравится.

— А ты бы, Женя, помолчал при таком-то разговоре. — Зоя не дала открыть рта стеснительному парню, зятю.

Почему она это сказала, вроде бы и с юмором, но такие слова? И узнали мы биографию Евгения Алсуфьева.

В 1975 году, сразу после армии, помор Женя Алсуфьев приехал в Набережные Челны. Специальности у него были самые подходящие — бульдозерист и экскаваторщик. С тех пор он и работает на нулевом цикле — роет котлованы под здания. Гостиница «Татарстан», кинотеатр «Россия», плавательный бассейн, универсамы, школы, десятки жилых многоэтажек — все это его объекты. В прошлом году Алсуфьев женился на Лене Платоновой, сестре Зои Григорьевой.

— Полгорода, считай, построил, а для себя ничего: в вагончике на курьих ножках живет, — подытожил разговор Григорьев.

— Ну, пока живет, потом дадут, — вставил слово Женя.

— Пока… Дадут… Жди!.. Ты же не просишь, — такими словами, в шутку, забросали Женю женщины.

— Ладно вам… — ответил Алсуфьев.


Символами побед Страны Советов, маяками индустриализации стали Магнитка и Уралмаш, Днепрогэс и Атоммаш, Волгоградский и Челябинский тракторные заводы, Комсомольск-на-Амуре и Братск, Турксиб и БАМ, Волжский и Камский автомобильные заводы… И даже в таком созвездии КамАЗ — ярчайшая звезда.

Слово это — КамАЗ — золотыми буквами вписано в летопись страны. Грузовики с этим гордым именем разнесли славу о трудовом подвиге советского народа по всей планете, и слава эта — немеркнущая.

САМОРОДКИ

Давид Фаермарк В плену у чисел

Осень 1880 года. Петербург. Серое небо. Холодно. Ветер срывает с деревьев листья и гонит до самой Невы. На берегу реки — величественное здание университета. Тихо в его коридорах. Чуть приоткрыта дверь в аудитории физико-математического факультета. Идет лекция по теории чисел. На кафедре известный русский математик Чебышев. Пафнутий Львович говорит быстро, слегка шепелявит. Академик объясняет сложные вопросы теории, а затем пишет на доске расчеты. Студенты с трудом поспевают за ним. Второй час лекции. Все устали. И тогда профессор сходит с кафедры и усаживается в кресло. Студенты ждали этого момента.

Пафнутий Львович начинает:

— Сегодня я рассказал о простых числах, о закономерностях их распределения в ряду натуральных чисел. Многие известные математики занимались и занимаются поисками формулы, дающей простые числа. Ферма думал, что нашел такую формулу. Но ошибся. Теперь этим поиском занимается профессор Люка. На днях я получил от него интереснейшее письмо. На Урале живет единственный в своем роде священник. Это Иван Михеевич Первушин, который давно занимается простыми числами. Труды его интересны, но чрезвычайно сложны. Это — замечательный вычислитель, человек исключительного трудолюбия и поразительной настойчивости.

Священник — математик?

Кто же он, этот уральский самородок?

2 февраля 1827 года в семье Михея Первушина, пономаря церкви в поселке при Лысьвенском заводе Пермской губернии родился сын. Назвали его Иваном.

Ваня был первенцем, а всего в семье Первушиных было семнадцать детей. Жили в нужде. Старшему сыну повезло. Ваня стал любимцем дедушки-священника Лысьвенской церкви. И тот взял его к себе. Ребенок рос любознательным. Когда мальчику исполнилось шесть лет, дедушка обучил его грамоте. Ваня вскоре научился и латинскому языку. Арифметике учил пономарь. Через год мальчик решал задачи лучше своего учителя, хотя тот и считался знатоком цифирной науки.

Когда Ване исполнилось десять лет, дедушка отвез его в Пермь, в духовное училище.

Мальчик тут увлекался математикой. Многое дала ему «Арифметика» Каминского. Он впервые узнал, что среди натуральных чисел есть производные (составные) и непроизводные (простые). Это, например, числа 2, 3, 5, 7, 11, 13, 17, 19 и другие, которые имеют лишь два делителя — 1 и сами эти числа. Мальчика заинтересовали простые числа. Много ли их? Как они расположены в ряду натуральных чисел? Какая зависимость между ними? Он потерял покой. Ваня тогда еще не знал, что породнится с этими числами на всю жизнь. Они пленили его…

Недолго был Ваня Первушин в училище. Как лучшего ученика его переводят в Пермскую духовную семинарию.

Кроме богословских дисциплин в семинарии изучались также алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, логика, психология и педагогика. Среди преподавателей были люди, прекрасно знавшие свой предмет. Недаром в этой семинарии учились путешественник и писатель К. Д. Носилов, великий русский физик и изобретатель радио А. С. Попов, известный писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк, певец Урала П. П. Бажов.

Первушин усердно занимался по всем предметам, но увлеченность числами не проходила. Вспоминая об этом времени через двадцать лет, Иван Михеевич писал: «Только необыкновенная сердечная привязанность к выкладкам, или, точнее, страстное желание постичь истину, решить вопрос: прекратятся ли и скоро ль прекратятся непроизводные числа, и затем последуют производные только, возбуждали мои пробудившиеся умственные силы. Несколько раз бросал, даже вовсе уничтожал все свои трудовые выкладки, но отчаяние проходило, и я с еще большим жаром, большим ожесточением принимался за неблагодарный труд, вредивший и здоровию».


В 1848 году после окончания духовной семинарии Первушина как лучшего ученика направляют в Казанскую духовную академию.

На выпускном экзамене по математике присутствовал почетный гость — профессор из Петербурга, впоследствии известный академик Пафнутий Львович Чебышев. Ответ Ивана Первушина он выслушал с большим вниманием и сказал: «На этого молодого человека следует обратить особое внимание. У него большие математические способности!»

Академия закончена успешно. Первушин получает звание кандидата богословия. Может быть, восторженный отзыв петербургского профессора сыграл решающую роль при распределении Первушина. Его посылают преподавателем математики в Пермскую духовную семинарию, но, оставив работу в семинарии, он становится приходским священником в Перми, а через три года (в 1856 году) навсегда уезжает в далекое село Замараевское Шадринского уезда Пермской губернии — и тоже священником…

Глушь

Почему он уехал в глушь — в точности неизвестно. Об этом сам Иван Михеевич вспоминал с неохотой: «Тут бушевали страсти и произвели столько крушений, что припамятование становится болезненным для меня, соблазнительным для других, возбуждающим ядовитые насмешки в прочих злых сердцах». И — реплика, сказанная им позже: «Ухо востро! Глаз зорок! Помнить расчет Николая Гавриловича Чернышевского». А Чернышевский в это время находился в Петропавловской крепости… И слова, написанные Первушиным уже в Замараевском, звучат предостережением самому себе. По-видимому, Первушину не были чужды идеи революционно-демократического движения.

Известно также, что Пермская духовная семинария была одним из центров распространения революционных идей: там раскрыли тайную группу. Власти расправились с руководителями этого кружка и рассеяли остальных членов его по России.

Очагом распространения крамольных идей была и Казанская духовная академия. Возможно, Первушин был как-то связан с этими кружками. Об этом свидетельствует список членов пермско-казанского революционного кружка. Его составил флигель-адъютант подполковник Мезенцев. Под рубрикой «П» и за № 8 значится: «Первушин, священник в Шадринском уезде Пермской губернии». И приписка: «Сомнительно, чтобы и ныне участвовал». Значит, в пятидесятых годах Первушин участвовал в нелегальных собраниях. Возможно, его назначение рядовым священником в далекое село — это наказание, ссылка без права жительства в крупных городах России.

Когда Первушин вел переписку с Петербургской Академией наук, когда нуждался в новейшей литературе, ему ни разу не разрешалась поездка в Петербург или в Москву. И когда Иван Михеевич стал слепнуть и обратился в Екатеринбургскую консисторию за картой для поездки в Петербург или Москву, где были в то время глазные врачи, то жандармское управление не выдало ему паспорта. Видимо, крепко насолил Первушин чиновникам из Третьего отделения, если они и через тридцать лет не могли забыть «грехи» его молодости.


Занимался Иван Михеевич церковными делами, но они его не удовлетворяли. Мучился. Искал дело по душе. Мечтал «о перевоспитании общества, о глубоком и, между прочим, внимательном изучении быта крестьянства, о возможном вспомоществовании и просвещении мужиков». Первушин был уверен, что «только с развитием образования, грамотности, «положительной» науки, когда законодательства пересоздадутся на разумных естественных основаниях, когда подчиненный будет столько же образован, как и чиновник или начальник, тогда только нельзя будет умному жить на счет глупого, сильному — на счет слабого, богатому — на счет бедного».

Первушин наметил программу действия, по духу близкую программе народников. Скоро он убедился, что крестьяне прихода все неграмотны. Надо открывать школу не только для детей, а и обучить грамоте взрослых. Но нет помещения, учителей, учебников и учебных пособий, нет денег. Три года прошло в пустой переписке с духовными и светскими ведомствами об открытии школы в Замараевском. Никто не хотел помочь.

Накопив деньги, часть одолжив, Иван Михеевич построил дом из трех комнат. Две комнаты отдал крестьянским детям. Осенью 1860 года начала заниматься группа мальчиков, а зимой и группа девочек. С большим трудом удалось Ивану Михеевичу уговорить мужиков посещать воскресную школу взрослых. Тридцать сельчан стали обучаться грамоте.

Проходит первый учебный год в Замараевском. Без всяких средств школа все-таки существует. Иван Михеевич — и директор, и учитель, и истопник. Но… Только начался второй учебный год, как из Шадринска пришло письмо, в котором уездные чиновники от просвещения сообщали о «недостатке средств для содержания школы». И пришло также предписание взимать с крестьян на содержание школы «по рублю серебром с рыла». Но ведь во многих хозяйствах не было лошадей, а в некоторых — и коров. Чтобы заработать рубль серебром, надо было трудиться по найму от зари до зари не менее недели. Ясно, что новый налог испугал замараевских мужиков и они запретили детям посещать школу.

Школа Первушина перестала существовать.

«Шадринский вестник»

В это время активизировались народники. Так же как и они, Первушин надеялся, что ему удастся расшевелить «добропорядочную» часть населения уезда на добрые дела, чтобы «помочь страдающему народу». А как организовать этих людей? Нужна печать. Первушин взялся выпустить рукописный журнал. На первых порах не было программы. Он писал: «Природа, общество людское, небо, земля, крестьянин, баба и девка, лавка, праздники, церковь и ее торжество — все это будет предметом наблюдения журнала». И дальше: «О земном и небесном, только свое, а не чужое. Факты, факты и мысль, освещающая факты, — вот что нам нужно». Первушин едет в Шадринск, где рассчитывает найти сотрудников для своего журнала среди «благородно мыслящих священников и других благовоспитанных людей, какого бы звания и состояния они ни были». Он надеялся пригласить «к деятельному участию во вновь возникающий журнал не некоторых, а многих и многих».

Шадринская «благомыслящая» публика — священники, купцы, чиновники, приказчики — холодно встретили затею Первушина. Начинания замараевского священника шадринская братия называла «шишелогией со вздирком». Первушин один сочинил все материалы первого номера журнала, сам переписал все заметки бисерным почерком. 25 декабря 1860 года появился рукописный журнал. Первушин назвал его «Шадринским вестником». Чего только в нем не было! Заметка о ранних математических изысканиях Первушина, копия отношения приставу о неисправной доставке «Пермских губернских ведомостей», очерк о характере науки и ее отличии от эрудиции, заметка о детском обычае собирать горох на кутейку, насмешливая антипоповская сказка, таблица о числе св. пасхи, таблица о количестве «постных» и «молосных» дней в году и другое.

Первушин чаще всего писал в журнале о жизни духовенства, поэтому и больше всего попадало от него попам. Это видно даже по заголовкам: «Сказка о попе и мужике», «Грабеж злочинного», «Вымогательство поповское», «Деньголюбивый батька». На одной из страниц журнала Первушин сделал иллюстрацию к анекдоту о том, что тонущего попа можно спасти, показав ему бутылку водки. Выплывет.

Хотя «Шадринский вестник» распространялся среди верных людей, содержание его стало известно благочинному. Он постарался скомпрометировать Первушина, назвав его «умным глупцом», а шадринские чиновники квалифицировали журнал как «сумасбродство и пустозвонство».

Кто-то сообщил в консисторию, что Первушин небрежно относится к службе. Церковное начальство только этого и ждало. В Шадринск пришло предписание «удержать священника Первушина от резких выражений на будущее время» и «обязать его подпискою, чтобы он не употреблял дерзких выражений против епархиального начальства».


Начался разлад в семье. В эти трудные для Ивана Михеевича дни жена перешла в наступление… Ей нужны деньги, наряды, шикарная обстановка. Священники отвернулись от него, чиновники и купцы боялись его пера. Он был также далек и от мужиков, он «волк и наемник, которого они обязаны питать».

Выход был один — снять с себя духовный сан. Но как прокормить семью? В это время у него уже были две дочери. Первушин заглядывает в «Кодекс законов Российской империи». Да, вероотступники становятся почти вне закона. Осенью 1861 года Первушин в письме к русскому настоятелю православной церкви в Париже достаточно прямо говорит о своем положении. Он пишет, что священник, «хотя бы он разубедился в пользе и святости своего служения, он поневоле несет тяжкое бремя священнослужения. Ибо выйти из своего звания, сложить сан священника — значит подвергнуться гражданскому уничтожению и бесчестию. И относящаяся сюда статья свода законов Российской империи держит многих священников как бы в рабстве египетском».

Конечно, выпуск журнала стал немыслим. В январе 1862 года выходит последний, 13-й номер.

В 1878 году Иван Михеевич посылает все номера журнала «Шадринский вестник» в архив Петербургской Академии наук. Оттуда их переслали в Екатеринбург, в Уральское общество любителей естествознания, где они и сохранились.

Листаешь этот журнал, читаешь заметки, написанные рукой Ивана Михеевича, и удивляешься его трудолюбию. Здесь и философские статьи, и математические изыскания, наблюдения явлений природы, заметки об охоте и рыболовстве, много таблиц и расчетов. Есть даже описание «Алгебраической игры».

Читаешь журнал и как будто видишь картины жизни далекого уральского села шестидесятых годов прошлого столетия. Здесь только чистая правда. Страниц «Шадринского вестника» не коснулась цензура.

Символично: последняя страница последнего номера журнала посвящена задаче по теории чисел.

До конца дней своих Иван Михеевич больше не расставался с математикой.

Царица математики

Один, два, три, четыре, пять, — говорит ребенок, показывая на конфеты или яблоки, книги или карандаши. Школьник продолжает этот счет до ста, до тысячи…

Ряд чисел 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8… называется натуральным, а сами эти числа — натуральными. Возник этот ряд чисел в древности как результат счета предметов. Натуральный ряд чисел не скучен и не однообразен, о нем еще не все известно. Уже в Древней Греции математики заметили интереснейшие свойства натуральных чисел. Одни из этих свойств просто любопытны, другие имеют научное значение. Так, например, интересны числа 135 и 144. 135 = (1 + 3 + 5) × 1 × 3 × 5, а 144 = (1 + 4 + 4) × 1 × 4 × 4, то есть эти числа равны произведению своих цифр на их сумму.

А разве не поразительно, что сумма кубов натурального ряда чисел, начиная с 1, всегда равна квадрату суммы этих чисел. В самом деле, 13 +23 +33 = 1 +8 + 27 = 36 и (1 + 2 + 3)2 = 62 = 36. А занимается ли наука изучением натурального ряда чисел и свойств его или только чудаки-любители выискивают удивительное и необыкновенное в ряду «обычных» чисел? Тайны натурального ряда чисел привлекали виднейших математиков мира. Ими занимается теория чисел. Удивительная это наука! Формулировки доступны пятиклассникам, а решения их так сложны, что не найдены, хотя ими занимались крупнейшие математики, и не одно столетие. Видный ученый прошлого века Карл Фридрих Гаусс назвал арифметику царицей математики. Он имел в виду не школьный курс арифметики, а теорию чисел, которую иногда называют высшей арифметикой.

Известный немецкий математик Герман Минковский мечтал, что и «самая изысканная арифметика будет торжествовать в области физики и химии, когда, например, окажется, что существеннейшие свойства вещества аналогичны с разбиением простых чисел на сумму двух квадратов». Советский математик академик Б. Н. Делоне подтвердил мысль Г. Минковского: «Сейчас эта абстрактная область математики неожиданно мощно вторгается в самые различные отрасли науки. Она нашла применение в кристаллографии при исследовании решеток кристаллов. Теория чисел помогает решать проблемы теории информации и в сотни раз сокращать затраты машинного времени при решении специальных задач».

Какие же проблемы решает теория чисел? Это, например, проблема простых и совершенных чисел. Чем как раз и занимался странный священник с Урала Иван Михеевич Первушин…

Еще в училище он заметил: простые числа размещены в ряду натуральных чисел крайне неравномерно, то густо, то пусто. Учитель рассказал ему, что относительное число простых чисел постепенно уменьшается, что имеются такие множества натуральных последовательных чисел, среди которых нет ни одного простого числа, несмотря на то, что эти множества содержат миллион, миллиард и больше чисел. Тогда в голове у Вани и зародилась мысль, что количество простых чисел ограничено, следовательно, должно быть самое «последнее» простое число. Так казалось мальчику. Рассуждения учителя закономерно наталкивали Ваню на такую мысль. Мальчик хотел найти это громадное число. И только прочитав монографии П. Л. Чебышева «Об определении числа простых чисел, не превышающих данной величины» и «О простых числах», Первушин понял: его поиски наибольшего простого числа ни к чему не могли привести. Такого числа нет. Множество простых чисел неограниченно.

С этой задачей было покончено, но простые числа все равно не давали ему покоя. Они притягивали.

Первушин знал, что многие математики старались раскрыть закономерность распределения простых чисел в ряду натуральных, но это им не удалось сделать. Было много гипотез, но при тщательной проверке они оказывались неверными. Ошибались не только начинающие математики, но и авторитетнейшие ученые.

Один из творцов аналитической геометрии, теории вероятностей и теории чисел, известный французский математик Пьер Ферма в 1639 году высказал предположение о том, что числа вида 2^(2^n) + 1 являются простыми при любых целых неотрицательных значениях «n», то есть эта формула как бы «генератор» простых чисел. На самом деле, при n = 0 мы получаем простое число 3, при n = 1 — простое число 5, при n = 2 — простое число 17, при n = 3 — простое число 257, при n = 4 — простое число 65 537. Ферма утверждал, что и при любых других натуральных значениях «n» «генератор» будет давать только простые числа. При n = 5 он получил число 4 294 967 299. Ученый был убежден, что и это число простое, но доказать свое предположение он не смог, Только в 1733 году, то есть через 94 года после того, как Ферма высказал свое предположение, выдающийся русский математик, академик Леонард Эйлер доказал, что при n = 5 «генератор» Ферма не срабатывает, получившееся число — составное. Ферма ошибся. Может быть, это единственная осечка «генератора», — подумали ученые (авторитет Ферма был достаточно высок). Нет, не единственная.

Прошло почти 150 лет после открытия Эйлера, и математиков мира поразила новость. «Генератор» Ферма не срабатывал также и при n = 12 и при n = 23. На этот раз покой математиков нарушил безвестный священник из уральского села Замараевского Иван Михеевич Первушин. Этот упрямый человек решил задачу, над которой ломали голову известнейшие математики, задачу, которую не смог решить великий Ферма.

В ноябре 1877 года вице-президент Петербургской Академии наук, известный математик Виктор Яковлевич Буняковский получил письмо, в котором далекий уральский корреспондент сообщал: 2^(2^12) +1 — составное и один из делителей его равен 114 689. А позже тот же корреспондент сообщил Буняковскому, что и число 2^(2^23) +1 тоже составное и один из делителей его равен 167 772 161. Проверку делимости первого числа Первушина провел сам Буняковский, второго — профессор Егор Иванович Золотарев. Стало ясно: Первушин прав. Сенсация! Академик В. Я. Буняковский в донесении в отделение физико-математических наук Академии по поводу первой записки Первушина сказал: «По моему мнению, факт о новом случае делимости чисел вида 2^(2^n) + 1 не лишен научного интереса для занимающихся теорией чисел и желательно, чтоб он получил гласность». Академия поручила Буняковскому составить заметку. Что он и сделал. Эта заметка была опубликована на русском языке в «Записках Академии» и на французском языке в «Бюллетене Академии наук». Заметки были опубликованы вовремя, ибо через два месяца в записках Туринской Академии наук Италии была опубликована статья французского математика Э. Люка, в которой он приводит этот же случай делимости. Приоритет Первушина не вызывал сомнения. Наконец о математике с Урала заговорили в академических кругах как о крупном даровании, как о человеке фантастического трудолюбия. Сколько сил и времени надо было затратить, доказывая делимость этих чисел! Чтобы хоть немного почувствовать это, достаточно знать, что в числе 2^(2^23) + 1 — 2 525 223 цифры.

Только одержимый человек мог оперировать такими громадными числами и добиваться при этом выдающихся успехов!


Первушина влекли и совершенные числа.

Если сложить все делители натурального числа, но не равные этому числу, то эта сумма в одном случае будет меньше самого числа, а в другом — больше. Например, сумма делителей числа 8 равна 1 + 2 + 4 = 7, то есть меньше 8, а сумма делителей числа 12 равна 1 + 2 + 3 + 4 + 6 = 16, то есть больше 12. Естественно, возникает вопрос о существовании таких чисел, сумма делителей которых равнялась бы этим числам. Такие числа есть. И называются они совершенными.

Еще в Древней Греции знали совершенные числа 6 и 28.

Известный древнегреческий математик Евклид нашел еще два совершенных числа — 496 и 8128.

Только в 1460 году было найдено пятое совершенное число — 33 550 336. В шестнадцатом веке были найдены шестое и седьмое совершенные числа. В восемнадцатом веке Леонард Эйлер нашел восьмое совершенное число. Вот оно: 2 305 843 008 139 952 128. Прав был древнегреческий математик Никомах Герасский, который, рассуждая о совершенных числах, писал: «Совершенные числа красивы. Но известно, что красивые вещи редки и немногочисленны, безобразные же встречаются в изобилии».

Прошло более ста лет после того, как Эйлер нашелвосьмое совершенное число. 27 октября 1883 года вице-президент Петербургской Академии наук академик В. Я. Буняковский получил очередную корреспонденцию от уральского математика. На этот раз Первушин сообщил, что нашел девятое совершенное число. Это число громадно и содержит 37 цифр. Для этого ему пришлось доказать, что число 261 — 1 — простое. Оно равно 2 305 843 009 213 693 951. Долгое время это было самым большим из известных простых чисел. В математике это число в честь первооткрывателя названо числом Первушина. Уму непостижимо, как мог он «вручную» найти гигантское число. Выдающийся французский математик, друг Декарта и Ферма, один из основателей Парижской Академии наук Марен Мерсенн говорил, что вечности не хватит для проверки простоты числа, имеющего 15—20 десятичных знаков. А в числе Первушина их 37.

Советский историк математики профессор И. Я. Депман так сказал по этому поводу: «И. М. Первушин, вычислив девятое совершенное число, поистине совершил настоящий подвиг».

Получив письмо Первушина, петербургские академики растерялись. Уральский математик как всегда сообщал им только результат своих вычислений без каких-либо выкладок и объяснений, а проверить результат никто не решался. Академик Буняковский просил Первушина сообщить, каким методом получил он результаты. Буняковский предложил Первушину объединить разрозненные записки в монографию, где были бы изложены не только результаты, но и доказательства в доступной форме. Но Первушин, по-видимому, был другого мнения. Несмотря на то, что сам писал: «Дорога не только сама истина, но и дорога к ней», он почему-то никогда не показывал эту дорогу. Он не рассказывал никому, как добивался своих выдающихся результатов. Может быть, ему мешала на высоком научном уровне изложить свои выкладки недостаточная математическая подготовка? Первушин достиг выдающихся математических результатов благодаря математической интуиции. Вот факт. Предлагая казанскому математическому обществу решить задачу по теории чисел, Иван Михеевич писал: «Обществу не угодно ли будет взять на себя труд вышеозначенную задачу решить теоретически прежде, чем я ее решу через 20 лет практически». В этих словах, как нам кажется, весь Первушин как математик.

Когда академик Буняковский доложил ученому совету об открытии Первушина, то это сообщение было запротоколировано. В 1887 году немецкий математик Зеелхоф опубликовал доказательство простоты чисел 261 — 1, тогда Петербургская Академия наук напечатала протоколы заседаний за 1883 год. Право первенства открытия осталось за Первушиным.

Более сорока лет жизни посвятил Первушин созданию таблицы простых чисел от 1 до 10 миллионов, их сумм и разностей. Выполнил он эту колоссальную работу по заданию Уральского общества любителей естествознания. Таких обширных таблиц не было тогда в России.

Иван Михеевич обратился в Академию наук с просьбой об издании таблиц, но Академия не нашла возможным сделать это «из-за отсутствия средств». Обратились к Первушину с предложением подарить таблицы Академии безвозмездно, «чтобы каждый нуждающийся в них мог ими воспользоваться». И Иван Михеевич передал свой многолетний титанический труд Академии. Он сохранился.

В 1893 году в Чикаго собрался Всемирный математический конгресс. На нем из России была лишь одна работа — это труд И. М. Первушина «О наилучшей проверке арифметических действий над огромными числами». Ясно, что если бы у Первушина не было своего простого способа проверки правильности расчетов над большими числами (иногда с десятью и двадцатью знаками), он не смог бы добиться своих поразительных результатов. Такой способ он и создал. Он был оригинален и прост и проводился при помощи обыкновенных русских конторских счетов.

В 1894 году Первушин посылает в Неаполитанскую Академию свою работу «Об определении количества простых чисел в известных пределах». В 1896 году Иван Михеевич пишет на французском языке свой последний труд «Формулы для приближенного представления простых чисел, их сумм и разностей по номерам этих чисел».

Свет души

Около тридцати лет прожил Первушин в уральском селе Замараевском. Рухнули планы создания постоянной сельской школы, на которую он возлагал столько надежд. Никто не поддержал его в выпуске рукописного журнала «Шадринский вестник». Осталась одна математика. Он писал: «И вот — чего не мог я постичь, о чем некогда было подумать в удушливой атмосфере губернского города, то живо представилось уму под благодатным сельским небом». Рассказывают, что даже во время церковной службы священник иногда переставал читать молитву и бормотал какие-то числа. Стены в алтаре были усеяны математическими расчетами. Даже стены своей бани Иван Михеевич исписал черным карандашом, делая мучившие его вычисления.

Много времени Первушин уделял изучению родного края. Вел метеорологические наблюдения, аккуратно все записывал и отсылал записи в Екатеринбург в Уральское общество любителей естествознания. Дружеские отношения были у него с одним из создателей этого общества Онисимом Егоровичем Клером. Этого человека Иван Михеевич любил, писал ему о самых сокровенных думах. Так, он писал Клеру о положении крестьян: «Отвечай за все, мужицкий пот и кровь. А образованные палачи и не подумают, как бы облегчить бремя угнетенных. Нет!» В другом письме Иван Михеевич с негодованием и гневом пишет Клеру о церковной братии: «Пора бы этих мандаринов в отставку. Поживились, нагрели руки и окоченели в чувствах и взглядах, и хватит!»

Бывал у Первушина и другой близкий ему человек — Константин Дмитриевич Носилов. Автор книги «Северные рассказы», исследователь Полярного Севера России оставил немалый след в литературе и географии. Прекрасные отзывы о его рассказах дал в свое время А. П. Чехов, их читал Л. Н. Толстой, с ним дружил Д. Н. Мамин-Сибиряк. Носилов изучил курс естествознания в Сорбонне — лучшем университете Франции. С Первушиным этого человека связывала многолетняя дружба. Ведь К. Д. Носилов был родом из Шадринского уезда, а в юности учился в Пермской духовной семинарии, как и Первушин. Бывая на родине, Константин Дмитриевич встречался с Иваном Михеевичем. Об одной из таких встреч Носилов рассказывает в столичной газете «Новое время» (июль 1896 г.) в очерке «Священник-математик». Мы видим старого ученого в кабинете среди множества книг и ученых трудов. Здесь книги Эйлера, Чебышева, Лежандра, Люка. Некоторые из них — на английском и французском языках. Иван Михеевич много читает. «Он едва ли засыпает и просыпается без того, чтобы около него не лежала какая-нибудь книга. Чтение для него отдых». Иван Михеевич по рассказу Носилова выписывает более десяти журналов и регулярно читает их и поэтому в курсе политики и литературы не хуже столичного жителя.

Сам Первушин седой и похож на профессора, но в подряснике. И это вызывает улыбку у Носилова. Уж очень не подходит подрясник к обстановке в кабинете. Голос у Первушина сильный и твердый. Носилов пишет, что ни один ученый, с которым он встречался, не производил на него такое впечатление, какое «производит этот скромный безвестный труженик науки, который работает всю свою жизнь не для чего-нибудь как ради только одной бескорыстной, чистой науки». Исследователь Арктики удивлен и поражен выносливостью и трудолюбием старого математика. «Откуда он (Первушин) черпает силы, чтобы при всей своей скромной жизненной обстановке, при всей умственной бедности окружающих людей сохранить в себе до старости лет любовь к науке…»

Кипучая натура Первушина, его разносторонняя деятельность поражает его друга. Носилов заканчивает очерк о Первушине словами: «Это какая-то кипучая натура, которая словно боится день один потерять в своей жизни, чтобы не отметить его своей работой, чтобы что-нибудь не сделать для науки или пользы общества. И все это без гроша вознаграждения, без мысли о гонораре».

Крепли связи Первушина с Петербургской Академией наук. Свыше двадцати работ послал он туда за двадцать лет. Известные математики признали его талант. По ходатайству Академии наук синод в 1884 году переводит Первушина в Шадринск, где он около трех лет состоит вторым священником.

Однако передовые взгляды нового священника, его бескорыстное служение на ниве просвещения были не по вкусу ни его духовному начальству, ни властям. В это же время Первушин пишет памфлет «О сущности игральных карт», в котором нелестно отозвался о чиновниках, попах и замахнулся даже на самого господа бога. Терпение начальства лопнуло. 29 марта 1887 года Первушин постановлением Екатеринбургской духовной консистории уволен с места Шадринской церкви. Основанием для этого послужило сообщение начальника пермского губернского жандармского управления подполковника Евстафьева за № 642 от 25 октября 1886 года о крамольном памфлете священника.

Первушин спешно обращается к друзьям из Петербургской Академии с просьбой заступиться за него, «так как в случае увольнения, — писал он, — я останусь без всяких средств к существованию в престарелом уже возрасте». И помощь пришла. Ученые-математики приняли горячее участие в его судьбе. Первушина перевели в другой приход того же уезда, в село Мехонское. Синод даже выслал ему математическую литературу на сумму 190 рублей. Впрочем, этим и закончилась забота синода о выдающемся математике.


Шли годы, и некогда богатырское здоровье Ивана Михеевича стало сдавать. Черный туман застилал глаза — катаракта… После многочасовой работы уставала голова. По ночам долго не приходил сон. Все чаще острые уколы, как большие иглы, пронизывали сердце. 29 июня 1900 года Иван Михеевич как всегда работал допоздна. Ночью почувствовал себя плохо. 30 июня 1900 года талантливого математика не стало. Здесь же, в селе Мехонском, он и был похоронен.

Первушин был членом Московского математического общества, почетным членом Казанского физико-математического общества. И когда в 1892 году научная общественность России отмечала столетие со дня рождения великого геометра Н. И. Лобачевского и при Казанском физико-математическом обществе был образован комитет по созданию фонда им. Лобачевского, И. М. Первушина избрали почетным членом этого комитета. Еще при жизни Первушина издательство Московского математического общества выпустило в свет брошюру Л. К. Лахтина «По поводу одной теоремы теории чисел, найденной эмпирически отцом И. М. Первушиным». Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона поместил статью о Первушине как о выдающемся русском математике. Общественность Урала почтила память земляка. Газета «Пермские ведомости» напечатала некролог «Памяти Ивана Первушина». Много теплых слов посвятил Первушину в своих книгах по истории математики известный советский математик профессор Иван Яковлевич Депман. Во втором томе «Истории отечественной математики», изданной Академией наук СССР в 1967 году, Первушин назван талантливым математиком.

Всей жизнью Иван Михеевич Первушин подтвердил слова Льва Толстого: чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить в одну точку. В детстве Ваня Первушин искал линзу, которая собирала бы солнечные лучи в одну жгучую точку, и не нашел. Зато он смог все силы, свет своей души направить на любимое занятие жизни — на математику.

Мария Пинаева Там, за порогом

Если смотреть на нее незаинтересованным взглядом, если взять рисунок, фотографию, где ее удаляют от нас, уменьшают, чтобы показать целиком, то ее можно увидеть красивой игрушкой, не более. Но это храм. Храм в том смысле, в каком сегодня мы говорим, допустим, о Парфеноне: архитектура, возвышающая нас, поднимающая наш взор к облакам и звездам.

Здание бывшей Спасо-Преображенской церкви под Алапаевском, в селе Нижняя Синячиха, давно порвало с христианством, как расстался с ним собор Василия Блаженного, как ушел от язычества тот же Парфенон. Искусство продолжает жить собственной жизнью и после того, как умирают боги.

Сначала я думала: как занесло сюда этот многомачтовый парусник, из какого тумана пришла эта стройная громада, как возникла она под этим низким небом, среди этих темных изб?.. Но потом поняла, что такие мысли могут возникнуть лишь у мимолетного экскурсанта, в спешке не заметившего ни высокого неба, ни высоких людей, которые здесь были всегда.

К сожалению, мы не знаем имени зодчего. Мы твердо знаем только одно — прекрасное появляется лишь в силу огромной потребности в нем. Оно не может быть делом случая, не может свалиться как снег на голову не ждавшим его людям. Воздвижение храма — дело физически трудное не только по масштабам XVIII века. Можно представить, сколь многотруден был путь к завершению, если вспомнить, что уральские мастеровые шли к нему почти тридцать лет. Все они остались безымянными там, за стеной десятилетий.

Древние отождествляли прекрасное с благом и истиной. Причем постижение истины, достижение блага мыслилось как процесс, когда сам человек делает себя прекрасным и добрым. Уральские крестьяне и мастеровые вряд ли оперировали категориями вроде «процесс», «истина». Однако можно ли сказать, что все их помыслы были замкнуты на сиюминутных потребностях?

Слова, если нет фактов, можно легко отстранить движением ладони. Но факты есть. Сегодня, чтобы с ними познакомиться, достаточно приехать в Нижнюю Синячиху и войти в здание Спасо-Преображенской церкви, на котором сейчас вывески «Памятник архитектуры республиканского значения» и «Народный музей уральской народной живописи». В нем представлено, в частности, внутреннее убранство тех самых уральских изб, которые кажутся темными и невзрачными равнодушному взгляду, но открываются с неожиданной стороны, если переступить порог. Что говорить, избы как люди…

Даровал зданию новую жизнь и открыл в нем музей Иван Данилович Самойлов. Конечно, ему помогали многие, но я не хочу называть фамилии и организации, чтобы не обидеть кого-то, кто может попасть под «и другие». Душой всего дела был и остается Иван Данилович.

Самойлов поместил здесь все, что собирал в течение тридцати лет: потолки и простенки, расписанные диковинными цветами и птицами, и много прочего, что вряд ли стоит перечислять. Каждый может увидеть это собственными глазами. Важно одно: если кто-то из нас в суете дней, идущих один за другим, потерял чувство причастности к духовной жизни народа, то здесь, в этом музее, он может вспомнить себя и сказать: «Да, все это мне тоже близко и дорого».

Сегодня многие из нас порвали с привычной средой обитания. Деревенский житель стал горожанином в первом или втором поколении. В этом, естественно, нет ничего страшного, но в какое-то время он много теряет из опыта предков, не успев чего-то значительного приобрести. Часто ему кажется, будто все, что было в прошлом, должно быть забыто и даже осмеяно, как детский лепет, как наивные игры. Так подросток, чтобы казаться взрослым, смеется над играми малышей. Иногда он становится с возрастом настолько рассудочным, что считает чепухой и безделицей все, что нельзя сосчитать и измерить.

Правда, рядом с ним остаются люди, которые способны сберечь для него же культурные ценности, созданные гением отцов, дедов, прадедов. Один из таких людей — Иван Данилович Самойлов, который открыл, сохранил и показал нам Синячихинский храм и уральскую живопись. Конечно, открытие (а это большое слово) по плечу здесь лишь человеку, не менее щедрому душой, чем мастера из народа. Ивану Даниловичу раньше других стало ясно, что речь идет о национальном, общенародном достоянии…


«Первому секретарю Алапаевского

горкома КПСС тов. Бабушкину В. А.,

председателю Алапаевского

райисполкома тов. Шаньгину С. А.,

начальнику производственного

управления сельского хозяйства

тов. Князеву Е. И.

Докладная записка
В землеустроительных органах Алапаевского района я проработал 34 года, до этого — 6 лет службы в армии, фронтовые годы Великой Отечественной войны. В настоящее время до пенсии осталось работать менее трех лет. Но судьба сложилась так, что, не дожидаясь выхода на пенсию, пришлось писать эту докладную записку.

Моя общественная деятельность Вам известна. Я приобрел вторую специальность реставратора и хочется последние годы, пока еще есть силы, отдаться той работе, где я принес бы больше пользы.

Москва меня просит возглавить реставрацию памятников Верхотурья, но, прежде чем решиться на это, мне хотелось бы закончить начатое дело в Алапаевском районе. Во-первых, сделать благоустройство территории музея, лучше проработать экспозиции, закончить научную работу — составление каталога. И главное, хочется, с Вашей помощью, организовать в Н. Синячихе и деревне Балакино музей деревянного зодчества под открытым небом. Это очень большой труд. Над такими объектами работают целые коллективы.

В связи с этим прошу Вашего согласия после сдачи годового земельного отчета в ноябре 1979 года освободить меня от занимаемой должности главного инженера-землеустроителя. Областной отдел землеустройства о моем намерении знает давно, вместо меня человек уже подобран. У меня будет просьба — изыскать возможность оформить меня на ставку с окладом хотя бы рублей на сто. Я буду выполнять обязанности директора музея и заниматься вышеизложенной работой.

Главный инженер-землеустроитель производственного управления сельского хозяйства Алапаевского райисполкома

И. Самойлов.»


Иван Данилович Самойлов… Характер исключительный. Я уверена, что когда-нибудь его дневники — пристрастная летопись девяти лет реставрации — выльются в книгу. А сегодня не знаю, с чего и начать рассказ о нем… Может быть, с того, каким встретила его недавно в Свердловске на одном ответственном заседании, где с высокой трибуны произносили слова похвалы в его адрес? Я никогда, ни разу за шесть лет нашего знакомства не видела такого Ивана Даниловича. Он как будто стал меньше ростом. Не торчали седые кудельки над его затылком, а были хорошо зачесаны. Возле фотопанно со Спасо-Преображенской, которую спас именно он, стояли люди, восхищались, спрашивали друг у друга, кто реставрировал (под фотопанно почему-то не было надлежащей надписи). А он стоял в дальнем углу коридора и не знал, куда девать руки, говорил мне что-то очень невнятное насчет того, что скорей бы кончилось заседание и ему бы домой.

Я знала, почему он рвется домой: уже грозился первый снег, а ему надо было до холодов собрать сорокаметровую сторожевую башню — памятник деревянного зодчества, — которую он подобрал на территории Артемовского завода. Подбирал и перевозил весь отпуск.

А начать, наверное, стоит, призвав на помощь дневники Ивана Даниловича, с далекого теперь уже 1971 года, когда задолго до выхода проекта закона об охране и использовании памятников истории и культуры Иван Данилович решил реставрировать огромный полуразрушенный храм.


«14 августа 1971 года. Ездил в Синячиху, опять неприятности. В церкви выломали на паперти из окна щит и железную дверь, ничего не унесли, но напакостили. Какая дикость! Вот уже два года идет невидимая война: мы делаем — хулиганы ломают, сельсовет меры не принимает. И вторая неприятность, опять от директора совхоза: Окулову не дал цистерну под воду, хотя была договоренность с главным инженером. Окулов ее повез, а директор в дороге вернул его, отругал, чтобы тот близко не подходил к совхозу. Я уверен, он никак не поймет: церковь — и вдруг памятник архитектуры. Как тяжело на душе, чувство такое, что реставрация памятника нужна только мне, я как кустарь-одиночка, вроде району не нужно и никто не интересуется. Пусть не интересуются, но хоть бы не мешали. Окулов сообщил, что директор совхоза ведет нехороший разговор в мой адрес, якобы вроде Самойлов два оклада получает. Никак не может понять, вернее поверить, как это можно отдавать столько времени, сил и не получать за это деньги. Люди привыкли за все просить оплату, хотя каждое движение души оплатить невозможно. Сегодня на мотоцикле с Окуловым проехали до деревни Останино вдоль реки Нейвы, искали песок речной на наружную штукатурку церкви. Нашли песочный карьер, песок — речной. Взял пробу — покажу штукатурам, годен ли?»


«16 августа. Сформировал дело со сметой на реставрацию памятника на сумму 71 550 руб. и отправил в Свердловск в общество охраны памятников истории и культуры. Питаю надежды: может быть, выделят средства на реставрацию. Стал плохо спать. Ведь шутка ли: хочу реставрировать такое здание, собор, не имея ничего. Если деньги будут — то и освоить их не так просто! Нет фондов на материалы, нет специалистов, нет транспорта. Все надо выпрашивать. К деньгам нужно приложить железную волю и умелое распорядительство ими. Впереди все основные трудности и ответственность, а вдруг что-то не получится, тогда уж злых языков найдется больше, чем надо, скажут: «Вот ведь…» А ведь может быть и неприятность: высота большая».

«17 августа. С большим трудом добился, чтобы мне напилили пиломатериал на Верхнесинячихинском райпромкомбинате. Ведь за него уплачено 400 рублей за 10 куб. м и еще приходится с трудом добиваться. Ведь только подумать, какое безобразие творится! Ждут от меня подачки. Пришлось покупать водку. С трудом нанял лесовозную машину и две машины пиломатериалов отвез в Н. Синячиху, весь материал складировал в церковь. Погружать и разгружать приходится помогать, сам досыта наробился».

«21 августа. В деревне Мизени Костинского сельсовета один дом разламывали на дрова, а внутри дома — роспись 1904 года! Я всю роспись (по договоренности с хозяином дома) снял, т. е. доски оторвал от стен, все упаковал и отвез в амбар в деревню Клевакино Филиппу Степановичу. Какая замечательная роспись, как сказка! Если в Н. Синячихе добьюсь реставрировать памятник, то обязательно смонтирую этот дом с внутренней росписью. Домой в Алапаевск ехал ночью на попутном мотоцикле, приехал в 24 часа…»


Я познакомилась с Иваном Даниловичем не в самое тяжелое для него время: осенью 1975 года Спасо-Преображенская стояла уже по пояс в лесах. И все-таки ощутила, сколь одинок он с мечтою своей. Лицо вполне представительное в районе сказало мне, как бы извиняясь за нехорошее дело: «Вот видите, один тут у нас блаженный церковь реставрирует с пятью пенсионерами…»

В ту осень я впервые увидела Ивана Даниловича в телогрейке с растрепанными кудельками, с нестерпимым взглядом, где и мука, и твердость, и любовь.


Из истории бывшей Спасо-Преображенской церкви (дневник):

«В этом храме службу прекратили еще до войны. Кирпичная кладка ограды была разобрана на строительство тракторной мастерской. В церкви совхоз разместил: на бывшей паперти — электрическую мельницу, в алтаре нижнего этажа — сушилку для сушки зерна, остальное помещение было занято под зерновой склад. К 1970 году церковь находилась на грани гибели. Крыша между колокольней и храмом была раскрыта, купол второго этажа намок и позеленел, еще бы год-два — и мог обрушиться. Совхоз неоднократно собирался выломать стену в алтаре нижнего этажа, чтобы можно было в церковь заезжать на автомашине. Сильно был разрушен главный вход и выломаны отдельные оконные проемы. Штукатурка наполовину отвалилась, а кирпич выкрошился. Очень сильно разрушились главки, местами пришлось заново делать кладку. Штукатурные работы приводилось вести по металлической арматуре. Стенная роспись в нижнем этаже была побита, в алтаре закопчена парами и сажей от сушилки…»


Иван Данилович говорит по-уральски, меняя «ч» на «щ» — «пощему», — и оттого, что выговор его такой исконно деревенский, все, что он говорит, обретает почему-то мощь и глубину. «У человека должна быть мечта. Без мечты, без мечты великой мне бы это здание не одолеть. Произошла встреча человека со зданием, и я почувствовал, что отныне судьба его зависит от меня».


Из дневников:

«28 января 1971 года. Нам нужно учесть, что мы живем в такое время, когда в ближайшие 10—15 лет от нас уйдет старое поколение, не будет этих «живых курганов», которые могут нам поведать, передать драгоценные крупицы истории. Особенно нам нужно выявить (пока время есть) и возродить народные промыслы, представляющее большую художественную ценность народное искусство (художественная роспись, резьба по дереву, вышивки, кружева, вязки, лубяные изделия и т. д.). Новое поколение должно видеть памятники прошлого, видеть и чувствовать, чем пропитана наша русская земля, не должны же мы воспитывать Иванов, не помнящих родства!

В этом году мне исполняется 50 лет — вроде не так уж много, но стали донимать меня болезни, наверное, сказывается фронт — расшаталась нервная система, сердце шалит, язва желудка, больные почки. Но я чувствую себя в полном расцвете творческих сил, наступила зрелость ума и пробудилось что-то мне дорогое, интерес к искусству и памятникам культуры. И хочется себя реализовать в чем-то».


…Тот сентябрьский день поднял на ноги не одну Синячиху. Из окрестных деревень, из Алапаевска, из Свердловска, из Москвы понаехали гости на открытие музея. Деревенские женщины шли в самых праздничных своих платочках, в самых лучших нарядах. Шли старики с детьми и внуками. Осталось немного — всего-навсего перерезать ленточку…


Из выступления на митинге 16 сентября 1978 года по случаю открытия музея и окончания реставрации (магнитофонная запись):

«Товарищи жители Нижней Синячихи, за эти девять лет я оставил у вас частицу своего сердца. Берегите этот памятник и музей. Этому зданию дана вторая жизнь. Много пронесется ветров больших и малых над куполами этого дивного памятника, не один гром и молния сотрясут землю, сменится не одно поколение людей, много пройдет по земле событий. И всю эту память минувших веков будет хранить в себе и передавать в грядущее каменный собрат Кижей…»


Из дневников:

«16 сентября 1978 года. На митинге в глазах народа я видел награду, которой он удостаивал меня, мне кажется. Да, я видел народ жизнерадостный, все улыбаются, глаза горят, взгляд радостный, восхитительный. Я такого народа давно не видел. Я помню, такой народ видел в детстве в праздники, которые отмечались с традициями и обычаями Древней Руси. Например, в масленицу — катание на лошадях, в пасху качались на круглых качелях или гулянье народа на лугу или на улице, где десятки гармошек и балалаек играют и за ними рядами идет народ и поют песни, а у ворот каждого дома на скамейках и табуретках сидят пожилые и смотрят на гулянье народа. 16 сентября я видел народ жизнерадостный. Произошло какое-то сказочное, волшебное явление, как хочется еще раз увидеть его…»


Ах, это было бы так хорошо, если б музей Ивана Даниловича в самом деле оказался волшебным. Однако посмотрите, приглядитесь внимательней. Пусть это ненадолго, не навсегда, пусть пока это зыбко, ненадежно, недолговечно. Посмотрите: парни в болоньевых куртках на глазах превращаются в мыслителей, в ценителей искусства, в людей каких-то очень значительных, все понимающих, на которых можно надеяться, в которых можно верить. Меняются лица. Музей достает со дна души самое ценное, о чем забыли в сумасшедшем беге времени. А тут вдруг остановились… Все было, ничто не ушло бесследно… Были мать, дед и прадед. Они жили здесь, на этой земле. Вот одежда, в которой они ходили. Вот туески и прялки. Их делали тоже они. Здесь не текут молочные реки, но это наша земля, наши поля, наши кладбища.

…В тот день Александр Иванович Окулов, первый помощник Ивана Даниловича, его правая рука, сидел у входа, закованный в новый костюм и кепку, в новые туфли. На груди — медали Великой Отечественной. Сидел — как будто и не видел никого. Я подошла, спросила, чем недоволен. Оказалось, недоволен тем, что «Данилыч водит экскурсию. Я ему говорю: музей, конечно, откроем, пусть смотрят. Но рассказывать, объяснять об искуцтве ничего не надо нашим мужикам, все равно не поверят. Я леса ставил — они надо мной шкарили (насмехались. — М. П.), что они упадут, не выдержат такой высоты. Упали? Я тебя спрашиваю — упали или нет?! И ничего нашему народу об искуцтве объяснять нельзя. А смотреть — пусть смотрят, раз открыто».


Из дневников:

«30 июля 1973 года. Реставрация началась с 1970 года, вот уже длится четвертый год и еще, очевидно, продлится три года. При ремонте-реставрации приняли активное участие следующие товарищи:

1. Окулов Александр Иванович, рождения 1908 г., житель Н. Синячихи, столяр-плотник, руками которого сделаны оконные рамы, двери, и под его руководством были возведены леса.

2. Перовских Григорий Артемович, рождения 1907 г., житель Н. Синячихи, строил леса, красил крышу и кресты.

3. Анохин Яков Павлович, рождения 1911 г., житель поселка Зыряновского рудника, штукатур-маляр.

4. Козлов Иван Александрович, рождения 1911 г., житель Алапаевска, штукатур-маляр.

5. Зуев Иван Никодимович (немой, не разговаривает), рождения 1901 г., житель деревни Толмачевой, кровельщик.

6. Немытов Иван Павлович, рождения 1908 г., житель Н. Синячихи.

7. Букин Василий Алексеевич, рождения 1904 г., житель Н. Синячихи.

8. Немытов Валентин Петрович, рождения 1915 г., житель Н. Синячихи.

9. Охордин Николай Тимофеевич, рождения 1891 г., житель Н. Синячихи (сторож)».

После, в следующие пять лет, в документации, которую Иван Данилович вел пунктуальнейшим образом, будут и другие имена: художники Буров В. В. и Кейт Л. Ю., маляр Белобородова С. А., кровельщик Самойлов В. А. (племянник Ивана Даниловича) и другие. Но та, первая гвардия, последние из могикан, вписанные в дневники самых тяжелых лет, — статья особая. Они работали на головокружительной высоте, старики! Они знали легенду о безымянном итальянском архитекторе, под руководством которого уральские мастеровые 29 лет возводили это здание. Жизнь его кончилась у подножия храма — разбился, упав с колокольни. И наверняка у них было и давление, и сердце пошаливало, и болели ноги… А главный крест красил Иван Данилович — никто не рискнул.


Из дневников:

«16 сентября 1978 г. Народ ринулся в музей. Первую экскурсию, человек сорок, я вел сам. Оказывается, в этой группе были финны (которые приезжали на фанерный завод). Они сделали первые записи в книгу отзывов. После экскурсии я почувствовал себя плохо, разговаривать не мог, многие ко мне подходили, что-то спрашивали, я отвечал что-то. Четыре группы по сорок человек прошли организованно, через экскурсионное бюро, приехали автобусами из Алапаевска, а после до 19 часов народ шел лавиной — и стар и мал. Ребятишки годов четырех, пяти — глазенки вытаращат и смотрят, не сходя с места. Не знаю, что они видели, как все осознавали. Вначале мы говорили, чтобы ноги хорошо вытирали, мыли. Жена принесла воды, тряпок, несколько раз тряпки меняла, воду носила, но все было недостаточно, народ валил. Потом мы уже на все махнули рукой: пусть идут. Грязи натаскали очень много — что сделаешь, погода такая — а ведь мы хотели запускать только в тапочках, в верхнем этаже у нас на полу половички».

Эти половички — тропинки среди асфальтовых дорог, среди пластика и линолеума — пожелаю каждому выйти на них! Они вытканы руками жены Ивана Даниловича, Анны Ивановны Самойловой. Всякий раз, когда приезжаю в музей, поднимаюсь по крутым лестницам храма на второй этаж, останавливаюсь на пороге и смотрю вдаль, через стенды с росписями — туда, где стоит на месте алтаря крестьянская изба — «белая горница», расписанная в 1910 году братьями Мальцевыми, Егором и Павлом, а теперь убранная руками Анны Ивановны, я думаю еще об одном подвиге, который совершается рядом с подвигом Ивана Даниловича. Только мыть этот храм после экскурсий и посетителей каждых два своих выходных дня — дело немалое… Анна Ивановна отказывает себе в покое, в материальном достатке. От природы человек одаренный, талантливая рукодельница, она загрубила руки, здоровье тоже давно не богатырское.


Из дневников:

«23 июля 1976 года. Жена уже две недели в отпуске и ни одного дня не отдыхала, ездит в Н. Синячиху, помогает мне. Временами ворчит на меня: сам весь измучился и меня мучаешь. Руки у нее все изъедены, в язвах: приходится пользоваться серной кислотой, без нее трудно отчищать медную и бронзовую посуду».

«Всю ночь шел дождь и весь день, я остался в Алапаевске, в управлении сельского хозяйства. Много работы, в Н. Синячиху отправил жену одну. А сам потом беспокоился, как она там, зачем в ненастье, тем более знаю, что болит у нее голова: вчера красила пол в алтаре, угорела. Вернулась из Н. Синячихи поздно, говорит, что работала одна, Окулова не было. В нижнем этаже привела в порядок все горизонтальные витрины, жалуется, что одной в церкви боязно работать».

«28 июля 1978 года. С женой заполнили три витрины: повесили половики, скатерти домотканые и полотенца. Как хорошо работать вместе с ней, она много дает разумных советов. Обратно из Н. Синячихи шли пешком до Межной, 5 км, жена едва дошла, болят у нее ноги, опухают. Дома на ночь опять привязала репей».

«2 августа. Вечером с женой ходили на реку полоскать экспонаты для музея. Жена говорит: кто бы мог подумать — Анна Самойлова из Алапаевска через сто лет будет полоскать рубаху и штаны Халяма из деревни Исаково. Еще много, много раз себе повторяю: бог ее мне в окошко подал — как она много для меня делает».

Не могу представить себе, чтобы кто-то другой, а не Анна Ивановна, открывал тяжелые ворота музея, улыбаясь устало и приветливо. Музей закрыт. Выходной день. Но люди едут, стучат и, повинуясь старинному обычаю не отказать путнику, ворота распахиваются столько раз, сколько в них постучат.

Интересно, кто придумал эти удобные уравнительные слова: «незаменимых нет»? Во всяком случае, здесь далеко до народной мудрости. В русских сказках Иванушка всегда незаменим, никто не может победить трехглавого дракона, а он может.


Из книги отзывов музея:

«От всей души благодарим создателей музея, особенно И. Д. Самойлова, удивляемся его настойчивости и энергии. Нам хорошо знакома история этой церкви, мы видели ее в роли зерносклада, всегда болела душа за то, что гибнет такая красота. Много раз были попытки спасти этот памятник архитектуры, но, видимо, не было такого человека, который довел бы это дело до конца. Спасибо вам, Иван Данилович, за спасенную красоту.

Спиридонова, Симакина, г. Качканар».


«Все, что здесь увидели, трогает до слез. Здесь острее понимаешь и чувствуешь, как тонка и богата душа народа, как бережно надо охранять и продолжать художественные традиции. Нет слов, чтобы по-настоящему отблагодарить тех, кто сделал это чудо.

Петрова, г. Артемовский».


«Своим трудом вы воскресили в душах тысяч и тысяч посетителей музея старинные нравы и обычаи. Мы влюблены в деревянную избу, которая напомнила нам наше детство и юность, хотя и не на уральской земле, но все равно на нашей русской земле, под Казанью.

Гости из Донецка — Петров, Гурьев».


«Трудно подыскать слова благодарности, не избитые в нашей речи, а хочется как-то по особенному очень тепло поблагодарить собирателей этой чудесной коллекции. Проделан титанический труд, сохранено для народа его национальное искусство, мы приравниваем это к подвигу. Сейчас много говорят об этом, но один раз увидеть эту красоту лучше, чем тысячу раз услышать. Особенно ценно то, что этот музей не перекочевал куда-то в город, находится там, где он вырос, врос своими корнями. Наша бессонная ночь, длительные сборы, масса всяких неудобств длинной дороги забылись моментально и стали такими никчемными после просмотра экспозиций музея. Желаем Ивану Даниловичу здоровья, здоровья, а что делать дальше, он знает прекрасно.

Группа архитекторов проектного института Уралгипромез, г. Свердловск».


«Мне 76 лет, с 1905 по 1910 г. я жил в Н. Синячихе, ходил в эту церковь, исполнял обряды. Сейчас я снова все увидел. Я даже не представлял, какая красота заключена в самой архитектуре здания этой церкви и какая теплота человеческая ее внутреннего художественного содержания. Словно прозрел.

Подполковник в отставке Елькин».


«Кто любит, тот любим…
Кто светел, тот и свят…
Дорогая Анна Ивановна! Дорогой Иван Данилович! Дорогой Александр Иванович! Дорогие товарищи! Низкий поклон вам. Великая благодарность за душу живую… Спасибо за прекрасное путешествие, которое мы совершили сегодня.

Е. Камбурова, г. Москва».


«Необыкновенно, прекрасно, спасибо, Иван Данилович! Спасибо за то, что вы русский и не даете забыть об этом нам. Здесь наши корни, и мы гордимся талантом русского народа, его пониманием прекрасного. Это незабываемая встреча. Омск».

Только не надо думать, будто все в прошлом. Посмотрите внимательнее вокруг себя. Посмотрите, как смотрит Иван Данилович. Мы хвалим его, а могли бы и сами… Наша земля и сегодня необыкновенно богата талантами. Дело за нами. Давайте учиться их видеть и радоваться им.

Вот у Самойлова выставка удивительных акварелей. Они сделаны кистью Анны Ивановны Трофимовой (когда-то бухгалтер в Заготскоте, ныне — пенсионер, впервые кисть взяла в 56 лет). А вот ковры Христины Денисовны Чупраковой. Ей сейчас за восемьдесят. С ней меня свел Иван Данилович, это он показал мне дорожку к ее дому на алапаевской улице: «Ой, девка, куда ты попала, ты сейчас обхохочешься! Смотри, георгин-то мой — совсем с ума сошел, выше дома поднялся!»

Послушайте ее шутейную речь, которую она творит каждый раз, будто ковшом черпает: «Ой, Маша, ты сейчас обхохочешься! Этот ковер у меня на правтике!» (т. е. выправляется на стене, одновременно проходя практику). Посмотрите ее новые работы: «Я все что-нибудь да делаю, ну в магазин-то схожу или в баню, а так все ковыряю иголкой и сама удивляюсь: и как это меня сподобило, ведь красота! Искусство — это очень хорошо, — труды!»

Все, что происходит в музее Ивана Даниловича, — это только начало. Тридцать лет шел он к великой своей мечте. Слыл чудаком, когда таскал на себе — спасал! — двери, простенки домов, потолки, расписанные некогда уральскими народными мастерами. Всеобщая страсть к полированной, одинаковой — чтоб не хуже, чем у соседа — мебели захлестнула, увы, и уральскую деревню. Старые крестьянские дома пошли под топор. Вместе с ними и предметы крестьянского быта — прялки, туески, самовары, иконы местного письма. Иван Данилович первый понял, почувствовал сердцем, что пройдет время, схлынет мода — люди затоскуют в пустоте и одинаковости быта, лишенного творчества, очищенного от земных корней. Он предвидел это и терпел насмешки.


Из письма Ивана Даниловича (октябрь, 1979 г.):

«Может быть, о башне пока ничего и не надо писать, так как дело еще не закончено. Ведь я должен еще привезти две-три избы XVIII века, дом с народной росписью, деревянную часовню, а может, и две, кузницу, деревянную пожарную (с полным инвентарем), создать усадьбу крестьянина XVIII—XIX веков со всеми надворными постройками и орудиями труда, поставить амбары, овин, гумно, водяную мельницу, колодец-журавль, деревню Балакино обнести огородом с полевыми воротами, построить плотину, — восстановить старый пруд западнее деревни Балакино, восстановить кедровую рощу (там еще около десяти кедров сохранилось) и кое-что еще по мелочи. Объем громадный, но все это реально, сделать можно, я в себе уверен, сейчас живу этим. Жена узнала эти мои прожекты — ревом заревела. Ну ничего, она меня понимает: для себя я ни одного дня жить не буду».


У музея в Нижней Синячихе будет долгая жизнь, потому что народное искусство бессмертно. Он будет жить до тех пор, пока люди берут на себя гораздо больше того, что положено им по должности. А такие люди будут всегда. Свердловчане уже видели выставку ковров алапаевской бабушки Христины Денисовны Чупраковой. С ее творчеством, жизнерадостным и ярким, знакомы Суздаль и Москва, Берлин и Лондон.

Но если всходам случайно не повезло, если побегам приходится взрывать асфальт, то им надо помочь. Речь идет не о спасении цветов: вышел я на улицу, такой хороший и добрый, и решил что-нибудь поспасать, хотя мог бы этого и не делать. Нет, дело не в цветах, речь идет о нас самих. Человек не может оставаться человеком без травы и цветов, без живой и прекрасной жизни. Она пульсирует, ее движение физически ощутимо, она ежесекундно напоминает каждому: ты не железный винт в производственном механизме, ты — создатель его, ты — первичен…

Станислав Мешавкин Шатер в огороде

Комарово — деревушка маленькая, чуть более двадцати домов — раскинулось на берегах уральской реки-красавицы Уфы. От районного центра Артей ее отдаляют двадцать километров, расстояние для нашего века с его Илами, ТУ и Яками настолько малое, что и расстоянием не назовешь. Но если зарядят тягучие дожди, то легче и быстрее от Свердловска до Москвы добраться самолетом, чем проехать на автомашине по избитой, размягшей колее эти несчастные двадцать верст.

Удаленное от столбовой дороги Комарово выработало свой уклад жизни, тот степенный ритм, который идет на пользу душевному и физическому здоровью. Приезжий здесь большая редкость, по вам не скользнут, как в городах, мимолетным взглядом, напротив, подвергнут обстоятельному осмотру. Осмотр начинается задолго до сближения: сначала оценят одежду и обувь, затем прикинут возраст и возможное служебное положение (не из начальников ли?), не спеша поздороваются и непременно оглянутся, дабы удостовериться, насколько вид сзади соответствует виду спереди. По современному говоря, произведут комплексный обзор.

На крышах добротных домов — телеантенны. Телевизору и в больших городах многие молятся как идолу, а в глухой деревушке, особенно зимними вечерами, когда пурга переметет дорожку к ближайшему соседу, сам бог повелевает сидеть неотрывно перед голубым окошечком в мир, приобщаясь к большому свету. Телесеансы проходят своеобразно. В разгаре, скажем, футбольный матч, назревает голевая ситуация, а экран предательски гаснет как всегда на самом интересном месте. Это, значит, кончилась солярка, заглох движок. Зажигается керосиновая лампа, и семья ожесточенно спорит: быть или не быть голу. Окончательным арбитром служит газета, которую опять-таки из-за плохой погоды и дорог доставляют раз в два дня, а по праздникам и выходным и того реже. Поэтому многие жители ведут специальные записи и в присутствии почтальона сличают номера газет, дабы не было потери.

Обычно в деревнях взрослое население собирается около правления колхоза или конюховки. В Комарово разнарядка на рабочий день проходит на высоком обрывистом берегу Уфы. Программа предстоящих дел обсуждается обстоятельно, решения принимаются коллегиально. А кто не согласен, шутятмужики, того под обрыв. Любопытства ради я подошел к берегу. Удержаться при толчке на крутом склоне невозможно, лететь вниз добрых метров пятнадцать, причем ослушника ждут при приземлении камни — валуны и галька. По этой или другой причине, но при мне разнарядка прошла спокойно, да я и сам про себя решил, что на все время пребывания в Комарово буду ревностным сторонником коллегиальности.

Очарование деревне придает Уфа. Так случилось, что все уральские реки оказались в тени первой красавицы среди них — Чусовой. И Чусовая, как настоящая примадонна, ни с кем не желает делиться славой. Спору нет, хороша Чусовая с ее камнями-бойцами, но, право, и у других рек есть свое обаяние. У Уфы нет такой броской красоты, в нее надо вглядеться, чтобы сердцем впитать очарование, которое несут ее лесистые берега, быстрая вода с частыми перекатами, причудливые изгибы, когда плывешь на лодке час-другой в надежде, что приближаешься к цели путешествия и вдруг оказываешься почти в той же точке, с которой начинал отсчет.

Уфа прокладывает свой путь по оконечности Уральского хребта, пограничной с Башкирией, на просторы которой она в конце концов и вырывается. Твердое, покрытое галькой дно, сухие берега выгодно отличают ее от других уральских сестер, к берегам которых и подойти нельзя, если нет на тебе болотных сапог. У нее есть азиатская величавость, но нет дикой угрюмости, краски смягчены близостью башкирских степей, они более нарядные, яркие. Да и комариная армада, от которой в дождливое лето нет спасения, здесь куда менее числом и характером добрее, как мне показалось, чем в северных широтах. Остается гадать: или в далеком прошлом они водились в изобилии, или название деревне дал человек очень впечатлительный, легко ранимый или просто мало путешествовавший по Уралу.

В этих местах Уфа рассекает Бардымский хребет. Река яростно атакует горный кряж. Когда не удается лобовая атака, она отступает, чтобы найти уязвимое место и нанести решающий удар. Отсюда и рождаются причудливые петли-изгибы.

Родословная Комарово восходит к демидовским временам. На руде и древесном угле взошла слава уральского металла. В глухих таежных местах возникали встарь такие деревушки, как Комарово, чтобы питать дровами и углем ненасытные печи тагильских, невьянских и прочих заводов. В наши дни ремесло углежогов забыто. Остались леса, тревожно шумящие своими вершинами. Не перевелась в них живность, редкие по нашим временам звери, о встречах с которыми красочно рассказывает бригадир Юрий Зиновьевич Коростылев.

«…Приехал я однажды на покос. Лошади, спасаясь от жары, разбрелись по лесу, и я, кликнув верного Тузика, маленькую собачонку, отправился на поиски. Тузик залаял, я обрадовался — нашлись, родимые. Вышел на елань и попятился. Метрах в двадцати карабкаются на осину, сталкивая друг друга, два медвежонка, а на моего Тузика грозно надвигается разъяренная мамаша. Я руку к поясу, а нож, оказывается, забыл дома. Схватил толстую палку и думаю про себя: один-то раз все равно оглоушу, а там будь что будет».

На его счастье медведица решила не выяснять отношения и, забрав своих чад, с достоинством удалилась в лес. Ни секунды не медля отправился в строго противоположную сторону и бригадир с собакой…

…Почтальон в деревне не то что в городе — фигура видная, он та ниточка, что связывает Комарово с внешним миром, источник всяческой информации. Стоит почтальону показаться на улице, как из домов высыпают жители. Как большинство людей на Руси, население Комарово не обременяет себя перепиской, ограничиваясь поздравительными открытками, поэтому в сумке почтальона преимущественно газеты и журналы. С одной оговоркой, в данном случае очень важной. Одному из жителей почтальон приносит десятки, а в иные дни и сотни писем. На конвертах помечено: Степану Минеевичу Сыропятову.

— Фамилия наша, дорогуша, как у многих работных людей, от клички произошла. Прародитель мой в Кунгуре тогда жил. Приехал новый управитель, кличет его в контору. А дождь сильный шел, старые лапти и разъехались. Бросил он их, да так в контору босиком и заявился. Росту был здоровенного, под потолок. Погуторили, повернулся он, чтобы уйти, а управитель ручками как всплеснет: пятки-то, говорит, какие у тебя огромадные да сырые, смотри, как наследил. Никакой ты не Трофимов, Сыропятов ты — вот кто.

Степан Минеевич статью своей пошел в прадеда и потому попал в гвардию, служил в Питере. Причем в армию его забирали дважды. Еще шестнадцать не стукнуло, велели явиться на призывной пункт. Показал записи, где значился возраст. Чиновник отмахнулся: знаем эти кержацкие бумажки, веры им нет. Направили для освидетельствования к врачам. Те смотрят: парень здоровый, с коломенскую версту, признали годным и совершеннолетним. Явились тогда свидетели, почти вся деревня, доказали, что молод-зелен. После этого на целых восемь лет забыли о рекруте из Комарово — канцелярская машина работала с большими перебоями.

Речь у Степана Минеевича певучая, любимое обращение к собеседнику — «дорогуша». Само это слово, округлое и теплое, очень идет к нему, он мягок в обращении, спокойствием и доброжелательностью веет от всей его фигуры. Во время беседы изредка поглаживает бороду, причем, как успел я заметить, делает это тогда, когда надо вспомнить дату или фамилию. Память у него исключительная, легко извлекающая из прошлого цифры и факты. Он словно испытывает собеседника, способен ли тот отличить быль от небылицы. Способен — молодец, не способен — сам, значит, и виноват.

Степан Минеевич ходит, опираясь на палку, и постоянно подтрунивает над своей «третьей» ногой.

— Да и как не отказать, мил человек, моим ножкам. Верой и правдой служили, грех жаловаться. И отказали по справедливости. Холодная вода для них особенно губительна. А мы, сам видишь, все время у реки. Как схлынет большая вода, так до самого льда рыбой промышляешь. И все больше с бредешком. Это сейчас сапогов разных развелось, есть аж до пояса, а очень захочешь, то и выше, а тогда все босиком да в лапотках. Снег выпадет — на рябчиков. А потом за рысью — брали ее бе́гом.

— Как это бе́гом, Степан Минеевич?

— А очень просто, дорогуша. Главное — след устойчивый, свежий найти. Спугнешь зверя рано утром — и вдогонку. Поначалу он скок широкий делает, потом все мельче, мельче, на рысцу переходит, потому, значит, рысью и зовется. Час бежишь, другой, третий. Сначала шапку скинешь, потом шубенку. К вечеру рысь так устанет, прыжок последний сделает и, как мертвая, в сугроб головой ткнется. Тут уж не зевай, бери ее за горло и связывай. Не сосчитать, сколь я их в зоопарк сдал, а теперь каюсь — можно бы и похвастаться…

Степан Минеевич испытующе смотрит на меня, гладит бороду. Настала пора и мне покаяться перед читателем. В специальной литературе подобных описаний я не отыскал, собственного опыта в этом не имею, осторожно уточнил у соседей, которые подтвердили, что слышали про такое от стариков, но за точность не ручаются.

— Сейчас такого не сыщешь, — словно угадывая мои мысли, продолжает Сыропятов. — Ловят, конечно, и тигру, да целой артелью, какой же это интерес. А сынок мой, Павля, тот техникой ловит, капканами.

«Сынок», Павел Степанович Сыропятов, сам уже дедушка. На пенсии, но по-прежнему активен. С его советами считаются на ферме, где он проработал много лет, в партийной группе, которую он неоднократно возглавлял.

Коль скоро речь зашла о семье, то скороговоркой здесь не обойдешься. Степан Минеевич и его жена Федосья Федосеевна вырастили десять детей. Одна из дочерей, Агриппина Степановна, как и Федосья Федосеевна, стала матерью-героиней и даже превзошла мать: вырастила, поставила на ноги двенадцать детей — десять сыновей и двух дочерей.

Когда Степан Минеевич готовился к юбилею — а юбилей у него редкостный, сто лет! — то интересу ради решил посчитать, сколь велико его потомство, считая внуков и правнуков. Подсчитал и огорчился. Оказалось 95 человек, а ему так хотелось, чтобы вышла круглая цифра, равная юбилею. Малость утешало то, что появился первый праправнук, пятое поколение в одной семье. Врачи и кузнецы, агрономы и горняки, экономисты, трактористы, сварщики — десятками профессий владеет в общем итоге клан Сыропятовых.

Темная кромка соснового бора смыкается с деревенскими огородами. Но Степан Минеевич только посматривает в сторону леса: годы берут свое. Сейчас главная его забота, смысл жизни — сад.

Словно опытный артист, Сыропятов начинает показ с рядовых номеров, приберегая коронный под занавес «представления».

— Вот мои яблоньки. Нет, на эту ты не смотри. Ее я посадил в первые годы садоводства, посадил просто, без затей. Она прямо в рост и пошла. Стоит, мотает вершиной, а все напрасно. Ударят морозы, и прощай твой труд. На Урале надо сажать преимущественно стелющиеся деревья, им ни бог ни черт не страшен.

Низко к земле клонятся яблони, горделиво неся на своих ветвях краснеющие плоды. В урожайные годы каждый весит 300—350 граммов.

Холодная и ветреная на Урале зима. Фруктовые деревья, в большинстве своем южане, трудно привыкают к суровым условиям. На помощь им приходит человек. Сыропятов привил к сибирской яблоне кизил. Сочетание получилось удачным, кизил передал «молочной» сестре неприхотливость, закаленность к житейским невзгодам. Немало в саду и других гибридов.

Садовод, если у него умелые руки, может при желании стать и своеобразным скульптором. Степан Минеевич соорудил «кресло» из трех яблонь и на правах хозяина приглашает гостя посидеть в нем. Могу засвидетельствовать, что сидеть и удобно и приятно. От солнечных лучей надежно укрывает пышный зеленый тент, перед глазами же дразняще раскачиваются начинающие краснеть плоды.

Отливают золотом на солнце гроздья облепихи. День и ночь около нее трещат вертушки, отгоняя птиц. Полюбились воробьям мясистые, чуть горьковатые плоды сибирячки. Облепиха сторонница крепкой семьи, одиночество ей противопоказано. Она плодоносит только в том случае, если около куста с женскими цветками растет представитель сильного пола. Плоды плотно, ягодка к ягодке, прилепились к ветке. Точное все же название — облепиха!

Садоводческое кредо Сыропятов обозначил так: «Запало мне в голову, что надо вырастить то, чего нет на Урале, заставить вырасти». Сажал земляной орех, потом увлекся арбузами. Своего добился, хотя арбузы заметно уступали астраханским собратьям. Увлечение это вскоре забросил.

— Занятно, да больно работисто, — Сыропятов любит емкое, сразу все объясняющее слово. — Проще в магазин сходить.

В центре сада двойной частокол, шатер, как громко именует это сооружение Степан Минеевич. Вход в него преграждает дверь с двумя висячими замками. Сыропятов громыхает засовами, неспешно заходит, останавливается возле грядки и испытующе смотрит на меня. Когда сильно ждешь чуда, оно непременно является. Садовод бережно снимает полиэтиленовую пленку. На низких кустах полыхают красные ягоды-бусинки. Женьшень! Корень жизни!

Женьшень относится к семейству аралиевых, распространенному преимущественно в тропической и субтропической зонах. Его ближайшие родственники, элеутерококк и аралия маньчжурская, имеют пусть не столь звучную, но тоже достаточно громкую известность за свои целебные качества. Женьшень произрастал на земле еще в те далекие времена, когда бродили стада мамонтов, росли в изобилии гигантские папоротники, а представители рода человеческого ютились в пещерах. Катаклизмы сотрясали землю, изменился животный и растительный мир, оставив нам в наследство от тех времен буквально несколько — единицами — реликтовых видов и среди них женьшень.

Один из крупнейших в нашей стране исследователей корня, успешно выращивающий его в условиях Северного Кавказа, А. А. Малышев отмечает, что происхождение корня окутано столькими легендами, что из них можно составить увлекательную книгу. Наиболее распространенная из них, во всяком случае самая поэтичная, утверждает, что женьшень зародился от молнии. Если молния ударит в горный источник, то родник уходит в землю, а на его месте вырастет женьшень, впитавший в себя силу небесного огня и чистоту ручья. Не случайно слово «женьшень» иногда обозначается китайскими иероглифами жень-дань-шень (корень-молния).

Названий у корня десятки. В энциклопедии он вошел как женьшень. Жень — в переводе с китайского — человек, шень — корень. Веретенообразный корень благодаря своим разветвлениям может приобретать различные формы, нередко напоминающие символическую фигурку человека.

Восточный колорит явственно ощущается и в других названиях: «дар богов», «чудо природы», «дух земли», «божественная трава». Нетрудно заметить, что люди были склонны придавать происхождению корня мистическую, божественную окраску, отождествлять его с человеком. Многозначительно и такое старинное изречение: «Царь лесных зверей — тигр, царь морских зверей — дракон, а царь лесных растений — женьшень».

Просвещенные европейцы внесли женьшень в медицинские справочники под именем панакс (с латинского — лекарство от всего). Как видно, и на них сказалось влияние восточной, особенно китайской медицины, которая придавала настойке из корня чудодейственную силу. Вряд ли, наверное, сыщешь еще в истории примеры, когда бы растение удостаивалось королевского или императорского указа. А женьшень удостоился. Китайский император узаконил его исключительность и целебные свойства специальным приказом: «Женьшень помогает при всякой слабости, в случаях чрезмерного телесного или душевного утомления или усталости; уничтожает и удаляет мокроту и скопление ее; останавливает рвоту, укрепляет желудок, увеличивает аппетит и помогает пищеварению; укрепляет грудь и сердечную деятельность, уменьшает одышку, усиливает духовную и телесную деятельность организма, ободряет настроение духа, увеличивает лимфу крови, хорошо помогает против внезапных головокружений в жару, поправляет ослабшее зрение и продолжает и поддерживает жизнь в преклонном возрасте». Ну как после такого трактата, освященного к тому же высшей властью в стране, не станешь обожествлять женьшень!

Бешеный спрос на чудодейственное растение привел к тому, что запасы его, и без того скудные, стали стремительно уменьшаться. В погоне за наживой промысловики выкапывают очень мелкие корешки, еще не обретшие силу. Действующий стандарт — минимальный вес сто граммов — малоэффективный заслон против рыцарей легкой наживы, которые, минуя государственные конторы по закупке сырья, сбывают его частным лицам. Уходит в забвение золотое правило старых корневщиков заделывать семена выкопанного растения тут же на месте в почву для возобновления. Как это ни грустно, но приходится признать, что слова В. К. Арсеньева, сказанные им в начале века, приобрели ныне еще большую остроту: «…Этот драгоценный дар Земли вымирает, и мы должны уберечь его от участи динозавров, морской коровы и гигантского эпиорниса, которые навсегда исчезли… на нашей планете».

Забота о сохранении женьшеня как вида, растущая с каждым годом потребность в корне вызвали к жизни плантации, на которых женьшень выращивается искусственно, руками человека. Одними из первых — еще шесть веков назад — начали культивировать женьшень корейцы. В окрестностях Кэсона, древней столицы Кореи, в настоящее время насчитывается несколько сот гектаров, занятых под чудо-корень. В среднем вес каждого из них около тридцати граммов. Примечательно, что развитие растения в искусственных условиях протекает раза в три-четыре быстрее, чем в естественной среде. С каждого гектара мастера Корейской Народно-Демократической Республики снимают не менее полутонны сырья, которое идет на изготовление лекарств, косметических средств, кондитерских изделий и напитков.

В последние годы и в нашей стране в широких масштабах идет приручение корня, главным образом на Дальнем Востоке и Северном Кавказе. На этом пути, к сожалению, пока больше неудач, чем успехов, трудно отлаживается технология, много организационных помех. И все-таки будущее именно за культивируемым женьшенем.

Появился большой отряд любителей, которые выращивают корень на приусадебных участках и даже в комнатах. К ним с полным правом можно отнести и уральского энтузиаста.

Как попал женьшень в маленькую деревеньку? Из переписки Сыропятова с институтами и садоводами можно составить если не том, то во всяком случае пухлую брошюру. В какие двери он только не стучался! Первое письмо поначалу обрадовало его. Институт, говорилось в нем, приветствует глубокоуважаемого Степана Минеевича и готов оказать ему всяческую поддержку в его благородном стремлении вырастить женьшень на Урале. Вот только семена институт, опять-таки к глубокому сожалению, выслать не имеет возможности. После некоторой тренировки Степан Минеевич научился бегло пробегать первую половину ответов, выдержанных в свойственном ученым корректном тоне, и внимательно изучал последний абзац, в котором, увы, неизменно присутствовала фраза «к сожалению».

Но вот однажды весной пришла посылка из Владивостока. В марле на влажном мху лежало сто зернышек, невзрачных на вид, похожих на семена вики. Для Степана Минеевича наступили радостные и трудные дни. Привез из леса землю, смешанную с перепревшей листвой, тщательно выбирал место, памятуя, что дальневосточный гость любит южные и юго-восточные склоны. Солнца достаточно. Но вот задача: женьшень любит несовместимое — солнце и тень. Прямые солнечные лучи для него губительны. Тогда-то и воздвиг Сыропятов свой шатер, двойной частокол.

Осенью грядка не подавала даже малейшего признака жизни. Во Владивосток ушло паническое письмо. Из института последовало вежливое разъяснение, что женьшень всходит на второй год.

— Оконфузился я, дорогуша, перед учеными, — добродушно смеется садовод. — Ведь читал об этом сколько раз, да вот запамятовал. Уж больно мне хотелось поскорее увидеть свое дитя.

Сравнение корня с ребенком весьма точное. Он требует повседневной заботы, чуть не доглядел за этим капризным дитятей — и пошел насмарку многолетний труд. Сыропятов на деле убедился, насколько мудра и справедлива восточная поговорка, гласившая, что легче обучить взрослого тигра, чем вырастить женьшень.

Когда я в последний раз побывал у Степана Минеевича, то прошло уже двадцать лет с той поры, когда были заделаны в почву первые семена. На плантации росло пятьдесят корней. Было намного больше, за сто, но помешало… свердловское телевидение, подготовившее о Сыропятове большой очерк. Среди зрителей, смотревших передачу, оказались лихие люди. Ночью приплыли на лодке в Комарово, часть корней выкопали, часть — истоптали. Сыропятов с горя слег. Вызвали милиционеров. Те сначала рассердились: этого, мол, только не хватало, огороды охранять. Когда же Сыропятов показал им журнал с сотнями отзывов, те искренне заинтересовались и попросили взять журнал с собой. Журнал «зачитали», воров не нашли.

Мне довелось держать этот журнал в руках. Толстая тетрадь в дерматиновом переплете. Заполняется она стихийно. Плывут по реке туристы, услышат про садовода и заглянут в дом, что стоит на крутом берегу. Степан Минеевич рад свежему человеку, охотно делится с каждым своим опытом. Старик пунктуальный и дотошный, он и завел специальную тетрадочку. Записей в ней много, приведу лишь одну: «Мы, туристы из Верхних Серег, прослушали лекцию, если можно назвать ее лекцией, о пользе растений южных и северных. Таких специалистов любить нужно, беречь, поощрять. На таких людях, как Степан Минеевич, держится красота земли русской».

В 1974 году в «Известиях» была опубликована хроникальная заметка о садоводческих изысканиях Сыропятова. В Комарово хлынул поток писем, который условно можно разделить на две части. Наиболее увесистую объединяет страстное желание любителей получить хотя бы одно семечко женьшеня. Вряд ли центральное статистическое управление ведет точный учет садоводов, но если таковой есть, то, как бы ни была высока цифра, ее смело можно считать заниженной. Урбанизация жизни вызвала — и процесс этот совершенно закономерный — колоссальную тягу к земле, к природе. Просматривая почту Сыропятова, удивляешься, до чего богата земля талантами.

Вениамин Чернушкин из Саратова предлагает на обмен семена помидоров. Сорт, выведенный им, необычен: куст высотою четыре метра дает урожай 25—30 килограммов, а отдельные экземпляры весят полтора килограмма. Виктор Филоненко из Липецкой области разводит 64 сорта груш, преимущественно канадских и североамериканских, имеет свой питомник. Пенсионер Иван Ефимович Сазонов задался целью доказать, что и в Целиноградской области, где на сотню километров простираются голые степи, могут цвести фруктовые сады. На его участке плодоносят яблони, груши, слива, вишня. А если испытать женьшень?

Письма второго плана — исповедальные. Белому листку бумаги поверяются боль, судьба человеческая.

Нетрудно заметить, что многие адресаты бесконечно убеждены в том, что женьшень — панацея от любой постигшей их беды. Но немало писем и от тех, кому женьшень действительно остро необходим. Следуя советам врача, больные пускаются в бега, в поиски за лекарством. С таким же примерно успехом, с каким можно отыскать клюкву в пустыне.

На первые письма Степан Минеевич отвечал обнадеживающе, многим, памятуя собственные невзгоды, отсылал заветные семена. Иным, чье письмо трогало за самое сердце, направлял настойку, сделанную собственноручно. Но вскоре понял, что ему не справиться с лавиной, — до ста писем в день! — она погребет его. К тому же выяснилось, что подавляющее большинство адресатов не знает даже элементарных основ садоводства. Спрашивают его, например, может ли женьшень расти в Армении и какую технологию он посоветует применительно к местным условиям? Как ответить, если Сыропятов ни разу не был на Кавказе?

И все-таки выход был найден. Нашлись последователи Сыропятова в районном центре, в Артях. Агрономы-энтузиасты решили продолжить опыт земляка, только в более широких масштабах. Им-то и передал Степан Минеевич все семена, помог на первых порах.

Это было его главное завещание, ему было отрадно сознавать, что дело передано в надежные руки.

А в моей памяти он остался таким, каким я видел его в последний раз. Мы садились в лодку, когда он медленно, опираясь на палку, спустился к берегу. Не спеша достал из кармана небольшую бутылочку.

— Прими от меня подарок. Женьшеневая настойка.

Застучал мотор, поплыли назад небольшие, но крепко сколоченные домики глухой уральской деревушки Комарово, стал уменьшаться на глазах плечистый, с окладистой бородой старик, дарящий людям на прощанье здоровье.

ИЗ КНИГИ ПРИРОДЫ

«Красою вечною сиять»

Проблема охраны природы родилась не вчера. Уже давно нас тревожат загрязненные воды Волги, обмелевший Урал, леса, потесненные городами, заводы, забирающие у человека солидную долю питьевой воды… Сегодня эта проблема волнует каждого. Значит ли это, что наши противоречия с природой достигли своего апогея? И каков характер этих противоречий?


На эти вопросы незадолго до смерти ответил Станислав Семенович Шварц — академик, директор Института экологии растений и животных УНЦ АН СССР, председатель Комиссии по экологии АН СССР, член советского национального комитета по Международной экологической программе.


Беседу начал С. С. Шварц:

— Начнем с небольшой, несущественной поправки. Назовем проблемой не охрану природы, а охрану природных условий. Это не одно и то же. Во-первых, потому, что сохранить природу в первозданном ее состоянии, даже в том, в котором получило ее наше поколение, вещь невозможная. Жить в природе и не влиять на нее человек не может. Во-вторых, мы говорим об охране именно природных условий потому, что нас заботит не просто сама природа, но самочувствие в ней человека. Воздух, которым он дышит, вода, которую пьет, потребности, которые ему необходимо удовлетворять. Задача состоит в том, чтобы интересы человека и природы сочетались, чтобы наши отношения были не поединком, а союзом, от которого оба партнера оказались бы в выигрыше.

А природа… как сказал Пушкин, будет красою вечною сиять. Она переживала не такие катаклизмы, она может освободиться не только от наших преобразований, но и от нас самих. Так что, повторяюсь, проблемы охраны природы в чистом виде не существует — только в неразрывной связи с человеком, с человеческим обществом. И довольно вздохов о «загубленной природе». Нужно приниматься за дело.

Хорошо, если каждый на своем месте будет четко представлять сферу своего влияния, цель, которую должен достигнуть.

Скажем, меня, как ученого, не интересует лесник Иванов, отдавший за мзду под сруб уникальную рощицу. Или хозяйственный руководитель Иванов, принявший непродуманное решение, в результате которого погибли тысячи гектаров леса. Это дело юриста, дело прокурора. И хотя явления такого рода наносят существенный ущерб природе, не они формируют наши отношения с ней. Эти отношения подчиняются объективным законам, не зависящим от человеческого ума или человеческой глупости. Их определяет развитие общества, развитие его производства. И чтобы наш разговор сразу вошел в верное русло, скажу, что наука изучает именно эту область — отношения общества с природной средой, объективные законы, по которым они складываются.

А что касается заданного вами вопроса о характере этих отношений, то было бы неверно представлять всякое влияние человека на природу как влияние с неизбежным знаком «минус». А с другой стороны, напрасно думать, что это изменяющее природные условия влияние родилось лишь вместе с развитием техники, в связи с индустриализацией и урбанизацией ландшафтов.

Вот вам два факта. В Западной Европе, за исключением горных ее районов, почти не осталось естественных лесов, однако современные леса не везде хуже исходных. А в подтверждение того, что наш предок «успешно губил природу», скажу: пустыня Сахара, северная ее часть, создана человеком, вернее, разводимым им скотом. В центре Сахары есть плато Ахаггар, где имеется небольшой водоем и в нем крохотная реликтовая популяция крокодилов. Эти крокодилы — свидетели прошлого Сахары. Сахару выбили, потом иссушили, превратив в пустыню.

— Знаете, к этому факту нелегко привыкнуть. Сахара — создание рук человеческих…


— И тем не менее оно так. И как бы это ни удивляло, дам вам повод удивиться еще раз, уже на нашем, российском примере: междуречье Волги и Урала тоже выбито скотоводами-кочевниками, они избороздили степь и превратили ее в пустыню, в пески.

Конечно, эти факты отнюдь не повод для самоуспокоения, современный человек «вооружен» против природы раз в сорок сильнее, чем его предшественник из каменного века. Этой очевидностью как раз и пользуются глашатаи идеи «Назад к природе!», призывая отказаться от достижений цивилизации.

— Разве это возможно?


— Назад пути нет. Лозунг «Назад к природе!» не только реакционен, он еще и антинаучен. У наших предков не было иного выхода, человек примитивного хозяйства не мог не губить природу. А сейчас уровень производительных сил таков, что мы можем позволить себе роскошь оставить потомкам цветущую землю. Это обстоятельство надо подчеркнуть особо. Только социалистическая система хозяйства, основанная на высшем развитии производительных сил, может сочетать индустриализацию планеты с поддержанием оптимальной природной среды.

Если бы современное, возросшее количественно человечество вздумало хозяйничать в природе по старинке, то мы сгубили бы ее для себя в кратчайшие сроки. И тому есть свежие, сегодняшние доказательства.

Существуют сейчас племена, которые используют в качестве топлива ну, по-нашему, кизяк. Чего проще, естественнее и чего, кажется, безобиднее? И что же? Сжигая его, они изымают из биологического круговорота существенно необходимые вещества. Не возвращая «долга» почве, они обворовывают природу, ощутимо обедняют ее.

Всякий шаг назад — это еще и нищета со всеми вытекающими отсюда последствиями. Возросшее население планеты как минимум должно есть, пить, одеваться. Вот документ, изданный ООН в 1968 году, — «Международные действия по предотвращению протеинового кризиса». Из этого документа следует, что промышленно развитые страны полностью обеспечены продуктами питания. Но многие миллионы жителей стран, которые еще не встали на путь промышленного развития, постоянно страдают от недостатка белковой пищи. В результате не менее трехсот миллионов детей не могут нормально развиваться. Не только физически, но и умственно: результат нарушений в развитии мозга. Это страшные цифры. Их должны помнить люди, призывающие «Назад к природе!»

Вот вам дилемма: население планеты неуклонно возрастает, увеличиваются его потребности. Но мы не можем отобрать у «дикой» природы для расширения производства более трети территории, не нарушив необходимого равновесия. Пока природа в энергетическом эквиваленте производит в 6—7 раз больше, чем человечество. И эта цифра скорее занижена, чем завышена. А только за 200 последних лет из биологического процесса изъято 20 миллионов квадратных километров земли — они больше не работают на биосферу. И каждый год человечество теряет еще по 5—7 миллионов гектаров. Сокращение ежегодных потерь даже наполовину ничего не даст — мы неуклонно и опасно быстро сжимаем границы «дикой» природы.

Точные подсчеты показывают: человечество берет из кладовой природы всего лишь 1—2 процента биологической продукции. Значит, конфликт «человек — природа» возникает не потому, что берем много, а потому, что берем не так, как надо, без учета законов, по которым развивается биосфера.

Для нас неприемлема идея сокращения рождаемости на планете, и в СССР в частности. Каждый, кто рожден на свет, должен жить по-человечески. Прогресс создается человеком и в конечном счете служит ему. И те, кто говорит о демографическом взрыве, правы только в том, что человечество не научилось согласовывать свои действия с законами природы. Но это не делает единственно правильным выходом сокращение рождаемости. Справедливее считать, что она скорее низка, чем избыточна. Нам, например, чтобы вырасти вдвое (при ежегодном приросте на один процент), потребуется целых сто лет. Мы чаще сталкиваемся с недостатком человеческих ресурсов, чем с избытком.

— А почему надо «вырасти вдвое»?


— А как же? Сейчас работы много, а впереди еще больше. БАМ надо достраивать, возможно, будем сибирские реки поворачивать. У нас еще очень велики резервы освоения Севера. Надо добиться, чтобы ни одна территория не была иждивенкой у другой. Крайний Север, например, при мудром и целенаправленном его освоении может давать до 10 процентов кислорода, который потребляется более южными регионами. Это и будет компенсацией тех потерь, которые наносят биосфере промышленные районы.

Да разве только о кислороде речь? Просторы Крайнего Севера теперь уже нельзя назвать недоступными и ненаселенными. Они энергично включились в хозяйственную жизнь страны. Их вклад нельзя не заметить.

Два десятка лет наш институт вел исследования в тундре, и сейчас уже можно говорить не только о теоретическом, но и о практическом их значении. Конечно, из-за суровых условий биологическая продуктивность тундры сегодня невысока. Но при завершении исследований мы пришли к важному выводу о высокой потенциальной продуктивности тундры. А ведь существует мнение, что она равняется чуть ли не нулю!

В среднем годовая продукция тундры действительно невелика, примерно в десять раз ниже степи. Но, например, луга по берегам рек и тундровых озер не отличаются по продуктивности от степи и лугов нечерноземной полосы. В наших опытах на Ямале канареечниковый луг на дне спущенного озера дал 106—116 центнеров травы с гектара. Это говорит о том, что разумное, основанное на знании законов функционирования тундры, комплексное использование ее пространств позволит сочетать интересы интенсивного хозяйства с поддержанием оптимальной среды. Значит, на Севере возможно создать собственную продовольственную и кормовую базу и, что очень важно, развить не только традиционные, но и новые отрасли хозяйства.

Так что выход у нас один: не отказ от достижений цивилизации, не сокращение производства, а дальнейшее повышение его уровня, повышение общей биологической продуктивности. И вместе с тем максимальная охрана среды обитания человека, так необходимая и ей, и ему.

— Что сегодня предлагает наука, в частности экология, чтобы приблизить отношения общества с природой к оптимальным?


— Вот здесь мы подошли к тому, что современные люди, увлеченные техникой, плохо знают, что такое живая природа. А никакие самые сильные эмоции не заменят знаний. Без них нельзя мудро осваивать новую территорию, предусмотреть последствия своих действий, принять охранительные меры, которые гарантируют минимальные неприятности природе, а значит человеку.

Так, ни одно крупное строительство не должно начинаться без экологической экспертизы, которая определит, как это строительство «аукнется», как повлияет на условия обитания человека завтра, через год, через несколько лет. Закон устанавливает допустимые нормы загрязнения воздуха в цехах, сейчас определены и допустимые нормы шума. Подобный подход должен быть и в отношении «цеха», в котором мы все работаем, — в отношении природы.

Экологическая экспертиза должна стать непременной частью любого строительства. В самые последние годы в наш институт стали приходить письма с просьбой дать экологический анализ последствий строительства. Мы рады этому «встречному движению» к нам. Дело в том, что настало время, когда эта проблема переходит из научной в практическую, когда надо иметь в штате стройки подготовленных людей, способных осуществить практические рекомендации науки и имеющих для этого возможности. Здесь мы подошли, пожалуй, к самому главному.

Научный подход к проблемам определен XXV съездом партии. В его решениях сказано: «Совершенствовать методы прогнозирования влияния производства на окружающую среду и учитывать его возможные последствия при подготовке и принятии проектных решений». Это будет положено в основу любых мероприятий, так или иначе связанных с преобразованием природы.

Мы понимаем, что новая постановка проблемы «человек — природа» потребует от нас, биологов, решения новых задач. Мы уже не можем ограничиться общим теоретическим анализом отдельных вопросов, мы должны доводить их изученность до той степени конкретности, которая необходима для внедрения результатов научных исследований в практику.

— Вот вы сказали, Станислав Семенович: эмоции не заменят знаний. К кому относится этот тезис — к тем, в чьи должностные обязанности входит охранение природной среды (проектировщикам, строителям, инженерам), или шире — ко всем нам, простым смертным, которые сталкиваются с природой только на прогулках?


— Его адрес широк. Геосознание — сознательное отношение к окружающей природной среде должно быть присуще каждому. Ну, а для того, кому его работа дает «и карты в руки» — тем более.

Ведь у нас еще распространено мнение, что не стоит сокрушаться по поводу какого-то одного исчезнувшего вида — выведем другой! Это мнение по меньшей мере легкомысленно и безграмотно. Утрата хотя бы одного вида — потеря невосполнимая. Кто знает, сколько потеряло человечество, когда погибла последняя морская корова? Может быть, мы навсегда лишились возможности иметь морское домашнее животное…

И пусть морская корова не на нашей совести, но есть наша вина в отношении к другим видам. О необходимости сугубо осмотрительно относиться к природе, мертвой и живой, она напоминает человеку на каждом шагу. Обратимся хотя бы к промыслу песца. Периодические спады и подъемы численности — биологическая особенность этого вида. Но ошибки в системе промысла усиливают и искажают эти колебания, создают опасность полного подрыва воспроизводительной способности вида. Между тем вопрос жить ему или не жить сегодня всецело в руках заготовителей. А действия без учета особенности жизни вида рано или поздно приведут к подрыву его численности и трудно обратимой генетической деградации. Практический выход из этого прост: плановые задания на заготовки должны быть перспективными — не на год, а на пятилетку — и межобластными. Это создаст ту самую маневренность, которой мы придаем особое значение.

Способ «эксплуатации на износ» любого вида недопустим. Поэтому маневренность промысла должна быть принципом незыблемым. Возьмем наш «деликатесный рыбный цех» — Обь-Иртышский бассейн. В последние годы уловы осетра, стерляди, нельмы, муксуна, чира, сига, пеляди резко снизились. Это объясняется, с одной стороны, загрязнением рек и водоемов промышленными отходами, а с другой — неманевренностью нашего промысла. У нас не налажено комплексное использование всех рыбных богатств, в том числе пока никем не учитываемых «второсортных» рыб — щуки, окуня, плотвы, карася и других. Хотя они представляют собой богатейшее сырье для пищевой промышленности. А ведь их интенсивное использование позволило бы «вздохнуть» ценным видам рыб, дало возможность сочетать экономическую целесообразность промысла с поддержанием оптимального уровня воспроизводства наиболее ценных видов.

Словом, экологически грамотное использование биологических ресурсов любого края — принцип жизненно необходимый.

А как важно быть грамотным, я имею в виду экологически грамотным, каждому человеку, покажу вам еще на одном факте. Прошлым летом проводили мы одну работу в Талицком районе Свердловской области. Есть там такой вид моллюска, вы его, наверное, тоже называете улиткой, а мы — большим прудовиком. Но не в этом суть. В отличие от других видов моллюсков, крайне малочисленных, большой прудовик достигает здесь нескольких миллионов на один квадратный километр. За лето они накапливают до трехсот тонн биомассы, перерабатывая 10 тысяч тонн растительной массы с одного квадратного километра!

Что это значит? Процесс переработки, возвращения вещества в почву — медленный процесс. А эти «ничтожные моллюски» 10 тысяч тонн груза практически мгновенно возвращают в круговорот вещества и энергии и вносят свою долю в «зеленый урожай». Даже в то засушливое лето, о котором я говорю, здесь был богатый травостой. И Талицкий район не только себя обеспечил, но еще и других сеном выручил.

А многие ли из нас остановят ребенка, когда он раздавит улитку или принесет домой, и она там сдохнет? Так что видите — и для тех, кто не входит в «служебные отношения с природой», есть много возможностей оберегать ее.

Вот здесь-то я как раз и не настаиваю на том, чтобы именовать проблему охраной природных условий, и пусть она звучит для каждого из нас привычно и человечно — охрана природы.


Беседу вела

Александра Зимина

Леонид Фомин Перед ярким цветком (Заметки писателя)

Осень в том году выдалась ясная и звонкая. Дали редко заволакивали тучи, и они, неоглядные, лилово-синие по горизонту, сулили скорые сухие холода. Лишь по утрам над убранными полями вставали светлые туманы, но и их через час-другой разгоняло солнце.

Иногда в высоком и уже студеном небе с печальными кликами пролетали журавли. Они всегда летели над полем в одном направлении — на запад. Завидев их, мы, сельские мальчишки и девчонки, махали вслед шапками, платками и кричали-просили передать привет нашим отцам на фронте…

Мы часто видели журавлей, потому что часто были в поле. Каждый день, неделю за неделей, весь сентябрь. Мы собирали пшеничные колоски и понимали, какое важное делали дело. Хлеб тогда убирали неуклюжими прицепными комбайнами, чаще конными жатками, потери зерна были большими. И вот нам, школьникам, поручали эту нехитрую, но такую необходимую работу.

Мы знали: кроме нас колоски никто не соберет, совсем нет людей, даже на комбайнах работали женщины, и знали, какова цена каждому мешку, каждому килограмму спасенного нами зерна. Поэтому и шли вместо школы каждое утро в поле, шли рядом с учителями и не уходили, пока не выполняли задания.

Десяти-, двенадцатилетние, мы уже познали цену хлебу, и не только как материальному продукту. Сами испытали, насколько тяжек труд добывать его. Это еще не все — вспахать поле, засеять, вырастить урожай. Надо убрать, сохранить, не потерять ни одного колоса. Подбадривая нас, полуголодных, сморенных работой, учительница младших классов Тамара Сергеевна Тарасова говорила тогда:

— Каждое поднятое с земли зерно — это пуля для врага.

И мы верили ей…

После трудового дня кровоточили изрезанные остью пальцы, болели плечи, ломило спину. А мы ходили и ходили на поле собирать драгоценные колоски, наказывали пролетавшим журавлям передать привет нашим отцам на далеком фронте. И еще просили сказать, что здесь, в тылу, не сидим мы сложа руки, помогаем своей работой бить фашистов…

До сих пор не могу объяснить, почему все это так отчетливо всплыло в памяти, но наверно все же толчком к тому послужил поздний телефонный звонок. Взволнованный голос сообщил, что в одном из дворов многоквартирного дома школьники играют в хоккей и вместо шайб гоняют мерзлые «кунцевские» булки…

— Вот вы пишете, разъясняете, призываете. А толку что? Статья — это ведь не закон, не мера пресечения. Кто-то прочитал, кто-то нет. Да и все ли прочитавшие поймут важность вопроса? Как практически-то остановить подобное безобразие? Никак в толк не возьму, понять не могу, откуда такое у нынешних ребят? Ведь мы-то не подаем худого примера, не пинаем хлеб…

Ну что я мог ответить? Да и ответишь ли в двух словах на целую проблему, на нравственное нездоровье некоторой части детей, подростков, проявляющееся, к сожалению, не только к святому святых — к хлебу. Вот и попытался я поразмышлять, опираясь на собственные наблюдения, на читательскую почту, почему так несхожи дети в разных житейских ситуациях. Какова первопричина доброго поступка и худого, отчего проистекает то и другое? И не имеет ли это прямого отношения к тому, что современные наши дети уж слишком оторваны от земли, от забот взрослых, от посильного труда, вообще от колыбели всего сущего — природы.

* * *
Передо мной два письма. Очень разные по содержанию, но чем-то неуловимо близкие по сути.

«В нашей семье двое уже взрослых парней, — пишет Любовь Константиновна Р. — Старший, Володя, родился и рос до школы вдеревне. У нас был свой дом, огород, держали корову, разную мелкую живность. Деревня стояла на очень красивом месте: привычные поля и те каждый раз виделись по-новому. Все, в том числе и маленький Володя, любили вечерами работать на нашем приусадебном участке, посидеть с удочкой на речке.

Потом случилось так, что мы были вынуждены распродать хозяйство и переехать в город. Оба с мужем поступили на завод. Нам выделили благоустроенную квартиру. Володя долго скучал по родной деревне, по тихой омутистой речке с гальянами, по друзьям. Даже вспоминал, что где стояло в дому, во дворе. Но вот родился второй сын, Саша, и все, кажется, стало на свое место…»

Дальше Любовь Константиновна сообщает, что Володя уже заканчивает институт. Саша учится в девятом классе. И тут же с тревогой добавляет: «Здоровые, умные ребята, но какие они разные, хотя и родные братья! Сперва думала, несхожесть характеров объясняется разницей возраста: как-никак Володя старше брата на шесть лет. А потом стала понимать, что дело здесь не только в возрасте, а может быть, еще и в той среде, в той атмосфере, в которой живет младший сын. А разница между ними и впрямь большая: если Володя трудолюбив, добр к людям, любит природу и животных, то Саша — полная ему противоположность. Природу он просто не замечает, его с трудом уговариваешь сделать самую малую работу по дому, ничем, кроме хоккея, не интересуется, терпеть не может кошек, собак, груб с товарищами. И самое настораживающее в его поведении — это глухость ко всему окружающему, потребительское отношение к жизни, неуважение труда взрослых, в том числе и нашего, родительского…

Откуда это? Разве современный город с его цивилизацией и исчерпывающими бытовыми условиями для жизни и учебы мог повлиять на формирование личности школьника? Но ведь Володя-то, можно сказать, свою сознательную жизнь тоже прожил в городе. А совсем другой! Уж не в огороде, не в грядках ли тут дело, не в той ли природной благодати, которая окружала Володю в его ранние детские годы и чего лишен был Саша?..»

Вот такое это письмо, полное тревоги за младшего сына, нынешнего городского подростка.

И вот другое. Его прислал мастер производственного обучения одного из профессионально-технических училищ города Свердловска Александр Николаевич В.

«…Мы стараемся набирать для обучения сельских мальчишек и девчонок. С этой целью я каждое лето езжу по колхозам и совхозам, вербую, так сказать, молодежь в училище. Почему? Разве мало в городе школьников? Да потому, что ребята из деревни прилежнее, добросовестнее относятся к учебе и почти исключен процент отсеивания. Как правило, эти же ребята, став квалифицированными рабочими, прочно закрепляются по местам распределения и работают с полной отдачей».

А в конце письма автор заостряет внимание еще на одном моменте нелегкой его заботы: «Тут надо учесть и тот факт, — пишет он, — что в училища-то в основном попадают те ребята, которые или не прошли в институты, или же которым уже в восьмом классе как бы повесили некий ярлык неполноценности: ты, мол, троечник, инженера из тебя все равно не выйдет, так что давай продолжай учебу и получай специальность в техническом училище…»

Я долго размышлял над письмами. В самом деле, где же корень зла, в чем первопричина вот такого расслоения наших юных, только-только вступающих в самостоятельную жизнь людей? И не близка ли к истине корреспондентка первого письма, где она не очень уверенно, но все же склоняется к мысли о том, что нельзя отделять детей от земли, от природы, ибо это не просто земля и природа, а составная часть нравственного формирования человека.

Вспоминается далекая военная весна. Поля только-только освободились от снега, и мы, сельские ребятишки, отправились с ведрами и котомками выбирать оставшуюся с осени в земле картошку. Ненароком она была оставлена: незамеченные отдельные клубни и мелочь, довольно неприглядная, но дорогая — из нее пекли лепешки. В ту голодную пору такие лепешки пекли не только в нашем селе, пекли, пожалуй, по всей России…

Рассвет застал уже в дороге. Небо на востоке сначала заалело, призрачно высвечивая словно бы парящие над дальними полями березовые островинки, потом как-то враз яркой светозорью плеснуло по всему горизонту, и занялось, заиграло огнями новое утро. По-особому в этот ранний час пахло талой землей, полыми овражными водами, цветущей вербой. Вставали в ожидании солнца, смело раскрывали ворсистые бутончики придорожные цветы мать-и-мачехи, радостно смотрели на зарю ликующе-желтыми глазками. По мокрой, парящей, как бы струящейся голубизной пашне лениво бродили еще сонные, лоснящиеся от лаковой черноты грачи — такие черные, что чужими, нелепыми казались их щеголевато-белые клювы. Разливным оранжевым морем полыхал горизонт на востоке, вот-вот из-за лесистого увала взойдет солнце, и там, где оно взойдет, уже сиял в радужном нимбе золотой его венец. Где-то в зените, будто подвешенный, все на одном месте, переливчато, звонкоголосо пел жаворонок. Мы запрокинули головы и долго искали его глазами, пока Сашка Быков, очень изможденный постоянным недоеданием мальчик, не закричал радостно:

— А вона, вона он! Ой, как звездочка, горит!

И все сразу увидели жаворонка, и вправду светящегося: там, высоко-высоко, уже было солнышко…

Я начал этот разговор с воспоминаний для того, чтобы с самого начала утвердить свою точку зрения: дети, связанные с природой, видящие и чувствующие ее, духовно богаче, нравственно чище, морально устойчивее в любых житейских обстоятельствах. Даже в такое трудное время, как война, полуголодные, полубосые, многие лишившиеся отцов, они умели видеть красоту родной земли, не разучились восхищаться, радоваться увиденному, и вполне может быть, что именно это понимание красоты окружающей природы, как бы слитности с нею, придавало им силы, выносливости и много-терпения.

Помню, тогда же, уже возвращаясь с поля с тяжелой, мокрой, дурно пахнувшей картошкой, один из наших мальчишек набрел в кочках на гнездо чибиса, разом выпил все яички и похвастался скорлупками нам. С каким возмущением набросились на него ребята, накричали, нагрозили, а самый старший из нас, Петька Мышковских, бросил свою ношу на землю, сжал кулаки, но не пустил их в ход, только сказал с не по-детски горьким сожалением:

— И зачем мы только тебя с собой взяли? Живодер!

Отвергнутый, всеобще осужденный мальчишка, всхлипывая, понуро плелся далеко позади нас, и мы не жалели его.

Теперь, за далью времени, вспоминая этот случай, я расцениваю его как урок коллективного воздействия на проявление грубости, вреда по отношению к природе, хотя поступок голодного мальчишки едва ли в ту пору можно назвать предосудительным. В силу возраста мы многого тогда не знали, многого не понимали, вели себя чисто интуитивно, но вот как раз эта интуиция наталкивает на размышления: откуда у нас было чувство ревниво-бережного отношения к природе, ее обитателям? Не берусь объяснить тогдашней нашей реакции на поведение сверстника, но она здорово повлияла на него, и уже потом он никогда не зорил птичьих гнезд, не носил в кармане рогаток, был среди нас равный из равных.

Трудно себе представить, чтобы деревенский паренек и особенно девочка, оказавшись в городе, пробежали по клумбе, обломали в газоне сирень, вытоптали декоративную полянку, не говоря уже о поломке саженцев, молодых деревцев. Скорее они только ахнут и удивятся ухоженным цветам и деревьям, этой рукотворной красоте, подарившей им радость.

К сожалению, дети, по тем или иным причинам лишенные возможности общаться с прекрасным миром естественной природы, видящие ее только в кино и на экранах телевизоров, не замечают этой красоты и уж, конечно, не оценят труда и забот взрослых.

Но как научить детей не быть глухими к голосам птиц, как остановить их взгляд на цветущей липе, как придержать быстротечность мгновения, чтобы вызвать ту светлую радость открытия и душевного озарения, которые так обидно минуют многих детей? Велико влияние примера, умного, своевременно сказанного слова, разъяснения. И не просто разъяснения, а участия, искренней заинтересованности в постижении юным человеком пока не понятого, но чрезвычайно важного для него.

Думается, прежде всего надо приобщать к природе не из окна городской квартиры, не в кущах дачного огорода. Видимо, мало толку дадут и эпизодические выезды за город. Такими наездами, а точнее — набегами на природу теперь никого не удивишь, и еще сомнительно, приносят ли они пользу людям, в первую очередь маленьким. Самой же матушке природе наверняка нет. Ну отдохнули, ну повеселились. А что узнали, что открыли, чему удивились? И главное, чем отблагодарили, чем восполнили то, чего лишилась она?

Здесь требуется, если так можно сказать, активное, систематическое приобщение к природе. Хорошо бы в городских школах побольше создавать добровольных организаций типа школьных лесничеств, зеленых патрулей, юннатских кружков и им подобных. Знающие свое дело, глубоко заинтересованные педагоги сумели бы развить и закрепить в детях те скрытые качества — любовь к живому, к окружающему миру, — какие заложены в них от рождения.

Светла, легкокрыла фантазия детей. Помню, как маленькая девочка, проснувшись утром в палатке и услышав стук дятла, сказала:

— Входите, у нас не заперто…

А когда выбралась наружу и увидела, кто стучит, счастливо засмеялась:

— А я думала, мы у бабушки в деревне, и к нам пришли гости…

И тогда же поразила нас точным, ну прямо-таки поэтическим сравнением:

— Осень ходит по лесу. Слышите, к нам идет!

— Где ты ее увидела?

— А вон, вон, — развела она руками вокруг.

Был август. С берез облетали первые желтые листья и, падая, тихо шелестели в перестойных травах. Впечатление и впрямь было такое, что по лесу кто-то ходит на мягких, чутких лапах.

— И часы у осени есть, — добавила девочка, показывая на большой, круглый, багряно горящий лист, подобно маятнику, раскачивающийся на серебристой паутинке…

А вот другой случай. В загородной прогулке пятилетний Олег заостренной по бокам палкой-саблей начисто обрубил с молодой елочки ветки. Отец заметил недопустимую игру сына поздно. Он подвел Олега к елочке (вернее, теперь уже к голому стволику) и сказал:

— Как она будет жить без рук? Вот спрячь свои за спину и попробуй ей помочь. Елочке очень больно.

Малыш спрятал руки за спину, походил вокруг деревца и растерянно посмотрел на отца:

— Так я же не могу ей помочь — нечем!

— Вот, вот, — согласился отец, — она сейчас тоже ничего не сможет сделать…

Всю неделю Олег спрашивал, выросли ли ветки у елочки, или она все еще болеет? А когда в следующий выходной отец показал погибающее деревце, сын заплакал…

Кое-кто, пожалуй, возразит мне: подумаешь, скажет, деревце! Что теперь, ребенку нельзя и поиграть в лесу? На то он и лес, чтобы его рубили, в нем отдыхали.

И если так возразят, то я отвечу: старое, невежественное, обывательское понимание отдыха на природе! Ребенку, конечно, играть можно и надо, и я не исключаю подобного баловства, но в том-то и заключается воспитательная роль родителей — вовремя, доступно и убедительно разъяснить малышу, что так делать нельзя, что вся эта природная благодать, дарованная нам самой жизнью, так же необходима человеку, как хлеб, как вода, как воздух. Ну, а о личном примере поведения в лесу и говорить не приходится.


Представьте себе такую всем знакомую городскую картину: утренний час «пик» в троллейбусе (пусть в автобусе, в трамвае) — битком народу. Не то что стоять — сидеть невозможно. Кому-то отдавили ногу, кого-то притиснули в проходе. Взаимные пререкания, детский плач, возмущение стариков. С тяжким скрипом, на износ срабатывают на остановках двери, на износ работают и нервы пассажиров. С утра-то! А вдруг бы в это время в салоне раздался — не поверите! — жизнерадостный голос:

— Доброе утро, товарищи!

Теперь представьте ответную реакцию. За кого бы, интересно, вы приняли этого гражданина?

Не трудно догадаться, за кого, но в лучшем случае за чудака…

Почему? Не потому ли, что мы в своем жизненном ускорении, успевающие за всевозрастающим ритмом технического прогресса, все сумевшие, во всем преуспевшие, теряем доброту? А она, эта самая доброта, ее зарождение начинается от тесного общения с природой, родной землей. Вот почему, повторяю, дети, выросшие под благословенной сенью природы или вовремя приближенные к ней, всегда добрее и чище душой, отзывчивее к людям. И уж никогда в них не погаснет доброта, наоборот — укрепится с годами, перейдет к другим. Наверное, в этом вы и сами убеждались, встречая где-нибудь на полевой тропинке одинокого немолодого путника, который уступит тропу и первый же скажет, сняв головной убор:

— Здравствуйте!

И вы не ошибетесь, если подумаете, что истоки вот такого нравственного здоровья, как и у большинства истинных сельских жителей, заложены в крестьянском труде, в тесном общении с природой.


Кому не приходилось встречать в городских парках и скверах щиты с призывными надписями беречь посадки деревьев и кустарников? Есть же подростки, которые за одну ночь способны выдрать, переломать и сжечь десятки, если не сотни саженцев, бездумно, безжалостно и оскорбительно свести на нет труд людей, даривших им красоту и здоровье. Я уже не говорю о чисто нравственном аспекте подобного хулиганства.

И все-таки это еще город, где могут остановить, взять за руку зарвавшихся юнцов. Но кто же их остановит в лесу, на реке, в поле? Там, где они одни, не подготовленные ни воспитанием, ни знаниями к общению с окружающей и, увы, беззащитной средой, чувствующие себя в ней безраздельными хозяевами и покорителями, некими всемогущими «робинзонами». Один знакомый лесник с горьким недоумением рассказывал мне, как группа подвыпивших молодых людей, среди которых были и девчата, два дня буквально бесчинствовала на реке Чусовой. Свой «отдых» на природе они начали с того, что повалили сразу двадцать восемь березок — для шалашей. Потом — в два раза больше — для костров. Не знающие, не видящие леса, ничего не умеющие делать в нем, они даже не подозревали, что сырые стволики деревьев гореть не будут. Изрубленные, задымленные, разбросанные дрова так и остались лежать вперемешку с пустыми бутылками и банками от консервов на вытоптанном покосе.

Апофеозом этого дикого спектакля стал вырубленный по берегу черемушник (для удобства есть ягоды) и рассеченный надвое на пеньке еж (из любопытства — что в нем?)…

— Не пойму, ничего не пойму! — сокрушенно качал головой лесник. — Ну для чего столько, за что ежа-то? Души в них, что ли, нет?

А я, слушая лесника, еще подумал и о том, что, наверно, эти молодые люди не какие-то болваны и уж вовсе не изверги, обыкновенные городские и ясно, что образованные ребята, в чем-то способные, что-то любящие, вот только далекие от природы, не знающие, не чувствующие ее, а потому так безоглядно жестоки они к ней.

Больше того, я почему-то винил не столько самих ребят, сколько неизвестных мне взрослых людей, в окружении и под влиянием которых воспитывались и набирались они ума-разума. Тем более это никак не увязывается в сознании сейчас, когда издано столько известных правительственных постановлений в защиту природы, когда даже в новой Конституции, главном документе страны, записано: «Граждане СССР обязаны беречь родную природу, охранять ее богатства».

Набеги по весне на цветущую черемуху, непомерный сбор цветущих трав и вытаптывание лугов, «выскребание» всевозможными приспособлениями ягодников и грибных мест — это в общем-то малый, если уместно здесь такое выражение, вред, наносимый природе любителями загородных прогулок. Но он имеет и свое, сугубо воспитательное значение: наламывая охапки той же черемухи, взрослые даже не подозревают, какой пагубный пример подают своим детям, какое отнюдь не эстетическое чувство прививают им.


Да, велика сила примера и, как правило, последующего за ним подражания. Я имею в виду опять же взаимоотношения взрослых и детей. Ясно, что если в туристский поход, за грибами, за ягодами, на рыбалку, просто на отдых за пределы города отправляется организованная группа школьников и во главе ее знающий, любящий природу человек, то он не только упредит нежелаемые действия ребят, но и своим отношением к лесу, его обитателям сумеет привить такую же любовь и интерес. Много я знаю людей, своеобразных наставников в этом деле, одно лишь общение с которыми оздоровляет ребят, воспитывает чуткое, бережное отношение к природе. Даже в зоологическом уголке школы дети по-новому начинают осознавать свое отношение к миру животных, изучают их повадки, а кое-кто уже всерьез подумывает посвятить свою жизнь охране природы. К таким замечательным людям я прежде всего отношу (к большому сожалению, покойного ныне) Григория Григорьевича Никонова, добровольно, на общественных началах многие годы руководившего клубом юннатов в Доме пионеров Чкаловского района города Свердловска.

Привить маленькому гражданину любовь к природе родного края, поддержать в нем радостное чувство удивления перед прекрасным, помочь испытать потребность постоянного общения с неповторимыми русскими пейзажами — это обязательно и благородно. Остановитесь вместе с ребенком на росном лугу перед ярким цветком, разделите с ним радость восторга, посидите в вечерний час на берегу тихозвонной речушки, проследите полет шмеля над ромашками — и начало контакта с природой положено. Потом это чувство будет крепнуть и развиваться по мере прожитых на свете лет, подрастающий человек сам увидит красоту родной земли, сам поймет ее очарование. А понимание родной земли — это понимание своей национальной культуры, забот и чаяний своего народа, ощущение кровной причастности к Отечеству.


Хороший разлив был весной в верховьях Чусовой. Давно не примечали старожилы такой воды. За одни лишь сутки уровень в реке поднялся до критической отметки. И Федор Иванович Жаров, чей дом стоит на берегу, весь день сидел с женой на бревнах под окошками с приготовленной на всякий случай лодкой и тревожно поглядывал на вешки, воткнутые уже у самой завалины: с паводком шутки плохи…

Я начал разговор с половодья вовсе не потому, что хотел удивить чем-то необычным, а чтобы отметить тот всеобщий восторг от большой (увы, теперь уже нечасто) воды, от цветущей черемухи, от ясных, звонких весенних небес, когда стар и мал выходят на берег полюбоваться разливом. Красота земная не приглядывается…

Тогда же, в эти славные майские дни мы ушли с мальчиком Пашей в пойменные луга, долго бродили среди воды по островам и островочкам, наконец потеряли единственный мелководный проход и сели на поваленную березу. Солнце склонилось над гривой угористого сосняка, розовым и алым высветило разливы, и мы радостно молчали, каждый думая о своем. Над нами пролетали по-весеннему шаловатые утки, где-то за лесом кричали журавли, качалась на стремнине вся в желтых барашках верба и рыдала, рыдала на закат горлица…

Все это мне припомнилось, когда я читал почту «Уральского следопыта». Писем много: от школьников, рабочих, учителей, пенсионеров. И объединяет их одно — забота о сохранности лесов и полей, рек и озер.

«По роду работы мне много пришлось ездить по стране, видел немало красивых городов и, разумеется, сравнивал их с родным Каменском-Уральским, — пишет в редакцию житель этого города Л. Хомутов. — И должен с радостью сказать, что Каменск-Уральский прекрасен. Нет, не по архитектурному облику, а по своему неповторимому природному оформлению. Природа щедро украсила его чудесными речками, прозрачными родниками, сосновыми и березовыми лесами…»

А далее Л. Хомутов с горечью сообщает, что красота эта год от года скудеет: вырубают леса, застраивают некогда живописные берега, да и сами сильно обмелевшие речки — Исеть и Каменка — постепенно превращаются в сточные канавы.

Автор письма справедливо замечает: «Понятно, что непрерывно растущий город не может уместиться в тесных границах, какие он занимал до сорокового года. Поэтому леса, бывшие на окраинах, оказались внутри его. А их оздоровительно-медицинское значение выросло и продолжало расти в прямо пропорциональной зависимости от городского развития. Расширяясь, город по возможности не должен уничтожать ни одного деревца, ни одной живописной скалы. То есть не должен наносить непоправимый вред самому себе. Это же подарок природы, готовые парки и зоны отдыха!»

Загрязнение водоемов, истощение их водных ресурсов, обеднение прибрежных зон — об этом пишут читатели в редакцию «Уральского следопыта», и почти у всех содержится призыв: как можно скорее положить конец неразумному хозяйствованию, с возможной осторожностью, а главное — с дальновидностью подходить к решению тех или иных народнохозяйственных задач.

В своих заметках я не берусь вскрывать причины положения на малых и больших реках — это общеизвестно, и на этот счет немало всевозможных постановлений. Я хочу поговорить о другой стороне проблемы — об эстетическом влиянии природы на человека, особенно на молодого.

Наверно, не будет новым мое убеждение, что дети, выросшие среди природы, добрее сердцем, отзывчивее душой, они бережнее относятся ко всему, что их окружает. Такие дети немногословны, как бы скрытны, и часами могут смотреть на тлеющие зори, на радужные переливы вечерних плесов, на глубокую синь полуночного неба — воистину дети природы! Девочка или мальчик, которые в свои десять — двенадцать лет не удивятся яркому, первый раз увиденному цветку, не высадят в газон ни одного кустика, не воспитают котенка или щенка, наконец, не дослушают до конца самый сокровенный бабушкин рассказ, вырастут не то чтобы ущербными, а обедненными. Нет, общество даст им и образование, будут они здоровыми, разносторонне развитыми и все-таки не испытают в полной мере радости открытий, упустят что-то очень важное, которое, возможно, и не восполнится за всю жизнь.

Помните из хрестоматии: «Плакала Саша, как лес вырубали, ей и теперь его жалко до слез…» Ну-ка, найдите мне такую Сашу среди городских ребят. Ведь не поддается осмыслению: одни садят деревья, ухаживают за ними, а другие губят их так, от нечего делать. Почему? А «вредитель» и сам на это не ответит. Не приучен беречь и охранять живую красоту. Вот почему тронул меня однажды призыв-обращение на одной из улиц Свердловска: «Спасибо тому, кто посадил дерево, дважды спасибо тому, кто вырастил его и сберег».

…Шагает однажды по городскому скверу молодой могутный мужчина, на одном плече покачиваются лыжи, на другом — стройная, срубленная под самый корешок елочка. Сзади поспешают два юных сына, точь-в-точь как папа: тоже с лыжами и тоже с елочками на плечах, только совсем маленькими.

— Где купили? — спрашиваю мужчину.

— Купил? — удивляется тот и показывает на часы. — До Нового года всего полсуток, а посмотрите, что продают на елочных базарах. Палки! Срубил, вон там срубил, если хотите! — и кивнул на недалекую гору, густо засаженную теми самыми елками…

Неприятно, обидно мне было за взрослого человека и жаль его малолетних детей. Нет, такой отец вряд ли привьет сыновьям любовь к земле.

И тогда же всплыл в памяти другой случай. Друг мой наклонился в седле и сломил ивовый побег. Ехавший рядом молодой пастух манси остановил коня, строго спросил:

— Пошто сломал?

— Что? — не понял друг.

— Пошто ветку сломал, спрашиваю?

— Так это же погонять лошадь!

— Узда есть, ремень есть — погоняй. Ветку кушать не будешь, на костер не положишь. Тут бы птичка села, мурашик забрался, а расцветет ветка — семячко обронит, новый куст вырастет. А ты сломал!

Здорово запал мне в голову этот упрек. Казалось бы, уж где-где — в тайге, и ведь не дерево, а ветка, всего лишь побег — и тут рачительный житель планеты усмотрел несправедливость: не губи без надобности…

Вспоминаю деревенского мальчика, которого родители на лето увезли в Ленинград. В большом городе все было новым, неожиданным. Однако мальчика скоро начала утомлять рукотворная роскошь парков, садов, непостижимо угнетал сверкающий фонтанами и бронзой Петродворец. Мальчика уж ничто не увлекало, не удивляло, и он настойчиво запросился домой. Великолепие дворцов, ухоженных скверов, диковинные цветы и деревья не могли заслонить неброской красоты калинового куста на росном лугу, тихой речки Гремихи. Вернувшись домой, он сразу же убежал на берег, погладил, потрогал перильца плотика, посидел в лодке, поплескал горстями на лицо воду, а потом вдруг заплакал…

Как же мы должны беречь родную природу… Пока мы условно отвечаем и за срубленную березку, и за убитого дятла, и за вылитую в ручей канистру отработанного масла — за всю живую и неживую природу. Берем от нее, сколько хотим. А она ранима… Тихо, молча, как больная мать, иссыхает помаленьку, увядает, год от года все больше меняясь в лице, и мы не сразу замечаем гибельных перемен.

Член правления Каслинского общества охраны природы (Челябинская область) А. Санатин с болью рассказывает в своем письме о последствиях лесного пожара: «Под ногами я увидел странный бугорок, что-то округлое, опаленное огнем. Наклонился и поднял мертвую птичку с обгоревшими перьями. Это была заживо сгоревшая перепелка. В небольшом углублении-гнезде лежало три крохотных, без следов ожогов, птенца. Они, очевидно, задохнулись от дыма. Мать перепелка, спасая детей, сгорела сама. А рядом был сырой прохладный яр…»

Подобных писем тоже немало.

Всем известно, какое бедственное положение в засушливую пору складывается в лесах. Пожары! Губительны они для всего живого, не говоря о самих лесах, о неоценимых материальных потерях. А ведь кажется все невинным. Ну подумаешь, слил из машины масло, пусть в ручей, пусть в траву — смоет, зарастет! Кто в лесу считал «ничейных» дятлов? А тут и вовсе пустяк — бросил непогасшую спичку. Что теперь, путнику и покурить нельзя?

И опять приходится прибегать к простой арифметике: помножьте эти «случайности» на тысячи раз…

Помню, как возмущался однажды знакомый режиссер, просматривая сюжет любительского фильма. На экране веселые туристы прощально машут костру. Не тушат, а именно машут, а кое-кто еще и подбрасывает сушняка. Через минуту они уйдут, а костер будет гореть. Через десять минут от высокого пламени займется еловая ветка, гигантским факелом вспыхнет вся ель. Через час…

Последнего в кадре не было. Но не надо много фантазии, чтобы представить дальнейшее. Могло, конечно, и не быть беды. А если все же ель вспыхнула? И не потому ли возмущался режиссер, что всего лишь двумя днями раньше он поставил по местному телевидению передачу о героическом тушении лесного пожара. А ведь туристы, предлагая фильм, не думали о самообвинении…


«Дорогая редакция, — пишет семиклассница Лариса Капранова. — Мы с сестрой Леной купили попугаев, но одного сразу же загрыз кот, а другой через месяц умер от грусти… Еще у нас была черепаха, но она тоже умерла — простудилась на улице… Расскажите, как ухаживать за дикими животными дома?»

Как ухаживать за дикими животными дома? Надо ли? Все ли готовы к этому и знают ли, что воспитанный в неволе, пусть и при тщательном уходе, зайчонок, бельчонок, грач, скворец неизбежно обречен на гибель? Выращенные в человеческих условиях животные утрачивают многие жизненно важные инстинкты, снова оказавшись на воле, они не способны самостоятельно прокормиться. Я уже не говорю о том, что прятаться, защищаться от врагов так же необходимо для жизни, как и уметь находить пищу. А эти качества у животных развиваются и закрепляются только в родной среде. Вот и получается, что любовь наша к лесным малышам, искреннее желание помочь им, оборачиваются для них бедой.

Как молодые животные попадают к человеку? Почти всегда приносят их детям взрослые. «Наклонился я за красноголовиком, а рядом с ним, под папоротником, — серый пушистый шарик. Я и накрыл его шляпой…» — с восторгом рассказывал мне один такой «радетель» природы, поймавший зайчонка-листопадника. «Так ведь он же без матери был!» — откровенно удивился грибник на мой упрек, знать ничего не зная о том, что зайчата с первых дней жизни предоставлены самим себе…

Каюсь до сих пор, как прошлым летом, не удержавшись от соблазна, пошел посмотреть «ручного» барсука к одному деревенскому лоботрясу. «Еду я, значит, на мотоцикле, — рассказывал он, — а по дороге, под фарой, бежит этот барсук, — лохматый, чернющий весь, потешный, в общем. И ведь что интересно, никуда не сворачивает, так и дует по дороге. Я, конечно, поддал газу — шмяк его колесом! Закувыркался он, завизжал, как поросенок, — и в лес, дурак, после времени-то. Тут я и накрыл его, значит, пиджаком…»

В крольчатнике за железной сеткой, забившись в угол, сидел худой, израненный, со свалявшейся шерстью… енот.

— Кто его так уделал?

— А бежать, дурак, вздумал! Прогрыз вон там доску — и унырнул. Собаки в огороде поймали. Кое-как отбил! Хорошие у меня собаки…

Не за малые деньги я выкупил этого несчастного зверя, унес далеко в лес, но не уверен, что он выжил…

С «приручением» диких животных случаются и печальные курьезы. В поселке Медном, близ Свердловска, тракторист местного торфопредприятия поймал, опять-таки ослепив фарами, месячного лисенка. На день запирал в сарае, а вечерами водил на поводке в лес. Тракторист был охотником и мечтал натаскать лисенка, как легавую собаку, для охоты по боровой дичи. И «натаскал». Только вместо дичи уже выросший прекрасный лисовин неизменно приносил хозяину… куриц, в том числе и его собственных.

Судьба этой лисы также закончилась трагически. Не боясь людей, она забежала в Юго-Западный район города, где и была затравлена на глазах у многих бродячими собаками…

Приходят в редакцию письма, в которых авторы, сообщая о каком-либо возмутительном факте, пытаются облечь его в форму рассказа.

Вот строки одного из них:

«Затрещали кусты, хрустнул валежник, лосиха прянула в глубину тайги. На поляну вышли люди.

— Глянь, лосенок!

— Где?

— Вон, у куста!

Муж и жена, подсочники Режевского леспромхоза, подошли к дрожащему мокрому комочку — рыжему лосенку. Мать стояла поодаль в густотели елочника, томясь и мучаясь.

— Давай возьмем, выкормим, а к осени зарежем, — предложила женщина. — Хорошая телочка, мяса много будет…

— Угу… — согласился мужчина и взял теленка…»

Вдумайтесь: «к осени зарежем». А ведь это не плод фантазии, реальный случай. Действительно, неизвестно, чем бы закончилась эта отвратительная история, не окажись рядом ответственных людей — старшего егеря Покровского охотохозяйства Василия Вакеевича Гудкова и председателя Артемовского исполкома горсовета Валентина Егоровича Пчелина. Полуживого, заморенного лосенка — практичные супруги кормили его из расчета одну банку сгущенки на неделю — егерь определил на жительство у себя, и сейчас ему ничто не угрожает, разве что растет он без всяких перспектив на будущее.

Но здесь даже и не в этом суть. Как же отнеслись должностные лица к поступку рабочих, разоривших семью лосей? Заслуживают ли они наказания, а если заслуживают, то почему не понесли? В самом деле, какая разница — или незаконно убить взрослого лося, или вот таким путем взять от матери беспомощного детеныша на мясо?

Мне кажется, ответственность здесь должна быть одинаковой, если не большей в последнем случае.


Письма… Многие изложенные в них частные заботы перерастают в предмет широкого общественного звучания и требуют незамедлительного вмешательства или пристального изучения. Болото… Казалось бы, какая в нем прелесть, а вот житель села Кленовское Нижнесергинского района Свердловской области И. Лутков рассуждает об этом так:

«В нашем районе имеется прекрасное болото, покрытое лесом. В старину здесь жили лебеди, а в настоящее время каждый год прилетают и выводят потомство журавли. В болотном лесу водятся лоси, гнездятся глухари, рябчики и тетерева.

Какова же дальнейшая участь этого маленького естественного заповедника? Теперь по всей площади болота начисто вырубается лес, и оно подлежит полному осушению. Этим занимается по своей инициативе Кленовский совхоз…»

За строками письма угадывается тревога страстного патриота своего края, человека, понимающего, как важно сохранить хотя бы на отдельных, малых, никому не нужных участках первозданное лицо земли.

Тут в самый раз сказать о микрозаповедниках, которые находят все большее распространение в нашей стране.. Об этом подробно написал учитель биологии из города Омска В. Шрам.

Он пишет, что еще в прошлом веке многие ученые наблюдали жизнь природы в близости от городов. Это были пустыри, развалины, поля, луга — словом, все, что необходимо для обитания разных видов, животных, насекомых, произрастания трав и деревьев.

В наше время усилиями энтузиастов это доброе дело продолжается. Автор приводит широкий перечень уже действующих микрозаповедников. Территорией для них послужили непригодные для хлебопашества и животноводства земли, заброшенные хутора и деревни. Ведь именно там, где меньше всего бывают люди, происходит естественный кругооборот в природе. А это ли не условия для работы ученым, да и юннатам!

Эталоны дикой природы имеют и чисто практическое значение. В Омской области в одном из совхозов сохранен участок целинных земель с буйным разнотравьем, где нашли пристанище колонии шмелей, пчел и других насекомых — опылителей кормовых культур.


«Я учусь в девятом классе, мне уже пора выбирать профессию. А я еще не выбрала. Вообще я очень люблю заниматься животными. Так вот, я хочу, чтобы моя профессия была связана с ними. Не смогли бы вы подсказать, какая это профессия и где ей можно обучиться?» — обращается с просьбой в редакцию Алла Лебедева.

«Люблю заниматься животными», «Люблю животных»… Эти слова часто встречаются в письмах читателей «Уральского следопыта». Это прекрасно — любить животных! Но ведь любовь к ним, а стало быть, к природе, заключается не только в содержании их рядом с собой, в домашних условиях, где они никогда не будут такими же прекрасными, как в естественных условиях. Не лучше ли, вооружившись блокнотом, фотоаппаратом, кинокамерой, отправиться в лес, в поле, на болото — туда, где изначальная, полная взаимосвязи жизнь природы, где все идет по своим законам, своим чередом, где истинная природа? Это не только изучение, а великая радость общения с прекрасным.

Иван Беляев Травы моего детства

От поколения к поколению переходит багаж познания и опыта по использованию целебных растений.

Однако сейчас на страже нашего здоровья стоит медицина, и не обязательно искать в лесу пучки травы, когда пришел недуг. К тому же, этот самый нужный вам пучок травы вы можете купить и в аптеке…

Но всегда интересно познавать окружающий мир, историю края, родную природу, чтобы научиться ею пользоваться и беречь ее.

Разгар лета — самая благодатная пора расцвета природы. Почти каждый из нас пойдет в лес — и окунется в океан трав, цветов и ягод.

А знаем ли мы, как называются эти растения? Какие из них полезные, а какие ядовитые?


Мое детство прошло в большом зауральском селе, где в первые годы Советской власти не было даже фельдшера, а каждый лечился по своему разумению или у бабок-знахарок. В нашей семье больше других понимала во врачевании бабушка Татьяна Михайловна. За печкой у нее висели пучки стародубки, чертополоха и богородской травы. Я и теперь удивляюсь, как при помощи такого скромного арсенала она ухитрялась вылечивать почти все болезни, нападавшие на нашу семью, родственников, а порой и на соседей. Кроме этого умела она вправлять вывихи, «править» животы и лечить ребятишек от родимчика.

В семье кроме бабушки как-то никто не интересовался врачеванием, поскольку она была надежным нашим щитом от болезней. Лишь к старости, когда болезни все чаще стали напоминать о себе, возник у меня интерес к травам, а потом это стало одним из моих увлечений.

Я настолько полюбил травы, что порой они мне кажутся малыми детьми: такие же чистые, светлые, беззащитные. Синие, голубые, золотистые глазенки трав смотрят отовсюду: с лесной опушки, с обочины полевой дороги, от забора заброшенного сада. Бери их, лечись.

Настоящие травники к сбору растений относятся серьезно и торжественно. Само общение с травами возвышает душу человека, сказывается на его облике и привычках, возникает потребность в чистоте не только душевной, но и телесной. При сборе полыни в специализированных совхозах на рабочих надевают белые халаты, а при сборе более ценных и сильнодействующих трав чистота и вовсе должна быть идеальной. И одеваются поэтому сборщики в светлую одежду, и мешочки под травы у них стираные-перестираные, а посуда мытая-перемытая.

Займется человек травами, и в характере его все большее место занимают доброта и благожелательность, ибо любое лечение, а особенно травами, это больше труд души, чем действие лекарства.

…Эти записки я начал много лет назад. И только для себя. В те годы к собирателям трав было такое же отношение, как к вейсманистам-морганистам, их проклинали и шельмовали, и охотников блеснуть в разговоре своей осведомленностью в траволечении находилось мало, а литературы почти не издавалось. Поэтому сведения об отдельных растениях-целителях и их применении приходилось собирать по крупицам.

За долгие годы узнал я, собрал и испытал (в первую очередь на себе) около сотни трав, а некоторые еще до сих пор не решаюсь проверять даже на себе.

Рецептура сборов лекарственных трав приводится в книгах о целебных растениях, дается на аптечных упаковках, поэтому здесь я ее не привожу и о лекарственных свойствах описываемых трав по этим соображениям стараюсь говорить лишь общеизвестное.

Охота за травами, их поиски заставили меня порядком побродить по родной земле, побеседовать с десятками людей, перечитать массу книг и принесли немало светлой радости. Наконец мне захотелось рассказать людям обо всем, что волновало и радовало меня долгие годы, и я вновь взялся за свои записки. Это не труд специалиста, да и специалистом я никогда не был, а скорее всего рассказ человека, любящего травы всем сердцем. Все они мне дороги, я долго не мог решить, в каком порядке о них рассказывать. И после долгих раздумий начал с трав бабушки Татьяны Михайловны, потом продолжил в той очередности, как они мне попадались в жизни.

Богородская трава
Начну с трав, висевших постоянно у бабушки за печкой, трав моего детства. Одной из них — пожалуй, самой главной — была богородская трава. Где бабушка ее собирала и что лечила этой травой, я до сих пор не знаю. Остался в памяти только приятный густой запах, чем-то отдаленно напоминающий запах карамели и еще — меда.

Теперь-то я знаю, что это тимьян ползучий, обычно называемый чабрецом, а иногда и чабером. В нашей стране произрастает 136 его видов, под Свердловском чаще всего встречается три: богородская трава, чабрец ложный и демьян душной. Последние две травы к лекарственным не относятся, и их собирают по ошибке лишь неопытные люди.

Растет богородская трава и под Каменском-Уральским, и под Челябинском по склонам сухих песчаных холмов, наполняя воздух сильным ароматом, особенно после душного дня или перед грозой. Мы с братом Петром набираем для наших нужд чабрец на лесной поляне южнее города Копейска. А расходуем его в основном для приманки рыбы. В отваре богородской травы черви выдерживаются около суток и становятся неотразимой приманкой для карася и карповых рыб. В малинку и мормыш подсыпают измолотую в кофемолке смесь богородской травы и остатков спитого чая, лучше зеленого. Окунь, чебак и другая озерная рыба берет на такую насадку куда более охотно, чем на обычную.

Профессор В. П. Луканин, автор книги «Лекарственные растения Свердловской области», рекомендует чабрец как отхаркивающее и успокаивающее кашель средство и указывает на применение его в народе от бессонницы и при женских болезнях. Всем известное лекарство пектуссин содержит жидкий экстракт чабреца, сахарный сироп и бромистый калий.

Трава вводится в различные сборы: за счет эфирных масел и тимола достигается мягчительный эффект и облегчается отделение мокроты. Распаренная трава, приложенная к пояснице, облегчает радикулит. Много еще полезных свойств у этой травки, и не зря она с древних времен пользовалась особым почетом. В Древней Греции чабрец бросали в костер при жертвоприношениях, и благовонный дым поднимался к небесам.

Хорошая травка чабрец! Если бережно относиться к зарослям, не вырывать растение с корнями, Не вытаптывать, то будет оно служить человеку десятки лет. Садоводы используют его и для создания бордюров, и как почвопокровную культуру на бедных песчаных и супесчаных почвах, где она цветет с середины лета до морозов. Размножение чабреца семенами хлопотно, поэтому некоторые садоводы размножают богородскую траву черенками «с пяткой».

Когда я рву богородскую траву ранним утром, пока еще эфирное масло не начало испаряться из маленьких овальных черешковых листочков, сидящих на нитевидном четырехгранном стебле, то чудится мне голос бабушки: «Корни не попорть! После нас сюда еще люди придут, а травка каждому нужна!»

Рвите чабрец, но берегите его корни. Помните: ваши потомки будут приходить на эти места за эликсиром от хвороб, утехой и радостью для взора, покоем и счастьем для души!

Стародубка
Эту траву я помогал собирать бабушке по берегам реки Крестовки. Берег там пологий, но весной его заливает редко, а травы поднимаются плотным ковром, на фоне которого ярко выделяются пушистые кустики стародубки, называемые иногда за свои солнцеподобные цветы горицветом. Иногда по этому лугу вдоль реки прогоняли деревенское стадо, тогда еще многочисленное, приедалась вокруг вся трава, но стародубку коровы не трогали. Даже мы, ребятишки, это красивое растение не рвали зря — так уж были приучены.

Научное название стародубки — адонис весенний. Легенда говорит, что вечно юная прекрасная Афродита полюбила юношу Адониса, сына царя Кипра. Адонис погиб в схватке с кабаном. Афродита упросила бога Аида, чтобы он отпускал на полгода Адониса на землю. С тех пор с яркими лучами солнца приходит прекрасный юноша к людям: распускается в степи золотисто-желтый цветок…

Русское, уральское название травы — стародубка. Очевидно, собирали наши предки эту траву под старыми дубами, которые в те далекие годы были, наверное, не редкостью на уральской и зауральской земле. Что дуб может расти в наших краях, подтверждает и опыт свердловскогодендрологического парка, где дубы растут уже много лет без особого ухода и заботы. Кстати, дуб тоже лекарственное растение: отвар коры применяют как вяжущее и кровоостанавливающее средство, для лечения ожогов и полоскания десен.

Встречается стародубка по лугам вблизи рек, а один из видов в Зауралье — по лесным опушкам и в березовых колках. Растение ядовито, и лечиться им можно только по указанию и под наблюдением врача.

Чертополох
Из каждого похода за земляникой или грибами бабушка Татьяна Михайловна приносила два-три стебля чертополоха. Теперь-то я знаю, что видов чертополохов около 120, но ни названия, ни описания того вида я до сих пор не нашел. Длинный, почти не ветвистый, с одной, редко двумя-тремя корзинками на вершине, растет он по негустым березовым и осиновым лесам. Дома бабушка сушила растение, складывала его пополам и еще раз пополам и в таких пучках подвешивала за печкой. Лечила она чертополохом в основном ребятишек от испуга: кого корова пободает, которого лошадь лягнет. Но этой травой можно лечить и взрослых — от навязчивой мании, непреодолимого страха.

Видимо, настолько почитаема в народе эта трава, что даже способ обращения с ней иной, чем с остальными, и соблюдается он не только истинными сборщиками, но даже базарными торговками: травку сушат, каждую пополам складывают и еще раз пополам. Ни к одной травке нет такого бережного отношения!

Другие виды чертополохов: курчавый, почти надоедающий взгляду на выгонах; поникающий, частый гость на сельских проулках и задворках. Лекарственного значения они почти не имеют.

Чертополох — травка, умеющая постоять за себя. Неизменный спутник жилья, деревенских улиц, оврагов и выгонов, частичка нашей природы.

Калган
Я вспоминаю свою первую встречу с калганом на заготовке дров в березовом лесу под Тюменью. Повалив и очистив несколько берез, мы садимся на ствол и отдыхаем.

— Ты знаешь, что это за трава? — спрашивает меня напарник. И тут же поясняет: — Калган называется.

Он топором выкапывает корешок, очищает от земли и разрубает. Открывается твердая сердцевина. Я внимательно разглядываю желтые цветки, разглаживаю листья — надо запомнить: это калган, им очень много болезней вылечить можно. И понос, и внутреннее кровотечение, и даже, говорят, опущение кишок. А особенно хорош чай из корней калгана. Шоколадно-розовый, ровный, радующий глаз цвет, приятнейший, слегка терпкий и вяжущий вкус. Однако такой чай пить надо осторожно: закрепит так, что потом понадобится слабительное.

Любят калгановый чай рыбаки, охотники, лесорубы. Хорош он, заваренный так густо, чтобы чуть видно было дно чашки. Такой чай ценители не променяют даже на цейлонский.

Я каждый год копаю по осени корни калгана и зимой с удовольствием пью чай. Сразу выкопанный и заваренный корень как-то не то: дает не очень густой цвет, хотя вяжет сильно. Вот из полежавшего хотя бы полгода корешка — это чай! Срок хранения корней калгана — до шести лет.

А. Н. Стрижев в своей книге «Лесные травы» пишет, что настоями калгана лечат воспаления и язву желудка, останавливают желудочные кровотечения, унимают изнурительный понос, зубную боль; мазями и отварами пользуются при ожогах, выведении мокнущих экзем, заживлении ран, обморожении; водным отваром (20 граммов корня на литр воды) полощут горло от ангины и рот — от цинги; трещины на руках и ногах, обветренные, истресканные губы крестьяне издавна смазывали калгановой мазью, которую сами же и готовили: пять граммов мелко порезанных корней накоротке варят в стакане коровьего масла, смесь процеживают.

Что калганом можно лечить некоторые заболевания печени, я не раз слыхал. Но хочется напомнить всем: не занимайтесь самолечением! Есть травы, которые могут только снять боль и внешние симптомы болезни, недуг просто утихнет, зато после, в период обострения запущенной болезни не поможет даже врач. Конечно, калганом, например, можно унять зубную боль, но в поликлинику-то идти надо обязательно и лечить зубы. И еще надо помнить, что, в отличие от лекарств, травы более избирательно действуют на людей: от приема какой-нибудь безобидной травки у иных больных дело доходит чуть ли не до приступа. Поэтому прием трав надо всегда начинать с минимальных доз.

Осенью или ранней весной накопайте десяток корешков калгана и попейте чаю из них: я уверен, что вы испытаете ни с чем не сравнимое удовольствие. А чтобы не рисковать, добавьте в чай кусочек коры крушины: вкуса это не испортит.

Синюха голубая
В 1973 году Юго-Западный район Свердловска, где я теперь живу, только-только начал заселяться. И в первую же весну на сыром лугу между двух водоотводных канав бывших торфоразработок я встретил эту травку — красавицу синюху, да еще и голубую. Каждый цветок — совершенство, а когда они собраны в густую прямую кисть, то и вовсе глаз не оторвать. В европейских странах, да и у нас, в Ленинграде например, садоводы любят украшать свои сады синюхой. И только на участках свердловских садоводов я ни разу ее не встречал.

Очень целебна эта травка. Например, снимает боли, действует успокаивающе, причем ее действие в 8—10 раз сильнее валерианы. Особенно полезна синюха в сочетании с сушеницей топяной.

Каждый год я собираю, сколько могу, семена синюхи и раздаю, раздаю, раздаю… Знакомым, незнакомым — все равно. Пусть шире разрастается по нашей земле этот чудесный цветок!

Череда
— Надо начинать чередить избу, праздник скоро! — говорила бабушка Татьяна Михайловна маме, и начиналось скобление потолка, стен и пола. Потом все терли золой и мыли вехотями. После чережения все блестело: такой ослепительной чистоты мне не приходилось видеть и в самых ухоженных городских квартирах. А за последнее время и сам глагол «чередить» как-то незаметно выпал из разговора, да и вообще из русского языка.

Происходил этот глагол от светло-зеленой, по-особому нарядной травы с трехлопастными листьями и желтыми цветами, растущей по берегам рек, прудов, возле колодцев. Ее семена, снабженные крючочками, осенью нещадно цепляются к одежде и к шерсти животных. Трава эта называется чередой. Делает она тело чистым от всяких кожных болезней (чередит кожу), мягчит и подкрашивает в золотистый цвет волосы. Отвары череды применяют внутрь при золотухе, рахите, а также как потогонное и мягчительное средство, наружно — для умывания, ванн, примочек, особенно детям.

Когда меня спрашивают, чем я лечусь от простуды, я отвечаю:

— Пятеркой. Это мать-и-мачеха и череда — потогонные, зверобой — противомикробный, душица — противокашлевая и чабрец — мягчительное. А все вместе, да еще с добавкой сухой малины, принятое перед сном, заставляет ночью основательно пропотеть, убирает хрипы, дезинфицирует организм, прибавляет ему сил и надежно защищает, например, от гриппа. Это, так сказать, мой фирменный рецепт. А череда в этом рецепте играет, пожалуй, главную роль.

Чистотел
В Далматовском районе, где я родился и вырос, чистотела не знали. Знакомство с этой травой по книгам тоже мало что давало, и в моем понятии до последних лет чистотел был сорняком, произрастающим где-то в южных районах страны. Впервые увидел я охапку этой травы у женщины на автобусной остановке, узнал безошибочно и сразу же спросил, где она взяла.

— В саду выращиваю, сад только ради него и держу. Сыну сделали операцию на желудке и велели теперь принимать чистотел. Давно пьет этот настой, и ему очень помогает.


Когда я стал доказывать соседке Елизавете Александровне, что чистотел редкое растение, она рассмеялась:

— Да у нас в Шалинском районе он в каждом огороде, у всех заборов растет!

После на Центральном рынке у торговки я купил пять полузавядших растений чистотела: молодых, выкопанных прямо с корнями. Дома, кроме консервной банки, подходящей посуды для него не оказалось, и я сунул все пять корешков в торф, насыпанный в банку. На подоконнике, под нежаркими лучами сентябрьского солнца, через неделю чистотел стал нежно-зеленым, пушистеньким, да таким красивым, что хотелось держать его вместо комнатного цветка!

Из-за крайней ядовитости, если верить книгам, чистотел следует применять лишь наружно, для примочек и ванн. Но известно, что восприимчивость к ядам у разных людей колеблется в широких пределах. Ефим, мой сосед, считал мухомор лекарственным средством и заготовлял его во множестве: три — пять грибов заталкивал в бутылку водки, оставлял настаиваться в темноте, а потом регулярно пил это адское зелье.

— Отравишься! — в ужасе говорили знакомые.

— Наоборот, здоровей стану, ведь мухомор лучше всяких лекарств. Я вот долгие годы и пью настойку, и натираюсь ею от радикулита, и простуду ею же лечу, а никакой отравы не замечаю.

Может, найдутся люди, которые так же лихо, как Ефим свою мухоморную настойку, будут пить и настойку чистотела, но не следуйте их примеру: с этой травкой надо обращаться очень осторожно. Когда я держу в руках чистотел, то думаю, что природа дала нам обоюдоострый меч, которым можно уничтожить самого коварного врага, но которым можно насмерть поразить и себя.

Зверобой
Свояка Анатолия донимала боль от старой раны: в войну миной ему оторвало пятку, и с тех пор незаживающая рана то уменьшалась в размере, то расширялась. Врачи признали остеомиелит и дали ему группу инвалидности.

Где-то я прочитал, что зверобой хорошо залечивает раны, и решил попробовать. Отыскал в книжке рисунок и однажды у реки встретил похожее растение: те же пять лепестков, супротивные листья, четырехгранный стебель. Принес я его, измяли листья и приложили к ране. Утром Анатолий сказал, что ноге вроде бы лучше.

Сомнения все же остались, я еще раз перерыл книги и убедился, что это был вербейник: растение бо́льшей высоты, без точек на листьях, житель влажных мест. Но в то же лето во время покоса я на лугу нашел зверобой.

Обязательное упоминание в каждой книжке о зверобое как о лекарстве от 99 болезней набило оскомину, но о нем трудно сказать что-либо новое. Он входит почти во все сборы как средство бактерицидное, ранозаживляющее и понижающее кровяное давление.

Каждый год я собираю зверобой по лугам и лесным полянам, вяжу в пучки, сушу под навесом и зимой пью зверобойный чай. Может, поэтому за последние годы я ни разу не болел гриппом.

И еще мне хочется попробовать зверобой в качестве красителя: нейтральная вытяжка из цветов, пишут в книгах, дает желтые и зеленые краски, а горячий настой, в зависимости от концентрации, — красную и розовую.

Из веток, стеблей, коры или листьев растений можно получать самые разнообразные цвета. Например, береза, полынь, толокнянка дают красящее вещество желтого цвета; бузина, можжевельник, тополь — зеленого; гречиха, черника, шалфей — синего; вишня, слива, крушина — коричневого. Ярко-синюю краску получают из корней спорыша, а из корней подмаренника настоящего, обильно растущего на наших лугах, раньше добывали красную краску (крап). Из желтых цветов этого же растения получали желтую краску для подкрашивания сыров.

Мы пробовали применять в качестве красителя душицу — все растение — и получили прекрасно окрашенные стойкой палевой, почти розовой, краской шерстяные носки и шарф.

Крашение естественными красителями очень увлекательное дело. Получаются яркие, чистые цвета, не линяющие и не выгорающие под солнцем.

Мордовник
Было это давно, гостил я у деда Семена Герасимовича в Лукиной, деревеньке верстах в тридцати от Камышлова, и поехали мы с ним на телеге на покос. Дорога шла по отлогому восточному берегу реки Крестовки — конная дорога, вся заросшая конотопом (по-научному спорыш). Вдруг справа я увидел отдельные ветки странных, невиданных растений. Поразило, что они были сплошь сине-голубые. Все травы зеленые, а эти синие! Я спрыгнул с телеги и хотел веточку сорвать, но руку обожгла боль: колючки впились в ладонь. Действуя более осторожно, я сорвал растение и показал деду.

— Это Марья. От головной боли пьют, — пояснил он.

Синеватый стебель, колючие листья, синеватые шары-соцветия… Из книг позднее я узнал, что это был мордовник обыкновенный.

Есть в природе еще и мордовник шароголовый, который я встретил почти через тридцать лет близ города Березовского. Пишут, что шароголовый более целебен, чем обыкновенный. Мордовники применяются как лекарство при параличах, пониженном кровяном давлении, головных болях.

В совхозах Лекарспрома мордовником засеваются большие площади и из его семян получают различные соли алкалоида эхинопсина, применяемого при поражении периферической и центральной нервной системы.

Одноцветка
В палате свердловского госпиталя для инвалидов Отечественной войны нас трое: Виктор Абатуров, я и Федор Иванович Овчинников. У Виктора когда-то немецкая пуля сквозь каску проникла к черепу, пробила его и застряла. Пулю выдернули, рану смазали, и пошел солдат снова в бой. Посчитали — пустяк. А через тридцать лет обернулся этот пустяк страшными головными болями. Поэтому Виктор большую часть времени молчалив и сосредоточен.

Федор Иванович, наоборот, оживлен, все время сыплет анекдотами и случаями из жизни. Привезли его в палату однажды вечером на каталке. Ушел утром на рыбалку, там открылась рана на бедре, и он еле добрался домой. Рентген показал, что плохо сросшаяся кость разошлась, а концы ее начали гноиться.

Узнали мы, что много он лечится, в том числе и травами. От жены его, Клавдии Сергеевны, услышал я впервые о таинственном цветке лютике белом, который из-под полы продают на базаре торговки травами аж по пять рублей за горсть. И нужно эту горсть сухих растений со цветками настоять в пол-литре водки и пить по столовой ложке перед едой. И излечивает этот настой внутреннюю грыжу, чего не может сделать ни одна трава, не говоря уже о лекарствах аптечных.

Я попросил несколько растеньиц, распарил их и поместил в свой гербарий. После случайно наткнулся в книге на их фотографию и описание и узнал, что это была одноцветка. Относится она к реликтовым и изредка встречается в начале лета, в мае, в густых темных борах на толстых моховых подушках.

Дремлет спокойно белый, поникший, как бы подвешенный на тонком стебельке цветок размером с двухкопеечную монету. И пусть ничья рука не поднимется его сорвать. И я не рву, хотя знаю, что он принес бы облегчение там, где может принести его только нож хирурга. Вот так и разрывается душа между стремлением сделать добро человеку и желанием сохранить редчайшее растение, которое нашим потомкам, может быть, и не дано будет увидеть.

Пустырник
Нам с женой как-то в середине мая дали путевку в дом отдыха Шилово. Около дома отдыха протекала мутная Исеть, где у берегов еще лежал лед, а на дне в промоинах виднелись скелеты погибших от замора рыбешек. На высоком берегу стояла старая каменная мельница, когда-то до революции моловшая отличную сеянку из пшеницы.

И вот здесь, вблизи больших квадратных быков кирпичной кладки, между которыми еще виднелись остатки двух водяных турбин, с южной стороны после первых солнечных дней стала пробиваться пышными ярко-зелеными султанчиками травка. Сперва было трудно понять, что это, а когда вышел третий-четвертый лист, стало ясно, что это пустырник. Еще утрами сеял снежок, ходили по нему голодные, поторопившиеся прилететь зяблики, еще березовка намерзала ночами на стволах длинными розоватыми сосульками, а пустырник поднимался все выше и выше.

Мы натянули в комнате нитки и на них развесили пучки зеленой травы. К концу пребывания в доме отдыха у нас был небольшой запас целительного растения. Вообще-то пустырник нужно собирать в начале цветения, тогда он по своему действию во много раз превосходит прославленную валериану: успокаивает центральную нервную систему, понижает артериальное давление.

Заглянул я любопытства ради в «Лекарственные растения в ветеринарии» и сразу же в начале книги нашел пустырник, и не только пятилопастный, но и сердечный, и татарский. Все они при лечении животных применяются в качестве успокаивающего средства, для регулирования сердечнососудистой деятельности. А в медицине, кроме того, при гипертонии и как мочегонное. Настолько разносторонне действие пустырника, что, кажется, ни одна болезнь против него не устоит.

Отцветет пустырник, станет колючим и серым, нет-нет да и царапнет идущего по пустырю. Но не проклинайте этого недотрогу — все мы к старости становимся колючими. Зато весной и летом кожу рук нежно гладит темно-зеленый сверху и светлый, почти белый снизу лист пустырника.

Сушеница топяная
Есть травы, которых в одних местах очень много, а в других днем с огнем не сыщешь. К таким травам относится, например, солодка, или сушеница. Там, где она есть, ее корни плугом выпахивают, а в иных местностях и одного растения не найти. В Свердловской области я солодки ни разу не встретил и ее запасы для своих нужд пополняю во время поездок в город Копейск, где ее относительно много.

Не каждый год бывает обильным урожай зверобоя, но особенно это относится к сушенице топяной. Пожалуй, дольше всех не попадалась мне на глаза эта травка, невзрачная на вид и могутная силой. И вот в деревне, где я лет тридцать отдыхаю каждое лето и где не раз пытался найти сушеницу, наконец-то я ее встретил.

Шли мы с женой с грибами от Темняковских выпасов и стали переходить Барсуков лог в том месте, где на полкилометра размесили его тракторы и телеги, перемешали с глиной жирный сибирский чернозем. И на этой полосе подсохшей дорожной грязи увидел я сушеницу. Сначала кустик, потом еще один, еще… С полкилометра шли мы дорожной грязью, уже подсохшей настолько, что ноги не вязли, срывали низенькие разлапистые кустики, отряхивали семена и клали в сумку. Семена у сушеницы созревают не сразу на всех головках, они мелкие и похожи на войлочную желтоватую пыль, но с каждого растения при ударе обязательно слетает желтоватым облачком и ложится на землю кучка семян. Часть растений, особенно молодых, мы оставляли через регулярные промежутки — на семена. Теперь осталось ждать благоприятного года и идти в Барсуков лог за сушеницей топяной.

Отдельные, буквально единичные экземпляры находил я в то лето на заиленных берегах речки Кармак, а два кустика — даже на высоком берегу Пышмы за Мостовщиками. Всего же в то удачливое лето я насушил этой травки около двухсот граммов — достаточно, чтобы, например, в сочетании с синюхой залечить язву желудка или стойко снизить кровяное давление у гипертоника.

Когда мы высушили собранную траву в теплой печи, на газетах остались семена, которых набралось почти две спичечные коробки. Я взял железные грабли и на топком берегу речки Кармак, на наносном иле, прочертил бороздки и посеял сушеницу. Интересно, вырастет ли? Синюха, например, из семян подзимнего посева вырастает хорошо, в этом я убедился. Но где-то сушеница растет и более обильно, потому что у базарных теток она никогда не переводится.

В книгах пишут, что сушеница топяная применяется при лечении язвы желудка и двенадцатиперстной кишки вместе с синюхой голубой, а отдельно — для снижения артериального давления. Профессор В. П. Луканин в книге «Лекарственные растения Свердловской области» указывает, что в его клинике применяли сушеницу при различных неврозах сердца и заболеваниях желудочно-кишечного тракта и достигали хороших результатов.

Рецепты применения сушеницы, как и других распространенных трав, даются почти в каждой книге о растениях-целителях.

Козлобородник
В июле мы косили широкую ложбину среди полей. Ее пологое устье уже начало зарастать кустами черемухи и боярышника, а в верховьях, где ложбина суживается, травы стояли отменные, аж скрипели под литовкой в росные июльские утра.

Каждый год тысячи лет подряд скатывались вешние воды по этой ложбине, частица по частице уносили в речку Кармак, а из нее — в Пышму. Поток ежегодно менял свое русло, и вот ныне здесь покос с его разнотравьем и обилием цветов. Правда, ездят по нему на мощных тракторах, сыплют на него, попутно с полями, и гербициды, и удобрения, и солому осенью свозят с полей, и понемногу, но все же заметно меркнет с годами буйство трав. И видно это в основном по козлобороднику. Сколько его было на лугу в прошлые годы! Когда, бывало, идешь утром, а солнце в это время за спиной, душа радовалась: в синеве вероник и луговых гераней, чуть повыше сиреневых цветов короставника, на прямых ветвистых стеблях тянутся навстречу золотисто-желтые, молодые и лимонно-желтые цветы козлобородника. Солнце в небе и тысячи солнц на лугу сияют в такое утро. Но в полдень цветы закрываются, и луг приобретает синеватый оттенок: вероники дубравные, вероники лекарственные, кровохлебки, короставники, герани…

По самому водостоку луга торчат белые с розоватыми боками султаны лабазника, иначе называемого таволгой вязолистной, а ближе к кустам тальника и прямо в кустах такие же султаны таволги шестилепестковой, тоже называемой лабазником. Медовый аромат струится от них в жаркую пору, медом пахнет и лабазник, заваренный крутым кипятком.

В самой ложбине, в водомоинах, желтеют куртины пижмы. А по краю ложбины царство подмаренников: густым медовым настоем пахнут узорные желтые головки-соцветия подмаренника настоящего, белыми снежками маячат соцветия подмаренника северного, а подмаренник цепкий ушел в поле и там тянется к солнцу, цепляясь за стебли злаков и полевых сорняков. На более крутых глинистых склонах желтеет донник лекарственный — молокогонная трава.

И все же краса луга — козлобородник. Краса и показатель его благополучия: это растение не переносит вытаптывания, и если луг превратить хотя бы ненадолго в выпас для скота или проехать на тяжелом тракторе, то много лет не видать на этом месте золотисто-желтых цветов-солнышек.

На скошенном лугу козлобородник успевает еще раз зацвести, как бы не веря, что сняли ему буйну голову острой косой. Однажды утром в конце августа поехали мы посмотреть зароды на покосе. Мотоцикл неторопливо катился но густой отаве, среди которой высоко поднимались уже успевшие отрасти листья борщовника. И когда выехали к сужению лощины, ахнули: над густой зеленой отавой, сверкавшей каплями росы, то тут, то там, почти с правильными интервалами в 15—20 метров качались на ветру на тонких светло-зеленых стебельках огромные яркие цветы козлобородника. И мы, в покосный день скашивая, наверное, по миллиону растений, стали бережно объезжать каждый цветок.

С детства люблю я это растение. Ранней весной бегали мы на луг, рвали молодые листочки кислицы и нежные, чуть горьковатые, листики молочая — так называют козлобородник за то, что в месте отрыва листа или стебля у него выступает густой молочно-белый горький сок. Говорят, что корни его можно отваривать в соленой воде и есть как овощи, но я в детстве не пробовал, а на старости лет не решусь губить такое прекрасное растение ради одного корешка.

…Живет на Земле прекрасное растение с мягким сочным стеблем, сидячими листочками, похожими на козлиные бородки, прекрасными золотыми цветами, радуется росам и солнышку, радует людские сердца — и слава ему! Не давите его колесами, не наступайте тяжелыми сапогами, не живите по пословице «После нас хоть трава не расти!» Будем жить на земле и радоваться, а когда уйдем — пусть буйно растет на лугах трава нашей молодости, а над ней пусть качаются на ветру золотые корзинки козлобородника!

Лесные чаи
Со свояком Анатолием Харламовичем мы выехали на рыбалку поздним вечером. Час езды на мотоцикле, и мы у небольшой безымянной речушки в месте впадения ее в Пышму. Еще темно. Хотя июньские ночи и коротки, но рыбачить можно будет только часа через два.

— Чайку бы… — мечтательно говорит Анатолий. — Чугунок взяли, а чай забыли.

— Дело поправимое, — говорю я и спускаюсь к берегу, чтобы наломать веток густо растущей тут смородины.

В чугунок набили веток, залили водой и поставили на костер. Через полчаса был готов душистый смородиновый чай, чуть отдающий дымком.

— Ради чая — и то стоило ехать на рыбалку, — улыбнулся в темноте Анатолий.

Чаем в моем понятии называется такой же отвар трав, какой применяется для лечения ряда болезней, только концентрация активных веществ здесь значительно меньше и преобладают травы ароматные, не имеющие горечи. Кроме того, в таких чаях нет кофеина, возбуждающего нервы, и поэтому их можно смело пить на ночь. И обычно в них много витаминов.

Самый мой любимый чай калгановый, за ним следует чай из плодов шиповника со смородиновым листом, потом — из кипрея, черный байховый с мятой, лабазниковый, пахнущий медом… А есть еще липовый, зверобойный, чай из душицы. У каждого чая свой цвет, аромат и букет, свои полезные свойства.

Пейте лесные чаи — получите и удовольствие, и пользу: ведь они и бактерицидные, и потогонные, и витаминные.

Пью лесной чай, и навевают его запахи, его ароматы приятные воспоминания о лете, о солнечных погожих днях, даже детство почему-то вспоминается — и невольно молодею душой. Слава и хвала вам, калгановый корешок, душистая мята, медовая таволга, целительный зверобой!

Травы в русской бане
У Агнии Петровны большая тетрадь в черном коленкоровом переплете, где она, полуграмотная, крупными буквами, без запятых и прочих знаков препинания, записывает всяческие жизненные наблюдения, в основном медицинского характера. И что характерно — большинство ее заметок связано с русской баней.

Люблю я баню нашу, русскую, с самого раннего детства. Бывало, в баню ходили мы всегда вдвоем с дедом: моя обязанность была вздавать — плескать ковшом воду на каменку, чтобы поднимался от нее сухой пар. Дед, лежа на полке, слегка помахивал веником вдоль лопаток, потом проходился по спине и бокам, потом командовал поддать жару, а сам надевал рукавицы и шапку. Я выплескивал на каменку полный ковш воды и тут же нырял под полок, где и отсиживался, пока дед с блаженным покрякиванием обхаживал себя роскошным, им самим лично наломанным в нужное время и в нужном месте березовым веником. После этого зимой мы выбегали кататься в снегу, летом — обливались ледяной водой. Потом приходила моя очередь ложиться на полок, а дед осторожно, в малом жару, прохаживался по мне веником. Никогда уж мне не испытать такого удовольствия.

Что касается лечебной стороны, то ведь еще в древних книгах писалось, что «…бани российские, конечно, заступают место двух третей лекарств».

Из березового веника выделяются лекарственные вещества и витамины, делают кожу мягкой и эластичной, укрепляют и мягчат волосы на голове, приносят бодрость и свежесть всему телу, улучшают кровообращение, стимулируют дыхание. Сухой пар усиливает потоотделение и облегчает тем самым работу почек, помогает согнать лишний вес.

На раскаленную каменку можно в небольших количествах бросать семена лекарственных трав, и тогда, смешанные с ароматом березы, смоляной сосны, влагой родниковой воды, эфирные масла и алкалоиды будут прекрасным составом для ингаляции легких, горла и носа. Тело всегда можно обмыть перед выходом из бани настоем ароматических или лекарственных трав, и оно жадно впитает через распаренные поры целебный эликсир.

Париться в бане можно не только березовым или дубовым веником. При остеохондрозе и радикулитах обычно парятся вениками из крапивы и конопли, лежат на полке на них спиной. Говорят, что и при исправлении косоглазия больного парят вениками из конопли, потом обкладывают лицо распаренными ее листьями и начинают показывать ему яркий или блестящий шарик: гимнастика распаренных глазных мышц после нескольких сеансов якобы исправляет косоглазие.

Большие любители бани — женщины: красу девичью, косу, можно вымыть настоями трав, и станет она мягкой, пышной, а если нужно, то и золотистой. Крапива, хмель, репей и еще десяток трав пригодны для этого. А если заведется перхоть или появится зуд, то есть против них чистотел, будра, череда.

В бане в прежние времена бабки с успехом «правили» больных: вправляли вывихи, излечивали опущение кишок, надсаду, мяли поясницу, ослабляли боли от радикулита. Многое умели делать эти бабки, начиная с простого массажа для снятия усталости до лечения десятков хвороб как взрослых, так и детей.

Не мешает напомнить, что баня, как и всякое сильнодействующее лечебное средство, требует разумной осторожности и строгой дозировки.

Знакомые незнакомцы
Много мне приходилось беседовать с людьми о травах, выслушивать рассказов, порой очень правдивых, а то и самых невероятных. И часто кончались ничем расспросы о названии травы, так как точного ботанического и научного, а тем более латинского названия обычно никто не знал. Чаще бытуют местные названия, у иной травы их бывает до десятка, а дать точное описание травы для человека, не сведущего в ботанике, чрезвычайно трудно.

Наша соседка однажды с восторгом рассказала про чудесную траву, которая легко и безболезненно сводит бородавки.

— Так и называется бородавчатой травой.

— А как она выглядит?

— Невысокая, фиолетовые цветочки, по лесным опушкам растет. Даже два вида бывает.

Гадали долго, называли разные травы, показывали гербарий — все не то. Наконец взяли школьное пособие для 5—6-х классов И. В. Ивановой «Что растет вокруг тебя» и там нашли бородавчатую траву. Это оказалась черноголовка. Цветки у нее сине-фиолетовые, собранные на конце стебля в густое соцветие, растет она по лугам, опушкам и полянам. Применяется как жаропонижающее, мочегонное и противомикробное средство. Правда, припарки из травы делают при различных воспалениях кожи, возможно, и от бородавок.

Пришел я однажды зимой с рыбалки, жена прямо с порога спрашивает:

— Есть у нас календула?

— Есть.

— Разве? Соседка просила для примочек на глаза, а я сказала, что у нас календулы нет!

— Так это же ноготки.

— Да ну?..

Много путаницы в названиях. Путают вереск и верес (можжевельник), одноцветку зовут белым лютиком, конотопом называют несколько трав (спорыш и другие), адонис даже в литературе зовут горицветом, а в народе стародубкой. Бессмертников известно около 500 видов, цмин песчаный в народе да и в литературе нещадно путают с кошачьими лапками, а бедные чертополохи, которых на земле около 120, из них 40 видов произрастают в нашей стране, так и не имеют приличного названия. Все чертополохи, да и только. И никто не знает, например, как точно называется тот единственный вид, который обладает свойством излечивать детей от испуга и который есть в продаже у каждой базарной бабки.

Много и таких названий, которые я не могу отнести ни к одной траве, хотя знаю, что они часто упоминаются в пашей местности. Что такое бузика? Что такое покрыт-трава, о которой говорила мама? И так далее.

Поэтому, описывая травы, я старался придерживаться их общепринятого литературного названия, хотя это порой и представляло определенные трудности.

Примечания

1

В 1979 году издательство «Наука» выпустило книгу академика Б. Н. Рыбакова «Геродотова Скифия», в которой есть страницы, посвященные Уралу (прим. ред.).

(обратно)

2

Постановлением ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета СССР и Совета Министров СССР от 22 ноября 1982 года город Набережные Челны переименован в город Брежнев.

(обратно)

Оглавление

  • Дорогой поиска. «Уральскому следопыту» — 25 лет
  • ДАВНЫМ-ДАВНО
  •   Игорь Пьянков Рифеи — миф и реальность
  •   Борис Галязимов Легенда о замке Кучума
  •     Охотники за сокровищами
  •     Спорят летописцы
  •     Еще один клад?
  •     А может, это не колодец?
  •     Клад… под ногами
  •   Игорь Шакинко Были Невьянской башни
  •     Вопросы без ответов
  •     Куранты
  •     Почему она наклонилась?
  •     Личный монетный двор
  •     Тайна подземелий
  •     Высочайший случай
  •     Сибирская одиссея
  •     Медь или серебро?
  •     Дело рудоискателя Степана Костылева
  •     На Алтае
  •     Горный властелин
  •     Битва за серебро
  •     Татищев против Демидова
  •     Вояж бригадира Беэра
  • ДАЕМ АДРЕСА РОМАНТИКАМ
  •   Альфред Гольд Первые бастионы
  •     Притча о Колумбе
  •     Я с теми, кто вышел строить…
  •     Открытие века
  •     Снятся людям иногда…
  •     Действительность
  •     Тысячи…
  •     Как быть с куполами?
  •     Кто мы, идущие за колумбами?
  •     Эксперимент удался, и все же…
  •     Утверждение парадокса
  •     Скептикам не ходить в пророках
  •     Вместо эпилога
  •   Евгений Ананьев Буровая
  •   Давид Лившиц, Анатолий Поляков Нов-Город на Каме
  •     1972 год
  •     1976 год
  •     1982 год
  • САМОРОДКИ
  •   Давид Фаермарк В плену у чисел
  •     Священник — математик?
  •     Глушь
  •     «Шадринский вестник»
  •     Царица математики
  •     Свет души
  •   Мария Пинаева Там, за порогом
  •   Станислав Мешавкин Шатер в огороде
  • ИЗ КНИГИ ПРИРОДЫ
  •   «Красою вечною сиять»
  •   Леонид Фомин Перед ярким цветком (Заметки писателя)
  •   Иван Беляев Травы моего детства
  • *** Примечания ***