Стихи [Александр Михайлович Перфильев] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Александр Перфильев. Cтихи. Мюнхен, 1976

(По записи поэта):
«Предполагаемый, но не окончательно решенный эпиграф к сборнику. Вероятно — нет»:

«Пусть розы вянут — это ничего —

Всему цветущему даны живые сроки.

А в этой книжке сердца моего —

Быть может, есть, невянущие строки.»

Ирина Сабурова. Предисловие

«Мой биограф будет очень счастлив,

Будет улыбаться полчаса…»

Н. Гумилев

Биографы и историки литературы действительно очень счастливы, если им удается, иногда через много лет, обнаружить еще одну мелочь из жизни больших поэтов и писателей. Это понятно, конечно. Но мне кажется, что нужно говорить не только о великих. Каждый, средний или малый литератор все же был творцом, «кустарем задушевных строк», по мере своих сил и таланта, и мучился, потому что мучаются все.

Является ли Александр Михайлович Перфильев (ранее — Александр Ли, он же — Шерри-Бренди) поэтом выше или ниже среднего уровня — определять не берусь, потому что я — не литературный критик. Мне выпала только печальная обязанность собрать его литературное наследие, и постараться сохранить его в какой то мере для других. В «Наследии» перепечатаны три его сборника, ставших теперь уже библиографической редкостью, тексты некоторых его песенок, и стихи, написанные за последние несколько десятков лет. «Наследие», напечатанное на ротаторе, всего в 50 экземплярах, разослано по архивам, библиотекам и особо заинтересованным лицам, для, надеюсь, сохранения на будущее. Лучшие, по моему разумению, стихи из этого наследия входят в этот сборник «Стихи». Что касается прозы — рассказов, то выпустить их сборником вряд ли удастся. Большинство были и будут еще напечатаны в газетах и журналах.

Кроме стихов, текстов на музыку, свою и чужую, А. М. Перфильев в течение всей своей жизни написал неисчислимое количество фельетонов в стихах и прозе, но будучи не писателем— юмористом, а газетным фельетонистом, живо откликавшимся на злобу дня. Эти фельетоны вряд ли представляют какой либо интерес впоследствии, хотя в свое время часто бывали очень хлесткими и меткими. Помню, например, одну из его «находок» в составленной им в тридцатых годах «Азбуке»: «Ы» — изреченье Ильича в момент его паралича». Писал он фельетоны и под своим именем, и под различными псевдонимами, из которых наиболее частым был «Шерри-Бренди».

Жизнь и значение всякого литератора — в его произведениях. Везде три главных темы: любовь, смерть и Россия. Можно отметить и некоторый дуализм творчества: в своих фельетонах он был язвительным и метким юмористом, ярко выраженным антикоммунистом, писал остроумно и легко. Эта сторона его творчества совершенно не касалась поэзии — всегда глубоко пессимистической. Половина его стихов помечена в подлиннике: «Ночь. Тоска. Одиночество.»

Но пусть судят другие. Я считаю только, что у него безусловно есть «невянущие строки», которые могут дать кому-нибудь что-нибудь и впоследствии, потому что и любовь, и смерть, и Россия слишком вечные темы.

* * *

Рассказать о его жизненном пути тоже больше, кроме меня, некому. Я знала его в течение 48 лет, с 1925 года, когда мы встретились, и я вышла за него замуж (в 1940 году мы официально развелись, но в сущности никогда не расходились по настоящему), была матерью его сына Олега (умершего в 1960 году от последствий ранения на фронте), и бессменным всегдашним другом и поверенной в его сердечных делах в течение всех этих лет — до его смерти в 1973 году.

Александр Михайлович Перфильев, второй сын генерала Михаила Аполлоновича Перфильева, происходил из старого дворянского рода Забайкальского казачьего войска, ведущего свое начало от сподвижника Ермака атамана Перфильева. Он родился 2 октября (п. н. ст.) 1895 года в Чите, и приписан к станице Бокукун. В истории рода значилось, что князь Гантимуров, потомок хана Тимура, женился на дочери атамана Перфильева, и был им усыновлен.

Учиться он начал во Втором кадетском корпусе в Петербурге, но прервал учение, отправившись вместе с отцом в научную экспедицию в Центральную Азию известного путешественника Козлова. Впоследствии кончил Оренбургское казачье училище, и вышел в Первый Нерчинский полк, хотя одно время был в Лейб-Гвардии Сводно-Казачьей сотне; во время Первой мировой войны был несколько раз ранен и контужен, награжден за взятие фольварка Поешмень в Восточной Пруссии в конном строю Георгиевским оружием, и под самый конец войны (уже в чине есаула) — Георгиевским крестом. Во время войны был убит на фронте его брат Николай. Отец погиб во время революции. После революции умерла от «испанки» его первая жена и маленькая дочь.

Уже во время войны он начал печататься и был знаком с литературными кругами в Петрограде. После революции был арестован и провел около года в одиночном заключении, потом скрывался, женился второй раз, был послан для связи с казачьими частями в Белых армиях на юге, и наконец совершенно фантастическим образом, достав соответствующие документы, «оптировал» латвийское гражданство и в начале двадцатых годов выехал с женой в образовавшуюся тогда Балтийскую республику — Латвию, в Ригу.

После объездки лошадей для одного рижского фабриканта,А. Перфильев стал работать в редакции газеты «Рижский курьер», и с тех пор окончательно стал на путь журналиста. Со своей второй женой он развелся вскоре после приезда в Ригу, и она уехала заграницу.

В 1925 году в Риге вышел его первый сборник стихов «Снежная месса». В последующие годы Ал. Мих. был сотрудником, редактором, выпускающим, фельетонистом и корректором в журналах «Огонек», «Новая нива», в газете «Русское слово», в журнале «Для Вас», и наконец в крупнейшей русской газете зарубежья «Сегодня». В Риге вышли еще два его сборника стихов «Листопад» (1929), и «Ветер с Севера» (1937).

Помимо газетно-журнальной работы А. Перфильев был всегда тесно связан с нотными издательствами и артистами малой сцены, которых было тогда немало в Риге. Он писал тексты для нескольких ревю, скетчей, всевозможных музыкальных номеров, и бесчисленное множество русских текстов для наиболее популярных фокстротов, танго и т. п., исполнявшихся или выходивших в нотных издательствах, — как иностранных, так и местных композиторов, из которых крупнейшим (из местных) был Оскар Строк.

Русский текст всех нот, вышедших в издательстве Оскара Строка в Риге, написан Ал. Мих. Перфильевым (несмотря на то, что на них значится: «Слова и музыка Оскара Строка»), в том числе пользовавшиеся почему то невероятной популярностью «О, эти черные глаза». А. Перфильев считал это занятие «халтурой», исключительно ради заработка (очень небольшого, кстати), и поэтому упоминание его, как автора текстов — ниже своего достоинства.

Во время первой советской оккупации Латвии — в 1940–1941 году Ал. Мих. скрывался в качестве ночного сторожа в садоводстве. Во время германской оккупации он редактировал газету, выходившую на русском языке.

В октябре 1944 года он бежал в Берлин, где связался с ген. Красновым, снова надел военную форму, был послан в Италию, попал оттуда в Прагу, и после фантастического бегства из под расстрела очутился в Баварии, где жил одно время в Мюльдорфе, потом в Мюнхене. В Мюнхене он сотрудничал в юмористическом журнале «Петрушка», потом в «Сатириконе», ежемесячном журнале «Свобода», и наконец на радиостанции «Свобода», изредка посылая свои стихи, фельетоны и рассказы в газеты. Скончался он 26 февраля 1973 года.

Вот главные этапы жизни и творчества — а это, мне кажется, и есть самое главное для тех, кто может знать его только по стихам.

Что можно сказать о нем, как о человеке, не впадая в неуместную откровенность?

Остроумный, сыпавший экспромтами по всякому случаю, веселый в обществе, пользовавшийся симпатиями, А. Перфильев был по существу острым и тяжелым неврастеником, с большой склонностью к ипохондрии и мнительности. На службе он был хорошим товарищем, всегда готовым помочь, чуждавшимся всяких интриг, очень добросовестным работником, и человеком, никогда не умевшим добиться чего-нибудь и заставить считаться с ним. Он прекрасно знал и любил русскую литературу, хорошо играл на рояли, в молодости пел, очень любил музыку и обладал прекрасным слухом. Музыкальность, мелодичность слышится почти во всех его стихах. В газете или журнале он работал быстро и охотно на любой работе; стихи и прозу писал очень тяжело и мучительно, большей частью по ночам. У него было болезненное самолюбие, но не хватало выдержки и упорства для работы над собой. Он любил природу, цветы в особенности, уют, и зверей.

Что касается романов, — а они составляли всю его личную жизнь, заполняя ее целиком, так что ни для чего другого не оставалось места — то все они были фактически так или иначе неудачными. Обычно он метался между двумя женщинами одновременно, из которых одна была недостижимой, — и нередко, на несколько встреч, влюблялся еще «мимоходом» в третью. При этом он действительно был искренним во всех случаях и всем писал стихи. К любимой в данный момент женщине он был чрезвычайно внимательным и готовым действительно на все (что он и доказывал на деле, нередко совершенно утрачивая всякое понятие о добре и зле по отношению к другим), — но верным он не мог быть никак и никому — может быть, именно потому, что был поэтом.

В одном из четырех стихотворений, посвященных мне, он сказал уже очень давно:

«Только те, которых не ревнуют,

И которым не дарят Мечты,

В смертный час придут и поцелуют

Заостренные черты».

Что я и сделала.

Мюнхен, 1973 г. Ирина Сабурова

Александр Ли (Перфильев). Стихотворения из сборника «Снежная месса. Стихи. 1924–1925». Рига: Пресса, 1925

Богу — на память

Скоро Октябрь забрюзжит, засутулится,

Вылезет ночью седой старичок,

Тихо напудрит безмолвные улицы,

И на деревья накинет платок.

В ситечко дунет, с улыбкою мудрою,

В тихую, сонную, мглистую даль,

Ласково веря, что снежною пудрою

Можно запудрить земную печаль.

Встану тогда, с незажившими ранами,

Выйду, поймаю Его за рукав.

— Ну-ка, напудри голодного, пьяного,

Я утомился и след мой кровав.

Ну-ка, напудри немые булыжники,

Те, что сдавили усталых людей.

Знаешь ли, что фарисеи и книжники

Вновь распинают Твоих сыновей?

Лжешь, не напудришь царапинок жизненных,

Острых порезов и пьяных Голгоф… —

Он не послушает слов укоризненных,

Хмурых, надрывных, страдальческих слов.

В ситечко дунет, с улыбкою мудрою,

Яркие искры рассыплет вдали,

Ласково веря, что снежною пудрою

Можно запудрить болячки земли.

«Не молюсь я больше в светлом храме…»

Не молюсь я больше в светлом храме

На закате сумрачного дня…

Жизнь не пряла бледными руками

Тонкой пряжи счастья для меня.

Об одном мечтаю в дни заката:

Тихо лечь в глубокие снега,

И забыть манившие когда-то

В голубой каемке берега.

Все забуду, униженья даже,

Твой печальный образ сохраня,

Потому что — нет на свете пряжи

Тонкой пряжи счастья для меня …

Памяти Лийки

В опустевшей детской колыбели

Я оставил все свои мечты.

И живу без смысла и без цели …

В опустевшей детской колыбели

Вся любовь, вся нежность, я и ты.

Свет лампады, бледный луч луны,

Шепот сказок, тихой песни трели.

Мало этих песен мы пропели,

Мало сказок рассказать успели —

И теперь они уж не нужны —

Стало пусто в детской колыбели…

«Люблю мою древнюю Землю…»

Люблю мою древнюю Землю,

Ее касанья чту,

Ее печали приемлю,

Впиваю ее красоту.

Молюсь я другой святыне,

Другие песни пою,

И часто в своей гордыне,

Не помню Землю свою.

Но, если б в Иные Страны

Мы что-нибудь взять могли,

Я взял бы присыпать раны

Щепотку родной земли.

«В вечерней мути шумной улицы…»

В вечерней мути шумной улицы

Ищу всегда твой нежный след,

И заставляет долго щуриться

Случайный женский силуэт.

Полно вечерними заботами,

Тепло укутавшись в манто,

Шурша по снежной пыли ботами,

Ползет безликое ничто…

Когда ж мелькнет фигурка тонкая,

Такая близкая для глаз,

Растет на сердце что-то звонкое,

И обрывается тотчас…

И у витрин, где лампы светятся,

Вгляжусь — не ты, конечно, нет…

Я знаю — нам придется встретиться

Не здесь — во мгле других планет…

Твое пророчество чудесное

Земля не может истолочь,

И охраняет твердь небесная

Молитвы, брошенные в ночь.

«Зимний ветер так колюч и хлесток…»

Зимний ветер так колюч и хлесток,

Жжет лицо, царапает его.

Вот и он — знакомый перекресток,

Но на нем не видно никого.

Треплет ветер, точно очумелый,

Белоснежный Божий пуховик.

Буду ждать тебя я вечер целый,

Пряча щеки в мятый воротник.

Гулко бьет цветной стеклярус града

В ободок фонарного стекла.

Может быть, мне ждать тебя не надо?

Может быть, не выйдешь из тепла?

Может быть, с скучающей зевотой

Просто ляжешь с книжкою в постель,

И забудешь, что томится кто-то

На углу, в собачую метель?

Тихо скажешь, что в такую стужу

И собак не выгонит никто;

И прижмешься, ласковая, к мужу;

Он тебя укутает пальто.

И заснешь, забывши про бродягу,

Не услыша мой безмолвный крик.

Я вздохну, и тихо-тихо лягу

Под фонарь, на Божий пуховик.

«Седое, старое, в мятелях Рождество…»

Седое, старое, в мятелях Рождество,

Такое милое, как елочные свечи…

Далекой радостью пахнуло от него

И легче груз, упавший нам на плечи…

Хоть новых радостей не видим мы предтечи —

Звезда бумажная нас манит в Вифлеем

И дед рождественский и старых сказок речи

Дороже и ценней всех жизненных проблем.

Воспоминанья детства близки всем

И детских глаз так драгоценны блестки,

Что хочется спросить мучительно — зачем

Сменила жизнь мой прежний Вифлеем,

На балаганные бумажные подмостки?

Итоги

Я не буду твердить: нет в любви озаренности,

Отражения Солнца в волне;

Просто в первой задумчивой-робкой влюбленности

Мы любви не знаем вполне…

Я не буду твердить: нет в любви устремления

Без звериного бунта в крови…

Просто души не в силах уйти от сомнения,

Просто нет никакой любви.

Нечаянной радости

Я не приеду — ты не жди:

Я пленник камня и асфальта.

Меня оплакали дожди

И ветра хриплое контральто.

Я слышал ночью из окна

Мотив унылый песни древней

И видел утром гребни льна

И пляску Солнца над деревней.

И понял, что в моей груди

Не вызреет проросший колос…

Я не приеду, ты не жди,

Меня оплакали дожди,

И Солнца луч, и ветра голос…

«Вы помните: морозный вечер…»

Вы помните: морозный вечер,

Замерзших лужиц тонкий лед,

И звезд мигающие свечи,

И их подсвечник — небосвод?

Так было весело катиться

Вдоль этих, чуть замерзших луж,

Забыв, что может рассердиться

Мой друг и ваш любимый муж …

А после чай, как деготь черный —

(Его не в силах был я пить) —

Пасьянс затейливый, упорно

Не пожелавший выходить …

Теперь душа — безмолвный глетчер,

И в сердце тонких лужиц лед.

Увы! По ним в морозный вечер

Никто кататься не придет.

«Я вам принес последний ландыш вялый…»

Я вам принес последний ландыш вялый,

Последний вздох весны, ее предсмертный стон.

Я сам такой, как он, поникший и усталый,

И все отвергнувший — я сам такой, как он…

Я вам принес последний крик весенний,

Безвестно тонущий в лазоревой дали

Не трогайте моих поникших настроений —

Я больше не люблю ни Солнца, ни земли…

«Треплет ветер осенний с деревьев одежду последнюю…»

В.А.М.

Треплет ветер осенний с деревьев одежду последнюю.

Как стеклянный колпак, придушила небесная твердь.

Мне сегодня казалось, что в церкви, за ранней обеднею

Отпевали какую-то близкую смерть.

За далеких и близких, больных, разлученных с любимыми

Пред вратами священник смирял изможденную плоть.

А в дали за престолом, окутан кадильными дымами

Над Причастною Чашей склонялся Господь.

И Один только ведал, что страждущим нет исцеления,

А плененных судьбою, забывших к любимому путь,

Никакою молитвой, ни пеньем, ни дымом курения

Никому, никогда не вернуть.

Колыбельная песенка

Бусинки яркие ангельской выточки

В темных небесных шелках

Боженька держит на тоненькой ниточке

В ласковых, теплых руках.

Внемлет с высокой невидимой лесенки

Старческим ухом тугим, —

Так ли поют колыбельные песенки

Матери детям своим.

Если ж забыла пропеть колыбельную

Чья-нибудь хмурая мать, —

На землю бусы свои ожерельные

Боженька должен ронять.

Каждая бусинка — нежная песенка

Вниз совершает полет,

Словно незримая Божия лесенка

Матери в сердце идет…

Боже, не знающий чисел и времени,

Ты и для нас не жалей

Хмурых, усталых, без роду, без племени

Горних Своих хрусталей…

Бусы бросай в одинокие спальные

Взрослым младенцам Своим,

Мы отдадим эти бусы хрустальные,

Детям чужим отдадим…

Тем, кто умеет пройти по калиточке

В детскую душу впотьмах, —

Дороги бусы на тоненькой ниточке

В ласковых Божьих руках…

«Было в комнате глухо, темно…»

Было в комнате глухо, темно…

Падал снег на железный карниз.

И тебя поманило окно

В сумрак ночи, настойчиво вниз…

Что тебе показалось в окне,

Чей увидела пристальный взор?

Или может быть, к синей волне

Ближе путь через каменный двор?

И когда я тебя от окна

На руках, как ребенка, унес,

Ты сказала: «Оставь, я больна,

И меня освежает мороз.»

Было это тогда … или, нет,

Я не знаю, не помню, забыл.

Не сердись, это может быть бред,

Мозг случайный кошмар отразил…

Только знай, через год, в этот день

Так же снег разукрасит карниз,

И твоя легкокрылая тень

Позовет одинокого вниз…

Глянет полночь в немой ворожбе,

Улыбнется морозный простор,

И пойму, что к далекой, к тебе —

Путь один — через каменный двор…

«Случилось это так давно когда-то…»

Случилось это так давно когда-то…

Был разговор необъяснимо груб,

И вдруг мой лоб смущенно виновато

Ты обожгла прикосновеньем губ.

И сразу в сердце что-то оборвалось,

И в ту минуту ясно стало мне,

Что ты нарочно в чем-то сознавалась,

В какой то не своей вине.

Все это было так давно когда-то:

Воспоминанья стерлись, может быть, —

Но то, что ты совсем не виновата —

Я не могу тебе простить.

«Как больную свою ошибку…»

Как больную свою ошибку,

Как далекий бессвязный миф,

Вспоминаю твою улыбку

И дрожащий гитарный гриф.

И, как рану от острой бритвы,

Что в глубоком шраме жива,

Вспоминаю святей молитвы

Твоих грустных песен слова.

Может быть, раздумье проснется

И в твоем светло-синем дне,

И из темных глубин колодца

Встанет остро мысль обо мне.

То тогда, на гитарном грифе,

Отгоняя раздумья прочь,

Помолись о бессвязном мифе,

Отошедшем в глухую ночь.

«Мы Ясли и Крест Твой тесали…»

Мы Ясли и Крест Твой тесали,

Мы рыли пещеру Твою, Рождались,

Любили,

Брели,

Умирали,

И в сумерках верили,

В сумерках знали:

Разбойник с Тобою в раю.

О Боже! Чьи ж муки суровей —

Твои, иль пространства веков?

За каждую

Каплю

Пречистыя

Крови

Мы отдали много долгов:

За каждую

Судоргу

Сдвинутой

Брови

Мы дали, даем и дадим еще внове

Мильоны безвестных Голгоф.

Чужие очаги

Всем бродягам посвящаю

Я волк степной, отбившийся от стаи —

брожу один, бродяга из бродяг, с звериною опаской избегая тех

мест, где люди теплят свой очаг, и, весь насторожившись,

отмечаю в степи глухой свой каждый малый шаг.

Ты не дал мне, Господь, моей жаровни, куда б я

мог подбросить горсть углей, чтоб сердце билось чаще

и неровней и кровь переливалася алей, и не дал силы

видеть хладнокровней чужой уют и жен чужих людей…

Ночь трепетное кружево простерла, окутав в темный

траур небосклон. Мой мозг язвят назойливые сверла:

всяк должен помнить жизненный закон и беспощадно

грызть другому горло за свой уют, тепло и ласку жен.

И каждый зверь, и каждый твердо знает, что он —

один, а все кругом — враги, и весь насторожившись,

отмечает звучащие поблизости шаги. Я волк степной,

глаза мои сверкают — эй, люди! Берегите очаги!

«Так ласково Солнце в небе…»

Так ласково Солнце в небе

Зовет от всего отрешиться,

Забыть о насущном хлебе,

О том, что должно свершиться.

Так ясно Небо сегодня,

И так лиловы просторы,

Как будто улыбка Господня

Согрела людские взоры.

И словно люди забыли,

О том, что гнетет былое,

Что в сердце так много пыли

И Солнце, Солнце — чужое.

«Проходим мимо с затаенным вздохом…»

Проходим мимо с затаенным вздохом; чужое счастье

больно души жжет. Безумец тот, кто прикоснется к крохам,

упавшим на пол со стола господ, иль даст свободу

пламенным сполохам, что шепчут внятно: счастлив, кто дерзнет…

Дерзнешь! И что же? Только миг отраден, но он так

краток и неуловим … А дальше муки, что уют украден,

что ты виновен перед тем, другим…

Чужой светильник тускл, убог и чаден…

Проходим мимо и глотаем дым.

«Что я дам тебе, моя родина…»

Что я дам тебе, моя родина: души сгоревшей золу,

тоску ли о том, что пройдено, заброшено в вечную мглу?

Я знаю, ты ждешь пророчества в туманах красной пурги;

мне близко твое одиночество, но сам не вижу ни зги…

Рвутся волокна незримые между тобой и мной, родина

горько любимая, за проклятой китайской стеной… А как

бы хотелось пламенно принять твоих мук хоть часть; к

мостовой окровавленной, каменной губами жадно припасть,

чтобы купиною неопалимою блеснуть на новой заре, и,

если нужно, любимая, сгореть на твоем костре.

«Распустились первые подснежники…»

Распустились первые подснежники,

Набухают почки тополей.

Только мы, бродяги-зарубежники,

Не прильнем к груди родных полей.

И напрасно Солнца песней пьяною

Подарит нас май чужой страны —

Мы навек с Царевной-Несмеяною

Кровью многих лет обручены…

С тою самой грустною Царевною

В кумаче, с распущенной косой,

Что проходит русскою деревнею,

И скорбит над каждой полосой.

Видно, надо выполнить заклятие

Нам, не снесшим тяжести Креста:

У людей, отвергнувших Распятие

Побираться Именем Христа.

«Стучаться в чужое окошко…»

Стучаться в чужое окошко, зябко ежась слякотным днем,

И ждать, что позволят немножко посидеть перед их огнем…

Разогнуть покорную спину, снять котомку, руки согреть…

Боже, дай усталому сыну все принять, не клясть, и стерпеть …

Все мы, Господи, Твои дети, все согреты одним огнем…

Отчего же мы в окна эти стучимся слякотным днем?

«Живет звериное от древних наших предков…»

Живет звериное от древних наших предков;

его не смоет в венах кровь веков;

и в каждом есть проклятая отметка —

звериный крик, что глушит тихий зов…

Так жизнь смеется беспощадно едко

над призрачной культурой муравьев…

Пускай горит науки свет вечерний,

пускай дана нам мысли глубина —

таится в каждом Он, Дикарь Пещерный,

— и самка каждому принадлежать должна…

Живет звериное в культурности химерной —

и чашу эту каждый пьет до дна…

«Я не хочу влезать насильно в терем к тебе…»

Я не хочу влезать насильно в терем к тебе, хотя б желанной и родной. Как больно то, что мы так мало верим тому, что нам дарует свет дневной, и ложно судим по закрытым дверям о равнодушии любимых за стеной.

Кто дал нам право мять чужие души и открывать без спроса тайники, и для того ль даны глаза и уши, чтоб слушать и смотреть излом чужой тоски, бестрепетно и беззаботно руша все то, что мы сочтем за пустяки?

Дает ли нам любовь такое право подстерегать в ночи чужую страсть и, переполнясь злобною отравой, любимую безжалостно проклясть и называть ее рабой лукавой за то, что не с тобой пришлось ей пасть?

Я был и глух и слеп к своим потерям, я знал лишь то, что мне твердила кровь. Увы, мы, как всегда, совсем не верим, что может все простить одна любовь … Я не хочу влезать насильно в терем, пока его ты не откроешь вновь …

Детям

Все для них: и Солнце и улыбки

И веселый, яркий шум Весны.

Может быть, они сотрут ошибки,

Те, что нами в жизни свершены.

Боже! Дай взойти им в поле рожью,

Васильками, тысячью цветов,

Не узнав, какому бездорожью

Расточались силы их отцов.

Пусть звучат торжественно и звонко

Детский говор, смех и топот ног.

Потому что в эти дни ребенка

Улыбнулся в небе хмурый Бог.

«Богомольная и пьяная…»

Богомольная и пьяная,

От экстаза покаяния,

До отчаянья неверия

Ты метешься издавна…

Необъятная, смутьянная,

На кресте богоискания,

С темнотою суеверия —

Это ты — моя страна…

Это ты, порывно дикая,

Русь — монахиня гулящая,

С самогонкой богомолица,

Изошедшая в скорбях.

Не за эту ль скорбь великую

Пречестная Мать Скорбящая

Снизошла к твоим околицам

С Сыном Божьим на руках?

«Я всегда, всегда душою с теми…»

Миреллии

Я всегда, всегда душою с теми,

Кто мне дорог и кого люблю.

Потому что мысль сильней, чем время,

И пространство ей целует стремя —

Ей простор, как в море кораблю.

Только в нашей оболочке бренной

Много силы, гнущей до земли,

И не каждый слышит мыслью пленной

Души тех, томящихся в дали,

И не каждый видит груз священный,

Постоянный, вечный, неизменный,

Что везут с собою корабли.

«Говорим презрительно: мещанское счастье…»

Говорим презрительно: «мещанское счастье,

Жена, дети, кухня, пеленки …

Но отчего в осеннее ненастье

Детские голоса так звонки?

Говорим испуганно: «Петля навеки!

Копеечные расчеты, вечное корпенье…»

Но отчего в каждом человеке

Смутное к семье тяготенье?

И у каждого бывают такие мгновенья,

Что отдал бы все на свете,

Только бы было это вечное корпенье,

Жена, пеленки, дети…

«Подошла, как облачко талое…»

Подошла, как облачко талое,

Поцелуем коснулась спящего.

Это счастье — такое малое —

Светлее, ясней настоящего.

Ведь в него незаметно вложено

Оправданье несовершонному:

Ты, целуя, простила сонному

То, что будет им уничтожено.

Забывается все бывалое,

Безобразна явь настоящего…

Только счастье малое, малое

Остается на лбу у спящего.

«Сколько мне стоило горьких усилий…»

Сколько мне стоило горьких усилий

Сердце зарыть в бытие,

Только нашла ты под кучею пыли

Детское сердце мое.

Но не взяла, а сказала с тревогой:

«Как оно бьется опять!

Этой большою и скорбной дорогой

Мог ты его потерять!

Значит, не тронуто игом советским,

Значит, щадила война,

Если осталось по-прежнему детским,

Так же, как в те времена.»

Я не сумею ответить словами

На нерешимый вопрос,

Как через кровь, через пытки и пламя

Сердце я целым пронес.

Стоит ли трогать минувшие были

Даже во имя твое,

Если забыла ты вынуть из пыли

Детское сердце мое?

«Господи! С нашей ли верою…»

Господи! С нашей ли верою

Входить в другие миры?

Этой ли ношей серою

Пачкать Твои шатры?

Пустишь, рожденных вьюгою?

Примешь одетых дерюгою,

Туда, где горят костры?

Мы же убогие, пьяные,

Оставим следы лаптей

Там, где цветы осиянные,

Снежинки Твоих Страстей?

Мы — ж это те топоры,

Крест Твой тесавшие, серые…

Мы же и Ясли с Пещерою

Создали с древней поры…

Верую, Господи, верую!

«Огоньки, как звезды на пути…»

Огоньки, как звезды на пути.

Дальние гудки, свистки и звоны.

Поезд скорый должен здесь пройти.

Что ему за дело до влюбленных?

Помню я высокую трубу

Укрощенного стального зверя,

И не раз ему свою судьбу

Поручал я, в будущее веря.

Нес меня он к пажитям войны,

Уносил обратно к тихим зорям.

Видел я поля родной страны

В радости, в несчастьи и в позоре.

И теперь сюда меня привез,

Наказав в чужой стране беречься…

Вот под этот самый паровоз

Так светло и радостно улечься!

«Сильному — мощь водопада…»

Сильному — мощь водопада,

Слабым — глухая гать.

Нищему скальду надо

Каждому нежно лгать.

Лгать, чтоб томимые жаждой

Солнечный пили Свет,

Лгать, потому что не каждый

Сын Голубых Планет.

Если ж почувствовать можно

Эту Господню весь

Как же тогда ничтожна

Зависть к счастливым здесь!

Редкому Божья рассада

В жизни расцветит гать…

Значит, смириться надо,

Губы сомкнуть и ждать.

Александр Ли (Перфильев) Стихотворения из сборника «Листопад». Вторая книга стихов (Рига, 1929)

«Если днем тоскливо мне и глухо…»

Если днем тоскливо мне и глухо —

Ввечеру не закрываю ставни,

И тогда приходит ночь-старуха

Рассказать о были стародавней.

Припадая тихо к изголовью,

Принося с собою лип цветенье,

Нежность небывалую сыновью

Пробуждая трепетною тенью.

А когда рассветный луч забрезжит,

Прикоснувшись неба кистью тонкой,

Оставляет ночь — седая нежить —

Осужденного на жизнь ребенка.

«Опять в зеленых шапках тополя…»

Опять в зеленых шапках тополя,

Приятна тень от старых лип разлапых,

В июльский вечер их медвяный запах

Вдыхать люблю я, память окрыля.

Не о степных просторах ковыля,

Не о Руси равнинной на этапах,

Не о верблюжьих неустанных лапах,

Измеривших Монголию, пыля.

На отблески полупогасших дней

Моей большой и путаной дороги —

Не женщины любимой профиль строгий —

Встает иное в памяти моей!

Дворцы, ажур моста, Невы изгиб,

Взнесенный в небо шпиль адмиралтейский

И золотистый от цветущих лип

Задумчивый бульвар Конногвардейский.

«Я слишком устал для того, чтобы снами…»

Я слишком устал для того, чтобы снами

Дневные ошибки загладить…

Я слишком был верен, чтоб новое знамя

К склоненному древку приладить.

Я много измерил земель необъятных,

И земли те слишком чужие,

Не им обезличить в речах непонятных

Священное слово — Россия.

Я слишком вкусил от пожарищ и дыма,

Чтоб мирную жатву постигнуть.

Я слишком любил — чтобы Новое Имя

На щит почерневший воздвигнуть.

Плотовщики

Измызганные лапти на панели…

Привычны спины, — согнуты в веках…

Армяк в заплатах, лица загорели,

В них серая, сермяжная тоска.

Они идут спокойно безучастны,

Неся свои котомки и крюки,

Моей Руси — не белой и не красной —

Покинутой Руси плотовщики.

Брезгливо смотрит чужеземный город,

Бегущий за мечтой культурных благ,

На распахнувшийся посконный ворот,

На косолапый, неспешащий шаг.

Да, этот город слишком накрахмален,

Закован в сталь своих условных пут,

Чтобы понять, как тяжкий путь их дален,

Чтобы постичь нечеловечий труд.

И не понять готическим соборам,

Хранящим пыл в молчании веков,

Унылых песен, спетых дружным хором

Оборванной Руси плотовщиков.

Илья — Пророк

Илья-Пророк коней своих вознес

И бешеным движеньем их исполнил;

Из-под его стремительных колес

Взметнулись вихри и извивы молний.

И небо развернуло темный зев,

Дорогу уступая конским грудям…

И хлынул дождь, как древний знак, что людям

Еще дана надежда на посев.

Морозной ночью

На синих стеклах вновь мороз наметил

Причудливый серебряный галун,

А ночь тиха, и купол неба светел,

Как будто в нем так много ясных лун.

И снег на камнях улиц в искрах синих,

И неумолчный говор бубенцов …

В ком сердце этой ночью не застынет

От холода серебряных цветов?

И если есть цветы на свете краше,

То не для тех горит их яркий цвет,

Кто пил хоть раз из синей неба чаши

Морозной ночью странный лунный свет.

Старый Петергоф

Вы вскользь сказали: «Старый Петергоф!

Я там жила … давно, еще девчонкой…»

И от простого смысла этих слов

Моя душа забилась грустью тонкой.

Взметнулись в ней осколки прежних снов…

Вы вскользь сказали: «Старый Петергоф!:

Вы помните: журчащие струи,

И Монплезир, и шахматную гору…

Мой Петергоф! В полуночную пору

Как я любил все шорохи твои.

И музыку сквозь кружево листвы,

Подобную таинственному звону,

А позднею порой на рандеву к «Самсону»

Ужели никогда не торопились вы?

И в лепете его немолчных струй

Вы разве не ловили шепот дерзкий?

И разве не дарил вам поцелуй

Лихой поручик конно-гренадерский?

Я никогда нигде вас не встречал,

Теперь вы стали дороги и близки…

Быть может, вам влюбленные записки

Я юношей краснеющим писал?

И их бросал туда, где ряд скамей

Перед эстрадой струнного оркестра,

В тот миг, когда маман пленял маэстро

Колдующею палочкой своей.

А помните старинное село

С таким смешным названьем: «Бабьи Гоны»?

Какой далекой песни перезвоны

Названье это в душу принесло!

Там собирались мы на пикники

Веселою и шумною ватагой…

Юнцы пленяли барышен отвагой,

И в преферанс сражались старики.

…………………………………………

Вы помните? О, горечь этих слов!

Забыть ли то, что больше не вернется?

Ведь никаким изгнаньем не сотрется

В душе названье: Старый Петергоф.

Рыцари Святого Духа

Г. Д. Гребенщикову

Есть рыцари со сломанным копьем

И со щитами, согнутыми в битвах…

Их души — опустевший водоем,

Не помнящий о песнях и молитвах.

Есть рыцари чужих нездешних мест,

Жрецы давно враждебного нам храма…

На их щите отверженном не Крест,

А красная от крови пентаграмма…

Есть рыцари Железного Креста,

Закрытые опущенным забралом,

У них в сердцах закована мечта

Стремлений к недоступным идеалам.

Есть рыцари, которым имя — месть:

Их сердце ко всему иному глухо…

И лишь одним я жизнь готов принесть —

Смиренным рыцарям Святого Духа.

Их жизнь убога, мудра и проста,

Душа всегда на жертвенность готова,

Не на щите они несут Христа,

А в чистом роднике Живого Слова…

Ты, давший мне глоток Живой Воды,

Смиривший сердце Истиной благою,

С тобой готов до Утренней Звезды

Идти оруженосцем и слугою.

Четыре сонета

1. Люцифер

Он пожалел нас, бедный Люцифер,

У Божества из милости живущих,

Поведав нам о таинствах зовущих

Иных миров, иных надзвездных сфер.

И Господу, не знающему мер,

Великолепному в лазурных кущах,

Непогрешимому из Всемогущих,

Он показал дерзания пример.

Но, Утренней Звездою нам мерцая,

Он не дал сил отверженным от рая

Упасть или подняться до чреды:

Наипрезренные из всех творений —

Мы только отблеск грешных озарений

Непостижимой Утренней Звезды.

2. Лунатики

Вы днем внимаете обычным фразам

Задумчивы, печальны и бледны,

А в ночь, когда на землю сходят сны,

Вы отдаетесь бледным лунным фазам.

Я знаю вас по песням и рассказам

По былям и преданьям старины.

Но разве тайну лунной тишины

Осилит жалкий человечий разум?

И если ваш неощутимый шаг

Прошелестит над молчаливой бездной,

Кто вам подаст неосторожный знак,

Кто голос свой возвысит бесполезный,

Чтоб, разорвав магическую нить,

Небесное в земное уронить?

3. Атавизм

Мой древний предок, дикий хан Тимур,

Ты был для мира бесконечно страшен,

Враг городов и сел, и мирных пашен,

Презревший страх бойниц и амбразур.

И для меня, сквозь толщу всех культур,

Сквозь стены наших вавилонских башен,

Не призрак ты, ты будто бы вчерашен,

На боевом коне угрюм и хмур.

И если жизнь пустую проклиная,

Я не кочую без конца и края,

Как ты, в давно ушедших временах,

То твой клинок, и ятаган, и стрелы,

И конский храп, и каждый подвиг смелый

Я сладко знаю в быстролетных снах.

4. Любимым и любившим

Как грустно и светло перебирать

Подобно четкам, имена любимых,

В нетающих благословенных дымах

Им суждено гореть и не сгорать.

Пусть времена, пришедшие, как тать,

В своих шагах неслышных и незримых

Таят печаль о снах неповторимых —

Засушенным цветам не расцветать.

И если мы, согретые другими,

Влекомые желаньями своими,

Иные повторяем имена —

То только лишь на ниве снов уплывших,

Где тени всех любимых и любивших,

Другой любви взрастают семена.

«На войне молодеет душа…»

На войне молодеет душа,

Разрывая постылые путы:

Выпить жизнь из простого ковша!

Быть собой до последней минуты!

Небывалому бросить: могу,

Смерти крикнуть в лицо: не позволю.

И без злобы навстречу врагу

Устремить обострённую волю,

И в предсмертном томленье своём

Твёрдо помнить слова огневые,

Что высоким казачьим седлом

И клинком создавалась Россия.

…………………………………

В окошке — бегущие сосны,

Защита от дюнных песков,

Ткут ярко-зеленые кросна

На самом большом из станков.

Но рельсы нахмурённой сталью

Чужды зеленеющих крон,

Твердят, что печалью и далью

Я снова с тобой разделен.

Тобою и чувством я хмелен,

Быть может, на веки веков,

Но в жизни сильнее, чем зелень

Нашествие дюнных песков.

Воскресение Христово

Ночь простые холсты небеленые,

В ясноглазый апрель засиненные,

Заслонив облаков острова,

Распахнула над старицей древнею,

Что большой притулилась деревнею,

И, с уделов доныне жива,

Носит древнее имя — Москва.

Шли над ней за столетьем столетия,

Благоденствия и лихолетия, —

Крест Господень и вражий топор —

Но, спокойная и величавая,

Все стерпела Москва златоглавая,

И последний тяжелый позор

Осиянное имя не стер.

Ночь окутала мраком околицы,

Но Москва не заснула, а молится —

Ибо кончился длительный пост:

Птицу Сирина с песней тоскующей

Этой ночью пасхальной, ликующей

Белокрылый сменил Алконост.

Ночь уже побледнела весенняя,

Но не смолкли в церквах песнопения

В этот радостный праздник Христов,

И торжественной медью расплавленной

Над Москвою, от ига избавленной,

Как напутствие Крестных ходов,

Льется звон «сорока сороков».

А вверху над Кремлем белокаменным,

Заревым поглощаемы пламенем,

Растворяясь в туманной дали,

Под тяжелою ношей согбенные,

Крестным ходом идут убиенные,

Что в бесчестие Русской Земли

Честной смертью на плахе легли.

Имена ты их, Господи, ведаешь,

Но не с ними ль невидимо следуешь

На Восток, в огневых облаках,

Провожаемый ясными звонами,

Над полями, лесами и склонами

С плащаницей Руси на руках?

«Запах сена, ромашки и тмина…»

С.А. Белоцветову

Запах сена, ромашки и тмина,

Васильки наклонились к овсу,

И дороги размытая глина

Затерялась в сосновом лесу.

На пройденные версты не глядя

Я тихонько иду и пою,

Пусть больное останется сзади,

Пусть не мучает душу мою.

Я давно не ходил в богомолье

И не видел, как зреют овсы,

Колосится ржаное раздолье,

Дожидаясь серпа иль косы.

Как зеленые кудри играют

Молодого веселого льна…

Пусть душа никогда не узнает,

Что не та ей дорога дана,

Пусть она не терзается болью,

Что напрасно и долго мы ждем,

Не настанет ли срок богомолью

По России, размытой дождем.

Спасо-Преображенская Пустынь, июнь 1928 г.

«О чужих, о странных, о прохожих…»

Г. Д. Гребенщикову — на книгу «Гонец»

О чужих, о странных, о прохожих,

Молчаливо ждущих у крыльца,

О сердцах, с моим усталым схожих,

Я сегодня слышу от Гонца.

Я не знаю, что сказал он дальним,

Что они ответили ему,

Но меня нашел он не печальным,

А склоненным к сыну моему.

Не одну я пережил потерю,

Жил, уподобляяся рабу,

Но в него я так же нежно верю,

Как в России светлую судьбу.

Как и в то, что сгинуть мы не можем,

Потому что Дух сильней, чем плоть,

Как и в то, что странным и прохожим

Не всегда бродить судил Господь.

«Мои глаза давно глядеть устали…»

Мои глаза давно глядеть устали,

И даже сон не в силах их смежить,

И только песней, кованой из стали,

Вдуваю жизнь в усталость слова: «жить»;

Пока они звучать не перестали,

Мы можем этой жизнью дорожить.

Зажегся день, апрельский день обманный,

Нахмуренную готику смутив,

Так с улицы порой в хорал органный

Врывается безудержный мотив,

Так на подмостках гаер балаганный

Коверкает столетья живший миф!

И странно думать мне, что весны те же

Века, тысячелетия подряд,

Что жизнь прожив, еще совсем я не жил,

Что не впивал переживаний яд

И оглянуться не на что назад.

Дни проходили смутной вереницей,

Покорные велениям земли…

Взлетали, возвращались журавли,

Как мысль моя в исканьях Синей Птицы…

Зачем они остаться не могли

В стране, где холода не могут сниться?

Как шпиц собора древнего отточен,

Что синим шелком неба оторочен,

Мой ум пытался вознести мечты

В томительном исканьи Красоты,

Но мир, несущий тяжесть дней, непрочен,

И кубки нашей радости пусты.

Пусты, как бесконечная потеря,

Все радости Земли — веленья Зверя,

И я живу, грядущему не веря,

И прошлого не поминая вслух.

Приходит радость — вспыхнет светлый дух —

Уходит радость — и костер потух.

Теперь душа моя — источник мутный,

Колеблемая прихотью минутной,

Приливами, вздымающими ил.

Пусть дует ветер, встречный иль попутный,

Но парусов на глади неприютной

Уже давно никто не находил.

Наивная мечта о Синих птицах!

Я чувствую, она как мир, стара…

Быть может, позабыть о ней пора?

Недаром отречение Петра

Забытое в евангельских страницах,

Петух вещает на церковных шпицах!

Сражалися за Истину мечи,

Да, многие всю жизнь ее искали!

И солнечные, лунные лучи

Нас в длительном пути не раз встречали.

Мы окунались в горные ключи,

Но ни один из нас — в святом Граале.

Источника животворящих сил

Изведать никому не удавалось:

Нас побеждал седой и древний Хаос,

Мы верили, но срок не приходил,

Мы жаждали, но жажда оставалась,

Ее еще никто не утолил.

Мои глаза давно глядеть устали,

И даже сон не в силах их смежить,

И только песней, кованой из стали,

Вдуваю жизнь в усталость слова: «жить»,

Пока слова еще не отзвучали,

Мы можем этой жизнью дорожить.

Родная старина

И.Н. Заволоко

Не постигнуть внезапную грусть,

Но душа принимает без слова.

От постылого дня отвернусь,

Отойду в безвозвратное снова.

За окном серебро седины,

Ночь свои опустила ресницы…

Предо мною «Родной старины»

Шелестящие мягко страницы.

И встает позабытая быль:

Русь — поля и зеленые склоны,

По степи золотится ковыль,

Тихий свет от Рублевской иконы.

Русь медвежьих углов и святынь,

Целина необхоженной чащи…

Подступившая к сердцу полынь

Сот медвяных изгнаннику слаще.

Набежавшую грусть не понять,

Но душою ее не отрину:

Кто отвергнет простившую мать,

Что пришла к позабывшему сыну?

Людовик Восемнадцатый в Митаве

В его глазах — минувший дым Бастилий

И безобразный призрак эшафота.

А в сердце — трепет королевских лилий,

Растоптанных ногою санкюлота.

Нахмурены седеющие брови,

Искривлен рот от горечи отравы:

Последний, Восемнадцатый Людовик

Из милости живет вблизи Митавы.

Но не один в глухом изгнаньи сир он —

Потомок крестоносцев в тяжких бронях…

В угрюмом замке бродит герцог Бирон,

Вознесшийся и снова павший конюх.

Как молоты стучат в остывшем сердце

Часы — воспоминанье о Версале…

А рядом бродит призрак — мертвый герцог

В нависшем, как проклятье крови, зале.

И вырастают страхи — исполины,

А губы шепчут позднее признанье,

Что лучше краткий ужас гильотины,

Чем долгий стыд бесславного изгнанья.

Как мрак ночной под балдахином долог,

И кажется, что грудь уже не дышит!

Как странно думать, что тяжелый полог

Поверженными лилиями вышит!

И в исхудавших пальцах до рассвета

Дрожат печально золотые кисти…

Но никогда не воскрешают лета

Осенние топазовые листья.

А утром… снова сдвинутые брови,

В ушах еще шаги ночные гулки…

Последний Восемнадцатый Людовик

Томится на безрадостной прогулке.

В полях хлеба, и васильки, и клевер —

Созвучие мечтательных идиллий!

Но разве знает полудикий Север

Тоску и нежность королевских лилий?

«Душа моя, как ржавый флюгер…»

Душа моя, как ржавый флюгер

На покосившейся избе…

При каждом взмахе крыльев вьюги

Дрожит покорная судьбе.

Душа моя, как колос спелый

Забытый жатвою давно,

Что гнёт, бессильно пожелтелый,

К земле ненужное зерно.

В своём мучительном недуге,

Ввергая жизнь в небытие,

Я твой, Россия, ржавый флюгер,

Зерно отпавшее твоё.

Но верю я, что флюгер ржавый

Преднамечает вьюгам ход,

А тленье зёрен у канавы

Весенней зеленью взойдёт.

«Опять огни бульваров Монпарнаса…»

Д-ру Г.Г. Кульману

Опять огни бульваров Монпарнаса,

Осенних листьев шорох по песку,

И призраки полуночного часа,

Огням кафе несущие тоску…

Вой саксофонов, всхлипывание альта,

Виолончели бледная мечта…

И в каждый дюйм нагретого асфальта

Безликая вдавилась нищета.

Но проходя полуночным бульваром,

И погружаясь в эту суету,

Вы вспомните не раз о храме старом,

Затерянном в мечтательном скиту.

И растворясь в его кадильном дыме

На миг исчезнет шумный Монпарнас…

И вы вздохнете: «Отче Серафиме,

В скиту небесном помолись за нас».

Круги

Ночь отшуршала траурною чтицей

Над тусклым днем, улегшимся под спуд,

И вот в окне рассвет голуболицый

У сумерек крадущий дробь минут.

Они идут, наследуя друг другу,

Неугасимый свет и вечный мрак.

Мы тоже ряд веков идем по кругу,

С которого нельзя свернуть никак.

И нам каким лучом в лицо ни брызни,

Какой зарей ни освети его —

Несущим в жизнь усталость стольких жизней

Свет Солнц и Лун не скажет ничего.

«Гораздо лучше быть простым и ясным…»

Гораздо лучше быть простым и ясным,

Приняв за благо, что тебе дано.

Гораздо проще вечером ненастным

Забыть, что есть на улицу окно.

Но как уйти от тянущего груза,

И с ним судьбу свою соединять?

Как ласковы глаза твои, медуза,

Как больно эту ласковость принять.

И я не знаю в мире слаще яда,

Мучительных ироний огнецвет:

Искать ответ на то, что знать не надо,

И верить в то, чего на свете нет.

«Мы возводим каменные груды…»

Мы возводим каменные груды,

Запрягаем жизнь в ремни машин,

Созидаем вслед за чудом — чудо,

Достигая божеских вершин.

На морях — винтов огромных лопасть

Разрезает грудь глубоких вод,

Над землею, презирая пропасть,

Пролетает птицей самолет.

От былых построек глинобитных,

Каменных пещер, копья и стрел

До владенья сферой волн магнитных

Горделиво человек взлетел.

Новый век по старом в буйной тризне

Воздвигает пышные дворцы,

Но в столицах, за чертою жизни

Прячутся седые мудрецы.

Тут — кипучей жизни темперамент,

Людных улиц бурная река,

Там — старик, иссохший, как пергамент,

И пергамент с мыслью старика.

Одолела жизнь былые мифы,

Стали мифы тусклы и бледны,

И старинных книг иероглифы

Никому на свете не нужны.

Но достигшие земной вершины

Не постигнут мысли мудреца,

Что не в силах всей земли машины

Осушить предсмертный пот лица.

«Те женщины, которых я любил…»

Те женщины, которых я любил,

И те, что и меня любили тоже,

Я вашу память тем не оскорбил,

Что новую любовь ценил дороже.

Вы не были ни строже, ни верней,

Быть может, ни стыдливей и ни чище,

Но вся любовь и нежность наших дней

В сравненье с вами так бледны и нищи.

И все мечты грядущих перемен,

И новых чувств неотвратимый Фатум

Я отдал бы за боль былых измен

С их острым и греховным ароматом…

Боксер

За ласку подведенных глаз

И обнаженной груди прелесть

Ты на эстраде разъярясь

Врагу мгновенно выбил челюсть.

Как кровь тягуча и густа,

Ее поток на торс закапал,

Когда он зубы изо рта

С глухим проклятьем сплюнул на пол.

Но, ощущая так остро

Вздох опьяненной схваткой девы,

Ты сам пожертвовал ребро

Как некогда Адам для Евы.

И дрогнул возбужденный зал,

Совсем притихнувший дотоле,

Когда с минуту ты лежал,

Зубами лязгая от боли…

Ты отдыхал, ты изнемог,

Стоял он гордо, выжидая,

А женский взгляд язвил и жег,

Врага изменчиво лаская …

Ты не видал ее лица,

Губ, нагло смеющих смеяться,

Но бешеный инстинкт самца

Тебя заставил приподняться.

Прыжок. Подавлен тихий стон,

Удар в живот и в подбородок,

И враг сраженный унесен

За белый холст перегородок.

В зверином возбужденьи лиц

И глаз, расширенных до боли

Прорвалось ржанье кобылиц

И жеребцов, бегущих в поле.

Рукоплесканий грянул дождь,

И рев восторженных оваций,

А ты стоял, как дикий вождь

На белом фоне декораций.

А после, в сумраке кулис,

Где враг кончался, холодея,

Вдруг чьи-то руки обвились

Вокруг твоей могучей шеи…

И искусала губы в кровь

Желаний вспененная скрытность,

Как будто погружаясь вновь

В свою седую первобытность.

Где ветер степью шелестит,

Где бой самцов ожесточенный

И разъяренный взмах копыт

Над крупом самки покоренной.

Все проходит

Все проходит: и зима, и лето,

Злоба, нежность, и желаний дрожь…

Как же можно песни петь про это,

Как же можно, если это ложь?

Так чего же мы блуждаем, мучась,

Отравляя свой короткий путь,

Если всех постигнет одна участь —

В холоде забвенья потонуть?

Все проходит… и не оттого ли

Я тебе поверить не могу,

Потому что даже против воли

В этом мире все друг другу лгут?

Что же так дрожат твои ресницы,

Если я, не веря, подойду?

Разве мы не можем жить, как птицы

В этом лживом и пустом саду?

«Ты сказать мне можешь «нет» и «да»…»

Ты сказать мне можешь «нет» и «да»,

Страсть зажечь лампадой непорочью

Ласковая ясная звезда,

Как люблю твое сиянье ночью.

Могут быть и радостные дни,

Могут утра жечь и нежить тоже,

Но ночные звездные огни

Никогда душа забыть не может.

И когда вплывает вечер в ночь,

Распуская шелковые перья,

Ты умеешь ласково помочь,

Зачеркнуть вечерних слов неверье.

И хотя тебя я не достиг,

Но уйду счастливым и бессонным,

Потому что был на краткий миг

Самым милым, самым озаренным.

«Я не верю больше даже снам…»

Я не верю больше даже снам,

Что всегда казались необманными:

Если ты приник к иным волнам,

Ты еще не взят Иными странами.

Я не верю больше в гордость слов,

Что веками в наших душах выжжены,

Потому что души их творцов

Были так же, как у нас, унижены.

Я не верю в синь небесных гор,

В вечный ход планетного движения,

Потому что каждый метеор

Был частицей света до падения.

Что ж сказать о грубом и земном

Счастьи, подневольном и утраченном?

Разве мы сравним его со сном,

Иль со словом, кровью лет оплаченном?

Разве нивы, рощи и сады,

Как и все земные наслаждения

Не отдаст слепец за блеск звезды,

Навсегда померкнувший для зрения?

Может смерть — последняя ступень

Распахнет вечерние преддверия

И ее нетающая тень

Не обманет нашего доверия?

Но и в смертный я не верю сон,

Потому что даже в прахе тления

Человек позорно осужден

На костер другого воплощения.

Из цикла: «Персидские ткани» Урмийское Озеро

1. «Спокойно озеро: как золотое дно…»

Спокойно озеро: как золотое дно,

А горизонт — полоска светлой саржи

И четкий силуэт плывущей баржи

Мне виден сквозь раскрытое окно.

Ни зыби, ни волны… Даль озера светла,

И не пугаясь любопытных взоров

У берега внизу детей айсоров

Барахтаются смуглые тела…

На пристани движенье, суета:

Снуют муши, кули с мукой таская…

Шум, говор, крик… и вся волна людская

Июльским знойным солнцем залита…

Налево — группа курдов на песке:

Одежда их — ряд четко ярких пятен;

Для слуха моего так странно непонятен

Их говор на гортанном языке.

Причалил пароход, и замутилось дно,

Нагрузка началась, слышны лебедки визги,

И озера взволнованного брызги

Доносятся в раскрытое окно.

2. «Камни… песок… в горле сухо…»

Камни… песок… в горле сухо.

Как дышится трудно.

Жгучих лучей беспощаден поток.

Солнце палит, а вокруг так жестоко безлюдно.

Камни… песок.

Труден наш путь; истомленные скачкою кони

Еле плетутся, не чувствуя ног…

Замерли крики бешеной курдской погони…

Камни… песок.

Вечер подходит… Глядит с высоты равнодушно

Небо, как блеклого шелка кусок…

Боже! Как скучно, сухо, безлюдно и душно…

Камни… песок…

Александр Перфильев. Стихотворения из сборника «Ветер с Севера». Третья книга стихов. (Рига, 1937)

«Я через ветер родину мою…»

Я через ветер родину мою

Воспринимаю сердцем, духом, телом.

Он мне поет и я ему пою,

Мы одиноки в мире опустелом.

Наверно я без родины умру,

Умру без родины любимой и знакомой,

И так же будут избы на ветру

Кивать прохожим жухлою соломой.

А может быть, соломы больше нет,

И избы кроют там железом, толем,

Что ж мне шуршать соломой прежних лет

Над жизненным, давно прожитым полем?

И родина как будто бы не та —

Расцвет ли это иль другое что-то —

Не видя самому, так не сказать спроста

По сведеньям газетного отчета.

Один кричит, что все — тюрьма и плен,

Другой вещает: все у них чудесно,

Но дальше этих толстых личных стен

Им ничего, конечно, не известно.

Нет, ты пойми сквозь толщину стены

Сердца людей, их радость и несчастья,

А не смотри на них со стороны

Как лютый враг иль верный соучастник.

И для меня совсем не в том вопрос,

Не в тракторе, соломе или тесе, —

А так же ли народ душою прост,

И так же ли в душе он правду носит?

Я рад, что там какой-нибудь Сысой

Постиг прогресс, и, прежнему на смену

На луг выходит утром не с косой,

А паровой машиной косит сено.

Но… разве лишь в машине вся беда?

Мне наплевать на все сенокосилки,

Машинами ли живы мы всегда,

И в них ли скрыты счастья предпосылки?

Я только ветру верю одному,

Когда ко мне он с севера подует,

И только ветер сердцу моему

Поет о том, что родину волнует…

А он поет, поет и говорит,

Что на Руси, минуя все колхозы,

Неугасимый вечный свет горит,

И зреет рожь, и расцветают розы…

Не волей тех, кто взялся Русь вести

В наморднике к марксистским идеалам,

А потому, что Русь должна цвести,

И им и нам, великим или малым.

И я скажу: мне вовсе дела нет,

Кто в церковь ходит — юноши ль, старушки,

Мне важно то, что больше сотни лет

Там жив поэт, что носит имя: ПУШКИН.

«Нетороплива рысь соловых…»

Нетороплива рысь соловых,

Весна, небес голубизна…

Напрасно звоном песен новых

Ты, Русь, была потрясена.

Пусть в голосах иного быта

Звучит твой голос, знаю, пусть,

Но и доныне не избыта

Души соломенная грусть…

Она бежит по косогорам,

Ей нет концов и нет начал,

Как будто Русь тоскливым взором

Навеки кто-то пронизал.

Уйдем и мы и нас забудут,

Сгниют могильные кресты,

Но и без нас все так же будут

Любить, и петь, и рвать цветы…

Взрастут и станут колоситься

Посевов новых семена,

Но будешь ты, душа, проситься

Назад, где грусть и тишина,

Где нет звучаний песен новых,

А каждый жил и пел, как мог,

Где неспешащий бег соловых

В пыли проселочных дорог.

«Никого, ничего, ни о чем…»

Никого, ничего, ни о чем,

Ни лучом, ни бичом, ни мечом…

Ни мечты, ни любви, ни тоски…

Пусть тебя засыпают пески…

Вот предельная радость земли,

То, чего мы достичь не могли,

То, к чему не придем никогда,

Даже если уйдем навсегда.

Никого, ничего, никому,

Ни себе, ни тебе, ни ему,

Ни тоски, ни любви, ни мечты —

Это все — понимаешь ли ты?

«Мы когда-то гуляли с тобой…»

Ирине

Мы когда-то гуляли с тобой

По веселым зеленым бульварам,

Говоря обо всех пустяках,

Из которых сплетается счастье.

Так всегда говорят в первый раз

До того не знакомые люди,

Ощутившие нежную боль,

Что зовется: внезапная близость.

Так способны блуждать без конца

Беспокойные странные люди

Позабывшие то, что тоска

При рожденьи зовется: влюбленность.

А потом возвращались домой,

Опьяненные солнцем и летом,

Сберегая от взоров чужих

Жажду снова увидеть друг друга.

И не знали, что нет ничего,

Ни далеких прогулок, ни лета,

Ни тебя, ни меня, ни любви,

Ни веселых зеленых бульваров.

И не знали, что никнут слова,

Как цветы, как желанья, как лица,

Потому что влюбленность всегда

Вырастая, зовется тоскою.

На Светлой Заутрени

Тихий Свет, озаряющий лица,

Талый воск, точно бледный янтарь…

Хорошо иногда помолиться,

И смиренно глядеть на алтарь.

Опуститься, склоняя колени,

Растворяясь в молитве, как прах,

Сколько горечи, слез и сомнений

Замирало на этих камнях.

Сколько вдавлено в темные плиты

Утомленных, тяжелых шагов…

К Плащанице, цветами увитой,

Сколько наших склонялось Голгоф.

И смирив свою крестную муку

Мы вздохнем и поверим: Воскрес…

Подними Свою тонкую руку,

Чтоб сияющий свет не исчез.

У розовой калитки

«Наказанье ли ждет иль награда

Если я уклонюсь от пути?

Как бы в дверь соловьиного сада

Постучаться, и можно ль войти?»

Александр Блок

У розовой калитки

Захлопнутой души

Напрасные попытки

Отвергни, заглуши.

Там, за оградой длинной

Смех, шелест, аромат,

Там дышит соловьиный

Нам недоступный сад.

И меркнет день печальный,

И ночь светлее дня.

И чей то голос дальний

Поет, маня, звеня.

Не будь же, сердце, строго,

Усталого прости —

Ведь это так немного —

Решиться и войти.

Да, ты не веришь чуду,

Приковано к труду,

Но знай: я буду, буду

В пленительном саду.

Я знаю, что калитка

Не вечно заперта.

Я знаю, что попытка

Не каждый раз — мечта.

Я песни вспоминаю,

Я слышал их во сне,

Ведь я так звонко знаю,

Что эти песни — мне.

И этих губ дыханье,

И нежных рук охват,

И этих глаз сиянье,

Горящих, как закат.

И я шагаю смело —

Вот, вот она, черта —

Ты не напрасно пела —

Калитка отперта.

О как я не заметил,

Не слышал лязг ключа!

Но где же губы эти

И что ж они молчат?

Ты, может быть, не рада,

Что буду я счастлив?

…………………………

Нет никакого сада,

А камни и обрыв.

………………………….

Не стой со мною рядом,

Не смейся, не грусти.

За соловьиным садом

Я знаю — нет пути.

«Я захлебнулся грустью этих пашен…»

Я захлебнулся грустью этих пашен

И по ночам мне больше не уснуть.

Не потому ль стихи мои, как кашель,

Не радуют, а разрывают грудь.

И этой лихорадкою простужен,

Я чувствую, что наконец я сам

Давно устал и никому не нужен,

Ни городу, ни нивам, ни лесам…

Пора кончать. Зачем же жить без цели…

Как этот пес, что на цепи затих…

Его наверно осенью пристрелят —

Он стар и слеп и лает на своих…

Мой милый пес, мне жаль тебя, беднягу,

Ты на цепи давно — тринадцать лет.

Но и без цепи ты не дал бы тягу

И в те года, что не был слеп и сед…

А я то сам! В Селеньях Неизвестных

Забуду ль то, что здесь мешает жить?

Чего ж мы ищем на Путях Небесных,

Раз по земным не знаем, как ходить?!

«Да, мы скупы на жизнь и сердца зовы…»

Да, мы скупы на жизнь и сердца зовы,

Мы слишком много отдали тогда,

Когда и к жизни не были готовы,

Не ведали, что мстительны года.

Нам эта скупость не легко досталась —

Дать легче рубль, чем пожалеть пятак…

Но если долго возбуждаешь жалость,

То сам ее не чувствуешь никак…

И те, которым дан уют случайный,

И не имеющие в жизни ничего, —

Все жалкие, больные грустью тайной —

Никто пути не знает своего…

Лишь та земля, которой столько муки

Мы отдали, платя отцов долги,

Нам сделает уверенными руки

И твердыми — шаги…

Большие шаги

Мы скоро исчезнем,

Потонем в безвестном,

Так лучше не будем

Грустить о потерях,

О маленьком счастье,

О дымном тепле.

За нами — я знаю,

Идут неизвестные люди,

Которые будут

Большими шагами ходить по земле.

Мы связаны цепью

Таинственных чисел,

Рабы их движенья.

Дни наши тоскливы,

И ночи бессонны,

Нерадостен труд.

Но я прозреваю

В далеком тумане

Шагов приближенье —

Я вижу, я слышу, я знаю, я верю —

Идут.

Могучи, как звери,

Святые, как дети,

Простые, как травы,

Они неизбежны,

Не знают преграды,

Им надо придти.

Чтоб все наши боли, и наши печали,

И наши отравы,

Всю нашу больную культуру

Единым порывом смести.

Придите, творите,

Ломайте и снова украсьте,

Пусть новое солнце

В заржавленном мире

Взойдет поутру.

Какое страданье, обида…

Какое огромное счастье,

Что я вас — не знаю,

Я вас — не увижу,

И с нашей тоскою умру!

Осколки

Мне знаком этот мир ресторанный,

Оживленная призрачность лиц…

Там танцор поседевший и пьяный

Вспоминает своих учениц.

Чьих то ног неуверенный топот,

А с эстрады до дальних столов

Рассыпаются взрывы синкопов,

Как осколки несбывшихся снов.

Этих пар неживое качанье

Наблюдаю как будто во сне,

До меня не доходит звучанье,

Я в себе, в пустоте, в тишине…

Засыпай, ненасытная память,

Я ведь знаю, что пьяная ты…

Я не дам себя больше поранить

Никакому осколку мечты.

«Дуй свободно, северный ветер…»

Дуй свободно, северный ветер,

Принеси с моей родины весть.

Знаю — родины жребий не светел,

Но вперед ничего не прочесть.

Скоро будут великие сдвиги,

Их давно ожидает душа.

Это мне рассказали не книги,

А ветер, соломой шурша.

По верхушкам сосен и елей

По болотам и глине дорог

Голоса моей родины пели

О том, что недолог срок…

Это Русь шуршит под поветью,

Это Русь шатает крыльцо…

Дуй свободно, северный ветер

В просветленное грустью лицо!

Девушка поет

Оборвалась нитка ожерелья,

Мне его дала когда то мать…

Я не стану даже от безделья

Жемчугов каких то собирать…

Я сама прекрасней всех жемчужин,

Обо мне скучает тот и тот…

Подожду: придет, кто сердцу нужен,

Как жемчужину меня найдет.

Поживу своей девичьей властью, —

Приходи — веселый, молодой…

Я в тебя жемчужинами счастья

Полной горстью брызну, как водой…

Жемчугам моим не надо ниток,

Не наденешь их на шею всех.

Посмотри-ка сам — какой избыток:

Страсть и нежность, молодость и смех

Расшвыряла много, много бусин —

Подбирай, кто молод и не глуп,

Даже тот, кто скромен, неискусен

Не откажется от ярких губ…

Вот приходит тот, кто сердцу нужен,

Что обнять меня и увести.

Знаешь, милый, для тебя жемчужин

Не могу найти.

Русь

Поля, поля, ухабы, косогоры,

Реченка, глубиной в пол-колеса,

И неба серого печальные просторы,

И сумрачно спокойные леса.

Туман рассветный, бледно лиловатый,

В нем окуналась медная луна, —

И эта не закутанная ватой,

А внутренняя тишина.

У хутора лохматая собака

Хрипя, пролает в сумрачную темь…

Так, Русь моя, тобой облаян всякий,

А после ты ласкаешься ко всем.

И я тобою был, как все, облаян,

И я тобой обласкан тоже был…

Но я нигде не видел лучше края

И я нигде тебя не позабыл…

«На свете нет чужих небес…»

На свете нет чужих небес,

Чужих лесов, полей и злаков,

Для тех, кто верит в мир чудес

Весь мир чудесно одинаков.

Пусть здесь береза и сосна,

А там — банановые рощи,

Но там и тут — любовь одна,

И чем сильней она — тем проще…

И никогда в стране чужой

Совсем чужими мы не будем,

Раз мы туда несем с собой

В душе любовь и нежность к людям.

Я тем Руси не изменил,

Что колесил по странам всяким,

И женщин радостно любил,

Писал стихи, и пел и плакал.

И здесь, как прежде, я пою,

Мир прославляя беспредельный,

Но в сердце родину мою

Ношу с собой, как крест нательный.

«А ветер снова ходит, ходит…»

А ветер снова ходит, ходит,

Свершая старый дальний круг,

По волосам моим проводит

Незримой лаской сотен рук.

Его касания знакомы

Свежи и радостны тому,

Кто долго, долго не был дома,

И даже путь забыл к нему.

Приходит с севера бесстрашный

И вновь на север устремлен,

Обратный путь его всегдашней

Печалью нашей опален.

Я тоже дома долго не жил,

И ветер северный люблю,

Но взлет его, простой и свежий

Своей тоской не опалю.

Давно все песни отзвучали

И все дороги не нужны.

Давно я острый меч печали

Вложил в молчания ножны.

Святой Егорий

Здесь в комнате — герани и азалии

И весь уклад мещанской простоты,

А за окном вдали заката зарево,

И шелестят прибрежные кусты.

Часы на стенке хриплые, старинные

Определяют срок нехитрых дел.

А дни такие медленные, длинные,

Чтоб все хозяин вовремя успел.

Лик Божьей Матери с мечтой во взоре

Написан тонко ласковой рукой,

А вот на сивом мерине — Егорий,

И шея мерина, как надлежит, дугой…

И змей, копьем пронзенный, добродушен,

По мирным дням — скорей зеленый змей,

Он распростерт в ногах, совсем послушен,

И пасть раскрытая нам говорит: не пей…

Какие ж мужику враги страшнее,

Когда страда: покос и летний зной?

А за рекой гармонь по воле змея

Пьяным-пьяна смущает мой покой.

«Здесь все как встарь — уклад чудесный, древний…»

Здесь все как встарь — уклад чудесный, древний:

С утра работают, а ввечеру поют…

Газетку мужики мусолят всей деревней,

А после на цыгарки разорвут.

Снимают шапку перед городскими,

И издали кивают головой…

Да, городские, плохи шутки с ними,

А вдруг опять вернулся становой?

А в праздники гулянье и раздолье

На толоке у местного туза…

Напьются браги и берутся в колья

Из-за худого картуза…

Истошно так же причитают бабы,

На свадьбу едут или на погост.

А на дорогах те же все ухабы,

И от телег плохой дыбится мост.

И девки за рекою голосисты,

Но не понять — веселье или плач…

А по утрам луга, как встарь, росисты

И так же ярок алых зорь кумач.

«И приходит тоска по ночам…»

И приходит тоска по ночам,

Как на кладбище в черной одежде,

И размеренно в сердце стуча,

Говорит о случившемся прежде.

О каких то ненужных делах,

Допотопных и в мусор зарытых,

И о чувствах, сожженных дотла,

И бесследно, навеки забытых.

Так приходит она по ночам,

Как на кладбище — в черной одежде,

И настойчиво в сердце стуча,

Говорит о случившемся прежде.

О засохших цветах,

О ненужных мечтах,

О надеждах, надеждах, надеждах.

Подожди. Не стучи. Замолчи.

Я ведь знаю, что ты не тоска, а невроз —

Крепкий чай, папиросы, в кровати неловкие позы —

И исчерпан вопрос.

Ведь рожденья великих идей

И таланты и муки людей

Это тоже — сплошные неврозы?

Но тоска мне садится на грудь,

И смеясь говорит: не забудь,

В детстве сердце здоровое было,

Все равно я к тебе приходила.

Что ж на это могу я ответить?

Да, тоска, это верно, прости,

Дай спокойно глаза завести,

Чтоб на утро открыть их и встретить

Не кляня, не томясь, не ругая,

Никого, ничего не желая,

Ни о ком, ни о чем не мечтая,

Не твою одинокую тень,

А белесый, курносый, мигренью отравленный день.

И приходит тоска по ночам,

Как на кладбище — в черной одежде,

И настойчиво в сердце стуча

Говорит о случившемся прежде…

Ах, не мучай тоска, а прости —

Дай навеки глаза завести.

«Я сегодня душою не светел…»

Я сегодня душою не светел,

Ничего не хочу и томлюсь:

Это — северо-западный ветер,

От которого холод и грусть.

Это то, что порой выплывает

Из глубоких душевных озер,

Это то, от чего не спасают

Ни любовь, ни друзья, ни простор…

Точно жизнью пройдя, не заметил

Ни тепла, ни цветов, ни сердец…

Это — северо-западный ветер,

Это холод, разлука, конец.

«Так они уходят постепенно…»

Ирине

Так они уходят постепенно —

Женщины, и страсти и мечты.

Только ты со мною неизменно,

Ласковая и родная — ты.

Мы давно не любим так, как надо,

И давно друг другу не горим,

Но одна ты — верная отрада,

Остальное — дым.

Так они уходят в этом дыме,

За кулисы прошлого скользя.

И того, что пережито с ними,

Ни запомнить, ни забыть нельзя.

Только те, которых не ревнуют,

И которым не дарят мечты,

В смертный час придут и поцелуют

Заостренные черты.

«Я люблю порывисто и звонко…»

Я люблю порывисто и звонко,

Как же можно иначе любить?

Я б хотел иметь от вас ребенка,

Чтобы нас обоих повторить…

Был бы он веселый, сероглазый,

Песни пел и водку пил,

Ревновал, как я, и безобразил,

Так, как вы, уйдя в себя, грустил…

Так, как мы, он рано б утомился

И поник кудрявой головой…

Неужели вам он не приснился,

Сероглазый, ясный — ваш и мой?

«В этом тихом краю, блуждая по бедным нивам…»

В этом тихом краю, блуждая по бедным нивам,

Так, по межам, без дорог, наугад

Я чувствую себя немного потерянным, маленьким и счастливым

Как будто нашел забытое кем-то много веков назад…

Здесь солнце и ветер, травы и птицы,

И тихая грусть повсюду, где ни блуждай…

И кажется, вот толкнешь — и что-то может разлиться,

И что-то может разбиться и грусть потечет через край.

А тихие зори, а смиренные эти закаты —

Румяные иноки в синем небесном скиту…

Да, я помню, я был здесь когда-то и сердце свое запрятал

И может быть, может быть снова его в тишине обрету…

В Иванов вечер

Вечер трав томительной истомой

Постучался в памяти окно.

Мы знакомы или не знакомы,

Встретились сейчас или давно?

Но об этом думать я не буду,

Хорошо не думать ни о чем.

Ты, подобно маленькому чуду,

Расцвела в сознании моем.

Завтра будешь снова настоящей,

Будничной, такой же, как и все,

Но сегодня ты — цветок дрожащий,

Что сверкает на твоей косе.

Ты меня волнуешь в этот летний,

В этот ясный, теплый вечер трав…

Завтра, может быть, начнутся сплетни,

Мы уйдем, друг друга потеряв…

Будут будни сумрачны и грубы,

Ты поплачешь, я опять смолчу.

Но сейчас… скорей дай мне губы…

Будь со мною… я тебя хочу!

«Весна не рдеет златокудро…»

Весна не рдеет златокудро,

Лишь осень в золоте всегда.

Так сердце не бывает мудро,

Так ум не греет никогда.

Но нет тоскливее горений,

Тревожней дня, больнее сна,

Когда для ткани предвесенней

Канва осенняя дана.

Тогда ничто не златокудро,

Ничто не в силах зеленеть…

Жаль сердцу, что оно не мудро,

Уму, что он не в силах греть.

«Вот еще миновала ступень…»

Вот еще миновала ступень:

С нашей жизни мы сходим, как с башни:

Жаль тебя мне, сегодняшний день —

Ты не будешь таким, как вчерашний…

Так мы сходим, как будто шутя,

Постепенно душой холодея —

Ни о ком, ни о чем не грустя,

Никого, ничего не жалея…

Так и надо… а может быть, нет.

В мутной бренности жизненных странствий

Это все — колебанья планет

В бесконечном воздушном пространстве.

«Всем дана эта тихая пристань…»

Всем дана эта тихая пристань —

Те ее называют семьей,

Сладко думать, что вечером мглистым

Кто-то близкий вздыхает с тобой…

А иные в смиренном постриге

Скорбный дух отдают Купине…

Есть открывшие истину в книге,

Есть нашедшие правду в вине…

Но у каждого час откровенья,

Всплеск души, очарованный миг —

У того, кто возносит моленья,

У того, кто к стакану приник…

И в положенный час семьянину

Ты даруешь свою благодать…

Только мне, недостойному сыну

Ни к каким берегам не пристать…

Алтай

Г.Д. Гребенщикову

Высоко, далеко до Алтая;

В горных кручах дорога трудна.

А вверху — благодать снеговая:

Вышина, ширина, тишина.

В целомудрии этого снега,

В этом небе — всех в мире синей

Утомленное время с разбега

Гасит вспышки нерадостных дней.

Добежит и замрет на пороге

От слепящей его белизны,

Омывая спаленные ноги

Несравненной водой тишины.

Поэтам зарубежья

Печальная ладья усталых муз,

Бегущая от бодрых восклицаний

По горестному руслу отрицаний

И я к тебе раздумьями влекусь.

Но, увлекаемый, не отрекусь

От высей гор и тихих звезд мерцаний,

Откуда мир достоин созерцаний,

Освобожденный от ненужных уз.

И вечный раб земного притяженья,

В час горечи, тоски и униженья

Я забывать не должен никогда,

Что горечь лишь подчеркивает сладость,

И грусть дана, чтоб ярче видеть радость,

И слово «нет» для утвержденья «да».

Расстанная

Проводи меня, сыграй расстанную,

На прощанье песней душу тронь.

Пусть как прежде, грустью несказанною

Запоет гармонь.

Под рукой твоей запляшут клапаны

В переливах нежных и лихих.

Отчего глаза твои заплаканы,

А мои — сухи?

Что ж тоскуешь, жизнь свою нескладную

На кусочки мелкие дробя?

Может быть, гармонь твою трехрядную

Я люблю сильнее, чем тебя!

Мед души

Моему другу — жене

Отошли сирень, жасмин и снова

Источают липы душный мед…

Я опять их запахом взволнован,

Неуклонно, с детства, каждый год.

Каплет мед в осиротелый улей

Ничему не верящей души.

Так со мною каждый год в июле,

Все равно — в столице, иль в глуши.

Очевидно, нужно для чего-то

Чтоб копился летом этот мед.

Может быть, наполненные соты

В самом деле кто-нибудь найдет.

Как взволнован будет этот путник;

Сердце — соты, мед души — Глагол.

Этот мед струится не для трутней…

Он струится для рабочих пчел.

Сыну моему Олегу

Бормочешь ты в кроватке: да-да-да,

А узелочек сна еще завязан.

Нетающие детские года,

Ваш чистый сон не может быть рассказан.

А мы живем и ждем, и видим сны,

Которые печальней всякой яви,

А те из них, что радостью даны,

Мы никому рассказывать не вправе.

И стоя у потухшего жилья,

Как лишний и враждебный соглядатай,

Лишь сыну моему поверю я,

Как голосу живого бытия,

Еще не омраченному утратой.

«Простая жизнь, как черствый ломоть хлеба…»

Простая жизнь, как черствый ломоть хлеба,

Как запах клевера, как сена рыхлый стог.

Над нами русское скупое небо,

И грусть полей, и глинозем дорог.

Трясет на кочках старая телега,

В ней проволокой скрученная ось…

Пускай трясет и дребезжит от бега,

До хутора дотащимся, небось.

Трюх-трюх — рысит усталая кобыла,

С рожденья не видавшая скребка…

Все это так столетиями было,

Все это так привычно, как тоска.

Пусть черств наш хлеб и жребий скуп и черен,

Не сгинет Русь, ее спасут, небось,

Телеги старой проржавевший шкворень,

Да проволокой скрученная ось.

Стихотворения, частью напечатанные в различных газетах и журналах, хранившиеся в архиве поэта, за сороковые годы:

«Мерцанье свечек, нежный запах хвои…»

Аишеньке

Мерцанье свечек, нежный запах хвои

Струящийся, как ладан панихид…

Я в этот вечер быть не мог с тобою,

Душа моя с покойной говорит.

Я чувствую — она в окно стучится,

Уставшая любить и жить, и петь,

Печальная, подстреленная птица,

Которую я не хотел согреть.

И ты грустна в рождественские эти

Усталые, пустые вечера,

И ты хоронишь многое на свете,

И отдаешь «сегодня» за «вчера»…

Но и сегодня скоро прошлым станет

И будет грусть еще больней опять!

Ведь сердце никогда не перестанет

За прошлое «сегодня» отдавать.

И я уйду, навек простясь с тобою,

И ты уйдешь из скучных этих дней,

Останется лишь небо голубое,

Мерцанье свечек, мягкий запах хвои

И счастье тусклое чужих для нас людей.

Что ж пожелать тебе, моя родная?

С улыбкой грустною ты повторишь: «ну, что?»

Пускай печаль рождественская, тая,

Как все на свете, отойдет в ничто…

Все, все проходит — радость и страданья,

И никому ничем нельзя помочь…

Пусть будут так нежны воспоминанья,

Как наша грусть в рождественскую ночь.

«Года идут… и мы не молодеем…»

Другу моему Иринке

Года идут… и мы не молодеем,

Белеет ранний пепел на висках.

Но старят нас не годы, а тоска,

Которую забыть мы не умеем.

В прошедшее глядя издалека,

Мы иногда душою просветлеем,

О чем то вспомним, нежно пожалеем,

А жизнь идет, как мутная река.

В ней все сольется — радости, страданья,

Обломки счастья — глиняного зданья,

Скатившиеся с горных берегов,

И в бледном свете нового свиданья

Целуем в губы мы воспоминанья,

И обнимаем первую любовь…

19 марта 1942 г.

«Ты грустная… и я грущу с тобою…»

Ты грустная… и я грущу с тобою,

Не пьется нам, забвенья нет в вине,

Все то, что раньше было голубое,

Вдруг стало серым, как песок на дне.

Не спится нам. Ты дышишь беспокойно,

Нет отдыха, нет молодости, грез.

Я думаю о том, что недостойно

Прошел по жизни до седых волос.

Мы мучаемся оба. Дай нам, Боже,

Себя вином напрасно не губя,

Забыть: тебе — того, кто всех дороже,

А мне — о том, что я люблю тебя.

1943

«Безмолвные синие дали…»

Безмолвные синие дали,

Луна, как цветок ледяной.

Любили, о счастье гадали

Мильоны под этой луной.

И лет проносились мильоны.

Еще пронесутся, и что ж —

Как прежде, она на влюбленных

Струит серебристую ложь…

О друг мой, ее не отринем,

Поверим в нее для того,

Чтоб в этом безмолвии синем

Не думать, что нет ничего.

1943

«Опрокинутое небо глаз…»

Опрокинутое небо глаз,

Тонких рук сплетенное кольцо,

И опять, как миллионы раз,

Страстью искаженное лицо.

Это вечность на меня глядит,

Прошлое сжимает горло мне,

С вечностью я поцелуем слит

При холодной ледяной луне.

О, как холодно душе сейчас

Прозревая гнет былых неволь

В опрокинутое небо глаз

Уронить земных желаний боль.

1943

«Сегодня какой-то странный…»

Сегодня какой-то странный,

Грозой растрепанный день,

И осени желтые раны

Сочатся с деревьев везде.

Мне день этот очень близок,

И как то по старому нов,

В нем нежность твоих записок,

И наших прогулок и слов.

Подумай… в такой же самый

Всклокоченный день октября

В квадрате оконной рамы

Вставала для нас заря.

Искусство нетрудное очень —

Любовью два сердца зажечь,

Труднее от червоточин

Созревшее чувство сберечь.

Но быстро по грязи и пыли

Бежит путей колея…

И чувства не сохранили

Ни осень, ни ты, ни я.

И глядя на небо пустое

В осенний растрепанный день

Я понял, что счастья не стоит

Искать никогда и нигде.

1945

«О небывшем счастье…»

О небывшем счастье,

непришедшей славе,

О мечте, просящей

уголка души,

Разложи, гадалка,

все четыре масти,

Жизни настоящей

горечь потуши.

Исписали люди

ворохи бумаги,

Думали, мечтали

тысячами лет,

Чтобы умирая,

как и все бродяги,

Из ушедшей дали

вспомнить только «нет»…

Разложи, гадалка,

все четыре масти,

Пусть смеются карты

посреди стола:

Над небывшей славой,

обманувшим счастьем,

Над мечтой, просящей

в пустоте угла.

1945

«Я полюбил молчанья высший дар…»

Я полюбил молчанья высший дар,

И им бросаю вызов многолюдью,

И жадно пью отравленною грудью

Немого одиночества нектар.

Дождем войны омыло позолоту

С ненужных чувств и надоевших слов…

Моей души болотную дремоту

Я не волную веслами стихов.

И капли, серебря окрашенную лопасть

Блестят лишь миг… но снова взмах руки —

И вот они стекают снова в пропасть —

Смешные и пустые пузырьки.

Кричите все, кто не устал кричать,

Что наступает эра золотая —

Я чувствую — как хорошо молчать,

Не веря, не любя, не мысля — не мечтая.

1945

Тамушь(Отрывки из поэмы)

Люблю сбирать сухую жатву грусти,

Накошенную спелым октябрем,

И вспоминать об отошедшем чувстве,

И обо всем, что в жизни мы берем.

Когда седеют волосы и дымкой,

Как катарактою, подернут взгляд,

Какой таинственною невидимкой

Бывает то, о чем не говорят.

……………………………………

Балтийское серое море,

В оборванных тучах закат.

Кусочки игрушечных взгорий,

Одетые в блеклый наряд.

И сосны, подобно варягам,

В сырую осеннюю хмурь,

Идущие медленным шагом

К ладьям налетающих бурь…

А выше (Но нужно ли выше,

И важно ли это теперь?)

Домишко под толевой крышей,

И эта скрипучая дверь.

От комнат не веянье скуки,

А вкрадчивый женский уют,

Который лишь женские руки

Для близких людей создают.

Не так, с холостяцкою спешкой,

А с нежностью, свойственной им,

Хотя мы об этом с усмешкой

За рюмкой вина говорим.

Под окнами сосны и клены,

А дальше за ними скамья.

На ней, у ограды зеленой

Часами просиживал я,

Читая… Но что мне до книги,

И строки вплывали в ничто…

Я видел лишь… поезд из Риги

И женщину в синем пальто.

Я был и не стар, и не молод,

И ей уже осень сродни,

Но лет наступающий холод

Не страшен нам был в эти дни.

У нас полувзрослые дети,

И каждый свой угол нашел,

Но кто из живущих на свете

И в позднюю осень не цвел?

Особенно, если над морем

В оборванных тучах закат,

И сосны с песчаных предгорий

На серые воды глядят,

И ждут, не пора ли спускаться

В сырую осеннюю хмурь,

Чтоб в прошлое снова умчаться

В ладьях налетающих бурь.

И вот уже ноги заносят,

Пытаясь волну подстеречь…

А грустная женщина просит

От бури ее уберечь.

Мечтаний далекие миги,

О вас не узнает никто…

Про поезд, пришедший из Риги

И женщину в синем пальто.

Мы оба как будто моложе,

Я с нею по саду иду…

Как волосы эти похожи

На раннюю осень в саду…

Мечте головы не отрубишь,

Пусть в душу вползает, скользя,

Когда настоящее любишь,

О будущем думать нельзя.

………………………………..

Те годы катились с размаху

В какую то серую жуть.

И люди не смели без страха

Друг другу в глаза заглянуть.

Мы жили до этого мирно

В спокойной и тихой стране,

Не строили замков эфирных,

Но сытыми были вполне.

А впрочем, не в сытости дело,

Не хлебом лишь жив человек.

Жизнь радостью как то звенела,

И был в ней простор и разбег.

…………………………………..

А будущее зло,

а будущее мстило,

Наметило оно

судьбе другой узор…

И новой осенью

меня позолотило,

И новых глаз

я встретил новый взор…

…………………………….

Казалось и мне временами,

Что ты в меня входишь, как сон,

Но тихо легла между нами

Тень более близких имен…

Теперь эта осень не нам уж

Прозрачною грустью шуршит…

Твой образ, далекая Тамушь

Храню я в киоте души.

…………………………………

Останутся сказкой недавней

Как только что замерший звук —

Окошко с приспущенной ставней,

У дома нескошенный луг —

И в рамке шезлонга цветного

Мне память продлит до конца

Сиянье такого родного,

Давно дорогого лица.

…………………………………….

А потом … потом с вышины,

из осеннего небесного сада

Стареющий — грустный Бог

бросит желтые листья

на пустые земные пути…

Мир мой — огромный и маленький…

не надо… не надо…

Мир облетевших душ…

глупое счастье… прости!

1945

«И все проходит мимо… мимо…»

И все проходит мимо… мимо.

И вот уже — седая прядь.

И больше не о чем мечтать.

И негде силы больше взять —

Мой драгоценный, мой любимый.

У камелька, у огонька

Зовем мы жизнь издалека,

Что скрылась за седьмой печатью.

У камелька, у огонька

Так холодна твоя рука

И так безжизненно пожатье.

Лист за листом и день за днем

Срывает ветер за окном

Разбойный и неутомимый…

С тобой мы тоже, как листы —

Сухи, ненужны, — я и ты,

Мой драгоценный, мой любимый.

1945

«Я родился — где северные ветры…»

Я родился — где северные ветры,

Морозы, бури и снега,

Где, презирая ваши километры,

Царит тысячеверстная тайга.

Там люди, прямодушные, как дети,

С холодным сердцем, кровью и умом,

Но я тебя вдали от дома встретил —

И больше нет дороги в дом.

Ты понимаешь, маленькая, где-то

Есть дом, есть жизнь, есть травы и цветы,

Есть все, чем прежде жизнь была согрета,

Есть Родина… но это ведь… не ты.

Нет, нет — не ты… И я с холодной кровью,

С душою, обреченной сентябрю,

Перед твоею вскинутою бровью

Лесным пожаром целый год горю.

Снопы лучей на снежную равнину,

Сиянье глаз вглубь сердца моего.

Я не умею жить наполовину,

Я знаю только: все иль ничего.

Я, может быть, сгорю совсем бесплодно,

Последних песен не успев пропеть,

Но разве можно быть с тобой холодным,

С тобою разве можно не гореть?

Я дым люблю, костры в лесу и степи,

И снега хруст, природы каждый звук,

Но все отдам за ласковые цепи

Чудесных маленьких, твоих горячих рук.

Ты вся поешь. Лицом и этой бровью,

Всем телом трепетным. Ты сказка наяву…

Пусть это люди назовут любовью —

Я это песней жизни назову.

Лаконические строки

О любви — слова не говорят,

Иногда мешает их звучанье,

Лучше слов нам говорит молчанье,

И глаза, которые горят!

Только не у каждого есть взгляда

Искренность, подобная словам…

Каждый должен догадаться сам,

А не догадается — не надо!

«В первый раз мне не нравится осень…»

В первый раз мне не нравится осень,

Опостылела тихая грусть,

В первый раз я заботу забросил

И осеннего ветра боюсь…

Точно будто всей жизни обиды,

Что стряслись над моей головой,

Как больные слова панихиды

Ветер сыплет осенней листвой…

И когда он все листья размечет

Я из комнаты вниз не сойду

Дожидаться томительной встречи

В опустевшем осеннем саду.

1945

«Привет тебе, дальняя Тамушь…»

Привет тебе, дальняя Тамушь,

Как больно в сентябрьские дни

Подумать о том, что не нам уж

Не нам уж сияют они…

В большом и нерадостном свете,

Который мечту иссушил,

Я как то совсем не заметил

Красивой и чуткой души.

Другими страстями пылая,

Твои я запомнил черты,

Как будто и знать не желая,

Что это лишь внешняя ты.

Мне голос звучит хрипловатый,

И кажется… вот ты войдешь,

Ведь только лишь год… но утраты

И сотнями лет не сочтешь.

Тогда я не думал серьезно,

Что нам эта встреча нужна.

Все в жизни и рано, и поздно

Для всех и во все времена.

1945

«День и ночь я давно перепутал…»

День и ночь я давно перепутал,

Ветер голову мне закружил,

И тебя и меня он закутал

Разноцветною радугой лжи.

Да и имя, что даже в похмельи

Мне звучит, как священный псалом,

Предаю я на этой постели,

Пропиваю за этим столом…

Потому ли, что жизнь нелегка мне,

Голова тяжела и мутна,

Или в пьяной пророческой травме

Неизбежная правда видна, —

Но в глазах твоих — мутной трясине

Вижу я через годы вперед,

Как другая, любимая ныне

Равнодушно меня предает.

1945

Петербург

Суровый гигант, у обрыва

Едва удержавший коня,

И северный ветер с залива,

И ночь — продолжение дня.

Столица на почве бесплодной,

Мираж на мильонах костей,

Ты призрак немой и холодный

В сиянии белых ночей.

В глаза твоей жизни небывшей,

Затоптанной в серый гранит

Царь-ангел в улыбке застывшей

С высокой колонны глядит.

Столица твой образ бесценен,

Но, в вихре враждебных начал

С монгольскими скулами Ленин

Твою красоту развенчал.

И смотрит чухонское небо,

Белесою ночью и днем,

Как бронзовый всадник от гнева

Низринулся в бездну с конем.

1946

«Пусть ветер поет за окном…»

Пусть ветер поет за окном —

Мы как-нибудь все же живем,

Смеемся, поем иногда,

Забыв, что уходят года.

Заботой себя не тревожь —

Все глупо, все пусто, все ложь…

Сегодня целуй одного,

А завтра забудешь его.

Пусть будет он близок и мил,

Но трудно любить средь могил…

И ветер колотит крылом

В пустой и разрушенный дом.

1946

«С тобой мне легче, потому что ты…»

Люшеньке

С тобой мне легче, потому что ты

Сама страдаешь и поешь при этом,

Мы оба терпкой грустью налиты,

Как пруд осенний, бледным лунным светом.

С тобой вдвоем — я все перетерплю,

Все позабуду, выпою, развею…

Не потому ль назвал тебя я — Лю,

Что полностью сказать: лю-блю — не смею?

1946

«Всегда со мной в работе иль покое…»

Всегда со мной в работе иль покое,

На улице иль в комнате моей,

Певучее и нежное такое,

Созвучие из солнечных лучей.

Всегда во мне, как огненное пламя,

Горящее бессменно день и ночь,

Поющее в моей душе стихами,

Зовущее все в жизни превозмочь

И в холоде, и в пламени, и в дыме

И в ясности, и в сумерках, во сне

Что может быть прекрасней и любимей,

Чем это гармоническое имя,

Поющее, живущее во мне.

Весна

Опять в окно заря

и воздух полон хмеля,

Весенних запахов,

тревожащих мой сон…

Я рву с календаря

последний день апреля,

Как год назад в саду

рвал первых роз бутон.

Так каждою весной

мы окна открываем,

И, улыбаясь утренней заре,

Доверчиво,

по детски, забываем,

О том, что все, увы,

уходит в октябре.

«Я не первый с тобой, не последний…»

Я не первый с тобой, не последний,

И не первая ты у меня,

В этой чувственной нашей обедне

Ночь закрыла сияние дня.

Оттолкни, оскорби, я не струшу,

Знаю я, мой мучительный друг,

То, что камни в усталую душу

Попадают из ласковых рук.

1946

«Сегодня вечер ветреный и теплый…»

Сегодня вечер ветреный и теплый.

Мы в этой комнате, от дыма голубой…

Как хорошо мне в этой жизни блеклой

Поговорить, любимая, с тобой…

Спит девочка, сложив ручонки,

Жизнь и ее успела обокрасть…

Давно ли ты сама была девчонкой,

Совсем не думая про боль и страсть…

Забылось все, давно потухло пламя,

И боли нет и страсти тоже нет.

Целую я холодными губами

Нет, не тебя, а детский твой портрет.

1946

«А письма все короче и короче…»

А письма все короче и короче,

Все суше и неласковей слова…

Я скоро доживу до сжатых строчек:

«По-прежнему работаю, жива»…

Ты знаешь, мне и этого не надо,

Привык один смотреть я из окна,

Когда выходит осень за ограду,

Смертельною желтухою больна.

Там где-то бьются в сумасшедшем ритме

Чужие жизни в каменных мешках…

И тянется рука невольно к бритве,

А сердце ждет последнего прыжка.

Но толку нет в случайно вскрытой вене:

Живи, топись, стреляйся, прыгай, пей —

Ты ничего на свете не изменишь

Ни жизнью и ни гибелью твоей.

Мир не заметит, солнце не погаснет,

И пульс не остановится живой

Когда один какой-то череп хряснет

О выпуклые камни мостовой.

1946

«Я был плохим. Да, ты права, не спорю…»

Я был плохим. Да, ты права, не спорю,

Был хуже всех — отцов, мужей, людей.

Я не сочувствовал чужому горю

И не искал сочувствия нигде.

Я не старался с этой жизнью ладить,

И спорить с ней я тоже не хотел,

Писал не денег и не славы ради,

Писал тебе… Я просто жил и пел.

Я совершал ошибку за ошибкой,

Не различал ни в чем добра и зла,

Склоняясь только пред твоей улыбкой,

Пред отблеском обманного тепла.

Ни прошлое меня не волновало,

Ни будущее — что мне времена,

Когда заря над городом вставала

Из одного, из твоего окна.

Я знал, что жизнь встает с другим рассветом,

И все цветет от солнечных лучей,

Но для тебя я забывал об этом,

И для тебя я был всегда ничей.

И вот теперь, когда закрылся ставень,

И нечем жить, и улица темна,

Ты не имеешь права бросить камень

В того, кто пел у твоего окна.

1947

«Здесь Тютчев жил, здесь он встречался с Гейне…»

Здесь Тютчев жил, здесь он встречался с Гейне;

Взволнован величавой стариной

Я прохожу почти благоговейно

По улицам, разрушенным войной.

И, поднимаясь к призрачным вершинам,

Я забываю то, что жизнь не та,

Что мир отравлен кровью и бензином,

И в подземелье спряталась мечта.

Здесь по пути последних вдохновений

Меня водила нежная рука,

Здесь я был счастлив несколько мгновений,

За них судьбе готов отдать века!

1947

«Когда стихает чувственная вьюга…»

Когда стихает чувственная вьюга,

Где кровью холод прошлого согрет,

Закрыв глаза, ты вспоминаешь друга,

Которого с тобою больше нет.

Воспоминанья ничего не значут,

Но их ресницами закрыть нельзя.

Ведь все равно под ними плачут, плачут

Бессонные, бесслезные глаза.

Нет, не о друге… Что на свете дружба?

Не о чужой любви, ушедшей вдаль,

А лишь о том, что в жизни все не нужно,

Что этого ненужного не жаль.

1947

«Это все неправда и неверно…»

Это все неправда и неверно,

То, что ты со мной не заодно.

Я тебя люблю нелицемерно,

Просто, ясно, верно и давно.

Как бы ни бросали нас событья,

Разделяя мертвою стеной,

Ты ведь знаешь: должен приходить я

Отовсюду лишь к тебе одной.

«Я не знаю, что тебе сказать…»

Я не знаю, что тебе сказать,

Если нас столкнет внезапный случай…

Старого мне повторять нельзя,

Новой лжи еще я не научен.

Да и прошлому наперекор

Захлестнется сердце новой злобой,

И совсем не хочется мне, чтобы

Прозвучала встреча, как укор.

Нет, уж лучше так, без всяких встреч,

Боль души заковывая в строчки,

Одиноко и спокойно жечь

Прошлого ненужные кусочки.

1947

«Язнаю: лишь сумрачным тучам…»

Я знаю: лишь сумрачным тучам

Владеть неизбежной судьбой…

Я к жизни цыганской приучен,

Приучен к разлуке с тобой.

И в комнате — серой коробке

Бродячей моей нищеты

Твой голос и грустный и робкий

Звучит средь ночной пустоты.

Как будто в покинутом зале,

Где кончился киносеанс,

И жизнь, и любовь отзвучали,

Как пошлый цыганский романс.

1947

«Мой голос останется с вами…»

Мой голос останется с вами,

Простыми словами споет —

Был с вами, любил вас, и вами

Все, что написал он — живет.

Пусть то, что скажу — безрассудно,

Но только не скажешь ясней:

Быть первой любовью — нетрудно,

Последней — гораздо трудней!

«Я вновь отравлен шумом городским…»

Я вновь отравлен шумом городским,

В котором ты — как тихая лампада.

И сердце разорвалось на куски

От прошлого, которого не надо.

Нет, я не святотатец, и храню

Воспоминанья с нежностью и мукой.

Но не зажечься прежнему огню,

Потушенному длительной разлукой.

Ты спрашиваешь: почему молчу?

Я болен прошлым, и изнемогая

Забыть в уединении хочу

Мучительное слово: дорогая…

Оно звучит чем дальше — тем печальней,

И только лишь входя в последний дом,

Пойму, произнеся его с трудом,

Что ты была одна в дороге дальней

Звездою путеводной и крестом…

1947

Липы

Люшеньке

Опять они, сквозь городские хрипы,

Сквозь дым и вонь и въедливую гарь

Благоухают, расцветая, липы, —

Ты помнишь их, любимая, как встарь.

Они бросают желтые браслеты

На мостовую, грея боль камней…

Мы тоже были в эти дни согреты

Последней радостью шатающихся дней.

Опять они в своем чудесном цвете

Совсем, как там, благоухают вновь,

Но — понимаешь — были те — не эти,

Как и не та к тебе моя любовь…

А может быть я вспоминать не вправе

Ни лип, ни счастья… знаешь… ничего…

Я тоже там любовь мою оставил

Под липами у дома твоего.

1947

«Я жизнь свою прожил…»

Я жизнь свою прожил

Ненужно и бледно,

И вот, когда время

Пришло умирать,

Блеснула ты мне

Красотою победной,

И хочется жизнь мою

Снова начать…

И в сердце запели

Победные трубы,

Я молод и с плеч своих

Годы свалю.

И кажется мне,

Что любимые губы

Так тихо и нежно

Мне скажут: «люблю»…

Увы, понапрасну

Я снова взволнован.

И годы смеются

В ночной тишине…

Как больно, как горько,

Что нежное слово

Ты скажешь другому,

Но… только не мне.

1947

«Как хорошо, что осень золотая…»

Как хорошо, что осень золотая

Тебя в мой дом печальный привела:

Что жизнь моя, убогая, простая

От встречи, как от Солнца, расцвела.

Как хорошо, что сбросив страх пред чувством

Я пересилил самого себя,

Что бесконечной нежностью и грустью

Стихи мои запели для тебя.

Как хорошо, что осень жизни этой

Я, уходя навек, благословлю,

Что я умру, теплом твоим согретый,

Как хорошо, что я тебя люблю.

1947

Романс

Посвящается Тамушь

Вы ждали меня, золотая и нежная,

Скрывая, что тихо любили меня.

Но я не заметил, цепляясь за прежнее,

Ни вас, ни любви, ни прощального дня.

Потом я уехал с другою любимою,

Не зная, что будет, не зная, куда,

И ночи дождливые в памяти вымыли

Последнее счастье еще без следа.

Три года прошло, в бесконечное кануло,

В чужие снега, на чужое крыльцо,

И вот на меня из прошедшего глянуло

Чудесное, милое — ваше лицо.

Я знаю, вы многого больше не помните,

Но в долгие ночи, тоскуя, как я,

В холодной, пустой, опостылевшей комнате

Не веря рассудку — вы снова моя.

19 октября 1947. Мюльдорф.

Ночь. Тоска. Одиночество.

«Это так безжалостно и просто…»

Это так безжалостно и просто —

Так, что даже не понять уму —

Корчиться, как от огня береста,

От любви, ненужной никому…

История одной любви

Жить стало очень плохо, —

Проклятая эпоха…

Как будто обеднел весь Божий свет…

Скучают унтерменши,

Гешефтов стало меньше,

И бедствуют — художник и поэт.

Не пейте, не курите,

Попробуйте… творите,

Когда повсюду слышишь только «нет»,

Башка совсем распухла,

Мысль творчества потухла,

Не сядешь ты за стол без сигарет.

Хоть я не верю чуду,

Но унывать не буду,

Подумать лишь и выход вновь найден.

А почему бы срочно,

Как будто не нарочно,

Не съездить мне к одной из бывших жен?

Там притвориться Ленским,

А с бедным сердцем женским

И в двадцать лет и в сорок лет с хвостом

Поладить я сумею,

Но только надо с нею

Поговорить об этом и о том…

Ну там, обнять немножко,

Сказать: «какая ножка,

Ты молодеешь прямо на глазах!»

(И у друзей старинных

Без предисловий длинных

Не может быть и речи о деньгах …)

«Еще забыл сказать я,

А где же это платье,

Ну, помнишь то, в котором я… и ты?

Как? Разве разорвалось?

Как больно сердце сжалось,

На нем такие чудные цветы!»

«Цветы?! Ты спутал, милый,

Оно в полоску было!»

Ах, чорт бы вас побрал со всем тряпьем!

«Полоска или клетка

Совсем неважно, детка,

А важно то, что были мы вдвоем»…

(Вот вывернулся ловко)

Она кивнет головкой,

Что выкрашена сорок восемь раз,

В глазах зажгутся свечи,

Как в тот осенний вечер,

Когда я в своей глупости завяз…

Поверил в эти глазки

И в радужные краски

Не отличив от масла акварель:

Мужское легковерье

Не различает перья,

Как это было раньше, так теперь!

Я все же продолжаю,

Хотя отлично знаю,

Что номер стал с годами все трудней:

Ни нежные моменты,

Ни лесть, ни комплименты

Не выдержат отравы наших дней.

«Ты разошлась со мною,

Я, может быть, не стою

Твоих великодушных синих глаз.

Не стою ножек этих

(А номер сорок третий!)

Но все же вспоминал о них не раз…

И средь осенней стужи

Подумай ты о муже…

Нет… я не говорю — вернись опять!

Вернуться — это сложно,

И даже невозможно,

Зато ведь можно друга поддержать…

Дай мне на грудь склониться,

Забыться и напиться,

Нет, я не пью, как года три назад…

Я проще стал, скромнее,

И кажется, вернее, —

Об этом мне другие говорят…»

«Другие?! Да, я знаю,

А потому считаю,

Что твой приезд совсем напрасный труд.

Ты можешь не стараться,

Твой поезд в восемь двадцать,

А до вокзала ходу пять минут…

Садись скорей за ужин…

Ты, кажется, простужен?

Я дам тебе не водки — аспирин…

Оденься потеплее,

Закутай шарфом шею…»

………………………………

И вот опять в вагоне я один.

Нет, я не злюсь, конечно,

Любовь недолговечна,

Финалом я ничуть не поражен…

Жить стало просто плохо —

Проклятая эпоха

Эпоха бывших дел и бывших жен!

1947

«Ветер гонит кучу листьев блеклых…»

Ветер гонит кучу листьев блеклых,

Ночь к рассвету тащится с трудом.

И стучит, стучит в чужие стекла

Счастье, потерявшее свой дом.

Это ты споткнулось у порога,

Голову подняв на этажи,

Что влечет тебя, где так убого,

Что влечет тебя туда, скажи?

Или может быть, в грязи и пыли

В тишине запущенных мансард,

Сохранилось то, что мы забыли,

Юности нетронутый азарт?

Нет. Уже давно засохли кисти,

Все мольберты сожжены в печи.

Клены сыпят неживые листья

На разбитой жизни кирпичи.

Все сорвалось, соскочило с петель,

Нету рам на сгнивших косяках.

Что же ты глядишь на дыры эти,

Что ты ищешь в этих чердаках?

Разобьешься обо все пороги,

И уйдешь в пустое никуда…

Счастье! Нам с тобой не по дороге,

Мы тебя не знали никогда.

1948

«Раньше был всегда веселым…»

Раньше был всегда веселым,

Жизнь свою, как песню, пропел.

По чужим и по нашим селам

Проходил, беззаботен и смел.

Где же вы, веселье и сила?

Стал покорным, как раньше был груб.

Это ты мне глаза погасила,

И согнала улыбку с губ.

Лишь теперь мне понятно впервые:

Оттого мое сердце в крови,

Что всю жизнь не склонял головы я

Ни от пули, и ни от любви!

«Моя история: она длинна…»

Моя история: она длинна, —

Я постараюсь изложить короче —

Пятьсот страниц — былые времена

Не стоят трех кровавых наших строчек.

Из Праги вы уехали… И я

Уехал… только в сторону другую.

Казалось мне, что там моя семья,

Там женщину я бросил дорогую.

Я искренно хотел тогда спасти

Ее, а с нею тень иллюзий…

Но где там — можно ль было увезти

Пятьсот пудов, как приложенье к музе!

Я никогда не видел до сих пор

(А прожил я уже полвека)

Чтобы ночной горшок и прочий сор

Мог быть дороже жизни человека.

И я уехал, только не туда,

Где можно было выждать передрягу,

Тоска и боль не в эти города,

А привели меня обратно в Прагу.

Приехал я туда, как неживой,

Без всякой цели, смысла и дороги,

В последний раз пройтись по мостовой,

Где только что ходили твои ноги.

Что я увидел? Внешне — тишь да гладь,

Но чехи, сволочи, уже жужжали.

Открыто трусили еще восстать,

Но двух солдат убили на вокзале.

Что ж делать мне? И грустно я пошел

Как встарь, святому Павлу поклониться,

Спросить полштоф, за наш усесться стол,

И, как и полагается, напиться…

«Какою-то каплей вино мое отравлено…»

Какою-то каплей вино мое отравлено,

К словам недоконченным точка приставлена,

Чем сердце болело, чем было встревожено

Все вычтено, сложено и перемножено.

Кем это исполнено, кем это велено,

Но все на какие-то клетки разделено,

И люди живые с живыми их лицами

Все стали крючками, значками, таблицами…

Сонет

Я слушаю, как шепчет тишина,

И этот шепот в сердце отдается,

И кажется, что прошлое вернется

Из темноты закрытого окна.

Плывущая так медленно луна

Серебряною розой улыбнется,

Окно внезапно настежь распахнется,

И комната не будет так бедна…

В ней расцветут чудесные узоры,

Серебряный ковер уляжется в ногах,

И сердцем я почувствую, что скоро

Твой силуэт покажется в дверях,

Пройдет в окно, бесплотный в лунном свете,

И вслед за ним окно захлопнет ветер.

1948

Ежик

По нашим комнатам гуляет ежик,

Еще он пахнет лесом и травой.

Он топает ступнями серых ножек,

Как в позабытых сказках домовой.

Он крохотный, но мудрый и колючий,

Доверчивый и осторожный зверь.

И странно мне: какой инстинкт могучий

Ему всегда указывает дверь!

Он взаперти, но часто у порога

На задних лапках тычет носом в щель…

Нет, ежик, подожди еще немного,

Не уходи на зимнюю метель.

Ну, а потом, тебя мы не обидим,

И наши отношения чисты:

В весенний день с тобой мы вместе выйдем,

И ты уйдешь домой, в свои кусты…

Но… верно потому, что мы не звери,

И наш инстинкт безвременно угас,

Как трудно нам найти дорогу к двери,

В которую бы выпустили нас.

1949

«Маленький, насмешливый и гордый…»

Маленький, насмешливый и гордый

В бурке вместо черного плаща,

Не умел он бешеных аккордов

Ни в стихах, ни в жизни укрощать.

С Богом, с совестью, с неотвратимым роком

Вел он смелый и неравный бой…

Быть средь современников пророком —

Тяжкий жребий, посланный судьбой.

Лед и зной божественного дара

Сочетала в нем судьбы рука —

С бесшабашной удалью гусара

Сквернослова и озорника.

Есть домишко возле самой кручи,

Там, где ночи влажны, дни сухи —

В нем за дерзость сосланный поручик

Пил, томился, и писал стихи.

И туда же, ненависть отринув,

С мертвой дрожью побелевших губ

Приходил взволнованный Мартынов

Посмотреть в последний раз на труп.

Ведь вчера еще змеился смехом

Рот надменный, что теперь закрыт.

Никогда ущелий горных эхо

Этот дерзкий смех не повторит.

И сейчас, когда навеки нем он,

Над покрытым буркой мертвецом

Пролетел, быть может, мрачный Демон

С вписанным в бессмертие лицом.

«В детстве засыпал с молитвой “Верую”…»

В детстве засыпал с молитвой «Верую»,

Прожил жизнь, не веря, не любя…

И воздал Господь мне полной мерою,

О моем неверии скорбя.

И за то, что ты зовешься Верою,

Запретил Он мне любить тебя.

Стихи, частью напечатанные в различных газетах и журналах, хранившиеся в архиве поэта, написанные в период пятидесятых годов:

«Барак, собака, чахлый лес и поле…»

Барак, собака, чахлый лес и поле,

А может быть, и снег пойдет потом…

И легче груз неугасимой боли

Пред этим сиротливым Рождеством…

В лесу не будет очень одиноко

Среди полян заснеженных бродить…

Собака мне не сделает упрека

Что я молчу, и скучен, может быть…

А вечером — потрескивает хвоя,

Горит огонь и сизый дым идет.

Собака скажет: нас, хозяин, двое,

Ты не грусти… и руку мне лизнет.

И лапищи положит мне на плечи,

Как молчаливый, ласковый привет

От той, что не приедет в этот вечер,

И вообще… которой больше нет.

И скажет глаз мне золотистокарий:

«Хоть музыку не очень я люблю,

Сыграй, хозяин, все же на гитаре,

И я с тобою вместе поскулю».

И оба с ней поскулим мы немного,

О том, что все на свете боль и дым,

Что наша загорожена дорога

Давным-давно сугробом снеговым.

1950

О нежности («Неважна эта близость, эта страсть…»)

Неважна эта близость, эта страсть,

Как спутники любви, что нас томят, волнуя, —

Я понимаю силу их и власть,

Всю гамму чувств от первых поцелуев.

И душ созвучных музыкальный строй,

С любимой, увлекающей в безбрежность,

Я понимаю все, но их родной сестрой

Всех этих чувств сестрой должна быть нежность!

«Паучок по стенке вниз спустился…»

Паучок по стенке вниз спустился —

Это значит: завтра будет счастье,

Ты, наверно, мне письмо напишешь,

В нем найду я ласковые строки.

Что ж письмо? — мне говорит рассудок, —

Не письмо, бы, а ее увидеть,

Может быть, тогда бы было счастье!

Что же с ней встречаться понапрасну, —

Говорит мне жадный голос страсти,

Ежели она тебя не любит,

И тебе принадлежать не может…

Но она, быть может, пожалеет, —

Отвечает трепетное сердце,

Этого, конечно, очень мало,

Но порой и этого довольно,

Чтобы сердце пело и звенело.

Господи! — взмолюсь я безутешно,

Что мне делать с этим разногласьем?

Сердце скромно, страсть неутолима,

А рассудок мелочно расчетлив…

Почему ты, Боже, так сурово

Поступил со мною в жизни этой,

Для чего так рано я родился,

И не стал ровесником любимой?

Был бы молодым я, смелым, сильным,

И схватил ее в свои объятья,

И держал бы на руках, как Солнце,

Даже рук своих не обжигая!

Отвечает мне Господь с Престола:

«Если б был ровесником любимой,

То прошел бы мимо равнодушно,

Хоть была б в сто крат она прелестней.

Потому что в жизни ценят люди

К сожаленью то, что ускользает,

И легко проходит между пальцев,

Как вода в Сахаре или Гоби.

Ну, а все, что черпают ковшами,

Никогда они не замечают…

Вот, когда дырявым станет ковшик,

А источник высохнет в пустыне, —

Лишь тогда они понять способны,

Что имели и чего лишились.»…

1950

«Идем мы по таинственным кривым…»

Идем мы по таинственным кривым,

Все исказив, и перепутав числа,

И не дано ни мертвым, ни живым

Понять закон божественного смысла.

А хорошо поверить бы опять

Во все, что не надумано и ясно,

Что дважды два — четыре, а не пять,

И то, что Солнце светит не напрасно.

Что параллели, как учили мы,

Идут в пространстве, не пересекаясь,

А лучшие и светлые умы

Проходят жизнь, о жизнь не спотыкаясь.

И что касаясь нежных, страстных губ,

Мы — мира кратковременные гости,

Могли забыть, что труп целует труп,

И то, что кости обнимают кости!

Что есть дома, где можно отдохнуть,

Зажечь огонь, пережидая вьюгу,

И что прямая — самый краткий путь

Меж двух сердец, поверивших друг другу!

Но… параллели сходятся крестом,

И числа лгут, и в доме свет потушен.

И разве может греть какой-то дом,

Где и очаг, и самый дом разрушен?

Так все напрасно: тускл и сер рассвет,

И это небо — бесполезно звездно.

А жизнь идет, и ничего в ней нет,

А то, что любим мы — приходит поздно.

1950

«И эта встреча кончилась… так скоро!..»

И эта встреча кончилась… так скоро!

И снова жизнь, как стертое клише.

Как нежный звон китайского фарфора

Звучит твой голос ласковый в душе.

И так вся жизнь, все счастье в этом звоне,

Чудесных дней, уже ушедших в мглу, —

Возьмем хрустальное и тотчас же уроним,

И видим лишь… осколки на полу.

«Мы никогда не узнаем друг друга…»

Мы никогда не узнаем друг друга,

Хотя встречались, может быть, не раз…

Светило ль Солнце, налетала ль вьюга,

И с ними таял взгляд случайных глаз —

Мы никогда не узнаем друг друга,

Хотя встречались, может быть, не раз.

Года идут в изгнаньи и в скитаньях,

В которых ничего нельзя сберечь,

И лишь в томительных воспоминаньях

Порой сияет искра этих встреч…

Года идут в изгнаньи и в скитаньях,

В которых ничего нельзя сберечь.

И только… только к завершенью круга,

В концовке, заключающей рассказ,

Мы понимаем вдруг в последний час,

Чем быть могли — пусть Солнце или вьюга,

И чем, увы, не стали друг для друга,

Хотя встречались, может быть, не раз!

1950

Счастье

Оно стучится без ответа,

Молчит, когда его зовем…

Блуждает счастье близко где-то,

И не найдет дороги в дом.

Веселый смех и русый локон,

Любви пленительный рассказ…

Проходит счастье мимо окон,

Не подымая синих глаз.

Оно порой уже готово

Нам улыбнуться и зайти,

Но мы в волненьи это слово

Боимся вслух произнести…

Его не выдумать заране,

Мелькнет, и нет его опять,

Не любит счастье колебаний,

И не умеет долго ждать!

О нежности («О нежности, которая внутри…»)

О нежности, которая внутри

Течет, журчит подземными ручьями,

Мне кажется, не надо говорить

Ни нежными, ни грубыми словами.

Пусть камениста внешняя кора,

Умышленно зачем ее буравить?

Когда наступит нужная пора

Ручей прорвется, иначе нельзя ведь.

Есть люди: в многослойной тишине

Земли — они угадывают воду…

Так нежность человеческая мне

Ясна у тех, кто не был нежным сроду.

Братьям-калмыкам

Так иногда доносит память снова

Все то, что время сжало в кулаке…

…Я из Толмеццо ехал в штаб Краснова

Средь голых гор, на рыжем дончаке.

В селенье въехал. Вдруг, гляжу — палатка,—

Что ж сердце так забилося мое?

Стоит лохматая верблюжья матка,

И верблюжонок около нее.

И рядом, на кошме, монгол, с суровым,

Таким знакомым и родным лицом…

Как будто я в пустыне Гоби снова

В Козловской экспедиции с отцом.

Отец прикажет сняться, карту вынет…

Зафыркают верблюды в полутьме.

И мы: цепочкой втянемся в пустыню,

И запоют буряты: «Ши намэ…»

Я вспомнил детство и сказал по-братски,

Склонясь с седла: «Сайн судживайн, нохор?»

Вопроса он не понял по-бурятски,

И начался по-русски разговор.

«Нет, здесь не видно ваших забайкальских,

Мы — калмыки с Задонья, видишь сам…»

О, Боже! Занесло верблюдов сальских

В Италию, к суворовским путям!

И вспомнил я тогда верховья Сала,

И степь, и ленту Куберле-реки…

Казачья горсть там кровью истекала,

И вместе с нами братья-калмыки.

И вот теперь мы, выбравшись оттуда,

Сошлись на перепутьи всех дорог.

О братья! Нас благословляет Будда,

Он знает все. Сказал он: близок срок.

1950

Встречи

Бывают встречи… и совсем чужому

Глядишь в глаза, взволнованно дыша…

Нигде не видел, а лицо знакомо,

И не одно лицо, а вся душа!

Подобное весеннему листочку,

Несящему и свежесть, и тепло,

Оно вернулось в эту оболочку,

То чувство, что безвременно ушло…

Где началось оно — душа забыла,

Но знаешь безошибочным чутьем,

Что жизнь через столетья повторила

Потерянную радость — быть вдвоем!

И кажется, она не обрывалась,

А, перейдя в забвение и сон,

Взяла с собой какую то усталость

И боль из тех, незнаемых времен…

Не потому ли, как и в прежней плоти,

Когда душа раскрывшаяся ждет —

На маленькой, неверно взятой ноте

Все оборвется и опять… уйдет?

«Нет, вы судить меня не в силах…»

Нет, вы судить меня не в силах,

Что я не оторвусь сейчас

От этих нежных, этих милых,

Давно любимых мною глаз…

О, как от встречи и до встречи

Часы томительно долги…

И вот опять чудесный вечер

Приносит легкие шаги…

В глазах — как в звездной неба чаше

Мечта моя отражена,

И в каждой складке платьев ваших

Звенит упругая волна!

И словно берег в час прилива,

Я волн не властен отдалить…

Как радостно, так молчаливо,

Так безответно и красиво,

И так мучительно любить!

Письмо в Австралию

Никого желанного, родного,

Никого любимого не жду,

Только бы твое услышать слово,

Глядя на Вечернюю звезду…

У тебя, за дальними морями,

Как насмешка после наших мест

В декабре все суше, все упрямей

Летний зной пылает над полями,

А ночами светит Южный Крест.

Голоса родные глуше, глуше,

Как и сердца медленней удар.

Он, наверное, и слезы сушит

Беспощадный австралийский жар.

Думаешь — я этого не знаю,

Что тебя измучила жара?

Думаешь, что я не понимаю,

Отчего растет твоя хандра?

Но сказать я все могу лишь хвое,

Если ветки елки обниму:

«Понимаешь, жили-были двое,

А теперь живем по одному»…

Именно, когда я стал нежнее,

Проще сердцем, глубже понял свет,

Именно, когда ты всех нужнее,

То тебя тогда со мною нет!

1950

«Ты многого во мне не замечаешь…»

Ты многого во мне не замечаешь,

Того, что я хочу напрасно скрыть.

Наверно ты меня не понимаешь,

Хотя понять желаешь, может быть!

Но есть слова, которые не скажешь,

Они в душе таятся глубоко,

Есть узелки, которых не развяжешь,

Хоть завязать их было так легко…

И почему-то в жизни все иначе,

Не так совсем, как думалось сперва…

Когда душа, таясь, от боли плачет, —

Мы говорим веселые слова!

О нашей встрече

Мы способны только очень пьяными

До конца друг друга понимать, —

Так не будем же речами странными

В этот вечер время отнимать.

Все равно, пока оно не пенится,

Не в бокалах — в голове — вино,

Ничего у нас не переменится,

Ничего не выйдет, все равно.

Скажешь ты (в который раз!) намеренно:

«Не люблю»… Меня ты не смутишь,

Знаю я — сама ты не уверена,

Правду иль неправду говоришь.

Знаю также, что уже заплатано

Счастье пред тобою впереди,

Ценно то, что глубоко запрятано,

Что и смерть не вырвет из груди…

И когда уйдешь разочарованной,

И не будет сил поднять лица,

Нелюбимый и спьяна целованный

Я с тобой останусь… до конца.

«В Италии был я когда-то…»

В Италии был я когда-то…

Был холод, вражда и война.

Солдаты, солдаты, солдаты…

Над ними — небес глубина.

Над бездной висят акведуки,

Как будто со снежных вершин

Протянуты тонкие руки

В суровую бедность долин.

Трагическое интермеццо

В гротеске свихнувшихся дней —

Казачьи лампасы, Толмеццо,

Верблюды из Сальских степей.

В Италии был я однажды

Весной на исходе войны.

Но той, утоляющей жажду

Души, — я не видел страны.

Янтарь

«Носи на груди мой янтарь, дорогая,

И нитки серебряной не оборви,

Янтарь помогает родившимся в мае,

И лечит глубокие раны любви».

(Старинное заклинанье, вырезанное на янтарном ожерельи
моей прапрабабки, графини Нелидовой; перевод с французского).

Я вам принес янтарь. Он теплый, он живой,

И будет так красив на вашей нежной коже.

Он пахнет морем, для меня он свой,

Он из страны, где я так долго прожил.

Пусть это не брильянт и не рубин,

Янтарь не пошл, хотя и очень скромен.

Но, Солнце с морем слив в порыв один,

Он глубиной и нежностью огромен.

Вы — майская, он вам поможет жить,

И принесет вам счастье, дорогая.

Янтарь любимой можно подарить,

Но подарившему янтарь не помогает.

И может быть, когда-нибудь потом,

Счастливая — а счастья дай вам, Боже!

Подумаете ласково о том,

Кому вы были всех людей дороже!

1951

«Мучительно и трудно, как короста…»

Мучительно и трудно, как короста,

Все язвы дней с души отшелуша,

Прошла вся жизнь. И стало очень просто.

И стало холодно тебе, душа.

Так, уходя навек в Иные страны,

Бесстрастно холодеют мудрецы,

Глядящие спокойно на рубцы,

Забыв о том, что это были раны.

1951

«К минутам ласковым дорога через муки…»

К минутам ласковым дорога через муки

Среди камней бездушной высоты.

Изранишь ноги, искалечишь руки,

Пока достанешь синие цветы.

Нелегок путь туда, к вершинам горным,

Уходишь смелым, гордым, но дойдя

Становишься усталым и покорным,

Поникшим, словно травы в час дождя.

Пока ты полз, карабкался, срывался,

И руки рвал об острые края,

Каким желанным он тогда казался,

Цветок прекрасный, как мечта твоя.

Но вот, дополз, переведя дыханье,

И наверху, измученный, затих.

И чувствуешь цветка благоуханье,

Такого же, как тысяча других.

Чего ж искал я в каменной пустыне,

И вниз нельзя и вверх идти запрет?

Над головою — купол неба синий,

В руках — цветок, в котором счастья нет…

С такими ж голубыми лепестками,

Как в поле, на дороге и в лесу…

Зачем же я кровавыми руками

С вершины горной вниз его несу?

Сверкает снег и нависают тучи,

И чувствуешь, что больше уж не встать…

К минутам ласковым дорога через кручи,

Но стоит ли и нужно ль их искать?

«С каждым днем растет, как снежный ком…»

С каждым днем растет, как снежный ком,

Небывалая тоска о том,

Сердце мне сдавившая, как спрут,

Мысль, что вас не будет скоро тут.

Есть у каждого своя судьба,

Все равно — нежна или груба,

У меня одна лишь память глаз

О любимой, о родной, о вас.

1952

«А вот и сруб… В нем очень редки встречи…»

А вот и сруб… В нем очень редки встречи,

Но он не зря поставлен кем-то тут,

Кто изнемог в холодный зимний вечер,

Всегда найдет и отдых, и приют.

На пне топор на крепком топорище,

На стенках шкур причудливый узор…

Бери здесь все, что надобно из пищи,

Не трогай шкур, не уноси топор.

Никто тебя преследовать не будет,

Тайга не суд, просты законы тут.

За прошлое в тайге людей не судят,

Но за топор украденный — убьют.

Ты сам пойми: во время зимней стужи,

Когда за сорок скачет Реомюр,

Простой топор в тайге как воздух нужен,

Он здесь дороже самых ценных шкур.

Устал — приляг, закуривай, мечтая,

Но штуцера из рук не выпускай.

Таков закон — и вся тайга такая.

Но беглого увидишь — не замай.

Обиженного обижать не надо.

Он гость, а ты, хозяин, не гордись.

Ты посади его с собою рядом

И с ним куском последним поделись.

Какой запас у беглых из острога?

Он загнан, обозлен и нелюдим.

Ему скажи, где ближняя дорога —

Но ночевать не оставайся с ним.

«Мне минута конца неизвестна…»

Мне минута конца неизвестна, —

Искушать не люблю я судьбу,

Но сейчас уже душно и тесно

В этом мире, как будто в гробу.

Хоть еще не состарилось тело,

Но душой я давно загрустил…

Если б больше меня ты жалела,

Я бы многое жизни простил.

1952

«Когда рассвет напоминает вечер…»

Когда рассвет напоминает вечер,

Сырою мглой идете тихо вы,

Декабрьский ветер, точно креп вдовы

Окутывает грустью ваши плечи.

Я знаю это чувство пустоты,

Я вижу эту длинную дорогу,

И невозможность обратиться к Богу

По-прежнему, доверчиво, на «Ты».

А на работе — царство суеты,

Стараться быть с ненужной жизнью в ногу,

Притворно верить в то, что есть цветы,

И солнце есть, и что всего помногу…

И надо слушать то, что говорят,

И улыбаясь, чувствовать: лукавишь!

Жизнь — не часы, назад не переставишь,

Ее не повторишь, и не поправишь…

Ах, только бы чужой не видел взгляд

Слезы, упавшей в холод белых клавиш.

«Следить тревожными глазами…»

Следить тревожными глазами

Везде, повсюду, каждый миг,

Что кто-то с вами, иль за вами

Сказал, шепнул, приник, постиг…

Ловить: оттенки в разговорах,

В лице, что стало розовей,

Или бледнее… Платья шорох,

Намеки, легкий взмах бровей,

Приходы ваши и уходы,

Шаги, движенья тонких рук,

Минуты ощущать, как годы,

Беззвучье принимать за звук,

Быть в непрерывном ожиданьи

Натянутою тетивой,

Незавершенного страданья,

Тоски… и только для того,

Чтоб в миг предсмертного томленья

Понять извечной глубиной,

Что вы — другого измеренья

И быть не можете со мной.

1952

«Так любили мы в годы военные…»

Так любили мы в годы военные —

Хуже чем какой-нибудь пес —

Посмотрел, опрокинул в сено,

Отвернулся, в седло и понес…

И когда-нибудь разве оглянешься,

Разве вспомнишь про искру тепла?

Передышка, и к новой потянешься,

А потом позабыл, что была…

Сколько было таких погашенных,

Лишь едва загоревшихся глаз!

Так зачем у теперешних спрашивать,

Отчего они мучают нас…

1952

Ответ на письмо не ко мне

Вы мне прочли отрывок из письма

Далекого и истинного друга,

Невольно вы ввели меня сама

В орбиту неизвестного мне круга.

Я там прочел и понял — может быть

Все то, что даже понимать не надо!

Как можно изумительно любить,

На милую не поднимая взгляда!

А… если нет, и это все не так,

То зная вас, такую дорогую,

Спрошу его: «Мечтатель и чудак,

Как мог ты вообще… любить другую?»

1952

Имя

Вы — Легкая, но легкость эта

Не мотылька, что жить спешит,

То легкость внутреннего света

Большой и ласковой души.

То легкость мысли, пониманье,

Не легкомыслие, нет!

Уменье чувствовать, вниманье,

На нежность — нежностью ответ.

Не словом даже, только взглядом,

Но уводящим далеко…

Вот почему мне с вами рядом

Светло, и просто, и легко!

«Все так светло и радостно, как сон…»

Все так светло и радостно, как сон:

Поля, холмы, сосновый бор, опушки…

Вот по таким местам бродил и он,

Чье имя нас сто лет волнует — Пушкин.

Он этот край любил с его тоской,

И темный бор ему шептал спросонок,

И сам он был бесхитростный, простой —

Поэт, мечтатель, русский арапчонок.

Чудесный край, тебя светло принять,

Все лишнее безжалостно отринув,

Один лишь раз послушать и понять

Простые сказки нянюшки Арины.

Старуху я увидел в тех местах,

Живая тень, она сидит в чулане,

Бескровные шевелятся уста, —

— Ей много больше ста — сказали мне крестьяне.

Она древней всех старых мужиков,

Ей дед Тарас — осьми десятков — парень,

Быть может ей — девчушке в пять годков

Дарил монетку черномазый барин?

Но нет, она не помнит ничего,

Слепа, глуха, язык ее коснеет.

И если даже знает про него,

То рассказать наверно не сумеет.

Потухший мозг просвет не озарит,

Весь мир ее — чулан, убог и тесен…

А все вокруг таинственно хранит

Нетленный аромат его чудесных песен.

«Что же делать мне с моей тоской?..»

Что же делать мне с моей тоской?

Удушить ее своей рукой?

Только ведь ни в бритве, ни в петле

Смысла нет, как нет и на земле.

Хорошо тому, в ком вера есть,

В то, что там спокойнее, чем здесь,

Мне и этой веры не дано,

Значит — жди того, что суждено.

1952

Латгалия

Олегу

Крутым откосом вниз, к реченке,

В зеленом платье, босиком,

Сбегали яблони-девчонки,

Чтоб искупаться в ней тайком.

Она под яблоневым садом,

Крутя голубоватый хвост,

Журча нестрашным водопадом

Текла под деревянный мост.

А я с утра сидел в беседке,

Стихи и книги разложив,

И мне на стол склоняли ветки

Созревший солнечный налив.

Текли стихи, жужжали пчелы,

Журчала под мостом вода …

Был этот день такой веселый,

Каких не будет никогда.

1952

«Все так же тихо входит осень в сад…»

Все так же тихо входит осень в сад, —

Как женщина к любимому больному,

И вьется по стене, от дома к дому

В багровых переливах виноград.

Но я сегодня осени не рад,

Я ощущаю как-то по иному

Ее животворящую истому,

Ее задумчивый и нежный взгляд.

Мне кажется — она полна тревоги,

И эта ласковая тишина

Нарушится, как только на пороге

Любимого очутится она.

В дверь постучит, ответа не услышит.

Любимый умер, грудь его не дышит.

1953

«Слова бывают очень разные…»

Слова бывают очень разные:

Слова, как блеклая листва…

Слова ненужные и праздные,

Бывают глупые слова.

Слова красивые и звучные,

Слова, где мудрости родник,

Слова поникшие и скучные,

Как раненого сердца крик.

Слова любви, печали, ревности,

Горящие, как фонари,

Давным-давно, с глубокой древности

Их собирали в словари.

Но есть и те, что недосказаны,

Хотелось и не мог сказать —

Они с душой и сердцем связаны,

Их в словаре не отыскать…

Они сто раз не повторяются,

Как будто старое клише,

В одной душе они рождаются,

Чтоб умереть в другой душе.

«“Звереныш”! Злое слово оброня…»

«Звереныш»! Злое слово оброня

Так разговор со мной ты заключила…

Но ты сама ведь нежного, меня

К звериной страсти этой приучила!

Звереныш спал. Быть может, спал бы век.

Кто ж виноват, что первыми зажглися

Твои глаза из под холодных век

И пошатнулась ветхая кулиса?

Любя, приносит жертвы Человек,

Но самку хочет зверь без компромисса,

Когда она его сама зажжет…

Лжет человек! Зверь никогда не лжет!

«Я сквозь шутливые слова…»

Я сквозь шутливые слова

Иные чувствую напевы:

Быть может, вы в созвездье Льва

Стремитесь из созвездья Девы?

А я, как прежде, на Весах

Качаясь вправо или влево,

Забыл мечтать о чудесах,

Но продолжаю верить в Деву.

Я верю даже, хоть смущен,

Глядя сквозь радужную призму,

Когда вечерний телефон

Совсем другой причиной вызван.

Что это — шутка, иль каприз?

И чью то фразу вспоминаю:

— Глаза, опущенные вниз,

Поведать правду избегают… —

«Ты помнишь дни: мы были вместе…»

Люшеньке

Ты помнишь дни: мы были вместе,

Нас обручила боль потерь.

К тебе — одной — моей невесте

Опять вернулся я теперь.

То расставались мы, то снова

Наш путаный встречался след.

Но никому такого слова

Я не сказал за десять лет.

В душе навек осталось место,

Куда других я не пускал,

И ни одну из них «невеста»

Я никогда не называл.

Любил я много ль, или мало,

Бывал ли нежен, или груб,

Но это слово не слетало

С моих, тебя любивших, губ.

Все мимолетное остыло,

Я обо всех давно забыл,

Но самой нежной, самой милой

Я никогда не изменил.

1953

«От угла до угла — так всю ночь до рассвета…»

От угла до угла — так всю ночь до рассвета,

Так и жизнь проблуждал — от угла до угла.

Если встретил кого то, то правда ли это?

И не можешь ответить: была, не была?

Да и ты никогда не была, не любила,

На мгновенье прижалась к губам, и ушла…

Только розы в саду, только желтая вилла,

Только шорох шагов — от угла до угла!

1953

«Ты отошла, но больше от себя…»

Ты отошла, но больше от себя,

Чем от меня… и не хотела ранить,

Но обо всем, что было у тебя

Ценней любви, в душе осталась память.

При встрече ты себе и мне солжешь,

В подобной лжи всегда у слабых — сила,

Но… ты ко мне когда-нибудь придешь,

Придешь, как ни к кому не приходила.

1953

«Расстались, поссорились. Стало вчерашнее…»

Расстались, поссорились. Стало вчерашнее

Не больно, не нужно. Обиды, заботы…

Я скоро забуду, откуда ты, кто ты…

Конец разговорам, звонкам телефонным,

Лишь осень с ее надоедливым стоном,

Местами багряна, местами желта —

Такая, как раньше, и все же не та.

«Ни слова, ни взгляда…»

Ни слова, ни взгляда,

И даже улыбки не надо,

Я сердцу остынуть велю…

Молчать, уклоняться,

Чтоб только ему не сорваться,

Случайному слову: люблю.

А после в бессонные ночи

Какие то несколько строчек

Сведут все желанья к нулю…

Ни слова, ни взгляда —

А может быть, это и надо:

Любить, не сказавши: люблю.

«Все предадут, все отвернутся…»

Все предадут, все отвернутся,

Всё потеряешь навсегда,

И не успеешь оглянуться,

Как отойдут твои года…

И ощутив, что путь твой пройден,

Как будто в несколько минут,

Ты станешь, наконец, свободен

От всех своих житейских пут.

И станут склепом неба своды,

И чёрной пропастью земля

От этой неживой свободы,

Сдавившей горло, как петля.

1953

«На перекрестке двух трамвайных линий…»

На перекрестке двух трамвайных линий

В вагонах разных встретились мы раз.

Я не узнал твоих когда-то синих,

Меня когда-то потрясавших глаз.

Ни поклониться, ни разговориться

Я не хотел… и как, через стекло?

Ведь это же ушедшая страница,

Ее не перепишешь набело.

О чем сказать? О тайнах, что не тайны

По эту сторону добра и зла?

На перекрестках много встреч случайных…

Трамвай прошел, как наша жизнь прошла…

Сольвейг

Твой отчий дом — седая Рига,

А не Норвегия, но пусть…

Ты Сольвейг Ибсена и Грига,

Величье Севера и грусть.

Вступая в жизнь, подобно многим,

Ты имя Сольвейг не забудь,

И с солнечной своей дороги

Не поверни на торный путь.

И средь людского лабиринта

Будь верной сердцу своему,

Как та, любившая Пер Гинта,

И все простившая ему!

1953

«Так каждый раз: зовешь меня всегда ты…»

Так каждый раз: зовешь меня всегда ты,

И ласкова со мной, когда беда…

Я сохраняю в сердце эти даты,

Я их не забываю никогда.

И лежа в этой горестной постели

Со мною рядом — ты всегда пьяна,

Не от того, что оба мы хотели,

А от тоски, разлуки и вина.

Слова бессвязны, взгляд твой пуст и жуток,

А влажный рот зовет к себе, пьяня,

Забыв о том, что я лишь… промежуток

Меж теми, кто счастливее меня.

Но знай одно, что в этом страшном споре

Не может победить желанный рот:

Любимых, пьяных от вина и горя

Кто любит — тот, случайно, не берет.

1954

«Условье жизни непременное…»

Условье жизни непременное,

Пока мы дышим, говорим,

В усильи сблизить современное

С безвременным, но все ж живым.

Жить, ощущая вечно прошлое,

Не отвергая суету,

Чтобы подчеркивало пошлое

Немеркнущую красоту.

«О соловьях, поющих нежно в роще…»

О соловьях, поющих нежно в роще,

О девушках, о звездах, о тепле,

Один получше, а другой попроще

Писали все поэты на земле…

А кто не мог стиха прилично склеить,

Чужим стихом любимую дарил,

Что ж делать, если сердце пламенеет,

И умолчать о том нет сил…

Но мы могли ли в те года влюбляться,

Писать стихи, внимая соловьям,

Когда нам с детских лет пришлось сражаться

На всех фронтах — и там, и там, и там?

О черных косах, или белокурых

Все юноши мечтают в тишине,

Когда лицо цветет в бутон-д-амурах,

И почки набухают по весне.

Но нам на фронте и не снились косы,

Ничьи глаза не думали сиять.

И рад бы был какой-нибудь курносой,

Да некогда — все надо воевать.

Конь и седло, винтовка, шашка, пика —

Да в сумке пара каменных галет.

Вот все, что мы в стране своей великой

Имели с самых юных лет…

Крест беленький, а чаще — деревянный

Был нам наградой за бои…

Но я люблю войну любовью странной,

И отдал ей все помыслы мои.

Да и сейчас мне дома не сидится,

И кажется, что время не ушло.

Мне по ночам моя станица снится,

И прыгнуть хочется в седло.

Скомандовать, как прежде: «пики к бою!»

И «шашки вон!» марш-марш вперед за мной,

И лавою казачьей, рассыпною

Куда-то кинуться, быстрей, чем вихрь степной…

Но нет … уже былое не вернется,

На танки нынче лавой не попрешь,

И конь закинется, и шашки сталь погнется,

Сметет снарядом, как косою рожь…

О соловьях весеннего рассвета,

О девушках, о звездах, о тепле,

Пускай напишут новые поэты,

Которым легче будет на земле.

«Ты кажешься ночною и порочной…»

Ты кажешься ночною и порочной,

Ты пьешь, мешая в кучу дни, года…

Но верю я, что это все нарочно,

Ты Утренняя чистая звезда.

Все понимаю: вспышки, колебанья,

Несдержанно-циничные уста.

Но, знающий глубины подсознанья,

Поймет, что ты девически чиста.

Вот почему всегда с тоской нездешней,

Двенадцать лет двойным огнем горю:

Хочу тебя такою грешной, внешней,

И чистоту души боготворю!

1954

«Любовь непрошена, всегда негадана…»

Любовь непрошена, всегда негадана,

О ней любимому не говорят,

Для объяснения и слов не надобно,

Слова влюбленные в глазах горят.

Пусть вы бываете непостоянными,

Как уходящие весной ручьи,

Люблю глазами я, от счастья пьяными

Смотреть в зеленые глаза твои.

Твоя любовь ко мне пришла непрошена,

Ее не мерили мы по часам.

И если буду я тобою брошена,

— Прощай, любимая, — ты скажешь сам.

«Простые люди любят тишину…»

Простые люди любят тишину,

Покой семейного благополучья,

А мы хотим, чтоб каждую весну

Нас озаряли новые созвучья.

И не покой нам нужен, — а движенье,

Чтоб каждый миг в душе рождался вновь,

Как первое стихотворенье,

Как молодость, как первая любовь!

Окно распахнулось

Посв. Аи

Окно распахнулось широко —

И в комнате — Солнце и Ветер,

Пахнуло сиренью, весною,

Нежданною свежестью лет.

Родная, не думай, не стоит,

Что жить нам недолго на свете,

И те, что любили — далеко,

И самого главного — нет…

Пускай от житейского ветра

Глаза у тебя потускнели,

Пускай от палящего солнца

Посыпан я пеплом седым,

Окно распахнулось и Солнце

В лицо твое брызнуло хмелем,

Окно распахнулось и Ветер

Развеял с волос моих дым.

«Ты прошла, как все проходит в мире…»

Ты прошла, как все проходит в мире,

Ну и что ж.

Мы с тобою только повторили

Мировую, вековую ложь.

Но не верь обманному мгновенью,

Все пройдет,

И такою ж траурною тенью

Станет тот,

Для кого твоя заря сегодня

Занялась…

Да хранит тебя рука Господня

В этот час.

1954

Шутка

Не знаю, кто уходит. Я ли, ты ли?

Но мы встречаться больше не должны.

Мы просто этой осенью шутили,

Но шутка не продлилась до весны.

И хорошо… ты мне дала так много,

Что этот груз наполнил жизнь мою.

Не потому ль всю дальнюю дорогу

И без тебя я о тебе пою.

Пусть эти песни слушают туманы,

Дорожная глухая тишина.

Пойми: они рассказывать не станут,

Что ты осталась у меня одна…

А я себе оставил горечь пыли,

И легкий звон оборванной струны…

Мы просто этой осенью шутили,

Но шутка не продлилась до весны.

Поэт

Поэт неровный и взъерошенный,

Как наша мать — Сибирь — сама,

Пришел он, протестант непрошенный

В Москву со станции Зима.

В нем дух еще коммунистический,

Он въелся, как крестьянский пот.

Но сквозь сумбур диалектический

Лирический и вольный взлет!

Пусть на поэтов власть оскалена,

Народ их чтит за ширину,

Он за усы подергал Сталина,

Слегка Хрущеву подмигнул.

Увлекшись «вольной географией»

На Западе, «passez moi

le mot», крамольной биографией

Помазал губы буржуа.

Отшелушится и отвеется

Зерно, наполнив закрома…

И победит, хочу надеяться,

Сибирь, и станция Зима!

Четверостишия

Да, ты несчастен — это ничего,

Ты знаешь — мир построен на контрасте:

Несчастье — это отдых от того,

Мученья, называемого «счастье!»

Мы любим мир — но он не хочет нас…

Он принял нас — нам стали узки стены…

Взаимность наступает в смертный час,

Когда у нас… нет силы для измены!

Мы к правде жизни с каждым годом строже,

Но, создавая жизненный рассказ,

Припоминая все, что видел глаз,

Мы… форму ценим все-таки дороже!

Ты говоришь: «От первых дней Вселенной

Любовь одна». О нет, ты неправа,

Любовь меняет облик, но слова

О ней остались ложью неизменной!

Прощает сердце — ум не признает.

Прощает ум — с ним сердце не согласно…

Вот почему в любви наоборот

Быть объективным — значит быть пристрастным.

Лютик

Цветы люблю. Они с душой сроднились.

И совершенно безразлично мне

Сирень ли, роза, лилия ли, ирис

Или герань в горшочке на окне.

Пускай провинциально и старинно —

Петуния, герань, табак, левкой —

Цветы люблю… и в летний вечер длинный

Сиянье красок, аромат, покой…

Близка мне скромность полевых раздолий,

И — словно вычур тонкого резца

Причуда орхидей и чаш магнолий…

Цветов не счесть, им в мире нет конца.

Со всех полей, путей и перепутий

Их не собрать, не вспомнить… Но когда

Придет конец — в глазах мелькнет лишь лютик

С обочины дороги… в никуда.

Зажги на елке свечи

О Рождестве, пушистом, рыхлом снеге,

О ледяных узорах на окне

И легких санок радостном разбеге

Сегодня вспоминаю, как то сне.

Другие годы и другие лица,

Ажур дворцов, костров горящих дым,

И призрачная невская столица,

Закутанная инеем седым.

И в голове воспоминаний стая,

И грусть потерь не так уже остра…

Как был красив в уборе горностая

Неповторимый, строгий град Петра!

Пускай бывали и другие елки,

Очаг, уют и терпкий запах хвой —

Все это только жалкие осколки

Пред той, неотвратимой красотой.

Ну что ж, мой друг, зажги на елке свечи,

Прибавь вина в воспоминаний хмель,

Пусть за окном о первой нашей встрече

Рождественская пропоет метель.

«Вы знаете — что значит для меня…»

Вы знаете — что значит для меня

Вас долгий, скучный день не видеть,

Как в ночь бессонную остаться без огня,

И в свете дня всю жизнь возненавидеть!

И вдруг услышать вновь издалека

Все то, с чем сердце тщетно так боролось

Шаги по лестнице, и четких два звонка,

И самый милый в мире голос.

Опять взглянуть в лучистые глаза,

И всей душою холодея сразу,

И вместо слов, что говорить нельзя,

Сказать пустую, вежливую фразу…

«Я не люблю ее на людях…»

Я не люблю ее на людях:

Всегда нервна, возбуждена,

И если главное забудешь,

То думается — не она!

Тогда все милое, простое

Уходит в мелкую игру,

В кружащееся и пустое,

Как листья на сквозном ветру.

Но ввечеру, без чуждых взоров,

Неспешный слушая рассказ,

Люблю глаза ее, в которых

Вся мудрость жизни собралась.

Воспоминания, как четки,

Перебирая вновь и вновь,

Она роняет жемчуг четкий

Простых и полноценных слов.

Такое светлое богатство

Глаза вобрать в себя могли,

Что для меня не святотатство

Ей поклониться до земли!

«А розы все такие же, как прежде…»

А розы все такие же, как прежде,

Хотя вся жизнь становится другой…

И нынче ясно каждому невежде,

Что розы — предрассудок дорогой…

Но, признавая атомный реактор,

И Спутников и техники разбег,

Мы забываем маловажный фактор:

Что есть душа… раз есть и человек!

И вот сквозь все технические трески,

В какой-то нашей внутренней тиши,

Еще живут приглушенные всплески

Крылатой человеческой души.

А розы… ну, конечно, предрассудок,

К прекрасному теперь мы все глухи.

Но тот, кто верит не в один желудок,

Как прежде любит розы и стихи!

Зуб цыганки

Зуб мне дали старые цыганки:

«На, и ручку нам позолоти»…

Бросил рубль серебряной чеканки,

Много их кидалось на пути.

«От любовных чар и пули скорой

Этот рубль тебя убережет!»

Засмеялся, дал кобыле шпоры,

И наметом поскакал вперед.

Может, зуб и впрямь заговоренный?

Пуля ж дура, не слышна она…

И какой же я теперь влюбленный,

Если сотня сзади, и война?

Падал отблеск древней русской славы

На родной оранжевый лампас,

Нас хранил в боях орел двуглавый,

И святой Георгий был за нас.

Долго я носил тот зуб в кармане,

Шел ли в бой, в разведку, иль в разъезд.

Помогал он мне при каждой ране,

И на грудь мою повесил крест…

Ну, а в сердце ранила не пуля,

Просто был доверчив или глуп…

Только помню, что в конце июля

Потерялся почерневший зуб.

Рубль за жизнь — недорогая плата,

Этот зуб забыть я не могу,

И цыганка тут не виновата,

Я навеки у нее в долгу.

Никогда не верил я в заклятья,

Примирялся с горем, жил, как мог…

Лишь теперь я понял, все утратя,

Что от горькой встречи на закате

Этот зуб меня бы не сберег.

Зуб ли, рубль ли… Видно, обманули

Все поверья дедовских времен…

Рубль три раза спас мне жизнь от пули,

Сердца не спасешь и за мильон!

В Сочельник

Мне одиночество понятно,

Людей я видеть не могу…

За всех, ушедших безвозвратно,

На елке свечи я зажгу…

Так, озаренный бледным светом

Один за всех спою хорал…

И за тебя, что в мире этом

Я не имея потерял.

1955

«Ты повторяешь только “нет” и “ни”…»

Ты повторяешь только «нет» и «ни».

Но ты взгляни, ты руку протяни, —

Вот снег. Он стает, потечет вода,

Появится подснежник, как всегда.

Пусть не для нас, но расцветет сирень,

И также будут солнце, ночь и день,

И кто-то будет вновь писать стихи,

Любить и петь, и совершать грехи.

Пусть даже и разрушат города,

Мир есть, свет есть, Бог есть…

и вот, когда Мы это все оставим навсегда, —

Когда-нибудь, при солнце, при луне,

Хотя бы в полусне, наедине,

Другая «ты» другому скажешь «мне»

Спокойно и без всякого труда

Не «ни», не «нет», а скажешь просто: «да».

Лебеди Туонела

Памяти Яна Сибелиуса

Бой окончен. Седые волосы

Треплет ветер, и даль темна.

Больше мне не хватает голоса,

И команда уже не слышна.

Рог зовет… Но куда? Не к победе ли?

Нет, он значит — конец борьбе…

Машут крыльями черные лебеди,

Призывая меня к себе…

Ушедшему в вечность

Памяти редактора и друга (Водова)

Еще один, от нас ушедший в вечность,

С себя стряхнувший тленный прах земной,

Носивший в чутком сердце человечность,

Еще один, ушедший в мир иной…

Редеет строй творцов живого слова,

На смену нам другая рать идет,

Мы из земли землею станем снова,

Но наше Слово в мире не умрет…

Еще один… но слез людских не надо,

Отбросившему боль земных обид…

Душа, достойная иного Сада

Безбольно тает в грусти панихид…

«Верю только в этот холод лунный…»

Верю только в этот холод лунный,

В этот вечер, шевелящий струны

Ничего не верящей души.

Только их дыханью чутко внемлю,

Скорбный взор от мира заслоня,

Чтоб не видеть ни людей, ни дня.

Верю в то, что ты пришла на землю

Чтоб измучить и убить меня.

«Остановить часы… докончить мысли строчку…»

Остановить часы… докончить мысли строчку

(Как будто этим что-нибудь спасем),

Последнюю на всем поставить точку, —

На жизни, на любви… на всем.

И отойти, без вздоха сожалений,

В прозрачный сумрак, сотканный из лжи…

Где нас обступят всех безумцев тени

И спросят: как ты жил, скажи?

Я жил, как вы, и так же был невнятен

Моей любви и пошлой жизни бред.

И тем, кого любил, был непонятен

Задумчивый и сумрачный поэт.

И вот, я с вами, тени всех великих,

Не в силах был снести судьбы никак…

И дружные в ответ услышу крики:

— Еще один… еще один… дурак.

«Молчит мой телефон, молчит звонок у двери…»

Молчит мой телефон, молчит звонок у двери,

Я никого не жду… меня никто не ждет.

А на календаре, в который я не верю,

Как будто Рождество, как будто Новый Год.

Мне чудится метель, мороз и снег упругий,

И город на Двине, и город на Неве,

Но это Рождество без снега и без вьюги,

А только лишь туман, как в пьяной голове.

Храпя, летит рысак в коричневой попоне,

Швыряя комья снега на бегу,

И женское лицо в пленительном поклоне…

Но это все мираж. Лишь елка на балконе,

Которую теперь я больше не зажгу.

Перед закатом

Как странно, что уйду я навсегда,

И ты вослед, как облако, растаешь,

И что тебе писали — никогда

Ты не услышишь и не прочитаешь…

Что ты была, любимая, проста,

И мне казалась образом России —

И не сбылась, как лучшая мечта —

Прочтут и не почувствуют другие!

Операция

В забытом пятьдесят шестом году,

В жару,

в бреду,

В больнице, что дворцом была когда-то,

Не думал я: живу иль не живу;

Вокруг шуршали белые халаты,

Я принимал за неба синеву

Голубоватый потолок палаты.

А за окном

в саду

Осенний ветер гнул деревьев ветки,

И сыпались каштаны на траву,

Где нимфенбургские смеялись статуэтки

Танцовщица, и Шут, и Птицелов —

Создания причуды королевской…

В обрывках мыслей и в осколках снов

Мне чудился полузабытый Невский,

Что по нему по-прежнему иду,

Опять влюблен,

опять чего-то жду…

…………………………………………..

Вот так бы и вернуться в Петербург

Веселым, беззаботным сумасбродом,

Уснуть, вздохнув столицей пред уходом.

Но… заставлял меня дышать хирург

Увы, не петербургским кислородом.

Сердце

Сердце, вечно ты в тревоге

Неизвестно от чего,

Все теряешь по дороге,

Не находишь ничего.

Любишь ты, во что-то веришь,

Что-то взвешиваешь, меришь,

И не знаешь одного,

Что бессмертно, непреложно,

То, во что поверить можно, —

В человеческую глупость

И бессмыслицу всего.

Можешь биться иль не биться,

Сердце — вот твой вечный путь:

У колодца — не напиться,

У окошка не вздохнуть,

У реки — не окунуться,

Засыпая — не заснуть,

Просыпаясь — не проснуться…

Все же, бейся как-нибудь.

Ты — такая же труха,

Мировая чепуха!

«Нет, меня давно не манит слава…»

Нет, меня давно не манит слава,

И любовь давно к себе не манит,

Не зовут далекие моря.

Слава — легковерна и лукава,

А любовь зажжется и обманет,

Море обрывает якоря.

Я не верю больше в узы дружбы,

Я не верю в родственные узы,

Не молюсь восходам и закатам,

В этом мире грубом и проклятом,

Даже свет обманчив и кровав,

Лгут глаза нам, губы, уши, книги,

Наши знанья давят, как вериги,

Даже сны — отрава из отрав.

«Да, ты уйдешь, как эти кольца дыма…»

Да, ты уйдешь, как эти кольца дыма

Из сигареты в медленном клубке,

Уйдешь спокойно и неумолимо,

Как и пришла — с душою налегке…

Ну что ж поделать, если мы с рассветом

Теряем все и не находим слов,

И остается, как всегда, поэтам

На утро пепел звуков и стихов.

1958

«Такая ночь у каждого была…»

Такая ночь у каждого была:

Лежишь забывшись в грустной полудреме,

Вдруг стукнет дверь, и станет тихо в доме —

То наша юность из дому ушла.

Как будто бы тебя покинул кто-то,

А ты не долюбил и все не взял,

Осталась только ночь, тоскливая дрёмота,

А он уже давно уехал на вокзал.

И молча думаешь, о Господи, за что же

Такая мука суждена нам так:

Есть прошлое у нас и будущее тоже,

А настоящего нам не дано никак!

«…Так приходит строка за строкой…»

…Так приходит строка за строкой…

День погожий, веселый такой,

Он, как будто, звенит и смеется,

Почему же в душе отдается

Самой черной, проклятой тоской?

Кто бы снял ее нежной рукой?

Рук таких, да и душ, не бывает,

Потонули в больном и своем,

О твоем — забывают.

Ну, а дню наплевать — он смеется,

Над тобой, над рукой, над тоской,

Над твоей гробовою доской.

Это, видно, его не касается,

Кто и с кем расстается, встречается,

Погружается в вечный покой —

Да и там — тишины никакой.

Ты на кладбище сядь и послушай,

Как терзаются пленные души:

Тот еще не успел долюбить,

Кто про деньги не может забыть,

А иной — в преступлениях кается.

Ясный день надо всем издевается,

Может быть, даже сам над собой —

Он такой

Голубой!

И кому эта жизнь улыбается?

Где ж прославленный вечный покой?

Так приходит строка за строкой…

Точка

Лишь вчера похоронили Блока,

Расстреляли Гумилева. И

Время как-то сдвинулось, жестоко

Сжав ладони грубые свои.

Лишь вчера стучал по крыше, в двери,

Град двух войн — позора и побед, —

Лишь вчера о вдохновеньи в Йере,

Умирая, написал поэт.

Все года, событья стали ближе,

Воедино слив друзей, врагов…

Между Петербургом и Парижем

Расстоянье в несколько шагов.

Так последняя вместила строчка

Сумму горя, счастья, чепухи,

И торжественно закрыла точка,

Как глаза покойнику — стихи.

Сочельник

Ни тоски, ни грусти, ни обиды

На душе в Сочельник не таи…

Помнишь — был пушистый снег раскидан,

Мягкий, точно волосы твои.

Светят звезды, как на елке нашей,

Небо цвета синих глаз твоих,

Мир сегодня сказкою украшен,

Мир сегодня радостен и тих.

Кажется, что с детских лет с тобою

Не случилось в жизни ничего…

Сыплет елка мягко на пол хвою,

Тихо радуется Рождество.

Что ж, и мы порадуемся милой

Древней сказке в снежном серебре…

Я спою тебе, чтоб не грустила

Песенку о встрече в сентябре.

О Троице

О Троице, о небе голубом,

О тех краях, где родились и жили…

Был Дом. Крестьянский он, иль барский дом,

Не все ль равно… ведь мы его любили!

А в комнатах — ну с чем его сравнить —

Березовый, чуть горьковатый, запах!

Ведь он со мной, он продолжает жить

Во всех моих мучительных этапах!

Вот почему для вас и для меня

Для всех — еще не потерявших слуха

Звучат так нежно эти оба дня —

День Троицы и День Святого Духа!

О Троице, о небе голубом…

Все выжгли, разбомбили, осквернили…

Был Дом. Крестьянский он иль барский дом —

Не все ль равно… Ведь мы его любили!

Портрет

Так живет она виденьем утренним

В нашем мире, где во всем излом,

Вся согретая душевным, внутренним

Непередаваемым теплом.

Сохраняя на душе святынею

Вместе с недостатками отцов,

Их, ни в чем не гнувшуюся линию,

Чувств, поступков, мыслей, жестов, слов.

Нервную, в движеньях торопливую, —

Яхту, непослушную рулю,

Может быть, порой несправедливую,

Но прямую — я ее люблю!

Есть ровней, спокойней, терпеливее,

Разными людьми наполнен свет!

Есть, конечно, женщины красивее,

Но милее, я уверен — нет!

1959

«Рождество, снега, вечерний свет…»

Рождество, снега, вечерний свет,

Все, что мы любили с наших юных лет,

И огни от милых елочных свечей,

И тепло слегка приглушенных речей.

Мы тихи, как этот праздник тих,

Он не только лишь для нас живых,

И для тех всегда горят его огни,

Кто сидел средь нас в былые дни.

Много их, ушедших, много милых лиц,

Много в жизни перелистанных страниц,

Но когда горит декабрьская звезда,

Время возвращается тогда…

Посмотрите — вот они все тут,

В этот тихий миг они средь нас живут,

Говорят, смеются, как тогда,

Как в давно ушедшие года.

Только не надо холодного света,

Пусть будет елочным светом согрето

Это молчание, это мгновение

Милых ушедших теней появление…

Легкое пламя на елке колышется,

Тихая нежная музыка слышится,

Вот они милые, нас навестили,

Все нам прощают, как мы их простили…

Рождества, снега, вечерний свет,

Все, что мы любили с наших юных лет,

Тихий сумрак, грустно и светло,

Догорела елка. Все ушло.

Ушло… ушло.

«Я люблю ваше легкое имя…»

Я люблю ваше легкое имя,

Как над озером чайки полет…

От него в холодеющем дыме

Мне забытый наш север поет.

Я не верю, что призрачным тюлем

Веет грусть над ее головой.

Ваши волосы пахнут июлем,

Солнцем, рожью, цветами, травой.

И поют и звенят васильками,

Открывая мне в солнце окно,

И не хочется трогать руками

То, что солнцем и полем дано.

Это имя, как шорох ресницы,

Как цветы, сберегаю в тиши

Перевернутой жизнью страницы,

Самой нежной страницы души.

1959

Стихи, частью напечатанные в различных газетах и журналах, или хранившиеся в архиве поэта, за период шестидесятых годов — до 1973 года

Колокола

Я собираю колокольный звон,

Как чудаки и дети копят марки…

Мне видятся задумчивые арки,

Простая строгость стрельчатых икон.

И этот звон вневременных времен,

Все испытанья выдержавшей сварки —

Простых людей и королей подарки —

Не возмущают сводов вечный сон.

Сейчас, как и тогда, во время оно,

Без радио и без магнитофона

Они звенят — ушедшие века —

И им внимают тихие гробницы,

И люди, и кочующие птицы,

И все, еще живущее пока.

Иванов вечер

Латвии

Я не могу сегодня опьянеть…

Иванов вечер… Нет, уж ночь, простите…

Костер потух, а я могу сидеть,

Пить, говорить, не обрывая нити.

Мне жаль покинуть этот мир иной,

Что воскрешен сегодня всеми вами.

Все разошлись, и чокнется со мной

Прошедшее безмолвными словами.

Но не хочу упоминать о том,

Что все ушло, любимое, навеки,

Что завтра встану бледный, и с трудом,

Двойной в одном и том же человеке.

Смотри — уже виднеется рассвет,

Наверно день такой же будет жаркий…

Что ж, прошлое — за всех, кого уж нет,

Давай нальем последний раз по чарке!

«Опять оно колдует и смеется…»

Опять оно колдует и смеется,

Чему-то радуется Рождество,

Не думая о том, что не вернется

Ничто, нигде, никак, ни для кого…

И для меня и этих свечек пламя,

И этот снежный за окном сугроб —

Как те цветы, любимыми руками

Мне равнодушно брошенные в гроб!

Скворчиха

Ирине Сабуровой

Почтовый ящик на воротах. Тихо

Шумит сирень под ласковым дождем…

А в ящике свила гнездо скворчиха,

И ждет птенцов… Мы никого не ждем.

Достроен дом. Сейчас он тихий, сонный,

И дождь, чтоб сад скорее расцветал…

Пожалуйста, напомни почтальону,

Чтоб больше писем в ящик не кидал.

Да, он теперь стал настоящим домом, —

Березки, елки, липа под окном…

Открыт он настежь всем друзьям, знакомым,

Они приходят. Только… мы не в нем.

Скворец поет тревожно на рассвете,

Ждет червяков, в гнезде нахохлясь, мать.

У почтальона тоже дома дети,

С улыбкою он будет в дверь стучать.

Приходят письма. И читать их буду,

В далекую чужую жизнь смотреть.

Да, письма будут, только не оттуда,

Откуда бы хотелось их иметь.

Ответим: о здоровье, о погоде,

О мелочах покоя и труда…

Лишь «ниоткуда» письма не приходят,

Как и нельзя ответить «в никуда».

Понятно все. Проходит время тихо,

И так же остановится оно…

В апрельский день нам принесла скворчиха

Последнее о радости письмо.

Лаконические строки

Мыслей и чувств — неуклонное таянье,

Быстрый поток, не уймешь, не прервешь, —

Пропасть, неверье, безумье, отчаянье —

Если бы сознанье, если бы раскаянье…

Но и раскаянье… явная ложь!

*

Я знаю — ничто в этом мире не ново,

И вот, на глазах точно будто короста.

Так лучше, чтоб вовсе не видеть земного,

Ненужного, дико-иного, смешного…

А что ж, наконец, тебе нужно такого?

Мне? Нет, ничего… разве, может быть, слова,

Другим непонятного, даже пустого,

Что сказано вдруг и правдиво и просто!

*

Черствеет хлеб, но он и черствый — пища,

И бедный за него благодарит.

Но в черством сердце ничего не сыщешь,

Оно ничем тебя не озарит.

И те, которым отдал до предела

Все то, что мог, и даже сверх того —

Когда у них душа окаменела,

И имени не вспомнят твоего.

Весенняя сюита

У двери в сад я встретил вас опять.

Весна в цвету, как в григовской сюите.

Я вам сказал: «Хочу весь мир обнять»!

«Меня — вы отвечали — обнимите!»

Я не успел осмыслить этих слов,

Звучавших странно: в шутку и серьезно.

Но кверху — дробный топот каблучков,

Дверь хлопнула — и все затихло. Поздно!

Пусть вы не мир, а только лишь его

Неизмеримо малая частица,

Ведь можем мы, и не обняв всего

Чрез малое — к большому приластиться.

А мир с его холодной красотой,

Легко обнять за мраморные плечи.

Но вас, такой любимой и простой

Обнять не мог ни до, ни после встречи.

«Ни нежности не жди, ни страсти…»

Ни нежности не жди, ни страсти,

Все это только мишура

Перед таким огромным счастьем,

Как отошедшее «вчера».

Но все же каждый верит в лепет

Невнятных слов и полуснов,

И лживый мир напрасно лепит

Из развалившихся кусков.

Раисе Ивановне Лебедевой

Вы розы любите… а розы скоро вянут…

Так хорошо распустятся сперва,

День постоят, а может быть и два,

И красотой недолгой вас обманут.

Но в этом мире, где ничто не вечно,

Не подражайте розам, и для нас

Останьтесь милой, молодой, сердечной,

Очаровательной, какой мы любим вас!

1960

«И этот вечер взят судьбою…»

И этот вечер взят судьбою,

И оборвался, словно нить,

Но даже без тебя, с тобою

Я долго буду говорить…

И мне не словом и не взглядом —

Душой ответит твой астрал

На то, что я, с тобою рядом,

Хотел сказать — и не сказал.

«Чем больше встреч — тем ближе и дороже…»

Чем больше встреч — тем ближе и дороже

Вы для меня становитесь, мой друг,

И как ценю я — как ценю, о Боже!

Пожатье ваших нежных, милых рук.

И все, за что душа моя боролась,

Что я любил, что я вложил в рассказ

Все перешло вот в этот милый голос,

В сиянье этих ваших русских глаз!

«Все сказано о чувствах. Целый ворох…»

Все сказано о чувствах. Целый ворох

Пустых, красивых слов о нем, о ней,

Но есть слова, чуть слышные, как шорох

Неуловимых, невозвратных дней.

И чувство есть, беззвучное, глубоко

Запрятанное, тайное, цветет…

Все ждет оно назначенного срока,

А этот срок, быть может, не придет?

Пусть не приходит то, о чем мечталось,

Пусть никогда не наступает срок,

Но от подуманного навсегда осталось

Что не сказалось, что не написалось,

Иль написалось… только между строк.

«Посмотрела, как через стекло…»

Посмотрела, как через стекло,

Где виднеется улица белая…

И тепло моментально ушло,

Холодея, в окно запотелое.

И бессильно поникли слова,

А казались исполнены силою,

Значит… жизнь неправа, нежива,

Как цветы, как трава над могилою?

И невольно холодная дрожь

От мечтаний, не ставших поступками…

Для чего Ты, Господь, создаешь

Всех чужих-дорогих однолюбками?

«Как хорошо, что вновь весна цветет…»

Как хорошо, что вновь весна цветет,

В моей больной и непутевой жизни.

Что мой закат благословил Господь,

И снег волос весенний дождик взбрызнет…

И это все… Весна опять в цвету,

Быть может, для того мне солнце светит,

Что я люблю единственную ту,

Которая на это не ответит.

«Как дважды два — всегда четыре…»

Как дважды два — всегда четыре,

В трех соснах заблудились все мы.

И как избиты эти темы

И как позорно повторимы.

«А все-таки… нет, нет… довольно лгать…»

А все-таки… нет, нет… довольно лгать

И самому себе, друзьям, всем людям.

Ты слишком долго мог воображать,

Чего-то ждать, надеяться… забудем.

Забудем все. Как хорошо забыть,

Что было детство, молодость и зрелость,

И что осталась лишь окаменелость

Ума, души, любви и мысли смелость,

Что больше ничего не может быть!

«А снега нет, как мы не ожидали…»

А снега нет, как мы не ожидали

На католическое Рождество…

Настало наше… но синеют дали,

Ночной мороз… и больше ничего.

Ну что ж, смотрите синими глазами

На эту непонятную страну,

Примите сердцем, волей и слезами

Простую истину одну.

Что каждый год, пусть будет он и светел

По-своему, для каждого из нас,

Но он прошел, его ты не заметил,

Как пять секунд, как полчаса, как час.

Что ж остается, что сегодня ценно?

Вот эта вдруг упавшая слеза,

Грустящая над тем, что все мгновенно,

И ваши синие глаза.

Стихи

Возникает еле ощутимо, —

Неизвестно — горечь, радость, грусть?

О любимом или нелюбимом,

Найденном, потерянном — и пусть —

Это что-то вроде лихорадки,

Льется в буквы — почерк крив и кос,

На листке, что вырван из тетрадки,

На песке, на пачке папирос…

А потом… сомненье и усталость —

Ты ли в этих строчках на листе?

Так и Блок отметил: «Написалось» —

О Двенадцати и о Христе!

«Вы родились в северном краю…»

Вы родились в северном краю —

Места, лучше Севера — не знаю.

Я, на вас смотря, припоминаю

Родину далекую мою…

Посмотрел в глаза и с той поры

Я не знаю, что со мной такое,

Точно будто озеро Чудское

Разлилось до горной Ангары.

Не случайно время повторило

Эту свежесть юношеских лет,

Этот мягкий отраженный свет,

Эту нежность ко всему, что было…

Ароматы луговой травы —

Помните, как пахнет русский клевер?

На закате я пришел на север,

Потому что Север — это вы!

Розы из Голландии

Медлительные, грузные голландцы,

Художеств и ремесел мастера,

Учившие великого Петра

В любой норд-ост шутя взбегать на шканцы,

Не о тебе — минувшая пора,

И не о том, что смотрят иностранцы,

Толпясь в музеях с раннего утра,

Не верфи Саардама, не музеи,

Нет, и не вы, искусства ротозеи —

Энтузиазм, что вписан в каталог,

Меня б сегодня вдохновить не мог.

Но, о великих ценностях не споря,

Хочу сказать о щедрости Земли —

О розах, что в Голландии взошли

На почве, отвоеванной у моря.

Моему другу Сергею

Когда тоска достигнет апогея,

И нечем жить, и тяжело дышать,

Я вспоминаю Рудника Сергея,

Умевшего с улыбкой утешать.

Смотря на жизнь с презрительной усмешкой,

Совсем не презирая никого,

Он говорил мне: «Жизнь с дурацкой спешкой,

По-моему, не стоит ничего».

«Песок пустыни, призрачный и зыбкий,

И все вокруг, как стертое клише»…

Он говорил с презрительной улыбкой,

И становилось легче на душе.

Ворчун и скептик, все хватавший с лета,

И хорошо и плохо — на показ…

Но в беззаботности его была забота…

И знали оба мы, что жизнь — охота,

И бить ее, как белку, надо в глаз.

Ненужные Бижутери

На балконе — осенью настурции,

И в душе — из детства тихий звон:

«Раз садовник продает нас Турции,

То предатель несомненно он!»

Мы давно и проданы и преданы,

Оптом и по маленьким частям,

Много лет блуждая по неведомым,

И окольным и кривым путям.

Но, среди вражды и злопыхательства,

Переполнивших сегодня свет,

Это каламбурное «предательство»,

Как моей настурции расцвет.

Глупости! Но что то в сердце раненом

Словно сжалось, дрогнуло внутри…

Так глядим мы взором затуманенным

На ненужные бижутери…

Одиночество

Войдя в невидимое русло

Среди пустынных берегов

Течет, поблескивая тускло

Ни для друзей, ни для врагов.

В моря и реки не направлен

Поток его холодных вод,

Ничьим притоком не разбавлен,

Подземной мудростью живет.

Чужих идей презрев отравы,

Всегда наперекор судьбе,

Не ищет почестей и славы,

А только Истину в себе.

И в жизни не найдя чего-то,

Все испытав, все разлюбя,

Оно, в капризе поворота,

Впадает в самого себя!

Диалог

Я говорю с тобой во сне,

И счастлив от того,

Ты всех напоминаешь мне,

И всех, и никого.

Всех — потому, что вне времен

Ты мне близка, как те.

И — никого, ведь это сон,

А явь — упрек мечте.

А утро лишь позолотит

Окно и потолок,

Несбывшееся отлетит,

И… кончен диалог.

Встречаемся, сидим вдвоем,

Но… нити не связать,

И грустно думать то, что днем

Мне нечего сказать.

Пастораль

«Почему ты не пишешь?» — друзья говорят —

Те стихи, что волнуют, зовут и горят?»

Для кого? Для чего? Про позор, про распад?

Про погибель, про нами же созданный ад?

«Чтобы кто-то прочел, хоть единственный друг!»

Нет, бумага дороже всех наших потуг…

Не писать ли про тех замогильных червей,

Что съедят твое тело до самых костей?

Про бессмыслицу мира, про мерзость, про ложь?

Про любовь, что дешевле, чем ломаный грош?

Может быть, про снежок? Может быть, про лужок,

На котором пастушке поет пастушок?

Про печаль, про мораль? Это все пастораль,

Про нее дребезжит нам разбитый рояль,

На котором играет в публичных домах

Полупьяный тапер в оловянных очках.

Ответ Виталию Попову (на критику стихотворения «Пастораль»)

Вы тоже правы, дорогой Виталий,

Но мы от древних далеко отстали,

Хотя кичимся космосом, прогрессом,

Культура же дремучим стала лесом.

И как вы объясните Символ Веры

Неандертальцам этим из пещеры?

Кто на хвосте висел вчера на ветке,

И должен быть, скажу по правде, в клетке?

Подумайте — увидевши такого

Повесился бы с горя Иегова,

Иль просто застрелился мелкой дробью,

Узнав, что «этот» — по Его подобью!

Стихи о примитивах

I. «Вновь снежинки веселые тают…»

Вновь снежинки веселые тают

Пролетая, скрываясь из глаз.

И стихи под пером вырастают

Из снежинок и мыслей о вас.

Скоро будут весенние ливни,

А за ними наступит расцвет,

Так хотелось бы стать примитивней,

Проще, ближе к тому, чего нет.

Все, над чем издевался я едко

Стало смыслом мечтаний моих, —

Самовар, канарейка и клетка,

И тепло ваших глаз голубых.

II. «Осложняем все, пока мы живы…»

Осложняем все, пока мы живы,

А к границам жизни подойдя,

Всей душою любим примитивы,

Их мы ждем, как травы ждут дождя.

Но простое больше невозможно,

Только в миг, смыкающий уста,

Узнаем, что только смерть несложна,

И по настоящему проста.

III. «Как же можно жить теперь, как можно…»

Как же можно жить теперь, как можно

После жизни нашей прежней, той?

Все простое стало слишком сложно,

Сложность притворилась простотой…

Вот, хотя бы, — встречи прошлым летом,

Ну, чего же проще и нежней?

Но распутать паутины этой

Нам не хватит целой жизни дней!

Восемь строк

Как тяжело любить последний раз

И думать все настойчивей и строже,

Что нет милей чудесных ваших глаз,

И никого, кто был бы мне дороже.

Тяжел последний жизненный урок,

Но все, что здесь написано, не ново…

И для чего мне эти восемь строк?

Их может заменить одно лишь слово…

Стихи ни для кого

I. «Я стихами говорил с тобою…»

Я стихами говорил с тобою —

В них не поняла ты ничего…

Я склонился пред своей судьбою,

И пишу теперь ни для кого.

Те стихи, которые нас душат,

Но которых избежать невмочь,

Чтоб еще безмолвнее и глуше

Подходила ночь.

II. «Я их не собираюсь издавать…»

Я их не собираюсь издавать,

Или поштучно где-нибудь печатать,

Людей я научился презирать,

Ни с кем из них не говорить и прятать

От их суда волненья этих строк,

Косноязычный голос их невнятен.

Я знаю: каждый в мире одинок,

И даже самым близким непонятен.

III. «Мечтал о славе — слава не пришла…»

Мечтал о славе — слава не пришла.

Любовь прошла, не оглянувшись, мимо.

А может быть, она со мной была,

Но я не рассмотрел лица любимой.

И в тысяче и в двух десятках лет

Значение имеют только числа:

Люби, твори, гори огнем побед —

Все это не имеет смысла!

Фрезии

Цветы называются фрезии,

В России они лишь в Крыму,

В них чувствую свежесть поэзии,

И я их люблю потому.

Деревья под снежною сеткою, —

Обычный февральский наряд —

А фрезии нежной расцветкою

Уже о весне говорят.

Их запах — смешение томности,

И детской поры леденца,

Нескромность девической скромности,

Томительно ждущей венца.

Они, как весна, легкокрылые,

Хоть нет еще солнца, увы.

И яркие, теплые, милые,

Как солнце, как счастье, как вы.

«Ты одна… мечты… вино на полке…»

Ты одна… мечты… вино на полке,

Книга об Италии с тобой.

Я, как пленный зверь, мечусь в светелке,

Подгоняемый своей судьбой.

У тебя и у меня — сугробы

За окном и дали голубы…

Хорошо бы, знаешь, хорошо бы

Убежать в сугробы от судьбы!

Так бы взять и выпить эту снежность,

Остудить и заморозить грудь…

Чтобы неоправданную нежность

Бурей, мглою, снегом захлестнуть…

Чтоб она, под тяжестью обвала

Застывала синей глыбой льда,

Не любила и не согревала

Никого, нигде и никогда.

«Ты сидишь, своим убита горем…»

Ты сидишь, своим убита горем,

Я своим, но дружбу сохраня

Помолчим, поговорим, поспорим

У колеблющегося огня.

Восковая свечка оплывает,

Он приятней — этот полумрак,

Тем, кому чего-то не хватает,

Яркий свет не нравится никак…

Не чего-то, а больней — кого-то

Не хватает, от всего уйдя…

Так тебе — ушедшего заботы,

Мне ж давно не достает — тебя.

Потому что только лишь тобою

Много одиноких лет я жил…

Все, что мне даровано судьбою

Я в мою любовь к тебе вложил.

О, как пусто, жутко, бестелесно

Это кресло влево от меня…

Кто на очереди — неизвестно…

Но за то, что жизнь неинтересна,

Милый друг, не обижай меня.

1966

Весна

Пришел конец морозного каприза,

Казалось нам — нет холоду конца…

Домой уже вернулась Мона Лиза,

За океаном покорив сердца.

И март, как Джиокондова улыбка, —

То холодом повеет, то теплом.

Нависло небо призрачно и зыбко

Венецианским голубым стеклом.

А ветер, косолапый, неуклюжий,

То резкий шквал, то легковейный бриз

Подсушивает уличные лужи,

И с гор лавины сбрасывает вниз.

Какого ждать нам от тебя сюрприза?

Согреешь нас иль будешь холодна,

Как улыбнувшаяся Мона Лиза,

Всегда непостоянная весна?

«Ни чинов, ни орденов… А просто…»

Памяти Ф.Т. Лебедева

Ни чинов, ни орденов… А просто

Жил-да-был такой-то имя-рек.

Ведь речей и пенья у погоста

Не услышит мертвый человек.

И вдове, окаменелой в горе,

Все кругом, как будто сон дурной:

Два или пятнадцать певчих в хоре,

Все равно… зимой или весной.

Отслужили, опустили. Слово

Сказано. Неважно, как и кем.

Вдовий траур смят. И обцелован

Скорбный рот. И взгляд стеклянно нем.

Отошли… Нависшая минута

Вдалеке не так уже гнетет…

За оградой кто-то и кому-то

Рассказал последний анекдот.

Жизнь опять вступила в круг привычный,

Погасив видение Креста,

Потому что, ведь она цинична,

И бесчеловечна, и проста!

Мало дела ей, что стынут веки

У вдовы, что умер имя-рек…

Так уходит каждый, и навеки,

И святой, и грешный человек!

«Так, жизнь прошла, и не заметил…»

Так, жизнь прошла, и не заметил,

Как будто лишь слегка задев плечом,

Чем каждый прошлый день был светел,

Кем был согрет, чем омрачен.

Но ни потери, ни заботы,

Ни войны, данные судьбой,

Страшней, чем самый долгий бой,

Чем бремя каторжной работы —

Война внутри, с самим собой…

Да, жизнь прошла, и значит, все в порядке,

Так доживай, молчи и затаи…

Ты видела во мне лишь недостатки,

Я видел лишь достоинства твои.

Черный дрозд

На балконные перила

Ежедневно, как на пост

Желтоклювый и унылый

Прилетает старый дрозд.

В снег врезаясь черным фраком,

Так похожий на диэз,

Он печальным нотным знаком

Говорит: Бонжур, тристес!

Иногда с перил взлетаёт

На заснеженную жердь…

Кто, скажите, угадает —

Может, дрозд, а может, смерть?

Мы с дроздом давно знакомы,

Он, как близкий человек…

Дрозд в снегу сидит — я дома,

У меня на сердце снег…

Стужа вечно будет стужей,

И никто не разберет,

Что на этом свете хуже —

За окном иль дома лед?

На закате леденеет

Все окошко иногда,

В темном небе чуть светлеет

Одинокая звезда,

……………………….

И никто не пожалеет

Ни меня, и ни дрозда.

«Перебираю по ночам, как четки…»

Перебираю по ночам, как четки

Мои стихи… Погас их прежний пыл,

Но воскресают в них нежданно четки

Все женщины, которых я любил.

Мир вам, стихи — былого отраженье,

Любимые — простите мне, что вас

Я всех бы отдал за одно движенье

Холодных губ и равнодушных глаз.

Над книгой о Шопене

От повседневной липкой мути,

Которая взяла нас в плен,

Уйти, задуматься, вздохнуть и

Читать о том, как жил Шопен.

Из дома в Желязовой Воли,

Где святость нищей простоты,

Летят диэзы и бемоли,

Как первозданные цветы.

И кто в саморекламном свете

Высоких чувств не заглушил,

Почувствует, как хороши,

И как чудесно пахнут эти

Цветы бессмертия души.

На круги своя

Все кажется ясно, когда ни о чем

Не думать… Быть может, про службу, про дом?

О том, что сегодня купить на обед,

Плохая ли будет погода, иль нет?

К какому-то другу зайти по пути…

Вот только… к себе самому не зайти,

А все потому, что не знаешь о том —

Есть дом у тебя… или это не дом?

Ну, скажем, нет дома — осталась душа,

Да нет и души… И идешь не спеша…

Пусть ветер вернется на круги своя,

А ты — на постылые круги жилья,

Где чай, сигарета, усталость, кровать…

И спать и не видеть, не слышать, не знать…

«Вы пропустили — я не повстречал…»

Вы пропустили — я не повстречал

Того, что люди называют счастьем.

В пробеле том — начало всех начал…

И тридцать лет прошло, как одночасье.

Мне — не судьба. Могу лишь оценить

Потерю я ретроспективным взглядом.

Условное мне чуждо — «может быть»…

Все может быть… Но вы ведь были рядом?

Петербургские миниатюры

I. «Вьется стружка под палью рубанка…»

Вьется стружка под палью рубанка,

Терпкой горечью пахнет смола,

Вся намокла от пота голландка,

Вот и по лбу струя потекла.

Жарковато чухонское лето,

Взмокнешь, коль поработал с утра…

……………………………………..

Так века донесли без портрета

До меня этот облик Петра.

II. «Осенний вечер. В доме окна настежь…»

Осенний вечер. В доме окна настежь,

От них к Неве струится дым и чад…

Голландский свой попыхивая кнастер,

За шахматной доской они сидят…

На шхунах ветерок шевелит снасти,

А игроки, насупившись, молчат,

Глаза устремлены в один квадрат;

На нем английский корабельный мастер

России делает в четыре хода мат.

III. Черная речка

Отмерили дистанцию. Считать

Шаги смертельные они умели…

И тот, что в николаевской шинели,

Стал равнодушно руку поднимать…

Все тот же самый вид у Черной речки,

Морозный воздух свеж и снег глубок.

Да, это здесь… Нет, не было осечки,

И он упал, схватись за левый бок.

Весенняя гроза

Чуть-чуть качнулось деревцо

От ветра легкого касанья;

Он точно окунул лицо

В лиловое благоуханье.

Потом рванул, срывая злость,

Благоухающие гроздья,

И прокололи их насквозь

Дождя пронзительные гвозди.

И день нахмурился, как ночь,

Похолодел весенний воздух,

И с ветром полетели прочь

Кустов сиреневые звезды.

Ну что ж, срывайся и лети,

По воле грозового шквала,

Сияющее конфетти

Сиреневого карнавала.

Дороги

Эх, дороги — весенняя талость…

Необъятных небес синева…

Хорошо на дорогах мечталось

И кружилась от дум голова.

Мне дороги рассейские любы,

Их прошел и изъездил насквозь…

Сколько раз мне случайные губы

Целовать на дорогах пришлось…

Но дорожные ночи коротки,

И заманчиво розов восход.

Чужды вольному сердцу колодки,

А дорога звенит и поет!

И глядишь — оборвется слезами

Поцелуй второпях у крыльца,

И потушит неяркое пламя

Серебристый ручей бубенца.

Только крылья обрезали птицам

Эти годы военных тревог.

И давно по чужим заграницам

Мы блуждаем без всяких дорог.

Никогда здесь своими не будем,

Не чета километры версте —

Здесь не только дорога и люди —

Но и небо и звезды не те!

И гляжу я с чужого порога

Как куда-то идут поезда,

А ночами мне снится дорога,

Но по ней не пойду… никуда!

Весна («Все поплыло в весеннем разливе…»)

Посв. Лю

Все поплыло в весеннем разливе,

Загорелась весна, как свеча.

Может быть, мы немного счастливей,

Оттого, что весна горяча.

Может быть… и, как прежде, запели

Голоса в утомленном мозгу,

Вторя песне весенней капели,

Пробивающей русло в снегу.

Я люблю жизнетворчество весен,

Но чудесней, чем эти ручьи

Золотая и мудрая осень

Озаряет раздумья мои.

«Нет, я не осуждаю никогда…»

Нет, я не осуждаю никогда

Того, кто пьет: жизнь тяжела, убога,

И огненная терпкая вода

Как дар забвенья, нам дана от Бога.

Приниженный становится силен,

Застенчивый свободен и развязен,

И мнится некрасивому, что он

На этот миг совсем не безобразен.

Творцы находят свежесть новых тем,

И ширят горизонты дарованья.

Любовники порою пьют затем,

Чтобы продлить любви очарованье.

Рабочий пьет от тяжкого труда:

И крепче сон, и горечь дня забыта,

В любви несчастливому иногда

В далекий рай дорога приоткрыта.

Но… страшен только пробужденья час,

Когда рассвет надежды опрокинет…

Но Ты, Господь, не осуждаешь нас,

Ведь Ты же Сам нас сотворил такими!

«Перед вами Марк Аврелий…»

Перед вами Марк Аврелий —

Он философ, он глубок,

Только мне милей в апреле

Нежный розовый цветок…

Пусть архангельские трубы

Будят мертвых, не живых,

Мне дороже ваши губы

Всех ученых и святых…

Мне милее жизнь простая

В розовом и голубом,

Эта прядка золотая

Над упрямым вашим лбом,

Хорошо бы окунуться

В этот мир, совсем простой,

И губами прикоснуться

К вашей прядке золотой!

Смерть обывателя

Со мной ли, с другим — безразлично

Случилось… Банальный рассказ.

Шел некто домой апатично

Со службы, как множество раз.

Кто был он? Какое нам дело?

Конторщик, рабочий, поэт?

Но небо все так же синело,

Как многие тысячи лет.

Раздумывал ли о прибавке,

Иль ходе небесных светил —

Все это неважно… и в лавке

Он рыбок копченых купил.

Такие мы часто едали

В покинутой нами стране…

Синели небесные дали,

Как нужно синеть по весне.

Наверно, был очень усталым,

А может быть, шеф распекал —

Он ел равнодушно и вяло,

Прилег отдохнуть… и не встал.

Ну, как так могло получиться?

Есть доктор, коль ты нездоров!

Да нет, мы не любим лечиться,

Привыкли мы… без докторов.

А в мире такая скучища

От самого верха до дна,

Что нам повседневная пища

Пресна, солона, не нужна.

Когда потухает улыбка —

Равно безразлично для нас —

Копченая тухлая рыбка,

Шампанское и ананас…

Вошли и подумали: спящий?

Нет, умер. Ну, что ж тут сказать?

И возраст уже подходящий,

И в общем пора умирать.

И в ком это вызовет жалость,

Когда это общий удел?

Быть может, покорчился малость,

Тревожить людей не хотел…

Наверное, «неба в алмазах»

Не видел в последний момент,

Не думал о выспренних фразах,

Какой водрузят монумент…

Все это банально, обычно,

То ваша ли смерть, иль моя,

И людям всегда безразлична

Концовка чужого житья.

Подумают: пожил и хватит,

И верно, ему не со зла

Приказчица в белом халате

С улыбкою смерть продала.

Рождество («Каким-то случайным набегом…)

Каким-то случайным набегом —

Не знаю, зачем, для кого?

С сияющим розовым снегом

Пришло наконец Рождество.

Оно подбиралось несмело.

С предместьев к нам я город вошло,

И пушкинским ямбом запело

Дождям и туманам назло.

Но здесь, на задворках Европы,

От пушкинских ямбов уйдя,

Мы верим лишь только в синкопы

Косого и злого дождя.

О, если к твоим берегам бы,

Столетья откинув, Нева!

…………………………..

И тают нетленные ямбы,

Как тают снега Рождества.

Стихи («Прочтут, когда тебя не будет…»)

Прочтут, когда тебя не будет,

А вероятней, не прочтут.

Стихов не любят нынче люди,

А те, кто любит — не поймут.

Все исказят, переиначат,

Им разъяснять потом изволь,

Там, где смешно, — они заплачут,

И посмеются там, где боль.

И дело тут не в криптограмме, —

Как хочешь, просто напиши —

А в бесконечно сложной гамме

Чужой читающей души.

Так, взвесив беспощадно строго

Бесцельность и ненужность строк,

Поймешь ту боль, с которой Гоголь

Все сокровеннейшее сжег.

И не дороже побрякушки

Кровоточащая строка.

Недаром Лермонтов и Пушкин

Не дожили до сорока.

Контрасты

I. «Февраль семнадцатого года… что ж такого…»

Февраль семнадцатого года… что ж такого,

Что, словно обезумев от свобод,

По улицам проносится народ —

На площади по-прежнему сурово

Тяжелый всадник, сдвинул брови, ждет…

Волна нахлынет и волна уйдет,

Но неизменно каменное слово

Насмешника Паоло Трубецкого;

Гранитные комод и бегемот,

И всадник, в облике городового,

Украшенный кровавым бантом зря;

Февраль слиняет в ливнях Октября!

II. «Дворец изящной балерины…»

Дворец изящной балерины,

Пыль городская на траве,

И цирк с мечетью воедино,

Петровский домик на Неве —

Сумбур, издревле нам присущий,

Нет, мы не Запад, не Восток…

Уже не сдержит «Стерегущий»

В кингстоны хлынувший поток…

Он неуклонен, неизменен,

Никто не избежит его,

С балкона призывает Ленин

К уничтожению всего!

Мост Троицкий, направо крепость,

И сумасшедших дней бедлам…

Смешалась новых дней нелепость

С былым величьем пополам!

«Сейчас у нас все тонет в новизне…»

Сейчас у нас все тонет в новизне,

Сок старых сказок и преданий выпит,

И ласточки летят, но не в Египет,

Не знаю я, куда летят оне.

Мир стал черствей, скучней и безучастней,

Разжененный на горсть монет.

Счастливый Принц сейчас вдвойне несчастней,

И ласточек, тех прежних, больше нет.

Сказка

Л.О. Беку-Софиеву

I. «Жар-Птица вспыхнула и улетела…»

Жар-Птица вспыхнула и улетела.

Ночь окунулась в утра серебро,

И сказка, что продлиться не хотела,

Оставила — а сказке что за дело?

В руках Иван-Царевича перо.

И это все. И надо ль звать любовью

Минуты, заставлявшие мечтать?

Перо дано, чтоб собственною кровью

Последнюю страницу дописать.

II. «Я — Серый Волк. Царевич, сядь скорее…»

Я — Серый Волк. Царевич, сядь скорее,

И в шерсть косматую мне урони слезу,

И я тебя по волчьему жалея,

От обманувшей сказки увезу.

И будет нам в дороге дальней сниться

В полях, в лесах, среди морей и рек —

Тебе — не улетавшая Жар-Птица,

А мне — что я не Волк, а Человек.

Да, мы с тобой, увы, не едем в гости,

Ты не горюй, все это ничего.

Ты взял перо, а я и жалкой кости

Еще не получил… ни от кого!

III. «Нет ничего, а только что-то…»

Нет ничего, а только что-то,

Мерцающее в серой мгле,

И ожидание расчета

За прожитое на земле.

За все, что было счастьем, или

Осыпалось, как пустоцвет,

За всех — кого мыне любили,

Иль зря любили много лет!

31 мая 1970

Рождество («Оно уж не такое — Рождество…»)

Оно уж не такое — Рождество,

В снегах, в сугробах, аромате хвойном,

И свечи, что горят ни для кого,

Как будто бы поминки по покойном.

Мерцающие бледные огни,

Как стали вы сейчас бледны и жалки,

И наша жизнь похожа в эти дни

На Сольвейг, задремавшую у прялки…

Буравит море пароходный винт,

И вал на вал, вскипая, громоздится,

А Сольвейг спит… Ей это море снится,

Где позабывший про нее Пер Гинт,

Который никогда не возвратится…

Ваше имя

Всегда со мной — в работе и покое,

На улице, иль в комнате моей,

Певучее и нежное такое,

Созвучие из солнечных лучей.

Всегда во мне, как огненное пламя,

Горящее бессменно — день и ночь,

Поющее в душе моей стихами,

Зовущее все в жизни превозмочь,

И в шепоте, и в шорохе, и в дыме,

В движении, в безмолвии, во сне —

Что может быть прекрасней и любимей,

Чем это гармоническое имя —

Поющее, живущее во мне!

О розе, обратившейся в сонет

Виктории Григорьевне Мондич,
с благодарностью и симпатией

Стихи и розы в нынешние дни

Созвучны сердцу чудаков немногих…

Средь современных радостей убогих

Кто ценит их? Кому нужны они?

Но ваша роза — алые огни —

Протянутая жестом королевы

Поэту, позабытому, в тени, —

Какие в ней волшебные напевы!

И если даже жест был ради жеста,

То красота осталась красотой,

А роза — воплотившейся мечтой,

Которой в жизни не осталось места…

Но этот жест был оценен поэтом,

И роза возвратилась к вам сонетом.

1969

«О них — о вас…»

О них — о вас

Невольники судьбы…

Не тех, сейчас

Растущих, как грибы,

Соцреализмом

Запрудив печать…

Хочу… о тех,

Кто вынужден молчать.

Не всяк из них

Синявский, Даниэль…

А кто притих,

Кто сник, забился в щель?

Кто не нашел

Ни капельки тепла?

Кто пишет в стол…

А если… нет стола?

Диккенс

Ввечеру, когда чайник поет,

И плиты накаляется круг,

В мою комнату Диккенс войдет,

Молчаливый, внимательный друг.

Со двора через шторы — лучи,

Там луну обнимает мороз,

И стрекочет сверчок на печи —

Впрочем, нет, не сверчок, а склероз.

Одиноко мое Рождество,

И поет мне морозная мгла:

Ты не жди никого, ничего,

Крошка Доррит у нас умерла…

«А май все тот же. Только мы не те…»

А май все тот же. Только мы не те.

Спадают вниз лиловые сирени

В своей совсем ненужной красоте

Коротких и обманчивых мгновений.

Она пройдет, сиреневая муть,

Слетит с кустов сияющее пламя,

Нам остается только вниз взглянуть

Холодными, спокойными глазами.

И затоптать лиловую метель,

Как топчем все, что в сердце отзвучало,

Пока еще не убрана панель,

И новое цветенье не настало!

«Благодарю за дружескую нежность…»

Викушке

Благодарю за дружескую нежность,

О, если б знали, как она бодрит!

Она смягчает боли неизбежность,

Пред нею все тревожное молчит!

В ней чувствуешь всегда руки пожатье,

Хоть не любимой, но такой родной,

И вспоминаешь цвет и шорох платья,

Как остро может вспоминать больной.

Любви не надо, мы любили много,

И тех и тех, неведомо, за что.

В любви есть ревность, ревность в смерть дорога,

А в нежности все тихо, все от Бога,

И вы нежны, спасибо вам за то!

Новый год

Еще стреляют где-то вдалеке,

Но погасают фейерверков брызги,

Смолкает шум в соседнем кабаке,

И музыки назойливые визги…

Вот Новый Год пришел из кабака,

И развалился, пьяный, пред рассветом,

Но зря его художника рука

Рисует ангелочком неодетым…

Он не младенец, нет, наоборот,

Опять заплачут матери и вдовы,

Он много горя миру принесет,

Пока ему на смену не придет

Еще старее и страшнее — новый!

«Хотя давно к природе мы глухи…»

Хотя давно к природе мы глухи —

Да и природы голос тих и робок, —

Люблю, когда весною петухи

Поют среди асфальтовых коробок.

Они певцы ветхозаветных дней,

Вражды не знавших и политиканства,

И все, что полагается весне,

Носило отпечаток постоянства.

Но то была не косность, а покой,

К прогрессу не мешавший нам стремиться,

Не лучше ль было в тишине такой

Любить и петь, работать и учиться?

Теперь мы отошли от тишины,

Преодолели все — пространство, космос,

Но в глубине души осуждены

На пустоту, неверие и косность.

И поднимаясь к звездам и луне

При помощи тончайших вычислений,

Не знаем мы рожденных в тишине

Крылатых дум и чистых вдохновений.

И вот теперь, когда весна пришла,

И все вокруг оделося зеленым,

На Пасхе мне звучат колокола

Не радостным, а похоронным звоном.

«Вы вопросы себе задавали…»

Вы вопросы себе задавали,

Восхищаясь бессмертием строк:

Был ли Пушкин счастливым? Едва ли…

В наше время — Ахматова, Блок?

Города разрушавшее Слово

Останавливать время могло…

Только слово из уст Гумилёва,

Ты до Синей Звезды не дошло!

Что же: выводы очень жестоки:

Как душою, поэт, ни криви,

Никакие бессмертные строки

Не заменят нам смертной любви!

Женщина («С древнейших пор до горьких наших дней…»)

С древнейших пор до горьких наших дней

Всех областей искусства и науки,

Всего, что гений создал в тишине —

Касались ваши розовые руки.

В любую эру и в любой стране

Все наши достиженья, радость, муки —

Любовь и ревность, страсть и боль разлуки —

Все было для Нее, о Ней, и к Ней!

За ложь ответную, за этот щебет птичий,

Мы щедро отдавали все величье,

Все перлы, все сокровища Земли —

Ничтожное к бессмертию вели…

Но — стоила ли Данта Беатриче,

И Пушкина… пустая Натали?

«Не сказалось не спелось. А впрочем…»

В.

Не сказалось не спелось. А впрочем

И не надо — молчанье слышней.

Иногда простота многоточий

Многих слов и звучней, и важней!

Пусть она в неизвестности тает

Незаметно. Ну что же, гори!

Эта нежность, что с губ не слетает,

Понимается… только внутри!

Вишня донская

Романс — В.

Я не смею мешать вам, я знаю, что лишний

И давно мне пора на покой…

Но позвольте мне звать вас тихонечко вишней,

Ароматною вишней донской.

Да, я знаю, что он безвозвратно утрачен

Наших дедов особый уклад,

Но… вы там родились, так храните казачий

Этот дух, как иконы хранят.

Никому не дадим мы над нами смеяться,

И тихонько внутри, в глубине,

Мы должны навсегда казаками остаться,

Поклоняясь родной старине.

Жить недолго, и знаю, что в мире я лишний,

Что стою у последних дверей,

Так останьтесь донской ароматною вишней,

И последней любовью моей!

1972

Девушка с ландышами

В сандалиях. Одета налегке,

В глазах — развязность, робость и бессилье,

Она приносит ландыши в платке,

Чахоточные, тронутые пылью.

Где «оф лимит» на двери пышных дач,

И медных ручек яркая победность,

Она звонит — гони ее иль прячь —

Немецкая прикрашенная бедность!

Мне никого и ничего не жаль:

Ни девочки, ни ландышей, ни марок —

Я их куплю тебе, моя печаль, —

Мне некому их принести в подарок!

Экспромт

В.Г.

Смотреть на вас — мешает мне работа,

Мечтать о вас — мешают мне лета…

Стихи писать — не позволяет «кто-то»,

Кому мешает ваша красота,

И мой талант, а вместе с ними «что-то»,

Что есть у вас и нет у них — мечта.

1971

Бессмыслица

Я начал жить в бессмыслицу войны,

Едва лишь возмужал, расправил плечи.

Как будто для того мы рождены,

Чтобы себя и всех кругом калечить!

Вагон товарный заменял нам дом,

Минуты перемирий — полустанки,

Чтобы успеть сходить за кипятком,

Съесть корку хлеба, просушить портянки…

Любовь, роняя угольки тепла,

Дымила, тлела…и не разгоралась,

Вслед за войной война другая шла…

Жизнь кончилась. Бессмыслица осталась.

«Все в мире мгновенно и тленно…»

Все в мире мгновенно и тленно,

И все порастает травой,

Но в душах у нас неизменно

Остался твой образ живой.

Когда же над Родиной снова

Взовьется Андреевский флаг,

На нем засияют два слова,

Два слова: Россия, Колчак!

«Возвращается снова улыбка…»

Возвращается снова улыбка

На искривленный горечью рот,

И порой ресторанная скрипка

Позабытый мотив отдает.

Из посева военных проклятий

Тишины вырастают года,

Сыновья возвращаются, братья,

Но любовь… никогда, никогда.

«Счастье опоздало, как товарный поезд…»

Счастье опоздало, как товарный поезд,

Простоявший долго средь степи, в снегу.

Снежною метелью занесло по пояс.

Я не беспокоюсь. Я ведь — все могу.

Это так привычно перед семафором

Близ путей запасных, замерзая, ждать,

Потому что надо ж дать дорогу скорым,

А товарный — что же — может подождать.

А когда сутулясь, уходящий вечер

К снеговым сугробам припадет в ночи,

Говори, что хочешь, при случайной встрече,

Но… о самом главном лучше промолчи.

Свеча Адвента

Мерцает на столе свеча Адвента,

Тот, кто зажег — работает внизу.

Шумит машина, вьется, рвется лента,

А я один груз жизненный везу.

Размечена по строчкам, по моментам

Звучит бездушно дикторская речь,

И так чужда рождественским Адвентам,

Мерцанию Неопалимых Свеч.

А у меня — ни Рождества, ни встречи

Нигде, ни с кем. Ну что ж, пора давно

Перед концом, как встарь, расправить плечи,

Забыв, что есть на улицу окно.

22 декабря 1971. Радио «Свобода»

Снег

А снег по Пушкину — на третье в ночь!

Январь повеселел, прикрыв дорог изъяны…

И легче дышится. А что Татьяны?

В чужой стране вам может снег помочь?

Нет, этот снег растает поутру,

Опять дожди, туманы, гололедка…

Фабричных труб повалит черный дым…

И «русская душой» вздохнет Татьяна кротко,

Она забыла прелесть русских зим.

1973

«Земное счастье ничего не стоит…»

Земное счастье ничего не стоит,

Как ничего не стоит и земля,

Но почему нас что-то беспокоит,

Как горло захлестнувшая петля…

И все ничто, все мелко и ничтожно,

И мечешься, и ищешь счастья след,

Хоть на момент во что поверить можно,

И всюду натыкаешься на «нет».

1973

«Он так сказал, и так правдиво это…»

Он так сказал, и так правдиво это,

Как будто сквозь столетия глядел:

«От ямщика до первого поэта

Мы все поем уныло». Наш удел!

Круг

Играют дети на площадке,

Кричат, копаются в песке,

А няньки рядом, в дреме сладкой

Сидят от них невдалеке.

Шевелятся дремотно спицы,

Вязанье падает из рук.

И я дремлю, мне снова снится

Уже смыкающийся круг.

Его теченье очень кратко,

Весь смысл не более двух строк:

Начало так: песок, лопатка,

Конец: лопатка и… песок.

1973

ПЕСНИ И РОМАНСЫ АЛЕКСАНДРА ПЕРФИЛЬЕВА (МУЗЫКА И СЛОВА)

Сентябрь

В сентябре уже темнеет рано,

Желтый лист ложится на песок.

Он — конец весеннего романа,

Нежный вздох и жалобный упрек.

В сентябре всегда прозрачны дали,

Ярок сад с оранжевой листвой,

Это месяц ласковой печали,

Это месяц твой и мой.

Но и так бывало — в сентябре начало,

Новый путь в обетованный рай…

И чем он грустнее — тем любовь нежнее,

А конец всему бывает май.

Вот за этот вечер поздней нашей встречи,

И за неба ласковый хрусталь,

За руки пожатье —

и за шорох платья,

Понимаешь — ничего не жаль!

«Снег струится черемухой белой…»

Снег струится черемухой белой,

Сквозь туман — огоньки, огоньки!

Так и юность вдали отзвенела

Колокольчиком нежной тоски.

Не зовите нас, милые тени,

Скучной жизни не надо смущать,

Эту краткость счастливых мгновений

Научились мы сердцем прощать.

Снег струится черемухой белой,

Он растает к утру, может быть.

Как и ты, я понять не умела,

Что расстаться не значит забыть!

Счастье

Оно зовет, не находя ответа,

Оно молчит, когда его зовем…

Неуловимо ходит счастье где-то,

Как будто нет ему дороги в дом…

Веселый смех и белокурый локон,

Изгиб бровей, как о любви рассказ!

Вот, вот оно проходит мимо окон,

Не заходя, не поднимая глаз…

И лишь потом, в круженьи снежной пыли,

Припомним мы, с отчаяньем в груди,

Как много раз мы окон не раскрыли,

Как много раз не крикнули: «войди»!

Колыбельная без сна

Когда опустились ресницы,

И тело качнула волна,

Такого, что в детстве лишь снится —

Крылатого, легкого сна, —

Подумай — спокойно, лениво,

Теряя пространство и счет,

О том, кто тебя терпеливо

И помнит, и любит, и… ждет.

РЕФРЕН:

Ах, как манит глубина,

Ах, как много тайн у сна,

Думать можно даже то,

Что не должен знать никто.

Спи… усни!

Тогда из глубин подсознанья,

Прекрасны, легки и вольны,

Вскипают признанья, желанья,

Как будто сбываются сны.

А утром, едва лишь сквозь шторы

Горячее солнце пройдет,

Опять позабыт он, который

И помнит, и любит, и… ждет.

РЕФРЕН.

Степная казачья

Широка ты, степь родная,

Ковыли, шалфей, полынь…

Степь моя родная,

Степь моя цветная,

Пой же сердце, не остынь.

Широка ты, степь казачья,

Кони быстры и легки.

Встарь по этой шири

От Задонья до Сибири

С Ермаком шли казаки.

Вы, казачки, не горюйте,

Не таите черных дум,

Не страшнее ханов,

Не сильней султанов

И сибирский царь Кучум.

Вы, казачки, не горюйте,

Я вам слезы осушу…

Не забудем дома,

Не забудем Дона,

Дан наказ нам Тихим Доном

Поклониться Иртышу.

Шарманка

До свиданья, моя обезьянка,

Все прошло, промелькнуло, и пусть…

В сердце плачет смешная шарманка,

Надоевшая, старая грусть…

Суждено нам с тобою расстаться,

Я не знаю и сам, отчего,

У тебя хоть стихи сохранятся,

У меня же совсем ничего.

До свиданья, моя обезьянка,

Не сумел я тебя отогреть,

Все пройдет, только старая ранка

Будет в сердце болеть и болеть…

Да хранит тебя милость Господня,

Ну а я ухожу, мне пора,

Если можешь, красивым «сегодня»

Вспоминай про плохое «вчера»…

Неприглядная жизни изнанка

Помешала любви расцвести.

До свиданья, моя обезьянка,

Позабудь про меня и прости…

Как черемухи…

Как черемухи выпили воду

В этой вазе моей у окна,

Так и ты мою жизнь и свободу

В эти дни иссушила до дна.

Серебристая пыль облетает,

И ложится на стол и паркет,

Сразу комната станет пустая,

Если выбросить старый букет.

Если ж сам я уйду, не заметят

Те, которым страданья чужды,

Что и мне, как черемухам этим

Не хватило для жизни воды.

Шери

Шери, ты надень свое белое платье,

Пусть будет сегодня весна!

Пусть будет разлука без слез, без объятий,

Как вешнее небо, ясна!

Дай мне на прощанье три маленьких розы,

Три розы, пунцовых, как кровь —

Одну дай за песни, другую за слезы,

А третью, Шери, за любовь!

Пусть будет весна, пусть нам солнце приснится,

То солнце, которого нет.

Шери, ты не плачь, слезы портят ресницы,

Тебе не к лицу черный цвет!

Другому потом без трагической позы

Три кубка вина приготовь:

И пей с ним за песни, и пей с ним за слезы,

И пей с ним, Шери, за любовь!

Пойдем картошку жарить (Фокстрот в эпоху карточной системы)

Когда весна, то тянет нас в природу,

Но трудно жить — продуктов не достать,

И ходим мы, опущенные в воду,

А надо петь, любить и целовать!

Не унывай, держись бодрей немножко,

И, согревая стынущую кровь,

Не забывай, что есть еще картошка,

Хоть говорят…

хоть говорят — картошка не любовь!

РЕФРЕН:

Пойдем картошку жарить,

Пока еще есть газ.

Ее нельзя оставить,

Она сгорит тотчас…

Быть надо экономным,

Разумно поступать,

И в кухне неудобно

Тебя мне целовать…

Пойдем картошку жарить,

Пока есть аппетит!

Я знаю это дело,

Я жарю так умело,

Пока тебя целую,

Картошка пусть горит…

Чорт с ней!

С добрым утром, маленькая лэди

С добрым утром, маленькая лэди,

Твой наряд весенний прост и мил,

В мир огромный к счастью и победе

Май тебе окошко отворил.

Мир сегодня радугой расцвечен,

Необъятен, ясен и широк,

И твои фарфоровые плечи

Обнимает легкий ветерок.

Все доступно, просто и открыто

Для твоих одиннадцати лет.

Ты моя весенняя сюита,

Прошлого возникший силуэт.

На тебя любуются соседи,

И целует в губы нежный май.

С добрым утром, маленькая лэди,

Мир открыт — иди и побеждай!

Домино (только слова А.П. Модная песенка в пятидесятых годах)

Домино, домино,

Вы грустите в разгар маскарада,

Даже вальс и вино

Не рассеет печального взгляда.

Он ушел, домино,

Не глядите в окно,

Домино, домино,

Ничего не вернуть все равно…

Но всего час назад

Все сияло у вас пред глазами,

И звенел маскарад,

Как шутили, смеялись вы сами.

Час прошел, как миг,

И ваш взгляд поник…

Значит, так суждено —

Час назад — это очень давно.

Домино, домино,

Посмотрите, как кружатся пары,

И кругом все пьяно,

Спорит скрипка с гавайской гитарой,

Но ваш взгляд, как лед,

Постарел ваш рот…

Домино, мне вас жаль —

То не скрипка, а ваша печаль.

Ветер

Утром вышла за ворота,

В одном платье, босая.

Разгулялся ветер что-то,

А я простоволосая.

Вдруг встречаю я дружка,

И ни гребенки, ни платка.

Ветер, ветер озорной,

Ах, что ты делаешь со мной!

Парень крепко обнимает,

Парни нынче модные,

Ветер платье поднимает,

А руки несвободные.

В губы лезет целовать,

Ни отбиться, ни прогнать,

Ветер, ветер озорной,

Ах, что ты делаешь со мной!

Казачья песня

Виктору Иванову

Топают подковушки, мнут траву несмятую,

Горечью полынною пахнут степь и даль…

Ты меня, любимая, в тихий час заката

Провожала из дому, затаив печаль.

Навеки запомнил я хату с вишней белою,

Где сдержал я поводом на маху коня,

Как пожал дрожащую руку загорелую,

И в поход отправился, слов не пророня.

Не щеми ты сердце, да горечью отравой,

Сотня в степь втянулася, справа по шести…

Под казачью песню, за казачьей славой

Топают подковушки… Милая, прости!

Единственная нежная

Мы встретились с тобой, последний раз, быть может

Наверно для того, чтоб разойтись совсем.

Пусть счастье прежних дней при встрече не поможет,

Но все же, милый друг, не говори: зачем?

РЕФРЕН:

Единственная нежная, единственная милая,

Пусть краткий миг любви неповторим,

Но сквозь огонь страдания

Светлы воспоминания,

Давай с тобой о них поговорим!

II.

Хотя бы потому, что это счастье было,

Его не зачеркнуть, страдая и скорбя,

Хотя бы потому, что ты меня любила,

Хотя бы потому, что я любил тебя!

Единственная нежная, единственная милая,

Пусть краткий миг любви неповторим,

Но сквозь огонь страдания

Светлы воспоминания,

Давай с тобой о них поговорим!

Стихотворения разных лет, не вошедшие в мюнхенское издание 1976 года

Из сборника «Снежная месса» (Рига, 1925)

«По панелям, обложенным снежною ватою…»

По панелям, обложенным снежною ватою,

Я устало брожу, чужеземный пришлец,

И под жизненной пестрой и грубой заплатою

Прячу сердце, познавшее, тайны сердец.

Пусть я стянут нелепой пиджачною парою —

Смутной памятью, спящей в глухих уголках,

Помню землю, такую же старую, старую,

Как пергаментный свиток в дрожащих руках.

Землю, полную радостей древне-языческих,

Где я был не бродягой, не знающим кров,

А жрецом, восхваляющим в песнях ритмических

Бесконечную мудрость и щедрость богов.

И так больно припомнить дорогами талыми,

Что когда-то давно, до Рожденья Христа,

Я любил, не терзаясь колючими жалами

И не шел добровольно на гвозди Креста.

Пасьянс

В глупом пасьянсе равнодушные карты

Случайно столкнулись, чтоб смерть предречь:

Вы так задумали, загадали в марте

Скинуть тяжесть земную с усталых плеч…

Вы бросили карты, сжав холодные пальцы,

Улыбнулись грустно предстоящей весне…

И, конечно, не вспомнили о хмуром скитальце,

Вы, верно, забыли, что так дороги мне…

Но вы не уйдете так скоро навеки,

Хотя и вышли все четыре туза …

У вас холодные льдинки — веки,

Но теплы любимые мной глаза…

Неизвестной

Если сердце больно сжато безысходною тоской, —

Пой о Солнце, пой о счастьи, об улыбке чьей-то пой.

Если ночью снятся тени, если кровь сосет вампир, —

Не склоняй свои колени, будет утро — будет мир.

Если друг тебя покинул близкий, нежный и родной,

Пой о дружбе, не ушел он, не забыл он, — он больной.

Если бросил он упреки в том, что ты порвала нить, —

Пусть слова его жестоки, — чувства им не изменить…

Если сердце больно сжато бесконечною тоской, —

Сохрани былое свято, пой о Солнце, вечно пой…

Если ж солнечные дали не волнуют больше грудь, —

Пой про лунные печали, но рабою их не будь.

Снежинки

Вы протянули мне снежинки,

Сказали тихо: — Это вам.

И, чуть заметные, смешинки

В губах змеились по углам.

И подавив свое смущенье

На вас я поднял хмурый взгляд,

Но мне хотелось в то мгновенье

Вернуть все прошлое назад.

Я вам ни слова не ответил,

И не отвечу никогда,

Но в сердце трепетно отметил

Снежинки ваши навсегда.

Итоги

I. «Я окрылен, я облачность мятежных настроений…»

Я окрылен, я облачность мятежных настроений,

Я устремлен наверх, в небесные луга…

А ты волна, — ты трепетность любовных омовений,

Но не моей земли ты моешь берега…

Я окрылен, я облачность и только отразиться

Могу в твоей волне — и в ней оставить тень…

Но есть закон, — оторванность, — я не могу спуститься

Вниз, в глубину волны, ни на одну ступень…

II. «Я не буду твердить: нет в любви озаренности…»

Я не буду твердить: нет в любви озаренности,

Отражения Солнца в волне;

Просто в первой задумчивой-робкой влюбленности

Мы любви не знаем вполне…

Я не буду твердить: нет в любви устремления

Без звериного бунта в крови…

Просто души не в силах уйти от сомнения,

Просто нет никакой любви.

«Расстелю под собой пожелтевшую хвою…»

Расстелю под собой пожелтевшую хвою,

Буду молча смотреть на песчаный обрыв…

Я не знаю, — быть может, тебя я не стою,

Или просто никто и нигде не счастлив…

Видно каждому в сердце вонзилась верига,

Но свобода души непостижна уму…

Ты не бойся: — я горд для подобного ига;

Я уйду, не сказав о тебе никому.

«На улице сегодня дождь и слякоть…»

На улице сегодня дождь и слякоть…

Что лето мне, когда в душе зима

И комната моя — холодная тюрьма.

Не знаю почему, но хочется мне плакать

И кажется, что я схожу с ума.

Хочу увидеть вас, в глубь ваших глаз проникнуть —

Я так люблю лучистый их отсвет,

Моя тоска находит в них ответ:

Но вы мне дороги, я к вам боюсь привыкнуть

И тем вас потерять, и головой поникнуть;

Поэтому я не приеду, нет.

«В убогой комнате моей…»

В убогой комнате моей

Играет солнце ярким светом;

Корону золотых лучей

Сплетает над твоим портретом —

В убогой комнате моей…

В убогой комнате моей

Всегда цветы благоухают;

Здесь нет тюльпанов, орхидей;

Мой стол и окна украшают

Убогие цветы полей…

И часто ночью я не сплю,

Рву лепестки ромашки скромной

И в одиночестве скорблю:

Мне кажется, — из рамки темной,

Ты тихо шепчешь мне — люблю!

Я плачу! о как я устал!

И плачут, ожидая утра,

Цветы; их слезы как кристалл,

Их слезы чище перламутра…

Я плачу, о как я устал!..

Проходит ночь и вместе с ней

Уходит мрак, борясь с рассветом,

И снова золото лучей

Играет над твоим портретом

В убогой комнате моей…

«Ты странная, то вся порыв и ласка…»

Ты странная, то вся порыв и ласка,

То словно тающая льдинка холодна,

То откровенна ты, то на тебе вдруг маска,

Я не могу понять, глупа ты иль умна.

То словно озаришь меня надеждой сладкой,

То вдруг тебе я сразу надоем…

Порой ты кажешься мне странною загадкой;

Вгляжусь внимательно, — загадки нет совсем…

Два полюса сошлись в тебе невольно:

Наивность датская и мудрый ум змеи…

Люблю тебя бездумно и безвольно;

Порой мне хочется тебя ударить больно,

Порою — ноги целовать твои…

«Кусочек неба голубого…»

Кусочек неба голубого

В моих глазах оставил Бог

И ночью ярких звезд так много

Он в них рукой своей зажег…

Любовь, морской волной пропета,

В них отразила страсть волны,

Вот почему глаза поэта

В минуту страсти зелены…

В них голубого неба дали,

В них ярко звезды зажжены,

Но звезд нездешние печали

В страсть волн морских погружены…

«Ромашки опустили венчики…»

Ромашки опустили венчики…

Мой вечер тих и странно нов;

Звучат в душе моей бубенчики

Каких-то прежних, ясных снов.

Ни привидений, ни кошмарности

Мне не дарит ночная мгла…

Лишь в сердце трепет благодарности,

За то, что ты со мной была…

«У вас такие славные глаза…»

В. М. О.

У вас такие славные глаза,

Чуть-чуть прикрытые опаловою дымкой…

То искра смеха в них мерцает невидимкой,

То проскользнет нежданная слеза…

У вас такие славные глаза;

Пусть карандашик к ним слегка причастен,

Но взгляд их иногда бывает странно властен

И кажется, что может быть гроза…

А вечером как будто бирюза

Проглянет в них сквозь дымчатые дали…

Какие добрые тогда у вас глаза,

Как много в них прощенья и печали…

«Будет миг, когда пойму, что прожит…»

Будет миг, когда пойму, что прожит

Скучный, серый, безнадежный день,

Но ничто в душе не уничтожит

Образ твой — твою больную тень…

Я уйду в безвестные планеты,

Растворяясь, как кадильный дым,

И придешь — далекая, ко мне ты…

. .

Все поймем тогда и все простим…

Россия

Ты несешься в расплавленном времени,

На чужом огне-красном коне,

И у правого ржавого стремени

Огневое копье на ремне

Под ногами коня расстилается

Смятых нив золотая парча…

На копье у тебя развивается

Одинокий клочок кумача…

Кто нагнал богомолку убогую,

Вставил лапти ее в стремена?

Инокиню, начетчицу строгую,

Кто посмел напоить допьяна?

Ты не знаешь сама, где кончается

Жеребца огнекрасного скок;

Ты не знаешь, зачем развивается

На копье этот красный платок.

И не зная, не помня, расскачешься,

И, не помня, потопчешь поля,

А потом уже горько спохватишься,

Что погибла родная земля…

Чужому солнцу

Я хотел бы вам принести несколько астр увядших

И с вами посидеть, о пустяках говоря:

О последних стихах, — этих ангелах падших

Моего печального Сентября,

О том, что тучи осенние так безжалостно низки; —

Скоро на желтые листья ляжет белая пелена, —

А глазами промолвить, что вы по-прежнему близки,

Что вы по-прежнему в сердце одна…

А потом за роялем, шопеновским «скерцо»,

Скрыть смущенье, звуками следы замести…

Все больные печали, все свое невыплаканное сердце,

Все свое одиночество я хотел бы вам принести…

Но только не буду стучать в закрытое для меня оконце,

Все это безнадежно потому, что потерян ход…

Я знаю, вы скажете: «у каждого свое Солнце

И каждый по своему молится на восход»…

Старые письма

Есть в старых письмах прелесть прежних встреч

В тени Елагина, на улицах столичных…

Наивной страстностью намеков поэтичных

Обрывки нежных фраз нас могут вновь увлечь…

Я письма многие запомнил наизусть;

В них почерк детский твой, размашисто узорный,

Местами ласковый, по временам задорный,

На сердце будит вкрадчивую грусть…

Читаю их и в сумраке ночном

Твою я вижу милую улыбку,

Когда, склонясь за письменным столом,

Ты делаешь случайную ошибку.

Иль, не окончив двух последних слов,

Внезапно с фразы новой начинаешь. —

Понятно это мне и ты отлично знаешь:

Я тоже не люблю писать черновиков…

Есть в старых письмах прелесть прежних дней.

Все неприятное тех дней забылось,

А то, что на душе случайно сохранилось,

Все то, что думалось, все то, что говорилось

Сквозь сумрак прошлого вдвойне для нас милей…

«Печально Солнце в ласковом укоре…»

Печально Солнце в ласковом укоре.

Одеты скверы в полинялый цвет

И серые валы бунтуют в море,

Тоска моя певуча, как сонет…

Мне кажется, я скоро буду сед,

И лоб прорежет сеть морщин усталых;

Так было много грозных бурь и бед, —

Так мало радостей, — движений сердца алых, —

Но нет раскаяний; что в муках запоздалых?

Ответа нет ни на один вопрос:

Жизнь всех равняет, избранных и малых

Могильной урной, сотканной из слез,

Но всем так близок трепет вешних рос

И, как тоску о позабытом рае,

Храню в душе я шелест черных кос

И смех агатов глаз, сверкнувших в мае…

Стихотворения разных лет

Октябрь

Мне сегодня и прошлое даже не в тягость, —

Я живу, ничего не коря,

Я художник, влюбленный в осеннюю благость

Утомленных шагов Октября.

Я сегодня не верю ни снам, ни рассказам

Про глубинные тайны морей,

Потому что нигде, никаким водолазам

Не увидеть таких янтарей.

В переливах его умирающих красок

Сочетались и были и сны…

В трепетанье листвы — возрождение плясок

Позабытой античной страны.

А когда он разметет по мертвым бульварам

Отгоревшее пламя огней —

Я, исполненный новою болью о старом,

Растворюсь в сумасшествии дней.

Фига — нациям

Мы разбрелись по свету молча.

Зимой гуляем налегке,

И хмуро носим паспорт волчий

Под самым сердцем, в пиджаке…

Во славу Нансена — патрона

Не принимают нас нигде…

Чуть что: «объявлен вне закона»,

Живи, где хочешь, хоть в воде.

И Лига Наций безмятежно

На нас вочки свои глядит

И шепчет вдумчиво и нежно:

«Ах, эмигранты, что за вид…

Как трудно бедным им живется

На крестном беженском пути,

Пока России нет, придется

Ей-ей придется их спасти».

И вот «спасают» год десятый…

А эмигрант все так же гол,

И в жизни беженской, треклятой,

Нигде покоя не нашел.

Зимой и летом без работы,

А коль работа, то за грош…

Ей Богу, в арестантских ротах

Режим был более хорош.

И вот средь этих пертурбаций,

Я не постигну одного:

Что совершила Лига Наций,

Спасла кого и от чего?

Быть может, я наивен слишком,

Имею узкий кругозор

И скрыл крахмальною манишкой

Своей отсталости позор,

Но все же должен я сознаться,

Что очень трудно уяснить:

Зачем кричать и надрываться, —

Чтоб миру фиги подносить?

Я понимаю, в дни банкротства,

Когда назад заметен след,

Полезно очень плодоводство,

Но вряд ли нужно столько фиг.

И, если фрукты для экспорта

Подобны нашим паспортам,

Кто хочет фиг такого сорта?

Пусть Нансен кушает их сам.

Конечно, накормить страдальцев

Прекрасный благородный жест,

Но… комбинации из пальцев

Никто, я думаю, не ест.

В конце концов придется Лиге,

При положении таком,

Распространив по свету фиги,

Самой прикрыться их листком.

Александр Ли. Фига — нациям // Гримасы пера. Рига: Литература [без даты; 1928]. С. 176–177.

Молитвы

Оруженосец просит Бога

О шпорах рыцаря. Поэт

Желает, чтоб вельможа строго

Не осудил его сонет.

О красной шапке кардинала

Епископ молит у Христа,

Моряк — чтоб бури не бывало,

И пропитанья — Нищета;

Король — победы над вассалом,

Вассал — суда над королём.

Желанья в сердце самом малом

Упорствуют, как и в большом.

И шлёт упрямые молитвы

Барона старого жена,

Чтоб не погиб любовник в битве,

Весёлый, юный, как она.

Осенний сад

Как в музей, вхожу в осенний сад

Посмотреть на тихий листопад.

Точно ряд старинных гордых зал,

Сад торжествен. Бронзовый овал

Упадёт, блеснув и прошуршав,

И найдёт забвенье в стеблях трав.

И такая в строгих залах тишь,

Что, величьем усмирён, стоишь.

Всюду пряно дышит старина

И томит, баюкая, она.

Любопытствуя, гляжу вокруг,

Как на древний панцирь, веер, лук,

На оранжево-крылатый клён,

На ряды ветвистые колонн,

На пруда застывший малахит,

На тропу, где вялый лист лежит.

Ты такие слышала слова

В час свиданий, старая листва?

Ты что видел, мутноокий пруд,

В летний вечер, притаившись тут?

Опять зима

Опять зима; повсюду снежный иней

Свою седую мантию простер,

Но красота и четкость строгих линий

Чужого города не радуют мой взор.

И если пленному уйти нельзя мне

В твою тайгу, далекая Сибирь,

То и не в эти чуждые мне камни

Заключена душа, как в монастырь.

Она иной окована оправой

И вкраплена давно в иной гранит,

Где град Петра, пустынно — величавый,

Твое величье, родина, хранит.