КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Преторианец [Томас Гиффорд] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Томас Гиффорд Преторианец

Патрисии

Предисловие автора

Я искренне полюбил Великобританию и все британское. Это у меня в крови. Мои предки — Гиффорды, Максвеллы и Итоны — каждый по-своему служили этой старой стране. Они проливали кровь, а кое-кто и отдавал жизнь, воюя от Мурманска до Эль-Аламейна. Я не намерен восхвалять войну, но я высоко чту этих Гиффордов, Максвеллов и Итонов, выполнивших свой долг. И когда мне случается, как бывает довольно часто, оказаться в Лондоне в День Памяти, меня глубоко трогает вид пожилых людей, когда они — кто подтянуто и лихо, кто опираясь на палку, кто в инвалидном кресле — проходят парадом и салютуют, и я узнаю в них «тобрукских крыс». Эти люди вынесли и пережили то, чего мне никогда не испытать. И слава богу, хотя в глубине души я завидую им.

Кавалер Креста Виктории Джеффри Кейс был героем, которому не удалось остаться в живых, зато память о нем жива в сердцах соотечественников, и даже враги-немцы хранят к нему уважение. Джеффри Кейс возглавил — и погиб, исполняя, — ту самую миссию, которая вдохновила меня на описание центрального эпизода этой книги. Миссия, которую в книге возглавляет Макс Худ, напоминает миссию Кейса и многими техническими деталями, и основной целью. Ни у кого из моих героев нет реального прототипа; никто из них не напоминает ни героического Джеффри Кейса, ни его спутников. Я пишу художественное произведение и работаю со всеми «может быть» и «если бы», которые составляют хлеб романиста. Но и будь я документалистом, я не взялся бы писать биографию Джеффри Кейса по той простой причине, что ее блестяще написала его сестра, Элизабет Кейс. Ее «Джеффри Кейс» издан в Англии издательством «Джордж Ньюнис лимитед» в 1958 году. Эта работа делает честь не только герою, но и автору, так же как их отцу, адмиралу флота Роджеру Кейсу. Я вижу в семье Кейс типичный образец тех семей, чьи фамилии с обнадеживающим постоянством появляются в истории населения Острова.

Немногим менее года после гибели молодого Кейса Уинстон Черчилль сказал адмиралу, что Джеффри был «прекрасным сыном». Адмирал ответил: «Если бы только Джеффри добился успеха, как бы все изменилось!». Мистер Черчилль сказал: «Я не променял бы жизнь Джеффри на смерть Роммеля».

Роммель сам приказал вырезать из молодого кипариса крест для могилы Джеффри Кейса. Позже этот крест переслали в Англию семье Кейс, и он был помещен в склеп их приходской церкви. Старый адмирал умер в рождественскую ночь 1945 года, успев увидеть победное окончание войны. Узнав о его кончине, сэр Уолтер Коуэн заметил, что не сомневается: «Джеффри встретил его и протянул ему руку».

Я упоминаю обо всем этом, потому что во имя сохранения нравственных устоев такие вещи важно помнить. Полезно помнить, что когда-то, давным-давно, произошло великое столкновение двух систем моральных ценностей, что была война, которую не только стоило вести, но война, в которой нельзя было не победить. В ней не было права на ошибку, как во всех войнах, случившихся после нее. Быть участником таких событий — когда мир колеблется между светом и тьмой и его судьбу решают люди, — должно быть, славное дело, независимо от того, осознаете вы это или нет.

В «Преторианце» я пытался запечатлеть судьбы тех, кто жил в тот момент истории, когда ставки были выше, чем когда-либо с тех пор. Да, это было давно, но в то же время это было вчера.

Год после покушения на Роммеля в ноябре 1941-го — великий поворотный пункт Второй мировой войны. Под Эль-Аламейном, в египетской пустыне, генерал Бернар Монтгомери, в дальнейшем известный в истории как Монтгомери Аламейнский, заставил Эрвина Роммеля, Лиса пустыни и его Африканский корпус отступить в Ливию. Александрия, Каир и Суэцкий канал не попали в руки немцев. До Эль-Аламейна войска Гитлера ни разу не проигрывали крупных сражений. После Эль-Аламейна они ни разу не одерживали крупных побед.

Теперь, по прошествии пятидесяти лет, представители и ветераны всех воевавших армий возвращаются в пустыню, чтобы почтить память погибших в том страшном бою. Около четырнадцати тысяч солдат союзнических войск, около шестидесяти тысяч немцев и итальянцев были убиты, ранены или пропали без вести.

Эль-Аламейн — суровое и отдаленное место, от Александрии два часа езды по плохой дороге, если ваша машина сумеет по ней проехать. Однако те, кто помнит, каждый год проделывают путь к трем потрясающим мемориалам, возведенным на месте битвы. Британское кладбище больше всего напоминает заботливо ухоженный сельский сад. Итальянское — величественное, возвышенное подобие великих соборов. Немцы построили мемориал, который один из современных наблюдателей назвал «красноречиво суровым, как средневековая крепость».

Пустыня, война, эпоха предъявили крупный счет суровых испытаний тем, кому довелось жить в те далекие дни. Я старался хотя бы отчасти передать, каково это могло быть. Но я никогда не забывал, что все созданное мной — только мгновенье, призрак, и что за дымкой вымысла лежит реальность, до сих пор вторгающаяся в жизнь тех, кто взялся исследовать эту далекую страну, прошлое.

Томас Гиффорд
Нью-Йорк, 1992
Мы не знаем, что происходит; вот это самое и происходит.

Хосе Ортега-и-Гассет
Если мы будем сражаться до конца, он неизбежно будет славным.

Уинстон Черчилль

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Лондон 1940–1941

Глава первая Октябрь 1940

«Блицкриг» бушевал вовсю, но в том кругу, к которому принадлежал Роджер Годвин, принято было его по возможности не замечать. Общий настрой был: «Плевать на проклятого Гитлера». По вечерам рестораны, пабы и клубы были полны народу, и люди продолжали приглашать друг друга на коктейли. Как раз на такой вечеринке Годвин столкнулся с Монком Варданом, и они решили поужинать вместе. Отправились к «Догсбоди».

Затемнение, как обычно, было непроницаемым, но «луна бомбардировщиков» освещала город жутковатым неестественным светом. Тем приятнее было прогуляться, пока не подоспели силы Люфтваффе. Мостовая на Беркли-сквер стала скользкой от палой листвы. Громадные пузатые аэростаты воздушного заграждения плыли в вышине, отражая лунный свет. Вид у них был добродушный, словно у пасущегося в лунном небе стада. Участки улиц, где остались воронки от бомб или где выгоревшие скелеты зданий грозили в любую минуту рухнуть, были огорожены веревками. «Догсбоди» еще ни разу не задело, и за простой дубовой дверью с медным молотком в виде горестной собачьей морды открылось неярко освещенное, похожее на клуб помещение, всюду сиявшее кожаной обивкой, полированным деревом и столовым серебром. Шторы затемнения выглядели тяжелыми, как кольчужные плащи. Если вы не были завсегдатаем «Догсбоди», то ни за что бы не догадались, что здесь скрывается ресторан.

Они заняли столик. Монк Вардан опустился в тяжелое резное кресло и окинул быстрым взглядом вечерних посетителей. Здесь не нашлось бы ни единой пары похожих столиков или кресел — в соответствии с замыслом хозяина, Питера Кобры. Никакого единства стиля. Продуманный хаос. Вардан поднял два пальца неприметным жестом человека, поднимающего цену на аукционе в Сотсби. Сняв мягкую фетровую шляпу, он остался в белом шелковом шарфе и старомодном городском костюме с ярким квадратиком красного шелка, выглядывающим из нагрудного кармана и с моноклем в левом глазу: огонек свечи отражался в стеклянном кружке, шелковая черная ленточка подрагивала от движения воздуха.

— Что, нынче Хэллоуин? — сдержанно поинтересовался Годвин, стараясь не замечать первых приступов головной боли. — Позвольте, я сам угадаю. Вы или Дракула, или Берти Вустер.

Он сжал себе виски. Вардан заказывал из винного погреба что-то изысканное и дорогое. Сомелье услужливо склонялся над ним.

— Временами, — сказал Вардан, — я позволяю себе капризы и причуды. Говорят, это стильно.

— Я бы сказал, не в мужском стиле.

— Вот потому-то никто и не просит вас высказывать свое мнение, старина. Вы, журналисты, вечно грешите пристрастностью.

Годвин отвел взгляд. У камина сидел Клайд Расмуссен. Лицо у него раскраснелось, соперничая с буйной шевелюрой. За годы, прошедшие с их знакомства в Париже в 1927 году, все в Расмуссене отяжелело, изменилось, но волосы, пожалуй, меньше всего. Ходили слухи, что он закрашивает подступающую седину хной. Его лицо простого деревенского парня стало одутловатым, сказывалась неуемная чувственность, зато никто в этом зале не мог бы претендовать на большую известность. Клайд Расмуссен со своим джаз-бандом «Сосайети бойз» уже многие годы и по сей день пребывал на вершине успеха. Похоже, что Клайд даже здесь продолжает охоту. На нем был вечерний костюм. Рядом сидели две девочки, выглядевшие так, словно отправились провести вечер с не слишком надежным дядюшкой.

Вардан погладил длинным пальцем свой похожий на клюв нос, блеснул из-за монокля острым взглядом.

— Теперь перейдем к сути дела. Вас, сдается мне, гложет тайная печаль… Переутомились? Отчаялись? Вас гнетет война?

— Это звучит как реклама слабительного.

— Да? Интересно. Вам, янки, виднее. Итак, если виноват не запор, то наверняка… — Вардан, скосив глаза к кончику длинного носа, захихикал от тихого удовольствия: —…женщина. Или, может быть, женщины. Вечное разнообразие? Femme fatale?[1] Горничная? Новая женщина? Старая любовь? Не заставляйте меня болтать, сын мой, исповедайтесь викарию.

Подали паштет и довольно причудливый кларет с оборочками пыли на круглых плечах бутылки. Годвин обратился к услужливому Морису с мольбой о чем-нибудь холодном, ради бога, со льдом. Ему необходимо означенное, чтобы голова удержалась на плечах.

— Монк, — начал он, вспоминая, как несколько лет назад Вардан пришел к нему с рассказом о забеременевшей девице. — Ну вот, я загнал себя в тупик…

Он замолчал. Что, черт возьми, должно означать это выражение?

— Ах-х… Звучит театрально, правда? Не попробовать ли нам перейти на разговорный английский?

— Это действительно женщина.

— И вам нужно исповедоваться. Но наличие женщины — обычно повод для колокольного перезвона и общей радости. Откуда такое уныние?

Ресторан был почти полон, огонь в камине уходил в трубу, из бара в соседнем зале доносился шум, обрывки песни. Годвин заметил троих, сидевших в уютной кабинке в углу, и почувствовал, как при виде их бешено забилось сердце. Он отвернулся, цепляясь за успокоительную болтовню Вардана.

— Что, аппетитная новая знакомая?

— Не совсем так. Я знаю ее уже давно. А теперь познакомился заново. — Он вздохнул. — Я плохо излагаю. Это сложная история, Монк, и вы, боюсь, единственный, кому я могу ее рассказать.

— А как насчет старого друга Расмуссена?

Хитрая улыбочка.

— Ну, видите ли, он сам участвует в этой истории… Поверьте, есть очень веские причины не вмешивать в нее Клайда.

— Верю на слово, старина. Надо полагать, я с ней не знаком…

— Наоборот, вы ее знаете. И ее мужа тоже.

— Ах-х, картина, хотя и смутная, начинает понемногу проясняться.

— Она здесь, в зале.

Появился Морис с бокалом, до краев полным льдинок, джина и с капелькой горького тоника. После первого же глотка этого джина Годвин готов был поклясться, что чувствует, как лопаются сосудики в белках глаз.

— Сейчас, здесь? С мужем?

Годвин кивнул. Он рискнул снова оглянуться, надеясь, что не встретится с ней взглядом. Сцилла и Макс Худ ужинали в темном углу с драматургом Стефаном Либерманом, евреем, эмигрировавшим из Германии. Или из Австрии. А может, и из Франции. Годвин пару раз встречался с ним на приемах. Либерман, кажется, брал литературную общину штурмом. Он уже успел позавтракать в «Рице» с Ноэлем Коуардом в окружении фотографов.

— Вы собираетесь открыть, кто она? Или надо угадать? Если не будет приза, я не играю.

— Вот она, там, в углу.

Вардан всмотрелся сквозь толпу, сквозь колеблющиеся тени и отблески огня. Его губы медленно разошлись на дюйм, открыв длинные лошадиные зубы. Монокль выскочил из глазницы и закачался на шелковой ленточке.

— Ничего себе! — тихо воскликнул он. — Не может быть, чтобы вы имели в виду Сциллу Худ… Да, да, конечно, может. Ну и хитрый же вы лис. Очень хитрый. Из самых хитрых на сегодняшний день. Подумать только… Сцилла Худ.

Он оторвал взгляд от лица Годвина и посмотрел в угол.

— И отважный же вы парень, честно говоря. Мое почтение к вашей отваге растет на глазах. Хоть это и безумие. Вот что значит американец!

— Отважный? Какого черта?

— А как еще назвать человека, который наставляет рога легенде в человеческом облике? Герою Большой войны? Человеку, который скакал на верблюде полевую руку от Лоуренса? Вы, должно быть, сошли с ума или влюблены. Макс Худ мастер резать народ своим верным кинжалом.

— Он и голыми руками справляется, — пробормотал Годвин.

— Не суть важно. Конец один. Так кто вы — безумец или влюбленный?

— Одержимый. Одурел от страсти. Знаете, кто я на самом деле такой, Монк? Я человек, мечты которого сбылись…

— Вы могли бы поступить самым благоразумным в таких случаях образом — оставить ее и сочинять любовные сонеты. Самое безопасное средство.

— К чертям сонеты. Она почти моя. Чертова каша. Так вы ее знаете?

— En passant.[2] Макса знаю лучше. Уинстон в нем души не чает. «Нам нужно побольше таких людей, как Макс Худ!» — этот крик витает вокруг дома номер 10 по Даунинг-стрит.[3] По-моему, он видит в Худе себя в молодости.

Монк рано, еще до тридцатилетия, добился успеха как историк с несколькими научными публикациями, но в последние годы его притягивал мир политики. Он проявил немалую прозорливость, еще в середине тридцатых угадав звезду Уинстона Черчилля, которая в то время горела удивительно тускло, почти погасла, и перспективы этого великого человека было не различить простым глазом. Но Монк подпал под его обаяние. Теперь стало очевидно, что он великолепно разыграл свои карты. Он был близок к премьер-министру, хотя относительно степени этой близости посвященные наблюдатели расходились во мнениях. Он не занимал никакого официального поста. Но Годвину было известно, что связь между этими двумя была более весомой и прочной, чем догадывалось большинство.

Вардан отложил рыбный нож и вилку, промокнул губы белоснежной салфеткой и пригубил вино.

— С Максом Худом я знаком много лет. Он был легендой Итона в те годы, когда я там учился.

— Ну а я влюблен в его жену.

— Вы сказали, она почти ваша. Обычно женщина либо принадлежит мужчине, либо не принадлежит. Переведите, прошу вас.

— Мы любим друг друга. Мы не любовники. Пока, нет… Трудно объяснить. Это давняя история. Я знал ее много лет назад…

— Она, конечно, еще очень молода…

— Тогда была еще моложе. Совсем девочка. Тут речь не просто о сексе, Монк… Мы оба ломаем свою жизнь… Секс тут, можно сказать, на последнем месте.

— Странно. Говорят, она законченная соблазнительница.

— Дело в том, что мне все равно. Это все не существенно. Таких, как она, больше нет и не было.

— Да, вы, похоже, влипли, старина. Расскажите мне, сколько считаете нужным, зная, что я буду нем, как пресловутый сфинкс. Безмолвное хранилище скандалов. Ведь это действительно скандал, вы понимаете? Вы — Роджер Годвин. Она — Сцилла Худ. Я считаю, Макс вас убьет.

— Я с ним знаком черт знает сколько лет. Еще с двадцать седьмого. Он не захочет меня убивать. Ему будет жаль…

— Ах-х. Ничего себе утешение!

Завыли сирены воздушной тревоги, но в «Догсбоди» их будто не замечали. Годвин не обращал на них внимания. Раскаты взрывов снаружи всегда означали: не сюда. Голоса беседующих во время налета становились пронзительными, и когда здание вздрагивало до основания, а от близких попаданий пыль сыпалась с потолка, в глазах мелькала тревога. Но всего этого принято было не замечать.

Монк сказал:

— Что ж, существует точка зрения, согласно которой бог создал мужей, чтобы нам было кому наставлять рога. Только я подозреваю, что он не принял в расчет Макса Худа.

— Макс для меня значит больше… Мерзко поступать так с Максом. Но Сцилла… я никогда не чувствовал ничего подобного. Я чувствую, что не могу умереть, никакая бомба меня не убьет. Сцилла может сохранить мою жизнь, она в силах дать мне это чувство… но, Монк, я не могу забыть о той дряни, которая тут в самой сути. Макс…

— Все это, как мне видится, очень просто, — перебил Вардан. — Вас беспокоит, что вы предаете Макса Худа. Предательство. Это один из краеугольных камней того, что мы часто называем «реальной жизнью». Ну, у меня для вас доброе известие. Предательство в наше время — разменная валюта. Так же, как когда-то в Византии, или в Древнем Риме, или в расцвет Ренессанса. Предательство повсюду. Нас всех предавали, и не раз. Нас обманула Большая война, которая оказалась всего-навсего первым актом нынешней войны и вовсе не спасла мир для демократии. Содружество разлетелось вдребезги в двадцать девятом. Все наши лидеры нас обманывали. История нас обманывала. Нас предавали любимые. И сами мы постоянно лжем, и бог скрылся, не оставив нового адреса. Вся Европа стала склепом, на сколько видит глаз — одни предатели, шпионы, бандиты, подлецы. Предательство… что ж, теперь ваша очередь. Самое обычное дело. Так что привыкайте, вот вам мой совет…

Вардан медленно поднял руку, склонил голову набок.

— Кажется, стало ближе. Слушайте…

Он улыбнулся.

— Может, это наша ночь, старина. Слышите, они приближаются.

Питер Кобра стоял между баром и обеденным залом, вставляя в мундштук сигарету. Лицо его внезапно застыло, и он тоже наклонил голову, положив руку на вращающуюся дверь. Эта картина осталась у Годвина в памяти — последнее, что он видел перед попаданием бомбы.


Взрыв был оглушительным: страшный грохот, звон и гром в замкнутом пространстве. Людей сбросило на пол, стекло разлетелось снежными брызгами, столы опрокинулись, тяжелые шторы затемнения взметнулись и повисли лохмотьями. Годвин вместе с креслом повалился на спину, сверху его накрыл стол, воздух наполнился пылью и душил его, и кто-то упал ему на руку, вмяв ладонь в засыпанный осколками пол. Он попытался выдернуть руку, и стекло врезалось в плоть. Какая-то женщина упала на него, прямо у него перед глазами оказались ноги в чулках, и он видел, как напрягается ее тело, как ползут стрелки по чулкам от ее попыток подняться.

Невыносимый грохот вдруг затих, и все стало похоже на сцену из немого кино. Годвин только потом понял, что на минуту оглох от чудовищных децибел взрыва. Он выглянул из-под женских ног, заметив, что на одной нет туфли, и увидел, как одна из потолочных балок оседает в ливне штукатурки и, ударив по плечу партнера Кобры, Санто Коллса, сбивает его с ног. Шторы развевались, оконных стекол больше не было, и улица освещалась заревом пожара. Постепенно слух вернулся к нему. Крики людей, вопли боли и ужаса. Кобра так и стоял в дверях, только теперь в руках у него была створка вращающейся двери. Ее сорвало с петель взрывом.

Свет каким-то чудом не погас. Несколько лампочек разбилось, несколько свечей потухли, будто некий великан дунул на поданный ко дню рождения пирог, но света хватало, чтобы смутно различать, что творится на другом конце зала. Колл прополз по завалам мусора и закидывал назад вывалившиеся из камина горящие угли. Сэм Болдерстон из «Таймс» — его лицо заливала кровь из пореза на лбу — затаптывал тлеющий подол длинного платья одной из женщин. Годвин спихнул с себя опрокинутый стол и лежавшее на нем тело — женщина была в обмороке, или контужена, или мертва. Он сумел подняться на колени. Где Сцилла? Он отталкивал с дороги кресла и столики, отбрасывал опрокинутые бутылки и тела кашляющих, ползающих и пытающихся подняться людей. Красивая блондинка беспомощно смотрела, как с разорванной нити жемчужного ожерелья стекают на подол ее черного платья и раскатываются по полу крошечные белые шарики. Сцилла… Кажется, задыхаясь от пыли, он выкрикивал ее имя. Сцилла….

Сцилла сидела в том же углу, прижавшись к стене кабинки. Бледное лицо, взбитые в стиле «Луиза Брук» волосы — ни единого волоска на своем месте. Она смотрела в глаза мужу. Стефан Либерман сидел на полу и стряхивал с себя пыль большой волосатой рукой. Ему чем-то рассадило голову, и он осторожно ощупывал липкую ссадину. Сцилла медленно протянула руку, коснулась ладонью щеки мужа, убеждая его, что с ней все в порядке, потом позволила себе отвести взгляд и остановить его на лице Годвина.

И вдруг расхохоталась, стала дергать Макса Худа за рукав, чтобы он оглянулся. Все движения были замедленными, будто люди еще не вышли из шока. Худ недоуменно обернулся. На висках у него, в черных как уголь волосах, блестела седина. Узнав сквозь пыль и дым Годвина, он ухмыльнулся. Он был спокоен, уверен в себе. Макс Худ в своей стихии. Под огнем.

— Роджер, — окликнула она, склонившись вперед; краска понемногу возвращалась на ее лицо. — Тебе идет!

Она указала ему на макушку. Всего в нескольких футах от них царил полный хаос. По залу шарили проникшие с улицы лучи электрических фонариков. Внутри уже погасли почти все огни. Годвин ощупал голову, повернулся к угловому зеркалу, которое треснуло, но удержалось в раме. Представившаяся ему расколотая на куски картина пришлась бы по сердцу Маку Сеннету. Салфетка, невесть как очутившаяся у него на макушке, напоминала крышу маленькой пагоды. Он постучал по ней пальцем.

— Подходяще, — заметил он, словно и не было ни бомбы, ни пожара на улице. — В самый раз для выхода в свет.

Худ ловко выбрался из кабинки, хлопнул Годвина по плечу, дружески стиснул ему локоть. Он был на полфута ниже ростом, сложен как чемпион в полусреднем весе и как всегда в форме, хоть сейчас на ринг с Терри Харди.

— Ты давно вернулся, Макс? — начал Годвин и услышал собственный голос. Голос звучал отчаянно, лживо и виновато.

— Уже месяц, — отозвался Макс. — Хотел тебе позвонить, но ты же знаешь, как оно бывает. Хотел позвонить… хотел узнать, как прошла встреча с Роммелем — все в порядке, а?

— Он мне понравился…

— Да-да, обаятельный парень. Ну, они, знаешь, не дают мне покоя. Надеются разобраться с нашими сложностями в пустыне. Всего раз удалось на недельку выбраться в Стилгрейвс. А ты еще довольно строен для прикованного к конторке писаки.

Он смерил взглядом Годвина, который при шести с лишним футах роста набрал больше 225 фунтов и никак не назвал бы себя стройным. Под левым глазом у Худа виднелся небольшой шрам. Годвин был с ним в ту давнюю ночь, когда Максу чуть не вышибли глаз разбитой бутылкой. Снова Париж. Чертова ночь.

— Вы здесь все в порядке?

Годвин осмотрел сперва сидевшего на полу Либермана и только потом Сциллу. Он боялся выдать себя. Ему, как всякому греховоднику, казалось, что он выдает свою тайну каждым движением.

— Сцилла?

Как удержаться, чтобы не коснуться ее? В разбитом зеркале отражались отблески пожара на темной улице и фигуры пожарных из вспомогательной службы, сражающихся с брандспойтами. Кто-то срывал остатки шторы затемнения. Ткань лопалась с громким треском.

— Роджер, милый, — сказала она, вставая и чуть пошатываясь. — Со мной все отлично. Макс, сними же с Роджера эту дурацкую салфетку. А то он похож на Чипа Ганнона в роли королевы Виктории.

Выйдя из-за стола, она дотянулась и сделала это сама — смахнула с него салфетку, потом склонилась над Либерманом, встала на колени, что-то сказала, промокнула ссадину. За приоткрывшимся вырезом платья видны были ее груди. Годвин увидел соски и заставил себя отвернуться. Где-то на улице прозвучал новый взрыв, и зеркало не выдержало, рассыпалось по столу бесчисленными осколками.

Когда пыль осела, Макс повернулся к одному из лежащих и стал поднимать его на ноги. Рядом глотала слезы его жена.

— Со мной все прекрасно, Хьюберт, — говорила женщина. Зубы у нее стучали, и тут уж она ничего не могла поделать. Она только что уцелела после прямого попадания бомбы. — Как никогда.

Она улыбнулась Худу, понятия не имея, кто перед ней. Просто человек, который помог ее мужу в ночь, когда бомба попала в «Догсбоди».

Сцилла тронула Годвина за рукав. Либерман уже поднялся и решительно двинулся к бару. У Сциллы блестели глаза. Она уже совладала с шоком и теперь наслаждалась жизнью. Почувствовав прикосновение, Годвин заглянул ей в глаза. Она явно сознавала, насколько удачной была бы эта сцена для театра.

— Ты меня любишь, Роджер?

Теперь, когда главная опасность, грозившая от немцев, миновала, она искала новой. Поднимала ставку? Что ж, такие неожиданные переходы от светского безразличия к интимным признаниям вполне в ее стиле. И неизвестно, что страшней.

— Ты любишь меня, милый?

Она ничуть не понижала голоса. Слишком громко. Макс стоял к ним спиной. Она снова дернула Годвина за рукав, закусила нижнюю губу. Он не виделся с ней пять дней. Теперь она испытывала судьбу: Макс вполне мог ее слышать.

— Я тебя люблю, — прошептал Годвин, — а теперь, ради бога, заткнись.

Она мотнула головой, вытряхивая из волос штукатурку.

— Я так и думала.

Она выдала ему свою коронную усмешку колдуньи.

— У тебя это, знаешь ли, на лбу написано. Ничего ты с этим не поделаешь.

К ним подошел Питер Кобра, высокий, почти сверхъестественно элегантный. Штукатурка покрывала его, как крошки глазури. Он уже сбыл с рук дверь, заменив ее на бутылку и штопор. Обозрев руины своего заведения, он благодарно кивнул, убедившись, что все гости на ногах. Куда именно попала бомба, было на данный момент неважно. Главное, клиенты не пострадали.

— Я ждал этой ночи. Могу только сказать… — Он широко взмахнул руками, обнимая единым движением весь разгром и закончив его щелчком пальцев в сторону долговязой сутулой фигуры Монка Вардана, подпиравшего стену с таким видом, словно она только на нем и держалась.

Едва Кобра заговорил, в зале стало неестественно тихо. Шум проникал в него только из внешнего мира. Улицу освещал пожар в соседнем доме.

— Тут, — продолжал Кобра, — нужен «Мутон Ротшильд» восемнадцатого года. Прошу вас, будьте моими гостями, леди и джентльмены, — Санто, в погреб! Будем пить вволю!

Позже многие мемуаристы припоминали эту минуту, утверждая, что она что-то такое символизировала, например дух британской невозмутимости под бомбами. Фраза моментально облетела Лондон. На следующий день к обеду всем было известно, что сказал Питер Кобра. Вечером того же дня в Америке миллионы людей, включивших радио на кухне или в гостиной, услышали его слова от Роджера Годвина. Это был один из самых памятных его репортажей в серии «Война — это ад». В Лондоне и за рубежом эти слова стали чем-то вроде боевого клича, и когда на улицах становилось крутовато, часто звучало: «Я вам скажу, тут нужен „Мутон Ротшильд“». Питер Кобра мгновенно стал легендарной личностью. Он как-то заметил, что не скажи он этой фразы, никто не попросил бы его писать мемуары. Первый том их был, разумеется, озаглавлен: «Тут нужен „Мутон Ротшильд“».


Пока откупоривали бутылки и разливали вино, пока потрясенная толпа стряхивала пыль и обнаруживала, что жива, Макс Худ поманил Годвина к двери, тяжелая дубовая створка которой уцелела при взрыве. Это походило на сцену сражения, где Макс Худ вновь вел своих людей в атаку прямо в зубы к смерти. На улице тлели раскаленные обломки, вспыхивали огни, кирпичи, с грохотом обрушиваясь из темноты наверху, выбивали из догорающего пламени искры, которые огненными червячками разлетались по ветру. Пожарные сбивались с ног: чуть дальше по улице рухнули два дома, и мостовая была перегорожена грудами кирпича, вывороченными булыжниками, деревянными балками и курганами мебели, еще несколько минут назад стоявшей в квартирах, располагавшихся на верхних этажах над магазинами и пабами. Посреди улицы покачивался на двух уцелевших ножках обеденный стол. На поребрике сидел мужчина, у которого от брюк и рубашки остались одни клочья, хотя сам он был только оглушен. В сточном желобе валялся опрокинутый радиоприемник на батарейках, из него еще неслась громкая танцевальная музыка, Эл Боули пел «Stardust». Здание, обрушившееся вовнутрь и освещенное только огоньками зажигалок, превратилось в подобие темной пещеры в оперных декорациях подземного мира.

Макс остановился, глядя в огонь.

— Слушай, — сказал он. — Слушай… — Огоньки мерцали в темноте, как звериные глаза из засады. — Там кто-то плачет…

Это было похоже на Париж той августовской ночи двадцать седьмого года. В памяти Годвина вспыхнула ночь, когда в Массачусетсе казнили Сакко и Ванцетти и Париж обезумел… «Слушай, там кто-то плачет» — эти самые слова сказал той ночью Макс Худ, и жизнь изменилась навсегда.

К. ним обратился пожарный с мрачным, закопченным лицом под шлемом.

— Эй, помоги со шлангом, приятель, не стой просто так.

Из проколотого шланга прыскали нежные фонтанчики воды. В свете пожаров и налобных фонарей они искрились, как хрусталь. Шланги перепутались, как нити спагетти. От пожара в конце улицы, на площади Сохо, к ним протягивались длинные тени. Кто-то подхватил шланг и направился за пожарным.

Худ был прав. За треском пламени и скрипом разваливающегося здания, за танцевальной мелодией, за ворчанием и рокотом мотора «скорой помощи»… слышался тоненький плач, приглушенный, но не умолкающий.

Худ первым вошел в хрустящую темноту, в запах газа, вытекающего откуда-то с шипением смертоносной змеи. От этого запаха у Годвина скрутило желудок. Странно, как мало шагов надо сделать в темноту по лопнувшим водопроводным трубам, по кирпичной пыли и пыли от штукатурки, сквозь запах газа, чтобы реальный мир остался позади. Но и этот мир был реальным. Об этом нельзя забывать. Гитлер сделал его реальностью. Годвин споткнулся, расцарапал колено о какой-то острый обломок. Худ двигался осторожно, мгновенно осознав, что разбомбленное здание превращается в подобие минного поля. Он гораздо лучше Годвина ориентировался в разбомбленных зданиях. Где-то все звонил пожарный колокол, на случай, если кто-то не заметил налета.

Им не пришлось долго искать в руинах женщину.

Ее светлые волосы блестели в отблесках огня — маленького безобидного пожара в корзине для мусора. Волосы были перевязаны голубой ленточкой, перед исцарапанным лицом громоздились обломки кирпичей. Одна рука у нее оставалась свободной, но остальное скрывалось под провалившимся полом. Видно было только голову, лицо, и, хотя губы ее зашевелились, она сумела издать только стон. Годвин упал рядом с ней на колени, начал отгребать кирпичи. Худ, пользуясь, как рычагом, тяжелой деревянной балкой, отвалил кусок стены и открыл отверстие, достаточно широкое, чтобы протиснуться сквозь него в подвал. Годвин, раскидывая кирпичи, тихо заговорил, обращаясь к светловолосой голове, увидел, что она моргнула и кивнула, продолжал говорить, слышал, как трещит прогнивший настил под ногами Худа, чувствовал усиливающийся запах газа из подвала, заметил, что из лопнувшей трубы на него брызжет кипятком. Он отодвинулся, продолжая двигать проклятые кирпичи. Чертов кипяток! Замечательно! Женщина заморгала, испуганная скорее всего переменой тона, когда у него вырвалось ругательство, и он опять заговорил ласково, а потом снова услышал тоненький пронзительный плач, сообразил, что плачет не она, потому что глаза женщины, моргавшей все реже, уже ничего не выражали. Плакал младенец. Наконец справившись с проклятыми кирпичами, он повернул ей голову, стараясь устроить ее поудобнее, и его пальцы наткнулись на влажную мякоть там, где должна была находиться другая сторона затылка. Страшная рана, ей размозжило череп. Она умирала, и понимала это, и хотела что-то сказать. Младенец плакал, и Роджер услышал, как Макс Худ пробирается обратно сквозь дыру, будто посланец Аида.

— Малыш выдержал бурю, — заговорил он снизу.

Завернутого в одеяльце младенца он держал неловко и бережно, тени играли на его лице. Он протянул кулек Годвину.

Тот наклонился к женщине так, чтобы ей было видно.

— Ваш ребенок цел.

Запачканное пылью одеяльце было розовым.

— С ней все в порядке, все хорошо.

Женщина пыталась поднять руку, но едва сумела шевельнуть пальцами. Что-то живое блеснуло на миг в ее почти бессмысленных глазах. Она пыталась увидеть дочь сквозь подступающую темноту. Она знала, что не увидит, как дочь вырастет, и проживет жизнь, и найдет мужа, и родит детей; она знала, что это будет без нее, но все-таки было что-то, что она могла передать ей, пока еще оставалось время.

— Ее зовут… — чуть слышно выговорила женщина, задыхаясь, чудом черпая последние силы из иссякшего колодца, — Дилис… Элленби. Пожалуйста… запомните… пожалуйста… Дилис… Элленби…

Малышке было месяцев пять или шесть. Она устала от вечерних развлечений. Одеяльце у нее было мокрым, личико грязным и заплаканным, но она начала засыпать.

— Дай ее мне.

Это была Сцилла. Она стояла у него за спиной.

— Дай мне малышку, Роджер. Ты ее вот-вот уронишь.

Она торопливо протянула руки. Он передал ей сверток.

— Познакомься, Дилис Элленби.

Сцилла прижала младенца к груди. Маленькое бледное личико на фоне черного бархата походило на камею.

Годвин оглянулся на Макса.

— Надо вытащить мать.

Худ чуть заметно покачал головой.

— У нее ног нет. — Он говорил шепотом. — Там, внизу, как на бойне.

Годвин только теперь заметил, что Худ весь в крови.

Он снова встал на колени рядом с женщиной, нагнулся к самому ее лицу.

— С вашей дочкой все замечательно, миссис Элленби. Ни царапинки. Вы меня слышите? С ней все будет… прекрасно.

— Ее зовут Дилис.

Глаза матери закрывались, словно она засыпала.

— Она… чудесная… малютка… никаких… хлопот…

Она сумела на несколько дюймов приподнять руку. Годвин взял ее, ощутил слабое пожатие пальцев, последнее усилие.

— Помощь идет, — зашептал он ей в ухо. — Все будет хорошо. Только продержитесь еще немного. С Дилис все хорошо, она ждет вас…

Он все шептал, и наконец ее пальцы обмякли, и он понял, что женщина умерла.

Выходя из здания, они увидели команду «скорой помощи», тащившую пристегнутого к носилкам человека.

— Там мертвая женщина, — сказал Годвин.

— Придется ей подождать своей очереди. Нам бы пока с живыми разобраться.

Санитары зашаркали дальше, как статисты в «Гамлете».

Сцилла с Максом остановились на другой стороне улицы, где дома не пострадали, если не считать выбитых окон. Сцилла укачивала малышку, тихонько целовала ее в макушку, покрытую светлым пушком.

— Торопиться некуда, Роджер, — заметил Худ с равнодушной беспечностью опытного солдата, кивая на здание, где они только что побывали.

Обернувшись, Годвин увидел, как последняя кирпичная стена рухнула, похоронив под собой миссис Элленби.

— Ох, Господи спаси…

Худ положил руку ему на плечо.

— Бывает и так, старина. Каждую ночь бывает, будь они прокляты.

Он катал в пальцах незажженную сигару.

— Идемте, герои. Может, у Питера еще осталась бутылочка-другая, — вымученно улыбнулась Сцилла.

Она бережно прижала малышку к груди. Они повернули обратно к «Догсбоди», перешагивая через путаницу шлангов и стараясь не очень мешать.

Кто-то из газетных фотографов, разговаривавших у дверей с Питером Коброй, заметил их и узнал Сциллу.

— Мисс Худ, мисс Худ, — воскликнул он, игнорируя существование мистера Худа. — Взгляните сюда, мисс Худ.

Сцилла, прижимая к себе ребенка, подняла взгляд. Хлопнула вспышка.

— Хватит с вас и одного, — хладнокровно остановил фотографа Кобра. — У нас у всех выдался суматошный вечер. В самом деле, Норман, а почему бы вам не сделать снимок с меня?.. «Бесстрашный великосветский лев Питер Кобра утверждает, что из-за таких мелочей, как Гитлер, „Догсбоди“ закрыт не будет!» Хорошо звучит, Норман!

Он принял позу, и Норман покорно сделал еще один снимок.

Мимо проходила команда с носилками. Сцилла задержала санитарку, заговорила с ней. Худ повернулся к Годвину:

— На студии, надо думать, от этого снимка будут в восторге. «Сцилла Худ спасает осиротевшего ребенка из разбитого бомбами здания». Мораль сегодняшнего вечера, на случай, если ты ее упустил, старина, гласит: «Как нелеп этот старый мир».

И он обратился к Питеру Кобре:

— Только не вздумайте предлагать нам этот пыльный кларет, который вы извлекли с задворков того света. Джин сейчас — то, что доктор прописал.

— Бог мой, Макс, — со сдержанным негодованием отозвался Кобра, — у вас нёбо как крыша фургона. Подумать только, что вы вот-вот станете фельдмаршалом!

— Ваши информаторы абсолютно ненадежны, — усмехнулся Худ. — Не смешно ли: фельдмаршал Макс Худ…

— Фельдмаршал сэр Макс Худ, как я слышал.

— Хватит с меня и простого джина, Питер, — сказал Худ.

Сцилла передала малышку санитарке.

— Дилис Элленби, запомните? И как вас зовут?

Она внимательно выслушала ответ.

— А как мне с вами связаться?

Санитарка снова что-то ответила. Сцилла сказала:

— Тогда я завтра позвоню вам по этому номеру. Миссис Элленби только что погибла. Я хочу удостовериться, что с ее дочкой все хорошо, понимаете?

— Конечно, мисс Худ.

— А если я вас не застану, вот мой домашний номер. Если меня не будет дома, можете передать через служанку. — Она назвала санитарке номер телефона. — И большое вам спасибо, что вы здесь. Я уверена, если бы миссис Элленби знала, ей стало бы намного легче.

Опускался холодный туман. В двух кварталах от них горел «Мяч и Обруч». Санто Коллс предлагал жертвам налета кофе и сэндвичи. Его повара уже выносили простые тарелки и кипятильники для импровизированной полевой кухни, устроенной из положенных между стульями досок. Кобра, прихлебывая из винной бутылки, одобрительно кивнул. В дверях показался Монк Вардан, не без труда удерживавший в равновесии огромное блюдо с сэндвичами.

— Вот чего я достиг, — произнес он. — Официант! Сбылись мои самые честолюбивые мечты.

— Нашли свое место, а? — сказал ему Кобра и вместе с Максом скрылся в своем старом заведении.

По улице брел Клайд Расмуссен. Каждой рукой он обнимал по девушке. Из кармана его двубортного пальто высовывался и волочился по мокрому мусору длинный хвост шарфа.

Вардан заметил Сциллу с Годвином, бросил взгляд на свое блюдо:

— За мои многочисленные прегрешения, — сказал он и повернул обратно.

Коллс выкрикивал распоряжения в его удаляющуюся спину. Сцилла остановилась в проеме двери на дальней стороне улицы. На лице у нее блестели капли измороси. Она за рукав втянула Годвина в тень и провожала глазами Вардана, пока тот не скрылся.

— Ты рассказал о нас с тобой Монку? Не знала, что вы так дружны…

— Нет, конечно, нет, — солгал Годвин.

— Я рада, — сказала она. — Монк сплетник.

— И не думай, — сказал он.

— Ты скучал по мне, милый? Ты умираешь от тоски по мне? — Ее маленькая рука пробралась в его ладонь, глаза блеснули, отразив пламя. — Я больна без тебя, Роджер. Я так тебя хочу… я засыпаю с мыслью о тебе, и вижу тебя во сне, и просыпаюсь, думая о тебе… Ох, как это с нами случилось?

— Ты говоришь, как с экрана, — заметил он, коснувшись тыльной стороной ладони ее щеки, нежной, как пух. — Где бы нам встретиться? Я хочу оказаться с тобой в постели.

Негромкий взрыв прозвучал где-то еще, за несколько кварталов.

— О, мой любимый, милый…

— Видишь? Совсем как в кино. Мой ми-лый…

— Ты тоже зовешь меня милой.

— Знаю. Из-за тебя и я начинаю говорить, как в кино. Слышали бы наши в Айове, их бы стошнило.

— Ну, мы не в Айове и вряд ли туда попадем, так что, пожалуйста, не ворчи. Теперь, Роджер, насчет встретиться — я об этом и хотела сказать — завтра я уезжаю в Стилгрейвс.

— Довольно неожиданно, не правда ли?

— Не сердись, милый. Я и к Хлое рвусь. Ей через несколько дней исполняется три. Я обещала, что мамочка приедет к ней на праздник. Стилгрейвс — довольно мрачное и унылое место для ребенка. Ты ведь понимаешь, Роджер? Ну, скажи, что понимаешь…

— Конечно…

— Я буду думать о тебе.

Он вздохнул:

— Мне будет тебя чертовски недоставать.

— Пожалуй, кончится тем, что я загоню тебя в постель с одной из ваших девиц с «Би-би-си»?

— Загонишь… скорее, забьешь, как шар в лунку.

— Ты шутник… только эту шутку я слышала от отца в годовалом возрасте.

— Невероятно! В таком возрасте мало кто и говорить начинает, не то что шутить.

— Мне был год, глупыш, а не отцу.

— Тогда у тебя потрясающая память, — пробурчал он.

— Я тебе напишу. А теперь поцелуй меня, милый.

— Макс увидит…

— Поцелуй меня, Роджер.


Через неделю он получил из Стилгрейвса письмо.

Так больше невозможно, верно, милый? Это убьет нас обоих. Все всегда оказывается не вовремя, да, любовь моя? Должно быть, просто мы оба не созданы для предательства. Правда, это было бы забавно — если бы оказалось, что мы оба для этого слишком хорошие? Давай попробуем проявить благородство. Я тебя люблю.

Сцилла
Закончив читать, он сел у окна своей квартиры и стал смотреть на Беркли-сквер, мрачную и унылую в холодных предвечерних сумерках. Вечером ожидалась бомбежка. В полночь у него эфир. Надо писать репортаж. Но в голове у него было пусто, а на душе — безутешно. Он задумался, как назвать то, что он чувствовал, и тут ему вспомнился разговор с Монком Варданом в ночь, когда разбомбили «Догсбоди», и он понял, что с ним происходит. Монк сказал тогда, что это самое обычное дело и что придет и его очередь. Ну, вот она и пришла. Роджера Годвина предали.

Глава вторая Год спустя

Годвин бросил трубку и сказал:

— Дрянь!

Он сказал это громко, и слово долго металось в тесной комнатушке, прежде чем укатиться прочь и замереть. Жаль, что нет окна, а то бы он что-нибудь вышвырнул. Господи, где же Сцилла?

Он встал и бросил большой дротик в мишень с портретом Гитлера, присланную кем-то из министерства авиации. Дротик отскочил от нелепых усишек фюрера и вскользь задел Годвина по ноге. «Боже милостивый, — думал он, — если Ты слышишь, почему Ты меня попросту не убьешь? И покончить бы с этим. Поганый был день… Твой смиренный слуга вполне готов отчалить…» Господь, как обычно, не услышал или решил еще поиграть с ним. Шла игра в кошки-мышки, и Годвин хорошо знал, кому выпала роль мышки. А может, Бог в эти днипросто слишком занят: растит Каина на восточном фронте. Бог проявлял непоследовательность. Полагаться на него не стоило. Не свой брат — Бог.

На столе Годвина, в сырой и жаркой утробе «Би-би-си», валялись клочки и обрывки репортажей, подготовленных им для обеих вечерних трансляций: на Англию и на Америку. Кроме того, он пытался набросать кое-что про запас. Он слишком долго просидел в душном кабинете. Промокшая под мышками рубашка липла к телу, глаза жгло, и горло саднило от горячего воздуха и сигаретного дыма. Он нагнулся, нашел на полу дротик и аккуратно — сознательно взяв себя в руки — снова швырнул его в Гитлера. Стрелка воткнулась — едва-едва — под левым глазом, качнулась и обвисла, как спящая летучая мышь в свете фонарика. Скоро свалится. Та самая гравитация, о которой ему столько толкуют.

Он вытер мокрый блестящий лоб рукавом рубашки. В этих под-подвальных помещениях вечно что-то неладно с отоплением. То слишком холодно, то слишком жарко. Он схватил телефонную трубку и в который раз вызвал по междугородному Корнуолл. Пока ждал, напевал «Соловей поет на Беркли-сквер», вспоминая те дни, когда он думал, что название произносится «Беркли», как прочитали бы у них в Айове, а не «Баркли». Он слабо усмехнулся воспоминанию. Телефон на том конце провода все звонил. Уже поздно. Куда они могли подеваться? Он наконец уронил трубку на черные рычаги и невидяще уставился на свои обрывочные записки. Не стол, а кошачий лоток. Надо навести порядок.

Он знал, что Сцилла вместе с Хлоей уехала в Корнуолл, к леди Памеле Ледженд, чтобы отпраздновать — если это слово тут уместно — свой двадцать девятый день рождения. Он не слишком представлял отношения между Сциллой и ее матерью, но подозревал, что атмосфера там возникнет довольно ядовитая. Ему хотелось поговорить с ней, услышать ее голос, который он никогда не умел описать, а просто любил слушать. Голос, то низкий и гортанный, то звонкий и отчетливый. Может быть, это был голос актрисы, может, она нарочно вырабатывала его. Ему хотелось сказать ей, что он думает о ней, любит ее и желает ей счастья в день рождения. Ему хотелось сделать для нее в день ее рождения то, чего он ждал бы от нее. Она, конечно, никогда этого не сделает, но уж такова жизнь. Во всяком случае, как это похоже на нее — вдруг исчезнуть. Но где же она может быть? Леди Памела более или менее прикована к дому. Конечно, там есть Фентон, которого Сцилла считает самым старым дворецким и мажордомом в христианском мире, и еще сиделка… Как же это их никого нет? Может, Макс нагрянул и всех куда-то утащил? Нет, такое слишком трудно себе представить. Так что же там происходит?

Весь этот год после бомбы в «Догсбоди» отношения между Сциллой и Годвином оставались мучительными и запутанными. Они стали любовниками, вместе переживали взлет к вершинам чувства — честно говоря, сказано вполне в ее стиле — в самых неподходящих местах, например в Каире. Они предавали человека, который доверял им обоим. И как-то они это выдерживали. Когда лучше, когда хуже. Годвину тяжело давалась роль «другого мужчины». Роль предателя по отношению к другу, к Максу Худу, очень напоминала кислотную ванну, разъедавшую совесть до голой белой кости. Но он все равно не мог отказаться от Сциллы. Они держались, хотя Годвин часто не понимал, что происходит, и вынужден был бессильно ждать чего-то, что от него не зависело.

Такую цену приходилось платить за любовь к Сцилле Худ.


Годвин закончил репортаж для британского вещания и вышел из студии. До трансляции на Америку оставалось пять часов. Он умылся, сменил рубашку и галстук и, втиснувшись в свой кабинет, обнаружил сидящего на краешке стола Гомера Тисдейла. Гомер перебирал письма и телеграммы, заметки и разнообразные секретные сообщения, предназначенные Годвину лично. Гомер Тисдейл встал, не отрываясь от чтения, и заговорил:

— Богом клянусь, Рэй, просто не верится, до каких секретов ты умудряешься докопаться. Похоже, тебе прямая дорога в Олд Бейли. И за решетку. Тебе там не понравится, Рэй. И где ты это все берешь?

Уставившись на Годвина, Гомер Тисдейл поправил на носу очки в роговой оправе. Он был коренаст, хорошо сложен, моложе сорока, костюм от «Дивлина и Месгрейва» из Оксфорда, обувь от «Брасуэлла и Джонса» из Эдинбурга, рубашка — «Томас Пинк». Лицом он был — точь-в-точь бассет. Невыразительный голос и открытый взгляд выдавал уроженца Индианы. Он принадлежал к тому типу американцев, чьи манеры и стиль мгновенно завоевывают доверие и симпатию англичан. В его присутствии невозможно было усомниться, что честность — лучшая политика. Похож он был на очень большого пса в штанах. В Лондоне Гомер числился видной фигурой, и не в последнюю очередь за счет того, что был знаком с Роджером Годвином. И со Сциллой Худ, если на то пошло. И с Арчи Петри. И с Клайдом Расмуссеном. Список был длинным, но такие люди умеют создать впечатление, что вы для него — единственный в мире клиент. Он был адвокатом, банкиром, опекуном, представителем и агентом нескольких людей, чьи имена были у всех на устах. Внимание, с каким он относился к делам своих клиентов, подкреплялось умением рационально мыслить, деловой хваткой, пренебрегать которой было небезопасно, и верностью, посрамившей бы Дамона и Пифия.

Годвин хлопнул его по широкому плечу.

— У меня свои источники. Кое-что просто обнаруживается в почте. Не стоит так беспокоиться. Смотри веселей. Подумай вот о чем: Гитлер мог бы уже прогуляться по Риджент-стрит и отобедать в «Кафе Ройял» — но, как ты заметил, этого не случилось. Так что дела могли быть хуже.

— Беспокоиться — моя работа, Рэй. Я без нее пропаду — ты мне и платишь за то, чтоб я о тебе беспокоился. Господи, нынче здесь адская жара. Ты замечаешь, как жарко? Очень славный эфир, между прочим. Вдохновляющая тема. Все дурные новости вывернуты наизнанку.

Говоря, он кивал снизу вверх, словно голова его была насажена на какой-то маховик, между тем как сам он, чуть откинувшись назад, скашивал на вас глаза вдоль носа.

— Вдохновлять — моя работа. Если в России победят немцы, то с точки зрения глобальной войны это ничего не решает. А вот если иваны разделаются с немцами — войне конец. — Годвин сложил и перекинул через локоть свою полушинель, повесил на руку зонтик-тросточку. — Это точно. Я сам слышал за обедом от Сирила Фолза из «Таймс».

— А, да, в «Савое». Я вас там видел. Ты пробовал их заливного угря? Превосходно. Это надо понимать как «нет»? Ну, — он тяжело вздохнул, — думается, он вполне сойдет.

— Я думал, ты уже съел его за обедом.

— Да нет, твой репортаж. Немного оптимизма для разнообразия не помешает. И кстати, у меня для тебя хорошая новость.

Гомер завертелся, силясь влезть в свой дождевик в комнате, которая была ему мала на три-четыре размера.

Годвин не без труда поймал его за плечо.

— Что, руководство радиокомпании одобрило идею моего присутствия на борту бомбардировщика над Германией?

— Слушай, давай разберем все по пунктам за ужином. Я угощаю.

— Будь честен, ты каждый раз ставишь свое угощение мне в счет.

— Рэй, ты циник и страдаешь подозрительностью. Временами я опасаюсь за твою бессмертную душу. В «Догсбоди»?

Они поднимались по винтовой лестнице к свежему и, разумеется, сырому воздуху Лондона.

— Куда же еще?


Столик был задвинут за угол камина, частично отгорожен от остального зала. Как правило, его приберегали для влюбленных, но сегодня Питер Кобра только глянул на лицо Годвина и чуть заметно кивнул ему, точь-в-точь как кивают в Сотсби, покупая Ренуара. Он умел распознать, когда человеку хочется кому-нибудь врезать. Относительная изоляция за угловым столом представлялась вполне уместной.

— Постарайтесь не опозорить мое почтенное заведение, — пробормотал Кобра.

— Прошу прощения? — Гомер едва не застрял, протискиваясь в кабинку. Галстук его болтался в полудюйме от огонька свечи.

Годвин спас галстук Гомера от пожара.

— Он чует, что во мне нынче вечером кипит желание поскандалить. Принесите нам чего-нибудь крепкого, Питер, на случай, если мне понадобиться плеснуть в рожу этому типу.

— Принесу, пожалуй, сразу целый кувшин, — пробурчал Кобра и пропал с глаз.

— Так слушай, Рэй, — заговорил Тисдейл, поспешно предпринимая фланговый маневр, пока дела не пошли в разнос, — взгляни на это с точки зрения начальства. Ты — ценное имущество.

— Вроде выгодных акций? Или фьючерсной кампании по разведению сои?

— Они не хотят, чтобы тебя убили.

— Считается, что я — военный корреспондент…

Будь Кларк Гэйбл военным корреспондентом, разве он так проводил бы время? Сцилла однажды сказала ему, что он выглядит увеличенной копией Кларка Гэйбла, если, понятно, не считать усов и не считать больших ушей, а он сказал, что это как раз и значит, что он вовсе не похож на Кларка Гэйбла. Без усов и ушей, что от него останется? Ну, она тогда напомнила ему о бровях, озабоченно сходящихся иногда к переносице, и о той ямочке на подбородке. Понятное дело. И улыбнулась ехидной своей кошачьей улыбкой — улыбкой, которую знали все и каждый — видели крупным планом на экране в темном зале.

Гомер говорил:

— С их точки зрения ты не военный корреспондент. Иностранный, да, но не военный. Прежде всего, Соединенные Штаты — не воюющая страна. Для тебя, может быть, разница неуловимо тонка, но ее отлично ощущают люди с Мэдисон-авеню. Присмотрись к тем солидным чекам, которые ты получаешь дважды в месяц. Там стоит их подпись. Взгляни на это как на геометрическую задачу: вот ты, вот чек, вот твое начальство. Соедините точки.

В последовавшем за этим молчании Годвин ощутил, что либо он заставит Гомера прекратить разговор в стиле диктора кинохроники, либо прикончит его голыми руками. Появился Кобра с двумя очень большими порциями мартини.

— Пока все более или менее… — пробормотал он и скрылся.

— Гомер, — тихо проговорил Годвин, — меня до глубины души трогает забота руководства, то есть забота обо мне американского газетного синдиката и, надо полагать, «Нью-Йорк трибюн» в том числе. Совершенно очаровательные люди: дети, собачки, домики с лужайками в Ларчмонте и Рае. Но они, кажется, не совсем понимают, что здесь происходит. Тут, видишь ли, идет война. Ты, вероятно, заметил?

Гомер Тисдейл ухмыльнулся:

— Слушай, я заметил войну и уверен, что они…

— Мне полагается ее освещать. Если я не буду говорить о войне, меня поднимут на смех. «Может, бедняга Годвин ее потерял?» И скоро предпочтут слушать не меня, а Рейнолдса и Мюрроу. И кончится тем, что мне перестанут посылать чеки. И твои услуги тогда понадобятся мне разве что чтобы включить газ. Слушай, может, они ни разу толком не слышали моих репортажей и не читают мою колонку? Может такое быть? Что скажешь?

— Брось, Рэй, ты прекрасно знаешь, что они ни единого слова не упустили. — Он улыбнулся самой веселой улыбкой, на какую только способна унылая морда бассета. — На всех островах у твоей программы новостей самый высокий рейтинг, выше чем у Гейба Хиттера, у Рэя Свинга и у Ганса Кальтенборна… Ты великий человек, почти как… Амос с Энди! — шепотом закончил он.

— Содом с Гоморрой! Яичница с ветчиной! Тебе пора расслабиться, Гомер. Еще немного, и ты начнешь принимать пилюльки от несварения, следом от печени…

— Рэй, у нас серьезный разговор.

— Ладно, Гомер, попробую объясниться еще раз. Если бы… я говорю, если бы Амос с Энди вздумали прокатиться в Берлин на бомбардировщике и сделать об этом программу — тогда бы я согласился, что у нашего радионачальства есть свой резон. Но ни Амос, ни Энди не рвутся в бомбардировщик…

— И очень разумно поступают!

— А вот я рвусь. Понимаешь? Никому нет дела, что скажут о бомбардировках Берлина Амос с Энди, или Фиббер Макги и Молли, или Эдгар Берген, или Чарли Маккарти. Это моя тема! И министр авиации дал мне добро. И командование бомбардировочной авиации согласилось, что я-то им и нужен. Я должен участвовать в этом рейде. Мне надо увидеть, как горит Берлин. И рассказать об этом. Я хочу, черт побери, всколыхнуть Америку.

— Ты хочешь, дружок, — произнес Гомер размеренно и певуче, как принято у них в Индиане, — втянуть Америку в эту войну. Я правильно понял?

— Ты заговорил как изоляционист, Гомер.

— Я-то не изоляционист, но изоляционистов хватает. Может статься, что и на радио не все разделяют твое стремление втянуть Америку в войну. Возможно… — он передернул плечами, — даже сам Гектор Крайтон…

— И черт с ним. Все, что я делаю, я делаю ради того, чтобы расшевелить Америку. Это мой бой в этой проклятой войне.

Годвин сделал длинный глоток и сразу почувствовал, как пробрал его плимутский джин.

— Ты мне вот что скажи, Рэй: неужто тебя не пугает до холодного пота одна мысль о рейде на Берлин?

— Еще как пугает. Всякий испугается, если он не полный болван.

— Ну и чего же ты так рвешься участвовать?

— А вот этого нашему начальству и не понять. Это называется совестью. Я чертовски неплохо нажился на этой войне. На этой войне я сделал себе имя. Как Драно и Санифлаш, или те же Амос с Энди…

— Ты и до войны был знаменит, Рэй.

— Но не так. Я только и прошу разок отпустить меня с бомбардировщиками…

— Я бы струсил. Но я тебя понимаю. Ты — человек чести, Рэй, я всегда это говорил.

— Ты и сам хороший парень, старина Гомер, кто бы что ни говорил.

— Я хороший парень, хотя иной раз, сдается мне, ты этого не замечаешь. О, официант, еще по одной. Да, я чертовски хороший парень. Слишком уж верный, вот беда.

Он вздохнул, и капля пота сорвалась ему на воротник.

— Только вот, Рэй, не твое это дело — втягивать Америку в войну. Радиовещание не для того существует…

— А, вовсе ты не хороший парень. Беру свои слова обратно.

— И пора бы тебе смириться с мыслью, что ты не полетишь бомбить Берлин. Повторить еще раз или дошло?

— А вот Квентин Рейнолдс летит!

Годвин сам почувствовал, что начинает походить на обиженного ребенка.

— Мистер Рейнолдс, увы, не является моим клиентом, и потому меня не касается, куда он летит.

Подали ужин, но Годвин не замечал, что ест и ест ли вообще. Чертово начальство на радио доведет его до язвы. Он заметил, что Гомер вытер губы и плашмя положил обе ладони на стол. Таким способом он приводил в порядок себя и свои мысли. Обычно эта поза означала, что у него на руках очень приличные карты.

— Теперь послушай меня, и слушай хорошенько, потому что я намерен тебе объяснить, как обстоит дело, нравится тебе это или нет. Ты, безусловно, и до войны был знаменитостью, но не настолько ценной. Эта война, Битва за Британию, интервью с Роммелем, Рэй, вывели тебя на вершину в средствах массовой информации. Раньше речь шла о твоих книгах. Временный контракт на радио ты получил еще до войны, но… Господи — эта встреча с Роммелем, репортажи о Битве за Британию, которую ты комментировал как футбольный матч, в то время как прямо над головой шли воздушные бои… Ты стал звездой! Теперь они не могут позволить тебе погибнуть!

Увлеченный собственным красноречием, Гомер отхлебнул из третьего бокала мартини и мгновенно осушил его. Годвин, которому в полночь предстоял эфир, вынужден был остановиться на втором. Гомер жалобно заглянул ему в глаза.

— Ничего, если я допью и твой, Рэй?

Он взял бокал и тут же отхлебнул.

— Ты уже не «наш спецкорреспондент» — ты голос, который должен звучать каждый вечер пять раз в неделю. Без тебя уже не могут обойтись. Ты прошел по стране, как… как…

— Инфлюэнца? Грипп?

— Ну, в общем, что-то в этом роде. Кроме того, без тебя воскресный круглый стол европейских корреспондентов превратится в склоку… Рэй, они не могут и не позволят тебе умереть ради каприза, и ты лично не можешь себе позволить умереть. Ты скоро будешь богат. У меня есть еще один довод — может быть, единственный, который для тебя что-то значит: в подписанном тобой контракте имеется железная статья, внесенная по настоянию радиостудии, запрещающая «рисковать без необходимости» — что означает попросту, что тебе вообще запрещается рисковать. А что необходимо, что нет, решает начальство. Мой совет прост: не раздражай их, не доводи, ляг на время в дрейф. — Гомер тяжело вздохнул. — В дальнейшем? Посмотрим. Может, сумеем вырвать у них дозволение тебе самому решать, где нарваться на пулю.

Он пожал плечами.

— Ты хочешь сказать, я пленник? Так это надо понимать?

— Пленник собственного успеха, своей славы. Ради бога, хоть этому порадуйся. И кстати, о хорошей новости. Это насчет твоего рейтинга на «Би-би-си». Ты есть собираешься?

— Гомер…

— «Би-би-си» утверждает, что ты потеснил Рейнолдса! И догоняешь Пристли, чему они весьма рады, потому что по горло сыты Пристли…

— Он самый популярный ведущий за всю историю «Би-би-си». Конечно, неудивительно, что они им сыты…

— А многие там утверждают, что он коммунист. Знаешь, как послушаешь его рассуждения о том, что будет после войны, начинаешь задумываться…

Годвин покачал головой.

— Знаешь, что я скажу, Гомер? Я тебе скажу, начальство на радио всюду одинаково. Закон Годвина.

— Да, — вздохнул Гомер, — пожалуй, в этом что-то есть.

— Но я знаю, как справиться с этими ублюдками. Только что придумал. Очень просто. Вот они запретили мне это дело с бомбежкой Берлина. Ладно… В следующий раз я просто не стану их предупреждать. Скажу после. Они будут в таком восторге от репортажа, и слушатели будут в таком восторге, что начальство уже ничего не сможет сделать. Не сможет себе позволить! — сказал Годвин и усмехнулся.

— Я знаю одно, Рэй. Никогда не говори заранее, что сделает начальство. Ты рискуешь запутаться в их играх, в которых совершенно не разбираешься. А поскольку этот ваш американский «номер первый», Гектор Крайтон, откровенный изоляционист, то давай так: я притворяюсь, что и слыхом не слыхал о твоих планах. Ты ничего не говорил, я ничего не слышал. Но об одном прошу: перестань безумствовать ради участия Америки в войне. Не испытывай терпения Крайтона. Ты слышал, что я сказал?

— Как можно, Гомер? Этого разговора ведь и не было вовсе.


Добираясь до своей квартиры на Беркли-сквер, устало прокладывая путь через затемненный туманный город, он решил еще один, последний раз попробовать дозвониться до Сциллы. Официально ее день рождения уже прошел, и он был сердит, что так и не сумел с ней связаться. Сердит, но одновременно встревожен. Он слушал, как соединяется линия, как звонит телефон. Он уже собирался положить трубку, когда в ней послышался ее голос. Голос звучал как-то не так. Что-то там случилось.

— Сцилла! Где вас черти носили? Поздравляю с днем рождения, моя хорошая. Я чуть с ума не сошел, пока дозвонился.

— Ох, Роджер, милый! Такой ужас!

Судя по голосу, она была простужена. Или плакала.

— Связь паршивая. Что случилось?

Щелчки и гудение доносились будто сквозь вой бури.

— У моей матери, — сказала Сцилла, — новый удар. Я отвезла ее в больницу. Она не может двигаться, она в коме. Я столько раз желала ей смерти, и… о, черт. Роджер!

— Хочешь, я приеду?

— Я бы все отдала, милый. Но ты же знаешь, никак нельзя.

— Ты Максу сказала?

— Утром скажу. Я только что вернулась из больницы. Мы там весь день просидели.

— Как Хлоя?

— Она знает, что бабушка заболела. Она видела, как это случилось. Господи, не знаю, что бы я без нее делала — она мой ангел, Роджер. Слушай, мне нужно хоть немного поспать. Еще минута, и я совсем перестану соображать.

— Господи, как я тебя люблю, — сказал Годвин.

— Я знаю, милый, я знаю. — Он услышал звук поцелуя. — Я свяжусь, когда будет что-то новое.

— Мне чертовски жаль, Сцилла.

— Я знаю. Спокночи, любимый.

Он сидел в темной комнате, глядя в окно на Беркли-сквер. Было два часа ночи, и он знал, что люди умирают в России, и ждут смерти в пустыне, и он до тошноты устал от начальства, и жалел о том, как обернулось дело между ним и Максом, и тосковал по Сцилле… но больше всего он думал о ее матери, леди Памеле Ледженд, и о том, как впервые увидел ее в доме на левом берегу тем парижским летом.


Через пару дней после ужина с Гомером Тисдейлом в «Догсбоди» в кабинет Годвина на «Би-би-си» заглянул Монк Вардан. Они поболтали, и эта болтовня, как оказалось, навсегда перевернула его жизнь. Опытный журналист не упустит такого момента, описывая чужую жизнь, но в своей Годвин, разумеется, не сумел его распознать. Он видел блеск в глазах Гитлера — случайная встреча в холле гостиницы во время Мюнхенского кризиса. Он был свидетелем такого момента в жизни Черчилля, когда того призвали возглавить правительство, видел, как он стремится к зениту в том возрасте, когда другие считают, что карьера кончена. А вот когда его собственная жизнь повисла на острие меча, он просто не заметил. Просто Монк Вардан заглянул на огонек.

Дни сливались в сплошное пятно. Годвин часами метался по городу: с брифинга на ланч, на интервью, на коктейль по случаю визита американского адмирала и снова в студию, разгрести накопившиеся дела, а потом на ужин с человеком из министерства продовольствия, заверявшего, что Великобритании, в отличие от блокированного Ленинграда, не грозит голод. Это только за один день, не более и не менее суматошный, чем другие. Такой же, как все, вот в чем беда. После такого дня ему полагалось бы, ковыляя, добираться до дома, а он вместо этого, измученный, с головой, гудящей от посольского шампанского, отправился ночевать в Дом радио, вернее, под огромной грудой развалин на Портленд-плэйс, разбитой бомбами, — первая ночь, когда он не ушел домой с той осенней ночи, когда герр Гитлер обрушил на Лондон свой пресловутый «Блиц». Тогда Годвин, сам не зная как, вел передачу на Америку среди пожаров, воплей, разрывов и воя сирен на горящих улицах, пока бомбардировщики не вернулись за Ла-Манш, и не прозвучал отбой воздушной тревоги, и не взошло солнце.

Теперь все было по-другому. Гунны больше не стучались у ворот, и бомбы не разносили вдребезги Лондон. Большая история творилась в России, и оттуда, как говорил в Штатах его старый друг Габриэль Хиттер, «сегодня поступили плохие новости». Старина Гэйб повторял эту фразу каждый вечер.

На следующий день Годвин собирался взять выходной или даже два, чтобы поработать над гранками своей книги о «Блицкриге» и повозиться немного с чистовой рукописью следующей — о том, как встретили англичане воскресший призрак гунна, как они сплотились — короткие заметки о самых разных людях в стиле другого коллеги — Квента Рейнолдса. Поэтому вместо того, чтобы отправиться домой, он спустился на третий подземный уровень, откуда они уже четырнадцать месяцев, с августа 1940, вели вешание. Он собирался немного вздремнуть, продумать еще несколько комментариев и записать их на пленку в те предутренние часы, когда в студии не останется никого, кроме него и дежурного звукооператора. Студия называлась «Би-4», и ее коснулись все перемены, которые привнесла война в аристократическую неизменность «Би-би-си».

Единственным напоминанием о том дне, когда он впервые появился здесь утром 1935 года, осталась огромная бронзовая дверь. Скрывавшиеся за ней интерьеры в стиле арт-деко снесли, заменив тяжелыми стальными перегородками и герметичными газонепроницаемыми дверями. Вооруженная охрана проверяла пропуска. Бесконечные коридоры патрулировались добровольцами с охотничьими ружьями в руках, а снаружи так и не убрали мешки с песком. Не стоило полагаться на то, что раз вторжения не было до сих пор, его не будет и впредь. Спросите русских. А ведь они могли полагаться еще и на пакт о ненападении. Спросите мирных жителей Ленинграда.

Из большого подземного концертного зала вынесли стулья. Там на расстеленных матрасах спали сотрудники студии. Еще глубже — как заметил кто-то: на уровне «голубой глины» древнеримского Лондона, строительные рабочие изничтожили водевильную студию, заменив ее столами, настенными картами, телетайпами и пулеметным гнездом на балконе зала. Никому не приходило в голову, что появление наци на третьем подземном уровне означало бы, что наверху дела из рук вон. С балкона собирались вести огонь.

В этом подземелье, в котором и самых храбрых постигали приступы клаустрофобии, на стенах долго сохранялись trompe l’oeil,[4] создававшие ощущение открытого пространства. Теперь и они скрылись за звуконепроницаемыми ширмами, устроенными для удобства работавших в сооруженных на скорую руку студиях, одной из которых была «Би-4». Существование здесь весьма напоминало пещерный комфорт первобытных людей, особенно когда наверху бомбили, здание содрогалось, с потолка сыпалась пыль и на столах дребезжали карандаши в стаканчиках.

Глава Люфтваффе герр Геринг объявил Дом радио одним из главных военных объектов, коммуникационным центром империи. Бомбардировщики стремились превратить здание в щебень, и хотя не преуспели, но были весьма упорны в своих намерениях.

Вытянувшись на железной раскладушке, Годвин обнаружил, что не может заснуть. Картины «Блицкрига» вставали перед ним в темноте, кололи как спицами, — не добрые минуты товарищества, не задорные выкрики с крыши в лицо швыряющим в тебя бомбы ублюдкам, не воспоминание о том, как несся в Сэвил-Роу в надежде, что твой портной пережил еще одну ночь, не воспоминания о бесшабашных днях и ночах, а кое-что похуже. Память потерь и смертей, память той ночи, когда чудесная, преданная Бет Килбэйн осталась в своем кабинете наверху, а проклятый фугас с замедленным взрывателем влетел в окно седьмого этажа и разнес там все к чертям… Плохая была ночь, чуть ли не самая плохая. Бет — и секретарь, и продюсер — ставшее обычным в военное время совмещение ролей — помогала ему улаживать разборки с начальством, спокойно устроившимся за океаном, в Нью-Йорке; и Бет погибла за своим столом, охваченным пламенем под градом шрапнели и стекла. Он не нашел ее в дыму и пыли — он нашел ее кисть и половину предплечья и опознал их по браслетику, охватившему тонкое запястье.

Не стоило слишком настойчиво манить к себе сон. Слишком многие поджидали его там. Отсутствующие друзья. Он спустил ноги с покрытой армейскими одеялами раскладушки и потушил окурок в пепельнице из «Риц». Время шло к пяти. Небо на востоке, должно быть, уже побледнело. Он подумал о немцах, просыпающихся на заснеженных окраинах Ленинграда, потом почему-то представил товарища Сталина, невысокого и с заправленными в голенища сапог галифе. Вспомнился рассвет над пустыней Северной Африки, где Роммель, кажется, держал кисмет[5] в ладонях. Он представлял, как ранние выпивохи в каирском баре «Шепердса» толкуют о Лисе пустыни, расцвечивая и приукрашивая легенды…

Годвин поднялся, прошел к столу и стал просматривать свои заметки к двум репортажам, которые он собирался сделать в записи. В голове уже складывались заключительные фразы. Писать было легко — трудно было жить, жить и умирать.

Он подтянул к себе стул, сел и застучал по клавишам разбитого «ундервуда», на ходу выправляя текст. Он остро ощущал, как шумно кругом и как странен этот шум в пещере, спрятанной глубоко под Лондоном, под Риджент-стрит. Шумели первые поезда подземной линии Бейкерлу. Шумели вентиляторы, котлы отопления, генераторы. Все резервные системы были готовы к тому, что бомба отключит основные источники энергии. Вода, спущенная в туалетах, журчала в трубах над головой. Бет Килбэйн всегда говорила, что система канализации — отличный источник метафор. Когда война закончится, нас смоет потоком дерьма. И мир снова станет чистым. Годвин заметил как-то, что образ зимородка над белыми скалами Дувра, о котором пела Вера Линн, более элегантен и поэтичен.

— Кому нужна поэзия, милый мой романтик? — возразила она, и спорить с ней было бесполезно.

Все равно, они тогда ужасно поругались. А теперь, конечно, самой Бет Килбэйн уже ничего не нужно, и ее уже нет, уже нет…

Он взглянул на часы. Оператор, наверно, его ждет, запивая безвкусные сухие галеты остывшим чаем, и время летит, и гранки ждут правки. Слишком многое ждет его и требует внимания.

Мы только притворяемся, что ведем войну, — писал он, медленно проговаривая слова, появляющиеся на бумаге, вслушиваясь в стук машинки, которую привез с собой в Париж, когда, четырнадцать лет назад, в 1927-м, явился туда в поисках славы и богатства. — И нам здесь, в Лондоне, пришлось повоевать в коротких кампаниях, известных как «Блицкриг» и Битва за Британию, да и теперь, когда едва ли не все взгляды по эту сторону Атлантики обратились на восток, где прожорливый хищник ринулся в русские степи, мы ведем другую войну, которую мало кто замечает. Ее, пожалуй, можно назвать «Забытой войной», потому что пока в ней редко звучат выстрелы, — и все же это война, все та же проклятая война, и она продолжается там, в североафриканской пустыне, в Киренаике, в Ливии, в Египте. Эта война пока затаилась, дремлет, но когда она вспыхнет, когда, как у нас здесь говорят, шарик лопнет, тогда, приготовьтесь, друзья мои… это будет нечто. Но давайте взглянем туда. Давайте спросим — что нас ждет?

Закончив писать, он откинулся назад и перечитал статью, обрезал фразу-другую, добиваясь большей насыщенности и вздыхая над недомолвками, неточностями и пропусками, неизбежными, когда несколько месяцев войны в пустыне, да и любой войны, пытаешься втиснуть в короткую статью: тебе остается в лучшем случае детская порция, полтарелки, но ты делаешь все что можешь и стараешься не ошибиться в главном. Дать хотя бы точный очерк. О большем, в сущности, и просить не приходится — только набросок, достаточно четкий, чтобы твои слушатели не спутали слона с верблюдом. Ничего другого и не остается, когда берешься за обобщения и стремишься ободрить аудиторию.

Второй текст обдумывать почти не пришлось. Он в принципе был проще — один из очерков его серии «Война — это ад!». Серию приходилось тянуть. Опросы, которые проводили исследователи с Мэдисон-авеню, показывали, что слушатели предпочитают эти очерки всем его выступлениям. Вот он и завяз с ними, очутившись где-то между Фредом Алленом и Биллом Ширером, и стараясь кое-как удержаться на грани черного юмора. Очерки казались ему полусырыми, но начальство настаивало, а поколебать мнение начальства из Лондона было нелегко, поскольку начальство, обедающее у «Джека и Чарли» или в «Тафт» или обменивавшееся пошлыми анекдотами в креслах парикмахерского салона «Даун Пэтрол», прежде всего интересовалось цифрами. Оно не позволило бы ему вынести в эфир рассказ о том, как он нашел руку Бет Килбэйн в дыму, пыли и щебне Дома радио. Дурной вкус, говорили они, а если он пытался напомнить, что война вообще не отличается изысканным вкусом, они отвечали, что хотя это вполне может быть правдой, и даже, наверное, правда, но они лучше знают его слушателей, и что радиослушатели, сидя за ужином где-нибудь в Уэстпорте, или в Седар Рэпидс, или в Анахайме, не желают слышать рассказы о том, как красивую женщину разорвало бомбой на куски. С другой стороны, — замечали они, поглаживая его из-за океана, — «Война — это ад!» не портит аппетит, убеждает людей, что дела, в сущности, не так уж плохи, как бы они ни обстояли на самом деле. Так что Годвин скоро научился выплясывать на клавишах пишущей машинке, как Астер на подмостках, сохраняя на лице кривоватую светскую улыбочку, которой, если подумать, только и стоили эти очерки.

Новости «Би-би-си»

Трансляция на США, Нью-Йорк

18.00 17 октября 1941

Дом радио,

Годвин

«Герцог Бедфорд»


Символы вовремя войны много значат. Так все говрят, значит, это правда. Коекто даже скажет, что войны ведутся в основном за символы. В наше время смвлом стали усики герра Гитлера. Над ними можно смеяться. Как и над выдающейся челюстью дуче или его воинственной позой уперев кулачки в ляжки. Предплагается, что мертвая голова или изломанный крест свастики, как и как и двойная молния эмблемы СС должныххх поднимать дух хххх наци. Символы.

У нас недавно, после возвращения Черчилля со встречи с ФДР[6] на Ньюфаундленде появился ррротличный новый символ. При возвращении в Лондон, не выпуская из зубов сигару и опираясь на трость с золотым набалдашником, старик сделал жест, ктрый, как говорится, привился. На вокзале Кина-Кросс он повернулся к собравшейся толпе и поднял указательный и средний палец, изобразив букву V. Толпа ответла восторженными кликами. Так родился новый символ. Теперь о новом, немножко более сложном символе, в котором содержится капелька яда. Рабочие с ацетиленовыми горелками начали хххх снимать решетки Бак-хаус мы, янки, называем его Бэкингемским дворцом. Там полным-полно решеток. Тонн двадцать железа, а это по любому счету немало. Ну и что, спросите вы, к чему все это? Видите ли, они собираются изготовить танк да-да, вы меня слышите, танк и окрестить его «Букингемский дворец». Очень недурной символ, одна из великого множества причин, почему народ так чтит своего короля. И по той же причине народ мечтает содрать шкуру с герцога Бедфорда или по крайнеймере засадить его за решетку до конца войны.

Что общего между герцогом Бедфордом и этой историей танков из решеток? видите ли, оказывается, у этого герцога в лондонсоком особняке тоже полно решеток, и он, помоги ему бог, отказался переплавить свои решетки в танкдругой даже если бы их назвали его именем. Секретарь министерства внутренрних дел мр. Герберт Моррисон высказался по поводу его отказа довольно туманно, заявив, что он «заинтересовался деятельностью герцога» Анонимный комментатор высказался не столь двусмысленно, написав на статуе предыдущего герцога Бедфорда на Рассел-сквер «предатель». Герцог, наодящийся ныне в своем поместье в Вигтауне, заявил: «Я не квислина!»[7] И все мы вздохнули с облегчением. Кое-кто видит в этом доказательство, что вечна не только Британия, но и британская эксцентричность и, как выразился паренек, который чистит мне ботинки, британская подлость. Более снисходительную оценку поведения герцога вы, вероятно, услышите в ближайшие дни. Да, война это ад, и я ваш Роджер Г

Когда он закончил запись, было почти восемь часов, здание оживало, а где-то наверху, над корочкой планеты, пыталось просиять солнце или что-то весьма на него похожее. Моника Ноулс, сменившая Бет Килбэйн, высунула голову из чулана, где раньше хранились швабры, а теперь стоял телеграф, и сказала, что кто-то ждет его в кабинете.

— Кажется, какое-то духовное лицо. Викарий, что ли? — она скорчила рожицу, пожала плечами и тут же усмехнулась: — Вы уж не собрались ли перейти в католицизм?

Ее тон ясно говорил, что ничто уже не в силах ее удивить. Она перекинула ногу через пирамиду мешков с песком, очевидно, предназначавшихся для иной цели, однако уже год перегораживавших вход в чулан, но зазвонил телефон, и девушка снова нырнула в свою каморку. Годвин двинулся к своему кабинету, соображая на ходу: священник? викарий? что за чертовщина? О господи, должно быть, мать Сциллы умерла от удара, и теперь священник хочет с ним поговорить. Наверно, по просьбе Сциллы. Но свернув за угол, он увидел не священника, а Монка Вардана.

— Старый бобр Роджер! Нелегко же вас поймать! Наконец повезло. А я-то звонил на квартиру, — заговорил Монк, прохаживаясь по комнатушке и разглядывая развешанные по стенам фотографии.

Годвин с ФДР, Годвин с Черчиллем, Годвин с Хемингуэем, Годвин с Роммелем на фоне Триумфальной арки…

Но Годвин не слушал его. Он еще думал о Сцилле, гадал, как ее мать, гадал, сидит ли она еще там, потому что он так и не дождался новых вестей из Корнуолла. Может, Макс Худ уже там. Может, он прилетел из Стилгрейвса. Макс пользуется допуском к самому сердцу ее жизни — по праву мужа. Временами Годвин чуть не сходил с ума от того, что вынужден был довольствоваться тем, что ему оставалось.

— Не священник, — пробормотал Годвин. — Монк… монах… ошибка памяти… Какая путаница у нас в головах… Ну, что такое? Почему вы здесь? Помнится, Черчилль теперь должен быть в Чартуолле — и вам следовало бы быть там, чтобы вытряхивать за ним пепельницы?

— Ваши сведения ошибочны. Он дома, на Даунинг-стрит 10, а я сегодня вечером отбываю в Кембридж. Надеялся заманить вас на завтра в свой колледж. Пообедаем вместе. Могу выставить вполне приличный кларет. Угощу и ужином, если вы сумеете отделаться от вечернего эфира. Торжественная обстановка, барашек, обращенные к вам лица молодежи, взыскующей образования, лица, сияющие надеждой…

— Надеждой, что война кончится раньше, чем призовут их возраст.

— Вы топчете цветы британского мужества. Впрочем, я не стану придавать этому значения. Тому, кто сумеет отличить среди нашей молодежи барашка, назначен приз. А потом выкурим трубочку у меня в комнате — пылающий камин, шуршание крыс в стенах… ну как, выберетесь?

— А почему бы и нет? Я заслужил, черт побери.

Монк снова уставился на снимки.

— Боже, вот это да! — Он кивнул на фотографию Годвина с Роммелем в Париже. — Вы не рассказывали мне этой истории. Вы с Лисом пустыни…

— Он тогда еще не был Лисом пустыни.

— Да, но он был победителем Франции. Что вы о нем думаете? О, я читал статью. Это интервью, должно быть, читал весь мир — один из ваших шедевров, смею сказать. Но что он за человек?

— Довольно хороший человек. Для него это было весьма бурное время. Думается, он в самом деле верил, что войне конец. Считал, что падение Франции покончит с ней.

— Но он ведь наци, верно?

— Да. Кажется, он относится к этому примерно как к движению бойскаутов. Судя по всему, он не интересуется политикой — предпочитал не говорить на эти темы.

— Ну-ну… — хмыкнул Монк. — В пустыне этот хитрый бес угостил нас на славу. Но все это между прочим. Мы замечтались. Словом, все улажено, вы приедете. — В его голосе промелькнула совершенно чуждая ему неуверенность. Вардан вздохнул. — По правде сказать, если бы вы не сумели вырваться… мне пришлось бы настоять. Дело жизни и смерти.

Он хохотнул — слишком громко. Смущенно. А он был не из застенчивых, уверенность в себе досталась ему с генами предков.

— Да, у меня к вам дело. Вот этому парню просто необходимо с вами поболтать. Так что давайте. Одна нога здесь, другая там. Наговоримся вволю.

Глава третья

Годвин сидел за рулем маленького красного «санбим-талбота» — легковушки с обтекаемым корпусом, вмятиной на крыле и зарождающейся трещиной на ветровом стекле. Автомобиль возил его чуть не по всей Европе, от Северного моря до гитлеровского Берлина, до франкистского Мадрида и Севильи — еще в гражданскую войну, и в Памплону, и в Лиссабон, и дальше, туда, где Европа обрывалась на Гибралтаре и переходила в Африку. Машина была как раз по нему. Она напоминала ему Париж, молодость, когда он только начинал познавать жизнь и будущее нашептывало обещания и расстилалось перед ним бескрайними просторами.

Выезжал он в отличную погоду. Яркое голубое небо, белые горы облаков, обведенных лиловой полосой, как на детском рисунке. Свежий ветер перебирал холодные солнечные лучи — октябрь притворялся летом. Болотный край всегда казался Годвину немного зловещим — ему невольно вспоминался прежде всего Илийский собор, сырой, промозглый и населенный призраками, так что иногда в нем явственно слышался лязг мечей и копий сторонников Кромвеля, обрушившихся на статуи святых.

Он притормозил, пропустив десяток овец, пасшихся под присмотром облаявшей его собаки, потом начал переключать передачи, набирая скорость. Скоро придется поднять верх. Ветер крепчал и становился холодней.

Забавно, что Монк нагрянул именно в то утро, когда все мысли сходились к Сцилле. Только Монк и знал о них, да и ему Роджер месяцами ничего не рассказывал. Ни о сложной природе их треугольника, ни о переменчивости ее настроений, ни о зыбкости их отношений, о нежданном тепле и о черных депрессиях, и как радостно она смеется, когда тучи расходятся и чувство вины, страхи и злость берут выходной; всю дорогу до Кембриджа он гадал, как со всем этим быть. Бывало, в одном из них нарастал крик: «Хватит, оставь меня, дай мне покоя!» Но никогда этого не случалось с обоими одновременно. А даже если бы и случилось, если им одновременно станет невмоготу и они договорятся и разбегутся — то надолго ли? Быть может, и они тоже только притворяются, что воюют? Или война идет всерьез? Орудийная стрельба и кровь на стенах? Несколько месяцев назад, в темноте сотрясаемой взрывами ночи, они расхихикались под одеялом, смеясь над своими мелкими мучениями и страданиями. Она тогда назвала их стычки «настоящей Битвой за Британию». Тогда это и вправду казалось смешным. На дороге в Кембридж, под первыми брызгами дождя, ему вовсе не хотелось смеяться.

Он едет к Монку Вардану, который собирается накормить его обедом, поговорить о женщинах и еще о каком-то деле жизни и смерти. Ну, с этим Монк спешить не станет. Он великий поклонник этикета. Но рано или поздно дойдет и до этого дела жизни и смерти. Годвин не представлял, что за чертовщина у него на уме. Однако Монк, хоть на первый взгляд и производил впечатление старого осла, относился к тем людям, недооценивать которых опасно.

Говоря о Монке Вардане, довольно было сказать, что он из старых итонцев. Англичане очень серьезно воспринимают свои старинные школы, но для Монка Итон особенно много значил. Годвина такое отношение и смешило, и раздражало — возможно, потому, что сам он окончил школу без особых традиций, а в Гарвард попал только благодаря богатому дядюшке, известному под именем Гной Годвин — по причине своего неохватного брюха, — который счел, что из племянника со временам может выйти банкир. Сам Гной был бездетным банкиром, достаточно рассудительным, чтобы скупить едва ли не целиком родной городок в Айове и ссужать деньгами всю округу. Годвин, пожалуй, мог бы разбогатеть, пойдя по его стопам, но у него не обнаружилось склонности к банковскому делу. Как бы то ни было, очарование старой школы оставалось непостижимым для Годвина. Может, все было бы иначе, окончи он Гротон, Эксетер или Сен-Пол. А так ему представлялось, что гордиться стоит скорее дипломом Оксфорда, Кембриджа или Гарварда. Однако Вардан редко вспоминал Кембридж, зато Итон неизменно присутствовал на краю его сознания.

Все мужчины в роду Варданов, начиная с восемнадцатого века, от якобитского восстания и впредь, учились только в Итоне, и Годвин, когда Монк однажды упомянул об этом обстоятельстве, угощая его обедом в одном из своих лондонских клубов — кажется, в Уайте, — задумался, на кой черт тогда было устраивать якобитское восстание. Если оставить в покое историю, Вардан воистину олицетворял то, чем в представлении Годвина стал Итон: неуклонную правоту всего, что вы говорите иделаете, на том простом основании, что это говорите и делаете вы. То же правило относилось и к костюму, и к мыслям. Столь всеобъемлющая уверенность в себе не дается никаким фамильным состоянием. Вы можете быть не слишком умны, даже не слишком богаты, но, видит Бог, вы вышли из Итона, и вам предстоит править страной. В Америке ничего подобного не существует. Поколения американских мальчиков выходили из частных школ в уверенности, что получили в них то же самое, но на самом деле обзаводились они только чванливостью, а это совсем иное дело. Все это пахло мистикой, и Годвин был уверен, что ему вовек этого не понять. И в самом деле, Монк Вардан был в некотором роде мистической фигурой.

Годвин застал его свернувшимся на кушетке под окном его старой комнаты в здании колледжа. В камине за закопченной решеткой горел уголь, перед глазами лежала открытая книга, а вокруг его длинной тощей шеи был обмотан длинный серый шарф.

— Ну, старый бобр, черепаха вы этакая, куда это вы запропали? Что, разбойники подстерегли на большой дороге?

По створкам окна, глубоко утонувшего в толстой стене, стекал дождь. Среди трех десятков колледжей, составлявших Кембридж, этот принадлежал к самым старым и самым серым. На лестнице — комната была на втором этаже — пахло сырой плесенью и пылью веков. У Вардана было уютно: тяжелые кресла у камина, напольная лампа под желтым абажуром, дорогой старинный ковер, щеголявший истинно английской потрепанностью, закопченные балки под низким потолком, резной шкафчик для напитков, тяжелый угольный ящик, переполненные книжные полки, неописуемый письменный стол, карты в рамках и проигрыватель «Виктрола» с большой стопкой пластинок рядом.

— Монк, — начал Годвин, — простите за опоздание. Вы, конечно, угадали, меня задержали разбойники.

Монк старательно закивал, выбираясь из кресла.

— Я так и думал. Ну что, пройдемся?

Он извлек из стойки у двери зонт, и они под звон колокола отправились на прогулку по зеленым лужайкам, пестревшим влажными листьями, по мокрой улице, вдоль ряда книжных лавок, портняжных ателье, аптек и бакалейных магазинов.

Они пообедали в ресторане, выходившем на шумную площадь, где вовсю шла торговля. Горячие пироги с дичью, приправленные чатни, хрустящие рогалики, кувшины эля на исцарапанных столах. Два столика в глубине ресторана захватили студенты, спорившие о готовившейся постановке «Ричарда III».

— Ну так вот, должен сказать, я невероятно возмущен, — заговорил Вардан, всем видом выказывая полнейшую безмятежность. — Я написал в «Таймс» и в нашу старую школу тоже. Предпринял серьезные шаги. Черт побери, вся кровь во мне кипит!

— Кажется, к нам на мягких кошачьих лапках подкрадывается новая итонская история? — оправдавшиеся ожидания привели Годвина в шутливое расположение духа.

— Я говорю о противогазах, — пояснил Вардан с таким выражением, будто каждый культурный человек обязан был знать, что его возмущает.

— Ах о противогазах…

— Видите ли, речь идет о традициях, не так ли? Недопустимо позволить этому пресмыкающемуся Гитлеру подорвать самое основание нашего образа жизни. «Блиц» уже позади, а цилиндры до сих пор — повторяю, до сих пор! — не вернулись. Это позор, преступление и бесчестье, и я требую, чтобы цилиндры вернулись туда, где им место. На лохматые головы итонцев. Я ни от кого не скрываю своего мнения.

Он ничуть не шутил, хотя на губах у него играла улыбка.

Годвин кивнул, припоминая. Он вставил в серию «Война — это ад» очерк о катастрофе, постигшей Итон, когда угроза вторжения казалась неминуемой. Форма учеников включала шляпу-цилиндр. Когда дела пошли плохо, всем были розданы противогазы, после чего на полках гардеробных не осталось места для цилиндров. От цилиндров пришлось отказаться, хотя считалось, что это временная мера, только до окончания военных действий. Но Монк исполнился подозрительности. Ему виделись здесь происки темных сил, стремящихся, на радость герру Гитлеру, навсегда лишить итонцев их цилиндров.

— Я носил цилиндр, и отец мой носил, и дед…

— Я начинаю понимать, Монк.

— И кстати, я должен обзавестись сыном, — неожиданно добавил Вардан.

— По вашим словам, Монк, цилиндра ему все равно не носить. Так что стоит ли хлопотать?

— Ваши слова не лишены смысла. У мальчика должна быть мать. А у Монка, стало быть, — он поморщился, — жена. Подобная мысль может сбить человека с ног.

За обедом Вардан ни разу не коснулся собственного участия в военных делах, не упомянул о Черчилле и о том мире, где за рюмкой бренди и сигарой принимались великие решения. Годвин знал, что Вардан — частый гость в «военной комнате» дома номер 10, но и об этом не было сказано ни слова. Зато Вардан настойчиво добивался от Годвина его мнения о ходе войны, о перспективах на восточном фронте, в Северной Африке и в Средиземноморье и о возможности создания «супер-бомбы». Годвин высказался коротко и ясно. Все это было не сложно.

— Да, — заметил Вардан, — паршиво обстоят дела в пустыне.

— А, знаменитая британская «недооценка». Уэйвеллу досталась жестокая трепка.

— На это дело можно взглянуть с двух сторон — с двух сторон, старый лис. Пожалуй, когда за кнут взялся Роммель, нам пришлось чертовски худо. Да, погонял он нас. Хотите пудинг?

Годвин отказался от десерта и ограничился тем, что оказалось чашкой кипятка с легким кофейным привкусом. Вардан продолжал:

— Да, в этих засыпанных песком просторах дела у нас плохи. На днях видел в военном министерстве толстого бедолагу Блэкландса: на нем лица не было. В этом проклятом отступлении получил свое его сын Стрингер. Роммель просто разнес их в клочья. — Он кашлянул, закуривая сигару. — Наше выступление там провалилось, Роджер. ПМ[8] думает, что Уэйвелла придется сместить. Что-то надо делать, а запасной армии у нас, видите ли, под рукой нет. Бедняга Стрингер. В школе, как ни прискорбно, его держали за девчонку. Очень милый мальчик. Очень милый. Не представляю, как его занесло в пустыню, да еще во время войны. Ему больше подошла бы судьба тихого услужливого клерка. А теперь все это у него позади, простите за выражение. Он убит, наш Стрингер, убит, убит, убит.

— В наши дни это обычное дело, — вставил Годвин.

— Да, смерть теперь вроде простуды, это вы хотите сказать? Вы молодчина, старый вы хорь. Никогда не терять чувства юмора, вот что главное. Пойдемте-ка прогуляемся. Дождь перестал.

И ни намека на то, зачем Вардан вытащил его в Кембридж.

Дождь прошел, и лужи сверкали золотом в лучах вечернего солнца. Они вернулись к колледжу, прошли под арку и по газону. Мимо проходили, спеша по своим делам, люди в черных мантиях. На древней стене пламенели плети дикого винограда, ветер гонял красные листья по траве лужайки. Все здесь было полно пьянящих, щедрых и пышных красок.

Вардан задержался ненадолго, чтобы переговорить с парой проходивших мимо старшекурсников, выслушал их, чуть склоняясь с высоты своего роста, поцокал языком и повернул назад, к реке Кем. Годвин подумал про себя, что Монк является отличным образцом породы: заметно выше шести футов ростом, кожа да кости, узкоплечий, сутулый, с разболтанной походкой, с резкими и неловкими с виду жестами. Он с одинаковой уверенной небрежностью носил костюм от Хантсмана, вельветовые бриджи и твид, а также, надо думать, красный охотничий камзол. Сегодня на нем был помятый старый костюм с потертыми манжетами и обшлагами брюк и сапоги, измазанные в грязи, как и наконечник полученного в наследство от деда зонта-трости.

Они шли мимо парков и лужаек, тянувшихся над рекой Кем. Дальше раскинулись знаменитые колледжи: в позолоте последних солнечных лучей они представлялись подобием великого сказочного Камелота. Осенние костры, наполнявшие воздух запахом горящей листвы, подобно прустовскому кусочку пирога, внушали ностальгические воспоминания. Блестела под солнцем вода, городской шум терялся в шорохе листвы под ногами.

— Между прочим, — лениво протянул Вардан, — Толстячок Блэкландс рассказывал, что видел вас на каком-то из приемов у леди Астор. С Кимом Филби, Чипсом Гэнноном и еще с этим Мюрроу. Избранное общество! Говорит, вы проявили себя наилучшим образом: едва не затмили Кима Филби, а выпили вдвое меньше его.

— Удивительно, как он это определил. То есть насчет Кима. Парень, похоже, сливает спиртное в деревянную ногу — сколько бы ни влил в себя, все разве что капельку под мухой.

— Толстячок говорил, что Филби основательно перепил и наблевал в горшок с пальмой. Может, вы ушли раньше?

— Я вечно пропускаю самое веселье. Все из-за этих полуночных эфиров.

— Еще Толстячок рассказывал, что Мюрроу разобидели чуть не до слез. Сперва кто-то нелестно отозвался о его портном, а потом еще какая-то толстуха уселась на его шляпу. Толстячок неплохо относится к Мюрроу, но полагает, что порядочный человек не стал бы так серьезно относится к вопросам одежды.

— Филби в тот вечер рассказал мне славную историю. Клянется, что чистая правда. Мол, фон Риббентроп как-то встречался с Черчиллем — конечно, еще до того, как тот перебрался в номер 10. И вот фон Риббентроп старался убедить Черчилля, что англичанам нечего и думать воевать с наци. Долго толковал насчет гигантской военной машины Германии, насчет Люфтваффе, вермахта, насчет всех этих танков, а Черчилль знай попыхивает сигарой и слушает. Ну, а на закуску фон Риббентроп заявляет: а еще, мол, у Германии есть итальянцы! Черчилль еще малость попыхтел, потом вынул сигару изо рта и говорит: «По справедливости они и должны были достаться вам. В прошлый раз с ними мучились мы».

Вардан одобрительно рассмеялся, прикрывая рот длинной, похожей на птичью лапу ладонью.

— Должен признать, это похоже на Уинстона.

— Филби уверяет, что все правда, он сам там был. До фон Риббентропа не сразу дошло, зато когда дошло, он расхохотался, не сумел удержаться.

— Развратник и мелкий позер. Он, знаете ли, не имеет право на «фона».

— Да, я слышал.

— Настоящая свинья. У Геринга, говорят, есть свои достоинства, но он тоже свинья. Все они свиньи. Впрочем, я напрасно обижаю свиней. Все дело в том, что Мюрроу воображает себя этаким красавчиком Бруммелем. Симптом глубинных психологических проблем.

Ветер снова стал холодней, и на горизонте, затягивая солнце, собирались тучи.

— Или ему просто нравится хорошо одеваться.

— Да ведь в этом все дело! Он слишком много об этом думает. Вот вами, Роджер, старая школа могла бы гордиться. У вас есть стиль.

— Я просто никак не подыщу приличной прачечной. Ту, которая мне верно служила, закрыла бомба, и, кажется, навсегда.

— Вот что я вам скажу — я хотел бы видеть вас в Итонском дискуссионном клубе. Поверьте, я далеко не всякому бы это сказал.

— Вы очень любезны, Монк.

— У меня до сих пор хранится мой клубный жилет. Парчовый. В те времена он был мне вполне к лицу. И до сих пор сидит не хуже, чем тогда, сквайр Годвин, а ведь я — ровесник века!

Они остановились полюбоваться рекой. Дым костров плыл мимо, унося груз воспоминаний. Вардан сложил ладони чашечкой, чтобы закурить сигарету. В его светлых волосах виднелись зарождающиеся пролысины. Он приладил ладонью растрепанные ветром пряди.

— Вы гадаете, зачем я просил вас приехать.

— Помнится, вы сказали, дело жизни и смерти?

— Некто должен приехать сегодня вечером, и он хотел с вами повидаться. Просил меня устроить встречу. Занятой человек, как и вы, — нелегко оказалось вас свести. Вы молодец, что приехали.

— Будет тема для очерка?

— Полагаю, вполне может быть, — таинственно улыбнулся Вардан.

— Насколько я понял, этот некто обходится без имени?

— К чему портить мне игру? Имя появится к ночи.

Вардан хлопнул Годвина по плечу. Ехидный, лукавый тип — он наслаждался своей таинственностью. Любил пошутить за чужой счет — и особенно в присутствии жертвы розыгрыша. Блеск звезд ослеплял его меньше, чем других, он питал меньше почтения к окружающим. Ему нравилось думать, что он видит вещи, как они есть. Но встреча с Уинстоном Черчиллем проявила любопытную сторону его натуры: разбирая людей холодным пронзительным взглядом, он постоянно искал среди них того, кто оказался бы достойным его преклонения. В Черчилле он нашел своего героя. Кое-кто поговаривал, что любовь к Черчиллю преобразила Монка Вардана. Другие говорили, что Монк Вардан нашел в Черчилле своего Гитлера.


Годвин готов был без конца наслаждаться неторопливым течением времени, но Монк к ужину стал беспокоен. Сказал, что, подумавши, не в состоянии вынести трепетной академичности торжественной трапезы, и увел Годвина в маленький ресторанчик, где пахло пивом, бифштексами и картошкой. Здесь было полно дыма и коммивояжеров, разбавленных несколькими компаниями донов и студентов, ужинавших с родителями.

На обратном пути Монк сверился со своим золотым «хантером» и снова запихнул часы в жилетный карман. Приближалось время «дела жизни и смерти». Ночь оказалась слишком промозглой для октября, и косой дождь со всех сторон хлестал готические здания. Годвин вслед за Варданом вошел под сводчатую арку, ведущую к лестнице, и по узким сырым ступеням поднялся в комнату. Здесь было холодно, из глубоких оконных ниш тянуло сквозняком, но Вардан, как видно, привык. Через десять минут в камине загорелся огонь, и их потянуло к теплу, в кресла, составленные на ветхом коврике, прожженном искрами и угольками. Здесь было три кресла: два — лицом друг к другу и одно между ними, прямо перед огнем. Оно, очевидно, предназначалось гостю. На откидном столике, горячо сверкавшем медными петлями, стоял поднос с напитками: скотч, джин, бренди, сифон с содовой, тяжелые хрустальные бокалы и тяжелая пепельница, вполне пригодная, чтобы послужить орудием убийства в каком-нибудь романе Агаты Кристи. Вардан рухнул в кресло, закинул длинные ноги на подлокотник, протянув подошвы к огню.

— Ну, ладно, Монк, долго еще?

Вардан снова извлек золотые часы.

— Полчаса. Он едет из Лондона. Он, знаете ли, весьма важная персона.

Годвин кивнул. Таинственный гость ожидался не ранее одиннадцати часов. Глядя в огонь, Вардан заговорил:

— Расскажите-ка, вы все еще не развязались со своей Сциллой? Это, знаете ли, не праздное любопытство. Мне действительно нужно знать.

— Зачем?

— Я прошу вас довериться мне еще на несколько часов. К вашему отъезду все объяснится.

— Вам не кажется, что от этих намеков и недомолвок отдает ребячеством? Этакая претензия на глубокомыслие…

— Нет, в данном случае не кажется. Вы сами увидите. Ну, снизойдите до ответа — что происходит между вами и миссис Худ?

— Ладно, — Годвин вздохнул и потер глаза. — Не так-то это просто, как вам кажется.

— Следует понимать, что генералу Худу ничего не известно?

Годвин усмехнулся, вспоминая прошлогоднее пророчество Вардана о чинах и почестях, ожидающих Макса. Как человек, приближенный к особе премьер-министра, он оказался недалек от истины. За свои действия в Каире зимой сорок первого — около восьми месяцев назад — Худ получил рыцарское достоинство и чин — правда, не фельдмаршала, а генерала.

— Макс не знает.

— Довольно неприятная ситуация — для всех участников.

Годвин пожал плечами:

— Бывает, что в неведении — спасение.

— Конечно, — с некоторым сомнением заметил Вардан, — удачно, что она актриса. Для нее это, пожалуй, нелегкое испытание.

— Еще бы. Я стараюсь пореже думать об этой стороне дела.

— Да, это естественно. Вы несчастны из-за нее, не так ли?

— Такова любовь, Монк. Зато поэты не остаются без работы.

— Я думал, любовь — это луна, весна, она…

— Можете, если хотите, назвать это сексуальной озабоченностью. Как бы там ни было, мне иногда кажется, что нужно только одно… обладать ею. Но ради сохранения тона дискуссии давайте называть это любовью.

Вардан по-волчьи оскалился:

— Не мне бы рассуждать о любви — едва ли я когда-нибудь влюблялся. Много хлопот и не слишком большие дивиденды, если можно судить по моим знакомым. Знаете ли, меня, случалось, обвиняли в том, что я довольно холоден в отношениях с людьми. — В его улыбке мелькнуло лукавство. — Уму непостижимо, согласны?

— Вам лучше знать, Монк.

— А вам раньше случалось любить кого-нибудь?

— Думаю, да. Однажды.

— И что с ней сталось?

— С ним, — поправил Годвин. — Конечно, речь не о сексуальной любви. Но это была любовь. Преданность. Восхищение. Все, что понимают под словом «любовь».

— Да, — задумчиво протянул Вардан, — я и сам не совсем понимаю это слово.

— Могу свести его вот к чему: если вы себя забываете, если вы готовы буквально умереть за кого-то, умереть, чтобы спасти, умереть вместо него — тогда, в моем простом, детском понимании, это любовь — к мужчине, к женщине или к ребенку, и неважно, участвует ли в ней секс. Повторяю, в отношении философии и морали я совершенный мальчишка.

Лицо его разгорелось от жара огня. В камине потрескивали угли, холодный ветер трогал тяжелые шторы, и по полу тянуло холодом.

— Могу ли я спросить, кто был сей идеальный мужчина?

— Можете.

— Так кто же он? Вы меня интригуете. — Его губы изогнулись в дружелюбной, циничной усмешке.

— Макс Худ.

Вардан чуть заметно моргнул — чуть заметно задрожали веки — редчайшее для него проявление некоторой потери самообладания.

— По-моему, я не уследил за ходом вашей мысли, старина.

— Простите, вы правы. Ни одна душа в мире не знает обо мне и Максе, кроме меня и Макса, и еще… ну, это не важно.

— Невероятно! Вы полны неожиданностей. Кто же еще? Сцилла, надо полагать…

— Я ей никогда не рассказывал, и Макс, я уверен, тоже.

— Кто же тогда?

— Монк, какого черта вам надо?

— Я должен знать. Я не из прихоти вас сюда вытащил… Все, что говорится сегодня в этой комнате, строго конфиденциально, но вы должны быть со мной откровенны.

— Вы, хитрый ублюдок! Так вы ждете Макса! Но чего ради? С Максом я мог увидеться когда угодно.

— Просто скажите, кто еще знает, что связывает вас с Максом Худом.

— Клайд Расмуссен.

— Что? Клайд? Оркестрант?

— Он самый.

— Бога ради… — с такими интонациями встречают невероятные известия на сцене. — Клайд Расмуссен? Наш Клайд? Вы, Макс Худ и Клайд Расмуссен!

— Это давняя история.

— И вам троим известно нечто, неизвестное больше никому… — Вардан погладил спинку своего впечатляющего носа. — Что же это может быть? Все равно что хеттские надписи расшифровывать… Не могли бы вы как-нибудь объяснить?

— Ни в коем случае. Никак. Если успех сегодняшней встречи невозможен без моих объяснений на этот счет, значит, ваше светское предприятие ждет сокрушительный провал. Спросите Макса, когда он приедет, но меня, Монк, увольте.

В последовавшем за этим молчании прозвучали шаги на лестнице.

— Наконец-то, — жизнерадостно объявил Вардан. — Вот и наш гость.

Он прошел к двери и вышел на площадку, впустив внутрь порыв холодного сырого воздуха. Годвин уставился в огонь и жалел, что не объяснил Монку, куда он может отправляться со своими гостями. Невнятно прозвучали голоса, потом звук шагов вниз по лестнице. Шофер уходит? Дверь за спиной распахнулась, заскрипев петлями. Вместе с запахом дождя Годвин почувствовал резкий запах сигарного дыма.

— Годвин! Вы очень добры, что приехали!

Он узнал голос. Узнал бы его, даже если бы не встречался с этим человеком раз пять или шесть. Он не раздумывая вскочил, рывком выбросив тело из глубокого кресла, и сквозь дым сигары взглянул в глаза Уинстону Черчиллю.


Отношение Годвина к Уинстону Черчиллю определялось поначалу, среди всего прочего, и трепетным преклонением перед ним Монка Вардана. Вот он, дородный, осанистый, отчего выглядел выше своего настоящего роста, быстро вошел в комнату — шестьдесят семь лет, но полон энергии, в зубах длинная, толстая сигара, на плечах военно-морской бушлат. Розовое гладкое лицо, лысая голова, оттопыренная нижняя губа, на которой, как на подставке, покоилась сигара. Он положил на стол морскую фуражку, скинул с плеч бушлат, тотчас же подхваченный Монком, и, потирая озябшие руки, прошел к огню. Он был одет в синий толстый кардиган, отвисавший на животе. В вырезе виднелась белая рубашка с галстуком-бабочкой — в белый горошек по темно-синему фону. Он казался избыточно узнаваемым — так мог бы выглядеть артист, исполняющий роль Черчилля в какой-нибудь пьесе.

Он легко завел светскую беседу, обращаясь одновременно к Годвину и к Вардану: пожаловался на смертную скуку на приеме, который он вынужден был посетить, добродушно прошелся на счет мерзкой погоды, встретившей их с шофером на пути к Кембриджу. Он шутливо напомнил Годвину об их последнем свидании и пожурил Монка за спартанскую обстановку комнаты.

— Вы богаты, Монктон, — сказал он, — и, смею напомнить, богатства с собой не унесешь. Будьте умницей, потратьтесь немного. Не заставляйте нас из жалости пускать для вас шапку по кругу. Монктон, — добавил он, обращаясь к Годвину, — по большей части считает меня старым ослом, однако, как я не устаю ему напоминать, если нужно спасать мир, другого такого старого осла ему не найти.

Он не выглядел старым, был почти лишен примет возраста, а между тем Сталин был моложе его на четыре года, ФДР — на восемь, Гитлер — на пятнадцать; не просто другой человек — другое поколение. Годвину подумалось, что окажись эти двое, Гитлер и Черчилль, с глазу на глаз, им не о чем было бы говорить. Разве что о рисовании и живописи — оба были художниками — а в остальном они словно с разных планет.

Вардан как-то, много лет назад, заметил, что Черчилль — последний великий человек империи, последний герой викторианской эпохи, которому история навязала триумфальную и трагическую роль.

— Черт возьми, он из них единственный, единственный из видных представителей своего класса, — говорил тогда Вардан, — кто не изменил старой Англии. Вам, американцу, это трудно понять, но вы уж постарайтесь. Истеблишмент и ваше проклятое «Би-би-си» сбывают людям политику умиротворения, как мошенники — подпорченный товар на дешевой распродаже с грузовика — они не упускают случая посмеяться над Уинстоном, когда он предупреждает их насчет Гитлера. Но запомните мои слова, Роджер, еще будет время, когда мы окажемся по колено в крови, и тогда они явятся к нему, поджав хвосты, и станут умолять их спасти. И ему придется их спасать. Вот увидите.

В то время не многие согласились бы с Варданом, а ведь он, по большому счету, оказался прав.

Когда Гитлер пришел к власти, подтвердив тем самым правоту Черчилля, Годвин понемногу принял оценку, данную Варданом своему кумиру. И с точки зрения морали, и в политике он представлялся последним оплотом той цивилизации, которую поклялся защищать, — башней, столь высокой, что едва ли не затмевал солнце и отбрасывал тень во все уголки своих владений. Он уже семнадцать месяцев занимал пост премьер-министра, когда в мае 1940 года выступил с речью, столь вдохновенной, что слова ее, как пули в стене, застряли в коллективном сознании народа. Большую часть этой речи Годвин знал наизусть, часто цитировал ее в эфире и в своей колонке, и сейчас, непринужденно болтая с ее автором у камелька, он вспоминал слова, сказанные Черчиллем в день падения Франции. Ее возвышенные строки ложились в память легко, как хорошие стихи.

Но если мы сдадимся, то весь мир, включая Соединенные Штаты, вместе со всем, что мы знали и любили, падет в бездну новых Темных веков, и эти века будут более зловещими и, быть может, окажутся более долгими благодаря свету извращенной науки.

А потому пусть каждый будет готов исполнить свой долг и встретит угрозу так, чтобы, если Британская империя и ее Содружество продержится еще тысячу лет, люди и через тысячу лет сказали: «То был их лучший час».

Годвин успел поверить, что, не пошли им провидение Черчилля, от Британской империи к этому времени осталось бы одно, более или менее славное, воспоминание.

Черчилль покатал в пальцах свежую сигару, понюхал ее, удовлетворенно кивнул. Вардан подал ему спички.

— Белые люди, знаете ли, в пустыне сходят с ума, — рассеянно заговорил Черчилль. — Мы в таких случаях говорили: «взбесился» или «одичал» — знаете, как в той песне Ноэля: «Лишь англичанин да бешеный пес выйдет в полдень на солнце». Помните? Отрицать не приходится — мозги спекаются или еще что… Я сам там чуть не свихнулся в свое время. Паршивое, между прочим, было время. Европейцам в пустыне плохо приходится. Так всегда было. Вы ведь побывали в Каире, Годвин. Успели выбраться в пустыню?

Он моргнул, пыхнул сигарой. Густой клуб дыма завился вокруг его головы. Выпятил челюсть и обхватил рукой спинку кресла, будто ему нужна была опора, чтобы перейти к худшему.

— Очень ненадолго, так что всерьез сойти с ума не успел, — отозвался Годвин. — Обошлось легким припадком истерии.

Черчилль кивнул и хмыкнул:

— Это и к лучшему. С припадками истерии мы как-нибудь справимся… — Улыбка медленно расползалась по его лицу, отчего лицо становилось круглым, как у младенца. — Вы не сталкивались с Лоуренсом?

— Однажды встречался. Незадолго до его гибели. Вы, кажется, хорошо его знали?

— Еще бы! Мы в двадцать первом вместе отправились на Ближний Восток. Я был советником по делам колоний, а его прихватил как проводника и ради компании. Официально он получил пост советника по арабским делам. И после он часто у нас гостил.

«У нас» — означало в великолепном фамильном поместье в Чартвелле.

— Необыкновенный человек. Я к нему очень привязался. И какой печальный конец… Говорили, что Лоуренс там тоже слетел с катушек — ну, кто знает… Всем известно, как неохотно он открывал душу — признак хорошего вкуса, я бы сказал. А вот арабы смотрели на него, как на бога. Кто для одного — бог, для другого — маньяк. — Черчилль пожал плечами. — Я последнее время много думаю о пустыне. — Он выпустил облачко дыма. — Вы слыхали, кто-то обозвал меня полуамериканцем? Я ответил, что и Грочо Маркс — американец, тут уж им пришлось замолчать! Вы — американец… — он помолчал. — Я, конечно, американец наполовину.

Он сказал это так, Годвин мог не знать, что мать Черчилля, Дженни Джером, была единственной дочерью американского миллионера.

— Да, — наконец произнес Годвин.

Он не понимал, что происходит, словно читал книгу с середины.

— Пустыня, — тихо сказал Черчилль, — и Америка. Вот две причины, которые свели нас здесь… Монк, окажите любезность, сделайте бренди с содовой. Здесь некоторых замучила жажда.

Глава четвертая

— Осложнения в наших африканских предприятиях, — негромко продолжал Черчилль, причем из голоса его напрочь исчезла наигранная фамильярность, — произрастают из двух корней: греческая карта, из-за которой и ведется игра, и личные качества Арчи Уэйвелла и Эрвина Роммеля.

Он пустил струйку дыма через стол, и сквозняк унес голубоватое облачко в темный угол комнаты.

— Розыгрыш греческой карты стал неизбежным, когда год назад Муссолини занял Грецию. Он стремился произвести впечатление на герра Гитлера, каковой, по мнению дуче, относился к нему без должного уважения, — и потому он отправился в поход, двинул свои албанские армии в соседнюю Грецию. Для меня это был вопрос чести. Видите ли, бедняга Невилл в апреле тридцать девятого обещал Греции поддержку людьми и оружием в случае, если на нее будет совершено нападение. Мои обязательства перед Грецией не подлежали сомнению.

Годвин, с рюмкой бренди в руках, придвинулся ближе к огню. Все это он знал и раньше, но услышать рассказ о событиях из уст самого премьер-министра — дело совсем иного порядка.

— Мне без устали твердили, — продолжал Черчилль, — что сдержать слово было бы безумием. Наше правительство пережило кризис, Чемберлен ушел в отставку, я — представьте себе! — не отвечаю за его договоры и не связан его обязательствами. Приводили и тот довод, что на помощь Греции придется послать части из ближневосточной армии Уэйвелла. Все чистая правда, только об одном не упомянули — мы давали обязательства — мы дали слово! Иден сказал мне, что это дурь — так и сказал: дурь! И Уэйвелл, как это ни грустно, закусил удила. Говорил своим ребятам, что я спятил и не понимаю, в каком положении он оказался, столкнувшись с итальянской армией в Северной Африке. Говорил, что в Греции положение таково, что врагом окажется скорее время, чем итальянцы. «Прекрасно, — отвечал я ему, — тогда пошевеливайтесь. Надо успеть дать итальянцами по носу до того, как ваши силы понадобятся мне в Греции. Короче говоря, быстренько очищайте пустыню от итальянцев». Главный недостаток Арчи Уэйвелла — это, конечно, что он интроверт, замкнут в себе и ненавидит политиков — а всякий, кто с ним не согласен, разумеется, просто чертов политик. Взгляд, не совсем подходящий для военного, который ведет войну, а стало быть, работает на политиков. Политики дают отставку генералам — и никак не наоборот. С Уэйвеллом трудно иметь дело — у него есть привычка отвечать на вполне разумные вопросы загадками или вовсе не отвечать. Он мастер держать паузу на десять минут. Знаете, затягивать молчание в разговоре. Да, из Арчи получился бы отличный полковник, а на него натянули генеральский мундир. И всю осень сорокового года он твердил всем и каждому, что я не даю ему покоя, дергаю, подталкиваю… так оно и было, Годвин, — с его точки зрения. Мне не нравилась его нерешительность. Я хотел расшевелить его, пытался натравить на итальянцев… я уже начал сомневаться, что он вообще умеет драться, не то что побеждать. И вот я послал Идена с ним потолковать — ха, все равно что к деревянному индейцу обращаться — и, черт меня возьми, он так очаровал Идена, что тот чуть не выпрыгнул из подштанников! Энтони сообщил мне, что Уэйвелл с генералом О’Коннором разработали отличный план. Право слово, так оно и было. Энтони в разговоре со мной мурлыкал, как шесть котов сразу. Может, Уэйвелл с О’Коннором в конечном счете и довели бы дело до победы… Короче говоря, Годвин, я был полон надежд. В декабре О’Коннор — храбрый, решительный человек, можете мне поверить, Годвин, — наконец ужалил. Он, подобно Аттиле, громил превосходящие силы противника, он разбил итальянцев в Соллуме и на перевале Халфайя, он с огнем прорвался в Ливию, захватил форт Капуццо и Сиди-Омар. Драка была отчаянной, но О’Коннор и создан для таких дел — настоящий британский солдат. За неделю победы превзошли все наши ожидания. Более того, захваченные им итальянские орудия и грузовики можно было использовать в Греции… а он все пробивался вперед, взял Бардию, следом одержал крупную победу под Тобруком. Великолепная кампания. Уэйвелл с О’Коннором остались победителями… но Уэйвелл никак не мог забыть старое, просто выходил из себя. Мы вынуждены были заниматься Грецией. Но Арчи снова принялся ворчать, подкусывать и зудеть. Он непременно хотел указывать мне, как мне делать свою работу, — очень утомительно… О’Коннор, конечно, на этом не остановился. Помните, Годвин, его рывок на сто миль к западу мимо Тобрука, когда он занял Дерну и погнал остатки итальянской армии? И вот конец — 7 февраля итальянцы сдались! Господи, как они сдавались! Четыреста человек явились к полковнику Комбу из 11-го гусарского[9] и объявили себя его пленниками — а Комб так устал, что велел им приходить завтра.

При этом воспоминании живот Черчилля заколыхался от смеха, щеки раскраснелись, на глаза выступили слезы.

— Он велел им… велел прийти назавтра… и они пришли!

Черчилль вытер глаза короткими толстыми пальцами.

— Годвин, что напоминает вам эта история? Ну, что?

Годвин улыбкой покачал головой:

— Что она должна мне напомнить, премьер-министр?

— «Война — это ад»! — Черчилль опять хихикнул. — Вам стоит ее использовать, честное слово, стоит! Поверьте слову старого газетчика!

— Так я и сделаю, с вашего позволения. Можно сослаться на вас?

— Ну конечно! Семейство полковника Комба будет гордиться им. — Черчилль тяжеловесно заворочался в кресле. — Монк, поправьте огонь, будьте добры. Вот спасибо.

Он изучил то, что осталось от его сигары, и достал из кармана кардигана портсигар из свиной кожи. Вынул новую, понюхал и тщательно обрезал кончик. Поднес спичку.

— Ну вот, О’Коннор готов был двинуться на Триполи, куда загнал маршала Грациани. Уэйвелл с О’Коннором уже чуяли кровь. О’Коннор продвинулся на пятьсот миль и захватил 130 000 пленных, четыреста танков, тысячу орудий, крепости Бардии и Тобрука… и тут, должен сказать, судьба зло подшутила над нами… если бы я не знал наверняка, что господь бог — англичанин, то, пожалуй, начал бы сомневаться. О’Коннор оказался слишком успешным, слишком предприимчивым…

Годвин покивал:

— Но ведь ему приходилось действовать наперегонки со временем — из-за Греции. Верно?

Черчилль пропустил мимо ушей замечание, содержавшее неприятную истину.

— Подожди он еще немного, всего четыре месяца, пока все силы Гитлера оказались бы связаны в России… но, увы, итальянцы не слишком упорно сражались у последней черты. Два события послужили к нашей погибели, Годвин. Греки наконец разыграли свою карту, их первый министр запросил у нас помощи… и, за грехи наши, герр Гитлер отправил Эрвина Роммеля драться против нас в пустыне.

Дождь все сильней бил в окна. Капли стекали по каминной трубе и с шипением испарялись на горячих углях. Роджер Годвин, которому пришлось спасаться от армии Роммеля по пустыне, знал, как это было. Но услышать об этом от ПМ — совсем другое дело.

— Да, британский лев, пожалуй, вдоволь поревел и побушевал в пустыне, но Эрвин Роммель, скажем прямо, явился в Северную Африку с хлыстом и тумбой, в намерении укротить зверя. Хлыст и тумба, и еще воля и дерзкая готовность к риску — он решился овладеть ходом войны одной силой воли. Если Лоуренс в наше время был первым богом пустыни, то второй тогда как раз родился — потому что этот великий воин, Годвин, стал именно богом пустыни… Но вы ведь были в Каире и все знаете сами. Наша экспедиция в Грецию началась в марте. Семь месяцев назад. Само собой, наша оборона была ослаблена. А Роммель застал нас врасплох. «Блицкриг»! Он не стал дожидаться новых танков, а прямо вцепился нам в глотку.

Годвин с восхищением наблюдал, как искусно Черчилль расставляет акценты в своем повествовании. Изложение событий было в основном верным, просто не совсем полным. На деле он так оголил британскую оборонительную линию, что Роммелю с его хлыстом почти не с кем было воевать. И Годвин готов был поручиться, что сокрушительный провал операции в Греции — когда пришлось эвакуировать больше пятидесяти тысяч британских солдат, а над Акрополем меньше чем через два месяца взвилась свастика — Годвин готов был поспорить, что эти подробности выпадут из его рассказа.

— Эль-Агейла, Мерса-эль-Брега, Бенгази — по очереди пали под его ударами. — Голос Черчилля рокотал, как гром, раскатившийся над болотами за Кембриджем. — Ним, О’Коннор и Уэйвелл не сумели его остановить. Неделя адской бойни, пятьсот проклятых миль — мы, британцы, отступали в беспорядке, удирая от Роммеля… Невеселая вышла шутка. Я слышал, кое-кто зовет это «Бега в Бенгази» и «Тобрукским дерби», но клянусь вам, Годвин, мне не смешно! Мы опозорены! — Лицо его потемнело, каменная челюсть стиснула изжеванную сигару. — Ним и О’Коннор попали в плен к гуннам и до сих пор в Италии, в лагере для военнопленных — и это британские генералы! — Он мрачно уставился на Годвина. — Роммель великий генерал, но он воюет не на той стороне. И в Тобруке он получил отпор. Мои бесценные «Крысы пустыни» удержались, и до сих пор держатся в осаде… Я сумел переправить Уэйвеллу еще двести танков — конвой через Гибралтар и Средиземное море — но Роммель нам все еще не по зубам. Он переигрывал нас в открытом бою и в маневре, а когда Уэйвелл наконец созрел для драки — наконец! — мы начали мощнейшее контрнаступление. Операция «Боевой топор»! А Роммель сделал из нее отбивную. Отбивную! К чему пытаться скрыть катастрофу? Мы разбиты. Уэйвелл разбит. Ужасно. Лучше всего сказал Алекс Кадоган. «Уэйвелл и ему подобные, — сказал он мне, — никуда не годятся против Роммеля. Это все равно что играть с Бобби Джонсом на тридцати шести лунках». Понимаете, у меня не было другого выхода. Уэйвелла пришлось отставить. Я сменил его на Окинлека. Ну, за лето ничего не переменилось. Правда, нападение Гитлера на Россию сдержало удар Роммеля. Окинлек поставил командовать западными силами Каннингхема — может, он и прав, Каннингхем в Восточной Африке оставил от итальянцев мокрое место…

Галстук-бабочка вздрогнул, когда он повел округлыми плечами.

Было уже за полночь, но Черчилль был все так же бодр. Годвин знал, что премьер-министр имеет обыкновение вздремнуть днем, после чего может работать, и часто работает, ночь напролет. Кажется, намечалась как раз такая ночь. Вардан подавил зевок и встал, чтобы размять свои длинные ноги. Черчилль пристально всматривался в лицо Годвина. У того возникло пренеприятное ощущение, что его оценивают на пригодность к какому-то поручению, которое вполне может оказаться ему не по силам. Само собой разумеется, премьер-министр не для того ехал среди ночи в Кембридж, чтобы подвести итоги африканской кампании, которая в подробностях была известна им обоим. Должна же быть еще какая-то цель, помимо того, чтобы Годвин мог рассказывать об этой достопамятной встрече своим внукам, если — что маловероятно — таковые появятся. Черчилль ерзал в кресле, выискивая самое удобное место для седалища. Его тяжелый потный лоб в отблесках огня, казалось, светится собственным светом. Все они вспотели. Вардан открыл окно, впуская в комнату грозу.

— Сейчас мы готовим новое великое предприятие, — сказал Черчилль. — Осталось меньше месяца до большого наступления. И я намерен сделать все возможное, чтобы оно не провалилось… все, что в моей власти. Операция «Крестоносец». Мы уничтожим бронетанковые войска Роммеля, мы вызволим отважных «Крыс пустыни», мы вернем себе всю Киренаику и займем Триполи… Мы все это сделаем, если сумеем доказать британским бойцам, что Эрвин Роммель — не бог! Британцы вынесли самое унизительное в истории Британии отступление — им надо показать, что Роммеля можно побить. Вот почему вы здесь, мой молодой друг. Я прошу вас оказать мне услугу — точнее, две услуги.

Он безрадостно усмехнулся, знаменитые челюсти и выдающийся подбородок выглядели сейчас еще более твердокаменными, чем обычно.

— Вам, молодой Годвин, предстоит чертовски много работы. Я хочу, чтобы вы помогли мне втянуть Америку в эту проклятую войну, и хочу, чтобы вы помогли мне доказать, что Роммель — такой же человек, как и всякий другой. Работа предстоит немалая. Но сперва…

Кончик его сигары полыхнул отблеском адского пламени. Склонившись к Годвину, Черчилль взглядом приковал его к месту и постучал кончиками пальцев по колену.

— Но сперва я хотел бы попросил вас поделиться со мной информацией… Я интересуюсь этим Роммелем. А вы с ним знакомы. Я читал все, что вы о нем написали, но мне нужно больше. Я прошу вас рассказать мне о нем. Расскажите, что привело к вашей встрече, что вы о нем думаете, как его оцениваете. — Премьер-министр улыбнулся. — Я весь обратился в слух.


Это было летом сорокового. К концу июля Франция была раздавлена, как человек, оказавшийся на пути несущегося товарного поезда. Наци овладели материком. Англия осталась в одиночестве, и началась воздушная война, получившая название Битвы за Британию. Геринг заявил, что обойдется без сил вторжения: самолеты Люфтваффе к началу осени заставят англичан молить о мире.

Роджер Годвин своими глазами видел, как не выдержала напора Франция — треснула, словно хрупкая скорлупка. Он, вместе со всеми, зачарованно наблюдал за новым актером, появившимся на сцене истории, — за генералом Эрвином Роммелем, командовавшим «призрачной дивизией», как окрестили ее газетчики и политики. 7-я бронетанковая дивизия Роммеля, подобно кораблю-призраку, с невиданной быстротой перемещалась с места на место, появляясь из-за завесы дождя и тумана, чтобы нанести удар и тут же скрыться — и снова возникнуть в тылу разбитых и разрозненных французских частей. В европейских сражениях еще не видывали армии, действовавшей так быстро и так решительно. Французам мнилось, что против них выступает некая стихийная сила. Притом Роммель руководствовался самыми современными идеями. Он приводил в исполнение блестящие теоретические разработки, изложенные в его ставшей уже классикой книге «Infanterie greift an» — «Пехота наступает», — опубликованной в 1937 году.

Годвину нужна была сенсация. Газетный синдикат требовал большой и новой темы, которой бы никто больше не занимался. Годвин решил добраться до этого генерала Роммеля и взять у него интервью. Он упомянул об этом в разговоре с Максом Худом, который то ли только что вернулся из, то ли как раз собирался в Каир — в те дни его можно было застать только в одном из этих двух состояний.

— А почему именно Роммель? — спросил Худ. — Почему бы не прокатиться в Берлин и не попросить Геббельса устроить тебе пресс-конференцию со всем генеральным штабом? Или хотя бы с Герингом — он любит поговорить?

— Они все — новость с порядочной бородой. Новый герой дня — Роммель.

— Не ожидал, что ты станешь прославлять нацистского героя…

— Слушай, все только и пишут, как это печально: Париж в руках безбожных гуннов. Мы с тобой, Макс, тоже горюем. Но историю сейчас делает не Франция. Историю делает Германия. Боюсь, что мир готов поверить Гитлеру и увидеть в них этакую расу господ. Это было бы хуже всего. А теперь, когда следующим блюдом в меню числится старая Англия…

— Дело говоришь. Вообще-то, я с ним знаком.

— Знаком с Роммелем? Как? С каких пор?

— Помнишь, тогда в двадцать седьмом мы все разъехались из Парижа? Ты отправился бог весть куда на этой своей машинке, которой так гордился, ну а я купил себе мотоцикл и пустился в странствия. Как-то меня занесло в итальянские Альпы. Приметил этого типа на обочине — там в самом деле стоило притормозить, дьявольски красивый вид, но он-то возился со своей машиной — двухместный мотоцикл, гораздо больше моего. Зажигание срабатывало ненадежно, и двигатель все время глох. Опасная штука на тех горных дорогах. Я остановился ему помочь, и мы разговорились. Он сказал, что показывает жене места, где воевал, и, слово за слово, мы обменялись военными воспоминаниями… тут и его жена подошла, она любовалась видами. Так вот я и познакомился с Эрвином и Люси Роммель. Вечером мы вместе ужинали в ближайшем городке и засиделись допоздна.Люси была беременна, и они спешили нагуляться, пока не подошел срок, когда поездки небезопасны. Довольно славные люди. Никогда не забуду, как он на нее смотрел — просто с ума по ней сходил. И винить его не приходится. Милое, смуглое, весьма пикантное создание. Польских и итальянских кровей, насколько я понимаю, хотя сама она — немка до мозга костей. Мы не теряли связи, и я еще виделся с ним в тридцать четвертом… К тому времени их сыну, Манфреду, исполнилось лет шесть или семь. Славный мальчуган. Такой забавный — Роммель пытался научить его плавать и напоминал, какой он храбрец, но парень и не подумал на это купиться… а Роммель по-прежнему во всем слушался Люси. Взглянет на нее — а она в какой-нибудь огромной шляпке, будто с рекламного плаката — и сразу: «как ты скажешь, дорогая». До смешного доходило. И Люси прекрасно понимала, что он полностью в ее руках.

— Вы и сейчас переписываетесь?

— Ну, в войну это сложнее, но я всегда говорил, что никакая война не должна становиться на пути дружбы. Есть каналы связи… — Макс ухмыльнулся, как мальчишка, гордый удачной шалостью. — Ты хочешь с ним встретиться?

— Еще как! Америка пока не воюет. Я нейтрал. Ты мог бы это устроить?

— Думается, я справлюсь, старик.


Несколько недель спустя розоволицый молодой офицер 7-й танковой дивизии встретил Годвина на франко-швейцарской границе. Он поздоровался, щелкнув каблуками, искренне улыбнулся и зачастил по-английски, провожая гостя к «даймлер-бенцу»:

— Меня зовут Генри Харт. То есть, конечно, Генрих. Но я вырос в Лонг-Айленде — помните, в «Великом Гэтсби»? Ну вот, я каждое лето жил в Уэст-Эгге, прямо по Фитцджеральду. Помните, Нику видны были огни в доках? Вот и я каждое лето смотрел на эти огни. Потом мой отец — он-то немец, это мама американка — перевез нас обратно в Германию. Он работает в администрации концерна «Интерессен гемайншафт фарбениндустри». Он и устроил мне это назначение — пришлось нажать несколько педалей. Если хотите, чтобы я заткнулся, так и скажите, не стесняйтесь, сэр. Просто я давно не говорил по-английски — сами понимаете, я теперь мало вижу американцев. Но нью-йоркское детство обеспечивает меня интересной работой. Вот вроде этой, сэр. И с Линдбергом, когда он навещал Геринга, я провел немало времени. Мне поручают развлекать гостей — наверно, потому что я не очень страшный — не похож на нацистское чудовище, каким его обычно представляют. Все это, конечно, пропаганда. Я еще не встречал ни одного нацистского чудовища. Если я слишком много болтаю, просто велите мне заткнуться. Кажется, я это уже говорил. Кстати, зовите меня Хэнк…

— Что ж, Хэнк, рад нашему знакомству.

— Спасибо.

Серая форма и фуражка с высоким верхом были ему совершенно не к лицу. Он улыбался, как лонг-айлендский школьник, каким и был еще недавно.

За время, пока они завтракали, а потом спускались на равнину, собралась летняя гроза. А Хэнк Харт оказался отличным дорожным компаньоном и неплохим источником закулисной информации.

— Понимаете, сэр, — говорил он, — я с удовольствием обрисую вам кое-что насчет генерала, только, пожалуйста, обещайте, что это не для печати. Не хотелось бы вляпаться в неприятности — тут у нас в армии большие строгости — в самом деле. Я ведь американец, и если наживу неприятности… понимаете, кое-кто завидует мне и хотел бы заполучить мое место…

— Конечно, обещаю, — кивнул Годвин, — только постарайся не переигрывать с этой своей наивностью, сынок. Ты знаешь, что я знаю, что твое дело — наивно выбалтывать мне о своем шефе то, что он хочет, чтобы я знал. Так? А если между делом ты вздумаешь добавить что-то от себя, отлично. Я не проговорюсь.

— Ого, похоже, вас на кривой не объедешь.

— Ты просто расскажи, что он за человек, — попросил Годвин. — Собственные впечатления.

— Здорово требовательный, это прежде всего. Расслабляться мне не дает. Наверно, с великими людьми всегда так. По крайней мере, так говорит мой папа. Но он строже всего к самому себе. Скажу вам, сэр, я таких, как он, никогда не видел… Вы бы посмотрели, как он командовал своими людьми, поднявшись на железнодорожную насыпь: выкрикивал приказы, управлял огнем, а в это время снайперы — мне говорили, это были шотландские стрелки, хотя они воевали за французов — ну, в общем, они сбивали наших, как мух. Вот это для меня было внове! Отважнейший человек, какого я видел — да он их просто не замечал! А в другой раз мы оказались в центре танкового сражения — я вам скажу, я перепугался до смерти, сто раз пожалел, что отец притащил меня в Германию, — а генерал вдруг заметил, что один из его танков не стреляет. Вот он покачал головой, а кругом пальба, я испугался, что он мне прикажет что-нибудь сделать, а я готов трубить отступление, или зарыться в землю, или еще что, меня просто паралич хватил — но нет, он сам встает, и так сердито шагает прямо под пулями, и подходит к танку и начинает колотить по орудийной башне и бранить парней, которые там в ней сидят: ему, мол, хотелось бы знать, какого черта они не поддерживают своих огнем! Честное слово, он заговоренный — Gott mit uns![10] Ух!

Харт перешел к изложению истории времен Первой мировой, когда Роммель получил медаль «Pour le Mérité».[11] Это была трогательная история. Годвину подумалось, что каждому генералу не помешало бы иметь в своем штабе по Хэнку Харту. Не человек, а живое рекламное агентство.

Дождь стучал в ветровое стекло, барабанил по крыше машины. Они подъезжали к пригородам Парижа. Все здесь выглядело бы совершенно обычным, если бы временами им не встречались набитые солдатами грузовики. Крестьяне, коровы на пастбищах, тявкающие на них собаки… Что изменилось с приходом немцев? А ничего не изменилось. Пейзаж остался тем же.

— Он очень гуманен. По мне, так это удивительно. Чем меньше боев, тем лучше. Не убивайте никого, кого можно не убивать. И он великий мастер военной хитрости, он умеет заставить врага сдаться, внушив ему, что нет ни малейшей надежды на победу.

Харт усмехнулся.

— А политика для него много значит? — спросил Годвин.

Харт пожал плечами:

— Не думаю. Едва ли так. Я слышал, он в свое время здорово увлекался социализмом, но потом пришел Гитлер… Он довольно близок к Гитлеру. Первые шесть месяцев, что я у него служил, это еще до начала операций в Бельгии и во Франции, он был в окружении фюрера, проводил с ним много времени…

— И как тебе понравился Гитлер?

Харт опять пожал плечами:

— Он вытянул страну из депрессии. Он вернул народу гордость и веру в себя, так что… Хайль Гитлер! — он улыбнулся. — Роммель считает, что он годится. И еще, Гитлер не слишком ладит с генеральным штабом и этим тоже нравится Роммелю. Не беспокойтесь, мистер Годвин, вы-то с ним отлично поладите.

Парижская ночь была давящей и душной, а Харт непременно желал угостить его, как гостя 7-й танковой. Пробираясь вместе с ним по узким забитым толпой улочкам, Годвин заметил, что местные жители, вероятно, недружелюбно относятся к немецким оккупантам.

— Не знаю, не знаю, — отозвался Харт. — Мне говорили, что для них все осталось по-прежнему, тем более когда мы уже здесь и война для французов, почитай, закончилась. Все не так плохо, как они боялись. Они обнаружили, что мы умеем себя вести и ценим французскую культуру. В конце концов, сэр, Франция останется Францией, верно? Мы не собираемся заставлять всех переходить на немецкий язык или еще что в таком роде. Правда, сэр, они, кажется, ничего против нас не имеют.

— Дайте срок, Хэнк, вот познакомятся с вами получше…

— Хорошая шутка, сэр.

Годвин устал от долгого дня пути, но ему не хотелось обижать Хэнка, твердо державшегося роли радушного хозяина. Когда он оглянулся, впервые обратив внимание на квартал, то понял, что оказался в знакомой части города. Он бывал здесь прежде.

— Куда мы направляемся, Хэнк?

— В «Джаз хот». Вам там понравится.

Вот так и вышло, что Хэнк Харт познакомил Роджера Годвина с великим цыганом-гитаристом Джанго Рейнардом. В дыму и музыке, среди парижан и людей в немецкой форме, слушая «Out of Nowhere» и «In а Sentimental Mood», «Sweet Georgia Brown» и «Sweet Sue», «Lady Be Good» и «Bugle Call Rag», он готов был поверить, что вернулся к Клайду в Париж тридцатилетней давности. Он слишком много пил и слишком долго не мог уйти, и слава богу, что рядом был Хэнк, который довел его до «Рица». Водворившись в свой номер, он первым делом наполнил ванну холодной водой, скинул дорожную одежду, распахнул окно и лег в ванну, моля о дуновении ветерка, да так и заснул. В эту ночь война была от него так же далека, как далека она была от Парижа 1927 года.


Роммель стоял у окна своей парижской штаб-квартиры, глядя на Триумфальную арку. В низкое распахнутое окно врывался шум уличного движения, скрип тормозов и гудки. В комнате стояло несколько ваз с цветами, и бутоны чуть вздрагивали от утреннего ветерка.

Роммель был в сером кителе без нашивок, в сапогах для верховой езды. Он держал старый исцарапанный стек — без нужды, просто чтобы занять руки — и задумчиво похлопывал им себя по штанине. Он был невысок: пять футов шесть, или семь, дюймов. Мощный прямой нос, морщины в уголках глаз — темных, проницательных и живых — очень жесткий прямой рот и сильный подбородок. Волосы были гладко зачесаны влево, над ушами виднелась седина. Он напоминал преуспевающего дельца: прямого, серьезного, уверенного в себе. Таким он и был, только его делом была война.

Хэнк Харт представил их. Роммель отошел от окна, протянул руку. Первыми его словами были:

— Расскажите, как Макс Худ?

— Прекрасно, — ответил Годвин. — Передает привет, само собой. Сказал, что вам надо убедить Геринга отозвать Люфтваффе. Это бессмысленно.

— Насчет бессмысленности он совершенно прав. Если с Англией дойдет до драки, все решится на земле, лицом к лицу. А вы можете ему передать, что если Королевские ВВС прекратят бомбежки Берлина, Геринг может более внимательно отнестись к его предложению. Ручаюсь, того, что успел повидать Макс, ему хватит на всю жизнь.

— Наверняка вы правы, сэр. С другой стороны, он, конечно, скажет, что не англичане все это начали.

— Да, не они. Не совсем. Но вы знаете, кто это начал? Не Гитлер… нет, все начал тот человек, который убил в Сараево герцога Франца-Фердинанда. Мы видим сейчас второй акт Большой войны. Мы — марионетки истории, играющей нашими судьбами. По крайней мере, так мне видится нынче утром. Так что… Харт хорошо о вас позаботился? Я подумал, что он окажется для вас приятной неожиданностью.

— Он прекрасно обо мне позаботился. Вчера сводил меня послушать Джанго Рейнарда.

— Его любимая забава. — Роммель иронически улыбнулся младшему офицеру. — Он и меня пытался вытащить его послушать. Харт рассказывал, будто он цыган. Кажется, обжег при пожаре левую руку — так что ему пришлось изобрести новый метод игры на гитаре — и новую музыку. Я правильно запомнил, Харт?

— Генерал совершенно прав.

— Он скорее пришелся бы по вкусу моей жене. Она любит музыку.

Роммель бросил взгляд на несколько оправленных в рамки фотографий на своем секретере.

— Макс сообщил, что я должен стать добычей вашего пера, мистер Годвин. Мне, конечно, знакомо ваше имя. Ваше, мистера Пристли и того пожилого джентльмена с немецкой фамилией — он пощелкал пальцами, словно приказывая памяти выдать имя: — Ганс Кальтенборн… подошло бы для офицера генштаба. Фон Кальтенборн. Я прав, Харт?

— Совершенно, сэр.

— Харт держит меня в курсе этих дел. Кальтенборн, помнится, составил себе имя в тридцать восьмом, освещая из Нью-Йорка Мюнхенский кризис. Поверьте, это были весьма напряженные дни. Я несколько раз получал приказ подготовиться к удару. Но, должен извиниться, я не читал ваших книг.

— Стало быть, мы квиты, — отозвался Годвин. — Я тоже не читал ваших.

Роммель высоко вскинул брови:

— Так, так… — по его лицу скользнула улыбка. — Вы знаете, оказывается, на книгах можно на удивление хорошо заработать. Даже на скучнейших военных трактатах вроде моих. У меня возникли проблемы с уплатой налогов — проблемы, с которыми никогда не сталкивается простой солдат. Харт, кофе и круассаны, bitte.[12] Ну что ж, садитесь, мистер Годвин. Я готов с вами побеседовать. Начнем.

— Мы уже начали.

— Да, пожалуй. Мне следует следить за своими словами.

Годвин сел и повернул к себе фотографии в рамке. Здесь был чрезвычайно удачный студийный снимок хрупкой стройной женщины, смуглой и темноволосой, с сияющими глазами. Снова она же, в соломенной шляпке, с дразнящей улыбкой Моны Лизы на губах, смотрит чуть искоса. И опять она, в саду, обнимает за плечи светловолосого мальчика.

Роммель быстрым движением стека указал на первое фото.

— Это снимали, когда она получила первый приз на конкурсе танцоров танго. Моя жена удивительно танцует.

— Красивая. Экзотическая красота.

— Польские и итальянские предки. Она танцует, а я нет — если удается уклониться. Я в лучшем случае безразличен к танцам. Каждый раз чувствую себя дураком. Но мы познакомились когда-то на балу в кадетском училище. Сами понимаете, я был сражен. Впервые разговорившись, мы обнаружили, что наши отцы коллеги — оба были учителями. Так что у нас с первого раза было о чем говорить. — Он любовно посматривал на снимок. — Я глаз не мог от нее оторвать. Как все молодые влюбленные, творил ужасные глупости. Макс Худ как-то рассказывал мне то же самое — сколько глупостей он натворил из-за одной парижанки. Я, например, вообразил, что, хотя я еще всего лишь кадет, но мои манеры и внешность весьма выиграют от ношения монокля — и перед Люси я показывался только с моноклем в глазу. Беда в том, что кадетам строго запрещалось вообще носить монокль. И вот однажды я сижу с моей милой в кафе, а мимо проходит мой офицер — и я поспешно выхватываю стеклышко из глазницы и сую в карман, чтобы не получить выговора. Каким идиотом я, верно, ей казался.

— Однако она вышла за вас…

Рядом снова возник Харт с серебряным подносом. Он разлил кофе и подал круассаны.

— Здесь она, — продолжал Роммель, — в форме медицинской сестры — это во время войны. А у меня, с моим Железным крестом, здесь очень воинственный вид. А здесь она с нашим сыном Манфредом. Он хороший мальчик, но я не слишком надеюсь, что из него выйдет солдат. По правде сказать, мне бы этого, пожалуй, и не хотелось. Мне сорок восемь лет, в ноябре будет сорок девять, и слишком большую часть моей жизни заняла война. Человек не должен жить войной, мистер Годвин. Но тут мы не властны. Я два года провел на погосте, в который мы, солдаты и политики, сумели превратить Францию, и у меня хватает причин ненавидеть войну. В этом мы с Максом Худом никогда не сойдемся — но у него ведь была совсем другая война. Я обожжен Францией, а Макс обожжен пустыней. И я не совсем понимаю, как… нет, мне этого не понять. — Генерал пожал плечами. — Сын однажды попросил меня рассказать, что такое война, и я понял, что не нахожу слов. Тогда я сел рядом с ним и нарисовал картинку: умирающие лошади, разбитые дома, мертвые коровы с торчащими в небо ногами и разорванные на куски люди — руки, ноги и головы, разбросанные взрывом, — и сказал, что это и есть война. Думаю, сердцем он это понял. Я не сумел бы объяснить ему насчет богатых и могущественных людей, которым война всегда выгодна, — с этим уроком придется подождать, пока он станет старше.

Роммель попробовал горячий кофе и одобрительно кивнул:

— Передайте рядовому Герцбаху, что кофе стал ему удаваться лучше.

— Моим читателям захочется узнать, — сказал Годвин, — что вы думаете о Гитлере. Я точно передам все, что вы найдете нужным сказать. Вы можете на меня положиться.

— До Гитлера мои политические взгляды… насколько можно о них говорить, потому что я, уверяю вас, не политик… но в то время меня можно было считать социалистом. У меня были немалые претензии и к денежным мешкам, и к старой аристократии — это не секрет, мистер Годвин. Но когда к власти пришел Гитлер… я не берусь описать, какой заряд энергии охватил весь народ. Возможно, что-то в этом роде сделал ваш Рузвельт для Америки — Гитлер гениальный политик, первый политик, который увлек меня за собой… он провел радикальные реформы, у него весьма революционные замыслы. Он разрешил экономические проблемы Германии. Это просто невозможно отрицать… и никому другому это не удалось бы. Во всяком случае, я не вижу никого другого. Да, он, как и Франклин Рузвельт, должно быть, обладает некоей магической силой. Само его присутствие ощущается всеми. Он начинает говорить — очень мягко при личной беседе, очень властно, если обращается к большой аудитории, — и ему невозможно противостоять. Я говорю это не потому, что вы записываете мои слова, — я верю каждому слову.

Годвин кивнул.

— Вы давно его знаете?

— Я встречался с ним в Госларе в тридцать четвертом, в замке Кайзерпфальц — но очень бегло. Несколько лучше познакомился во время предвыборной кампании тридцать шестого в Нюрнберге. Я, мистер Годвин, скептик, но тогда в Нюрнберге я впервые в полной мере осознал силу личности этого человека. Меня часто называют надменным, я в самом деле гордый человек — но то, что я увидел и услышал в Нюрнберге, привело меня в смирение. Год спустя он обратил внимание на мою книгу и написал мне очень любезное письмо, из которого становилось ясно, что книгу он прочитал. Кроме того, он прислал мне издание «Майн Кампф» с автографом. Коротко говоря, он вытащил Германию из мусорной кучи…

— Но мы все слышали о преследовании евреев. Вы сказали, что ненавидите войну. А эти люди — безоружное мирное население.

Роммель устремил на Годвина долгий взгляд и не сразу, медленно и раздельно, произнес:

— Все, что вы могли слышать на этот счет, — совершенно не соответствует истине. Я побывал в варшавском гетто, и могу сообщить вам, что мы просто эвакуировали население, направляли их в трудовые лагеря… ничего бесчеловечного, ни в малейшей степени. Я не такой человек, мистер Годвин. Мы не сделали ничего такого, чего бы не сделала на нашем месте всякая армия. Они дрались с нами до последнего патрона, и мы победили их, обратили в плен — я говорю о поляках вообще, не только о евреях — и заставили трудиться. Если вы слышали что-то иное, значит, вас дезинформировали. Лично я не участвую в принятии политических решений… я всего лишь орудие правительства, как и всякий солдат. Так же, как, к примеру, Макс. Я просто делаю свою работу.

Годвин сказал:

— А я слышал, что ваши танки по вашему приказу расстреляли госпиталь — здесь, во Франции.

— В этом я виновен и никогда себе не прощу. Ужасная ошибка. Я видел, как это произошло, я немедленно отменил приказ, но несчастье уже случилось. На поле боя порой царит такая сумятица… но за подобное бессмысленно извиняться. Все, что мы можем, — не допустить такого впредь. Вот еще одна причина ненавидеть войну.

В дверь постучали и Харт впустил пару фотографов в военной форме. Они, неслышно кружа вокруг собеседников, принялись фотографировать.

— Вы можете продолжать, мистер Годвин. — Роммель подмигнул одному их фотографов. — Сделайте вид, что их здесь нет. Они невидимы. Я сам фотограф-любитель и склонен покровительствовать людям этой профессии. Прошу вас, продолжим.

— Я слышал, что из всех наград вы более всего гордитесь медалью «Pour…

— …le Mérité». Да, на сей счет вас правильно информировали.

— За что вы ее получили?

— О боже… Как давно это было!

Он запрокинул голову, собираясь с мыслями, затем начал говорить совсем иным голосом — голосом сказителя, оказавшегося в своей стихии.


Ноябрь 1917-го. Итальянские Альпы. Итальянцы бегут, и ничто не остановит Роммеля и его людей. Ни холод, ни лавины, ни отвесные скалы, штурмовать которые он заставляет своих солдат. Ни численное превосходство противника — менее всего численное превосходство, потому что численность ничего не значит, если нанести удар с самой неожиданной стороны в самое неожиданное время. Обходной маневр, ловушка, затем ураганный пулеметный огонь, рассчитанный на то, чтобы сломить дух даже лучших частей врага.

Они продвигались по узкому глубокому ущелью к городку Лонгароне — узловой точке всей сети горных укреплений итальянцев. Дорога сперва вилась по одному берегу ущелья, затем по узкому шаткому мосту перекидывалась на другой. Лейтенант Роммель повел своих людей на штурм моста, не дав итальянцам времени подорвать заложенные заранее мины. На выходе из долины они попали под жестокий обстрел со стороны Лонгароне, до которого оставалось не более полумили. Но между ними и городом лежала река Пьяве. На глазах у Роммеля итальянские части, спасающиеся с дальнего берега реки, уничтожили взрывом единственный мост. В бинокль ему видны были улочки городка, забитые пехотой, военными грузовиками и орудиями.

Оставалось одно — форсировать реку под обстрелом. Роммель отвел один свой взвод и пулеметный расчет вниз по течению и переправился через реку. За ними последовал еще один взвод, и еще один.

— Храбрецы, — вспоминал он теперь, почти четверть века спустя. — Хорошие солдаты.

К вечеру они утвердились под Лонгароне, перекрыли дорогу и железнодорожное сообщение с городом. В течение следующих двух часов почти тысяча итальянских солдат пытались спастись из города по этой дороге, и люди Роммеля, окружая их, принуждали к сдаче. А с наступлением темноты Роммель взял двадцать пять человек и отправился изучать укрепления и оборонительные позиции в самом городке. Он знал, что в Лонгароне размещены более десяти тысяч солдат, но ему нужны были подробные сведения.

Они нарвались на уличную баррикаду и попали под пулеметный огонь. Ром мель отступил с большой поспешностью, но под ливнем пуль все его люди были убиты, ранены или захвачены в плен — все, кроме Роммеля. Он скрылся в тени, сумел проскользнуть к своим позициям. Он перестроил их в новый порядок, и пулеметным огнем шесть раз заставлял штурмовавших его позиции итальянцев отступить в город. Опасаясь попытки обхода с их стороны, он приказал поджечь стоявшие вдоль дороги дома, озарив поле боя светом пожаров. За ночь к его маленькому отряду подошли подкрепления, и Роммель готов был на рассвете начать атаку. Но на рассвете итальянцы сдались. В тот день Роммель взял более восьми тысяч пленных.

Через месяц кайзер вручил лейтенанту Роммелю «Pour le Mérité» — блистающий эмалью голубой мальтийский крест, оправленный в золото, на черной с серебром ленте. То была редкая награда, и недаром говорилось, что заслужить ее — значит при жизни стать легендой.

— Но я не легенда, мистер Годвин. Я — то, что я есть. Хороший солдат, полезный своей стране.

— Я, — сказал Годвин, — трус. Я и вообразить не могу, как люди проделывают такие вещи… переходят вброд реку, когда в них палят из пулемета — храбрость такого рода для меня непостижима.

— Чепуха. Так думают о себе почти все. Но когда доходит до дела, все оборачивается по-другому. Я внушаю сыну то же, что говорил своим солдатам: быть храбрым легко. Надо преодолеть страх всего один раз. Запомните это, мистер Годвин. Вам это может пригодиться.

Потом они вышли на улицу вместе с фотографами, и Генри Харт устроил тот снимок на фоне Триумфальной арки. Париж в тот день воистину был городом света. И Годвин поддался очарованию. Должно быть, Роммель его околдовал. Он был первым человеком, которого Годвин мог сравнить с Максом Худом. Единственным.

Во второй половине дня они поехали в загородный особняк, в котором Роммель расположил свою главную штаб-квартиру. Новые соседи Роммеля устроили для них охоту — богатые титулованные аристократы, герцог такой-то и маркиз де что-то-там, очевидно, с восторгом принимали германских завоевателей. Охотничьи ружья были изящны, птицы вели себя безупречно и послушно гибли, прислуга и собаки являли образец преданного служения. К вечеру собрались тучи и в воздухе повисла тяжелая сырость. Стрелки отправились обратно к дому Роммеля. Рядом с Годвином оказался долговязый узкоплечий француз с грустным, утомленным мирской суетой взглядом и недоброй улыбкой. Он был хозяином ближайшего поместья: его семья владела этими землями несколько веков, с перерывами на время революций и прочих беспорядков.

— Немцы, — вздохнул он, закурив сигарету и сунув в карман обгорелую спичку. — Немцы. Надо надеяться, они сумеют наставить моих земляков на путь истинный. Средний француз склонен к мятежу и анархии. Лентяи, ни малейшей требовательности к себе. Они, видите ли, становятся легкой добычей для коммунистов. Средний француз питает иллюзию, что он во всем равен лучшим представителям общества. Немцы хоть немного научат их порядку. Французы ведь как дети: то пускаются в бессмысленные разрушения, то впадают в ужас и отчаяние… Немцы решат эту проблему. Извлеките ребенка из детской, и он, ошеломленный излишней свободой, в конце концов начнет с плачем ломать все вокруг. Поместите его снова в ограниченное пространство, дайте ему игрушки, найдите ему занятие, твердо внушите, чего вы от него требуете, и дитя будет вести себя прилично. Так же и с французами. Доза германской дисциплины привнесет в характер моих соотечественников некоторую твердость и послужит противоядием против худшего зла — коммунизма. Так что, мистер Годвин, генерал Роммель не только приятный человек — он может оказаться спасителем Франции. Немец! Вы ощущаете иронию положения?

В тот вечер Годвин с Роммелем ужинали наедине, а его подчиненные хлопотали на кухне и по дому. Окна были распахнуты настежь, вздрагивали огоньки свечей, вокруг звенела мошкара. Стол накрыли под открытым небом — еду им подавали Харт с помощниками. Пили хорошее вино. Среди деревьев ухали совы, и светящийся окнами дом с их мест за столом походил на очень древний космический корабль, опустившийся среди поля. Годвин поблагодарил хозяина за замечательный, запоминающийся день и добавил:

— Как жаль, что рано или поздно моя страна вступит в войну с вашей.

— От всей души надеюсь, что вы ошибаетесь.

Роммель закуривал сигару. Из дома негромко звучала музыка Брамса.

— Эта война не касается Америки, и мы, безусловно, не хотим с ней ссориться. Мы не чудовища — вам следует объяснить это американцам. Мы — орудие судьбы для Европы, не более того. Вся европейская история — это история войн. Мы, европейцы, — воинственная компания. А наше трагическое столкновение с Англией — ведь это чистый абсурд! Судите сами, как много у нас общего… вплоть до английской царствующей семьи! Это, можно сказать, гражданская война, братоубийственная война! И, как будто этого мало, втянуть в конфликт еще и Америку… нестерпимо! Мы, немцы, помогали создавать Америку. Мы участвовали в вашей войне за независимость. Мы переселялись туда… А теперь снова воевать? Нет, этого нельзя допустить.

— Полагаю, это неизбежно. Дело, знаете ли, не в немцах, а в Гитлере.

— Но ведь отдельные личности приходят и уходят. Почему тысячи, даже миллионы людей должны умирать из-за того, что вам не по нраву один человек? Мистер Годвин, это было бы трагедией для Германии. — Он склонился вперед, постукивая по скатерти указательным пальцем и роняя пепел с сигары. — Если Америка воспрянет в отношении экономики, промышленности и морали, перед ней не устоит ни одно государство. По правде сказать, если американцы решатся — они просто слишком велики, чтобы затевать с ними войну, — нам не нужна война с Америкой. Может, нам удалось бы выиграть один-два раунда — с помощью флота, подводных лодок и линкоров, — но долго мы не продержимся. Мы неспособны победить Америку, и никто в конечном счете на это не способен. Вы должны показать своим читателем, что нам нечего делить с Америкой. Мы можем оккупировать Францию, но Америку… только представьте себе — это все равно что оккупировать Марс. Просто невозможно. Если вы желаете вынести из нашей встречи главную идею по поводу генерала Эрвина Роммеля — вот она: он реалист. Он хороший солдат и знает пределы возможного.

Когда с сигарой и коньяком было покончено, Роммель с гостем вернулись в дом.

— У вас был долгий день, мистер Годвин. А назавтра я приготовил для вас сюрприз. Так что постарайтесь хорошенько выспаться. Завтра состоится комедия — вам на удивление.


Сквозь знойное марево над пыльной дорогой все виделось похожим на мираж. Облака пыли колебались в жарких волнах воздуха, пыль инеем покрывала деревья и униформу немецких солдат, как раз показавшихся за крутым поворотом. Гудели слепни, над высокой травой порхали бабочки. На пастбище, устремив взгляды в пространство, жевали жвачку коровы, рядом курили трубки и беседовали крестьяне в соломенных шляпах. Коровы не обращали внимания на танки, лязгавшие за полем по другую сторону дороги. Коровам ничто не грозило.

Деревню, лежавшую в нескольких сотнях ярдов дальше, оборонял батальон чернокожих солдат в яркой форме французских колониальных войск. Они вопили, подбадривая друг друга — одни размахивали винтовками, другие залегли за пулеметами. Один вдруг замахал и закричал с церковной башенки — заметил подходившие танки.

Затем головной танк резко развернулся и помчался прямо на деревню. Следом устремилась танковая колонна. Роммель, стоя в штабном автомобиле, державшемся наравне с головным танком, направлял атаку. По его команде танковое орудие изрыгнуло пламя, и миг спустя деревенская колокольня взорвалась, развалившись на куски.

По дороге к деревне скорым маршем подступали немецкие части. Когда с околицы застрочил пулемет, солдаты рассыпались и залегли в придорожных канавах. Деревню затянуло дымом, что-то загорелось: завязался бой…

Взлетела ракета, подала Голос сирена, и танки остановились: немцы уселись, закурили, утирая вспотевшие лбы. Мундиры у них промокли от пота.

Операторы принялись устанавливать прожектора и рефлекторы, подзывали то одного, то другого солдата, чтобы загримировать их для съемок крупного плана. Через поле к Роммелю подлетел еще один штабной автомобиль, и генерал вышел из машины, разминая ноги. К нему обратился человек в берете и бриджах для верховой езды, прожектора и рефлекторы направляли на генеральский автомобиль. Выслушав, Роммель кивнул и вернулся в машину, принял позу, опираясь рукой в кожаной перчатке на верхний край ветрового стекла, устремив решительный взор мимо накатывавшей камеры, видимо, в великое будущее, ожидающее его и весь германский народ. А точнее, на лениво любопытствующих коров.

Хэнк Харт при виде этой дивной сцены покачал головой и обернулся к Годвину:

— Все это выдумки доктора Геббельса. Тысячи солдат, танки, съемки… «Победа на Западе». Но Роммель здесь — как рыба в воде. Он не притворяется. Наслаждается, указывая солдатам, куда повернуться и какое сделать лицо.

Подвезли кофе. Для избранных гостей накрыли столы. Годвин с Хартом подошли и получили по полной тарелке. Немецкие журналисты и несколько французов собирались группками, смеясь и перешучиваясь по поводу оригинального спектакля.

— Как вам нравится мой босс? — спросил Харт.

— Парень что надо.

— Вот что верно, то верно! Похоже, у него весь день не будет свободной минутки. — Харт взглянул на часы. — Нам уже скоро надо двигаться. Вы еще что-нибудь хотите узнать до отъезда?

Годвин покачал головой. Ему уже не терпелось вернуться в мир, хоть немного похожий на настоящий.

— С меня хватит. Вчера я вытянул из бедняги чуть не всю историю жизни, от детских болезней и далее… он не пожалел на меня времени.

— Он не дурак, — сказал Харт. — Вот у меня тут для вас пакет снимков. Он просмотрел их утром, когда вы еще спали. Подписал для вас, сэр. Он с удовольствием провел с вами время, сэр. И еще — он передал Годвину небольшой конверт, — он просил передать вам вот это.

Годвин развернул листок и прочел, всего три слова:

Godwin
         Danke!
                 Rommel
— Он просил сказать вам, что будет ждать с вами встречи, когда все это кончится. Он думает, что будет очень приятно собраться вместе: вы, Макс Худ и Роммель. Сказал, можно будет поделиться военными байками. И рассмеялся.

— Передайте ему, я постараюсь, чтобы он получил все, что я напишу. Макс говорит, есть способы.

— Уверяю вас, ему будет очень интересно. Да, еще одно… он сказал, если бы об этом стали снимать кино в Голливуде, он знает, кто должен играть Роммеля: Хэмфри Богарт! Если подумать, недурная мысль.

— Он прав. Хороший выбор.

Когда Годвин в последний раз оглянулся на Роммеля, тележки с камерами катились вперед, орудия палили, черные солдаты разбегались из деревни, воздевая руки в знак капитуляции, сдаваясь перед лицом армии Роммеля. С места, где стоял Годвин, это напоминало театр абсурда.

Когда атакующие остановились и стали готовиться к повтору сцены, Роммель заметил Годвина, собравшегося уезжать. Голос на таком расстоянии не был слышен, но Роммель выразительно развел руками, показывая, что не в силах вырваться из киношного мира. Потом он сорвал с головы фуражку с высокой тульей и замахал ею, прощаясь.


Уинстон Черчилль сидел тихо, как большая лягушка, неторопливо попыхивая сигарой. Монк суетился у камина, подбрасывая в огонь еще угля. Годвин ждал, сделав большой глоток, чтобы вернуться к действительности. Наконец Черчилль заговорил:

— Нет лучше способа разобраться в человеке, как побыть рядом с ним. Итак, он вам понравился.

Он помолчал, жуя сигару.

— Он только что раздавил Францию и Бельгию, он помог уничтожить Польшу, он воплощает самую бесчеловечную власть, какую мы видели на своем веку, он восхищается самой демонической личностью на земле… и все же он вам нравится.

Дым сигары окутал его розовое лицо.

— Послушайте, я не стану оправдываться. Он мне понравился. Он производит впечатление, это факт.

— И этот Генри Харт — он был в него влюблен?

— Лучше сказать, преклонялся перед ним.

— А люди, которые служат под его командой, как вам показались?

— Я бы сказал, его люди его уважают, чтут и… и…

— Не стесняйтесь, — пророкотал Черчилль.

— Ну, я бы сказал, они считают его самым удачливым человеком на земле. Харт сказал мне, он для них как талисман удачи. Вы говорите, британские солдаты поверили, что Роммель — бог. Может, это и так, премьер-министр, но я подозреваю, что это не самое главное. Главное, в него верят как в бога его собственные войска.

Черчилль кивнул.

— И он вам нравится, — задумчиво протянул он. — Тогда мне будет… не совсем удобно предлагать вам эту работу. Однако война есть война, и это главное, смею сказать.

— А не пора ли наконец сказать, чего вы от меня хотите?

Черчилль кинул взгляд на Вардана, приподнял бровь и заговорил с нарочитой холодностью:

— Я прошу вас убить для меня Эрвина Роммеля.

Годвин поймал себя на том, что во рту мгновенно пересохло, а челюсть отвисла. Конечно, он ослышался…

— Позвольте вам рассказать, — продолжал Черчилль, — о небольшом сюрпризе, который мы приготовили для вашего друга, непобедимого генерала Роммеля. Операция «Преторианец». Как я уже говорил, кое-кто из наших британских бойцов начинает дичать. Вы меня понимаете, Годвин?

— Думаю, вам стоит все очень подробно разъяснить.

— Я имею в виду, что они начинают мыслить так, словно они не британцы, а пустынные кочевники. Поговаривают, будто Роммеля победить невозможно. А почему невозможно? Потому что так суждено. Вы понимаете? Потому что суждено! Мне Лоуренс рассказывал однажды про своего знакомого вождя, который верил, что все идет так, как «суждено». Судьба, кисмет, как ни назови, но от нее никуда не денешься. Что вы об этом думаете, Годвин?

— Насколько я понимаю, здесь не принимается в расчет свобода воли. Я считаю, что человек до некоторой степени способен влиять на события. Но, разумеется, если ему это удается, они опять-таки скажут, что так ему было суждено. Спорить тут бесполезно. Я знавал одного человека, имевшего дело с Лоуренсом. По его словам, Лоуренс доказал этим вождям, что ничто не предопределено заранее…

— Не совсем так, — перебил Черчилль. — Он доказал им, что есть люди, которые сами определяют судьбу. Он доказал, что Т. Э. Лоуренс, например, сам судит, чему суждено быть. Ну вот, молодой Годвин, я и собираюсь показать британским солдатам, что суждено, а что нет, и кто судит, чему быть. Нигде не написано, что Роммелю суждено быть хозяином пустыни. И я намерен показать это с совершенной ясностью. И далее, я намерен показать, кто в наше время определяет судьбу. Роммелю суждено поражение, и гуннам суждено быть выметенным из пустыни подчистую. Могут спросить, откуда я знаю, что так суждено… так вот, я так судил, мистер Годвин, и так тому и быть! Пески западной пустыни похоронят под собой гуннов. Так суждено.

— Ну а мне, — спросил Годвин, — какую вы определили судьбу?

— Давайте рассмотрим ваше положение. Вы уже знамениты и, вероятно, достаточно богаты. Книги, выступления по радио, лекционные туры, когда все это кончится… Вы вскроете мир, как устрицу. Итак, слава и богатство уже в ваших руках. Чем же я могу вас соблазнить? Какой наградой? Ах… знаю, я могу сделать вас великим героем, Роджер Годвин. Как вам это понравится? Годвин Североафриканский!

— Вы меня насмерть перепугали. У героев имеется неприятная привычка гибнуть в бою. Такое занятие не по мне.

— Вы слишком уж скромничаете, Годвин. Такой здоровенный парень, сплошные мускулы. Где ваш темперамент, Годвин?

— У меня достаточно ума, чтобы прикинуть шансы, и вдоволь терпения. Темперамент… Я, знаете ли, флегматик…

— Он довольно осторожный парень, — вмешался Вардан. — Никому не уступит в трусости, кроме разве что меня. Полагаю, он будет хорош в заварушке.

— Ну, я намерен вписать ваше имя в историю этой войны. — Черчилль нагнулся вперед, опершись руками о колени, столбик пепла на сигаре вот-вот осыплется. — Я намерен предоставить вам эксклюзивную тему века. Вы, американец, станете единственным репортером, освещающим «Преторианца». А «Преторианец» станет одним из самых смелых ходов в этой войне. Самый подходящий материал для легенды. И весьма примечательный — значимый для Америки, для Франклина Рузвельта.

— Хорошо, прекрасно. Теперь вернемся к Роммелю и к моей роли. Рассмотрим неприятную сторону.

— Мы хотим вывести Роммеля из войны. И ввести в нее Америку. Вам это кажется недостаточно важным?

— Каким образом?

— Я посылаю в Северную Африку диверсионный отряд. Им приказано убить Роммеля.

Он замолчал, с застывшим лицом ждал ответа.

Годвин с трудом сглотнул.

— А при чем тут Америка?

— Вы расскажете своим соотечественникам поразительную историю. Историю героизма британцев, их решимости и беззаветной отваги. Франклин хотел бы вступить в войну, но ему нужно волеизъявление общества, мощная волна общественного мнения, способная убедить конгресс. А «Преторианец» отлично подходит для этой цели. Ему необходимо как можно больше доводов в свою пользу. А нам нужны от Америки не только корабли и пушки — нам нужна воюющая американская армия. Ваш репортаж подожжет фитиль… и Америка рванет прямиком в войну. Вы после «Преторианца» отправитесь в Штаты, встретитесь с Рузвельтом, произнесете несколько речей, пообщаетесь с ним в передаче «Беседы у камелька», побеседуете с каким-нибудь видным конгрессменом — поговорите с вашим собственным депутатом в конгрессе. Вы откуда? Из какого штата?

— Из Айовы.

— Ну вот, ну вот. Встретитесь с сенаторами или с кем там от Айовы — прямо в сердце нации. Разрекламируете британцев, которые в одиночку ведут борьбу за спасение мира от кровавого антихриста! Поверьте, Годвин, это сработает. Вы не представляете, до какой степени. Франклин почти готов. А пока вы будете действовать в Вашингтоне, мы начнем большое наступление — операцию «Крестоносец». Мы закопаем немцев — время приспело.

Черчилль смотрел на него горящими глазами, в них светилось восхищение собственными замыслами.

— Господи, как бы я хотел снова стать молодым, как вы! Понимаете, мне нужен репортаж с места событий, рассказ человека, который сам был в отряде охотников на Роммеля.

— Позвольте, я уточню. Вы хотите, чтобы я сам принимал участие в операции?

— С начала до конца. Согласитесь, такой шанс выпадает раз в жизни.

Годвин невольно ухмыльнулся. Ему уже виделось лицо взбешенного Гомера Тисдейла. Он представил, что скажет Гектор Крайтон и прочие высокопоставленные радиодельцы. В конце концов, что такое бомбежка Берлина? Пустяк. С этим не сравнить.

— Вам, кажется, понравилась эта мысль? — отметил Черчилль.

— Вы не представляете, как понравилась, — отозвался Годвин. — С другой стороны, я страдаю несколькими видами аллергий, зрение у меня не из лучших, и плоскостопие, не то чтобы сильное, но бывало и лучше — а уж мысль отправиться с диверсантами пугает меня до полусмерти.

— Вспомните, что сказал вам Роммель. Надо только в первый раз преодолеть страх. Вы из тех людей, которые умеют сделать то, что должны сделать. Верно, Монк? Не правда ли, он самый подходящий человек для этого задания?

— Он и никто другой, — сказал Монк.

— Я не диверсант, — заметил Годвин.

Черчилль покачал головой:

— Пусть это вас не заботит.

Он медленно вращал в руках бокал, наблюдая, как темная янтарная жидкость растекается по стенкам.

— Вы будете в отличных руках. Эту операцию возглавляет лучший в мире специалист. Вы будете в такой же безопасности, как у себя дома, даю вам слово.

Годвин кивнул. Масштаб предприятия только теперь начинал доходить до него. Ему почудилось, будто от жара камина он плавится и оплывает, как воск.

— Лучший в мире… Бульдог Драммонд?

— Ни в какое сравнение не идет, — сказал Черчилль.

— Кто же он?

— Ну кто же, как не Макс Худ!

Вардан улыбался Годвину. Черчилль улыбался Годвину.

Все улыбались, кроме Роджера Годвина.

Глава пятая

Всю неделю после свидания с премьер-министром и Монком Варданом Годвину плохо спалось. Неужели он собирается вот так запросто расстаться с жизнью в попытке убить немецкого генерала-танкиста, который ему, в сущности, симпатичен? И который дерется как бог? Не рехнулся ли он? И о чем думал, когда ввязывался?

Неужто просто вопреки и назло начальству? Только оттого, что ему приятно воображать, как взовьется Гектор Крайтон? Да стоит ли ради этого умирать? А много ли шансов уцелеть?

Честолюбие, само собой. Речь идет о карьере. Делай лучше, делай больше, мир после войны будет адским местечком, и неплохо взять хороший разгон. И большие деньги, и близость к сильным мира сего, какая иным и не снилась. Он уже видел будущее, и оно называлосьтелевидением, и как только война окончится — ба-бах, лезь вверх или тебя сметут. Тут неплохо бы оказаться тем человеком, который побывал в пустыне с Максом Худом и вернулся со скальпом Роммеля. Если, конечно, по дороге к этой цели не будешь убит.

Честолюбие держало его крепко, особенно по ночам. А может быть, и всегда, не выпуская ни на минуту. Ну что ж, пусть будет так.

Может, так суждено.

И еще речь о войне. О победе. Победа не зависит от Роджера Годвина, но от Америки зависит, да еще как. «Преторианец» дает ему шанс выступить против зла. Против настоящего зла. Он смотрел ему в глаза и узнал зло.

В сентябре 1938, в отеле «Дреезен» в Годесберге, в дни, названные позже Мюнхенским кризисом, пока Невилл Чемберлен сдавал нацистам Чехословакию, Годвин столкнулся в вестибюле с Адольфом Гитлером. Нацистский вождь остановился в том же отеле, и Годвин, выходя однажды поутру, увидел его. В сером двубортном костюме, заложив руки в карманы пиджака, Гитлер мелкими, почти семенящими шажками прохаживался по ковру. Он был один и, казалось, глубоко задумался. Подняв взгляд, он округлил глаза, видимо, удивленный тем, что на его пути обнаружилось другое человеческое существо. Локоть у него дернулся, он остановился, чуть дернув ногой, которую будто бы свела судорога. Откинув с бледного лба темные волосы, он метнулся глазами к лицу Годвина.

— Вы… — заговорил он любезным светским тоном, так непохожим на пронзительные вопли, слышанные Годвином на его митинговых выступлениях. — Я вас знаю. Не подсказывайте. Ваше лицо… А-а… — он медленно закачал пальцем перед носом Годвина. — Журналист. A-а… Американец. Верно?

— Да, сэр. Роджер Годвин.

— Конечно, Годвин. Ну, как вы считаете, эти англичане дадут нам мир? Вы разбираетесь в таких делах.

Глаза Гитлера светились любопытством, словно в глубине его черепа зажглись огоньки. Он, со своими усиками чаплинского бродяги и болтающейся челкой, был мечтой карикатуриста. Если на то пошло, он разительно напоминал Карла Несхейма, редактора спортивной полосы газетки «Клэрион Игл», издававшейся в родной Америке. Но у Карла взгляд мягкий и чувствительный, взгляд любителя пива, ничуть не похожий на взгляд Гитлера. В глаза Гитлеру надо было заглянуть самому. Они горели, как факелы. Он, казалось, с неподдельным интересом ждал ответа на свой вопрос. И, ожидая ответа, опершись рукой о бедро, почти точно копируя излюбленную позу бульвардье, отвернулся к окну, за которым был виден Рейн. В вестибюле появилась группа сопровождающих. «Мерседес» был подан.

— Я думаю, — сказал Годвин, — они дадут вам, что вы хотите.

Он не сомневался, что его немецкий безнадежно неправилен.

Гитлер мгновение пожирал его взглядом, угадывая значение сказанного. Затем он улыбнулся.

— Я уже сказал: мира. Англичане — рассудительный народ. Нас многое связывает с Англией. Все мы желаем мира. Германский народ выстрадал больше всякого другого. И потому, уверяю вас, мы больше всего стремимся к миру.

В эту минуту он выглядел просто немцем средних лет и среднего достатка.

— Если мы добьемся мира, я скажу, что мы хорошо поработали, мистер Годвин. Удачи вам, и удачи нам всем.

Прощаясь, Гитлер тепло сжал руку Годвина двумя руками, глаза его лихорадочно блестели, словно жили особой жизнью, не имеющей отношения к легкой улыбочке под щеточкой усов. Тут подошли сопровождающие, смерили Годвина любопытными взглядами, и все начали спускаться по лестнице к ожидавшему «мерседесу».

До тех пор Годвин только раз видел Гитлера вблизи — когда тот отвечал на вопросы журналистов. Кроме Годвина, там был десяток людей с блокнотами, однако Гитлер его запомнил. Этот человек выглядел невероятно банальным, прямо персонаж Синклера Льюиса, торговый агент из «Главной улицы», но в его глазах виделся Старый Ник, дух зла и безумия, и о банальности облика как-то забывалось. В теле этого человека жил ужас. Эта встреча объяснила и определила для него Гитлера. Годвин никогда о ней не забывал и никогда не пытался кому-нибудь рассказать. Ему достаточно было знать, и это знание заставило его сделать ставку на войну за судьбы цивилизации. Порой он задумывался, вспомнит ли кто пятьдесят лет спустя, из-за чего поднялась такая кутерьма? Вспомнит ли, что на кону стояла вся цивилизация? Да будут ли они способны пятьдесят лет спустя мыслить такими крупными категориями?

Операцию возглавляет Макс Худ. И от этой мысли его по ночам охватывали припадки паники. В бой рядом с Максом — эта мысль пронзала как штыком. Когда командует Макс, все идет как надо. Макс Худ везде сумеет пройти, и он всегда возвращается. Годвин полагал, что за Максом он пойдет куда угодно.


Он так и не получил вестей от Макса Худа до того ужина с Энн Коллистер и ее братом Эдуардом. Энн — высокая, элегантная, статная молодая англичанка, голубоглазая, с блестящими золотом волосами, подстриженными «под пажа» — соответствовала идеалу сельской семьи, земельной аристократии прежних дней куда больше, чем смуглая маленькая Сцилла. Энн словно сошла с картинки, рекламирующей новейший чудо-шампунь или отпуск в Озерном краю. У нее был умный живой взгляд, всегда спокойный и безмятежный. Как сказал бы ее отец, финансист из Сити, Энн была «надежной». Тридцать лет, безупречный английский цвет лица, выговор и взгляды, отполированные поколениями Коллистеров, безупречны, голос высоковат, но очень мягкий, и влюблена в Роджера Годвина.

Роджер, со своей стороны, был очень привязан к Энн, бесконечно наслаждался ее обществом и чувствовал себя основательно виноватым. Энн была независима и нетребовательна по природе, но она поздно узнала сексуальную страсть, и на свой, застенчивый лад, нуждалась во внимании Роджера Годвина для удовлетворения различных своих желаний. Он, как умел, объяснял ей, что не создан для женитьбы, но она только понимающе улыбалась, принимая эту позу за романтический флер, окружающий известного иностранного корреспондента. Ей казалось, что если его не торопить, все в конце концов уладится. Мать говорила ей, что если мужчина — одиночка, лучше о нем забыть и поискать другого. А уж если никак не можешь проявить благоразумие, если просто не можешь без него обойтись, то ни в коем случае не пытайся его привязать. Энн сомневалась, что ее мать знала, о чем говорит, и тем не менее ее слова представлялись хорошим советом. Она предоставила Годвину вдоволь свободы. Иногда, когда она позволяла себе об этом задумываться, то допускала, что у него временами бывают женщины — как-никак, это неотъемлемая часть образа военного корреспондента в шинели.

Кое-какие намеки на взгляды Энн по поводу его мистического ореола доходили до Годвина, и ему думалось, что для такой умной женщины она на удивление искусно дурачит сама себя. По сути она была благовоспитанной, защищенной от жизни молодой женщиной, цельной, с хорошим вкусом, и стремилась выглядеть светской дамой. Годвину очень нравилась настоящая Энн, он уважал ее вкус и цельность, восхищался ею, ее застенчивая страсть казалась ему трогательной и привлекательной; в самом деле, он вполне мог бы ее полюбить, не будь он так поглощен всем, чем была Сцилла Худ.

А так он всемерно старался не навредить Энн и в то же время держался с ней чуть отчужденно, в надежде со временем остудить ее пыл и заставить от него отвернуться к другому.

Он признавал иронию положения: всей душой он стремился быть теплым, щедрым, любящим мужчиной, то есть в точности таким, какого заслуживала Энн Коллистер. Но все его душевное тепло, щедрость и любовь были растрачены в безнадежном сражении, которое умудрились завязать между собой они со Сциллой.

Сцилла, разумеется, знала об их связи с Энн, и принимала ее в разное время по-разному. Сцилла смотрела на жизнь как на шахматную партию — «только гораздо забавнее», как признавалась она Годвину. Для него свести жизнь к игре было невозможно. Энн Коллистер, как и все прочие, не подозревала, что Годвина связывает со Сциллой что-либо сверх приятельских отношений. У Годвина, если он задумывался обо всей этой путанице, начиналась головная боль, как от джина. А потому он старался не задумываться.


Когда Энн в сопровождении Годвина вошла в обеденный зал «Рица», там уже сидел, ссутулившись над бокалом, опершись локтями на стол и опустив подбородок в ладони, Эдуард Коллистер. Он был несколькими годами старше сестры и несколькими дюймами ниже: невысокий коренастый человек с тонкими чертами уставшего и изборожденного морщинами лица. Густые каштановые волосы неряшливо распадались на пряди и свешивались на лоб. Годвин последний раз виделся с ним на чьей-то помолвке в середине лета. Прошедшие месяцы оставили на нем заметный след. Эдуард в середине тридцатых годов перебрался из Кембриджа, оставив мир академической науки ради министерской карьеры в Уайтхолле. Он то ли курировал, то ли консультировал, то ли администрировал разработки радара, который дал Королевским ВВС заметное преимущество в воздушной войне летом 1940 года.

Энн из-за бокала с шерри бросила на брата встревоженный, оценивающий взгляд.

— Да ты бледнее смерти, Нед!

— Пожалуйста, не надо патетики, — отозвался Коллистер.

— Правда, Роджер, он еле жив? Ох, я так за тебя беспокоюсь. Мать просто сама не своя.

— Представляю себе… — его губы над краем стакана с мартини раздвинулись в усмешке, и он просительно взглянул на Годвина.

— Скажи ей, Родж. Все, кого я знаю, выглядят так же.

— Я — нет, а ты меня знаешь, — сказала Энн, — и Родж тоже нет.

— Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Тебе надо выбраться отсюда. Хороший выходной…

— Роджер, объяснил бы ты ей, что у нас тут вроде как война.

— Нед! Я серьезно!

— Ну, вообще-то, я выбирался. В Кембридж.

— В Кембридже, — сказала она, — то же самое. И вообще, я имела в виду — за границу.

— Энни, Энни… ты послушай, что она говорит, Роджер! За границу!

— На Бермуды…

— Я тебе не какой-нибудь герцог, чтоб его, Виндзорский! Да повсюду война, ты хоть оглянись, сестричка. Нам теперь некуда деться, некуда…

— Ты тоже прекрасно меня понял, Нед! — огрызнулась она, раскрасневшись, сперва от досады, потом от жалости к нему. — И пожалуйста, не надо играть словами, Нед. Если так будет продолжаться, ты доведешь себя до болезни.

Эдуард, не слушая ее, допил стакан, махнул официанту, чтобы тот принес новый, и улыбнулся Годвину.

— Женщины, — сказал он. — Хорошенькие женщины. Запомни, Родж, всякая хорошенькая женщина, какую ты встретишь, запомни, как-то, когда-то возьмет над тобой верх. Это закон природы, следующий за старым законом всемирного тяготения. Кстати, о законах природы… я тут столкнулся с одним ученым, который считает тебя отличным парнем. Отличный парень.

— Что ты говоришь? У меня маловато знакомых ученых.

— Правда? Ну, я тебя не виню. Я имел в виду Л. У. Уиншипа. Говорит, он в своей лаборатории слушает тебя по радио. Понятия не имею, каким образом всплыло твое имя, но это факт. Я тебе врать не стану.

Ему подали свежий мартини, и он кивнул официанту.

— Благослови вас бог, Антонио. Составишь мне компанию, Родж? А ты, Энни? Давай, закажи себе хотя бы еще один твой манерный шерри.

— Нет, спасибо, — возразила Энн, — и тебе тоже вполне достаточно. Антонио, примите наш заказ.

Как только Антонио отошел, Эдуард снова обратился к Годвину.

— Что бы я делал без младшей сестрички, которая не дает мне житья? Вообразить не могу. — Он вздохнул. — Да, так Л. У. Уиншип. Его ждет великое будущее.

Эдуард непроизвольно зевнул.

— Он работает на тебя? — спросил Годвин.

— Для меня. Со мной. Он один из лучших в Англии. Все это великая тайна, знаешь ли. Но он из лучших, из самых светлых голов нашего поколения. Не побоюсь сказать, что Л. У. Уиншип из тех, кто после войны будет переделывать мир. Если еще останется, что переделывать.

— Он занимается радарами? — осторожно поинтересовался Годвин.

Эдуард Коллистер был из тех, кто считает осведомленность своим главным достоинством. Стоило поддержать его самомнение.

— Да-да, но это между прочим. Он занят другим. Куда крупнее. Все только начинается, но… скажем так, если у Уиншипа дело пойдет, бомбежка Ковентри останется совсем в другой эре.

— Ковентри, — негромко повторил Годвин и почувствовал, как рука Энн накрыла его руку. Почти бессознательный жест собственника.

— Да, скоро первая годовщина.

Энн сердито тряхнула головой:

— Отвратительно. Бомбить безоружное мирное население… как могут люди дойти до такого?

— Ну, Королевские ВВС в некотором роде вернули долг, — заметил Годвин. — Прицельная бомбежка военных объектов потерпела фиаско. Если идти достаточно низко и при дневном свете, чтобы видеть, что бомбишь — ну, это превращается в самоубийство. Никуда не денешься. Остается просто сровнять город с землей…

Эдуард кашлянул, закуривая сигарету и добавил:

— Бомбовый террор.

— А по мне, это в самый раз, — сказала Энн. — Отлично. Только подумайте, сколько ужасов они причинили нам. Я не пролью ни слезинки над гибелью германской культуры. А вы?

Ее брат моргал покрасневшими глазами, заслезившимися от сигаретного дыма.

— Некоторым приходит в голову не германская культура… а женщины, дети и старики. Непричастные… наша политика теперь не делает различий, мы убиваем всех подряд…

Годвин сказал:

— Такова природа войны, не так ли? Что нам еще остается? Прекратить бомбардировки Германии?

— Тебе, вероятно, известно, — протянул Эдуард, — что у нас в авиации недопустимо высокий уровень потерь.

— Да, я знаю, — сказал Годвин.

— Но немцев надо заставить на себе почувствовать эту войну, — не сдавалась Энн. — Должны же они отвечать за свои действия. Я не постыжусь сослаться на Библию. Око за око.

— Да, да, конечно, — сказал Эдуард.

Подали обед, но он только покопался в неаппетитных вареных овощах.

— Так легко сказать: в немцах нет ничего хорошего, перебьем всех… но в реальном мире так не бывает. Роджер сказал, что не остается иного выхода, как бомбить гражданское население, но это ведь не совсем так, верно, Роджер? Кое-кто сомневается в эффективности бомбового террора — даже забыв о моральной стороне дела. Говорят, сломим их дух. Но разве германский «Блиц» сломил наш дух? Ничего подобного. С какой стати с немцами будет по-другому? Не вижу причин. Так почему бы не перевести наши бомбардировщики на Средний Восток, на Дальний Восток, в Северную Атлантику, где каждый день идут бои? Там они были бы куда полезнее. Так мы больше бы навредили нацистам и помогли, например, русским… и в то же время сохранили бы остатки чести, хоть какую-то amour-propre[13] Королевских ВВС. Хоть чем-то отличались бы от врага.

Эдуард смахнул челку с глаз, но она тут же упала на прежнее место, и он больше не пытался с ней бороться.

Энн, покончив с палтусом и аккуратно отложив нож, сказала:

— Ты слишком много беспокоишься, Нед. Вечно переживаешь, как бы исправить этот мир. Я предлагаю начать исправление с того, чтобы разбомбить немцев в пух и прах и покончить с этим. А ты, Роджер?

Тот пожал плечами.

— Не знаю. Я вечно мучаюсь раздвоенностью. Голова говорит одно, чувства — другое.

Она снисходительно улыбнулась:

— То есть тебе хочется разбомбить их в прах, оставаясь при этом великим гуманистом?

— Пожалуй. Что-то вроде того.

— Рано или поздно, — проговорил Эдуард, — тебе придется выбирать. Мораль или ее противоположность. То, что ты твердо полагаешь хорошим, или то, что ты твердо полагаешь дурным.

— Но ведь между ними никогда не провести четкой границы, Эдуард. Я, разумеется, не говорю о Гитлере. Тут выбирать не приходится. Ни один здравомыслящий человек не может сознательно избрать тот мир, какой стремится создать Гитлер. Ни один здравомыслящий человек не пожелает, чтобы Америка оставалась в стороне. Тут тоже о выборе речи нет. Но когда приходится выбирать, каждый раз оказывается столько сторон…

Эдуард Коллистер тихо хихикнул в кулак и тут же закашлялся.

— Когда граница проведена, решать легко, Роджер. Когда все ясно, выбор ничего не значит.

Энн бросилась на его защиту.

— Нед, Роджер ведь журналист. Будь справедлив. Он и должен видеть обе стороны — он же не защитник в суде. Должен же ты понимать.

Эдуард вяло улыбнулся.

— Так, Роджер?

— Ну, в данный момент я защищаю вступление Америки в войну.

— Это верно, — кивнул Эдуард. — Господи, должны же мы чем-то помочь русским. Взглянем правде в лицо — они воюют за нас. Мы по-настоящему и не видели войны.

— Ох, Нед, это уж слишком сильно сказано! — покачала головой Энн.

— Ну, в пустыне видели, а в остальном так и есть, — настаивал он. — То, что нам досталось — ничто по сравнению с русскими. Если Москву сдадут, история подступит к нашим дверям, вы же знаете. Русским необходим второй фронт на западе, а мы бездействуем. Наша старая страна прогнила, мы стали никчемными, беззубыми…

— Англичане не так уж много могут, — вмешался Годвин.

— А, — усмехнулся Эдуард, — годится для надгробной надписи, верно? «Англия не так уж много могла, да покоится в мире». Нет, это общество совершило самоубийство, захлебнувшись собственным жиром. «Скончалось от подагры» — вот ему эпитафия.

Он упал на свой стул. Его трясло, лицо было белым.

Энн встревожено заговорила:

— А Москва падет? Похоже, к тому идет, да?

Эдуард взмахнул руками, заговорил раздраженно:

— Если Москва падет, там будет бойня, какой не видел мир. Запах трупов почуют даже здесь, в проклятущем «Рице»!

Он закурил новую сигарету и уставился в пространство, оттолкнув почти нетронутую тарелку. Энн долго ждала и наконец, как подсказывало ей воспитание, попыталась перевести разговор на более легкую тему:

— Мама мне рассказывала, что выкинула Мэри — это наша старая кухарка, Роджер, ворчливое чудо света — что она выкинула этой весной. Она не принимает немцев всерьез. Например…

— Кто не принимает немцев всерьез? — пробормотал Эдуард.

— Мэри, наша кухарка.

— Я всегда говорил, что она чокнутая. Что и доказывает та история с пудингом — как он там назывался?..

— «Крапчатый Дик»? — напомнила Энн.

— Вот-вот, «Крапчатый Дик». Разве человек в здравом уме подаст такое впечатлительным детям? Она и тогда была сумасшедшая, и теперь сумасшедшая.

— Ну, в общем, Мэри готовила для папы свой знаменитый завтрак — все на свете, от горячих рогаликов до копченой селедки, и еще то жуткое блюдо из почек, которым он объедается…

— Боже мой, это похуже, чем «Крапчатый Дик»!

— …И тут немцам вздумалось забросать нашу улицу зажигалками. Одна свалилась к нам на крышу и скатилась вниз, прямо под окно кухни, где она готовила. Полыхнуло у самого дома. Жуткое пламя, понимаешь ли. Ну вот, Мэри страшно рассердилась, что ей мешают. Берет она большую кастрюлю горячей каши, вываливает за окно прямо на бомбу — и тушит ее! Она невысокого мнения об этом оружии уничтожения! И заявляет папочке, что сегодня ему придется обойтись без овсянки — представляешь, ни словечка о бомбе! Боялась испортить ему аппетит!

Эдуард заметно повеселел.

— Этому старому барсуку не так-то легко испортить аппетит!

Годвин пожалел, что вовремя не услышал этой истории. Отличная была бы тема для «Война — это ад!». Немного позже они ушли из обеденного зала. Эдуард возвращался на службу, собирался до ухода домой уладить еще несколько мелочей.

Годвин проводил Энн до Хэй-Хилл. Туман густел, с водостоков капало. Было уже одиннадцать, и через час Годвину предстояло вести передачу.

Они остановились под карнизом, и Энн улыбнулась:

— Спасибо, что помог мне с беднягой Недом.

— Не стоит благодарности. Он мне нравится.

— Я вижу, как тебе не терпится удрать, Роджер. У тебя такой загнанный беспокойный вид, точь-в-точь лисица, заслышавшая собак. Ты вернешься после передачи?

— А ты этого хочешь?

— Ну, ты же знаешь, какая я скверная девочка. Я всегда тебя хочу. Но мама приезжает чуть ли не на рассвете — у нее какая-то миссия — так что, может быть, мне лучше поспать свои восемь часов.

Она улыбнулась и нежно поцеловала его, прижала к себе.

— Конечно, тебе надо выспаться. Я и сам как выжатый. Одного взгляда на Эдуарда довольно, чтобы кого угодно довести до изнеможения.

— Я ужасно за него беспокоюсь. — Она вставила ключ в замок. — И не забудь о приглашении в Дорчестер, милый.

— Что?

— Та вечеринка по случаю выпуска нового фильма… ох, да ты забыл! Честное слово, Роджер! Грир Фэнтэзи, твой издатель! Прием, который он устраивает по случаю выхода новой картины твоей приятельницы миссис Худ. Как тебе не стыдно, Роджер! Подумай, как она обидится, если ты не придешь!

Энн снова снисходительно улыбнулась. Кажется, это входило у нее в привычку.

— Ну, конечно, конечно. Ее сердечко будет разбито. Но я, в общем-то, и не забыл.

— Ты обещал, что мы пойдем.

— Конечно, пойдем. Кстати, его фамилия произносится «Фан-та-зи-а». А не «Фэн-тэ-зи». Он чувствителен на этот счет.

— Я буду называть его Грир.

— И на этот счет он тоже чувствителен. Считает, что такое имя делает его похожим на девочку.

— Право, этот человек уж слишком чувствителен для нашего жестокого мира.

— Так ему и скажи.

Она еще раз поцеловала его, но, зная, что он уходит, не стала затягивать поцелуй.

В Доме радио он еще раз пробежал глазами текст. Эдуард Коллистер мог бы не напоминать ему о Ковентри. Сегодня он собирался поговорить с Америкой о бомбежке беззащитного города, случившейся почти год назад — напомнить американцем, как силы Люфтваффе без предупреждения обрушились на мирных жителей. Если подумать, налета на Ковентри можно было ожидать. Четырнадцатого ноября самолеты Люфтваффе в результате ковровой бомбардировки поразили двадцать семь военных заводов. Начались пожары. Шестьдесят тысяч зданий были разрушены, погибло почти шестьсот человек: мужчины, женщины, дети. Тела, до неузнаваемости изуродованные огнем, похоронили в общей могиле. На следующий день король посетил Ковентри, чтобы разделить горе и страдания своих подданных. Годвин побывал в Ковентри в тот же день и описал то, что считал звездным часом Георга V. Он собирался посвятить Ковентри репортаж точно в день годовщины события. Но к тому времени он уже отправится убивать Роммеля. Начнется операция «Преторианец».

Так что он расскажет им о Ковентри сегодня.

Он вернулся к себе на Беркли-сквер в половине второго. Он думал о «Преторианце» и о Максе Худе, о Монке Вардане и о Роммеле, и он очень устал.

К двери дома был прислонен простой конверт с его именем. Годвин поднял его, вошел в квартиру и зажег свет. Скинул полушинель на спинку стула и налил себе джина с тоником.

Сделав глоток, он взял конверт и небрежно вскрыл его. Зевая, развернул листок бумаги.

Кончай с этой Худ, не то скажу ее мужу. Если он тебя не убьет, так убью я.

Глава шестая

Было так холодно, что дождь изморозью оседал на почерневших стволах деревьев на Слоан-сквер. Обледеневшие деревья поблескивали, промозглая сырость забиралась под одежду, заставляя его ежиться от холода. Годвин поглубже натянул шляпу, с полей капало. Первый час ночи давно уж миновал, на Слоан-сквер было тихо, темно и пустынно. За площадью, на Слоан-стрит, стоял, глухо ворча, блестящий от сырости лимузин «бентли», принадлежавший студии.

Сцилла сидела в «бентли» со Стефаном Либерманом, а Годвин отмораживал себе задницу под ледяным дождем. Только что она блистала — с головы до пят кинозвезда — на вечеринке, устроенной Лили и Гриром Фантазиа по случаю выпуска фильма. Вечеринка, на которую он, как обещал, отправился с Энн Коллистер, оказалась серьезным испытанием. Этого следовало ожидать. Беда была в самой Лили Фантазиа, хотя сердиться на нее было невозможно. Лили есть Лили, вместе со своим вечно действующим «матримониальным бюро».

Чувство юмора у нее было слишком уж озорным для такой красивой и молодой женщины. Возможно, она настолько уверена была в своей внешности и положении, что могла себе позволить не слишком задумываться над уместностью шуток, понимая, что это только добавит ей очарования. По слухам, ей было двадцать три года, она вышла замуж за своего издателя Грира, которому теперь было под шестьдесят, пять лет назад, и ее парикмахер уверял, что ей в то время наверняка было восемнадцать — он судил по волосам. Возраст был не единственной ее тайной. В сущности, в ней едва ли не все было таинственно. Ее темная, изящная красота, странные завитки волос, нездешние, скорее египетские, глаза, манера носить — так непринужденно — легендарные изумруды Фантазиа. Не все сразу, понятно, но достаточно, чтобы обратить на себя внимание. В этот вечер на ней был крупный кулон в обрамлении бриллиантов, искрившихся на смуглой коже между высокими пухлыми грудками. Поговаривали, что этими изумрудами вдохновлялся кто-то из прославленных романистов времен Виктории: Теккерей или Троллоп.

Больше всего шептались — но никогда не болтали вслух — о ее прошлом, а Гриру Фантазиа, кажется, доставляло удовольствие оставлять загадки без ответа. Ее родители были португальцами, а саму Лили, по слухам, Фантазиа нашел в весьма экстравагантном заведении, принадлежавшем Кэт Оутербридж, где-то в районе «Слона и Замка». Рассказывали, что пару раз посетив заведение, где Лили исполняла разнообразные роли, Грир решил, что она должна принадлежать ему. Как-никак, она уступила ему едва ли не самое ценное свое достояние. Годвин точно знал, насколько много истины в этих слухах, потому что и сам, бывало, заглядывал к миссис Оутербридж и по совету доброй хозяйки раза два-три проводил время с шестнадцатилетней португальской девушкой, которой Кэт особенно покровительствовала. Впоследствии Кэт уверяла Годвина, что питает материнскую гордость, выдав Лили за такого приличного джентльмена. Она считала их брак своей заслугой. Лили вскоре после свадьбы сказала Годвину, что он, Роджер, был единственным мужчиной в кругу знакомых Грира, перед которым она, как она выразилась, «выступала». Девушка была очаровательна и скромна. Она ни разу не попросила Годвина сохранить тайну. Для этого в ней было слишком много достоинства и стиля. Она знала, что в такой просьбе нет надобности.

Лили потащила его танцевать. Она была лишь самую малость выше пяти футов, и, держа ее в объятиях, он через ее голову видел, как в толпе Грир Фантазиа болтает с Алариком Моттерсби — директором картины, в которой Сцилла исполняла главную роль и которую Грир финансировал. Моттерсби явился в повседневном костюме бутылочно-зеленого цвета и курил трубку, всем своим видом доказывая, что он — творческая личность, не связанная условностями вроде вечерних костюмов, и в то же время слишком успешная, чтобы причислить его к богеме. Энн Коллистер пила шампанское с Гомером Тисдейлом и его спутницей — высокой грудастой девицей, незнакомой Годвину. Гомер менял их так часто, что познакомиться никто не успевал. Энн поверх голов послала Годвину ослепительную улыбку. Ему вдруг стало радостно оттого, что он привел ее сюда, доставил ей радость.

— Энн — чудесное создание, — заметила Лили Фантазиа. — Конечно, она слишком хороша для тебя.

— Приятно видеть, что меня оценили по достоинству.

— Время, Роджер, знаешь ли, не стоит на месте. Ты уже не в первой молодости.

— Чушь. Я как раз считаю, что именно в первой. И откуда бы тебе знать, когда ты сама едва из пеленок?

— Моей душе, — проговорила она, показав ему зубки, — тысяча лет.

— Ну, спрячь ее подальше, и никто не заметит.

— Не надейся увильнуть от разговора, Роджер. Ты такой, такой… мужчина! Единственное, чего тебе не хватает, это хорошей…

— Лили!

— Хорошей жены. Тогда ты будешь просто безупречен. Кто-то должен о тебе позаботиться. Кто-то должен ждать тебя дома вечерами. Ты просто попробуй, Роджер. Я не шучу. Тебе это пойдет на пользу.

Музыка смолкла, и он выпустил ее, но Лили не дала ему сбежать.

— И, будем откровенны, у тебя есть прекрасная девушка, которая давно готова и ждет, умирает от желания выйти за тебя.

— Лили, мне не до того. Идет война.

— И она совершенно ничего не меняет… мужчины, конечно, всегда находят отговорки… это нам известно. У меня был знакомый, который и думать не хотел о женитьбе, пока не заплатит всех налогов — а долг у него был огромный. Этого предлога хватило бы ему до конца жизни. Ну, я ему устроила…

В Лондоне были и такие, кто считал, что пристрастие Лили к идиомам — самая очаровательная ее черта. Грир как-то признался Годвину, что она принесла ему такое счастье, что он покончит с собой, если с ней что-то случится. Во время бомбежек он сходил с ума от страха потерять Лили.

— Что ты ему устроила, Лили?

— Я нашла ему очень богатую жену, которая заплатила все его долги. Из него получился самый любящий муж в Англии. А может, и в Европе.

— Матримониальное бюро Лили Фантазиа…

— Смейся, смейся! Подыскивай отговорки. Все равно, Энн Коллистер — бриллиант, а я, сам видишь, разбираюсь в драгоценностях.

Спорить с ней было бесполезно.

Пропащий было вечер спасла записка, которую сунула ему Сцилла, когда гости уже собирались расходиться.

Любимый,

Приходи на Слоан-сквер после эфира, когда сбудешь с рук мисс Коллистер. Я буду ждать.

С любовью, С.
Однако ждать на холоде и в сырости пришлось Годвину, и ему это чертовски надоело. Как жаль, что наци упустили подонка Либермана. Личные обиды, отметил он про себя, могут сделать из тебя настоящее дерьмо, и конечно, он вовсе не пожелал бы Либерману попасть в руки нацистов, а все же… ну что ж, может, он и ревнует малость. Либерман написал сценарий «Месяца примулы», который они и обмывали сегодня; он же написал пьесу «Вдовья травка», которую начала репетировать Сцилла. Он в последнее время все крутится около Сциллы, прямо прилип… К тому же одно то, что человек — жертва, беглец, спасающийся от чудовищного режима Гитлера, еще не основание его любить.

Наконец водитель вышел из машины с огромным черным зонтом в руках и открыл заднюю дверцу. Сцилла в длинной меховой накидке вынырнула прямо под зонт. Наклонилась, скрывшись из поля зрения Годвина, чтобы, как он предположил, уделить сценаристу деловой кинопоцелуй.

Годвин выждал еще несколько минут после того, как «бентли», шурша шинами, унесся прочь. Он хотел дать ей время подняться в детскую, поцеловать спящую Хлою и убедиться, что няня спит в своей комнате. Потом он перешел улицу и потянул оставленную для него незапертой дверь. Вошел, сбросил свою полушинель на скамеечку в прихожей и прошел в кабинет Макса, где вдоль стен тянулись книжные полки и пахло полировкой для мебели и старой кожей обивки. Стоявший здесь большой глобус для тех, кто знал волшебное слово, превращался в бар. Сцилла ждала его, и волшебное слово было ей известно. Из раскрытого глобуса за ее спиной поблескивал сифон. Она неторопливо улыбнулась, плеснула в скотч воды, протянула ему стакан, коснувшись пальцами его пальцев.

— Роджер, — прошептала она своим фирменным голосом с придыханием. — Кажется, сто лет прошло.

Сердце у него в груди дрогнуло от ее вида, от звука ее голоса. Это повторялось из раза в раз, но неизменно заставало его врасплох.

— Боже, как мне было паршиво, — сказала она. — Я каждую минуту скучала по тебе.

Глаза ее сияли — огромные, чуть раскосые оленьи глаза. Она уронила с плеч тяжелый от золотого шитья жакет. Ее предплечья обвивали золотые змейки.

— Обними меня, бога ради.

Он обхватил руками ее плечи, ощутил, как прижалось к нему теплое тело, и, кажется, понял, что имеют в виду, когда говорят, что время остановилось. Он чувствовал, как она вздрагивает, прижимаясь к нему, и не стало ни войны, ни смерти, ни тайной диверсионной операции, ни Роммеля, ни Макса, ни предательства — одна Сцилла. Он запрокинул ей голову, увидел слезы облегчения у нее на щеках, поцеловал ее. Может, эта ночь окажется из хороших ночей, когда она любит его и нуждается в его любви и сама хочет дарить тепло, покой и простую любовь. Может, что-то внутри нее щелкнуло, отпустило, и она позволит к себе приблизиться. Годвин никогда не знал заранее, какую Сциллу он найдет, и неуверенность, отравлявшая мысли, пугала его. Но в тот самый миг, когда он понимал, что больше так продолжаться не может, что-то в ней щелкало, и она снова принадлежала ему, только ему.

Они занимались любовью на ковре в кабинете, потом она совсем разделась и он проводил ее, уходящую вверх по лестнице, взглядом. Она шла нагая, перебросив через плечо белье и комбинацию. Спина была такой тоненькой и хрупкой, а бедра крепкие и широкие, и ноги основательные, сильные. Он собрал свою одежду, налил два стакана и поднялся за ней в спальню. В ее спальню. Макс спал в комнате на другой стороне площадки, с окном на Слоан-стрит. Детская была в дальнем конце коридора, а комната няни — напротив нее. Он забрался в постель, выключил свет и стал ждать, когда Сцилла вернется из ванной. Когда дверь открылась, свет из-за спины на мгновенье очертил ее силуэт. Она проговорила что-то, поддразнивая его, подошла и остановилась у кровати. Приподняла его голову, прижала к своему плоскому животу, подтолкнула и ощутила его губы между бедрами. Он стал ее целовать, медленно проникая вглубь, потом притянул ее на постель, а когда они наконец откинулись в изнеможении, истекая потом, он открыл глаза и стал разглядывать ее профиль, чуть вздернутый нос, пухлую нижнюю губу, влажные волосы, прилипшие к широкому лбу.

Она смотрела в потолок.

— Что мы будем делать?

Вопрос, внешне такой простой, прогибался под тяжестью тайного смысла.

— Существует, например, развод.

— А ты бы тогда захотел на мне жениться?

— Да. Но даже если бы не хотел, какая разница…

— Ты же знаешь, что я разведусь с ним только ради тебя. Чтобы быть с тобой. Чтобы выйти за тебя, Роджер.

— Вот и хорошо.

— Но, конечно, я не знаю… не знаю, можно ли мне с ним развестись. Не знаю, как это скажется на Хлое. Я ужасно боюсь. И Макс — он умрет, если я заберу от него дочь — так или иначе, к этому придет. Для Макса уже никогда не будет прежней жизни.

— А как насчет тебя? Он тебя любит…

— Меня трудно любить, Роджер. А Хлою легко.

Она дернула голым плечом и подтянула простыню к подбородку.

— Думаю, он вздохнет с облегчением. Когда привыкнет.

И она добавила:

— Из меня получилась плохая жена.

— Не говори так. Это пустые слова.

— Как это пустые? О чем ты говоришь? Это правда, правда, вот и все.

— Ты слишком жестока к себе. Плохая реклама.

— Я же не ищу себе мужа. Хотя если кто-то вздумает претендовать на это место, могу рассмотреть предложение.

— Ну, тогда просто перестань твердить, что ты плохая жена.

— Слушай, уж ты-то в твоем положении должен знать, как обстоит дело. Так на что ты жалуешься?

— Не вижу ничего ужасного в твоем исполнении роли жены.

— Да? А как насчет этого? Я сплю с его лучшим другом…

— Не знаю, верно ли это. Ему я друг. Ты для меня — гораздо больше, чем друг.

— Я — неверная жена. Ты — неверный друг. Что хуже, не знаешь?

Она извернулась под простыней, засунула складку себе между бедрами.

— Моя мать говорит, что я блудливая сука, попросту шлюха, и советует признаться себе в этом.

— О боже, избавь меня от мудрых советов твоей матушки.

— Она говорит, у меня всякий день течка, говорит, что в прежние времена я стала бы деревенской шлюхой и сдохла бы от оспы в двадцать два.

— Пожалуйста, Сцилла, перестань. Она считает, что раз ты ее дочь, то должна быть ее копией. Очень похоже на леди Памелу.

— А мне иногда кажется, что она права. Она, знаешь ли, часто бывает права. Мне иногда кажется, что я всегда была маленькой шлюшкой.

Она помолчала, разглядывая его, потом закрыла глаза.

— А если так и есть? Ты меня давно знаешь. И знаешь, какая я есть, Роджер. Ты знаешь… Я и вправду как будто всегда в течке, нет? Я просто ничего не могу с собой поделать. Иногда мне это ненавистно. А иногда нет.

— С тобой все в порядке. Не надо так драматизировать.

У нее перехватило дыхание.

— Господи, как я надеюсь, что ты прав! Ты не все обо мне знаешь… Я никогда не была верна Максу, я ведь тебе рассказывала… кроме первых шести месяцев.

— Не говори об этом, Сцилла. То было тогда, а то теперь.

— А что изменилось? Ты меня знаешь, Роджер.

Она, комкая простыню, ждала ответа.

— Ты знаешь, я никогда Максу ни в чем не отказывала, ни теперь, ни раньше.

— Знаю.

— И тебе не отказываю.

— Знаю. Отказывай только в том, в чем тебе хочется отказать. Ты вольна в том, что ты делаешь. Все в твоей власти.

— А Памела говорит, в том-то и дело, говорит, я не владею собой, даже если мне этого хочется.

Она снова утерла глаза.

— Ну, дай бог старушке всякого блага, — заметил Годвин, в надежде перевести разговор на другое. — Как она?

— О, снова выкарабкалась. Доктор говорит, она с каждым разом возвращается на ступень ниже, остается больше следов, и однажды… — Сцилла щелкнула пальцами под простыней. — Она не желает умирать — я уверена, просто мне назло.

— Ей не так уж много осталось.

— Знаешь, была минута, когда она лежала там на дорожке — когда это случилось — и в ту минуту у меня прошла перед глазами вся ее жизнь, и… это было так дьявольски грустно, Роджер. Я представила ее малышкой в фартучке, потом молодой девушкой с чистыми глазами, невинной, узнающей мир, в котором для нее столько надежд, и я видела ее на дорожке, и Хлоя побежала, и все мы втроем словно застыли на миг в моих мыслях, три поколения женщин Ледженд, и одна из них уходит, а всего миг назад перед ней была вся жизнь… и тогда я не хотела, чтобы она умерла! Это я! Я не хотела, чтобы леди Памела Ледженд умерла!

Она хлюпнула носом, и Годвин наконец понял, что она плачет, но очень тихо, ничего страшного не ожидалось.

— Черт, черт, я иногда думаю, что схожу с ума, Роджер — я ненавижу ход времени, милый, а оно никак не стоит на месте, не дает насладиться, порадоваться, просто понять… все непрерывно несется вперед, круша все на своем пути, спешит к новым дурацким событиям, чтоб их черти взяли, а может, мне еще хочется остаться… я ненавижу жестокость времени… время просто скотина, милый, и Сцилла очень хотела бы хоть ненадолго его задержать. — Она вздохнула. — Должно быть, Памела когда-то думала, что конца не будет. Представляешь? Ей когда-то было двадцать девять, а теперь мне двадцать девять. И кажется, мне всегда будет двадцать девять… но ведь так не бывает, правда? Все длится одно мгновение, и если что-то упустишь, то уже не вернешь… Макс всегда говорит, что в пустыне нет времени, нет ни прошлого, ни будущего, только бесконечное настоящее, где ничто никогда не меняется… — У нее вырвался всхлип, она провела рукой по щеке, отбросила волосы и стерла слезы. — Время только глазом моргнет, я прямо чувствую, как оно начинает подмигивать, и все, что мы теперь знаем, исчезнет. Сейчас 1941-й… через двадцать девять лет мне будет пятьдесят восемь… что-то невообразимое, верно? Какой это будет год? 1970-й. Роджер, ты способен хоть как-то вообразить 1970 год?

— Ну, надо надеяться, война к тому времени кончится.

— Да, Роджер, она наверняка кончится, и успеет пройти еще несколько. 1970-й, Роджер. Тебе будет шестьдесят пять!

Он засмеялся.

— Что, если я буду умирать, заболею, буду ждать смерти, а маленькая Хлоя будет сыта мной по горло, и, может быть, у нее будет муж и собственная дочь, которой будут показывать снимки моей матери — ее прабабушки — и может, Хлою будет раздражать, сколько хлопот я доставляю всем, умирая, и может, у нее будет любовник… О господи, заставь меня перестать, Роджер. Я хочу почувствовать тебя в себе, почувствовать, что я жива, Роджер, мне это нужно, нужно почувствовать себя живой и бессмертной, хоть ненадолго.


Потом Роджер попытался вспомнить что-то, что Сцилла сказала про свою мать, но мысль ускользала. Все равно, даже от смутного воспоминания по спине у него побежали холодные мурашки.

— Ты еще не спишь?

— Конечно нет, дурачок.

В ее голосе слышалась озорная улыбка.

— Что-то ты сейчас такое сказала, что навело меня на мысль, что леди Памела знает про нас с тобой. Скажи мне, что я сошел с ума.

— Роджер, надо ли об этом? Сейчас?

— Успокой меня.

— А знаешь, боюсь, что не сумею. Я думаю, да, она, наверное, знает.

— Ты думаешь? А почему не знаешь наверняка?

— Я это и имела в виду. Да, я знаю, что она знает.

— Ты ей рассказала? Я не понимаю — ты ей о нас рассказала? Чуть ли не государственная тайна, а ты рассказываешь о ней женщине, у которой в голове осталось не больше четверти шариков?

— Я ей не говорила! Разумеется.

— Кажется, тебя это не слишком волнует… Это твой муж…

— И человек, которого ты… никогда не могла подобрать слова… обожествляешь? Почитаешь? Не знаю, кто из нас больше заинтересован в сохранении тайны. Я смогла бы прожить без Макса…

— А твоя карьера? Любимице Англии не положено сбегать от мужа. Но это между прочим. А я хотел сказать — ты не боишься, что она просто выболтает все Максу? Тебе назло.

— Вот уж ни за что. Не волнуйся, ему она никогда не скажет. Он ведь мужчина, любовь моя, а значит, враг, а с врагом не делятся грязными сплетнями. Серьезно, любовь моя, она ненавидит мужчин, потому-то всегда так настойчиво старалась превратить их жизнь в самый распроклятый ад.

— И все-таки она знает. Если ты ей не говорила, как, черт побери, она узнала? Мы ведь договорились, ради Макса, ради нас с тобой…

— Если хочешь знать, она просто догадалась. Я как-то заговорила о тебе, и глаза у нее вдруг загорелись тем бесовским огнем… Она поняла. Только и всего.

— О господи, и когда это было?

— Какая разница? Она знает. Кроме того, она совершенно сумасшедшая…

— Хорошо, хорошо. Но что, если кто-то — пусть не твоя милая матушка — если кто-то сказал о нас Максу? Что тогда?

Она пожала плечами, вдруг потянулась к нему, коснулась…

— Придется смириться, верно? Может быть, мы даже получим по заслугам. Должны ведь мы отвечать за то, что делаем.

Она спрятала лицо в подушке, потом снизу вверх взглянула на него, любопытствуя, как он это принял.

— Видишь ли, я не просто так спрашиваю.

— И как это надо понимать? Ты хочешь меня напугать?

— Видишь ли, мне очень четко объяснили, что со мной будет, если я не перестану с тобой встречаться. Кто-то намерен меня убить.

Она медленно окаменела. Годвин слышал, как тикают часы на бюро.

— Может, ты и репетируешь свои выступления, Роджер, но чувство времени у тебя безупречное. Как это надо понимать?


Наблюдая за ней после того, как рассказал ей о записке, показал саму записку, подробно описал, как она попала к нему, наблюдая за ней, он словно видел, как она уходит в съемки эпизода, к которому толком не готова. Она как будто не знала текста и смутно представляла себе сюжет, так что вынуждена была полагаться на свою внешность, приемы, технику. Он наблюдал, как она собирает лицо, изгоняя с него неловкость и удивление, неуместные на лице «Сциллы Худ». Он отмечал знакомые планы, тени от прикроватной лампочки освещали ее лицо, как прожектора в съемочном павильоне. Она облизнула сухие губы. Еще немного, и можно включать камеру. Она ускользала от него, она обдумывала решение проблемы и тайный выход, в уверенности, что таковой наверняка предусмотрен автором сценария.

— А ты не думаешь, что это может оказаться просто страшненькой шуткой?

— Вряд ли, — сказал он.

— Но кому есть до нас дело? Вот в чем сумасшествие! Для кого это так важно, чтобы стоило убивать? Кроме… ой, милый, кроме… Макса, конечно…

— О том я себя и спрашиваю с тех пор, как прочел. Кто? Очевидно, не Макс, но кто тогда? Единственный неизбежный вывод, что кто-то знает и ему это не нравится… кто-то следит за нами, Сцилла.

Она медленно выбралась из-под простыни и встала, остановилась голая у кровати, вся в «гусиной коже», обкусывая ноготь. Медленно, обдумано, как человек, страдающий амнезией и с трудом вспоминающий простейшие действия, накинула халат. Задумчиво склонила голову набок, перебирая в уме возможных авторов записки.

— Это может погубить мою карьеру, — сказала она, словно впервые наткнувшись на эту мысль. — Разрушить мой брак. И убить тебя.

— Рад, что к концу и обо мне вспомнили. Думал уже, я совсем не в счет.

— Кто? Кто это мог быть? Никто не знает.

Резко обернувшись к нему, Сцилла покачала пальцем у него перед носом.

— И не говори мне о Памеле, не то я с воплем выпрыгну в это чертово окно.

Она стояла у окна, глядя на вымытую дождем улицу.

— Я знаю, — заговорила она тихо, — это просто… какой-то человек, который меня хочет. Хочет меня. Какой-то зритель-маньяк или кто-то со студии, из актерского состава, а скорее просто поклонник… кто-то, кто следит за мной, кто ревнует… Подумай сам, Роджер, разве не логично? Ты можешь предложить другую столь логичную идею? И других актрис, бывало, преследовали свихнувшиеся обожатели… У Мерль было что-то такое, Алекс позаботился, чтобы не было шума… сумасшедшие. Это все секс, да? Я уже сколько лет получаю письма. От людей, у которых насчет меня всякие сексуальные фантазии… их попросту выбрасываешь и забываешь. Они безвредны. А теперь мы столкнулись с кем-то, кто сделал следующий шаг. Он каким-то образом выследил меня, увидел нас вместе, и теперь он вмешивается в нашу жизнь…

Он выбрался из постели и хотел подойти к ней, но Сцилла вдруг замерла.

— О господи! — шепнула она.

Годвин взглянул ей через плечо на улицу.

С площади по Слоан-стрит медленно подъезжал «ягуар». Он плавно притерся к тротуару, как старый лайнер компании «Кьюнард» к причалу.

— Это Макс, — одним дыханием проговорила она. — Это Макс.

И превратилась в вихрь точно рассчитанных движений. Он же почти забыл, что надо двигаться. Но Сцилла указала ему на его вещи: вечерний пиджак, строгая рубашка и черные брюки с черными подтяжками, свисавшими со спинки стула. Когда он сгреб одежду, она сказала:

— Я могу не пускать его к себе в спальню, но если не получится, тебе надо будет отсидеться в тайнике.

В мгновенье ока постель была разглажена, покрывало брошено на место, подушки взбиты, а книга брошена рядом, словно она только что оторвалась от чтения.

— Скорее, милый.

Кажется, она чуть ли не хихикала.

— Прямо фарс с постельными сценами, верно? — сказала она, удержавшись от смешка.

Она вытолкнула его впереди себя в темный коридор, где стояло несколько столиков, небольших стульев и ваз с цветами. В тупике между высокими шкафами с узкими зеркальными створками и резьбой на дверцах оставалось несколько футов пустого пространства в углу.

— Тайник вековой давности — ну, он был устроен при постройке, во времена Виктории. Называется «тайник священника», но на самом деле это просто очередная викторианская причуда — тогда любили тайные ходы.

— Нет времени для уроков истории, Сцилла.

Он уронил ботинок и пытался подобрать его, не разроняв остальное. Напрягая слух, ждал хлопка входной двери, шагов по лестнице. Сцилла пошарила по стене, нажала что-то, скрытое под цветочным узором обоев, и кусок стены у шкафа вдруг открылся.

— Вот бы тебя сейчас сфотографировать, милый…

— Сцилла, ради…

— Погоди, тут где-то была свеча.

Она ощупью продвинулась в темноту. Здесь держался странный затхлый запах, должно быть оставшийся со времени, когда каменщики клали фундамент.

— Ага, вот.

— Дрянь, паутина, — процедил Годвин, ощутив на лице липкие нити.

— Найдется, я думаю, и пара мышек.

Она чиркнула спичкой и поднесла огонек к свернувшемуся фитилю свечи в подсвечнике с витой ручкой.

— Ну вот, просто жди здесь, пока не услышишь, что он поднялся наверх. Дверь можешь не закрывать. Я, если сумею, подойду к тебе, когда прозвучит отбой тревоги. Ты просто прислушивайся. Тебе отсюда будет отлично слышно. Не знаю, почему он явился так вдруг, но постараюсь отправить его в постель — он наверняка устал.

— Сцилла…

В прихожей хлопнула дверь. Макс Худ был дома.

— Мне надо бежать, милый. Смотри, тебе даже есть что почитать. Троллоп, очень мило.

Она клюнула его в щеку, и не успел он опомниться, как дверь за ней закрылась. Свеча мигнула, и он на миг почувствовал себя мальчиком, запертым в пряничном домике. Кирпичи в стене крошились, слои старинной известки размазались по ним, как глазурь по пирогу. Холодно было, как в склепе, и затхлый запах затруднял дыхание. Страсть к приключениям начисто покинула Годвина. Странно: то, что кажется таким забавным в постельных фарсах, которые припомнила Сцилла, оказывается таким грустным, серьезным и мучительным для каждого из участников. Он выкинул из головы последнюю мысль. На ступни ему налипла каменная крошка. Она права, настоящий постельный фарс. Или какой-то из романов Филдинга. Солдафон-муж бушует у двери будуара миледи, где затаился пойманный врасплох Том Джонс. Чувство собственного достоинства — и прежде не слишком бодрое — умирало медленной мучительной смертью. Только Макс Худ мог бы с честью выйти из этого эпизода.

Годвин приоткрыл дверь, чтобы слышать голоса. Сперва послышался ее голос, очень тихо, потом более низкий — Макса. Кажется, она сманеврировала так, чтобы переместиться ближе к длинной винтовой лестнице. Теперь ее голос стал отчетливей, и по интонации понятно было, что фраза следует за приветственными объятиями и поцелуем.

— Макс, ты, должно быть, насмерть измотан. Почему бы тебе сразу не пойти наверх?

— Сейчас. Ты ведь знаешь, как мне плохо засыпалось. С тех пор лучше не стало. Хотя беспокоиться не стоит. Как провела вечер?

Годвин представлял, как он стоит у лестницы со стаканом скотча в одной руке и пачкой писем в другой, глядя на жену, остановившуюся на третьей ступеньке снизу и опирающуюся на перила. Голова переполнена мыслями о «Преторианце», о жене, о дочери, о войне, и он гадает, не сходит ли он с ума, раз не может заснуть…

— Вечер как вечер. Насчет фильма все были очень добры, а он, по правде сказать, довольно серенький. Мне без тебя было одиноко.

— Не смог прийти. И кстати… меня, может быть, не будет неделю или две. На следующей неделе предстоит командировка.

— Ох, Макс. Но ведь это не опасно, скажи?

— Нет, нет, ничего подобного. Обычные маневры, учения для молодежи. Я слишком стар для опасных дел.

— Ты всегда будешь опасным, — сказала она. — Я знаешь ли, всегда так и говорю: мой муж, Макс Худ, опасный человек.

— Так оно и есть, — рассмеялся он.

— А больше ты мне ничего не расскажешь о ваших маневрах?

— Ты же знаешь, старушка, нельзя. Но это пустяки, право.

— Когда ты так говоришь, мне всегда мерещится, что все наоборот.

— Вот уж не сказал бы.

— Ну вот, я по тебе скучала, и Лили с Гриром о тебе спрашивали. Все тебя ждали. Роджер явился, и блуждал, как неприкаянная душа, когда обнаружил, что тебя нет.

— Правда? Он отличный парень. Вообще-то, я с ним должен на днях увидеться.

— Да? Зачем? А мне можно с тобой, или у вас мужской разговор?

— Очень скучный разговор, я бы сказал. Насчет одной пропагандистской акции. Да, именно так, чистая пропаганда. Ну а как дела у нашего Роджера? Если не считать, что он блуждает, как неприкаянная душа?

— Неплохо, по-моему. Он был с дамой. С Энн Коллистер. У нее очень длинные зубы и ноги. Английская красота, знаешь ли. Лили считает, что им надо пожениться.

— А ты что скажешь?

— Не думаю, что Роджер из тех, кто женится. А думаю я, что тебе надо поспать.

— Сцилла?

— Да?

— Я мог бы провести эту ночь в твоей спальне.

— Макс! Я же говорю, ты опасный человек! А давай лучше я пойду к тебе? Можно разжечь камин — я сама затоплю. У меня в комнате плохая тяга. Только поторопись тогда.

— Ладно, я быстро.

— Хочешь сперва горячую ванну?

— Замечательно.

— Захвати свою выпивку, а я потру тебе спину и расскажу о вечеринке.

Годвин слушал с отвращением, он с трудом выносил все это и не понимал, как ей удается удерживаться на протянутом на высоте канате. Для него это было почти все равно что подслушивать, как люди занимаются любовью. Может быть, Монк и прав. Может быть, в женщинах есть что-то такое, чего мужчине никогда не понять.

Он успел полностью одеться, когда дверь тайника распахнулась во всю ширь. Она стояла перед ним в халате.

— Все слышал?

Годвин кивнул.

— Когда он поднимется к себе, я закрою дверь в спальню, чтобы тепло не уходило. Он будет в ванне. Тогда можешь трубить почетное отступление. Самый опасный момент уже миновал, — шептала она, задыхаясь.

— Какой момент?

— Твоя полушинель. Ты ее оставил в прихожей, на скамейке.

— Ох, господи помилуй…

— Я собиралась ему сказать, что пригласила тебя выпить на прощанье, и ты должно быть ее позабыл. А потом подумала: а если он утром встанет, а она исчезла? — Сцилла хихикнула. — Но в прихожей было темно, он, кажется, не заметил, так что я промолчала.

— А если он все-таки заметил?

— Не заметил. А теперь мне надо бежать в ванную и еще огонь развести. Ты слышал, что он собирается недели на две уехать?

— Слышал.

— Ну вот, у нас будет немножко времени.

— Не лучше ли тебе заняться делом?

— С тобой все в порядке, Роджер?

— Сцилла, Сцилла… что за вопрос!

— Мне теперь только не хватало, чтобы Хлоя вышла из своей спаленки. Она стала ходить во сне. Все, побежала. Я тебе позвоню, любимый.

Она скрылась. Лунный свет пробился сквозь тучи, и на паркетном полулежали тени. Паркет походил на большую шахматную доску. Сцилла была королевой. А кем был Макс? Королем, ладьей или конем? Годвин, натягивая полушинель на мятый вечерний костюм, чувствовал себя последней пешкой — но уж таково, видно, было его нелегкое счастье.

Через Слоан-сквер он шел под дождем.

— Роджер? Это вы, старина? Годвин?

Обернувшись, он разглядел какого-то круглого коротышку под зонтиком и не сразу узнал его.

— Это же я, Сэм! Сэм Болдерстон, бога ради! — репортер «Таймс» подошел ближе.

— Сэм… Извините, я вас не узнал. Уж очень у вас зонт развесистый. Что вас выгнало на улицу в такую погоду?

— Был в гостях у красотки, где же еще? А вы?

— Просто гуляю. Не спится.

— Вылезли из постели и натянули вечерний костюм? — рассмеялся Сэм и, пожевав сигару, объявил: — Я вам верю. Тысячи других не поверили бы.

— Ну да, вы доверчивое создание. Мне дальше по Слоан-стрит.

— Тогда нам по пути. Вы где живете?

— На Беркли-сквер.

— Вы нынче в настроении для долгой прогулки, старина.

Сэм ухмыльнулся сквозь сигарный дым — веселый толстячок с бульдожьей хваткой на сенсации.

— Я ведь чую, Роджер, вы на что-то нацелились. Я вас сегодня видел в Дорчестере, но вы были с миссис Фантазиа. Счастливчик. Она красавица, чтоб мне провалиться!

Перейдя пустынную площадь, они вступили на Слоан-стрит.

— Я надеялся перекинуться словечком с сэром Максом Худом, но он оставил жену в одиночестве отмечать свой звездный вечер. Должно быть, на то была веская причина, нет? Вы не согласны, Роджер?

— Возможно, вы правы, Сэм, — отозвался Годвин.

Ну почему из всех, кто мог, ему повстречался именно Сэм Болдерстон? Сэм Болдерстон, который не упустит ни единой детали.

— Слоан-сквер, — задумчиво тянул Сэм, — я когда-то жил на Блэклэндс Террас. Такая славная квартирка. Знаете, мне как раз вспомнилось, что где-то там, — он ткнул большим пальцем через плечо, — проживает Макс Худ. Вам это известно, Роджер?

— Да, кажется вы правы, Сэм. Как раз на той стороне площади, если не ошибаюсь.

— Какое совпадение!

— Совпадение, Сэм? О чем вы?

— Конечно, совпадение, разве вы не заметили? Мы ведь как раз о нем говорили, верно? И как раз там, где мы с вами столкнулись. Практически у него перед дверью. Ну, так я это называю совпадением.

Роджер вздохнул. До Беркли-сквер было еще далеко. Может, он сумел бы придушить Сэма Болдерстона и оставить его в переулке, чтобы тело поутру нашел дворник. Однако надежды на такой поворот событий было мало.


— И, думаю, к концу дня мы успеем выбраться, унося шкуры целыми и скальп великого вождя на поясе. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, само собой. Но шансы у нас приличные.

Макс Худ сидел в клубном кресле, блестевшем медными обойными гвоздиками. Пылающий огонь согревал кабинет. Бар-глобус был раскрыт, и гостям предложено смешивать себе напитки по вкусу. Себе он налил рюмочку солодового и цедил его, как коньяк «Наполеон».

Подполковник Мартин Джеллико из ближневосточного диверсионного корпуса был назначен заместителем Худа в предстоящей вылазке. Это был коренастый, крепко сбитый человек чуть старше сорока, напоминавший Худа и ростом, и сложением. Под красным, обгоревшим на солнце носом топорщились густые усы. Одет он был в свободный костюм и сидел возле глобуса, лениво раскинувшись в кресле. Поза была обдуманной. Казалось, что, скинув форму, он намерен был в полной мере наслаждаться жизнью, чего бы это ни стоило, даже рискуя быть похожим на жиголо. От него пахло лаймовым одеколоном. Под костюмчиком, под небрежной позой скрывалась чистая сталь. Шесть пулевых ранений, если верить Монку Вардану, который был в курсе таких вещей и сидел сейчас в кожаном кресле лицом к огню.

Годвин устроился на дальнем конце кушетки. Его, как тогда, в Северной Африке, в пустыне с Максом Худом, охватило нетерпение, смешанное со страхом оказаться внутри войны, участником, а не наблюдателем. Джеллико прервал сосредоточенное изучение отблесков пламени в своих блестящих туфлях и поднял взгляд:

— Я вам скажу, мне нужны чертовски хорошие шансы на возвращение. Я не шутя поклялся, что больше не дам себя подстрелить. И меня решительно не влекут самоубийственные предприятия.

Монк Вардан развернул свое длинное тощее тело, чтобы взглянуть на Годвина.

— Это он вас запугивает, Роджер. Шуточки старых вояк. Правда, Мартин? Макс?

— За Роджера особо не беспокойтесь.

Худ улыбнулся жесткой усмешкой, которая не слишком ободрила Годвина.

— Нам с ним уже случалось слышать полуночные колокола. Роджер не подведет.

— Ничего не имею против Годвина, — сказал Мартин Джеллико, разглаживая усы костяшками пальцев, — но меня не слишком вдохновляет перспектива рисковать медными задницами моих мартышек ради явной пропаганды. Как если бы Тедди Рузвельт затеял отправиться в горы Сан-Хуан в компании с Уильямом Рэндольфом Херстом. Это ведь мне предстоит вымазать рожу жженой пробкой, которая лезет и в рот и в нос, и барахтаться в холодной воде, мечтая не захлебнуться, в то время как личные телохранители проклятого Роммеля норовят меня расстрелять и забросать своими здоровенными фанатами — и других парней, ясное дело, но самое главное, меня — и все это ради статейки в «Дэйли блатт»? Что-то я сомневаюсь, стоит ли оно того?

— Меня, насколько я понимаю, ввели вдело в последний момент, — сказал Годвин. — Пропаганда здесь — побочная выгода.

— С вашего позволения, я поясню один раз и для всех, — сказал Монк Вардан. — Вы можете быть уверены, что я представляю здесь ПМ. Основная цель «Крестоносца» — освободить Тобрук и отбить армию Роммеля, обратить их в бегство. В конце концов, настала их очередь побегать. В преддверии операции «Крестоносец» могут быть проведены различные акции с целью отвлечь и привести в замешательство врага — как итальянцев, базирующихся в Киренаике, так и немцев в Беда Литториа. Бригадир Рейд и ловкач Стирлинг со своими парашютистами сделают все что могут. Мы намерены вывести Роммеля из равновесия, заставить его непрерывно оглядываться, пугаться каждой тени. Наша цель — цель «Преторианца» — обезглавить зверя, лишить его мозга, если можно так выразиться. Самого Роммеля. Пораженные потерей вождя, творца своих побед, они придут в замешательство… и, прежде чем успеют опомниться, «Крестоносец» обрушится на них всей нашей огневой мощью. Лучшая пропаганда — это освободить наших «Крыс пустыни» и разбить войска Роммеля. Именно это мы и намерены сделать. Мысль ввести в операцию американского корреспондента возникла позже. Это хорошая мысль — и роль Роджера достаточно важная. У него большая аудитория — и здесь, и в Штатах. Мы хотим провести эту акцию и хотим, чтобы о нашем успехе было рассказано самой широкой аудитории и самым популярным голосом… мы хотим использовать Годвина, чтобы еще прочнее спаять нас с янки, это понятно… потому что в этой войне Британия и Америка должны быть едины… нам необходимо заставить Америку слезть с тюфяка и выйти в поле…

Макс Худ негромко сказал:

— Не надо произносить перед нами речей, Монк. Вы и так можете причислить нас к обращенным. Думаю, все здесь присутствующие хотят, чтобы Гитлер проиграл войну.

— Меня занесло, да? Со мной бывает.

— Виноват Мартин, что вообще завел этот разговор. Мартин вечно сует нос в материи, которые его не касаются. Например, почему и зачем. Он забывает, что мы просто солдаты. Черта, отчасти обеспечивающая его довольно скудное обаяние.

Джеллико рассмеялся, вдруг просветлев лицом.

— Ладно, ладно. Все правильно, Монк. Возвращаясь к делу, как нам провернуть это хреново шельмовство в Беда, так ее разэтак, Литториа?

— Вот именно, — сказал Макс, — как нам его провернуть. Я тебя обрадую, Мартин: у меня уже есть план. Иди-ка сюда.

Он прошел к длинному библиотечному столу, стоявшему вдоль книжной полки.

— Настало время наглядных объяснений.


Годвин честно пытался разобраться в картах и рекогносцировочных снимках, сделанных, в том числе и Максом, шесть недель назад, когда замысел только начал складываться. Он пытался, но скоро запутался, все снимки слились для него в одно пятно. Где-то в доме играл патефон, и ему с трудом удавалось отвлечь мысли от Сциллы. Где-то наверху она принимала ванну, или читала, или слушала пластинки, и музыка поедала его заживо. Она, как нарочно, зная, что Годвин в доме, ставила записи Хатча, любимого обоими, записи, под которые они любили друг друга. Все они впервые услышали его в том маленьком парижском клубе на площади Клиши, где он исполнял песни Кола Портера, утирая красивое лоснящееся черное лицо белым носовым платком. Лесли Хатчинсон, хотя уже тогда все звали его Хатч, и пел он как ангел, а они все еще только начинали знакомиться друг с другом, и никто не подозревал, к чему это приведет. А теперь она наверху крутила его записи «Mist on the River», и «Star Dust», и «All the Things You Are», а внизу Годвин залпом опрокинул в себя скотч, пока ее муж объяснял, как им устроить убийство бога войны в пустыне.

Годвин до сих пор считал, что операция будет простым броском через пески, с разгромом штаба Роммеля и его убийством — или похищением, как он по наивности надеялся, — а потом обратный бросок к резиновым плотикам и отчаянная гребля до подлодки. Но все оказалось не так просто.

Карта, тщательно выполненная вручную, изображала первоначальный маршрут в глубь материка и пути возможных отступлений в случае неудачи. Сперва узкая береговая полоса Северной Африки. За ней первая полоса укреплений. Дальше пятнадцатимильная тропа через скалы, источенные, как сотами, пещерами, где козы и пастухи укрывались в плохую погоду, каковая в этих местах, по-видимому, была не редкостью. В одной из пещер для них был заготовлен «склад», но Годвин уже настолько запутался в предстоящих сложностях, что даже не спросил, что в нем запасено. Дальше предстояло преодолеть еще одну весьма неприятную полосу укреплений. И уже потом — всему свое время — поселок. Несколько беленых домов, башня зернохранилища, полицейские казармы, штаб-квартира Роммеля, вилла Роммеля и электростанция, обозначенная на плане словом «динамо». Была и автостоянка, но им, к сожалению, предстояло добираться пешком. Несколькими милями дальше по дороге, другим концом упиравшейся в Тобрук, стояла опорная башня связи, которую надо было вывести из строя. Были, разумеется, и маршруты отступления, выводящие обратно к берегу. Иисусе! На взгляд Годвина все это выглядело не проще, чем полномасштабное вторжение в Европу или открытие пресловутого второго фронта.

Макс Худ набил трубку табаком из табакерки с увлажнителем, выполненной в виде головы волшебника Мерлина, раскурил ее и черным чубуком с отметинами зубов указал на косой крестик, отмечавший штаб-квартиру Роммеля.

— Это довольно официальное здание: три этажа, пристройка сзади. К нашему появлению оно, вероятно, будет заперто. Я полагаю, нам нужна вилла. Будем надеяться, он уже ляжет и охрана будет минимальной. Нас, естественно, не ожидают. Мы врываемся внутрь, дело нескольких минут…

Джеллико заговорил, будто размышляя вслух:

— У нас такие дела называются «грязное дельце на перекрестке». К тому все дело и сводится. Грязное дельце. Извини, Макс, продолжай.

— Если мы все сделаем как надо, если нам повезет, звать на помощь будет некому. Связь выйдет из строя. То же самое с динамо. Электрическое освещение не работает. Они не сразу сообразят, что случилось. А к тому времени мы уже вернемся в холмы и будем уходить на полной скорости.

Годвин сказал:

— Простите, если задаю глупый вопрос, но сколько времени должно уйти? Мне сдается, предстоит полуторамесячная кампания?

— Тут работы на два дня. Мы высаживаемся в полночь и до рассвета углубляемся как можно дальше от берега. День пережидаем в пещерах. С наступлением темноты разбираемся со связью. Бьюсь об заклад, они спишут ее на происки британцев, но даже не заподозрят угрозы для Роммеля. Затем динамо. Одна группа займется им, пока другая ударит по вилле. Как только свет гаснет, мы входим. Встреча с нашими немецкими друзьями состоится примерно через двадцать четыре часа после высадки с подлодки. Остаток ночи движемся обратно к пещерам, пережидаем второй день и ночью возвращаемся на берег, где нас должны подобрать. — Макс пыхнул трубкой, снова поднес к ней спичку и кивнул Годвину. — Как тебе такое развлечение, Роджер? — и тепло улыбнулся ему.

— Не слишком похоже на выходной на пляже.

— Ага… ты вот с какой стороны взгляни: на земле ты хоть можешь что-то сделать. Я всегда жалел бедолаг, которым приходится бомбить рейх. Они ничего не могут поделать с зенитками. Сидят там на холодном ветру и ждут, что преподнесет им судьба. Должно быть, очень неприятное чувство. С тобой все будет в порядке, Роджер, даю слово. И не забывай: я тебя знаю.

— Запомните одно, Годвин, — вставил Джеллико, — делайте, что вам сказано. Вы в этом рейде вроде довеска. Не сомневаюсь, вы отличный парень, но если вы станете шалить и из-за вас возникнет угроза моей жизни, я вас пристрелю и глазом не моргну. Ничего личного, понимаете? Просто я так веду дела.

Он улыбнулся из-под усов и, закончив свое выступление и глотнув из бокала, обернулся к Худу.

— А теперь, Макс, повтори еще разок насчет той пещеры. Лично я терпеть не могу пещер. И особенно ненавижу пещеры, набитые козьим дерьмом. Как ты собираешься найти ту, что нам нужна?

— Хочешь верь, хочешь не верь, Джелли, но я подумал и об этой мелочи. Давай посмотрим еще разок и карты, и снимки. У нас будет полно времени выучить их по дороге в Алекс, но лишний раз не помешает — крепче уляжется в голове.

— Насколько я тебя знаю, — сказал Джеллико, — ты заставишь нас заниматься зубрежкой даже на этих смертоубийственных плотиках, на которых нас выкинут с подлодки.

— Боюсь, что в этот раз не выйдет.

— Почему же нет, позволь тебя спросить?

— А меня не будет на подлодке.

— Добираешься вплавь? Показуха, старик.

— Нет, я выйду со стороны суши. Чуть опережу вас. Группа дальнего десантирования подкинет меня как можно ближе, а там я преображусь в араба. А может, в итальянского офицера. Я отыщу пещеру, дам на подлодку сигнал о высадке и встречу вас.

— Черт, — возмутился Джеллико, — все веселье достанется тебе. Пока мы будем задыхаться в вонючей подлодке, ты отправляешься на прогулочку! Годвин, за этим парнем нужен глаз да глаз. Вечно подыскивает себе теплое местечко. Маскарад, дружеские посиделки с туземцами, приличная итальянская кухня. Ладно, Макс, давай еще раз посмотрим карту. Монк, вы не нальете? От разговоров о пустыне меня жажда замучила.

Сверху донесся голос Лесли Хатчинсона. Он пел «You Keep Coming Back Like a Song». Красивая, грустная мелодия. Он начинал задумываться, увидится ли снова со Сциллой.


Они шли по Слоан-стрит к тому самому месту, где он столкнулся с Сэмом Болдерстоном в ту ночь, когда Макс Худ едва не застал Годвина на месте преступления, только сегодня за ними медленно катил черный правительственный «ровер», предоставленный в распоряжение Монку Вардану.

— Вам еще предстоит подписать бумагу, освобождающую правительство его величества от всякой ответственности за вашу жизнь. Если вы позволите отстрелить себе голову, мы не виноваты. Главное, ваше начальство не сможет предъявить нам счет.

— Понимаю. Где бумага?

— В машине. Извините, что оставил ее на последнюю минуту.

— Все это основательно отрезвляет, Монк.

— Смею сказать, война нередко оказывает на людей подобное действие. Надеюсь, мне ни с чем подобным столкнуться не доведется. Зато подумайте, какое приключение — когда оно останется позади. Оно обеспечит вас до конца жизни! Годвин, человек, который участвовал в атаке на Роммеля. Мне-то не придется рассказывать ничего подобного. Я вам завидую.

— Вы будете рассказывать о Черчилле. На старости лет, конечно, напишете книгу.

Они шагали по улице, щелкая каблуками по мокрой мостовой. Годвин упорно думал о Сцилле, которая, лежа в ванной, учила наизусть песни с голоса Хатча, звучащего из соседней комнаты. Никогда ему так явственно не хотелось жить.

— Как вам показался Макс, Монк?

Годвин постарался, чтобы вопрос прозвучал небрежно.

— Что вы, собственно говоря, имеете в виду?

— Он изменился.

— Нагрузки. Напряжение. Разъезды. Эта война. Все вместе так или иначе сказывается. Он уже не мальчик. Как и все мы.

— Мне показалось, он в тот вечер выглядел нездоровым.

— Действительно? — выговорил Вардан, отчетливо разделяя слоги. — А по-моему, все тот же старина Макс. О, он говорил, что страдает бессонницей или что-то вроде. Не удивительно, в свете того, как ему досталось за последние два месяца. Полеты в Александрию и обратно, проникновение в войска Роммеля… Подготовка к открытию этого самого шоу… не удивительно, если он на грани… иначе говоря, готов к драке. Готов убивать. Для того, в конце концов, мы его и используем.

Монк постукивал перед собой наконечником зонта, как слепец тростью.

— Такова война, как я успел понять. Людей используют на износ. Но Макс, кажется, вечен. Стоит его завести, и он превращается в машину для убийства, верно?

— Немножко жестоко, — сказал Годвин.

— Правда? А он мне сказал, что у вас есть причины согласиться. А, да, еще одно он мне говорил… сказал, что готовить подобные представления в последнее время стало трудней. Я посоветовал ему об этом не беспокоиться.

— Должно быть, ваш совет принес ему большое облечение.

— Я ему сказал, что всем все дается все труднее. Я не стал бы лгать Максу Худу.

— Наверно, вы правы. Мы все устали.

— А тем более Макс. Потому-то он и подготовил все с таким тщанием. В молодости он мог импровизировать, полагаясь на интуицию и на свои силы. В молодости он не знал страха. Но для таких игр, какие ведет Макс Худ, я предпочитаю людей со здоровым чувством опасности.

— Ну, в таком случае я определенно вам подхожу.

— Но его страх как раз и поможет вам выбраться. Его страх — ваш туз в рукаве.

— Рад, что вы так думаете. Мне он показался совершенно выжатым.

— Джеллико уже ходил с Худом на такие дела, а Джеллико, кажется, вполне в нем уверен.

Они остановились на углу Бромптон-роуд. Слева возвышался «Харродз». На пустой темной улице тихо урчал «ровер».

— Монк, вы не допускаете возможности, что…

— Не стесняйтесь, друг мой.

— Вы не думаете, что Макс мог узнать о нас со Сциллой?

— Я сам постоянно задаю себе тот же вопрос.

— Понимаю. Я просто подумал… может быть, именно это его и гнетет? Не дает спать по ночам… Он не говорил ничего такого, чтобы можно было подумать?…

— Расслабьтесь, старина. Когда Макс узнает, вы это заметите.

— Ради бога, каким образом?

— Каким? Да просто потому, что тогда он вас убьет.

— Вы думаете?

— А вы сомневаетесь?

— Нет, думаю, вы правы.

— Так что беспокоиться не о чем. А теперь забирайтесь в машину и подпишите свой ордер на убийство. Через шесть часов вы отправляетесь в Алекс.

Глава седьмая

Первый из них погиб еще в море, раньше, чем они добрались до берега, и Годвин счел его счастливчиком. Все они прошли через ад, и смерть была облегчением.

Что угодно было бы облегчением. Все, кроме того, чем они занимались. Что угодно, лишь бы выбраться из подлодки — она называлась «Кисмет» и, он не сомневался, была его погибелью, его судьбой — что угодно, лишь бы отдаться морю, слиться с ним, что угодно, лишь бы выбраться из жаркой духоты, пропитанной запахом пота и звуком пота, его собственного и чужого, именно звука — стука капель, стекающих с тел, равномерного, как стук метронома, падающих на стальную палубу с тел, втиснутых на крошечные койки или свернувшихся в комки боли под торпедными аппаратами, или сбившихся в кучу в кают-компании, готовых в любую минуту испачкать салфетки рвотой, потому что некуда было деться от запаха собственной рвоты, что угодно, чтобы избавиться от жары, и запаха, и крена, и качки, и синяков, и ссадин от острых углов и падения на металл палубы, потому что они не привычны были держаться на ногах в качку, и все равно им было плевать, и какая им разница, когда хочется сдохнуть, и невозможно дышать в затхлом воздухе, и целый день нельзя покурить, потому что на глубине невозможно очистить воздух, и всю ночь, при всплытии, тоже не покурить, потому что Средиземное море в гнусном настроении, и ветер от четырех усиливается до восьми баллов, и тебя беспрерывно рвет, и в животе уже ничего не осталось, и все равно выворачивает наизнанку, и ты умираешь заживо, и нет сил, и мучит жажда, и когда первый из них наконец умер, утонув в море, когда пришло время высадки, он был счастливчиком. Первый счастливчик, но не последний.

Джеллико подошел к нему на вторую ночь после выхода с александрийской стоянки подводных лодок.

— Поднимались наверх?

— Некогда было. Все время рвет. И ноги не держат.

— Ну, с одной стороны, от свежего воздуха, может, и полегчает.

— А с другой стороны?

У Годвина снова свело судорогой желудок. Он слышал, как бурчит у него в кишках.

— С другой стороны, вас там наверняка смоет за борт и никто вас больше не увидит.

— Ах, легкая смерть!

Джеллико слабо хмыкнул.

— Вот это я имел в виду насчет Макса. Помните, я говорил? Предпочитает легкие пути… хитрая бестия. Вы представьте себе, Годвин: покачивается на спине верблюда… девы под легкими покрывалами ублажают его танцами, исполняют каждую прихоть… фиги, виноград, чего только нет… Ах, Макс… вы и вправду плохо выглядите, старик.

Он оторвался от мысленного созерцания легкой жизни, которую вел Макс, и озабоченно осмотрел Годвина:

— Я бы сказал, ожидается легкий приступ цыганского брюха.

— Это еще что за чертовщина?

— Ну, это вот что такое. Цыганское брюхо открывается с нижнего конца, а вас в последние двадцать четыре часа выворачивало исключительно через верх. Цыганское брюхо открывает другой конец. Любой вариант может сбить человека с ног, но испытать оба одновременно вам наверняка не захочется. Да внемлют мудрые.

Он приложил палец к переносице, чуть подумал и потянул себя за кончик носа.

— Как вам нравится жизнь диверсанта? Понравится ли вашим слушателем неприкрашенный рассказ о ней?

Густые усы дернулись в улыбке, и Джеллико отвернулся, не дожидаясь ответа.

В ту же ночь Джеллико сообщил своей команде — тринадцать человек, державшихся за животы, изо всех сил старающихся сдержаться, — что им предстоит убить Роммеля. Никаких уверток насчет похищения. Они смотрели на него, как на сумасшедшего.

— Дело будет неприятное, джентльмены. Стрелковый тир. Они нас никак не ждут. Прошу вас — если кому-то требуется объяснять — оставить свои человеколюбивые инстинкты на борту подлодки и подобрать их по возвращении. Ясно? Пленных не брать, живых не оставлять.

— Что, полковник, грязное дельце на перекрестке?

— Не в первый раз, Пинкхэм.

— Верно, бывало, сэр.

— Джентльмены, официальное сообщение. Если я погибну до выхода на цель и если генерал Худ тоже погибнет, вас поведет Пинкхэм. Так решили мы с Худом. Пинки изрядный прохвост, зато… — он подождал, пока смолкнет смех, — зато вы будете в хороших руках. Лучше не придумаешь, если на то пошло.

— Вы очень добры, сэр, — сказал Пинкхэм.

Сирил Пинкхэм, Берт Пенроз, Брайан Куэлли, Альф Декстер, Реджинальд Смайт-Хэвен, Билл Кокс, Энтони Джонс, Джим Стил, Бойд Малверн, Окс Бестер, Лэд Холбрук, Джеллико. И Годвин.

Годвин втиснулся под торпеду, закрыл глаза и отдался забытью — сон не сон, но уж точно не явь. Тринадцать человек, почти все незнакомые между собой, в основном из ближневосточных диверсионных сил, опытные в порученном им деле, на пути к большому приключению — убить человека, застать врасплох и убить всех.

Они тренировались в Александрии. Основной состав занимался две недели. Предполагалось, что Джеллико знает, что делает. Худ на суше. Годвин — что-то вроде груза, наравне с запасами, которое они должны доставить на берег с «Кисмета». Запасы состояли в основном из говяжьей тушенки на случай острого голода и из гелигнита, чтобы подорвать все к черту перед уходом. Главное было сохранить сухим гелигнит. Беречь консервы не требовалось.

Годвин с Джеллико подоспели к концу учений. Они два дня учились обращению с надувными плотами и яликами, привыкали к спасательным жилетам, учились накачивать плоты ножными насосами и управлять верткими суденышками в надутом виде. Очень мокрое было занятие. Они то и дело падали с плотов, хохотали на солнцепеке, как детишки с совочками и ведерками на отдыхе в Брайтоне, плескались и дурачились, и вода хрустальными шариками скатывалась у них по плечам. Не хватало, как заметил Бойд Малверн, только девочек да брайтонских карамелек на палочках.

В последний день, проведенный в Александрии, провели учение по высадке на пляж недалеко от города. Маневры прошли без сучка без задоринки.

— Вот на что способны диверсанты, — сказал Билл Кокс, — когда по-настоящему возьмутся за дело.

Если не считать того, что Стил запутался в тросе, на который, как бусины на нитку, были нанизаны плоты — это можно было счесть задоринкой, но Джеллико решил не считать. Дело было сделано, и они готовы были к встрече с Роммелем.

Двадцать четыре часа спустя их одолела погода, кошмарное море. По словам капитана подводной лодки, Стенли Уордора, погода была на редкость плохая. Будучи приперт к стенке, он сознался, что впервые видит такое в этих водах. Он признался, что ожидал скорее приятной прогулки.

В ту, вторую ночь, когда «Кисмет» поднялся на поверхность, проветриваясь и заряжая батареи, и сверху на него ударами молота рушились волны — в ту ночь Берт Пенроз подсел к Годвину, нерешительно затягиваясь сигаретой, в надежде, что от дыма ему не станет хуже, и временами откровенно высказывая вслух, что он обо всем этом думает. Этот тощий парень напоминал карикатурного мужа толстухи. Бледный, со срезанным подбородком, растрепанные черные волосы приклеены потом ко лбу, острый нос, большие уши. Джеллико уверял, что он «настоящий дьявол по части гелигнита. Сумеет вышибить вам взрывом клык, а резец и не заденет».

Берт доверительно сообщил Годвину, что когда приходится плохо — «как было у меня разок, когда нас завалило в шахте в ночь большого взрыва, а они даже не стали откапывать, хотя я-то и выбрался», — остается только вспоминать какое-нибудь кино, лучше всего смешное.

— Я вот как раз вспоминал. Здорово меня поддержало. Прямо себя забывал. Вот с Джин Харлоу, правда, аппетитная штучка, а, Родж? Еще там Мирна Лой, Уильям Пауэлл, и еще, это у меня любимый, Спенсер Трейси, знаешь? Ну вот Джин и узнает, что Пауэлл, ее муж, женат еще и на Мирне Лой. Вот наша Джин глядит на них, потом глядит на Трейси… держись за что-нибудь, Родж! Глядит она на Трейси и говорит… «Прямо пожар!» Ну, она и вправду вне себя, только она толстушка, знаешь ли. «Прямо пожар!» Я хохотал до упаду, Родж, честное слово. Наша Джин! «Прямо пожар!» Мне всегда помогает, как вспомню что-нибудь этакое. Можешь и сам попробовать, приятель, я не против. Просто себя забываешь, когда дела плохи.

— Забыть себя… — пробормотал Годвин. — Кажется, неплохой способ.

— Я, знаешь, тут подумал насчет нашего дельца с Роммелем. Они наверняка потом сделают про нас кино. Представляешь, Роджи? Кино про нас! Про ребят, которые отдали жизнь, добираясь до Роммеля. За короля и отечество! А ты же янки! Хотя навряд ли это будет смешное кино. Убийство не очень-то подходит для комедии. А все-таки кино. Да еще звуковое! Я прямо смущаюсь.

— А ты вспомни, Берт, что настоящий-то герой — ты. А на экране просто актер на хорошем жаловании, потеющий под гримом.

— А все-таки… кто бы ты хотел, чтоб тебя играл?

— Роберт Монтгомери, — рассмеялся Годвин, забыв на минуту о своих кишках.

Берт Пенроз был прав. Помогает забыться.

— Или Гэри Купер. Или Джоэл Маккри. Или Кларк Гэйбл. Пожалуй, Гэйбл.

— Ты будешь Гэйблом. Гэри Купера я хочу для себя.

— Спасибо, хоть не Микки-Маусом, — сказал Годвин.

Берт хлопнул его по спине и отправился играть в карты с Смайт-Хэвеном, Лэдом Холбруком и Альфом Декстером. Холбрук систематически обдирал догола всех и каждого на борту. Когда покер наскучил, он предложил для разнообразия несколько партий в «фараон». И в этой простой игре тоже обыграл всех. А потом у всех началась рвота.

В тот последний день, когда с темнотой предстояла высадка, Джеллико принес чашку кофе и присел рядом с Годвином за стол в кают-компании.

— Вы прежде не участвовали в таких делах, верно?

— Если бы участвовал, второй раз меня бы не заманили.

Джеллико хихикнул:

— Честный вы парень, Годвин. Я вот что хотел сказать: раз вы новичок, вы, верно, не знаете про письма, так?

— Понятия не имею, о чем вы…

— Я так и думал. Ну, у ребят в случаях вроде нашего есть обычай писать кому-нибудь письмо: жене, подружке, отцу с матерью, это вы сами решите — чтоб его отправили, если будут осложнения. Если что-то пойдет не так. Вы понимаете?

— На случай, если мы погибнем.

— Ну, в общем, да. Или попадем в плен. Да. Если у вас есть, кому отправить последнюю весточку, вы пишете письмо, отдаете его капитану, а он уж позаботится, чтоб его доставили. — Джеллико смущенно кашлянул, разгладив усы костяшками пальцев — уже знакомым Годвину жестом. — Конечно, мы вернемся. Я каждый раз пишу письмо, как и все наши, и ни разу еще его не пришлось отправлять. Но на всякий случай, никогда ведь не знаешь… Вот бумага. Имейте в виду, это не обязательно. Ну, я вас оставлю, старина.

Моя милая, моя самая любимая Сцилла.

Ну вот и исполнилось мое желание испытать войну на себе. Если желание не исполняется сразу, как у меня, когда мне запретили полет с бомбардировщиками, естественно, продолжаешь добиваться своего — только во второй раз уже не спрашиваешь разрешения у тупоумного начальства.

Не могу рассказать тебе, где сейчас нахожусь и что мы намерены сделать, скажу только, что мои замечательные спутники выразительно называют такие дела «грязным дельцем на перекрестке». Я никак не нахожу себе места и до смерти напуган, но все они отличные ребята, и если кто и сумеет меня вытащить, так только они.

Конечно, если ты читаешь это письмо, значит, шансов у «мадвиллской девятки» решительно маловато, хотя тебе ведь непонятно это выражение, да, любимая? Словом, если ты его получила, значит, меня уже причислили к потерям. Это будет жаль, потому что мне теперь, когда я нашел тебя, чертовски хочется жить долго.

Я обдумал все насчет Макса. Мне жаль от всей души и от всего сердца, но так уж вышло. Может, всякий влюбленный думает так же, но я сомневаюсь. Мы, Сцилла, страстные души, способные на все, а так устроен не всякий. Мы с тобой не созданы для спокойной жизни, и, по-моему, мы нужны друг другу. Может быть, мы даже заслуживаем друг друга. Может быть, нашей природе свойственно изменять — не равнодушно и обыденно, а ради любви, ради страсти. Правда — прискорбная или наоборот — в том, что ради тебя я способен на все, что только можно представить. Я готов заплатить любую цену. Ценой оказался Макс. Я готов на это и впредь, придется мне с этим жить. Или умереть, если так сложится.

Ну, если ты это читаешь, то знаешь, что меня уже нет. Ты молода, перед тобой жизнь, полная чудес. У тебя прекрасная дочь, блистательная карьера. И у тебя есть воспоминания. Давние воспоминания о Париже. Воспоминания о Каире. Обо мне и о том, чем мы были вместе. Пусть это будут добрые, любовные воспоминания, моя очаровательная Сцилла. А потом, милая, оставь их, дай им поблекнуть так, чтобы казалось, будто это было не с тобой, будто ты читала об этом в какой-то книге. Ты станешь другой со временем, и так и должно быть. И не тревожься, если однажды ты поймешь, что забыла Роджера Годвина.

Потому что яумру, храня тебя в сердце, и в один прекрасный день в раю я снова найду тебя, и мы будем вместе навсегда.

Роджер
Он положил письмо в конверт с ее именем, потом написал короткую записку и опустил ее вместе с конвертом в другой, адресованный Гомеру Тисдейлу. Запечатанный пакет он отдал капитану Уордору.


Ближе к берегу погода ухудшилась — стало холодней.

Годвин, стоя на мокрой холодной качающейся палубе, слушая вой ветра, с трудом различал впереди береговую полосу. Подлодка под его ногами походила на ящерицу: верткое дергающееся существо в ночи, скользящее между гребнями, словно ее черный цилиндр смазали вазелином, коварно клонящееся во все стороны разом, между тем как они пытались не утонуть, пока надували плоты. Каждый плот рассчитан был на двух человек и груз — консервы, гелигнит и оружие. Мало было волн, колотивших по залитой водой палубе, так еще косой ледяной дождь заливал за вороты штормовых костюмов, пробивался под прорезиненную материю. С каждым вдохом человек вбирал в себя щедрую порцию Средиземного моря. Все беспрерывно задыхались и кашляли.

Предполагалось, что где-то в темноте их ждет Макс Худ и сигнал его фонаря укажет им направление. Без направляющего сигнала высадка была невозможна — вслепую они неизбежно напоролись бы на невидимые рифы.

— Не беспокойтесь, джентльмены, Макс Худ будет на месте. Наше дело — быть наготове. А теперь шевелитесь, — и Джеллико сам взялся за дело, желая показать, как надо работать.

Груз сложили в еще не надутые плоты. Годвин качал ногой педаль насоса, ухватившись одной рукой за единственный трос, который тянулся с носа до кормы, а другой пытаясь удержать плот на месте. Они работали по двое, цепляясь за жесткий, врезающийся в тело трос, отчаянно мешая волнам смыть плот и их самих в черное море за бортом.

Биллу Коксу, обладателю мускулатуры Голиафа и юношеской бородки, осточертела необходимость управляться с работой одной рукой. В конце концов он уселся прямо в надутый плот и принялся затягивать крепежные ремни на груде снаряжения. Волна ударила его в грудь как ядро. Он опрокинулся навзничь, ударившись затылком о палубу. И исчез, будто провалился в люк. В тот же миг в кипящее море ударили лучи нескольких фонариков. Его окликали по имени. Его белое лицо на миг мелькнуло в черной воде, как выцветший лист в бурном потоке.

Джеллико заорал ему:

— В плот, парень, держись, цепляйся, греби веслом, чтоб его!

Но море уже уносило Билла. Билл Кокс и сорок фунтов необходимого снаряжения в прорезиненном брезенте уплывали от них вместе с плотом. Его рука махала им, словно прощаясь, рот выкрикивал неслышные за грохотом волн слова.

Годвин и свой-то голос почти не слышал и едва узнал, когда завопил в ухо Джеллико:

— Пустите меня за ним. Его сейчас прибьет обратно. Обвяжите меня за пояс, я заберусь в плот… а вы притянете нас обратно.

— Волна, старик! Вас разобьет о корпус клятой волной!

— Я неплохо плаваю. А если кого и терять, так лучше меня. Позвольте вытащить Кокса. Давайте же, черт! Обвязывайте…

— Годвин, вы рехнулись!

— Веревку, черт возьми! — рявкнул он на Джеллико.

Годвин уже видел лицо Билла, которого волны, швыряя от гребня к гребню, несли к ним. Он почувствовал, как затянулась веревка, и вот его уже опускают в воду со скользкой покатой палубы.

«Умру, как и жил, — подумал он, — долбаным идиотом…»

Он уперся подошвами в корпус и оттолкнулся что было сил. Почувствовал, как волна смыкается над ним, как его молотом вбивает все глубже в непроницаемую бесконечную черноту, словно он вмерз в вечный черный лед, и легкие вдавливаются внутрь, и мозг вот-вот разорвется, как граната, а потом, когда до «слишком поздно» оставалась всего секунда или две, его вытолкнуло на поверхность, веревка мертвой петлей стиснула грудь, врезалась под мышки, чуть не порвав кожу, но боль мгновенно утихла, потому что в холодной воде чувствительность пропадала с каждой секундой, и он увидел над собой свет фонаря и пенную волну, и, отчаянно проморгавшись, разглядел плот, увидел махавшего ему Кокса и поплыл. Чтобы доплыть до плота ушло — он готов был поклясться — не меньше месяца бешеных усилий, когда легкие чуть не лопались, а лишенный кислорода мозг готов был отказать, но в конце концов Кокс ухватил его за руку и, чуть не вывалившись сам, втащил повыше, так что Годвин оказался висящим на кромке плота, задыхаясь и намертво вцепившись в раму.

— Вы очень любезны, сэр, — прокричал Кокс, он ухмылялся. — Из меня, увы, плохой пловец.

— Тогда нас таких двое… увы, — Годвин почувствовал первый рывок натянувшейся веревки. — Держи меня крепче. Они нас… вытянут.

На палубе хохотал Джеллико. Остальных это происшествие тоже взбодрило. Сгущающееся напряжение ушло. Годвина хлопали по спине. Все казалось каким-то чудом. Они почему-то вели себя так, будто он герой, а не полузахлебнувшийся болван, у которого как раз хватило мозгов сообразить, что без него легче всего обойтись. Джеллико сгреб его за плечи и встряхнул:

— Упомяну о вас в рапорте, старина. Может, выбьем для вас Крест Виктории или что там у нас дают штатским. Чертовски ловко проделано.

Он рассмеялся. Годвин никак не мог перестать дрожать. Холод. Или шок. Так или иначе, он не мог перестать дрожать.

— Ну, парни, — крикнул Джеллико, и его слова передали по цепочке, — работаем. Надувайте эти чертовы штуковины и крепите их.

Спасение Билла Кокса оказалось легкой половиной дела. Трудная была еще впереди. Она началась, когда Сирил Пинкхэм махнул рукой в сторону далекого берега.

— Сигнал, сэр, — крикнул он Джеллико. — Это Худ. Он добрался, сэр!


На пути от лодки до берега каждый плот перевернулся не меньше двух раз, но Годвин не вел счета, и даже не замечал, сколько раз он сам окунулся в море; он просто старался выжить, чтобы им не пришлось отправлять Сцилле письмо, и он смог бы вернуться в Лондон и выяснить, кто угрожал его убить, чтобы вернуться к относительному здравомыслию убийства из этого ледяного залитого водой безумия. Его опрокидывало в чернильную воду, холод спеленывал тело, сердце сжималось, он резким усилием выравнивал плот, поправлял груз в креплениях, забирался обратно сам и ждал следующего раза, а пока ждал неизбежного, продолжал грести в безнадежном, казалось, стремлении добраться до огонька, качавшегося над темным берегом.

«Кисмет» сносило, и это еще больше осложняло высадку. Вот берег на виду, а миг спустя он скрывается, и вы теряетесь среди волн, закрывающих от вас и берег, и маяк Макса Худа, и подлодку. Другим плотам приходилось не легче. Он то и дело слышал крики, в которых звучала досада, злость и страх; он видел тела, скрывающиеся под водой и выныривающие снова. В волнах было полно диверсантов, и каждый кричал и пытался удержаться на плоту, и все сливалось в сплошную кашу. Когда Годвин хлебнул воды в последний раз, он понял, что это — последний; еще раз у него хватит сил взобраться в резиновый гроб, а потом игре конец. Эта мысль вспыхнула в сознании, когда он головой вниз ушел в воду, в глубину, в давящую, удушающую глубину. Он слабо дернулся, перевернулся, пробился наверх, помогая выталкивающей его воде, темной, холодной и маслянистой. Пробился на поверхность и увидел в пятнадцати футах от себя Джеллико. В лице у него не осталось ни кровинки. Роджер крикнул и потянулся к своему плоту. Джеллико двигался куда ленивее. Годвин сделал несколько гребков в его сторону, потом осознал, что если сейчас не ухватится за плот, то пропадет совсем. Он боролся с волнами, пока не добрался к плоту. Подтянулся, четко ощущая, как уходят последние силы, втянул на борт ноги, весящие по тысяче фунтов. Он совсем было выбрался, когда отвязавшийся груз рухнул ему на голову. Годвин почувствовал, как скальп лопается, словно кожица перезрелой сливы, и, когда отказавшее от боли зрение вернулось к нему, готов был увидеть собственную голову, плавающую рядом вроде грейпфрута. Он наконец ощутил тепло — боль, огнем прожегшую затылок, шею, позвоночник, и еще что-то теплое — кровь, струящуюся по загривку. Зыбь подхватила плот, подняла его, окончательно скинула в воду ящики со снаряжением. Джеллико, увидев это, забил руками по воде, в надежде поймать их, сдался и обернулся к Годвину, махнул ему. Он звал на помощь. Годвин начал грести, продвигаясь к Джеллико. Зрение у него сохранилось, но остальные чувства его оставили. Он весь онемел, прошла даже горячая боль. Вой ветра и гром, лязг, грохот волн перекрывали все звуки, да и вряд ли Джеллико мог сказать что-то, чего и так не знал Годвин. Лицо у него было бледным до синевы. Годвин наконец дотянулся до бешено машущей руки Джеллико, попытался стиснуть ее крепче, но не почувствовал даже своих пальцев, не то что руки Джеллико. Он потянул, пытаясь втащить его на резиновый бортик, и услышал голос:

— Чертова невезуха… приступ цыганского брюха… живот свело… черт…

Глаза у него закатились, моргнули в усилии сфокусировать взгляд и снова ушли под лоб так, что остались видны одни белки, в разинутый рот ворвалась черная вода накатившей волны. Она обрушилась на голову и плечи, как пятиэтажный дом. Годвин почувствовал, как обмякли у него ноги, почувствовал как губы прижало к резине, почувствовал вкус крови во рту, а потом волна отхлынула, и Мартин Джеллико исчез вместе с ней.

Час спустя он лежал на твердом как бетон, утрамбованном волнами песке, глядя вокруг залитыми кровью глазами и задыхаясь, словно первое существо, нащупавшее путь из первобытного океана на сушу, и не знающее, что с ней делать. Оставалось утешаться тем, что адская боль в конечностях — возможно, признак жизни. Потом он увидел Сирила Пинкхэма, который, стоя на коленях, вместе с Бойдом Малверном вытягивал на песок плотик. Они очутились на берегу в пятистах ярдах от маяка. Но были живы.

— Пинки, — начал Годвин и скорчился, выкашливая из себя морскую воду.

— Мистер Годвин, — окликнул Пинкхэм, на негнущихся ногах приближаясь к нему. — Все в порядке, сэр?

— Хуже некуда, — сказал Годвин, приподнявшись на колени, чтобы оказаться на одном уровне со скрючившимся Пинкхэмом. — Пинки, я должен сказать… теперь ты командуешь.


Они сбились вокруг пылающего огня как можно теснее, так, чтобы чувствовать, как жар стягивает воду с лица и сушит ресницы. Макс Худ провел своих подопечных по берегу, вдоль грохочущего прибоя, в разрушенный выгоревший форт, построенный здесь еще в прошлом веке. Там был заранее сложен большой костер, и Макс разжег его с одной спички. Огонь прогнал холод и липкою сырость, приманил к себе полуживых диверсантов. Из рваных дыр в перекрытиях сыпал косой дождь. Окс Бестер пустил по кругу припасенную Худом бутылку рома. В древней кладке выл ветер. Люди переговаривались шепотом — говорить громче не было сил.

Макс Худ уселся рядом с Годвином и сунул ему вторую бутылку.

— Расскажи, как было с Джелли. Вы были на одном плоту. Что случилось?

— Паршиво вышло. Эта дрянь все время переворачивалась. А он был не в форме. Сказал, цыганское брюхо…

— Чтоб его с его брюхом, — тихо процедил Макс.

— Я пытался его вытащить, Макс. Выбрался на плот и подгреб к нему. Уже держал за руку, оставалось совсем чуть-чуть…

— Не твоя вина, старик. Расслабься, все уже позади.

— Я держал его за руку, уже втаскивал его на плот, но тут накатила зверская волна, и он исчез. Он уже так ослабел, Макс, что не мог даже толком уцепиться за мою руку…

Худ потрепал Годвина по спине.

— Он, что ни говори, свое пожил. Успел натворить немало дел.

— Сколько ему было?

— Сорок пять или шесть. Староват для таких забав. В том вся и беда, Роджер. Нам, старым перечницам, трудно бывает вовремя остановиться.

— Там кто угодно мог утонуть. Чудо, что все не утонули. Сумасшедшая была ночь.

Худ кивнул:

— Неудачно сложилось, ничего не скажешь. Право, старик, мне очень жаль. Никак не ожидал, что это окажется таким испытанием. Лучшие замыслы… все такое. Как твоя голова?

— Еще держится.

— Все тот же старик Роджер.

Хихикнув себе под нос, Макс глотнул рома.

— «Дай им иронию и дай им жалость, когда им дерьмово».

— Хемингуэй. Помнишь, мы познакомились с ним на теннисном корте в Люксембургском саду? Кажется, будто вчера. Ирония и жалость. Как это верно, как верно. Выдержишь небольшую прогулку?

— Даже думать не хочу.

Худ еще раз хлопнул его по спине и передвинулся к соседней дрожащей фигуре.

Они спрятали сдутые плотики и насосы, подготовили груз для переноски. У Годвина в голове не укладывалось, что трудная ночь еще не кончилась. Но она, конечно, и не думала кончаться.

Худ дал им часок погреться у огня и капельку восстановить чувство равновесия, после чего привлек общее внимание, постучав по стене дулом автомата.

— А теперь, когда вы хорошенько отдохнули и привыкли держаться на ногах на суше…

Добродушные душераздирающие стоны.

— …нам предстоит немножко пройтись. Совсем немного, миль пять. Постарайтесь как следует распределить груз. Время поджимает. Уже за полночь, а после рассвета нам нельзя показываться. Так что приканчивайте ром, джентльмены, и забудьте об усталости. Еще несколько часов, и вы уснете сном младенцев.

— Вот именно, сэр, — буркнул Смайт-Хэвен, — просыпаясь с плачем каждые пятнадцать минут.


Так называемая «страна холмов» началась сразу за береговой полосой. Худ как-то умудрялся находить дорогу в мешанине скал, жесткого кустарника и щебня, и вел их все выше, к скальному обнажению на высоте двух тысяч футов. Не отвесный обрыв, но крутой подъем по острым и скользким скалам. Дождь и ветер не стихали, а температура падала, и одежда липла к спине и раздражала кожу, и стертые ноги тоже болели, и все было плохо. Годвину досталось нести тюк с гелигнитом. Приходилось держаться на расстоянии вытянутой руки друг от друга, отставшему грозило потеряться, а темнота была опаснее затаившегося снайпера. Скальную стену рассекали трещины и расселины — одни густо заросли кустарником, другие превратились в водопады дождевой воды. На вершине столовой горы пустыня начиналась от самого края и тянулась до бесконечности. Если в голове у Годвина еще появлялись мысли, то это были мысли, что кругом ад, куда ни посмотри. Его больше не рвало, но будь у него выбор, он вернулся бы на подлодку. Может, он уже забыл, каково там было. А может, просто выжил из ума. Тому, кто мог бы остаться в Лондоне и выпивать себе в «Догсбоди», а оказался здесь, — место только в Бедламе.

Они уже преодолели половину скального подъема — два с половиной часа «небольшой прогулки» — когда он сорвался.

Господи… Дождь, ветер, или грязь под подошвой, или усталость, или неловкость, или глупость — тому, кто падает, уже безразлична причина падения. Поздно. Он искал руками зацеп, корень или трещину, чуть не тычась лицом в ноги впереди идущего, пальцы утонули в грязи, но он нащупал только гладкую скалу и соскользнул, почувствовал, как запрокидывается назад, точь-в-точь коп на верхушке лестницы в одной из кейстоунских полицейских комедий, раскачивается взад-вперед, только он скатывался в лавине мокрого песка, и на миг поверил, что не упадет, и тут же услышал, как крякнул от удара шедший за ним Окс Бестер, и почувствовал, как рука Бестера пытается удержать его в безнадежном усилии, но он перекувырнулся в слепой темноте, сжимая гелигнит, налетая на уступы и ощущая, как царапают лицо жесткие ветви, заскользил, отчаянно пытаясь нащупать ногой хоть какую-то опору и не находя ее, и покатился, крепко прижав к груди гелигнит, вниз, вниз, и вскрикнул от резкого удара, почувствовал, как острая боль пронзила копчик, и воздух вырвался из груди, как кровь из распоротой артерии, и остался лежать, задыхаясь, чувствуя, как уходит жизнь.

Свет ударил ему в лицо и он моргнул. Луч падал сверху, с высоты ста футов, где на скале мелькали тени.

— Он умер! — вырвалось у кого-то, и Годвин мотнул головой, шевельнул, преодолевая боль, кистью руки.

— Я в порядке, — крикнул он вверх, сквозь ветер, хлещущий по лицу брызгами дождя.

Свет сдвинулся в сторону, скрестился с лучом другого фонаря, освещавшего что-то слева от него.

— Не вы, — слабо донесся другой голос.

— Посмотрите, жив ли он, — снова прозвучал из космической дали первый голос.

Годвин закопошился на грязных камнях, задыхаясь, кое-как поднялся на колени, поискал глазами опору, чтобы встать на ноги. Встал, упершись ступней в валун и увидел в луче света второго человека. Он пробрался по расколотым валунам туда, где лежало тело. Лежало навзничь, спиной на остром выступе, торчащем из колючего куста. Голова свернута на сторону, глаза неподвижны. Позвоночник и шея явно сломаны. Это был Окс Бестер, бывший рабочий из Глазго, с кораблестроительного завода, и второй человек, погибший ради «Преторианца».

— Роджер, — окликнул его по имени спокойный голос Макса Худа. — Роджер, ты меня слышишь?

Годвин махнул рукой.

— Захвати его мешок со снаряжением. Я его вижу отсюда. Он перед тобой, футов на двадцать выше.

Годвин нашел глазами мешок и вернулся взглядом к лицу Окса Бестера. Ему хотелось что-то сказать на прощанье, но что?

— Оставь его, Роджер. Он тебя не услышит.

Голос Макса прозвучал сквозь ветер и маслянистую тьму, как будто в ответ на подслушанные мысли. Он все это уже видел. Он знал, о чем думают люди. Знал, что хочется попрощаться.

— Нам понадобится оружие. Шевелись, старик. Фонари придется выключить.

Макс Худ продолжал говорить с ним, пока Годвин не осилил подъем и снова не оказался среди них.

Глава восьмая

Настало утро, жаркое, солнечное и безветренное. Они просыпались, медленно соображая, где они и как здесь оказались. Со дна пещеры поднимался запах козьего помета, такой густой, что Годвин закашлялся, заморгал, словно это могло помочь избавиться от вони, и ошалело оглянулся на яркое пятно в отверстии выхода. Джим Стил и Брайан Куэлли уже бывали в таких вылазках на рваном краю пустыни и знакомы были с местной флорой и фауной. Они выбрались наружу, пока остальные еще спали, обнаружили, что Макс Худ уже кипятит чай у самого устья пещеры, и успели набрать ягод земляничного дерева, в самом деле очень похожих на землянику. Они принесли в пещерку Годвина ягоды и чай в жестяных кружках, уселись рядом с Пенрозом, поджав под себя ноги, и принялись завтракать, стараясь забыть о запахе.

— Арабы эти ягоды называют плодами господа, — сообщил Куэлли. — Получше, чем жевать личинки, хотя, если по-настоящему проголодаешься, и личинки очень даже неплохи. Верно, Джеми?

Стил с ухмылкой кивнул. Эти двое ухмылялись почти всегда и при любых обстоятельствах. За весь день Годвин ни разу не услышал, чтобы кто-нибудь упомянул о Джеллико или Бестере. Как будто заговорить о них вслух значило навлечь опасность, погубить операцию. Их словно никогда и не было.

Макс, приказав поторапливаться и сливаться с деревьями и кустами, взял с собой Годвина, Пенроза и Альфа Декстера обратно к обрыву. Там, в древнеримских могилах, еще хранящих латинские надписи, они нашли деревянные ящики с автоматами Томпсона. Каменные двери гробниц стояли нараспашку. При виде латинских букв Годвин тряхнул головой, избавляясь от паутины исторических аллюзий. Он чувствовал, как сливается со временем, и чувство было довольно приятным. В таком месте можно было жить, можно было и умереть. Особой разницы не было. Здесь веками жили и умирали люди, и ничего, в сущности, не менялось. «Томми»[14] были сложены в одной могиле, замаскированной парочкой коз — собственностью шурина проводника из племени сануси, которого Худ привел им в помощь. Тот, пока они разбирали оружие, стоял, застенчиво поглаживая козу. Худ объяснил Годвину, что этот проводник в невообразимой пиджачной паре с хлястиком и в обуви, вырезанной из автомобильных покрышек, — настоящий храбрец. Итальянцы имели обыкновение обходиться с сануси, помогающими британцам, без лишних церемоний. Их вздергивали за нижнюю челюсть на мясницком крюке и подвешивали на улице умирать на солнце. Сануси отвечали итальянцам глубокой страстной ненавистью. Сануси, насильно призванные в итальянскую армию — когда Муссолини пытался оккупировать Северную Африку без помощи немцев, — во множестве дезертировали сперва к Уэйвеллу, затем к Окинлеку. Муссолини в Киренаике пытался воплотить в жизнь великую мечту: он чуть не двадцать лет вел с сануси более или менее постоянную войну. По всей протяженности восточной границы он вынужден был протянуть заграждения из колючей проволоки — чтобы не дать им бежать из родных земель в Египет. Затем последовали зверства маршала Грациани, железным кулаком приводившего сануси к покорности. Те из них, кто не был сломлен страхом, охотно пользовались всякой возможностью помочь британцам. Худ среди них был как дома. Они были ему преданы. Они никогда не выдали бы его. Последние несколько недель он прожил среди них, переодевшись арабским купцом и спокойно передвигаясь в тылах германских и итальянских войск. Теперь работа приближалась к концу.

Около полудня над ними пролетел итальянский санитарный самолет, но с высоты около восьмисот футов их не заметили. Больше ничто не нарушало спокойствия. Было жарко, тихо, и, сколько мог видеть Годвин, все замерло в неподвижности. В кустарнике порой что-то мелькало или шуршало, но ему было не до того. Он гадал, доведется ли ему вернуться домой. За последние сутки чувства его притупились и прежние заботы отошли на задний план, он стал равнодушнее и в то же время тревожнее, чем бывал прежде. Он словно сливался с чем-то великим, безразличным и всеобъемлющим: была то история? Или время? Или слепящая бесконечность, всасывавшая их в себя, в космическую пустоту? Он сам больше ничего не значил, и это оказалось большим откровением. Ничто здесь не имело значения: ни Сцилла, ни Черчилль, ни Монк Вардан, ни Гомер Тисдейл, ни «Догсбоди», ни неизвестный, посылающий письма с угрозами. Здесь ничто не имело значения. Довольно приятное чувство. Может быть, то же самое чувствует тяжелобольной или очень старый человек, понимающий, что все уходит от него. Он чувствовал, что и он может так же уйти. И гадал, сохранится ли в нем это чувство, если он возвратится в Лондон? Что тогда останется для него важным?

Проводник приготовил им тушеную козлятину, и они несколько запоздало пообедали. Оказалось жидковато, но вполне съедобно. Лэд Холбрук заметил:

— Я так уже перекусил отваром льняного семени.

Впрочем, каждый был рад, что может есть, не мучаясь рвотой. Худ поблагодарил проводника и отправил его обратно в реальный мир. Если бы его поймали или убили вместе с британскими солдатами, на всех сануси обрушилась бы жестокая кара.

Ближе к вечеру Худ собрал всю команду в самой просторной из трех пещер. Кто-то курил трубку, кто-то сигарету, кто-то жевал тушенку. Годвин обвел их глазами, проверяя, надежно ли впечатаны в память лица и имена. Бойд Малверн, Джим Стил, Берт Пенроз, Реджи Смайт-Хэвен, Тони Джонс, Сирил Пинкхэм, Альф Декстер, Билл Кокс, Лэд Холбрук, Брайан Куэлли, Макс Худ. И он сам. Если он вернется, как рассчитывали, он поведает их историю, сделает их героями легенды. Люди, которые управились с Роммелем.

— Несколько поправок к плану, джентльмены, — негромко начал Худ. — Выходим как только стемнеет. После выполнения задачи в лагере противника произойдет значительное замешательство, и это в нашу пользу. Проводник будет ждать нас в месте, которое я укажу вам по дороге, и по довольно ровной вади проведет к берегу, к тому же форту, где будет ждать «Кисмет». Через двенадцать часов, считая от настоящего момента, все будет кончено. Теперь по поводу этих двенадцати часов.

Он откинулся назад, прислонившись к стене пещеры, скрестил перед собой ноги и, медленно водя жженой пробкой по лицу — остальные последовали его примеру, — продолжал объяснять:

— Позавчера, пока вы, ребята, наслаждались средиземноморским круизом, мы с парочкой моих приятелей сануси прогулялись к той вышке связи, что стоит в двенадцати милях по дороге к Тобруку. Она осталась стоять, но будет вполне бесполезна, пока они не раздобудут некоторые детали — а 8-я армия Окинлека может лет на тысячу затормозить доставку запчастей.

— Хорошо сделано, сэр, — вставил Пинкхэм. — Теперь нет нужды распылять наши силы.

— Именно так. Кроме того, я установил, что Роммель большую часть времени проводит на своей вилле. Так что о здании штаб-квартиры можно не думать. Разобьемся на два подразделения. Одно займется динамо — это бетонный блок у подножия зернохранилища. Гелигнит и автоматы. Остальные берут виллу. Гранаты, автоматы, револьверы. Телефонную линию перережем. Все будут спать. Остается не более двух часовых. Как только услышим взрыв и свет погаснет… — он пожал плечами. — Мы сделаем дело.

Лицо у него было черным. Быстро темнело.

— Теперь — как разделимся. Пенрозу, естественно, гелигнит и динамо. Пинкхэм, ты их поведешь — возьми Малверна и Джона — работенка как раз на вас четверых. На виллу я беру Декстера, Куэлли, Смайт-Хэвена, Холбрука, Стила, Кокса и Годвина. Теперь давайте укладываться. Гранаты второй группе, гелигнит — первой. Роджер, вот тебе кольт сорок пятого калибра, гранаты, а без автомата, думаю, обойдешься. К нему нужна привычка. Ты ведь в Алексе тренировался с гранатами, так?

Годвин кивнул.

— Хорошо. Держись поближе ко мне. Мы с тобой составляем одну боевую единицу, понял?

Годвин снова кивнул. Лица его не видно было из-за жженой пробки. Он проверил, не торчат ли из-под берета его светлые волосы. Все были одеты в темные брюки и свитера с высокими воротами темно-синего цвета. В течение часа все вскрывали, проверяли и перепаковывали взрывчатку, личное оружие и боеприпасы.

Солнечное утро совсем поблекло, и с полудня погода ухудшалась с каждым часом. Худ не верил своим глазам. Все было не так, вопреки всем прогнозам. Около семи вечера начался дождь, похолодало. Такая же ночь, как накануне. Хуже для операции и быть не могло.

Годвин один стоял у выхода из пещеры, наблюдая, как ливень превращает равнину в море грязи, когда к нему подошел Худ.

— Ты прав, — сказал он, правильно истолковав выражение зачерненного лица журналиста. — Не будь операция «Крестоносец» назначена на завтра, мне бы и в голову не пришло выходить в такую ночь. Роммелю-то все равно, когда мы появимся. Но все завязано на «Крестоносец». Роммель должен умереть. Африканский корпус должен прийти в замешательство, потерять боевой дух. 8-я армия Окинлека уже в движении. Надо вытащить наших ребят в Тобруке.

Он посмотрел на беспощадный дождь, на расползающуюся грязную трясину и закурил сигарету.

— За то и умерли Джеллико с Оксом Бестером — чтобы все прошло по расписанию. Надо идти, Роджер, нравится нам это или нет.

— Мне одно не дает покоя, — сказал Годвин. — Не знаю толком, как объяснить… мне кажется, будто я приношу несчастье. Двое погибли, и каждый раз при моем участии.

Он высказался, и стало легче. Общее нежелание даже вспоминать о судьбе Джеллико и Бестера замучило его.

— Я — дурная примета, Макс. А ты хочешь держать меня при себе. Мне не нравится, что ты будешь отвлекаться на меня, когда все мысли должны быть о деле — мне это не нравится. Все идет совсем не так, как должно было по словам Монка…

— Слушай, Роджер, ни с Джелли, ни с Бестером ты нисколько не виноват. Война есть война. Что-то случается, что-то идет не так. Если бы я брал на себя ответственность за всех, кто погиб по моему приказу… ну, я не могу и не собираюсь. Насчет войны надо знать одну вещь: люди всегда страдают. А ты держись поближе ко мне. Мы выходим вместе, вместе возвращаемся. И отправляемся домой.

Ноги у Годвина болели еще с прошлой ночи. Теперь они вязли в грязи, и каждый шаг превращался в вечность, наполненную болью, проливным дождем и неизменной проклятой темнотой. Хорошо хоть, не приходилось лезть по скальному откосу. Группа Пинкхэма была перегружена взрывчаткой. На время перехода ношу пришлось перераспределить. Темнота усугублялась дождем и скользкой грязью под ногами, порой слышались сдавленные проклятия, да оружие позвякивало о пряжку или пуговицу. От дороги приходилось держаться в стороне, так что им досталась узкая тропа, превратившаяся в грязевой поток. Шли, сохраняя между собой расстояние на штыковые ножны, иначе цепочка бы смялась, что привело бы к катастрофе. Повторялась вчерашняя ночь: канавы, переполненные водой и грязью, заминированные невидимыми камнями, то и дело разверзающиеся под ногами… Знал бы он, что Роммеля так трудно убить… ну, что толку теперь думать.

Стил вдруг поскользнулся или споткнулся, сдавленно вскрикнув, упал ничком и съехал в канаву. Остальные, замерев на месте, ждали.

Залаяла собака — отрывисто, как гончая в своре. Стил стоял на коленях в грязи, не смея шевельнуться. Собака зазвенела цепью. Всего в пятидесяти ярдах.

В хижине загорелся свет, хлопнула дверь, появилась яркая полоска приоткрывшейся двери. Никто не дышал. Человек выглянул в темноту, заворчал на пса. Тот упрямо гавкнул еще раз, но лай перешел в визг, когда хозяин хлестнул его по спине какой-то палкой или жердью. Ударил второй раз, прикрикнул и затопал в дом, тихий шум дождя прорезал хлопок закрывшейся двери. Медленно выдохнув, Стил схватил протянутую руку, вылез на тропу и все двинулись дальше. Худ остановил их, когда тропа вышла к тележной колее — глубоким широким бороздам в грязи.

— Эта дорога ведет прямо в Беда Литториа. До цели полмили. Остановимся перекурить. Примерно в ста ярдах от этой колеи отходит дорожка влево. Она приведет вас к зернохранилищу и динамо. А мы идем прямо до главной площади.

Как только они зашагали по дороге, все переменилось. Годвин ощутил, что теперь они были, точнее, внезапно стали, людьми, идущими на работу. Все изменилось: походка, дыхание, взгляды, которые каждый бросал по сторонам, когда они вошли в разрастающийся полусвет поселка. У самого Годвина сердце билось быстрее, пришла бодрость, вызванная всплеском адреналина. Натянувшиеся нервы отодвинули на второй план холод и дождь. Дождь больше не имел значения. Он продолжался, становился сильнее и холодней, но он не имел значения. Годвин ощущал только напряжение натянутых нервов. Стук сердца. Странно, ему пришло в голову, что сердце колотится так, как колотилось при виде Сциллы. Еще одна черта сходства между войной и любовью.

Пинкхэм собрал свою группу и увел ее к зернохранилищу — самому высокому строению среди кучки домов, составлявших Беда Литториа, или, как ее называли арабы, Сиди-Рафа. У подножия башни виднелось низкое бетонное здание. Издалека оно выглядело неохраняемым. Пинкхэм обернулся к Худу и Годвину, на черном лице блеснула улыбка.

— Просто детские игрушки, сэр, — сказал он. — Встретимся у виллы.

Они двинулись дальше, прижимаясь к линии кедров, кипарисов и эвкалиптов, посаженных вдоль дороги. С колеи перешли на главную улицу, начавшуюся за арабским базаром — навесами и палатками, сбившимися в тени зернохранилища. Ветер трепал пелену дождя и гонял по базарной площади клочки бумаги и ткани. На площади высилось трехэтажное здание prefettura,[15] где располагался суд, полицейский участок и конторы. Здесь же была штаб-квартира немцев. И окна в ней были темными. Посреди площади навстречу дождю бил переполненный водой фонтан. На дальней стороне площади высилась трибуна, с которой однажды произносил речь Муссолини. Большая дорога на Египет пролегла для него прямо через эту площадь. Темнела в стороне белая часовня Богоматери. Священника в ней не было, остался один церковный служка. Худ в своей рекогносцировке не упустил ни одной мелочи. Они бесшумно миновали площадь, держась в тени, приблизились к значительно отстоявшим друг от друга виллам. Все это были современные бетонные дома, выстроенные итальянскими захватчиками.

— Мы на месте, — сказал Худ.

Все собрались вокруг него. Было девятнадцать минут первого.

— Вот эта вилла. А в ней Роммель, джентльмены. Да станет она его последним приютом.


Худ вывел своих людей к проволочной изгороди, окружавшей виллу, и дал знак Коксу, который проворно перерезал проволоку кусачками. Они по одному просочились на травянистую лужайку, с трех сторон окружавшую дом: на траву, проигрывающую безнадежную битву за жизнь и превращающуюся в грязь. Они двигались подобно черным призракам, словно плыли над землей.

Вилла стояла темная и тихая, почти сверхъестественно тихая. Шумел только дождь: впитываясь в землю, стуча в стены, барабаня по натянутому куполу палатки, где в обычное время должен был укрываться часовой. Ткань палатки прогибалась под ветром, вода просачивалась внутрь, тент местами обвисал. Как видно, часовому показалось здесь слишком сыро и он спрятался от непогоды в доме.

Кокс занялся телефонными проводами.

Лэд Холбрук коротко переговорил с Худом и скрылся в тени перед фасадом здания.

Единственный часовой обнаружился у въездных ворот, от которых дорожка вела к стоянке. Он смотрел наружу, в дождь и тьму, время от времени со скуки переходил дорожку и снова возвращался к будке, не намного больше будки уличного телефона. Над въездом висел электрический фонарь. Ветер раскачивал его во все стороны, несмазанные петли скрипели. По улице гоблинами метались тени. Дождь отбивал чечетку по каске часового, между тем как Холбрук скользил вдоль ряда кипарисов, окаймлявших дорожку. Странно было смотреть, как капли падали на каску и отскакивали по дуге, сверкая в свете фонаря.

Вся сцена напоминала приключенческий фильм: Холбрук застыл за спиной часового, словно прислушиваясь. Вот он выдвигается из тени на свет, с ножом в руках. Он двигался быстро, все движения выверены — левая рука мгновенно пережимает гортань, нож рассекает накидку, втыкается между ребрами, и часовой, вернее, уже тело, обмякает. Холбрук опустил его в тени будки и снова исчез во тьме, чтобы почти сразу появиться рядом с Худом. Только тогда Годвин оторвал взгляд от осевшего у ворот тела.

— Не нравится мне это, — прошептал Худ. — Слишком уж все тихо.

Смайт-Хэвен протолкался к нему.

— Не стоит искать поводов для беспокойства, сэр. Все как нельзя лучше. Просто все спят и, вы сами сказали, они нас никак не ожидают.

Худ неохотно кивнул.

— Обойдем-ка сзади.

Он первым шагнул с места, поскрипывая кожаной портупеей с гранатами. Они обогнули дом сзади, проверили пристроенную уборную, тихонько потянули заднюю дверь, оказавшуюся запертой.

— Куэлли, устройся за теми двумя грузовиками и держи заднюю дверь. Если кто-то попробует удрать через нее, убивай их.

Куэлли имел при себе два автомата, портупею с гранатами и два запасных магазина с патронами. Грузовики были украшены значком Африканского корпуса: пальмовым листом и свастикой. Над задней дверью тускло горела лампочка. Как в стрелковом тире.

Худ провел остальных на другую сторону дома, через живую изгородь, к гравийной дорожке. Перед крыльцом стояли три штабных автомобиля.

— Теперь тихо, — предупредил Худ и осторожно вышел на дорожку, из-под прикрытия автомобилей осмотрел дом.

Нижние окна, закрытые железной решеткой, были плотно закупорены от дождя. Дождевые капли с крыши, пролетая три этажа, отрывисто били в землю. Середину фасада закрывала неглубокая веранда. На крыльцо вели каменные ступени, и от них до двери оставалось примерно восемь футов.

Худ взглянул на часы.

— Пора бы им уже управиться с динамо.

— По крайней мере они не нарвались на отпор, — шепнул Стил, — а то бы мы услышали стрельбу.

Дождевой шквал окатил стену и крыльцо. Годвин оглянулся на ворота. Часовой по-прежнему был мертв.

Наконец Худ проговорил:

— Ладно, все-таки скажу. Нутром чую, что-то здесь не так. Слишком тихо. Может, мы вломимся в пустой дом. А может, что-то похуже. Все равно я не собираюсь ждать, пока меня осенит прозрение. Начинаем сейчас же. Декстер, постучи-ка в дверь.

Все поднялись на крыльцо вслед за Декстером. Альф безупречно владел немецким. Он застучал в дверь, резко и нетерпеливо, как стучит офицер, собираясь спустить с кого-то три шкуры. Годвин ощутил в своей руке кольт. Он понимал, что следует собраться и сосредоточиться, но не мог — его пьянило участие в этой игре. Он добился, чего хотел, и его уносило сознание, что он снова с Максом Худом. Наконец-то настоящая война. Он чувствовал, что завершает путь, начатый очень давно.

Альф Декстер все орал, изображая раздраженного фрица. Сообщал, что промок насквозь и требовал, чтобы открыли сейчас же, не то он самолично проделает кому-то лишнюю дыру в заднице.

Дверь открыл немецкий солдат в стальной каске и в накидке.

Декстер ворвался внутрь, отбросив створку двери к стене. Худ протиснулся мимо него, толкая немца перед собой уткнувшимся ему в грудь кольтом сорок пятого калибра.

— Где Роммель? — рявкнул он по-немецки.

За очками в проволочной оправе видны были округлившиеся глаза немца. Парень был высоченный, добрыми четырьмя дюймами выше шести футов, и плотный — он утесом нависал над Худом. При виде вооруженных диверсантов с черными лицами он явно ошалел от страха. Годвин его вполне понимал.

Совершенно неожиданно немец вместо ответа на вопрос обхватил широкой ладонью ствол направленного на него пистолета и с силой оттолкнул его в сторону. Он отшвырнул Худа через узкий коридор, притиснул его к стене с такой силой, что по штукатурке до самого потолка пошла длинная трещина. Дальний конец коридора был неярко освещен. Декстер попытался оторвать немца от командира, но в узком проходе было не развернуться. Солдат был здоровый, как борец в боях без правил, и дрался отчаянно. Он взмахнул толстой, как окорок, рукой, почти без замаха ударил Декстера в лицо. Тот упал. Кровь из носа заливала пол, Декстер задыхался. Худ никак не мог вытащить нож, потому что руки его были прижаты к стене. Вся эта отчаянная яростная схватка уложилась для Годвина в три или четыре секунды. Немецкий солдат вытащил свой нож и готов был расправиться с Максом Худом. Годвин направил свой кольт в лицо немцу — красное, искаженное страхом и бешенством лицо, выпученные глаза, красный как у клоуна нос — и нажал спуск. Лицо исчезло. Взорвалось розовыми осколками и брызгами крови, костей, мозга, которые словно поплыли к свету в конце коридора. Тело, уже мертвое, качнулось назад и рухнуло, перегородив проход.

Худ развернулся и махнул ждавшим снаружи. Левая рука у него от удара о стену бессильно обвисла. Каменный пол был скользким от крови. Они все столпились в проходе: Декстер, Смайт-Хэвен, Холбрук, Стил, Кокс, Худ и Годвин. Слишком много народу. В дальнем конце коридора, освещенная лампой, уходила вверх каменная лестница. Несколько закрытых дверей в стене прохода рядом с ними. Худ махнул Годвину, приказывая вместе с ним отойти к лестнице. Диверсанты смотрели на командира, ожидая распоряжений. Снова настала тишина, прерываемая только свистящим дыханием Декстера, у которого был сломан нос. Они ждали в напряженной готовности, белые на черных лицах глаза стреляли по сторонам — ждали решения своей судьбы. Что дальше? Худ повернулся к Годвину:

— Ни черта мне это не нравится…

Где-то близко громыхнул взрыв. Динамо. Но свет над лестницей горел по-прежнему. На вилле имелся свой генератор.

Худ рывком развернулся к Годвину.

— Они нас ждали, старик. Они подготовились.

И словно эти слова были сигналом к началу действия, двери в коридор распахнулись, из них посыпались солдаты, оружие наготове, рты открыты, гортанные выкрики шрапнелью раскатываются по проходу. Десять секунд смятения, неразберихи, рыка немецких голосов, а потом Макс Худ громко произнес:

— Провались оно все, — и выстрелил.

Немец начал падать, оборвав крик, и тогда воцарился подлинный, совершенный ад. Все вокруг словно взорвалось выстрелами, криками, воплями, безумным шумом, сутолокой, какие и не снились Годвину. К нему спиной пятился Кокс, вздрагивая от отдачи автомата, Годвин увидел, как пули выходят из его спины, словно пальцами вырвав клочья темного свитера, пройдя насквозь, насквозь. Мертвый Кокс опрокинулся навзничь. Худ отбросил в сторону падающее тело и выстрелил в упор в грудь немцу. Пули врезались в стены, пыль заполнила тесное пространство удушливым газом. Почувствовав острую боль, Годвин опустил взгляд и увидел, что гвоздь, торчащий из отколотого куска штукатурки, впился ему в икру. Потом его отбросило на пол, новая боль, словно выхваченной из огня кочергой протянулась по правому боку от подмышки. Он повернул голову, которой едва не упирался в нижнюю ступень лестницы и попытался вдохнуть в себя что-нибудь кроме известковой пыли. Он знал, что умирает. Какой-то частью мозга, унаследованной еще от рептилий, он сознавал, что время пришло, что все будет кончено через минуту или две. Это не было мыслями, он этого не думал. Он просто знал, что знал. Жизнь кончена. Бок болит. Он убил человека. Худ стреляет из автомата. Шум скоро утихнет. Скоро не надо будет беспокоиться о том, что нечем дышать, и вообще ни о чем. Он заморгал от пыли. По лестнице вниз топали тяжелые сапоги. Ему хорошо видны были эти сапоги на каменной лестнице. С подбитой гвоздями подошвой, очень тевтонские сапоги, а следом появился в поле зрения и сам человек: колени, мощные ляжки, рука, опущенная вдоль тела. Рука сжимала длинную ручку ручной гранаты. Ничего не оставалось, как убить его. Годвин поднял кольт и выстрелил дважды. От отдачи боль в боку словно взорвалась. Первая пуля ударила немца в промежность, вторая — в грудь. Он упал на ступени. Граната покатилась вниз и остановилась рядом с Годвином. Он представления не имел, как действует эта чертова штуковина. Схватил за ручку и швырнул обратно вверх по лестнице. Сверху показались новые сапоги и ноги. При виде летящей им навстречу фанаты они развернулись и затопали наверх, но лестница была узкой, а сзади поджимали другие, не понимавшие, что происходит, и все снова стало походить на полицейскую комедию. Смешное было зрелище. Граната взорвалась, сорвав с потолка лавину штукатурки и пробив дыру в задней стене. Взрыв в замкнутом пространстве оглушал. Годвин ощутил на лице жар и уколы летящей каменной крошки, потом в дыру ворвались брызги дождя.

Он поднялся и попытался разобраться, что творится в сорокафутовом отрезке коридора, забитом свалкой тел, блеском ножей, выстрелами, взмахами кулаков. Шла рукопашная. Прямо перед собой он увидел, как Макс Худ выдергивает нож из чьей-то груди. Вой и рычание приводили на ум зверей в клетках зоопарка. Худ, резко обернувшись, поднял автомат и пустил очередь в лампу над головой Годвина.


Годвин ощущал напор тел, пахло потом, кровью, известковой пылью, ончувствовал неповторимый резкий запах выстрелов. Он пробирался вдоль стены, все время наталкиваясь на кого-то. Кто это был, друзья или враги? Различить их в темноте было невозможно. Он слышал автоматные очереди с задней стороны дома, слышал, как кричат люди. Он упал на колени, пополз среди сапог и чужих коленей. Вспыхнул фонарик, за ним второй, лучи зашарили по коридору, как прожекторы, нашаривающие в ночном небе бомбардировщики. Снова прозвучали выстрелы, короткими очередями и одиночными, и перед Годвином, расталкивая сапоги, упало тело. Пуля пробила дыру в горле упавшего и раздробила ему челюсть, глаза моргали. Изо рта торчала вставная челюсть. Это был Смайт-Хэвен. Годвин переполз через него, потому что помочь уже ничем не мог. Пальцы Смайт-Хэвена вцепились ему в ногу, но он уже умирал, из горла хлестала кровь. Годвин преодолел тридцать футов коридора на четвереньках, оскальзываясь ладонями по залитому кровью полу. Осколки штукатурки втыкались в кожу. Ему казалось, что он всю жизнь провел в этом коридоре, хотя умом он понимал, что прошло две, самое большее три минуты с тех пор, как Альф Декстер застучал в дверь и они ворвались в дом, готовые устроить в нем ад и убить Роммеля. Он своими глазами видел, как умирали Кокс и Смайт-Хэвен. Сколько еще мертвы? Он выдернул Кокса из моря и привел его умирать в шумном, полном взрывами коридоре. Дышать было нечем, но и до двери наверняка уже недалеко. Снаружи прогремел взрыв. В грозовое небо взметнулось пламя. Взорвался один из автомобилей — оранжево-красный сполох на черном фоне. Наверняка Берт Пенроз и его ребята вернулись, покончив с динамо. Удар в дверь. Кто-то из немцев в замешательстве бросился из дома. Годвин замер плашмя, тяжелые сапоги прошлись по спине, врезались в копчик. Снаружи, у машин, он увидел человеческие фигуры. «Отличные парни», — подумалось ему. Солдаты Африканского корпуса мелькали повсюду. Не меньше бригады. Диверсанты встретили выскакивающих из дома солдат огнем, те сбегали с крыльца только чтобы умереть на ступенях или на гравийной дорожке. Еще один взрыв, второй автомобиль охватило пламя, горящие обломки взвивались в темное небо, как ракеты фейерверка в ночь на четвертое июля.

Годвин ощутил укол штыка в спину, затаил дыхание, услышал бормотание немца, сквозь сомкнутые веки пробился свет направленного ему в лицо фонаря. Он заставил себя не открывать глаз. Его пнули сапогом. Годвин лежал, как труп. Немец двинулся дальше. Годвин приподнялся на локтях и дважды выстрелил ему в спину.

В коридоре было тихо, бой переместился наружу, где шла — в свете горящих машин — яростная перестрелка. Годвин почувствовал руку на своем плече. А он думал, что никого живого не осталось рядом с ним в темном коридоре.

— А ты не утратил инстинкта убийцы, — сказал Макс Худ. — Оно и к лучшему, черт бы его побрал. Хорошая работа. Та граната на лестнице принесла тебе немало очков.

— Мы собираемся отсюда убраться?

Во рту так пересохло, что Годвин едва мог говорить.

— На данный момент немножко сомнительно, а? Мы многих потеряли. Декстер и Куэлли за домом убиты.

— Кокс и Смайт-Хэвен тоже.

— Холбрук, боюсь, потеряет руку.

Кто-то полз к ним через обломки стены и тела. Лэд Холбрук.

— В меня попали, сэр, — бесстрастно доложил он Худу, сказывался шок. — Роммеля еще не нашли?

— Забудь про Роммеля, Лэд, — мягко сказал ему Худ.

— Я заглянул в одну дверь, сэр. Они открыли ставни и установили пулемет для обстрела площадки. Я мог бы забросать гадов гранатами. Вторая рука мне для этого не нужна…

— Будь любезен, — мягко сказал Худ.

На площадке взорвалась третья машина.

— Пенроз веселится на славу.

Обернувшись, Худ проводил взглядом Холбрука, который полз в пыльном дымном полумраке, волоча одну руку.

Холбрук привстал на колени у двери, ведущей в одну из комнат с окнами на фасад. С усилием встал и отстегнул от пояса две гранаты. Раненая рука мешала ему. Годвин сделал движение, чтобы проползти ему на помощь, но Худ удержал его.

— Оставь дело ему, — прошептал Макс, — он предпочел бы уйти в одиночестве.

Холбрук наконец управился с запалами и швырнул гранаты в дверь. Послышался шорох, шаги, встревоженные голоса. Холбрук повернулся, чтобы отодвинуться дальше по коридору. Пулеметная очередь вспорола стену и поток пуль поднял его в воздух, отбросил боком в распахнутую дверь напротив. Взрывы гранат вышибли половину фасада и превратили в щебень стену, отделявшую комнату от коридора. Ко времени, когда стена обрушилась, Годвин с Худом уже выскочили на крыльцо и пригибаясь, нырнули по ступеням на площадку. Из дыры, оставшейся на месте зарешеченного окна, свисало два тела. Багровое пламя горящих машин освещало их. Громко шипел в огне дождь. Годвин слышал это шипение даже сквозь грохот перестрелки и рявканье немецких команд.

Они скорчились за ступенями крыльца, пытаясь разобраться в происходящем. От горящих машин воздушными шарами поднимались клубы пара. В мерцающих отблесках пожара метались темные фигуры. Из окон на уцелевшей стороне фасада огненными проблесками били пулеметы, один, самый тяжелый, двуручный пулемет, был установлен под стеной. Какой-то человек — Годвин отчего-то решил, что это Берт Пенроз, стремящийся, как домой, в кинофильм своей мечты, в вечность, — бросился навстречу очереди из-за горящей машины, и пулемет захлебнулся, а человек развернулся на месте и упал.

Ослепительный, как дюжина фосфорных вспышек, свет залил двор. Он лился с крыши, серебристый свет, похожий на свет прожекторов киносъемки. И диверсанты, и немецкие солдаты на миг застыли, моргнули, ослепленные лучом. Снова застрочил пулемет. Сирила Пинкхэма и Бойда Малверна очередь застала на открытом месте. Пулеметная очередь из окна впилась в них, превратив в дергающихся и перегибающихся тряпичных кукол. Темные пляшущие тени их протянулись через весь двор, а потом оба упали и стали неподвижны.

Из-за горящей машины — единственного здесь укрытия — показался Джонс. Автомат был у него в руках, и он немедленно открыл огонь по прожекторам на крыше. Лежащий на земле немец подстрелил его из винтовки. Джонс упал в горящую скорлупу автомобиля, и взметнувшийся вверх рой искр был особенно заметен в темноте, наступившей, когда погасли оба прожектора.

Стил упал на колени между Худом и Годвином. Их всех на миг скрыла темнота. Стил зашептал:

— Больше никого не осталось, сэр. У меня несколько попаданий в ноги. Бежать не смогу. Мне не выбраться. Извините, сэр.

— У нас есть еще пара минут. Надо разобраться со вторым пулеметом.

Худ кивнул на ствол, торчавший из-за железной решетки.

— Позвольте, я немного пошумлю, — сказал Стил. — Устрою маленькую диверсию, с вашего позволения. А уж остальное на вас. По крайней мере прихватим с собой, сколько сумеем, верно, сэр? И вы, сэр?

— Стил?

— Я увижу вас идущим по дороге славы, сэр.

— Надеюсь, что так, дружище, — сказал Худ.

Стил скрылся в темноте, двигаясь вдоль крыльца.

— Отличные солдаты, — шепнул Худ. — Все до одного. Герои, с первого до последнего, чтоб их так.

Он обернулся к Годвину.

— Держись рядом. Может статься, он еще спасет нас своей смертью. Хочешь, Роджер? Ты хочешь отсюда выбраться?

— Не особенно, Макс.

— Странно, верно? Довольно мерзко бросать своих. В сущности, мне все равно, выживу я или погибну. Неплохая смерть, да? За короля и отечество и все такое. Вот только одна заноза. Так и мучит.

— Какая? — спросил Годвин.

Он слышал, как подходят через площадку немцы, узнавал негромкий скрип и позвякивание портупей и оружия.

— Они нас ждали.

— Не может быть. Как…

— Где-то нашелся шпион, старина. Разве не ясно? Вот что самое подлое со шпионами. Кончается всегда тем, что гибнут хорошие ребята. Ну, это уже не наша забота, верно? По крайней мере, сейчас.

Годвин почувствовал, как Худ вкладывает ему в руку гранату.

Дождь все так же шипел на раскаленном металле. Солдаты шли через площадку, приближались, собирались обыскать здание. Время от времени кто-нибудь останавливался над разбросанными вокруг виллы телами. Машины догорали. Солдат окликал остальных, шевелил тело ногой. Щелкали одиночные выстрелы, добивали раненых. Дождь лил с прежней силой.

К ним медленно направлялись полтора-два десятка солдат.

Голос Стила прозвучал громко и отчетливо.

— Эй, парни! Фрицы долбанные-передолбанные!

И одна за другой среди немцев разорвались три гранаты. Все началось заново. Шрапнель и взрывная волна валили немцев наземь, уцелевшие палили на звук голоса.

Худ рывком взметнулся из-за крыльца. Годвин бежал за ним, прижимаясь к стене, пока не оказался у самого окна. Кивнув на окно, Худ выдернул чеку гранаты. Годвин сделал то же самое со своей. Худ беззвучно отсчитал секунды, шагнул под окно и забросил гранату сквозь решетку. Граната Годвина звякнула о прут, но и она провалилась в комнату. Тотчас же прозвучали взрывы, наполнив воздух клочками и осколками передней стены и солдат. Худ бросился через открытое пространство к ряду кипарисов. Годвин, спотыкаясь и пошатываясь, не отставал от него.

Они почти выбрались.

Если бы не стрелки на крыше. Снайперы, расставленные там, чтобы сбивать уходящих. Выстрелы прозвучали как щелчки хлопушек.

Худ крякнул и качнулся вперед, словно споткнувшись.

Кольт был у него в руке, но что толку? Отстреливаться не было смысла. Жидкая грязь кипела от ударов пуль.

— Нога, — сказал Худ.

Он растянулся на грязном краю того, что некогда было лужайкой. Тело его дернулось от нового попадания. Пуля вспорола край толстого свитера на спине.

— Проклятье, — вздохнул он.

Револьвер в его руке дрожал.

— Всегда знал, что этим кончится. Рано или поздно.

Он закашлялся.

— Макс…

Годвин упал на колени рядом с ним. Это было бессмысленно, но оставить Макса он не мог. И не мог поднять его с грязной земли. И не мог пронести на себе настолько далеко, чтобы в этом был какой-нибудь смысл.

Он склонился ниже, почувствовал, как что-то вроде кузнечного молота обрушилось ему на плечо и откинулся назад. Он понимал, что ранен. На долю секунды перед ним встало лицо Сциллы, и тут же исчезло.

— Чертовски подлое дело, — задыхаясь, выговорил Худ. — Они… нас ждали… наклонись ближе, Роджер… я хочу…

Годвин, стискивая зубы от боли, подвинулся к нему. Плечо ничего не чувствовало — зато болело все тело. Он потащил Макса Худа в сторону деревьев. Взглянул на него. Макс улыбался.

— Хотя… неплохая смерть.

Он поднял руку.

Годвин увидел слепящую вспышку, понял, что это в него, а потом свет поглотил его…

Глава девятая Лондон

У Сциллы Худ выдался свободный вечер. Ее режиссер проводил техническую репетицию «Вдовьей травки». Она поужинала с Хлоей в теплой, благоухающей ужином кухне. Няня суетилась вокруг них. Потом они вместе устроились в большом кресле у камина в кабинете. Они остались вдвоем, и Сцилла почитала дочке книжку Беатрис Поттер, а малышка, слушая, рассматривала картинки и иногда вставляла словечко-другое. Потом они немножко поболтали, пока Хлоя не начала зевать. Ей пора было в постель.

Теперь Сцилла лежала в горячей ванне, раздумывая над списком звонков, принятых няней за день. Звонили Стефан Либерман, Гомер Тисдейл, Патриция Смит… что еще за Патриция Смит? Имя кажется смутно знакомым, или нет? Да, где-то она его слышала, но имя ни с чем не связывается, и телефонный номер тоже. Тисдейл, когда она ему перезвонила, не ответил. А Стефан подождет: они завтра увидятся на репетиции. Патриции Смит так или иначе надо будет позвонить, но хорошо бы сперва вспомнить, кто она такая…

Она обливалась потом в горячей ванне. Слизнула капельки с верхней губы. Влажные волосы липли ко лбу. Веки отяжелели, смыкались. Чего хотел Гомер? Она боялась надеяться, что у него есть вести о Роджере. Но зачем бы еще ему звонить? Она в последние три недели не могла толком ни есть, ни спать, не могла ни на чем сосредоточиться с тех самых пор, когда в последний раз говорила с Гомером, в ночь, когда он позвонил в надежде, что она еще не легла и ему можно заглянуть на минутку. Он зашел к ней, в немалом смущении: «Неловко вас беспокоить, но дело довольно срочное, хотя он вообще-то не знает, в чем дело, но понимаете, ему доставили записку от Роджера Годвина… Годвин, понимаете ли, просил его лично уведомить миссис Худ, что пару недель с ним нельзя будет связаться…» Пока он, запинаясь, выкладывал все это, она приготовила ему выпить. И пожелала узнать: что вообще происходит, Гомер?

Тогда-то она и услышала впервые:

— Роджер выполняет особое задание и просил меня вас предупредить.

— Как видно, все завязалось так внезапно, раз он сам ни словом не намекнул?

— Вообще-то, уже пару недель, но он просил вам ни в коем случае не говорить, не беспокоить…

— Но куда же? — спросила она. — Должен же он был хоть вам намекнуть…

— В общем-то нет, не намекнул. Я сам в потемках и пытаюсь умилостивить его работодателей, незавидная работенка, уверяю вас…

— Но тогда, значит, он на войне. Раз все так опасно и секретно…

— Будем надеяться, что не слишком опасно, — горячо перебил Гомер.

— Он мне рассказывал о своей бредовой затее отправиться в бомбардировочный рейд только потому, что какой-то другой псих уже слетал…

— Рейнолдс. Квентин Рейнолдс.

— Это не то, нет? Не бомбардировка? Да нет, не может быть, ведь две недели…

— Нет, конечно не может, верно?

Гомер допил коктейль и заторопился уходить. Сцилла догадывалась, что его мучит любопытство, но об их отношениях с Роджером он ничего не знает. Она поблагодарила его и с тех пор ничего не знала уже три недели. Роджер перебрал неделю от назначенного срока, и она места себе не находила. К таинственным отлучкам Макса она привыкла, но тут совсем иное дело. Бомбардировка занимает не больше одного дня. Что могло так его задержать? Что могло случиться?

Неужели она его потеряла? Он лежит в какой-нибудь безымянной могиле? При одной этой мысли ее начинало трясти. Война задела ее, как не задевала никогда, даже во время «Блицкрига».

Она выбралась из ванны и полусонная сидела перед камином в кабинете, когда услышала шум подъехавшей машины. В окно она увидела выходящего из машины Тисдейла, и к тому времени, как он подошел к двери, Сцилла уже ждала в прихожей.

— Входите, Гомер. Я пыталась вам дозвониться…

— Сцилла, простите, что врываюсь без предупреждения…

— Глупости. Входите и погрейтесь у огня. Вы узнали что-нибудь о Роджере? Ради бога, скажите, что происходит?

— Нет, нет, ничего не узнал.

Она наливала ему скотч, и при слове «нет» горлышко графина вскользь звякнуло о край хрустального стакана. Как на сцене. Она проговорила:

— Я думала, может, вы что-то узнали. Черт!

— Я думаю, надо ждать.

Больше говорить было не о чем. Он спросил, как дела со спектаклем, и она собиралась ответить, когда снаружи послышались шаги и в дверь постучали.

Это был Стефан Либерман.

— О, матерь божья, глоточек умирающему! Святая Сцилла, награда ждет тебя на небесах… и почему это технические прогоны вызывают такую жажду? Я тебя не разбудил? О, господь небесный, ввалился так…

— Стефан, перестаньте болтать. Я не сплю. Между прочим, ко мне как раз заглянул выпить на сон грядущий Гомер Тисдейл. Входите, пожалуйста, посидите с нами.

Тисдейл был уже на ногах, стоял у камина.

— Либерман? Как поживаете? Слушайте, я вас не отрываю от дела? Может, вам надо обсудить театральные дела?

Либерман успокоил его взмахом толстой ладони. Он сорвал с себя перчатки и теплый шарф, вылез из пальто с меховым воротником.

— Вовсе нет. Я нежданный гость. Рассчитывал на милосердие Сциллы. Собирался докучать ей артистическими капризами и длинным списком жалоб.

Он взял протянутый Сциллой виски.

Она свернулась на краешке кушетки, подоткнула под себя халат.

— Гомер беспокоится за Роджера Годвина.

Либерман округлил глаза:

— С ним что-то случилось? На «Би-би-си» говорят, он в командировке, но это может означать все что угодно. Где же он?

Он выжидательно переводил взгляд от Сциллы к громоздкой фигуре Гомера.

Тисдейл хмуро разглядывал свой стакан.

— Уехал три недели назад и обещал через две недели вернуться. Какая-то военная авантюра. Мне ничего не сказал, ни слова. «Вернусь через две недели» — и ни слова больше. Я пытался успокаивать его начальство. Похоже, этому занятию не будет конца.

— От Макса тоже никаких вестей, — сказала Сцилла. — Они, по-видимому, отбыли в одно и то же время…

— Погодите, дорогая, — перебил Либерман. — Так они вместе?

Сцилла пожала плечами.

— Ничего не знаю. Как бы то ни было, я привыкла к долгим отлучкам Макса.

Ей не хотелось выдавать свою тревогу за Роджера.

— В случае с Роджером, боюсь, больше оснований для беспокойства. Он настолько штатский…

Из глубины груди Либермана вырвалось характерное хмыканье.

— Во время войны штатских не бывает. Верьте мне, уж я-то знаю.

Гомер заметил:

— Вам туго пришлось, да?

— Мне? Нет-нет, я выбрался… вернее, меня там не было… но семья… Все мои родственники. Мужчины, женщины, дети. Нацисты не разбирают ни возраста, ни пола. Нет, я очень легко…

— Стефан, вы же знаете, что это неправда. Они его допрашивали, Гомер.

— Сцилле хочется сделать из меня героя. Они просили меня подписать какую-то ерунду. Я ответил: «Черт возьми, подпишу все, что хотите». Мне надо было выехать в Италию для работы над либретто оперы. Дома дела шли все хуже, и итальянский композитор, с которым я работал, отважный итальянский аристократ, помог мне контрабандой перебраться в Лиссабон. Вернуться мне уже нельзя было. Имя попало в списки, понимаете?

— Что за дьявольский мир мы создали…

Допив виски, Тисдейл стал прощаться. Но разговор затянулся, и Сцилла взглянула на часы, и Либерман зевнул и сказал, что поговорит с ней завтра на репетиции, и в конце концов мужчины вышли вместе, и она снова осталась одна.

Она отнесла на кухню стаканы и пепельницы, выключила свет и поднялась наверх. Остановившись в конце коридора, послушала, как тихо похрапывает в своей комнате няня. Зашла взглянуть, как спит Хлоя, и обнаружила, что девочка уснула на четвереньках, задрав вверх попку и окружив себя плюшевым зверинцем.

И уже которую ночь она лежала в постели, слушая, как гудит ветер в дымоходе, глядя в окно на освещенные луной деревья. Роджер, милый мой дурачок, зачем ты вытворяешь такие глупости? Жив ли ты еще? Или умираешь где-то, а я даже не знаю… Слезы впитывались в подушку. Стоит ли их вытирать? Какая разница. Пожалуйста, поговори со мной, Роджер, скажи, что ты жив…

Рыдания выгибали и сотрясали ее тело, пока не иссякли слезы. Она всхлипнула, встала с кровати, встала у окна, глядя на привычный вид: улица, угол площади… Проклятая, подлая война…

Роджер. Макс.

Может, они оба убиты на этой проклятой войне!

Как ей тогда жить дальше?

Черт бы тебя побрал, Роджер! О чем ты только думал? Макс — солдат, это его оправдывает. А у тебя какое оправдание, Роджер? Как ты смел позволить, чтоб тебя убили?

Она снова плакала от злости и бессилия.

И тут ей почему-то вспомнилось, кто такая Патриция Смит.

Санитарка, которой она передала маленькую Дилис Элленби — больше года назад, в ночь, когда разбомбили «Догсбоди».

Что ей могло понадобиться?

Но вопрос остался без ответа, забылся, и она наконец уснула, тоскуя, любя и проклиная Роджера Годвина, будь тот жив или мертв, и вспоминая парижское лето, когда он вошел в их жизни…

А через час она услышала на лестнице шаги.

— Ох, черт, черт… — она медленно всплывала из сна.

Она надеялась, что он не придет, но знала, что придет. Не упустит шанса. Может, оно и к лучшему. Так она забудет о тревоге, хотя бы на самые темные ночные часы.

Он остановился в дверях. Прочистил горло.

— Liebling?[16] Ты не спишь?

— Конечно нет, бедненький мой. Скорей, забирайся в постель, Стефан.

Еще будет время увидеть сон о том давнем парижском лете.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Париж лето 1927

Глава десятая

Из неопубликованного

ПЕРВЫЙ ЧЕРНОВИК «ВОЗЬМИТЕ ПАРЕНЬКА ИЗ АЙОВЫ»
РОДЖЕР ГОДВИН
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ «ПАРИЖСКОЙ ТРИЛОГИИ», ВЫШЕДШЕЙ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «БОНИ И ЛИВЕРАЙТ»
НЬЮ-ЙОРК, 1930
Клайд Расмуссен не раз говорил мне, что человек никогда не знает, никогда не может сказать ничего заранее. Для того, кто не слишком ловко обращается со словами, он довольно часто высказывал мысли, застревавшие у меня в памяти.

Клайд был трубачом, а не философом, но чем дольше я живу, тем больше смысла нахожу в его точке зрения. Впрочем, казалось маловероятным, что благодарный мир когда-либо обратит свой взгляд на Клайда Расмуссена из Толедо в штате Огайо, породившего «The Blade» и Маденса, чтобы сказать ему «спасибо» за решение великих вопросов. Зато он играл на трубе, как архангел Гавриил. И он добрался до Парижа, почти на десятилетие обогнав меня.

Каким-то образом — возможно потому, что был диковинкой среди лощеных, искушенных соотечественников — Гуляка Клайд, как вполне одобрительно прозвал его Хемингуэй, умудрился перезнакомиться в Париже со всеми и каждым. Розоволицый долговязый парень, в котором с первого взгляда угадывался американец. Весь он состоял из острых углов, между тем как его знакомые были сплошь округлыми, гладкими и расчетливыми. Клайд обладал, самое большее, первыми зачатками искушенности. На макушке у него вечно щетинились ярко-рыжие жесткие волосы, начинавшиеся высоко над ушами, каковые и сами имели обыкновение ярко краснеть по любому поводу. Нет, он совершенно не походил ни на кого из моих знакомых, по крайней мере внешне, и, может быть, они слегка подозревали его в плутовстве, хотя не думаю: кажется, он им в самом деле нравился. Возможно, дело было в том, как он играл на трубе. Из-за того они и возвращались снова и снова в клуб на левобережье. К тому же они находили в нем все, что ожидали найти в американце — своего рода карикатурный тип. Он и родился-то четвертого февраля, в один день с Чарльзом Линдбергом, хотя на несколько лет раньше.


Если бы я не познакомился со Свейном и если бы Свейн не был слегка тронутым, то я никогда не повстречался бы с Клайдом, что только доказывает, что, как говаривал Клайд, человек никогда не знает.

Мне тогда было двадцать два, и я приехал в Париж, потому что один мой гарвардский приятель клялся, что связи его отца обеспечат мне теплый прием в парижской «Геральд». Как выяснилось, отец его был склонен к преувеличениям. Все его связи, по-видимому, состояли в том, что он, бывая в Париже, каждый день выходил купить эту газету. Сын его, как выяснилось, был слишком доверчив, а я — безнадежно наивен. Мне оказали не слишком теплый прием, а о работе и речи не было. Однако я не сдавался, выслеживал то одного, то другого во время обеденного перерыва или когда они выходили из редакции, чтобы выпить вечерком. Я щедро снабжал их копиями своих студенческих творений, забегал сбоку, готов был ставить выпивку за свой счет в надежде разговорить их и заставить выслушать свою рекламную речь.

За несколько недель такой несуразной жизни, когда деньги у меня уже подходили к концу, а надежды готовы были рухнуть, мои искренние и все более отчаянные мольбы произвели чудо: оно, как счастливая соломинка, мелькнувшая в ревущем потоке, удержало меня на плаву и спасло от того, что несомненно обернулось бы совершенно иной жизнью. Автор, сбежавший с танцовщицей из «Фоли», оставил дыру в штате «Геральд». Добрый — пусть даже несколько грубоватый — редактор сидел в плетеном кресле кафе «Дом», допивая заказанный мной коктейль, когда ему принесли это известие. Звали его Свейн. Отослав запыхавшегося гонца, Свейн поднял глаза от бокала, зажег сигарету и взглянул мне в глаза, как мужчина мужчине — совсем как в кино.

— Ну, Годвин, — заговорил он ворчливым тоном газетчика, который, как я теперь понимаю, долго и заботливо пестовал в себе, — кажется, удача постучалась в вашу дверь.

— Похоже на то, сэр, — отвечал я, без конца вертя в руках свое канотье и вознося небу безмолвные молитвы.

Тем утром за завтраком я разругался с девушкой, с которой спал: мелкая неприятность для моей души: ни она, ни я не придавали значения этой связи. С прагматической точки зрения дело обстояло хуже, потому что жил я в ее квартире. Работа, аванс от Свейна, могли меня спасти.

— Если, скажем, я вас возьму, я не хочу получать от вас никакого снобистского гарвардского барахла, — сказал он. — Я утопаю в подобном хламе. Постарайтесь, знаете ли… добраться до сути. Слышите, Годвин? Суть! Вот что им, кажется, нужно.

— Это я сумею, — заверил я. — Может, я и молод, но все говорят, что я умею видеть главное. А скажите, что освещал у вас тот парень?

— В основном музыку. Остальной культурой занимается Ньюмен.

Он с сомнением покосился на меня.

— Вы разбираетесь в музыке?

— Я, в музыке? Еще бы, с древности до наших дней. Обожаю музыку, еще с…

— Ну, это все, конечно, чушь. Само собой. Чушь. Запомните это, Годвин, и, это вам говорит Мерль Свейн, вы всегда будете не слишком далеки от истины. Если подумать, иной раз неплохо подпустить и малость гарвардского хлама. Вот, скажем, сегодня…

Порывшись в кармане, он извлек клочок бумаги — написанную мягким размазывающимся карандашом контрамарку.

— Какой-то чертов балет. Одно могу вам сказать: Мерль Свейн не выносит балета. Кто-то платит кучу денег, чтобы поглазеть на нелепые прыжки… Мерлю Свейну этого не понять…

Он вздохнул, размышляя над тайнами человеческой души.

— Балет — это как раз для вас, не так ли?

— У меня дядюшка был как раз из этих нелепых прыгунов…

Он перегнулся через столик, чтобы ущипнуть меня за плечо.

— У вас в голове полно хлама, Годвин. Ну, если подумать, мне нравятся такие культурные ребята с хламом в голове. Только поймите меня правильно… Отправляйтесь на этот балет и напишите что-нибудь пошикарнее, что-нибудь такое, чтоб я ни слова не понял. Если я способен разобраться в статье о балете, значит она и гроша не стоит. Можете смеяться, дружок, но это правило еще ни разу не подводило Мерля Б. Свейна.

Хотелось бы поведать читателю, что таким странным манером на свет появился новый музыкальный критик. Увы, это не так. Балет назывался, как мне помнится, «Лебединое озеро», и к тому же в день моего разговора с редактором исполнялся не в первый раз. После того как я покинул Свейна, вытянув из него несколько франков в долг, и до того, как явиться в театр в новой для меня роли критика, я успел найти пару обозрений, появившихся в тот день во французских газетах. Я, как сумел, перевел их, обращая особое внимание на критические оценки, а потом на полчаса задержался в букинистическом магазинчике, где нашел пару потрепанных томиков, посвященных русскому балету. Несколько часов я отдал бурной деятельности. Таким образом, к началу представления статья у меня была практически готова — я написал ее, сидя над омлетом в маленьком, душном и дымном кафе. Во избежание накладок, памятуя классический случай с критиком, давшим отзыв о спектакле, который был отменен по случаю пожара, уничтожившего театр, я посмотрел и балет. Первый раз в жизни. После его окончания я счел свой отзыв достаточно шикарным и невразумительным, чтобы удовлетворить Мерля Б. Свейна.

Я понимал, что так не может продолжаться до бесконечности. Через несколько дней я дал обзор концерта, где исполнялись симфонии Шуберта. Потом оперы. Невероятно: я был самозванцем. Нервы у меня были натянуты, как струны. Я каждую минуту ждал, что меня разоблачат, выпрут, депортируют — бог весть, как обойдутся французские власти с поддельным музыкальным критиком, который к тому же американец.

Для меня тогда целью жизни было любыми средствами остаться в Париже, но сделаться для этого музыкальным критиком представлялось поистине крайним средством. С тем же успехом можно было попытаться убедить человечество, что мир все-таки плоский.

Подавленный, охваченный ледяными когтями ужаса, я оказался в Люксембургском саду на лавочке, достаточно удаленной от развлекательных заведений, чтобы с нее не слышны были деревянные духовые, в которые дудела толпа венгров. Мне в этом сочетании мерещилось нечто зловещее. Прямо передо мной несколько стариков играли в шары и курили окурки не длиннее ногтя большого пальца. Их синие береты и поношенные твидовые пиджаки были для меня квинтэссенцией Парижа, заграничной жизни и странно трогали сердце. В небе собирались тучи, и его мягкий серый оттенок гармонировал с колеблемой ветром зеленью крон, словно искусный декоратор всеми средствами старался углубить мою меланхолию.

Я забрел в сад после обеда со Свейном, в котором к этому времени видел не столько спасителя, сколько изощренно коварного мучителя. Редактор без конца расспрашивал меня о музыке: какой-то нездоровый выверт натуры заставил его увидеть во мне ментора, который может наставить его в культурных вопросах, не заставляя казаться полным идиотом. Единственным спасением для меня было упорно направлять дискуссию к тем немногим областям, в которых я поднатаскался за прошедшие пару недель, и он, хоть иногда и косился на меня, когда мои увертки даже для него оказывались уж слишком очевидны, казалось, принимал мои рассуждения всерьез. Короче, мы являли собой пару персонажей грубого интеллектуального фарса.

За кофе, под негромкий ропот уличного движения и щебет птиц в кронах платанов на узкой улочке, он вдруг постучал толстыми, словно обрубленными пальцами по столу, требуя моего внимания. Я с радостью оборвал свои рассуждения по поводу Дягилева.

— Да, мистер Свейн?

— Джаз, — сказал он.

— А, да… Да, джаз.

Я постарался произнести это так, словно вспоминал счастливые часы, когда Армстронг качал меня на коленях в борделе Нью-Орлеана. И очертя голову бросился глубже в трясину.

— Король Оливер, — говорил я, склоняя голову под тяжестью предположения, будто знаю, о чем говорю. — Джелли Ролл и его «Red Hot Peppers».

На этом я иссяк, выложив все немногие известные мне имена.

— Вы и в самом деле их слушали? В Чикаго?

— На летних каникулах, когда учился в колледже. Мои родители проводили лето в домике под Чикаго…

Это было правдой, только слушал я тогда разве что оркестрики, под которые танцевали в том или ином пригородном клубе. Я разглядывал девушек в летних платьицах, кивал Свейну и лгал.

— Молодчина, молодчина, — бурчал он, нацеливаясь на меня, как грузный коршун на добычу. — Боже мой, это чертовски удачно. Ньюмен что-то говорил насчет того, что вы оказались… я еще тогда заметил…

— Он говорил?..

Ньюмен, основной ведущий раздела культуры, опытный, знающий все ходы и выходы, пугал меня больше всех. Уж он-то, конечно, видит меня насквозь.

— Да… Говорил, будто все, что вы пишете, — полное дерьмо.

— Полное? Понимаю…

— Нет-нет, вы совсем не так поняли. Это хорошо. Критики, интеллектуалы, они вечно ненавидят других интеллектуалов. Уж послушайте Мерля Б. Свейна.

Он с самодовольным видом засунул большие пальцы в жилетные карманы.

— Нет-нет, вы-то мне и нужны, Годвин, и как раз для джаза. Все эти крысиные норы на Левом берегу. Займитесь-ка ими.

Он ущипнул меня за плечо, сказал, что мне же хуже, если я не слушаю Мерля Свейна, и мы расстались.

Ощущая близость рокового часа, я зашел к своему букинисту, выбрал томик, сулящий откровение тайн джаза, и откопал несколько пластинок Армстронга, завезенных из Америки. Теперь надо было найти кого-нибудь, у кого есть граммофон. И тут я оказался на лавочке и сидел, глядя на играющих стариков.

Через некоторое время длинная тень упала на дорожку и нависла надо мной. Я вынырнул из безутешных страданий по поводу джаза, Свейна и проворной многоножки, которую обнаружил в своей постели тем утром — я перебрался в дешевую гостиницу, украшенную чарующим видом на сточную трубу и журчанием воды в канализации, — и, подняв глаза, обнаружил над собой воплощение деревенщины. Зрелище застало меня врасплох, напомнив карикатурные фигуры с вечными соломинками в волосах, в брюках, из-под штанин которых видны высокие башмаки и волосатые лодыжки. В сущности, склонившийся надо мной парень не так уж походил на карикатурную фигуру из низкопробных книжонок: просто его облик отчего-то приводил на ум книжный идеал деревенщины.

— На вид вы американец, — дружелюбно заговорил он. — Ничего, если я тут пристроюсь?

Он уселся на дальний конец скамьи.

— Американец с какой-то заботой на уме.

Мне вовсе не понравилось, что во мне так легко узнали американца.

— Скажите, вы случайно не из тех идиотов, которые мечутся от моста к мосту, мешая и докучая потенциальным самоубийцам?

— Только не я, — отвечал он, благодушно улыбнувшись. — Я из тех идиотов, которые зарабатывают на жизнь, дуя в трубу… труба, корнет, иногда немножко пианино…

Он скрестил в коленях длинные паучьи ноги, приподнял лежащую на скамье пачку пластинок.

— Увидел их, и, ясное дело, обратил внимание. Прикинул, что американец в Париже с пачкой граммофонных пластинок — малый, с которым стоит познакомиться.

Он просмотрел ярлыки, кивнул, широко улыбнулся, открыв зубы, которые почему-то нигде не соприкасались друг с другом. Улыбка его приводила на ум обглоданный кукурузный початок, но зубы были очень белые.

— Клайд Расмуссен, — представился он, протянув руку, слишком далеко высовывающуюся из рукава клетчатого норфолкского жакета.

Жакет был ему немного не впору, как и полосатая бело-коричневая рубашка, и брюки, слишком измятые, чтобы их вид можно было объяснить артистической небрежностью. Истертые коричневые ботинки вздулись на пальцах, там, где отслаивались странными заплатами слои кожи. Тем не менее он не производил впечатления опустившейся или сомнительной личности. Похоже, ему просто было все равно. Наверно, мы двое производили странное впечатление: я в своем черном французском костюме выглядел, как ученик банкирской фирмы, ну а Клайд выглядел как Клайд.

— Роджер Годвин, — сказал я, и мы пожали друг другу руки.

Через четверть часа мы знали друг о друге все, что стоило знать. Он был чуть старше века, прибыл в Париж рядовым американского экспедиционного корпуса и сам удивился, как по душе пришлись ему страна и люди. Вернувшись в Штаты, он после увольнения из армии мотался от оркестра к оркестру, провел некоторое время на Среднем Западе, пока разбирался, что за музыка у него внутри. Так он и выразился, мол, музыка всегда в тебе, и надо только достаточно разобраться в лабиринте искусства и набраться техники, чтобы научиться выпускать ее на свободу.

— Это как с писателями, — говорил он, удивляя странным сочетанием ленивой позы, которую он принял, откинувшись на спинку скамьи, и энтузиазма, заметного в глазах и в голосе. — В тебе есть что-то вполне готовое, только ты не знаешь, что это такое, пока не пожил достаточно, чтобы подобрать ключ. Я в траншеях встречал ребят, которым хотелось стать писателями, поэтами, все такое — война в них это высвободила — талант, умение видеть… и, знаешь, на это стоило посмотреть. Почти все они, конечно, погибли. Но не все. В Париже полно таких, кто выжил, и хороших писателей, и плохих, кажется, им довольно неловко, что они уцелели. — Он постучал себя по груди. — Это там внутри — нет гарантии, что ты это там найдешь, может, там даже пусто. — Он коротко рассмеялся. — Никогда не знаешь. — И он улыбнулся щербатой улыбкой, чуть смущенно. — Словом, вы ничего не понимаете в музыке. И еще меньше в джазе.

Я кивнул, глядя, как он почти любовно перебирает диски плоскими кончиками пальцев.

— Луи Армстронг, да, неплохо для начала. Не вижу, почему бы нам не просветить вас наскоро. Никогда не знаешь, может, вы в это нырнете, как утенок в… Слушайте, Годвин, беретесь? Готовы немножко поучиться?

Он слегка склонил голову в сторону, волосы у него топорщились во все стороны, но в глазах не было смеха. Он всматривался, оценивал меня.

— Вы студент, я учитель?

— Конечно, Клайд — сказал я, — я берусь, только надеюсь, что вы будете со мной терпеливы.

— Ну вот, теперь вы говорите прямо как девица из Дубьюка.

По дороге к его квартире он начал первый урок.

— Что вы знаете о джазе?

Клайд достал из кармана черствый круассан, отломил кусок и принялся жевать. Протянул мне, и я, смахнув налипший в кармане мусор, отломил крохотный уголок. Он запихнул остаток обратно в карман.

— Ничего, — признался я. — Пол Уайтмен…

— Жан Голдкетт?

Я покачал головой.

— Фрэнки Трамбауер? Мезз Мезроу?

— Простите…

— Ну, о Биксе-то вы наверняка слышали?

— О ком?

— Бикс Байдербек. Вы же слышали о Биксе Байдербек, ручаюсь.

— Никогда ни за что не ручайтесь, Клайд.

Мы стояли под каштаном, чувствуя остывающий с наступлением сумерек ветерок. Над Монмартром громоздились лиловые облака. Я старательно жевал сухую, довольно черствую булку.

— Да вы настоящий отшельник, приятель. Я считал, в Гарварде немножко более… au courrant.[17]

Французское выражение он произнес с ухмылкой.

— Ну, для начала…

Он было продолжил прогулку, но тут же остановился, чтобы купить у разносчика горячих каштанов, и снова зашагал, пиная перед собой камушек, пока эта игра ему не наскучила.

— Вам стоит узнать, что джаз начался, когда в Новом Орлеане прикрыли Сторивилль, и музыкантам пришлось перебираться в Чикаго.

— Как понимать, закрыли Сторивилль?

— Во время войны Новый Орлеан превратился в важный порт, — терпеливо объяснил Клайд, — и секретарь военного департамента присмотрелся, что творится в Сторивилле — это район в Новом Орлеане, — и решил, что войскам это не на пользу… Понимаешь, куда я клоню? И шлеп! Они намертво прикрыли Сторивилль, а музыканты, все чернокожие, вместе с девицами отправились вверх по Миссисипи в Чикаго… и стали играть свои мелодии в городишке Чи. Белых чикагских музыкантов их джиги просто очаровали. И они принялись химичить с этими мелодиями, пытались играть их по-своему. Ну, они, понимаешь ли, здорово увлеклись, хотя у них не слишком получалось — те новоорлеанские ребята были по-настоящему хороши, попросту говоря, они умели играть так, что чикагцам и не снилось, — удерживали в равновесии несколько мелодических линий одновременно, все сразу. Я потом дам послушать записи… в общем, белым парням такое не давалось. Мне и сейчас не дается. Тогда белые ребята обошлись с мелодиями немного иначе. Они стали играть по очереди. Понимаешь, Роджер? По очереди…

— Вроде соло, — робко вставил я.

Клайд со вздохом кивнул:

— Соло — вот ключ, превративший новоорлеанский джаз в чикагский джаз. В сольной партии, видишь ли, человек может вставить что-то от себя. Вот я когда сегодня начну работу, я буду радоваться тому, как согласно звучит ансамбль, но в сольной партии с тобой что-то происходит… как будто ищешь дорожку к тому себе, который у тебя внутри. Потом вдруг подбираешь подходящий ключик, и та музыка, что в тебе, черт, Роджер, она вырывается на свободу, она свободна, и ты это видишь! — Он очистил от кожуры последний каштан и забросил его в рот. — Ты выпускаешь ее на свободу, и только надеешься, что она хороша.

Мы подошли к его дому. Он жил в мансарде на пятом этаже, которую называл «пентхаузом», и квартирка в самом деле была удивительно уютной. Ее обставляла подруга, которая шумно ворвалась в его жизнь и так же быстро покинула ее около года назад. Подушки, глубокие бордовые кресла и кушетки, пара занавесей из нитей бус, зеркала с вытравленным по краям узором, множество изделий из бакелита, хрупкость которых разительно контрастировала с самим Клайдом. Он в этой комнате казался чужим, однако с добродушным удовольствием хвастался своими любимыми предметами обстановки: блестящий шейкер для коктейлей, лампа, бамбуковая рамка, в которой помещалась картина с юной девушкой на пляже на фоне пальм, длинный низкий кофейный столик с блестящей черной крышкой. На нем стоял огромный переносной граммофон.

Он пошел налить нам по стакану вина, а я присел в одно из бордовых кресел. На столе пачкой лежали семь книг: Хемингуэй, Фитцджеральд и Вудхаус. Я задумался о том, чей вкус выражен в этой подборке. Клайд заговорил со мной из кухни.

— Мадлен была для меня старовата, — сказал он. — Но по большей части я ничего против нее не имел. Она из тех, кого в Огайо назвали бы доброй богобоязненной женщиной. Удивительно, как она попала в художницы-декораторы, да еще в Париже. Думаю, в глубине души она была лесбиянкой. Она восхищалась Натали Барни, и я вовсе не удивился, когда услышал, что она перебралась жить к подруге в Клиши.

Он вернулся в комнату с тяжелыми широкими стаканами с толстым ободком.

— За наше здоровье и за отсутствующих друзей!

Мы выпили, и у меня защипало язык от молодого вина.

— Боюсь, вино довольно жуткое, зато бесплатно. Один парень подарил, так что придется пить. Конечно, теперь Натали Барни и не узнать — даже страшно, как подумаешь, какой шикарной она когда-то была… Маргарет однажды затащила ее сюда на вечеринку — она просидела десять минут, похоже, не знала, о чем говорить, так что прихватила своего толстого дружка и отбыла.

— А еще кто здесь бывал? — я начинал смотреть на Клайда Расмуссена другими глазами.

— Вроде бы Джозефина Бейкер, только я большую часть ее визита провел в ванной — тошнило. Лесли Хатчинсон — знаешь такого? Ну, Хатч лучший певец, какого мне доводилось слышать. Его «Murder in the Moonlight» — первый класс. Тебе обязательно надо будет о нем написать, но это потом, все в свое время. Слушай, если ты не против, можем поесть в клубе. Загляни ко мне в кухню — тебе не захочется есть то, что из нее вышло. Пойду искупаюсь.

Я подошел к окну и устроился в глубокой нише на подоконнике, высунув наружу голову. Небо уже стало темно-лиловым, начался легкий дождь. Капли тихо постукивали по черепице кровли у меня над ухом. Воздух очистился от пыли, ее сменил чистый запах лета. По узкой улочке внизу жучками пробегали автомобили, под уличным фонарем на углу стоял продавец зонтов. Прямо напротив меня на подоконнике сидела хорошенькая девушка с коротко подстриженными рыжими волосами и в одной рубашке. Она высунулась из окна и улыбнулась каплям, упавшим ей на щеку. Помахав мне, она склонилась еще дальше наружу и крикнула:

— Вы взломщик или друг Клайда? — по-английски она говорила с сильным французским акцентом.

— И то и другое, — отозвался я. — Друг Клайда — взломщик.

У нее была длинная шея и маленькая, типичнофранцузская головка, большеглазая и большеротая.

Рассмеявшись, она нырнула внутрь. Я сидел, глядя как дождь стекает с колпаков над дымоходами, и слушая приглушенный дождем уличный шум, и очень может быть, я никогда не бывал счастливее, чем в ту минуту, в том влажном, радужном пузыре времени.

Вскоре появился Клайд в потрясающем смокинге, висевшем на его прямых плечах, как на вешалке. Он без особого успеха попытался пригладить рыжую шевелюру, и все же в нем ощущался некий новый шик. Он был почти красив. Я был поражен и, должно быть, не сумел этого скрыть.

— Ни слова об этом прикиде, парень! Он придает нашему заведению малость стиля, а коль я терплю его на себе, так и ты вытерпишь меня в нем.

Он открыл футляр, полюбовался на блестящий золотой корнет и снова закрыл. Затем вынул из шкафа другой футляр, открыл его и показал мне другой начищенный инструмент.

— Труба. Я играю и на корнете, но ему скоро придет конец. Труба это то, что надо. Звук резче.

Закрыв футляр, он взял из керамической стойки у дверей, изображавшей сову, зонт.

— Возьми и себе. Когда в доме бывает много народу, у тебя со временем собирается целая коллекция зонтов… Да, Бикс единственный из тех, кого я знаю, кто не откажется от корнета… ну да он играет на корнете так, что сам Господь не поверил бы, что на корнете можно такое сыграть. Я тебе скажу, у Бикса корнет больше похож на трубу, чем моя труба, если ты понимаешь мою мысль. Но Господь создал его одного такого… и притом поселил в Дэвенпорте, в штате Айова… О, да вы, можно сказать, соседи, приятель!


Название клуба «Толедо» горело над входом голубыми и красными лампочками. Краска на стенах шелушилась, и на ней был кое-как нацарапан открытый автомобиль, огибающий крутой поворот на двух колесах, с человеком в енотовой шубе за баранкой.

— Вот и он, — сказал Клайд, шагая в узкий дверной проем.

Древнее здание над нами кренилось в сторону улицы, уже несколько веков каким-то чудом удерживаясь от неизбежного падения.

Проходивший мимо жандарм отдал нам честь, но в его приветствии слышалась насмешка:

— Мсье Клайд, — проговорил он, наклоняя голову.

Голова была велика для его роста, а руки — слишком длинными. Глаза его горели из глубины глазниц из-под тяжелых черных бровей, как костры в пещере. Он погладил свою дубинку движением, напомнившим мне негодяя из мелодрамы.

— Как поживает мсье Клайд в этот дождливый вечер?

— Промокает, Анри, — отозвался Клайд и, скрывшись за дверью, шепнул мне: — Тип, каким не должен быть flic,[18] — ублюдок. Вечно набрасывается на стариков, на «курочек», ищущих клиента, — на всех, кто слабей него. У него еще есть напарник, Жак. Мерзавцы, чтоб им пусто было…

На мраморных столешницах краснели лужицы «дюбоне», в углу работал вентилятор. Окна были распахнуты, так что дождь, казалось, шел не только на улице, но и внутри. «Флик» Анри стоял, постукивая дубинкой о ладонь и равнодушно поглядывая на нас с улицы. Клайд встряхнул свой зонт и сел у окна. Каждые несколько минут свежий порыв ветра бросал брызги дождя мне в лицо. В зале было темновато и очень уютно. Я, сняв канотье, положил его на свободный стул. Клайд закурил сигарету. Облачко дыма постояло под низким потолком, затем выбралось в окно, словно сплетня или взломщик. Анри наконец отправился своей дорогой.

К нашему столику подошел официант: смуглый парень с носом-топориком. Когда он на миг попал в полосу света, стало видно, что кадык у него позеленел в том месте, где терлась о кожу медная запонка воротничка, когда он ее носил. На белой рубахе виднелись винные пятна. Длинный передник был завязан на поясе.

— Мсье Клайд! — поздоровался он, поглядывая на нарядную компанию из четырех человек, которые только что вошли и отряхивались у дверей.

— На ваш вкус, Жан. Мы отдаемся вам на милость.

— С вашего позволения, я бы сказал, что вы в моих руках. Подберу вам что-нибудь сносное, мсье Клайд. Не беспокойтесь.

Он бочком пробрался мимо новоприбывших.

Жан принес нам тушеную крольчатину под горчичным соусом, пробиравшим до костей, миску зеленых бобов, отваренных с грудинкой, жареной картошки, зеленый салат, сдобренный маслом и уксусом, горячие хрустящие хлебцы с мягким бри и бутылку столового вина без этикетки. Я восхищенно поблагодарил Клайда.

— Я как-то сидел в кухне, — отозвался он, — болтал с шеф-поваром, а тот каждые полчаса или вроде того встает и подходит к окну — денек был ясный, солнечный — постоит с минуту и возвращается, продолжает разговор. В конце концов я и спросил его, чем он занят — у него там был выставлен на солнышко большой чан с крольчатиной, залитой горчичным соусом. Говорит, так делала его матушка, и он нигде не пробовал крольчатины вкуснее. Так что в солнечные дни здешняя крольчатина неподражаема. Знаю, сегодня был дождь, зато вчера — отличный денек.

Мы вытерли остатки соуса хлебными корочками и запили все анонимным вином. Закончив, он промокнул рот салфеткой и вместе со стулом отодвинулся от стола.

— Посиди еще часок, а потом иди по стрелкам, а тому, кто будет при дверях, говори, что тебе за мой столик. Ужин за мой счет. Ты меня тоже как-нибудь угостишь.

Я смотрел, как он уходит: высокий, нескладный, но было в нем что-то еще. Черт знает что это такое, что бывает в кинозвездах, было и в Клайде. С людьми никогда не скажешь.

В дверях он остановился и заговорил с тремя посетителями, которые как раз входили в зал: тяжеловесный мужчина в просторнейшем темно-сером костюме, лет пятидесяти и весьма краснолицый; девочка, сколько я мог судить, лет тринадцати-четырнадцати, кажется, в школьной форме; и подтянутый, крепко сбитый мужчина лет тридцати с небольшим, темные волосы гладко зачесаны назад от угловатого сурового лица, жесткое, замкнутое выражение делало его старше. Я видел, как Расмуссен поднес к губам руку девочки и прищелкнул каблуками. Вся компания встретила этот ритуал смехом и улыбками, как встречают шутку. Пока Клайд разговаривал с пожилым толстяком, второй мужчина, слушая их, снова обратился взглядом к девочке. Они подошли к столику рядом с моим, а Клайд скрылся за дверью.

— Здорово! — сказала девочка низким голосом смуглянки, с английским выговором. — Я хочу сидеть у окна, а вы?

Они придвинули стулья, уселись, не прерывая разговора, слишком тихого, чтобы я мог подслушивать. Я, открыв книгу, принялся за статью о регтайме, но то и дело отвлекался на соседей. Старший мужчина воодушевленно толковал о чем-то, слегка присвистывая на вдохе, а младший слушал его с непроницаемым лицом. Время от времени он пожимал плечами, вставлял пару слов, хмурился. Один раз наклонился, чтобы помочь девочке накинуть на плечи свитер. Ее лицо еще хранило остатки детской округлости, но она уже тянулась вверх, переходя в тот возраст, когда, оставив детство позади, подростки напоминают жеребят. Она слушала, скромно играя с салфеткой, и рассеянно поглядывала по сторонам. Один раз поймала мой взгляд, застенчиво улыбнулась, и я, как последний болван, поспешно отвел глаза.

Они явно не в первый раз были в этом ресторане. Все заказали крольчатину, и девочка, когда ее подали, объявила аромат «божественным». Жан широко улыбался ей и называл «мадемуазель».

За ужином толстяк вдруг в шутливом отчаянии уронил ложку, и до меня донесся его голос:

— Черт меня побери, полковник, уж вам-то следовало бы понимать, как это важно! А вы… вы… не знаю, старина, просто не знаю…

— Я всего лишь говорю, — равнодушно и любезно ответил его суровый собеседник, — что на мой вкус неподвижный стрелок на постоянной позиции слишком рискует. Подвижность, Энтони, нанести удар и бежать, чтобы назавтра ударить снова, — вот это по мне.

Он сидел ко мне спиной, так что я не видел его лица.

И больше ничего не расслышал из их разговора.


В вестибюле было темно и соблазнительно пахло мокрым дождем. Известка пузырилась, а с потолка к полу извилистыми ручейками стекали полосы ржавчины. Кто-то черной краской вывел на стене: «Le Club Toledo». Стрелки, похоже, рисовали во времена революции. В конце длинного коридора голая лампочка освещала узкую черную дверь, открывавшуюся на верхние ступени сырой каменной лестницы, спиралью уходившей в чернильную темноту внизу. Всмотревшись, где-то в глубине можно было различить призрачное красноватое свечение. Под лестницей в сводчатом византийском проходе обнаружился винный погреб с пыльными неровными рядами бутылок. Гладкая речная галька, застилавшая пол, хрустела и слегка подавалась под ногой. Где же, черт побери, остальные любители джаза? На дальнем конце прохода между полками чудом открылась еще одна дверь — дубовая, обитая железом дверь, в которой зверских размеров обойные гвозди образовывали странный абстрактный узор. От этой двери еще несколько ступеней вниз привели в длинное узкое помещение, по-видимому, вырубленное в камне. Свечи оплывали на два десятка мраморных столиков, изуродованных поколениями неопрятных выпивох. Пол составляла все та же галька, а вдоль одной стены на тридцать или сорок футов тянулась цинковая стойка бара. Наверху потолочные балки футовой толщины держали на себе, сколько я мог судить, весь Левый берег. Турок в деловом костюме и в феске с кисточкой приветствовал меня на загадочном языке, а я сообщил ему, что я гость Клайда Расмуссена. Его имя совершило с турком маленькое чудо, и он бросил к моим ногам золотую улыбку, после чего с поклонами проводил к столику напротив бара, усадил спиной к каменной стене и правым боком к эстраде, расположенной не посередине, а ближе к моему концу помещения.

— Друг мсье Клайда пьет бурбон или скотч?

— Бурбон? Вы шутите!

— Ну конечно, — сказал он с горделивой улыбкой, — очень лучший бурбон, еще из до войны. Для мсье Клайда.

— Тогда бурбон, — согласился я.

Столики начали заполняться, и я примечал входящих. Мужчины — роковые красавцы, словно вышедшие из популярных в то время романтических фантазий, и женщины в облегающих платьях бледных оттенков шампанского или персика: обнаженные плечи, крошечные шарфы. Как видно, Клайд был прав, говоря, что кому надо, тот знает, где искать. И бурбон оказался превосходным.

Троица с соседнего столика спустилась по ступеням и снова очутилась рядом со мной. В свете свечей на лице толстяка блестели рябинки пота, и маленькие деловитые глазки казались влажными. Он, видимо, все еще переживал отказ полковника следовать логике, представлявшейся толстяку безупречной. Девочка, садясь, оглянулась на меня: на сей раз я был подготовлен и улыбнулся в ответ, однако она тут же отвернулась, будто не заметив моей улыбки. Отомстила.

Я как раз поднял вторую рюмку бурбона и гадал, когда же начало, когда события начали разворачиваться: к моему столику приблизилась женщина, которая показалась мне знакомой. Невысокая, стройная, она двигалась как танцовщица. Каштановые волосы были пышно взбиты и с изящной небрежностью спадали сзади на длинную шею. Я глупо улыбался, узнавая и не узнавая, пытаясь вспомнить, кто же она такая, а она с улыбкой попросила разрешения присесть.

— Вы меня обяжете, — сказал я, подвинув ей стул.

— Мерси, мсье Взломщик, — проказливо улыбнулась она.

— Вы — девушка под дождем из окна напротив.

— Клотильда.

Она протянула мне маленькую бледную руку.

— Роджер, — сказал я, принимая ее.

— Я думала, что, может быть, найду вас за столиком Клайда. Он иногда приглашает одного-двух гостей… вот, например, те трое англичан, я видела их за этим столиком, но не нахожу их такими симпатичными.

Она пожала плечами.

— Конечно, то, что они англичане, многое объясняет.

— Как это по-французски!

— А что говорят про нас англичане! Да, по природе мы не союзники. По необходимости, oui,[19] конечно. Каких только соседей не преподносит судьба.

Она открыто улыбнулась. Ее лицо, маленькое живое личико в форме сердечка, непрестанно менялось. Узкие покатые плечи двигались, руки так и порхали.

— Так или иначе, я наполовину француженка, а наполовину австриячка, так что во мне две личности. В чем-то бош… а в чем-то лягушатница, как называет нас Клайд. Больше лягушатница. Вы с Клайдом старые друзья? Еще по тому Толедо, о котором он все время говорит? Толедо ведь в Огайо, так? Ну, все-таки довольно близко, согласны? Можно и мне бурбон?

— Да и нет.

— Pardonez-moi?[20]

— Да, конечно, вы вполне можете получить порцию бурбона в ваше полное распоряжение, и нет, с Клайдом я познакомился только сегодня в Люксембургском саду.

Турок, заметив поданный мной знак, принес ей бурбон. Пока она пила, дерзко улыбаясь мне, я поведал о своих бедах и о том, как Клайд взялся мне помочь.

— Обожаю Клайда, — сказала она под конец. — Он, знаете ли, занимается со мной сексом. Только это еще не любовь, а? Но он милый, очень милый. Щедрый человек. Я его обожаю.

Я предпочел обойти нежданное интимное откровение.

— Он давно здесь работает?

— Он здесь не наемный работник, Роджер, — сказала она, выговаривая имя так, словно отвечала на стыдливый поцелуй: Ро-джэйр. — Клайд здесь хозяин. Это все принадлежит ему — клуб, ресторан, все.

Она постучала себя пальцем по лбу, потом потерла палец о палец, изображая, будто считает деньги, и подмигнула:

— Он очень толковый малый, э? Это Клайд так говорит: «малый». А ты что за малый, Роджер?

— Войну не удастся объявить вне закона, как бы ни хотелось этого нам с вами, старина Тони, — качая головой, произнес полковник с гладкой прической за соседним столиком.

Он сидел теперь лицом ко мне, горькая улыбка чуть заметно изогнула вверх кончики его губ. Его худое лицо было темным и обветренным, храня старый загар, полученный, как видно, далеко отсюда. Белый шрам тянулся на три дюйма по лбу от левого глаза, складка старого шва скрывалась под низкой линией волос. Эти шрамы в то время еще можно было увидеть по всей Европе. Шрапнель с войны, закончившейся десять лет назад. Напоминание.

— Извините, — сказал я Клотильде, снова поворачиваясь к ней, — я что-то пропустил.

— Я говорю, Клайд с тобой говорил об этом Байдербеке?

— Да, говорил что-то.

Она кивнула.

— Хорошо. Значит, ты ему в самом деле понравился.

Она накрыла мою ладонь своей.

— И мне ты нравишься.

— Ты ведь танцовщица, верно? Балерина?

— Так заметно? Как ты догадался?

— Танцовщицу я всегда узнаю.

— Я еще и натурщица, знаешь ли.

— Ничего удивительного. Ты очень хорошенькая.

Она кривовато улыбнулась и пожала мне руку.

— Говорят, к осени будет получено разрешение на шесть новых кораблей военного флота… — опять говорил толстяк, Тони. — Как подумаешь, старина, вы, пожалуй, очень даже правы. Одной рукой объявим войну вне закона, а другой будем строить линкоры… начинаешь с тоской вспоминать времена, когда все было проще, а?

— Их никогда не было, Тони.

— Как? Чего не было?

— Времен, когда все было проще. Их никогда не было.

— А, ну да, тогда да, ладно. Избавьте меня от глубокомысленных фраз, дружище.

— Смотрите, начинают, — сказала девочка.

Она радостно захлопала оркестру, появившемуся в конце зала. Луч ударил Клайду в глаза, и он заслонился сияющим корнетом, прищурился, оглядывая толпу. Он здесь хозяин… Ну что ж, никогда не знаешь, не так ли?

Без всякой прелюдии он кивнул оркестрантам, и заиграла музыка…

В те дни никто не записывал Клайда и джаз-банд клуба «Толедо» — очень жаль, потому что они играли хорошо, отличный образец чикагского стиля. С той ночи, когда я услышал его, моя жизнь изменилась, потому что тогда я впервые задумался о своем первом впечатлении от парижской сцены, и в особенности от Левого берега. Я впервые по-настоящему увидел тогда Париж, о котором столько слышал, впервые начал понимать, что привело меня сюда. Музыка Клайда, и «пещера», где он играл, и Клотильда, и тушеная крольчатина, и англичане, толкующие о вооружении, и Мерль Б. Свейн, и парень, сбежавший с танцовщицей из Фоли, и все остальное… Все это в беспорядке проносилось у меня в голове, пока я слушал оркестр и душераздирающие соло Клайда. То, что мы тогда услышали, конечно, прямо восходило к Биксу Байдербеку, единственному божеству в жизни Клайда и, смешно это или грустно, главной причине того, что Клайд навсегда остался скорее интерпретатором, а не творческим гением, каким был его учитель. Клайд всегда уверял, что его это не волнует, что он зато гениален в реальной жизни.

Как бы там ни было, то, что я услышал в ту ночь, стало для меня откровением, и я как сейчас слышу первый номер: «Way Down Yonder in New Orlean», и первое соло, когда кларнет подхватывает вступительную партию тромбона, а потом корнет Клайда взлетает над ним, раскачивает ритм, нагоняет темп, зажигает, а в конце карнавальной пальбой вступают цимбалы и взрываются криком все духовые, и Клайд, колеблющийся, как тростник под сильным ветром, вливается в общую музыку.

Женщины первыми уловили ритм, их головы и плечи двигались в такт, пальцы барабанили по столикам, губы приоткрывались и вновь судорожно сходились. Общее движение захватило и мужчин: я постукивал себя по бедру, голова покачивалась туда и сюда, но это было не все. Это был не танцевальный оркестрик и не променадный концерт. Наверно, то, что я уловил тогда в своей изначальной невинности, было присутствием искусства, а не просто отличным способом расслабиться и снять напряжение, хотя и это, конечно, было.

Может быть, удивительнее всего, как Клайд сумел перекрыть пар к концу первого отделения. Неотвязная одинокая меланхолия «I’m Coming Virginia» заставила смолкнуть голоса и опустить бокалы. Траурное соло корнета, грозившее превратиться в изысканный вариант погребального песнопения, — и он словно остался один в сводчатом зале с речной галькой на полу, пытаясь уговорить нас отбросить мечты, пока еще есть время… пытаясь и зная, что это бесполезно, зная, что он может только дать нам короткий отдых, но не в силах подготовить к тому, что, он знал, ждет впереди. Там была откровенность интимного признания, едва ли не смутившая меня: я тогда мог бы поверить, что Клайд знал, что готовит нам всем это лето, и горевал, что не решается сказать, предостеречь нас. Хотя на самом деле все мы были в том зале, все слышали его, и я, например, расслышал в музыке горестный трепет. Клотильда разок взглянула на меня между номерами и понимающе усмехнулась. Усмешка не слишком получилась, потому что у нее было чуть ли не самое милое, нежное лицо, какое я видел в жизни. Я сжал ее руку.

— Он любит, когда я наряжаюсь как девочка лет двенадцати, — медленно, застенчиво проговорила она и облизнула языком губы.

Она смотрела на оркестр. Клайд переговаривался с кем-то из своих.

— Я надеваю гольфы и фартучек… и больше ничего… он говорит, к моей фигуре это идет… и мы занимаемся сексом. Хочешь оказаться со мной в постели, мсье Взломщик?

— Да ты просто мысли читаешь.

— Это значит: «Oui»?

— Oui.

— Tres bon.[21]

Она шаловливо улыбнулась.

— Клайд не будет против. Он совсем не жадный, понимаешь?

Я вовсе не был уверен, что понимаю хоть что-то. Чем больше я узнавал о мсье Клайде, тем меньше понимал. Зато относительно Клотильды я был вполне уверен.

Глава одиннадцатая

Конец апреля в тот год выдался необыкновенно теплым, и все всегда вспоминали то время как лето, все это случилось летом. Когда Роджер Годвин повстречал Клотильду Деверо, он был невинен. Когда он несколько месяцев спустя покинул ее и Париж, он был… ну, невинным он больше никогда не бывал. Кто-то мог иной раз счесть его таким, но это была ошибка, о которой нередко приходилось пожалеть. Клотильда входила в процесс перемен, его преображения. И ничего такого в том не было. Она просто делала то, что умела лучше всего. Она позволила ему в себя влюбиться. Ей еще не исполнилось двадцати, но она была гораздо старше Годвина в том, что называют знанием жизни. Клотильда представляла собой краткосрочный курс искушенности. Она не оставила ему иного выбора, как стать взрослым.

Он был неопытен в области секса. Она взялась исправлять пробелы в его образовании с энергией и энтузиазмом олимпийского атлета. Уже через неделю он был другим человеком. Он был совершенно уверен, что влюблен. Он чувствовал себя свободным, принадлежащим к «богеме», как говорили у них в Дубьюке. То, что она была не только танцовщицей и певичкой, но и «натурщицей», придавало отношениям особенно интригующую окраску. Не всякий найдет в себе достаточно мужества, чтобы влюбиться в красивую молодую проститутку. Право же, ему был черт не брат! Он почувствовал себя своим в Париже, среди жителей этого странного, нового для него города. Он с восторгом отправлялся с Клотильдой в bal musette[22] потанцевать, а потом из «Динго» в «Жокей», в «Дом», в «Купол», где они просиживали целыми ночами и уходили пешком к Сенату или мимо Нотр-Дам, когда загоралась серая или розовая заря. С ней он чувствовал, что этот город принадлежит и ему. Однажды ночью она показала ему едва ли не всех персонажей известного прошлогоднего романа Хемингуэя «И восходит солнце»: леди Дафф Твисден, которая была Брет Эшли, Пата Гатри, который был Майк Кемпбелл, Китти Шанель — Френсис и Гарольда Лоба — Роберта Кона. О человеке по имени Дональд Огден Стюарт поговаривали, что он — друг Джейка Барнса, Билл. А писатель Форд Мэдокс Форд несомненно был Брэддоксом, который в романе давал вечера в bal musette за Пантеоном. Джейк Барнс, само собой, был Джейком Барнсом. Встречаться с ними, видеть их воочию — Годвину казалось, что он впервые жизни видит нечто изнутри, что он вышел в новую жизнь, где что-то происходит на самом деле, — и он был в восторге.

По утрам он, если проводил ночь в комнате Клотильды, просыпался после коротких часов сна и слушал, как в городе начинается новый день. Каждый новый день был слишком волнующим, чтобы тратить его часы на сон. Он смотрел, как спит Клотильда: маленькая головка на подушке, кулачок под подбородком, рот приоткрыт, лицо юное, милое и беззащитное. Он дивился, как ей удается сохранять такой мирный вид при том, какую сложную жизнь она вела. Он понятия не имел, что наблюдает чудотворную упругость молодости. Откуда ему было знать? Он сам был молод.

Ему не давал покоя шрам у нее на щеке, между ухом и высокой, выпуклой скулой. Там на коже был вырезан крестик — как крест христиан. Он никогда не видел ничего подобного. Шрам чем-то притягивал его, как изысканная родинка на коже красавицы. Хотя свежая рана, верно, была чертовски болезненной. Может быть, это у нее с детства? Что-то мешало ему полюбопытствовать, откуда у нее этот шрам. Почему-то это казалось очень личным вопросом. К тому же он боялся, что она решит, будто шрам кажется ему уродливым.

Он вставал, стараясь не шуметь, одевался и перед тем, как уйти, наклонялся и нежно целовал крестик на щеке.

Каждое утро было похоже одно на другое. Улицы обычно были вымыты рассветным дождем, воздух был пронзителен, как свист, и сладок. В ящиках на подоконниках цвели тюльпаны и герань, и еще множество ярких цветов, которых он не знал по названиям. Старик подметал тротуар облезлой метлой, жалким пучком прутьев, привязанным к палке. Кафе, в которых они побывали ночью, открывались для завтракающих, аромат обжаренного дочерна кофе выплывал на улицу, где официанты расставляли столики и поливали мостовую из шлангов или окатывали водой из ведер.

Годвин с блокнотом в кармане и с газетой под мышкой обычно шел в «Дом» и устраивался за столиком, от которого виден был и угол улицы и «Ротонда», окрашенная первыми утренними лучами. Официант приносил кофе и круассаны, и Годвин, сняв колпачок с большой оранжевой авторучки «Паркер Дуофолд», принимался набрасывать впечатления прошедшей ночи. Если находилось что-то подходящее для Свейна, он записывал это, прежде чем пойти к себе в редакцию и отпечатать очерк на машинке. Если не находилось, он пытался запечатлеть людей и места, которые видел впервые.

Негритянский джаз в каком-нибудь популярном клубе, астрономические цены за картины импрессионистов, встреченных у Клайда щеголей и пересуды о политиках, об Айседоре Дункан, о писателях и художниках. Он писал очерк про Джимми Чартерса, лучшего бармена Парижа, который для многих его знакомых воплощал самую суть парижской жизни, и Свейн говорил, что его очерки не так уж плохи, и ставил их в номер, и люди говорили о них и о парне, который их пишет. Он написал о самой Кики, еще не ведая, что со временем она получит титул «Кики Монпарнасской» и сама напишет знаменитые мемуары. И конечно, никто не ведал, что и Роджер Годвин когда-нибудь станет знаменит, что еще раз доказывает, что человек никогда не знает.

Случалось, по улице мимо «Купола» подходил Клайд, и сложившись втрое, усаживался за столик напротив Годвина. Он приносил свежую газету, и они сидели вместе, ничуть не мешая друг другу, пока Клайд не вливал в себя достаточно кофе, чтоб завестись. Годвин забавлялся мыслью написать о Клайде, хотя он еще не обсуждал этот замысел ни со Свейном, ни с предполагаемым героем очерка. В сущности, Клайд Расмуссен был как раз то, что надо. Его джаз-банд был в моде, и ресторан наверху приносил хороший доход. Годвин догадывался, что Клайд, вероятно, делает хорошие деньги. Побогаче, чем писатели, художники и прочие его друзья, жившие на то, что присылали родные из Америки, — а они, кстати, тоже были любопытной компанией. Кажется, все были знакомы с ним, и он знаком был со всеми. Он сказал Годвину про квартирку в «его» доме — спрашивал, не захочет ли Годвин туда перебраться. Там имелась мебель, посуда и даже кое-какое белье. Годвин усомнился, что все это ему по карману. Клайд считал, что на этот счет беспокоиться не стоит, он не сомневался, что они что-то придумают. Годвин спросил, с кем ему следует поговорить. Клайд сказал, что, скорей всего, с хозяином.

— А где мне его найти? — осведомился Годвин.

— Ты с ним уже говоришь, — сказал Клайд, расплываясь в щербатой улыбке деревенского парня. — Я и есть хозяин. А так как тебе когда-нибудь надоест спать с Клотильдой, то тебе понадобится собственное жилье.

Клайд считал, что четыре доллара в неделю будет в самый раз, а если выдастся неделя, когда и этого не собрать, то обойдется и так. Годвин переехал в конце той же недели.

Как-то ночью Клотильда, лежа в объятиях Годвина, прижавшись к нему влажной от испарины спиной, сказала, что хочет, чтобы он знал про Клайда, как у них было. Годвин кивнул, вдыхая запах ее волос и мыла. Он нисколько не ревновал Клотильду, а Клайд, очевидно, ничуть не заботился о ее личной жизни и роли, которую играл в ней Годвин.

— Он мне очень дорог, мсье Клайд, — шептала она, — понимаешь? Он мне как отец и как брат, у меня ведь нет ни отца, ни брата. Понимаешь? Я люблю его такой любовью. И я все делаю, чтобы его порадовать… Клайд спас мне жизнь. Нет, правда. Он нашел меня… в переулке… я истекала кровью. И он привел меня домой, и спас мне жизнь, и уложил меня в свою постель, а сам спал на кушетке, пока я не поправилась. Понимаешь? Я никогда с ним не расплачусь. И он устроил мне уроки танца и кормит меня в клубе. Он — хозяин дома, в котором я живу, он дает мне жилье, покупает одежду… он мне очень дорог. Я его люблю, но это не то, что у нас с тобой. Скажи мне, ты ведь понимаешь?..

Годвин сказал, что понимает, и почти поверил, что понял, более или менее. Это был дерзкий новый мир, так все говорили, и, какого черта? — у них здесь в Париже живут по-другому.

Когда Клайд справлялся с первыми двумя-тремя чашками кофе, они начинали разговор. О музыке, о том, что пишет Годвин, о Париже. Клайд говорил:

— Господи, Роджер, тебе бы поговорить обо всем этом с Хемингуэем. Он нынче скупил Париж на корню.

О Клотильде они вспоминали редко, но однажды утром, как раз когда Годвин представлял, как целует крестик у нее на щеке, Клайд заметил, что уже пару недель ее не видел.

— Как у вас с ней дела, приятель? Она тебя не обижает?

— Все в порядке, мы отлично ладим.

Клайд кивнул:

— Ты, пожалуй, портишь ей бизнес, если я понятно выразился. Ты не отсвечиваешь там, когда у нее, э-э, гости?

Годвин пожал плечами. Тема была ему неприятна, и он заговорил о другом:

— Она прямо преклоняется перед тобой. Думаю, ты знаешь. Даже грустно в своем роде. Она чувствует себя чем-то вроде Сизифа, как будто знает, что работа невыполнима, но все равно ее надо делать.

— Ну, у нее склонность к мелодраме. Знаешь, у женщин это бывает. Все для них — великая драма. Пройдет. Она просто еще не поняла, что я всегда буду ей другом, что бы ни случилось. Люди часто этого не понимают. Особенно те, кого часто обижали и бросали.

— Она говорит, ты ей жизнь спас.

— Ну, никогда ведь не знаешь, верно? Может и спас.

Он ухмыльнулся. Их столик еще оставался в тени, а «Ротонда» на другой стороне улицы уже блестела на утреннем неярком солнце. Между тем «Дом» начинал наполняться, а в «Ротонде» было пустовато. Когда-то «Ротонда» была не менее, а может, и более популярна, но однажды управляющий допустил роковую ошибку. Как-то утром молодая американка сидела на солнышке с кофе, газетой и сигаретой, но без шляпки. Управляющий и метрдотель взирали на нее с ужасом и отчаянием. В Париже дама не появляется вне дома без шляпки. А если все же появляется, то уж никак не курит. Это не принято. Подверженные, как все галлы, слабости употреблять данную им невеликую власть, управляющий с метрдотелем направились к ней, чтобы потребовать от американки незамедлительно прекратить и не нарушать. Девица была поражена наглостью этих двух идиотов и возмутилась. Обе стороны высказывались все более горячо и даже враждебно. Собралась толпа, большинство приняло сторону молодой американки. Пара французов не желала изменить своим принципам. Однако и девица оказалась не из робких. Кончилось тем, что она собрала свое имущество и прошагала через дорогу в «Дом», а собравшаяся свита последовала за ней. Примут ли в «Доме» ее манеры? Безусловно, мадемуазель! Так произошла историческая перемена в истории quartier.[23] С того дня англичан и американцев можно было увидеть только в «Доме», а «Ротонда» осталась в распоряжении скандинавов, русских, немцев и тому подобного народа. Хемингуэй, правда, писал, что самый подлый сброд из Гринвич-Виллидж показывался иной раз в «Ротонде», но остальные были умнее. Услышав эту историю от Клайда, Годвин превратил ее в небольшой очерк для Свейна, и Свейн потребовал, чтобы он почаще писал такие этюды, если попадется подходящая тема, а они откроют новую рубрику под названием «Парижские ночи».

В другое утро Годвин спросил:

— Что это за метка у нее на лице?

— Метка?

— Крестик на щеке. Откуда он?

— А, это как раз та история, которую она имела в виду, когда сказала, что старина Клайд спас ей жизнь. Ничего особенного, тут и рассказывать-то нечего…

— Что? Что за история?

— Ну, тот крестик у нее на лице называется «croix de vache».[24] Ты уже повидал апашей, тех, что считают себя крутыми, одеваются в черное, и вид у них, на мой взгляд, довольно глупый, только это не так, потому что на самом деле они мерзавцы… и бывают порядком жестоки, как, наверно, и индейцы апачи. Так вот, если апаш или кто-то, кто себя таким воображает, считает, что женщина его, знаешь ли, оскорбила, ну, скажем, с другим малым, изменила, можно сказать, то он ее избивает, а потом вынимает нож и метит ее крестом… так и вышло с крошкой Клотильдой однажды ночью, пару лет назад, ей было, пожалуй, семнадцать или восемнадцать. Словом, я наткнулся на нее в переулке, она была здорово избита, кто-то ее порезал… я ей помог выбраться. Черт возьми, она славная малышка… и недурная певица, «шантузи». Я показал ей несколько фокусов с фразовкой, на трубе. — Он улыбнулся. — Вот и все, ничего особенного, приятель?

— А ты узнал, кто с ней так расправился?

— Она так и не сказала. Поначалу все боялась, потому я и старался показать, что она «моя девушка». Я хочу сказать, она свободна как ветер. Но я представил дело так, что она моя очень хорошая приятельница. Так что кто обидит ее, обидит меня. Тот апаш ни разу больше не показывался, и она не сказала, кто это был.

— Я бы с удовольствием его убил, — сказал Годвин.

Она была такой хрупкой. Он представил, как она спит, свернувшись в крохотный комок на кровати.

— Не ввязывайся, приятель. Это все прошло и забыто. Забудь. С ней все в порядке. Слушай, ты уж не влюбился ли в нее?

— Почему бы и нет?

— Ну, возлюби ее бог, она ведь шлюшка, понимаешь? Милейшее существо, я никому не позволил бы слова против нее сказать, я буду драться за нее насмерть, но у тебя, надо думать, маловато опыта с женщинами такого сорта… когда женщина торгует собой, это на ней сказывается, одни становятся более ожесточенными, а некоторые — страшно грустными в душе. Клотильда из последних. Ей трудно пришлось в жизни… Я хочу сказать — она может сломаться. И не думаю, что тебе стоит собирать обломки. Но ты делай, как знаешь, приятель. Я тут просто поразмыслил вслух, только и всего.

— За меня не беспокойся, — сказал Годвин. — Я справлюсь.

Он понимал, что Клайд говорит чистую правду, но черт его побери, если он хотел ее слышать.

— Ни на минуту не сомневаюсь, приятель.

Беда была в том, что Годвин справлялся не так уж хорошо. И мучили его не способы, которыми Клотильда зарабатывала на жизнь: это он сумел бы вписать в новизну своей парижской жизни как эпизод своих парижских очерков. Но Годвин привязывался к ней все сильнее, а она была почти рабски предана Клайду. Годвину хотелось объяснить ей, что она пересаливает, что Клайд вовсе не ждет от нее этого, но стоило взглянуть на ее серьезное личико с крестообразной отметиной, увидеть ее взгляд, полный заботы — заботы о нем, о Клайде, обо всех, кроме нее самой, — и он не мог открыть рта. Что она чувствовала к Клайду, то чувствовала, и, пожалуй, была права. Никогда не знаешь. А Годвин появился позже, но она говорила, что любит Годвина — любит иначе, чем Клайда.

Иногда, не так уж редко, Годвин замечал, что Клайд исчезает после последнего выступления: взмах руки, улыбка — и его нет. Поговаривали, что у него есть подружка, которую он прячет, — несколько скандальная связь. Предполагалась, что это замужняя женщина. Вопросов никто не задавал. В таких делах действовал своеобразный кодекс поведения, были свои правила.

Клотильда допоздна засиживалась с Годвином в клубе, куда он являлся, посетив какую-нибудь оперу, балет или концерт. Пока он был занят делами, она тоже работала: обслуживала одного-двух клиентов между ужином и последним выступлением Клайда, к которому подходил Годвин. Отыскав ее взглядом в пещерной полутьме клуба, целуя ее и чувствуя на ее зубах вкус зубного порошка, ощущая языком его крупинки, он понимал, почему она старательно вычистила зубы перед встречей с ним. И тело ее было чисто отмыто в ванне, и присыпано пудрой и надушено, и на постели было свежее белье. Это была ее жизнь, это входило в заключенное между ними соглашение, и Годвин старался не думать об этом. Большей частью это ему удавалось.

Клайд.

Клотильда его любила, и Годвину, черт побери, нравился этот парень, и Годвин был ему благодарен за помощь и поддержку — но тут его, как ни смешно, пробирало насквозь.

Во-первых, Клотильду слишком уж беспокоили ночные исчезновения Клайда и слухи о таинственной женщине. Она мало говорила, но Годвин читал мысли у нее на лице. Чуть рассеянный взгляд, морщинка между безупречно нарисованными бровями. Что это, ревность? Или ее, по неким необъяснимым причинам, тревожили его ночные странствия?

Во-вторых, она делила с ним постель. Клотильда кокетливо хвасталась перед ним костюмчиком, в котором любил видеть ее Клайд, оставаясь с ней наедине. Годвин попробовал отделаться смехом, но костюм, как ни странно, возбуждал и его. Она одевалась как школьница. Длинная строгая блузка с синей отделкой и синяя юбочка в складку. Белые гольфы. Она превращалась в двенадцатилетнюю девочку, но податливое тело было женским. Она вышагивала из юбки и стояла перед ним в одной длинной блузе и гольфах до колена, и застенчиво улыбалась, расчетливо искушая его, и Годвин переставал понимать, что происходит. Любовь, страсть, желание, поклонение — есть ли между ними разница? Он думал, что, возможно, есть, но наслаждение есть наслаждение, и как можно о нем думать? Чем бы это ни было, оно было очень далеко от впитанной с юности методистской морали.

Однажды ночью она понадобилась Клайду после окончания выступления. Годвин только дивился, как гладко все проделывалось, будто бы Клайд не хотел никого задевать. Если бы Годвин позволил себе обидеться, это было бы нарушением кодекса. Надо уметь себя вести. Годвин умел. Он целовал Клотильду на прощанье, а она шептала ему, что разбудит, когда вернется.

Но Годвин не в состоянии был оставить все как есть. Один в темной комнате, присев на краешек их кровати, он не сводил взгляда с освещенного окна Клайда по ту сторону переулка. Было тепло, и внизу, в переулке, кто-то играл на аккордеоне. Клотильда стояла в окне, локти касались стен проема, в котором красная герань на подоконнике казалась черной на фоне освещенной комнаты. Он почти уверен был, что она его видит. Она курила. За ее спиной появлялся Клайд, начинал целовать ее волосы. Она, засмеявшись, отстранялась и оборачивалась. На ней был красный джемперок, вроде школьного, с гребешком на нагрудном кармане. Клайд тянулся к ней, а она отступала, исчезала из вида, и Клайд уходил за ней. Это была игра. Вскоре свет гас. Для Годвина это ничего не значило. Он знал, что там происходит. В конце концов он засыпал, так и не дождавшись ее возвращения, а когда просыпался, она лежала, свернувшись рядом с ним, и можно было подумать, что ему все приснилось.


Однажды днем, после встречи со Свейном и прежде, чем настало время подумать об отъезде для освещения балетных гастролей в провинции, Годвин, отдуваясь, поднимался по крутой лестнице к квартирке Клотильды. Он жил в собственной квартире через площадку, но большая часть его дневной жизни проходила у Клотильды. Не желая его огорчать и желая проводить с ним как можно больше счастливых беззаботных часов, она сильно урезала то, что называла иногда «часами позирования». Годвин с благодарностью принимал и эту малость. В тот день, однако, он выбрал не самое подходящее, если не сказать неудачное, время.

Одолевая последние ступени лестничного пролета, он увидел, как дверь Клотильды распахнулась, грохнув о стену, и на площадку вывалился крупный, полный и распаренный мужчина. Подтяжки у него были на месте, но рубашка липла к телу влажными пятнами, а пиджак он нес на руке. И прическа у него была не в порядке. Маленькие глазки быстро нацелились на Годвина, в них что-то мелькнуло, и мужчина протиснулся мимо, отвернув лицо. Он тяжело затопал по лестнице, словно тормоза у него отказали и он не владел собой. Клотильда стояла у кухонной раковины, сплевывая в слив. На ней был китайский халат с красными драконами — неподпоясанный. Полы расходились. Когда она наконец отвернулась от раковины, Годвин увидел ее маленькие острые груди, красные пятна на коже, округлые бедра.

— Ты меня напугал, — выдохнула она.

На ее лице возникла истинно французская белозубая улыбка.

— Как я рада, что это ты.

На столе, рядом с букетом в вазе, лежали деньги. Она сняла с крючка полотенце и немного отвернулась. Он подошел к ней сзади, прижался к крутым круглым ягодицам, почувствовал возбуждение, с которым не смог бы справиться, даже если бы захотел.

Она вытирала полотенцем между ногами.

— Скажи, что ты на меня не сердишься.

— Не сержусь, — прошептал он.

Маленькие груди легли ему в ладони.

— Тебе решать, как тебе жить.

Она поглаживала его задом. Кончила возиться с полотенцем.

— Я не знала, что он придет. Явился ни с того ни с сего. Никак было не отвязаться. Он был… очень постоянным клиентом. Ты понимаешь, Роджер?

— Я хочу тебя. Сейчас же.

— Какой ты смешной, Роджер. Тебя это возбуждает, да? — шепнула она, вдруг часто задышав.

Подтянула халат к поясу. Ягодицы были розовыми.

— Он меня отлупил, — вздохнула она. — Вреда от этого нет, верно? Ему непременно нужно сперва меня отлупить, без этого ему никак, он не может… Он словно гадкий мальчик…

Она склонилась на стол, пальцы ее перебирали бумажные франки. Расставила ноги, оперлась на стол локтями. Когда он начал, руки ее протянулись через стол, пальцы сжали дальний край, дыхание вырывалась гортанными стонами в такт его движениям.

У нее снова и снова вырывались стонами одни и те же словечки, пока он не кончил. Потом он поднял ее — беспомощный комочек — прижал к груди и ласково уложил в постель. Он лег с ней рядом, и она улыбнулась, не открывая глаз, когда его губы коснулись croix de vache.

Потом они пошли в кафе и выпили по чашке кофе со сливками, закусывая хлебом. Ей было хорошо и спокойно, и он знал, что не испортит ей настроения, если заговорит о встреченном на площадке мужчине. Он не мог заставить себя причинить ей боль. Возможно, это была любовь. Он знал, что еще слишком молод, чтобы судить.

— Он показался мне знакомым, — сказал Годвин. — Я его где-то видел. И думаю, у него насчет меня то же ощущение.

— Да, ты его видел. Он бывает в «Толедо». Приводил своего друга и девочку. Трое англичан.

— Ну конечно, вот оно что! Его зовут Тони, не знаю как фамилия. И второй, то ли майор, то ли полковник…

— Полковник, — сказала Клотильда. — Я не знакома ни с ним, ни с девочкой. Знаю только Тони Дьюбриттена. Он… как это называется, такое ужасно английское выражение… — она постучала по губам пальцем с ярко-красным ногтем. — Земельная аристократия…

Она пожала плечами.

— Надо понимать так, что он владеет землей. Старый род. Очень этим гордится. Никто, кроме разве что китайцев, не поклоняется так своим предкам. Или японцев? Синтоизм…

Она нередко говорила вещи, которых он никак от нее не ждал. Синтоизм, надо же! Надо бы посмотреть, что это такое.

— Я знаю его уже год. Почти. Он мне не друг, но он, как бы это сказать? Грустный, пожалуй. Не повезло с женой. С мужчинами это часто бывает, нет? Он хорошо мне платит. И занимает совсем немного времени. Его легко удовлетворить. А другие двое, полковник и школьница… Он о них не рассказывал. Сколько я сама заметила, они… — она дернула плечом, — не очень симпатичные.

Когда он собрался уезжать на балет, она взяла его за руку.

— Роджер… хочешь, я с ним больше не буду встречаться? Хочешь, я стану другой? Скажи мне, чего ты хочешь, Роджер?

— Я хочу, чтобы ты была моей Клотильдой… такой как есть, или такой, какой станешь… мне все равно.

— Я люблю тебя,Роджер.

В тот вечер он не мог сосредоточиться на балете. Но думал он не о Тони Дьюбриттене. Он думал о Клотильде. И гадал, пойдет ли она этой ночь к Клайду.


Свейн сидел в кафе, раскинувшись в плетеном шезлонге, соломенная шляпа лежала на свободном кресле, бледный лоб порозовел от полуденного солнца. Рукава полосатой рубашки были закатаны, открывая белые, почти безволосые предплечья, такие полные, что кожа, казалось, вот-вот лопнет. Он скосил взгляд на высокого, похожего на филина мужчину с задумчивым лицом, который не то чтобы смотрел, а скорее поглядывал на редактора. Потом мужчина вскользь бросил любопытный взгляд на Годвина, свернувшего с тротуара и подошедшего к столику. Свейн невнятно представил их друг другу — что-то вроде «Айова, познакомьтесь, Огайо», и человек-филин, пожав Годвину руку, извинился и попятился, налетев задом на официанта, после чего поспешно скрылся.

— Что еще за Огайо? Что за птица?

— Один из лучших правщиков в Париже, вот он кто. Зовут его Джим Турбер. Я все пытаюсь переманить его из паршивого листка полковника Маккормика, «Чикаго Трибюн» в парижском издании. Господи, что у них за шайка снобов! Маккормик, верно, никогда не читает своей газетенки, не то бы он всех поувольнял. Эллиот Пол — это романист, Эжен Жола — это поэт — снобы, но недурны, недурны. Но этот Турбер, он гений в стилистической правке. Если надо, просто пишет все заново. Садитесь, садитесь. Вы хоть понимаете, что написали в своей последней статье?

— Разумеется, нет. Я подслушал, что говорили зрители на премьере, и все записал. Они, кажется, понимают, что там делается.

— Вот именно, что не понимаете, сынок. Нам предстоит зажарить очередную рыбу. Мерль Б. Свейн тут подумал, а когда Мерль Свейн задумывается, страх обуревает сильнейших. Зарубите себе на носу.

Свейну вряд ли было больше сорока, но его редкие нестриженые волосы были седыми, лицо в морщинах, у него было футов двадцать лишнего веса и он привычно строил из себя брюзгу. Годвину он представлялся старым, как Мафусаил. Старым и мудрым.

— О чем же вы думали?

— Мерль Б. Свейн думал о Роджере Годвине и о будущем Роджера Годвина. Вы честолюбивы? Вы хотите что-то из себя представлять? Вот о чем спрашивает себя Мерль Б. Свейн. Вам случалось испытать себя?

— Да, дай, пожалуй, нет. Мне еще только двадцать два.

— Ну, немало ребят вашего возраста несколько лет назад прошли препаршивые испытания.

Он поморгал на солнце.

— А, ладно, тому уже десять лет. Древняя история. Словом, у вас есть, скажем так, нюх. Не знаю точно, что это такое, но то, что вы пишете, как-то цепляет, когда читаешь. Людям нравится, потому что вы пишете так, как они говорят…

— Может, дело в том, что сам я мало что знаю и всегда пишу то, что говорят другие.

— Не в том дело. Вас забавно читать. Задевает струнку в груди Мерля Б. Свейна. Я даю добро на статью о вашем приятеле Расмуссене. Я кое-кого расспросил, и люди говорят, он из настоящих, у него есть свой стиль, если верить этим задницам, — а стиль в наше время много значит. Мне приходится больше пихать культурного хлама, потому что Маккормик ничем и не занимается, кроме как этим хламом.

Свейн вытряхнул из пачки французскую сигарету и закурил. Официант принес Годвину кофе.

— Давайте, детка, возьмите омлет fines herbes.[25] У Мерля Б. Свейна на вас большие планы. Слушать вам придется долго.

За омлетом, жареным картофелем и хрустящим багетом он с возрастающим удивлением слушал, как Свейн разворачивает перспективы, а солнце, проходя по куполу синего неба, волокло за собой клубящиеся башни грозовых облаков. Ему приходилось верить, что он сделал что-то стоящее, потому что сам Мерль Свейн объявлял, что намерен что-то сделать из Годвина, каковой, если посмотреть правде в лицо, не более как провинциал из доброй старой Айовы, и дерьмовый писака, и халтурщик, и тем гордится, благодарю вас.

— Позвольте мне объяснить вам, сынок, как обстоит дело, и можете принять это, как святое писание. Неважно, правда ли это. Правда, скажем так, относительна. Забудьте о правде. Правда то, что мы называем правдой, потому что мы пишем то, что печатают в газетах, а всякий знает, что раз так пишут в газете, значит правда. Всегда помните, сынок, это закон, главный закон нашего ремесла. Теперь, к чему это я… я объясню вам, как обстоит дело. Вы в Париже, год 1927, инфляция отбилась от рук, и французы сыты по горло, и там в Германии немцы тоже сыты по горло, а у макаронников заправляет этот навозник Муссолини… но никому до этого нет дела, потому что это — Париж, то есть самый восхитительный город на свете. И я даю вам, человеку новому и видящему все это впервые, шанс описать это все и прославиться. Конечно, это в то же время вас погубит, но тут уж вы сами оберегайтесь.

Он вытянул из заднего кармана огромный красный платок и шумно высморкался.

— Мерль Б. Свейн ставит на Париж. Мерль Б. Свейн бьется об заклад, что мы сидим на бочонке с порохом, культурно выражаясь. Прежде всего, у нас полно этих психов, и пьянчуг, и этих женоподобных, и все пишут, и болтают друг о друге, у них здесь целая индустрия, занятая тем, чтобы делать друг из друга знаменитостей… мне думается, в вас достаточно дерьма, чтобы присоединиться к их компании. Вы не поспели на войну, но из этих щелкунов почти никто не поспел. Потому-то Хемингуэй поднимает из-за этого так много шума: он-то там был, а они не были, и, видит бог, он заставит их за это платить. Так что насчет войны не беспокойтесь. Вы не принадлежите к этому проклятому потерянному поколению, о котором я уже слышать не могу. Вы — следующее поколение. Мы назовем вас найденным поколением… вы станете тем, кто найдет потерянное поколение, понимаете мою мысль: они были потеряны, а теперь их нашли, и нашел их именно наш человек, Роджер Годвин. Понимаете, это идея. Ее можно использовать. Понимаете, как все складывается, если подумать?

В ту ночь Роджер Годвин взялся писать всерьез. Про Париж, и Клайда, и Клотильду, и про «флика» Анри, который любит избивать уличных попрошаек, и Свейн в очередной раз оказался прав. Стоило подумать, и все сложилось.


Свейн понемногу превращался в поистине мифического демиурга. Его личность в сознании Годвина можно было уподобить надутому шару, втиснутому в телефонную будку. Он подбадривал, он бранил, он редактировал, он предлагал идеи, он рукоплескал, он разносил, он взволнованно наблюдал, и он обливал презрением, и случалось, он говорил — неплохо, тут что-то есть, а Годвин все работал над очерком о Клайде и клубе «Толедо».

— Найдите свой голос, — говорил ему Свейн. — Вы уже почти нащупали его, еще немного. Найдите свой собственный узнаваемый голос, и успех у вас в руках, сынок.

В тот день Свейн рассеянно мерил шагами свой кабинет. Годвин просунул в дверь голову, чтобы спросить, отчего такое уныние, и Свейн втащил его внутрь и захлопнул дверь так, что чуть не разнес косяк.

— Нангессер с Коли пропали.

— Ваши друзья? — имена казались смутно знакомыми.

— Мои друзья? Господь наш Иисус Христос, конечно, друзья! Да не в том дело. Иисусе, какой же вы невежественный сукин сын!

Он уставился на недоумевающего Годвина и вдруг запустил в него коробкой скрепок, едва не попав в голову. Коробка упала в углу, и скрепки рикошетом разлетелись во все стороны.

— Мерль Б. Свейн видит перед собой страуса, зарывшегося головой в песок! Или, вернее, сопливого незнайку, засунувшего башку в свою румяную задницу. Стало быть, вы завели себя малютку француженку, создаете великое творение о своем приятеле — и что? Это дает вам право забыть обо всем человечестве? Вы должны… обязаны… интересоваться всем! Это первое правило: вы не имеете права ничего упускать из виду! Вы должны видеть весь этот поганый мир! Нангессер и Коли! Добро пожаловать на планету Земля, сынок. Сейчас Мерль Б. Свейн вам кое-что расскажет, а вы уж, пожалуйста, послушайте.


Всю зиму и весну в обществе, нарастая как снежный ком, шли пересуды о возможности беспосадочного трансатлантического перелета Нью-Йорк — Париж. На первый взгляд сама мысль казалась смехотворной, а все попытки доказывали правоту скептиков. В 1919 году, почти десять лет назад, английский пилот со штурманом-американцем выполнили беспосадочный перелет, но по кратчайшему маршруту: от Ньюфаундленда в Ирландию, немногим меньше двух тысяч миль за шестнадцать часов. Они совершили очень жесткую посадку в торфяное болото и оповестили мир, что оледенение, облачность и турбулентности превращают такие полеты в кошмар. Ну их к черту.

Перелет Нью-Йорк — Париж оказался бы почти вдвое длинней и должен был занять от тридцати пяти до сорока часов. Конструкторская мысль, по-видимому, так и не произвела еще на свет аппарата, способного на такой полет. Однако люди не оставляли попыток.

Капитан Шарль Нангессер и капитан Франсуа Коли решились испытать биплан конструкции Левассера «L’Oiseau Blanc», снабженный двигателем мощностью пятьсот лошадиных сил — самым мощным из существующих. Они тщательно рассчитали шансы и твердо держались принятого решения, хотя большинство летчиков полагало, что они избрали неверное направление, из Парижа в Нью-Йорк, на котором должны были столкнуться с сильными встречными, а не попутными ветрами. Единственное, что их тревожило, был вес: одиннадцать тысяч фунтов. Они были уверены, что доберутся до Нью-Йорка, если только сумеют оторвать «L’Oiseau Blanc» от земли. Тяжелое ветроупорное шасси они намеревались сбросить над морем: для посадки в Нью-Йорке оно им не понадобится. Аппарат был водонепроницаем, и они хотели сесть на воду в нью-йоркском порту, прямо перед другим подарком Франции — статуей Свободы.

В то время как Годвин предавался собственным занятиям, Свейн всей душой переживал за Нангессера и Коли. Они нравились ему как личности, он восхищался ими как бесстрашными искателями приключений, он видел в них людей, достойных восхищения, а для Мерля Б. Свейна подобные чувства были едва ли не внове. Он провел весь субботний день в их ангаре на пустынном, продуваемом ветрами аэродроме Ле Бурже, где они заканчивали последнюю проверку аппарата. Свейн поймал себя на том, что чуть не плачет — тоже неизведанное ощущение, — когда увидел, как в сером сумраке набирает полные обороты огромная машина. Тяжело нагруженный аэроплан подпрыгивал на мягкой упругой траве. Свейн затаил дыхание, когда он на шесть или семь футов поднялся над травой и сорвался, снова покатился по земле. Аэроплан перегружен. Им его не поднять. Свейн вытирал глаза, ждал душераздирающего грохота, аэроплан заносило к канаве… но в последнюю секунду, вопреки всем доводам разума, Нангессер вздернул нос машины вверх. Свейн не отрывал глаз, пока темная точка не растаяла в сером небе на северо-западе.

— В полдень в воскресенье, — сказал Свейн, рухнув на стул у замусоренного бумагами стола, — их видели удаляющимися от побережья Ирландии в сторону открытого моря. Вчера, в понедельник, сообщали, что их заметили над Ньюфаундлендом на пути в Нью-Йорк.

Он бросил на Годвина саркастический взгляд:

— Может быть, вы обратили внимание, что ночью на улицах плясал народ? Шампанское текло, как… как… шампанское. Ну, так это по случаю того, что пара французов, по-видимому, совершила невозможное… да куда там, я забыл, вы слишком заняты, чтобы замечать такие мелочи!

Он встал, подошел к открытому окну в надежде поймать дуновение ветерка, протер обожженный солнцем лоб своим красным платком.

— А теперь на календаре у Мерля Б. Свейна вторник, а о них ни слова… у них уже должно было кончиться горючее. Ничего не остается, как ждать, не обнаружит ли кто-нибудь обломки крушения… Паршивые дела, мистер Годвин. Мерль Б. Свейн ставит сто к одному, что ребята погибли.

Он тяжело вздохнул, уставившись за окно.

Его гнев на невежество Годвина растворился в мыслях о пропавших летчиках и о сумасшедшем американце по имени Линдберг, собиравшемся последовать их примеру.

Годвин, уловив благоприятный момент, начал бочком продвигаться к двери. Свейн, как видно, ушел в свои мысли. Вдали Эйфелева башня купалась в потоке солнечных лучей, окруженная лиловыми облаками. Когда Годвин уже взялся за дверную ручку, Свейн, все так же разглядывая Париж, проговорил:

— То, что вы написали о Расмуссене, слишком хорошо для этой газетенки. И слишком уж длинно. Так что я послал очерк Артуру Хонану. Ему понравилось. Вы знаете Артура?

— Вообще-то нет. И если он собирается лететь через Атлантику, то и слышать о нем не хочу.

— Послушайте, Годвин, вы меня беспокоите. Я пытаюсь сделать из вас… слушайте, Артур Хонан — главный редактор журнала «Европа». Нью-Йорк, Лондон, Рим, Париж… Величайший из маленьких журналов…

— Знаю, понял… Но ведь у Хонана печатаются… ну, настоящие писатели… Жид, Кокто, Фитцджеральд, сама Гертруда, Форд… а я…

— Ему понравилось то, что вы уже написали. Первая половина.

— Ему понравилось?

— Он хочет, чтобы вы закончили. Считает, что вы уловили свет и дух места и времени. Так он выражается. Он так набит дерьмом, что не способен выбраться из этих своих апартаментов: благовония, астрологи, задернутые шторы… на взгляд Мерля Б. Свейна он форменный псих. Его приходится катать с места на место. Или носить на этом его троне. Хочу сказать, устрашающее зрелище. Но он соображает, и хочешь не хочешь, он мне нравится. Он сделает из вас знаменитость, вы только ему не мешайте. Он хочет, чтобы вы закончили, и длина его не волнует. Такая уж он задница. Меня не спрашивайте, мне этого не понять. Он родился богатым, может, дело в этом.

— А… я с ним встречусь? Он захочет обсудить со мной мою работу?

— Мой бог! Он никогда не встречается с писателями, которых печатает, разве чтобы их выставить. Он терпеть не может писателей. На дух не переносит. Он любит сами книги.

Свейн вернулся к столу, порылся в бумагах и откопал конверт.

— Он прислал это для вас.

Годвин взял конверт. Вскрывая его, он порезал палец, и чек упал на пол.

— Он это называет «хонановским дорожным чеком».

— Но я еще работаю у вас?

— Конечно, Годвин, конечно!

Чек был на пятьсот долларов в франках по курсу.

— Немножко трудно это так сразу переварить.

Годвин понял смысл выражения «слезы радости».

— Что верно, то верно. Но так уж оно есть, сынок. Не так уж редко — вопреки замыслам Господа в отношении этого мира — случается что-нибудь хорошее. Теперь отправляйтесь заканчивать работу и получите еще один такой же чек. И, Годвин… Мерль Б. Свейн поздравляет вас.

— Роджер Годвин благодарит вас.

— Убирайтесь отсюда. Чтоб я вас не видел. Я занят.


Годвин работал как бешеный, днем и ночью, писал, переписывал, бродил над Сеной в предрассветные часы, снова и снова перерабатывал материал, пока не возникало правильное ощущение, пока он не начинал слышать в нем свой собственный голос. Ни разу с тех пор, как он пробивался в гарвардский «Кримсон» и так же день и ночь слонялся над Шарле в Кембридже, он ничем так не увлекался. Он забывал побриться и почти не замечал Клотильду, которая с неизменной улыбкой взирала на его безумную деятельность и уговаривала продолжать. Несколько чаще он виделся с Клайдом, у которого брал интервью. Но ухватив что-то, надо было остаться одному, наедине с работой, перед чистым листом.

Клайд вел довольно беспорядочную жизнь. Он имел обыкновение исчезать после обеда, ухмылкой и подмигиванием намекнув, что речь идет о некой девушке. Годвин знал только, что девушка эта была не Клотильда, которая — незаметно для него — играла все большую роль в его описании жизни Клайда и мира клуба «Толедо». О сексуальной стороне ее жизни он говорил лишь намеком — понимающий читатель должен был сам сделать выводы. Но ее серьезное личико и озорная улыбка, шрам на щеке, уроки танцев и то, как она вдруг исполняла пируэт прямо на заполненной толпой улице, и забота о балетных туфельках, и песни, которые она изредка исполняла с джаз-бандом, восхитительный французский акцент в ее английском, и ее внешняя хрупкость, под которой скрывалась воспитанная улицей жесткость, и то, как Клайд нашел ее в переулке, избитую и помеченную клеймом… Все это было правдой. Он писал, слыша в уме музыку в переполненной «пещере», и, закрыв глаза, видел как свингует, раскачиваясь, Клайд, дуя в свою трубу в голубом дыму, он чувствовал запах духов Клотильды и вкус ее губ, и порой он протирал усталые глаза и вспоминал тучного краснолицего англичанина Тони, лупившего ее, чтобы завестись…

Он мимолетно задумывался, не возмутится ли кое-кто из описанных им людей своим портретом? Пожалуй, «флик» Анри был бы недоволен, но он, так или иначе, не узнает, а если кому не понравится, то и черт с ним. Он описывал живых людей в реальном мире, и выбора у него не было, он должен был писать о них, потому что они существовали, так же как художник использует натурщика, черт побери, они принадлежали ему как художнику, он сделал на них заявку, как землепроходец на пустую территорию, как Хемингуэй присвоил себе права на леди Дафф и ее окружение. Каким-то образом, живя на глазах у Годвина, его друзья утратили права на личные тайны. Зато он делал их знаменитостями. Ну, может, и не знаменитостями, но о них будут читать в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке… будут читать произведение Роджера Годвина. Он в некотором смысле был их творцом. Эта мысль осталась с ним на все предстоящие годы. На бумаге, для читателей, их создавал он. Вдыхал в них жизнь. Ему нравилось это чувство. Что думают они о том, как он их использовал, его попросту не касалось.


Годвин закончил писать в ночь на четверг, 19 мая, и отправился на террасу кафе «Дом», где нашел Свейна, сидевшего с Турбером и человеком по имени Нестерби, писавшим для Свейна спортивные репортажи. Очевидно, продолжалась кампания по переманиванию Турбера. Свейн потребовал, чтобы Годвин присоединился к ним. Пока он заказывал превосходное эльзасское пиво, Нестерби продолжал рассказ о чемпионате по теннису, проходившем в Сен-Клод. Когда Нестерби отчалил, Турбер остался сидеть молча, не участвуя в разговоре. Годвин вложил в руку Свейна конверт.

— Я хотел бы, чтобы вы прочитали, мистер Свейн. Скажите мне, что вы об этом думаете. Вам решать, что с этим делать. Если считаете, что годится для Хонана, посылайте ему.

Турбер пробормотал:

— На вид вы измотались не меньше меня. Не пролейте пиво.

Годвин кивнул. Руки у него дрожали, и глаза жгло от недосыпа, но в то же время он чувствовал себя на своем месте за одним столом с людьми, которые знают свое дело. Они держались с ним как с равным, и Свейн рассказывал, что «Европа» только что приняла дьявольскую штуку, которая выведет Годвина в первый ряд. Они заказали еще по одной, чтобы выпить за его успех, и наконец полусонный Годвин поплелся домой.

Утром, когда он еще крепко спал, в дверь застучали. Это оказалась Элен, крепкая усатая старуха, которую Клайд нанял в консьержки. Срочный звонок от мистера Свейна. Годвин влез в полосатый ситцевый халат и босиком зашлепал по лестнице к телефону в каморке консьержки у парадной двери. Элен снова принялась поливать из лейки горшки с геранью под окном.

— Годвин слушает, — пробормотал он, зевая.

— Только что сообщили из Нью-Йорка, — заорал Свейн. — Он взлетел с аэродрома Рузвельта. Этот чокнутый уже в воздухе! Он летит!

— Кто летит? Вы о ком?

Годвин не понимал, какое отношение все это имеет к Хонану.

— Кто? Ради бога — кто! Чарльз Линдберг на «Спирит оф Сент-Луис», вот кто! Он направляется в Париж, и знаете ли, у Мерля Б. Свейна такое ощущение, что он-таки доберется! А если этот сукин сын доберется, то это будет величайшая сенсация на нашем веку. Человек укусил собаку! Человек совершил невозможное! Янки идут, старина, янки идут!

Когда Свейн притих, Годвин спросил:

— Вы прочитали?

— Господи, — вздохнул Свейн. — Актеры и писатели! Ну да, конечно, я прочитал. Это потрясающе, полно света и волшебства и духа времени. Все такое. Я первым делом отправил утром мальчишку отнести это Хонану.

— Вы правда думаете, что он доберется?

— Почему бы и нет? До конторы Хонана от нас всего шесть кварталов.

— Нет, Линдберг. Он долетит?

— Все что я могу сказать: у Мерля Б. Свейна такое предчувствие.

Годвин отправился досыпать.

Он был уверен, что никто больше никогда не услышит об этом Линдберге.

В полдень кто-то снова забарабанил в дверь.

Ну что тут будешь делать?

— Годвин! — орал кто-то за дверью. — Пора вставать! Нам предстоит дьявольски великий день. Восстань и воссияй!

Это был Клайд, бодрый как птичка.

Глава двенадцатая

Клайд твердо решил погулять, и сопротивляться было бесполезно. По всем признакам, предстояло нечто особенное. Теннисный турнир в Сен-Клод дошел до стадии полуфинала, и Клайд никак не мог пропустить главного поединка — схватки между американцем, Большим Биллом Тилденом и маленьким стремительным французом Рене Лакостом. Сумеет ли маленький француз противостоять невиданным доселе подачам Тилдена? Клайд сжимал в кулаке пачку билетов, и Годвин, принимая ванну и бреясь, уже представлял колоритное собрание парижских американцев, явившихся поддержать своего кумира.

Выяснилось, что Клайд успел подбить в поездку сборную компанию, сконцентрировавшуюся вокруг средства передвижения — большого открытого «роллс-ройса» оригинальной модели, изготовленной по особому заказу друга Клайда, Энтони Дьюбриттена — того самого тяжеловесного краснолицего англичанина, которого Годвин впервые приметил в ночь, когда познакомился с Клотильдой, а впоследствии повстречал у ее двери. Его машина с корзинами для пикника и рессорными сидениями была основой всего предприятия — никакая другая не вместила бы столько пассажиров. Шофер Дьюбриттена старательно разместил в машине самого Дьюбриттена, Клайда, Годвина, Клотильду — чье присутствие явно оказалось для Дьюбриттена сюрпризом, так как он, увидев ее с Годвином и Клайдом, густо покраснел — девочку и того невысокого, но крепкого мужчину со шрамом от шрапнели, который был тогда с ними в клубе.

Желтый «роллс-ройс» под ярким солнцем в сияющем небе подкатил к подъезду дома Клайда. Клайд представил всем Годвина и Клотильду. Дьюбриттен, похоже, на миг оказался на грани обморока. Клотильда держалась очень скромно, благовоспитанно, едва ли не холодно. Девочку звали Присси, и она приходилась Дьюбриттену дочерью. Второй мужчина был полковник Макс Худ.

Добираться в Сен-Клод пришлось долго. Разговор порхал мимо ушей Годвина, подобно птице, перелетающей от куста к канаве и от канавы к цветку, а он старался вбирать себя фразы и запечатлевать их в памяти, чтобы потом разобраться на досуге.

— В чем сегодня цель искусства? — говорил вспотевший уже Дьюбриттен, переводя взгляд с одного на другого. — Раздразнить буржуа. Не умилять, а дразнить, дразнить, дразнить… Дада… Сюрреализм… Наша цивилизация или, по крайней мере, ее культура, умирает… сюрреализм не причина болезни, но он, черт его побери, симптом…

Никто, по-видимому, не сумел изобрести достойного ответа. Лицо Дьюбриттена пылало от досады, переходящей в отчаяние.

— Импрессионисты, они последние новаторы. Цены, ясное дело, улетают в небеса. Рад, что покупал их, когда еще можно было. Мане, первый импрессионист — когда он умер, моя милая женушка припомнила, что у нее с ним что-то связано, не могла вспомнить, что именно… вытащила картину из чулана под лестницей, показала мне.

— Это Мане, — говорит, — Мане мне ее подарил…

— Ну, она малость напутала — это твоя мать, а, Присси? Это был Моне, которого Мане подарил ее сестре, а сестра оставила у нас. Но вы понимаете, к чему я веду. Чудесная картина, правда, Присси?

Годвин не взялся бы сказать, к чему он ведет.

— Ты их перепутал, папа, — сказала девочка.

Ее лицо обрамляли густые темные волосы, обрезанные на уровне подбородка. Она перегнулась вперед, чтобы вытащить из корзины кувшин лимонада. Сзади по шее у нее тянулась нежная стрелка темного пуха. На ней было белое платье без рукавов и без воротничка, с кружевной вставкой на груди.

— Тот, что недавно умер, был Клод Моне. Моне вдохновлялся творчеством Мане, а Золя — творчеством Моне… И это Моне подарил картину Мане маминой сестре… — Она очень медленно улыбнулась всем и никому в отдельности. — Видите ли, отец всегда путает этих двоих.

— Так вот, я это к тому, — продолжал Дьюбриттен, полный добродушия и отцовской гордости за свою образованную дочь, — что они оба были чертовски хорошие живописцы.

Девочка сказала:

— Моне был большим другом Клемансо. Когда Моне умер, его в совсем простом гробу везли на крестьянской ручной тележке два крестьянина в лучшей своей одежде, и один только Клемансо шел за гробом, провожая его к могиле в Гиверни.

Она рассказала это с приличествующей торжественностью.

Клотильда заинтересованно взглянула на нее, словно впервые заметив.

— Очень мило знать и рассказывать подобные вещи. Я вас поздравляю.

— Такие вещи делают Моне настоящим, — сказала девочка. — Правда? Иногда люди забывают, что великие художники на самом деле просто люди. Мне кажется, это надо помнить, а вам?

— Целиком и полностью согласна, — сказала покоренная Клотильда. — Если бы только Моне еще и рисовал получше…

И обе девушки, которых разделяло не так уж много лет, дружно захихикали.

— Ну, и деньги тоже кое-что значат, — сказал Дьюбриттен.

Девочка поймала взгляд Клотильды, и обе разом вздохнули. Годвину почудилось, что все они — одна семья на отдыхе.

— Руссо — его портрет какого-то там цыгана — ушел на днях за полмиллиона франков. — Дьюбриттен утер лоб большим полотняным платком. — Искусство, замечу с прискорбием, уже не искусство. Искусство теперь — коммерция, имейте в виду. — Он сердито фыркнул. — Тот, кто разберется в правилах этой игры, — недурно наживется! Согласны, Макс?

— Я ни черта не понимаю в искусстве, Тони. И вы тоже. Вы разбираетесь в коммерции, а если речь заходит об искусстве, я полагаюсь на суждение Присси.

— Матери нравятся Модильяни, Брак и Пикассо, — вставила девочка.

— А тебе?

— В общем, да. Особенно Модильяни.

— Ну, с меня этого хватит, Присси, — сказал Макс.

Дьюбриттен пустил по кругу тарелку pate[26] и другую, с крошечными огурчиками-корнишонами. Нашлись и горчица, и хлеб. Они ехали в тени больших раскидистых платанов.

— Отличный «пате», бельгийский, — сказал он. — Попробуйте, мистер Годвин.

Когда Годвин намазал паштет на хлеб и украсил его огурчиками, Присси скорчила рожицу и воскликнула:

— Ох, папа!

— Ну-ну, — остановил ее отец, сдерживая смех.

— Я ему скажу, — объявила она, поворачиваясь к Годвину.

Глаза у нее были такие большие, такие карие и таинственно бархатистые, что Годвин немного растерялся, словно попался на том, что подглядывал за ней. Вероятно, всякий, в первый раз встречая ее взгляд, чувствовал что-то в этом роде.

— Мистер Годвин…

— Пожалуйста, зовите меня Роджер.

— Хорошо, пусть будет Роджер. Бельгийский паштет — это одна из папиных шуточек. Понимаете, ему он нравится, но я считаю, люди вправе знать правду. Его готовят из конины и кролика пополам. Знаете, что это значит?

— Что?

— Один кролик на одну лошадь.

Легкая улыбка тронула уголки ее губ. Лицо с высокими скулами, темные густые брови. Когда-нибудь она будет красавицей. Да она и теперь хороша.

— Стоит ли пробовать? — спросил он.

— Думаю, придется, правда?

Она сидела очень смирно, сложив руки на коленях. Белое платье, загорелые плечи.

— Не то вас сочтут ужасным трусом. Признаться, он довольно вкусный. В него добавляют фисташки. И все же это конина, потому что, — она очень по-французски дернула плечиком, — мы во Франции, и никуда от этого не денешься.

Клайд с Худом обсуждали теннисный матч, жевали хлеб с паштетом. Клотильда, подмигнув девочке, покосилась на Дьюбриттена.

— Вижу, вам знакомы все маленькие хитрости вашего отца?

Она сладко улыбнулась своему клиенту, который спрятал лицо, зарывшись в корзину с провизией.

Годвин ел свой «пате». Он за время пребывания в Париже съел немало конины. Как верно заметила девочка, они, как-никак, во Франции.

— Коль скоро мы говорим о теннисе, — сказал Дьюбриттен, — я прошу всех сосредоточится на этом великом матче. Там будет невероятная толпа. Говорят, пять тысяч зрителей. Макс поставил на Тилдена. А вы что скажете, мистер Годвин?

— Тилден. Он как Бэйб Рут…

— Я склоняюсь скорее к Лакосту. Мастерство, скорость, тактика.

Худ сказал:

— Ему не выстоять против подач Тилдена. Конечно, во Франции все возможно…


Толпа на ярком солнцепеке сверкала белизной. Игроки двигались, как хорошо смазанные механические фигурки. Годвин немного играл в теннис, но настоящего спортивного матча до сих пор не видел. Он упивался зрелищем, делая мысленные заметки и жалея, что не захватил карандаш и бумагу. Он сидел между полковником Худом слева и юной Присси справа, за ней Клотильда, дальше Клайд и Тони Дьюбриттен.

Худ сказал Годвину, что читал несколько его статей в «Геральд».

— Что вы думаете о Париже, мистер Годвин? Как он вам?

— Для меня это все в новинку. Все равно что жить в романе. Скажу вам правду, я никогда не думал, что бывают такие люди, каких я здесь встречаю. Они живут в мире, где о картинах и литературе стоит говорить, спорить… все равно что попасть в самое средоточие мира. А вам как кажется, полковник?

— Пожалуй, неплохое местечко. Я сам с севера, вырос у границы Шотландии, у Адрианова вала. Естественно, мне не по вкусу такие места… слишком фривольно для такого хмурого типа, как я. Но я учусь… Город Света, да, к нему надо привыкнуть.

— Вы давно здесь?

— Приехал около месяца назад. Но, конечно, бывал и раньше.

— Где вы поселились?

— Мне повезло, я гощу у Тони. У него несколько домов неподалеку от Люксембургского сада. В одном позволил мне пожить. Вполне удобно. Тони — отличный парень. Дочка — это нечто. Очень взрослая для такого ребенка — вы, надо думать, успели заметить по дороге. Думаю, некоторое знание света досталось ей от матери.

Худ замкнулся в молчании, погрузился в ход матча: мучительного, жестокого поединка. В относительной тишине до их мест, расположенных недалеко от площадки, доносился свист мяча, разрезающего воздух от подачи Тилдена. Годвин слышал, как при каждом взмахе его ракетки разом ахают пять тысяч человек. Но Лакосту удавалось отразить большую часть ударов. Он метался по всему корту, то давал свечу, то посылал мяч через всю площадку, то резал прямо через сетку, вбивая мяч к ногам Тилдена. Шла битва между силой и коварством. В конце концов Лакост не устоял, и Тилден выиграл первый сет со счетом 6:4.

— Простите, Роджер, — заговорила Присси, когда Худ выбрался в проход, чтобы перехватить попавшегося ему на глаза старого знакомого. — Вы для какой газеты пишете?

— Для парижской «Геральд». Вы ее читаете?

— Завтра же начну. А о чем вы пишете?

— Музыкальное обозрение, балет, искусство вообще. Вас впервые увидел, когда вы были…

— У Клайда. Я помню. Нам всем очень нравится музыка Клайда. Даже моей матери, если ее удается поймать.

— Клайд — мой спаситель. Он первый познакомил меня с джазом. С него начался мой настоящий интерес к Парижу.

— Moi, aussi.[27] Он превосходный учитель. А скрипичная музыка вам хорошо знакома?

— Все, что я знаю, — что мне нравится ее звук. Очень выразительный.

— Правда? — Ее лицо осветилось, карие глаза снова стали огромными. — Я рада. Я играю на скрипке. Отец и мадам Жаве считают, что я подаю большие надежды. Им хочется видеть во мне вундеркинда, но я для этого уже слишком взрослая. Даже старая. Хотя, если я прозанимаюсь достаточно усердно еще года четыре, я научусь играть… скажем, довольно хорошо. Папа постарался — вместе с мадам Жаве — свести меня за чаем кое с кем из композиторов. Мийо, Сати, Пуленк…

Она заметила его пустой взгляд, прикованный к ее огромным глазам с зелеными искорками в радужке.

— Вы о них даже не слышали, да? Простите, я слишком много болтаю. Папа, когда меня так понесет, называет меня Погремушкой.

— Ну, я, конечно, должен бы их всех знать.

— Могу вам как-нибудь про них рассказать. Хотите?

— Если вы сумеет вытерпеть такого невежду.

Она кивнула.

— А рыбу ловить вы любите?

— Боюсь, мало пробовал.

— Я могла бы рассказывать вам про композиторов на рыбалке. Клайд иногда берет меня порыбачить на Сене. Это здорово. Он разговаривает со мной о музыке, и о рыбалке, и обо всем. Хотите когда-нибудь с нами?

— Ну конечно, обязательно порыбачу.

— А иногда мы обходим прилавки с книгами и гравюрами на набережной. Я ему говорю, что у меня любимое. «Адвокаты» Домье… А в теннис вы играете?

— Ох, да из вас вопросы так и сыплются!

— Извините. Погремушка.

— Да, в теннис немного играл. В колледже… — он пожал плечами.

— Где это?

— В Массачусетсе.

— А где учились?

— Гарвард.

— Клайд говорит, выпускника Гарварда легко узнать, но узнавать-то особенно нечего.

Она усмехнулась, радуясь случаю высказать премудрость, которая, таким образом, не пропала даром.

Годвин засмеялся, чувствуя, что очарован. Ей так откровенно хотелось подружиться.

— Думаю, тут Клайд прав.

Вернувшийся Худ занял свое место рядом с Годвином. Тони Дьюбриттен, перегнувшись через него, крикнул дочери:

— Смотри игру, Присс! Для чего мы сюда пришли? Не отвлекай мистера Годвина. Неизвестно, увидишь ли ты еще когда-нибудь Тилдена, так что присматривайся. Наблюдай, как он подает. Попробуй чему-нибудь научиться.

Его лицо, обожженное солнцем, обрело оттенок красной глины.

— Ладно, папа.

Подтолкнув Годвина локтем, она пробормотала:

— Я никогда не сумею подавать как Тилден, сколько бы ни смотрела.

И склонившись вперед — локти на коленях, подбородок в ладонях — стала смотреть во все глаза.

Мастерство, стремительность перемещений и невероятная реакция позволила Лакосту свести второй сет к ничьей 5: 5. Годвин начал жалеть, что не ведет спортивную полосу, как Билл Ширер из «Трибюн».

— Недурной матч, а? — заметил Худ. — Жарко им там внизу. Вы играете? Всегда приходится искать партнеров. Тони тут не годится. У него мотор сдает.

— Я немного играю.

Присси, оживившись, повернулась к ним.

— Он будет с нами играть? Полковник дает мне уроки. Вы ведь будете, Роджер?

— Ну…

— Всего лишь товарищеский матч, — сказал Худ.

Его загрубевшая кожа разгорелась, шрам на темном лице казался почти белым.

— Ну пожалуйста, Роджер, — упрашивала Присси, заглядывая в лицо из-под широких полей соломенной шляпки, украшенной голубой ленточкой, которая свисала сзади, как хвост воздушного змея.

— Ну что ж, спасибо, я с удовольствием.

Худ кивнул:

— Вот и молодец.

В одиннадцатом гейме Тилден выбил 6: 5. Его пушечные подачи делали свое дело. Лакост отбивал уже не так разительно, не так точно, и Тилден атаковал мощными прямыми, которые словно взрывались, разбивая красноватое покрытие. Он выиграл 7: 5, оставшись чистым победителем двух сетов.

Когда они выбирались со стадиона в толкотне и давке под косыми лучами солнца, бьющими прямо в глаза, у Тони Дьюбриттена стало плохо с сердцем. Годвин с Клайдом и Клотильдой немного отстали от остальных, когда Дьюбриттен споткнулся, навалившись на Худа, с лица сошла горячая краснота, сменившись серым оттенком мокрого цемента. Он вцепился в рукав Худа, колени у него подогнулись. Рот открывался и закрывался, как у выброшенной на песок рыбы. Худ помог ему добраться до скамейки, усадил. Тони сразу обмяк, словно силы окончательно оставили его. Присси опустилась на траву рядом с отцом. Она хладнокровно обыскивала карманы его пиджака. Годвин застыл, уставившись на больного и гадая, не умирает ли он. Пот ручьями стекал ему на рубашку. Худ ослабил ему воротничок и галстук. Присси нашла склянку с пилюлями и, ласково приговаривая, всунула одну в рот отцу. Тот кивнул. Толпа, текущая мимо, замедляла движение, французы, по свойственной этой нации привычке, глазели на них так, будто прикидывали, сколько стоит поставить на то, что Тони выживет. Присси обернулась к зевакам, на миг прорвался ее темперамент.

— Allez, allez![28] — она замахала на них руками, как крестьянка, отгоняющая цыплят от крыльца.

Собравшиеся дружно пожали плечами и двинулись прочь, словно говоря: «Пусть тогда помирает, нас это не касается». Девочка снова повернулась к отцу. Тот моргал и щурился от солнца, но выглядел уже лучше и взгляд стал осмысленным. Присси подняла глаза на Годвина:

— Ничего страшного. С ним бывает, но он всегда носит с собой лекарство. Тебе лучше, папа? Как ты себя чувствуешь?

— Чувствую себя самым распроклятым дураком, — сказал он неожиданно хриплым и слабым голосом. — Прихватило вот ни с того ни с сего. — Он очень медленно поднял руку, чтобы заслониться от солнца. — Испортил вам день. Чувствую себя дурак дураком.

— Может, вам чего-нибудь принести? — спросила Клотильда. — Попить? Или позвать доктора?

Она смотрела на него сверху вниз, как смотрят на очень близкого человека. Она знала его так, как не знал никто из них, и он улыбнулся ей. Он ей доверял. Он был хорошим клиентом, и это много значило.

— Нет, правда, не надо. Все в полном порядке. Мотор барахлит, знаете ли. Неплохо бы вернуться в базовый лагерь, а, бвана?[29] — он глянул на Худа.

— Поедем вместе, — отозвался Худ. — Присмотрю, чтобы вас доставили на место.

Оглянувшись, он увидел через дорогу, у желтого «роллс-ройса», шофера Клода.

— Годвин, вы бы не сказали ему, чтобы подвел машину сюда? Будьте так добры.

Годвин торопливо пересек дорогу, передал сообщение, а когда вернулся, сияющая Присси смачно целовала отца в щеку.

Клайд подмигнул Годвину.

— Она вертит стариком Тони как хочет. У него сердечный приступ, она сует ему под язык пилюлю… и она уже Флоренс Найтингейл. Ее желание для него закон. Женщины, старик, женщины! Право, хорошо бы парням научиться с ними не связываться.

— А представь, что будет, когда она вырастет?

— Она будет вызывать сердечные припадки, старик!

Девочка отошла от отца, заложила руки за спину, улыбнулась с большим самообладанием, как будто благополучно привела в исполнение некий план.

— Папа сказал, мы можем добраться обратно на bateau-mouche,[30] а полковник поедет с ним в машине. Вы катались на bateau-mouche, Роджер? Это так здорово! Правда, мадемуазель Деверо? Видны все огни Парижа, и еще у них музыка и танцы — пожалуйста, скажите, что поедете с нами!

Она смотрела на Годвина с нетерпеливым ожиданием, как будто сомневалась в его согласии, а для нее это было важно. Все-таки она еще совсем девочка.

— Ни за что не пропущу такого случая, — уверил ее Годвин, — если только отец может обойтись без вас, Присси.

Клайд обнял ее за плечи, встряхнул:

— Я же говорил, это наш человек. Старина Роджер готов подписаться на любое приключение.


Они стояли у поручней, глядя на приближающийся вместе с сумерками Париж. Там и тут проглядывали знакомые приметы города — рыбаки с удочками и лесками, уплывающими в темную Сену, гуляющие в обнимку влюбленные, доносящиеся с танцевальных площадок звуки скрипки и аккордеона. Вдоль всего корабля развешаны были на проволоке цветные фонарики. Они напомнили Годвину китайские фонарики, которыми украшали летние танцплощадки пригородных клубов во времена его чикагского детства. Да не далее как прошлым летом, если на то пошло. Клайд курил сигару, отбивая ритм по поручню.

— Давайте потанцуем, — предложил он, посматривая то на Клотильду, то на Присси Дьюбриттен. — Кто за?

Клотильда, подумав, отозвалась:

— Если ты обещаешь позаботиться о ногах партнерши…

— Сделаю все, на что способен.

Он направил ее от поручней туда, где под скоплением цветных огоньков под табачными дымками танцевали люди. Клайд со своей подругой прекрасно вписывались в эту картину, как пришельцы из времен Лотрека в Мулен-Руж.

— Хотите пройти внутрь? — предложил Годвин, покосившись на девочку.

Присси покачала головой.

— Мне здесь нравится. Это, — она указала в ночь, — само совершенство. Видите, какой месяц? Разве Париж не прекрасен? Я здесь чувствую себя старше, почти взрослой. Отец говорит, у меня старая душа. Хотела бы я понять, что это значит.

Она склонилась на поручень, опустив взгляд к отражению луны в темной воде.

— Ваш отец, он оправится?

— А, да, не волнуйтесь. Хотя рано или поздно какой-нибудь из этих приступов его убьет, да? Но еще не сразу.

— Вы очень умело справились.

Она пожала плечами:

— В сущности, тут нет ничего сложного.

— И как вы разогнали зевак: «Allez, allez!» — это было замечательно. Командный голос. И на меня произвело впечатление. Послушайте, а сколько вам вообще-то лет? Если можно спросить, Присси. Вообще-то это не мое дело…

— Четырнадцать. Я вовсе не скрываю. Сами видите, я слишком старая для вундеркинда. Пять лет назад еще да, а теперь уже поздно.

— Но вам нравится играть на скрипке.

— Ага. Нравится обычно то, что хорошо получается, правда? Мне почти всем нравится заниматься, но это не значит, что я поверхностная. Я ненавижу поверхностность.

Она улыбалась, глаза сверкали, отражая цветные огоньки. Отведя взгляд, Годвин увидел отражения фонариков, танцующие рядом с луной.

— Боюсь, что я все принимаю довольно серьезно. — Она тут же стряхнула минутную задумчивость. — Par example,[31] теннис. Между прочим, не верьте полковнику Худу. Он очень серьезно относится к теннису. Он ко всему относится серьезно — это даже немножко грустно. Он одинок.

Она улыбнулась ослепительной, но не слишком искренней улыбкой, будто пытаясь, как подумалось Годвину, подняться над некой темной стороной своей натуры. Как ей удается держаться на этой грани между ребенком и уже не ребенком?

— Расскажите мне о полковнике, — попросил он.

Она взглянула на него, склонив головку набок.

— Ну, он герой Большой войны. Отцу нравится его общество, и он ему доверяет. Они иногда разговаривают о моей матери. Знаете, что говорит мой отец про полковника Худа? Мне кажется, этим многое сказано…

— Что же он говорит?

— Он говорит, полковник Худ не находит себе места вне войны! Что он только и ждет, когда же где-нибудь начнется следующая, чтобы броситься туда! Что вы об этом думаете?

— Вы правы. Это довольно грустно.

— Он говорит, полковник Худ прирожденный герой. Профессиональныйгерой, оставшийся без войны. И говорит, нет ничего печальней героя в мире, где не осталось ничего героического. Все равно что остаться без работы и без смысла жизни. Я сама еще не знаю, как к этому относиться. Полковника, конечно, жаль, но и хуже войны ничего нет, так что, кажется, хорошего выхода для него не существует, правда?

В это время вернулись Клотильда с Клайдом, и Клайд завязал разговор с девочкой и молодой женщиной — так их теперь воспринимал Годвин, — то и дело поглядывая на часы, потому что ему надо было торопиться в клуб. Годвин наблюдал со стороны. Кипучая энергия Клайда заражала их, освещала их лица. Впереди вырос Нотр-Дам, сверкающий огнями остров Сите, кафе на Левом берегу…

Клотильда расцеловала девочку в обе щеки, как видно, целиком и полностью переменив свое прежнее мнение о ней. Она собиралась в клуб вместе с Клайдом, а Годвин сказал, что, может быть, подойдет позже, и остался стоять с Присси перед высящимся на том берегу Нотр-Дамом.

— Куда вы теперь?

— О, мне надо домой, посмотреть, как папа.

— Где вы живете?

— Там, у Люксембургского сада.

Она махнула рукой.

— Так я провожу вас домой, мисс Дьюбриттен.

— Вы очень добры, мистер Годвин.

Она улыбнулась ему довольно легкомысленно. Такая смуглая, так похожа на маленького зверька с огромными бархатистыми глазами.

Годвин нашел такси, и они ехали молча, глядя, как бурлит жизнь вокруг кафе и на улицах. Годвин до сих пор не встречал девушек ее типа. Он думал, что имеет в виду ее внешний облик, но на самом деле подразумевал и все остальное. И она была так дьявольски молода. Крошка, совсем ребенок, если подумать. Однако в ней было это. Когда он несколько лет спустя познакомился с Энн Линдберг, его поразила — почти до боли — ее темная, нежная красота. Она была похожа на редкостного пугливого зверька, и Роджер не сразу осознал, что Энн Морруа Линдберг напомнила ему Присциллу Дьюбриттен и была почти так же красива.

Когда они остановились у стены, огораживавшей двор особняка, она пожала ему руку и сказала:

— Доброй ночи, мистер Годвин, и большое вам спасибо.

— Доброй ночи, Присси.

— Ох, если б вы знали, как я ненавижу это имя — Присси! Не имя, а прямо характеристика! Правда, невыразимо ужасно?

— Вовсе нет…

— Вы просто по доброте возражаете. Ну вот, я уже думала: Присцилла… Это уж не имя, а стихийное бедствие. Что вас рассмешило?

— Ваша манера выражаться. Невыразимо ужасно! Стихийное бедствие!

— Это оттого, что я все время провожу со взрослыми. Я совсем не умею ладить с детьми. Вот хорошо бы подружиться с Клотильдой… но… да, мое имя. Я, по-моему, придумала. Как вам понравится Сцилла? На мой слух, звучит. Сцилла Дьюбриттен? Неплохо? — Она выглянула из-под полей шляпки. — Скажите, что вам нравится.

— По-моему, красиво, — сказал Годвин.

— Ох, я так рада, что вам нравится! Вы такой чудесный новый друг.

Она порывисто привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку, одной рукой придерживая шляпу.

— Вы и сами ничего себе, — сказал он.

— А послушайте, как сочетается с другими именами… — Он уже понял, что она собирается его поддразнить. — Ну-ка, попробуем: Сцилла Годвин? Или Сцилла… Худ? Или Сцилла… Расмуссен… — Она не выдержала и расхохоталась. — Ой, нет, последнее совсем не годится!

Все еще хихикая, она скрылась за дверью, и Годвин услышал, как задвигается засов.

Он уходил от дома Дьюбриттенов легкий, глупый и счастливый, насвистывал и смутно видел будущее в розовом свете, как розоватое сияние за силуэтами крыш и деревьев. Ему хотелось остаться наедине с надеждами, и он передумал присоединяться к кампании в «Толедо»: ему не хотелось музыки и, по правде сказать, не хотелось видеть Клотильду и рисковать, что домой придется возвращаться с ней. В эту ночь ему совсем не хотелось рисковать: день был великолепен, и ему хотелось сохранить это чувство на ночь.

Как выяснилось, его надеждам не суждено было исполниться.

Он размышлял о том, как быстро дочка Дьюбриттена сумела пленить Клотильду, заставив ту отказаться от сложившегося мнения, и гадал, может ли кто-нибудь устоять перед обаянием и темной красотой этой девочки. Было нечто, не передаваемое словами, в том, как она удерживалась на грани между внутренней серьезностью и явным желанием выглядеть радостной и ребячливой. Обе стороны личности выражались на ее лице, оттого-то это смуглое личико и выглядело столь притягательным — оно, казалось, взывало к вниманию, и более того — к сочувствию — как ни одно из виденных им прежде лиц. Как-то обойдется с ней жизнь? Конечно, он и сам чертовски мало еще знал о жизни. И все же задел в нем какую-то струнку ее взгляд, этот неотступный взгляд, в котором желание угодить смешивалось с необходимостью сделать все по-своему.

Годвин услышал странный стонущий звук, то ли бульканье, то ли всхлип. Звук повторился, когда он свернул за угол, под полосатый бело-зеленый навес лавки Корра, бретонца, поставлявшего окрестным жителям конину. Прохладный ночной ветер морщил полотнище с золотой конской головой на фоне полосок. Еще насвистывая «Что ты делаешь со мной», Годвин резко остановился, услышав, как в тени кого-то рвет. Между мусорным баком и клумбой с геранью скорчилась темная фигура.

Человек стоял на коленях, и был, вероятно, пьян, но когда он поднял голову от цветов, в которые его стошнило, свет выхватил кровь, синяки и ссадины на его лице. Лицо напоминало лопнувший переспелый помидор. Нос был разбит в лепешку, кожа на скуле лопнула, одна бровь рассечена, левое ухо в крови, а при виде Годвина он шарахнулся в темноту, бессильно вскинув руки, чтобы защититься от новых ударов.

Годвин его узнал. Это был увечный продавец каштанов, торговавший то на одном, то на другом углу в этом квартале. У него не было ноги до колена, и ее заменяло странное приспособление с колесиком на конце, которое он пристегивал к обрубку. Годвин всегда недоумевал, чем колесико лучше палки или искусственной ступни, но эта странность была из тех, которые он подмечал и вставлял в очерки во время утренних прогулок. Сейчас приспособление с колесиком валялось рядом с клумбой. Кто-то жестоко избил калеку, оторвал протез и колесико — все это он объяснил жестами и невнятными из-за разбитых губ фразами — и ограбил. Годвин помог ему встать, подобрал и пристегнул на место протез. Когда же он предложил вызвать полицию или проводить его в префектуру, калека снова съежился и отчаянно замотал головой, снова и снова повторяя имя «Анри». Годвин начал понимать. «Флик» Анри, жандарм, избил и ограбил торговца. Репутация Анри в этом квартале ни для кого не была тайной, но Годвин впервые столкнулся с его жертвой лицом к лицу.

Он помог калеке встать, поддержал и заметил, что тот плачет, слезы на щеках смешивались с кровью. Тем не менее он ничем больше не позволил себе помочь. Годвин предлагал проводить его в больницу или домой, но бедняга только мотал головой и всхлипывал. Разбитые, распухшие губы выговаривали одно слово: merci, merci… Потом он медленно поплелся по улице, стараясь держаться в тени и изредка постанывая.

Кто-то из соседей говорил Годвину, что торговец потерял ногу во время военных действий во Фландрии.

Взбираясь по лестнице, Годвин вдруг почувствовал себя очень усталым. Его угнетала мысль об избитом калеке, и еще больше — то, что с ним случилось. Пожалуй, стоило посвятить Анри целую заметку…

На полу лежал подсунутый в щель под дверью пухлый конверт. Годвин устало вскрыл его.

Роджер Годвин!

Ваш очерк о Клайде Расмуссене превосходен! Вы старше своих лет. Ваш преданный патрон, Мерль Б. Свейн (а что означает это Б.?) утверждает, что вы совершенный щенок. Однако вы видите Париж так, как хотел бы видеть я, — но не могу и никогда не сумею. Я родился пресыщенным, а вы, дай бог, никогда не станете пресыщенным, уставшим от жизни или искушенным. Хотя, знаете ли, с писателями это часто случается.

Я прошу вас работать для меня и впредь. Сохраняйте личное отношение — вы уже должны были понять, что в вашем случае то, что вы пишете, есть ваша личность.

Маршалл Хакер из издательского дома «Бони и Ливерайт», Нью-Йорк, сейчас в Париже и проведет здесь около месяца. Он разделяет мое мнение о вашей работе и хочет издать сборник ваших парижских очерков. Он предлагает вам обдумать для названия «Бульвардье» или, более прозаическое, — «Парижские зарисовки».

Он с вами свяжется.

Молодой человек — разыграйте свои карты как следует — и вы состоялись!

А. Хонан журнал «Европа»
Годвин перечитал письмо несколько раз. Надо было оценить его по достоинству. Он полагал, что это поворотный пункт его жизни. Может быть, понадобится не один год, пока он усвоит, что, черт возьми, происходит, какую форму примет его дальнейшая жизнь, — но эту минуту ему хотелось сохранить в памяти.


Выходя из ванны, Годвин услышал, как кто-то стучит в его дверь. Он накинул халат и прошлепал через маленькую гостиную, вытирая волосы полотенцем.

В дверях стоял полковник Худ: теннисный костюм, теннисный джемпер перекинут через плечо, рукава белой рубашки закатаны выше локтей, в руках две ракетки и сумка с мячами.

— Мы договаривались как-нибудь сыграть в теннис. Я всегда играю по субботам… voilà,[32] сегодня суббота. Как говорит Присси, сейчас — или никогда. Ну, что скажете?

— Bonjour, т’sieur![33] — жизнерадостно воскликнула Присцилла, поднимаясь по лестнице вслед за полковником.

Она была нагружена бумажным пакетом и бутылкой сливок.

— Я захватила свежие круассаны и бриоши. И сливки для кофе. Все в надежде вас подкупить. Ой, да вы еще не одеты. Я, конечно, могу сварить кофе. Можно? У вас есть sucre?[34]

— Ну, конечно, кажется, есть. Входите. Ах, вы и скрипку захватили.

Он пожал Худу руку и, впуская их в свое убежище, порадовался, что нет Клотильды.

— Я знаю, — терпеливо кивнула она.

— Извините, что без предупреждения, — сказал Худ, пристраивая ракетки на дешевой жестяной стойке для зонтов. — Жаль было бы пропустить такой случай. Отличное утро.

— А вы, — обратился Годвин к девочке, — собираетесь порадовать нас скрипичным сопровождением?

— Вам и вправду повезло — не собираюсь. У меня по субботам урок с мадам Жаве. Я всегда провожаю полковника в Люксембургский сад, а потом иду на урок.

Она уже отыскала на крохотной кухне кофейные принадлежности, вскипятила воду, ложкой отмерила кофе в кофеварку. Он смотрел, как складки белой юбочки качаются на ее круглой четырнадцатилетней попке, и с улыбкой покачал головой, когда Худ перехватил его взгляд. Она всего-то — насколько? — на семь-восемь лет младше его, но он чувствовал себя и старше, и моложе. Из нее должна была вырасти женщина из тех, которые мигом загоняют парня в ошейник желания и заставляют послушно прыгать через обруч. Он не так уж много знал о женщинах, но этот тип был ему знаком.

К тому времени, как он надел что-то, способное сойти за теннисный костюм, она сварила кофе, уставила столик тарелочками, чашками, блюдцами и украсила принесенными из дома цветами. Она даже умудрилась отыскать салфетки. Полковник сидел, откусывая крошечные кусочки бриоши. Она извлекла из своего пакета фрукты и выложила их в миску. Она подала Годвину курящуюся паром чашку и добавила сливок.

— Sucre? Oui?[35]

— Ну конечно! Как ваш отец?

— Хорошо. Спал, как чурбан, — проснулся весь в коре. Это он так шутит. Ему страшно неловко.

— Он счастливчик, — сказал Годвин.

Ее глаза были все такими же огромными, и цветом как коричневый плюш в утреннем свете, лившемся в окно. Она посматривала то на Годвина, то на Худа, улыбалась во весь свой большой рот, выглядела на свои четырнадцать, держа в руках две чашки кофе.

— Мы все счастливчики, правда? Мы, наверно, самые счастливые люди на свете. Вы так не думаете? Ну а я, да, думаю!

Они смотрели ей вслед. Теннисные корты Люксембургского сада жарило солнце.

— Славная малышка, а?

Худ подкидывал на ракетке мяч, шрам от шрапнели натянулся до треска.

— Ей не меньше тысячи лет, — сказал Годвин. — В этой девочке живет мудрость веков.

— У вас с женщинами большой опыт, да? Так говорят об американцах. Они всегда опытны насчет женщин.

— Очень небольшой, поскольку речь идет об этом американце.

— Вы меня не дурачите, старина?

— Ничуть.

— Ну, я и сам маловато имел дело с дамами. Вечно не хватало времени, то одна чертовщина, то другая. Жизнь солдата… встречаешься с женщинами несколько… пожалуй, подойдет слово «сомнительными». К тому же… — он хихикнул, — эта обновленная система частных английских школ… Хотя я не подвержен английской болезни, как ее здесь называют. Постучим немножко, мистер Годвин?

— Зовите меня Роджер.

— Отлично, Роджер. Знаете, друзья обычно называют меня полковником. Или Максом, иногда они зовут меня Максом.

Он пожал плечами и направился к сетке.

— Зовите, как хотите, Роджер. Это, в сущности, безразлично, нет?

Худ играл экономно и четко, резко посылал мяч, двигался быстро, но как будто немного неуклюже. Когда они начали чувствовать пыльный корт, а Годвин уловил натяжение жил и они немного разогрелись, Худ стал посылать мяч к ногам Годвина — самый трудный удар для рослого игрока. То же самое Лакост проделывал с Тилденом. Потом он сменил тактику, стал гонять мяч по всей площадке, отрабатывая сперва заднюю линию, затем переднюю, и ни разу не открылся сам. Уже через десять минут Годвин понял, что столкнулся со слишком сильным для себя игроком. Пришлось решать, выкладываться ли целиком, чтобы оказаться достойным партнера. Черт побери, а почему бы и нет? Ему оставалось надеяться только на грубую силу, которая против полковника Худа была бесполезна. Но оказалось довольно забавно иногда посылать мяч по прямой в дальний угол площадки с такой силой, что Худ не успевал перехватить его. Правда, такое удавалось нечасто, только-только чтобы позволить Годвину сохранить достоинство. Когда они начали подсчитывать очки, счет оказывался 6: 2, 6: 1,6:2 неизменно в пользу полковника Худа. Несколько раз удавалось подолгу обмениваться ударами, и к концу игры оба основательно выдохлись. Теннисные костюмы были, как румянами, присыпаны красноватой пылью.

Они устало присели на скамью в тени. Худ бросил Годвину вынутое из сумки полотенце.

— Хорошая работа, Годвин. Придется мне за вами присматривать. Умения вам хватает, еще бы малость жесткости. Вам надо научиться злиться.

— Мне не хватает терпения. Пробиваю в аут.

— Обычная ошибка молодости. Хочется победить сейчас, с самого начала. Так же и в жизни, нет? Молодые нетерпеливы, но парадокс в том, что времени не хватает как раз старым. А еще вам недостает инстинкта убийцы. Вы смотрите на теннис как на игру. Я же вижу, как вы, загнав меня в угол, даете время отдышаться. Честная игра и все такое.

В его устах это прозвучало грустным обвинением. Худ видел в теннисе отнюдь не игру. Но что же такое война, как не игра?

— Ну, нам надо еще поиграть. Мне нужна практика.

Годвин почему-то чувствовал, что уронил себя в глазах Худа. Худ кивнул.

— Присси мне говорила, что вы немало повоевали. Ничего, что я об этом заговорил?

— Конечно, почему бы и нет. Вы, как я понимаю, были слишком молоды, чтобы успеть на это представление?

— Да, когда все началось, мне было девять.

— Право? Девять лет… ну, вам чертовски повезло. Хотя я думаю, вы еще вдоволь нахлебаетесь на следующей. Ждать не так уж долго. Может статься, лет десять.

Он почти улыбнулся этой мысли.

— Следующей? Предполагалось, что та война навсегда покончит с войнами.

— Да, предполагалось. Ну, на самом деле следующая будет просто продолжением той же Большой войны. К восемнадцатому году всем нужна была передышка. Но немцы на многое способны, а мы, победители, позаботились, чтоб им нечего было терять, начав все сначала. Нам следовало обойтись с ними по-человечески или уж добить насмерть. А так мы только устроили им жалкую жизнь. Да, им нечего терять. Ну, а всем остальным, понятно, есть что терять. Так что снова начнет Германия, и нам снова придется с ней драться.

— Но Германия не может собрать армию, — возразил Годвин. — Это запрещено. Как же им начать войну?

— Я же говорю, они способный народ. Слишком уж серьезно ко всему относятся. Конечно, они получили такую трепку… особенно за столом переговоров… всякий бы утратил чувство юмора. — Он утер лицо полотенцем и задержал его перед глазами. — Способ они найдут. Дело в нас — хватит ли у нас твердости и здравого смысла, чтобы им помешать. Увидим.

— По словам Присси, вы герой.

Худ расхохотался в полотенце, последний раз вытерся и отбросил его в сторону.

— Она красивая девочка, но слишком молода и впечатлительна. Думает, что понимает взрослых, и иной раз кажется, что так и есть, но все же она девочка, которой еще учиться и учиться.

— У меня дядя воевал в Европе.

— В пехоте? И что он думает о войне?

— Не знаю.

— Совсем не хочет ее обсуждать?

— Не может. Убит в сентябре восемнадцатого.

— Дьявольски обидно.

— А вы где провели войну?

— По большей части верхом на верблюде, старина.

— Как это понимать?

— Ну, вы знаете, такое большое дурнопахнущее строптивое животное, со скверным характером, может подолгу обходиться без воды, на морде вечная ухмылка, короче говоря, верблюд.

— Я хотел спросить, где?

— А, в пустыне. Я был там с Т. Э. Лоуренсом.

Он встал.

— Идемте. Я всегда поджидаю Присси у фонтана Медичи. Вы его уже видели?

— Боюсь, что нет.

— Ну, надо обязательно посмотреть. Самое красивое место в Париже.


Вода в фонтане была гладкой как стекло, ее покрывали желтые и зеленые листья, мох лежал зеленым бархатом, Париж притих, словно затаил дыхание.

Присцилла Дьюбриттен не сводила взгляда с фонтана.

Футляр со скрипкой лежал на каменной скамье. По другую сторону фонтана тихо стоял Клайд Расмуссен. Годвин и Худ подходили к девочке со спины. Сквозь высокие облака пробивались солнечные лучи. Дети завели какую-то игру, которая требовала собраться в кружок и скакать, подпевая себе тонкими голосами. За ними присматривали две монахини. Сцилле и Клайду, как видно, нечего было сказать друг другу. Клайд мрачно жевал стебелек травы.

— Клайд, — заговорил Годвин, — какое совпадение. Жаль, что вы не пришли на теннис. Вместе мы бы составили полковнику достойную партию.

— Не совсем совпадение, приятель, — отозвался Клайд. — Я часто встречаю старушку Присси после урока и провожу с ней что-то вроде семинара.

— Дополнительные занятия, — добавила Присси. — Вот я его и привела. Он уверяет, что знает единственного в Париже человека, способного приготовить приличное мороженое. Я как раз собиралась его уговаривать нас отвести, да, Клайд?

— Честное слово, совсем как дома, — сказал Клайд.

Но по пути к мороженщику Годвин сообразил, что что-то не так. Может быть, дело было в том, что он ощутил, подходя в фонтану, в том, что стояло между Клайдом и Присси. Холодок. Может, они поспорили? И Клайд обошелся с ней, как с ребенком, облил холодной водой горячую голову? Он ни разу не видел никого из них таким молчаливым. А может, все это ему мерещилось. Может, все было в порядке. Так или иначе, в одном он был уверен: это совсем не как дома.

Они проводили Присциллу домой к отцу, у которого сидели друзья, среди которых, возможно, оказалась и его жена, леди Памела Ледженд, мать девочки. Присцилла поблагодарила Клайда за мороженое, поблагодарила всех за то, что ее проводили. Годвин смотрел, как она закрывает за собой калитку и гадал, действительно ли она просто девочка, самый обыкновенный подросток, и вовсе не пытается никого себе подчинить. Она так серьезно предавалась отдыху, так мило радовалась простым мелочам вроде мороженого.

— Верно ведь, она — это что-то?

Клайд, сияя, улыбался то Годвину, то Худу. В уголке рта у него белела капля мороженого.

— Уже обучилась всем женским уловкам, от которых предостерегала меня мамочка, когда я был совсем малявкой.

— Он очень колоритен, когда изображает мужлана, — заметил Худ. — Как это называется по-американски?

— Деревенщина, — подсказал Годвин. — Парень из медвежьей дыры.

— Я, когда он говорит, как деревенщина, всегда сомневаюсь, правильно ли его понял.

— А я объясню, полковник. Я хочу сказать, что вот тут у нас четырнадцатилетняя девчонка. И трое взрослых мужчин сопровождают ее по Парижу, добывают для нее мороженое… а потом она оставляет их за воротами обалдело глазеть ей вслед. Так вот, если это достигается не женскими уловками, так я — не Клайд Расмуссен.

— Я как раз размышлял о ней, — признался Годвин. — То мне кажется, что я в ней разобрался…

Худ перебил:

— Право же, старина, вы только вчера познакомились!

— Она быстро западает в душу, — сказал Годвин.

— Роджер, — сказал Клайд, — ты еще узнаешь, что она пробирается в душу быстрее всех на свете. Мировой класс!

Худ смеялся.

— Ну вы и парочка. Она же ребенок! Всего-навсего милое дитя, которое растет среди взрослых. А послушать вас, — он покачал головой, — вы из нее делаете какую-то Кики!

— Ну, только не это, — сказал Годвин, тоже рассмеявшись, — ведь все мы знаем, что Кики — это Клотильда.

— Черт подери! — хлопнул его по спине Клайд. — Ну не чудесно ли! Разве жизнь не прекрасна? Какой день, какой день!

Калитка, скрипнув петлями, распахнулась перед хохочущей компанией.

Она улыбнулась, глядя на них.

В руках у нее был фотоаппарат.

— Сделайте красивые лица, — велела она.

Годвин думал: «Ничего красивее я в жизни не видел. Она даже лучше фонтана Медичи».

Щелк!

Глава тринадцатая

Годвин собрался заглянуть в контору проверить, не придумал ли для него Свейн какого-нибудь задания на субботний вечер. Клайд и полковник Худ отправились с ним просто чтобы взглянуть на парижскую контору «Геральд», в которой, как уверял Годвин, не было ничего примечательного. Но стоял теплый субботний вечер и в Париже пахло цветущими каштанами.

Окна в конторе были распахнуты настежь, и большой черный вентилятор гонял горячий воздух по отделу новостей. За столом правки сидел не Турбер, и Годвин сомневался, что когда-нибудь увидит его за этим столом.

Кабинет Свейна располагался на дальнем конце этого пещерного зала. Дверь в него была открыта, а по зернистой стеклянной стене взад-вперед двигалась тень Свейна. Стрекотали пишущие машинки. Пара репортеров в нарукавниках курили у окна и жаловались, что не попали в Сен-Клод на финальный матч.

— Идем, — предложил Годвин, — познакомитесь с моим боссом.

Просунув голову в открытую дверь, он увидел Свейна у окна: плотный коротышка в жилете, галстук косо свисает из-под старого воротничка, наполовину отстегнувшегося от рубашки. Он говорил по телефону.

— А Мерлю Б. Свейну на это наплевать, Эркюль. Понял, парень? Мои пять сотен американских долларов за то, что он это сделает! — он нетерпеливо кивнул от телефона, жестом велев Годвину заходить, и вскинул бровь при виде двух незнакомцев, вошедших следом. — Вот так, а твой внебрачный лягушачий сын — кретин! Мерль Свейн в этом понимает, всегда понимал и будет понимать. Мерль Свейн ставит только наверняка! Что? Oui, oui, oui, жалкий ты человечишко! Couchon![36] — Он отрывисто засмеялся. — И тебе того же, Эркюль!

Швырнув трубку на вилки рычагов, он повернулся к гостям.

— Мой парижский букмекер. Пятьсот зеленых при десяти к трем. Пять штук у меня в кармане. Первое дело в азартных играх — исключить азарт. Никаких случайностей. Случайность — это то, что нас губит. Ставить наверняка — вот правило Мерля Свейна. Это что за типы, Годвин?

Годвин представил спутников, и Свейн, выпятив нижнюю губу, одобрительно кивнул.

— Ну, не роняй меня, мамочка! Расмуссен! Вы для меня — будто старый знакомый! Из этого вот юнца Годвина, вопреки всякой вероятности, вышел писатель — и он написал о вас очень приличную штуку. — Он подарил гостям кислую улыбку. — Как вам понравилось?

— Господи, — заявил Клайд, который полностью вошел в роль мужлана, только что ногами не шаркал, — да я ее и не читал! На старину Роджера можно положиться. Я отдаю себя в его руки. Лишь бы он имя не переврал.

— И полковник Макс Худ… Мерль Свейн горд, что может пожать руку человеку, который…

— Я тоже рад познакомиться, старик. Вы делаете ставку — неужели на лошадей?

— На сей раз нет, полковник.

Свейн обливался потом, пропотевшая рубашка липла к его круглым плечам. Он смахнул со лба жидкую седую прядь.

— Я поставил пару су на двигатель истории.

И он застенчиво улыбнулся.

— Что вы говорите? Вы, должно быть, пророк?

— Мерль Б. Свейн оседлает волну истории — потому что если ее не оседлать, она вас снесет, сметет и следа не останется!

— О чем, черт возьми, говорит этот малый? — ухмыльнулся Клайд.

— О мистере Ч. О. Линдберге, известном также под именем «Двигатель истории»! Я, как вы понимаете, говорю об авиации. Годвину я уже говорил… помнится, я вам даже орал, — а, Годвин? — что Ч. О. Линдберг это сделает! И он это сделал, он уже близко!

— А, летун, — кивнул полковник. — Вы получили о нем известие?

— Вы с ним родственные души, верно, полковник? — Свейн не сводил глаз с собеседника. — Один в ночном небе, должно быть, это как в пустыне, где человек чувствует себя маленьким и чертовски одиноким.

— Там вы не один, — возразил Худ. — С вами пустыня и ваш верблюд. — Он улыбнулся поджатыми губами. — А у мистера Линдберга остается ночное небо и его аэроплан, и звезды. Нет, он не одинок. Он просто не здесь. Вне времени — я-то знаю, я там бывал. Нет, вы там не одиноки.

— Ну, пусть не одинок, главное, его видели! Поступают телеграммы, с самого утра, последняя пришла только что. — Он взмахнул пачкой бланков. — Он долетел до Ирландии. Его видели над островом Валентией в Ирландии… черт, он добрался… теперь ему только держаться на курсе! А Ллойд все еще котирует его шансы на посадку в Париже десять к трем. Господи Иисусе, они заслуживают, чтобы с них содрали последнюю рубашку.

Он склонился над картой, расстеленной на длинном столе и ткнул указательным пальцем в точку.

— Вот здесь Валентин.

Другим указательным пальцем он постучал по Парижу.

— Вот Париж. Паршивые шестьсот миль. Если хватит горючего… ну, ему это раз плюнуть, полковник. Сто миль в час…

Свейн вытащил карманные часы, щелкнул крышкой.

— Сейчас четыре часа. Он будет здесь около десяти. Вы, ребята, пьете шотландский виски? Давайте, берите стулья и выпейте со мной за Ч. О. Линдберга из Миннесоты. Мы еще получим сообщения, когда он будет лететь над Англией. Должен пересечь ее примерно здесь.

Палец указал на Плимут.

— Годвин, вы, дружище, не сумеете ли заставить работать этот чертов вентилятор? Я исхожу паром.

Годвин потянул провод.

— Вилка не вставлена в розетку, сэр.

— Ну, боже мой, сынок, воткните ее и давайте выпьем. Над нами вздымается волна истории. Надо встретить ее в полной готовности.

Он ухмыльнулся и прилепил сигарету к нижней губе.

— За богатство, джентльмены. Я вот-вот стану богачом…


В шесть часов доставили телеграмму.

Линдберга видели над Плимутом, он направлялся через Ла-Манш к Шербургу, к Франции.

Они отдали должное бутылке скотча.

— Нам пора, — сказал Свейн.

Он встал, оттолкнул скрипучий вращающийся стул к подоконнику.

— Эй, постой-ка, Бесси! — вмешался Клайд. — Куда это мы собираемся? Я ночью в клубе — им без меня не обойтись.

— Я не о вас, — огрызнулся Свейн, застегивая жилет и опуская закатанные рукава рубашки. — Не в обиду будь сказано, только корнетист мне совершенно ни к чему. Годвин, вы готовы?

— К чему готов?

— Я же сказал, величайшая сенсация вашей жизни! Репортаж века! Ч. О. Линдберг движется к Ле Бурже, и нам туда же! Он посадит своего малютку примерно через четыре часа — нам надо явиться с запасом. Вы с нами, полковник?

— С удовольствием, — ответил тот.

— Тогда все в порядке. — Свейн был уже у дверей. — Мэллори! Добудь нам пару такси. Одно для вас с Филпотом, и присмотри, чтобы он не забыл камеру! Цель — Ле Бурже. Диккенс, вы останетесь здесь править и разбираться с телеграммами. Обязательно помечайте время доставки. Мы с Годвином вернемся, если сумеем, или позвоним. Не занимайте линию. Репортаж понадобится и нам самим, но первым делом его надо будет передать в Нью-Йорк.

— Через «Пресс-телеграф»? Или «Бестерн-юнион»?

— Да, задействуйте обоих. И еще, Мэллори, как угодно, но проберись на коммерческий телеграф — может, никто, кроме нас, не додумается. А теперь давай за такси!

Они сбежали по лестнице на улицу, где Мэллори подозвал две больших громыхающих машины такси. Филпот с камерами уже стоял рядом.

— Ну и развалины, — пробормотал Свейн. — Не такси, а разгром на Марне. Давайте-давайте, залезайте, надо ехать, садитесь, устраивайтесь поудобнее. Мне необходимо хорошенько рассмотреть эту птичку. Птичку?.. Да, недурно, Линдберг птицей спускается с небес.

На заднем сиденье было душно. Худ сдвинулся к двери и опустил стекло. Свейн утирал лоб.

— Живей! — крикнул он водителю и тот, выразительно пожав плечами, устремился в уличный поток.

Они пересекли Порт-де-ла-Вилье и тут же оказались зажаты в плотной массе машин. Гуд распахнул дверцу и выбрался на подножку. Двухполосное шоссе, ведущее к Ле Бурже, исчезло или, вернее, превратилось в на редкость длинную, узкую стоянку для машин. Стояли, насколько видел глаз, бампер к бамперу, изредка сдвигались чуть вперед и тут же, визжа тормозами и гудя клаксонами, останавливались. О Линдберге уже прослышали. Легковые, грузовые, трехколесные мототележки… До маленького, полузаброшенного летного поля, обслуживавшего Париж, было четыре мили. Насколько мог судить Годвин, с тем же успехом можно было преодолеть четыре тысячи миль.

— Проклятье, — сказал Свейн.

— Не думал, что в Париже столько автомобилей, — сказал Худ.

— Может, дальше будет легче. Если впереди авария…

Свейн покосился на Годвина.

— Ах вы птенчик, вам еще учиться и учиться. Стоит вам открыть рот, и я слышу голос юношеского оптимизма, черт бы его побрал. Запомните раз и навсегда, авария не авария, дальше никогда, никогда не становится легче. Дальше — всегда хуже. Это вам говорит Мерль Б. Свейн.

Он вздохнул и утер пот. Было слишком жарко, чтобы рождать афоризмы.

— Господи, похоже, нам придется немножко подождать. — В голосе его не слышалось особой надежды. — Вы, весельчак Джим, стойте там на подножке и смотрите в оба глаза.

Воротничок у него сморщился, как салатный лист.

За два часа ожидания они продвинулись примерно на две мили. Толпа, кишевшая вокруг машин, становилась все плотней.

Полковник Худ решил, что с него хватит.

— Позвольте, мистер Свейн, процитировать вам то, что однажды сказал мне Т. Э. Лоуренс, когда перед нами лежало примерно четыре миллиона миль раскаленного песка.

— Боже мой, — пробормотал Свейн.

— Он уставился мне прямо в глаза — вы, должно быть, знаете, что за взгляд у Лоуренса…

— Я однажды встречался с ним здесь в Париже, после войны, когда он явился докладывать комитету… Никогда не забуду его глаза, никогда… Знаете, я до тех пор не представлял, что он такой неприметный человечек, мне вот по сих…

— Маленького роста, — сказал Худ, — но не стоит называть его человечком, мистер Свейн.

Завывали клаксоны, нетерпение перекипало через край, по обочине бродили люди с бутылками вина.

— Это я не в обидном смысле, уверяю вас. Просто удивился, не ожидал, что он такого роста. Так что же он сказал, глядя на весь этот раскаленный песок?

— Для любого смертного пустыня была непроходима. Безнадежно. И он пробуравил меня этим своим взглядом и сказал: «Пройдемся пешочком, Макс». И мы прошлись. Мы прошли через пустыню.

— Пройдемся пешочком… — благоговейно повторил Свейн. — Я не уверен, что правильно вас понял, полковник…

— Пройдемся пешочком, — сказал Худ, выходя из такси. — Если, конечно, вы хотите попасть в Ле Бурже раньше Линдберга. Давайте, Годвин, старина, высаживаемся!

Та же мысль осенила тысячи людей, людская волна катилась к летному полю, как та самая «волна истории», о которой говорил Свейн. Годвин впервые видел столько народу. Люди толпились, толкались, кричали и смеялись, словно все население разом, в один день и час собралось на ежегодный пикник. Пока они добрались до летного поля, прошел еще час. Было чуть больше девяти вечера. На следующий день Годвин узнал, что, по оценке полиции, толпа насчитывала полмиллиона человек, и не усомнился в этом. Тот, кто был в ней, пробивался сквозь нее, не видел целого, но это была каша, горячая, кипящая каша. Силы жандармерии с дубинками наготове добавляли толкотни и криков, тщетно пытаясь упорядочить поток, но кончилось тем, что и их увлекло течением. Когда уже поднималась паника, Годвин увидел солдат, выбегающих из той части аэропорта, которая была отведена военным. Двойная цепь с примкнутыми штыками на минуту сдержала толпу, уже начинавшую просачиваться на травянистое поле, где должен был приземлиться «Спирит оф Сент-Луис».

Отдувающийся, чумазый Свейн размахивал карточкой прессы перед кордоном охраны, оцепившей огромный барак аэровокзала. Их нехотя пропустили в забитое людьми, продымленное и душное помещение. Здесь было еще шумнее, чем в бурлящем снаружи сумасшествии. Свейн, протолкавшись вперед с отточенным равнодушием к страданиям своих ближних, выбрался к бару, где пара озлобленных служителей раздавала графины с вином и бутерброды. Айседора Дункан пила шампанское и разговаривала с Ширером из «Трибюн». Свейн задержался, чтобы спросить у Ширера, какого беса спортивный репортер вздумал освещать настоящее событие, а Ширер сказал, что человек жив не одним Биллом Тилденом, и они перешли на обсуждение игры «Янки» и Бэйба Руфа, на то, как идут дела дома, в Штатах, и Свейн похвастал своей ставкой на Линдберга.

Снаружи быстро темнело, и все были как на иголках, бросались смотреть на небо, едва заслышав мотор аэроплана. Вдоль посадочной полосы зажгли огни. Но садился не Линдберг, просто военная машина возвращалась из патрульного полета.

Появился Мэллори, оставивший Филпота с тремя камерами на шее стоять на траве у посадочной полосы. Мэллори, густоволосый человек лет сорока с озабоченным лицом, качал головой:

— Сколько часов уже никаких известий, босс. Хотите знать, что я думаю? Думаю, нас одурачили, вот что. Повторяется история с Нангессером и Коли. Ложные сообщения. А Линдберг, может, уже покоится в пучине… мне самому не нравится то, что я говорю, но похоже на то.

Свейн сказал:

— Мэллори, помоги мне боже, ты идиот. Ч. О. Линдберг несет на носу сбережения Мерля Б. Свейна. Мерль Б. Свейн знает, на что ставит. И не думай сомневаться. Мерль Б. Свейн не может, повторяю, не может позволить себе проиграть.

Мэллори послал Годвину и Худу мученический взгляд.

Выйдя из аэровокзала, они протолкались сквозь толпу, окружившую взлетную полосу.

Толпа вдруг стала затихать. В темно-синем, почти черном небе возник звук мотора. Снова зажгли посадочные огни. Луч прожектора зашарил в темноте, отыскивая источник звука. Рядом кто-то ахнул:

— Вон, вон он! Господи, какой же он крошечный!

Аэроплан снижался по широкой дуге, словно серебряная монетка на светящемся пальце прожектора, все ниже и ниже, медленно разворачиваясь, заходя со стороны деревьев на дальнем конце полосы. Свейн скрестил пальцы. И вот он грациозно опустился между рядами шипящих, дымящих посадочных огней.

Толпа вырвалась на летное поле, когда аэроплан был еще в сотне ярдов от них. «Спирит оф Сент-Луис» приближался. Люди махали рукой, кричали «Ура!» и вопили, и Годвин начал было двигаться вместе со всеми, но тут же почувствовал, что его локоть точно клешами сжало. Хлопушками защелкали вспышки фотографов. Обернувшись, Годвин увидел полковника Худа.

— Берегись, — прокричал тот. — Может зарубить пропеллером… этих дурней поубивает.

— Он же их видит, сейчас остановится!

— Не сможет, — сказал Худ, — на аэроплане нет тормозов. Он катится, пока не остановится сам.

Годвин заметил, что Филпота со Свейном и Мэллори давкой вынесло на середину поля.

Люди как безумные неслись к аэроплану, прямо на сверкающий пропеллер.

Каким-то чудом винт замер вовремя, и маленькая серебристая машина остановилась в каких-нибудь десяти ярдах от Худа и Годвина. Толпа настигла аэроплан, облепила его, как туча саранчи, тянула, дергала, проламывая ряд жандармов и солдат. Хаос.

Наконец Линдберг высунул голову из бокового окна кабины, расположенной под крылом. Волосы у него были всклокочены, и он растеряно улыбался, пораженный столь горячим приемом.

Образы в сознании Годвина стали расплываться и путаться: шум, огни, жаркое волнение толпы, мальчишеское лицо в луче света. Свейн был целиком и полностью прав, а ведь Годвин ему не слишком верил. Линдберг это сделал. Это было событие века.

Долгая ночь встречи только начиналась. Ничего подобного доселе не бывало. Но миг, песчинка времени, навсегда засевшая в памяти Годвина, принадлежал не Линдбергу, а полковнику Максу Худу.

Краем глаза Годвин поймал его улыбку и повернулся к нему.

Полковник Худ улыбался Линдбергу как свой своему, будто протягивая нить через головы вопящей, подпрыгивающей, обезумевшей толпы. Улыбка, казалось, была направлена в мозг, в самую суть человека по имени Линдберг.

И по лицу полковника Худа текли слезы.

Годвин, как видно, выказал удивление, потому что Худ обернулся к нему и сказал:

— В героях что-то есть, старина. Что-то такое в них есть.


Годы спустя Годвину приходилось читать немало описаний встречи Линдберга, и, насколько он мог судить как свидетель, все они были правдивы. В ту ночь в Ле Бурже все было возможно и, может быть, происходило. Полмиллиона человек бесновались и ликовали, и Линдбергу повезло, что он выбрался из толпы живым, и его серебристый самолетик более или менее уцелел. Имел место комический эпизод, когда молодого человека по имени Уилер насильно проводили к посланнику Херрику, который с готовностью принял его. Херрик настаивал, что сей молодой человек и есть Линдберг, но парень железно держался за свое имя. Его, повторял он без конца, зовут Гарри Уилер — и посланник в конце концов поверил ему, но если Уилер — это Уилер, то где же тогда Линдберг?

Линдберга вооруженная охрана провела в другой ангар, откуда он был благополучно доставлен в безопасное место.

К одиннадцати часам Свейн забеспокоился о том, чтобы вернуться в Париж и приняться за составление репортажей. С транспортом творилось нечто невообразимое. Полмиллиона человек стремились вернуться в город. Как ни ворчал Свейн, но отправляться пришлось пешком. Примерно в двух милях от Ле Бурже им удалось поймать такси. Свейн отсчитал тысячу франков и взмахнул ими перед водителем, сопроводив сообщением, что скорость — это все.

Чудесным образом они оказались в Париже и в редакции к полуночи. Полковник Худ вызвался сходить в кафе на углу с термосом и принести кофе. Свейн взял Годвина под руку.

— Мэллори, когда вернется — если он вернется, — примется писать информационную колонку: часы полета в сравнении с неделями, которые тратили пилигримы, и тому подобную чушь. Ну, еще, может быть, кое-что, способное заинтересовать людей: автомобильные пробки в числовом выражении и интервью с полицией. Я беру на себя передовицу. А вы… сынок, я хочу, чтобы вы написали как это было. Понимаете? Что вы чувствовали, о чем думали, какой вкус был у сэндвичей, Айседора Дункан и эти чокнутые, бегущие прямо под пропеллер, тот паренек Уилер, выражение лица Линдберга… та ерунда, к которой у вас дар. Мы поставим ее в номер здесь, в Париже, и Диккенс передаст ее в Нью-Йорк, и они, может статься, тоже напечатают. У вас примерно полчаса… и слушай, малыш, сделай все, на что способен. Другого такого шанса не представится.

До 10 часов 24 минут прошлой ночи часто повторяли, что Париж, Город Света, принадлежит всему миру. Теперь он принадлежит лохматому тощему пареньку из Миннесоты с заразительной улыбкой и пробивной силой пушечного ядра в человеческом облике. А он, друзья мои, принадлежит столетиям. Знаете их песенку: «Янки идут, янки идут»? Так вот, один янки уже здесь, и другого такого не будет никогда. Они подарили нам статую Свободы. Мы отплатили им с процентами. Можете мне поверить, я-то знаю, я там был…

Так начиналась статья Годвина о Линдберге. Она ввела его в колоду как журналиста. После ее появления не только в Париже, но и в Нью-Йорке его имя стало кое-что значить. Хонан и Маршалл Хакер причмокивали губами: они были рядом, могли бы заполучить его первыми. А после того, как под тем же именем вышел очерк о другом парне со Среднего Запада, о парне, чья музыка пленила Париж, имя Клайда Расмуссена тоже появилось на устах у всех, кого стоило принимать в расчет.

Свейн читал статью о Линдберге прямо из-под пера и не мог скрыть ухмылку. Возможно, она была вызвана гордостью за то, что он сумел заполучить еще одного призового игрока, но признать этого он не пожелал. Сказал только:

— Это прочитают миллионы.

И выдержал паузу, давая ему проникнуться значением фразы.

— Отсюда начинается путь к славе.

Еще одна пауза.

— Постарайся на пути к ней не стать полным дерьмом.


В час тридцать Свейн выставил его из редакции. Свейн остался ждать Мэллори, который пришел вместе с Филпотом, написал свою информацию и отбыл в особняк посланника Херрика на пляс д’Йен, где скрывался Линдберг. Филпот, сдав пленки лично Свейну, поплелся за ним.

— Ты сегодня хорошо поработал, — сказал Свейн Годвину. — Послушай, что творится на улице, — вполне можешь отправляться к ним. Это на всю ночь. Боже мой, подумать только! Пять тысяч баксов! — Джентльмены, — продолжал он, величественно взмахнув рукой. — Мерль Б. Свейн благодарит вас за то, что вы были с ним в сей знаменательный день. Ступайте. Мерль Б. Свейн всю ночь будет у штурвала. Будьте спокойны.

Распрощавшись с ним, Годвин и Худ бесцельно и рассеяно бродили по улицам, больше молчали, слушая вернувшихся из Ле Бурже рассказчиков, собирающих вокруг себя кружки восторженных слушателей, глядя на ликующих парижан, толпящихся в барах Монпарнаса. «Динго» был переполнен, но Худ предложил все же попытаться раздобыть коньяк. Потом они пошли дальше, мимо мойщиков улиц и девушек-цветочниц, расходящихся по домам,мимо торговцев побрякушками. На углу стоял человек, зарабатывавший тем, что за монетку жевал осколки стекла. В уголках его губ пузырилась розоватая пена.

— Он немец, — сказал Годвин. — Я брал у него интервью. Он сказал, что ест стекло, чтобы жить.

Уйдя от шумных центральных улиц, они отыскали пустое, еще не закрытое кафе, пятнышко света в темноте. На тротуаре еще стояло несколько стульев с проволочными спинками, внутри шипела кофеварка, и облачка пара поднимались мимо деревянного стеллажа с сигаретами и раздатчика с усталыми глазами. Пахло свежими, горячими круассанами, испеченными на утро, до которого оставалось совсем немного часов. Рухнув на стулья, они заказали кофе, две тарелки круассанов и джем из framboise.[37] Рогалики были еще так горячи, что обжигали пальцы, на рыхлом тесте таяло масло. Оба набросились на них. Годвин вымотался до предела и широко зевал, но горячий кофе вернул его к жизни. Полковник Худ закурил и откинулся на стуле.

— Запоминающийся денек, — сказал он.

— Теннис, фонтан Медичи, Сцилла варит нам кофе, Сцилла со своим мороженым, добрый шотландский виски в редакции…

— Как вы ее назвали? — Худ взглянул на него сквозь сигаретный дымок.

— О… Сцилла. Она сказала, что ей не очень-то нравится Присси, Присс или Присцилла… и ей кажется, что Сцилла — неплохой вариант ее имени. Я бы попросил вас об этом не упоминать, чтобы не смущать ее.

— Не беспокойтесь. Она мне очень нравится, а ей хватает огорчений с мамочкой и папочкой, с каждым по-своему. Особенно с мамочкой. Вы ей, кажется, пришлись по вкусу. Очень рад — вы с виду порядочный парень. Ей одиноко живется. Есть, правда, я и Клайд, но… словом, ей нужны друзья. Она застряла в этом нелепом возрасте: уже не ребенок, но еще далеко не женщина. Мать ее либо не замечает, либо подает очень дурной пример. Отец — очень неплохой человек, заметьте, — слабак, на которого бы и внимания никто не обратил, не будь у него весьма примечательной жены. Она его, знаете ли, совсем испортила. Лишила мужественности. Он на ее провокации ответил тем, что повадился гоняться за женщинами, не пропускает ни одной проститутки, все, чтобы убедить себя, надо полагать, что он еще мужчина. Рано или поздно поиски самоуважения на этом пути его прикончат.

Худ негромко вздохнул, его холодные серые глаза были непрозрачными, непроницаемыми. Глаза героя, как подумалось Годвину, в которых не много увидишь. Было ли когда-нибудь его лицо, его взгляд мальчишеским, как у Линдберга? Знал ли он ту радость, которую они видели на лице пилота, когда тот выглянул из кабины? Может быть, и нет. Может быть, тем и вызваны были его слезы.

— Присцилла так старается все сделать хорошо. Ей хочется быть счастливой, хочется, чтобы все вокруг были счастливы. Можно себе представить, как это трудно. Поэтому… я рад, что вы с ней. Она вам нравится?

— Да. В ней что-то есть… разве такая может не нравиться? Она так беззащитна и уязвима. Именно из-за того, что так старается. Это притягивает к ней сердца.

— Именно так. Ваша восприимчивость заслуживает похвалы. — Худ допил последний глоток кофе. — Странно, но… ну, такой уж пошел ночной разговор, верно? Я хотел сказать: странно, но иной раз мне кажется, что я в нее почти влюблен. Глупо, конечно. Это все, смею сказать, от недоразвитости эмоциональной сферы.

— Ну, вам придется немножко подождать, верно?

— Дело не в ожидании. Терпения у меня хватает. Главная трудность — когда ожидание кончится и придет время действовать, время открыться… тут уж вопрос храбрости, да? Когда приходит время действовать, дело всегда в мужестве.

— Уж вам-то мужества не занимать.

— Ваш друг Мерль Б. Свейн прав. Вы полны юношеского оптимизма. В действительности, конечно, все мужество мира не заставит ее сказать «да».

Годвин сам немного удивлялся тому, как спокойно он принял сказанное Худом. Представлялось вполне естественным обсуждать ее с этой точки зрения, несмотря на то, что ей всего четырнадцать. А может, дело было в том, что Худ высказал вслух мысли, толкавшиеся в сознание Годвина с тех пор, как он впервые увидел эту девочку. Конечно, Худ ее знает, действительно знает, и вот сидят среди ночи двое и толкуют о красивой женщине. Вернее сказать, о девочке. Так или иначе, разговор в самый раз для поздней ночи.

Такие разговоры ничего не значат.


Они вышли из маленького кафе на тихую темную улицу, пахнущую кофе и горячими круассанами, уже не просто знакомыми, а скорее друзьями. Ночной ветерок играл листвой деревьев, нашептывал что-то им в кроны. Они вдруг стали друзьями, и разница в возрасте ничему не мешала, хотя Худу было далеко за тридцать, может, даже лет тридцать шесть или тридцать семь. На четырнадцать или пятнадцать лет старше Годвина. И все же тот чувствовал, что они теперь друзья. Вот что делают с людьми разговоры о женщинах. Мужской разговор. Мужчины говорят о войне, говорят о женщинах. Это их сближает. Годвин подозревал, что это должно что-то означать, но задумываться ему не хотелось. И все равно он ни черта не понимает в женщинах. Всем кажется, что он полон юношеского оптимизма, и может быть, так оно и есть, может быть, они совершенно правы. Одно он знал точно: если есть на свете что-то, бесконечно далекое от войны, то это — Присцилла Дьюбриттен.

Они прошли поворот, который привел бы Худа к дому, но он только покачал головой, сказав, что ему еще не хочется домой. Годвин заметил лавку торговца кониной с бело-зеленым навесом и золоченой конской головой и припомнил прошлую ночь, избитого человека.

— Представьте себе, прошлой ночью на этом самом месте…

Худ приложил палец к губам:

— Погоди… слушай.

Годвин ничего не услышал.

Худ быстро прошел за угол, в тень за мусорным баком. Годвин шагнул за ним в тень у стены. Что-то метнулось в сторону: кот, выскочив на середину улицы, сел и, уставившись на них, медленно, нагло принялся вылизывать лапу. В глубине переулка напротив горел слабый желтоватый свет. Кот повернул голову, вгляделся и исчез.

Послышался придушенный вскрик, скорее стон, всхлип.

Худ кивнул в сторону переулка.

— Держись в тени, — шепнул он, — там кого-то убивают.

— Как?

— По звуку слышно. Мокрый звук. Голос умирающего.

Они продвинулись вперед, оказались прямо напротив просвета между домами.

В узком конце вымощенного брусчаткой тупика стены выпячивались так, что чудилось, дома вот-вот обрушатся. Двое с дубинками — batons — избивали упавшего. Дубинки методично опускались на тело лежащего человека. Стоны прекратились, но оба продолжали избиение, словно заводные механизмы, которые не могут остановиться, пока не кончится завод. Они били и били, пока в изнеможении не привалились к стене.

— Надо их остановить, — прошептал Годвин.

— Нет.

— Но мы должны…

— Поздно. Тише.

Более высокий из двух поддел тело сапогом, потом бешено пнул, и второй рассмеялся.

— Господи, я знаю, кто это!

— Я тоже, — сказал Худ. — Просто жди.

— Мы должны ему помочь.

Во рту у Годвина так пересохло, что он едва выговаривал слова. На языке чувствовался вкус желчи, живот сводило.

— Нельзя же позволить им…

— Пожалуйста, тише.

Двое мужчин отвернулись от безжизненного тела и аккуратно поправили на головах высокие круглые кепи с короткими козырьками. Оправили мундиры — в сумрачном полусвете оба походили на призраков. Потом они, ничуть не торопясь, направились к перекрестку. Еще разок проверили, ровно ли сидят кепи. На углу было светлее, и стало видно, что их лица блестят от пота. Один, с головой, массивной, как у ольмекской скульптуры, вытер лицо мятым носовым платком. Руки у него были длинными, как у гориллы. Второй был ниже ростом, широкий и коренастый. Годвин из тени уставился на лицо большеголового. Брови полукружиями раскрытых клещей нависали над глубоко посажеными глазами.

— Это Анри, — прошептал Годвин.

— И Жак. Полиция.

Судя по голосу, Худа переполняла печаль.

Два флика стояли на углу переулка, посматривая по сторонам. За их спинами кот принялся исследовать бесформенную груду лохмотьев, оставшуюся в тупике.

— Мы не можем их так отпустить…

Худ только покачал головой.

Что же это творится? Что это за герой такой? Годвин хотел шагнуть вперед, но твердая рука Худа удержала его на месте. Анри и Жак свернули на улицу, прошли мимо лавки мясника. Их тени протянулись во всю длину улицы. Потом они скрылись за углом.

— Мы застали их на месте преступления, над телом жертвы…

— Спокойней. Взглянем-ка на жертву.

— Спокойней?!

У Годвина дрожали колени.

Груда тряпья была неподвижна. Кот отбежал на несколько шагов и уставился на них.

Годвин обо что-то запнулся и ухватился за стену. Взглянул под ноги. На мостовой лежала деревянная нога с колесиком на конце. Годвин зацепился ногой за ремешок.

Худ стоял на коленях над телом. Когда подошел Годвин, он поднял голову.

— Осторожно, кровь. Кот в нее наступил. Видите, следы лапок… Кот облизывал лапу. Думаю, вам лучше не смотреть, старик.

— Он мертв.

Худ кивнул.

Годвин наклонился, не сразу понял, что видит. Потом он узнал глаз, лежащий в темной луже у стены. Отшатнулся, чувствуя, что близок к обмороку. Стены переулка вращались перед глазами. Он сделал несколько шагов в сторону, уперся лбом в шершавую стену, и его стошнило.

Худ поддержал его под руку, вывел обратно на улицу.

— Зачем они…

Годвин услышал, как хрипит его голос. Во рту стоял отвратительный вкус. Виски, вино, ветчина, кофе.

— Только за то… что он не хотел откупиться?

Он глотал свежий воздух, ощущал спасительный холодный ветер.

— Они убили его для забавы, — мягко сказал Худ. — Тебе лучше?

— Для забавы?

— Или для практики.

— Господи, но надо же что-то делать!

Годвин ощутил, как злые слезы обжигают глаза, и грубо, сердито вытер их. Выпрямился и с трудом сглотнул.

— Почему вы не…

— Они могли нас убить. Я такого насмотрелся. Жажда крови. Они были в настроении убивать. А мы нет. Они были пьяны убийством.

— Господи, и вам все равно?

— Я не раз видел, как люди убивают и как люди умирают. Убийство само себя питает. Они обезумели от него.

Годвин резко отстранился.

— Я все понимаю, старина. Этому надо учиться. Учиться владеть своими чувствами. Наблюдать, выжидать. Быть терпеливым.

— Ты ничего не сделал! Ты… ты мог что-то сделать! Как, черт побери, ты живешь с собой таким?

Худ — странно — рассмеялся, отрывистый звук в тишине.

— Сам иной раз удивляюсь. Теперь идем.

Годвин, пошатываясь, шагнул вперед. Голова у него кружилась, и он с трудом удерживал равновесие. Собственный запах и вонь грязной окровавленной одежды трупа, предчувствие подступающей рвоты вывели его из себя, и он с размаху ударил Худа кулаком:

— Ублюдок.

Он упал. Он смотрел вверх. Что это он здесь делает?

Худ поднял его.

— Идем, мальчик. Все прошло. Все будет хорошо. Такие дела не по тебе, так что забудь. Просто забудь.

— Да, ты настоящий герой!

Худ снова рассмеялся откуда-то издалека.

— Кис-кис-кис, — позвал он через плечо, — иди сюда, котенок. Кис-кис-кис.

Худ, Годвин и кот с перемазанными в крови лапами шли по тихой улице.


На следующий день Годвин превратил убийство в материал для очерка. Он назвал его: «Непростой способ завести домашнее животное». Его послали в Америку, потому что Свейн сказал, что для Парижа материал слишком горячий. Он сказал:

— Я напечатаю очерк, а потом оглянуться не успеем, как вы проснетесь утром мертвым в том же переулке.

Несколько лет спустя, когда очерк вошел в первый том «Парижской трилогии», Эрнст Хемингуэй, с которым он толком даже не был знаком, прислал ему короткое письмо: «Насчет кота с окровавленными лапами не так уж плохо. Вы часто пишете лишнее. Остерегайтесь прилагательных и наречий. Если кот еще жив, угостите его сардинкой от Эрни». Он не дал себе труда подписаться.

Глава четырнадцатая

После той ночи, когда на его глазах убили хромого торговца, Годвин узнал вкус пепла. Славная, восхитительная ночь прибытия Линдберга, гонка к аэродрому, спускающийся с темного неба аэроплан, скользящий над вершинами деревьев, статья, написанная в спешке и под давлением, отдых в маленьком тихом кафе с Максом Худом — все это было обращено в пепел убийством, и вкус его был горьким и мерзким, радость и восторг этой ночи погибли навсегда. В отличие от легендарного феникса, счастью той ночи было не воспрянуть из пепла.

Годвин пытался забыть — довольно безуспешно — не одно только убийство. Его не меньше, хотя гораздо тоньше мучил отказ Макса Худа предпринять что-либо против двух фликов-убийц. Годвин впервые пережил разочарование в герое. До сих пор ему ни разу не случалось оказываться рядом с героем, тем более — с героем Большой войны, побывавшим с Лоуренсом в пустыне. А теперь он, сам не слишком представляя, что должен был сделать Худ той ночью, был потрясен его безучастностью к тому, чему они стали свидетелями. Его равнодушием. Вот к чему все сводилось.

Поэтому Годвин постарался с головой уйти в новую работу: метался по Парижу с аккредитацией от «Геральд», обеспечивающей ему возможность самых разнообразных интервью, затаивался в тенях огромного города, наблюдая и раздумывая, как перенести увиденное на бумагу, следил за своими друзьями, запасая на будущее клочки и обрывки их жизней. Он подслушивал голоса жизни: он не мог не слушать, не смотреть, не пополнять свои склады. Он, как лавочник, нуждался в запасе историй, которые можно пересказать.

Впрочем, спустя годы, вспоминая ту ночь, он вспоминал не Линдберга и не убийство торговца. Вспоминалось скорее мороженое, которое они выискивали по всему Парижу — они втроем, Худ, Клайд и Годвин, и Присцилла Дьюбриттен, и как они трое стояли у калитки, и как калитка распахнулась, и она щелкнула своей маленькой фотокамерой; и ночное кафе, наполненное запахом кофе и горячего хлеба, где Макс Худ признался, что он, черт побери, наполовину влюблен в девочку Присси четырнадцати лет от роду. Это были хорошие воспоминания, и со временем они вытеснили плохие, и это было достаточным поводом для благодарности за маленькие милости судьбы.

И, может быть, ярче всего вспоминалось сияние девичьей улыбки, тревога и надежда в огромных темных глазах, и как вздрагивали или изгибались уголки ее губ, открывая на мгновение ее внутреннюю суть, ее беззащитность и ее власть над ними над всеми, подчиняющую себе их действия, их настроения, иногда даже их жизни, как будто она привела их во вращение, и потом уже не могла остановить, как нельзя остановить тарелки, бешено вращающиеся на конце тонкого шеста в старом цирковом трюке.


Когда хорошая погода в Париже вполне установилась, она завела обычай накрывать послеполуденный чай в саду. Она играла для отца роль хозяйки дома — послушной, уверенной и внушающей уверенность, чем приносила желанное облегчение Дьюбриттену, каковой, по словам Макса Худа привык быть жертвой издевательств и унижений со стороны жены, предпочитавшей в то время в доме не показываться. В дочери, по крайней мере на поверхностный взгляд, не было ничего, что напоминало бы отцу о матери, и Дьюбриттен расцветал под ее заботливой опекой. Она относилась к своим обязанностям очень серьезно. Она ко всему относилась очень серьезно: к игре в теннис с Годвином и Худом, которого умолила давать ей уроки, на что он с готовностью согласился; к урокам скрипки; к долгим дискуссиям с Клайдом о музыке… ко всему.

Но Годвина прежде всего занимала Клотильда, а не Присцилла. Он впервые был влюблен, и даже исключительные осложнения, связанные с любовью именно к Клотильде, представлялись чарующими и не вполне реальными. Например, ее работа, которая, когда он позволял себе о ней задумываться, по-прежнему бесила его. Он принимал меры предосторожности, чтобы не появляться на площадке перед ее дверью без предупреждения: ему не хотелось бы опять столкнуться с каким-нибудь клиентом, тем более с разгоряченным страстью Энтони Дьюбриттеном. Впрочем, и оставив в стороне ее занятие, Клотильда, по мере того, как он узнавал ее глубже, открывалась с новых сторон. Она все так же уклонялась от разговоров о прошлом, в особенности о крестике на щеке, но и настоящее ее таило неожиданности. Она в самом деле подавала надежды как танцовщица, а ее небольшой, задыхающийся, очень французский голос обладал тембром, какого Годвин раньше не слышал. У нее был талант.

И она, хоть и была на три или четыре года моложе, знала жизнь намного лучше Годвина. С ней он всегда улыбался. Она не давала ему слишком серьезно относиться к своему нежданному успеху. Ей это удавалось лучше, чем Свейну, и на нее Годвин никогда не обижался. Услышав от него слова любви, она хихикала, а когда он касался крестика на щеке — закрывала глаза и отворачивалась, застывала в молчании. Она, как и Годвин, пленилась Присциллой и жизнью большого дома, спрятанного за стеной, под сенью раскидистых каштанов.

Присцилла тоже тепло относилась к Клотильде и старалась зазвать ее к себе на чай или кофе, если представлялся случай им побыть наедине и поговорить. При всей своей скромности она не могла удержаться от вопросов о предмете, начинавшем тревожить ее воображение. О мужчинах. Она расспрашивала про Клайда, и про Годвина, и про всех мужчин, которых знавала Клотильда. Она ни разу не дала понять, известно ли ей, что Клотильда проститутка. Клотильда даже сомневалась, что она знает. Просто Клотильда была достаточно молодой, чтобы поболтать с ней на равных, и достаточно взрослой, чтобы приобрести некоторый практический опыт в исследуемом вопросе.

Об одном из первых таких разговоров Клотильда рассказала Годвину, когда они сидели на террасе кафе «Дом», пили кофе и наблюдали тянувшееся мимо шествие. Годвин до того всю ночь писал, поднялся незадолго до полудня, а несколько оставшихся часов провел в редакции со Свейном. Он прервал рассказ Клотильды, мотнув головой:

— Погоди… я надеюсь, ты не собираешься открывать ей наши маленькие личные тайны? Я имею в виду: мои тайны. О себе рассказывай что хочешь, но меня не втягивай. Парень имеет право на маленькие секреты.

Он улыбнулся ей поверх газеты, в которой искал счет последних бейсбольных матчей в Штатах. В последнее время Линдберга на газетных страницах потеснили новые события, и он с облегчением вернулся к размышлениям об успехах «Янки» и «Ред Сокс».

— Тайны от малютки Присциллы? Зачем это? Какой ты глупый! Что, по-твоему, я могла ей сказать? — Она поддразнивала его, намекая на секс, и ее намеки были ему приятны. — Как тебе не стыдно? Право же, сладкий мой! К тому же, должна тебе сказать, она тебя обожает — просто обожает!

— Ладно тебе, — сказал он, вспоминая, как девочка сказала: «Сцилла Годвин». Воспоминание было лестным. — Все дети проходят эту стадию. Разбитые надежды. Но меня ты не втягивай.

— А она мне так нравится, — сказала Клотильда. — И еще, может, это глупо, но мне ее жаль.

— Может быть, и не глупо. Я сам иногда испытываю что-то в этом роде… может быть, она намерено внушает такое чувство. Наверно, идиотство думать так о ребенке… но если подумать, как мы все о ней заботимся и исполняем все ее прихоти… — Он дернул плечом: — Ладно, пусть я идиот. Но есть в ней эта забавная черта…

— Мужчинам свойственно романтизировать женщин, даже очень юных женщин, — негромко рассмеялась Клотильда. — Особенно очень юных.

— Да ну? Ты и сама еще почти ребенок!

— Потому-то я и знаю, глупыш.

— Послушал бы нас кто — о чем мы толкуем? Присцилла… Сцилла…

— Она одинока, Роджер. Рядом с ней нет взрослой женщины, с которой можно поговорить… посоветоваться. Вот она и обратилась ко мне. Вполне естественно.

— Взрослой! Ты и старше лет на пять, не больше, и у тебя у самой нет матери, к которой можно обратиться. А где ее мать, кто-нибудь знает?

— Ты нас не путай. Клотильда одно, маленькая Присцилла — совсем другое. Я почти и не замечала, что мне не хватает матери, потому что мне еще много чего не хватало. И у меня был один единственный способ заполнить пустоту — тот самый, которым я воспользовалась. А она, наша Сцилла, — да, она открыла мне тайну своего имени, под страхом смерти, если проговорюсь — у нее есть все, по крайней мере все, что можно купить за деньги. И еще кое-что, чего за деньги не купишь, что дается от бога — она со временем будет ослепительной красавицей…

— Во вторник мне показалось, что это время наступит как раз к четвергу.

— Берегись, ты заставляешь меня ревновать.

— Ее красота — не такой уж большой секрет.

Он сделал знак официанту принести еще кофе. Стопка блюдец на столике росла.

— И у нее большой талант к скрипке. И живой ум, если ты не заметил.

— И она любит мороженое, теннис и флирт с компанией взрослых мужчин. Маленькая сорви-голова!

— Правда, она флиртует. А знаешь, почему?

— Ты, кажется, думаешь, что не знаю.

— Она отчаянно торопится вырасти. Ей необходимо стать взрослой, необходимо найти кого-то, кто ей поможет… от ее отца маловато толку… она мне рассказывала, как перепугалась, когда у нее начались месячные… можешь себе представить, как ей одиноко. Нет никого, кто бы ей объяснил, приласкал, она изо всех сил старается во всем разобраться сама… вот она и расспрашивает меня о жизни, о мужчинах, о тебе и о Максе Худе, о Клайде…

— Скажи, а она знает про тебя и отца?

— Наверняка не знает. Каким ты бываешь идиотом! Она еще не готова вынести такое серьезное разочарование. Она еще не знает, что история мужчин — это история разочарований.

— Не шутя? Ну, может тебе удастся внушить ей это понемногу.

— Может, ей и не придется этого узнать. Никогда не надо терять надежды. Но ей хочется узнать жизнь, и кто станет ее винить?

— Согласен. Так что за история с ее матерью, леди как-ее-там?

— Я знаю только, что у ее матери, как выражается Тони, яркое и скандальное прошлое, которое она усердно культивирует. Маленькая Сцилла думает, что в ней ожидают увидеть копию матери… роскошную и не слишком хорошую женщину… и она с великим трудом играет эту роль. Она еще вряд ли понимает все это, тем более — чего от нее ждут. Вот что с ней творится: она стала сутью жизни для Тони, пытается так или иначе заменить свою мать, пытается защитить его…

— Ох, черт, — вздохнул Годвин, — мне все же сдается, что она правит к тому, чтоб оказаться сутью жизни для всех нас….

Но он, конечно, понимал в происходящем не больше других, и вовсе не чувствовал себя таким крутым, каким старался выглядеть. Позже ему пришло в голову, что тогда он впервые в жизни принял позу. Много позже он понял, что та или иная поза составляют всю его карьеру, и научился определять, чем он стал. Рекламщики называют это «имиджем». Как ни называй, без этого не обойтись.

Все эти соображения явились много позже. А тогда они были по сути компанией ребятишек, строящих самый замечательный воздушный замок и понятия не имеющих, что он вот-вот рухнет. Позже Годвин обо всем этом напишет: как Гитлер уже двигался к власти, и вот-вот должен был разразиться крах двадцать девятого года, который поставит планету на колени. Уже слышны были раскаты дальней грозы, но их нелегко было заметить за полетом Линдберга, и победами Бэйба Руфа, и перспективами, которые открывал человеку Мерль Б. Свейн.

Клотильда беспокоилась и за Клайда Расмуссена.

Начало ее жизни было настолько трудным и скотским, что никого не удивило бы, пойди она и дальше тем же путем. Вытерпев издевательства множества чудовищ, она вполне могла бы сама обернуться чудовищем. Годвин видел в ней, такой, какой она стала, убедительное доказательство бытия Божия.

Когда она не пыталась заменить мать или старшую сестру Присцилле Дьюбриттен, она думала о том, как помешать Клайду Расмуссену снова попасть в беду. Ей хотелось поделиться этой заботой и с Годвином, но для него тема Клайда была болезненной. Первое, что она заметила: Клайд больше не стремился оказаться с ней в постели; ей это нравилось, потому что она знала, как беспокоит Годвина внимание к ней Клайда, хоть он и старался это скрыть, но выводы, основанные на прошлых выступлениях Клайда, внушали опасения. Если Клайд не занимается сексом с ней, то с кем занимается? Надо было подумать, как подойти к этому вопросу; чтобы обсудить его с Годвином, любившим Клайда, как брата, надо было постараться не вмешивать в разговор себя. Поэтому она выжидала более веских доказательств, чем тревожные подсказки интуиции.

К тому же она понятия не имела, что известно Годвину о прежних неприятностях, к которым привели Клайда его маленькие слабости. Говорят ли мужчины о таком между собой? И как бы ей это выяснить? Не могла же она знать о мужчинах всего. В конце концов, ей было всего девятнадцать лет.

Случай представился как-то ночью в клубе «Толедо». Они с Годвином вышли из ее душной комнатки в поисках глотка свежего прохладного воздуха. Тучи лежали на крышах и трубах, и нигде было не сыскать ничего свежего. Пахло неизбежным дождем. Влажная дымка отражала и множила огни кафе. По улицам шли, как по морскому дну. Пещерные глубины клуба «Толедо» хранили прохладу, как естественный ледник, и, спустившись в шумную тьму под Левым берегом, можно было надеяться сохранить здравый рассудок. Они как раз сворачивали к дверям, когда начал накрапывать дождь. Из длинного коридора тянуло холодком. Внизу оказалось, что называется, битком набито — несколько групп американцев и англичан, узнавших о Клайде и клубе «Толедо» из «Геральд». Повинуясь Свейну, который советовал писать все более и более автобиографично, Годвин все чаше упоминал этот клуб, рисуя его как неизменную станцию в своих турне по ночному Парижу. В результате он привлек несоразмерное количество туристов, но Клайду это было только на пользу. Они щедро сорили деньгами и оказывали американскому джазмену восторженный прием. В воздухе носилась идея контракта с американской студией звукозаписи. Знаменитый нью-йоркский отель прислал своего представителя, чтобы живьем доставить Клайда Расмуссена домой. Клайд понемногу осознавал силу статей Годвина, появлявшихся не только в Париже, но и в нью-йоркском издании «Геральд».

— Власть прессы, — говаривал он, улыбаясь своей щербатой улыбкой. — Перо могущественней меча.

Он приближался к вершине мира.

— Вон она, — шепнула Клотильда. — L’Africaine.[38]

Чернокожая девочка сидела у самой эстрады. С ней за столиком сидели двое мужчин, но она молчала, как будто не замечая их. Возможно, люди со студии звукозаписи. Или же кто-то из них — посланец нью-йоркского отеля. Они сидели за столиком, отведенным Клайдом для своих особых гостей. Девочка была тоненькая, одета в очень облегающее и очень простое черное платье. Волосы подстрижены коротким ежиком. Длинные тонкие руки, блестящая черная кожа, как черное дерево, туго обтягивала необычно высокие скулы. Лоб высокий и выпуклый, губы в профиль полные, словно бы надутые. Груди, казалось, не было вовсе. Когда она сидела так, бросая по сторонам быстрые взгляды, в ней только и было женственного, что золотые серьги и золотое ожерелье вокруг шеи, да еще золотая лента браслета у плеча.

Клотильда заговорщицки шептала.

— Та самая. Я ее с ним видела. Несколько раз. Гуляли вдоль Сены мимо лотков. И в кафе. Он как будто нарочно выставляет ее напоказ. Ты был так занят, что не замечал.

— Должно быть, чья-нибудь дочка, — ответил Годвин. — Кого-нибудь из музыкантов. Ей же не больше двенадцати. То есть ты на нее погляди. Никакой фигуры… можно принять за мальчика.

— Но девочка есть девочка. И она и есть новая девушка Клайда.

— Негритянка? Не понял…

— Здесь не Огайо, Роджер.

— Я из Айовы…

Она пожала плечами.

— Многие мужчины высоко ценят негритянок. Особенно в Париже. Exotique. Ты же знаешь, как у Клайда…

Она вопросительно заглянула ему в глаза. Зажгла сигарету, склонилась к нему, поставив локоть на стол. На ней был залихватски сбитый на ухо берет. Крестик на щеке скрывался в тени.

— Что, с негритянками?

— С девочками, — тихонько поправила она.

— Конечно. Он любит, когда они выглядят девочками.

— Какой же ты наивный. — Она порывисто склонилась к нему и поцеловала в щеку. — Клайду нравится, когда они выглядят девочками. Но когда они и есть девочки, нравится еще больше. Такая у него слабость. Своего рода болезнь. — Она затянулась и выдула облачко синего дыма. — Ты меня понимаешь?

Он кивнул. Думать об этом ему не хотелось.

— Но если девочка слишком молода… Вот эта, господи, да ее от мальчика не отличишь, верно? Я хочу сказать, ну, что он вообще в ней нашел? Нет, ты наверняка просто ошиблась.

— Лет двенадцать-тринадцать. Достаточно взрослая.

— Может, она работает в одном из домов? — сказал он.

— Тогда она стоила бы очень дорого. Настоящая модель.

— Ну, Клайд может себе это позволить. Ее.

— А если она не из такого дома… если она чья-то дочь. — Клотильда прикусила губу. — Я боюсь за Клайда. Боюсь, что он снова попадет в беду.

— О чем ты говоришь? В какую беду?

— Ну, не знаю…

— Клотильда! — сказал он.

— Ну, в прошлом году — были неприятности. Если эта девушка из дома — ничего страшного. Но если она правда чья-то дочка… — Она сложила пальцы пистолетом, направила на него указательный палец: — Ба-бах, как в прошлом году.

— Ба-бах, как в прошлом году? Что за чертовщина?

— Только не говори ему, что я рассказала. Дай слово.

— Даю, даю.

— Когда на него такое находит, он теряет голову. В прошлом году это была дочка американского дельца, он познакомился с ней здесь, в клубе, они подружились… говорил, что девочка его соблазнила назло отцу. Может, и так, кто знает? Это не важно. Она ребенок. Отец узнал. Девчонка оказалась гадкая… — Она выразительно пожала плечами, вздернула бровь. — А может, и нет… может, у нее были причины… но она назло выложила отцу, чем занималась… Отец, естественно, взял револьвер и отправился к Клайду, стрелял в него два раза — сильно повредил дверной косяк и перепугал до смерти несколько посетителей. Потом он посвятил в дело тех двух фликов…

— Анри и Жака? — к ужасу Годвина примешивалось легкое удивление.

— Тех самых. Он рассказал им, что сделал Клайд с его дочерью. Изнасилование… похищение… — в волнении она закурила новую сигарету. Пальцы у нее дрожали. — Ты знаешь Анри и Жака? Знаешь, что они за люди?

Годвин кивнул. Она и не догадывалась, как много он знал. Но это была его тайна. Его и Макса Худа.

— Они подстерегли его ночью. Избили. Сломали нос. Рассекли губу. Он много месяцев не мог играть, вот что его напугало… он пришел ко мне тогда избитый, я думала, его рвет кровью, но это все было из губы.

Она вздрогнула, заново представив эту картину.

— Они ему сказали, он еще счастливчик. Сказали, если он еще раз посмотрит на ту девочку, они его кастрируют. Они не бросаются угрозами. Вот поэтому… — Она глубоко вздохнула. — Кто знает, что это за негритяночка. Может, она принадлежит другому мужчине… ревнивому, который за ней присматривает…

Она обхватила себя руками за плечи, словно защищаясь от полного опасностей мира.

— Он видит эту девочку, он снова скатывается в это. Роджер, он спас мне жизнь, а теперь я за него боюсь. Но я не знаю, что делать. Что я ему скажу? Он возненавидит меня, за то что именно я напомнила ему о его слабости.

К тому времени, когда Клайд отыграл первую половину второго отделения, Годвин с Клотильдой потихоньку выскользнули из зала, поднялись наверх, под проливной дождь, под которым все липло друг к другу. Липкая, как сироп, жара дурным запахом висела в ночи. Полотняные навесы провисли, надулись беременными животами и готовы были лопнуть. Годвин отпустил Клотильду одну, ее маленький розовый зонтик покачивался в темноте, как цветок. Дождь барабанил по покинутым столикам на террасах, а народ только что не ломился в двери кафе, торопясь укрыться от ливня. Сигаретный дым выплывал из каждого окна, а дальше по улице слышались звуки аккордеона. Какой-то bal musette. Потные тела в обнимку, переплетенные пальцы. Годвин втянул голову в плечи и рванул через узкую улицу к табачному киоску в подворотне, спрятался под навесом, с которого текло ручьем. На улице ни одной машины. В канавах булькает и журчит вода. Одинокий писсуар в конце квартала стоял, как забытый часовой, которого никакая сила не заставит покинуть пост. Скоро должны были появиться такси, чтобы развезти толпу, выходящую из клуба «Толедо». Таксисты всегда знают, где что происходит, знают Хемингуэя, и Кики, и Джозефину Бейкер, и Фитцджеральда, и — хотите верьте, хотите нет — не далее как две недели назад в пещере клуба «Толедо» побывал даже один член Французской Академии. Годвин не спускал глаз с выхода из клуба, скрытого пеленой дождя, и гадал, чего он, вообще-то, надеется дождаться.

Как только на поверхность всплыли первые пузыри толпы, такси слетелись стаей стервятников, и Годвин, отойдя к писсуару, занял одно, с толстым шофером, отрастившим моржовые усы. Годвин сказал ему, что подождет, и тот снова опустился на вздохнувшее под ним сиденье и рыгнул. Пахло от него так, будто дешевое вино просачивалось из глубин сквозь кожу и одежду.

Годвин следил за дверью. Наконец показался и Клайд, высокий и широкоплечий, в белом двубортном смокинге. Девочка болталась у него на локте, как кукла, которую он собирался, да забыл спрятать в карман. Она смотрела на него, пока он прощался с последними доброжелателями, желавшими иметь право похвастаться, что говорили с мсье Клайдом и видели его чернокожую девочку так близко, что рукой подать, чертовски близко.

Такси подкатило к дверям и остановилось. Клайд вышел под дождь, открыл «даме» дверцу, усадил и сел сам.

— Поезжайте за ним, — сказал Годвин.

Шофер недовольно хмыкнул, однако включил передачу и сдернул задребезжавшую машину с места.

Такси Клайда направилось вниз по Сене и у Нотр-Дама переехало на правый берег, после чего Годвин перестал понимать, где находится. Он узнал Этуаль и Триумфальную арку, блестящую под дождем, но темные улицы были для него неразличимы, пока передняя машина не остановилась перед массивным зданием восемнадцатого века, превращенным теперь в многоквартирный дом. Шофер Годвина с протяжным вздохом затормозил и сидел, цыкая зубом, пока Годвин продолжал наблюдение. Останется ли Клайд на ночь? Что там происходит?

Наконец дверца открылась, Клайд вышел, помог выйти девочке и прошел за ней к подъезду. Они на несколько минут остановились поговорить под коротким козырьком. Затем девочка протянула ему руку, которую Клайд коротко поцеловал, и вошла в подъезд. Клайд вернулся в такси и уехал.

Годвин отпустил такси через пару кварталов и под дождем вернулся в свою квартиру, мечтая не столкнуться с домохозяином. Он не думал, чтобы кому-нибудь — пусть даже Анри с Жаком — вздумалось кастрировать Клайда за то, что он так мимолетно поцеловал девочке руку. Что до прочего, кажется, самозванный сыщик не узнал ничего нового.


В то утро Годвин встретился с Худом в маленьком кафе неподалеку от Люксембургского сада. Оба захватили теннисные ракетки, а на третьем стуле лежала сетка с побитыми мячами. Худ держал в руках «Геральд», развернутую на статье Годвина о посетившей Париж американской наследнице. Она голышом танцевала на столе в каком-то баре, который удостоила своим посещением в компании с несколькими дружками: французом, испанцем, англичанином и греком, хотя, вообще-то, на прогулку она вышла с матросом из Марселя. Она наняла негритянский джаз, который по всему городу следовал за ней, сопровождая музыкой ее эскапады. Париж был очарован. Ночь, говорили парижане, принадлежит Аманде-американке.

Однажды вечером ее представили Годвину, она на несколько дней увлеклась им, и он влился в сопровождавшую ее свиту. Материал был роскошный. Она была так вульгарна, так низкопробна и при том так неподдельна, так невинна и так мила в минуты отдыха.

— Если ты не способен повеселиться, — заметила она, целуя его в темном такси, — и вести себя ужасно, когда тебе восемнадцать, то на что ты вообще годишься, Роджер?

В конце концов Годвин отбился от веселой компании и напечатал хронику ее похождений в трех выпусках под заголовком «Это вам не Золушка».

Когда Годвину подали кофе. Худ оторвался от статьи.

— Читаю про твою подружку Аманду. Ты, должно быть, из сил выбился.

Роджер кивнул:

— Она оказалась для меня как раз в тему. Молодая американка, у которой слишком много денег. Я знаю десятки девушек, которым нравится притворяться такими, но у этой хватило храбрости наплевать на все и сделать то, что хочется.

— Я так понял, она тебе нравится?

— Она ничего. Никаких мозгов, одни инстинкты. У нее, можно сказать, есть вкус к жизни.

— Ты, кажется, на распутье. Послушай добрый совет — не наделай глупостей.

Макс бросил на стол свернутую газету.

— Например? — Годвин непроизвольно ощетинился.

— Ты пишешь, в лучшем случае, умно. Молодо, свежо, с жадностью к жизни… потому что для тебя и в самом деле это все впервые. Ты делаешь выбор за своих читателей, ты создаешь себя таким, каким они должны тебя видеть. Ты хочешь внушить им правильные мысли. А стало быть, и сам должен видеть все в правильном свете.

— А по-твоему, я не вижу?

— Мне вспоминается, как я впервые попал в пустыню, познакомился с первым своим верблюдом, познакомился с Лоуренсом… все было ново, отчетливо и ярко. Я понимал, что со мной происходит… и не успел оглянуться, как решил, что верблюд — самая большая ошибка господа бога, возненавидел пустыню, счел Лоуренса сумасшедшим, из тех, кому нравится причинять боль и терпеть боль; все, что я видел, стало злом и жестокостью, пропиталось кровью…

Он говорил очень тихим, ровным голосом. Отхлебнул кофе, спокойно отодвинул газету, лежащую статьей Годвина вверх.

— А потом все снова изменилось. Я увидел все, как оно есть. Верблюд был просто верблюдом, Лоуренс — отважным человеком, делающим свое дело, в некоторой степени одержимым, конечно. И то, что мы там делали, стоило делать, нужно было сделать, составляло часть гораздо большей картины — прости, я не умею объяснять. Но я смотрю на тебя, вижу, как внезапно меняется твоя жизнь, и не хочу, чтобы ты наделал глупостей… например, увидел все не так…

— Я неплохо справляюсь, — сказал Годвин, — насколько могу судить.

— Боюсь, что нет, если судить по этому.

Он приподнял газету со статьей.

— Это — халтура.

Годвин почувствовал, что краснеет, как от пощечины.

— Ты критик? Я и не знал…

— Каждый человек — критик, так что привыкай. И большинство скажет тебе, как великолепно и красочно написана вся эта чушь насчет Аманды. Если ты станешь их слушать, ты не просто дурак… ты пропал, кончишься, не успев толком начаться.

— Я буду отстаивать то, что написал, перед кем угодно. Я в точности изложил факты, все как есть!

— Да? Ну и молодец. А можно тебя спросить: что дальше? Зачем это все? Зачем тратить умение писать на тех, кто ниже тебя? Ты пишешь, будто ты сам из них, Роджер. Ты восхищаешься безмозглой, пусть даже безобидной девчонкой, которую следовало бы отправить спать без ужина. Господи боже, где ее родители? Подсчитывают дивиденды? Скупают целиком Южную Америку? Девчонка танцует голая, напивается, водит за собой на веревочке этих аристократиков с жидкой кровью, как вереницу цирковых пони… а простодушный, наивный Роджер Годвин разинул рот…

— Ты несправедлив…

— Черта с два! Я говорю как есть, и ты это знаешь. Ты же не репортер, которого послали освещать какое-нибудь дурацкое событие. Ты не стенограф. Свейн позволил тебе застолбить особую территорию — разрешил описывать то, что ты думаешь и чувствуешь. Ты счастливейший человек на земле — о чем бы ты ни писал, тебя слушают. Ты никакой не газетчик, тебя и представить нельзя газетчиком.

— Если не газетчик, кто я, по-твоему, такой?

— Оглядись, парень! Протри глаза! Ты писатель. Невесть откуда, из каких-то потайных источников у тебя в душе или в прошлом прорывается писатель. Это не значит, что ты такой уж умный или, упаси боже, мудрый, это ничего не значит, кроме того, что тебе выпала удача и талант. Тебе посчастливилось оказаться там, где надо, и никогда больше так не повезет за целую жизнь…

— Так какой бес тебя гложет?

— Ты. Я не хочу, чтобы ты растратил все впустую. Не хочу видеть, как ты превращаешься в пустоглазого бытописателя светских хлыщей. Или твоя цель — «Книга мертвых»?

Он медленно улыбнулся, глядя на красного, разобиженного Годвина.

— Мужчине там не место, и ты это знаешь. Не дай себя соблазнить.

— Ну и наглец же ты.

— Ничего подобного, старина. Что мне терять? Если ты из тех малых, которые разевают рот на каждую малютку, которая угостит их шампанским и потрясет голыми грудками, — невелика потеря. А если ты из настоящих, если ты мужчина, ты как-нибудь справишься с тем, что я тут наговорил. Но пора бы тебе сделать выбор. Я просто указал тебе возможные пути. Дерьмо вроде этого, — он постучал пальцем по газете. — Или твое собственное видение Парижа, настоящего Парижа. Вот тот очерк о Линдберге — им мужчина вправе гордиться. А это… право, лучше бы тебе это бросить. Право, лучше.

— Я все думаю о тебе, Макс. И вот что понял: ты — ковбой.

— Ковбой?

— Все эти разговоры о том, что достойно и правильно для мужчины. Надо быть мужчиной. Мужчина поступает так-то и так-то…

Про себя он думал: мужчина сделал бы что-нибудь в ту ночь, когда Анри и Жак убивали калеку в переулке.

— Ну, это дело чести, вопрос гордости. Тем, что ты есть, тебя делает твое дело. Конечно, ты можешь сделать из себя что-то другое. Но тогда нам с тобой не по пути, ковбой.

— А кто, черт возьми, сказал, что я хочу быть с тобой? Я для того добрался от Америки до Парижа, чтоб англичанин учил меня кодексу Запада? С ума сойти.

— Такова жизнь, старина. Постучим малость?

Годвин совершенно не мог потом вспомнить, как шла в тот день игра, зато он никогда не забывал полученного от Макса выговора. К этому тоже требовалось привыкать.


Казалось, он каждый день встречается с новыми людьми, постоянно пишет, сидит в баре под редакцией, превращая заметки в связные фразы, почти не спит, словно он подсел на какой-то наркотик, избавляющий от необходимости сна.

Однажды ночью вся компания: Тони с Присциллой, и Клотильда, и Мерль Б. Свейн, и еще один репортер, и парень из «Таймс» по имени Сэм Болдерстон — отправилась с ним в клуб во дворец Клиши, чтобы послушать, как Лесли Хатчинсон играет на фортепиано и поет неимоверно шелковым голосом. Они услышали тогда несколько новых номеров: «Among Му Souvenirs», «Му Heart Stood Still», «МуOne and Only», танго «Jalousie», «Swonderful», «Thou Swell», «Side by Side», «Strike Up the Band»… Годвин никогда еще не слышал ничего подобного, столь совершенного и таинственного.

По дороге домой ненадолго зашли в кафе, а потом Присцилла умудрилась остаться с Годвином наедине, пропустив Клотильду с Тони вперед.

— По-моему, отец не прочь завести роман с Клотильдой, — сказала Присцилла. — Вам не кажется, что это неблагоразумно?

— Боже мой, ну и вопросы!

— Ну, я же знаю, что вы с Клотильдой друзья, — я, знаете ли, не совсем уж ребенок. Но у вас с ней несерьезно, а для него это было бы хорошо…

— Кто сказал, что у меня с Клотильдой несерьезно?

Присцилла хихикнула и зашептала:

— Вы только к себе по-настоящему серьезно относитесь.

— О, так ли? И кто вам это сказал?

— Вы не поверите, сколько всего я могу сообразить сама. Но говоря о моем отце: сегодняшняя прогулка ему на пользу, и вы же видите, как ему с ней хорошо. Это, конечно, из-за моей матери, она у него прямо как жернов на шее. Вы много слышали разговоров про мою мать?

— Не так уж много. Кто-то, помнится, назвал ее яркой.

— Угу. Могла быть и я, — сказала она.

Уже у калитки она на минуту задержала его.

— Завтра придете на чай, Роджер?

— Если смогу.

Она медленно улыбнулась. В листве играл ветерок.

— Вы сможете. Чай со мной и бильярд с папой.

И повернулась к Клотильде.

— Доброй ночи, Клотильда.

Тони Дьюбриттен улыбался взрослым манерам дочери. Он снисходительно подмигнул Годвину. Кажется, он совсем забыл о случайной встрече у двери Клотильды. Может, это случилось и не с ними. Годвин задумался, часто ли они теперь встречаются, но тут же отмел эту мысль. Какая в сущности разница?


В то лето Годвин чуть ли не каждый день заходил к Дьюбриттенам. В доме всегда было прохладно, сумрачно и спокойно, независимо от того, что творилось с Парижем за стеной сада. Часто появлялся и Худ. Тогда они играли в бильярд, или просто сидели и разговаривали, потягивали бренди с содовой или лимонад, и слушали, как гудят в саду насекомые. Где-то вдалеке слышалась скрипка Присциллы, играющей упражнения, и, слава богу, играла она совсем неплохо. Возможно, в это время другие бездельники слушали, как те же этюды играл Фриц Крейслер. В манере Присциллы была теплота, какую не часто услышишь у таких молодых исполнителей. А если она не играла, чувствовалось, как она двигается где-то в глубине безупречных полутемных комнат в своем летнем платьице — меняет цветы в вазах, а временами выглядывает к мужчинам, чтобы спросить, не нужно ли им чего. Годвин украдкой подглядывал за Худом и видел, как тот провожает ее взглядом, и что-то, похожее на отчаяние, отражается на его лице. Или это было желание? Годвин прекрасно понимал, что Макс Худ совершенно не похож ни на кого из знакомых ему людей — очень во многих отношениях.

Иногда Дьюбриттен с Худом отправлялись куда-нибудь вместе — к своему брокеру, или на скачки, или на какие-то туманные деловые встречи, а Годвин и Присцилла выходили в сад, где плескался фонтан, и усаживались в шезлонги почитать. Годвин читал «Красное и черное», а она это, понятно, уже прочитала и теперь осиливала «Мидл марч» Троллопа и Теккерея. Жившие в доме кошки разваливались рядом с таким видом, словно не заснуть для них было великим подвигом. Шевелились они только для того, чтобы передвинуться на солнышко, да еще потянуться и зевнуть. У выкрошившегося основания фонтана понемногу собиралась пыль. В тени порхали мелкие птицы. Годвин нередко брался писать, отложив Стендаля в сторону. Он всегда замечал, если Присцилла наблюдала, как он работает, но ему это не мешало.

Он тоже следил за ней, иной раз глаз не мог оторвать. Отчасти оттого, что знал, как думает о ней Худ, отчасти потому, что сам пытался определить для себя, что же в ней такое есть, что позволило ей занять так много места в жизни каждого из них, а отчасти потому, что с каждым новым днем она казалась ему все красивее.

Она приносила ему чай со льдом, и ловила на себе его взгляд, и улыбалась, словно дозволяя ему смотреть, сколько захочется. Иногда он замечал ее ресницы, какие они длинные. А иногда волну недавно уложенных волос, срезанных чуть ниже уха под таким углом, что напоминали лезвие ятагана. Иногда, как она выходит на свет из тени дома, и одного этого было довольно, чтобы заставить мужчину пойти на все… даже писать стихи.

Она всегда просила его прочитать написанное, и слушала, склонив голову, кивая или хмурясь, как он читает о Хемингуэе, или о Хатче, или о Шевалье, или об американцах, играющих в теннис в парке под взглядом памятника Виктору Гюго, взирающего на их упражнения.

Однажды, когда они особенно поздно засиделись ночью, а день выдался особенно тихий и жаркий, он сидел в полусне, уронив на колени «Красное и черное», и его выдернул на поверхность звук ее голоса. Она заговорила о своей матери. Без особенных причин. Просто начала:

— Мою мать зовут леди Памела Ледженд. Очень старый род из Бука. Она делает вид, что ей безразлично, но никогда не забывает об этом, это входит в ту игру, которую всегда ведем мы, англичане.

— Бук — это где?

— Букингемшир. Букингемские Ледженды, знаете ли, почти легенда. Совсем несмешная шутка, но леди Памела в глубине души принимает это очень серьезно. Ледженд воевал с Веллингтоном, и Ледженд плавал с Нельсоном, и какой-то Ледженд повел шестьсот своих людей в Долину Смерти и бог весть куда еще — кто-то из Леджендов даже участвовал в «войне за ухо Дженкинса».[39] Леди Памела Ледженд немножко не такая выдающаяся… она не желает признавать разницы между «прославленной» и «пресловутой». Я и то понимаю, а мне всего четырнадцать. Она очень красивая, и очень любит то, что называют «нескромностью», а для отца это довольно тяжело. Бедный отец. Он бывает таким милым. Кто-то однажды сказал, что у старика Тони кровь такая жидкая, что ему все равно, кто валяет его жену, лишь бы ему самому не пришлось. Это не для моих ушей говорилось, просто кто-то из старых соседей по поместью обмолвился, друзья семьи… я толком не понимала, что это значит, пока не подросла.

— Не очень-то это, должно быть, приятно и для вас, и для вашего отца.

— О, для леди Памелы люди всегда находят оправдания… Одна нескромность — трагедия, две — бесчестье, а вот если их совершаешь дюжинами, это становится твоим стилем. Это мне Макс Худ сказал — забавно, да? Это правда, Роджер?

— Похоже на правду. Но я не специалист.

— А вы злопамятный?

— Вообще-то, я скорее из тех, кто живет и дает жить другим. Легкомысленный.

— В прошлом году Тони пришел домой и застал леди Памелу «на этом» — мы с вами понимаем, что это значит, да? — с ее кузеном Марком Леджендом, на бильярдном столе — это было у нас дома в Белгрейвии. Ну, тут уж и Тони взорвался… Я спала наверху, услышала шум, выглянула в окно и видела, как он вышвырнул ее и Марка на Итон-сквер. Асам стоял в дверях и кричал, что она «потаскуха, просто-напросто дешевая шлюха»… Я подглядывала, ничего не могла с собой поделать. Мать стояла на мостовой и плакала — наверняка от злости — в порванном платье, а у Марка нос был разбит в кровь, и он все вопил, что отец разбил ему очки…

Присцилла рассказывала негромко, и казалось, все это ее не слишком задевало, словно она проговаривала вслух слова, которые давным-давно выучила наизусть. Однако рассказ этот в устах дочери звучал настолько печально, что Годвин, чтобы не смотреть на нее, стал следить за преувеличенно осторожными движениями кошки, крадущейся к прыгавшей в тени птице.

Потом она перестала плакать, подняла взгляд на отца и сказала: «Уж только не дешевая, милый мой Тони, поверь мне, очень не дешевая — и лучше меня у тебя никогда не будет». Тут она увидела меня в окне спальни и помахала мне, так снисходительно, будто бы ничего особенного и все в порядке. Но в домах на площади начали зажигаться огни, шум разбудил людей… и она села с Марком в его «бентли», и они уехали. С тех пор я их не видела.

Она наконец замолчала, и он взглянул на нее. На щеках у нее повисли две слезинки, она их не смахивала, будто не замечала. Что-то заставило его протянуть руку и снять их кончиком пальца. Она вцепилась в его руку, прижалась к ней лицом, и он почувствовал поток теплых слез. Она подошла и опустилась на колени рядом с его креслом, спрятала голову у него на груди и расплакалась. Он гладил ее густые волосы и снова и снова повторял шепотом, что все будет хорошо, все будет хорошо.

Глава пятнадцатая

Роджер Годвин был вполне уверен, что к концу вечеринки, которую Тони Дьюбриттен устроил в честь Дня Бастилии, он начал понимать, как обстоит дело. С того вечера все переменилось. Время делилось на «до вечеринки» и «после вечеринки». А во время ее все соглашались, что это была лучшая ночь того лета. Без исключений.

Безусловно, вечеринка оказалась великой победой Присциллы. Она не просто играла роль хозяйки дома — она сама все обдумала и устроила, разослала собственноручно написанные приглашения, заказала украшения и цветы, составила меню и пригласила прислугу на вечер. Она была великолепна, она так и сияла. Годвин был потрясен тем, как мгновенно она отбросила детство, превратилась в женщину, произведение — изысканнейшее произведение — таинственной работы времени.

Она встретила Годвина у садовой калитки. Ветви деревьев были унизаны китайскими фонариками, сквозь распахнутые двери дома видно было сияние свечей. На фоне праздничного освещения она казалась темным силуэтом, короткие волосы подчеркивали стройную шею, и она плавно помахала ему рукой в знак приветствия. Кто-то играл на рояле, теплый ветер разносил звуки по саду. Фонарики чуть раскачивались в такт музыке. Она протянула ему руку. Ладонь была влажной от волнения.

— Ох, как хорошо, что вы пришли. Скажите, что все пройдет как надо, Роджер! Ох, лучше бы я не бралась… ведь обойдется, да?

На ней было короткое розовато-лиловое платье из шелковистой материи. На плечах его вместо лямочек удерживали тонкие шнурки. Набиравшие женственную округлость бедра туго натягивали ткань, так что она облегала плоский живот и обрисовывала ноги. И все же ей было только четырнадцать, уверенность в себе еще не пришла к ней, и она оставалось одним из тех очаровательных созданий, которые, взрослея, еще наполовину играют взрослых.

— Все будет замечательно, ручаюсь, — сказал Роджер.

— Я так волнуюсь, просто на месте не стоится. Вы лучше проходите в дом и познакомьтесь с музыкантом. — Она улыбнулась ему и направилась навстречу следующему гостю.

Надо отдать ей должное, она в самом деле совершила чудо. За роялем сидел Хатч: своей невозмутимостью, спокойной улыбкой и английским выговором он являл собой олицетворенный стиль, светскость и искушенность. Сколько парижан мечтали залучить его к себе на этот вечер — а удалось это Сцилле! Когда она поднесла ему бокал шампанского, Хатч подмигнул Годвину:

— Прекрасная мисс Дьюбриттен, — сказал он, — умеет устраивать приемы. Настоящие приемы! Я вам скажу, Рэй, люди еще будут говорить об этой девушке…

— Надеюсь, что так, — перебила она, заливаясь краской.

Позже, когда гости уже собрались, к Годвину, стоявшему у перил балкона, глядя сквозь высокую дверь на танцующих под наигрыш рояля, подошел Дьюбриттен.

— Хорошо проводите время, Годвин? А где ваша приятельница Клотильда?

— Собиралась вскоре появиться. Она еще должна выпить с кем-то из старых друзей.

— Знаете, я готов лопнуть от гордости за свою дочь.

— Трудно вас винить. Все просто изумительно.

— Мы с ее матерью такого напутали… кто бы мог подумать, что вся эта несуразица окупится Присциллой? Жизнь полна неожиданностей. Иной раз выдаются и приятные. Вы привязаны к Присси, верно?

— Еще как.

— Я, знаете ли, иногда беспокоюсь.

— За Присциллу?

— В некотором смысле. Беда с моим мотором. Хотелось бы продержаться, пока она станет взрослой и самостоятельной. Тогда она получит приличные деньги. Сможет обойтись без старика-отца. Но я не хочу оставлять ее, пока она еще ребенок. Вот и беспокоюсь немножко. Но эта ночь, какая чудесная ночь! Не правда ли, она отлично справляется?

Многие из гостей были незнакомы Годвину, зато он с радостью заметил среди них Мерля Свейна, за которым бродил хвостом круглолицый очкастый сотрудник «Таймс» — Сэм Болдерстон. Лицом Болдерстон напоминал одновременно херувима и хитрого лиса, очки у него запылились, и он успел подцепить на галстук что-то липкое. Годвину при виде его вспомнились страховые агенты, каких он часто видел дома. Болдерстон хорошо знал Париж, а французов пренебрежительно именовал не иначе как лягушатниками. И любил поговорить о политике — предмете, в то время мало интересовавшем Годвина. Оба направились к Годвину, и между ними шла Клотильда.

— Смотрите-ка, какая у нас находка, — хитро улыбнулся Болдерстон. — Ваша королева лягушатников!

Она взглянула на Сэма так, словно не понимала английского, а Годвина, взяв под руку, чмокнула в щеку.

— Столкнулись с ней у дверей, — пояснил Свейн. Он обливался потом. — Здорово придумано, — продолжал он, озирая празднество, — эти цветные огоньки на деревьях. Сэм обычно к этому времени уже валяется под стойкой бара. Я решил, что ему полезно будет взглянуть, как ведет себя английское общество за границей. Это же не человек, а измазанное в чернилах несчастье.

Болдерстон уставился на что-то в дальнем конце комнаты.

— Господи Иисусе, это и есть маленькая Дьюбриттен?

— Наша хозяйка, — кивнул Годвин.

Клотильда деловито добавила:

— Великолепно держится, верно?

— Я бы сказал, сражает наповал. Первое, что приходит в голову, — что ей бы в кино сниматься. — Болдерстон широко улыбнулся. — Я просто обязан перекинуться словечком с юной леди. Надеюсь, кто-нибудь ее сфотографирует.

Он потрусил прочь, и Свейн, проводив его взглядом, глубоко вздохнул.

— Ну вот, у Мерля Б. Свейна гора с плеч, — сказал он.

Потом Клотильда пела под аккомпанемент Хатча, а когда она вытащила Годвина танцевать, то была так хороша, что и он почувствовал себя почти приличным танцором.

— Только медленный, — предупредил он, — никаких чарльстонов.

Она расхохоталась:

— Вы слишком уж озабочены тем, как выглядите, мсье.


Годвин стоял на затененной площадке лестницы, и у его ног кто-то сидел на ступеньках, когда Макс Худ вошел и молча встал с краю, наблюдая за весельем. Годвин, скрытый сидевшими перед ним гостями и расстоянием, почувствовал, что в сиянии свечей впервые видит Героя.

Сейчас Худ был сверхъестественно красив. В превосходно сидящем смокинге с черным галстуком, покрытый ровным загаром, какой дает теннис, рыбалка и верховая езда в Булонском лесу. Почему-то, глядя на эту картину, Годвин невольно улыбнулся: Макс Худ неподражаем, но и у него в конце концов есть проблемы. Спускаясь по лестнице, чтобы подойти к Худу, он ощутил в себе чувства, которые можно было назвать только братскими, — конечно, это звучало так, будто он разнюнился, да он и в самом деле разнюнился, но ничего не мог с собой поделать, и черт его возьми, если знал, отчего.

Худ представлял собой загадку: он был таким тихим, таким молчаливым, но при том он привлекал к себе, лишал сил, превращал тебя в участника тайной, загадочной игры, которую вел. Он оказывал на Годвина такое действие, что Годвин стал добиваться его одобрения ради самого одобрения. Ему хотелось быть достойным дружбы Худа. Ему хотелось сравняться с этим человеком. Эта цель представлялась недостижимой, и все же Худ, кажется, считал Годвина своим другом. Годвин этого не заслужил: это была незаслуженная милость. А ему хотелось ее заслужить, хотелось стать достойным в глазах Макса. Но как?

Они завели разговор, выпили шампанского и говорили свободнее, чем когда-либо прежде. Когда же они разошлись, Годвин не сумел сразу выкинуть его из головы и непроизвольно провожал взглядом. Почти весь вечер Макс провел в одиночестве, наблюдал за праздником со стороны или играл с кошками в саду, и лицо его оставалось непроницаемой маской. Что-то тревожило мысли этого человека.

Однажды он краем глаза заметил, как Худ приблизился к Присцилле и втянул ее в обычный обмен любезностями, несомненно, поздравляя с удачным праздником. Она внимательно слушала. Он улыбался как всегда сдержанно, а потом пригласил ее на танец, и она кивнула. Они двигались очень медленно, более или менее соблюдая ритм, и, кажется, больше молчали. Он упрямо смотрел ей через плечо, не меняя выражения лица, но держал ее твердо — не слишком близко — как-никак, она еще хрупкая девочка, не женщина — и когда танец закончился, она застенчиво улыбнулась ему, а он поблагодарил ее легким поклоном и, словно освободившись от чар, она отвела взгляд и снова обратила все внимание к гостям.

Годвин слушал, как Свейн с Болдерстоном обсуждают сравнительные достоинства бейсбола и крикета, когда почувствовал, как кто-то тронул его за локоть. Присцилла за руку отвела его в сторону. Время шло к полуночи, но веселье только разгоралось. Ее глаза сияли. Годвин видел в них отражение огоньков свечей. Она была счастлива, все еще волновалась и нервничала, но это было радостное волнение. Она справилась. Лучшей вечеринки и пожелать невозможно.

— Не слишком ужасно? Скажите честно, Роджер.

Она смотрела на него круглыми глазами.

— Это сенсация, мисс Дьюбриттен, и вам это известно.

— Правда мило?

Она смущенно втянула голову в плечи и восторженно огляделась вокруг, став вдруг просто маленькой девочкой, допоздна засидевшейся с гостями.

— Всем хорошо, и мне самой ужасно весело. Я так рада за отца… он даже позволил мне выпить бокал шампанского.

— Сцилла…

— Спасибо, что вы сегодня называете меня Сциллой.

Огромные глаза заблестели.

— Сцилла, я должен сказать вам кое-что прямо сейчас… нет, выслушайте. Вы такая, такая… вы красивая. Вы… не похожи ни на кого, кого я знаю. Честно говоря, я малость столбенею от вашего вида…

Он задохнулся и сообразил, что ничего толком не сказал.

— Очень мило с вашей стороны так говорить. Немножко кружит голову, но очень мило. Но если я так… прилично выгляжу… почему вы не хотите со мной танцевать?

— Ну, я не слишком хорошо танцую…

— А я просто ужасно, совсем не умею. Давайте притворимся, Роджер. Потанцуйте со мной.

Она вывела его в сад, под китайские фонарики, и они потанцевали немного на пыльных плитках у шелестящего фонтана, где так часто читали днем. Хатч исполнял один из самых модных номеров сезона, ласково мурлыча слова:

Убийство в лунном свете,
Неразрешимая тайна.
Амур нас признает виновными
В предумышленной любви…
— Макс Худ в вас просто влюблен.

— Я знаю.

— Знаете?

— Ну, девушки такие вещи угадывают.

— И часто это с вами случается?

— Конечно, нет, Роджер. Мне всего четырнадцать, глупенький. Но, я думаю, это уж так устроено.

— Как устроено?

— Так, что во всех девушках это есть от рождения.

— Он мне говорил… может быть, не стоило бы вам говорить…

Он сам не знал, зачем вздумал рассказывать ей. Чтобы предостеречь? Но и в этом он не был уверен. Может быть, он боялся, что она причинит Максу боль. А может быть, за него говорило шампанское.

— Я понимаю. Он очень застенчивый. Он мало имел дело с женщинами. Вы знакомы с его женой?

— С женой?! С какой женой? Вы сказали — с женой? У Худа — жена?

— Она больна, насколько я понимаю. В санатории в Швейцарии.

— Туберкулез?

— Надежды, как я слышала, почти нет.

— Да… очень жаль. Но Макс к вам так относится…

— Тут нет ничего такого, Роджер. У вас такой встревоженный вид!

— Он вам в отцы годится.

— Но он же мне не отец! И при чем тут возраст? Не очень-то вы романтичны, по моему мнению. Ему еще сорока нет… — она уже дразнила его.

— Меня не его возраст тревожит, Сцилла.

— Ну, тогда…

— Ваш возраст.

— Ох, Роджер, не надо волноваться. Со мной все в порядке. К тому же Макс Худ — безупречный джентльмен. Ему можно доверять.

И она стала напевать, опустив голову ему на грудь:

Убийство в лунном свете,
Неразрешимая тайна…
Примерно часом позже, около часу ночи, Макс Худ вышел из сада на заднем дворе с очень обеспокоенным лицом. Углы его губ и глаз были напряжены, лицо влажно от испарины. Заметив Годвина, он смущенно пригладил волосы ладонью и вытер лоб. Усилием воли вернул лицу обычный вид и выдал свою безупречную заученную улыбку. Снова человек-загадка.

— Слушай, старик, ты не видел нашу хозяйку? Присси? Мне пришло в голову, что уже поздновато, вот я и решил ее разыскать, поблагодарить за чудесный вечер… нигде не нашел. А где только не искал. Словом, старик… — он покачал головой и облизнул губы, — ее нигде нет.

— Ну, где-то она должна же быть. Ты на кухне смотрел?

— Не додумался.

— Наверное, там. Посмотрим.

Годвин шел за ним по коридору к кухне, а сам думал только об одном: у Худа жена! Самая мысль казалась невероятной… У Макса Худа жена, больная жена, жена в туберкулезном санатории в Швейцарии, и она умирает… Да уж, никогда не знаешь… И почему он никогда о ней не говорил? И какого черта он влюбляется в Присциллу, если у него есть жена, умирающая там или нет? Годвину подумалось, что стоило бы обсудить это с Клайдом, Клайд лучше понимает, как у них тут принято в этой части света. Может, Клайд что-нибудь объяснит.

Они не нашли Сциллу ни в кухне, ни в спальне наверху, ни в винном погребе. Тони играл в бильярд и пил бренди с Сэмом Болдерстоном. Он вполне резонно предположил, что она пошла попудрить нос. Или шампанское ударило ей в голову, и она прилегла вздремнуть где-нибудь в уголке, куда они не догадались заглянуть.

Годвин поднялся вслед за Худом на третий этаж, потом, по узкой полутемной лесенке — на четвертый.

— Погоди минутку, — сказал Годвин и, задыхаясь, прислонился к стене. Над ними была одна темнота. — Здесь ее не может быть. Жара, хоть индейку запекай.

Жгучий пот вдруг пролился ему в уголки глаз. Смятая рубашка прилипла к спине. Он схватил Макса за руку. Под пальцами чувствовалось железо.

В темноте он не видел лица Худа, но ему почудилось, что он что-то слышит. Годвин напряг слух:

— Что такое, Макс?

Макс Худ всхлипывал: глухой, влажный, придушенный звук. В темноте прозвучал его шепот.

— Я сделал дурную вещь, Роджер. Чертовски грубо поступил. Понимаешь, не знаю, что делать. Ты меня понимаешь, старина?

— Не очень-то понимаю.

Ему хотелось сбежать из этой душной темноты. Здесь пахло камфарой и сухими цветами, и мышами, как дома на чердаке — запах жаркого лета.

— Уйдем отсюда, Макс, мне нечем дышать.

Годвин начал спускаться по узким низким ступеням.

Клещи сомкнулись у него на плече.

— Черт, Макс, я ни черта не вижу!

— В том-то и дело, старик, — продолжал шептать в тишине Макс.

Очень издалека слышался рояль.

— О чем ты, Макс? Что стряслось? В чем дело?

— В темноте. Я свалял дурака. Не хочу говорить об этом при свете.

Макс сдавленно хихикнул.

— Я не трус, можешь поверить на слово. Если что надо сделать, я это делаю. Никогда не уклонялся от долга. Но тут… это… я сделал ужасную вещь… Надо бы извиниться… Штука в том, что не знаю, как… Чертов дурак, не сдержался… Черт! — Он закашлялся. — Теперь страшно жалею, что тебя втянул. Ты уж меня прости, старик… Чувствую себя дурак дураком. Видал людей, которые не способны принять выговор по службе, понимаешь ли. Теперь и сам себя так чувствую.

— Слушай, я совершенно не понимаю, о чем ты толкуешь, и, честное слово, Макс, не могу я больше здесь быть… давай-ка спустимся, ты соберешься с мыслями и…

— Ради бога, Роджер… я ее поцеловал. Я ее поцеловал!

— Кого? Ведь не… Ох, Макс…

— Присциллу. Мы вышли с ней в сад, играли с котятами, она подняла одного к лицу, он лизнул ее в щеку… я будто ума лишился! Никогда со мной такого не бывало. Сам не понимаю.

Он понемногу успокаивался, и Годвин свел его вниз на площадку второго этажа. Лунный свет сочился в окна по обе стороны длинного коридора. Худ, судя по лицу, оставался в полуобморочном состоянии. Остекленевший, бессмысленный взгляд…

— Я взял у нее котенка и опустил на скамеечку, а она взглянула на меня так странно, и я взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы… меня словно молнией ударило… я вдруг страшно возбудился, и она это поняла… потом я прервал поцелуй и шагнул назад, я, должно быть, выглядел, как этот чертов призрак оперы, онемел оттого, что натворил… она только глянула на меня, и я забормотал, что виноват, что мне ужасно жаль, а она знаешь, что сказала, Роджер? Ты не поверишь… она сказала: «Все в порядке, Макс, не надо волноваться». Я хочу сказать, что за существо!

Макс качал головой, привалившись к высокому сосновому шкафу.

— Ну что ж, — сказал Годвин, — забудь. Она понимает. Она на тебя не в обиде. Это все шампанское натворило, Макс. Летняя ночь, танцы, праздник, шампанское…

— Но я не хотел останавливаться, — тихо сказал Макс. — Я чувствовал в ней женщину, губы были женскими, я прижимал ее к себе… я желал ее. Она же ребенок!

Последние слова прозвучали сдавленно и хрипло. Он сдерживался из последних сил. Сейчас он был вне себя.

Годвин еще не мог принять того, что произошло. Но все так и было: Макс сделал то, что сделал, и был страшно потрясен своим поступком. Может быть, вспомнил и о жене, но хуже было другое: Сцилла еще ребенок.

— А теперь я не могу ее найти, — говорил Худ. — Что с ней? Куда подевалась? Я должен ее найти…

— Послушай меня, Макс. Мне кажется, это не так уж срочно. Ты сейчас не в себе. Слишком взволнован. На твоем месте я бы пока держался от нее подальше. Я хочу сказать, до утра. Она знает, что ты чувствуешь себя виноватым, и довольно. По правде сказать, сдается мне, наша маленькая Присцилла куда взрослее, чем мы думаем. Я уверен, что она понимает. Ручаюсь, она и не подумает на тебя обижаться. Вечеринка есть вечеринка. Не раздувай дела, Макс, не так все страшно.

— Как раз очень даже страшно, Роджер. Ты не понимаешь. Может, она и понимает, но ты — нет.

Он зажег спичку, чтобы прикурить, огонек отразился в его неподвижных глазах.

— Мне больше нельзя оставаться с ней наедине. Вот так просто. Я бы опять это сделал, я мог бы пойти и дальше… нельзя рисковать. Неужели не понимаешь? Если я и мог на что-то надеяться, теперь все погибло.

Годвин кивнул, хотя вряд ли что-нибудь понимал. Главное, что он понял: что Макс Худ был не просто «почти влюблен» в Присциллу Дьюбриттен.

И честно говоря, бедолагу не приходилось особенно винить.


Почему-то Годвин никак не мог заставить себя уйти. Возможно, он ощущал некое волшебство, осенившее этот праздник.

Многие гости так же как он не могли уйти в ту ночь, оторваться от соблазнов музыки, шампанского, компании и огоньков свечей, колеблющихся на ночном ветру. Годвин один сидел в саду под разноцветными огоньками, полускрытыми листвой, ерошил пальцами мягкую шерстку пары котят, и тут появилась Сцилла. Было, верно, уже часа три ночи, он засыпал, веки сами опускались на глаза. Фонтан напевал колыбельную. Мысли его блуждали. Он услышал, как щелкнула уличная калитка и петли тихонько скрипнули, когда она открылась.

Она вошла, бледная в сливочном лунном свете, поправила элегантный локон у уголка глаза. Увидела Годвина и солнечно улыбнулась ему, и тут же прикрыла рот ладошкой, когда улыбка перешла в зевоту. Прислонилась к чаше фонтана, глядя на него.

— Вы спали, — сказала она.

— Вы в порядке?

— Конечно. Почему бы и нет?

— Мы с Максом вас обыскались.

— Зачем?

Он пожал плечами:

— Макс хотел попрощаться и поблагодарить вас за праздник. Забеспокоился, когда не сумел вас найти.

— О…

Ее пальцы вцепились в край старого фонтана.

— Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? Вы такая бледная.

— Чуточку голова кружится.

Она опустила глаза.

— Столько волнений… У меня маловато опыта в таких делах.

— Так где же вы были?

Он все представлял, как Макс целует ее, держа ее лицо в ладонях. Он не знал, что и думать. Просто так уж вышло.

— Я очень разгорячилась… Все эти свечи, запах воска, шампанское. Захотелось прогуляться, вот я и сбежала потихоньку. Столько народу, я думала, никто не заметит. Прошлась немножко, посидела в парке.

— Ну, вы заслужили передышку, — сказал Годвин.

Поднявшись, он потрепал ее по плечу.

— Я тоже что-то засиделся. Пора идти.

Она повернулась и вместе с ним прошла к калитке на улицу. Они стояли рядом, когда из темноты вынырнула знакомая фигура. Клайд Расмуссен.

Он взмахнул широкой ладонью:

— Привет, приятель. Как прошел бал, моя дорогая? Я опоздал?

Он хлопнул Годвина по спине, а Присциллу чмокнул в лоб.

— Большой успех, — откликнулся Годвин, — но мы уже решили, что с нас хватит.

— Эй, продержитесь еще малость. Я рабочий человек, вы же знаете.

— Времени еще хватит, — сказала она. — Заходи, выпей шампанского. Хатч еще здесь.

— Этот бес! — Широкая щербатая ухмылка.

— Идите вдвоем, — сказал Годвин.

— Роджер, это ты? Я думала, ты уснул.

Из-за фонтана появилась Клотильда.

— Уходишь без меня?

— Я и пришел без тебя.

— Ну, так просто не отделаешься.

Она поцеловала его в щеку.

— Какой успех!

Это относилось к Присцилле.

— Вечер, который каждому запомнится навсегда, — добавил Роджер.

— Ну, дайте мне хоть глазком взглянуть, пока он не стал историей, — взмолился Клайд. — Ведите меня к радостям жизни, юная леди.

Она послушалась, а Клотильда взяла за руку Роджера Годвина и повела его домой, в постель. Но засыпая, он думал о Максе Худе.


После той ночи Годвин решил, что все понял, хотя на самом деле ничего он не понимал.

Странное дело, он чувствовал, что устал от всей компании. Действительно, они его замучили, и он не знал, что с ними со всеми делать. Макс Худ с его жаждой, стыдом и отчаяньем — все из-за Сциллы; Клайд с его страстью к очень молодым дамам, в данный момент к юной африканке, которая, может быть, держала его за яйца и вела прямиком к большим неприятностям. Как ни странно, он устал даже от Сциллы, которая занимала слишком много места, дьявольски много места в жизни каждого из них: двусмысленная роль девочки-женщины, которую она играла, утомила его, потому что он не знал, как ее понимать, не знал, какой ценой это дается ей. И он предпочел держаться подальше от всей компании и от элегантного дома с котятами и фонтаном и с пачками книг у полотняных кресел. Он виделся только с Клотильдой, с головой ушел в работу, писал по тысяче слов в день о Париже и его обитателях и о том, как он их видит.


Обед с Маршаллом Хакером из издательства «Бони и Ливерайт» длился почти четыре часа. Подписание контракта привело Годвина в чрезвычайно приподнятое настроение. Он отправился домой пешком самой долгой дорогой, свернул к знакомой двери и, убедившись сперва, что Клотильды в квартире напротив нет, решил пригласить Клайда выпить. Новости: Маршалл Хакер, обед у «Фуке» и контракт с «Бони и Ливерайт» — так и рвались из него. Они стали свидетельством, доказательством, что все это лето не было затянувшейся галлюцинацией.

У двери Клайда он из вежливости постучал и тут же вломился внутрь с криком:

— Клайд, Клайд, где ты…

Колени у него подогнулись, словно от удара дубиной по голове, или от сердечного приступа, или от самого страшного в мире зрелища. Сердце остановилось, и он чувствовал, как кровь отхлынула от лица. Потом его охватила жаркая вспышка стыда, и захотелось бежать прочь, но он словно прирос к полу. В животе стало пусто, как при спуске на скоростном лифте. Сквозь кожу пробился холодный пот. Все это происходило одновременно.

Голый Клайд стоял коленями на полу спиной к Годвину. Лицом он зарылся между ног женщины, обхватившей ляжками его голову и вцепившейся пальцами в его щетинистую шевелюру, чтобы заставить прижаться плотнее. Слышалось только ее дыхание: сухое гортанное дыхание, прерывавшееся, когда она толчком откидывалась на спинку кушетки, а потом снова тянулась к нему.

Годвину показалось, что он смотрел очень долго. Дневная жара вливалась в комнату, задернутые занавески шевелились, в комнате было сумрачно и пахло цветами.

Ее глаза смотрели в глаза Годвину. Смотрели не слишком прямо, пьяный от страсти взгляд уплывал, щеки ее разгорелись, голые маленькие груди с крупными твердыми сосками покрывал горячий пот. Она была на краю оргазма, рвалась к нему, и он увидел, как она наконец отпустила его взгляд, и прежде, чем он мог бежать, прежде, чем кто-то мог что-то сделать, она достигла пика, тихонько застонала, прикусила губу, чтобы удержать крик, когда тело ее судорожно выгнулась, словно хотела покончить с этим и не могла, не могла ни замедлить, ни справиться с этим, и продолжала стонать в перерывах между порывистыми глотками воздуха, и ее огромные глаза медленно вернулись к глазам Годвина, а судороги ослабли и прекратились, и тогда она отстранилась, накинула на себя халатик, подтянулась, придерживаясь за спинку кушетки, тихо сказала что-то Клайду, прикрыла влажный темный треугольник лобковых волос, подтянула под себя ноги и села в подчеркнуто скромной позе, а Клайд обмяк, осел на пол, прикрывая пах полотенцем, лицо и губы у него блестели, и тут он увидел Годвина, и застонал, выругался, закатил глаза, словно взывая к Всемогущему о милости.

— Merde,[40] — шептал он, — проклятье… — и больше не находил слов. Сидел, странно перекосившись, как огромная сломанная кукла.

Годвин снова взглянул на женщину на кушетке, молясь про себя о чуде, чтобы ее здесь не стало или чтобы это была не она, не Присцилла Дьюбриттен.


Они сидели в полутьме, каждый смотрел в пространство, каждый ушел в кокон пережитого потрясения, словно всех их оглушил, ослепил и лишил способности защищаться ужасный взрыв. В голове у Годвина было пусто. К его чести, ему ни на минуту не пришло в голову, что друзья его предали. То, что происходило между Присциллой и Клайдом, к нему не имело отношения. Не имело, пока он не вошел в эту дверь. Но ему было одиноко. Он был не слишком уверен, что сидящие рядом люди ему знакомы. Скоро он должен был это выяснить, но пока был не слишком уверен.

Спустя какое-то время Присцилла вышла на кухню, выжала несколько лимонов и принесла на подносе графин с лимонадом и стаканы. Они слышали, как она, вернувшись в кухню, колет ножом лед. Первый стакан Годвин выхлебал чуть ли не в один глоток, а потом сидел, прихлебывая и пытаясь привести мысли в порядок… стараясь хоть о чем-то подумать. Рано или поздно кто-то должен был заговорить, но пока они сидели, потели и сомневались. Когда она заговорила, ее голос прорвался в его одиночество.

— Не сердись на Клайда, Роджер. Одно ты должен понять прежде всего: это моя вина. Со мной и вправду что-то не так. Или я… другая. Я, наверно, похожа на свою мать. Не знаю… Иногда мне так хочется надеяться… а потом все становится темно и я теряюсь.

Клайд уже надел брюки и рубаху. Он гладил пальцами свои непокорные волосы.

— А, черт, Роджер, ты же понимаешь. Она старается снять меня с крючка. Ну, я уже давно сижу на крючке. Ты ее не слушай. Господи, да она ангел, невинный доверчивый ангел. Это все я. Ради бога, ты же не хуже меня знаешь. Ты знаешь, какой я. Я ничего не могу с собой поделать. Взгляни на нее, Роджер. Это же хрупкий ребенок. Это все я, только я, ты ее не слушай…

Присцилла тихонько качала головой. В глазах ее стояла темная пустота. Годвин не мог видеть этих огромных глаз цвета кофе с молоком, но он видел грациозный изгиб ее шеи, когда она повернулась к нему.

— Правда в том, что я буквально довела его до этого… он держался безупречно, как джентльмен, что бы он сейчас ни говорил. Я с ума сошла, я хотела, чтобы это случилось… ты должен мне верить. А потом уже не могла остановиться. Слушай меня, Роджер. Я и сейчас не хочу останавливаться. Не хочу… не могу. И Клайд тоже не может. Ты бы смог, Клайд? Мог бы это прекратить? Ты действительно хочешь?

Голос ее дрожал, но не очень. Она была так собранна, что Годвина пробрал озноб.

Клайд сказал:

— Кто-то должен меня остановить. Хорошо бы кто-нибудь всадил в меня пулю и покончил с этим… черт, он бы, пожалуй, оказал мне услугу.

Годвин сказал:

— Если Макс Худ узнает, он тебя точно остановит.

Клайд визгливо засмеялся.

— Он бы меня убил и спокойно лег спать. Слышал я, что он вытворял в пустыне.

— Ну, он бы тебя остановил. Он без ума от Присциллы.

— Прекратите, — вскрикнула она. — Пожалуйста, перестаньте! Никто ничего не узнает, и никто никого не убьет. До сих пор никто не знал, а теперь у нас есть…

— Что значит «до сих пор»? Ты хочешь сказать, это не первый… — Годвин не договорил. Если ловишь кого-то на чем-то плохом, это всегда не в первый раз, не так ли? — И давно это началось?

— Несколько месяцев, — сказала она. — Почти сразу, как мы познакомились… задолго до того, как ты появился.

— Я с первого взгляда попался, приятель. Постарайся понять — постарайся взглянуть на это по-моему… при моей-то слабости… только в этот раз есть большая разница… на этот раз я влюбился. Я ее люблю. Не так она молода, чтоб нельзя было полюбить… и я буду ждать ее, старина. Слышишь, что я сказал?

— Господи, Сцилла, — сказал Годвин, — все собираются тебя ждать. Макс, Клайд, выстраивается целая очередь… хотя, Клайд, надо сказать, не стал дожидаться.

Клайд обернулся к Присцилле.

— Ты сказала, теперь у нас есть… что есть?

— Ну, теперь мы не одни с нашей тайной. У нас есть союзник. Человек, который нам поможет. У нас есть Роджер. Совсем другое дело.

Годвин вздохнул. Что тут скажешь?


Присцилла принимала ванну. Клайд натягивал смокинг, собираясь в клуб.

— Помоги мне с этими запонками, а, приятель? Так, слушай, как ты на это смотришь? То есть ты меня ненавидишь? За то, что я с ней сделал?

— Ох, Клайд, как же я могу тебя ненавидеть? Я даже винить тебя не могу. Стоит только взглянуть на нее… Но, видит бог, ты дурак. Ты наверняка погубишь свою жизнь, а может, и ее.

— Ее — нет, приятель. Только не ее. Ты не представляешь… она умеет о себе позаботиться. Может, она сама этого не знает, но ее делала та же фирма, что строила Стоунхедж.

— Хендж. Он называется Стоунхендж.

Годвин, справившись с запонками, отступил назад. Дыхание Клайда пахло бренди.

— Ладно, значит ты погубишь себя. Тоже достаточно плохо.

— Я знаю, знаю. Может кончиться смертью. Тони… не представляю, что он со мной сделает, если узнает. И Худ. У меня мурашки по коже. Страшно даже подумать, что он сделает. Чертов дурень, никак не разберется, то ли он девочке отец, то ли брат, то ли жених… и — я не шучу, приятель, — если она меня выгонит, богом клянусь, я покончу с собой. Я не сумасшедший, Роджер, только без нее мне лучше умереть. Я люблю эту девочку. Я ее не обижу, приятель, я… я…

— А что та негритяночка, с которой ты всюду показываешься?

— Прикрытие. Это Присси придумала. Сказала, надо иметь прикрытие. Для нас безопаснее, если будут знать, что я завел новую девочку.

— Обо всем-то она подумала.

— Она обо мне заботится, Роджер. Как тебе это нравится?

Он в секунду повязал свой черный галстук.

— Она — самое большое счастье, какое выпадало этому деревенскому простофиле.

Он вздохнул, глядя на два лица в зеркале.

— Что ты с нами сделаешь, старик?

— Сделаю? Не знаю.

— Но ты с нами или против нас? На чьей ты стороне?

Он боялся за нее, боялся за Клайда, но что тут можно было сделать? Ее жизнь, его жизнь… они имели право жить по-своему. Клайд сам по себе, он чертовски хорошо знал, что делает, и готов был отвечать за последствия. А вот Присцилла… ясное дело, она ребенок, который очень по-взрослому играет в гадкую девчонку. Чем он, Годвин, может ей помочь, как показать ей, что она вредит себе, губит себя?

— Честно, Клайд, я не знаю.

— Ну, старина, мы в твоих руках. Ты это и сам понимаешь, да? Проводишь ее домой? Тони с Максом собрались поиграть в теннис то ли в Версаль, то ли в Сен-Клод, то ли к черту на рога. Они поздно вернутся.

— Клайд, как ты можешь? Она же девочка…

— Ну, оно и так, и не так. А когда речь заходит о девочках — о маленьких девочках — для меня это как опиум, я теряю голову, это во мне, в крови. Это меня погубит, Роджер. Но ты не будь с ней слишком строг, ладно? Она неплохо держалась, при том, что ты застал ее так и все такое… держится, как будто это самое простое дело, но это только маска. А в душе ее это здорово ранило. Постарайся помочь, дружище. Потом еще поговорим. Делай, как считаешь нужным. — Он хлопнул Годвина по плечу. — Я не в том положении, чтобы о чем-то просить.


Годвин со Сциллой пошли долгой дорогой вдоль Сены, изредка переговариваясь ни о чем, перешли на остров Сите и свернули на скамеечку под деревьями. Листья были раскрашены летней пылью. Мужчины в рабочих рубашках, спецовках или жилетах рыбачили у воды, курили, терпеливо сидели над своими удочками, будто время для них ничего не значило. Она ясным взглядом проводила bateau-mouche, отразившийся в темной воде всеми своими огнями, как сверкающий бриллиант.

— Помнишь тот вечер после тенниса?

Она улыбалась пароходику и воспоминаниям.

— Мы с тобой тогда самый первый раз говорили… — Голос был совсем слабым. — А мне кажется, я давным-давно тебя знаю, Роджер. У тебя нет такого чувства?

— Очень даже есть. Мне кажется, мы всю жизнь знакомы.

— Ничего, если я буду ужасно откровенна?

— Сейчас смешно было бы что-то скрывать.

— Ну… это мог быть и ты. Или Макс Худ. Мне нужен был хоть кто-нибудь. И потерпи я еще немного, это мог оказаться…

— У Макса или у меня хватило бы благоразумия…

— Ты правда так думаешь? А я нет. В какой-то момент благоразумие перестает так уж много значить. Я все равно бы сделала то, что сделала. Даже к лучшему, что это оказался Клайд — он для меня меньше значит. Он меня не любит — это ты должен понимать, и уж точно не станет убивать себя.

На ней было платьице и соломенная шляпка со свисающей сзади ленточкой. Он видел ее лицо сбоку: губы, словно вырезанные тонким резцом, чуть вздернутый нос. Она, конечно, была права. Выбери она его, он бы с радостью согласился. Ему представился Клайд, на коленях у нее между ногами, ее твердые бедра, обнимающие его голову, он услышал ее прерывистые вздохи, в которых звучало неотступное желание. Ему хотелось ее поцеловать. Он был всего только человек.

— Клайду все равно, есть ли у меня душа, разум, чувство юмора. Его просто сводит с ума мой возраст и мое тело, то, как я выгляжу… я для него ничего не значу. Вот почемуэто должен быть Клайд. Глубоко внутри он для меня ничто, и я для него — ничто, если по-настоящему. И я знала, что его мое желание не приведет в смятение или растерянность — я знала, что у него уже есть такой опыт…

— Почему ты говоришь, что это должен был быть Клайд?

— Ну, кто-то должен был появиться. Я же говорю, Роджер, со мной что-то не так. Ох, милый, не заставляй меня объяснять! Я иногда думаю, будь у меня подружка, чтоб посоветоваться, я бы придумала как с этим справиться… я хочу сказать, может, я бы удержалась… Клайд, видишь ли, не первый…

— Сцилла, ради бога…

— Нет, мне надо кому-то сказать. Я никогда ни с кем не могла об этом поговорить. В школе, мне было двенадцать, учитель французского… наверно, я совершенно лишена стыда. У него была жена и маленький болезненный ребенок. Он все время был такой грустный. Как будто обречен. Он сначала хотел только посмотреть на меня… поверить не мог в то, что с ним происходит… — Она улыбнулась про себя. — Сказал, я доказала ему, что Бог есть. А прошлым летом учитель музыки в Швейцарии. Он бывал со мной ужасно груб, и совершенно замучил меня скрипкой, но я должна была получить его… всегда начинается с того, что я замечаю, как они смотрят на меня и не могут перестать… сперва я не понимала, отчего это, хотела узнать.

— Сколько же тебе тогда было? — спросил Годвин.

— Тринадцать. Примерно тогда же была еще девочка, старше меня, ей было восемнадцать — я хотела узнать, чего же так хочется мужчинам. Все, что мы с ней делали, было очень мило, очень нежно — совсем не противно, Роджер. Она сказала, мне не надо беспокоиться, мы никому не причиняем вреда… она была ко мне так добра, так многому научила, гораздо большему, чем мужчины. Так что, пожалуйста, Роджер, не вини бедняжку Клайда… даже если ты теперь возненавидишь меня, если не сможешь смотреть на меня без отвращения, умоляю, не вини в этом Клайда. Если тебе кажется, что это ужасно — ну что ж, твое дело. Но я вовсе не ужасная, и Клайд тоже нет, и это вовсе не Клайд виноват.

— Даже если виновата ты, он должен был тебя остановить. Ты, конечно, не ведаешь, что творишь…

Она тихонько засмеялась его искренней тревоге.

— Еще как ведаю. В том-то и дело. Я иначе не могу, вот и все. И нет никаких причин мне быть другой.

Горький запах сигареты, которую закурил рыболов, долетел до них — резкий, шершавый запах. В воде что-то плеснуло.

— Главное, ты должна остановиться. Еще не поздно, ты не забеременела…

— Не надо пошлостей!

— Да ты совсем идиотка? Пошлости — боже милостивый! Я хочу сказать — никто еще не знает… так не испытывай судьбу. Или ты просто погубишь себя.

— При всем уважении к старшим, тебе не кажется, что ты ужасно мелодраматичен? Я хочу сказать, что тут такого уж ужасного? Почему ты говоришь, что я себя гублю? Я не какая-нибудь отсталая неграмотная деревенская девчонка, которая не понимает, что делает… и он ни к чему меня не принуждал. Я такая, какая есть, и он такой, как он есть. Ты нас не переделаешь. Я не хочу прекращать… это ничего не значит… просто очень увлекательное занятие. И я все еще та же самая, какой была, когда мы впервые встретились.

— Ну, а я простой деревенский парень из Айовы, и до меня это не доходит. Любая из девочек, кого я знал там дома, плакала бы и причитала и просила смилостивиться.

— Ну, а я просто не такая. Ты хотел бы, чтоб я так себя вела?

— Пожалуй, нет.

— Все в порядке. Ты наш друг. Мои чувства здесь в общем не замешаны. Мы с Клайдом вроде как просто играем вместе, понимаешь?

— Это ты, кажется, не понимаешь, Сцилла. Клайд с тобой не играет. Он тебя любит.

— Ой, неужели ты в это поверил? Какая глупость! Ему нравится мое тело, только и всего. Ему нравится что-то, принадлежащее мне. Ох, Роджер, я все пытаюсь тебе объяснить… я бы хотела, чтобы именно ты не думал об этих глупостях. Хочу, чтобы ты был нам союзником, другом. Ты мог бы помочь нам… помочь бывать вместе, мог бы стать третьим — тем человеком, которому можно довериться, поговорить обо всем, мог бы помешать Клайду довести себя до припадка, когда это кончится… в сентябре я возвращаюсь в женевскую школу или, может быть, в Англию. Начнется новый год, новые друзья, придется много заниматься на скрипке… Клайду придется это пережить. Ты мог бы ему помочь. Ему нужен будет друг рядом…

— Да, уж в этом можешь быть уверена. Он тебя любит, нравится тебе это или нет, девочка.

Она ласково улыбнулась ему. Бриз дергал ее за ленточку, и она придержала шляпу ладонью, чтобы не сдуло.

— Ну, если и так… — она пожала плечами. — Любовь — это какая-то ужасная ловушка, правда, Роджер? Она приходит и уходит, и я ей не верю. От нее никому не бывает ни капли добра. Только посмотри на моего бедного отца… А при том я хотела бы любить, хотела бы верить в любовь. А ты веришь? — она усмехнулась: — Хотя что я могу понимать, мне всего-то четырнадцать!

— Устами младенца…

— Какой ты мудрый, что это понимаешь.

Он ответил на ее улыбку и почувствовал себя ухмыляющимся кретином.

— Когда ты вошел в комнату…

— Да?

— Когда ты нас увидел… я была хорошенькая? Когда этим занималась? Или уродливой и страшной?

— Ради бога, Сцилла…

— Я тебе показалась хорошенькой?

— Да, да, конечно.

— Тебя это возбудило?

— Заткнись, Сцилла!

— Да, мужчины таинственные создания… Но ты бы хотел делать это со мной, правда?

Она смотрела на краешек луны, показавшейся в небе.

Годвин глянул на нее и тут же отвел взгляд. Куда бы ни смотреть, лишь бы не на нее.

Она продолжала:

— Мне приятно думать, что ты бы хотел. Не беспокойся, ты мне слишком нравишься. Мы бы уже не могли после этого быть близкими друзьями. По-моему, все это разрушает дружбу. Я уже ужасно, ужасно устала от бедняжки Клайда во всех возможных отношениях, кроме одного. И даже в этом… хоть бы лето скорее кончилось. Или хотя бы эта его часть. Та часть, в которой Клайд. Но мне хочется с ним это делать… знаешь, что мне больше всего нравится? Когда он на меня смотрит… ну, пожалуйста, помоги нам, а потом…

Годвин покачал головой:

— В конце концов, при чем тут я? Кончится это лето, и я больше никого из вас не увижу.

— Ну вот, опять те же глупости. По-моему, мужчины вечно произносят что-нибудь торжественное и ужасно мрачное. А по правде мы все будем встречаться всю жизнь…

— Думаю, жизнь иначе устроена. Мы расстанемся, пойдем каждый своей дорогой, и все.

— Ого? Ты вообразил, что знаешь, как устроена жизнь? Да ты и на десять лет меня не старше, а уже учишь жизни? Раз ты писатель, так уж все знаешь? — она опять дразнила его. — Нет, просто ты опять говоришь глупости. Наверняка я об этом думала куда больше, чем ты.

— Не стану с тобой спорить, Сцилла.

— Ну вот и хорошо. Поверь мне, мы будем встречаться всю жизнь, и это будет как танец или как сон, как повторяющийся сон, мы будем видеться, жизнь все время станет сводить нас, на каждой ее ступени. Почитай своего Диккенса, почитай Толстого, и Троллопа, и Теккерея — там все сказано. И не думай, что все это закончится после смерти, потому что вовсе нет…

Они шли по набережной, глядя на фонарики, плывущие в волнах.

— Сцилла, я сдаюсь. Я и не начинал еще об этом задумываться. И о тебе тоже.

— Ты просто помни: я то, что я есть. И всегда такой буду. Мы никогда по-настоящему не меняемся. Ты навсегда невинный, порядочный, честный, как персонаж из «Башен Барчестера». Макс Худ — герой, несущий груз своего характера, чести, ответственности, — он сгибается под всей этой тяжестью… Прямо из Толстого. Клайд — жертва слабостей, своей «слабости». Так он сам себя понимает — маленькие девочки вечно будут ему оправданием. Потом он начнет пить — ему нравится носить в себе свою погибель. Он сошел с какой-то страницы Фицджеральда, тебе не кажется? И я — такая, как я есть.

— Духовное продолжение леди Бретт из Хемингуэя, надо полагать?

— О, не думаю. Перечитай «Ярмарку тщеславия», подозреваю, что ты найдешь там меня.

— Бекки Шарп?

Он невольно улыбнулся точности ее сравнений. Этого у нее не отнимешь: он застал ее за сексом с Клайдом, а она сумела собраться с духом и теперь преподносила ему литературный разбор их собственных жизней.

Она игриво дернула плечиком:

— Ну сам подумай: проказы, искушение, любопытство. Центр внимания… не смотри так удивленно, Роджер, я себя знаю. Я знаю, кто я такая и что я такое. Только мне приходится остерегаться той леди Памелы, которая во мне, вот и все.

Они остановились, склонясь на ограду набережной, взглянули друг на друга. «Помоги мне, Господи!» — подумал Годвин. И сказал:

— Никогда не видел никого настолько живого.

Сказано было неуклюже, но точно выражало его мысль.

— Мне кажется, мы все ужасно живые.

— Вот когда говоришь, как мы сейчас, трудно поверить, что мы когда-нибудь умрем и исчезнем. Я смотрю на тебя, Сцилла, и не могу представить, как это ты перестанешь быть… нет, только не ты… мне от этого страшно, но, думаю, я бы умер прямо сейчас, лишь бы ты могла всегда жить.

— Ну а я твердо верю, что мы никогда не перестанем быть.

— Как это понимать?

Она взяла его за руку, заглянула в глаза.

— Постарайся запомнить, что я тебе сейчас скажу, Роджер. Я не знаю, откуда это берется, но мне кажется, я всегда это знала. Тайна вселенной, и я доверю ее тебе. Слушай…

Жизнь бесконечна
И любовь бессмертна,
А то, что называют смертью,
Лишь горизонт,
Скрывающий невидимое нам.
Вот, только это и нужно знать, а если ты найдешь настоящую любовь — если такая существует — тем лучше.

Годвина накрыла волна чувств.

— Почему мне так дьявольски грустно?

Ему хотелось держать ее в объятиях, целовать, вдыхать запах ее волос… что за чертовщина?

— Потому что ты неисправимый романтик.

И, словно прочитав его мысли, она поцеловала его, и губы были мягкими, и теплыми, и влажными, и ее руки обнимали его шею, и поцелуй длился. Потом она прошептала:

— Не печалься.

Он и не догадывался никогда, что жизнь — или другой человек — может быть такой сложной, волшебной и обольстительной.

Много лет спустя он задумается об этом и поймет, что с того теплого парижского вечера, с поцелуя четырнадцатилетней девочки началась его настоящая жизнь, жизнь воображаемых возможностей, взрослая мужская жизнь.

Глава шестнадцатая

До наступления августа, которому предшествовала влажная жара, Годвин старался не думать о Присцилле и Клайде.

Они его использовали, но он знал, что так будет, и жаловаться ему было не на что. Отказать он не мог. Да в сущности, и не возражал. Все это было для него слишком глубоко, или слишком беспокойно, или слишком развратно, или слишком незначаще в его собственной жизни. Словом, его использовали. Он стал третьим в их заговоре. Он обеспечивал им возможность продолжать. Он давал им знать, что на море спокойно. Какого черта!

Он больше времени проводил с Максом Худом или с Худом и Дьюбриттеном, которые наслаждались городской жизнью, в то время как парижане во множестве устремлялись на атлантическое побережье или на природу. Они играли в гольф. Они ездили на скачки в Лонгшан, и Годвин завел трубку, очень красивую, с чашечкой, обтянутой тисненой кожей, и с золотым оттиском прыгающего коня на черенке. Они играли в теннис в Люксембургском саду.

И занимаясь всеми этими делами, Годвин знал, что Клайд с Присциллой сейчас вместе, и тем тяжелее станет для бедняги Клайда неизбежное окончание романа.

Чертовски тяжело это было: не думать, чем они занимаются, сосредоточиться на своих делах, когда в мыслях неотступно стояла картина девочки, открывающей свое тело и впускающей в себя мужчину.


Жара изводила всех, кроме, может быть, Макса Худа. Того пустыня закалила до бесчувствия. Он, по-видимому, не знал усталости. Он оставался собранным и подвижным, и удары его в гольфе были короткими, резкими и обескураживающе точными. Годвин, на шесть дюймов превосходивший его ростом, замахивался шире, притом он давно научился правильно перераспределять свой вес, вкладывая в удар солидную долю собственной массы. Он неизменно обгонял Худа, зато малорослый соперник брал свое у лунок, так что в целом они оказывались наравне. Только Годвин к концу игры был насквозь мокрым и задыхался, а Худ выглядел так, будто совершил небольшую прогулку. Его непроницаемость начинала раздражать Роджера Годвина.

Непроницаемость и воспоминание о выволочке, которую устроил ему Худ за несколько недель до того по поводу его писательства. С тех пор много чего случилось, но Годвину почему-то не удавалось выкинуть из памяти то утро. Хранитель «Книги мертвых»… Сделай выбор, говорил он, будь мужчиной. Но Годвину все вспоминалась ночь, когда они вдвоем наблюдали за парой фликов, когда Анри с Жаком убили человека и преспокойно принялись оправлять форму. Он помнил, как Макс Худ удержал его, дал убийцам уйти.

И этот самый Макс Худ учит его быть мужчиной!

От таких мыслей у него портилось настроение, и именно с такими мыслями он отправился с Худом играть в теннис в Люксембургском саду. На корте было жарко, влажно и пыльно. Даже игроков в шары не оказалось на обычном месте. Над фонтаном Медичи вилась мошкара. Макс Худ ждал его на пустом корте.

— Чертовски жарко, Годвин. Знаешь, нас никто не заставляет играть.

— Все в порядке. Постучим немножко.

Белая рубаха уже прилипла к спине. От жары на солнцепеке у Годвина разболелась голова. Все равно, где помирать, можно и на пыльном теннисном корте.

Первый сет прошел быстро. Худ играл в стиле Лакоста, а Годвин был не ровня Тилдену. Что сделал бы Макс Худ, узнай он о Сцилле с Клайдом? Годвин попятился от этой мысли и прищурился на солнце, увидел черные точки перед глазами. В нем нарастала злость. Куда подевалась его простая жизнь?

Три первых гейма были повторением первого сета, потом Годвин поймал ритм, и пятнышко пота на его ракетке разрослось до размеров большого барабана. Мяч снова, снова и снова падал на него и отскакивал тяжело и точно.

— Хорошая игра! — выкрикнул Худ, когда мяч взметнул пыль у него под ногами. — Отлично разогнался, старик!

И продолжил игру в полную силу.

— Не упусти свой шанс, — крикнул ему Годвин. — Еще один гейм, и со мной покончено. Давай, ублюдок.

Худ расхохотался. Рубаха у него промокла, на потном лице запеклась пыль.

— Годвин, ты меня доконаешь.

— Вспомни пустыню, дружище. Поможет продержаться.

Вышла ничья, и Худ потребовал сыграть последний решающий гейм.

Последний поединок длился примерно вечность. Ноги у Годвина превратились в студень. Руки были тяжелыми, как кувалды. Но и Максу Худу приходилось нелегко, он двигался так, словно увяз в клее. Ноги не желали отрываться от корта. Между подачами он упрямо улыбался.

— Неплохой удар для американца, — кричал он и улыбался Годвину сквозь знойное марево.

Схватка вышла такой долгой оттого, что оба игрока давно выдохлись. Годвин не слишком ясно понимал, почему он не бросит игру. Но остановится он не мог. Это стало важным делом. Жизнь или смерть…

Надолго его бы не хватило. Он это понимал, и Худ тоже, конечно, видел.

Потом мяч поплыл на него, завис, как колибри, и Роджер подумал, что его еще хватит ровно на один прямой. Один последний прямой. Мяч всплыл вверх, Годвин видел, как он вращается, он был лысый и пыльный, черная дыра в солнечном сиянии, и Худ рванулся к сетке, чтобы прикончить его. Он улыбался сквозь сетку, влюбленный в борьбу, в усилия, в запах добычи.

Годвин вскинул руку, развернул ракетку навстречу мячу, почувствовал, как воздух вырвался из груди, увидел, как тетива ракетки встретилась с мячом…

Он моргнул, пот ел глаза, а следующее, что он увидел, случилось неуловимо быстро для глаза, он увидел в крошечную долю секунды, как мяч бьет Худа в лицо, кровь брызжет из носа, увидел, как ракетка выпадает у него из руки и медленно подскакивает в пыли, а потом Худ навалился на сетку и кровь закапала в пыль.

Когда Годвин добежал до сетки, он увидел, как кровь струится к его ногам. Он чувствовал себя как человек, стоящий у дальнего конца длинного темного тоннеля, видя перед собой только светящуюся точку. Голова плыла. Он боялся, что рухнет ничком. Ему попросту было наплевать.

Худ медленно поднял взгляд. Кровь затекала ему в рот и зубы были красно-белыми. Он ухмылялся.

— Лучший удар в твоей жизни, — сказал он.

Макс слизнул кровь, провел ладонью по верхней губе и протянул ее, окровавленную, для рукопожатия. Годвин пожал ее и игра была окончена.

— С меня хватит, — сказал Худ. — Будем считать, ничья?

— Да считай как хочешь.

Годвин и говорил-то с трудом.

— Я тебе скажу, что это было, — сказал Худ, вытирая кровь. — Только для мужчин, вот что это было, черт возьми.

Он хлопнул Годвина по спине. Они устало брели вдоль сетки. На мокрой рубашке остался кровавый отпечаток ладони.

— Я учусь, Макс, я учусь.

Они сели на скамью, глядя на покинутый корт, пропеченный вечерним солнцем.

— Жизнь и смерть, — продолжал Годвин.

Ноги у него дрожали и он никак не мог унять дрожь.

— Точно, — сказал Макс, — и когда мы оставляем позади мячик и прочее, игра продолжается. Ты ведь понимаешь мою мысль, верно, старик?

Годвин в точности понимал его мысль.

В то лето в Париже каждый проклятущий день учил чему-нибудь новому.


Когда пришел август, Мерль Свейн удивил его, сняв крестьянский дом в Бретани, недалеко от дикого скалистого побережья. Он велел Годвину отправляться туда отдохнуть… и дописать пару длинных очерков, для которых тот собирал материал. «И прихватите свою маленькую подружку, танцовщицу или там певичку, прихватите и отдохните хорошенько».

Годвин отправился, взяв с собой Клотильду, и писал, и загорал, и выходил прогуляться по ночной прохладе на скалы над грохочущим прибоем. Он забыл только смыть из воображения картины того, что происходило в оставленном им Париже. Он чуть не рассказал все Клотильде, но передумал. Какой смысл? Ей это знать ни к чему.

На вторую неделю Свейн приехал их навестить. Он приобрел новую машину, открытую модель, и хотел похвастаться. Они отсутствовали всего десять дней, но Годвин успел изголодаться по новостям. Как сказал Свейн, он явно был «не пригоден для сельской жизни». Свейн привез новости, и Годвин глотал их с жадностью, словно сослан был не в Бретань, а на другую планету. Бэйб Руф дома продолжал выигрывать матч за матчем, и Годвин хотел знать, остается ли еще Маршалл Хакер в Монте с Вилли, чтобы вести счет победам Джорджа Г. Руфа за океаном.

Они втроем сидели под луной, слушая пушечные раскаты бьющихся о скалу волн, и пили вино, когда Клотильда спросила о Худе.

— Ясное дело, — сказал Свейн, заливая вином манишку, — есть новости и о Максе. Таинственная личность наш Макс. Чего только не услышишь про Макса Худа!

— Например? — спросил Годвин.

— Похоже, братец Худ — какой-то британский агент. Взаимодействует с французами по части новых вооружений, размещения артиллерии, тяжелых бомбардировщиков, новых танков… все совершенно секретно и, по чести сказать, так ли это важно? Судя по тому, как обстоят дела, войны не будет еще много лет. Однако же полная секретность. А, кстати, оказывается, существует еще и миссис Худ. Что вы на это скажете?

— Я уже слышал, — сказал Годвин.

— Ну вот, она объявилась откуда-то, то ли из Дордоня, то ли из Дювилля, у меня все эти «Д» перепутались. Макс, очевидно, не слишком ей рад. Вам придется с ней познакомиться, обоим. У нее глаза галки и когти гарпии.

— Очаровательное сочетание, — промурлыкала Клотильда.

— Она романистка, — продолжал Свейн, сочась презрением. — Из этих дам-романисток. Не то Евтерпа, не то Эвлали. Что-то поразительно противное. Ах да, Эсми. Вы ее обязательно возненавидите. Худ, верно, был пьян в тот день. Говорят, она рисует персонажей своих романов с натуры, то есть так говорит наш специалист по культуре, Ньюмэн. По его словам, у нее даже есть поклонники. Лесбиянки, — он откровенно подмигнул, — от нее без ума. Да, что еще? Ее сопровождает испанка, титулованная и очень тонная, и Ньюмэн клянется, что всем известно, что они любовницы…

Свейн так и сиял в лунном свете, подставляя опустевший стакан. Он громко рассмеялся.

— Макс, кажется, в ужасе от всего этого, но сохраняет каменное лицо, так что точно не скажешь. Эсми Худ. Да уж, тут он поставил на призовую лошадку, наш Макс, а, ребятки?

— Скажите, — спросил Годвин, — она больна? Я слышал, у нее чахотка и она лечилась в каком-то горном санатории.

Свейн пожал плечами:

— В таком изложении это напоминает сюжет из ее кошмарных книг. Особо румяной ее не назовешь, но и на легочницу не похожа.


Вернувшись в Париж, Годвин получил от Худа телефонное приглашение выпить в «Динго» попозже вечерком.

Худ казался усталым, глаза покраснели и были обведены красным ободком, и пил он больше, чем обычно. Он рассказывал Годвину о Кармен и Эсми, и голос у него чуть дрожал. Не столько от злости, сколько от досады и беспокойства.

— Чертова баба, — говорил Худ, поглаживая усы так, словно на минуту забыл об их существовании. — Я пытался уговорить ее на развод. Много лет пытался. Она дразнит меня, изводит. Это просто невозможно, но я вижу только один способ с этим покончить, а к нему я еще не готов.

— Детей нет, как я понял?

— Детей! Она бы утопила их, как котят! Страшно подумать, какое от нее могло бы получиться потомство… О, мой юный друг, будь бдителен, когда речь идет о юношеских проказах. В свое оправдание могу только сказать, что тогда она не выглядела чудовищем.

По его красивому мужественному лицу скользнула усмешка.

— Эта Эсми — одна из моих тайн. По большей части я живу так, будто и не знаю такой, не то чтоб на ней жениться.

— Скажи мне, она больна?

Худ резко рассмеялся.

— Это Тони сказал?

— Собственно, Присцилла. Она что-то такое слышала.

— Бедная Присси. Ну, я говорил Тони и, должно быть, при ней. Эсми уверяла меня, что умирает… так она представляет изысканный розыгрыш.

— С ума сойти, — сказал Годвин.

— А хуже всего, что я все время думаю о Присси. Черт меня возьми, если я знаю, что делать. Лучше бы мне ее никогда не целовать.

— На твоем месте я бы и думать об этом забыл.

— Но ты, — сказал Худ, — не знаешь ее, как знаю я.

— Может, и не знаю, — сказал Годвин.


Клайд Расмуссен тоже обратился к Годвину за помощью и утешением.

— Ты знаешь, как ценим мы со Сциллой все, что ты для нас сделал. Но пока тебя не было, здесь была адская жизнь. Прежде всего, эта проклятая жара. Извиняюсь за французское выражение, но иной день бывало слишком жарко, чтоб трахаться. Никогда бы не подумал, что могу такое сказать. И Тони держался ближе к дому. И эта богопротивная жена Худа! Взбесился он тогда, что ли? — Клайд вздохнул. — Так вот, без Макса Тони не с кем было играть. А главная беда, у меня такое чувство, что Худ заподозрил насчет, ну, знаешь, нас с Присси…

— Выдумываешь. Ему и без того хватает забот.

Клайд недоверчиво покачал головой:

— Нет, он что-то учуял. При каждой встрече спрашивает, виделся ли я с Присциллой. У него такой холодный взгляд… я ему не доверяю.

— Погоди-погоди. Скорее уж тебе нельзя доверять…

— Ты же понимаешь, о чем я. Этот человек пугает меня до поноса.

Он помолчал, уставившись Годвину в лицо.

— Без тебя здесь был просто ад, приятель. И Присси тебе то же скажет. Ты с ней виделся?

— Нет.

— Надеюсь, ты не станешь наказывать ее за мои грехи.

Он заморгал, простоватое лицо было полно печали.

— Просто еще не успел повидаться.

— Но, слушай, ты мог бы заглянуть к Тони завтра к вечеру? У нее урок, и мы могли бы урвать потом часок для себя… если ты отвлечешь старого добряка Тони. Сделаешь это для нас, приятель?


На следующий день, заглянув к Тони Дьюбриттену, Годвин нашел его дремлющим в тени возле дома. Он выглядел не слишком здоровым, как, впрочем, и все парижане, измученные жарой, духотой и тяжелым безветрием. Вскоре после Годвина явился Макс Худ. Он один, казалось, сохранил какие-то запасы энергии. Воротничок рубашки накрахмален до хруста, белый полотняный костюм свеж и безупречен, на отворотах ни пятнышка. И усталым он больше не выглядел.

Взглянув на щеголеватого Макса, Дьюбриттен заметил, имея в виду миссис Худ и ее подругу:

— Дамы покинули город?

Худ бледно улыбнулся:

— Если бы так! Но, увы, нет. Я решил быть выше этого.

Разговор тянулся лениво, Худ, встав, прошел в дом и вернулся с высоким стаканом прозрачной жидкости в руках. Когда он проходил мимо, до Годвина долетел запах. Худ пил джин, как воду. Руки у него подрагивали, но в остальном он выглядел вполне здоровым.

День наконец подошел к концу; тени протянулись до середины сада, и всех стала донимать мошкара. Годвин счел, что дал любовникам — от этого слова у него все внутри переворачивалось, но что толку отрицать очевидное — достаточно времени. Извлекая себя из шезлонга, он услышал скрип калитки. Присцилла вернулась домой. Она раскраснелась, как видно, от жары, бело-розовая юбочка с блузкой подчеркивали здоровый загар лица и рук. Она несла в руках скрипку и папку с нотами и весело махала рукой куда-то через плечо, взбегая по трем выкрошившимся ступеням в полумрак дома. Дьюбриттен, покойно раскинувшийся в кресле, взглянул на Макса с Годвином.

— Не знаю, что бы я делал без этой девочки. Она принесла мне счастье.

Медленно шагая по тихой улице, Годвин заговорил о Сцилле. Худ отозвался:

— Знаешь, ты был совершенно прав насчет той глупости, которую я с ней выкинул. Я в конце концов попробовал извиниться, и, странное дело, можно подумать, она совсем ничего не помнит. Так загадочно на меня посмотрела и сказала что-то, мол, какая была чудесная ночь, и стала вспоминать вечеринку. Женщины! Кто знает, что у них внутри?

— Я начинаю думать, что лучше нам и не знать.

— Это, пожалуй, верно. Знаешь, она сейчас немного не в себе.

— Правда? — машинально удивился Годвин, полагая, что речь пойдет о Клайде. Неужели он заподозрил?

— Да, тут в сущности, пара обстоятельств. Ты ведь знаешь, Клайд вроде как взял ее под крылышко, прямо старший брат. Вечные разговоры о музыке, о необходимости ежедневных упражнений, об интимной связи между музыкантом и его инструментом. Примерно как у солдата с его оружием, насколько я понял. Вы, так сказать, сливаетесь воедино. Она уверяет, что он и правда искушен в музыкальной теории и тому подобном. Ну так вот, у меня такое впечатление, что он в последнее время ее забросил. И в доме не показывается. Понимаю, у мужчины своя жизнь, та чернокожая девочка, с которой его теперь видят, и клуб, я ни в чем его не виню, ни в коем случае, но, правду говоря, по-моему ей не хватает этой музыкальной болтовни… это первое, что ее беспокоит, и еще это дело с ее матерью, с леди Памелой — им, кажется, грозит ее появление — примерно такое же желанное, надо думать, как гадюка в подштанниках. Или как моя женушка, если на то пошло. Во всяком случае, ходят слухи, что нынче летом леди Памела намерена вернуться к Тони, чтобы попробовать наладить жизнь. Я советовал ему дать ей пинка под зад, но он все надеется ее исправить и превратить в достойную мать для Присциллы. Поразительно, как слепы бывают мужчины, когда речь заходит о женщине. Памела — дрянь, тут и говорить не о чем. Почему же он этого не видит? Люди такие, какие они есть. Замечал? Они мало меняются после того, как немного оформится личность.

Годвин кивнул. Он словно опять слышал Присциллу.

— А дома у тебя получше? — странно было испытывать жалость к Максу Худу.

Тот рассмеялся.

— Нет, и все это довольно утомительно. Пожив с Эсми, начинаешь тосковать по крови и воплям окопов. А уж испанка… Но я не стану тебе с этим надоедать, старик, я сам пролил молоко, чего уж теперь над ним плакать. Надеюсь, тебе не придется с ними столкнуться.


Тот август затянул Эйфелеву башню знойным маревом. Город погрузился в горячечную полудрему, в томное оцепенение, которое должно была разразиться эмоциональной вспышкой, и поводом для нее стали постоянные демонстрации в защиту Сакко и Ванцетти, ожидавших казни в далеком Бостоне. Парижане были твердо убеждены, что этих двух итальянцев несправедливо осудили за вооруженное ограбление и убийство потому, что они были иностранцами и анархистами. Возможно, так оно и было. С приближением даты казни по всей Европе прошли демонстрации. В Париже, в то время по-летнему пустынном, то и дело можно было наткнуться на шумную размахивающую плакатами группу демонстрантов. Годвину все это представлялось странным. Это было его первое знакомство с накалом политических страстей в Европе.

В Париже стояло то еще время года. Волны зноя, полупаралич, торговцы еще раздражительнее, чем обычно. Цветы в забытых ящиках на подоконниках вяли, опадали и засыхали. Собаки, высунув языки, пыхтели в тени. Кафе, правда, были полны, но в них звучала больше английская речь. То же относилось и к клубу «Толедо»: дела шли хорошо, но это был уже не совсем Париж.

Роджеру Годвину было не по себе. Походило на то, что он подхватил лихорадку, которая кипит в крови, но никак не может прорваться и наконец уложить в постель. Он получил чек от Маршалла Хакера, так что у него на счету лежали вполне приличные деньги. Он начал подумывать о покупке маленького автомобиля, даже присмотрел красную двухместную английскую модель. Он мечтал о том прекрасном времени, когда жара спадет и можно будет хоть немного спать по ночам.

Клотильда впервые со времени их знакомства была несчастна. Ей хотелось покончить с жизнью профессиональной проститутки. Она пыталась найти работу танцовщицы и певицы в каком-нибудь клубе с дивертисментом, но это оказалось непросто. Дело было плохо. По ночам она лежала в объятиях Годвина и плакала. В тяжелой вязкой жаре он с трудом заставлял себя двигаться. Предложил помочь ей деньгами, но она только сильнее расплакалась. Сказала, что, когда кончится лето, она больше не будет проводить время с мужчинами за деньги. И спросила Годвина, какие у него планы. Ее ресницы трепетали, щекоча ему грудь. Он сам не знал ответа на ее вопрос, и это беспокоило обоих.


На бокс их вытащил Клайд Расмуссен.

Билеты принес местный распространитель — фанатик джаза и постоянный посетитель клуба. Клайд устроил себе свободный вечер, пригласив играть за него «черный» джаз, и пригласил Худа и Годвина устроить «мальчишник». Он решить, что им не помешает провести время в мужской компании, без участия всяких там женщин.

Бой должен был состояться в помещении bal musette, в котором наскоро соорудили ринг и повесили большие плоские светильники, напоминающие перевернутые бильярдные столы, только больше. По обе стороны расставили двадцать рядов стульев, а за ними оставалось пространство для зрителей без мест. Насекомые тучами собирались под лампами, и время от времени подлетевшие слишком близко, потрескивая, лопались и сгорали. В помещении было не продохнуть от синего дыма сигарет и трубок, от запаха пота и теплого вина. Они, протолкавшись сквозь толпу, нашли свои места у самого ринга, рядом с человеком, звонившим в гонг.

Годвин сосредоточено делал мысленные заметки, запоминая все, что попадалось ему на глаза. Роящиеся под лампами насекомые, бутылка эльзасского пива в руке звонаря, длинные обвислые усы рефери, трехногие табуреты, кренившиеся набок, когда бойцы устало падали на них между раундами, промокшие боксерские трусы, облегавшие их как купальные костюмы, помятые ведра вместо плевательниц, губки, из которых сочилась розоватая вода, короткие черные носки, отвернутые к полотняным туфлям, безволосые икры, набрякшие влагой перчатки, тяжелые, как сырой цемент, брызги крови и пота, когда такая перчатка врезалась в лицо, кровавая вода, брызгавшая между сломанными зубами…

Главным событием вечера была схватка легковесов, смуглого малорослого монегаска и моряка из Марселя с блестящей обритой головой. Моряк, обладавший телом юноши и разочарованным оскалом пятидесятилетнего кочегара, в третьем раунде загнал монегаска в угол и, прижав к канатам, сломал ему ребро левым апперкотом, а когда бедолага, задохнувшись, согнулся в три погибели, разбил ему нос прямым правым. Кровь брызнула дугой, словно радуга конца света, в лицо Годвину и на рубашку Худа, как пулеметная очередь. Монегаск упал на колени, ткнулся лицом в помост, перемазав кровью липкий пятнистый ковер. Толпа вопила и топала ногами. Губка, пролетев между канатами, дохлой макрелью шлепнулась к ногам рефери.

Пот смывал кровь с лица Годвина. Они проталкивались по забитому проходу обратно в пропитанную зноем ночь.

Годвина смутно поташнивало, но черт его побери, если он не наслаждался каждой минутой схватки.

Они остановились перехватить по рюмочке на сон грядущий и пошли дальше вдоль реки, в надежде повстречать прохладный бриз от воды. Надежды, разумеется, не сбылись, но они сделали все, что могли. Годвин попробовал оттереть с лица кровь, но оставшиеся пятна засыхали и отшелушивались, стягивая кожу. Они все время держались набережной, звуки музыки из дансингов заглохли позади. Наконец они свернули от реки по небольшой улочке, проходя через озерца света на перекрестках и снова ныряя в темноту, где летучие мыши кружились вокруг колоколен старинных соборов.

Недавнее прошлое без предупреждения, подобно курьерскому поезду, налетело на них из темного провала переулка.

Крик о помощи, всхлип. Слабый шорох, словно зверек юркнул в укрытие.

Худ остановился, поднял руку, чашечкой приложил к уху, вслушался.

Снова влажный всхлип, невнятный, как стон умирающего животного.

Что-то темнело на земле в дальнем конце короткого узкого переулка. Человек. Годвин уже видел такое недавно, в таком же темном тупике. Ему показалось, что случившееся — тогда и сейчас, у него на глазах — приковало его к месту.

Человек пытался подтянуться, хватаясь за неровные бруски, уползая от голубоватого света фонаря, горевшего, казалось, за тысячи миль отсюда.

Худ уже бежал к беспомощно корчившемуся телу. Клайд шагнул за ним, еще не вполне разобравшись, что происходит.

Человек был уже мертв, хотя еще не знал об этом.

Годвин поравнялся с лежащим, но остановился поодаль. Он не мог заставить себя подойти ближе.

Раненый судорожно перевернулся на спину. Худ встал рядом с ним на колени. Страшно запахло бойней. Клайд вдруг сдавленно охнул, отвернулся, привалившись к стене, и его стало рвать. Рвотные судороги продолжались и после того, как желудок опустел.

Худ наконец разогнулся, постоял, глядя вниз, на тело.

— Уходим, — сказал он, — он умер. Ничего нельзя сделать.

И медленно пошел на голубой свет фонаря.

С места, где стоял Годвин, виден был поднимающийся над трупом пар. Пар, даже в такую жаркую ночь.

Он подошел ближе, уставился в изуродованное лицо, в невидящие неподвижные глаза. Щека вздулась. Откинутая рука походит на сосиску, сплюснутую в слишком тесной упаковке. Мертвец чем-то напоминал раздутый воздушный шар. Рубаха лопнула, грудь выпучилась наружу между отлетевших пуговиц.

Его избивали, пока он не лопнул.

Пар. Годвин не сразу понял, что происходит. Он уставился на среднюю часть тела, откуда шел пар.

Раздутое тело разорвалось.

Его избили до смерти, били, пока разбухшее от вина брюхо не лопнуло, вывалив внутренности, свисавшие из живота длинным перекрученным клубком змей.

Годвин начал пятиться от тела и услышал, как Худ шепотом окликает его по имени. Он догнал спутника у выхода из переулка, под голубым фонарем. Худ указал ему на пятна крови на булыжнике, у начала вымощенного брусчаткой переулка. Он поднял глаза к голубому фонарю. Фонарь освещал заднюю дверь prefecture de police.

Полицейского участка.

Глава семнадцатая

Утром 24 августа поступило официальное подтверждение, что Сакко и Ванцетти казнены. Страсти разгорались, шли разговоры о новых антиамериканских выступлениях. Кажется, не было никого, кто не замышлял бы мятеж, не собирался присоединиться к нему или хотя бы не подыскивал удобного места, чтобы не пропустить зрелища. Годвин попытался представить, какое событие в Париже могло бы вызвать подобную реакцию в Соединенных Штатах. Самая мысль была смехотворной. По случайному совпадению в этот самый вечер в доме Дьюбриттенов опять намечалось веселье — награда тем, кто пережил август в городе. Гостей приглашали на скрипичный концерт Присциллы.

Однако настоящей причиной была леди Памела Ледженд. Мать Присциллы, отказавшись от роли femme fatale, объявилась невесть откуда, полная решимости исполнить новую роль жены и матери. Никто толком не знал, в чем причина такой перемены, но, по общему мнению, здесь так или иначе были замешаны деньги. То ли деньги были у Тони, и ей пришлось вернуться, потому что она осталась на мели, то ли деньги были у нее, и она купила на них право вернуться в семейный круг. Однако все соглашались, что без денег не обошлось.

В тот вечер в воздухе пахло опасностью. Улицы заполнились народом — необычайная толчея, плакаты и знамена — все с протестами против казни Сакко и Ванцетти. Спустился теплый туман, предвещающий дождь. Слухи плыли над раскаленным городом, электризуя и без того напряженную атмосферу.

Собрание было поистине ослепительным. Многие женщины явились в длинных платьях, а большинство мужчин — в вечерних костюмах, и огни горели ярко, и все они, казалось, парят внутри огромного, хрупкого, радужного пузыря. Эсми Худ выглядела особенно утонченной, едва ли не заморенной голодом: огромные глаза обведены черным, кожа бледная как пергамент. Она цеплялась за локоть суровой испанки Кармен. Худ тоже порой появлялся рядом с женой, однако та его не замечала. Годвин пришел к выводу, что Эсми Худ действительно больна, возможно смертельно. Леди Памела оказалась совершенно иной: маленькая женщина с большим ртом, с оттопыренной нижней губой. Те же карие глаза и прямой взгляд, что у Присциллы, коротко подстриженные темные волосы блестят, как полированные. Она была очень подвижной, очень обаятельной, очаровательно внимательной. Она мгновенно нашла общий язык с Годвином, поблагодарив его за благотворное влияние на ее дочь.

— Наконец-то она нашла человека, с которым можно поговорить о книгах и писателях. Девочка развита не по годам, а мы с Тони буквально невежды. Сельское воспитание, знаете ли. Мы получаем невежество по наследству и не расстаемся с ним до смертного часа.

Ее бриллианты искрились на свету, как и ее чудесный смех.

Годвин попробовал представить, каково было Присцилле в ту ночь, когда ее мать уходила с Марком, кузен он там или нет, а Тони орал ей вслед в тишину бельгрейвской ночи. Как это люди могут снова встречаться после такого разрыва? Для Годвина это было непостижимо, как обычаи чужой страны. А ведь он писатель: внезапный успех, деньги в банке… Из всех, кого он встречал в то парижское лето, именно леди Памела заронила в нем чувство неуверенности в себе, заставив его усомниться в обретенной опытности. Леди Памела, в которой, как он отчетливо сознавал, он ни черта не понимал.

Играла Присцилла прекрасно. Потрясающе. Она остановилась у подножия лестницы, приветствовав гостей летящей улыбкой, и тут же растворилась в музыке. На пианино ей аккомпанировал молодой человек, похожий на ожившего д’Артаньяна. Программа была романтической: Чайковский, Паганини, еще что-то, полное тоски. Когда выступление окончилось, Свейну пришлось напомнить Годвину, что надо закрыть рот. Он и не догадывался, что кто-то способен совершить то, что сделала только что Присцилла Дьюбриттен.

Свейн ухмыльнулся ему.

— Да, ничего себе ребенок. — Он захихикал. — Посмотрели бы вы на себя! Расслабьтесь. Малышка — скрипачка.

Ее учительница, пожилая женщина в черном платье со стоячим воротником по моде прошлого века, с камеей на бархотке и с белыми усиками, сказала:

— Она играет так, словно прожила очень долгую жизнь и так много повидала и все же без остатка прощает жизнь и судьбу. Она как будто понимает жизнь… Иногда мне страшно за нее. Быть может, ей уже никогда не быть такой мудрой, как сейчас, бедняжке.

Присцилла отыскала среди гостей Годвина и всего на минуту задержалась рядом. Огромные влажные глаза ее сияли. Оба молчали. Он обнял ее и прижал к себе, а когда она отстранилась, пальцами вытер слезы с ее лица. Он не представлял, что она могла чувствовать, знал только, что ему никогда не знать этих чувств иначе как отраженными в ней в ту ночь. А потом она исчезла, праздник подхватил ее и унес к отцу, к матери, к бесчисленным знакомым, и Роджер был уверен, что никогда ему больше не бывать с ней наедине, никогда целиком не завладеть ее вниманием.


Клайду надо было уходить рано, вскоре после выступления Присциллы, потому что в клубе все места были расписаны заранее, к тому же ожидались люди со студии. Он весь взмок, пот лил в три ручья, и глаза подернулись красными жилками. Годвин с некоторым беспокойством искал глазами Клотильду, которая опять задерживалась из-за клиента. Она нехотя согласилась на свидание, поклявшись, что кончает с «этой жизнью». Ее пение одобрили в модном ночном клубе на Правом берегу: если ее возьмут, она сможет бросить все это. Тут ему на плечо легла горячая рука Клайда, и Годвин почувствовал сладкий, нездоровый запашок абсента. Клайд настойчиво потянул его за собой.

— Идем, дружище, пойдем со мной. Разбитое сердце, проклятье, теперь-то я понимаю мою матушку. Так она говорила… «Мое сердце разбито, Клайд, сердце разбито». Да, теперь-то я ее понял.

В паре кварталов от огороженного стеной сада Клайд вдруг зарыдал и прислонился к дереву.

— Я не в форме, парень, ты же знаешь… Она для меня как кровь, я жить без нее не могу, тут уж ничего не поделаешь, и… и… знаешь, все, что Клотильда делала для тебя… Ну, всему этому научил Клотильду я. Ты хоть понимаешь, что это делает с человеком? С такой девочкой, как Присси… О черт…

Он хлюпнул носом и провел большой ладонью по взъерошенным волосам, безнадежно пытаясь пригладить их.

— Что мне делать, приятель? Я не могу от нее отказаться…

— Да в чем дело? Она возвращается в школу?

— Это бы я перенес, нашел бы способ…

Он втянул в грудь влажный теплый воздух. Гремел гром, горячие молнии очерчивали на небе силуэты крыш.

— Я бы все равно с ней встречался, никакая школа не сумела бы нас с ней разделить. Нет, дело во мне… Мне предложили чертову уйму денег за поездку в Нью-Йорк. Обещали переименовать «Сад на крыше» в отеле «Кливленд» и их клуб тоже… в «Толедо-клуб Клайда»: думают, это остроумно. Большущий отель, дружище, на Лексингтон… Уйма денег, пластинки, все, чего душапожелает… Кроме Присси. Мне одно остается.

Он подтянулся, оправил смокинг, вытер лицо нелепым красным платком.

Годвину пришлось спросить, потому что сам он не представлял, что тут можно сделать:

— И что ты можешь сделать?

— Я хочу взять ее с собой!

— Сциллу? — Годвин был ошеломлен и не сумел этого скрыть. — Сциллу — в Нью-Йорк? Клайд, ей же всего четырнадцать! И она не босоногая девчонка из Озарка. Как ты собираешься это провернуть?

Клайд покачал головой:

— Что-нибудь придумаю. Черт, можно похитить… только вот Худ, представляю, что он со мной сделает. Выследит и убьет, в этом ублюдке сидит убийца, не говори, что ты этого не видишь, дружище…

— Клайд, ничего не выйдет. Не поедет она с тобой в Нью-Йорк. Слушай, ты с ней-то поговорил? Надо поговорить, ты должен знать, что она думает. И Худ не единственное препятствие. Следовало бы побеспокоиться и насчет Тони, а уж леди Памела… Помоги тебе бог, если она станет твоим врагом.

— Мог бы всего этого и не говорить, приятель. Мне нужна помощь, а не советы.

— Вот черти! Я и так уж помогал вам больше, чем следовало бы.

Годвин мгновенно пожалел о своих словах, но и слушать выговоры от Клайда Расмуссена…

— И ты мог бы мне не говорить, что нужна моя помощь. Ты уже получил от меня помощь, мой друг. Я не обязан помогать вам и в следующей главе этого безумного романа.

— Значит, так ты на это смотришь, да?

— Я считаю, что брать ее в Нью-Йорк — сумасшествие, сумасшествие даже думать о таком.

— А я думал, ты мой друг… наш друг.

— Так и есть, и я пытаюсь дать тебе добрый совет.

— А ты не дурак, да? Знаешь, что я думаю, приятель? Я думаю, ты хочешь, чтоб она осталась здесь с тобой… Ты сам в нее втюрился! — Взгляд его стал жестким, лицо побелело.

— Знаешь, Клайд, мне плевать, что ты там думаешь. Ты нахлестался абсента и не в своем уме, и…

Клайд выбросил вперед правую руку, стараясь попасть Годвину в голову. Тот перехватил ее, как летящий мяч, и отбил вниз.

— Не пытайся откусить больше, чем можешь проглотить. Это честное предупреждение, Клайд. Поверь, не стоит тебе со мной драться.

Клайд опустил глаза, потер руку.

— Господи, Роджер, какой же ты, оказывается, сукин сын…

— Ты не понимаешь, что говоришь. Увидимся завтра.

Годвин повернулся к Клайду спиной и ушел.

Он прошел уже квартал, когда услышал, как Клайд Расмуссен, его первый парижский друг, кричит ему вслед сквозь влажный ветер, зашелестевший листвой:

— Годвин… ты сукин сын… знаешь? Годвин… ты подлый предатель, ублюдок… Годвин…

Удар грома заглушил остальное.

Обидные выкрики все еще звучали у него в ушах, когда он вернулся к гостям и отыскал Свейна, обливающегося потом, как жареный поросенок — жиром. Тот через всю комнату замахал ему рукой:

— Надо идти, вокруг американского посольства все дьяволы ада собрались. Лягушатники разбушевались! Горячий они народ. — Он так и лучился восторгом. — Строят баррикады. Я уже послал фотографа. Идем туда.

— Из-за Сакко и Ванцетти? — спросил Годвин, вслед за ним устремляясь на улицу.

— Да уж ясно, не из-за Бэйба Руфа, сынок, — отозвался Свейн. — Надо найти такси… а вот и Худ, он уже нашел, он едет с нами.

Два с половиной часа спустя, сами на грани срыва после истеричной толпы вокруг посольства, все трое вернулись в свой квартал, на террасу неприметного кафе, с которой, немного вытянув шею, можно было увидеть вход в клуб «Толедо». Они пили холодное пиво, и Годвин никак не мог унять сердцебиение. Ему словно впрыснули что-то, лишившее его равновесия.

Они взмокли, задыхались, ноги еще дрожали после бега. Повсюду, куда ни глянь, бурлили и выплескивались высокие чувства, негодование и ярость горожан, подогретые винными парами. Хладнокровные обычно люди выражали свое негодование совершенной за океаном несправедливостью, и, не успеешь оглянуться, они, сами не понимая, как это с ними случилось, уже вопили и искали, кому бы врезать.

Пока Годвин со Свейном и фотографом сидели на террасе, наконец-то пошел дождь — промочил их столик и волосы, застучал по мостовой, собираясь в лужицы, — теплый мутный дождь, но все же дождь, и все мгновенно изменилось. Голоса и до того звучали напряженно, а с первыми каплями дождя поднялся шум, на углу завели музыку пара трубачей с барабанщиком, кто-то в толпе на террасе принялся плясать, выкрикивая в такт, на той стороне улицы плясунов поддержали, и скоро вся улица заплясала, и танец разливался все шире, словно дождь подгонял в круг все новых танцоров.

Музыка играла все громче, и Годвина подхватило и вынесло на улицу вопящим и подпевающим оркестру потоком. Худ стоял на углу бесстрастным наблюдателем, а Свейн смеялся в кругу хорошеньких девушек, поющих и задирающих юбки в танце.

Кажется, Худ остался единственным, кто не принимал участия в веселье. Он думал о другом. Может быть, был сердит на Эсми. Может быть, влюблен в Сциллу. Может быть, Клайд не ошибся, и Макс начал подозревать, что происходит между Клайдом и Сциллой. Годвин следил за ним, тщетно гадая, что скрывает это замкнутое, словно вырезанное из камня лицо. Мысли его были заняты Максом Худом и его тайнами, когда он краем глаза заметил что-то, неуместное на этой улице.

В тени на углу стояла женщина. Она прислонилась к дереву, прикрывая рукой лицо. На ней была только бледно-голубая комбинация. Она цеплялась за ствол платана, диким взглядом уставившись на веселье. Ему показалось сперва, что по лицу у нее размазалась помада. Но красного было слишком много. И в волосах, и на груди, и на комбинации, и никто не обращал на нее внимания. Она была вся в крови. Дождь заливал одинокую несчастную фигурку, и кровь стекала по телу, как тающий воск.

Это была Клотильда.


Они отвели ее к Годвину, потому что в его квартире горячее водоснабжение редко прерывалось, к тому же она сказала, что боится возвращаться в свою комнату. Губы у нее раздулись, были рассечены, на щеке с меткой расплылся синяк и кожа была ссажена до мяса. Ей трудно было говорить. Передний зуб шатался, и она прикусила язык. Кровь была и между ногами, и перемычка трусиков была порвана и вся в пятнах. Годвин осторожно раздел и выкупал ее. Она безропотно легла в ванну, только иногда постанывала от боли, и тогда она наклонялся к ней, целовал ее волосы и нашептывал что-то.

Свейн остановился в стороне от дверей ванной — воплощение джентльмена.

— Роджер, ей нужно к доктору. Без глупостей. Я знаю одного хорошего на рю де Ренне. Он придет.

Годвин помог ей выбраться из ванны и бережно вытер полотенцем. В открытое окно вплывали звуки уличного веселья. Рокотал гром, дождь заливал подоконник. Он завернул ее в халат и отвел в постель. Вокруг глаз у нее разлились лилово-черные синяки, веки заплыли. Он помог ей лечь и беспомощно смотрел, как она сворачивается клубочком, подтянув колени к груди.

Макс Худ курил у окна, глядя вниз. Когда она улеглась, он медленно повернулся и подошел, встал рядом. Протянул руку и осторожно развернул к себе ее лицо. В щелки между веками пробивались слезы. Годвин встал на колени, взял ее за руку.

— Кто-то, — сказал Худ, — знал, что делает.

Годвин поднял голову:

— Как это понимать?

— Тот, кто так ее отделал, был не просто клиент. Верно, Клотильда?

Она чуть заметно кивнула.

— Вы закончили с клиентом, — сказал Макс. — Остались одна… Что потом?

Она покачала головой, тронула рассеченную губу, невнятно пробормотала. Глаза, как прорези в подушке. Годвин пока не мог думать ни о чем, кроме того, как ей больно. Он повернул вентилятор на бюро так, чтобы ей дуло в лицо.

Худ спокойно настаивал:

— Это очень важно, Клотильда. Это не клиент…

— Нет, — прошептала она.

— Кто-то пришел сюда после него…

— Двое, они сделали мне больно…

— Они вас изнасиловали.

Она кивнула. Годвин держал ее за руку, гладил по голове.

Свейн вмешался:

— Мне кажется, врач нужен срочно, джентльмены.

— Еще минуту, — мягко ответил Худ. — Эти люди, они вам знакомы?

Она снова кивнула, поморщившись даже от такого легкого движения.

— Вы должны мне сказать, кто это был.

— Нет… они вернутся… он порезал мне лицо… давно…

— Лицо? Ножом?

Она кончиком пальца тронула крест на щеке.

— Он был моим хозяином… выкупил из одного дома, четыре года назад… порезал, чтобы показать, что я принадлежу ему… Я сбежала два года назад, нашелся человек, который мог защитить… Клайд… но он все время следил… а теперь… — Она всхлипнула, хотела отвернуться, вскрикнула от боли. Кровь с лица испачкала подушку.

— Не бойтесь, — сказал Худ, — скажите мне, кто эти люди.

— Нельзя… В следующий раз они убьют.

— Уверяю вас, моя дорогая, они не сделают ничего подобного. Только назовите их имена.

Между распухшими веками блеснули глаза. Она смотрела на Годвина.

— Давай, скажи ему. — Годвин сжал ей руку.

— Жак… и Анри…

— Полиция? — переспросил Годвин. — Это они с тобой сделали?

— Жак был мой хозяин.

Пятна крови расплывались, смешиваясь со слезами.

Худ нагнулся, погладил ее по голове.

— Не тревожьтесь. Я намерен перемолвиться словечком с Жаком и Анри.

Он отошел от кровати.

— Роджер, побудь с ней. Свейн, давайте своего доктора. С ней все будет хорошо. Но доктора надо вызвать.

— Мерль может позвонить снизу, — сказал Годвин. — Макс, я с тобой.

Худ взглянул ему в лицо.

— Хорошо подумал, старик? Боюсь, это будет грязное дельце на перекрестке.

Тогда Годвин впервые услышал это выражение.

Худ добавил:

— У меня больше опыта в таких делах.

— Значит, я буду учиться у мастера.

Худ медленно улыбнулся:

— Да. Прикинув, я прихожу к выводу, что ты прав, Роджер. Ты самый подходящий человек для этого дела.


Худ прислонился к чугунной ограде, окружающей маленькое кладбище при церкви, повернул голову к свету в конце квартала. Маленькое кафе выпускало на улицу последних клиентов. Под навесом, по которому равномерно барабанил дождь, в расстегнутых мундирах стояли, озирая свои владения, Жак и Анри. Оба курили, изредка пересмеивались, кивая в ответ машущим им на прощанье завсегдатаям. И Жак, и Анри прихлебывали из маленьких стаканов, пустая винная бутылка блестела на металлическом столике между ними. Косой дождь заливал улицу, хлестал башни церкви, рябил в огнях фонарей. На свету капли походили на град пуль. А вообще-то это был теплый мягкий дождик. Худ перебрался через ограду, подал руку более громоздкому и неуклюжему Годвину.

— Осторожней с остриями, — предостерег он. — Можно пораниться.

Годвин спрыгнул на землю. Мокрая трава была давно не стрижена. На кладбище пахло, как на площадках для гольфа дома, в Америке. Открытая могила: курган земли, превращающейся в грязь, яма, ожидающая нового жильца. За кучей грязи — оставленная могильщиками тачка, налитая дождевой водой, к ней прислонен заступ.

Они остановились, глядя друг на друга через могилу, по лицам текло, волосы слиплись, промокли насквозь.

Худ поднял заступ, провел пальцем по острому краю. Тень улыбки мелькнула на тонких губах. Шагнув к изголовью могилы, Худ начал колотить заступом по новенькой могильной плите. Грохот поднялся ужасный. Годвин остолбенело глазел на него. Худ оглушительным баритоном запел «Дэнни-бой», потом «Шарля из Шампани».

— Давай, старик, подпевай!

Годвин, не зная, что и думать, затянул «Боевой гимн республики». Потом он исполнил «Папа к девочкам идет». Он пел, пока не увидел, что Анри с Жаком смотрят на них сквозь прутья ограды и тихо переговариваются между собой. Жак выцедил последние капли из винной бутылки.

Худ, споткнувшись, как пьяный на куче земли, шагнул к ним, встал нос к носу и заорал какую-то казарменную балладу. Жак резко выбросил к нему руку, но Худ попятился и упал, хохоча, распевая, осыпая их французскими ругательствами и швыряясь ягодами крыжовника. Потом он поднял заступ, дополз до надгробия и снова забарабанил по нему.

Жак перехватил бутылку за горлышко и расколотил ее об ограду.

«Флики» отыскали ворота и вошли внутрь, рассчитывая на новое развлечение. Оба ухмылялись. Они знали, что делают.

Худ пьяно помахал вышедшему вперед Жаку и обозвал его жирной свиньей, откровенно нарываясь на драку.

Когда Жак приблизился к нему, размахивая перед собой разбитой бутылкой и рассчитывая прикончить еще одного пьяницу, когда Анри затопал следом за ним, между тем как Годвин наблюдал эту сцену из-за кучи земли — что-то случилось.

Жак сунул бутылку в лицо Худу. Брызги крови смешались с дождем. Макс вдруг вскочил, опираясь на надгробие, и вскинул заступ вверх.

Кепи Жака отлетело в сторону. На миг Годвину почудилось, что отлетела его голова. Бутылка описала дугу и плюхнулась в лужу.

Жак отшатнулся, стиснув руками лицо, пальцами цепляя ворот. Он не успел упасть — снова сверкнул заступ. Лезвие отсекло пальцы. Они отлетели, как щепки от бревна. Кровь выбросило вверх, будто из крошечных гейзеров. Пальцев у него больше не было, и горло рассекала широкая рана. Он завалился на бок на кучу грязи.

Худ шагнул к Анри, запнулся и упал на колени. Анри бросился на него, подняв тяжелую дубинку.

Годвин перелетел зияющую могильную яму, попытался зацепить Анри за голову, поскользнулся на мокрой земле. Худ откатился в сторону, ударился о надгробие и застрял. Анри развернулся к нему, ударил в спину, завалив на каменную плиту. Анри тяжелыми сапогами бил Худа по почкам и крякал при каждом ударе. Худ, ахнув, соскользнул в сторону. Анри шатнуло вперед. Годвин дотянулся через плиту и, вцепившись пальцами в мокрые жирные волосы, принялся колотить Анри лицом о мокрый мрамор. Он никогда и не подозревал в себе такой силы. Это было легко. Он не останавливался, пока перед ним не появилось перемазанное лицо Худа. Худ покачал головой и опустил руку ему на плечо.

Годвин шагнул назад, а безжизненное тело осталось на камне под теплым дождем.

— Он мертв, старик. Хорошая работа.

— Нет, нет, он вырубился… без сознания…

— Мертвее мертвого. Видишь ли, ты вколотил ему лицевые кости, переднюю часть черепа, в то, что заменяло ему мозг. Размером не больше каштана, надо думать. Чертовски хорошая работа.

Годвин, у которого кружилась голова и все расплывалось перед глазами, шевельнул тело. Оно соскользнуло с камня и плюхнулось на спину. Лица у него не было. Желудок Годвина взбунтовался, но он подавил бунт. На лице Худа кровь смешалась с грязью. Удар разбитой бутылкой пришелся ему под глаз.

— Ты мне жизнь спас, — сказал Худ. — Зовите смерть, спускайте псов войны, как сказал бард, или что-то в этом смысле. Нынче ночью ты неплохо потрудился. Теперь ты наш.

— Чей? Господи, я же его убил.

— Один из псов войны. Конечно, за правое дело.

— Это убийство.

Годвин стер с глаз капли дождя. Он начал осознавать. Редкие вспышки зарниц очерчивали низкие крыши, силуэты труб.

— Мы сейчас убили двух человек.

— Нам известно, что они убили по меньшей мере двоих. Мы знаем, что они сделали с Клотильдой. Мы сделали очень достойное дело.

Худ осмотрел тело Жака. Одной рукой он поднял заступ, другой вытер лицо.

— Макс, мы их убили!

— Чушь, старик. Мы их казнили. Огромная разница. Мы послужили орудием справедливого, хотя и мстительного бога. Если тебе от этого легче.

Он начал возиться с заступом.

— И больше я не хочу ничего слушать. Не так давно ты считал меня трусливым ублюдком потому, что я этого не сделал. Ну вот, теперь это сделано. Время было выбрано правильно, они задели нашего человека. Мы предъявили им счет.

Он копал, вгоняя лопату ногой, как садовник на цветочной клумбе. Годвин подошел ближе, и Худ поднял заступ. На лопате лежала голова Жака с открытыми глазами.

— Все равно голова у него была, считай, отдельно. Надо, видишь ли, чтобы сообщение дошло до кого следует. Таким вещам, насчет символов, учишься в пустыне.

Он скинул голову в тачку. Она упала с глухим стуком и всплеском. Они вдвоем долго возились, взваливая на тачку два трупа. Грязь липла ко всему: к их ботинкам, к телам, словно кладбище предъявляло на них свои права. Наконец оба трупа оказались на тачке. Голова скатилась в лужу. Худ указал на нее и остановился, ожидая. Годвин поднял голову за правое ухо и втиснул между телами. Шея, оставшаяся без головы, темнела черной дырой. Худ натянул на кровавое мясо мундир. Они, сменяясь, катили тачку по узким улицам. Дождь лил все сильней. Четыре часа утра, всех загнало под крышу. Водостоки переполнены. Тачка весила тонну. Деревянные ручки проскальзывали в грязных мокрых ладонях. В голове у Годвина было легко и пусто.

Худ остановился, кивнул в сторону короткого переулка.

В его дальнем конце горел сквозь ливень голубой свет.

Они прокатили тачку мимо того места, где бросили умирать старого пьянчугу.

Они вдвоем свалили фликов под голубым фонарем.

— Убийство никогда не бывает просто убийством.

Отходя с Годвином в тень, Худ положил руку ему на плечо.

— Убийство всегда совершается за что-то. Мир состоит из символов, Роджер. Вот сегодня… Возьмем Сциллу с ее матерью и отцом, и Сакко и Ванцетти, и Клотильду, Жака, Анри… Вся эта ночь была символом. Когда-нибудь ты прочитаешь историю своей жизни в символах. Меня этому научил Лоуренс. Это правда.

Ни один из них не оглянулся на груду тел под дождем. Голова немного откатилась в сторону, и любопытствующая кошка подбиралась к ней из темноты, презрев дождь ради исследования столь примечательного объекта. Но ни Годвин, ни Худ этого не видели.

— Чувствуешь себя нормально?

Годвин кивнул:

— Все в порядке.

— Доброе убийство часто оказывает такое действие. Примитивное чувство, понятно, но временами полезно для души. Как-никак, мы и есть шайка дикарей.


Роджеру понадобилась бездна времени, чтобы принять правду о соучастии в убийстве двух фликов. Он ощупью пробирался по неизведанным дебрям вины и страха, не мог ни есть, ни спать, ни встречаться с людьми, забился на несколько дней в нору, обдумывая все, что случилось в ту ночь, припоминая каждую подробность. Но подробности не вспоминались — нет, вранье, он отчетливо видел перед собой застывший глаз, перемазанный грязью, уставившийся на него, тусклый и мертвый, как дохлая рыбина. Чей глаз? Какая разница!

Полиция, естественно, стремилась раскрыть убийство двух своих людей, хотя особой любви к покойным никто не испытывал. Всех постоянных обитателей и посетителей квартала допросили. В их число попали и Клайд с Годвином, и Макс Худ, и все, с кем они хоть раз раскланялись в барах и ресторанах. Годвин лгал как мог убедительно. Нет, он их не видел, да, они с Максом Худом были по соседству, да, они знакомы с проституткой Клотильдой, да, Годвин более чем просто знаком, да, она была сильно избита, нет, он не знает кем, нет, он не знал, что она была ранее в связи с одним из фликов и так далее и так далее. Он старался не усложнять. Старательно создавал впечатление простого американца из Айовы, простодушного парня, хотя продать этот образ было не легко. В полиции знали, что он газетчик и не дурак. Но свидетелей убийства не было, а если и были, то молчали. Смерть подонков обрадовала всех. Через неделю следствие начало затухать само собой. Жизнь в квартале стала лучше. Так говорили все в один голос.

Но Роджер Годвин все еще видел перед собой уставившийся на него из тачки глаз, все еще просыпался по ночам и лежал в духоте, гадая, что же с ним стряслось, что он стал участником кровопролития.

Он обратился к Максу Худу, невозмутимо спокойному, уже занятому планами на осень. Он затеял проехаться на мотоцикле через Альпы, но еще не был уверен, что это получится. Лето подходило к концу. В воздухе висела неуловимая легкая грусть. А Роджера Годвина грызли изнутри смешанные чувства: вина, страх и паника.

Они с Максом Худом вышли под вечер прогуляться вдоль Сены. Полиция уже угомонилась с расспросами. Они перебирали книги и гравюры на лотках, потом остановились, глядя на течение реки перед Нотр-Дамом.

— Все с тобой в порядке, — сказал Худ. — То, что случилось, тебя задело, но не говори мне, что жалеешь о сделанном. Я прав?

Годвин покачал головой:

— Оба были подлые ублюдки. Я рад, что мы их убили. Но я перестал спать, все думаю о них — будто слышу их, и какими они были тяжелыми и мокрыми, когда мы их переворачивали, и не знаю, промокли они от дождя или от крови. Я чувствую запах крови.

— Но не жалеешь.

— Не жалею. Кто-то должен был это сделать.

— Остальное пройдет. Почти у всех проходит. Когда доходит до убийства, желательно иметь личные причины… Вот почему война — пустое дело. Порядочные ребята бессмысленно убивают друг друга. А эти — наши — получили то, на что напрашивались. — Он обхватил Годвина за плечи. — Держись веселей. Это вроде африканских кровавых обрядов, я видел такие в пустыне. Чтобы стать мужчиной, ты должен убить человека. Я, надо сказать, слишком большую часть жизни провел среди дикарей.

— Я этого никогда не забуду.

Годвин всматривался в игру теней на фасаде Нотр-Дама. Собор казался почти живым.

— Тебе и не надо забывать. Нельзя забывать. Надеюсь, тебе никогда больше не придется заниматься такими делами. Но знай, что ты это можешь. — Он улыбнулся, потрепал Годвина по спине и убрал руку. — Ты теперь нашего племени, Роджер. Один из парней Худа. Так называли ребят, которыми я командовал во Франции: парни Худа. Глупо, но я этим немного горжусь. Мы делали то, что надо было делать. Тоже довольно грязное дело, шнырять по ничейной земле, не зная, доведется ли вернуться. Иногда получалось. Вернуться.

— Парни Худа… — Годвин взглянул на Макса. — Вот кто я такой?

— Боюсь, что так, дружище. Отставка не принимается. Ты навсегда принадлежишь племени. Крещен кровью.

Он повернулся спиной к реке.

Глядя на него, Годвин ощутил какую-то ребяческую гордость. Один из парней Худа. Ныне и навеки. Сейчас ему казалось, что это была вершина лета. Макс Худ. Свейн, и Клайд, и Присцилла, и Тони, и Клотильда. Он впервые почувствовал себя по-настоящему живым, но может быть, все это сводилось к Максу Худу. Макс Худ предъявил на него права. Ему казалось, что это звучит правильно, так и должно быть. Все они имели на него право, но сейчас он понимал, что в конечном счете он принадлежал к парням Худа.

— Идем, Роджер, хорошо бы выпить.

— Выпьем за парней Худа, — сказал Годвин.

— Если хочешь, — сказал Макс. — За прошлых и настоящих.

— И будущих, — добавил Годвин.

Они вместе пролили кровь, парни Худа, и не было способа влить ее обратно в жилы.


Тони, Памела и Присцилла Собрались и отправились в замок в долине Луары. Шато принадлежало их английским друзьям — по словам Присциллы, которая зашла к Годвину попрощаться. Тони остановил огромный открытый «роллс-ройс» у парадной двери и, пожелав Годвину всего хорошего, ушел по какому-то поручению жены. Когда они остались наедине, Присцилла прошлась по его комнатам, трогая вещи и улыбаясь летним воспоминаниям.

В конце концов он взял ее за плечи, остановил и заглянул в теплые карие глаза.

— На случай, если больше не увидимся, желаю тебе замечательной жизни. Желаю, чтобы ты делала все, чего тебе хочется. Сцилла… Я желаю тебе счастья.

Он чувствовал себя очень взрослым рядом с ней и в то же время во многом был гораздо моложе.

— Ох, Роджер, — сказала она с привычным легкомыслием. — Не драматизируй. Конечно же, мы еще увидимся. Ты приедешь в Англию и встретишься с нами там — решили, что я буду учиться в Англии, раз уж леди Памела с отцом заключили что-то вроде перемирия. Ну-ка, ну-ка — ставлю пять монет, что ты будешь в Англии к Рождеству и мы все вместе встретим зарю 1928 года! Или, самое позднее, ты приедешь к нам в гости следующим летом, и мы будем вспоминать чудесное лето в Париже, и мы с тобой отправимся вместе в театр или кататься на лодке под сказочными шпилями Оксфорда…

Она улыбалась, предвкушая будущее.

— И можно будет посидеть в саду: я сыграю что-нибудь ужасное на скрипке, а ты станешь уверять меня, что это прекрасно, и почитаешь то, что написал за последнее время, и… Так что не глупи и не нагоняй на меня тоску…

Она сунула ему листок с адресом дома на Слоан-сквер. Он понятия не имел, где расположена эта площадь.

— А теперь обещай мне писать и рассказывать обо всех чудесных местах, где побываешь, и о людях, с которыми встретишься, и сообщай, куда можно написать тебе… Обещай мне, Роджер.

— Я обещаю, Сцилла.

Она поцеловала его совсем как взрослая. Когда она прижалась к нему, его вдруг охватила такая тоска, что на глаза навернулись слезы. Он не сумел бы сказать, о чем тоскует, — должно быть, о неумолимой силе течения жизни, — но о чем бы он ни грустил, в его тоске была она.

В Присцилле что-то было — почти так же, как было что-то в Максе Худе. Никогда еще никто не захватывал так властно его сердце и душу, и он прошептал ей на ухо ее имя: «Сцилла Дьюбриттен», словно заучивал на память заклинание.

Потом она сбежала по лестнице, и он смотрел в окно, как отъехал «роллс-ройс», и в эту минуту он был уверен, что Сцилла Дьюбриттен, куда бы она ни направлялась, уносит с собой его жизнь и радость. Гораздо позже он вспомнил, что забыл расспросить ее о бедняге Клайде. Но это не показалось важным.


К Клотильде приехала жить сестра из Марселя. Клотильда получила место певицы, о котором так мечтала. Они с сестрой сняли другую квартиру, и Годвину стало труднее встречаться с ней, потому что она жила не так близко и была очень занята новой работой.

Она покончила с ремеслом проститутки и благодарила за это Годвина.

Эсми Худ и ее подруга испанка отправились в Мадрид, и Худу стало легче жить. Когда Годвин виделся с ним в последний раз, тот собирался недели две провести с Дьюбриттенами в шато в долине Луары.

— Вдоволь наплаваюсь на лодке, — мечтал Макс, — и наброжусь по холмам. И наиграюсь в теннис с юной леди. Постараюсь не выставлять себя перед ней слишком большим дураком. — Он усмехнулся. — Стальная воля — вот что такое Макс Худ.

— Счастливо, — сказал Роджер.

— Я с тобой еще увижусь, Роджер.

— Надеюсь, что так.

— Можешь смело рассчитывать, старик. В тот самый день, когда ты меньше всего ожидаешь.

— Худ спешит на помощь…

— Случалось и такое, — сказал Макс, и они пожали друг другу руки, и все кончилось.


Мерль Б. Свейн, самый здравомыслящий из их компании, велел Годвину снова взять отпуск, потому что тот много работал, а у Свейна были на него большие планы после возвращения.

Годвин позаимствовал денег у своего издателя, купил маленький красный автомобиль и в сентябре отправился в Биарриц. Было прохладно, с Атлантики дули штормовые ветры, и он лежал на пляже у казино под небом цвета тусклого олова.

Он слишком много пил, и это было на него не похоже. У себя в номере, пока шторм в клочья разрывал ночь, он перечитывал «Ярмарку тщеславия» и вспоминал, как Сцилла сравнила себя с Бекки Шарп. Теперь она, должно быть, вернулась в школу. Школьница.

Вернувшись наконец в Париж, он узнал, что Клайд однажды ночью пытался застрелиться в клубе, но лишь проделал пробоину в заднике эстрады. Голову ему только чуть оцарапало, и к утру он вернулся из больницы, сдал клуб кому-то внаем и отплыл в Нью-Йорк, к отелю Кливленд и великому будущему.

Он узнал об этом от Свейна, как и о том, что Макс Худ был проездом в Париже и спрашивал о Годвине.

— Сказал, ему жаль, что вы разминулись. Сказал, что свяжется. Я сказал, он всегда сможет найти вас через «Геральд».

— Куда он отправился?

— Говорил что-то о сафари, — ухмыльнулся Свейн. — В сердце черной Африки. А может, он меня разыгрывал. Мерль Б. Свейн сказал ему…

Но что сказал ему Мерль Б. Свейн, не имело значения.

«Сердце черной Африки… охота… опять кровавые обряды…» Один из парней Худа пожалел, что не смог уехать с ним.

«Большие планы» оказались серией очерков о главных европейских столицах, Свейн назвал их «путевыми заметками». Так Годвин оказался в Лиссабоне. Был вечер, облака клубились над рекой Тежу, с которой Магеллан начал свое кругосветное плавание. Он зашел выпить кофе в маленькое заведение за колоннадой площади Россио и почувствовал себя покинутым всеми друзьями. Он представлял их лица и гадал, чем они сейчас заняты, и мечтал поговорить с ними, и, конечно, не мог, и было ему чертовски одиноко.

Из Лиссабона он поехал в Мадрид, в Рим, в Вену, в Берлин и дальше по Центральной Европе. Он не знал, чего ищет, и потому писал обо всем, что видел, слышал, обонял и ощущал, как писал бы в письме своим в Айову. Его невежество было очевидно для него самого, но он сознательно показывал себя таким, каким был — наивным пареньком, с круглыми от удивления глазами, слушающим все, что ему говорят, и никогда не прикидывающимся, что знает то, чего не знает. Свейну Годвин признался, что его тревожит, каким исключительным дураком он оказался. Свейн посоветовал ему перестать беспокоиться и меньше думать о себе, а больше обращать внимание на то, что происходит вокруг.

— Доверьтесь интуиции, Годвин. Перестаньте бояться, что вас разоблачат. Боже мой, было бы что разоблачать!

Так сказал Мерль Б. Свейн. Годвин решил, что если достаточно долго и достаточно внимательно смотреть и слушать, может, он и в самом деле сумеет разобраться, что происходит, и тогда, только тогда станет тем, чем хотел быть… человеком в полушинели, иностранным корреспондентом.


В ночь на 16 октября 1927 года он распаковывал свой самый большой чемодан, который возил, крепко привязав веревкой сзади к своему маленькому автомобилю. Он извлек купальный халат, и потом накинул его и сел у окна, глядя на брусчатку площади Россио и на старый город, смутно вырисовывавшийся за ней.

Зашуршала бумага, и он обнаружил в кармане сложенный листок.

Записка была от Сциллы. Она оставила ее, когда в последний раз зашла к нему в комнату попрощаться.

Р.

До следующей встречи, помни меня. И еще помни:

Жизнь бесконечна
И любовь бессмертна,
А то, что называют смертью.
Лишь горизонт,
Скрывающий невидимое нам.
С любовью, Сцилла
Роджер Годвин сидел у темнеющего окна. С реки задувал холодный ветер. Пахло дымом костров, разведенных бродягами в мусорных баках у реки, чтобы греться и рассказывать истории, собравшись вокруг огня.

Он снова и снова перечитывал записку Сциллы. В жизни он ни по кому так не скучал. Он и не представлял, что кого-то может так не хватать. Каждый день узнаешь что-то новое. И никогда не знаешь. Никогда не можешь сказать заранее.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Англия 1942

Глава восемнадцатая

Сцилла Худ, вдова героя, вдова генерала сэра Макса Худа, представленного к Кресту Виктории, была удивлена, когда холодным февральским утром ей позвонил Монк Вардан из дома номер 10 по Даунинг-стрит. За окном было еще темно, и она чувствовала себя усталой: накануне в спектакле вышло несколько накладок, выпало несколько реплик, Родди замучила одышка — обычная рутина, о которой не стоило бы и вспоминать на следующее утро, однако вот вспоминалось, не шло из головы. На Слоан-сквер горели фонари, и в кухонной печи уже развели огонь. Няня Джейн готовила завтрак, тосты подгорали. Сцилла Худ сидела за выскобленным дубовым столом, пила чай, читала «Таймс», слушала какую-то пустую радиопередачу — телефонная трель застала ее врасплох, и, сняв трубку, она не сразу узнала Монка Вардана.

— Пора бы Спящей Красавице и проснуться, — сказал тот. — Я сегодня говорил с доктором. Знаю, вам нынче не до прогулок, и все-таки хотел спросить, не сумеете ли вы сегодня вырваться к нему. Я мог бы взять в каком-нибудь из министерств машину, подбросить вас.

— Погодите… он что, приходит в себя?

Вардан умел до нее достучаться. Ему были присуши особое чутье и вкрадчивость, это даже внешне проявлялось: в лисьем профиле, в том, как нервно дергалось адамово яблоко, словно буек на высокой волне.

— Что вы хотите сказать? Что с ним происходит?

— Мне сказали, он что-то бормочет. На слух полная бессмыслица, но в таких случаях никогда не знаешь. Он долго пробыл в коме. С одной стороны, мозг у него мог превратиться в капусту. Но костоправ сказал, что с тем же успехом он к завтрашнему дню может начать приставать к сиделкам и требовать поесть. Та хитроумная штуковина, которую они запихали ему в череп…

— Мистер Вардан, в ней нет ничего хитроумного. Это не автомобиль и не беспроволочный телеграф. Они просто вставили ему в череп пластину… — Она содрогнулась при этой мысли. — Сейчас это часто делают при ранениях черепа.

— Ну, главное, эта штука работает. Мозги, по крайней мере, не вытекают.

Такие шуточки вызвали в ней желание его придушить.

— Да, я смогу приехать. Правда, мне не хотелось бы попадать на часы визита мисс Коллистер…

— Не волнуйтесь, все улажено. Как в аптеке.

— Тогда ладно. И машина мне не понадобится. Доберусь поездом. Расписание я наизусть выучила.

Вардан еще что-то говорил, но она слушала вполуха. Вардан, как и война, относился к тем явлениям, которые надо просто перетерпеть.

— Отлично. Я к вам присоединюсь.

— Пожалуйста, не утруждайте себя.

— Мне это вовсе не трудно. Я вас подвезу, и отказ не принимается.

Сегодня Сцилла почти не замечала Монка Вардана, ехавшего в Солсбери в одном купе с ней. Она вежливо уклонилась от разговора, и он, нисколько не обиженный, зарылся в пухлые папки с докладами, отпечатанными убористым шрифтом. А она погрузилась в мысли о бедняге Роджере.

Он так многого не знал. Не знал, как изменился мир с тех пор, как он отправился по своему секретному заданию с Максом. Не знал, как изменилась их жизнь. Три с половиной месяца прошло.

Когда он уезжал, у нее была одна дочь, а теперь появилась вторая. Вспомнит ли он маленькую Дилис Элленби? Вспомнит ли ночь, когда разбомбили «Догсбоди», и мать Дилис умирала в разбитом здании напротив ресторана?

Знает ли он о смерти Макса? Как он все это примет?

От этих вопросов у нее холодело сердце.

Не пострадали ли его ум и память? Станет ли он снова самим собой?

Узнает ли он ее?

Будет ли любить по-прежнему?


Она стояла у окна в каменной башенке особняка. Вид стал уже знакомым; через покрытую лоскутами снега равнину к зловещему кургану римского форта Олд Сарум — это налево, а направо за голой черной рощей — огромные башни Солсберийского собора, еле видимые сквозь клубящуюся метель. Снег, падавший сухой крупкой, стучал в толстое стекло. Он уже запорошил парк под стеной. Там, высунув языки и встряхивая тяжелыми головами, бегали крупные псы. Рассказывали, что владелец замка не так давно еще держал в парке львов.

Четырехэтажное здание со множеством флигелей и с башенками на островерхой крыше превратили в госпиталь для «особых случаев», когда Битва за Британию начала изрыгать инвалидов. Обожженные летчики Королевских ВВС, люди с нервными срывами, ослепшие и безногие… Были среди них и неблагонадежные, и немецкие шпионы. Последние занимали отдельное крыло, обеспечивавшее им изоляцию от остальных пациентов. Кое-кто из шпионов оправлялся после достаточно интенсивных допросов. Так что вокруг было немало вооруженных охранников. Из своего окна Сцилла видела нескольких солдат у ворот, пулеметную команду на травянистом откосе, сбегающем к дороге, и марширующий взвод на автостоянке.

Годвин неподвижно лежал под крахмальной жесткой простыней — спокойное лицо, ровное дыхание — по-прежнему в объятиях комы. Она приезжала в Солсбери три-четыре раза в неделю. Началось это перед самым Рождеством, когда мало кто верил, что он выживет. Пуля снесла ему едва ли не половину головы, потом ему неделями приходилось обходиться тем уходом и лечением, какие могли обеспечить на подводной лодке, потом в Александрии, потом в Каире, пока его наконец не доставили в Англию. Великолепный рождественский подарок из большого мира. Она уже перенесла потерю мужа и любовника сразу. И тут одного из них ей вернули — вернее, вернули то, что от него осталось, — с наилучшими пожеланиями от Монка Вардана, который сообщил ей новость в свойственной ему манере.

Сиделка заканчивала подравнивать Роджеру бородку. Щелкали ножницы. Вардан остался внизу, зашел к кому-то из администрации. Врач по фамилии Арбатнот влетел в палату и остановился рядом со Сциллой, двумя руками прижимая к груди папку с записями.

— Так вот, мисс Худ, как обстоят дела. Операция на черепе прошла вполне успешно. Не вдаваясь в технические подробности, скажу, что залатали его на отлично. Вы уже знаете, что он не парализован. Просто не желает просыпаться — ему порядком досталось. Видимо, ему необходимо было заспать все это. Однако… он заговорил. Глаз не открывал, насколько нам известно, но повторяет слова…

— Какие? Что он говорит?

Арбатнот покачал головой:

— Не могу разобрать, но все время одни и те же. Похоже на стихи. Мы все надеемся. Пойдемте, разглядите хорошенько своего парня.

Бесшумно появился Монк Вардан. Она не обернулась к нему, села в изголовье кровати.

— Роджер, милый, ты меня слышишь? Это Сцилла…

Она взяла его за руку, лежавшую поверх простыни.

— Есть там кто дома? Я же знаю, что ты меня слышишь… Пора бы и проснуться. Почему ты не хочешь поговорить со мной, Роджер?

Она сжала его руку и ощутила ответное пожатие.

— Ну вот, ты здесь, правда? Пора просыпаться, милый.

Его губы шевельнулись, она видела, как они движутся, выговаривая слова.

— Какая у тебя аккуратная бородка, — шептала она ему в ухо, мечтая, чтобы их оставили наедине. За недели, прошедшие с последней операции, на голове у него оставалось все меньше и меньше бинтов. — Бьюсь об заклад, ты раньше никогда не отращивал бороду… Хочешь на себя посмотреть? Я подержу тебе зеркало. Ну пожалуйста, открой глаза, проснись, Роджер…

Он что-то сказал. Монк подался вперед. Она нагнулась к самым его губам, почувствовала ухом теплое дыхание. Он повторил, снова сжал ей пальцы. Она улыбнулась. Он снова зашептал ей на ухо.

Арбатнот не выдержал.

— Что он говорит?

Она ответила:

— Жизнь бесконечна и любовь бессмертна.

— Прошу прощения?

— Это просто отрывок… из очень давнего прошлого.

Она провела ладонью по глазам, стирая слезы. Они висли на ресницах, мешали смотреть.

Роджер Годвин улыбался.

— Жизнь бесконечна… и любовь бессмертна… а смерть…

Она склонилась и поцеловала его в губы, чувствуя, как они улыбаются под ее губами.

— Сцилла, — тихо сказал он, — я узнал тебя, узнал запах твоих духов. Конечно, ты.

Он очень медленно, щурясь, приоткрыл глаза.

— Боже милостивый… старина Монк… ангел смерти примостился в ногах моего ложа… Что здесь такое? А это что за птица? Где я, черт возьми? Господи, я все отлежал.

Он выговаривал слова очень тщательно, словно разучился пользоваться языком.

Она поднесла ему к губам стакан воды, и он с благодарностью выпил.

— Сцилла… мне приснилось… все так явственно, будто вовсе и не сон…

— Что тебе снилось? — Она чувствовала, как он снова сжал ей пальцы.

— Париж. Старые времена… ты, Тони и… Макс, и Клайд… помнишь Мерля Б. Свейна?

— Еще бы!

Она плакала от счастья и облегчения, узнавания. С ним все в порядке!

— Было так явственно, — бормотал он, — будто я снова там, Сцилла, и все мы снова там…

Он заморгал, пытаясь что-то припомнить:

— Макс убит… О, господи, они все убиты…

Она тихонько поцеловала его.

— Как жаль, ах, как жаль. Никого не осталось. Где это я, Сцилла? Что за чертовщина творится? Монк, это вы? Что вы здесь делаете?

Он повернулся, чтобы опереться на локоть, но сил не хватило.

— Дьявольски болит голова.

Он упал на подушку. Глаза глубоко ушли в глазницы. Бородка скрывала, как много веса он потерял. Пятьдесят из своих 225 фунтов.

Он опять спал.


В следующий раз он проснулся часа через два. Сцилла сидела у кровати, пила чай, и он приоткрыл один глаз:

— Какой запах! Я есть хочу. Умираю.

Доктор Арбатнот оторвался от своих записей:

— Наконец-то, мистер Годвин, вы соблаговолили к нам вернуться.

Он ободряюще улыбался. Непричесанные черные вьющиеся волосы придавали врачу сходство с юношей. Он был коренаст, излучал благодушие и доброжелательность.

— Рад сделать вам приятное, — негромко отозвался Годвин. — Я, знаете ли, ленив. Извините, что доставил беспокойство.

— Речь героя, старина, — восхитился Вардан, пыхтевший тонким, красным полированным «данхиллом» и временами потиравший чашечкой трубки свой клюв.

— И как мы себя чувствуем?

Годвин осторожно повернул голову к Арбатноту:

— Лучше. Голова чертовски болит. И скальп чешется. Кто-нибудь собирается объяснить, где это я?

— Дома. Снова в Англии. Солсбери. Вам основательно досталось, но теперь, когда вы проснулись, все будет тип-топ. Насчет головной боли и зуда не беспокойтесь…

— Вам легко говорить.

— Радуйтесь тому, что голова на месте.

Доктор, сияя, взирал на пациента, как фермер — на призовой кочан.

— И долго я спал?

— Недель этак десять.

— Десять недель! Вы серьезно? Ну да, конечно серьезно… Вот это новость, черт побери.

Роджер переводил взгляд от одного к другому, стараясь не шевелить раскалывающейся головой.

— Похоже, я позабыл… какие-то намеки… Всплывает и пропадает.

— Все у вас в голове. Вспомнится со временем. Вам прострелили тыкву, так что не стоит ждать, что машина сразу заработает, как новенький «ягуар».

Годвин улыбнулся.

— Хотите сказать, со временем она будет работать, как «ягуар»?

— Отлично, — сказал Вардан.

— А остальные ребята? Все погибли, да?

— Да, Роджер, — сказал Вардан, — боюсь, что так.

Он чиркнул спичкой, поднес огонек к чашечке трубки.

— Об этом поговорим позже. Все в свое время.

— Сцилла, мне страшно жаль, что Макса…

— Не надо, Роджер, не думай об этом. Не растравляй себя. Ты вернулся, ты единственный, кто вернулся. Это какое-то чудо. Я справляюсь… Позже мы во всем разберемся.

— Макс убит…. черт, черт… Я был с ним до самого конца… Мы почти выбрались… потом в него начали бить пули, они били и били…

— Пожалуйста, милый, не надо, не надо…

— А потом та ужасная вспышка.

Он глубоко вздохнул, ощупывая пальцами забинтованную голову.

— Как же я сюда попал, черт возьми? — Голос у него замирал. — Я дьявольски устал. Голова меня убивает…

Когда он снова уснул, Сцилла поцеловала его.

Вардан сказал ей, что должен задержаться в Солсбери.

— Мне надо потолковать с нашим мальчиком. Мы должны знать, что на самомделе там произошло.

Он проводил ее до станции, усадил в поезд. Ей надо было успеть к началу спектакля.


Оставаясь в палате один, Годвин сразу засыпал, и его сон прерывало появление врачей и сиделок или еды на подносе — признаки возвращающейся силы. Временами он тихонько постукивал пальцами по пластине в левой части головы. В том месте, куда попала пуля, на виске остался заметный шрам в несколько дюймов длиной; под ним — металлическая пластина и еще тонкая марлевая повязка. Стук выходил гулким и, казалось, исходил из глубины черепа. Подумав об этом, Годвин усмехнулся и прошептал:

— На помощь, на помощь! Я замурован в человеческом черепе…

Временами это казалось ему ужасно смешным. Когда он сказал об этом Сцилле, она странно посмотрела на него и выдавила слабую улыбку.

Годвин хотел знать, что с ним случилось, но у него еще не хватало сил и энергии, чтобы добиться полного ответа. Все силы, которые удавалось собрать, приходилось тратить на Монка Вардана.

Монк временно обосновался в гостинице «Красный лев» в Солсбери. Все время, когда он не спал, он проводил у постели Годвина. Сидел рядом, с сигаретой или попыхивая трубкой, глазея в окно или забравшись в кресло, скрестив длинные паучьи ноги. Годвин показал ему фокус со стуком в голове, и Вардан низко склонился, чтобы послушать, и широкая ухмылка растянула его узкое лицо.

— Отличный фокус для развлечения публики, — сказал он. — В случае чего, он вас прокормит, старина.

— Вы говорили, все будет проще простого, — сказал ему Годвин в тот день, когда врачи дали зеленый свет на разговоры. — Как выяснилось, вы ошибались.

— Что правда, то правда. Вы уже можете об этом поговорить? Рано или поздно придется, знаете ли.

— Все так смешалось… Но я сделаю, что могу. Что вам удалось узнать на своем конце? Как я здесь оказался?

— Как ваша головная боль? Выдержите?

— Бывало хуже.

— По правде сказать, мы из кожи лезли, чтобы выяснить, что произошло. Связи не было. Подлодка, которая должна была вас подобрать, никого не нашла на условленном месте… Чертовски повезло, что они вернулись на следующую ночь, старина, и чертовски повезло, что они вас заметили… Вы помните, как открыли стрельбу со скалы? Ну, вы это сделали. Каким-то образом. И бог весть, где вы раздобыли плотик, чтобы добраться до субмарины… Вы уже тонули, так что они отправили свой спасательный плот вам навстречу, двое подводников выловили вас из моря. — Вардан покачал головой. — Неудивительно, что вы все забыли. Вы были в лихорадке, скорее мертвец, чем живой. Ребята, как увидели вас, едва не выронили обратно… Жуткая рана на голове. Одного парня, как докладывали, вывернуло наизнанку от этого зрелища…

— Как любезно с вашей стороны рассказать мне об этом.

— Вы рассказали жуткую историю, но никто не знал, насколько ей можно доверять. Все погибли, Роммеля не то что убить, даже увидеть не удалось, полное поражение, бойня. Они не сомневались, что вы умрете у них на борту… Говорили, у вас мозги были видны, дружище… Они прикрывали рану бинтами, благодарение Иегове, на борту оказался врач, они предполагали, что в вашей команде могут быть раненые, не то бы у вас мозги так и вытекли на пол — или следует сказать: на палубу?

— Нельзя ли оставить в покое мои мозги? Я уже получил общее представление. Трудновато осознать, что мы говорим обо мне.

— Ну вот, они доставили вас в госпиталь в Александрии, потом переправили в каирский, он лучше оборудован. Но к тому времени вы впали в кому. В конце концов вас доставили сюда — нелегкое испытание, но вы его перенесли. И вот вы, можно сказать, в лоне благодарной нации. Вернулись в отчизну накануне Рождества. Просто подарочек вашей свежеовдовевшей возлюбленной. Мне было приятно лично сообщить ей эту новость. Чувствовал себя рождественским дедом.

— Я ценю вашу заботу, Монк. Вы единственный, кто мог для нее это сделать. Я хочу сказать, больше ведь никто про нас с ней не знал? И до сих пор не знает?

Ему впервые пришло в голову, что теперь это не так уж важно. Макс Худ мертв.

— А что с нашей операцией? Что о ней известно? Какую историю вы преподнесли людям? И война — как идет война?

— Не спешите так, дитя мое, и дядя Монк все вам выложит.

Он зажег трубку и встал, глядя на серое вечернее небо за окном башенки.

— Ваша со Сциллой тайна, разумеется, остается тайной. Это все ваши личные дела.

Он задумчиво выпустил облачко дыма.

Мысль взвилась в сознании Годвина, как вспугнутый шотландский тетерев из куста. «Ваша тайна остается тайной…» Но кто-то ведь о ней знал, верно? Он вспомнил угрожающее послание, доставленное к его дверям. Кто-то собирался его убить, если он не порвет со Сциллой.

— Послушайте, вы в порядке?

— Иногда накатывает легкая дурнота. Мир не устает преподносить мне сюрпризы. А так все хорошо.

— Пожалуй, я должен упомянуть, что хотя ваша тайна и остается тайной, но есть одно обстоятельство… совершенно незначительное, ручаюсь вам. Но Энн Коллистер однажды столкнулась здесь, в госпитале, со Сциллой. Я замял дело, объяснил, что вы с Максом давнишние друзья, и она обязана вам по меньшей мере визитом вежливости. Что-то в этом роде. Уверен, что все обойдется.

— Из ваших слов можно понять, что об операции известно всем?

— Не совсем так, старина, не совсем так. Совсем даже наоборот. Да, между прочим, я посоветовал мисс Коллистер воздержаться от дальнейших посещений, сославшись на запрет костоправа.

— Хорошо, хорошо. Так что с операцией?

— Нет ни малейшего смысла делать кошмар достоянием публики.

— А что со мной?

— Особое поручение….

— Представляю, каково было Гомеру объясняться с моим начальством.

— Ну вообще-то я сам сказал им словечко. Секретное задание. За сотрудничество их ждет награда на небесах.

— Вы шутите.

— Нет, действительно. Думаю, я сумел договориться с вашим Гектором Крайтоном, а вот братца Тисдейла вряд ли удалось убедить. Этот народ всегда в восторге от лимонников,[41] да? Я имею в виду ваше начальство с Мэдисон-авеню. — Монк самодовольно улыбнулся. — Да, так операция. Вот что нам удалось выяснить. Роммеля там не было, вообще не было в Северной Африке… Он был в Риме, праздновал свой день рождения!

Монк явно предполагал поразить его необычайным сообщением.

— Как вы об этом узнали?

— Этот наглец прислал нам весточку — нет, правда, мы получили от проклятущего Роммеля письмо. — Вардан хихикал. — Ну и тип! Письмо! Однако суть в том, что наша разведка, как выяснилось, никуда не годится, так что вы…

— Постойте. Разведка… За разведку отвечал Макс…

— Ну да, у него была какая-то информация… и, как выяснилось, он ошибался. Или не ошибался? Может и нет. Как бы то ни было, Роммель вернулся на следующий день, или вроде того. Замечательное планирование, а? Самое интересное, что он сделал, вернувшись! Он, видите ли, почтил павших. Он приказал похоронить и своих и наших погибших со всеми военными почестями. И поставить над каждой могилой крест из свежего молодого кипариса. Вы же знаете, он фотограф-любитель, так он послал снимки могил семьям… и написал им, заверив, что их родные пали героями. Потрясающая порядочность, согласитесь, если учесть, что мы пытались проделать.

— Какой получится репортаж! — вздохнул Годвин, забывая на минуту обо всем на свете.

— Ну вот, теперь я слышу прежнего Годвина.

— А фотографии и письма, где…

— Да, между прочим, собственноручные. Он прислал все на Даунинг-стрит 10, и работать с почтой поручили мне. Я доставил Сцилле ее письмо под строжайшим секретом. Остальным, боюсь, придется подождать до конца войны, и тогда они узнают, как погибли наши герои. Когда смолкнут выстрелы, мы устроим все очень торжественно. Попросите Сциллу, она покажет вам свое. Потрясающий сувенир!

— За него дорого пришлось заплатить, Монк.

— А, да, это конечно… Все же сквозь тучу пробивается солнечный луч. Подумайте, сколько парней умерли безымянными и остались гнить в грязи. Ну а в отношении личных дел, нет худа без добра, знаете ли…

— Что за чертовщину вы несете?

— Ну, арифметика тут простая, нет? Вы, миссис Худ, Макс… Три минус один равно парочка.

— Надо же такое сказать, Монк.

Годвин чувствовал, как горит его лицо — еще один признак возвращающейся жизни.

— Вы бываете очень неприятным типом.

— Уверяю вас, никого не хотел обидеть. На войне человек теряет чувство такта.

— Я и Макса любил. Я любил их обоих.

— Жизнь станет проще. Теперь вы любите только одну.

— Оставьте это. Просто бросьте. Рассказывайте дальше. Что с операцией «Крестоносец»? От поднятого нами шума вышло хоть сколько-то пользы? Или все было впустую?

— Не мне судить, верно? То есть «Преторианец»-то провалился, нет? Кто знает, что вышло бы, если бы Роммеля удалось убить… А так «Крестоносец»… — Он до блеска натирал крылья носа чашечкой трубки. — Сначала все пошло плохо. Вы действительно хотите все это услышать?

— Я едва не умер ради операции «Крестоносец», а остальные просто умерли. Да, я хочу знать.


Генерал сэр Клод Окинлек назначил генерал-полковника сэра Гордона Каннингхема возглавлять 8-ю армию — переименованный 8-й пехотный (пустынный) корпус — в операции «Крестоносец». Каннингхем оптимистически оценивал предстоящую наступательную операцию — самую крупную из проводившихся британскими войсками в пустыне, — но был озабочен запретом своего врача на курение трубки. Что, как заметил Вардан, оказалось точкой опоры, перевернувшей карьеру Каннингхема и едва не повернувшей ход всей операции.

Накануне операции оптимизм британцев казался вполне оправданным. 8-я армия насчитывала 118 000 человек, более семисот танков, шестьсот полевых орудий и двести противотанковых орудий. Ее поддерживали 650 самолетов пустынной авиации.

С другой стороны, Роммель с июня не получал подкреплений, хотя его армия тоже была переименована в Африканский танковый корпус. Численность его армии была равна британской, но из четырехсот танков более ста были устаревшей итальянской конструкции, а еще пятьдесят к началу британского наступления находились в ремонте. Он располагал примерно пятьюстами самолетами. Поскольку кампания в России после блистательного июньского начала сильно завязла, на помощь из дома Роммель рассчитывать не мог.

Однако в британской самоуверенности едва ли не сразу пробили брешь. В субботу 22 ноября 70 танков 21-й танковой дивизии столкнулись с британцами при Сиди-Резег и разнесли в клочки 7-ю, 22-ю и 4-ю бронебригады. Ко времени, когда в бой вступил 15-й танковый дивизион, немцы захватили штаб 4-й бронебригады и взяли в плен ее командира. Захватили британский аэродром. Потери составляли сто британских танков и триста человек.

Воскресенье прошло еще хуже. Танковый поток Роммеля обрушивался на британские части на окраине Сиди-Резег и уничтожал их одну за другой. Это было показательное шоу мобильных танковых частей. К ночи пустыню освещали пылающие скелеты сотен подбитых танков. Одна только 5-я Южноафриканская бригада потеряла 2400 из состава 5700 человек.

К рассвету операция «Крестоносец» потерпела поражение.

— Каннингхем превратился в развалину, — рассказывал Вардан. — Кто-то из его людей сообщил, что без своей проклятой трубки он оказался на грани нервного срыва! Я бы вбил эту чертову штуковину ему в зубы и силой заставил бы закурить! Нет, в самом деле, его сломил масштаб поражения. Он готов был признать провал операции и оттянуть свою армию в Египет на переформирование. В конце концов он позвал на помощь Окинлека, который немедленно вылетел к нему из Каира. Осмотревшись, Ок велел Каннингхему подтянуть чулки и продолжать наступление… «До последнего танка», — помнится, сказал он.

Однако Роммель, не изменив себе, в понедельник нанес новый удар, клином вогнав весь Африканский корпус и пару итальянских дивизий в британскую линию фронта, в надежде охватить части с тыла и разъединить.

Вышло, однако, что британцы, столкнувшись с угрозой окружения, в панике оставили позиции и обратились в беспорядочное бегство. Повторилось первое наступление Роммеля в Киренаике — полная копия бесславного «Тобрукского дерби», так прогневившего Черчилля несколько месяцев назад. Весь день обе армии мчались на восток, безнадежно перемешавшись в тучах песка.

— Наши рапорты рассказывают о таких вещах, что не будь это так жутко, можно было умереть со смеху, — сухо заметил Вардан. — В сумерках один из наших пытался регулировать движение, чтобы наши не натыкались друг на друга, и вдруг сообразил, что танки, которым он указывает направление — немецкие! А немцы не обращали на него внимания — он говорил, что едва не наделал в штаны. Впоследствии мы узнали, что сам Роммель провел ночь чуть не в гуще британских частей, и никто этого не заметил.

В пятнадцати милях за египетской границей закончилась зона снабжения Роммеля. Было 26 ноября, и он остался без бензина. Он слишком далеко зашел, и с этого момента ход операции переломился.

В тот же день, когда Роджера Годвина сняли с подводной лодки в Александрии и, скорее мертвым, чем живым, доставили в госпиталь, Окинлек освободил Каннингхема от командования, и того перевезли в каирский госпиталь, где ему поставили диагноз — умственное и физическое истощение.

— И острейшая потребность в курении, — добавил Вардан.

Окинлек, по словам Вардана, «подобрал розовый бутончик по имени Ритчи, чтобы заменить им беднягу Каннера». Ритчи принадлежал к типу парней с рекламного плаката — из тех миллионеров, которым не хватает ума сообразить, какой хреновиной они занимаются. Но спектакль за него режиссировал Ок. К первому декабря 8-я армия пришла в себя и готова была подпалить пятки Лису пустыни. Теперь отступать пришлось Роммелю, потери нес Роммель, хотя — надо отдать ему должное — отступал он упорядоченно и с жестокими боями.

— Только 28 декабря — вы были уже в Англии, Роджер, — он уничтожил тридцать семь наших танков, сам потеряв всего семь, но все же с ним было покончено — по крайней мере, на ближайшее время. Мы впервые по-настоящему задали ему перцу. К январю мы взяли 33 000 пленных и уничтожили триста его танков. Мы сумели вернуться в Киренаику. После всех сражений и кровопролития мы с ним оказались точно в той позиции, как в самом начале, когда он прибыл в Африку в марте сорок первого. И на том, старик, мы и стоим до сих пор. Насколько я понимаю, все они там, в Африке, основательно выдохлись.


Монк выбил пепел из трубки — верный признак, что он собрался уходить.

— Что думает Черчилль? — спросил Годвин.

— О чем?

— О чем угодно. Обо всем этом. О «Преторианце» — вот что я, кажется, имел в виду.

— Ну, он думает то, что думаю я. Он думает, что разведка Худа не подвела.

— Как это может быть?

— Его сведения были верны, когда он их получал. Потом кое-что изменилось.

— Изменилось, — тупо повторил Годвин.

— Расскажите мне, что там было. Вернитесь к последней ночи у виллы Роммеля, или у штаба, или где они все остались… Попробуйте вспомнить…

Годвин попробовал, но вспоминалась только мешанина звуков, и образов, и запахов, дождь, и выстрелы, и горящие автомобили, и чмоканье пуль в теле Макса… Годвин задыхался, как будто в памяти его образовалась течь, сквозь которую уходила кровь… Он видел лежащего в грязи Макса, протянувшего к нему руку… Макс что-то говорит… Что же он сказал и когда?

— Макс сказал мне… они знали, что мы появимся… или они нас ждали… что-то такое…

— Вот именно, — кивнул Вардан. — Старый солдат, он увидел все как есть. Предательство. Они вас ждали. Интересно, вам это ни о чем не говорит?

— Не знаю, — проговорил Годвин; он устал, и ему было не до игр. — Вот вы и скажите.

— Они знали, что вы придете. Откуда они могли знать?

— Кто-то их предупредил.

— Бинго! Среди нас шпион.

— Но это же невозможно… Никто не знал, кроме… ну, кроме нас.

Вардан пожал плечами. Он уже надевал свое черное пальто, повязывал шарф.

— Похоже на то. Никто не знал, кроме нас. Стало быть, надо рассмотреть задачу более внимательно.

Он застегнулся и держал в руках мягкую шляпу. За окном тонко выл ветер.

— Подумайте об этом, ладно, Роджер? Кто сообщил нацистам о «Преторианце»?

Он остановился в дверях и оглянулся на Годвина.

— Кто убил всех этих ребят?

Глава девятнадцатая

Гомер Тисдейл явился с двумя чемоданами газет за весь период, на который Годвин, как в стиле ученого очкарика из Индианы выразился Гомер, был оторван от мира. Годвину он сказал, что с радостью видит его столь здоровым.

— Как насчет того, чтобы вернуться к работе, Гомер?

— В любой момент. Крайтон и прочие, само собой, жаждали вашей крови, но я им кое-что объяснил, да и Вардан, признаться, замолвил за вас словечко. Так что они ждут вас с нетерпением. Что мне им сказать?

— Думается, мне лучше браться за дела полегоньку. Пару выступлений в неделю для начала. Кого они поставили на мое место?

— Затычку. Приспособили Десмонда Никерсона с «Биб». Им нравится его выговор.

— Хорошо. Он мне не соперник.

— Они и не думали променять вас на него. Да, полегоньку, это наверно правильно. А с газетной работой что?

— Они не согласятся на воскресные очерки? Пока что одну колонку раз в неделю?

— Еще бы им не согласиться. Мы разыграли эту карту с секретным заданием, о котором и говорить нельзя до конца войны — кто устоит перед героем, чуть ли не положившим жизнь за свободу? Пишите очерки-размышления, мелочи, наблюдения, подхваченные по ходу дела, рассказ в рассказе… Не напрягайтесь. Все необходимые сведения можно собирать на ланче в «Савойе».

— Я собирался написать книгу о том, что со мной случилось.

— Небезопасно. Все эти тайны… А кстати, что с вами случилось? В слухах, которые до меня доходили, имеется сколько-нибудь правды?

— А что вы слышали?

— Роммель. Диверсионная операция. Неудачная.

— Вот вам и секретность!

— Неужто правда?

— Где вы все это слышали?

— Вы сейчас удивитесь!

— Мне это не повредит.

— Наш весельчак Джек Пристли.

— Ну… у него чертовски хорошие связи.

— Последний опрос показал, что после Черчилля он самая знаменитая в Англии личность.

— Хотел бы я знать, что у него за источники.

Гомер пренебрежительно передернул плечами.

— Хотите, чтобы я передал ваши предложения нанимателям?

Годвин кивнул.

— Тогда мне пора уходить. Я убедился, что вы вернулись, я видел вас во плоти. Отныне ваше возвращение на место — лишь вопрос времени. Поправляйтесь, друг мой. На меня, как всегда, можете положиться.


Годвин читал газеты так, словно открывал неизведанную страну. События 7 декабря 1941 года потрясли его жестокой иронией. Японцы — японцы! — втянули Америку в войну. Гитлеру два года удавалось удерживать ее на нейтральной полосе: он даже высказывал мнение, что у Америки и Германии со временем могут обнаружиться общие цели. И вот японцы враз переменили ситуацию. Годвин с угрюмым удовольствием размышлял, каково придется этой зимой герру Гитлеру между Россией, с одной стороны, и дремавшим за океаном гигантом, разбуженным его же японскими союзниками — с другой. У Годвина, набиравшегося сил в палате госпиталя в Солсбери, исход войны больше не вызывал сомнений. После вступления в войну Америки империя Восходящего солнца, а вместе с ней и чума нацизма безнадежно обречены. Вопрос был теперь только в том, сколько времени это займет, какая часть мира сгорит в пожаре и сколько людей погибнет.

Ирония заключалась в том, что ему вовсе не было нужды отправляться в Африку за головой Роммеля. Годвин должен был описать героическую миссию для американских радиослушателей, пропагандируя американцам борьбу с нацизмом. Только за этим он и был там нужен. Правда, репортаж получился бы великолепный. Может быть, Годвин в любом случае согласился бы участвовать. Но решили дело его патриотизм и страх, что Америка так и не расшевелится.

Операция провалилась, репортажа он не сделал, и тем не менее Америка вступила в войну. Человек никогда не знает, никогда не может сказать, как обернется дело.

Однако пока вести с Тихого океана звучали похоронным звоном: японцы атаковали, вторгались, оккупировали. Перечислялись названия: Тарава, Гуам, Уэйк Айленд, Лузон, Манила, Батаан. Японцы загнали Макартура в Коррехидор, в устье Манильской бухты. Японцы осадили Гонконг, и в канун Рождества британский гарнизон капитулировал. Японцы свирепствовали в Бирме, яростно атаковали Сингапур, наносили удары по Малайе и Борнео, потопили «Принца Уэльского» и «Рипалс», заняли Бангкок, а в Китае американский гарнизон в Пекине пал перед армией императора Хирохито.

Зато немецкой армии в России приходилось плохо. Немцы замерзали насмерть, ели мороженую конину и своих мертвых товарищей. Россия, дождавшись прибытия Генерала Зимы, контратаковала с кровавой яростью в глазах, и Черчилль заявил перед палатой общин: «Гитлер, начав кампанию в России, как стало очевидным уже шесть месяцев спустя, совершил одну из самых крупных в истории ошибок». Впрочем, весь февраль хорошие вести приходили только с русского фронта.


— Ох, милый, спектакль идет с таким успехом! Ты мной гордишься?

Они сидели в солярии замка-госпиталя, которому в эту зиму доставалось так мало солнца. Пара пациентов в купальных халатах и в инвалидных креслах подтянулись к камину, в котором дымили и тлели дрова. Какой гений додумался снабдить солярий камином!

Годвин был на ногах и одет в теплые серые брюки и темно-синий кашемировый свитер. В это утро он в обществе доктора Арбатнота совершил прогулку по парку. Ноги еще подгибались от долгого лежания в постели, поэтому он опирался на трость. Приехавшая только что Сцилла расцеловала его и сказала, что рада видеть его не таким бледным. Теперь они сидели у окна, глядя на пулеметное гнездо на газоне. Она держала его за руку, и глаза у нее сияли чудным светом.

— Ты мной гордишься?

— Очень даже горжусь! Видела бы ты меня, когда среди новостей с фронта я нашел отзыв на спектакль. Критик пишет, что ты была великолепна, и обольстительна, и прекрасна, и забавна. Я опьянел от гордости.

— Да, я думаю, это была вполне справедливая статья. И остальные вполне в том же духе.

— Пишут, что ты — как клей, на котором держится весь спектакль.

— Клей… Да уж, без этого комплимента я бы обошлась. — Она откинулась в глубоком кресле с ситцевой обивкой и вздохнула. — Этот спектакль долго не сойдет со сцены. Грир на вершине блаженства. Считает доходы.

Она рассказала о появлении в ее доме Дилис Элленби.

Годвин был поражен.

— Сцилла, это огромная ответственность.

— Ничего особенного для того, у кого уже есть одна Хлоя. Вторая дочка почти не добавляет хлопот. Ты помнишь малышку Дилис?

— Конечно помню. А еще лучше помню ее несчастную мать. Ну и ночь была! Малышка Дилис… помнится, она большей частью спала. В ту ночь ты непременно хотела сказать, что любишь меня. А несколько дней спустя я получил от ворот поворот по почте. Очаровательно, Сцилла.

— Давай не будем вспоминать лишнего. Все было слишком ужасно, и все прошло. Дилис теперь почти два года. Ее отец служил в Королевских ВВС. Пилот метеослужбы. Погиб во время Битвы за Британию. Бабушки с дедушками старые и не слишком здоровые люди. Та санитарка в ночь у «Догсбоди» запомнила, что я заботилась о Дилис, и когда узнала, что девочку собираются поместить в какой-то приют, она позвонила мне. Думала, что я могла бы помочь деньгами, чтобы устроить Дилис чуть лучше. Она замечательная женщина, та санитарка. Я сказала ей, что судьба свела нас с Дилис вместе — так что я помогу не только деньгами, я дам ей дом, все что нужно для жизни маленького существа, которое лишилось всего в том возрасте, когда человек даже не может постоять за себя.

Она стояла на коленях у кресла Годвина и смотрела в огонь. Другие пациенты разошлись. Она подняла на него взгляд, коснулась пальцами его руки.

— Они с Хлоей с первой минуты стали не разлей вода. Роджер, они теперь сестры для меня. И иначе быть не может.

— Так суждено, — пробормотал он.

— Вот именно, суждено, черт побери. Я так судила.

Потом, уже собираясь на поезд, чтобы успеть к своему первому выходу во «Вдовьей травке», она прижалась к нему так, что он ощутил на щеке теплое дыхание.

— Когда мы сможем остаться вдвоем? Я без тебя схожу с ума. Пока ты лежал в коме, было не так тяжело. Я думала только о том, чтобы ты просто остался в живых. Внушала себе, что я монахиня, и уходила в молитвы. Но теперь… — она глубоко вздохнула, — другое дело. С тобой все хорошо. Ты жив, а я горю. Пожалуйста, Роджер, дай мне немного надежды.

— Скоро. Ты смогла бы выбраться на ночь?

— Сюда? В госпиталь?

— Нет. «Красный лев», думается, будет уютнее.

— А они тебя выпустят?

— Я, знаешь ли, не заключенный.

— Я подумаю, когда можно будет выбраться. Приеду в день, когда нет спектаклей, и останусь на ночь. Я без тебя просто бешеная.

Она поцеловала его, скользнула языком по его губам.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— Еще бы ты не любил, — шепнула она.

Он смотрел ей вслед, смотрел, как она машет ему за задним стеклом похожего на черного жучка такси, выезжающего на дорогу. Он помахал в ответ, гадая, что происходит у нее в мыслях — занятие, которому он предавался чуть не всю жизнь. Но сегодня было по-другому. Он воскрес из мертвых, а ее муж мертвым и останется, в этом он был уверен. Так что все изменилось. Впервые между ними не стояло преграды. Что они станут делать?

Вполне могло быть, что суждено уже и это.


Дж. Б. Пристли был очень занятой человек. В сущности, он считал себя самым занятым человеком в Англии. Кроме того, он был исключительно знаменит: беседы по радио, романы-бестселлеры, сборники очерков, лекции, противостояние с истеблишментом… Он по большому счету принадлежал обществу, подобно Британскому музею или памятнику Нельсону. По крайней мере, общество полагало, что он ему принадлежит.

Тем не менее Дж. Б. Пристли был не настолько занят, чтобы не прийти на помощь другу, а его друг Роджер Годвин, может быть, сам о том не зная, оказался в беде. И потому Пристли поздним вечером под сыплющим с неба мокрым снежком отправился в Солсбери. Годвин ждал его в баре гостиницы «Красный лев».

Пристли держался сердечно, но свел обмен любезностями к минимуму.

— До меня доходят слухи, я располагаю сведениями. Я знаю людей. Сейчас до меня дошел слух, что за эту херню с «Преторианцем» кому-то устроят ад со всеми чертями.

— Я думал, что история операции «Преторианец» покрыта мраком тайны.

Пристли пропустил последнее замечание мимо ушей и, взяв стакан скотча, сказал:

— Я приехал предупредить вас, мой мальчик. Они ищут шпиона, и они его найдут. Приказано найти, так что ничего другого им не остается. В разговорах с Варданом держитесь своей истории.

— Джек, о чем вы говорите? У меня нет никакой истории. Я знаю только, что там было. И ничего другого рассказать не могу.

— И кто, вы думаете, это сделал? Продал операцию?

— Никто. Я думаю, никто нас не предавал. Просто не повезло. Ужасно не повезло.

— Ну, это забудьте. Они думают, что кто-то это сделал.

Пристли блеснул усталой, кислой усмешкой.

— Они — правящий класс, Роджер. Они могут быть очень милыми людьми — пока не решать, что пора перестать. Тогда они загонят вам в зад раскаленную кочергу, чтобы показать, кто тут главный. Вы не из их числа. Вы — янки, превосходный образчик того, как всегда представляют янки: полно женщин, полно денег и все налицо! Будьте настороже.

— Что я должен делать, Джек?

— Не поворачиваться к ним спиной, только и всего. И помнить, кто вам друг.

Те же слова он повторил еще раз, забираясь на заднее сиденье большой темной машины, которая должна была увезти его обратно в Лондон.


Годвин сидел в совершенно оправдывающем свое название солярии, пил утренний чай и читал газету. Новости были однообразно ужасны. Министерство продовольствия сообщало о временной замене белого хлеба на более полезный для здоровья «зерновой хлеб». Это было эхом падения Сингапура. Длинная статья описывала жестокости, совершенные японцами по отношению к британскому гарнизону в Гонконге. Министр иностранных дел Иден и министр колоний виконт Крэнборн обратились по этому поводу к обеим палатам парламента. Чтение было невеселое.

— Невольно теряешь почтение, которое испытывал к японской культуре.

Годвин оторвался от газеты. Монк Вардан заглядывал в развернутую статью, ухитряясь удерживать на ладони чашку чая на блюдце.

— Никогда не был высокого мнения о японцах.

— Ну, эти маленькие желтые черти уверяли нас, будто их солдаты руководствуются воинским кодексом чести бусидо, уважающим врага. По-видимому, почести, воздаваемые пленным, включают насаживание на штыки связанных британских офицеров, запрещение хоронить мертвых, методичное изнасилование и убийство целых кварталов китайских женщин… Лично я за то, чтобы нажать кнопку и стереть с лица земли всю эту мерзкую расу. Геноцид, старина, не всегда так уж плох. Как насчет еще немножко поболтать?

— Почему бы и нет?

— Давайте прокатимся в город. Вам вредно сидеть в четырех стенах.

Они отправились на прогулку по узкой улице. Пронзительный ветер хлестал почерневшие деревья.

— Я просто делаю свою работу, старина. Надеюсь, вы имеете это в виду?

— Конечно, Монк. Просто у вас такая работа.

Он покосился на Вардана, припомнив предостережение Джека Пристли.

— Ну вот, мне все это ужасно нелегко. Мы с вами пуд соли съели, само собой…

— Не так уж давно мы знакомы, Монк.

— Ну, хочу надеяться, что вы не думаете, будто наша дружба для меня ничего не значит. А все же работа есть работа, мое начальство не волнуют мелочи вроде… Я к тому, что работа у меня не простая, не та, что я бы выбрал, будь у меня…

— Ради бога, Монк, к чему это все? У меня от вас голова разболелась. Давайте к делу.

— Ну, мы кажется согласились в том, что кто-то выдал «Преторианца». О существовании плана знала всего горстка людей. Замысел исходил из дома номер 10, знаете ли. Во всяком случае, никаких письменных упоминаний цели операции не существовало. Все организовывалось на уровне личных контактов, так же как ваше участие. Прискорбный факт состоит в том, что люди, которые знали, все мертвы, погибли при исполнении того самого задания.

Он вздохнул, потуже закрутил теплый шарф, прикрывающий кадык. Голос у него звучал простуженно, словно носовые проходы были забиты.

— А теперь на ПМ оказывают серьезное давление… Что пошло не так? Почему погибли все эти люди? Что за чертову игру мы затевали и кто ее испортил?

— Но откуда они вообще знают, что что-то пошло не так, если все было так секретно…

— Провал не удержишь под крышкой. Тем более если этот провал привел к гибели генерала сэра Макса Худа… и всех отважных парней, которые были с ним. Кое-что просочилось… пошли слухи… а потом еще Роммель прислал в Англию фотографии могил героев… Официально ни о чем не объявлялось, но многие слухи чертовски близки к истине. ПМ теперь занимается тем, что выкручивает все руки, до каких может дотянуться, чтобы все дело не вынесли на рассмотрение в палатах — то есть чтобы скандал не перехлестнул через край. Как только добрые депутаты от какого-нибудь Ист-Гринстеда или Гарни-Слейда поднимут шум, крышка слетит… Провалившаяся попытка убить Роммеля, негодная разведка, национальный герой и все его люди погибли даром… ПМ не может допустить, чтобы такие кляксы пятнали его тетрадки.

— И как же помешать добрым депутатам от Чиппинг-Садбери поднять эту тему? Чем их прижать?

— Патриотизмом. Сохранением военной тайны. Но это сработает, только если он сбросит второй башмак.

— И какой же это второй?

— Ходят упорные слухи о предательстве. ПМ вынужден разыграть карту с изменником, вот в чем фокус. Да честно говоря, он и сам не видит иного выхода. Беда в том, что знали слишком немногие…

— Значит, знал кто-то еще. Если вы не ошибаетесь, и немцы знали о нашем появлении…

— О, они знали, должны были знать…

— Я все же сказал бы, что это было случайное совпадение.

— Ну вы и должны так говорить, верно?

— Как это надо понимать? Растолкуйте-ка для непонятливых, Монк.

— Ну все дело в том втором башмаке, старина.

— Да?

— Измена. Чтобы удержать варево под крышкой, ПМ должен найти проклятого изменника. Сами посудите, дело такое горячее, что обожжет руки всякому, кто за него ухватится… Нам приходится искать предателя, люди должны знать, что мы его ищем. Шепнуть словечко кому надо… и все забудется.

— Довольно циничный подход, — проговорил Годвин. — Погибли отличные парни.

Вардан пропустил его замечание мимо ушей.

— В сущности, ПМ считает, что мы его уже нашли.

— Вы хотите сказать…

— Ну, если остается единственный вариант, приходится его признать, как бы это ни было неприятно, согласитесь. Кажется, бессмертный Холмс с Бэйкер-стрит говаривал, что если осталась всего одна возможность, какой бы невероятной она ни представлялась, она и есть истина. Видите ли, Роджер, ПМ считает, что это вы.

Смешок вырвался из груди Годвина, как воздух из человека, получившего удар под дых от Джо Льюиса.

— Ну, — вздохнул Вардан, — хоть у кого-то в этой дрянной истории сохранились остатки чувства юмора. А я беспокоился, как вы это воспримете.

— Ах вот как, вы беспокоились? Знаете, история не столько дрянная, сколько нелепая. Безумная. Так и вижу газетные заголовки: «Разоблачен известный иностранный корреспондент! Нацистский шпион!». Надо же до такого додуматься, Монк! Можно не сомневаться, вы прославитесь на весь мир. Обеспечите себе рыцарское звание и похороны в Вестминстерском аббатстве на той же неделе. Ну, не делайте такое унылое лицо, улыбнитесь, приятель!

— Простите, не могу. Это серьезно.

— Монк, я скажу один раз и повторять не стану. Я не нацистский шпион. Для протокола.

— Никто этого и не говорит. Вернее, не совсем так.

— Какое облегчение! Надо написать домой.

— Я не шучу, уверяю вас.

— Это полная чушь, и вы это знаете, а если Черчилль считает меня предателем, значит, он свихнулся, и судьба цивилизации, которую мы знаем и любим, в руках пускающего слюни психа.

Вардан развернул Годвина назад к автомобильной стоянке. Снова начинался дождь. Над прохожими расцветали черные зонты. Годвин, не замечая ни дождя, ни ветра, уставился на Вардана.

— Можно подумать, вы и вправду верите в то, что говорите. Скажите прямо, Монк, вы верите в этот бред?

— Вы меня знаете, Годвин: я человек осторожный, всегда предусматриваю запасной выход. Что я думаю? Я думаю, нам следует внимательно заняться этим вопросом.

— Монк, помилуйте!

— Надо же с чего-то начать, верно? Я думаю, может вы согласитесь рассказать мне о том, что произошло в Каире пару лет назад. В 1940-м. Несомненно, вы как сейчас помните…

Годвин вырвал рукав из пальцев Монка.

— Нет уж, ублюдок, к черту Каир и сороковой год. — Годвин споткнулся. — Провалиться мне, если я стану рассказывать о Каире… Пошли вы в…, Монк. Точно, здесь есть предатель, только это не я!

Дождь вдруг хлынул как из ведра, залил ему глаза, застучал словно пальцами по пробитой голове. Годвину почудилось, будто мозги стучатся в металлическую пластину, рвутся наружу. Надо вернуться в госпиталь, к врачам… Все закружилось перед ним, голова готова была лопнуть… и он почувствовал, что падает…


— Ты уверен, что тебе можно? Сил хватит? Ты хорошо себя чувствуешь?

Она шептала ему в ухо, щекоча губами кожу. Потом отодвинулась, чтобы заглянуть в глаза.

— По-моему, я отлично держусь, — шепотом же ответил Годвин, — учитывая, в какой я форме.

— Я не жалуюсь, — промурлыкала она, прижимаясь к нему.

Он откинулся на спину, вытянул руки за голову, придерживаясь за деревянное изголовье кровати. Она оседлала его, склонилась вперед, покачалась немного, впуская его поглубже в себя. Волосы липли ей на лоб. Он приоткрыл губы, и в рот ему скользнул тугой сосок, и он всосал в себя пот с ее груди, услышал ее стон и влажное чмоканье ее тела. Вкус ее груди на миг воскресил в памяти Каир, и он оттолкнул ее от себя, а она проговорила задыхаясь:

— Еще немножко…

Он держался, пока мог, но в конце концов сдерживаться стало невозможно, и она стала целовать его, тихонько постанывая у его губ, и он выпустил жесткое изголовье и крепко прижал ее к себе, чувствуя под ладонями скользкую от пота спину.

Она вытянулась на нем, набросив на спину угол покрывала, прижимая его своим телом, словно опасаясь, что он сбежит. Прошло немного времени, и ее тело напряглось, и все началось заново. Он слышал, как скрипит на ветру вывеска гостиницы, видел отблеск уличного фонаря на забрызганном каплями окне. Она тянула его к себе, но он уже вспомнил фонарь, раскачивающийся на ветру в дождливую ночь, и одинокого часового под ним…

Час спустя они, завернувшись в шерстяной плед, стояли рядом у окна, всматриваясь сквозь капли в вымытый дождем дворик «Красного льва».

Голые стебли плюща под ветром шевелились, словно змеи, какая-то веточка постукивала по стеклу. Камни мостовой блестели, как галька на дне ручья.

Сцилла прихлебывала выдохшееся шампанское из припасенной ею для такого случая бутылки. Они откупорили ее, прежде чем лечь в постель, и теперь на дне оставалось совсем немного. Восторг, всепоглощающее эротическое наслаждение, обретенное ими в возобновлении телесной близости, тоже остывал, но другая, пусть не столь радостная близость, стала только сильней.

Годвин в безрассудном стремлении продлить эту минуту сказал, что любит ее.

Она мимолетно улыбнулась, плотнее завернулась в плед, вздрогнула:

— Подумай, как уютно стало бы здесь, если бы огненное слово — слово, оживляющее то теплое рыжее существо, без которого не можем обойтись мы, горожане, — если бы огненное слово проникло в темные глубины Англии.

— Ты замерзла.

— Первый раз угадал.

— Шестое чувство подсказало.

Она села на кровать, откинулась на подушку, спрятала под одеяло ступни и колени.

— Как ты после того падения? Не ушиб голову?

Она взяла его за руку.

— Нечего ушибать. Сплошное железо.

— Какой ты дурачок. Теперь всю жизнь будешь сыпать глупыми шутками.

— Тогда начинай к ним привыкать.

— Наверняка Монк Вардан говорил не всерьез. Ты — нацист! Подумать только!

— Ну, выглядело это вполне серьезно.

— Кстати, у меня тоже небольшая проблема, — сказала она.

Он почувствовал, как сердце вздрогнуло в груди, словно запнувшись.

— Что за проблема?

— Слушай, я понимаю, как глупо это выглядит, но… помнишь письмо, которое подбросили тебе на квартиру? Насчет нас, и что собирается сделать отправитель, если…

— Я стараюсь не забывать об угрозах подобного рода.

— Милый, постарайся не подражать героям пьес-однодневок. Я тебя очень люблю, правда, люблю, но высокопарный тон так быстро приедается…

— В таком случае придется мне покончить с собой. Все прогнило, ничего веселого в жизни не осталось, и другого выхода нет. Так лучше?

— Немножко. Так вот, я думала о том письме…

— И?

— За мной следят. Наблюдают. Я ночью видела человека, наблюдающего за домом. И уверена, что он уже попадался мне на глаза у театра, после спектакля… Уверена. Так что, пожалуйста, не говори, что мне мерещится.

— Давно ты заметила?

— Примерно три недели.

— Примерно тогда, когда я стал подавать признаки жизни?

Она кивнула:

— Потому-то я и вспомнила про письмо. Пока ты был в коме… ну, в том состоянии ты вряд ли смог бы ко мне вернуться. А когда ты очнулся… ну, ход моих мыслей можешь проследить сам. Это стало просто вопросом времени.

— Но кто мог знать, в каком я состоянии? Что я прихожу в себя?

— Каким-то образом люди всегда узнают.

Сцилла беспомощно пожала плечами.

— Кое-кто, конечно, знал. Знал Монк…

— Какое ему дело, что мы с тобой…

— Вообще-то его это касается больше, чем кажется с первого взгляда.

— Ох, ничего не понимаю!

— Слушай, Сцилла, давай подумаем. Они считают, я в ответе за смерть всех участников операции. И в первую очередь Макса.

— Ты с ума сошел! Или кто-то другой… Этот ужасный Вардан, он, верно, рехнулся! Не могут они серьезно так думать, Роджер!

— Ну, меня они успели основательно напугать. Джек Пристли меня предупреждал. Почти прямо сказал: им нужен козел отпущения. И я же тебе рассказывал, Монк признался, что тут замешана политика.

— Но почему именно ты?

— Я единственный, кто остался в живых. Они убеждены, что немцам кто-то шепнул словечко. Значит, должен существовать шпион. На них оказывают давление, вынуждают найти шпиона. Я как раз подхожу.

— Просто потому, что тебе посчастливилось выжить?

— Не только поэтому, любимая.

— Что ты хочешь сказать?

— Монк знает, что у меня была причина желать смерти Макса.

— Ох, только не это…

— Ты.

— Ох, нет, Роджер! Значит, он это серьезно, да? Чудовищно…

— Да, чудовищно.

— Ты уверен?

— Он намерен побеседовать со мной о Каире. Хочет вернуться к началу.

Она протянула к нему руки.


Жидкий, водянистый солнечный свет, бледный, как брюхо камбалы, просачивался в высокое окно. Эта комната, как видно, служила прежде парадной гостиной. В госпитале ее называли «допросной комнатой». Годвин познакомился с допросной, едва встал на ноги и смог ходить по коридору. Все проделывалось весьма культурно. Даже чай подавали на серебряном сервизе. Немецких шпионов — далеко не всегда немцев, но наверняка шпионов, если верить ходившим по госпиталю сплетням, — приглашали сюда и предлагали чай, сигару или бренди в надежде, что они расслабятся, размякнут и расколются. Никто точно не знал, срабатывает ли этот метод, но, по крайней мере, никто не слыхал, чтобы из гостиной доносились крики боли.

— Вы не против, если к нам присоединится молодой Престонбери, Роджер? Наш летописец Престонбери, хранитель свитков, он просто черкнет пару заметок для памяти. Протокол должен вестись, вопреки всем ужасам…

— Мне нет никакого дела до молодого Престонбери. Пусть остается или уходит — мне все равно.

— Хорошо, хорошо. Отлично. Ну, вы удобно устроились? В головушке больше ничего не стучит? Нам больше не нужны эти маленькие происшествия, сын мой. Так можно начинать?

Годвин смотрел на него во все глаза. Перед ним был тот же прежний Монк, но Годвину казалось, что он впервые видит этого человека. Да, игра света, как говорится. Он все вспоминал Пристли. Всякий раз, когда ему становилось трудноповерить, что все это происходит с ним наяву, он вспоминал весельчака Джека Пристли.

— Давно можно начинать, Монк.

— Так, если меня не подводит память, — произнес Монк Вардан, — вы побывали в Каире дважды. Первый раз — в конце весны или в начале лета 1940-го. Война еще толком не начиналась, да? Но вы понимали, чего надо ждать. Предчувствия носились в воздухе. В аэропорту вас встретил Саймондс. Я ничего не перепутал? Дерек Саймондс, внештатный корреспондент агентства Рейтер, у него еще такие внимательные блестящие голубые глазки… как у хорошей ищейки…

Глава двадцатая Лето 1940 года

Каир не похож ни на какое другое место на земле, и в преддверии назревающей войны в пустыне он оставался безмятежен и безучастен. Цензура считала, что горожанам ни к чему знать, как плохи дела у англичан в первой стадии войны с Гитлером, и Дерек Саймондс жаждал настоящих новостей с родины, потому что Каиру приходилось питаться одними слухами. Годвин с радостью удовлетворил его жажду за обеденным столом в отеле «Шепердс», в котором он остановился.

Прощаясь, Саймондс предложил:

— Как насчет выпивки в баре часов в шесть вечера?

— В баре «Шепердса»… — мечтательно повторил Годвин. — Да, конечно, я приду.

— Меня там не будет. Устраиваю свидание одному малому, который хотел с вами повидаться.

— Это еще кто?

— Он просил меня сохранить его тайну, сэр, даже если вы станете выдергивать мне ногти раскаленными клещами.

— Ну, до этого не дойдет, Саймондс.


В то время ходила поговорка, что хотя отель «Шепердс» не так знаменит, как пирамиды, зато в нем можно получить чертовски хорошую выпивку. Отель был построен в 1841 году и приобрел славу в 1870-х, когда служил базовым лагерем для экспедиций Томаса Кука. У каждого клиента был свой излюбленный кусочек «Шепердса». У кого бар на террасе, с плетеной мебелью и звуками пианино, стоящего под колеблемой ветром пальмой над улицей Ибрагим-паши. У кого Мавританский зал, прохладный и тожественный — под куполом из цветного стекла, под которым совершенно терялись восьмиугольные столы и стулья с салфетками на спинках и тугими подушками на сиденьях. Еще был бальный зал со знаменитыми колоннами — копиями колоннады в Карнаке, с пилястрами в виде цветов лотоса, которые подсказали кому-то охарактеризовать архитектуру отеля как «эдвардианский стиль восемнадцатой династии». Еще не следует забывать широкий изгиб лестницы, ведущей в Мавританский зал, и пару высоких эбеновых кариатид со впечатляющими бюстами, которых невоспитанные гости отеля не раз разукрашивали самым скандальным образом.

И наконец, длинный бар, в который и направился Годвин в шесть часов вечера.

— Ну, черт меня возьми, и вправду ты! Молодого Саймондса стоит приставить к награде!

Годвин поднял голову, уже узнав голос, которого не слышал тринадцать лет.

— Как дела, Роджер? Еще держишься?

Лицо, продубленное солнцем, с глубокими морщинами в уголках глаз и губ, седина на висках и на зачесанных за уши прядях. Под глазом шрам — памятка той парижской ночи. На нем был безупречный костюм, бежевый, с бледно-голубой рубашкой и темно-бордовым галстуком. На его крепкой фигуре не наросло и фунта жира.

— Макс, — сказал Годвин. — Как ты меня купил, такой-то сын!

Они горячо пожали друг другу руки, и Годвин вспомнил, что он — один из парней Худа. Макс Худ был единственным на земле человеком, с которым Роджер Годвин, как говорится у людей определенного сорта, «побывал в деле». Они вместе убивали.

— Да, молодой Саймондс упомянул, что встречает знаменитого Роджера Годвина — я произвел на него огромное впечатление, сообщив, что мы с тобой — старые соратники. Сказал ему, мол, нам приходилось слышать полуночные колокола.

— Со времен того кладбища под дождем прошло много лет.

— А кажется, будто вчера. Хорошо потрудились той ночью.

Он кивнул на стул:

— Ничего, если я сяду? Будем пить и врать друг другу о делах минувших лет. Я желаю услышать, что привело твою августейшую особу в наше пыльное захолустье.

— А я хотел бы узнать, что здесь творится. Что-то мне подсказывает, что спрашивать стоит именно тебя.

— Ну, Роджер, знаменитый писатель у нас ты, вот ты мне и объясни. Джин с тоником? — Он подозвал официанта. — Славно, что мы встретились, Роджер.

Его серые глаза на мгновенье впились в глаза Годвина.

— Я вспомнил тебя в день объявления войны. Наконец-то ты дождался своей войны, Макс.

— Довольно грустно, верно? Но я только это и умею по-настоящему. В этом трагедия моей жизни, но я стараюсь ее пережить. Ты не зря приехал. Здесь самое подходящее место, чтобы собирать разведданные.

— В Каире?

— В баре «Шепердса», — уточнил Макс Худ. — Главное, держись поближе к Джо. К здешнему бармену. Он швейцарец и копит информацию, как его соотечественники копят деньги. К тому же сюда нет хода женщинам, так что мужчины малость развязываются. Держи ушки на макушке и все узнаешь. Здесь полно шпионов. — Он понизил голос. — Да я и сам вроде как шпион.

— Коли ты шпион, почему бы тебе и не объяснить, что за чертовщина здесь творится? Когда же начнут стрелять?

— Со дня на день. Муссолини накручивает себя на выступление против Британии. События уже на носу. Он ревниво относится к Гитлеру, которому достается все внимание прессы. Гитлер заставил плясать под свою дудку всю Европу — такого еще не бывало. В руках Муссолини — Ливия, Эритрея, Сомали и Эфиопия. Он вообразил, что Англия так занята Гитлером, что нам будет не до него, так что самое время перекрыть нам кран в этих местах. Если фокус удастся, он распространит свою империю на всю Африку. Решил, что добыча сама идет к нему в руки. В общем-то, может, он и прав. Увидим. Боюсь, что Египет — первое блюдо в меню. Тут у Британии меньше сорока тысяч человек, а у Муссолини под рукой, в Ливии, четверть миллиона.

— Неужто так плохо, Макс?

— Да, боюсь, что так. Правда, — добавил он со сдержанной усмешкой, — все они — итальянцы. Чудесные ребята, такие покладистые. Я побывал в Ливии, осмотрелся немного — сам знаешь, человек с тысячью лиц — так вот, когда они явятся сюда, цены взлетят до небес.

В его бокале звякали льдинки. Народа в баре прибывало.

— Переберемся на террасу?

Он встал и вышел первым, показывая дорогу. Темные плетеные кресла скапливались вокруг деревянных столиков, пепельницы быстро наполнялись, официанты щеголяли в длинных белых рубахах и фесках. Военная форма встречалась едва ли не чаще, чем костюмы. Офицеры сидели, уткнувшись в блокноты, или перебирали газетные вырезки. Переговаривались негромко, но в ровном шуме голосов слышалась решимость непременно донести до собеседника или вытянуть из него нужные сведения. Все это напоминало оранжерею, и гости походили на редкостные орхидеи, получившие шанс выжить.

Они присели за коричневый столик у перил, и Худ первым делом заказал свежую выпивку.

— Теперь твоя очередь рассказывать о европейских неприятностях. Мы, даже военные, получаем урезанную информацию. Что происходит в Дюнкерке? Мы обходимся одними намеками и никак не поймем, почему немцы еще не прикончили британский экспедиционный корпус. Когда Гитлер переберется через Ла-Манш и нельзя ли ему помешать?

Он смущенно улыбался, как в ту ночь в Париже, когда признавался Годвину, что немного влюблен в Сциллу Дьюбриттен. Едва увидев в баре Макса Худа, Годвин тут же подумал о ней, будто представил ее рядом. Эта мысль почему-то взволновала его. Совершенно вывела из равновесия. Он гадал, удобно ли спросить о ней или такого рода воспоминаний лучше не затрагивать. Но Макс сразу заговорил об идущей вдали отсюда войне, и это, пожалуй, было к лучшему.

— Что происходит в Дюнкерке — объяснить нелегко, — признался Годвин. — На первый взгляд это просто невероятно. Совершенно непонятно, почему нас до сих пор не добили. Они могли бы спихнуть в море всех до последнего солдата. Но они этого не сделали.

Он пожал плечами, выражая недоумение причудливым ходом военной мысли.

— И совершенно невозможным представлялось вытащить наших людей с берега. Но это делается. Королевские ВВС обеспечивают небывалое прикрытие с воздуха. Когда я выезжал из Лондона, эвакуация шла уже три, нет, четыре дня. Я говорил с теми, кто оттуда выбрался. По их словам, там еще остается триста тысяч солдат, если не больше. Люфтваффе засыпает Дюнкерк бомбами. Корабли британского флота, выходя из гавани, попадают под сплошной обстрел немецких батарей в Кале, а в Северном море их встречают подводные лодки. Я вылетел в Париж 31 мая, в тот самый день, когда туда прибыли Черчилль, Эттли, Дилл и Исмай…

— Не слишком ли они рискуют? Гитлер держит Париж под прицелом.

— Вот и я так подумал. Париж падет с минуты на минуту.

— Виделся с кем-нибудь из старой компании?

Годвин улыбнулся:

— Мерль Б. Свейн говорит, что удивится, если лягушатники продержатся еще хоть две недели. Он всегда был невысокого мнения о французах.

— Какие у него планы?

— Думаю, постарается выскочить в последний момент. А может и останется. Ему уже под шестьдесят. Вряд ли наци станут его беспокоить.

— Может, он разыщет того таксиста, который тогда вывез нас из Ле Бурже.

Годвин рассмеялся:

— Ну и ночка была! Да, так я проскочил в Лиссабон и с первой оказией вылетел в Каир.

— Положение не из лучших, — заметил Худ, — но мы, само собой, выстоим и победим.

— Если так не думать, какой смысл что-то делать?

— Неплохо было бы ввести в игру янки.

— Рано или поздно мы в нее вступим.

— Будем надеяться, не слишком поздно…

— Ого, спаси и помилуй мою порядком потрепанную душу! — произнес кто-то за спиной у Годвина. — Кого только не увидишь в самых неподходящих местах! Добро пожаловать в наш маленький, далекий от дома дом.

Годвин встал, обернулся.

— Монк! Вот так сюрприз… Давно вы здесь? Макс, тебе знакома эта личность?

— Знакомы ли мы? — Монк скосил глаза на кончик длинного носа. — Мы с Максом в одной команде. Между прочим, я принес невеселые вести. Несколько часов назад героические летчики герра Геринга бомбили Париж. Только что сообщили.

Новость встретили молчанием. Через некоторое время Макс спросил:

— О Дюнкерке ничего не было?

— Дюнкерк уже в прошлом. Вчера вывезли последних британских солдат. Немцы, должно быть, уже на пляже. Что дальше, неизвестно. Я слышал, ПМ завтра собирается обратиться к палате общин.

Монк Вардан сложился пополам, усаживаясь в кресло. В руке у него был стакан пива.

— Боюсь, наш дом в опасности. Если Гитлер пересечет Ла-Манш, следующее поколение англичан будет очень бегло болтать по-немецки. Такова правда жизни.

— Насколько я понимаю, оборону Британии составляют около пятисот оставшихся на островах пушек… — начал Годвин.

— И немалую их часть, — подхватил Худ, — составляют музейные экспонаты. Нам остается молиться.

— Чуть ли не все, что имели, мы оставили во Франции, — сказал Вардан. — Пара тысяч орудий, шестьдесят тысяч грузовиков, семьдесят пять тысяч тонн боеприпасов… шестьсот тонн горючего — в первую очередь надо было вывезти людей. Ничего не поделаешь.

— Нашему Монку все известно, — сказал Худ.

Вардан скромно улыбнулся:

— Этого не скажу, но мои сведения, как правило, довольно точны.

Годвин поднял бокал:

— За нашего Монка!

И все они выпили.


Накануне засиделись допоздна, и, проснувшись утром, Годвин ощутил, как ноет все тело, вспоминая пирушку. Выпивка, ужин, сигары и еще выпивка без счета под воспоминания о прошедших годах.

Макс Худ рассказал, что добился развода в двадцать восьмом, и они выпили за его свободу, а Макс тихонько улыбнулся чему-то. Сердце Тони Дьюбриттена отказало во время охоты на тетеревов в Шотландии — последний день жизни он провел в свое удовольствие. Клайд Расмуссен стал знаменит, снялся в нескольких фильмах вроде «Серенады Солнечной долины» и «Приключений в Палм-Бич», жил то в Лос-Анджелесе, то в Нью-Йорке и выступал с оркестром в еженедельном радио-шоу, которое вел комик Микки Хоупвелл.

Даже подвыпив, Годвин не рискнул заговорить с Максом о Сцилле Дьюбриттен — боялся разбередить старую рану.

Кроме того, немного прояснилась связь между Худом и Варданом. Оба душой и телом были преданы Черчиллю. Черчилль, еще до того как к нему обратились с просьбой сформировать правительство, попросил Макса стать его глазами и ушами в Египте. Когда Черчилль обосновался в доме под номером 10, Вардан стал для него кем-то вроде разъездного представителя. Он прибыл в Египет, чтобы наладить связь между главнокомандующим сил на Среднем Востоке генералом сэром Арчибальдом Уэйвеллом и генерал-лейтенантом сэром Генри Мейтланд Уилсоном, более известным как Джумбо. Монк Вардан сообщал в Англию о восстановлении инфраструктуры британских войск, рассыпавшейся после окончания войны в 1918 году. Работы было через край. Дороги, аэродромы, водоопреснительные и очистительные станции, учебные лагеря, полевые госпитали, линии связи, водопроводы от Нила в пустыню, войсковые столовые… По всей Палестине и Египту собирали транспорт, пригодный для передвижения по пустыне. И еще надо было что-то делать с танками, приспособленными для европейской распутицы и ни черта не стоившими в проклятых песках. Двигатели глохли, траки лопались на камнях, воздушные фильтры забивало песком.

— Настоящий кошмар, старина, — жизнерадостно объяснял Вардан. — Джумбо делает все возможное. На днях все будет в порядке.

Видит бог, ночка вышла долгая, и при виде юношески свежего и бодрого лица Дерека Саймондса Годвин невольно поморщился. Густой бодрящий кофе помог делу. Отчасти.

Вардан устроил Годвину часовое интервью с самим Уэйвеллом.

— Проще простого, старина, — сказал он. — Вы знаменитость. Уэйвелл сам хочет с вами встретиться. Правда, я не поручусь, что он читал ваши книги.

От Уэйвелла он отправился посмотреть на достопамятного Томаса Рассел-пашу за изысканным ленчем в спортивном клубе Гезиры, на острове посреди Нила. На вторую половину дня намечен был брифинг с Майлсом Лэмпсоном в британском посольстве. К тому времени, как Саймондс доставил его обратно в «Шепердс», Годвин был выжат досуха, а новых сведений не приобрел — все было уже известно ему из болтовни с Монком Варданом.

Он работал у себя в номере, набрасывая газетную колонку и черновик радиорепортажа, когда в дверь постучали. Вошел мальчик-посыльный.

Макс Худ приглашал его присоединиться к небольшому обществу, собиравшемуся в нильском плавучем ресторане.


Годвин стоял у перил плавучего ресторана и прихлебывал шампанское. В легкой волне отражались высокие свечи и фонарики. За ним и вокруг него, словно новейшие модели аэростатов, витали обрывки бесед светского общества Каира. Он быстро отыграл свою роль приезжей знаменитости, пообещал кому-то из мужчин выпить с ними в клубе «Турф», а женщинам — подписать для них последнее издание своей книги на коктейле перед возвращением в Лондон. Вардан представил его собравшимся и удалился с парой гусарских офицеров обсудить события в Дюнкерке. А Годвин наконец улизнул за разукрашенную золотом дверцу на палубу. Каир сиял собственным светом. Ветер не был теплым. Годвин повернулся спиной к воде, заглянул в открытые окна, втянул в себя запах горячих свечей. Перед ним мелькнуло боа из белых страусовых перьев.

Макс Худ с женой прибыли через час после Годвина. Элджернон Несбитт из министерства иностранных дел как раз описывал Годвину каирские бордели и вдруг прервался, чтобы сказать:

— А вот и почетные гости. Вот это штучка так штучка, скажу я вам!

Он не сразу рассмотрел их из-за спин обступивших гостей, да и женщина стояла к нему спиной. На ней было бежевое с белым платье, щедро открывающее загорелые лопатки. Густые каштановые волосы были коротко подстрижены на затылке. Наконец она повернулась к нему, сперва в профиль, потом лицом.

Она стала взрослой женщиной, двадцатисемилетняя Сцилла Дьюбриттен.

— Я с ней знаком, — сказал Годвин.

Во рту у него вдруг стало сухо.

— Вы с ней знакомы?

— Знавал ее девочкой, в Париже. Много лет назад.

— Так пойдите же поздоровайтесь! Можете заодно представить ей старого приятеля Алджи.

Макс Худ был не из тех, кто наслаждается признанием светского общества, но пробиваясь навстречу Годвину сквозь толпу, он буквально сиял:

— Сюрприз, Годвин! Познакомься: миссис Худ!

Сцилла улыбалась Годвину, в ее глазах цвета кофе с молоком сверкали зеленые искорки. Глаза были широко распахнуты навстречу ему. Она обняла его, привстала на цыпочки, чтобы прижаться щекой к щеке.

— Ох, Роджер, какой ты громадный! Да еще и знаменитый! И чудесно выглядишь! А мой негодяй-муж и не сказал, что ты тоже здесь будешь — как тебе только не стыдно, Макс! Я бы весь день радовалась!

Макс пожал плечами, улыбнулся им обоим.

— Я думал, лучше устроить приятный сюрприз. Хорошо снова собраться вместе.

Он взял Сциллу за руку.

— И давно вы поженились? Почему это я ничего не знал?

— Ты, верно, был тогда в Индокитае или на Амазонке, — хлопнул его по спине Худ. — Мы знали, что рано или поздно обязательно встретимся.

— А ты сам виноват, — добавила Сцилла. — Ужасно неаккуратно ведешь переписку.

— И давно это творилось за моей спиной?

— О, — весело ответила она, — много лет!

Макс пояснил:

— С тридцать пятого, Роджер. У нее плохо с датами.

— Мы поженились в чудовищном родовом поместье Макса в Нортумберленде. Называется Стилгрейвс — «тихие могилы» — самое подходящее название. Затащили туда всех приглашенных. Это было ужасно!

— Да, не близко, — признал Макс. — Руина викторианской эпохи.

— Настоящее болото, — сказала Сцилла. — Сплошная сырость.

Макс любовно пожал ей руку.

— И с тех пор — четыре года безоблачного блаженства!

— Жена у меня — скрипачка мирового класса, Роджер. Концерты по всему миру. И только что закончились съемки второго фильма…

— Ты посмотри на него, Макс! Впервые слышит! Роджер, ты же начинал как музыкальный критик!

— О твоей карьере я, конечно, знаю, — солгал Роджер. — Хотя моя карьера музыкального критика была, как и следовало ожидать, очень недолгой. Как высказался о ней Свейн — «слепой ведет бестолкового». Клайд был моим первым учителем.

— Она только что вернулась из турне. Буэнос-Айрес, Рио, Мехико — где ты еще побывала?

— Пожалуйста, Макс, не докучай бедняге Роджеру…

— Чепуха, Сцилла. Она на месяц собирается в Штаты. Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия…

Наивное бахвальство Худа невольно обезоруживало.

— Но, похоже, будущее для нее в кино. Черт возьми, Роджер, как она играет! Жизнь полна чудес, старик. Понимающие люди говорят, она пробьется в Уэст-Энде… Говорят, в ней есть естественность. Чудеса, Роджер.

— Как я рад тебя видеть. Ты была совсем девочкой, когда мы расстались…

— Но очень взрослой для своих лет!

— Да, что правда, то правда.

Макс перебил:

— Слушай, Роджер, она принесла очень приятную новость — еще одно знакомое лицо. Припоминаешь Клайда? Так вот, она говорит, он собирает новую группу, и подумать только, в Лондоне! Вот это событие: представляешь себе, какое будет зрелище для усталых глаз? Он был неплохой парень, наш Клайд. Вкусы у него не совпадали с моими, но тут уж, как говорится, живи и давай жить другим. Мы с Роджером только вчера его вспоминали.

— Представляешь, Роджер? — подхватила она. — Клайд Расмуссен и его «Сосайети Бойз» или что-то в этом роде.

— Я потрясен. Думал, при таком успехе в Штатах он ни за что оттуда не выберется.

— Насколько я понимаю, тут замешана какая-то история, — пояснила Сцилла. — Его менеджер — из того же агентства, что у меня. Насколько известно, ему предложили очень выгодный контракт со студией звукозаписи. Правда, забавно будет снова увидеться?

Когда она протянула руку к бокалу с шампанским, на пальце сверкнул бриллиант.

— Нам обоим не терпится, — сказал Макс. — Он очень помогал Сцилле в Париже. Научил ее выражать в музыке себя. Как видно, это главное для исполнителя. Если я хоть что-то понимаю? — вопросительно обратился он к Сцилле.

— Кое-что, — кивнула она.

Подошедший хозяин дома отвлек Макса и увел за собой, а Сцилла повернулась к Годвину. На ее губах, почти не затрагивая глаз, играла неуловимая улыбка.

— Из-за нас с Клайдом не беспокойся, мой милый Роджер. Ты и вправду выглядишь, будто тебя ударили. Я-то думала, все давно забылось, ведь сколько лет прошло! — Что-то мелькнуло в ее глазах. — Хотя у меня действительно есть секреты от Макса.

— Прости. Просто слишком неожиданно всплыли воспоминания.

— Понимаю, понимаю. Но спасибо, что ты оказался так сдержан. Мне хотелось бы поболтать побольше, но увы, нужно уделить внимание остальным.

— Да, нужно, наверное. Ну что ж, приятно было повидаться столько лет спустя.

Он отвел взгляд. Ощущение было такое, будто ему деликатно дали отставку, и к щекам прилила горячая кровь.

— Я только подумала — нельзя ли как-нибудь еще тебя повидать. — Она опять смотрела на него, как та давняя девочка. — Ты надолго в Каире?

— Уезжаю послезавтра. Может быть, задержусь еще на день.

— А завтра у тебя не найдется для меня времени? Ближе к вечеру?

— Можно устроить, Сцилла.

— Где ты остановился?

— В «Шепердсе».

— Ну конечно, — она усмехнулась, — где же еще мог поселиться великий Годвин. Смешно спрашивать.

— Я рад твоему успеху. Говорил ведь тогда, что тебе нужно только понять, что для тебя главное, и ты добьешься всего, чего пожелаешь. Как видно, ты все-таки послушалась.

— Макс, знаешь ли, не шутил… Я собираюсь стать кинозвездой. Как ни странно, они считают, что я умею играть.

— Думаю, они правы. Мне случалось видеть, как ты играешь роль, и исполнение было отличным, даже в очень трудных условиях.

— Грир Фантазиа познакомил меня с людьми Корда и кое с кем из людей Гейнсборо — еще до того, как я занялась этим всерьез.

— Ты знакома с Гриром? Он мой издатель.

— Знакома. Он очень милый и услужливый. Говорят, камера меня любит — забавно, правда? А это американское турне, о котором говорил Макс… Хотя я от него отказалась, просто Макс еще не знает. Этим летом мне предложили сняться еще в одной картине… Я больше не буду концертировать. Будущее для меня — в кино. Если окажется, что я на что-то способна, поговаривают и о сцене — в Уэст-Энде, со временем. Пока кажется невероятным, но человек никогда не знает. Я занимаюсь с хорошим преподавателем. По-моему, одну картину выпускают в прокат в Лондоне на этой неделе. Обещай, что ты сходишь.

Когда разговор зашел о работе, она оживилась, голос зазвенел как струна. Годвин сразу увидел, что она фотогенична и камера должна ее любить. Максу Худу можно было позавидовать.

— Сцилла, я постараюсь, ладно? Идет война, знаешь ли. Я в последнее время тоже основательно занят.

— Глупости, Роджер. Уж пару часов найти можно. Если иначе никак, я сама тебя отведу. Можем назначить свидание и все такое. Как в Париже.

— Я хотел тебя кое о чем спросить…

— Да?

— Когда мы виделись в последний раз, ты положила мне кое-что в карман халата. Я нашел много позже… Припоминаешь?

— Боюсь, что нет, дорогой. Так давно это было. Я была совсем девочкой! Наверно, ты вскружил мне голову.

Она сдержано улыбнулась и пожала плечами.

— Неважно… Просто вспомнилось. Я думал, может, и ты вспомнишь, если тебе повторить. Отрывок стихотворения.

— Ну тогда, — сказала она, — до завтра. Мне пора выручать мужа. Он уже озирается, как загнанный зверь.

Уже отворачиваясь, она вдруг проницательно взглянула на него:

— Ты удивился, что я вышла за Макса?

— Вероятно, такие вещи всегда застают врасплох.

— Он был очень терпелив. Ждал и не оставлял меня.

Он смотрел, как она проходит по комнате, а потом кто-то объявил, что сейчас по радио передадут обращение премьер-министра к палате общин. Монк Вардан появился рядом с Годвином и проговорил:

— Голос моего повелителя. Боюсь, выступление будет не слишком веселое. Время жестких решений и все такое.

Алджи Несбитт возился с настройкой. Трещали помехи, кто-то крикнул, что даже представителю министерства иностранных дел пора бы научиться обращаться с обычным радиоприемником, кое-кто захихикал. Несбитт, от усердия высунув кончик языка, крутил репродуктор. Лицо у него блестело от пота.

Знакомый голос прорвался сквозь помехи, и в комнате мгновенно стало тихо, словно кто-то набросил платок на клетку с птицами. Годвин еще думал о повзрослевшей Сцилле Худ, пытаясь связать ее новый облик с дерзкой девочкой, которую он помнил по Парижу. Как тогда, так и теперь, она не знала страха. Не боялась воскресить прошлое. Годвин сомневался, что сам решился бы сделать это так непринужденно; она держалась так, словно прошло не тринадцать лет, а одно мгновение. Она явно посылала ему шифрованные сигналы, но у него не было ключа к этому коду. Черчилль, как он полагал, тоже вложил в свою речь какие-то намеки, учитывая, что его услышат не только простые люди, но и политические деятели всего мира. Но какую бы скрытую мысль ни несло послание, первый его смысл был как нельзя более ясен: он говорил об угрозе вторжения Гитлера в Англию, если ему удастся пересечь Ла-Манш, и давал клятву, что если придется, они будут сражаться у последних рубежей империи. Но прежде станут драться зубами и когтями за родную землю.

— Мы будем сражаться на побережье, — говорил он, — будем сражаться на полях… — Помехи заглушили фразу, и следующее, что они услышали, было: — Мы не покоримся.


Вардан собирался уходить, и Годвин прощался с ним, когда, утирая лицо белым носовым платком, подбежал Несбитт.

— Вы должны непременно представить меня даме. Я ее преданный поклонник. А теперь, говорят, она делает кино. В баре звучало имя Грира Фантазиа… Никогда не думал, что он увлекается кинематографом. По правде сказать, говорят, он и не увлекался, пока не познакомился с миссис Худ. Судя по тому, что я о ней слышал, можно надеяться, что фильмы будут в стиле непристойного варьете. Видно, она продемонстрировала себя Гриру в какой-нибудь постельной сцене. А кое-кто считает, что ее заполучил сам Корда… И Якоб Эпштейн. Лично я ставлю на Фантазиа. Доказательств, понятное дело, нет, хотя по слухам, если постараться, можно достать ее снимки с этим, как его там, актером… Сэмом Таунсом. Но я, к сожалению, их не видел.

— Не стоит верить всему, что говорят, — заметил Вардан. — Она красива и знаменита. И, смею сказать, Макса Худа лучше не задевать. Я бы, например, не рискнул.

— Ну, не скажите, — возразил Несбитт. — Говорят, он так влюблен, что ничего не желает замечать. Думает, у нее это пройдет с возрастом.

Годвин пристально взглянул на Несбитта.

— Я уверен, что все эта пустые сплетни. Я и о себе наслушался историй… без единого слова правды. Просто грязные люди норовят испачкать грязью все вокруг. Людям нравится считать других как можно хуже, вы согласны? Макс Худ не дурак, и он замечает все, что следует замечать.

— Вы его хорошо знаете?

— Раньше знал. Он, видите ли, великий человек.

— Что вы говорите, старина? — поднял брови Несбитт. — А я знаю только про его похождения в пустыне с Лоуренсом. Очень давние дела. Может, он малость размяк с тех пор, как девочка подцепила его на зубок.

— Миссис Худ я тоже знаю с тех времен. Ей тогда было четырнадцать. Я знал и ее семью.

— Ах да, еще и ее матушка, Памела Ледженд. Я слышал, горячая кровь досталась молодой Сцилле по наследству от старой перечницы. Когда-то леди Памела наделала немало шума.

Годвин проговорил:

— Вам чертовски повезло, что вас не слышит Макс Худ.

— Ну уж не такой я идиот, чтобы говорить все это при Максе Худе!

— Злить Макса неблагоразумно, — заметил Вардан. — Мягко выражаясь.

— Ну вот, я точно знаю, что Сидни Джейкобс провел со Сциллой Худ ночь в Гааге или там в Амстердаме. Старина Сид познакомился с ней у кого-то в гостях, и ночь еще не кончилась, а она уже играла мотивчик на его флейте. И Берти Уилберфорс — ну, вы же знаете Берти, того, что сто лет как окопался у «Лорда», — так вот, Берти как-то перебрал малость в «Брэтсе», и побился об заклад с молодым Пулом, что тот найдет в одном местечке между ногу Сциллы Худ родинку — если когда-нибудь получит шанс произвести тщательное обследование.

— Монк, — процедил Годвин, — с меня хватит.

— Бросьте, старина, — ухмыляясь, продолжал Несбитт, — не заводитесь. И вообще, что она для вас? Я просто поддерживаю разговор, пересказываю то, что слышал. Простите, если задел больное место.

Годвин тяжело опустил руку ему на плечо.

— Я прошу вас немедленно оставить эту тему, или я заведусь так, что вы и за миллион лет не опомнитесь. Если надо кому-то врезать, меня не остановит то, что человечек мелок, глуп и пьян.

— Кулак тут не поможет, — глубокомысленно заметил Вардан, — хотя сражение за честь дамы принесет вам славу. А вы, Алджи, ведете себя совершенно неприлично. Кажется, вы считаетесь чем-то вроде дипломата, но, продолжая в том же духе, вы карьеры не сделаете. Он не стоит внимания, Роджер. Слишком много выпил и…

— Я ухожу, — сказал Годвин, — а этого типа советую вышвырнуть в Нил и скормить первой достаточно крупной твари, какая проплывет мимо.


На следующий день она пришла к нему в номер. На ней был шелковый французский костюм под цвет ее глаз. Черепаховый браслет на запястье, такое же ожерелье на кремовой блузе, кольцо с камеей на одной руке, с бриллиантом — на другой. Короткие волосы были зачесаны на пробор, по-мужски. И мягкая шляпа напоминала мужскую панаму. Войдя в затененную комнату, она сорвала ее с головы и закинула на первое попавшееся кресло.

Годвин встретил ее скованно. В глубине души он все еще видел в ней девочку, но в ушах стоял голос Алджи Несбитта, выкладывающего о ней новые и новые сплетни, и он не знал, что и думать. Она быстро и нервно улыбнулась ему, мимоходом чмокнула в губы и проскочила в комнату, а он остался в дверях, гадая, что заставляет его чувствовать себя таким большим, неуклюжим и робким. Она была такая ладная и крепенькая.

Она обернулась, словно угадав, что он разглядывает ее тугие ягодицы под идеально скроенной юбкой.

— Ну, как тебе?

— Что? Вид? Ну, ты, скажем так, подросла.

— «Шепердс», глупенький! Как тебе «Шепердс»?

— Нормально. Я провел здесь не так уж много времени. Обнаружил, что в моем номере нет телефона.

— Верно, телефоны здесь только в четырнадцати номерах. Разве тебя не предупредили?

— Нет, никто не говорил.

— Тебе нужен кто-нибудь, кто о тебе позаботится. Здесь есть терраса. Знаешь, как говорят про террасу в «Шепердсе»?

— Нет, по-моему, не знаю.

— Если просидеть на ней достаточно долго, рано или поздно увидишь всех самых скучных людей на свете. И между прочим, это чистая правда.

Она осмотрела его, склонив голову набок.

— Ты изменился, Роджер. Уж не стареешь ли ты?

— Ты тоже изменилась.

— В чем?

— Сама знаешь.

— Нет, скажи мне, в чем я изменилась?

— Округлилась в стратегически важных районах.

— Правда? А мне говорили, у меня самые маленькие груди на современной эстраде. Ой, я сказала что-то неуместное? Это просто цитата, Роджер, не думай, что я такая вульгарная…

— Расскажи мне, как ты жила, Сцилла. К джину — это?

Он приготовил джин с тоником и лед. Ожидая ее, он успел выпить в одиночестве, чтобы забыть болтовню Несбитта. Он подал ей стакан. Она села в мягкое кресло, он тоже — два чувствующих себя неловко человека в номере каирского отеля.

Она молчала, поэтому начал он:

— Так где теперь Макс? Чем он занимается? И, кстати, что привело вас в Каир?

— Ох, Роджер, какая разница! Макс воюет, в компании с Монком Варданом готовится к началу представления в пустыне. Там всего-навсего итальянцы, так что я не понимаю, к чему столько хлопот. Их, конечно, разгромят. Не понимаю, как можно быть таким злым, чтобы воевать с бедными несчастными итальянцами. А я приехала навестить… не знаю, может, просто показать, что я хотела к нему приехать. Каир — умеренно кошмарный город, верно?.. Так много нищеты… Все это довольно грустное зрелище, а богатые здесь так богаты… — Она солнечно улыбнулась ему. — Совсем как в Англии, да? Но ты понимаешь, что я хочу сказать. Из-за жары все выглядит гораздо ужаснее, тебе не кажется?

— Ты с Максом, — сказал он. — Он, конечно, увлекся тобой еще тогда. Но я никак не думал, что вы…

— Мы с ним не очень-то счастливы, Роджер. То есть в наше время полно несчастливых людей. А из-за войны все станет еще хуже. Я плохо обходилась с Максом; ему трудно пришлось. Бывает, мне почти хочется, чтобы исполнилась его излюбленная мечта… геройски пасть за родину. Потому что он и есть герой. А герои все так кончают.

— Мне грустно это слышать. Может, еще наладится…

— Ну да, все может быть. А как раз вчера я слышала, что свиньи в Суррее летают. Не надо банальностей, Роджер. Ничего у нас с Максом не наладится.

Она вздохнула. Окно было прикрыто жалюзи от уличного зноя, и под потолком медленно вращался большой вентилятор. Он рассекал пробивающиеся сквозь жалюзи солнечные лучи. Полоска света упала к ней на колени, перескочила на живот.

— Боюсь, я слишком уж живая для бедного Макса. Мы — как два контрастных цвета — сочетание иной раз просто режет глаз. Мы, очевидно, не подходим друг другу. Так уж получилось.

— Как это с вами случилось? Я и понятия не имел, и не слышал ничего. Я просто уехал не оглядываясь.

— Да, ты уехал в своем красном автомобиле, и я поняла, что ты лгал в последний вечер, когда давал мне советы. Ты такой откровенный осел. Я еще читала твои книги, и они мне понравились, хотя сама не знаю, зачем тебе в этом признаюсь. Я плакала, когда читала те, что о Париже.

Он улыбнулся ей:

— Мне и самому случалось всплакнуть, пока писал. Париж был для меня… юностью наверно. Люди вечно оплакивают потерянную молодость. И ты совершенно права — я лгал. Видит бог, я морально несовершенен.

Она с усилием рассмеялась:

— Я никогда не была чудо-ребенком, но со мной все так обращались. Все из-за внешности, как по любому поводу твердит моя мать. Она всегда говорила, что все мужчины и половина женщин в зрительском зале не столько слушают мою игру, сколько мечтают увидеть меня без панталон. Она уверена, что я переспала со всеми известными дирижерами и агентами. Что за женщина! В Берлине я имела большой успех. Внукам буду рассказывать, что играла для этого жирного Геринга с его женушкой, а потом пила с ними шампанское и танцевала с ним. Мы с Максом довольно много времени проводим врозь. Наши жизни редко пересекаются. Он бы хотел жить в той фамильной дыре у черта на рогах. Забился бы туда, как Квазимодо, чтобы пересидеть холод и дождь… может, потому, что там ничто не напоминает пустыню, как знать? Но война его расшевелила. — Она смочила губы в джине с тоником, оперла запотевший стакан на подушечку нижней губы, оттопырившейся с годами еще сильней. — Я рада за него: наконец-то он дождался своей войны. Очень долго ему пришлось ждать. Ему скоро пятьдесят. Еще немного, и было бы поздно. Его помощь понадобилась им для войны в пустыне — а он так долго не был нужен.

— Но как ты оказалась за ним замужем?

Она встала, пожаловалась на жару. Сняла жакет и сбросила его на кровать. Прошла к окну, сдвинула задвижку, открывавшую прорези жалюзи, постояла немного, будто что-то решая.

— Мы поженились в Америке, в Бостоне. Официально. Это было мое первое турне по Америке. Об этом много писали. Я тогда думала, тебе наверняка попадется где-нибудь мое имя, и ты мне напишешь. Как видно, не попалось.

— Но… то есть зачем? Так долго он тебя уговаривал?

— Ох, Роджер, он же влюбился в меня с первого дня. Тогда, в Париже. По крайней мере, ему хочется так думать. Он никак не отступал, просил снова и снова — в конце концов я сказала да. Он знал, что так будет. Он хорошо знает мои слабости. — Она пожала плечами. — Так или иначе, он меня хотел. Не то чтобы я рассказала ему все… что рассказывала тебе. — Она отвернулась к окну. — А что наша старая парижская компания? Ты с кем-нибудь видишься?

— Нет. Собирался, когда уезжал из Парижа… нет, вру, даже не собирался. Но я их вспоминал и ждал, что рано или поздно они объявятся. Где-нибудь.

— Я в Нью-Йорке виделась с Клайдом. Огромный успех и полное разложение. Девочки все моложе и моложе. Я чувствовала себя такой… заслуженной.

Она опять сверкнула улыбкой, чуть выпятив нижнюю губу.

— Он, кажется, пытался покончить с собой из-за тебя? В Париже?

— Разве? Ах да, кажется. Но у него ничего не вышло.

Она прошлась по комнате, развернулась на каблуке, вздохнула.

— Зря я придумала сюда прийти. Не надо было. Мне казалось, будет опять, как в Париже, но нет, все по-другому. Наверно, я стала другая. Все равно, мне надо идти. Правда, Роджер, мне пора.

— В чем дело? У тебя нервы в совершенном беспорядке. Из-за Макса?

— Ты мне писал, Роджер. Я получила твое письмо той осенью. Тринадцать лет назад. Я его до сих пор храню, в самом заветном месте. Я была в Англии, в школе, и ты написал мне очень милое письмо.

— Помнится, ты на него так и не ответила.

— Нет, я отвечала, правда, отвечала. Ты просто предпочел забыть. Очень уж тебя смутил мой ответ. Я послала его тебе на какой-то банк в Вене. Ты обещал получить там почту…

— Я его не получил.

— Вот так, — усмехнулась она, — и решаются судьбы людей.

— Почему ты так говоришь?

— Слушай. — Она задыхалась. — Я затем и хотела тебя повидать… из-за того письма, и потому-то я теперь должна уйти. Мысль была глупая, как ни посмотри, но я еще могу, так сказать, отменить выступление. Пожалуйста, позволь мне просто уйти…

— Но почему, Сцилла? Это было так давно…

— Потому что в том письме я высказала все, что не посмела сказать тебе с глазу на глаз.

— Послушай, тебе было четырнадцать…

— Ты же знаешь, какой я была. Я ведь все тебе рассказала, чуть не все свои тайны. — Она налила себе джина и тоника, размешала, отпила. — Не думала, что это будет так тяжело. Но мне как будто снова стало четырнадцать. Я написала тебе, что в то лето я полюбила тебя… с первого дня. Это было ужасно. Я занималась всеми этими делами с Клайдом и думала, это ничего не значит, никто не узнает. А потом встретила тебя, и ты был так добр ко мне, и тратил на разговоры со мной столько времени, и обращался со мной, как с настоящим человеком… А потом ты застал меня с Клайдом, и я думала, если расскажу тебе все, это создаст между нами своего рода близость… Я возбуждалась, когда выкладывала тебе все это, и надеялась, тебя это тоже возбудит… Но я подумала, если сказать тебе, что я тебя люблю, ты решишь, что я просто глупая, сексуально озабоченная девчонка, которая ничего не знает и ни о чем не хочет думать, кроме как о сексе… А я и не могла думать ни о чем, только о том, как мне хочется почувствовать тебя в себе, и чтобы ты увидел меня голой… Я все выложила в письме. Я просила тебя вернуться в Англию и жениться на мне или сделать своей любовницей… Все эти годы я думала, что ты получил письмо, прочитал и не захотел ответить — теперь понимаешь, почему мне нельзя было сюда приходить, нельзя было об этом заговаривать, но я должна была спросить, почему ты так и не ответил — я вложила сердце в то письмо, а в ответ ни слова.

— Не знаю, верить ли тебе, — сказал он.

— Господи, какой же ты ублюдок!

— Сцилла, если бы я получил то письмо, я бы тебе ответил.

— Я писала, как я рада, что ты видел меня в постели с Клайдом — мне хотелось показать тебе мои маленькие груди. Я воображала себя такой опытной из-за тех мужчину которых тогда тебе говорила, а когда я встретила тебя, стала снова ребенком. Я так старалась тебе понравиться. Все это было в письме, Роджер. Можешь мне поверить. И я перечисляла все, что ты можешь сделать со мной, все самое тайное, что только могла придумать. — Она подошла, села на краешек кровати, наклонилась к нему. — Я ни за что не сказала бы тебе об этом, пока ты мог меня видеть…

Лицо ее покрылось испариной, глаза смотрели в пустоту, казалось, она сейчас упадет в обморок.

— Но ты так и не ответил мне, а Макс дождался, пока я стану взрослой. Макс поехал за мной, и навещал меня в школе, и угощал чаем с пирожными и обедами в гостиничных ресторанах, и приносил подарки, которыми можно было похвастаться перед девочками, и поддерживал меня, и в конце концов я вышла за него, потому что никто другой не заботился обо мне так долго. Ох, я вышла за Макса, к добру или к худу, и для него это стало мучением. Как ты думаешь, Роджер, ты смог бы меня поцеловать?

— Ради прошлого?

— Ради меня, милая моя скотина!

И она склонилась к нему и взяла его лицо в ладони и надолго прижалась губами к его губам. Оторвалась, только когда совсем задохнулась. Губы у нее блестели.

— Неужто это было так страшно?

— Сцилла, попробуй быть благоразумной…

— Ты еще не понял? Ни при чем тут благоразумие! Нет и не было у меня никакого благоразумия!

— Ты — чужая жена. Память тебя обманывает. Ты вовсе не любила меня в Париже. Ты просто испытывала свою новую власть над мужчинами. Власть секса. Я чувствовал ее, трепетал перед ней, как и все мы… Она висела в воздухе, как запах, ты была такой зрелой, такой талантливой, яркой — и такой юной…

— Я последние годы стала весьма неуравновешенной. — Она вскинула голову в готовности защищаться от обвинений. — Тут ты прав. Совсем было рехнулась… Ну, до Бедлама не дошло, но в санаторий попала. Меня лечил врач из Вены.

— От чего? Ты жевала коврик для ног и лаяла?

Она не слушала.

— Тебе обо мне рассказывали?

— Что?

— Не надо вилять, Роджер. Если еще не рассказывали, так расскажут. А если ты уже слышал, так вполне можешь верить.

Она распахнула глаза. Они, казалось, плескались, как море, грозя поглотить его. Такие огромные глаза, и цвет незабываемый. Сейчас в них стояла мольба невинного ребенка.

— Бедный Макс, он хранил мне верность в самых мерзких ситуациях. Наверно, я должна была предвидеть… Начало было довольно скандальным, правда?

— По меньшей мере вызывающим.

— Тебе очень повезло, что ты не получил моего письма и не вернулся ко мне, Роджер. Я бы устроила тебе ужасную гонку. — Она вздернула подбородок. — А может, еще и устрою.

— Никак нельзя. Ты жена Макса Худа.

— Увидим. Мне совсем скоро надо уходить, так что нельзя ли попросить тебя еще об одном одолжении?

— О каком?

— Поцелуй меня еще раз. Только теперь сам. Всего раз. Я не кусаюсь.

Он взял ее за плечи, поцеловал твердо, но в поцелуе было больше любопытства, чем страсти. Он понимал, что делает ошибку. Правда былапроста: она жена Макса Худа.

— Ты меня боишься, да, Роджер? Думаешь, стоит только поддаться, и ты пропал. Честно говоря, мне кажется, ты тут почти наверняка прав. Мне говорили, что если я как следует возьмусь, устоять практически невозможно.

— Ни на минуту не сомневаюсь.

— Ты меня любишь? Хоть немножко любишь?

— Сцилла, что за вопрос, черт возьми! Я не видал тебя тринадцать лет, а тогда ты была ребенком.

— Я не собираюсь спорить, Роджер. Я просто задала вопрос.

— Не знаю… Как я могу тебя любить? Боюсь, я не совсем тебя понимаю. Ты красива, ты желанна… ты замужем, и не за кем-нибудь, за Максом Худом! Чего ты от меня ждешь?

— В общем-то, я просто надеялась, что ты признаешься. Но это еще не конец…

— Конец. Ты можешь изменять Максу… Ты и изменяешь ему каждым намеком или двусмысленностью, но будь я проклят, если его предам я.

— Но ведь, Роджер, здоровенный ты осел, ты и его не видал тринадцать лет. — В ее голосе звучало торжество. — Почему же ты ему более верен, чем мне?

— Ты, конечно, сама видишь, что это совсем другое.

— Ты думал обо мне эти тринадцать лет?

Она снова встала, ей не сиделось на месте. Бедра ее стали шире, чем помнилось ему по Парижу. В ее талии и бедрах чувствовалась сила, и он не мог оторвать от нее глаз.

— Подолгу не вспоминал.

— Лжец! У тебя было много женщин?

— Тысячи. И все и каждая гораздо красивее тебя.

— Какой ты ужасный лжец.

Она отошла к окну, встала к нему спиной. Когда же повернулась лицом, блуза у нее оказалась расстегнутой. Она смотрела ему в глаза серьезно и безмятежно.

— Как же мне добиться твоего внимания? — тихо проговорила она. — Вот вопрос… ну…

Комбинация соскользнула с плеч, открыв маленькие округлые груди с очень большими, темными, напряженными сосками.

— Сцилла, ради бога…

Она подошла к нему, взяла его руки, подняла к лицу и прижала кончики пальцев к губам. Осторожно приложила смоченные языком пальцы к своей груди.

— Пойми наконец, что я уже не ребенок. Ты должен обратить на меня внимание. Должен меня слушать и принимать всерьез. Ты на это способен? — Она крепко защемила свои груди между его пальцами. — Сможешь?

— Сцилла, ты не понимаешь, что делаешь.

— Очень даже понимаю, Роджер, в том-то все и дело. Я так долго думала о тебе. Я не обманываю.

Она притянула его голову вниз, и он не противился. Один сосок она вложила ему в рот.

— Соси меня, — сказала она. — Почувствуй мой вкус. Соси, я хочу почувствовать на себе твои зубы. Ненавижу тебя. Как ты смел обо мне не думать! Столько лет не думать обо мне! Я думала о тебе каждый день. Никогда тебе этого не прощу, что ты не пришел за мной. Я так старалась для тебя, что ты не смел меня бросить.

Она тихо вскрикнула, и он оторвался от ее груди.

— Ты меня укусил. Видишь, следы зубов. — Она легонько шлепнула его. — Больно.

— Извини.

— Мне понравилось. Ты такой медлительный, Роджер. И такой невозможный ублюдок. Все в тебе так и твердит: я независимый, провозглашает твою независимость, уверяет, что я тебе не нужна. Но, милый, это ты только так думаешь. Кончилась твоя привольная жизнь, милый. Ты целых тринадцать лет избегал сетей жизни. Но ты жил тогда, в Париже, и можешь быть уверен, я заставлю тебя снова стать живым. Ты делал, что тебе вздумается, пока мы, остальные, боролись друг с другом, чтобы выжить. Кто-нибудь действительно должен показать тебе, что такое настоящая жизнь и боль, милый Роджер.

Она выпустила его руки и стала гладить его.

— Я стала взрослой. Теперь твоя очередь. Может быть, тебе еще вспомнится то, что случилось между нами. Как ты думаешь? Ты уже возбужден, да, Роджер? Ты почти готов, я чувствую… Ну, потерпи чуточку.

Она отступила, оба тяжело дышали, разгорячившись. Она подтянула комбинацию и встала в дверях ванной, утирая лицо толстым полотенцем. Потом бросила полотенце ему:

— Макс приглашает тебя сегодня на ужин. В девять. Не опаздывай. И даже не думай улизнуть, Макс тебя ждет.

Она застегивала блузу. Надела жакет и встала, глядя на него. Написала адрес на листке блокнота.

Он наконец заговорил:

— Сцилла, ничего этого не было.

— Ох, Роджер, — рассмеялась она, — какой ты мечтатель. Ты даже не понял, что это было, верно? — Она ядовито улыбнулась. — А ведь ты только что очертя голову бросился в свое будущее. Это была главная минута всей твоей жизни до самой смерти. Естественно, ты несколько ошеломлен, я понимаю. Постарайся успокоиться. Либо все мы это переживем, либо нет. Такова жизнь. Боюсь, тебе придется привыкать.

Глава двадцать первая

Годвин зевал, поглядывая за окно, за которым стоял серый денек. Моросил дождь, собаки понуро бродили по парку. Он мысленно редактировал рассказ для Монка: обойдется без подробностей, с него хватит общих очертаний. И незачем приглашать его на прогулку: задавать вопросы и получать ответы, выискивая улики для идиотского расследования, лучше здесь и сейчас. Бывают допросы и допросы.

Помощник, Престонбери, отправился за чаем с бисквитами. Годвин чуть не застонал. Бисквиты! Почему не говорить как все: печенье? Монк сказал:

— Некоторым здесь хотелось бы бисквитов. Мне, пожалуйста, сахарных. На них иногда делают рожицы из изюминок. Такие мне особенно нравятся.

Годвин не слушал его. Его интересовал вопрос: чего ради все это затеяно, что в действительности пытаются доказать Монк и его ребята?

— Ну вот, вспомним, на чем мы остановились, старина, — начал Монк. — После тринадцатилетней разлуки вы с миссис Худ воссоединились в сороковом году в Каире.

— Мы познакомились, когда ей было четырнадцать. Я дружил с Максом. С Максом. С Максом и воссоединился в Каире, а она случайно оказалась там.

— Не вижу особой разницы. Так или иначе, совершенно случайная, но очень приятная встреча.

Он улыбался, скосив глаза к большой и не слишком удачной картине, изображавшей охоту на лис, причем особенно уважительно художник изобразил хитрую лису. Что вспоминалось ему: счастливые минуты скачки в охотничьем камзоле под стук копыт и лай собак? Где бродили его мысли? Для Годвина это оставалось загадкой. Вардан мерно, как метроном, качал закинутой на колено ногой.

— Мы с вами посетили прием в речном ресторане, а на следующий день в «Шепердсе» у вас произошел короткий, незначительный разговор. В тот же вечер вы встретились за ужином с генералом и миссис Худ.

— Все это я уже описывал.

— Само собой, старина, я просто хотел уточнить. Мое начальство отличается скрупулезностью.

— С чем их и поздравляю, Монк. Полагаю, оно, кроме того, обожает играть в шарады — вроде этой.

— Я просто исполняю поручение, старина. Итак, посмотрим… А, вот и Престонбери, словно верный сенбернар, в самую нужную минуту. Ох, Роджер, вы только посмотрите: изюмные рожицы! Молодчина, Престонбери. Итак, мы готовы продолжать? Нет покоя злодеям.

Он откусил половину изюмной рожицы и блаженно улыбнулся.

— Вы и миссис Худ оба вернулись в Лондон в июне сорокового. Вы имели намерение освещать ожидавшееся вторжение в Англию, сразиться с ними на берегу и в полях, а когда пробьет час, взять руки в ноги.

Годвин невольно рассмеялся. Все тот же старина Монк.

— Вы читаете у меня в мыслях, как в книге.

— Дорогой мой, я бы драпал бок о бок с вами! И вы с ней больше не виделись, по крайней мере наедине, пока однажды не встретились за ленчем и вы не предложили устроить пикник на южном побережье, откуда открывался отличный вид на воздушное сражение. В самом деле, вы отлично провели день, полюбовались войной и — прямо как в кино — полюбили друг друга. Целомудренной, но все же любовью. Когда мы с вами ужинали — в «Догсбоди» в ночь бомбежки, — вы уже понимали, что влюблены. В тот вечер вы и сказали мне, что любите миссис Худ. Так?

— Более или менее, Монк.

— Ну, а что же дальше?

— Это была напряженная, неровная связь. Мы оба разрывались на части. Вина перед Максом, вынужденная секретность…

— Вина, — перебил Вардан, — за предательство Макса Худа. Любовники испокон веков мучаются угрызениями совести, но кончается всегда тем, что искушение перевешивает. Люди — все мы — удивительно бесчестные существа.

— Я любил этого человека, уважал его, восхищался им…

— Как там говорится: если таковы друзья, кому нужны враги?

— Монк, вы настоящая заноза. Мне и так трудно…

— Строго говоря, я здесь не для того, чтобы облегчать вам жизнь. Мы подозреваем вас в предательстве. Возможно, в убийстве. Извините, старина, но так и обстоит дело.

— Ради бога, Монк, это же смеху подобно! Кто-то вас разыгрывает или подставляет — я еще не разобрался. В общем, я не могу этого как следует объяснить, Монк, но Макс меня создал, научил меня, как должен поступать мужчина, дал мне кодекс… К несчастью, я любил и его жену.

— Допустим на минуту, что она была свободна — вы бы поженились?

— Я бы предложил ей пожениться. За Сциллу никогда нельзя отвечать.

— Но это, конечно, было невозможно, поскольку она не хотела оставлять Макса Худа.

— Мы были любовниками, но она во многом хранила верность Максу.

— Ах, как сложна жизнь! Но оборвала вашу связь миссис Худ?

— Верно.

— А теперь мы переходим ко второй вашей поездке в Каир, почти год спустя. Был март сорок первого, и там шла настоящая война. В декабре и январе мы оставили итальянцев без штанов, и Роджеру Годвину было самое время съездить туда и осмотреться еще раз.

— Из района боевых действий поступали только хорошие новости. Мне хотелось для разнообразия сделать статью и репортаж о наших удачах.

— И вы известили Макса Худа о своем приезде. В надежде, что он станет вашим проводником по западной пустыне.

— Вы ведь тоже были там, Монк. Удостоверялись в масштабе победы, выжимали из Уэйвелла согласие оказать помощь Греции — бог мой, как, должно быть, Уэйвелл, О’Коннор и Ним трепетали, завидев вас. Всевидящего судью, посланца самого ПМ…

— Да, думаю, трепетали. Впрочем, такова природа войны, как это ни печально. Итак, вернемся в Каир второй и последний раз… смотрите-ка, как раз год назад, Роджер. В марте сорок первого?

— А кажется, тысяча лет прошло.

— Да, старина, я так и думал.


Макс Худ ждал его на террасе «Шепердса». Прошло девять месяцев со дня приема в плавучем ресторане. За эти месяцы Лондон пережил «Блиц», а Годвин стал любовником Сциллы Худ. Рождество застало британцев в пустыне победителями. Макс Худ сновал между Англией и Северной Африкой и вернулся в Каир к Новому году, чтобы участвовать в окончательном разгроме итальянцев.

Макс похудел, выглядел усталым, но улыбка ослепительно сияла на его обожженном солнцем лице. Он думал только о событиях в пустыне и вернулся в Каир с какого-то отдаленного аванпоста только ради Роджера Годвина.

— Тебе надо четко разобраться с датами, — говорил Худ. — Четвертого марта бедняга Уэйвелл получает приказ оголить свои позиции, чтобы вывести шестьдесят тысяч человек в Грецию под командование Джумбо Уилсона. Это означает, что армии, которая прокатилась по пустыне и выбила итальянцев, больше не существует. За три недели до того, как Уэйвелл получил этот приказ, явился Роммель — спасать Северную Африку для Гитлера… Каша заварилась, сам понимаешь. Уэйвелл остался без армии, Роммель получил разбитую армию, да к тому же не свою, а итальянскую. Роммель должен дождаться, пока Гитлер пришлет ему войска…

— Как я понимаю, — сказал Годвин, — никто пока не готов к наступлению. Настало затишье, никто не рвется в бой — так?

Макс Худ кивнул:

— Так вот, мне хотелось самому взглянуть на этого немецкого генерала. Я кое-что знаю о нашем приятеле Роммеле. Он командовал 7-й танковой дивизией, которая вступила во Францию в мае прошлого года. Ее прозвали «призрачной дивизией»…

Лицо Худа осветилось, он явно наслаждался, как мальчик, играющий в солдатики.

— Так что я нарядился в маскарадный костюм, нарисовал себе арабское лицо и отправился на поиски. То еще развлечение. Его нелегко было застать на месте, он непрерывно перемещался, но в конце концов 12 марта я нашел его в Триполи. Это примерно в полутора тысячах километров на запад от нашего столика, чертовски близко к Тунису, и в 250 или 300 милях от Мальты. В общем, я оказался в Триполи, одетый арабским дельцом, так сказать, торговцем подержанными верблюдами, и там был Роммель. Роджер — синее небо, пальмы, как на картинке, и представление он устроил — ты не поверишь! Ручаюсь, он старался ради британских шпионов, которые смотрели на него из толпы. Он конечно, знал, что там есть шпионы… и хотел поиграть с ними…

По главной площади проходили, должно быть, тысяча новехоньких танков — каждый по двадцать пять тонн, в желтом песочном камуфляже. Танки грохочут, земля дрожит под ногами, и на башне каждого танка командир в тропической защитной униформе под цвет танков… и с «мертвой головой» в петлицах. Устрашающее зрелище, черт возьми, словно там собрались танки со всего мира — походило на то, что Уэйвелл обречен… и тут я приметил один танк с провисшим траком, очень заметный, и мне показалось, что я его уже видел. Чуть позже я снова его увидел и расхохотался во весь голос — не мог удержаться. Представь, Роммель стоит на трибуне, отдает салют, суровый вид, взгляд голубых глаз устремлен вдаль — а его танки выезжают с одного конца площади, делают круг и возвращаются с другого конца! Чистое волшебство — хитрый лис превратил один полк в целый танковый корпус! — Макс широко улыбался. — Это достойный противник. Тебе, право же, пригодится эта история, Роджер. Всегда полезно знать своего врага. Этот — заносчивый ублюдок, вообразивший, что мы так глупы, чтобы купиться на его трюк… колоритный тип. Почему бы тебе не съездить со мной, Роджер? Посмотришь, как дела в пустыне. Развеемся немного, Роджер…

— Я для того и прибыл, — ответил Годвин, — чтобы немного развеяться.

Энтузиазм Макса Худа был заразителен. Он словно впрыснул в Годвина совершенно несвойственный тому дух. Услышав его предложение, Годвин дождаться не мог, когда окажется с Максом в пустыне. Увидеть своими глазами, присмотреться, как говорят бритты. И логика, по соображениям Годвина, была на его стороне. Уэйвелл только что вернулся в Каир после посещения Эль-Агейлы — передовой линии британских войск. Триполи лежал в нескольких сотнях миль к западу по Средиземноморскому побережью: на полпути до Сирта — той точки на карте, где Роммель расположил свою штаб-квартиру. Уэйвелл, с которым Годвин и Худ 25 марта провели около часа, был обеспокоен. Его не удовлетворяли оборонительные позиции Нима, протянувшиеся от Бенгази к южным окрестностям Эль-Агейлы: при всем уважении к боевым заслугам Нима Уэйвелл назвал выстроенную им оборону «просто бредовой». Хуже того, половина тяжелых быстроходных танков 2-го бронетанкового дивизиона в той или иной степени требовала ремонта. Впрочем, как он сказал под конец разговора: «Я сделал все, что мог. Ни одной клюшки не оставил в запасе. Греция важнее всего, и тут я ничего не в силах изменить».

Худ, которому силы немцев были известны не хуже, чем британскому командованию, постарался успокоить Уэйвелла. Он сам убедился, что германская танковая мощь — наполовину фальшивка: фанерные модели в натуральную величину, поставленные на автомобили «фольксваген». Оформление витрины, предназначенное, чтобы устрашать малодушных.

— Роммель использует их только для создания пылевого облака, — сказал Худ. — Зрелище дьявольски впечатляющее. Я и сам впечатлился, когда в первый раз увидел, но уверяю, они совершенно безобидны.

Они вылетели в Бенгази двадцать седьмого числа на попутном самолете Королевских ВВС, в твердой уверенности, что в ближайшее время никто не начнет стрелять. Годвин полагал, что чрезвычайно удачно выбрал время.


Запив ленч чаем из термоса и совершив экскурсию по укреплениям Бенгази, Худ с Годвином подсели на грузовик, шедший по прибрежной дороге к передовым британским постам Эль-Агейлы. Оборонительные укрепления выглядели тщательно продуманными. Было жарко, донимали мухи, и казалось, войска в данный момент ничто не тревожит. Годвин засыпал в палатке на внешнем периметре обороны, прислушиваясь к странному, успокоительному шороху песка у брезентовых стен и ночному бризу. Трудно было вообразить Роммеля и его армию в этой проклятой пустыне, где-то под Сиртом, до которого отсюда километров двести. Они там ждали — ждали новых танков, свежих боеприпасов, свежих войск, ждали часа битвы. В полусне ему пришла мысль, что все они спят этой ночью в пустыне под звездами: друзья и враги, смертные враги, люди, которым нет причин ненавидеть друг друга.

Все это представлялось таким бессмысленным, таким отчаянно ненужным, если бы не один человек: Адольф Гитлер. Звезды смотрели на них сверху, и он гадал, что думает тот, кто смотрит на них из космического далека, о таком бессмысленном зверстве. Как могло случиться, что мир оказался на волоске от гибели из-за злобы одной извращенной души?

Он услышал звук, когда лежал в палатке, дрожа от предрассветного холода, и сперва подумал, что ему что-то приснилось или почудилось. Собственно, это был не столько звук, сколько вибрация. Но Худ тут же постучал его по плечу:

— Мы немного ошиблись в расчетах, старик. Они на подходе. К завтраку Роммель будет здесь.

Они приближались, как пыльная буря — огромная туча поднялась над пустыней, и сама пустыня вздрагивала под ногами, будто бы в страхе. Худ предупреждал о фальшивых танках, которые пригнали, чтобы поднимать пыль и создавать иллюзию массированного наступления, однако, увидев танковую армию Роммеля, Годвин предпочел доверять собственным глазам.

Они наступали фронтом в тысячу ярдов длиной. Смотреть на них было, все равно что смотреть на наступающую приливную волну. Годвин оглянулся на Макса Худа.

— Похоже, они намерены выставить нас из Додж-Сити, — усмехнулся тот, пародируя американские вестерны. — И перевес на их стороне, приятель.

Командование гарнизона Эль-Агейлы разделяло мнение Худа, и потому первым боевым опытом для Годвина оказалось беспорядочное бегство под огнем. Примерно так, представлялось ему, должен выглядеть конец света. Он слышал резкий отрывистый кашель танковых орудий, и на каждом снаряде было написано его имя. Он ни за что бы не поверил, что в ближайшие две недели ему придется много хуже. Не поверил бы, что ему приведется участвовать в так называемом Тобрукском дерби, в охватившем всех на много дней паническом безумии. Ни за что бы не поверил.


Остановились на отдых в тридцати милях северо-восточнее, в местечке Мерса-эль-Брега. Наступление прекратилось. Они понятия не имели, почему и надолго ли. Самолеты Люфтваффе то и дело пролетали над головой, но из их люков ничего не сыпалось. Очень может быть, сам Роммель с небес осматривал позиции. Он любил полетать над полем боя, щелкая фотокамерой.

Мерса-эль-Брега представляла собой естественное укрепление, где было сравнительно легко защищаться. Свернув с прибрежной дороги, наступающие вынуждены были бы растянуться колонной в узком ущелье, обстреливаемом с оборонительных позиций.

Они окопались, ожидая от Роммеля новых сюрпризов, но целую неделю все было тихо. Самолеты прилетали и улетали, и Годвин мог бы улететь с одним из них, но он не торопился, тем более что Роммель, казалось, решил выждать. Он многому научился, сопровождая Макса Худа. Тот был истинным сыном пустыни. В пыльной форме цвета хаки и летных темных очках, с выгоревшими бровями и красным, как у индейца, лицом, он был здесь как дома. Он знал пустыню, как капитан Ахав, должно быть, знал океан и белого кита — давнего непримиримого врага. Что бы ни сотворила с тобой пустыня, как бы это ни было ужасно, напоминал он Годвину, в этом нет ничего личного. Он не романтизировал пустыню и не проклинал ее. Главное, говорил он, понять ее. Она не охотится за тобой, не стремится нарочно причинить тебе вред. Но ты в ней и не желанный гость, ты пришел сюда на свой страх и риск. Пустыне, в сущности, безразлично, что с тобой будет, и уж конечно она не станет подлаживаться под тебя.

Разведчики доложили, что Роммель, подходивший по прибрежной дороге, отступил и свернул в глубь материка, откуда и готовит наступление. Неделя истекла. Годвин заподозрил, что лучше бы ему улететь с одним из самолетов, пока еще было время.

Они стояли на твердой засыпанной песком скальной площадке около мили длиной, глядя на двигавшиеся к ним через пустыню танки. С первого взгляда можно было принять их за песчаную бурю, но потом взгляд различал передовые машины.

Капитан Колин Торрей — в прежней жизни дипломированный бухгалтер из Сити, — поджав губы, повернулся к Годвину:

— Сожалею, сэр, но, по-видимому, достанется всем без исключения.


Этот бой был самым страшным, что привелось испытать Годвину в жизни. Атакующие рвались в ущелье, и оборона была вдохновенной, упорной и кровавой. Несколько немецких танков удалось подбить, они остановились, изрыгая пламя и черный дым, колоннами поднимавшийся в небо пустыни. Годвин сам решился пробраться в ущелье и попал под шквальный огонь. С наступлением сумерек дульные выбросы танковых орудий, нацеленных на него, превратились в золотые сполохи, тут же расплывавшиеся ленивыми облачками белого дыма. Ему казалось, стоит присмотреться повнимательней, и можно будет различить снаряд, проследить его полет до самого разрыва, разносящего тебя вдребезги. Подбив один из немецких танков, британцы разразились торжествующими воплями, напомнив ему мальчишек-футболистов в родной Айове, он же слышал крики умирающих людей, немцев и британцев, и ему было не до веселья.

Весь день британцы держались неплохо, но поздно ночью Роммель выслал в обход через песчаные холмы батальон автоматчиков, атаковавших защитников ущелья с тыла. Измотанные жестокой дневной схваткой британцы не выдержали ночного удара и поспешно отступили, оставив разбитые снарядами белые домики селения торжествующему Африканскому корпусу. Годвин был легко ранен в ногу шрапнелью и каменными осколками — Макс Худ продезинфицировал порезы, щедро залив их бренди; кроме того, он был контужен в голову (разорвавшийся рядом шестидесятифунтовый снаряд отбросил его головой на камень). Годвин полагал, что легко отделался.

Он вспоминал безумное бегство из Мерса-эль-Брега, сумятицу, танки, грузовики, бегущую пехоту, броневики, грохот и лай пушек, вспышки за спиной, преследующие их, точно демоны ночи, — вспоминал и не мог разобраться в воспоминаниях. У него раскалывалась голова, несколько раз за время ночной гонки его вырвало, изрезанные ноги болели, на штанинах запеклась, как он надеялся, кровь, если не что-нибудь менее приличное.

Он очутился в грузовике с Худом и еще несколькими людьми. Всех жестоко трясло на деревянных скамьях. Годвин кое-как сообразил, что, нисколько не представляя, куда теперь двинется Роммель, они направлялись на прибрежную дорогу и по ней в Бенгази. Все это уже не имело значения. Так сказываются на человеке страх и хаос. По всем правилам ты уже должен быть мертвецом, так что к концу дня тебе становится на все наплевать.


Роммель продолжил наступление 2 апреля: взял Агедабию и порт Эз-Зуэтина. Затем он разделил свои силы натрое, направив часть войск на север, по дороге к Бенгази, вторую почти прямо на восток, а третью — между первыми двумя, в направлении на Антелат и Мечили. Бенгази пал шестого, и тогда-то в полной мере развернулся кошмар Тобрукского дерби. Роджер Годвин, которому медики наспех, но эффективно обработали раны на ногах, был захвачен этим бесславным паническим отступлением. Люди дошли до края: измотанные, разбитые, страдавшие от бессонницы, ран и голода солдаты были атакованы армией — вернее, человеком, Роммель успел приобрести высокую репутацию, — не дававшей им времени перестроиться, организоваться для обороны и принять бой. Годвин смотрел на осунувшиеся мертвенные лица людей, мотавшихся в кузовах грузовиков: запекшаяся желтая пыль, пустые, невидящие глаза. «Будто мертвые встали из могил и отправились в путь — все равно, куда». Он видел перепуганного насмерть британского солдата, бежавшего через пески с криками, что сам Роммель ночью явился к нему в палатку и приказал сдаваться, если он хочет жить; офицер не мог заставить его замолчать и в конце концов застрелил на месте.

Ко времени падения Бенгази Годвин с Худом продвинулись на пятьдесят миль вдоль побережья к Барсе, где располагался штаб Нима. Уэйвелл незадолго до того побывал у Нима, заключил, что тот утратил контроль над войсками, и передал командование О’Коннору. Но спасать положение было поздно. В ночь на 6 апреля Ним и О’Коннор покинули Барсу, оставив ее немцам. Тем временем Худ и Годвин искали попутку, чтобы выбраться оттуда же. Впоследствии не было никакой возможности разобраться в картинах хаоса, смятения и гибельной паники массового отступления. Первой жертвой ужаса пал порядок. Худ просто растворился в безумной сумятице, успев посоветовать Годвину ловить транспорт — любой транспорт, куда угодно.

У Годвина были собственные идеи насчет того, как выскользнуть из огромной сети, раскинутой Роммелем. Водитель каждого найденного им грузовика точно знал, куда направляется, а Годвин не собирался доверять собственную жизнь чужим неразумным замыслам. Он понимал, что разыскивать Худа бессмысленно. Ночь сгущалась, Роммель приближался. Годвин остановился на маленькой, обсаженной пальмами площади, гадая, не кончена ли игра. Он от усталости буквально валился с ног и присел за уличный столик какого-то кафе или таверны — кажется, брошенной даже хозяином. Все на этой площади выглядело пустым и заброшенным. Он решил выждать и посмотреть, что будет. Может быть, немцы обнаружат его и возьмут в плен. Может быть, не станут возиться с журналистом. Может быть, ему удастся добраться до самого Роммеля. До старого приятеля. Может быть, он попросту бредил от страха и истощения. Словом, он сидел и ждал.

Он не мог знать, что в тот же вечер несколькими часами позже Ним и О’Коннор, тоже изнемогавшие от усталости, свернули с дороги, чтобы немного поспать в штабной машине Нима. В три часа утра их разбудила армия Роммеля, и следующие три года они провели в Италии как военнопленные.

Но Годвин тогда знал только, что не в состоянии ничего придумать и исчерпал последние капли надежды. Он сидел на пустынной площади, смотрел в пространство и ждал немцев, пока кто-то не окликнул его по имени.


Он предполагал, что в таком полном случайностей деле, как война, спасение может явиться в любом облике. Судьба многолика и иной раз принимает довольно нелепый, хотя от этого не менее решительный вид. Второй раз услышав свое имя, Годвин устало поднял голову и огляделся.

— Слушайте, Годвин, это вы? Вы здесь, за столиком? Лучше бы пошевеливались!

Это был Сэм Болдерстон из «Таймс». Его круглое глуповатое лицо выглядывало в окно фордовского фургона с деревянными бортами, выщербленными пулями и песчинками. Но лицо это было прекрасно, да и весь Болдерстон представлял собой зрелище много более приятное, чем в обычных обстоятельствах.

— Сэм, вы, похоже, предпоследний, кто еще торчит в этом проклятущем оазисе. Нам, случайно, не по пути?

Годвин изо всех сил старался показать, что ему черт не брат.

— А вам куда?

— На ту сторону пустыни, черт бы ее побрал.

— Я слыхал, в ней полно колбасников.

— Слухи безосновательны, добрый человек. Пустыня так велика, а немцев так мало… К тому же это кратчайший путь к дому, что говорит в ее пользу.

— Я подумывал о Тобруке…

— Глупости. В это время года все едут в Тобрук.

— Слушайте, я вас правильно понял? Вы не хотите в Тобрук?

— Тобрук — неподходящее место, — сказал Годвин, — для таких, как мы. У меня, представьте, есть карта. Купил у одного араба. Я сумею найти дорогу к дому.

— К дому, старик? В Айову?

— Ну, скажем, до Каира.

— Если я ухватил вашу мысль, вы предлагаете мне доехать до Каира? Правда, в кузове этой телеги полно канистр с бензином…

— Некоторым, знаете ли, это удавалось. Но нам, может быть, попадется по пути какой-нибудь самолет. Беретесь, Сэм?

— А, была не была! — сказал тот, и они забрались в испещренный оспинами «форд» и начали автопробег Брас — Каир. Годвин не знал, что сталось с Максом Худом. Оставалось только надеяться, что с ним все в порядке.


Мечили, лежавший более или менее на пути, избранном Годвином и Болдерстоном, был взят Роммелем 8 апреля. Именно там и тогда Роммель положил глаз на огромные песчаные очки, оказавшиеся среди имущества захваченного им британского генерала Майкла Гамбье. Он обратил на них внимание и объявил своим трофеем. Он прицепил их к золотому шитью своей фуражки и в таком виде был сфотографирован. Отныне он стал Лисом пустыни.

В тот же день Уэйвелл в тобрукском отеле у самого моря объявил, что город надо удержать. Отныне в песнях и рассказах Тобрук, наравне с Ленинградом, станет синонимом стойкости, непреклонной воли и отваги. У немцев — Лис пустыни; у британцев — «тобрукские крысы». Уэйвелл сознавал, как трудно будет удержать Тобрук; снабжение его возможно было только морем, под бомбежками и обстрелом Люфтваффе. Но Уэйвелл сказал своим людям, у которых, по правде сказать, не было особенного выбора:

— Сразу за нами — Каир.

Роммель, стремившийся завоевать Египет и захватить Суэцкий канал, не мог ничего предпринимать, пока на фланге у него оставался нарыв, который представлял собой Тобрук. В него, как в нору, забились тридцать пять тысяч солдат, и Роммель не мог просто обойти их, оставив у себя за спиной. Но тогда Годвин ничего этого не знал. Они с Сэмом Болдерстоном пытались, как умели, выбраться из войны. Они не знали, что Макс Худ числится среди пропавших.


Они сменялись. Пока машину вел Сэм, Годвин молился. Когда вел Годвин, Сэм на чем свет стоит проклинал его езду и идиотский план.

Карта оказалась довольно подробной. Годвин определялся на местности в основном по следам прошедших здесь боев. Чаще всего встречались британские танки, грузовики и тела — недавние, судя по тому, что пустыня еще не поглотила их. Ветер поднимался и спадал. Они нашли крошечный форт, где пополнили запасы воды, запаслись кое-какой провизией и дополнительными канистрами с бензином. Временами вдали виднелись тучи пыли, примета Африканского корпуса. Пыль поднималась то справа, то слева, а Годвин с Болдерстоном неизменно оказывались посередине.

Раз они въехали в бомбовую воронку, и «форд» пришлось выталкивать. На третий или четвертый день пути, перевалив гребень, они, оглушенные завыванием ветра, ввалились прямо в танковое сражение. Была ночь, светили звезды — Годвин и не представлял прежде, что на небе может быть столько звезд. Ветер носил песок, и вспышки ракет выглядели так, словно кто-то щелкнул выключателем, погасив луну и звезды. Ракеты распускались в паре сотен ярдов над головой и словно повисали там, заливая неестественным светом целую квадратную милю. Затем взлетала новая ракета, за ней еще одна, из-за гребней и барханов начинали стрелять, потом все затухало.

Они ждали, дрожа, на самом виду, между плато, на котором вспыхивали выстрелы танковых орудий, с одной стороны, и покатыми, твердыми, как цемент, дюнами, откуда тоже стреляли танки, — с другой.

— Черт, что делать? — Глаза у Сэма были размером с фары старого «роллса».

— Ну, о спрятаться нет и речи.

— Какая проницательность! — язвительно восхитился Сэм.

— Тогда гоним вперед.

— Да ведь мы окажемся как раз между ними, Годвин!

— Но заметно ниже линии огня. Может, им из танков будет нас не видно. Ничего другого придумать не могу.

Болдерстон выразительно скривился:

— Ненавижу!

Они слышали, как свистят над головой снаряды, но рядом не пролетел ни один. Все было совершенно как во сне.

Когда они выбрались из зоны обстрела и их окутала темнота, Годвин увидел впереди огонь. Там стояли три обожженных и еще горящих британских танка. Мертвые солдаты лежали в песке и свисали из башенных люков…

Еще через сутки они наткнулись на восемь танков Африканского корпуса, составленных в круг. В песке догорал костер, на котором готовили ужин. Солдат на виду не было. Ночь выдалась холодная, и они, должно быть, забились в танки, чтобы защититься от ветра. Вероятно, они так же устали, как Годвин и Болдерстон.


В конце концов они добрались до Мерса Маруф — без воды и в очень дурном настроении. Оттуда самолетом вылетели в Каир, который, благодарение богу, оставался еще в руках британцев.

Годвин полагал, что дрожь скоро пройдет.

Они приземлились в Каире в пасхальное воскресенье. Весть об их возвращении из сумятицы отступления опередила их, и на асфальте посадочной полосы у ангара их ждал отощавший, обветренный Монк Вардан. Окинув их беглым взглядом, он произнес:

— Что за парочка оборванцев! Впрочем, теперь Пасха, а вы в некотором смысле и вправду воскресли, но… постойте, где же Худ? Я думал, Худ с вами.

Этот вопрос, конечно, занимал их всех, хотя менее всего — Болдерстона, который мало знал Худа и не слишком им интересовался. Годвин тревожился за старого друга. Монк Вардан был озабочен с деловой точки зрения. Он служил связующим звеном между Худом и Черчиллем. Все они опасались худшего, однако, как заметил по дороге к городу Сэм Болдерстон, Худ — живучий и хитрый ублюдок, к тому же чертова уйма народу, числящегося пропавшими, еще может со временем объявиться. Как-никак, пустыня большая.

Вардан отвез их обоих в «Шепердс». За обедом он, опершись на костлявые локти и обхватив длинную физиономию длинными ладонями, горестно взирал на корреспондентов.

— В общем-то, я очень рад, что хоть вы двое вернулись живыми. Мы получаем обрывочные и катастрофически плохие известия. Вы хоть что-то видели? Действительно так плохо?

— Хоть что-то видели! — Болдерстон засмеялся, подбородок у него дрожал. — Еще бы не видели! Мы выбрались-то чудом. Джерри[42] справа, джерри слева, чертов Роммель дышит в затылок!

Они сообщили Вардану все, что знали об отступлении — с тех пор, как Годвина разбудил рев танков под Эль-Агейлой, до бегства из Барсы. Дальше, как заметил Годвин, они сами действовали в пустоте.

— Мне известно только вот что, — сказал Вардан. — Они загнали нас обратно в Тобрук. Теперь Роммель бросил все, чем располагает, на этих бедолаг. Теперь — орел или решка. Ему нужен Тобрук. Это единственный порт к востоку от Бенгази, годный для снабжения армии. Мы подсчитали, что ему необходимо полторы тысячи тонн воды и пайков в день. Если он не сможет получать их через Тобрук, все придется выгружать в Бенгази или в Триполи и грузовиками подвозить через пустыню. Так что я бы сказал, все зависит от того, возьмет ли он Тобрук. Он должен взять Тобрук. А мы должны не отдать его.


Когда зазвонил телефон, Годвин спал и, открыв глаза, долго не мог сообразить, где находится. Он прислушался, ожидая услышать голос пустыни, ветер в песках, а услышал шарканье ног, смех и уловил характерный запах верблюдов. Все это доносилось с улицы за оконными ставнями или долетало по ветру из дальних городских кварталов. Телефон все верещал, и Годвин наконец вспомнил, где он. Он уже стоял на ногах, сердце бухало в груди, во рту было сухо. Может быть, пришли вести о Максе?

— Да? Годвин слушает.

— Итак, тебе достался один из четырнадцати номеров с телефонами! Поздравляю — ты теперь важная персона, — произнес негромкий женский голос.

Он стряхнул затянувшую мозги паутину:

— Кто говорит, черт возьми?

— Ох, милый. Это ты мне так мстишь? Ну и забывчивый же ты свинтус. Это я, Роджер. Только что приехала, услышала, как в баре кто-то обсуждал твое возвращение. Ты стал героем легенды — цитирую дословно: «Оставь это долбаному Годвину»… Вот я и надумала позвонить.

— Сцилла, ради бога…

В последний раз он виделся в ней в ночь бомбежки в «Догсбоди». Тогда пахло разрывами бомб и пожаром, и шипели, обращаясь в пар, струи воды из шлангов. Все это воскресло для него от звука ее голоса.

— Да-да, это вредная гадкая я…

— Но ведь жен сюда больше не пропускают. Как ты умудрилась вырваться?

— С развлекательной программой. Вместе с Би Лилли и Вивьен Ли. День провели в госпитале на пасхальной службе, а потом разыгрывали озорных школьниц перед ранеными. Я понятия не имела, что ты здесь, милый, а теперь уже знаю, что ты до изнеможения геройствовал в пустыне — как ты себя чувствуешь, милый? Без тебя было ужасно, ужасно скучно.

— Да что ты говоришь?

Она вздохнула:

— Надо думать, я это заслужила.

— Думаю, да.

— Неужели то письмо кажется тебе таким уж жестоким? Я думала, что поступаю правильно.

— Да, это было злое письмо, жестокое и трусливое, и наверно, ты поступила правильно. Но мне было очень плохо.

— Скажи еще, что оно поразило тебя, холодной сталью проникнув в сердце.

В ее голосе звенела неуловимая насмешка. Она цитировала героя какого-то фильма.

— Довольно точное описание.

— А как идет война, милый?

— Не лучшие дни в истории Британии.

— Богомерзкие немцы, — с чувством произнесла она. — С того дня, как ты отвез меня в дюны полюбоваться на войну…

— Дело не в немцах, в самой войне.

— Ты… ты видел Макса?

— Да, он-то и отвез меня туда.

Но она уже забыла о Максе.

— Когда мы с тобой увидимся, милый? Можно мне сейчас зайти?


Она пришла к нему в номер, и он рассказал ей про Макса, исчезнувшего в Барсе, когда каждый спасался, как мог.

— Ты хочешь сказать, никто не знает, где он?

Она недоверчиво взглянула на Годвина. Волосы у нее были подстрижены все так же коротко и обрамляли лицо, ложась широкой волной на скулы и сходясь в острый клин к подбородку. Кофейные глаза с зелеными искрами затягивали его, так что земля уходила из-под ног.

— Мне кажется, у него были свои соображения. Может, он не хотел втягивать меня в рискованное предприятие. Так или иначе, я был для него обузой.

— И куда же он мог подеваться?

— Возможно, прорвался в Тобрук. А может, злодействует в пустыне, устраивает диверсии против Роммеля…

— Или мертв, — прошептала она.

— Он объявится.

Она медленно осела в кресло. Голубая блуза липла к телу, грудь вздымалась.

— Ох, Роджер, по мне, лучше бы он не объявлялся. Если он не вернется, все станет намного проще. Мы с тобой… могли бы быть вместе, без угрызений, просто…

Его мысли обратились на год назад, к встрече в Каире после тринадцатилетней разлуки. Он вспомнил, как она пришла к нему тогда, как показывала свои груди и говорила, что простая жизнь для него закончена, что он повстречал свою судьбу и жить ему будет нелегко. Она сдержала слово. Ему нелегко пришлось. Он и не представлял, что могут сделать с человеком смятение и тоска, неудовлетворенное желание и предательство.

— Мне не хочется играть с тобой, Сцилла, и я не стану вместе с тобой желать, чтобы Макс не вернулся. Это значило бы, что он мертв, а этого я не хочу.

— Если бы ты по-настоящему любил меня, — вот потому-то я никогда и не верила тебе, твоим чувствам! — то я была бы тебе дороже всего, даже Макса.

— Заткнись, Сцилла!

— А все-таки это правда, — упрямо сказала она, уткнувшись лицом ему в щеку. — Ты всегда уверял, что любишь меня, а сам…

— Ты после «Догсбоди» написала расчудесное прощальное письмо. Ты, а не я. Ты это написала, и да будет так. Ты жена Макса. Давай так и оставим. Я не стану играть в твои игры…

— Подожди, ты, по-моему, не понял — я вернулась, Роджер. Потому-то я и пришла сюда. Я вернулась. Я хочу тебя. Я мечтаю о тебе. Не стоит меня обижать… Я еще заставлю тебя заплатить за это. Ты же меня любишь, я знаю, что любишь…

— Ты и вправду вернулась? Откуда мне знать? Я должен верить тебе на слово?

— Я представлю доказательства, милый, обещаю. И постарайся не грубить. Я вернулась, потому что возненавидела жизнь без тебя, потому что мне нравится чувствовать то, что я чувствую с тобой, потому что я полжизни была в тебя влюблена…

— Тогда не будь сукой, Сцилла. Ты не была сукой тогда, полжизни назад.

— Я то, что я есть. Я тебе это уже говорила. Может быть, я и сука, но я хочу быть твоей сукой, и кажется, у твоей суки начинается течка…

— Имей в виду, у тебя испытательный срок.

— А ты без меня не можешь… так что замолчи и принимайся за дело. И, Роджер, сделай мне немножко больно. Ты знаешь, о чем я… Ох, Роджер, я была такой гадкой, злой девчонкой…


— Ну вот, Тобрук держится. Дали они Роммелю по носу, это факт.

Монк Вардан на дюйм или два приподнял бокал от стола. Они ужинали в «Шепердсе»: Вардан, Годвин и Болдерстон.

— За ребят в Тобруке!

— Молю бога, чтобы они выстояли, — сказал Болдерстон, стирая пятно соуса с рубашки. — Не то через неделю этот наглый ублюдок будет обедать в этом самом зале. Я слышал, вчера они поймали его в ловушку. Не врут, Монк?

— Да, вроде бы так. Моршед[43] пропустил их за периметр, танки и пехота рванулись к Тобруку, а он ударил одновременно с фронта и с тыла. Джерри потеряли семнадцать танков. А когда стали отступать, им пришлось прорываться с боем. Теперь дважды подумают, прежде чем снова приблизиться к Моршеду на расстояние выстрела.

— Крутой австралиец, — кивнул Болдерстон. — Слышали, как его называют? Минг Беспощадный — это, знаете ли, император из американского комикса «Флэш Гордон». Под его командой тридцать пять тысяч человек: британцев, австралийцев, индийцев… Знаете, что он сказал? «Здесь не будет Дюнкерка. Если нам придется уходить, мы уйдем с боем. Никаких капитуляций и отступлений». Интересно, случалось ли Роммелю иметь дело с этими сучьими австралийцами… Если Моршед у него первый, он, пожалуй, еще не распробовал их на вкус.

— Я, — сказал Годвин, — сегодня брал интервью у Карсона Эрла. Для радио. Все устроил Дерек Саймондс. Он ничего, когда привыкнешь, честолюбивый паренек. Словом, Эрл сказал мне, что Моршед каждую ночь высылает патрули, и они устраивают там чертов ад. Он набрал в патрули индусов из касты воинов, у них правило — не брать пленных.

— Как прошел эфир? — спросил Вардан, жестом приказывая подать еще три бренди.

— Отлично. Я рассказал нашим слушателям о собственной войне в пустыне.

— Надеюсь, вы не слишком уничижительно описывали отступление?

— Больше говорил о неразберихе, собственных страхах, о том, как мы с Сэмом сломя голову мчали по пустыне… Макс вернется, я уверен.

Вардан пожал плечами:

— Многие с вами не согласятся.


Сцилла еще четыре дня выступала перед войсками в Каире и Александрии, а ночи проводила с Годвином в «Шепердсе». За это время они сблизились больше, чем когда-либопрежде. Они лежали рядом, подшучивая по пустякам, вспоминая Париж, вспоминая молодость. Сцилла рассказывала ему о своем браке. Она говорила о Худе, о том, каким сухим и застенчивым он оказался, как он сдержан в проявлении чувств, как преследовали его воспоминания юности, проведенной в пустыне с Лоуренсом, и как счастлив он был вернуться… И они любили друг друга страстно и отчаянно, и она очень старалась доказать, что принадлежит ему, что так или иначе вопрос с Максом Худом решится.

— Дай ему волю, он непременно погибнет в этой войне, — шептала она, откинувшись на пропитанную потом подушку.

— Ты ведь на самом деле этого не хочешь.

— Напрасно ты так уверен. Но разговор не обо мне, Роджер. Он сам был бы счастлив, если бы так случилось. У него вся жизнь только во мне. И в Хлое. Он редко бывал с нами, Роджер. Он меня потерял. Иногда я думаю, он это понимает. У него… какая-то пустота внутри. Он слишком рано попал на войну, и после этого все остальное мало значит для него. Он старается жить как все, но это только снаружи, а внутри — гулкая пустота… Он сам — эхо, отзвук, тень жизни, которой он пытается жить, или, может быть, живет в какой-нибудь параллельной вселенной. Он не умеет жить… Он и жив-то по-настоящему, только когда смерть рядом.

Годвин вспоминал: дождь, грязь на парижском кладбище, смерть.

— А теперь, — продолжала Сцилла, — мне кажется, он наконец понял, что ему нужно умереть.

Она закурила, проследила взглядом струйку дыма.

— Он понятия не имеет, как быть со мной, — я как дикий зверь, который временами вырывается на волю, и он все силы тратит, чтобы меня удержать. Хотя знает, что это бесполезно. Ну вот… Он скорее выберет героическую беззаветную смерть, чтобы парни в казарме, или за трубочкой на каком-нибудь дальнем посту, или перед камином в клубе пересказывали друг другу легенды о Максе… Правда, Роджер, он говорит, пока мужчины помнят тебя и черпают силу в воспоминаниях, ты не умер, ты всегда здесь, рядом с ними, готов прийти на помощь…

Они лежали в темной комнате в самой середине ночи; они были очень далеки от своего начала, и казалось, Макс Худ был с ними, казалось, он всегда будет с ними. Макс Худ, который хотел только, чтобы его помнили парни в казарме, собирался навсегда остаться с ними.

Годвин обнял ее, почувствовал неровное биение сердца — ее сердце всегда билось чуть неровно. Она сказала:

— Он самый печальный человек на свете, Роджер. Все, что ему нужно — это хорошая смерть.


Макс Худ вошел в бар «Шепердса» на следующий день, около четырех часов, когда завсегдатаи собирались на ежедневный стаканчик.

Он и до тех пор был чем-то вроде легенды, но это явление было из тех, о которых люди, никогда близко не подходившие к «Шепердсу», клянутся потом, что видели собственными глазами. Он был в пыли и песке, лицо искусано ветром, и он остановился у стойки перед Табби Кадуолладером, который увидел его последним, подняв голову, чтобы выяснить причину вдруг установившейся в баре тишины, огляделся по сторонам, протер красные глаза и испустил воинственный клич:

— Эй, смотрите-ка, кто пришел!

Собственно, о моменте прибытия Годвин узнал с чужих слов. Он, в полном неведении о событии дня, вошел в бар полчаса спустя и увидел Макса, попивавшего розовый джин в окружении множества слушателей. Один Монк Вардан стоял в стороне, с гордостью озирая эту сцену, словно сам ее срежиссировал.

Худ поднял глаза, увидел Годвина и оборвал свой рассказ, крикнув ему через головы:

— Слава богу, ты выбрался. Я чувствовал себя последней скотиной, когда тебя потерял. Хотя, может и к лучшему, что тебя со мной не было. Нормально добрался?

— Мы с Сэмом Болдерстоном проехали через пустыню.

— Отменное шоу! Дай-ка я на тебя посмотрю — все на месте?

— Это о тебе все здесь беспокоились…

— Ну, я завернул в Тобрук. Как раз рассказывал этим типам…

— А оттуда как?

— Проще простого. Просто вышел однажды ночью, огляделся по сторонам и пошел себе дальше.

В общем хохоте кто-то снова и снова повторял:

— Слыхали? Пошел себе дальше! Макс Худ просто вышел из Тобрука и пошел домой!

Годвин присел за стол и стал слушать. Макс Худ каждую ночь выходил с диверсионными группами. Он видел, как индусы, с которыми он вышел в рейд, в доказательство своих успехов отрезали уши тридцати двум немецким солдатам. Кроме того, он с санитарной командой под палящим солнцем обшаривал ничейную полосу в поисках выживших. Они наткнулись на немцев, занимавшихся той же работой. Немецкий офицер приказал своим помочь томми[44] с ранеными, а потом все несколько минут поболтали, попивая немецкий лимонад, которым щедро поделились хозяева. Они посочувствовали друг другу насчет негодной питьевой воды, которую приходилось терпеть.

— На вид как кофе, — рассказывал Худ, — а на вкус — сплошной сероводород. Зато лимонад был отличный. Джерри умеют делать. Славные парни. Встретимся после войны — обрадуемся и поболтаем о былых временах. Вот оно как.

Немецкий офицер признался Худу, что тушенка у них настолько мерзкая, что ее прозвали «задница Муссолини». А когда лимонад был выпит, а раненые уложены на носилки, немецкий офицер любезно сообщил им, что всем подобранным немцами британским солдатам обеспечен лучший уход, какой возможен в таких условиях. «Такой же, как нашим», — сказал он, пожав плечами. После чего обе команды разошлись, неумело и нестройно распевая песню, ставшую гимном всех, кто воевал в пустыне, — «Лили Марлен».

— Храбрые там были ребята, — тихо сказал Худ в баре «Шепердса».

Годвин слушал рассказы, улыбался Максу и был счастлив. Эти рассказы будут повторять на войне и в мирное время старые солдаты, эти рассказы не дадут Максу Худу умереть.

Наконец народ разошелся, и Макс с Годвином и Варданом одни остались в баре допивать. Макс устало поднял голову и сказал почти застенчиво:

— А что это я слышал, будто поблизости обретается моя жена? Неужто правда? Кто-нибудь из вас ее видел? — Он подмигнул Годвину: — Устроим ей сюрприз…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Стилгрейвс Зима — весна 1942

Глава двадцать вторая

Годвин стоял у окна кабинета в огромном доме, называвшемся Стилгрейвс, как — он знал — бессчетные разы стоял Макс Худ, беспокойно коротая одинокие северные дни. Едва миновал полдень, но тучи темнели, словно уже собиралась ночь, торопясь добить этот день коротким и милосердным ударом. Из какой-то щели сквозило холодом. Он грел руки о кружку с кофе, унесенную из кухни, которую без конца скребла и намывала миссис Моркамб. Эта румяная старушка будто родилась в пропахшем кухней, чуть припорошенном мукой переднике. Кажется, она одна хранила тепло этого дома под угрюмым мрачным небом. У нее всегда оказывался наготове горячий кофе, а за неделю, прожитую Годвином в Стилгрейвсе, они успели привыкнуть друг к другу. Ее булочки с корицей напоминали Годвину те, что пекла его мать, а лосось, какого его мать не готовила, был тоже объеденье.

Он видел свое отражение в квадратной оконной раме. Годвин понемногу начинал снова походить на себя. Он набрал вес, и в коричневом твидовом костюме выглядел привычно коренастым. Сегодня он поднялся с рассветом, побродил по большому скрипучему зданию, два часа погулял по колким, промерзшим полям и вдоль скал, на краю летного поля, устроенного для Макса.

Ему надо было привести мысли в порядок. Вот почему он с такой готовностью согласился со Сциллой, уговаривавшей его отдохнуть в этом старом поместье. Она понимала, что он еще не готов возвращаться в Лондон, что ему нужно время, чтобы все обдумать. Временами он верил, будто ей известно все, что делается у него в голове. А вот ему были совершенно недоступны ее мысли.

Его мысли неизменно начинались и оканчивались Максом Худом. Это поместье принадлежало Максу, было его домом, и его присутствие ощущалось повсюду. Пожалуй, Годвин не удивился бы, услышав шаги в коридоре и увидев его стоящим в дверях. «Это недоразумение, Роджер, я вовсе не был убит, я жив, я спасся и вернулся, хочешь послушать мой рассказ? Он тебе пригодится, Роджер, отличный выйдет очерк…»

Но Макс, конечно, был мертв, и ничего тут не поделаешь, и он больше не вернется…

Кто-то предал его, предал их всех, и всем плевать, никто и гроша не даст, чтобы открыть правду. Монку и ПМ нужен козел отпущения, простое решение, чтобы не дать вареву перехлестнуть через край, чтобы утихомирить политиков, и Годвин идеально подошел на эту роль. «Сами понимаете, дружище, он завел шашни с женой Худа, где-то проболтался, проронил словечко не в те уши, заварил чертову кашу, но что мы можем сделать? Обвинить известного американского журналиста, когда наша жизнь и смерть зависит от янки? Нет, никак. Вы, конечно, понимаете, почему это должно остаться строго между нами…»

Со временем все заглохнет, новый скандал или кризис отвлечет внимание, все забудется, никому не будет до него дела. А там и война кончится, и «Преторианец» будет надежно похоронен в прошлом, Роджер Годвин вернется за океан, и все утонет в потоке времени.

Годвин не мог с этим смириться.

Он сделает то, что сделал бы Макс. Худ нашел бы предателя, выследил и убил, но Худ мертв, и кто-то должен его заменить. Никого, кроме Годвина, не осталось, так что это должен быть Годвин. Он единственный, кому не наплевать.

За неделю в Стилгрейвсе он все обдумал.

Сцилла взяла два выходных в дополнение к тем дням, когда не шел ее спектакль, и они поездом уехали на север. Мистер Моркамб, который родился в Стилгрейвсе и всю жизнь служил Худам, встретил их на станции в старом «роллс-ройсе», ровеснике отца Худа. Он привез им длинные овчинные накидки по погоде, стоявшей у Адрианова вала, забрал их багаж, уложил и укрепил ремнями и проверил, удобно ли они устроились на просторном заднем сиденье. Сцилла ввела Годвина в чужую для него обстановку, устроила в гостевой комнате, чтобы его присутствие не раздражало чувствительности Моркамбов, обостренной преклонением перед Худами. Худы владели Стилгрейвсом со времен старого хозяина, но Макс не оставил сына, у него не было ни братьев, ни сестер. Никогда больше не появится в Стилгрейвсе истинный Худ.

— Мы должны проявить деликатность, — сказала Сцилла. — Моркамбы считают поместье и своим домом. Они и меня-то приняли только ради Макса. Ради молодого хозяина.

Пока она оставалась в поместье, Годвин проводил ночи вместе с ней в хозяйской спальне. После ее отъезда остался как гость в гостевой комнате. Сцилла, хоть и старалась показать Моркамбам, что нуждается в них и полагается на них, не менее ясно показала, что перечить ей не стоит.

Впрочем, в доме было поразительно мало следов ее присутствия. Она не оставила следа в длинных, полных сквозняками коридорах и обитых темным деревом комнатах, где провел детство Макс Худ. Только в хозяйской спальне пахло ее духами. После ее отъезда он украдкой заходил туда, чтобы почувствовать запах ее подушки, ночной рубашки, белья. Он все время тосковал о ней.

Он сидел в глубоком кресле перед камином, слушал, как постукивают о стекло снежинки, и размышлял.

Что касается поисков предателя, он мало что мог сделать, пока оставался на севере. Но, набираясь сил и привыкая к вставленной в голову пластине, он занимался тем, что раскладывал все по полочкам. Каковы его отношения с Варданом и ПМ? Что они намерены предпринять для разрешения проблемы?

Относительно угрозы, которую он получил перед согласием на участие в «Преторианце»… Кто намеревался его убить, если он не порвет со Сциллой Худ? Изменилось ли что-нибудь для убийцы со смертью Худа? Стоит ли ему разгуливать в темноте?

Действительно ли за Сциллой следят? Не почудилась ли ей слежка? Предположим, она права: кто, почему? Какое отношение ко всему этому имеет тот, кто следит за Сциллой?

Что еще знает Пристли? Надо бы поговорить с ним и задать несколько вопросов — известно, что Джек набит интереснейшими сведениями.

С чего начать поиски предателя?

Годвин по натуре и по профессии был наблюдателем. Его попытка перейти к действиям обернулась «Преторианцем». Однако людей действия в живых не осталось. Ему снова придется ввязаться в схватку — если он сумеет разобраться в уликах, найти след. Может быть, следует выбирать собственный путь… Черт, откуда ему знать?

Его осаждали все эти вопросы и десятки других, он даже во сне видел вопросы и никогда — ответы. Он просыпался ночью в поту и ознобе, пытаясь вспомнить мелькнувшую в полусне мысль. Он снова видел во сне операцию, заново переживал все, вплоть до слепящей вспышки, и было нечто, что надо было вспомнить… что-то ужасно важное.

Он видел во сне Макса Худа, чаще в тени, на краю сна, призрачную фигуру, выдвигавшуюся в центр событий только в двух сценах. Ночь на парижском кладбище, грязь и трупы… и мгновенье перед самой его смертью, опять же под дождем, на коленях, в проклятой грязи Северной Африки, он сжимает руку Годвина, пули впиваются в его тело, и он слышит голос Макса… «Они знали, что мы придем…»

Но кто мог им сказать?

Это был вопрос.

Где искать на него ответ?


Однажды в кабинете, рассматривая фотографии в серебряных рамках, он надолго остановился перед снимком, который сделала в Париже четырнадцатилетняя Сцилла. Он вспомнил ту минуту так, словно его зашвырнуло назад сквозь время, — как она застала их врасплох и щелкнула… Макс, Клайд и Роджер… пятнадцать лет назад, в другой стране. Господи, она была так молода, чиста, как капля росы, и неописуема хороша…

Был еще моментальный снимок, сделанный кем-то в саду ее парижского дома: солнечные лучи пробиваются сквозь листву, Годвин спит в шезлонге с открытой книгой на груди, рукава белой рубашки закатаны, Сцилла устроилась на земле рядом, на подушечке, прислонилась к ручке его кресла, с головой уйдя в чтение, не замечает фотографа — вероятно, ее покойного отца.

Ну конечно, он уже тогда любил ее. Почему он теперь так ясно понял то, чего не понимал тогда?

Он подозревал, что именно такие вещи делают некоторых людей поэтами.

Ему же только захотелось плакать, оплакивая течение времени, оплакивая любовь, — но он сдержался.


Джон Моркамб знал Макса Худа с рождения. Если Годвин собирался найти того, кто мог желать Максу смерти, если он хотел глубже заглянуть в жизнь человека, которого любил, которому наставил рога, с которым был готов умереть и едва не умер, — вполне можно было начать с Моркамба.

Он сделал первый заход за шахматной доской. Джон Моркамб, если пробиться за маску вымуштрованного слуги, оказался вполне дружелюбным и разговорчивым. Миссис Моркамб как-то на кухне обмолвилась, что он не только заядлый шахматист, но даже основал шахматный клуб в соседней деревне.

Годвин, предложив ему как-то вечером партию в шахматы в кабинете, быстро понял, что соперник ему не по зубам. Пара не слишком затянувшихся партий закончились сдачей Годвина, зато ему удалось завоевать доверие Моркамба. Они вместе потягивали двадцатилетний солодовый виски и обсуждали шахматные стратегии. Годвин осторожно навел разговор на Макса Худа, каковой, по горделивому уверению Моркамба, учился играть у него на коленях. К двенадцати годам он играл наравне со взрослыми, а в тринадцать впервые победил своего учителя.

Как видно, старик рад был поговорить о покойном хозяине. Не то чтобы взгляд его затуманился воспоминаниями, но он с нескрываемым удовольствием рассказывал о Худе, перебирая события последних пятидесяти лет жизни.

— Я познакомился с ним только в двадцать седьмом, — сказал Годвин. — Впервые встретил такого человека. Герой, спутник Лоуренса…

— Да-да, он никогда об этом не забывал. Ко времени вашей встречи его лучшие годы остались позади.

Моркамб погладил короткие жесткие усы цвета соли с перцем. Он с удовольствием принял сигару, которую Годвин извлек из запасов Худа.

— Он рано достиг вершины жизни. Так часто случается на войне. Ушел отсюда в сущности мальчиком, а вернулся героем, но чего-то и лишился. Слишком многое повидал, слишком многое ему пришлось делать. Странно говорить так теперь, но в пустыне он потерял опору… потерял ее на войне и больше уже не нашел. Он уже не мог сосредоточиться, как умел в детстве. Стал проигрывать мне в шахматы — он потерял способность отдаваться чему-то. Двадцатые годы прошли для него впустую — впрочем, так было со многими.

— Я тогда только начинал жить…

— Вам повезло, что Большая война вас обошла.

— В некотором смысле меня обходит и эта.

— Не совсем так, сэр. Я ваш верный читатель, вы хороший рассказчик. Я словно побывал вместе с вами в Париже. Молодой хозяин любил ваши книги. Но, может быть, вы тоже рано достигли вершины, — задумчиво добавил он.

— Будем надеяться, что нет. А что касается Макса, вы, наверно, согласитесь, что он вернулся в колею, женившись на Сцилле?

Моркамб выпятил нижнюю губу, глубокомысленно покачал головой:

— Может и так, сэр, но не все бы с вами согласились.

— Право? А почему нет?

— Как говорит моя добрая женушка, молодому хозяину не везло в любви. Первая жена его была нечто невиданное — я, во всяком случае, таких не видал. Моя жена уверена, что он женился на Эсми, не успев опомниться после войны — думается, она права. Конечно, это была ошибка. Мы никогда не принимали ее всерьез. Потом молодой хозяин получил развод. Но вторая миссис Худ… ну, он ведь был от нее без ума, верно? Просто голову потерял. Она была совсем ребенком. Эх, иной сказал бы, мол, она так и не стала взрослой. Иной сказал бы, мол, она-то и погубила его жизнь, из-за нее он и погиб. Ну, я судить не стану, но с миссис Худ нет у нас согласия. Со мной и миссис Моркамб она всегда достойно обходилась, а вот ее муж не мог бы сказать того же о себе. Вечно кто-нибудь распускал о ней гадкие слухи — о другом мужчине, всякий раз о другом мужчине. Они так много времени проводили врозь. Если он здесь, так она в Лондоне, в Париже, в Америке — не так мне представляется удачный брак! Худы никогда не были особо учеными, а она как раз их этих мудреных… Как их там зовет миссис Моркамб?.. Талантливая молодежь! Она была из этих, и молодому хозяину с ней приходилось нелегко. Его разве так воспитывали? Нет. Он был простой человек. Женитьба на ней покончила с его надеждами.

Старик с наслаждением пыхнул сигарой. Он с удовольствием, а может, и с облегчением выкладывал все, что думал.

— Потом, подумать только, он убил того парня, и я тогда же сказал миссис Моркамб, мол, это он все равно что себя убил, все равно что пустил пулю себе в голову. Я ей так и сказал — он долго не протянет…

— Погодите, постойте! Убил? Кого убил? Никогда не слышал…

— А миссис Худ говорила, вы старый друг молодого хозяина…

— Да, но мы не виделись много лет.

— Значит, вы пропустили то убийство.

— Я о том и говорю. Как это случилось?

Годвин щедро плеснул виски в обе стопки.

— Ну, видите ли, все опять же вышло из-за жены. Просто этого уж бедняга не мог стерпеть, хотя не подумайте только, будто я думаю, что она хотела, чтоб все так обернулось, нет, сэр, ни в коем случае! Но что случилось, то случилось. Прямо у всех на глазах, вот как.

— Расскажите. Он был моим другом.

— Как скажете, как скажете… Ну вот, после свадьбы он все больше и больше времени проводил здесь, в Стилгрейвс, жил очень уединенно — слишком уединенно для человека с красавицей — видит бог, этого у нее не отнимешь, — с красавицей женой. Она вечно была в отъезде, играла на скрипке — аж в самой Южной Америке, — потом в театре. Ну вот, заметьте себе, я никогда не замечал за молодым хозяином пристрастия к выпивке, но после женитьбы он пристрастился к шотландскому солодовому, и оно не пошло ему на пользу, нет, сэр. Повидал я людей, не знавших, зачем живут, и тут было то же самое — человек без цели. Тогда он и убил того парня, совсем молодого, да просто верзилу-мальчишку, а дальше стало и того хуже… Потом война дала ему выход… возможность умереть с честью, видите ли.

— Кого же он убил? Наверно, случайно?

— Колина Девитта. Он убил Колина Девитта. Дайте вспомнить, это было года через два, как они с миссис Худ поженились. Люди говорили, молодой Девитт делал в доме какую-то работу, ну и влюбился в миссис Худ.

— Тогда вы должны были его знать… видеть со Сциллой…

— А, да, он бывал здесь, подстригал газоны, счищал поросль с тех скал. Рослый парень, лет двадцати или чуть больше, мечта деревенских девушек, все знали молодого Колина.

— Так было что-нибудь между ним и миссис Худ?

— Вот тут вы меня поймали, сэр. Чего не знаю, того не знаю. Но она с ним в то лето очень подружилась, а молодой хозяин был в Сандхерсте, читал лекции, ему это дело нравилось. Ну вот, Колин был не из тех, кто скрывает свет свой под спудом. Это я к тому, что если миссис Худ ему улыбнулась, так он мог уж вообразить много больше и отзывался о ней очень нескромно, когда болтал за игрой в дартс, особенно после пинты-другой. Слухи разошлись по всей округе. Я-то не слушал, но что было, то было, и когда молодой хозяин…

— Почему бы вам не называть его Макс, Моркамб?

— Да, конечно. Просто он всегда был молодой хозяин, а его отец был хозяин, а его отец — старый хозяин…

— Ну ладно, хорошо. Так как же погиб молодой Девитт?

— Сэр Макс был как-то вечером в пабе, помнится, с доктором, старым своим приятелем, и выпил малость лишнего. Я уж говорил, он много стал пить… Ну, Колин был там со своей компанией, и одно за другое, Колин с ребятами стали поглядывать на него и пересмеиваться… Дошло до кулаков… Мерзкая сцена, как я понял… Через несколько недель Макс его застрелил.

— Я думаю, это был несчастный случай?

— Именно так. Сто человек, даже больше ста, видели. Была большая охота, собрались все лучшие фамилии, цвет Нортумерленда, так сказать…

Сигара Моркамба догорела почти до конца, и он внимательно рассматривал то, что от нее осталось, прикидывая, хватит ли еще на одну порцию пепла. Часы на каминной полке пробили одиннадцать.

— Колин Девитт был среди загонщиков… попал под выстрел Максу Худу… Как стоял, так и свалился, поднялся переполох, конечно, только он уже был мертв. Кто говорит, он подошел слишком близко к линии огня, другие — что сэру Максу следовало быть осторожнее. Все, понятно, знали, что между ними стояло и почему… Поговаривали, что сэр Макс застал их в оранжерее… Чушь, понятно… Убийством это никто не посмел назвать, то есть вслух, в лицо сэру Максу или мне… Да, грустные были дни.

— Что ж, так и оставили?

— Ну а что же вы хотите, сэр? Это и правда была трагическая случайность. Все тому свидетели.

Он положил сигару в тяжелую пепельницу и, достав из рукава толстого джемпера платок, принялся немилосердно натирать им нос.

— Мне пора в постель, сэр. Очень приятно было сыграть с вами.

— Мне пришлось бы долго тренироваться, чтобы играть с вами на равных. А скажите… разве та история так ничем и не кончилась?

— О, молодой хозяин — то есть сэр Макс — еще глубже ушел… в депрессию, его мучили ужасные головные боли, целые дни проводил в постели. Потом он оправился. Война его, знаете ли, спасла, сэр. Она же и добила. Но я уже говорил, внутри он умер задолго до того.

Годвин до поздней ночи сидел один перед догоравшим камином. Бедный, бедный Макс. И Сцилла — не разъедает ли эту розу скрытый в ней рак? Он заблудился в ней, заблудился в лабиринте ее души, мыслей и желаний. Сумеет ли он заставить себя узнать о ней правду? Посмеет ли? Вынесет ли?

И почему она никогда не вспоминала об убийстве Колина Девитта?

Убедившись, что Годвин практически здоров и ему пора возвращаться к жизни Лондона, Сцилла завела в Стилгрейвсе новшество — приглашать гостей на выходные. Чтобы убедить кого-то выбраться в далекий Нортумберленд, мало было захотеть, и ей пришлось немало похлопотать, чтобы выбить свободные пятницу и субботу для себя и Родди Баскомба — то-то блаженствовали молодые актеры, заменявшие их во «Вдовьей травке», — и подобрать небольшую компанию избранных гостей, которые могли и хотели приехать.

Она приезжала в пятницу к тому времени, когда пора было подавать коктейли и простой ужин «а-ля фуршет», и попадала с холода прямо в объятия Годвина, а за ней, как из шкатулки фокусника, из просторного «роллса» появлялся драматург Стефан Либерман — в шубе, достойной уроженца Центральной Европы и импресарио, — и Родди Баскомб, и Грир и Лили Фантазиа.

— Ох, милый, — шептала она, под руку с ним входя в дом, где во всех двенадцати каминах горели большие поленья, — мы все попали на один поезд, представляешь? Я думала, еду одна, а на станции вдруг вижу Стефана, и тут же подходят Родди и Грир с Лили… Ну, собственно, я могла бы не удивляться. Так что мы все собрались и постарались составить по возможности веселую компанию. — Она передернула плечами. — Трудное дело. Стефан из-за войны впал в уныние, и винить его не приходится… Лили отчего-то вздумала со мной откровенничать, и только у Грира, слава богу, была с собой рукопись, которую он собирался читать, но ему не дали, а в результате он проявил такой светский стиль, что у меня голова разболелась… А ты чудесно выглядишь, милый!

Она прижала к себе его руку, а гости входили и принимались устраиваться в отведенных им комнатах, сопровождая все между объятиями, поцелуями и восклицаниями по поводу прекрасного вида Годвина.

После ужина Сцилла, Либерман и Грир Фантазиа сели в кабинете на полу у камина, чтобы прочитать первый акт новой комедии Либермана, в которой главная роль предназначалась Сцилле. Лили перебирала пластинки. Ей приглянулась «All or Nothing at All» Синатры. Годвин стоял рядом с ней, дивясь необыкновенной тонкости, хрупкости ее рук, и лица, и каждого движения.

— «Никогда не пойму половинной любви», — тихонько подпевала она.

Грир с другого конца комнаты спросил, нельзя ли уменьшить шум.

— Как это похоже на Грира, — улыбнулась Лили. — Для него Синатра — это шум. Боюсь, он неисправим.

— Идем со мной. Я хочу уйти отсюда. Скорей, Лили.

— Ты и вправду поправился!

Она прошла за ним через холодный коридор в бильярдную.

Она стояла, прихлебывая бренди и глядя, как он лениво гоняет шары по зеленому полю.

— Сцилла говорит, у тебя в голове пластинка.

— Виниловая, — кивнул он.

— Вечно ты шутишь…

— Да, я такой. Всегда готов повеселиться. И пластинка под рукой.

— Да… еще были бы шутки смешными — и все в порядке. Серьезно, Роджер, на вид ты совсем здоров. Что-нибудь не так?

— Нет, все в порядке. И к пластинке привык. Наверно, ею можно пугать любопытных детишек. Звучит куда страшнее, чем на самом деле.

— Невысокая цена за то, чтобы вернуться домой героем.

— Ты про меня? Шутишь, должно быть. Еле ноги унес.

— Люди говорят, ты участвовал в секретной операции. Кто-то из Уайта говорил при Грире, что в той же операции погиб Макс.

— Лили, об этом нельзя рассказывать. Если я проболтаюсь, мне кое-что намотают на колонну Нельсона.

— Ну, не будем, раз так. Грир говорит, он слышал разговоры о шпионе.

— Ничего не знаю. И хватит вопросов, Лили.

— Но, Роджер, кого же еще мне спрашивать?

— Спроси Грира, он, кажется, много чего знает — со мной тебе не повезло.

— Как эти мужчины любят тайны! Будь женщины похожи на них, мало осталось бы тем для разговора. Ладно, буду умницей. А что ждет в будущем неустрашимого Годвина? Вернется к работе?

— Завтра приедет Гомер. С ним и поговорим. С тех пор как я последний раз был на службе, многое переменилось.

— Однако будущее — это не только профессиональная карьера?

— Ох Лили! — Он отвернулся от стола, встал, опираясь на кий, и улыбнулся ей. — Торквемада много потерял, не зачислив тебя в следователи! И как же тебе представляется мое будущее?

— Ну, Макс получит награду на небесах, а я в первую очередь думаю о живых — то есть о Сцилле. Я знаю, что она к тебе очень привязана, и подозреваю, что ты тоже испытываешь к ней серьезное чувство…

— Ну-ну, Лили, — остановил он ее.

У него не было полной уверенности, что Сцилла не доверила свой секрет Лили Фантазиа. В конце концов, сказал же он Монку Вардану. Каждому нужно с кем-то поделиться, хотя бы подумать вслух.

— Я чувствую, матримониальное бюро еще действует?

— Не затыкай мне рот, Роджер Годвин! Я все равно скажу, нравится тебе это или нет. Сцилла — нежная и глубоко страстная женщина. Страстная по натуре: ее не нужно оживлять — ты понимаешь, о чем я? Страсть уже есть, ей нужен только объект для нее. Правду говоря, не думаю, чтобы в ее жизни с Максом этому было место — уже давно, а может и никогда… Беда в том, что он ей поклонялся, а она не создана для поклонения. Поклонение для нее слишком холодно. Теперь она свободна — и ей нужна твердая рука, чтобы ее направить, зажечь, удовлетворить ее, удержать на пути, нужен кто-то, чтобы на него опереться, положиться…

— Все это можно сказать короче, Лили, — кто-то, кто ей отдастся.

Она не слушала.

— Ты понимаешь Сциллу. Но должен уяснить еще одно — если ты чувствуешь себя годным для этого дела, если ты к нему склонен… можно мне сказать совсем откровенно?

— Лили, ты в жизни ни с кем не говорила совсем откровенно.

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

Она медленно обходила стол, поводя пальцами по темному полированному бортику.

— Если ты не хочешь, чтобы Сцилла устала тебя ждать…

— Ради бога, Лили, Макс только что умер…

— Прошло почти пять месяцев… и кто знает, как давно он умер для Сциллы? Так вот, ты не хочешь, чтобы она устала дожидаться, пока ты объявишь о своих намерениях…

— Тебя послушать — прямо Джейн Остен. К тому же я был в коме! Чего вы, женщины, хотите от человека…

— …И обратилась к другому претенденту…

Она закончила фразу ослепительной улыбкой.

Он постарался скрыть, как подействовали на него ее слова — примерно как удар в солнечное сплетение. Он всегда рассматривал их положение только как треугольник: Макс, Сцилла и Роджер. Их всегда было только трое.

— Какие еще претенденты? Если она и вдова, то такая новенькая, что обертку еще не сняли!

— Посуди сам, дорогой. У таких женщин, как Сцилла, не бывает недостатка в поклонниках. Макс к этому привык. И всякий, кто желает ей добра, должен будет привыкнуть.

— Как это трогательно! Повезет ему, наверное, бедняге.

— Не глупи и не будь мелок. Если за женщиной ухаживают, это еще не значит, что она отвечает. Ты должен был уже понять, что брак не мешает другим мужчинам обращать на нее внимание и не делает их импотентами. Мужчины всегда готовы начать охоту, Роджер. Такова жизнь.

— У тебя в голове одни интриги да романы, — беспомощно возразил он. — Не так все сложно.

— О, обычно все происходит именно так, как я тебе тут обрисовала. Некоторое количество нарушающих душевное спокойствие осложнений — цена, которую приходится заплатить за такую женщину, как Сцилла. Право, Роджер, так уж ей суждено. В ней слишком много энергии, понимаешь? Посмотри, как она живет. Музыка, театр, кино, дети — многие ли из знакомых тебе женщин взяли бы к себе малютку Дилис? Она просто замечательная женщина. Она идет за собственным светом, слышит собственный голос. То же самое и с сексуальной жизнью… Она должна выплеснуть силы, разве не понятно? Ей нужен мужчина, который мог бы… Ну, ты сам знаешь.

— Сколько раз я это слышал, — пробормотал Годвин.

Лили склонила голову, как птичка редкой породы.

— Ну вот. Нет дыма без огня. Я очень рада, что мы наконец поговорили.

— Лили, почему это для тебя так важно?

— Потому что вы оба мне слишком дороги. И я знаю, что у Сциллы к тебе слабость. Я исполняю долг женщины и подруги. Роджер, признаюсь честно, мне хочется, чтобы ты выиграл эту гонку за руку Сциллы. Но стартовый выстрел уже прозвучал.

— Ну а я не собираюсь участвовать в гонке.

Она засмеялась и приподнялась на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.

— А должен бы. Если уж придется выбирать, она выберет тебя.

— Я не спортсмен, Лили. Я подбираю то, что попадается на пути. Порой жалею, что не подобрал тебя.

— Да, я знаю, дорогой, знаю. Мужчины всегда уверены, что это они выбирают, верно? Одна из причин, почему мы их так любим. А на самом деле, если кому из них и случалось выбирать, так последний раз был тогда, когда Адриан возводил свой чертов вал. Так или иначе, я готова последнюю рубашку поставить на тебя.


Когда Сцилла и Лили Фантазиа ушли спать, трое мужчин остались в кабинете, налив себе по последней на сон грядущий. Годвину было спокойно с Гриром, да и прежнее мнение о Либермане он переменил: теперь этот человек больше весил в его глазах, он даже один раз навестил Годвина в госпитале. Трудно было заподозрить писателя в этом мужчине с выпуклой грудью и мощным телом — пока не обратишь внимание на огромные темные глаза, на гипнотический, властный и полный грусти взгляд. Должно быть, этот взгляд и привлекал к нему женщин. Когда он прибыл из Франции, чтобы писать сценарии для Корда, слава опередила его. Написанная им для Сциллы пьеса шла с большим успехом. Однако же он выглядел измученным, больным и несчастным. Сильные плечи сутулились при ходьбе, тяжелая голова с курчавыми волосами выдавалась вперед. Теперь он сидел у огня, курил сигару и отчужденно молчал.

Фантазиа заверил Годвина, что последняя пьеса Либермана — шедевр.

— Очень, очень забавная, — говорил он, постукивая по золотому портсигару сигаретой, раздобытой на Джермин-стрит вместе с большим запасом других, — но с очень серьезной сутью. Отчего и произведет фурор.

Либерман фыркнул:

— Я сам себе противен. Легкомысленные смешки по поводу трагической реальности… но Грир твердит, что смех — лучшее лекарство. Хотя от этой болезни не существует лекарства, мы больны безнадежно и неизлечимо. Мы не лучше тех — в большинстве своем. Мир стал огромной уборной, и всех нас смоет, когда спустят воду… Я с рождения полон печали и сомнений, но даже я не мог и вообразить, как плохо все обернется.

— Вы, кроме того, с рождения запаслись солидной порцией чувства юмора.

Фантазиа зажег сигарету, закурил, закинув ногу на ногу. Он умудрился и к концу дня сохранить безупречную складку на брюках.

— Юмор неизменно спасает дело… или лучше сказать: «спасает пьесу»?

Он засмеялся собственной шутке.

— Вот видите, Годвин? Настоящий англичанин: ни малейшего чувства трагедии, каждую минуту ждет, что тучи рассеются и вновь засияет солнце. А ведь солнце — иллюзия, затишье между шквалами убийств. Я сам — не более чем давно известный персонаж, Вечный Жид, странствующий из страны в страну, ясно сознавая, что одно место не лучше другого, что рано или поздно снова придется бежать… Такова, быть может, наша участь, мы бежим, чтобы выжить.

— Может быть, так суждено, — сказал Годвин.

— Он может продолжать так без конца, Роджер. Это его стиль. А потом сядет и отмахает десять страниц забавнейшей в мире пьесы. Талант, ничего не скажешь.

— Если меня еще что-то может насмешить, то это простодушная вера Грира в Бога. Он — мой Кандид. Все воистину к лучшему в этом лучшем из миров. В мире Фантазий. Мне стоит пробыть в нем полминуты, чтобы воспрянуть духом. Для Фантазиа любая трагедия — лишь временное неудобство, а комедия вечна и неизменна. К каждому еврею с трагическим взглядом на мир — то есть к еврею, соприкоснувшемуся с реальностью, — следует приставить Фантазиа, чтобы тот покусывал его за пятки. Фантазиа. Все это — фантазии, но сей добрый человек в них верит, действительно верит. Что вы видите в жизни, Годвин? Комедию или трагедию?

— Пожалуй, приключенческий роман.

— Да, вы же американец, — сказал Либерман. — Тогда понятно. Вам в жизни ни к чему философия. Американец изобретает аэроплан и автомобиль, и всегда знает, что хорошо, что плохо. Американцы самодостаточны. Оптимистичная, бессмертная нация.

— Ну, на войне дело оборачивается в нашу пользу, — заметил Фантазиа, твердо решивший вернуть разговор на рельсы благоразумия. — Восточный фронт с неимоверной скоростью выматывает немцев. Силы Люфтваффе связаны боями в России. На западе Королевские ВВС контролируют небо, заводы Круппа в Эссене сровняли с землей… Отлив сменился приливом. Теперь это только вопрос времени. Вы, янки, ввязались в дело с головой… Войну мы выиграем. Бог свидетель, мы еще увидим зимородков у белых скал Дувра… и мир будет свободен.

— Путь предстоит еще долгий, — возразил Годвин. — Особенно в Тихом океане. Американцы еще долго будут гибнуть там. Попробуйте совместить свой оптимистический настрой со здравым восприятием реальности.

— Вы слышите его, Грир? — воззвал Либерман из глубины кожаного кресла. — Впереди еще долгий путь, а мой народ стирают с лица земли. Вот почему мне противен я сам и мой комический талант. Никто не смеет смеяться, никто и нигде… Моих соплеменников загоняют в вагоны для скота и сжигают в печах, а полмира в это не верит, а кто верит, тем наплевать — а я кропаю комедии. — Он бессильно покачал головой. — Какой я унылый тип. Простите меня. Я вчера получил известие, что парижское гестапо взяло моих тетю и дядю… Да, вести еще доходят в обе стороны.

— Не нужно извиняться, — сказал Фантазиа. — Конечно, творится настоящая чертовщина. Но не проклинайте свой дар, Либерман, и постарайтесь увидеть вокруг себя не только трагедию. Каждый из нас сражается по-своему, знаете ли.

— Несомненно, хороший совет, — отозвался тот, — и я постараюсь ему последовать. Годвин, как радостно видеть, что вы вышли живым из выпавшего вам испытания. Сцилла так много рассказывала о вас в последние месяцы, что вы кажетесь мне старым знакомым.

Он встал — крепкий, коренастый человек, сложенный, как борец.

— Ну, утром увидимся. Если мне не выпадет счастье проспать до полудня.

— Доброй ночи, старик. Чок-чок.

— Тинкерти-тонк, — сказал Годвин.

Либерман засмеялся:

— Парочка Берти Вустеров у камина!

Когда Либерман скрылся наверху и его шаги чуть слышно донеслись с верхнего этажа, Фантазиа вздохнул и подлил себе еще на палец бренди.

— Эх, бедолага, его семье плохо пришлось. Банкиры, художники, коллекционеры предметов искусства в Польше, во Франции, в Германии жили спокойно чуть не два последних столетия. Не знаю, многие ли теперь остались в живых.

— Он в тоске, — сказал Годвин, — и винить его не приходится. Хорошо хоть сам успел выбраться.

— Сдается мне, он чувствует себя виноватым, знаете ли, что сам цел и невредим оказался по эту строну Канала… Ну, вы поняли. А вообще он неплохой малый. Женщины, скажем, находят его дьявольски привлекательным.

— Это из-за тоски. Чертовски действует на женщин. Вызывает у них слабость в коленках. Им кажется, окружение мрачных типов хорошо отражается на них. Придает им серьезности.

— Вы, видно, обдумывали этот вопрос, Роджер.

— Я в свое время знавал парочку мрачных типов. И сам однажды попробовал изображать такого.

— И как прошло?

— Ничего хорошего. Меня видели насквозь. Либерман — другое дело.

— Неподдельный?

— Абсолютно.

— Да, боюсь, что так, — сказал Фантазиа. — Бедняга настрадался.


Годвин лежал в постели и не мог уснуть, слушая шум ветра и звуки старого дома. В голове крутились мысли о Сцилле и других мужчинах, ее поклонниках, ее любовниках, и он понимал, что бороться с этими мыслями бесполезно. Как было бы мило, если бы Лили держала язычок за зубами, а свои советы — при себе! Черт побери, Лили, она моя… Ему хотелось проорать ей это в ухо, во всеуслышанье объявить о своих правах. Ты ничего не понимаешь, Лили, она любит меня, и я ее люблю, и все это тянется уже очень давно, все уже решено, Лили…

Но сейчас он лежал в гостевой комнате — нужно было поддерживать впечатление, что отношения между ними завязались только после смерти Макса Худа. Все должно быть прилично, чтобы никто не шептался, будто она изменяла мужу с его старым другом. Превосходно. Так надо. Но это не мешало Годвину перебирать в памяти все, что Сцилла говорила ему о себе: ее аморальность, ее намеки на развращенную душу, все, что она говорила о влиянии матери, о том, что превратило жизнь Макса в настоящий ад… Он вспоминал слова того сукина сына в Каире — всех мужчин, которые будто бы знали Сциллу, вплоть до Грира Фантазиа. Чепуха, даже подумать смешно! Не так ли?

Наконец он выбрался из-под тяжелой перины и встал у окна, глядя на последний зимний снегопад. В темноте мелькнули фары огибающей поворот машины — желтые лучи, шарящие в снежной ночи. Машина шла по длинной дороге к Стилгрейвсу — дороге, которая вела только сюда.

Глядя, как она приближается, он гадал, кто бы мог появиться так поздно. Медленно-медленно, пробираясь в снегу, скрипя большими колесами, автомобиль раскачивался, как поезд, под ударами ветра. «Роллс-ройс» остановился перед зданием, и из-за руля выбрался Моркамб. Он встречал последний поезд, как видно, опоздавший из-за бурана. Было три часа ночи.

Новоприбывший был завернут в огромный, перехваченный поясом макинтош, поля мягкой шляпы скрывали лицо, но в луче света из каретного сарая Годвин разглядел длинный нос-клюв — и принадлежал он не Шерлоку Холмсу.

Из темноты возник Монк Вардан.


Дверь спальни за его спиной отворилась.

Очнувшись от задумчивости, он обернулся к стоявшей перед ним в халате Сцилле.

— Не могла удержаться. С тех пор как мы все на тебя обрушились, я с ума сходила от желания остаться с тобой наедине.

Она по-девчоночьи запрыгнула в кровать, натянула одеяло до подбородка.

— Ты выглядишь все лучше и лучше, Роджер. В отличной форме. Ты хоть понимаешь, что случилось? Ты жив! И мы вместе. Иди в постель, милый. Согрей меня.

Она захихикала. Она умела отгонять все его заботы, так что он начинал чувствовать себя мальчишкой.

— Я чувствую себя такой безобразницей…

Он забрался в постель рядом с ней, и она тут же укутала его и сама с головой нырнула под одеяло. На миг ее голова показалась снова, она улыбнулась ему в темноте, поцеловала и снова скрылась. Он лежал на спине, забыв обо всех тревогах, поглощенный ее желанием.

Они сходу занялись любовью, а потом она лежала в его объятиях, их тела, влажные от жары под периной, плотно сомкнулись. Напряжение, обычно плескавшееся в ней, спало. Она была настроена на любовь, и Роджер вздохнул с облегчением. Она расспрашивала его, чем он занимался после ее отъезда, и он рассказал о том о сем, промолчав о беседе с Моркамбом и об истории Макса и Колина Девитта. Не заговорил он и о своем решении: выяснить, кто предал «Преторианца». Зато он вскользь упомянул, как рассматривал фотографии из прошлой жизни, из времени, когда все они встретились в Париже; как тронули его старые фотографии Макса.

Она слушала, повернувшись к нему лицом, кивая воспоминаниям, но подконец озадаченно вздохнула:

— Смерть Макса — как конец книги: дочитал, закрыл и убрал на полку. Я почти не думаю о нем. Он ушел, остался в прошлом. Так я о нем и думаю — в прошлом. Вспоминается только то лето в Париже… Я была тогда девочкой. Я воодушевляла мужчин, да? Это было так просто — ничего не надо делать, просто быть… Наверно, во мне было волшебство, правда? — мечтательно говорила она.

Годвин никогда не умел определить, не играет ли она, не повторяет ли отрепетированный монолог. Ему не хотелось думать, что это игра.

— Волшебство, — повторил он. — Да, было. Все его замечали.

— Оно ушло навсегда, милый? Ушло, да? Оно всегда уходит, и никак не заметишь — когда, замечаешь только, что оно исчезло. Правда, Время — злодей?

— Не глупи. Я и сейчас вижу тебя такой же — волшебной, свежей и…

Она ткнулась носом ему в плечо.

— Спасибо, что ты лжешь. Мужчины бывают такими добрыми. Но, по правде, женщина бывает для мужчины свежей, новой и волшебной только один раз…

— Иногда этот миг растягивается навсегда. Я в это верю.

Она молчала так долго, что он решил уже, что уснула. Но она не спала.

— Единственные мгновенья настоящего, неподдельного торжества, какие я знала, — не на концерте, не на сцене — они выпадали мне, когда я в первый раз была с мужчиной и видела в его глазах, что он пропал… потерялся во мне и верит, что нашел наконец главное и я — его награда… Это миг чистого, совершенного торжества… Ты становишься для кого-то ответом на главные вопросы, и он любит тебя за это. Но это быстро проходит.

— Ты видела это в моих глазах? Видела, что я пропал?

— Нет, милый, не видела. Это не твоя вина.

— Послушай меня, Сцилла…

— Это моя вина. Я украла у тебя этот миг. Я лишила его нас обоих, это была ужасная ошибка…

— О чем ты говоришь?

— Когда ты увидел меня с Клайдом, когда застал нас так… Клайду меня между ног… Правда, очень жаль, после этого тот миг стал невозможен. Только моя вина. Себялюбивая шлюшка. Не смотри так печально, любимый. Я только через много лет поняла, что никогда не увижу этого в твоих глазах. В сущности, Роджер, ты был бы идеалом, если бы не это…

Глава двадцать третья

Гости, приехавшие в дом на выходные, тихий хаос, прогулки в снегу, когда затихал ветер, непрерывные разговоры о войне, театральные сплетни — здесь первую роль играл Родди Баскомб; споры о мире журналистики, разгоревшиеся с появлением Гомера Тисдейла и с ним румяной пышной незнакомки — явной и несомненной англичанки. Монк Вардан в своем репертуаре — он только иронически улыбался, когда к нему обращались как к осведомленному источнику последних военных новостей. Поймав пристальный взгляд Годвина, он покачал головой:

— Светский прием — не место для деловых разговоров, старина.

— Светский… Ну да. В таком случае позвольте светски осведомиться, какой черт вас сюда пригласил?

Монк Вардан с видом оскорбленной невинности пожал костлявыми плечами:

— О, я полагал, это были вы, старина.

— Не я.

— Ну, значит Сцилла. Методом исключения, больше некому.

— Забавно. Потому что она спрашивала меня, приглашал ли я вас…

— Ну, значит, это останется тайной. Но вы конечно согласитесь, что главное — я хорошо провожу время. Всегда любил этот дом.

Он закурил и улыбнулся, откровенно наслаждаясь жизнью.

— Мы не можем принимать здесь кого попало. Это частный дом, Монктон, а не кормление зверей в зоосаде.

— Ну еще бы, и к тому же чертовски далеко от проторенных дорог. Но ваше гостеприимство окупает все неудобства. Слушайте, старина, вам известно, как я всегда дорожил вашей дружбой.

— Означает ли это, что вы и ваш хозяин опомнились?

— Прошу прощения?

— Меня вычеркнули из списка подозреваемых?

— У нас нет списка, Роджер. Всего одно имя. Кто знает? Возможно, все будет забыто.

Он улыбнулся поверх серебряного сервиза на приставном столике, с которого нагружал свою тарелку.

— Возьмем-ка мы еще один хлебец.

Он положил его поверх первого. Монк отличался отменным аппетитом.

— Да, вспомнил… Меня пригласил Либерман. Повстречался с ним на днях в Стрэнде: он и упомянул, что собирается к вам. Естественно, я полагал, что мое приглашение просто затерялось. То есть что еще мне оставалось думать, старина? Старый добрый Монк никогда не упустит случая провести пару дней в сельском поместье. Если меня хорошенько попросят, могу вечером развлечь общество волшебными фокусами. Не желаете?

— Нет ли фокуса, чтобы заставить вас исчезнуть, Монк?


— Я — Бернард Макинтр.

Он был коренаст, носил жесткий твидовый костюм и опирался на узловатую трость с отпечатками собачьих зубов. Прямо со страниц «Шерлока Холмса».

— Местный коновал. Во всяком случае, таковым объявил меня ваш предшественник Макс Худ. В действительности я занимаюсь главным образом двуногими обитателями этого глухого уголка мира.

— Роджер Годвин. Увы, не преемник Макса, а просто старый друг его и его жены. В настоящий момент — ее гость и выздоравливающий. Вы давно знали Макса?

— С детства. Мы всю жизнь дружили. Я читал ваши книги, слышал вас по радио. Кажется, будто в некотором смысле знаком с вами. Вы, верно, часто такое слышите.

— Это действие радио. Я — профессиональный невежда. Мне так многие об этом говорили, что я в конце концов поверил.

— Ну, последнее приключение, как я понимаю, должно было вас кое-чему научить.

— Не знаю, что вам известно?

— О, совсем немного. Деревенские сплетни. Не знаю, откуда идут слухи. Считается, что вы участвовали в какой-то диверсионной операции. Мы решили, в той самой, где погиб Макс.

— Ну что ж, простите, уточнять не могу. Не положено об этом рассказывать.

— Говорят, и вас подстрелили… Это Сцилла говорила.

— Зацепило раз-другой. Главное попадание в голову — слава богу, там пусто.

Макинтр кивнул. Он уже слышал эту шутку.

— Давайте-ка нальем себе по стаканчику, — предложил Годвин, — и переберемся на террасу, или веранду, или как там ее называют.

Он кивнул на балконную дверь, за которой над скальным обрывом висела каменная галерея.

— Я бы охотно послушал ваши рассказы про Макса. Наедине.

Солнце усердно старалась пробить низкие тучи, и вокруг все было смутно-серым или коричневым с белыми отметинами свежих сугробов. Ветер с открытого пространства летного поля отбрасывало вверх по обрыву, и он свистел в ветвях деревьев. Обветренное лицо Макинтра казалось невосприимчивым к холоду.

— Я должен спросить, говорил ли вам Макс о своем последнем задании?

— Говорил, что предприятие — какое, не знаю — рискованное. Помнится, он сказал: шансы пятьдесят на пятьдесят.

— Ого… А меня убеждали, что дело пустячное.

— К слову о доверии к людям в военное время.

— Ну да, они хотели, чтоб я отправился с ними, и, конечно, вычислили, что я дважды подумаю, прежде чем поставить свою жизнь на такие шансы.

— Ну, надо думать, шансы выжить у всех были равные.

— Насчет пятидесяти процентов Макс ошибался. — Годвину становилось легче, когда он говорил об этом. — Погибли все. Кроме меня, конечно.

— Должно быть, весьма неудачное предприятие.

Макинтр пригубил виски и сделал глоток…

— Впрочем, Макс избавил себя от более неприятной для него смерти. Он пережил свою судьбу.

— Ему не понравилось бы стареть и дряхлеть, — согласился Годвин. — Долгое медленное угасание…

— О, долгое медленное угасание ему не грозило. Я имел в виду другое.

— Я не понимаю…

— Макс умирал и знал об этом. Он уже годы жил взаймы. Я думал, вы, может быть, знаете. Сцилле он наверняка не говорил, но я думал, в вашем случае… — Врач пожал плечами.

— Понятия не имею, о чем вы. И… вы уверены?

— Что он умирал? Безусловно. Опухоль мозга. Она возникла давно, но какое-то время дремала, затем начала шевелиться, доставляя ему некоторое беспокойство. Неоперабельная. Он обследовался даже в Штатах. Я обнаружил ее незадолго до его женитьбы. Он мне потом говорил, что прошел полное обследование в Бостоне — я понял, о чем он. Месяца за три-четыре до этой его тайной миссии появились прежние симптомы. Головные боли, нарушения зрительного восприятия, глубокая депрессия, суицидальные мысли, рассеянное внимание, преходящее онемение конечностей.

— Когда, вы сказали, это началось?

— Как раз перед его женитьбой на Сцилле — тогда у него был первый приступ. Первый, о котором он мне сказал. Может, некоторые симптомы проявлялись и раньше, но я не знал. Потом было несколько вспышек, но они проходили, и все снова налаживалось. Думаю, с началом войны он почувствовал облегчение. Появилась возможность умереть героем…

— Да, так он и сделал, можете мне поверить.

— Вам повезло, что вы не разделили его участь.

— А как приступы влияли на его поведение?

— Мрачность, замкнутость, черный юмор… искал, с кем бы подраться. Он говорил мне, что «плохо ведет себя» со Сциллой — не уточнял, но я догадываюсь, что он мог ее бить. Когда на него находило такое настроение, он приезжал сюда, прятался от мира, видите ли. Не доверял себе, когда вокруг люди.

— Так вышло и с Колином Девиттом?

— Он вам рассказал?

— Скажем, я об этом слышал — по крайней мере, одну из версий.

— Да, вы попали в точку. Он мучился головными болями, говорил мне, что зубы ему будто раскаленными щипцами раскачивают. Сцилла была здесь. До Макса дошли слухи насчет нее и молодого Колина; парень, знаете, был из тех, что сами напрашиваются на беду…

— А слухи были правдивы?

— Откуда мне знать? Я бы не поверил ни единому слову Колина, когда он начинал хвастать своими победами, а наверняка знать никто не мог.

— Сцилла могла.

— Ну, скажем так, я сомневаюсь, чтоб ее мог соблазнить мальчишка вроде Колина. Я слышал, что о ней говорят, да и кто не слышал? Но я не слишком верю этим сплетням. Девочка понравилась мне с самого начала. Как бы то ни было, Макс завязал ссору с Колином и его компанией. Обменялись парой ударов, Колину сломали нос — я его и штопал. Потом Макс его застрелил.

— Расскажите. Я слышал, это был несчастный случай.

— Я же говорю, Макс страдал от мозговой опухоли. Ему было страшно тяжело. Тяжелая депрессия, склонность к насилию при усилении болей. А этот молодой идиот бахвалился в пивной, что поимел его жену. Так что я должен думать о том случае на охоте? Я думаю, Макс почуял кровь, Макс увидел свой шанс, когда эта дубина оказалась у него перед глазами, и отправил его к праотцам. Вот что я думаю.

— А что думала об этом Сцилла?

— Вы ее не спрашивали?

— Не хочу бередить старую рану.

— Ну, я скажу вам, что думаю я. Я думаю, она и гроша не дала бы за молодого Колина, живого или мертвого. Она актриса… может быть, привыкла, что мужчины из-за нее убивают друг друга. Бывают такие женщины. Женщины, которые выглядят, как Сцилла, которые ведут себя, как Сцилла… Ей просто на все наплевать, нет? Вот вам мнение деревенского доктора.

— Так вы думаете, Макс никогда не говорил ей о своей болезни?

— Мне кажется, он щадил ее. Знал, что она надежно обеспечена — его деньгами, своей карьерой. Но, конечно, теперь можно бы ее и спросить.


Гомер Тисдейл слегка набрался и вздумал вслух зачитывать отрывки из книги Годвина, но тот пригрозил убить его на месте, если он не прекратит. Родди Баскомб собрал компанию, чтобы играть в шарады, Лили Фантазиа гадала на картах Таро, и тем навела Сциллу на мысль достать планшетку для спиритических сеансов, Монк Вардан сообщил несколько сочных сплетен о Черчилле, а доктор Макинтр в бильярдной расцеловал подружку Тисдейла. Вардан объявил, что потерял фунтовую банкноту, а затем обнаружил ее в ухе Либермана. Чудеса!

Все говорили о войне и слишком много пили, и слишком громко смеялись, и гадали, что еще произойдет, пока война наконец кончится. Они слушали новые пластинки, Синатру и Эла Боули, и Хатча, и все засиделись допоздна и говорили, говорили, говорили.

— Ну, Роджер, — начал Тисдейл, — запрокинув голову и поглядывая на него сквозь очки, сдвинутые на кончик носа. — Что думаете делать дальше? Пора уже задуматься. Вы достаточно здоровы, чтобы вернуться к работе?

— Я в порядке, но почти не следил за событиями. Мне предстоит уйма домашней работы.

— Хотите вернуться на радио?

— Вернусь, но к передачам в сокращенном объеме. Я последнее время предпочитаю писать. Сделайте мне эфир раз в неделю. Например, вечером в воскресенье.


Поздно вечером Годвин поднимался по лестнице. Из тени выступил Вардан и окликнул его:

— На два слова, Роджер.

Годвин повернулся и двинулся обратно.

— Я вас избегал.

— Вы очень чувствительны, старина. Но, пожалуй, пора очистить атмосферу. Хотя бы отчасти.

— Если хотите, Монк. Только не тяните.

— Здесь холодно. Идемте, посидим у огня. Порассуждаем вместе.

— К черту, Монк.

— Вы дуетесь. Оно и понятно.

— Дуться — не совсем подходящее слово.

— Возможно, мне удалось бы указать вам на светлую сторону дела. Мне представляется вполне возможным достигнуть соглашения, которое остудит вашу горячую голову. В сущности, вам очень повезло, мой мальчик… очень повезло, что о вашей миссии просочилось так мало сведений. Парламент близко к сердцу принял намеки ПМ: они прикусили языки. Вы и представить себе не можете, как усердно вашему покорному слуге, то есть мне, пришлось давить на самых любознательных членов парламента… Кроме того, при каждой беседе с ПМ я лоббировал ваши интересы. Убеждал его, что предпринимать против вас что бы то ни было бесполезно, учитывая, кто вы и что собой представляете. — Он пошевелил кочергой затухающий огонь. — И теперь не хотелось бы подогревать надежды, но…

— О, бога ради, Монк!

— Не знаю, как пойдет дальше, но после того как вы, янки, начали войну, ваше будущее видится, скорее, в розовом свете. Вы окажетесь куда полезнее союзникам, занимаясь своим делом…

— Монк, уймитесь. Пока мне никто не предъявлял обвинения, я и намерен заниматься своим делом…

— Однако, когда вы вернетесь к работе, вам могут закрыть допуск.

— Тогда и буду об этом думать.

— Как хотите.

— А теперь у меня к вам вопрос, Монк. Могу ли я надеяться на прямой ответ?

— Увидим.

— Намерены ли вы, или ПМ, или кто-кто еще выяснить, что на самом деле погубило «Преторианца»? Кто-то нас выдал. Это был не я — тогда кто?

— Серьезно, старина, я слова больше сказать не вправе. Этого разговора и вовсе не было — мой вам совет, как можно меньше привлекать к себе внимание…

— Мне нужен ответ, Монк.

— Бросьте это. Начинайте работать. Я постараюсь все замять. Я имею дело с ПМ, но существуют колесики внутри колесиков: кое-кому хочется довести дело до суда.

— Я хочу увидеться с вашим хозяином.

— Вы, конечно, шутите!

Монк выдал одну из своих крокодильих ухмылок.

— Я собираюсь узнать, кто убил Макса Худа… кто предал нас всех.

— Лучше бы вы перестали это повторять, Роджер. Ничего подобного вы не сделаете. Вы будете вести себя тихо и надеяться на лучшее.

— Монк, я не понимаю, что происходит. Но я кое-чем обязан Максу Худу. И я собираюсь выяснить, что произошло.

— Роджер, говорю вам как друг: бросьте это.

— Я просто ставлю вас в известность о своих намерениях. Не становитесь у меня на пути, Монк.

— Это уже походит на угрозу, старина.

— Только если вы встанете между мной и тем, кто предал «Преторианца».


Годвин в первый раз выступил по радио в начале мая. Он рассказывал о том, что получило название «налеты по Бедекеру», по серии путеводителей, описывающих известные достопримечательности. Накануне немцы бомбили собор в Эксетере. Погибло много народу, собор получил серьезные повреждения. На следующий день Годвин взял с собой звукооператора и посетил Эксетер. Он брал интервью у горожан. Старый пожарный, не пожалев красочных слов в адрес немцев, рассказал ему о жене и дочери служившего за границей врача. И Женщина и ребенок погибли. Война снова захватила Годвина, словно он отлучился-то всего на миг.

Он вернулся в свою квартиру на Беркли-сквер. Он открыто виделся со Сциллой, несколько раз в неделю встречал ее у театра и провожал домой на Слоан-сквер, где и задерживался на несколько часов. Иногда они вместе ходили в гости. Они стали парой, вместе прокладывающей путь в будущее. Разве так уж редко женщина влюбляется и выходит замуж за лучшего друга своего покойного мужа? Это выглядело проверенным сюжетом.

Как-то вечером они с Гомером Тисдейлом отправились посмотреть новый спектакль Би Лилли — «Биг Топ» в Королевском театре. В антракте Годвин неожиданно для себя услышал за спиной знакомый голос:

— Роджер, ты уже в городе! А я не поверила, когда мне сказали, — ты мне не позвонил…

Это была Энн Коллистер, и Годвин с удивлением поймал себя на том, что при виде ее светлых волос и безупречного бледного лица на душе потеплело. Он боялся ей звонить, с ужасом думал, что придется объясняться. Но ее насмешливо-укоризненный и спокойный взгляд порадовал его. Он вспомнил, как искренне был к ней привязан.

— Когда я навещала тебя в Солсбери, ты был без памяти. Потом мне сказали, что лучше тебя не беспокоить.

— Я только что вернулся, еще нащупываю почву под ногами. Энн, как я рад тебя видеть!

— Я извелась от беспокойства. Ты совсем поправился?

— Да, в полном порядке. Правда, это заняло много времени… Я надолго выпал из обращения.

Появился Эдуард Коллистер — с сигаретой в зубах, волосы свисают на лоб, глаза утонули в темных глазницах, нижние веки, как мешки. Он выглядел намного хуже, чем при последней их встрече.

— А, Роджер Годвин… пришел с войны, — устало протянул он. — Герой сплетен, возвышенных историй и походных песен. Слышал, будто ты умер, но верно, тебя с кем-то спутали. Энн чертовски по тебе тосковала, засыпала в слезах…

— Прошу тебя, Эдуард! Не слушай его, Роджер.

— Что ж, я тоже скучал без тебя, Энн.

— В доказательство не позвонишь ли мне? Завтра?

— Да, конечно. Назначим свидание.

— Сожалею насчет твоего друга, — с полуулыбкой произнес Эдуард.

— Друга?

— Генерала Макса Худа — само собой.

— О, спасибо за сочувствие, Эдуард. Да, очень жаль.

— Война есть война… Впрочем, в каждой бочке дегтя есть ложка меда.

— Черт меня возьми, если я понимаю, какое отношение это имеет к смерти Макса.

— Может, и не понимаешь, — кивнул Эдуард. — Но многие, кого я знаю, страшно довольны, что Сцилла Худ снова на рынке невест. Если, конечно, она когда-нибудь с него исчезала.

— Боюсь, мне об этом ничего не известно, — сказал Годвин.


Годвин не выполнил обещания позвонить Энн Коллистер. У него не хватило духу разбираться с проблемой, которую она собой представляла, к тому же у Сциллы начался тяжелый период. Ей предстояло днем работать на съемках фильма, а вечерами играть в театре — и эта нагрузка пришлась как нельзя более некстати. Она с каждым днем становилась капризней, то и дело набрасывалась на него, и остановить ее он не умел. Оставалось только устраниться из ее жизни. Ни он, ни она не представляли, надолго ли затянется эта душевная судорога. Она понимала, что ведет себя плохо; к сожалению, она видела в этом проявление своей истинной природы, которую долго удавалось сдерживать, а теперь она прорвалась сквозь хрупкую пленку самообладания.

Долгие недели после встречи в театре он не решался увидеться с Энн. Отчаянье, в которое приводила его Сцилла, могло толкнуть Годвина на необдуманные поступки или обещания, которые ему непременно пришлось бы нарушить. А Энн заслуживала лучшего: лучшего, чем мужчина, одержимый женщиной, которой не мог доверять, женщиной, которую ему порой хотелось убить.

В своей холостяцкой квартире он сочинял письма к Сцилле — которые не отправлял — и работал над новой книгой, силясь понять и усвоить войну, ее засады, падения и борьбу. Каждый его день завершался в обществе Макса Худа. Годвин знал, что ему не избавиться от присутствия Макса, во всяком случае пока тот не будет отомщен. Макс, отправляющийся на новое задание, сознавая, что умирает от опухоли в голове… Макс, Макс, Макс… Что же в действительности случилось в ту ночь? Верно ли, что дело было таким рискованным? Знал ли об опасности Монк Вардан? А Черчилль? Или все действительно было так просто и не прошло только потому, что их предали? Неужели они послали бы туда Роджера Годвина, зная, что шансы на возвращение в лучшем случае — пятьдесят на пятьдесят? Что же тогда произошло? Нет, не могли они знать. Дело действительно было пустячным. Пока кто-то не продал их. Таковы факты, как они представлялись Годвину.


Как-то дождливой ночью он сидел в пабе в Айлингтоне, вдали от пульсирующего сердца Лондона и от войны. Предложение встретиться здесь исходило от Алека Рейкстроу.

— Нельзя, чтобы меня сейчас видели с тобой, Роджер. Слухи расходятся, суди сам. Прицепи фальшивую бороду, накладной нос и надвинь шляпу на глаза. Вардан шныряет по углам, рвется побеседовать со всяким, кто хоть раз в жизни выпил с тобой пинту пива. Скажем так, задает наводящие вопросы. Так что или мы встречаемся в «Грин Мэн» на дальней окраине Айлингтона, или нигде.

Годвин не первый раз слышал о любознательности Вардана. А повидаться с Рейкстроу ему было необходимо — этот человек обладал значительным весом и влиянием в адмиралтействе. Он сидел в самом темном углу, наполовину управившись с пинтой, среди равнодушных завсегдатаев, слушавших военные новости по радио и скучающе швырявших стрелки дартс в потрепанную мишень.

Вдруг в паб ворвался порыв ветра с дождем, и в дверях возник Рейкстроу в пальто с поднятым воротом. Без формы он выглядел меньше ростом. Найдя взглядом Годвина, Алек шмыгнул к нему.

— Алек, ты уменьшаешься на глазах.

— Радуйся, что вообще меня видишь. Раздобудь мне пива и того, что в здешних местах сходит за колбасу. Я принес довольно определенные ответы на твои вопросы. Но первым делом накорми голодного моряка. Я стою недешево, как сказала шлюха епископу.

Когда Годвин вернулся к столу и поставил перед приятелем кружку и колбасный рулет, тот бережно, стараясь не попасть в пивные лужицы, разглаживал на столе блокнотный листок. Он откусил кусочек рулета, поморщился, запил горьким и пробежался пальцем по списку имен.

— Мартин Джеллико, Сирил Пинкхэм, Берт Пенроз, Брайан Куэлли, Альф Декстер, Реджинальд Смайт-Хэвен, Билл Кокс, Лэд Холбрук, Энтони Джонс, Джим Стил, Бойд Малверн, Оксхэм Бестер… Это твой список, Роджер.

— Ты просмотрел служебные досье? И что?

— Выполнить твой весьма необычный заказ оказалось непросто.

— Ты мне, скажем так, был кое-чем обязан.

— Разумеется. Если бы не так, я бы тебя сразу сдал, и тебя бы поставили к стенке, и…

— Алек, Алек! Ты и вправду был у меня в долгу. Ну, что ты узнал?

— Ничего. Абсолютно. В шкафу пусто.

— Как это может быть? Они существовали, должны быть сведения…

— О, я уверен, что сведения были. Только теперь никаких записей не осталось.

— Пропали? Затерялись? Куда подевались?

— Исчезли. Ну как тебе втолковать? В списках личного состава таких людей нет. Я тоже могу исчезнуть просто потому, что был настолько безрассуден, чтобы расспрашивать…

— Не верю! Должно быть простое объяснение.

— Безусловно. Откуда-то сверху протянулась рука и выхватила их. Не то чтобы они реквизированы таким-то департаментом или таким-то министерством. Они исчезли. Теперь позволь объяснить: существует основное досье, где регистрируются сведения о служебной карьере с примечаниями, пояснениями и т. п. Есть и другие документы, в которых они должны упоминаться, но проверить их нечего и думать — на раскопки в записях, разбросанных по нашему почтенному и достойному ведомству, уйдут месяцы… и я бы не советовал тебе даже пытаться. Здесь действует невидимая и чрезвычайно могущественная сила, Роджер… пам па-па-пам… Шкаф центрального отдела регистрации гол, как обглоданная кость, и, что касается меня, я ни о чем не спрашивал и не собираюсь. Все забыто. И не было у нас с тобой разговора на эту тему.

— А что с тем названием?

— Ах да, «Преторианец». Это я оставил напоследок, спросил пару людей, которым доверяю… то есть — доверяю.

— И?

— Никто ничего не слышал. Я мог бы прочесть кое-что и по глазам. Не было никакого «Преторианца». Даю слово. Что бы по-твоему это ни значило — оно этого не значит. Никогда не было ничего под названием «Преторианец». Горчица… как ты считаешь, горчица пойдет к колбасному рулету? Ну, теперь мне пора. Выйдем порознь, если не возражаешь.


Годвин хорошо помнил Лэда Холбрука: записного картежника, обыгравшего всю команду подлодки, человека, зарезавшего ножом немецкого часового, человека, которому выстрелом раздробило руку и который героически погиб у штаб-квартиры Роммеля. Холбрук говорил Годвину, что отец его работает клерком в какой-то конторе близ доков, а жили они на Кингз-Роуд за «Концом света».

Годвин отыскал квартиру в кирпичном доме, выстроенном в стиле благородной нищеты и населенном людьми, упорно отказывающимися признавать себя бедняками, хотя с трудом дотягивали до недельной получки. Они носили воротнички и галстуки — значит, оставались джентльменами. Салфеточки на стульях, жидкий чай, запах вареных овощей, электрический бар, мерцающий в крохотной гостиной.

Мама и отец Холбрука заканчивали ужин — яйца и тосты. Когда Годвин назвал себя, глаза у них загорелись, хотя признавать, что узнали знаменитость, было бы, разумеется, неприлично. Заварили свежий чай. Его подала на подносе большеглазая девочка с очень современной стрижкой. Разливая чай, она на миг поймала взгляд Годвина. Сестра Лэда, Диана.

— Я друг вашего покойного сына, — сказал Годвин. — Я был с ним, когда он погиб. Я могу искренне заверить вас, что он отдал жизнь отважно, как настоящий герой.

Миссис Холбрук с трудом улыбнулась, скомкав в кулаке кружевной платочек.

— Нам дали понять, что миссия совершенно секретна, — тихо сказал Оливер Холбрук, худой человек, похожий на школьного учителя.

По его фигуре можно было понять, что прежде он был толстяком. Уже наступил вечер и семья отужинала, но он оставался в деловом костюме.

— Я полагаю, пока нам не следует о ней говорить. Боюсь, что это не для печати.

— Как он скончался? — спросила женщина.

Уголки ее губ скорбно опущены, словно подтаяли. На столе рядом с ней лежала зачитанная библия в переплете под кожу.

— Печенья? — Диана подала ему тарелку.

На печенье не было рожиц, не было и изюма. Не тот сорт, который предпочитает Монк Вардан.

— Он погиб, прихватив с собой немецкий пулеметный расчет. Достал всех.

— Ох, боже, боже! Он всегда был храбрый мальчик.

— Похоже на Лэдди, — вставила Диана, хрумкая печеньем.

— Ну-ну, — остановил их Холбрук. — Довольно об этом. Я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, сэр, но нам было сказано не говорить ни слова. Все должно оставаться тайной. Так что дальнейшее обсуждение невозможно.

— Где он умер?

— Довольно, мать, — повторил Холбрук, слабо махнув в ее сторону рукой. — Хватит, я сказал.

— В Северной Африке, — ответил ей Годвин. — Однако ваш муж совершенно прав. Мне нужно было узнать, не говорили ли вы с кем-нибудь о его миссии. Теперь я знаю, что этого не было. И Лэд, как я понял, ничего не рассказывал.

— Ни слова, — сказала мать. — Он был хорошим солдатом.

— Ну, не думаю, что секретность пострадает, если я расскажу то, что знаю, — при условии, что дальше это не пойдет.

— Мне было очень больно, что нам так мало сказали, — женщина вытирала глаза. — Очень больно.

— Не начинай заново, мать. Ты же помнишь, что нам было сказано.

Ее муж повернулся к Годвину.

— Никаких вопросов, вот что нам сказали. Моя добрая женушка хотела обратиться к нашему депутату, но нам приказали ни о чем не расспрашивать. Чрезвычайно важно. Безопасность есть безопасность. Все ради короля и страны — вот наш девиз, мистер Годвин.

— Мне кажется, мистер Годвин очень добр, что пришел к нам…

— Мне нравился ваш сын. В карты играл, как дьявол. В «фараон».

Холбрук издал сдавленный смешок.

— Я научил его этой игре. Он был совсем маленький. На каникулах в Брайтоне. Помнишь, мать? «Фараон» в Брайтон-Рок дождливыми вечерами.

Он нащупал в рукаве платок, поднес его к глазам.

— Счастливые дни, счастливые.

Он поднялся и пожал Годвину руку.

— Мать права, вы очень добры, что пришли, сэр.

Пройдя полквартала, Годвин остановился. Идти пешком до Мэйфер было далековато. Часа два, пожалуй, но ему было над чем поразмыслить по дороге.

Он услышал за спиной быстрые шаги и голос:

— Мистер Годвин, одну минутку.

Это была Диана.

— Чем могу быть полезен? — Он улыбнулся девочке, мгновенно проникнувшись к ней симпатией.

Она запыхалась, и бледные щеки ее разгорелись.

— Страшно мило, что вы так пришли… Я слушала вас по радио — вы, наверно, ужасно заняты. Мама с папой совсем опешили, когда вы возникли из ниоткуда — пуфф! — прямо как джинн.

— Я и хотел сделать им сюрприз.

— Ну, суть в том, что они не все вам сказали. А вы были так добры, чтобы к нам прийти… так что, по-моему, вам можно рассказать про человека, который зашел к нам как-то вечером. Сказал, что представляет короля и страну… — она хихикнула в ладошку, — но больше походило, будто он представляет новую пивную, понимаете ли… Ну, сами можете представить, как слушал его папа. Король и страна! Звонят колокола, папа вытягивается по стойке «смирно»…

— Ваш отец патриот, Диана.

— Кто бы сомневался. Словом, тот человек, он приходил к нам под Рождество, уже начались каникулы. Я читала в уголке, а папа позабыл, что я дома. Тот человек сказал им, что Лэд погиб — им уже сообщили, что он погиб, — но что им не следует ни о чем расспрашивать. Они всполошились, потому что мама готова была добраться до ПМ — хотела узнать, как умер наш Лэд. Наш депутат, мистер Спирс, через несколько дней сообщил, что никаких подробностей узнать не мог… А потом явился тот тип и вручил маме с папой пачку денег. Причем не чек, а именно деньги. Большой конверт с банкнотами — прямо не верится.

Она шла рядом с Годвином, заглядывая ему в лицо круглыми глазами.

— Вы правы. Это в самом деле странно. Так не делается.

— Он сказал: это в возмещение нашей огромной потери… Назвал единовременным страховым пособием от благодарного правительства.

— Что-нибудь еще?

— Прежде чем уйти, он несколько раз повторил, что им не следует больше обращаться к мистеру Спирсу, не следует задавать вопросов или обсуждать это с другими… Что-то вроде того, что это не должно дойти до чужих ушей.

Она смахнула челку с глаз и засунула руки в карманы пальтишка. Девочка обещала вырасти очень хорошенькой, и Лэд тоже был красивым парнем.

— Я смотрела один фильм с Джорджем Рафтом. Он там давал кому-то деньги за молчание. Так и называлось: «Деньги за молчание». Мне кажется, тот тип тоже заплатил маме с папой за молчание. Чтобы держали рты на замке.

— Каков он был собой?

— Гм-м… Высокий и, по-моему, тощий, хотя он был в широком плаще. И еще длинный нос — все вместе напомнило мне Шерлока Холмса. Он все время называл отца «старина». Сомневаюсь, чтобы до тех пор к нему хоть раз в жизни так обращались. Выглядело довольно смешно. О чем вы думаете?

— Я думаю, у вас задатки хорошего репортера.

— Нет, правда?!

— Вы наблюдательны. Вы мне очень помогли. Я не шучу.

— Вы думаете, я могла бы стать репортером? Правда?

— Почему бы и нет?

Он вручил ей свою карточку, а когда оглянулся, она стояла на том же месте, словно вросла в землю, а заметив, что он смотрит, помахала рукой и дерзко послала ему воздушный поцелуй.


Питер Кобра сразу заметил Годвина, едва тот вступил в полутьму «Догсбоди», и мгновенно просквозил к нему сквозь толпу.

— Роджер, вы не представляете, как я измучился, пытаясь пристойно накормить гостей на пятишиллинговый максимум! Эти новые правила нас убивают. Правда, разрешают брать еще два и шесть за проклятое кабаре, но это значит, что мы обязаны предоставлять это абсолютно варварское развлечение. И вот среди вас разгуливает цыган со скрипкой или его двоюродный брат, исполнитель португальских «фадо». На слух вроде кота в судорогах любви или агонии. Разница невелика. До чего довела нас эта война! Но проходите, я подобрал вашему визави столик в самом темном углу.

Он улыбнулся, гордясь своей предусмотрительностью.

Монк Вардан пил мартини. Длинный шарф, намотанный на его длинную шею, приводил на память прерафаэлитов. Он поманил Годвина согнутым пальцем и похлопал по банкетке рядом с собой. Питеру Кобра он сказал:

— Держите своего скрипача от меня подальше, или я за себя не отвечаю.

Кобра пожал плечами.

— Я рад, что вы пришли, — Вардан обратился к Годвину, — учитывая, как вы, должно быть, заняты. А теперь промочите горло, Годвин, и подготовьтесь — я намерен вас хорошенько выбранить.

— Надеюсь, хоть к концу вечера вы заговорите серьезно. Мартини, Питер, и пошустрей.

Кобра повел бровью, и один из его юнцов тут же предстал перед ними с отличным мартини.

— Но прежде удовольствия, потом дело, — заметил Вардан, выронив из глазницы монокль. — Как поживает прекрасная Сцилла? Должен сказать, в тот раз мы прелестно провели время в Стилгрейвсе. Кто-то мог бы пожаловаться на сквозняки в том крыле, где меня поселили, но меня холод только бодрит. В моем туалете вода замерзла — я вам не говорил?

— Вы меня пощадили.

— Пустяки. Так как у вас с ней?

— Я последнее время мало вижу Сциллу. У нее полно работы.

— Я уловил в вашем голосе кислую ноту, старина?

— У нее сейчас тяжелый период. Пройдет.

— У нее, безусловно, есть склонность к таким периодам…

— Оставим это, Монк. Что у вас на уме? Зачем я здесь?

— Потому что напроказили. Бог мой, я же предупредил Питера насчет этого цыгана — эй, ты, тупица! Прочь! Чертов Питер. Клянусь, он его нарочно подослал. Нехорошо, Роджер, нехорошо проказничать. Препятствовать действиям правительства его величества! Государственная измена! Говорили ведь вам быть паинькой и застегнуть рот на все пуговицы. Мы, учитывая все обстоятельства, обошлись с вами очень прилично. А вы не послушались и снова заварили кашу. Ну вот что мне с вами делать? И ведь вы и других за собой тянете… Очень неразумно, старина. Должны бы понимать.

У Годвина по позвоночнику прошел легкий озноб.

— К делу.

— Ну, прежде всего, бедняга Рейкстроу. Я хочу сказать, он посадил-таки кляксу в тетрадку. Финита! Он никогда не сделает карьеры, и, честно говоря, это ваша вина. Конечно, никто ему не скажет, но он и сам заметит в очень скором будущем. Он не сообщил нам, что вы с ним связались… Ужасная оплошность… но кое-кто из тех, кого он расспрашивал, считая это безопасным, знал, в чем состоит его долг и осведомил нас о его изысканиях.

— Как это грязно, Монк.

— Грязная работа, как у нас говорится. Ну, война есть война, Роджер. Теперь переходим к Оливеру Холбруку. Этот — англичанин старой школы. Он знал, как должен поступить, когда вы к нему явились. По его словам, вы славный парень, но долг есть долг.

Вардан зажег сигарету и втянул дым сквозь мундштук.

— Так вот, выслушайте меня, Роджер. Мы не можем допустить, чтобы вы метались по округе, сея мелкие семена, из которых могут вырасти большие проблемы. Неудачное покушение на Роммеля, все участники убиты… Нельзя допустить, чтобы это выплыло наружу. Вы, конечно, понимаете?

— Я не сеял никаких семян и совершенно не собираюсь поднимать шума, хотя видит бог, мог бы, и ни один человек не поверил бы вашей сумасшедшей сказке о моем предательстве… Я просто хочу узнать, как был предан «Преторианец» и кто его предал. Пора бы вам мне поверить, Монк.

— А зачем? Серьезно, старина, чего вы надеетесь достичь? Миссия была особо секретной — мы хотим, чтобы ее исход таким и остался. Мы просили вас успокоиться и оставить…

— Вы обвинили меня, Монк.

— Скажите-ка, Роджер, а вы не съехали с рельсов? Я не шучу. Вы были тяжело ранены в голову. Не нужно ли вам обследоваться? Наши врачи к вашим услугам…

— И отчего это мне вдруг пришло в голову, что если позволить вам запихнуть меня в больницу, то выйти из нее мне уже не придется?

— Понятия не имею, Роджер. На мой взгляд, такая мысль свидетельствует, что голова у вас не в порядке. Что за мысль!

— Если желание найти предателя — признак безумия, то я, конечно, сумасшедший.

— Ну и хлопот с вами! — вздохнул Вардан. — Я уполномочен только сказать вам, вернее, предупредить вас в последний раз: остановитесь. Вы лезете в государственные дела, причем в военное время. Предупреждение исходит непосредственно от моего босса. Если вы не угомонитесь, Роджер, пеняйте на себя, не на нас.

— Как сказал бы один мой приятель: «Как все мрачно, дорогие мои!»

— Мрачнее некуда, можете мне поверить. Ну вот, мне опять приходится вам угрожать, и мне это очень не нравится. На борту прекрасного судна «Кисмет», направлявшегося из Александрии в Беда Литториа, вы написали некое письмо и оставили его у капитана, Стенли Уордора. Такое письмо — из тех, которые пишут, уходя на опасное дело, откуда можно и не вернуться. Оно было предназначено Сцилле Худ, а передать его должен был Гомер Тисдейл. Но вышло так, что вы остались живы и письмо так и не попало к Тисдейлу. И разумеется, не попало к миссис Худ. Вместе с прочим вашим имуществом оно попало ко мне. Будучи любопытным типом, я сунул в него нос… Очень трогательное, откровенное письмо. Очень откровенное признание в любви к чужой жене… к жене человека, возглавлявшего вашу группу… Вполне очевидный мотив убийства. Это письмо, Роджер, как и предположения, из него вытекающие, могут таинственным образом просочиться к самым безответственным типам с Флит-стрит. Вы знаете, в нем ведь могут даже увидеть улику против вас и миссис Худ, доказательство заговора, в который вы вступили, чтобы убить ее мужа. Вы представляете, какая буча поднимется? Возможно, до суда и не дойдет, но скандал подпортит карьеру не только вам, но и ей, а она может оказаться так глупа или неуравновешенна, чтобы, скажем, прыгнуть в реку с Вестминстерского моста. В любом случае, скандал разразится ужасный… Вы подумайте об этом, ладно? Прежде чем снова разыгрывать героя-сыщика.

Годвин сдвинулся к углу стола и встал.

— Монк, вы меня поражаете. Знают ли в Итоне, как вы себя ведете? Еще минута в вашем обществе, и, боюсь, вы у меня проглотите свой мартини вместе со стаканом и всем прочим.

— Понимаю, — произнес Вардан, глядя на Годвина снизу вверх. — Меня самого огорчает необходимость такого поведения. В самом деле… — Он безнадежно вздернул плечи. — Чего не сделает патриот ради своей страны?


В начале июня 1942 года Королевские ВВС совершили величайший бомбардировочный рейд в истории, обрушив тысячи бомб на Кельн. Годвин отправился на аэродром, чтобы взять интервью для американских радиослушателей у возвращающихся пилотов и членов команды.

Один молоденький летчик с «Галифакса», с реденькими мальчишескими усиками, качал головой, изумляясь тому, в чем только что принимал участие.

— Все небо в самолетах, впереди и сзади, насколько видит глаз. Мы проходили над Кельном — один бомбардировщик каждые шесть секунд. Поверьте мне, сэр, это было вроде уличного движения на Пикадилли, только хуже.

Другой с трудом верил своим глазам:

— Мы возвращались домой над побережьем Голландии, это сто сорок миль от Кельна, и, помоги им, боже, зарево позади было видно даже оттуда. Похоже на то, что мы поджарили их всех до одного, нет?

А молодой стрелок, бледный и застенчивый, прошептал:

— Невозможно было не пожалеть тех, кто был там внизу. Я хочу сказать: у меня две сестрички, мама, папа и дедушка. Не хотел бы я, чтобы такое выпало кому-то из них… Самое худшее, что было в Лондоне — просто чепуха по сравнению с Кельном.

Случалось, Годвин в вечерних выступлениях по радио или в своей колонке обращался к знакомым именам и местам. Иногда трудно было уместить в голове, что одна и та же война касается и конвоев в Северном море, снабжавших русский фронт, и крымского весеннего наступления; одна война повсюду: от Бирмы до Мальты, от Бенгальского залива до Кельна и до знакомых названий на карте пустыни. Там, в пустыне, бушевали сражения танковых армий, растянувшихся от Бир-Хакейма до Эль-Адема в каких-то двадцати милях к югу от Тобрука. Королевские ВВС устраивали преисподнюю нацистским танкам, но Роммель все еще держал Тобрук под прицелом. Бритты стояли твердо. Официальное сообщение из штаб-квартиры Окинлека гласило: «Нет причин для беспокойства». Годвин привел его в своем репортаже для Америки как образец британской сдержанности. Фраза вошла в пословицу. Ему приходилось слышать ее от многих людей по всей Америке.

Слушатели рады были снова услышать его голос и дважды в неделю читать его колонку. Чувствовал он себя очень неплохо — если бы не проблемы со Сциллой, осаждавшие его по ночам и донимавшие двадцать четыре часа в сутки. Если бы только со Сциллой как-нибудь уладилось! Оставалось только верить, что так и будет. Как-нибудь.

Как раз в это время кто-то попытался его убить.

Глава двадцать четвертая

В Дорчестере американский генерал давал прием в честь американского сенатора, известного своими связями с некоторыми крупными воротилами в Вашингтоне, в частности с Гарри Хопкинсом, что означало, что он имел прямой доступ к уху Франклина Рузвельта. Посему гостей собралось множество — военных, политиков, чиновников, и совсем немного красивых женщин, что объясняло толпу поклонников, окруживших Лили Фантазиа. В тот вечер, разговаривая с Годвином, Грир, обладавший тонким тактом, воздержался об упоминании о Сцилле. По этому признаку Годвин заключил, что Грир знает о его проблемах, и у него создалось ощущение, будто Сцилла незримо витает у него над головой. Позднее, после того как Годвин наскоро представился сенатору, попросившему у него автограф для своей дочки Сью, считавшей, что он чуть ли не кинозвезда, — после того как с деловой частью было покончено, Лили удалось прижать его к стенке. Она долго и твердо жала ему руку, и глаза у нее были очень грустными.

— О, перестань, Лили… — сказал он.

— Вот подожди еще немного, Роджер, и все взорвется. Ты знаешь, как это будет, Роджер, ты не сумеешь оправдаться неведением.

— О чем ты? Я пребываю в неведении с тех пор, как явился на свет, и ты это знаешь.

— Конечно, Роджер не может не шутить, но сердце у тебя разрывается — и она истерзала себя.

— Ну, я как-нибудь управлюсь.

— Если тебе нужно выговориться, — предложилаона, — вот тебе друг, который готов слушать.

— Спасибо, Лили. Но у меня довольно толстая шкура. Бывает, в три часа ночи в Мэйфер слышны тихие рыдания, а к рассвету я уже снова сияю, как солнышко.

— И еще, конечно, твой друг мисс Коллистер. На днях я обедала в гостях, и кто-то пытался подбить меня на пари на десять фунтов, что к концу года Энн Коллистер станет называться миссис Годвин.

— Какое удивительное пари!

— Имен не назову. Но дама числит семью Коллистеров своими друзьями. И в самой семье царит, похоже, неясное смятение.

— Лили, мне надо уходить. У тебя никогда не бывало такого, что хочется уйти, но хочется остаться? Вот точь-в-точь так и со мной.

Годвин поцеловал ее в щеку.

— К тому же меня ждет партийный лидер.

Она тоже поцеловала его, и Годвин отошел, стараясь не думать о странном взгляде, который она послала ему вслед. К ней направился Стефан Либерман, и Годвин, кивком поздоровавшись с ним, скрылся.

Густой туман пах так, словно со времен битвы при Азенкуре рядом жгли резину. Он щипал глаза, садился на лицо жирным налетом, залеплял ноздри, как мокрая пакля. Годвин постоял на углу, глядя на Динери-стрит, ответвлявшуюся от Парк-лэйн, — и передумал. Туман в той стороне выглядел густым как цемент. Он зашагал дальше по Парк-лэйн и пережил новое искушение на углу Керзон-стрит. Да, Керзон-стрит он знал наизусть, он мог бы пройти ее с завязанными глазами. Но этот лондонский гороховый суп не имеет себе равных — он не заметил даже, как его вынесло на Шепердс-Маркет, где он остановился, прислонясь к фонарному столбу и пытаясь сообразить, куда идти. Беда в том, что когда знакомые здания превращаются в смутные силуэты, не так-то легко понять, в какую сторону ты смотришь. Он слышал приглушенные туманом шаги, они приближались и удалялись, останавливались, иногда доносилось невнятное проклятие оступившегося прохожего, подвернувшего ногу на поребрике, которого, можно поклясться, сроду здесь не бывало!

Наконец Годвин решил, что точно нацелился на Беркли-сквер и снова двинулся в путь, постукивая перед собой наконечником зонта, как слепой — тростью. Добравшись до широкой улицы, он снова услышал шаги, шаркавшие так, словно идущий опасался утратить связь с землей. Пикадилли… Он шел в прямо противоположную сторону. И стоял теперь на углу то ли Даун-стрит, то ли Брик-стрит, черт их разберет…

Зато теперь он точно знал, где находится. Осторожно двигаясь вдоль обочины, он вышел на Хафмун-стрит, где издавна поселился Берти Вустер со своим безупречным Дживзом.

— Годвин… Годвин, это вы? — Тихий голос мог звучать издалека или раздаваться над самым ухом — не разберешь.

— Да? Кто здесь? — Но ответа не было.

Окликнули с Хафмун-стрит, или откуда-то спереди, или сзади, с Пикадилли? Он закашлялся, подавившись шершавой, жирной, маслянистой сыростью.

И свернул на Хафмун-стрит, к знакомым местам. Здесь он никак не потеряется. Направо по Керзон-стрит, потом налево — к Беркли-сквер. Здесь места, принадлежащие Энн Коллистер, до нее минута ходу… Так, посмотрим, это, должно быть, Керзон-стрит.

— Годвин? Вы здесь? Это вы? Ничего не вижу… Годвин, постойте… Я вас найду…

Голос плавал, доносился сразу со всех сторон.

Годвин остановился, прищурился. Глаза жгло.

— Кто это? Где вы? Назовитесь… Где вы, черт побери?

Шаги затихли справа — или позади? Или дальше по Керзон-стрит в сторону Гайд-парка? Теперь другие шаги. В тумане каждый звук отдается эхом от стен, звучит отовсюду сразу. Годвин ничего не мог разобрать. С каждым вдохом туман когтями драл горло. Кто его зовет? Или воображение играет шутки? Странные дела творятся в тумане. Чудится, будто плывешь неведомо куда; прямо как в одной из этих пьес, где все персонажи умерли, но не знают об этом. Может, и он умер, сам не заметив, а если и так, кому, черт возьми, до этого дело?

Он толком не понял, как добрался до Беркли-сквер и оказался на дальней стороне площади, но уловив запах свежескошенной травы понял, что дом близко. Никто его больше не окликал. Он вгляделся в туман, зная, что за маленьким сквером ждет его квартира. Он как раз нащупал кончиками пальцев ограду, провел ладонью по гладкой влажной поверхности, когда прямо за спиной громко застучали шаги.

Он начал оборачиваться, но зонт, застрявший между прутьями ограды, выдернуло у него из руки. Годвин собирался что-то сказать, поскользнулся на мокрых камнях, подвернул лодыжку, почувствовал, что падает, услышал треск рвущейся материи — его пальцы зацепились за карман мужского макинтоша. Прежде чем соприкоснулся с мостовой, расцарапав коленку и разорвав брючину, он успел еще подумать, что порвал бедняге плащ. Мужчина крякнул, отшатнувшись назад, и какой-то металлический предмет выпал из его руки и с лязгом упал на землю у самого рукава Годвина.

Годвин нащупал предмет.

Это был нож, вроде охотничьих ножей, каких он насмотрелся дома мальчишкой. Похож на ножи десантников.

Мужской силуэт выдвинулся из тумана, как гора на колесиках, и обрушился на него. Внезапно Годвина захлестнула бешеная ярость — необъяснимая, подсознательная реакция на опасность, — и он заставил собственное внушительное тело откатиться в сторону, изо всех сил лягнув ногой в сторону нападающего, рухнувшего на мокрую мостовую, потянулся за ножом, не нашел, пошарил кругом, припав на одно колено, впустую, услышал и наполовину почувствовал тяжелое дыхание тяжело пытавшегося подняться противника, но не сумел точно определить его положения, пока тот не навалился на него, опрокинув на спину, но Годвин был крупным и сильным мужчиной и, потянувшись туда, где угадывалось лицо врага, нащупал ухо и рванул, почувствовал, как оно отрывается от головы, почувствовал гейзером брызнувшую на руку густую горячую кровь, услышал вопль, почувствовал, как его отшвыривают в сторону и невидимый враг скрывается в тумане…

Крик замер, шаги затихли. У Годвина кружилась голова. Он сел, привалившись к ограде, защищающей скверик в центре Беркли-сквер. Он жадно глотал воздух. Связных мыслей не было, он не пытался анализировать происшедшее. Медленно встал. Колено саднило, под пальцами чувствовалась кровь. Ладонь и рукав воняли кровью из чужого оторванного уха. На левом боку нож оставил в пальто и рубашке длинный разрез.

Зонтика он так и не нашел. Ни черта не видно. Оставалось только обойти ограду, чтобы выйти на свою сторону площади. От каждого шага в лодыжке отдавалась боль. В колене словно застряли осколки стекла. Макинтош его погиб безвозвратно, и кожа на боку была порезана. Он весь пропах кровью. В памяти мелькнул залитый кровью коридор в Беда Литториа…

Он пытался попасть ключом в замок, когда из тумана прозвучал голос:

— Годвин? Это вы? Отвечайте же, человече, я совсем заблудился…

— Сюда, наверх. Я стою у своей парадной. Как ударит в нос запах крови, идите на него, не ошибетесь. Что за чертовщина?

Из тумана показалась тяжеловесная фигура.

— Это я, Стефан Либерман. Я хотел вас догнать, поговорить… Туман помешал. Господи боже, что это с вами? Похожи на жертву бомбежки — вот, дайте я помогу, вы весь в крови, словно свинью резали!

Либерман шагнул вперед, торопясь помочь.

— Ничего. Это не моя кровь. Просто я пару минут назад оторвал кому-то ухо. Удивительно, как он не налетел на вас в тумане…

— Я никого не видел.

— Он, теперь, пожалуй, еле на ногах держится.

— За что вы его так?

— Ну, в основном за то, что он хотел меня убить. Ножом. К счастью, оказался неумехой.

— Давайте я провожу вас в дом.

— Если хотите. Со мной все в порядке. Можем выпить.

— Но зачем он пытался вас убить? Хотел ограбить? Или принял за другого?

— Нет, не думаю…


Когда Годвин, вымывшись, продезинфицировав и заклеив раны и переодевшись в сухое, вернулся в свою гостиную, Либерман курил сигару, толстую, как шпала. Он протянул Годвину кожаный портсигар:

— Угощайтесь.

Годвин обрезал кончик и закурил. Разлил коньяк «Наполеон», превосходивший его возрастом. Либерман обошелся с благородным напитком, как с полосканием для рта: проглотил и плеснул себе еще.

— Бывает хуже, — одобрительно крякнул он. — Хорошо пробирает. Знавал я одного парня из Лос-Анджелеса, так он выпивал по бутылке такого зелья вдень. Фанфарон. Как и я. Неудивительно, что мы с ним сошлись.

Он то ли рычал, то ли смеялся. Наверняка разобрать не удавалось, но это был не тот Стефан Либерман, которого знал Годвин. В нем открылась совершенно новая сторона.

— Вы? В Лос-Анджелесе? Вот это новость…

— Шутите? А почему бы, черт возьми, мне и не бывать в Лос-Анджелесе? Вы знаете, сколько они там платят? Я три раза ездил, писал кое-что для Льюиса Майера и Джека Уорнера — черт, я даже был женат на мексиканской актрисе, с которой меня познакомили. Два горячечных года. У нее имелась привычка взрываться в самое неподходящее время. Никогда не знал, с чего она взбесится. Совершенно чокнутая, но играла вдохновенно и умела смешить. Всякая студия стремиться залучить к себе парочку иудеев из Европы — вроде прикормленных иезуитов при дворе. Прибавляет им культурки, как они выражаются, да и хозяева всех студий все русско-польско-германские евреи, надутые от важности, будто доставили свои семейства в землю обетованную. Но, как вы заметили, я редко вспоминаю об этом времени здесь, в Лондоне, среди британских снобов. Выгоднее выставлять напоказ другую личину Стефана Либермана: бедного-разнесчастного Вечного Жида, тяпнутого нацистами за задницу, — что чистая правда, имейте в виду. Оба моих «я», оба Стефана Либермана — настоящие, только Лондону достался беженец из Европы — драматург-сценарист, а не голливудский муж Люп Как-ее-там. И это вполне разумно. Вы-то знаете свою публику. Пусть это вас не беспокоит. Вот то, что случилось с вами сегодня, — повод для беспокойства. Вы сказали, что не думаете, будто вас приняли за другого. Что вы имели в виду? Кому нужно вас убивать?

Годвин с досадой припомнил, как разоткровенничался только что на крыльце.

— Да нет, вы, должно быть, правы: наверняка грабитель или перепутал с кем-то. Туманная ночь, где ему было разобрать, кого он режет?

— Для грабежа слишком жестоко. Хотя в наше время никогда не знаешь, чего ждать от людей. Вы бы лучше сообщили в полицию… Тот человек потерял много крови.

— Утром, — сказал Годвин. — Я займусь этим утром.

Они еще несколько минут обсуждали нападение. Годвин отстаивал версию случайного столкновения — мол, просто подвернулся кому-то. Слушая Либермана, он дивился второй личности, открывшейся в знакомом человеке. Эта новая личность — бывший голливудский сценарист, обходившийся с бриттами так, как они того стоили, — нравилась ему куда больше. Конечно, может и правда обе личины были точным отражением двух сторон одного человека. Но его привлекала некоторая расчетливость в поведении Либермана. Человек никогда не знает. Никогда не может сказать заранее.

— Вы сказали, что хотели поговорить со мной.

— Да, эта проклятая война… Мир еще и не начал понимать, что творит Гитлер.

Либерман потер свой тяжелый нависающий лоб, пригладил рукой тугие кудряшки на голове. Глаза его горели из-за темных припухлостей век. Вблизи он казался таким же измученным и напряженным, как Эдуард Коллистер.

— Они уже убили больше миллиона евреев, а это только начало. Три четверти убитых из одной Польши… Не думаю, чтобы мир хоть немного понимал, что это значит — замыслить уничтожение целого народа… и бахвалиться этим! Пока что они обратили все силы на Восток, но далеко продвинулись и во Франции, в Бельгии, в Голландии и, конечно, в Германии. Возьмите Румынию — они убили 125 000 евреев, а перед тем как убить, заставили несчастных подписать бумагу, в которой те принимали на себя ответственность за развязывание войны. Чехословакия, Венгрия… если они доберутся до Англии… — Он повел тяжелыми плечами. — Моя семья… стоит о ней подумать, и я схожу с ума, а думаю я о них все время. Чтобы понять, что там творится, надо быть сумасшедшим. — Он взмахнул длинной рукой, уронил пепел с сигары. — Война — одно дело. А систематическое, тщательное уничтожение определенной группы людей — например, голубоглазых, или лысых, или только уроженцев Айовы, вашего штата… не только военных, а всех, всех… Подумайте об этом, Годвин, призовите на помощь вашу нетронутую, выхоленную американскую фантазию, попробуйте представить, как полиция является в Айову и хватает всех подряд: мальчуганов в коротких штанишках и маленьких девочек с грустными глазами в розовых платьицах, прижимающих к себе любимую куклу, — загоняет всех в товарные вагоны, где они несколько дней задыхаются в собственном дерьме, а потом выгружают их и заставляют выкопать ров и прыгать в него, а немцы расстреливают их из пулеметов… Подумайте не о Варшаве, не о гетто, полном каких-то незнакомых вам евреев, которые вам и не понравились бы, будь вы с ними знакомы, — подумайте об Айове и тогда вы начнете понимать.

Было уже очень поздно. Годвин снова разлил коньяк. Великанской сигары хватит еще на час.

— Гитлер, — заговорил он. — Еще не одно поколение ученых будет рассуждать об извращенном безумном гении, воплощении зла. — Годвин фыркнул. — Что ж, они будут наполовину правы. Он — зло и безмозглая кучка дерьма. Но гений? Вот уж нет. Полуграмотный выскочка с вывернутыми мозгами, неудачник, разочарованный самовлюбленный подонок, который второй раз за двадцать пять лет загнал великий и благородный в основном народ в мясорубку собственного изготовления. Почему это достойные, богобоязненные люди порой отзываются на обращение к худшей стороне их натуры?.. Ну, герр Гитлер, чтоб ему пропасть, несомненно воззвал к худшему, что есть в человеке, в великом народе, если не считать недостатком отсутствие у целого народа чувства юмора…

Тут Годвин заметил, что Либерман, оказывается, тихонько похрапывает, возможно, уже довольно давно. Коньячная рюмка выпала из волосатой лапы. Нет, он не храпел. По щекам, выкатываясь из-за толстой оправы очков, текли слезы. Он проглотил рыдание, заговорил:

— Простите. За рюмку. Великий и благородный народ… Вы, надеюсь, имеете в виду не тех немецких тварей, которые не успевают строить печи, чтобы сжигать в них мой народ, которые только успевают загонять моих родных в вагоны и из вагонов в печи или в трудовые лагеря, где они работают, пока не упадут мертвыми… Это вы их, этих тварей назвали великим и благородным народом?

— Бах, Бетховен, Гете…

— Гитлер, Гиммлер, Геринг…

— Ну, в последнее время они утратили благородство. Я не об этих немцах. Но еще при Веймарской республике они были образцом…

— Не надо, мой друг, только не нынче ночью, мой американский друг. Не говорите мне сегодня о добрых качествах немцев. Кто-то уже пытался вас сегодня убить. Если вы не перестанете толковать мне о добрых свойствах фрицев, я закончу недоделанную им работу. Что вы об это думаете?

— Думаю, лучше прекратить разговор о немцах.

Либерман громко расхохотался и дружески похлопал Годвина по разбитому колену.


Годвин сидел в затемненной комнате, среди зловещих теней незнакомой мебели, слушал громкое тиканье часов на камине, чувствовал легкий сквозняк из открытого окна. Вечер был теплый, и запахи вокзала Виктория лениво, полусонно двигались по квартире. Букет свежих цветов на столе, картина морского сражения над обитой набивным коленкором софой, настольная лампа с бахромой на абажуре, шкафчик для напитков, пачки книг на полу у потертого любимого кресла. Дальше открывались спальня, коридор, и на дальнем его конце — кухня и ванная. Он слышал шум поездов на вокзале, лязг и скрежет. Квартира располагалась на верхнем этаже одного из огромных, сложенных из каменных плит зданий между вокзалом Виктория и Вестминстерским собором — великим оплотом английского католицизма, который туристы неизменно и совершенно напрасно путают с Вестминстерским аббатством.

Он пришел сюда еще днем и с тех пор ждал. И собирался ждать, пока не дождется. Ему стоило немалых трудов и денег найти это место, и он не собирался уходить, пока его труды не окупятся.

Пятьдесят фунтов ушло к Дикки Флайту — полезному пареньку из тех, с которыми непременно познакомишься, болтаясь по журналистским клоакам, пабам и ночным забегаловкам. Дикки был посредником. И полицейским осведомителем по совместительству. И скупал краденное, и приторговывал оружием.

Когда Годвин услышал звяканье ключа в замочной скважине, было почти одиннадцать часов. Потом дверь в коридор распахнулась, и послышался голос, тихонько напевавший концерт для скрипки Мендельсона, стукнул о подставку для обуви зонт, застучало колотушкой сердце у него в груди. «Смит и Вессон» 32 калибра кирпичом давил на колени. Годвин поднял его и положил правый локоть на пухлый подлокотник кресла.

В коридоре прозвучали шаги, и темная фигура появилась в дверном проеме гостиной, застыла, словно принюхиваясь и вслушиваясь, ожидая услышать знакомые уютные звуки. Потом человек вошел в комнату, дернул цепочку под лампой с бахромчатым абажуром. Зажегся свет.

— Эй, Роджер, чего ради вы сидите здесь в темноте? Если бы не мои стальные нервы, могли бы здорово напугать. Да и так, признаться, тот еще сюрприз. Вы нашли, что выпить? Нет? Джин сойдет? И что это за страшенную штуковину вы держите в руке? Ох, старина, надеюсь, вы не создадите проблем!

— Придвиньте кресло и садитесь, Монк. Джин, чай и печенье с изюмными рожицами опустим, как и прочее дерьмо. Устраивайте зад в кресле. Ну, садитесь, вам сказано!

— Ладно, ладно, вот я сажусь — хотя вы, между прочим, заняли мое кресло. Ну и чем это, по-вашему, вы занимаетесь?

— По-моему, я собираюсь вас пристрелить, если вы не выложите все начистоту, Монк.

— Меня? И что такое это «все», которое вы упомянули?

— Выслушайте меня, Монк, и слушайте настолько внимательно, насколько способны. Помните, что от вашего внимания зависит ваша жизнь. Вы меня довели. Прежде всего, вы втянули меня в операцию «Преторианец», наболтав, как это будет просто. А Макс считал, что шансы в лучшем случае пятьдесят на пятьдесят. И никто не потрудился уведомить меня, что Макс умирает от опухоли мозга — а следовательно, несколько меньше, чем я, дорожит жизнью… А потом все погибли, и я оказался виноват, потому что хотел заполучить жену Макса, ну еще бы, как не понять, я продался нацистам, чтобы прикончить Макса, да, господи, прикончить всех, кроме меня, конечно… А если меня чуть не убили, так это просто маленький просчет в моей хитроумной интриге, но каким-то подлым чудом я вывернулся… и тут вы принялись делать из меня отверженного, допрашивая всех моих знакомых и разбрасывая тонкие намеки, что я под подозрением… а когда я попытался выяснить, кто настоящий предатель, вы сломали карьеру моему другу Рейкстроу… И это еще не все…

— Нам известно, кто настоящий предатель, старина.

— Нет, вам мало было испорть жизнь бедняге Рейкстроу, вы еще вздумали подсылать какого-то безмозглого громилу прирезать меня в тумане — видели его потом? У него половины уха не хватает, так что не ошибетесь, и вам придется говорить чертовски убедительно, потому что вы рискуете, как никогда в жизни, хотя может вам и повезет вывернуться, как мне… — Он перевел дыхание. — Что вы сейчас сказали?

— Мы знаем, кто настоящий предатель.

— Вы плохо слушали меня, Монк. Не на того напали. Вы меня разочаровываете, Монк.

— Нет, я не о вас, старина. Конечно, никто вас и не подозревал, но нам было важно внушить вам, что вы под подозрением. И перестаньте целить в меня из этой штуки… Может, вы и правы, может, если вы наведете пистолет повыше, в чучело сурка, которого я храню с детства, я вам все объясню.

— Очень советую объяснить. Давно пора.

— При всем моем к вам уважении, сын мой, вас использовали для отвода глаз. Роль неблагодарная, но важная. Имелось в виду проронить словечко там, словечко здесь, распустив слух, что вы под следствием. Мы рассчитывали, что настоящий немецкий агент, уверившись в своей безопасности, снова начнет действовать, — как бы это сказать, чтобы не походило на приключенческие фильмы Родди Баскомба? — как вы полагаете, старина, откуда они берут сюжеты для фильмов? Боюсь, что от нас. Ну вот, мы намекнули кое-кому, что у вас была интрижка с женой Макса, так что вообще-то вы могли и сами его прикончить… да, полная чушь, понятно, но коль нам удалось убедить, что мы не шутим, и заставить действовать соответственно вас… — Он пожал плечами. — Возможно, мы убедили и настоящего шпиона. Вы, кстати, отлично выступили. Поздравляю.

— Поздравляйте, только не вздумайте шевельнуться. — Годвин вздохнул. — И кто же этот шпион? И зачем понадобилось подсылать ко мне убийцу?

— Нам известно, что человека, которого мы ищем, называют Пан глосс.

— Доктор Панглосс? Из «Кандида»?

— Пять с плюсом! Тем более что вы американец. Вы меня удивили. К сожалению, все, что мы знаем, — это кодовое имя. Нам остается только ждать, пока он проявится. Впрочем, теперь имеется еще одна примета — вы сказали, у него оторвано ухо?


Чем дольше он оттягивал разговор с Энн Коллистер, тем хуже ему становилось и тем труднее представлялось неизбежное объяснение. С другими такие вещи, понятно, случаются чуть не каждый день, но когда дошло до него, Годвин ужаснулся. Ему страшно было увидеть боль и стыд в ее взгляде, увидеть, как она старается скрыть свои чувства. Энн — благовоспитанная англичанка, она умеет себя вести. Годвин, пожалуй, предпочел бы, чтобы не умела.

Они договорились пообедать в «Савойе» в серый туманный день в конце июля. Собирался дождь. Шагая по Стрэнду от засиженной голубями Трафальгарской площади, Годвин обдумывал, что он ей скажет и как будет держаться. Она ждала его в дальнем конце ресторанного зала, у окна, смотревшего на густую зелень набережной Королевы Виктории. Она приветствовала его ослепительной улыбкой и щелчком пальцев. Перед ней стоял полупустой бокал белого вина.

— Наконец-то! — с вымученным весельем заговорила она. — Ты не представляешь, сколько раз я бралась за телефон, чтобы тебе позвонить, но благоразумие неизменно побеждало. Я знала, что ты позвонишь, когда созреешь.

— Мне трудновато было — много работы на «Би-би-си», а я отвык работать. По правде сказать, играя в войну, я порастратил много сил… и еще не совсем оправился.

— Я постараюсь тебя не утомлять.

Ее голубые глаза задержались на нем, может быть, всего на секунду или две. На ней был голубой костюм, привезенный из Парижа перед войной, перстень с сапфиром и бриллиантом.

— Однако, мой милый, моя английская сдержанность и самообладание почти иссякли. Ты мне нужен, Роджер. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты меня слушаешь, милый?

— Конечно, я понимаю. — Он накрыл ладонью ее руку, лежавшую на крахмальной белой скатерти. — Я умираю с голоду. А ты?

— Роджер, я делаю совершенно неприличное предложение. Я долго ждала. Знаю, ты ни о чем меня не просил, знаю, все, что я думала и делала, я делала по собственной воле. Но теперь ты вернулся, и пора разобраться. Да-да, я возьму палтуса и немного зеленой фасоли — мне все равно, что есть, заказывай сам, Роджер. А потом поговорим о войне, а потом ты перестанешь меня бояться и мы во всем разберемся — хорошо?

Глядя на нее, он снова, далеко не в первый раз почувствовал, что она заслуживает много большего, чем он ей давал. Спасаясь от этого чувства, он заговорил о войне. Все сейчас говорили о Тобруке.

Тобрук в конце концов пал, и Роммель захватил в нем двадцать пять тысяч пленных. Десять дней спустя союзные войска назначили место решающей битвы, которая должна была определить судьбу Египта. Место было выбрано в узком проходе в шестидесяти милях от Александрии. Проход назывался Эль-Аламейн. Линия фронта шириной в сорок миль тянулась от укреплений вокруг Каттарской впадины до моря. Здесь укрепилась 8-я армия. Солдаты обеих сторон были вымотаны месяцем непрерывных боев за Тобрук. Если присланное союзниками подкрепление не удержит яростной атаки Роммеля, Северная Африка будет потеряна. Сколько может продлиться последнее сражение, никто толком не знал.

— Только не говори, что ты опять собираешься туда.

— Нет. Для меня война окончена. Я трус, Энн. Думаю, меня не загонят туда и под угрозой расстрела.

Она хитровато улыбнулась:

— Стало быть, передо мной сломленный человек?

— Меня достаточно ломали. Больше не хочу.

— Ну что ж, я рада, что ты окончательно вернулся. Мне ненавистна мысль потерять тебя теперь. Я была слишком близка к этому. — Голос ее дрогнул. — Я думала, ты убит… Эдуард что-то такое слышал. Думала, я сойду с ума. Мне казалось, я так тебя по-настоящему и не узнала, ты никогда не открывался полностью. Тебя нелегко узнать, но теперь у нас будет время заполнить все белые пятна. Все время мира принадлежит нам, и нам нет дела до войны.


Они пообедали, а дождь все не начинался, и Годвин предложил пройтись. Они пошли вдоль набережной. Туман застилал дальний берег Темзы. Оставшийся позади «Савой» светился мутным пятном. Годвин облокотился на парапет, она остановилась рядом. Теперь, когда они оказались под открытым небом, голос ее звучал холодней. Холодней были и ее чувства.

— Почему ты мне не звонил, Роджер? Рассчитывал, что мое английское воспитание не позволит тебя тревожить? Принял как должное, что я буду терпеливо ждать гласа с небес? Ты хоть немного представлял, каково мне пришлось? Меня расспрашивают, как твои дела, а что я могу сказать? Не знаю, как у тебя дела, я тебя и в глаза не видела… Мне говорят, что видели тебя в гостях или еще где, и я не могу скрыть, что не вижусь с тобой и ничего о тебе не знаю.

Она вцепилась в перила, пачкая белые перчатки, уставившись на грязную, непроницаемую воду.

— За что ты со мной так, Роджер? Родители о тебе спрашивали: говорили, что я просто обязана пригласить тебя отдохнуть у нас в деревне, — и что я должна была им отвечать, Роджер? Что ты ведешь себя так, будто знать меня не знаешь?

— Энн, я кое-что должен тебе сказать. Давно должен был сказать, но не знал, как… и не знал, надо ли. Но теперь многое изменилось. Я обязан быть честным с тобой. Ты так чертовски долго терпела мое… мою…

— Уклончивость? Слово не хуже других. Я знала, конечно, что не безраздельно владею твоим вниманием.

Она пыталась улыбнуться и не сумела. Губы у нее дрожали.

— Мне не понравится то, что ты скажешь, да, Роджер?

Она коснулась его локтя, словно боялась упасть.

— Да, наверно, но я должен…

— О, черт! Не самое подходящее время для плохих новостей. Слишком много мне их достается в последнее время. Нет, не спрашивай, я не для того здесь, чтобы об этом говорить. И я не хотела тебя смущать… Мне нужно сесть.

Она опустилась на чугунную скамью девятнадцатого века, украшенную знаменитыми египетскими изваяниями, крылатыми и царственными. Откинулась назад, наполнив грудь густым, негодным для дыхания воздухом.

— Ладно, Роджер. Говори уж все сразу.

— Я люблю другую женщину. Я любил ее всю мою жизнь. Теперь она свободна. Тут ничего не поделаешь. От этого нет лекарства. Ничего нельзя изменить.

Она тихо плакала, держа платок у рта. Ее взгляд скользнул по его лицу и ушел в сторону.

— С тем же успехом ты мог воткнуть мне в сердце ту жуткую иглу Клеопатры. Ты должен это понимать.

— Все не так страшно. Попробуй честно взглянуть на вещи, Энн. Мы ни о чем не договаривались, ничего друг другу не обещали. Мы были добрыми друзьями, но я никогда не пытался…

— Ну конечно, как я могла забыть, что ты не пытался! Все это я сама, мои фантазии… Кто она?

— Сцилла Худ.

— О, Роджер, как это жалко! Какой же ты безнадежный, неисправимый дурак!

Она больше не плакала и запихнула в сумочку комочек батиста.

— Всем известно, что она шлюха. Она сделает тебя несчастным. Она действительно шлюха. Все знают. Конечно, тебя это беспокоит…

— Не унижайся, Энн. Ничего тебе не надо говорить.

— Думаю, тебе не нужно беспокоиться, чтобы я не унижалась. Ты сам обо мне позаботился. Я унижена рукой профессионала. Это ее мать, знаешь ли, она просто повторение своей матери, несчастный ты бестолковый дурак… Ради тебя самого тебя нельзя к ней подпускать… пожалуйста, послушай меня… Я слышала о вас с ней задолго до того, как погиб ее муж.

— Что ты говоришь?!

— Ну ты же не думаешь, что такое можно сохранить в полной тайне? Ох, какой же ты простак… но я думала, вы старые друзья, и Макс Худ ведь был твоим старым другом. Я не могла поверить, что ты так слеп, чтобы не видеть, что она такое, чем всегда была, насколько мне известно, и не могла поверить, чтобы ты, ты, железный янки Роджер Годвин, предал своего старого друга Макса Худа, героя пустыни… Скажи, Роджер, тебе случалось спать с нами обеими в один день? Перепрыгивать из ее постели в мою?.. Ох, Роджер, я действительно любила тебя… Такая уж я была неуклюжая, так просто было меня дурачить, так легко использовать?

— Энн, ничего такого не было. Все не так ужасно, все совсем не так… не было ничего настолько плохого.

— А, зато теперь есть. Ты еще узнаешь, насколько она плохая… Ты был свиньей, правда? Так вот, я еще увижу, как ты поймешь, как это плохо. Я ее назвала шлюхой, но я и сама для тебя была не больше, чем шлюха…

— Энн, ради бога! Не будь глупой — мы взрослые люди, нам было хорошо друг с другом, какой смысл выставлять все в дурном свете.

— Ты лучше уйди, Роджер, оставь меня одну… Ты был такой свиньей, а я тебя любила… Какая же я была дура… Думала, мы будем так счастливы: Роджер и Энн… Эдуард меня предупреждал, он мне про тебя говорил, предупреждал, он даже предупреждал меня насчет тебя и Сциллы Худ, а я смеялась над ним, я говорила: не будь смешным, Недди, не устраивай мелодрам… Ну почему я не поверила Неду, когда он говорил, а я твердила: ах, нет, они со Сциллой просто старые друзья, Роджер знает Макса Худа целую вечность… А Эдуард был прав, с самого начала прав…


Годвин сидел перед открытым окном, а теплый ночной бриз шелестел в листве платанов на Беркли-сквер. Годвин методически, медленно и обдуманно расправлялся с бутылкой солодового виски «Э’Драдур». Так же методично он складывал в голове клочки и обрывки собранных сведений. Сведения вдруг начали накапливаться. По мере того как виски весело заливало мозг, опустошая немыслимое множество серых клеточек, он прикидывал, не забыл ли чего-то существенного.

Первое — и последняя из приобретенных диковинок — Эдуард Коллистер, которого сестрица Энн любовно называет Недди. Каким образом Эдуард мог предостерегать Энн насчет них со Сциллой? Откуда он знал? Никто ведь не знал. Даже существо с самыми чувствительными антеннами, даже Лили Фантазиа, сама подбивавшая Годвина не упустить Энн как раз перед операцией в Беда Литториа. Никто не знал — кроме Монка. И, как видно, несчастного изможденного Эдуарда Коллистера. Как он узнал? Важно ли это? Или он это просто выдумал? Опять же зачем? И зачем рассказал Энн? Хотел ее защитить? Беда с этими вопросами. Виски плодит их еще больше.

Второе: кто-то действительно пытался его убить. Монк этим вопросом вовсе не занимался. Но до того как Годвин той ночью покинул его pied-a-terre,[45] Монк поклялся, что никто не подсылал к нему убийцу.

— В самом деле, милейший, — посмеялся он, — и думать нечего. Будь это кто-то из команды для особых поручений, вы были бы уже мертвецом и не пришлось бы нам с вами вести эту милую беседу. Вы должны мне верить, Годвин. Я не стал бы вам лгать.

— Вы сказали мне, что операция «Преторианец» — пустяковая. Это была ложь.

— Ошибка. Совершенно другое дело.

Если допустить, что Монк сказал правду, тогда кто пытался его убить?

Третье: Монк использовал его для отвода глаз. Это хорошая новость. Но шпион существует. Это — плохая новость. Однако им известна его кодовая кличка. Панглосс. Это хорошая новость. Однако они не знают, кто такой этот Панглосс. Опять плохая новость. Итак, Панглосс… Если Панглосс поверил, что они считают виновным его, Роджера Годвина, возможно, он расслабится. Знает ли Панглосс о существовании Роджера Годвина? Почему они в этом так уверены? Они ведь не знают, кто он, и не знают главного: как Панглоссу стало известно об операции «Преторианец»?

Он задумался над последним пунктом своего списка.

Сцилла.

Почему она не отвечает на его звонки?

Зазвонил телефон.

Это был Джек Пристли.

— Я хотел с вами поговорить, — сказал Годвин.

— Я сейчас в «Брэтсс». В курительной. Заходите, выпьем. Я наткнулся на забавную информацию. Хочу передать ее дальше.


Годвин нашел Пристли уютно устроившимся в старинном глубоком клубном кресле. Джек успел пропустить несколько стопочек, и его разбирала обычная для него добродушная болтливость. И был он не один.

— Роджер, — проворчал Пристли, — что вы надо мной нависли, садитесь, пожалуйста. Знакомы со Стефаном Либерманом?

— Конечно. Как поживаете, Либерман?

— Спасибо, паршиво. А вы?

— Еще паршивее, если такое возможно. Я сидел дома и напивался.

— Как и мы, — заметил Пристли, — и думается, мы еще не кончили.

Он махнул рукой одному из дряхлых служителей в клубных ливреях, и тот, кивнув, принес всем по новой порции виски.

— За окончательную победу, — сказал Либерман, поднимая свой стакан.

— За победу, — сказал Годвин, и Пристли промычал что-то, кивнул и выпил.

— Мы этой ночью прошли все ужасы ада, — сказал Пристли.

— Это как же?

— Мы с Либерманом сейчас прямо с собрания женского литературного общества. Вечер встречи с писателями! Вообразите, если сумеете, что вам медленно втыкают в горло раскаленную докрасна кочергу, причем начав с заднего конца, — и вы получите общее представление. Впрочем, видит бог, мы получили по заслугам.

Либерман тихонько хмыкнул, сдерживая смех.

— Мы явились сюда, дабы совершить возлияние…

Пристли втягивал огонек спички в чашечку своей трубки.

— И я надумал вам позвонить… Как вы переносите возвращение в гущу событий?

— Как огурчик.

— На вид вы полупьяны.

— И по запаху тоже, — добавил Либерман.

— Я и есть полупьян, — согласился Годвин, — так что давайте к делу.

— А чего вы от нас хотите?

Пристли мрачно уставился на него из-под жесткой щетины бровей, поджал губы. Он давно прославился вспыльчивостью и раздражительностью.

— Вроде бы вы сказали, что вы хотите мне что-то сообщить?

— Да-да… и вправду, сказал.

— Ну так, Джи Би?

— Помните, я предупреждал вас насчет Вардана и его команды? Сказал тогда, что они набросятся на вас: вы для них — материал, который не жаль и потратить. Однако, теряя время с вами, они все же искали нацистского шпиона… Так вот, они его почти вычислили.

— Правда?

Годвин вдруг перестал ощущать свои ноги. Довольно приятное чувство. Как будто уплываешь куда-то.

— Кандид, — подмигнув, объявил Пристли. — Это ключевое слово. Кандид.

Либерман приехал на одолженной у кого-то машине. Пошатываясь, он вывалился из дверей «Брэтс» и распахнул заднюю дверцу.

— Трое в лодке, — произнес он, посмеиваясь. — Я доставлю вас по домам, джентльмены.

— Мне в Олбани, — пробормотал Пристли. — Тут близко.

— А мне на Беркли-сквер.

— Будет исполнено!

Но когда Либерман сел за руль, начались необъяснимые чудеса. Что-то не ладилось с управлением. Либерман переходил от уныния к необузданному веселью. Пристли смеялся до икоты. Годвин дремал с улыбкой на губах. Просыпаясь, он всякий раз обнаруживал, что они кружат вокруг статуи Эрота на Пикадилли. Наконец Либерман жалобно взвыл.

— Забудьте о Беркли-сквер, — утешил его Годвин. — Право, я пешком доберусь, только выпустите меня отсюда.

— Десять фунтов, — выдохнул Пристли, — что вы на своих ногах и улицу не перейдете.

В конце концов Либерман вывернул на Джермин-стрит и остановил машину.

— Дальше не поеду. Добирайтесь как умеете, поганцы вы этакие. Этот проклятый Эрот… Куда не поверну, всюду эта штуковина с Эротом… Он меня преследует, никак не отвяжется… Как это по-английски, черт бы его побрал?

Немного погодя они расселись на поребрике, как три мартышки на ветке.

Годвин уставился в пространство и ничего не видел. Что-то шевельнулось у него в мозгу, и он обернулся к Пристли.

— Джек?

— Внемлите! Кто-то назвал мое имя! — Мрачнейший из взглядов обратился на Годвина.

— Не Кандид.

— А я говорю: Кандид! И они его, считай, взяли.

Либерман проныл:

— Куда не повернусь — всюду он. Кошмарная статуя. Позвольте вас уверить, в душе я трезв как стеклышко. Эта статуя двигалась. Гналась за мной.

— Панглосс. Его называют Панглосс. Доктор Панглосс. Это из «Кандида»…

— Не смейте толковать мне про Кандида. Я знаю, кто такой Панглосс, а вы болван.

— От кого вы слышали про Панглосса?

— Слышал? Я читал в книге, идиот!

— Нет, я имею в виду шпиона по кличке Панглосс. Вы о нем слышали?

— Боже мой! Я — Джи Би Пристли! Тьма неведения не для меня, знаете ли. Я многое слышу. Люди мне рассказывают.

— Кто такой Панглосс?

— Вы же сами только что сказали, Годвин — вы, похоже, теряете хватку! Друг Кандида, советчик, учитель…

— Нет, — терпеливо повторил Годвин. — Шпион по имени Панглосс — кто он?

— Откуда мне знать? — Пристли широко ухмыльнулся. — Если верить слухам, может, даже вы! — С этими словами он медленно завалился в водосточную канавку и там уснул.

Глава двадцать пятая

Вернувшись к себе на квартиру августовским вечером, он нашел среди почты записку от Клотильды Деверо, одно имя которой обратило вспять поток времени, открыв шлюзы воспоминаний. Теплые летние ночи в парижских кафе, подаренные ей букетики ярких цветов, ее прильнувшее к нему и впивающее его в себя тело, смешки, танцы, боль, в которой он не желал признаваться, когда она проводила время с Клайдом или со своими клиентами. Клотильда Деверо желала пригласить его на обед в своем особняке на Чейни-Вок, у реки. Если он сможет прийти, пусть просто приходит, а если не сможет, пусть позвонит и передаст через дворецкого. Как видно, дела у малютки Клотильды шли отлично. Годвин знал, что она переехала в Англию, но виделся с ней только мельком — например в гостях у Лили, — раз в несколько лет.

Она была в саду за домом. Домоправитель провел его через изящно обставленные комнаты в солнечный сад. Клотильда была в простом сером платье без рукавов, открывавшем тонкие, покрытые легким загаром руки, в широкополой шляпе и грязных перчатках. Она повернулась, выпустив из рук лопатку, стянула перчатки и сбросила с головы шляпу. Ее крашеные хной волосы были коротко подстрижены и острыми прядями свисали на лоб. Большие глаза и открывшиеся в улыбке ровные зубы. Очень может быть, что она стала еще миловиднее, чем была в молодости. Морщинки, веером расходившиеся от уголков глаз и притаившиеся у губ, казалось, говорили, что она многое видела, выслушала немало чужих секретов и принимала собственную жизнь, не теряя чувства юмора. Губы были мягкими и теплыми, и она на миг уцепилась за него, словно утопая в воспоминаниях.

— Стильно выглядишь, — сказал он. — Как давно…

— Ни разу как следует не поговорили за много лет, — подхватила она. — Зато теперь я заманила тебя в свой сад и ты принадлежишь только мне. Мы оба выросли, Роджер. Мы уже не дети.

— Верно, но сегодня жаркий солнечный день. Так мне всегда вспоминается: жаркие солнечные дни, и ночи, и цветы на подоконнике…

— И я была бедная начинающая танцовщица. А потом встретила тебя — и ты, знаешь ли, изменил мою жизнь.

— Едва ли.

— Ну конечно! Подумай, что это значило для меня, — в меня влюбился милый молодой американец! Большой мир поманил… Какое было лето!

— А теперь ты не просто знаменитая chanteuse,[46] а еще и богата, и поселилась в Чейни… Ла-ди-да…

— И это говорит человек, который живет на Беркли-сквер! На себя посмотри, Роджер!

Она радостно рассмеялась, провела пальцами по шапочке красных волос. Пахло от нее чудесно. Чем-то французским, довоенным.

— Как это ты наложила руки на сей дворец? Эркеры, кованые ворота, сверкающая парадная дверь и все такое!

Полотняный навес над задней дверью надулся порывом ветра с Темзы. Пухлые белые облака висели в небе аэростатами заграждения.

— Я вышла за него замуж. Лорд Белл. Я теперь леди Белл, когда мне вздумается об этом вспомнить.

— Ради бога, когда это ты успела?

— Еще в сороковом. Правда же богато, милый? Его родственнички только сейчас начинают с нами разговаривать. Могу также добавить, что мое происхождение и начало жизни окутаны тайной и останутся такими впредь. Идеальный брак. Перси — мой повелитель, а я — его экзотическая «чертова лягушатница», как выразился его папаша прежде, чем покончить с собой. Нет, не из-за меня, клянусь! Чудесный дом, правда? Перси купил его для меня, свадебный подарок. Мне сказали, георгианский стиль. Рядом жил Данте Габриэль Россетти, и нам нарассказывали о нем множество чрезвычайно английских легенд. Мы въехали сюда вскоре после того, как его красавица жена Элизабет умерла от туберкулеза. Она позировала для многих его картин, и он посвятил ей множество стихотворений. Она уже умирала, когда вышла за него, а после ее смерти он похоронил с ней несколько поэм. Завернув в ее волосы, не больше не меньше. Как романтично! Впрочем, через несколько лет, когда стало ясно, что за стихи неплохо платят, он велел раскопать могилу, чтобы вернуть рукописи… Это уже не так романтично. Но опять же очень по-английски!

Домоправитель принес лимонад, затем ланч: холодных цыплят, салат, вино — все было искусно разложено на фарфоровом сервизе, украшенном гербом ее мужа. Очищая тарелку, Годвин чувствовал себя так, будто ему постепенно открывается истина.

Клотильда была очарована всем английским. В ее головке хранился неисчерпаемый запас историй о Россетти.

— Он держал в садовом домике пару кенгуру. Кончилось тем, что детеныш подрос и убил свою мать. И еще был ручной енот — по слухам, он потом убил оставшегося кенгуру. А любимцем его был австралийский вомбат — и еще, знаешь, Роджер, Россетти дружил с Доджсоном, который Льюис Кэрролл, и знатоки утверждают, что Соня в безумном чаепитии у Болванщика списана с того вомбата! — Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание. — Когда у нас будут дети, я расскажу им эту историю. И еще он держал у себя броненосцев. Какой странный человек!

— И как это по-английски! — добавил Годвин, чтобы порадовать ее и откинулся в кресле. — Замужем! Я слышал что-то такое…

— Я пробовала с тобой связаться, но… — она повела плечом, — безуспешно. Ты куда-то уезжал. Мне было одиноко.

— А где сейчас лорд Белл? Хотел бы я с нимпознакомиться.

— Он — что-то вроде ученого. Работает с учеными. Какие-то связи с Кембриджем. Или с Оксфордом? Вечно я их путаю… Нет, точно, Кембридж. Но, бедный мой Роджер, что это про тебя рассказывают? Просто подумать смешно: поразительные приключения, чудесное спасение. Ты должен мне все рассказать.

— Ну, не знаю, что ты уже слышала. Просвети меня.

— Ну, я на днях болтала с Клайдом, и он проговорился, что тебя чуть не убили во время какого-то страшно дерзкого дела… Он, видишь ли, слышал от Сциллы, с месяц назад. У нее тогда, по-видимому, был один из тех несчастных периодов… понимаешь? Это если верить Клайду — мне самой никогда не было с ней так уж трудно, хотя нет, неправда, бывало, но это не важно, верно? Суть в том, что Сцилла провела большую часть дня, по словам Клайда, очень утомительного, рассказывая о тебе… плакала и рвала на себе волосы… Между прочим, у Клайда сложилось впечатление, что между вами что-то есть. И он пришел ко мне, чтобы все рассказать, ужасно расстроился из-за Сциллы и напился до остолбенения. Ты же знаешь, Клайда прошлое никогда не отпускает. Он так и не смог забыть маленькую Присциллу, да ты, наверно, сам знаешь…

— Прошлое держит каждого из нас, — сказал Годвин, — каждого. По крайней мере тех, кто способен думать. Невозможно скрыться от прошлого. Все мы, милая моя, есть то, что мы прожили. Кроме прошлого, у нас ничего нет.

— Ну, только ты не кисни! Я этого не перенесу. Так это правда, что тебя чуть не убили?

— Более или менее. Ранили в голову. Но сейчас уже все в порядке.

— А Макс Худ мертв. Начинаю складывать два и два… Вы со Сциллой — любовники?

— Временами.

— Должно быть, особенно тяжело было вам с Максом. Вы с ним, как мне помнится, были очень близки. Кофе или лимонада?

К вечеру стало еще жарче. Годвин выбрал лимонад.

— Макс так и не узнал обо мне и Сцилле.

Клотильда подняла на него округлившиеся глаза, губы оттопырились, готовые сложиться в улыбку или в восклицание.

— Mais non![47] Поверь, Роджер, он знал! О да, он знал. Он знал о твоих чувствах.

— Что ты хочешь сказать?

— Я сама хорошо знала Макса.

Она опустила ресницы.

— С каких пор?

— Это сложная история, cherie.[48] Ты можешь задержаться?

— Когда ты ждешь мужа?

— Не раньше конца недели, а история не настолько сложная. Понимаешь, в Париже, еще до встречи с тобой, я оказывала иногда услуги Максу Худу. Ты краснеешь, Роджер, совсем как тогда! Ну, все мы должны помнить, с чего начинали, верно? Макс был моим клиентом… Ох, бедный Макс, что за жизнь!

— Как это надо понимать?

— У Макса были трудности. Можно говорить начистоту, да?

— Конечно.

— Он ничего не мог. В постели. После нескольких визитов перестал и пробовать. Я говорила ему, что у мужчин так бывает и проходит, я так старалась убедить его. И он был такой джентльмен. Он все равно приходил ко мне и непременно платил за мое время, хотя мы только разговаривали. Он рассказывал мне о пустыне… Мне кажется, что-то случилось с ним там, в пустыне… Но я не знаю, об этом он не хотел говорить… Только когда он женился на Сцилле Дьюбриттен, я чуть в обморок не упала. Я знала, что он полюбил ее без памяти еще девочкой, но и знала, что он импотент. — Она сказала это с грустью. — Он с ума сходил по Присцилле. И Клайда она совсем одурманила. Как будто каждый, кто побывал в постели со мной — раз! — влюблялся в нее! А потом тем летом мы разговорились с Максом — наверно, ждали тебя, пили кофе, ты ушел куда-то со Свейном, и он сказал, что ты тоже любишь ее, Присциллу! Меня как громом поразило!

— Ну, это уж чепуха. Макс все выдумал. Я к ней тогда очень привязался, но…

— Макс бы совершенно уверен. Он наблюдал, как ты с ней держишься, и сказал, никаких сомнений, ты влюблен в нее, как и он.

Она подняла вверх палец, не позволив ему возразить.

— Но он сказал: ты сам не знаешь, что любишь ее! Представь себе, сколько усилий он потратил на анализ ситуации — скажи, Роджер, он был прав? Ты действительно полюбил маленькую Присциллу еще в те давние времена?

— Да, может быть. Но он правильно сказал, что я сам об этом не знал. Все это совершенно несущественно… Я после Парижа увиделся с ней только пару лет назад. Столкнулся с Максом в Каире. Он неплохо позабавился, неожиданно представив мне свою жену… Это была Сцилла, конечно. Тогда я и узнал, что они поженились.

— Теперь можешь сказать мне откровенно, Роджер. Вспомни, как мы были близки, дорогой мой… Когда ты снова увиделся с ней — ты еще был в нее влюблен? Или влюбился заново?

— Клотильда, что за игру ты ведешь? К чему клонишь?

— Я ведь тебе сказала: у нас с Максом были сложные отношения. Видишь ли, когда я перебралась в Англию, а Макс со Сциллой были уже женаты, Макс меня нашел… мы снова стали друзьями, как в Париже…

— Хочешь сказать, он приходил к тебе ради секса?

— Роджер, ты меня плохо слушал. Я же сказала, между нами никогда не было секса.

— Ты хочешь сказать, у него это… так и не прошло?

— Я говорю, что Макс Худ был импотентом. Его солдатик никогда не вставал по стойке смирно… Как это грустно, ведь сам он был таким стойким солдатом… Он очень беспокоился из-за Сциллы — с точки зрения секса, конечно. Знал, что его состояние сводит ее с ума… ей приходилось tres difficile[49] с Максом, он рассказывал мне, что у него бывают припадки бешенства, говорил, что бил ее, — он ненавидел себя за то, что оказался для нее бесполезен, а ее ненавидел за то, что она уходит к другим: к мужчинам, к женщинам, — он на части разрывался, Роджер… Он никогда не знал наверное, чем она занимается, но логически рассуждая…

— Но ведь у них дочь! — сказал Годвин.

— Возможно, это его дочь — так он говорил. По-видимому, ей удалось достаточно… возбудить его несколько раз. Он не мог заставить себя об этом говорить… а может быть, и лгал, может, хотел, чтобы я поверила, что у него мог быть ребенок… Кто знает, могла ли она забеременеть от него? Если судить по тому, как у него было со мной, — нет. Но он мне рассказывал о вашей встрече в Каире. Был очень взволнован. Говорил мне: «я очень люблю этого человека» — то есть тебя, — «я помог ему стать мужчиной, мы братья, Рыжик», — он звал меня Рыжиком, — «мы братья по крови» — этого я не поняла, спросила его, как это — братья по крови, и он сказал, может быть, я вправе знать, и рассказал мне…

— Что рассказал?

— Он сказал, об этом знаете только вы двое… рассказал о тех двух «фликах».

Годвин, онемев, смотрел на нее.

— Он рассказал, как вы вдвоем убили тех двух «фликов», которые избили, изнасиловали и чуть не убили меня. Сказал, что никогда не рассказывал ни одной живой душе, и думает, что ты тоже. Сказал, вы и друг с другом никогда об этом не говорили. Но он сказал — я наверное вправе знать, — сказал, что ты бы понял.

— Да, я понимаю.

— Роджер, я чувствую себя очень глупо… Не надо было тебе говорить… Но мне почему-то хотелось, чтобы ты знал, что я знаю. Теперь, когда Макса не стало, нас осталось только двое… Это нас связывает. Я чуть не погибла, а ты, мой милый защитник, мой американский любовник, убил за меня…

Она отвела взгляд, засмотрелась на пестревший тенями сад, где мирно дремали собаки и яркие цветы тихо роняли капли с лепестков на щедро политые клумбы. Она молчала, вспоминала, овладевала собой.

— Потом, — заговорила она наконец, — когда Макс заговорил о тебе, о женщине, которую вы все любили… я невольно подумала, что эти узы связывают нас троих… и вспомнила, как он говорил, что, увидев тебя в Каире, понял, что ты все еще любишь Сциллу…

— Что еще он говорил?

— О, он рассуждал очень спокойно, очень философски, без гнева — сказал, что нисколько тебя не винит, и тихонько засмеялся. Но он был уверен… уверен, что ты любишь его жену. Сказал: ты вечно будешь поклоняться ей издалека. Все это представлялось ему довольно печальным и в то же время забавным, и еще он сказал: «А теперь эта проклятая война…», — я как сейчас слышу его голос. Роджер, я подумала, что пора уже с тобой увидеться и рассказать тебе все это.

— Ну, все это даже смешнее и печальнее, чем думал Макс. Что-то не так со Сциллой… Она совершенно вне себя. Вдруг возненавидела меня, не хочет видеть, не отвечает на звонки и письма. Вот так. — Он вздохнул. — Да, я ее люблю, ничего не могу с собой поделать, но выйдет ли из этого что-нибудь? Будет ли в этом хоть какой-то смысл? Сомневаюсь, Клотильда. Что-то с ней неладно…

— У меня, конечно, есть своя теория, — сказала она. — Давай пройдемся вдоль реки. Надо прогулять Данверса. К вечеру поднимается ветерок, становится прохладней. Данверс, умница моя!

Сонный кламбер-спаниель, зевнув, привстал, поднял валявшийся рядом кожаный поводок и медленно подошел к ней через лужайку. Клотильда нагнулась, чтобы прицепить ремешок к потертому кожаному ошейнику.

Прогуливаясь с Годвином по берегу, она взяла его под руку. Яркое солнце играло на воде, превращая ее поверхность в трепещущее золото.

— Макс любил Сциллу, — говорила она. — И Клайд любил Сциллу, и ты любил Сциллу… — Она чисто по-французски скорчила рожицу, очень милую и забавную, хоть и с горчинкой. — И все вы в то лето спали со мной. Хотя, кажется, один только Клайд спал со мной и с ней одновременно.

— Так тебе и это известно! Удивляюсь, как это он признался.

— Он не признавался. Сказала Сцилла, за завтраком, вскоре после начала войны. Мы с ней виделись пару раз в год, поверяли друг другу душу. Чисто по-женски. Она была немного не в себе, ни разу не сняла темные очки. Объяснила, что болят глаза — потом призналась, что Макс ее ударил. Ну и, сам понимаешь, все выплеснулось разом. Говорила, что ей нет счастья с мужчинами, рассказала про Клайда и как ты их тогда застал… Сказала, что еще тогда думала только о тебе, но ты о ней в этом отношении совсем не думал. Сказала, что Клайд, когда она с ним порвала, пытался, хоть и неумело, покончить с собой. Это все в четырнадцать лет! Даже я поразилась. Потом Макс несколько лет не хотел оставить ее в покое — кажется, восемь лет, представляешь? В конечном счете она вышла за него, а он изменился. Она говорила, что он нездоров. Не знала, в чем дело, но говорила, что он редко показывает, что желает ее, что не может закончить половой акт… и, как это свойственно женщинам, она винила себя… по крайней мере, большинство женщин, кажется, винят в таких случаях себя. Понимаешь, Роджер, в том-то и суть. Она не тебя ненавидит, она ненавидит себя — винит себя за все проблемы с мужчинами, за свою преждевременную сексуальную зрелость, за все… за бессилие Макса, а теперь, конечно, и за его смерть… Боюсь, ей никогда не бывать счастливой, и тебе, если ты ее любишь, бедный мой Роджер, тоже не быть счастливым. Если только ты не заставишь ее поверить в себя…

— Девочкой она была так очаровательна, — сказал он.

— Она и сейчас очаровательна, разве нет?

— Бывает. В том-то и беда.

— Данверс, пора домой.

У особняка в Чейни-Вок она улыбнулась ему:

— Останься на эту ночь со мной.

— Ради прежних времен?

— Если тебе нравится так думать.

Он остался. Ночь была теплой. Светила луна, окно было открыто.

Она проснулась перед рассветом и увидела, что он смотрит на нее.

— Что такое? — спросила она.

— Бывает, что время поворачивает вспять.

Он погладил ее грудь, почувствовал, как затвердел сосок.

— Никогда бы не поверил, что такое возможно.

— О да, возможно. Только, дорогой мой Роджер, это дешевый трюк, который мы разыгрываем для самих себя.

— Трюк?

— Фокус, иллюзия. Ты можешь вернуться назад, это правда, но только на одну ночь. В этом — маленькая трагедия жизни… Можно вернуться в прошлое, но, увы, нельзя остаться. Оно рассыпается у тебя на глазах, и когда иллюзия исчезает, ты снова оказываешься в настоящем. Правда ведь, это грустно? Но тут уж ничего не изменишь. Не больше, как на одну ночь.


Стоял жаркий, безветренный, сонливый день. Наползли тяжелые облака и легли прямо на верхушки деревьев. Годвин просматривал новости с фронтов в газетах, телеграфные сообщения, разосланные «Би-би-си», готовил вечерний радиорепортаж.

Словно его что-то толкнуло, он притянул к себе телефон и позвонил Сцилле.

Она, чуть задыхаясь, ответила, и голос звучал нормально. Нормально, после того как она целое лето не хотела с ним говорить.

— О, Роджер, а я хотела тебе позвонить. Меня мучает совесть.

— Не надо. Нечистая совесть — самый неподходящий повод для звонка.

Ему было тошно. Тошно быть для нее утомительной обузой, обязанностью: «Ох, надо бы позвонить бедняжке Роджеру, я совсем его забыла…»

— Ну, с поводом или без повода, я собиралась звонить.

Слушая ее, он внутренне сжался. Она не могла сказать, что скучала по нему. Она не скучала. Ей все равно.

— Я закончила картину — еще один моток целлулоида для вечности. И еще репетировала новую пьесу Стефана — премьера через две недели, а пара мест во втором акте мне очень трудно дается, я с ними замучилась… И еще Якоб Эпштейн делает мой бюст — то есть не мой бюст, а бюст с меня, из бронзы, а мне приходится позировать. Веришь ли, он желает меня увековечить! Вот я буду давным-давно в могиле, а посетители какой-нибудь пыльной музейной галереи станут на меня глазеть и гадать, кто, черт возьми, была эта стервочка. Подумать жутко, правда, а в то же время довольно трогательно. Все мы живем так, будто ужасно много значим, а ведь ничего подобного. Никто из нас ничего не значит…

— Не говори глупостей. Это чудесно. Так и вижу: «Эпштейн, бронза, сорок второй год — Черчилль, Де Голль, Ганди, Сцилла Худ…».

Она рассмеялась:

— Ты, как всегда, оцениваешь ситуацию правильно. В смерти все равны, по крайней мере, так говорится. Вот и отлично. Ну а ты чем занимаешься? Хорошо провел лето?

— Кое-как продержался. Какой-то малый попробовал меня прикончить…

— С чего бы это?

— Мотивы его остаются тайной. Кстати, выяснилось, что меня и не думали подозревать в шпионаже. Все было затеяно ради хитроумного замысла нашего Монка, чтобы привести врагов в смятение, — неужто подобные маневры в самом деле срабатывают? Наверно, должны…

— Монк! Ясное дело, ты не шпион! Я никогда в это не верила, ни на минуту. Немыслимо! Что еще по части новостей?

— На днях виделся с Клотильдой.

— Правда?

— И с Лили, и с Гриром, и с Джи Би, а с твоим мистером Либерманом судьба сводит меня постоянно. Ты знала, что он давно отметился в Голливуде?

— Правда, умора? Со Стефаном никогда не знаешь, чего ждать. Вернее сказать, никогда не знаешь, с которым Стефаном сейчас имеешь дело. Наверно, оттого-то он так хорошо пишет.

— И с Гомером, — продолжал перечислять Годвин, — и с длинным рядом его девиц, с Рейкстроу… Все прежняя компания.

— Никого не забыл?

— Нет, не думаю.

— Ты не упомянул Энн Коллистер.

— Да, пожалуй, не упомянул.

— Боюсь, вас с ней видели.

— В «Савое»? За ланчем?

— Нет, в его окрестностях. На набережной, у Иглы Клеопатры, и ты довел ее до слез. Как тебе не стыдно, Годвин!

Они болтали, как старые приятели. И не более того. Годвин никогда не мог понять, что это значит. Согласится она с ним встретиться? И если да, кого он увидит? Женщину, которую он любит, или случайную знакомую?

— Боюсь, я сообщил ей неприятное известие.

— Я бы и сама ей много чего сообщила. Если подумать, у меня найдется, что ей сообщить неприятного.

— Например?

— Тот, кто за мной следил, — это был ее братец, Эдуард Глупый. Помнишь, я тебе рассказывала, что заметила слежку?

— Да, конечно.

— Ну вот, я тоже наняла частного детектива. Совершенно как в кино, милый. Ну вот, он вычислил того, кто за мной таскался, и проследил его… И это оказался не кто иной, как Эдуард Коллистер! Представляешь?

— Но зачем? Что он говорит?

— Ну, он, понятно, все отрицает, мычит что-то, мол, до чего дошло, лондонцу уже нельзя спокойно пройти по улице. Но мой человек показался ему только после того, как несколько ночей видел его у моего дома. Напугал его, кстати, до полусмерти. Итак, с этой тайной покончено. Пожилой юнец, влюбившийся в кинозвезду? Может и так. Он бросил это дело, уже месяц или около того. Милый, можно мне приехать тебя повидать? Ты будешь рад? Няня на весь день увела девочек на какой-то праздник, я свободна до вечера. Пожалуйста, разреши, Роджер.

— Ну конечно, приезжай.

— Я мигом!

Она чмокнула в трубку.


Он ждал ее на Беркли-сквер. Она появилась, весело улыбнувшись, отпрыгнула от него — слишком далеко для поцелуя. На ней было платье цвета лаванды и сливок, со складками, колыхавшимися вокруг бедер как юбочка из травы. Скулы заострились, лицо стало жестче, а глаза еще больше и словно светились изнутри. Еще более бросалась в глаза хрупкость ее лица и тела, а может быть, он больше замечал, потому что вглядывался особенно пристально, — но ноги остались сильными, и она беспокойно приплясывала, идя рядом с ним, слушала его, повернувшись лицом, двигаясь почти задом наперед, полагаясь на то, что он не даст ей споткнуться.

Сам он слушал вполуха, зато смотрел во все глаза. Можно было поверить, что ей снова четырнадцать — по виду никто сейчас не дал бы ей больше двадцати. Будто бы знала она какой-то секрет, возвращавший ей юность по ее желанию. Годвина такая податливость и ненадежность времени заставляла нервничать, чувствовать себя стариком. Порой он чувствовал себя инопланетянином. Или, может быть, точнее было бы сказать, что она была гостьей из иных мест.

Они пересекли Пикадилли и вошли в Грин-парк. Здесь было тихо — по-воскресному тихо. И она присмирела и просто шла рядом с ним. Сердце у него билось быстрее от одного только ощущения ее близости. Он что угодно отдал бы, чтобы заставить его биться ровно, но, пожалуй, ему не хватало бы этого пронзительного волнения. Когда она была рядом, его отпускала война, отпускало желание, даже Макс отпускал его. Она вытесняла собой все, оставались лишь ее запах, ее энергия, ее смех, ее глаза, колыхание ее юбки. Как это получалось? Как удавалось ей стереть все одним движением руки? Или он сошел с ума? Или всякий мужчина рано или поздно находит такую женщину? Или просто в нем бродили соки жизни?

Они сели на скамью, глядя, как два мальчика в коротких штанишках пробуют запустить змея. Ветра не было, и змей отказывался подняться с травы. Он рассказал ей про разговор с Монком, про человека в тумане и как он устроил засаду на Монка с пистолетом в руке.

— Панглосс, — тихо повторила она прозвучавшее имя.

— Вопрос в том, как Панглосс мог прознать о предстоящей операции. Скажи, Сцилла, подумай хорошенько, Макс никогда не упоминал, куда отправляется и зачем? Хотя бы называл кодовое слово: «Преторианец»? Если он сказал тебе, проговорился, мог проговориться и где-то еще… Или ты могла повторить, не зная, как это важно…

Она долго молчала, глядя, как мальчики таскают змея за бечевку.

— Нет. Как обычно с его секретами. Ни слова. И, так или иначе, я уверена, что у меня нет знакомых шпионов, которым я могла бы проговориться.

— Ну, Панглосс должен быть где-то рядом. Настоящий немецкий шпион.

— Ты поверил Монку Вардану. Его слово — не слишком надежная гарантия истины.

— Он говорил под дулом пистолета, направленным в верхнюю пуговицу его жилета. При таких условиях люди обычно говорят правду.

— Именно при таких условиях я бы лгала не задумываясь.

Как ей удалось так забыть о разлуке, начать сначала, будто они и не расставались? Или время для нее не движется? Как она может притворяться, будто ничего не было? И почему это ему хочется выяснить все начистоту, если ей это не нужно? Почему он один вечно гоняется за ответом?

Она рассказывала, как позирует Эпштейну и как идет постановка пьесы Либермана, рассказывала о Хлое и Дилис так, словно они были и его дочерьми — не только ее. Потом начали собираться тучи, — как же без них? — и запахло дождем.

— Давай я провожу тебя домой, — сказала она.

Они в молчании дошли до Беркли-сквер. Она больше не приплясывала на ходу, шагала чуть устало, словно отыграв роль на сцене.

— Зайди, — попросил он.

— Хорошо. Но надолго остаться не смогу.

В квартире она прислонилась спиной к входной двери, несколько раз глубоко вдохнула.

— Давно я здесь не была.

— В чем дело, Сцилла?

— Роджер… Мне так грустно, так дьявольски грустно… Не знаю, что с этим делать… Не знаю, что со мной… Грустно, мне просто так грустно, что все, кажется, впустую.

Она кусала нижнюю губу, глаза стреляли по сторонам, словно стрелы, пронзающие все в его комнате, саму его жизнь. Она дрожала.

Он взял ее за плечи, сжал так, что она застыла.

— Сцилла, успокойся. Все будет хорошо. Ты просто проваливаешься в эти ямы, и нет никого, кто бы помог тебе выбраться. Ты думаешь, что ты одна, но ты не одна, у тебя есть я, мы с тобой есть друг у друга, ты всегда можешь на меня положиться… Я всегда любил тебя. Помнишь, как мы первый раз встретились в Париже, в тот день, когда отправились смотреть теннис?

Он говорил, не думая, шептал, желая успокоить ее, как рассказывают сказку на ночь беспокойному ребенку. В квартире было темно. Он оставил радио включенным.

Голос говорил о войне. Миллионная германская армия подступала к Сталинграду. В-17 бомбили Роттердам. Немцы пытались выйти на побережье Средиземного моря в тылу британской 8-й армии. Если им это удастся, еще несколько германских дивизий готовы прорываться к Нилу. Лучшей новостью было сообщение, что у Роммеля на исходе запасы горючего. Британцы потопили в Тобрукской гавани большой танкер.

Годвин выпустил ее, поцеловал ее волосы, вдохнул запах.

— Все будет в порядке.

Он тронул ее за подбородок, поднял к себе лицо. Ее глаза, кажется, не видели его. Это было как смотреться в запыленное зеркало. В радужке ее глаз двигались тени. Он коснулся губами ее лица.

Она дернулась, словно от удара тока. Отшатнулась от него, забилась, словно он пытался ее задушить, отчаянно взмахнула рукой, разбив стоявшую на подоконнике матовую стеклянную вазу с цветами.

— Не касайся меня! — взвизгнула она, съежилась от звука собственного голоса и перешла на шепот: — Не смей меня трогать.

Она вдруг заплакала, уголки губ поникли, лицо обернулось пугающей маской — он никогда прежде не видел ее такой.

— Я не то хотела сказать, Роджер, надо было сказать: не опускайся до меня, не пачкай о меня рук. Я схожу с ума, Роджер… я веду себя как сумасшедшая — бессмысленно, безумно, опасно… хуже всего, что бывало раньше…

Как бы она ни старалась, какими бы искренними ни были ее чувства, все равно все, что она говорила, звучало как монолог из какого-то фильма. Может быть, это означало, что в конце концов в фильмах есть правда. Может быть, кино учится у жизни. Он смотрел на нее и не мог решить: играет она роль или себя не помнит. И каково будет жить с ней всю жизнь, никогда не зная, что происходит на самом деле?

Она уставилась на осколки разбитой вазы, медленно опустилась на колени и принялась собирать их. Она смотрела только на свои руки, голос звучал монотонно, ныл, был пустым, измученным и жалким.

— Я совсем сумасшедшая. Может, это война… Нет, конечно, дело не в войне. Моя мать всегда говорила, что я распутница, такая же, как она была, но, по-моему, я хуже… она распутничала и получала от этого удовольствие, а я просто… просто… Представь себе, Роджер, милый, что было несколько недель назад. Один мужчина — он хотел меня, он не скрывал, что слышал, что обо мне рассказывают, он выражался очень наглядно… сказал, что видел снимки со мной, — он их описал, и я уверена была, что он не врет… и я сказала, да, я позволю ему заглянуть мне между ног, пока он будет удовлетворять сам себя, но прежде, чем задеру платье и спущу трусики, он должен дать мне тысячу фунтов… Он был из Сити, тысяча фунтов для него значительная сумма, но вполне возможная… Потом он захотел лизать меня, засунуть в меня язык — еще за тысячу фунтов… Потом он захотел, чтобы я его сосала… Потом ему еще много чего приходило в голову, а я только повышала плату… Когда он со мной покончил, набралось семь тысяч фунтов.

Она хлюпнула носом, попытавшись засмеяться.

— Я накупила акций. О господи… и отказалась снова с ним видеться. Сказала, он не достаточно богат, чтобы оплачивать меня постоянно…

Она не поднимала головы, и все складывала острые осколки стекла себе в ладонь.

— Ты должен избавиться от меня, Роджер. Забудь Париж, забудь девочку, которую ты знал, просто уйди от этой грязи, ты ведь и тогда знал, что со мной что-то не так, так просто уйди, оставь разгребать это кому-то другому или побей меня, бей, пока не заболят руки… Или женись на Энн Коллистер, сделай что-нибудь такое, чтобы мне стало больно. Оставь меня, расскажи всем, какая я… О господи, я не знаю, почему это делаю… Я хочу быть похожей на свою мать, может быть, я поверила тому, что она всегда обо мне говорила… Я ненавижу ее, я еще больше ненавижу себя, почему нельзя просто умереть и чтоб тебя забыли, какая разница…

В комнате было темно. Он смутно видел ее, стоящую на коленях под подоконником, цветы и разлитую на полу воду, слышал звон стекла о стекло.

И очень тихий вскрик.

«О, Сцилла, Сцилла, ради Христа…»

Он сгреб ее, вздернул на ноги. В свете из окна увидел острый осколок в одной руке, кровавые порезы на запястье, там, где она пыталась добраться до вен.

Он выбил осколок у нее из руки.

— Глупая сука!

— Вот так мальчик! — Она задыхалась, на губах пузырилась слюна. — Вот теперь ты начинаешь понимать. Почему ты меня не ударишь? Сделай мне больно, Роджер, проучи меня, заставь хорошо себя вести.

— Господи, ну и тряпка же ты, — сказал он. — И не докучай мне больше страшными сказочками про злодея из Сити…

— Это правда, ублюдок!

— И что из этого? Кому это интересно? Ты для меня больше не тайна, знаю, с кем имею дело. Ты бываешь слюнтяйкой, бываешь чокнутой… и стоит ли труда об этом говорить? Это ничего не изменит для тебя, это ничего не изменит для меня. Ты всегда будешь стервой, а я всегда буду тебя любить. Стоит ли тратить слова?

— Почему ты меня не убьешь? Сделай одолжение, убей меня.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что ты — моя судьба. Какая ни есть.

— И потому, что ты не убийца.

— О нет, я как раз убийца.

— Так что же тогда?

— Но моя судьба — не убивать тебя. Моя судьба — тебя любить.

Он потянул, и она склонилась к нему, опустила голову ему на грудь.

— Зачем? Зачем? Пощади себя, Роджер!

— Ох, малышка, ох, Сцилла, — я просто не могу.

— Почему нет?

Из одного пореза на запястье еще текла кровь. Пустяки. Она лизнула порез. Он поднял ее руку к губам и поцеловал кровь.

— Потому что так суждено.

— Ох, Роджер, ты говоришь, как Макс. Кто сказал, что так суждено?

— Не важно. Суждено. Это все, что тебе нужно знать.


Лето незаметно уходило, а Годвина все больше захватывали две навязчивые мысли. Он должен был понять, что делать со Сциллой, как им обоим выжить, пережить свою судьбу. Он вышвырнул в окно логику и благоразумие. Он должен был получить ее, только и всего. Она слишком давно обосновалась в его сердце и мыслях, чтобы теперь сдаться. Он превосходно сознавал, что его любовь превратилась в манию, возможно губительную, но не было уже смысла тревожиться из-за этого. Куда бы она ни завела его, он последует за ней. Странное было чувство: что-то вроде жуткой тишины, будто он наконец отдался течению. Не нужно было ничего объяснять. Он думал, что, возможно, это случилось, когда он увидел ее на коленях на полу, с залитым слезами лицом, жалко царапающую себя по запястью осколком стекла, пачкающую кровью хорошенькое платьице. В это мгновенье все его чувства к ней кристаллизовались: любовь, жалость, желание, почти мистическая потребность защищать ее от созданных ею самою кошмаров. Он верил — истинно или ошибочно, — что с ним ей будет лучше, чем без него. Что ей нужен кто-то, кто встанет между ней и бездной. Он не сознавал, что совсем забыл о себе. Его собственное благо больше ничего не значило. Да без нее и не могло быть ничего, ничего хорошего, одна пустота.

Вторая неотступная, превращающаяся в одержимость мысль была — отомстить за Макса Худа. Чем больше он узнавал сложный характер Худа, темную, больную сторону его души, тем важнее становилось отыскать человека, который устроил его смерть. Он должен был дать Максу покой, мир, которого тот никогда не знал при жизни. Это означало найти Панглосса. Но эта задача, видимо, граничила с невозможным. Тем не менее было несколько ниточек, дававших ему некоторую надежду.

Первое: Вардан использовал Годвина, чтобы ввести в заблуждение Панглосса. Удалось это или нет, но Годвин был частью уравнения.

Второе: Годвин участвовал в операции «Преторианец» — то есть опять же являлся частью уравнения.

Третье: Панглосс каким-то образом узнал об операции «Преторианец» и сообщил врагу. Годвин выжил по чистой случайности. Это было личное дело.

Четвертое: кто-то пытался убить Годвина на Беркли-сквер. Для кого-то Годвин был достаточно важной фигурой.

Пятое: связь Годвина со Сциллой Худ оказалась не такой уж тайной, как им представлялось. Были люди, которые знали. И один из них угрожал ему смертью.

Пока Годвин видел то, что оказалось на глазах: клочки и обрывки. Он понятия не имел, кто скрывается под именем Панглосс. Он не в состоянии был ускорить ход событий: не знал, с какой стороны нажать. Все, что он мог сделать, это быть на виду и терпеливо ждать. Коль скоро он составляет часть картины, возможно, вся картина со временем откроется ему.

Глава двадцать шестая

В пятницу, свежим ясным утром, Монк Вардан позвонил ему домой. Годвин пил кофе и работал над воскресным репортажем. Телефонный звонок вырвал его из размышлений об американском генерале Дуайте Эйзенхауэре, которому недавно было поручено командование секретной операцией в Лондоне, о кровопролитном сражении морской пехоты с японцами на Гвадалканале и о страшных рукопашных боях на улицах Сталинграда.

— Так вы уже слышали?

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Об Энн Коллистер. В конце прошлой недели покушалась на самоубийство. Вы здесь, старина? Вы меня слушаете?

У Годвина что-то порвалось внутри.

— Да, я здесь.

Он вдруг весь онемел, окоченел.

— Я не слышал. Я сражен, в голове не укладывается. Как это случилось?

— Подавленность, депрессия… Спряталась в сельском доме родителей. Обычное снотворное. Правда, как я понял, достаточно, чтобы свалить с ног батальон.

— Это ужасно. Как она?

— По-видимому, выживет. Чертовски болит живот, и голова не лучше.

— Просто не верится. У нее есть все: семья, деньги, внешность…

— Все, кроме вас. Бывает, женщины принимаются жить головой и писать сонеты. Другие глотают горстями что под руку подвернется и запивают джином. Словом, вам есть чем гордиться. Не каждый может похвастать, что покинутая девица из-за него пыталась расстаться с жизнью.

— Монк, вам очень повезло, что я сейчас не могу до вас дотянуться.

— Ну, зная о вашем неспортивном поведении, я всегда этому только рад.

Годвин не понял, на что он намекает, да и не хотел знать.

— Как вы узнали об Энн?

— Ну, дело, конечно, очень личное, но я повстречал в адмиралтействе вашего приятеля Эда Коллистера. Он едва на ногах держался, щеки запали, в глазах нездоровый блеск. Пережил шок — он, кажется, очень близок с Энн.

— Что он сказал?

— Он был не слишком многословен. Сказал, мол, она в последнее время была подавлена, сказал, что недавно перенесла несколько болезненных ударов — не знаю, что он имел в виду. Полагаю, что самым серьезным ударом было ваше бегство из ее постели.

— Монк, где вы узнаете такие вещи?

— Боже мой, старина, ваши отношения со Сциллой уже ни для кого не секрет… и мне трудно поверить, что такой порядочный прямодушный малый, как вы, будет морочить двух женщин. Вы не годитесь в обманщики, Роджер. У вас душа нараспашку. Как это очаровательно по-американски.

Монк вздохнул.

— До свидания, Монк.

— Нет ничего такого в том, что вас использовали как прикрытие. Вы обидчивы, как мальчишка.

— Если обиделся, то только на то, что мне не сказали.

Монк вызывал у него головную боль. Он скосил глаза в окно, на Беркли-сквер. Энн Коллистер. Удар был так силен, что доходил только постепенно. Зачем она это сделала? Из-за него? Наверняка нет. Это было бы слишком глупо, а Энн совсем не глупа. Она в тот день сказала, что за последнее время было слишком много плохих новостей. Но не сказала, каких.

— Разные люди по-разному ведут себя, когда им сообщают секреты. Вы — просто открытая книга, вы не сумели бы притворяться. Нам нужно было заставить вас по-настоящему злиться, досадовать и бояться…

— Разве это было так уж важно?

Годвин ненавидел себя за то, что опять втягивался в эту трясину, но удержаться не мог.

— Откуда настоящему Панглоссу было знать, что я под подозрением?

— Вы, верно, еще не поняли, старина: Панглосс среди тех, кто мог узнать о «Преторианце». Он рядом с вами! Он принадлежит к очень узкому, очень избранному кругу. К тем, кого мы знаем, — раз он знал о «Преторианце». Он может быть в числе моих знакомых. Или ваших… или знакомых Макса… или Сциллы, хотя мы полагаем, что Макс ничего не говорил ей о задании. Каким-то образом Панглосс получил сведения об очень закрытой, тайной миссии. Значит, он должен был услышать о вас, или заметить ваше беспокойство — ему, вероятно, очень хотелось поверить, что мы подозревали вас. И, насколько ему известно, все еще подозреваем. Слухи ходят до сих пор… Я просто немножко пожалел вас… Его навели на нужную мысль — теперь мы станем ждать, пока он споткнется. Мы будем наблюдать за всеми. Мы закинули очень частую сеть — ему не ускользнуть.


К деревне вела дорога в милю длиной, ответвлявшаяся от главного шоссе. С двух сторон к ней тесно подступали воды океана и пролива. Годвин, оскальзываясь на мокрых камнях, добрался до нее к вечеру после субботней скучноватой экскурсии по Корнуоллу. Целый день он, отдуваясь, лазал вверх-вниз и взад-вперед по залитым дождем руинам, считавшимся развалинами замка короля Артура в Тинтагеле. Лабиринт земляных валов и в самом деле мог остаться от фундамента крепости, но теперь все здесь поросло травой и мхом. Ветер свистел как бешеный, дождь сек лицо, и Годвин перевел дыхание только тогда, когда выбрался на равнину и направился к своей машине. В брезентовом верхе открылась новая течь, к тому же автомобиль по неизвестной причине кренился на правую сторону. С дороги, на которой ветер продувал маленькую, как игрушка, красную машинку, деревня выглядела негостеприимно, но ему хотелось выпить пива и что-нибудь съесть. Годвин за весь день ни разу не взглянул на часы и радовался, сознавая, что никто не знает, куда он подевался. Монк, Панглосс, Макс, Сцилла и все прочие на время растворились в тумане. Долгожданная передышка. Он уже и припомнить не мог того времени, когда не чувствовал груза на плечах. Сейчас он делал что хотел, и для него не существовало ни войны, ни Монка, ни Сциллы, ни Панглосса, никто не поджидал в тумане, чтобы убить его, и беспокоиться было не о чем.

Узкие улочки стали скользкими от вездесущего дождя, от грохота прибоя некуда было скрыться — по полоске песчаного пляжа в обе стороны тянулись огромные каменные плиты. Как видно, этот пляж и вызвал к жизни крошечную деревушку — в этих местах мало где можно было спуститься к морю: не слишком подходящее место для рыбной ловли и воскресного отдыха. Ветер дул с моря, на улицах было пусто, зато пабы полны, если судить по обрывкам песен и гулу голосов, вырывавшихся наружу, стоило открыть дверь.

Годвин выбрал заведение под названием «Ячменный сноп» и нашел себе место у стойки. За окном, сквозь клубы дыма от трубок и сигарет, он видел сгибающуюся под ветром одинокую пальму — словно часовой, забытый отступающей армией. В этой части Англии нередко сажали пальмы в надежде убедить неосторожных, что теплый южный рай лежит как раз за конечной станцией Британской железной дороги. Что и доказывали пальмы.

В пабе пахло мокрой шерстью, табаком, и пивом, и соленой водой, проникавшей, как и равномерный грохот, во все уголки. Прямо за пальмой начинался деревянный причал, тянувшийся в сторону континента и имевший понурый и тоскующий вид, как будто и ведать не ведал о войне. Годвин прихлебывал пиво и наблюдал за игрой в дартс. Он почти не обратил внимание на пристроившегося рядом с ним человека — всего лишь одним телом больше среди толпы жаждущих своей кружки пива. Он не сразу сообразил, что человек обращается к нему, но тот упорно повторял его имя:

— Роджер… Роджер! Это я. Что ты делаешь в этой дыре?

Обернувшись, Годвин увидел перед собой Эдуарда Коллистера. Вид у него был мрачный и запущенный. Давно не брит, не мыт, пустой взгляд, жирные волосы, красные глаза. Промокшая шляпа потеряла форму, а зажигалка так дрожала в руке, что ему не сразу удалось закурить.

— Сбежал от всего, Эдуард. А ты что здесь делаешь? Ничего себе совпадение, а?

Как бы от него избавиться? Один вид несчастного Эдуарда вгонял в депрессию. Блаженное чувство свободы быстро таяло.

— Вообще-то это не совпадение, Роджер. Я тебя выследил. Надо поговорить. Я наизусть выучил, что собираюсь сказать.

Сигарета вздрагивала у него на нижней губе. Эдуард не снял очки, а они запотели так, что глаз не видно было за огромными туманными провалами. Теперь он стянул их и начал протирать стекла концом шарфа.

— Ну, Эдуард, чем могу служить?

Матч в дартс закончился, и победитель под приветственные крики громко требовал пива для всех. Маленькая и пухлая рыжая служанка протиснулась из-за стойки с подносом, на котором постукивали друг о друга высокие кружки.

— Я долго ждал этого разговора. Ждал и готовился. Мне надо было справиться с нервами.

Если это он называет «справиться с нервами», задумался Годвин, что же было раньше? Эдуард заливал пивом подборок, уронил в кружку пепел сигареты. Годвин отвел взгляд, сказал:

— Ну что ж, тебе лучше знать.

— Это очень личный разговор. Может, я оттопчу кому-нибудь мозоль…

— Послушай, я ничего не понимаю. При чем тут твои нервы? О чем разговор?

Годвин улыбнулся, надеясь успокоить собеседника. Он чувствовал себя так, словно пытался разрядить неразорвавшуюся бомбу.

— Слушай, Эдуард, это насчет Энн? Мне страшно жаль — даже не знаю, что сказать. Она ведь такая положительная девушка, всегда так владела собой, верно? Мне Монк сказал…

— Слава богу. Сам не знаю, зачем я ему рассказал. Должно быть, был не в себе. Рассказал бы всякому, просто он первым подвернулся. Но нам не хотелось бы, чтобы это пошло дальше.

— Почему ты мне не сообщил? Я бы сразу приехал — или держался бы в стороне, если бы ты сказал, что так лучше. Энн мне ужасно дорога, ты же знаешь. Как она?

Эдуард закусил губу:

— Она… не очень… Я не стал бы тебя беспокоить…

— Но она ведь вне опасности?

Колл истер нахмурился. Губы у него были изжеваны до волдырей. Он заглянул в свою кружку, увидел плавающий в пиве пепел и все-таки выпил.

— Нет, опасности сейчас нет. Но я ужасно боюсь, что она попытается снова. Она в страшной депрессии. И не хочет об этом говорить.

— Слушай, если это я виноват, если что-то, что я сказал или сделал, толкнуло ее к этому краю… словом, сказать не могу, как мне жаль. Но я старался ее не обидеть. Может, не сумел. Понятия не имел, что она так воспримет…

Годвин оправдывался и не мог остановиться, хотя — какого беса Коллистеру вздумалось выслеживать Сциллу?

— Слушай, Годвин, ты себя не вини. Ты не скармливал ей таблетки, ты ей не изменял и не портил ей жизнь — верно?

По лицу Коллистера скользнула неприятная усмешка.

— Честное слово, нет. Может, я вел себя неловко, был недостаточно чуток… но, честное слово, Эдуард, я никогда ее не обманывал. Никогда не обещал ничего, чего не мог исполнить.

— Нет, конечно, ты не обещал. Это совсем не в твоем стиле, верно, Роджер? Двуличие тебе не свойственно — в этом я тебя никогда не винил. Но мы живем в старой стране, мы — старый народ и вокруг полно двуличия, имей это в виду.

Он примял окурок в большой пепельнице, уставился на завившийся от него кверху последний дымок. На лбу у него капельками выступил пот. Он наконец снял свою мокрую шляпу и положил на стойку. Волосы прилипли ко лбу.

— Энн в последнее время было о чем подумать… Она вроде тебя, прямодушная. Столкнулась с предательством, и ее вера в жизнь разбита.

— Да, она говорила что-то насчет того, что в последнее время ей хватило дурных известий.

Глаза у Коллистера вспыхнули, загорелись на миг.

— Она обо мне не поминала?

— О тебе? Нет, не о тебе. Только беспокоилась, что ты слишком много работаешь, слишком многого от себя требуешь. Она тревожилась о твоем здоровье — что война так тебя извела…

Коллистер хрипло расхохотался, утер лоб шарфом.

— Вот это в точку, действительно, хорошо сказано. Видит бог, она была права. И не зря беспокоилась… Штука в том, Годвин, старый мой дружище, что я совсем спятил…

Кто-то запел «Белые скалы Дувра». Один из игроков в дартс под общие аплодисменты вставлял непристойные строчки.

— Что ты говоришь?

Коллистер подвинулся ближе, к самому уху Годвина.

— Я говорю, что я совершенно сумасшедший. Перенапряжение, поиски ответов… Совесть колом торчит у меня в мозгу и в сердце, вот я и корчусь. — Он кивнул на поющих. — Давай пересядем вон туда. В тихий уголок. Не могу я слушать этих воплей.

Годвин последовал за ним, гадая, нет ли в нем сходства с доктором Фрейдом. Что-то все приходят к нему с сообщениями, что они свихнулись. Он бы пожалуй, закрыл тему, но что-то в Эдуарде Коллистере пугало его. В глазах Сциллы он видел безудержную печаль; в глазах Эдуарда Коллистера горели огоньки настоящего безумия. Но, черт побери, он-то тут при чем? Зачем понадобилось устраивать эту нелепую слежку и ловить его на краю земли?

В углу за камином было темно и тихо. Их уютно отгораживала от мира завеса паутины, свисавшая с почерневших камней дымохода.

— Что ты имеешь в виду, Эдуард? Тебя трудновато понять. Что такое с твоей совестью? Мы оба слишком устали, чтобы играть в загадки. Ну какого черта ты тащился за мной сюда?

— Но ничего другого не осталось, как ты не видишь? Вся эта война, вся наша проклятая жизнь — одна проклятая загадка за другой, и ни в одной ни на грош смысла. Разве ты не замечал? Не обращал внимания? Все не так, как думают, — ничто не осталось таким, как было. Я вот сижу ночами, спать уже не могу и думаю, почему это все, чему я научился в жизни, — как жить, как себя вести — теперь неправильно? Что случилось? Все не так. Все так перепуталось, никто больше не понимает, начем стоит… — Он склонился вперед, в нарочитой позе человека, поверяющего другому великую тайную истину. — Все пошло наперекосяк — все, можно сказать, свихнулось, когда я узнал про Ковентри… Все это началось у меня из-за бомбежки Ковентри… Конечно, это не мое дело, и мне даже не полагалось об этом знать. Но я узнал, и с тех пор нет мне покоя…

— Послушай, Эдуард, это было ужасно. Бомбы, сброшенные на невинных, — но ведь это война. И чего еще ты ждал от Гитлера? Здесь нет ничего загадочного. Зло есть зло, и мы почти успели к этому привыкнуть, верно?

— Нет, нет, нет, я не о том говорю. Черт, да выслушай же меня!

Он снова провел концом шарфа по лицу и глотнул пива. Выдохнул с какой-то яростью:

— Нет, я имею в виду правду о Ковентри. Гитлер тут ни при чем. Злодей Гитлер — это из старого мира, который мне понятен. Загадки без ответа начинаются с Ковентри. Вот это была загадка… и молодой мастер Коллистер лицом к лицу столкнулся с настоящим злом… Знаешь, в чем оно, Роджер? Зло — это когда ни черта не понимаешь, что делать.

Он смахнул со стола новую сигарету, подобрал ее, постучал кончиком по доске. При этом не сводил взгляда с Годвина. У него была тайна.

— Ты так ничего и не объяснил, Эдуард.

— Что меня гложет, пожирает — это Ковентри.

Он облизнул губы, приклеил сигарету к нижней губе, закурил ее наконец и швырнул горящую спичку на пол.

— Понимаешь, я узнал-то вроде как случайно. Бог хотел, чтобы я это узнал, — не то я не оказался бы в таком положении. Бог, Роджер, — помнишь Его? Это Он послал мне это знание — это понятно, это очевидно. Но Он не сказал мне, какого черта мне с ним делать? Пока что я рассуждаю не как сумасшедший, верно?

— Нет. Нет, если ты допускаешь существование Бога, Эдуард.

— Но ведь ты же допускаешь, правда?

— Конечно, конечно. Почему бы и нет.

— Ну вот. Он должен существовать. В мире столько зла, что должен быть Бог. Как противовес злу. Существование зла — доказательство бытия Божия, я в этом уверен. Я это где-то вычитал, и это произвело на меня огромное впечатление…

— Успокойся, Эдуард. Расслабься. И говори потише. Ты хотел рассказать мне что-то о Ковентри.

— Да. Да, так я никогда не узнал бы о Ковентри, но я сошелся с шифровальщиками, меня поставили работать с этими ребятами, просто заткнули мной дыру, чистейшая случайность… Вот так я и узнал о Ковентри. С виду просто ошибка, совпадение… но случайных совпадений не бывает — я ведь прав? Это я тоже где-то вычитал. Каждое совпадение имеет свое назначение. Нет, лично мне было предназначено узнать о Ковентри. Но зачем — вот чего я не понимаю! Что мне с этим делать? Чего ждет от меня Бог? Он предлагает мне какой-то выход? Но какой? Я заблудился, Роджер…

— Расскажи мне о Ковентри. Что тебе сказали шифровальщики? Что тебя гложет?

— Шифр, конечно! Они раскололи немецкий шифр… не сказали когда, но уже довольно давно. А расколов шифр, они знали — ты что, не понимаешь? — они раскололи проклятый код, и они узнали о Ковентри.

— Кто знал о Ковентри? Эдуард, успокойся, возьми себя в руки.

— Мы знали, мы, хорошие парни… знали, что наци собираются бомбить Ковентри, мы знали за несколько дней… и ничего не сделали: не эвакуировали город, не предупредили жителей, мы оставили их жить, как жили, — а потом появились бомбардировщики. — Он с трудом сглотнул, протер усталые глаза. — Так что чертовы немцы не узнали, что у нас есть их чертов шифр, что мы знаем, что они готовят… Люди погибли, зато мы не показали наци, что у нас есть их шифры… Ты все это знал, Роджер?

— Нет. Не знал.

— Решение было принято на высшем уровне. Ты меня понимаешь?

— На высшем уровне…

— ПМ. Его ближайшие советники. Сам знаешь.

— Вардан.

— Вардан, конечно, и один Бог знает, кто еще. Решено было не препятствовать бомбежке. — Он вздохнул, смотрел остановившимися глазами. — И с того времени, мой друг, я стал терять чувство направления. Где я? Что верно и что нет? Что такое добро и что такое зло? Я потерял путь, мой секстант смыло за борт, и я заблудился в темной и беззвездной ночи. Я тогда задал себе самый страшный вопрос: есть ли вообще добро? Если они — зло и мы — зло… где же добро? Я потерял надежду.

Он закурил новую сигарету от догоравшего окурка.

— Тогда-то я начал по-настоящему сходить с ума… Энн знала, конечно. От нее не спрячешься, слишком хорошо она меня знает. Она вовсе не из-за того беспокоилась, что я перетрудился, — тебе она могла так сказать, но это смешно. Она догадывалась, что я двигаюсь к палате в Колни-Хатч или в Бедламе — на всех парах. Что ты скажешь, Годвин? Ты спал с моей сестрой, она тебя любила и знала, что я схожу с ума… Вообрази, каково пришлось бедной Энн. Очень двусмысленная позиция, нет?

— Это все правда, Эдуард? И почему ты говоришь, что сходишь с ума? Вымотался… запутался… выбился из сил? Ну, так не ты один. Ты не сумасшедший, Эдуард. Ты просто сознаешь серьезность положения. А насчет Ковентри… ты абсолютно уверен?

— Буквально так, старик. А потом… как раз об этом я хотел поговорить с тобой — именно с тобой и только с тобой, — потом я стал путаться в событиях, выпадали целые куски времени. Я начал пить, а утром просыпался и не мог вспомнить ночь, где я был… Я думал обо всем, что не шло у меня из головы: зло, развращенность, ложь, мы все купаемся в этом отстойнике. Слушай, Роджер, ты должен меня выслушать, это не просто бред сумасшедшего…

Он мучительно закашлялся, стал задыхаться. С трудом втянув в себя воздух, заговорил снова:

— Ты не понимаешь — это все только фон картины… Не понимаешь, как все это касается тебя, и Макса, и всего прочего. Ты быстренько перестанешь скучать, когда я дойду до сути, приятель, так что слушай хорошенько.

— Я слушаю, Эдуард. Говори, пожалуйста. Мне хочется узнать, куда ведет эта история.

Коллистер вдруг встал, оттолкнул стол.

— Мне надо выйти отсюда. Выйдем на воздух. Подышим немного. Дождь перестает. Проклятье, мне нужно глотнуть воздуха. Мы переходим к сути рассказа… Я сейчас расскажу тебе, насколько я обезумел.

— Хорошо, Эдуард, пойдем прогуляемся.

Дождь не перестал, но после духоты паба он был даже приятен. От соленого ветра у Годвина прояснилось в голове. Пьяные песни сменились гулким грохотом прибоя о скалы. Луна скользила сквозь рваное поле туч, то показывалась, то исчезала. Промытая дождем улочка была пуста и темна. Двигаясь вдоль парапета, окаймлявшего каменистый пляж, они за сто ярдов слышали, как скрипит, будто взвизгивает от боли, деревянный причал. Засунув руки поглубже в карманы макинтошей, двое мужчин шагали по мокрым плитам, мимо горсточки пригнувшихся под ветром пальм — одинокие фигуры в холодной сырой ночи.

Эдуард Коллистер все говорил и не мог остановиться. Для него это было очищение.

— Мораль, — говорил он, — все, на чем я вырос, все это вылетело в окно. Ничего не осталось. Я начинал новую жизнь по новым, непонятным мне правилам. Я был в ужасе. А потом еще один удар — то, что загнало мою сестру в угол и довело ее… до того, что она сделала в прошлое воскресенье. Деньги. Мы всегда верили в наше состояние, в деньги Коллистеров — доброе старое состояние, как любят говорить банкиры. Старое доброе фамильное достояние. Так называли его наши родители и их родители тоже. Ну вот, и оно тоже разлетелось вдребезги у нас на глазах — сперва у меня на глазах, а потом пришлось сказать и Энн, уже невозможно было оттягивать. Виноват был мой отец — несчастный ублюдок, я даже не могу возненавидеть его за это. Оказывается, он постепенно растерял все наше старое доброе состояние — начиная с краха на Уолл-стрит и дальше, все тридцатые годы… И ничего нам не сказал, не смог решиться. Он поддерживал видимость богатства, закладывая и понемногу теряя фамильные земли. Вроде как один год тебе ампутируют руку, на следующий год теряешь глаз, потом ступню… Теперь уже почти ничего не осталось. У отца был удар, он потерял речь, мать заперлась у себя в комнате, не выходит и говорит только со своими родителями, которые померли невесть когда. Дом рассыпался… Понимаешь, ничего не осталось, Коллистеры кончили ничем, вот тебе последние новости…

Он остановился, дернул Годвина за рукав.

Тот взглянул в его измученные маленькие глаза, увидел дрожащие губы, влагу — слезы или туман, — залепившую бледное лицо, поросшее темной щетиной. Все это было так скучно и так жалко. У человека проблемы с деньгами. Соскребите морализаторство, страхи и стыд, и вы найдете под ними деньги. Но к чему втягивать в это Годвина?

Они дошли уже до конца песчаной полосы, дальше пляж переходил в скалы. Туда вела узкая тропка, ниточка между камней.

— Ты ведь не понимаешь, не можешь понять, да?

Ветер заставил Коллистера пригнуть голову, одной рукой он придерживал шляпу.

— Ты всегда сам зарабатывал на жизнь, есть у тебя такая удивительная способность. А я не умею, не представляю, понятия не имею, как это делается… Я — посредственный ученый, сносный чиновник, этого мало, чтобы удержаться на плаву… Тебе не понять такого, как я.

Голос его звучал сипло, ветер сносил его.

— Знаешь, ведь это я прислал тебе письмецо насчет того, что ты путаешься с женой Макса Худа? Знаешь?

— Ты писал, что убьешь меня…

— Вообрази — чтобы я послал такое письмо! Как я мог так низко пасть? Хотя, поверь, после того я пал много, много ниже… как ты увидишь.

— Но зачем, Эдуард? Какой смысл? Ты угрожал моей жизни…

— Я думал, это сразу ясно, старик. Ты ведь знаменитость. У тебя, должно быть, полно денег… полно денег…

— Хорошо бы, если б так, — буркнул Годвин.

— Я не очень-то ясно соображал. Я думал, если тебя припугнуть, удастся как-нибудь выжать денег… Я был в отчаянии — на самом деле это шутка, неудачная шутка. Единственное объяснение — что я был безумен, не помнил себя. Хотя я начал тебя ненавидеть, я знал, что ты встречаешься с Энн, знал, что она питает надежды… Она полюбила, впервые в жизни, а тебе я не доверял… Я стал за тобой шпионить, выследил и узнал, что ты встречаешься со Сциллой Худ! Свинья! Я бы тебе все кости переломал… Я хотел было пригрозить, что пойду к Максу, что все ему открою… я был совершенно уверен, что ты заплатишь мне за молчание! Вот тогда, когда я начал составлять эти безумные планы, у меня и стали выпадать целые дни, я не мог вспомнить, что делал, где бывал, я боялся, что проговорюсь о Ковентри, и им придется расстрелять меня, чтобы заткнуть мне рот… я только об одном и мог думать: о распаде добра и зла, об утрате фамильного состояния, о твоем свинском предательстве Энн и Макса с этой сучкой Сциллой, я становился все безумней и безумней! Энн за меня тревожилась, но она не знала, что со мной творится в действительности… Она боялась, что я убью себя. Боже, как смешно, я бы ни за что этого не сделал, а вот кого другого? Да, мог, думаю, я вполне способен кого-нибудь убить, ведь я теперь знаю, что нет ничего правильного или неправильного, и вообще, сейчас все умирают… и терять мне больше нечего. И бесчестья больше не существует, и семьи… Видишь ли, мне нужны были деньги…

Он склонился на перила, смотрел, как пенятся, разбиваясь о камни, волны, как вспыхивает в лунном свете и рассыпается звездным дождем пена. Потом отвернулся и потащился вверх по тропе, вившейся между больших камней, из которых сложен был обрыв. Годвин окликнул его по имени, но Эдуард не услышал, и Годвин двинулся за ним. Он должен был дослушать до конца.

— Кончилось тем, что я пошел повидать Худа, — сказал Коллистер, пряча голову от ветра и брызг. — Я написал тебе записку, но не отправил. Прежде чем идти к тебе, я должен был поговорить с самим Худом — в конце концов, может, ты все-таки собирался жениться на Энн, я не хотел, чтобы ты меня возненавидел, не хотел вставлять палки в колеса — понимаешь?

— Продолжай. Ты пошел к Максу…

— Да-да, я пошел к Максу. Рассказал ему о вас со Сциллой, сказал, что выследил вас, что уверен…

— О господи… Когда это было?

— Не помню. Год назад, в сентябре, не в том дело. Боюсь, я малость свалял дурака. Я сказал ему, что у тебя роман с его женой, рассказал, что у вас с Энн. Я указал, какой возникнет скандал, если я расскажу людям, каким дураком он предстанет — рогоносец, одураченный старым другом и молодой женой, я представил ему очень неприглядную картину, уверяю тебя…

Они взбирались по крутой тропе.

— Обрати внимание, какой необыкновенный вид: лунная ночь, вздымающиеся океанские валы…

— Ты пришел к Максу и рассказал ему…

— Я просил у него денег, само собой. Сам не знаю, в благодарность за рассказ или чтобы заставить меня молчать, мне было все равно. Я сказал, что сохраню его тайну. Он мог себе это позволить, его семья, знаешь ли, страшно богата. Видел бы ты его лицо… он высмеял меня! Обозвал «странным человечишкой»! Меня! Он говорил со мной сверху вниз… с Коллистером! Он со смехом сказал, что я, видно, не понимаю — его жена тем и знаменита, что она занималась этим делом с половиной Лондона, сказал, такова ее природа и ни черта тут не поделаешь… сказал, что несколько разочарован в тебе, но в конце концов, ты всего лишь человек… Он сказал, что не заплатит мне ни пенни, ни фартинга. Сказал, все это ему совершенно безразлично, потому что так или иначе он скоро умрет.

Он остановился, чтобы перевести дыхание, прислонился к мокрому валуну.

— Пройдем еще чуть дальше. Я, бывало, играл в этих скалах ребенком. Мы с Энн играли. У нас здесь поблизости была земля. Теперь нет, конечно.

Он тяжело дышал, поднимаясь вверх.

Годвин чувствовал, как брызги перехлестывают через острые зубья скалы. Вода текла ручьем. Он промок насквозь. Макинтош протекал. Сердце билось о ребра как пушечное ядро.

Коллистер остановился у самой вершины. Он взялся за сердце.

— Господи, я и забыл, как круто… — Он хрипло, с присвистом дышал.

Годвин втянул в себя ветер.

— Он сказал, что умирает.

— Да, сказал, опухоль у него растет в мозгу, неоперабельна и смертельна. Сказал, что будь он проклят, если станет дожидаться, он собирался покончить с этим поскорее. Собирался сам выбрать время и место, не доверяясь случаю. Сказал, ему суждено умереть воином — какая-то чертова мистика, а мне всего-то нужны были деньги! Тогда помяните меня в своем в долбаном завещании, черт побери, сказал я, и это показалось ему смешнее всего, он хохотал как дьявол, а я спросил его, что он хочет сделать, как собирается умереть воином, чтоб ему провалиться… Он сказал, что предстоит секретная операция, самоубийственная миссия, за короля и страну. Мы сидели в каком-то гнилом пабе, в каком-то закоулке за «Слоном и замком», на темной улице… Он поставил мне выпивку, сказал, что ему меня жаль… Богом клянусь, я готов был убить ублюдка… но мы сидели и пили…

Гулко ударила волна.

Годвин напряженно вслушивался в его голос. Лунный свет осветил лицо Коллистера. Его тонкие губы украшала хитрая безумная усмешка.

— Он сказал мне, что собирается в Северную Африку, сказал, что собирается убить Роммеля… и в этом деле погибнуть.

Коллистер улыбнулся Годвину, его лицо блестело в лунном свете.

Годвину казалось, он стоит в стороне, глядя на себя и Коллистера. Видит, как напряжены его плечи, видит горькую усмешку на лице Коллистера — лице больного, зараженного бешенством существа. Годвин с трудом верил своим ушам. Перед ним стоял человек, знавший то, о чем знать не полагалось. И утечка пошла от Макса.

— Ты знал о «Преторианце».

— Да, он так это называл. Похоже было, он в мире с самим собой. Просто слишком много выпил. Смотрел на меня, мол, мне страшно жаль, старик, но ничем не могу помочь. Но теперь-то я знал кое-что ценное, понимаешь? Знал большой секрет… Вопрос о деньгах был решен! У меня было кое-что на продажу! Я был в восторге!

— Ты собирался продать то, что узнал.

— Конечно.

— Ты знаешь, это из-за тебя миссия стала самоубийственной — могло быть иначе.

— Это меня не касается, верно? Так вот, видишь ли, я нашел покупателя… но ублюдок так и не заплатил! Можешь себе представить? Мне ни черта не заплатили!

— Смылись от тебя с иудиными деньгами.

— Иудиными? Ты кого зовешь предателем? О чем говоришь? Разве можно кого-то назвать предателем в мире, где нет ни добра ни зла? В мире Ковентри! А Черчилль — предатель? Ты что, не понял? С моралью покончено. Теперь все по-другому… И все равно, Макс умер точно по расписанию — и никому нет дела, что будет с бедным старым Эдом.

— Мне не все равно, что с тобой будет, Эдуард.

У Годвина тряслись руки.

Коллистер просиял:

— Я знал, я знал, что в глубине души ты добрый малый. Как-никак, я тебе доверился, выложил тебе все… отдался в твои руки. Моя сестра из-за тебя хотела покончить с собой… Ты ведь мне поможешь, поможешь бедолаге Эдуарду выпутаться, верно? — Он плакал, или брызги стекали по его лицу. — Я совсем отчаялся, Роджер…

Он вытащил руку из кармана макинтоша. В руке был пистолет. Коллистер, похоже, не замечал его.

— Видишь, что я принес с собой? Собирался тебя пристрелить, если станешь смеяться, если велишь проваливать, как он велел.

— Я не смеюсь над тобой, Эдуард.

— Боже, какой он был свиньей, Роджер, — такой надменный, осененный величием судьбы, а бедному Эдди всего-то и нужно было малость наличных…

Коллистер глотнул воздуха. Пистолет в его маленьком белом кулачке водило из стороны в сторону.

— Так что ты для меня сделаешь? О, пожалуйста, помоги мне выпутаться из этой каши…

Годвин точно со стороны смотрел на самого себя, стоящего под блестящими в лунном свете брызгами. Он наблюдал за собой не без интереса, словно любопытствуя, что же он может сделать для Эдуарда Коллистера. Что же ему сделать для человека, убившего Макса Худа?

— Убери свой пистолет, это оскорбительно для нас обоих.

— Что ты для меня сделаешь?

— Я не оставлю тебя в этом жалком положении.

Он так часто представлял мысленно, как взглянет в лицо человеку, предавшему их и отправившему их на смерть. Ничто другое не имело значения. Да, миссия была самоубийственной, но только в глазах Макса Худа. Она стала такой в действительности только потому, что их предали. Он представлял, как поступит тогда, но никогда не думал, что это будет так легко, потребует так мало усилий.

Коллистер закивал:

— Тогда хорошо. Ты не пожалеешь. Я до смерти буду у тебя в долгу.

Рука с пистолетом опустилась. Годвин вынул оружие из вялых пальцев, уронил, услышал, как металл заскрежетал по камням, соскальзывая в темноту под утесом.

— Какого дьявола…

Коллистер не был серьезным противником. Первый же удар опрокинул его на блестящую скалу. Из носа у него потекла кровь. Годвин разбил ему голову о камень, это оказалось совсем просто, кости черепа проламывались острым краем камня, как яичная скорлупа.

Тело было податливым и очень легким.

Годвин перевалил его головой вперед в темный провал, где исчез пистолет.

Все было кончено.

К добру или нет, он поквитался за Макса Худа.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Осень 1942

Глава двадцать седьмая

В следующий четверг позвонил Монк Вардан. От приличествующих любезностей он плавно перешел к делу, сохраняя тот же непринужденный тон:

— Кстати, — сказал он, — вы на этой неделе с Эдди Коллистером не виделись?

— Нет, на неделе не виделся. А хотел бы сказать ему, как мне жаль, что так вышло с Энн.

Годвин был почти уверен, что стук его сердца должен быть слышен в трубке. Ладони у него стали влажными, и немалое усилие воли требовалось, чтобы говорить ровным голосом.

— Я порядком озабочен. Похоже, его потеряли с вечера пятницы. Заложили или сунули не в тут папку. Все это несколько обескураживает.

— Что вы говорите? Может быть, он в загородном доме с Энн?

— А, я неточно выразился. Уточним: он пропал. Не явился на утреннюю поверку. И беднягу никак не найти.

— Понимаю… Он исчез.

— В самую точку, старина.

— Ну, где-то ведь он да есть. Вы бы поискали хорошенько, как сказала бы моя матушка.

— Боюсь, искали самым тщательным образом. Теперь уже, можно сказать, его выслеживают с ищейками. Однако не нашли и следа, а ведь он был — взглянем правде в лицо — из людей короля.

— Объявится.

— Да… Ну, увидим. В его невеликом мозгу хранилось порядочно тайн — кусочек там, обрывок здесь. Все это могло пригодиться разнообразным малопочтенным личностям… так что если наткнетесь на него, дайте мне знать.

— Может, стоит шепнуть словечко кое-кому из моих информаторов?

— Нет, этого не нужно. Дело весьма тонкое, как вы конечно понимаете. Когда человек, которому известны кое-какие секреты, вдруг оказывается среди пропавших без вести… ну, нам бы, видите ли, не хотелось, чтобы все это появилось в дешевых газетках. Просто если увидите этого бестолкового…

— Слушайте, он, скорее всего, попросту загулял, может запил. Объявится завтра с головой, разбухшей, как «Риц».

— Будем надеяться, Роджер. Ну, тинкерти-тонк.

Больше Вардан — да и все остальные, если на то пошло, — не заговаривал с Годвином об Эдуарде Коллистере. Так прошло несколько недель. Казалось, человек просто исчез с лица земли — строго говоря, так оно и было. Годвина совершенно не мучила совесть — скорее, он испытывал облегчение. Но не торжество, нет, ничего похожего на торжество, главным образом потому, что отомстить за Макса Худа оказалось так же просто, как раздавить ногой навозного жука. Эдуард Коллистер совершенно сбился с пути. Он предал страну, предал хороших людей, которые погибли из-за него, и в довершение всего он выдал Годвина Максу Худу. Макс, умирая, знал правду. Как там сказал Коллистер? «Разочарован». Макс Худ, выслушав Коллистера, разочаровался в Годвине. Разочарован…

От этой мысли его пробирал холодный пот. Все угрызения совести, все встречи со Сциллой тайком и украдкой, все эти чертовы измены…

А Макс знал. Умирая, знал.

За одно это Эдди Коллистер заслуживал смерти.


23 октября 1942 года. Одна из первых поворотных точек в истории войны. Годвин мотался от «Би-би-си» к министерствам, висел на телефоне, вытряс все источники, сводил все воедино. И чуял носом запах Египта: пустыня, верблюды, базар, сигаретный дым в баре «Шепердса», где ребята собираются и пьют без остановки и потеют, ожидая вестей. Ему хотелось туда. Нет. Не хотелось. Но он явственно представлял, как там сейчас.

Началось второе сражение при Эль-Аламейне. Двадцать минут более тысячи британских артиллерийских орудий обстреливали позиции стран Оси — прелюдия к пехотному наступлению. Монтгомери Аламейнский — в начале битвы звавшийся просто генералом Монтгомери — рождался в ее огне.

2 ноября. Началась британская наступательная операция. Яростная атака, во главе со 2-й новозеландской дивизией, взломала фронт Роммеля у Эль-Аламейна, открыв путь 9-й бронетанковой бригаде. В течение следующего дня 9-я бригада потеряла семьдесят пять процентов своего состава, отвоевывая плацдарм между минными полями противника. К 4 ноября Роммель отступал по всему фронту.

5 ноября. Монтгомери объявил о полной победе в Египте. Заместитель Роммеля, генерал Риттер фон Тома, попал в плен вместе с десятью тысячами немцев и двадцатью — итальянцев. Итак, Египет был спасен. В тот же день Эйзенхауэр переместил свой штаб к Гибралтару в преддверии вторжения в Северную Африку. Джордж С. Паттон штудировал книгу Роммеля о танковой войне. В Северной Африке предстояло погибнуть еще очень многим, но конец был уже предопределен.

8 ноября. Союзники высаживаются на побережье Алжира и Марокко. Немцам перекрыт выход к западному побережью Африки. И главное, союзники получают базу для отдаленного, но неизбежного вторжения в Южную Европу.

10 ноября. По случаю окончательного захвата Северной Африки Черчилль произносит речь: «Это еще не конец. Это даже не начало конца. Но это, возможно, конец начала».

Война набирала скорость, набирала силу, приносила все большие опустошения, раскатывалась все шире. Все, рассказанное Эдди Коллистером, — в первую очередь безумная история Ковентри — представлялось теперь Годвину очень далеким прошлым. Он припоминал тот вечер, когда они ужинали с Энн и Эдуардом, но он словно тонул в дымке времени — еще одна жертва неудержимого хода событий. Как и тот день, когда они со Сциллой отправились посмотреть на войну в воздухе. И день, когда он ехал в Кембридж к Монку, день, когда он впервые услышал о «Преторианце» от Черчилля… Это было так давно… год назад… Всего год…

15 ноября. За полмира от них, в южной части Тихоокеанского бассейна, подходила к концу затянувшаяся кровавая битва за Гвадалканал. Линии снабжения японского гарнизона были перерезаны. Американцы выиграли в большой игре. Цунами войны неотвратимо подступало к Японии. Оно уже было совсем близко, а ведь меньше года прошло с бомбежки Перл-Харбора.

19 ноября. Русские начали зимнее наступление под Сталинградом. Грохотали пушки, содрогалась земля, Дон вздымался и тек вспять от мощи разрывов. Стоял мороз — минус тридцать градусов по Цельсию. Немцы были далеко от дома.

Из Норвегии, по слухам, просочившимся из Уайтхолла, приходили плохие известия. Норвежско-британская диверсионная группа, посланная, чтобы уничтожить «Норск Гидра» — заводы тяжелой воды в Веморке, попала в засаду. Говорили, что живым не ушел никто.

22 ноября. Германская 6-я армия, более четверти миллиона человек, была окружена Красной Армией в пятидесяти милях к западу от Сталинграда.

2 декабря. В Чикаго, под заброшенным университетским футбольным полем, Артур Дромптон и Энрико Ферми вызвали первую ядерную цепную реакцию. На техническом языке это называлось «реакция деления ядра изотопа урана-235». Мало кто в мире понял, что это значит — мир уже никогда не будет прежним.


Смерть Эдуарда Коллистера облегчила жизнь Роджера Годвина. Он все еще думал о Максе Худе, все еще вспоминал, как он любил и уважал этого человека, все еще сожалел о своем предательстве и еще больше — о том, что Макс о нем узнал, но конец Эдуарда Коллистера словно начисто стер записи на доске. Жизнь обрела новую свежесть. Он был спокоен. Он с удовольствием работал. Он радовался обществу друзей. Новости с театра военных действий вдохновляли.

Отомстив за Макса Худа, Годвин стал свободней, шире смотрел на вещи, меньше тревожился. Он отказался от прежней тактики — вколачивать себя в наковальню хаотичных метаний Сциллы. Он оставил ее в покое. Он смотрел вдаль. Время покажет. А пока он оставил ее в покое.

Премьера пьесы Либермана состоялась в сентябре и имела успех. Особенно успешной была роль Сциллы Худ. Она стала немного ровнее. Лили Фантазиа говорила ему, что Сцилла «приходит в себя».

Когда пьеса шла уже больше месяца, после того как стало известно об исчезновении Эдуарда Коллистера, Сцилла позвонила ему и предложила, если ему интересно посмотреть спектакль, устроить ему место, а потом, может быть, поужинать вместе в «Кафе Ройял». Вечер прошел приятно, хотя поначалу чувствовалось некоторая напряженность. Спокойно прошел. Без выпадов в его адрес. Прошел, как сказал Годвин Гомеру Тисдейлу, по-другому. За кофе и арманьяком Сцилла рассказала, что на время отказалась от секса — он ведь понимает? Годвин ответил улыбкой. И сказал, что ей следует поступать в точности так, как хочется. Что бы она ни сделала, для него все хорошо. В конце концов, это ее дело. Этот взгляд оказался для нее сюрпризом, и ему это было приятно.

Состояние леди Памелы осенью заметно ухудшилось, и именно тогда Сцилла обратилась к Годвину. Это был первый шаг к примирению, первый шаг — по крайней мере, первый решительный шаг — с того воскресенья, когда она сломалась, как стеклянная статуэтка, прямо у него на глазах, и принялась резать себе вены осколком стекла. Она не извинялась, ничего не объясняла, не вспоминала о прошлом. Кто не знал, никогда бы не подумал, что между ними было что-то не так.

Она попросила Годвина провести день с Хлоей и Дилис, чтобы она могла съездить навестить мать и нанять, если понадобится, дополнительных сиделок или перевести деньги на счет больницы. Поездка предстояла довольно утомительная, и не было смысла так мучить целый день или два двух маленьких девочек. Годвин забрал детей, предупредил няню, чтобы не беспокоилась, и отвез их на церковную ярмарку в Хэмпстеде. Они поиграли в разные игры, побывали у старухи-гадалки в страшном парике и с бородавкой на самом кончике носа и выиграли пирог, угадав, сколько шариков спрятано в кувшине. Пирог был приготовлен на настоящих яйцах и сливочном масле, восхитительно пах лимоном, а на белой глазури были нарисованы съедобные клоуны. Словом, они великолепно провели время, у счастливых девочек слипались от сахара пальцы, на щеках остались усы из сахарной пудры, и обе крепко спали к тому времени, как он подвез их к дому на Слоан-сквер. Няня встретила их так, словно все трое вернулись с Восточного фронта. Девочек купали в одной ванне, и Годвин оттирал их губкой, пока они весело гоняли по воде резиновых уточек и китов. Годвин не мог вспомнить, когда он в последний раз был так счастлив. Может быть, никогда. Вполне возможно.


Глядя на Хлою, он удивлялся: она превращалась в точную копию матери. Он перевел взгляд на хихикавшую и плескавшуюся Дилис и увидел, что и она копия своей матери, которую он видел только умирающей. Слезы навернулись ему на глаза от мысли, от осознания, что как-то, за пределом нашего понимания, мать Дилис осталась жить в своей дочери, что часть ее выжила, что, может быть, все же существует жизнь вечная.

Сцилла взяла на себя ответственность за обеих девочек, она любила их без памяти, она говорила Годвину, что они — одно, что обеих вручил ей Бог. Это был единственный случай на его памяти, когда она упомянула о Боге, и голос ее ясно говорил, что ее вера в провидение, пославшее ей малышек, не подлежит обсуждению. Он видел это в ее глазах, в том, как ровно она обходилась с обеими, в ее упорных стараниях чтобы на Дилис не сказалось, как она говорила, ее «дьявольское невезение». При виде Сциллы с двумя малышками он почти стыдился своих чувств. Они — все три — затрагивали в нем что-то самое первобытное. Он видел в них сестер по борьбе, по упорной решимости устоять перед жизнью, по бившейся в них жизненной силе. Нет ничего более трогательного, чем женская отвага — отвага Сциллы, сражающейся с живущим в ней демоном, отвага матери Дилис, отдавшей последний вздох, чтобы оставить дочери хотя бы имя, отвага этих маленьких девочек, живущих и радующихся жизни вопреки войне…


Приближалось Рождество. Годвин сам раздобыл, принес и помог установить в гостиной рождественское дерево. Вчера вся компания засыпала комнату обрезками бумаги: клеили гирлянды. Сегодня Годвин застал женщин, больших и маленьких, на кухне. На большой тарелке посреди стола уже красовалась горка засахаренных слив, а девочки, с гордостью поглядывая на это произведение своего кулинарного искусства, старательно пекли пряники. Перемазанные в муке, разрумянившиеся, они то и дело оглядывались на Сциллу, которая похваливала, показывала и подсказывала, уверяла, что бесформенные, странного вида пряничные обломки тоже хороши и красивы. Может даже, красивее всех. Годвин взялся помогать, и конечно, все портил, и женщины, вся компания, смеялись над ним и поддразнивали, а когда он притворялся обиженным, Хлоя и Дилис бросались его обнимать и целовали до тех пор, пока он не заверял их самым торжественным образом, что больше не дуется.

Когда с кухонными делами было покончено, все перешли в гостиную и закончили украшать дерево, развесив пряники на нитках, а няня принесла им горячего шоколада и еще пряников и присела поболтать о предстоящих зимних развлечениях. Она, няня, рассказала им, как праздновали Рождество в западном райдинге Йоркшира, когда она была маленькой, как однажды под Рождество училась кататься на коньках на льду пруда и как она удивилась, обнаружив, что ее отец, суконщик, тоже умеет кататься, и очень недурно. Сцилла попросила Годвина рассказать, как праздновали Рождество у них в Айове, и девочки зачарованно слушали его рассказы: снег в четыре-пять футов глубиной, и огромные рождественские индейки в двадцать пять фунтов весом, и его первый двухколесный велосипед, оказавшийся под елкой с розовым бантиком на руле, и катание на санях-тобогганах с холмов Банкер-Хилл, и как он на цыпочках спускался рождественским утром по холодной лестнице, слушая громкое тиканье дедушкиных часов, чтобы взглянуть, что положил под елку Санта-Клаус. Он рассказал им, как однажды на Рождество, не успел его отец разрезать жареную индейку, как его вызвали принимать роды у миссис Андерсон, которая родила мальчиков-близнецов, а когда он вернулся домой, все домашние, одиннадцать человек — тети, и дяди, и бабушка с дедушкой — так и сидели за столом. Он рассказал, как мать разогрела все для отца, и ужин продолжался, и они все сидели и сидели, пока его, Роджера, не отпустили поиграть с его первой пишущей машинкой, и он тогда написал свой первый рассказ под названием «Рождество доктора, 1917». Ему тогда было двенадцать лет. Хлоя и Дилис слушали его, затаив дыхание, глядя круглыми глазами и приоткрыв рты. Наконец Хлоя заявила:

— Я тоже хочу пишущую машинку, когда мне будет двенадцать. Как ты думаешь, мама, Рождественский Дед мне ее принесет?

Сцилла сказала, что это вполне вероятно. После продолжительного молчания Дилис, которой от рождения было присуще комическое обаяние, испустила протяжный вздох и как сидела, так и уснула с улыбкой на губах. Сцилла своим красивым низким голосом пропела «Тихую ночь» и «Добрый король Венцеслав». Под ее песню они отнесли девочек наверх и уложили в постель, подоткнув одеяльца. Годвину так и виделись картины засахаренных слив и Рождественского Деда, мелькавшие в их сонных головках.

Спустившись вниз, он стал одеваться. Сцилла наблюдала за ним, скрестив руки на груди, с легкой улыбкой на чуть выпяченных губах. Волосы у нее были так густы, что прическа казалась вырезанной из дерева и отполированной.

— Рождество тебе к лицу, — сказала она.

— Хорошо, когда Рождество удается на славу. Девочкам оно запомнится.

— Знаю. Когда-нибудь, году в 1975-м они расскажут своим детям об этом Рождестве 1942 года, в год памятной войны. Правда ведь, этим все окупается? Перед ними столько надежд. Может, они сумеют ничего не испортить.

— Надежда, мне думается, всегда есть. Не будь надежды, пожалуй, не было бы и войны. Всем было бы все равно. Но мы заботимся о детях. В них — надежда для всех нас. Прости, я словно цитирую свое слащавое рождественское выступление.

— Роджер… Я слишком долго испытываю твое терпение.

Он удивился. Он пожал плечами. Он понятия не имел, что сказать.

Она продолжала:

— Ты обязательно должен знать, что я это понимаю.

— Почему это, Сцилла?

— Потому что я боюсь тебя потерять.

— А-а…

— Я так тебя люблю, Роджер, что стоит мне задуматься об этом и потерять осторожность… я чуть сознание не теряю. Вот я смотрела на тебя с Хлоей и Дилис… У меня чуть сердце не остановилось.

— Я знаю, — сказал он. — У меня такое же чувство, когда я смотрю на тебя с ними…

— Все меняется, — сказала она. — Не знаю, смогу ли я объяснить, но все меняется.

— Я знаю.

Часы в передней пробили полночь. Он бережно поцеловал ее, шепнув на ухо:

— Счастливого Рождества, Сцилла.

Она тихо вскрикнула, прижала ладонь ко рту, молча кивнула и вытерла слезы.

— Увидимся завтра, — сказал он.

Опять она кивнула.

Он вышел из дому в морозную ночь, оставляя следы на снегу. Он шел пешком всю дорогу до Мэйфер. Ночь была чудесная.

Счастливого Рождества, мистер Годвин, и упокой вас Господь, джентльмены.


День Рождества.

Серый, холодный, сухой снег заметал проем окна и Беркли-сквер. Годвин проснулся, когда было еще темно, пил кофе в кровати и правил гранки своей новой книги. Наконец он принял ванну, оделся, выпил еще кофе и отправился на Слоан-сквер, куда добрался к полудню. Гусь и цыпленок были уже в духовке, Сцилла одевалась наверху, а девочки восторженно потрясали яркими свертками, которые Годвин и Сцилла загодя украдкой пронесли в дом, и торопили мать:

— Он уже пришел, он пришел!

Спустилась Сцилла в ярком красном платье. Девочкам достались темно-зеленое и белое кружевное. Няня вышла из кухни, ненадолго оставив обед без присмотра. Девочки, сохраняя ежеминутно готовое прорваться спокойствие, разворачивали подарки: кукол, головоломки, игры, книги и одежду — в каждом свертке чудом оказывалось в точности то, о чем каждая мечтала. Рождественский Дед не подвел.

Маленькая Дилис рассопливилась, и Хлоя заботливо вытерла ей нос. Она с удовольствием возилась с сестренкой, а когда Годвин похвалил ее за внимание, она, серьезно устремив на него взгляд светло-кофейных, как у матери, глаз, сказала:

— Я еще маленька, понимаешь? — Так она выговаривала: «маленька». — Но Дилис еще маленькей и забывает про платочек. Все равно она очень хорошая, правда же? Хотя и очень маленька.

Ковра под елкой уже не видно было под слоями оберточной бумаги. Няня жгла ее в камине вместе с углем. Пока девочки беззаботно играли с новыми куклами и ахали над картинками в книжке, Сцилла вручила подарки няне: свитер, изящный набор черепаховых гребней и кожаный альбом с фотографиями Хлои и Дилис. Няня подарила Сцилле набор чайных салфеток и заботливо вышитые ею накидки на подушки. Сцилла порывисто обняла ее, как обнимают мать — и как она никогда не обнимала леди Памелу, после чего няня вернулась на кухню, откуда доносились запахи, какие, верно, витают на небесах. Годвин не в первый раз поймал себя на том, что мысли приходят слезливые и сентиментальные. Ну что ж, он почти пожилой человек. И влюбленный к тому же. По-настоящему влюбленный. Все это звучало, как речи юнца, но Годвин знал, что уже не юнец, что уже довольно давно перестал им быть. Возможно, сентиментальность в разумных пределах вовсе не плоха. Может быть, эти мысли означают, что он сдал экзамен на переход в следующий класс, черт его знает какой, — и давно пора.

Сцилла, пройдя через комнату, опустилась на колени рядом с его креслом, рядом с девочками, со счастливым визгом менявшимися книжками, куклами и нарядами.

— Я такая бестолковая насчет подарков, никак не могла решить, что тебе подарить. В конце концов выбрала вот это…

Она подала ему сверток.

Это была невиданной красоты авторучка. В золоте, с гравировкой — его инициалами. Она теплым светом сияла в руке. Он никогда не видел ничего подобного. «Монтеграппа» довоенной работы.

— Тебе нравится?

— Да! Она совершенно… Это что-то.

Он перевернул маленькую карточку с надписью: «Будем надеяться, в ней скрываются все слова в самом правильном порядке. С.» Она, сияя, ждала, пока он прочитает.

— А это тебе, — сказал он.

Это был перстень с причудливой жемчужиной, оправленной в золото. Сцилла ахнула. Надела кольцо на палец, вытянула руку, залюбовалась. Он погладил ее по голове.

— Что она значит? — спросила она. — Неправильная жемчужина?..

— О, в ней совсем особый смысл. Она обладает любопытным свойством… приобретать тот смысл, какой тебе вздумается ей придать.

— Волшебный перстень… — вздохнула она.


Гости стали собираться к трем часам. Дом наполнялся толпой дорогих и Годвину, и Сцилле друзей, среди них мелькали неприкаянные театральные и кинознаменитости, которым некуда было пойти на Рождество. Шампанское текло рекой, звучали песни и смех, и все происходящее виделось Годвину, скорее, сценой из фильма, чем реальной жизнью, но это было правильно, так и надо — в эти минуты все были далеко от войны.

Лили с Гриром, само собой, и Гомер, и Стефан Либерман, Родди Баскомб — круговерть лиц, голосов и тостов. Словно пленка, любовно смонтированная из лучших моментов Рождества. Разрезание гуся, актер, читающий отрывок из «Рождественского хорала» затихшим вокруг рождественского дерева гостям… Годвин улучил минуту, чтобы постоять в одиночестве в кабинете Макса, вспоминая человека, за которого отомстил и чье место занял. Санто Колл и Питер Кобра явились со свежим боезапасом шампанского, за окном плавно кружились снежинки…

Клайд Расмуссен прибыл последним и засиделся позже всех. Со смехом объявив, что в последнее время особенно ощущает свою смертность, он раскинулся на диване, уложив голову на колени Сцилле. Все уже разошлись, и Рождество почти прошло.

— Мы трое, — полусонно рассуждал Клайд. — Мы трое… все эти годы…

Голос его прервался, веки опустились.

— Кто-нибудь знает, что это значит? Роджер, ты вроде как специалист по смыслу вещей? Нет? Сцилла? Кто-то здесь должен ведь понимать. Сколько тебе лет, Роджер?

— Последний раз было тридцать девять.

— А тебе, прекрасная Сцилла?

— В октябре исполнилось тридцать.

— Ну вот, вы оба достаточно старые — ну, по крайней мере Роджер. Так какого черта вы не знаете?

— Просто я недостаточно мудрый, — пробормотал Годвин.

— А вот я знаю, кто знает. Вы знаете, кто знает? Я вам скажу, кто знает — помните Свейна? Парижского редактора?

— Мерль Б. Свейн, — кивнул Годвин.

— Вот-вот. Спорим, чертов старикан знает… Господи, хотел бы я знать, как он? Думаете, он остался в Париже?

— Кто знает…

— Ну, хотел бы я его повидать. Спросить его, зачем все это. Он должен знать.

Наконец Клайд собрался уходить. В дверях он оглянулся на Сциллу. Потом протянул к ней руки, склонился и поцеловал в губы. Рука Годвина лежала у него на плече.

— Боже, боже, — с тоской проговорил Клайд. — Такой хорошенькой девушки я не целовал… с 1927-го.

На нем почему-то был цилиндр, вечерний костюм, широкий плащ. Он вышел под легкий снежок, оглянулся на двоих, стоящих в дверях.

— Сцилла, дорогая моя, я из-за тебя хотел застрелиться.

— Только ты никуда не годный стрелок.

— Да, наверно. Единственная женщина, из-за которой я пытался покончить с собой. Я сделал это с совершенно ясной головой. Такая уж ты девушка, знаешь ли. Да, такая, только я не знаю, зачем. В этом-то все и дело, верно? Зачем, зачем, зачем? Не твоя вина, но ты никогда никого не отпускаешь. Правда, Роджер?

— Так само собой получается, Клайд. Девушка тут ничем не может помочь.

— Ну вы и парочка! — Сцилла подбоченилась, отмахиваясь от их рассуждений. — Ступай домой, Клайд. Я совсем промерзла.

— Ну, я тебя люблю, и нынче Рождество, так что я не уйду, пока не скажу тебе. Вам обоим. Ты славный малый, Роджер, хоть и увел чужую подружку. Вода утекла, вот что я хочу сказать. И ты тоже славный малый, Сцилла. Вы оба славные ребята. Мне все равно, кто бы что ни говорил. Так и запишите. Так что счастливого Рождества, спасибо за чудесную вечеринку, и я пошел…

Когда дверь закрылась, она увела Годвина обратно в гостиную. Они сели передогнем, она склонила голову ему на плечо.

— Ты не останешься сегодня, Роджер? Так глупо быть врозь.

— Приятно слышать. Я остаюсь.

Он почувствовал, как она кивнула.

Огонь догорал.

Она так и заснула, и он отнес ее в спальню.

Он заглянул к Хлое и Дилис. Поправил одеяльца и послушал, как они дышат. Обе спали в окружении лучших подарков. Он поцеловал Хлою в лоб. Дилис спала на спине и тихонько посапывала. Он взял крохотный кулачок и приложил к губам маленькие пальчики.

На миг он услышал голос Клайда Расмуссена, допытывающегося, зачем все это, и ему подумалось, что он, кажется, знает ответ.


Но в жизни всегда рядом с нами смерть.

В том, что касалось их отношений со Сциллой, равновесие все еще было очень хрупким, как будто за прошедший год они поменялись ролями. Год назад Годвина доставили в Англию, скорее мертвым, чем живым, подвешенным в бесчувствии между прошлым и будущим. Он мог сорваться в любую сторону. Теперь пришел черед Сциллы. Она сражалась со своим демоном в смертельной схватке, на исход которой Годвин — он знал — никак не мог повлиять. Он просто не принимал в ней участия. Он наблюдал из партера, но ход событий от него не зависел. Она ничего ему не говорила. Если она проиграет бой, если темные порывы и желания одержат верх — все усилия ничего не изменят. Тогда все будет решено, и Годвину предстоит выбор: остаться и терпеть пытку или уйти и жить с болью потери. Если она победит, если вернет себя, то ее жизнь — и его тоже — изменится, но как, не дано знать ни ей, ни ему. Он был уверен, что к лучшему.

Единственный вопрос, от которого он не мог уклониться, не имел ответа: решится ли когда-нибудь исход этого сражения.

Однако, чем бы все ни кончилось, сейчас она была очень ранима. Годвин верил, что побеждает она, ее хорошая половина, — а как еще он мог это назвать? — но ей нужны были время и свобода действий, даже если сама она этого не сознавала. Поэтому он держался в отдалении. Он жил своей жизнью. Он не всегда оказывался рядом, но ведь отчасти и в этом состояло лечение. Он не костыль для нее, не верный пес, а мужчина, который любит ее, но провел черту, сказав, что она часто бывает невозможна и что он обойдется без истеричек. Ей придется стать взрослой, как теперь принято говорить, или она его потеряет. И он ее потеряет. Ей решать. Интуитивно или осознанно, он не мог бы сказать, но она понимала, что происходит. Или она станет взрослой — или нет.

Невозможно, как бы ему этого ни хотелось, защитить ее от жестокой реальности. В канун Нового года Годвин побывал на вечеринке для сотрудников «Би-би-си» и ушел оттуда около одиннадцати. У Сциллы было выступление, с которого она поехала прямо домой, и в четверть двенадцатого, когда он явился, уже ждала его. Они подняли тост за Новый 1943 год — вдвоем, без посторонних. То, что было между ними, осталось невысказанным, словно лишние слова угрожали разбить мир и покой.

На пятнадцатой минуте нового года зазвонил телефон.

Сцилла взяла трубку в кабинете. Когда она вернулась в комнату, он подкладывал уголь в камин. Искры взлетали в дымоход. Она подняла свой бокал с шампанским, слабо улыбнулась, пригубила и только потом заговорила, опустившись рядом с ним на колени и взяв его за руку:

— Леди Памела умерла, Роджер.


Смерть матери чудесно преобразила дочь. Поначалу чудо лишь робко проклюнулось, но Годвин видел, как росток крепнет, как меняется поведение Сциллы. Тревожность и напряженность словно вытекали из нее, будто избыток энергии отвели в сторону, чтобы запустить какой-то двигатель. Она стала мягче, не такой взрывной, углы стесались, общаться с ней становилось легче.

Смерть матери освободила Сциллу Худ от того, в чем она всегда видела свою судьбу. Она всю жизнь прожила, видя в себе повторение леди Памелы, навеки запертой в беспокойном, ненасытном углу ее души. Она всегда верила, что не стоит настоящей любви. Роджер Годвин был не большим специалистом в теоретической психологии, он видел одно: со смертью матери Сцилла стала свободна. Иначе выразить этого он не умел.

Сцилла тоже понимала, что произошло. Она по-новому увидела себя. Она потеряла мать, и Годвин стал в чем-то другим — она знала, что сумеет завоевать его, если он ей нужен. Лили Фантазиа твердо поддерживала ее в этом убеждении.

А он был ей нужен. И она была достаточно хороша, она стоила его, и она его завоевала.

Не так уж все это оказалось сложно.


Он срочно понадобился Монку Вардану. Тот заявил, что хочет увидеться с Годвином, таким тоном, что это прозвучало как приказ высшего начальства. Был конец января, ледяной ветреный день, шляпы слетали с голов, взрослые мужчины падали с ног, поскользнувшись на ледяных островках. Годвин сверился с календариком и сказал Монку, что сумеет найти время, коль это так важно.

— Но если вы намерены напустить на меня Черчилля и еще одну непропеченную секретную миссию, еще одно пустяковое дельце, предупреждаю заранее, что ничего не выйдет. Пусть даже решается судьба мира — меня это не интересует.

— Ну, бросьте дуться, старина! Это же я, ваш старый приятель Вардан. Что вы скажете насчет «Догсбоди»?

— Кто оплатит счет?

— Корона, разумеется.

— Устраивает.

— В восемь?

— Хорошо.

— Кстати, я очень сожалею о кончине леди Памелы.

— Она долго болела. Так лучше.

— Ах… Прожила долгую и деятельную жизнь. В восемь часов. Пока.

В этот раз, когда Питер Кобра подвел Годвина к отгороженному от зала столику, Монк уже ждал его.

— Роджер, старина, поздравляю, хоть и с опозданием. Надеюсь, вы хорошо отпраздновали.

Он взмахом руки отпустил Питера.

— Что-нибудь покрепче, самое крепкое, что найдется.

Кобра невозмутимо поклонился. Когда Годвин, который не ждал от этой встречи ничего хорошего, уселся, Монк нацелил на него блестящий глаз, чуть увеличенный моноклем, и подмигнул:

— Мои лазутчики доносят, что вы с вашей возлюбленной соединились. Смею ли сказать, как я рад этой вести?

— Смею ли я сказать, что это не ваше собачье дело?

— А, все тот же старина Роджер! Ну конечно, говорите, что хотите. Вы, как я вижу, затаили обиду на старика Монктона. Мой вам совет: будьте выше этого, старина. Обижаться нездорово. И вам не к лицу. Зачем вам морщины на юношески чистом лице?

— Монк, с чего такая срочность?

Принесли напитки и паштет.

— Помните братца Коллистера? Того, что пропал у нас из-под носа?

Годвин почувствовал, как покалывают кожу волосы, задумавшие встать дыбом.

— Да, помню конечно. Хотите сказать, он обнаружился в собственном кабинете?

Годвин с трудом подбирал слова; в самом деле, он никудышный актер. А что, если Коллистер действительно остался жив? Возможно ли это? Конечно возможно. Холодная вода привела его в чувство, может, там было больше места между камнями, чем показалось Годвину, мог выкарабкаться, выбраться наверх в полубеспамятстве…

— Монк, судя по виду, вас распирает тайна. Говорите же. Он устроил королевский кутеж? Плюнул на все на свете, совсем как некоторые завсегдатаи «Догсбоди»?

— Ну, он нашелся. К немалому нашему облегчению. Мы порядком забеспокоились…

— С ним все в порядке?

— Вообще-то, он основательно промок.

— Монк, не держите в себе, лопнете!

— Ну, боюсь, он мертв. Похоже, додумался от большого ума лазить по скалам на юге, свалился в пролив… Утонул.

— Какая жалость!

Он и в самом деле жалел сейчас, жалел, что жизнь человека сложилась так неудачно.

— Вид у него, знаете ли, жуткий. Тело било о скалы, и бог весть, сколько он пробыл в воде — насколько я могу судить, с того самого дня, как пропал. Сильно помяло, все кости превратились в студень, мясо разложилось… Да, облегчение. Но невеселая история.

— В чем же облегчение?

— Мы опасались, что он подался на ту сторону. Знал некоторые научные данные, понимаете ли. К тому же беднягу волк ждал под дверьми — он сильно нуждался в деньгах. Мы за ним наблюдали — о, не постоянное наблюдение, просто приглядывали временами. Досадно было, когда его потеряли — в Кембридже, между прочим. Мы подозревали, что он уехал из Лондона, чтобы встретиться с кем-то с той стороны и передать ему сведения.

— Эдди Коллистер? Не могу поверить!

— Нет уж, вы поверьте, старина. Мы знали, что он выставил на продажу кое-какой товар — из самых свежих, если вы меня понимаете.

Вардан выговорил одними губами слово: «Бум!» и взмахнул руками, изображая взрыв. Вслух об этом не говорилось. Супербомба…

— Он связался с нашими ребятами в правительстве, пытался продать нам информацию. Это было весьма неблагоразумно, но наш Эдди был не из умников, верно? Нет, о том, о чем вы подумали, речь не шла. — Вардан повторил жест, изображающий бомбу. — Он действовал тоньше. Представьте себе, он оказывается все знал о нашей маленькой проделке с Роммелем. О «Преторианце». Ну да, у вас и должен быть такой вид, будто вы нашли в супе собачью какашку, — он знал! Сказал, что не станет писать об этом в газету: обреченная на провал попытка убийства, все участники погибли и так далее, — но молчание обойдется нам дорого. Правда, он пытался малость прикрыть все помадой и румянами, но, в сущности, он предложил сделку. Мы ответили, что если он проронит хоть слово, мы пустим его кишки на подтяжки, и, кроме того, отдадим под суд за государственную измену. Возможно.

— Монк, судя по вашим словам, Эдди Коллистер был Панглоссом?

— Эдди? Панглосс? Ох, дорогой вы мой…

— А что? Он знал о «Преторианце», он пытался продать сведения вам и вашим людям — но это не значит, что он еще раньше не продал их немцам. Он знал. Панглосс, по вашему же определению.

— О, нет, нет и нет! Эдди Коллистер не сумел бы найти немецкого агента даже по карте, полученной от самого Гитлера. Нет, бедняга Эдди не был Панглоссом.

Годвин вдруг понял, что задыхается. Нет, наверняка Монк ошибается. Монк не всеведущ. Ему вовсе не все известно. И с Коллистером он ошибся. Должен ошибаться. Должен. Иначе получается, что Годвин убил не того. Сказать этого он не мог и только радовался, что Монк продолжает болтать.

— Эдди Коллистер не был наци, и не симпатизировал нацистам, и не был ими обманут. Сердце его склонялось совсем в другую сторону. Сказать вам, кем был Эдди Коллистер?

Годвин кивнул. Живот у него свело, во рту было сухо. Слова не доходили до него. Что он наделал? Ради бога, что же он наделал?

— Он был коммунистом. — Монк с горечью рассмеялся. — Эдди был красный. По крайней мере, по мировоззрению. Но он не принадлежал к «массам». Он родился в богатой семье, учился в Кембридже. И остался на мели. Что ему было делать? Он бросился к коммунистам, к милейшему дядюшке Джо.

Годвин с трудом соображал:

— Но какой смысл продавать «Преторианца» русским?

Монк покачал головой, вынул из глаза монокль и принялся полировать его платочком. Годвин смочил рот виски.

— В самом деле, какой смысл? Зато, поскольку русские воду с трудом получают даже из водопроводного крана, а свет — в основном от свечи, поскольку они застряли более или менее на уровне начала девятнадцатого века, молодой Коллистер располагал кое-чем, на что у русских большой спрос, — наукой. Секретные разработки точилки для карандашей, тайны газонокосилки и тому подобное. Впрочем, наш мальчуган знал немножко больше того: он знал, чего добились в декабре американцы в Чикаго, и знал — как. И знал, насколько мы продвинулись в том же вопросе. Он выставил свои знания на продажу. Насколько мне известно, мы зашли не с того конца, но можете не сомневаться: иваны, пытающиеся в своих лабораториях усовершенствовать тележное колесо, об этом не подозревают.

— Вы хотите сказать, он был русским агентом?

— Вы плоховато разбираетесь в таких делах, старина. Он был отчаявшимся человеком, готовым на предательство ради денег, и личные склонности привели его к красным. Он был потенциальный предатель. Потому-то мы за ним и присматривали. Конечно, нам пришлось бы что-то предпринимать. Мы рассматривали два варианта. Самые грубые типы предлагали то, что предлагают всегда — цементные башмаки в устье Темзы, как сказал бы ваш мистер Эдуард Дж. Робинсон. Я со своей стороны всегда был сторонником мягких мер и считал, что хорошо охраняемая психиатрическая лечебница надежно выведет братца Коллистера со сцены… и в то же время разрешит его неотложные финансовые проблемы. Но вмешалась сама Судьба, Коллистера больше нет. Надо полагать, ничего плохого не случилось — если только он не успел все-таки встретиться с агентом, который, вместо того чтобы расплатиться, убил его. Но пока нет оснований для беспокойства, не так ли? Разберемся как-нибудь. Я, честно говоря, основательно сомневаюсь, что смерть Коллистера была просто несчастным случаем — слишком странно все сложилось, верно? Что он там делал, спрошу я вас?

— Где? — спросил Годвин.

— В какой-то глухой дыре. Впрочем, несущественно.

Он приложил к тонким губам костистый указательный палец.

— Так или иначе, с Коллистером покончено.

— А как насчет Панглосса?

— Я вам уже говорил… забудьте Панглосса. Он — не ваше дело.


Годвин остался наедине с сознанием, что убил не того человека. Он заново проигрывал ту последнюю сцену с Эдди Коллистером, снова слышал его рассказ о Ковентри, о том, как принималось решение не предупреждать жителей. И Монк был замешан. Разве он не так сказал? Да, да, наверняка так. Годвин жалел, что не заговорил об этом с Монком, но так рисковать было нельзя. Монк захотел бы узнать, откуда ему известна правда.

Он убил не того. Коллистер был виновен во многом, возможно даже в измене — если Монку можно доверять, — но умер он за то, чего не делал. Он не предавал «Преторианца».

Панглосс еще жив.

И Роджер Годвин еще не закончил начатого.


Роджер Годвин и Сцилла Худ вступили в брак в июне 1943-го. Хлоя и Дилис присутствовали при венчании.

Принятые обеты были отмечены замечательной вечеринкой, устроенной супругами Фантазиа. Здесь были все: журналисты и политики, театральные и киноактеры, и старые друзья, и деятели из Уайтхолла, и сценаристы, и драматурги, и режиссеры, и члены королевской семьи, и самый знаменитый джазмен Лондона, и… словом, вечеринка удалась.

Подарки, как и следовало ожидать от подобного общества, были выбраны непростые, и особенно выделялись среди них два.

Якоб Эпштейн преподнес бронзовый бюст Сциллы, немало поразивший гостей. Эротичность, сквозившая в бронзовом лице, и особенно в уголках изогнутых в улыбке губ, была почти непристойна — при полном портретном сходстве и общей благовидности скульптуры.

А Монк Вардан подарил огромные песочные часы — в три фута высотой, работы начала девятнадцатого века, едва ли не полуторавековой давности. Красивая вещь, несущая в себе груз времени и дух Варданов, для которых она и была изготовлена и в доме которых пребывала до сих пор. На карточке Монк написал:

Напоминание о том, что надо сполна радоваться каждому мигу, потому что Время не возвращается, но вечно истекает.

Чарльз Хью Максвелл Годвин родился 16 мая 1944 года в Лондоне.

Впервые взяв сына на руки и коснувшись щекой пушистой головки, Сцилла подняла глаза на мужа и сказала:

— Роджер, милый, надо подумать об Итоне. Ты же знаешь, мой отец учился в Итоне.

Годвин кивнул и поцеловал ее. Надо будет поговорить с Монком.

Глава двадцать восьмая

К осени 1944-го Годвин почти расстался с надеждой отыскать Панглосса. Он — символически — уже убил одного Панглосса, и кто другой пожалуй сказал бы, что дело сделано: отмщение состоялось. Откуда ему было знать, что Эдди Коллистер — не тот, кто ему нужен?

Прошло почти три года с провала «Преторианца», и Годвин подозревал, что иной на его месте сказал бы «черт с ним» и бросил поиски. Казалось, Макса Худа уже лет десять как нет в живых, но факт оставался фактом: человек, убивший его, был жив и здоров. Смириться с этим Годвин не мог. Он остро ощущал, что занял в мире место, принадлежавшее Максу Худу. Он был мужем Сциллы, он был теперь отцом Хлои, он обосновался как дома в кабинете Макса на Слоан-сквер. Предав Макса и заняв его место, он был морально обязан — так, во всяком случае, представлялось Годвину, впитавшему моральные устои штата Айова с молоком матери, — отомстить за него. Первая неудача только заставила его настойчивей стремиться к победе.

В сновидениях поиски Панглосса принимали новый образ: он превращался в закутанную плащом фигуру, возникающую из густого тумана. Годвин давным-давно и думать забыл о таинственном, так и неопознанном убийце, бросившемся на него в туманную ночь на Беркли-сквер. Но однажды ночью неизвестный в плаще преобразился в убийцу на площади, и Годвин во сне ощутил запах тумана и крови и почувствовал под ногой мочку оторванного им уха.

Он проснулся, мокрый как мышь, подскочил, вскинул руки и нащупал плечо Сциллы, мирно спавшей рядом. Занавески вздувались от влетавшего в открытое окно ветерка. Было шесть часов утра. Он спустил ноги на пол и сел. В голове еще крутились мысли о незнакомце из тумана. Кто это был? Кто?

Сцилла повернулась к нему, приподнялась на локте, зевнула. Глаза у нее не открывались.

— С тобой все в порядке? Это Чарли пищит?

— Да и да. Я пойду навещу молодого хозяина. Ты спи дальше.

Она была занята в экранизации нашумевшего спектакля, «Вдовьей травки», но сегодня у нее выдался редкий свободный день. Она с улыбкой упала на подушку.

Четырехмесячный Чарли Годвин громко скандалил в соседней спальне, а Годвин все еще был на Беркли-сквер и на мокрой мостовой лежало оторванное человеческое ухо. Входя в комнату сына, он постарался изгнать из головы непрошеного гостя, вдохнул в себя запах кухни, где няня спозаранок пекла что-то вкусное, и бросил первый за день взгляд на сына.

— Чарли Годвин, какого беса вы так рано поднялись, я вас спрашиваю? Проголодались? Боже мой, да мы пускаем слюни… Что скажут в клубе? И, право, сдается мне, вы уже совершили утренний туалет. Ну ладно, парень, забудем о приличиях, давай-ка все это снимем и приведем тебе в порядок кормовую часть…

Заслышав голос отца, Чарли заулыбался. Годвин пощекотал сыну грудку, и скоро оба хохотали, а Годвин думать забыл о незнакомце в тумане.


Молодому Чарли Годвину было около месяца, когда союзники высадились в Европе, начав величайшее наступление из-за моря в истории человечества, а Гитлер пустил в ход оружие, названное им «оружием возмездия». Англичане называли его «Фау-1», или реактивными снарядами, или «гуделками». Беспилотные самолеты были творением молодого ученого по имени Вернер фон Браун и ветерана Большой войны, артиллерийского инженера Вальтера Дорнбергера. В июне сорок четвертого нацисты начали запуски этих примитивных ракет — превосходивших, впрочем, все современное оружие — от Па-де-Кале более или менее в направлении Лондона. Они разрывались в Кенте, в Эссексе и по всему Лондону.

К сентябрю «Фау-1» сменились более дальнобойными и мощными «Фау-2», и паника возросла соответственно. Особенно пугало механическое бездушие снарядов. Во время «Блицкрига», когда небо было полно бомбардировщиков, в бомбежках был, по крайней мере, какой-то смысл и резон, были наземные цели, которые с военной точки зрения стоило бомбить, и атаки были предсказуемыми. И были молодые немецкие летчики, рисковавшие жизнью. Присутствовал человеческий фактор. С ракетами было иначе. Немцы, запускавшие «Фау-2», ничем не рисковали. Никто не знал, где упадет ракета. Все зависело от случая и потому наводило ужас, как все необъяснимое.

Из тридцати главных театров Лондона открытыми остались всего восемь. Сцилла, занятая на съемках, не играла, и гораздо меньше народу рвалось посмотреть «Мышьяк и старое кружево» в «Стрэнде», «Кончину миссис Чейни» в «Савойе» и «Блаженный дух» в «Датчесс». Детей эвакуировали в сельскую местность, где было не так опасно. Сцилла незадолго до рождения Чарли отослала няню с девочками в Стилгрейвс. На июль и август они с Годвином вывезли туда же новорожденного сына. В сентябре, оставив Хлою и Дилис с няней номер два, они с няней и Чарли вернулись на пару недель в Лондон, потому что Сциллу ждали на съемках. Однако с появлением «Фау-2» Сцилла извелась от беспокойства за сына, и няня с Чарли были отправлены обратно в Стилгрейвс. Время было отчаянное, но почему-то они были твердо уверены, что переживут его. Сцилла и Годвин обрели уверенность и счастье. Дети были здоровы. Война двигалась к победе. Они непременно выдержат.

Все же угрозу, которую представляли собой «Фау-2», игнорировать не приходилось. Снаряды могли прилететь в любое время дня и ночи, ноне было сомнений, что рано или поздно они появятся. С профессиональной точки зрения ракетный обстрел был для Годвина хорошей темой. С других точек зрения он доставлял множество неудобств.


Как-то в конце октября Пристли пригласил Годвина заглянуть к нему в Олбани, выпить рюмочку на ночь. Он пил виски, задрав ноги на скамейку перед камином. Он ухмылялся, как постаревший и набравшийся цинизма херувим, и попыхивал одной их своих коротеньких черных трубок.

— Берите стул, наливайте себе. Самое время почесать языки.

Под гул колоколов, отбивавших полночь, Пристли налил себе по новой и передал бутылку Годвину.

— Как я понял, ваша благородная супруга снимается в новом фильме? Опять работает с этим Либерманом? Какого вы о нем мнения?

— Да какого мнения? Я плохо разбираюсь в европейцах. Другая система отсчета. Никогда не знаешь, что у них на уме.

— Ну да, старая цивилизация. Гонимые, бездомные, они вынуждены полагаться только на себя, чтобы выжить. Либерман, скажем, очень неглуп. И полон жизненных сил. Любимец женщин… — пых, пых… — Но это все вам известно.

Пристли пересел на скамеечку и поправил угли в камине.

— Я тут столкнулся с одной вашей давней приятельницей — если вы помните, Энн Коллистер. Она ведет довольно замкнутую жизнь. Появляется с молодым адвокатом из хорошей семьи. Неприметный тип этот адвокат. Я поразился, как он похож на Эдди Коллистера. Может, это ее и привлекло. Женщины — удивительные создания. Мать у нее умерла полгода назад, и отец — месяцем позже. Сдается мне, таинственная кончина молодого Эдди свела их в могилу. Умирает один молодой человек — и вся семья сходит на нет.

— Печальная история, — кивнул Годвин.

Он вспоминал рассказы Энн об отце. Кажется, он велел служанке или кухарке вылить кашу в окно на немецкую бомбу. Он смутно помнил, что тогда эта история показалась довольно забавной. А теперь никого не осталось, кроме Энн.

— Энн расспрашивала о вас. Слышала, что вы недавно стали отцом. Заметила с улыбкой, что всегда считала, что вам суждено быть отцом семейства. Она совершенно непритворно радовалась за вас, Роджер. Я думал, вам будет приятно об этом узнать.

— Надеюсь, этот адвокат — приятный человек. Видит бог, она заслуживает чего-нибудь приятного.

— Говорила, что тоскует без Эдди и что научилась думать о нем, как о жертве войны. Бедняжка, она совершенно не умеет таить чувств. Очень уязвима. Брат, отец, мать — бах, бах, бах! — повыбило всех подряд, как уток. Должно быть, она дошла до самого края. А все же, что может ее тревожить теперь?

— Во всяком случае, насчет брата она не ошибается. Он — жертва. Знаете, Джек, я… Помните Панглосса? Таинственного нацистского агента, предавшего Макса?

Пристли фыркнул в облако душистого дыма.

— Как же! Я еще не совсем выжил из ума, Роджер. Такие вещи не забываются.

— Ну, можете считать, что я выжил из ума, но я кое-что узнал насчет Эдди, и кусочки головоломки стали укладываться на место, так что я начал подозревать, что он и есть Панглосс. Когда он пропал, я подумал: да, он ведь знал много тайн… Это длинная и запутанная история, но детали сходились…

Пристли опустил подбородок на грудь, пососал трубку.

— Это не вы ли убили бедолагу?

— Джек, бога ради!..

— Ну, повод был, раз вы считали его Панглоссом. Он был пустой и грязный человечек, довольно жалкий, но едва ли предатель.

— Ну конечно, вы правы, а я ошибался.

Лучше бы Пристли воздержался от этой шуточки насчет убийства. Как раз такие мелочи и заставляют человека с нечистой совестью подозревать, что всем все известно.

Пристли смотрел в огонь, спрятав глаза под тяжелыми веками, изогнув губы в ехидной улыбочке.

— А откуда вам знать, что я прав? С чего вы взяли, что не он был Панглоссом? Может и был? Откуда такая уверенность?

— А я уверен. Угадаете, почему?

— Ха! Серое преосвященство, наш друг Вардан! Меня так и подмывает вставить его в роман или в пьесу. Он всегда напоминал мне кого-то из кукловодов Французской революции. Так это он вас уверил, что Эдди — не Панглосс? Ну-ну, как он разговорчив, наш друг Монк!

— Да, но я остался в недоумении… Я думал, это Эдди, и, оказывается, ошибался. Так что меня отбросило к исходной точке. А я по-прежнему хочу знать правду.

— Что вы говорите? Дело-то очень давнее, нет? Почему бы не оставить все, как есть?

— Да, дело давнее. И в то же время нет. Он умер у меня на руках — Макс. Я видел вспышку выстрела, ударившего в меня…

— Это еще что за чертовщина? Человек, в которого попадает пуля, вспышки не видит. Удар, и все. Боль, да, но…

— Макс умер у меня на руках. Я хочу знать, кто тому виной. А вы бы не хотели?

Пристли пожал плечами.

— У вас ведь такой приятный, всепрощающий характер. Я — другое дело.

— Я не могу забыть. И не могу простить. Мы с Максом… Это началось давно. Он сделал меня мужчиной. Это… это…

— Личное дело? Это вы хотели сказать?

— Да, Джек.

Пристли еще глубже ушел в кресло и забормотал, будто бы про себя, выбивая пепел из трубки. Он был актер — об этом часто забывали. Но он искусно подвел разговор к этой самой точке, выстроил всю сцену, и, несомненно, намерен был получить заслуженные аплодисменты.

— Повторите, Джек! Что вы сказали?

— Я сказал, что знаю его. Типа, которого вы ищете.

— А… вам бы лучше объясниться.

— Я знаю, кто такой Панглосс.

— Джек, шутки здесь неуместны.

— Я не шучу. Я кое-что прослышал. Сложил два и два. Я знаю, кто Панглосс. Немецкий агент. Без всяких сомнений, наверняка.

Пристли медленно улыбнулся, как хвастливый ребенок, медленно перевел взгляд на Годвина. Этому человеку нравилось открывать тайны. Ему нравилось знать все.

— Хотите с ним познакомиться, Роджер?


Годвин явился на Кэйбл-стрит к назначенному времени, но беда была в том, что в густом тумане он мог пройти рядом с Пристли и не заметить его. Наконец он разглядел смутную коренастую фигуру закутанного в длинный макинтош человека. Полы плаща мели мостовую. Мягкая шляпа скрывала лицо. К туману примешивался душистый дымок трубки. Это был Пристли.

Они вместе дошли до угла и еще квартал до туманной вывески «Ягненок и портер». Пристли, стиснув зубами мундштук трубки, пробормотал:

— Здесь он встречается со связными. Парочка ирландцев, купленных немцами. Мои друзья узнали, что у этих ирландцев свободный проход в доки и они собирают там разнообразную информацию. Как Панглосс связался с этими негодяями, неизвестно, но так или иначе связался. Он встречается с ними раз в неделю: побеседуют и расстаются. Я убежден, что это тот, кто нам нужен.

В эти месяцы, под реактивными снарядами, все пабы Лондона процветали. Как видно, умирать в хорошей компании представлялась приятнее, чем в собственной квартире, забившись под стол. «Ягненок и портер» — обшарпанный паб, тесный, душный и дымный, ничем не отличался от любого другого паба в Ист-Энде. Шла игра в дартс, подавали прокисшее пиво, завсегдатаи были по большей части в заскорузлой от грязи рабочей одежде. На стене висела покрытая жирными пятнами карта военных действий в Европе, перед ней толпились мужчины, обсуждающие стратегию. Годвину было неуютно и тревожно, разговаривать не хотелось. Они сидели в темном углу, понемногу попивая пиво. Пристли из опасения, что его узнают, опустил поля шляпы. Вокруг его головы собрались клубы дыма. От жары и теплого пива у Годвина, в придачу к старой простуде, разболелась голова. Он как раз жалел, что не принял заранее аспирин, когда Пристли толкнул его локтем. В паб только что вошли двое: один — крупный, с острыми чертами мужчина, плечистый, в матерчатой шапке; второй — меньше ростом, круглолицый, с пролысиной в рыжих волосах — заметно косил. Они взяли по кружке у стойки и пробрались в угол, из которого видна была входная дверь. Оба закурили и сидели молча.

— Эти парни? — Представление Годвина о нацистских шпионах разваливалось на глазах.

— Ручаюсь. Сведения из самого надежного источника.

Через двадцать минут появился третий и, не глядя по сторонам, направился в тот же угол. Это был крепкий тяжеловесный мужчина в перехваченном поясом плаще. Стянув перчатки, он сел рядом с ирландцами.

Годвин долго смотрел на него, прежде чем повернуться к Пристли.

— Вы уверены?

— Это Панглосс.

Годвин снова уставился на Стефана Либермана, тянувшегося через стол к огоньку спички, которую зажег для него остролицый ирландец.


Годвин мельком помянул о нем Сцилле, когда та однажды вечером принесла две чашки чая в кабинет, где он работал над колонкой. Она выглядела усталой, но спокойной — какой он никогда не видел ее до их брака. Годвин уже начал привыкать, что, приближаясь к нему, она приносит с собой особый мир. Все же временами в голове мелькали привычные вопросы: не так ли она когда-то носила чай Максу и другим, безымянным, и не предпочла бы она по-прежнему носить чай кому-нибудь из них? Он не ожидал, что эти вопросы со временем исчезнут совсем — они были частью его самого. Он всегда будет ревновать к ее прошлому и тайнам этого прошлого. Но ревность была пустой: для Сциллы, более чем для других, прошлое было закрытой книгой. Потому и вопросы, выпрыгивающие иной раз из закоулков сознания, его не беспокоили. Он относился к ним как к неизбежному и вряд ли важному злу.

Он наблюдал, как она по-кошачьи устраивается на краешке кушетки. Чашка с блюдцем уже стояла у него на письменном столе. Сцилла читала «Мэнсфилд парк» Джейн Остен. В последнее время она завела привычку носить на кончике носа маленькие очки для чтения в черепаховой оправе. Ей уже исполнился тридцать один год. Он был поражен мыслью, что все оставшиеся годы она будет рядом с ним.

— На днях кто-то меня спрашивал, что я думаю о Либермане. Я, собственно, не знал, что сказать. Не так уж хорошо его знаю. Хотя, мне кажется, он уже целую вечность околачивается поблизости.

— Надо же! Кто бы это мог расспрашивать про Либермана?

— Кто-то с «Биб». Как видно, Либерман собрался повидать войну. В качестве военного корреспондента. Пожалуй, «Би-би-си» могла бы его командировать. Может, они хотят сделать его ведущим новой программы? Как знать? Они совершают свои чудеса самыми причудливыми способами. Я просто подумал, может, ты выскажешь свои соображения, а я передам им? — Он пригубил чай, ощутил, как пар прочищает носовые проходы. — В том смысле, что ты работала с ним не меньше других. Даже больше.

— Ну… — она пальцем заложила страницу в книге, — мне его всегда было ужасно жалко. Он вечно рассказывал о своей семье, о тех, кто остался в живых, живет в страхе перед теми лагерями. В Вене, кажется? Может, они уже все погибли. В общем, он больше о них не заговаривает… Как это подло, что люди продолжают умирать, когда исход войны уже решен!

— Интересно, есть ли у него способ узнать? Когда-то у него вроде были связи на той стороне.

— Не знаю. Но он отчаянно беспокоится, это я вижу. Никто из моих знакомых так не состарился за последние годы. Думаю, это от неизвестности: что с ними.

— Мне все вспоминается ночь, когда он рассказал мне про свою вторую жизнь, — странное дело, две совершенно разные жизни, почти не соприкасаются. Очень уж это расчетливо. Одна жизнь в Европе, потом другая, в Голливуде, и еще третья — здесь во время войны. Он и сам недурной актер. Наверняка.

— Ах, американская интерлюдия! — Сцилла снисходительно хмыкнула. — Да, он в некоторой степени лицедей, что правда, то правда. Вся жизнь — что-то вроде спектакля. Жаль мне того, кто возьмется писать его биографию.

— И еще какая-то жена-мексиканка, из гламурных девиц.

— Да, — улыбнулась она, — что-то очень сенсационное.

— Он, верно, настоящий дьявол по части женщин.

— Да, по слухам. Это твой знакомый с «Би-би-си» рассказывал?

— В общем-то да, он. Сказал, как о чем-то общеизвестном. Как про Гомера Тисдейла.

— Ну, он ведь довольно привлекателен, верно?

— Гомер?

— Либерман, милый. Есть в нем такой животный магнетизм, тебе не кажется? Как в той песне… «дайте мне дикаря».

— А как насчет политических взглядов? Ты же знаешь «Би-би-си».

— Ни разу не слышала, чтобы он говорил о политике. Кроме нацизма, конечно.

— Как он должен их ненавидеть, — тихо сказал Годвин.

— Ненавидеть, да. Но тут больше прорывается что-то другое… Мне кажется, страх. Он, по-моему, испытывает перед ними какой-то нутряной, очень личный страх.

— Должно быть, это сопутствует животному магнетизму. Женщин разве поймешь?

— Ну, тебе не обязательно рассказывать на «Би-би-си» о его животном магнетизме.

Она развернулась, встала с кушетки и подошла к нему, положила руки на плечи.

— Пей чай, любимый. Погрей горло.

Она дождалась, пока он выпил.

— А теперь отправляйся в постель. Я на тебя рассчитываю… Тебе надо хорошенько пропотеть, чтобы выгнать простуду… Ты как, в состоянии? — щекотно шепнула она ему в ухо.


Пристли взял след и уже не мог от него оторваться. Он был авантюрист по натуре, ему нравилось притворяться, и он в любой роли чувствовал себя как дома. Он был уверен, что не ошибся насчет Либермана, и твердо решил доказать свою правоту Годвину. Ради этой цели он даже потратил немного своего драгоценного времени на прогулки со старым знакомым — частным детективом. Они искали новых доказательств измены Либермана. Таковые нашлись не сразу, но в конце концов их труды окупились.

Годвин вышел из Дома радио на блестящую от дождя и фар такси Портленд-плейс, когда Пристли, вылетев из дверей, нагнал его и пристроился рядом.

— Так и не решились?

— Сцилла считает, что с ним все в порядке. Честно говоря, Джек, трудно представить его работающим на наци.

— Тому может быть множество причин. Например, он вовсе не еврей, каким его считают. Или он делает это ради денег. Или из-за любви. Или они его шантажируют. Сколько угодно причин.

Годвин задумчиво кивнул.

— Да, шантаж. Должно быть, в этом и дело.

— Ну вот, я нашел его женщину. Та еще женщина. Не из тех, кого ожидаешь увидеть рядом с нашим другом Либерманом. Не из театрального мира, даже не похожа. Но он постоянно навещает ее, по меньшей мере раз в неделю. Маленький домик в Голдерс Грин.

— С какой стати она должна нас интересовать?

— Не знаю, Роджер. Но он ее прячет, он пробирается к ней тайком… Если вы не доверяете человеку, тогда каждый его поступок должен вас интересовать. Почему она таится? Может, это ею его и шантажируют… или она — его контакт… или он ее любит, и оба они нацисты — словом, надо выяснить.

— Как, Джек?

Годвин был сделан не из того теста, какое требуется для этих шпионских страстей, как выражался Пристли. Пристли-то просто купался в них.

— Я — актер. Сочиним маленькую пьеску. Ни о чем не беспокойтесь.


Дом в Голдерс Грин оказался стоящим на отшибе трехэтажным зданием с клумбой засохших цветов перед парадной и с плющом, вьющимся по пузырящейся, облупленной штукатурке вдоль окна спальни. Его побеги напоминали перерезанные вены. В окнах, выходивших на улицу, было темно, но из глубины дома пробивался слабый свет. Здесь было холодно и сыро, и никто не думал привести в порядок клочок газона или облупленные стены.

Пристли нажал звонок. Лицо его утрачивало живость, застывало угрюмой жесткой маской театрального злодея. Он упрямо жал на кнопку звонка, и к тому времени как за дверью послышались шаги, перед Годвином был другой человек с новым характером. Дверь осторожно приоткрыли, и он мгновенно вставил в щель носок ботинка, а голос его стал гуще и ниже и приобрел выговор северного райдинга графства Йоркшир. Он буркнул что-то насчет полиции Большого Лондона, взмахнул каким-то значком или карточкой — Годвин не успел разглядеть — и ввалился в полутемную прихожую. В холодной неприветливой полутьме Годвину почудился запах гербария.

Женщина была невысокой, тоненькой, чуть горбилась, седые волосы укладывала в узел на затылке. На ней было серое шерстяное платье хорошего покроя и толстый свитер с вывязанным узором жгутов, который удерживала на горле цепочка. Узкое лицо, голова чуть клонится книзу, словно цветок, склоняющийся на тонком стебле. Она провела их по коридору в неярко освещенную столовую. На столе, покрытом желтой кружевной скатертью, не было ни тарелок, ни вазы.

— Что я сделала?

Ничего жалостнее этих трех слов Годвин в жизни не слышал.

— Я должен задать вам несколько вопросов, мадам. Вы знакомы со Стефаном Либерманом, не так ли?

— Знакома? Конечно, знакома! Что-то случилось? Что с ним?

Немецкий акцент в ее речи был сильнее, чем у Либермана. Годвин решил, что ей основательно за пятьдесят и она сильно напугана. Чем? Пристли, изображающим копа? Или чем-то еще, чем-то похуже? Во всяком случае, это не актриска и не потаскушка, которую Либерман прячет от людей. И наверняка не нацистский агент. Она напомнила Годвину одну из тех старушек, с которыми он беседовал, подбирая няню номер два.

— Мы расследуем деятельность мистера Либермана. Вы можете оказать содействие… Не чайник ли там шумит?

— Да, чай… Со Стефаном ничего не случилось?

— Ну конечно, от чашечки чая не откажусь! Надо выгнать холод из костей. С вашего позволения?

Она, смешавшись, вскочила из-за стола, и он тоже поднялся.

— А, да, с Либерманом пока что совершенно ничего не случилось. Мы всего лишь ведем следствие, мадам. Закрытое расследование, вы меня понимаете?

Он прошел за ней и остановился у кухонной двери, глядя, как она снимает кипящий чайник.

— Вам, мадам, нужно всего лишь правдиво отвечать на вопросы, и все обернется к лучшему и для вас, и для Либермана.

Она возилась с чайным сервизом. Фарфор звенел у нее в руках.

— Со Стефаном беда? Вы должны мне сказать!

В голосе слышались слезы. Она словно снова оказалась в рейхе. В ее голосе звучал страх, страх человека, наученного пресмыкаться перед властями. Где-то когда-то ее сломали.

— Я сделаю все, чего вы хотите, но, пожалуйста, не причиняйте вреда Стефану, он не виноват, это не его вина…

— Я уже сказал, мы сделаем для Либермана все возможное. А теперь давайте выпьем по чашечке чая и познакомимся получше. Ну-ну, вам нечего бояться, мы ведь не из гестапо, знаете ли. Давайте-ка сядем и все обсудим. Вам надо выговориться.

Как только Пристли заговорил более мягким тоном, страх ее прорвался наружу: она видела единственную надежду в том, чтобы задобрить своих мучителей. Она суетливо накрывала к чаю на обеденном столе, извинялась, что холодно, разливала им чай… На миг ее взгляд с удивлением задержался на Годвине, который ободряюще улыбнулся ей. Годвину все происходящее представлялось сценой из Кафки. Он пытался поставить себя на ее место: полное непонимание происходящего, неизвестно, насколько велика опасность, два незнакомца вваливаются в дом и требуют чаю, никакой надежды, ее вытолкнули на сцену без предупреждения, она понятия не имеет, что за спектакль тут разыгрывается, и не надеется избежать боли, а только хоть немного уменьшить ее. Между тем Пристли сменил пугающую маску сухого чиновника на уютный облик старого добродушного служаки и с блюдечка прихлебывал горячий чай. Годвин не понимал уже, происходит это на самом деле, или все это игра? Неужели для Пристли это просто игра? Запугать насмерть робкую старушку, заставить ее говорить и, возможно, выяснить, действительно ли Либерман — нацистский шпион. Что это для Джека Пристли? Да, для весельчака Джека это забава.

Он-то не собирается никого убивать…

Годвин на время ушел в свои мысли и очнулся внезапно:

— Опишите, пожалуйста, характер ваших отношений с мистером Либерманом.

— Отношений… Да ведь вы знаете…

— Будьте умницей, притворитесь, будто мы ничего не знаем.

— Ну хорошо, я его сестра.

Пристли незаметно покосился на Годвина и снова уткнулся в блокнот.

— Разумеется, однако… вы с ним сотрудничаете? Помните, надо отвечать правдиво, не то ему плохо придется… и вам тоже, милая леди. Да-да, у нас в Британии таких дел не одобряют.

Она сделала последнюю попытку уцепится за нормальную жизнь: последнее трепыхание крылышек, прежде чем провалиться в бездну.

— Мой брат пишет пьесы — британцы их не одобряют? Что, писать пьесы — преступление в глазах полиции?

Пристли важно покачал головой, накрыл ладонью ее руку, похлопал, словно метроном, отсчитывающий последние мгновенья безопасности. Жест выглядел поразительно зловеще, и Годвин невольно поежился.

— Нет, дело не в пьесах…

Пристли притворился, что ищет в своем блокноте ее имя, и она поспешно подсказала: Рената.

— Нет, Рената, не припомню, чтобы у нас повесили хоть одного драматурга… а ваш брат, Рената Либерман, будьте уверены, скоро повстречается с палачом, если вы не захотите нам помочь. В нашей старой стране шпионов вешают. После того, как все из них выкачают, конечно. Шпионаж… очень опасное, неприятное занятие. Шпионаж в военное время, передача врагу сведений, которые привели к гибели людей… Нет, скажу я вам, виселица для них слишком мягкое наказание, но колесование и четвертование остались в прошлом — к сожалению… Ну, мисс Либерман, постарайтесь же помочь вашему брату. Расскажите обо всем, что он успел натворить…

Она сдерживалась, но слезы прорвались ручьем, ровно, почти в полной тишине побежали по лицу. Лицо сразу постарело, перед ними была морщинистая старуха, жертва жестокой шалости, уверенная, что весельчак Джек держит в своих руках жизнь ее брата и от нее — может быть — зависит его спасение. Это было как сцена из какой-нибудь пьесы Пристли, например из «Визита инспектора». Для нее все было на самом деле, для Пристли — игрой.

Бедняга Джек не знал. Не знал, что речь и вправду идет о человеческой жизни.

Она заговорила.

Час спустя, когда она выплакалась и в изнеможении умолкла, Пристли ласково потрепал ее по плечу и заверил, что, сказав правду, она, конечно, спасла брата. И если она ничего ему не расскажет, власти может быть ограничатся тем, что будут за ним присматривать, и — возможно — дело не дойдет до Олд Бейли. Обнадежив ее, Пристли шагнул к двери, приложив палец к губам.

— Ни слова, миссЛиберман! Мы с вами и словечком не обмолвились. Может статься, вы нас больше и не увидите.

Они нашли паб в темном тихом переулке, поодаль от главной дороге, и уселись, поставив перед собой кружки, отдыхая — один от сыгранной роли, другой — от мучительного зрелища, как Пристли вытягивает из женщины и складывает по кусочкам всю ее жизнь.

Пристли глубоко ушел подбородком в воротник макинтоша. Он что-то бурчал про себя, совсем тихо, потом сказал громче:

— Я не чувствую гордости за этот спектакль. Поначалу казалось неплохим сюжетом, но мучить невинных никогда не бывает забавно. Черт.

— Для нее так лучше. Она давно жила в страхе. А теперь верит, что спасла ему жизнь. Вы сделали из нее героиню.

Пристли понуро кивнул.

— Ну, по крайней мере, теперь мы знаем правду. Он наш человек. Панглосс. Теперь уж даже вы не усомнитесь.

Они снова перебрали всю историю. Она была очень проста. Наци захватили родных Либермана — жену, родителей, других родственников — и уверили, что их пощадят. Но взамен Либерман должен был стать Панглоссом. Они проявили ужасающий цинизм. Они полностью подчинили Либермана. Все эти годы он жил, полагаясь только на их слово. Никаких доказательств. Он не знал, живы его близкие или давно задушены газом в лагере. Но если бы он отказался повиноваться, он мог быть уверен, что их ждут печи крематория.

— Ради бога, что они рассчитывали от него узнать?

Пристли снова забурчал:

— Он — успешный автор, его приглашают, он слушает разговоры, может иной раз ухватить что-то полезное. Он знаком с вами. Он знаком со мной. Мог что-то услышать. Если было что-то еще — не представляю.

Пристли высморкался и потер нос.

— Он — тот, кто нам нужен, — повторил он. — По крайней мере, вы знаете теперь, кто убил Макса Худа.

— Но в том-то и дело, Джек, — покачал головой Годвин. — Тут остался камушек в ботинке.

— Черт побери, парень, чего же вам еще?

Пристли опять фыркнул. Терпение его было на исходе.

— Как вы не понимаете, мне нужен тот самый шпион! А я совершенно не представляю, как Либерман мог прознать о «Преторианце».

— Господи, да вам и вправду надо поднести все на блюдечке!

— Я должен быть уверен, что это он, только и всего.

Джек Пристли его не понял.

Но ведь он не знал, что Годвин один раз уже убил не того.

Глава двадцать девятая

В середине ноября, вечером, как раз за ужином, который Сцилла ела в одиночестве, одна из проклятых «Фау-2» упала за домом на Слоан-сквер и наделала чертовски много шуму. Годвин в это время был в Доме радио, обговаривал с Гомером Тисдейлом контракт и повышение оплаты. Обе няни с детьми находились в Стилгрейвсе. Когда взорвалась «Фау-2», крутое яйцо соскользнуло с тарелки Сциллы и шлепнулось на ковер, за ним последовали два треугольных ломтика поджаренного хлеба. Взрыв — приглушенный пятьюдесятью ярдами расстояния, звон разбитого стекла — не столько звук, собственно, сколько звуковая волна выбила окно где-то в доме, и казалось бы, тем все и кончилось, но тут же второй взрыв, гораздо ближе, вынес заднюю стену дома, наполнив воздух известковой пылью, острыми обломками стекол и потолочной обшивки. Из прорвавшейся водопроводной трубы за домом забил фонтан, улица наполнилась огнем и дымом.

Сцилла из библиотеки, где решила перекусить тем вечером, выбралась в коридор и побрела сквозь клубы дыма и пыли, пока не увидела языки пламени и водяной гейзер на месте, где только что была стена. В пустоту, оставшуюся вместо задней стены кухни, врывалось пламя. Сцилла задыхалась в густом дыму. Люди с улицы предостерегающе закричали ей, и она заметила, что горит крыша. Растерянная и оглушенная, она застыла на минуту, но быстро вспомнила, что детей в доме нет и беспокоиться не о ком. Тогда она накинула на плечи черный плащ и собиралась выйти через прихожую, когда ее слуха коснулись странные, невнятные жалобные звуки, доносившиеся сверху. Кажется, там был кто-то живой. Свет то вспыхивал, то гас. Голова у нее закружилась, Сцилла шагнула вперед, чтобы ухватиться за перила. Лестница словно уходила от нее куда-то. Она подняла голову на мигающую люстру. Хрустальные подвески весело звенели, все сооружение раскачивалось. Тут свет погас окончательно.

В чернильной темноте она повернулась к парадной двери, шагнула, снова услышала жалобный визг, но она уже понимала, что плачет сам дом. Она слышала, как расходятся балки, как со скрипом выходят из дерева гвозди, услышала дребезжащую какофонию стеклянного звона, а потом, в темноте, подвес люстры вырвался из потолочного крепления и люстра упала на то самое место, где стояла Сцилла. Перед ее падением Сцилла успела сделать первое движение к выходу, а сразу за тем очнулась, лежа ничком на полу, лицом вниз, вокруг разлетелись вдребезги тысячи стеклянных подвесок. Удар скользнул вдоль плеча, так что худшее миновало, но, начав подниматься, она почувствовала, как стекло режет ладони, и сумела еще помолиться про себя, чтобы осколки не изуродовали ее прославленное лицо.

Годвин, вернувшись на Слоан-сквер, застал перед домом пожарные машины, почувствовал запах гари и дыма, но огонь уже сбили, и дом с виду казался целым и невредимым. Пересекая площадь, проходя мимо разбитых витрин канцелярского магазина, он увидел, что медицинская сестра и врач стоят на коленях над кем-то, лежащим у его подъезда. Он бросился бежать, расталкивая зевак, огибая машины. Это была Сцилла. Она уже привстала и оживленно говорила что-то, когда он подбежал к ней. Столпившиеся кругом слушатели не верили своему счастью. Кинозвезда, надо же! «Фау-2» может выбрать любого, никогда не знаешь.

— Роджер! Какой удивительный случай! Наш дом основательно разбило. На меня люстра свалилась, и задней стены как не бывало… Потребуется большой ремонт.

Он поцеловал ее, прижал к себе, и в это время врач осветил фонариком ее лицо. Роджер увидел, как блестят крошки стекла, впившиеся ей в лоб и щеки или прилипшие к коже. Доктор, бережно, чтобы не осталось шрамов, вынимал щипцами самые крупные. Сестра отвела Годвина в сторону.

— Думаю, беспокоиться не о чем, мистер Годвин. Шрамов, скорее всего, почти не останется. Сейчас у нее небольшой шок. Мы отвезем ее в госпиталь — вы можете поехать с нами. Они там все тщательно проверят. Но с ней все будет в порядке.

Годвин поблагодарил сестру. Один из пожарных откровенно глазел на Сциллу. Годвин подошел к нему, кивнул на здание:

— Я тут живу. Вы знаете, что случилось? «Фау-2»?

— «Фау-2» в том конце квартала разнесла враз четыре дома. Там повсюду куски тел. Это довольно далеко от вашего дома, сэр. Насколько мы поняли со слов вашей жены, взрывная волна вызвала детонацию старой неразорвавшейся бомбы в задней стене вашей кухни. Бьюсь об заклад, ее проверяли и перепроверяли и объявили дохлой и безопасной еще во время «Блица». — Он дернул плечом, вытер лицо черной рукавицей. — А вот теперь видали? Ба-бах! Случается. К таким вещам лучше относиться философски. Вот вашей жене просто повезло, что она была не в кухне… и повезло, что газ не взорвался. Теперь все перекрыто, бояться нечего.

Он отхлебнул кофе из кружки, которую кто-то из соседей принес для рабочих.

Годвин спросил:

— Вы внутрь заходили? Как там?

— Ну, спать там сегодня не стоит. Я бы сказал, дом можно спасти, если очень быстро найти хорошую ремонтную бригаду. Конечно, нужно будет все укрепить. Что там с самой конструкцией, сразу не скажешь, но вообще-то старики викторианцы умели строить.

Годвин с благодарностью кивнул ему и вернулся к Сцилле. Ее вызванное шоком оживление уже сошло на нет. Он держал ее за руку всю дорогу до больницы. Она то и дело сжимала ему пальцы, и тогда он шептал ей, что все будет хорошо, что он ее любит, и ей очень повезло, и беспокоиться не о чем.


Врачи потребовали на несколько дней оставить Сциллу в больнице. Понаблюдать, говорили они. Сотрясение, несколько растяжений, царапины. Ей не помешает отдых, говорили они, она несколько истощена. С национальным достоянием, говорили они, следует обходиться очень бережно. Годвин решил, что они правы.

Едва уверившись, что она скоро будет как новенькая, он снова углубился в навязчивые мысли о Стефане Либермане. Он старался забыть о том, как привязался к этому человеку за последние несколько лет. Ему не хотелось верить, что Либерман — шпион. Однако же он им был: рассказ его сестры, при всех смягчающих обстоятельствах, не оставлял места сомнениям. Годвину хотелось думать, что Либерман был бездействующим шпионом, шпионом только по названию. Возможно, так и было. Но Рената Либерман подтвердила, что его кодовым именем было Панглосс. А Монк Вардан утверждал, что операцию «Преторианец» предал человек по имени Панглосс. Все сходилось, и если бы не долг перед Максом Худом, Годвин бы просто-напросто пошел к Вардану, сообщил бы ему, что Панглосс — это Либерман и охота окончена. Но он не мог так рисковать, не мог отдать Панглосса Вардану, потому что тогда возможность отомстить будет потеряна, а затеяно все было именно ради мести. Он должен был отдать Максу этот долг.

Так каким же образом Стефан Либерман мог проведать о «Преторианце»? Кто выдал ему эту тайну в 1941 году?

Годвин чуть голову не сломал, когда на ум ему пришла, наконец, Лили Фантазиа. Да, конечно, Лили: у нее может оказаться ключ к головоломке. Она тогда занималась Либерманом, опекала его. Она вводила его в светское общество военного Лондона, всюду появлялась с ним. Она могла что-нибудь подметить, в глубине ее памяти может скрываться ключ. Черт побери, ему необходимы новые доказательства, твердая уверенность, что он нашел того, кого искал… связи… И тогда он понял, что ему делать.

Она с радостью встретила Годвина, когда он под вечер заглянул в дом в Белгрейвии. Она обняла его, и потерлась щекой о его щеку, и налила шерри у столика под окном. Сухие колючие снежинки прорезали ранний сумрак. Снега недоставало даже, чтобы замести щели на мостовой, и все же это была первая примета зимы. В собственной гостиной Лили горел камин, и Годвин скинул свою полушинель на низкую кушетку.

— Как сегодня Сцилла? Я вчера завозила ей свежий букет, так у нее голова раскалывалась от боли…

— Сегодня лучше. Ребра еще побаливают. Проклятая люстра. Но слушай, Лили, я не за этим пришел.

— Роджер, у тебя странный вид. Где твоя обычная невозмутимость? Что-то случилось? Что с тобой?

— Ну, для начала я должен попросить тебя никому ничего не говорить об этой встрече. Ни о чем не спрашивай и, бога ради, никому не говори. Мне просто нужны ответы на несколько вопросов. Сделаешь? Мне нужна твоя помощь.

— Ну конечно, милый мой Роджер! Ты не в себе. Спрашивай о чем угодно. Ты же знаешь, как я провела молодость… Я — воплощение скромности.

— Мне нужно кое-что узнать о Стефане Либермане… Вообще-то все, что ты можешь рассказать. Например, как вы с ним познакомились?

— Ох, Роджер! — Она выпятила губки. — Ты совершенно уверен, что тебе стоит в это вникать? Может, лучше бросить?

Кажется, в ее взгляде была укоризна.

Но Годвин не был настроен разбираться в оттенках взглядов.

— Сорок первый год, осень. Помнишь, большой прием по случаю завершения съемок, фильм Сциллы «Месяц примулы»… Ты тогда рассказывала мне о Либермане, сказала, что взяла его под свое крылышко. Скажи, чем он тогда занимался? С кем был ближе всего? Как насчет Монка? Или Макса? Или Сциллы?

— Ну какая тебе теперь разница? Стефан так радовался, что выжил, расслаблялся понемногу…

— Он всюду бывал, верно? Знакомился с людьми, никого не пропускал…

— Ну и что ты так взбудоражился? Тебе Сцилла сказала? Или, наоборот, отрицает? Тебя не так просто завести, и я желаю знать, кто это с тобой проделал.

— Что отрицает? Нет, Сцилла ничего не отрицает.

— Ну вот, сам видишь. Не стоит даже отрицать, все давно кончилось и лучше просто забыть…

— Лили, о чем это ты говоришь?

— О человеке, с которым Сцилла часто встречалась. Между прочим, Роджер, помнится мне, вы с Энн Коллистер были тогда почти неразлучны. Сцилла просто жила своей жизнью и…

— Нет-нет, Лили, к осени сорок первого с этим было покончено. Мы со Сциллой… Лили, о чем, черт возьми, ты толкуешь?

— Конечно, о Сцилле со Стефаном. И я пытаюсь втолковать тебе, что это был просто легкий флирт…

— У Сциллы с Либерманом? Ты хочешь сказать?..

— Ну конечно. Разве мы не об этом говорили? Ты же сказал, что Сцилла не отрицает… и зачем бы ей отрицать? Сколько лет прошло, и работа ее выматывала, и Макс очень плохо себя вел, что и неудивительно, но все равно ей было трудно, и почему бы ей было не завести роман с интересным мужчиной вроде Стефана Либермана? Роджер, что ты так ужасно смотришь? Не будь же ослом! Вы со Сциллой — самая счастливая пара, какую я знаю, и что такого, если дорога к счастью была не слишком гладкой? Так всегда бывает. Ну, встряхнись, не дури…

Годвин сглотнул.

— Ты права. Я понимаю все, что ты говоришь. Просто я не знал… Пока мы с Максом искали подвигов… пока Макса убивали, а меня простреливали насквозь… Я просто не знал, что Сцилла… что она…

— Ну и выбрось это из головы. Много воды утекло через мост или куда там у вас, англичан, утекает вода, словом, нечего плакать над пролитой водой…

— Над молоком. Плачут над пролитым молоком. Да, ты права.

— И Сцилла теперь совсем не та, какой была тогда. Послушай добрый совет, Роджер. В сердечных делах никогда не поминай прошлого тому, кого любишь. Подумай, как мучился бы Грир, если бы напоминал о моем прошлом. Ненадолго хватило бы его любви — а так мы счастливы, и любим друг друга, и прекрасно живем. И все это пропало бы, если бы он вздумал попрекать меня прошлым — все пошло бы порошком…

— Прахом, Лили. Все пошло бы прахом.

— И совершенно напрасно. Я сейчас не тот человек, каким была в юности. Сейчас я не стала бы делать того, что делала тогда. То же самое и с твоей женой. Она твоя жена, она тебя любит всеми силами сердца. Она родила тебе ребенка. Она уже не та беспокойная несчастная душа, какой была тогда, — так что забудь про Либермана, забудь его и береги жену. Ты любил ее, когда она была почти ребенком, и любишь теперь, когда она стала взрослой женщиной. Не требуй большего, Роджер. Ты понимаешь?

— Да, Лили, понимаю.

Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы.

— Понимаю каждое слово. Никто никогда не давал мне лучшего совета. Я не шучу.

— Люби ее. Ничего нет важнее этого.

— Лили, дорогая моя девочка, ты сняла груз с моей души.

На Итон-сквер, по пути к несчастному разбитому дому на Слоан-сквер, он заглянул в местную пивную выпить кружку пива. Он достал трубку, к которой в последнее время приохотил его Пристли, набил ее и закурил.

Она сняла груз с его души.

Тем, что рассказала о Сцилле.

Значит, Стефан Либерман был тогда тесно связан с миром, в котором жил Макс Худ. Где-то, когда-то, у кого-то сорвалось с языка. Что-то дало ему подсказку. Может быть, что-то сказала Сцилла. Или он увидел что-то на рабочем столе Макса. Заметку, набросок, беглую схему…

Не так уж много нужно было шпиону, от удачи которого зависели жизни всех его родных.

Пора было уже Годвину с ним встретиться.


Париж освободили в августе сорок четвертого, а к середине октября — если забыть о беспощадно подавленном нацистами варшавском восстании — союзники уверенно двигались на восток, подступая к «линии Зигфрида», а русские столь же решительно катили на запад. Не то чтобы наступление шло легко. Немцы дрались как одержимые, хотя многие уже понимали, что их дело проиграно. Конец был неизбежен. В Думбартон-Оукс на окраине Вашингтона обдумывались планы обеспечения коллективной безопасности послевоенного мира, вырисовывалась идея Организации Объединенных Наций.

14 октября. Лису пустыни, фельдмаршалу Роммелю, возможно, величайшему герою Германии, дали возможность покончить с собой, чтобы избежать суда и верной казни за участие в покушении на Гитлера. Он воспользовался капсулой с ядом, а официально было объявлено, что фельдмаршал скончался от боевых ранений. Годвин с сожалением услышал эту новость от людей из разведки. Он вспоминал долгий разговор с этим человеком в Париже, безумие того дня, когда Роммель выигрывал войну перед кинокамерами. Он был хороший человек, хоть и враг. Годвин рад был бы повстречаться с ним в мирное время.

20 октября. Генерал Макартур вступил на берег Филиппин, оставленных им два с половиной года назад. По правде сказать, он вступал туда по нескольку раз несколько дней подряд, потому что операторы кинохроники требовали более качественных дублей. В результате многие утверждали, что он прибыл позднее, что они видели его прибытие через несколько дней после высадки войск. Так или иначе, он получил возможность произнести свою знаменитую речь: «Я вернулся…»

С 23 по 26 октября в южной части Тихого океана шло самое масштабное морское сражение в истории. Битва в заливе Лейте. Императорский флот Японии получил смертельную рану, потеряв тридцать пять кораблей, в том числе три больших линкора, четыре авианосца, десять крейсеров, тринадцать миноносцев и пять подводных лодок. Флот Соединенных Штатов потерял шесть кораблей.

В последний день октября «москиты» разбомбили штаб-квартиру гестапо в датском городе Орхус, не повредив при этом расположенные всего в сотне ярдов от нее госпитали.

7 ноября. Франклин Делано Рузвельт был четвертый раз переизбран президентом Соединенных Штатов.

Век линкоров пришел к концу 12 ноября, когда тридцать два «ланкастера» Королевских ВВС наконец потопили могучий «Тирпитц» тремя прямыми попаданиями шеститонных бомб. Отныне военно-морские силы больше полагались на авианосцы, чем на огромные плавучие крепости.

Великие события одно за другим сыпались на поле истории, и Годвин подхватывал их на лету, описывал их, рассказывал о них по радио, пытался представить своим слушателям панораму происходящего в перспективе. Перспектива: эта часть профессии была ему дороже других. Он всегда пытался распознать глубинный смысл событий.

Весь ноябрь германские войска откатывались назад по всей Европе. К концу месяца американские «В-12» засыпали Токио градом бомб. В Британии за месяц от ракетных атак погибло 716 человек и было ранено 1511, считая и Сциллу, которая быстро поправлялась.

Никто, кроме высшего командования германского штаба, и не подозревал, что Гитлер уже настегивает своих генералов, отчаянно готовясь играть ва-банк под занавес. Никто не думал, что германская армия и авиация еще найдут в себе силы для последнего удара. Все полагали, что остается только стереть остатки грязи всесокрушающим наступлением, которое пронесется по городам и залитым кровью полям до самого Берлина. Никому не приходило в голову, что союзникам снова придется обороняться.

Стефан Либерман, потянув за все ниточки, добился аккредитации военного корреспондента. Он отбыл в Париж, чтобы оттуда описывать окончание войны для глянцевого журнала: очерки о Париже без немцев, первое свободное Рождество без серой нацистской формы на Елисейских полях и как принимают все это французы, а потом прорыв «линии Зигфрида», переправу через Рейн, окончательное падение Третьего рейха — и он вернется в Вену — искать выживших родных. Он заметил, что если во всем этом не найдется сюжета для пьесы, ему придется искать себе другую профессию.

Все это сообщил Годвину Гомер Тисдейл. Они сидели в его конторе, в квартале от «Кафе Ройял».

— А зачем тебе знать, куда девался Либерман?

Болтая, Гомер учился извлекать карты из шляпы — обычное занятие в конце рабочей недели. Был вечер пятницы.

— Я слышал, что его выпустили. Везет же ему. Гомер, если выпустили его, — подумать только, драматурга! — то могут выпустить и меня. Ты меня слышишь?

— Давай не будем начинать сначала, Рэй. Радионачальство, газетное начальство, начальство с Мэдисон-авеню… Знаешь, что у них на уме? Они ожидают торжественного возвращения Роджера Годвина на родину. Победоносный герой вступает на родную землю, радио наготове, телевидение поджидает за углом, бум по случаю окончания этой дерьмовой войны — прости мой французский, — и ты — один из знаменосцев новой эры…

— И причем здесь цены на бобы?

— Они считают, что ты склонен нарываться на неприятности.

— Склонен. Гомер, я живал в Париже, я там познакомился со Сциллой… черт, с кем я там только не познакомился! Я хочу опять увидеть этот городок, теперь, когда наци ушли…

— Слушай, Рэй, помешать тебе никто не сможет. Но я, лично я, считаю, что ты действительно ищешь себе шишек на голову… Почему бы не дождаться, пока кончится война? Уже недолго осталось.

— Гомер, когда кончится война, туда всякий сможет поехать. А мне надо сейчас. Либерман всего-навсего драматург… Ну же, сделай вид, будто ты мой агент и менеджер, начинай устраивать мне командировку, аккредитацию, транспорт и прочее.

Он уже выходил из кабинета, когда Тисдейл спросил:

— Сцилла поправилась?

— Голова еще побаливает.

— Вы в «Дорчестере»?

— Да, пока дом не соберут заново.

Тисдейл с восхищением помотал головой:

— В «Дорчестер» совершенно невозможно устроиться. Вы со Сциллой и впрямь знаменитости.

— Благодаря тебе, Гомер.

— Благодарю тебя, мой повелитель.

Он наконец извлек карту из своего котелка.

— Ну вот, не так уж сложно.

— Главное — ловкость рук, Гомер.

Глава тридцатая Декабрь 1944. Бельгия

Годвин в жизни так не мерз.

В жизни так не мерз, не был так голоден, измотан и напуган. И грязен. Выжат до предела. Напуган до смерти. Бесконечные отзвуки разрывов, земля содрогается, стены качаются, и пласты снега скатываются с еловых лап тысячью лавин. Воздух полон снега, комьев грязи, шрапнели и сотен летящих обломков. Он пережил «Блиц» в Лондоне, но там было совсем другое дело. К тому же Годвину казалось, что он начал глохнуть. Он уверен был, что в животе у него бурчит, но не слышал бурчания. Он гадал, сколько ему еще осталось. Хватит ли времени?

Он так долго бродил по этим перекопанным взрывами, наполненными кашей из снега и грязи колеям, бывшим некогда дорогами, так долго пробирался через гектары леса, от которого остались только расщепленные пни да завалы стволов, натыкаясь то на трупы, то на брошенные грузовики, джипы и танки, что начал терять счет времени. Возможно, так всегда бывает перед смертью. Может быть, тебе становится безразлично, какой нынче день, если ты давно не спал, и замучен страхом и бешенством, и забыл, что значит не бояться. Снег, дым и туман застилали солнце, ночи были немногим темнее дня. Какая разница, на какой день ты наконец прикончишь свой последний паек и поймешь, что в нем — вся твоя жизнь?

Он боролся со сном. Он прижимался спиной к стене, и дул на пальцы, и мечтал развести огонь, но от костра могут загореться остатки здания, и где он тогда окажется? Поэтому он старался вспоминать. Вспоминалось с трудом, мысли путались.

Вот первая ночь на дороге от Парижа. Они едут в старом приземистом черном «ситроене». Они втроем отправились навстречу немцам, по слухам, прорвавшим фронт в Бельгии. Они стремятся навстречу войне, ищут фронт в мокром снегу и грязи и еще не знают, что фронт окружил их со всех сторон, что он непрерывно смещается, что танки и двести пятьдесят тысяч немецких солдат форсируют реку Ор и рвутся к Антверпену, не знают, что проклятая война вот-вот обрушится на них танками, автоматчиками, артиллерией. Германская армия пыталась отыграть хоть одно очко в проигранной партии. Потом ночлег на лесопилке после того, как он отбился от спутников под сильным обстрелом в местечке Манхай, — ночь, когда он задыхался в сырых опилках и в дыму «ситроена», медленно догорающего в снегу. Еще недавно на лесопилке работали круглосуточно — из лесов под Сен-Вит подвозили лес и распиливали его на доски, чтобы строить зимние бараки для армии союзников, которые готовились в самом скором времени разбить вдребезги последние остатки рейха… А с рассветом уже разбегались, спасаясь от немецких танков, надвигавшихся из леса, валивших перед собой деревья, возникавших из густого тумана и снежных вихрей под треск пулеметных очередей, и сотни фигур в белых маскхалатах, бежавшие за танками, казались призраками, плывущими рядом с тяжелыми машинами, и непрестанно били автоматы…

И еще ночь, когда он не знал, куда его занесло. Несколько человек сбились кучкой у огня в ледяной гостиной некогда изысканного «шато», покинутого несколько дней назад американским штабом и теперь пустого, закоптелого, с оспинами пулевых пробоин на стенах… И еще ночь, когда он стоял на посту с одиноким, перепуганным американским солдатиком из Дубьюка, которому вручили базуку и велели удерживать перекресток, если прорвется 6-я танковая армия Сеппа Дитриха. Чтобы управляться с базукой, нужны были двое: один — чтобы наводить и стрелять, другой — заряжающий. Но напарник часового, заслышав адский грохот в лесу за скрытым туманом поворотом дороги, сказал «спасибо, с меня хватит» и ушел по дороге, оставив защиту демократии и человечества тем, кто лучше снаряжен для этой работы. Годвин наткнулся на парнишку с базукой незадолго до полуночи. Оба они растерялись, оба были напуганы и промокли до нитки и вздрагивали при каждом выстреле из затянутого туманом леса, где снега было по колено, и они вдвоем охраняли в ту ночь Западный фронт, а Сепп Дитрих прошел какой-то другой дорогой…

Много было ночей: ночи в комнате смеха, ночи в павильоне ужасов, и вот он снова в Мальмеди, которая когда-то была чудесной деревенькой, а теперь практически исчезла с лица земли.

Бомбежка продолжалась уже два дня. Или три? Какая разница? По какой-то причине — какой, он уже не понимал, а может, не понимал и раньше — американцы сочли нужным бомбить Мальмеди. Возможно, это была ужасная ошибка. А может, они знали, что делают, и просто не потрудились предупредить людей из 291-го саперного батальона и других, проходивших через Мальмеди или окопавшихся здесь. Какая разница?

Насколько он мог судить, американцы, и британцы, и немцы стремились убить всех на своем пути, быть может, все население Бельгии. Вот к чему свелась под конец война, но Годвин не участвовал в этой войне. Действительно не участвовал. Он был здесь по личному делу. Две недели назад он сидел в Лондоне, вел обычные репортажи на Соединенные Штаты, писал свои статьи, отмечал шестое военное Рождество — а теперь он здесь, сидит на собственной заднице в разбитом бомбами деревенском доме, в деревне, уничтоженной немецкой армией, где у него на глазах немцы хладнокровно расстреляли кучку только что захваченных в плен американских пехотинцев. Так теперь велась война. К черту пленных, пленных не брать. Война в пустыне осталась далеко позади, и вот к чему все пришло.

Он вспоминал, как прятался в каком-то подвале, вместе с такими же перепуганными, как он, людьми. Местечко называлось Труа Понт, и там тоже сверху доносились автоматные очереди, и здание над ними содрогалось до основания. И какой-то старик сказал, что гансы палят в них из Большой Берты, что это самая большая пушка в мире, и стреляют они издалека, из-за «линии Зигфрида», со специальной железнодорожной платформы…

А теперь, господи, он снова в Мальмеди, в залитом кровью, заваленном снегом и грязью, затянутом дымом и туманом центре изученной вселенной.

Он уже нашел своего врага, потом потерял в неразберихе прорванного немцами фронта и снова проследил до самой Мальмеди. Годвин шел за ним до самой забытой богом Мальмеди и теперь дожидался, когда он войдет в дверь. Панглоссу предстояло умереть.

Годвин был в комнате не один. Все стекла были выбиты, снег влетал сквозь провалы в крыше. Спускалась ночь. Когда затихала стрельба, Годвин различал чье-то чуть слышное пение…

Он зажег свечу. Она замигала на холодном сквозняке, потом разгорелась, и слабый свет осветил угол, где лежал второй обитатель дома. Это был радист. Он лежал на спине, вверх лицом, с открытыми глазами. Он умер три часа назад.

Годвин принял его за Панглосса. Увидел склонившегося над рацией человека и решил, что Пан глосс сообщает в немецкий штаб о ходе сражения. Годвин застрелил его. Но это был не Панглосс.

Теперь Годвин ждал — терпеливый убийца в окружении смерти. Он держал в руке немецкий автоматический пистолет «шмайссер» и ждал шагов в коридоре.

Панглосс, должно быть, знал о прорыве еще в Париже. В ту ночь в Париже, неделю назад — или больше недели? Нет, кажется, как раз неделя прошла, да, сегодня сочельник… Веки у него налились тяжестью, он вспоминал — подумать только! — о Мерле Б. Свейне и о Сэме Болдерстоне и старался не вспоминать о кинжальном лезвии холода, впивающемся в него…


Он оказался в Париже в начале декабря. Он опять был аккредитованным военным корреспондентом, а в городе было сыро и холодно: серая пневмонийная погода, разительно непохожая на то лето семнадцатилетней давности. Но он походил по старым местам, побывал на узкой улочке, где они жили с Клотильдой, и отыскал клуб «Толедо», где Клайд сделал себе имя. Он постоял перед домом, где жил Хью Дьюбриттен и царствовала искусительница Присцилла, перевернувшая все их жизни. Он посетил кладбище, которое совсем не изменилось. Прошло много лет, и мир, и Париж, и Роджер Годвин стали другими. Насколько он мог судить, изменения были не в лучшую сторону.

Он уже обошел пресс-центры и начал поиски человека, которого намеревался убить. Он провел здесь уже несколько дней и завтракал в небольшом кафе на берегу Сены, против Нотр-Дама. Он единственный из посетителей ел снаружи, закутавшись в свой непромокаемый «барберри» и низко надвинув шляпу. Кофе был обжигающе горячим, корочка теплых круассанов похрустывала на зубах, а перед ним над рекой поднимался туман. Ему пока не посчастливилось напасть на след предателя, и он начал сомневаться, что это удастся. Если тот покинул Париж, отыскать его в военной неразберихе практически невозможно. В Париже Панглосс тоже был чем-то вроде корреспондента — странная роль, с точки зрения Годвина. Если он отправился куда-нибудь на передовую, то может оказаться где угодно. Сдаваться было рано, но Годвин был несколько не в духе.

И тут он услышал голос из прошлого.

— Или это Роджер Годвин, или я — не Мерль Б. Свейн!

Он оказался заметно меньше ростом, чем помнилось Годвину, и еще набрал вес. Второй подбородок тяжело свисал на воротник, а волосы поредели и побелели. Багровое лицо, косо повязанный клетчатый галстук, в блестящих глазах озорство и ехидство.

— Мистер Свейн! Мерль… Боже мой, это вы! Идите же сюда. Черт, как я рад вас видеть!

Они говорили о былых временах, перебирали имена из прошлого, и Годвин рассказал о женитьбе Макса Худа на Сцилле, и о его смерти, и о собственной женитьбе на Сцилле. Он поведал Мерлю Б. Свейну о рождении Чарльза Хью Максвелла Годвина, а также об успехах малютки Клотильды, и Клайда тоже. И Свейн слушал его, а потом рассказывал Годвину, как он занимался газетой до середины тридцатых, а потом женился на француженке, аристократке с немалым состоянием. Во время войны ее брат стал коллаборационистом, и теперь его разыскивали бойцы Сопротивления; она втянула Свейна в деятельность Сопротивления. Они жили близ Леона, успешно прикрываясь именем ее брата. Она взорвала мост и штаб коллаборационистов.

— Она сумасшедшая, Годвин. Не знает, что значит слово «страх». Ну, а Мерль Б. Свейн, позвольте вас уверить, знает, что такое страх, и свойственные французской аристократии бесстрашие и тяга к приключениям ему совершенно чужды. Я из-за нее чуть жизни не лишился, и это не считая нескольких сердечных приступов, которые она мне устроила. Но как-то она меня вытянула. Мы теперь вернулись в Париж. Ну и война была, верно? Но раз уж без нее не обошлось, я рад, что Мерль Б. Свейн ничего не пропустил. Мне, знаете ли, шестьдесят четыре года. Просто не верится! И как это вышло? Мерлю Б. Свейну шестьдесят четыре года!

Годвин отобедал у Свейна, в элегантном особняке на Правом берегу, в окружении домов избранных богатых родов или того, что от них оставили немцы. Он слушал боевые воспоминания жены Свейна — высокой, надменного вида женщины, нагонявшей страх не только на своего мужа. Он кое-что рассказал им о войне в пустыне и о «Блице», о котором им было известно немногое. А вечером Свейн вместе с громадным пуделем Ришелье проводили Годвина к отелю «Риц». Вечер прошел великолепно.

В ту ночь Годвин не думал о Панглоссе. А на следующий день нашел его, или, вернее, Панглосс нашел Годвина и с радостным удивлением приветствовал его в холле гостиницы.

— Я понятия не имел, что вы здесь! Давно ли?

Годвин улыбался, пожимал руку, завтракал в компании Панглосса и обдумывал, как, где и когда убьет сукина сына.

Он был в Париже две недели, когда шарик лопнул.

Сэм Болдерстон, который в последнее время приобрел известность циклом лекций о послевоенном мире и получил прозвище «Сэм Оставь-мертвых-в-покое-и-наводи-мосты», дождливой и туманной ночью 17 декабря 1944 года забрел в «Дю Магот», где в уютном кресле засиделся до трех часов Годвин.

Ночь была холодная, ветер нес ледяной туман, и Годвин с Мерлем Б. Свейном согревались бренди с содовой, когда Сэм Болдерстон показался в дверях и остановился, по-совиному вглядываясь сквозь запотевшие круглые очки. На нем была старая, крысиного цвета армейская шинель, покрытая мокрыми пятнами там, где изморось просочилась насквозь. Он огляделся в некотором замешательстве, высматривая в толпе лицо, которое искал. Заведение было набито битком. В тот первый свободный месяц набиты битком были все подобные заведения. Французы, когда прекращали на время вынюхивать бывших коллаборационистов, вести бесконечные толки о возвращении чести и славы и объяснять, как это немцам вообще удалось явиться и нагадить у них в доме, собирались в барах и напивались допьяна, демонстрируя свою свободу и независимость. Как обычно, ходили слухи, что, того гляди, заглянет сам Хемингуэй. Чем больше все меняется, тем больше остается прежним.

Сэм протер стекла очков кончиком галстука, хранившего следы недавнего визита в миску «говядины по-бургундски». Очки заняли свое место на круглом розовом лице, и он двинулся вперед, виляя между столиками и стряхивая сигарный пепел то на собственный пятнистый и прожженный искрами костюм, то на гостей, подвернувшихся ему на пути.

— Годвин! — прокричал он. — Мы снова отправляемся на войну, топ ami![50]

— Это как же, Сэм?

— Черт возьми, шарик, чтоб его, лопнул!

Годвин напряженно улыбнулся. Справа от него сидел Свейн, слева — человек, которого он собирался убить не далее чем через час.

— Успокойтесь, милый друг, присядьте, — заговорил Панглосс.

Годвин про себя называл его теперь только так, словно забыв известное ему много лет настоящее имя. Мысль о скором предстоящем убийстве весь вечер держала его в напряжении.

И тут является Сэм Болдерстон, мастер являться не вовремя — если забыть случай, когда человеку надо сбежать от Роммеля, а транспорта под рукой нет. Свейн потребовал для него бренди с содовой. Болдерстон, пыхтя и покряхтывая, протиснулся к ним за столик, попутно утерев лицо салфеткой, выдернутой из-за ворота у человека, сидевшего рядом. Вопли возмущения он пропустил мимо ушей. Болдерстон в своем репертуаре.

— Шарик лопнул, — повторил Болдерстон.

— Какой же это шарик, Сэм? — поинтересовался Панглосс.

Болдерстон обвел взглядом их лица. Он задыхался и потел, как откормленная на конкурс свинья. Узел галстука скрывался за отвисшим подбородком.

— Слухи о смерти великого и ужасного Третьего рейха, о которых в последнее время так трепетно возвещал наш Монти, кажется… несколько преувеличены.

Ради драматического эффекта он пожевал размокший конец сигары.

— Мои осведомители доносят, что вчера — часов восемнадцать назад — немцы в Арденнах перешли в самое отчаянное наступление за всю войну… по всему фронту… Куда ни глянь, всюду джерри, джерри в американской форме… кошмар. Положение воистину дерьмовое. — Он жадно глотнул воздуха. — Хренов Гитлер вообразил, что он еще может выиграть проклятущую войну, вот что!

— В Бельгии…

— Вообще говоря, следовало ожидать, — заметил Годвин. — Если уж они нашли действенный способ, так за него и держатся. 1870, 1914, 1940-й… Каждый раз они проводили массу войск через перевал Лосхейм в горах Эйфель…

— Вот-вот, — подхватил Болдерстон, втягивая в себя бренди с содовой, — именно перевал Лосхейм.

— Они наводнят Нидерланды, Голландию, Бельгию, Францию… — рассуждал Годвин. — Все начинается сызнова.

Свейн кивнул, пригладил всклокоченные седые волосы.

— Дьявольски неприятно. Все эти непроходимые перепутанные дороги… Каждый раз мы не верим, что они это сделают, каждый раз считаем это ложной атакой, каждый раз уверены, что они намерены нас перехитрить, а они каждый раз вваливаются всей тушей и бьют с плеча — именно через перевал Лосхейм. Пора бы нам начать учиться на своих ошибках.

— Позволите вас процитировать, Мерль?

— Просто удивительно, — рассуждал Годвин. — Мы чем-то похожи на династию Бурбонов. Ничему не учимся и ничего не забываем. — Он взглянул на Болдерстона. — Насколько это серьезно?

— Очень серьезно. — Сэм сплюнул клочки измочаленной сигары. — Американцев просто снесли огнем. Нас превосходят в численности, джерри наступают под прикрытием этих здоровенных танков. Не просто «тигры», а «королевские тигры». Шестидесятитонные. Вдвое больше наших «шерманов». Вдвое! К тому же они используют новый тип самолетов, реактивные, чтоб им провалиться. Их и увидеть-то не успеваешь Наши линии слишком растянуты, и джерри пробили множество дыр по всему фронту, а ведь это еще только начало. Повторяется бой Луиса и Шмелинга, только на этот раз выигрывают немцы. Кроме шуток, немецкие солдаты одеты в американскую форму и даже обучены отвечать на все эти специфически американские вопросики насчет бейсбольных матчей, и кино, и бог весть чего еще. Долбаный кошмар.

— Нам надо туда, — сказал Годвин.

— Точь-в-точь моя мысль. Теперь главная новость дня! Компания ребят из 101-й воздушно-десантной здесь в отпуске, в Париже. Так уж вышло, что я у них — вроде сына полка, их маленький «лимонник». Ну вот, у них есть грузовик, и они через час отбывают туда, в самую кашу. Бригадный генерал Маколифф неожиданно получил командование 101-й, и четыреста грузовых машин направляются в Бастонь… Мои молодые друзья не желают пропустить такое веселье. Место для нас есть. Только, ребята, теперь или никогда.

Панглосс взглянул на Годвина.

— У меня просторный «ситроен». Разве не чудесно отправиться на войну в собственном экипаже?

Годвин кивнул.

— Куда бы вы ни отправились, друг мой, я отправляюсь с вами.

— Значит, решено. Хотите с нами, Сэм?

— Мой вклад — запас коньяка.

— А вы, Мерль? Места полно, старина.

— Нет уж, спасибо. Я уже навоевался. И не вздумайте звать мою жену, не то вы и глазом моргнуть не успеете, как она займет переднее сиденье и примется командовать. А меня увольте.

— Ну, роскошная будет поездка!

Годвин улыбнулся Панглоссу. Удачливей его не найти во всей Франции. Этой ночью ему не умирать.

— Счастливо, мальчики, и помните — Мерль Б. Свейн мысленно с вами!

Смеясь, они отправились в бой.


И вот куда их занесло. В холодные, пыльные, заснеженные, дымящиеся развалины дома в Мальмеди, где он сидел, прижавшись спиной к стене, дожидаясь возвращения Панглосса.

Он посмотрел на часы, встряхнул, чтобы убедиться, что они еще идут. Он ждал уже четыре часа. Холод выгнал крыс из-под заснеженных куч мусора. На известковой пыли виднелись их крошечные следы, похожие на отпечатки птичьих лап. Они обнюхивали мертвое тело в углу. Годвин время от времени швырял в них кусок отломившейся со стен штукатурки, но крысы были настойчивы. Темнота скрыла от него крыс. К сожалению, он и тогда слышал, как они обнюхивают и грызут тело, начав, конечно, с лица, самой доступной части. В конце концов они совсем перестали обращать внимание на летящие в них куски и обломки мусора и спокойно продолжали свое дело.

Бомбежка прекратилась, и к нему понемногу возвращался слух. Свист ветра, неизвестно чьи солдаты, спотыкавшиеся и бормотавшие что-то в темноте за стеной, изредка стон или ругань. Порывшись в кармане, он откопал кусочек сыра в вощеной бумаге, подаренный ему кем-то в Труа Понт. Он развернул сыр и стал медленно жевать. Скудный провиант.

Где-то в ночи окопавшиеся американские пехотинцы завели рождественский гимн: «О, придите, верные!» Огонь лизал стены дома, языки пламени мелькали в темных окнах, дым едкой пеленой висел над разбомбленной деревней, давил, как груз отчаянья, висевший у них на плечах. «Ночь тиха, ночь свята…» Он поймал себя на том, что тихонько подпевает: «О, святая ночь!» Но где же «ярко звезды горят»? Он не видел их из-за дыма.

Он осекся на середине строки, забыл о песне.

Он услышал шаги на лестнице. Тяжелые шаги усталого мужчины.

Он устроил «шмайссер» на колене. Его трясло от холода и сознания того, что он собирался сделать.

Дверь медленно отошла, заскрипев на перекошенных петлях, он успел подумать о своей жене и детях, о новорожденном сыне и пожелать всей душой оказаться там, с ними, свободным от своей кровавой миссии.

Там, в тени, стоял Панглосс. Наконец он был один, в самом подходящем для убийства месте. Один. Их только двое. Некому будет рассказать.

«Мы, три царя Востока…» За стеной все еще пели.

— Панглосс!

— Что?

— Это за Макса Худа…

— Что? Кто здесь? Кто это?

Громко щелкнул выстрел. Отдача электрическим разрядом прошла по руке, встряхнула тело.

Либерман повалился назад в дверной проем — если он и вскрикнул, голос потонул в отзвуках выстрела — и осел на пол, остался лежать, как тюк с мокрым бельем.

Годвин долго не шевелился. Потом тяжело поднялся на ноги и осветил мертвое лицо свечой. Ни последнего слова, ни предсмертных вопросов — просто смерть.

В конце концов, говорить было не о чем. Не было смысла. Ни пощады, ни оправданий. Их не было для Макса Худа и его людей.

Он услышал голос:

— Либерман? Где вы там? — позвал кто-то с лестницы. — Нашли Годвина?

Человек споткнулся в темноте и выругался.

Годвин никак не мог оторвать взгляда от мертвеца. Так много времени ушло. Годы.

— Что здесь, черт возьми, происходит?

Кто-то встал в дверях. Порыв ветра чуть не задул свечу.

Человек посмотрел на Годвина, на «шмайссер», еще зажатый в его руке, потом на труп.

— Что же это вы наделали?

Это был Сэм Болдерстон.

Годвин никак не мог придумать, что сказать.


Формально объяснить то, что случилось в темном,простреленном разбомбленном доме в Мальмеди, посреди битвы за «выступ»,[51] было несложно. Удивлялись не тому, что Стефана Либермана, бедолагу, застрелили в свалке, а тому, что Болдерстон и Годвин выбрались живыми. Это было общее мнение, к тому же все соглашались, что чертовски глупо было вообще срываться из Парижа, словно компании безмозглых юнцов. На Флит-стрит и Портленд-Плейс поговаривали, что им чертовски повезло, коль живы остались, и не один бокал был выпит за «этого черта Годвина и его девять жизней». Сэм Болдерстон уехал, чтобы освещать окончание войны, и повстречался с судьбой у Ремагенского моста.

Рассказы Годвина — очевидца и участника яростной кампании по ликвидации немецкого прорыва, вместе с одиноким солдатиком с базукой охранявшего перекресток от Дитриха, свидетеля ставшей известной как одно из самых жестоких преступлений нацистов «бойни под Мальмеди», — его репортажи по следам событий еще укрепили его положение и обеспечили уйму новых наград. И один только Годвин знал, что его европейская миссия завершилась в Мальмеди, и незачем ему было оставаться в этой бойне до конца.

Гибель Либермана на один день всколыхнула лондонские газеты. В синагоге в Голдерс-Грин отслужили поминальную молитву в присутствии кучки актеров из театров Уэст-Энда. Сцилла прочла монолог из его пьесы, подходящий к печальному случаю, а Грир Фантазиа говорил о гибели человека Ренессанса. Все это потребовало некоторого времени, потому что связь с фронтом восстановилась далеко не сразу, но к началу февраля все, что полагалось, было проделано.

Монк Вардан застал Годвина в каморке, выделенной под его кабинет в подвальном помещении дома номер 10, и сурово спросил — совсем как в былые дни, когда он разыгрывал следствие по подозрению Годвина в работе на наци, в дни, промелькнувшие так быстро, если смотреть на них с высоты прошедших лет, — что, черт побери, на самом деле произошло у них в Мальмеди? Он, видите ли, был этим несколько озабочен. Он полагал, что заслуживает объяснений со стороны Годвина, а если ему попадется в руки этот мерзавец Болдерстон, он и из него выжмет показания. Последнее обстоятельство — незримое присутствие Болдерстона в допросной комнате — вынудило Годвина держаться довольно близко к тому, что он второпях наболтал Сэму, когда тот ввалился с лестницы и споткнулся о труп Либермана.

— Колитесь, Годвин! Каким образом наш друг Либерман отправился к Создателю?

В слепящем подземном освещении монокль выглядел плоским и непроницаемым, придавая Монку Вардану сходство с пиратом.

— Понимаете, Монк, надо было побывать там, чтобы это прочувствовать…

— Но мне придется обойтись так, не правда ли? Вы там побывали, вы у нас писатель. Создайте словесный образ, опишите…

— Ну, понимаете, там черт знает что творилось. Нас с Сэмом и Стефаном быстро разнесло в разные стороны. Вы не представляете, что это было: снег, туман, распутица, дождь, осколки снарядов, дым, огонь, все кругом несутся куда-то, ищут свою часть, и эти безбожно огромные танки, я их видел, Монк, они, кажется, смотрят на тебя, будто лично тебя хотят раздавить — снаряды косят деревья, в воздух летят щепки, сучья, кора, иногда с деревьев сползает снег, это как тысячи лавин, Монк, людей осыпает, глянешь, не люди, а снеговики. Говорю вам, Монк, они перли на нас как вам и не снилось… В общем, я бродил там, не зная, куда деваться. Искал Стефана и Сэма и как-то оказался на обочине дороги, когда мимо проезжала колонна немецких грузовиков. Я будто стал невидимкой. Я так устал, что и не подумал прятаться, а им, видно, не было дела до одинокого штатского, остолбеневшего, как пень у дороги. Я, кажется, дважды или трижды проходил через Мальмеди — не помню, может и больше, а потом кто-то мне сказал, что Сэм прячется в тех развалинах, и я решил, что лучше подождать его… Хотелось увидеть знакомое дружеское лицо. Я поднялся по лестнице в какую-то комнатку с проваленной крышей. Мне слышно было, как солдаты поют рождественский хорал… Словом, я заснул, и вдруг хлопает дверь, кто-то что-то кричит, громко кричит, я испугался, подскочил, ничего не понимая спросонья, и тут кто-то выстрелил… Оказывается, в той же комнате спал какой-то солдат, крик его разбудил, и он застрелил кричавшего — это и был Либерман, а я — я подобрал немецкий пистолет, «шмайссер», и вот я схватил его и стал стрелять в стрелявшего, а потом стало очень тихо, и у меня случилось что-то вроде сердечного приступа, и тут Сэм — он шел за Либерманом — вошел и обнаружил нас всех… Вот как это вышло, Монк. Комедия ошибок. И трагедия тоже, само собой.

Вардан долго разглядывал Годвина, поджимал и выпячивал губы, словно стараясь вспомнить что-то основательно позабытое. В конце концов монокль вывалился у него из глазницы, и он развернул свою долговязую фигуру, сел прямо.

— Безусловно, трагедия для нашего Вечного жида, которому следовало бы зарыться поглубже где-нибудь в Клапаме или на Бэйсуотер-роуд и спокойно дожидаться конца войны.

— Вообще-то он жил в Белгрейвии, — сказал Годвин.

Монк молчал, не сводя с него взгляда.

— Ну, всякое бывает. Ему выпал неудачный день.

— Всякое бывает, — повторил Вардан. — Еще как бывает. Итак, это ваша история?

— Да, и, откровенно говоря, я намерен ее и держаться.

— Не сомневаюсь. И шли бы вы…

— Монк, это была ужасная ошибка…

— Да-да, я понял вашу мысль.


Северную часть Англии и Шотландию засыпало снегом. Нарушалось расписание поездов, местами образовались наледи, а в южной части страны и в Лондоне с неба там и здесь еще падали «Фау-2». Ремонт дома на Слоан-сквер шел ни шатко, ни валко, а жизнь в «Дорчестере» становилась утомительна. Дети очень старались приспособиться к новым и порой довольно стеснительным условиям, но ведь дети есть дети. Сцилла оправилась от травм, но зима и теснота тяжело сказывались на ней. Она не была занята на репетициях, съемки нового фильма были отложены до весны, и она чувствовала, что у мужа тяжело на душе. Спросишь, он покачает головой и уверит, что все в порядке, но ее он не мог обмануть. Для Годвина то было странное время: чувство облегчения перемежалось колебаниями. Облегчение относилось к совершенной наконец мести за Макса: исполнив это дело, он с удивлением поймал себя на том, что среди его чувств преобладает именно облегчение. Но оставалось еще навести блеск на тарелки: предстояло рассказать все Сцилле. Тайна была слишком велика, слишком долговечна, чтобы жить с ней наедине. Ему нужна была хоть одна душа на свете, с которой он мог бы разделить этот груз. И, конечно, этой душой была Сцилла. Но ему долго не удавалось остаться с ней наедине.

В начале февраля, вскоре после поминальной службы по Либерману, дело решилось само собой. «Фау-2» стали падать неуютно близко, и Сцилла с няней номер один решили, что детям будет спокойнее в доме леди Памелы на южном побережье. После смерти леди Памелы его использовали всего пару раз, чтобы провести там короткий отпуск, и теперь дом нужно было открыть и проветрить. Проводив нянь с детьми и горами багажа, Сцилла заметила, что ее совершенно не радуют пара предстоящих в ближайшие дни приемов.

— Нельзя ли и нам сбежать куда-нибудь? Чтобы никого, кроме нас? В гостинице все время люди кругом… Пожалуйста, Роджер, давай поедем в Стилгрейвс. Там холодно, все в снегу, и безопасно, и мы могли бы гулять… и ты рассказал бы мне, что у тебя на душе. Знаешь, я, кажется, догадываюсь, что тебя гложет.

— Сомневаюсь, — сказал он.

— Ты думаешь о конце войны. Это уже скоро, и все станет по-другому, весь мир. И ты думаешь, что мы будем делать тогда… и гадаешь, что я скажу, когда ты предложишь перебраться в Нью-Йорк…

Она усмехнулась довольно ехидно.

— Вовсе нет. Даже не близко к тому.

— Ага! Значит, признаешь, что что-то есть!

— Стилгрейвс — идеальное предложение. Едем.

— Давай ночным поездом. Может, застрянем в снежном заносе…

— Ты и думаешь по-киношному.

— Вот спасибо, дорогой.

— Ночной поезд. Как романтично.

— Это будет чудесно, Роджер. Только ты и я. Я так рада, что ты вернулся с войны, что снова дома. Правда ведь, война для тебя кончилась?

— Даю слово.


«Летучий Шотландец» отправился из Лондона под легким снежком — с полными трюмами и в готовности к любым штормам. После обеда они удалились в свое купе с бутылкой замороженного шампанского. Привычная, завораживающая вагонная качка, пробегающие огни, стонущий звон колоколов, затихающий вдали, постели с отворотами хрустящего крахмального белья…

Она лежала в его объятиях под теплым одеялом. Свет погашен. Окно затянуто изморозью. Пора было рассказывать. Так проще — в темноте, когда ей не видно его лица, когда голос сделает всю работу, нарисует ей картину его мыслей, его жизни, кодекса чести, давней затаенной потребности отомстить за Макса Худа. Он начал с рассказа о том, как рождалась их дружба с Максом в то парижское лето почти двадцать лет назад. Он напомнил ей о том, что она видела своими глазами, но не остановился на этом. Он рассказал ей об убийстве двух «фликов». Объяснил, что творили эти двое и почему их нужно было убить, и описал закаленные в крови узы, связавшие их с Максом. Нет, она не обязана была понимать, что значит такое братство: черт побери, Годвин и сам не вполне понимал, как оно возникло, не мог бы определить, с какого момента уже ничего нельзя было изменить, что именно в нем самом утвердило эти чувства, но суть в том, что узы существовали, что было, то было, и ей пришлось принять это как данность.

— Это как вера, — говорил он. — Троица, Преображение, рыбы и хлебы, чудеса… Это вроде веры в то, что Бог — англичанин. Ты просто веришь. Между мною и Максом что-то было. Мы никогда не говорили вслух…

— Прямо по Хемингуэю, — тихо вставила она.

— Я знал, что должен отомстить за его смерть, за измену, которая привела его к смерти… И это было тем более важно, что я любовью к тебе тоже предавал его.

Он вздохнул, пожалев, что не умеет выразить все конкретно, наглядно и вразумительно. Да, рассудок здесь был ни при чем.

— Я осужден был платить долг Максу Худу, Сцилла. Так мне было суждено. Я в это верю. Есть вещи, которые мы должны сделать, или жизнь превратится в безнадежные блуждания без цели. Я не мог уступить месть за Макса кому-то другому, какой-нибудь организации или учреждению, до которого, может статься, удалось бы со временем достучаться. Это должен был сделать я или никто. Мне суждено было это сделать, вот и все. Вот почему мне пришлось в конце концов убить Стефана Либермана.

Последние слова застали ее врасплох, она менее всего ожидала услышать их, хотя, спроси ее, чего же она ожидала, она не знала бы, что сказать. Она заставила его повторить, потом лежала тихо, потом чуть отстранилась, будто желая простора, чтобы привести мысли в порядок, и села.

— Ты убил Стефана? Намеренно? Я не понимаю… Ты говорил, что убил солдата, который убил Стефана… Я думала, там был Сэм Болдерстон…

Он минута за минутой провел ее через все, что случилось той ночью в Мальмеди.

— Но зачем, Роджер? Зачем было убивать Стефана? — Она вздрогнула.

Он остро ощущал качку вагона, холод и темноту в ночной глубине за окном.

— Затем, что он был агентом наци. Он выдал «Преторианца», потому они и были готовы нас встретить в штаб-квартире Роммеля. Когда я его нашел, когда убедился, что он это сделал… я должен был его убить.

— Но ведь… нет, нет, Роджер, тут какая-то ошибка, наверняка ошибка. Стефан не… нет, милый, у него была тайна, но не эта. Он был британский агент. Это точно, он мне говорил…

— Говорил тебе?

— Да. Из-за этого он должен был встречаться с Монком.

— С Монком? Да Монк его и не знал толком.

— Я тоже сначала так думала. Но он иной раз говорил, что собирается к Монку поиграть в «плащи и кинжалы», и так тихонько смеялся и подмигивал мне…

— Если Монк считал Либермана британским агентом…

Годвину вдруг снова почудилось, что он заблудился в зеркальном лабиринте.

— Сцилла… Ты хорошо знала Либермана. Сцилла, я знаю, вы были любовниками.

Она помолчала минуту, потом спросила:

— Давно ты знаешь?

— Неважно.

— Да, мы были любовниками. Я не смогу объяснить. Разве что сказать, что я тогда была другим человеком… Это было очень давно. И кончилось, когда ты лежал в коме и я думала, что ты умрешь. Я должна положиться на то, что ты мне веришь.

— Я тебе верю. Прошлое умерло.

— Но Роджер… Ты его убил.

— Не за то, что он был твоим любовником. Ты должна поверить мне.

— Я не могу поверить, что ты действительно его убил. Ты не убийца.

— Часто убийцей становится тот, кто никогда не собирался им быть, никого не хотел обижать… Стефан Либерман — жертва войны. Поверь мне, он работал на немцев, из-за него погибли все участники операции — кроме меня.

Она медленно вернулась, приникла к нему, согрела, и он рассказал, как отыскал сестру Либермана, и историю его семьи, захваченной гестапо, и как они вынудили Либермана работать на них.

Когда она наконец заговорила, голос ее был лишен всякого выражения.

— Бедняга. У него не было выбора.

— Как и у тех, кто погиб в той миссии.

— Что еще ему оставалось? Убить родных или убить тебя, Макса и остальных? И все равно ты убил его… Ты его убил, а он пытался только спасти свою семью…

Она не двинулась, не отстранилась от него, но ушла в свои мысли.

— Постарайся понять. Я убил его не за то, что он был нацистским шпионом. У него не было выбора, и я на его месте поступил бы так же. Но я должен был убить его за Макса… Это было ради Макса. Я бы не убил его, если бы речь шла о нас всех. Может быть, выследил бы, сдал властям… Но Макс… Он убил Макса, и я должен был расплатиться за Макса, убив его.

Он слишком много раз повторял это, и слова начали звучать неестественно. Либо она поняла, либо нет.

Она вздохнула и сказала очень тихо:

— Меня тошнит от Макса.

Он услышал в ее голосе усталую злость. Она была сыта Максом по горло.

— Макс Худ, герой нашего времени! Макс Худ, старый солдат! Лучший в мире друг! Безупречный Макс, добрый Макс, благородный Макс. Сэр Макс. Святой Макс! Шекспир должен был посвятить ему пьесу. Но, Роджер, милый, ни один мужчина не бывает героем для своей жены… или портного… Все равно, тот, кто это сказал, был прав. Он помог тебе совершить убийство, когда ты был почти мальчиком… и теперь он довел тебя до убийства… Да-да, война есть война, Либерман был врагом, будь по-твоему, — он опять заставил тебя убивать… а ты считаешь его чуть ли не божеством.

— Мое перед ним преклонение тут ни при чем. Просто этот человек…

— Знаю, знаю, этот человек сделал тебя мужчиной, вы братья по крови… Все это так мужественно и распрекрасно, а в результате Макс умирает больным и озлобленным, ты совершаешь убийство, а достойный, запуганный человек, чью жизнь Гитлер превратил в ад, умирает от твоей руки. Ты уж прости мою женскую чувствительность, но… это все оставил после себя Макс Худ?

— Я уже сказал все, что мог.

Она тихонько дышала в такт стуку колес на стыках рельс.

— Я не виню тебя, не осуждаю. У тебя тоже не было выбора… Макс завладел тобой. Он побывал в пустыне с Лоуренсом — каково это должно было звучать для тебя в двадцать два? Загадочный человек. Не знаю, может, это и должно было остаться после него. Пролитая кровь… Это он умел лучше всего.

Она положила голову на грудь Годвину. Он чувствовал, как дрожат ее ресницы.

— Постарайся на меня не сердиться. Я ничего не понимаю в твоем кодексе чести, что ты там должен Максу, что он из тебя сделал… Я люблю тебя. Я люблю твою отвагу и как ты идешь навстречу судьбе, люблю за то, что ты всегда стараешься поступать правильно… Ты порядочный малый, дорогой мой, и я рада, о, как я рада, что у детей будешь ты, а не бедный Макс. Я не против, если ты во время долгих прогулок с Чарли станешь рассказывать ему про своего друга Макса и каким он был замечательным…

Она всхлипнула, уткнувшись в него носом, и он кожей почувствовал ее слезы.

— Все это хорошо, Роджер, и у Макса были хорошие минуты, и он для тебя много значил — куда больше, чем для меня, — но я отныне желаю, чтобы Макс стал прахом. Ты меня слышишь? Я хочу, чтобы он убрался из нашей жизни. Пусть себе покоится в мире. Пусть будет мертв, отпусти его, пусть отправляется к своим чертовым бессмертным богам войны… Просто убери его из моей жизни. С меня вполне хватило живого Макса Худа. Ты теперь свершил месть, прямо как герой «Герцогини Мальфи». И мы теперь квиты с Максом Худом. Теперь есть ты, и я, и новое поколение. Разве тебе этого мало, милый мой муж?

Он поцеловал ее в волосы, в лоб. О такой, какой она была сейчас, он мог только мечтать.

— Ты, и я, — повторил он, — и новое поколение.

В темноте он почувствовал, как раздвинулись в улыбке ее губы.

Она расслабилась в его руках и заснула. Годвин смотрел в темноту за окном. На разъездах раскачивающиеся фонари освещали снежные сугробы, но «Шотландец» ровно катился сквозь ночь.

Роджер не мог спать. Он все еще не знал наверняка, каким образом Либерман узнал об операции «Преторианец». Это больше не имело значения. Сцилла права. Пора Максу присоединиться к сонму бессмертных. И захватить с собой операцию «Преторианец».

Глава тридцать первая

День они провели, открывая комнаты, разводя огонь в каминах и таская в дом дрова. Сцилле все представлялось игрой: закутаться, как в плащ, в снежную бурю, заниматься любовью перед камином, смотреть, как сквозь падающий снег медленно, неуклонно наплывает темнота. Ветер дул с Адрианова вала прямо в передние двери Стилгрейвс. Весь день он завывал за стенами. Резкими порывами снег задувало в дымоходы — взлетали искры, шипели на углях снежинки. Рай.

Сцилла не вспоминала о ночном разговоре в поезде, но Годвин знал ее достаточно хорошо и видел, что она продолжает обдумывать услышанное, пытаясь привести все в порядок. Она справится. Она смирится с этим, потому что любит его и потому что все уже в прошлом.

Для Годвина все тоже осталось в прошлом. Панглосс мертв, а значит, все прошло. Он понимал, что не стоит беспокоиться из-за мелких подробностей, но из головы не шли мысли о Монке. О чем думает Монк теперь, когда Панглосс мертв? У него была возможность поднять любые вопросы, когда Годвин рассказывал ему историю гибели Либермана. Он ею не воспользовался. Ни слова не сказал о Панглоссе. Решил принять версию Годвина. После этого кто решится усомниться в ней? А если и усомнятся? В худшем случае — он убил немецкого шпиона в темных развалинах посреди битвы за «выступ».

Монк, вероятно, так же рад этому, как Годвин.

Но Годвина мучила мысль, каким невероятным образом Монк мог счесть Либермана британским агентом? Что это значит? И значит ли что-нибудь? Покойник есть покойник. Он был Панглоссом, и он мертв.

Он ворочал эту мысль в голове, рассматривал ее со всех возможных точек зрения. Результат неизменно оказывался один и тот же: убит нацистский шпион, Макс Худ отомщен, а Монк Вардан умывает руки и переходит к другим делам.

Вечером, перед тем как уснуть, она сказала:

— Ты сделал то, что должен был сделать. Я хочу, чтобы ты знал: это я понимаю.

В ту ночь он не заснул. Слишком был взвинчен, сна ни в одном глазу, так бывало в колледже, когда сдан последний экзамен, напряжение спадает и жизнь словно начинается заново. Так было и сейчас: ему казалось, что ему вернули жизнь, предоставив еще одну попытку. Да так и было. Прежняя жизнь кончилась. Он радостно предвкушал новую: более или менее незапятнанную, сияющую и полную надежд. В новой жизни будет все, о чем он и мечтать не смел. Он был так счастлив, что сон не шел к нему. Надо пройтись. Он вылез из постели, оделся и спустился вниз. Был второй час ночи. В камине еще светились угли.

Он прошел в кухню и решил приготовить себе горячий шоколад. Он очень старался варить его по всем правилам и действовал сосредоточенно, но все же встрепенулся, когда сквозь шум ветра послышался вой и скрежет автомобильного мотора. Сразу представилась застрявшая в снегу машина, горячие от трения покрышки буксующих колес… Только где это? Он прошлепал в большую гостиную и, выгибая шею, оглядел частный проезд, ведущий к поместью от общественного шоссе к деревне. Снег летел густо, и луна в лучшем случае просвечивала молочно-голубыми пятнами, возникавшими время от времени в прорывах туч. В ее скудном свете он все же различил изгиб дороги, лепившейся к склону холма, но застрявшего автомобиля не увидел. Никакого движения на дороге.

В дневном свете он отчетливо видел бы все из широкого окна, но сейчас за стеклом была тайна, приоткрывавшаяся только в прорезающем тучи лунном свете. Тогда он на миг различал несущиеся облака, поземку на снежной корке — и снова все скрывалось в темноте.

Ему послышалось, будто хлопнула дверца машины. Или багажник. Не может быть. Кто станет вылезать в такую погоду?

Он вглядывался в темноту, прихлебывая горячий шоколад. Тени пробегали по заснеженной дороге. Бедолага! Вытаскивать из багажника лопату, откапываться… Кто-то свернул не на ту дорогу… застрял в буране… Холодно ему.

Годвин достал из ящика пару сапог, снял с вешалки накидку из овчины. Нельзя же было оставить там этого невезучего чертяку.

Снег громко хрустел под ногами. Мороз щипал щеки, ветер впивался в кожу тысячами острых снежинок. Едва выбравшись на дорогу, Годвин упал, поскользнувшись на присыпанном снегом льду. Чертов дурень! Он кое-как поднялся на ноги, глянул на гребень над дорогой. Цепочка валунов черными зубцами выступала на фоне темно-синего неба с клочьями туч. Двадцать ярдов вверх до гребня, а с другой стороны — ярдов пятьдесят вниз до равнины. Он снова опасливо покосился наверх, молясь в душе, чтобы подлые каменюки не обвалились.

Все это время ему что-то слышалось, но, возможно, все это был только ветер, хруст снега, треск промерзших деревьев. Не видно было ни черта, и Годвин успел пожалеть, что полез не в свое дело. Мог бы спокойно сидеть в тепле. И тут он увидел застрявшую в снегу машину.

Так ли? Не похоже, чтобы она застряла. Скорее, походило на то, что водитель остановил ее у обочины и вышел. Никого не видно. Годвин подошел, тронул бампер — нет, стоит свободно. Может, бензин кончился? На крыше и капоте успел нарасти снежный мох. Черный «ровер». Пустой. Должно быть, бензин. Годвин осторожно обошел машину, увидел ведущие от дверцы следы. Вполне понятно. Оставшись без горючего, одинокий водитель остановил машину и пешком пошел к дому. Годвин прошел по следам несколько ярдов, но так и не увидел человека. Сколько ни напрягай зрения, в темноте никакого толку. Тогда он сложил ладони рупором и позвал: «Кто здесь?» От склона отозвалось эхо, и опять наступила тишина. Шумел ветер, шуршал снег. Он подождал, чувствуя себя дурак дураком, и снова крикнул в темноту.

Что-то взметнуло снег рядом с ним: крошечный снежный фонтанчик, быть может, обман зрения. Потом раздался короткий щелчок винтовочного выстрела. Годвин машинально обернулся, поскользнулся и, падая, увидел еще один снежный взрыв, а следом — еще один выстрел. Чтобы понять смысл происходящего, ему понадобилась секунда, может быть, две. Он-то высматривал заблудившегося шофера, и вдруг ни с того ни с сего кто-то дважды палит в него из винтовки. Бессмыслица. Впрочем, сейчас Годвин и не искал смысла. Он думал только о том, чтобы остаться в живых. Перекатился на спину, в канаву, прикрытую навесом твердой от мороза, присыпанной снегом травы. И подумал, что кошмар начинается заново: ничего еще не кончилось.

Он лежал в снегу, пытался проморгаться, чувствовал, как снег сыплется за ворот, и думал, что стреляли с дороги к дому, с порядочного расстояния. Значит, стрелок довольно далеко. Он перебрался к дальнему краю канавы. Чертов снег там был глубже, но он полз, изо всех сил стараясь не паниковать, мечтая только убраться подальше. Мозги закипали от бешено скачущих мыслей. Годвин поравнялся с «ровером», оставшимся по правую руку от него. Он тяжело дышал, по спине стекал растаявший снег и пот, оружия нет, одна надежда — на собственные мозги, а на них он не слишком полагался.

Прозвучал еще один выстрел, пуля прочертила по снегу, взметнула осколки льда и гравий. Облако наплыло на луну. Темнее, чем есть, уже не будет. Годвин приподнялся на четвереньки, гадая, сумеет ли разогнуть ноги, оглянулся, ловя признаки движения или шорох шагов, но ничего не увидел и ничего не услышал за собственным тяжелым дыханием. Тогда он вскочил рывком и бросился вперед по дороге. Он метался из стороны в сторону, удаляясь от убийцы, стараясь держаться так, чтобы силуэт «ровера» прикрывал его сзади. Стук сердца и хрип дыхания заглушили даже шум ветра. Пот замерзал на лице, и пластина в черепе казалась особенно холодной…

Он услышал удар пули о машину, вторая взвизгнула, пройдя вскользь по борту. Ухмыльнулся на бегу. Темнота — его союзник, и страх — он чувствовал — иссякает. Этой ночью он не собирался умирать.

Вместе с уверенностью в себе пришла злость. Кто этот безликий безымянный мерзавец? Тот самый, что когда-то бросился на него из тумана? Кто-то из дружков Либермана? Может, его сестра тоже сотрудничает с наци? Опознала его и спустила своих псов? Снова выстрел. Он резко метнулся влево. Подхлестываемый адреналином в крови, он прыжком одолел занесенную снегом канаву, ухватился за куст бурьяна и подтянулся вверх по откосу, опершись ногой на корни какого-то деревца. Оттолкнувшись, достал рукой другой корень над собой и так карабкался выше и выше, пока не оказался за валуном, на гребне. Он отер горстью снега вспотевшее лицо, сунул немного в рот и стал ждать, выглядывая в щель между камнями.

Луна медленно выпуталась из лохмотьев облаков и залила снежную дорогу призрачным голубым светом. Человек с винтовкой как раз прошел мимо машины, осмотрел вмятины в канаве, ища взглядом следы жертвы. Обшарив дорогу взглядом, он задержался около «ровера». Поверх его крыши оглядел тенистый склон. Он, конечно, уже уверился, что Годвин безоружен, и, похоже, прикидывал шансы. Местность была незнакома ему и хорошо известна Годвину. Соваться на темный откос, рискуя столкнуться с человеком, который будет драться за свою жизнь… Убийце это не нравилось. Он упустил случай застать жертву врасплох, убить в постели. И он понимал, что Годвин за ним наблюдает. Медленно, напоказ, с какой-то тяжеловесной надменностью, он положил винтовку на крышу машины, вытащил сигарету, прикурил, прикрывая спичку ладонями и глубоко затянулся. Годвину видно было, как ветер подхватил облачко дыма и растрепал его в клочья.

Внезапно, как приступ тошноты, Годвина настигла волна отвращения и гнева. Его трясло, но не от страха и не от холода. Его сотрясала ярость, от которой пересыхает горло и палец тянется к курку — болезненное желание дать сдачи… Кто такой, черт возьми, этот высокомерный наемник? Кто смеет покушаться отнять у него жизнь, которая снова принадлежит только ему? Кто смеет отнять его у Сциллы и детей? Человек внизу наконец с отвращением отбросил окурок и, забросив винтовку на заднее сиденье, забрался обратно в «ровер». Фар он не включил, но медленно проехал ярдов на сто к дому. Снег не позволял ему увеличить скорость. Добравшись до расширения на повороте, он начал мучительно разворачивать машину, то сдавая назад, то дергая вперед и чуть в сторону. Все это проделывалось так непринужденно, словно убийца нарочно дразнил ускользнувшую добычу, беспомощно наблюдавшую за ним из снежных сугробов.

Годвин навалился на огромный валун четыре фута высотой и столько же в ширину. Глыба весила, должно быть, сотни фунтов, а то и тонну. Годвин напрягся, упираясь ногами в росшее позади дерево, попробовал наклонить, почувствовал, что камень подался, качнулся взад-вперед в неглубоком гнезде. На склоне между Годвином и дорогой виднелись промерзшие кустики бурьяна и травы, и он понятия не имел, не застрянет ли на них катящийся валун. В любом случае целиться приходилось издалека. Возможно, автомобиль пропустит камень перед собой или успеет проскочить и беззаботно покатит дальше, чтобы вернуться в другой раз, а валун, перелетев дорогу и набрав сокрушительную скорость, разнесет ангар налетном поле внизу. А все-таки был шанс, что он ударит в автомобиль. Что из этого выйдет, Годвин не задумывался.

Им овладело бешенство. Думать он не мог: он рассчитывал. Машина развернулась и задним ходом выезжала в удобную для разгона позицию. Из-под колес летели снег и льдинки, потом открылся гравий и Годвин услышал, как скрежетнул мотор. Он был уверен, что сумеет столкнуть валун. Главное было точно выбрать время. Он понимал, что понятия не имеет, как оценить скорость машины и камня. Ну и черт с ним. Дьявол ему поможет.

Увидев, что «ровер» набирает скорость, он мощно толкнул валун и увидел, как пошел вниз проклятый булыжник. Он подминал кусты, раз-другой ударился о стволы деревьев, Господи Иисусе, как же он разогнался, слишком быстро, черт, слишком быстро, вот он уже подскочил на краю канавы и вывалился на дорогу.

И замер, с хрустом продавив наледь, тяжелый удар докатился до гребня холма, а камень врос в землю, как железный штырь, и сам Годвин замер, как вкопанный. «Роверу» оставалось не больше десяти ярдов до препятствия, и было темно, и водитель, увидев огромную глыбу, обрушившуюся с высоты, словно Бог ткнул в землю пальцем, инстинктивно нажал на тормоз, так что машину занесло в сторону. «Ровер» задел камень крылом на скорости миль тридцать в час, Годвин услышал скрежет металла и звон бьющегося стекла, машину развернуло поперек дороги и перенесло через кювет, вниз по снежному откосу к ангару, прямоугольной тенью темневшему на снегу под холмом. Годвин ждал, глядя на взметающийся пенным гребнем снег, слушая глухой грохот подскакивающей на уступах машины. Наконец затихло все, кроме свиста ветра и «биг бена», отбивающего удары у него в груди.

Далеко внизу не видно было никакого движения. Годвин едва различал машину, замершую носом книзу, как утонувший в снегу катафалк. Медленно, опасаясь упасть, придерживаясь за камни и кусты, он стал спускаться вниз. На минуту остановился на дороге, осмотрел валун и двинулся дальше по крутому откосу, то карабкаясь, то скатываясь на собственном заду. Машина под луной казалась покинутой, из разбитого радиатора поднималась жидкая струйка пара. Все вместе походило на газонную скульптуру или фонтан, словно она всегда лежала здесь, обтянутая снежным фартуком.

Годвин приближался осторожно. Снег поднялся выше голенищ сапог и намерзал сверху хрустящей коркой. Змейки поземки разбивались о корпус машины. Годвин заглянул внутрь сквозь боковое стекло. Водитель лежал неподвижно, съехав на пассажирское сиденье. Лица не было видно в тени. Ветер затих, струйка пара растаяла в воздухе. Ветровое стекло разбито, кровь на осколках стекла, оставшегося после удара головой. Годвин намеревался кое-что проверить, и ему требовалось оружие.

Он нажал ручку дверцы, потянул на себя, разгребая снег. Ничего. Наверняка мертв. Ни стона, ни хрипа — тишина. Годвин дотянулся до заднего сиденья и ухватил винтовку, извлек ее и прислонил к заднему бамперу.

Потом, скрипя зубами от отвращения, нагнулся к водительскому месту, повернул к себе тело, ухватившись за грудь кожаной куртки, принялся раздраженно дергать и в конце концов усадил прямо за руль. Голова свисала набок. Он повернул голову к голубому лунному лучу, осмотрел ухо. Целехонько. Никто его не отрывал.

Годвин начал задом выбираться из машины, сторонясь неподвижного тела, когда мертвец вдруг ожил и, издав нечеловеческий булькающий рев, выбросил растопыренные пальцы ему в лицо. Пятерня соскользнула, царапнула губу и вцепилась в овчинный воротник, затягивая его обратно в машину. Изо рта вырвался ужасный, булькающий кровью вой, Годвин взглянул прямо в окровавленное лицо, услышал собственный вопль ужаса, холодные пальцы нащупали его глотку, и Годвин наугад ударил в это лицо, шарахнулся назад, вытаскивая за собой чужую руку, потом голову с выпученными кровавыми глазами, нашарил свободной рукой ручку открытой дверцы и с жестокостью, рожденной страхом, захлопнул ее, и ее край врезался в горло убийцы под нижней челюстью, голова осталась снаружи, остальное, кроме рук, внутри, и руки выпустили его, и Годвин увидел, как высовывается из черного рта язык, как зубы в судороге удушья смыкаются на языке, увидел торчащие кисти рук и снова и снова всем телом бился о дверцу, и кровь уже ручьем текла из мертвого рта, и перекушенный язык повис на бледной нити, зажатой стиснутыми зубами, и тогда он наконец отпустил дверцу, и тело медленно вывалилось на окровавленный снег. Годвин задыхался, хватал ртом воздух, скрючился, опираясь руками о колени, пытаясь сдержать рвоту, потом ждал, пока все, что было у него внутри, выплеснется в снег, и когда дрожь прошла, он поднял винтовку и медленно пошел прочь, волоча ноги, загребая снег, туда, где ступени вели по обрыву над летным полем к дому.

На ходу он начал обдумывать случившееся. Он думал об этом всю дорогу до дома. Ему не понравилось то, что он надумал, но что-то щелкнуло у него в голове, и начала выстраиваться теория, и он, кажется, начал соображать, что происходит.

От этого случившееся не перестало быть кошмаром, более кошмарным, чем было убийство Панглосса в Германии, и кошмар еще не кончился, и он только начинал видеть все в целом, как понемногу складываются в картину причудливые кусочки головоломки.

Он гадал, действительно он начал что-то понимать — или сходить с ума.

Дом был темен и тих. После всего, что было, это казалось невероятным, но это было к лучшему. Сцилла спит. Он один. Он согрел себе новую чашку шоколада, раздул тлеющие угли в библиотеке и сел, уставившись в широкое окно на террасу. Три часа ночи. Он сидел неподвижно, изредка прихлебывая шоколад. Что делать, что делать…

Прошел час, и тогда он поднял телефонную трубку. Линия действовала: еще одна удача. Связь была ненадежной, но ему удалось застать Монка на его лондонской квартире. Монк говорил устало и напряженно, но заверил, что в эту ночь вовсе не ложился. Ждал какого-то сообщения.

— В чем дело? Что происходит? Что там у вас?

— Монк… Весь мир свихнулся, меня только что пытались убить, человек был на нашей дороге, в снегу. Он в меня стрелял. Монк! Вы слышите?

— Слышу, старина. Продолжайте.

— Монк, это бред какой-то… Кончилось тем, что я его убил!

— Боже мой, как это вы умудрились?

— Неважно. Вопрос в том, почему он за мной охотился? Слушайте, Монк, я вам что-то скажу, мне буквально некому сказать, кроме вас. Я убил Панглосса.

— Вы не в себе, старина…

— Нет, вы меня слушайте — я убил Панглосса в Германии. Я узнал, кто это был… Это Стефан Либерман. Монк, вы представляете? Вы знали?

— Вы убили Панглосса. Либермана. Я немножко не поспеваю за вами.

— Понимаете, у меня были причины считать, что все это кончилось. Панглосс мертв. Все кончилось. Макс отомщен… Но кто-то опять пытается меня убить. Монк, этот тип собирался пробраться в дом и убить меня и Сциллу тоже. Мне просто повезло… Что происходит, Монк? Я в кулуарах никого, кроме вас, не знаю. Вы должны мне помочь.

— Ну, не знаю…

— Монк, Либерман действительно был Панглоссом?

— Право, я не могу…

— Давайте начистоту, Монк. Хоть раз в жизни.

— Ну ладно. Начистоту. Да, был.

— Тогда почему за мной продолжают охотиться? Не могу понять. Я хотел убить нациста, который предал Макса и операцию «Преторианец», и предателем оказался Либерман… Но Сцилла говорит, вы знали Либермана, она говорит, он ей говорил, что он британский агент. Мне не очень-то нравится картинка, которая складывается… Я хочу только выбраться из лабиринта. Монк, все это мне не по силам, я уже убил двоих, а теперь…

— Двоих?

— Да, двоих.

— Так вы признаете, что убили Коллистера? Ну что ж, признание облегчит вашу душу. Но мы все знали, знали о вас и о бедняжке Коллистере. В том пабе двое опознали вас по фотографии, сказали, что вы весь вечер с ним проговорили. Только это все ни к чему. Вода утекла, понимаете? А теперь вы убили Стефана Либермана… Похоже, вы представляете угрозу обществу, старина.

— Нет, теперь я убил психа с винтовкой, который хотел убить меня. Не морочьте мне голову, Монк. Либерман работал на вас? Или на нацистов? Вы хоть знаете? Да или нет? Хоть кто-то знает, что за чертовщина творится? Монк, я дошел до края — хватит с меня стрелков, метящих в меня из ружья… Монк, я вас не обвиняю…

— Весьма великодушно с вашей стороны, старина.

— Но если вы мне не поможете, я готов потянуть за кое-какие ниточки. Могу обратиться прямо к Черчиллю. Может, мне так и следует поступить? Он меня поймет, не правда ли? Он был там, это он ввел меня в операцию «Преторианец», после чего все и пошло не так. Возможно, вам так будет проще? Если я начну с самого верха? Только ждать я уже не могу. Все должно кончиться сегодня.

— Роджер, послушайте меня внимательно. Вы позвонили среди ночи, и ждал я не вашего звонка. Мне надо привести котелок в порядок — так, что будем делать? Ну, прежде всего, нельзя допустить, чтобы вокруг вас шлялись оборотни-убийцы. Так что старина Монк быстренько садится в самолет и захватит с собой вооруженную охрану, чтобы прикрыть ваше возвращение. Как это вам?

— На слух просто отлично, дружище.

— О Черчилле забудьте. Окажется, что он представления не имеет обо всем, что с вами было и происходит теперь. Я очень скоро буду у вас. И смогу заполнить несколько белых пятен в вашей картинке. Насчет того, что вам пришлось убить Коллистера, Либермана и этого ночного гостя не беспокойтесь. — Он хихикнул. — Идет война, а война, как я слышал, это ад. Но, с другой стороны, постарайтесь, пожалуйста, никого больше не убивать. Хорошо? А то это может превратиться в дурную привычку. Впрочем, отдаю вам должное…

— Это вы о чем?

— Ну, вы опасный человек. Убийца. Боже милостивый, сам я в жизни никого не убил. — Он помолчал. — Вы меня дождетесь? Мы с вами во всем разберемся.

— Я хочу покончить с этим, Монк. Совсем покончить. Все это слишком затянулось. Я понимаю шутки, Монк, но эта уж успела состариться.

— Я начинаю собираться, как только положу трубку. И, Роджер, перестаньте беспокоиться. Даю вам слово, все кончилось. Я нутром чую.

Роджер прошел в кладовку и достал с полки в шкафу старый «Уэбли». Пистолет принадлежал Максу Худу. Годвин случайно наткнулся на него, когда отдыхал здесь после госпиталя. Тогда он смазал его и пострелял в цель на равнине. Дьявольский пистолет. Жуткая отдача, и консервную банку разносит в ошметки. Сейчас Годвину хотелось иметь его под рукой. Хотелось быть наготове. Это оружие предназначалось для убийства. Ни для чего другого.

Допив шоколад, он вышел на террасу и оглядел начинавший светлеть горизонт. Далеко влево на фоне скалы виднелся черный силуэт «ровера» и его следы, пуповиной связавшие автомобиль с домом. О застывающем на морозе теле он не думал.

Он обдумывал, как провести эндшпиль.


Миновал полдень, небо было цвета серебряного доллара, ветер налетал сердитыми порывами, но снегопад на время прекратился. Годвин стоял перед широким окном террасы, от которой вазоны под снежными шапками спускались к ровной полоске летного поля, где должен был приземлиться Монк. Сцилла легко сбежала по лестнице и заговорила еще от двери:

— Я просто преступница! Проспала все утро.

Она сонно усмехнулась, зевнула, потягиваясь.

— Ты, небось, уже давным-давно на ногах.

— Давным-давно, — подтвердил он. — Какая ты красавица, просто не верится.

— Ой, не смотри, пожалуйста!

На ней был заплатанный шерстяной халатик с бахромой ниток. Она зябко скрестила руки на поясе.

— Горячего шоколада хочешь? Или кофе?

Она подошла, встала рядом с ним, продев руку ему под локоть.

— Я отнесу кофе к себе в спальню. Собираюсь хорошенько отмокнуть в очень горячей ванне.

Она окинула взглядом бесцветный мир и вздрогнула.

— Затопи печь в ванной.

— Обязательно затоплю. Все в порядке?

— Монк приезжает.

— Монк Вардан? Это еще зачем? Ты его приглашал?

— Он хочет со мной о чем-то поговорить.

— Едет ночным?

— Вообще-то он летит. Вот-вот будет здесь.

— Должно быть, что-то ужасно важное. Но ведь ничего страшного не случилось? Роджер! Ничего плохого?

— Нет-нет, просто всякие хозяйственные дела. Ты же его знаешь: Монк — он в каждой бочке затычка.

— Вряд ли он так полетел бы ради хозяйственных дел. Гнусная погода для полета, верно? — Лицо ее прояснилось. — А может, он разобьется, и нам не придется его терпеть!

— Ну, снегопад кончился.

— Ты уверен, что все в порядке?

— Ну конечно. Не тревожься.

В наступившей тишине послышалось тонкое жужжание самолетного мотора. Годвин взглянул на часы.

— Это Монк, точно по расписанию.

Самолет вынырнул из облачной дымки, показался над серым горизонтом, над линией леса.

— Ну, мне сейчас Монка не выдержать. Пойду мокнуть. Может, к тому времени, как я вылезу, он уже уберется. Если нет, буду вести себя как можно лучше. Но постарайся его сплавить, милый, ладно?

— Сделаю все возможное, — сказал Годвин.

Он надел овчинную накидку поверх свитера с широким воротником, поднял воротник и уже стоял на террасе, когда маленький самолетик коснулся земли, подпрыгнул на замерзшем снегу и окончательно утвердился на всех трех колесах. Веером вздымая за собой снег, он покатил в направлении ангара. Годвин спустился по длинной лестнице, прорубленной в каменном обрыве и зашагал к самолету. Пилот развернулся и заглушил мотор. В кабине виднелся летный шлем и пилотские очки летчика. Позади него сидел Монк.

Когда откинулась крышка кабины, Монк вылез первым — выскочил, точно его длинные паучьи ноги были снабжены пружинами. На нем был темно-синий свободный балахон с откинутым капюшоном. Пока он нащупывал опору для ноги на крыле, ветер трепал обшлага его брюк. Наконец он неуклюже спрыгнул наземь.

— Честь имею, Роджер! — насмешливо отсалютовал он. — Не подумайте, что я жалуюсь, но, честное слово, мне нужен самолет побольше. Или кабина попросторнее. В общем, что-то надо менять. Похоже, у меня начинается гангрена нижних конечностей. Ага!

Он широким жестом выбросил руку вперед.

— Это и есть ваш ночной разбойник? Да, я так и понял. Я попросил сержанта авиации Дэвидсона отвести эту летающую камеру пыток за ангар, подкрутить там что надо для обратного полета и посмотреть на следы ночных приключений.

— Кто этот Дэвидсон? Не просто летчик…

— Он, как мне дали понять, из личных пилотов ПМ. По-видимому, ему доверяют самые щекотливые дела, а ваше как раз из таких.

Он с ног до головы смерил Годвина взглядом, словно выискивая повреждения и царапины.

— Вы, как явижу, целы и невредимы?

— И хотел бы таким и остаться, Монк. Слишком долго я блуждал в темноте. Пора уже зажечь свет. Я устал от этой игры… от всех игр, которые ведутся вокруг меня.

— Понимаю. Конечно, вы сыты по горло. Но, признайтесь, по чести говоря, вы и сами довольно азартно участвовали в игре. И вы должны также помнить, что именно ваш покорный слуга Монк Вардан неоднократно просил — нет, умолял вас — бросить это.

Мотор выбросил струйку пара и взревел, самолет медленно покатился по полосе. Его шум заглушил несколько слов, сказанных Варданом, и Годвин склонился поближе к нему. Каждое слово могло оказаться особенно важным. Он боялся что-нибудь пропустить.

— Я говорю, вы действовали необдуманно и безответственно. Плохой из вас солдат, старина.

— Я не вызывался добровольцем, — возразил Годвин. — Это вы меня втянули — вы и Черчилль.

— Нет смысла препираться. Согласен, были допущены ошибки. Но факт тот, что вы могли отказаться от приглашения. А если уж приняли, тем самым стали военным и должны были исполнять приказы.

Монк покачал головой. Его узкое лицо и длинный костистый нос уже порозовели от ветра. Годвин впервые видел на его лице такой здоровый румянец.

— Однако вы упорно отказывались следовать приказам… Я напоминаю об этом потому только, что вы, кажется, считаете, будто с вами поступили нечестно, подвергли опасности, и вообще вы сердиты, что все это с вами случилось. Я просто напоминаю, что вы виноваты не меньше других… и никто, тем более никто из нас, членов правительства, не просил вас никого убивать… хотя, — поспешно добавил он, предупреждая возражения, — убитые вами люди были негодяями, и никто не собирается искать виновных в их смерти… Тем не менее это очень нехорошо, и мы могли бы…

— Это, уверяю вас, было бы очень неразумно. У меня найдется не одна трибуна, чтобы выступить со своей историей… и с рассказом о подоплеке событий в Ковентри… и о «Преторианце»…

— Ну-ну, старина. Что еще о «Преторианце»?

— О предательстве. О том, что людей послали на верную смерть…

— Все это наболтал вам Эдди Коллистер — его любимый конек, которого он заездил до смерти. Не уверен, что кому-нибудь еще будут интересны эти истории. Война идет к концу. «Преторианец» — очень старая новость. Да вовсе уже не новость — вся эпоха Роммеля в сознании людей ушла в прошлое. Время не стоит на месте, старина. Прискорбно, но факт. Публике подавай горяченькое. Вам следовало бы об этом помнить. А старые военные байки из уст убийцы… Ну, будьте же серьезнее, старина. К чему нам угрожать друг другу?

Он похлопал руками в перчатках, чтобы согреться.

— Послушайте, давайте пройдемся. Поговорим обо всем. Вардан и компания всегда к вашим услугам.

Краем глаза Годвин видел, что сержант Дэвидсон направляется к разбитому «роверу».

— Бросьте зря языком трепать, Монк. Видите там своего пилота? Он сейчас взглянет в лицо замерзшему трупу… трупу человека, который прошлой ночью пытался убить меня. Вот к чему свелась моя жизнь. Убийства. Сколько еще убийств предстоит? И из-за чего? Кому еще я понадобился? Что за чертовщина? Кто этот парень, кто его послал? И кто был Либерман? Наш или их человек? Мне, кроме вас, больше не к кому обратиться, Монк. Вы вроде бы всегда в курсе, что происходит. Вы с Черчиллем меня впутали в это дело, а потом, по вашим словам, Черчилль решил, что я предатель — не то агент наци, не то любовник, задумавший избавиться от мужа… Монк, я хочу поговорить обо всем с Черчиллем. Он должен мне объяснить…

— Не слишком практичная идея, скажу я вам. Я уже объяснил: он даже не поймет, о чем вы толкуете. По правде сказать, сомневаюсь, что он вспомнит хотя бы о ночной встрече в Кембридже. Это было так давно, а у него столько дел…

— Ну что ж, Монк, значит придется вам мне все объяснить. Вы не покинете Стилгрейвс, пока я не пойму, что происходит. Начинайте, откуда хотите, но начинайте, Монк! Расскажите мне все. Считайте, это дело жизни и смерти. Вы занимаетесь шпионажем, не так ли? Только руководитель разведки может знать все, что знаете вы. Так расскажите мне о шпионах.

Монк отвел взгляд от Дэвидсона, открывшего машину и заглянувшего внутрь.

— Вы мне приказываете? Много на себя берете, старина.

— Вы ухватили самую суть. Я уже очень много на себя взял. Теперь расскажите мне, что я упустил.

— Ах, с чего же начать? Право, вы ставите меня в очень деликатное положение…

— Взгляните на это так: я основательно привык убивать людей. Я очень опасный человек. Кто знает, чего от меня можно ждать? Так что лучше говорите. Почему бы не начать с «Преторианца»? И с того, что погубило операцию?

— Это был риторический вопрос, старина. Думаю, лучше начать с Панглосса. Посмотрим… Да, это был Либерман. Он самый. Да, он работал на немцев — сперва, хотя я совершенно не представляю, как они собирались его использовать. Очень мелкая сошка — мог разве что собирать сплетни на Риальто — в надежде, что его знаменитые друзья сболтнут что-то за банкетным столом. Да, очень мелкая рыбешка. Да, они взяли в заложники его семью, это тоже правда, мы узнали об этом на первом же допросе. Бедняга Либерман не годился в шпионы, не те способности, верно? Мы очень быстро его вычислили и перевербовали — понимаете? Это совсем не трудно, когда человек оказывается перед выбором: работать на вас или темным холодным утром встать перед расстрельной командой. Так что он стал нашим человеком, хотя немцы полагали, что он работает на них. Но и тут он мало что мог. Ему суждено было вести очень тихую, скучную войну, если бы не подвернулся счастливый случай. Странно вышло: мы и использовали-то его только в этом деле…

Годвин услышал, как хлопнула дверца машины. Сержант Дэвидсон закрыл труп внутри и теперь осматривал автомобиль и следы на снегу. Исполнительный работник. Монк, доставая из кармана золотой портсигар, посматривал на него. С некоторым трудом, потому что ему мешали перчатки, он извлек дорогую сигарету, добытую, разумеется, как всегда на Джермин-стрит, и зажег ее. Ветер сдул огонек зажигалки. Косой луч солнца проскочил между тучами и вспыхнул на снегу. Годвин прикрыл глаза и пошел вперед, к ряду деревьев на дальнем конце взлетной полосы. Оба они, не сговариваясь, даже не вспоминали о возможности войти в дом. Годвин мельком подумал о Сцилле, греющейся в горячей ванне, и понадеялся, что все еще кончится добром.

— Но Либерман продолжал работать и на немецких хозяев, — заговорил он. — Мерзавец как-то проведал о «Преторианце» и сообщил им.

— О да, он им сообщил, безусловно, он это сделал.

В холодном воздухе табачный дым смешивался с паром дыхания.

— Не понимаю, Монк. Вы меня уверяли, что вам неизвестно, кто такой Панглосс… сказали, что вы его ищете, что он нас предал…

— И буду жалеть об этом до самой смерти. Одна из тех ужасных ошибок, которые человек совершает, не предвидя последствий. Не следовало вам вообще ничего говорить — всем было бы намного легче…

— Но вы не могли его не знать.

— Да, это уж точно.

— Я вот чего не понимаю: если вы знали его и знали, что он выдал информацию о «Преторианце», — почему вы его не арестовали? Почему его оставили в покое?

— А, в этом-то вся и штука.

— Говорите же, Монк. Я не шучу. Помните… Жизнь или смерть.

— Вы должны понять, шла — да и сейчас идет — война. Все следует рассматривать в контексте войны. Речь шла о жизни и смерти…

— И сейчас тоже, поверьте.

— Вы, наверное, помните план большого контрнаступления против Роммеля в ноябре сорок первого. Черчилль очень на него рассчитывал. Мы… то есть Окинлек, намеревались расколотить ублюдка. «Крестоносец» действительно был ключом ко всей Северной Африке — так нам тогда виделось. Пустить Роммелю кровь из носа…

— Вы забываете о нашей маленькой операции, Монк. Мы должны были убить Роммеля накануне «Крестоносца», внести панику и замешательство, чтобы удар «Крестоносца»…

— Да… ну, вот тут есть одна загвоздка… Вам полагалось в это верить. Да, вам сказали, что вы должны убить Роммеля.

Годвин резко остановился, уставился на Вардана, щурившегося от яркого солнца.

— Эту часть вам лучше объяснить очень подробно, Монк.

— Слушайте, здесь вам хорошо бы отвлечься от себя… Вы должны увидеть общую картину, общий замысел — поймите, я не говорю, что это легко — идея принадлежала ПМ, и отговорить его было невозможно. «Крестоносец» был настолько важен… ключевой момент.

Сигарета, прилипшая к его губе, дрожала. Вардан отлепил ее, стер приставшую бумагу.

— Он сказал: «Почему бы не сдать немцам „Преторианца“? Пусть Либерман — Панглосс им о нем сообщит, тогда они поверят и второму сообщению: что главный удар, „Крестоносец“ — намечен позже, в начале следующего года». Ну, попробуйте взглянуть со стороны, Роджер, и вы увидите преимущества этого плана.

Он ждал, разглядывая ряд деревьев, струйки снега, сползающие с ветвей.

— Ради бога, не молчите, скажите что-нибудь. Мне все это не просто дается… Я не должен бы вам этого говорить, но вы должны успокоиться. Дайте мне возможность сказать ПМ, что вы выходите из игры… уверить его в вашей безопасности…

— В безопасности? Я только об этом и мечтаю — о безопасности!

— Нет, я не о той безопасности. Он хочет быть уверен, что вы безопасны для нас, потому что теперь вы знаете все и понимаете, почему необходимо было…

— Так.

Годвин глотнул сухим горлом.

— Значит, это вы выдали «Преторианца». Вы заставили Либермана передать сообщение.

Он сделал паузу, чтобы восстановить дыхание.

— Просто не верится, Монк. Чтобы Британия так предала своих сыновей. Отважных солдат.

— Это не я. — Голос Монка вдруг дал трещину. — Вы должны мне поверить.

— Лжете, Монк. Впрочем, это неважно.

— Я бы сказал вам, будь это моя идея… сказал бы… Говорю вам, ПМ не переспоришь. Если уж он вбил себе в голову.

Вардан пожал плечами.

— Я хочу услышать это от него самого.

— Вы не успеете до него добраться, как станете покойником.

Вардан кивнул в сторону заснеженного «ровера». Дэвидсона нигде не было видно.

— Кто, по-вашему, послал к вам человека прошлой ночью? Это не немцы, милый мальчик. И кто по-вашему напал на вас тогда в тумане? И, как вы думаете, почему со мной послали Дэвидсона? Нет-нет, лучше вам держаться подальше от ПМ.

— Вы… или ПМ… В сущности, неважно.

— Зачем бы мне лгать? Я открыл страшную тайну, совершаю государственную измену уже тем, что говорю вам…

— Возможно, вы сваливаете все на ПМ, чтобы спасти свою жизнь, Монк.

У Вардана вырвался хриплый смешок.

— Бросьте, старина. Не убьете же вы старика Монка…

— Когда было принято решение провалить «Преторианца»?

— Не могу назвать точной даты.

Годвин тяжело опустил руку на плечо Вардана и развернул его к себе:

— До или после того, как я был включен в группу?

Замешательство смяло на миг соколиные черты Вардана. Он пытался найти ответ, который бы обезопасил его, и не мог решить, что сказать. Что хочет услышать Годвин?

— Вы лжете. Я слышу ложь. Вы дьявольски влипли, мой друг.

— Роджер, ради бога! Что вы делаете?

Он смотрел на руку Годвина, в которой появился старый «Уэбли».

— Хватит уже убивать людей. Это неприлично, старина.

— Вы могли это предотвратить, Монк, могли по крайней мере сказать мне… Вы могли спасти всех этих людей. Но предпочли этого не делать.

— Это как с Ковентри, неужели вы не понимаете? Все ради большего блага… Поверьте, я страшно мучился.

— Сожалею. Вы, вероятно, ужасно страдали.

— Так и было, вы же понимаете, так и было. Черт, как будто мне это нравилось!

— Особенно неприятно, надо думать, было узнать, что я остался жив. Большое неудобство.

— Должен сказать, вы заняли очень неприятную позицию. Да, люди гибнут. Случается приносить в жертву и целые операции. Ваши же слова: война — это ад!

— Вы послали Макса Худа на смерть. И всех остальных. Их кровь на ваших руках, Монк. У меня не слишком спокойно на душе… я убивал людей по ошибке. А теперь передо мной наконец настоящий виновник.

Он пытался по лицу прочитать мысли Вардана. Чудится, или привычная маска дала трещину? Годвин оглянулся туда, откуда они пришли. Снег, пустое темное поле, солнце затянуло тучами.

— Монк, что мне с вами делать?

— Я вам сказал — это не моя вина… Вы думаете, я этого хотел?

— Нет. Вы хотели, чтобы я остался мертвым в Беда Литториа.

— Господи… какая мрачная шутка… Насмешка надо мной и над вами, над нами всеми. В этом самая суть всей войны. Собери вместе всю войну, предательства, измены — и выйдет шутка. Все ваши дела — шутка.

Монк начал смеяться, негромко, чуть покачивая головой. Глаза у него слезились.

— А самое смешное… вы собираетесь меня убить из-за этой вашей идиотской миссии! Ах, как это благородно, и жалко, и глупо…

Годвин кивнул и жестом приказал Вардану вернуться к ангару, стоявшему в отдалении. Он еще не знал, как быть с Монком. Сколько правды в его рассказе? Что за игру он ведет теперь? Неужели за этим действительно стоит Черчилль? Или… или… Но кто другой решился бы послать исполнителей «Преторианца» на верную смерть? И правда ли, что вчерашний убийца получил задание от ПМ? Или Монк Вардан узурпировал его власть? По каким правилам ведется эта игра на жизнь и на смерть, и есть ли в ней вообще правила?

Под ногами у них хрустел наст, поднимающийся ветер свистел в ушах. Вардан с беспокойством скользнул взглядом по лицу Годвина.

— Опомнитесь, старина… Вы ведь не станете в меня стрелять?

— Посмотрим. Я пытаюсь решить. Я в долгу перед Максом. Я изменил ему со Сциллой. Вы вышвырнули на свалку его жизнь. Могу ли я снова предать его?

— Это все, знаете ли, у вас в голове. Вы совсем сбрендили.

— Дело в том, что это он меня научил… Бывают времена, когда человек должен сделать то, что должен, что бы это ни было. Он меня этому научил… Иначе нет смысла жить.

— Господи, что же вы за чертов дурак!

— Неужто? Что ж, по крайней мере, я дурак с пистолетом.

— О, как это восхитительно по-американски! У вас есть пистолет! Право же, старина!

— Может, я и дурак, если еще во что-то верю…

— Вот именно! И во что верите? Кого выбрали своим идолом? Макса Худа, провалиться б ему! Просто смех, приятель, честное слово… Вы столько лет пытались отомстить за Макса Худа, и что из этого вышло? Превратили себя в бешеного пса, а все ради погони за тенью… И теперь еще вздумали убить меня! Да вы и впрямь вот-вот залаете!

Его душил хохот, словно от нелепой шутки. Глаза дико блестели.

— Давайте, пристрелите меня, и Дэвидсон всадит в вас пулю раньше, чем я свалюсь… Так уж вышло, что я кое-что знаю про нашего Дэвидсона. Личный убийца Черчилля, да-да! И все мы станем покойниками ради вашей благородной миссии. Все это безумие, и вы, здоровенный невинный шут, так ничего и не поняли! А знаете, что было на самом деле? Сказать вам, кто предложил — нет, потребовал — включить вас в диверсионную группу? Послать на верную смерть?

Вардан стер пузырьки слюны, собравшиеся в углах губ.

— Вам это не понравится, старина. Лучше пристрелите меня сразу, чтобы не стать посмешищем в собственных глазах!

Он не сводил взгляда с пистолета в руке Годвина.

— Продолжайте, Монк. Застрелить вас я всегда успею.

— Вы все твердите о предательстве, вы одержимы предательством, но вы понятия не имеете о самом главном предательстве… Вы убивали, выслеживали, вели погоню — и понятия не имели, кто превратил вашу жизнь в глупую шутку… А это был Макс Худ, понимаете, вы, дурень! Макс Худ!

— Что вы хотите сказать? Торопитесь, Монк, время на исходе.

— Макс знал, что умирает. Знал, что вы влюблены в его жену — или, во всяком случае, спите с ней. Он сам хотел возглавить какую-нибудь практически безнадежную миссию — нет, насчет Панглосса он не знал, не знал, что «Преторианца» фактически приносят в жертву, но для него это ничего бы не изменило — он хотел умереть в деле. Вы сами слышали его рассуждения насчет достойного примера, чтобы остаться в солдатских легендах… Да и это в конце концов не имело значения, ему одно нужно было… Господи, как я замерз, старина!

— Говорите. Что было нужно Максу Худу?

— Убить вас! Он поставил единственное условие — вы должны участвовать в операции. Иначе он не соглашался. Ему нужно было вытащить вас с собой на войну… чтобы убить.

— Чушь! И не пытайтесь меня на это купить, только дыхание тратите. Он знал, как я к нему отношусь…

— Вот, видите! Вы одержимый… Мы же не о том говорим, как вы к нему относились, а о том, как он относился к вам — совершенно разные вещи! Может, вы и считали себя в долгу перед ним. Но он-то ни черта не был вам должен! Он не был перед вами в долгу. Вы перепутали его чувства со своими. Понимаете? Он знал, что вы изменили ему с его женой. Вы играли не по его правилам, старина. Вы нарушили его кодекс.

— Не верю ни единому слову. Вы не смеете так говорить о Максе.

— Можете не верить. Но у нас есть доказательства. Мы знаем.

— Что?

— Прежде всего, вы сами мне сказали. Вы описывали то дело в Беда Литториа до последней минуты, во всех подробностях. Как вы с Максом бежали, и немцы поймали вас в луч прожектора, и Макса подстрелили. Вы говорили, что видели, как попадают в него пули, как они рвут одежду… сказали, как он потянулся к вам из последних сил, а потом вы увидели слепящую вспышку, снайпер попал вам в голову…

— Стоп! Замолчите, заткнитесь, Монк!

— Меня всегда поражало, как может разумный в прочих вопросах человек отрицать доводы разума, когда ему хочется обмануть себя — если немецкий солдат стреляет в вас издали, вы не видите вспышки! Макс Худ стреляет в вас в упор — вот тут вы видите дьявольски яркую вспышку!

— Прекратите! Я вас предупредил, Монк.

Пистолет ходил ходуном в его руке, он чувствовал, что теряет сознание. Он не желал вспоминать ту минуту.

— Ему одно было нужно — всадить последнюю пулю вам в лицо. Но он слишком долго тянул, он уже умирал, рука дрогнула… Ваш лучший друг, ваш герой хотел убрать вас лично.

— Монк!

Ветер свистел в ушах, голос доносился издалека.

— Когда вас подобрали, в рапорте отметили, что выстрел был сделан с близкого расстояния, лицо было обожжено пороховыми газами, бога ради, все очевидно! И с тех пор вы все мстили за его смерть. Он предал вас последним дыханием жизни. Тут речь не о предательстве… несчастный вы ублюдок. Вот вы стоите тут, невесть где, и целите из пистолета в своего друга… Какая ирония!

Он протянул ладонь к пистолету в руке Годвина. Пистолет медленно поднимался.

— Нет-нет, это нелепо, вы с ума сошли, это же я, я, Монк…

Годвин держал пистолет на вытянутой руке. Монк отпрянул назад, лицо его побелело, голова моталась: нет, нет!

— Роджер!

Годвин оторвал взгляд от лица Вардана.

Над лестницей на террасе стояла Сцилла. Ветер донес ее голос, пронзительный и отчаянный:

— Роджер! Не надо… Не надо!

Монк тоже взглянул на нее и снова повернулся к Годвину.

Тот смотрел ему в лицо поверх ствола.

Он чувствовал, как медленно, словно от огромной тяжести, опускается рука с пистолетом. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза. Как все это грустно. Он так устал.

Открыв глаза, он взглянул в дуло пистолета, который Монк достал из кармана своего широкого пальто.

— Мне очень жаль, старина. В самом деле, вы слишком опасны. Я уполномочен это сделать… Вы представляете опасность, вы утратили способность рассуждать… Вы угрожали использовать свое положение, чтобы выдать государственную тайну… Вы держали меня на мушке…

Годвин расхохотался. Безумие! Большая часть того, что он видел на этой войне, было безумием. Более или менее. Годвин смотрел на палец Монка, лежавший на курке.

— Ваше дело, Монк. Я слишком устал, чтобы поднимать шум из-за чего бы то ни было… С меня хватит.

Он повернулся к пистолету спиной, взглянул на Сциллу. Она спускалась к нему. Он задумался, проживет ли достаточно долго, чтобы коснуться ее.

Он услышал сухой щелчок выстрела.

Сцилла была уже у подножия каменной лестницы. Она уже бежала к нему по снегу. Она уже обнимала его, живая и теплая, и изо всех сил прижимала его к себе.

Он повернулся, чувствуя запах ее волос, чувствуя холодный чистый ветер на лице.

Он был жив.

Монк Вардан лежал навзничь на снегу.

Годвин бросился к нему и упал на колени рядом.

Вардан смотрел ему в глаза. В груди широкого пальто была рваная дыра. Жизнь покидала его.

— Все перепуталось, — вздохнул он. — Я думал, молодому Дэвидсону поручено убить вас… если вы проявите строптивость… Жизнь полна уроков, только учиться поздно… сюрпризов…

— Война — это ад, Монк.

Годвин поднял голову. К ним медленно подходил Дэвидсон. В руке он нес винтовку. За его спиной тихо стоял самолет. Под колеса уже намело снега. Свободной рукой он стянул с головы кожаный шлем.

Монк, тяжело дыша, говорил:

— Слушайте… я ни за что не должен был слушаться Макса… включать вас… он бы все равно согласился… но я сдался… он говорил, мол, должен быть уверен, что вы тоже умерли… тогда мне пришла мысль сдать «Преторианца» Панглоссу… чтобы спасти «Крестоносца»… это я… ПМ даже не знал…

— Все это ничего не меняет, Монк. Я бы все равно сделал то же самое, даже если бы знал. Вы не понимаете, Монк. У меня перед Максом очень давний долг.

— Какая глупость… вы, янки… кодекс Запада…

Он закашлялся. Взгляд скользнул за плечо Годвину.

— Сцилла… простите, что вам пришлось это увидеть… такая каша… для меня уже кончается… последние слова. Все суета, старина, все…

Голос его звучал чуть слышно. Губы двигались, но Годвин не разбирал слов. Он склонился ниже.

— Еще одно… скажите Сцилле.

Она стояла над ним на коленях:

— Я здесь, Монк.

Но он ее не видел. Глаза закрылись.

— Скажите Сцилле… я поговорил в Итоне… насчет молодого Чарли… все устроено, не беспокойтесь… он будет таким милашкой в цилиндре…

Он чуть повернул голову, будто глядя через поле на что-то, невидимое для них.

— Я говорю, эй, ребята, подождите старика Монка.

Он слабо улыбнулся.

Сцилла взяла его холодную как лед руку.

Он пожал ее ладонь и умер.

Сержант Дэвидсон стоял, глядя на них троих сверху вниз. Годвин вынул руку Сциллы из руки Монка, и они поднялись.

— Ужасно сожалею, сэр.

У сержанта Дэвидсона оказался очень тонкий голос. Без шлема и пилотских очков он выглядел совсем юным.

Годвин пристально смотрел на него. Когда сержант повернулся к Сцилле, что-то зацепило его взгляд. Пошел снег, дневной свет гас.

— Мне приказано было позаботиться, чтобы с вами ничего не случилось, сэр. Он угрожал вам, сэр. Он собирался выстрелить в вас. Я выполнял приказ. Он должен был с вами поговорить, только поговорить. Мне были даны совершенно точные инструкции, сэр. Мое начальство, кажется, предвидело нежелательные осложнения. ПМ приказал мне доставить вас в Лондон, сэр. Немедленно. Он хочет с вами говорить.

— А… — Годвин оглянулся на Сциллу. — Но нас двое.

— Уместимся, сэр. Только… как можно скорее, сэр. Хорошо?

Снежинки сыпались на грудь Монка, как песок времени. Он уже был в прошлом, уходил все дальше. Снег покраснел, и вокруг него смыкалась ночь.

— Да, конечно. Только захватим кое-что.

— Разумеется, сэр. А я здесь приберу.

Поднимаясь по лестнице к дому, Сцилла опиралась на руку Годвина.

— Теперь и вправду все кончилось, Роджер?

— Да. Монк хотел убедить меня, что все это затеял ПМ. Но он лгал.

— Ох, Роджер, я ничего не понимаю…

— Потом он пытался свалить все на Макса, сказал, что Макс хотел удостовериться в моей смерти, хотел меня убить. Он сказал, что это Макс в меня стрелял.

— Это правда?

— Не знаю. Неважно. Мой долг перед Максом… Этого Монк понять не мог. Это еще с 1927-го. Тогда все началось.

— Ты наконец в расчете с Максом.

— Да. «Преторианец»… Все это было погоней за тенью… и все это придумал Монк. Считал своим шедевром. Он видел в войне предательство и иронию… и делал все ради большего блага. Думаю, так он чувствовал себя участником этой проклятой войны.

Он прижимал ее к себе и клялся, как перед Богом, что теперь он заслужил ее и ни за что не отпустит.

— Погоня за тенью, любовь моя. И она почти затянула меня, почти поглотила мою жизнь.

— Но не совсем, любимый.

— Нет, не совсем.

— Так суждено было, — сказала она. — Судьба.

— Макс бы это понял.

— Да, милый, конечно, он бы понял.

Когда они, оставив Стилгрейвс за спиной, спустились по лестнице и прошли по снежному полю мимо места, где умер Монк, Сцилла заговорила:

— Монк был ужасной свиньей?

Она все еще держала Годвина под руку.

— Не знаю. Наверное…. Нет, не был он свиньей. Вовсе нет. Он верил, что делает то, что должно быть сделано. А теперь он просто еще один павший англичанин. Господи, какая долгая война.

— Все-таки это было ужасно мило с его стороны.

Годвин изумленно взглянул на свою жену.

— Насчет Чарли, — пояснила она. — Наш сын будет учиться в Итоне.

— Да, Итон много значил для Монка.

— Не тревожься, милый. Не будь таким грустным. Это все война. Во время войны все летит к черту, а потом война кончается…

— И приходится собирать все заново.

— Именно так, дорогой мой.

Луна освещала серьезное румяное лицо Дэвидсона. Он был похож мальчика-певчего. «Безукоризненно английское лицо, — подумал Годвин. — Если бы не левое ухо. Кто-то оторвал ему мочку уха». Дэвидсон протянул руку, чтобы помочь им взобраться в кабину.

Поймав взгляд Годвина, он замер, коснулся поврежденного уха. Начал заливаться краской, смущенно улыбнулся.

— Той ночью в тумане, сэр…

Он выглядел совсем мальчиком.

— Да?

— Мне страшно жаль, сэр. Это была ужасная ошибка.

— Извини за ухо, сынок.

— Я сам виноват, сэр. Мне не следовало там быть. И все равно мне с вами не тягаться.

— Понимаю. Никаких обид. Война — это ад, сынок.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Дэвидсон. — Миссис Годвин, — сказал он, усаживая Сциллу в кабине.

Сцилла улыбнулась мужу.

— Мистер Годвин, — тихо сказала она.

Примечания

1

Роковая женщина (фр.).

(обратно)

2

Мимолетно (фр.).

(обратно)

3

В доме номер 10 по Даунинг-стрит проживал У. Черчилль. — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

4

Изображения, создающие оптическую иллюзию реальности (фр.).

(обратно)

5

Рок, судьба, фатум (араб.).

(обратно)

6

Принятое в США сокращение от имени Франклина Делано Рузвельта.

(обратно)

7

Имя Видкуна Квислинга, занявшего пост премьер-министра Норвегии при содействии фашистской Германии, почти сразу же стало синонимом предательства.

(обратно)

8

Сокращение от «премьер-министр».

(обратно)

9

По военной традиции в Британии некоторые бронетанковые части сохраняли название гусарских полков.

(обратно)

10

С нами Бог (нем.).

(обратно)

11

«За заслуги» (фр.).

(обратно)

12

Пожалуйста (нем.).

(обратно)

13

Самолюбие, чувство собственного достоинства (фр.).

(обратно)

14

Сокращенное название автомата Томпсона.

(обратно)

15

Префектура (ит.).

(обратно)

16

Любимая (нем.).

(обратно)

17

Быть в курсе дела, информированным (фр.).

(обратно)

18

Полицейский (фр.).

(обратно)

19

Да (фр.).

(обратно)

20

Простите, как вы сказали? (фр.)

(обратно)

21

Очень хорошо (фр.).

(обратно)

22

Танцплощадка, где танцуют под аккордеон (фр.).

(обратно)

23

Квартал (фр.).

(обратно)

24

«Коровья метка» (фр.).

(обратно)

25

Зелень, пряные травы (фр.).

(обратно)

26

паштет (фр.).

(обратно)

27

Мой также (фр.).

(обратно)

28

Идите, идите! (фр.)

(обратно)

29

Господин (суахили).

(обратно)

30

Речной трамвай (фр.).

(обратно)

31

Например (фр.).

(обратно)

32

Итак (фр.).

(обратно)

33

Добрый день, мсье! (фр.)

(обратно)

34

Сахар (фр.).

(обратно)

35

С сахаром? Да? (фр.)

(обратно)

36

Бестолочь (фр.).

(обратно)

37

Малина (фр.).

(обратно)

38

Африканка (фр.).

(обратно)

39

В 1739 голу капитан Дженкинс рассказал в палате общин о том, что испанцы отрезали у него ухо и ограбили корабль. Это произошло после того, как Испания начала досматривать английские корабли в связи с началом незаконной торговли с испанскими колониями в Америке. Премьер-министр Р. Уолпол уступил требованию палаты общин начать против Испании войну. В дальнейшем конфликт был поглощен войной за Австрийское наследство (1740–1748).

(обратно)

40

Дерьмо (фр.).

(обратно)

41

Лимонниками (лайми) первоначально называли английских матросов, которым для профилактики цинги давали лаймы. Позднее прозвище распространилось на прочих приезжих англичан.

(обратно)

42

Англичане называли немцев «джерри».

(обратно)

43

Британский генерал Моршед, командовал 9-й австралийской дивизией в Северной Африке, держал оборону Тобрука.

(обратно)

44

Так немцы называли британских солдат.

(обратно)

45

Временное жилье (фр.).

(обратно)

46

Певица (фр.).

(обратно)

47

Да нет же! (фр.)

(обратно)

48

Дорогой (фр.).

(обратно)

49

Очень трудно (фр.).

(обратно)

50

Мой друг (фр.).

(обратно)

51

После высадки союзных войск в Нормандии в декабре 1944 года немцы предприняли в Арденнах попытку прорыва, в ходе которого на линии фронта образовался «выступ». В январе 1945-го союзным войскам удалось перейти в контрнаступление и ликвидировать «выступ».

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие автора
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Лондон 1940–1941
  •   Глава первая Октябрь 1940
  •   Глава вторая Год спустя
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая Лондон
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ Париж лето 1927
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Англия 1942
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая Лето 1940 года
  •   Глава двадцать первая
  • ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Стилгрейвс Зима — весна 1942
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  •   Глава двадцать пятая
  •   Глава двадцать шестая
  • ЧАСТЬ ПЯТАЯ Осень 1942
  •   Глава двадцать седьмая
  •   Глава двадцать восьмая
  •   Глава двадцать девятая
  •   Глава тридцатая Декабрь 1944. Бельгия
  •   Глава тридцать первая
  • *** Примечания ***