Прокурор Горайко и его коллеги [Борис Тихонович Антоненко] (fb2) читать онлайн

Прокурор Горайко и его коллеги

От автора

О следователях и прокурорах пишут немало. Пишут, конечно, по-разному. То их рисуют людьми с ограниченным кругозором, мыслящих только нормами законов, то какими-то чудаковатыми субъектами. Некоторые авторы изображают работников следствия особенными умниками, никогда ни в чем не ошибающимися, обязательно мыслящими ортодоксально и не знающими слабостей, свойственных каждому человеку. Реже следователь предстает перед нами как обыкновенный человек, без каких-либо особенностей или увлечений.

Спору нет, со следователя или прокурора спрашивается больше, чем с других. Как говорится, положение обязывает. Сознание такой повышенной ответственности за каждое свое действие, почти повседневная настороженность с годами не могут не наложить своего отпечатка на характер. И все же мы, следователи и прокуроры, никогда не чувствуем себя какими-то особенными существами и хотим, чтобы так о нас думали и все остальные…

Поэтому, взявшись за перо, чтобы рассказать о своих коллегах, да отчасти и о себе, я буду стараться придерживаться именно такой позиции. Мне кажется, что лучше всего в первую очередь сосредоточить внимание на том, чем занимаются следователи, за что и как они борются и при этом не скрывать случающихся неудач и просчетов.

Я не буду проповедовать здесь прописных истин о том, что прокуроры и следователи являются стражами законности — это и так всем хорошо известно. Но мне все же хотелось бы еще и еще раз сказать, что при всей своей романтичной заманчивости наша профессия отнюдь не подходит каждому, кого она прельстила только своей внешней привлекательностью. Она требует призвания. Без этого прокурор — не прокурор, следователь — не следователь, а именно тот самый ортодоксальный умник, о котором говорилось выше. Надо помнить, что путь следователя далеко не всегда усеян розами, он часто таит в себе и шипы.

В работе бывают не только успехи, но и горькие неудачи. И все же, несмотря ни на что, я с большим уважением думаю о трудной и нужной профессии следователя и прокурора.

Хочу с благодарностью отметить помощь, оказанную мне в подготовке издания этих очерков и рассказов на русском языке литератором Эмилем Александровичем Финном.

НЕСПОКОЙНАЯ ПРОФЕССИЯ

Припоминаю, что впервые я услышал о следователях в 1925 году, когда был учеником 5-го класса Краснокутской семилетней школы на Харьковщине.

…Отгремела гражданская война. В открытом бою была разгромлена контрреволюция, но в лесах еще прятались остатки банд, во главе со всякими «атаманами» и «батьками» из кулачья и уголовников.

— А ты слышал, сосед, что в лесу под Козиевкой бандитами убит следователь? — спросил как-то при мне старик сторож у партизана, большевика Василия Петровича Мищенко.

Тот не успел ответить, как я вмешался в разговор и спросил, кто это такой — следователь.

Василий Петрович задумчиво посмотрел на меня, взвешивая, как бы получше ответить любопытному школяру. Подумав, он сказал:

— Тот, кто нас оберегает.

Такое объяснение было для меня мало понятным, но я сделал вид, что понял. Ответ партизана как бы предвосхитил ставшие знаменитыми слова Маяковского о милиции, запомнившиеся мне на всю жизнь.

— Да, жаль, — с уважением заметил Василий Петрович. — Таких — один на сто. Какие дела раскрывал!

Гибель следователя от пули врага не являлась чем-то необычным в те далекие от нас годы, особенно на Украине, где еще долго после гражданской войны шныряли «зеленые» и «черные» банды, состоявшие из махновцев, врангелевцев, григорьевцев и прочей нечисти. То в одном селе, то в другом, то на дороге, то в лесу находили убитых милиционеров, судей, чекистов, партийных и беспартийных сельских активистов. Наших, краснокутских, хоронили в центре местечка, недалеко от школы, и мы, мальчишки, бывали участниками похоронных процессий. Каждый раз на таких церемониях выступали свои и приезжие ораторы, они громили контрреволюционную гидру и мировую буржуазию, все мы с воодушевлением пели «Вы жертвою пали…» и клялись довести революцию до победного конца.

Спустя два месяца после трагической гибели следователя все с облегчением узнали, что в лесу разгромлена банда, возглавлявшаяся грабителем Горбенко.

…В район приехал новый следователь по фамилии Вишневский. Я хорошо запомнил не только его фамилию, но и внешний вид: по дороге в школу мы почти каждый раз встречали его. Он шел к себе на работу и приветливо поглядывал на ребят. Мне он запомнился бодрым, веселым. Воротник его демисезонного пальто был поднят: на дворе стояла зимняя стужа, на голове — прохудившаяся кепка, на ногах сношенные солдатские сапоги. Прошло уже много лет, а перед глазами все еще стоит этот первый следователь, которого я увидел и которым по-мальчишески восторгался.

Его знали не только мальчишки, но и все село. Часто можно было услышать похвалу в его адрес. Передавали, например, как он умело раскрыл убийство по недокуренной самокрутке, которую оставил преступник на месте происшествия.

Василий Петрович к этому времени работал председателем исполкома райсовета и знал все новости. Я сидел за столом и, забыв обо всем, слушал его рассказ о том, как Вишневский раскрыл загадочное убийство в селе Пархомовка. А позже, ночью мне снились страшные лица убийц. Кто знает, быть может, именно в те дни и родилось у меня желание стать следователем!

После этого в течение нескольких лет мне не приходилось сталкиваться с работой следователей. Все дальше и дальше уходили мальчишеские годы и с ними, как думалось, прежние мечты.

Шел к концу 1929 год. Как-то декабрьским вечером нас, членов бюро комсомольской организации сельскохозяйственной Богодуховской школы, собрал секретарь партийной организации и объявил, что из центра пришло указание приступить к ликвидации кулачества как класса «на основе сплошной коллективизации» — так говорилось в полученной директиве.

«Как действовать — говорить не стану. Но помните, что это очень важное политическое дело. Опирайтесь на бедноту и не допускайте ошибок. Как начнет светать, пойдем по хуторам к председателям комитетов бедноты… И не забывайте о врагах», — сказал нам на прощание секретарь партийной организации.

Вскоре мы узнали суровую правду этих слов.

В конце месяца я возвращался глубокой ночью в школу. Проехать предстояло километра четыре, не больше, лошадь шла шагом, дрожки потряхивало на кочках замерзшей грязи. Вдруг лошадь бросилась в сторону. В тот же миг из-за тына прогремел выстрел. Лошадь понесла, и я чудом удержался на дрожках.

В ту же ночь раздалось еще несколько выстрелов: стреляли в окна активистов села. Вот тогда-то я и встретился снова со следователями…

…Харьков, 1930 год. Пушкинская, 81. Иду по коридору института народного хозяйства. На втором этаже на одной из дверей читаю: «Криминалистический кабинет». Надпись возбудила любопытство. А не зайти ли? Долго не решался, но все же зашел.

— Интересуетесь криминалистикой? — с приветливой улыбкой спросил меня находившийся в кабинете человек.

Я ответил что-то невразумительное. Он разрешил мне осмотреть лежавшие на стеллажах и полках шкафов гипсовые слепки рук и ног, образцы петель, пистолеты, ножи и разные другие невиданные предметы. Все это было интересно, напомнило мне о Вишневском, о следственной работе, разбудило старые мечты.

Посещение кабинета решило мою судьбу и на долгие годы связало со следственной работой.

Прошло больше тридцати лет. Можно подвести и некоторые итоги. За эти годы я и сам расследовал немало дел и видел, как это делают другие, работал со многими следователями. И теперь, каждый раз, как увижу следователя, мне хочется сказать ему какие-то теплые слова, пожелать ему успехов. С неостывшим чувством я безгранично люблю эту суровую, трудную, неспокойную профессию и ни на какую другую ее не променяю!

Вот они, отдельные эпизоды виденного и пережитого. Вот я и мои товарищи по оружию…

I

…Оперативное совещание у прокурора области. Докладывает мужчина, виски которого изрядно посеребрило время.

Он работает следователем уже несколько десятков лет, считается опытным работником. Но… часто нарушает установленные сроки следствия. То и дело приходится их продлевать и обращаться к прокурору республики за отсрочкой. Товарищи, шутя, прозвали его волокитчиком, хотя даже в шутку не следовало так говорить. Это было несправедливо: все знали, что ему очень часто попадались дела, требовавшие допроса многих свидетелей, проведения разнообразных экспертиз, выездов на место события. Однако, надо сказать, что, называя его «волокитчиком», товарищи по работе тем не менее признавали за ним мастерство в расследовании сложных и запутанных дел. Несправедливая «слава» так укоренилась, что однажды прокурор области, недовольный затяжкой следствия и необходимостью ехать в столицу республики во второй раз просить отсрочку, вызвал следователя, стал распекать его, а в конце сказал:

— Коль не справляетесь с работой в городе, перебирайтесь в какой-нибудь спокойный район.

Сказав это, прокурор ждал, что следователь начнет оправдываться, объяснять чем-нибудь затяжку, давать обещание никогда больше не тянуть. А он, к удивлению прокурора, спокойно спросил:

— В какой район и когда выезжать?

Прокурор оторопел от неожиданности, а потом начал смеяться. Ни о какой «ссылке» он и не помышлял, а просто переборщил…

Таким был тот, кто выступал на оперативном совещании с сообщением о своей методике расследования. Это были не многотомные дела, а чаще всего — дела рядовые, сообщение о которых в газетной рубрике «происшествия» едва ли займет пять-шесть строк.

Одно из таких дел запомнилось мне надолго…

Вечер. По улице Фрунзе двое неизвестных ведут под руки раненого. У одного из домов они останавливаются и, оставив раненого на тротуаре, разбегаются. Через пару минут собирается толпа. Вызывают скорую помощь. Раненый истекает кровью, тяжело дышит. На вопрос, кто его ранил, он слабым голосом успевает назвать имя — не то Генка, не то Герка.

Из беглого опроса жильцов с улицы Фрунзе и прилегающих к ней переулков выяснилось, что около десяти часов вечера группа пьяных парней и девушка «в синем платье» вышли из какого-то дома и направились в сторону рыночной площади.

В квартире, из которой они вышли, как выяснилось, оставался только один человек — ее хозяин, некий Григоренко, который был сильно пьян. Его задержали. При допросе он назвал кое-кого из участников попойки, но никак не мог припомнить, что произошло с Крохмалевым, — это была фамилия умершего на улице парня. Некоторых участников вечеринки милиция сумела разыскать, но никто из них не хотел сказать, кто и при каких обстоятельствах ранил ножом Крохмалева.

Прошло два дня. И вот в милицию приходит дворник соседнего дома по той же улице Фрунзе. Он подобрал на тротуаре окровавленный нож с металлической рукояткой и фирменным знаком Павловского завода «Металлист».

Свидетели, видевшие компанию пьяных парней с девушкой «в синем платье», рассказали, что парни о чем-то громко спорили, а потом один из них отошел и сел на ступеньку подъезда, держась за живот. Большего свидетели сказать не могли, но при осмотре указанного ими места около подъезда следователь действительно обнаружил следы лужи крови…

Эксперты высказали предположение, что ранение могло быть причинено ножом, который нашел дворник.

Все было установлено, кроме главного: кто же ранил Крохмалева? Простое, казалось бы, дело принимало затяжной характер. «Заволокитит», — промелькнула мысль у начальника следственного отдела, хотя он отлично понимал, что не так просто добраться до истины.

Предположений или, как говорят, версий было немало. Все они тщательно проверялись, но результатов еще не было. Трудность заключалась в том, что в вечеринке принимали участие пятнадцать человек!

Всех их надо было допросить, причем в рассказе каждого надо было уловить самые незначительные мелочи, ибо только они позволили бы обнаружить в показаниях противоречия и таким образом выявить истину.

Один из них, Леонов, вначале тоже говорил, что не знает, кто и как ударил Крохмалева, но самого факта не отрицал. Когда же следователь стал углубляться в детали, Леонов не выдержал и… выдал тайну. То ли испугался, что запутается в мелочах и тогда его могут заподозрить в убийстве, то ли понял, что лучше обо всем рассказать откровенно. Он заявил, что удар ножом нанес Дьяченко, а причиной была ссора из-за того, что Крохмалев чем-то обидел «девушку в синем» — приятельницу Дьяченко.

Однако другие продолжали отговариваться обычными в таких случаях «не видел», «не слышал», «выходил в этот момент» и т. п. Но упорство и настойчивость следователя взяли свое. Один из участников попойки — Цигелик, признал, что Дьяченко взял у него нож с металлической ручкой, а для какой надобности, он не знал. Он сразу же узнал предъявленный ему нож, как раз тот, который нашел дворник.

Предстоял допрос Дьяченко. Но его не оказалось дома, а для объявления розыска еще не было достаточных оснований. Вот тут-то и помогли те мелочи, которые были выужены следователем из свидетельских показаний. Один из свидетелей невзначай обронил, что мать участника вечеринки Петренко очень переживает смерть Крохмалева. И вот Петренко снова на допросе. На этот раз он более откровенен.

— Почему мать приняла так близко к сердцу смерть Крохмалева? Я ей рассказал, как все случилось, вот и переживает старуха, — говорит он.

Шаг за шагом Петренко признал, что Крохмалева действительно ранил Дьяченко. Почему не сказал об этом раньше? Боялся.

На допросе «девушка в синем».

Зная теперь, что Дьяченко назван другими участниками попойки, она уточнила, при каких обстоятельствах тот нанес удар ножом.

После этих показаний можно было смело объявить розыск Дьяченко. Через две недели он был разыскан и предстал перед следователем. Сначала Дьяченко отказывался признать свою вину, но потом, увидев, что и без него все обстоятельства случившегося известны следователю, покаялся, что в самом деле «пырнул» Крохмалева.

Так закончилось расследование этого дела, на первый взгляд не представлявшего сложности.

На оперативном совещании не нашлось никого, кто бы даже в мыслях упрекнул следователя в волоките.

— Побольше бы таких «волокитчиков», — подумал прокурор области.

У читателя может возникнуть вопрос, как мне удалось прочитать мысли прокурора. Раскрою этот авторский секрет: после совещания он сам сказал мне об этом.

II

Совершив однажды ограбление, преступник в спешке оставил на месте происшествия свою серую шляпу. Обыкновенную серую шляпу, каких на Буковине превеликое множество.

Дмитрий Пискарь — тот самый, дело о котором сейчас докладывал мне как прокурору следователь, — в местечке, где он проживал, ничем не привлекал к себе внимания. Работал буровым мастером, хорошо зарабатывал, жил в достатке. Жители местечка были о нем неплохого мнения, главным образом потому, что он воспитывал приемную дочь, относясь к ней, как всем казалось, не хуже родного отца.

Вот об этой самой дочери по имени Катя сейчас и шел разговор в кабинете прокурора.

Она, Катя, успешно закончила школу и поступила на работу. Вскоре была принята в партию. Когда в расположенном недалеко от местечка городе открылся филиал политехнического института, одной из первых студенток стала Катя. Училась она хорошо, но друзья и знакомые всегда обращали внимание, что девушка почему-то всегда ходит грустная и редко-редко улыбается. Было заметно, что она чем-то угнетена, но никогда ни с кем не делилась своими переживаниями.

Как-то однажды Катя не пошла на занятия, а отправилась к серому зданию на улице Чапаева, где помещалась прокуратура. Преодолев смущение, она рассказала прокурору о своей тайне.

— Я дальше так жить не в состоянии, — со слезами на глазах говорила она. — Отец постоянно запугивает меня, делает мне гнусные предложения. А мать знает, но молчит, так как боится его. Он страшный человек! Помогите!

Прокурор снял трубку.

— Товарищ Агинская? Сейчас к вам придет девушка, выслушайте ее и, если надо, возбудите дело.

Лида Агинская зарекомендовала себя хорошим следователем. Ей всегда поручали дела, где требовалось быть особенно чутким и тактичным со свидетелями или с обвиняемыми.

Беседуя с Катей, она подробно расспросила ее о приемном отце, о его поведении, о его прошлом. Многого Катя не знала, но со слов матери ей было известно о каких-то темных делах отца в прошлом. Она, между прочим, упомянула об одной таинственной поездке отца в Черновицкую область, откуда он почему-то вернулся без шляпы…

— Без шляпы? — спросила Агинская.

Она вспомнила, что пару лет назад слышала о шляпе, оставленной одним из преступников, ограбивших двух стариков в каком-то селе на Буковине. Не нашли виновников и другого ограбления, случившегося вблизи этого же села, примерно в те же дни.

Шляпа! — не каждый день можно услышать о таком вещественном доказательстве. Лида порылась в памяти и вспомнила другие подробности ограбления на Буковине. Не откладывая дела на следующий день, она отправилась по следам этой шляпы.

В Черновицкой области подтвердили, что действительно один из участников преступления (а их было двое) оставил на квартире ограбленных свою серую шляпу.

Дело вместе с этим вещественным доказательством поступило к Агинской, и она начала его расследовать. Жена Пискаря опознала шляпу, а он сам наотрез отрицал и поездку в Черновицы, и то, что шляпа его.

Мало ли одинаковых шляп на белом свете!

Конечно, совпадения возможны. Верно, серых шляп на Буковине и вообще на Украине немало. Но эта шляпа была тем «немым свидетелем», который изобличал Пискаря во лжи. Дело в том, что вскоре после обнаружения шляпы она подверглась тщательному исследованию и обнаруженные на внутренней стороне волоски были отправлены на биологическую экспертизу, результаты которой теперь сослужили свою службу: волосы Пискаря были очень сходны с волосками, снятыми со шляпы.

Взвесив все данные дела, прокурор дал санкцию на арест Пискаря.

Жена Пискаря, ранее запуганная угрозами мужа, после ареста его стала более откровенной и рассказала все, что знала о своем супруге. Он, действительно, пару лет назад ездил в Черновицкую область и что-то там «натворил». Он не говорил, что именно, но в беседе с братом — его соучастником, сетовал на свою рассеянность. Серой шляпы после этого Пискарь не носил, поскольку она осталась на квартире ограбленных.

Старики-потерпевшие опознали Пискаря и его брата, который тоже был арестован. В отличие от Дмитрия брат не отрицал своего участия в ограблении и рассказал обо всех остальных грабежах, совершенных ими в Черновицкой области.

…Однажды, будучи во Львове, я стал просматривать приказы Генерального прокурора СССР и обнаружил среди них приказ о премировании Лиды Агинской за умелое расследование сложного дела, как раз того самого, о котором я только что рассказал.

III

В одной из областей Украины работает старшим следователем Анатолий Василенко, выпускник юридического факультета Львовского университета.

На примере его работы я хочу показать читателю, как мы боремся за то, чтобы возместить государству убытки, причиняемые расхитителями народного добра.

На одном из предприятий была разоблачена орудовавшая там шайка воров, расхищавшая народное добро.

Как-то я задержался после работы в прокуратуре, изучая заявления и жалобы граждан. В дверь постучали. Вошел Василенко.

— Борис Тихонович, — сказал он, — мне кажется, жены Колесова и Дадиомова, арестованных по делу, должны знать о хищениях. Они помогали им сбывать краденое, получали деньги. Их надо задержать. Они, несомненно, знают, где спрятаны ценности.

Я дал санкцию на их задержание.

Следователь десятки раз допрашивал жену Дадиомова, но все безрезультатно, и очередной допрос он проводил, мало надеясь на успех. Вдруг он заметил, что Елена Дадиомова чем-то взволнована, что-то хочет сказать, но не решается. Василенко еще раз напомнил ей о значении чистосердечных показаний, о том, что от ее объективного рассказа зависит многое в судьбе ее мужа.

Слова Василенко дошли до сознания Дадиомовой. Она несколько секунд раздумывала, как бы колеблясь, и вдруг решилась:

— Пишите, я все расскажу, — и начала свою исповедь.

Я останавливаюсь на ней подробно потому, что это, с одной стороны, характеризует Василенко и его следственное мастерство, а с другой, — чтобы показать, как иные слабовольные люди катятся в бездну, хотя могли бы остаться честными людьми.

— Приехали мы в город сразу после демобилизации мужа из армии. Война окончилась. Имущество все до последней нитки было потеряно в войну. Муж начал работать. Как-то раз он пришел домой и рассказал, что его поставили перед фактом участия в хищении продукции. Оказалось, что он несколько раз подписывал накладные на готовую продукцию его цеха, которая по этим накладным и была вывезена с фабрики расхитителями. Муж переживал, нервничал, а я еще больше. Я умоляла его пойти в прокуратуру или милицию и рассказать о случившемся, но он не решался. Его уже крепко опутали опытные жулики. Потом муж начал приносить эти преступно полученные деньги домой, и мы махнули на все рукой. Приобретали сначала необходимые вещи, а потом, когда эти доходы увеличились, покупали и дорогие вещи, без которых вполне бы можно обойтись. Всего у нас было вдоволь, но жизнь стала неспокойной, тревожной.

— Как-то муж принес тридцать тысяч^[1]. Я сначала испугалась такой суммы, а потом смирилась. На эти деньги можно было не только хорошо жить, но и кое-что положить на сберкнижку, на будущее. Потом муж приносил еще большие суммы, и я их прятала. Часть денег я отвезла к своей сестре в Белгородскую область. Положила их в стеклянную банку и закопала на опушке леса против дома…

Так шаг за шагом она поведала историю их падения, и по всему было видно, что она говорила правду…

Следователь уточнил, где именно спрятаны деньги, и пришел ко мне с докладом. Я, конечно, дал ему совет немедленно выехать в Белгородскую область.

Показания Дадиомовой подтвердились. Василенко без особого труда нашел «клад», в банке оказалось сто сорок тысяч рублей…

Но всю ли правду сказала Дадиомова?

— Думаю, что нет, — высказал я предположение.

Следователь решил допросить ее соседку Зинченко в надежде, что она поможет найти и другие ценности, припасенные расхитителями «на черный день».

Но Зинченко заявила, что о ценностях Дадиомовых ей ничего неизвестно. Впрочем, сама того не ведая, она подсказала следователю, где их можно искать. Когда арестовали Дадиомову, то племянница, проживающая у них, советовалась с Зинченко, ехать ли ей в Харьков (зачем — она не сказала), но она ей не советовала этого делать, чтобы не оставлять квартиру Дадиомовых без присмотра.

Не за деньгами ли тетки она хотела отправиться в Харьков? Предположение Василенко не было лишено оснований. В самом деле, в одной из сберкасс Харькова ему удалось обнаружить положенные на имя Дадиомовых пятьдесят тысяч рублей.

После этого Дадиомова была вызвана на новый допрос. Она была очень смущена, узнав о поездке следователя в Харьков, и поняла, что в ее искренность теперь уже не верят. Но ей очень хотелось добиться доверия. Чистосердечным признанием рассчитывала она облегчить участь мужа. И когда следователь стал ее расспрашивать о ценностях других участников хищений, она сказала, что у Колесова, несомненно, есть золото, но, где он его хранит, она не знает.

Следователь решил дать Дадиомовой очную ставку с Колесовой. Он рассчитывал, что Дадиомова, стремясь доказать свое желание помочь следователю, как-то повлияет на Колесову, которая уверяла следователя, что «никаких ценностей у них и в помине не было».

И вот в кабинете следователя встретились две хорошие знакомые. Сначала расплакались, а потом стали непринужденно беседовать. Дадиомова и в самом деле так повлияла на свою приятельницу, что та в результате сообщила, что золото она передала мужу, но, где он его спрятал, — не знает.

Новая очная ставка. Между Колесовым и его женой. Она подтвердила, что передала золото ему. После этого он не стал запираться.

— Золотые монеты, — признал он, — лежат на чердаке мастерской в старом ботинке…

С участием понятых следователь немедленно отправился в указанное место.

В углу чердака лежали старые, рваные ботинки. В них несколько баночек из-под горчицы. В этих баночках находилось сто шесть золотых десятирублевок царской чеканки. Почти килограмм золота!

Прекрасно! Но все ли это? Вопрос этот встал неспроста. Практика говорит, что чаще всего хапуги не сразу выдают награбленное.

— Все сдали? Расскажите правду!

— Поверьте мне, все отдал, — с деланной искренностью утверждал Колесов.

— А в Сочи? — спрашивает Василенко. Он знает, что там живет сестра Колесова. — Там ничего не осталось?

Колесов явно смущен… Но если изображать кающегося грешника, то уж до конца.

— Извините, — говорит он. — Вот уж действительно позабыл.

— Что именно позабыли?

— По-моему, — говорит Колесов, — там должно быть тысяч до двухсот денег и облигаций трехпроцентного займа около трех тысяч. Да, еще золотые вещи: часы, кольца, серьги, цепочки…

На следующий день Василенко вылетел в Сочи. Вот и дом сестры Колесова. Скажет ли она, где спрятаны деньги? Или придется обыскивать дом и всю усадьбу?

Сестра Колесова, разумеется, не ожидала этого визита. В доме все забегали и засуетились.

— Никаких ценностей и денег мне брат не оставлял, — взволнованно говорит Колесова. — Это выдумки! Впрочем, ищите, сколько заблагорассудится…

Василенко не заставляет себя уговаривать. С ним понятые и милиционеры: он приступает к обыску. Обыск длится долго. Уже все осмотрено, а ценностей и денег пока нет. Василенко еще раз оглядывает комнату. Фикус? Ну как же он раньше об этом не подумал! Следователь подходит к роскошному фикусу и, взяв его за ствол, поднимает из кадки. На дне ее в двух стеклянных банках лежат деньги, золотые предметы и облигации.

Хозяйка удручена.

— А вы говорили, что ничего нет. Зря заставили нас трудиться, — укоризненно сказал следователь.

Шаг за шагом разоблачал Анатолий Василенко шайку преступников и возмещал государству нанесенные ими убытки.

IV

Спокойные, чуть задумчивые глаза, тихий, энергичный голос. Отличное знание своего дела. Товарищеская взаимопомощь и непримиримость к недостаткам — вот те качества, которыми обладает Борис Сергеевич Коваленко. Опытный старший следователь. Более пяти лет я внимательно следил за работой этого человека. В бурю и дождь, в непогоду и слякоть Борис Сергеевич со своими постоянными спутниками — фотоаппаратом и следственным чемоданом выезжает на происшествия в села. Я никогда не слышал, чтобы Борис Сергеевич говорил «нет».

— Он наш постоянный советчик и старший товарищ, — как-то сказал мне о нем один из молодых следователей. Но Борис Сергеевич не только консультант в самом прямом значении этого слова, он — учитель, он на конкретных примерах учит, как надо расследовать дела.

…Машина городской станции скорой помощи, возвращаясь с ночного вызова, выехала на улицу Дзержинского.

— Что это? — подумал водитель и быстро затормозил. Подбежав, врач увидел, что это женщина, а когда пощупал пульс на ее руке, убедился, что она мертва.

О случившемся сразу же сообщили следственным органам.

Следователь прокуратуры Александр Иванович Груздев после напряженного рабочего дня спал крепким сном. И вот кто-то стучит в дверь.

— Товарищ следователь, на вашем участке обнаружен труп женщины. Лежит посередине улицы, просьба…

Но милиционер не успел закончить фразу, как услышал:

— Одну минуточку обождите. Сейчас выхожу.

По дороге следователь заехал к Борису Сергеевичу с просьбой отправиться с ним на происшествие. Тот, конечно, сразу согласился.

Наступал рассвет. Где-то на востоке показалась белая полоска. Она становилась все шире и шире. Посветлело. Начинался новый трудовой день…

На месте происшествия собрались работники автоинспекции, судебномедицинский эксперт и понятые.

Труп лежал на спине. Асфальт под ним был сухой. Невдалеке на мостовой и тротуаре — большие лужи крови, а рядом валялась хозяйственная сумка. Документов в ней не оказалось.

На голове погибшей судебномедицинский эксперт обнаружил несколько ран.

На асфальте отчетливо виднелись следы протектора покрышек автомобиля. Работники автоинспекции высказали предположение, что неизвестная сбита какой-то автомашиной. Однако, по мнению судебно-медицинского эксперта, следы на голове не были характерными для удара автомобилем.

Вот тут-то оказалась очень кстати помощь Бориса Сергеевича. Вместе со следователем он всесторонне проанализировал обстановку на месте происшествия, положение трупа и повреждения на нем. Все установленное при осмотре позволило выдвинуть две версии: первая — о наезде автомашины, вторая — об убийстве неизвестной женщины в другом месте и последующем перемещении ее трупа на улицу, чтобы создать видимость несчастного случая.

Прежде всего надо было установить личность убитой.

Один из управляющих домами, вызванный для опознания трупа, сначала немного поколебался, а потом заявил, что знает погибшую.

— Это Валентина Бондарь из нашего дома, — сказал он. Рассказывая о ней, управдом сообщил, что у Валентины с мужем часто бывали скандалы.

Александр Иванович вместе с Борисом Сергеевичем немедленно отправились для осмотра квартиры Бондарей.

Александр Иванович спросил хозяина квартиры:

— Где ваша жена, гражданин Бондарь?

— А кто ее знает, где она ходит, — ответил тот, не выражая беспокойства. — Еще вчера во второй половине дня ушла на работу и домой не возвращалась. Мы с дочерью и ночевали одни…

Квартира Бондаря находилась на втором этаже и состояла из комнаты, кухни и коридора.

Осматривая кухню, следователь обратил внимание на свежевымытый пол, в некоторых местах он даже еще не просох.

— Да, я часто помогаю жене в домашних делах. Вечером помыл.

Бондарь явно говорил неправду. Если бы он пол вымыл накануне, то он давно бы уже просох, рассуждал следователь. Он поделился своими подозрениями с Борисом Сергеевичем. Тот тоже обратил внимание на еще не просохшие доски пола.

— Нужно произвести детальный осмотр и обыск, — предложил Борис Сергеевич.

Для начала Александр Иванович стал осматривать обувь. На мужских туфлях он сразу же обнаружил возле каблука пятно темно-коричневого цвета. Тщательный осмотр пола позволил обнаружить между досками такие же пятна. В кухне на топоре были обнаружены темно-коричневые пятна и волосы, приставшие к обушку. Такие же пятна были на дверях, на скамейке, на брюках и майке Бондаря и на полотенце.

— Почему у вас все в крови?

— Вчера купил курицу и зарезал, — спокойно ответил он.

Обыск продолжался…

Во дворе в выгребной яме нашли простыню и полотенце с темно-красными пятнами.

Бондаря задержали.

Перед следователем — восьмилетняя Люда. Присутствует, как того требует закон, учитель из ее школы.

— Людочка, скажи нам, где твоя мама? Когда ты ее видела в последний раз?

— Вчера вечером, когда ложилась спать, — отвечала девочка.

Люда рассказала, что «мама с папой часто ругались из-за тети Оли».

Соседи, проживающие на первом этаже дома, сообщили, что Бондарь часто приходил домой пьяным, ссорился с женой.

— А в прошедшую ночь, — показала соседка Бондарей, — я услышала глухой удар в потолок и крик женщины. Потом раздалось еще несколько ударов, но уже более глухих. И все стихло.

О том, что Бондарь сильно пил, устраивал скандалы и выгонял жену из дому, угрожая ей убийством, рассказали и другие жильцы дома.

Эксперт дал заключение, что смерть Валентины Бондарь наступила от ударов тупым предметом.

Исследование пятен на одежде Бондаря показало, что это была кровь, по группе сходная с группой крови убитой. Узнав о собранных доказательствах, Бондарь признался, что убил свою жену и глубокой ночью вынес труп на улицу, положив его посередине дороги. Конечно, хотел, чтобы все подумали, будто жена стала жертвой уличного происшествия…

V

Осень в Карпатах — самая прекрасная пора года. Меньше выпадает дождей, ярче светит солнце, деревья в горах покрываются какой-то особенной окраской, пьяняще пахнут опадающие листья.

…Приближались октябрьские праздники. Молодой гуцул Андрей Чеперчук, работавший на буровой, готовился отметить их.

В первый день праздников поздно вечером Андрей возвращался домой. Вдруг он почувствовал удар. Пелена заволокла сознание, и он уже больше ничего не помнил… Утром его обнаружили двое мужчин, шедших на работу. Андрей лежал у обочины дороги в кустах. Вызвали машину скорой медицинской помощи. Едва успев сообщить о том, что его что-то ударило, Андрей потерял сознание и по дороге в больницу скончался.

На место происшествия приехали следователь Карпусь и прокурор. Тот, кто сбил человека, не только не оказал ему помощи, но еще и оттащил раненого с дороги в кусты!

Кто сделал это? Много вопросов возникло перед следователем…

Александр Карпусь окончил университет и уже несколько лет работал следователем районной прокуратуры. На происшествиях он бывал не раз, но почему-то этот случай его особенно взволновал.

Прежде всего надо было тщательно «прочесать» местность, где был обнаружен пострадавший. Для этого следователь привлек группу молодежи из ближайшего села. Он попросил своих помощников детально осмотреть каждый метр дороги, обращая внимание на пятна и всевозможные предметы, но не трогая и не поднимая их.

— Товарищ следователь! — раздался через пару минут возглас одного из участников осмотра. — В траве на бровке лежит какой-то болтик.

Карпусь бросился в сторону говорившего и запротоколировал находку, а после этого сфотографировал ее.

Потом он еще раз осмотрел место, где лежал болтик, и заметил в траве несколько маленьких кусочков голубой краски. Он собрал их в пробирку, как драгоценность.

Вслед за этим он сделал гипсовый слепок со следа протектора на грунтовой бровке дороги.

В кустах участники осмотра нашли несколько мундштуков от папирос.

Какую роль будут играть все эти находки — еще было неизвестно, но кто знает, может быть именно они помогут в дальнейшем.

Карпусь позвонил в городскую автоинспекцию и попросил, чтобы его ставили в известность обо всех дорожных происшествиях и нарушениях правил безопасности, которые будут иметь место в последующие дни.

В тот же день ему сообщили, что накануне вечером около 22 часов возле поселка Н. задержали автомашину инженера Костырко. Он ехал с двумя женщинами. Инженер был навеселе и загнал свою «Волгу» в кювет.

— Какого цвета машина? — сразу поинтересовался следователь.

— Голубого.

Карпусь даже вскочил, узнав об этом.

— Поедали к нему домой и немедленно, — предложил он.

Через полчаса с участием понятых и работников автоинспекции был произведен осмотр автомашины Костырко. Болтик и кусочки голубой краски были от нее. Владельца голубой «Волги» задержали и доставили в прокуратуру.

Долго он не сознавался, но в конце концов рассказал следующее:

— Вечером, в первый день праздника, мы решили проехаться в машине. Я сел за руль, В машине нас было трое — я и две знакомые учительницы. Мы уже были немного навеселе. В местечке Д. я выпил еще грамм сто пятьдесят водки и пива. При возвращении меня осветил встречный автомобиль, и я вынужден был взять вправо. Тут я почувствовал удар и, проехав немного, остановился. Сзади лежал человек. Я взял его за плечи и перетянул через кювет в кусты. Моим спутницам я сказал, что все в порядке, и мы поехали дальше. А потом… заехал в кювет. Меня пригласили в милицию. Сделали внушение и отпустили. Вот и все, товарищ следователь. Я сказал правду…

Так меньше чем за сутки было раскрыто происшествие, случившееся на дороге в ноябрьскую ночь…

VI

Еще в ноябре 1950 года односельчане заметили отсутствие Ефросиньи Загоруйко — портнихи, которая, как говорила молва, носила с собой все свои деньги, не доверяя сберегательной кассе.

Разное говорили на селе. Одни — что она уехала к каким-то родственникам в другую область, чуть ли не на харьковщину, другие, — что она погибла в Быстрице, оступившись на крутом берегу, но были и такие, кто считал, что она стала жертвой преступления.

Так или иначе, но только пять лет спустя кто-то из односельчан сообщил в Киев о таинственном исчезновении Ефросиньи Загоруйко. Об этом стало известно прокурору республики, который поручил прокурору — криминалисту Борису Ивановичу Никоре выехать в Ивано-Франковскую область и начать следствие об исчезновении Ефросиньи Загоруйко.

Оно представлялось чрезвычайно сложным хотя бы уже потому, что со времени исчезновения Загоруйко прошло более пяти лет. Никто в селе не знал, при каких обстоятельствах это случилось, а те, кто мог быть заподозрен в убийстве, давно выехали из села, и где они жили теперь, — неизвестно.

Орешек был твердый, но все мы верили, что Борис Иванович с поручением справится. Необычайно энергичный и инициативный, он любил свою трудную профессию, постоянно совершенствовался в ней и дорожил ею.

…Чалого, Костюка, Коваленко и Петренко в селе знали как закадычных друзей и собутыльников. Чалый плохо жил со своей женой, был знаком со многими женщинами, в том числе и с некой Котило. Как-то однажды, после очередной пьянки, спустя четыре года после исчезновения Загоруйко, Чалый, Костюк и Коваленко стали избивать Петренко. Защищаясь, он крикнул: «Вы убили Фросю и меня хотите убить…».

Видя, что прислушиваются люди, собутыльники взяли Петренко под руки и увели.

Но слова его запомнили…

После случившегося Петренко через некоторое время уехал из села.

Борис Иванович, узнав об этом случае, разыскал свидетелей и допросил их. Он приступил к тщательной проверке слуха об убийстве Загоруйко. Ясно было, что надо во что бы то ни стало разыскать Петренко, а пока осуществлялась эта операция, Борис Иванович находил и допрашивал людей, которые что-либо слышали об исчезновении Загоруйко.

Один из них, по фамилии тоже Костюк, рассказал, что примерно лет шесть назад, проходя ночью возле дома Котило (там тогда жила Загоруйко), он услышал крик, доносившийся из дома. Заинтересовавшись, он перелез через забор, подошел поближе и увидел через окно, что в доме находятся Котило, Чалый и Коваленко. Потом он увидел, как они стали выводить из дома Ефросинью Загоруйко. На улице к ним подошли еще двое — их Костюк не распознал. Куда они пошли — он не знает. Вскоре после этого по селу прошел слух, что Чалый и его друзья ночью возле реки Быстрица убили Загоруйко. Об этом говорят и сейчас.

Необходимо было проверить, насколько правдоподобны показания свидетеля.

Борис Иванович сделал это с помощью следственного эксперимента. Он убедился в том, что свидетель мог видеть и слышать, что делалось в доме Котило, с того места, где он находился.

Борис Иванович установил, что между Чалым и Костюком, Коваленко и Петренко, с одной стороны, и свидетелем Костюком — с другой, ни ссор, ни недоразумений не было, так что оснований для оговора со стороны Костюка не должно было быть.

Котило на допросе категорически отрицала то, о чем рассказал Костюк, и заявила, что о Загоруйко ей ничего не известно.

Следователь прекрасно понимал, что от Котило ничего другого и нельзя ожидать, поскольку она находилась в близких отношениях с Чалым. Однако для дела имело существенное значение изобличить Котило во лжи. С этой целью Никора разыскал ее односельчан, которым она в разное время доверительно рассказывала об обстоятельствах исчезновения Загоруйко.

Один из таких свидетелей подтвердил, что ему Котило действительно говорила, как однажды ночью к ней зашли Чалый, Костюк, Коваленко и Петренко и, заставив Загоруйко слезть с печи, увели ее. При этом когда Загоруйко попросила дать ей возможность одеться, Чалый якобы сказал, что ей верхняя одежда уже не понадобится…

Еще ряд односельчан подтвердили на допросе, что и им Котило рассказывала примерно то же.

Узнав об этих показаниях, Котило стала «кое-что» вспоминать и подтвердила показания Костюка, хотя и с многими оговорками.

Из допроса свидетелей следователь установил, что Загоруйко незадолго до исчезновения продала корову и деньги хранила дома.

Теперь предстояло самое трудное — допрос предполагаемых преступников. Лучше всего было первым допросить Петренко, но он еще не был разыскан. Разыскивали его весьма активно, но Петренко как в воду канул. Между тем Чалый, Костюк и Коваленко не сидели сложа руки. Им было хорошо известно, кого вызывают на допросы, некоторые из свидетелей были их родственниками или хорошими знакомыми, и, используя их, Чалый, Костюк и Коваленко старались направить следствие по ложному следу. На тех, кого вызывал следователь, они пытались оказать давление: либо запугивали их, либо обещали отблагодарить за дачу выгодных им показаний.

Трудное это было следствие. Требовалось большое напряжение нервов. Приходилось производить очные ставки иногда лишь для того, чтобы восстановить детали давних событий, уточнить отдельные слова, сказанные несколько лет тому назад.

На одной из таких очных ставок выяснилось, что односельчанин Петр Федюк видел, когда Чалый, Костюк, Коваленко и Петренко вели Загоруйко.

Кто-то вспомнил, как однажды в сельмаге родственник Коваленко, обидевшись на него, сгоряча сказал, что он не будет больше молчать об убийстве Загоруйко. Но потом, спохватившись, умолк…

Многочисленные допросы позволили восстановить трагические события той ночи, когда исчезла Загоруйко. Увенчались успехом и поиски очевидцев расправы с ней. В том же селе проживала некая Анна Дудкало, которая, по имевшимся сведениям, должна была знать об этом случае более подробно, чем другие свидетели.

Так оно и оказалось. Она рассказала, что как-то осенней ночью, примерно лет шесть тому назад, к ней в дом зашли Чалый, Костюк, Коваленко и Петренко. Они привели Загоруйко. Дудкало оделась и вместе с нимипошла к Быстрице. На берегу реки Чалый застрелил Загоруйко и сбросил труп в реку.

Все эти показания дали следователю основания задержать Чалого и его соучастников. И на допросах, и на очных ставках они категорически отрицали свое участие в убийстве Загоруйко.

К этому времени из Кустанайской области в Ивано-Франковск доставили Петренко. Он не стал отрицать своей причастности к убийству Загоруйко и подтвердил, что после убийства они поделили между собой взятые у нее деньги.

Так было раскрыто преступление шестилетней давности. Попытались обнаружить труп убитой, но это оказалось явно безнадежным, хотя нашлись люди, которые будто бы видели, как лет шесть тому назад, после таяния льда, по реке плыл труп женщины.

СЛЕДОВАТЕЛЬ С КОСИЧКАМИ

В один из летних дней 1947 года в местечке Д. на Подолии был традиционный воскресный базар. К площади подъезжали автомобили, телеги, длинной вереницей по бровке дороги шли крестьяне из окрестных сел и деревень. Вскоре раскаленная от жары площадь гудела, как потревоженный улей. Людей столько, что взглядом не окинешь! Торгуются, покупают, продают, кругом смех, острые шутки.

И вдруг зловещий шепот прокатился по праздничной площади. Кто-то принес ужасную весть: на центральной улице, в подвале дома, где жил всеми уважаемый престарелый врач Петр Федорович Котенко, обнаружен полуистлевший труп.

…Доктор Котенко проработал в местечке Д. свыше двадцати лет. Все хорошо знали этого доброго, скромного человека, отличного специалиста. И днем и ночью, если нужна была его помощь, он спешил к больным. Ни одного дурного слова соседи не слышали от него. Жил он тихо и спокойно. Жена его давно умерла, два сына служили в Советской Армии, оба отличились в боях за Родину. И вот вдруг такое событие!

…На место происшествия прибыли прокурор, следователь и работники милиции. Из областного центра был вызван судебномедицинский эксперт.

Осмотр закончен. Составлен акт, в котором говорилось, что в каменном доме, построенном примерно десять — двенадцать лет тому назад, есть подвал, куда жильцы из года в год ссыпали золу. В связи с ремонтом дома подвал начали чистить и наткнулись на полуистлевший труп. По заключению эксперта, он находился там не менее трех лет. По распоряжению прокурора труп вынесли из подвала и закопали в саду около дома.

При этом судебный эксперт Микола Фирченко, весьма опытный в своем деле специалист, допустил ошибку. В пепле имелись различные мелкие кости, но он на них не обратил внимания.

Около дома собралось множество любопытных. Все ахали и охали, гадали, кто же все-таки убит.

Один из присутствующих высказал предположение, что это труп Розы Маркулис, владелицы половины дома, где все случилось. Она исчезла в годы войны, куда — никто не знал. Соседка врача утверждала, что во время фашистской оккупации Котенко очень хотел купить вторую половину дома, которую в былые годы продал семье Маркулис. Но Роза не соглашалась.

Кто-то сказал, что убийство — дело рук Котенко; мол, в тихом омуте черти водятся. Эти слова, брошенные на ветер, вызвали слух среди обитателей местечка.

«Ну кто бы мог подумать?» — удивлялись все.

В акте судебного медика было указано, что убитой женщине, труп которой нашли в подвале, 25—30 лет, что ее смерть наступила от выстрела в голову.

Следствие продолжалось. Другая соседка врача сообщила, что, когда фашистские войска в 1941 году оккупировали Украину, она оставалась в Д. Семья Розы и сама она оказались в гетто. Розе в то время было лет двадцать шесть — двадцать семь. По словам этой гражданки в гетто к ней приходил доктор Котенко и настойчиво требовал, чтобы она сказала, где спрятана купчая на вторую половину дома. Котенко будто бы при этом говорил, что Розе купчая ни к чему, так как ее все равно скоро расстреляют.

В извлеченном из подвала трупе Розу Маркулис опознали многие, в том числе и ее родственники, приехавшие из города. Долго всматривались они в изуродованный временем труп и все же пришли к заключению, что это Роза.

Котенко присутствовал при этом, охотно отвечал на вопросы, держался спокойно. Однако слух о подозрении, павшем на него, видимо, уже дошел до него. Было заметно, что спокойствие дается ему нелегко.

Следствие, естественно, заинтересовалось биографией Котенко.

По его показаниям, после окончания медицинского института он возвратился в родной край — Подолию. В середине тридцатых годов, уже сорокалетним человеком, он построил себе в местечке Д., где работал заведующим, районной больницей, дом. В 1939 году половину этого дома он продал матери Розы Маркулис.

Когда фашистские части подходили к Д., Котенко с женой эвакуировался, но в апреле 1942 года они вернулись домой — немцы настигли беженцев. Во второй половине дома вместо семьи Маркулис жили уже другие жильцы. Выяснилось, что долгое время там жила Мария Сокурина — заведующая районным отделом социального обеспечения, ее дочь, племянница мужа — Наташа Байдиченко и приехавшая к ним в 1945 году невестка Сокуриной Лида Коваль; одни жильцы приезжали, другие уезжали.

Между тем работники милиции продолжали опрашивать людей, которые могли хоть что-нибудь знать об обитателях дома. И тут кто-то высказал предположение, что убитая вовсе не Роза Маркулис, а Лидия Коваль. Что же, надо было проверить и эту версию.

Нашли и запросили по этому поводу Марию Сокурину.

«Моя невестка блондинка, а не шатенка, — писала Мария Сокурина, — живет она сейчас не то в Куйбышеве, не то во Львове. В Куйбышеве живет брат Лиды. Возможно, невестка изменила фамилию, но она безусловно жива…».

Из Одесского института судебной экспертизы сообщили, что по присланным фотокарточкам Розы Маркулис и Лиды Коваль так же, как и по черепу, извлеченному из подвала, совершенно невозможно судить о том, кому принадлежит труп. Эксперты установили лишь наличие в черепе двух пулевых сквозных отверстий, отсутствие двух резцов и одного коренного зуба в нижней челюсти. Никаких следов вставных зубов они не нашли. Это, между прочим, противоречило словам соседей о Розе Маркулис, которые дружно утверждали, что у нее было несколько вставных зубов.

Следствие зашло в тупик, дело попало в архив, а в местечке Д. постепенно стали забывать об этом случае…

В декабре 1947 года в район была назначена следователем комсомолка Валерия Барко. Худенькая, с косичками, как у школьницы, она не производила солидного впечатления. Так о ней думал и прокурор района, тот самый, что сдал дело о смерти неизвестной женщины в архив.

…Просматривая дела прошлых лет, Валерия Барко заинтересовалась этим делом. Она сразу же почувствовала, что следствие велось недостаточно глубоко, что многие обстоятельства остались невыясненными.

Неужели, думала Валерия, невозможно раскрыть это преступление? Неужели нельзя узнать, кто убил женщину?

Прежде всего Барко решила уточнить, где было гетто, куда и по какой дороге фашисты водили на расстрел мирных жителей. Нашлись люди, хорошо знавшие эту «трассу смерти»: Галина Дорчук, Анастасия Коломарь и другие.

Когда еврейское население местечка согнали в гетто, украинцы и русские, мужчины и женщины, старики и молодежь делились с заключенными своими скудными продовольственными запасами. В гетто передавали кто что мог, Галина Дорчук несколько раз приносила своей давней знакомой Розе Маркулис (они вместе служили в конторе «Заготзерно») молоко и хлеб. Однажды — это было летом 1942 года, — придя в гетто, Галина Дорчук увидела, что все обитатели его построены в ряды; их собрались куда-то уводить. Узники были окружены полицейскими и эсэсовцами, злобно рычали овчарки.

Роза Маркулис стояла во втором ряду, вместе с нею были ее дочь и муж. Лагерь был полон плача и стонов. Матери умоляли пожалеть хотя бы детей. Но эсэсовцы были глухи… Вскоре колонна двинулась в направлении села Теперовка к Яру… Это был последний день существования гетто в местечке Д…

Дом Анастасии Коломарь стоял как раз возле дороги, по которой вели на расстрел этих людей. Анастасия была знакома с семьей Маркулис и сразу узнала во втором ряду поседевшую Розу, которая вела за руку девочку. Рядом шел ее муж.

— Если в подвале нашли труп Розы, — рассуждала Валерия, — получается, что она спаслась из гетто.

Это было мало вероятно, но отдельные такие случаи известны. Каких только поразительных случаев не было во время войны. Бывало, и «мертвые» воскресали.

Валерия Барко ворошит документы тех лет, сохранившиеся в архивах. Она тщательно изучает фашистские приказы и секретные отчеты, от которых веет ужасом. Она находит список расстрелянных немцами в 1942 году обитателей местечка Д. В этом списке — имена Розы Маркулис, ее дочери и мужа.

Значит, в подвале нашли вовсе не ее труп. Тогда чей же? Но прежде следователь решила поближе узнать, что собой представляет Котенко. На него же брошена зловещая тень! Ведь он будто бы приходил к Розе Маркулис в гетто и требовал купчую на половину дома. При этом заявлял, что так или иначе Роза дома больше не увидит, ее расстреляют. По крайней мере так утверждала одна из свидетельниц.

Барко отправилась к старому врачу на прием, сказавшись больной. Котенко произвел на нее очень хорошее впечатление.

— Нет, он не может быть убийцей! — подумалось ей.

Кроме того, беседуя с десятками людей, Валерия установила, что в период оккупации немцы вели за Котенко слежку, так как его сыновья служили в Советской Армии.

Так кто же в конце концов убитая? И кто ее убийца? Эти вопросы ждали своего разрешения. Однако ответить на второй вопрос можно было только после установления личности убитой: только в единичных, редчайших случаях удается раскрыть убийство до того, как бывает выявлена личность жертвы преступления. Валерия Барко не раз слышала это на занятиях в университете и, не жалея сил, стала восстанавливать обстоятельства, относившиеся к давно ушедшим временам.

Упорству молодого следователя можно позавидовать. Она собрала сведения о всех проживавших в этом доме с 1940 по 1946 год и организовала их розыск.

В первую очередь она занялась семейством Сокуриных. Несколько человек из числа жителей местечка сообщили ей, что невестка Марии Сокуриной, Лидия Коваль, куда-то внезапно уехала.

Кто же такая Лида Коваль? Что о ней известно? Выяснилось, что она родилась в 1923 году в рабочей семье. Вскоре ее родители умерли, и Лида с братом и сестрой остались сиротами. Воспитывались дети в детском доме. Лида выросла веселой, жизнерадостной девушкой.

Когда началась Великая Отечественная война, Лида ушла в Советскую Армию. Служила на Востоке. Там познакомилась с младшим сержантом Кондратом Сокуриным. Полюбила его. Когда война кончилась, Лида ждала ребенка. Молодые люди задумались, как жить дальше. Можно было, конечно, разыскать брата или сестру Лиды и поехать к ним, но Кондрат решил, что лучше всего ей уехать к его матери в местечко Д.

Появление Лиды для Сокуриных было неожиданностью, так как сын им ничего не писал ни о женитьбе, ни о приезде жены. С первого дня мать Кондрата невзлюбила невестку. Она жаловалась соседям, что сын женился на девушке некрасивой, без образования, ничего у нее нет — «голь перекатная». Словом, Лида пришлась не ко двору, как говорили в старину.

Отношения между Сокуриной и Лидой не могли, конечно, не заинтересовать следователя. Валерия Барко еще раз перечитала заявление Марии Сокуриной, в котором та сообщала, что Лида выехала не то во Львов, не то в Куйбышев — туда, где живет ее брат. Вскоре из Львова сообщили, что Лидия Коваль в городе не проживает и никогда не проживала. Из Куйбышева ответа не было.

Валерии из дела было известно, что во время приезда Лиды в Д. у Сокуриной жила племянница ее мужа — Наталья Байдиченко, которая не могла не знать о взаимоотношениях свекрови с невесткой.

Наташа нашлась: она проживала в одном из районных центров Ростовской области. По просьбе Барко местный прокурор побеседовал с Натальей.

На вопрос о том, при каких обстоятельствах уехала Лида, Байдиченко ответила то же самое, о чем прежде писала Сокурина: уехала с сестрой и ребенком во Львов…

Через несколько дней прокурор района вызвал Байдиченко, на этот раз на допрос. Наталья рассказала немного больше.

— В мае 1945 года, — показала она, — к тете приехала невестка. Вскоре у Лиды родилась девочка, ее назвали Светланой. Сокурина часто ссорилась с Лидой, считала, что она недостойна ее сына, всячески унижала и обижала ее, попрекала куском хлеба. Лида не спорила со свекровью, а только уходила в сад и там плакала. Она стала очень грустной, замкнутой. В письмах к сыну Сокурина жаловалась на Лиду. Не раз свекровь, как бы вскользь, говорила, что на Лидином месте давно бы покончила с собой. Добра ей в жизни все равно не будет…

То была поистине страшная повесть о тяжелой жизни молодой женщины, затравленной жестокой свекровью.

Показания Натальи Байдиченко вызывали необходимость установить, куда девался ребенок Лиды. Достаточно ли тщательно был в свое время осмотрен подвал, в котором обнаружили труп? В связи с этим Валерия решила раскопать то место в саду, где был закопан обнаруженный в подвале труп.

Эксгумацию производили в феврале. Замерзшая земля звенела под кирками и лопатами. Барко и медицинский эксперт терпеливо ждали.

В земле были обнаружены прядь светлых волос, кости разной величины и два зуба.

Перед новой судебномедицинской экспертизой следователь поставила задачу: определить, кому принадлежат обнаруженные кости — взрослому человеку, ребенку или обоим вместе, а если ребенку, то каков примерно его возраст.

Поздно вечером скорый поезд увозил следователя в город, где высококвалифицированные специалисты — эксперты изучили извлеченный из земли материал. Эксперт дал заключение, что среди найденных костей имеются и кости ребенка в возрасте примерно двух-трех месяцев. Пролежали они в земле два-три года, а поскольку труп ребенка подвергается разложению значительно быстрее, ткани сохраниться не могли…

Итак, установлено, что в подвале были погребены два трупа — женщины и ребенка…

В Куйбышеве и Львове, между тем, продолжались поиски Лидии Коваль, ее брата и сестры. На вторичный запрос следователя куйбышевский адресный стол сообщил, что в городе проживает несколько десятков граждан по фамилии Коваль. Среди них была и женщина по имени Лидия.

Куйбышевская Лидия Коваль, когда ее спросили о родственнице по фамилии Сокурина, только пожала плечами — никогда таких родственников у нее не было. Посмотрев на фото Кондрата Сокурина, она заявила, что видит этого человека впервые.

Значит, это другая Лида Коваль! На всякий случай допросили всех женщин по фамилии Коваль.

Ни брата, ни сестры Лиды в Куйбышеве тоже не оказалось. Во Львове жило несколько Ковалей, но никто из них к убийству в местечке Д. не имел никакого отношения…

В руках Валерии Барко документ, присланный из Таганрога: письмо мужа Сокуриной к своей племяннице — Наталье Байдиченко.

Даже при беглом чтении ясно, что письмо — образец неумелой конспирации.

Вот что писал дядя:

«Здравствуй, Наташа! Я хочу написать тебе несколько слов об истории в местечке Д. В сентябре 1947 года тетя Маша получила от прокурора телеграмму — ее вызывали по делу Лиды, нашей невестки. А дело вот в чем. Когда я демобилизовался из армии в сентябре 1946 года, мы переехали в Таганрог, где живем и по сей день. Когда уехали из местечка, квартиру купил один врач. Вот там в подвале и нашли труп неизвестной женщины. Прокурор выясняет, что это за труп и кто убийца. Котенко пустил слухи, что это труп нашей Лиды и что убили ее якобы ты и тетя Маша. Ее вызывали в местечко Д., и она показала, как было дело с Лидой и как она уехала. Вспомни, как все было. Если забыла, я сам тебе напомню, тетя твоя все мне рассказала. Однажды тетя Маша уехала в областной центр. Мая была в школе, Лидка и ты оставались дома. В это время заявляется Лидкина сестра из Львова. Они стали собираться, а тебя, помнишь, еще послали достать денег на дорогу. Ты ушла, а они прихватили из чемоданов несколько отрезов шерсти и шелка. Когда ты явилась домой, они уже уехали во Львов. После того о них ни слуху, ни духу. Обокрали и уехали. А сейчас тетю Машу таскают и, как мне стало известно, тебя допрашивают. А ты не бойся, нечего тебе волноваться. Расскажи прокурору все, как было. Расскажи, что знаешь, и как все с Лидкой произошло. Что за труп обнаружен — кто его знает, и кто убийца — не наше с тобой дело.

Наташа! В сентябре 1947 года тетя Маша тебе писала, чтобы ты ей сообщила, как Лидка уехала, а ты ей не ответила. Писать кончаю. Вот и все с этой историей. До свидания…»

Для следователя Барко, да и не только для нее, было ясно, что сообщение Наташиного дяди, как говорится, шито белыми нитками.

Показания Натальи Байдиченко, а главное письмо ее дяди вызывали новые вопросы, разрешить которые Барко решила лично, не поручая этого кому-либо на месте.

Появление следователя из Подолии в районной прокуратуре Ростовской области многих удивило. Чего ради приехала Барко? Ведь Байдиченко допрошена? Барко объяснила, что должна еще раз ее допросить.

Байдиченко на допросе вела себя как-то странно: чувствовалось, что она чего-то не договаривает; только начнет рассказывать, но тут же спохватывается, и умолкает.

Вдвоем они просидели очень долго. Наталья говорила только о взаимоотношениях Сокуриной с Лидой, а едва дело доходило до того, куда та девалась, сразу умолкала и исподлобья глядела на следователя.

Барко чувствовала, что Байдиченко многое знает. Но как заставить Наталью заговорить?

Следователь решает взять ее с собой в Д. Может быть, там, на месте, где было совершено преступление, она станет более откровенной.

В дороге они говорили, о чем угодно, только не об убийстве. Постепенно официальные отношения уступали место простым, человеческим, почти дружеским. И вдруг, когда до Д. оставались уже считанные километры, Наталья призналась в том, что Лида и ее дочь были убиты.

И вот в кабинете прокурора Наталья Байдиченко рассказала страшную повесть: она говорит о своих родителях, о том, где она училась, кем ей доводится Мария Сокурина, о том, как в расцвете лет погибли молодая женщина и ее ребенок.

— «Лиде жилось у Сокуриной очень плохо. Но чем я могла помочь ей? Я ведь и сама целиком зависела от тетки, боялась, что она в любой момент выгонит меня. А куда я денусь — без специальности, без денег? Тетка часто возмущалась выбором сына. И писала ему об этом. Под влиянием матери Кондрат все реже и реже подавал весточки жене. Лида это очень переживала.

— Как-то раз мы с теткой сидели вдвоем. И вдруг она мне предложила убрать Лиду. Прямо так и сказала: «убрать». Я не поняла, что это значит. А тетка также спокойно ответила: «убить, значит». Я была в ужасе. Я вскочила и закричала, что она сошла с ума. «Ты у меня в руках: вот отравлю ее, а свалю на тебя. Мне поверят», — так говорила тетка.

— Однажды она послала меня за каким-то лекарством — хотела им отравить Лиду. Я разбила пузырек по дороге. Тетка тогда ничего не сказала. А потом снова завела разговор об убийстве Лиды. Я отказалась наотрез. Вскоре к нам явился какой-то мужчина. Фамилии и имени его не знаю, но видела его несколько раз в местечке. Я знала, зачем он пришел, и убежала из дому. Когда возвратилась, тетка говорит: «Тебе нечего бояться, он сам все сделает. Когда он появится, ты уйди куда-нибудь, а я в город уеду. Нас никто не заподозрит».

— Рано утром, когда Лида и ребенок еще спали, Сокурина уехала в областной центр. В это время в дверь постучали. Пришел «тот». Я впустила его в квартиру, показала, где спит Лида, взяла деньги, оставленные теткой, и пошла на базар. Когда вернулась, незнакомец сидел на кухне и пил водку. Лиды с ребенком не было. На полу и на подушке виднелись следы крови. Через несколько часов тетка вернулась. Мы с нею договорились, что распустим слух, будто за Лидой приехала из Львова сестра, и они, забрав вещи, в том числе и вещи тетки, уехали, а я в тот день ходила к соседке занять денег «на дорогу Лиде».

— После убийства Лиды я не могла оставаться в теткином доме и вскоре уехала к матери в село под Таганрогом.

— Как убивал этот мужчина Лиду, я не видела. Но, когда мыла полы, нашла револьверную гильзу и выбросила ее в сад. Наволочки на кровати, где спала Лида, были в крови, я их сняла и выстирала. Когда земля в погребе начала оседать, тетка велела засыпать яму золой. Она часто лазила в погреб, но что там делала, — не знаю.

— Вскоре после того, как нашли труп, тетка прислала письмо, в котором писала, что ее вызывали в местечко Д., допрашивали, но труп опознать не могут. Бояться нечего, только не надо ни в чем признаваться. Письмо это я уничтожила».

Кто же приходил к Сокуриным? Опять бесконечные допросы свидетелей. И вот всплывает некто Антон Кушевар. Он в свое время был осужден за какое-то преступление, в 1945 году вышел на свободу, но вскоре после этого умер. Все это было выяснено следователем. Наталья Байдиченко без труда опознала его фотографию, которую ей предъявила следователь среди других, близких по типу.

Мария Сокурина была арестована. Она категорически отрицала свое участие в убийстве Лиды Коваль и ее ребенка.

— Убежала она от меня, вот святой истинный крест, убежала. Да еще и вещи мои прихватила, — клялась и божилась Сокурина.

На одном из допросов Сокурина вдруг заявила, что после отъезда Лиды, примерно через месяц, она получила от нее письмо, как будто из Владимира.

— Где письмо?

— Наверное, выбросила.

Запросили Владимир. Ответ: по данным адресного стола, Лидия Коваль в городе никогда не проживала.

Дело Сокуриной и Байдиченко слушалось в открытом судебном заседании в местечке Д. Байдиченко подробно рассказала о всех обстоятельствах трагической гибели Лиды. Сокурина продолжала отрицать все и лишь в последнем слове заявила, что признает себя виновной в том, что не предотвратила преступления…

Суд воздал преступникам по заслугам.

Так молодой следователь «с косичками» показала высший класс следственного мастерства — пример, на котором могли бы поучиться и убеленные сединами прокуроры и следователи…

ВЫСТРЕЛ В ОКНО

На рыхлой мягкой земле перед окном дома Елены Волошиной отчетливо виднелись следы сапог. Старший следователь прокуратуры Юрий Клименко и капитан милиции Степан Коваль склонились над ними.

Закругленные носки, вдавленный каблук, вмятинки от гвоздевых шляпок. След как след.

— Считай, вся деревня такие сапоги носит, — заметил Степан Коваль.

— Пусть себе носит на здоровье, а проверить надо, — ответил Юрий Петрович.

Они снова тщательно осмотрели следы.

— Да, человек, оставивший их, тяжел на ногу. Чуть косолапит. Ходит отклонившись назад, — видишь, каблук как здорово вдавлен. И роста высокого, — рассуждал Клименко. — Впрочем, пока это ничего не значит.

Кроме следов на месте, откуда по предположению Клименко мог стрелять преступник, они ничего не нашли…

…Сухо щелкнул выстрел. Женщина упала.

— Елена, — не своим голосом тихо сказала мать. И потом громко и протяжно закричала:

— Ле-на!

Дочь лежала неподвижно. Побелевшие пальцы сжимали недочитанную газету.

Прижав руки к груди, мать остановившимися глазами глядела на нее. Потом безотчетно рванулась к окну, в стекле которого зияла дыра с паутиной трещинок вокруг. За окном осенняя ночь и ничего больше. Ни людей, ни шагов, ни шорохов. Тишина. Мать без сил опустилась на пол возле дочери и, вглядываясь в ее лицо, пыталась понять, что же произошло. Кому мешала ее дочь?

Свалившееся на нее горе спутало все мысли, не давало сосредоточиться, последовательно вспомнить, как прошел сегодняшний день.

Пришла Елена домой, зябко кутаясь в платок. Осенние вечера прохладны. Мать, как всегда, приготовила ужин. Поставила на стол тарелки. Лена устало опустилась на стул. Соскользнул с плеч платок. Мать невольно залюбовалась ею. Гордый профиль, чуть откинута голова под тяжестью золотого, туго закрученного узла волос. Наспех поела. Спросила газету.

И вот все кончено…

Утром Коваль разузнал, что и впрямь почти вся деревня носит такого типа сапоги, следы которых отпечатались под окном убитой женщины.

Пулю, извлеченную из тела, отправили на экспертизу.

«Да, вот тебе и завязка», — подумал Клименко, сидя вечером следующего дня за своим письменным столом с оранжевой лампой.

Дальше, как в детективном рассказе, должно развиваться действие и потом финал — развязка. Но до этого еще далеко. И действия пока никакого нет…

Коваль машинально пробежал глазами странички начатого им рассказа. Писать — это было не просто увлечением следователя областной прокуратуры. Это была вторая его жизнь, другое дело, не менее важное, чем то, которому «по штату» он отдавал свои знания, силы, нервы.

Юрий Петрович не раз говорил друзьям, что следственная работа помогает ему писать и, с другой стороны, творческий процесс развивает умение остро видеть окружающее, глубоко чувствовать и точно все анализировать, приходит ему на помощь при расследовании преступлений.

Свет настольной лампы ложился круглым, ярким пятном на листы бумаги, где теснились строки, перечеркнутые вдоль и поперек. Клименко писал не только детективы: они реже всего выходили из-под его пера. То тяжелое и мрачное, что приходилось встречать ему по роду своей деятельности, вызывало у него протест. Может быть, именно поэтому рассказы его — их нередко публиковала областная газета — были простыми и легкими, а люди в них жили радостные и хорошие.

…Но сейчас ему было не до рассказов. Перебирая исписанные листки, он мучительно думал о женщине, которую видел лежащей на полу, безжизненной. Какому негодяю понадобилось убивать ее? За что? Он вспомнил, как отзывались о Волошиной односельчане. Скромная, уважительная, она работала бухгалтером в колхозе. Люди говорят, что уж очень близко принимала все к сердцу, болела за правду. Слышал ее выступление на собраниях, где она не стеснялась критиковать самих руководителей.

Клименко снял телефонную трубку, набрал номер:

— Попросите капитана Коваля.

В трубке громыхнул густой бас.

— Степан? Скажи мне, в вашем селе за последние годы совершались убийства?

— В нашем-то нет, — ответил Коваль, — а вот у соседей в прошлом году чуть не убили человека, тяжело ранили в живот, да вот выжил, дюжий парень оказался…

— Дюжий, говоришь, — это хорошо, — раздумчиво произнес Клименко, кладя трубку на место…

Федор Бирюк был работящим. Трудодней в колхозе зарабатывал больше всех. Под стать ему была и жена Настя. Их неоднократно награждали. В тот год Федор и его жена получили в качестве премии поросенка. Старательно, как делали все, они ухаживали за ним. И вырастили кабана без малого в сто килограммов. Как положено, хотели к Новому году его зарезать.

Как-то ночью услышал Федор тревожный лай своей собаки. Она гремела цепью, рвалась, будто хотела на кого-то броситься. Не зажигая света, выглянул в окно. В потемках, во дворе возле сарая Федор разглядел фигуру человека.

«Кабана хочет выкрасть», — догадался он.

Федор был не из робких, решил выйти во двор. Мельком глянул на ходики — двенадцать.

«Время для вора подходящее», — подумал про себя. Быстро оделся, отпер дверь и, уже близко увидев незнакомца, спросил:

— Что вам нужно?

Человек от неожиданности вздрогнул и, подскочив к Федору, выстрелил. Федору обожгло живот. Теряя сознание, он упал. Очнулся в больнице. Врачи сказали, что нужна серьезная операция. Долго пробыл в больнице Федор. А когда вышел — не узнал себя. Тяжелое поднять нельзя, много работать тоже нельзя. Преступник сделал его инвалидом. Загрустил человек. И еще было обидно, что не разглядел Федор того, кто стрелял в него.

Несколько раз спрашивали его работники милиции о приметах стрелявшего.

— Ночь была, да так быстро все случилось, что не успел приметить, — виновато отвечал он.

— А колхозника Петренко вы знаете?

— Немного знаком. Стрелявший, кажется, чем-то на него похож: ростом, походкой.

Проверили. Петренко в ту ночь не было дома. Подозрение пало на него. Но пока собирали доказательства его виновности, он скоропостижно умер.

Дело прекратили.

…Клименко несколько раз внимательно перечитывал материалы того дела. И вот рождается то, что мы называем версией: Федора ранили в живот, а что если пуля, которую извлекли тогда…

Впрочем… надо проверить эту догадку. Пуля хранилась в архиве вещественных доказательств. Юрий Петрович и сам не ожидал, что будет так волноваться, отдавая ее на экспертизу.

— Посмотрите ее хорошенько и сравните с пулей, которую извлекли из тела Елены Волошиной, — попросил он эксперта. Эксперт понимающе кивнул головой.

Вскоре Клименко получил заключение о том, что пуля, вынутая при операции из тела Федора Бирюка, и пуля из тела Волошиной выстрелены из одного и того же оружия. Но это не говорило о том, чьи руки держали это оружие, направляя его в Бирюка и Волошину.

Ведь тот, кто якобы стрелял в Федора, умер еще в прошлом году. Не воскрес же он, чтобы выстрелить еще и в Елену?

Следователь, волнуясь, ходил по комнате. В папке лежал недописанный рассказ. Давно не прикасался к нему Юрий Петрович. Там у него люди смеялись, любили, там было все светло и чисто. А здесь, в реальном мире где-то скрывался преступник. И Клименко не мог допустить, чтобы убийца жил в этом мире и вредил людям.

Юрий Петрович познакомился с родственниками умершего Петренко, говорил с его приятелями. Ведь должен же быть кто-то, у кого Петренко получил оружие? И должны же быть у кого-то сапоги сорок второго размера, — те, что оставили следы под окном Волошиной в ту страшную ночь? Клименко присматривался к жителям села. Один парень привлек его внимание. Здоровый, широкий в плечах, он шел по улице, слегка отклоняясь назад. Обычно люди при ходьбе наклоняются вперед. Это невольно заставило приглядеться к нему повнимательнее. Взгляд скользнул к сапогам. Так и есть. Размер, примерно, тот же. И ходит он, чуть косолапя.

Клименко узнал фамилию парня. Звали его Петр Синица. Жил он в селе, но работал не в колхозе — на заводе. В селе мало кто хорошо знал его. Клименко вспомнил давний разговор с председателем колхоза.

— Как-то вечером, — рассказывал тот, — собрались члены правления. Когда все вопросы были рассмотрены, поднялась Елена Волошина.

— Хочу сказать о людях, которые пользуются всеми льготами колхозников, а сами палец о палец не стукнут для коллективного хозяйства. Например, Остап Петренко и его племянник Петр Синица захватили около гектара земли в колхозе, а трудодня ни одного — ни у того, ни у другого. Пора призвать их к порядку.

С этим нельзя было не согласиться. После собрания у Петра и Остапа были урезаны земли, захваченные ими самоуправно под огороды.

Вскоре Петренко умер. Остался Синица, затаивший злобу на разоблачительницу Волошину. Недаром как-то при встрече с председателем он невзначай кинул:

— Вашей Волошиной давно пора язык прикусить. До всего ей дела больше всех.

Все это вспомнилось Клименко во время обыска в доме Петренко. Но огнестрельного оружия в доме не нашли.

И вот однажды раздался звонок Степана Коваля. Он сообщил, что во дворе школы в земле ребята нашли старый австрийский револьвер, обернутый в цветастую тряпку.

Следователь немедленно выехал на место. Земля была рыхлой, влажной. Без труда удалось установить, что револьвер спрятан сюда недавно. Клименко отдал его на экспертизу.

Через несколько дней пришел ответ: бороздки в стволе револьвера и царапины на пулях, попавших в Бирюка и Волошину, свидетельствовали о том, что в них стреляли именно из этого оружия. К тому же Коваль нашел в селе и свидетеля, который видел у Петра Синицы револьвер. И когда ему предъявили несколько револьверов, он сразу сказал:

— Вон тот, с барабаном, черный. Я точно помню, что он. Держал его в руках. Хотя револьвер австрийский, Синица стрелял из него патронами от пистолета «ТТ», он их как-то приспособил.

Впервые за все время следствия Юрий Петрович почувствовал некоторое облегчение. Все говорило о том, что ход мыслей его был верным. Чутье подсказывало ему — нитка тянется к Синице.

И тогда Клименко решил сделать обыск у Петра Синицы. Дверь ему открыла мать Петра. Сына дома не оказалось, она пригласила Клименко с понятыми зайти в комнату. Проходя через сени и кухню, Юрий Петрович профессиональным взглядом мгновенно и точно схватывал все, что было вокруг него. И вдруг сердце его дрогнуло. В сенцах, в куче вещей, наверное, приготовленных матерью для стирки, он заметил знакомый цветастый материал. Точно такой же, в котором был завернут найденный револьвер.

Клименко попросил дать ему цветастую тряпку. Старушка, словно почувствовала что-то недоброе, нехотя протянула ему кусок тряпки, оказавшейся рваным платком.

И снова экспертиза. И снова в руках следователя заключение экспертов. В нем говорится, что края тряпки, в которую был обернут револьвер, и платка, взятого у матери Петра Синицы, совпадают.

На допросе Синица все отрицал. Прищурив колючие глаза, он насмешливо глядел на следователя. Носком ноги, обутой в сапог сорок второго размера, он пристукивал по полу, как бы выражая нетерпение.

— Так значит, вы не признаете себя виновным? — спросил Клименко.

— Я уже ответил, что нет.

— Что ж, если вы скрываете правду, вас могут обвинить в убийстве двух человек, — спокойно заметил следователь.

— Как так двух?! — подскочил Синица.

— А вот как. Мы все уже знаем.

Клименко, глядя на сереющее лицо преступника, сообщил ему все, что было известно, и об убийстве Елены Волошиной, и о револьвере, и о цветастой тряпке, и о пулях, выпущенных из одного и того же оружия в Федора Бирюка и Волошину.

— Я все объясню, я все напишу, — засуетился сразу Петр, не я стрелял в Бирюка. Другой стрелял, а револьвер отдал мне, когда отрезали у нас землю. Это ведь все была ее затея, Волошиной. Дядя просил отомстить ей. Я обещал ему…

…Свет настольной лампы ложится круглым ярким пятном на листы бумаги… Юрий Петрович наконец дописал свой рассказ. В нем жили, смеялись и любили хорошие, веселые люди. Какие и должны жить в этом мире, под этим солнцем.

«ДИССЕРТАЦИЯ» ИГОРЯ БОРИСОВИЧА

Прокурору одного из районов Прикарпатья было поручено расследовать дело о хищениях в отделе рабочего снабжения леспромхоза. Первое, что бросилось ему в глаза, — это фамилия начальника орса — Логачев. Прокурор хорошо знал его, пару раз они ездили вместе на рыбную ловлю.

Долго не могла прокуратура района закончить расследование по этому делу. В конце концов следователь собрал много существенных доказательств злоупотреблений в орсе. В частности, было установлено, что орс получил со Львовской галантерейной базы неучтенное гардинное полотно и кое-какие другие товары свыше чем на тридцать пять тысяч рублей. Невольно возникал вопрос об источнике таких излишков и о том, почему они не были учтены.

Прокуратура района не стала углубляться в этот вопрос, и дело было принято к своему производству областной прокуратурой.

Исследуя документы, старший следователь прокуратуры области установил, что работники базы вступили в сделку с работниками гардинной фабрики в Коломые.

Было решено немедленно начать ревизию на гардинной фабрике; что-то уж больно подозрительны были связи работников базы с директором фабрики.

На следующее утро ко мне зашел прокурор следственного отдела Самойлович.

Игорь Борисович был одним из квалифицированных следственных работников. Он много лет работал в прокуратуре, отличался исключительной скромностью и добросовестностью.

— Вы знаете, — говорил он, докладывая дело, — в свое время прокуратура города неправильно прекратила дело в отношении экспедитора, подозреваемого в хищении двухсот метров гардинного полотна. Того, кто вывозил, осудили, а того, на кого ссылался осужденный, — экспедитора, выдавшего ему это полотно, так сказать, не заметили, и дело о нем прекратили. Я отменил постановление о прекращении дела и думаю, что вы со мной согласитесь.

— Странно, — подумал я, — только вчера мне докладывали о гардинной фабрике и вот сегодня опять… Не иначе, как там орудуют воры.

Постановление я, конечно, подписал и посоветовал проследить, чтобы дело доследовалось с особым вниманием. Мне при этом припомнилось, что по некоторым сведениям директор гардинной фабрики Гурский скупал золото и изделия из него… Имелись и другие данные о том, что Гурский живет явно не по средствам.

Объединив оба дела, мы решили произвести обыск у лиц, в отношении которых имелись достаточно веские сведения о том, что они совершают преступления.

Начали с Гурского.

Но прежде чем рассказывать о самом расследовании, мне хотелось бы вкратце познакомить читателя с биографией этого человека. Она небезынтересна и вместе с тем поучительна.

Когда-то Гурский влачил полуголодное существование, перебиваясь работенкой портного где-то в Прикарпатье. Пришла в эти места Советская власть. Изменилась жизнь Гурского. Его выдвинули на ответственную работу. Сначала он относился к работе добросовестно, упорно трудился. Но полная бесконтрольность, лесть и подхалимство подчиненных привели к тому, что он зазнался, у него появилась самоуверенность, стало выявляться чрезмерное самолюбие. Особенно же его охватило стремление к наживе, желание во что бы то ни стало стать богатым. Это и привело Гурского в конечном итоге на скамью подсудимых.

От жизни в глухом селе над Днестром до жизни в одном из красивейших городов Прикарпатья! От жалкого существования местечкового портного до поста директора фабрики! Таков его путь.

Гурский не оправдал доверия. Став на путь преступления, он не только крал сам, но и растлевал сознание многих людей путем подкупов, лести, обмана. Теперь пришел час расплаты…

Кто-то долго возился с дверными запорами, и когда, наконец, они были открыты, появилась заспанная женщина:

— Что надо?

— Разрешите войти? — спросил высокий мужчина в прокурорской форме. Это был младший советник юстиции Игорь Борисович Самойлович, возглавлявший группу по обыску в квартире Гурского.

— Я жена Гурского, — испуганно пролепетала женщина, — а он еще спит.

Когда Гурского подняли с постели, он долго не мог разобрать, в чем дело и почему его в такое раннее время беспокоят. Сначала он даже возмутился, но, когда увидел человека в прокурорской форме, поднялся, недоуменно оглядываясь и не понимая значения этого раннего визита.

Долго читал Гурский постановление о производстве обыска, санкционированное прокурором, изучая его и, видимо, соображая, как поступить в этом случае. Осознав цель прихода прокурора, он начал заметно волноваться.

Обыск длился почти двое суток.

Особенно заволновался Гурский, когда начали осматривать чемоданы. То вставал, то садился. Руки у него дрожали, глаза бегали. Когда прокурор взял в руки один из них, он удивился его тяжести.

Увидев чемодан в руках Игоря Борисовича, Гурский тяжело вздохнул и отвернулся.

Игорь Борисович видал виды, но такого он не предполагал: в чемодане лежали аккуратно сложенные в пачки деньги крупными купюрами. Подсчитали — около трехсот тысяч!^[2] А на дне чемодана лежали золотые монеты царской чеканки достоинством в десять рублей, золотые доллары и даже золотые австрийские кроны периода до первой мировой войны… В боковом кармане чемодана — около шестидесяти штук новых дамских швейцарских золотых часов, много разных изделий из золота, некоторые с драгоценными камнями.

Долго пересчитывали и проверяли содержимое. Гурский все время молчал…

Все, ради чего он жил, шел на риск и преступление, сегодня, сейчас, уплывало от него так неожиданно и бесповоротно.

— Сколько в этом чемодане ценностей? На какую сумму?

— Считайте, я не помню… только прошу записать в протокол, что среди золотых монет есть австрийские кроны и американские доллары. Это еще деньги отца, он передал мне их перед смертью.

— Обязательно запишем, все запишем, как есть, — ответил Игорь Борисович и с иронией добавил: — Отец ваш всю жизнь портным проработал, а смотрите сколько золота накопил!

— Это было до войны, — прошептал Гурский.

Самойлович на это заметил, с трудом сохраняя серьезность, что отец Гурского не иначе как был фокусником: умер до войны, а золотые доллары, оказывается, уже послевоенного выпуска. Чудо, да и только.

Затем в присутствии Гурского сделали обыск в его служебном кабинете на фабрике… В сейфе нашли всего две-три бумаги — обыкновенную переписку, но зато там было несколько пакетов с тюлевыми покрывалами и гардинами, судя по всему, приготовленными для подарков…

— Забыл отдать на склад, — беспомощно пролепетал Гурский, понимая, что этому никто не поверит.

Гурский был арестован, а вместе с ним главный бухгалтер фабрики, экспедитор, два начальника цехов и заведующий складом готовой продукции. Материалы следствия изобличали их как соучастников Гурского в хищениях социалистической собственности.

Следствие велось полным ходом. Обыски у других лиц тоже дали много ценного для дела. Например, у заведующего складом в столе обнаружили несколько копий «дополнительных» накладных на отправку товара во Львов, которые явились важной уликой виновности расхитителей народного добра.

Было описано много ценностей, в том числе и вновь выстроенные дома.

Гурский вначале долго отказывался давать показания, но потом «заговорил». Он подробно рассказывал о том, как организовалась шайка, как и сколько они, по его подсчетам, расхитили государственных средств, кто участвовал в этих преступных операциях, кому и сколько давали взяток, чтобы иметь в достатке сырье для фабрики и перевыполнять план.

Все делалось с расчетом, продуманно, направлялось опытной рукой Гурского. В ход пускались подкуп, шантаж, задабривание, подхалимство, «знакомства». Не гнушались ничем. Всесильный директор был везде хорошо, как говорится, принят.

В управлении легкой промышленности Гурского всегда хвалили и говорили другим директорам:

— Посмотрите, как Гурский работает! Он всегда перевыполняет план, хотя и у него есть трудности с сырьем. Учитесь!

По управлению издавали приказ за приказом о поощрении Гурского, главного бухгалтера Фрондыка и многих других работников фабрики.

…Когда Гурский знакомился с кем-нибудь, он неизменно спрашивал:

— Может быть, вы в чем-нибудь нуждаетесь?

Одни сразу отказывались, стыдливо молчали другие, третьи — кивали головой.

Как-то Гурский пригласил жену одного изруководящих работников города посмотреть изделия фабрики. У нее глаза разбежались: сколько красивых вещей ей показали!

— Нравятся наши изделия, Марина Григорьевна?

— Прекрасные, — и Марина Григорьевна глубоко вздохнула.

Когда она садилась в машину, Гурский вынес небольшой пакет и сказал:

— Это вам небольшой подарок…

…— У вас можно разжиться дровами, кубометра два, товарищ Гурский? — спрашивали из одной городской организации.

В телефонной трубке рокотал мужской голос:

— Пожалуйста, куда вам привезти? Машины не надо, найдем.

В одной из организаций созывали совещание. Нужно было немного денег, а их нет. Вспомнили:

— Позвоните Гурскому, он поможет. У него большой директорский фонд…

— Помогу. Сколько надо? — деньги были даны и «оправданы» счетом за какую-то фиктивную работу.

…Заканчивался год. Наступали сроки сдачи баланса. Как ни спешили в фабричной бухгалтерии, но сдать баланс раньше срока не смогли. В управление баланс отвезли сам директор и главный бухгалтер фабрики. Зашли в кабинет главного бухгалтера:

— И в этот раз опаздываете с балансом?

— Думаю, что мы не опоздали, — ответил директор и передал пакет главбуху. А после ужина в ресторане «Карпаты» главный бухгалтер управления сказал:

— В долгу не останусь. Отчет сдан на три дня раньше, получите премию за досрочную сдачу…

Все это рассказывается со слов самого Гурского, который в своих показаниях не щадил ни себя, ни своих соучастников, надеясь этим сохранить себе жизнь, отвести реальную угрозу высшей меры наказания.

Таково было положение дел на гардинной фабрике в Коломые, которая по иронии судьбы была размещена в здании, где в прежние времена находилась тюрьма.

Фабрика пользовалась хорошей славой далеко за пределами Украины. Но это вовсе не было заслугой Гурского и его «помощников». Славу изделиям фабрики создал труд народных умельцев, талантливых и трудолюбивых вышивальщиц красивых гуцульских орнаментов на гардинах, покрывалах и накидках. Вчерашние деревенские девушки становились первоклассными мастерицами, работая на сложных станках. Они-то и боролись за то, чтобы фабрика работала с прибылью, выпуская изделия высокого качества.

И если я вспоминаю о бывшей тюрьме, то лишь в связи с Гурским и его соучастниками. Для них в данном случае воспоминание о тюрьме, действительно, вполне подходит.

Бригада следователей под руководством Игоря Борисовича шаг за шагом собирала доказательства. Львов, Черновцы, Одесса, Киев, Донецк, другие города Украины — где только ни побывали следователи из бригады Самойловича.

Особое внимание следствия привлекала к себе фигура некоего Ройзмана — заведующего базой, с которым Гурский вступил в сделку для сбыта похищенной на гардинной фабрике продукции, ту самую сделку, с которой я начал свой рассказ.

Очень важно было установить, кому именно Ройзман сбывал похищенное. Это, с одной стороны, изобличало самого Ройзмана и стоявших за ним Гурского и их соучастников, а с другой — показывало, по каким каналам утекала похищенная продукция. Таким «сбытчиком» оказался заведующий одним из промтоварных магазинов Львова — Кириленко.

— Я его раньше знал как надежного человека, — рассказывал Ройзман на следствии. — Поэтому именно ему я и предложил сбывать неучтенные накидки и покрывала с тем, что он за это будет получать определенный процент, так сказать комиссионные. Кириленко уговаривать не пришлось, он сразу же согласился, так как кто из них, — цинично обобщил Ройзман, — не занимается «этим».

Сбыт похищенных у государства товаров с самого начала пошел успешно. По подсчетам самого Ройзмана было продано накидок примерно на сто тысяч рублей. Когда было решено арестовать Кириленко, его уже и след простыл. Пронюхав про начавшееся следствие и понимая, что оно его не минует, он сбежал.

Кроме Кириленко сбытом похищенного занимались и другие подобные ему проходимцы. Сеть сбыта была довольно разветвленной.

Преступные операции с каждым годом расширялись. В их орбиту были включены сообщники из баз в Станиславе, Черновцах и других мест.

На одну из баз в Киеве поступили накидки и гардины. Часть из них была забракована. По заданию Гурского в Киев едет главный инженер фабрики, молодая специалистка.

— Вот вам две тысячи рублей, поезжайте в Киев, пойдите в экспертизу и вручите деньги тому эксперту, который будет смотреть нашу продукцию. Если вручите, то и рекламации на наш товар не будет. Вы поняли?

Главный инженер согласилась и вручила эксперту в Киеве взятку. Рекламация не поступила.

Много сил, энергии и напряжения отняло у всех нас это дело. Ревизия установила большой материальный ущерб, нанесенный государству.

Обвинительное заключение, написанное Игорем Борисовичем, превышало двести страниц.

— Да вы диссертацию написали! — шутя воскликнул я.

— Легче написать и защитить диссертацию, чем вести расследование махинаций этих жуликов и изобличать каждого в совершенном преступлении.

Около трех месяцев шел судебный процесс. Подсудимые изворачивались, лгали, оговаривали друг друга, отказывались от ранее данных ими показаний.

Полностью отказался от своих показаний на предварительном следствии и Ройзман, увидевший, что ему все равно нечего терять, Гурский же продолжал решительно утверждать, что накидки он сбывал через львовскую базу, где заведующим был Ройзман. Создалась сложная обстановка. К тому же Кириленко был еще не найден.

Суд должен был поверить или Гурскому, или Ройзману. Несколько свидетелей утверждали, что получение контейнеров с продукцией фабрики обязательно оформлялось актами с участием представителей общественности, поэтому все оприходовалось на складе и изделия отправлялись в магазины только через экспедиторов.

Игорь Борисович съездил во Львов, осмотрел там все документы о получении товаров на базе и отправке их в магазины и выяснил, что ряд контейнеров с продукцией фабрики получал и разгружал лично Ройзман, а уже потом не в меру доверчивые представители общественности ставили свои подписи под подсунутыми им документами.

Таким образом, попытка Ройзмана прикрыться общественностью была разоблачена.

Но он продолжал утверждать, что дал на следствии ложные показания, что все написанное в обвинительном заключении о разветвленной сети сбыта — чепуха.

Ройзмана мог изобличить только Кириленко, но Кириленко не было. И Ройзман, а вместе с ним и другие подсудимые, не признавшие свою вину, поверив, что следственные органы не скоро найдут Кириленко, стали отрицать даже совсем очевидные обстоятельства.

Поэтому ни мне, ни Игорю Борисовичу, ни всем остальным участникам следствия отсутствие такого важного свидетеля и будущего обвиняемого, как Кириленко, не давало покоя. Каюсь, мне он мерещился даже во сне — этот грязный, но очень нужный в данный момент тип.

Мы не давали покоя милиции, прося ускорить розыск Кириленко.

Вечером, когда мы, усталые, вернулись с процесса в прокуратуру, чтобы подвести итоги судебного дня и наметить задачи на завтра, зазвонил телефон. На проводе Львов! И, о радость! Мы слышим, как начальник следственного отдела прокуратуры Львовской области говорит:

— Задержан Кириленко!

Игорь Борисович немедленно выехал во Львов. Он всегда отличался оперативностью и не жалел сил и здоровья, если того требовали интересы следствия, но на этот раз превзошел себя. К двенадцати часам дня он уже вернулся, имея в портфеле показания Кириленко, который во всем признался и подтвердил все то, что мы знали о Ройзмане и сети сбыта.

Когда началось дневное судебное заседание, Кириленко в специальной автомашине доставили во двор здания, где слушалось дело. Ройзман, услышав, что представитель государственного обвинения возбуждает ходатайство о допросе Кириленко в качестве свидетеля, так и замер от неожиданности… В зал ввели Кириленко.

Последующее уже не представляет интереса, да и всего, о чем говорилось на суде в течение почти трех месяцев, здесь не перескажешь. Главное было сделано: благодаря настойчивости и оперативности одного из рядовых работников прокуратуры Игоря Борисовича Самойловича раскрыто такое запутанное и сложное преступление.

РАЗГОВОР В ПОЕЗДЕ

Ехал я в Москву со своим другом прокурором Петром Горайко. Поезд шел быстро. Людей в вагоне было мало. Спать не хотелось; мы вышли в коридор и разговорились, стоя у открытых окон, обдуваемые ветерком.

— Вчера у меня на приеме была одна пожилая женщина, — говорил Горайко, — она с возмущением заявила: «Вы только одно и стараетесь делать — во что бы то ни стало обвинить человека. Знаю я вас… Прокуроры всегда такие…» Сына этой женщины осудили за участие в разбойном нападении.

— Вы не правы, — возразил я ей, — советский прокурор не только обвинитель, но и страж законности, там, где надо, он защищает человека.

— Пустые слова, — бросила она.

— Посмотрел я на нее, и обидно мне стало. Не за себя, а за тех, кто до сих пор не понимает существа деятельности советского прокурора.

И на память мне пришли многие дела и многие прокуроры, поступавшие совсем не так, как казалось этой женщине…

I

Это было еще до войны на Дальнем Востоке. Меня, тогда еще молодого следователя, вызвал прокурор Давид Евсеевич Качурин и сказал:

— Вот что, товарищ Горайко, примите к производству это дело. Не пугайтесь его многотомности. Начато оно давно, еще в марте 1937 года. Обвиняется заместитель главного инженера крупного строительства Овдиенко. Остальное вы сами прочтете. Сколько нужно вам времени?

— Ознакомлюсь с делом и доложу.

— Хорошо. Кстати, не забудьте прийти ко мне в воскресенье на обед. Ведь вы холостяк…

…Я начал листать дело.

«Овдиенко, будучи заместителем главного инженера строительства, допустил преступную халатность при сооружении жилых помещений для размещения рабочих. Были выстроены бараки, не отвечающие условиям жизни людей…» —

читал я постановление о направлении дела в прокуратуру.

У меня сразу возникло много вопросов, один из них — почему это дело так долго велось?

В первом постановлении о предъявлении Овдиенко обвинения говорилось, что он с целью вредительства утвердил неправильные проекты на строительство жилых помещений. Однако за два года следователь не смог доказать виновность Овдиенко; арест же оправдывал тем, что если даже вредительство не доказано, то уж преступная халатность налицо.

По существу мне полагалось сделать еще очень многое, так как в деле был собран только обвинительный материал. Надо было установить еще все то, что оправдывало действия Овдиенко.

Если им потребовалось два года для расследования этого дела, чтобы доказать преступную халатность, то мне, как представлялось, нужно не меньше времени, чтобы посмотреть, что делается, если так можно выразиться, на второй стороне медали; не окажется ли она более весомой. В последнее я очень верил.

Не скрывая своего настроения, я доложил обо всем прокурору. Давид Евсеевич испытующе посмотрел на меня и сказал:

— Рано свое мнение высказываете, товарищ следователь, здесь надо хорошенько разобраться. Для окончания следствия устанавливаю два месяца. Достаточно?

Я не стал возражать.

Давид Евсеевич производил впечатление болезненного человека: низкого роста, сутулый, ходил всегда как-то боком. Но это был человек исключительной работоспособности, всесторонне образованный, очень трудолюбивый, прекрасный специалист своего дела, принципиальный в решениях.

Нередко в воскресные дни он приглашал к себе на квартиру нас, молодых следователей, на обед или на чай. За столом мы часто вступали с ним в полемику по разным вопросам. Он горячился, отстаивал свою точку зрения, но, будучи гостеприимным хозяином, никогда не давал почувствовать, что он начальник, приговаривая, что гость всегда прав.

Совсем другим он был за служебным столом: требовательный, строго соблюдал закон и требовал от нас того же.

Помню 1939 год, события в районе реки Халхин-Гол. Качурин, как я уже сказал, сам был неутомимым и нас не жалел. Докладываешь, бывало, и видишь, что он закрыл глаза, кажется, дремлет. (Он только что вернулся из далекой поездки.) Невольно снижаешь голос.

— Почему замолчал?

— Вы устали, Давид Евсеевич, отдохните.

— Ничего, ничего, докладывай!

И пока все дела не расскажешь, он не ложился, а рано утром Давид Евсеевич уже докладывал начальству о прошедших событиях.

Требуя от нас много, он в то же время по-отцовски заботился о нас. Помню, как в одной из бригад случилось чрезвычайное происшествие: при наладке оборудования был по неосторожности убит один из инженеров. Давид Евсеевич предложил немедленно вылететь в эту бригаду. Герой войны в Испании и дважды Герой Советского Союза комкор Смушкевич, командовавший тогда авиацией, штаб которой был размещен вблизи от нас, приказал выделить самолет, чтобы как можно скорее доставить меня на место происшествия. Я летел на самолете впервые; Давид Евсеевич знал это и перед полетом напутствовал меня: рассказал, как нужно себя держать при взлете, в полете и при посадке и даже больше — он подошел к летчику и (так как я находился в кабине, где был пулемет, — это происходило как раз в период военных действий на Халхин-Голе) попросил летчика проинструктировать меня, как пользоваться этим пулеметом, если вдруг покажется противник.

Однако я отвлекся. Вернусь к делу Овдиенко, которое полностью завладело моим вниманием. Основное вещественное доказательство — проекты бараков — я разглядывал не раз. Много стояло на них виз с размашистыми или, наоборот, скупыми подписями вышестоящих начальников.

— Как же так, — рассуждал я сам с собой, — Овдиенко обвиняется в преступной халатности при строительстве жилья, но ведь проекты окончательно утверждались не им, а вышестоящими инстанциями. Комиссия приняла жилье с указанием, что отступлений от проектов при строительстве не допущено. В чем же тогда виноват Овдиенко?

Еще и еще раз проверялись и уточнялись все детали, допрашивались многие люди, истребовались дополнительные документы.

— Нет, не виновен, ни в чем не виновен Овдиенко, — не сомневался я, листая дело.

Вот анкета Овдиенко. Прапорщик в первую мировую войну, с 1917 года в Красной Армии. Может быть ему поставили в вину это офицерство? Нет, не может этого быть, чепуха! — возразил я сам себе. — Ведь у нас в Красной Армии и в партии было немало бывших царских офицеров. На память пришел Николай Васильевич Крыленко — первый Главковерх, большевик, но ведь и он был прапорщиком. А сколько генералов царской армии верно служили новой власти?!

Вызову завтра на последний допрос Овдиенко и пойду к Давиду Евсеевичу с докладом, решил я.

Утром следующего дня был доставлен Овдиенко. В который раз я внимательно разглядывал этого поседевшего человека, высокого, стройного и широкоплечего, с честным, открытым лицом. Что там ни говори, а внешнее впечатление тоже имеет огромное значение. Нет! Это не преступник, это ошибка, страшная ошибка…

И я загорался возмущением в адрес тех, кто арестовал и держал два года в тюрьме честного советского человека. Будь на то моя власть, я бы немедленно выпустил его на свободу.

— Опять отвлекусь немного в сторону, — как бы извиняясь, сказал Горайко.

…Спустя много лет мне как-то пришлось выступать перед студенческой аудиторией. Молодежь задавала много вопросов о имевших место в прошлом нарушениях законности. Наши враги злорадствовали, распускали всякого рода слухи, чтобы поссорить молодежь со старшим поколением: «Мол, вы жили, когда творилось беззаконие, и коль скоро вы мирились с этим, значит и вы виновны». Это, конечно, было выгодно только врагам. Но ведь известно, что и в эти годы не все было так уж плохо. Было много честных, принципиальных людей. Они и сейчас, находясь на пенсии, могут смотреть прямо в глаза современникам. Один студент меня спросил: «А вы не боялись тогда принимать правильные решения по делам?»

— Нет, не боялся, — честно ответил я. — И даже не думал о том, что кто-то будет меня за это преследовать.

Вернусь к Овдиенко. Я даже не задумывался о каких-либо плохих для меня последствиях, если буду настаивать перед прокурором об освобождении Овдиенко и о прекращении его дела за «отсутствием состава преступления».

— Как будто мы подходим к финишу, уважаемый товарищ, — сказал я Овдиенко.

Он вздрогнул, потом прошептал: «За два года меня впервые так назвали».

Я еще не мог ему сказать, как предполагал поступить в дальнейшем с его делом, хотя мне очень хотелось высказать свои мысли. Сказав конвоирам, чтобы они ожидали моего возвращения, я быстро пошел с делом к Давиду Евсеевичу.

— Прошу разрешения окончательно доложить дело Овдиенко.

— Но ведь прошел только один месяц. Неужто успел все сделать?

— Да, по-моему все ясно. Овдиенко ни в чем не виновен и его надо освободить из-под стражи, а дело прекратить.

— Что-то очень быстро к такому решению пришли, товарищ следователь.

— Он, Давид Евсеевич, ни в чем не виновен.

— Не виновен, говоришь? — прокурор выдержал паузу, как бы раздумывая над тем, что я сказал. — Вот что, дорогой, я давно уже хотел поговорить с тобой об этом деле. Но откладывал разговор, чтобы проверить самого себя и ни в коем случае не влиять на твое решение. — Давай-ка вместе еще раз допросим Овдиенко: хочу задать ему несколько вопросов.

Когда мы вошли в кабинет, Овдиенко встал.

— Сидите, сидите, — сказал Давид Евсеевич, — и сел за стол. Он спросил у Овдиенко:

— Ответьте мне откровенно: могли вы как заместитель главного инженера отказаться от строительства бараков?

— Нет, ни в коем случае.

— Еще один вопрос: кроме вашей в других организациях тоже строили бараки по этим проектам?

— Да! Во всех.

— Отступление от проектов было допущено?

— Нет.

…Вернувшись в кабинет Качурина, мы долго разбирали материалы дела, читали и еще раз перечитывали их.

Подняв усталые глаза, Давид Евсеевич внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Пиши постановление об освобождении. Я тебе говорил, что хотел проверить себя и принять решение наверняка. Потому что могут найтись умники, которые будут жаловаться на прокурора, а мне не хотелось бы еще раз возвращаться к этому делу. Ясно, мой заместитель допустил ошибку, когда давал санкцию на арест еще тогда, в 1937 году. Пиши постановление и немедленно.

Я стремглав вылетел из кабинета прокурора. Потом взял себя в руки и спокойным уверенным шагом зашел в свой кабинет. Овдиенко сидел, положив голову на стол. Он дремал. Конвоиры переминались с ноги на ногу.

— Иван Иванович, где ваша семья?

— Жена уехала к родным в Саратов, там и сын. А почему вы заинтересовались моей семьей? — спросил Овдиенко с удивлением.

— Интересуюсь, куда вы направитесь, когда будет подписано постановление об освобождении вас из-под стражи.

Не успел я договорить, как Овдиенко закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали, поседевшая голова покачивалась. Потом он попросил, чтобы зашел прокурор, и, когда появился Давид Евсеевич, Овдиенко молча крепко пожал ему руку.

…Позже я встретил Ивана Ивановича Овдиенко во время боев в районе Халхин-Гола. Это было в начале июня 1939 года незадолго до начала очередной атаки японцев.

Поздоровались, присели у подножья бархана, вспомнили о том, о сем, в том числе и о его аресте.

— А ведь как ни тяжело мне было, я верил, что разберутся. Меня эта вера не покидала все время, хотя, конечно, было трудно, очень трудно…

Потом я слышал, что Овдиенко отважно сражался в Великую Отечественную войну и погиб в 1941 году смертью храбрых, защищая Советскую Родину.

…Горайко замолк. Мимо окон поезда проплывали брянские леса, и он начал негромко напевать известную песенку о шумящем брянском лесе…

II

Глядя в темноту ночи, Горайко несколько минут молчал и возобновил свой рассказ о делах далекого и недалекого прошлого.

— Вспоминаю и другой случай, уже значительно поздний, когда мне пришлось работать прокурором на западе нашей Родины.

Как-то в городе Днестровске произошли два исключительно дерзких преступления. В разное время были убиты два человека. Все было загадочно и сложно. А так как преступления не были раскрыты, в народе пошли разговоры, весьма для нас нелестные. Следствие я поручил провести прокурору-криминалисту Александру Александровичу Чепурному.

Сначала я относился к нему с некоторым предубеждением: он был молод и, мне казалось, как криминалист недостаточно опытен. Потом, внимательно присмотревшись к нему и к его работе, я убедился в своей ошибке. Вот почему, когда возникли эти дела, я, не колеблясь, дал их Александру Александровичу.

Александр, или как мы его попросту называли — Саша, прекрасно знал теорию следственных действий и творчески применял на практике свои знания по криминалистике. Под стать ему был и сотрудник уголовного розыска — веселый, жизнерадостный, быстрый в своих решениях и отлично освоивший все премудрости сыска Федор Ефремович Закржевский.

Делом, о котором идет речь, они занимались с каким-то особым творческим вдохновением, не считаясь со временем и настроением. Их видели вместе всюду: в Петрозаводске и Риге, Киеве и Москве, Ульяновске и Харькове. Дела — сложные. Но трупов не нашли. А в том, что исчезнувшие убиты, никто не сомневался. Проведено было очень много следственных действий. Использовалось все, что знала тактика, техника и методика следствия. Появились целые тома протоколов и других официальных бумаг. Каждую неделю мы собирались и обсуждали ход следствия. Но все, увы, тщетно.

Как-то рано утром, придя на работу, я стоял у окна, мимо которого спешили на работу люди. В голову приходили чисто профессиональные мысли… А, может, среди них шагает и преступник, совершивший убийство? Он на свободе, среди нас, а мы не знаем его, не знаем потому, что работаем плохо. А кто ему помешает совершить еще какое-нибудь преступление? Нет! Мы должны знать и мы будем знать, кто это сделал…

— К вам можно?

— Заходите, друзья. Что нового?

— Сегодня получена телеграмма из областного управления МООП из города Н. Там в колонии несовершеннолетних преступников трое парней, уроженцы здешних мест, пришли с повинной к начальнику колонии и признались, что совершили в нашем городе два убийства. Надо срочно вылететь туда и разобраться на месте, — закончил свое сообщение Александр Александрович.

— Согласен. Сегодня же вылетайте.

Я ждал вестей из города Н. с исключительным волнением. Через два дня самолет доставил Чепурного, Закржевского и троих парней.

— Рассказывают все они подробно и очень убедительно. Расхождений в их показаниях почти нет, за исключением отдельных деталей. Но прошло ведь уже порядочно времени, могли и запамятовать, — докладывали мне Чепурной и Закржевский.

— Какие же это расхождения?

— Один из парней по фамилии Черный в момент совершения преступления был в отпуске и ездил с родителями в Одессу к родственникам. Мы уже вызывали мать Черного; она категорически утверждает, что сын был с ними в Одессе вплоть до сентября, до начала учебного года, а преступление совершено 25 августа.

Я дал совет немедленно отправить самолетом работника уголовного розыска в Одессу для допроса родственников Черного. Кроме того, я рекомендовал, чтобы каждый из доставленных в отдельности показал место, где они спрятали трупы. Они утверждали, что привезли их на машине и спустили в один из люков городской очистительной системы.

Прошел еще один день. Из Одессы позвонили: «Допрошены родственники Черного. Заявили, что за пять — семь дней до начала сентября он выехал из Одессы один. Его родные выехали позже».

Это как будто подтверждало показания Черного.

— Но не будем спешить с выводами, — предостерег я. — А как, кстати, с носовым платком, найденным на месте происшествия? Чей он?

— Носовой платок принадлежал одному из парней — Сычу. Он признал, что вытер этим платком кровь с рук и бросил его. О том, что носовой платок подобной расцветки был у Сыча, подтвердили и двое его приятелей.

— А вы возили их на место, где была оставлена автомашина?

— Да. Расхождений в их показаниях почти нет. Но, несмотря на все это, — ответил Александр Александрович, — мне кажется, что они нас пытаются обмануть. Особенно не нравится мне, когда они говорят то «примерно здесь», то «точно не помню».

Я не исключал самооговора и потому придавал этому следственному действию большое значение. Чепурной не возражал против такого варианта и, кстати, тоже с подозрением относился к явке с повинной.

Он вспомнил, что на вопрос, почему они долгое время не признавались в убийствах, а потом вдруг рассказали, один из них сказал: «Сразу мы боялись в этом признаться, но когда узнали, что больше десяти лет нам не дадут, а к этому сроку мы и так уже осуждены, то и решили покаяться. Зачем? Да чтобы «не висел груз за спиной».

Именно это заявление меня особенно насторожило. Им ведь по существу нечего терять. Узнали, что мы ищем убийцу, и явились с повинной, чтобы побывать в родных местах.

Весна в том году была поздняя, снегу лежало еще много, и стоки под городом были забиты. С нетерпением все мы ждали того времени, когда можно будет вывести задержанных к одному из сточных люков. Приближался апрель, а снег все еще лежал. Но вот он начал таять. Александр Александрович раздобыл рабочие костюмы, необходимое оборудование и вместе с работниками подземного хозяйства города спустился в тот люк, на который указали преступники. Разглядеть, к сожалению, ничего не удалось из-за большого количества испарений. Пришлось работы временно прекратить.

Когда Александр Александрович рассказал мне обо всем, я всю ночь думал над этим делом. Как легко совершить ошибку, и поддаться на признание арестованного, чтобы без труда и быстро окончить следствие. Но мы не можем, не имеем права пойти на это. Казалось бы, все так просто: люди сами явились с повинной, говорят, что совершили убийство. А мы им не верим и вот уже третий месяц проверяем правдоподобность их признаний.

Мои мысли прервал телефонный звонок. Было три часа ночи. Из района сообщили о происшествии. Поговорив с прокурором района, я снова лег. На память мне пришло другое, совсем простенькое дело, когда следователь, не проявив достаточной твердости характера, поверил признаниям задержанного и не проверил их.

В магазине была совершена кража, долгое время остававшаяся нераскрытой. В это время за другое преступление арестовали вора-рецидивиста Петрусенко. На допросе его спросили, не он ли совершил ту кражу из магазина. Петрусенко, как будто это не его касалось, ответил: «Можете и эту кражу на меня повесить».

Работник районного отделения милиции, занимавшийся данным делом, не стал проверять его и ограничился признанием Петрусенко. Когда же дело попало к прокурору, он, допросив Петрусенко, легко установил, что тот себя оговорил.

Много несправедливых упреков пришлось услышать тогда прокурору. Кое-кто даже поговаривал, что он необъективен, защищает вора-рецидивиста, мешает борьбе с преступностью…

Прошло полгода. И вдруг один из воров, задержанных по другому делу, рассказывая о совершенных кражах, назвал в том числе и кражу из магазина. Это признание подтвердили обыски, при которых были обнаружены краденые товары. И только тогда окончательно замолк разговор о прокурорском либерализме. Нет, мы не можем позволить себе так ошибаться, как тот работник милиции. Мы должны до конца разобраться в деле с этими тремя парнями: почему они решили взять на себя убийство? А может быть это и так, может быть они действительно совершили преступление?

Часы пробили четыре раза, а мне все не спалось…

Утром ко мне зашел Федор Ефремович Закржевский и сообщил, что, когда преступников всех в отдельности возили на место убийства, один из них — Черный откровенно заявил:

— Вы напрасно не хотите нас судить за убийство. Чего вам еще надо? Везде и всегда мы будем говорить, что совершили преступление, скажем об этом и в суде. И вы будете довольны, и мы не в обиде. Напрасно не соглашаетесь…

— Нет, Черный, на сделку с вами мы не пойдем, и одолжения вашего нам не нужно. Сами разберемся и установим виновных. Лучше расскажите, почему вы это сделали?

— Откровенно хотите? Слушайте! Мы сговорились возвратиться в родные места и решили, что на признание, а тем более на явку с повинной органы следствия легко клюнут. Смотришь, суд, полно людей, знакомые. Опять же свидание с близкими. Напрасно вы не согласились.

Когда Чепурной и Закржевский рассказали мне об этой необычной беседе, я приказал немедленно отправить предприимчивых парней для отбывания наказания в колонию.

…Горайко помолчал и добавил:

— Дело это было нами вскоре раскрыто, а вспомнил я о нем в связи с тем несправедливым упреком, который бросила мне, да и не только мне, а всем нам — прокурорам, та женщина, что была у меня на приеме.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЖИЗНЬ

С того дня, как мать не вернулась из фашистского плена и отец привел в дом новую жену, для Миши и его братьев начались тяжелые дни. Голодные, немытые бродили они по улицам. Часто их видели в чужих садах и огородах. А когда дети жаловались отцу, что мачеха их не кормит, он им не верил и бил.

В двенадцать лет Миша Гук уже знал, что такое украсть, обмануть, продать с выгодой. Постепенно отец совсем перестал интересоваться жизнью сына, и Михаил в четырнадцать лет стал преступником.

И вот однажды его поймали. Суд осудил Михаила к двум годам лишения свободы. Через несколько месяцев он был освобожден по амнистии, однако не прошло и полугода, как его снова поймали на месте преступления. И снова суд, снова колония…

Потом освобождение. На свободе Гук был недолго. Вскоре он — это был уже его пятый судебный процесс — снова оказался за решеткой. На этот раз приговор был суровым: двадцать лет лишения свободы!

В тюрьме Михаил Гук стал своего рода знаменитостью, хотя «славе» его мало кто завидовал. Никто в камере не смел противоречить Рукатому — такой была кличка у Михаила.

— Сегодня не пойдем на работу, — распоряжался Рукатый. И ему подчинялись.

Вскоре Гука отправили на лесоразработки. Когда конвой доставил заключенных на место, их выстроили, чтобы распределить по участкам. Михаил попробовал и здесь командовать. Но майор, заместитель начальника колонии, изолировал его от других заключенных и отправил на самый тяжелый участок.

По телефону он предупредил:

— Сейчас к вам отправлен заключенный Михаил Гук, обратите на него особое внимание. Его необходимо приучить трудиться, не давать возможности уклоняться от работы. Не забывайте о нем, лейтенант, разыщите пути к душе этого человека. Я понимаю, что путь этот очень трудный, но он существует, и вы должны его найти…

Так началась битва за Михаила Гука.

— Ну, братва, как живем? — спросил Игорь, старожил здешних мест, отличный лесоруб. Он сел на кровать, закурил.

— Лучше всех, — ответил Михаил, задирая ногу на кровать.

— Неужели прекрасно?

— А то как же! Живем не скорбим, хлеба не покупаем… Всем обеспечивают. На всем готовом, как на курорте!

— Кто это тебя обеспечивает?

В это время подошло еще несколько заключенных.

— Конечно, государство, — ответил Михаил.

— Тебя содержат твои товарищи, а ты лодырь, не хочешь работать, играешь целыми днями в карты. Паразит на шее своих товарищей — вот кто ты такой! А теперь подумай над этим. А если ничего не поймешь, приходи, поможем, — и, засверкав черными глазами, Игорь не спеша вышел из комнаты.

— И почему это я должен работать? С какой-такой стати? Проживу и так, срок большой, успею еще наишачиться, — ухмыляясь, сказал ему вслед Гук.

…Приближалась суровая сибирская зима.

Снег выпал глубокий. Каждое утро заключенные поднимались на работу. В помещении было холодно.

Шли они на целый день в тайгу, на лесоразработки. Вечером возвращались злые, уставшие, с одним только желанием — добраться до койки и уснуть.

Гук и его немногочисленная «свита» бросали насмешливые реплики:

— Ну как, архангелы, тайгу укротили?

— Хотите скорее на свободу? Ничего у вас не выйдет, на том свете вас отблагодарят.

— Работайте, работайте, таких иногда любят…

— Эй ты, Рукатый, замолчи, а то голову скручу, — кричал плечистый парень от умывальника.

— Попробуй! Жизнь надоела?…

…Прошёл год, как Михаил Гук прибыл на лесоразработки, но он еще ни разу не выходил на работу. Увещевания, строгие предупреждения, наказания — ничто не помогало. Как-то раз лейтенант Дудин зашел в барак и объявил:

— Сорокин и Беляев! Готовьтесь, завтра вас освобождают!

— Счастливчики, — с нескрываемой завистью сказал Гук. — Как я скучаю по родным местам! — тихо добавил он и отвернулся. Глаза его сделались влажными.

Это успел заметить Дудин.

— Да, — сказал он, — они досрочно освобождены. Хорошо работали, и командование колонии представило их к досрочному освобождению. Вот вы, Гук, скучаете по родным местам, а почему же не хотите работать? Сами себе удлиняете срок. Вы могли бы иметь семью, вам только жить бы да жить и честно работать, а вы «героя» из себя корчите, не хотите работать. Подумайте, Гук!

Дудин ушел. Сорокина и Беляева окружили заключенные, поздравляли, желали им успеха. Вечером их проводили. У счастливчиков, как их называл Гук, лица светились радостными улыбками.

Михаил начал всерьез задумываться над своей судьбой. После отбоя он долго не мог уснуть. События последних дней не выходили у него из головы.

— Начну работать, — решил он.

Утром, к всеобщему удивлению, он одним из первых встал в строй тех, кто направлялся в лес на работу.

— Смотрите, — крикнул кто-то, — Рукатый собрался лес заготовлять!

— Нет, братва, это я решил вас разыграть! — вынужденно засмеялся Михаил и стремглав выскочил из строя.

Но мысли о работе не давали ему покоя. Он не находил себе места.

Вечером в барак снова зашел Дудин.

— Гражданин лейтенант, хочу с вами поговорить, — обратился к нему Михаил.

— Слушаю.

— Надумал я работать…

— Давно пора, Гук.

Михаил было замялся, но потом, как бы собравшись с силами, сказал такое, что даже Дудин, уж ко всему, казалось, привыкший, недоуменно уставился на Михаила.

— У нас в колонии — сказал он, — есть такие, кто не хочет работать, особенно те, кто имеет по нескольку судимостей и большие сроки. Вот и назначьте меня бригадиром в такую бригаду! Я всех заставлю работать, поверьте мне!…

— Да, — промолвил лейтенант, еще не пришедший в себя от неожиданности. — Я доложу.

Прошло несколько дней. И однажды, ранним утром произошло нечто совсем исключительное: во дворе, со строгим выражением лица, стоял Михаил Гук, а его дружки сновали по баракам, откуда нехотя, ругаясь, выходили заключенные. Гук размахивал руками и кричал на тех, кто медленно пошевеливался. Некоторые заключенные, махнув рукой, с презрением сплевывали сквозь зубы и возвращались в бараки. Но большинство из числа вчерашних «отказчиков» все же становились в строй гуковской бригады.

…С каждым днем бригада численно увеличивалась, наращивала темпы и приближалась к выполнению плана.

Редакция газеты «Лесоруб» объявила конкурс на лучшую заметку. Михаила сначала это не заинтересовало, а потом он решил испробовать свои силы. Но о чем писать?

— А ты напиши о себе, расскажи, как стал преступником, как и почему долго не работал и как трудишься сейчас, — посоветовал библиотекарь.

Михаил сел, взял бумагу и… начал сочинять стихи.

Назывались они «Хочу стать человеком». Стихи привлекли к себе внимание редакции. Это был крик наболевшей души, мимо которого нельзя пройти. Кто же такой этот Гук? — заинтересовались сотрудники газеты.

Лейтенант Дудин дал о нем хороший отзыв.

С каждым днем работа становилась для Гука все легче и легче, и все необходимей. Он мог теперь смотреть в глаза товарищам. О Михаиле начали говорить как о лучшем лесорубе.

Стихотворение «Хочу стать человеком» напечатали в газете, читали в кружке художественной самодеятельности…

Как-то, просматривая почту, я увидел письмо:

«Многоуважаемый прокурор! Пишет Вам Михаил Гук. Вы меня, возможно, и не помните, дел у Вас много. Но я обращаюсь к Вам с просьбой.

Перед тем, как изложить свою просьбу, хочу написать о себе. Вот уже седьмой год, как я отбываю наказание. Долгое время поведение мое в колонии было плохим. Но на своем жизненном пути я встретился с хорошими людьми, которые вложили в мое воспитание много труда…

Мне во многом помог лейтенант Дудин. Вот уже четыре года, как я не только сам изменился к лучшему, но и воспитываю других.

Я полностью осознал свою вину. Есть ли необходимость человеку полностью отбывать срок наказания, если он уяснил свою вину, стал на путь исправления и сам воспитывает других? Думаю, что нет. Ведь Советская власть не мстит!

Хочу честно работать, устроиться на работу, иметь семью и стать полноценным гражданином нашей великой страны!».

И вот передо мной дело Гука, разысканное в архиве суда…

Это произошло в селе Рудках. Колхозники были в поле, и поэтому возле магазина сельпо людей оказалось немного. Из подъехавшей «Победы» вышли двое неизвестных, зайдя в магазин, посмотрели на прилавки, расспросили продавца, как идет торговля, большая ли выручка. Неизвестные были хорошо одеты. Продавец счел их за какое-то начальство. А когда стемнело, на сторожа магазина набросились грабители, связали и бросили на пол. Ограбив магазин, преступники скрылись.

Об этом рассказывали страницы дела, извлеченного из архива. А вот еще — оттуда же.

…Это уже произошло в городе. Варвара Петровна Мальченко собиралась на базар, когда кто-то постучал.

В комнату вошел незнакомый молодой человек. Поздоровавшись, сказал:

— Я насчет газа. Его вам еще не провели?

Варвара Петровна обрадовалась. Наконец прислушались к ее просьбам. Но не успела она спросить незнакомца, кто он и откуда, как тот уже закрывал за собой дверь.

Возвратившись с базара, Варвара Петровна увидела, что квартира ее ограблена…

Как выяснилось позднее, Мальченко обокрал один из участников шайки, возглавлявшейся Михаилом Гуком. Он и приходил на квартиру к Варваре Петровне. Эта же шайка совершила преступление и в селе Рудках, и в других местах.

Страницы дела рассказывали о том, как при попытке ограбить магазин задержали Гука. В карманах у него нашли документы на разные фамилии, а также студенческие и профсоюзные билеты, несколько разных бланков.

За все эти преступления и был осужден Гук.

Теперь нам предстояло решать его судьбу.

В моем кабинете собрались прокуроры, в том числе и тот, который выступал в свое время по делу Гука в качестве обвинителя. Долго обсуждали этот вопрос. И в конце концов пришли к выводу, что Гук заслуживает снисхождения.

…Приближался Новый год.

Я получил еще одно письмо от Гука. Он писал:

«За работой забываю все. Особенно, когда дело по душе. Когда видишь от своего труда пользу, так увлекаешься, что душа поет.

Жизнь моя сложилась неудачно, но какой она прекрасной будет еще!»

К письму была приложена фотография. На меня смотрел молодой, здоровый, красивый парень.

Через несколько дней мне позвонил брат Михаила Гука.

— Я решил вас побеспокоить, — сказал, он, — чтобы узнать, верно ли пишет Михаил, что он скоро вернется? Мы не верим этому, знаем, какой он был и что наделал…

— Можете верить Михаилу. На этот раз он пишет правду…

Прошло немного времени, и вот Михаил Гук у меня в кабинете. Просит помочь ему устроиться на работу. Я позвонил директору одного автохозяйства и рассказал ему кратко о судьбе Михаила Гука.

— Пусть завтра приходит ко мне. Примем его шофером на самосвал, — ответил директор.

Многие в прокуратуре знали о моей переписке с Гуком и теперь, узнав, что он у меня в кабинете, с любопытством рассматривали его. Когда он ушел, один из моих помощников с лукавой усмешкой спросил:

— Чем окончился ваш эксперимент, Борис Тихонович?

— Вы называете это экспериментом? Да, пожалуй, это действительно эксперимент, и нам к нему нужно почаще обращаться. Что касается Михаила Гука, то думаю, что все будет в порядке.

— Посмотрим, посмотрим…

Прошло три месяца. Молчание Гука стало меня тревожить. Я позвонил в автохозяйство и попросил Михаила зайти. Он явился, веселый и жизнерадостный.

— А вы знаете, Борис Тихонович, меньше чем на 140 процентов я план не выполняю. Все идет хорошо и начальство довольно…

Гук помолчал, а потом, немного смутившись, добавил:

— Помните, я когда-то вам рассказывал о своей жене. Она ушла от меня, так как я опозорил ее. Родив сына, она уехала в Польшу. Теперь пишет, что хочет вернуться ко мне… Как вы смотрите на это?

— Если жена столько лет помнит о тебе и есть сын… Теперь ей не стыдно будет за своего мужа.

Вскоре после этой встречи меня перевели в другую область и я на какое-то время потерял след Михаила Гука. Шли годы.

— К вам пришел какой-то Гук, Борис Тихонович, — доложила мне секретарь.

— Проси, проси, пусть заходит!

— Не ждали меня? Я сегодня приехал попутной машиной и через несколько часов возвращаюсь. Специально к вам… — И он стал рассказывать о своем житье-бытье, о служебных делах. С гордостью сообщил, как ему удалось разоблачить воров, которые чуть было не втянули его в свои грязные дела.

— Как-то вечером приехал я в гараж. Во дворе меня встретил завхоз автоколонны и попросил отвезти уголь. Говорит, здесь недалеко, всего несколько километров до села. Ничего плохого не подозревая, я согласился. Без меня нагрузили полный самосвал угля, дали адрес — куда и кому отвезти. Привез я уголь, сбросил. Хозяин дает мне деньги и просит передать их завхозу; только тогда я понял, что уголь воровали в автоколонне. Не долго думая, сажусь в самосвал и еду в городской отдел милиции. Все рассказал и деньги отдал. Как легко можно попасть в сети, расставленные мошенниками. Век живи, век учись. Теперь я свидетелем буду. Не хочется идти в суд, но надо.

— Нужно было документ взять на уголь, — заметил я.

— Был документ, но он оказался поддельным…

…Время шло, а известий от Михаила все не было. Я поинтересовался и узнал, что он ушел с работы в автоколоннеи куда-то выехал.

Неужто я ошибся в Гуке? Не может быть, — успокаивал я себя.

Заканчивался 1964 год. Приближались Октябрьские праздники.

«Поздравляю с Великим праздником. Желаю больших успехов в работе тчк Ваш Михаил Гук тчк».

В начале 1966 года мне сказали:

— С вами хочет поговорить по телефону не то Гук, не то Чук…

— Это вы, Борис Тихонович? Говорит Михаил Гук. Я приехал в Ивано-Франковск к брату в гости и хочу заодно оформить семейные отношения… Шлю вам привет…

Мы пожелали друг другу успехов в жизни…

Через некоторое время я получил письмо от Гука. Он писал о том, что сдал экзамены на права водителя первого класса, что его выбрали председателем товарищеского суда…

Писал Гук и о своих семейных делах. Жена вернулась в Советский Союз, и они решили оформить свой брак в загсе. В свидетели пригласили прокурора города. Гук писал:

«Тот самый прокурор, который больше двенадцати лет тому назад выступал обвинителем по моему последнему делу. Это он потребовал для меня двадцать лет лишения свободы. Ну, подумал я тогда, если когда-нибудь выйду из колонии, расправлюсь с ним. Вспомнил я об этом, когда мы шли в загс. А теперь прокурор — мой свидетель и первый гость на свадьбе. Вот ведь как бывает, Борис Тихонович!»

Михаил писал, что работает внештатным корреспондентом республиканской газеты. Состоит он и в народной дружине.

Из письма я понял, что жизнь Михаила Гука налаживается. Он возвращается в жизнь.

БУДЬ СЧАСТЛИВА, СТЕФА!

Дело по обвинению Стефы Коломийчук слушалось в суде первым. Идя в суд, я думал о судьбе этой девушки. Из небольшого дела — всего в несколько десятков листов — я не успел составить себе полного представления о ней, и ее жизненный путь оставался для меня неясным. Но меня чем-то взволновала судьба этой девушки, которая, едва начав самостоятельную жизнь, сбилась с прямого пути. Мне хотелось поскорее увидеть Стефу и у нее самой выяснить причины, приведшие ее на скамью подсудимых.

В суд я пришел рано. Людей в зале было немного. На скамье подсудимых сидела молодая, красивая девушка.

Так вот она, Стефа. Даже не верилось, что такая девушка обворовала в трех гостиницах своих случайных соседей. Но факты…

Адвокат и я заняли свои места.

— Слушается уголовное дело по обвинению… — громко читала судья. При этих словах Стефа вздрогнула, еще больше втянула голову в плечи, опустила глаза.

Я подумал: хорошо, что она волнуется и переживает. И попросил ее подробно рассказать о себе. Она ответила не сразу, еще больше покраснела, нервно перебирая пальцами конец шарфика. Видно было, что ей тяжело и стыдно говорить о причиненном людям зле.

…В конце войны в семье слесаря Михаила Коломийчука родилась девочка. Ее назвали Стефа. Глава семьи в то время неплохо зарабатывал. Да еще не упускал случая и подработать на стороне. Появились лишние деньги. Вот они-то и испортили человека. Михаил начал пьянствовать. В семье начались скандалы и драки. В школе училась посредственно. Из восьмого класса ее исключили. Вскоре она выбыла и из комсомола. Тяжело жить без коллектива, без дружеской поддержки. Стефа обозлилась на людей, на весь мир. Одиночество и тяжелая домашняя обстановка привели к случайным знакомствам и связям.

Однако Стефа вовремя опомнилась и решила бежать от такой жизни, попыталась перечеркнуть свое прошлое. Собрав свои вещи, села в поезд и очутилась в большом, чужом для нее городе, где ее никто не знал и где она тоже никого не знала. Она рассчитывала устроиться здесь на работу и продолжать учиться.

Долго стояла Стефа на привокзальной площади, призадумавшись, полная надежд. А потом пришла растерянность. Что же ей, в самом деле, делать? Куда пойти, где жить и как вообще жить? Кто ей поможет?

— Вам куда? — неожиданно услышала Стефа.

Перед ней стоял высокий, красивый юноша. Вначале Стефа смутилась, но в глазах юноши, в лице его и во всей собранной фигуре было что-то такое непосредственное, человечное, что Стефа, отбросив недоверие, решила, что он, наверное, не из числа тех, кого она встречала раньше. И первым ее желанием было довериться юноше, рассказать о себе, попросить помочь…

Но она не сделала этого. Довольно ошибок! Видела она таких голубоглазых добрых «ангелов» с симпатичными лицами!

— Вам куда, девушка? — повторил юноша свой вопрос.

— Никуда, — усмехнувшись, ответила Стефа и, подхватив свой чемоданчик, вскочила в уже отходивший автобус.

Она сразу же пожалела о том, что сделала. Но вернуть упущенное нельзя. Автобус мчался к центру города.

Через некоторое время Стефа стояла в вестибюле гостиницы. На ее счастье оказались свободные места. Ночевала в теплой уютной комнате. Встала рано, раскрыла окно… Номер заполнил шелест листьев, опадавших с деревьев. Раньше такие звуки навеяли бы тоску, но сегодня в сердце теплилась радость. Отчего бы это? От надежды? От ласкового слова незнакомого юноши? Ведь в сущности совсем немного нужно человеку, чтобы он был счастлив.

Но наступил день, когда в кармане не осталось ни копейки и случилось непоправимое… Однажды, когда соседка, с которой Стефа жила в номере, ушла, она взяла ее платье, шарф и скрылась. Украденные вещи продала на базаре. Теперь у нее были деньги.

Затем то же самое в другой гостинице: кража манто у артистки. Потом еще гостиница и снова кража…

Милиция не смогла обнаружить виновника краж, и Стефа оставалась на свободе.

Однажды она снова встретила того самого юношу, который подходил к ней на вокзале. Оба они обрадовались этой встрече. Познакомились. Николай Карасев приехал в командировку из Ленинграда. У молодых людей возникло сильное взаимное чувство.

Стефа, не утаив ничего, рассказала Николаю о своей жизни. Он выслушал внимательно, но к ее истории отнесся строго. Николай понял, что любит ее, и когда он заговорил, в его словах было много доброты, заботы и поддержки.

— Я советую тебе, Стефа, я настаиваю — пойди и расскажи обо всем. Ты должна это сделать. Деньги за вещи мы возвратим, я помогу тебе.

Она поверила ему, поняла, что только так и надо сделать.

…Напрасно ждал ее вечером Карасев. Стефу арестовали.

И молодой, не опытный еще помощник прокурора города и следователь, расследовавший дело, к сожалению, не обратили внимания на причины, толкнувшие ее на преступление.

Судья, слушавший дело, тоже не стал детально разбираться в фактах, не подумал о том, что она сама явилась в прокуратуру и честно обо всем рассказала. И Стефа оказалась в тюрьме.

Через некоторое время я получил письмо от Николая Карасева. Он писал обо всем, что знал, о том, как Стефа шла в прокуратуру с чистым сердцем. Как же случилось, что юристы не учли этого? Он, Карасев, не сомневается, что подобное со Стефой не повторилось бы никогда, он обязуется возвратить потерпевшим стоимость украденного.

Николай не писал о своих чувствах к Стефе, но все его письмо дышало любовью к ней, верой в ее будущее.

Признаюсь, мне приятно было читать такое письмо. Как хорошо, что вокруг нас живут такие чудесные люди!

…История со Стефой Коломийчук закончилась счастливо. Областная прокуратура опротестовала приговор городского суда. Президиум областного суда удовлетворил протест, и ей определили условное наказание. Карасев уже приехал из Ленинграда и ждал ее освобождения. Стефа стала его женой.

…Прошло более двух лет. Однажды я проезжал через город, где когда-то жила Стефа.

Старенький домик на тихой улице… На мой стук дверь открыла немолодая женщина. Я сразу узнал мать Стефы, она в свое время была у меня на приеме.

— Вы спрашиваете о Стефе? У них уже есть сын. Она очень хорошо живет с мужем.

На этом можно и закончить рассказ о Стефе Коломийчук, снова поверившей в людей и ставшей полноправным советским гражданином.

Будь счастлива, Стефа!..

ТАКОВА ЛЮБОВЬ

В том году осень была особенно хороша. Шел я по городу рано утром, и сердце наполнялось радостью. По обеим сторонам улицы стояли деревья, задумчиво-торжественные, переливающиеся осенними красками. На небе — ни облачка. Очарованный, я не заметил, как меня догнал кто-то и взял под руку. Оказалось, это был мой старинный знакомый — Николай Иванович.

Навстречу нам шла группа студентов, и наш разговор как-то естественно зашел о современной молодежи.

— А ты знаешь, дружище, — заметил Николай Иванович, — на мой взгляд, теперешние молодые люди не умеют по-настоящему любить. То ли было в наши дни! Только в книжках сейчас читаешь об этом…

Я стал возражать. Николай Иванович, конечно, прожил большую жизнь, но, подобно некоторым людям его возраста, любил противопоставить «век нынешний веку минувшему». И как я ни старался защищать современную молодежь, он продолжал свое.

— Что ты мне, старику, говоришь! Никогда не переубедишь: не те теперь молодые люди. Нет, не те!

Я мог бы, разумеется, перестать спорить. Но меня заело. А так как до начала работы оставался, по крайней мере, час, я решил попытаться разубедить моего друга. Мы присели на скамейку под тенью широколистного клена, ровесника, как остроумно заметил мой собеседник.

— То, о чем я вам расскажу, Николай Иванович, — быль из моей собственной практики. Так что факты все проверены и сомневаться в них не приходится. Наберитесь терпения, не прерывайте меня, иначе я собьюсь. Считайте, что я читаю вам чей-то рассказ.

Николай Иванович с любопытством посмотрел на меня и кивнул головой.

— Итак, — начал я, — как говорится в сказках, жил на белом свете молодой человек по имени Валерий. Жил вдвоем с матерью. Отец погиб на фронте в Великую Отечественную войну. Мать служила старшим инспектором в одном из учреждений города. Зарабатывала неплохо. Валерий учился хорошо и, успешно закончив десятилетку, сдал экзамен в институт, стал студентом.

Наступила весна 1961 года. Как-то, возвращаясь из института, Валерий встретил Юрия Н. — своего школьного друга. Юрий был с компанией, веселый, подвыпивший.

— А, кого я вижу! Где ты пропадаешь, старина? Пойдем с нами, познакомься…

В обнимку приятели направились в сторону такси.

«Волга» стояла без водителя. Он куда-то отлучился, видимо, ненадолго, так как дверь автомобиля была открыта. Парни уселись в машину.

— Кто умеет водить машину? — спросил Юра.

— Я могу, — нерешительно ответил Валерий, — но не очень хорошо, — тут же добавил он.

— Так чего же ты молчишь, садись за руль. Смотри-ка, и ключ от зажигания здесь. Заводи и поезжай!

Не желая показать себя трусом, но все же нерешительно, Валерий сел за руль, включил мотор, и они поехали.

На Городецкой улице при обгоне машину занесло. Валерий сразу остановить ее не сумел. Произошла авария, правда, без особых последствий.

Сидевшие в «Волге» сначала разбежались, но, увидев, что никто их не трогает, снова собрались.

— Пошли выпьем! — предложил кто-то.

— Пойдем, — ответил Юрий. У нас даровые деньги завелись, — объяснил он Валерию. — Ребята, когда уходили из ресторана, взяли с вешалки чужое пальто, а дежурный не разобрался и отдал…

Громкий смех прокатился по вечерней улице. В это время к остановке подошел трамвай, и веселая компания вошла в вагон.

Людей в нем было мало. На одной из скамеек сидел средних лет человек, склонив голову на грудь, дремал и что-то невнятно бормотал. Потом он поднял голову, посмотрел как-то странно и заплетающимся языком спросил?

— Далеко до вокзала?…

Парни переглянулись: перед ними был пьяный человек.

— Следующая остановка и есть вокзал, — наврал кто-то из парней.

Когда трамвай остановился, компания вышла вслед за пьяным. Они завели его в боковой переулок и отняли часы и восемь рублей. Среди грабителей был и Валерий.

Когда ограбленный пришел в себя и обнаружил пропажу часов и денег, он заявил в милицию.

Работники уголовного розыска быстро обнаружили участников кражи пальто с вешалки ресторана и уличного ограбления…

И вот Валерий на допросе. На душе у него тяжело: прощай институт, прощай спокойная жизнь…

Следователь, недавний выпускник юридического факультета Львовского университета, прекрасно понимал душевное состояние Валерия и не спешил принимать решение. Он хотел сначала досконально разобраться в степени виновности каждого из молодых людей, в том числе и Валерия.

К этому времени стало известно, что один из них не явился на вызов к следователю, как бы притаился, чтобы выждать, авось пронесет. Следователь поручил Валерию разыскать неявившегося и посоветовать ему самому явиться к следователю, а не ждать привода. Получив такое необычное поручение, Валерий еще больше задумался над тем, что наделал. Доверие следователя вселяло в него надежду, что не все еще потеряно. Но вместе с тем он и здесь проявил нерешительность.

Встретив на улице одного из своих новых друзей, Валерий рассказал ему о случившемся. Тот, не долго думая, дал совет:

— Убегай-ка, ты, Валерка, пока не поздно…

Валерий нашел Юрия, посоветовался с ним. Тот высказал ту же мысль — скрыться.

— И я с тобой, — добавил он.

…Во Львове, где все это происходило, на одной из тихих улиц проживал некий Копейко. Он неоднократно был осужден и продолжал поддерживать связи с преступным миром. За определенную плату он отдал Валерию свой паспорт, на который тот наклеил свою фотографию. «Теряя» свое лицо, Валерий не отдавал себе отчета в том, что он рвет не только с тем, что случилось в тот роковой день, когда он ввязался в компанию подгулявших сорванцов, но со всем своим прошлым.

Не рассказав матери толком, куда и почему он уезжает, Валерий с Юрием покинули Львов.

Путь беглецов лежал в Харьков — там жили родственники Валерия. Он здесь и осел, а Юрий направился на Черноморское побережье Кавказа…

Вскоре в троллейбусный парк Харькова был принят на работу Николай Копейко. Красивый, всегда подтянутый молодой человек, Николай, а это, как нетрудно догадаться, был Валерий, стал передовиком производства.

Вполне допустимо, что Валерий, превратившись в Николая, часто вспоминал о том, что произошло во Львове, и это, возможно, заставляло его отлично трудиться: он наверняка верил, что хорошим трудом искупает свои проступки. По непонятным причинам он никогда не говорил о том, что имеет среднее образование, а тем более, что учился в институте.

Решив начать новую жизнь, Валерий поступил в вечернюю школу в десятый класс. Учеба давалась ему легко, так как все ему уже было известно, а во Львовской школе он был отличником.

И вот случилось то, что случается со многими молодыми людьми.

Как-то возвращаясь из школы, Валерий (я буду называть его настоящим именем) обратил внимание на черноокую девушку. Длинная коса придавала ей особую прелесть. Девушка, сходя с трамвая, улыбнулась, заметив устремленный на нее восторженный взгляд юноши.

Валерий, хотя это была и не его остановка, вышел вслед за ней. Он шел в каком-то приподнятом состоянии, не спуская глаз с шедшей в пяти шагах перед ним девушки. А она, чувствуя, что за ней кто-то идет, ускорила шаги и быстро дошла до своего дома, захлопнув дверь перед самым носом своего «преследователя». Не сомневаюсь, она догадывалась, что это были шаги красивого и статного парня, который загляделся на нее в вагоне.

Валерий запомнил номер дома и с того вечера почти ежедневно сходил с трамвая на той же остановке и шел к дому № 5, мечтая встретить черноокую девушку.

— Кто из нас, — со вздохом сказал я, — не грешен в такой настойчивости?

Николай Иванович хитро посмотрел на меня, но ничего не сказал: он умел слушать своих собеседников.

— И, конечно, — продолжал я свою уголовно-сентиментальную повесть, — расчет, проверенный многими поколениями молодых людей, оправдался.

В один из вечеров ему повезло: из подъезда вышла она.

Я при этом не присутствовал, но уж разрешите мне, Николай Иванович, пофантазировать, тем более, что потом Валерий примерно так рассказывал о своем знакомстве:

— Здравствуйте, — робко произнес он.

— Здравствуйте, — ответила девушка, слегка покраснев. — Но я вас не знаю, — добавила она как бы в оправдание.

Валерий растерянно молчал. Девушка молчала тоже. Потом, взглянув на Валерия, с усмешкой, сказала:

— Вы ведь шли куда-то?

— Домой.

— Ну что ж, пожелаю благополучного пути…

— Спасибо, — едва слышно произнес наш кавалер, умоляюще посмотрев на девушку.

— Можно проводить вас до остановки?

Возражений не последовало. Так завязалось их знакомство…

Шли месяцы. Валерий и Лена полюбили друг друга.

Накануне своего дня рождения Лена спросила:

— Мама, можно пригласить Валерия?

Так Валерий познакомился со всей семьей Леночки. Он быстро привязался к этой семье. Чувство между Леной и Валерием разгоралось, и, когда Валерий предложил ей выйти за него замуж, Лена согласилась.

Валерий вернулся домой. Вдруг его охватило отчаяние. Он ярко представил себе все то, что произошло недавно во Львове. Он начал листать свой «новый» паспорт и вдруг обомлел — там уже имелся штамп о регистрации брака.

— Что делать? Как поступить?

Валерий, при всей его нерешительности, был стремителен в своих поступках. Он мгновенно решил: «Поеду во Львов, уговорю «жену» написать заявление о согласии на развод. Если она потребует денег, все отдам, только бы согласилась».

С этим он и выехал во Львов. Не знаю, как там они договорились, но так или иначе «жена» Валерия дала согласие на развод, они вместе отправились к нотариусу, где она письменно подтвердила это. Валерий снова уехал в Харьков. Суд быстро развел гражданина Николая Копейко с его супругой.

Но теперь Валерий не спешил регистрировать новый брак, его очень тяготила двусмысленность его положения. Как-то, сидя вдвоем с Леной, Валерий решил ей во всем признаться.

— Леночка, а что если бы меня разыскивали? Если б я скрывался.

Лена оторопела.

— О чем ты говоришь? Что за чепуха. Я никак тебя не пойму. Иногда ты как-то странно себя ведешь: или беспечно веселишься, или часами сидишь молча.

Попытка поговорить с Леной откровенно не удалась. Не хватило у него мужества рассказать ей всю правду. Он испугался. Как посмотрит Лена на его прошлое? Будет ли по-прежнему любить его или он ее потеряет? Так он ничего и не сказал Лене.

Шли недели, месяцы, наконец, договорились о дне свадьбы. Он с нетерпением, но в то же время и с какой-то боязнью ожидал этого дня.

Свадьба состоялась, и Лена стала Еленой Копейко. Но на душе у Валерия было не совсем радостно. Лене казалось, что он стал каким-то другим: он все больше и больше нервничал, на каждый звонок, особенно в вечернее время, вздрагивал, не находил себе места.

Когда Лена сказала Валерию о том, что она ждет ребенка, он крепко обнял ее и сказал:

— Леночка, Ленок! Ты знаешь, как я тебя люблю, боюсь только потерять…

Он не договорил и смолк.

— А почему ты меня можешь потерять? — недоумевала Лена, предполагая, что он волнуется по поводу предстоящих ей испытаний. — Рожают же другие женщины, никто от этого не умирает…

Валерий смолчал. Он не спал всю ночь, а рано утром написал Лене письмо, в котором рассказал о своем прошлом, о том, что ему тяжело жить в ожидании рокового звонка, когда за ним придут, что он мог бы уехать куда-нибудь подальше, но не в состоянии этого сделать, так как горячо любит Лену. Узнав, что она станет матерью, писал Валерий, он пришел в ужас от мысли, что отец ребенка — преступник, который скрывается от суда и в любой день может оказаться в тюрьме. Нет, этому не бывать, и поэтому он едет во Львов: если поверят — все будет в порядке, если нет — лучше отсидеть теперь, чем потом…

«Жди меня, — писал он, — и это место его письма мне хорошо запомнилось, — жди меня, моя любовь и надежда. Ради вас двоих я на все пойду, только бы смыть с себя этот позор».

Лена проснулась, увидела на столе письмо. Еще не успела дочитать, как вошла мать. Лена только воскликнула:

— Мамочка, милая! — и прижалась к матери. Слезы лились ручьем.

В это время поезд уже увозил Валерия из Харькова.

Прокурор района Горайко частенько приходил на работу раньше назначенного времени. Не успел он открыть дверь, как к нему подошел молодой человек и, волнуясь, сказал:

— Вы прокурор? Прошу меня принять. От этого зависит вся моя жизнь.

— Заходите и рассказывайте.

Молодой человек присел у стола, но не мог сразу начать рассказ.

— Ну, смелей, — подбодрил его Горайко. Он сразу понял, что это — очередная явка с повинной.

— Я к вам сам пришел. Дальше жизни у меня нет. Что хотите, то и делайте со мной, но, если можно, не лишайте меня свободы. Я оправдаю доверие честным трудом.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Горайко, — расскажите все по-порядку. Почему мы должны лишать вас свободы?

Валерий понимал, что именно сейчас, через секунду, решится его судьба. Он и тут было заколебался, но перед ним возник образ любимой. Он глубоко вздохнул и заговорил.

— Вы, наверное, не знаете, что я совершил преступление во Львове и скрывался, фамилия моя… — он назвал свою настоящую фамилию и подробно рассказал обо всем.

— Вы можете мне не поверить, но клянусь, что привела меня к вам любовь к Лене, моей жене. И вообще я не могу дальше так жить — обманывать и ее, и всех вокруг, — закончил Валерий свою исповедь.

Горайко, оставив Валерия у себя в кабинете, пошел посоветоваться с прокурором области.

— Ну, что ж, давайте поверим ему, — решили они. — Если он пришел к нам сам, доверился, то почему бы и нам не ответить тем же? Обманет? Он себя в первую очередь обманет, а потом уже нас. Его судьба нам не безразлична, тем более, что за ней стоят еще двое. Поэтому лишать свободы Валерия не следует, но окончательно этот вопрос пусть решит суд.

Валерия оставили на свободе. Вскоре был разыскан и Юрий Н., арестован и доставлен во Львов. Перед судом стояло два человека, в свое время скрывшихся от правосудия. Один явился с повинной, другой — разыскан органами следствия.

Суд вынес обоим обвинительный приговор: Валерию определили условную меру наказания, а Юрию — лишение свободы.

Валерий сразу же уехал в Харьков. На время суда Лена приезжала во Львов: ее волновала судьба мужа.

Горайко помог ей избавиться от фамилии Копейко и принять подлинную фамилию Валерия.

Валерий сейчас работает и одновременно учится на вечернем отделении технологического института. На сердце у него спокойно. В семье — любовь и согласие. Растет сын.

…Я закончил свой рассказ. Николай Иванович вначале помолчал, а потом сказал, усмехаясь: «Что ж, убедил ты меня…».

Мы посидели еще несколько минут под тенью раскидистого дерева. И мне показалось: что они оба помолодели — мой старый друг Николай Иванович и его однолетка — широколистый клен, тоже слышавший мой рассказ.

«СЕРЕДНЯНСКАЯ БОЖЬЯ МАТЕРЬ»

…Писатель и воинствующий атеист Ярослав Галан как-то заметил, что униатская церковь родилась в атмосфере предательства и что «проклятие многих поколений украинского народа висит над ней, как неумолимый приговор».

Так оно и было. Кровью, насилием, вероломством и провокациями отмечен путь унии через века вплоть до недавних дней. Люто ненавидели униаты все прогрессивное, революционное. Даже после ликвидации унии «мертвые продолжали хватать живых».

Вспоминается один из дней осени 1948 года. Мне, тогда прокурору города Львова, сообщили, что на улице только что убит протопросвитер Костельник, причем убийца застрелил себя. Спешу к месту происшествия. Совсем молодой. Руки раскинуты. Возле правой — пистолет. Он пустил себе пулю в лоб, потому что после убийства на людной улице не мог скрыться. Осматривая труп убийцы, я думал: «Во имя чего погиб этот парень? Ничто не угрожало ни ему, ни его семье, ни близким…»

Следствие показало, что он был слепым орудием неразоружившихся униатов, и пистолет в его руки вложили те, кто весной 1946 года не согласились с решением Львовского собора греко-католической церкви об упразднении унии. Они выследили протопросвитера Костельника, активно выступавшего за решение собора, и убили его.

Вероломно был убит и славный сын народа — Ярослав Галан. Следы убийц опять-таки привели к униатам и головорезам-оуновцам^[3] ненавидевшим советский строй.

…Все это пришло мне на память, когда я перечитывал уголовное дело Игната Солтыса и его подручных.

Основатель религиозной группы «покутников», так сказать сценарист и главный постановщик «середнянского чуда» Игнат Солтыс — тоже воспитанник унии, а точнее — иезуитов. Именно они, члены ордена Лойолы, привили Солтысу ненависть ко всему прогрессивному, передовому. Сначала уроки давались в униатском монастыре студитов, куда Игнат попал совсем молодым человеком. А в конце 1941 года, когда гитлеровские захватчики вступили на землю Украины, Солтыс оказался в Станиславе за толстыми стенами духовной семинарии.

Чему учили там бурсаков? Сам Солтыс впоследствии так ответил на этот вопрос:

«В своей деятельности греко-католическая церковь на территории Западной Украины была подчинена непосредственно Ватикану, отношение которого к Советской власти и к коммунистическим идеалам враждебно. Мне известно, что и сама греко-католическая церковь была враждебно настроена к Советской власти, причем большое число униатского духовенства прямо или косвенно боролось с Советами. Во время Великой Отечественной войны это духовенство пыталось воспитывать верующих в духе ненависти к СССР и его политическому строю. В таком же духе воспитывались и будущие греко-католические священники — учащиеся Станиславской духовной семинарии, в которой я пробыл до 1945 года…»

Запомним: Игнат Солтыс был воспитан в униатской колыбели как враг социалистического государства. Он решает примкнуть к тем, кто продолжает борьбу против Советов в подполье. Но для этого, как Солтыс впоследствии рассказывал, ему нужны были имя и положение. Дело в том, что война не помешала Игнату окончить семинарию, но помешала получить ему сан священника. И вот Солтыс узнает, что в одном из селений Казахстана проживает высланный туда за антинародную деятельность бывший Станиславский епископ Лятышевский.

Игнат едет в Казахстан, разыскивает высланного и получает посвящение в сан священника. На Украину он возвращается не только «паном-отцом», но и доверенным лицом Лятышевского. Действуя согласно полученным инструкциям, Солтыс темными ночами пробирается от села к селу, собирает таких же озлобленных, как и он, одиночек и призывает их к активной борьбе со всем новым, что рождалось тогда на западноукраинской земле. Он устанавливает связи с бандитами из еще не разгромленных групп оуновцев, встречается с ними, договаривается о совместных действиях…

Так шли месяцы, годы. Солтыс находил единомышленников, но сколотить организацию ему не удавалось. Простые малограмотные селяне, и те не шли к Игнату. Население Прикарпатья твердо встало на новый путь, решительно осудив таких, как Солтыс.

Тогда рождается новая идея — получить благословение Ватикана и полномочия непосредственно от него. Солтыс связывается с бывшей настоятельницей Станиславского женского монастыря Ольгой де Клерк, в ту пору собиравшейся уехать за границу. Он просит ее сообщить главе Ватикана о деятельности униатов в западных областях Украины, а также о нем, Солтысе, и о его планах. Следует иметь в виду, что в Ватикане в те годы правил папа Пий XII — лютый враг нашей страны.

Несколько месяцев спустя старая станиславская монахиня Анна Жирук пригласила к себе Игната.

Сам Солтыс потом развивал такую версию: Ольга де Клерк якобы писала, что папа дает ему, Солтысу, благословение и полномочия «главы греко-католической церкви на Украине». А спустя несколько месяцев Игнат «скромно» признался следователю, что он «считал себя достойным этих полномочий».

Однако и сомнительное благословение умирающего папы мало помогло. Вместе со своими приспешниками Солтыс всячески стремился оправдать доверие Ватикана и привлечь хотя бы временно, внимание населения к своей деятельности. Так родилась еще одна идея — инсценировать чудо. Где? Конечно, на родине Игната, в селе Среднем, ныне Калушского района. Игнат знает там одно очень живописное место: высокую гору, окруженную полями, а на краю поля — источник чистой и холодной воды.

Началась подготовка. Разыскали небольшую икону «богородицы». Солтыс собственноручно написал акт, удостоверявший освящение источника. Расписался сам и заставил расписаться подручных. Любопытная деталь: «актеры» этого первого акта позднее сообщили следователю, что когда они подписывали акт, то, повернув икону лицом вниз, использовали оборотную гладкую сторону святыни как обыкновенную доску.

Дождавшись ночи, они тайком от обитателей села Среднего пошли в лог, и «пан-отец» Игнат освятил родник. Икону и рукописный акт закопали в землю.

Таким было первое действие. А ко второму Солтыс привлек бывших монахинь и других религиозных кликуш. Переходя из села в село, они сообщали людям об освящении источника и «чудесном явлении божьей матери», которую они же позднее назвали «Середнянской».

И вот к источнику потянулись старики и старухи. Шли люди религиозные, чтобы помолиться, попить водички, которую Солтыс объявил целебной, и набрать ее про запас.

А Игнат, руководствуясь разработанным сценарием, продолжал действовать. Он ищет и находит доморощенную поэтессу, и та сочиняет несколько виршей о чуде.

Вот так и появились молитвы «покутников».

В конце концов Солтыс, потерявший осторожность и пойманный с поличным, когда он призывал крестьян к активному неповиновению Советской власти, был привлечен к ответственности и по приговору суда выслан на пять лет за пределы республики.

Воспитаннику иезуитов наказание не пошло впрок. Солтыс ничего не забыл и ничего не понял. Объявившись на Львовщине после высылки, он снова взялся за старое. Подпольно правил униатские службы, отпускал грехи, тайно выступал с проповедями, сообщая о «явлении на Середнянской горе божьей матери»…

По совету и указанию Солтыса несколько женщин из села Чепели и Луовец Бродовского района тоже начали проповедовать униатство: устраивались тайные моления, во время которых люди, выбивая из себя грехи, наносили друг другу серьезные увечья. Одна молодая женщина получила сильное нервное потрясение и была направлена на продолжительное лечение. В подпольные моления Солтыс и его компания начали втягивать детей. Когда одна из последовательниц Солтыса отошла от группы, униаты сожгли все ее имущество.

Сельский актив обратился в следственные органы. Было установлено, что Игнат Солтыс вместе со своей сестрой и еще двумя приспешниками вновь посетил Середнянскую гору, организовал там моление, после чего стал распускать слухи, что каждый, кто посетит источник, получит отпущение грехов, а это, мол, очень важно в связи с «близким концом света». Любопытно, что Солтыс дважды назначал срок светопреставления. Тогда же была сложена новая молитва, начинавшаяся словами: «Верую в Иисуса Христа и матерь божию середнянскую…» Так, придуманная Солтысом «середнянская богоматерь» возвеличивается и становится в один ряд с Иисусом Христом.

За деятельность, наносившую существенный вред здоровью людей, Игнат Солтыс снова был судим народным судом.

После процесса руководство религиозной группой Солтыса перешло к его сестре Анне и его последователю Антону Поточняку. Они создали легенду о последующем явлении «середнянской божьей матери с голубой лентой через плечо», заказали фальшивый фотомонтаж этого явления и, наконец, стали призывать своих последователей уничтожать документы, бросать работу на предприятиях, в колхозах и учреждениях, отзывать детей из школ, прекращать всякое общение с инакомыслящими и заниматься только «покутой» (покаянием) в ожидании светопреставления. Анна вручала «покутникам» мел, якобы освещенный Игнатом, чтобы те рисовали на дверях своих домов кресты. Эти знаки, дескать, спасут дом от гибели в день «страшного суда»…

Чего же добился Игнат Солтыс за двадцать лет своей деятельности? Он собирался воскресить мертвеца — возродить унию. А добился того, что бывшие священнослужители греко-католической церкви, оставшиеся верными ей, открещиваются сейчас от Игната Солтыса, от «середнянской божьей матери» и от «покутников», как черт от ладана.

Солтыс лелеял мечту о тысячах сторонников. А чего добился? В жалкой кучке сектантов-покутников Львовщины абсолютное большинство составляют малограмотные люди преклонного возраста, обманутые подлыми ловцами душ. Характерный факт: даже в самом селе Среднем Игнат Солтыс не нашел ни одного последователя из числа колхозников, если не считать семьи его родного брата Петра.

Игната Солтыса проклинают во многих семьях, которым он принес только горе и лишения.

Читатель вправе спросить: а зачем, собственно, вы рассказываете о крахе Игната Солтыса? Какое общественное звучание имеют эти факты?..

Нас побудила к этому одна очень веская причина. В последние годы за границей в реакционных газетах и по радио мы все чаще встречаем выступления недобитых гитлеровских приспешников — всех этих бандеровцев, мельниковцев, подручных Шептицкого, Слепого, Лятышевского. Они усиленно стараются убедить своих новых хозяев, что «уния — это национальная религия украинского народа», что трудящиеся Украины только о том и думают, как бы вернуться в лоно греко-католической церкви.

Это пишется ими издалека за тридевять земель. А вот Игнат Солтыс проводил эту антинародную политику много лет, действуя непосредственно на земле Западной Украины. И что же? Крах его дела — лучший ответ всем заокеанским вралям в поповских рясах. Простые люди нашего края весьма красноречиво дали понять, что уния для них — ненавистный труп, над которым висит «проклятие многих поколений украинского народа».

ГОРАЙКО ВСТРЕЧАЕТСЯ С МАКАРЕНКО

В своих очерках и рассказах я уже не раз вспоминал моего большого друга Петра Горайко. Он много повидал на своем веку, я никогда не терял с ним связи, и мне ли не знать его биографию, как собственную?

…Живописные украинские пейзажи. Степь, распаханные полосы жирного чернозема, изумрудные луга. По берегам рек — вербы и тополя, а дальше густой манящий лес.

Вьются дороги, обсаженные деревьями, путник всегда может отдохнуть под тенью листвы.

Въедешь в село — вокруг зелень. Сады, черемуха, акация и сирень, а среди них белеют хаты.

Люблю я родной край, его приветливых и трудолюбивых людей.

Вот и село Каплуновка, которое, по преданию, основал казак Ахтырского полка Каплун. Недалеко отсюда, еще на моей памяти, проходил Чумацкий шлях на Харьков и далее в Крым. Выйдешь за село, пройдешь километров пять и увидишь курганы — казацкие могилы. Взберешься на курган в ясный солнечный день — и далеко-далеко на горизонте увидишь темную полоску леса. Это правый берег Ворсклы…

Здесь родился Петр Горайко, здесь прошли его детство и юность.

В Каплуновке же Петр вступил в комсомол…

Заканчивалась гражданская война. Еще по селам раздавались выстрелы в окна активистов. Комсомольцы были в первых рядах борьбы с бандитизмом. Стойко защищал Петр в те неспокойные времена Советскую власть.

Проходила юность… Школа, техникум, а с 1930 года — Харьковский юридический институт.

Всего о нем не расскажешь, но вот о том, как в дни молодости он работал в исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних, мне бы очень хотелось поведать читателю.

Горайко попал туда вскоре после окончания института. В Наркомате внутренних дел Украины при направлении на работу его предупредили, что в колонии, куда он едет в качестве заместителя начальника, недавно была «волынка», но, что означает это слово, — не объяснили.

Сказали только: будут трудности, не робейте…

Бывший замок графа Понятовского, где помещалась колония, был расположен в старинном красивом парке. В главном корпусе проживало более пятисот воспитанников, бывших беспризорных, и ребят, осужденных за различные преступления.

Когда Горайко подходил к зданию, он заметил, что почти все окна лишены стекол, а в рамы вместо них впихнуты обыкновенные подушки.

— Удивительно, — подумал Горайко.

— Вы смотрите на наши подушки? Не удивляйтесь. Это во время «волынки» стекла повыбивали из-за неправильных действий начальника караула, — объяснил Горайко кто-то из воспитателей.

Начальник колонии Николай Михайлович и Горайко начали обход колонии.

В комнатах было холодно и неуютно. Группами возле печек сидели колонисты в черных бушлатах и шапках-ушанках. Кровати были не убраны. Все разбросано, все в беспорядке.

Когда они входили в комнаты, что-то исчезало в рукавах бушлатов воспитанников.

— В карты играете? — напустился на них начальник, — а ну-ка отдавайте, да побыстрей!

Никто не пошевелился. Все сосредоточенно и угрюмо молчали.

— Я хочу познакомить вас с моим новым заместителем, — сказал Николай Михайлович.

Опять никакой реакции. Парни даже не привстали.

От посещения главного корпуса колонии у Горайко осталось тяжелое впечатление.

Вернувшись в свою комнату, серьезно задумался над тем, что увидел. Сумеет ли он здесь работать? Справится ли? Может быть, надо немедленно, не откладывая этого ни на один день, уезжать отсюда. И в то же время: «В панику бросился, товарищ Горайко, сам сюда напросился, а теперь собираешься дезертировать. Хорош…».

Так боролись в нем два чувства, два желания: остаться и уехать. Нет нужды говорить, что взяло верх первое.

Не стану больше углубляться в психологические переживания моего друга. Скажу только, что он быстро освоился с новым для него делом, с новой, не совсем обычной обстановкой и вскоре жизнь вошла в свою колею. Он и здесь отдавал себя целиком работе. Конечно, бывали и ошибки, но он не прекращал попыток увлечь за собой разношерстную и норовистую массу воспитанников.

Многое уже было достигнуто. Здание колонии привели в порядок. Укрепилась дисциплина. Был создан совет колонии, что оказалось нелегким делом: уж больно сильны были еще «идеи» уголовщины с ее псевдоромантической подкладкой. Работа шла напряженно, но поскольку результаты уже вырисовывались, это воодушевляло Горайко. Коллектив стал организованнее, сплоченнее, почти все работали на производстве и учились в школе.

Из этой поры Горайко запомнился один эпизод, о котором много лет спустя он мне рассказывал, сохранив, однако, в памяти все детали эксперимента, грозившего закончиться печально для всей карьеры моего друга на воспитательском поприще.

Приближались первомайские праздники.

Недалеко от местечка, где находилась колония, километрах в трех-четырех, в лесу было несколько красивых прудов. Вокруг живописный лес. Горайко решил привести сюда человек двести воспитанников и провести с ними весь день в лесу. Идея, предложенная совету колонистов, очень понравилась всем и была встречена с большим энтузиазмом.

Первого мая, после того, как колония под звуки бравурного марша с развернутыми знаменами прошла по местечку, Горайко отобрал около двухсот колонистов и пошел с ними в лес. Веселые игры, катанье на лодках сразу захватили воспитанников. Когда же перевалило за полдень, Горайко заметил какое-то беспокойство среди колонистов. Он сразу понял, что кто-то сбежал, но не подал вида, что заметил это.

К вечеру, когда все игры были переиграны, когда колонисты порядком утомились и с огромными букетами черемухи стали выходить из леса, заиграл сигнальный сбор.

Отсутствовали восемнадцать человек. Горайко стоял перед строем и молчал. Значит, что-то недоработал, раз столько сбежало из колонии. Найдутся среди воспитателей такие, которые скажут: «Эксперимент на доверие провалился»… А что им возразишь?

Он не думал о взыскании со стороны начальства, не это его беспокоило; он был зол на себя за то, что все так быстро пошло прахом.

Воспитанники видели настроение Горайко, они стояли в строю и молчали. Некоторые из них сжимали кулаки, возмущенные поведением сбежавших. Именно это и успокаивало Горайко.

«Чего паникуешь, ведь большинство тебя поддерживает, они за тебя горой стоят!» — думал он.

Затем Горайко отдал приказание идти в колонию, а оркестру играть что-нибудь пободрей. Сам же он задержался в лесу. Может быть, кто-то просто отстал, подойдет, не верилось, что все 18 человек ушли. Нет, этого не могло быть!

Подождав, Горайко хотел было уже идти вслед за воспитанниками, как вдруг увидел, что человек пятнадцать воспитанников возвращаются.

— Петр Александрович! — сказал один из воспитанников, Володя Ковальский, — вы идите в колонию, а нам разрешите пойти поискать их. Мы всех доставим в колонию!

На Горайко смотрели полтора десятка надежных, стойких ребят. Ну как не поверить им!

— Идите, ребята.

Горайко в тот момент не думал о последствиях своего поступка, он просто верил, что эти колонисты не уйдут, и вот это-то и было решающим в такую напряженную минуту. Он понимал, что ребят окрыляло высокое доверие к ним, бывшим беспризорникам.

Вскоре Горайко догнал колонну воспитанников. У ворот колонии стоял начальник — Николай Михайлович. Все уже знали о случившемся.

— Ну, что, Петр Александрович, сколько сбежало? — спросил начальник.

— Восемнадцать.

— Нет, меньше, уже четырех задержали. Ничего, не падай духом, все будет в порядке.

В колонии среди воспитанников шло глухое брожение:

— У, сявки! Ушли, гады, доверием воспользовались.

— Ты убегай, но знай когда… — и сыпались угрозы в адрес сбежавших.

К ночи было доставлено еще восемь человек. Некоторые из них были избиты.

— Кто побил? — спросил Горайко двоих.

— Никто, когда убегали, упали в глубокий ров и ушиблись.

Ковальский, стоявший рядом, улыбнулся и сказал:

— Что ж вы такие неловкие? Надо учиться преодолевать препятствия, а то видите как — упали и разбились…

К утру убежавших и незадержанных осталось только трое.

Прошло несколько дней. Горайко написал объяснение и послал его в столицу. И вскоре почувствовал, что кто-то в центре не спешит с изданием приказа о его наказании. Только спустя много времени он узнал, что его эксперименты поддержал замечательный педагог и большой души человек — Антон Семенович Макаренко.

Много интересного поведал мне Горайко о буднях колонии. Всего не перескажешь.

Сильное впечатление произвел на меня рассказ Горайко о том, как он «переделал» одного из воспитанников.

…Оставшись рано без родителей, Петя Неизвестный связался с закоренелыми уголовниками и стал у них на побегушках. Сначала его посылаличто-либо выследить, а потом начали брать на «дело». Выставляли форточку в окне магазина, подсаживали Петю, он залезал в помещение и подавал оттуда товары.

Потом Петя, когда ему было уже четырнадцать лет, совершил вместе с другими ограбление, был пойман и направлен в колонию, откуда вскоре сбежал. Так Петя Неизвестный убегал из разных колоний несколько раз.

Как-то Горайко находился на докладе у начальника отдела колоний в Киеве. Тот сказал ему, что к ним в колонию направляется Петя Неизвестный, уже имевший несколько побегов. Почему-то он не приживается в колониях. Может, все-таки из него удастся сделать человека…

Через два дня в колонию действительно доставили Неизвестного. Горайко пригласил его к себе.

— Ну как дела, Петя? — спросил он, рассматривая документы.

— Все равно я от вас убегу.

— Я у тебя спрашиваю, как дела, а ты убегать собираешься…

— Вы со мной баланду не разводите, ничего не выйдет.

— Ничего, Петя, поживем — увидим.

На этом кончился их первый разговор.

Как-то один из воспитателей; обращаясь к Горайко, сказал:

— Петя наш скучает по воле, собирается при первой возможности сбежать, говорит об этом откровенно. Что будем делать?

— Ничего делать не будем. Надо продумать, чем его заинтересовать, чтобы он выбросил из головы мысль о побеге.

— Разрешите, — предложил воспитатель, — мне побыть с ним в колонии в выходной день.

— Пожалуйста.

В понедельник воспитатель пришел к Горайко.

— Ну как, ваш эксперимент удался?

— Трудно понять Петю, неясно, чего он хочет. По-моему, мысли о побеге пока не оставил.

— Подумаем еще…

К этому времени к Горайко приехала его жена — Нина. Жили они не на территории колонии. В сентябре Нина родила сына Бориса. Мальчик рос быстро. Когда Горайко приходил домой, он подолгу стоял у кроватки сына и смотрел на него. Много мыслей проносилось у него в голове в такие минуты.

Как-то, направляясь домой обедать, он увидел сидевшего на солнцепеке Петю Неизвестного.

— О чем Петя замечтался? Почему не обедаешь?

— Что-то не хочется, товарищ начальник.

— Пойдем со мной.

Неизвестный нехотя поднялся и подошел к Горайко.

— Пойдем ко мне пообедаем, посмотришь на моего сына, славный карапуз растет.

— У вас есть сын?

— Пойдем, увидишь…

Обедать Петя не стал. Он сразу же подошел к кроватке, где лежал Борис, и начал с ним играть. Сколько ни звал Горайко Петю к обеду, тот все отказывался и от детской кроватки не отходил. Уже и обед был окончен, и Горайко надо было идти в колонию, а Петя все возился с мальчиком.

— Ты оставайся, Петя, а я пойду.

Шел Горайко в колонию и думал: «Вот остался Неизвестный один, уйдет он, и поминай, как звали».

Но Петя не сбежал и к вечеру появился в колонии.

На другой день он зашел к Горайко.

— Товарищ начальник, разрешите мне сходить к вашему сыну?

— Иди.

Петя ушел и только ко сну возвратился в корпус.

Мальчик очень привязался к ребенку. Не проходило и дня, чтобы он не забежал домой к Горайко. Мысль о побеге была забыта, он начал учиться. Вскоре Петя получил специальность слесаря третьего разряда и спустя два года уехал работать на один из заводов юга Украины… Он со слезами на глазах расставался с колонией и долго жал руку Горайко. Встретимся ли еще? — думал каждый.

И представьте — встретились. Это случилось в 1941 году. Однажды Горайко посетил полк, входивший в состав дивизии, где он служил военным прокурором. Горайко шел вместе с командиром полка мимо строя солдат. Вдруг вышел сержант и доложил:

— Воспитанник Таганческой колонии Неизвестный, разрешите обратиться?

Горайко подошел к нему. Они обнялись, расцеловались. И хотя поговорить им не удалось, так как полк должен был выступать, Горайко был рад, что из бывшего малолетнего преступника, колониста, считавшегося одним из самых трудных, вырос честный советский человек, готовый с оружием в руках защищать Родину от врага.

Вот еще один эпизод из жизни Горайко. Он произошел в тот год, когда колония осваивала производство автомеханических касс для торговых предприятий. Раньше такие кассы ввозились из-за границы. Было решено освоить их производство в колонии. Это дало бы воспитанникам квалификацию. Да и работа была бы для них привлекательной и интересной.

Начальник колонии Николай Михайлович вместе с главным инженером Михаилом Борисовичем Рябоклячем и мастером Моисеем Григорьевичем Гольдбергом день и ночь занимались конструированием и изготовлением образца отечественной кассы. К майским праздникам первая касса была готова, и ее повезли в Киев. Вся колония радовалась этому событию.

В Киеве одобрили инициативу колонии и началось освоение серийного изготовления касс. Не все сразу удавалось, бывали и срывы, но работа постепенно наладилась. Производственный план колония выполняла.

Весной должен был состояться очередной съезд комсомола Украины. Из наркомата позвонил Антон Семенович Макаренко и спросил:

«Как вы собираетесь встретить девятый съезд? Возможно, и от Вас делегация будет приглашена».

Работа закипела. Начальник колонии пригласил к себе Горайко и весь руководящий состав колонии. Решили к съезду перевыполнить производственный план, а колонистам-художникам дали задание написать маслом портрет Владимира Ильича Ленина и, когда делегация выйдет приветствовать участников съезда, преподнести этот портрет комсомолу Украины.

Художники принялись за дело. Вся колония ходила смотреть их работу, всем портрет понравился и об этом сообщили Антону Семеновичу.

Он одобрил инициативу колонистов, и делегация с подарком выехала в Киев.

В столицу Украины съехались делегаты от многих колоний. Все они были собраны Антоном Семеновичем на стадионе «Динамо». Он рассказал о задачах съезда, объяснил им, как надо себя держать.

Вечером Горайко со своей делегацией входил в большое серое здание на Владимирской улице. Заседание началось в девятнадцать часов.

Председательствовал секретарь ЦК комсомола Украины. Зал был переполнен. На сцене в президиуме сидели известные всей стране большевики, руководители партии и правительства Украины: Косиор, Постышев, Чубарь, Петровский, Якир, Затонский, Шлихтер.

— Приветствовать съезд прибыла делегация воспитанников колоний НКВД Украины, — сообщил председательствующий.

Зал встал. К сцене, где сидел президиум, под звуки военного марша устремилась колонна девушек и ребят со знаменем и подарками. Зал рукоплескал. Слышались крики: «Ура-а-а!»

Первым выступил четырнадцатилетний паренек. Когда он закончил читать приветствие и были вручены подарки съезду, зал снова поднялся, рукоплеща.

Шли месяцы, годы. Горайко стал уже опытным педагогом. Он многое узнал и понял, но это было только началом великой борьбы за нового человека. Огромную роль в этой борьбе сыграл Антон Семенович Макаренко.

С ним Горайко пришлось встречаться не раз. Вот как произошла одна из таких встреч.

…Перед бывшим графским замком стоял строй колонистов. Приятно было смотреть на них — крепких, хорошо одетых ребят. Никогда не видели стены замка таких жизнерадостных людей. Дежурный по колонии докладывал Горайко о ночном дежурстве.

— Товарищ начальник, совет колонии решил сегодня пойти с колонистами к озеру в лес. Просим вашего согласия, — обратился к Горайко Ковальский.

— Разрешаю, — ответил Петр Александрович.

Не успел Горайко отойти от строя, как увидел на дороге приближающийся к колонии автомобиль. Из машины вышел высокий мужчина в хромовых сапогах, синих штанах-галифе и зеленой рубашке, подпоясанной широким военным ремнем. Мужчина был в очках, с непокрытой головой.

Горайко на расстоянии не сразу узнал гостя, а когда подошел поближе, то увидел, что перед ним Антон Семенович. Макаренко в тот период работал заместителем начальника управления колоний несовершеннолетних наркомата внутренних дел Украины.

Пожали друг другу руки. На Горайко смотрели чуть прищуренные глаза.

— Слышал много о вашей колонии и вот приехал посмотреть… Хочу вместе с вами решить один важный вопрос: можно ли снять все эти высокие заборы и вышки с часовыми.

— Вопрос этот очень важный, — добавил Макаренко. — Если коллектив колонистов еще не подготовлен к этому, то как только снимем трехметровый забор, они разбегутся. Как вы думаете?

— Что вы, Антон Семенович, этого не может быть, — твердо заявил Горайко.

Макаренко улыбнулся и сказал:

— Я был уверен, что вы другого и не скажете.

Горайко давно уже думал об этом, и поэтому разговор с Антоном Семеновичем был для него особенно важным.

— Давайте это сделаем сразу. Что там откладывать.

— А что ж, я думаю, это предложение правильное, — ответил Антон Семенович. — Но сначала давайте соберем всех колонистов в клубе и по-деловому обсудим все: как и что следует делать.

Сигналист протрубил сбор. В большом зале клубного помещения собрались колонисты. На сцене за столом президиум.

Горайко рассказывал мне, что он на всю жизнь запомнил этот день. Прошло уже более тридцати лет, пройдут еще годы, но никогда не забудет он речь, сказанную тогда перед колонистами Антоном Семеновичем.

Макаренко поднялся из-за стола президиума, подошел к краю сцены, осмотрел всех приветливым взглядом и спокойным голосом начал:

— Товарищи колонисты! Посовещались мы с руководством колонии, членами совета и решили колонию сделать открытой.

В зале поднялось что-то невообразимое. Раздались громкие аплодисменты. Слышались возгласы: «Никто не будет убегать! Оправдаем доверие!».

Антон Семенович улыбался и наблюдал за воспитанниками.

— Мы верим вам, — сказал он, когда зал утихомирился. — Неужели кто-то убежит от этой прекрасной жизни? Возможно, будут и такие. Некоторые вспомнят своих родных, товарищей, жизнь на «воле» и захотят убежать. Это может случиться. Вот в такие минуты пусть подойдет воспитанник к маленькому заборчику, который будет окружать колонию, включит тормоз и даст задний ход.

Собравшиеся шумно реагировали на эту шутку, полную глубокого смысла. По залу снова прогремели аплодисменты и смех.

— Ну как, согласны? Можно ли снять забор с вышками для охраны или еще, может, рано? — улыбаясь, спрашивал Макаренко.

— Нет, не рано, давайте снимать и немедленно! Еще лучше будем работать и учиться! — слышны были в ответ дружные голоса.

Антон Семенович стоял, заложив руки за пояс, и внимательно прислушивался к этим выкрикам; он видел перед собой Петра, Ивана, Евгения или Степана, которых жизнь не миловала, из которых в колонии необходимо было воспитать граждан страны Советов.

Об этом Антон Семенович напоминал неоднократно. Его ученики тоже смотрели на своих воспитанников как на полноправных граждан и всегда доверяли им.

— Ну что ж, тогда будем снимать забор, — сказал Антон Семенович.

Чтобы работа спорилась, каждому отряду был отведен отдельный участок забора. Работа закипела с неслыханным энтузиазмом. Смех, шутки! А сколько песен было спето — и сосчитать невозможно, — вспоминал Горайко.

Все то время, пока ломали забор, Антон Семенович сидел во дворе колонии и любовался работой воспитанников.

— Думаю, что убегать из колонии никто не будет. Правда, все зависит от того, как воспитанники ценят свою колонию, как справляется коллектив воспитателей с работой… — Антон Семенович умолк. — Но могут быть и побеги, особенно, когда придут новые воспитанники, не знающие традиций колонии.

— Я видел, — продолжал Макаренко, — почти всех воспитанников, это прекрасные, жизнерадостные, трудолюбивые ребята. У них есть все, что необходимо человеку. Когда я приехал первый раз в Куряж, то у нас ничего не было: еще давала знать себя разруха гражданской войны. И, несмотря на это, мы создали крепкий здоровый коллектив, основанный на доверии, труде и энтузиазме…

А посмотрите что теперь! Сколько у нас колоний: имени Дзержинского, в Прилуках, в Виннице и много других. Государство отпускает большие средства на это великое дело. Вот и у вас в колонии — прекрасное оборудование, мастерские, школа, хороший клуб. Вы готовите токарей, слесарей, они получают нужную квалификацию, едут работать на заводы страны…

Он умолк.

— Совершенно правильно, Антон Семенович, — сказал начальник колонии Николай Михайлович. — Наши воспитанники хорошо работают на заводах Донбасса, Киева. Они окружены вниманием рабочих, влились в трудовую семью, и никто не напоминает им о прошлом. Мы интересуемся их жизнью, переписываемся с ними.

— Очень хорошо вы делаете, — сказал Антон Семенович. — Работа воспитателя среди покалеченных жизнью детей — дела очень ответственное и тяжелое. Но оно необходимо, благородно…

…Где-то за горизонтом заходило солнце. Приближался вечер.

Заканчивали снимать забор, и Антон Семенович, посмотрев на часы, сказал:

— Мне пора ехать. Дорога дальняя.

Он поднялся: крепко пожал всем руки, попрощался с воспитанниками, и вскоре его машина скрылась за поворотом дороги. Долго еще стояли воспитанники во дворе, провожая глазами этого близкого им всем, скромного и душевного человека…

Горайко не раз вспоминал свою работу в колонии, свои первые шаги, встречи с воспитанниками и воспитателями.

Уходя из колонии, он с болью в сердце оставлял воспитанников, которым отдал свои лучшие годы. Но он был рад, что его труд по перевоспитанию бывших беспризорников и правонарушителей дал положительные результаты.

Ему самому работа в колонии дала немало: в частности, научила разбираться в людях, и, когда он стал следователем, а затем прокурором, опыт этот ему очень пригодился.

В дальнейшем жизнь у Горайко сложилась примерно так же, как и у многих его сверстников. Но и в самые трудные дни войны Горайко помнил колонию в Таганче и ее воспитанников, большинство которых с оружием в руках отстаивали свободу, независимость и честь советской Отчизны.

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА НАЗАД

Вопрос шел о пенсии для вдовы военнослужащего Ивана Рахунова, в годы войны заочно осужденного как изменника. Его вдова явилась ко мне вместе с сыном и представила неоспоримые доказательства невиновности мужа, даже не знавшего о приговоре.

Так утверждали мои посетители, так оно, по-видимому, и было в действительности. Однако проверить их заявление было необходимо.

И вот передо мной архивное дело, уводящее нас к тем дням, когда шла ожесточенная борьба с гитлеровскими захватчиками.

Вряд ли есть необходимость останавливаться на всех деталях этого дела. Я ограничусь только теми материалами, которые касаются непосредственно Ивана Рахунова и его близких.

…Это трагическое происшествие случилось в конце 1941 года, в лютые декабрьские морозы, в районе озера Ильмень.

Иван Рахунов — старшина разведывательной роты получил приказание проникнуть в тыл врага, чтобы добыть «языка» и проверить некоторые данные. Выбрав группу из трех человек, Рахунов отправился с ними выполнять ответственное задание.

Очевидно, Рахунов не имел времени, чтобы проверить людей, с которыми шел на опасное поручение. Так или иначе, но он взял с собой первых попавшихся ему на глаза из числа добровольцев. Если добровольцы, то разве можно в ком-нибудь усомниться? Рахунову, по-видимому, тогда и в голову не приходило, что знать людей — первое правило для любого командира, даже такой небольшой группы людей, как та, что была под его началом… Потом Рахунов стал умней. Впрочем, не будем забегать вперед, скажу только, что Михаила Шавлака брать с собой, безусловно, не следовало…

Пурга. Шавлак почему-то отстает, потом берет автомат на изготовку и стреляет в идущих впереди. Двое падают убитыми, третий — Рахунов — тяжело ранен. Падая, он запечатлел в памяти фигуру предателя, еще не успевшего опустить автомат.

Считая и Рахунова убитым, Шавлак снял с него и его товарищей оружие, собрал их гранаты и мешочки с сухарями. Потом пошел вперед, в сторону вражеских окопов. Ему не терпелось сдаться фашистам, уж больно люто он ненавидел Советскую власть, при которой было кое-что отнято из его кулацкого хозяйства.

Несмотря на тяжелое ранение и стужу, Иван Рахунов не умер. Его, находившегося без сознания, подобрали бойцы другого полка, отправили в санбат. Попади он в руки санитаров своего полка — все было бы иначе…

Повезла Ивана санитарная летучка в госпиталь, оттуда в далекую Сибирь. Месяц за месяцем врачи боролись за жизнь и здоровье советского воина. Выжил солдат, не знал он, где его жена, где два сына. А они, оказывается, были эвакуированы в ту же Сибирь, в Томскую область и очень беспокоились о судьбе мужа и отца, от которого уже давно не было писем.

Весна 1942 года. Ивана направили на врачебную комиссию.

— Годен, можно выписывать, — к великой радости услышал Рахунов.

Как владевшего шоферским искусством его направили в танковую часть, где он быстро освоил новую для него технику. За достигнутые успехи его назначили командиром танка.

Командир полка говорил ему:

— Ты, Рахунов, уже стреляный, опыт войны имеешь, думаю, что с обязанностями командира танка справишься…

Иван уже успел хорошо узнать подчиненных. Теперь, помня случай с Шавлаком, он внимательно присматривался к людям, чаще говорил с ними, знал не только личные качества каждого, но интересовался их семьями, близкими. Иногда рассказывал он солдатам о случившемся с ним в разведке.

— Этого гада, Шавлака, под землей разыщу. Только дайте мне добраться до фронта. Он от меня не уйдет!

Точно ли так говорил своим товарищам Рахунов — не ручаюсь, но что об этом высказывался не раз в беседе с товарищами — несомненно, об этом говорят страницы архивного дела.

В середине лета 1942 года Рахунов уехал со своим экипажем на юг в действующую армию.

Между тем с Шавлаком происходило нечто совсем необычное.

Стоило ему пройти метров двести, как он услышал давно жданное «хенде хох». Он понял, что от него хотят, и с охотой поднял руки. Цель, как ему казалось, была достигнута: он у немцев.

А те отобрали у Шавлака четыре автомата и гранаты, пухлую сумку с провиантом и повели его в штаб — это была «голубая дивизия» испанцев, в которой, впрочем, хозяйничали немцы. Через переводчика допросили они предателя, который усердно отвечал на их вопросы. Но с точки зрения разведывательной все то, о чем болтал Шавлак, не имело большой цены. Шавлаку поверили, что он предатель, и оставили в штабе, рассчитывая, очевидно, его использовать.

Но на четвертую ночь пребывания Шавлака в добровольном плену случилось непредвиденное. В село ворвалась советская воинская часть. Солдаты, увидев его, немедленно освободили и, уходя обратно, взяли с собой, спасая от фашистского плена.

Но Шавлак не растерялся и в этой неожиданной ситуации.

— Как же ты попал в плен? — спросил старшина.

— Понимаешь, захватили, когда в разведку шел. Командир сволочью оказался, к врагу нас завел, — быстро соображая, говорил Шавлак.

— А где ж он и остальные?

— Видимо, в тыл отправили, а меня не успели…

— Вот сволочь!..

Только один красноармеец, пристально вглядываясь в бегающие глаза Шавлака, подошел вплотную и зло сказал:

— Врешь ты, вижу по тебе! Пришел сам, так и говори… А ты еще товарищей оговариваешь… Застрелить тебя, гада, надо!

Командир удержал его.

— Ты что, Вербицкий? Пусть им занимаются, кому надо. Там выяснят…

Привели Шавлака в распоряжение штаба дивизии и передали следователю. Дежурный направил Шавлака в блиндаж, где под стражей находились еще два человека…

Указанной версии Шавлак придерживался на последующих допросах. А когда ему «подсказали» и ряд добавлений к ней, — подлец есть подлец, — он их принял и подтвердил. Так появилось дело об изменнической группе из 15 человек, фамилии которых назвал Шавлак.

Ночью поднялась вьюга. Шавлак попросился в туалет. Конвоир отвел его, и, когда через некоторое время заглянул туда, Шавлака там не оказалось, а доска задней стенки болталась на одном гвозде…

Шавлак исчез. Навсегда ли?

…В разных полках, дивизиях и армиях служил Иван Рахунов танкистом, много дорог он исколесил, много гитлеровцев погибло под гусеницами его танков.

Сражался Иван под Сталинградом, когда наши войска окружили войска фельдмаршала Паулюса. Сражался и на Курской дуге. Несколько раз выскакивал из горящего танка.

В 1944 году Иван Рахунов воевал на Третьем Украинском фронте. Был освобожден Львов. В поисках семьи Рахунов написал туда на свой старый довоенный адрес, но ответа не получил. Семья возвратилась в город только в начале 1945 года.

В середине 1944 года в жестоком танковом сражении Иван Рахунов сгорел в танке вместе со всем экипажем. Погиб, защищая Родину. Героем погиб, не изменником. Похоронили останки экипажа бойцы танковой бригады на высоком берегу возле реки. И отсалютовали простым скромным солдатам, отдавшим свою жизнь за счастье людей. Но долго еще не знала об этом семья Рахунова. Только в 1945 году поступило из военкомата краткое сообщение:

«Ваш муж, Иван Рахунов, погиб смертью храбрых, защищая Советскую Родину…»

Осталась Людмила Васильевна вместе с ребятами без отца и мужа. Устроилась на работу, трудилась честно. Подрастали дети. Наступил 1948 год. Старшему уже шел семнадцатый, а младшему — двенадцатый.

Как-то вечером, когда вся семья была в сборе, к ним кто-то постучал. В комнату вошли три человека: дворник и двое в форме. Ей сообщили о том, что ее муж заочно осужден за измену Родине.

Но Людмила Васильевна не смирилась с тем, что ей сообщили, не верила, что ее муж изменник. Она написала несколько писем в разные учреждения, к ее голосу прислушались.

Судьба отца не давала покоя и сыновьям. Они тоже хлопотали, обращаясь в различные инстанции, где могли бы быть какие-либо сведения об отце.

Вскоре было установлено, что прокуратурой разыскиваются Шавлаки — сын и отец.

По крупицам устанавливалось, что Ивана Рахунова оговорил изменник, который с помощью оговора думал отвертеться от того, что заслужил.

Многие государственные, судебные, прокурорские инстанции и органы государственной безопасности занимались делом Рахунова и установлением его невиновности.

Москва, Харьков, Львов, Орел, Ленинград, снова Москва. Во многих городах и селах шли розыски людей-очевидцев, или хотя бы что-либо знавших о службе Рахунова, об его отношении к своим обязанностям, о судьбе его товарищей.

…Разыскан в Харьковской области некий Перепелец. На вопрос, что ему известно о Рахунове, он ответил:

— Я Рахунова помню, он служил старшиной роты в нашем полку, но о том, что Рахунов перешел к врагу, мне ничего не известно. Вспоминаю, что Шавлак действительно изменил Родине, нам об этом говорил комиссар полка, а о Рахунове ничего плохого не слышал…

В Киевской области был найден тот самый Вербицкий, о котором говорилось выше. Он сообщил:

— Помню, как мы осенью 1941 года пошли в наступленье на Ильмень-озере и там взяли в плен много испанцев из «голубой дивизии» и одного красноармейца, по-моему, фамилия его была такая, как вы назвали, — Шавлак. Некоторые хотели с ним расправиться, но командир роты дал приказание отвести его в органы НКВД. Когда я вел его, то спросил, сам ли он перешел к врагу, а он ответил — никто не мог заставить его это сделать, то есть, что пошел он сам.

Как дальше сложилась судьба этого человека, Вербицкий не знает.

Все материалы о Рахунове были переданы военному прокурору округа, а прокурор округа в ноябре 1964 года внес протест в вышестоящие судебные инстанции, поставив вопрос о прекращении дела в отношении Рахунова и о его реабилитации.

В декабре 1964 года сержант Иван Рахунов был полностью реабилитирован.

Читателю, без сомнения, интересно узнать, какова же участь Шавлака.

Вот о чем рассказывают документы…

Когда Шавлак вылез из туалета, он ждал окрика и выстрелов часового. Однако погони не было, тихо, только вьюга по-прежнему пела песню. Он бросился бежать. Бежал долго. Сколько пробежал без отдыха, он не мог определить, но, почувствовав сильную усталость, присел в снег. Потом поднялся и снова побежал.

Обнаружив побег, часовой дал сигнал. Прибежал начальник караула, но организовывать преследования не стали: снег сразу же заметал следы.

— Далеко он не убежит. Утром найдем его замерзшим, а ночью где его искать? — сказал кто-то.

Шавлак шел к линии фронта. Попал в воронку. Не успел подняться, как на него навалилось несколько человек. Это были немцы. Избив Шавлака, связали ему руки и повели.

— Я уже был в плену, добровольно сдался, но потом меня захватили русские, был арестован, сбежал, — объяснил Шавлак в немецком штабе. Но ему не очень-то поверили и отправили в контрразведку. Там тоже не стали долго объясняться с ним. Допрашивающий лейтенант снова избил его, бил долго и жестоко. Весь в синяках и крови сидел под стражей в холодном сарае Шавлак. Его решили утром отвести на передовую линию, чтобы он выступил по радио с обращением к русским солдатам.

— Если хочешь служить великой Германии, выступишь по радио с призывом к своим — пусть бросают оружие и переходят на нашу сторону. Не выступишь — расстреляем, — сказал ему немец. — Речь твоя уже написана, на, читай, — добавил он.

Несколько раз Шавлак повторял «свою» речь, пока не заучил ее.

Его повели по ходам сообщения в землянку и приказали говорить. Шавлак начал неуверенно:

— Я, красноармеец Шавлак, уроженец Украины, добровольно перешел на сторону армии фюрера и обращаюсь к вам, мои земляки, с призывом… — но не успел он это сказать, как раздались несколько разрывов снарядов и блиндаж задрожал, земля посыпалась, Шавлак упал на землю.

Потом на попутной машине отправили Шавлака в тыл. «Там может пригодиться», — заметил немец. И не ошибся.

В гестапо не долго раздумывали над его судьбой. Как раз шел набор в полицию, куда никто из честных советских людей не шел добровольно. Шавлака зачислили на службу в полицию, сначала без оружия, а после выдали старую винтовку.

Так изменник Родины Шавлак оказался на службе у немецких захватчиков. Он жестоко расправлялся с советскими людьми, избивал до смерти, вешал.

Но конец все-таки наступил…

Это случилось темной ночью, когда все спали. В дом, где жил Шавлак, вошли трое; дверь почему-то именно в ту ночь оказалась открытой. Эту тайну знали только те, кто был подлинным хозяином этих мест — партизаны.

Трое бесшумно вошли в комнату Шавлака. Секунда, вторая — во рту подлеца кляп. Еще несколько секунд, и его уносят в лес. Еще некоторое время — и он в лагере партизан. Короткий суд. Скорый, но справедливый. А потом сухие звуки выстрелов.

С предателем было покончено.

Мне думается, что такая концовка вполне устроит моих терпеливых читателей.

Примечания

1

Суммы указаны в масштабе цен до 1961 года.

(обратно)

2

В масштабе цен до 1961 года.

(обратно)

3

ОУН — антисоветская организация украинских буржуазных националистов.

(обратно)

Оглавление

От автора

НЕСПОКОЙНАЯ ПРОФЕССИЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

СЛЕДОВАТЕЛЬ С КОСИЧКАМИ

ВЫСТРЕЛ В ОКНО

«ДИССЕРТАЦИЯ» ИГОРЯ БОРИСОВИЧА

РАЗГОВОР В ПОЕЗДЕ

  I

  II

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЖИЗНЬ

БУДЬ СЧАСТЛИВА, СТЕФА!

ТАКОВА ЛЮБОВЬ

«СЕРЕДНЯНСКАЯ БОЖЬЯ МАТЕРЬ»

ГОРАЙКО ВСТРЕЧАЕТСЯ С МАКАРЕНКО

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА НАЗАД

*** Примечания ***