КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Нешкольный дневник [Антон Французов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Французов Антон Нешкольный дневник

Предисловие саратовского издателя

1

Мы сидели с начальником отдела нравов гор милиции майором Голубцовым и пили чай. Выражение лица майора было определенно сумрачным. То ли на него дурно действовал чай своей безалкогольностью, то ли присутствие третьего лица — господина Соловьева — навевало определенные мысли… так или иначе, Голубцов был мрачен. Зато Соловьев резвился вовсю:

— Товарищ Майор, вы, наверное, сегодня дурно спали? Нет, при вашей работе и ночной загруженности это, конечно, не удивительно. Я слыхал, каждую ночь на улицы города выезжают два патрульных автомобиля и катаются по известным улочкам, да? Высматривают жриц любви, которые ведут себя плохо, так, что мама может поругать?

Голубцов ничего не ответил. Сидящий с нами за одним столом Соловьев вообще был человеком бесцеремонным, болтливым и начисто лишенным такого качества, как деликатность. О, Соловьев!.. Эту птичье-певческую фамилию носил весьма известный в Саратове тусовочный персонаж, без которого не обходилась ни одна мало-мальски значительная презентация или, с позволения сказать, светский раут. Соловьев был весьма своеобразным господином, в нашем городе он владел парой контор по «прокатке» гастрольных туров знаменитостей. Парень этот был, прямо скажем, без царя в голове, хотя и с фамилией бытописателя царей, историка Сергея Михайловича Соловьева. Он любил эпатировать общественность выходками самого сомнительного свойства, — например, брался устраивать фестиваль джазовой культуры, а потом сводил его к тому, что напивался в ночном клубе с парой десятков выписанных откуда-то из Сенегала негров, умеющих дуть водку, но едва ли знающих, куда дуть применительно к духовому инструменту.

Господин Соловьев пробовал себя и в издательской деятельности, выпустив в свет сборник собственных опусов под многообещающим названием «Жопа». Это не смешно. Это скорее грустно, если учесть, сколько по-настоящему даровитых литераторов не находит применения своим текстам. Это я знаю как издатель. Тем более грустно, что качество опусов нашего Соловьева и их внутреннее наполнение совершенно соответствовали продекламированному в названии анатомическому фрагменту. Сколько уж он отгрузил издателю (не моему!) денег, остается, как говорится, коммерческой тайной.

— Я тут недавно узнал, — продолжал Соловьев, жонглируя чашкой, — что ваш отдел накрыл очередной замечательный притон, который организовали не где-нибудь, а в Доме молодежного творчества, бывшем Дворце пионеров и школьников имени Аркадия Гайдара! Говорят, там имел свою поляну известный прохиндей Колесников, он же Гоша — Пятое колесо?

— Да, — мрачно подтвердил Голубцов и вопросительно посмотрел на меня: — Антон, вы… закончили?

Помимо издательской деятельности я занимаюсь журналистикой и в тот момент готовил пресс-релиз для интернет-издания по деятельности полиции нравов в нашем городе. Именно по этому поводу я встречался с начальником соответствующего отдела городского управления внутренних дел майором Голубцовым. Соловьев же, как известный деятель и даже депутат областной думы, должен был прокомментировать ряд моментов… в общем, вот он и комментировал. Я уже пожалел, что связался с этим типом, но куда от него денешься — я его много лет знаю.

— Честно говоря, — продолжил Соловьев, гарцуя на стуле, — это не для печати… не вижу смысла в деятельности твоего отдела, майор. Только без обид… Что вы можете? Все равно проституция из уголовного права перекочевала в разряд административных правонарушений. Ну принимаете вы нескольких девиц, тащите их в свой отдел, оформляете задержание, кто первый раз запалился — печатаете пальчики и заводите досье, и отпускаете. Что, не так?

— Так, — нехотя признал майор Голубцов.

— В нашем городе девочки и так легально работают. Стоят себе на Большой Казачьей, в народе известной как Большая Сосачья, и в ус не дуют. Нет, я понимаю, вы ведете учет, медосмотры бесплатные им организуете… только что толку? Кстати, — обернулся он ко мне и хитро подмигнул, — ты, Антоша, слыхал о том, что недавно подчиненный товарища майора, вот из отдела нравов, некто Кружилин, проводил профилактический рейд по торговцам порнухой. Так вот, он конфисковал у барыг большую партию CD и DVD дисков, среди которых попалось около двадцати экземпляров фильмеца… знаешь, как назывался? «Менты: отдел нравов»! Про двух коллег майора Голубцова, которые расследовали ограбление секс-шопа. Из него похитили что-то там двести фаллоимитаторов и вообще… Хо-хо-хо!!

— Очень смешно, — отозвался Голубцов, который, не собирался оставаться в долгу. — Что касается вас, Соловьев, говорят, вы на днях устроили дебош на свадьбе вице-мэра — распотрошили подушку, извалялись в перьях и ползали по столу с кудахтаньем и воплями «Я курица-несушка!!!», а? А потом, когда вас выгнали из банкетного зала, вы пошли в сауну, вызвали девочек, покидали их всех в бассейн и кричали, что сейчас будете устраивать чемпионат города по плаванию среди блядей. В разгар чемпионата, кажется, приехали наши сотрудники. Кстати, там был и Кружилин, по поводу которого вы так иронизировали. А так же капитан Никифоров.

Соловьев скривился и, явно желая перевести разговор на менее щекотливую тему воскликнул:

— Да, Никифоров! Он, кстати, мой бывший одноклассник! Забавный такой тип. Антон Сергеевич, торжественно обратился он ко мне, — ты слышал про главную достопримечательность городской полиции нравов? Это капитан Никифоров. Путаны в нем души не чают. Он им отец родной. Вот не поверишь!..

Улыбка Соловьева не оставляла сомнений в том, что лично он не питает никаких иллюзий в отношении капитана Никифорова и его связи с его подопечными, дамочками по вызову.

— А вот на счет Никифорова нечего проезжаться, — хмуро заметил Голубцов. — Он в самом деле за свое дело болеет. В отличие от некоторых.

— Да! — Хихикнул Соловьев. Болеет… мгм… знаю я, чем на Большой Казачьей болеют… А ты, Антон, не слыхал очередную легенду о подвигах капитана Никифорова? Это же какой-то нравственный Геракл! Не слыхал? Так я тебе расскажу. Дело было не так давно… Некто Колесников, или Гоша — Пятое Колесо, мы его уже сегодня упоминали…

— Короче!.. — оборвал его Голубцов, который при всем своем хладнокровии уже не мог терпеть ехидного тона Соловьева. — Я сам расскажу. Тем более, что там не было ничего смешного…


2

— …И вовсе ничего смешного! — сказала невысокая девица в светлом платье, покосившись на свою трусливо улыбающуюся подругу. — Там капитан, как бы не дошло…

— Что такое? — спросил Никифоров.

— Да Иринка, она из «Снегурочки», ты знаешь… в общем, ее ребята Пятого Колеса приняли. Такие уроды!

— Пятого Колеса? Колесникова что ли?

— Да его, козла! Колесо в непонятках, у него кто-то стырил пять штук баксов прямо из хаты… ну и маякнули, что это Ирка, она ж у него последний раз была. Вот ее и потащили. Колесо со своими уродами в спорткомплексе «Карусель» отвисает.

— Где? — вздрогнув, спросил Никифоров. — В «Карусели»?

— Ну да, они там по ночам куролесят. Их там три машины стоит, значит, кроме Ирки еще подтянут. Капитан, а! Ведь поуродуют девчонку…

— В «Карусели», — пробормотал Никифоров, — твою мать… А что же вы своих заступников из «крыши» не подтяните, если так?

— Да кто ж сунется против Колеса? — пискнула вторая девица. — Выручи, дядя Коля! А то Ирка… и вообще… А мы с тобой рассчитаемся!

— Знаю я ваши расчеты, — мрачно сказал Никифоров. — «Карусель»… Н-да. Катя, Катя… — пробормотал он.

— Да там Ирка, а никакой Кати там нет…

Никифоров снял телефонную трубку и произнес:

— Кружилин, зайди. Да, дело есть. Тут в «Карусели» нарисовались ребята Колеса… Что? Да ты что, сдурел? Сами разберемся. Поехали, говорю. А я пока выясню через диспетчера, поступили ли заказы из «Карусели» на вызов… Да.

Заказы поступили. Никифоров и Кружилин сели в патрульную машину и выехали к «Карусели». Никифорову с самого начала было ясно, что если в спорткомплекс и удастся проникнуть, то только хитростью.

Они остановились у «Карусели». Кружилин оглянулся и сказал:

— Заказ прибыл.

Заказ прибыл в виде изрядно раздолбанной зеленной «Бэшки» с провисшим передним бампером и треснувшим передним стеклом. Из машины, словно нехотя извлек свои перекаченные телеса угрюмого вида хлопец, а за ним одна за другой полезли размалеванные, как последние шлюхи, три девицы в совершенно одинаковых укороченных кожаных курточках, которые майор Голубцов именовал «поддергайками».

— Ага, секс-контингент поступает в распоряжение заказчиков, — откомментировал Кружилин. — Эти девчонки, кажется из «Затейницы». Ну и название у конторы!

— Сиди тут, — сказал Никифоров. — Если что, позову.

И, выйдя из машины, направился прямо к новоприбывшим. Он подошел к невозмутимо упершемуся в него бычьим взглядом амбалу и проговорил:

— А, привезли телок? А че это они у тебя, эти чиксы, стало быть, какие-то потасканные, парень? Сами, что ль, на хор ставили всей кодлой — проверяли функцион-набельность?

— Э, козел… — целомудренно пискнула одна из девиц, вероятно обидевшись на грубое слово «функционабельность», но парень жестом велел ей замолчать. Никифоров понял, что его не признали и, видно, думают, что он из числа людей Колеса и принимает заказ. Охранник из «Затейницы» сказал:

— А ты че, новый у Колеса? Че-то я тебя раньше не видел.

— Новый, новый, — махнул рукой Никифоров. — Вчера только взяли, долго гонялись, кредитными карточками в хвост махали, миллионы предлагали.

— Ладно, гони лавэ и забирай телок, — отозвался здоровяк, совершенно проигнорировав потуги капитана на юмор. — Погоди… да ты не мусор ли? Тогда тебе тут ловить нечего!

— Помоги, — сказал Никифоров, — там девчонку расписать могут по полной программе. А туда, в «Карусель», кроме как вместе с твоими девчонками не пролезешь.

— Да пошел ты! — буркнул парень. — Че ты мне тут паришь? Новенький… Телка та, она ж не с нашего агентства. Да мне на нее…

И он сказал, что именно и как ему на нее.

— Нет, это ты новенький, — сказал Никифоров тихо, придвигаясь к верзиле.

— Э-э, ты че? — заревел тот и. выставил вперед здоровенную ручищу, но она хватанула только воздух, который, как из-псггао, имеет газообразную консистенцию, и потому зафиксировать его в кулаке довольно затруднительно. Никифоров же довольно легко уклонился от неуклюжего выпада охранника юсорт-агентста «Затейница» и, все так же не сходя с места, сначала нанес молниеносный удар прямо в солнечное сплетение, отчего верзилу неотвратимо скрутило спазмом боли, а потом опрокинул на асфальт двумя короткими мощными ударами левой руки. Затем распахнул дверцу <<бэхи>> и легко, словно это был маленький ребенок, а не внушительных размеров амбал швырнул незадачливого «затейника» на переднее сиденье рядом с водилой. Все это произошло настолько стремительно, что представительницы первой древнейшей профессии не успели и пикнуть.

— Э, че он творит!

— Мусор, что ли?

— Да нет, он из полиции нравов… Я его знаю, он в прошлый раз меня шмонал, а Лидка полы подметала в их отделе… у них уборщицы по разнарядке нету.

— Девчонки, за мной! — скомандовал Никифоров.

— А че, че такое? Мы ниче!

— Да ладно, решим, — махнул рукой капитан. — Представьте на несколько минут, что я вместо этого вашего сутера.

И он кивнул на горе-«затейника», корчившегося на переднем' сиденье машины.

После того как Никифоров нажал на кнопку электрического звонка у самого входа в комплекс, клацнул замок, огромная, окрашенная под золото дверь со встроенным в нее пуленепробиваемым тонированным бронестеклом (любит Колесо безопасность!) бесшумно отворилась — и появилась подозрительная рябая физиономия с топорными чертами.

На харе моргнули маленькие черные глаза и с сомнением уставились на капитана.

— Девчонок вызывали?.. — спросил Никифоров.

Тот окинул взглядом девушек из «Затейницы»:

— Ага.

На лице рябого появилось нечто вроде довольной улыбки, что приоткрыло целую таблицу Менделеева — начиная от подозрительного тусклого металла, сильно смахивавшего на нержавейку, и заканчивая золотыми коронками и двумя белоснежными фарфоровыми зубами.

— A-а, проходите, — проговорил он, и в его руке появилось несколько долларовых бумажек — А ты куда? — проговорил он, когда Никифоров пристроился вслед последней девчонке и решительно шагнул к дверному проему. — Вот тебе бабки, и вали обратно в тачку!

— Давай, — беззаботно произнес Никифоров и, приняв деньги, внезапно перехватил рябого за указательный и большой пальцы и завернул так, что тот заверещал, как поросенок при заклании, и, изогнувшись от боли, тотчас получил впечатляющий зубодробительный удар в челюсть…

Его развернуло на сто восемьдесят градусов, и Никифоров, не отпуская жалобно хрустящих пальцев рябого, дослал беднягу в отруб коротким, выверенным, молниеносным тычком в основание черепа. Тот ткнулся лбом в стену и медленно сполз вниз. Капитан проследил взглядом траекторию его падения и произнес, не меняя интонации:

— Звиняйте, дядьку. Работа такая. Ну что, пошли, девчонки!

— Где это ты так научился? — спросила одна из проституток.

— А я раньше в СОБРе работал, — сухо ответил капитан. — Пошли, что ли. Кружилин, со мной!

В просторном предбаннике сауны — конечном пункте их следования — они застали четверых парней и пузатого типа с красным лицом. Завернутый в простыню, как римский патриций в тогу, тип пил пиво и заедал раками. Впрочем, при появлении Никифорова он медленно поднялся и спросил:

— А тебе… что здесь надо?

— Где Ирка? — спросил Никифоров.

— Какая Ирка?

— Не крути, Колесо. Ирка, на которую маякнули, что она у тебя пять штук баксов взяла.

Колесо побагровел еще больше, хотя, казалось, окрас его кожных покровов не позволял сделать цвет еще интенсивнее.

— Ты, между прочим, в частное владение влез, капитан, — сказал он громко. — Так что как бы неприятностей у тебя не иышло. Нет тут никакой Ирки. Оставь девчонок и вали. Ты у меня и так уже вот где!..

И Колесников ясно обозначил где. Никифоров даже не посмотрел на него, а, отодвинув попавшегося на пути охранника Колеса, распахнул дверь в парную. Колесников с неожиданной для его тучного тела прытью подскочил к капитану и открыл было рот, чтобы выдать очередную ремарку, как Никифоров развернулся и с разворота залепил в красную рожу. Колесников закатился под стол не хуже, чем если бы он был настоящим колесом.

3

— Скверная история, — закончил майор Голубцов, — в парной оказалась эта самая Иринка. Валялась в кровище. Девчонку отделали по полной программе, и бог весть что с ней еще сталось бы, не подоспей Никифоров. Он, конечно, молодец. Ну кто будет так рисковать из-за какой-то проститутки, да? Вот, к сожалению, у нас многие так думают. А он думает иначе.

— Хотя в школе он особой душевной чуткостью не отличался, — хмыкнул Соловьев, — правда, уже двадцать лет прошло, как мы с ним школу-то кончили. Тебе, Антон, как человеку окололитературному может быть интересно — там у Никифорова была история почти романтическая…

В этот момент зазвонил мобильный телефон. Соловьев поднес трубку к уху и произнес:

— Да? Что? Еду, хорошо. Немедленно еду. Извините, господа, — церемонно произнес он, — меня вызывают по неотложному делу. Всего наилучшего.

— Вот уж золотце, — вслед ему проворчал майор Голубцов. — Но в одном он прав. У Никифорова в самом деле есть странности. По крайней мере, бывают. Вот взять то же дело с этой Ириной. Сам факт, что к Никифорову обратились за помощью сами проститутки… понимаете, да? И опять же, он мог не верить, а мог просто послать их подальше: мало ли что наболтают непутевые девицы, да? А он поехал. Пошел на риск. И спас девчонку. Она, правда, уже оклемалась — и опять на панель. Зато Колесо вроде больше не трогает ее. А капитан Никифоров… Он раньше в РУБОПе был, в группе быстрого реагирования. А потом ушел — и к нам. Вот так. Странный он, но дело свое знает. Понимаете? Вот лично я… скажу уж честно… не сунулся бы в эту «Карусель» без ордера, без оснований… без всего. А он — сунулся. Ну ладно, Антон Сергеич, бывайте. Всех благ.

4

После этого разговора прошло около двух недель.

Я сидел дома.

Осенние сумерки в пустой квартире почему-то всегда вызывали у меня предчувствие чьего-то незапланированного, нежданного визита. Как будто шел мимо моего дома человек, шуршали под ногами опавшие листья, а потом налетел, взвивая красно-желтые бурунчики листопада, пронизывающий осенний ветер — и остановился человек Осенние прогулки вообще располагают к неожиданным поступкам и ностальгическим встречам. И потому я не удивился, когда услышал резкий звонок в дверь, тотчас же повторившийся еще и еще. Первоначально я подумал, что так бесцеремонно может звонить только один человек, а именно гроза всех жильцов, свирепая глава местного ЖЭУ Марья Петровна, ежедневно проводящая обход квартир с целью застать кого-либо за предосудительным актом самогоноварения. Ко мне она не особо благоволила, так как род моей деятельности вызывал у нее, активистки сталинской закалки, как минимум раздражение. Фразы типа «Пишут всякое, паразиты» и «Цензуры на вас нет, прихвостни загнивающего империализма» повторялись с редкостной регулярностью и демонстрировали тонкое знание вопроса, потому как в молодости Марья Петровна была инструктором парткома какого-то там завода и по совместительству — редактором заводской ура-социалистической газетки с лозунгом «Догоним и перегоним!».

Впрочем, я тут же вспомнил, что Марья Петровна прийти не может, так как не далее как вчера — к облегчению ее многострадальных соседей — поехала погостить к снохе, которую подозревала в клептомании и неуважении к жилищно-коммунальным работникам. Так что грозная старуха никак не могла почтить меня визитом.

Я открыл.

Передо мной стоял среднего роста, плотный мужчина с густыми бровями и такими надбровными дугами, что его глаза представляли собой две маленькие, косо и близко посаженные на широком блиновидном лице щелочки. Подбородок, массивный и властный, в сочетании с мясистыми щеками и маленьким, кнопочным носом, делал мужчину чем-то похожим на боксера. Имеется в виду порода собаки. Что же касается боксера-человека, по всей видимости, это в некоторой степени также касалось моего незваного гостя, поскольку его небольшие уши были характерно прижаты к черепу, а в густой заросли левой брови ясно был виден еще довольно свежий внушительный шрам.

С его серой куртки текло, хотя дождь за окном был не очень сильный: вероятно, на подходах к моему подъезду его окатила какая-то машина. На тот же вывод наводила сочная полоса грязи, идущая по левому рукаву куртки и левой штанине.

Мужчина словно не ожидал, что ему откроют. Он сначала повертел круглой головой, потом растерянно посмотрел на меня, заглянул себе за спину, словно ожидал там что-то обнаружить, и, только после того как я сказал: «Вы к кому?» — произнес:

— Это… издатель, это вы?.. — Он назвал мои полные анкетные данные. — Я тут… по делу.

— Да, это я. Если вы по делу, то, может, пройдете?

Человек с лицом боксера шмыгнул носом и после паузы выговорил:

— Я тут трезвонил в дверь, значит. Это по привычке. Мы когда хазы зачищаем, то или сразу дверь выламываем, или вот так звонок терзаем, как я вам сейчас.

— Хорошо еще, что не выломали дверь, — вздохнул я, с некоторым удивлением разглядывая незнакомца.

У него были удивительно беспокойные руки. Это при том, что в лице его не шевелилась ни одна черточка, а глаза были тусклыми и бездумно-светлыми, как начищенные оловянные плошки. А вот руки находились в движении непрестанно: толстые, короткие, похожие на гусеницы пальцы все время сплетались и расплетались во всех мыслимых комбинациях, время от времени, как ветка под ногой, хрустели суставы, что тут же вызвало у меня некоторое раздражение. Снимая ботинки, гость проявил удивительную ловкость в развязывании шнурков: он расправился с ними буквально за пару секунд, а потом с военной четкостью уложил их на полку, где у меня лежали щетки, рожки и кремы для обуви.

Несколько шматов грязи, отлепившись от ботинок, грозно улеглись рядом.

Гость потоптался в прихожей, тут же отдавив мне обе ноги, и сказал, явно затрудняясь в подборе слов:

— Я… значит, это…

Тут он надолго замолчал. Я кивнул:

— Может, все-таки вы пройдете? На кухню, так удобнее. Чай, кофе?

— Это… а покрепче? — тут-же откликнулся он, заметно оживляясь. — ' А то, знаете ли, Владимиров, погода такая убойная — прошел по улице, значит, и ни тебе, значит… этого… ага.

И вот тут я определил, кто по профессии мой занимательный гость: трогательная привычка обращаться без всяких предисловий прямо по фамилии и пестрая, хромая, словно колченогий павлин, манера излагать свои мысли — все это четко выявило в нем питомца органов внутренних дел.

— Вы из милиции? — спросил я.

Ответ был замечательным:

— Да нет, то есть совершенно так. Нет — это в смысле что я не по поводу криминала. То есть как раз по поводу криминала, но в том смысле, что он вас не касается.

Мне тут же вспомнилось бессмертное, родом из милицейского протокола: «Труп потерпевшего гражданина, лицо обращено строго на север, сидит на унитазе в позе сидя по месту прописки».

Начало разговора выдалось столь многообещающим, что я молча плеснул водки продрогшему гостю, а потом, поколебавшись, налил немного и себе.

Он выпил одним коротким, судорожным движением, уткнул широкий нос в рукав, истово втянул воздух, а я спросил:

— А с кем, собственно, имею честь?

— Ну да, — сказал гость, — это да. Только давайте, чтобы потом без этого… ничего чтобы не было.

Эта удивительная манера выражаться — в духе экс-премьера Виктора Степаныча Черномырдина — несколько озадачила меня.

— Моя фамилия Никифоров, — сказал он. — Капитан Никифоров из полиции нравов.

Я не без любопытства взглянул на него. Тот самый, про которого ехидно рассказывал Соловьев и с уважением — майор Голубцов.

— Я как-то не очень, — начал капитан Никифоров, — тут дело такое… я понимаю, что вы, издатели, всякое уже поначитывали и понаписывали, но тут такое дело, что… в общем, мне как-то недавно присоветовали… В общем, у меня для вас материал.

Я подпер подбородок кулаком и терпеливо смотрел на Никифорова. Его корявые обороты довольно плохо укладывались у меня в голове. Впрочем, мне приходилось выдерживать и не такое. Издательское дело, которым я занимаюсь уже достаточно долгое время, предполагает массу контактов с разного рода «гениями». Они приносят свои эпохальные опусы и пытаются убедить меня в том, что мировая литература будет обеднена и обесценена, если мир не узнает вышеупомянутого шедевра. Претендовали не только на право именоваться вторыми Акуниными или Пелевиными, а — берите выше — Булгаковыми, Чеховыми и Набоковыми. Один почтенный господин, работавший оператором на киностудии, принес мне не более и не менее как ремейк бессмертной набоковской «Лолиты». Правда, этот претендент на роль гения писал свой опус применительно к веяниям времени и потому назвал его то ли «Лолит», то ли «Лол». Соответственно не о хрупкой девочке-нимфетке, а о мальчике. А один толстый, пышноусый армянин — майор ГИБДД — приволок компьютерную распечатку с сочной титульной шапкой: «Варданян и три «Ландкруизера» (так было написано). Текст представлял собой ни больше ни меньше как антихудожественное перемалывание романа Дюма-отца «Три мушкетера», в котором красочно живописались приключения храброго гаишника капитана Варданяна, боровшегося с главарем автомобильной мафии по кличке Кардинал.

Разумеется, после таких прецедентов я смотрел на пришедших ко мне «по не совсем обычному делу» — то есть с намерением впарить мне рукопись собственного изготовления — работников милиции с некоторым опасением. По всей видимости, и мой посетитель явился именно с такой целью. Он долго копался в коричневой папке из кожзаменителя, потом глубоко и громко вздохнул. Мне почему-то представилось, что примерно так вздыхает бегемот в вольере, хотя я никогда не слышал, как он это делает. Капитан Никифоров вынул довольно толстую стопку листов формата А4 и сказал:

— Вот это. Я только надеюсь, что вы, если вам это не подойдет, вернете мне… обратно.

— Это что, рукопись?

— Да нет, почему? На принтере забабахали. В конторе. То есть на ксероксе. Честно говоря, я всю эту технику путаю постоянно. Она для меня вся одинаковая. У меня, когда еще при коммунистах, дома машинка стояла пишущая, так я в ней-то толком разобраться не мог. У меня на этой машинке мама печатала. Она вроде как дневник вела. Блажь, в общем.

Я взял у него из рук эту стопку листов. Сразу выяснилось, что она неоднородна — часть листов, края которых выглядывали снизу, была отличного качества, распечатана на превосходном лазерном принтере. Те же, что были сверху, сложно было назвать распечаткой — это была ксерокопия рукописного текста. Почерк хоть и каллиграфический, приятный и явно женский, но во многих местах «съеденный» при копировании на давно отслужившем свой срок ксероксе.

— Вот, — сказал он, — посмотрите… это… я хотел вам рассказать. На самом деле все это, что я вам принес, у меня года два уже лежит. Точнее, у меня оригинал лежит, а на ксероксе я скопировал только вчера. Когда один в кабинете остался. В общем… вам приходилось слышать о такой банде — «Ромео и Джульетта»? В Подмосковье и Москве года два-три назад орудовала.

— «Ромео и Джульетта»? — Я пожал плечами. — Если честно, я о них только в книжке читал. У Шекспира. А насчет банды — не буду врать, не слыхал.

— Да, книг про них много понаписано, — с трогательной непосредственностью согласился Никифоров, — аж пятьдесят четыре тома уголовного дела подшили. Просто это… как его… полное собрание сочинений.

— Академическое, — сказал я.

— Я тогда в московском РУБОПе работал, — начал капитан Никифоров, не обратив никакого внимания на мое в самом деле малосущественное замечание, претендующее на какую-то иронию, — потом перевелся, правда. Уволился. Я сейчас здесь, в Саратове, живу. Из Москвы съехал. Но ладно. Не обо мне речь, значит. Три года назад в городе такая банда объявилась — «Ромео и Джульетта». Ее братки, которые по понятиям примериваются, конечно, сразу на непонятки поставили… откуда, дескать, такая пидорасня всплыла? Только те, кто наезжал, быстро поменяли место прописки. На кладбище их поселили. Ребята те, которые такую банду… в общем, они были, как сейчас это модно, и вашим и нашим. Короче, по-нашему, по-русски, чтобы грубо и понятно: и в пизду, и в жопу, и в Красную Армию. Непонятно?

— Не очень. Бисексуал, отслуживший в армии, что ли?

— Пидоры они были. В смысле такие, которые и с телками, и с мужиками перепихиваются — за бабки. Пидоры. Би… это… би-сек-суалы, — сподобился выговорить Никифоров. — Да только ушлые пидоры. Один был, значит, вообще из «краповых беретов» — спецназ, в общем. Который Роман. Второй был Юлик, Юлий его звали… так вот. А на итальянский, что ли, манер — Джульетта. Или…

Никифоров засопел и, уже не дожидаясь приглашения, плеснул водки и себе, и мне. Дальнейший его рассказ приобрел большую четкость и определенность — водка, что ли, подействовала? — но тем не менее не стану приводить его не самый удобоваримый образчик речи.


Он рассказал мне следующее.

Когда он еще работал оперативником московского РУБОПа, в столице и пригородах произошла серия убийств, похожих одно на другое как две капли воды: в собственных квартирах находили убитых бизнесменов, при копании в биографиях которых выяснялось, что они все, как один, нетрадиционной ориентации. Расследование помогло выйти на группу молодых людей, промышляющих проституцией. Эти с оттенком в голубизну граждане тусовались в соответствующих московских клубах, таких, как, к примеру, «Три обезьяны», «Хамелеон», «Центральная станция», ну и так далее. Тут их абонировали богатые «папики», имевшие нужду в интимных услугах не совсем обычного свойства. Нет, неверно… сейчас уже все стало обычным и обыденным. Молодые люди, среди которых верховодили упомянутые выше Роман и Юлий, грабили тех, кто их снял, а недавнего владельца экспроприированных жизненных благ хорошенько прикладывали по башке — до амнезии, ничего не помнили потерпевшие, проще говоря. Но тех, кто не помнил, можно считать счастливцами. Потому что некоторых вообще убивали.

Банду пытались выловить, но это оказалось не так просто, особенно если учесть, что их прикрывали чеченские бандиты. Почему именно чеченские? Да проще простого. Славянским браткам, говоря их языком, «в падлу приперло» бы крышевать «жопников». А кавказские бандиты смотрели на это куда проще и определеннее: есть выгода от сотрудничества — хорошо, и никакая ориентация и род деятельности помехой быть не может. Чеченцы снабжали «голубую банду» оружием, авто и наводками, а те щедро отстегивали от добытого. Единственное, что не собирались предоставлять бандитствующим Ромео-Джульеттам даже кавказцы, так это жилье. «Момент проживания» никак не могли раскусить и оперативники: «голубые бантики» всякий раз скрывались и залегали на дно. А где — никак не удавалось установить.

И наконец опергруппе, в состав которой входил и капитан Никифоров, удалось «прыгнуть на хвоста» банде: удалось проследить, где живут «мальчики по вызову». Оказалось, что геи поселились вместе с коллегами — подмосковными проститутками, которые комплектовали элитный «массажно-досуговый центр», располагающийся в нескольких километрах от столицы. Центр находился в трехэтажном коттедже, как водится — со всеми прибамбасами, и был рассчитан на о-о-очень состоятельного клиента. Здесь-то нашли приют четверо «мальчиков». Кстати, как выяснилось позднее, в центре они показали себя как вполне нормальные особи мужеского полу, а главарь «голубой банды» Ромео даже сожительствовал с «мамой» своих соседок-проституток — пышнотелой, усатой Ниной Ароновной. Прочие молодые люди также пользовались успехом, потому что, как говорили путаны позднее на допросах, ребята всегда производили очень благоприятное впечатление, были вежливы, предупредительны, остроумны и легки в общении, чем резко контрастировали с клиентурой девушек из центра, подбирающейся по одному критерию: финансовому. А платить от двухсот до тысячи долларов (а иногда и намного больше) за временное общение с элитной путаной может себе позволить сами знаете кто.

Опергруппа нагрянула в центр, где в результате ожесточенной перестрелки были задержаны двое из четверых «голубых бандитов». Третий был убит, а последнему — главарю банды Роману, он же Ромео, — удалось скрыться.

Но сопротивление оказали не только парни.

К неприятному удивлению оперативников, одна из путан оказала ожесточенное сопротивление. И если максимум усилий проституток в момент задержания сводился обычно к беспорядочному дрыганию руками и ногами, а равно воплям «Мусора — козлы!» и «Сучаррры бацильные!» (а большинство и вовсе принимало задержание как данность, с апатией, переходящей или в презрительные взгляды, или в слезы), — то эта девушка повела себя совершенно неадекватно. Когда вошли в ее комнату и начали обыск, она хладнокровно достала откуда-то из-за кровати пистолет и расстреляла в упор двух сотрудников милиции. Третий — по понятным причинам — открыл огонь на поражение и успел уложить ее прежде, чем она достала бы выстрелом его самого.

Этим третьим и был капитан Никифоров.

В притоне были найдены оружие и наркотики, а также деньги, причем пятьдесят тысяч долларов, в пяти пачках, не были учтены в бухгалтерии. В ходе следственных допросов «мама» Нина Ароновна поспешила списать все это на своих «постояльцев», в частности на своего недавнего любовника Романа.

Последнего, кстати, так и не нашли. Несмотря на то что искала его не только милиция, но и «крыша» досугового центра, бойцы одной из многочисленных подмосковных группировок. Еще один «голубой убийца», как уже говорилось, был застрелен в процессе задержания, а двое других также не дожили до суда: один, по имени Виталий, повесился в камере, а другому, Алексею, организовали «теплый прием» в камере СИЗО. Всем известно, какая встреча ждет на зоне лиц нетрадиционной ориентации. И хотя члену банды «Ромео и Джульетта» предстояло тянуть срок по бандитизму и разбою, его тут же подсадили в камеру, обитателей которой интересовали совсем другие нюансы биографии Ромео. И потому никто не удивился, когда в один прекрасный день обнаружилось, что Алексей умер в больнице от множественных разрывов прямой кишки и большой кровопотери.

Никого из банды не «дотянули» до суда, и это едва ли можно было признать случайностью.

Но капитана Никифорова поразило не это. Дело в том, что при обыске нашли еще одну вещь, которая позднее не была указана в протоколах, — Казалось бы, что можно укрыть от фиксирования в протоколе после того, как там уже черным по белому пропечатаны и оружие, столько-то единиц, и наркотики, столько-то граммов, и валюта США, столько-то «тонн»?

А был это дневник одной из путан. Как несложно догадаться, той самой, которая оказала сопротивление и была застрелена. Капитан Никифоров без колебаний приобщил бы его к делу, но какой-то коварный черт дернул его полистать страницы, зацепиться взглядом за несколько строчек — и все, больше он оторваться не сумел, хотя никогда не был любителем чтения.

Дневник оказался занимательным. Это легкомысленное, неуместное, в случае когда речь идет о боли и страдании многих людей, слово оказалось справедливо лишь в одном аспекте: дневник проститутки совершенно занял все мысли и все эмоции капитана Никифорова. Нет, он вовсе не был сентиментален или романтично настроен. Не может быть таким человек его жестокой и неблагодарной профессии. На своем веку он повидал достаточно многое и многих; ему приходилось слышать целые истории от путан, которые оправдывали свое продажное ремесло и свою грязную вовлеченность в него всяким разным, как то: тяжелое детство, отчим-изувер, насилие в двенадцать лет, и прочее, и прочее. В его мозгу уже выстроилась привычная схема, согласно которой следовало воспринимать подобные россказни, которые зачастую не очень сильно отличались от правды, а могли быть и чистой воды бредом, брехней, блефом, призванным давить на жалость.

Никифорова не трогали сопли и причитания, а жалобы вызывали только раздражение. Дневник же погибшей девушки, найденный им при облаве, затянул его, как тихий зеленый омут; тем более что покойная подмосковная проститутка была землячкой Никифорова, родом из Саратова, и все началось для нее именно здесь, в родном городе.

…Да, капитана Никифорова сложно было прошибить на слезу и сочувствие. Жалобами. Но тут оказалось другое.

Дневник не содержал жалоб. Каллиграфическим почерком человека, полностью отдающего себе отчет в том, что он делает и о чем рассказывает, был написан этот жуткий документ об одной отдельно взятой жизни.

Им, капитаном Никифоровым, взятой, если прибегнуть к игре слов.

— Я не смог сдать его в архив, — сказал он тихо. — Дело было закрыто за смертью главных обвиняемых, а уж я-то хорошо знаю, какова судьба всех фигурирующих в деле вещественных доказательств, если они, конечно, не представляют финансовой ценности.

Куда только давалось его косноязычие.

Мне почему-то стало неловко: не зная качества мне предложенного, я не мог гарантировать, что возьму текст, и даже малая вероятность того, что Никифорову придется сказать «нет», странным образом вызвала у меня ощущение дискомфорта. К тому же это был тот самый человек, чью фамилию я слышал две недели назад в своеобразном контексте.

— Сколько, вы говорите, он у вас лежит, капитан… м-м-м… а как вас зовут, а то хлестать вас фамилией-званием, как-то, знаете, не очень…

— Николай Григорьевич. Да можно просто Коля.

— Николай, сколько у вас хранится этот документ?

— Где-то два года, я говорил уже.

— Да, правильно. И вы только недавно решились… я так полагаю, вы хотите, чтобы я опубликовал это?

— Ну да. — Он уже совершенно по-хозяйски плеснул себе водки. — Вам… нет? Водки, а?

— Нет, пока воздержусь. Так что такое произошло, что вы решили этот дневник… обнародовать? Два года — это все-таки большой срок. — Я впился взглядом в мрачное лицо Никифорова, в котором не было уже и легкого намека на ту растерянность, которую я ясно читал в его глазах в первые минуты нашего знакомства. Он явно хотел что-то сказать, но словно удерживался от этого, потому что даже не стал глотать только что опрокинутую стопку, держа водку во рту и перекатывая ее от одной щеки к другой. Потом все-таки проглотил, заел ломтиком сыра и выдохнул:

— Просто я не ожидал… это… значит, не ожидал я такого совпадения. Дело в том, что есть у меня один одноклассник. Соловьев его фамилия. Он теперь заправляет несколькими конторами в городе, которые ведают гастролями всяких разных московских певичек и педиков. — Он произнес это так, словно два эти слова на букву «п» были однокоренными. — Гастроли. Ну… вот так.

Я кивнул. Еще бы я не знал Соловьева. Он-то мне про Никифорова и наплел. Сложно не знать Соловьева. В нашем городе любой даже изредка появляющийся в публичных сферах человек обречен на общение с господином Соловьевым.

Вот этот-то деятель культуры и шоу-бизнеса и оказался одноклассником капитана Никифорова. А далее я выслушал еще одну историю, которая сыграла решающую роль в решении Николая обратиться ко мне.

Однажды Соловьев пришел в гости к Никифорову. Дома не оказалось ни самого Никифорова, ни его жены и дочери. Только мама. Несмотря на то что отношения между бывшими одноклассниками были весьма прохладными, матушка Никифорова всегда относилась к Соловьеву с симпатией. Потому, поболтав с ним о том о сем, она оставила его дожидаться своего сына, а сама вышла в магазин.

Будучи человеком бесцеремонным, к тому же только что дернувшим «дорожку» кокаина, Соловьев развил в пределах квартиры бурную деятельность: просмотрел пару видеокассет, порылся в бумагах на столе капитана и выудил этот самый дневник. Тут же прочитал (того, кто знаком с действием психостимулятора, в частности кокаина, в теории, не говоря уж о практике, не удивит такая активность) и заорал, что это круто. Когда пришел Никифоров, Соловьев тут же заявил, что у него есть что-то наподобие, и был искренне удивлен, когда капитан вознамерился набить ему рожу. Впрочем, справедливое негодование Никифорова несколько улеглось, когда Соловьев сказал ему:

— Я не просто так. Если бы у меня не было особых причин, я никогда не сказал бы тебе, что наткнулся на этот вот дневник этой, как ее…

— Кати Павловой.

— Вот-вот. Если бы не было особых причин…

— А что, у тебя есть особые причины? — резко спросил тогда капитан Никифоров.

— А вот есть. Просто, разбирая этот дневник, я наткнулся на несколько знакомых имен. Я уже встречал все эти имена: Катя Павлова, «мама» Нина Ароновна, сутенер Фил, Ромео, Корженевич и Шуб… Лечо Шароев, и вообще.

— Встречал? Где?

— Я купил ноутбук. Дико навороченный ноутбук, такая модель стоит минимум четыре тысячи долларов. Я же взял его за семь тысяч рублей, то есть, считай, даром. Там было много всего. В том числе — довольно объемный вордовский файл, содержащий очень интересные сведения. Что-то вроде лирической исповеди на криминально-эротические темы. Конечно, файл и вообще многое на «винте» было запаролено. Но ты же знаешь, Коля, я с компьютером на «ты».

— Какие интересные совпадения! — угрюмо сказал Соловьеву капитан Никифоров. — Если это тот ноутбук, о котором я думаю, то он принадлежал как раз этому «голубому» Ромео… ведь ты прочитал весь дневник Кати?

— Если ты имеешь в виду то место, где она упоминает этого Ромео, настукивающего что-то на клавиатуре ноутбука, который он где-то спер… то я это прочитал.

— А как выглядел тот парень?

— «Как выглядел», «как выглядел»… хреново он выглядел. Наверно, торчал он на «гере» конкретно, потому что взгляд у него совершенно дикий был. А ноутбук он без зазрения совести спихнул. Я даже думаю, что это вовсе и не Ромео никакой был, если это тот самый ноутбук, что упоминается в дневнике этой твоей Кати Павловой. — Соловьев даже подпрыгивал, так его распирала энергия и так, напирая и сминая одно другим, вылетали из него многочисленные шумные слова. — Наверно, тот нарк перехватил этот ноут… где-нибудь на леваке его схомячил, а потом и толкнул по бросовой цене первому попавшемуся платежеспособному… я это и оказался. — Он недоговаривал фразы. — Ты. вот что, капитан… давай-ка издадим это дело. 11охлеще любого криминального романа получится, тем более что чтиво современное сплошь выдавливают, как засохшую зубную пасту… высасывают из пальца, лепят откровенную туфту, в общем… а это, что у нас, дневники от Кати этой и от РОмео, которого мусора так и не нашли… это же прокатит за милую душу! А, так как?

Никифоров посмотрел на него искоса и уже хотел указать направление, в котором драгоценному одноклассничку следует убираться, когда тот, очевидно угадав наиболее вероятную реакцию Николая, примирительно заговорил:

— Ты пойми, что если ты начитался этой Кати и думаешь, что выставлять ее сокровенное на всеобщий просмотр — это кощунство… так глупо это, если ты в самом деле вот так думаешь! Между прочим, это очень глупо!

— Да ты хоть знаешь, как мне эта тетрадочка досталась, которую ты тут лапал, Соловьев?

— Беспредметно подходишь к теме, Коля. Это не дело.

Капитан Никифоров посмотрел на остатки водки, долил их

в свой стакан, после того как я в очередной раз отказался. Потом хмуро произнес:

— В общем, уговорил он меня тогда. Кстати, к вам порекомендовал пойти тоже он. Не знаю… наверно, правильно говорил, что не надо это придерживать у… пусть даже у сердца. Пусть и другие знают. Может, и глупо говорю, как он мне тогда несколько раз повторил, но…

— Понятно, — сказал я. — Вот эта шикарная распечатка, наверно, и есть тот файл, который ваш Соловьев чудесным образом нашел и распаролил? Под «ксерокопией» дневника Кати?

— Так вы посмотрите?

— Да, — ответил я. — Сегодня же.

— Тогда я пойду, пожалуй, — сказал Никифоров. — Дождь там, вон как раскочегарило. Я там от себя несколько слов написал… А если что… если что надумаете, то позвоните мне домой… у вас того… бумажка есть, телефон чтобы записать?

На прощание он сказал с порога:

— Если то, что я написал, вам не подойдет, то вы уж из-за этого не бракуйте все… весь текст. Хотя тут вся правда. Я из-за этой правды… даже работу сменил… и…

Недоговорив, он нырнул в темный прогал лестничной клетки, и гул удаляющихся шагов вскоре стих.

5

После ухода капитана Никифорова я не сразу обратился к принесенному им тексту, точнее, двум текстам от разных авторов, механически сложенным, спрессованным в один. Мне позвонили из издательства, попросили спешно отрецензировать несколько пробных проектов серий, так что следующие два дня я совершенно не смотрел в сторону бумажкой стопки, принесенной Никифоровым. Она лежала на холодильнике, то есть там, куда я ее положил, прежде чем пошел проводить гостя до порога. Судьбой никифоровских листов интересовались разве что тараканы, которым в моей квартире до всего есть дело: они маршировали по тексту, как советские войска на Параде Победы, а самый жирный и усатый изображал маршала Рокоссовского.

Впрочем, скоро у меня дошли руки и до тараканов, и до текста Никифорова. Первых я выморил, а стопку бумаг сначала просмотрел, как говорится, по диагонали, а потом начал читать, впитывая каждое слово. Эффект… эффект был сильнее, чем я мог предполагать. Скажем так

Ночь прошла, как только, коротко треснув, перегорела лампочка в моем прикроватном светильнике. Только в этот момент я обнаружил, что за окном разводит унылые серые ладони рассвет, что всю ночь удушливо хрипевшие деревья у дома вдруг замерли как будто в ожидании и черная рука одного дерева уперлась в мой подоконник, а потом сухо выстрелила, срываясь.

Утро.

Немного было случаев в моей жизни, когда время не капает, как воск с ночника, а катится, словно в убыстренной съемке, и казалось, что только-только смежила глаза черная ночь, так нет же… вот, словно больной серый кот, мокрый, в седой, размытой дымке, ластится к стеклу рассвет. Так прошла и эта ночь, сгинула, а когда я ввернул в патрон новую лампочку, разыскав ее в пыльном кошмаре антресолей, то мне осталось перевернуть только два оставшихся листа из стопки, оставленной мне капитаном Никифоровым.

Девочка Катя талантлива.

То есть — была.

Ее дневник публикуется по рукописи, потому ряд мест имеет спорный характер, а отдельные слова или строчки перечеркнуты или вымараны. Кое-где почерк скачет и сминается, словно сорвавшаяся с виража гоночная машина, вогнавшая свой корпус в бетонный отбойник. Вероятно, Катя была пьяна или под наркотой, когда писала… а иной раз строчки приобретают чеканную стройность и ту же беспощадность, что и в смысловой наполненности слов.

Порой чувствуется ледяная рука стресса.

«Голубой бантик» — убийца Ромео не так категоричен и ярок, как путана. Он склонен больше влезать в то, что цинично именует своей «первичной ячейкой общества. — я, моя персона и я сам». В то же самое время этот Ромео почти так же склонен к душевному самообнажению. Конечно, обнажает он душу человека страшного. Позволяет себе рассуждать о жизни и смерти как о ярлыках на полках галантерейного магазина. Тем не менее он, хоть и проскальзывают у него откровенно фальшивые (на мой взгляд) ноты, достаточно искренен и, если забыть о том, кто это пишет, вызывает симпатию и неподдельное сочувствие. В самом деле.

Все это я направил в Москву, чтобы издать там. Да-да. Прочитаете сами.

Дневник путаны

27 февраля 200.г.


(Самое начало дневника, вероятно, отсутствует. — Изд.)…ну вот и докатилась, как Покати-горошек из какой-то там белорусской или украинской сказки. Нет, не будет смешно, когда я сама себе скажу, что дошла до всего этого: нос, уткнутый в разворот тетради, старательные — не дрожать! — движения руки, вырисовывающей эти каракули. А ведь я сейчас должна писать лекции курсе на третьем. Наверно, это забавно. А вообще, начинать писать дневник — это все равно что заниматься стриптизом перед зеркалом для самой себя: и мерзко, и не греет, и ни траха ни оргазма, и душа провисает, как сиськи у пятидесятилетней грошовой бляди с вокзала, у которой минет за бутылек сивухи оформляется.

Никогда не думала, что смогу раздевать сама себя. Глупости. Вот сутер наш, Фил Грек он сидит и пьет, а потом начинает произносить кафкианские монологи. Говорит, что такого самобичевания, как у Кафки, еще не видел. Кафкианец, сука. Меня почему-то никогда не вставляло, почему люди, такие рассеянно-дремотные, вальяжные по пьяни, в трезвом виде превращаются в арифмометры — тупых скотин, соизмеряющих желаемое с возможным, режущих по живому.

Ну вот как наш Филипп. Бывает и наоборот. Взять хотя бы моего первого, который задал отсчет всему этому чудесному поступательному движению в этом мире: Костик, когда он не пил, был совершеннейшим чудом, если, конечно, не учитывать того, что он любил врезаться в бродячих собак. А стоило Костику принять на свою атлетическую грудь хотя бы триста, так немедленно по капле шла чудесная метаморфоза: Костик с цепи срывался, сначала скрежетал зубами, у него они разве что без сигнализации, потом глазками бульдожьими шарил, ища, откуда бы проблем надергать, как карасей на поплавковую удочку. Искалечил моего соседа — за то, что тот помог мне донести сумку. Конечно, сумка легкая была — так ведь соседу, Илье, от того не легче. Ха-ха„. <нрзб> каламбур. Как это… тупо: калом бур, а телом бел.

Вообще, конечно, Костик этот самый, проходящий под кодовым имечком «первый», был из серии «мечта пэтэушницы»: два метра мяса, фрагментарно татуированного и накачанного, клевый прикид, цепура и мобила, джипарь — все как в высшем свете. Он даже образованный был: Есенина мне читал. Наверно, это ему моя драгоценная родительница напела, что я в гуманитарном лицее учусь. Костик, помнится, сам хотел «прикинуться по образованию», как он глаголил. У него, правда, был диплом какого-то архитектурного училища, но был нюанс: он слово «архитектурный» выговаривал проблемно. То «ахретек-туртый» скажет, то «ахуетурный». То вообще — «бля, порожняк вметали с этими корами». Это он про диплом свой. Костик вообще, когда говорить начинал, у меня в голове из Олеши крутилось: «По утрам он поет в клозете».

Цитаты <нрзб> насовали, как в сундук рухляди. Голова пухла, и мозги ворочались, как дрожжевое тесто — через край ползли, овердозы образованности, бля.

Лицей!!

Когда Костик вздумал в юридический поступать, я хорошо помню. Я ведь в этот день таблетками траванулась. Хорошо так Горстями. Но это вечером было. А днем Костик подрулил на своем джипаре к юридическому… Академия права, он это так помпезно выговаривал, что все время, помнится, хотелось вынуть его дежурную бейсбольную биту и приложить к его лобику. Хотя нет — биты переводить жалко.

Костик в тот день литературу сдавал. Меня он с собой, верно, как талисман наговоренный взял. Говорит: я им там лавэ отгрузил нормально, так что блажь должна прокатить. Это он про поступление. У них в бригаде мода на образование повеяла, и Костика вспугнуло.

Я смеялась, когда он вышел из аудитории и сказал, что ему четыре поставили. Я на полном серьезе спросила, почему четыре, а не пять, а он сказал, что ему всунули билет с каким-то порожняком про князя Игоря, который куда-то сдуру дернул, на стрелку, что ли, и влепился в такой конкретный попадос, что едва на ноль его не умножили. Впрочем, Константин проявил себя как интеллектуал, потому что, когда его спросили, с кем боролся князь Игорь, он взял да и ответил: с татаро-монгольским игом. Хорошо еще, что не с Дилером.

И еще. Был и второй вопрос, помимо князя Игоря, влепившегося в попадос. Оказалось, что Костик раскрывал значение творчества Тургенева на примерах из Чехова. Это я потом узнала. Костик, оказывается, рассказал, что писатели очень похожи: у одного про собачку, и у другого про собачку. Только у Чехова вроде как с цирковыми брателлами терлась собачка, а у Тургенева, который Муму, псина больше подводным плаванием увлекалась. Как Жак-Ив Кусто.

Я тогда была в штанах кожаных обтягивающих, он мне подарил на четырнадцатилетие. Конечно, я выглядела старше, хотя рядом с ним казалась этакой ладно упакованной Дюймовочкой. Старлеткой. Если бы он читал «Лолиту» <не дописано>

Пока Костик разгребал обломки гранита науки, я стояла у входа в институт и думала о том, как было бы великолепно, если бы не было <не дописано>. Ко мне подошел мальчик, лет семнадцати, в белой рубашке, красивый. Поступающий. Я уже видела его раньше, оказалось — из моего лицея. Закончил его в этом году, а теперь поступает. Я теперь уже и не помню, как его зовут. То ли Антон, то ли Артем. Разговорились. Мне почему-то стало грустно, хотя я всегда презирала свою подружку Светку, например, за то, что она гоняла вот с таким же мальчиком-одуванчиком из вшивой интеллигенции. Я сама, между прочим, вшивая интеллигенция — отец, пока не уволили, замдекана был. И мать что-то там наподобие.

Я теперь думаю, что, наверно, все могло бы быть по-другому, если бы Костик тогда не увидел этого то ли Антона, то ли Артема. Мы просто разговаривали, ничего, просто — общались, я засмеялась, потому что прямо над головой Антона спикировала ворона и он от нее шарахнулся. Только через несколько секунд над ним возникла птица покрупнее: Костик, весь красный, как будто из бани, налитый весь злобой. Он спросил Антона, чего тому, собственно, надо, а потом затащил за угол и избил. На моих глазах. Я первый раз увидела тогда, как из носа веером кровь разлетается. Одним словом, этого мальчика госпитализировали… нос был сломан, почки отбиты, че-то там с ребрами. И так мне противно стало, что я сама накинулась на эту злобную тушу пыхтящую, Костика, и ударила его по голове. Он меня смахнул, как котенка. Я тогда начала кричать, что вызову ментов, что его, Костика, стало быть, посадят. Дура. Единственное, что я из всего этого вынесла, так это свирепое и горькое чувство обиды, словно меня окатили грязью. Я в первый раз поняла, чего я, собственно, стою в глазах этого ублюдка.

Я в тот день первый раз наглоталась таблеток. Даже не предполагала, что мне будет так хреново. Осадок от этой боли и полубессознательных корчей, пришедших от отравы, должен бы улечься так же быстро и необратимо, как эта обида. Та, что толкнула меня на этот глупый и бессмысленный суицид. Меня тогда вытащили и… <длинная срывающаяся полоса, а под ней дата нового дня>:

28 февраля 200… г.

У меня сегодня свободный день. Редкость.

Посмотрела на первую свою запись в этом горе-дневнике и расхохоталась: так напилась, что не смогла даже дописать. Ленка, моя соседка по комнате, говорит, что я как сидела за столом, так и повалилась, как сноп. Нахлесталась вискаря. У Ленки синяк под глазом, потому что она допустила производственный брак- едва не оттяпала зубами член одного хомяка, который за нее за три часа заплатил. Фил, сутер вонючий, ей в торец за это прислал, а Ароновна ему такой выговор вкатила, что Фил перед Ленкой извинялся и прыгал на задних лапках, а потом презентовал какой-то тональный крем, чтобы она назавтра же приняла товарный вид. Сегодня с утра нас возили <перечеркнуто> перечитала вчерашнее, а потом подумала, что тот мой первый Костик ни в чем и не виноват, гнида. Просто я сама себе так выстелила. Не надо было глотать. Колеса эти.

(Большой пробел в распечатке, а потом немного другим, более расхлябанным почерком, видимо, по прошествии некоторого времени. — Изд.) Пью вискарь. Ленку вызвали на «конкурс красоты»: говорят, что выезд к какому-то чеченцу из Швейцарии. Не только от наших, но и еще пять контор подсуетились.

Меня не взяли. Больна. «Мама», Нина Ароновна, чесала усики и говорила, что мне нужно поправляться, потому что ты, дескать, Катенька — наше знамя и гордость. Нину Ароновну понять можно: я, Ленка, Маша Дубровская, Инна, Наташка Левайс, Ирка Куделина и Мила по прозвищу Харим-Паровозом — вот это и есть актив нашей конторы. Остальные, как известно, не более как фон. Умный еврей Эйнштейн недаром придумал теорию относительности, потому как она применительна не только в науке, но и в других сферах жизни. К примеру, наша Нина Ароновна умудряется впаривать клиентам самых трухлявых обсосок по цене нормальной — скажем, немногим меньше, чем за меня платят или за Ленку. А все отчего? А оттого, что представляет она эту клаву на фоне каких-нибудь жабенций, по сравнению с которыми она катит как Надя Ауэрман. Вот тебе и теория относительности.

Фил-сутер снова нюхал кокс.

<„> Перебираю эти года, как пальцами веер: жестко, причудливо и ненужно. Не люблю веера. Странная вещь — память. Как будто и недавно было, а чувствуешь, словно все это в глубокой древности происходило. А говорят, бывает: прошло лет пятьдесят, а лица как листья перед глазами — кружатся, кружатся. Мне этого не понять, мне не пятьдесят, а только два…<перечеркнуто> А тот Антон пришел ко мне в больницу и сказал, что он меня любит и отобьет у Костика. А сам еле на ногах стоит, его самого только что из больницы выпустили. Я начала смеяться, а потом заплакала и сказала, чтобы он ушел. Не нужно. Тем более что времени было часа три ночи, этот мальчик залез ко мне в окно и сидел на подоконнике, а потом пришла медсестра и он выпрыгнул прямо с третьего этажа. А назавтра пришел Костик, молил о прощении, цветов наволок и чуть ли не оркестр под окна поставил. А потом сказал: соси, Катенька. Мы одни были. Я же в отдельной палате лежала, коммерческой, он оплатил. Купил меня, тварь. И никуда уже не сдернуться с этого. Сама. Сама.

<нрзб> я после этого у врача пузатого сдернула каких-то колес и прикрылась. Помню, что мне так хорошо стало, как и не бывает наяву. Потом, как откачали меня, оказалось, что я в бессознанке себе руки резала и смеялась, а потом дергалась на полу в крови, запрокидывала голову и кричала душераздирающе, что тону, что в море выключили свет и медузы бьются током.

Лечили непонятно от чего. Задвигали в меня нейролептики и антидепрессанты, как дрова в печку. Сжигало. Месяц провалялась, а потом мой лечащий врач, Веня Корженевич, сказал, что меня можно вылечить сеансами какой-то электросудорожной терапии. Я и понятия не имела, что это такое, а после их «колес», мне кажется, мне назначили бы харакири и гильотину в качестве профилактики депрессии, я и то согласилась бы.

Как свежо нам спускаться с откоса, целоваться, молить и спешить и с улыбкой идти под колеса наркоты и случайных машин.

Помню, как положили меня на кушетку, и я спокойно, словно не вокруг меня это суетятся, — наблюдала. Процедурная сестра пристегнула меня ремнями, вставила меж зубов резиновую прокладку. Веня Корженевич стоял у пульта, а другой, я его не знала, приблизился ко мне, держа в руке электроды и еще что-то вроде… и постоянно бормотал что-то типа: «Спокойно, спокойно… это совсем не больно. Не страшно. Рррраз — и все». Я потом подумала, что, верно, он не меня, а себя успокаивал. Практикант блядский.

Корженевич гаркнул: «Импульс!» И меня дернуло. Как будто в голову вогнали пулю со смещенным центром тяжести, а она там разорвалась <нрзб> Ерунда. Наверно, никакой боли после этой нет. Так, фикция… глупость, навет. Меня прошили этим импульсом еще два раза. Конечно, все это я узнала потом, поскольку ничего не понимала. Парализовало сознание… Веня потом говорил мне, что у меня были такие глаза, как у новорожденного. Темные, бессмысленные, не умеющие видеть. Всего было три или четыре сеанса этой импульсной терапии… не знаю, как ее в медицинском обиходе называют. Помогло. Захотелось жить. Причем я еще тогда не поняла, как мне захотелось жить.

Когда я очнулась, то увидела край халата, а потом — и всего человека, склонившегося надо мной. Это был Костик Он вылупил на меня свои рыбьи глазки, наверно, по прошествии времени, я могу так сказать, — но тогда, в палате, меня словно снова пронзило током, только боли не было. Нет. Просто ныло, ныло, как это у них, врачей, именуется — в промежности… да, дико хотелось. Я не отдала себе отчет в том, из-за чего вдруг мне так дико захотелось Костика, но только в тот момент его центнеровая туша показалась такой желанной, что я, не поднимаясь с кровати и только чуть приоткрыв глаза, почти на ощупь нашла под халатом его ширинку, расстегнула ее и выдернула оттуда его член. Я первый раз застала его врасплох — мягким, податливым, даже каким-то жалким, — потому что обычно Костик представал передо мной во всеоружии, его двадцатидвухсантиметровое чудовище смотрело на меня угрожающе и жадно, как Троцкий на мировую буржуазию. Костик называл свой хер кинологично — «волкодавом» <нрзб> скорее на полудохлую шавку, которую переехала машина. Так Костик любил делать, кстати.

Костик даже не успел понять, что я сделала. Скорее всего, он ожидал застать меня мягкой, расслабленной, аморфной. А тут такая прыть! Он только охнул и выругался, когда я, несколькими движениями приведя его член, как говорится, в состояние стояния, заглотнула его чуть ли не до самого основания. Только пробудившийся рвотный рефлекс не позволил мне продвинуть Костикову тычину еще дальше.

— Ты че, Катька? — прохрипел он ошеломленно. Я по понятным причинам говорить не могла. Впрочем, он тоже скоро дар речи утратил, а когда уходил, довольный, даже забыв пожелать мне скорейшего выздоровления, — я смотрела ему вслед, бритый затылок лоснился от удовольствия и сытости, здоровенные бычьи плечи застыли окаменело под халатом… я поняла, что вовсе не он возбудил меня так яростно, а вот это: волна белой ткани, клиническая белизна, хищный бросок в глаза… и все.

Перебирая эти первые свои ощущения после сеанса ЭСТ (вероятно, аббревиатура: электросудорожной терапии. — Изд.), перелопачивая их грязными лапами Костика и — вымышленно — тонкими пальцами Антона, я поняла, что со мной произошло что-то странное. Несколько лет спустя я рассказывала об этом девчонкам из нашей конторы, а они смеялись и говорили, что у некоторых тоже бывает подобное, только называется это не, как ее, электросудорожная терапия, а просто-напросто нимфомания с клиническим уклоном. Заклинило, короче. Не поверили они мне, да и не нужно было, чтобы верили. Просто тогда меня превратили в законченную нимфоманку… да, с клиническим уклоном. Верно, что-то перестроилось в мозгах, да и не бог весть в каких мозгах-то, чему там было перестраиваться!

Одним словом, то ли на следующий день, то ли через день, сейчас уже выпало из памяти, как штукатурка… соблазнила я доктора Веню Корженевича.

Он перед этим у меня разве что смех вызывал: маленький, носатый, курчавый, вечно с синяками под глазами — то от чрезмерной работы, то от пьянства, то от очередной встречи с воинствующими антисемитами, короче, ублюдками самой неказистой масти. Ему на такие встречи везло.

А тут на другое повезло. Он пришел ко мне в палату с очередным осмотром, а я не в кровати лежала, а стояла у окна в белом халате, который стрельнула у одной из молоденьких практиканток Если бы он пришел минутой раньше, то застал бы уникальное зрелище: пациентка в белоснежном халате сидит перед зеркалом и, глядя на свое отражение, ожесточенно мастурбирует. Таким образом я довела себя до полного экстаза и приостановилась, когда только услышала шаги. Веня Корженевич, когда мое лицо увидел, подумал, верно, что у меня очередной заскок: глаза туманные полузакрыты, лоб влажный, волосы всклокочены, губы подергиваются и дыхание тяжелое, прерывистое <нрзб> Веня хоть и спец был, но, наверно, не мог отличить признаки оргазма от закоса в маниакально-депрессивный психоз. Полный тюфяк был в постели, как потом оказалось, а жену свою, толстую Машку по прозвищу Окуджава (у нее усы такие же были, как у барда), пилил на ощупь, стеснительная она у него была.

Веня что-то мне сказал, но только я к нему повернулась и спросила, что они со мной сделали. Весело так спросила, но только Веня испугался, потому что в следующий момент я распахнула халат, а там ничего не было. Веня аж к косяку дверному прислонился, ему в голову шибануло не хуже чем если бы очередной его недоброжелатель из числа отмороженной братии в профилактических целях задвинул бы ему в торец полпуда своего кулака.

Я ему толком ничего и сказать не успела, дошло до него только, что я его хочу прямо здесь и сейчас. Корженевич затрясся весь и выскочил. А говорят, медики бесчувственные существа: делают трепанацию черепа, палочкой в мертвых мозгах ковыряются да тут же и обедают, заглатывая какой-нибудь бутербродик и спиртиком аппетит отшлифовывая. А Веня проявил самое живое и непосредственное чувство: ускакал, как черт от ладана. Впрочем, я думаю, что любой здравомыслящий черт предпочтет ладан, чем статью за развращение малолеток… об этом, верно, Веня Корженевич подумал.

Я легла на кровать, всю саднит изнутри, пол и потолок схлопываются, как от передозировки героина. Затрясло, словно к кровати подвели электричество, и обида поползла, как змея: что же со мной такое сделали, если от вида белого халата такое цунами… эрогенная зона, эпицентр похоти, еби ее мать! Вкололи мне что-то очередное, я успокоилась и заснула, а проснулась оттого, что стоял надо мной Веня Корженевич и смотрел на меня сладкими, залипающими глазками, а в каждом глазике по эрегированному члену топорщится. От доктора пахло спиртом и чем-то кислым, зубопротезным.

<перечеркнуто> Веня давно уже ушел, а я сидела на краю кровати и думала… неужели теперь это параноидальное трахолово угнездилось так, что <не дописано>

В ту же ночь пришел ко мне Антон, через окно влез… я встретила его холодно — мне претил вид его потертых джинсов, в нескольких местах запачканных землей, его рубаха с огромным пятном пота на спине и идиотски-влюбленная физия с преданными глазами. Тогда мне казалось, что такие преданные глаза пристали разве что собаке. Дура. Антон что-то глупо нашептывал мне, двигался ближе, от него веяло, почти пахло яблочным «Орбитам» и чем-то чистым, словно выстиранным… нет, не стиральным порошком, а тем, что проговаривают вслух «Я тебя люблю». Он, быть может, сказал бы мне это тогда, да только я грубо его оттолкнула, когда он попытался меня поцеловать, и сказала, чтобы он уматывал. Что он меня мало интересует и что я сегодня сделала два минета и еще с двумя разными мужиками я…<нрзб.> Грязнее, грубее сказала. Он отскочил от меня и почти выпал из окна, буквально скатился по пожарной лестнице. Больше не приходил, да я его больше и не ждала. Вот теперь я думаю: а что было бы, не будь этого жестокого ночного разговора, этого Костика и Вени Корженевича с его чудовищными процедурами? Да, мне этот Антоша-абитуриент нравился, быть может, нарисовалось бы у нас что-нибудь с ним, даже любовь, как ее называют. И что же? Да видела я эти парочки, которые именуются дефектным, червивым словом «врачующиеся». Хорошее дело «браком» не назовут. Лоснящиеся показушным счастьем физиономии, по которым еще не прошелся грубой щеткой дяденька Быт. Прожили бы год, а потом разнесло бы по центробежной, ведь не смогла бы я общаться с человеком, который, издалека это видно, привык не зарабатывать деньги, а получать их в кассе по расчетным дням.

<„> тогда было больно и грязно, а сейчас слова о больнице, Костике и Вене Корженевиче ложатся на бумагу, как будто лепестки ромашек: свежо, ароматно, бездумно. «Любит — не любит». Это тогда я смеялась, а сейчас под сердцем давит, потому что не хочу жаловаться, сожалеть и плакать: пустое. Все, что Бог ни делает, все к лучшему.

Из больницы, как помню, меня выписали на следующий же день: Веня Корженевич, убоявшись своего ночного гусарства, подсуетился. В больничном дворике я познакомилась с молодым кардиологом Мишей Степанцовым. На следующий день у меня заболело сердце. В порядке симуляции, конечно. Отдельную палату мне обеспечил уже сам Миша, потому что он работал в платном отделении и вообще. Миша был тощ, реактивен и нагл до восхищения. Он сыпал пошлыми латинскими поговорками типа Lingva latina non penis canina («латинский язык — это вам не хрен собачит. — Изд.) и пил спирт из пробирки, держа ее пинцетом (в оригинале нарисована пробирка, наполовину со спиртом, пинцет и волосатая рука, по всей видимости и принадлежащая упомянутому Мише. — Изд.). Я от него млела и рассыпалась, как вареный рис.

Костик ничего не подозревал. Родительница моя только всплескивала руками и говорила: «Госпа-а-ади… да у нее же через два года выпускные экзамены в лицее, у бедной девочки, нужно готовиться к поступлению в университет, а она так болеет». Что бы она понимала, интеллигенция.

А однажды, когда Миша дежурил по отделению, к нему привезли тяжелого больного. Я сидела рядом с ним, видела. Больной действительно был тяжел, с огнестрельным ранением грудной клетки и пудов семи. Пухлая рожа, на лбу шрам, на плече татуировка в виде кота с трубкой и в крупнобуржуазном котелке. В тот же день я описала его Костику, и он выкатил глаза, а потом сказал, что по всему выходит: этот «огнестрел» не кто иной, как Котлов — Котел, авторитет, под которым ходит и Костик, и его бригадир, и вообще… чуть ли не треть Саратова. Миша Степанцов подтвердил это, а потом сказал, что в присутствии братков этого Котла он в первый раз по-настоящему понял, как мало стоит его жизнь. Брателлы сунули ему сто баксов (он меня потом на них поил в ординаторской) и сказали, чтобы не отходил от Котла ни на шаг, иначе пусть заранее абонирует себе место в больничном морге. По месту работы, так сказать.

Заведующий отделением звонил по телефону каждый час, интересуясь здоровьем этого Котла, а также и своим собственным, от самочувствия Котлова зависящим. Миша Степанцов присматривал за реанимационной, в которой авторитет валялся. Дергался Миша, я знала, хотя и лежала у себя в палате, а потом пришла и буквально приволокла его в ординаторскую, где изнасиловала как последняя сучка. Переклинило. Все-таки редко приходится насиловать мужиков, а не чтобы наоборот. Лолита, блин.

Как оказалось, пока Миша трепыхался, подъехав ко мне, этот самый Котел отправился к праотцам под аккомпанемент пищавшего кардиометра. Я сама видела это синюшное лицо, когда… <запись обрывается, потом ниже приписаноУ закругляюсь, подали блядовозку, вызывают на хозяйский сходняк. Групповичок обеспе <„>

29 февраля 200.. г.


(Здесь и ниже написано кривым, поспешным, раскачивающимся почерком, в нескольких местах смазано. — Изд.)

Да, двадцать девятое. Я правда подумала, что — два <_> девятое. Суки. Звери.

День, которого не <перечеркнуто>.

Год вовсе не високосный, он растратил свой кредит висо-косности, еще не родившись, триста шестьдесят пять дней тому назад. Он не високосный, как виски нависших над горизонтом гор уже не седые. В воздухе уже закипает тот сиплый, насморочный клекот, с которым ручьи месят и раздавливают в грязное, малокровное крошево снег и дробленый лед. Клекот этот еще не слышен, но он давит в уши тупым, инфразвучным клином, в глазах плывет. Белесые пятна, как бельма, проплывают, покачиваясь, где-то в районе горизонта. Слепота. Все кажется слепым и еще не родившимся. Дерево, давно высосавшее из воздуха и земли все отпущенное ему Богом, дерево шагнувшее в небытие и, по сути, сухое и мертвое. Это дерево было таким же черным, скользким и грязно распальцованным, как торчащая из могилы пятерня «нового русского», небрежно зарытого на помойке «История» (мусорный контейнер номер два). Мертвое дерево ничем не отличается от окруживших его молодых вязов, клейких, похотливых, жаждущих выбросить в воздух упругую липкую зелень, как тот же «новый русский» выбрасывал пачки долларов, когда он еще был жив и скалил на мир свои белоснежные, металлокерамические зубы.

Молодая береза, обломанная ночным ветром у самого корня, заливается беззвучным смехом, как вдова, похоронившая нелюбимого мужа. Береза знала, знала, как та вдова, что следующей ночью она опять не будет одна, что к ней придет все тот же молодой ветер, будет скользить своими пальцами по ее обнаженному, белому телу, уже сочащемуся предмартовским соком. Будет бесстыдно и безжалостно проникать во все складки и поры, будет обвивать ее черной спиралью и вырывать молодость, как кору, кусок за куском.

А кому она нужна, молодость, когда ее не рвут и не отдают ветру?

День, которого нет. Сутер Фил сидит у окна и читает Чехова. Зачем он читает Чехова, он не знает, как не знает он и того, почему строчки, как змеи, мертвыми кольцами обхватывают горло, шипят на ухо что-то вечное, что-то ненужное в своей всеведущей софистической мудрости. Ему, падле Филу, больше нечего делать, и он читает Чехова, потому что альтернативой в день, которого нет, может быть только смерть. Чехов мертв. Он давно мертв, он умер раньше, чем его положили в могилу. Выхолощенные, пустые пространства уже не хотят, чтобы их оплодотворили. Ведь это день, которого нет.

Ясно, как в белом. Грач на ветке смотрит на ворону и понимает, что она только что разбила клювом столетие. Драный кот на балконе остывает. И совершенно незачем дожидаться у подоконника, потому что только лампа еще жива в этой бесснежной, безнежностной мути, одна лампа еще вытягивает желтые щупальца, не обрубленные холодным веером безденежья, бесснежья. Без нежности.

День, которого нет. Он никому не нужен, он закатился к самой линии горизонта, к горлу и вискам задернутых дымкой гор, он согнулся, а потом упал и свернулся калачиком. Он сжимается. Он давно хочет кончиться, но не может, потому что никогда не может кончиться тот, кого вовсе не существует.

И нет ничего дороже этого дня. Потому что завтра, среди пустого и ненужного хлама хриплых, низких туч, за спиной упавшего и съежившегося дня, этого бесснежного существа, получившего между лопаток острую глыбу, как кинжал, от подкрадывающейся ночи — за спиной этого дня из раздергивающихся пространств, которые якобы не хотят, чтобы их оплодотворили, вынимает свои синие очи и вкладывает в пока еще пустые глазницы Весна.

И нет ничего дороже.

Ведь то, что в двадцать лет пора умирать, как этот клокочущий снег, — это пустая и глупая ложь, выдымившаяся из разорванной груди надежды.

1 марта 200… г.


Вчера наглоталась ЛСД-25. Глючило. Перечитала, что меня вчера дернуло написать из-за этого галюника. На автопилоте писала. Красиво, занудно, тянет нервы. Литературщина. Булгаков, морфий. Дура. Помню, шла к нашему коттеджу, ноги врастали в асфальт. По колено. Хозяйский сходняк был жутким. Фила на моих глазах избили бейсбольной битой — за то, что он подставил трех девчонок под «прием». Одной там повыбивали зубы, изорвали одежду. Другую порезали. Филу, конечно, ничего рвать не стали, но к стоматологу побегать придется.

Сходняк был веселый. Трахали прямо на столах. Гена Хуйлокотавр хвастался, что умеет колоть членом стаканы. Отвезли в микрохирургию.

Снилась Светка. Ее снова и снова выкидывали из окна. Вот и вышла она замуж по любви. А я до сих пор жива и пока этому рада.

Снова казалось, что по всему полу рассыпаны конфеты в ярких оранжевых обертках.

5 марта 200… г.


К перемене погоды. Болят пальцы на левой руке. Ноют, как Фил, вернувшийся вчера от стоматолога с чудовищным прайс-листом. Эти пальцы перебили еще тогда, за Котла. Тогда кончилось лето. Для меня. Хотя только разгорался август и, как сейчас помню, стояли самые жаркие дни. Миша Степанцов, увидев синюшную, мертвую рожу авторитета, переполошился и стал накручивать диск, дозваниваться до заведующего отделением. Семь лет прошло, а я до сих пор вижу его веснушчатую руку, накручивающую диск Потому что тогда-то все и началось.

В тот же день меня затащили в машину и привезли на окраину города, в громадную пустую коммуналку. Она была необитаема, эта коммуналка, хотя люди в нашем городе жили и в худших помещениях, чем эта жуткая трущоба с серым, трещиноватым потолком, слезящимися голыми стенами, кое-где облепленными отстающими лохмотьями древней краски. В полу зияли дыры, через которые веяло сыростью и холодом подвала. Я ничего не могла сказать, совершенно ничего. Помню только, что меня молча швырнули на грязный тюфяк, скользкий и мокрый, как будто он кишел мокрицами. Так, верно, и кишел, просто не могла я в тот момент осознать это. Громила с тупым, бульдожьим лицом и второй, с дергающимся кривым ртом, постоянно раздвигающимся в усмешке… мелкие, разноцветные крысиные зубы… эти двое содрали с меня одежду, раздвинули ноги, а когда я пыталась закричать, ублюдок с дергающимся ртом наотмашь хлестнул меня по лицу. От него пахло уголовщиной, он смотрел на меня бессмысленно и тупо, как, верно, смотрел на лошков, которых хором опускают в камере. Я не знаю, что они сделали бы со мной… то есть, конечно, это очевидно, но как и сколько… но только не успели. Когда тот, с дергающимся лицом, выволок из штанов свою полудохлую змею с явным намерением ее в меня запихать, откуда-то сверху, как пласт штукатурки, на нас обрушилось:

— Отлезь от нее, сука!! Кто?..

У того, с дергающимся ртом, лицо вытянулось, он вжался в стену. По бульдожьей харе амбала поползли складки.

— Игорь Валентиныч?.. — пробормотал он. — Игорь Вален-тиныч?

Амбал застегивал штаны дрожащими руками.

Я не видела вошедшего — точнее, вошедших, потому как шагов и взглядов — о, я их чувствовала! — было много. Я оцепенело глядела на двоих несостоявшихся насильников. Меня тошнило.

— На свежа-ак дернуло? — сказал тот, кого называли Игорем Валентиновичем. Он немного тянул гласные, на средневолжский манер. — Телку разодрать по лоскутику, на двоих расписать, молоденькую? А ну заправь хер в штаны, Жора! А ты, Сивый, не дергайся: облажался, влип в блудень, тепе-ерь не торкайся. Я же тебе велел только доставить ее сюда, та-ак?

— Так…

— А трах в программу не входил. Та-ак? Гриша!

Я с трудом повернула голову: из-за спины невысокого, плотного человека в белом костюме выступил атлетичный парень. Здоровый, как жеребец. Он поднял руку — я зажмурилась. Короткий глухой удар — и человек с дергающимся лицом полетел на пол и попал локтем в дыру в полу. Рука застряла. Человек с дергающимся лицом попытался высвободиться, но Гриша шагнул к нему и ударил по голове ногой. Еще и еще. Я первый раз видела, как на моих глазах убивают. Не собаку, которых давил Костик, а человека. Горло сдавило и обожгло, и меня вырвало прямо на панцирную сетку кровати, мимо отогнувшегося угла жесткого, грязного тюфяка.

— Гриша, подними ее, — сказал Игорь Валентинович.

— Блюет, сука.

— А ты что думал, что она будет благоухать и распускаться? Та-ак? Жора, брось своего… гм… подельника в подвал, — брезгливо сказал Игорь Валентинович. — А тебе, уроду, последний раз: еще раз не впишешься в расклад или маякнет кто, что ты, Жора, поляны не сечешь — рассчитаемся, как вот сейчас с Сивым. А теперь с тобой, подруга.

Гриша грубо рванул меня и, больно сжав пальцами подбородок, повернул лицом к Игорю Валентиновичу. Этот первый раз, как я его увидела, и до последнего, с разбросанными по полу конфетами в оранжевых обертках… он врезался в мою память совершенно одинаковым, как будто бездарь живописец худо-бедно намалевал плохой портрет и не потрудился прояснить в своей мазне хотя бы черточку. Игорь Валентиныч был смазанным подобием человека: расплывшийся, одутловатый, тянущий слова, сонно держащий в глазах одно и то же мутное выражение скуки и пшютоватой брезгливости. У него даже фамилия была Хомяк. Не погоняло, а самая настоящая фамилия. К тому же он был не русский, а какой-то там коми или чукча, и потому припухлое его лицо расползалось в скулах; какой-то китайский евнух, как сказал Рома несколькими годами позже.

— В общем, так, подруга, — сказал он, по своей идиотской привычке растягивая слова, — попадос нам твой известен от и до. Ты, говорят, по пилораме больничной прикалываешься?

— Не поняла…

— А что тут понимать? Не ты случайно поволокла этого уебка Степанцова в… как ее… — Он прищелкнул пухлыми короткими пальцами.

— Ординаторскую, — подсказали ему из-за спины.

— Во-во. То-очно. Ординаторскую. Хотя он, Степанцовтвой, должен был сидеть возле Котла, Димона Котлова то бишь, которого на стрелке продырявили. Ведь давал он клятву Гиппо… потама?

— Гиппократа, — бесстрастно доложили ему из-за спины.

— Во-во. Ты, конечно, Катя, можешь ссылаться на то, что еще маленькая, что еще школу не закончила… ну да сама знаешь, что сейчас с пятого класса перепихиваются.

Я мутно смотрела на него. Скулы, широкие азиатские скулы Игоря расползались, как на экране плохого телевизора. Черно-белого.

— Давай его сюда, — пропел Хомяк. — Эта-а… медика этого, бля.

Помню, нисколько не поразилась виду Миши Степанцова, которого вытолкнули из-за спин бандитов и буквально швырнули на кровать рядом со мной. Миша был сильно избит. Измочален. Тогда я не поняла, а чуть позже, как на принтере, вынырнуло изображение: лицо, перекошенное гримасой боли и ужаса, до того распухшее и обезобразившееся, что сложно было сразу определить, кто это и сколько же, собственно, лет этому человеку. Потому что на висках его в слипшихся от крови и пота волосах поблескивали седые пряди, в кровавом оскале рта, затянутом мутной кровавой пеленой <нрзб> не было видно зубов <перечеркнуто> а из распухших, превращенных в две перекрученные жгутом тряпочки губ сочились беспомощные, повизгивающие звуки, срывающиеся в протяжные стоны.

Миша. Я определила его по наитию. Не узнала сразу — не узнала бы и вовсе. Впрочем, пояснили бы.

— Немножко помяли его, — снисходительно развалил рот в усмешке Хомяк. И начал говорить. Я его слова до последнего запомнила, иначе нельзя, такое помнить надо. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет — тому оба. Он пословицу эту очень любил.

А еще он сказал:

— Бывает. Но тут есть за что: он, как говорится, преступил клятву Гиппо… в общем, наказать надо. Из-за него Котел преставился. А это западаю — так относиться к своему долгу. В общем, мы побазарили на сходняке, решили: наказать нужно как следует. Тебя, соска, никто дрючить здесь не будет, тем более ногами хуярить и… как эта сука. — Он кивнул на труп Сивого, голова которого была утоплена в дыру в полу. — Нет. Мы не беспредельщики. Мишу твоего примерно накажем, как полагается, а тебя, соска, сильно трамбовать не будем. Ты, значит, подстилкой служить любишь? Впрочем, оно нормально: девка ты в соку, по паспорту еще обсоска водяная, малолетствуешь, но образом вышла и жопой с прочим хозяйством. Отработаешь, бля. Мы с тобой связываться не будем, на малолетках лавэ рубить не по мне, а вот в хорошие руки отдадим. Понятно, шалава?

Он ласково так улыбался, как будто не называл меня «соска», «шалава», а задушевно вкрадывался в душу «доченькой», «птичкой» и «рыбкой».

— А теперь все. Гриша.

Гриша подошел к Степанцову. В руке — бита, бейсбол, Ю Эс Эй. Коротко взмахнул. Никогда-никогда не забуду. Ему только два удара потребовалось. Мишкин череп только всхлипнул сиротливо, а я вдруг вскочила, сама от себя ничего подобного не ожидая, и вцепилась в этого Гришу. Он от меня лениво отмахнулся, я и боли не почувствовала. По руке попало, потом оказалось — два пальца сломаны.

— Гриша! — рявкнул Игорь. — Все, поехали. А ты, девочка, дома пока посиди. Придут за тобой, скажут, что надо. В мусарню не суйся. Сама знаешь, что от мусарни твоей семье никакого толку никогда не было.

Ушли. Я осталась сидеть, одежда оборвана, рядом Миша с проломленным черепом, изуродованный, да этот Сивый, ублюдок, на полу — окунулся в дыру, как в прорубь, да так и захлебнулся сырым воздухом подвальным.

Дома сидела три дня. Выйти боялась. В ментуру соваться в самом деле не хотелось. Знал этот Хомяк, что говорил: у меня дядя пожизняк мотает, да двоюродному брату за грабеж всунули пятерку. Вот тебе и интеллигентная семья. Отец при одном упоминании милиции багровел и трясся. И пил, пил.

Неизвестность, она вернее всего губит. Сказал бы этот Хомяк Игорь Валентинович <перечеркнуто> я бы не так трепыхалась. И не убить вроде собирались, и не искалечить, а что? «Трахаться любишь».

Как сразу не дошло.

Они сами мне ответили. Когда на четвертый день под суровую мамашину отповедь в лицей собралась и вывалилась из подъезда под шушуканье этих стары… <не дописано>.

7 марта 200.. г.


Тусовались в клубе «Три обезьяны». Шик-блеск, иммер-элегант. Фил-сутер припил и догнался экстези, а зубы еще не вставил, так что похож на вокалиста «Короля и шута» Горшка. Романа увел с собой какой-то жирный хряк Знала бы хрюшка, как к мяснику шла. Рома купил его фигуркой своей, от которой любой Сталлоне голливудский от злобы и зависти кровью кончать будет. I come blood, как поет ВИА «Cannibal corpse». (Музыкальные пристрастия Кати отличаются широким диапазоном: далее упоминается Моцарт, Брамс и Мусоргский с каприччио Паганини, а тут — жуткая блэк-группа «Труп каннибала» с композицией «Я кончаю кровью». — Изд.) Рома травил байки и острил. Сказал, что настоящий мужчина в жизни должен сделать три вещи: вырастить пузо, посадить печень, построить тещу. Единственный мужик, которого я, кажется, не готова бить под ребра ножом для колки льда. Хотя он и трахает жирную тварь, «маму». (Большой пробел, словно Катя оставила место для каких-то мыслей, но так и не предала их бумаге; далее идет огромный фрагмент одним и тем же почерком, явно написанный за один присест; почерк чуть торопливый, энергичный. — Изд.)

Вот!

Вот!!

Вооот!!

Я вмазалась винтом. Светло и ясно, как весенним утром после дождя. Приятный холод в шее. Короче: я его, «винт», единственный раз пробовала в детстве, как я называю свое блядство в Саратове, еще до переезда в Москву. Чувствую себя парящей на крыльях ночи, как какой-то тупой американский мультяшка. Ленка сопит… вот так хр-р-р… ффау-у… хр-р-р… фау!! Сопит-храпит. Первый раз мне легко, как будто провели липосакцию, но вместо жира выкачивали из меня свинец — ненависть, жуть, тревогу.

Ва-а-ау!!

«Винт», первитин, варил белобрысый Юлик один из ребят Романа. Приговаривал: берешь «федю», то бишь теофедрин, «салют», он же солутан, потом… рецепт варки я запоминать не стала, потому что у меня хорошая память на <не до-писано>

Давно не хотелось трахаться, а сейчас как будто афродизи <не дописано> хочу! А ведь думала, что никогда, никогда!.. Бывало, привезут тебя в коттедж… и скучно, и грустно, и некому морду набить… а тут <перечертуто> обычно влагалище ноет, воет, гудит, как будто туда стадо шмелей запустили, гудят, жалят… стадо, стая, рой — один хуй. Никого не надо, грязь и пошлость, не надо! — ком засохшей грязи в форме члена, ненавижу!..

А тут — нормалек, как говорит Рома. Рома. Он единственный. Я его… наверно, люблю. Нет, не любовь. Не любовь, потому что говорить о любви в приложении ко мне — это все равно что рассуждать о клубне картошки, который может зацвести. Но Рома —жаль, что его нет. Что он на вызове. Впрочем, это так, переливание из пустого в порожнее. Любви, видите ли, захотелось. Как будто не знаю, что любое светлое чувство ко мне действует как рвотное: я немедленно отторгаю. Не готова. Не могу. Вряд ли смогу. Только анестезия этих лет велика, велика… вряд ли будет больно, хотя бы вполовину так больно, как было.

Слова лезут, как муравьи из взрытого палкой муравейника. Читала Леонида Андреева, «Дневник сатаны». Прошло, как утюг по ткани — гладко и чисто, бесследно.

Энергия шпарит, невозможно спать. Знаю, что одна. Прочитала все записанное мной за эти дни, с самого начала раза три. Кафкианство. Достоевский бы хохотал. Похоже на рассказик из жизни. Как будто не на самом деле, а так Посетила игривая, как шампанское, мысль: а что, если мне рано или поздно — да! — предстоит писать чистосердечное признание? Про оранжевые конфеты, Костика и ребят Ромы.

Решила. Ведь я хотела в пятом классе стать писате <не до-писано> глупо, правда? Тупость. Как не про себя вспоминала, как будто и не (не дописано — спешила, спешила, когда писала. — Изд.)

Получите, граждане мусора.

Чистосердечное признание Павловой Екатерины Владимировны, двадцати одного году, социальный статус: проститутка.

Я родилась в городе Саратове двадцать один год назад. Очко. Родилась с той робкой наглостью, что неистребима у провинциалов. Да, мне сейчас двадцать один. Только как бы двадцать два не стали перебором. Мой отец — Павлов Владимир Анатольевич, по профессии педагог, а по призванию алкоголик; моя мать, Павлова (девичья фамилия Некричихвостова — каково, а!) Надежда Михайловна. До двенадцати с половиной лет была вполне благополучной девочкой: училась с отличием в гуманитарном техникуме, не пила, не курила, не состояла, не привлекалась, не — не — не. В двенадцать с половиной лет, как полагается чистопородной бляди, была изнасилована на чердаке парочкой одноклассников. Переживала только сначала, а потом разобралась в себе, выкопала ответ: понравилось. Потом познакомилась с Костиком, Константином Мефодьевым, кретином. Его достоинствами следовало признать проникновенный голос, как у Де Ниро, комплект бабки-тачка-шмотки-круто. Ну и — двадцать один сантиметр члена. По числу моих нынешних лет. Таак, как говорил покойный Игореша Хомяк.

Хорошо. Догоняюсь пивом. Фил сегодня говорил, что не надо.

В первый «второй» раз с Костиком получился и смех и грех. Свальный. То есть параллельно с нами, то есть с Мефодьевым и мной, трахались еще и его кот с собакой. Друг с другом. У него такая собака была, и огромный кот, и они <нрзб> то ли пытались, имитировали, друг на друга залезая, то ли на самом деле у них такой амур проклюнулся.

Потом Костик понял, что я не девственница, и начал орать, что я шалава, бля, что я, типа, сука, что я, ебть, курва и еби мою в жопу мать, еб тыбыдып. Его базар, высокий слог Тредиаковского. Чудище обло, стозевно. Истерика была у меня, взяла тачку, приехала домой, он приперся через неделю с цветами, подарками и, в общем и целом, песенкой а 1а «люблю трамвай куплю», Простила. Дала.

Деньги-то нужны.

Потом мне снесли крышу в клинике, после того как Костик избил Антона. Крышняк несло откровенно, как льдину в весенний разлив. С докторами. Корженевич, Миша Степанцов, Рахимов, Давыдов. Глупо, но не так грязно, как потом. Медицина все-таки, дезинфекция.

Бля.

Еще пива. Холодильник в коридоре. Ленка, жаба.

После того как я занималась сексом с Михаилом Степанцовым во время его дежурства. В тот момент, когда он кончал, в реанимационной палате скончался уголовный авторитет Котлов, он же Дмитрий Евгеньевич Котлов, преуспевающий и уважаемый бизнесмен. После этого Михаила Степанцова убили на моих глазах братки Хомяка Игоря Валентиновича, близкого друга покойного. Как пишется в некрологах. Размозжили череп бейсбольной битой, свалили к моим ногам, просто и обыденно, как сдать макулатуру.

Меня же определили отрабатывать мое наказание, выловили и направили… я сразу даже не поняла куда. Впрочем, все определилось в первый же день: никогда не забуду, он был или не был, этот вечер, пожаром зари сожжено и раздвинуто бледное небо, и на склоне зари — фонари. К тому же я вообще <перечеркнуто>

Хорошо, очень хорошо помню первую мою «маму», которой меня сдали… я еще ничего не поняла, находилась в столбняке, и это лицо возникло как оцепенелый, липкий кошмар, ледяной волной скатывающийся по спине: длинный хищный нос, на бледном незначительном личике этой суки, Ильнары Максимовны, являвшийся неким водоразделом — слева от носа накрашенный рот был чуть искривлен, справа имел нормальные очертания, правая щека была бледнее левой, а правый глаз смотрел куда-то в сторону, в то время как левый буравил собеседника так, что позавидовала бы иная бормашина в руках злобного дантиста. Впрочем, этот взгляд компенсировался бархатным, вкрадчивым, высоким голосом с липкими интонациями, который сразу же напомнил мне трясину, в которой я едва не утонула в пять лет, когда ездила с родителями на дачу к знакомым. Голос выговорил:

— Мне рекомендовал вас Игорь Валентинович. Это хорошая рекомендация. Ну что ж, фигура у вас хорошая, возраст не проблема. Фирма у нас элитная, лучшая в городе. Гонорары приличные. Впрочем, Игорь Валентинович сказал, что вам пока денег не платить…

Он ПРОДАЛ МЕНЯ за долг. Я должна была отработать смерть его Котла, и не деньги, а страх и унижение (перечеркнуто; впрочем, угадывается слово: «понятийные». — Изд.) Я должна еще и благодарить его (без сомнения, имеется в виду Игорь Хомяк. — Изд.): попала в элитную контору. Но разницы не оказалось: трахали такими же членами, жирные студни, падлы, скоты, не жаловаться, так надо. Денег мне не давали, все шло <не дописано> Еще пива. Фонтанирует. Еще.

РОМА.

Но все по порядку.

Носатая «мама» сказала:

— Да, и инструктаж Фирма у нас солидная, клиентура из состоятельных мужчин, так что накладок быть не должно. Вы понимаете, Катя. Кстати, вас будут звать не Катей. У нас уже есть Катя. Вас будут звать Ксюша.

Все было круто. Я даже не думала, что все будет так круто.

Собеседование. Тестирование. Удивлена. А в анкете даже были вопросы типа: «Чем отличается хокку от танки?» (естественно, танка — не металлическая громада на гусеницах, а жанр японской поэзии) — или: «Кто был последним председателем КГБ?» У меня тогда в мозгу не укладывалось, какое отношение имел последний председатель КГБ к конторе Ильнары Максимовны, или, например, как могли пригодиться путане знания об английской премьер-лиге по футболу, но я старательно — точнее, оцепенело-механически, плохо гнущимися пальцами вырисовывала буквы в соответствующих строчках анкеты. Время от времени с глухой иронией сознавала, что такой интеллектуальной встряски у меня не было со времен последних летних экзаменов в лицее. Медосмотр с упором на психиатрию и гинекологию тоже не вывел меня из опасного равновесия, и вообще. Не понимаю. Вокруг все время крутился какой-то смутно знакомый человек, и только через несколько дней я вспомнила, кто это (перечеркнуто с особым ожесточением. — Изд.) Гриша, который убил Степанцова. Когда я вспомнила, дико захотелось слить их ментам, но правильно, что не стала бултыхаться в этих помоях.

А потом я познакомилась с Ромой. Как сегодня, когда видела его с этим жирным ублюдком, который поволок его куда-то к себе на виллу, за город. На «мерине», как полагается.

Он был почти такой же, как сегодня. Улыбка, движения, манеры. Полуулыбка, белые зубы. Сейчас-то половина вставных — издержки ПРОшлого и ПРОфессии. Он меня проверял на профпригодность. Проще говоря — совершая контрольный трах. Потому что, как оказалось, обслуживать мне пришлось преимущественно жирных чиновников из правительства и облдумы… им нравятся маленькие мальчики и девочки. После тяжелого трудового дня, то бишь двух изнурительнейших совещаний в день, по десять минут каждое, требуется что-нибудь этакое.

Роман тогда учился в институте на первом курсе. Семнадцать или восемнадцать лет было пацану тогда, но мастер спорта по водному поло — по нему это было видно. Плечи, грудь, все как у взрослого, сформировавшегося мужика. Лучше. Он мне рассказал про пятидневный инструктаж, он же испытательный срок Гр-не менты, простите за НАТУРАЛИЗМ, в НАТУРЕ <нрзб> он мне рассказал про эти все пять дней, что со мной будет, и, пока его язык работал, руки тоже не бездействовали: он медленно стянул с меня платье уверенными, плавными, хищными движениями, скользя пальцами по плечам, по бедрам, по груди. Снял с меня все, кроме нижнего белья, ухмыльнулся, просто сказал:

— Последний тест.

— Ты что, меня трахать будешь?

— Буду. Только ты ничего не думай и расслабься. Откровенно говоря, — Рома запустил гибкие пальцы в мои трусики, второй рукой снимая и лифчик, — откровенно говоря, я с большим удовольствием, скажем, поговорил бы с тобой о творчестве французских символистов. Если, конечно, ты имеешь о них представление. А так., так придется заняться другим. Но нет… я тебя не так, как другие. Я тебя не дрючу, а дегустирую. Понимаешь? Я, можно сказать, эксперт. Сомелье, благородный шевалье, винные токи. Коньяк «Камю».

Последнее он сказал с тем парижским прононсом, которого тщетно пытались добиться учителя от половины моего «французского» класса в лицее. Кажется, он «голубой», подумала я. Похоже.

Он стянул с меня белье, самый свежий подарок Костика, а потом заставил походить вокруг себя и при этом, плавно выгибаясь, принимать различные позы. Как в подводной лодке: не доходило. Я выполняла все с механическим равнодушием: у «мамы» тяпнула «Хеннесси». Потом он сам разделся, манерно, тягуче, я с отвращением решила, что все мужики козлы и уроды, а как только увидишь более или менее красивого мужика, так он оказывается педерастом.

Поволок на кровать. Широкую кровать, она почему-то вызвала у меня терпкий и теплый ком в горле, и — о нашем палисаде под окном, где растут молодые вязы. Да.

Он проводил рукой от колена до бедра, а потом сполз вниз и коснулся языком внутренней поверхности моего бедра, — и начал подниматься… я вздрогнула всем телом, когда он вошел в меня, но не тем, чем это делал Костик, Веня Корженевич, Миша, а — языком. Я еще не знала, только в теории: кажется, это называется куннилингус, всплыл замысловатый термин, отдающий солоноватостью и стелющийся глубоким дыханием… а потом в низу живота вспыхнуло и заворочалось что-то выламывающее все тело, посылающее сладкие конвульсии в немеющие руки и независимо от сознания раскидывающиеся в стороны ноги. Я ведь не хотела, чтобы мне было хорошо, — но это пришло против воли. А потом Роман вскинул голову <перечеркнуто> рванул меня на себя так, что моя голова рванулась назад. Он поднялся в полный рост на кровати, сунул мне в лицо свой внушительный член, который хоть и принадлежит педерасту, но тем не менее реагирует на меня как у нормального мужчины. Впрочем, откуда мне знать про нормальных, если их нет и не было для меня, потому что нет вообще.

— Ну… работай, — говорит он. — Ну… так. Если будешь сосать так же хорошо, как один мой знакомый из Питера, гонорары у тебя будут… неплохие. А, ничего… завтра тебя подучат, чтобы зубами не задевала, оформят технически — послезавтра. Ничего… толк выйдет. Ладно… теперь я.

В тот же день я прибежала к Костику и кричала, чтобы он помог мне. Что меня засунули в блядюшник для пухлых папиков и собираются разъебывать. Я кричала, чтобы он меня спас, ведь он всегда хвастался, какой он крутой и сколько у него возможностей… вообще. Мефодьев съежился, наверно, для него моя речь стала еще большим потрясением, чем когда он узнал, что «Муму» написал вовсе не Чехов и даже не Сергей Александрович Пушкин. Нет, вру… помню, он сначала порывался было рвануть на горле ворот и заорать о том, что пасть порвет и моргала выколет всякому, кто его телку тронет. Ан нет, как узнал о Хомяке и подручных, а потом о фирме «Виола», куда меня ткнули… с лица спал.

Трус.

Костика мы убили с Ромой. Я уже около года работала в «Виоле», закончила лицей экстерном, учителя пели панегирики, собирались давать какую-то там медаль. Со стороны жизнь моя была лучше не придумаешь: из интеллигентной семьи, учусь хорошо, деньги водятся, а то, что дома время от времени не ночую — так молодежь сейчас вся такая, дескать… А на самом деле я стала что-то иметь от своего профессионального блядства только через несколько месяцев, когда Хомяк перестал выкачивать все заработки, сам стал моим постоянным клиентом и лавэ подкидывал Это как Костик говорил: «Я тебя люблю типа с того конца, что по-русски слово «love» — «лав» — произносится как «лавэ». Я Костика давно не видела. Мы бухали с Ромой, я вдруг решила: сука Костик. Сколько он меня унижал, Костик Размазывал. Он был вмазанный, Рома. До сих пор не знаю его фамилии, простите. И он не скажет, да и не нужно <перечеркнуто> уже не помню, почему меня так взорвало от ненависти, может, интоксикация… я беременная была, от этого суки беременная, от Хомяка. Неадекватно себя воспринимала. Рома тоже ничего, ему было все равно. Он и сейчас — как убийца, словно убийца, а, быть может, такой и есть. Мы приехали к Костику, он вывалился в прихожую, огромный, громоздкий, у меня холодом обдало сердце, когда я вспомнила, как он струсил и бросил меня на руки этих ублюдков… Хомяков, Гриш, Жор, «мам» Максимовн Почему-то я ненавидела в тот момент Костика больше, чем Хомяка, который меня перемолол, убил врача Мишу Степанцова. Подлость — она хуже жестокости, вот скажу, и на этом достаточно морализаторства.

Я ударила его по лицу, прохрипела что-то, потому что он успел отмахнуться и попал мне прямо в живот. Боль страшная, перекорежило меня, я прямо об пол… Рома ударил Костика раз и другой, приемом сломал ему руку, я еще слышала хруст, а потом, когда тот упал, вытащил нож, который он стянул из ресторана, и пришпилил ладонь здоровой руки Костика к обувной тумбочке в прихожей. Я и не знала, что у Романа такая страшная силища, хотя он ниже Костика на голову почти. Костик выл па полу, дергался от боли, а у меня почему-то саднило в голове евангельскими строками.

Роман сказал:

— Сможешь его завалить?

Мне было дико больно, но я была обязана превозмочь, сказала быстро, словно стесняясь:

— Смогу.

Мне было пятнадцать с половиной, Господи. 15, 5 <нрзб> если бы можно было проставить это в графе возр<аст>.

Он всегда считал себя крутым, этот Костик. Особенно когда плющил на своем джипе бродячих собак, а потом точно так же переехал меня. Убивать плохо, но разве лучше убивать желание жить?

Он говорил, что нельзя, что он даст денег, что… что (пробел, расширяющийся книзу, судя по всему, в оригинале дневника была наискось вырвана часть страницы. — Изд.) споил папашу, чтобы тот не вонял по поводу нашей с Костиком связи <вырвано> апаша повесился на подтяжках в сортире, когда узнал, что Костик устраивал мне групповичок по-саратовски — с Кирюхой и Мер <вырвано>

Он еще что-то кричал, но я зажмурилась и ударила его ножом. Кажется, сразу не попала, потому что он жутко завыл и попытался оттолкнуть меня ногами. Он был страшно силен, но Роман ткнул ему кулаком в солнечное сплетение и, кажется, направил туда мою руку с ножом.

Печально. Но — не Карл Моор. Это как резать колбасу, без геройства.

Убийство Костика взъерошило микрорайон, братва стала j на уши, стали строить знакомых ментов, чтобы те правильно расследовали, как говорится. Конечно, нас так и не нашли. До поры до времени. Но мне все равно пришлось отвечать, потому что Романа по какому-то совершенно идиотскому, дырявому стечению обстоятельств забрали в стройные ряды вооруженных сил. Жаль, мы не в Израиле, я пошла бы вместе с ним, если <не дописано> За убийство Костика я ответила тем, что у меня случился выкидыш. От того удара. Мать так ничего и не знала, она, после того как нашла отца в туалете висящим на собственных подтяжках, немного двинулась, и, что бы я ей ни говорила, она барахталась в одних и тех же словах: «Правильно, Катя, правильно, дочка». Мне кажется, я даже могла рассказать ей про «Виолу», и то бы она пропела свое коронное.

Но при всем при этом она не уставала стрелять у меня деньги, ничуть не удивляясь, откуда у шестнадцатилетней девчонки столько денег. Как не удивлялась она, когда я приходила домой на полусогнутых после «приема» или «паровозика», а когда негр из Гваделупы, залетный, проломил мне голову, мать сама утвердительно сказала: «Я всегда говорила, что не надо ходить на таких шпильках. Это же не каблуки, а ходули какие-то. Вот и упала». И в больницу ко мне в результате ходила бабка, а мать только охала и говорила, что мне нужно готовиться в университет, а я болею.

Ничего нового, в общем.

Тот год, когда забрали в армию Романа, когда мы убили Костика, когда переехал в Москву этот ублюдок Хомяк, от которого я два раза залетала, — тот год вообще был шальной. Я поступила в университет, и примерно на той же неделе освободился брат, который мотал срок за грабеж Жить он пришел, разумеется, к нам, да не один, а приволок какую-то толстую шалаву, на фоне которой я почувствовала себя воплощенной добродетелью и королевой Марго. Братец всегда был премилым человеком: в первый же день он избил ногами бабушку, а потом надолго заперся в туалете со своей подружкой, оттуда сочились кряхтение, вопли и матерщина, как будто там кого-то мочили, а вовсе не трахались. Я сказала братцу, чтобы он не занимал подолгу туалет <перечеркнуто> совмещенный, и если он на зоне привык трахаться по душевым, то пусть <не дописано> Он ответил, что я пересмотрела америкосских фильмов и что у нас в стране на зоне душевых не особо.

Надо сказать, что весь следующий год, мой первый курс в университете, был первым во многом. В этот год я получила по полной программе: первый «прием», первый уход из дома, пер-пая каталажка. До того Бог миловал.

И еще о моем ненаглядном братце. Он почему-то вбил себе и голову, что само его возвращение из тюрьмы стало величайшим благодеянием для всех его близких. В особенности для бабушки, у которой, после того как он хватил ее ногой, отнялась правая рука и стала жутко болеть печень. Конечно, квартира четырехкомнатная, большая, безалаберная, но благодаря моему чудесному братцу она казалась нашим домашним клеткой для хомячков. Хомячков постоянно <перечеркнуто> из-; девались. Я редко бывала дома, днем — в университете и в агентстве, по ночам — в ночных клубах. Но я не хотела с ним ссориться, давала ему бабки на бухло, на одежду, на аборты паре его телок, а потом он обнаглел. А эта тварь, которую он приволок, жирная, сисястая, здоровенная, как лошадь, на самом деле звалась Варвара. Или — не помню — Татьяна. Но не как у Пушкина — «Итак, она…» Прыщавая, задастая, перезрелая сука, старше брата лет на пять или шесть. Она именовала себя Николь, и не дай бог кто поименует ее Таней (Варей) или — в порядке шутки, производным от имени Николь — Колей. Ее брат так звал, она жутко злилась и срывала зло на моей бабке, которой однажды заправила кашу машинным маслом и уверяла, что это «Олейна». Этой дуре какой-то болван сказал, что она чрезвычайно похожа на Николь Кидман. Ростом эта кобыла действительно вышла, еще повыше Кидман будет, рядом с ней мой брательник был похож на таракана <перечеркнуто> снесла задом тумбочку с любимой вазой бабушки.

ГРАЖДАНЕ МИЛИЦИОНЕРЫ, прошу прощения за помарки. Не на диктанте.

Брат постепенно стал догадываться, откуда у меня деньги и как я их зарабатываю. Друзья у него были мелкоуголовные, наверно, что-то про меня нарыли. Он как-то раз пришел пьяный, притиснул меня в углу и сказал, чтобы я немедленно дала ему сто баксов. Прошипел, что кое-что обо мне знает. Тогда я впервые задумалась, почему его, ничтожного уродца, устроившегося работать сторожем на склад и безбожно там нажирающегося, считают за человека, а меня, честно отрабатывающую свои гонорары, на которые кормилась, да, вся семья — я, значит, шалава и сука. Недочеловек По понятиям его дружков, простичутка, даже элитная, это вовсе не человек, а какая-то абстрактная дырка, в которую можно всунуть и кончить.

А он, колченогий урод, бандит, ублюдок, избивающий собственную мать и бабку, — человек!

Как же так?

Но я до поры до времени старалась не обращать внимания. Мое терпение лопнуло, когда он наконец осознал, что я гораздо красивее, чем его грязные и тупые коровы, которых он трахал по помойкам или в своей комнате, которая иной помойке еще сто очков вперед могла дать. Он пару раз видел меня в душе, потом стал откровенно подсматривать, а однажды, когда я принимала ванну, вломился туда — не один, а со своей Колей, на которой были надеты только трусы, его, брата, трусы! — и заорал:

— А, ссука-а! Думаешь, самая крутая! Шампуней, бля, накупила, всяких гелей-хуелей!

Он сильно был пьян, ее же мотало из стороны в сторону, как бесформенную боксерскую грушу под ударами.

— Ты мне… вввот скажи, — ты что же, думаешь, что если… мне тут, бля, маякнули, как ты, курва проблядная, лавэ нарубаешь. Че, думаешь на манде в рай небесный въехать?

Он грубо схватил меня рукой за горло, облапал за грудь; от пего несло жуткой сивухой, у меня даже тошнота к горлу подкатила, я рванулась, полетели клочья пены, я его ударила-<нрзб> Коля, крякнув, опустила мне на голову шампунь.

Если бы не бабка, они, наверно, надругались бы надо мной прямо в ванной. Она, эта кобыла, держала в руке туалетный ершик, нацеливалась. Я к тому моменту многое и многих повидала, но такой откровенной и ничтожной гнуси, как мой братец и его Коля… нет. Даже покойный Костик Бабка ударила братца ботинком, он повернулся и начал ее методично избивать.

<нрзб> ускользнула.

Я рассказала о брате Генычу. Гена Генчев, мой сутенер.

Только не надо думать, что он такая тварь и недочеловек, гели его профессия сутенер, сутер — как говорят сокращенно.

Он был высоченный, тощий, курчавый. С огромным носом. Его принимали за еврея, хотя он был болгарин: Генчев, типично болга <не дописано> Хороший человек, Геныч. Он обо мне заботился больше, чем моя собственная мать. Сначала меня это пугало, потом настораживало, я думала, что его и Витьки, водилы, шкурная выгода, его корысть вкладывается в эту заботу. Но когда мы едва не попали на «прием» в «Аисте», когда нас с Иркой едва не вынули из машины под дулами пистолетов — он успел все-таки маякнуть «крыше», нас сняли с попадоса. Хорош, говорю, Геныч насиловал меня только два раза, да и то практически по обоюдному согласию. Так вот, я сказала Генычу о брате, и он предложил припугнуть. Брат после этого только шипел, но и смотреть в мою сторону боялся. Я успокоилась, но, как оказалось, зря я его недооценивала, братишку.

Зря.

Было это, когда я закончила первый курс. Город варился в удушливом, прогорклом мареве лета. Как раз случился обвал, какой происходит раз в несколько лет. Спрос на покупную любовь резко превысил предложение, блядские конторы сыпались, не успевали справляться с наплывом всех желающих. Хозяева потирали руки, но работали-то не они, да и не руками. Я — кроме как в самом начале, и то месяца два, — никогда не работала на общих основаниях, а только по индивидуальным заказам, почти никогда не бывала по работе в саунах и клубах, а обслуживала чинарей из администрации и бизнес-папиков из тех, кто был в «белом» списке и никогда не светился «приемами». К тому же я была личной любовницей Хомяка (когда он был в городе), так что заурядный эскорт по грязным притонам мне не грозил. Но тут был аврал: многие из хозяйского сходняка бросили на погашение спроса все свои резервы, всех наличных девочек, даже своих любовниц швырнули на блядовозки. Так поступил и Хомяк Он временно перевел меня к «си-кухам», как презрительно именовали такие, как я, «элитки», прочих — рядовых — ударниц полового фронта. Но до поры до времени меня держали в резерве. Надо сказать, что мне пришлось солоно: тупые бляди, к которым меня угораздило попасть, сожрали бы меня с потрохами, если бы в качестве сутера в мою новую бригаду не воткнули Геныча, а в качестве водилы — Витьку. «Сикухи» бы меня съели. Одна из них заявила мне, чтобы я не корчила из себя Анну Каренину. Не знаю, что она имела в виду, особенно если учесть, что она считала, что «Анна Каренина» — это такой американский фильм. (Кстати о птичках: папа этой шлюхи работал на железной дороге.)

Жуткое вечернее марево обволокло первый мой «прием».

Для тех, кто не знает, что такое «прием», для этих счастливцев и счастливиц, не знающих об эскорт-услугах ничего сверх жеманных строчек типа «Досуг. Выезд. Апартаменты» или «Романтические встречи. Делаем все» — поясню, что такое «прием». «Прием» — это когда тебе отказываются платить. Просто считают, что блядям платить западло, что они на то и бляди, чтобы их пользовать во все дыры, избивать, харить паровозом отнюдь не под музыку Вивальди. Вот такие они понятийные, эти мужики. Киллер — работа почетная, путана — грязная, и с нее даже как-то лавэ стричь западло, хотя, по сути, и киллер, и проститутка продают себя: он — свои боевые навыки, умение стрелять, она — свое искусство в постели. Одно и то же, но какой разный подход.

Я сидела в машине с Генычем и говорила по телефону с Хомяком, который в тот момент соскочил в Москву, он сказал, что выставление меня на панель на общих основаниях — это явление временное, что завтра же меня отправят на загородную виллу к одному чинарю, вице-спикеру облдумы, а потом мы поедем в круиз по Средиземному морю. Загранпаспорт на мое имя и путевки у него якобы уже в кармане. Как раз в этот момент Генычу скинули на пейджер срочный заказ, из «Карусели», бывшего спорткомплекса «Торпедо». «Карусель» была напичкана разнокалиберными массажными (в самом деле массажными, без блядства) кабинетами, соляриями, парикмахерскими, тренажерными залами, саунами, прочими сервисными шарашками. Я там последний раз была, когда «Карусель» еще называлась спорткомплексом «Торпедо», где занималась в группе гимнастики.

В «Карусели», по словам Геныча, «приемов» быть не могло, потому что там был знакомый начальник охраны, сам имевший пай в «Виоле». Заказывали двух девочек Наши все были на заказах, никого свободных. Геныч позвонил в контору и выяснил, что в «Карусели» устроили «конкурс красоты», что туда свозят телок с нескольких контор, но что особенно желают «виоловских», «элиток».

— В «Карусель»? — сморщилась я. — Там, наверно, какие-нибудь уроды засели. Что, меня?..

Геныч оглядел меня сурово и сказал:

— А больше некого, Катя.

— Да им же две требуются. Может, прокатят «паровоз», потом ходи на полусогнутых! — энергично завозражала я.

Геныч шмыгнул носом и сказал:

— Ты вот что, дорогая. Я, конечно, к тебе хорошо отношусь, но только скажу, что зажралась ты. Заказ есть заказ, работа есть работа, Максимовна меня по головке не погладит, если продинамим. Поехали, Витюша! — кивнул он водиле. — «Карусель» всегда чистая была, в «белом» списке. Тем более туда сегодня уже выезжали из других контор. Так что не трынди, Катька.

Я ответила, что если бы он знал, то не стал бы говорить, что я зажралась. Под тем, что он не ЗНАЛ, я, разумеется, имела в виду не два с половиной года работы в элитном эскорт-агентстве, а шоковую терапию и повальное клиническое блядство в больнице, убийство на моих глазах Сивого, который чуть меня не изнасиловал, и Миши Степанцова, которого я. сама насиловала, даже когда он того не очень хотел <нрзб> мочилово в квартире Костика, потерю Романа… но хорошо, что я ничего этого не стала Генычу говорить, да он и не слушал меня.

Подъехали мы на заказ ровно в полночь, как сейчас помню. У «Карусели» с потухшими фарами стояло несколько машин, в одной из них сидел худой лохматый парень, в котором Генчев признал водилу одной из конкурирующих контор. Тот ему сказал, что «приема» нет, но что подобрались в «Карусели», какие-то сексуальные монстры, уже пятый эскорт вызывают. Но платят, кого отбирают если. Вроде как гуляют знакомые Феди Федорчука, начальника бригады охраны: он из всех «секьюришек» один, друзей принимает и вот развлекает.

— Откинулись на днях, — сказал он вполголоса Генычу. Я расслышала, но тогда смысла сказанного не просекла. А следовало бы.

Против всех правит Геныч меня не оставил в машине, чтобы проверить, все ли чисто и действительно заказ на «прием» не тянет. У них с Федорчуком все на доверии было, так что он сразу меня повел.

Заказчики в сауне сидели, за столом, разной хренью заваленным. Странный стол был: с дорогущим коньяком соседствовала паленая водка, а на гору блинов с красной и черной икрой и сметаной накинули квелой капусты, которую уважающая себя свинья и жрать-то не будет. Трое их было: Федя Федорчук, я его и раньше у нас в конторе видела, здоровый такой бычара с тату на плече, мрачный он сидел, расцветал тифозными такими розочками на щеках. Двое других на зэковщину мутную смахивали — небритые, с синими наколками, глаза как две щелочки, у одного шрам косой через все лицо, рот перекривился, и оттого похож этот расписной дядя на экспонат из питерской Кунсткамеры. Федя Федорчук и тот, что со шрамом, смолчали, когда мы вошли с Генычем, а третий затеребил свои причиндалы, он голый был совсем, заорал высоким, бритвенным голосом:

— А, соску еще одну пригнали! — Лицо у него синее было, как от удушья. — Ты, фраерок, образом не свети, все, базарю, глянцево будет, — кивнул он Генычу, который к ним вплотную подошел и разглядывал клиентуру.

Мне все это сразу не понравилось, особенно если учесть, что мужик со шрамом не пьяный был, а вмазанный скорее — глаза совсем безумные. Геныч, кажется, то же самое испытывал, потому что сказал Федорчуку:

— Я, Федя, тебя знаю, у нас с тобой всегда все, как говорится, пучком было… да только давай сразу обговорим.

— Гости мои не нравятся, что ли? — буркнул тот, и я подумала, что и ему самому гости, видно, не нравятся. — Не гнои базар, сутер, оставляй телку, бобы хавай и вали.

Геныч насупился:

— Ты, Федя, не понял. Если ты вздумал групповичок зарядить, так с Катькой это не прокатит, сам знаешь. Она не «сикуха» какая-нибудь.

— На себя беру ее, — ответил тот, — на два часа. Базарю. Пишусь, бля.

— А гости твои как же?

— А на гостей в сауне еще есть шмары, — сказал Федорчук и выпил стакан водки, а потом вдруг врезал кулаком по столу так, что подлетели стаканы и тарелки, и заревел: — Ты, сутер, непонятки не косорезь, бля! Тебе лавэ платят, чтобы ты телок по заказам раскидывал, а не пел нам тут сладко, как Муслим Магомаев!

Геныч оторопел, я видела. Никогда еще с ним Федорчук так не разговаривал. То, что начальник местной охраны был пьян, это ничего, и раньше он по ночам не чаи гонял. Геныч подобрался весь, голову в плечи въежил и заговорил осторожно:

— Федя, ты меня знаешь. У нас правило: один клиент — одна девочка. Групняк не обслуживаем. Кому-кому, а тебе это хорошо известно.

— Попалился Федорчук, — хмыкнул мужик со шрамом, щуря на меня остекленелые глаза, — с проститутского мясца купоны стрижешь? Не в падлу так керосинить, что…

В этот момент открылась дверь, ведущая в душевые, оттуда в клубах пара вывалила чья-то тощая, смешно ковыляющая фигурка. За ней — еще одна, явно женская и необъятно просторная в бедрах. Гиппопотам, не соблюдающий диеты. Геныч продолжал разруливать нежданную непонятку с Федорчуком, а я уже ничего не слышала, потому что, широко раскрыв глаза, смотрела на вышедшего из душевой колченогого мужика и с ним бегемотиху.

Потому что это были мой ненаглядный братец и его сучка, Варя-Николь. Эта была совсем голая, распаренные сиськи чуть ли не до пупка свисали. Братец был чудовищно, жутко пьян, но меня узнал сразу, потому что заорал, ничуть не удивившись моему появлению здесь:

— А, сеструха-а? Клева-а, клева-а! Значит, не одну Колю переть будем да блядей залетных! Что… слабо братцу отсосать?

У меня сразу тошнота подкатилась, как представила грядущие перспективы. Мало того что двое «расписных» (вот про кого тот водила сказал — «откинулись недавно»… с зоны откинулись-то, вот что он в виду имел!), так еще и брательник со своей тварью, которая тут, видно, всех уже через себя пропустила, но не удовлетворила. Под дикого, только что со срока откинувшегося уркагана лучше не попадать, это я твердо знаю. Они как голодные, так накинутся, во всех позах навертят, через все имеющиеся природой отверстия попользуют, задницу порвут, и вообще <перечеркнуто> Я круто развернулась на месте и бросила через плечо, обращаясь к Генычу:

— Все, пойдем отсюда, пока не поздно…

Геныч растерялся. Кажется, в первый раз я видела его таким потерянным, с блуждающим взглядом. Не ожидал он в цивильной «Карусели» такое.

Попали. Рвать когти надо было сразу.

Однако же Геныч по-своему мыслил, только теперь, по прошествии времени, я поняла, о чем он тогда думал. Ну уехали бы мы с заказа, так «мама», Ильнара Максимовна, тотчас же Генычу на пейджер навертела бы, что уважаемый человек из «белого» списка, Федя Федорчук то есть, недоволен и нервничает, а оттого неприятности быть могут. В первую очередь у самого Геныча: бабло, по расчету ему полагаемое, подчистили бы штраф-пяками за срыв заказа без уважительной причины. Скостилось бы не слабо. Так что Геныч меня за плечо придержал и сказал:

— Погоди, Катерина. Чего это ты? Заказ на два часа был, так что в пять минут третьего я за тобой приеду. Федя у нас старый клиент, все в норме.

Я видела, его трясло. Обоссался, сутер поганый! Еще бы <нрзб>

— Вы только, ребята, того… полегче с девочкой, — выговорил Геныч. — Это самое… она же…

— Что-что… ребята? — перебила его я. — Ты же говорил, что один Федя…

— Наглая у тебя дырка, — сказал, обращаясь к Генычу, синерожий (братец на заднем плане кивал головой, раскачиваясь с. ней в такт, как будто его чугунный черепок перевешивал: да, дескать, бля. Она такая). А синерожий: — Если соска начинает тявкать, не к добру это. Надо дырку твою покупную, слышь, заткнуть.

«Дырка» — это он про меня. Я давно вышла из того возраста, чтобы обижаться на подобные высказывания (это говорит семпадцатилетняя девчонка! — Изд.), но как-то подкатило к горлу оттого, что такой обмылок человечества говорит про меня непотребства. Я метнула в него взгляд, страха не было совершенно, только холодное бешенство. И тут я увидела на его боку, с которого давно сползла простыня, полузатертую синюю наколку «Машка с трудоднями» (в оригинале дневника нарисована корона с кривой пятиконечной звездой поверх, а на короне надпись кривыми и крупными печатными буквами: ЬШЛКА, а чуть ниже, вне контура короны — С ТРУДОДНЯМИ; что означает — об этом ниже. — Изд.), он проследил направление моего взгляда, подскочил как ужаленный и, схватив со стола нож, метнул в меня.

— Раскочерыжу!!

Федя Федорчук, который до того момента сидел в позе «салат да будет вам пухом», то есть склонив лицо почти до самой своей тарелки, схватил ублюдка за руку и хотел было что-то сказать… ему было что сказать, потому что творимое синеро^ жим иначе как беспределом не назовешь, но не успел. Потому что второй, тот, что с безумными, провалившимися глазами и шрамом через все лицо, взял со стола еще один нож и коротко, без замаха, всадил в ногу Федорчуку:

— Не торкайся, Федя. Ты сам как сутер.

И провернул нож в ране. Федорчук даже закричать не смог, он захлебнулся от боли, а Геныч крикнул мне:

— Дергаем!!

Не успел. Сбоку, словно черт из табакерки, подскочил Мой братец и ударил Геныча вилкой, которую он схватил со стола. Геныч простонал: «Да что же вы творите, су-у-у…» — и упал на колени, а братец, ударив его ногой, стал на Геныча мочиться.

Меня даже сейчас трясет, когда я вспоминаю все последующее. Тем больше оснований описать поподробнее. Потому что у меня есть такая скверная привычка: до отказа бередить свою болячку. Если болит зуб, воткнуть в дупло спичку и копаться до того, как ослепительно дернет, отдавая в скуле и ухе, замученный нерв. Если ноет память, то, вот как сейчас, ворошить угли. Все равно прорвется, как трава сквозь асфальт, все равно.

Геныч упал лицом на пол и дергался, как будто к нему время от времени прикладывали ток — как ко мне в той больнице, со Степанцовыми и Венями Корженевичами. Он поднял на меня искаженное болью лицо, с его головы текло — мой братец <перечеркнуто> а я застыла на месте, потому что в ноги вступила такая жаркая ватная слабость, что я едва устояла. Жаркий саунный воздух бросился в голову: меня схватили в охапку и попытались бросить на деревянный пол у входа в парное отделение. Двое мужиков, еще сохраняющих в себе что-то от людей, сейчас выли от боли, Федорчук с развороченным коленом и Гена Генчев с вилкой в почке <нрзб> а я осталась одна перед троими удолбленными отморозками, ни с того ни с сего затеявшими кровавую бойню, и жирной Варей-Колей, которая хватила водки и теперь пинала меня ногами.

Я сопротивлялась, но недолго: ублюдок со шрамом встал из-за стола с окровавленным ножом, которым он столь неожиданно продырявил Федорчуку ногу, и спокойно, чуть хрипловато процедил:

— Не кипешись, соска. Если не хошь, каэ-э-эшна, чтобы я тебе рожу пером пописал. Видишь вот, как у меня. Ты еще краше будешь, если что. Ты не бойся, шалава. Сделаешь все что надо и свободна. Кирдык, сдери с нее шмотье.

По тому, с какой готовностью дернулся на это мой брат, я поняла, что именно он носил славное прозвище Кирдык:

— Ща, Слон. Моя сеструха — она лялька мясная. Ща у всех отгребет. А ну-у…

Помощь пришла неожиданно. Федя Федорчук, на одной ноге поднявшись из-за стола, поднял его… посыпались тарелки, ложки, бухло и закусь… и швырнул столом в спину изуродованного шрамом Слона. Удар был такой силы, что Слон рухнул как подкошенный, сбив с ног также и синерожего Машку. Тому повезло еще меньше, чем Слону, потому что углом стола ему попало прямо в ухо, отчего он, кажется, вырубился. Слон барахтался под обломками стола, страшно матерясь.

— Гниды опущенные!.. — прохрипел Федя Федорчук с ненавистью и сделал шаг вперед, перенеся тяжесть тела на раненую ногу. Да тут же и повалился на колени. Он взвыл так, что у меня заложило уши, потом прополз до двери в душевую и прохрипел, глядя на меня: — Сюда, дура… сюда! Тут дверь на щеколду… на щеколду!..

Мы ввалились в душевую, и я хлопнула дверью, лихорадочно пытаясь ее закрыть, но мой брат, которого тоже, кажется, задело — отскочившей ножкой стола, что ли, — одним прыжком добрался до спасительной двери, и в проеме показалась его перекошенная рожа. Он успел протянуть ко мне руку, и удар дверью пришелся прямо ему по кисти. Я ударила по двери ногой, и братец, отдернув руку, провыл:

— Попишу… попишу, курррва!..

— Мемуары попишешь, тварь, — пробормотал Федя Федорчук, приваливаясь спиной к стене и тяжело дыша. Его нога была сплошь окровавлена, руки также перепачканы, и видно было, что он еле в сознании. Там, в районе колена, очень болезненная зона, я знаю. — Ты как, дверь закрыла? — спросил он.

— Да, — пробормотала я, озираясь. — Как это, Федя? Вы че… с ума все посходили? Кто они такие?

— Ты лучше помолись, если умеешь. Сейчас они выломают /щерь, и тогда конец.

— Что же ты, Федя, таких беспределыциков на отдых подписал? — с ненавистью прошипела я, склоняясь и дыша ему в щеку. Он ухватил меня за ногу, дернул на себя, так, что я едва не упала, и сказал:

— Сами они подписались. Они с зоны недавно. Оголодали. Что выпучилась, шалава? Я не знаю, чем ты им так не приглянулась. Они тут уже сидят прилично, контор с пять вызывали, девок немерено перепилили, не считая этой жирной коровы, что с ними постоянно. Платили. Правда, из моего кармана. А беспредельничать только сейчас начали.

Сильнейший удар в дверь и жуткая брань сотрясли воздух. Из-за двери сочилось хриплое, тяжелое дыхание, потом голоса:

— Слон, мне башку проломили.

Заплетающийся голос братца:

— Я эту суку давно замочить хотел. Она у меня как бельмо на глазу, паскуда. Слон, они заперлись.

— А ты скажи своей мясной телке, Варваре, чтобы она в дверь жопой врезала — сразу с петель соскочит. — Я узнала хриплый голос Слона и с ужасом подумала, что если Варя-Коля отклячит свою задницу да хорошенько протаранит дверь, то й вправду с петель соскочит.

Еще один удар.

— Хорошая дверь-то, — с кривой усмешкой выговорил Федорчук. — Сразу не сломаешь.

— Что ж ты скорефанился-то с такими?.. — спросила я. — С нами, проститутками, вам в падлу лишним словом перекинуться, лишь бы свой болт в теплом, в женском, погреть. А с этими нелюдями — нормально.

— Я с ними повязан, — пробормотал Федорчук — Долгая история. Их в свое время закрыли на «семерик» за изнасилование малолетки. Могли и меня, но Слон меня не сдал. Хотя мог. В тюрьме их, понятно, опустили, статья-то уж больно поганая. Видела у синерожего Валеры клеймо?

— «Машка с трудоднями»?

За дверью послышались ругательства, потом кого-то вырвало, булькающий голос выговорил:

— А тут ихой сутер валяется. Давай-ка он отработает…

— С вилкой в боку, как поросенок Эй, су-утер! Вставай. Сейчас мы тебя иметь будем.

Прямо и без околичностей. Я похолодела, услышав это. Федя Федорчук, прикрыв глаза, продолжал:

— Да. Это клеймо опущенного. Они последние три года срок мотали в специальной колонии для «петухов». Опущенных. Есть пара таких заведений на Руси-матушке. Все трое. Один, вот этот хромой, освободился раньше, а двое недавно вышли.

— Что, мой брат тоже в колонии для «петухов» сидел? — медленно выговорила я.

— А, ну да, хромой — он же твой брат, — выдохнул Федорчук. — Хуевый у тебя брат. Они сегодня втрояка ко мне завалили и предложили вспомнить старый должок Это они про то, что Слон меня в любой момент слить за старые грешки может. Ну… вот и пришлось устроить именины сердца. Я же не думал, что они будут…

— Что, и не предполагал? — с ожесточением выговорила я, чувствуя, как по спине катится холодный пот.

Федя Федорчук вытянул и вторую, здоровую, ногу и прохрипел:

— Предполагал. Они отморозки. У них ничего — ни понятий, ни совести, ни чести. Опущенные — это же самые отмороженные шакалы. Хуже их нет. В их «петуховской» зоне такое творится, что волосы дыбом. Они мне сегодня рассказывали, падлы. У них там такой коронный номер, фанданго называется.

— Как танец…

— Это и есть танец. Только очень жуткий танец. Отрезаются ступни ног, и на обрубках танцуешь. Мелодия — это боль.

Стараешься удержаться на ногах, потому что, если падаешь раньше положенного срока, тут же гасят до полного. Нелюди. Нормальные урки никогда так не вели бы себя. А этим все по барабану. Крышу-то давно сорвало… у этого, у Слона, он в тюряге кошек трахал. Засунет ее в сапог и…

Дикий вопль заставил меня содрогнуться. Я не сразу поняла, что это кричит Геныч. Затем посыпался чей-то частый, прерывистый, сухой, как горох, смех. Хриплый, надорванный, ехид-] 1ый такой. Я рванулась к двери, ноФедорчук успел схватить меня:

— Ты что, балда? Да они же тебя…

— Меня! — выкрикнула я. В этот момент мне почему-то не пришло в голову обычное мое скептическое заявление в адрес Генчева, что, дескать, ему все равно, потому что с клиентами-то не ему работать. Что трахают-то меня, а не его. Попробовал бы, и… вот — попробовал. — Он же твой друг! — прохрипела я, пытаясь разжать стальную хватку Федорчука. — Только не говори, что поганый сутер не может быть твоим другом и что за пего даже в падлу вступиться!

— Там братец твой, — отвечает мне Федя Федорчук, — он сейчас мигом их против тебя навертит, хотя куда уж дальше-то, а?..

— Ну и лежи тут, как тряпка… бесполая! — машинально вырвалось вместо «половая». Честно говоря, я не помню, так ли я говорила тогда и так ли себя вела, быть может, это не я, а Федорчук хотел вступиться за «поганого сутера», а я его удерживала, и совсем не то говорила, что я теперь здесь пишу <перечеркнуто> все по-другому. Хотя вряд ли.

Федорчук все-таки встал. Наверно, подумалось ему, что ожидание того, как эти озверевшие скоты, у которых крыша покатилась как на роликах, собьют дверь и все равно <нрзб> хуже ожидания самой смерти. Зубами скрипнул, ногу перетянул и поднялся. Лицо, правда, у него пепельное было, мужики вообще боль терпеть не умеют, чуть что — в отвал. Федорчук этот, правда, нормальный оказался. Не только встал, но и дверь открыл сам.

Это их застало врасплох. Не ожидали. Наверно, думали, что мы будем сидеть, как затравленная лиса в своей норе, трясущаяся, думающая только о том, сколько мгновений она сможет протянуть до того, как ее начнут выкуривать из норы и когда удушливая гарь разорвет легкие. Геныч лежал на столе с завязанными сзади руками, вилка все так же торчала в боку, на полу там и сям — кровавые разводы. Позади Геныча пристроился Слон, двигался деловито, спокойно. Синерожий клеменый Валерка-Машка ждал очереди, а на полу в метре или двух от нашей двери сидел братец, наваливал в рот своей твари. Она дергалась как швейная машинка, дойки плясали, как вымя коровье под пальцами ударницы-доярки.

Именно это бросилось мне в глаза, багрово, обжигающе, как кровь, когда резко переворачиваешься вниз головой и висишь, висишь… вспомнилось, как он называл меня блядью и дешевкой, в то время как сам, оказалось, был парашником и подставлял задницу всем, кому только заблагорассудится. И это исчадие будет уродовать мир своим присутствием!., я наклонилась, сняла с ноги туфлю на острой шпильке, шагнула вперед, припадая на босую ногу, и что было силы с оттяжкой ударила его по голове. Брателло вздрогнул всем телом, прижал локти к бокам — и начал заваливаться назад, сползая по дверному косяку. Из его горла выдрался сиплый хрип, он несколько раз дернул правой ногой — и замер.

Жалости не было. Я швырнула туфлю в голову Варе-Николь, она завыла (потом оказалось, что я повредила ей глаз), а из-за моей спины тяжело, на негнущейся ноге, выдвинулся Федорчук В его руке была отломанная ножка стола. Он только что ее подобрал. Он был страшно неповоротлив, боль застилала ему глаза, и потому Слон успел, оторвавшись от моего несчастного сутера, швырнуть в него ножом и повредить предплечье. Федорчук ударил его ножкой стола, этой импровизированной дубинкой, и в следующие несколько секунд в тишине были слышны только чавкающие звуки ударов, сыпавшиеся в череп уголовника. Синерожий Валерка ударил Федю Федорчука вилкой в ухо, а потом взвизгнул по-бабски — верно, так, как ему привили на зоне, опустив, — и упал на месте, как будто его ударило громом. Его никто не трогал, просто — упал.

Через несколько секунд послышался глухой звук от падения еще одного тела: Федя Федорчук с продырявленным вилкой мозгом.

А потом я мало что разбирала. Помню, как в одной туфле я ковыляла по коридору, задыхаясь и смахивая со лба заливающий глаза пот. Я не пошла к машине, в которой дожидался нас Витька: в тот момент я боялась и ненавидела и его. Шок был всепоглощающим. Сейчас, вспоминая это, я думаю, что поступила бы так же. Да. Братоубийца. Но разве <перечеркнуто>

Я скатилась в какой-то овраг и там, скорчившись, сидела под деревом. Я не. знаю, сколько я сидела там. Время сгинуло, остановилось, застыло, — капая, сгорала ночь. Ни домой, ни в контору идти я не могла, потому что, собравшись с мыслями, поняла: даже если там, в «Карусели», в результате этой жуткой и бессмысленной бойни никого не осталось в живых, то все равно: шофер Витька сам поднимет тревогу, когда Геныч будет долго отсутствовать, а уж тем более — если Геныч все-таки до нашей блядовозкн доберется. А там, в «Карусели», воющая Варя, куча трупов, Слон, Федя Федорчук, быть может, Гена Генчев… люди, погибшие бессмысленно и жестоко, и один из них — мой родной брат, с головой, проломленной моей туфлей. А рядом эта туфля, в крови, в отпечатках моих пальцев.

Хороший послужной список у Кати Павловой: к семнадцати годам она записала на свой счет смерть любовника и смерть брата.

Мне было тогда невыносимо жалко себя: в одной туфле, запятнанная пороком и кровью, перепуганная и жалкая… наискосок по каким-то аллеям ко мне пришел железнодорожный вокзал, он шатался и таял, а потом возник душный, прокуренный тамбур, какие-то спящие люди, пересадка, глухой лязг железа и сонные толчки поезда, похожие на затухающие фрикции разрядившегося клиента. Я влезла на какую-то полку, третью, багажную, холод пластика чуть взбодрил меня, и я, стянув со столика недопитую бутылку водки, имеющую явное отношение к громовому храпу в углу, хлебнула и закашлялась. В голове бурлило только одно: прочь, прочь отсюда, прочь из Саратова, который давно стал мне отчимом, который отторг меня, как неприжившийся, чужеродный имплантант! Пусть этот город уходит вальяжной поступью перрона, пусть тают огни, а придорожные столбы сначала приближаются неспешно, а потом все быстрее и быстрее, и вот уже начинают просто кидаться в окна и <не дописано>

Это теперь, спустя четыре года, после того как я сбежала из Саратова и никогда, никогда больше там не была, жалость к самой себе переварилась в какую-то утробную отрыжку фатализма. Это теперь я знаю, что есть люди куда несчастнее меня, для которых не существует солнечный свет — окна их наглухо забиты, а небо давит, как скудное, гулкое пространство лифтовой шахты. У меня есть одна знакомая девочка, она моя ровесница, но если я смеюсь, могу радоваться жизни и принимать ее такой, какой она, жизнь, повернется ко мне, то эта девочка просто двадцатиоднолетняя старушка. Она была в нашей конторе, сутером у нее тоже был Фил Грек. Только она никогда не улыбалась, а глаза отпугивали клиентов, несмотря на то что она была в принципе хорошенькая. Даже некоторые конкретные братки не рисковали ее брать, говорили: «Да вы че, бля, она так смотрит, как будто сейчас порежет. Не-ет, мне вон лучше ту, мясистую, с поросячьими глазками». Как у Есенина, аж два стихотворения которого знал Костик Мефодьев: «Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей». А ту девочку, Олесю, в конце концов выгнали: кололась она немилосердно. Торчала. Еще бы <вырвано наискось, пропали окончания нескольких строчек> приземлились в Ханкале, где ее тогдашний друг выправлял себе фиктивный паспорт, потому что настоящий он потерял, к тому же находился в розыске. Олеся терпеливо ждала, пока он уладит свои дела, а потом они поехали в селение Гечхи. Тут ее похитили и отдали в гарем какому-то арабу-наемнику то ли из Ливана, то ли из Иордана. Она была у него в наложницах больше полугода… Видела, как отрезают головы. Видела орды боевиков <вырвано> насиловали по нескольку часов кряду. Олеся повредилась в рассудке, но если у меня, с этой ЭСТ в больнице, бзик был искусственным и прошел уже через полгода, то она поехала плотно. Тот араб сам отвез ее в Урус-Мартан, где получил за нее деньги, и укатил. А она очнулась только в палаточном городке в миссии спасения ОБСЕ.

Так что ты, Катя Павлова, еще не самая больная на жизнь.

8 марта 200.. г.

День защиты блядей. С Восьмым марта, телки! Впрочем, зря я это'. Хоть и по-рабски, но приятно, что выделили один день для нас, женщин. Выделяли, естественно, они — мужчины. Хоть что-то они еще выделяют, кроме спермы.

Спа-а-асиба-а!

А «винтовой» отходняк имеет место быть. Сегодня всю ночь бумагу марала. Как прочитала, аж чуть дурно не стало, сколько всяко-разно понаписала. В нормальном виде никогда бы не сподобилась.

Сутер Фил вставил зубы. Стал похож на Тома Круза. То есть он сам так говорит, остальные тихо хихикают.

Работали по электронным вызовам. Компьютерное блядство нынче повальная мода. Снять теперь девушку просто на Тверской или даже заказать по телефону в агентстве — уже не круто. Модернизируемся, шалавы.

По «и-мейлу» для сервера БЛЯДСТВО.Ш ррру-ссчптайсьН

10 марта 200… г.


Фил сказал мне, чтоб я бросала эти шуточки с наркотой. Особенно с психостимуляторами, потому что плохо контролирую свою энергию. Филу жаловался один клиент, толстый еврей из нефтяной компании, который говорил, что я его затрахала в прямом и переносном смысле. Дескать, я на нем, клиенте, так скакала, что едва не поломала его обрезанный хер. Хороша жалоба на проститутку!

Но на самом деле я не так уж бодрячком, как тут сама перед собой выпячиваюсь. Привыкла лицемерить, лицемерю даже сама с собой. Подруг в конторе у меня нет, поговорить не с кем, делиться своим я ни с кем не буду, а насчет Романа, так Роман — он все-таки мужчина.

Не сплю третью ночь. Не спится. Кто сказал, что у Кутузова не было одного глаза? У Кутузова был один глаз.

Бессонница, Гомер, тугие паруса.

<Вымарано несколько строк>

Впрочем, я совершенно напрасно говорю, что у меня нет подруги. Она у меня появилась. Самая близкая, самая яркая, с прозрачной душой, способная защитить меня. Нет, не человек. Это дракониха. У нее гордая голова и горящие глаза, это старая мудрая китайская колдунья с элегантным, переливающимся телом, длинным и гибким, шея выгнута, линии безупречны, когти входят в мое тело, но мне не больно. Нежно-зеленая с прожелтью чешуя. Нет, я не наглоталась в очередной раз галлюциногенов и у меня не белая горячка, как у лесбиянки Марты этажом выше. Просто я ходила в тату-салон и сделала самую дорогую татуировку, какую только могла себе позволить. Теперь я не одна с этой фальшивой крем-тональной белизной кожи. Теперь есть она — дракониха Рико. Несмотря на то что дракон — существо традиционно мужского пола и что Рико — имя тоже для самца, я знаю, что моя Рико — женщина. Она чувствует меня. Когда сегодняшний клиент распекал меня за то, что я отказываюсь от анального секса с ним, кожа горела в том месте, где Рико. Глаза плавились. Она меня защитит.

Да, еще. Искалечили одну из наших. Лежит в больнице, адские боли, Фил сказал, что ей промедолу бы. Идиот.

Иногда кажется, что опускается потолок

12 марта 200… г.


Бывает и хуже. Зато теперь буду отдыхать не меньше недели, лицо так распухло, что ни о каких эскорт-услугах, тем более этим привередливым московским кобелинам-снобам, и речи быть не может. Богатые, как говорится, тоже плачут. Это я к тому, что у одного известного шоумена, его фамилия (здесь я счел нужным купировать текст, потому что информация конфиденциальная и может выйти безобразная история с судами и крючкотворством. — Изд.) сорвало крышу, он обжа-бился какой-то наркохренотой и жаловался мне на жизнь, а также на то, что его имя муссируется в прессе в «голубых» тонах, а он ничуть не «голубой», только однажды в Питере произошла с ним прескверная история: подсел он в пьяном виде к трем модельного вида девушкам, крутил понты, выпячивал свою крутизну и кидался баксами, две девушки веселились, а третья почему-то молчала. Вот эта загадочная девушка ему понравилась больше всех, он ее, стало быть, снял, приволок к себе в гостиницу, где жил, а та говорит: не надо в муттер, у меня критические дни, лучше анальный секс. Наш титан шоу-бизнеса прогрохотал, что это ему далее лучше и вообще решительно все равно, и приступил. А наутро, проснувшись протрезвевшим, он обнаружил с собой в постели вчерашнюю девушку с несколько поблекшей косметикой, но зато с та-а-аким членом!! Девушка оказалась мужиком. Спустил трансвестита с лестницы, перед этим предусмотрительно начистив ему табло.

Со мной этот шоу-красавец вел себя галантно, но только до тех пор, пока не напился. У него ничего не стояло, и он взвинтился и заявил, что я ни хрена ничего не умею, что мне нужно отсосать километры членов, чтобы заслужить честь быть приглашенной к такой суперзвезде, как он. Потом он хватил еще и вообще с катушек съехал. Я, конечно, читала про него в газетах, что он психопат и что у него не все дома, но чтобы такое! В общем, этот тип заснул, а я, так как меня к нему на всю ночь прикомандировали, сидела как дура и смотрела в потолок. Вдруг он пробудился, вскочил, начал орать: «Китайцы! Китайцы!» Ему, видите ли, привиделось, что вокруг него одни китайцы и все хотят его убить. Потом он упал на пол, задыхаясь, дрыгал руками и ногами и кричал, что на него напал китаец-невидимка! В жизни подобной чуши не слыхала, разве что от покойного братца, когда он называл свою Колю «шикарной телкой» и «спелой бабенкой». Он кидался в меня чем попало, я хотела вызвать охрану, но он вырвал у меня телефон и швырнул мне в лицо, рассек бровь; а потом он стал визжать, что я педераст, что у меня волосатая задница и что я его хочу изнасиловать. Лучше бы китайскую тему продолжал, что ли. Потом ему помстилось, что я на него нападаю, и потому я получила несколько таких ударов по лицу, что летала по комнате как Белка и Стрелка в космосе.

После всего этого он вдруг успокоился, обозвал меня Петром Николаевичем, потом пропел что-то вроде «Ма-атор ка-алесы крутить, под нами бегии-ить Москва — Маррруся в ен-ституте Сйкли-хвасов-ековва!!» — и уснул. Усни он двумя минутами позже, наверно, я туда, в Склиф, и попала бы.

Горько. А как этот мудак говорил по телевизору о том, что русская культура вырождается и гниет <перечеркнуто>.

Еще бы!

Остро ощущаю свою потерянность. Словно не могу определиться во времени, пространстве и — цели: на что мне это время-пространство? Так, как было, когда только приехала сюда, в Москву. «Чудище обло; огромно, стозевно…» Я была в Москве и до кошмара в «Карусели», но была с Хомяком, «баблом» и понтами. Он рисовался мной перед какими-то своими московскими подельниками, но «погонять» им меня не давал. А после… когда я, правдами и неправдами доехав, вышла на перрон, меня завернуло в такую промозглость и серую, не по-летнему противную мелкую морось, что я села тут же, на вокзале, и ревела от безысходности. Зачем я сюда приехала? Что мне тут ловить, в громадном, жестоком городе? Да, я знала, что есть у меня где-то тетка, живет в Черемушках, но более точного адреса я не помнила, а визуально помнила ее, тетки, дом более чем смутно.

Помню серое утро, когда сердитая проводница, пыхтя, тащила меня за ногу с багажной полки. Нога была босая и грязная, потому та не без оснований заподозрила, что в поезд проник бомжара и теперь расположился, как Ленин в Мавзолее.

«Фу-у, от нее еще и водярой прет!» Прибежал проводник из соседнего вагона, хитро посмотрел и провел в свое купе, где ничтоже сумняшеся предложил оплатить проезд натурой, и тогда все в ажуре. Натурой… перед глазами встало лицо Геныча, и я обматерила проводника, обрушившись на него всей тяжестью своего профессионально поставленного филологического мата. Из поезда меня, конечно, турнули. Но на станции я у кого-то стянула сумочку и, сгорая от стыда, купила себе жуткие туфли и поесть. Теперь-то мне, конечно, смешно, как можно стыдиться воровства после того, как уже стала проституткой и убийцей. А тогда сознание того, что я украла, давило. Сильнее был только страх от того, что меня найдут или менты, или, еще хуже, саратовские братки.

Черемушки. Серый туман неподвижно висит в воздухе, как труп висельника. Кода я проходила мимо помойки, на меня напал бомж. Орал: «А-а-аддай порррртмоне, дурра!!» <прзб> от него тошнотворно разило. Перед тетей — с перепугу я ее быстро нашла — я предстала всклокоченной, бледной и перепуганной. Тетя сказала, что она не понимает, какого хрена я приехала в Москву без предварительного звонка. Без денег, без документов, без ничего, как говорится. Переночевать пару раз разрешила, но сказала, чтобы я искала себе другое жилье. Обещала помочь с работой и пристроила разносчицей, а потом продавщицей газет.

Газеты я продавала недолго. Сложно было приспособиться стоять в переходах метро и смотреть на лица проходящих мимо людей. Лица разные и в то же самое время одинаковые: равнодушные и агрессивные, сонные и встревоженные, улыбающиеся и хмурые, но все-все-все устойчиво вызывающие у меня страх и глухое, опасное раздражение. Они — москвичи, а я, как рыба, выброшенная на чужой и неприветливый берег — я раскрываю рот, чтобы кричать: «Свежие газеты! Программы, программы передач!» — но вместо этого вырываются какие-то хрипы. Я напугана. Как молодое вино, бродила агрессия, ненависть ко всему миру. Звучит пафосно и надуманно, но тогда я так и думала. Особенно раздражали мужчины — толстые и тонкие, высокие и низкие, усато-бородато-щетинистые и гладко выбритые. В каждом чудился зверь, охотник. Им до меня никакого дела, в тетиной-то кофте и нелепых туфлях, совершенно без косметики и с темными, опасными, ввалившимися глазами. Но мне-то казалось, что каждый норовит унизить меня. «Слишком много виделось измены, слез и мук, кто ждал их, кто не хочет…»

Но и все ж навек благословенны на земле сиреневые ночи.

Здесь, в огромном городе, это есенинское, которое тупо коверкал в своих неповоротливых губах Костик, воплощалось для меня в Ботаническом.

Записалась, замудрила. Проще все было. Выход напрашивался. Работа и проживание лезли в глаза со всех страниц газет, которые я продавала, и не нужно было ни московской прописки, ни бесплодных поисков… ничего, ничего. «На работу приглашаются девушки. Жилье и временная прописка», «Приглашаются девушки от 18 до 25. Высокая оплата и проживание». То, от чего я бежала из Саратова, лезло в глаза в Москве. Достаточно было набрать номер телефона, и меня ждала работа, проживание и какие-никакие деньги. И, главное — без тети!! Она меня достала. Она терпела пару недель, и за это время едва не свела меня с ума своей мелочностью, скупостью и придирками.

Я боролась с собой до последнего. Меня отталкивал и одновременно манил этот страшный мир: ночные заказы, полет машины по темным улицам, хриплая брань и резкий свет в глаза, неоновые огни и темное небо, зажатое меж дымными громадами домов. Мужчины, мужчины, мужчины. Мир, отнимающий душу и тело, мир, растлевающий, но мир, в свете своих мерзостей, своей грязи заставляющий понять цену истинным радостям жизни. Я боялась возвратиться туда.

Но однажды мое терпение иссякло. Мой дар самовнушения в очередной раз сыграл со мной дурную шутку: я убедила себя в том, что из Саратова я бежала вовсе не от этого ночного мира. А от крови, пролившейся в «Карусели». Эскорт-услуги и смерть нескольких людей, которые, как ни крути, не были для меня посторонними, сцепились в моем сознании. Цепочка: эскорт — смерть, смерть — эскорт.

И — пошлый вопрос: кто, кто после Геныча станет моим сутенером?

В один прекрасный вечер, а он был действительно прекрасен, даже несмотря на то что тетя смотрела чудовищный сериал, а ее сожитель заперся в кладовке и пел там песню «Как хорошо, что здесь мы сегодня собрались». В этот вечер я унесла телефон на кухню и, несмотря на бурчание тети: «Только попробуй котлеты сожри!» — набрала номер. Один из номеров, извлеченных из плохо продаваемых мною газет. Набрала первый попавшийся и, как позже оказалось, едва ли не самый неудачный в Москве. На том конце забулькало, потом далекий голос хрипло сказал «Аде!» и спросил, что мне, собственно, надо. Я почему-то жутко захотела бросить трубку, но тут до меня донеслась очередная сентенция тети насчет котлет и недопустимости их пожирания, и я сказала в трубку, что я насчет работы. Там обрадовались, тут же зарядили мне, что это превосходное решение, что есть превосходная вакансия с превосходной зарплатой и превосходной возможностью проживания в Москве. Мой собеседник, он назвался Павлом, даже стал заикаться от усердия и немедленно предложил встретиться.

Я назвала свое имя и описала, в чем я буду. Описание было коротким, потому что одета я была жутко, из приличных вещей — только блузка из Саратова. Да еще была у меня юбочка, так она была в стирке. Забились возле станции метро, и тут вошла тетя и прямо заявила мне, что если я звоню в свой идиотский Саратов, так лучше сразу Мне убираться и не дожидаться, пока счет придет.

Я сказала, что и так ухожу, но ничего договорить не успела, потому как тетка сразу обрадовалась, молниеносно собрала все мои вещи и швырнула их к порогу. Забыла только о золотом браслете, который подарил мне Хомяк.

Павел оказался коротышкой, который даже подпрыгивал

от усердия, чтобы заглянуть мне в глаза. У меня ведь метр семьдесят пять, плюс каблуки. Но сразу было видно, что вербовщик он опытный, благо ощупал меня не прикасаясь. Взглядом.

Выбирать мне особо было нечего, и я согласилась на все условия, выдвинутые этим Павлом.

И начались самые жуткие месяцы моей работы, неблагодарной работы проституткой. После саратовского элитного агентства, после вежливого Геныча, достаточно сносных девочек и надежных, платежеспособных клиентов я получила злобного сутера-уголовника и тупых, страшных, с дешевой косметикой, безвкусных блядей в качестве коллег. У Павла, которому я позвонила, не было даже своего офиса: контора базировалась в занюханной коммуналке, тут же жили все иногородние проститутки, тут же находились «апартаменты>», продекларированные во всех рекламных объявлениях этой самой конторы, носившей незамысловатое название «Алена». Если в Саратове мне никогда не приходилось покупать себе для работы косметику и «резину» самой, то тут… До Москвы и «Алены» мне никогда не приходилось стоять на улице, мерзнуть, получать плевки дождя, попадать в мусарню, чтобы быть трахнутой в подсобке наглым, прыщавым летехой. Никогда не случалось отрабатывать минет в машине, иметь секс в телефонной будке и на грязном капоте тачки, я не попадала под групповичок и кидалово. Все это я прошла. Вот она, Москва, вот она, реализованная мечта о житье в столице!

И все было бы сносно. Я даже свыклась с тупыми блядями, которые издевались надо мной, над моей правильной речью и говорили, что эти провинциальные шалашовки корчат из себя не знаю что. Сами-то они считали себя москвичками, конечно: одна откуда-то из Зеленограда, вторая из Клина, а другие и вовсе из Тверской области. «Этапом из Твери зла немерено, лежит на сердце тяжкий груз…» Это они постоянно слушали, да еще Наговицына — «На свиданку в лагеря», а еще женский блатняк, который въелся мне в кожу, как грязная ржавчина: «На свободе есть у вас ромашки да жиганчики, а на зоне будут вам злые вертухайчики!» Мне очень тяжело это переносить. Они все напоминали мне братнину Варю-Колю. Сплошная матерщина, нечистоплотность. Использованные прокладки в грязной раковине. Но все это еще можно было терпеть, а вот к числу непереносимого в моей жизни я относила пока только одно: сутера Грибанько. Это был бритый, усатый хохол, озлобленный на весь мир, изъясняющийся на чудовищной смеси русского и украинского языков, которую в принципе можно было разобрать, потому что она была щедро приправлена интернациональным русским матом. Сутер по всем документам был Гребанько, но все думали, что — Гребанько, а девки привычно сглатывали (как что, понятно?) первые две буквы. Вот так и именовали — за глаза, а иногда, в цвет, в глаза. Сутер зверел, мог избить запросто, а клиентуре, которой он нас спихивал, не было интересно, есть у меня синяк под глазом или нет. Он не утруждал себя заботами: Грибанько было совершенно до фонаря, попала ли девчонка под «паровоз», беспределыциков или извращенцев. Единственное, чего он боялся, так это «приемов». Потому что тут могла пострадать не наша, а его рожа и прочие органы. А также зарплата.

Сам он сожительствовал практически со всеми проститутками, которые работали на контору Павла. Думали, что он и самого Павла рихтует. Этот Грибанько мог все, что движется, осеменить. Мне он предложил с ним трахнуться в первый же день, я ничего не ответила и ушла в отведенную мне комнату — с тремя соседками и многочисленными соседями-тараканами. Мускулистые такие особи. Тараканы в смысле. Но Грибанько от меня не отстал и окончательно возненавидел после одной сцены. Он поймал меня в коридоре коммуналки и стал дышать луком — «яко гарно цыбули пое, блядско-паньско» — что-то непотребное нес. Я пронырнула у него под локтем, а он мне вслед пробурчал: «Эка спесивка, бля! Мабуть, зна: яка барыня ни будь, а все равно ее ебуть».

Меня взбесило это, я обернулась: «Ну это тебе лучше известно, ты ж у нас Ебанько».

Погорячилась я, зря это. С тех пор он меня жутко невзлюбил. Всячески старался меня подставить. А я видела, к чему может привести ненависть этого урода <нрзб> две девчонки попали под беспределыциков, отмороженных тварей, одну, каким-то чуркам сданную, просто убили, а вторую порезали малолетки-скинхеды. Отрезали уши и нос чуть ли не на Охотном. После этого ей уже никуда. А рядом текла пафосная Москва, шли важные люди с думами о вечном.

Мне приходили в голову опасные аналогии. Еще когда я жила в Саратове, мне рассказывали о том, что ждет мальчишек в армии, что такое дедовщина, как это жутко и до каких диких форм может дойти, вплоть до мужеложства и кровопролития. Конечно, я не могла понять, что такое дедовщина. Унижения, избиения, издевательства. У нас жил во дворе Алеша Алякринский, интеллигент в каком-то неимоверном поколении. Его угораздило попасть в армию — его, профессорского сына, выпускника филфака универа, очкарика и эрудита. Чуть ли не в первый же день полуграмотный старшина, то ли Гунькин, то ли Булькин, избил его до полусмерти, приговаривая: «Ученый? Институты кончал? Можешь считать, падла, что твои институты только начинаются!» Алеша Алякринский вернулся из армии с отбитыми почками, угрюмый, почти ослепший инвалид. Говорят: мальчишка должен отслужить в армии, чтобы стать настоящим мужчиной, не иначе. Потому что только в армии учат выживать. В условиях нашей армейской действительности сказать такое — это все равно что пожелать девочке пойти в проститутки, потому что это тоже учит ее выживать. Учит выносливости и терпению. Если мужчина должен уметь завоевывать, а этому учатся в армии, то женщина, следуя этой модели, должна уметь отдаваться, а этому учатся на панели. Так?

Выпила водки. Болит лицо.

В конторе у Грибанько была вот такая дедовщина. Девки ее именовали «бабковщина». Тут все в этом понятии слилось: и бабы злые, продажные, и «бабки», жестокие, кровью и потом политые. Только у мужиков, козлов, фантазии не хватает в своей армии, чтобы изощренно издеваться: ничего сложнее схемы «сапожищем в харю» не зробят, если по-грибаньковски сказать. А вот бляди Пашкины как только не изощрялись друг над другом, как только не травили новеньких. Меня в первый же день окрестили Барыней — я, на беду, спросила, где можно примять ванну, — а сокращенно Барей. А так как Катя (низенькая, сисястая колода со свиным рылом) в конторе уже работала, то из Екатерины Павловой по прозвищу Барыня, из Бари — я стала Варей. Вот такая злая шутка: сутер Грибанько напоминал мне брата, которого я убила, а я сама втиснулась в тесное и потное, шершавое, пахнущее переваренным бульоном имя Варя. И потому <не дописано>

Придурок Фил принес мне морфия. Хотела достать кокса, но Роман куда-то пропал, а сама я ничего не могу. Я ему сказала, что мне нужно сильное обезболивающее, не новокаин или ледокаин какой-нибудь, а вот теперь морфий. Морфий он стырил где-то в больнице, у знакомых. Фил Грек же бывший медик, у меня к ним до сих пор слабость, еще с тех пор, с четырнадцати лет, клиники, Вени Корженевича и кардиолога Степанцова.

Очень спокойна. Перечитала написанное как бы со стороны и подумала, что от дневниковых жалоб скатилась к каким-то мемуарам. Впрочем, мемуары блядей, негодяев и всяких разных уродов сейчас очень даже ничего публикуются.

Мемуары так мемуары. Приехала Ленка. Контора пусть пока не пишет, это я о себе.

13 марта 200_ г.


Как по заказу: приснился Грибанько. Дографоманилась. Он почему-то сдавал экзамен по литературе. Как когда-то Костик Все смешалось в доме Обломовых. То есть Облонских. Филологиня!

Сон этот, наверно, в руку. Хотя Грибанько этот, я так думаю, давно <не дописано>

А теперь, мемуарный ЧМОнстр, вам слово.

Немного кокса на руку — это на руку. Каламбур.

Откатываюсь на три года назад, «Бабковщина» проехала по мне, как танк по размокшему от осеннего дождя танкодрому, распахала, оставила следы шрамов как на душе, так и на теле — как тяжелые рваные следы гусениц, танковых краков. Самое страшное, что я была совершенно одна. Наверно, меня спас мой возраст, потому что, думаю, вот сейчас, в двадцать один, я не вынесла бы того, через что мне пришлось пройти тогда, в неполные восемнадцать. Зря говорят, что молодые, юные — это самые уязвимые существа. Ничего подобного, юность — это самое живучее и самое жестокое, что только есть на земле. Я проверяла. Я знаю, что даже Грибанько не смог бы сделать того, что сделала одна из наших девочек, жившая через две комнатушки от меня: она ночью исполосовала свою соседку по комнате, поймала хомячка и засунула его в разрезанный рот этой девушке, еще живой. Хомячок задохнулся, но перед этим он разорвал ей все внутренности. Убийце было столько лет, сколько мне в клинике, где работал Веня Корженевич <перечеркнуто>.

Меня что-то знобит. Меня часто знобит. Это, наверно, от недостатка энергии. Я не могу согреться с тех пор, как меня снял один кандидат наук, жена которого уехала в командировку, на научную конференцию. Говорил со мной о Пастернаке и Бородине. Она неожиданно вернулась, и он, чтобы не запалиться, выставил меня на балкон, на двадцатиградусный мороз. Была метель, которая тысячей обжигающих, колючих дьяволов входила в кожу. Я торчала на балконе целую вечность. Хорошо, что этот кандидат снял меня на час, а не на два или на ночь, потому что в таком случае я бы замерзла. Кричать было бесполезно, любые звуки уносила метель. Когда пришел Грибанько, чтобы меня забрать от этого экспериментатора, я первый раз в жизни обрадовалась, увидев усатую рожу этого ублюдка хохла. Кандидат все-таки запалился, жена видела и меня, и моего суте-ра, и, когда мы выходили из подъезда, я видела, как его, кандидата, вещи вылетают из окна и ныряют в снег. После этого у меня был жуткий цистит, а застуженные придатки я лечила черт знает сколько. Боль при работе была. жуткая, но это никого не вставляет. Можно сказать, тогда я впервые подумала, что анальный секс — это не так уж плохо.

Такие слова на одной странице с Пастернаком — а?

Nota bene: от Грибанько я избавилась через месяц после этого отмораживания моей бабской части на балконе.

Я тогда работала «аптечницей». Типично московская разновидность проституции, изобретенная совсем недавно. В Саратове она вряд ли бы привилась: менталитет не тот. Подумали бы, что издеваются. А в Москве ничего — прокатывало, даже сверх того — пользовалось популярностью. Конечно, Грибанько никогда бы не додумался, что можно так улучшить работу девочек плюс существенно увеличить доходы. Эта усатая сволочь, кажется, бывший капитан славной Советской армии, я, наверно, уже упоминала, когда разглагольствовала о «дедовщине» и «бабковщине». Хотя нет, посмотрела в записи: ничего, не упоминала. Грибанько-то по херу было, когда мы выходили на зимний промысел. Он сидел себе в теплой машине, зыркал своими глядюками, снял ли нас кто, и в зависимости от этого выворачивал свою ворсистую задницу из салона. А на нас ему было по херу, что стоим на ветру, на метели, в холод. Какая чудовищная разница с Генычем! Все-таки, хоть я всем им, уродам, хера бы на эспандеры порубила, все равно нужно признать, что сутер сутеру рознь. Геныч до сих пор мне снится, жутко и страшно, тот «карусельный», бессмысленный «прием». А Грибанько я сама бы с радостью сдала тем Слонам и Валерам-Машкам, а также моему братцу, будь он не в аду.

Об «аптечницах». Вообще «аптечницы» — это чисто зимний промысел. Летом он не нужен, потому что просто незачем.

В кварталах, где мы стояли на съем, работает много круглосуточных аптек. Персонал аптек в ночную смену стандартный: девушка-продавщица и мальчик-охранник. Посетители в такое время тоже определенные, если они вообще есть: мало кому может понадобиться в ночное время и по тем ценам, которые в этих аптеках, что-либо из лекарств. У бабушек-старушек все заблаговременно запасено, корвалолы-валидолы всякие. По ночам в дорогие аптеки, по статистике, ходят преимущественно мужчины, причем не ходят, а подъезжают, причем практически всегда в одиночку. И кто-то из умов, ворочающих бизнесом проститутским, верно, сам совладелец такой аптеки, подумал: а что, если…

Одним словом, вместо того чтобы девочке торчать на морозе и на ветру в не самом приглядном виде — нос красный, зубы стучат, — куда проще зайти в аптеку. Договориться… одним словом, спустя некоторое время после того, как умная голова додумалась до «аптечного» съема, в столице стало популярно следующее: заходит в ночную аптеку мужчина, кивает симпатичной девушке в белом халатике и очках в тонкой оправе, приличествующей medicine woman: дескать, мне вон того лекарства. Девушка поворачивается, чтобы выдать посетителю нужное лекарство, а халатик меж тем как бы невзначай распахивается, и посетитель, охреневая, видит, что под халатиком, собственно, ничего и нет. В зависимости от реакции клиента идет дальнейшая работа с ним. Причем многие, на автопилоте платя деньги за досуг с аптекаршей, точнее — «аптечницей», желают заняться сексом в подсобном помещении аптеки. Там уже заблаговременно стояли диван и кушетка. Мужики обычно были в восторге. Был даже случай, когда один из них, придя покупать «виагру», тут же излечился, потому что ночной сменщицей в аптеке была я, а охранника подменял Грибанько-Ебанько.

«Аптечницами» становились, естественно, только лучшие девочки, потому что далеко не каждый зашедший в аптеку согласится лицезреть под халатиком дряблые сиськи и отвислый живот при полном отсутствии талии. Работали «фигуры», которых определял хозяйский сходняк. Из нашей паршивой конторы, хозяева которой вечно путались в каких-то совершенно ' необязательных гнилых понтах, на «аптечниц» взяли только меня. К вящей ярости всех этих блядей, особенно моей тезки Кати, которая считала себя секс-бомбой.

Теперь здесь, в тепле, положив дневник на зеркало, где отражается мое лицо, зеркало, с которого я только что сняла «дорожку» Роминого кокса — я думаю, что этот «аптечный» съем был очень полезным и для клиента, и для девочек. Во-первых, белизна, тепло и чистота, особенно остро ощущаемые после улицы; во-вторых, сидящее в подсознании многих мужчин сексуальное влечение к, говоря скучным языком, атрибутам медицины. А в-третьих — эффект неожиданности. Ведь, идя в публичный дом или вызывая себе телку на дом, такой мужик уже I встраивает себя на разгульно-блядский лад. А тут, заходя в аптеку, чтобы купить себе пилюли от насморка или дорогущее средство для снятия тяжести в желудке — пережрал на банкете, что ж тут непонятного! — мужчина получает в лоб разрыв такой секс-неожиданности, что теряется и приятно, сладко ошеломлен. Тут можно ломить цену в полтора раза дороже. По себе знаю: соглашаются, а вот если бы я стояла на дороге, и половину вытребованной суммы еле заплатил бы — с кислой миной и выражением лица «как затрахали меня эти гребаные бляди».

Вот такие «аптечницы» имели довольно широкое распространение. Некоторые аптеки обнаглели и выставляли в своих рекламках воззвания типа «Имеются неповторимые средства для полного и безвозвратного (о как!) возвращения мужской Силы!».

Средства — это мы, «аптечницы», одной из которых была я, Катя Павлова.

Конечно, клеить клиентуру тоже следовало в пределах разумного. Если в аптеку, загибаясь, вваливался индивид с выражением непередаваемой боли на лице и требовал лекарство от сердца, то такому, конечно, ничего не предлагалось, кроме нужного лекарства. Похмельные граждане также обрабатывались с трудом, как сырая древесина дуба. Кстати: это выражение любил употреблять мой братец, у него и позаимствовала. Он в ПТУ но профилю столяра учился, пока не сел.

В феврале, в лютые морозы, и произошло то, после чего Грибанько наконец-то со свистом вылетел из моей жизни. Благодаря встрече, которую я ждала, теперь уже ясно, с какой-то бесплодной, грызущей самое себя надеждой.

Я сидела за прозрачными полками, забитыми всякой пестрой разрекламированной отравой, и читала журнал. Грибанько играл в карты с молоденьким охранником. Тот его титуловал товарищем капитаном. Хорошо, что не в генералы произвел. Звякнула дверь, кто-то вошел — за полками не было видно. Но по тому, как засопел проклятый хохол, я поняла, что вошедший сильно смахивает на потенциального клиента. Я поднялась из-за стойки, готовясь встретить его дежурной улыбкой — и тут же улыбка сползла, как кожа со змеи. Хотя халат еще был на мне, я тут же почувствовала себя голой. Прекрасно помню, Он поднял глаза, лениво скользнул по мне взглядом и, не меняя выражения, сказал:

— Катька, ты? В Москву перебралась? Аптекарем работаешь?

— Да… вот так, — выговорила я.

— У тебя всегда была тяга к медицине, — нагло ухмыльнулся он. — Я еще по Саратову помню.

— Ты давно из армии?

— Да вот, недавно демобилизовался. Приехал в Москву, уже с месяц здесь,

— Работаешь?

— Ну да. А ты бросила?..

Он явно имел в виду мои саратовские занятия. Меня почему-то бросило в жар, потому что я подумала, что он может знать об этой бойне в «Карусели» и моей роли в ней. Он улыбался длинно и тягуче, я глянула поверх его плеча и увидела, что Ебанько показывает мне жестами что-то этакое <перечеркнуто> о чем мы говорили, он не слышал, но, верно, видел выражение моего лица, совершенно не влезающее в рамки заклеивания клиента.

Я глянула на своего поганого сутера и отрицательно качнула головой:

— Нет. Я теперь «аптечница». Это такое… в общем, зимний промысел. В Саратове такого нет. Пока.

— Ты давно оттуда?

— Да уж месяцев семь или, восемь, — сказала я. — Сначала у тети жила, а теперь…

— Понятно, — сказал Роман. — Хочешь, я угадаю, кто твой сутер? Он ведь тут сидит, так?

— Да.

— Усатый, с препаскудной рожей, как у нашего лейтенанта it армии? Я угадал?

— Угадал. Только он не лейтенант, а капитан. В отставке, конечно.

— Понятно. Сначала воевал с пацанами-призывниками, теперь переключился на девчонок.

— Точно. У нас даже такое понятие есть: «бабковщина». — Я снова глянула поверх плеча Романа, сутер уже нервничал и бросил карты на столик, на его роже, как жирное пятно на скатерти, расплывалось выражение грозного неудовольствия. — Ты вот что, Рома… я сейчас с тобой разыграю как требуется, ты за меня заплати, а потом поговорим, ну?

Он молчал..

— Если у тебя денег нет, то я могу из своих…

Он потом сказал, что, говоря это, я смотрела на него умоляюще. В Саратове он у меня такого взгляда не видел, даже когда я только пришла на работу в «Виолу» по «протекции» Хомяка.

— Давай, — наконец сказал он. — Покажи класс.

— Ва-а-ам димедрол? — пропела я первое, что пришло в голову. Грибанько заерзал в кресле. Мой халатик распахнулся, под ним запланированно ничего не оказалось — что и требовалось доказать. Роман отдал хохлу деньги. Через несколько минут я заняла место на диванчике в подсобном' помещении аптеки, с белоснежными пластиковыми стенами и дешево-под-дельными мозаичными подоконниками. Тут же стояла медицинская клеенчатая кушетка, Роман пожелал присесть именно на нее.

— А кто там вместо тебя сейчас торгует?

— А настоящая продавщица на что? — улыбнулась я. — Правда, сдается мне, что она куда больше похожа на шлюху, чем я.

— Ладно, — сказал он, — сдается мне, по роже этого сутера вижу, что контора у вас поганейшая. В коммуналке живете, поди?

— Да, точно. С жуткими блядями, — сказала я с веселой злобой. — Все время пьяные и удолбанные, друг друга ненавидят. Сутер этот, Грибанько, хуже уголовника, хотя периодически строит из себя комсостав.

— Со мной пойдешь? — коротко спросил Роман.

— Куда?

— По-моему, мы с тобой достаточно коротко повязаны, чтобы ты не спрашивала куда.

— Повязаны? Ты о Костике?

— Не только. Ты знаешь, что ты в розыске?

— Я?

— Не я же. Мне не за что. Я свой долг перед родиной выполнил, — сказал он с ядовитой насмешкой. — Почетная обязанность каждого гражданина. Ладно. Ты, Катька, даже не знаешь, как тебе повезло. Повезло, что я сюда первый пришел, а не кое-кто еще.

О почему-то до сих пор, когда я думаю о том ночном разговоре с Романом в подсобном помещении аптеки, у меня колом встает леденящий холод в позвоночнике, и кажется, что шевельнись я в сторону, и позвоночный столб, от мороза ставший хрупким, пойдет на излом. Роман рассказал мне, что после заведения уголовного дела по факту бойни в саратовском комплексе «Карусель» меня определили в розыск. То, что я убила своего брата, считалось доказанным, потому что все улики прямо указывали на меня. Трое уцелевших в резне — толстая сука Варя-Николь, опущенный Валера с клеймом «Машки с трудоднями» и Геннадий Генчев — показали, с разной степенью достоверности и объективности, что гражданина Павлова А. В., то есть моего братца, убила именно я. Геныч после всего происшедшего лежал в больнице, в проктологии, к тому же несколько повредился в уме, так что его показания особенно на веру не принимались <перечеркнуто> а вот Машка и Варя-Коля повернули дело так, словно главная виновница и провокаторша — это я и есть. Что уж они там про меня квакали, какие показания сливали, Роман не знал, но только его знакомый, который ему все это рассказал, заявил, что мне лучше в Саратове не светиться. Братва, конечно, ни за опущенных, с «петушиной зоны», ни за сутера Геныча писаться по конкретному не будет, но вот только кто-то у них капнул, что и Костика Мефодьева я завалила.

Ждут меня с распростертыми объятиями и мусора.

А более свежие новости были куда короче и содержательнее: на меня вышли в Москве. Вычислили через тетю, определили номер, по которому я звонила в тот день, когда меня вышвырнули вон, и повязали Пашеньку под белы рученьки. И еще сказал мне Роман, что не ожидал меня здесь застать, потому как думал, что меня уже повязали и «закрыли». В СИЗО, стало быть.

Меня чуть не стошнило отстраха. Странный у меня такой рвотный рефлекс. Я спросила:

— А ты откуда знаешь? Как ты меня вообще нашел? Или ты… с ними…

— Ну да! — бесцеремонно оборвал он меня. — Я буду заодно с ментами или саратовской братвой, зная, что мы с тобой на пару Мефодьева тогда завалили. Ты, Катька, аптекарского духу хватила не в меру, мозги у тебя атрофировались, наверно.

— Что же мне делать? — пробормотала я.

— Я сказал: идти со мной! Тебя могут в любой момент зала-стать, понимаешь? Ты спрашиваешь, откуда я знаю? Скажу: от одного знакомого. Совпадение, оказавшееся для тебя счастливым. Если бы не оно, то едва ли бы я тебя нашел и париться бы тебе на шконке. Однако если ты будешь тянуть кота за яйца, то ТЫ там все равно окажешься. Катька, давай одевайся, и пошли!

— А Грибанько?

— Да пошел он, сутер! Если будет возникать, то у него будет масса поводов обратиться в эту аптеку еще раз, но уже за лекарствами.

Он говорил, не глядя мне в глаза, и я его испугалась. Он лгал, откровенно лгал, я это чувствовала. Он явно скрывал от меня многое, я и предположить не: могла, сколь многое, но его уклоняющегося взгляда, странного тона и металлических ноток в голосе мне хватило.

В дверь постучали: разговаривая, мы и не заметили, как прошло время, на которое Роман со мной уединился. И совершенно неважно, что мы тут делали: трахались или играли в шахматы, — время капает, и если оно истекло — здоровеньки булы, паньстфо, геть з телкив! Грибанько был на редкость пунктуален, и пару раз его пунктуальность спасала мне жизнь. Но сейчас за его точность я готова была убить. Нет, Роман пугал меня, но необходимость возвращаться под вонючее крылышко сутера после всего только что мне сообщенного… нет!!

— Ну так как? — настаивал Роман. — Ты пойми…

Грибанько заколотился в дверь всем телом, где-то в стороне послышался голос молоденького охранника аптеки, который предостерегал, что не стоит так ломать двери, они не казенные. Глухо звякнул колокольчик, и охранник осекся. Грибанько за дверью тоже как-то странно обмяк и перестал производить шум. Он даже зашмыгал носом, что говорило о его нервозности. Задергался.

— А вот, кажись, и мусора прибыли, — тихо сказал Роман. — Дотянула ты, Катька. Сейчас сюда ломиться начнут.

Послышался чей-то басовый вой, потом мужской голос рявкнул:

— Не гунди, урррод… не полни чашу моего терпения! В КПЗ будешь свои ррррулады!..

Образность речи мента я тогда оценить не смогла. Я сжалась и отскочила к стене, за какие-то ящики, задернутые тяжелой белой тканью. Роман выругался сквозь зубы и прислушался к происходящему там, за дверью, в аптеке. Расколото звякнул колокольчик. Все стихло. Не веря своим ушам, я выглянула из-за ящиков:

— Ушли, что ли?

— Ушли, — сказал он с недоумением, — Я гляну. Ты пока не светись.

Я сказала упрямо:

— С тобой. С тобой пойду. Ты первый.

— А, не доверяешь? — как плевок, бросил сквозь зубы.

В аптеке нас ждала удивительная картина. У разбитой полки, из которой высыпались лекарства, косметические и гигиенические средства, сидел на корточках молоденький охранник и, приложив руку к щеке, раскачивался взад-вперед, как от зубной боли. На полу валялся раздавленный чьей-то тяжеленной ножищей грибаньковский мобильник. Самого сутера не было. Не было и продавщицы, которая, по моим же словам, была похожа на шлюху еще больше меня. Роман круто развернулся на каблуках и, склонившись над охранником, протянул руку, как если бы хотел похлопать его по плечу. Но вместо этого другой рукой сгреб несколько коробок лекарств и положил себе в карман.

— Пошли, — прошипел он мне, — быстрее. Где твоя одежда?

— В машине Грибанько.

— Понятно.

Мы вышли из аптеки. Грибаньковская гнилая «шестерка» стояла в сугробе. Роман коротко выдохнул и локтем разбил стекло, потом вытащил из салона мои шмотки и бросил же на руки:

— Переодевайся.

— Где? — выкрикнула я. — Холод собачий! Может, у тебя машина есть?

— Нет у меня машины. Не обзавелся еще. Накинь пока свою куртку поверх халата и сапоги надень вместо туфель. Сейчас че-нибудь поймаем. Ехать далеко. А то как у Высоцкого: метро закрыто, в такси не содют.

Только оказавшись в такси с молчаливым и, видно, глуховатым водителем (он три раза переспрашивал адрес, а усвоил только тогда, когда уже раздосадованный Роман орал ему в ухо), я несколько пришла в себя. Натянула на себя одежду. Роман при этом пристально меня разглядывал — могу покляться, без всякой примеси сексуального интереса — и сказал:

— Ты еще лучше стала. Не понимаю, как ты могла столько времени торчать в этой прогорклой конторе. И этот мерзкий усатый таракан Грибанько… хуже него, наверно, из людей только твой братец был.

И уставился на меня. Как я отреагирую? Только ничего сенсационного он от меня не дождался. Я, помню, совсем о другом заговорила:

— А если им я нужна была, почему они забрали эту продавщицу? И Грибанько с ней?

— У Грибанько такая рожа, что его просто грех не забрать. А что касается той продавщицы, то, кажется, ты про нее сама сказала, что она похожа на проститутку гораздо больше, чем ты. Вот ее с налету и загребли, она и пикнуть даже не успела. Кстати, у этих продавцов должны бейджики быть. Как ее зовут, эту аптекаршу?

— Не знаю…

— Наверно, тоже Катя, — предположил Рома. — И пока менты разбирались, ту ли они забрали или не ту, мы уже с тобой преспокойно сдернули. Я еще и лекарств на халяву прихватил. От простуды. Тебе, чувствуется, они сейчас не помешают. А менты, сейчас, наверно, со злобы твоего сутера метелят, урода. Ничего, не все ж ему на других приемы рукопашного боя отрабатывать, пора и самому честь знать.

Ехали далеко. Куда-то в Строгино или Алтуфьево, я толком на разобрала. А может, и не туда вовсе, потому что по дороге мела поземка, вьюга обтекала машину, как свирепо пенящаяся горная река — и вообще было удивительно, как водила, при его природной глухоте и тупости, безошибочно находил дорогу. Но я радовалась этой метели. Еще знобило, но согревало сознание того, что вот сейчас никто не сумеет выловить меня из кипящего белого котла зимней метельной столицы. Никто.

Тогда, в то время, Рома жил в пятиэтажке в первой квартире. Еще по Саратову я знала такой тип домов, где первый этаж первого подъезда открывался квартирой номер три. Чудеса совковой архитектуры. Долгое время для меня оставалось загадкой, куда же подевались еще две квартиры, и только здесь, в Москве, я узнала отгадку. Оказывается, две квартиры находились в подвальном помещении, в котором в нормальных домах обычно помещается что-то вроде погреба или склада. Окна этих жилплощадей имели шикарный вид на бордюр на уровне мостовой. Мельтешили ноги.

Вот эти две квартиры и занимал Роман. Первая, однокомнатная, представляла собой склад каких-то вещей, самых разнообразных, от одежды до видеоаппаратуры; по комнате были разбросаны несколько кат<алогов> «Отто». На самом пороге, как помню, валялась вырванная с мясом автомагнитола. Через нее я, собственно, едва и не навернулась, чтобы потом нырнуть в гору хлама.

Лучшее <перечеркнуто> грязь и <не дописано>

Вход во вторую квартиру вел через пролом в стене. Как объяснил мне позже Роман, они и сняли эти квартиры в таком виде, причем по цене нежилого помещения под склад. Квартиры действительно имели жуткий вид: совершенно без сантехники, без ванн, с голыми, обшарпанными стенами, изрисованными разнообразнейшими граффити. Тем более дико во всем этом выглядела дорогущая мебель — диван и два кресла, явно импортного производства, кожаные, черные, новые, в нескольких местах уже прожженные сигаретами. На диване сидели два голых по пояс молодых человека, беспощадно дымили сигаретами, хлестали джин-тоник и смотрели по телевизору глупейший сериал, сопровождая его еще более идиотскими комментариями. Виталик и Алексей. Меня они заметили, еще не обернувшись, поймали мое отражение в огромном, от пола до потолка, узком зеркале, и Виталик чуть нараспев проговорил, распуская пышные усы сигаретного дыма:

— А, Ромео телку надыбал. Прекрасная ночь, леди. Прогреете свои деликатные организьмы перед многотрудной работой?

Рома сказал, что Виталик не понял и что я не шалава, которую он привел для веселого сногсшибательного групповичка. Что я совсем-совсем другая. И лучше выдумать не мог, потерянно отложилось внутри меня. Виталик что-то заблеял и начал длинно и смешно, жеманно извиняться. А потом завел речь про какого-то Тиграна. Затыкать его было бесполезно, тем более что Алексей, он тогда был под «герой», длинно и липко, синхронно с Виталиком, говорил что-то про необходимость организовать в доме такой же унитаз, как у синьора Пабло.

Я тогда подумала, что это он из сериала, я тогда-еще ничего не знала о сутере Кормильцеве, которого эти паны за глаза называли именно так — синьор Пабло.

Хотя нет, я путаю. С Кормильцевым они еще тогда не были знакомы. Это случилось позже, когда я уже с три месяца жила в их конуре. Точнее — конурах. Забегая вперед: унитаз они так и не установили.

Во второй комнате стояли тренажеры «Кеттлер», лавка со штангой и несколько гирь у стены. С ними на момент моего прихода работал Юлик. Мне он приветливо улыбался уже с того момента, как Виталий выдал свою фразу про «деликатные организьмы». Через несколько минут я уже сидела на кухне между Юликом и Романом и пыталась окинуть взглядом выставленное передо мной блюдо бутербродов с ветчиной, сыром и зеленью. Роман сказал, что больше ничего предложить не может, потому что газовая труба накрылась и готовить жратву не на чем.

— Как же вы тут живете?

Юлик загадочно улыбнулся и ответил:

— А мы тут не живем, а только ночуем. Точнее — днюем. Ты вообще наткнулась на уникальный случай, когда мы все дома. Обычно по ночам у нас разъезды.

Роман сказал:

— Выпей.

Выпила. Пойду еще выпь <не дописано>

14 марта 200… г.

Когда я проснулась, то испугалась, потому что мне показалось, будто я в больнице, в палате, в больничном покое, что вокруг все белое, потолок светится, а окно завешено белой марлей. Зрение словно продирается сквозь мутно-слизистый взвар. Глаза болят. Подташнивает. Ленка говорит, что у нее примерно такие же ощущения были, когда она залетела и узнала об этом только на тринадц<атой> нед<еле>. Залетела. Знала бы она, что у меня после второго аборта уже не может быть детей.

Тянет плакать.

Не плачу. Ем соленый арбуз. Поставила в углу урну и кидаю в нее бумажные шарики и косточки. Ромка заходил. Говорит, что у них наклевывается там нечто вроде <не дописано>

Не хочу.

Мне кажется, что если когда-нибудь моя писанина попадет на глаза какому-нибудь человеку, то он не сможет определить возраст женщины, которая это писала. Но — скорее — склонится к тому что она во второй половине жизни. Потому что только щедро пожившие живут прошлым. Хотя моя собственная бабка, не та, что в Саратове, а двоюродная, из Миллерова, всегда только на будущее говорила: «буду, сделаю, у меня на зав-ара…» — а не что-то там из занудной оперы «во-о-от, помниц-ца, Пятровна, в наше время и голуби были крупнее, и какали они-от меньше». А я сижу и копаюсь в прошлом.

Меня называют оптимисткой, но весь мой оптимизм в том, что я не хочу думать о будущем и говорить по этому поводу что-то определенное.

А Ромка сказал почему-то, что я словно постарела. Нет, со стороны я выгляжу превосходно, если отбросить, как досадную временную данность, эти синяки. Эту меланхолию и остатки Филового морфия и Роминого кокаина. Как у Печорина о внешности сказано двумя мазками — смешно подумать, но ведь по виду я, по сути, еще совсем девочка… это безмятежное, гладкое лицо, холодные, приветливые глаза, макияж, который я старательно накладываю каждый день, даже если собираюсь на выход только разве в сортир. Шелковистые темные волосы, в которых если и затесалась седина, так умело зачесана другими волосами, закрепленными гелем. Моя юная дракониха Рико.

15 марта 200… г.


Сегодня случайно поймала песенку. Наконец-то меня сломало на слезы. Идиотизм. Это, наверно, оттого, что я много бываю одна. Ко мне приходят только Лена, Ромка, да на меня шагает из зеркала белая девица с припухшим лицом и татуировкой. Жду, когда смогу выйти на работу. Они все свиньи, но бездомному и в вонючем хлеву <не дописаноУ

Песенка: «И зимой, и летом небывалых ждать чудес будет детство где-то, но не здесь. И в сугробах белых, и по лужам у ручья будет кто-то бегать, но не я». А ведь у меня, по сути, не было такого. Сугробов, луж у ручья. Кто-то словно извне с нежного возраста — не скажу: детства — диктовал мне назидательное и наставительное: не делай, не смей, не ленись. Как в тюрьме: не верь, не бойся, не проси. Мои родители были педагоги, во все привносили эту проклятую дидактику. А все равно — я слышала сегодня звук наливаемого мне в чашку чая. Мама.

16 марта 200… г.


Сегодня снились Костик и братец. Хоровод, разлепляемые бледные руки, ожидание снега, белых хлопьев за окном. А ведь весна ранняя, все давно растаяло. Только в подлесках еще лежит снег да по дорогам чернеет, в подпалинах, и как будто бы (не дописано; у меня такое ощущение, что все эти недописки, достаточно многочисленные, вызваны тем, что Катя, не завершая фразы, отходила или прерывалась за какой-то надобностью, а потом теряла нить суждения или мысли, — Изд.).

Белый — это вообще цвет моей жизни, вроде бы радостный и чистый, а с другой стороны — на белом ярче всего видна кровь и грязь. Белый: халаты, метель, кокаин. Чего-то не хватает в этом ряду, правда? Нет — не платья,

Ленка попала в больницу: ехала в машине с какими-то пья ными ублюдками, в «десятке», те рассекали на дикой скорости по встречной полосе и на красный свет. Вписались в старый «москвич», помяли бочину, себе весь перед снесли. Я была у Ленки в больнице, она сказала, что ударилась головой, а те уроды жрали пиво, хохотали и рассказывали перепуганному водителю того «москвичонка», что, дескать, «хорошо, типа, что эта соска, типа, минет не делала по трассе, а то так дернуло, что она зубами кому-нибудь хер бы откочерыжила». Действительно, смешно.

Рома сказал, что он тех любителей быстрой езды найдет. Ну, думаю, и без него разберутся.

18 марта 200… г.


Ну вот, вышла на работу. Отсылали к какому-то толстопузику. Заезжий, командировочный, японец. Похож на китайского болванчика, который стоит на тумбочке у нашей Ароновны. Он в принципе приятный, только немного «голубоватый», так что мы с ним работали вместе с Юликом. Я хотела с Ромой, но <не дописано>

Он, японец, напомнил мне того самого первого моего клиента, с которым я работала уже у Нины Ароновны. Тот был с русской фамилией, Николаев или Михайлов, но на самом деле какая-то шишка из Бурятии или Якутии, уже не помню. И национальности соответствующей, узкоглазой.

Филу жаловалась, что у меня дикие боли, просила достать, Рома-то снова пропал. Принес <нрзб.>процентного.

Сняла со стены портрет Эйнштейна, тот, смешной, с высунутым языком. Грузит. Мне все время кажется, что в комнате завелась обезьяна (далее, судя по всему, в оригинале дневника вырвана часть страницы. — Изд.).

Как Рома узнал о том, что меня собирались вынуть из аптеки мусора, меня поставили в известность не сразу. Я несколько дней жила у них в трущобах. Они сами так называли свое жилище. По-моему, у Марка Твена есть Трущобы (первый филологический сбой начитанной Кати: на самом деле Трущобы у Жюля Верна в «Таинственном острове». — Изд.). Рома рассказал мне, что все эти парни, Юлий, Алексей, Виталий — тоже после армии. Юлий постарше, он бывший курсант Военно-воздушной академии имени Жуковского, это в Питере. Я не знаю, как они познакомились, судя по дальнейшему, история грязная и кровавая. Роман сказал только, где они познакомились: в одном из «голубых» заведений Москвы. Лично он, Роман, пропивал там свои последние деньги и даже не подозревал, что «клубится» в специфическом кабаке. Роман сказал, что когда девчонки приезжают в Москву и идут на панель — это хоть нормально, естественно, но ведь вокруг одна «голубизна», сказал он. Нормально, естественно. Если бы еще дурак был, тогда <перечеркнуто>.

В общем, на тот момент, когда я попала в их Трущобы, они жили там уже два месяца и зарабатывали на жизнь тем, что сшибали «бобы», клея геев-толстосумов. Ребята-то симпатичные, особенно Роман и Юлик. Ромео и Джульетта, как они себя именовали <нрзб>насмешка. Меня удивило то, что о «голубых», на которых они зарабатывали, они говорили с ненавистью. Самое страшное, что они все нормальной ориентации. Однажды, когда Виталик, обладавший чувством юмора самого сомнительного свойства, стал изображать приставания к Роману, тот молча хлестнул его по зубам. Виталик заскулил и дуракаваляние прекратил.

Об облаве в аптеке. Совпадение в самом деле потрясающее. Роман и Алексей попали на квартиру к важному толстому гею, который оказался довольно крупным чинарем в черемушкинской прокуратуре. У него дома валялись кучи бумаг, и одна из них оказалась моим уголовным делом. Или копией. Ему из Саратова переслали. Или что-то там еще, Роман не помнит, он, по собственному признанию, был довольно сильно пьян. Чтобы не так противно. Но там фигурировал номер сотового Павла, пдрес коммуналки — все, все, все. Такие совпадения вообще в кино только бывают, я и верить сначала не хотела, думала, что Роман мне все эти гадости про геев из прокуратуры рассказывает, как говорится, для мерзости ощущений. Он умудрился найти меня быстрее ментов по этим данным. Меня спасло то, что я две ночи подряд в этом Пашином гадюшнике не ночевала, и менты на мент не вышли.

Вот, собственно, и все. Рома, конечно, сам дико охренел, когда с бумаги со стола случайно срубленного в клубе прокурорского ублюдка на него глянуло мое лицо. Нет, он уже знал, что на меня заведено уголовное дело. Но в огромной Москве выловить именно меня, через целый ряд посредников, — это шанс один на миллион. Если не на сто миллионов.

Рома сказал:

— Что думаешь делать?

— Пока не знаю. Но уж не у тебя на шее сидеть.

— Это понятно. Ты ядовита, как раньше, — иронизируешь.

— Яд — это тоже лекарство. Ну ладно, хватит философствовать. Я по твоим глазам вижу, что ты мне что-то хочешь предложить. Ну?

— Хочу предложить.

— Ну?

— Интима не предлагать, как пишется в газетах? — усмехнулся он.

— У нас и так с тобой всего по горло было. Еще в Саратове, и этой, как ее, «Виоле».

— Значит, так. Есть один человек Зовут Фил Грек Филипп Гречихин. Он работает в конкретной конторе. Элитной. В таком ииде тебя туда, конечно, не возьмут. Фил еще надо мной смеяться будет: дескать, кого суешь? Сейчас пойдем из тебя леди делать, а то это московское дворовое блядство от сутера Грибанько поставило на тебе свою пробу. Помада дешевая, черт-те что.

— Ничего не дешевая, — обиженно сказала я. — А что это ты, Рома, в помаде стал разбираться?..

— А вот на личности попрошу не переходить, — спокойно оборвал он меня. Встал с подоконника, рванул его так, что трухлявая пыль столбом взвилась, и вынул из открывшейся ниши стопку баксов. От этой «котлеты» он отщипнул несколько купюр и сказал:

— Теперь можно тащить тебя ко всем этим стилистам, визажистам и прочим «истам». Дорого дерут, сволочи, но иначе Фил забракует.

Перебираю в памяти все виражи моей карьеры и думаю, что мне удивительно везло в трудоустройстве. По только по одному профилю, да по другому у меня не было и возможности, и желания такого, чтобы <не дописано>

Стилист. Визажист. Мастер маникюра и педикюра. Шмотки из бутика.

Зеркало.

Я смотрела на себя словно со стороны. Зеркало снова и снова возвращало мне отражение какой-то новой, незнакомой, холеной женщины с контрастирующими с оттененно бледным лицом темными волосами, уложенными в сложную прическу. На обнаженных плечах женщины лежали рукотворные блики, бездыханное пламя свечей, горевших в канделябрах на выходе из элитного салона, стояло в больших, влажных глазах. Платье облегало стройную фигуру, мои длинные ноги, затянутые в ажурные чулки и обутые в дорогие туфельки на высоченном каблуке, заплелись в какую-то неловкую позицию, но нарисовавшийся Роман хлопнул ладонью по моему бедру, и правая нога пружинисто распрямилась, а левая, проехав каблуком туфли по полу, чуть полусогнулась в колене и застыла в игривой позиции из боевого арсенала подиумных моделей. Красива до отвращения.

— Шарман, бля, как сказала француженка, приехав из России, — гаркнул Роман. — Вот теперь, быть может, Фил тебя и примет. Он вроде не гей, бабы ему нравятся. Не знаю даже, как тебя и транспортировать: на такси и везти-то совестно, такую роскошную. Ну ладно, — с сарказмом добавил он, — поехали покорять Москву в лице отдельно взятого сутера Фили Грека. Я с ним уже созвонился, пока тебя тут перелопачивали.

Сейчас я не хуже, а, быть может, даже лучше, но чувствую себя бутафорным экзотическим фруктом из дорогого магазина. Я знаю, сейчас многие мне завидуют. Это, может, единственная настоящая моя радость в жизни. Извечное человеческое: хорошо от сознания того, что кому-то еще хуже.

Взяли. Фил Грек и сейчас не вызывает у меня отвращения или, тем паче, ненависти, как Грибанько. Он даже переплетается у меня в сознании с Генычем — моим первым сутером.

Первый клиент, верно, огромных бабок за меня отгрузил. Потому что, прежде чем меня к нему отправили, сунули меня в клинику делать операцию по восстановлению девственной плевы. К знаменитому профессору Шубу. Мерзкое это дело — хирургия, но только мне заплатили частично вперед, и я подумала, что почувствовать себя девственницей еще раз — это не так уж и плохо. Какая-нибудь псевдосентиментальная сука типа нашей Ароновны в этом месте не преминула бы вздохнуть: ах, жаль, что точно так же нельзя зашить душу.

20 марта 200… г.

Рома водил меня в казино, где мы торчали до утра. Рома проигрывал заработанные за последний заказ бабки с какой-то исступленной злобой. По-моему, он не столько хотел выиграть, сколько проиграть. Мне же, напротив, везло, хотя я в казино отнюдь не первый раз. Меня смешила Ромкина нервозность. Он мне напомнил меня саму, когда я в детстве играла в карты и проигрывала бабушке. Я тогда страшно обижалась и плакала, как будто корову проигрывала. А Ромка до сих пор держит карты так, словно не мертвые куски пластика у него в руках, а живые, хрупкие, разноцветные птицы.

Я выиграла пятьсот долларов. Это очень кстати, потому что у меня на днях день рождения. Двадцать два года.

Перебор, как у Ромы в казино.

Мне кажется, что я сгущаю краски, когда вспоминаю свое прошлое. По-моему, даю волю фантазии. Иногда, когда выпью, думается, что ничего этого не было, — ни Костика, ни Хомяка, ни Грибанько и Фила Грека, а Рома, который был сегодня со мной рядом весь вечер и часть ночи, — это мой муж, красивый, респектабельный и преуспевающий бизнесмен. Мы в казино были красивой парой, быть может, самой красивой.

И потому не хочется трезветь.

Так за чем же дело стало?

30 марта 200… г.


<почерк жуткий> День рождения, праздник детства… ни-куда-никуда… мне прекрасно… мне закатили такой банкет прямо здесь, в коттедже… потом поедем в центр — клубиться… кап-кап-кал, из ясных глаз Маруси <нрзб>

<снова каллиграфически четко>

Пишу за вчера, за тридцатое марта, потому что есть о чем самой с собой поговорит Чтобы не напоминало старческое кряхтение.

Вчера я много выпила, но тем не менее прекрасно помню это охватившее меня восхитительное ощущение, которого у меня не было уже много лет: ощущение того, что вокруг все свои, все. близкие и почти семья. Банкетик был достаточно скромный, получше с близким человеком пить водку и закусывать картошкой с курицей и салатиком, чем с завистником и мозгоплетом закидываться расстегаями, блинами с икрой, семгой, омарами и соусами периполь, полируя все это дело дорогим коньяком или коллекционным вином. Я так думаю. Не знаю, откуда пришло это чувство близости, в конце концов я уже достаточно давно работаю с этими людьми и уже два раза минул мой день рождения, но вчера — это первый и единственный раз настоящего единения. Мне было тепло и уютно, комфортно. Даже Нина Ароновна заставила забыть о том, что она прежде всего торгует мной. Были почти все девчонки, кроме трех, на срочных вызовах, Фил Грек, мальчишки Ромы: Юлик, Виталик, Алеша. Не знаю, наверно, я все-таки истосковалась по людям, по их улыбкам и разговорам, отсюда лезли в голову эти сентиментальные глупости. Не надо жить в стороне от всех.

В ночном клубе (не помню какой, я к тому времени уже была хороша) пили коктейли. Хорошая музыка, я чувствовала, как расслабляются и провисают, как бельевые веревки, нервы. Грубое сравнение, но именно так; Были до трех ночи, приятно ощущать себя в ташх условиях и знать при этом, что ты не на работе и отдыхаешь. Правда, я сама все едва не смазала, потому что какой-то жирный хряк, насосавшись бухла, заказал себе стриптизершу, чтобы она танцевала на стойке бара, а он кидался в нее бутылками. Это во многих кабаках практикуется, такое безобразие. Девчонке за это полагается четыреста баксов, я знаю тариф. Мужик попал ей прямо в голову, она упала, по сама встала. Наш столик был ближе всех к стойке бара, я вскочила и помогла ей подняться, а тот хряк мне орал: «Ты че, бля, эта шалава- еще не отработала! У меня еще бутылки остались!» Этот мужичара очень напомнил мне Хомяка, и я ему чуть об этом не сказала, и что <перечеркнуто> Роман меня буквально оттащил от него, а та стриптизерша сказала: «Спасибо, подруга, но только мне за это еще сотню накинут».

У нее кровь лила. Бровь рассекло, и голове тоже досталось. Кровавая сосулька висела, прядь волос. Я вспомнила Ленку, которая вот из-за таких же богатеньких припиздышей <не дописано>

Ленка до сих пор лежит в больнице, так что сегодня ночью со мной в моей комнате был Роман. Может, отсюда идет весь мой благожелательный настрой, редкость, редкость в последнее время. Ведь Ленка как-то раз краем глаза попала на мой дневник и сказала, что он похож на исповедь озлобленной пэтэуш-ницы. Я тогда с ней рассорилась, помирилась только неда <не дописано>

Много думаю о Романе. Я всегда о нем много думала, но сегодня как-то особенно. Мне кажется, я подобрала ключи к этой особенной близости, которая нас связала. Ведь сегодня иочыо мне было хорошо как никогда. Ведь я думала, что у меня аноргазмия. Скверная привычка кидаться медтерминами — еще с клиники. Когда я с мужчиной, я ему подсознательно сопротивляюсь. Наверно, оттого, что я боюсь открыться. Вообще в негласном кодексе путаны есть правило: не получать оргазма с клиентом. Дескать, западло ловить кайф от вонючего козла. Нельзя так. Отношения, построенные на ненависти, сжигают. Что же касается Романа, то я, конечно, воспринимаю его как мужчину, иначе ничего не было бы. Однако он иной, чем другие мужчины: он знает, что такое настоящее унижение, и потому у него особая нежность к нам, женщинам. Он был на нашем месте. Его покупали, как нас. Но при этом он не перестал быть настоящим мужчиной. Если, конечно, не применяться к зоновским понятиям.

Кроме того, нас с Романом сближает общая тайна. Тайны. Наверно, я неосторожно поступила, когда написала тут о Костике. Но это еще не все. Разбросанные конфеты с оранжевыми фантиками до сих пор мелькают у меня перед глазами.

Работаю.

1 апреля 200… г.


День всех дураков и конкретно сутера Грибанько. Я, правда, сама никого не разыгрывала, но у нас девчонки по-всякому изощрялись. Сутенерам вообще не везет, что хорошим, что дурным. Хороших сутенеров — в хорошие гробы, если перефразировать извест <не дописано> Филу Греку что-то там такое ввернули, что он оторопел.

А у меня был грустный праздник Это про день рождения говорят, что этот праздник грустный. А мой день рождения получился неожиданно веселым, зато день дураков как день поминовения. Наверно, я тварь и бессердечный человек. Вот сижу и плачу. Вспомнился позавчерашний мужик из ночного клуба, который кидался бутылкой в стриптизершу. Я ведь тогда так вскипела, что и убить его могла. Я вообще ловлю себя на том, что могу убить всякого, кто причинит мне боль. Гипертрофированное сознание собственной уязвимости. Дура, дура. Что плакать? Да, тот мужик был похож на Хомяка Игоря Валентиновича, моего первого содержателя. Он меня, верно, и толкнул па скользкую дорожку. А вот теперь приходит в голову, что он был только средством, поводом, рычагом. Сама во все влипла, сама нарвалась и нажила кучу проблем, и началась та жизнь, которую я сейчас ненавижу, рву себе нервы, но тем не менее 11менно эту жизнь я сама себе выбирала. Во мне столько дерьма. Ведь когда человек рождается, он чист, тогда откуда, откуда?

Свинья везде грязь найдет.

Ведь я мечтала стать известной, нести людям добро. Я писала стихи и сказки. Тогда, в школе, лет до тринадцати. Да и после… Теперь продаю себя. Кто же тиснул, как печать на бумаге, такую жизнь? Девчонки ходили в церковь, ставили свечки. Молились. Мила Харим-Паровозом заигрывала со священником, говорят, он оставил ей номер своего мобильника — попятно для чего. А я так не могу. Мир замер, как приговоренный к смерти в последние часы перед приведением в исполнение. Бог. Как я могу молиться такому Богу? Я уже пыталась ходить в церковь, покрывала голову платком — но стоило мне переступить порог, как меня охватывало истерическое веселье. Говорят, это выходит дьявол. Наверно, так. Но только последний раз, когда я была в церкви — 19 мая прошлого года, на следующий день после моего рокового удара пепельницей и раскиданных оранжевых конфет, — над храмом разразилась гроза. Ломало деревья. Покосило часовню. Я тогда едва не сошла с ума. Мне показалось, что я слышу вой, испущенный человеческой глоткой — голос, без воли и без веры молящий о несбыточном. И как ответ, гремел гром: как будто Сатана хохотал над омертвевшей и скорчившейся у стены моей тенью. Или не Сатана вовсе смеялся так страшно, надрывно и жутко… ведь не Сатане же молилась я? Ведь не Сатане же!

<нрзб> конечно, глюки <перечеркнуто> напыщенная сука с круглыми периодами. Все не так, ребята. Во написала — как у Высоцкого строчка.

За что я его тогда?

Я уверена, что если бы я тогда была в квартире Хомяка одна, то, наверно, уже в загоне выдала бы крендель: пошла бы в ментовку и чистосердечно призналась. Смешно: Костик писал слово «чистосердечно» раздельно. Вот так: чисто сердечно.

Я в этом искусственном жанре чистосердечного признания уже испражнялась, как грязно говорит Фил Грек.

Ну что ж, повторим. Я словно собственную капитуляцию <перечеркнуто>.

Чистосердечное признание Павловой Екатерины Владимировны, двадцати двух лет (дубль два)


18 мая 200… года, больше десяти месяцев тому назад, я убила Хомяка Игоря Валентиновича, своего бывшего любовника. Самое неприятное состоит не в том, что я его убила, а в том, что я хотела его убить, хоть это и произошло в состоянии аффекта.

Я могла бы повторить — это самое неприятное.

В тот день мне позвонил из ночного клуба Роман и попросил приехать. Он сказал, что, в обход Грека, нашел прекрасного клиента и можно хорошо скалымить, не отдавая львиную часть денег «маме», сутеру, охране, всему этому чудному персоналу во главе с хозяином. Нормальная такая халтурка, в порядке вещей. Я как раз была свободна и поехала в центр. Оделась как на выход.

Романа я нашла за одним столиком с каким-то откровенным геем в блестках и со шкуркой седой лисы вместо шарфика, я с трудом признала в нем Юлия. Тут же был толстяк с бесформенной рожей поперек себя шире. Скулы разъехались, подбородков не счесть, необъятные, круглые щеки. Хомяк Игорь Валентинович, я его не сразу и признала-то, еще хлеще растолстел и уже не оправдывал фамилию: теперь он больше походил на поросенка, подрумянившегося такого хрюнчика. Оказалось, что Хомяк терся в гей-клубе и заприметил Романа, а потом при-и ш в нем своего старого саратовского знакомого и усадил за спой столик. Разговорились, затронули меня, Роман сказал, что знает, где меня найти. Быть может, у него у самого были какие-то <перечеркнуто, но тем не менее с трудом можно разобрать: кровожадные планы>. Иначе он не стал бы так меня палить, прекрасно зная, что я в розыске. Теперь уже не имеет значения. Хомяк сказал, что хочет меня — в смысле видеть и все такое, Роман по его просьбе позвонил.

Выпили прилично. Хомяк предложил поехать к нему. Он переехал в Москву, купил себе квартиру чуть ли не на Кутузовском. Он выразился: «вспомнить старое». Зря он это. Хомяк, как выяснилось, всегда был «би», но все-таки в Саратове склонялся больше к девочкам, а в Москве, по веянию моды, пристрастия уперлись в мальчиков.

В общем-то, никто против не был, особенно если учесть, что нам-было обещано по штуке баксов: накидка за хорошее старое знакомство. Хомяк был пьян, поэтому он уже в машине предложил позабавиться и стал швыряться в меня скомканными деньгами. Я глядела на Игоря, а видела Мишу Степанцова и мою первую «маму», мерзкую Ильнару Максимовну. Видела больничную палату, в которой мне сделали аборт от этого жирного, самодовольного урода, а потом и второй, отнявший у меня возможность когда-нибудь стать матерью. А Хомяк под аккомпанемент этих мыслей говорил мне, что если бы не он, то я до сих пор прозябала бы в глуши, в Саратове, училась бы во вшивом университете курсе на четвертом или пятом и готовилась учить кретинов в школе.

И ведь он прав. Был прав.

В квартире было обычное группи — по знакомству. Я впервые видела Романа, занимающегося сексом не со мной, а с этим потным, волосатым студнем, которого и мужиком-то не назовешь. Меня стошнило прямо на ковер, потому что я хорошо выпила, а может, не только поэтому. Я машинально заела конфетой из вазы, а Хомяк заорал на меня и сказал, что я ленивая сука и что не умею толком даже то делать, благодаря чему — и ему, Хомяку! — я теперь как сыр в масле катаюсь, И ударил меня ладонью по плечу, небольно так ударил, брезгливо — а я схватила со столика первое, что попалось под руку — а это оказалась массивная бронзовая пепельница в виде корабля, — и швырнула в него. Мачта этого корабля вошла ему прямо в глаз, он упал на столик, стеклянная крышка раскололась и конфеты из вазы рассыпались по полу Конфеты в оранжевых обертках. Роман потом говорил, что я ударила Хомяка еще несколько раз по голове вазой, в которой эти конфеты лежали. Я потом читала экспертизу на каком-то сайте, который мне подсунул Роман: там несколько черепно-мозговых и проникающее ранение мозга через глаз.

Вот, собственно, и все. Больше в ту ночь я ничего не запомнила.

Копание в себе меня рано или поздно <не дописано>

4 апреля 200… г.

Нина Ароновна мной недовольна. Эта сука, кажется, заподозрила, что я близка с Ромой. Это она с ним трахается, а я — близка. Я часто спрашивала у него, почему он терпит перетрах с этой жирной квашней, а он только смеялся и говорил, что он такая же блядь, как и я: дескать, кто прикармливает, тому и даю.

Сегодня я попыталась поговорить с ним серьезно. Конечно, у меня бывают периоды самообмана, когда я думаю, что мне тут, в этом притоне, хорошо, но на самом деле все ведь по-другому, да? Я сказала Роману, что хотела бы уехать с ним отсюда подальше и ни за что на свете не возвращаться, а он заявил, что я уже не в том возрасте, чтобы грешить этим юношеским максимализмом: «подальше», «куда-нибудь», «ни за что на свете». А потом почему-то посерьезнел и сказал, что ему надо закончить какие-то дела, а потом он возьмет два билета Москва — Париж в один конец. Это было как снег на голову: я такого от него не ожидала. Он сказал, что у него есть дела до конца апреля, максимум до майских праздников, а потом он и сам с удовольствием.

Не знаю, что и думать.

А у меня, кажется, развивается мания преследования. Мне постоянно чудится, что за мной кто-то наблюдает. Я задернула шторы на окнах, на заказах стараюсь от Фила не отходить ни па шаг до самого начала работы с клиентом. Успокаивает то, что я все это сознаю. Говорят, тот, кто болен, считает себя совершенно здоровым.

<нрзб> своего психоаналитика.

5 апреля 200… г.


Уррра! Работаю по специальности. А если серьезно, то смех и грех. Нина Ароновна подняла документы, по которым объявила меня гуманитарием. Дескать, лицей с профилирующей литературой и языками, а потом целый курс университета — это уже солидная база. Усадила меня за компьютер и дала установку писать рекламу на порносайты. Кинуть несколько зажигательных слоганов на сайт нашей конторы, заготовить несколько проектов нашей рекламы в газетах, список приложен, ну и так далее.

Конечно, у Ароновны есть свои знакомые креативщики, профессиональные, которые быстро ей смаркетанят вагон и маленькую тележку подобной рекламы, да только «мама» заявила, что мне «ближе к телу», что сама дала рекламу, сама и отрабатываю. А креативщики — схоласты и ни хрена не понимают. Это она так сказала.

К тому же поручено мне составлять программы для выездных секс-шоу. Осваиваю профессию сценаристки.

Просидела за компом, а сюда, в дневник, все равно пишу от руки. Я, наверно, не смогла бы свою душу передавать не бумаге, собственной рукой, а мертвой машине — черными значками-буковками, похожими на умерших червей.

Помпезно закачала фразочку, да?

Самочувствие чудовищное. Что же это там за дела у Роману что он даже не может принести <не дописано>

8 апреля 200… г.


Сегодня на меня что-то нашло. Хотела порвать свою писанину. Уже оторвала от первого листка (вот, верно, почему самое начало рукописи утрачено. — Изд.), скомкала и подожгла даже, а потом вдруг стало жалко. Все-таки моя жизнь. Не вся, нет, отпечатались самые тяжелые и грязные страницы. Теперь вожу дневник с собой. Глупо, ведь если попаду в мусарню, возникнут вопросы. Я, конечно, скажу, что балуюсь писательством, отмажусь, но только все события реальные, они сразу это поднимут.

Родила себе новую проблему, называется!

Видела Романа разговаривающим с каким-то небритым чуркой.

Я вышла на улицу из клуба, а тот как раз махнул Роману рукой и сел в машину, уехал. Чурка такой зачуханный, в каких-то потрепанных штанах, рубаху как с бомжа снял, а машина — «кадиллак».

Если бы это был клиент, Роман не зыркнул бы на меня так бешено. Становлюсь болезненно подозрительной. Сегодня тошнило, рвота, гинеколог же сказал, что это не по его ведомству. Что это не беременность, что-то другое.

Сама знаю,/что не бере <не дописано>

9 апреля 200… г.


Почему-то не вылезает из головы тот чурка, что с Романом вчера разговаривал. Номер его машины я не запоминала, нет… он сам, этот номер, скатился в память, как ненужная вещь в глубокий карман. Оставалось только вынуть его из этого кармана. Я посмотрела в комп<ьютерной> базе данных ГИБДД, какой-то из доморощенных хакеров Ароновны, племянник ее, что ли, скачал. Машина записана на имя некоего Шароева Лечо Исрапиловича. Чеченец, вероятно.

Ароновна меня ненавидит. Нет, не болезненная мнительность.

Она снова видела меня с Ромой, Роману устроила скандал и

пригрозила, что вышвырнет его из коттеджа, если он не пере-i n ai ют со мной путаться. Меня как током прошило: с ней, жир-I к)й, старой шваброй, которая Роману даже не в матери, а чуть ли не в бабушки годится, у них называется — поддерживать тесные отношения, а со мной — двадцатидвухлетней — это называется пугаться.

12 апреля 200… г.

Хреново.

Она, Ароновна, продолжает мне с издевательской миной и липкой улыбочкой говорить, что я могу работать еще и головой, а не только женскими прелестями. Мне это жутко не нравится, лучше бы она продолжала играть привычную роль громкоголосой бандерши, а не строила из себя наставницу. Особенно мне не понравилась фраза о том, что ты, дескать, Ка-тенька, уже выросла из роли путаны, даже в элитном агентстве. Роль… это для нее, суки, все это роль, театр, соединение приятного с полезным, а для меня и девчонок — никакая не роль, а работа и жизнь.

Все эти елейные излияния особенно отдают душком, если вспомнить вчерашнее: выпученные зенки, перекошенный рот. «Да ты же торчушка, сука! Ты на себя посмотри, в глаза свои, овца! Мне уже были звонки от «виповских» клиентов, что ты на заказы удолбанная приезжаешь! Еще что-то поступит — выгоню, к черрртовой матери!»

Это она все мне, и не далее как вчера, а теперь — вот эти разглагольствования о том, что я выросла и т. д.

С Романом стараюсь не видеться. Честно говоря, ползет тревога… нехорошо мне. Опять тошнота, и не далее как пятнадцать минут вылезла из туалета. Выворачивало наизнанку. Кажется, в самом деле <перечеркнуто> постоянное тревожное состояние, предутренние галлюцинации, когда я, думая, что еще сплю, а во сне я как в комп<ыотерном> квесте, пыталась шаг-путь из окна. Хорошо, остановили.

Последние три вызова приходится исключительно много пить, один хряк отмечал два года моей с ним работы. Он у меня регулярный. Хряк много разглагольствовал о том, что помимо личного психоаналитика, личного дантиста, личного адвоката и личного шофера хорошо бы еще ввести почетную должность личной проститутки. И от «ЗППП» обезопаситься можно, и для души комфортнее. Вот как, о душе заговорили, жирненькие вы наши. Он у меня спросил, что я думаю о введении такой теплой должности — личной проститутки, а я сказала, что такая должность уже давно введена, и называется у кого жена, у кого секретарша, в зависимости от <не дописано>

19 апреля 200… г.


Вот опять!!

Неделю не притрагивалась. Хотела забросить это бесплодное бумагомарание, от которого только одни беспокойства и издерганные нервы. Ворошить прошлое и перелопачивать на-стоя<щее> — ни к чему не <не дописано> хотела спалить этот гребаный дневник, да уже второй раз подряд — не хватило духу. На человека рука нормально поднимается, а на кипу мертвой бумаги, изъеденной буквами, — нет.

Однако все-таки не могу удержаться. Пишу. Сегодня утром, как мы с Филом приехали с этого грандиозного «попадоса» и я взглянула в глаза Ароновне, поняла: она это, она. Недаром про нее говорили, что она всех неугодных ей девчонок подставляет под такой жесткарь, что тем небо с овчинку — если они еще имели возможность увидеть небо. Боюсь, что, даже после того как она сегодня щупала меня прижухшим взглядом — не того ожидала, ведьма! — мои дни в конторе все равно сочтены, (Что характерно, словосочетание «в конторе» было приписано сверху, вставкой, а до того фраза звучала куда как мрачнее: «мои дни все равносочтены». — Изд.) Ленка сама все поняла, ей уже шепотом рассказали, как мы с Филом, Иркой Куделиной и Настькой угодили в переплет. Это даже «приемом» как-то не назовешь, потому как деньги-то они как раз вперед дали. Аванс.

Настьку в больницу отвезли, завтра, наверно, поедем навещать.

Фил мне еще в машине дал из своих старых медзапасов морфия. Смеялся: «Несовременные препараты задвигаешь, Катька». А сам уже пьяный, глаза бегают, самого трясет, в крови перемазан. Несоврем<енные>. Зато как, а?.. Трясти тотчас перестало, захотелось куда-нибудь в пустое, огромное пространство, где я буду одна. Выщербленные суставы старого замка, где я с детства мечтала жить.

Спокойна. Я совершенно спокойна. Даже выпить неохота, lice по порядку, по порядку.

Это совершенно точно — Ароновна. Ленка, сказала, что, верно, эта мерзкая «мамочка» прибегла к старому самому подлому приему: послала нас с Филом по адресу, входящему в «черный» список. В каждой более или менее приличной эскорт-конторе у диспетчера и у самой «мамы», разумеется, в компьютере или же на бумаге есть два списка: «черный» и «белый». В «белом» списке — уважаемые и проверенные клиенты, на которых бросают самых лучших девочек и которые давно уже прибегают к услугам нашей, с позволения сказать, организации. С этими можно быть спокойной, хотя и «белые» клиенты иногда выпендриваются и устраивают подлянки. Но это по пья-пи и по загону. Клиенты же в «черном» списке — а он раз в десять больше и постоянно пополняется — совсем другого поля ягоды. От этих можно ждать чего угодно..

Туда лучше не соваться, и никогда никакая контора своих чуда не пошлет. Если, конечно, умысла особого нет. А вот наша Нина Ароновна меня с Филом, верно, завалить собралась. Я уверена, я уверена!! Это она.

Хотя никаких внятных, вразумительных доказательств у меня нет. А я для себя и так решила. Потому что в боулинг-клуб, где человек пятнадцать кавказцев, по недосмотру не посылают. Да что-то я и не припомню за Ароновной таких проколов. Диспетчер, Оля Седихина, говорит, что заказ этот поступил через Ароновну, она, Оля, с заказчиком не говорила. Инициатива «мамы».

Фил рассказывал: заходит он в этот боулинг-клуб, там несколько этих уродов кегли сшибают, а в углу стол стоит, и за ним еще братия. Гомонят по-своему. Фил несколько лет суте-ром ошивается, но такой конкретный шаболок кавказский ему первый раз попался в качестве заказчиков. Хотел было по-тихому выйти, созвониться с Ароновной, но у дверей наткнулся на усатого чуркестана, который ткнул ему пээмовским стволом в глаза и сказал, чтобы помалкивал, что это не «прием», а «нармалный схадняк, да, и телэк сваых сюда давай, да. А вадиле маякнуть вздумаэщ — яйца на дуло намотаэш». И сказал, чтобы Фил звонил своим, сказал, что девчонок он отгрузил, все нормально и «приема» нет, лавэ перечислили и Фил теперь пустой, ждет, когда девчонки освободятся. Сунул ему денег даже — немного, правда, но ведь мог и вовсе сутера на лавэ не греть, как они выражаются. Ну Фил по мобиле проговорил все это, а куда ему деваться, когда под дулом пистолета. Только был один нюанс: он разговаривал с самой Ниной Ароновной и назвал ее НиКой Ароновной. Это сигнал беды, значит — попали, говорю под присмотром и в открытку ничего не маякну. Сказал все это Фил и с чуркой тем к машине пошел, где его мы с Настькой и Куделиной и водила — ждали. Забрали нас и в клуб повели, а на Филе просто лица нет. Он смог только руку мою перехватить да в ладонь три раза указательным пальцем ткнуть: дескать, попадос случился, но удалось подать сигнал в контору, поднимут «крышу», ждите.

В боулинг-клубе нас для начала заставили трех голыми на столах танцевать. Потом поступило предложение нас вместо кеглей сбивать. Не знаю, как бы они это сделали. Ну, в общем, ничего этого делать они не стали. Настю разложили и стали в три ствола пилить, Куделина в той же позиции, только на столе, а остальные своей очереди ждут. Настя стонет, больно, Куделина только дергается — звери, что же тут… бешеные твари. Как же так прошляпили? Попались, как жалкие сикухи-минетчицы полуторасотенные из самой захудалой конторы типа Tort, где я под Грибанько-Ебанько работала. Да и там так не попадали.

Мысли врассыпную, глаза прикрыла, говорю себе: спокойно, Катя, только спокойно. Фил предупредил. А меня их главный, что ли, отводит в сторону и говорит: тебя мы освободим от групповухи. Для тебя у меня есть особый номер. Отводит Меня в отдельную комнату, а там уже все что полагается: огромный траходром с пологом, столик накрыт, шампусь и вино, жратва имеется. Не чурка, а лорд английский. И вежливый такой, как мой лицейский учитель рисования Илья Денисович, который с пятого класса нас на «вы» называл. Налил мне вина и совершенно без акцента говорит:

— Давайте выпьем, Катя, за наше случайное знакомство.

Ну, думаю, а я-то полагала, что чудес не бывает! Только сладкий лепет этого «лорда», с гор спустившегося, меня как-то не очень впечатлил на фоне предупреждений Фила Грека — три раза в ладонь указательным пальцем — и глухих шумов со стороны боулинг-зала. Настю там с Ирой, наверно, уже <перечеркнуто> не хочу.

Впрочем, я на своем веку и не такого повидала к двадцати л, пум годам, — я спокойно ему улыбнулась и подняла бокал. Это спокойствие меня и погубило бы, если бы бокал не выскользнул у меня из пальцев и не упал на пол. Там ковер был, и бокал, хоть и тонкостенный, не разбился, а только вино выплеснулось. Бокал под траходром закатился. Я наклонилась и вслепую пошарила под кроватью, да вдруг чурка как заорет:

— Ты, шалава, не в свое дело не лезь, тварь!!

Я даже сразу не поняла, оторопела, настолько разительный контраст с его недавней вежливостью. Рука продолжала машинально шарить — и влипла во что-то жидкое, тягучее как бы. Я от его вопля на пол села и руку к глазам поднесла — а пальцы псе в крови перемазаны. Под траходромом этим — целая лужа крови, вот, наверно, почему на пол коврик бросили, а на нем пятна проступили.

Я на автопилоте заглянула под кровать, а там девушка мертвая на меня скалится. Голая. Меня ударило по глазам, как брит1 вой резануло, а к горлу недоумение и обида — не страх, не ярость — подкатили: ну почему? За что? Почему вся кровь на меня падает, почему вокруг, куда ни кинь взгляд — везде для меня одна смерть лыбится окоченелой улыбкой, как та девушка под кроватью. Миша Степанцов, Костик, братец, Геныч, Хомяк, девок наших бог весть сколько от зверей и беспределыци-ков, а то и по недосмотру сутеров смерть приняли… и все это, как слайды в проектор, в мою жизнь пихают! Кто-то семьдесят лет оттарабанил на этой земле и ничего страшнее порезанного пальца и подохшего от переедания попугашки не видел, а я, Катя Павлова, к двадцати двум годам столько крови <нрзб> римская императрица в ванне спермы.

Я подняла глаза на этого урода, а он бокал в пальцах сжал, бокал хрустнул — он порезался, но только облизал собственную кровь, как будто это ему в кайф было, и сказал:

— Я же говорил, что у меня для тебя отдельное предложение. Ты девочка элитная, хотя, по мне, все вы, бляди, одинаковые, только за одну достаточно ста рублей, а вторая корчит из себя британскую королеву.

А мне горло сухо и горячо зажало, когда поняла, что вписалась в такой блудень, которого никогда еще на памяти в нинароновской конторе не было: главный этот оказался садистом и некрофилом.

Я встала и сказала:

— А вот не боюсь я тебя, нелюдь. Думаешь, с рук это тебе сойдет, падла? Кровь вообще скверно отмывается, никаким «асом» не прохватишь.

Наверно, смешно я это сказала, если со стороны, как в кино прозвучало, сама бы, наверно, веселилась и <не дописаноУ Он еще переваривал, когда я схватила со стола бутылку и швырнула в него. Уклонился он легко, играючи, реакция в нем чувствовалась звериная. Оттренированная, бойцовская.

— Борзая ты сука, — сказал он тем же тоном, что предлагал выпить за «случайное знакомство». — Только зря пузыришься, больнее будет.

— А, так мне нужно расслабиться и получить удовольствие, да?

Он прыгнул на меня резко и невероятно быстро. Я глазом

моргнуть не успела, как он оказался на мне. Рванул платье, в уши посыпался сухой треск, а потом он увидел мою татуировку, мою дракониху Рико и сказал:

— Стильная ты шалава. Тату какие у тебя, да.

Он подбирал еще какие-то слова, гладя мою кожу кончиками пальцев и, верно, думая, что я окончательно парализована от страха. Нет. Я выбросила вперед руку с ногтем, целя ему в глаз. Глаз я, кажется, и повредила, потому что он заорал и откинулся назад, а мне удалось вскочить на ноги и побежать вниз но лестнице. Конечно, это мало бы что мне дало, потому что он тут же опомнился и, разъяренный, большими прыжками помчался за мной. Я видела, как дико сверкнули его белки в полумраке лестницы. Но только ни мне, ни ему больше и шагу сделать не удалось: оба прижались к стене, и мне снова удалось разглядеть его лицо, оно перекосилось от злобы и недоумения. Потому что хрястнули двери, и в боулинг-клуб вломился ОМОН. Нот уж кого тут не ожидал никто, включая меня, так это ментов. Я ждала нашу «крышу», которую сама обслуживала только два раза, оба в непотребном состоянии, поэтому мало что помню. По словам наших девчонок, наша «крыша», по существу, мало чем отличается от вот этих беспредельничающих ублюдков, только разве что акцента нет, потому что русские.

Менты не могли вломиться в более конкретный момент: Иру и Настю как раз «проводили сквозь строй», то есть хором кончали на них. Десяток голых волосатых задниц, две девчонки в крови — что еще надо для «возбуждения», как они бакланят, уголовного дела?

Чурок уткнули рожами в пол, девчонок тоже — большой разницы между ними не сделали. Потом в боулинг-зал столкнули Фила Грека с разбитым носом и уже в наручниках, ткнули пальцами:

— Ну че, мужик, твоих телок пользуют? Сутенерствуешь, обмылок?

Фил начал что-то говорить, но тут же получил по ребрам и загнулся. Я хотела было подняться обратно по лестнице, но краем глаза увидела резкое движение своего «галантного» кавалера. Этот ублюдок, как я позже подумала, верно, хотел прикрыться мной и соскочить со шмона. Но ему не удалось <нрзб> я, уже почувствовав на себе его руки, рванулась вперед, платье окончательно разорвалось — и мы оба скатились по ступенькам лестницы. Точнее, я съехала на нем, а потом он врезался головой в стойку перил, а я по инерции слетела с него и растянулась на полу.

— Ты — гля, Семен, еще нарисовались!!

— Еще одна дивчина.

Я приподнялась на локте, но тотчас же меня грубо ткнули носом в пол, приводя в исходную позицию, и стали лапать, таким образом, наверно, обозначая обыск Но мне все-таки удалось сказать, что там, наверху, под кроватью труп девушки. Через пять минут выяснилось, что трупа два, а еще один был молодой человек, засунутый в вентиляцию. Этот на момент обнаружения еще дышал, но через несколько минут затих. Оказалось, он и девушка (та, под кроватью), как и следовало ожидать, из эскорт-агентства «Аризона». Не слыхала. Паренек, как я позже читала в протоколе, попал на неслыханный «прием» вместе с девушкой, причем сутенером была девушка, обладательница черного пояса по карате.

Ничему уже не удивлюсь!

После этого — словно, разведя перед глазами багровое, опустили театральный занавес — вырван кусок времени. Канул. Очнулась уже в «обезьяннике», вместе с Филом и Иркой Куделиной. Настю, как оказалось, отвезли в больницу, ее порвали эти волосатые-носатые. Кавказцев в КПЗ сразу отгрузили, а нам придали компанию троих алкашей и какого-то бесформенного урода, оказавшегося нарком. У него прямо в «обезьяннике» началась ломка, и два молоденьких мента его выволокли и потащили в конец коридора, из нашей клетки просматриваемого. Там за столом сидела толстая баба — врач.

Фил Грек, который не раз имел с ментами трения и обычно держался достаточно уверенно и нагло, потому что за ним стояла Нина Ароновна с ее личным адвокатом и хорошими знакомствами в ментовской среде теперь не хорохорился. Он попытался выкинуть что-то из старых своих приемчиков, да только ему выбили недавно вставленные металлокерамические зубы, дорогущие — филовские доходы за пару месяцев туда вбуханы. К тому же в машине у него была наркота, и он теперь сидел и загасал: найдут — не найдут. Нине Ароновне ему позвонить не дали, мобильник отжали, так что он теперь сидел без связи, как Робинзон Крузо. Я куталась в дубленку, прикрывала разорванное платье. У меня повод для тревог куда более конкретный, не Филово нытье по боязни привлечения за сутенерство <перечеркнуто> три «мокрых гранда» на совести и — в розыске я, Павлова Екатерина Владимировна. И ничего, что у меня паспорт на имя Павловской Екатерины Владиславовны: умельцы Нины Ароновны так ловко поменяли мой паспорт с «СССР» на корке на новый, российский. Все равно. Нельзя мне здесь находиться, нельзя.

— Беспредел… — бормотал Фил. — По ходу, нам тут долго еще отгасать, если нас так жестко прихватили. Париться еще и париться. И Ароновна нас, по ходу, кинула или испугалась писаться за нас в такой скверной теме. Это все под статью катит.

Надоело. Я встала со скамьи и обратилась к лейтенантику с наглой рожей, с важным видом восседавшему за столом около «обезьянника»:

— Молодой человек, нас долго еще мариновать тут будут? Пам позвонить нужно.

— Для кого — молодой человек, а тебе — товарищ лейтенант, — не глядя на меня, ответил он. Скривил такую мину, по-гоиник, как будто он по меньшей мере генпрокурор.

И открыл мою сумочку.

У меня сердце екнуло: в сумочке помимо косметики, безделушек всяких, документов на Павловскую Е. В. лежал мой злополучный дневник (в этом месте и ниже почерк Кати несколько сбился, мне пришлось убрать несколько нехарактерных для Павловой вовсе грамматических ошибок. — Изд.). Я сказала глухо, как в бочку;

— Не прокладки мои ищете, нет?

— Угу, — буркнул он, и я села на лавку: дневник был в его руках. Дура, дура… мемуарную прозу развела, гнилой романтизм, Жуковский, Батюшков, мать твою! Мало других проблем было, что ли?

Он тем временем попытался прочитать. К счастью для меня, наткнулся не на самый <перечеркнуто> то есть <перечеркну-то> момент.

— «Настоящий мужчина, — прочитал он, не вру, чуть ли не по слогам, — в жизни должен сделать три вещи: вы-рас-тить пузо, по-са-дить…» гы-гы… «печень, построить тещу». — Он начал ржать, как будто никогда не натыкался на эту в принципе довольно широко известную остроту. — Че, маразмы собираешь?

— Так точно, — четко ответила я, хотя страшно закружилась голова, а в горле давно уже пересохло. — Я вообще литературой увлекаюсь. Помимо прочего. «Яма» Куприна, «Воскресение» Толстого… «любовью, грязью иль колесами она раздавлена — все больно». Блок Не сигарет блок, а поэт такой.

— Умничаешь? — вдруг обиделся он. Обидно ему А как обидно мне, если этот тип держит в руках мой дневник, мою жизнь, мой компромат — смерть, в конце концов? А у него, дежурного мента, интонации Полиграф Полиграф<ыча> Шарикова, говорящего о том, что университетов он не кончал, в семи комнатах не жил и по пятидесяти пар штанов в шкафу не имел. — Вот вкачу тебе трое суток за проституцию, тогда запоешь у меня… Куприн, Пушкин!!

Меня вдруг охватил панический ужас. Такого не было даже тогда, когда тот садист глядел на меня в ту минуту, как я вляпалась в кровь под траходромом. Пот на лбу, ватные ноги, даже сейчас, когда прошло уже несколько часов, я не чувствую ни стула под собой, ни ног. Но я переборола себя, сказала:

— Мне нужен дежурный по отделению.

— Я дежурный. Я, между прочим, не только по отделению, я по твоей жизни дежурный. Установлен факт убийства, вы можете по этому делу проходить.

Меня как иглой прошило. Слава богу, он отложил тетрадь, потому что не знаю, что я в следующий момент сказала и сделала бы, если бы дневник в его руках оставался — небрежно раскрытый, половина страниц скручена трубочкой.

— Да мы-то тут при чем? — проговорила я. — Меня саму чуть не убили. На труп, между прочим, я и навела. Мне домой надо, товарищ лейтенант, — сменила я тон на просительный. — В конце концов, вы всегда нас вызвать сможете для дачи показаний. Мы же сами пострадали от этих кавказцев, моя подруга в больницу попала.

— Проститутка твоя подруга, — сказал он.

— А проститутка что, не человек, что ли? Когда какая-нибудь безмозглая корова, выпершаяся наконец из института после пятилетнего мучения, поступает на работу уборщицей, все ее жалеют: ах, какая жизнь у нее тяжелая, жизнь ее уборщицей работать заставила! Ах-ах. А если меня жизнь заставила стать — не уборщицей, конечно, — так тут же я не человек

— Да че ты мне там паришь, телка? — спокойно сказал он. — Сиди спокойно, придет майор Чернов, разберется.

— Действительно, — сказала я. — Чего я вам парю, товарищ лейтенант? Я вообще непонятно чем тут занимаюсь. Как сказал бы один мой знакомый Миша, он врач: margaritas ante porcos.

— Лекарство от триппера, что ли, такое? — хмыкнул он.

— Нет, латинское изречение, очень подходящее к нашему с вами общению. Я вам говорю, вы меня не понимаете, вот и получается: margaritas ante porcos, в переводе, — я чуть помедлила, — «говорить не по делу». (В действительности же латинское изречение, приведенное Катей, переводится как «метать бисер перед свиньями»; лейтенант наверняка обиделся бы. — Изд.)

— Во-во. Не по делу ты метелишь, подруга. А вы, гражданин сутенер, угомонитесь! — рявкнул он на Фила, который тоскливо ковырял ногтем отваливающуюся штукатурку на стене, пиная при этом заснувшего у его ног алкаша. — А то будете ремонт здания делать за свой счет!

И он снова открыл мой дневник. Наверно, для него это было чем-то вроде разгадывания кроссвордов, скоротать скучное дежурство.

Я не выдержала:

— Това-арищ лейтена-ант!..

Он выпучился на меня. Я сказала это самым зазывным тоном.

— Товарищ лейтенант, вы в самом деле дежурный? А то я хотела бы решить с вами одну маленькую дамскую проблему. Дело в том, что у меня в сумочке… — И я начала грузить его про прокладки и тяжелые периоды в жизни каждой женщины, так назойливо рекламируемые по телевизору. Лейтенантик, кажется, смутился. Не такой уж он прожженный, каким себя строил.

В туалете, куда он меня проконвоировал, я расколола его в два счета. Ему было лет двадцать или чуть больше, мой ровесник, и он в самом деле мог отпустить нас без всякого майора Чернова — исключительно на свое усмотрение. Я выбила из него нужное усмотрение быстро и оперативно. До сих пор отплеваться не могу, чуть рот не лопнул. На безбабном пайке их там, в ментовке, держат, что ли? Хотя нет, этому лейтенантику, наверно, просто не дают. За спесь, за прыщи, за рыжие волосы, за выпяченную габсбургскую губу. Когда я делала ему минет, я была далеко-далеко от всего этого: мне казалось, что стены туалета пульсируют, как большое сердце, а дракониха Рико, распаляясь, жжет, жжет кожу, как будто снова татуировальной иглой входит в мои поры. Было больно, кололо в спине. Нет, не к месячным. Привкус крови. Diyxo бухает в груди. Не знаю, чтоэто. Я одолела этого лейтенантика, но честное слово — если бы я была одна, не сидели бы в «обезьяннике» Фил и Ира — сжала бы я зубы, и будь <не дописаноУ

Выпустили, конечно. Выпученные глаза Ароновны. Фил, конечно, будет с ней разбираться, в чем дело и отчего допускают такие попадосы, а мне как-то по барабану. Я спокойна, как вымерший динозавр.

Жду Романа.

20 апреля 200… г.

Роман сказал мне, что скоро все уладит и, наверно, можно начинать оформлять загранпаспорта. У меня у самой есть небольшие сбережения, тысячи три долларов, но это, конечно, немного. Недостаточно. С другой стороны, я думаю, что мне грех жаловаться на жизнь, хотя она, жизнь, сильно меня била и ломала, но ведь не всякая простая саратовская девушка, у которой максимум перспектив — закончить вуз, выйти замуж, приклеиться к более или менее денежному месту, а также время от времени утопать в пеленочках, ползунках и памперсах, так вот, не всякая простая саратовская девушка может рассчитывать на ПМЖ в Москве (все-таки я тут уже почти четыре года и какую-никакую пусть фиктивную, но прописку имею) и тысячу-пол-торы долларов ежемесячно. Бывает и намного больше. Намного… Правда — и меньше too. И, как ни крути, есть перспективы выехать за границу с — не знаю, как это сказать, не с любимым, но, наверно, все-таки — дорогим человеком. Он сказал, что достаточно на нас двоих грязи и что пора рвать маки на полях Монмартра.

О маках: беспокоит меня то, что Фил как-то раз назвал зарождающейся полинаркоманией. Говорит, что скоро могу перевалить через порог, из-за которого нет возврата. Помпезно и глупо. Фил, который с двадцати лет сидит на наркоте, да еще при этом и бухает, смешит меня, когда начинает заниматься морализаторством. Напоминает обкуренную лошадь из анекдота. Ничего, прорвемся.

Роман сказал, что на улаживание его дел ему нужно ровно две недели. Считаю: сегодня двадцатое апреля, пятница, следующая пятница — двадцать седьмое. Значит, четвертое мая. Я могу заказывать билеты на пятое? Да, можешь.

Он так сказал. Добавил только, что о билетах могу не беспокоиться, это совершенно не мое дело, что он сам все превосходно уладит.

Сколько я от мужиков зла приняла, а тут снова, как девочка, верю.

22 апреля 200… г.


Давала показания по делу о боулинг-клубе. Ничего страшного, думала, будет острее.

Откровенно говоря, давно уже не была трезвой, зато «несовременные» запасы Фила Грека, то есть морфий, закончились, на кокс жалко денег, коплю на <нрзб> да и Роман говорит, что не стоит. Время капает расплавленной свечкой. Жду четвертого мая. Это как мать-героиня и отец-«героин», родив трех детей, слышат вопли советской общественности: «Даешь четвертого! Догоним и перегоним! Чет-вер-то-го!»

Четвертого.

25 апреля 200.. г.

Ароновна уже не смотрит зверем. Клиентура довольна. Вчера выезжала к племяннику *** (приведена фамилия известного бизнесмена, которого многие причисляют к олигархам. — Изд.), или, быть может, врет. Сейчас многие рады примазаться к фамилиям, вроде этого племянника, или кто он там. Наглый — жуть. Я ему минет делаю, Ирка с Милкой стриптиз танцуют на краю бассейна, а он пиво пьет, футбол смотрит да по телефону базарит. Говорит — с Лондоном. Трепался действительно по-английски, но так, дрянной у него essential English, с вологодским таким акцентом. Потом звонил в Париж.

В Париж

Вот через этого напыщенного товарища я сделала себе загранпаспорт. Я никогда за границей не была, так что у меня нет загранпаспорта. Его вроде как около месяца нужно оформлять, а этот тип сказал, что через сутки все будет. Сделает. Я же ему делаю…

Билеты на пятое. Роман заказал их. Я сама видела: два билета в Париж. В руки он мне их не давал, говорил: сглазишь. Точнее, на четвертое, но фактически на пятое, рейс отправляется ироде как за три минуты до полуночи всего.

26 апреля 200… г.

26 апреля

26 апреля — да-а-а-а!!!

То есть — НЕТ.

Никогда не забуду: 26. Двадцать шесть.

Стенограмма беседы, с точностью до слова. Я теперь все знаю.

ОНА. Что с Шароевым? Он дал окончательную наводку?

ОН. Да. Завтра даст. Самую точную.

ОНА. Так «да» или «завтра»?

ОН. Он сказал, что половину его команды захомутали менты в боулинг-клубе «Эльга». Да что я тебе говорю, сама лучше меня знаешь. У этих кавказцев есть вещи, оставшиеся с предыдущих бомбанутых хат. Могут начать их колоть, выйдут на нас. Пора сворачиваться. Я заказал два билета в Париж Пора рвать когти.

ОНА (смеется, сука!). А кто полетит, дорогой?

ОН. Ты и я. Вопросики у тебя, знаешь…

ОНА. Еще бы ты без меня летел. Деньги-то все у меня. А твоя торчушка, верно, думает, что она уже почти на Елисейс-ких Полях. Дешевка.

ОН. Насчет дешевки — ты это зря. Одна из самых дорогих в твоей конторе, между прочим. И нечего ее особенно хаять. Жаль мне ее. Но так надо… повязаны мы с ней крепко. Ты, Нина, черное дело задумала, когда отправила ее к этим отморозкам Шароева. И этих, нелюбимиц своих, а вот за что ты своему Филу Греку такое попадалово организовала, я не понимаю. Он же до меня был…

ОНА. Моим ебарем? Да если я всех своих бывших щадить буду, то столько падали по земле останется ходить!

ОН. Черная вдова… А к шароевским — это ты все равно погорячилась.

ОНА Твои кореша!

ОН. Какие они мне кореша — гниды отмороженные!

ОНА Ничего, Рома, не трынди. Сам не ангел. Ладно, продолжай напевать своей саратовской кошелке, что вы с ней вот-вот, как только, так сразу, ну, в общем, ты меня понял.

ОН. Есть контакт.

(Все вышеприведенное от первого слова «ОНА» написано крупными печатными буквами, пляшущими, с различными интервалами между словами и буквами; вне всякого сомнения, Катя писала это в совершенном шоке; такого почерка у нее не было даже тогда, когда она писала о том, как убивала. — Изд.)

Это был он. Роман.

Я сразу узнала его голос и долго не могла поверить, что он может говорить такое и говорить кому — Нине Ароновне, усатой, толстой твари, «маме», содержательнице всего этого притона, сущность которого всегда ловко маскировали под туманной вывеской «Элитный центр досуга. Для состоятельных господ». Сама слоганы на компе писала, знаю.

Не знаю… не могу не <не дописано>

27 апреля 200… г.


Я не стала корчить из себя обманутую и покинутую бедную Лизу. Я не стала пить. Немного кокса — и я в норме. Ненавижу. Я ничего ему не сказала, что я слышала и знаю. Значит, вся эта жуть в боулинг-клубе была подстроена Ароновной — но это я и так подозревала, хотя девчонки говорили, что я немного рехнулась, когда такое <не дописано> но чтобы он — он обо всем знал, хладнокровно говорил мне о том, что больше не желает оставаться здесь, в городе, который использовал его в самых грязных целях, в стране, которая заставила его быть используемым в этих целях… Дела! Что у него там за дела с этим Шароевым! С тем чеченцем, которого я видела? Наверняка уголовщина. Помню смутно, что я что-то вроде как подозревала, но нет — прочерк — забыла. Он сам, Роман, о Шароеве и его подручных иначе чем «отморозки» и «ублюдки» не говорил. Но те хоть откровенны: «зарэжу, слющь, чмо». А этот — со сладкой улыбкой мягко стелет в Париже, чтобы потом жестко спать на этой узкой холодной кровати в Москве. За окном жестко встает наершенная щетина леса, птицы кувыркаются в ветках. Тут, под окном, сломанная береза. Только не надо проводить параллелей!

А я получила загранпаспорт. Тот клиент не обманул. Я все равно буду в Париже! Я ничего ему не скажу, Роме, билеты у него есть, а мне не впервой жить и ездить по свету под чужой личиной!

Я не буду несчастна. Я не буду.

29 апреля 200.. г.


Купила себе пистолет на рынке у черномазых. Подумала: быть может, они, те, из шароевских, и продают оружие, у них я и купила? Денег осталось шестьсот баксов. На ствол и на (не дописано; наверно, на наркотики. — Изд.).

Я смотрю в окно. Не хочу ни о чем думать, в голове пусто и хрупко, как в только что выпитом до дна стеклянном кувшине. Выпита до дна. К чертям эту литературщину!

Я, чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что чем человек глупее, тем он счастливее. Когда я работала в конторе Паши и сутера Грибанько, тупые шалавы, которые там были, не могли связать двух слов, чтобы хотя бы пояснить, что им от жизни надо. А это и так понятно: деньги, муж побогаче опять же, приткнуться в угол и сопеть, как свинья в хлеву. Мутный, щетинистый бок самца, четыре стены, частная и, может, честная — жизнь.

И, быть может, это на самом деле счастье.

Купила еще. Фила уволили. Я его больше не видела. Когда он уходил, то сказал мне, чтобы я под сломанной березой, в корнях, нашла металлическую коробочку. Там остались три ампулы. Я рада.

(Далее с этого момента Катя уже не ставит даты, и дневниковые записи, весьма упорядоченные вплоть до 29 апреля, становятся неряшливыми, обрывочными и эпизодическими. — Изд.)

Сижу и вся трясусь. Я сегодня звонила своим в Саратов. Не знаю, зачем я туда звонила. Говорила с матерью. Она, по-моему, толком и не поняла, с кем разговаривает. Я ей: «Это же я, твоя дочь Катя!» Она: «Да-да… бывает. Я рада. У меня тоже была дочь Катя». Я бросила трубку, они там, кажется, все с ума сошли. Теперь думаю, что зря, зря звонила. Я же в розыске. Мать скажет, что звонила Катя, проболтается, дойдет до ментов… через телефонную станцию: межгород — номер. Не надо было звонить.

Меня все раздражает. Даже собственная рука, которая это выводит. Облегчение наступает только на считанные минуты — холодок, спокойствие, занавес. Внезапно пошел снег, я думала, что это у меня галлюцинации, а оказывается — так оно и есть.

Ненавижу всех.

Я долго смотрела сегодня на Нину Ароновну. У нее есть документы. У нее есть внешность. По несоответствию имени и внешности можно не попасть на борт самолета. Но это все поправимо. Роман сказал, что завтра он заканчивает. Я тоже. Вставила обойму.

ааааааа

ббббббб

ввввввв (и так далее — до буквы Р. — Изд.)

Вожу рукой. Слепок с моего сознания.

Риголетто.

Обманули дурачка.

Мертвый сезон.

А наверное, так оно и нужно было.

Не хочу.

(Акростих к имени Роман, только без рифмы и размера — этакий верлибр. — Изд.)

Шарахаюсь от шорохов. На заказы меня не вызывают, сижу, одна в комнате. Наверно, Нина Ароновна <не дописано>

Сегодня я в норме. Если, конечно, можно так назвать состояние, когда смотришь в зеркало и видишь там всклокоченное белое существо с огромными глазами, в которых, как вода в озерах, стынет обида: за что? губы постоянно кривятся в улыбку — этакие спазмы лицемерия, лицедейства <нрзб> ведь я все время вынуждена выдавливать из себя по капле… нет, это совсем другое. Я все время показываю, что я всем довольна, что я ничего не подозреваю. Сегодня приходил Роман. Я ему сказала что-то в том смысле, что давай подождем до Парижа, потому что у меня критические дни. Я ему правду сказала насчет критических дней — они у меня <нрзб> не в смысле — месячные, а в том плане, что все — край.

Ленка все время раздергивает шторы. За это ее не жа <не дописано>

Я разработала план.

Я совершенно уверена, что он мне удастся. Сегодня третье мая, все майские праздники в конторе гудеж, я тоже выпила немного, порозовела. Глуп тот, кто помпезно сказал, что алкоголь — страшное социальное зло. Что бы понима <не дописано>

У меня есть план. По пунктикам. Я не переношу его на бумагу, потому что у меня могут. Да, так

<Вырвано>

Страх вызывает каждый шорох. Мне кажется, что ночью, как хлопья снега, отслаиваются и опадают обои. Утром понимаю, что это креза, безумие, но ночью ничего с собой поделать не могу. А перед глазами все те же <нрзб> Костик, Роман, Хомяк, кто жив, кто мертв. И почему-то акулы… я качаюсь, все выскальзывает из-под ног, и вспарывают, как воду, плавники <нрзб> почему, почему акулы?

Итак. Завтра.

4 мая 200… г.

Самолет вылетает сегодня ночью, в час двадцать. Собирать мне нечего: деньги я все истратила, а из вещей ничего своего, кроме Рико. Я боюсь за нее.

Я приготовилась. Походная запись. Скоро пойду к Ароновне. Страх липкий, невероятный. Читаю Пастернака, ну почему же там, у них: «Пройдут года, ты вступишь в брак, забудешь неустройство, быть женщиной — великий шаг, сводить с ума — геройство»? А у нас — где-то там Париж, перелетные стаи, наркота, усики Ароновны и оскаленная улыбка Рома <не дописано>

Зря я звонила в Саратов. Меня ждут. Иду.

ОТ ИЗДАТЕЛЯ.


На этом дневниковые записи Кати Павловой заканчиваются. Нетрудно представить себе, как она увидев, что в ее комнату врываются вооруженные люди в камуфляже, вынула пистолет и стала стрелять.

Остается, однако масса темных мест и среди прочего — чем, собственно, занимался Роман и какова его дальнейшая судьба, которая не так уж небезынтересна. Ведь его сообщников арестовали и сам он исчез. А потом — непонятно как и Откуда всплыл файл, набитый на компьютере им самим, и шей прихотливых обстоятельств получилось так, что дневник Романа, написанный им уже после известных событий, примыкает к дневнику той, кого он обманул.

Но не так нагло и беспардонно, как считала Катя. Об том и о многом другом — слово Роману Светлову по прозвищу Ромео.

Дневник жиголо. Сын идейной проститутки

Я снова слушаю в трубке короткие гудки. Наверно, я сумасшедший, но иногда мне почему-то кажется, что не гудки это, а стучит далекое и большое сердце.

Но я не о том.

Ноутбук, на котором я все это набираю, попал ко мне от одного жирррного хррряка. Русского, но он живет в Париже.

Сижу в борделе, на втором этаже, и терзаю ноутбук Я вообще хорошо набираю, в свое время зачем-то закончил курсы наборщиков. Вот наконец-то пригодились.

Говоря о том, что я сижу в борделе, я не упомянул о том, что вообще-то никуда от него, борделя, и не девался. Не от этого притона конкретно, где сейчас проходит торжественный парад тараканов, а вчера почтила своим вниманием жирная крыса из подпола. Нет, я говорю собирательно. Я, можно сказать, вырос в борделе и провел там всю сознательную, а еще чаще бессознательную, до состояния полного непотребства жизнь. А что ж вы хотите? Моя достопочтенная матушка с детства приучала меня к тому, что все люди бляди, весь мир бардак, да и солнце — ебаный фонарь. Обучала она меня на собственном примере, благо с пятнадцати лет промышляла антиобщественным образом жизни. Она, когда напивалась, любила рассказывать мне, как ее выгнали из девятого класса и из комсомола за проституцию. Тогда проституция была чем-то страшным и чудовищным, из мира проклятого, загнивающего капитализма, в условиях советской действительности не приживающимся. Только самые несознательные могли думать по-другому. А моя матушка не думала — она делала. Своих родителей она уморила лет в пятнадцать, буквально через год после того, как ее выгнали из школы, примерно в то же время она выносила окончательные планы на жизнь, а наряду с этими планами она выносила меня. И дразнили меня — недоносок, хоть и был я нормально доношен, как поется в песне. Родила она меня в неполные шестнадцать, собственно, так и не выяснила, кто был моим счастливым папашей, а он, по идее, должен был быть, потому как фокус с непорочным зачатием — это такая штука, которая удается не чаще чем раз в две тысячи лет. Этот мой папаша, наверно, сам не подозревает о моем существовании, а я о его. Да и ну его к свиньям. Я видел тот контингент, с которым кувыркалась моя матушка, не думаю, что папа был маркизом, космонавтом или лауреатом Нобелевской премии. Засим о моем папаше — все. Теперь о матушке, потому что именно она наставила меня на тот путь, с которого я до сих пор не свернул.

И, с одной стороны, я даже ей благодарен. Хоть соседи и шипели ей вслед, как гуси: «Она ж тово… прости… ту… прости господи, такая тутка!» — а все равно: я ее до сих пор больше уважаю, чем этих соседей, уважаемых и правильных людей. У матушки была идея — в отличие от них. Сосед, дядя Толя, был заместителем главного энергетика какого-то завода, его жена — в ЖЭКе юбки терла. Они говорили, закатывая глаза: «А-ах, Леонид Ильич!» А теперь этот дядя Толя, правоверный марксист в 1 годы застоя, перестроился давным-давно, именует себя предпринимателем и носит кашемировое пальто и мобильник на пузе, а жена его — жэковка — теперь попугайчиков разводит да горничных тапками по своей жилплощади гоняет. Почему бы и не погонять, если жилплощадь как футбольное поле. Домохозяйка она теперь — этакое мещанское слово, а ведь в пору моего детства речи передо мной произносила, идеологические установки ставила, так сказать, говорила, что мама моя — нехорошая, что дружит она с еще более нехорошим дядей, которого зовут Сутенер. Я тогда думал, что это имя, и недоумевал: ¦ а почему, собственно, соседка тетя Кира так фамильярничает? Может, он Сутенер Иванович или Сутенер Петрович и любит, чтобы его по имени-отчеству титуловали.

Так вот, эти перерожденцы как тогда матушку за глаза руга-1 ли, так и сейчас, верно, жрали бы, будь у них такая возможность. Потому что она, в отличие от них, идейная, как я уже говорил. Она была идейная блядь. Другой бы скривился, а я прямо скажу: да, идейная, да, блядь. И ничего тут зазорного не вижу. В русском языке достаточно отвратительных слов, а вот слово, употребленное мной в отношении матушки, я ни зазорным, ни вообще ругательным не считаю. Это скорее как партий- I нал принадлежность, которой матушка никогда не изменяла.

Сам я в глаза, кстати, никогда не звал ее мамой. Да как я ее звать мамой мог, если она по жизни была моя ровесница? Мы с I ней вместе учились матом ругаться. Она же стеснительная на 1 язык была, в смысле того что — культурная. Так она до двадцати лет слово «жопа» произнести не могла, даром что этого непроизносимого навидалась, как в поле васильков! Мне было четыре с половиной года, ей — двадцать, и мы под руководством Кольки Голика дружно разучивали, как песенку, всяческую непотребщину: «Му-дак. По-шел на ху-у…» — ну и так далее.

А на дворе был махровый застой: восьмидесятый год.

Моя матушка одной из первых торила ту узенькую тропку но которой сейчас автоколоннами ездят. Я имею в виду такое антиобщественное явление, как проституция. Я, собственно, и вырос на эти деньги, продажной любовью заработанные: все мои игрушки были на них куплены, все одежки, а также велосипед и надувная лодка. Я по тем временам вообще был просвещенным мальчиком: когда некоторые только в классе восьмом обнаруживали, что люди появляются на свет вовсе не благодаря транспортному агенту дяде аисту, приносящему детей, я уже подглядывал в щелку за тем, как моя почтенная родительница, которой только-только двадцатник стукнул, кувыркается с ее любимым половым партнером Колькой Голиком. Она даже за него замуж хотела, да постеснялась. Я потом спрашивал, чего она, собственно, не расписалась с ним, хотя на Кольке, откровенно говоря, пробу ставить негде: вор-рецидивист, грубиян, из достоинств — только мужское чуть ли не на полметра, да еще то, что зверей любил. Кошек там, собак, мух… тараканов. Так вот, я спросил: а чего ты за Кольку не пошла, он добрый, когда выпьет, и деньги у него есть — это когда хату бомбанет или в карты удачно перекинется. А она говорит: стыдно. Скромняга. И ведь она не того стыдилась, что он зону уже успел потоптать, и не того, что он без «бля» двух слов связать не мог. Фамилии его стеснялась: Голик. Если бы она за него пошла, то у нее тоже была бы Голик, а звали мою матушку Алла. Я называл ее Алка, и все называли ее Алка. Вот и посудите: Голик Алла. А иначе — Алка Голик.

Вот этого-то предосудительного словосочетания она боялась больше огня. Хотя сама, повторюсь, с пятнадцати лет занималась тем, что «совки» обозначают как «прости господи».

Я ее как мать и не воспринимал, скорее как сестру, причем когда повзрослел — как сестру младшую. У иных братьев и сестер разница в возрасте больше, чем у нас с ней: четырнадцать с половиной всего! Сейчас, конечно, случается, что и в двенадцать рожают, но тогда, откровенно говоря, чтобы девочка еще в школе матерью стала, диковинно было и предосудительно.

Мы с ней жили вдвоем в огромной, от деда-мента доставшейся квартире. Он же в свое время участковым был по нашему кварталу и около, а потом вышел в отставку, и на от тебе — так дочь подкузьмила! Ментовская кровь, а подалась в бляди! Это деда, конечно, убивало, и убило окончательно после того, как бабка, по слухам, редкой сварливости дама, поссорилась с местным производителем самогона Кузькой Рваным и упала с лестницы. Умерла в реанимации, а Кузьке впарили на полную за убийство по неосторожности. Еще и за самогоноварение добавили.

Так мать и осталась в пятнадцать лет одна как перст и с грудничком на руках. Мной, стало быть. По советскому закону меня вообще полагалось в детдом спихнуть, но Алка, — она не допустила. Решила, что сама выдержит груз ответственности, налагаемый появлением на свет полноценного советского гражданина.

Она мне потом рассказывала, что, собственно, и не занималась никакой проституцией до смерти моих бабки с дедом. Просто рано созрела моя Алка, захотелось плотских радостей, а мальчиков в ее классе было куда больше, чем девочек, да и шпаны во дворе — пруд пруди. Шпана и рада, что дочь бывшего участкового в давалки качнулась. Вот кто-то из них меня Алке и заклепал.

А дальше — она одна, со мной на руках, в огромной квартире, которую запросто могли отобрать, если бы Алка. не подсуетилась, не заработала денег да не сунула через эту самую тетю Киру в ЖЭКе и вообще. Да и тете Кире перепало нехило, я так думаю. Не гнушалась от Алки денежки принимать, хотя со мной проводила разъяснительно-воспитательные беседы по вопросу аморалки. Я матушку потом так и дразнил, болван малолетний: «Алка-аморалка! Алка-аморалка!»

А денежки, которыми Алка подогрела жилкомхозных крыс типа соседки тети Киры, она заработала с помощью Клепы. Клепа — это был такой редкий ублюдок, жил через двор. Его в свое время мой дед, участковый, упек на три года за какую-то там катавасию. Клепа, падла, все помнил. Он с Алкой и раньше зажигать пытался (я даже некоторое время думал, что он мой папаша, но нет — Бог миловал!), а после смерти Алкиных родителей пришел к нам домой и сказал, что она могла бы хорошо заработать. Работа непыльная, не булыжную мостовую класть, так что надо соглашаться, — Так ей этот Клепа расклад пропечатал. Алка недолго думала и согласилась, да другого выхода и не предвиделось. Работа, которую Клепа предлагал, была до смешного очевидна: вечером прийти в гостиницу «Саратов», в тридцать второй номер, сказать, что пришли от администратора. Вот, собственно, и все. Администратор был Клепиным двоюродным братцем, кузеном, как этот мудак его называл. Этот чудный кузен подрабатывал тем, что поставлял командированным пышным дяденькам, с баблом у которых все в порядке, девочек Клепа и подсуетился, срубил свой магарыч, красавец.

Вот этот Клепа, он же Игореша Клепин, и стал первым сутером моей Алки. Надо сказать, что ни он, ни она — по крайней мере, при мне — никогда об этом не жалели. Как говорится, обоюдовыгодное сотрудничество. Меня она от общения с ним всячески ограждала, предпочитала, чтобы я душевно болтал с Колькой Голиком о зоне и зоновских понятиях, чем слушала вежливый, хорошо поставленный базар этого мерзавца. Он из себя, между прочим, интеллигента строил, Клепа, цитировал мне Цветаеву и Пастернака, который тогда вообще-то не приветствовался. Клепа три класса только закончил, а давил из себя профессора словесности.

Первое впечатление оказалось самым стойким: в школе литература стала самым нелюбимым моим предметом, и только Катя Павлова смогла мне втолковать, что не один Клепа читал классику и что не всетак ужасно.

Клепу я видел примерно раз в неделю. Он приходил неизменно аккуратный, вежливый, с гладким, безволосым, как у бабы, лицом и рассыпчатым голосом. Иногда приносил матушке букетики. Хотя от него, насколько я понял впоследствии, Алка подхватила другой букетик, и отнюдь не розовый или там гладиолусовый: Клепа был постоянным пациентом КВД, то бишь кожно-венерологического диспансера, который, кстати, тоже находился недалеко от нас.

Надо сказать, что Алка всячески старалась, чтобы я был «при деле», по выражению Голика: в младших классах она оставляла меня на продленке, а с третьего, в девять лет, отдала меня в спортивную секцию. В плавание. Это она правильно сделала, потому что если бы не плавание и не тренер Пал Сергеич, то вырос бы я еще большим болваном, чем это случилось, и тупо загремел бы в колонию, и восьми классов не закончив. Дворовая компания была у нас соответствующей, и меня периодически били, приговаривая, что моя мамаша — шлюха. Правда, после того как Колька Голик вступился за меня на своей чудовищной зоновской феньке, а у Алки несколько раз демонстративно засветился Клепа, до того несколько лет приходивший по потемкам, — от меня отстали. Даже обходили стороной, хотя я был мелкий и тощий, меня даже коты могли обидеть.

Правда, мелкий и тощий я был только до секции. Потом я пошел прибавлять в весе и так жрал, что Алка только руками разводила, глядя на пустой холодильник. Впрочем, особо пустовать ему не пришлось: грянула перестройка, в ее мутном течении сутер Клепа поймал нескольких золотых рыбок и уже не подбрасывал крутому кузену-администратору девочек, а открыл свою блядскую контору на полулегальном положении. Я этот год хорошо помню, потому что я тогда как раз занял второе место по России в юношеском и получил кандидата в мастера. В четырнадцать лет, еще пятнадцати не было! Я как Алка уродился — скороспелый в смысле. Мой тренер, Пал Сергеич, прочил мне звездное будущее и говорил, что из меня при хорошем раскладе и при полной отдаче с моей стороны олимпийского чемпиона вырастить можно. А что ж — я был тогда лучшим пловцом Саратова, не думаю, что и по взрослому разряду меня кто-нибудь обошел бы. Я ведь хоть и кандидат в мастера был, но в свои неполные пятнадцать норматив мастера спорта несколько раз выполнял, да еще с запасом приличным.

Учиться я не хотел, школу бросил, хотя тренер и Алка в оба уха мне пели, что я порю горячку и что восемь классов за плечами иметь следует по-любому. Только я рассудил иначе: я хотел работать. Денег хотел, потому что Алка, хоть она и оставалась звездой номер один в поганенькой Клепиной конторе, уже была не та, да и я не хотел зависеть от нее и от ее денег, известно как зарабатываемых. Нет, я не стыдился, я никогда не стыдился родной матери, и что в том, что именовал ее Алкой, как вся поганая ее клиентура, которую подгонял ей Клепа.

Заработать денег можно было быстро и просто: бывший Алкин ухажер, за которого она так и не пошла, Колька Голик, поймал свою удачу точно так же, как Клепа. Только он не стал зарабатывать лавэ женским мясом, ему западло было, он же по понятиям прокатывался. Да только недолго он понятия свои поминал: организовал свою фирму, так называемое охранное предприятие, а на самом деле собрал горстку отмороженных качков-беспредельщиков, которые трясли всех этих брокеров да дилеров доморощенных на предмет выбивания бабок «Крышу» им ставили, так сказать. Колька Голик оделся в фирменный «адик», который тогда прокатывал на «круто», прицепил на опорки по кроссовке и таким изящным курц-галопом прискакал к Алке, хотел потрясти ее своей крутизной. Да только дома ее не оказалось, а был дома один я, прогревал бицепсы гантелями. У меня соревнования на носу были. Колька Голик на меня посмотрел, я вымахал под дверной косяк и еще рос, и говорит:

— Вот что, Роман. Я тебе, бля, уже в пупок дышу, хотя несколько лет назад, бля, наоборот все было. Ты на матери, на Алке, на ее шее, значица. А уже большой. Ты эта… пора, ебть, тово… бабло заколачивать самому. Че ты там, бля, чупахаешься в своих бассейнах? Лавэ от того ведь, эта… ни на копейку, бля, не капнет, в натуре. От бассейнов-то, ебть. У меня вот в конторе тоже ребята спортивные, а ведь при деле, ебть. Васька — боксер, Леха — борец-вольник, Вован — штангист, а ведь, бля, не тово… эта…

— Ебть, — подсказал я.

— Во-во, — обрадовался он. — В натуре, бля. Алка твоя, она, стало быть, под Клепой бегает, а Клепа — живодер. Ты, Роман, сам подумай. А если что — вот тебе номерок, звякни, там на телефоне всегда брателла сидит, малявы ссыпает телефонные. Он мне капнет, если надумаешь.

Это был восемьдесят девятый, без пяти минут девяностый. Только я не задавался риторическим вопросом: пять минут, пять минут, это много или мало? У меня на то не оказалось времени, потому что в этот день Алка домой не пришла, как обычно, а пришла она только под утро. Притащилась. Лицо белое, глаза черные, ввалившиеся, и держится за бок Пришла и тут же без звука улеглась на диван и лежала без движения минут десять, пока я не спросил:

— Что-то случилось, Алка?

Да нет, говорит, ничего особенно. Так, производственные проблемы. Это она так именовала какие-то непонятки, по ее профилю деятельности нарисовавшиеся. Но слово за слово, и я понял, что у нее и у ее драгоценного работодателя, сутера Клепы, большие трения. Алку — еще позавчера — задержали в гостинице и привели в «обезьянник», где продержали до утра, нудно морализируя и рассуждая о том, что это чрезвычайно плохо — заниматься проституцией. Но так как никакой статьи в законе за проституцию нет, то у Алки никаких проблем. А вот с Клепой другое вышло. Его задержали, Клепа же у нас по совсем другой статье, за сводничество, проходит — до пяти лет. Клепа на понты встал. Сказал, что все мусора ему по барабану, потому что он родственник главного прокурора города, и действительно — его кузен чертов, которому Игореша Клепин еще в застой таскал девочек на разживу, женился на дочери прокурора. Клепу куда-то сексотом ткнул, чуть ли не в местное управление КГБ. Так что на такого деятеля, как этот вонючий су-тер, у ментов руки коротки оказались. Но возник еще один поворот: там, в ментовке, на Клепу наехал один мент, оказавшийся старым сослуживцем Алкиного отца, моего деда, стало быть. Ему Клепины регалии и прокурорство по барабану, потому что ему за державу обидно: дескать, Алла Светлова, дочь старшего лейтенанта Светлова, путанствует, а сутенер у нее — Игореша Клепин, которого лейтенант Светлов же в свое время и «закрыл» на три года! Обидно! Ну этот дедов знакомый Клепу на три года закрыть не может, а вот на трое суток, на семьдесят два часа, — за милую душу. И что бы там Клепа ни тявкал, тому менту глубоко до лампочки.

Клепа все-таки дотявкался до своего братца-администратора, прокурорского зятька, выпустили его раньше времени, а Клепа заявил, что Алка нарочно подговорила этого мусорка, дедовского кореша, Клепу несчастного помучить и помытарить. Дескать, не виноватая я, он сам… тово, как сказал бы Колька Голик. Ну гражданин Клепин для начала Алку немного поколотил, потом взял да и подсунул под какого-то чурку, который Алку чуть не убил. Извращенец. Алка думала, что на следующий день Клепа одумается и не будет таким западлом промышлять, да не тут-то было! Клепа на следующий день подставил Алку под групповичок. Тонко сделал, как будто он вовсе ни при чем, но она-то, как говорится, не первый раз замужем, так что Клепины махинации для нее не ребус и не сканворд. Прочитала она его. Сутер Клепа явно задался целью Алку сжить со свету и идею свою решил претворить в жизнь в самые короткие сроки. Сегодня мордобой, завтра групповуха, а послезавтра возьмет да и маньяка какого-нибудь прописного оформит — и все, пиши пропало.

Алка мне все это рассказала, меня аж затрясло. Думаю: да что же это? Я тут, значит, мясо себе наедаю, бицу прокачиваю и мастера спорта получить намыливаюсь, а моя мать, чтобы мне все это обеспечить, теперь жизнью рискует? Я к ней повернулся и сказал, что она может не волноваться, — Клепа этот, козел, свое, давно заработанное, получит. С надбавкой за вредность.

Вспомнился Колька Голик. Только не хотелось путать во все это его уркаганскую харю и еще с десяток таких же харь, под Колькой ходивших. Голик хоть едва не попал в мои отчимы, учил меня матерным словам и вообще, как говорится, согрел мое детство (в том плане, что каждую осень мы замерзали в неотапливаемой квартире, батареи включали едва ли не к Новому году, а Голик легко решил эту проблему, плеснув мне самогону в мои неполные пять лет), но тем не менее я не стал к нему обращаться. Ну его, со всеми этими бандитскими непо-нятками, разводками и раскладами. Я пошел к Кяепе сам.

Застал я его в ресторане при гостинице его братца-адми-нистратора: Клепа всегда тут ошивался, когда было у него свободное время. Тряс баблом, надоенным с клиентуры. Меня он не узнал, потому что не видел уже лет пять, а я сильно изменился. Не на пятнадцать неполных, сколько мне тогда было, а на все восемнадцать, а по фигуре и на двадцать тянул.

Я присел к нему за столик и сказал:

— Ну здорово, Клепа. Хорошо обед хомячишь. Наверно, аппетит хороший с трудов?.

Он так прищурился и произнес:

— А что так борзо? Ты кто такой? Вышибала, что ли? Ракетчик отмороженный? Ну так тут не твой каравай, так что поднимай зад и стриги отсюда ножками.

— Что-то ты по-другому начал разговаривать. А раньше, помнится, стихи мне читал.

Он уставился на меня, потом переложил голову с одного плеча на другое, как попугай, и выговорил наконец:

— Погоди… так ты что, Роман… Алки Светловой сын? Нет, правда, что ли? Нуда… точно! Ты глянь, как вымахал! — Он протянул руку и хотел было хлопнуть меня по плечу, но вместо этого попал локтем в салат и выругался.

— Я-то Алки Светловой сын, а вот ты, сутер поганый, непонятно чей сын, если так с людьми себя ставишь, падла, — сказал я первое попавшееся, что пришло мне в голову, и, не дожидаясь, пока он выцедит что-нибудь, взял бокал, из которого Клепа пил коньяк, и плеснул ему в рожу. КакЖирик кому-то там, не помню. Клепин еще отдувался и смахивал коньяк рукавом, а я поднялся, схватил его за шкирку и выволок из ресторана, мне даже охрана не успела помешать. Хотя там вышибалы еще те, у них с реакцией плохо. Это из цикла «эсто-о-онскайяа борза-айя-я; применяется для загона раненых черепах и улиток».

На улице я ему сказал:

— Она мне пожаловалась, что ты ее, Клепа, травишь. И даже ударить позволил себе роскошь.

Он смотрел на меня, как сейчас вижу, не столько со злобой, сколько с каким-то плохо скрываемым недоумением: как, дескать, это и есть тот маленький Рома, который еще недавно в коленки носом тыкался? Я предупредил, что больше Алка с ним не работает и что она теперь бросит эту блядскую бодягу и будет жить как человек. Как она бросит, чем она будет жить и каким образом будет зарабатывать на жизнь, я тогда не задумывался. Я вообще тогда редко отягощал себя обдумыванием сказанного, габариты позволяли. Юношеский максимализм плескал. Передача «Играй, гормон». Закончил я закономерным ударом с левой, который у меня хоть и не поставлен профессионально, но тем не менее кандидат в мастера спорта по плаванию, тем более специализирующийся по баттерфляю… в общем, бедный сутер Клепа отлетел метра на два и растянулся на земле, а я сел в подъехавший автобус, остановка прямо у гостиницы «Саратов» была, — и поминай как звали.

Уже из окна автобуса я видел, как Клепу поднимала охрана гостиницы и как он злобно отплевывался и ругался. Обрывки его лестных обещаний, в том числе такое выразительное, как «вырву щенку потроха», долетели сквозь открытую форточку.

В тот же день я позвонил Голику, и он собственной персоной завалил к нам с Алкой уже ближе к ночи. Был слегка выпивши, сказал, что сегодня поднял себе «ауди», подержанную, конечно. Но по тем временам это было круче некуда, примерно как сейчас — лимузин. Судя по быстроте обогащения, гражданин Голик изрядно поработал паяльником и утюгом с каким-то подопечным бизнесменом.

— Ну че, — говорит, — святое семейство, какие проблемы, ебть? А то ты, Роман, скуксился, я смотрю, как этот… как его… святой Иосиф.

— Откуда это ты таких познаний набрался? — спросила Алка.

— А мы сегодня одного барыгу кололи. Барыга дюже умный, падла, картинки всякие собирает. Говорят, он одну такую картинку продал, бабки срубил, а перед «крышей», передо мной типа, и тово… не отчитался. Я сначала в тему не въехал, а потом как мне пацаны скинули, сколько барыге за картинку отгрузили, я так чуть кони не двинул. В общем, — хитро подмигнул Коля, — вы типа тово… значит, Алка, стол, бля, стругай. Я тут колбасок надыбал, водочки попить культурненько, не все ж самогон трескать. Я сегодня, когда этому барыге утюг на брюхо ставил, разглядывал у него журнальчик с цветными картинками. Че-то гареле… га-ле-рея какая-то Уфимца. Я спросил, кто такой Уфимец, уж не тот ли урод, которому барыга спихнул свою картинку, а оказалось, что это типа выставка такая в Италии.

— Галерея Уффици? — усмехнулась Алка. — Ничего себе — выставка! А «Святое семейство» — это у того барыги, наверно, на стене висела репродукция картины Микеланджело. Да, Коля?

Тот даже запыхтел, на Алку уважительно покосился и лоб поскреб:

— Ну… че-то… да. А ты че, в этих картинках рубишь?

— У нас у Клепы целая стопка альбомов, я их разглядываю, когда время есть, — сказала Алка, — Уффици, Лувр, Третьяковка, Прадо. Целый альбом Сальвадора Дали есть.

— Вообще-то разговор о Клепе и пойдет, — сказал я. — Я сегодня его видел и отгрузил ему по мордасам.

— Кому — Клепе? — переспросил Коля, выпил водки, набрал воздуху в грудь, да как заревет, у меня чуть уши не заложило, а с потолка, кажется, пласт штукатурки отвалился: — Вот это ты молодчинка, паря! Такая тема по мне! Давно пора этого Клепу защемить! Где ж ты его, эта… благословил по харе?

— Возле гостиницы «Саратов».

— О, в самой вотчине, бля. Он, этот Клепа, насколько я разглядел его харю, теперь с тебя с живого не слезет. Так, Алка?

Я стал ему рассказывать. Коля слушал, машинально, как бы между делом, опрокидывал в фиксатую пасть стопку за стоп-: кой, и его лицо все больше мрачнело; к концу моего рассказа его физия представляла разительный контраст с той веселозадорной миной, которой он сопровождал свой культурологический рассказ о барыге, «святом семействе», утюге и паяльнике.

— Одурел, сявка, — подытожил он, — валить надо.

— Куда валить?

— Ты не понял, типа. Не куда валить, а — кого валить. Этого Клепу.

— Коля, не надо, — сказала Алка. — Вечно ты что-то жуткое…

— Жуткое? Как тебя под групповуху совать, так это нормально, бля! Чтобы в конкретный попадос вписывать, это тоже все ничего, ебть! А то типа под зверюг, в натуре!.. — Речь его окончательно стала бессвязной, как это всегда было, когда Колю Голика захлестывали эмоции. Вслед за тремя относительно внятными фразами посыпался словесный хлам и труха, из которой, как звонкие, пустые бутылки из помойки, можно было выбрать, не ошибившись, только неизменные «бля», «ебть», «типа» и «в натуре». Но теперь даже эти словечки не могли придать базару Коли Голика связность и вменяемость, оставалось только терпеливо слушать. И мы с Алкой слушали. Колька прогрохотал заключительное восклицание, с сочным хрустом оттяпал пол-огурца и, орудуя могучими челюстями, рявкнул, отчего во все стороны полетели жеваные кусочки:

— Если не вы его, так он вас! Я этих волчар знаю!

— Может, ты и прав, Коля, — махнула рукой. Алка и отвернулась. Больше она ничего не сказала. Только потом я понял до конца, почему она так тягостно молчала, хотя кому-кому, а именно ей следовало говорить: она боялась за меня и за себя, понимая, что Клепин — это ожиревший и обнаглевший паразит, что он способен абсолютно на все; но одновременно ей не хотелось быть обязанной Коле Голику чем-то серьезным, потому что жизнь человека, пусть в перестроечные времена ценившаяся по бесконечно заниженному курсу, — это все-таки огромная цена, огромная ответственность. Ей не хотелось быть повязанной с Колей Голиком.

Но она тогда не сказала ничего из этого, а через день Клепа был расстрелян в упор в одной из саун, куда он ездил сдавать девочек из своей конторы.

…Начиналась эра крышевания эскорт-контор, начиналось время крутышей и хозяйских сходняков. Конечно, все это появилось несколько позже, но именно смерть первого Алкиного сутера стала для меня, хоть и громко звучит, символом новой эпохи.

И еще — мне суждено было понять и на собственной шкуре ощутить, почему мама Алка не хотела быть обязанной Коле Голику, человеку, который качал меня на коленях и учил нас с Алкой нехорошим словам, которые она так стеснялась выговаривать.

Богатые мамочки, «виола» и мама алка

Алка бросила свою ночную профессию сразу же после того, как «быки» Голика завалили сутенера Клепу. Точнее, не она сама бросила, а я надавил, сказал, что уже вырос и не хочу сидеть у нее на шее, а она должна отдохнуть и найти себе другую работу, потому что в тридцать лет, пусть даже неполные, негоже проституткой работать. Это я так считал. Она была сильно напугана и придавлена смертью своего сутера Клепы, контору его раскидало, и многие его телки поспешили найти себе других хозяев. А Алке я не позволил. Она сидела дома месяца два, ка-кая-то жалкая, молчаливая, целыми днями глядела в телевизор пустыми глазами, явно не воспринимая увиденного и услышанного. Ну и пила. Деньги я ей нормальные стал приносить, только она как-то странно у меня их принимала, требовала, чтобы я не передавал ей купюры из рук в руки, а сначала положил на пол. Только с пола и брала, да и то — дичилась. Я потому вскоре перестал ей деньгами давать, тем более что деньги ей и незачем были, она их складировала в секретере, а тратить не тратила: для трат нужно из дома хотя бы выходить. Я приносил ей продукты и спиртное, покупал одежду и косметику.

Она принимала все это совершенно равнодушно, на одежду и не смотрела, как будто не новенькие вещи были, а так — барахло на выброс. Складывала и клала в шкаф. Косметику не трогала.

Я сам в то время работал у Коли Голика. Работал — это, конечно, громко сказано. На самом деле мы целыми днями сидели в офисе, здоровенной комнате с железной дверью и несколькими зарешеченными окнами. Ребята там были преимущественно после отсидки, потому с решетками на окнах им как-то привычнее было. Все молодые — самому старшему и двадцати трех не было. Все тупые, просто жуть! Был там один Борян — Вырви Глаза. Бригадир. Внешность у него такая была, что в самом деле хочется себе глаза повыдирать, чтобы его рожу силикатно-кирпичную больше не видеть никогда. Так вот, Борян этот так вообще даже читать толком не умел, а что Земля вокруг Солнца вращается, было ему глубоко до фени. Голова у него была маленькая, бритая и мясисто-ушастая, зато сидела на таких монументальных плечах, что все комментарии насчет повышенной бритости и ушастости умирали сами собой. А я среди этой чудной братии был самый молодой, пятнадцатилетний. Обязанности мои, да и остальных тоже сводились к тому, чтобы делать сбор с нескольких лотков и трех-четырех кооперативов. Биржу одну держали.

Ходили всей кодлой, тупо вваливались в нужный офис, ну и вот так. Коля Голик только сначала работал со мной напрямую, а потом он как-то повысился в бандитской иерархии, из бригадиров перешел в более крупные персоны, чуть ли не авторитетом заделался. Стал приближенным самого конкретного брателлы нашего района — некоего Котла. Я теперь его редко видел, а потом произошла разборка, в результате которой половину нашей бригады положили рядком, а вторая полови на разбежалась как тараканы. Я, к счастью, угодил во вторую половину и «разбежался» очень качественно. После этой злополучной разборки я пришел домой весь в крови, перед глазами дурнотно колыхалось что-то мутно-багровое, сочащееся кровью, а куда ни глянь — мерещились мне серые брызги, точь-в-точь как те, что веером вылетели из головы Боряна — Вырви Глаза, когда в нее, в голову, засадили чуть ли не целую обойму. Так Борян в первый и последний раз обнаружил, что у него в голове все-таки есть мозги.

Алка, когда меня увидела, ничего не сказала. Она была какая-то пепельно-серая, как наш потолок, который с самой смерти деда тщетно взывал о ремонте. Прикрытые глаза — как трещинки, черные, тоскливые.

Я стоял, опустив руки, и когда она открыла глаза, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком. Да я и был им в свои пятнадцать, просто меня вынудили повзрослеть очень рано. Она сказала:

— Ты знаешь, сын, я больше так не могу.

Она не называла меня сыном лет десять — с тех пор как выговаривал непослушными губами под одобрительным взглядом Коли Голика: «Му-дак».

— Что не можешь… Алка… мама?

— Я больше не хочу сидеть дома. Я не могу. Ты говорил мне, что я должна изменить свою жизнь, что эта жизнь была неправильной и несправедливой и что я заслуживаю лучшего. Что ж, может быть, и заслуживаю. Но, скорее всего, я никак не заслуживаю этой твоей мифической новой жизни, потому что я не вижу, откуда она может прийти и каким образом… как я Могу к ней прийти. И не хочу я никакой новой жизни. Меня тянет… ты можешь меня ругать, но меня тянет, как к алкоголю, как к наркотику, к этой старой жизни. Ты, наверно, еще маленький, Рома, чтобы понять, что такое — магия ночного города. Я всегда знала, что под этими крышами, под этими крышами много гнили, много подлости. Много яда. Наверно, этот яд меня отравил, и отравил безвозвратно. Я не могу сидеть дома, Рома, я не могу, точно так же как я не могу работать кем-то… кем угодно, это несущественно кем, уборщицей, продавщицей, телеграфисткой или хоть директором магазина… я не хочу, понимаешь? Ты прекрасно знаешь, чем я зарабатывала нам на жизнь, но все-таки напрямую мы об этом старались не говорить, а теперь я хочу сказать прямо: я почти пятнадцать лет, с самой юности, почти с самого твоего рождения, была проституткой. Да, это жуткая и жестокая работа. Но это работа, и это единственная работа, которую я могу выполнять по-настоящему хорошо. — Она несколько раз облизнула губы, словно на них было варенье или сладкий джем, как тот, который она привозила мне из Болгарии в самом детстве. — Мне плохо, Рома. Не потому, что я больна или как-то… — она с трудом подбирала слова, словно слишком много она сказала перед этим и теперь никак не может восполнить убыток сил и мыслей. — Я жалею о… о Клепе. Да, он был подонком, он использовал меня, но ты понимаешь… я знала его слишком долго, чтобы вот так запросто вырвать из своей жизни. И девчонки… после смерти Клепы их раскидало кого куда. Кто нашел себе новых сутенеров, кто спился, кто-то, быть может, и нашел в себе силы выкарабкаться из этого болота. У меня нет таких сил. Меня тянет, как магнитом, тянет назад.

— Что ты хочешь мне сказать? Ты что… хочешь вернуться… на панель?

— Да, Рома. Не знаю, ты действительно помог мне тогда, и Коля Голик тоже. Наверно, если бы не ваша помощь, Клепа вписал бы меня в какой-нибудь уж совсем конкретный гниляк, из которого я не выползла бы. Но я жива, а он — нет. Вот так. А сегодня мне позвонила одна моя знакомая, спрашивала о том, как я живу, интересовалась, чем я собираюсь заниматься. Я сказала, что живу как в сказке. В сказке про Царевну-Несмеяну, которая безвылазно гнила в своем тереме, а все удивлялись, а что это, собственно, царевна такая кислая и не улыбается?

Я спросил хмуро:

— Что за знакомая?

— Ее зовут Ильнара. Она когда-то со мной работала, старше меня лет на семь. Только она теперь не просто Ильнара, проститутка, а — «мама». Коммерческий директор эскорт-фирмы, — пояснила Алка. — У нас их в городе уже несколько открылось, одна из них — «Виола», контора Ильнары.

— Значит, цивилизованное блядство по западному образцу, с эскорт-фирмами, а не с залетными сутерами, которые сами себе и «крыша», и хозяин, и водитель, и охранник? — отозвался я. Стоп. Нет, вру. Не мог я тогда так сказать. Во-первых, я таких слов-то тогда не знал и оборотов пышных (а после полугора месяцев общения с Боряном — Вырви Глаза и тому подобной братией и Пушкин бы мычал, как обезьяна), а во-вторых, ничего я еще не понимал в цивилизованном или нецивилизованном блядстве. Нет, конечно, девственником я уже давно не был, с таким-то счастливым детством и внешностью, которая, в отличие от детства, была на самом деле счастливой, в прямом, а не в издевательском смысле этого слова. Девственность, с которой в наше время многие спешат расстаться как можно быстрее, я потерял без всяких проблем в женской раздевалке бассейна «Дельфин». Произошло это примерно за три месяца до того, как мне исполнилось тринадцать лет. Но уже тогда я имел плечевой пояс и грудную клетку, которых практически любой взрослый мужчина не постыдился бы, а отдельные задохлики вообще могут только мечтать.

Я по ошибке заглянул не в ту раздевалку.

Ошибка от усталости — за тренировку я отмахивал иной раз по нескольку километров и чувствовал себя после этого как загнанная лошадь. Девушками я, конечно, уже интересовался, акселерация все-таки, но отношений как-то не завязывалось даже на уровне разговоров. Была там одна такая Яна, лет пятнадцати или шестнадцати, разбитная девица, которая давно меня присмотрела в качестве… бог знает в каком качестве она меня мыслила. Но только смотрела на меня маслеными глазками. У нее все в порядке было с фигурой, с грудью особенно, размер третий, наверно, да и купальники она носила дорогие, классные, яркие. Вот эта Яна и выступила застрельщицей. Меня, здоровенного лося, жавшего сотку в тренажерном зале, изнасиловала стайка малолеток

На ловца, как говорится, и зверь бежит. Я вошел в раздевалку и тут же встретил взгляд Яны. Она была только после душа, в одном полотенце. Я смутился и, пробормотав что-то жалкое и раздавленное типа «Ой, я не туда, кажись…», попытался выскочить из раздевалки. Но тут за моей спиной щелкнул замок, я обернулся и увидел прислонившуюся к двери низенькую, толстую девчонку, уже не помню, ни как ее звали, ни как она выглядела.

Яна сказала:

— Да нет, Рома, ты попал именно туда.

— Ты попал, — неожиданным басом сказала низенькая. Вообще у людей такой комплекции обычно писклявый голосок, взять хотя бы эту Ильнару Максимовну, у которой потом в «Виоле» работал.

Яна продолжала:

— Вот что, Рома. Ты мне нравишься. Да ты всем нравишься, правда, девчонки? — «Правда!» — отозвался кто-то из душевой, и Яна продолжала: — Ты, конечно, всем нравишься, но только ты какой-то странный. Стремаешься нас, как будто мы мегеры какие. Обсоски водяные, как говорится. В общем, так ты сейчас с нами трахнешься, и свободен. Ты, наверно, еще девственник, поэтому кобенишься. Нас тут шестеро, но ты молодой совсем, мальчонка, так что выдержишь. А вот если ты попытаешься отсюда улизнуть, — повысила она голос, заметив мое невольное движение к двери, — так учти: мы тут же поднимем шум, скажем, что ты вломился к нам в раздевалку, буянил, хотел изнасиловать… ну, скажем, меня. Тебя, конечно, не посадят, возраст у тебя неподсудный, но неприятности тебе гарантированы, мой отец — замминистра спорта в областной администрации, и из секции тебя точно выгонят. О плавании тогда можешь забыть. Ну что уставился? Давай!

И она сняла с себя полотенце.

Не знаю почему, но я не чувствовал никакого возбуждения, хотя сейчас, вспоминая, наверно, не могу не сказать, что фигура у этой Яны классная. Рожа, конечно, вульгарная, а в комплекте с сиськами-письками получается то, что именуют коротким и исчерпывающим словом «соска». Вот это-то наименование Яна тотчас же и подтвердила, потому что, в то время как меня, впавшего в какой-то столбняк, низенькая подтолкнула от двери ближе к середине раздевалки, Яна развязала шнур на моих шортах, а под ними больше ничего не было. Яна встала на колени и взяла в рот мой член, дальше все было как в дешевой порнушке, даже описывать противно. Судя по всему, в раздевалке остались самые отчаянные оторвы, потому что никто и бровью не повел при том, что Яна увлеченно делала минет. Толстенькая даже комментировала, что-то там советовала, но я уже не слышал, потому что переклинило мозги. Сейчас, конечно, такой яркости ощущений уже нету, поскольку первое впечатление — самое сильное, если не по силе, так по свежести. Тем не менее как бы мне хорошо ни было, я почувствовал себя униженным и оплеванным. Потому что меня, по сути, принудили, банально трахнули, я оказался в роли слабого, один против этих четырех сук. То есть их было шестеро, но прыгали на мне только четверо, остальные же мерзко хихикали.

…Все это промелькнуло у меня перед глазами, когда я смотрел на Алку. После этих ее слов, что она больше так не может и что она хочет возвратиться на панель, у меня во рту отчего-то возник привкус крови. То есть губы и так были разбиты и сочи-лйсь кровью, но вкуса ее я не чувствовал и ощутил только теперь.

— Ну что ж., значит, так надо, — наконец сказал я. Или, быть может, я сказал не эти, но такие же раздавленные, ни к чему не обязывающие и ничего не значащие, беспомощные слова. Да и неважно это вовсе.

Через две недели Алка работала в «Виоле» у своей старой подельницы Ильнары Максимовны. Я во все это старался не вникать, и так все понятно было, но я твердо знал, что с Алкой в «Виоле» должно быть все в порядке, по крайней мере, лучше, чем у покойного Клепы, который сам себе бог и сам себе судья, как говорится. Она сидела на частных заказах, на общий поток ее не ставили и в сауны не возили, так что по всем показателям она стала элитной.

С Алкиным новым сутером я случайно познакомился в каком-то кабаке, где, кроме как за баксы, не обслуживали. Были тогда, в начале девяностых, этакие валютные шинки, где родимые «деревянные» категорически не приветствовались, обслуживали практически только иностранцев, ну и — своих знакомых, тоже на грины счет ведущих. Сутер тот, Гена его звали, с созвучной фамилией Генчев, лепил горбатого о том, что, дескать, хорошая у них в конторе эта новая дама, Алка, жалко только, что имя рифмуется со словом «давалка», а сама носительница этого имени хоть и роскошная женщина и умеет себя подать этаким блюдом для гурмана, но тем не менее почти тридцать лет — это время, когда близко выход в тираж Молодое поколение подпирает. Напротив него сидела носатая баба с огромной грудью и пискляво выводила:

— Ты, Геночка, не прав. Я Аллу много лет знаю, она баба стоящая. А то, что молодое поколение подпирает, так Алка долго еще будет этому молодому поколению сто очков вперед давать.

Я пьяный был. Подсел к тому столику и заплетающимся голосом сказал:

— Вы что это тут про Алку треплетесь, а? Выеживаетесь, что ли? А ты, мужик, вообще добыкуешься — «в тираж выйдет»! Ты сейчас сам в тираж у меня выйдешь.

Гена Генчев весь подобрался, глаза у него засверкали, и, будь я трезв, я сразу понял бы, что это вовсе не тот рыхлый козел Клепа, который зажрался и был расслабленно уверен в собственной безнаказанности, а совсем иного типа человек: колючий, напористый, злой. Гена Генчев, помнится, сказал мне, чтобы я не встревал в разговор двух взрослых людей, и бог весть еще что бы он наговорил, быть может, даже вывел бы меня подышать свежим воздухом, но тут его носатая собеседница начала ржать как конь. Я ей что-то буркнул о том, что с таким носом не смеяться, а играть роль Буратино без грима и гонорара надо, но она перехватила руку Гены, уже поднявшуюся… ну и сказала: «Ты, Генчев, не пыли, мальчику просто не понравилось, как мы тут его матушке кости перемываем». Генчев долго верить не хотел, что Алка — моя мать. Оказалось, что при первой встрече он подумал, будто ей двадцать три — двадцать пять, она всегда как девочка выглядела, а на меня подумал, что цифру двадцать в анкетной графе «возраст» мне можно проставлять как пить-дать. Так, по Гены Генчева методу можно сделать вывод, что у нас с Алкой разница всего три года, и даже о непорочном зачатии речь идти не может.

Но, наверно, он был тоже конкретно пьян, потому что уже после того, как он, кажется, уразумел, что я сын Алки, Гена Генчев, натужно пропев: «Я буду до-олго гнать велла-а-асипед!..» — поднялся со своего места и залепил-таки мне оплеуху. Я за ответом, разумеется, не постоял, и кончилось все тем, что мы опрокинули столик, а охрана нас вышвырнула. Это меня порадовало, потому что по счету я до конца не заплатил, и платить не пришлось. Как оказалось позже, за меня заплатила эта Ильнара Максимовна. А мне еще предстояло узнать, что эта сука ничего не делает даром.

В тот день, конечно, ей со мной поговорить не удалось. Я был взвинчен, сутер Геныч разбил мне бровь, потому, когда она начала говорить мне, что следует успокоиться и выслушать, что она мне скажет этакое дельное, я просто вывалил на них все познания в ненормативной лексике, от Кольки Голика усвоенные, и пошел домой. Тем более что денег у меня почти не осталось, все в том кабаке пропил.

Кстати о деньгах. Я их заработал тем, что трахал ту Яну. У нее папаша богатый был, дочке отстегивал по полной программе, и ухажеры у нее соответствующие были, все из нового, набирающего силу и наглость поколения крутышей. С Яной той я после раздевалки года два не виделся, но в один прекрасный день она мне позвонила и прямым текстом предложила к ней приехать и покувыркаться. Я ее послал, так она сама ко мне приехала и прямо с порога на меня кинулась, как кошка, я и опомниться не успел. Ей уже лет восемнадцать было, наглая и красивая — жуть! Конечно, я даже обозначать сопротивление не стал, а сам завелся да так ее отжучил, что она только глазки закатывать да выть на всю квартиру успевала. Ушла, сказав, что позвонит, а на столе я нашел двадцать долларов. Первый мой гонорар… так он, этот гонорар, так меня взбесил, что я порвал бумажку надвое и выкинул в ведро, даром что двадцать баксов по тем временам были кошмарной суммой, потому что средняя ежемесячная зарплата по стране была — семь. Но потом я бумажку вынул из ведра, это было чуть позже, когда пришла Алка с грустными глазами и сказала, что день оказался порожняковым и ничего заработать не удалось. Я сказал, что есть деньги, склеил бумажку ловко, незаметно так, и пошел менять ее у барыг на рубли. Вернулся с полными сумками.

И вот уже полгода я с той Яной крутил, раза два в неделю илия к ней мотался, или она ко мне приезжала на машине своего папы, которую тот ей выделял погонять, как говорится. Отсюда и деньги были. Даже когда я пошел к бандюгам Кольки Голика, все равно продолжал с ней тереться. Я даже и не задумывался о том, что она меня, как тогда модно становилось уже говорить, спонсировала. Это было как бы в порядке вещей, а то, что никакой качественной разницы между занятиями моей Алки и моими амурами с этой Яной не было, так это нисколько меня не вставляло, как говорится. Я к ней привык, потому, когда она сказала, что уезжает на ПМЖ, или на учебу там, в Париж, расстроился я очень и в день ее отъезда решил напиться. На оставшиеся от ее щедрот деньги. Шел по улице, сжимал кулаки, думал, куда бы пристроиться выпить, и услышал из какого-то кабака песенку, тогда модную очень: «Париж, Париж, мой славный друг, старинных стен живая сила…»

В этом кабаке я и встретил Ильнару Максимовну и сутера Гену Генчева из «Виолы». Я тогда не знал еще, что эта встреча определит течение моей жизни на два с половиной года вперед, а если брать шире — то и вообще. Хотя вообще — это плохое и ни о чем не говорящее слово, потому что если применяться к этому «вообще» — то стал я на Алкину блядскую дорожку с молоком матери, потому что матерью моей она, Алка, и была.

Ильнара Максимовна все равно выговорила мне все то, что хотела сказать еще в том кабаке. На следующий день она сама заехала ко мне домой, когда Алка была в «Виоле», протирала диван в конторе, и сказала, что я мог бы очень хорошо зарабатывать, не прикладывая особых усилий. Усилия за меня приложила природа. В тот момент я прикладывал эти самые усилия к другому: силился вообразить, где бы мне найти денег на бутылочку пива, чтобы приложиться уже к ней. Похмелье плющило жуткое, все-таки, как ни крути, пятнадцатилетний пацан я тогда был и пить не умел совершенно.

Ильнара сказала, что у меня редкая внешность и я мог бы использовать только ее, эту внешность, и этого все равно вполне хватит на кусок хлеба с маслом, а потом и блинчики с икоркой, расстегаи и семгу. Другое дело, что не всякий может решиться на то, что она мне предложит, а вот я смогу, потому что у меня гены соответствующие. Я как о генах услышал, меня чуть не стошнило, и сказал, чтобы она своего придурка Гену Генчева в базар и не приплетала даже. Она очень тогда смеялась и объявила мне, что, дескать, никогда в жизни не видела такого очаровательного сплава детской непосредственности и точеной мужской красоты. Она удивительно неудачно выбирала слова, сначала эти «гены», потом «точеная», а у меня сосед был — токарь Витька. Накануне вечером, когда я пьяный вернулся, он сагитировал меня идти за самогоном.

Одним словом, Ильнара Максимовна бросила ходить вокруг да около и напрямую сказала, что одна ее знакомая, весьма состоятельная дама, дорого бы заплатила, чтобы со мной познакомиться и провести один вечер, как она сказала, за телевизором. Как выяснилось позже, она говорила чистую правду, потому что упомянутый телевизор стоял посреди огромной комнаты, а за телевизором стояла кровать. Где мы действительно провели вечер.

Я тогда спросил у этой Ильнары только одно: знает ли Алка? Бандерша сначала не поняла или просто сделала вид, что не въехала и до нее доходит, как сигнал до плохой антенны на непрямой видимости. Потом покачала головой и сказала, что Алка не знает. Матушка действительно была совершенно не в Курсе, а когда узнала, то поссорилась со своей Максимовной и чуть было не уволилась из «Виолы», потому что ей было противно, что та нацеливала меня обслуживать всяких богатых старух (по крайней мере, тогда я, в свои пятнадцать, считал старухой женщину старше тридцати пяти, максимум — сорока). Максимовна вроде как притихла и смирилась с тем, что ее тема не выгорела. Но злая она была и теперь еще больше смахивала на старую, жирную ворону; я так думаю, ей пообещали за меня большие деньги. Но, как я уже сказал, деньги эти она все-таки получила, потому что с моей Алкой случилось несчастье: она попала на отмороженного клиента. Этот урод оказался извращенцем, к тому же садистом в последней стадии. Клиента того потом вроде как загасила виоловская «крыша», но Алке моей от того легче не стало. Она попала в больницу, й врачи заявили, что ей требуется для полной поправки не меньше двух месяцев, а она сама сказала мне, что я могу радоваться и что она никогда больше не вернется на панель, потому что у нее теперь большие проблемы по их, по женской, части. Максимовна, сутер Гена и некоторые из «Виолы» ходили к ней в больницу, я видел, что от их посещений ей легче не меньше, чем от моих. Я ярился и не мог ничего понять: как эти бляди и сутеры, приволакивающие в палату свои продажные душки и тушки, приносят ей такое облегчение?., как она общается с ними, людьми из грязного мира проституции, который пережевал и выплюнул ее, как верблюд свою жвачку?., как она говорит с ними, словно они, а не я — ее семья? Как все это может быть? Я выговаривал Алке, я упрекал ее в том, что она допускает к себе этих людей, я требовал, чтобы она перестала с ними общаться и что она должна отгородиться от людей с панели, на которой ее так изуродовали. Алка принимала мои слова с кроткой улыбкой, а потом вдруг заплакала и сказала, что я еще маленький и ничего не понимаю. Да, это люди с панели. Но тем не менее это именно те люди, которых она хотела бы видеть и многих из которых она знает больше, чем мне лет. А то, что это проститутки и сутенеры… так ведь она тоже такая, и я, Роман Светлов, между прочим, вскормлен и вырос на деньги, добытые в том самом грязном и жестоком мире продажной любви, о котором я так горячо говорил.

Она сказала:

— А вот ты, Рома, кем хочешь стать?

— Ну, допустим, писателем, — злобно сказал я первое, что пришло в голову. Словечко «писатель» тогда было у меня в ходу как одно из самых обидных ругательств, а Клепины литпросве-ты прочно засели в мозгу: «Эх, Расея моя, Расея, азиатская сторона!..»

Алка ничуть не удивилась, она просто чуть качнула головой, давая понять, что поняла меня, и произнесла:

— Ну, допустим, ты писатель. Не криви губы, сам так сказал. Допустим, ты пятнадцать лет писал книгу. Книга не выходит, она вызывает у тебя то злобу, то жалость, то приступы ненависти ко всему миру, как это всегда бывает, когда что-то не получается. Ты пишешь ее увлеченно и не видишь конца этой работе, хотя знаешь, что силы на исходе. И вот тебя хватил Кондратам, потому что ты слишком устал. Паралич сил, воли. Ты не можешь дальше писать эту книгу, но да тебя могут продолжить ее твои друзья. Будешь ты ненавидеть этих друзей и эту книгу?

— Буду.

— Ты так говоришь, потому что совсем еще мальчишка. Не знаешь, о чем ты. И не сопи, Рома, я знаю, что ты будешь говорить, будто я все неправильно объясняла, что Ильнара, например, никакая мне не подруга. Ты ее не знаешь. Она хорошая. Какая жизнь, такой и человек.

После этого разговора я два дня плакал, а потом вдруг позвонил этой вороне Ильнаре Максимовне и сказал, что я согласен. Где угодно — за телевизором, под телевизором, да хоть вокруг телевизора.

А мою Алку держали в больнице еще месяца три, и, когда она оттуда вышла, я уже вовсю замещал ее на панели.

Конечно, у меня все было по-другому: никаких блядовозок, никаких сутеров, договаривалась обо мне всегда Ильнара Максимовна, расчет велся напрямую, никаких касс, халтурок и суточных. В «Виоле» я, разумеется, не появлялся, а если и появлялся, то только для того, чтобы забрать оттуда Гену Генчева, с которым я неожиданно для себя тесно сдружился, хотя он и вдвое старше меня. Генчев был болгарин, хотя все принимали его за еврея. Впрочем, он особенно и не пытался никого переубедить, а однажды даже явился в контору в еврейской кипе, которую ему привез прямиком из Израиля какой-то его знакомый по фамилии Либерзон.

А я, как и обещала мне Ильнара, действительно почти ничего не делал и находился по сравнению с рядовыми работничками и работницами конторы в привилегированном положении. У меня были три постоянных дамы, к которым меня привозил лично Гена Генчев: Екатерина Петровна, директор мукомольной фабрики, Анна Борисовна, веснушчатая бухгалтерша ювелирного магазина, и третья, татарка, имени которой я запомнить так и не смог. К первой меня возили раз в неделю, ко второй — два раза, и только татарка с незапоминаемым именем мытарила меня раза по четыре в неделю. Кстати, именно она и была той самой — за телевизором. К хорошему привыкаешь быстро, а хорошим во всем этом были деньги. Конечно, после Яны мои клиентки выглядели дрябловато и старовато, но я закрывал на это глаза в прямом и переносном смысле, потому что получаемыхденег хватало и на меня, и на Алку, хватило на покупку машины и аппаратуры, с которой тогда был большой напряг. Помню, японский видик или телевизор достать было невозможно, да и стоил он чуть ли не как машина. У меня же все это появилось быстро и безболезненно.

Гена Генчев, который, когда выпивал, любил мудрено разглагольствовать… так вот, Генчев объяснял мне, что я так легко вошел в эту сомнительную работу благодаря какому-то там Эдипову комплексу, он приплетал туда же комплекс какой-то Электры, притаранивал старика Фрейда и вообще всячески копался в моей психике, что меня время от времени забавляло, особенно после нескольких приемов модного тогда жуткого ликера «Амаретто». Он говорил, что я вообще должен любить женщин много старше себя, потому что в детстве видел свою мать в сомнительном обществе и вообще в разных позах… на слове «поза» применительно к моей Алке я вообще старался затыкать фонтан его гнилого красноречия. Хотя в чем-то, безусловно, Гена Генчев был прав: я легко примирился со своими занятиями, а секс с немолодыми уже бабами не только не вызывал у меня отвращения, но скорее напротив — я даже стал находить в этом какую-то изюминку. Ровесницы казались пресными, плоскими и скучными. Анна Борисовна, та самая веснушчатая бухгалтерша из ювелирного магазина, была самой любимой моей клиенткой, некоторое время я даже думал, что питаю к ней совсем не профессиональные чувства; она была маленькая, стройная не по годам и чем-то неуловимо похожа на мою Алку. Несколько раз, находясь с Анной Борисовной в постели, я даже ловил себя на чудовищной мысли, на том, что стираю в мозгу разграничение Анны и Аллы, что в полумраке спальни я обнимаю одну и ту же… первый раз это вызвало у меня дикий оргазм, а потом — животное отвращение, страх и мучительную рвоту. Какой-нибудь америкашка немедленно побежал бы к психоаналитику, а моим психоаналитиком был Гена Генчев. К тому же под боком был винно-водочный магазин, продавщица которого строила мне глазки и выставляла мне водку ящиками. Небезвозмездно, конечно, приходилось отрабатывать все тем же.

Я не заметил, как превратился в мальчика по вызову. Жиголо. Анна Борисовна именовала меня Ромео и говорила, что это имя для меня в самый раз, потому что по Шекспиру Ромео было еще меньше, чем мне, — то ли четырнадцать, то ли пятнадцать. И даже дала мне заглянуть в пухлый томик, в «Ромео и Джульетту».

А потом все как-то сразу резко повернулось, перевернулось, встало на дыбы, и жизнь моя — и безалаберная, и гнусная, но все-таки упорядоченная и текущая в одном русле — покатилась ко всем чертям. Она поменялась одновременно со мной, с моим лицом, с моим жизненным укладом и с жизненным укладом всей страны. В августе девяносто первого я первый раз в жизни поехал в Москву, поехал с Анной Борисовной… Она неожиданно осталась там, сказала, чтобы я оставил ее — мелкий и самовлюбленный юнец. Не знаю, зачем я увязался за ней в Москву. Ей было тридцать семь — мне на двадцать один год меньше. У нее там оказался муж. Такие вот страсти, как у того Шекспира, том которого она открыла для меня. В Москве тогда бушевали страсти похлеще, гремел путч, лязгали гусеницы танков — но все это прошло мимо меня. Понять, непосредственным свидетелем чего я стал, удалось только потом. А сам август девяносто первого был для меня пьяным, развесистым и горьким, похожим на рвущуюся по ветру рябиновую гроздь. Я ехал обратно в Саратов «зайцем», мне хотелось увидеть Алку, поговорить с ней о том, что со мной творится, порвать с прежней жизнью, начать новую. Сейчас мне это смешно вспоминать, потому что было-то мне шестнадцать лет. А тогда я прихлебывал из купленной на последние деньги бутылки водку, ловил на себе дикие взгляды попутчиков, соседей по плацкарте, и совершенно уверил себя в том, что я вернусь в спорт, получу наконец мастера спорта, буду выступать на международных соревнованиях и таким путем смогу обеспечить себе и Алке достойную жизнь. Конвульсии одурманенного алкоголем молодого, но уже траченного миром организма…

В Саратове меня ждала масса новостей.

Пропала Алка. Она сбежала с каким-то грузином, оставив ключи от нашей квартиры Ильнаре Максимовне, чтобы она их мне по приезде передала. Я никак не мог в это поверить. Какой грузин, какие оставленные ключи? Мне нужен мой единственный родной человек! Я упорно не желал понять, как она могла?!

Ведь она же знала, что я приеду, что она моя мать, что я люблю ее, хоть я и называю ее Алкой и в курсе ее несчастного и грязного промысла.

Ильнара Максимовна сказала, что такое бывает. Что Алке стукнула в голову жидкость из числа содержащихся в организме. Дескать, возомнила баба, что вот она, ее настоящая любовь. О национальности ее избранника вопрос вообще не стоял, особенно учитывая тот момент, что грузин увез ее на каком-никаком, образца позапрошлого века, но «мерседесе». Белом, этот цвет очень шел к его кавказской щетине.

Новость вторую я и не знал, как воспринимать: то ли это было хорошо, то ли плохо. Вторая новость — у меня больше не было работы. Нет клиентуры — нет работы. Конечно, тогда я не именовал их клиентками, использовался более деликатный и обтекаемый термин «хорошие знакомые», но суть дела от этого не менялась. Так вот, клиентура моя в лице трех состоятельных особ женского пола разбежалась: татарка, самая интенсивная потребительница моих услуг, под давлением своих — татар, стало быть — нашла себе другого молоденького любовника, своей национальности; мукомольная королева Екатерина Петровна была не далее как три дня назад застрелена в собственном кабинете, и муссировались слухи, что к тому имеет отношение дружок моего без пяти минут отчима Коли Голика — Котел. А Анна Борисовна осталась в Москве, вот, собственно, и все.

Третья новость гласила: Гена Генчев попал в нехорошую историю и теперь лежит в больнице с множественными переломами ребер и с пробитым черепом — с сопутствующим серьезным сотрясением мозга. Его отходили какие-то залетные чурки, которые сняли до утра двух девочек из «Виолы», а за услуги платить не хотели, и, когда Гена об этом им сказал, возмущению горячих кавказских парней не было предела. Беспредельное возмущение выплеснулось в мордобой и ломание стульев о спину Гены. Девочек тоже помурыжили, и хотя Ильнара попросила Колю Голика подключить к поиску этих уродов своих «быков», тот обещал как-то нехотя. Ну понятно: какой уважающий себя брателла, к тому же поднявшийся, станет серьезно писаться за поганого сутера и двух блядей?

Вот это, собственно, Гена Генчев мне и сказал, когда я навестил его в больнице.

— А про Алку, мамку твою, я тебе вот что скажу, — вдруг прорвало его, когда я уже уходить собирался и халат бутафорский медицинский на плечи накинул. — Темное дело. Видел я этого Гошу, с которым она уехала. Вообще-то он Гоча, но это так, туфта. Я одного чурку знал, Бешана, так его все Борей называли. У них, чурок, если на «Г» имя, то Гошей погоняют на русский лад, а если на «Б», то Боря.

— Ты о матери говори!

— Темное это дело, говорю. Говорят, что уехала она, а может статься, что и не уехала.

Меня как иглой раскаленной прошило, сел я обратно на край кровати и, забыв, что на Геныче живого места нет, за плечо его так ухватил, что тот взвился едва ли не до потолка и заорал. Но когда немного улеглось у него, Геныч сказал:

— Пила она тут без тебя сильно. Перед ней этот чурка стелился только так. Вином каждый день угощал, по кабакам таскал, я ее и трезвой-то перестал видеть. Ты сколько в Саратове не был?

— Недели полторы. Две, может.

— Ну вот, так она как на следующий день после твоего отъезда взялась квасить, так больше и не переставала. А потом вообще уехала. Я ее видел, когда она к Ильнаре на «мерсе» с этим чуркой в контору заезжала. Попрощаться, что ли, ключи там от квартиры для тебя передать. Бухая уже была.

Я швырнул в него упаковкой кефира и выскочил из палаты.

Алка исчезла для меня навсегда. Больше я ее не видел.

Николай Михайлович, первый зам Геныча и другие

Абсолютно пустая, огромная квартира действует на напуганного шестнадцатилетного пацана давяще. Все время кажется, что стены схлопнутся, как мышеловка, и потолок осядет, как рабочий поршень огромного пресса. Именно это я ощущал, когда, вернувшись от последней оставшейся у меня клиентки, — продавщицы винно-водочного магазина, — пил горькую. Она не успела передать мне больше одной бутылки, потому что невесть откуда появился ее муж, огромный грузчик, по сравнению с которым я почувствовал себя маленьким и Хрупким, и вышвырнул меня вон. Я проехался рожей по асфальту, после чего на ней остались параллельные полосы, как на взлетной полосе аэродрома. Наверно, это был первый по-настоящему жуткий день в моей жизни — потому что я был один. Я не знал, что произойдет в следующий день, чем мне заниматься, как мне жить. Нужны были деньги, потому что холодильник был совершенно пуст. Обычная история, нечего скулить. Мне не следовало жаловаться хотя бы потому, что я сидел не в слезящемся, холодном подвале, а в своей квартире. Хотя, быть может, своей она тоже была до поры до времени — тогда же еще не было частной собственности на жилье.

Меня мог выручить Колька Голик. Вот к нему следовало обратиться в первую очередь, тем более что мы были с ним повязаны: повязала нас кровь Клепы, которого убивал, конечно, не я и не он… но это уже были частности.

Я пошел к Голику, не позвонив ему предварительно и даже ни с кем не посоветовавшись, стоит ли вообще предпринимать такой шаг или не стоит. Честно говоря, я даже особенно не представлял себе, о чем я с ним говорить-то буду. Я его несколько месяцев уже не видел, честно говоря, и забыл, как он выглядит-то.

Оказалось, что если бы я даже помнил, как он выглядит, то все эти воспоминания следовало оформить в письменном виде на туалетной бумаге, а потом использовать по прямому назначению. Колька Голик за эти несколько месяцев, около года, как я его не видел, стал совершенно иным человеком.

Его перерождение напомнило мне историю про старого актера Иван Сергеича, живущего в соседнем подъезде, который каждое воскресенье играл в Театре юного зрителя какого-то короля, уже и не помню. И я никак не мог поверить, что тот величавый старец с белой бородой, в алой мантии и с короной на голове — это и есть тот самый Иван Сергеич, на которого я так часто натыкался в нашем дворе, когда он сидел и пил самогон с какой-нибудь отпетой рванью.

Колька Голик прошел мимо меня по коридору в сопровождении двоих «быков», и, когда я рванулся к нему со словами: «Дядя Коля, я это… к вам…» — один из «быков» резко придержал меня за плечо, а потом так толкнул в грудь, что перехватило дыхание, а в затылок ухнуло что-то тяжелое и твердое… оказалось, что я просто-напросто врезался головой в стену.

В конце коридора тяжело выстрелила захлопнувшаяся дверь.

Я медленно поднялся. Голова гудела. Нет, не может такого быть, чтобы Голик допустил такое. Он, наверно, просто меня не видел, но это легко исправить. Я прекрасно видел ту дверь, звук от удара которой так болезненно, тупым клином вошел в мои уши. Мне осталось только войти в ту дверь. Это же так просто, добраться до той тяжелой железной двери, потянуть на себя ручку и выбить для себя разговор с Колькой Голи… впрочем, какой он теперь, к свиньям, Колька Голик? Теперь это, бери выше, Николай Михайлович Голик, шеф охранного предприятия!

Я открыл дверь. За ней небольшой предбанничек, который до отказа был набит лысыми головами. На меня сверкнуло зубами несколько рож, пара-тройка оказалась старыми знакомыми еще по той кодле Боряна — Вырви Глаза, потому меня приветствовали, но в приветствиях этих слышалась вполне откровенная грубая насмешка:

— Бля, пацаны, гля, кто причапал! Рома — не все дома! Здар-ррова, Роман!

— Привет! Притаранил передачку от Бори — Вырви Глаза?

Юмор этих господ состоял в том, что Борю уже убили,

— Ты, Роман, в бутылку не лезь. Без базару. Че молчишь?

Я ответил, что мне нужно поговорить с дядей Колей Голиком, и в ответ получил новую порцию комментариев:

— «Дядя»! Плешивый сутер тебе дядя, а он — Николай Михалыч.

— Не насчет блядей к нему пришел, не-a? Так он твоих драных сучек из блядской шарашки, где ты трешься, драть не будет, можешь ничего в этой теме не ловить.

— Братаны, че-то Рома фраерится, бля! Не иначе в мусар-ню поступил! Уборщиком… ха-ха-ха… мусора!

Ребята явно изощрялись в незамысловатом острословии, которое им самим казалось чрезвычайно забавным. Даже то, что я некоторое время был одним из них, никого тут не трогало. Напротив, подстегивало: дескать, бывший боец Боряна, земля, бля, ему типа пухом, теперь рассекает с сутерами, трется с блядями, которые и не люди, в натуре, а типа драные, вонючие подстилки, обсоски, позорные шмары и галимые будки. Бойцы Голика были явно хорошо осведомлены о том, чем я занимался последнее время, и в этом меня утвердила чья-то колючая реплика насчет того, что у директрисы мукомольной фабрики, которую шлепнули в своем же кабинете, в морге распухла задница до таких размеров, что она не помещалась… в чем-то там не помещалась, в общем. Имя этой директрисы, моей «хорошей знакомой», по выражению Ильнары, явно было приплетено не просто так Гоблинарии могли еще долго язвить по моему адресу, а один даже привстал и притиснул меня к стене, дыша па меня термоядерным запахом чеснока в смеси с вонью давно не чищенных зубов — но тут открылась дверь, ведущая в помещение, где, по моему разумению, должен был сидеть Голик, и выглянул какой-то здоровенный парень с выдвижной нижней челюстью и приплюснутым носом, в джинсах и громадном, с чехол для танка, пиджаке, делавшем его и без того внушительную фигуру квадратной:

— Че за базар? Харош галдеть, я сказал! Потом трепаться будете, а щас неча порожняк метать, когда рядом серьезные емы обкатывают, в натуре!

Братки тут же затихли. Видно, говоривший пользовался среди них уважением. Даже тип с чесночно-кариесным бленд-запашком отодвинулся от меня, выпустив из захвата шею, и буркнул явно сконфуженно:

— Да тут, Костя, один тип приканал. Он раньше в бригаде Боряна — Вырви Глаза гонял, а потом, когда полбригады положили на разборе, соскочил и притерся к…

— Ты не бубни, — оборвал его Костя, — кто там типа припер? Я сам с ним.

Я шагнул от стены и сказал:

— Это я. Роман меня зовут. Мне Николая Михалыча нужно увидеть.

— Вопросы у тебя к нему или просто по непоняткам отстегиваться будешь? — туманно зарядил мне этот Костя. — Мулю всякую парить?

— Вы просто передайте, что пришел Роман Светлов. Он меня знает, очень хорошо знает.

По узенькому лбу этого Кости пробежали складки, он набычился и пробасил:

— Да ты че, козел, лепишь мне тут? Я тебе че, секретутка, что ли, — передавать? — Он выделил голосом вот это «давать», и я подумал, что Костя не менее тупой и злобный тип, чем эти его гориллы. — Бабы тебе давать будут, лох.

— Да чмо он, бригадир, неча с ним баланду травить, — потянулись голоса, — мы ж его знаем, задротыша. Он, гнида похабная, с шалавами покупными рассекает. Его ж давно срисовали насчет этого, в натуре базарю.

Вся эта занимательная полемика принимала угрожающие повороты. Костя смотрел на меня откровенно неодобрительным взглядом быка, которого дразнят красным. От открыл было рот, вероятно собираясь сказать, что я очень похож на его любимую боксерскую грушу, на которой он отрабатывает молодецкие свои удары, — но не успел. Из кабинета донесся негромкий, чуть нараспев, хриплый голос, услышанный тем не менее всеми:

— Не пыли там, Мефодий. Давай его сюда. Я его знаю, он правильно тебе базарил.

Костя с филологическим погонялом Мефодий захлопнул рот. Братки опять притихли, Костя повернулся ко мне спиной и бросил, не глядя:

— Ну че застыл, как гипс? Сказали тебе, чтобы греб сюды, дятел.

В кабинете за столом сидели трое: Колька Голик в культовом тогда бордовом пиджаке и в темных очках, в которых, помимо понтов, не ощущалось никакой надобности; толстяк, похожий на китайца, со складками на могучей шее и с недобрыми глазами-щелочками, в которых словно затаились два бурава, и плотный, в белой рубашке с длинными рукавами, небритый амбал с нездорового оттенка физией и стеклянными глазами. На его переносице торчала здоровенная бородавка, как у Зюганова. Судя по тому, как этот последний сидел, развалившись в кресле и ковыряя золлингеновским ножичком угол стола, именно он тут чувствовал себя главным. А может, и являлся таковым на самом деле.

— Здравствуйте, дядя Коля, — ляпнул я, но по отсутствию всякой реакции у всей троицы понял, что погорячился и с «дядей», и с «Колей». Ведь меня исчерпывающе просветили в предбаннике, кто, по мнению этой братии, приходится мне дядей.

Небритый, тот, что с ножиком и бородавкой, повернулся к Коле Голику и спросил:

— Это что за малек?

— Да так, — сказал Голик хмуро. — Что тебе, Роман?

— А, это и есть тот Роман, про которого мне бакланили во все уши? — усмехнулся бородавчатый и подошел ко мне. Он оказался мне под подбородок, но в плечах даже пошире меня. — Хороший парнишка. Это он год назад, что ли, валил сутера Клепу?

— Хорошая у тебя память, Котел, — поморщился Голик, — только валили Клепу другие. Но не о том речь. Так с чем ты пришел?

Он смотрел на меня неодобрительно. Было видно, что пожаловал я в самый неподходящий момент, но оставить меня в предбаннике со своими бойцами он тоже не мог, потому что неизвестно, чем бы это кончилось. Я подумал, что нужно говорить как можно короче. Тем более что этот, с бородавкой на переносице; оказался Котлом, о котором в нашем районе легенды ходили. Были толки, что Котел рке на городской уровень выкатывается. Так что…

— Алка пропала, — сказал я.

Он сморщил лоб:

— Какая Алка?

— Моя мать, ну ты, дядя Ко… это… — Я смешался, да еще и бородавчатый с тем, что был похож на китайца, пристально меня разглядывали. — Она пропала. Говорят, уехала с каким-то грузином.

— А я-то тут с какого боку вырисовываюсь? — выговорил он. — Я что, на грузина похож, че ты ко мне-то приперся?

— Так мне Ильнара Максимовна сказала, что…

— Какая Ильнара? — вдруг перебил меня Котел. — Из бля-дюшника?

Меня совсем перекосило, я даже не смотрел ни на кого, когда отозвался:

— Она из «Виолы»… там…

Котел воткнул ножик в полированную поверхность стола и протянул:

— Та-а-ак, Николай! С блядями тебя закружило? Ильнара, Алка… ты что, за этих обсосок пишешься, так, что ли? А если я врубился в расклад, то вот это чмо, — он ткнул пальцем в меня, — тебя просит впрягаться за проститней? Я же слышал, что там братва за дверью базарила, когда этот дрозд сюда при-порол. Он сам блядской масти, так? Может, петушенный уже? А? И ты вот с такими корефанишься, что ли, Николай? Сутеров по наводке гасишь?

— Ты не въехал, Котел, — заговорил Голик. — Тут такое дело: этот парнишка — одной шалавы малец, у которой я заходил болт погреть. Шалава стремная, конечно, но что, у тебя, что ли, Котел, с бабцами на дурняк не таращило? С кем не бывало. Халявная дырка — разве оно плохо?

— Гладко пока говоришь. Ну дальше.

— А что дальше? Того сутера мы по пьяни завалили, в цвет. А вовсе не по указке этого мелкого и его мамаши. Вот и все.

— Так он же к тебе пришел, чтобы ты эту Алку ему отыскал. Значит, не чужое тебе это шалавье отродье, а? — хитро подмигнул Котел. Голика аж перекосило:

— Да ты че, обидеть меня хочешь, Котел? Я ему сыскарь, что ли, мусорская ищейка — искать? Не знаю, чего он там своими мозгенками раскидывал, да только в порожняк он сюда припер. Ты, Роман, иди, Пока цел, и радуйся, что за твою туфту не нашинковали тебя в мелкую капусту.

У меня перед глазами потемнело: и это говорит мне он, Коля Голик, на чьих руках я, можно сказать, вырос? Он что, так боится этого Котла с его понятиями и раскладами, что, дескать, за проституток тянуть западло… что не может меня выслушать, обращается как с нагадившим в неположенном месте щенком!

— Дядя Коля, но ведь Алка… — начал было я в отчаянии.

Зря. Он вскочил, потемнев лицом, и заорал на меня:

— А ну пшел отсюда, чмо! Как будто мне больше разгребать

нечего, кроме как этот гниляк с твоей паскудной мамашей! Мне по барабану, с кем она там в очередку снюхалась — с грузином, с бензином!.. Костя, — повернулся он к Мефодию, — укажи ему дверь, он еще в школе по географии уроки не учил, ебть!

Это «ебть» было все, что осталось от прежнего Кольки Голика, учившего меня матерным словам и грубовато, но заботившемуся обо мне, И я еще не успел понять, что бесполезно переубевдать его в чем-то, как Костя-Мефодий схватил меня одной рукой за подбородок, второй за брючный ремень, приподнял и, поднеся в таком виде к дверям, швырнул в проем. Братки расступились, и я, не устояв на ногах, растянулся на грязном, заплеванном полу. Ремень же, не выдержав рывка, лопнул, и брюки сползли с меня примерно до середины бедра.

— А, — заорал кто-то, — его там, по ходу, козлили влегкую. Штаны слезли. А ну греби отсюда, гнида! Давай!!

На мою голову обрушился ослепительный удар, потом еще и еще. Нашел я себя уже за роковой железной дверью, за ней стоял гомон и грубый смех, а возле меня торчала ухмыляющаяся бритая харя. Увидев, что я открыл глаза, харя радостно выматерилась, а потом я получил такой пинок под ребра, что откатился метра на три.

— Вот так и катись… колобок!

Дверь хрястнула. Я с трудом поднялся с пола, окровавленной ладонью провел по брюкам, наверно, таким образом рассчитывая их почистить, но добился только того, что на них осталась медленно расплывающаяся темная полоса.

— Суки… — пробормотал я, — Твари… ничего… я вам…

А что — я им? Их было много, целая кодла, спаянная по каким-то своим единым правилам, четко разграничивающим, что «в цвет», что «западло». Я и общение со мною было западло. Наверное, потому, что я, как продажная женщина, по сути, торговал собой. Что я сын проститутки. Что у меня был шанс стать одним из них, закрепиться в этой своре и раствориться в ней, став вот такой же обезьяной. А они?

Разве они не… я, например, совершенно точно знал, что родители одного из них, того, что орал о «гнидах», зарабатывали на жизнь тем, что папаша воровал на заводе металл и сдавал его во вторчермет, а мать гнала самогон и попутно перепихивалась с половиной постоянных своих покупателей — ей отстегивали и за самогон, и за услуги. Чем же он лучше меня? Тем, что бесстыдно бычится, что усердно беспредельничает и «такой, как все»? Живет «по-пацански», как они выражаются? А шаг вправо, шаг влево считается за побег, и мои делишки с «Виолой» и Ильнарой именно такой шаг вправо или влево?

Я ничего не соображал. Дополз до дома и упал. Проснулся от сверлящего чувства голода, сварил макарон, с отвращением пожевал немного — макароны слепились в слизь и почему-то отдавали испорченным салом — и отправился к Ильнаре Максимовне.

Она выслушала меня, при этом почему-то полузакрывала глаза и смотреть па меня избегала. Когда же я закончил и замер, переводя дыхание и дожидаясь, что она мне, собственно, на все это скажет, Ильнара так повела речь:

— Ты, Рома, маленький еще, иначе не поперся бы к этому Кольке Голику. Он там сидел с двумя еще какими-то?.. Котел там был, да? Ну и что же ты хотел? У них, у бандитов, в падлу таким людям, как Алка, твоя мать, помогать. И тебе тоже — ты ведь в их глазах тоже уже не человек, потому что с Генчевым дружишь и в «Виоле» подрабатываешь. И совершенно неважно, что ты никогда у меня не работал, а только частные заказы выполнял. Ни хрена это неважно!

Она казалась мне зловещей, как ворона. У меня был один знакомый, который боялся сидеть на лавочках под деревьями, потому что на него постоянно гадили вороны. Только сядет, как тут же — шлеп, шлеп! И хоть плачь, хоть матерись, а стирать одежду все равно придется. Вот таким обгаженным и я себя почувствовал, когда Ильнара мне все это высказала.

Когда я уходил из бандитской конторы, все ощущения слепились в один неясный, грязный ком, а вот именно сейчас чудовищность моего положения встала во всей ясности. Сейчас, когда я сам медленно, но верно подбираюсь к тридцати, конечно, я не стал бы делать трагедии из такой мелочи, как несколько ударов и несколько обидных слов, перечисленных на мой расчетный счет от бойцов Голика. Но тогда положение казалось практически безвыходным.

— Вот что, — сказала Ильнара, — тебе, конечно, нужны деньги. Так? Так. Особых капиталов я тебе не обещаю и денег дать могу немного. Но только в качестве аванса.

— Аванса? — пробормотал я.

Она пустилась в объяснения:

— Дело в том, что у меня, говоря пышно, недостача кадров. Гена Генчев в больницу попал, сам знаешь, ходил к нему. А Гена у нас в конторе человек важнейший. Без него целая бригада простаивает. Вчера как-то Витька, шофер в паре с Генычем который, еще как-то подбил баланс, да и то потому, что заказов было раз-два и обчелся. Сегодня тоже. А вот в ночь заказы могут попереть.

— Не понял… — пробормотал я, хотя во все уже прекрасно въехал. Просто мозг хотел найти лазейку, чтобы удрать от той неприятной догадки, что уже созрела и обозначилась выпукло.

— А тут и понимать нечего, Роман, — сурово сказала Ильнара Максимовна. — Генычу замена нужна. Временная. Напрокат я человека в другой конторе взять, разумеется, не могу. С улицы тоже не сдернешь — опасно. Вдруг он на мусарню стучит или, еще хуже, с братками левыми контачит? Так мы «приемов» и беспредела не оберемся. Пробовала я однажды взять на пробу человека, которого вроде бы и знали, да так… не очень, видно, знали. Потому что он в первый же день подставил девочек под кошмарный «прием», нам в контору отзвонился, что влепился в попадос со всей бригадой, что ему нехорошо-с и что теряет сознание-с. Девчонки, само собой, исчезли, и с концами. А потом оказалось, что тот пробник, которого я как бы на испытательный срок брала, оказался бывшим мусором, который якшался с отморозками и в порядке отдачи долга пообещал им классных телок совершенно бесплатно и на сколько хошь. Вот, собственно, для того он и устраивался. Девочек мы нашли через неделю в каком-то подвале. Две уже профнепригодны оказались, а три оставшиеся в больницу угодили, причем одна — в психиатрическую, — она сокрушенно повела на меня черным глазом. — Вот такие дела. Ну ты как, Роман?

— Вы предлагаете мне заменить Геныча? Суте-нером?

— А что ты заикаешься? Что тут такого? Ты уже, Рома, мальчиком по вызову был, между прочим. Что лее теперь мешает тебе не разыгрывать из себя целку и позаботиться о таких же, по вызову, — только девочках? А?

Я молчал. Конечно, в нашей жизни бывает многое, но чтобы шестнадцатилетний сутенер — у меня это пока что в голове не очень укладывалось. Да, я общался с Генычем, зная о его профессии, но тем не менее он был старше меня по меньшей мере вдвое, у него был жизненный опыт и — на самые тяжелые случаи — колючий, исподлобья, взгляд и кривая, свинцовым презрением налитая усмешка, которая красноречиво давала понять: если что, поблажек не будет. К тому же Геныч всегда и везде возил с собой пистолет, расточенный из газового ствола, и он был его последним аргументом в общении с особо непонятливым собеседником. Себя же я на его месте представить не мог. Я прекрасно знал, что те женщины, которым меня подсовывала Ильнара Максимовна, были совершенно мной довольны, что не требовалось выдавливать из себя чего-то опасного и агрессивного… а тут — совсем, совсем другое.

— Ты сможешь, — уже откровенно начала давить на меня Ильнара Максимовна, — клиентура у нас наезженная, бригада Геныча работает преимущественно с постоянными клиентами, так что ты, Роман, не делай такого сложного лица. А что касается затруднений, так на случай оных тебя могут проинструктировать. Тот же Геныч, например.

— Я должен… посоветоваться с шефом, — ответил я фразой, из знаменитой комедии.

— Если в роли шефа будет Колька Голик, то я тебе определенно не советую, — отпарировала она. — Ну-ка идем. Там, в комнате, как раз Генычева бригада сидит. Пойдем нарисуемся. Девчонки тебя любят, кстати.

Надо сказать, что говорил я с Ильнарой Максимовной в ее конторе, а контора представляла собой трехкомнатную квартиру. Мы сидели на кухне, в одной из комнат болтали два охранника, а в смежной на двух диванах, расставленных по противоположным стенам, сидели то ли четверо, то ли и вовсе пятеро девчонок Были они в меру страшные, в меру симпатичные, правда, была одна расплывшаяся корова с отвисшим бюстом и слоновьей задницей, зато одна так и вовсе хорошенькая: высокая, темноволосая, с тонкими чертами лица. Свеженькая, недавно на вызовах, наверно.

При нашем появлении проститутки страшно загалдели, как будто Ильнара Максимовна привела к ним Пола Маккартни.

— Роммма! — пропела одна из них, курившая сигару, от которой все кашляли. Правда, курение этой жабы оправдывалось тем, что она изрядно смахивала на Фиделя Кастро, только что без бороды.

— Рррроммма! — эхом пробасила толстуха, приглаживая свои бакенбарды. Это была дама повышенной волосатости. — Тебя что, к нам в бригаду на правах новой сотрудницы?

Все дружно грохнули. Не смеялся только я и Ильнара Максимовна. Она дождалась, пока смех утихнет, и строго заговорила, выстукивая сосисочным пальцем по столу:

— Значит, так Рома действительно может быть направлен в бригаду. Только не тем, кем Василиска сказала. Но у Василисы есть уважительная причина, чтобы так говорить: у нее мозгов нет. Всем прочим язвить не рекомендую. Работа есть, Гена Ген-чев в больнице. Пока он там, Рома будет его замещать. Он у нас парень толковый и не робкого десятка. Все понятно?

— Ухты! — басом грохнула толстуха Василиса, которая специализировалась на лицах кавказской национальности и редких арабах и индусах. — Рррома — сутер наш, что ли, будет? Уух ты!

— Да не ухай, сова! — перебила ее темноволосая, кажется, се Олесей звали. — Вы что, Ильнара Максимовна, серьезно это? Да >

— А что? Вам Роман не нравится, что ли?

Все снова грохнули, и сквозь смех Олеся пояснила:

— Да вы что, Ильнара Максимовна! Вы на него посмотрите! Как же он вообще может не нравиться, писаный красавец? Ведь вы на него тоже, поди, облизываетесь?

— Цыц, стерва! — гаркнула на нее «мама». Облизываться она на меня, конечно, облизывалась, но у нее в конторе был лкь бовник, громадный охранник Виталик, а также муж-мордвин, до невероятности тупой мужчина, не видящий ничего дальше своего разъехавшегося по физиономии носа.

— Стерва-то я, может быть, и есть, — продолжала неугомонная Олеся, озорно посматривая на меня, — у вас иначе нельзя.

Да только как нам с ним работать, Ильнара Максимовна, когда он такой хорошенький? Жалко его даже в сутеры присовывать-то! Особенно после нашего Геныча, который хоть и нормальный мужик, да все равно тощий, длинный, волосатый, глаз косит от постоянного вранья, грудь впалая, зато ноги колесом…

— …а хер у него воняет луком! — пискнул кто-то.

— Ну это уж тебе виднее, Натуля, — высокомерно сказала.

Олеся, — я не в курсах. Ну вот, Ильнара Максимовна, Рому-то мы все знаем, и Алку, то есть маму его, помним хорошо, классная она была. Но ведь мы с ним работать не сможем. Он для мужика как-то неприлично красив. Мы ж на него набросимся и трахнем, о работе позабудем. (Я вспомнил Яну и ее веселых подруг в раздевалке и подумал, что, верно, Олеся попала в десятку, даже если просто стебалась.) Какая ж тут работа, когда такой Ален Делон рядом. 1

— Кто это сказал, что он рядом? — отозвался я. — Я ведь, кажется, еще ничего не сказал. За меня Ильнара Максимовна тут подсуетилась. .

— Подсуетилась вон Василиска под своим Мамукой, а я предложила тебе работу, — отозвалась Ильнара Максимовна. — Кстати, я с Генчевым уже договорилась, если что — он тебя подробно проинструктирует, кое-что ты сам знаешь уже, не первый раз замужем, как говорится. Вот, собственно, и все. Сегодня Витька как-нибудь управится, а вот завтра — или да, или нет. Тебе ведь деньги нужны, дорогой?

Вопрос был поставлен ребром. Возразить было нечего.

— Я завтра скажу.

— Добро. Пошли, Роман.

Проститутки, прощаясь, нестройно загомонили мне вслед. Выделился высокий голос Олеси:

— Ты, Роман, все-таки соглашайся. Мы девочки добрые, плохому не научим. Если это все не накол ваще…

Определенно бригада не восприняла меня всерьез. Наверно, приняли за шутку, за тупой розыгрыш Ильнары Максимовны. Почему-то это разозлило меня: бандиты титулуют «лохом», бляди прикладывают эпитеты «мальчик» и «хорошенький» и грозятся изнасиловать. Одна и радость-то, что не наоборот: бандиты не называют «хорошеньким» и… тьфу ты!

Геныч же в больнице сказал:

— Да, я в теме. Тебе же деньги нужны, да? Другое дело, что это грязные деньги, нелегкие деньги, но деньги не пахнут, как говорил один высокообразованный римский император, а уж в Риме и в блядях, и в деньгах толк знали.

— Я квартиру продам, — упрямо сказал я. — Уеду. Голик это, сука…

— Продашь квартиру? Да ну? Как это ты делать собираешься? Тебя же кинут как последнего обормота! А если задним числом и черным налом сделку проворачивать, так и подавно!

То ли был такой разговор насчет квартиры, то ли не был, я уже не помню. Может, тогда еще и не было законов, позволяющих куплю-продажу жилья. Только уверен, что от саратовского сутенерства открещивался как мог, Генычу с пеной у рта доказывал, что из-за этой проституции я потерял мать, а теперь хотят оттяпать меня самого. Если бы в тот момент мне явился дьявол и ссудил меня приличными деньгами, я бы, конечно, вошел с ним в соглашение. Потому что дьявол показался бы мне вполне благовоспитанным и порядочным джентльменом на фоне того человеческого отстоя, в котором приходилось барахтаться: Голик, Ильнара Максимовна, жирные проститутки Василисы и бандиты, бритоголовая толпа которых обобщилась для меня в злобную, угрястую, с мудро наморщенным лобиком морду Кости-Мефодия.

Но дьявол, понятно, не явился, побоялся казать свою рогатую харю в нашей стране в самом начале девяностых. Рога-то ему мигом поотшибали бы. Самый яростный адский котел после того ему прохладным бассейном, джакузи показался бы. Неявка дьявола и способствовала тому, что Геныч меня утрамбовал.

— Ты только будь спокоен, — говорил он мне, — грязи, конечно, нахлебаешься досыта, но только в любой ситуации будь спокоен, как танк. Этим выживают. Если пойдет, бабок можно срубить неплохих, но только не нужно на бабках зацикливаться. — Я тогда аж вздрогнул: это мне сутенер говорит, что ли, чтобы я на бабках не зацикливался, просто не сутер, а Сергий Радонежский какой-то. Моя бригада в основном на саунах отрабатывает, саун всего восемь. В каждой свой банщик. Через них заказ и идет. Если он, банщик, звонит и говорит, что есть работа, то ты, конечно, приезжай на полном раскладе — девочки, несколько на выбор, все такое. Но не торопись. Доход твой, конечно, от количества заказов будет зависеть, но ты не трясись за каждый. Не надо. Если заказ нужно отменить, то ты сам решаешь — отменять его или нет. А решать это надо исходя вот из чего. В сауну ты заходишь один, перемигиваешься, как говорится, с банщиком, просишь показать клиентов. Девчонки сидят в машине с Витей, шофером. Если клиентов в аккурат по числу заказываемых девочек, то все нормально — получаешь бабки, приводишь девчонок, работают. Какие бы рожи бандитские у клиентуры ни были — работа есть работа, раз деньги получены и правила — без групповухи и с резиной — соблюдены. А вот если видишь с десяток жаждущих женского общения харь, то говоришь: ребята, гран пардон, но такой номер не пойдет. Десять человек — это перебор. Если одну на двоих, и раздельно, и по согласию девки — это еще куда ни шло, а. вот чтобы десять лиц харили паровозом трех или двух, а то и одну — это полный кирдык. Конечно, многие сутенеры и на такое идут, по барабану, но только свинство это. К тому же знаю я парочку таких деятелей, которые кидали своих девочек на групповики, бабки получали и уходили, довольно подмигивая. Трахать-то не их будут. Правда, одному из этих козлиных сутенеров собственные проститутки сонному яйца отрезали и в рот засунули, чтобы не орал, а потом трахнули в задницу гаечным ключом, чтобы почувствовал, каково это. А второй в бане помер. У него сердце слабое было, а девочки ему стакан водки поднесли, а потом как бы ненароком в парилке заперли, а там сто сорок и влажность дикая — его кондратий и оприходовал. Такие эксцессы, конечно, редкость, да только все в жизни бывает.

Геныч отходил от наркоза после операции, а в таком состоянии, буде кому неизвестно, язык как помело. Вот он и грузил меня:

— За меня тебе не меньше месяца придется поработать, Роман. Так что ты еще должен знать, как с «приемов» соскакивать. «Прием» — это такая милая ситуация, когда клиент денег тебе почему-то не дает, а вместо этого сует в нос ствол или перо к горлышку приставляет и говорит, что ты в высшей степени нехороший человек, потому что зовут тебя сутер и папа твой мудак, и мама мудак, и дедушка-бабушка мудак и чмо со всей родней до седьмого колена. Ты выражать несогласие не торопись, потому как дуло в твои мозги нацелено, а тот, кто тебе все это говорит, сам мозгов не имеет, ему не понять. Он тебя спросит: «Где типа твои телки?» Отвечать следует четко и сдержанно, как в армии: «В, машине!» яволь! Ни в коем случае не улыбаться, «приемщики» любят улыбки еще меньше, чем мой ротный старшина Кондратов, который каждого улыбающегося считал пособником мирового империализма и желателем развала армии. Он так и говорил: желатель.

Мне прелести ротных старшин еще предстояло оценить, но тогда я об этом еще не знал и вполуха слушал о бандитах, существах куда более реальных, чем старшины Кондратовы:

— «Приемщики» часто говорят еще хуже, чем мой старин i на, но не дай бог их не понять! Не любят они непонятливых. После сцены с пистолетом обычно говорят: ну че, типа веди своих блядей, но чтобы без всяких там хитровыебанных примочек и штучек! Я, грит, с тобой пойду, подойдем к машине и скажешь своим шалавам, чтобы они выгружали свои манденн на воздух, проветрили и шли к нам. Только не вздумай водиле маякнуть, сразу на тот свет задвину, падаль! — Геныч кривит нарочито испуганную рожу и продолжает: — В таких случаях по лагается испугаться и делать, что он велит. Витя, водила, на такие случаи натаскан и сразу же смоется, увидев, что ты не один.

Но это все в случае, если главный «приемщик» ограничивается только тем, что я тут тебе растолковал. Если же он начинает квакать, что если машина с девчонками слиняет, то он тебя пристрелит, ни в коем случае писаться под это не надо. Надо сказать, что у вас с водителем договоренность: если я иду не один, то он срывает блядовозку и соскакивает вместе с телками.

Если главный «приемщик» человек высокой мудрости, то он может пойти на следующее: потребует позвонить в контору и скинуть то, что он тебе надиктует. Ствол, разумеется, возле твоей башки по-прежнему наличествует. — Геныч закрывает глаза, он уже, наверно, не столько мне рассказывает, сколько, быть может, вслух повторяет для себя впечатления от пережитого. И реализует назойливую, неотступную, как чесотка, посленаркозную потребность базарить, болтать, трепаться, грузить порожняк, и не очень порожняк. — Так вот, он надиктовывает тебе сказать следующее: «Доброй ночи, это я, Петя-Вася-Коля, ваш охранник, у меня все в норме, встретил в сауне старых друзей, вот сижу базарю. Машину я на случай чего оставил в двух кварталах от места заказа. Скиньте им на мой рабочий пейджер, он у них остался. Скиньте, что все чисто и чтобы они сюда подъезжали. Ну все, Лена, пока».

Вот, собственно, и все. Достаточно только добавить, что диспетчера в конторе зовут не Лена, а, скажем, Света, а если говоришь с хозяином конторы, то можно фамильярно назвать его Димой или Лешей, хотя он, скажем, солидный, средних лет, иапик Михаил Иваныч. После этого знать-то шоферу дадут, даже если у него и пейджера никакого нет. — В то время, помню, пейджеры были достаточной редкостью, это сейчас мобила такое же обычное дело, как менять носки. — Но только он свалит незамедлительно, а вот ты в конторе останешься. И после этого, когда они поймут, что облом, что кина не будет, можно огрести по полной. — Геныч открывает глаза и улыбается: — Вот, собственно, и все. Я, кстати, примерно после того, что тебе сейчас рассказал, и попал сюда. Отмудохали меня в самой надежной до того сауне. Хорошо еще, что не убили.

— И что, никак этого нельзя избежать?

— Почему — можно. Ты идешь и приводишь девочек Их там халявно трахают, а на твой счет ограничиваются парой ударов в торец. И все.

— Но ведь если бы ты пошел один, тогда можно сесть в машину и уехать! — удивился я.

— Да можно, конечно. Только у Вити машина — третья модель «Жигулей», а у этих обычно какой-нибудь «мерин». Или, на худой конец, «опель» или «фольксваген». Догнать могут запросто, и тогда уж точно убьют. У нас так одного и грохнули, а одну из девчонок изуродовали. Ты, Роман, не грузись так, — добавил Геныч, — я тебе самый худший расклад дал. А так мы на верняк работать стараемся. К тому же у меня ствол имеется тоже. Я как-то раз одному такому борзому, который пытался меня вот так, ляжку прострелил и рожу уже на полу расквасил, пару раз с ноги приложился хорошенько. Там еще пять лбов сидело — ничего, и дальше сидели, не пикнули. Это иногда и весело бывает! — добавил он и замолчал, а потом как-то сразу, с места в карьер, заснул и захрапел.

А я получил аванс от Ильнары Максимовны, купил продуктов и наконец наелся от пуза. А на следующий день, точнее, ближе к ночи уже вышел на новую работу.

Шестнадцатилетний сутенер

Время требует своих героев. В одну эпоху в моде были потные парни, упаковывающиеся в кольчуги, панцири и доспехи п гремящие разнокалиберными железяками вроде копья, меча и прочей рухляди. В другую эпоху на ура прокатывали галантные хлопцы-мушкетеры, чинно раскланивающиеся друг с другом со словами: «Соблаговолите, сударь, оказать мне честь принять мой вызов, ибо я намерен вызвать вас на дуэль и честно-благородно заколоть, аки свинью». Я фильм смотрел. Хотя Катя Павлова рассказывала мне, что на самом деле эти мушкетеры были вонючими уродами типа Кости-Мефодия, потому как и то время с мылом и шампунем было тяжело, гигиена хромала. Ни хрена эти мушкетеры не делали, сидели по кабакам, хлестали вино, тискали парижских публичных девок и время от времени отправлялись на войну против гугенотов, чтобы тупо получить там пулю в лоб или саблю в бок — и «Боже, храни короля»! Просто не Атос-Портос-Арамис, а в точности Борян — Вырви Глаза и Костик-Мефодий какие-то, только вместо войн против гугенотов — «стрелы» с конкурирующей братвой.

Та же Катя Павлова говорила мне, что Жюль Верн написал такой роман — «Пятнадцатилетний капитан». Мальчишка в пятнадцать лет стал капитаномкорабля, все читали и восхищались. У нас же капитаном корабля никто не восхитится, кому он нужен. И вызывают сейчас вовсе не на дуэль, а на платные блядки, а вместо пятнадцатилетнего капитана — шестнадцатилетний сутенер.

Им стал я, Роман Светлов.

Надо сказать, что совершенно напрасно Олеся ерничала, что она и ее подруги по бригаде не смогут со мной работать, потому что, дескать, я очень красивый. Что набросятся они на меня и растрахают по полной программе. Сделают из меня полноценного быка-производителя. Не тут-то было. Выяснилось, что я сам могу кого угодно построить. То ли врученные мне полномочия Геныча, то ли настоящий ствол в кобуре, загнанный под мышку, — но я как-то сразу подобрался, повзрослел, даже взгляд стал суровым и сосредоточенным. По крайней мере, мне самому так казалось, когда я — вот это совершенно по-мальчишески! — пялился на себя в зеркало с тупостью, достойной Шварценеггера в фильме «Терминатор-1».

Девочки пробовали, правда, меня подколоть, а самая ершистая и задорная из них, как раз та наиболее симпатичная из них всех Олеся, даже показательно ко мне приставала… но я заявил, что как только закончим смену, то я совершенно в ее распоряжении, а раньше ни хрена не выйдет. Сказал и покраснел, но в машине было темно, так что восприняли только мой серьезный голос. А всерьез, целиком, с голосом и со всеми комплектующими, стали воспринимать на третий день, после того как я вытащил некоторых из них из такого серьезного попадоса, в котором, быть может, завяз бы даже опытный и многомудрый Геныч.

Но я почему-то не удивился, что смог. Конечно, повезло. Но только другое: всякому бы повезло на моем месте и сумел бы этот всякий воспользоваться этим везением?

Все разворачивалось так.

Дело было примерно часов в двенадцать ночи, когда я сдал на двухчасовой заказ двух девчонок и в машине оставались еще две: толстуха Василиса, эта — понятно, потому что ее мало кто брал, разве что кавказцы, она служила этакой широкоформатной дубовой рамой, на фоне которой все остальные выглядели как картинки; и Олеся, самая симпатичная из нашей бригады, как я уже неоднократно говорил. Но сегодня ее почему-то не взяли, и я, честно говоря, был этому рад. С ней хоть поболтать можно было о человеческом, а то водила Витя имел интеллект и словарный запас, сравнимый с таковыми у орангутанга, а Василиска, эта бегемотиха, кроме как ухать по-совйному и басом пропевать «Рррромммма!», других номеров пока не освоила.

Мы спокойно сидели в машине возле парка Островского, перекидывались с Олесей репликами и время от времени язвили насчет Василисы. Впрочем, эта последняя была чрезвычайно толстокожа и добродушна, и обидеть ее какой-либо шуткой еще труднее, чем толстую деревянную кадушку проткнуть шп лом. Она только хмыкала и ухала, а когда я начинал отпускать сомнительные комплименты по адресу ее талии, не определяй шейся в принципе, она предостерегающе басила: «Рррроммма!*

Как раз в этот момент Витя толкнул меня в бок: из-за угла выворотил серебристый «фольксваген» и на большой скорости устремился к нам. Витя включил движок на самые малые обороты и тревожно покрутил головой.

— Что? — спросил я.

— Линять надо, Рома. Это же тачка этих… «быков» Мефодия!

При этом имени меня передернуло:

— Кости-Мефодия?

— Не знаю, как уж там его зовут, но знаю одно — соскакивать надо, Рома.

— Куда ж соскакивать? — вдруг подала голос Василиса. — Я, между прочим, этого, которого… Мефодия видела. Симпатичный. Может, они заказ сделают. Они же с нашей «крышей» дружат, я точно знаю.

Витя сокрушенно вздохнул, а Олеся сказала:

— Дура ты, Василиска. Столько на панели, а ума не нажила. «Дружат»!

Но время уже было потеряно: «фольксваген» поравнялся с нашей «тройкой», приспустилось стекло, и выглянула багровая бритая рожа, явно под винными парами:

— Ядрен карась… никак блядовозка? Они вроде тут должны стоять. Эй, ты… почем сосок своих подгонишь?

Это он мне. Я сказал цену, бритая рожа присвистнула, а из глубины салона донесся еще более пьяный голос:

— Да ты, Кирюха, поляны не сечешь. Че ж бабло отстегивать, когда так можно забанщить? Вали тягай телок… а ты че развалился и храпишь, Денисыч?

Это было сигналом: Витя вдавил до упора педаль газа, вслед нам выметнулся вопль, значение которого я понял только чуть позже: «Рррра-цью!!» — и наша «тройка», сорвавшись с места, как пришпоренный скакун, ломанулась к ближайшему перекрестку, чтобы потом свернуть в какую-нибудь улочку и проходными дворами затеряться, спутать след. Быть может, это была перестраховка, но тем не менее перестраховаться стоило, мне-то это было известно только изустно, а Витя знал на собственной шкуре. И Олеся знала. Да и Василиса знала, да только шкура у нее была слишком толстая.

— Вот суки, — бормотал Витя, — их, уродов, хлебом не корми, понимаешь, что бы, значит, лучше вот… блядовозки погонять любят, спорт у них такой! — злобным восклицанием подвел он черту своему малосвязному бормотанию.

— Оторвались, что ли?

— Да вроде так

Я взглянул на часы.

— Витька, а нам Машку, наверно, нужно уже забирать с того заказа. От того инженера. Наверно, все бабки на нее просадил. У него такое лицо было, когда он мне расчет совал. А?

— Пожалей, пожалей, — бормотал Витька. — Этот инженеришка где живет, на Волкова?

— На улице Зайцева, — засмеялся я. Мы только что пропустили с Олеськой по глотку плохого коньяка из фляги, так что напряжение немного отпустило, а вот Вите пить было нельзя, вот он и злился. — Это вроде как около больницы, «дурки».

— Какой? — всколыхнулась Василиса.

— Психиатрической!

— Тогда побыстрее бы, — пробурчал водила, — мы ее на час оставляли, а инженеришка ее уже пятьдесят минут дрючит. Интеллигент, бляксель-моксель…

И он увеличил скорость, хотя и без того машина летела по ночному городу за сто кэмэ, как говорится. Мы пролетели несколько светофоров, уже на подъезде к нужному адресу Витька лихачески проехал по самому краю котлована, разрытого в поисках клада, в документации именуемого трубами центрального отопления. И в этот момент, когда до больницы, служащей ориентиром, оставалось буквально несколько кварталов, из боковой улочки прямо на нас выехала машина ГАИ.

— Вот только этого еще не хватало, — пробормотал Витька, когда до него дошло требование остановиться. — Как бы не штрафанули, суки…

— Да ты ж не пил, Витек, да и скорость у тебя сейчас была низкая!

— Найдут, к чему тово… прицепиться. Скажут, а почему у вас в аптечке этого… бинта безопасности нету?

— А также грелки и клизмы, этих совершенно необходимых в дорожных условиях предметов, — зло сказала Олеся.

Из ментовской машины вышел гаишник. Он зыркнул глазами туда-сюда, приблизился к нашей машине почему-то с моей стороны, а не с водительской, и сказал:

— Старший инспектор Грабин. Почему у вас в салоне пахнет алкоголем?

— Это вы еще из своей машины унюхали, товарищ начальник? — ухмыльнулась Олеся. — Ну и нос у вас, здорррово! Вы… выпили мы вот… с моим… э-э-э… м-мужем! Допустим! А что? Имеем право. Осень наступила, погода шепчет-, займи и выпей. А только вот не понимаю, какое все это имеет отношение к Государственной автомобильной инспекции? — Аббревиатуру ГАИ она расшифровала рублеными звонкими словами, подавшись вперед, через мое плечо, и глядя честными глазами в плоское лицо инспектора. — Уверяю вас, товарищ генерал, мы совершенно невинны и чисты. Не знаю, за что вы нас остановили.

— Вижу, что невинны. — Он произнес это таю не винны. — Потому что водку пили, а не вино. И вообще, кончайте это кино. Вы превысили скорость, проехали на красный свет, не пристегнуты, знаков ремонтных работ не видите к тому же совсем… — Он ткнул пальцем в направлении злополучного котлована. — Ну-ка ваши документы!

Витя тяжко вздохнул и протянул менту свое водительское удостоверение и доверенность на машину. Машина-то принадлежала Генычу.

— Понятно, — мрачно сказал старший инспектор Грабин, просмотрев документы и укладывая их в карман. Грабин… подходящая фамилия для гаишника. — Следуйте за нами, Конорев Виктор.

Вычитал из водительских прав, скотина. Витька глухо выматерился, а я проговорил:

— Это самое… а разве нельзя уладить на месте? Мы очень спешим.

— Куда же это вы так спешите в час ночи? — поинтересовался гаишник Я чуть было не ляпнул со злобы, что нам нужно срочно забирать с заказа Машку, потому что какой-то инженеришка трахает ее уже час десять минут и Машке угрожает скоропостижный спермотоксикоз. Но старший инспектор что-то сказал о попытке взятки при исполнении и уже отвернулся. С правами и доверенностью Витьки зашагал к своей машине.

— Вот гнида! — злобно выговорил водитель. — Это надо же так жидко обосраться! Кажется, это правильный какой-то мусор… взяток не берет, что ли!

— Все берут, — пробасила Василиса.

— Все берут, а этот нет! Ладно… поехали за ним. Я, кажется, знаю, куда он нас привезет. Тут КПП гаишный рядом есть, на въезде в город. Тут же окраина самая.

— Очень хорошо, — пробормотал я. — Ну ладно, повезло инженеришке… ничего не скажешь!

— Я тогда тебя высажу, Рома, ты от КПП сам дойдешь до Машки, тут недалеко, — сказал Витя. — Я, как освобожусь, тебе на пейджер скину, где вас заберу.

— Ну уж нет, — заявила Василиса. — Я в машине посижу. Охота мне задницу морозить!

— Твою проморозишь… тем более что тебя никто никуда переться и не заставляет!

Под эту милую беседу мы подъехали к КПП, двухэтажной будке с белокирпичным нижним этажом, с двумя светящимися, зарешеченными окнами, приоткрытой дверью и деревянным верхом, который в ярком свете двух фонарей казался ядовитозеленым. Рядом была огороженная автостоянка. Возле КПП с умным видом стоял высоченный, нисколько не ниже меня, мент и лениво помахивал полосатой палочкой, хотя поблизости никаких машин, кроме наших двух, не наблюдалось. Он громко сморкался на собственный ботинок. Эту милую сердцу картину разрушило появление нашей блядовозки под конвоем старшего инспектора Грабина с Витькиными документами в качестве трофеев. Здоровенный постовой засемафорил руками, а потом громко крикнул:

— Товарищ майор, тут субчиков прикантовали!

Из освещенного КПП, потягиваясь, вышел пузатый майор. Он был в расстегнутом форменном кителе поверх белой майки. От него за километр тянуло водкой. Если Грабин обладал настолько чутким носом, что распознал водочный запах в нашем салоне за. несколько десятков метров по одному внешнему виду нашей машины, то тут даже, с мучительным хроническим насморком можно было учуять чудовищное амбре. Однако же Грабин виду не подал, вышел из машины, вытянулся и начал было рапортовать, но майор отодвинул его и вразвалочку двинулся к нам.

— О-от буйвол!.. — пробормотал Витька. — Он нам может похлеще Мефодьевых братков в геморрой встать!..

Майор, не доходя до блядовозки метра три, скомандовал:

— Вылля-а…зай!!

Этот вопль отнял у него столько сил, что майор качнулся вперед, быстро заперебирал короткими толстыми ногами и упал бы, если бы на пути не попался капот Витькиной многострадальной «жигулички». Майор растянулся на нем, а потом подтянул к лобовому стеклу свою толстую ряху, вдавил и без того кнопочный нос так, что упомянутая часть тела розовым оладышком расплылась по стеклу, и проблеял:

— Бе-е-естолочь… ввы-лазий!.. сказа… а!..

Окончание последнего слова он проглотил вместе с изрядным количеством воды, потому что Витька машинально нажал впрыск лобовых «дворников».

— О как! — изумленно выговорил я. — Вот это нажрался!

— Смешной дядя, — сказала Олеся, вылезая из машины. — Что же вы, товарищ Грабин, нас задержали только за то, что мы по чуть-чуть и не пристегнуты, а ваш майор нам капот лобызает в знак дружеского расположения.

Грабин был явно смущен. Первый и единственный раз в жизни видел, как может смущаться представитель автоинспекции. Если бы я не увидел этого собственными глазами, то с большей вероятностью поверил бы в непогрешимость идеи коммунизма и в рай небесный.

— Да, бывает… вам, наверно, лучше пройти в КПП, — сказал он. — Когда он мне по рации сказал, я вроде не… ну проходите, водитель, в КПП!

— И телки! — выговорил пьяный майор и, присев на корточки, начал неторопливо совать себе в рот два пальца. Его вырвало винегретом и бананами. Он вытер пальцы о китель таким привычным жестом, словно делал это каждое свое дежурство. — Эт-та… Грабин… всех в каптерку!., а сам на патррру-ри-ло… ре-ло… до-ре-ми… фа-соль-ля… — Слово «патрулирование» так ему и не удалось, а вот музыкальное образование было налицо. — В общем, геть отседоввва!

— Слушаюсь, товарищ майор, — ошеломленно выговорил Грабин, садясь в машину. Через минуту он уехал. Позже я узнал, что этот Грабин в принципе неплохой человек, насколько мент вообще может быть хорошим, получил по рации распоряжение: по улице такой-то движется в вашем направлении машина с таким-то номером, требуется задержать ее и проконвоировать до КПП. Вот и все. Грабин так и сделал. Исполнил распоряжение руководства.

«Руководство» в лице майора мутно смотрело на нас, покачиваясь и ничего не говоря. Дверь КПП распахнулась, и оттуда вывалили… двое братков, одного из которых я видел двадцать мИнут назад в «фольксвагене», а во втором узнал — Костю-Ме-фодия! Я дернулся было к Вите, забыв, что того нет рядом со мной на привычном водительском месте: Витя стоял рядом с рослым постовым гаишником и о чем-то препирался. Костя Мефодий широким жестом почесал себя в районе гениталий п гаркнул:

— Денисыч, вставай! Кирюха, подь сюды, блядей подогнал! i!

Вот это, думаю, номер! Значит, этот майор Денисов корешится с бандитами? Ну конечно, я же слышал тогда в «фольксвагене» голос: «А ты че развалился и храпишь, Денисыч?» — а потом вопль «Ррацью!». Так это Денисыч, вот этот майор Денисов, и орал. Гаишник — а рассекает по городу пьяный в машине бригадира одной из саратовских банд!

Но было уже поздно. Костя-Мефодий огромными обезьяньими прыжками достиг нашей «жигулички» и, сунув в окно пистолет, выговорил:

— А ну, шалавы, вылазь!

Меня он не узнал, салон был освещен скудно.

— А ты, сутер, забирай своего вонючего водилу и вали отсюда, падла!.

Я похолодел. Нравы Костика-Мефодия и его чудесных братков были общеизвестны, а по пьяни и в КПП на окраине города… тут можно ожидать всего чего угодно. Мне вступил в голову больничный рассказ Геныча, и больно выстрелило в висок. Это пока что был только спазм, а не пуля, но ситуация требовала того, чтобы рассматривались все возможности. И получить пулю — в том числе. Я зашевелился, глубоко вздохнул и стал вылезать из машины. Резкий окрик

— Ты куда щемишься, сутер? Тебя, что ли, дрючить, козли-ну? На кой ты сдался? — Мефодий недобро прищурился: — А, ты типа упертый, что ли? Выковать нацелился? Ну давай… раз ты такой непонятливый. Кирю-у-у-уха!!

Кирюха, та самая образина с багровой рожей и длинным веретенообразным телом, резко расширяющимся и утолщающимся в районе плеч, подбежал ко мне на удивительно коротких для его пропорций ножках и, не мудрствуя лукаво, ударил. Другое дело, что удар его, нацеленный мне примерно в переносицу пришелся, как говорится, в молоко, потому что я без особого труда уклонился. Я сам, бывало, дрался в пьяном виде, потому прекрасно знаю, что тот удар, который кажется пьяному стремительным и четким, на деле является неповоротливым и кособоким, как собирающаяся вот-вот развалиться, а потом и разваливающаяся конструкция. Потому мне удар Кирюхи не причинил никакого вреда, а вот сам Кирюха, подавшись вперед всем своим громоздким телом, последовал по проторенной еще тучным телом майора Денисова дорожке и обрушился на капот несчастной «троечки», принадлежащей Гене Генчеву.

Вот после этого моего ловкого маневра я понял, что все, достаточно. Было совершенно очевидно, что если я начну строить из себя Жан-Клода Ван Дамма, то меня банальным образом пристрелят как собаку. Поэтому я отскочил от Кирюхи, поднял руки вверх, как пленный фриц под Сталинградом, и проговорил:

— Все, все, ребята! Вы это самое… не надо. Я же ничего вам не говорю. Вы, наверно, не так все поняли. Мы ехали с дня рождения. Если вы подумали, что они проститутки, а я сутенер, то я все понимаю, сам иногда выпью лишнего. Но вы все не так поняли… вот это моя жена, — я указал на Олесю, решив воспользоваться ею же сказанным, тогда, Грабину; думал, что братки пьяные, могут и поверить по пьяни…

Но не тут-то было.

Костя-Мефодий прищурил и без того узкие глаза и выговорил:

— Да че ты мне тут паришь? Ты же Рома! Про тебя сейчас малява прошвырнулась, что ты, типа, сутером заделался. Ты, Рома, что… думал, я тебя не узнаю?

— Думал, — машинально вырвалось у меня.

Кажется, эта моя наивная откровенность воздействовала на него благотворно. Он захохотал, потом сплюнул сквозь зубы и сказал:

— Ну че, фраерок, можешь считать, что ты меня на ха-ха развел и легко отделался. А теперь поднимай свою сутерскую жопу, кантуй своего задроченного водилу и пиздуй отседова, пока чердак не срубили.

На свою беду, Витя собирался что-то возразить против этой > расклада. Он посмотрел на застывших в испуге девчонок, ш ствол в руке Костика-Мефодия и выговорил:

— Мужики, вы, наверно…

Зря он это сказал. Потому что злоба, зажатая, как пальцы о кулаке, в душонках этих уродов и предназначенная мне, попала на него. Мефодий шагнул так широко, как только позволяли его ноги, и обрушил на голову Вити сильнейший удар, потом еще и еще. Я закричал:

— Костя, не надо! Костя, ну чего же ты! Не надо, делай, что тебе угодно, но не надо беспредела… Костя! — При этом я отволок Витю из-под ударов Мефодия, тот успел брезгливо пнуть водилу еще пару раз, а потом, схватив в охапку Олесю, поволок ее в КПП. Олеся успела прокричать: «Каззел ты, Рома… сука!» — но Мефодий хлестнул ее по лицу раскрытой жесткой ладонью, а Кирюха, поднявшись с капота синхронно с майором, поднявшимся соответственно с асфальта, пнул тяжелым ботинком вывалившуюся из машины Василису и прорычал:

— А ну… пшла-а, сука!!

— Витя, — выговорил я, вталкивая в машину, на заднее си денье, окровавленного водилу, — Витя, нам тут сейчас ничей.' не светит, Витя! Отъедем, подумаем… Витя!

— Молокосос ты… говно! — простонал он. — Щенок ты, Рома! Ты хоть понимаешь, что с девчонками сейчас эти суки сделают? Они же отморозки, нелюди!

И он попытался оттолкнуть меня и даже ударить, но я вскочил на переднее сиденье, завел мотор и отогнал машину метров на сто от КПП под крики и улюлюканье братвы. Водить я толком не умел, машина двигалась рывками, от которых Витька болезненно охал и матерился. Наконец движок заглох. Я оглянулся на водителя, который не смотрел на меня, но бормотал себе под нос какую-то душевную непотребщину явно по моему адресу.

— Ты, Витя, погоди меня чморить-то, — сказал я злобно. — Ты, Витя, наверно, думаешь, что если бы я выставил себя отчаянным храбрецом и тупо позволил бы этим уродам замесить нас с тобой ногами, руками и подручными средствами… то что — это бьшо бы лучше, что ли? Ты уже, получил, по мозгам, могли и еще бы отоварить, если бы я тебя не вытащил.

Витя вздохнул, открыл аптечку и стал прилаживать ко лбу бинт. Бинт тотчас же пропитался кровью.

— Влипли, — проговорил он, выглядывая в окно. Вокруг было совершенно темно, придорожное дерево склонилось над нашей заглохшей машиной, как отец склоняется над заболевшим ребенком. Дорога, серела под уродливым серпиком луны, от освещенного КПП протянулись несколько полос света, косо взрезавших, как клинками, брюхо дремотной, остывающей ночи. Мне почему-то стало жутко. Хотя бандиты не могли нас видеть в этой темноте, все равно — я чувствовал, что не смогу просто так сидеть в этой безопасной тьме, и тем более не смогу уехать назад, оставить за спиной роковой КПП, где сейчас, быть может, уже творился беспредел. Беспредел — это вообще общий знаменатель того времени, как говорил один мой знакомый университетчик, который умер от запущенного сифилиса в веселом сочетании с алкоголизмом. Если бы тот попадос с Кирюхой и Костиком-Мефодием произошел несколькими годами позже, то следовало бы вызвать «крышу», прискакали бы братки, мило процедили сквозь зубки что-то вроде: «А маякнули нам, что тут типа тяги гулевые… типа будок пихают, а лавэ не шуршит!» Но тогда был беспредел, и каждый был сам за себя. Впрочем, когда у «Виолы» появилось конкретное крыше-вание, все равно я не позвонил бы, потому что и Костик, и Ки-рюха годом позже — по закону подлости — стали «крышей» Ильнаровой конторы.

Но это будет еще не скоро, а тогда, на ночной дороге, я чисто машинально произнес:

— Может, того… ментов вызвать?

Витька посмотрел на меня с презрительным недоумением:

— Да ты че, Рома, окончательно съехал, что ли? Каких ментов? Ворон ворону глаз не выклюет, а вот тебе кучу неприятностей можно огрести. Такая милая статейка в УК есть: за сводничество называется. До пяти лет. Конечно, менты по ней мало кого заластать могут, разве что распоследнего лоха и чмо, не на свою поляну влезшего, но тут дело касается этого жирного майора, наверно, не последнего члаэ-эка среди гаишников… коли уж он по городу с бандюганами рассекает и блядовозки «принимает», да еще так нагло, знаешь ли!..

С этими словами Витька-водила тоскливо оглянулся на КПП.

— Вот ведь обнаглели, суки… — выговорил он. — Менты с братками на пару проституток гоняют… ну нарочно не придумаешь! И ведь как будто мало блядовозок, что ли… именно нас, именно нас, а!

— Может, у Мефодия к тебе какие-нибудь особенные претензии, или он именно нашу контору хотел «приемом» опустить?

— Да че сейчас базарить… метелить языком в порожняк? Мы тут друг другу мозги будем трахать, а они там как раз трахают девчонок… на три жирные туши, а то еще и постового припрягут.

Мимо на высокой скорости пролетел большегруз, наша машина чуть качнулась от упругого толчка воздушной струи, и Витя уже злобно проговорил:

— Ух ты, номера-то у него казахстанские! Может, наркоту повез, а этим уродам и дела никакого нет! "Мри жирные! Этот постовой, вместо того чтобы остановить да обшмонать этого дальнобойщика, слюну там на наших телок пускает… может, очереди своей ждет…

Витя продолжал ныть в том лее духе, но его фраза о том, что постовой никого не останавливает, внезапно породила у меня смутную, еще окончательно не вызревшую, но все-таки идею, как нам попробовать вылезти из этого тотального попадоса. Конечно, свалить легче всего, и многие сутеры, поскулив на луну, так бы и сделали — убрались восвояси, поскреблись бы в дверь конторы и стали жаловаться на невезуху и на клятых приемщиков, мать их растудыть. А мне — мне представилось презрительное лицо Олеси, плохо скрываемая гримаса боли и бессильной ярости, и слова: «Ну че от этого сосунка Ромы ожидать можно? Он от материной титьки только вот-вот оторвался, а еще за чужими титьками присматривать взялся да еще сдавать их напрокат». Такая фраза — или наподобие, роли не играет.

Я вынул из бардачка коньяк, рывком опрокинул в рот граммов пятьдесят, выдохнул. Глянул на бунтующего и бинтующегося Витю, все более становящегося похожим на раненого Щорса, и сказал:

— Погоди, я сейчас посмотрю… — На этом фразу я посчитал завершенной, выскочил из машины и по обочине направился к КПП.

Постовой гаишник стоял с задумчивым видом и скреб свою непокрытую голову. Кепку он держал в руке, в той же, где была и полосатая палочка. Мудро-раздумчивый вид гаишника почему-то напомнил мне ученого по имени Ньютон из школьного курса физики, которому на голову упало то ли яблоко, то ли еще какой фрукт. Гаишник огляделся по сторонам, потом тоскливо обернулся на КПП, откуда сочились разлохмаченные, нестройные звуки оргии, и вздохнул. Верно, суровое начальство в лице пьяного майора Денисова приказало ему нести постовую службу и фильтровать поток транпорта. Правда, постовой не очень-то усердствовал, и неплохим доказательством тому служил пролетевший мимо нас минуты две тому назад грузовик, попавший в городскую черту безо всяких препонов. Быть может, виной подобной невнимательности была фляга, которую постовой время от времени вытаскивал из-под куртки и основательно к ней прикладывался. Козырек кепки мешал этому процессу, наверно, потому мент ее и снял.

Стараясь держаться в непроглядной тьме, густо и жирно налипшей на ограду автостоянки, я стал приближаться к нему. Мент хватил большой глоток из фляги, наверно, пойло пошло не в то горло, поэтому он закашлялся и согнулся едва ли не вдвое. Мимо него одна за другой пролетели еще две машины. Из одной на всю окрестность орала музыка. Наверно, эта ночь вообще располагала к веселью — не только Костю-Мефодия с Кирюхой и сержантом Денисовым.

— Держи ее за жопу! — глухо донеслось из КПП, и я, возникнув за спиной подвыпившего постового, выхватил у него из руки жезл и со всего маху треснул по непокрытой автоинспекторской головушке. Тот медленно повернулся ко мне с обомлевшим лицом и тут же получил еще два раза. Он упал на асфальт, я подхватил его под руки и оттащил к ограде: здесь было неосвещенное место. Постовой рыхло дергал ногами, а потом даже выдавил:

— Да… ты… падла… ды…ты...

— Падла, — договорил я. — Фраза «да ты, падла», если читать по первым буквам, читается как ДТП. Вот считай, что это с тобой и произошло. — И я еще раз благословил его, на этот раз уже кулаком. Постовой вырубился. Я нахлобучил себе на голову его форменную кепочку, накинул куртку с сержантскими погонами. Со всем этим, плюс полосатый жезл, я был совершенным автоинспектором. Теперь можно было приступать и к осуществлению задуманного. В КПП ломиться в одиночку, разумеется, было бы совершенно бессмысленно, потому что я один, а их там как минимум трое здоровенных мужиков. Постового мне удалось вырубить только благодаря эффекту неожиданности, а так, думаю, мне вряд ли бы с ним справиться: здоровый парень.

Моя наглая выходка имела место быть прямо под окнами КПП. Если бы меня засекли, то, наверно, пьяный Мефодий пристрелил бы меня на месте. Но тогда я об этом не задумывался.

Глянул на дорогу. И позже оказалось, что это было наиболее удачным из всего сделанного за эту ночь. Потому что я увидел «скорую». Я еще не знал, как мне повезло. Я скорее машинально, чем сознательно поднял полосатую палочку, и «скорая» остановилась. На переднем сиденье были водитель и симпатичная докторша. Она выглянула из окна и сказала:

— Мы везем больного, товарищ милиционер. Не задерживайте нас, пожалуйста.

— Куда едете? — чтобы хоть что-то сказать, брякнул я. Неловкость положения почему-то сразу сковала меня — и это после отчаянной дерзости с избиением мента его же собственной полосатой палкой!

— Мы неотложка, — сказала докторша. — Едем в клинику, буйного больного везем. У него белая горячка, нас вызвали, ребята его скрутили, вот и везем.

Из КПП донесся вопль: «Она меня за хер укусила, сука-а!! А-ат, шалава!!» Но хорошенькая докторша этого, кажется, не услышала. Надеюсь. От нее от самой пахло спиртом. Не очень, конечно, но чувствовалось, что приняла. Позже оказалось, что после усмирения белогорячечника и прикручивания его «ласточкой» к носилкам дружная бригада неотложки немедленно факт задержания спрыснула. Докторше налили мензурочку разведенного, ну и санитары по чуть-чуть… по триста граммов спирта, и полный порядок. Мужчины, как и полагается истинным санитарам неотложки, пили неразведенный. Закусывали огурчиками, конфискованными у задержанного буяна по месту жительства.

…Задняя дверь машины открылась. Из кузова выглянула толстенная морда в белом колпаке и желтом почему-то халате и поинтересовалась, какого хрена остановились и не выпьет ли пан гаишник с ними. Потом санитар вывалился из машины. Он оказался настолько огромен, что я себе клопом показался. За ним показался его собрат и коллега, не меньших размеров. Этот санитар сам был похож на клинического больного, но не буйного, а мирно улыбающегося, меланхоличного шизофреника. И тогда я понял, как мне повезло.

— Ребята, тут помочь надо, — сказал я, стараясь говорить максимально трагическим тоном, — как раз по вашему профилю. У моего начальника белая горячка. Он там, в КПП. Буянит, оргию учинил, проституток вызвал. На посту! Да вон, слыши… слышите?

Из КПП донесся какой-то грохот, а потом пьяный вопль майора Денисыча: «Мефодий, она ж тово… во подмахнула, cyкa, я чуть влет не пошел!..»

— Тяжкий случай, — задумчиво сказал санитар. — Ну что ж, товарищ автоинспектор, пошли. Будем брать.

— Вы не дослушали. С ним еще двое буйных, — быстро заговорил я. — Одного зовут Кирилл, другого Мефодий. То есть они так друг друга… а на самом деле…

И тут до меня — в очередной раз с опозданием! — дошло, что я, собственно, сказал.

Кирилл и Мефодий! Нарочно не придумаешь! Обстоятельства подогнались друг под друга, как хороший столярный шип в паз входит!

Санитары переглянулись, молоденькая врачиха вышла из машины:

— Кирилл и Мефодий? Тяжелый случай. Это, голубчик, не белая горячка, это, я вам доложу, самая настоящая паранойя. У нас в палате был один больной, так он вообще выдавал себя за Хрюшу и Степашку и на этом основании требовал себе двойной больничный паек.

— Вот именно, вот именно, — закивал я. — Только вы осторожнее. Я, наверно, с вами пойду. Они очень, очень буйные, так что…

— Ничего, — перебил меня один из санитаров, — на прошлой неделе мы одного такого буйного упаковывали, так он зубами перекусил металлический браслет от часов. Зубы, конечно, попортил, но — перекусил же! И то мы его задержали. А тут — литераторы какие-то… Кирилл и Мефодий. Это же просто, как., алфавит, — в порядке похвальбы добавил он и, плеснув из бутылочки себе и напарнику, густо занюхал рукавом: — Ну, начальник, пошли!

Как я и ожидал, дверь в КПП оказалась открыта. Уже за несколько метров до нее можно было различить витиеватую брань, которую испускал майор Денисов, и пыхтение одного из братков. Санитары вкатили головы в могучие плечи, их шаг как-то синхронно стал рубленым и тяжелым. Так на плацу ходил сержант Грибулин, когда хотел дать особо зверский норматив для многострадальных «духов». Я вошел в дверь первым и тут же увидел живописное зрелище, от которого даже у видавших виды белоколпачных архангелов неотложки поползли вверх брови. Зрелище было примерно следующим, В коленнолоктевой позе, время от времени бодая головой стол, раскорячилась Василиса, позади нее пристроился Кирюха, путающийся в штанах. Чуть сбоку от Василиски стоял на коленях майор Денисов, совершенно пьяный и столь же голый. Верно, он хотел предложить Василисе заняться с ним оральным сексом, потому что время от времени тыкал своим полувставшим членом то в район Василисиного уха, то в шею, то контрольным тычком в висок. Прицел у него сбился, Кирюха, который и испускал пыхтение, развалил лицо в кривой, насмешливой ухмылке. У дальней стены стоял обшарпанный диванчик-клопозабор-ник, на котором лежала Олеся. Одна из ее широко раскинутых ног была заброшена на спинку дивана, вторая свисала, набойка каблука почти касалась пола. Платье ее было разорвано, в углу рта я увидел кровь. Причина всех этих неудобств дергалась, лежа на ней и колыхая туда-сюда толстой татуированной задницей: на самом копчике у Кости-Мефодия была изображена непонятная вязь этакого китайского образца.

Пистолет Кости я увидел на столе, рядом с табельным оружием майора Денисова. Это хорошо.

— Ни хрена себе, — пробормотал один из санитаров. — Сам старый автомобилист… но чтобы на КПП ГАИ такое… ну ни хрена ж себе!

Майор Денисов поднял на звук глаза и икнул:

— Эк!., гек! Ты что, ссу…тер… не понял, что ли? Экономика должна быть эк-ка… номной!

И он, поднявшись с колен, потянулся за пистолетом. До пистолета пьяному гаишнику было метра полтора, а мне — метра четыре, но тем не менее я был, как говорится, на пистолете первым. Я сгреб обе кобуры, майор Денисов свирепо завращал глазами и попытался перешагнуть через Василису, что бы добраться до меня. Естественно, ему это не удалось, потому что с таким же успехом он мог перешагнуть через средних размеров бегемота. Майор Денисов навернулся и упал физиономией на пол. Он, наверно, не мог упасть неудачнее, потому что я машинально согнул ногу в колене, выставляя его вперед, а майор на это-то колено и натолкнулся. Переносицей. Переносица у него была как у чугунной статуи, я чуть не взвыл, но тем не менее и у него в лице что-то хрустнуло и чуть подалось от прямого удара о мою коленную чашечку. Майор вырубился.

Кирюха, кажется, только сейчас узнал меня. И, верно, еще не понял, что я не один. Если бы понял, то не стал бы с такой нарочитой неспешностью, не переставая трахать повизгивающую Василиску, поворачивать голову и цедить, как Шварц в «Терминаторе». А цедил он, — Кирюха, а не Шварценеггер, — что-то насчет того, что, дескать, конец тебе, сучара бацильная, сутер гнилой и т. д. и т. п.

Мне жутко захотелось ударить его ногой по физиономии, но какая-то брезгливость не дала мне этого сделать, а пока я боролся с неуместным чувством, Василиса вдруг взбрыкнула, как толстенная кобыла-тяжеловоз, не желающая везти запланированный груз. Кирюха отскочил от ее зада, как от батута, метра на полтора, а Василиска, верно окончательно вжившись в роль лошади, лягнула Кирюху пяткой так, что он свалился прямо на руки подошедшим санитарам. Кирилл попытался было буянить, Костик-Мефодий вскочил с Олеси и рявкнул: «Кирюха, деррржись, я ща этих урррою!..» — но тут к нему подошел санитар. Первый санитар, который без особых усилий скручивал сейчас Кирюху, старательно пыхтел у входа в КПП, а второй, который и приблизился к Костику, ласково сказал:

— Он Кирилл? А ты, по слухам, Мефодий!

— А тебе кто об этом капнул, дятел?

Санитар с загадочным видом прижал палец к губам и, липко улыбнувшись поднимающейся с дивана Олесе, сказал Мефодию:

— Бывает, братец. Перебрали немного, с кем не бывает. У нас даже завотделением, Илья Моисеич, выпил того… лишку с ординатором Карабановым, а потом они ходили по палатам и выдавали себя за Пушкина и Дельвига.

Мефодий прищурил один глаз, а потом сжал кулак и с треском влепил его в толстое, добродушное лицо санитара. Санитар пошатнулся, а Мефодий бросился ко мне:

— Это ты эту кодлу на хвоста бросил, гнида?!

Холодное, брезгливое бешенство, переполнявшее меня, перелилось через край. Я вынул из кобуры пистолет и вскинул на Мефодия со словами:

— Так точно, я!

Костик опешил, он не ожидал увидеть в моих руках свое и денисовское оружие, и я, воспользовавшись его замешательством, ударил его ногой прямо по находящимся в полурабочем состоянии гениталиям. Костик дико взвыл и свалился на пол, где и стал легкой добычей санитара.

Через несколько минут Денисова, Костика-Мефодия и Кирюху увезли в находящуюся неподалеку психиатрическую клинику. Я оглядел помятых девчонок и кивнул:

— Одевайтесь, быстро!

Олеся всхлипнула и бросилась мне на шею. Я молил Бога, чтобы то же самое не сделала Василиса, уж больно массивно она выглядела. Олеся начала бормотать что-то из серии про то, что она уже ожидала самого худшего, что эти пьяные уроды могли и изуродовать, а Костик-Мефодийуже предлагал немнож-но «поучить» строптивых путан по методике «ракетчиков», выбивающих долги из бизнесменов. Нет, не утюгом и паяльником, но тоже приятными предметами.

— Одевайтесь! — повторил я. — Как бы майор со страху не протрезвел, а тогда их быстро отпустят из «дурки»! Но как повезло, как повезло!

Через несколько минут мы уже загружались в блядовозку к ожидавшему нас Вите. У того стучали зубы.

— Как., это? — спросил он, с изумлением оглядывая девушек. — Вас так быстро… или?..

— Или! — ответила ему Олеся. — Поехали!

С тех пор в фирме меня прозвали «санитаром». Этот случай придал мне популярности, и только мысль о том, что Мефодий и Кирюха могут найти меня и посчитаться… впрочем, они были действительно в очень пьяном состоянии, а впечатление от того, что ты просыпаешься в психушке, обещает быть незабываемым. Они меня толком не вспомнили. По крайней мере, такой вывод я вынес из следующих — не очень скорых — встреч с ними.

Ильнара Максимовна хохотнула озабоченно:

— Лихо ты это, Рома… сразу видно, молодой, горячий. Напролом попер. Весело, однако: они вам — «прием», а вы им — прием у психиатра. -

Геныч вышел на работу тогда, когда я считался в фирме самым удачливым охранником. Охранник — это такая мягкая замена предосудительному в широких кругах слову «сутенер». В мою бригаду рвались все, и недовольна была только толстая Василиса, да и то по той простой причине, что формат ее задницы не всегда соответствовал количеству свободного места на заднем сиденье: одно дело, когда сзади сидят только две-три девочки, а когда их пять? Пришлось Василиске садиться на строгую диету.

С диеты Василиски и выхода на работу Геныча началась самая спокойная и, пожалуй, счастливая полоса моей жизни. Наверно, я просто сумел почувствовать себя этаким равнодушным мерзавцем, умевшим красиво подчеркнуть свой цинизм в отношении к трем «Ж». Нет, не к тому, о чем вы подумали. Три «Ж»: отношение кжизни, женщинам ижалости. Эта последняя — жалость как чувство, как одна из возможных составляющих твоей души — вызывала у меня особое презрение. Я уже видел, как могут жалеть меня. Даже эта дама, так называемая лучшая подруга моей мамы, Ильнара Максимовна, не могла сделать этого просто так. Даже человек, который знал меня с детства и учил матерным словам, дядя Коля Голик, поддался каким-то своим бандитским понятиям и не посчитал нужным мне помочь. Да даже если бы он пришел ко мне и сказал: «Извини, Рома, при этих я типа не могла тебя писануться. Они ж, ебть, зажабились на своих понятиях. Ты, Рома, меня извини, но я против братвы двинуть не могу, так что выкарабкивайся сам, Рома». Да не был бы я на него в претензии после этого, не был бы!

После этого я плюнул на то, что взрослые дяди и тети с умным видом именовали моральными принципами. С эскортницами я работал удачливо, под «прием» не подставил ни разу, даже «околоприемных» случаев не было, кроме вышеупомянутого.

Геныч говорил мне, что у меня есть какое-то особое чутье, которое в равной степени помогает, скажем, в разведке — чувство потенциальной опасности. Я чувствовал эту опасность спинным мозгом, потому беспредел миновал моих подопечных. Они, кажется, искренне думали, что я о них забочусь. Когда я позже пересказывал это единственной эскортнице, о которой я действительно заботился, — Кате, она, как безнадежно начитанная девочка, тут же привела пример из истории: дескать, солдаты Наполеона тоже думали, что он искренне о них заботится, а он просто берег их как хорошее пушечное мясо. Вот и мои бригадные девочки были таким пушечным мясом, которое приносило мне свой процент. При этом «пушечное мясо» искренне заблуждалось насчет моих симпатий к ним. Что-то такое в них, конечно, было, кого-то они совершенно неподдельно привлекали, но ведь и гнилые яйца едят! В Китае. Вот такие «китайцы» существовали и в Саратове, одного из них я видел на улице — маленького, щупленького человечка, по виду студентика, который вел под ручку диетную блядь Василису. Как будто маленький моторный буксир волок за собой огромную баржу с просторной кормой. «Китайский буксир» явно не был клиентом, у него это на роже было написано, а я за месяц интенсивной работы научился отличать клиента от сердечного друга. Василиска, может, сама этому шпендрику еще приплачивала.

Теперь-то я, конечно, понимаю, что в шестнадцать лет сутенерствовать — это было чудовищно, но, по-моему, только последний ханжа скажет, что шестнадцатилетний сутенер — это чудовищно, а вот шестнадцатилетний бомж — это не чудовищно, шестнадцатилетний бандит — это не чудовищно, шестнадцатилетняя проститутка — это не чудовищно, шестнадцатилетний безработный глава нищего семейства — это не чудовищно, наконец, шестнадцатилетний убийца — это не чудовищно! «Смешная жизнь, смешной разлад, так было и так будет после…» — это отслоилось из бесчисленных книжных ликбезов Клепы. Клепа, сутер… вот уж не думал, что пойду по его стопам. Кто бы сказал — в рожу наплевал бы.

Кстати, я возвратился к работе с «хорошими знакомыми», Из Москвы приехала Анна Борисовна, с мужем у нее не сложилось, а я с удивлением смотрел на нее и думал, что же я мог любить в этой помятой бабе под сорок лет, и когда — каких-то пять или шесть недель назад, в тот бурный август девяносто первого! Я снова стал бывать у нее за деньги, нашлись и еще желающие, знакомые Ильнары и Анны Борисовны, так что скоро я жил вполне прилично. Посетили даже мысли об образовании, напетые Генычем, который сам оказался физиком с университетским образованием. Он шутил, что это образование прекрасно ему пригодилось: может вычислить коэффициент трения члена о стенки влагалища в двух случаях (случках) — с презером и без. Расклад, говорил он, в любом случае в пользу секса без резинок. Так вот об образовании: я купил себе школьный аттестат через знакомого одной моей клиентки, работавшей в районо, а через год практически безо всяких проблем поступил в институт. Я видел, как парилась несчастная абитура, как сновали их мамаши со шпорами и цветочками, как взмыленные папаши гоняли по коридорам, а все эти благополучные недомерки, мои ровесники, пыхтели от усердия, разучивая вступительную белиберду. Во мне рвотным спазмом перекатывалось тяжелое презрение.

Было только несколько таких же загодя уверенных в своем поступлении, как я: они приехали на машинах своих родственничков, наглые, уверенные в своем будущем. Этих я не презирал. Я их ненавидел. Я знал, что к папаше какого-нибудь из этих чад я возил своих бригадных, что этот важный папаша, просиживая штаны в кабинете, снисходительно трахал Олесю, или Свету, или Катю, или одну из многих им подобных в городе Саратове. И в эти моменты я не жалел, что жизнь распорядилась мной так жестоко и круто. Не знаю, наверно, при всех моих пороках во втором поколении, при всей моей продажной жизни, в мерзости своей мне все равно было далеко до этих новых хозяев жизни. Я чувствовал, что главная угроза мне и тем, кто мне доверился, — это вовсе не тупые гопы Костик и Кирюха, это даже не бандит старой формации Колька Голик. Главная опасность — вот они, эти сытые сыночки, дети преуспевающих и все более поднимающихся родителей. Мир скатывается в их руки, как яблоко, сорвавшееся с ветки, как что-то само собой разумеющееся. И нет иного закона, кроме их закона. Это резвится она — «золотая молодежь», эта юная поросль, которая несколькими годами позже взойдет, как посевы из зубов дракона в древнегреческой легенде, и подомнет под себя Россию. Нет, я не строю сейчас из себя патриота, сидя здесь, в Париже. Ничуть небывало. Я тоже, прямо скажем, не цвет нации. Но я хоть не мню себя хозяином жизни и не считаю, что все остальные созданы для моего благополучия. Если бы такому «золотому мальчику» приснился кошмарный сон, что он сутенер и вписался в «прием», то он даже во сне позорно сбежал бы, потому что больше всего на свете трясется за себя и за сохранность своей шкуры.

Ну хватит рассуждений. Теперь — о Кате.

Катя ПАВЛОВА: ПЕРВАЯ КРОВЬ

Катю Павлову я встретил в девяносто третьем. К тому времени «Виола» развернулась в довольно кругую фирму, у нее появилась своя «крыша», которой раньше как-то не наблюдалось: брезговали братки проститутскими деньгами. А потом сообразили, что деньги остаются деньгами, неважно, от кого они достались, и подмяли под себя и эскорт-фирмы. «Виолу» крышевал, как это ни смешно, Котел. Тот самый, что так брезгливо разглагольствовал о моей матери и обо мне самом. Дескать, я «блядская масть». Хотя, быть может, он сам об этом и не знал, конкретно с фирмой дело имел некто Хомяк, один из его бригадиров, что ли. Это его настоящая фамилия была, а не погоняло. Хомяк, между прочим, тоже присутствовал на том памятном разговоре в бандитской конторе, когда меня обласкали «чмом» и «гнидой». Тот самый, что смахивал на жирного китайца.

Эту Катю я, честно говоря, видел и раньше. Она рассекала с Костиком-Мефодием, которого я уже однажды проучил. Он называл ее своей телкой. Ревновал. Всех от нее отваживал, кажется. Катька, конечно, девочка ничего была тогда, но все-таки я ничем не выделял ее из всей этой малолетней шантрапы, увивавшейся вокруг крутых парней типа этого Костика. Казалась она абсолютно безмозглым созданием, и если и было у нее что-то выдающееся, так это бюст. Выдавался он, потому что ходила она как-то подчеркнуто прямо, развернув плечи, хотя ничего особенного там у нее под лифчиком я — опытным уже глазом — не наблюдал. Сиськи как сиськи.

А потом я узнал, что Катьку эту в нашу фирму ткнули. При-фонарел немного, потому что совершенно точно знал: Костик, ее урод, имел выход на «крышу», на Хомяка. Знал его лично. И мне, откровенно говоря, не очень понятно было, что боец свою телку толкнул на панель. Вроде у них все гладко до того было, хотя откуда мне знать… Но Геныч слил мне, что ее на панель определил Хомяк, причем если каждая виоловская девчонка получала треть наработанной ею на заказе суммы, то этой, Катьке, не полагалось ничего. Все шло «крыше». Оказывается, она в больнице отвлекла врача, который сидел в реанимационной палате с Котлом. Проще говоря, трахнула его, этого дохтура. У нее какой-то бзик был на этой почве, она же чуть ли не в психушке валялась, в стационаре. Колесами траванулась. Котел кони двинул из-за отсутствия присмотра, врача того бедного нашинковали в мелкую капусту хомяковские отморозки, а Катьку вот в «Виолу» определили.

Я познакомился с ней в первый же день. «Отдегустировал». Ильнара, зная, как я на этом деле навострился, просила меня инструктировать девчонок, которых она — по внешности ли, еще по каким-то там своим наметкам — определяла в элитную группу, которая обслуживала только лучших клиентов и в сауны и, боже упаси, на магистрали никогда не направлялась. Вот Катьку ткнули в эту группу, а меня попросили заняться с ней по полной программе. Все виды секса, семь основных поз, нюансы там всякие похабные. Понравилась она мне — пластичная девочка, фигура хорошая, но глаза напуганы, темные-темные, влажные. Я в зоопарке такие глаза у печальных оленей видел, вывезенных из тундры и загнивающих тут, в этом каменном мешке города.

Она почему-то посчитала меня геем. Потом она говорила, что я так странно себя вел. А что странного — произвел с ней обычный трах, только не так, как, вероятно, ее Костик… он ее, надо думать, собирал в кучку, бросал на кровать, ставил раком да жучил на полную. Катя потом мне говорила, что я двигался слишком нежно, чтобы быть мужчиной нормальной ориентации. Она думала, что нормальный мужик — это обычно грубая и тупая скотина. А я ей зачем-то завернул про французских символистов что-то. Я об этих французских символистах знаю примерно столько же, сколько Василиса-диетчица о биноме Ньютона, просто на язык попало: одна из моих «хороших знакомых» приехала из Франции, сыпала всякой грассирующей белибердой.

Я сначала не понимал, что меня к Катьке тянуло, а потом понял: напоминает она мне. Алку напоминает, матушку мою, сбежавшую с каким-то грузином. Ведь она меня примерно в том же возрасте родила, в каком Катьку ткнули в «Виолу». Даже судьба в чем-то у них схожей оказалась, только Катьку я сам загубил, а Алка подталкивала к трясине, к омуту, к гибели — mci ш. Да что выть на луну? Это я сейчас могу сентиментальничать и махать руками после драки. А тогда если во мне и было какое то сочувствие, теплота настоящая к Кате, так я старательно это скрывал, в том числе и от самого себя — из глупого гонора ли, из-за созданного уже циник-имиджа… не знаю. Самые теплые слова, которые я ей тогда говорил, были советы, как обслужит! клиента, чтобы не было больно и противно. Нет, не по известной схеме: «Расслабиться и получить удовольствие». Ничуть. Наоборот даже. Я говорил ей про то, что клиента нужно считать быдлом. Недочеловеком. Не человеком вовсе. Дескать, если тебя станет трахать обезьяна, ты же на нее, на тварь бессловесную, не станешь обижаться, и если обезьяна заведомо сильнее тебя, так ты не станешь рыпаться, а просто позволишь зверские ее обезьяньи инстинкты утолить. Черт с ней, гориллой! Вот так же и с клиентом: клиент считает тебя сукой, дыркой, давал-кой — а ты считай его тем же! Считай его глупцом: трави байки про свою несчастную жизнь, чтобы он как можно больше тебя слушал, а время шло, и он заказывал еще час или два. Считай импотентом: вытряси из него все его жалкие половые амбиции, чтобы он по полу ползал, чтобы у него ничего не стояло, чтобы у него даже зрачки на тебя подняться не могли!

После этого мы год были вместе. Если так можно сказать — вместе, когда у меня пять или шесть клиенток, и у нее — уроды из администрации и всякие разные спонсоры. Ее сутером был Геныч, но я — по старой памяти — время от времени подменял его. Особенно если нужно было везти Катю Павлову. Правда, и конторе ее не Катей звали, Катя там уже была. Не помню, то ли Ксюшей она стала, то ли Сашей. Вот я и возил эту Ксюшу-Сашу к разноликой клиентуре, сначала спокойно возил, а мало-помалу был уже готов убить всех этих жирных сволочей, которые голосом, жирррррно разъезжающимся, как их брюхо по брючному ремню, как жирррное пятно на белой ткани, вещали:

— Ну ты типа Ксюша. Очень хорошо, Ксюша. Ну, стало быть, ты для начала язычком, ротиком поработай, а потом тово… давай я лягу, а ты на меня, а то я закусил только что, знаешь…

Я пару раз возил ее на «крышу». Точнее, на «крышу» ездили, «субботники» мотали, менее дорогие проститутки, — грубое бычье из простых бойцов могло Катю-Ксюшу и попортить конкретно. А Катя ездила к бригадиру. К Хомяку. Он потом поднялся, из бригадиров наверх взлетел, но Катю я все равно к нему возил. Тем более что он ей хорошо платить стал, даже с собой пару раз в круизы брал. Меня, кстати, тоже приглашал: я его потуги на «би» давно подметил, он еще в Москву не переселился и «голубизну» свою от братвы конкретно шифровал.

Хомяк, сука, гондонами не пользовался, так что Катька от него залетела быстро. Плакала, говорила, что рожать от такого козла не хочет, да и не дадут ей рожать, такой свеженькой, молоденькой и малопользованной. Но если сделает аборт, то у нее по женской части что-то так устроено, что после единственного аборта больше родить не сможет. А потом мы с ней в кабаке тяпнули и решили, что, наверно, так и надо: знал я одну такую девочку, которой в пятнадцать лет нужно было аборт делать, а не рожать — и никогда потом не рожать.

Алку имею в виду.

В один из таких заказов, когда я подменял Геныча, мы и. влипли неприятно и, как потом оказалось — для меня просто фатально. Всю жизнь это мне перекроило. Я привез Хомяку прямо на дом Катю и еще одну девчонку, кажется, ту самую Олесю, что на «приеме» в КПП, в шоу с санитарами, была. Хомяк обычно один был, когда ему девочек подгоняли, ну один раз видел я у него Кольку, то есть нынешнего Николая Михайловича Голика. Только тот меня не узнал или сделал вид, что не узнал. Да и я не собирался к нему на шею вешаться и задвигать, как было бы хорошо, женись он на моей маме.

А на этот раз у Хомяка гости были. Много гостей, человек, наверно, десять. У него квартира пятикомнатная была, так что сложно определить, сколько народу, даже если на тебя все входят и выходят. Но мне одного зала хватило: я- как увидел, так и похолодел весь. Что же, думаю, Хомяк с девчонками сейчас сделает? Там, в зале, сам хозяин сидел, пьяный в зюзю, с ним один хлыщ из облправительства, который в открытку для братков всякое лобби раздувал, если применять модное словечко. В руку играл, словом. Кроме Хомяка и правительственного урода, студнем по креслу разъехавшегося, сидели тут трое брателл откровенных. Все как полагается — бордовые пиджачки, которые тогда катили за последний модняк, бритые затылки, у двоих даже мобилы были, которые тогда только в силу входили и стоили как иная машина. Конечно, само наличие братков меня не смутило, но вот только двое из них были Костик-Мефодий и его неразлучный подельник Кирюха, которого хмырь из правительства почему-то титуловал Кириллом Сергеевичем, да и Мефодия он хлестал именем-отчеством: Константин Владимирович. По тому, как едва не подогнулись ноги у Олеси, я понял, что и она их узнала. А Катька, как только Мефодий на нее взглянул, задрожала вся и хотела было выбежать из комнаты, но я придержал ее за плечо. Уходы по-английски могут привести только к тому, что на нас опробуют приемы английского же бокса.

Мефодий на меня и не смотрел: он сразу впился взглядом в Ксюшу, словно и не узнавая ее, и заподозривая в этой ярко преподносящей себя девушке ту Катьку Павлову, которую он спонсировал, трахал на заднем сиденье своей тачки, а потом спокойно и без зазрения совести кинул, когда дело запахло жареным. Узнал. Отвернулся. Хомяк сказал:

— Да ты заводи, заводи дорогих гостий, Роман. Не менжуйся. Чего уж там — все свои.

— Я где-то эту харю поганую уже видел, — сказал Кирилл Сергеевич, быстро становясь Кирюхой. — Че-то запамятовал…

— Да это Рома, сутер из «Виолы», — сказал Хомяк. — Сдрис-ни отсюда, Рома. Заедешь за ними к утру. У меня и у моих друзей базарчик к ним будет и вообще… короче, культурная программа. В пять ровно заедешь. Понял?

— Понял, Игорь Валентинович.

Я вышел в коридор, чуть пошатываясь. В глазах в мутной дымке стояли лица: Кирюха, Константин Владимирович, самодовольный развал рожи Хомяка в снисходительной улыбке… я уже потянул на себя ручку двери, как меня остановил угоюмый ГОЛОС:

— Тормозни, чмошник.

Ну вот, подумал я тоскливо, сейчас и предстоит мне разворот по наезженной схеме, который увенчается переломанными ребрами или вообще — реанимацией. Я повернулся и, слащаво, преданно глядя в глаза Костику-Мефодию (меня чуть не вырвало от собственного притворства и лебезиост — от слова «лебезить»), сказал:

— Вы меня звали?

— Ты ведь Рома-сутер? — сказал тот. — Ты же был два года назад на гаишном торчке у выезда из города, а?

— Нет, я никогда не работал в ГАИ, — играя под дурачка, вежливо сказал я.

— Конечно, не работал! — заорал он. — Какой ты мусор, ты же сутер! Одной гнилой блядской породы, но все-таки ты вообще конкретное чмо! (Аргументация у Костика-Мефодия вообще всегда была исчерпывающей.) Ты мне тут порожняк не заряжай, бля!.. Я тебя, в натуре, спрашиваю, ты тут ля-ля не гони!

Вышел Кирилл Сергеевич и, не сказав ни слова, молча задвинул мне в челюсть. Удар был такой, что я отлетел к двери.

— Че с ним базарить, — кратко и без аллегорий изъяснился Кирилл Сергеевич, — пусть валит, парашник, пока цел. Ишь разговорился, бля! Я таких говорков еб с бугорков, а на ровном месте — штук по двести! Ясно? Западло с сутерами базарить, Костян.

Наверно, такой лаконичной и образной речи Кирилла Сергеевича обучили в психиатрической клинике, куда по моей наводке засунула его два года назад пара пьяных санитаров. Кстати, меня он не узнал и не вспомнил, иначе одним ударом не ограничился бы.

Кирюха ушел в комнату. Оттуда раздался тихий, захлебывающийся голос Кати. Я невольно похолодел, Мефодий широко шагнул ко мне и прошипел:

— Ты не думай, что я тебя забыл. Мы с тобой еще рассчитаемся. Тварь!

От него пахло бухлом и какой-то псиной.

— Рассчитаемся, — повторил он.

— И с Катей тоже, — не выдержал я, — или ты уже с ней рассчитался, а? Сполна, что она теперь, твоя бывшая, на панели кувыркается? Надо быть очень крутым мужиком, чтобы не суметь защитить свою женщину, да? Тихо спустить в штаны, да?

Зря я это ему сказал. Наверно, он даже не ожидал, потому что выслушал все до конца. У него рожа сразу же побагровела, и, если бы дверь была заперта на пару хитромудрых замков, а не открывалась простым поворотом ручки, он, наверно, размазал бы меня по двери. А если бы и не размазал — я-то тоже был уже далеко не прежний «шестнадцатилетний сутенер», заматерел, — то набежали бы на помощь и — «сутер поганый, бакланье помойное, поднял лапу на бригадира!» — арриведер-чи, Рома. Урыли бы меня самым простым и незатейливым способом, и только-то. А так я вынырнул в подъезд перед самым его носом, слышал еще, как с треском влепился его кулачина в дверной косяк Я с грохотом скатился по ступенькам, едва не вырвав пролет перил, чуть не сшиб с ног загулявшую старушку, которая не иначе как моталась по старичкам, если возвращалась домой в начале двенадцатого. Старушка прокудахтала что-то осуждающее, а сверху, из квартиры Хомяка, на меня обрушилось тяжеловесное, угрожающее раздавить меня — клопа:

— Ты, чмо болотное, больше не жилец! Я твои мозги по стенкам размажу! Я тебе яйца в жопу затолкаю! Я тебе, хуйня сопливая, покувыркаюсь!..

«Каюсь-каюсь-каюсь», — гулко, печально ответили стены пустого предночного подъезда. Я выскочил на улицу и остановился, переводя дыхание. Конечно, ничего нового я не услышал. Каждый брателла почитает за долг пообещать «поганому сутеру» кучу благ, как вышеупомянутое размазывание мозгов и проч. Другое дело, что мне еще предстоит вернуться на эту квартиру. И уж совсем другое дело — это то, что там я оставил Олесю и Катю. Лучше бы там была толстокожая Василиса, что ли, лучше бы я вправил в формат этой чудной бандитской тусовки Ирину, самую безмозглую проститутку, которую иначе как тупой блядью никто и не титуловал. Она бы просто не доперла, в чем дело, и в этом ее счастье. Но тут, как назло Олеся и Катя-Ксюша. Хомяк, как держатель «крыши», конечно, может и вмешаться, но ему Олеся и Катя абсолютно по барабану, даже с тем, что Катя от него беременна.

Жирный ублюдок!

Но самую большую злобу вызывал, конечно, Мефодий. Выставить на групповичок свою бывшую девушку, которая и на панель-то попала не без его, Константина Владимировича, активного участия — это надо уметь!

Я побрел к машине, где меня дожидался Витя.

— Ну что? — спросил он тревожно. — На тебе лица нет, — после паузы объявил он, потому как я молчал. Наконец ответил:

— Хорошо хоть, что башка на плечах осталась. Там у Хомяка ошиваются Костя-Мефодий и Кирюха. Помнишь, два года назад, КПП?

Часы ожидания длились как вечность. И пусть говорит какой-то Катькин философ, что вечность имеет обыкновение очень быстро проходить, для нас она тянулась бесконечной чередой… я-то хоть подзарядился продукцией близлежащего ларька, сбегав за водкой и пивом. А Витьке нельзя было. Узнай о том, что он пил за рулем, Ильнара Максимовна, ему несдобровать. Выпил — значит, подверг потенциальной опасности и себя, и ее, и девочек Весь состав.

И вот наконец пять. К тому времени я уже изрядно накачал себя бухлом. Пит водку из крышки термоса, заедая ее яблоком.

Вышел из машины. Казалось, что дома покачивались вразнобой с ходящими под ветром деревьями. Небо казалось навис шей гранитной глыбой, наверху кто-то, как костер, разводил злую и заунывную песню. Ветер. Да, тогда так и было. Это сейчас я заправляю длинные обороты, а тогда ведь так оно и казалось.

А мне не было и восемнадцати, оставался месяц, целый месяц до совершеннолетия.

Ступени не желали принимать меня, выскальзывали из-под ног. А вот и дверь. Я позвонил в звонок, и мне показалось, что он прозвучал непристойно громко. Что этот звук, резкий звук звонка, станет той последней каплей, которая меня окончательно… окончательно…

Дверь открыл Мефодий.

Нет, это мне только показалось, что был Мефодий, потому что я только Мефодия и ожидал видеть. И только через секунду я понял, что открывший дверь был где-то на полторы головы ниже Кости-Мефодия, уже в плечах и с пошло разъехавшейся талией, чего не позволял себе спортивный ублюдок Константин Владимирович.

Хомяк, это был он.

— Давай забирай своих блядей, — хмуро сказал он. — Дурак ты, сутер. На хера ломил гниляк Мефодию? Это же ссученный дятел. С ним шутить не стоит. Ладно… давай, не топочи. Они все спят. Постой в прихожке, болван.

Я чувствовал в его голосе нотки тяжелого презрения. Этакий акт снисхождения: постой, сутерок, в прихожке, а то злые большие дяди проснутся и тебя, гаденыша, задавят, и поделом тебе, падаль. В коридор вышли девчонки, лица их были блед ны, ни кровинки, но, как я ни присматривался, не мог разгля деть крови или синяков. Если и перепало, то побили технично, без следов. Глаза какие-то потухшие. Особенно у Кати. Она тряслась, словно ее знобило, хотя в квартире вовсе не было холод но, да и на улице не было холодно. Наверно, холод этот шел изнутри.

— Забирай, — коротко сказал Хомяк и, подтолкнув девчонок к выходу, подождал, пока я выйду вслед за ними, и с грохотом захлопнул дверь.

Только на улице я спросил:

— Катя… ну что?

— А ничего, — сказала она. Казалась нежданно спокойной и сосредоточенной. — Ничего. Обычная групповуха. Так сказать, повторение пройденного: меня Костик трахал. Правда, на пару с Хомяком и — потом — этим Кирюхой. Он мне все порвал, тварь. Еле на ногах… вот так

Я скрипнул зубами, и Олеся продолжила то, о чем говорила Катя-Ксюша:

— Зверюги они, водку хлестали, а когда Хомяк сказал, что Катька от него залетела, то Мефодий подмигнул и толкнул Катьку в бок Сказал: дескать, может, все-таки от меня, бля? Ах нет… с ним последний раз года полтора назад она спала? Ничего, освежим. И освежили. Ублюдки. Я думала, они Катьку задавят своими мясами перекачанными. Твари.

— Ладно, Олеся, не надо, — сказала Катя. — А Костя молодец. В свое время он говорил, что хочет от меня ребенка. А теперь, наверно, загубил хомяковского ребенка.

— Да ты что?!

— А что? Он меня толкнул, меня как прожгло. Сейчас в гинекологию поеду.

— Сейчас еще закрыто.

— Позже поеду…

Я слушал разговор двух юных проституток, только что отработавших тяжелейший вызов, и перед глазами, колыхаясь, как марево, черными, упруго очерченными тенями проступала ненависть.

Она не исчезла. Она все так же чернела перед глазами. Я никогда и никого так не ненавидел. Хотя причины были, и были хорошие кандидатуры для этого самого черного и, наверно, самого сильного чувства: я мог ненавидеть Кольку Голика, покойного Клепу (еще при жизни, разумеется), Ильнару, Анну Борисовну, даже Апку — она тоже могла заслужить мои черные чувства, хотя, конечно, не произошло этого. А вот Костя-Ме-фодий прокрался к самому дну моего существа. Там, на дне, и плескалась, ползла, накипала эта черная-черная лужица — ненависть.

Примерно дня через три я сказал Кате:

— Что ты думаешь делать?

Мы с ней в кабаке сидели. Она только что от своего гинеколога, белая вся, трясущаяся, сигарету одну от другой прикуривала.

— А что тут делать? — отвечает. — Аборт, скорее всего, придется делать. Болит все.

— Ты не поняла. Я не о ребенке, я о Мефодии.

— А, о нем, — безразлично откликается она. — А что — о нем? Что я могу сделать? Этот козел мою жизнь перелопатил, но я сама виновата… зачем купилась, а? Я ведь сейчас сижу и думаю: наверно, будь какая-нибудь блестящая возможность, в сравнении с нынешними, я бы опять купилась, верно. Дура. Так что мне нечего на этого урода сетовать. Убить его, конечно, мало, но все равно…

— Не мало.

Она вздрагивает и на меня смотрит, ежась и вжимая голову в плечи, как от холода:

— Что?

— А что слышала, моя дорогая. Я не понимаю, почему такие самодовольные и трусливые твари, как этот Костик, вообще могут жить. Я с детства на таких насмотрелся. Был один такой Клепа, который сдавал внаем мою мать, а потом она пожаловалась, что он ее гнобит… ну и все.

— Что — ну и все?

— Убили его, Клепу этого. Он ее сутенером был. А Костик хуже любого сутенера. Потому что такие, как Геныч, хотя бы считают себя обязанными отвечать за тех, кто им доверился.

Это все, конечно, прекраснодушные переливания из пустого в порожнее, но тем не менее… я не знаю, Катя, но эту тварь надо прихлопнуть. Этого Мефодия.

Она тогда сжала губы и сказала:

— Я тоже так считаю. Но только ответь мне, Рома… ты что, вмазался, что ли?

— По зрачкам просекла? Да, героином задвинулся. Да маленький дозняк, всего-то с куб. Ничего, так спокойнее. Не подсяду, не волнуйся. Ты, само собой, знаешь, где он, Мефодий, живет? Он ведь один живет, насколько я знаю.

— Да, вроде как один. Только вот…

— Что — только? Он ведь не ожидает от нас такого шага. Пойдем проследим. Если будет один, то мы его…

— Если будет один, — повторила Катя.

Он был один. Он ничего подобного в самом деле не ожидал. Когда недовольно раскатил: «Кто-о?» — Катя спокойно (у этой девочки вообще была потрясающая для ее возраста и пола выдержка) ответила:

— Это я, Костик. Мне с тобой так… перемолвиться надо. Открой, пожалуйста.

— Пере… что? — бухнул за дверью его голос, а потом Мефодий все-таки открыл. Катя впорхнула в прихожую, я шагнул за ней следом. Сердце высоко подпрыгнуло, высоко, еще выше Кати, которая буквально бросилась на Костика… Мне в первый момент почему-то показалось, что она его хочет обнять. Ну, думаю, все, проняло девчонку на сентиментальность, дескать, любимый мой, родной, вот и я, твоя падшая, принимай меня такой, какая есть. Вся эта белиберда еще не успела протащиться в моем мозгу, как Катя взмахнула рукой и ударила Мефодия. Он огромный, он. даже не шатнулся, только голова дернулась и глаза выпучились ошеломленно… Наверно, у него на уровне рефлексов противодействие заложено, потому что он ответил через считанные доли секунды. Легко так, незначительно от махнулся, но удар Кате в живот попал, она упала. У нее и так страшные проблемы по женской части после той группозухи наклюнулись, а тут еще, еще — и как я увидел ее цепенеющее лицо, так что-то взорвалось во мне. Я и не думал, что во мне столько силы: я ударил его два раза, перехватил Мефодиеву ручищу в локте и на излом пустил — изо всех сил. Кость хрустнула, он взвыл и упал, ударившись головой о тумбочку. Я выхватил нож, который только что вот из кабака стащил, и целился ему под ребра, но в последнее мгновение ударил в ладонь. Насквозь. Пришпилил его к обувной тумбочке. Стало светло и остро, хотя за секунду до того как в тумане плыл. Картина страшная: Мефодий, оглушенный двумя ударами в башню, на полу распростерт, одна рука перебитой кистью висит, из второй кровища хлещет — а рядом Катя, в позе эмбриона, колени чуть ли не к лицу прижала, и видно, что боль жуткая. Дикая.

Я помог ей подняться, у нее глаза как две щелочки, а лицо белое. Вырвала нож из тумбочки, нацелилась и ударила. Кажется, до того, как она его ударила, Мефодий завыл и пустил гряз-iryio слезу, просил не убивать, обещал дать денег и вообще… У нее были не глаза, а одна сплошная ненависть.

Два удара — и все. Последний удар почти что я нанес — я сжал пальцы на ноже поверх ее руки и — под сердце. Все.

Как уходили, я почти не помню. Знаю, что о безопасности я почти не беспокоился, нож бросил в канализацию, а Катьку практически дотащил до больницы, — больница, к счастью, недалеко была. И в приемную — время-то уже было чуть ли не за полночь.

Ночевал я в больнице, на уголке. А уже под утро вышел врач и сказал мне, что у Катьки выкидыш и она без сознания. Я уже и сам практически без сознания был, трясло меня, как же — человека, можно сказать, собственными руками убил, к тому же не спал и не ел я ничего уже много часов плюс отходняк Я же «геру» пивцом по дури лакирнул, а кто знает, тот мне не позавидует: выпить пива поверх «геры» — это все равно что сильное рвотное принять. Так что выворотило меня в больничном туалете до кишок, до желчи и спазмов в желудке. А когда наутро узнал, что Катьку — в стационар, то пошел домой, где и наткнулся на соседа Витьку-токаря. Он и сказал, что ко мне братва наведывалась рано утром.

У меня ноги подкосились. Все-таки наследил или срисовали меня как-то! Срисовали!! Черт! Если меня срисовали, так и Катьку наверняка, а она в больнице! Ее же там могут разыскать без особого труда, и если они уверены, что она с Мефодиевой мокрухой в подвязке, то все — замочат! Я хотел было бежать обратно, но у меня прямо на лестничной клетке ноги подкосились, и я понял, что идти не могу. Слабость кошмарная, Витька-токарь меня в квартиру мою втолкнул, на диванчик уложил и ушел, дверью хлопнул.

И я вырубился. Как закрыл глаза, так и провалился в какое-то дурно пахнущее варево без дна и покрышки, с багровыми кругами перед глазами.

А когда открыл глаза, первое, что я увидел, это ментовскую фуражку, любопытствующий рыбий взгляд, и слова услышал — дежурные, леденящие, ментовские:

— Светлов Роман — это вы будете, не так ли?

Блядство по уставу

Тот, кто наивно полагает, что ряды Российской армии в половом вопросе представляют собой исключительно набор онанистов, разбитых на взводы, роты и батальоны, как бараны на отары, — так это напрасно. И кто думает, что в армии неуставное половое влечение под бромчиком и ударным рукоблудием в сортире на фото сисястой шлюшки конвульсирует и никак не хочет умирать, а в голове кружатся скромные прелести оставшейся на гражданке гражданки, девчонки с соседнего двора, — так это все не так и совсем по-другому. Проблема с женским полом в армии вполне решаема, и в этом смысле чрезвычайно напоминает ту же проблему среди штатских. Пример?

Да пожалуйста! Человек, срочно захотевший общения с женским полом, желающий форсировать события до постельной фазы, минуя всякие там букетно-конфетные стадии, звонит в эскорт-фирму. Может, ему бабы не дают, может, времени мало или еще что. Но нет у него под рукой и прочими органами бабы. Ну нет! И в армии та же проблема, но если у условного гражданина, которому никто не дает, женщины под окном ходят, то у солдата перед глазами разве что взводный маячит. А женщин нет! Как нет и возможности снять девочку. Ну не предусмотрено их в казарме по уставу — ни девочек, ни возможностей соответствующих! И все по отработанной схеме: «Опять весна, опять грачи, опять не даст, опять дрочи». А я вот эту схему в армии обошел. Как, думаю, и многие научились делать это.

Но обо всем по порядку. Какая армия, можно задаться вопросом, если тюрьма за мокруху по тебе плачет? Если открываешь глаза и вполне закономерно видишь перед собой пару ментов с рожами особого назначения и соответствующими намерениями? А вот так. Оказывается, они пришли за мной совсем по другому поводу. Не из-за убийства Костика-Мефодия. За Мефодия они, наверно, спасибо бы сказали, если неофициально.

А пожаловали они ко мне совсем по другому поводу: оказывается, я уже почти целый год числился в злостных уклонистах. Мне присылали из военкомата повестки с приказанием явиться на комиссию, а я старательно этого не делал. Честно говоря, я ни одной повестки в глаза не видел, а о военкомате не беспокоился, потому как мне еще и восемнадцати-то не было. Но у них, у военкоматных крыс, как потом выяснилось, возникла путаница в бумагах, вот и начали меня призывать, начиная с семнадцати вместо положенных — с восемнадцати. В институте же, где я учился, и намека на военную кафедру не было. Да это и неважно: прижми меня с армией, я тут же купил бы себе отмазку. Без проблем.

Но сейчас было совсем другое дело. Меня искали братки, Не иначе — мефодиевские.

Мне срочно нужно было уматывать из Саратова. И тут повестка пришлась как нельзя кстати. По крайней мере, я тогда так это с перепугу решил для себя. А что? Два дня комиссии — и вперед, солдат! Тем более что был конец июня, весенний призыв уже заканчивался.

Так что законопатили меня в часть в самые короткие сроки. Сунули в вагон и со стадом таких же остриженных баранов двинули куда-то… как сказал мне один дебил, у которого я спросил: «Куда везут-то нас?» — «По рельсам, бля!»

Перед отъездом мне удалось справиться о Катьке, оказалось, что ей уже лучше, что ее скоро выпишут и никто ее не беспокоил, так что тут можно было быть относительно спокойным: если бы бандиты Мефодия были уверены, что Катя в деле, что она убила Костика, то они не стали бы дожидаться ее выписки из больницы, замочили бы прямо в палате. Тем более что у Кати с больницами вообще не сложилось, я так понял: в свое время у нее крыша поехала на процедурах, на черепушку которые, и потом влипла она из-за того конкретно. С тем делом, когда Котел откинулся, кони двинул.

Привезли нас «по рельсам» в городок где-то под Тверью, что ли. Сослуживцы мне достались еще те: половина из деревни, почти неграмотные, вторая половина судимость-условняк имеет. Без «бля» толком никто двух слов связать не может. А еще был интеллигент, из университета, так тому в первую же ночь такое высшее образование устроили, что он вообще дар речи потерял. Икал только и головой мотал.

Про первые полгода ничего не помню и помнить не желаю. Блекло, тошнотно и размазанно, как та каша, которую выдавали на завтрак, обед и ужин. Особенно доставали меня эти идиотские названия, которые среди бравого личного состава хождение имели: «дух», «запах», «слон», «черпак» и так далее. Меня в глаза «запахом» зовет, а от самого несет как из помойной ямы, в которой стадо козлов поселилось. Уроды. Многие представляли армию как нечто инфернальное, жуткое, мало чем от зоны отличающееся. Особенно в свете того, что об армии пишут в газетах, как клопомором травят бедных призыв-ничков страхом. Да ничего в армии страшного. Просто противно, нудно и — вопрос лезет в глаза, в уши, плотно забивает нос запахом немытого тела — зачем… зачем, к чему все это? Быть может, я говорю это с высоты своих метра девяноста, восьмидесяти девяти килограммов костей, сухожилий и чистых, без примеси жирка, мышц. Но я говорю это и из выгребной ямы жуткого своего детства, приучившего меня выживать везде.

Я быстро выбился в авторитеты, даже недобрав срок службы для возведения в старослужащие. «Деды» меня не трогали. Сержант Грибулин, после того как я достал ему автомат, утопленный им по пьяни в глубоком (метров семь или восемь) пруду, хлопал меня по плечу и говорил: «Кашалот, бля!»

Откровенно говоря, мне было смешно. Передо мной проходили вереницы людей, которые не сумели найти своего места в жизни и тупо просирали дни и месяцы в огромном всероссийском сортире, гордо именуемом рядами Вооруженных сил. Большая часть этих самых сил была вооружена наглостью, вызревшей в недрах старых слабостей и обид, или тупой, забитой покорностью. В зависимости от неофициального армейского статуса. По крайней мере, там, где служил я, было только это. Да, есть лихие армейцы, боевые орденоносные офицеры. Самого лихого и храброго, которого я когда-либо видел, посадили за убийство трех московских проституток. Вот так.

Я часто за собой замечал, что я как хамелеон. Меня сложно вычислить, сложно влезть в душу. У меня словно много их, этих душ. Как жен, как смертей у кошки. И армии меня не перемолоть было. Тех дубов, которых призывали из деревень Большая и Малая Хуевка, быстро обрабатывали, только стружки летели. Я же не дерево. Иногда я ощущал себя не из плоти и крови, а сложенным из нескольких пластов земли: один корявый и тяжелый, с прослойками черной злобы, второй мягкий и светлый, обманчиво податливый и пластичный, третий — как магнитный железняк — притягивающий, стойкий. Надежный. И потому, что такой я многослойный, не взять меня — ни динамитом рвануть, ни пробить, ни промыть. Ни кусками поломать и сложить, как послушную пирамиду.

Ладно. Гоню. Бывает.

В армии все переменилось, как назначили к нам майора Каргина и — в мою роту — капитана Заварова. Каргин был круглый тип, совершенно не похожий на военнослужащего, в очках и с лоснящимся как от жира подбородком, круглым и безволосым, как у бабы. Круглые глаза, круглые плечи, массивный живот, выставленный над ремнем на манер тарана. Выручал его только голос — низкий, рокочущий, способный и мурлыкать бархатно, и чеканить каждый слог, и зубодробительно раскатывать басовый рев приказа: «Смиррррррно!!» Заваров же, напротив, этакой брутальной наружности, чем-то неуловимо напоминал мне саратовского бандюгана Кирюху, но при этом имел длинную, тощую фигуру, похожую на вопросительный знак и несоразмерно длинные красные руки-клешни. Редковолосый белесый хохолок торчал над арийским профилем и тусклыми белужьими глазами. После их водворения в части я сразу же пошел на повышение. Майор назначил меня сержантом и командиром отделения. Смысл и причины этого назначения выяснились достаточно скоро и оказались куда как неожиданными.

Меня вызвал к себе капитан Заваров. Он был капитально пьян. Рядом сидел майор Каргин. Этот, согласно субординации и более высокому званию, был еще пьянее. Меня поднял прямо с койки сержант Грибулин. Было около полуночи, и я с трудом удерживался от желания врезать ему по скуластой, косоглазой физиономии. У меня оставался к нему старый должок, еще с того времени, когда я не был сержантом и он гонял меня по плацу сорок кругов в общевойсковом защитном комплекте.

Начальство млело.

— Тебе, сержант Светлов… парручается задача, — густо запинаясь, выговорил Заваров. Каргин только квакал. — Задача… стра-те-ги…ческого, я бы сказал, значения. Эт-та… задача ясна?

— Вы ее еще не сформулировали, товарищ капитан.

— Ить, однако… умный, стало быть. Сформули-ли… литр. Пьешь, салага? — Он выпучился на меня налитыми крэвью глазами, белесый хохолок надо лбом плясал гопак. — Самогон… повариха', Машка, продает.

— Никак нет, товарищ капитан, — ответил я. А потом добавил: — Пью.

Капиташка моих парадоксов не понял и продолжал металлическим голосом вести скрипучую речь, которую, как плохо смазанный механизм, иногда заклинивало на особо труднопроговариваемых словах:

— Значит, так, сержант Светлов. Срочно требуется доставить и привезти в часть две, а лучше три единицы женского пола. До утра. За час до сигнала «подъем» — долой! За-да…ча ясна? — Он выпил. — Может, вы спросите, почему именно вы, сержант? По уставу вы ка-те-го-ри-чес-ки не имеете права спрашивать у вышестоящего начальства о цели… при-каза. За зло… злостное неподчинение приказу — три года дисбата. Но устав не человек, а по-человечески вы такой вопрос задать можете. Почему именно вы? Потому что для выполнения этой задачи вы кажетесь наиболее подходящим кандидатом. Рассуждение ясно?

Яснее было некуда. Начальство получило долгожданную зарплату и гуляло. Майор Каргин был главным на территории части, потому он гулял особо эффективно. И едва ли — на те деньги, что входили в денежное довольствие. По крайней мере, я точно знал, что только вчера спиСали целую цистерну отличного дизельного топлива.

— Так точно, ясно, — отчеканил я, обращаясь скорее к своим мыслям, чем к капитану Заварову.

— В-вапросы есть?

— Никак нет. То есть — так точно, есть. На чем прикажете добираться до города?

Зашевелился Каргин. Он и ответил за лейтенанта:

— Возьмешь, голубчик, мой «бэ-эм…вэ-э-э»… штабной «уазик». Пропуск сейчас получишь. Он уже выписан, только твою фамилию… это,, черкнуть.

Это медицинское «голубчик» и упоминание о «БМВ», стоявшем в гараже нового командира части (это свято знал каждый), меня подкодило: я едва не расхохотался ему в лицо. Однако склеил приемлемую уважительную мину и произнес:

— Средства для доставки единиц женского пола, товарищ майор? Кроме транспорта?

— Что? А… ты о деньгах? Заваров, выдай ему, значит… по воинскому минимуму.

Деньги на блядей, патетически поименованные «воинским минимумом», таковым, собственно, и являлись. Не имел тогда понятия, как с ценами в Твери, но у нас в Саратове на тот момент на выданную мне сумму можно было взять парочку самых страшных шалав часика этак на полтора, да и то если в известной степени повезет. Но, судя по багровым лицам и тусклым глазам высокого батальонного начальства, полемика была бессмысленна. Меня бы закатали на губу, как говорится, не отходя от кассы. Драил бы сортиры до зеркального блеска и аромата от-кутюр.

— Разрешите идти? — выпучив глаза, гаркнул я.

— А., давай. Иди. Погоди, стоп! (Я круто повернулся на каблуках, увидел, как Каргин, покачиваясь, поднимается со стула. Его голос после этого стал еще более приторным.) Не привезешь, сержант, блядей… ик!.. самого пользовать будем. Сва-або-ден!!

— С удовольствием привезу… — бормотал я себе под нос, выходя из кабинета. А вслед мне выметнулся звон стаканов и вопль капитана Заварова:

— На случай эксцессов, серрржаннн — в машине автомат Калашникова!., с полллной обоймой!., канистра самогона!., э, не, этого не надо. Вощем, врррремя на выполнение — два часа, и ни м-минето… ни м-минутой больше!

Время пошло.

Я поехал на ночь глядя в Тверь, по-отечески напутствованный и снабженный «малой суммой на командировочные расходы», на «уазике» майора. В ночь. Они, наши капиташа-майорик, были капитально пьяны, если решились на такую наглость. Хотя отвертеться было легко: документы у меня были в порядке, а сам я трезв. До Твери я доехал буквально за полчаса, потому что гнал с дикой скоростью, рискуя вылететь в кювет. В этом случае мне пришлось бы отвечать за порчу военного имущества, посмертно. Откровенно говоря, всю дорогу я хохотал в голос: настроение у меня установилось самое чудное, я бы даже сказал — истерически-веселое. Еще бы! Куда ни бросали меня прихоти судьбы, раз за разом я выворачивал на все тех же и на все то же. Девочки, платное блядство, выглядывающее из-за причесанного определения «досуг». И вот теперь та же самая картина, только рамка поменялась: армия, часть под Тверью, в дупель пьяные «шакалы», как солдаты за глаза именовали офицеров.

Когда я вспоминаю это сейчас, я напоминаю сам себе бравого солдата Швейка, которому его прямое начальство в лице какого-то поручика поручило раздобыть бутылку коньяку. Катя Павлова читала эту книжку в машине вслух и хохотала. Я запомнил. Швейк сам выпил коньяк, а со мной получилась история не менее занимательная.

Я важно вкатил в город и через несколько минут добрался до самого центра, благо Тверь куда меньше моего родного Саратова, не говоря уж о Москве. Капитан Заваров и майор Каргин не могли найти лучшего исполнителя для их более чем сомнительного с точки зрения страшного устава приказа. Я звериным чутьем, впитанным с молоком матери и обостренным за три года работы в контакте с «первой древнейшей», вычислял злачные кварталы. Меня тянуло туда. Еще с тех времен, когда я впервые сел на блядовозку в качестве охранника, подменяя Геныча, огни, фонари, окна ночного города, проносящиеся мимо, вызывали мощный всплеск адреналина, мятный холодок в спине и странное ощущение, как будто кто-то ерошит тебе волосы на затылке. Ночной город! Тот, кто видел тебя со всех сторон во всем опасном очаровании, во всем сплаве притягательности и порока, тот никогда не забудет и не оставит тебя, даже ненавидя и закрывая глаза ладонью, как от взгляда Василиска. Я пронесся по ночным улицам, тормознул у начала длинной аллеи, забранной низким чугунным заборчиком. Вдоль этой аллеи — по обе стороны ограды — стояло несколько девушек. Одна оказалась совсем близко: в двух метрах от моей машины, а на протяжении метров двухсот этой аллеи стояло еще с полтора десятка «ночных бабочек». В рассеянном свете редких фонарей, в своей оледенелой неподвижности они казались изваяниями.

Я выключил двигатель и некоторое время сидел неподвижно. Ночная аллея, фонари, фигурки. Вспомнились Алка, Катя, Олеся. Это был мой мир, и теперь часть его, этого моего мира, выхватывалась фарами штабного «уазика» и грубо, но ненавязчиво лезла в глаза.

Стук в стекло.

Я поднял глаза и увидел ту самую «магистралку». Она де-журно улыбалась, но после занудных месяцев службы это показалось улыбкой Джоконды.

— Как насчет?.. — сказала она. — Я Алла.

При этом имени я отщелкнул предохранитель правой двери.

— Присядь, — сказал я. — Договоримся. А сутер твой пусть из-за дерева не выглядывает, все равно маякнуть успеет, если что.

Она засмеялась:

— Глазастый ты какой. А как с другими частями тела?

— Под «другими частями тела» ты, наверно, имела в виду кошелек, — мрачно сказал я. — Ладно. Мне нужны три ваши девчонки. До утра. На выезд, но без сутера.

Я сказал ей о заказе капитана Заварова и майора Каргина. Навскидку. Для пробы. Реакцию я предугадал вполне точно: она разочарованно присвистнула:

— Ну ты загнул, мужик! Да ты че! Это ж, дорогой, попадос может такой прорисоваться…

— Ничего, все нормально, — перебил я. — Это у меня такое чувство юмора скверное. На самом деле, мне как выйдет. Тебя, значит, Алла зовут? У меня была одна знакомая Алла — из Саратова.

— И у меня была.

Я посмотрел на нее. В чудо не верилось. Я спросил:

— Она такая высокая? Лет тридцати с небольшим, с…

— Нет, не высокая, и не тридцати. Соплячка еще. Моего возраста, восемнадцать ей было. Убили ее на прошлой неделе. Кавказцы залетные.

Я потянулся на заднее сиденье. Захотелось выпить. Я вытащил упомянутую капитаном канистру самогона и плеснул себе — будь что будет, но что-то уж больно разыгралось!.. В окошко глянул усатый сутер, сказал назойливо, противной скороговоркой катая слова:

— Будем девочку брать, мужчина? Девочка первый сорт.

Это суку даже не пробило, что я в камуфляже и на армейском «уазике». Я отвернулся от него и, не глядя, отсчитал деньги — больше половины выданного мне «воинского минимума» — и сунул сутенеру. Я сделал это машинально, так мне хотелось, чтобы он свалил. Он что-то вякнул, типа «вернусь через часок», и провалился.

— Ну как тебе делать-то? — спросила она.

— Погоди. Выпьешь?

— А наливай! С хорошим человеком чего ж не выпить. Ты еще, я смотрю, молодой совсем, а уже битый.

— С чего взяла?

— А чувствую. Я вообще чувствительная корова.

— Что ж так грубо о себе? Мы, кстати, можно сказать, коллеги.

Я выпил еще самогона, а потом отчего-то стал рассказывать о себе. Я прекраснопонимал, что делаю кошмарную глупость., что время идет, что никакого секса еще и не начиналось, и что эта Алла, несмотря на ее юное, хоть и помятое, симпа тичное личико, все равно по истечении срока уйдет. Я прекрас но это знал, у меня был опыт, я мог просчитать ситуацию и с точки зрения этой тверской Аллы, и ее усатого сутенера. Смешно. Но, наверно, армия заставила меня относиться к людям за бетонной стеной нашей части теплее и — сентиментальнее, что ли.

Алла опьянела. Она понесла чушь. Сказала, что у нее хоть и не было матери-проститутки, как у меня, но, по крайней мере, был злобный отчим-скотник, от которого несло дерьмом и сивухой. Алла приобняла меня за шею. Не знаю, но я — после стольких месяцев воздержания — не испытывал дикого возбуждения. Мне просто было приятно. Мне, наверно, было бы менее приятно, если бы она залезла ко мне в ширинку и начала сосать член. Ей, кажется, точно нравился этот бессмысленный разговор, совершенно ни к чему начавшийся и черт знает чем намыливавшийся закончиться. Тут, конечно, вписалась и моя «модельная внешность», как выражалась Олеся.

Время, за которое платят, имеет обыкновение истекать очень быстро. Время продажнее любой девки. Я-то хорошо знал. Потому на четвертой стопке я сказал:

— Вот что, Алла. У меня есть для тебя калым. Внакладе не останешься, я обещаю. Заработаешь, и этому уроду-сутеру с конторой не надо будет отстегивать. У нас есть еще примерно десять минут. У тебя есть здесь, на аллейке, хорошая подруга?

— Подруг не бывает, — помрачнела она.

— Ну… допустим. А, скажем…

— Я могу Карину взять. Она девчонка отчаянная. Только ты ведь нас не кинешь, если что? Что ты собираешься делать?

— А че? Разыграем «прием». Кинем сутера. Пока он маякнет «крыше», уже поздно будет. Да и вообще — машина-то штабная.

Так что конфликтовать придется не со мной, а со всем штабом восьмого мотострелкового батальона. Не сомневайся, Алка. Я, конечно, и за свою выгоду стараюсь тоже. Если я вас не привезу, меня самого наш майор Каргин трахнет. Боюсь, что в прямом смысле. Он на «голубого» серьезно смахивает. А бабок у этого майора нормально — раскрутить можно! Они на днях налево пустили целую цистерну с горючим.

— А он тебя правда трахнет? — пробормотала Алка.

— А что? У нас запросто. У нас в, батальоне несколько опущенных, которых жучат, когда приспичит. Ты что, не знаешь, какой у нас в армии беспредел?

Я безбожно врал про опущенных, ничего такого я достоверно не знал, но девочка Алла, кажется, поверила.

— А к женщинам он щедрый, этот майорик, — продолжал расписывать я. — Там есть еще один такой — капитан Заваров, так он вообще красивее меня. Тоже проворовался, но денег с него срубить можно.

— Красивее тебя? — . с сомнением выговорила она, и я вспомнил тощие красные руки, цыплячью грудку и арийский хохолок начроты. — У вас что, часть одними Аленами Делонами укомплектована?

Она уж больно резво выговорила это «уком-плекто-вана», и я поспешил налить ей еще.

— А это далеко?

— Да нет, в черте города, — в очередной раз соврал я.

— Странно… у вас прямо как у нас. Только вместо проституток — солдаты, а вместо сутенеров — майоры и капитаны.

— А вместо хозяйского сходняка — штабисты плюс «крыша» — конвой дисбата, — завершил мрачную картину я. Я уже сам себе начал верить. — Значит, сейчас мы этого урода кидаем и мчим к нам. Да все тип-топ. Если что, скажешь — навели дуло автомата, что я могла сделать?

— А у тебя тут автомат?..

— Есть такая беда.

— Ладно, — тряхнула она волосами, — я позову Карину. Она вон, третья от нас. Я тебе верю, потому что ты красивый. — Чудеса женской логики — «зачем вы, девушки, красивых любите?..» Неужели на панели еще есть наивность? — Ка-аринка-а!!

Первым к машине успела не Каринка, первым в окно воткнулся тот же усатый сутер. Он что-то запел про то, что у меня хороший вкус, раз я захотел заказать еще и Каринку и продлить время с Аллочкой, хотя ни о чем подобном я ему и не заикался. Заикаться начал он — когда Каринка запрыгнула в машину по отмашке Аллы, а я синхронно ткнул в морду сутера автоматом и сказал:

— Я покататься с девчонками. Понял, ус? Я культурно. Авось не помну. Дай-ка бабок на расходы, все ж твоих телок катаю… коллега.

Последнего он не слышал, потому что одной рукой прикрыл оба уха и глаза, обвив голову словно кольцом, а второй начал рыться по карманам и наконец протянул мне комок обмусоленных, смятых бумажек. Мне стало противно, вдруг вспомнилось, как и меня вот также бомбили у КПП ГАИ — покойный Мефодий и Кирюха.

— Оставь, — самогонно выдохнул я на него и резко сорвал машину с места. Карина завизжала и попыталась вцепиться мне в голову, но Алка оттащила ее, быстро говоря: Это свой, свой… он нас не обидит, заплатит. Глебу скажем, что «прием», а сами срубим бабок. Он, Рома, сказал, что все будет хорошо.

Карина успокоилась. Я поймал в зеркале заднего вида ее смуглое лицо с отрешенным взглядом, она безо всякого участия сказала:

— Ну че, «крыше» маякнет Глеб. Не дай бог засекут.

— Не каркай!

Накаркала. Я не знаю, как этим тверским удалось нас так быстро вычислить, или у них есть знакомые гаишники-осведомители (примерно как Мефодий корефанился с майором Денисовым), — но только ближе к выезду из города к нам пристроилась «бандитка» — белая или светло-серая, грязью забрызганная иномарка. Я не сразу понял, что они нас ведут, но только, когда стали нагонять, стало ясно, что пахнет жареным. Блюдом под названием «мясо и амуниция солдата Российской армии в собственном соку». В голове от выпитого самогона веселыми, то суживающимися, то расширяющимися кругами ходил хмель. Я снизил скорость и, бросив Алле: «Подержи руль!» — высунул из окна дуло автомата и дал длинную очередь. Наш «уазик» снизил скорость так резко, что иномарка приблизилась молниеносно, люди в ней, наверно, того не ожидали. С такого расстояния сложно было промахнуться. Результатов своей стрельбы подробно разглядеть не успел. Но они, наверно, были удовлетворительными. Я распорол одну из фар, пробил одно из передних колес, потому что машину преследователей развернуло на трассе и я услышал пронзительный, душераздирающий визг колес. Затем мелькнуло несколько вспышек, выстрелов слышно не было — этим преследователи показали, что они живы. Но это было все, что они могли показать.

Через двадцать минут я въехал в ворота на территорию части. Девчонкам велел пригнуться. Да они и сами не прочь были прикорнуть, потому что все двадцать минут с момента перестрелки ожесточенно хлестали самогон из канистры. Нервы, нервы.

Напрасно я надеялся, что капитан Заваров и начальник части майор Каргин за время ожидания наберутся и убатанятся прямо за столами, где пили. Ничуть не бывало. Они, кажется, еще и протрезвели. Глаза злые, оловянные. Из-за стены доносился громовый храп начальника штаба батальона, майора Спиридонова.

— Осмелюсь доложить, товарищ майор, сержант Светлов по вашему приказанию прибыл и поставленную перед ним задачу выполнил.

Майор с трудом приподнялся:

— Где?

— Алла, Карина, зайдите.

…Увиденным начальство осталось довольно. Попойка продолжилась, а потом капитан Заваров заснул, а майор Каргин и — полное нарушение субординации! — я, сержант Светлов, — разложили девчонок на диванчиках и ничтоже сумняшеся кувыркались два часа. Майор силен. Надо сказать, что денег снятым девочкам Каргин наотрез отказывался платить. (Про деньги, выданные мне на оплату их скорбного труда, он, кажется, забыл.)

— Предлагаю вознаграждение выдать н-не денежным довольствием, — размазывал слова Каргин, — а это… обмундированием, пайком… э-э-э…

— Танками, пулеметами, бронетранспортерами, — сказала Карина, выпивая из стакана заснувшего Заварова. — Не пойдет, господин фельдмаршал.

Каргин заблеял что-то неуставное и пошел блевать. Я поднял командира моей роты, капитана Заварова, в отключке, пошарил по его карманам и, найдя деньги, отдал их девчонкам.

— Уговор есть уговор. Только вот назад я вас не повезу. Тачку тормозните.

— Ага, за минет довезут, — зевая, сказала Алла. Она уже была так нахлобучена, что ей было все равно. Даже мысли о кинутом сутенере Глебе и расстрелянной машине с «крышей» не шли на ум. — А что же это мы, Каринка… типа должны изображать из себя попавших на «прием», а мы… не того… — И, крякнув, она залепила Карине в нос. Та за ответом не постояла и посадила под глаз Аллы синяк. Членовредительство в интересах наведения маскировки быстро перешло во вполне серьезную потасовку.

Я окинул взглядом помещение офицерской казармы: храпящий среди кучи бутылок и выпотрошенных консервов капитан Заваров, характерные звуки из туалета, в направлении которого удалился майор Каргин, храп начштаба Спиридонова и, как венец всего, две дерущиеся, неодетые, взлохмаченные проститутки.

Я вздохнул и начал разнимать тверских. Через несколько минут я выставил их на дорогу. Было уже почти светло, так что они вполне могли поймать попутку до Твери.

Так я стал штатным поставщиком девочек для офицерства части. Кроме того, перепадало и солдатам, и многие авторитетные старослужащие заказывали через меня себе телок по сходной цене. Естественно, деньги собирали с «запахов» и «духов», а один такой солдатик-«дух» прямо написал домой: «Пришлите побольше денег, потому что если я не дам «дедам» денег на проституток, то меня прибьют». Разумеется, письмо дальше штаба не пошло, а там его перехватил я и отдал обратно автору. Сказал, чтобы тот имел голову на плечах и больше такой херни не писал, чтобы не нарваться на пиздюли от «дедов». Л потом — неожиданно для себя — взял да и спроворил этому солдатику телку. Дешевую, страшную шлюшку, но он был жутко доволен. Я, правда, потом в его сторону старался не смотреть.

Ну вот. Мои навыки с гражданки получили неожиданную выгоду. Я наладил прямые контакты с тверскими проститутками. В обход контор и «крыш». Все сходило с рук безнаказанно, как сошло с рук самое первое и самое наглое деяние — ночной расстрел тачки с бандитами.

Я растолстел, обнаглел и вполне дотянул бы таким манером и до дембеля, если бы на исходе первого года службы в часть не приехала комиссия. Накрыли всю лавочку: майора Каргина уличили в расхищении государственного военного имущества и еще кое в чем, сняли с должности, отдав под трибунал, капитана Заварова тоже перевели куда-то, а я — опять! — приглянулся главе комиссии, какому-то седому штабному генералу, попавшему туда из ВДВ. Он похлопал меня по плечу, посмотрел на круглую мою морду и здоровенные плечи и заявил, что вот таких-то молодцов и не хватает нашей десатуре.

Напрямую в десантуру я не попал, но после переподготовки направили меня в армейский спецназ, где я отслужил год. Тут, разумеется, ни о каком блядстве и кувыркании с проститутками речи не шло. Конечно, кое-что перепало мне и тут, ведь эта злосчастная «модельная внешность» и умение втираться в доверие остались при мне. Но тем не менее — другое. Совсем другое. И нет смысла рассуждать о втором годе службы дальше.

Служил — демобилизовали — вернулся.

Снова Саратов и снова Москва: кое-что о прелестях ночных клубов

В Саратове после дембеля я долго не задержался. Особенно если учесть, что тут мне вщучили ворох новостей. Как хороших, так и плохих. Хороших: братве, что разыскивала меня по подозрению в мочилове Мефодия, уже было не до меня, почти вся та братва сменила место прописки и переехала на кладбище. Убили и Голика, и Кирюху, и многих других. Хомяк из Саратова свалил, говорили — в Москву.

Плохие же новости были разнообразнее: во-первых, у меня больше не было квартиры, в ней жило какое-то толстощекое семейство «новых русских»: папа, мама, я — мясистая семья. И не было смысла обивать пороги приемных. Это грозило неприятностями, но только не новым жильцам, а мне самому. Во-вторых, я узнал, что Катя Павлова исчезла и объявлена в федеральный розыск. Но только не по факту исчезновения, как коряво шкрябают в протоколах, а — за убийство. А убила она собственного брата, отморозка, каких мало. Третья новость: Геныч повредился в уме после того, как его изуродовала банда каких-то ублюдков. Четвертая новость: «Виолы» больше не было, а Ильнара Максимовна перекрылась. Искать ее не имело смысла, да и не хотелось.

Отдав, как говорится, долг родине, я остался с голым задом. Смешно и гнусно, но именно это последнее обстоятельство, грубо говоря, направило меня в новое русло.

С этого времени пошел отсчет самого грубого и животного времени моей биографии, и, кажется, все это не кончилось до сих пор. Я оказался в Москве. Москва, как известно, — это город, который любит ставить на людях свою пробу. И, поставив, уже не желает отпускать никогда. Не потому, что она такая добрая и хлебосольная, отнюдь нет. Большие города вообще жестоки прямо пропорционально своим размерам. Большие города не любят, когда в них пытаются соваться со своим уставом. Особенно если это устав воинской службы, который неотрывно вертелся в моей голове еще долго после демобилизации. Я явился в столицу ловить непонятно что. А что мне оставалось? Саратов был закрыт для меня, и не потому, что мне там еще грозила опасность. Нет. Просто мне было горько оставаться там. Горько и непонятно, зачем и кому я там нужен. Другое дело, что в Москве я оказался нужен еще меньше, но это меня уже не волновало. Новый город — новый штурм. Я однажды уже бежал из Москвы — панически, в полубеспамятстве. Благодаря единственной влюбленности холодной юности. Она оказалась жестокой, та любовь к женщине вдвое меня старше…

Я приехал в Москву, имея в кармане сто долларов, и завалился в первый попавшийся кабак. Мне нужно было отдышаться и собраться с мыслями. Этот поход в кабак оказался роковым. Уже на следующий день у меня появились деньги, чтобы снять квартиру. Чтобы купить себе новый костюм и туфли, потому как мой единственный и неповторимый камуфляж, выданный при демобилизации, вызывал скорее косые, подозрительные взгляды, чем ровную приязнь или хотя бы равнодушие.

Пересмотрел то, что я накропал на этом ноутбуке, и поду-мал, что начал вдаваться в морализм. Чушь собачья. Это у меня осталось от Катьки — она любила порыться в себе, вывернуть себя наизнанку, сделать себе больно. Горе от ума.

Так вот, о встрече в кабаке. Встретил я тут двоих парней, а с третьим познакомился чуть позже, он завалил в кабак уже под утро. Моих новых знакомых звали Юлий и Алексей. Последний был таким же дембелем, как и я, только демобилизовался он гораздо раньше, на полгода раньше. Он сам мне об этом ска» зал, критическим взглядом осматривая мой потрепанный камуфляж Сам-то он на дембеля мало походил: в кожаных бор-ках, в черном свитере с вырезом. Я почему-то решил, что он местный, московский. Оказалось, не тут-то было. Из глуши, из Вологды-гды-гды. А Юлик — тоже в рифму: из Караганды, не казах, нет, но в Казахстане его угораздило родиться как болвана. Они сами ко мне подсели, пили текилу. Я в Саратове хоть и продвинутым пареньком считался, развитым не по годам, как говорится, но текилу не пробовал ни разу. Попробовал.

Ребята конкретные оказались. В смысле — откровенные, говорили напрямую, а не ходили вокруг да около. В Москве они только месяц были, но уже, судя по виду, хорошие бабки оттопыривали. Правда, я выпил хорошо, потому толком не мог понять, чем, собственно, они занимаются. Дошло это до меня только тогда, когда третий появился, Виталик, а с ним какой-то кавказец усатый. Кавказец угощал этого Виталика бухлом, а потом соскочил.

Когда я узнал, чем ребята занимаются, меня чуть не вырвало всем, что съел и выпил за ночь, а втюхал я в себя на почти все имеющиеся у меня сто баксов. А понял, когда Юлий спросил у Виталика:

— Ну что?

— Нормально, — ответил тот. — Только заводится с подсосом, как старый движок

Примерно так же любила говаривать виоловская Олеся, когда рассказывала про виповскую клиентуру из администрации, имеющую проблемы с потенцией. У них вставало только после минета.

Виталик увидел мое выражение лица. У него сразу поперла агрессия, он меня даже за рукав схватил и стал дергать, повторяя тихо и однообразно: «Да ты че, бля, обсос, да ты че, бля, обсос». Наверно, он перешел бы к более активным действиям (он вообще был активным, как я потом узнал, в отличие от Леши, который предпочитал быть пассивным), если бы его не остановил Юлик Правильно сделал. Я бы этого Виталика по полу бы размазал, все-таки центнер весу, кандидат в мастера и спецназ. Да только Юлик сказал:

— Все, ребята. Спокойно. Ты, Виталий, не прав. А у тебя выдержка хорошая. Десант, спецназ?

— А ты откуда знаешь?.

— Да я сам такой же.

— Какой?

— Спецназ внутренних войск. Бывший. «Краповый берет», в общем.

— Знаю таких. И что же ты, «краповый берет», по Москве с колечком в правом ухе рассекаешь?

— А вот жизнь такая, спецназовец. Рассекаю. Вот Лешка тебе скажет, как он до колечка и прочей веселой атрибутики добрался. Как он повесившегося сослуживца своего снимал с дула стодвадцатидвухмиллиметровки. Вот там и корни.

— Ты мне что, на жалость давишь, что ли?

— Беспочвенный ты разговор ведешь, Роман. Тем более после того, что ты нам тут выболтал. То есть — поведал. Или соврал?

Взгляд его заострился, стал колючим. Нет, не неприязнь, а какое-то испытывающее отчуждение. Давил, давил. Я тяжело сглотнул, и поднялось мутное, опьянением встревоженное воспоминание: клин света в затылок, полутонами-бликами исполосованные лица напротив, тик-так, вспрыгивает баламутящий ночной мир — и выхватывается моя рука с бокалом, губы, независимо от меня самого отчужденно выталкивающие слова об Алке, о Катьке, о майоре Каргине и Костике-Мефодии. О «Виоле» и Ильнаре. Рассказал. Все выболтал первым попавшимся, первым встреченным мною в Москве людям. Честно говоря, выболтал я им все, что только можно было выболтать, как позже сообщил мне Юлик. Даже о происшествии на КПП, даже о смерти Мефодия. Я вообще не относил себя к повышенно болтливым людям, но тут я выдал на-гора такую чудовищную массу информации, что даже не поверил тому, что так жестоко и так обильно возвращала мне память. Юлий пристально смотрел на меня, не мигая, и чувствовалось, что он не просто так подсел ко мне и не просто так завел этот разговор. Я сидел не шевелясь. Только почувствовал, как заиграли желваки на скулах.

— Кто вы такие, на самом деле? — спросил я.

Юлик засмеялся и проговорил:

— А что ты, Роман, теперь мне тут будешь говорить? Ты, после того что рассказал про себя? Мы ведь такие же продажные твари, как и ты. Мы тоже продаемся. Мужчинам, женщинам. Но общий знаменатель один: мы продаемся за деньги. Ты тоже трахал баб за бабки. И я почему-то думаю — почему бы ¦ тебе не поступать так же с мужиками? Ведь делал, наверно. С твоими-то базарами? Я почему-то сразу почувствовал, несмотря на твой брутальный вид…

И тут у меня внутри что-то порвалось. Не знаю. Просто — холодный озноб ненависти внезапно судорогой скомкал мне горло, подступила жуткая, раздирающая гортань хриплая, тошнотворная ярость. И что-то мерзкое, липкое, разрастаясь, словно плесневый грибок, сквозняком потянуло от желудка к голове, заливая глаза и уши, продираясь в каждую клеточку тела, даже в кончики пальцев и волос. Й вот последнее, что я помню, — я выпрямился и чужим, изломанным голосом каркнул чудовищное ругательство… прошелестели бледные лица кольцом окруживших меня людей, и вдруг в лицо хищным прыжком бросился пол, а во лбу, в переносице, в надбровных дугах набухла и забилась ослепительная боль. Позже Юлик говорил мне, что я просто встал и сжал в кулаке стакан — так, что стакан превратился в стеклянную труху в моих пальцах. А потом я попытался ударить кого-то невидимого, потому что куда я бил, там никого не было, и я только даром пронзил воздух и упал, стукнувшись головой об пол. Меня вышвырнула бы охрана, если бы Юлик не вступился за меня и не увез на квартиру.

Первая ночевка в Москве увенчалась жутчайшим похмельем. Голова как свинец. С трудом врубаюсь в слова Юлия:

— В общем, так, Роман. Думаю, мы встретились недаром. Недаром хотя бы в том смысле, что ты нам обошелся в кругленькую сумму. В смысле — не даром.

— Не понял, — пробормотал я.

— Да так. Ты немного побуянил в клубе. Здоровый ты, ничего не скажешь. Па самом деле — спецназ. Только в спецназе дисциплина, а ты разбуянился как первоклассник на перемене. Охраннику клуба череп проломил, второго швырнул в сторону стриптизерши, он в шест этот железный, вокруг которого она крутилась, врезался башкой и загремел в больницу с черепномозговой. Стриптизерша же шлепнулась на столики, да так удачно, что причинное место горлышком бутылки порвала. Так что она теперь временно нетрудоспособна. Уверяю тебя, Роман, охрана клуба тебя за такое уничтожила бы. Не убила бы, конечно, но мало не показалось бы.

— Не помню…

— Ты, наверно, не туда приехал, — сказал Виталик, вынырнувший из-за спины Юлия.

— Не понял…

— В смысле ты кричал, что в Москве живут одни педерасты, — как в прямом, так и в переносном смысле.

— Не помню…

— Да че мямлишь: «не понял», «не помню»? — возмутился Виталик. — Если бы Джульетта за тебя не впрягся, ты бы, дятел демобилизованный, щас в реанимации куковал.

— Как…ая-а Джульетта?

Юлик засмеялся невесело:

— Не какая, а какой. Погоняло у меня такое у клиентуры. Ты, Рома, конечно, красавец. В том смысле, что сунулся прямиком в гей-клуб. Там хоть и стриптизерша была, но это так, для антуража, как говорит синьор Пабло. Гей-клуб, говорю. Только не вздумай квакнуть что-нибудь типа «не помню» или «не понял». Там, кроме трех стриптизерш и трансвестита Оли-Бори, ни одной бабы не было. Эх ты, дембель. Сунулся с отважным рылом, да в педерастник.

Я поднялся и покрутил головой, а потом произнес:

— И что, вы, значит…

— Значит, — ответил Алексей, хотя я ждал, что будет говорить Юлик, — вот такая жизнь. А что ты хотел? Ты ведь тоже, насколько я понял, не ангел в белом. У тебя мать и все друзья на эскорте плотно завязаны. А лучший друг, ты сам вчера говорил, — сутенер. Геныч его зовут, так?

— Так…

— Да ты не бурли, Роман. Все нормально. А ты, если не врешь, счастливый. И в колонии не был, и в интернат не забирали, и не сел. Все как у людей — школа, институт, армия.

— Знал бы ты…

— Я-то знаю. И все мы — знаем. Иначе тут бы, на этой занюханной съемной хате, не очутились бы.

Они в самом деле знали. Эти ребята с ранних лет почувствовали вкус улицы. Для них все было по-другому, не так, как у меня. Но одно у нас всех сходилось — все мы с детства барахтались в том, что моя добродетельная соседка тетя Кира именовала «прости господи». Правда, у всех было по-разному: одному повезло, как мне — повезло!! — это Юлий. Второму не повезло особенно, это Алексей. Виталик, самый агрессивный, оказывается, уже имел две судимости, в том Числе по такой неприятной статье, как изнасилование. Правда, по его словам, он ничего не помнит, потому что был пьян до невменяемости. Да даже если бы пьян не был, то у него и в трезвом виде не встало бы на такую кошмарную толстую корову, как та, что он увидел только на суде в ранге потерпевшей. Вот за нее-то ему и дали шесть лет, дали по-божески, хотя могли бы впаять и десятку. Правда, через четыре года на Виталика просыпалась манна небесная в виде УДО, то бишь условно-досрочного освобождения, что по таким тяжелым статьям, как изнасилование, обычно не дают. Из тюрьмы Виталик вынес туберкулез, злобу и татуировку в самом низу спины и на заднице — в виде голой бабы, обвитой змеей, и короны с красными карточными мастями. Что обозначало знак принадлежности к «петухам». Еще бы, пойти по 117-й старого кодекса и не стать при этом «опущенным» — это мало кому удается.

Кроме того, Виталик приобрел в тюрьме два свойства, редких в наше время: он не переносил крика и не переносил насилия. Проще говоря, он не мог кричать и не мог слышать, как кричат на него. И не мог ударить человека. Не мог, и все. Самое большее, на что его хватало, было то, что он проделал в клубе со мной: дерганье за рукав и угрожающее, но безобидное бормотание. То есть я зря опасался, что он может на меня наехать поконкретнее.

Юлик из Караганды был вообще из профессорской семьи. Благополучный. Он ненавидел город, в котором его угораздило родиться, и это несмотря на то что семья была состоятельной. Его с ранних лет потянуло на уголовную романтику, «на экстрим», как он сам трогательно выражался. Тяга оказалась непреодолимой, но Юлик счастливым образом не сел в тюрьму и не погиб в беспределе первых лет девяностых. А был он сутенером. Некоторое время работал в Самаре, потом в Твери. Сам себе хозяин, сам себе охранник, сам себе судья. Никакой «крыши», никакого хозяйского сходняка, как сейчас. Вольная птица, одним словом. Вот только попался он на торговле наркотиками, все то, что скопил, отдал в одночасье, получил взамен рекомендацию свалить из города (тогда он в Твери работал) в четыре часа. Не в двадцать четыре, заметьте, а в четыре. Попал в армию, служил в элитных, кстати, частях внутренних войск. Отслужил, демобилизовался, опять покатилось по-старому. Снова едва не загремел за решетку, спасло только то, что всплыла его почетная «краповость», а «беретов» менты уважают. Юлика призвали к порядку, рекомендовали окститься, перемениться и остепениться. Нормально. После этого Юлик встретил кого-то там из родных, его пристроили учиться, и не куда-нибудь, а в Петербургскую военно-воздушную академию имени Жуковского.

Только там он дольше двух лет не задержался, к тому же что-то из его прошлого всплыло. Сбежал он. Приехал в Москву и точно так же, как и я, зашел залить тоску в клуб. Тут-то его и встретил некто синьор Пабло, он же Павел Кормильцев. Этот синьор предложил Юлику работу, от которой тот не стал отказываться, тем более что такое чувство, как брезгливость, Юлику совершенно незнакомо. К тому же он бисексуален и не усматривает абсолютно никакой разницы между мужчиной и женщиной. В сексе. У него вообще к сексу отношение ровное, такое впечатление, что, переев секса в годы сутенерства, забросил Юлик напрочь кувыркание в постели, если ему, само собой разумеется, за то бабки не отстегивают. А отстегивать стали — сначала бабы, а потом мужики. Первым клиентом-мужчи-ной у Юлика был седоусый грузин, руководитель балетной труппы. Юлик никакого отвращения к сексу с мужчиной не ощутил, ну и пошло-поехало.

Все это для меня тогда дико звучало. Секс с мужиком — даже сама мысль, помню, вызвала тогда отвращение, чему они неподдельно удивились. В армии как-то видел. Майора Каргина сняли с должности не только за расхищение, как говорится, но еще и за развращение солдат. И вот у стены, буковкой «г» загнувшись, стоит молоденький «запах», а майор Каргин его сзади наяривает.

Алексей же, самый, как говорилось, невезучий среди них, рассказал мне такое, что все шалости майора Каргина невинными показались. Алексей был из неблагополучной семьи, бедной, с хлеба на водку перебивавшейся. Мамаша с папашей пили беспробудно. Родительские права у них отобрали и закатали и Алексея, и его братишку в интернат. А в интернате был добрый дядя воспитатель, который не очень любил, когда воспитанники шалят, и применял в качестве наказания педагогический метод, безотказный совершенно: привод™ в душевую и заставлял взять в рот «воспитателеву писю». Говорил, что после этого станешь ты, Алеша, хорошим мальчиком. И братца Алексея тоже пользовал, пока наконец Алексей не увидел, как добрый дядя воспитатель его брата загнул, и не врезал дяде воспитателю по голове тяжелым казенным распылителем душа. После чего попал Алексей в колонию и вышел оттуда с твердым убеждением, что людей нужно убивать. Но одним убеждением не прокормишься, а Алексей, несмотря на скудный интернатско-колонийский паек, вырос видным парнем. За видность эту и загребли его в армию. А стоило выпускнику колонии проявить здесь строптивость, тут же перевели в дисбат, по сравнению с которым интернат раем показался, да и колония — сносным местом жительства. Солдаты умирали здесь оптом и в розницу. Я, прошедший армию, и не знал, что такое возможно, хотя рассказы об ужасах отдельных дисбатов передавались, долетали. Несколько солдат в дисбате Алексея умерло от банального голода, нескольких замучили, многие подвергались сексуальному насилию, а конвоиры знали в этом толк, потому что половина из них в свое время была на зоне. Кто вертухаем, а кто и зэком. Так что не раз на своем веку Алексею приходилось снимать — с дула ли орудия, с крюка в потолке или со спинки стула — покончивших с собой солдат. Однажды он и сам едва не погиб, когда обезумевший «дух» расстрелял конвой и едва было не порешил нескольких своих же товарищей. Алексею руку прострелило. Комиссовали его через три месяца после содержания в дисциплинарке — полуинвалидом, с отбитыми почками, перитонитом, гастритом и еще целым букетом заболеваний, с которыми Алексей мало какую работу мог выполнять. К тому же у него было что-то такое с легкими — не переносил физических нагрузок, задыхался.

Когда он мне все это рассказал, я не поверил. Что-то не напоминал мне этот цветущий парень полуинвалида, не переносящего физических нагрузок. Потом все это оказалось правдой.

Узнав все это о людях, судьбы которых в принципе были на мою похожи, я подумал, что, верно, все-таки родился в рубашке. Потому что, несмотря на практически отсутствие семьи, я не попал в интернат и позднее в колонию, как Алексей, не сел в тюрьму, как Виталик, хотя имел все шансы, особенно когда гонял в одной кодле с братками покойного Боряна — Вырви Гла-заа. И как же так вышло? Я перебираю в голове прошлое как четки. Наверно, было что-то, что заменило мне семью. Что позволило мне не зарабатывать себе на хлеб с маслом деяниями, предусмотренными в УК И это что-то, как ни странно это звучит, эскорт-бизнес. Люди, торгующие собой, заменили мне семью. Правда, и моей матери они заменили семью, так что я никуда из этой семьи и не уходил. Геныч, Олеся, Катя, даже Ильнара Максимовна со своими похотливыми, перезрелыми клиентками типа Анны Борисовны — вот они все и не дали мне соскользнуть так, как это произошло вот с этими парнями. А со мной этого не произошло. Ни сумы, ни тюрьмы, хотя от этого не зарекаются.

— Значит, вы тоже?..

— Если ты хочешь сказать, что мы тоже проститутки, как все эти твои дорогие и любимые, о которых ты разливался по пьяни в клубе, то да, — за всех ответил Юлик. — И это вовсе не так чудовищно, как может показаться.

— Но вас же имеют… случается?

— Что ты называешь «имеют»? У одного моего знакомого была жена, у нее любовник — начальник этого знакомого. Знакомый узнал об этом, застал жену с начальником, высказал все, что о них думает, а наутро пришел на работу и… извинился перед начальником за ночное оскорбление. Дескать, не прав был, погорячился. Начальник отчитал его, заявил, что тот ни при каких обстоятельствах не имеет права повышать голос на своего шефа. Тряпка тот. И он, этот знакомый мой, до сих пор работает там же и с той же бабой живет. Вот это называется — поимел его начальник, по полной программе поимел. А нас, Роман, не имеют, нас — оплачивают. Как оплачивают парикмахера или сантехника. Только нам больше платят, гораздо больше. Да что я — тебе ли объяснять, если ты с шестнадцати лет ебешься за деньги?

Я долго смотрел на него, а потом потребовал водки.

Вечером того же дня были в клубе, где я набуянил, и меня сняла молодая пара — он и она. Они любили «группи», они не тратились по мелочам.

Очередной моральный барьер был преодолен довольно легко.

У меня вообще гибкая душонка — всеядная, принимает все что надо, а тело — ее жалкий раб.

Старые знакомые или шаг в в зону

Это случилось на исходе второго месяца моей работы с этой троицей.

Человек удивительное существо, к любой грязи привыкает куда быстрее, чем любая свинья. Да и то свинья, мне кажется, все-таки мало-мальски питает уважение к своей хрюкающей особе и потому не во всякую лужу ляжет, а у человека такое понятие, как самоуважение, напрочь отсутствует. Вот и у меня так же. Привык — к самой грязной луже привык, хотя выглядела эта лужа очень пристойно, ночные клубы, казино и бары затопила, шмотки и все такое. О моем саратовском прошлом я вспоминал теперь с улыбкой и думал, что был невинной овечкой. Если, конечно, не брать во внимание убийство Мефодия.

Так вот, это случилось на исходе второго месяца. Юлик поймал на удочку одного жирного прокурора. Свободное от отправления правосудия время этот козел посвящал «выоно-шам», как он сам выражался. Прокурор… в страшном сне не забуду этого прокурора. Денег у этого служителя законности было так неприлично много, что я даже об этом ему сказал. Прокурорский чинуша хохотал, а потом заявил, что если бы он не брал взяток, то до сих пор сидел бы на жалком окладе младшего следователя Саратовской прокуратуры, а не зашибал реальные бабки по тому же ведомству в Москве. Я понял, почему Кормильцев именно на меня навел этого «про»: земляк, тоже из Саратова. Я вспомнил Катю, которая обслуживала вот таких же земляков. Ее не было в Саратове, она в розыске и скрывается где-то, а может, и нет ее в живых, но почему-то именно с ней соотносилось у меня в голове мое саратовское эскорт-прошлос. Толстый прокурор уже предлагал мне и Виталику ехать к нему на квартиру, а я пил текилу и вспоминал Катю.

Подошли Кормильцев с Юликом и Филом Греком, сутером из одного конкретного притона за городом. Синьор Пабло намекнул, что хорошее бабло можно срубить и что тачка ждет. Я хотел вместо себя Юлика задвинуть к прокурору — протиимо было, но Юлик в такое говно был пьян, еще пьянее Грека, который уже блевал под столик три раза.

Поехали я и Виталик. На машине прокурора. Я вел, прокурор с Виталиком, на заднем сиденье хихикал, Виталик же острый на язык был, быть может, самый острый из нашей четверки. Хата у прокурора была отпадная, тут и описывать нечего… Полезли в ванну, хорошо, я пьяный был, а то стошнило бы от этих прокурорских брюшек-ручек-ножек, Снова вспомнилась Катя, которая рассказывала мне о своих ощущениях, когда вот таких же образин ублажала. Не думал я, что самому придется на себе почувствовать — еще больнее и острее почувствовать, потому что, в отличие от Кати, я все-таки мужчина. Впрочем… какой я теперь мужчина, смешно.

Прокурор увивался вокруг Виталиковой татуировки, той, с голой бабой и мастями, спрашивал, а что она, собственно, значит. Виталик объяснять начал, упирал на эстетику, а не на знаки различия, прокурор начал ему татуировку губами слюнявить, а я из ванны выскочил, сказал, что сейчас приду, только оклемаюсь влегкую, потому как выпил хорошо. Пьян я был на самом деле прилично и потому толком не помню, как вместо туалета угораздило меня в голом виде завалиться в прокурорский кабинет. Стол был завален бумажками какими-то, папками, я машинально взял что-то в руки, глянул…

Быть может, такого не бывает. Я и сам тогда подумал, что все это плод моего подогретого бухлом немереным воображения, что меня «беляк» осчастливил, белая горячка то есть. Но только глянуло на меня с фотки этого дела уголовного Катьки-но лицо. Ошибки быть не могло, как я сначала понадеялся: «Павлова, Екатерина Владимировна». И такое в этом деле про нее было понаписано, что просто жуть. Впечатление создавалось, что на Катю хотели повесить все «глухари» по Саратову. Именно по Саратову. Я сообразил: если ее дело в Москву переслали, то, стало быть, и она в Москве — и, быть может, уже задержана. По подозрению в убийстве собственного брата, и… еще там было. Даже про Мефодия что-то пропечатано, у меня аж в глазах потемнело. Я сел прямо на пол и стал читать. И, насколько я мог вообще врубиться в таком пьяном состоянии, Катю еще не задержали, но уже вот-вот — близки к тому. В деле были ка кие-то телефоны, адреса, докапало до меня, что и здесь, в Москве, Катька тоже в эскорте работает. А что ей еще делать остается?'

Я аж протрезвел, пока читал. Стал за пазуху совать папку, только на мне одежды же не было, это я как-то сразу не въехал. Я стал одеваться лихорадочно, и тут в кабинет вваливается прокурор, весь в мыле, голый, брюхо подпрыгивает, отросток мерзкий топорщится. И ко мне: дескать, какого хрена ты, сукин сын, мой кабинет лопатишь? А? А как дело в моих руках увидел, аж пена изо рта пошла.

— Ты, падла, сядешь у меня на пожизняк, — орет, — тебе ж кранты, мокрице, всю жизнь будешь у параши раком очко подставлять!

— По очку это ты у нас спец, — отвечаю.

Он застонал, как раненый боров, и ко мне ломанулся, а в дверном проеме Виталик возник. Бледный, трясущийся. Бедно, услышал, что клиент мне тут пропечатывает десятиэтажно, и прибежал, сорвался из теплой ванны с ароматной пеной. Прокурор же на меня налетел как Мамай, я Катькино уголовное дело за спину спрятал, а вторую руку перед собой выставил. Прокурор неожиданно сильный оказался для своих расплывшихся телес, есть, как говорится, еще ягоды в ягодицах. Я от него не ожидал. Повалил меня на пол, колено на грудь, шипит, слюной брызгает, перегаром наповал разит. Переклинило. Я вспомнил, что именно у этого козла Катькино дело, и, как подумал, что ее будет судить вот такой задротыш, обида стянула горло похлеще его, прокурора, сосисочных пальцев. Я от него отмахнулся, раз-другой по роже съездил — а он захрипел тихо и бочком-бочком с меня свалился.

И Виталик у косяка на пол сел. Виталик первый понял, что я насмерть прокурора уходил — удар-то поставленный, прямо в висок тому пришелся, а ведь был еще и второй удар, которым я ему переносицу проломил. Это только в американских боевичках их супермены башкой проламывают железобетонные конструкции — и хоть бы хны, а тут, на прокурорской хате, все куда как реально было — два плотных удара в поганую рожу, и все.

Я поднялся, Виталик весь трясся и бормотал:

— Что же ты наделал, Роман… что же ты наделал, Роман?..

Я уже говорил, что он не переносил после тюрьмы ни криков, с которыми на меня прокурор попер, ни насилия — тех ударов, которыми я ему на это ответил. Виталик сел и тихо, тонко завыл, и я был вынужден прикрикнуть на него:

— Тише ты, дурень! Да, скверное дело. Кони двинул наш клиентик. Деньги он тебе заплатил?

— В ванной-то?

— В ванной действительно сложно деньги платить. Ничего, сейчас мы сами с собой расчет произведем.

— Я… я не пойду в тюрьму во второй раз. Не пойду, слышишь? Ты лучше меня сразу убей…

— Ты сдурел, что ли, совсем? «Убей»! И тюрьму сюда же приплел. Ты лучше не гнуси, Виталя, а поднимай свою задницу расписную, и будем убираться отсюда. Только я кое-что захвачу. Да и подчистить надо, не дай бог отпечатки пальцев где оставить.

— Если отпечатки найдут, меня сразу вычислят, я же у них в досье есть.

— Не грусти, зэковская головушка! Сейчас я тут протру все, а что останется, подчистим другим способом. Давай помоги мне этого борова до кухни дотащить.

Убийство — дело скверное. Особенно когда ты его не планировал. Но, честное слово, ни жалости, ни страха не было. Была только одна мысль: как бы от всего этого не пострадала Катя. О том, что никакой связи между нею и убийством этого прокурорского хлыща нет и установлено быть не может, мне тогда и в голову не пришло. Я усадил мертвого прокурора на стол в кухне. Потом тщательно прошелся тряпкой по стенам, косякам, дверным ручкам, поорудовал в ванной. После этого я врубил все четыре газовые горелки и оставил свет в кабинете — самой дальней комнате. Когда квартира наполнится газом, самая высокая его концентрация будет именно на кухне, где труп. Трупу мало не покажется, когда газ воспламенится от лампочки. На всякий случай я оставил в кабинете на столе, где бумаги, зажженную свечу, от нее рванет вернее.

Виталик выпученными глазами следил за мной и трясся.

Катино уголовное дело я взял с собой. Кроме дела захватил с собой пачку долларов. Вышли из подъезда примерно часа в два ночи, прошли пешком несколько кварталов, а потом до нас донесся грохот взрыва.

Домой, на квартиру, которую снимали мы четверо, я и Виталик попали ближе к утру. Виталик от страха находился в полубессознательном состоянии. Я посоветовался с Юлием, который казался мне — и справедливо казался — наиболее умным и хладнокровным из трио моих, гм, коллег. Юлик, с бодуна, невыспавшийся, слушал и качал головой, время от времени проводя рукой по лицу. Наконец он сказал:

— Наворотил ты дел, Роман. Самый молодой из нас четверых, а оказался самым, что называется, конкретным. Что улик не оставил, это хорошо. Что бабки захватил, и нехило — тоже неплохо. Но вот только один минус.

— Какой?

Юлик кашлянул и сказал негромко:

— Есть человек, который знает, что именно ты и Виталик поехали к прокурору в эту ночь.

— Кормильцев? Синьор Пабло, как вы говорите?

— Да. Он тебя сдаст без зазрения. Продажная сука. Мы продаем только то, что можно продавать, а друзей мы не продаем. А этот готов не то что собственную задницу — он мать родную продаст, дали бы цену.

— Что же ты предлагаешь?

Юлик качнул головой и выдавил сквозь стиснутые зубы:

— А ты сам знаешь. Не мне тебя учить.

— А Виталик, Jlexa?

— Они не продадут, будь спокоен. Могила. Они не стучат. Виталик вот только зубами стучит, сильно, видать, ты его напугал. Но только зубами, а так он не стукнет, И я, конечно. Но вот с Кормильцевым надо что-то решать. Вот что… ты, Роман, плаванием занимался?

— Нуда.

— Значит, дыхалка хорошая.

— Да, хорошая.

— До дна бассейна донырнуть можешь, это метров шесть, что ли…

— Без проблем.

— И пару минут под водой быть?

— Смогу.

— Вот тебе и решение: каждое утро Паша Кормильцев ходит в бассейн… — Юлий назвал, какой именно. — Абонемент у него. Плавает, резвится. Вода в бассейне, конечно, прозрачная, но если взбаламутить да до самого дна пронырнуть — это еще неизвестно… Понимаешь меня? А если что, можно выдать за несчастный случай. Мол, камнем на дно он пошел, а я хотел спасти, да не успел. Понимаешь? Но лучше, конечно, не светиться и сделать без шума и пыли, как говорится. Понимаешь?

Он смотрел на меня серьезно и спокойно, как будто давал совет не о том, как удобнее и безопаснее в смысле последствий убить человека, а о рецепте нового вкусного блюда, что ли. Как бы это блюдо не подгорело, специй слишком много не вбухать, не пересолить и не переперчить.

— Доброе дело сделаешь, Роман, — добавил Юлий, — эта гнида, Пабло, давно напрашивалась. Много стал брать, большой процент себе оставляет, наглеет. Мы давно с ним порвать хотели, да только чревато это. Один парень хотел было, да потом нашли его в сортире с проломленным черепом, мозги в унитазе плавают. Понимаешь, спецназ? Или ты, или он!

Не понять было трудно.

..Дыхание я сдерживал, наверное, не две минуты, а все две с половиной. Легкие уже буквально разрывались, когда я вынырнул на поверхность. Перед глазами плыла зеленоватаядурнотная пелена, я жадно глотал воздух. Лампы под потолком показались ослепительно яркими после того прохладного, давящего ужаса у самого дна бассейна после конвульсий и перекошенного лица Кормильцева. Мне казалось, что все это было не со мной. Два трупа и еще неизвестно, где конец этой цепочки!

Я опустил лицо в воду и открыл глаза. Тишина. Ровное голубоватое свечение, кафель на дне бассейна, размытые контуры плиток цвета морской волны. И — на самом дне — раскинувшийся в застывших конвульсиях труп московского сутенера, нашедшего смерть там, откуда он до сих пор черпал свое здоровье.

Теперь мы четверо — я, Юлик, Алексей и Виталик — были совершенно свободны, насколько вообще может быть свободным человек нашего рода занятий в удушливом каменном мешке мегаполиса. Мы были предоставлены сами себе. С того момента, как в трахеи и легкие Пабло, разрывая, уродуя их, хлынула вода, над нами больше не было контроля.

Впрочем, нет. Тогда я и не думал о Кормильцеве. О возможных следствиях его смерти. Я вышел из здания бассейна и направился к ближайшей станции метро. У меня был адрес Катиной коммуналки. Если она еще там, если ее не вынули менты… в любом случае следовало торопиться. У метро я поймал такси и поехал искать, где она живет. Оказалось это делом нелегким, наше-л я то жуткое, кособокое здание только к обеду. Это в том смысле, что я уж есть захотел, пока нашел. Но это желание тотчас было напрочь отбито запахом, которым встретил меня Катин подъезд. Квартира была на первом этаже, вонь была ниже плинтуса, а тараканы напомнили мне мой армейский взвод после команды «вольно». Помимо тараканов я наткнулся на жирную девку с громадными, отвислыми сиськами, обтянутыми грязноватой кофтой. Судя по тому, как жирная девка начала улыбаться и выставлять их, именно этой частью тела она намеревалась меня очаровать. На мой вопрос, где я могу найти Катю Павлову, она начала тягуче ухмыляться и говорить, что она, между прочим, тоже Катя, не может ли она заменить мне Катю Павлову, при этом называла меня «красавчиком». Это дико меня бесит. Я ей ответил что-то дерзкое, она наконец соизволила мне ответить, что Кати нет и что многие хотели бы знать, где она шляется. Сказано было презрительно и грубо, как плюнули и растерли этот плевок. Возникло желание проучить дуру, но я подумал, что нечего изображать из себя Терминатора: и так два трупа за последние сутки. Я пошел по коридору, толстая девка засеменила за мной, спрашивая, сколько стоит моя куртка и черные кожаные штаны и в каком бутике я их покупал. Как будто ее с такой рожей пустят в бутик.

Девка показала мне Катину комнату. Помимо нее, то есть не жирной девки, а Кати Павловой, тут проживали еще то ли двое, то ли трое шлюховатого вида и такого же рода занятий, потасканных телок Убожество комнаты описанию не поддавалось. Бабы сгрудились за грязным столиком, препирались из-за козырного валета и пили водку. Играл галимый блатняк. Это было настолько мне знакомо, что я с трудом подавил в себе желание развернуться и уйти. При моем появлении все повскакивали и окружили меня, а самая страшная, жутко похожая на стоп-кадр из фильма «Чужой», сказала:

— Уух, какой мужчинка! Девчонки… скидка девяносто процентов, а?

— Друг другу скидывайте. Мне нужна Катя Павлова. Ее нет. Тогда я хотел бы найти вашего сутенера Павла. Одна пока бежит за водкой, а остальные дружно мне докладывают. — Я бросил на стол крупную купюру. Бляди загалдели. Их сначала шокировали мои откровенные слова о сутенере Павле, но лавэ, как и полагается, все сгладило. Заговорили все разом:

— А Пашку в мусарню ткнули! Харю даже помяли!

— И про Катьку спрашивали. Она кого-то там пришила будто. Только гниль все это, такая сопля, как она, вряд ли мокруху потянет.

— Она с Ебанько свалила еще позавчера! Может, «аптечничает»!

— Грибанько, козел!..

Постепенно мне удалось узнать, что значит «аптечничает». Работает в растущих, как грибы после дождя, дорогущих коммерческих аптеках. Технология этого дела была мне смутно известна. Я спросил, где именно может быть Катька, но ее мерзкая, жирная тезка ответила, что если бы они знали, то менты Катьку давно бы уже повязали. Проще говоря, эти проститутки с чистой совестью сдали бы Катю, будь им известно ее местонахождение. Шилая, продажная, низкопробная конторка. И Катя тут работала!.. Плохи, верно, ее дела, если она тут работала. Я присел на ее кровать, заглянул в тумбочку, ко мне подвалила одна из проституток и важно, басом произнесла:

— Я представляю, для чего вам нужна Катя. Любая из нас могла бы ее заменить. По сходной цене.

Я встал с кровати и злобно ответил, что я лучше уеду в деревню и буду трахать там коров, чем притронусь хоть к одной из этих кошмарных тварей. Слова были встречены куда как агрессивно, и если бы не правый хук в челюсть одной из этих пьяных шалав, то, вероятно, они слегка попортили бы мне одежду. И тут живет Катя!..

Сутера Пашу я дождался во дворе. Уже ближе к ночи. Я его вызвонил, но раньше он подойти не мог, так как торчал в ментовке. Паша, губастый коротышка, попытался было поквакать, но я поклялся, что буду танцевать гопак на его нижней губе до тех пор, пока он не скажет, как найти Катю. Он сказал, что, наверно, уже поздно, потому что ее захомутали менты. Или вот-вот поластают. Потому что Катя должна выйти на работу, сейчас она отсыпается у одного из клиентов, адреса которого су-тер Паша не сказал ментам — больше неприятностей будет от клиента, чем от ментов. Сутер Грибанько пьет в одном из кабаков, дома его нет. Но он должен объявиться и позвонить, сказать, где сегодня будет работать Катя. После этого он, Паша, обязан сообщить обо всем ментам. Иначе ему кранты.

Я все-таки не удержался от того, чтобы не зарядить этому Паше в морду. У меня самого до сегодняшнего дня был такой сутер Паша — Кормильцев, Теперь он, наверно, уже грелся на полочке в морге. Я поволок Пашу в ближайшую забегаловку и сказал, что мы будем сидеть тут до тех пор, пока не отзвонится Грибанько. А он обязательно должен отзвониться. Этот Паша, правда, попытался пудрить мне мозги: дескать, Грибанько может и не позвонить, может так случиться, что он… в общем, впаривал мне самую гнилую туфту. Я-то хорошо знаю, как работает эскорт-фирма, даже такая поганая конторка, как у этого Паши, обязана вписываться в общие правила, если не хочет крякнуть. Так что я в доступной форме объяснил ему, что первый, кому он сообщит о местонахождении Кати, буду я. Ментам он позвонит чуть позже. «Крыше» пусть и не смеет звонить. В противном случае… я много чего перечислил, что с ним будет в противном случае.

Кажется, произвело впечатление. Да, у меня дар внушения хороший. А тогда, к тому же… я был как волк, бегущий по кровавому следу и все больше этим бегом опьяняющийся.

Мы успели выпить полторы бутылки водки, причем сутер Паша со страху усосал раза в три больше меня, при этом практически не закусывая. Если бы Грибанько позвонил часом позже, то, вероятно, Паша уже лежал бы под столом.

Когда сутенер испуганно заморгал, глядя на меня, и дал сигнал, что на связи Грибанько, я молча вырвал у него мобильник и выслушал сообщение о том, что три девочки будут работать сегодня по аптекам, в том числе Катя — в такой-то по следующему адресу, а этой ночью все-было нормалек, кассу он, Грибанько, сдал и баланс подбил. После этого я сунул мобилу Паше, тот промямлил что-то вроде «все в порядке», что из ментуры его выпустили. Все.

— В общем, так, голубь, — сказал я ему, — ментам звонишь через десять минут, не раньше. У меня есть телефон, я буду ближайшие десять минут долбить на твой номер автодозвоном, и если прочухаю, что занято, — башку оторву. Пей!

Никакого телефона у меня не было, но он-то об этом не знал. Кажется, мои внушения дошли до него вполне удовлетворительно.

Аптеку я нашел очень быстро. Было уже за полночь. Вошел и тут же увидел Катю. Она виднелась в окошечке, за прозрачными полками со всякой дорогостоящей медикаментозной дребеденью. Она читала журнал. Чуть в стороне сидели двое охранников и играли в карты. То есть играл один, молодой, а второй, похабного вида усач, откровенно мухлевал. Это и был сутер Грибанько.

Я приблизился к Кате и видел, как сошла с ее лица дежурная улыбка.

— Аптекарем работаешь? — спросил я. Она ответила что-то раздавленное, тихое, мы перекинулись парой ничего не значащих фраз, прежде чем я понял, что тут нам поговорить не удастся, а время не терпит. Этот Грибанько не отрывал от пас своего поганого взгляда, я поспешил договориться с ним и отвел Катю в подсобное помещение аптеки. Она начала говорить что-то про свою нынешнюю жизнь и о Грибанько. То, что она говорила, мало отличалось от моих впечатлений. Я быстро спросил:

— Со мной пойдешь? — Она не понимала, что я хочу этим сказать, может, она в самом деле думала, что я оплатил время для траха. — Хорошо еще, Катька, что я сюда первый пришел, а не мусора. Так что пора отсюда рвать когти.

Она мутно смотрела на меня, но с места не двигалась. И тогда я наскоро выложил ей, что она в розыске, что ее вычислили и вот-вот повяжут, перечислил обвинения, по которым ее, Катю, могут припрячь. Конечно, я не сказал ей, какой ценой мне досталось ее уголовное дело. Еще бы.

Она сказала:

— А Грибанько?

Я разозлился:

— Да пошел он! Если непонятливым окажется, то у него будет масса поводов обратиться в эту аптеку еще раз, но уже за лекарствами! Быстрее, Катя, быстрее!

Она колебалась. Я говорил, не глядя ей в глаза. Она чувствовала, что я скрываю от нее многие моменты этого скверного дела. Я чувствовал, что пугаю ее всем тем, что вместе со мной только что пришло в ее жизнь: жуткие новости, паника перед надвигающейся опасностью, необходимость принимать немедленное решение, от которого многое, слишком многое может зависеть. Да и меня самого она не видела больше двух лет. И тут такая неожиданная и не при самых лучших обстоятельствах произошедшая встреча. Она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но тут в дверь стали стучать. Грибанько, не иначе. Неужели уже прошло время, мне отпущенное? Или он гонит, как лошадь этого… Пржевальского? Узнать это мне так и не пришлось, потому что за дверью внезапно все стихло, а потом звякнул колокольчик входной двери, впуская глухие шаги и разрозненные голоса. Я вслух предположил, что вот и Гитлер капут, вот и прибыли мусора. Подтверждая мои слова, за дверью рявкнули что-то про КПЗ. Я похолодел. Мне совершенно не хотелось попадать в указанное место. Нечистая совесть хуже любых, даже самых веских доказательств совершенного преступления, а я записал на свой счет два удара прокурору (плюс взрыв), две с половиной минуты под водой (удушье и разорванные легкие Кормильцева), тычок в челюсть проститутке в коммуналке, а также выбитый зуб сутенера Паши из конторы Грибанько и Кати Павловой. Воздух дымно ожег глаза.

Тишина вырвалась на свободу неожиданно, тем более неожиданно, что ее никто не ждал. Я недоуменно слушал и не верил своим ушам. Ушли. Никого. В самом деле ушли.

— Ушли, — сказал я, сам себе не веря. — Я гляну, что там… А ты, Катька, пока побудь здесь.

Упрямая девчонка увязалась за мной. Мы вышли прямо на сидящего у разбитой полки молодого охранника, кроме него в аптеке больше никого не было. Я взял несколько лекарств, охранник хотел помешать на автопилоте, но я легко оттолкнул его, и он упал на пол, откуда смотрел на меня круглыми, как пятаки, ничего не понимающими глазами.

Мы поехали ко мне. Я познакомил Катьку с моими товарищами. Виталик был пьян, он откачивался после недавнего потрясения, а Алексей и вовсе, кажется, был под героином. Один Юлик вел здоровый образ жизни и качал бицепсы в тренажерной комнате. Когда Катька заснула, сваленная всем этим, нервически-буйным, Юлик сказал:

— Хорошая девчонка. Это ее уголовное дело ты забрал у того жирного прокурора? Что она там сделала?

— Убила собственного брата. Урку. Не знаю, я ее брата не видел, но то, что о нем слышал… редкий ублюдок был, наверно.

— А ты к ней неровно дышишь. Женился бы, что ли, остепенился. Сколько тебе, Рома, лет? Ведь и двадцати еще нет?

— Есть, — озлобленно сказал я. — Больше. А Катьке — лет восемнадцать. Рано нам еще жениться.

Юлик хохотал над этим моим «рано еще жениться» так, что у него слезы на глазах выступили, а в комнату два раза с резиновой рожей заглядывал Алексей, чтобы проверить, не поехал ли наш Джульетта по фазе.

— Ра-а-ано? — стонал он и снова заходился в хохоте. — Стаж в эскорте по нескольку лет намотали… а тут — ра-а-ано… ох, насмешил!

— Ну или поздно.

Юлик посерьезнел:

— А что ты дальше с девчонкой думаешь делать? Насчет жениться — это я, конечно, загнул. Но и ты про это «рано жениться» прямо как Жванецкий сказанул. Перекрыться ей надо. В розыске ведь.

— Поможем, — сказал я. — Есть у меня мысль одна.

— Опять на блядскую стезю ее отправишь? Битая уже девчонка, битая, а ты ее снова?.. Поди, через Фила Грека хочешь обтяпать?

— Ну не могу же я ее устроить архиепископом! — огрызнулся я.

— Не можешь, — согласился Юлик — Тем более что женщин в высшее духовенство не берут. Так и говори, что хочешь через Грека к Нине Ароновне в этот самый досуговый центр ткнуть. Тем более что Фил говорил: есть у них вакансии, у них две девчонки-элитки выбыли из строя на неопределенное время. Правильно я мыслю?

Юлик мыслил правильно, совершенно правильно: я в самом деле определил Катю в эскорт-контору, которая была не чета всем ее прежним конторам, включая саратовскую «Виолу». Про богадельню Грибанько и Паши-сутера я вообще умалчиваю. Контора называется «досуговый центр» — простенько, анонимно и со вкусом. В Подмосковье. Тамошняя бандерша пару раз кувыркалась со мной до того, как мы к ним переехали.

Бабки она мне, разумеется, платила. Нормально. Нина Ароновна. Она была из того рода евреек, при одном взгляде на которых говорят, что поневоле можно стать антисемитом. Хотя в постели ничего, несмотря на свои сорок семь. Жаба редкостная, но удачно притворяется добродушной и сердобольной. Вот в ее-то контору я и вправил Катю, знал, что там ей будет лучше.

Честно говоря, слова Юлика запали мне в душу. Жениться. А что, быть может, штампик в паспорте, приобщение к кривому, неблагозвучному слову «брак» в самом деле спасет? У меня был один знакомый, который говорил, что все женщины делятся на проституток и блядей. Первым он явно отдавал предпочтение, потому как женился на путане с десятилетним стажем, прекрасно об этом знал и тем не менее был счастлив. Быть может, и я?..

Как я отношусь к Кате? Нет, не любовь. Забота? Быть может, хотя немногие рискнут назвать заботой помощь по трудоустройству в бордель. Сочувствие? Что-то вроде. Она говорила, что единственный мужчина, который полностью может ее понять, — это я. Мне тоже известно, что такое настоящая боль.

Всем нам четверым было известно, что такое настоящая боль, но только мне одному — первому и единственному — пришла в голову чрезвычайно удачная мысль.

Мысль была чудовищная, но… Мне надоело быть жертвой. Катя не раз читала мне стихи каких-то поэтов. Я вообще поэзию как-то не воспринимаю (сидят, сидят в голове Клепины литкультпросветы!), но эти запомнил. «Дай бог быть тертым калачом, не сожранным ничьею шайкой, ни жертвой быть, ни палачом, ни барином, ни попрошайкой…»

Я потому эти строки запомнил, что прожил отпущенные мне годы с точностью до наоборот. Пожалуйста: сожран шайкой, сам которую и сколотил, и настроил, и дал работу. Об этом даже вспоминать невозможно — тупо и глухо колотится в висках кровь. Дальше: «ни жертвой быть, ни палачом». И то и другое я уже испытал сполна. И — «ни барином, ни попрошайкой». Было, было — отвечу кратко, как в анкете.

И — следующий виток Следующая страничка моей эрзац-жизни.

Чрезвычайно удачная мысль

Мы переехали под крылышко Нины Ароновны.

Это произошло после того, как мне пришла в голову эта самая мысль. Прежде чем начать действовать согласно ей, я решил вопрос с проживанием. Потому что дальше обитать на жуткой жилплощади, состоящей из двух квартир, объединяемых проломом в стене, было несерьезно. Жить в Трущобах — ребята так это чудное место называли — обрыдло. Погано к тому же. Потому я принял решение переехать за город, в громадный комплекс Нины Ароновны, который она скромно величала коттеджем. Юлик высокопарно поименовал наш переезд «альянсом со жрицами любви». Союз с проститутками — ничего не может быть проще и действеннее для воплощения' моей идеи, тем более что это было мне привычно. Но с момента, когда мы переехали, до устройства на работу к Нине Ароновне Кати прошло примерно полгода. Катя, кстати, отлично влилась в коллектив, как сказала бы моя соседка — тетя Кира. Катя сразу же отхватила жирного клиента, такого денежного и такого важного, что ей сделали в клинике доктора Шуба операцию по восстановлению девственности. Катя долго язвила по этому поводу.

А переехать пришлось в том числе по той причине, что нас стали беспокоить знакомые утопленничка Кормильцева, редкие ублюдки. Может, в чем-то заподозрили, может, хотели подмять под себя. Крайним оказался, по обыкновению, Алексей: его отделали в одном из клубов так, что пришлось полежать в больнице и состряпать пару косметических операций. Хотели было угрохать и меня, кстати, бросили с моста в Москву-реку в ледоход, и если бы не мои навыки кандидата в мастера, то плыть бы мне по течению на правах льдины — холодненьким и смирненьким. Одного из недоброжелателей мы сбили машиной, не насмерть, но впрок пошло. Еще одного Юлик огрел бутылкой шампанского по голове, и тот стал дурачком, хотя и до этого был не Менделеев. Но так дальше продолжаться не могло, тем более что мы с Виталиком вписались в очередной попадос: жена нефтяного королишки Датауллина решила сделать подарок для себя и для своей восемнадцатилетней дочери и сделала заказ на двух Дедов Морозов (был канун Нового года). Шапка, шуба и мешок с подарками были антуражем, равно как и длинная седая борода' а приветствовались атлетическое телосложение, внушительный член и почему-то умение говорить по-фински.

Или, на худой конец, хоть несколько слов знать. Наверно, потому, что родина Деда Мороза, Лапландия, где-то там у финнов.

Заказ передали нам. Мы с Виталиком приехали. У него в кармане был русско-финский разговорник. Две дамочки Датауллины ждали нас. А потом в комплекте с этой милейшей леди я обнаружил две хари кавказской национальности, явно отягощенные непомерными сексуальными амбициями. Ребята решительно отказывались верить, что я не совмещаю в себе достоинства женского угодника и педераста. Причем пассивного. Я стал возражать, сказал, что за это нам никто не платил, но нас не поняли. Старшая Датауллина к тому времени уже узюзилась и почивала, веселились только дочка и два ее приятеля. Я попытался ситуацию сгладить, даже анекдот рассказал, но он не помог. Меня по морде бейсбольной битой благословили, а Виталика натянули. На меня тоже чурка взгромоздился, девка — дочка — ржет, весело ей, как мальчонок по вызову опускают. Зло меня взяло. Тому, что на меня лез, я башку раскроил его же битой, второго с Виталика содрал — и в окно, на мороз, чтобы немножко охладился. Понял — нужно удирать. Я девчонку схватил прямо за ее щель, ка-ак дернул, наверно, там у нее матка загнулась на манер Виталика, когда того в задницу трахают: где баксы, говорю, ты, сука зажравшаяся?! Зло меня охватило, душит, не отпускает. Весело ей, твари, когда людей вот так унижают, размазывают! Всю жизнь как сыр в масле…

В общем, бомбанули мы их, опустили на пять тысяч баксов в качестве моральной компенсации, а потом Фил жаловался, говорил, что звонил ему Датауллин, пригрозил, что всю контору Нины Ароновны спалит, к чертовой матери. Фил отписался как-то, «крыша» Нины Ароновны утрясла непонятку, только нас искала и «крыша», и менты, и датауллинские. Нине Ароновне я три тысячи баксов скинул, она сразу повеселела, сказала — вот это другой коленкор.

После этого и переехали в их коттедж Сначала она, Ароновна, перекрывалась, боялась, что нас запалят датауллинские либо собственная «крыша» прознает, что «блядская масть» по беспределу прокатывается — и тогда кранты и мне, и Ароновне, если не откупится. А потом я ее утряс. Наверно, еще и потому, что ей теперь за меня денег платить не надо было, у нас бартер был — она засчитывает мне плату за проживание в счет собственного долга за интим. Вот и все. Удачно, баш на баш, и все удовлетворены. Хотя мне, честно говоря, в напряг было переть эту курву, когда вокруг куча молоденьких девчонок.

Хрен — он ведь тоже нежелезный. После трех палок — а на меньшее она была несогласна — половой лимит съеживался до безобразно малых размеров. Иногда получалось: клиенты (клиентки) + барщина Ароновне = не стоит. Гениталии болят, а девчонки-то красивые, особенно Маша Дубровская, Ирка Кудели-на, ну и — Катя, конечно. Все они тоже выражали желание со мной перекувыркнуться. Иногда удавалось, когда Ароновна пьяная и в темноте, вместо себя к ней Юлика подкладывать. У того стоит всегда и по барабану, на кого. Надо — значит надо. Профессиональное.

Работа в этом досуговом центре была поставлена великолепно. Саратовская «Виола» куда хуже, хотя там было чему поучиться. Но контора Нины Ароновны, конечно, выше уровнем. Да и клиентура — не сравнить с саратовской. Случалось, что вызовы приходили от знаменитостей, всей стране известных. Реклама нашей конторы в десятках газет была и чуть ли не по телевидению. И мы четверо — я, Юлик, Алексей и Виталик — работали в штате, и очень успешно работали. Ирка Куделина долго хохотала, узнав, что меня зовут Роман, а еще есть Юлик по прозвищу Джульетта. «Ромео и Джульетта» & Со» — вот как они нас именовали с легкой руки Ирки! Они смеялись бы куда меньше, если бы знали, чем время от времени занимается эта самая «Ромео и Джульетта» & Со». А то, что смеха не вызывало, — это и была моя удачная мысль.

Мы стали грабить наших клиентов. Ненависть к ним долго во мне копилась. Еще с Саратова, еще с «Виолы» и того времени, когда я развозил бригаду с Олесей и Василисой по вызовам. Еще с того времени, как я привез на «крышу» Катю Павлову, а кодла с Хомяком во главе над ней издевалась. И я ничего не мог сделать. Ничего! И никуда это не уходит, это чувство собственной беспомощности, оно никуда не девается, а варится в груди, как в неком перегонном кубе, претворяясь в ненависть. Оно, как зверь в клетке, только ждет момента, когда можно будет вырваться на свободу.

Дождалось.

Мы жили в Москве целый год, когда я совершил первое спланированное и заранее предусмотренное ограбление клиента. Нина Ароновна, конечно, была в курсе, более того, наводка была проведена через нее. Нина Ароновна в обязательном порядке установила для девочек правило: осматривать квартиру на предмет, есть ли деньги и хранятся ли дома ценности, ну и все такое. Девочки, конечно, не знали, для чего все это, но догадывались определенно. Первый клиент наклюнулся следующим образом: одна из девочек, Мила по прозвищу Харим-Паровозом, прославившаяся тем, что без труда могла пропустить через себя десяток мужиков, попала к одному богатому арабу, который при ней высказал желание пообщаться не только с девочкой, но и с мальчиком по вызову. Мила это запомнила, капнула Ароновне, та маякнула мне. На квартиру к арабу поехала необычная эскорт-бригада: сутер Фил не светился и не поехал, за сутера выступал Юлик Откуда мы, араб не имел ни малейшего представления. Юлик важно заявил, что к нам поступила информация о желании уважаемого господина развлечься. Остальные трое — то есть я, Виталик и Алексей — составляли «конкурс красоты», то есть возможность выбора.

Араб выбрал всех троих. Зря он это. Араб попался мерзкий и наглый, он выдвинул чудовищные, извращенные требования, так что мы с легким сердцем завалили его. Я знаю особые удары, отбивающие память, но отнюдь не смертельные. Вот таким ударом я его и попотчевал, после чего мы обчистили квартиру. Виталик суетился и мерзко хихикал, и мне почему-то стало противно, когда я вспомнил, как он кипешился у трупа того ублюдочного прокурора. А теперь грабил ни в чем не повинного араба.

Впрочем, вспомнила баба, как девкой была…

Стоимость похищенного у араба была весьма значительна. Нужно было сбыть ценности, и для этого Нина Ароновна свела меня с Лечо Шароевым.

Она знала, что делала. Она рассудила: мы не можем работать без прикрытия и поддержки, потому нам нужна «крыша».

Собственная «крыша» Нины Ароновны, славянская братва, на такое не подписалась бы. У русских братков с понятиями насчет ориентации и рода занятий строго. Голубая масть им не катит. Потому мы прислонились к менее разборчивым на этот счет чеченцам. Я не хотел встречаться с этим Лечо Шароевым, я понял, что если я свяжусь с ним, то коготок увяз — всей птичке пропасть. Но Ароновна давила не даром. Она-то, сука, хорошо знала, что делает. Она даже позволила себе угрожать, намекая слить нас в прокуратуру. Это было первым звоночком: я понял, что именно этот договор с Шароевым нас рано или поздно угробит.

И оказался прав.

На встречу с ним я пошел с тяжелым сердцем. Один, так настояла Нина Ароновна. Я не знал, что скажет мне этот Шаро-ев, но то, что ничего хорошего я от него не услышу, было точно. Ничего… Это же была моя идея: наказывать клиентов. Вот и получите, гражданин Светлов.

Кавказец оказался маленьким, худым и небритым. Полуприкрытые, опухшие веки усиливали выражение надменности на носатом лице. Я слыхал, что под этим Шароевым работают чудовищные отморозки, не брезгующие никакими способами добычи денег. Пестрая, разномастная, многонациональная банда. Я понимал, что, связавшись с ним, я поставлю на себе клеймо беспредельщика. Но я выдохнул и решил — значит, так. Такая жизнь, как фальшиво гнусил Виталик

Шароев сказал:

— Я дам тэбе две машины и оружие. ТГ, хорошие стволы. Два. Патроны есть. Говорили, нэ любищ потрэбителей? — Не ожидал от него таких рассуждений. — Я тоже не люблю. Нужно распределять, вот ты этим и займещса.

Это был бандит-философ. Самое гнусное дело он мог оправдать круглыми, неспешными словами, весомость которым придавал сочный южный акцент. Помимо оружия и машин он снабдил меня наводкой на одного подмосковного бизнесмена, кстати постоянного клиента нашего досугового центра, которого кавказцы срисовали сите несколько недель назад и пасли. Срубить жирок дали нам. Нет смысла описывать, обычное ограбление, в котором нам пособила Мила Харим-Паровозом. Она, собственно, и открыла нам дверь и таким образом оказалась в курсе моих темных делишек. Кроме нее и нас об этом знали еще только двое: Ароновна и Фил Грек. Остальные, включая Катю, как говорится, догадывались.

Все это проходило удачно. И проходило в течение трех лет. С Шароевым я связывался примерно раз в два или три месяца, работал по его наводкам или же, внимательно изучив дело и поняв, что гниляк, отказывался. Честно говоря, я не помню, как толком прошли эти три года. По-моему, я сам не заметил, как стал убийцей и бандитом. Конечно, я себя таким не считал, «убийца и бандит» — это всегда оценка со стороны. Теперь я могу оценивать себя со стороны и ежусь от холода. Тут, где я теперь сижу, на самом деле прохладно.

И только однажды этот промысел принес мне истинное удовлетворение. Безо всяких оговорок.

Мне позвонил Шароев и сказал, что есть один сочный кабанчик, которого его, Лечо, чурки срисовали и просекли, что он клубится по «голубятникам» и сшибает мальчиков. Толстый такой парень, похож на какого-то грызуна, ну и фамилия у него соответствующая — Хомяк.

Я, как про Хомяка услышал, так аж вздрогнул весь. Ну, думаю, не бывает таких совпадений, и все тут. Не бывает!

И это был он. Хомяк Я срисовал его в клубе, в том самом, насчет которого сказал мне Шароев. Я подослал к Хомяку Юли-ка, а сам позвонил Кате. Это было первое, что пришло мне в голову. Кате. Не знаю, как она, а я прекрасно помнил ту саратовскую ночь, когда я отвез ее на «крышу», а сам сидел в машине с Витькой, и ждал, ждал, черное небо казалось огромной каменной глыбой с редкими проблесками, словно кварц… я этого ничего не забыл. И я хотел посмотреть на Катю: что она скажет, что она почувствует, когда увидит человека, чьей подстилкой когда-то была и от которого сделала мучительный аборт. Из-за которого теперь она не могла родить уже никогда.

Хомяк неожиданно бурно обрадовался, когда увидел меня и узнал во мне «поганого сутера» Романа из Саратова. Теперь-то ехму не перед кем было выламываться, в том смысле, что он мог разговаривать со мной как ему заблагорассудится, а не по понятиям строго надзирающей братвы.

Ну что. Поговорили.

— Приятно видеть своих земляков в Москве, — сказала эта харя, угощая меня и Юлика ромом. — Все-таки Москва — это большая пустыня, где никого не дозовешься. — Он был прилично пьян, а Хомяка — на моей памяти — ну всегда тянуло на разглагольствования по пьяной лавочке. — Я вот уже несколько лет как переехал. Квартиру прикупил, бизнес свой влегкую поставил. Правда, своих, саратовских, не забываю.

— Правда, что ли? — выдаивая из себя улыбку, спросил я. — Как там мой несостоявшийся отчим Коля, то есть Николай Михалыч Голик?

— А, это ты опоздал спрашивать, Роман. Его уж несколько лет как убили в разборке. Говорят, кусками нашинковали.

— А, ну да, — вспомнил я. — Правильно. Я же, когда после армии в Саратов… сказали мне, в общем. А Ильнара Максимовна?

— А что этой сделается? Процветает. Открыла не одну, а целую сеть блядских контор. «Крыша» у нее добротная, сам ставил. Как говорится, по моим заветам…

— Врешь, — сказал я равнодушно.

Хомяк не обиделся, только еще сильнее распустил свое мясистое лицо в длинной зубастой улыбке

— Я эту скверную привычку врать еще с детства бросил. Боком она выходит. За базар отвечать надо. Хотя, с другой стороны, время отмороженных банд уходит, ушло уже почти, можно сказать. Сейчас вся сила у чинарей и олигархов, вот так. Ну и ГБ, конечно. — Он наклонился ко мне и, едва не коснувшись блестящими от жира, толстыми губами моего уха, заговорил:

— А помнишь, в Саратове как круто было, а? Ты ведь зла на меня не держишь, конечно? Нет? А что было, то было. Понятия тогда такие были. Бандиты, «ракетчики», все такое. Одно слово — беспредел. — Он вздохнул и переменил тон: — Э-эх, где они все, эти саратовские девчонки… Олеся, Катя… даже была там такая толстая квашня Василиса, я и ее с удовольствием бы сейчас повидал. Со всеми вытекающими. Честное слово.

— Могу устроить, — сказал я.

— Что… с Василиской? Она здесь, в Москве?

— Нет, не с Василиской. С Катей. Только, Хомяк, придется заплатить подороже. Она, Катя, теперь в большой цене. Элитная проститутка, что ж ты хочешь.

Хомяк взволнованно заколыхался всем телом:

— Катя? Здесь? И ты можешь ее подтянуть в этот клуб? Вызвонить?

— Уже вызвонил. Она сюда едет.

Пьяный Хомяк полез ко мне целоваться:

— Ты, Рома, всегда угадывал самые затаенные мои желания!

Вот что значит земляки, а? Вот что значит… — Он хитро осмотрел меня с головы до ног, а потом сказал:

— Послушай, а ты ведь опять тоже того… по вызову? Иначе бы в этом клубе не сидел, а? Ведь я знаю, точно.

— Что, Хомяк, на мальчиков перекинулся? — ?просил я. — Можно и это организовать. Только дорого это, сам понимаешь — Москва!

— Да для земляков мне ничего не жалко! — засуетился он, и я подумал, как все-таки меняет людей время. Кто бы мог подумать, что бывший бригадир саратовских бандитов, суровый, беспощадный ублюдок, превратится вот в этого сюсюкающего пьяного толстяка с педерастическими наклонностями и гнилым базаром. Как раз показалась Катя, причесон-педикюр-ма-кияж «чисто типа круто» — она была, как всегда, отпадна, в до-рогущем платье, и у Хомяка едва челюсть не отпала, когда он увидел, что сталось с той малолеткой, которую он обрюхатил в Саратове. Наверно, ему тоже пришли в голову мысли о времени, меняющем все. Ну и о деньгах, которые в Катькину внешность вбуханы. Хомяк стал с Катькой целоваться, и меня покоробило то, что ей, кажется, было все равно. Она опять под наркотой. В последнее время Катя пристрастилась к ней, ничем хорошим это не пахло. Когда Кока и Гера идут к вам в гости, то они очень мало похожи на Винни Пуха и Пятачка, а вот вы на Кролика, может, и смахиваете: от кокса глаза красные.

В клубе мы отвисали не так уж долго, а потом Хомяк предложил поехать к нему. Все это почему-то до крайности напомнило мне кувыркания с жирным и уже покойным работничком прокуратуры, у которого засветилось Катькино уголовное дело. Не знаю, почему это мне напомнило. Наверно, интуитивно, как умно выражался саратовский Геныч.

Хомяк был очень весел. У него вообще всегда хорошее настроение делалось, когда он Катю видел. Всегда шутил, юмо-рил, как Жванецкий, даже тогда, когда на глазах у Кати доктора Степанова, или Степанцова, не помню уж — убивали. Мило и непринужденно, как все у Игоря Валентиновича делалось. С расстановкой, шуточками-прибауточками. В машине он веселился, кидался скомканными двадцатидолларовыми бумажками и называл их макулатурой. Меня это новорусское свинство давно не вставляет, я просто складываю макулатуру Катьке в сумочку — потом поделимся. Водила, он же охранник Хомяка по совместительству, на меня косился подозрительно, но ничего не говорил, позже оказалось, что у него с этим, с говорильней, вообще большие сложности: три класса образования, помноженные на заикание и картавость.

Хомяк подводил под явление проституции, как говорится, теоретическую базу. Он вообще крупный теоретик был:

— Я так думаю, что все это блядство следует оформить законодательно. Есть у меня один знакомый депутат Госдумы, он говорит, что наша страна должна пойти по голландскому варианту и сделать проституцию этой… легальной. Чтобы не сход-няк и «крыша» лавэ рубили, а казна. От того и простым гражданам хорошо будет. Я это к тому, что я сейчас помощник депутата, собираюсь сам по списку проходить во всю эту говорильню. Дело хорошее. Другое дело, что педерасты они все и ничего…

В таком духе изъяснялся он почти всю дорогу. Белиберда редкостная, раздражала она меня, а Катька сидела и смотрела перед собой пустыми глазами. Как зомбированная. Я давно ее хотел сводить к наркологу, да и Ароновна выражала тревогу, хотя на Катьку не капала: все-таки едва ли не самая лучшая девочка, Ароновна на ней такое бабло стригла, любой стригаль позавидовал бы. А тогда, в хомяковской машине, Катю лучше не трогать было: наверно, переживала девчонка.

Все-таки вспомнила.

Водила Хомяка, как ни странно, бисексуалом оказался»— как и хозяин. Не удивлюсь, если Хомяк этого своего телохранителя в задницу пользовал ударно. Хотя вид у него, у этого бравого бодигарда, у этого водилы, и брутальный был, такой правоверно-братовский. На хате мы заломились в гостиную, Хомяк выставил по полной программе — «шампуньское», ром, ананасы, разнокалиберные буржуйские штучки ветчинно-следственного ряда.

— Ну что, стало быть, — сказал Хомяк, — давайте выпьем за встречу!

— Пили уже, — сказала Катя. Едва ли не первая ее фраза была за все это время.

— Ну так еще выпьем! Все-таки не чужие, старые друзья!

— Вы, Игорь Валентиныч, нас «блядской мастью» раньше изволили титуловать, а теперь — друзья? — тихо сказала Катя, беря в руки бокал. — Здорово все переменилось. Интересно, как сейчас к нам отнесся бы Костик. Мефодий в смысле? Быть может, тоже стал бы депутатом, говорил о легализации проституции. А почему нет, если весь криминал давно уже легализовался? В самом деле, Игорь Валентиныч, почему нет?

Хомяк открыл было рот, но Катю словно прорвало:

— Только не надо вот песен из репертуара Высоцкого: мол, «ты, Зин, на грубость нарываисси, все, Зин, обидеть норовишь!..»

Хомяк с выражением ангельского терпения на жирном, щекастом лице сложил руки лодочкой на толстом животе и угрюмо выговорил:

— Злая ты, Катерина, однако. Что ты мне вписываешь старое-то? Знаешь пословицу: кто старое помянет — тому глаз вон…

— А кто старое забудет, тому — оба! — перебила Катя и яростно на меня глазами сверкнула, как будто Хомяк — я, а не пузатое желе в кресле напротив. — Это ты, Игорь, любил говорить, я помню. Хорошая пословица. Ты, помнится, эту пословицу приводил, когда твой «бык» Гриша размозжил голову Сте-панцову бейсбольной битой. Ладно! — оборвала она сама себя. — Можешь считать, что я напилась и безобразничала. А теперь вот протрезвела. Давай выпьем, Игорь. А кстати, как поживает Гриша?

— А Гришу убили давно еще, — вяло сказал Хомяк. — Многих наших положили. Жизнь — она жестокая была. Это только сейчас что-то устаканиваться начало, а тогда беспредел шарил по стране. С волками жить — по-волчьи выть.

Говоря это, он раздевался. Потом притянул к своим коленям Катю и сказал.

— Ладно, выпили, вспомнили. А теперь и поработать тебе пора, Катюха, как в старые добрые времена. Давай минетиком пройдемся для начала. И платье того… сними свое платье давай.

И он начал буквально сдирать с нее одежду. Катя пискнула, дескать, платье уйму денег стоит, но Хомяк только пыхтел и бормотал: «Сам сломал — сам починю, бля!» — и все такое.

Катя начала ему минет делать, он побагровел, как помидор, выкатил брюхо так, что Катьке чуть по затылку не прислало мясами его разухабившимися. Глаза Хомяк выпучил, как по уставу, на меня смотрит. Я тяпнул напитка-тезки — рома — и сказал:

— Ну че, Хомяк, покувыркаемся?

— Сначала с Грибом, — прохрипел он.

— Гриб — это я, — сказал охранник, расстегивая штаны. — Подкатывай сюда… Ета… тово… Валентиныча раскочегарить надо, шобы он тово… поглазеть.

— А, по вуайеризму прокатывается, — откликнулся я. — Понятно. Может, «троечку» сообразить, а, Хомяк? У тебя, наверно, стоит плохо, а «троечка» — она очень хорошо помогает для стояка. Более целомудренный вариант — пара на пару, но у нас второй женщины нет, поэтому «троечка» в самый раз будет.

У Хомяка, кажется, что-то уже заработало. По крайней мере, амплитуда Катиных возвратно-поступательных движений, которыми она полировала хомяковскую шнягу, увеличилась. Он ожесточенно чесал брюхо. Наверно, это навевает ему возбуждение особой пикантности. Выговорил, вцепившись Кате пятерней в ВОЛОСЫ:

— А что такое «троечка»?

— Ее любят предлагать своим клиентам итальянские и испанские сутенеры, — сказал я, критически осматривая раздевшегося уже Гриба, — это когда два плюс один или один плюс два. Арифметику в школе учил? Так вот: две женщины плюс мужчина или, двое мужчин плюс женщина, и все это в особой конфигурации — это и есть «троечка».

Гриб выкатил нижнюю челюсть и вдруг с силой ударил меня по лицу. Теплое разлилось в нижней челюсти, во рту появился солоноватый привкус, но мне не было больно, напротив — снедало меня какое-то веселое, искрящееся бешенство. Словно покрутили бутылку шампанского, встряхнули хорошо, но не открыли еще, а только собираются, предполагая, что вспениться может неслабо. Я отскочил к стене, придержался за нее руками и засмеялся. Гриб ударил меня еще раз, но уже несильно, проворчал:

— Разбазарился, дронт! Ты ж не человек, а жопа с ручкой! Баба с яйцами, да, так что не базарь тут больно. Игорь Валенти-ныч, значит, тово… распускает вас, слишком много… э-э-э… — Словарного запаса ему явно не хватало. Я смахнул с лица кровь и засмеялся:

— Значит, еще и элементы садомазо. Учтем.

— Ты, Рома, не пизди слишком, — безо всякого выражения в голосе сказал Хомяк, прикрывая глаза, — если я с тобой почеловечески, так это еще не значит, что можно выдрючиваться как настоящий. Что это за «троечка», про которую ты, значит, говорил?

Не стояло у него упорно. Сначала что-то было торкнулось, а потом снова опало. Катя подняла белое, равнодушное лицо с яркими губами и сказала деревянно:

— Мертво, Игорь.

— Ну ладно, — сказал я, — сейчас зарядим маленький вуай-ер. Если у него и от этого не встанет, тогда херовато совсем.

И мы «зарядили». И подействовало. Хомяку хватило чуть ли не самой простой из «троечек», чтобы прийти в боевую готовность. Он смотрел на нас сначала прищурившись, потом склонив голову набок, а потом и во все глаза. Посмотреть было на что, особенно человеку с такими пристрастиями, как у Хомяка, то есть ни вашим ни нашим: ни на мальчиков толком не стоит, ни на девочек. Организовали микст — Катя легла на стол, свесив голову с края его, и, будучи лицом вверх, заглотнула глубоко мой член; пальцами одной руки она придерживала его у самого основания, а вторая рука была свободна и время от времени скользила по моей спине. Нагнувшись и склонившись над Катей, я уткнулся лицом между ее раскинутых ног и делал ей куннилинг, она показательно постанывала при этом и делала зазывные движения бедрами, и мой язык то углублялся меж ее влажными губами во влагалище, то скользил по внутренней стороне бедер. Гриб же подкатился ко мне сзади и по отработанной, верно, еще с тюрьмы привычке втиснулся, как это отвратительно пишут в порнографической литературе, в «шоколадную пещерку» (не так отвратителен анальный секс, как о нем говорят). Гриб пыхтел мне в ухо, накатывался-откатывал-ся, а своей волосатой лапой дергал и тискал Катину обнаженную грудь. Она же профессионально создавала впечатление, что ей невообразимо приятно (хотя после наркоты, быть может, и было приятно), а потом дотянулась свободной до вставшего: хомяковского члена и начала его онанировать. Хомяк замычал, выпученно лупясь на бутерброд-«троечку» из трех тел, а потом рывком оттолкнул мою голову и засадил свое затрепыхавшее-, ся хозяйство в Катину вагину Его волосатое брюхо колыхалось, вибрировало и трепыхалось, я и сейчас до последнего самого мелкого штриха помню ту отвратительную сцену… потому что после нее, нет, раньше! — еще до естественного окончания ее последовало это.

Гриб запыхтел с удвоенной энергией, потому что у него, видно, подступило… он стал прихватывать меня за горло, захват не давал мне возможности нормально дышать. Катя, которая продолжала лизать головку моего члена, время от времени прихватывая его в кольцо своих губ, как-то странно искривилась в этот момент, по-лягушачьи подтянула ноги к себе и, извернувшись, вдруг издала клокочущий звук., ее стошнило прямо на ковер у моих ног. Хомяк, не переставая вгонять в нее свой штырь, дико выругался и, задергавшись, буквально смахнул ее со стола на пол. Его задергало, и он кончил прямо на стол, а потом опустился на колени рядом с упавшей Катей и стал вытирать сперму о ее лицо. Она дергалась как в припадке эпилепсии. Хомяк вытерся, откинулся на ковер, Гриб прихватил меня за горло с такой силой, что я понял: еще несколько секунд такого захвата — и я труп. Отвращение, которого я давно не испытывал, начало высвобождаться стремительно… я с силой оттолкнул Гриба, он дико заорал, что-то хрустнуло, и Гриб с окровавленным членом упал на кресло, спиной наподлокотник Ватная слабость ударила мне в ноги, но было тепло от ярости. Многолетняя привычка, созданная профессионализмом, не позволяет выплескивать негатив в отношении клиента, к тому же с такими бабками. Но я ударил его. Это ответ, получи, нелюдь. Удар Гриба еще отдавался уныло и гулко в нижней челюсти, когда его собственная челюсть приняла ответ.

Кость хрустнула, как попавшая под ногу сухая веточка.

До меня донесся вопль Хомяка:

— Ленивая сука!! Ты, бля, шалава неблагодарная! Не понимаешь человеческого обращения! Я тебя в жизнь ввел, тварь, ты теперь как сыр в масле катаешься… толком отсосать не можешь, курррва! Я тебе сейча…

И — замолк. Услышал, увидел, что в двух метрах от него случилось.

Я повернулся и увидел Хомяка, ошеломленно глядящего на меня. Нет, он не ожидал от меня, что я для него? Жалкий эскор-тник, бывший сутер, а теперь всеядная давалка — что он мог ожидать от меня? Ну уж, верно, никак не того, что я размажу по полу его долбаного Гриба, здоровенного охранника с садистскими наклонностями. Который к тому же возбуждался от асфиксии.

Хомяк смотрел…

Как стоп-кадр. Снова замерло все до рассвета. Я не мог видеть всего разом, глаза просто не в состоянии охватить пространство и за спиной, и передо мной, но я ясно видел корчившегося от боли, зажавшего лицо Гриба, по ногам — кровь… Хомяка, развалившего лицо в недоуменном оскале, ноги нелепо подогнуты и живот подрагивает, как трубка, подключенная к кардиостимулятору… Катю, опершуюся локтем на пол и державшую в руке конфету в ярко-оранжевой обертке, тонкие пальцы словно сведены судорогой, и у меня, не самого слезливого и чувствительного человека, слезы наворачиваются на глаза, когда я это вспоминаю. Эта секунда — поворотное мгновение, после которого жертвы становятся палачами. Это в тот вечер, уже стоя на обляпанном кровью пороге, Катя пробормотала слова своего очередного поэта: «…ни жертвой быть, ни палачом…»

Хомяк хрипло выговорил:

— Ах ты… козел! Ты теперь знаешь, падаль, что с тобой будет? Ты, тварь, на мокруху…

И почему-то остановился.

— Между прочим, — отчеканивая каждое слово, сказал я, и это принесло мне опасное, острое, пряное наслаждение, — Костю-Мефодия убил тоже я. Вот так, жирная жаба.

Он повторно пропыхтел о том: дескать, я не имею понятия о чудовищности того, что со мной будет и как меня будут рвачч., но я ответил:

— Ну уж не хуже, чем с тобой случится сейчас.

Я сказал это, а потом схватил с камина большую бронзовую пепельницу в виде старинного парусника, килограмма на три, очень хорошую копию кстати. Фок-мачта, грот-мачта, бизань-мачта, паруса из фольги, металлические снасти… я в детстве увлекался моделями судов, тренер по плаванию, Павел Сер-геич, мне об этом много рассказывал, в голове до сих пор, как шелуха от семечек, нет, скорее как звонкие опилки: кливер, фор-марсель, мартин-гик, форштевень… бом-блинда-рей-топенант.

Хомяк вскинулся мне навстречу, поднимая руку, тяжеленный макет корабля влепился ему в лицо. И не упал на пол. Словно примагнитился. Неудивительно: грот-мачта, средняя, вошла ему в правый глаз, паруса бизани вспороли ухо, а еще одна мачта сломалась, рассадив надбровную дугу. Хомяк проклокотал что-то, вскинул руки к горлу и, дернувшись, упал. На колени. Живот его ходил, как батут. Катя приподнялась с ковра и, взяв со столика хрустальную вазу с конфетами — теми самыми, в оранжевых обертках, — начала методично бить по голове Хомяка. Удары глухие, страшные, безответные. Она, верно, слабо сознавала, что делает. Потом села и стала есть конфеты. Я взял хомя-ковский пистолет и выстрелил в голову дергающегося от боли Гриба. Хомяк уже затих, я и стрелять в него не стал: от таких ранений, какие причинила ему пепельница, не выживают.

— Одевайся, — сказал я Кате. — Хреновы наши дела, дорогая моя, так что быстрее давай.

Она как будто не понимала меня, что-то бормотала и улыбалась, словно слабоумная, но нижнее белье, разбросанное по комнате, стала подбирать и надевать. Я подумал, что, верно, тут полно отпечатков наших пальцев. Я позже это подумал, когда мы уже оставили квартиру Хомяка. А тогда, на месте, между двух трупов, я сидел, раскачиваясь взад-вперед, как свихнувшийся гуру, и напевал под нос, кажется: «Привет — привет… пока — пока. Я очень буду ждать звонка». Затмение было недолгим, мы ушли с этой квартиры, и только несколько дней спустя ко мне пришло, наверно, самое жуткое чувство, которое может быть у человека, убившего другого человека: удовлетворение от содеянного. Я даже не гнал от себя это чувство, я знал, что так и должно быть. Страшно, но — должно. Не знаю, что чувствовала Катя, я пытался у нее выяснить, у нее было белое лицо, и она утверждала, что именно она швырнула в Хомяка этим кораблем. Я говорил — нет, — ты била его по голове вазой, но она только качала головой и тускло улыбалась.

Ах да, забыл сказать. Я все-таки ограбил Хомяка. Да. Я взял у него тот корабль, которым я его убил. Я спрятал его, этот корабль, в дупле старого дуба, который в нескольких метрах от моего окна в коттедже Ароновны. Туда же я спрятал и пистолет Хомяка, из которого был добит Гриб. Да, это опасно, что корабль рядом, в дупле дуба, я знал, конечно. Но только странное, сравнимое с мазохистским кайфом от ковыряния в собственной ране ощущение не давало мне избавиться от этого веского — три килограмма, ах! — доказательства моей виновности.

Последняя весна

Наверно, так и должно быть, что все закончилось не осенью, естественным вечером года, когда все живое застывает от неотвратимого и невыразимого предчувствия, когда в воздухе, хромая, ковыляют и приникают к асфальту листья. Когда все знают: так надо. Осенью умирает все. А умирать весной противоестественно и нелепо, потому что не бывает весеннего листопада. С годами я впадаю в сентиментальность, особенно когда выпью… дрожит рука, и мир тонкой ниточкой дрожит и истлевает перед глазами. Ломаются в пруду черные деревья, наползает холод и усталость, она почему-то сильнее всего по утрам, когда выспишься. И парижская осень, вот здесь и сейчас, всюду вокруг меня, сильнее всего напоминает о яркой весне в России. Последней весне. Холодеют, костенеют пальцы, когда я набиваю на клавиатуре вот это. Наверно, неестественно отдавать себя машине, но я всю жизнь только тем и занимался, что отдавал себя и других, вверенных мне, отдавал за деньги.

Март того последнего для меня года в России выдался страшным. Заговорили ручьи, высыпали трупные пятна на полосах чернеющего, корчившегося по обочинам дорог снега. Я сижу у окна коттеджа Ароновны и мучительно размышляю о том, сколько мне еще осталось жить.

Положение создалось отчаянное. Нас пасли. Нас пасли жестоко, упорно, и менты, и славянская братва, организация «Ромео и Джульетта» изживала себя на глазах. Слишком много осталось следов за последние три года, слишком много. Уже и девочки из досугового центра, не Мила, и не Ира Куделина, и не Катя, все сплошь знающие о многом из того, чем мы занимались… а даже те, кто только догадывался, смотрели на нас косо. Связь с отморозком Шароевым висела тяжелым грузом. Наверно, как я, так чувствовала себя Муму, когда ее топили. Я думал о том, что Нина Ароновна может нас сдать.

Наверно, за эти годы у меня выработалась способность, которая от рождения бывает, скажем, у волка: он чувствует погоню. Чувствует травлю. Вот и я — у меня, как привкус крови на губах, тлеет предчувствие. Пора сваливать, пора сваливать, кололо в висках, и я думал, что, наверно, заразился этой нервозностью от Кати.

О Кате. В те последние месяцы мне было нестерпимо жаль ее. Она сказала, что меня любит, сказала, когда была под наркотой, но я поверил. Правда, правда любила — чуть не написал: любит. Она, конечно, прекрасно знала, что я сплю с Ароновной, потому что об этом в принципе знали все. Еще бы, я слышал, что в коридоре девчонки сплетничали по поводу поз, которыми я с Ароновной пользуюсь. А какие там могут быть позы, если она за те четыре без малого года, сколько я ее знаю, дико разжирела. Корова просто стала, сиськи до пупка висели. И астма ее трахала похлеще меня — задыхалась она. Так что насчет поз был полный гниляк рабоче-крестьянская, она же классическая, она же — баба снизу, ноги врозь, мужик ковыряется сверху. Вот у меня с Ароновной так и было. Жалко только, что мозги у нее жиром не заплыли. Хотелось бы, чтобы у нее этой хитрости и черной злобы поубавилось. Я подозревал, что некоторых из своих девчонок она нарочно под «прием» подставляла, как отработанный материал кидала: ебите, звери.

Катя все это знала. Глаза у нее были синие, мертвые. Мне было нестерпимо ее жаль, я почему-то думал, что Нина Ароновна непременно ее подставит. Ароновна ведь знает, что у нас с Катькой полные отношения, у нас с ней — ВСЁ. Бесится. Был совершенно дикий случай, о котором Катя даже не подозревала, потому что была в совершенно невменяемом состоянии. Ароновне скинули инфу, что требуются девчонки в охранное агентство. Название претенциозное, мудреное, я не помню уже. Но это агентство составляло крыло службы безопасности олигарха (вот тут л впервые позволил себе купировать текст Романа, тем более что наличие или отсутствие фамилии очень известного человека в данном тексте существенной роли не играет. — Изд.). Мерзкий олигарх, конечно, но охрана у него еще хуже. Они думают, что им все, ну совершенно все позволено. Потому могут беспредельничать, и слава у этой конторы ну совершенно нехорошая. Правда, все это я позже узнал, от людей из других элитных контор, которые на «випе» сидели. На очень состоятельной клиентуре то есть.

Одним словом, поступил заказ, деньги отправлены по безналу и сразу, и Нина Ароновна направила туда машину с суте-ром Ромой Калининым, моим тезкой, по прозвищу Калина. Этот Калинин, кстати, был студентом МГУ и совершенно нестерпимым типом, который уже успел насолить нашей конторе и влепился в пару попадосов. Умудрился-таки, хотя при уровне нашей клиентуры и обеспечении безопасности сделать это достаточно сложно. Если ни у кого нет злого умысла, конечно. Вот он-то и поехал.

Точнее — должен был поехать. Шофер его ждал в одной из выездных машин, отборные девочки — Женя Шангина, какая-то новенькая Света, потом еще какая-то брюнетка грудастая, из «старослужащих», но я никак не мог ее запомнить, тиражная такая внешность. Ну и Катя тоже. А вот Рома Калинин умудрился сломать себе ногу на ровном месте, ломал он ее, когда направлялся в контору на вызов. Я сам его отвозил в больницу, матерился он жутко. Просил меня не говорить Ароновне, что он не выехал, а то она и без того на него зуб имеет из-за какой-то там херни. И еще — Рома попросил меня отвезти девчонок вместо него. Он позвонит Ароновне из больницы с мобильника, скажет, что на заказ выехал. А я поеду вместо него.

Я согласился.

Честно говоря, не было бы в этой выездной бригаде девочек Кати, не поехал бы. Пусть Калина отдувался бы из-за очередного своего прокола, ему не впервой. А тут почему-то беспокоился я. Черные полосы перед глазами шли. Я знал, куда девчонок посылают, что вроде все надежно… но что-то ныло какое-то предчувствие: дескать, мало ли что? Береженого Бог бережет. Лучше перестраховаться, чем недо… Тем более Ароновна мстительная, какая она мстительная, я лучше всех знал, так что вот так

И поехал. Рома Калина перезвонил, Ароновна дала добро.

Знал бы, в чем это добро заключается…

Она, подозрительная баба, еще и шоферу перезвонила. Справилась: выехал ли Рома с девочками? А что шофер ответит, если не «да»? Да, с девочками выехал Рома, и действительно — Рома. Мы же с Калининым тезки.

Ехать надо было за город. По кольцевой пол-Москвы по дуге. Там они, сволочи, себе целый комплекс отгрохали помпезный, с саунами, джакузи, бассейнами и вертолетной площадкой. Пока ехали, Катька непрерывно прикладывалась к бутылке, виски там у нее или коньяк, я не определил. Не водка. Лицо белое, губы яркие, неестественные, глаза красноватые, с мутным отливом, и похожа она была в тот час на манекен. Несмотря на ее пристрастие к бухлу и коксу, даже я нечасто ее такой видел. Она потому и не помнит, что было в ту ночь.

Вилла оказалась потрясная. Огромная. Охранялась профессионально и очень тщательно. Уже на подъезде к ней метров за двести пятьдесят — триста я стал замечать замаскированные там и сям — на деревьях, на дорожных указателях и так далее — наблюдательные мини-камеры, многие из которых были применены к элементам местности так ловко, что ни за что не бросились бы в глаза львиной доле проезжающих. Но я все-таки хорошую школу в армии прошел, так что замечал. Может, что и пропускал (тем более что темнело), но замеченного вполне хватало. А за пятьдесят метров до ворот виллы, у основательных таких железных ворот, возле шлагбаума в кирпичной кабинке сидел человек в камуфляже. С автоматом. Этим автоматом он нам и помахал, приказывая нашему «вольво» остановиться. Досматривали конкретно, я, честно говоря, успокоился, подумал, что у таких солидных клиентов опасаться нечего.

Правда, как я увидел клиентуру, так тут же меня потрясы-вать тихо начало. Наглые — жуть! Двое возле бассейна в этих своих шезлонгах сидят, даже в нашу сторону и не посмотрели. Пили «Уайт хоре». А разговаривал, если это так можно назвать, третий, пьяный в глубочайшую жопу и взвинченный до невозможности. Он меня иначе как «козлом» и не называл даже. Тише, чем под сто децибел, и не говорил. Вопил и слюну разбрызгивал, как поливальная машина. Сказал, чтобы за телок не беспокоился и за ними не заезжал, потому как он сам побеспокоится. Что нам, гондонам, уже заплачено, поэтому молча-а-а-ать!! В тряпочку. Я, дурак, позволил себе заметить, что, дескать, так не заведено. Так он тут же врезал мне в рожу и велел охране подвесить меня на десятиметровую вышку за ноги.

— Кровь в башку вступит, авось получше будешь соображать, на кого тявкаешь, вошь!

Я за мобильник схватился, хотел позвонить Нине Ароновне. Самое непрофессиональное движение за все годы моей «карьеры». Ни в коем случае нельзя было выказывать несогласие с ним. У него лицо побелело, как он увидел, что я вынимаю мобильник. Несчастная трубка тут же превратилась в труху под каблуком одного из охранников, а меня на самом деле затащили на вышку и каким-то невообразимым образом подвесили за ноги. Я нечаянно взглянул в бассейн, и мне чуть дурно не стало: в бассейне рассекали воду акулы! Не акулы капитализма — хозяева и пользователи этой виллы, а самые натуральные, с хвостами и плавниками, серые, зловещие. «Челюсти». У меня голова закружилась от ужаса, как я подумал, что со мной случится, если я туда упаду. Честно говоря, я думал, что такое только в тупых американских боевиках бывает, когда главного героя показательно пугают всякой разной жутыо. То крокодилами, то осьминогами или тиграми и прочими удавами-анакон-дами, то еще какими-нибудь тропическими тварями. И даже в голову не могло прийти, что наши зажравшиеся деятели могут таких тварей к себе в дом в России, а не в мексиканское бунгало какое-нибудь тащить! Как оказалось позже, это чисто типа модно у группки московских толстопузов. Акул заводят, разводят. Акулы в особом резервуаре живут, иногда их выпускают для экзотики в бассейн через особую трубу, а потом, если время, выгоняют из бассейна с помощью какого-то там химиката. Бросают в воду пару таблеток, зубасто-хвостатые твари пугаются и канают обратно в свой аквариум через трубу, как бобики в конуру.

Я тоже думал, что чушь. Но, вися в нескольких метрах над поверхностью воды, видел: не чушь.

Этот громкоголосый козел, что велел повесить меня на вышке, начал орать на девчонок, чтобы они поторапливались. Это мне напомнило, как незабвенный сержант Грибулин вопил на «запахов», а потом некоторых из них, как оказалось, рекрутировал к майору Каргину. Тот не только по девочкам прикалывался. Армейские ассоциации оказались очень кстати. Потому что выяснилось позже, что громкоголосый — это брат какого-то там руководящего дяденьки из олигарховой службы безопасности, он полковник или даже генерал и приехал из Таджикистана, и у него не все дома. Не знаю, что там насчет генерала, но что он немного трехнутый, проще говоря, ебанутый — это на его широком лбу было написано аршинными буквами. Оторвался он на славу. Мне сверху было видно, что он вытворял. В нашей эскорт-среде это называлось «ромашкой». «Ромашка» — это такая массовая трахальная затея, при которой голые девицы укладываются на полу в этакой «цветковой» диспозиции, ложась в круг головами к центру и образуя, как говорится, «лепестками» тел этот самый «цветок». А несколько этаких «шмелей», до отказа накачанных бухлом, сытостью и желаниями самого разнузданного свойства, порхают с одного «лепестка» на другой. «Шмели» могут вытворять что хотят, так что свальная жуть эта перерастает в оргию.

Я висел и смотрел…

После «ромашки», когда громкоголосый кончил (в рот Свете) и отвалился, девчонкам велено было заниматься сексом друг с другом на краю бассейна. Из трех заказчиков интерес к ним проявлял только один из сидящих в шезлонгах упырей; второй вообще, кажется, задремал, а громкоголосый «генерал», вбрыз-нув в Светку свою мутную «водичку», сидел на корточках на краю бассейна и развлекался тем, что вертел в пальцах острую металлическую острогу и время от времени тыкал ею в морду проплывающей мимо хвостатой твари. На острогу он насаживал куски мяса, резко и неприятно всхохатывал и восхищенно матерился, когда рыбешка разевала пасть и сжирала мясо. Одной из акул он ткнул острогой прямо в пасть так, что засадил в самые внутренности. Та начала метаться по бассейну. Даже этим хищникам несладко с нашей клиентурой, о как!

Клиентам определенно было скучно. Один из них стал стрелять из пневматического пистолета по мне, пару раз попал. Больно. Не смертельно, конечно, но синячищи и кровоподтеки были потом огромные. Девочкам тоже несладко приходилось: «генерал» отвлекся от акул и залез на какое-то гребаное плавсредство, гребаное — в смысле что на нем грести можно было. На плотик этот он двух девочек взял — Женьку и Катьку. И — на середину бассейна. Плотик небольшой, руки и ноги то и дело свешиваются, девчонки, сразу видно, перепутаны до смерти — еще бы! Под плотом такие твари шныряют! «Бойся попасть в такую пасть!», как писали на революционных плакатах, на которых толстого буржуя в котелке и скалящегося золотыми зубами изображали. Хотя не знаю, как Катьке, она невменяема была, а вот Женьку даже с моей колокольни, то есть вышки, высмотрел: муторно ей, аж позеленела, а никуда не денешься — работа проклятая! Элитная… к тому же!

Девчонкам страшно, а этого «генерала», кажется, наоборот — возбуждает. Клин у него такой. Громкоголосый к Катьке сзади подъедал, туда-сюда, а волосы на руку намотал и время от времени окунает ее головой в бассейн. Это у тайских проституток есть такой фирменный маневр: они обслуживают клиента посреди какого-нибудь водоема, в коленно-локтевой позе обслуживают, то есть раком, если по-народному. Голову окунают в воду и держат так, пока не начнут задыхаться. При удушье начинают сокращаться какие-то особые мышцы влагалища, которые при обычном сексе — ни-ни, мертвячком. Клиент слав-ливает совершенно дикий кайф, а проститутка выныривает за две-три секунды до того, как потеряет сознание. Но девчонке той опыт нужен конкретный и дикое самообладание, а Катька в зюзю — а ну как задохнется или, того хуже, одна из акул голову откусит?! Ведь у нее пасть — мяч футбольный войдет!!

У меня голова кружиться начала бешено. То ли от прилива крови к мозгам, а скорее от бешенства и бессилия, потому что какой там еще прилив, мозги не бог весть какие! А ублюдок в шезлонге забавляется: то посмотрит, как Светка с черненькой лесби откалывают, то в меня из «пневмы» пульнет, то накатит «Хорса». Харррошо живут люди! И еще лучше жили бы, если бы не громкоголосый. Он Катьку трахал, а Женьку заставил, сука, пятки ему лизать. Наверно, нашел на своей туше единственное место неволосатое. Китайский массаж пяточный, бля! И то ли Женька лизнула не так, то ли еще что, но только он дернул ногой и прямо Женьку в лицо!..

Пллюх!!

Плеснула вода, плот волной прибило к самому бортику бассейма, а Женька в воде забарахталась. Она, как и я, в детстве плаванием занималась, но тут руки и ноги ей ужасом парализовало буквально. Еще бы! Я сам заизвивался, как червяк на крючке, хотел перервать эту чертову веревку, но не тут-то было!

До конца пришлось спектакль досмотреть. Я хотел глаза зажмурить, но как-то не получилось.

Понятно, что рыбка к Женьке ринулась. Одна из этих акул, чей аппетит был разбужен жалкими (для ее-то чудовищного всепереваривающего желудка!!) кусочками мяса, узрела в воде что-то живое и барахтающееся. И к тому же нещадно испускающее целые гроздья пузырьков, которые, как известно всем мало-мальски опытным аквалангистам, привлекают нездоровое любопытство этих мерзких рыбин. Уж что-что, а это я прекрасно знал! «Вокруг света» смотрел и «Одиссею команды Кусто».

И тут Женька начала орать!

Господи, та веревка, которой меня за ноги примотали совершенно нераспутываемым морским узлом, десять таких человек, как я, выдержала бы! Но я рванулся и сам не поверил, что узел распустился и послабление дал — что-то не выдержало! Я на одной ноге повис, снизу меня хлестали вопли Женьки, плеск, визг девчонок, матерщина громкоголосого, а перед глазами метались, раскачивались нежно-голубые потолок и стены. Удалось мне высвободиться, и я упал в воду. С десяти метров упал, расшибся бы или оглушило — и конец мне, но я сумел извернуться. Ах, кандидат в мастера!

Они небольшие, акулки эти, были. Совсем маленькие, чуть больше метра, на фоне киношных «Челюстей» они просто игрушечными вышли бы, но одно дело, когда частокол здоровущих зубов клацает где-то на экране, совсем другое — когда те же акульи зубы, пусть существенно меньшей величины, почувствуешь на собственной коже. И так далее — в мясо, до костей… все такое.

Она прямо на меня шла. Я поднырнул ей под брюхо, и почему-то вспомнился сутер Кормильцев… наверно, для него я был вот такой же акулой. Жутко мне стало, честно говоря, — Женька, которую на клочки рвали в прямом смысле этого слова, и из головы вылетела. Старался держаться под брюхом. Легкие начало пучить сразу, не успел вдохнуть перед погружением хорошенько. Акула на меня, я еще ниже, глубже, пока я у нее под брюхом, она меня не достанет, но ведь может еще одна подплыть, или — банально закончится воздух. И тут я вспомнил ее, твари этой, единственное уязвимое место, и ногтями вцепился в глаз. Она развернулась, хвостом — силища страшная! Меня о бортик шарахнуло, и на автопилоте я выпрыгнул из бассейна.

Открыл глаза. Сразу же бросилось: вспененная вода, бьются тела, раскидывая пену брызг, а по голубоватым, теплых оттенков, верхним слоям воды уже начало расплываться багрово-красное, мутное и словно как дымное, в алых полутонах, пятно.

А громкоголосый «генерал», герой, уже отмобилизовался. За пистолетом сбегал. Не таким, каким его дружбан баловался, по мне стреляя. За настоящим, конкретным стволом обернулся. Упал на одно колено и начал. разряжать обойму, особо не заботясь, в кого попадет, в акулу или в Женьку. При этом я бессознательно отметил жуткое: у него при всем этом стояло! Возбуждение снова поперло, даром что он был в говно пьян и два раза кончил! Да что же мне так везет на встречи со всякими садистами, думалось… что же так!!

Острога. Она лежала на самом краю бассейна, я дотянулся до нее в тот самый момент, когда «генерал» произвел последний выстрел. В бурлящей воде мелькнул бок рыбины, и я с силой ткнул в него острогой. Говорят, что кожу акулы тяжело пробить даже гарпуном. А мне удалось просадить эту акулу насквозь какой-то ну… зубочисткой, которая на настоящий гарпун смахивает не больше, чем Нина Ароновна на Мадонну. Острогу я из рук, естественно, выпустил, потому что рыбина забилась, а мощь у нее чудовищная. Хорошо другое: она, наверно, выпустила Женьку и мне удалось, наклонившись, вцепиться обеими руками в вынырнувшую из бурлящей воды женскую — Женькину — руку. Я выдернул ее из бассейна, как морковку из земли.

Зрелище оказалось жутким.

Нет — самое ужасное, что акула не очень сильно повредила Женькино тело. Да, она распорола правое плечо. Глубоко, до кости. Но Женька была мертвая, совсем мертвая, хотя укус не мог оказаться смертелен. Не мог! Ладно бы — левое плечо, там рядом сердце, но ведь — правое!

Женька погибла от трех огнестрельных ранений. Этот урод ее ухлопал. Застрелил. Если бы не он со своим стволом, ее, наверно, удалось бы спасти.

На плотике, плавающем возле самого борта бассейна, неподвижно лежала Катя. Я тогда подумал, что она потеряла сознание от шока — шок, это ведь по-нашему! — но оказалось, что просто вырубилась. От отрав своих. Ее счастье. Потому что Света, новенькая, немножко после того случая поехала по фазе. Не могла есть рыбу, тошнило ее. И не могла зайти в бассейн.

Но это еще не кончилось. Я стоял на коленях возле окровавленной Женьки и мертво смотрел то на нее, то на этого урода с пушкой, то на двоих важных упырей, которые так и не удосужились вытянуть жирные свои задницы из шезлонгов. Действительно, перекинулась какая-то блядь из-за несчастного случая — разве это повод для беспокойства? Да ничуть.

Громкоголосый заговорил несколько тише, чем до того, но все равно орал и пучил глаза:

— Херррня вышла, сволочи! Телку закоротили. Но это вовсе не повод трепать погаными языками, понятно? Особенно это тебя, сутер, касается! Висел себе — и виси! А то, бля, спасателя из себя строишь… Чип и Дейл, ебанырррот! И вы, проститутки! — Он свирепо зыркнул на дрожащих девчонок, Свету и ту, черненькую. — Чтобы молчать, как жопа в запоре! Чуть что бякнете своим блядским помелом, на консервы переработаем!

Я прекрасно знал две первые заповеди эскорт-работника:

1) клиент всегда прав; 2) если клиент не прав, смотри пункт первый. Но тут мне стало все равно. Если убьет меня, значит, так надо. Нельзя позволять этой сволочи растирать тебя, как туберкулезный плевок! Пусть они думают, что мы нелюди, что продаемся за деньги, но мы не корм для рыб, нет!!

И я все это ему сказал. В лицо.

— Че ты мне тут шароебишься, плесень?! — рявкнул он, а потом вскинул на меня пистолет и нажал курок. Забыл, верно, что всю обойму уже разрядил в бассейн. Чуть ли не половину пуль причем — в девочку из нашего досугового.

Вот тут из шезлонгов оба господина повылезали. «Генерала» за плечи, в сторону, мне:

— Я думаю, мы уладим. Ты можешь быть свободен. Девок привезут. С «мокрой» непонятной не шарься. Неаккуратно вышло, но такая ваша профессия. Мало ли что произошло, да и может еще произойти. Как на линии фронта, только с той разницей, что в вашем случае противник всегда прав. И соответственно — в выигрыше. Так, молодой человек?

Это «молодой человек» прозвучало куда уничижительнее, чем предыдущие «плесень», «козел», «вошь» и прочие словечки из школьного курса биологии. И тут меня накрыло: да ведь этот громкоголосый был так, просто забавной прелюдией, самое страшное начнется только сейчас, когда задвигались и заговорили два вот этих серых человека с равнодушными лицами. Им совершенно все равно, что произошло с Женькой. Такая у нас профессия, по их понятиям. И совершенно не исключено, что они всех девочек своим рыбинам скормят, а потом пропишут все это как несчастный случай. А что, если прокуратура, быть может, под их бубенчик пляшет, особенно если в прокуратуре такие, как тот, с Катькиным уголовным делом, работают. Страшно мне стало. Жутко. Ведь почти всех прежних клиентов я воспринимал как если не равных, то по крайней мере как людей, которым я мог ответить, которых я мог даже ударить! Да даже убить, как все того же прокуроришку или же Хомяка с Грибом! А этих — нет. Даже слова для них не выбрать из липкой паутины страха. Громкоголосого я мог бы ударить, выматерить. А поднять руку на этих двоих — нет. Это абсурд, это все равно что какой-нибудь варвар покусился бы на своего дикого, варварского бога!

— Иди, — услышал я.

Я не мог стронуться с места. Я не мог, нет — ведь я оставлял им мертвую Женьку, я оставлял им черненькую и с ней Свету, а там, чуть поодаль, на плоту в бассейне с акулами — Катя, Катя! Что с ними будет? Ведь даже того, громкоголосого «генерала», эти двое воспринимают как забаву, как медведя у цыган. Что будет с девочками?..

Я стоял как истукан.

— Кажется, он с трудом воспринимает русский язык, Александр Ильич, — услышал. — Вызовите охрану. С ними ему изъясняться доступнее.

— Вот это правильно. Не знаю, зачем вообще его оставили. Хотя забавный он — в бассейн нырнул. Выламывается, геройствует. Как в фильме «Десперадо», который нам в Лос-Анджеле-се Родригес презентовал. Там такой же смешной акробат играет, как его… Бандерас. Он моей дочери, кстати, нравится. Она говорит: папа, а ты можешь мне его выписать в Лондон?

Двое беседовали, не обращая на меня ни малейшего внимания. Вошла охрана.

— Александр Ильич!

Полуседые брови вспрыгнули шалашиком:

— ??

— Там к вам просятся.

— Нас нет, я же предупредил.

— Там к вам генерал из ментовки. С какой-то женщиной.

Брови просели:

— Генерал? Ш… да ну позови его, что ли. Не сюда, в холл позови.

Обо мне они забыли. Я в их понимании был чем-то вроде червяка. Мысль о том, что я, быть может, доведен до отчаяния, что физически я гораздо сильнее их обоих, вместе взятых, а если еще и выдерну острогу из тела мертвой акулы, плавающей кверху брюхом у бортика… нет, это им и в голову не приходило. И правильно. Не мог я этого сделать, не мог. Не смог бы, наверно, даже если бы от этого зависела жизнь Алки. Моей матери то есть.

Зато охрана обо мне не забыла. Двое важных упырей отправились в холл для встречи с каким-то там генералом, а ко мне придвинулся амбал размером с три меня, да еще полтора Фила Грека сверху, пальцем меня не коснулся, только прогудел беззлобно:

— Пошел. На выход.

А в огромном коридоре я столкнулся с теми, кто направлялся в этот самый холл к этим важным персонам. Один был плотный, бакенбардистый шакал в генеральской форме, а второй… вторая была Нина Ароновна! Она как меня увидела, так аж подскочила, даже ощупывать меня начала: «Цел? Цел?» — «Да поздно приехала, не знаю, вообще зачем приперлась ты сюда, Нина», — ответил, а амбал меня легонько в спину подтолкнул, меня, правда, чуть с копыт не срубило.

Вывели меня из ворот виллы, за шлагбаум вытолкнули. Там наш водила в «вольво» дожидался, а возле него еще две тачки стоят: «Волга» черная, грязная, забрызганная, и джип «опель-фронтера», нашей Ароновны джип. А на «Волге», верно, генерал подъехал.

Сел я в машину к водиле. Он наершенный был, суетился. Начал цеплять меня за рукав, спрашивать… все возвращается на круги своя. Вот так же несколько лет назад саратовский шофер Витька в занюханном «жигуле»-«трешке» дергал меня за рукав, спрашивал об оставленных на квартире Хомяка девочках, Кате и Олесе. Тогда Хомяк казался мне страшным и грозным, спустя несколько лет страх этот исчез, рассосался, и Хомяк в результате заплатил за свои поганые выходки сполна. Я же… что ж, я возомнил о себе, подумал, что теперь сам могу корчить из себя этакого Робин Гуда в выкроенном из шкур сутенера и мальчика по вызову обличье. Не вышло. Поставили на место. На каждую жопу с лабиринтом находится свой хитрый хрен с винтом. Сидеть, бояться! В Саратове сидел в «жигуле», боялся и ненавидел Хомяка и Костика-Мефодия. Теперь вот сижу в «вольво» и снова — боюсь и ненавижу. Других, больших хищников. Боюсь, ненавижу. И никуда эти чувства от меня не денутся. Некуда им деться, как не выветриться трупному запаху из морга, — никогда, никогда.

— Что случилось? — зудит водила под ухом. — Что случилось, что случи…

Я повернулся к нему:

— Ты звонил Ароновне, после того как я не отзвонился, что все в ажуре? Тем более — не вернулся? Звонил. Что же спрашиваешь?

— Так она сказала, что все нормально. А потом ее с катушек сорвало, когда я сказал…

— Что сказал? — дернулся я.

— Что вместо Калины ты к этим клиентам поехал с четырьмя девочками. Ты, а не Калина.

Я невольно выругался. Неужели?.. Да нет, я не мог поверить, что можно так нагло подставлять!

Нина Ароновна и генерал явились через полчаса. Мрачные. Ароновна сразу ко мне в машину села и пощечину мне зарядила. Молча.

— За что? — спрашиваю.

— Какого хера вместо Калины поперся?

— А что? Ты что так закипешилась, а? Может, знала, что местные обитатели любят вот такой безнаказанный, узаконишый фактически беспредел? А тебе лишь бы бабки срубить, и неважно на чем, пусть девочки гибнут, но лавэ превыше всего?

Она свирепо на меня зыркнула: «На месте поговорим!» — и вывалилась из машины. А ее место заняли девочки. Вернулись, не стали их на заказ брать. Как оказалось потом, этот Александр Ильич заявил, что у него уже нет настроения развлекаться: дескать, ваше счастье, бляди. А деньги уплаченные можете себе оставить. В счет моральной компенсации за порчу частной собственности. Женьки то есть!

Женьку, кстати, кажется, там оставили. По крайней мере, в джип села Ароновна, в «Волгу» — генерал, в нашу блядовозку-«вольвешник» — Светка села, Катя мертвячком, с пустыми глазами, протиснулась, и та черненькая. Женьки я не видел, не несли ее.

Прямо в машине я начал хлестать водку. И до тех пор это делал, пока не оказался в комнате коттеджа нашего один на один с Ароновной. Она была мрачнее тучи, дергалась вся и губами шевелила, хотя обычно хладнокровная, как рыба, эта… акула.

— Поговорить нужно, — объявила.

— Я слушаю.

— Ты, Роман, пидор, — таким замечательным манером она начала разговор, — не в том смысле, что с мужиками иногда, а по жизни ты пидор! Ну какого хера надо было так косорезить? Чего ты поперся на эту виллу? Ты не сутер, это не твоя работа, и в любом случае я должна знать была! Мне кучу неприятностей нарыл своим кретинизмом! Генерала ментовского пришлось поднимать, чтобы добазариться! Иначе те жирные козлы, Александр Ильич и второй, не стали слушать бы даже. Им все по барабану. Круче мусорной кучи они, как говорится!..

— Что круче мусорной кучи, это я охотно верю, — перебил ее я. — Тот генерал ментовский не иначе как из нашей «крыши», да из «белого» списка клиентуры, от того Сан Ильича обо-сранный голубями вышел. Наверно, как щенка его потыкали.

В собственное. Кстати, девчонки срисовали того генерала ментовского: эта, сисястая, черненькая которая, сказала, что на прошлой неделе его обслуживала. Но не об этом базар. (Я выпил еще водки, но опьянения не чувствовал: меня несло.) Сдается мне, Нина Ароновна, что ты представляла, в какой пиз-дец — по-другому не скажешь, а по-русски это именно так называется — впариваешь девчонок. И сутера тоже. Эти богатые и полномочные дяденьки любят хорошо развлечься. Возможно, у них плохо стоит, а тут нужно что-то особенное. Вот они и1 отваливают бешеные бабки, чтобы делать все, что им заблагорассудится. Я видел, как у того, громкоголосого, торчало, когда Женьку!., ладно. У того и до акулы все нормально было. Но не об Александре Ильиче и не об этом орущем полудурке из Таджикистана базар. А о тебе, Ароновна. Что-то ты очень спокойна была до того момента, как узнала, что вместо Калины я поехал. Если бы ты чиста была, ничего не знала, ты генерала своего крышевого не стала бы в тему вводить, не развела бы такой кипеш! А все оттого, что знала ты: все что угодно на той вилле могло случиться. За заботу, конечно, спасибо. Но еще больше мне следует поблагодарить упыря Александра Ильича за то, что у него от вашего визита нежданного удачно испортился настрой на развлекаловку. С девочками расхотелось экспериментировать. Еще бы — увидеть гнусящего генерала милиции, да еще и «маму» блядюшника с ним в комплекте! Это и у здорового мужика все опасть может.

— Хватит! — перебила она меня, и никогда я не видел ее такой злобной. — Кто мне это втюхивает? Папа римский Иоанн Павел Второй? Патриарх Московский и всея Руси? Или, может, попечитель общества Красного Креста? Да нет! Говорит мне это мой же собственный любовник, жиголо, платный хуй, который к тому же подрабатывает тем, что грабит отдельных своих клиентов, а кого и мочит вообще! Что строишь из себя оскорбленную невинность? На тебе же на самом пробу ставить негде! Да, я знала! Я знала, что от этих всего можно ждать! Но, между прочим, я тебе еще не говорила, почему я посылала именно Катю и именно Женю?! Не догадываешься? Да потому, что я наименее всего хочу видеть в своей конторе именно их! Из-за тебя!

Я было подумал, что это опять гнилая ревность и все такое. Но Катька-то Павлова ладно, у меня с ней весь набор отношений плюс длительность знакомства, тут есть все причины для ревности (хотя ревность в эскорт-конторе для непосвященного звучит смешно). А Женька, она-то что — у меня с ней никогда ничего и не было, даже особой обоюдной симпатии. Единственное, так это она пару раз помогала нам «отрабатывать» клиентуру — делала наводку на состоятельного клиента и потому была немного в курсе. И оказалось, что я правильно — правильно подумал.

— Эти девки могут запалить тебя, Роман, — сказала Нина Ароновна. — Менты давно шебуршатся по вашей веселой компании. Женьку тягали уже в ментовку, отпустили, для прикрытия оштрафовали аж на пятьдесят рублей. Катьку тоже задерживали. Не нравится мне все это.

Она длинно и муторно начала излагать, что через своего генерала узнала кое-что из оперативных планов РУБОП, вычислила, как она выразилась, «конкретные персоналии»: через кого рубоповцы могут выйти на меня, а уж потом и на Нину Ароновну как получательницу части прибыли. Кроме того, менты собирают компру на Шароева. А что касается Калины, так она послала его с выездом как наименее симпатичного ей сутенера.

— Хотя и Фил Грек тоже не совсем надежен, — добавила она зловеще. — И вообще, Рома…

Она приблизилась. Ее лицо склеилось в мутную гримасу, которая, по ее собственному убеждению, наверно, должна была обозначать… ну нежность, что ли.

— Мне все это надоело, Рома. Пора сворачиваться, — сказала она. — Я хочу продавать дело.

— Продавать контору?

— Ну да. Не контору, конечно, а свою долю в ней. Свой пай, а он, скажу я тебе, не такой уж и маленький. У меня есть Деньги, Рома, а после этой сделки, Рома, станет еще больше. Рома, ты один… ты мне… вот что — уедем?

— Куда это? — пробормотал я.

— А куда угодно, куда угодно! А что же — в Париж! — хочешь в Париж, Роман? В Париж., нет?

— Не были, не знаем, — машинально ответил я. — Ты это что, Нина, серьезно, да?

— А что же, — ответила она. — Конечно, серьезно. Буду с тобой откровенна, Рома. Я уже стареющая женщина, еще не увяла, но уже близко, близко… когда я смотрю на наших девочек, то понимаю, что я уже стара по сравнению с ними. Только два момента позволяют мне держаться на плаву… во-первых, моя власть над ними, этими девочками, те деньги, которые они мне приносят своими молодыми телами… а во-вторых…

— И что во-вторых?

— Во-вторых — это ты, Роман. Пока ты рядом, я чувствую себя молодой. Нет, не так, это я уж слишком. Пока ты рядом, я не чувствую себя старухой. И тебе тоже со мной хорошо, правда? Я тебе нужна. Не только мои деньги, мое прикрытие, но и я сама, да? Я ведь много о тебе знаю, Роман, очень много, я специально наводила справки и знаю, что в Саратове ты любил общество женщин вдвое-втрое себя старше. Эдипов комплекс (она начала говорить словами Геныча, Гены Генчева), влечение к зрелым женщинам. Так, да?

— У меня вообще сложные влечения, — отвечал я, — если ты основываешься на том, кого я обслуживал, и делаешь вывод, что у меня к ним влечение, то у меня и к мужчинам получается влечение. Хотя ничего подобного нет. Пожалуй, лучше будет сказать, что мне вообще по барабану все эти влечения-течения. Меня перекормили трахом… это как в детстве, еще при коммунизме, я обожрался дефицитных бананов и всю ночь просидел в сортире, с тех пор у меня отвращение к бананам. Вот то же и с влечениями, о которых ты тут говорила, Нина Ароновна. Да и вообще, как сказала Катя Павлова: влечение очень хорошо рифмуется со словом «лечение».

Ароновна ногой топнула, как про Катю услышала:

— Ррроман! Чтобы я больше не слышала! Ладно… не будем о твоей подстилке. Я знаю, что ты с ней спишь, да ладно, черт с тобой. Но чтобы я лишний раз о ней не слышала. В общем, вот что: у меня был разговор с Шароевым, вчера. Он сказал, что его уроды пасут одного бизнесмена, который очень любит поразвлечься. Каждый месяц в одно и то же время его жена уезжает в командировку, и тогда он устраивает у себя в квартире бордель. При этом он скупой и тупой до чрезвычайности, бывший военный все-таки, ему даже жалко денег на съемную квартиру. А вот на съем и девочек, и мальчиков ему денег не жалко. Логики, конечно, нет. Военный бывший, что тут… Но есть наводка: у этого бизнюка дома, в сейфе, около пятидесяти тысяч долларов. Шароев сказал, что верняк А он нас еще не подводил, Шароев. В общем, таю этого бизнесмена надо брать в оборот. Пятьдесят тысяч долларов, представляешь себе?

— Плохо, — сказал я. — Но все-таки не пятьсот.

— Не привередничай, Роман! Такой конкретной наводки еще не было — все один к одному! Только вот что… я хочу получить эти пятьдесят тысяч на двоих? Ты и я. Понимаешь? Нет, ребят твоих не обидим, да им и так по мелочи причитается, разве что только Юлику тысячу можно. Это ерунда. Я говорю о более крупных деньгах, которые надо отдавать.

— Шароеву? Ты что, его кинуть собралась? Ну-у знаешь!!

— Шароева до середины мая все равно закроют в СИЗО, я точно знаю, — горячилась она.

— От своего генерала знаешь? До середины мая? А сейчас-то только конец марта! Так что есть полтора месяца, и ему вполне их хватит, чтобы нас разыскать и… я даже и думать не хочу, что может быть потом. И этот клиент…

— Вот что, — сказала она. — Его, этого жирного баранчика, жена уезжает в начале каждого месяца. Примерно с числа первого-второго по пятое-шестое. Так что среднее арифметическое будет, примерно четвертое. Четвертое число каждого месяца. Понимаешь? Сейчас конец марта, ближайшее подходящее число — четвертое апреля. Но я предлагаю выждать. До четвертого мая. Шароева разрабатывают, так что у него в мае уже не будет времени наказать нас за кидалово. Его самого будут наказывать.

— А мы?

— А что — мы? Два билета в Париж в один конец, и с теми деньгами, что мы с собой возьмем, мы нигде не пропадем! Тем более мой дядюшка, Наум Ефимович, в Париже живет уже одиннадцатый год и имеет французское гражданство, связи в министерстве и не бесплатно, конечно, но поможет нам с видом на жительство. А там и на гражданство можно замахнуться!

Глаза ее, обычно тусклые и круглые, как старые пуговицы, теперь сверкали. Старая кляча нагнала радужных перспектив и воодушевилась. И нельзя сказать, что сказанное ею не произвело на меня впечатления. «А что, —закрадывались мысли, — из Саратова в Москву, из Москвы — в Париж! Так оно и получается, что ты, Роман Светлов, двигаешься по жизни за счет перезрелых дамочек с климактерическим бешенством матки. Почему нет?» Правда, плавал наивный и неуместный вопрос: «А Катя, как же Катя?» Действительно, наивно. А Нине Ароновне я тогда сказал:

— Мне нравится твоя идея. Можно обсудить ее поподробнее.

И она неожиданно прослезилась, как я сказал это. Никогда не видел ничего отвратительнее. Я спросил, чтобы хоть как-то заткнуть этот фонтан:

— Да, кстати, а как фамилия этого предпринимателя?

— А… ну…

— Ну вот этого, у которого ты поставила приемные дни на четвертое число каждого месяца? Бывшего военного?

Она еще повсхлипывала. А потом ответила:

— Идиотская у него такая фамилия. У меня записано. Из головы вылетело. Клкжин. Нет… Кракин, Крючин… Крючин, чуть ли не Дрючин. Ага! Вспомнила. Каргин его фамилия.

Последняя весна приходила бурно и полноводно, и почему-то так получилось, что роковые, переломные ее моменты пришлись именно на навскидку выдернутые Ароновной четвертые числа. Быть может, это я уже сейчас, задним числом, пытаюсь уверить себя, что так оно и было, что четвертое каждого месяца направило меня и многих близких мне людей совсем в другое русло. Пытаюсь уверить себя, что именно четвертого марта я впервые подумал о том, что конченый я человек, что это последняя весна. Пытаюсь убедить себя в том, что разговор с Катей произошел именно четвертого апреля, хотя я точно не помню, четвертое ли было. Четвертого могло не быть, но разговор был, он состоялся словно вчера, и вот он:

— Рома, знаешь что? Мне несколько дней назад было двадцать два года. Нахлебалась досыта. Может, хватит? Ты рке тоже не мальчик. Ведь ты меня на три года старше? Значит, тебе сейчас должно быть уже двадцать пять.

— Нет мне еще двадцати пяти.

— Да какая разница! Рома, может, пора определиться? Это ведь вся жизнь под откос, а мы покорно смотрим, как это происходит. «Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча, нечеловеческая сила живое сбросила с земли… и никого не защитила вдали обещанная встреча, и никого не защитила… рука, зовущая в дали». Это и в «Иронии судьбы» есть.

— Опять начиталась сопливых стишков, Катерина? — скептически сказал я.

— Да ни при чем тут стишки! Я просто хотела сказать, что хотела бы… уехать с тобой отсюда подальше и никогда не возвращаться, ни за что на свете не возвращаться!

Мне стало смешно и, наверно, грустно. С ума посходили эти бабы по весне. Уже вторая женщина в течение недели предлагает мне сбежать с ней на край света. Просто дурдом… а не дом терпимости. Я ответил:

— Катя, я уже не в том возрасте, чтобы кидаться этими юношескими словечками — «куда-нибудь», «подальше». Подальше меня и так по пять раз на дню посылают.

Она прямо на глазах как-то съежилась, а я вдруг неожиданно для самого себя стал говорить ей, что она совершенно права, а потом вырвались слова, по сути точно повторяющие то, что сказала мне самому Нина Ароновна, «мама»:

— Знаешь что? Наверно, ты права! У меня дела до начала мая, а йотом в первых числах мая, примерно через месяц… а? Два билета в Париж в один конец?

Она, кажется, оторопела:.

— Ты серьезно?

— А почему нет? Ты сама только что сказала, что грязи на наш век уже хватит. У тебя же трудовой стаж восемь лет, а у меня и того больше, а все одно и то же — блядство, покупной секс, ну сама знаешь не хуже меня.

Она посмотрела на меня какими-то сумасшедшими глазами, пробормотала, что у нее сегодня заказ от «виповского» клиента, и бочком-бочком свалила. Обалдела девка. А в тот же день, вечером, нашла меня в клубе, где я обычно отвисал, и в очередной раз повторила, что, быть может, она меня любит и что лучшее, что она в своей жизни вообще слышала, она услышала — сегодня — от меня. «Сколько меня ни било, ни прикладывало, как обухом, и мужики вонючие козлы и мудозвоны, а вот снова, как девочка, верю».

Ее слова. Мне даже горло перехватило. Хотел списать на выпитое бухло. Сейчас же, по прошествии времени: ни при чем был алкоголь, ни при делах совершенно.

Я неожиданно для себя увлекся совершенно бесплодным и бессмысленным, но душу согревающим не хуже водки, делом. Планы на будущее строить. Ни к чему это не обязывает и, скорее всего, ни к чему не приводит. Мы сидели с Катей каждый день по клубам и в коттедже, в ее комнате, и говорили, говорили о том, как будет потом. После четвертого, после рейса Москва — Париж. Говорили так, как будто не было за плечами горького, страшного жизненного опыта. Как мальчик и девочка, как Кай и Герда, только вместо роз — бутылки, а Катя не ароматные бутоны нюхала, а кокаин. Да и я не без греха. Не знаю, о чем я тогда думал и как мог так легко уговорить себя решиться на двойное кидалово — сначала с Ниной Ароновной кинуть Шароева, а потом с Катей Павловой кинуть Ароновну. Но только знаю, что никогда не чувствовал себя более легким. и светлым (я же Светлов!), чем тогда, когда одна за другой мусолились мечты о скором, непонятно откуда должном выпочковать-ся — счастье. Глупо, знал, что вряд ли так бывает в реальной жизни, что даже если и попадем в Париж, наколов и Ароновну, и Шароева, все равно Париж такой же большой и жестокий город, как Москва. Может, чуть легче, но Москва, это все-таки русское, а Париж — так, цветы эмиграции. Белая акация. Это так Катя говорила или что-то наподобие.

Нина Ароновна все это просекла и устроила мне жутчай-шую истерику, после которой я понял, что никогда еще мои планы не были такими безнадежными, чем тогда, когда я рассчитывал уехать с Катей. Детский лепет.

Надо было выбирать. А не тянуть до последнего.

И я выбрал, но до самого конца надеялся, что в выборе ошибся и что все не настолько несправедливо.

...А доказало это только одно — насколько мы, русские, неисправимые оптимисты.

Я, конечно, зря подумал, что Ароновна удовлетворилась моим обещанием по возможности как можно реже видеться с Катей. Я недооценил эту мстительную суку. Она повторила свой фокус с попадосом, только на этот раз был просто конкретный «прием», потому что заказчиками выступили шароевские ублюдки. Это такие нелюди, при одном взгляде на которых хочется крикнуть: «Мама, роди меня обратно!» Фил Грек с девочками, среди которых была и Катя, уцелел вообще чудом: шароевских повязали менты. Полбанды. Начали сбываться прогнозы Нины Ароновны насчет скверного будущего Лечо Ша-роева и его друзей, только она не ожидала, что эти прогнозы ударят по ее собственным планам, по ней самой.

Я до сих пор не разобрался, что произошло поздно вечером девятнадцатого апреля в боулинг-клубе «Эльга», но только и того, что я узнал от Фила Грека и Кати, мне вполне хватило. Их там чуть не убили. Я орал на Нину Ароновну так, что она даже растерялась, первый раз я видел, как эта железобетонная, совершенно бессовестная баба теряется, начинает жевать губами и лепетать что-то в свое оправдание. Конечно, она быстро очухалась и стала нагло доказывать, что черное — это белое, а белое — это черное, и кое в чем даже преуспела. Язык у нее был подвешен ого-го-го.

Под конец этой милой беседы, о которой даже вспоминать не хочется, я сказал:

— В общем, так, моя дорогая Ароновна. Если ты хочешь, чтобы наша договоренность была в силе, то будь любезна не заниматься таким западлом. Это первое. Второе — насчет Кати. И даже не шипи и подбородками не колыхай, это совсем не эротично. С этого дня она стопроцентно переходит на индивидуальные заказы. К проверенным клиентам. Ты сама знаешь, что лучше Кати у нас в конторе девочки нет. Так что не делай из нее пушечное мясо. Кажется, я сказал, что все решено и что мы с тобой едем. Так что не сживай девчонку со свету, ей и так несладко. Понятно? И постарайся ей улыбаться, поняла?

— Да она наркоша, торчушка. Она сама скора-а-а перекувыркнется от своей наркоты! — рявкнула «мама».

— Тем более. Пусть делает что хочет, поняла?

Когда я вышел от Нины Ароновны, то понял, что впервые в жизни я разговаривал с ней как хозяин. В полной и безоглядной уверенности, что она не станет делать мне наперекор. И потому я совершенно спокойно пошел к Кате и сказал ей:

— Все хорошо, девочка. Ты теперь только на «випе», на «белом» списке работаешь. Никаких боулинг-клубов, никаких поганых вилл, только старая клиентура, я договорился. И скорее бы это все кончилось. — И, наклонившись к ее уху, прошептал: — Можешь оформлять загранпаспорт, но только не дай бог Ароновна узнает! У тебя есть хороший клиент, который может за пару дней все это провернуть? С загранпаспортами?

— Есть, — твердо сказала она.

Дни покатились, все ускоряясь, чем звонче и теплее становилось на улице, тем суше и больнее сжималось у меня в душе колючее, как сушеные кусочки яблока из детства, предчувствие. Мне было не столько страшно за себя, за Катю ли… сколько булькало бессмысленное варево животного ужаса. Я гасил это водкой. Я отказывался от работы и сидел дома, не выходя никуда. Предпочитал не видеться ни с Ароновной, ни с Катей. Только со своими. Юлик говорил:

— Что ты паришься, Ромео? Все будет окейно! Своротим! Ты что, из-за того гонишь, что этот новый клиент, конкретный, по шароевской наводке — оказался твоим бывшим командиром армейским, да? Это ему ты в Твери блядей снимал?

— Ему. А вообще, — я резиново тянул улыбку, — от этого Каргина один геморрой, в прямом и в переносном смысле. Майор, бля… его, на моей памяти, из нашей части с позором вышвырнули и под трибунал отдали, а вот поди ж ты — и пяти лет не прошло, а у него в сейфе полсотни «тонн» гринов!

— Редкая сволочь, — сказал из угла Алексей.

К последнему делу готовились тщательно. Я перевернул кучу материалов, у меня был точный план квартиры Каргина, описание его сейфа. Я не знаю, откуда у Шароева была такая уйма информации и почему, имея столько информации, он сам, без нашего посредничества, не рискнул «взять» квартиру Каргина. Правда, ответ нашелся как раз в этой инфо-уйме: уж больно хорошо охранялась квартира Каргина: домофон, в вестибюле элитного дома — охранник с автоматом, который пропускает гостей только после подтверждения хозяина, что да, он ждет этих людей. Но даже если домушникам удалось проникнуть к заветной двери квартиры номер шесть, в которой жил бывший майор мотострелковых войск, отданный под трибунал, а ныне удачливый предприниматель Каргин, — это еще полдела. Я не помню, где он работал, я все это прочитал, но отслоилось впечатление: как этот майоришка сумел вскарабкаться так высоко?

И вот настали решающие дни. Майор-предприниматель Каргин вошел в загул. И он должен был вызвать наших. Это была не моя забота, как сделать так, чтобы он набрал тот или иной контактный номер (номера агентства по понятным причинам не светили). У нашей «мамы» Ароновны была масса спо-, собов натолкнуть клиента на решение позвонить именно нам. Начиная с банального подбрасывания и подклеивания маленьких цветных рекламок с телефонами и «емелей» до сложных, вроде «случайного звонка» девушки и даже провокационного поздравления по нескольким местным каналам и радиостанциям сразу. Если, конечно, у него средства позволяют. У Каргина позволяли. Ему дали прямой номер моего мобильного, потому что номер можно было засвечивать: я пользовался им последний день. И Каргин клюнул, позвонил третьего. Я даже вздрогнул, когда услышал его немного заплетающийся голос, говорящий как раз то, что я хотел услышать:

— Добрый вечер. Я хотел бы… провести время…

— Приятно, не так ли? — фальшивым эскортным голоском подхватам я. — Тогда вы позвонили именно туда. Кого бы вы хотели заказать? Девочку?

— М-м-м…

— Нескольких девочек?..

— Э-э-э…

— Мальчика?

— Некоторым образом… э-э-э… — Он стал икать.

— Значит, я вас правильно понял, — нагло сказал я. — Вам нужны и мальчики, и девочки. Это очень хорошо. У мужчины с таким приятным голосом наверняка хватит средств, чтобы оплатить даже самых дорогих девочек и мальчиков. — Юлик на кровати напротив дико ржал, слушая мой базар. — Но мы вовсе не собираемся вас разорять. Цены у нас несмертельные, това… — Я чуть было не назвал его «товарищем майором», и угорать уже стала вся наша компания. — Товар, как говорится… — Мысли у меня заплетались, слова вслед за ними, и я всерьез перепугался, что вот сейчас могу запороть столь тщательно подготовленное, можно сказать, взлелеянное дело. Но, к счастью, я с собой справился. — Сколько же вам надо привезти на выбор?

— Э-э… да побольше! Мне вообще чем больше, тем лучше. В общем, мне вези троих на выбор парнишек, только не негров, а то мне недавно хотели подсунуть обезьяну из какого-то там Мозамбика или Нигерии. И девчонок трех или четырех. Все усек?

— Так точно! — машинально ответил я.

— О, это я люблю! — услышал я в трубке. — По-военному, четко. Служил?

— Служил.

— Ну гони. Только не задерживайся, слышь, а то я тебе такой наряд вне очереди вкачу!! — Короткие гудки.

— Рыба на крючке, — сказал я.

План действий у меня созрел, "фи мальчика и четыре девочки. Все оказалось слишком легко, я боялся этой пугающей легкости. Три мальчика — это конечно же Юлик, Алексей и Виталик. Четыре девочки… тут проблематичнее. Но я уже решил, что возьму Катю, а к ней в докомплект каких-нибудь пострашнее. Каргин, если он не в окончательное говно пьян, выберет Катю. Это сто процентов. Из мальчиков лучше бы он выбрал Юлика, да, впрочем, и так без проблем, если он возьмет Виталика — или Алексея. А лучше — всех скопом. Тогда создастся оптимальная ситуация: от Каргина мы с Катей едем прямо в аэропорт, но ей взят билет на другой рейс — для конспирации. Кстати, себе я тоже забронировал место на двух рейсах. Даже если старая квашня заподозрит, истина откроется ей только в Париже. Без меня — на тот самолет, на котором она рассчитывает полететь вместе со мной, я не сяду. Потому что я поеду совсем в другой аэропорт и совсем на другой рейс. Час двадцать ночи.

…План начал сыпаться сразу же. Во-первых, Катя не смогла с нами поехать. Ароновна не пустила. А на меня вылила ядовитое:

— Ты же сам просил, чтобы она только на «виповские» ездила, к испытанным клиентам. Я обещала, что так оно и будет. А я своему слову хозяйка.

Я хотел было возразить, но только было открыл рот, как увидел выражение ее лица. Бык, которому воткнули в задницу древко красного флага, показался бы воплощением миролюбия по сравнению с этой носатой, усатой харей. Из ушей пар повалил, из носа огонь. Не человек, а конек-горбунёк, как говорил Геныч. Я вздохнул и сказал:

— Ладно. Просто с Катей мне было бы удобнее.

— Тебе с Катей всегда удобнее, — прошипела она и больно ткнула мне пальцем в солнечное сплетение, — работай, мальчик!

Ловить с этой стороны было бы бесполезно. К тому же я не был уверен, что Катя помнит все установки, мною ей данные. Она вообще в последние дни выпадала из реальности. По-моему, просто поплыла девочка. У нее были сумасшедшие глаза, и, кажется, она плохо понимала, что ей говорят. Если бы она была в Саратове, то просто поймала бы такси и сказала водиле, что ей до аэропорта. А так как в Москве не один, а четыре или пять, до сих пор не знаю, сколько, аэропортов, то неизвестно, что взбредет в голову Кате. Я думал об этом, и лезли мысли, что, верно, от прежней Кати, саратовской Кати, осталась самая малость, прежняя Катя Павлова возвращается только на считанные минуты, а все остальное забирает новая, чужая и уже полумертвая Катя. Но мне близка и эта, новая. Я по-прежнему хочу ее увидеть, потому что в этом большом и непонятном, чужом для меня городе, о котором мы мечтали, — Париже, я совершенно один.

Но я снова отошел от основной нити своего воспоминания, настуканного на мертвых пластмассовых кнопочках.

Мы подъехали к подъезду Каргина на двух машинах. Я связался по домофону со своим бывшим командиром и выговорил:

— Мы на месте. Впустите нас.

— Тут в подъе-езде охранник, — донесся голос Каргина, еще более заплетающийся, чем прежде. — Он м-меня знает… хорошо знает, так что… вот. Я щас ему… скажу, чтобы он вас пропустил к лифту… он тово… приличный. От… открываю.

Подъездная дверь щелкнула, я махнул рукой своим, предлагая входить, но тут подошел обеспокоенный Юлик и сказал:

— Из другой конторы подъехали. Его хорошо обработали, чтобы он больше никому не звонил, сама Нина Ароновна перезванивала и на проводе висела, чтобы линия была занята у конкуренты тут не светились… но все равно удосужился, гнида. Пьяный, наверно, вот и названивает.

Я похолодел. Конкуренты из другой фирмы были опасны в том смысле, что они могли позже выступить в роли свидетелей. Хуже всего было бы, если бы знали нас лично.

— Откуда?

— Из «Клео». Что делать будем, Ромео?

— А ничего! — ожесточенно сказал я.

— Да ты что!

— Значит, так, — сказал я. — Дай им денег. Без шума. Чтобы сваливали с заказа. Лично сутеру ихнему дай.

Юлик выпучился на меня:

— Да ведь он потом опознает!..

— Ты что, валить их всех предлагаешь? Давай иди!

— А если еще приедут, так всем и давать, что ли? — ожесточенно выговорил Юлик. — Если много давать, не выдержит кровать, как говорят наши бляди.

— Иди разбирайся… «краповый берет»! — прошипел я и пошел в вестибюль, громко хлопнув входной дверью. Тут я по-быстрому раскидался с охранником, загодя предупрежденным Каргиным. По-видимому, тот прекрасно понял, к чему столько визитеров, потому что похабно улыбался. Наверняка был в курсе всех каргинских похождений и свое лавэ имел за молчание и отмаз Каргина от жены и соседей, если что.

Каргин нисколько не изменился за те пять лет, что я его не видел. Тот же лоснящийся от жира подбородок, круглый и безволосый, как у бабы, те же круглые глаза за очками, круглые плечи и массивный живот, выставленный на манер тарана. Только голос стал дребезжащим, да и то, наверно, потому, что Каргин был пьян.

— О-о, цветничок! — выговорил он, когда мы гуськом вошли в его прихожую — размером с типовую однокомнатную квартиру, наверно. — Ни-че-го!

Я покорно ждал, пока он надергает себе букетик из упомянутого цветничка. Выбрал он, это хорошо, Милу Харим-Паровозом, которая и без того была достаточно в курсе. Процентов на тридцать. Кроме Милы, Виталика, а выбрал он Виталика в прямом смысле по заднице. Он почему-то велел всем показать свои задницы, и парням, и девчонкам. Бзик у него. Ну, разумеется, Виталик со своими тюремными росписями высокохудожественными Каргину пришелся, как он сам выразился, «по перцу». Мне оставалось лишний раз посожалеть, что Нина Ароновна не разрешила взять на «конкурс красоты» Катю. Она бы со своими изысканными татуировками точно пришлась бы по вкусу моему бывшему командиру, даже если бы у нее не было такой внешности, какая от природы была.

В квартире остались Мила и Виталик, а меня он стал выпроваживать со всеми остальными. Деньги сунул и смотрит в упор непонимающе: дескать, что ты тут, парень, тусуешься, если я тебе заплатил за девочку за три часа и за мальчика — вдвое по сравнению с девочкой. Понятно, что мне уходить не светило, и я ему в упор сказал:

— Что, не узнаёте, товарищ майор?

Он мутно на меня взглянул исподлобья и буркнул совсем уж недружелюбно:

— А что, должен знать? Кто это тебе капнул, что я майор? Или» тово… служил у меня?

— Так точно! — весело ответил я. — Разрешите доложить: сержант Светлов по вашему прика… вызову прибыл!

Он аж подпрыгнул:

— А, Светлов? А то я смотрю, что-то знакомое в тебе! Ну точно! Вот бляха-муха! Надо же, какой получился… круговорот говна в природе! В армии тебя вроде как за телками посылали, а вот теперь по тому же поводу свидеться пришлось! Ты что, в сутеры зашился, что ли?

— Некоторым образом, — сказал я.

— Не «некоторым образом», а так точно! Ну-ка… пойдем тяпнем за встречу!

Залепетал домофон. Он взял трубку, и даже я услышал мелодичный женский голос: «Фирма «Флора», вызывали?» — на что Каргин ответил самым замечательным образом:

— А-а-а-атставить!!

И бросил трубку на аппарат домофона. Конкуренты были счастливо устранены и теперь должны были уматывать несолоно хлебавши, теперь только Каргин и два часа двадцать минут отделяли меня от вожделенного рейса: часы только что пробили одиннадцать. Все складывалось самым наилучшим образом, и тот факт, что я знал Каргина по армии, не только не подговнил нам, как я того опасался, но даже и помог. Я совершенно точно знал, как будут развиваться события у подъезда: Юлик отправит невостребованных девочек из бригады со второй машиной, с охранником Костей, а сам с Алексеем будет ждать нас внизу. Мы же, оставшиеся в квартире отставного майора Каргина — я, Мила и Виталик, должны были в течение десяти, максимум двадцати минут провернуть дело.

Каргин болтал не затыкаясь:

— Вообще, Светлов, ты должен узнать, как мне потом пришлось после того, как меня удалили из твоей части. Я имею в виду… воинскую часть, а не… ха-ха!.. часть твоего тела. Меня, представь себе, судили даже. Причем председателем суда был мудак, полковник Трифонов, который сам воровал по-черно-му, а лет за десять до того, как он сам меня судил, влип конкретно. У него тогда был запой, он пил не переставая, деньги кончились, а он взял и продал целую машину авиационного керосина за пять бутылок водки. Слил каким-то залетным. На Севере это было. Его в рядовые разжаловали, дали условняк, а его командир сказал: я тебя, суку, не за то разжаловал, что ты проворовался, а за то, что мало взял! — Каргин подпрыгивал на одной ножке, как новогодний зайчик на карнавале. — А потом этот новоиспеченный рядовой Трифонов умудрился жениться на дочери генерала и за десять лет стал полковником да еще \ меня судил. В общем, меня из армии уволили и сказали, что!| теперь я, кхе-кхе, майор-расстрига. Трифонов сказал: и будь благодарен, Каргин, что не сел. По-другому это называется — ворон ворону глаз не выблюе… не выклюет. Это я к тому, возвращаясь к вопросу о воронах, что через неделю после моего увольнения из армии Трифонов сам попался на особо крупных хищениях, и только тесть-генерал его спас. Трифонов вообще молодец. Если по-хорошему, так он срок мотать должен хороший, а он сейчас начальник службы безопасности корпорации, где я работаю. Вот такие дела. Трифонов-то и составил мою бизнес-карьеру, как говорится,, в армии я ездил на штабном уазике, а теперь прикупил «БМВ» седьмой модели за сто штук баксов.

— Переплатили, товарищ майор, — отозвался я, — а что касается штабного уазика, то, если не ошибаюсь, у вас и во время моей службы стояла в гараже «бэшка». Не седьмой модели, конечно, подержанная, но все равно — «БМВ» есть «БМВ».

Каргин начал хихикать:

— Глазастый, глазастый! Когда же это ты углядел, что у меня еще в батальоне машина была?

— Да это все знали, — беспечно сказал я. — Кроме машины я много еще что углядел. Например, что мальчиков вы еще с армии полюбили, хотя и к девочкам тяги не утратили. Так что, товарищ бывший майор, ничего в вашей жизни особенно не изменилось, за тем исключением, что тогда вы давали мне на расходы, на съем блядей то бишь, в переводе с деревянных на валюту… ну долларов десять или двадцать, я уж не помню сколько. В любом случае несерьзно. А теперь я жду от вас существенно большего вклада.

Майор посерьезнел:

— Ах да, я же не заплатил, а у вас вроде как деньги вперед. Сейчас.

— Вы меня не поняли, — сказал я, пересчитывая данные мне деньги. — Не те деньги. Я жду от вас, товарищ бывший майор, всего-навсего пятьдесят тысяч долларов, которые у вас тут в сейфе дома хранятся.

Майор-бизнесмен Каргин в этот момент поставил перед собой на колени Милу и, не мудрствуя лукаво, норовил засунуть ей в рот свое полунапрягшееся уже достоинство. При моих словах достоинство мгновенно обвисло. Виталик хмыкнул. Майор Каргин рыхло дернул подбородком и выпучился на меня, багровея:

— Что… что ты такое говоришь, Светлов? Как-кой… сейф? Какие деньги? Будем считать, что это только дурная шутка… армейский юмор… так сказать. Специ-фисс-кий. Не дури, Светлов… а то я вызову охрану. Тогда тебя… тогда тебе, Светлов…

Следующие десять минут были посвящены эквилибристическим упражнениям майора Каргина. Он упорно втолковывал мне, что Никакого сейфа, и уж тем более с пятьюдесятью тысячами долларов, у него нет, что это подлый навет и провокация, а он, да и я вместе с ним, — жертва этого навета и провокации. Каргин прыгал по стенам, как обезьяна, плакал и смеялся, рвал на груди рубаху и даже отчего-то порывался снять штаны, а когда я вынул пистолет, норовил лизнуть дуло. При этом он умудрился одной рукой подцепить бутылку водки и стал наливать мне куда-то в район ширинки, возможно, предполагая, что у меня там спрятана рюмка. Я вырвал у него водку, но он успел все-таки отпить, а потом начал орать: «И Ле-енин тако-ой молодой, и юный октябрь впе-ре-ди-и-и!..» Пришлось сунуть ему дуло пистолета в рот едва ли не на полную, отчего он выпучил глаза и начал хрипеть как удавленник. После этого сейф нашелся, но Каргин напрочь забыл код. Виталик взялся восстанавливать ему память, для чего разогрел сковороду с маслом, он вообще очень любил кулинарию, и усадил майора Каргина на эту сковороду. Сказал, что майор Каргин большой спец по задницам, недаром ему нравится их осматривать. Поэтому Виталик выразил надежду, что Каргин оценит такой раритет, как задница жареная, да еще его, Каргина, собственная. После этого память у Каргина действительно прочистилась, а я подумал, что Виталик сильно изменился за четыре года нашего знакомства, раньше он не выносил ни крика, не насилия, а тут поджарил человека, тот орал как бешеный, а Виталик и бровью не повел.

Деньги мы взяли. Их оказалось даже больше, чем говорил Шароев: не пятьдесят, а шестьдесят три с половиной тысячи. Шесть пачек по десять тысяч долларов и седьмая пачка, самая толстая, но двадцатидолларовками. Когда я перекладывал их в карманы своего пиджака, Каргин подпрыгивал, выл и умолял оставить ему хотя бы тринадцать с половиной, хотя бы три с половиной… хотя бы пятьсот долларов, иначе его жена убьет, как приедет. Это он говорил под дулом моего пистолета, и, хотя мне по плану полагалось убить его, я не смог этого сделать. Я просто вырубил его сильнейшим ударом. Виталик настаивал на том, чтобы я выстрелил Каргину в голову, но я сказал-

— Ты, Виталя, у нас известный пацифист, что ж душегуб-ствовать взялся? Помнишь, как ты ныл, когда я убил того прокурора: «Что ты наделал, Роман… что ты наделал, Роман?» А теперь — в голову.

Виталя слушал и выгребал из обнаруженной в сейфе же шкатулки золотые цацки.

И мы собрались уходить, оставив так и не попотчеванного контрольным выстрелом в голову Каргина валяться на кухне. Спустились, Мила очаровательно улыбнулась охраннику, прикрыв при этом лицо волосами. Юлик и Алексей действительно ждали нас в машине, я сел: «Гони!» Юлик наворачивал обороты спидометра, я говорил:

— В общем, так, ребята: сейчас в темпе в блядюшник Ароновны, вот вам деньги на троих, — я бросил на колени сидящего рядом со мной на заднем сиденье Виталика самую толстую пачку, в которой меньше всего денег было. Мила хлестала с горла коньячок. — Как приедем, собирайте вещички и мотайте. У вас нормально средств, чтобы новую жизнь начать. Да и Виталик натягал золота и драгоценностей у жены нашего только что общипанного красавца. С остальными деньгами я сам разберусь… Са-ам!! — чуть повысил я голос на Юлика, который, кажется, хотел возражать. — Я сваливаю, ребята. Совсем сваливаю. И вам настоятельно рекомендую то же самое сделать. Скоро такое начнется, что вам мало не покажется! Если вовремя моему совету не последуете.

— А что такое? — всполошился Виталик, пытаясь воровато припрятать деньги. Алексей этот ушлый маневр его приметил и начал вытаскивать пачку обратно. Хорошо, толстая пачка была, а то порвали бы деньги, тяни-толкаи доморощенные. — Откуда чего? Сррразу я тебе говорил, что надо было мочить твоего майора, мочить, и все тут! А то возьмет да ментам маяк-нет, сука! Вдруг очухается, и что тогда? А мертвые, сам понимаешь, не потеют.

Я рассвирепел и стал высказывать Виталику, что он, по сути, как был тюремной шавкой, так ею и остался. Пока мы с ним так мило изъяснялись, подъехали к коттеджу Нины Ароновны. Я перестал препираться, и хоть Виталик продолжал бормотать по моему адресу какие-то ругательства, я молчал. Огромный трехэтажный коттедж был освещен только с одного крыла, а второе тонуло в темноте. При виде этих темных, безжизненных окон холодным сжало сердце. Неосознанная, слепая тревога. Юлик еще не успел зарулить во двор, а я уже выпрыгивал на малом ходу и мчался к входной двери. Я промчался по коридору, время от времени натыкаясь на косяки, и ворвался в ярко освещенный холл. Тут на диване сидели три девчонки и курили. Меня они встретили смехом и словами:

— Рома, тебя Ароновна ждет.

— Просто мечется, и зад, и перед чешет!

— Ты уж ее хорошенько отбуравь, вознагради за долготерпение!

По тому, как громко они это выкрикивали, Нины Ароновны поблизости не было, и потому я на свой страх и риск спросил:

— Катька у себя? Павлова в смысле? Где она?

Девочки замолкли. Потом Ирка Куделина сказала:

— Ты знаешь, Рома, ее Ароновна уволокла. Злая, как сволочь. Потом Ароновна тут металась, а вот Катьку никто не видел.

У меня внутри словно что-то оборвалось. Я проскочил холл, заглянул в Катькину комнату. Она была пуста. В ванной мылась Ленка, Катина соседка по комнате. Я сорвал дверную ручку и ввалился внутрь, а потом отдернул занавеску и гаркнул в лицо нежащейся в ароматной пене Ленке:

— Катя где?

Она испугалась. Погрузилась едва ли не по самые глаза в пену и пробулькала: «Рома, а я не знаю. Я пришла, а ее не было. Я думала, она на вызов уехала. Я сама только что от клиента… вот, моюсь, вонючий черт…»

— Катя?!

Я выпучил глаза, и тут за моей спиной раздался тихий голос:

— Здесь я, Рома.

— Катька, что с тобой? — Я начал тормошить ее. — Ты что, опять под наркотой? Я же просил тебя быть в норме! Я же просил, чтобы ты была готова, как я за тобой приеду…

— Рома, ты меня обманул.

Она села в кресло и прикрыла рукой глаза. Я прикрыл дверь в ванную и сел прямо перед ней на корточки. У нее в лице ни кровинки. Губы бескровные, ненакрашенные, шевелятся беззвучно — будто сама с собой разговаривает и никого больше не слышит и не может слышать. Мне почему-то бросились в глаза ее хрупкие плечи, невесомо тонким платьем обтянутые. Запершило в горле от волнения. Не думал, что могу так волноваться перед девушкой, особенно если девушка эта — опытная, много повидавшая элитная проститутка. Непонятно к чему в голову полезли цифры Катиных гонораров последних лет, я подумал, а почему, собственно, она живет в этом пусть шикарном, но общежитии, а не имеет отдельной квартиры, все равно работает на заказах из центра. Ведь все звезды нашего досугового, а их было четыре или пять, одна за другой выехали из коттеджа. Две купили квартиры (одна — в Барселоне), две переехали на кладбище. Катя, образно говоря, оказалась как-то на промежутке между квартирой в Барселоне (Париже, Милане) и кладбищем.

К кладбищу, думаю, она все-таки была ближе. Кокаин, еще я узнал — морфий, от Фила Грека. Валиум, кваалюдес — она любила кидаться этими мудреными словечками. Это лее объясняло, почему у нее квартиры нет. За день иногда по полтысячи долларов уходило у нее на наркоту. И сегодня, наверно, угрохала неслабо, если у нее такое лицо было. «Ты меня обманул, Рома».

— Катя, ты совсем с головой не дружишь! Совсем…

— Ты меня обманул, — перебила, — ты не со мной должен был лететь, ты с Ароновной должен был лететь. Я слышала ваш разговор. Я Ароновне сказала, что все знаю. Она сказала, что да, сука, мы с ним улетаем в Париж А меня ты обманывал, нарочно говорил, чтобы я тебя не выдала. Ты что, Рома… разве я тебя выдам.

Я вцепился ей в плечи и затряс:

— Катя, Катя! Ты что, ну что ты! Быстрее, Катя! Мне все равно, что ты думаешь, что говоришь, ты очухаешься, а потом мы тебя вылечим. Катя, Катя!! Ну что лее ты говоришь, — у меня слезы по глазам текли, от нервов натянутых, от тревоги, от усталости текли, щека дергаться начала, — что же ты говоришь такое… ерунда, после будем говорить, в самолете, через час рейс, понимаешь? Я с тобой, с тобой! У меня деньги, билеты, паспорта… все! Не надо на бок заваливаться, Катя, не надо этих теней под глазами и заломанных рук!..

Я ей какую-то чушь нес. Раздавленные слова, беспомощные, от загнанного дыхания идущие. Говор™, за руки тянул, она, кажется, меня и не слышала, а я себя не слышал и нес, нес, пока не увидел. Не увидел, что в дверях стоит Нина Ароновна. Она, оказалось, все это время за дверью стояла, все слышала. А Катю — подослала. Хотела убедиться, сука, что я предал ее. Щеки у нее плясали, глаза в две щелки склеились, и такое зло оттуда сочится, что я на пол сел. С корточек-то. Плюхнулся, как жаба, а она, Ароновна, надо мной стала и говорит, руки в жирные боки:

— Ты, Роман, пидор. Говорила, и теперь повторю. Свалить хотел, сука? Подчистил кассу, по наводкам бабло склеил, теперь соскочить хотел? На другой рейс забронировался, гнида, и эту суку тоже подписал! Где бабки-то? — гаркнула страшно. — Где деньги?

Мне вдруг стало спокойно и жутко от ярости, сковавшей меня. Поднялся, только где-то глубоко внутри дрожала струна. Посветлело перед глазами, и единственным черным пятном была крашеная шевелюра Ароновны.

— Деньги здесь, — сказал я спокойно. Я еще договаривал это, но первая уже пачка полетела к ногам «мамы». — Я, Нина Ароновна, передумал. — Вторая пачка — в ее колено. — Я действительно уезжаю, но вы, Нина Ароновна, в мои планы не входите. — Третья пачка воткнулась в глубокий вырез ее платья и осталась лежать на подпертой корсетом мясной части ее тела.

— Да я тебя сдам с потрохами, сука! — зашипела она, но деньги начала подбирать, при этом ко мне приближаясь. — Та-ак не пойдет! Договор дороже денег!

— Это смотря каких денег, — сказал я, понимая, что делаю страшную глупость, но не могу удержаться от этой глупости.

Но мне сухо раздирало горло. Я вынул еще две пачки и бросил ей,-

— Вот твои пятьдесят тысяч, как было оговорено в наводке Шароева! Подавись!

Она бросилась ко мне и буквально вцепилась в шею ногтями, как разъяренная старая кошка, которую только что ошпарили молоком. На губах ее появилась пена, язык заплетался от ярости. Никогда бы не подумал, что Нина Ароновна способна в буквальном смысле перешагнуть через двадцать тысяч долларов (хотя первые три пачки она подобрала). Я ее отшвырнул и повернулся к Кате. Она, кажется, вобрала в себя жизни. Ее щеки порозовели, быть может, она поверила мне. Схватил ее за руку и поволок из комнаты, Нина Ароновна мертвой хваткой впаялась в ногу Кати, разорвала ногтями колготки и вцепилась так, что Катя завизжала от боли.

Я на мгновение растерялся перед лицом этой ярости. Пароксизм злобы, как любил говорить один мой знакомый медик из КВД.

— Не уйдешь, сука!!

И тут в открытую форточку окна, выходившего на узкую полосу молодых деревьев, за которыми было скоростное шоссе, ворвался визг тормозов. Шум двигателей сразу нескольких машин. Приглушенное хлопанье дверей. Топот множества ног по асфальтовому покрытию. Это было то, чего я ожидал все четыре года, с того времени, как я завалил прокурора. Нет, вру! Раньше. С тех пор как мы с Катей побывали в квартире Мефодия, после чего я ушел, нет, убежал в армию. Я ждал много лет. Вот дождался. В самый неподходящий момент. Хотя, наверно, смешно говорить, что для такого может быть подходящий момент.

— Ароновна, мусора! — гаркнул я ей в самое ухо. — Отпусти Катьку, валить надо отсюда!

Нина Ароновна меня, кажется, не слышала. Я сделал несколько шагов к окну, прильнул к стеклу, забыв, что окно выходит на дорогу и того, что творится на входе в коттедж, увидеть отсюда нельзя. Выстрелы! Еще и еще! Я потянул на себя Катьку, Ароновна, кажется, совершенно обезумела. Такая хладнокровная и безжалостная тетка, единственный раз в жизни потеряла голову — и надо же такому случиться, что из-за нее пострадают другие.

— Сдам вас, ссуки, сдам… аэропорт, рейс, все знаю!.. — прорычала она.

Сдаст. А ведь сдаст. Снова донесся шум выстрелов, крики, топот по коридору, и я, вырвав из висящей под рукой кобуры пистолет, выстрелил в Ароновну. Не знаю, куда я ей попал, убил или нет, но только она медленно отвалилась от Катыш и начала сползать на пол. За ее спиной был одежный шкаф.

Катька дрыгнула ногой, и Ароновна упала в темное пространство шкафа, минуя полуоткрытую дверцу. На нее с мягким шелестом обрушились пальто, куртки, какая-то шуба. Все.

Конец.

Уходил ее.

Катя стояла опустив руки, из ванной слышался шум воды, которую включила Лена, наверно, чтобы не слышать перебранки.

— Уходи, Рома, — равнодушно сказала Катя. — Уходи, у меня отнимаются ноги, я не могу, я никуда отсюда не пойду. Не строй го себя Робин гуда. Уходи, Рома. Вот возьми деньги. С пола собери, что же ты их так.

— Какие деньги, у меня есть деньги, мне нужна ты!

— Да где же ты раньше был, Рома? — отозвалась она. — Смешной какой. Да кому я сейчас нужна, Рома? Мне все, кранты. Это за мной, от судьбы не уйти. Я ведь звонила в Саратов, Рома.

— При чем тут Саратов? Катя… Ка-тя!..

Она отрицательно покачала-головой и, сделав два шага, упала на кровать. Я облился холодным потом. В виски било. Я рванулся к окну и, распахнув створку, сиганул в темноту. Я пересек лесополосу, нога моя провалилась во что-то мягкое, а потом я провалился и больно ударился плечом. Лежал, тяжело дыша. Во рту тлел привкус крови. До меня доносились отголоски жуткого переполоха в коттедже, а потом я услышал два выстрела: бах! бах! Мне показалось, что это из Катиной комнаты.

Ночная гонка по летящему шоссе, огни аэропорта, регистрация на рейс — без боли, без страха быть задержанным. Досмотр, проверка документов, штампик. Взлетно-посадочная, ветер кувыркается по полосам, белые, серые, темные лица, дале-ко-далеко, где-то совсем далеко еще не родившиеся слезы. Ушел, ушел один, как волк, перемахнувший через флажки и оставивший на откуп охотникам всю стаю. Нина Ароновна мертва, потому что, если бы она была жива, мне не удалось бы попасть на борт самолета, меня сняли бы с рейса, как снимают грошовую блядь. Катя, Катя… Двадцать два года для тебя в самом деле оказались перебором, как при игре в очко, — ты сама так горько шутила.

Не знаю, может, это я сейчас, задним числом, хочу внушить себе, что тогда, в аэропорту, я надеялся, что меня задержат. Я боялся, страшно этого боялся, но все-таки что-то жгло: задержат, и тогда я снова у-ви-жу… Да нет, вру я. Просто после того, что было дальше, думаю: а быть может, следовало бы сдаться ментам. Конечно, я не дожил бы до суда. Да, наверно, никто из наших не дожил. Я боюсь поднимать материалы этого дела, хотя в Интернете наверняка можно нарыть. К тому же у меня здесь, в Париже, есть один знакомый, хакер, он смог бы влезть в портал Московской прокуратуры, наверняка смог бы, и тогда я получил бы все подробности. Нюансы. Нижнее белье и кровь.

Не нужно этого. Теперь осень тут, в Париже. Я хотел снова набрать номер, по которому мог спросить Катю Павлову, но раз за разом проклятая память возвращает: ты уже это делал. Через два дня после прилета в Париж я набрал московский номер, один из номеров нашего досугового центра. Женский голос промурлыкал привычное, я сказал, что мне нужна Катя Павлова, то есть Павловская — она по новым документам Павловская. Мне сказали, что она здесь больше не работает. Я спросил, где она работает, получил совершенно исчерпывающий ответ: не здесь, где — не знаю. Меня заколотило, я набрал воздуху в грудь и спросил: «Жива ли она?» — мне заложило уши тишиной, недоуменной, раздражением приправленной, а потом короткие гудки.

Я все понял. Для себя все понял. Если она и не умерла, то мне это совершенно все равно, то есть мне должно быть совершенно все равно. Не нужно. Париж — получи Париж, а Катя тебе, Роман, не слишком была нужна и в Саратове, и в Москве.

Страшный, жестокий ночной мир. Мир, зажатый, как больная сердечная мышца, каменными клетками домов. Но я никуда не могу от пего уйти. Мне придется остаться в нем до конца. Потому что, несмотря ни на что, я верю, что все будет хорошо. Можно возразить, что, мол, парень, какое там хорошо, ты же сутенер и убийца, ты бросил всех, кто в тебя хотя бы пытался верить. Можно и так сказать, наверно, сказавшие это еще и правы будут. Я начинаю сентиментальничать и кажусь себе фальшивым. Я спросил у одной французской проститутки, отчего она работает именно в эскорте, она, лучезарно улыбаясь, сказала, что ее по блату устроила в очень хорошую фирму мама. Вот так! Никаких метаний, никакого надрыва, «мама устроила» — просто и хорошо. Я пьян был, я попытался ей рассказать о себе, о Кате, о… а она засмеялась и сказала: «Вы, русские, очень чувствительные. Моя прабабушка, ей сейчас почти сто двадцать лет, говорит, что когда она обслуживала одного русского, он почему-то плакал, когда она в шутку затянула ему русский гимн. Бусский тот был с сумасшедшинкой. К тому же писатель. Фамилия у него такая смешная: Буу-нин».

Вот так Наверно, я вернусь домой, в Россию. Я получил свой вожделенный Париж по полной программе, а теперь раз за разом набираю русские телефоны, московские, питерские, саратовские, вызов уходит куда-то туда, теряется, чтобы возвратиться мелодичным женским голосом, говорящим по-русски: «Доброй ночи. Досуг…»

Я молчу и кладу трубку. Иногда я молчу так долго, что па том конце связи, так и не дождавшись ответа, бросают трубку, и звучат короткие гудки. Иногда я слушаю и их, и время от времени мне кажется, что не гудки это вовсе, а стучит далекое и любимое сердце.


Петербург, я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

Еще одно любимое Катино…

ЗАМЕЧАНИЯ САРАТОВСКОГО ИЗДАТЕЛЯ.


На этом текст Романа Светлова заканчивается. Вне всякого сомнения, не все тут заслуживает полного доверия. Автор текста, как это можно проследить по тем или иным нюансам, порой находится в неадекватном состоянии в момент набора того или иного куска своих воспоминаний. Кроме того, Роман Светлов и Катя Павлова в ряде моментов противоречат друг другу. Так, Катя пишет, что Хомяка убила она, а Роман утверждает, что ей это только показалось, а к гибели Хомяка она непричастна. Катя говорит, что Роман уже в досуговом центре Нины Ароновны начал набирать что-то на ноутбуке, Роман же говорит, что ноутбук появился у него только в Париже. И ряд других несоответствий, в дальнейшем перечислении их не вижу смысла. Кроме того, Роман Светлов кое-что явно преувеличил. Это касается, наверно, его армейских похождений, частично — эпизода с акулами и т. д.

Впрочем, это мое личное мнение, которое,разумеется, может быть оспорено.

Роман Светлов, наверно, не знает до сих пор (если он жив), что Нина Ароновна, в которую он стрелял, выжила и благополучно давала показания на следствии. Как уверяет капитан Никифоров, она легко отделалась, получив три года общего режима.

Откровенно говоря, мне запало в память то, как Светлов набирает российский номер, молчит и ждет, пот бросят трубку, а потом слушает гудки. Это, может быть, и трогательно, но в исполнении какого-нибудь, другого человека, что ли.

Или вы считаете иначе?

Нелепая, ненужная романтика. Где-то там, на другом конце связи, сидит человек и держит в руке умершую телефонную трубку, испускающую короткие гудки,

…Нет, это не конец. Я тоже было подумал, что — все. Но тут из глубины пухлых бумаг, принесенных капитаном Никифоровым, вынырнула еще одна стопка листов, исписанных неуклюжим, размашистым почерком. Я просмотрел. Оказалось, что это заметки самого Никифорова. Вы найдете их здесь, ниже, сразу же после этих слов. Конечно, отредактированные. Да Никифоров и писал их, видимо, будучи не совсем адекватен. Нетрезв. Итак…

Заметки капитана Никифорова

Я никогда этого не понимал. Больше всего меня злило, что законодательство наше само подсидело проституцию. Ни законов соответствующих, ничего. Вместо законов нужных — сплошная голая жопа, которую нашему брату разнюхивать приходилось. В смысле — ни сутенеров, ни проституток толком к ответственности не притянешь. Была худо-бедно одна статья за сводничество, да и ту отменили в девяносто седьмом. В то время с проституток вообще спрос небольшой был — штраф полтинник, и — ноги в руки, из «обезьянника» сваливай хоть обратно на точку. Рожи наглые, пьяные, ухмыляются, юбки задирают и говорят: «Ты, мусорок, поди, сласти такой и не видал? Жена, поди, под одеялом в полной темноте на ощупь дает, в позе по стойке «смиррно!» Обидно. Конечно, «демократизатором» влепишь пару раз, легче становилось. Но все равно, баб бить… хотя блядей я за баб долго и не считал, как не считаю за мужиков падаль всякую: маньяков, гомиков, пьянь и наркоту беспробудную, которая даже в протоколе расписаться не может. А про «демократизатор», палку резиновую, у нас в РОВД в Саратове, когда я еще в Москву не перевелся и назад потом вернулся, байка была. Реальная, без туфты. Был в ОМОНе один старшина, Федором звали. Правильное для него имя — типичный такой Федя, рожа утюгом, лобик в два пальца, а дальше кость.

Башка у того Феди из плеч торчала, потому что он все время за косяки задевал, когда в дверь входил. Здоровый парень. Только беда у Феди с мозгами, ничего не соображает и даже не обозначает мыслительные усилия. Мышление, как говорил начальник училища МВД, в котором я учился, не подковано. Однажды этот Федя рассказывал историю: «Ну, значит, заловили мы одну путану. Я ее к нам в автобус, она и там продолжает нас крыть. Борзая. Я ей тово, грю: «Слышь, подруга, а че ты такая борзая-то? Голова очень крепкая, что ли, или между ног ведро со свистом проходит? Ты сколько палок-то выдержишь?» — «Да хоть двадцать!» На этом месте все обычно оживлялись и Федю спрашивали:

— Ну и что, ну и как?

А он:

— Ну я ее двадцать раз резиновой дубинкой и охреначил.

А вообще, конечно, с вопросом проституции у меня большие сложности были. Не в том смысле, что у меня, значит, с этим делом плохо или никак, просто я, так сказать, думаю: сейчас с блядью, а потом теми же руками хлеб брать. Я, можно сказать, примерный семьянин, дочери вот семнадцать лет, и когда этакая наглая сопля, моей Иринке ровесница, начинает губешник накрашенный кривить и нагло выеживаться, меня это злит. Конкретно злило. Не двадцать палок, как тот Федя-, а разик дубинкой по заднице оделить запросто мог.

По этому вопросу у меня с женой выходило непонимание. Она у меня врач. Медики, говорят, вообще народ разнузданный, такой либеральный. Общежитие мединститута у нас вто-роде самое мягкое публичным домом называют. Даже анекдот в тему есть: «Сколько потребуется денег, чтобы общежитие превратить в бордель?» — «Да рублей сто!» — «?!»— «Ну табличку заменю, и все дела». Нет, я не к тому, что у меня и жена в студенчестве такая была, она в этом смысле прекрасного поведения, к тому же с папой-мамой выросла, а не в общаге обшарпанной. Просто моя Вероника работает в кожно-венерологическом диспансере заведующей отделением. Место работы не ахти какое, я даже оговаривался первое время. Жена — Вероника, диспансер — венерологический, вот я однажды и ляпнул, что мою супругу зовут Венерика и работает она в кожно-вероническом диспансере. Вот она, Вероника, проституток жалела всегда. Не знаю уж почему. Наверно, потому, что видела их в самых жалких позах. То есть позициях. Я хотел сказать — в обстоятельствах самых жалких. Говорит, привезут им вот такие же менты, как я, несколько проституток, только что с угла снятых, на принудительную проверку, проститутки все нашей Иринке в ровесницы годятся, некоторые даже моложе. Худенькие, взбаламученные, пытаются наглость из себя выдавливать. У кого получается, а у кого и нет. А не получается. Все равно видно — бодрятся, но боятся. Вероника у одной такой девчушки спросила:

— Зачем тебе оно надо?

Вопрос, конечно, интересный.

Провел однажды опыт — выдергивал навскидку путан из числа задержанных и к себе в кабинет. Нет, не затем, что можно подумать, если кто морально подпорченный, как говорит наш полковник. А в кабинете я их спрашивал: по-честному, без протокола если, говори, что родители, где работаешь, учишься, все такое. Предупредил, если вздумает врать и на жизнь-злодейку жаловаться, то переведу в распоряжение старшего сержанта Гориленко. Такого у нас не было, а был такой ходячий прикол, «сержант Гориленко» всем представлялся таким волосатым, кривоногим, здоровенным и злобным, что-то вроде гориллы, обпившейся горилки и нацепившей милицейскую форму. Все этого Гориленки ужасно пугались, даже смешно. Так вот, выяснилось, что большинство задержанных из вполне благополучных семей, кое-что в университетах, институтах учится. Что ж на панель-то, что дома не сидится, с однокурсниками не гуляется? Причины смешные называли. Одна со своим молодым человеком поссорилась, бедовая Другая зарабатывала себе на дубленку, что ли. Из мединститута, кстати. Иринка тоже у матери дубленку просила, жена сказала, что папа получит зарплату, тогда и посмотрим. А Иринка в истерику, сказала, что на папину зарплату только на нашего хомяка дубленку можно купить. Цаца! Хлопнула дверью, в свою комнату пошла. Но ведь не на панель же!

Третья, самая расфуфыренная, просто так, нервишки пощекотать. Зажралась. Она плакала, просила до родителей не доводить. А я как узнал, кто ее папаша, так у меня аж погоны от ужаса зашевелились. Этот чинарь, ее папаша, запросто мог весь состав нашего РОВД разогнать и назначить на наше место любых козлов. А что? Козлов. Мне дочь рассказывала, что один римский император назначил сенатором свою собственную лошадь. Римский… а чем наши, саратовские, хуже?

Вот такие дела.

Как в Москву меня перевели, там я, конечно, побольше стал получать, купили Иринке дубленку, но это, конечно, к делу не относится. В Москве я еще поднасмотрелся, думал: куда мы катимся? То ли дело при коммунистах было, когда я еще участковым работал, молодой был совсем. Помню, на моем участке было всего три достопримечательности,-

1. Самогонщик Борзов, к которому очень любили ходить все наши, да и я пару раз заглядывал. С обыском, с ордером, как полагается. Приходить приходили, но не все уходили своим ходом. Я-то, конечно, не пил, так, иногда, а вот Саша Прянишников так уставал в ходе обыска, что обычно прямо в туалете, обняв унитаз, и засыпал.

2. Проститутка Сидорова, которая раз в неделю, но имела привод, каждый раз ее предупреждали «в последний раз» и отпускали. Присуждали ее к общественно-полезным работам, на субботники отправляли. Не на те субботники, к ссученной братве, на какие сейчас путан кидают, а там их «быки» рвут, как Тузик грелку. На коммунистические субботники. Дворик там подмести, бревно перетащить. Я с этой Сидоровой намучился, однако. Наглая она. Я ей говорю: «Очисти вот эту территорию от мусора». А она мне что в ответ? Говорит: «Да идите потихоньку, товарищ лейтенант, я вас и не держу на этой территории». Вот с тех пор я ихнего брата, сестру то есть, на дух не переношу. Хоть дух от Сидоровой был — «Шанель номер сколько-то», когда у честных людей только «Шипр» да «Тройной», и то для внутреннего употребления.

3. Хулиган Левка Брежнев, на которого боялись оформлять протоколы. Бока только немножко мяли, приводили к папаше, а папаша его, Ванька, только руками разводил, когда узнавал об очередной выходке сына. И ведь протокол на него не напишешь, на Левку, сволочь. Представляете себе: «За разбитие стекол в подъезде и распитие спиртных напитков, а также отравление естественных нужд в общественном месте задержан гражданин Брежнев Л. И. При задержании оказывал сопротивление и нецензурно выражался, а потом полез целоваться». Ну чистый генсек! За такое и в парткоме могли загнуть жучкой. Провести разъяснительную работу

А теперь что? Все превратились в таких Сидоровых и Левок Их жалеть — себе потом дороже. И когда жена в очередной раз говорила, что бедные девочки не по своей охоте на панель идут, то у меня ничего хорошего, кроме мата себе под нос. Я уже тогда начал думать, что с проституцией бороться бесполезно, как с пьянством бесполезно бороться. Если нельзя ее, гидру, победить, то хоть как-то поцивилизованнее сделать надо! У меня знакомый в Голландии на стажировке был по обмену опытом, говорит, что божья благодать, а не работа у тамошних ментов, полицейских. Все разрешено: наркота легкая, проститутки на каждом углу, педики жеманятся, все-все! И, говорит, не поверишь — улыбаются все, довольные и счастливые. Знакомый решил на собственном опыте проверить, обкурился анаши, там ее на прилавке двадцать сортов в открытую лежало. Сидит курит, вдруг видит, приближается к нему голландец-по-лисмент. У нас мент, у них — полисмент. Знакомый сжался весь, у него в руке косяк недокуренный и дымовал стоит, а голландец начинает ему что-то лопотать, а потом бумажку совать стал какую-то. Ну все, думает, обманули, что все можно, — протокол! А оказалось, что голландец этот спрашивал, не заблудился ли господин турист, и карту Амстердама совал, предлагал проводить. Вот так!

Знакомый еще рассказывал, что у них в этой свободной Голландии людей нельзя забирать. Ластать, в смысле. Задерживать. Нажрался ты, допустим, стоишь возле столба и знаешь, что если столб сейчас отпустишь, то грохнешься, как сволочь. Так вот, у них там правило, что пока человек стоит на земле на двух точках, то есть ногах, забирать его нельзя. Если опустился на четыре, на четвереньки то есть, или пятой точкой приложился, то забирать уже можно. Клиент созрел. Только везут его не в участок, а по месту жительства. Чуть ли не бесплатно! Никакого такси не надо, встал на четвереньки, рожу попьянее сделал, тебя и довезут. С проституцией в Голландии вообще по расписанию: стоят на улицах, на углах, прямо в витринах стоят, но все это — в специально для того отведенных местах. А у нас половина точек возле школ, это, наверно, чтобы путанам с учебы на работу недалеко идти было.

У них — профсоюз проституток, у нас — вот Катя Павлова. Знакомство с ней бурным вышло и кровавым. Не хочу лишний раз перемалывать подробности, их и без меня хорошо прописали те, кто лучше меня знает это. Скажу только, что меня поразил момент: когда она умерла, ее лицо стало розоветь и стало более живым, чем при жизни, когда она нас встретила и достала пистолет. В комнате Екатерины Павловой был обнаружен труп Нины Гольдштейн, содержательницы борделя. Правда, через несколько минут выяснилось, что труп вовсе не труп, а Гольдштейн жива. Хоть и находится в бессознательном состоянии. Павлова же была по документам обозначена как Павловская, но позже оказалось, что это не так Но знал это один я, потому как скрыл от следствия документ, способный пролить свет на многое. Должностное преступление, да. Но я-то хорошо знаю, что было бы, подшей я дневник Павловой к делу. Ничего. Ничего бы не было. К тому же Гольдштейн дала достаточно показаний, и, заяви я о дневнике, ничего такого сенсационного не произошло бы.

Надо сказать, я его прочитал не сразу. Так получилось, что дневник сразу не попал в следственную документацию. А потом я стал просматривать его, да так и не отлепился. К тому времени все проходящие по следствию члены «голубой» банды «Ромео и Джульетта» уже, как говорится, сошли с дистанции. В смысле — выбыли из дела. Главарь Роман Светлов пойман не был, а трое его сообщников по разным причинам умерли. До суда никто не дотянул. Я так думаю, что им просто-напросто помогли не дотянуть до суда, мало ли что там всплыть могло, а?

Эта Катя задела меня. за живое. Не в том смысле, в каком проститутки. Просто я подумал, что я не совсем прав. Не могу написать, что я чувствовал. Трудно. Кто прочитает ее дневник, сам для себя определит. Я подумал, что, наверно, все-таки не так все просто. В том смысле, что проститутки — не женщины, а сутеры сплошь нелюдь и гниды, каких мало. Наверно, попадаются и хорошие люди. По их мерках хорошие. В том смысле, что этот Геныч и Роман, о котором она говорит больше всего, — они, наверно, могли бы жить и по-другому.

С тех пор как я нашел этот дневник, много времени прошло. Почти два года прошло. Я через месяц после облавы на притон, где этот Роман со своими себе нору облюбовал, вылетел из московского РУБОПа и съехал обратно в Саратов. Жена и дочь говорили, что я с ума сошел, что там была квартира и если бы я подольше поработал, мне ее в частную собственность могли отдать. А московская квартира — это же круче не бывает. Они так говорили. Они, наверно, просто понять не могли, отчего это такая катавасия именно со мной приключилась. А приключилось то, что РУБОПы по указке сверху заворачивать стали. Расформировывать в смысле. Ну меня и пригласили — и кррругом марш, капитан!

Ну, расформировали. Я, правда, всем говорю, что по собственному желанию ушел. Оригиналом меня за это обзывают — это в глаза, а за глаза, я думаю — мудаком самое малое. А я вот не жалею. Я не люблю Москву. И Питер не люблю. С Саратовом мирюсь только потому, что тут родился. Я вообще не люблю, большие города. Как у медиков говорится — они мне противопоказаны. Я же сам практически из сельской местности. Как говорила дочь — совершенно несовременный человек

Сильно меня история с Катей зацепила. Так, что я перевелся на работу в полицию нравов. Такой порыв был. Честно говоря, сначала тяжело шло. Как-то раз попала к нам в контору девица.

— Ты, Аня, давно работаешь? — спрашиваю

— Да порядочно. Года два. А что?

Я выпалил быстро, как будто боялся чего:

— А ты не слыхала про такую: Катя Павлова?

Она сказала, что в Саратове несколько тысяч Кать, половина из них Павловы, и бог знает сколько из них проституток Тем более что она, Аня, не знает, к примеру, как фамилии ее сегодняшних напарниц, а уж вот так, навскидку… Понятно. И начал я буквально допрашивать, не знает ли она Геннадия Ген-чева, Ильнару Максимовну, не слыхала ли о таком — Роман Светлов? Она только головой качала отрицательно.

Меня сослуживцы спрашивали: что ты зациклился на своих Генычах, Катях и Романах Светловых? Видят, что у меня бзик в этой области. Помогли мне информацию пробить по делу. Потом пришла к нам какая-то модная гражданка с цифрой этак тридцать в графе «возраст». Гражданка оказалась женой владельца какого-то мебельного салона и выглядела расфуфыренно, со мной и с коллегами фамильярничала и вообще была немного свысока. Я спросил: а что, собственно?..

Расфуфыренная гражданка застрочила, как на пишущей машинке, глотая слова:

— А в-вы, дорогой мой, про Катю Павлову говорили с Аней, про Ромку Светлова, все такое. Ну как там Катя поживает? Вы же ее знакомый, из Москвы приехали, наверно, в Москве и познакомились, да? Вы давно ее в Москве?.. Замуж она не… Подурнела, похорошела?..

Я немного оторопел от такой прыти. Гражданка заявила еще, что Катя Павлова, должно быть, в Москве осела и назад не собирается, и это было единственным, на что я мог совершенно точно ответить: нет, не собирается. Не собиоается.

Оказалось, что эта дама, она назвалась Олесей, знает о многих из тех, о ком Катя в своем дневнике упоминала, и Светлов упоминал тоже. Генчев работает сторожем на стройке. Большего состояние здоровья не позволяет. Ильнара Максимовна владеет модельным агентством, процветает со всеми вытекающими.

Олеся таким образом еще долго щебетала, а потом свалила.

Я подумал, что эта несносная Олеся вполне могла быть той самой, которую Светлов упоминал в своих писаниях. Которая с ним на том посту ГАИ была, с этой историей про санитаров, и на «субботнике» у Хомяка. Пожалел было, что не спросил у самой Олеси, пока она тут была, а потом вспомнил ее щебет и — да ну ее! В смысле, какая теперь разница, та или не та, а вот она, Олеся, могла на этот вопрос так разбазариться, что край.

Документы с Катиным делом подняли. Сначала, собственно, никто из моих новых коллег по полиции нравов толком и не понимал, что я ее жалею. Да, застрелил. А шеф, майор Голубцов, сказал:

— У тебя, кажется, по этой Кате легкий бзик. Я даже немного ревную, хотя это и не мое дело. Только, насколько я понимаю, она уж больно мрачно смотрит на все. Она сейчас жива?

— Нет, — сказал я.

— Я почему-то так и подумал. Она по наркоте загонялась, да? Так не надо это. Сама накуролесила. Особенно эта жуткая история с ее родным братом меня убила. Но и хуже бывает.

— Бывает, — механически сказал я.

— Она, верно, слишком загонялась по жизни. Горе от ума. Бывает такое. Не знаю… а по мне, так если обо всем думать, так можно и с ума сойти. Я на своем веку всякое встречал.

И еще. У нас в каталоге одна девчонка есть, Лида зовут, имя такое старомодное, зато Лида — задорная. И вот с ней пять лет назад произошла жуткая история. История в принципе и сейчас продолжается, но только… по-другому, и свыклась она, Лида, что все вот так.

У Лиды, есть папа. Счастливый родитель, ничего не скажешь. Он до Лидкиного пятнадцатилетия вообще и не вспоминал, что у него дочь есть. Папу зовут Алексей Васильевич, сокращенно — АлеВас. Это так, за глаза. Так вот, пять лет назад Алексей Васи-льич очутился в больнице на обследовании, он думал, что у него киста. А оказалось, что у него вовсе не киста никакая, а злокачественная опухоль. Причем злокачественнее некуда, врач сказал Алексею Васильевичу, что у него есть два варианта: бесплатный и платный. Бесплатный — это когда Алексей Васильевич продолжает вести прежний образ жизни. Лежит на диване, прикладывается к бутылочке, живет на непостоянный, случайный заработок. Такой образ жизни он может вести где-то полгода, а потом преспокойно загнется от своей опухоли. Если же этот вариант не устраивает, а он не устраивает! — то есть другой вариант. Платный. Опухоль нужно вырезать. Таких операций в Саратове не делают, нужно ехать в Москву или того хуже — в Германию, где опухоль вырежут, и можно жить дальше. Только на всю эту музыку нужно четыре тысячи баксов. Четыре тысячи баксов и кандидат наук, в институте на полставки преподающий, — это две вещи несовместные, как сказал писатель. Понятно, что у Алексея Васильевича таких бабок не было, да и частный дом, где он жил, вряд ли таких денег стоил. Так что даже если бы он продал все, что у него было, то и в этом случае не набрал бы спасительной суммы. АлеВас задумался. Для стимуляции мыслей пошел по привычному для любого русского мужика пути: купил бутылку водки и стал ее распивать в гордом одиночестве. Затраты на водку окупились, потому что мысль к нему пришла. Да такая, что самому жутко стало. Сначала. Мысль базировалась на следующем: в свое время АлеВас лихо гусарил, менял девчонок как перчатки, наверно, неоднократно становился отцом. Впрочем, отцовских чувств он никогда не испытывал, потому как ни одного своего ребенка ни разу и не видел. Если не считать фото его новорожденной дочери, которое прислала ему в письме одна из его случайных подруг, женщина из сельской местности. Алексей Васильевич ту женщину вообще не помнил — начисто, но письмо разыскал. С обратным адресом. И сам написал письмо.

Мать Лидки его получила и сказала Лидке: «Вот, папашка твой залетный, гастролер, объявился. Письмо накропал. В гости зовет. Говорит, погостить чтоб у него на летних каникулах — это насчет тебя он. Хочет с тобой познакомиться, дескать, отцовские чувства проснулись. А что? Поезжай. На летние каникулы. Все ж город, а не наша деревня, где одни болваны ошиваются. Нечего тут все лето ошиваться, тут ничего не поймаешь, еще чего залетишь». И еще сказала: «Пишет, здоровье у него никакое. Конечно, будет здоровье, если он в молодости закладывал будь здоров. Я его трезвым никогда в жизни и не видела даже. И тебя по пьяни склепал. Так что, не приведи что, а жилплощадь городская, может…»

Лидка потом говорила, что их с матерью за эти слова и мысли сходные Бог наказал. Какой там Бог — просто обычный расклад нашего сучьего времени! Ну ладно. Приехала Лидка в город к папаше. Тот ей понравился. Нормальный мужик, дескать, симпатичный даже, и выглядит не потасканно, не то что деревенские, которых половина к сорока годам уже и беззубые, и морщинистые, и вообще в предпоследнем градусе алкогольной лихорадки, как говорится. А папа у Лидки славный. Интеллигентный, кандидат философских наук даже. Он, кандидат наук, так улыбался, так радовался приезду Лидкиному, она подумала, что вот оно, счастье, — городской папа с жилплощадью объявился! Он даже вручил ей карту города с обведенными кружочком достопримечательностями, сказал, что сам не очень хорошо себя чувствует, но она, Лида, девочка бойкая, сама разберется, что к чему и где. Хотя, конечно, Саратов — город большой, особенно для деревенской девушки, глаза разбегаются. Лидка от папы получила денег немного, да и пошла. Она даже радовалась, что папа у нее такой заботливый и предупредительный. Что с ней не пошел: она же надеялась с городским мальчиком познакомиться, а папа тут явно лишний.

В тот же самый момент болезный родитель сел на телефон и начал названивать друзьям, знакомым и однокурсникам — в общем, всем-всем, кто имел слабость к молоденьким девочкам:

— Алле, Андроник? Здорово. Васильич беспокоит. В общем, ты у нас кобель известный, есть для тебя одна девочка. Пятнадцать лет, как ты любишь. Кто? Да так, семя мое деревенское. Я же в свое время много по ебеням его раскидал, когда еще в институте учился. Мать ее не помню даже, а вот дочка — высший класс. Я вот тут как бы ненароком в ванную зашел, когда она мылась. Ты знаешь, в полном порядке! Задница, ножки, сиськи размера третьего — я от малолетки и не ожидал такого. Ну да сейчас акселерация, к тому же на деревенском воздухе формы, наверно, лучше прут. В общем, сто баксов. Дорого? А что ты хотел? А ты на своих блядей меньше?.. Если не девственница, тогда хорошо — полтишок долой. К тому же гарантия, что не поймаешь трипака или сифона не намотаешь. Короче, завтра вечером.

«Назавтра вечером» у АлеВаса компания наметилась. В честь приезда дочери якобы. Лидку ничуть не смутило, что там были одни мужики примерно одного с отцом возраста. Язык у всех был подвешен ого-го, не то что у деревенских, которые без площадной брани и двух слов выговорить не могли. Даже то, что среди них был армянин и еще грузин, ее не смутило. Она была в центре внимания, за ней ухаживали, наливали вина. Крыша поехала. Потом трое гостей ушли, остались только армянин и еще один, кажется, русский. Васильич на посошок плеснул, да и сыпанул Лиде в шампанское. Ее скуежило конкретно, в сон брякнуло. Только он, Алексей Васильич, «клофа» не подрассчи-тал. Меньше сыпанул, чем надо было бы. Так что Лидка проснулась, когда на ней уже ничего не было, а над ней мужик голый и волосатый нависает, с громадным членом. Лидка, конечно, уже не целка была, но член механизатора Гриши, с которым она в комбайне лишилась девственности, по сравнению с дубиной этого мужика был просто гвоздиком каким-то мелким. Лидка говорит, что ей никогда не было так больно, как тогда. АлеВас с армянином Андроником в это время сидели на Кухне и пили, Андроник своей очереди дожидался. Первый кончил быстро, иначе Лидка загнулась бы просто от его штанги. Потом пошел Андроник, этот такое вытворял, чего Лида даже не знала, в сельском клубе только один пацан рассказывал, который порнухи обсмотрелся, когда у родственников в городе гостил. Лидка и не верила, что такое бывает, а тут Андроник ей товар лицом — и крутил так и сяк, и туда, и сюда своим хером тыкал, в рот совал, в такие балетные позы Лидку ставил, что она думала: лучше бы первый остался, он хоть русский. А она и сопротивляться не могла — слабость.

Когда Лидка очухалась, она, понятное дело, решила валить от интеллигентного папаши, который так лихо дебютировал на сутерском поприще. Но тот выдрал дорожную сумку из рук дочки. Конечно, он за два часа заработал двести долларов, и ему совсем не хотелось, чтобы недостающие три восемьсот не были заработаны точно так же. Алексей Васильевич говорил очень спокойно, он вообще редко голос повышает:

— Дорогая дочка. Никуда тебе ехать не стоит. Просто ты не подумала о том, что я подохну, если не твоя помощь. Тем более — лучше за деньги, чем бесплатно с деревенским отребьем. Ты, между прочим, зря на меня так смотришь. Я добра тебе желаю. Ты несовременный человек, Лида. Время у нас такое, и легче всего пробиться именно таким путем. А там, глядишь, и спонсора тебе найдем, и в городе закрепишься, знакомых хороших заведешь. А что тебе даст, если ты уедешь? Ну, устроишь истерику. Ну накатаешь на меня заявление. И что? Сажать меня никто не будет, я и так, без операции, загнусь еще до суда. И тебе с того — ничего. А если ты и твоя мама рассчитывали на мою жилплощадь, так ничего не получится — официально ты мне никто. Так что, доченька, давай лучше по-хорошему.

Хорошо он говорит, АлеВас. Все-таки кандидат наук. Уболтал он Лиду, тем более что она на самом деле тогда была темная, деревенская. И повелась она на уговоры папы. Тот по полной программе дочку включил в тему. И откуда, я подумал потом, у этого «философа» столько прыти, столько деловой хватки? Хотя жить захочешь — завертишься не по-детски. Ну Лидка за то лето стала записной проституткой. Всему выучилась классно. Клиентура ей подгонялась в основном из кавказцев, АлеВас с ними через посредника договаривался. Правда, подстраховывался — дверь металлическую поставил, купил ружье. С дочки глаз не спускал, из дома ее ни на шаг. За полтора месяца четыре тысячи собрали. А Лидка освоила всю Камасутру на практике. Она хитрой стала, продуманной, у клиентов бонусные денежки рубила за «дополнительные пожелания». А пожелания у них, как она потом рассказывала, были до ужаса однообразные. Анальный секс, да еще двое — одну: один сзади пристраивается, другой в рот. Привыкла. К деньгам привыкла, АлеВас понял, что никуда она от заработка не денется, и стал выпускать ее гулять, с клиентами некоторыми разминаться в кафе и барах. Познакомилась она с саратовскими, подруг, друзей завела. А папаша ее тем временем задумал еще одно дельце, после которого собирался в Москву, на операцию. Задумал он зарядить «группи». Трое кавказцев, две девушки. Кавказцы ему за свеженьких и молоденьких хорошую сумму пообещали, но при условии, что вторая будет не хуже его дочери, Лидки. Нашли. Была не хуже, а даже лучше. — При этих словах Аня смотрит на меня и усмехается. Привели ее, эту Лидкину подругу, в дом к АлеВасу, точно так же сыпанули чего надо, а потом оттрахали по полной. Чурки довольны были дико, даже сверх уговоренной суммы сунули Васильичу еще денег. А подружка Лидкина оказалась похитрее. Она утром поняла, что с ней произошло, в шоке была. Она на тот момент еще девочкой была, хоть и восемнадцать почти исполнилось. Вот так и лишилась девственности — с тремя чурками. Только она быстро сориентировалась и нашла способ, как. удрать из АлеВасовой квартиры. И тут же родителям позвонила. Алексей Васильевич понял, что она сбежала, и очень удивился, когда увидел ее в глазок своей двери на следующий день. Открыл. И приятный сюрприз его ждал. За пристенком прятались отец подружки, Лидкина мать, а еще — трое ментов с автоматами. Среди них мой нынешний шеф, майор Голубцов. Вот и вся любовь! Родительская…

Потом АлеВаса выпустили по подписку о невыезде. Принимая во внимание состояние здоровья, как в протоколах пишут. А он подпиской подтерся и ломанулся в столицу, лег на операцию, и весь бутор злокачественный из него повырезали. Когда вернулся в Саратов, загремел в СИЗО и сидел там до суда. А потом ему впаяли по двум статьям: вовлечение в занятие проституцией и это… Дали ему три с половиной. Из них он сидел только три, потому что сподобился на УДО. Че-то там в связи с юбилеем. Насчет пятидесятипятилетия победы в ВОВ, что ли. Ну и вышел. Молодец, мужик, а? Четыре тысячи баксов плюс три года общего содержания — и свободен, зато помирать не надо. Но самое интересное было дальше. АлеВас вышел на свободу, у него оказалась масса знакомых, которые одновременно с ним были амнистированы. И бизнес они запустили. Лидка в тот год, как он с зоны откинулся, в институт третий год подряд поступала, никак не могла по конкурсу пройти. Как Васильич вышел — поступила! И учебу, и работу получила. У себя в конторе. А подруга ее, та, которая на него капнула, тоже работу получила хорошо оплачиваемую в конторе АлеВаса. Проще говоря, папочка-сутер открыл свою эскорт-фирму, хорошую «крышу» получил, и дочку, которую уже проверял на профпригодность, туда сунул, и подружку. Работает теперь Алексей Васильевич легально. Под бдительным присмотром нашего отдела, и ведь и прицепиться не к чему. Какое у нас законодательство… веселое!

Да не законодательство, а жизнь у нас такая — веселая! Папа свою дочь на панель поставил, под всякую разную шваль, его за это посадили, да так конкретно, что он немедленно исправился, и когда вышел, учел. Не одной дочкой торговать стал, а туевой хучей, как. говорится, дочек. И «маму» им поставил. Теперь-то его точно никто не посадит. А Лидка ему благодарна, у нее самая хорошая клиентура и бабки она зашибает неплохие. Недавно «десятку» себе купила и всю сессию проставила, ни разу не появившись. А она так и говорит: «Почему это я должна на него, на отца, злиться? Он молодец. Он и себя спас, и меня в жизнь вывел. Конечно, сначала солоно пришлось. Да только если бы он тогда, деликатно говоря, моей натурой не заработал, то сам бы помер от метастаз, и я, как дура, тыкалась в институты, ни хрена бы по тупости и без блата не поступила бы. Работала бы где-нибудь за гроши, хрен его знает. А теперь — вон оно как».

Видел я эту Лиду. Живет она… нормально живет. А так что — и мужик у нее крутой есть, бизнесмен из Питера, зовет ее туда жить, она, наверно, на ПМЖ туда отъедет. На собственной машине, в брюликах и голдах всяких. И мне она сказала: «У Кати у твоей этой тоже наверняка все это было, если она элитная была, да в Москве к тому же заколачивала. Там заработки конкретные. Не знаю, что она на жизнь жаловалась».

А я подумал: да не жаловалась. Она даже по Аниным словам записала что-то. Не удержался и нашел. Да вот: «…грех жаловаться на жизнь, хотя она, жизнь, сильно меня била и ломала, но ведь не всякая простая саратовская девушка, у которой максимум перспектив — закончить вуз, выйти замуж, приклеиться к более или менее денежному месту, а также время от времени угопать в пеленочках, ползунках и памперсах. Не всякая простая саратовская девушка может рассчитывать на ПМЖ в Москве (все-таки я тут уже почти четыре года и какую-никакую, пусть фиктивную, но прописку имею) и тысячу — полторы долларов ежемесячно. Бывает и намного больше…» Я переписал, не удержался. Да, все не так просто. Тем более что у Лиды этой папиной — все по накатанной, устраивает их все, а у Кати — все не так. Обиды, злоба, в результате — криминал. Я не психолог, я мент, но могу сказать, что, наверно, у Павловой был слишком гордый характер. Да и ум. Не хотела прогибаться, пыталась что-то сделать — и погибла. А эти девочки типа Лиды не пытаются бороться, они плывут, как говорится, по течению. В смысле — принимают жизнь такой, какая она есть. Наверно, в житейском смысле они умнее Кати. Но все-таки, признавая Анину правоту, я не могу забыть, как я впервые прочитал тот дневник. Продрало беспощадным холодом по коже, страшно было. А эта Лида, милая девочка по вызову, рассказала совершенно жуткую историю про отца-сутера и дочь-проститутку. Про себя. Да так мне это рассказала, как будто это так и должно быть. Наверно, Катерина так не смогла бы. Наверное, она какая-то слишком… чувствительная, что ли, как написано у этого Романа, когда он писал про французскую проститутку в Париже и про писателя Бунина, который плакал и был странный.

Я не хочу лезть в мутные размышления. Все равно ничего не выдою из своих мыслей, ничего нового в смысле. Да и так все понятно. Понятно, что ничего непонятно. Я это особенно ярко почувствовал, когда писанину Ромы Светлова прочитал. Не вызывает у меня этот тип симпатии, откровенно не вызывает. Умный, конечно, гаденыш, умеет на сочувствие бить. Но никакие его словесные выверты не помогают. Может, и хотел бы он оправдать себя, да не получается. И <на этом заметки капитана Никифорова завершаются>

Послесловие от издателя

Был в гостях у капитана Никифорова. Он пригласил туда и несносного господина Соловьева, своего старого знакомого, благодаря которому помещен здесь текст Романа Светлова. Соловьев явился в приподнятом настроении. Как обычно. Кроме него и меня плюс хозяин дома за столом присутствовали также жена капитана Вероника и его дочь — Ирина. Обе милы и выглядят скорее как сестры, чем как мать и дочь. Правда, они обе вскоре ушли, и тогда мы заговорили о том, о чем в присутствии этих дам говорить не могли. О тексте будущей книги. Я спросил у Соловьева, как выглядел парень, который продал ему ноутбук и не думает ли Соловьев, что это и был Роман Светлов? Ведь тот собирался вернуться в Россию. Соловьев только пожал плечами, а потом сказал:

— Тут вот какая странность. Мне два раза звонили вчера и молчали в трубку. Прямо как в файле. Забавно.

Мы выпили за удачу и разошлись по домам. Дома я сел писать предисловие, и вот это послесловие для уже подготовленного в печать текста. В голову назойливо лезли противоречивые, спутанные мысли, беседа с Никифоровым и Соловьевым неожиданно накрутила меня, и теперь дома я нервно курил и пил кофе с коньяком. Для меня все события, описанные выше, оставались все-таки достаточно условными, несмотря на яркость и живость их описания. Можно было представить себе, что ничего этого и не было, что вся жуть, данная в текстах Кати и Романа, просто выдумана чьим-то изощренным воображением, а капитан Никифоров для вящей правдоподобности прошелся по ней критическим пером. Этакий Белинский Виссарион Григорьевич в ментовских капитанских погонах, подавшийся потом в полицию нравов. Нет, конечно, я не думал так, но почему не представить и такой вариант? Особенно если учесть, что речь вдет о людях, которые практически все уже мертвы — Л<атя, Хомяк, Мефодий, майор Каргин, другие… В нить размышлений вплелся телефонный звонок, я мельком взглянул на часы, упрямо указывающие на час ночи, и снял трубку:

— Да, слушаю. Слушаю, говорите!

В трубке молчали.

Я швырнул ее на аппарат и взялся за прерванную работу — а потом вдруг подумалось, что где-то там, на другом конце связи, сидит человек и держит в руке умершую телефонную трубку, испускающую короткие гудки. И почему-то стало холодно.

Антон Владимиров, издатель



Оглавление

  • Предисловие саратовского издателя
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Дневник путаны
  •   27 февраля 200.г.
  •   29 февраля 200.. г.
  •   1 марта 200… г.
  •   5 марта 200… г.
  •   7 марта 200.. г.
  •   8 марта 200.. г.
  •   10 марта 200… г.
  •   12 марта 200… г.
  •   13 марта 200_ г.
  •   14 марта 200… г.
  •   15 марта 200… г.
  •   16 марта 200… г.
  •   18 марта 200… г.
  •   20 марта 200… г.
  •   30 марта 200… г.
  •   1 апреля 200… г.
  •   Чистосердечное признание Павловой Екатерины Владимировны, двадцати двух лет (дубль два)
  •   4 апреля 200… г.
  •   5 апреля 200… г.
  •   8 апреля 200… г.
  •   9 апреля 200… г.
  •   12 апреля 200… г.
  •   19 апреля 200… г.
  •   20 апреля 200… г.
  •   22 апреля 200… г.
  •   25 апреля 200.. г.
  •   26 апреля 200… г.
  •   27 апреля 200… г.
  •   29 апреля 200.. г.
  •   4 мая 200… г.
  • ОТ ИЗДАТЕЛЯ.
  • Дневник жиголо. Сын идейной проститутки
  •   Богатые мамочки, «виола» и мама алка
  •   Николай Михайлович, первый зам Геныча и другие
  •   Шестнадцатилетний сутенер
  •   Катя ПАВЛОВА: ПЕРВАЯ КРОВЬ
  •   Блядство по уставу
  •   Служил — демобилизовали — вернулся.
  •   Старые знакомые или шаг в в зону
  •   И — следующий виток Следующая страничка моей эрзац-жизни.
  •   Последняя весна
  • ЗАМЕЧАНИЯ САРАТОВСКОГО ИЗДАТЕЛЯ.
  • Заметки капитана Никифорова