Экстренный случай [Джеффри Хадсон] (fb2) читать онлайн

ПОНЕДЕЛЬНИК, 10 октября

1

Все кардиохирурги — сукины дети, и Конвэй не составляет исключения. Он ворвался к нам в патолабораторию, не сняв зеленого хирургического халата и шапочки, трясясь от ярости. Осатанев, Конвэй стискивает зубы и монотонно цедит слова. Лицо его краснеет, а на висках проступают багровые пятна.

— Кретины, — шипел Конвэй, — проклятые кретины! — Он изо всей мочи стукнул кулаком по стене — склянки в шкафах задребезжали.

Мы все понимали, в чем дело. Конвэй делает в день по две операции на сердце, причем первая начинается в половине седьмого утра. Если два часа спустя он появляется в патолаборатории, причина тому может быть только одна.

— Безрукий идиот, дурак! — Конвэй поддал ногой корзинку для мусора. Она, гремя, покатилась по полу.

Иногда объектом его ярости становился ассистент, производивший вскрытие грудной клетки, иногда сестры, иногда техники по аппарату искусственного кровообращения. Как ни странно, ярость его никогда не обрушивалась на самого доктора Конвэя.

— Приличного анестезиолога мне не видать, — шипел Конвэй сквозь зубы, — хоть до ста лет живи!

Мы переглянулись. На этот раз речь шла о Херби. Раза четыре в год виноватым оказывался он. Все остальное время они с Конвэем были добрыми друзьями. Конвэй превозносил его до небес, называл лучшим наркотизатором в стране.

Но четыре раза в год на Херберта Лендсмана возлагалась ответственность за «сне», что на медицинском жаргоне означает «смерть на столе». При операциях на сердце это случается нередко: в пятнадцати случаях из ста у большинства хирургов, в восьми случаях из ста у таких светил, как Конвэй.

Разумеется, в Бостоне ходили сплетни насчет того, каким образом он умудряется удерживать этот процент (именуемый хирургами — «процент убоя») на столь низком уровне. Говорили, что Конвэй не связывается с людьми старыми. Говорили, что Конвэй не допускает никаких новшеств, никаких рискованных процедур. Все это неправда. Конвэи держал свой «процент убоя» на низком уровне потому, что был превосходным хирургом. Только поэтому!

— Сволочь проклятая, идиот! — говорил Конвэй, злобно озираясь по сторонам. — Кто сегодня дежурит?

— Я, — ответил я. В тот день старшим патологоанатомом в лаборатории был я. Все должно было проходить через меня. — Вам нужен будет стол?

— Да! — сказал он и ругнулся.

— Когда?

— Сегодня вечером.

Такая уж у Конвэя была привычка. Он всегда делал вскрытия по вечерам, часто заканчивая работу поздно ночью.

— Я сообщу в методкабинет, — сказал я, — они резервируют для вас отдельный бокс.

— Ладно! — Он опять выругался и стукнул кулаком по столу. — И ведь угораздило же — мать четырех детей!

— Я отдам распоряжение все подготовить.

— Отдала концы прежде, чем мы дошли до желудочка! Бесповоротно! Массировали сердце тридцать минут, и ни черта!

Он поднял кверху руки, повернул их — жестом хирурга — ладонями к себе и посмотрел с укором на свои пальцы, словно обвиняя их в предательстве. «В сущности, они ведь его предали», — подумал я.

— Господи! — сказал Конвэй. — Почему я не дерматолог? Еще не было случая, чтобы дерматолог уложил кого-то в гроб.

Затем он пинком распахнул дверь и вышел из лаборатории.

После его ухода один из стажеров, заметно побледнев, спросил меня:

— Он всегда такой?

— Да, — ответил я. — Всегда. — И отвернулся к окну, за которым сквозь сетку мельчайшего октябрьского дождя медленно двигался обычный для часа «пик» поток машин. Я бы гораздо больше сочувствовал Конвэю, не знай я, что эта сцена была разыграна им исключительно для себя, что подобные закидоны, помогающие ему сбросить стресс, стали как бы ритуалом после каждого летального исхода операции.

Конвэй не только учинял разгром в лаборатории, он еще и тормозил нашу работу. По утрам это было особенно некстати, потому что в эти часы мы заняты исследованиями биопсий и без того часто отстаем от графика.

Я отвернулся от окна и взял новую биопсию. У нас в лаборатории исследования ведутся в очень быстром темпе.

Зазвонил телефон. Ясно, это из операционной — Скенлон бьет копытом, потому что мы не сообщили ему результата за тридцать секунд. Скенлон ничем не отличается от других хирургов — для полного счастья ему непременно нужно все время кого-то резать. Он ненавидит стоять без дела и смотреть на огромную дыру, проделанную им в чьей-то груди, пока патолаборатория даст ему свое заключение. Ему и дела нет, что после того как он взял биопсию и положил ее на стальной поднос, санитар должен проделать весь путь от крыла, где находятся операционные, до лаборатории. Скенлон не задумывается и над тем, что в клинике еще одиннадцать других операционных и что с семи до одиннадцати утра работа в них кипит. Четверо патологоанатомов находятся в лаборатории в эти часы, но заключения все равно задерживаются. Тут уж ничего не поделаешь — просто хирургам нужно покуражиться. Это для них отдушина.

По дороге к телефону я стянул левую резиновую перчатку. Рука была потная, я вытер ее сзади о брюки и только тогда взял трубку. Мы аккуратны с телефоном, но для пущей предосторожности в конце каждого дня трубку и аппарат протирают спиртом и формалином.

— Бэрри у телефона.

— Кэрри, ну что у нас там?

Хотелось огрызнуться, но я сдержался.

— У нас злокачественная, — только и сказал я.

— Я так и знал, — произнес Скенлон таким тоном, будто вся работа лаборатории — пустая трата времени.

Мне ужасно хотелось курить. За завтраком я выкурил всего одну сигарету, тогда как обычно выкуриваю две. Вернувшись на свое место, я нашел там три новых биопсии: из почки, желчного пузыря и аппендикса. Только я начал снова натягивать перчатку, как послышался щелчок внутренней телефонной связи.

— Доктор Бэрри, с вами хочет говорить ваша жена.

Я ответил не сразу. У нас с Джудит условлено — никаких звонков по утрам. С семи до одиннадцати шесть раз в неделю — а го и семь, если кто-нибудь из сотрудников заболеет, — я бываю очень занят. И она обычно свято блюдет наше условие. Она не позвонила мне, даже когда Джонни на своем трехколесном велосипеде врезался в зад «пикапа», отчего пришлось наложить пятнадцать швов на лоб.

— Хорошо, сейчас, — сказал я и пошел назад к телефону. — Алло!

— Джон! — голос ее дрогнул, чего я уже давно не слышал, во всяком случае, со смерти ее отца. — Джон, только что звонил Артур Ли. — Артур Ли — наш друг, врач-гинеколог, он был шафером у нас на свадьбе. — Ему нужен был ты. У него неприятность…

— Какого рода? — Тут я махнул рукой одному из стажеров, чтобы он занял мое место у стола.

— Не знаю, — ответила Джудит, — только он арестован. Джон, может, это связано с…

— Не знаю, — перебил ее я, — знаю не больше твоего. — Я зажал телефонную трубку между плечом и щекой и стащил вторую перчатку. — Сейчас поеду к нему, а ты сиди тихо и не волнуйся. Может, это так, пустяки. Я тебе скоро позвоню.

Положив трубку, я бросил перчатки в корзину, снял фартук, повесил его на вешалку и зашагал к кабинету Сандерсона. В ведении Сандерсона находятся все патолаборатории больницы. Внешность у него весьма импозантная. Сорок восемь лет, тронутые сединой виски. Умное лицо с волевым подбородком. У Сандерсона было не меньше оснований для опасений, чем у меня.

— Арт арестован, — сказал я.

Он закрыл папку с отчетом о вскрытии и спросил:

— Причина?

— Не знаю. Хочу съездить к нему.

— Хотите, чтобы я поехал с вами?

— Нет, лучше, если поеду я один.

— Позвоните мне, — сказал Сандерсон, взглянув на меня поверх очков, — когда выясните.

Я не успел еще выйти, а он уже снова погрузился в чтение отчета. Если он и был встревожен известием, то ничем этого не выказал.

Проходя через больничный вестибюль, я сунул в карман руку за ключами от машины и только тут сообразил, что не знаю, куда ехать. Я направился к столу справок позвонить Джудит. Спросил, где содержится Арт, но этого она не знала. Тогда я позвонил его жене Бетти — красивой деловитой молодой женщине, кандидату биохимических наук. Еще несколько лет назад Бетти занималась исследовательской работой в Гарварде, но после того как у нее родился третий ребенок, работу бросила. Обычно Бетти великолепно владела собой. Но сейчас по голосу можно было понять, что она в полной прострации. Она сообщила мне, что Артур сидит в участке на Чарлз-стрит. Арестовали его дома, как раз когда он собирался в больницу. Дети перепуганы, она не пустила их в школу, но как быть дальше, как, скажите на милость, объяснить все это им? Я посоветовал сказать, что произошло недоразумение, и повесил трубку.

2

Я вывел свой «фольксваген» с места стоянки докторских автомобилей мимо сверкающих «кадиллаков». Все такие лимузины принадлежат врачам, имеющим частную практику; патологоанатомы живут на зарплату.

Было без четверти девять — самый час «пик»; езда в это время по бостонским улицам — игра со смертью. Самое высокое число уличных аварий в США дает Бостон, выше даже, чем Лос-Анджелес, — это подтвердит любой врач, работающий на «скорой помощи», или патологоанатом— на вскрытие нам поступает немало жертв автомобильных катастроф. Люди носятся как угорелые. Когда посидишь в дежурке «скорой», начинает казаться, будто вокруг бушует война — столько тел вносят одно за другим. Джудит полагает, что все это результат постоянно сдерживаемых чувств; Арт же утверждает, что, будучи католиками, бостонцы считают, что Бог непременно убережет их в тот момент, когда они несутся на красный свет. Но, конечно, Арт циник. Как-то на вечеринке у кого-то из наших коллег один хирург рассказал, что пластмассовые фигурки мадонны, прикрепленные к приборной доске, очень часто бывают причиной глазных травм. Арт объявил, что это лучший анекдот, который он когда-либо слышал. «Ослепленные религией, — хохотал он, — ослепленные религией».

Артур Ли — мой друг с тех еще дней, когда мы вместе постигали медицину. Он умница и прекрасный врач. Он твердо убежден в непогрешимости своих суждений, хотя вряд ли можно быть всегда непогрешимым. Пожалуй, он немного заносится, но осаживать его я как-то не могу. Он взял на себя очень нелегкое дело. Ведь что там ни говори, а кто-то должен делать аборты. Я не знаю, когда именно он начал заниматься этим. По всей вероятности, сразу же после того, как закончил ординатуру. Операция эта не представляет большой сложности, с ней справится любая опытная сестра. Есть тут, однако, одно маленькое «но»: операция эта незаконна.

Прекрасно помню, как я впервые узнал о его деятельности. Стажеры в лаборатории разговорились насчет Ли. Что-то очень уж много назначенным им «дв» (то есть диагностических выскабливаний) указывало на наличие беременности. Эти «дв» назначались Артом при разных женских недомоганиях, но результаты многих анализов указывали также, что пациентка беременна. Меня это встревожило — стажеры были молоды и невоздержанны на язык. Я тут же сказал им, что это не повод для шуток, и что такого рода разговорами они могут подорвать репутацию любого врача. Затем я отправился к Арту.

— Арт, — сказал я. — Меня кое-что беспокоит.

— Не в области гинекологии, надеюсь, — расхохотался он.

— Как тебе сказать. Я подслушал разговор наших практикантов. Они говорят, что за последний месяц с полдюжины соскобов, присланных тобой на анализ, указывало на наличие беременности. Тебе об этом сообщили?

— Да, — сказал он. — Сообщили! — От его благодушного настроения мгновенно не осталось и следа.

— Я просто хотел поставить тебя в известность. Если это дойдет до контрольной комиссии, у тебя могут быть неприятности.

— Неприятностей не будет. — Он покачал головой.

— Но ты отдаешь себе отчет и том, как это выглядит?

— Отдаю. Выглядит это так, будто я занимаюсь криминальными абортами. — Он сказал это тихо и совершенно спокойно. — Нам надо поговорить. Давай сходим куда-нибудь в бар. Можешь сегодня часов в шесть?

— Пожалуй, можно.

— Тогда встретимся на стоянке. А если выберешь время среди дня, просмотри историю болезни одной моей пациентки. Сьюзен Блак. Номер: АС двести двадцать один, триста шестьдесят пять.

Я записал номер на салфетке. И немного удивился: хоть доктора много что помнят о своих пациентах, но редко запоминают номер истории болезни.

— Прочти внимательно, — сказал Арт, — и не обсуждай ни с кем, пока не поговоришь со мной.

В полном недоумении я вернулся в лабораторию. В тот день мне предстояло делать вскрытие; я освободился только около четырех, тотчас же отправился в больничный архив и достал историю болезни АО-221-365. Я прочел ее, не отходя от шкафа. Сьюзен Блак была пациенткой доктора Ли, впервые обратилась к нему в возрасте двадцати лет, студенткой предпоследнего курса одного из бостонских колледжей. Жаловалась на нерегулярность менструального цикла. По ходу расспросов выяснилось, что она недавно перенесла краснуху, после чего постоянно испытывала большую слабость, апатию и вялость. Последние два месяца у нее каждые семь — десять дней начиналось слабое кровотечение, которое тут же прекращалось. При осмотре у нее не было обнаружено никаких отклонений, кроме легкого повышения температуры. Анализы крови были в норме, несмотря на несколько пониженный гемоглобин. Доктор Ли назначил «дв»; это было еще в 1956 году, до появления эстрогеновой терапии; «дв» не показало никаких отклонений, никаких признаков опухоли или беременности. Лечение, по всей видимости, давало хорошие результаты. Девушка находилась под наблюдением врача в течение трех месяцев, после чего жалобы прекратились.

Я не понимал, зачем Арту понадобилось показывать мне эту историю болезни. Посмотрел я и заключение патолаборатории. Делал анализ доктор Сандерсон. Заключение было коротко и ясно: макрогистология— норма, микрогистология — норма. Я вернул историю болезни на место и пошел обратно к себе в лабораторию. Придя туда, я не переставал думать — в чем же, собственно, суть дела? Не знаю, что именно натолкнуло меня на мысль о микрофотографии.

Как и многие другие больницы, Линкольнская сохраняет все свои патослайды. Слайды хранятся в длинных ящиках, напоминающих библиотечную картотеку. Я подошел к соответствующему ящичку и нашел нужный слайд. Взял его с собой в микроскопную, где в ряд стояли десять микроскопов. Один был не занят; я положил туда свой слайд. И сразу увидел, что тут что-то не то.

Слайд был зенкер-формалиновой окраски, которая употребляется лишь при специальной диагностике. Обычно употребляется гематоксилиновая-эозиновая. В тех же случаях, когда по какой-то причине применена зенкер-формалиновая краска, причина объясняется в заключении патологоанатома. Но Сандерсон даже не упомянул, что слайд был окрашен необычно.

Сам собой напрашивался вывод, что слайд подменили. Я взглянул на ярлык. Нет, почерк, вне всякого сомнения, Сандерсона. Что же произошло? Сразу же на ум пришли возможные объяснения: он просто забыл отметить, что была употреблена необычная окраска. Или что произошла какая-то вполне допустимая путаница. Но ни одно из этих объяснений не было в достаточной мере убедительным. Я думал над этим все время и с трудом дождался шести часов, когда встретил Арта на стоянке. Он выразил желание заехать в какой-нибудь бар подальше от больницы, где мы могли бы поговорить. По дороге он спросил меня:

— Прочел?

— Да, — ответил я. — Весьма любопытно! Слайд подлинный?

— Ты хочешь спросить, был ли взят соскоб у Сьюзен Блак? Нет!

— Тебе следовало бы быть поосторожней. Окраска не та, мог бы нарваться на неприятность. Откуда этот слайд?

Арт усмехнулся:

— Из научно-исследовательского института биологии.

— А кто произвел подмену?

— Сандерсон. Мы тогда были еще новичками в этом виде спорта. Это он придумал подменить слайд и записать в заключении «микрогистология — норма». Теперь мы действуем более тонко. Каждый раз, когда Сандерсон получает на исследование соскоб, где все в норме, он делает несколько лишних слайдов и держит их про запас.

— Не понимаю, — сказал я, — ты хочешь сказать, что вы с Сандерсоном действуете сообща?

— Вот именно! — ответил Арт. — Уже несколько лет. Видишь ли, эта история болезни — липа от начала до конца. То есть девице действительно было двадцать лет. И она действительно перенесла краснуху. И у нее были перебои, но лишь по той причине, что она забеременела. Помимо того, что она была не замужем, ей еще нужно было закончить колледж. Кроме того, во время первого триместра она умудрилась подцепить краснуху. Явилась она ко мне растерянная и перепуганная. Мялась, мямлила и в конце концов попросила, чтобы я ее оперировал. Я пришел в ужас. Я только что закончил ординатуру и еще не окончательно растерял светлые идеалы. Положение у нее было пиковое, она совершенно пала духом, уже видела себя исключенной из колледжа незамужней матерью ребенка, который имел все шансы родиться уродом. Она была довольно славной девчонкой, и мне стало жаль ее, однако я твердо сказал — нет! Правда, посочувствовал, на душе у меня было скверно, но я объяснил ей, что связан по рукам. Тогда она спросила, очень ли это опасная операция. Сперва я подумал, что она хочет попытаться произвести ее своими средствами, и сказал: да, опасная. Но она сказала, что слышала об одном человеке, живущем в Норд-Энде, который делает аборт за двести долларов. Бывший санитар морской пехоты или что-то в этом роде. И объявила, что если я откажусь, то она обратится к этому человеку. И с тем удалилась из моего кабинета.

В тот вечер я вернулся домой в собачьем настроении. Я ненавидел ее: ненавидел за то, что она вторглась в мою только что начавшуюся практику, за то, что хотела нарушить мои стройные планы на будущее. Я прекрасно представлял себе, как она входит в какую-то вонючую каморку, где ее ждет наглый тип, который выскоблит ее, а может, и умудрится отправить на тот свет. Я думал о своей жене и нашем годовалом ребенке. Я вспоминал обо всех дилетантских абортах, последствия которых мне приходилось наблюдать стажером, когда женщины появлялись у нас в три часа ночи, истекая кровью. В результате я пришел к выводу, что закон несправедлив. Что поскольку врач может иногда решать вопросы жизни в обстоятельствах довольно сомнительных, то тут уж ему сам Бог велит. Наутро я отправился к Сандерсону. Я знал, что он на многое смотрит довольно либерально. Я рассказал ему, как обстоит дело, и объяснил, что хотел бы сделать «дв». Он сказал, что устроит так, чтобы гистологическое исследование, попало к нему, и сдержал обещание. С того все и пошло.

— И с тех пор ты стал заниматься абортами?

— Да… — сказал Арт. — В тех случаях, когда считаю, что они оправданны.

— Арт, — сказал я, — это операция криминальная.

— Вот уж не думал, что ты так уважаешь закон, — улыбнулся он.

Он намекал на мою биографию. После колледжа я поступил на юридический факультет, но меня хватило всего на полтора года. Потом я решил, что юриспруденция не по мне, и ушел оттуда, чтобы испробовать свои силы в медицине. В промежутке отслужил какое-то время в армии…

— Уважаю, не уважаю, — это мое дело, — сказал я. — А вот если тебя накроют, тебя упекут в тюрьму и лишат практики? Сам знаешь.

— Я убежден, — сказал он, — что поступаю правильно. Кто решился на аборт, так или иначе своего добивается. Богатые едут в Японию или Пуэрто-Рико, бедные идут к бывшему санитару морской пехоты.

Судя по выражению его лица, говорил он совершенно искренне. А со временем мне и самому пришлось столкнуться со случаями, где аборт был единственным гуманным исходом. Арт делал их. Я же присоединился к Сандерсону, заметая следы в патолаборатории.

Ясно, что сохранять все в полной тайне мы не могли. Многие молодые врачи знали, чем занимается Арт, и в большинстве своем были с ним целиком согласны, потому что он оперировал с большим разбором. Большинство из них пошли бы по его стопам, если бы у них хватило на это смелости.

Иные не. были согласны с Артом и не доносили на него только из боязни: дрянь, вроде Глука и Уиппля, чьи религиозные убеждения исключали сострадание и здравый смысл. Долгое время эти глуки и уиппли тревожили меня. Потом я стал игнорировать их злобные многозначительные взгляды, отворачивался от их постных ханжеских физиономий. Может, это было ошибкой.

Потому что если теперь Арт попался и если его голова полетит, то полетит и голова Сандерсона. И моя тоже.

3

Когда несколько лет назад я служил в армии, меня сунули в военную полицию в Токио, и я многое оттуда вынес. Военный патруль был самой ненавистной публикой в Токио в тот период — последний период оккупации. В глазах японцев мы в своих формах и белых шлемах были конечным напоминанием о навязшем у всех в зубах оккупационном режиме. Для хвативших саке — или виски, если им позволяли финансы. — американцев, шатающихся по Гинзе, мы являлись олицетворением всех запретов и обид, которыми изобилует суровая жизнь солдата. Поэтому мы вызывали острую неприязнь у каждого встречного.

Конечно, мы были вооружены. Помню, когда нам впервые вручили пистолеты, некий темпераментный капитан сказал:

— Оружие вам выдано, а теперь вот вам мой совет— никогда пистолетами не пользуйтесь. А то застрелите какого-нибудь пьяного буяна! — пусть даже в порядке самозащиты, а потом вдруг выяснится, что его дядюшка конгрессмен или генерал. Держите оружие на виду, но в кобуре. Точка.

Одним словом, нам было приказано брать всех и все на пушку. Мы научились этому. Все полицейские в конце концов постигают сию науку.

Я вспомнил об этом, стоя перед угрюмым сержантом полиции в участке на Чарлз-стрит. Он взглянул на меня снизу вверх с таким видом, будто с радостью проломил бы мне череп:

— Ну, что у вас?

— Мне нужно видеть доктора Ли.

— Что. влип ваш китаеза? Ай-ай-ай.

— Мне нужно его видеть, — повторил я.

— Не положено! — Он стал рыться в наваленных на столе бумагах, всем своим видом показывая, что разговаривать нам больше не о чем.

— Может, вы потрудитесь объяснить — почему?

— Нет, — сказал он. — Не потружусь.

Я вынул записную книжку и ручку:

— Я бы хотел знать номер вашего значка.

— Проваливайте-ка лучше! К нему нельзя.

— По закону вы обязаны назвать свой номер по первому требованию. — Я внимательно посмотрел на его рубашку и сделал вид, что записываю номер. Затем направился к двери.

— Куда это вы? — небрежно спросил он.

— Телефонная будка рядом.

— Ну так что?

— Какая жалость! Наверняка ваша жена поработала не один час, чтобы пришить эти нашивки вам на рукав. А срежут их в один момент. Бритвой, так что даже форму не попортят…

Он тяжело поднялся со стула.

— Вы тут, собственно, по какому делу?

— Мне нужно видеть доктора Ли!

— Вы что, его адвокат?

— Угадали.

— Так с того бы и начали. — Он достал связку ключей. — Пошли! — Сказано это было с улыбкой, но глаза его оставались враждебными. — Вы не можете ставить мне в вину излишнюю бдительность. В конце концов, убийство есть убийство.

Арт сидел в весьма приличной камере. Она была опрятна, в ней не очень воняло. Вообще тюремные камеры в Бостоне одни из лучших в Америке.

Арт сидел на койке, уставившись на зажатую в пальцах сигарету.

— Джон!

— У вас в распоряжении десять минут, — сказал сержант, запер за мной дверь и стал по ту сторону, прислонившись к решетке.

— Спасибо, — сказал я. — Теперь вы можете идти.

Сержант бросил на меня злобный взгляд и медленно пошел прочь, побрякивая ключами.

Когда мы остались одни, я спросил Арта:

— Ты как, ничего?

— Да ничего как будто.

Арт мал, ростом и подтянут, всегда изящно одет. Родом он из Сан-Франциско, из большой семьи, где почти все юристы или медики. Внешность у него не чисто китайская: кожа скорее оливкового цвета, чем желтого, разрез глаз европейский и волосы каштановые.

Сейчас Арт был бледен и напряжен. Он поднялся и зашагал по камере.

— Спасибо, что пришел.

— На случай, если тебя спросят, запомни, что я представитель твоего адвоката. Как таковой я проник сюда. — Я вынул свою записную книжку. — Ты уже сообщил своему адвокату?

— Нет еще. Никак не могу собраться с мыслями. Все это так нелепо…

— Как фамилия твоего адвоката?

Он назвал фамилию, и я записал ее. Адвокат оказался известный. Наверное, Арт в свое время рассудил, что когда-нибудь ему понадобится защитник.

— Я позвоню ему, как только выйду отсюда, — сказал я, — А теперь говори, что произошло.

— Меня арестовали, — сказал Арт. — За убийство.

— Это я понял. Почему ты позвал меня?

— Ты же учился на юридическом.

Всего год. И это было десять лет назад.

— Джон, — сказал он. — Это и медицинская проблема и юридическая. Одновременно. И мне нужна твоя помощь. Джон, я невиновен, клянусь тебе! Я к ней даже не притронулся.

— Сядь! И расскажи все по порядку.

— Меня арестовали дома, сегодня утром, около семи. Привезли сюда и начали допрашивать. Сперва сказали, что это формальность. Затем начали угрожать.

— Сколько их было?

— Сперва двое. Потом трое.

— Они обращались с тобой плохо? Слепили лампами?

— Нет. Ничего такого не было.

— Тебе сказали, что ты можешь пригласить адвоката?

— Да. Но это позднее. Когда мне разъяснили права, предоставляемые конституцией, — он улыбнулся своей печальной циничной улыбкой. — Видишь ли, сперва это называлось просто формальностью, поэтому мне и в голову не пришло звать адвоката. Я же ничего дурного не сделал. Они разговаривали со мной целый час, прежде чем вообще упомянули эту девицу.

— Какую девицу?

— Карен Рендал. Да, дочь Дж. Д. Рендала.

— Господи!

— Вначале меня спросили, что я знаю о ней и была ли она когда-нибудь моей пациенткой? И тому подобное. Я ответил, что она приходила ко мне с неделю назад посоветоваться. Основная жалоба — отсутствие месячных.

— В течение какого периода?

— Четыре месяца.

— Ты нм сказал, в течение какого?

— Нет. они не спрашивали.

— Это хорошо, — сказал я.

— Они хотели знать другие подробности. Например, жаловалась ли она на что-нибудь еще? Как держалась? Я не стал на это отвечать. Я заявил, что пациентка говорила со мной конфиденциально. Тогда они начали с другого конца: пожелали узнать, где я был вчера вечером. Я ответил им, что сначала делал вечерний обход в больнице, а потом пошел пройтись в парк. Они спросили, возвращался ли я после прогулки в свой кабинет. Я ответил, что не возвращался. Встретил ли я кого-нибудь в парке в тот вечер? Я сказал, что не помню, во всяком случае, никого из знакомых. — Арт глубоко затянулся сигаретой, руки его дрожали. — Тут они взялись за меня вплотную; уверен ли я, что не возвращался в свой кабинет? А что я делал после вечернего обхода? Уверен ли я, что не видел Карен с прошлой недели? Я не понимал, куда они гнут.

— А куда они гнули?

— Карен Рендал привезли в отделение неотложной помощи Мемориальной больницы в четыре часа утра. Привезла ее мать. С сильным кровотечением, в шоке от потери крови. Я не знал, какие меры спасения были применены, во всяком случае, она умерла. Полиция считает, что вчера вечером я сделал ей аборт.

— Откуда у них такая уверенность?

— Они не говорят. Я спрашивал несколько раз. Может быть, девочка, когда ее привезли в Мемориалку, в бреду назвала мое имя. Не знаю!

Я покачал головой:

— Арт, полицейские боятся ошибочных арестов. Если они арестуют тебя и не смогут доказать твоей вины, им не поздоровится. Ты не какой-нибудь забулдыга, ты имеешь возможность обратиться за помощью к хорошему адвокату, и они знают, что помощь эту ты получишь. Они не осмелились бы предъявить тебе обвинение, если бы у них не было для этого достаточно веских оснований.

— Как бы то ни было, я не знаю, какие улики они имеют против меня. — сказал он и начал шагать по камере. — Ни малейшего понятия не имею.

— Расскажи мне о визите Карен, — сказал я.

— Тут, собственно, нечего и рассказывать. Она пришла и попросила меня сделать ей аборт, но я отказался, потому что она была беременна уже четыре месяца. Я объяснил ей, что срок слишком большой и аборт теперь можно сделать только малым кесаревым сечением.

— И она смирилась?

— Мне показалось, что да.

— А что ты записал в карточке?

— Ничего. Я не завел на нее карточку.

— Это может обернуться скверно, — сказал я, вздохнув. — А как ты собираешься объяснить это полиции?

— Послушай, — сказал он. — Если бы я знал, что по ее милости могу очутиться в тюрьме, я многое сделал бы по-другому.

Я закурил сигарету и откинулся назад, шеей ощущая холод каменной стены. Мне было ясно, что положение создавалось препоганое.

— Кто прислал ее к тебе?

— Карен? У меня создалось впечатление, что Питер.

— Питер Рендал?

— Да. Он всегда лечил ее.

— Ты не спросил, кто прислал ее? — Обычно Арт был очень осторожен в этом отношении.

— Нет. Она пришла уже под конец дня, и я был уставший. Кроме того, она сразу же приступила к делу — девица она оказалась весьма прямая, без фокусов. Выслушав ее, я решил, что Питер прислал ее, чтобы я разъяснил ей, как обстоит дело, потому что совершенно очевидно, аборт делать было уже слишком поздно.

— Почему ты это решил?

Он пожал плечами:

— Просто взял и решил.

Это звучало странно. Я был уверен, что он чего-то недоговаривает.

— К тебе присылали кого-нибудь еще из рендаловского семейства?

— Что ты хочешь сказать?

— То, что говорю.

— По-моему, это к делу не относится.

— Может, и относится.

— Да нет же, тут не может быть никакой связи.

— Ладно, — сказал я, зная, что при желании Арт мог быть упрямым. — Тогда расскажи мне подробней об этой девице.

— Она произвела на меня приятное впечатление, — сказал Арт. — Хорошенькая, неглупая. Очень прямая, как я уже говорил. Вошла в кабинет, села и выложила все. Швырялась медицинскими терминами — вроде «аменорея».

— Ты ее осматривал?

— Нет. Я предложил, но она не захотела. Она пришла ко мне делать операцию и, когда я отказался, ушла.

— Она говорила тебе о своих дальнейших планах?

— Да, — ответил Арт. — Пожала плечами и сказала: «Ну что ж, придется признаться дома, что у меня будет ребенок».

— Поэтому ты решил, что она не станет искать других возможностей?

— Вот именно.

— Очевидно, она передумала.

— Очевидно.

— Хотел бы я знать, почему.

Он рассмеялся:

— Ты знаком с ее родителями?

— Нет, — ответил я и тут же, поняв, что могу поймать его, спросил: — А ты?

Но Арт был не так прост. Он улыбнулся понимающей улыбкой, словно отдавая дань быстроте Моих реакций, и сказал:

— Нет, но я о них слышал.

— Что же ты слышал?

В этот момент вернулся сержант и, бряцая ключами, начал отпирать замок.

— Время истекло, — сказал он.

— Еще пять минут, — попросил я.

— Время истекло!

— Ты говорил с Бетти? — спросил Арт.

— Да. Она держится молодцом. Я позвоню ей и скажу, что о тебе можно не беспокоиться. — Я взглянул на сержанта, который в ожидании стоял у открытой двери. — У полиции нет оснований задерживать тебя. Тебя выпустят сегодня же.

Сержант сплюнул на пол.

Я пожал Арту руку.

— Да, кстати, а где сейчас находится тело?

— Наверно, в Мемориалке. Хотя, по всей вероятности, теперь его уже увезли в Городскую.

— Я проверю. Не беспокойся ни о чем. — Я вышел из камеры, и сержант запер за мной дверь. Он провожал меня молча и, только когда мы оказались в вестибюле, сказал:

— Вас хочет видеть капитан.

4

На табличке, висевшей на облупленной зеленой двери, значилось «Убийства», и под ней на картонной карточке выведено от руки «Капитан Питерсон». Он оказался мощным дородным человеком с коротко подстриженными седеющими волосами и изящными манерами. Капитан обошел стол, чтобы поздороваться со мной за руку, и я заметил, что он прихрамывает на правую ногу. Он и не пытался скрыть свою хромоту, пожалуй, даже бравировал ею, громко скребя мыском по полу. Можно было не сомневаться, что увечье свое Питерсон заработал не в автомобильной катастрофе. Я попытался определить причину хромоты и решил, что, по всей вероятности, это пулевое ранение, но в эту минуту он протянул руку и представился:

— Капитан Питерсон.

— Джон Бэрри.

Пожатие было крепким и дружеским, но глаза оставались холодными и цепкими. Он указал мне на стул.

Сержант сказал, что никогда прежде не видел вас здесь, и я решил с вами познакомиться. Большинство ходатаев по уголовным делам в Бостоне нам известно.

— Вы хотите сказать — защитников?

— Да, конечно, — благодушно согласился он. — Защитников. — И вопросительно посмотрел на меня. — Какую фирму вы представляете?

— А я не адвокат. С чего вы взяли, что я адвокат?

— Сержант так понял из ваших слов.

— Значит, неправильно понял.

Питерсон откинулся на спинку кресла и приятно улыбнулся.

— Знай мы, что вы не адвокат, никогда не разрешили бы вам увидеться с Ли.

— Вполне возможно. С другой стороны, никто не спросил у меня ни имени, ни рода занятий. Никто не попросил меня расписаться в книге посетителей.

— Сержант, по-видимому, растерялся.

— Логичное заключение.

Питерсон улыбнулся ничего не выражающей улыбкой. Я знал этот тип: преуспевающий по службе полицейский, вполне вежливый и дипломатичный— до тех пор, пока не почувствует себя хозяином положения.

— Итак? — сказал он наконец.

— Я — коллега доктора Ли.

Если он и удивился, то никак не выказал этого.

— Врач? Вы, врачи, друг за друга всегда горой. — Он продолжал улыбаться.

— Не сказал бы, — ответил я.

— Если вы врач, — улыбка на лице Питерсона начала угасать, — мой вам совет — держитесь подальше от Ли. Газетная шумиха может стоить вам практики.

— Какая шумиха?

— Шумиха вокруг процесса.

— А будет процесс?

— Да, — сказал Питерсон. — И шумиха вокруг него может стоить вам практики.

— А у меня нет практики!

— Вы занимаетесь научной работой?

— Нет, — ответил я, — я патологоанатом.

— Не знаю, доктор, что вы пытаетесь доказать. Только нам ваша помощь не нужна, а Ли уже не вытащить.

— Это еще нужно посмотреть.

Питерсон покачал головой:

— Не мне вам объяснять.

— Что именно?

— Знаете ли вы, — сказал Питерсон, — на какую сумму может предъявить иск врач за незаконный арест?

— На миллион долларов, — ответил я.

— Скажем, на пятьсот тысяч. Это не делает большой разницы. Суть остается та же.

— Вы считаете, что дело можно передавать в суд?

— Да, безусловно. — Питерсон снова улыбнулся. — Конечно, доктор Ли может вызвать вас в качестве свидетеля. И вы можете произнести пламенную речь, попытаться сбить с толку присяжных заседателей потоком научных данных. Но отвлечь внимание от основного факта вам все равно не удастся.

— А что это за факт?

— Сегодня утром молоденькая девушка скончалась в бостонской Мемориальной больнице вследствие криминального аборта. Вот что за факт.

— И вы утверждаете, что аборт сделал доктор Ли?

— У нас есть такие данные, — мягко пояснил он.

— Они должны быть достаточно вескими, потому что доктор Ли известный и уважаемый…

— Послушайте, — сказал Питерсон, впервые за все время выказывая нетерпение. — Вы, может, думаете, речь идет о какой-нибудь грошовой проститутке? Это была порядочная девушка, очень порядочная, из хорошей семьи. Молоденькая, хорошенькая и очень милая. И ее зарезали. И обратилась она не к неграмотному шарлатану, для этого у нее было слишком много здравого смысла и слишком много денег.

— И это дает вам основание подозревать доктора Ли?

— А это уж не ваше дело.

— Адвокат доктора Ли обязательно задаст вам такой вопрос, это будет его дело. И если вы не сможете ответить…

— Сможем, будьте уверены.

Я выжидающе молчал. Помимо всего, мне было любопытно увидеть, насколько дипломатичен к ловок Питерсон. Любое дальнейшее слово будет с его стороны ошибкой.

Питерсон сказал:

— У нас есть свидетельница, слышавшая, как девушка назвала имя доктора Ли.

— Девушку привезли в больницу в шоковом состоянии, без сознания. Что бы она ни сказала, это не может рассматриваться как веская улика.

— Она говорила это отнюдь не в шоковом состоянии. Она говорила это значительно раньше.

— Кому?

— Своей матери. — Питерсон довольно ухмыльнулся. — Сказала своей матери, что это дело рук доктора Ли. Сказала перед отъездом в больницу. И ее мать подтвердит это под присягой. Надежная свидетельница. Зрелая женщина, уравновешенная, осторожная в своих оценках. И весьма привлекательная. Она произведет прекрасное впечатление на присяжных.

— Возможно.

— А теперь, поскольку я был с вами столь откровенен, — сказал Питерсон, — может быть, и вы поведаете мне, откуда у вас такой повышенный интерес к доктору Ли? Не замешаны ли вы сами каким-то образом в этом деле?

— Все может быть.

— Иными словами — да?

— Иными словами — все может быть.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Вы взяли жесткий тон. доктор Бэрри.

— Скептический.

— Раз уж вы такой скептик, то почему вы уверены, что доктор Ли в данном случае невиновен? Знаете, никто не застрахован от ошибок. Даже врач.

Я зашел в аптеку, купил там две пачки сигарет и позвонил в несколько мест по телефону-автомату. Прежде всего я позвонил к себе в лабораторию и сказал, что не вернусь сегодня на работу. Затем позвонил Джудит и попросил ее пойти домой к Ли и побыть с Бетти.

— Постарайся ее успокоить. И гони репортеров.

— А они будут?

— Не знаю. Но если появятся, гони.

Она сказала, что прогонит. Затем я позвонил Джорджу Брэдфорду — адвокату Арта. Брэдфорд — солидный адвокат, человек с хорошими связями: он старший партнер в фирме «Брэдфорд, Стоун и Уитлоу». Когда я позвонил, его не оказалось в конторе, и я просил передать, что хочу с ним поговорить. Последнему я позвонил Льюису Карру — профессору Мемориальной больницы. Он взял трубку и, как обычно, сказал отрывисто:

— Карр у телефона.

— Лью, это Джон Бэрри.

— Здорово, Джон! Ну что гам у тебя?

— Я звоню насчет Карен Рендал, — сказал я.

— А что насчет нее тебя интересует? — В голосе его появилась настороженность. Очевидно, в Мемориалке тема эта была еще достаточно злободневной.

— Все, что знаешь, все, что слышал.

— Пойми, Джон, — сказал он, — ее отец— большая шишка в нашей больнице. Я слышал все, и я не слышал ничего. Кому это нужно знать?

— Мне.

— Лично?

— Да, конечно.

— Зачем?

— Я друг Арта Ли.

— Значит, его действительно на этом зацапали? Я слышал, но не поверил. Мне всегда казалось, что Ли слишком умен…

— Лью, что произошло вчера ночью?

— О Господи, такая скверная история. Напортачили в приемном покое. Я не могу говорить об этом сейчас, — сказал Карр. — Лучше приезжай сюда ко мне.

— Идет! — сказал я. — А где сейчас тело? У вас?

— Нет, его перевезли в Городскую.

— Вскрытие уже было?

— Не имею понятия.

— Ладно, — сказал я. — Заеду к тебе через пару часов. Есть возможность взглянуть на амбулаторную карточку?

— Сомневаюсь, — сказал Карр. — Она сейчас у Старика.

— Как-нибудь добыть ее нельзя?

— Сомневаюсь.

Я повесил трубку, опустил еще одну монетку и позвонил в морг Городской больницы. Секретарша подтвердила, что тело уже привезли туда. У Элис, секретарши, было что-то со щитовидкой, и голос ее звучал так, будто она проглотила контрабас.

— Вскрытие уже делали? — спросил я.

— Только собираются.

— Нельзя ли немного повременить? Я хотел бы присутствовать.

— Едва ли, — пробасила Элис. — У нас тут сидит такой настырный тип из Мемориалки…

Она посоветовала мне поторопиться. Я сказал, что сейчас приеду.

5

Почти все бостонцы твердо убеждены, что в их городе можно получить самое лучшее медицинское обслуживание в мире. Однако вопрос, какую больницу считать лучшей в городе, часто бывает причиной горячих дебатов. Существуют три основных претендента: больницы Дженерал, Брайан и Мемориальная. Сторонники Мемориальной скажут вам, что Дженерал слишком велика, а Брайан слишком мала, что Дженерал — это строго клиническая больница, а Брайан строго научная; что в Дженерал пренебрегают хирургией за счет терапии, а в Брайан наоборот. И наконец, вам торжественно заявят, что медицинский персонал II в Дженерал и в Брайан по своему интеллектуальному уровню и дисциплине значительно уступает персоналу Мемориалки.

Но кто бы ни расставлял бостонские больницы в порядке их достоинств, Городская больница обязательно будет стоять на последнем месте. Я ехал туда через Прюденшиал-сентр — гордое олицетворение того, что политические деятели называют Новым Бостоном. Это широко раскинувшийся комплекс небоскребов, гостиниц, магазинов и площадей с массой фонтанов и неиспользованных пространств, что придает ему модернистский вид. От Прюденшиал-сентра можно за несколько минут дойти до квартала красных фонарей, который ненов и немодернистичен, но, подобно Сентру, по-своему функционален.

Квартал красных фонарей граничит с Роксбэри — районом негритянских трущоб; граничит с ним также и Городская больница. Меня подкидывало на рытвинах и ухабах, и я думал о том, как же далеко я нахожусь от сферы влияния Рендалов.

Рендалы, естественно, работали в Мемориальной. Рендалы были известны в Бостоне как «старинный род» — это означало, что уж один-то измученный морской болезнью пилигрим, высадившийся на берег с корабля «Мэйфлауэр», сделал свой вклад в фонд генов этой семьи. Свыше двухсот лет Рендалы занимались в Новом Свете медициной.

Во времена не столь отдаленные род дал длинную цепь выдающихся врачей. В начале этого столетия своими внутричерепными операциями прославился Джошуа Рендал. Он много сделал для развития нейрохирургии в Америке, не меньше, чем сам Кушинг.

После Джошуа Рендала явился Уинтроп Рендал — специалист по торакальной хирургии. Дж. Д. Рендал — отец Карен — кардиохирург, специализировался на замене сердечных клапанов. Я не был знаком с ним, но несколько раз встречался в обществе — это был суровый, властный, патриархального вида человек с пышной белоснежной шевелюрой. Он вселял страх в сердца своих ординаторов, которые рвались работать под его руководством и одновременно ненавидели его.

Брат его, Питер, был терапевтом, модным врачом и, по общему мнению, хорошим.

У Дж. Д. был сын — брат Карен, которыйучился на медицинском факультете Гарвардского университета. С год тому назад прошел слух, что он неминуемо вылетит оттуда за неуспеваемость, но, по-видимому, все утряслось. В другом городе, в другие времена могло бы показаться странным, что молодой человек со столь прекрасной медицинской родословной согласится проглотить такое унижение. Но не в Бостоне: в Бостоне богатые старинные семьи испокон веков считали, что только две профессии заслуживают внимания: медицина и юриспруденция. Исключение допускалось лишь для научной деятельности, заниматься которой считалось почетным, если вы становились в конце концов профессором в Гарварде.

Рендалы были семьей медиков. Каждый Рендал ухитрялся окончить медицинский институт и попасть в ординатуру Мемориальной больницы. И медицинские институты и Мемориалка не раз в прошлом смотрели сквозь пальцы на плохие отметки, если дело касалось кого-то из Рендалов; за долгие годы семья с лихвой оправдала доверие. Вот и все, что я знал об этой семье, кроме того разве, что они очень богаты, верные приверженцы епископальной церкви, никогда не отказываются служить общественным интересам, весьма уважаемы и очень влиятельны.

Мне нужно было выяснить и еще кое-что.

В трех кварталах от больницы я пересек «зону военных действий» на углу Массачусетс и Колумбус-авеню. По ночам этот угол кишит проститутками, сутенерами, наркоманами и торговцами наркотиками; он получил свое название, потому что врачи Городской больницы видят столько людей с ножевыми и пулевыми ранениями, привезенных из этого района, что привыкли рассматривать его как арену боев местного значения.

Бостонская Городская больница располагается в многочисленных зданиях, расползшихся более чем на три квартала. Это лабиринт, построенный безумцем. Бесконечные надземные и подземные переходы соединяют с десяток разобщенных зданий. На каждом повороте есть большие зеленые указатели, но толку от них мало. Больница рассчитана на 1350 коек, большую часть которых занимают алкоголики и всякого рода человеческие отбросы. В медицинском мире Городская известна под кличкой «Бостонский нужник» — из-за своей клиентуры. Но все считают, и я на своем опыте убедился в том, что это прекрасное место практики для молодых врачей и студентов последнего курса — там они могут многому научиться, столкнувшись с медицинскими проблемами, которых никогда не увидеть в больнице, рассчитанной на более обеспеченную публику.

Я отправился на второй этаж поговорить с Элис. Она была настроена ворчливо: вскрытие еще не начиналось из-за каких-то проволочек; вообще все катится ко всем чертям, а слышал ли я, что этой зимой ждут эпидемию гриппа? Я сказал, что слышал, и спросил:

— Кто будет делать вскрытие Карен Рендал?

Элис недовольно нахмурилась:

— Прислали тут какого-то из Мемориалки. Фамилия его, кажется, Хендрикс.

Я удивился. Думал, что поручат это какой-нибудь шишке.

— Он уже там? — спросил я, кивком указывая на дверь в конце коридора.

— Угу! — ответила Элис.

Я зашагал по направлению к двум двустворчатым дверям, мимо аккуратной таблички, гласившей: «Дальше вход разрешен лишь имеющему допуск персоналу». Двери были сплошные, без стекла, на них стояли надписи «Вход» и «Выход». Я толкнул дверь, ведущую в прозекторскую. В дальнем углу ее разговаривали двое. Я узнал одного из них, ординатора по фамилии Гаффен. Другого я совсем не знал, по-видимому, это и был Хендрикс.

— Хэлло, Джон, — сказал Гаффен, — что вас сюда привело?

— Вскрытие Карен Рендал.

— Его сейчас начнут. Хотите переодеться?

— Нет, спасибо. Я только посмотрю.

Сохранить роль стороннего наблюдателя я мог, лишь оставаясь в своем костюме. Меньше всего мне хотелось, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто я активно участвую во вскрытии и, следовательно, могу оказывать влияние на окончательное заключение.

Двустворчатая дверь распахнулась, и служитель вкатил тележку, на которой лежало накрытое белой простыней тело. Он посмотрел на нас и спросил:

— На какой вам стол?

— На средний, — ответил Хендрикс.

— Ладно. — Он подкатил тележку вплотную, затем переместил тело на стол из нержавеющей стали.

— Распишитесь, — сказал он Хендриксу, протягивая бланк.

— Я в таких делах порядочный профан, — сказал мне Хендрикс, отправив служителя, — мне пришлось делать вскрытие для следственных органов только раз — смерть на производстве.

— А почему вас назначили сегодня? — спросил я.

— Наверное, просто повезло. Я слышал, что делать вскрытие должен был Уэстон.

Уэстон, главный патологоанатом Городской больницы, чудесный старик и, наверное, лучший специалист в Бостоне.

— Что ж, — сказал Хендрикс, — начнем, пожалуй.

Он подошел к раковине и начал тщательно намываться. Патологоанатомы, которые долго скребут руки перед тем, как начать вскрытие, всегда вызывают у меня раздражение. Слишком уж это смахивает на пародию на хирурга: идиотская оборотная сторона медали — человек, одетый как хирург: в мешковатых штанах, в блузе без рукавов и с вырезом мысом, тщательно моет руки, перед тем как начать оперировать пациента, для которого стерильность уже не имеет никакого значения. Но в данном случае я понимал, что Хендрикс попросту тянет время.

Вскрытия никогда удовольствия не доставляют. Но они особенно угнетающи, если покойный был в прошлом столь юн и мил. как Карен Рендал. Она лежала, обнаженная, на спине, ее светлые волосы струились по воде. Прозрачные голубые глаза были устремлены в потолок. Пока Хендрикс кончал мыться, я внимательно осмотрел тело и дотронулся до него. Кожа была холодная и гладкая, серовато-белого цвета. Именно такая и должна быть у молодой женщины, умершей от потери крови.

Хендрикс проверил, есть ли пленка в фотоаппарате, жестом попросил меня отступить в сторону и сделал три снимка в разных ракурсах.

— Амбулаторная карточка при вас?

— Нет, она у Старика. У меня на руках только заключение врача из неотложной помощи. Клинический диагноз — смерть в результате кровотечения из влагалища, осложненного соматической анафилаксией.

— Соматическая анафилаксия? С чего бы?

— Выше моего понимания.

Тут еще кто-то вошел в комнату. В этом человеке, лысом и сутулом, я сразу же узнал Лиланда Уэстона. Уэстону за шестьдесят, он уже собирался на пенсию, но, несмотря на согбенную фигуру, в нем чувствовалась известная сила и энергия. Уэстон быстро пожал руку мне, затем Хендриксу, который откровенно обрадовался, увидав его. Уэстон взялся делать вскрытие сам. Начал он с того — как и всегда начинал на моей памяти, — что раз пять обошел вокруг стола, внимательно вглядываясь в тело и что-то бормоча под нос. Наконец остановился и посмотрел на меня.

— Вы осмотрели ее, Джон?

— Да…

— И что же вы заметили?

— Она недавно потолстела. Это видно из того, что на бедрах и на груди у нее обозначились подкожные белые рубцы. И вес явно избыточный.

— Отлично. Еще что-нибудь?

— У нее интересное распределение волосяного покрова. Блондинка, а на верхней губе темный пушок. И такие же темные волосы на руках. Реденькие и очень тонкие, будто недавнего происхождения.

— Отлично! — кивнул Уэстон. Губы его чуть тронула улыбка — хитрая улыбочка старого учителя, экзаменующего прежнего ученика.

Он приступил к аутопсии. Движения его были быстрыми и точными. Он установил рост девушки — один метр шестьдесят два сантиметра и ее вес—62 килограмма. Принимая во внимание количество потерянной жидкости, вес значительный. Уэстон записал эти цифры на доске и сделал первый надрез. Его руки слегка дрожали, но движения были удивительно точны и быстры. Когда он вскрыл брюшную полость, оттуда хлынула кровь.

— Живо! — сказал он. — Отсос.

Хендрикс принес отсос. Скопившаяся в брюшной полости жидкость исчерна-красного цвета была удалена и измерена в бутыли. Всего набралось около трех литров.

— Жаль, что у нас нет истории болезни, — сказал Уэстон. — Интересно знать, сколько единиц ей влили в приемном покое?

Количество крови у среднего человека равно приблизительно четырем с половиной литрам. Если такое количество ее скопилось в брюшной полости, значит, где-то имело место прободение.

— Странно, — заметил Уэстон, взвешивая щитовидную железу на руке. — По-моему, она весит граммов пятнадцать, не больше. — Вес нормальной железы двадцать — тридцать граммов. — Впрочем, отклонение от нормы допустимое. — Он разрезал железу. Ничего необычного мы не увидели.

— Анафилаксия, — сказал Уэстон, осматривая легкие. — Причем постоянная. Интересно знать, к чему у нее была повышенная чувствительность? — Потом он перешел к сердцу. — В полном порядке!

В порядке были и все остальные органы, пока мы не дошли до матки. Уэстон взял ее в руку, повернул, и мы увидели разрез, рассекавший эндометрий и мышечную ткань. Это объясняло скопление крови в брюшной полости.

Но меня смутило другое — размер. Он никак не вязался с беременностью, тем более четырехмесячной..

Внутри матка была выскоблена достаточно хорошо и осторожно. Прободение, по-видимому, произошло под конец операции.

— Тут поработал не абсолютный профан, — заметил Уэстон. — Человек этот по крайней мере знает основные принципы.

— Если не считать прободения.

— Ладно, теперь мы по крайней мере убедились в одном — она не произвела операцию сама.

Это был существенный момент. Большой процент тяжелых кровотечений из влагалища бывает вызван попыткой женщины самой избавиться от плода, однако в данном случае это исключалось, поскольку тут необходим был полный наркоз.

— Как, по-вашему, — спросил я, — похоже, чтоб она была беременна?

— Сомнительно, — ответил Уэстон. — Весьма сомнительно.

Вошел служитель и, обратившись к Уэстону, спросил:

— Можно зашивать?

— Да, — ответил Уэстон. — Пожалуйста!

Я повернулся к Уэстону.

— А мозг?

— На это нет разрешения, — ответил он.

Следственные власти, требуя вскрытия, редко настаивают на исследовании мозга, кроме тех случаев, когда имеется подозрение на психическое заболевание.

— Но казалось бы, что такая семья, как Рендалы, — с медицинским уклоном…

— Видишь ли, Дж. Д. был целиком за. Тут дело в миссис Рендал. Она категорически запротестовала.

Он вернулся к изъятым органам. А я ушел: я видел то, что хотел видеть, и с удивлением убедился, что на основании состояния жизненно важных органов нельзя утверждать, что Карен Рендал была беременна.

6

Мне не так-то просто страховать свою жизнь. Как, впрочем, и большинству патологоанатомов. Страховые компании содрогаются при виде нас: мы отпугиваем их тем, что постоянно соприкасаемся с туберкулезом, злокачественными опухолями и разными смертельными инфекционными болезнями. Нет, на нас много не заработаешь! Насколько мне известно, лишь один человек встречается с еще большими трудностями при страховании своей жизни — это некий биохимик по имени Джим Мэрфи. В молодости Мэрфи был полузащитником в команде Йельского университета и входил в сборную восточных штатов. Это само по себе немалое достижение, но оно тем более потрясает, если вы знаете Мэрфи и видели его глаза. Мэрфи почти слепой. Он носит очки с толстенными линзами и ходит, понурив голову, словно под тяжестью своих очков. Он и вообще-то видит плохо, но стоит ему разволноваться, и он начинает натыкаться на предметы. На первый взгляд трудно поверить, что Мэрфи когда-то был талантливым полузащитником. Чтобы понять секрет его успеха, надо видеть его в движении. Мэрфи настолько быстр, что у него даже речь похожа на стенографическую запись, словно ему некогда вставлять предлоги и местоимения. Он доводит до исступления своих секретарш и лаборанток не только манерой говорить, но и открытыми окнами. Мэрфи требует, чтобы окна были распахнуты настежь, даже зимой.

Когда я вошел в его лабораторию, расположенную в одном из крыльев родильного дома, она оказалась заваленной яблоками. Яблоки лежали на холодильниках, на столах для реактивов, на письменных столах, заменяя собой пресс-папье, обе его лаборантки, одетые под халатами в толстенные свитеры, дружно ели яблоки.

— Всё жена! — сказал Мэрфи, пожимая мне руку. — Специализируется! Хочешь? Сегодня угощаю двумя сортами. Вкусно! Правду говорю.

— Некогда, — сказал я. — Мэрф, мне нужна твоя помощь.

— Язва, наверное, — сказал Мэрфи, выбирая себе новое яблоко. — Парень ты нервный. Вечно куда-то спешишь.

— Дело в том, что это как раз по твоей части.

Он широко улыбнулся, и в глазах внезапно вспыхнул интерес:

— Стероиды? Голову даю на отсечение, что впервые в истории патологоанатом заинтересовался стероидами. — Он уселся и вскинул на стол ноги. — Весь внимание! Давай!

Работа Мэрфи связана с образованием стероидов у беременных женщин и эмбрионов. Его местонахождение в родильном доме вызвано практической — пусть не очень благовидной — необходимостью: ему нужно быть вблизи источника снабжения: будущих матерей и мертворожденных младенцев.

— Мог бы ты сделать анализ на наличие гормонов беременности при вскрытии? — спросил я.

Он почесал голову быстрым нервным движением.

— Черт! Должно быть! Но кому это может понадобиться?

— Мне.

— Я хотел сказать, неужели при вскрытии нельзя было определить: беременна или нет?

— Как ни странно, в данном случае есть неясности.

— Ну что ж! Не совсем обычный анализ, но, думаю, сделать можно. Сколько месяцев?

— Предположительно четыре.

— Четыре месяца? И ты не мог определить по матке?

— Мэрф…

— Да, на четвертом месяце, конечно, можно, — сказал он. — Юридической силы такой анализ иметь не будет, и вообще… Но сделать можно. Что у тебя? — Я не понял. — Ну, кровь, моча? Что?

— А? Кровь. — Я сунул руку в карман и достал оттуда пробирку с кровью, которую собрал во время вскрытия. — Когда ты дашь мне знать?

— Через два дня. Анализ занимает сорок восемь часов. Кровь взята при вскрытии?

— Да. Я боялся, что гормоны могут изменить свои свойства или еще что-нибудь…

— Какая у нас плохая память, — вздохнул Мэрф. — Изменить свои свойства могут только белки, а стероиды ведь не белки, так, кажется? Никаких сложностей. Понимаешь, при беременности содержание прогестерона возрастает в десять раз, содержание эстриола — в тысячу раз. Уж такое-то увеличение мы можем измерить. Запросто. — Он посмотрел на своих лаборанток: — Даже в этой лаборатории.

Одна из лаборанток не осталась в долгу:

— Я никогда не делала ошибок, пока не отморозила пальцы.

— Чья это? — спросил Мэрфи.

— Что?

Он нетерпеливо помахал передо мной пробиркой.

— Чья кровь?

— А-а, да так, одной пациентки, — пожал я плечами.

— Четырехмесячная беременность, и ты не уверен? Джон, мой мальчик, ты не откровенен со своим старым другом.

— Пожалуй, будет лучше, — ответил я, — если я скажу тебе потом.

— Ладно, ладно! Не в моих привычках совать нос в чужие дела. Как хочешь. Но потом-то ты мне скажешь?

— Обещаю.

— В обещании патологоанатома, — сказал он, вставая, — есть что-то от вечности.

7

В последний раз, когда кто-то удосужился их пересчитать, на земле числилось двадцать пять тысяч поименованных человеческих болезней, из которых излечению поддаются приблизительно пять тысяч. И тем не менее каждый молодой врач непременно мечтает найти еще какую-нибудь новую болезнь. Это быстрейший и вернейший способ сделать себе имя в медицине. Если уж на то пошло, куда спокойней открыть новую болезнь, чем найти средство против какой-нибудь старой: ваш метод лечения будет исследоваться, обсуждаться, оспариваться годами, тогда как новая болезнь будет охотно и быстро принята всеми.

Льюис Карр, еще будучи стажером, сорвал банк — он открыл новую болезнь. Болезнь оказалась довольно редкая — наследственная дисгаммаглобулинемия, воздействующая на бета-фракцию, которую он определил у четырех членов одной семьи. Но не это важно. Важно то, что Льюис открыл эту болезнь, исследовал ее и опубликовал результаты в «Медицинском журнале Новой Англии». Шесть лет спустя он стал профессором в Мемориальной больнице. Собственно, ни у кого никогда не возникало сомнений, что он им станет — нужно было только подождать, пока кто-нибудь из штата уйдет в отставку и освободит место.

По своему положению Карр имел в Мемориалке неплохой кабинет. Можно сказать, идеальный для новоиспеченного профессора: во-первых, он был очень тесен и вдобавок завален журналами, брошюрами и научными докладами, которые грудами лежали буквально всюду. Во-вторых, он был грязен и ободран и притулился где-то в темном уголке, неподалеку от лаборатории, где велись урологические исследования. В качестве последнего штриха посреди всей этой грязи и запустения восседала красавица секретарша, казавшаяся весьма соблазнительной, деловитой и совершенно неприступной: бесцельная красота в противовес целенаправленному безобразию кабинета.

— Доктор Карр делает обход, — сказала она без улыбки. — Он просил вас подождать его в кабинете.

Я вошел и уселся, предварительно убрав с кресла груду старых номеров «Американского журнала экспериментальной биологии». Через несколько минут появился Карр. На нем был белый халат нараспашку (профессора никогда не застегивают халаты), на шее болтался фонендоскоп. Воротничок рубашки был потрепан (профессора зарабатывают не так уж много), но черные ботинки сверкали (профессора знают, что бросается в глаза). Как всегда, он был спокоен, сдержан, дипломатичен.

Злые языки утверждали, что Карр не просто дипломатичен, а что он бессовестно подлизывается к начальству. Но и то сказать, многие имели против него зуб из-за его быстрых успехов. Лицо у Карра было круглое и ребяческое, щеки гладкие и румяные. Он улыбался обаятельной мальчишеской улыбкой, имевшей у пациенток неизменный успех. Сейчас он дарил такой улыбкой меня.

— Здорово, Джон, — Карр закрыл дверь в приемную и сел за стол. — Ты интересуешься Карен Рендал, — сказал он таким тоном, словно только что пришел к какому-то важному выводу. — Интересуешься по личным соображениям?

— Да!

— И все. что я тебе скажу, останется между нами?

— Да!

— Ладно. — сказал он, — я скажу тебе. Я не присутствовал при этом, но осведомлен полностью.

В этом можно было не сомневаться. Льюис Карр знал больничные сплетни не хуже любой сиделки. Он вбирал сведения о том, что делается вокруг, инстинктивно, подобно тому, как другие вдыхают воздух.

— Девушка поступила в четыре утра в приемный покои, при смерти. В бреду. Диагноз был совершенно ясен — кровотечение из влагалища. Температура около сорока, кожа сухая и пониженного тургора, дыхание прерывистое, пульс частый, давление пониженное. Она все время просила пить. — Карр глубоко вздохнул. — Стажер посмотрел на нее и распорядился сделать проверку на совместимость, чтобы начать переливание крови. Он взял у нее кровь для анализов и поспешно влил литр раствора глюкозы. Он также попытался найти источник кровотечения, но не смог, поэтому дал ей окситоцину и в качестве временной меры ввел тампон. Тут он узнал от матери, кто эта особа, и со страху чуть не навалил в штаны. Вызвал главного врача. Начал переливание. И вкатил ей большую дозу пенициллина профилактически. К несчастью, он сделал это, не заглянув в ее амбулаторную карточку и не осведомившись у матери, нет ли у нее к чему-либо аллергии.

— А у нее была аллергия?

— Еще какая! — сказал Карр. — Через десять минут после инъекции пенициллина у нее началось удушье, искусственное дыхание не помогало. К этому времени из регистратуры принесли амбулаторную карточку, и стажер понял, что наделал. Тогда он ввел ей миллиграмм эпинефрину. Это ничего не дало, и он перешел к капельному введению бенадрила, кортизона и аминофиллина. Ее перевели на кислород. Но она начала синеть, у нее сделались конвульсии, и через двадцать минут она умерла. Скорее всего девица и без того умерла бы: судя по всему, к моменту поступления она успела потерять почти пятьдесят процентов крови. Это уже конец, как ты знаешь — шок обычно необратим. Так что, возможно, мы все равно не смогли бы спасти ее. Но, конечно, от этого не легче.

— Но зачем стажеру было вообще вводить ей пенициллин?

— Таков, как ни странно, общий порядок в больнице, — сказал Карр. — Так уж заведено, когда больные поступают с определенными симптомами. Когда привозят девиц с маточным кровотечением и высокой температурой — то есть с возможным заражением, — мы делаем им «дв», укладываем в постель и впрыскиваем антибиотики. Обычно на следующий день они выписываются. А в историю болезни это записывается как самопроизвольный выкидыш.

— И такой диагноз записан в истории болезни Карен Рендал? Выкидыш?

— Да. Самопроизвольный. Мы всегда так записываем, чтобы не возиться потом с полицией. Нередко приходится иметь дело с криминальными или сделанными своими средствами абортами. По большей части больные эти бывают в истерическом состоянии и плетут Бог знает что. Мы тихонько делаем что надо и поскорее отправляем их домой.

— И никогда не заявляете в полицию?

— Послушай, за год к нам попадает до ста женщин в таком виде. Если бы мы докладывали полиции о каждом подобном случае, то не вылезали бы из судов, у нас не оставалось бы времени на исполнение своих прямых обязанностей.

— Но разве закон не требует…

— Конечно, закон требует, чтобы мы сообщали о таких случаях. Закон требует также, чтобы мы сообщали о каждом случае физического насилия, но если начать докладывать о каждом пьянице, ввязавшемся в кабацкую драку, этому конца не будет. Но предположим, ты знаешь, что данную больную оперировал какой-то коновал; предположим, ты вызываешь полицию. Следователь приезжает на следующий день, а больная говорит ему, что выкидыш был самопроизвольный. Или что она сама устроила его себе. Во всяком случае, правды она не скажет, и полиция будет недовольна. Причем недовольна тобой, потому что вызывал ее ты.

Я не собирался с ним спорить. Поэтому переменил тему:

— Почему же тогда это обвинение против Ли? Что произошло?

— Когда Карен умерла, — сказал Карр, — миссис Рендал впала в истерику. Она начала кричать и ей дали транквилизатор. Она взяла себя в руки, но продолжала настаивать, будто ее дочь сказала, что аборт сделал Ли. Поэтому она вызвала полицию.

— Миссис Рендал вызвала?

— Вот именно.

— А как же диагноз?

— Он остается прежним — «выкидыш». Это официальное медицинское заключение. Замена его на «криминальный аборт», с нашей точки зрения, не имеет достаточного обоснования. Только вскрытие покажет, был ли действительно произведен аборт.

— Вскрытие показало это, — сказал я. — Причем аборт был сделан вполне квалифицированно за исключением небольшой перфорации, Сделан кем-то, кто дело знал, но недостаточно хорошо.

— Ты разговаривал с Ли?

— Сегодня утром. Он утверждает, что не делал его. Исходя из результатов вскрытия, я ему верю.

Карр достал из кармана фонендоскоп и стал крутить его в руке.

— Грязная история, — сказал он. — Очень грязная.

— Ее нужно расчистить, — сказал я, — не можем же мы просто умыть руки.

— Нет, конечно, — согласился Карр. — Имен в виду, однако, что Дж. Д. Рендал в ужасном состоянии. Он чуть не убил беднягу стажера, когда узнал, чем ее лечили. Я присутствовал при этом и думал, что он задушит парня своими руками.

— А кто этот стажер?

— Некто Роджер Уайтинг. Вполне приличный парень, хоть и учился не Бог весть где.

— Как его найти?

— Дома, наверное. Сменился сегодня в восемь утра. — Карр нахмурился и снова повертел свой фонендоскоп. — Джон, ты действительно хочешь ввязаться в это дело?

— Я совсем этого не хочу, — сказал я. — Если бы можно было выбирать, поверь, я сейчас уже сидел бы у себя в лаборатории. Но у меня нет выбора.

— Беда в том, — медленно произнес Карр, — что события больше нам неподвластны. Дж. Д. в ужасном состоянии.

— Да, ты уже говорил.

— Я всего лишь пытаюсь помочь тебе понять истинное положение вещей. — Карр, не глядя на меня, перекладывал что-то у себя на столе. Наконец сказал: — Суть в том, что дочь Дж. Д. Рендала зарезал какой-то подпольный акушер и, следовательно, кто-то должен за это ответить. Ли делает нелегальные аборты — это будет не так-то трудно доказать на суде. В бостонском суде присяжные, вполне возможно, будут наполовину состоять из католиков. Они осудят его по принципиальным соображениям.

— Ты хочешь сказать, что Ли козел отпущения?

— Приблизительно так, — грустно улыбнулся Карр.

8

Между тем днем, когда человек поступает в университет, и днем, когда он становится кардиохирургом, проходит тринадцать лет. Четыре года в медицинском институте, год ординатуры, три года работы в общей хирургии, два — в грудной хирургии, два — в сердечной. Тут же где-то вклиниваются два года работы на дядю Сэма.

Не каждый добровольно взвалит на себя такой груз, не каждого соблазнит столь дальний прицел. К тому времени как врач достаточно подготовился, чтобы делать операции на сердце самостоятельно, это уже другой человек, чуть ли не другая особь, которого отчуждают от остальных людей опыт и преданность делу. В некотором смысле это входит в программу обучения: хирурги обычно замкнутые люди.

Я думал об этом, пока смотрел через застекленное отверстие в полу смотровой кабины на операционную номер 9. Отсюда прекрасно обозревался весь зал, присутствующий на операции персонал и сама операция. Отсюда часто наблюдали за операциями студенты и врачи. В операционной установлен микрофон, поэтому здесь слышны все звуки: позвякиванне инструментов, ритмическое шипение аппарата искусственного кровообращения, пониженные голоса.

Я зашел сюда после того, как побывал в кабинете Дж. Д. Рендала. Мне хотелось посмотреть амбулаторную карточку Карен, но секретарша Рендала сказала, что у нее этой карточки нет. Она у Дж. Д., а сам Дж. Д. находится в операционной. Это удивило меня. Мне казалось, что сегодня, после всего случившегося, он не выйдет на работу. Но, по-видимому, такая мысль просто не пришла ему в голову.

Секретарша сообщила, что операция, по всей вероятности, уже кончается, но мне достаточно было взглянуть через стекло, чтобы убедиться, что это не так. Даже швы еще не начали накладывать. Придется мне прийти за карточкой попозже.

Но я задержался на минуту посмотреть. Есть что-то завораживающее в операциях на открытом сердце, что-то фантастическое, неправдоподобное, какая-то смесь мечты и кошмара, претворившаяся в жизнь. В комнате подо мной находилось шестнадцать человек, включая четырех хирургов. Все они двигались, работали, что-то выверяли — все это плавно, согласованно, как в балете, каком-то сюрреалистическом балете. Закутанный в зеленое оперируемый казался крошечным рядом с аппаратом искусственного кровообращения — огромной машиной, размерами с автомобиль, сверкающей сталью, с бесперебойно работающими цилиндрами и колесами.

У изголовья больного стоял анестезиолог со всей своей техникой. Тут же стояло несколько сестер, два техника, контролировавших шкалы и измерительные приборы аппарата, еще сестры, санитары и сами хирурги. Я попытался определить, который из них Рендал, но не смог: в своих халатах и масках все они выглядели совершенно одинаково — безличные, взаимозаменяемые. Но это только так казалось. Один из этих четырех отвечал за все, за поведение всех шестнадцати участников операции. Он же отвечал за семнадцатого человека, находившегося в этой комнате, — за человека, чье сердце было остановлено.

9

Роджер Уайтинг жил неподалеку от больницы, на третьем этаже дома без лифта, на том склоне Бикон Хилл, куда обычно свозят мусор из Луисбургского сквера. Открыла мне дверь его жена. Некрасивая, с большим животом. Вид у нее был встревоженный.

— Что вам угодно?

— Я хотел бы поговорить с вашим мужем. Моя фамилия Бэрри. Я патологоанатом Линкольнской больницы.

Она посмотрела на меня с неприязнью.

— Мой муж только что лег. Он дежурил последние двое суток и очень устал.

— У меня важное дело.

Позади нее появился тоненький молодой человек. Он не только выглядел усталым — он еле держался на ногах, и вид у него был очень испуганный.

— Что такое? — спросил он.

— Я хотел бы поговорить с вами насчет Карен Рендал.

— Я все уже объяснял. Сто раз объяснял. Поговорите с доктором Карром.

— С ним я уже говорил.

Уайтинг провел рукой по волосам и сказал, обращаясь к жене:

— Не волнуйся, дорогая. Принеси чашку кофе, хорошо? — Он повернулся ко мне. — Выпьете кофе?

— С удовольствием.

Мы прошли в гостиную. Комната была небольшая, мебель дешевая и расшатанная. Но я чувствовал себя здесь как дома: прошло всего несколько лет с тех пор, как я сам был стажером. Я хорошо помнил и вечную нехватку денег, и постоянное напряжение, и чудовищное расписание, и неприятные обязанности, которые приходилось выполнять. Я хорошо помнил выводившие из себя звонки по телефону, когда среди ночи дежурная сестра вдруг решала узнать, можно ли дать больному такому-то еще одну таблетку аспирина. Я хорошо помнил, как трудно вылезать из постели, чтобы осмотреть больного, и как легко допустить ошибку на рассвете.

— Понимаю, вы очень устали, — сказал я. — Я вас долго не задержу.

— Нет, нет, — ответил он с жаром. — Если я могу чем-то помочь. На данном этапе, я хочу сказать…

Вошла жена с двумя чашками кофе. Она бросила на меня сердитый взгляд. Кофе оказался жидкий.

— Меня интересует момент прибытия пациентки в больницу, — сказал я. — Вы были в приемном покое?

— Нет. Я прилег. Меня вызвали около четырех утра. Я спал, не раздеваясь, в комнатушке рядом с приемным покоем. Проспал совсем немного, и тут меня разбудили. Я еле разлепил глаза. В смотровую вошел как раз, когда туда вносили больную.

— Она была в сознании?

— Да, но дезориентирована. И очень бледна. Она ведь потеряла массу крови. Состояние лихорадочное. Бред. Мы не смогли поставить ей термометр — она все время сжимала его зубами, но на ощупь определили: под сорок. Стали проверять на совместимость, чтобы сделать переливание крови. Сестры завернули ее в одеяло и подложили ей что-то под ноги. Затем я осмотрел ее. Кровотечение, совершенно очевидно, было маточное, и мы поставили диагноз — выкидыш.

— Кстати, о кровотечении, — прервал его я. — Не заметили вы каких-нибудь частиц, следов ткани? Плаценты?

— Нет. Но ведь кровотечение началось давно. Ее одежда… Он посмотрел вдаль, словно вновь представлял себе всю картину, — Ее одежда была насквозь пропитана… Сестры с трудом раздели ее.

— Говорила она что-нибудь внятное?

— В общем, нет. Время от времени бормотала что-то. Кажется, про какого-то старика. Своего ли отца или просто какого-то старика. Не знаю. Лишь когда начали разрезать на ней платье и белье, она стала хвататься за лоскутья и пыталась натягивать их на себя. Раз она сказала: «Зачем вы со мной так?» А потом: «Где я?» Но это все в бреду, бессвязно.

— Где была все это время миссис Рендал?

— Ждала за дверью. Она казалась вполне спокойной, пока нам не пришлось сообщить ей, что произошло. Тут она потеряла самообладание. Абсолютно потеряла самообладание.

— А как насчет амбулаторной карточки? Карен когда-нибудь раньше бывала в больнице?

— Я не видел ее карточки, — сказал он, — до того, как… это случилось. Ее пришлось разыскивать в регистратуре. Но девушка бывала в больнице и прежде. Реакция Пирке каждый год, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать. Клинический анализ крови дважды в год по назначению ее врача. В медицинском отношении, как и следовало ожидать, за ней хорошо смотрели.

— Были ли какие-нибудь особые отметки в ее карточке? Помимо аллергии?

Он грустно улыбнулся:

— Разве этого мало?

Он прямо упивался чувством жалости к себе. Мне хотелось сказать ему, что люди еще будут умирать у него на глазах и тут надо смириться. И нужно смириться с мыслью, что всегда можно допустить ошибку, потому что ошибки случаются. Порой случаются и вопиющие ошибки. Я хотел сказать, что стоило ему спросить миссис Рендал, нет ли у Карен аллергии к пенициллину, и он, Уайтинг, был бы чист и безмятежен. Больная так и так умерла бы, но Уайтинг был бы чист. Его ошибка заключалась не в том, что он убил Карен Рендал, а в том, что не испросил на то разрешения.

Я хотел было сказать ему все это, но не сказал.

— Никаких указаний на то, что она была психически неуравновешенна? Вообще ничего необычного?

— Минуточку, — он нахмурился. — Одну странность я заметил. С полгода назад был назначен полный комплект снимков черепа.

— Вы видели эти снимки?

— Нет. Только читал заключение рентгенолога: никаких патологических отклонений.

— А почему делались снимки?

— Там не указано.

— Может, какой-нибудь несчастный случай? Падение или автомобильная катастрофа?

— Не знаю.

— А по чьему назначению делались эти снимки?

— По всей вероятности, по назначению доктора Питера Рендала. Он был ее врачом.

— Но ведь должна быть причина?

— Должна, конечно, — подтвердил он, но без большого интереса. Он сумрачно посмотрел в чашку с кофе, отхлебнул, наконец сказал: — Надеюсь мерзавец, который сделал ей аборт, свое получит. Не знаю наказания, которое было бы для него слишком суровым.

Я поднялся. Мальчишка был на грани истерики. Его карьера оказалась под ударом оттого, что он допустил ошибку в отношении дочери известного врача, — ничего другого он не соображал сейчас. Охваченный злостью, отчаянием, жалостью к себе, он тоже искал козла отпущения.

Выйдя от Уайтинга, я позвонил Льюису Карру. Мне необходимо было видеть амбулаторную карточку Карен Рендал, чтобы выяснить все относительно этих рентгеновских снимков.

— Лью, я опять по твою душу.

— Да? — По голосу не казалось, будто эта мысль приводит его в восторг.

— Да! Мне просто необходимо добыть ее карточку.

— Я думал, что мы с тобой уже все обговорили.

— Но тем временем всплыло нечто новое. История с каждой минутой все больше и больше осложняется. Почему были назначены рентгеновские снимки?…

— Извини, — сказал Карр. — Ничем не могу быть тебе полезен. — Со мной говорил официальным тоном человек, который взвешивает слова и произносит каждую фразу в уме, прежде чем сказать ее вслух.

— В чем дело? С тобой успел поговорить Рендал и замазал тебе

— Я считаю, — сказал Карр, — что этим делом должны заниматься люди, имеющие специальную подготовку. Сам я недостаточно компетентен, да и другие врачи, вероятно, тоже.

Собственно говоря, этого следовало ожидать. Льюис Карр в любую игру играл строго по правилам, как пай-мальчик.

10

Ни один англичанин в здравом уме не отправился бы в Бостон, особенно в 1630 году. Пуститься в долгое морское путешествие, чтобы приехать в дикую, враждебную глушь, — для этого мало было смелости и стойкости, для этого требовались отчаяние и фанатизм. И прежде всего глубокая, непоправимая обида на английское общество.

К счастью, история судит о людях по их действиям, а не по их побуждениям. Поэтому бостонцы могут со спокойной совестью считать своих предков борцами за демократию и свободу, героями революции, либеральными художниками и писателями. Бостон — город, который до сих пор чтит основателей секты квакеров и бережно хранит память о войне за освобождение.

Но есть и другое лицо Бостона, далеко не такое светлое, достаточно вспомнить о позорном столбе, о колодках, скамье позора в церкви, об охоте за ведьмами. Мало кто из современников задумывается над тем, о чем свидетельствуют эти орудия пытки, — они свидетельствуют о навязчивых идеях, неврастении и изощренной жестокости. Это приметы общества, скованного страхом греха, осуждения на вечные муки, страхом адских печей, болезней и индейцев, общества напряженного, боязливого, подозрительного. Одним словом, общества реакционных религиозных фанатиков.

Как преуспевшее в жизни дитя трущоб, Бостон склонен забывать о большей части своей прежней истории. Город далеко ушел от своего прошлого и делает все, чтобы скрыть его. Некогда поселение простолюдинов, он породил нетитулованную аристократию, которая по своей замкнутости способна соперничать с древнейшими родами Европы. Колыбель религиозного психоза, он создал сообщество ученых, с которыми не может тягаться ни одно ученое сообщество в этой части страны. Ко всему он страдает самовлюбленностью: общий штрих с другим городом сомнительного происхождения — Сан-Франциско.

К несчастью для обоих городов, совсем уйти от своего прошлого они никак не могут. Сан-Франциско не может избавиться от грубости, напористости, крикливости, подхваченных в дни золотой лихорадки, и стать утонченным и благопристойным, подобно городам восточного побережья. А Бостон, как ни старается, не может стряхнуть с себя налет пуританизма и снова стать английским городом.

Все мы привязаны к своему прошлому оптом или в розницу. Прошлое проглядывает в самом строении наших костей, распределении волосяного покрова и цвете кожи, в том, как мы ходим, стоим, едим, одеваемся и… думаем.

Все это вспомнилось мне, пока я шел на свидание с Уильямом Гарвеем Рендалом — студентом медицинского института.

Человек, носящий имя Уильям Гарвей^[1], не может не чувствовать себя дураком. Это все равно что быть названным в честь Наполеона или Кэри Гранта^[2] — слишком большое бремя возлагается вместе с таким именем на плечи ребенка, слишком многого от него ожидают.

Сомневаюсь, что Уильям Гарвей Рендал захотел бы когда-нибудь изменить свое имя. Хоть оно и налагало ответственность, но и давало кое-какие преимущества, особенно если он хотел оставаться в Бостоне; кроме того, оно его, по-видимому, совсем не тяготило. Это был рослый, крепкий блондин с приятным открытым лицом. Было в нем что-то типично американское, здоровое; тем нелепей и смешней казалась обстановка его комнаты на первом этаже Шератон-холла — общежития медицинского института. Как и большинство комнат в этом общежитии, она была рассчитана на одного, хотя и была значительно просторней прочих. И уж конечно, несравненно просторней, чем каморка на четвертом этаже, которую занимал сам я в свои студенческие годы. Комнаты на верхнем этаже были дешевле.

С моих времен стены перекрасили. Тогда они были серыми, как яйцо динозавра, теперь же стали тошнотворно-зелеными. Но это было все то же старое общежитие, те же унылые коридоры, те же грязные лестницы, тот же застарелый запах пота, грязных носков, учебников и хлорки.

Рендал обставил комнату очень мило. Старинная мебель. Потертый красный бархат, облупленная местами позолота говорили о старине и величии.

Я вошел в комнату и сел.

— Вы насчет Карен? — Вид у Рендала был скорее озабоченный, чем опечаленный.

— Да, — сказал я. — Понимаю, время неподходящее…

— Ничего, давайте спрашивайте!

Я закурил сигарету и бросил спичку в золоченую пепельницу венецианского стекла. Безобразную, но роскошную.

— Я хотел поговорить с вами о ней.

— Пожалуйста!

Я все ждал, когда он наконец поинтересуется, кто я такой, но его, по-видимому, это не волновало.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— В субботу. Она приехала из Нортгемптона на автобусе, и я заехал за ней на автостанцию. У меня было два часа свободных после завтрака. Я отвез ее домой.

— В каком она была состоянии?

— В прекрасном. Оживленная. Веселая. Рассказывала о колледже и о своей соседке по комнате. Эта соседка, по-видимому, шалая девица. Потом болтала о нарядах.

— А когда вы в последний раз видели ее до прошлой субботы?

— Не помню точно. Кажется, где-то в августе.

— Так что встреча состоялась после длительной разлуки?

— В общем, да, — сказал он. — Я всегда был рад Карен. С ней было весело, она была такая живая, и вдобавок великолепно умела передразнивать людей. Могла изобразить вам кого-нибудь из своих профессоров или поклонников, а потом начинала хохотать до истерики. Собственно. так она и заполучила себе машину.

— Машину?

— В субботу вечером, — ответил он, — мы все обедали в ресторане: Карен, я, Эв и дядя Питер.

— Эв?

— Это наша мачеха, — сказал он — Мы зовем ее Эв.

— Значит, вас было пятеро?

— Нет, четверо.

— А ваш отец?

— Он был занят в больнице.

Рендал сказал это очень сухо, и я не стал углублять тему.

— Так или иначе, — продолжал Уильям, — Карен попросила машину на уик-энд, а Эв отказала *— ей не хотелось, чтобы Карен пропадала где-то всю ночь. Тогда Карен обратилась к дяде Питеру — тот вообще не умеет отказывать — и попросила машину у него. Восторга это у него не вызвало, но она пригрозила, что сейчас изобразит его, и он тут же уступил ей.

— А как же Питер?

— Вечером я подвез его по дороге сюда.

— Так что в субботу вы провели с Карен несколько часов?

— Да. Приблизительно с часу дня до десяти вечера.

— И потом уехали вместе с вашим дядей?

— Да.

— А Карен?

— Осталась с Эв.

— Она куда-нибудь поехала в тот вечер?

— Надо думать. Иначе зачем же было брать машину?

— Говорила, куда собирается?

— В Гарвард. У нее там в колледже есть знакомые.

— Вы видели ее в воскресенье?

— Нет, только в субботу.

— А вам не показалось, что она внешне как-то изменилась?

— Нет. — Уильям покачал головой. — Такая же, как была. Конечно, она немного потолстела, но мне кажется, все девчонки толстеют, когда начинаются занятия в колледже. Летом все время была в движении — играла в теннис, плавала. Все это прекратилось с началом учебного года, вот, наверное, она и прибавила несколько фунтов, — он улыбнулся. — Мы посмеивались над ней по этому поводу. Она стала жаловаться, что их отвратительно кормят, и мы тогда спросили, с чего же ее так разнесло?

— Ей приходилось следить за своим весом?

— Карен? Нет, что вы! Она всегда была худенькой, подвижной, настоящим сорванцом. А потом вдруг расцвела.

— Сознаю, что мой вопрос может показаться вам странным, — сказал я, — но скажите, у вашей сестры всегда был темный пушок на губе и волосы на руках?

— Забавно! — протянул он. — Вот вы упомянули, и я вспомнил. Я заметил их в субботу. Питер посоветовал ей обесцветить их или снять воском. Она в первый момент ужасно на него рассердилась, а потом засмеялась.

— Значит, раньше их не было?

— Наверное, нет. Может, и были, только я незамечал.

— Где она проводила это лето? — спросил я потом.

— Точно не знаю. Официально Карен жила на Мысе, работала в какой-то картинной галерее в Провинстауне, только, думаю, много времени она там не проводила. По-моему, она все время торчала на Хилле. Со своими чокнутыми друзьями: она любила окружать себя странными типами.

— Друзьями? Или подругами?

— И теми и другими. — Он пожал плечами. — Но в точности не знаю. Она всего раз или два мимоходом упомянула об этом.

— Не упоминала ли она какие-нибудь имена?

— Вроде бы да, я толком не запомнил. Какие-то Хэрби и Су Су и Элли. — Он вдруг рассмеялся. — Помню, как-то она стала изображать девушку, которая любила пускать мыльные пузыри.

— Значит, фамилий никаких вы не помните?

Он покачал головой.

Уже уходя, я спросил:

— В какой больнице вы проходили акушерскую практику?

— В Линкольнской. — Он взглянул на меня и нахмурился. — И чтобы полнее ответить на ваш вопрос — да, я ассистировал при нескольких абортах. Я сумел бы и сам. Но в воскресенье вечером я дежурил в больнице. Всю ночь. Вот так-то!

Выйдя из общежития, я увидел высокого, сухощавого с серебристыми сединами человека, шедшего мне навстречу. Я сразу же узнал его — даже на расстоянии.

Чем-чем, а внешностью Дж. Д. Рендал, безусловно, выделялся.

11

— Доктор Бэрри?

Тон был чрезвычайно дружеским. Дж. Д. протянул мне руку. Я пожал ее — сухую, чистую, которую скребут на пять сантиметров выше локтя в течение десяти минут. Руку хирурга.

— Приветствую вас, доктор Рендал.

— Вы хотели видеть меня? — сказал он. — Секретарша говорила, что вы заходили ко мне в кабинет.

— Да, — сказал я. — Насчет карточки.

Рендал благосклонно улыбнулся. Он был на полголовы выше меня.

— По-моему, нам с вами надо кое-что выяснить. Пойдемте со мной.

Он вовсе не собирался отдавать мне команду, но прозвучали его слова именно так. Это напомнило мне, что хирурги — это последние самодержцы в обществе, последний класс людей, наделяемых в какой-то момент абсолютной властью.

Мы шли по направлению к автомобильной стоянке. Мне казалось, что он вышел специально затем, чтобы поговорить со мной. Я не имел представления, откуда ему стало известно, что я здесь, но такое чувство меня не покидало.

— За последнее время несколько человек говорили мне о вас, — сказал он.

— Да что вы?

— Представьте себе.

Его автомобиль был серебристый «порше». Рендал небрежно облокотился о сверкающее крыло. Что-то в его позе говорило, что мне не стоит следовать его примеру. Секунду он молча разглядывал меня, затем произнес:

— О вас очень хорошо отзываются. Вы, говорят, обладаете знаниями и трезвым умом.

Я пожал плечами. Он снова улыбнулся и сказал:

— Вы ведь из Линкольнской больницы? Мне говорили, что вы там на хорошем счету.

— Благодарю вас. — Его маневр сбивал с толку; я не понимал, куда он гнет. Но долго ждать мне не пришлось.

— Вы не думали о том, чтобы перейти в другую больницу? Ведь могут быть другие… возможности. Вакансии.

— Я вполне доволен своей теперешней работой.

— Это в данное время, — сказал он.

— Безусловно. В данное время.

— Вы знаете Уильяма Сьюола?

Уильям Сьюол был главным патологоанатомом Мемориальной. Ему шел шестьдесят второй год, и ему предстояло вскоре удалиться на пенсию. Я почувствовал разочарование в Дж. Д. Рендале. Вот уж не ожидал, что он будет действовать так грубо.

— Да, знаю. Немного.

— Он скоро уходит на пенсию.

— Тимоти Стоун — его заместитель, он великолепно знает свое дело.

— По всей вероятности, — сказал Рендал. Взгляд его был устремлен в небо. — По всей вероятности. Но многим из нас трудно работать с ним.

— Я такого не слыхал.

— Мы это не афишируем. — Он тонко улыбнулся.

— И многим из вас было бы легче работать со мной?

— Многие из нас заинтересованы в подыскании нового человека. Возможно, со стороны, который мог бы, так сказать, влить свежую струю.

— Тимоти Стоун мой близкий друг, — сказал я.

— А какая тут связь?

— Та связь, что я не стану ему пакостить.

— У меня в мыслях не было предлагать вам что-либо подобное.

— Тогда, возможно, я не понимаю, в чем суть. Почему бы вам не объяснить?

Рендал в задумчивости почесал висок. Видимо, собирался зайти с другого фланга. Брови его нахмурились.

— Я не патологоанатом, доктор Бэрри, но среди патологоанатомов у меня имеются друзья.

— Надо думать, Тим Стоун не принадлежит к их числу.

— Мне иногда кажется, что у патологоанатомов работы больше, чем у хирургов, больше, чем у кого бы то ни было. Похоже, патологоанатомия не оставляет времени ни для чего другого.

— Тут вы, пожалуй, правы.

— Меня очень удивляет, что вы располагаете таким количеством свободного времени.

— Да так уж вышло. — Я начинал злиться. Сперва подкуп, затем угрозы. Или подмажь, или припугни! Но наряду со злостью мною овладевало странное любопытство. Рендал был не дурак, и я понимал, что он не стал бы заводить со мной подобных разговоров, если бы чего-то не боялся. У меня мелькнула мысль — уж не сделал ли аборт он сам? И тут же он сказал:

— У вас есть семья?

— Да, — ответил я.

— Давно в Бостоне?

— Я могу в любой момент уехать отсюда, если патологические экземпляры покажутся мне слишком уж неприглядными.

Он воспринял это достойно. Не двинулся, не повел бровью, не переступил с ноги на ногу. Только взглянул на меня своими серыми глазами и сказал:

— Понимаю!

— Может быть, вы откроете свои карты и скажете, что у вас на уме?

— О, это проще простого, — ответил он — Меня интересуют ваши мотивы. Мне понятны узы дружбы, я допускаю даже, что личная привязанность толкает иногда людей на безрассудство. Я восхищен тем, как вы горой стоите за доктора Ли, хотя мне куда бы больше понравилось, если бы объектом этой преданности являлся человек более достойный. Однако мне кажется, ваши действия выходят за пределы простой лояльности. Что вами движет, доктор Бэрри?

— Любопытство, доктор Рендал. Исключительно любопытство. Я хочу выяснить, почему все из кожи вон лезут, чтобы утопить невинного человека. Я хочу выяснить, почему люди профессии, основа которой— объективное исследование фактов, решили встать на путь предвзятости.

— Давайте сначала выясним предмет разговора. Доктор Ли делает криминальные аборты. Так или не так?

— Это вы говорите. Я слушаю.

— Аборты запрещены законом. Далее: как и при всяком хирургическом вмешательстве, при аборте возможны смертельные исходы — даже если его делает знающий человек, а не пьяный…

— Азиат? — подсказал я.

— Доктор Ли, — он улыбнулся, — делает аборты, делает нелегально. Как человек — он ведет себя весьма сомнительно. Как хирург — он нарушает законы врачебной этики. Как гражданин Соединенных Штатов— он совершает поступки, подлежащие судебному преследованию. Вот что у меня на уме, доктор Бэрри. И я хочу знать, почему вы суете нос не в свое дело, почему вы пристаете к членам моей семьи. И вообще докучаете всем, вместо того, чтобы исполнять свои прямые обязанности— обязанности, за выполнение которых Линкольнская больница платит вам жалованье…

— Доктор, — сказал я. — Если подходить к этому делу исключительно по-семейному: как бы вы поступили, приди ваша дочь к вам сообщить, что она беременна? Что, если бы она посоветовалась с вами, прежде чем обратиться к подпольному акушеру?

— Бессмысленно строить догадки.

— Но ведь у вас, без сомнения, должен быть ответ.

Рендал начал багроветь. Над крахмальным воротничком выступили вены. Поджав губы, он сказал:

— Так вот вы чего добиваетесь! Хотите опорочить мою семью в безумной надежде помочь вашему так называемому другу?

Он захлопнул дверцу, включил мотор и умчался прочь в облаке сердитого синего выхлопного газа.

12

Дом свой по возвращении я нашел темным и пустым. Значит, Джудит с детьми все еще у Ли. Пошел туда и я.

Бетти сидела на кухне с застывшей улыбкой на лице и кормила годовалую дочку; вид у нее был усталый и слегка растрепанный. Джудит находилась тут же; рядом с ней, держась за ее юбку, стояла Джейн — наша младшая.

Из гостиной доносились выстрелы игрушечных пистолетов и голоса мальчишек, игравших в «полицейских и воров». При каждом выстреле Бетти вздрагивала.

— У нас плохие вести, — сказала Джудит. — Звонил Брадфорд. Он отказался вести дело.

— Надо поговорить с ним, — сказал я, стараясь сохранять присутствие духа.

Джудит взглянула на часы:

— Уже половина шестого. Его, вероятно, не будет…

— Все равно, я попробую — И направился в кабинет Арта. Джудит последовала за мной. Я затворил дверь, отгораживаясь от звуков перестрелки, и, усевшись за стол Арта, начал набирать номер Брадфорда.

— Да, вот еще, — сказала Джудит, — Фриц Вернер звонил. Ему нужно поговорить с тобой.

Этого следовало ожидать. Уж кто-кто, а Фриц всегда пронюхает. С другой стороны, он мог знать что-нибудь существенное.

— Я позвоню ему попозже, — сказал я.

— Да, пока я не забыла, завтра ведь мы идем в гости.

— Не хочу я никуда идти.

— Придется, — возразила она. — Это же к Джорджу Моррису. Я и забыла.

— Ладно! В котором часу?

— В шесть. Мы можем уйти пораньше.

— Ладно!

Она пошла обратно в кухню, и в это время на том конце провода секретарша подняла трубку.

— Мистера Брадфорда, пожалуйста.

— Очень сожалею, — ответила секретарша. — Мистер Брадфорд уже ушел.

— Как бы я мог с ним связаться?

— Мистер Брадфорд будет в конторе завтра в девять часов утра.

— Так долго ждать я не могу.

— Очень сожалею, сэр.

— А вы не сожалейте. Просто пойдите и поищите его. Это доктор Бэрри.

Тон ее мгновенно изменился:

— Подождите минутку, пожалуйста, доктор. — И несколько минут спустя: — Мистер Брадфорд уже уходит, но он сейчас поговорит с вами.

— Спасибо!

Послышался механический щелчок.

— Джордж Брадфорд у телефона.

— Мистер Брадфорд, это Джон Бэрри.

— Да, доктор Бэрри. Чем могу служить?

— Я хотел бы поговорить с вами относительно Арта Ли.

— Доктор Бэрри, я уже ухожу…

— А не могли бы мы встретиться где-нибудь?

Он помолчал и вздохнул в телефон.

— Это ничего не даст. Боюсь, мое решение окончательно. Причина тут не во мне.

— Я вас долго не задержу.

— В таком случае я буду ждать вас в своем клубе через двадцать минут. В «Трафальгаре».

Я повесил трубку. Сукин сын! «Трафальгар» находится на другом конце города. Мне придется мчаться сломя голову, чтобы попасть туда вовремя. Я поправил галстук и побежал к машине.

Клуб «Трафальгар» помещался в старинном особнячке на Бикон-стрит, у самого подножия Хилла. Сдавая на вешалке пальто, я заметил объявление, сухо сообщающее, что «Дамам вход разрешен по приглашению по четвергам от четырех до половины шестого». Брадфорд встретил меня в вестибюле. Это был невысокий плотный человек, безупречно одетый. Его черный в узкую белую полоску костюм, в котором он пробыл весь день на работе, нисколько не помялся, ботинки сверкали, и

манжеты рубашки высовывались из рукавов пиджака как раз настолько, насколько положено. Карманные часы он носил на серебряной цепочке, университетский значок красиво оттеняла темная ткань жилета. Не нужно было заглядывать в справочник, чтобы сказать, что живет он в Бэверли Фармс или где-нибудь в этом роде, что учился на юридическом факультете Гарварда, что жена его окончила Вассар и до сих пор носит юбки в складку, свитеры из кашмирской шерсти и жемчуг на шее и что дети его учатся в Гротоне и Конкорде.

— Лично я не прочь выпить, — сказал он. — Как вы на это смотрите?

— Положительно!

Бар находился на втором этаже. Мы уселись в удобные кресла у окна, и я заказал себе «Гибсон». Брадфорд лишь кивнул бармену. Пока мы ждали, он сказал:

— Я понимаю, вы- огорчены моим решением, но откровенно говоря…

— Я не огорчен. Потому что я не нахожусь под следствием.

Брадфорд достал из кармана часы, взглянул на них и положил обратно.

— У меня множество клиентов, и мистер Ли — всего лишь один из них.

— Доктор Ли!

— Совершенно верно, доктор Ли. Он всего лишь один из моих клиентов; по отношению ко всем им у меня есть обязательства, которые я и стараюсь выполнять по мере своих возможностей. Сегодня после обеда я разговаривал с окружным прокурором, хотел выяснить, когда будет слушаться дело доктора Ли. Оказалось, что слушание совпадает с другим делом, на ведение которого я уже давно дал согласие. Я не могу находиться одновременно в двух судейских залах.

Принесли напитки. Брадфорд приподнял свою рюмку.

— Ваше здоровье.

— Ваше!

Он пригубил и, глядя в рюмку, продолжал:

— Когда я объяснил положение доктору Ли, он меня понял. Я сказал ему также, что моя фирма постарается предоставить ему компетентнейшего защитника. У нас четыре старших партнера, и вполне возможно, что один из них сможет взяться…

— Но не наверняка?

— А за что в этом мире можно поручиться?

Я отпил из рюмки. Коктейль был скверный — вермут, в который подплеснули чуть-чуть водки.

— Вы близко знакомы с Рендалами? — спросил я.

— Да, я знаком с ними.

— Повлияло ли это как-то на ваше решение?

— Конечно, нет! — Он вдруг выпрямился. — Каждый адвокат очень скоро постигает разницу между деловыми отношениями и приятельскими. Это часто бывает необходимо. — Он улыбнулся и снова отпил из рюмки: —Между нами говоря, доктор Бэрри, я полностью солидарен с доктором Ли, уверяю вас. Мы оба признаем, что аборт — дело житейское. Их делают непрестанно. С практической точки зрения они необходимы. Наши законы на этот счет туманны, плохо сформулированы и до смешного суровы. Но я должен напомнить вам, что доктора в этом случае гораздо более строги, чем сам закон. Специальные больничные комиссии сверхосторожны. Они отказываются дать разрешение на аборт в тех случаях, когда закон никогда не вмешался бы. По-моему, до того, как менять законы об абортах, следует изменить настроения, превалирующие в медицинском мире.

Я ничего не мог ответить. Сваливать с больной головы на здоровую — обряд, освященный веками, и созерцать его нужно в молчании.

— Итак, давайте говорить о докторе Ли. Ему предъявлено обвинение по статье закона штата Массачусетс, принятого семьдесят восемь лет назад, согласно которому аборт является уголовным преступлением, караемым штрафом и тюремным заключением до пяти лет. В случае смертельного исхода приговор может быть от семи до двадцати лет.

— Это что, убийство со смягчающими вину обстоятельствами или непредумышленное убийство?

— Технически ни то, ни другое.

— Значит, допускается взятие на поруки?

— Предположительно — да! Но в этом случае — нет, потому что прокурор попытается предъявить обвинение в убийстве на основании статьи общего права, которая гласит, что смерть, последовавшая в результате уголовного преступления, является убийством. По ходу дела обвинение представит доказательства (и, я уверен, достаточно веские), что доктор Ли занимается подпольным акушерством. Они докажут, что эта девушка, Карена Рендал, приходила к доктору Ли и что он, непонятно по какой причине, ее визит не зарегистрировал. Они докажут, что у него нет твердого алиби. И они представят показание миссис Рендал, что, по словам ее дочери, оперировал ее доктор» Ли. Так что в конце концов все сведется к коллизии показаний. Ли — изобличенный подпольный акушер — будет утверждать, что он операции не делал; миссис Рендал — что он ее сделал. Если бы вы были в составе присяжных, кому бы вы поверили?

— Доказательств, что доктор делал операцию этой девушке, нет. Все до одной улики косвенные.

— Не забудьте, что судить его будут в Бостоне.

— Судите его где-нибудь в другом месте, — сказал я.

— На каком основании? На том, что общественное мнение здесь для него неблагоприятно?

— Вы говорите о технической стороне дела. Я говорю о спасении человека.

— В технической стороне кроется сила закона.

— И его слабость.

Он в задумчивости посмотрел на меня:

— Единственный способ вызволить доктора Ли — это доказать, что он не делал операции. Для этого нужно найти действительного преступника. Мне кажется, шансы на это весьма слабы.

Когда я вернулся домой, оказалось, что Джудит с детьми все еще у Бетти. Я смешал себе еще один коктейль — на этот раз крепкий — и уселся в гостиной. Устал я до полусмерти, и нервы мои совершенно расходились.

У меня скверный характер. Я знаю это и стараюсь сдерживаться, но, факт остается фактом, я резок и бестактен. Наверное, потому, что склонен к мизантропии — может, именно по этой причине я и сделался патологоанатомом. Оглядываясь на прожитый день, я понял, что выходил из себя слишком уж часто. Глупо: я ничего не выигрывал от этого, а проиграть мог, и довольно сильно. И тут зазвонил телефон. Говорил Сандерсон. Он начал с сообщения, что говорит по больничному телефону.

— Ясно! — ответил я: у больничного телефона по меньшей мере шесть параллельных аппаратов.

— Как у вас прошел день? — спросил Сандерсон.

— Интересно, — ответил я. — А у вас?

— Кое-что произошло и у меня, — сказал Сандерсон.

Я так и подозревал. Очевидно, каждый, кому я становился поперек дороги, сразу же начинал давить на Сандерсона. Иными словами, поднялся хор голосов, настойчиво требующих вернуть меня в лабораторию или найти на мое место нового человека.

— Скажите, что у меня третичный сифилис. Это подействует.

Сандерсон рассмеялся:

— Я справляюсь пока что. У меня шея крепкая. Некоторое время еще выдержит. — И, помолчав, прибавил: — Сколько времени это еще продлится?

— Не знаю, — ответил я. — Тут кое-какие осложнения.

— Загляните ко мне завтра, и мы все обсудим.

— Хорошо, — сказал я. — Может, к завтрашнему дню я буду больше знать.

Джудит посидела со мной, пока я завтракал. Дети еще спали, и мы были одни.

— Что ты думаешь предпринять сегодня? — спросила она.

— Еще не знаю. — Я только что сам задал себе этот вопрос. Необходимо было многое выяснить, очень многое. В особенности относительно Карен и миссис Рендал. Я почти ничего не знал ни о той, ни о другой. — Начну с Карен, — сказал я.

— Почему?

— Из того, что мне говорили, можно заключить, что она само очарование. Все ее любили, она была чудесной девочкой.

— Может, это и правда.

— Может, — согласился я, — но хорошо бы узнать еще чье-нибудь мнение, помимо ее брата и отца.

— А как это тебе удастся?

— Начну с колледжа, где она училась.

ВТОРНИК, 11 октября

1

Смитовский колледж, Нортгемптон, Массачусетс. Глухое захолустье, где две тысячи девиц получают утонченное образование. Самый воздух здесь, кажется, насыщен раздражением и безысходной тоской. Объединенной тоской двух тысяч двухсот девочек, сосланных на четыре года на край света, и объединенным раздражением местных жителей, которые волей-неволей должны терпеть их присутствие.

В справочной я нашел имя Карен Рендал в растрепанной книге и отправился на Уилбер-стрит искать ее общежитие — Хэнли Холл.

Общежитие оказалось белым двухэтажным домом. В нем обитало сорок студенток. На нижнем этаже толклись девицы в джинсах, с распрямленными утюгом волосами. Возле двери стоял столик дежурной.

— Мне нужно видеть Карен Рендал, — обратился я к ней.

Она с испугом посмотрела на меня, словно решила, что перед ней престарелый растлитель.

— Я — ее дядя, — соврал я. — Доктор Бэрри.

— Меня здесь не было в субботу и воскресенье, — сказала девушка, — и после возвращения я не видела Карен. Она уезжала в Бостон на уик-энд.

Мне повезло: эта девушка, очевидно, ничего не знала. Интересно, знают ли другие. На глаз не определишь. Заведующая общежитием

должна бы знать или во всяком случае вскоре узнает. Нужно по мере возможности избегать встречи с заведующей.

— А! — сказала девушка, сидевшая за столиком дежурной. — Вон Гинни, они живут в одной комнате. — В дверях показалась темноволосая девушка в тугих джинсах и облегающем полосатом свитере. Дежурная поманила к себе Гинни и сказала: — Это доктор Бэрри. Он хочет видеть Карен.

Гинни посмотрела на меня с ужасом. Она знала! Я быстро подхватил ее под руку, повел в гостиную и усадил там.

— Но Карен…

— Знаю, — прервал я ее. — Мне нужно поговорить с вами.

— Пожалуй, я лучше спрошу на это разрешения у мисс Питерс, — сказала Гинни. Она начала было подниматься, однако я мягко, но настойчиво усадил ее на место.

— Прежде всего я должен сказать вам, что присутствовал вчера при вскрытии тела Карен. — Она поднесла руку ко рту. — Простите, что я так сплеча, но у меня есть несколько серьезных вопросов, ответить на которые можете только вы. — Гинни продолжала смотреть на меня недоверчиво, но я видел, что в ней проснулось любопытство. — Пойдемте поговорим где-нибудь наедине…

— Право, не знаю…

— Я задержу вас на несколько минут, не больше.

Она встала и кивнула в сторону коридора.

— Обычно нам не разрешают принимать мужчин у себя в комнате, — сказала она, — но вы ведь родственник.

Гинни и Карен занимали комнату на первом этаже. Комната была тесная, заваленная всякими пустяками, которые можно найти в жилище любой студентки: фотографиями молодых людей, письмами, шутливыми поздравительными карточками, программами футбольных матчей, обрывками лент, расписаниями лекций, флакончиками духов, игрушечными зверюшками; Гинни села на одну из кроватей и указала мне на стул.

— Мисс Питерс сказала мне вчера вечером, — проговорила Гинни, — что Карен… погибла в катастрофе. Она попросила меня пока никому не говорить. Забавно! Я еще не знала никого, кто бы умер — то есть из моих сверстников, конечно, ну, в общем, вы понимаете, — и забавно, то есть я хочу сказать странно, что я ничего не почувствовала, узнав об этом. Я никак не могла настроиться на грустный лад. Наверное, до сих пор еще не прочувствовала.

— Вы были знакомы с Карен до того, как поселились вместе?

— Нет. Мы попали в одну комнату по распределению.

— Вы с ней хорошо уживались?

— Да, в общем, мы уживались. Карен держалась отнюдь не первокурсницей. Она здесь никого и ничего не боялась. И постоянно уезжала то на день, то на уик-энд. Вообще-то тут все так говорят, но она действительно ненавидела колледж.

— Из чего вы это заключили?

— Из ее поведения. Она пропускала занятия, вечно куда-то исчезала. Уезжая на уик-энд, заявляла, будто едет к родителям, а на деле никогда к ним не ездила. Она ненавидела своих родителей. — Гинни встала и отворила дверцу стенного шкафа. К внутренней стороне ее была прикреплена кнопками большая глянцевая фотография Дж. Д. Рендала. Фотография была испещрена крошечными проколами. — Знаете, что она делала? Метала стрелки в его фотографию. Каждый вечер перед сном.

— А как насчет матери?

— О, мать она любила. Родную мать, которая умерла. А теперь у нее мачеха. Ее-то Карен не очень жаловала.

— О чем же обычно говорила Карен?

— О мальчиках, — ответила Гинни, снова усаживаясь на кровать. — О чем еще мы все здесь говорим? О мальчиках! Карен прежде училась где-то здесь поблизости в частной школе и знала многих молодых людей. К ней часто приезжали студенты из Йельского университета.

— Она встречалась с кем-нибудь постоянно?

— Думаю, что нет. У нее их было множество. Все они увивались за ней.

— Она имела успех?

— Может, и еще кое-что, — Гинни наморщила носик. — Знаете, сейчас, конечно, нехорошо сплетничать о ней. И я не уверена, что все это правда. Может, просто выдумки.

— А в чем дело?

— Видите ли, когда вы приезжаете сюда, никто вас не знает, никто ничего о вас не слышал, поэтому вы можете плести, что угодно, и все сходит с рук. Я и сама о себе кое-что навыдумывала…

— Так что же вам рассказывала Карен?

— Да, собственно, она даже не рассказывала. Скорее намекала. Ей нравилось, когда ее считали неистовой, и она давала понять, что и все ее друзья тоже неистовые. Это было ее любимое словечко — неистовые. И говорила обо всем так, что ей невольно верили. Все полунамеками. Ну насчет своих абортов и тому подобное.

— Абортов?

— По ее словам, у нее их было два еще до поступления в колледж. Звучит неправдоподобно, верно? Два аборта! Ведь ей же было всего семнадцать. Я не очень-то поверила, тогда она начала объяснять, как это делается. И я усомнилась: может, и правда?

Девушка из медицинской семьи могла легко блеснуть сведениями относительно процедуры операции. Это отнюдь не доказывало, что она сама ей подвергалась.

— Она рассказывала вам что-нибудь о своих абортах? Где ей их делали?

— Нет, просто сказала, что делали. И вообще любила поговорить на подобные темы. Ей нравилось шокировать меня. Помню, наш первый уик-энд здесь — нет, пожалуй, второй, — она куда-то уезжала веселиться в субботу вечером и вернулась очень поздно, растрепанная, помятая, забралась в постель и говорит: «Черт, до чего же я люблю черное мясо!». Так вот запросто. Я не знала, что ей ответить. Мы тогда еще были едва знакомы. И промолчала. Решила, что это она так, для форса.

— Но иногда вы все же ей верили?

— Спустя пару месяцев начала верить.

— У вас не возникало когда-нибудь подозрений, что она беременна?

— Пока она находилась здесь? В колледже? Нет! Она никогда ничего такого не говорила. Кроме того, она всегда принимала пилюли.

— Вы наверняка знаете, что она их принимала?

— Да. Она это делала вполне открыто каждое утро. Да вот они — эти пилюли, прямо перед вами на ее столике. Вон в том пузырьке.

Я подошел к столу и взял пластмассовый пузырек. На этикетке стояло: «Аптека «Маяк», способа употребления указано не было. Я записал номер рецепта. Затем открыл пузырек и вытряс оттуда одну таблетку. Оставалось еще четыре.

— Она принимала их каждый день?

— Каждый божий день, — ответила Гинни.

Я не гинеколог и не фармацевт, но кое-что я все-таки смыслю. Во-первых, большинство противозачаточных средств продается теперь в специальной упаковке. Во-вторых, первоначальная доза гормонов снижена с десяти миллиграммов в день до двух. Значит, таблетки должны быть совсем маленькими. Эти оказались сравнительно большими. Без названия, ярко-белого цвета и шершавые на ощупь. Я сунул одну в карман, а остальные ссыпал обратно в бутылочку.

— Вы знаете кого-нибудь из молодых людей, с которыми встречалась Карен?

Гинни покачала головой.

— Карен когда-нибудь говорила о своих свиданиях?

— По правде говоря, нет. Она говорила отвлеченно, не называя имен, понимаете? Минуточку. — Гинни встала и подошла к туалетному столику Карен. За раму зеркала было заткнуто несколько фотографий молодых людей. Она вытащила две из них и протянула мне. — Вот об этом парне она говорила. Только у меня впечатление, что больше она с ним не встречалась. Она встречалась с ним прошлым летом, так мне кажется. Он из Гарварда.

На фотографии я увидел студента в футбольной форме. На груди его красовалась цифра 71, он сидел на корточках, пригнувшись вперед, и скалился прямо в объектив.

— Как его фамилия?

— Не знаю.

Я взял программу футбольных матчей между Гарвардом и Колумбийским университетом. Номер 71 — правый защитник Элан Зеннер. Записав это имя, вернул Гинни фотографию.

— А вот этот, — сказала она, передавая вторую фотографию, — из более поздних. Мне кажется, она с ним встречалась до последнего времени. Иногда она целовала эту фотографию перед сном. Его, кажется, зовут Гарри. Гарри или Эрик.

На карточке был изображен молодой негр в тугом блестящем костюме с электрической гитарой в руке. Он натянуто улыбался.

— Вы думаете, она встречалась с этим парнем?

— Да, думаю. Он играет в одном из бостонских джазов.

— И вы думаете, его зовут Гарри?

— Да, что-то вроде.

— А вы не знаете названия этого джаза?

— Карен любила окружать свои романы тайной, — нахмурилась Гинни. — Не то, что другие девчонки, которые рады выложить до мельчайших подробностей все, что касается их молодых людей. У Карен по-другому: она все намеками.

— Она что, встречалась с ним, когда уезжала на уик-энды?

Гинни кивнула.

Я повертел фотографию в руках. На обратной стороне стояло: «Фотоателье Кэрзон, Вашингтон-стрит».

— Можно, я заберу ее?

— Пожалуйста, — ответила она. — Мне-то что!

Я сунул фотографию в карман и снова сел.

— Вы знакомы с кем-нибудь из них? Из ее молодых людей?

— Нет, она меня ни с кем из своих друзей не знакомила. Хотя… минуточку. Один раз познакомила. С девушкой.

— С девушкой?

— Да. Карен сказала мне как-то, что к ней на день приедет ее близкая подруга. Все уши прожужжала, какая эта девица смелая, какая бесшабашная. Наболтала Бог знает чего. Я ждала, что появится что-нибудь действительно сногсшибательное. И вот она приехала…

— И что же?

— Действительно, странная, — сказала Гинни. — Очень высокая, длинноногая, и Карен твердила, как бы она хотела иметь такие длинные ноги, а девица эта сидела и молчала. Пожалуй, красивая. Но удивительно странная. Казалось, движется она как во сне. Может, чего-то наглоталась. Наконец, она заговорила, после того, как чуть не час просидела совсем молча. И говорила что-то совершенно заумное.

— А как звали ту девушку?

— Не помню. Кажется, Энджи.

— Она студентка?

— Нет, хотя лет ей совсем немного. Она работала. Карен говорила — медсестрой.

— Попробуйте вспомнить ее фамилию, — попросил я.

Гинни сдвинула брови и уставилась в пол, затем покачала головой:

— Нет, не могу. Пропустила мимо ушей.

Мне хотелось подольше задержаться на этой теме, но приходилось считаться со временем.

— Что вы еще можете сказать о Карен? Была она нервной? Беспокойной?

— Нет! У нас тут все нервные, особенно во время сессии, а ей все будто до лампочки. Была как неживая, встряхивалась, только когда ей надо было ехать на свидание, а так всегда была усталая и вечно жаловалась на усталость.

— Много спала?

— Да. Спала она почти на всех лекциях.

— Много ела?

— Не особенно. Во время обеда тоже часто клевала носом.

— В таком случае она, наверное, теряла в весе?

— Напротив, прибавляла. Довольно заметно. С начала занятий она так пополнела, что не могла влезть ни в одно платье. Ей пришлось покупать новые.

— А еще какие-нибудь перемены вы в ней заметили?

— Только одну, и то я не уверена, что это может иметь какое-нибудь значение. То есть для Карен это, конечно, имело значение, но остальные-то не замечали. Видите ли, ей казалось, что она обрастает волосами. Знаете, руки и ноги у нее стали волосатыми, на губе появились усики. Она жаловалась, что ей чуть ли не каждый день приходится брить ноги.

Я взглянул на часы: дело близилось к полудню.

— Ну что ж, не стану вас дольше задерживать, вам, наверное, пора на лекцию.

— Неважно, — сказала Гинни, — мне самой очень интересно.

— То есть?

— Интересно наблюдать вас за работой. Ну и вообще.

— Вам, наверное, приходилось и раньше беседовать с врачами?

— Вы что, за дуру меня принимаете? — недовольным тоном сказала она. — Я не вчера появилась на свет.

— Я принимаю вас за очень неглупую девушку.

— Вы хотите, чтобы я давала показания?

— Показания? Какие?

— На суде. Во время процесса. — Лицо ее выражало тонкую проницательность героини киноэкрана.

— Не совсем вас понимаю.

— Можете не темнить, — сказала она. — Я же понимаю, что вы адвокат. Желаю вам успешно провести это дело.

2

Я вошел в рентгеновский кабинет вместе с Хьюзом, рентгенологом Мемориалки, старым своим знакомым, — мы с Джудит иногда играли с ним и с его женой в бридж. Оба они играли хорошо, не щадя противников, но мне это даже нравилось, иногда и на меня нападает такой стих.

Я не позвонил Льюису Карру, так как был уверен, что он откажет мне, Хьюз же стоял на довольно низкой ступени иерархической лестницы, и ему было наплевать, чьи снимки меня интересуют — Карен ли Рендал или же Ага Хана, которому несколько лет назад делали здесь операцию на почке. Хьюз провел меня прямо в кабинет. Там работало несколько рентгенологов. Перед каждым лежал конверт со снимками и стоял магнитофон. Они вынимали снимки один за другим, зачитывали имя пациента, порядковый номер и характер снимка, затем быстро прикрепляли его к матовому стеклу и начинали диктовать диагноз.

Снимки хранились в соседней с рентгеновским кабинетом комнате. Хьюз вошел туда, достал снимки Карен Рендал и принес их мне. Мы уселись перед стеклянной стенкой, и Хьюз укрепил на ней первый снимок.

— Боковой снимок черепа, — сказал он, вглядываясь в него. — Тебе известно, по какой причине его назначили?

— Нет, — ответил я. Я тоже взглянул на пленку, но мало что сумел на ней разобрать. Снимки головного мозга читать трудно. Хьюз всматривался в него некоторое время, иногда прослеживая линии кончиком завинченной авторучки.

— Пожалуй, все в норме, — сказал он наконец. — Ни трещин, ни патологических отложений извести, никаких признаков воздуха или гематомы. Конечно, хорошо бы иметь артериограмму или пневмоэнцефалограмму. Давай-ка взглянем на второй, — он снял снимок и заменил его другим. — И здесь тоже все в порядке, — сказал он. — Интересно все же, почему они были назначены. Она что, побывала в автомобильной катастрофе?

— Не знаю, не слышал.

Хьюз порылся в папке.

— Нет, лицевых снимков, очевидно, не делали, только черепные. — Лицевые снимки делаются, чтобы проверить, нет ли переломов лицевых костей. — Ничего не понимаю хоть тресни, — сказал он, постукивая пальцем по снимку. — Ничего. На мой взгляд, ничего интересного тут нет.

— Ладно, — сказал я, вставая. — Спасибо за помощь.

3

Я вошел в телефонную будку неподалеку от больничного вестибюля. Вынул записную книжку и отыскал номер аптеки и номер рецепта. Достал таблетку, взятую из комнаты Карен, ногтем большого пальца отколупнул от нее кусочек и растер на ладони. Он легко рассыпался в порошок. Я почти не сомневался, что это такое, но для пущей уверенности попробовал порошок на язык. Сомнений быть не могло. Раздавленный аспирин отвратителен на вкус. Я позвонил в аптеку.

— С вами говорит доктор Бэрри из Линкольнской больницы.

Я хотел бы знать, какое лекарство…

— Минуточку, сейчас возьму карандаш. — Короткая пауза. — Слушаю, доктор.

— Имя Карен Рендал. Номер рецепта один-четыре, семь-шесть-семь-три. Выписано лекарство доктором Питером Рендалом.

— Сейчас проверю. — Телефонную трубку на том конце положили. Слышно было, как кто-то насвистывает и шелестит страницами. Затем — Да, вот он. Дарвон, двадцать капсул по семьдесят пять миллиграммов. По одной капсуле каждые четыре часа, при болях. Повторялся дважды. Хотите знать даты?

— Спасибо, нет. Благодарю за любезность.

— Всегда рады.

Я медленно положил трубку.

Что это за девица такая, делающая вид, что принимает противозачаточные средства, а на самом деле глотающая аспирин, который держит во флаконе из-под таблеток, снимающих боль в нижней части живота.

4

Дом Рендалов был очень велик; четырехэтажная белая постройка в готическом стиле, с замысловатыми балкончиками и башенками. Газон спускался прямо к воде; в общей сложности участок занимал, вероятно, два с лишним гектара. Я въехал по усыпанной гравием аллее и поставил свою машину рядом с двумя «порше», из которых один был черный, а другой канареечно-желтый. Очевидно, вся семья разъезжала на «порше». Слева от дома приткнулся гараж с серым «мерседесом» внутри. Последний, по-видимому, предназначался для прислуги.

Я вылез из машины и стал обдумывать, как бы мне проскочить мимо лакея, и тут из парадного подъезда вышла женщина и стала спускаться по ступеням. На ходу она натягивала перчатки, и вид у нее был такой, словно она очень спешит. Заметив меня, она остановилась.

— Миссис Рендал?

— Да.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но, безусловно, нечто на нее совсем не похожее. Она была высокого роста, в костюме цвета беж от Шанеля. Волосы черные как смоль и блестящие, ноги длинные, глаза большие и темные. Ей никак нельзя было дать больше тридцати. Взгляд ее мог, казалось, заморозить воду — таким холодом от нее веяло. Несколько мгновений я созерцал ее в тупом молчании, чувствуя себя дураком и не зная, как выйти из положения. Она нетерпеливо нахмурилась.

— Ну-с, мы так и будем стоять тут весь день? У меня на это нет времени. Что вам угодно? — Голос у нее был низкий, хрипловатый, рот чувственный. Голос интеллигентный — гибкий, с чуть заметным английским налетом в интонации.

— Я хотел поговорить с вами — сказал я. — О вашей дочери.

— О моей падчерице, — быстро поправила она. И двинулась мимо меня по направлению к черному «порше».

— Да, о вашей падчерице.

— Я уже сообщила все полиции, — сказала она, — И к тому же я опаздываю на деловое свидание, так что, если вы не возражаете… — Она открыла дверцу.

— Меня зовут… — начал я.

— Я знаю, кто вы, — перебила она. — Джошуа говорил мне о вас вчера. Он сказал, что, по всей вероятности, вы постараетесь увидеться со мной, и посоветовал мне послать вас, доктор Бэрри, ко всем чертям. — Она изо всех сил старалась изобразить гнев, но это у нее плохо получалось. На ее лице отражалось нечто иное — может, любопытство, а может, и страх. Она села за руль. — Будьте здоровы, доктор.

Я нагнулся к ней.

— Действуете согласно инструкции?

— Обычно я следую советам своего мужа.

— Но не всегда.

Она хотела было включить передачу, но остановилась.

— Вы о чем? — спросила она, держа руку на переключателе скоростей.

— Я хочу лишь сказать, что ваш муж, по-видимому, полностью не отдает себе отчета в происшедшем.

— Думаю, что отдает.

— Вы сами знаете, что нет, миссис Рендал.

Она выключила мотор и посмотрела на меня.

— Чтобы через тридцать секунд вас не было на нашей территории, — сказала она. — В противном случае я вызову полицию. — Однако голос ее дрожал и лицо побледнело.

— Вызовете полицию? По-моему, это было бы с вашей стороны опрометчиво.

Она взяла тоном ниже:

— Зачем вы явились сюда?

— Хочу, чтобы вы рассказали мне о той ночи, когда вы привезли Карен в больницу.

— Если вы хотите знать о той ночи, то пойдите взгляните вон на ту машину, — она указала на желтый «порше».

Я подошел и заглянул внутрь.

Я увидел какой-то кошмар. Все вокруг было в крови: место шофера, место пассажира рядом, приборная доска, руль. Даже коврик на полу был покрыт буро-красной корочкой. Литры крови были потеряны в этой машине.

— Откройте дверцу, — сказала миссис Рендал. — Пощупайте сиденье.

Я повиновался. Сиденье было мокроватое.

— Три дня прошло, — сказала она, — и все еще не высохло. Вот сколько Карен потеряла крови. Вот что он с ней натворил.

— Это ее машина? — спросил я, захлопнув дверцу.

— Нет, у Карен не было машины. Джошуа не хотел, чтобы она имела собственную до совершеннолетия.

— Тогда чья же?

— Моя, — сказала миссис Рендал.

Я кивнул на черный автомобиль, в котором она сидела.

— А эта?

— Это новая. Мы купили ее вчера. То есть я. Джошуа дал согласие.

— А что вы собираетесь делать с желтой машиной?

— В полиции нам рекомендовали подержать ее пока, на случай, если понадобится в качестве вещественного доказательства.

— Что в точности произошло в воскресенье ночью? — спросил я.

— Я ничего не обязана вам сообщать, — сказала она, поджав губы.

— Безусловно, нет — я вежливо улыбнулся. Я понимал, что деваться ей некуда. В глазах у нее по-прежнему таился страх. Она отвернулась от меня и стала смотреть прямо перед собой, через ветровое стекло.

— Я сидела дома одна, — сказала она. — Джошуа срочно вызвали в больницу. Уильям находился у себя в университете. Было около половины четвертого утра, и Карен где-то развлекалась. Вдруг я услышала автомобильный гудок. Он гудел и гудел. Я вылезла из постели, накинула халат и спустилась вниз. Перед домом стоял мои автомобиль с невыключенным мотором и зажженными фарами. Гудок продолжал гудеть. Я вышла… и увидела ее. Она потеряла сознание и, упав вперед, навалилась на кнопку гудка. Все вокруг было в крови, — Она перевела дыхание и стала рыться в сумке в поисках сигареты. Вытащила пачку французской марки. Я поднес ей огонь. — Больше, собственно, рассказывать нечего. Я перетащила ее на соседнее сиденье и отвезла в больницу. — Она курила нервно, часто затягиваясь. — По дороге я попыталась выяснить, что произошло. И она сказала: «Это Ли!». Повторила три раза. Никогда не забуду. Таким жалким слабеньким голоском…

— Она была в сознании? В состоянии разговаривать?

— Да, — ответила миссис Рендал. — Она снова потеряла сознание, как раз когда мы подъехали к больнице.

— Из чего вы заключили, что это был аборт? — спросил я. — Может, это выкидыш?

— Сейчас скажу, — ответила миссис Рендал. — Потому что заглянув к ней в сумку, я обнаружила ее чековую книжку. Последний чек, который она выписала, был «на предъявителя», на сумму триста долларов. Датирован воскресеньем. Вот из чего я заключила, что это был аборт.

— Был ли чек предъявлен? Вы запрашивали банк?

— Разумеется, не был. Человек, получивший этот чек, сидит сейчас в тюрьме.

— Понимаю, — сказал я задумчиво.

— Тем лучше, — парировала она. — . А теперь прошу меня извинить. — Она вышла из машины и быстрым шагом пошла по ступеням обратно в дом.

— А я думал, вы опаздываете на деловое свидание, — заметил я.

Миссис Рендал через плечо посмотрела на меня.

— А идите вы к черту! — сказала она и захлопнула за собой двери.

Я пошел назад к своей машине, размышляя над разыгранной сценой. Она была весьма убедительна. Я обнаружил в ней всего лишь два изъяна. Один заключался в количестве крови, потерянной в желтой машине: меня смущало, что на месте для пассажира крови больше. И второе — по-видимому, миссис Рендал не знала, что Арт берет за аборт двадцать пять долларов — только-только чтобы покрыть лабораторные издержки — и никогда не брал больше: таким образом он, по своим понятиям, оставался чист перед собственной совестью.

5

Старая, оббитая вывеска «Фотоателье Кэрзон». И ниже мелким шрифтом: «Фотографии на все случаи жизни: паспортные, рекламные, кабинетные. Исполнение в течение часа».

Фотоателье помещалось в угловом доме, всеверном конце Вашингтон-стрит, в стороне от ярко освещенных кинотеатров и больших универмагов. Я вошел внутрь и увидел маленьких старичка и старушку, стоявших рядом.

— Я вас слушаю, — сказал старичок. Он держался любезно, почти робко.

— У меня к вам несколько странная просьба, — начал я.

— Паспорт? Проще простого. Мы можем сделать фотографию за один час. Даже скорее, если вы спешите. Мы их переделали на своем веку тысячи.

— Верно, — сказала старушка, чопорно кивая головой. — Не тысячи, десятки тысяч.

— У меня проблема иного порядка, — сказал я. — Видите ли, моя дочь справляет свое шестнадцатилетие и…

— Обручения мы не фотографируем, — сказал старичок. — Прошу прощения.

— Не фотографируем, — подтвердила старушка.

— Да нет же, это вовсе не обручение. Это просто вечер по случаю дня рождения.

— За такие работы не беремся, — сказал старичок. — Совершенно исключено.

— Раньше брались, — пояснила старушка, — в былые времена.

Я тяжело вздохнул:

— Мне, собственно, нужно узнать от вас кое-что. Дело в том, что моя дочь ярая поклонница одного джаза, а вы как раз этот самый джаз фотографировали. Я хотел бы сделать ей сюрприз, вот и подумал, что…

— Вашей дочери шестнадцать? — Он посмотрел на меня с подозрением.

— Вот именно, исполняется на следующей неделе.

— А мы фотографировали джаз?

— Да, — сказал я и передал ему фотографию. Он долго рассматривал ее.

— Это же не оркестр, а всего один человек, — сказал он наконец.

— Я знаю, но он работает в этом джазе. Вы делали эту фотографию, вот я и подумал, может быть…

Но старичок уже повернул фотографию и рассматривал ее обрат: ную сторону.

— Это наша работа. Видите, сзади наш штамп. Мы тут с тридцать первого года. Раньше дело принадлежало моему папаше.

— Все так, — подтвердила старушка.

— Разве это группа? — спросил старичок, взмахнув у меня перед носом фотографией.

— Один из группы.

— Как называется этот джаз?

— Не знаю. Потому я и обратился к вам. На фотографии стоит ваш штамп…

— Видел. Не слепой, — огрызнулся старичок. Он нагнулся и заглянул под прилавок. — Придется проверить по подшивке. У нас хранятся экземпляры всех фотографий. — Он начал вытаскивать пачки фотографий. Я был поражен. Он действительно наснимал десятки всяких джазбандов. — Жена никогда не может запомнить названия этих джазов, а я могу. Стоит мне увидеть музыкантов всех вместе, и я тотчас вспомню. Понимаете? Вот «Джимми и его Буяны». — Он быстро перебирал фотографии. — Вот «Певуны», «Старые калоши», «Камарилья», «Прощелыги». Названия застревают в голове.

Я пытался вглядываться в лица, но он перебирал фотографии слишком быстро.

— Минуточку, — остановил его я, указывая на одну фотографию. — По-моему, это он.

— «Зефиры», — сказал старичок неодобрительным тоном. — Да, это они — «Зефиры».

На фотографии были сняты пятеро парней. Все пятеро негры. На них были те же блестящие костюмы, что я видел на одиночном снимке. Все пятеро натянуто улыбались, словно недовольные тем. что их снимают.

— Вы знаете их имена? — спросил я.

Он повернул фотографию. Имена были нацарапаны сзади.

— Зик, Зак, Грек, Джордж и Счастливчик. Это они. — Я вытащил записную книжку. — Слушайте, а вы уверены, что их стоит приглашать на вечеринку вашей дочери? Это же хулиганье.

— Ничего, на один вечер сойдут. Вы не знаете, где их найти?

— Знаю, конечно. — Старичок указал большим пальцем в сторону улицы. — Они работают по ночам в «Электрическом апельсине». Все негры там околачиваются.

— Спасибо, — сказал я и пошел к выходу.

— Будьте осторожней, — посоветовала на прощанье старушка.

6

Элан Зеннер поразил меня своими размерами. Я прикинул, что росту в нем метр восемьдесят пять и весу килограммов сто.

Натолкнулся я на него, когда он выходил из закрытого стадиона «Диллон» после окончания тренировки. Зеннер был прямо, из душевой; его короткие черные волосы еще не успели просохнуть, и он старательно протирал их, словно исполняя совет тренера никогда не выходить с мокрой головой. Он сказал мне, что спешит пообедать и сесть заниматься, так что разговаривать нам пришлось на ходу, пересекая мост Ларса Андерсона по направлению к общежитиям Гарвардского университета. Сначала я болтал о пустяках. Зеннер учился на последнем курсе Леверетского колледжа. Основным предметом у него была история. Он сказал, что недоволен темой своей дипломной работы. И никак не может решить, стоит ли ему соваться на юридический факультет. На юридическом со спортсменами не больно-то цацкаются, только отметки подавай. Может, лучше все-таки податься на юридический в Йель. Говорят, там повеселей.

Наконец я заговорил о Карен.

— Как, и вы о том же?

— Не понимаю.

— Это уже второй раз за сегодняшний день. До вас здесь побывал Чудила.

— Чудила?

— Отец ее. Она его так называла. Она его по-всякому называла.

— Вы с ним говорили?

— Он приезжал ко мне, — уклончиво сказал Зеннер. — Ну и… я послал его подальше. Потому что не хочу в это впутываться.

— Но вы и так уже впутались.

— Черта с два! — Он стал переходить дорогу, ловко лавируя между машинами.

— Вы знаете, что с ней произошло? — спросил я.

— Послушайте, я знаю об этом больше других, больше даже, чем ее родители, больше, чем кто бы то ни было.

— Но вы не хотите впутываться.

— Выходит, что так.

— Видите ли, — сказал я. — Это ведь очень серьезное дело. Одного человека обвиняют в ее гибели. Вы должны сказать мне все, что знаете.

— Она была хорошая девчонка, — сказал он, — но у нее были свои трудности. Были у нас с ней и общие трудности. Началось все как нельзя лучше, а потом трудности слишком уж разрослись, и на том дело пришлось кончить. Вот и все. А теперь отстаньте от меня!

— По ходу процесса защита вызовет вас как свидетеля. А там уж придется давать показания под присягой.

— Нигде никаких показаний я давать не собираюсь.

— А это без вас решат, — сказал я. — Разве что процесса вообще не будет.

— То есть?

— То есть нам с вами лучше поговорить.

Мы прошли два квартала по Массачусетс-авеню в сторону центральной площади и уселись за столик в грязной маленькой таверне. Над стойкой бара виднелся экран цветного телевизора. Мы заказали по кружке пива и в ожидании стали слушать прогноз погоды. Диктор, жизнерадостный толстый коротышка, с веселой улыбкой предсказал дожди на завтра и на послезавтра.

— А вас это с какой стороны касается? — спросил Зеннер.

— Я считаю, что Ли невиновен.

Он рассмеялся:

— Вы единственный, кто так считает.

Появилось пиво. Я уплатил. Он отхлебнул из своей кружки и слизнул с губ пену.

— Ладно, — сказал он, удобнее устраиваясь в тесной кабинке. — Я расскажу вам все по порядку. Я познакомился с ней на вечеринке прошлой весной, приблизительно в апреле. Мы с ней поняли друг друга с первого взгляда. Да, я ничего о ней не знал. Красивая девчонка, вот и все! Я догадывался, что ей мало лет. Но сколько, узнал только на следующее утро. И чуть не обалдел. Подумать только! Шестнадцать… — Он отпил полкружки одним глотком. — Ну, мы начали встречаться, и мало-помалу я о ней кое-что узнал. — У нее была такая манера рассказывать— понемногу… очень хитрая, вроде как в старых многосерийных фильмах: «Продолжение следует», или «В субботу вы сможете увидеть следующую серию». В таком роде. На это она была мастерица. В июне, в самом начале июня, она заканчивала школу, и я сказал, что приеду посмотреть торжественную часть. Она не захотела. Я спросил, почему. Тут-то все и выяснилось: про ее родителей, и про то, что я не придусь ко Двору. Она мне все разъяснила, и я тут же с ней порвал. Тогда меня это здорово задело, но теперь мне как-то все равно.

— Больше вы никогда ее не видели?

— Видел один раз. Пожалуй, это было в конце июля. Я устроился на строительство на Мысе, работенка была непыльная, и много знакомых ребят туда же понаехало. Там я о ней кое-чего понаслушался, такого, о чем мне никто не говорил, пока мы крутили любовь. Про то, как ее достаточно пальцем поманить. Про то, как она ненавидит отца. И еще я узнал, что она делала аборт и потом рассказывала, будто это ребенок от меня. — Он допил пиво и жестом подозвал бармена. Мы заказали еще по одной. — Однажды я повстречался с ней совершенно случайно. Я ее спрашиваю, правда ли это насчет аборта, и она отвечает, что правда. Я спрашиваю, мой ли это был ребенок, а она и глазом не моргнув отвечает, что, мол, почем ей знать, кто отец. Ну, я послал ее куда подальше и отошел. Тогда она бежит ко мне и начинает просить прощения и предлагает опять дружить и опять встречаться. Я говорю, нет, мол, поздно. Тут она в слезы. Ну, в общем, я сказал, что заеду за ней вечером.

— И как? Заехали?

— Ага. И получилось Бог знает что.

— Прошлым летом она жила на Мысе?

— Говорила, будто живет, работает в какой-то картинной галерее. Но я слышал, что она почти все время проводила на Бикон Хилле. У нее там были приятели какие-то — неистовые.

— Кто были эти приятели?

— Почем я знаю. Приятели, и все.

— Вы с кем-нибудь из них были знакомы?

— Только с одной. Как-то раз на вечеринке на Мысе меня познакомили с девчонкой, которую звали Энджела и про которую говорили, что она дружит с Карен. Энджела Харли или Харди. Что-то в этом роде. Очень красивая, но странная.

— Чем именно?

— Да просто странная. Чокнутая какая-то. Когда я с ней познакомился, она была сильно на взводе — уж не знаю там, напилась или накурилась чего. Она не переставая несла какую-то околесицу, вроде: «В одном носу у Бога силы хватит на целого хилого». Говорить с ней было просто невозможно. А жаль — девчонка здорово красивая.

— Вы когда-нибудь встречали родителей Карен?

— Да, — сказал он. — Один раз. Тоже хорошая парочка. Несгибаемый старик и очень даже сгибаемая дамочка. Неудивительно, что Карен их ненавидела.

— Из чего вы заключили, что она их ненавидела?

— А о чем, вы думаете, она со мной говорила? О своих родителях. Часами. Она ненавидела Чудилу. Иногда она его называла Саваофом. Мачехе она тоже давала прозвища, только вы, услышав, не поверите. Странно, а вот свою мать она очень любила. Родную мать. Та умерла, когда Карен было четырнадцать или пятнадцать. По-моему, с того все и пошло, неистовость эта, наркотики и дикие выходки. Ей хотелось, чтобы все считали ее безудержной. Хотела возмущать всех своим поведением. Будто ей обязательно надо было что-то доказать. Наркотики употребляла обязательно на людях. Говорили, будто она стала законченной наркоманкой, но я не знаю, так ли это. На Мысе она очень многим умудрилась насолить, и поэтому про нее плели Бог знает что. Например, что Карен Рендал с кем угодно и где угодно. — При этих словах его слегка передернуло.

— Вы к ней хорошо относились? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Покуда мог.

— Тогда, на Мысе, вы виделись с ней последний раз?

— Да! — Подоспела новая порция пива. Элан взял свою кружку и несколько секунд вертел ее в руках. — Впрочем, нет, это я соврал.

— Вы еще раз виделись с ней?

Он ответил не сразу.

— В воскресенье. В прошлое воскресенье. Было уже самое время идти обедать. Накануне я напился на вечеринке после матча. Напился зверски и очень страдал с перепоя. Меня беспокоило, каков я буду на тренировке в понедельник. Я был у себя в комнате и одевался, хотел сходить пообедать. Завязывал галстук. Это мне удалось только с третьего захода, потому что он все съезжал набок. Чувствовал я себя препогано, и к тому же трещала голова. И тут вдруг входит она, прямо в комнату, будто ее только и ждали.

— А вы не ждали?

— Вот уж кого не ждал, так это ее! Все мои соседи по комнате уже ушли обедать, и я был один. Она попросила, чтобы я взял ее с собой пообедать. Я ответил «нет».

— Почему?

— Потому что не хотел ее видеть. Она была как чума, как зараза. Я не хотел видеть ее. И попросил «Будь так добра, уйди!». Но она не ушла. Уселась, закурила и сказала, что, конечно, между нами все кончено, но ей нужно с кем-нибудь поговорить. Ну, этого-то я и раньше наслышался — меня не удивишь. Но она не уходила. Сказала, что я единственный человек, больше ей делиться не с кем. В конце концов я сдался. Сел и сказал: «Ладно, говори».

— О чем вы разговаривали?

— О ней. Это была ее излюбленная тема. О ней самой, о ее родителях» о брате.

— Она была дружна с братом?

— До некоторой степени. Только он тоже человек без взлетов, вроде Чудилы. Ничем, кроме медицины, не интересуется. Так что Карен больно-то с ним не откровенничала. Значит, сел я и стал слушать. Она поговорила сперва о колледже, потом об этой дурацкой йоге, которой вдруг увлеклась — знаете, когда два раза в день по полчаса предаешься созерцанию. Она только начала этим заниматься и была в полном восторге.

— Как она держала себя в этот раз?

— Волновалась, — сказал Зеннер, — выкурила целую пачку, пока сидела у меня, и руки у нее все время были в движении. На ней было кольцо, и она то снимала его с пальца, то надевала, то вертела в руках. Все время, беспрерывно.

— Она говорила вам, зачем ей понадобилось приезжать из колледжа на уик-энд?

— Я спросил ее, и она ответила.

— Зачем же?

— Затем, что ей предстоит сделать аборт. Я ей не поверил. — Он кинул на меня быстрый взгляд и отхлебнул пива. — Я больше не верил ничему, что касалось ее. Вот в чем вся беда. В тот раз я просто отключился, отключил внимание. Иначе не мог, потому что она все еще была мне небезразлична.

— Для нее это не было секретом?

— Для нее ничто не было секретом, — сказал он. — Она все моментально подмечала. Она, как кошка, руководствовалась инстинктом, и он ее никогда не обманывал. Она могла войти в комнату, обвести присутствующих взглядом и тут же узнать, кто что о ком думает. Такое у нее было чутье.

— Вы говорили с ней относительно аборта?

— Нет. Потому что я не поверил ей. Я просто пропустил это мимо ушей. Но она вернулась к этой теме часом позже. Сказала, что ей страшно, что ей хочется побыть со мной. Несколько раз повторила, что ей страшно.

— Этому вы поверили?

— Я не знал, чему верить. Нет! Нет, я ей не поверил. — Он одним глотком допил пиво и поставил кружку на стол. — Послушайте, — сказал он, — ну что, собственно, от меня требовать? Она была психопатка. Все это знали, чего уж там. Доконали ее отношения с родителями и вообще со всеми. Она просто спятила.

— Как долго вы с ней разговаривали?

— Часа полтора. Потом я сказал, что мне пора обедать и садиться за книги и что хорошо бы она ушла. Ну, она и ушла.

— Вы не знаете, куда она пошла?

— Нет. Я спросил ее, но она только засмеялась и сказала, что никогда не знает заранее, куда идет.

7

Было уже поздно, когда я расстался с Зеннером, но я все-таки позвонил в кабинет Питера Рендала. Его не оказалось на месте. Я сказал, что он мне нужен срочно, и тогда сестра посоветовала позвонить ему в лабораторию. По вторникам и четвергам он часто работает там допоздна.

Я не стал звонить. Я просто пошел туда.

Питер Рендал был единственным членом семейства Рендалов, с которым я был знаком. Мы несколько раз встречались на званых вечерах то у того, то у другого врача. Не заметить его было невозможно, во-первых, потому, что он сразу же обращал на себя внимание, и, во-вторых, потому что он любил званые вечера и не пропускал ни одного.

Питер Рендал был титанически толст. Румяное лицо его тонуло в складках жира, Это был веселый, общительный человек, и смех его был заразителен. Он курил одну сигарету за другой, пил без меры, болтал без умолку, причем очень остроумно, словом, был душой любого общества и гвоздем вечера; он мог в два счета расшевелить кого угодно. Бетти Гейл, жена главного врача Линкольнской больницы, сказала как-то: «Это же великолепный образец общительного животного". Бетти вообще любила загибать подобные фразочки, но на этот раз она на удивление попала в точку. Питер Рендал действительно был общительным животным — компанейским, не склонным к самоанализу, непринужденным и добродушным. Благодаря остроумию и умению подойти к людям ему очень многое сходило с рук. Например, Питер мог запросто рассказать самый непристойный анекдот, он мог ухаживать за вашей женой, расплескивать вино, хамить хозяйке дома, жаловаться на жизнь — вообще делать все что угодно. Никто никогда на него не сердился, даже не делал вид, что сердится.

Лаборатория Питера Рендала находилась на пятом этаже крыла, занимаемого биохимическим отделением. Я шел по коридору и вдыхал запах, присущий всем лабораториям, — смесь ацетона, бунзеновских горелок, жидкого мыла и реактивов. Чистый, резкий запах. Его кабинет был невелик. Девушка в белом лабораторном халате сидела за столиком и печатала на машинке. Она была удивительно хороша собой, как, собственно, и следовало ожидать.

— Да? Могу я быть вам полезной?

— Я ищу доктора Рендала.

— Он вас ожидает?

— Не уверен. Я, правда, звонил, но ему могли не передать.

В глазах у нее промелькнуло то чуть надменное выражение, которое появляется у исследовательских работников, попадающих в общество лечащих врачей. Клиницисты, видите ли, мозгами не работают. Они возятся с такими нестерильными и ненаучными объектами, как больные.

— Пойдемте, — сказала девушка. — Он как раз начинает новый инкубационный цикл, — кинула она мне через плечо. — Ему сейчас некогда.

Мы вошли в лабораторию.

Питер Рендал склонился над белой крысой. Когда девушка вошла, он сказал:

— А, Бриджит! Как нельзя кстати… — И тут он увидел меня. — Ну, что у вас там еще?

— Моя фамилия Бэрри, — начал я. — Мне…

— Как же, как же! Я вас прекрасно помню. — Он отпустил крысу и пожал мне руку. Крыса юркнула через стол, но остановилась у края, испуганно заглядывая вниз, поводя носом. — Джон, насколько я помню? Конечно, мы несколько раз встречались. — Он снова подхватил крысу и усмехнулся. — Сказать правду, брат только что звонил мне насчет вас. Вы его порядком вывели из равновесия. «Сопляк, всюду сующий свой нос» — кажется, так он выразился. В другой раз не приставайте к его благоверной. Очевидно, вы сильно ее разгневали.

— Весьма сожалею.

— А вы не сожалейте, — жизнерадостно ответил Питер. Он повернулся к Бриджит и сказал: — Позовите остальных. Надо начинать опыт.

Бриджит наморщила носик, и Питер подмигнул ей.

Когда она вышла, он сказал:

— Так все-таки чем я могу быть вам полезен? Не представляю, почему вы захотели меня видеть. Бриджит — это я понял бы. Но меня — нет.

— Вы были лечащим врачом Карен Рендал? — спросил я.

— Что было, то было.

Он взял крысу и посадил ее в маленькую клетку. Затем обвел взглядом ряд клеток побольше, выискивая другую.

— Умеете крыс убивать?

— Более или менее.

— А вы бы мне их не укокошили? Терпеть не могу сам расправляться.

— Нет уж, увольте.

Он вздохнул.

— Так я и знал. Теперь насчет Карен. Да, я был ее лечащим врачом. Что именно вас интересует? — Внешне он держался вполне дружелюбно и свободно.

— Не обращалась ли она к вам в середине лета по поводу травмы?

— Травмы? Нет.

В комнату вошли Бриджит и еще две лаборантки.

— У вас все готово? — спросил Питер.

— Да, — ответила Бриджит. Она указала на длинный стол, перед которым стояли три стула. На столе перед каждым стулом лежала пробковая подстилка, булавки, кнопки, пинцет, скальпель и стоял лоток со льдом.

— А физиологический раствор? Готово?

— Да, — ответила другая лаборантка.

— Прекрасно, — сказал Питер. — Тогда давайте начинать.

Лаборантки заняли свои места у стола. Рендал посмотрел на меня и сказал:

— Ну что, видно, придется самому.

В этот момент зазвонил телефон, и Бриджит кинулась отвечать. Затем сказала:

— Это бюро проката. Они сейчас доставят машину.

— Вот и хорошо, — сказал Питер. — Скажите, чтобы поставили ее на стоянке, а ключи положили на козырек. — Пока Бриджит передавала инструкции, Питер сказал мне: — Такая неприятность. У меня угнали автомобиль.

— Угнали?

— Да. Удивительно неприятно. Вчера.

— Какая у вас была машина?

— «Мерседес». Далеко не новый, но я к нему привык.

— А в полицию вы заявили?

— Да, — он пожал плечами. — Но едва ли это что-нибудь даст.

Бриджит положила трубку и вернулась на свое место.

Я наблюдал, как работает Бриджит. Проворными, отработанными движениями она приколола крысиную тушку к пробковой подстилке, животом вверх. Затем сделала надрезы и стала быстро очищать косточки от мяса. После этого она остригла их и бросила в лоток со льдом.

— Наше скромное достижение, — сказал Питер. — Мы у себя в лаборатории первыми разработали костную культуру in vitro^[3]. Мы сохраняем живой костную ткань в отделенной кости до трех дней. Основная трудность это — извлечь кость из животного и поместить ее в лоток прежде, чем умрут клетки. В настоящее время мы довели свой метод до истинного совершенства.

— В какой именно области вы работаете?

— Обмен кальция, в особенности его взаимодействие с гормоном околощитовидных желез и тирокальцитонином. Хочу выяснить, каким образом эти гормоны способствуют выделению кальция из костей.

— Сколько времени вы занимаетесь этой работой?

— Уже семь лет. Я начал с малого — полдня в неделю. Потом каждый вторник. Очень скоро это превратилось во вторник и четверг. Затем весь уик-энд в придачу. Я сократил свою практику насколько мог. Эта работа превратилась поистине в какую-то пагубную страсть. Это игра. Настоящая крупная игра. Загадка, ответа на которую не знает никто, — сказал Питер и в задумчивости почесал живот. — Но хватит обо мне. Как дела у вас?

— В данный момент меня интересует Карен.

— Угу. И вы хотели знать относительно травмы? Никакой травмы не было. Это я помню.

— Почему же ей делали прошлым летом снимки черепа?

— Ах, это. Видите ли, Карен — это Карен. Явилась ко мне на прием и объявляет: «Я слепну». Она, видите ли, теряет зрение и оттого плохо играет в теннис. Потребовала, чтобы я что-то сделал по этому поводу. Тогда я взял у нее кровь и назначил несколько анализов. Анализ крови всегда хорошо влияет. Ну и проверил у нее кровяное давление, и выслушал ее, и вообще сделал вид, что отношусь к делу серьезно.

— И назначили снимки черепа?

— Да. Это входило в курс лечения.

— Не вполне вас понимаю.

— Все болезни Карен были исключительно психосоматического происхождения, — сказал он. — Она ничем не отличалась от девяноста процентов женщин, которых мне приходится лечить. Какой-то пустяк не заладится — вроде игры в теннис — и бах! Ей уже надо лечиться. Она идет к своему врачу. Он чаще всего никаких физических нарушений не находит. Но разве она на этом успокоится? Нет! Пойдет к одному врачу, к другому, пока, наконец, не наткнется на такого, который погладит ее по руке и скажет: «Ну что ж, милочка, лечиться надо». — Он рассмеялся.

— Значит, вы назначили все эти анализы исключительно для ее успокоения?

— Преимущественно, — сказал он. — Но все-таки не совсем. Я за осторожность. И когда к тебе обращаются со столь серьезной жалобой, как ослабление зрения, хочешь не хочешь, а обследовать надо. Я проверил у нее глазное дно. В норме. Проверил поле зрения. В норме… Но она утверждала, что видит то хуже, то лучше. Тогда я взял у нее кровь и назначил анализы на сахар и на гормоны. В норме. И снимки черепа. Они тоже оказались в норме— или вы их уже видели?

— Видел, — сказал я. — Но до сих пор не понимаю, почему…

— А вы сопоставьте. Она молода, но все-таки возможность не исключается — жалобы на зрение и головные боли, некоторое увеличение в весе, апатия. Это могла быть гипертрофия гипофиза с осложнениями на зрительный нерв.

— Опухоль на гипофизе?

— Это допустимо. Вряд ли, но допустимо. По моим расчетам, анализы должны были выявить, нет ли у нее новообразования на гипофизе. Снимки черепа тоже могли выявить, если бы у нее было что-нибудь серьезное. Но во всех случаях результат анализа оказался отрицательный. Все это явилось исключительно плодом ее воображения.

— Вы уверены? В лаборатории ведь могла произойти ошибка.

— Тоже верно. Мне следовало назначить повторную серию анализов, для очистки совести.

— Почему же вы этого не сделали?

— По той простой причине, что Карен больше ко мне не явилась.

— Ну что ж, — сказал я, — спасибо, что уделили мне внимание.

— О чем тут говорить. — Он принялся вытирать вымытые руки бумажным полотенцем, потом остановился. — Вероятно, я должен был сделать какое-то заявление, — сказал он. — Поскольку я ее дядя и вообще…

Я промолчал.

— Брат поссорился бы со мной на всю жизнь, узнай он, о чем мы тут с вами разговаривали. Постарайтесь это помнить, если будете еще с кем-нибудь говорить на эту тему.

— Обещаю! — сказал я.

— Не знаю ваших намерений, — продолжал Питер. — И не хочу их знать. Вы всегда казались мне весьма здравомыслящим человеком, и и полагаю, что тратить попусту время вы бы не стали.

Я не знал, что ответить. Я не понимал, что у него на уме, но что-то на уме у него, несомненно, было.

8

Подъезжая к дому, я увидел, что у обочины стоит большая полицейская машина с включенной мигалкой. Капитан Питерсон стоял, прислонившись к переднему крылу, и наблюдал, как я сворачиваю к своему подъезду. Я вылез из машины и окинул взглядом близлежащие дома. Соседи уже заметили яркую мигалку и теперь висели на окнах.

— Надеюсь, — сказал я, — что не заставил вас долго ждать.

— Нет, — сказал Питерсон, слегка улыбнувшись. В равномерных вспышках красного света я хорошо видел ласковое, самодовольное выражение его лица. Мигалку он совершенно очевидно не выключал мне назло.

— Имеете что-нибудь сообщить мне?

Он переменил позу:

— В общем, да. К нам поступила на вас жалоба, доктор Бэрри. От доктора Рендала.

Я спросил наивным тоном:

— И какого рода жалоба?

— Насколько я понимаю, вы пристаете к членам его семьи: к его сыну, его жене; даже к соученицам его дочери.

— Пристаю?

— Так сказал мне он, — с расстановкой произнес Питерсон.

— А что сказали ему вы? — Мигалка начинала действовать мне на нервы.

— Я сказал, что постараюсь принять меры.

— Я как-то нарушил закон? — спросил я.

— Это пока не установлено.

— Если я нарушил какой-нибудь закон, — сказал я, — доктор Рендал может подать на меня в суд. Может он также обратиться в суд, если рассчитывает доказать, что ему был нанесен материальный ущерб вследствие якобы совершенных мною действий. Он это знает не хуже вашего. И не хуже, между прочим, моего.

— Может, нам стоит проехать в участок и побеседовать?

Я покачал головой:

— Времени нет.

— А ведь я могу вызвать вас для допроса.

— Можете, — сказал я. — Но с вашей стороны это будет неосмотрительно.

— А может, и вполне осмотрительно.

— Сомневаюсь, — сказал я. — Я частное лицо и действую в пределах прав, предоставляемых частному лицу. Я ни к кому не приставал, никому не угрожал. Всякий, кто не пожелал бы со мной разговаривать, мог этого не делать.

— Вы вторглись в частные владения. Владения Рендала.

— Это произошло неумышленно. Я сбился с дороги и хотел выяснить у кого-нибудь, как мне ехать дальше. На пути мне попалось огромное здание; мне и в голову не могло прийти, что это частный дом. Я решил, что это какое-нибудь учреждение.

— Учреждение?

— Ну да. Приют там или лечебница. Вот я и заехал туда, чтобы спросить дорогу. Представляете мое удивление, когда оказалось, что по чистой случайности…

— Случайности?

— А вы можете доказать обратное?

Питерсон довольно удачно изобразил добродушную усмешку:

— Все шутите.

— Нет, пожалуй, — сказал я. — Знаете что, выключите-ка вы эту мигалку и перестаньте привлекать ко мне внимание всех соседей, иначе я подам жалобу, что мне не дает прохода полиция. И подам я ее начальнику полиции, в канцелярию окружного прокурора и в канцелярию мэра.

Он небрежно просунул руку в окно и щелкнул выключателем. Свет погас.

— Ох, — сказал он. — Отольется это вам когда-нибудь.

— Да, — сказал я. — Может, мне, а может, и кому другому.

Входя в дом, я услышал, как он отъезжает.

9

Мне не очень-то хотелось ехать пить коктейли, но Джудит настаивала. По дороге в Кембридж она спросила:

— Что это все означало?

— Что именно?

— Да эта история с полицией.

— Попытка отстранить меня. Рендал подал жалобу. Нарушение покоя.

— Оправданную?

— Я бы сказал — да. — В двух словах я описал ей людей, с которыми имел дело в течение дня. — По моему глубокому убеждению, я до сих пор лишь скольжу по поверхности, — закончил я.

— Как ты считаешь, миссис Рендал наврала про чек на триста долларов? — спросила Джудит.

— Очень может быть, — ответил я, и после паузы: — Как Бетти?

— Неважно. Сегодня в газете появилась статья… Так, небольшая статейка. Арест врача в связи с криминальным абортом. Почти никаких подробностей, если не считать того, что Арт назван по имени. Еще ей пару раз звонили какие-то идиоты.

— Много пакостей наговорили?

— Порядочно. Теперь я подхожу к телефону сама.

— Умница! Пойдешь к ней завтра?

— Пойду.

Я остановил машину в тихом жилом квартале, неподалеку от Кембриджской городской больницы. Это был хороший район со старинными особнячками, обсаженными кленами улицами и кирпичными тротуарами, одним словом — Кембридж. Лишь только я поставил машину, как к нам подкатил на мотоцикле Хэмонд.

Хэмонд поставил свой мотоцикл, запер его, любовно похлопал по сиденью. И тут заметил нас.

— Парни! Привет. — Хэмонд всех без исключения называл парнями.

— Как живешь, Нортон?

— Пока что прыгаю. Несмотря на все происки. — Он хлопнул меня по плечу. — Говорят, ты пошел войной, Джон? Ишь ты, на нашего С. К. замахнулся.

— С. К.? — удивилась Джудит.

— Старый Клистир — так его ребята с третьего этажа величают.

— Рендала?

— Его самого. — Он улыбнулся Джудит. — За трудное дело парень взялся. Говорят, С. К. мечется по третьему этажу, как подбитый орел-стервятник. Никак не может поверить, что кто-то посмел действовать наперекор его величеству. С. К. тоже понять надо. Он прожил в Мемориалке лет сто, и всегда все было тихо и мирно. А тут эта охота за черепами, а ко всему еще история с его дочерью…

— Охота за черепами? — переспросила Джудит.

— Боже мой! Что сталось с подпольным телеграфом? До сих пор жены всегда все узнавали первыми. В Мемориалке такое подняли из-за больничной аптеки, просто не приведи Бог. Пропало двенадцать дюжин ампул морфия. На прошлой неделе. Аптекарь чуть не загремел. Когда это случилось, его не оказалось на месте, он где-то в уголке санитарку обжимал, во время обеденного перерыва.

— Нашли пропажу?

— Нет. Всю больницу вверх дном перевернули — и ничего.

— А раньше такого не случалось? — спросил я.

— Выяснилось, что да — несколько лет назад. Но тогда пропало всего несколько ампул. А тут уж хапнули, так хапнули.

— Кто-то из врачебного персонала? — спросил я.

Хэмонд пожал плечами.

— Мог быть кто угодно. Лично мне кажется, это чисто коммерческое предприятие. Слишком уж много взято. Слишком большой риск был. Ты можешь представить себе, как ты впархиваешь в амбулаторию Мемориалки и выпархиваешь оттуда с коробкой ампул морфия под мышкой? Тут чувствуется размах.

— Но ведь одному человеку столько не нужно.

— Вот именно. Потому-то я и думаю, что тут коммерция. По-мое-му, это был грабеж, и тщательно продуманный. Причем, превалирует мнение, что это был кто-то свой.

— Ты знаешь кого-нибудь, кто этим балуется?

— Среди медперсонала? Нет. Ходил слушок, будто одна из сестер в кардиологическом отделении прежде кололась, но уже с год как бросила. Во всяком случае, ее проверяли очень тщательно. Раздели догола и обследовали — искали следы от уколов. Она оказалась вне подозрений.

Я спросил:

— А как насчет…

— Врачей?

Я кивнул. Врачи и наркотики — это запретная тема. Среди врачей имеется умеренное число наркоманов; это не секрет, как не секрет и то, что самоубийство в среде врачей — явление довольно обыденное. Не столь широко известен классический синдром врача и его сына — случай, когда сын становится наркоманом, а врач удовлетворяет его потребности в наркотиках. Но о таких вещах говорить не принято.

— Врачи вне подозрений, — сказал Хэмонд. — Насколько я знаю.

— А никто не увольнялся из больницы? Кто-нибудь из сестер? Секретарш? Вообще кто-нибудь?

— Смотри-ка, как ты распалился! С чего бы? Думаешь, это имеет отношение к твоей девице? Оснований связывать эти два случая нет никаких. Но это было бы занятно. Чисто теоретически. Я позвоню тебе, если узнаю что-нибудь новое.

Мы подошли к двери. Изнутри доносились звуки веселья: звон бокалов, разговоры, смех.

— Желаю удачи, — сказал Хэмонд. — Очень хочу, чтобы войну выиграл ты.

— Я тоже.

Вечер давал Джордж Моррис, старший ординатор Линкольнской больницы. Моррис заканчивал ординатуру и собирался заняться частной практикой, так что это было нечто вроде дебюта, устроенного им самому себе.

Обставлен прием был великолепно. Гостей окружили ненавязчивым комфортом, который, вероятно, встал хозяину в хорошую копейку. Мне это напомнило роскошные банкеты, которые дают фабриканты, готовясь выпустить новый продукт или заняться новой отраслью производства. В некотором смысле то же самое происходило и тут.

Джордж Моррис, двадцати восьми лет от роду, имеющий жену и двух детей, увяз в долгах. Любого врача на его месте постигла бы та же участь. Теперь он собирался из этого положения вылезать, для чего ему нужны были пациенты. То есть чтобы их к нему посылали, чтобы его им рекомендовали. Короче говоря, он нуждался в расположении и помощи врачей, пользующихся в городе известностью. Вот почему он и наприглашал их к себе домой в количестве двухсот душ и теперь накачивал лучшими алкогольными напитками, какие только сумел доставить, и кормил до отвала лучшими закусками, какие только нашлись в лучшем ресторане.

Мне, поскольку я был всего лишь патологоанатом, было весьма лестно получить приглашение на этот прием. Я ничем не мог быть Моррису полезен: патологоанатомы имеют дело с трупами, а трупам уже никого не рекомендуешь. Моррис пригласил нас с Джудит потому, что дружески к нам относился. По-моему, на этом приеме мы были у него единственными друзьями.

Я огляделся по сторонам. Налицо были заведующие отделениями большинства крупных больниц города; присутствовали также ординаторы и жены. Жены сбились в кучку в углу и говорили о детях; врачи раскололись на несколько кучек помельче, по признакам принадлежности к той или иной больнице, к той или иной специальности. В одном углу Эмери оспаривал эффективность пониженных доз при лечении гиперфункции щитовидной железы; в другом Джонстон говорил о печеночном давлении; еще дальше можно было услышать, как Льюистон бормочет на свою излюбленную тему о бесчеловечности лечения депрессивных форм шизофрении электрошоками. Оттуда, где толпились жены, время от времени доносились такие слова, как «прививка» или «ветрянка».

Из всех гостей, присутствовавших на этом вечере, только один человек мог оказаться мне полезен — Фриц Вернер; но его что-то не было видно, и я слонялся из комнаты в комнату, высматривая его. Расхаживая среди гостей, я слышал обрывки анекдотов и разговоров; вечер протекал, как и всегда в домах врачей.

«Слыхали про французского биохимика, у которого родились близнецы? Он одного крестил, а другого оставил в качестве контрольной единицы».

«Все равно у всех у них рано или поздно развивается бактериемия…»

«А что вы хотите от человека, который учился в колледже Хопкинса?…»

«Конечно, можно выправить газы крови, но ведь этим кровообращению не поможешь…»

«… Конечно, он насвистался. Кто б не насвистался».

«…печень чуть не до колена. А никаких функциональных нарушений…»

«Она заявила, что выпишется, если мы не будем оперировать, так что, естественно, мы…»

«Не может быть! Гарри с санитарочкой из седьмой? С этой блондинкой?»

«…просто не верю. Он публикует больше журнальных статей за год, чем средний человек может прочесть за всю жизнь».

К восьми я начал уставать. И тут увидел Фрица Вернера; он как раз входил в комнату, приветственно помахивая всем рукой и о чем-то весело рассказывая. Я двинулся к нему, а он к бару.

Это был высокий, тощий, почти изможденный человек. В его движениях было что-то птичье; ходил он как-то неуклюже, бочком; слушая собеседника, вытягивал шею, словно был туг на ухо. В нем чувствовалась какая-то страсть, что, возможно, объяснялось его австрийским происхождением и еще артистичностью натуры; Фриц в качестве хобби занимался живописью, отчего у него в кабинете всегда бывало тесно и беспорядочно, совсем как в студии. Но зарабатывал он на жизнь — и притом неплохо — как психиатр, изо дня в день терпеливо выслушивая скучающих пожилых дам, которые на закате жизни вдруг вообразили, что у них неладно с головой. Протягивая мне руку, он улыбнулся.

— Кого я вижу! Не язва ль это здешних мест?

— Я уж и сам начинаю так думать.

Он окинул взглядом комнату.

— Ваша жена выглядит сегодня просто очаровательно. Ей нужно всегда носить голубое.

— Я ей передам.

— Просто очаровательно. Как вообще все семейство?

— Спасибо, хорошо. Фриц…

— А работа?

— Послушайте, Фриц. Мне нужна помощь.

Он тихонько рассмеялся:

— Помощи мало. Вас спасать пора. Вот вы разговариваете то с тем, то с другим. Полагаю, что всех, кого нужно, вы уже успели повидать. Какое впечатление произвела на вас Баблз?

— Какая? Артисточка, которая выступает со стриптизом?

— Нет, я хочу сказать Баблз — соседка по комнате.

— Соседка Карен?

— Да.

— По общежитию в колледже?

— Господи, да нет же. По квартире, которую прошлым летом они снимали сообща на Бикон Хилле. Карен, Баблз и еще третья, которая имела какое-то отношение к медицине — сестра, или техник, или еще кто-то там. Хорошая компания!

— А как ее настоящее имя? Не Баблз^[4] же?

Кто-то подошел к бару за подкреплением. Фриц строго посмотрел по сторонам и сказал профессиональным тоном:

— Звучит довольно серьезно. Пришлите его ко мне. Завтра, между половиной второго и половиной третьего.

— Я это устрою, — сказал я.

— И прекрасно. Рад был повидать вас, Джон.

Мы пожали друг другу руки.

Джудит разговаривала с Нортоном Хэмондом, который стоял, прислонившись к стене. Подходя к ним, я подумал, что Фриц прав: она действительно выглядела очаровательно. А потом я заметил, что Хэмонд курит сигарету. Собственно, ничего особенного в этом не было, если не считать того, что Хэмонд вообще-то некурящий. Рюмки в руке у него не было, и курил он не спеша, сильно затягиваясь.

— Слушай, — сказал я. — Ты бы с этим поосторожней.

— Я пыталась объяснить ему, — заметила Джудит — что кто-нибудь обязательно унюхает.

— Никто здесь ничего не унюхает, — возразил Хэмонд. По всей вероятности, он был прав: в комнате было не продохнуть. — А ты, значит, за аборт, но против марихуаны? Так я тебя понимаю?

Пока я наблюдал, как он набирает полный рот дыма, меня вдруг осенила мысль:

— Нортон, ведь ты живешь на Бикон Хилле. Ты не знаешь некую особу по прозвищу Баблз?

— Кто же ее не знает? — Он рассмеялся. — Баблз и Суперголова. Они всегда вместе.

— Суперголова?

— Ага. Это ее текущее увлеченье. Сочинитель электронной музыки, которая звучит, как собачья свора, воющая на луну.

— Она не жила прежде в одной квартире с Карен Рендал?

— Не знаю. Возможно. А что?

— Как ее настоящее имя? Этой Баблз.

— Никогда не слышал, чтобы ее называли по-другому. А парня зовут Сэмюел Арчер.

— Где он живет?

— Где-то недалеко от ратуши, в каком-то подвале. Он у них оборудован под чрево.

— Под чрево?

— Это надо видеть, чтоб поверить, — сказал Нортон и спокойно, удовлетворенно вздохнул.

10

Адрес я нашел в телефонном справочнике: Сэмюел Ф. Арчер, 1334, Лэнгдон-стрит.

Правда, существовал риск, что Сэмюел Ф. Арчер мог переехать, но все же я решил отправиться прямо по адресу. Квартира находилась в облупленном многоквартирном доме на крутом восточном склоне Бикон Хилла. В подъезде пахло капустой и пеленками. Я спустился по скрипучей деревянной лестнице в подвал, где сразу же вспыхнул зеленый свет, осветив дверь, выкрашенную черной масляной краской. На двери висела табличка с надписью: «Господь печется о чадах своих». Я постучал.

Изнутри до меня доносились взвизгивания, завывания, трели и стенания. Дверь отворилась, и передо мной предстал молодой человек лет двадцати с небольшим, с окладистой бородой и длинными влажными черными волосами. На нем были джинсы, сандалии и лиловая и белую крапинку рубашка. Он смотрел на меня приветливо, не проявляя ни удивления, ни любопытства.

— Что угодно?

— Я доктор Бэрри. Вы не Сэмюел Арчер?

— Нет.

— А мистер Арчер дома?

— Он сейчас занят.

— Я бы хотел его видеть.

— Вы его знакомый? — Теперь он смотрел на меня с нескрываемым недоверием. Я услышал новый каскад звуков — скрежет, грохот и протяжный свист.

— Мне нужна его помощь.

Он как будто немного оттаял:

— Неудачное время вы выбрали.

— Дело не терпит отлагательства.

— Вы доктор?

— Да.

— У вас машина?

— Да.

— Какой марки?

— «Шевроле», 1965 года.

— Номер?

— Два-один-один-пять-шестнадцать^[5].

— Извините, но сами понимаете, какое теперь время. Никому нельзя верить. Заходите. Только молчите, хорошо? Я сперва сам ему скажу. Когда он творит, к нему лучше не подходить. Правда, сейчас уже пошел седьмой час, так что, наверное, ничего. Но вообще-то он легко срывается с нарезок. Даже на излете.

Мы прошли через комнату, бывшую, по-видимому, гостиной. Тут стояли диван-кровати и несколько дешевеньких торшеров. Стены были белые, — покрытые странным растекающимся рисунком, выполненным светящимися красками. Свет фиолетовой лампочки еще больше выделял его.

— Ошалеть можно, — сказал я в надежде, что говорю именно то, что нужно.

— И не говорите.

Мы вошли в следующую комнату. Свет здесь был притушенный. Бледнолицый невысокий юноша с огромной копной светлых вьющихся волос сидел на полу на корточках, в окружении разнообразной электроннойаппаратуры. У стены стояли два микрофона. Работали сразу два магнитофона. Бледнолицый юноша трудился над своей техникой, он нажимал то одну, то другую кнопку и извлекал из поставленных повсюду приборов странные звуки. Когда мы вошли, он на нас даже не взглянул. Вид у него был весьма сосредоточенный, но движения казались замедленными.

— Обождите здесь, — сказал бородатый. — Я ему скажу.

Я остановился у двери. Бородатый подошел к бледнолицему и позвал тихонько: «Сэм, Сэм».

Сэм поднял на него глаза.

— Привет, — сказал он.

— Сэм, к тебе пришли.

У Сэма сделался озадаченный вид:

— Ко мне? — Он по-прежнему не замечал меня.

— Да. Очень симпатичный человек. Ты понимаешь? Он как друг пришел.

— Хорошо, — медленно произнес Сэм.

— Ему нужна твоя помощь. Ты поможешь ему?

— Спрашиваешь, — сказал Сэм.

Бородатый поманил меня.

— Чем это он? — спросил я, подходя.

— Да накурился. Уже пора бы ему очухаться. Но все равно, вы поосторожней. Хорошо?

Я присел на корточки, так что мое лицо оказалось на уровне лица Сэма. Он посмотрел на меня бессмысленным взглядом.

— Я тебя не знаю, — наконец произнес он.

— Я Джон Бэрри.

Сэм шелохнулся.

— А ты, брат, старый. Ой какой старый.

— Отчасти да! — сказал я.

— Да, брат, чудеса… Эй, Марвин, — сказал он, глядя вверх на своего приятеля — Ты видел этого дядю? Совсем старик!

— Совсем, — подтвердил Марвин.

— Вот чудеса — старенький!

— Сэм, я твой друг.

— Ты фараон, — сказал он.

— Нет, не фараон. Не фараон я, Сэм.

— А вот и врешь.

— Он часто так закидывается, — сказал Марвин. — У него навязчивая идея. Все боится, что его засадят в сумасшедший дом.

— Да нет же, Сэм, я не фараон. Если ты не хочешь помочь мне, я уйду.

— Фараон, ищейка, копейка, индейка.

— Нет, Сэм, нет! Нет!

Он наконец успокоился немного.

Я перевел дух:

— Сэм, у тебя есть знакомая Баблз?

— Да.

— Сэм, у нее есть подруга по имени Карен?

Он устремил взгляд вдаль. Прошло немало времени, прежде чем он ответил:

— Да! Карен.

— Баблз жила в одной комнате с Карен?

— Да.

— Ты знал Карен?

— Да. — Он часто задышал. Грудь его вздымалась, и глаза расширились.

Я осторожно положил руку ему на плечо:

— Тихо, Сэм. Тихо, тихо. В чем дело?

— Карен, — сказал он, уставившись в дальний угол комнаты. — Она была ужас какая. Она была хуже всех, брат. Хуже всех.

— А где теперь Баблз, Сэм?

— Нету. Уехала к Энджеле, Энджеле…

— Энджеле Хардинг, — подсказал Марвин. — Она, Карен и Баблз жили прошлым летом все вместе.

— А где живет Энджела теперь? — спросил я Марвина.

Но тут Сэм вскочил и начал во всю глотку орать: «Фараон! Фараон!" Он замахнулся на меня, промазал, хотел брыкнуть, но я поймал его за ногу, и он упал, сшибив по дороге кое-что из своей электронной аппаратуры… Пронзительные звуки, вырвавшись из какого-то прибора, заполнили комнату.

Я схватил Сэма и прижал к полу. Он брыкался и отчаянно вопил:

— Фараон! Фараон! Фараон!

Марвин старался мне помочь, но толку от него было мало. Сэм стал колотиться головой об пол.

— Подсунь ему ногу под голову.

Марвин не понял.

— Да шевелись ты! — прикрикнул я.

Наконец он подсунул ногу так, чтобы Сэм не ушиб себе голову. Тот продолжал биться и барахтаться, но я держал его крепко. А потом внезапно отпустил. Он сразу перестал извиваться, посмотрел себе на руки, затем поднял глаза на меня.

— Эй, брат, ты что это?

— Можешь больше не трепыхаться.

— Слушай, брат, а ведь ты меня отпустил.

Я кивнул Марвину, он подошел и вытащил вилки электронных приборов. Завывания смолкли. Сэм внимательно посмотрел на меня:

— Слушай, брат а ведь ты меня отпустил. Ты и впрямь меня отпустил. — Он продолжал вглядываться мне в лицо. — Брат, — вдруг сказал он, дотронувшись до моей щеки. И поцеловал меня.

СРЕДА, 12 октября

1

Раз в месяц Господь Бог сжаливается над колыбелью Свободы и разрешает солнцу посветить над Бостоном. Сегодня был как раз такой день: прохладный, яркий и ясный, с осенней бодрящей свежестью в воздухе. Я проснулся в хорошем настроении, охваченный предчувствием каких-то событий.

Я съел плотный завтрак, включая два яйца, которые смаковал виновато, памятуя о содержащемся в них холестерине. Затем пошел к себе в кабинет наметить порядок дня. Начал я с того, что составил список тех, кого уже успел- повидать, и попробовал прикинуть, не может ли подозрение пасть на кого-нибудь из них. По-настоящему подозрение не падало ни на кого.

Некоторое время я созерцал свой список, потом позвонил в городскую больницу. Элис на месте не оказалось; трубку взяла другая секретарша.

— Вы получили заключение по вскрытию Карен Рендал?

— Номер карточки?

— Не знаю я номера.

— Неплохо бы знать, — ответила она крайне раздраженно.

— Так или иначе, пожалуйста, проверьте.

На столе прямо у нее перед носом стоит ящике карточками, содержащий отчеты всех вскрытий, произведенных за месяц, исполнить мою просьбу пара пустяков. После длительной паузы она сказала:

— Вот, пожалуйста: «Маточное кровотечение в результате перфорации матки, явившейся следствием прерывания трехмесячной беременности. Сопутствующий диагноз: анафилаксия».

— Вот как? — сказал я и нахмурился. — Вы уверены?

— Я просто читаю то, что здесь написано, — ответила она.

Со странным чувством повесил я трубку. Я знал, что могу ошибаться. Допустимо» что микроскопическая экспертиза установила то, что не показала макроскопия. Тем не менее мне это казалось маловероятным.

Я позвонил Мэрфи в лабораторию узнать, не закончил ли он анализ, но он его еще не закончил: анализ будет готов только после полудня.

Затем я открыл телефонную книгу и стал искать адрес Энджелы Хардинг. Она проживала на Честнат-стрит: адрес весьма респектабельный. Я отправился к ней.

Честнат-стрит пересекает Чарлз-стрит у самого подножия Бикон Хилла. Это очень тихий район жилых домов, антикварных магазинов, старомодных ресторанов и небольших бакалейных лавочек. Живут здесь по большей части молодые специалисты: врачи, адвокаты, банковские служащие, которым нужен приличный адрес, но пока что не по карману Ньютон или Уэлзи-стрит. Другая часть ее населения — это специалисты старые — люди лет по пятьдесят, по шестьдесят, чьи дети уже повырастали и обзавелись собственными семьями. Селились здесь, конечно, и студенты, только они обычно набивались из экономии по несколько человек в маленькую квартирку. Пожилые обитатели, казалось, симпатизировали студентам — те вносили в жизнь района молодость и известный колорит, вернее сказать, симпатизировали, пока студенты ходили в приличном виде и вели себя смирно.

Энджела Хардинг жила на втором этаже дома без лифта; я постучал в дверь. Открыла тоненькая темноволосая девушка в мини-юбке и свитере и в громадных круглых очках с синеватым отливом: на щеке у нее был нарисован цветок.

— Энджела Хардинг?

— Нет, — ответила девушка. — Опоздали. Она уже ушла. Но, может, еще вернется.

— Меня зовут доктор Бэрри. Я патологоанатом.

Девушка закусила губу и с растерянным видом посмотрела на меня.

— Вы Баблз?

— Да, — сказала она. — А вы откуда знаете? — И тут же щелкнула пальцами: — Ну, конечно. Вы же были вчера вечером у Суперголовы. — Она отступила от двери. — Проходите!

В квартире почти не было мебели. Узенькая кушетка в гостиной и пара подушек на полу; через открытую дверь виднелась незастеленная кровать.

— Я пытаюсь выяснить все о Карен Рендал, — сказал я.

— Слышала.

— Это здесь вы жили все втроем прошлым летом?

— Да-а.

— Когда вы в последний раз видели Карен?

— Я уже несколько месяцев ее не видела. И Энджела тоже, — сказала она.

— Энджела вам так сказала?

— Да, конечно.

— Когда она вам это сказала?

— Вчера вечером. Мы вчера вечером говорили о Карен. Видите ли, мы как раз узнали о том. что с ней случилось.

— Кто вам сказал?

— Слухи дошли.

Какие слухи?

— Что у нее была неудачная вычистка.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Полиция забрала какого-то доктора. Наверно, он и сделал, — сказала Баблз, передернув плечами. — Одного я не понимаю. Карен была не дура. Она знала, что к чему. Она этот опыт уже не раз имела, включая прошлое лето.

— То есть аборт?

— Ну да! Правильно. И после этого она ходила совсем убитая. Потом пару раз накурилась черт знает до какого состояния, и ей немного полегче стало. Был у нее этот пунктик насчет детей. Мы не хотели ничего такого ей давать, хоть на первое время после аборта, но она требовала, а кончилось кошмарно. Просто кошмарно.

— Что же произошло? — спросил я.

— Один раз она вообразила себя ножом. Скребла комнату и истошно вопила при этом, что кругом кровь, что все стены в крови. И еще ей казалось, будто окна — это новорожденные дети и что они на глазах чернеют и умирают. Просто ужас.

— А вы что делали?

— Успокаивали ее. Что нам оставалось? — Она протянула руку к столу и взяла кружку и маленькую проволочную петлю. Тряхнула петлей, и каскад мыльных пузырей поплыл в воздухе, медленно опускаясь вниз. Баблз наблюдала за ними. Один за другим они падали на пол и лопались. — Просто ужас!

— А кто делал ей аборт прошлым летом? — спросил я.

Баблз рассмеялась:

— Не знаю.

— Как это было?

— Ну, нагуляла она ребенка. Приходит раз и объявляет, что собирается от него избавиться. Исчезла на день, а потом является как ни в чем не бывало.

— Просто и без надрыва?

— Угу! — Она выпустила новый каскад пузырей и залюбовалась ими. — Просто и без надрыва. Извините меня. На минутку. — Она пошла в кухню, налила стакан воды и запила таблетку. — Что-то скисать начинаю, — объяснила она. — Ну вы понимаете.

— Что это у вас?

— Бомбочки.

— Амфитамин?

— Метедрин.

— Вы им постоянно пользуетесь?

— Сразу видно — доктор. — Она откинула волосы;— Не можете без вопросов.

— Где вы его достаете? — Я успел заметить облатку. В ней было по меньшей мере миллиграммов пять. На черном рынке метедрин обычно продают в расфасовке по одному миллиграмму.

— Забудьте, — сказала она. — Ладно? Забудьте и все.

— Если вы хотите, чтобы я забыл, зачем было вообще принимать у меня на глазах?

— Захотелось покрасоваться перед вами, вот и все.

— А Карен тоже его употребляла?

— Карен употребляла все, что под руку попадется. Она даже ширялась. — Вероятно, у меня сделался недоуменный вид, потому что она начала тыкать пальцем себя в сгиб руки, имитируя внутривенное вливание. — Никто больше не ширяется. А Карен из кожи лезла.

— И как она себя потом чувствовала?

— Отвратительно. Как пришибленная. Подавленная даже, вот именно — подавленная. Все лето. Она до конца лета ни одного парня к себе не подпустила. Будто боялась.

— Вы в этом уверены?

— Ага, — сказала она. — Еще бы.

Я огляделся по сторонам.

— Где же Энджела? Я хотел бы поговорить с ней.

— Ей самой очень нужно поговорить с вами — прямо сейчас.

— У нее какие-нибудь неприятности?

Баблз пожала плечами.

— Насколько я знаю, она медицинская сестра.

В эту минуту входная дверь распахнулась, и в комнату влетела высокая девушка со словами:

— Этой твари нигде нет. Прячется, проклятый… — Увидев меня, она осеклась,

— Полюбуйся, Энджела, — сказала Баблз, кивнув в мою сторону. — Вот кто к тебе пришел — старенький да ладненький.

Энджела Хардинг быстрыми шагами вошла в комнату, плюхнулась на кушетку и закурила сигарету. На ней было очень короткое черное платье, черные чулки в сеточку и лакированные черные сапоги. Длинные темные волосы и жесткое, красивое лицо с классическими, точеными чертами — лицо манекенщицы. Я с трудом мог представить ее себе в роли медицинской сестры.

— Это вы интересуетесь Карен? Садитесь, — сказала она. — Облегчите душу.

Баблз начала было:

— Энджи, я ему не говорила…

— Будь добренькой, Баблз, принеси мне кока-колы, — сказала Энджела. Баблз послушно кивнула и пошла в кухню. Энджела затянулась сигаретой, тут же затушила ее. Движения у нее были быстрые, но лицо не выражало волнения. Она понизила голос: — Я не хотела говорить о Карен при ней. Баблз очень из-за всего этого расстроена. Они очень дружили.

— А вы?

— Я не очень.

— Отчего бы?

— Она вначале обеим нам понравилась. Хорошая девчонка, немного шалая. Но веселая. Очень вначале понравилась. Потому мы и решили поселиться все втроем. Потом Баблз переехала к Суперголове, а я осталась тут с Карен. Это было уже не так весело. Она была ненормальная. Совершенный псих.

Баблз вернулась с кока-колой:

— Неправда!

— Не при тебе, конечно — Перед тобой она умела прикинуться.

— Ты просто злишься из-за…

— Ну, конечно. Еще бы! — Энджела тряхнула головой и переменила положение своих длинных ног. Затем повернулась ко мне и сказала — Она намекает! на Джимми. Джимми был мой знакомый врач из гинекологии.

— Это где вы работали?

— Да, — сказала она. — У нас с Джимми любовь была. Я думала, у нас это настоящее. И ведь было настоящее. А тут явилась Карен. — Она закурила новую сигарету, продолжая упорно избегать моего взгляда. Я, собственно, не был уверен, со мной она разговаривает или с Баблз. Очевидно, между девушками существовало разногласие. — Я никогда не думала, что она на это способна, — продолжала Энджела. — От своей соседки такого не ждешь. В конце концов существует же какая-то этика…

— Он ей нравился, — сказала Баблз.

— Целых семьдесят два часа. — Энджела встала и начала ходить по комнате. Платье едва прикрывало ей зад. Она была удивительно хороша. Несравненно красивей Карен.

— Ты сама знаешь, что все это неправда Сама знаешь, что Джимми…

— Ничего я не знаю, — возразила Энджела. — Единственно, что я знаю: Джимми сейчас кончает в Чикаго ординатуру, а я не с ним Может, если бы я была…

— Может, — сказала Баблз.

— Что может? — спросил я.

— Замнем для ясности, — сказала Энджела.

Я спросил:

— Когда вы видели Карен в последний раз?

— Не знаю. Пожалуй, где-то в августе. До того, как она поступила в колледж.

— Вы не видели ее в прошлое воскресенье?

— Нет, — ответила она, продолжая мерить комнату. Она даже не сбилась с ноги. — Нет.

— Странно. Элан Зеннер видел ее в прошлое воскресенье

— Кто?

— Элан Зеннер. Один ее приятель. Она сказала ему, что едет сюда.

Энджела и Баблз переглянулись. Энджела пробормотала:

— Тварь паршивая… — И выдавила сквозь зубы: — Наверное, она передумала. Это с ней постоянно бывало. Карен так часто передумывала, что мы иногда сомневались, есть ли у нее чем думать-то.

— Послушай, Энджела…

— Принеси-ка мне еще кока-колы. — Баблз встала и покорно удалилась в кухню. — Баблз хорошая девчонка, — сказала Энджела. — Но недалекая. Она любит, чтобы все кончалось хорошо — Она перестала шагать по комнате и остановилась прямо передо мной. — Вы хотели задать мне какой-то определенный вопрос?

— Только одно: видели ли вы Карен?

— Нет. Повторяю, что не видела.

— В таком случае извините за беспокойство.

2

Незадолго до полудня я позвонил в контору Брадфорда, где мне сообщили, что ведение дела доктора Ли берет па себя один из адвокатов, работающих в конторе, — некто Джордж Уилсон, с которым меня и соединили. По телефону он произвел на меня впечатление человека уравновешенного и уверенного в себе: он согласился встретиться со мной в пять часов, но не в клубе, а в баре Томсона-сокрушители.

После этого я отправился позавтракать в кафетерии, где просмотрел утренние газеты. История с арестом Артура Ли появилась на первых страницах всех газет под кричащими заголовками, хотя арест этот пока еще не связывался со смертью Карен Рендал. Статьи были снабжены фотографией Арта. Под глазами у него были темные мешки, придававшие лицу порочное выражение, углы губ зловеще опущены и волосы растрепаны. В общем, самый заурядный коновал. В статьях мало что было сказано, приводились лишь голые факты в связи с его арестом. Собственно, много слов не требовалось. Фотография говорила сама за себя. Неглупо придумано: трудно опротестовывать действия следственных органов на том основании, что опубликованная неудачная фотография может заранее направить общественное мнение.

В час я снова позвонил Мэрфи в лабораторию. И попал прямо на него.

— Фирма Гормон с неограниченной ответственностью

— Здорово, Мэрф. Что новенького?

— Относительно Карен Рендэл?

— Слушай, Мэрф, чем по-твоему, я могу еще интересоваться?

— Не знаю, — ответил ок. — Может быть, тем, что мне только что звонили из городской больницы. Звонил сам Уэстон. Интересовался, не приносил ли ты кровь на анализ.

— А что ты ему сказал?

— Сказал, что приносил. А ок захотел узнать результат. Ну, я ему сказал.

— Каков же этот результат?

— Она не была беременна. Это исключено.

— Ладно, — сказал я. — Спасибо.

Мэрф слегка оживил мою теорию. Не слишком, но все-таки.

3

Я приехал в патолабораторию Мэллори в три часа. Первый, кого я увидел там, был Уэстон, выглядевший очень усталым. Он криво улыбнулся мне.

— Итак, что выяснили? — спросил я.

— Результат отрицательный. Что касается беременности. — Он достал папку, содержащую протокол вскрытия, и полистал ее. — Вне всякого сомнения.

— Я не так давно звонил сюда, и мне сказали, что в заключении указана трехмесячная беременность.

— А с кем ты разговаривал? — осторожно спросил Уэстон.

— С секретаршей.

— Наверное, произошла какая-то ошибка. — Он вручил мне папку: — Хочешь взглянуть на слайды?

— Хотел бы.

— Вот тут, — сказал Уэстон, указывая на ящичек со слайдами.

Уэстон оставил меня одного. Я уселся перед микроскопом. В коробке было всего тридцать слайдов, показывающих срезы с различных жизненно важных органов. Шесть было взято из разных участков матки; я начал с них. Сразу же стало очевидно, что беременности не было и в помине. На всякий случай я проверил еще несколько слайдов. Результат оказался одинаковый.

Последним я положил па предметный столик слайд среза щитовидной железы. Даже при самом малом увеличении атрофия железы была очевидна. Фолликулы были сморщенные, и клетки выстилающей ткани — слабы. Ярко выраженное понижение функции щитовидной железы. А это означало, что щитовидная железа, надпочечники и яичники — все было атрофировано.

Диагноз напрашивался сам собой, хотя причина заболевания оставалась неясной. Я раскрыл папку и прочел официальный отчет. Его писал Уэстон. Изложение было ясное и точное. Я дошел до описания микроскопических исследований. Он отметил, что эндометрий был слаборазвитый, с очевидными отклонениями от нормы, но счел, что остальные железы «на вид в норме". Здесь стоял знак вопроса и дальше: «ранние атрофические изменения».

Я захлопнул папку и пошел к Уэстону.

— Тебя что-нибудь смущает?

Я замялся Пока я читал отчет, у меня зародилось было подозрение — не подтасовывает ли он, не примкнул ли к тем, кто собрался утопить Арта во что бы то ни стало. Но думать так было нелепо: купить Уэстона невозможно — для этого он слишком стар и совестлив. Да и к семейству Рендалов он особенно близко не стоял. У него не могло быть никаких оснований подтасовывать данные отчета.

— Да. Я только что просмотрел слайды, у меня впечатление, что функции щитовидки понижены, и я подумал, что может…

— Послушай, Джон, — сказал Уэстон с усмешкой. — Я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты подумал, что, может, и я захочу снова просмотреть их. — Он улыбнулся мне. — Уже просматривал. Дважды. Это чрезвычайно важное вскрытие, и я проделал его со всей тщательностью, на какую способен. Когда я рассматривал слайды в прошлый раз, я так же, как и ты, решил, что они скорее всего указывают на понижение функции щитовидной железы, что, в свою очередь, поразило три возможные мишени: щитовидку, надпочечники и половые железы. Эта вероятность показалась мне настолько убедительной, что я вернулся к основным органам. Как ты сам видел, в основных органах никаких существенных отклонений не замечается.

— Заболевание могло быть недавнего происхождения.

— Верно, — сказал он. — Могло! В этом-то вся и загвоздка. К тому же нам следовало бы взглянуть на мозг, проверить, нет ли там признаков новообразования или инсульта. Но это невозможно: сегодня утром тело было кремировано.

— Ясно.

— Садись, Джон. Меня нервирует, когда ты так стоишь. — Подождав, чтобы я уселся, он сказал: — Так или иначе, я еще раз просмотрел основные органы, а затем снова вернулся к тем слайдам. На этот раз у меня не было прежней уверенности. Поэтому я проштудировал несколько старых отчетов на подобную тему и вернулся к слайдам в третий раз. К тому времени я уже понимал, что не могу с уверенностью поставить диагноз: «нарушение функции гипофиза». Чем дальше я смотрел, тем меньше уверенности у меня оставалось. Мне нужно было хоть какое-то подкрепляющее доказательство — какие-нибудь сведения о мозговых нарушениях: рентгеноскопия или кровяные гормоны. Вот почему я и позвонил Джиму Мэрфи. Помня, что ты взял кровь для анализа на гормоны, я подозревал, что ты обязательно отнесешь его Мэрфи. Я хотел знать, не решил ли ты проверить также уровни и других гормонов, в общем, все, что могло бы внести какую-то ясность.

— Почему вы просто не позвонили мне?

— Звонил. Но у тебя в лаборатории никто не знал, где ты находишься. — Я кивнул. Все, что он говорил, было вполне справедливо и логично. Я почувствовал, что постепенно начинаю оттаивать.-Между прочим, — продолжал Уэстон, — насколько я знаю, некоторое время назад были сделаны снимки мозга Карен Рендал. Ты не знаешь, что они показали?

— Ничего, — сказал я. — Результат отрицательный. Все же я могу сообщить вам кое-что интересное: они были назначены потому, что она жаловалась на ослабление зрения.

— А ты знаешь, Джон, наиболее распространенную причину ослабления зрения? Недосыпание. Так как бы ты поступил на моем месте? Поставил диагноз на основании жалобы на недомогание, которая привела к негативным рентгеновским снимкам?

— Но слайды довольно убедительны, — напомнил я ему.

— Однако не вполне. — Он медленно покачал головой. — Это уже достаточно запутанное дело, Джон. Я не стану запутывать его еще больше, подкинув диагноз, в котором сам не уверен.

4

Мне необходимо было увидеться с Сандерсоном. Я обещал зайти к нему, кроме того, я понимал, что без его совета мне теперь не обойтись.

Сандерсона я нашел в нашей патологоанатомической библиотеке — квадратной комнате, где стояло много стульев с откидными спинками, проекционный аппарат и на стене висел экран. Здесь проводились конференции патологоанатомов, на которых рассматривались результаты вскрытий. На полках, в ящичках хранились данные всех вскрытий, произведенных в Линкольнской больнице за период с 1923 года — года, когда мы завели настоящую отчетность. До этого времени иикто не мог с точностью сказать, сколько людей скончалось от такой-то болезни. Однако по мере развития медицинской науки и накопления знаний о структуре человеческого тела эти сведения стали насущно необходимыми. Одним из свидетельств растущего интереса является количество произведенных вскрытий — все отчеты за 1923 год уместились в одном небольшом ящичке, тогда как в 1965-м под них ушла уже половина полки.

В одном углу комнаты на столе стоял небольшой электрический кофейник, сахарница, стопка бумажных стаканчиков. Сандерсон возился с кофейником, который никак не хотел включаться. Кофейник этот с давних пор славился своим непокорным нравом.

— Когда-нибудь, — пробормотал Сандерсон, — эта проклятая штуковина убьет меня током. — Он, наконец, вставил штепсель в розетку, и там что-то затрещало. — Со сливками и с сахаром?

— Пожалуйста, — сказал я.

Сандерсон был известен своим неумением обращаться с любого рода механизмами. У него было великолепное, почти что интуитивное понимание человеческого тела, всех функций организма, что же касается механических, стальных и электрических предметов — то тут он был полный профан.

Он был высок и производил впечатление сильного человека, когда-то был загребным гарвардской восьмерки. Выражение лица у него было серьезное, задумчивое. Такие лица бывают у судей и у первоклассных игроков в покер.

— Что-нибудь еще Уэстон сказал? — спросил он.

— Нет.

— Голос у вас довольно невеселый.

— Скажем лучше, обеспокоенный.

Сандерсон покачал головой.

— Мне кажется, вы ошибаетесь. Уэстон ни для кого не станет подтасовывать результаты вскрытия. Если он говорит, что не уверен, значит, так оно и есть.

— Может, вам следовало бы самому посмотреть эти слайды?

— Разумеется. Но вы же понимаете, что это невозможно.

Сандерсон был прав. Если он появится в лаборатории Мэллори и попросит дать ему посмотреть слайды, Уэстон воспримет это как личное оскорбление. Такие вещи просто недопустимы.

— А если бы он сам вас попросил?…

— Зачем это ему понадобилось бы?

— Не знаю.

— Уэстон поставил свой диагноз и подписался под ним. Вопрос можно считать исчерпанным, если только он не всплывет снова на суде.

У меня засосало под ложечкой. За эти дни я пришел к твердому убеждению, что дело до суда допустить нельзя. Любой судебный процесс даже с оправдательным приговором — серьезно подорвет репутацию Арта, его положение в обществе и врачебную практику. Надо избежать процесса во что бы то ни стало.

— Но вы считаете, что у нее был увеличенный гипофиз? — спросил Сандерсон. — А причина?

— Вероятно, опухоль. Аденома или, может, кранифарингома. Скорее всего недавняя. На рентгеновских снимках, сделанных четыре месяца назад, никаких нарушений незаметно. Но она жаловалась на зрение.

— А может быть, это псевдоопухоль?

Церебральная псевдоопухоль встречается у женщин и маленьких детей. При этом у больных наблюдаются все симптомы, сопровождающие возникновение опухоли, на самом же деле никакой опухоли у них нет. Обычно это бывает связано с гормональными нарушениями. Подобное явление наблюдается порой у женщин, злоупотребляющих противозачаточными пилюлями. Но, насколько я знал, Карен пилюль не принимала. Я сказал об этом Сандерсону.

— Жаль, что у нас нет слайдов мозга.

Я кивнул.

— Как бы то ни было, аборт имел место. Никуда от этого не денешься.

— Но это лишнее доказательство, что делал его не Арт, — сказал я. — Он бы не стал оперировать без предварительного анализа.

— Это лишь косвенное доказательство, не больше.

— Знаю, но для начала и это уже кое-что.

— Существует и другая возможность, — заметил Сандерсон. — Предположим, врач решил поверить Карен на слово. Я, разумеется, не имею в виду Арта.

— Кого же вы имеете в виду?

— Ну, все в высшей степени предположительно.

Я ждал, что он скажет дальше.

— И так уж грязи предостаточно. Не хотелось бы добавлять. Как бы то ни было, об этом моей жене сказала одна из докторских жен. — Я не стал понукать Сандерсона. Если он не хотел торопиться, я готов был ждать.

— О черт, — воскликнул Сандерсон, — может, просто самая обыкновенная сплетня. Не могу себе представить, чтобы это не дошло до меня раньше.

— Что именно? — не выдержал я.

— Питер Рендал делает аборты. Под большим секретом и ограниченному кругу.

— Черт возьми! — сказал я, опускаясь в кресло. Если Питер действительно делает аборты, известно ли это Дж. Д.? Может, он думает, что аборт его дочери сделал Питер, и старается выгородить того? Но если так, почему же в это дело втянули Арта?

С другой стороны, Питер не стал бы делать операцию в такой спешке. Он знал, что причина нездоровья Карен могла крыться в чем-то другом. Он достаточно хороший врач, чтобы предположить наличие псевдоопухоли. Если бы племянница пришла к нему и призналась, что беременна, он наверняка вспомнил бы о ее жалобах на зрение. И проделал бы все анализы.

— Питер не делал операции.

— А может, она насела на него. Может, она спешила.

— Нет. Никакой нажим с ее стороны на него бы не подействовал.

— Вы можете с уверенностью сказать, что Питер не делал аборта?

— Нет, — признался я.

— Давайте предположим, что делал. И предположим, что миссис Рендал знала об этом. Или что Карен, истекая кровью, призналась ей, что оперировал ее Питер. Что должна была предпринять миссис Рендал? Передать своего шурина в руки полиции? — Я понимал, к чему он клонит. Это, несомненно, объясняло, почему миссис Рендал обратилась в полицию» но у меня не лежала душа к такому объяснению. Я так и сказал Сандерсону.

— А не лежит у вас душа потому, что вы расположены к Питеру…

— Возможно.

— Однако вы не можете позволить себе сбросить его со счетов — ни его, ни кого-либо другого. Вам известно, где находился Питер вечером в прошлое воскресенье?

— Нет.

— Мне тоже, — сказал Сандерсон. — Думаю, что это стоит проверить.

— Нет, — ответил я, — не стоит. Питер никогда бы так не напортачил. Послушайте, если допустить, что операцию мог сделать Питер — без анализов, без всего, — значит, с таким же успехом мог сделать ее и Арт.

— Да, — спокойно сказал Сандерсон. — Это мне тоже приходило в голову.

5

Разговор с Сандерсоном вызвал у меня раздражение. Почему, собственно, я понять не мог. Возможно, правда была на его стороне; возможно, я действительно был неразумен и нелогичен в поисках неоспоримых доказательств, в своем желании верить в людей. Но к этому примешивалось и еще кое-что. При судебном разбирательстве всегда могло случиться, что мы с Сандерсоном окажемся впутанными в это дело. Тогда выявилась бы и наша причастность к одурачиванию больничной комиссии. Мы оба находились под серьезней угрозой, под такой же серьезной, как и Арт. Мы не обмолвились на этот счет ни словом, но в глубине души я все время помнил об этом, без сомнения помнил и Сандерсон. А это придавало всему совсем иную окраску.

Сандерсон был совершенно прав: мы могли подсунуть следствию Питера Рендала. Но, пойдя на это, мы никогда не были бы до конца уверены, почему, собственно, мы это сделали. Правда, мы всегда могли объяснить свои действия уверенностью в виновности Питера. Или утверждать, что сделали это ради спасения невинно арестованного. Но нас всегда мучила бы потом мысль — а может, мы просто хотели выгородить себя?

Прежде чем что-то предпринять, мне нужно было многое выяснить. Если согласиться с аргументами Сандерсона, то не все ли равно в конце концов — знала миссис Рендал наверняка, что Питер сделал этот аборт, или только догадывалась.

Кроме того, возникал еще один вопрос. Если миссис Рендал подозревала, что аборт сделал Питер, и желала спасти его от ареста, почему она назвала Арта Ли? Что она знала об Арте? Арт Ли был человеком недоверчивым и осмотрительным. Едва ли имя его склонялось среди беременных жительниц Бостона. Он был известен лишь тесному кругу врачей и относительно небольшому числу пациенток. Он очень осторожно подбирал свою клиентуру. Откуда же миссис Рендал могла знать, что он делает аборты? Лишь один человек способен был дать на это ответ: Фриц Вернер.

Фриц Вернер жил в особняке на Бикон-стрит. В нижнем этаже помещались приемная и большой уютный кабинет. На двух верхних этажах расположены были жилые комнаты. Я отправился прямиком на второй этаж и вошел в гостиную. Фриц в домашних брюках и растянутом толстом свитере сидел в большом кресле. На голове у него были стереофонические наушники; он курил толстую сигару и плакал. Увидев меня, он вытер глаза и сиял наушники: «А, Джон! Вы знаете Альбиони? Его адажио?»

— Боюсь, что пет.

— Оно всегда настраивает меня на печальный лад. Присаживайтесь, пожалуйста! — Я сел. Он выключил проигрыватель и снял пластинку. — Хорошо, что вы зашли. Ну, как провели день?

— Интересно.

— Виделись с Баблз?

— Виделся.

— Какое впечатление вынесли?

— Весьма сумбурное.

— Почему вы так говорите?

Я улыбнулся.

— Не доискивайтесь у меня причин по всем правилам психоанализа, Фриц. Я никогда не оплачиваю докторских счетов. Расскажите-ка мне лучше о Карен Рендал.

— Итак, Карен Рендал, — Фриц глубоко вздохнул. — Вы не знали эту девочку, Джон, — сказал он. — Милой ее назвать было нельзя. Отнюдь. Злая, лживая, неприятная девчонка с тяжелой формой невроза. На грани психоза, если хотите знать мое мнение. Ее волновали только сексуальные вопросы — и причина лежит в тяжелом детстве под гнетом родителей. Отец ее — человек нелегкий. Женитьба на этой женщине — прекрасное тому доказательство.

— Расскажите мне о Карен, — повторил я.

Фриц вздохнул.

— Эта девушка, эта самая Карен Рендал, унаследовала неврозы своих родителей. Проповедовала сексуальную свободу, не считалась ни с чьим мнением, водилась с неподходящими людьми. Заводила романы со спортсменами. Неграми. Такого сорта людьми. Это я слышал от своих пациенток. Очень многие из них видели в Карен угрозу для себя, некий вызов. Как-то мне было предложено понаблюдать за ней. но я отказался.

— А кто просил вас заняться ею?

— Разумеется, Питер. В их семье это единственный разумный человек.

— Фриц, сколько абортов сделала Карен до того последнего на прошлой неделе? И кто их делал?

— Два, а кто — понятия не имею.

— Делал их, должно быть, хороший врач. Баблз сказала, что Карен отсутствовала всего полдня. По-видимому, операция была сделана очень искусно. Может, это был Питер Рендал?

— Зачем спрашивать, если сами знаете? — буркнул Фриц.

— Мне нужно подтверждение.

— Вам нужна крепкая петля на шею, вот что вам нужно. Да, это был Питер.

— А Дж. Д. знал об этом?

— Боже избави!

— А миссис Рендал знала?

— Гм. Тут я не ручаюсь.

— А о том, что Питер вообще делает аборты, Дж. Д. знает?

— Ни для кого это не секрет.

— Какая существует связь между миссис Рендал и Артом Ли?

— Вы обнаруживаете сегодня большую проницательность, — заметил Фриц. Я продолжал вопросительно смотреть на него. Фриц дважды пыхнул сигарой, и лицо его скрылось в облаке дыма, он отвернулся в сторону.

— Ах так! — сказал я. — Когда же это было?

— В прошлом году. Если мне не изменяет память, где-то около рождества.

— Дж. Д. об этом знал?

— Если вы помните, Дж. Д. в ноябре и декабре прошлого года по командировке госдепартамента находился в Индии.

— Тогда от кого же она забеременела?

— Ну, по этому поводу существуют разные предположения.

У меня снова возникло чувство, что он виляет.

— Я часто думал, — сказал Фриц, — что теперешняя миссис Рендал прекрасно могла бы быть матерью Карен, обе они по натуре своей распутные бабы.

Я закурил сигарету.

— Почему Дж. Д. женился на ней?

— Одному Богу известно… — Фриц беспомощно пожал плечами.

— Да, но давайте вернемся к Карен.

— Карен была подвержена стрессам и нервным перегрузкам, — сказал он — Поэтому у нее выработались определенные реакции — иные оборонительные, иные наступательные по отношению к образу жизни и известным ей поступкам старших. Они вызывали у нее ответную реакцию. Не могли не вызывать. В известном смысле это помогало ей обрести душевное равновесие. Не забудьте, что она была очень привязана к своей матери, первой жене Рендала. Та умерла года два назад от рака, и это было для Карен большим ударом. К отцу она более чем равнодушна. Для шестнадцатилетней девочки была страшным горем потеря близкого человека, которому она все поверяла. У нее не осталось ни близких, ни друзей, не к кому было обратиться- за помощью. По крайней мере она так считала.

— А что же Баблз и Энджела Хардинг?

Фриц спокойно посмотрел на меня:

— Вы считаете, что утопающий может спасти утопающего?

6

Когда я вошел в бар, там находился всего один посетитель, крупный, хорошо одетый негр. Он сидел, сгорбившись, в дальнем углу, перед ним стояла рюмка мартини. Я сел на табурет у стойки и заказал себе виски. Томпсон — бывший борец, а теперь владелец бара — сам обслуживал клиентов; рукава его рубашки были высоко закатаны, обнажая мускулистые волосатые руки.

— Вы знаете человека по имени Джордж Уилсон? — спросил я.

— Конечно, — с хмурой усмешкой сказал Томпсон.

— Скажите мне, когда он войдет, хорошо?

Томпсон кивнул на человека в дальнем углу. Негр поднял голову и улыбнулся мне. Во взгляде его сквозила насмешка, и в то же время он был явно смущен. Я подошел и пожал ему руку. Уилсон был совсем молод, под тридцать, не больше. От правого уха к шее у него шел бледный шрам, исчезавший за воротником рубашки. Взгляд был твердый и спокойный; он поправил свой красный в полоску галстук и сказал:

— Может, сядем в отдельную кабинку?

— Давайте!

По пути в кабинку Уилсон обернулся и сказал:

— Пожалуйста, Томпсон, принесите нам туда мартини и виски.

— Вы работаете в фирме Брэдфорда, да? — спросил я.

— Да. Они взяли меня на службу уже больше года назад.

Я кивнул.

— Все как полагается, — сказал Уилсон. — Мне предоставили хороший отдельный кабинет, стол секретарши стоит у моей двери, чтобы клиенты, преходя и уходя, видели меня. Ну, вы сами знаете.

Я прекрасно понимал, что он имеет в виду, и все же испытывал легкое раздражение. У меня были друзья среди молодых адвокатов, и ни один из них не получил отдельного кабинета, даже проработав в фирме несколько лет. Рассуждая объективно, этому молодому человеку повезло, но говорить ему об этом не стоило, потому что мы оба с ним знали, почему именно ему повезло, — он явился своего рода капризом судьбы, неким продуктом, на который вдруг появился спрос! Образованный негр. Перед ним открылись новые горизонты, будущее сулило многое. И все-таки он был всего лишь модной игрушкой.

— Какого рода дела вы вели?

— Главным образом налоговые. Несколько имущественных дел. Один или два гражданских процесса. Вы, конечно, понимаете, наша фирма редко берется за уголовные дела. Но я с самого начала сказал, что мне хотелось бы выступить защитником на каком-нибудь процессе. Тем не менее я никогда не ожидал, что они поручат это дело мне.

— Вам, так сказать, всучили заведомо проигранное дело.

— Возможно. — Он улыбнулся. — Во всяком случае, так они считают. Я считаю, что любое дело решается в суде, не прежде.

— Вы уже наметили план защиты?

— Я обдумываю его, — сказал Уилсон. — Придется очень много поработать, чтобы ни к чему нельзя было придраться. Потому что первое, что увидят присяжные, это нахального негра, защищающего врача-китайца, который делает криминальные аборты, а такое им едва ли придется по вкусу.

Я потягивал виски.

— С другой стороны, — сказал Уилсон, — для меня это прекрасный шанс.

— В том случае, если вы выиграете дело.

— А я намерен его выиграть, — спокойно произнес Уилсон.

Мне вдруг подумалось, что Брадфорд, какими бы соображениями он ни руководствовался, принял весьма мудрое решение, поручая ведение этого дела Уилсону.

— Вы говорили с Артом?

— Сегодня утром.

— И какое у вас впечатление?

— Невиновен. Я в этом убежден.

— Почему?

— Я в нем разобрался, — сказал Уилсон.

За вторым стаканом виски я рассказал Уилсону, что мне удалось сделать за эти дни. Уилсон молча слушал меня, ни разу не перебил, хотя время от времени делал пометки в блокноте. Когда я кончил, он сказал:

— Вы избавили меня от массы хлопот.

— Каким образом?

— Из всего вами сказанного следует, что дело можно прекратить. Мы сумеем бед особого труда добиться освобождения доктора Ли.

— На том основании, что Карен Рендал не была беременна?

Он покачал головой.

В различных судебных процессах, между прочим и в процессе «Штат Массачусетс против Тейлора», выносилось решение, что наличие беременности является не столь уж существенным. Не имеет значения и тот факт, что плод был мертв еще до совершения аборта.

— Иными словами то, что Карен не была беременна, ровно ничего не меняет?

— Именно.

— Но разве это не является доказательством того, что операцию делал непрофессионал, человек, который не потрудился перед абортом сделать анализ? Арт никогда не стал бы делать операцию без всех анализов.

— И вы собираетесь на этом строить защиту? Указать на то, что доктор Ли слишком опытный подпольный акушер, чтобы допустить такую оплошность?

Мне стало досадно.

— Послушайте, — сказал Уилсон, — нельзя строить защиту, исходя из личных качеств обвиняемого. — Он перелистал свой блокнот. — Разрешите мне бегло обрисовать вам положение дел с юридической точки зрения. В 1845 году законодательные органы штата Массачусетс приняли закон, согласно которому аборт, совершенный любым способом, рассматривается как преступление. Если пациентка остается жива, человек, совершивший его, приговаривается к тюремному заключению сроком до семи лет; если же пациентка умирает, срок заключения колеблется от пяти до двадцати лет. С тех пор в закон были внесены кое-какие поправки. Несколько лет спустя было решено, что аборт, произведенный ради спасения жизни матери, не считается противозаконным актом. К данному случаю это не относится. Позднейшая поправка, внесенная в закон и нашедшая отражение в процессе «Штат Массачусетс против Виера», гласит, что преднамеренное использование любого инструмента с определенной целью уже преступление, даже если нет доказательств, что результатом явился выкидыш или смерть пациентки. Вот эта поправка может иметь важное значение. В том случае, если обвинение сделает попытку — в чем я не сомневаюсь — доказать, что доктор Ли в течение многих лет занимался криминальными абортами, то вслед за этим оно попытается доказать, что отсутствие прямых улик еще недостаточное основание для оправдания Ли.

— И им это удастся?

— Нет. Но они могут попытаться, а это нанесет серьезный ущерб нашему делу.

— Дальше?

— Существуют еще два важных судебных постановления, из которых видно, что закон направлен всем своим острием против лица, совершающего криминальные аборты, и в то же время очень мало интересуется самой пострадавшей. После окончания процесса «Штат Массачусетс против Вуда» суд постановил, что согласие пациентки не должно приниматься во — внимание и никак не может служить оправданием для аборта. Тот же суд постановил, что наступившая в результате операции смерть пациентки лишьусугубляет вину. А это означает, что проведенное вами расследование в связи со смертью Карен Рендал с точки зрения закона пустая трата времени.

— Но я думал…

— Да, — перебил он меня. — Как я уже сказал, дело это можно считать закрытым.

— Каким образом?

— Есть две возможности. Первая — не дожидаясь суда, представить Рендалам материалы, которые нам удалось собрать. Подчеркнуть то обстоятельство, что Питер Рендал, постоянный врач покойной, занимается криминальными абортами. Что он и прежде делал ей аборты. Что миссис Рендал, жена Дж. Д., делала аборт у доктора Ли и, возможно, имеет против него зуб, что и заставило ее извратить последние слова Карен. Что сама Карен была неуравновешенной, аморальной девицей, чьи предсмертные слова при любых обстоятельствах следовало бы подвергать сомнению. Мы могли бы указать на все эти факты семье и убедить их взять назад свое обвинение еще до суда. А вторая возможность — это то же самое, только более пространно и уже в зале суда. Ясно, что решающие вопросы затрагивают отношение между Карен, миссис Рендал и доктором Ли. В настоящее время обвинение держится исключительно на показаниях миссис Рендал. Мы должны будем смешать ее с грязью так, чтобы присяжным заседателям в голову не пришло поверить хоть одному ее слову. Затем мы должны будем проанализировать личность Карен и ее поведение. Доказать, что употребление наркотиков вошло у нее в привычку, что она вела беспутную жизнь и была патологической лгуньей. Мы должны будем убедить суд присяжных в том, что все сказанное Карен своей мачехе или кому-либо другому не заслуживает никакого доверия. Мы сможем также привести доказательства того, что Пиитер Рендал дважды делал ей аборт и что, по всей вероятности, он же оперировал ее и в третий раз.

— Я уверен, что тут Питер Рендал ни при чем.

— Возможно, — сказал Уилсон, — но это не имеет значения, потому что он не находится под судом. Под судом находится доктор Ли, и мы должны сделать все возможное, чтобы его вызволить.

Я посмотрел на Уилсона.

— Не хотелось бы мне встретиться с вами в темном переулке.

— Вам не нравятся мои методы? — По лицу его скользнула усмешка.

— Честно говоря, нет.

— Мне они тоже не нравятся, — сказал Уилсон, — но нас вынуждает к этому сама сущность закона. Взгляните на дело трезво. Закон ясен и понятен. Справедлив он или не справедлив, но он ясен. Он предлагает и обвинению и защите определенные шаблоны, определенные методы, определенные тактические приемы в рамках существующих законодательных актов. К несчастью и для обвинения и для защиты, эти методы оборачиваются дискредитацией тяжущихся сторон. Обвинение будет пытаться опорочить доктора Ли со всей беспощадностью, на какую только оно способно. Мы же, защита, со своей стороны, будем пытаться опорочить покойницу, миссис Рендал и Питера Рендала. На руку обвинению будет врожденная неприязнь бостонских присяжных к людям, которых обвиняют в криминальных абортах. Мы сможем использовать в своих интересах тот факт, что любой уроженец Бостона лелеет в душе мечту присутствовать при том, как обольют грязью аристократическое семейство.

— Но это же гнусно!

— Весьма.

— Есть какой-нибудь другой способ выиграть дело?

— Разумеется. Найти истинного виновника преступления.

— Когда состоится суд?

— Предварительное слушание назначено на следующую неделю. А сам суд, возможно, будет недели две спустя. Процессу дается «зеленая улица». Не знаю, как эта устроили. Но догадываюсь.

— Рендал пускает в ход все свое влияние?

Уилсон кивнул.

— А если до суда не будет обнаружен истинный виновник? — спросил я.

Адвокат печально улыбнулся.

— Мой отец, — сказал он, — был священником. В Северной Каролине. Он был баптист, и он был суров. Он верил в карающего Бога. Он верил, что небесный гром поражает грешников. Он верил в адский огонь и в вечные муки. Он верил в добро и зло.

— А вы верите?

— Я верю в то, что огонь можно победить только огнем.

— Всегда ли прав огонь?

— Нет, — сказал Уилсон, — но он всегда жжет и добивается своего.

— И вы верите в победу?

— Да! — Он потрогал шрам на шее.

— Пусть одержанную нечестным путем?

— Честь обретается в победе. — Он пристально посмотрел на меня. — Артур Ли хочет выйти из тюрьмы. Больше никто, в Бостоне не возьмется за это дело — от него уже все отшатнулись. А я ручаюсь, что смогу его вызволить.

7

Разговор с Уилсоном оставил у меня неприятный осадок, по и вынудил обо многом поразмыслить. Я приехал домой, налил себе водки, положил в нее льда, уселся в кресло — мне нужно было все тщательно обдумать. Я перебирал в памяти людей, с которыми мне пришлось разговаривать, и убеждался, что не задал им ряда существенных вопросов. Я обнаружил немаловажные пробелы. Например, что делала Карен в субботу вечером, после того, как уехала из ресторана на машине Питера? Что сказала она миссис Рендал на следующий день? Вернула ли она машину Питеру — ту машину, которая была потом украдена? Когда именно?

Я пил водку и чувствовал, что начинаю успокаиваться. Я развил слишком большую спешку, слишком часто терял самообладание. Я больше реагировал на поведение людей, нежели на сведения, полученные от них, на личности, а не на факты.

В дальнейшем нужно действовать осмотрительнее.

Раздался телефонный звонок. Это звонила Джудит. Из дома Ли. Размеренным и спокойным голосом она сказала:

— Не мог бы ты приехать сюда? Тут происходит что-то вроде демонстрации. Их целая толпа. На лужайке, перед самым домом.

— Сейчас еду, — сказал я и повесил трубку. Схватил пальто и бросился было к машине, но потом остановился. Настало время действовать осмотрительнее.

Я вернулся в комнату и набрал номер репортерского отдела «Глобуса», сообщил им о демонстрации и дал адрес Ли. Я говорил в трубку запыхавшимся, взволнованным голосом; я знал, что они не оставят мое сообщение без внимания.

Когда я подъехал, деревянный крест еще догорал на газоне перед домом Арта. Тут же стояла полицейская машина; возле дома собралась толпа. Еще только начинало вечереть, небо было густого синего цвета, и клубы дьГма уходили прямо ввысь. Я протиснулся сквозь толпу к дому. Все окна по фасаду были разбиты. Изнутри доносился плач. Полицейский, стоявший у входа, остановил меня.

— Кто такой?

— Доктор Бэрри. В доме находятся моя жена и дети.

Он пропустил меня. Все собрались в гостиной. Бетти Ли плакала, Джудит занималась детьми. Пол был засыпан битым стеклом. У двоих детей оказались порезы, довольно глубокие, но не серьезные. Полицейский брал показания у миссис Ли. Но ничего дельного добиться не мог. Она лишь твердила одно: «Мы просили защиты. Просили приехать. Мы умоляли, но вы так и не приехали…».

— Ей-богу, мадам… — начал полицейский.

— Мы просили вас. Разве у нас нет никаких прав?

— Ей-богу, мадам, — снова повторил он.

Я стал помогать Джудит перевязывать детей.

— Что случилось? — спросил я.

— А вы кто такой? — Полицейский резко повернулся ко мне.

— Врач.

— Ну — правильно, самое время, — сказал он и снова повернулся к миссис Ли.

Вид у Джудит был бледный и какой-то понурый.

— Это произошло минут двадцать назад, — сказала она. — Весь день нам звонили по телефону и угрожали, приходили письма, тоже с угрозами. А потом вдруг подкатило четыре машины, и из них вылезла банда подростков. Они водрузили крест, полили его бензином и подожгли. Их, наверное, было человек двадцать. Они стояли и распевали: «Вперед, христовы воины». Потом, увидев, что мы смотрим на них в окна, стали швырять камни. Полиции потребовалось четверть часа, чтобы сюда добраться. К тому времени все окна были уже перебиты, а мальчишек и след простыл.

Я подошел к столу и стал просматривать письма. Конверты были осторожно вскрыты и сложены в аккуратную стопку. Большинство было написано от руки; лишь несколько отпечатано на машинке. Текст краткий, в иных всего одна фраза — и все дышали ядовитой злобой.

Позади себя я услышал:

— Так, так! Подумать только. — Я обернулся. Это был Питерсон. — Подумать только! — Он оглядел комнату. Через разбитые окна сюда проникала вечерняя прохлада. — Черт знает что устроили, а? — Он обошел всю комнату. — Просто возмутительно.

В эту минуту еще один человек ворвался в дом. На нем был плащ, в руке он держал блокнот.

— А вы кто? — спросил Питерсон.

— Моя фамилия Кэртис. Я из «Глобуса», сэр.

— Кто вас сюда позвал, юноша? — Питерсон обвел взглядом комнату. Глаза его остановились на мне. — Нехорошо, — сказал он. — Очень нехорошо.

— «Глобус» — газета с хорошей репутацией. Их репортер точно и беспристрастно изложит все факты. Какие у вас могут быть возражения?

— Послушайте, — сказал Питерсон. — В этом городе живет два с половиной миллиона человек, а в полицейском управлении не хватает рук. Мы не можем расследовать каждую жалобу, каждое сообщение об угрозах каких-то полоумных.

— Семья обвиняемого, — сказал я, сознавая, что репортер внимательно слушает, — семья обвиняемого получила целый ряд угроз по телефону и письменно. Семья, состоящая из жены и маленьких детей. Ясно, что миссис Ли испугалась. Но вас это нимало не тронуло. Затем события принимают совсем скверный оборот. Подростки начинают жечь крест и громить дом. Мать семьи звонит вам по телефону и просит о помощи. Вашим парням требуется пятнадцать минут, чтобы сюда добраться. Далеко ли отсюда находится ближайшее полицейское отделение?

— Не в этом суть.

Репортер продолжал писать.

— Вы себя выставили в неважном виде, — сказал я, — многие жители Бостона протестуют против абортов, но еще большее количество их будет возмущено беспричинным диким нападением банды хулиганов, погромом, который они учинили в частном доме…

— Вовсе не хулиганы…

Я повернулся к репортеру:

— Капитан Питерсон выразил мнение, что парни, зажегшие крест и перебившие все окна в доме, не были хулиганами.

— Я не это хотел сказать, — быстро возразил Питерсон.

— Однако он это сказал, — повернулся я к репортеру. — Более того. вам, должно быть, небезынтересно узнать, что двое детей серьезно поранены осколками стекла. Дети в возрасте трех и пяти лет получили серьезные порезы.

— Мои сведения несколько расходятся с вашими — сказал Питерсон. — Небольшие царапины…

— Думаю, — перебил я, — что в данный момент я здесь единственный врач. Или, может быть, полиция привезла с собой врача, когда в конце концов откликнулась на зов о помощи?

— Вместе с полицией прибыл врач? — спросил репортер.

— Нет.

— А потом врача вызвали?

— Нет.

Репортер быстро записывал.

— Вы поплатитесь, Бэрри, — сказал Питерсон, — вы у меня за это поплатитесь.

— Осторожно! Рядом с вами репортер. — Глаза Питерсона метали молнии. Он круто повернулся на каблуках. — Кстати, — сказал я, — какие шаги предпримет полиция, чтобы воспрепятствовать повторению подобного безобразия?

Он остановился:

— Мы еще не решили.

— Не забудьте, — сказал я, — объяснить репортеру, что вы считаете этот случай весьма прискорбным и собираетесь установить около дома круглосуточный полицейский пост.

Питерсон презрительно скривил губы, но я знал, что все это он исполнит. А мне только того и надо было — обеспечить Бетти охрану и поставить на место полицию.

8

Джудит с детьми пошла домой, а я остался с Бетти помочь ей заколотить досками окна. Это занятие отняло у меня около часа, и с каждым новым окном злость во мне закипала все сильнее.

Ребятишки Бетти совсем с ног падали, но никак не хотели укладываться спать. Они поминутно спускались к нам вниз. Гарри упорно твердил, что у него болит ножка. Я разбинтовал ее и обнаружил небольшой осколок, засевший в ранке.

Дом пропитался запахом гари — от тлевшего креста; повсюду гуляли сквозняки. В комнатах царил хаос; потребуется несколько дней, чтобы привести все в порядок. Я вернулся к письмам, полученным Бетти. Чтение их нагнало на меня еще большую тоску и усталость. И вдруг мне захотелось со всем этим покончить. Захотелось, чтобы прекратились эти письма, были вставлены окна, залечены раны и жизнь вернулась в свое нормальное русло. И я позвонил Джорджу Уилсону.

А я ждал вашего звонка, — сказал Уилсон.

— Вы не желаете проехаться в гости к Дж. Д. Рендалу?

— Зачем?

— Развеять дурное настроение, — сказал я.

— Встретимся через двадцать минут, — ответил Уилсон.

По дороге к Южному пляжу и дому Рендала Уилсон спросил:

— Что заставило вас передумать?

— Многое.

— Дети?

— Многое, — повторил я.

Какое-то время мы ехали в молчании, потом он сказал:

— Вы, конечно, понимаете, что это значит? Это значит, что мы собираемся шантажировать миссис Рендал и Питера. — Было уже поздно, около девяти часов. Небо совсем почернело. — Когда мы будем у них, — сказал Уилсон, — предоставьте мне вести разговор, хорошо?

— Пожалуйста, если вам так хочется, — сказал я.

Я не помнил точно, где стоит дом, и ехал медленно, посматривая по сторонам. В конце концов я разыскал его и только хотел свернуть в аллею, как мне пришлось резко затормозить. На покрытой гравием площадке перед подъездом дома Рендала стояло две машины. Одна — серебристый «порше» Дж. Д. Рендала. Вторая — серый «мерседес». Я притушил фары и дал задний ход.

— Что происходит? — спросил Уилсон.

— Я не вполне представляю, — ответил я.

— Ну как, пойдем мы туда или нет?

— Нет! — Я пересек задним ходом улицу и поставил машину на противоположной стороне под деревьями. Отсюда мне было хорошо видно обе машины. — Там стоит «мерседес».

— И что из этого?

— «Мерседес» есть у Питера Рендала.

— Тем лучше, — сказал Уилсон, — мы можем поговорить с обоими.

— Не в том дело. Питер Рендал сказал мне, что его машина украдена.

Я задумался. Неясное тревожащее воспоминание возникло в мозгу. И вдруг меня осенило: ведь эту машину я видел в гараже Рендалов, когда приезжал к миссис Рендал. Я открыл дверцу.

— Пошли! Я хочу взглянуть на «мерседес».

Мы вышли, и нас поглотила ночь, неприятная, пронизывающая сыростью. Шагая по аллее, я сунул руку в карман и нащупал небольшой электрический фонарик.

— Вы отдаете себе отчет, — прошептал Уилсон, — что мы нарушаем право частной собственности?

— Отдаю.

Мы сошли с хрустящего под ногами гравия на траву и поднялись по отлогому склону к самому дому. На первом этаже горел свет, но шторы были задернуты, и мы не могли видеть, что делается внутри. Подойдя к «мерседесу», я включил фонарик. Машина была пуста. И тут я замер: сиденье водителя было все в кровавых пятнах.

— Тэк-с! — произнес Уилсон.

Я хотел что-то сказать, но в этот момент послышались голоса и звук открывающейся двери. Одним прыжком мы очутились снова на траве и притаились за кустами.

Из дома вышел Дж. Д. Рендал. С ним был Питер. Они разговаривали о чем-то вполголоса, по-видимому, спорили. Сошли с лестницы и направились к машинам. Питер сел в «мерседес» и включил зажигание. Дж. Д. сказал: «Поезжай за мной», и Питер кивнул. Затем Дж. Д. уселся в свой серебристый «порше» и двинулся по аллее в сторону улицы. Выехав на дорогу, они повернули вправо, в южном направлении.

Мы бегом бросились по аллее к моей машине. Те две машины отъехали уже довольно далеко: мы едва различали шум их моторов, но хвостовые огни еще виднелись — они ехали по приморскому шоссе.

Я включил зажигание и погнал, машину вслед за ними. Уилсон достал что-то из кармана и вертел в руках. Я разглядел, что.

— Вы всегда носите при себе фотоаппарат?

— Всегда.

Я старался ехать на значительном расстоянии, чтобы не вызвать подозрения у братьев. Питер шел впритык за Дж. Д. Минут через пять машины одна за другой поднялись на пологий въезд, ведущий на юго-восточную скоростную магистраль. Через несколько секунд я тоже очутился на ней.

— Возможно, они затеяли совершенно невинное дело, — сказал Уилсон. — Все может свестись просто к…

— Нет, — сказал я. В уме я уже сопоставил кое-какие факты. — Питер одолжил свою машину Карен на уик-энд. Это я узнал от Уильяма, сына Дж. Д. Карен пользовалась его машиной. На сиденье остались следы крови. Затем машина была поставлена в рендаловский гараж. В то же время Питер заявил, что ее украли. Теперь…

— Теперь они хотят от нее избавиться, — сказал Уилсон. — Черт побери, тут уж дело верное!

Машины продолжали мчаться в южном направлении, мимо Плимута и дальше к Мысу. Стало свежее, воздух был пропитан солью. Автострада была почти пустынна.

— Прекрасно! — сказал Уилсон, не отводя глаз от хвостовых огней впереди. — Отстаньте от них еще немного.

Автострада становилась все свободней, и обе передние машины развили большую скорость. Позади остался Плимут, затем Гайанис, вдалеке мерцали огни Провинстауна. Вдруг я увидел, что тормозные огни мигнули; вслед за этим обе машины свернули вправо к пляжу. Мы свернули за ними и поехали по немощеной дороге. По обе стороны ее рос невысокий реденький сосняк. Я погасил фары. С океана дул холодный порывистый ветер.

— Пустынное местечко! — заметил Уилсон.

Вскоре до нас донесся грохот прибоя. Я свернул с дороги и поставил машину у обочины. Мы двинулись пешком в сторону берега и вскоре увидели две машины, стоявшие рядом.

Я узнал местность. Это была восточная сторона Мыса, здесь на довольно большом протяжении песчаный берег круто обрывался к морю, находившемуся метрах в тридцати внизу. Обе машины стояли на уступе, лицом к морю. Рендал вылез из своего «порше» и разговаривал с Питером. С минуту они о чем-то препирались, затем Питер снова сел в «мерседес» и подъехал к самому краю уступа, передние колеса машины чуть не висели над обрывом. Затем он вылез и пошел назад. Дж. Д. тем временем открыл багажник своего «порше» и достал оттуда канистру с бензином. Затем они вдвоем вылили весь этот бензин внутрь «мерседеса».

Рядом со мной раздался щелчок. Уилсон, прижав к глазам фотоаппарат, снимал все происходящее.

— У меня сверхчувствительная пленка, — успокоил он меня, продолжая снимать. — И если еще проявить ее в хорошей лаборатории… А у меня лаборатория хорошая.

Тем временем Дж. Д. включил в «порше» зажигание, дал задний ход и повернул машину радиатором к дороге.

— Сейчас смоются! Красота, — сказал Уилсон.

Дж. Д. окликнул Питера и вышел из машины. Он постоял рядом с братом, и в следующий момент я увидел, как в руке у него вспыхнула спичка. В одно мгновение внутренность «мерседеса» объяло пламя. Оба Рендала бросились к багажнику машины и всем телом навалились на него. «Мерседес» медленно стронулся с места, потом двинулся быстрее и, наконец, сорвался вниз. Свалившись, машина по-видимому, взорвалась — до нас донесся грохот, и где-то внизу ярко вспыхнуло пламя. Рендалы подбежали к оставшейся машине, сели в нее и промчались мимо нас.

— Пошли, — сказал Уилсон. Он подбежал к краю обрыва, держа наготове камеру. Внизу, у самой кромки воды, лежал догорающий покореженный остов «мерседеса». Уилсон сделал несколько снимков, затем закрыл аппарат и с веселой ухмылкой посмотрел на меня: — Ну, приятель! В руках у нас не дело, а конфетка!

9

На обратном пути я свернул с автострады опять по тому же пологому въезду, откуда дорога вела к дому Рендала.

— Эй, — воскликнул Уилсон. — Что вы делаете?

— Еду к Рендалу.

— Прямо сейчас? Вы в своем уме? После того, что мы видели?

— Я поехал с вами сегодня, чтобы вытащить из этой истории Арта Ли. И я твердо намерен это сделать.

— Но ведь не теперь, не после того, что мы видели, — он погладил свою фотокамеру. — Теперь можно и перед судом предстать. Дело ведь абсолютно верное. Проиграть его невозможно.

Я покачал головой.

— Послушайте, — сказал Уилсон. — Можно сбить с толку свидетеля. Можно поставить под сомнение. его показания. Но не поверить фотоснимку нельзя-

— Нет, — твердо стоял на своем я.

— Прежде я просто хотел взять их на пушку, — вздохнул Уилсон. — Поехать к ним и нагнать на них страху, запугать до полусмерти, заставить поверить, что у нас есть доказательства, которых в действительности нет. Но теперь другое дело. Теперь у нас есть доказательство. У нас есть все, что нужно.

— Если вы не хотите с ними разговаривать, то поговорю я.

— Бэрри, — сказал Уилсон, — вы только все испортите.

— Я заставлю их взять назад обвинение.

— Бэрри, вы все испортите. Ведь они только что совершили поступок, полностью их изобличающий. И они это прекрасно сознают. Они займут непримиримую позицию.

— В этом случае мы скажем им, что именно нам известно.

— А если дело дойдет до суда? Что тогда? Мы заранее- раскроем свои карты.

— Меня это не волнует. До суда дело не дойдет.

— Послушайте, вы что, не хотите выиграть дело?

— Хочу, — сказал я. — Но без драки.

Я свернул к дому Рендала и въехал в аллею.

— Вы делаете ошибку, — настаивал Уилсон.

— Возможно, хотя я не уверен в этом.

Мы поднялись по ступеням крыльца и позвонили.

Лакей с видимой неохотой провел нас в гостиную. Это была комната размером с баскетбольную площадку. У огромного камина сидели миссис Рендал в нарядном пеньюаре, Питер и Дж. Д. с большими коньячными рюмками в руках.

Лакеи, остановившись в почтительной позе у дверей, доложил:

— Доктор Бэрри и мистер Уилсон, сэр. Они сказали мне, что вы их ждете.

При виде нас Дж. Д. нахмурился. Питер откинулся в кресле, и по лицу его скользнула легкая усмешка. Миссис Рендал, казалось, наше появление искренне позабавило.

— Что вам угодно? — осведомился Дж. Д.

Я предоставил Уилсону вести разговор. Он сделал легкий поклон и начал:

— Я полагаю, вы знакомы с доктором Бэрри, доктор Рендал? Я Джордж Уилсон — адвокат доктора Ли.

— Очень рад! — сказал Дж. Д. Он взглянул на свои часы. — Но сейчас уже время близится к полуночи, и я отдыхаю в кругу семьи. Мне нечего сказать ни вам, ни Доктору Бэрри — до того как мы встретимся в зале суда. Так что если вы…

— Прошу прощенья, сэр — сказал Уилсон. — Мы ехали издалека, специально чтобы повидаться с вами. От самого Мыса, если уж на то пошло.

Дж. Д. моргнул, и тотчас же лицо его окаменело. Питер закашлялся, пряча смешок. Миссис Рендал спросила:

— А что вы делали на Мысе?

— Наблюдали за пожаром, — сказал Уилсон. Он повернулся к Дж. Д. — Мы бы не отказались от рюмки коньяку и от беседы после этого.

На сей раз Литер не мог сдержать смешка. Дж. Д. строго на него посмотрел и позвонил лакею. Он приказал принести еще две рюмки коньяку и, когда лакей повернулся, чтобы идти, прибавил:

— Небольшие рюмки, Герберт! Они долго не задержатся. — Затем он повернулся к жене. — Если ты не возражаешь, дорогая.

Она кивнула и покинула гостиную.

— Присаживайтесь, господа, — сказал Дж. Д., — и расскажите, что привело вас сюда?

— Один небольшой юридический вопрос, — сказал Уилсон. — Нам кажется, что у вас может возникнуть желание пересмотреть обвинение, выдвинутое вами против доктора Ли.

— Что ж тут пересматривать? — спросил Дж. Д.

— Мы считаем возможным, что ваша жена просто ослышалась, будто аборт Карен Рендал делал доктор Ли. Мы считаем, что Питер Рендал ошибся, сообщив в полицию, будто его машину кто-то украл. Или он еще ничего не сообщал?

— Ни моя жена, ни мой брат ни в чем не ошиблись, — сказал Дж. Д. Питер снова кашлянул и закурил сигарету. — Что-нибудь не так, Питер?

— Нет, ничего.

В таком случае дело будет передано в суд. И на суде вам придется дать отчет в том, как вы провели сегодняшний вечер, — сказал Уилсон.

— Вполне возможно. Но у нас будет твердое показание миссис Рендал, что мы провели вечер у себя дома, играя в шахматы, — и он указал на шахматную доску в углу.

— Кто же выиграл? — улыбнувшись, спросил Уилсон.

— Я, ей-богу, я! — сказал Питер. И хихикнул. — Он подставил слона под коня на двенадцатом ходу.

— Не вижу тут ничего смешного, Питер!

— Ты не умеешь проигрывать, — сказал Питер и вдруг сразу сделался серьезным. Сложил руки на огромном животе и не произнес больше ни слова.

Дж. Д. удовлетворенно выждал минуту, а затем спросил:

— Чем еще могу быть полезен, господа?

— Сукин вы сын, — сказал я Уилсону, — вы все испортили.

— Я сделал, что мог!

— Вы разозлили его. Вы буквально затолкали его в суд. Вы же могли запугать его, показать, как все обернется. Могли сказать о снимках… А вы толкнули их на суд, потому что хотите, чтобы он состоялся. Вам нужна арена, возможность показать себя, создать себе имя. Вы знаете, и я знаю, что если дело дойдет до суда, Арт Ли проиграет независимо от исхода. Он потеряет свою репутацию, своих пациентов, а может быть, его даже лишат права практики. И если дойдет до суда, Рендалы тоже проиграют. Они будут замараны, раздавлены полудоказанными фактами и намеками, уничтожены. В выигрыше окажется лишь один человек — вы, Уилсон.

— Это по-вашему, — сказал он. Он начинал длиться. Кажется, я его раскусил.

— Это факт.

— Вы же слышали, что говорил Дж. Д., слышали, что он говорил совершенно несусветные вещи.

— В ваших силах было заставить его слушать.

— Нет, — сказал Уилсон, — вот на суде ему придется слушать — Он откинулся на спинку сиденья. — Знаете, Бэрри, вы меня удивляете. Вы ведь как-никак ученый. Вы обязаны объективно смотреть на факты. А сегодня вечером вы получили уйму фактов, свидетельствующих, что преступление совершил Питер Рендал, и вы все-таки недовольны.

— Иными словами, вы верите в то, что он виновен?

— Разумеется, — сказал Уилсон. — И сумею убедить в этом присяжных.

— А что, если вы ошибаетесь?

— Ну что ж, будет очень жаль. Не менее жаль, чем то, что миссис Рендал оклеветала Арта Ли.

— Вы ищете оправданий.

— Я? — Он покачал головой. — Э, нет, мой милый. Это вы их ищете. Вам хотелось бы, чтобы никто из врачей не был запятнан, чтобы никто из них не пострадал. Чтобы вопрос был разрешен тихо, мирно и очень тактично и чтобы ничьи чувства не были задеты.

— Но разве это не лучший способ? Обязанность адвоката — вести дело так, как лучше для его подзащитного.

— Обязанность адвоката — выигрывать дела своих клиентов. Вся беда, Бэрри, в том, что вы и мысли не допускаете, что человек вашего круга может оказаться дрянью. Увидеть под судом какого-нибудь демобилизованного санитара либо медсестру — это другое дело, это вас устроило бы. Или еще лучше какую-нибудь старушку акушерку. Вот кому вам хотелось бы пришить это дело, но никак не врачу.

— Мне хотелось бы пришить это дело человеку, совершившему преступление, — сказал я, — и никому другому.

— Вам прекрасно известно, кто его совершил, — сказал Уилсон — Отлично известно, черт бы вас подрал!

Я расстался с Уилсоном и поехал домой. Дома я налил себе в стакан водки и положил совсем немного льда. Все уже спали: было далеко за полночь.

Я пил водку и обдумывал все, что мне довелось сегодня наблюдать. Как и говорил Уилсон, все нити преступления вели к Питеру Рендалу. Па сиденье его машины оказались следы крови, и он своими руками уничтожив эту машину, теперь был чист или мог быть чист, не окажись мы свидетелями того, как он сжигал ее.

И тогда — и это также отметил Уилсон— все становилось на свои места. Энджела и Баблз никого не обманывали, утверждая, что не видели Карен: в то воскресенье вечером она уехала к Питеру. А Питер допустил какую-то оплошность, Карен уехала домой, и по дороге у нее началось кровотечение. Она сказала об этом миссис Рендал, которая отвезла ее в больницу в своей машине. Миссис Рендал не знала, что неотложная помощь в таких случаях никогда полицию не вызывает, и, желая замять скандал и спасти честь семьи, возложила вину за аборт на единственного известного ей врача, который эти операции делал, — на Арта Ли. Все выглядело вполне логично.

Все, думал я, кроме одного соображения. Питер Рендал в течение многих лет лечил Карен, знал, что она истеричка. Следовательно, он сделал бы сначала анализ на мышах. Притом она некоторое время назад жаловалась на ухудшение зрения, что говорило о возможности опухоли гипофиза, симптомы которой весьма сходны с симптомами беременности. Зная это, он непременно сделал бы анализ. Выходило, что к Арту Ли послал ее он. Почему? Ведь если бы он считал, что нужно делать аборт, то сделал бы его сам. Опять же, в прошлом он уже дважды оперировал ее, и все сходило благополучно. Как же он мог совершить столь серьезную ошибку на третий раз?

Нет. думал я, логики тут никакой.

ЧЕТВЕРГ, 13 октября

1

Я проснулся с тяжелым сердцем, так, наверное, чувствует себя загнанный зверь, попавший в западню. Было достаточно трудно доказать невиновность Арта Ли; доказать к тому же, что и Питер Рендал невиновен, казалось просто невозможно.

Джудит, взглянув на меня, спросила:

— У тебя плохое настроение?

Я фыркнул и пошел принимать душ.

— Что-нибудь новое? — спросила она.

— Да. Уилсон хочет пришить дело Питеру Рендалу.

Она засмеялась.

— Милому старому Питеру?

— Вот именно, — подтвердил я.

— Против него есть улики?

— Да

— Так им и надо, — сказала Джудит.

— Кому?

— Рендалам.

— Но, Джудит, если Питер не виноват…

Мне уже все равно, кто настоящий виновник. Мне просто хочется, чтобы дело поскорее кончалось и Арта выпустили.

— Я тебя понимаю. — Я натянул пиджак и попытался выкинуть из головы все мысли. Но тут зазвонил телефон. Я не подошел. Минуту спустя Джудит крикнула:

— Это тебя.

Я взял трубку Знакомый басистый голос сказал:

Джон, говорит Питер. Я хотел пригласить вас к себе позавтракать

— Почему вдруг?

— Мне хотелось бы познакомить вас со своим алиби. Устроит вас половина первого?

2

Питер Рендал жил к западу от Ньютона, в небольшом нарядном особнячке. Хозяин встретил меня в дверях, со стаканом виски в руке.

— Джои, входите. — Он провел меня в гостиную. — Что будете пить?

— Ничего. Благодарю.

— Выпейте-ка лучше, — сказал он. — Виски?

— Со льдом. Вы догадались, что Уилсон фотографировал?

— У меня было такое подозрение. Этот парень далеко пойдет. Значит, я влип?

— Похоже на то.

Питер с минуту пристально глядел на меня, а потом спросил:

— А что думаете на этот счет вы?

— Я уж больше и не знаю, что думать.

— Знаете ли вы, например, что я делаю аборты?

— Да.

— И что я оперировал Карен?

— Дважды, — сказал я.

— Трижды, если уж быть точным.

— Значит, вы…

— Нет, нет. Последний раз я делал ей в июне.

— А первый?

— Когда ей было пятнадцать, — он вздохнул. — Видите ли, в жизни я совершил немало ошибок. Одна из них заключалась в том, что я пытался опекать Карен. Отец ею совсем не интересовался, а я… любил ее. Она была милая девочка, заблудшая и запутавшаяся, но милая. Итак, я сделал ей первый аборт. Но беда в том, что Карен на этом не остановилась. За три года она умудрилась забеременеть три раза; в ее возрасте это что-то патологическое. Поэтому я в конце концов решил, что на четвертый раз ей следует родить.

— Почему?

— Потому что она сама этого добивалась. Она упорно этого добивалась. Очевидно, ей нужно было пройти через стыд, выстрадать незаконнорожденного ребенка. Поэтому на четвертый раз я отказался.

— Вы уверены, что она была беременна?

— Нет, — сказал он — И вы знаете причину моих сомнений. Я хотел сделать обследование, но Карен отказалась. Ее интересовал только аборт, и, когда я ей в этом отказал, она рассердилась на меня.

— И вы послали ее к доктору Ли?

— Да, — сказал Питер.

— И он его сделал?

Питер покачал головой.

— Арт для этого слишком хороший врач. Он не стал бы оперировать ее, не имея анализов. Кроме того, у нее была четырехмесячная беременность, по ее словам, во всяком случае. И он бы за это не взялся.

— И вы тоже не взялись, — сказал я.

— Да. Вы мне верите?

— Хотелось бы верить.

— Но полной уверенности у вас нет?

— Вы сожгли свою машину. В ней были следы крови.

— Да, — сказал он, — крови Карен. Я одолжил ей машину на уик энд. Тогда мне не пришло в голову, что она все-таки решилась на операцию.

— Вы хотите сказать, что она отправилась на вашей машине на операцию, затем вернулась на той же машине домой, истекая кровью, а затем пересела в желтый «порше»?

— Не совсем так. Но кое-кто может объяснить вам это лучше, нежели я. Пойди сюда, дорогая! — Он улыбнулся мне: — Познакомьтесь с моим алиби.

Миссис Рендал вошла в комнату и села на соседний с Питером стул.

— Вы видите, что я связан по рукам и ногам, — сказал Питер.

— Значит, в воскресенье вечером?… — начал я.

— Видите, я посвящаю вас в кое-какие семейные тайны, — сказал Питер. — Джошуа дурак. Для вас это, разумеется, не новость. Почему он так и пыжился. Но, увы, Джошуа женат на Эвелин. И мы находимся в заколдованном круге.

Я повернулся к миссис Рендал:

— Вы могли бы показать под присягой, что Питер был с вами в ночь на понедельник?

— Да, если понадобится, — сказала она.

— Уилсон вас к этому вынудит. Он хочет довести дело до суда.

— Знаю. — сказала она.

— Почему вы обвинили Арта Ли?

— Она хотела выгородить меня, — объяснил Питер.

— Кроме вас, Арт был единственным известным ей врачом, делавшим аборты нелегально?

— Да, — ответила Эвелин.

— Он делал аборт вам?

— Да. В декабре прошлого года.

— И хорошо сделал?

Она чуть смутилась.

— Все сошло благополучно, если это вас интересует.

— Именно это меня интересует, — сказал я. — Вы знаете, что Арт ни за что не хочет вовлекать вас в это дело? А вы его топили.

— Да, — сказала она, — так оно получилось.

— Ну хорошо, теперь вы можете снять с него вину.

— Каким образом?

— Отказаться от своих показаний.

— Это не так-то просто, — сказал Питер. — Вы сами убедились прошлой ночью. Дж. Д. рвется в бой. Он твердолоб. Стоило его жене обвинить доктора Ли, и он принял ее слова за непреложную истину. Ухватился за это и ни за что теперь не отступит. Но главный вопрос остается. Я утверждаю, верите вы этому или нет, что не делал Карен аборта. Вы убеждены, что доктор Ли тоже не делал. Кто же тогда? Могли бы вы выяснить это?

— Вы просите меня помочь вам?

— Да, — сказал он.

За завтраком я спросил Эвелин:

— Что в действительности сказала вам Карен в машине?

— Она сказала: «Вот же гад!». Несколько раз повторила: «Гад, проклятый гад!». Вот и все.

— У вас нет никаких догадок — кого она Имела в виду?

— Нет, — сказала Эвелин. — Никаких.

— А что вы подумали в тот момент?

— Я ничего не думала. Я везла ее в больницу, и она умирала у меня на глазах. Я боялась, что это дело рук Питера, боялась, как бы Джошуа обо всём не узнал. Я много чего боялась.

— Но не за нее?

— И за нее тоже.

Завтрак мне понравился. Под конец, глядя на эту пару, я поймал себя на мысли, что лучше бы мне не приходить сюда и ничего о них не знать.

После завтрака мы с Питером пили кофе. Из кухни доносился звон посуды, которую мыла Эвелин.

— Боюсь, — сказал Питер, — что с моей стороны это был недозволенный прием — приглашать вас сюда сегодня.

— Безусловно, — согласился я.

— Эвелин пыталась убедить Дж. Д. отказаться от обвинения, — сказал он. — Но он тверд, а она никак не может…

— Придумать объяснение?

— Да.

Когда я уже шел к машине, Питер сказал:

— Если вы не захотите прийти мне на помощь, я не буду на вас в претензии.

Я оглянулся:

— Вы ведь прекрасно знаете, что у меня нет выбора.

— Нет, я не знал, но тем не менее надеялся, — сказал он.

3

Сев в машину, я стал раздумывать, что же предпринять дальше. У меня не было никакого определенного плана, никаких ориентиров, ровным счетом ничего. Я машинально пошарил в карманах и вдруг что-то нащупал. Это оказалась фотография негра в сверкающем костюме. Грек Джонс.

Грек Джонс совершенно выскочил у меня из головы. Где-то в спешке, в калейдоскопе лиц он затерялся. Я довольно долго разглядывал фотографию, стараясь по лицу разгадать его характер, понять, что он за человек. Это было невозможно: взгляд обычного пижона, самодовольная, нагловатая ухмылка. Поза, рассчитанная на толпу.

Дома я убил два часа, сидя в своем кабинете. Я пытался разобраться во всем, связать одной нитью Карен Рендал, Суперголову и Элана Зеннера, и Баблз, и Энджелу. Я старался понять поведение Уэстона, но под конец вообще перестал понимать что бы то ни было.

Вошла Джудит.

— Уже девять, — сказала она.

Я поднялся и стал надевать пиджак.

— Ты куда?

— В бар. — Я бодро улыбнулся ей.

— Это еще зачем?

— Убей меня Бог, если я знаю.

«Электрический апельсин» находился почти на самом углу улочки, пересекавшей Вашингтон-стрит. Снаружи это было невзрачное старое кирпичное здание с большими окнами. Окна были заклеены бумагой. На бумаге надпись: «Ежедневно выступает популярный ансамбль «Зефиры». Партнерши для танцев на все вкусы».

Внутри стояла жара — влажная, пахучая, звуки рок-н-ролла совершенно оглушали. Казалось, от них вибрируют стены, воздух делается густым и текучим. У меня начало звенеть в ушах. Я остановился, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку. Посередине стояли простые деревянные столы, вдоль одной стены шли кабинки, вдоль другой был расположен бар. Крошечная площадка для танцев примыкала к оркестру; два матроса танцевали с двумя толстыми неряшливыми девицами. Кроме них, никого в зале не было.

На помосте «Зефиры» старались вовсю. Их было пятеро — три электрогитары, ударник, певец.

Я подошел к бару и заказал чистого виски со льдом, расплатился и повернулся к помосту — понаблюдать за музыкантами. Грек играл на гитаре, крепкий, мускулистый парень лет под тридцать, с огромной черной курчавой шевелюрой.

— Неплохо у них получается, — сказал я бармену.

Он пожал плечами.

— Вам нравится такая музыка?

— Конечно. А вам разве нет?

— Ерунда, — сказал бармен — Все это ерунда.

— А какую музыку вы любите?

— Оперу, — сказал он и отошел к другому посетителю, и непонятно было, шутит он или говорит серьезно.

Наконец «Зефиры» кончили играть. Они подключили проигрыватель к усилителям и поставили пластинки. Затем спрыгнули с помоста и направились к бару. Когда Грек поравнялся со мной, я встал ему навстречу и тронул за локоть.

— Можно угостить вас?

— По какому случаю? — Он удивленно посмотрел на меня.

— Я поклонник современного джаза.

Он смерил меня взглядом.

— Хватит шутить.

— Нет, я серьезно.

— Водки, — сказал он, садясь рядом со мной. Я заказал водки, и, когда ее принесли, он одним махом осушил стакан. — Давайте выпьем еще, — сказал он, — а потом поговорим про музыку, идет? — Он взял еще водки и понес ее за стол в другом конце комнаты. Я последовал за ним. Его серебристый костюм поблескивал, хотя в помещении было почти совсем темно. Мы уселись за стол; он посмотрел на свой стакан и сказал: — Покажи мне свою серебряную бляху.

— Что?

Он поднял на меня печальные глаза:

— Бляху, детка. Значок такой. От меня ничего не добьешься без бляхи.

Вид у меня, вероятно, сделался довольно озадаченный.

— Господи, — сказал он, — когда же наконец заведут шпиков с мозгами.

— Я не шпик, — сказал я.

— Ясное дело! — Он взял свой стакан и поднялся.

— Минутку, — сказал я. — Давай, я тебе кое-что покажу.

Я вынул бумажник и отыскал свое медицинское удостоверение. Он нагнулся, чтобы получше разглядеть при слабом свете.

— Любопытно, — сказал он не без сарказма. Но все-таки сел снова.

— Кроме шуток. Я врач.

— Ладно, пускай врач. Правда, от тебя полицейским за версту несет, но раз врач, так врач. Тогда давай, чтоб все по правилам. Видишь вон там четырех парней? — Он кивнул в сторону своих коллег. — Если что случится, они все смогут подтвердить, что ты показал мне докторскую карточку, а не полицейский значок. Это называется получение сведений обманным путем, детка. На суде не пойдет, ясно?

— Я просто поговорить хотел.

— Любопытно, — сказал он и отпил из стакана. Потом слегка улыбнулся. — Значит, уже успели пронюхать. Кто тебе сказал?

— Есть источники.

— Какие источники?

— Да, так… Источники.

— А для кого это?

— Для меня.

— Для тебя? — Он засмеялся. — Брось шутки шутить. Тебе самому ничего не нужно.

— Ну что ж, — сказал я и встал, собираясь уходить, — Возможно, я не на того напал.

— Постой, детка. — Я остановился. Он все сидел за столом и смотрел в стакан, вертя его в руках. — Сядь! — Я снова сел. Он продолжал смотреть в стакан. — Товар качественный, — сказал он. — Бел примесей. Высшего сорта, но и цена высокая, ясно?

— Ладно, — сказал я.

Он суетливо и нервно почесывался.

— Сколько штук нужно?

— Десять. Пятнадцать. Сколько есть.

— Для тебя хватит.

— Тогда пятнадцать, — сказал я, — только сперва и хочу посмотреть.

— Можешь посмотреть. За качество отвечаю. — Он продолжал нервно почесываться, потом улыбнулся. — Но сперва ты мне одну вещь скажи: от кого ты узнал?

Я заколебался.

— От Энджелы Хардинг.

Это сообщение, казалось, его озадачило. Я испугался — не допустил ли ошибки. Он поерзал на стуле, словно в нерешительности, потом спросил:

— Когда ты ее последний раз видел?

— Вчера, — сказал я.

— Дверь вон там, — сказал он. — Даю тебе тридцать секунд, чтобы убраться отсюда, иначе от тебя мокрого места не останется. Слышишь, шпик? Тридцать секунд.

— Ладно, это была не Энджела, а ее подруга.

— Кто такая?

— Карен Рендал.

— Никогда о такой не слыхал.

— Я думал, вы знакомы. Так мне сказали.

— Тебе неправильно сказали, детка. Наврали тебе, вот что!

Я полез в карман и достал его фотографию.

— Это из ее комнаты в колледже. — Прежде чем я успел опомниться, он выхватил карточку у меня из рук и изорвал ее.

— Какая такая фотография? — ровным голосом спросил он. — Ни о какой фотографии я не слышал. В жизни этой девчонки не видел. А теперь убирайся.

— Я пришел сюда кое-что купить, — сказал я. — И с пустыми рука-мине уйду.

— Ты уйдешь сейчас, если хочешь себе добра.

Он снова начал чесаться. Я посмотрел на него и понял, что больше мне выведать у него ничего не удастся.

— Хорошо, — сказал я и поднялся, будто нечаянно оставив свои очки на столе. — Кстати, ты не знаешь, где бы мне достать немного тиопенталя?

На какое-то мгновение глаза егорасширились, затем он спросил:

— Чего? Даже не слыхал, что это такое. Ну ладно, топай отсюда, пока один из тех вон парней около стойки не начал с тобой драку и не пробил тебе голову.

Я вышел на улицу. Было холодно; снова стал накрапывать дождь. Я посмотрел в направлении Вашингтон-стрит и ярких огней других увеселительных заведений с рок-н-роллом, стриптизом и прочими развлечениями. Выждав тридцать секунд, я вернулся обратно в бар. Очки по-прежнему лежали на столе. Я взял их и пошел к выходу, исподтишка обшаривая глазами помещение.

В углу Грек разговаривал по телефону-автомату. Это мне и нужно было установить.

В конце квартала за углом находилась дешевая грязноватая закусочная. Заглянув внутрь через большое окно, я увидел несколько девочек-подростков, которые, весело пересмеиваясь, поедали бутерброды, и двух угрюмых забулдыг в потрепанных плащах. В одном углу три матроса хохотали, хлопая друг друга по спине. Телефон находился в глубине зала.

Я позвонил в Мемориалку и попросил доктора Хэмонда. Мне сказали, что он сегодня ночью дежурит в отделении неотложной помощи. Меня соединили с ним.

— Нортон, это Джон Бэрри. Мне нужны кое-какие сведения из регистратуры.

— Тебе повезло, — сказал он, — сегодня у нас тут затишье. Пара молодцов с ножевыми ранами и несколько пьяных травм. Больше ничего. Что тебе нужно?

— Запиши, пожалуйста, — сказал я, — Грек Джонс, негр, лет двадцати пяти. Мне нужно знать, лежал ли он когда-нибудь у нас в больнице и состоит ли на учете в одной из наших поликлиник? И точные даты.

— Ясно, — ответил Хэмонд. — Грек Джонс. Лежал ли в больнице и лечился ли в поликлинике. Сейчас проверю. Ты позвонишь?

— Нет. Попозже сам зайду.

Как выяснилось впоследствии, это было очень мягко сказано.

Поговорив по телефону, я почувствовал, что голоден, и взял себе сосиски и кофе. Никогда не ем рубленых бифштексов в таких заведениях. Во-первых, потому, что их нередко готовят из конины или крольчатины, а то и просто из требухи или другой какой-нибудь гадости, которую можно пропустить через мясорубку. А во-вторых, в таких местах обычно бывает достаточно всяких патогенов, чтобы перезаразить целую армию. Взять, к примеру, трихины — число людей, зараженных ими в Бостоне, в шесть раз превышает среднюю цифру по стране. Нет, осторожность никогда не мешает.

Одним словом, я взял сосиски и кофе. Я ел их и смотрел в окно на прохожих. И снова вспоминал о Греке Джонсе. Мне очень не понравилось то, что он мне сказал. Совершенно очевидно, он занимался торговлей наркотиками, вероятно — сильнодействующими. Это весьма осложняло дело — в особенности если принять во внимание, как он реагировал на имена Энджелы Хардинг и Карен Рендал.

Я доел сосиски и принялся за кофе. Когда поднял голову, увидел в окно, как мимо быстро прошел Грек. Меня он не заметил. Он смотрел прямо перед собой, и лицо у него было встревоженное. Я залпом допил кофе и поспешно направился вслед за ним.

4

Я пропустил его вперед на полквартала. Он шел торопливо, расталкивая прохожих. Я старался не выпускать его из виду. Дойдя до Стюард-стрит, он свернул влево. Эта часть Стюард-стрит была безлюдной; я приостановился, зажег сигарету и туже затянул пояс плаща, пожалев, что на голове у меня нет шляпы: стоит ему оглянуться, и он непременно меня узнает.

Грек прошел еще квартал, а затем снова свернул влево. Он явно заметал следы. Я не совсем понимал его маневры, но на всякий случай стал держаться осторожней. Он шел торопливой нервной походкой — походкой испуганного человека. Теперь мы шли уже по Харви-стрит… Здесь находится несколько китайских ресторанчиков. Я задержался возле одного, сделав вид, что читаю меню, висевшее в окне.

Грек по-прежнему шел не оглядываясь. Он прошел еще квартал, а затем свернул вправо. Я следовал за ним. К югу от правительственных зданий характер города внезапно меняется. Напротив этих зданий, на Тремонт-стрит, расположены дорогие магазины и фешенебельные театры. Вашингтон-стрит находится всего в одном квартале отсюда, но она далеко не столь элегантна: там много баров, где толкутся публичные девки, и кинотеатров, где демонстрируются порнографические фильмы. А еще через квартал можно увидеть кое-что и похлестче. Затем идет квартал китайских ресторанчиков, на этом зона увеселений кончается. Отсюда начинается район оптовых магазинов. Преимущественно магазинов одежды. Вот здесь мы теперь и очутились.

Магазины не были освещены. Рулоны материй стоймя стояли в витринах. Двери были большие, окованные железом, здесь сгружали и нагружали товары грузовики. Тут же притулилось несколько галантерейных лавчонок. Магазин театральных товаров. Бильярдная в полуподвале, откуда доносилось приглушенное постукивание шаров.

На улице было сыро и темно. И пустынно. Грек быстро прошел еще один квартал и остановился. Я спрятался в подъезде и стал ждать. Он оглянулся и снова пошел. Я последовал за ним. Несколько раз он возвращался по собственному следу, время от времени останавливался и оглядывался. Пронесся автомобиль, шелестя шинами по мокрой мостовой. Грек отскочил в тень, а когда машина скрылась, снова вышел на тротуар. Он явно нервничал.

Я шел за ним, наверное, минут пятнадцать. Мне было неясно — заметает ли он следы или просто старается убить время. Несколько раз он останавливался, чтобы посмотреть на предмет, который держал в руке, — может, часы, а может, что-то другое.

Наконец, он пошел в северном направлении, выбирая боковые улочки, в обход правительственных зданий и городской ратуши. Я не сразу сообразил, что он направляется к Бикон Хиллу.

Прошло еще десять минут, и я, должно быть, утратил бдительность, потому что вдруг потерял его из виду. Он шмыгнул за угол, и когда я минутой позже свернул туда же, то его там не оказалось, улица была безлюдна. Я остановился, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги, но ничего не услышал. Я забеспокоился и быстро пошел вперед.

Тут-то оно и случилось. Что-то ударило меня по голове, и я почувствовал острую леденящую боль, и сразу кто-то с силой ударил меня кулаком в живот. Я упал на тротуар, и перед глазами у меня все тошнотворно поплыло.

Это был тот случай, когда начинаешь вдруг видеть все вроде как во сне, где все предметы искажены. Дома были черные и очень высокие, они нависали надо мной, грозя обрушиться. Они, казалось, росли становились все выше и выше; мне было холодно, я весь промок, и дождь брызгал мне в лицо. Я с усилием поднялся на локте. Тупо посмотрел на кровавую лужу на тротуаре. Здорово много крови. Неужели моя?

Меня замутило и тут же вырвало. Перед глазами все расплылось и на какое-то время окрасилось в зеленый цвет. Наконец усилием воли я заставил себя подняться на колени.

До меня доносился вой сирены. Пока что издали, но он приближался. Я поднялся на нетвердые ноги и прислонился к машине, стоящей у обочины. Вой сирены все приближался. Спотыкаясь, я забежал за угол и остановился, чтобы перевести дух. Сирена выла уже совсем близко, голубой луч шарил по улице, где я только что был. Я снова побежал. Не знаю, какое расстояние я одолел, не знаю, где был. Просто бежал, пока не увидел такси. Оно стояло у обочины с заглушенным мотором.

— Отвезите меня в ближайшую больницу, — выговорил я.

Шофер посмотрел на меня и ответил:

— Ни в коем случае.

Я попытался было влезть в машину.

— И не думай, приятель! — Он с силой захлопнул дверцу и умчался прочь, а я остался там, где стоял. Вдали послышалась сирена.

Я дрожал от холода, но это помогало мне сохранять сознание. Я понимал, что теряю кровь, только не знал, с какой скоростью. Каждые несколько шагов мне приходилось переводить дух. Головокружение усиливалось. Я споткнулся и упал, ударившись коленями об асфальт. От боли на какое-то мгновение в голове у меня немного прояснилось, и я смог снова подняться на ноги. Насквозь промокшие ботинки хлюпали. Я постарался сосредоточить внимание на звуке, который издавали мои ботинки, и принуждал себя двигаться дальше. Шаг за шагом. Впереди квартала за три виднелись огни. Я знал, что смогу добраться до них. Шаг за шагом, не торопясь.

Я прислонился к синей машине на минутку, всего лишь на минутку, чтобы немного отдышаться.

5

«Вот так! Вот и молодец!» Кто-то поднимал меня. Я лежал в машине, и теперь меня из нее вытаскивали. Впереди яркий свет. Это вывеска «Неотложная помощь», выведенная голубым пеонов. У дверей медсестра.

— Потихоньку, браток. Не спеши!

Голова у меня болталась. Я попробовал говорить, но язык был как деревянный. Я взглянул на человека, который помогал мне, — лысый старик с седой бородой. Я сделал усилие, стараясь тверже держаться на ногах, чтобы ему не приходилось меня поддерживать, но колени подгибались, словно резиновые, и меня отчаянно трясло.

— Да ты совсем молодцом! Все обойдется, увидишь.

Медсестра сделала шаг вперед, расплываясь в полосе света, падавшего из больничных дверей; она взглянула на меня и побежала назад. Вышли два стажера и подхватили меня под руки с обеих сторон. Приподняли от земли, так что я только носками ботинок бороздил лужи. Я свесил голову на грудь и ощутил капли дождя на затылке. Лысый старик побежал вперед открывать двери.

Как приятно внутри, тепло. Меня уложили на стол с мягкой прокладкой и начали стаскивать одежду, но она промокла и пропиталась кровью: в конце концов им пришлось разрезать ее ножницами. Я лежал с закрытыми глазами, потому что верхний свет болезненно слепил глаза.

— Надо сделать анализ крови на гематокрит и на совместимость, — сказал один из стажеров. — Приготовьте все для наложения швов во второй шоковой палате.

Люди хлопотали вокруг моей головы: я смутно ощущал прикосновение рук и марлевых салфеток. Лоб стал холодный и потерял чувствительность. Теперь я лежал совсем раздетый. Меня протерли жестким мохнатым полотенцем и укутали в одеяло, а затем переложили на другой стол с мягкой прокладкой, который вдруг покатился по коридору.

Я открыл глаза и увидел лысого старика, он сочувственно смотрел на меня.

— Где вы его нашли? — спросил один из стажеров.

— На улице. Лежал, привалившись к какой-то машине. Я сначала подумал, что это какой-то пьянчуга напился до бесчувствия. Понимаете, ноги чуть не на дороге лежали, поэтому я посчитал, что его могут переехать, и остановился, чтобы передвинуть. И тут смотрю — одет прилично, а сам весь в крови. Я не знал, что случилось, только очень уж он мне плох показался — вот я и привез его сюда.

Меня вкатили в комнату, облицованную голубым кафелем. Над головой вспыхнули бестеневые лампы, и меня окружили внимательные лица. Резиновые перчатки надеты, марлевые повязки на месте.

— Сперва остановим кровотечение, — сказал стажер, — а затем сделаем рентгеноскопию. — Он обратился ко мне: «Вы не спите, сэр?»

Я шевельнулся и хотел что-то сказать.

— Не разговаривайте. Возможно, у вас перелом челюсти. Сначала я зашью рану на лбу, а потом уж посмотрим.

Сестра обмыла мне лицо, сперва теплой водой с мылом. На губке каждый раз оставалась кровь.

— Теперь спиртиком, — сказал он. — Немного пощиплет.

Стажеры переговаривались между собой, разглядывая мою рану.

Один из них зажал изогнутую хирургическую иглу в иглодержателе и приблизился ко мне. Я ожидал боли, но ограничилось лишь легким покалыванием. Зашивая рану, он сказал товарищу:

— Ты смотри, какие чистые края у пореза. Прямо будто хирург поработал.

Медсестра наложила жгут мне на руку и взяла кровь.

— Сделайте ему заодно противостолбнячную прививку. И укол пенициллина. — Мне он сказал: — Моргайте: один раз — значит да, два раза — значит нет. К пенициллину у вас нет аллергии?

Я моргнул дважды.

— Вы уверены?

Я моргнул единожды.

Должно быть, я снова потерял сознание. Когда я открыл глаза, то увидел у себя над головой огромный рентгеновский аппарат. Кто-то раздраженно говорил: — «Полегче, полегче!» — И сознание опять покинуло меня. Очнулся я уже в другой комнате. Эта была окрашена в светло-зеленый цвет. Стажеры, разглядывая на свет еще совсем мокрые рентгеновские снимки, обсуждали их. Потом один из них вышел, а другой приблизился ко мне. «У вас вроде все в порядке, — сказал он. — Возможно, расшаталось несколько зубов, но ни одного перелома как будто нет».

Голова понемногу прояснилась; я уже пришел в себя настолько, что мог спросить:

— А рентгенолог уже читал эти снимки?

От этого вопроса стажер замер. Он явно испугался, подумав о том, о чем подумал я, — а именно, что снимки черепа очень трудно читать, для этого требуется натренированный глаз. Кроме того, он не мог понять, как я сообразил задать такой вопрос.

— Нет, рентгенолога в данный момент тут нет.

— А где же он?

— Пошел выпить чашку кофе.

— Верните его, — сказал я. Рот у меня пересох и онемел, челюсть ныла. Я потрогал щеку и нащупал большую опухоль, очень болезненную. Неудивительно, что они подозревали перелом. — Какой у меня ге-матокрит? — спросил я.

— Извините, сэр? — Понять меня было трудно, язык распух, и речь стала невнятной.

— Я спрашиваю, какой у меня гематокрит?

— Сорок, сэр. Простите, сэр, вы врач?

— Нет, просто хорошо осведомленный обыватель.

Стажер смутился. Вынув блокнот, он спросил:

— Вы когда-нибудь лежали в этой больнице, сэр?

— Нет, и теперь здесь лежать не буду.

— Но вас доставили сюда с ранением…

— Да перестаньте вы записывать. Меня зовут Джон Бэрри. Я работаю патологоанатомом в Линкольнской больнице. — Он убрал свой блокнот. — Я не ложусь в больницу и заводить на меня историю болезни необязательно.

— Но, сэр, если на вас совершили нападение и ограбили…

— Ничего подобного не было, — сказал я, — просто я оступился и упал. Вот и все. Глупая оплошность…

— Сэр, но характер ушибов на теле…

— Меня не заботит, что я нетипичный случай. Я просто говорю, что со мной произошло.

— Но…

— Хватит, — сказал я. — Довольно спорить. Позовите-ка лучше, мне сюда Хэмонда.

— Кого, сэр?

— Доктора Хэмонда, старшего ординатора.

— Слушаюсь, сэр. — Он повернулся уходить, и тут я решил, что обошелся с ним слишком уж сурово. В конце концов он всего лишь стажер и на вид довольно славный малый.

— Кстати, — сказал я, — это вы накладывали мне швы? У вас неплохо получилось.

— Спасибо, сэр! — Он широко улыбнулся.

Я остался в одиночестве, и поневоле все мое внимание сосредоточилось на боли. Больше всего меня мучил живот; он болел так, словно я проглотил кегельный шар. Я перевернулся на бок, и мне стало легче. Через какое-то время появился Хэмонд.

— Привет, Джон. Я не видел, как тебя привезли.

— Неважно! Ребята тут постарались на славу.

— Что с тобой случилось?

— Да так, несчастный случай.

— Счастливо отделался, — сказал Нортон, наклоняясь над раной и разглядывая ее. — Поверхностное височное ранение. Из тебя кровь так и хлестала. А глядя на анализ крови, этого не скажешь.

— У меня селезенка большая.

— Разве что. Голова болит?

— Немного. Уже проходит.

— Ко сну клонит? Тошнит?

— Послушай, Нортон…

— Лежи спокойно, — сказал Хэмонд. Он вынул узкий длинный фонарик и проверил мне реакцию зрачка, затем обследовал офтальмоскопом глазное дно. Проверил рефлексы рук и ног.

— Видишь, все в порядке, — сказал я.

— Все же не исключена возможность гематомы.

— Ерунда!

— Мы хотим подержать тебя под наблюдением еще сутки, — сказал Хэмонд.

— Ни в коем случае. — Морщась от боли, я сел на койке. Живот у меня болел. — Помоги мне подняться.

— Боюсь, что твоя одежда…

— Была изрезана на ленточки. Знаю. Достань мне белый халат, будь добр.

— Белый халат? Зачем это?

— Я хочу присутствовать, когда привезут остальных.

— Кого остальных?

— Поживешь — увидишь, — сказал я.

— Ты получишь халат при одном условии. Если согласишься переночевать тут.

— Только не госпитализируйте меня.

— Ладно, так и быть, оставайся в приемном покое.

Я нахмурился.

— Хорошо, — наконец решил я. — Останусь.

Сестра ушла за халатом. Хэмонд смотрел на меня, покачивая головой.

— Кто это тебя так разукрасил?

— Поживешь — увидишь!

Принесли халат, и я натянул его на себя. Ощущение было странное: я уже много лет не ходил по больнице в белом халате. В свое время я носил его с гордостью, а теперь он показался мне жестким и неудобным. Мон ботинки нашлись; они были сырые и пропитанные кровью; я их обтер и обулся. Чувствовал я себя утомленным и слабым, но раскисать было не время. Сегодня ночью все должно было решиться. В этом я не сомневался.

Мне подали кофе с сандвичем. Все казалось мне безвкусным, словно жуешь газету, но я понимал, что подкрепиться необходимо. Хэмонд остался со мной.

— Кстати, — сказал он, — я проверил амбулаторную карточку Грека Джонса, как ты просил. Он появлялся всего раз. В урологической клинике. Пришел на прием с подозрением на почечную колику, и его обследовали.

— Ну?

— Кровь в моче-то у него оказалась. Но эритроциты содержали ядро.

— Ясно.

Это был классический случай. Пациенты часто являются в клинику с жалобами на сильные боли внизу живота и затруднение мочеиспускания. Наиболее вероятный диагноз при таких симптомах — это камни в почках. Как только такой диагноз поставлен, больному делают укол морфия. Но чтобы подтвердить диагноз, у него сначала берут мочу и смотрят, есть ли в ней следы крови. Почечные камни обычно вызывают воспалительный процесс, и это является причиной небольшого кровотечения в мочевом тракте. Морфинисты, зная, что при мочекаменной болезни сравнительно легко получить морфий, часто пытаются симулировать почечную колику. Когда у них просят пробу мочи, они идут в туалет, колют себя в палец и роняют маленькую капельку крови в мочу. Но чаще они слишком издерганы и слабонервны, и вместо своей крови берут, например, куриную. Однако эритроциты курицы содержат ядро, а человеческие — нет. Поэтому красные кровяные тельца с ядрами указывают, что это симулянт, то есть, иными словами, наркоман.

— Ему обследовали руки на предмет следов от уколов?

— Нет, когда врач припер его, он ушел. И больше уже в клинике не появлялся.

Поев, я почувствовал себя лучше. Я поднялся на ноги, чувствуя слабость и боль во всем теле. Позвонил Джудит и сказал ей, что нахожусь у себя в лаборатории. Можно было не сомневаться, что она впадет в истерику, когда я явлюсь домой, но не хотелось пугать ее заранее.

Я шел по коридору с Хэмондом, стараясь не морщиться от боли. Он все время меня спрашивал, как я себя чувствую, а я все отвечал, что прекрасно. Что было неправдой. От съеденной пищи поднялась тошнота, и от ходьбы усилилась головная боль. Но что было хуже всего, так это ощущение полной разбитости.

Мы подошли ко входу в шоковое отделение «неотложной помощи». Это было нечто вроде сарая или, вернее, открытого с двух сторон гаража: кареты «скорой помощи» въезжали и выгружали свой груз. Качающиеся автоматические двери, приводившиеся в движение посредством ножного рычага, вели в помещение больницы. Мы вышли наружу и вдохнули свежий ночной воздух. Ночь была дождливая, туманная, но прохладный воздух приятно освежил меня.

— Ты что-то бледный, — сказал Хэмонд.

— Да нет, все в порядке.

— Мы даже не обследовали тебя толком на предмет гематомы. Станет плохо, скажи, не строй из себя героя.

Мы немного подождали у входа в шоковое отделение.

— Что должно произойти? — спросил Хэмонд.

— Я не уверен, но, по-моему, сюда должны привезти одного, негра и одну девицу.

— Грека Джонса? Он замешан в этой истории?

По правде говоря, я был почти уверен, что избил меня Грек Джонс. Но подробности, предшествующие этому событию, были подернуты туманом. Этого следовало ожидать. Не скажу, чтобы у меня была настоящая ретроградная амнезия — явление обычное при сотрясениях мозга, когда потерпевший не помнит ничего, что произошло за четверть часа до несчастного случая, но в голове у меня все как-то перепуталось.

Наверное, это был Грек, думал я. Логически рассуждая, это мог быть только он. Грек шел в направлении Бикон Хилла. Да и причина избавиться от меня была у него вполне понятная.

Я взглянул на часы. Прошло почти два часа с момента, как я подвергся нападению. Я начал беспокоиться, уж не случилось ли чего непредвиденного.

В этот момент из-за угла выскочила полицейская машина. Шины визжали, сирена выла, мигалка работала. Вслед за ней подкатила карета «скорой помощи», а за ней третья машина. Пока «скорая» задним ходом подъезжала к дверям, двое людей в штатском выскочили из третьей машины: репортеры. Это видно было по нетерпеливому выражению их лиц. Один держал в руках фотоаппарат.

— Без фотографий, — сказал я,

Дверцы кареты открылись, и оттуда на носилках вынесли человека. При мертвенном свете люминесцентных ламп приемного покоя я разглядел лицо: Грек Джонс. Его череп с правой стороны был вдавлен, как спустивший воздух футбольный мяч, а губы казались багрово-черными.

Хэмонд тут же взялся за работу: ловким движением левой руки нащупал пульс пострадавшего, приложил ухо к его груди, а правой рукой нащупал сонную артерию. Затем выпрямился и, не говоря ни слова, начал непрямой массаж.

— Зовите анестезиологов, — сказал он, — и вызовите дежурного хирурга. Респиратор! Мне нужен раствор арамина — один на тысячу. Кислородную маску. Под давлением. Пошли.

Грека поместили в смотровую, а оттуда в одну из небольших шоковых палат. Хэмонд все это время, не переставая ни на секунду и не сбиваясь с ритма, продолжал массировать ему сердце. Когда мы ввезли его в палату, дежурный хирург уже ждал.

— Остановка сердца?

— Да, — сказал Хэмонд. — Остановка; пульс нигде не прощупывается.

Хирург выбрал бумажный пакет с резиновыми перчатками. Он не стал дожидаться, чтобы сестра ему помогла; сам вынул их и натянул на пальцы.

— Будем делать прямой массаж, — сказал он, расправляя на пальцах перчатки.

Хэмонд кивнул, не прекращая массажа. Никаких результатов это пока не давало: губы и язык у Грека еще больше почернели. Кожа, в особенности на лице и на ушах, покрылась пятнами.

Пострадавшему поспешно надели кислородную маску.

— Сколько? — спросила сестра.

— Семь литров, — ответил хирург. Ему подали скальпель. — Так, — сказал он и сделал косой надрез между ребрами с левой стороны. Обнажив ребра, рассек скальпелем между ними. Взялся за ретракторы. Просунул в отверстие руку и начал прямой массаж сердца, ритмично крякая при этом.

На руку Греку наложили манжету тонометра, и Хэмонд стал измерять давление. С минуту он следил за стрелкой, затем сказал:

— Ни черта.

Массаж продолжался минуту, еще одну.

— Слабеет. Дайте мне пять кубиков — один на тысячу.

Приготовили шприц. Хирург сделал укол прямо в сердце, затем продолжал массаж.

Прошло еще несколько минут. Я наблюдал за сжиманием сердца и ритмичным наполнением легких из респиратора. Но состояние пациента все ухудшалось. В конце концов врачи прекратили свои усилия.

— Все, — сказал хирург. Он убрал руку из груди Грека Джонса, посмотрел на него и снял перчатки. Затем обследовал раны на груди и на руках и вмятину на черепе. — По-видимому, первичная остановка дыхания. Вон как его по голове трахнули. — И прибавил, обращаясь к Хэмонду: — Вы выпишете свидетельство о смерти?

— Сейчас этим займусь.

В этот момент в комнату вбежала медсестра.

— Доктор Хэмонд, — сказала сна. — Вас просит доктор Йоргенсен. Там привезли девушку в гемаррогическом шоке.

Первый, кого я увидел в коридоре, был Питерсон. Он был в штатском. Лицо его выразило замешательство и досаду. Он подскочил ко мне и схватил за рукав.

— Послушайте, Бэрри…

— Потом, — сказал я и поспешил за Хэмондом и медсестрой в другую шоковую палату. Там лежала плашмя на столе девушка, очень бледная. Запястья ее были перебинтованы. Она была в сознании, но помутненном — голова моталась из стороны в сторону. Йоргенсен, уже знакомый мне стажер, стоял, нагнувшись над ней.

— Тут у нас случай попытки к самоубийству, — сказал он Хэмон-ду, — Вскрыла вены на руках. Мы кровь остановили и делаем переливание. — Он выбирал вену для вливания. Выбирал на ноге. — Группа крови определена, — сказал он, вводя иглу.

— Почему на ноге? — спросил Хэмонд.

— Запястья пришлось забинтовать. А выше не хочется накладывать жгут.

Я подошел ближе. Это была Энджела Хардинг. Теперь она не казалась такой уж красавицей: белое как мел лицо, вокруг рта залегла сероватая тень.

— Ваше мнение? — спросил Хэмонд у Йоргенсена.

— Спасем, если не случится чего-нибудь непредвиденного.

Хэмонд рассматривал забинтованные запястья.

— Здесь, что ли, порезы?

— Да. На обеих руках. Мы наложили швы.

Хэмонд посмотрел на руки девушки. На пальцах проступали темно-коричневые пятна. Хэмонд взглянул на меня.

— Это та девушка, о которой ты говорил?

— Да. Энджела Хардинг.

— Заядлая курильщица.

— Присмотрись-ка получше.

Хэмонд взял ее руку и понюхал запятнанные пальцы.

— Это не табак, — сказал он. — Непонятно.

Я поднял ее руки. Подушечки больших пальцев и тыльная сторона обеих рук были испещрены мелкими порезами, недостаточно, однако, глубокими, чтобы кровоточить.

— Как ты это объяснишь?

— Пробы. У людей, которые кончают расчеты с жизнью, вскрыв себе вены, почти всегда можно найти на руках один, а то и несколько предварительных порезов, словно самоубийца хотел испробовать сперва, достаточно ли остро лезвие или степень боли, которую он собирается себе причинить.

— Это не то, — сказал я. — Видел ли ты когда-нибудь человека, побывавшего в поножовщине? Если обороняться от ножа руками, то руки оказываются покрыты порезами.

— Но почему ей пришлось…

— Потом расскажу, — ответил я. И вернулся к Греку Джонсу. Он находился все в той же палате, там же был Питерсон и еще какой-то человек в штатском.

— Бэрри, — сказал Питерсон, — стоит произойти какой-то пакости, и вы тут как тут.

— Так же, как и вы.

— Да, но это входит в мои обязанности, — он кивнул на своего спутника. — Поскольку в прошлый раз вы так разволновались, я привез с собой врача. Полицейского врача. Чтоб вы знали, что дело будет передано следствию. Парень по имени Грек Джонс. Мы это узнали, поскольку в кармане у него был бумажник.

— Знаю его. Где вы его нашли?

— Лежал на улице. На славной тихой улочке на Бикон Хилле. С пробитым черепом. Должно быть, упал на голову. На втором этаже, в квартире, где живет девица по имени Энджела Хардинг, было разбито стекло. И она тоже здесь.

— Знаю.

— Что-то больно много вы сегодня знаете.

Я пропустил его замечание мимо ушей и нагнулся над телом Грека Джонса. Кто-то стянул с него одежду, и теперь обнаружились многочисленные глубокие раны. На туловище и на предплечьях. Ноги остались неповрежденными. «Это, — подумал я, — тоже весьма характерно».

Врач выпрямился и посмотрел на Питерсона.

— Теперь трудно сказать, что явилось причиной смерти, — сказал он. И кивком указал на зияющее отверстие в груди. — Они тут так постарались, что уж и не разберешь. Но скорее всего это перелом черепа при падении. Вы говорили, он выпал из окна?

— Так получается по нашим предположениям, — сказал Питерсон.

— Сейчас составлю медицинское заключение, — сказал врач.

Я продолжал разглядывать тело. В особенности меня интересовал череп. Там бкла круглая вмятина величиной примерно с мужской кулак, но нанесена она была отнюдь не кулаком. Удар нанесли палкой или обрезком трубы, и притом С большой силой. Я присмотрелся повнимательнее и заметил коричневые частицы, деревянные, прилипшие к окровавленной голове.

— Вы говорите, перелом черепа — это результат падения? А что вы скажете насчет телесных повреждений?

— Мы полагаем, что он получил их в доме. По-видимому, подрался с этой девкой, Энджелой Хардинг. В ее квартире нашли окровавленный кухонный нож. Она, должно быть, бросилась на него. Так или иначе, он выпал из окна или его выкинули. — Питерсон замолчал и посмотрел на меня.

— Дальше! — сказал я.

— Да это, пожалуй, и все.

Я кивнул, вышел из палаты и вернулся с иглой и шприцем.

Нагнувшись над телом, я воткнул иглу в шею, так как вся надежда была на яремную вену. Возиться с венами на руках уже не имело смысла.

— Что вы делаете?

— Беру кровь, — сказал я, вытаскивая иглу. Шприц наполнился несколькими каплями синеватой крови.

— Зачем?

— Хочу знать, не был ли он отравлен, — сказал я первое, что пришло мне на ум. Положил шприц в карман и пошел было к двери. Питерсон, наблюдавший за мной, вдруг сказал — А ну-ка подождите минутку. — Я остановился. — У меня к вам будет вопрос другой. Согласно нашим предположениям этот парень подрался с Энджелой Хардинг. Затем Джонс вывалился из окна, а девица пыталась покончить С собой. Есть только одно маленькое несоответствие. Джонс здоровый детина, и весу в нем, должно быть, килограммов девяносто пять. Трудно представить, чтобы такая хрупкая особа могла его выкинуть в окно. Может, ей кто-то помог? — Он посмотрел на мое лицо, на повязку, покрывавшую порез. — Что, получили сегодня травму? Каким образом?

— Поскользнулся на мокрой мостовой.

— Получили рваную рану?

— Напротив, очень чистенькую.

— Когда-нибудь раньше встречали Джонса?

— Да. Сегодня вечером. Часа три назад.

— Интересно, — сказал Питерсон.

— Развлекайтесь догадками, — сказал я, — желаю удачи!

— Я ведь могу вызвать вас на допрос.

— Конечно, можете. Но на каком основании?

— По подозрению в соучастии. Да мало ли еще на каком.

— А я в ту же минуту вчиню вам иск. И сорву с вас миллион долларов.

— Только за то, что я допрошу вас?

— За подрыв моей врачебной репутации. Знаете ведь, репутация врача — это его хлеб. Даже малейшая тень подозрения потенциально наносит ему урон, Я запросто могу доказать на суде, что мне причинили убыток.

6

У меня было такое ощущение, будто моя голова зажата в тисках. Боль была пульсирующая, мучительная, ноющая. Идя по коридору, я почувствовал внезапный острый приступ тошноты. Ужасная слабость охватила меня, я весь покрылся холодным потом, но потом это прошло, мне немного полегчало, Я вернулся к Хэмонду.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ты становишься однообразным, — заметил я. — Не мог бы ты достать мне мышь?

— Мышь? В лаборатории у Кохрэна есть крысы; возможно, она не заперта.

— Мне нужна мышь.

— Давай поищем, — сказал он.

Мы направились в подвальное помещение. По пути Хэмонда остановила медсестра и сообщила, что родителям Энджелы Хардинг позвонили по телефону. Хэмонд попросил дать ему знать, когда они приедут или если Энджела придет в сознание.

Мы спустились в подвал и двинулись по лабиринту коридоров, пригибаясь под трубами. В конце концов мы добрались до помещения, где содержатся подопытные животные. Как и в большинстве крупных клиник, в Мемориалке имелся свой исследовательский центр, нуждавшийся в большом количестве подопытных животных. Минуя одно помещение за другим, мы слышали то собачий лай, то тихий шорох птичьих крыльев. Наконец мы подошли к дверце с надписью: «Мелкие грызуны» Хэмонд толкнул ее, и она открылась.

Мы выбрали одну мышь, и Хэмонд вытащил ее из клетки общепринятым способом: за хвост. Я взял шприц и впрыснул ей кровь, взятую из трупа Грека Джонса. Затем Хэмонд бросил мышь в стеклянную банку. Долгое время с мышью ничего не делалось — она только носилась кругами по банке.

— Что это за проба?

— На морфий, — сказал я, — сразу видно, что ты не патологоанатом.

Мышь продолжала кружить в банке. Затем она начала замедлять бет, мышцы ее напряглись, и хвост задрался.

— Реакция положительная, — сказал я.

— А девица? Тоже наркоманка? — спросил Хэмонд.

— Это мы скоро узнаем.

Когда мы вернулись, Энджела уже пришла в сознание.

В шоковой палате медсестра сообщила нам:

— Давление у нее поднялось — сто на шестьдесят пять.

— Прекрасно, — сказал я. Пересиливая усталость, подошел к ней и погладил по руке. — Как себя чувствуете, Энджела?

— Хуже всех.

— Вы поправитесь.

— У меня сорвалось, — сказала она монотонным скучным голосом. Слеза скатилась у нее по щеке. — Вот и все. Хотела, но сорвалось.

— Вам уже лучше.

— Да. У меня сорвалось, — сказала она.

— Нам хотелось бы поговорить с вами, — сказал я.

Она отвернулась.

— Оставьте меня в покое.

— Энджела, это очень важно.

— К черту всех врачей, — сказала она. — Почему вы не могли оставить меня в покое? Я хотела, чтобы меня все оставили в покое. Я затем это и сделала, чтоб меня оставили в покое.

— Энджела, нам нужна ваша помощь.

— Нет, — она приподняла свои забинтованные руки и посмотрела на них. — Нет. Ни за что!

— Что ж, очень жаль. — Повернувшись к Хэмонду, я сказал: — Принеси, пожалуйста, налорфина, — Я был уверен, что Энджела меня слышит, но она никак не реагировала на мои слова.

— Сколько?

— Десять миллиграммов. Хорошую дозу. — Энджела слегка вздрогнула, но промолчала — Вы не возражаете, Энджела?

Она посмотрела на меня, и в глазах ее я увидел страх и что-то еще, чуть ли не надежду. Она понимала, что это значит, очень даже хорошо понимала.

— Что вы сказали? — спросила она.

— Я спросил, не будете ли вы возражать, если мы вольем вам десять миллиграммов налорфина?

— Все, что хотите. Мне все равно.

Налорфин действует как антагонист морфия. Собственно говоря, антагонист частичный, так как в малых дозах он действует приблизительно так же, как морфий. Большая доза его порождает у наркомана симптомы воздержания. Если Энджела морфинистка, большая доза налорфина приведет ее в депрессивное состояние с угрожающей, возможно даже фатальной, быстротой.

Вошла медсестра. Она удивилась, узнав меня, но быстро оправилась:

— Доктор, приехала миссис Хардинг. Ее вызвала полиция.

— Хорошо, я с ней поговорю. — Я вышел в коридор. Там стояли мужчина и женщина, оба взволнованные. Мужчина был высокий, небрежно, видимо, наспех одетый. Женщина — красивая, с озабоченным лицом. Я смотрел на нее, и у меня возникло странное чувство, будто я встречал ее где-то раньше.

— Я доктор Бэрри.

— Том Хардинг. — Мужчина быстро протянул мне руку — А это миссис Хардинг.

На вид это была милая супружеская пара, никак не ожидавшая попасть в приемный покой неотложной помощи в четыре часа утра по причине того, что там лежит их дочь, только что перерезавшая себе вены.

Мистер Хардинг откашлялся и сказал:

— Нам сообщили, что… произошло с Энджелой.

— Ее состояние опасений не внушает, — заверил я.

— Я говорил жене, что все обойдется. Ведь Энджела работает здесь сестрой, ясно, что за ней будет хороший уход.

— Мы делаем все, что в наших силах.

— У нее, правда, ничего серьезного? — спросила миссис Хардинг.

— Да, она должна скоро оправиться.

Миссис Хардинг сказала мужу:

— Том, тогда лучше позвони Лиланду и скажи, чтобы он не приезжал.

— Он наверняка уже выехал.

— Ты все-таки попробуй, — сказала миссис Хардинг.

— Вы хотите позвонить своему домашнему врачу? — спросил я миссис Хардинг.

— Нет, моему брату. Он врач и очень любит Энджелу, с самого детства. Он…

— Лиланд Уэстон? — сказал я, сообразив, отчего мне так знакомо ее лицо.

— Да, — сказала она. — Вы с ним знакомы?

— С давних пор.

Показался Хэмонд с налорфином и шприцем.

— Ты уверен, что нам следует?… — начал было он.

— Доктор Хэмонд, это миссис Хардинг, — поспешно сказал я. — Доктор Хэмонд, старший ординатор больницы.

— Здравствуйте, доктор. — Миссис Хардинг наклонила голову, взгляд ее сделался настороженным.

— Ваша дочь скоро будет здорова, — сказал Хэмонд.

Мы извинились и пошли в палату, где лежала Энджела.

— Надеюсь, ты, черт тебя возьми, знаешь, что делаешь, — сказал мне Хэмонд, когда мы шли по коридору.

— Будь уверен, — я задержался у фонтанчика и наполнил чашку водой. Выпив до дна, налил еще. Головная боль стала совсем невыносимой, и меня отчаянно клонило ко сну. Хотелось лечь, забыться, заснуть… Но я ни словом об этом не обмолвился. Я знал, что сделает Хэмонд, стоит ему такое услышать. — Я отвечаю за то, что делаю, — сказал я.

— Надеюсь. Потому что если что-нибудь случится, отвечать буду я. Как старший ординатор.

— Знаю. Не беспокойся.

— Что значит — не беспокойся! От десяти миллиграммов этой штуки она у тебя загнется, ты и ахнуть не успеешь… Нужно вводить малыми дозами.

— Да, — сказал я, — но малыми дозами ее не убьешь.

Хэмонд спросил, поглядев на меня:

— Джон, ты в своем уме?

— Пока да, — ответил я.

Мы вошли в палату к Энджеле. Она лежала на боку, спиной к нам. Я взял у Хэмонда ампулу с налорфином и положил ее вместе со шприцем на столик рядом с ее койкой; я непременно хотел, чтобы она прочла надпись на ампуле. Затем обошел кровать и стал с другой стороны, так, чтобы она оказалась ко мне спиной. Я потянулся через нее и достал со стола ампулу и шприц. Затем быстро набрал в шприц воды.

— Будьте добры, Энджела, повернитесь.

Она повернулась на спину и протянула мне руку. Хэмонд от удивления застыл на месте. Я наложил жгут и помассировал ей руку в изгибе локтя, чтобы надулись вены. Затем ввел в вену иглу. Она молча следила за мной. Сделав вливание, я отошел, сказав:

— Ну, вот и все.

Она посмотрела на меня, затем на Хэмонда, снова на меня.

— Сколько вы мне ввели?

— Достаточно.

— Десять миллиграммов? Вы ввели мне десять? — Она начала приходить в возбуждение. Я ободряюще погладил ее по руке.

— Волноваться не стоит.

— А может, двадцать?

— Да нет же. Всего два. Два миллиграмма. Это вас не убьет, сказал я ласково. Она застонала и отвернулась от нас.

— Что вы хотите доказать? — спросила она.

— Вы сами знаете, Энджела.

— Но два миллиграмма. Это…

— Как раз достаточно, чтобы вызвать симптомы. Холодный пот и судороги и боль — первые симптомы воздержания.

— Господи!

— Это вас не убьет, — снова повторил я. — Вы же сами знаете.

— Вы негодяи. Я не просилась сюда, я не просила, чтобы мне…

— Но вы здесь, Энджела. И в ваши вены уже введен налорфин. Немного, но достаточно.

Она начала покрываться каплями пота.

— Я не могу больше, — сказала она.

— Мы можем ввести вам морфий.

— Я не могу больше! Прошу вас. Не хочу.

— Расскажите нам, — сказал я, — о Карен.

— Сперва дайте мне морфию.

— Нет!

Хэмонд не на шутку забеспокоился. Он двинулся к кровати. Но я его отстранил.

— Расскажите нам, Энджела.

— Я ничего не знаю.

— Тогда мы подождем до появления симптомов. И вам придется рассказывать, визжа от боли.

— Я не знаю, не знаю я! — Ее начала бить дрожь, вначале слегка, а затем все неудержимей.

— Будет еще хуже, Энджела.

— Нет, нет… нет…

Я извлек ампулу морфия и положил на стол перед ней:

— Расскажите нам.

Дрожь усиливалась. Энджела начала биться в судорогах, так что кровать ходила ходуном. Я бы пожалел ее, не знай я того, что она сама вызвала у себя эту реакцию.

— Ладно, — задыхаясь сказала она. — Я это сделала. Я была вынуждена.

— Почему?

— Из-за слежки. Из-за клиники. Из-за клиники и слежки.

— Вы крали из хирургического отделения?

— Да… немного, совсем немножко… но мне хватало…

— Сколько времени это длилось?

— Три года… может, четыре… А на прошлой неделе Грек ограбил клинику… Грек Джонс. Началась слежка. Всех проверяли…

— И вы уже не могли воровать?

— Да…

— Что же вы стали делать?

— Пыталась покупать у Грека. Он требовал денег. Много.

— Кто предложил сделать аборт?

— Грек.

— Ради денег?

— Да.

— Сколько он потребовал? — спросил я, наперед зная ответ.

— Триста долларов.

— Итак, вы сделали аборт?

— Да… да… да…

— А кто давал наркоз?

— Грек. Это было несложно. Тиопентал.

— И Карен умерла.

— У нее все благополучно обошлось. Все было как следует, когда она уезжала…

— Но позже она умерла.

— Да… о Боже, дайте мне морфия, скорее…

— Сейчас дадим. — Я еще раз наполнил шприц водой и снова сделал ей внутривенное вливание. Она тут же успокоилась. Дыхание ее стало ровным, почти спокойным.

Хэмонд отер рукавом пот с лица.

Мы прошли в ординаторскую — небольшую уютную комнату с двумя креслами и столом. На стенах были развешаны таблицы с подробными инструкциями, какие меры следует принимать в экстренных случаях.

— Хочешь выпить?

— Да, — сказал я.

Хэмонд открыл шкафчик и достал из глубины бутылку.

— Водка, — объявил он, открыл бутылку и отхлебнул прямо из горлышка, потом передал ее мне. Пока я пил, он сказал: — Ты что-то очень скверно выглядишь.

— Как нельзя лучше, лучше, лучше… — сказал я и закрыл глаза. Веки трудно было держать открытыми. Они налились тяжестью и смыкались помимо моей воли.

Он сунул руку в карман, вытащил фонарик и посветил мне в лицо. Я старался смотреть в сторону: свет слишком яркий; от него болели глаза. Особенно правый.

— Посмотри на меня. — Голос был громкий, повелительный. Голос сержанта на плацу. Отрывистый и раздраженный.

— Отвяжись! — сказал я, но сильные пальцы легли мне на голову, пригвоздив к месту, и фонарик светил прямо в глаза.

— Да хватит же, Нортон.

— Джон, не вертись.

— Хватит! — Я закрыл глаза. Я устал. Устал ужасно. Мне хотелось бы заснуть на целую вечность. — Дай мне эмбрион, — сказал я и удивился, зачем я это сказал. Чушь какую-то сказал. Или нет? Все путалось. Правый глаз болел. Головная боль сконцентрировалась как раз за правым глазом. Словно какой-то карлик стучал там молоточком. Меня вдруг затошнило, внезапно, без всякой причины. Нортон сказал:

— Ну, быстрее, давайте начинать.

А затем они внесли трепанатор. Я с трудом видел его, веки смыкались, и меня стошнило. Последнее, что я сказал, было:

— Не дырявьте мне голову.

ПЯТНИЦА. СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14, 15 и 16 октября

Ощущение было такое, будто кто-то пытался отрезать мне голову, но попытка не увенчалась успехом. Проснувшись, я нажал кнопку вызова сестры и потребовал сделать мне еще один укол морфия. С милой улыбкой, гак обычно разговаривают с капризными больными, она мне отказала, после чего я послал ее к черту. Ей это не очень понравилось, и она ушла из палаты. Вскоре ко мне вошел Нортон Хэмонд.

— Ты плохой цирюльник, — сказал я, ощупывая свою голову.

— А мнеказалось, что у нас получилось недурно.

— Сколько дыр просверлили?

— Три. В правой теменной части. Мы выкачали оттуда порядочное количество крови. Ты что-нибудь помнишь?

— Нет, — признался я. — Между прочим, когда меня отсюда выпустят?

— Дня через три-четыре, не раньше. Внутричерепное кровоизлияние — довольно скверная штука. Тебе необходимо вылежать.

— Дай морфию, — попросил я.

— Нет, — сказал он.

— А дарвону?

— Нет.

— Ну тогда аспирина?

— Хорошо, — сказал он. — Немного аспирина можно.

— Настоящий аспирин? Не сахарные таблетки?

Он лишь рассмеялся в ответ и вышел из палаты.

Я немного поспал, а потом ко мне пришла Джудит. Сперва она посердилась на меня, но недолго. Я объяснил, что произошло все это не по моей вине, и она сказала, что я дурак, каких мало, и поцеловала меня.

Затем явились из полиции, и я делал вид, что сплю, пока они не ушли.

Вечером дежурная сестра принесла мне несколько газет, и я перелистал их, ища сообщений относительно Арта. Но там ничего не оказалось. Несколько сенсационных сообщений об Энджеле Хардинг и Греке Джонсе, вот и все.

На следующий день меня навестил Арт Ли. На лице его играла саркастическая усмешка, но выглядел он усталым. И постаревшим.

— Привет! — сказал я. — Ну, как тебе на свободе?

— Хорошо, — сказал он. Он смотрел на меня, стоя у изножья кровати, и качал головой. — Очень больно?

— Теперь прошло.

— Мне очень жаль, что так получилось, — сказал он.

— Да брось ты! Было даже в известной степени интересно. Моя первая внутричерепная гематома.

Я помолчал. Был один вопрос, который мне хотелось ему задать. Я передумал за это время о многом и ругал себя за совершенные ошибки. Худшая из всех — это вызов репортера домой к Ли в тот вечер. Глупее шага не придумаешь. Но были и другие — не лучше. Поэтому мне хотелось спросить его.

Но я только сказал:

— Полиция, наверное, уже закончила следствие по этому делу?

— Да. Грек Джонс снабжал наркотиками Энджелу. Он заставил ее. сделать аборт. Когда выяснилось, что операция закончилась фатально и ты этим делом заинтересовался, он отправился домой к Энджеле, видимо, с целью убить ее. Решив, что за ним следят, он напал на тебя. Шел он к ней с намерением зарезать ее бритвой. Этой бритвой и полоснул тебя.

— Мило.

— Энджела защищалась кухонным ножом. Порезала его слегка. Славная, должно быть, была сценка — он с бритвой, она с кухонным ножом. В конце концов она умудрилась огреть его стулом и выпихнуть в окно.

— Это она показала?

— Да, очевидно.

С минуту мы смотрели друг на друга.

— Я ценю твою помощь, — сказал он, — во всей этой истории.

— Всегда к твоим услугам. Ты уверен, что это оказалось помощью?

— Я ведь на свободе.

— Я не об этом.

Он передернул плечами и уселся на кровати.

— Огласка, которую получило дело, — не твоя вина, — сказал он. — Кроме того, мне этот город начал надоедать. Вот и сменю местожительство. Мне хочется поселиться в Лос-Анджелесе. Принимать роды у кинозвезд — неплохая перспектива.

— У кинозвезд не бывает детей. У них есть агенты.

Он засмеялся. На какой-то миг я услышал его прежний смех.

— Ты уже побывал у себя в кабинете? — спросил я.

— Лишь затем, чтобы закрыть его. Я договариваюсь с транспортной конторой. Задерживаться здесь не хочется.

— Да, — сказал я. — Могу себе представить.

Все случившееся потом, по-видимому, явилось результатом обуявшей меня злости. Дело и без того оказалось пакостным, до отвращения пакостным, и мне не следовало в него соваться. Копаться в нем дальше нужды не было никакой. Можно было бросить все и предать забвению.

На третий день лежания в больнице я приставал к Хэмонду до тех пор, пока он наконец не согласился меня выписать. Подозреваю, что и медсестры ему на меня жаловались. Итак, меня выписали в 3 часа 10 минут пополудни, Джудит доставила мне одежду и повезла меня домой. По дороге я сказал:

— Сверни на следующем углу направо. Мне нужно сделать остановку.

— Джон…

— Ну, пожалуйста, Джудит. Совсем ненадолго.

Она нахмурилась, но на углу свернула. Я указывал ей путь: через Бикон Хилл на ту улицу, где жила Энджела. Перед домом стояла полицейская машина. Я вылез из автомобиля и поднялся на второй этаж. У двери дежурил полицейский.

— Доктор Бэрри. Из лаборатории Мэллори, — сказал я официальным тоном. — Кровь на анализ уже взяли?

— Кровь на анализ? — Вид у полицейского был смущенный.

— Да. В комнате ведь оставались пятна засохшей крови. Это нужно для анализа по двадцати шести пунктам. Ну, вы же знаете. Доктор Лейзер беспокоится по поводу этих анализов, послал меня проверить.

— Мне ничего не известно, — сказал полицейский. — Вчера тут были какие-то врачи. Это вы про них?

— Нет, то были дерматологи, — сказал я.

— А-а, да. Ну, ладно, вы лучше сами проверьте. — Он открыл мне дверь — Только ничего не трогайте. Они там снимают отпечатки пальцев.

Я вошел в квартиру. И увидел полный разгром: мебель перевернута, пятна крови на кушетках и столе. Трое мужчин хлопотали над стаканом: посыпали его каким-то порошком, а затем сдували, фотографируя отпечатки пальцев. Один из них поднял голову:

— Вам помочь?

— Да, — сказал я. — Стул…

— Вон там. — Он указал на стул в углу. — Только не прикасайтесь к нему.

Я прошел в угол и посмотрел на стул. Не особенно тяжелый, дешевенький, деревянный кухонный стул. Ничем не примечательный. Но крепко сколоченный. На одной ножке остались следы крови.

— Вы уже сняли отпечатки с этого стула?

— Сняли. Интересный случай. В этой комнате сотни отпечатков. Десятков разных людей. Чтоб в них разобраться, надо работать годами. Но с двух предметов мы не смогли взять никаких отпечатков. Вот с этого стула и с ручки от входной двери. Кто-то их обтер. Во всяком случае, так оно выглядит. Очень даже странно. Ничто больше не было вытерто, даже нож, которым она порезала себе вены.

— Гематологи здесь уже побывали? — спросил я.

— Да. Пришли и ушли.

— Ладно, — сказал я. — Можно мне позвонить? Я хочу согласовать с лабораторией.

Он пожал плечами:

— Пожалуйста.

Я прошел к телефону, взял трубку и набрал номер бюро прогнозов погоды. Когда в трубке раздался голос, я сказал:

— Дайте мне доктора Лэйзера, пожалуйста.

— …солнечно и прохладно. Вечером перемежающаяся облачность, повышение температуры до…

— Фред? Говорит Джон Бэрри. Я сейчас здесь, в квартире.

— …возможны ливневые дожди.

— Да, они говорят, что пробы были взяты. Вы уверены, что у вас их еще не получили?

— …завтра ясно, значительное похолодание…

— А, понимаю. Ладно. Хорошо. Правильно. Еду.

— …ветер восточный, слабый до умеренного…

Я повесил трубку. Никто не обратил на меня внимания, когда я уходил.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 октября

В понедельник на меня нашло скверное настроение. Почти все утро я просидел, попивая кофе и куря сигареты и ощущая при этом противный, кисловатый вкус во рту. Я продолжал твердить себе, что прекрасно могу это дело бросить и никому от этого убытка не будет. Я мог только напортить.

Кроме того, если разобраться, то вины Уэстона тут не было. Хоть мне и хотелось найти виноватого, его я винить не мог. К тому же и человек он старый. Я только попусту тратил время. Я пил кофе и упорно убеждал себя в этом. Пустая трата времени.

А остановиться не мог.

Где-то около полудня я поехал на машине в лабораторию Мэллори и вошел в кабинет Уэстона. Он просматривал какие-то слайды и записывал свои наблюдения на диктофон, стоявший на столе. Когда я вошел, он прекратил это занятие.

— Хэлло, Джон. Какими судьбами?

Я спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Я? — Он засмеялся. — Прекрасно. А как ты себя чувствуешь? — Он кивнул на мою забинтованную голову.

— Ничего. — Я взглянул на него. Руки он убрал под стол.

— Болят? — спросил я.

— Что?

— Руки.

Он кинул на меня деланно удивленный взгляд. На меня это не подействовало. Я кивнул на его руки, и он вынул их из-под стола. Два пальца на левой руке были забинтованы.

— Несчастная случайность?

— Да. По собственной неосторожности. Резал луковицу дома — помогал на кухне — и поранился. Поверхностный порез, но все равно неприятно.

— Сами забинтовали?

— Да. Ранка пустяшная.

Я уселся на стул напротив него и закурил сигарету, чувствуя, что он внимательно за мной наблюдает. Я пустил струйку дыма в потолок. Лицо его оставалось спокойно-безразличным: он мне затруднял дело. Но это было его право, на его месте я, наверное, поступил бы так же.

— Ты пришел ко мне по какому-то определенному делу? — спросил он. — Видимо, относительно отчета о вскрытии Карен Рендал? Я помню, тебя это интересовало. Тебе было бы спокойней, если бы его просмотрел еще кто-нибудь. Сандерсон, например?

— Теперь это, собственно говоря, не имеет значения. С юридической точки зрения, во всяком случае.

— Пожалуй, да, — сказал он.

Мы снова уставились друг на друга: наступила длинная пауза. Я не знал, как подступиться к этому вопросу, но молчание меня просто угнетало.

— Стул, — сказал я, — был вытерт. Вы это знали?

На минуту он нахмурился, и я подумал, что он сейчас сделает вид, будто ничего не понимает; но нет, наоборот — он утвердительно кивнул.

— Да. Она сказала мне, что вытрет стул.

— И дверную ручку?

— Да. И дверную ручку.

— Когда вы там появились?

— Было уже поздно. — Он вздохнул. — Я допоздна проработал в лаборатории и уже ехал домой. Решил заехать к Энджеле, я это часто делал. Заезжал на минутку. Взглянуть на нее.

— Вы лечили ее от наркомании?

— То есть ты хочешь спросить, не снабжал ли я ее наркотиками?

— Я хотел спросить, не лечили ли вы ее.

— Нет, — сказал он. — Я, конечно, подумывал об этом, но знал, что ничего не получится, что я могу только напортить. Я уговаривал ее лечиться, но… — Он пожал плечами.

— Итак, вместо этого вы ее время от времени навещали?

— Просто чтобы помочь ей, когда ей бывало плохо. Единственное, что я мог.

— А в четверг вечером?

— Он был уже там, когда я приехал. Я услышал возню и крики; вошел и увидел, что он гоняется за ней с бритвой. У нее в руке был кухонный нож — знаешь, обычный хлебный нож, — она им и отбивалась. Он хотел убить ее, потому что она могла показать против него. Он все время это приговаривал; «Ты свидетельница, детка!». Не помню точно, что случилось потом. Я всегда любил Энджелу. Он крикнул что-то мне, какие-то слова, которых я не разобрал, и двинулся с бритвой на меня. Вид у него был страшный. Энджела уже успела пырнуть его ножом или, по крайней мере, порезать на нем одежду.

— И тогда вы схватили стул.

— Нет, я отступил. Тогда он погнался за Энджелой, повернулся к ней лицом, а ко мне спиной. Вот тут-то… я схватил стул.

— А порезы откуда? — Я указал на его пальцы.

— Не помню. Наверное, это он. Добравшись домой, я обнаружил также небольшой порез на рукаве пальто. Но точно я ничего не помню.

— Что было после того, как вы хватили его стулом?

— Он упал. Без сознания. Просто свалился. Энджела испугалась за меня. Потребовала, чтобы я немедленно ушел, сказала, что сама со всем справится. Она была в ужасе от того, что я могу оказаться замешанным…

— И вы ушли, — докончил я. — Грек был мертв, когда вы покидали квартиру?

— Точно не знаю. Он упал возле окна. Вероятно, она просто выпихнула его и затем вытерла за мной дверную ручку и стул. Но наверняка не знаю.

Я посмотрел на его лицо, на морщины и седину в волосах, и мне припомнились времена, когда он был моим учителем: как он умел где нужно приструнить, а где действовать лаской и уговорами, как я уважал его, как он по четвергам приглашал ординаторов в ближайший бар выпить с ним вечерком за компанию и поболтать, как он приносил ежегодно в день своего рождения торт и угощал всех сотрудников на своем этаже. Все это возникло в памяти: шутки, все хорошее и все плохое, наши споры и его объяснения, долгие часы в анатомичке.

— Да, — он печально улыбнулся, — вот так-то!

Уэстон не задал вопроса, которого я ждал.

— В конце концов вы легко могли бы доказать, — сказал я, — что действовали в целях самозащиты.

— Да, — медленно произнес он. — Возможно.

Снаружи холодное осеннее солнце разливалось по обнаженным ветвям деревьев, росших по обе стороны Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням лаборатории Мэллори, мимо меня промчалась карета «скорой помощи», направляясь к приемному покою городской больницы. Я успел заметить в глубине машины лицо с приставленной к нему кислородной маской, которую придерживал санитар. Черты лица больного различить было невозможно. Не определишь даже, мужчина или женщина.

Несколько прохожих остановились, как и я, провожая глазами карету. На лицах у кого было сочувствие, у кого любопытство, у кого беспокойство. Люди на секунду остановились, чтобы посмотреть и подумать — каждый о чем-то своем.

Видимо, мысль о том, кто этот человек, чем он болен, выйдет ли он когда-нибудь из больницы, промелькнула у каждого. Но у них не было возможности все это разузнать. А у меня такая возможность была.

Карета ехала с включенной мигалкой, но сирена ее безмолвствовала, и машина шла почти на нормальной скорости. Это означало, что состояние больного не критическое. Либо другое — что он уже мертв.

На миг меня вдруг обуяло какое-то странное, неистовое любопытство, я почувствовал себя чуть ли не обязанным пойти в приемный покой и выяснить, кто этот человек и каковы его шансы на выздоровление.

Но я не сделал этого. Я просто пошел по улице, сел в свою машину и поехал домой. Я старался выбросить из головы мысли о повстречавшейся мне карете «скорой помощи», потому что на свете существуют миллионы таких карет и миллионы людей ежедневно попадают в больницы.

Примечания

1

Английский придворный врач, который в 1628 году открыл, что кровь циркулирует по замкнутому кругу.

(обратно)

2

Американский киноактер.

(обратно)

3

Вне организма (лат.).

(обратно)

4

Баблз — мыльные пузыри (англ.).

(обратно)

5

Федеральные агенты, осуществляющие контроль над наркотиками в Бостоне, пользуются преимущественно автомашинами марки «шевроле» под номерами, начинающимися с 412 или 414.

(обратно)

Оглавление

ПОНЕДЕЛЬНИК, 10 октября

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

ВТОРНИК, 11 октября

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

СРЕДА, 12 октября

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ЧЕТВЕРГ, 13 октября

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ПЯТНИЦА. СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14, 15 и 16 октября

ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 октября

*** Примечания ***