Почему ты не пришла до войны? [Лиззи Дорон] (fb2) читать онлайн

Лиззи Дорон Почему ты не пришла до войны?

За появление этой книги

я благодарю всех родных и близких,

моих детей Дану и Ариэля,

мужа Дани и маму Елену

Пролог

«На высоком холме, где-то там, в далекой Европе, стоял замок, в котором жила королевская семья, и об этой семье никто ничего не знал, я — единственная свидетельница их истории». Так рассказывала Елена и больше не говорила ни слова. Иногда она добавляла несколько фраз, в начале или в конце, иногда больше, иногда меньше — больше о настоящем, меньше о прошлом, будущего же не было вовсе.

Снова и снова вспоминала Елена о том замке на холме, потому что там она родилась и там ей жилось совсем иначе.

А в серых буднях, в мрачном квартале большого города, где нет ни холмов, ни замков, на пересечении улицы Победы и улицы Героизма, на втором этаже двухэтажного дома у Елены была другая жизнь.

В ее квартире с двумя спальнями было две входные двери, одна за другой: внутренняя — для знакомых, а внешняя — чтобы Елена не пугалась громкого стука, если вдруг к ней явится кто-то чужой.

К входной двери вели девятнадцать ступеней с перилами, внизу был неогражденный двор и небольшой сад с пальмой, мелкими зарослями и дикими цветами, где квартировали дворняжка, петух, исполнявший роль будильника, курица, сносившая каждое утро по яичку, не вылезавшие из мусорных ведер кошки, перелетные птицы, остановившиеся отдохнуть, и всякая другая живность.

В этой квартире, а не в замке жили остатки королевской семьи: Елена и ее дочь Элизабет.

На следующих страницах — истории, которые произошли с ними в 1960—1980-е годы. Истории о том, что было и осталось в прошлом.

Кирьят-Хаим

Май 1960 года

Однажды, вернувшись из школы, я прямо на пороге столкнулась с нетерпеливо поджидавшей меня Еленой.

— Мы едем в Кирьят-Хаим! Кажется, у нас там есть родственники, — взволнованно проговорила она. — Единственный раз пропустила радиопередачу! К счастью, Соша слушала и все записала, вот — и имя, и адрес.

Она развернула скомканный чек из продуктового магазина, с адресом на обратной стороне.

В следующее мгновение за моими плечами оказался рюкзак с бутербродами и фруктами. Елена взяла сумку с деньгами и документами, взглянув в зеркало, поправила волосы, и мы поехали.

Дом, автобусная остановка, вокзал, автобус до Хайфы, затем другой — до Кирьят-Хаима.

Всю дорогу мы ехали молча.

— Кирьят-Хаим, — объявил водитель.

Елена схватила меня за руку. Подойдя к водителю, она показала записку с названием улицы и номером дома. Ткнув пальцем, он ответил:

— Вон там, первый дом на углу.

Пока мы шли, Елена решила прервать молчание.

— Все, как в нашем квартале, — успокаивала она себя, но выглядела по-прежнему взволнованно. — Мне нужны хоть какие-то подробности, я же не могу просто взять и постучать в дверь к незнакомым людям. Я должна знать, кто мне откроет.

Себе ли она это говорила или мне — было неясно. Мы перешли дорогу и свернули в маленький переулок, где, к Елениной радости, обнаружилась продуктовая лавка.

Купив плитку шоколада «Красная корова», Елена обратилась к продавцу, уплетающему толстый бутерброд с копченой макрелью:

— Простите, может, вы знаете моих родственников, семью Мичмахеров?

Продавец вытер рот темно-синим фартуком, который покрывал его толстый живот так, словно тот был столом, а фартук — заляпанной скатертью.

— Да, — ответил он, заглотив остаток бутерброда. — Они живут напротив. — И, стараясь показаться приветливым, добавил: — Милый человек, и в кредит покупает.

— А возвращает? — робко поинтересовалась Елена.

Продавец рассмеялся:

— Возвращает, но не сразу…

Елена побледнела.

— Ну и что, все так делают, — вступилась она за возможных родственников.

— Будьте добры, скажите, как зовут его жену и детей? Я не виделась с ними целую вечность. К тому же у меня плохая память на имена.

— Жену зовут Белла, а детей… — Он закатил глаза к потолку и, вспомнив, опустил.

— У них только мальчик лет семи-восьми. Я зову его солнышко.

— Ясно, спасибо, — сказала Елена, — шоколадка ему.

Она заплатила и направилась к выходу. В одной руке — моя ладонь, в другой — шоколадка для солнышка.

У дверей лавки Елена без промедления обратилась к первому встречному:

— Где здесь школа?

А в школе спросила:

— Где секретарша?

Секретарше она сказала:

— Здравствуйте, меня зовут Елена. Мы собираемся переехать сюда, и Элизабет, — она указала на меня, — будет ходить к вам в школу. Она ни с кем не знакома, а я знаю только семью Мичмахеров. Их сын же у вас учится? — И, не дожидаясь ответа, Елена спросила, можно ли присесть и перевести дух.

— Разумеется, — ответила секретарша.

— Извините, — продолжала Елена, — мальчик подает хороший пример? Вы должны понять меня, Элизабет — моя единственная дочь.

— Да-да, конечно. Он чудесный мальчик, очень старательный.

— Благодарю вас, — ответила Елена с облегчением.

И мы отправились дальше.

Прежде чем постучать в дверь к предполагаемым родственникам, Елена решила совершить еще одну вылазку и отправилась к соседке с первого этажа.

— Я приехала из Тель-Авива, к родственникам, — сказала Елена открывшей дверь женщине. — Но никого нет дома. Вы не подскажете, где работает муж? Мы бы сходили за ним.

Маленькая, сухонькая женщина ответила:

— В городской управе.

— Что, он чиновник? — удивилась Елена.

— Кем он работает, я не знаю.

Когда мы ушли, Елена разочарованно произнесла:

— Это недобрый знак, в нашей семье не бывало чиновников. — Я почувствовала, как ее рука задрожала.

Наконец мы подошли к заветной квартире. На двери весела табличка: «Белла и Марек Мичмахеры».

Елена постучала, дверь сразу открыли. На пороге стояла женщина с таким толстым животом, что сразу было не разобрать, то ли она беременна, то ли не в меру упитанна. Широко и добродушно улыбнувшись, она предложила нам войти. Узнав, зачем мы пришли, она сразу попросила соседку сбегать за мужем.

— Может, и у нас наконец нашлись родственники, — с надеждой сказала она.

Пришел муж и поприветствовал нас на ломаном идише с венгерским акцентом, после чего стало ясно, что никакой он нам не родственник. Несмотря на разочарование, они угостили нас яичницей, маслинами, солеными огурцами и хлебом. Накормив нас, они посоветовали съездить в Мошав, что близ Хайфы. Там живет человек с такой же фамилией, и, раз уж мы оказались поблизости, имеет смысл его разыскать.

Елена вновь воспряла духом. Ближе к вечеру мы любезно распрощались с хозяевами и направились в вышеназванный Мошав, находившийся в получасе езды.

В самом начале улицы Елена поинтересовалась, где живет этот Марек. Мужчина в синей рубашке, коротких брюках и высоких сапогах, пропахших коровьим духом, ответил:

— Это Я.

Елена представилась.

— Я что-то припоминаю, — прикрыв дрожащие веки, произнес он на чистом идише.

— Хотя что я могу вспомнить? Из Польши я уехал совсем ребенком, а мои родители не общаются со мной.

Мы сели на скамейку, он спросил:

— Почему твоя дочь такая бледная и худая? Зачем ей это национальное тряпье? И почему ты не пришла до войны?

Елена промолчала. Марек продолжил и с вдохновением начал рассказывать, что уже давно примкнул к рядам сионистов, что в совсем юном возрасте отважился пойти против родительской воли и тем самым спас себе жизнь. Елена перечислила имена погибших и с горечью, почти плача спросила:

— Может, ты что-то слышал о них? Может, знал их?

Но он упорствовал:

— Я уехал совсем ребенком. Я ничего не помню, никого не знаю.

Было заметно, что ему хочется поскорее закончить разговор и убраться восвояси. Поднявшись, он вдруг обернулся и с гордостью заявил, что его израильское имя Меир Цабар, а Марек — это просто прозвище.

— Наконец-то мы нашли что-то общее, — сказала Елена. — В иммиграционной службе в мой паспорт записали, что меня зовут Хая. — Она широко улыбнулась. — Теперь буду знать, что Елена — это просто прозвище.

Мы распрощались, после чего, крепко сжав мою руку, Елена сказала то ли ему, то ли мне, но точно самой себе:

— Он такой же Цабар, как я Хая.

Дорога домой была долгой и темной.

На следующий день Соша спросила:

— Ну как?

— Все умерли, — ответила Елена.

И больше она никогда не искала родственников.

Кукарека

Школьная медсестра попросила меня зайти к ней на перемене и протянула запечатанный конверт.

— Сегодня же передай это маме, — велела она.

Открыв конверт, Елена зачитала письмо вслух:

— «Дорогая Елена, пожалуйста, приходите завтра утром в девять часов, мне нужно с Вами поговорить. Я хочу помочь Вам и Элизабет».

— Как мило, что она хочет нам помочь, — скривив лицо, произнесла Елена, и на следующий день отправилась в школу.

Сестра Кармела Гамзо была очень красивой женщиной. Она всегда носила зеленое платье и, как все школьные медсестры, белый халат, но у сестры Кармелы белый цвет казался белее, зеленый — зеленее, ее вещи были лучше выглажены и накрахмалены. Лицо у Кармелы Гамзо было вытянутое, смуглое, а из ее лебединой шеи струился низкий, теплый голос. Говорила она медленно, непрерывно вынуждая Елену повторять:

— Хорошо, я поняла, и что дальше?

В своем черепашьем темпе сестра Кармела поведала о том, что недавно повысила свою квалификацию и стала психологом. Елене следует знать, что по таким вопросам, как отношения детей и родителей, окружающая среда и ее влияние на душевное здоровье, наука сегодня шагнула далеко вперед. Вы, Елена, и ваша дочь, Элизабет остались одни на белом свете. Поэтому Елена обязана — это сестра Кармела усвоила, повышая квалификацию, — задуматься, что Элизабет нуждается в окружении, которое помогло бы ей выработать модель для подражания, проецирования и самоидентификации.

— Такое окружение совершенно необходимо для здоровья развивающейся души, — заключила она.

Выслушав эти научные термины, Елена нетерпеливо ответила:

— Я поняла, все будет в порядке.

Вопрос человеческого окружения она решила за одну неделю. Ради этого Елена завела собаку, петуха, кошку и попугая и нарекла их всех «Терапевтическим зоопарком Кармелы Гамзо».

Удивленным соседям Елена объяснила:

— Это для Элизабет, а то ей одиноко.

Затем уточнила, что действует соответственно «медицинско-педагогической рекомендации для достижения самоидентификации, проецирования и подражания», и, смеясь, добавила:

— Не удивляйтесь, если на следующей неделе Элизабет залает или закукарекает.

Кармела Гамзо осталась недовольна. Она еще раз попросила меня зайти на перемене и передала новое письмо для Елены. Когда Елена явилась на встречу, сестра Кармела осторожно заговорила, что, мол, направление выбрано верно — прекрасно, что у Элизабет появились животные.

— Но это не все, этого недостаточно. Элизабет нужна семья, люди, вы понимаете? — с чувством вопрошала она.

— Да, — ответила Елена, пообещав медсестре и прежде всего самой себе, что причин для дальнейших разговоров не появится.

Две недели спустя она заявила:

— Слушай, с завтрашнего дня с нами будет жить незнакомый дядя из Беэр-Шевы, который пять дней в неделю работает в Тель-Авиве. Он будет снимать у нас комнату. Это полезно для твоего развития ты поймешь, каково это, жить с другими людьми. Надеюсь, тогда Гамзо больше не станет меня вызывать.

И с воодушевлением добавила:

— Есть и другие преимущества: каждый, кто придет к нам, увидит, что в доме есть мужчина. Если что, говори, он — твой папа, а я, если что, буду говорить, он — мой муж. И больше никто не станет задавать вопросов. И еще одно преимущество, — облегченно произнесла она, — мы получим деньги. По договору он заплатит за год вперед. Единственная неприятность: нам придется отдать ему гостиную. Но и это не страшно: он рано уходит, поздно приходит и по выходным его тоже не будет.

На следующий день к нам явился мужчина с увесистым чемоданом. Улыбка у него была нервная, седые волосы взлохмачены, лицо странно кривилось. Новый жилец почти непрерывно щурил глаза и шамкал ртом, но вовсе не потому, что хотел что-то сказать. Большую часть времени он молчал.

С тех пор как в нашей квартире поселился мужчина, повсюду появились признаки новой жизни: три зубных щетки в ванной, мужская одежда на балконной веревке, большая мужская обувь в прихожей.

По утрам новый жилец страшно нам мешал. Рано-рано, еще до петухов, он брился одной из тех бесподобных электробритв, которые тогда только-только появились в Израиле. От дикого жужжания бросало в пот, звук был такой, как при царапанье ногтем по грифельной доске. Каждое божье утро Елена вскакивала с постели и, мечась по квартире, желала сестре Кармеле просыпаться не под звон будильника, а под жужжание бритвы господина из Беэр-Шевы.

Но пребывание этого господина многое и облегчало. Соседи перестали спрашивать:

— Елена, почему ты не выходишь замуж?

И никто не кричал мне вслед:

— Твой отец мертв!

Сестра Гамзо больше не вызывала Елену на разговор, а наш счет в банке вырос.

Каждое утро наш гость уходил и каждый вечер возвращался.

Как-то раз, когда он шел домой, один мальчишка сказал ему:

— Здравствуйте, ваша дочка пошла к Рине.

— Это ты мне?

— Ну да, вы же папа Элизабет? Она у Рины.

Гость из Беэр-Шевы ответил:

— Я — папа Михаля.

Войдя в квартиру, он, как всегда, не проронил ни слова, но на этот раз его лицо кривилось сильнее обычного.

Несколько недель спустя, когда наш жилец возвращался с работы, ему повстречалась соседка Итта.

— Добрый вечер, — сказала она. — Минуту назад я видела вашу жену в продуктовой лавке. Она накупила к ужину столько вкусностей! Приятного аппетита и до свидания!

Итте он ничего не ответил. Прошел в свою комнату, громко ворча себе под нос:

— Они повесили мне на шею дочь, жену, животных — не квартал, а дурдом какой-то!

Громко вскрикнув, он прогнал петуха, который лишь одним глазком хотел заглянуть в комнату:

— Пошел вон! Прочь отсюда!

Потом отправился на кухню к Елене, которая только вернулась из лавки, и спросил:

— Почему у вас так много животных?

— По той же причине, по какой и вы здесь находитесь, — ответила Елена, — из-за сестры Кармелы.

Заметив его удивление, Елена испугалась и добавила, что просто людям она предпочитает животных.

— А зачем курицы?

— Для яиц.

С этого дня жилец стал еще молчаливее. Из его комнаты доносилось лишь жужжание электробритвы.

Господин из Беэр-Шевы продержался еще несколько недель; он был вынужден взять себя в руки и молча выслушивать болтовню соседей о том, что те высоко оценили его готовность жить с Еленой и растить Элизабет как собственную дочь. В один прекрасный день он собрал чемодан и съехал, никого не предупредив. По дороге жилец заявил соседке Итте, что теперь готов каждый день мотаться из Беэр-Шевы в Тель-Авив — особенно после того, как пожил несколько месяцев с женой, дочерью и кукарекой. Вскоре выяснилось, что господин забыл свою электробритву. Елена написала, чтобы он приехал и забрал машинку. Однако он так и не ответил и больше не появлялся.

Соседи забыли про историю с жильцом из Беэр-Шевы, для них Елена снова превратилась во вдову, а Элизабет — в сироту. Но каждый раз, когда в дом приходил кто-нибудь чужой — мастеровой, почтальон или другой незнакомец, Елена клала электробритву на видное место, чтобы люди не думали, будто в квартире живут только вдова с сиротой.

Кофе, пирог и стакан воды

В пять часов женщины нашего квартала собирались у Елены на чашечку кофе. На эти посиделки неизменно являлись четверо: Итта, Соша, Фанни и Гута.

Итта, женщина крепкого телосложения, всегда носила яркие платья в цветочек. «Каждое платье Итты — целый сад», — с улыбкой говорили соседи. На вопрос: «Почему на твоих платьях так много цветов?» — Итта отвечала:

— Мои платья живее моей души.

Об Итте говорили, что она прекрасна, как сказка. У нее были маленькие светло-карие глаза, глубокие и задумчивые, с влажным блеском, словно на них застыли слезы. Она никогда не красилась, а ее черные волосы пребывали в таком диком беспорядке, будто их никогда не касались ни расческа, ни парикмахер. Елена рассказывала, что Итта не расчесывается уже много лет, поскольку на ее волосах много узелков и ей очень больно. Итта же уверяла, что давно никакой боли не чувствует. Когда она ходила босиком — а ей это очень нравилось, — соседи старались предупредить ее о камнях, осколках или гвоздях, лежащих на дороге, но Итта всегда отвечала:

— Я же говорила вам, мне теперь совсем не больно.

Соседи и многие другие знали, что за свою жизнь Итта хлебнула немало горя. Ее сестра Фейге любила повторять:

— Бедняжка, как она там страдала, но и здесь она по-прежнему там, и от этого ей больнее всего.

Самой старшей из четырех была зеленоглазая Соша. Свои светлые волосы она красила под блондинку и укладывала с помощью сильнейшего лака. Всякий раз, когда Соша подпирала рукой голову, башня ее волос кренилась в сторону, готовая вот-вот рухнуть, и вся Соша выглядела так, словно сейчас развалится.

— Ой, горе, — было ее коронной фразой. Даже здороваясь, она сперва восклицала «ой».

На посиделках Соша не выпускала из рук маленькую лаковую сумочку белого или черного цвета, набитую бумажными носовыми платочками. «Чтобы было, куда собирать слезы», — говорили остальные.

— Соша столько раз лечилась, — вспоминали они, — и с каждым разом заболевала все сильнее.

Причина ее болезни скрывалась не столько в теле, сколько в душе. Она плакала не только о том, что осталось в прошлом, но и обо всем, что могло случиться, да не случилось. Соша жила совсем одна, без семьи, без мужа, без детей, с одной только болью.

Самой привлекательной из четырех была Фанни. Ее прозвали «фотомоделью». Стройная, ухоженная, голубоглазая блондинка, она словно сошла с обложки «Вога». Шелковый костюм по фигуре и остроносые туфли на высоком каблуке в любое время года. Стук каблуков возвещал о ее прибытии столь же красноречиво, как звон колокольчика о приходе овцы. Исполняя роль арьергарда, Фанни всегда являлась последней, давая тем самым условный знак, что теперь можно начинать.

Такие привилегии, как разрешение приходить позже всех, она получила благодаря своему общественному положению. «Ее муж — большой адвокат, может, даже кандидат юридических наук», — поговаривали в квартале.

«Чего у Фанни всегда было не отнять, — доводилось мне слышать, — так это астма и любовник. Всю жизнь она мечтала о внешности и образовании, а получила внешность и любовь».

Любовники были у Фанни и прежде, и теперь.

— Ничего серьезного, просто желание продлить молодость, — говорили вокруг.

— Да и с мужем, — заявляла она сама, — ничего серьезного, просто желание создать видимость.

Но соседи, которые всегда лучше разбираются в подобных вещах, болтали, что муж нужен «для соседей и астмы». «Только с ним, — шептались за спиной у Фанни, — у нее случаются приступы».

Родив сына и назван его Пеером, «красавчиком», Фанни заставила всех поверить, что он не просто какой-то там мальчик, а Божье творение. Все свое время она тратила на покупку подарков для необыкновенного ребенка и непрерывные поиски врачей-специалистов, призванных установить, здоров ли мальчик, нормально ли протекает его развитие, не допущена ли, упаси Господь, какая-нибудь ошибка, которую необходимо исправить, прежде чем он вырастет.

Говорили, что на каждую стену в комнате обожаемого дитяти она повесила по зеркалу и заявила:

— Пусть мой сын всегда видит, как он прекрасен.

Последней участницей квартета была Гута, жена нашего раввина.

Гута обладала телом внушительных размеров. Любое, даже самое просторное, платье сидело на ней, как обтягивающее. Грудь у Гуты была огромная.

— Грудь Гуты, — подшучивали соседи, — приходит за полчаса до нее самой.

А туго повязанный на голове синий платок породил слухи о том, что в день, когда началась война, у Гуты повыпадали все волосы. Поэтому говорили, что жена раввина ходит в платке вовсе не из-за религиозных убеждений, а из-за лысины. Доказательств тому не было никаких, поскольку статус жены раввина обязывал Гуту носить платок всегда.

— Раньше, — сплетничали другие, — она была отнюдь не набожна, даже наоборот, жила в грехе, все потеряла, а на обломках выстроила то, что есть у нее сейчас.

Однажды соединившись с Богом, она больше не прерывала связи с Ним. Дом превратила в синагогу, мужа в раввина, а себя в жену раввина. Взяла на воспитание двух сирот — девочку, которую назвала Эмуной, «верой», и мальчика, которого назвала Гилелом, «хвалой». Люди не умолкали: «Никакое это не доброе деяние, просто Гута хотела скрыть, что бесплодна, и избежать расспросов, почему она не исполняет библейскую заповедь „Плодитесь и размножайтесь“».

В пять часов они вчетвером собирались у Елены на чашечку кофе.

Иногда к квартету присоединялись и другие гостьи. Я помню только номера. Произнося их имена, Боже правый, можно было язык сломать, гораздо легче удавалось запомнить номер, стоящий на руке. Дежуря на балконе или высовываясь из окна, я объявляла:

— К нам идет 546772!

Или:

— Пришел 94826.

Тогда Елена бледнела, и у нее прерывался пульс. Однако она брала себя в руки и говорила:

— Ты права, Элизабет, так мы не сможем забыть, да-да, так мы никогда не забудем.

Благодаря объявлению номеров она узнавала, сколько еще стульев надо принести и сколько воды вскипятить. Встречи устраивались раз в две недели — в одно и то же время, за одним и тем же столом и с одинаковым угощением.

Гостьи рассаживались вокруг нашего стола.

Закрытие окон служило им сигналом, после которого события разворачивались по привычному сценарию. Яркий дневной свет сменялся тусклой лампочкой и огнем поминальной свечи. Несколько солнечных лучей из последних сил порывались проникнуть в комнату, однако страх быть услышанными заказывал путь даже солнцу. Солнце и соседи намеренно исключались из числа посвященных.

Сцена была готова, тени пускались в пляс, все окутывал сумрак.

— Пора, — с неизменной торжественностью объявляла Елена, и разговор менял русло.

Открыв сумочку, Соша дрожащими руками один за другим доставала бумажные платочки и складывала их горсткой перед собой. Потом, как по мановению дирижерской палочки, издавала несколько горестных воплей. Голосить Соша всегда начинала с «горе, горе», потом плакала, потом подвывала «ой-ой-ой» и снова пускалась причитать «горе, горе, ой-ой-ой», и так до самого конца посиделок или до последнего платочка. Никогда Соша не говорила ничего другого, пока не вступала Итта: «Чума! Сучьи выродки! Курвы!»

Она вертела головой во все стороны и брызгала слюной на стол. Соша вытирала бумажным платочком смешавшиеся с ее слезами плевки. В надежде успокоить Итту Елена приносила стакан воды. Но Соша перехватывала его, ибо чрезмерные стенания вызывали жажду.

Тут и Фанни замечала, что тоже хочет пить. Она поворачивалась к Елене и, как обычно, просила кофе в фарфоровой чашке с золотой каймой, с одним кусочком сахара и кексом на блюдечке. Большим и указательным пальцами Фанни держала чашку, а средний, безымянный и мизинец оттопыривала. Сделав несколько глотков, она доставала из сумочки зеркало и ловила луч света, чтобы проверить, осталась ли еще на губах помада. Когда Фанни ставила чашку на блюдце, звон фарфора заставлял остальных вспомнить о ее присутствии. И прежде чем кто-нибудь успевал торжественно произнести «Шалом, пани Фанни», она начинала оправдываться, что привычка смотреться в зеркало у нее сохранилась с тех давних пор и делает она это не ради губной помады — это всего лишь предлог, — а для того, чтобы проверить, существует ли еще сама.

Итта отвечала с презрением:

— Мы это слышали, слышали, но твое зеркальце слепит.

И громче прежнего продолжала браниться:

— Курвы! Свиньи!

Словно желая вернуть себе статус звезды вечера, Соша снова заводила свое «ой, горе, горе». Опасаясь, что голоса и шум могут проникнуть на улицу, Елена, перед тем как принести кофе и выпечку, проверяла, плотно ли закрыты окна.

И тут Гута, жена раввина, приступала к своим прямым обязанностям. Громче всех она выводила «Шма, Исраэль», «Слушай, Израиль», а затем переходила к поминальной молитве «Да возвысится и освятится Его великое имя», «Да будет великое имя Его благословенно вечно».

Потом она молила Всемогущего Бога явиться к ним на встречу.

— Если у Него нет времени прийти к нам, пусть Он по крайней мере услышит!

Лишь тогда Елена прерывала свое молчание:

— Он не слышал тебя тогда, что же ты зовешь Его сейчас! Можете идти, и пусть Бог не приходит в мой дом, и пусть она, — Елена обличающе указала пальцем на Гуту, — не приглашает Его за мой счет. Пусть лучше зовет Его к себе в синагогу!

Все начинали расходиться. Брали сумочки, пальто, одевались. Только Соше полагались дополнительные пять минут, чтобы успеть привести в прежний вид опухший нос и красные глаза и не вызывать подозрения у соседей.

Открывались окна, в комнатах зажигался свет.

Поминальная свеча продолжала отбрасывать тени в сгущавшиеся сумерки.

Еще до наступления ночи Елена карандашом записывала в календаре: через две недели, в то же время встреча с Иттой, Сошей, Фанни и Гутой.

— Что ты знаешь? Что понимаешь из того, что видишь? — спрашивала она, поймав на себе мой взгляд, и не ожидала ответа.

А действительно, что я знала, что понимала?

Коль Нидрей^[1]

Йом-Кипур.^[2]

Соседи на вечерней молитве, дома опустели. Сегодня у всех только один дом — синагога Гуты. В будни это обыкновенная квартира, но на время священных праздников превращается в Божью обитель. В гостиной, ставшей молельней, священные книги и предметы культа соседствуют со стульями, диваном и столом. В спальне устроена молельня для женщин, и коридор согласно всем предписаниям отделяет их от мужчин. Комната, где хранится ковчег со свитками Торы, заполнена людьми в молитвенных платках.

Во дворе на лужайке бегают дети, играя в салки, прятки и тройные прыжки. Священный центр молодежной культуры полон жизни.

Елена, как и все, готовилась к Йом-Кипуру. Еще до захода солнца она переодевалась во все белое и покрывала голову белой шелковой шалью, которая была похожа не то на молитвенный платок, не то на свадебную фату. Выйдя на балкон, она с высоты второго этажа наблюдала за синагогой на другой стороне улицы.

— Когда изкор?^[3] — спрашивала Елена у тех, кто шел в синагогу. — Мне надо кое о чем напомнить Всевышнему.

Меня она отправляла играть во двор.

Каждый год по просьбе Елены какой-нибудь ребенок кричал с улицы:

— Елена, Елена, сейчас будет изкор.

Елена тотчас уходила с балкона и уже через мгновение стояла в синагоге перед ковчегом с Торой. Повисало всеобщее молчание. Люди в поминальных платках с удивлением разглядывали Елену:

— Но это же отделение для мужчин.

Все пребывали в замешательстве и смущении. Кто-то начинал объяснять:

— Ты перепутала, ступай в другую комнату.

Пристально взглянув на них, Елена решительно возражала:

— Ничего я не перепутала и нахожусь там, где надо. — Резко отвернувшись, она вставала лицом к ковчегу с Торой. В тишине гулко звучал ее голос:

— Перед лицом Господа и перед всей общиной я, Елена, потомок истребленного рода, стою здесь, чтобы исполнить свой обет, миссию, которую не я на себя возложила. Я помню о душах усопших. И только Ты, Господи, знаешь, почему именно я должна этим заниматься. Будь все они живы, перед святым ковчегом сейчас стояли бы они, а я заняла бы свое место.

Едва сдерживая слезы, Елена внезапно оборачивалась к не спускавшим с нее глаз молящимся:

— Что смотрите? Во мне говорит каждый, кого нет на этой земле.

И снова поворачивалась к ковчегу. Она стояла там совершенно неподвижно, и ее шелковая шаль, прежде походившая не то на поминальный платок, не то на фату, вдруг преображалась: Елена, вся в белом, становилась похожей на покойницу в саване. Через минуту она снова обращалась к общине.

— Я просто назову имена, — чеканила она, словно произнося заклинание, — чтобы вы, не приведи Господь, не опоздали со своими молитвами.

Раввин махал рукой в знак согласия, понимая, что больше ничего не остается, и Елена начинала перечислять имена:

— Да вспомнит Бог души Кубе, Моше, Аарона, Зелига, Юделя, Кальмана, Пинхаса и Эфраима…

За мужскими именами шли женские:

— Души Фриды, Пепы, Гольды, Нины…

Один за другим загибались пальцы длинных тонких рук, чтобы никого не забыть — по пальцу на каждое имя, на имя по пальцу, — и чем больше было имен, тем больше загибалось пальцев. Список Елены был длинным.

Синагога смолкала.

У мужчин перехватывало дыхание и увлажнялись глаза, а в женском отделении все доставали платки, чтобы вытереть слезы. Голос, исходивший от ковчега, пронзал воздух, имена взмывали ввысь, и каждое сопровождалось стенанием. Ближе к концу списка плач Елены заглушался плачем всей общины. Потом Елена благодарила тех, кто помог ей исполнить долг, и уходила из синагоги.

Йом-Кипур же продолжался в соответствии с обычаями.

Да, вот что каждый год творилось в нашей синагоге во время этого праздника.

А дети во дворе по-прежнему играли в обычные для Йом-Кипура игры.

Каждый раз, как только Елена уходила с балкона, я убегала со двора, чтобы через слуховое окошко синагоги понаблюдать за тем, что происходит перед хранилищем Торы. Ковчег скрывал Елену, ее взгляд, ее боль, но не заглушал ее голос. Сначала я могла только подслушивать, потом, чтобы хоть что-нибудь увидеть, вставала на цыпочки, а еще через некоторое время просто вытягивала шею. Так с каждым годом мне открывалось все больше и больше. Когда я выросла, в районе построили другую синагогу, изящную и роскошную, а эту, старую, закрыли.

Елена по-прежнему каждый год выходила на балкон и, когда подходило время молитвы за усопших, начинала наизусть перечислять имена. Без общины, без раввина, в полном одиночестве, лишь перед лицом Господа.

Посылка от Хаима

У всех детей нашего района было по американскому дяде, и все получали посылки, содержимое которых определяло, кто станет королем или королевой района. По рассказам Елены, у меня тоже был чудесный американский дядя. Четыре раза в год она с необыкновенной радостью заявляла, что дядя Хаим прислал мне посылку, и мы отправлялись за ней по привычному маршруту.

Мы шли на районную почту, которая располагалась в гостиной частного дома. Хозяин, круглолицый чиновник с толстым животом, здоровался с Еленой и, словно по договоренности, протягивал посылку. Посылка выглядела, как все предыдущие и последующие: в светло-коричневой бумаге, с яркими иностранными марками и темно-синими полосками, наклеенными вдоль и поперек. Между полосками карандашом были нацарапаны латинские буквы, обозначавшие имя и адрес отправителя, и все это было перевязано тонкой и острой как нож бечевкой.

Посылки приходили четыре раза в год: осенью, зимой, весной и летом. В каждое время года по посылке.

— Пойдем скорей домой, — взяв меня за руку, говорила Елена. Поблагодарив почтового служащего, она крепко прижимала посылку к груди.

— Нам тут недалеко. Даже если не торопиться, все равно скоро придем, — возражала я. Но Елена не унималась:

— Быстрей, быстрей, я хочу посмотреть, угадал ли дядя Хаим твое желание. Он так тебя любит.

Посылки от дяди Хаима подтверждали не только его любовь, но и поразительную способность угадывать все мои тайные помыслы и мечты: куча сладостей, игрушки и прежде всего одежда. Все, о чем я втайне или открыто мечтала, все, чего захотела, однажды увидев… все, что было у других. Он всегда угадывал. Очень редко не подходило что-то из одежды, тогда Елена уверяла меня:

— Хаим не ошибся, просто ты выросла.

— Откуда он так много обо мне знает? — спрашивала я.

— Я послала ему фотографию.

— Ладно, так он узнал, как я выгляжу, но откуда он знает, что я люблю? — упорствовала я.

— Я написала ему письмо, — отвечала Елена.

— А как Хаим выглядит?

— Он богат.

— Но как он выглядит? — повторяла я.

И число ответов соответствовало числу посылок. У каждого подарка был свой Хаим.

Иногда Хаим являлся в образе высокого голубоглазого блондина. Он был не только богат, но и талантлив.

В другой раз Елена приписывала ему бороду, бакенбарды, кипу на голове, большие карие глаза. Этот Хаим был умен, знал Тору и исполнял все ее заповеди.

С каждым новым подарком образ Хаима выстраивался до мелочей, затем постепенно тускнел и снова возрождался после очередной посылки. Он менял не только внешний облик, но и семью, и друзей.

Образ его жизни зависел от пришедшей посылки.

Одна лишала его семьи, другая одаряла кучей сыновей и делала меня приемной дочерью, как-то раз он овдовел, а всего одну посылку спустя женился снова. Иногда он приходился Елене дядей, иногда мужем сестры, а потом вдруг становился соседом, не состоящим с нами ни в каком родстве.

Новая посылка — новый Хаим. Даже годы спустя, несмотря на подарки, так и не выяснилось, кем же был этот дядя из Америки. Из множества Хаимов Елена создала одного — Хаима из Америки.

Этот Хаим, кем бы он ни был, помог Елене упрочить мой авторитет: я стала королевой района. Другие дети тоже получали по почте красивую одежду, но их дяди ошибались цветом и размером. Брюки Гилела оказались слишком длинными, и пришлось укорачивать их, чтобы он на них не наступал. Рахель была вынуждена набивать свои новые туфли бумагой, а на рубашке Пеера сверкали золотые пуговицы, все хохотали и обсуждали, как он смешон. И только мне доставалась правильно подобранная одежда. Благодаря своему статусу, когда мы играли в «небо и землю» или камушки, я всегда начинала первой. Если мы прыгали через скакалку, я тоже пользовалась особыми привилегиями: прыгала первой и могла прыгать несколько раз подряд, даже если цеплялась и проигрывала. Скакалку же я не раскручивала никогда.

Так все и продолжалось, пока однажды не произошло страшное. Я прыгала, прыгала и прыгала, пока другие дети покорно ожидали своей очереди, как вдруг ужасная этикетка выскочила из-под воротничка новой блузки: «Ата. Сделано в Израиле». Видимо, Елена надеялась, что никто этого не заметит. В одно мгновение я рухнула со своего пьедестала на самое дно. Теперь в «небе и земле» моя очередь стала последней, в камушки со мной не играли, а скакалку я могла только раскручивать.

Отчаянно пытаясь доказать, что произошла ошибка, я провела дома полную ревизию. Обыскала все ящики и шкафы, перебрала все полученные по почте подарки: сладости, игрушки, одежду. Все без исключения было «Сделано в Израиле». Ни на одной вещи не оказалось американской этикетки. К глазам подкатили слезы, меня охватил страшный гнев.

Елена не спрашивала, что случилось. Она все поняла.

— Девочка моя, Хаим покупал в Америке вещи, произведенные только в Израиле. Ему не нравится то, что сделано неевреями.

Но моя репутация уже была подорвана. Что Хаим любит, а что нет — это никого не интересовало. Теперь стало не важно, высокий он или низкий, вдовец или женат, дядя или сосед, раввин или пророк.

А Елена продолжала регулярно ходить на почту — осенью, зимой, весной и летом — и забирала посылки одна. Молча складывала новые вещи в шкаф или ящик с игрушками, в одиночку съедала сладости — для нее Хаим, как и прежде, оживал с каждой новой посылкой.

Только когда умер почтовой служащий и почту закрыли, посылки прекратились, а вместе с ними исчез и Хаим.

Странница

Май 1960 года

«Адольф Эйхман в Израиле и скоро предстанет перед судом…»

Не успел Бен-Гурион закончить свое выступление по радио, как привычное спокойствие нашего квартала уже было нарушено. Распахивались двери, женщины выбегали на улицу, бросались друг к другу со слезами на глазах, обнимались и целовались.

Гул голосов переполнил узкую улочку, плач раздавался одновременно с поздравлениями. Все смешалось: крики, танцы, боль, радость. Дети, бегавшие среди взрослых, удивленно наблюдали за этим странным праздником.

— Мама, — спросил один мальчик, — вы радуетесь так, словно кто-то родился, и плачете, словно кто-то умер. Что происходит? Я не понимаю.

— Это жизнь после смерти, — ответила стоявшая рядом Елена, — ее невозможно понять.

Мальчик промолчал. И больше ни о чем не спрашивал.

Отделившись от взрослых, дети принялись играть. Играли в салки, в прятки, в казаки-разбойники. Записки у игроков были такими: «Эйхман пошел налево, иди направо и спасешься». А если кто-нибудь раздражал других, мешал или проигрывал, ему говорили: «Чтоб ты лежал в гробу вместе с Эйхманом», или: «Чтоб ты сидел в тюрьме вместе с Эйхманом», или: «Эйхман тебя побери». Эйхман прочно обосновался в нашем квартале.

Апрель 1961 года

«Судьи Израиля! Я стою перед вами, чтобы обвинить Адольфа Эйхмана, но я не один, со мной шесть миллионов обвинителей…» И потом свидетели, судьбы, безутешные родители, и из всей этой суеты, хаоса, как из призрачного тумана, выплыл образ Сареле Фата Морганы, странницы из неведомых краев.

Черный платок вместо волос, голубые глаза навыкате, под толстыми губами два золотых зуба, за ними дырка, еще зуб, и снова дырка, потом еще не больше двух-трех зубов, а все остальное — голая десна. Выпирающие скулы и острый подбородок не сочетались с маленьким носом. На высохшей фигурке висело длинное платье с широкими рукавами. Худые ноги, которые, казалось, вот-вот согнутся под тяжестью тела, были обуты в военные сапоги, выдававшие темное прошлое, серое настоящее и небольшую хромоту.

Сареле повсюду таскала с собой авоську с потрепанным молитвенником и новым транзисторным радиоприемником, который, как говорили, купила в день ареста Эйхмана. Процесс Эйхмана, Сареле и приемник были тесно связаны. Передавая голоса прокурора и свидетелей, приемник вызывал в воображении Сареле множество образов.

Она обращалась к каждому прохожему:

— Простите, сейчас передают о процессе Эйхмана? — И совала под нос приемник. — Скажите, пожалуйста, о чем они говорят? — просила она.

Все без исключения лишь пожимали плечами, непонимающе таращились и молча проходили мимо.

Сареле не сдавалась:

— Скажите, когда меня вызовут в качестве свидетеля? По радио уже говорили, чтобы я пришла в суд?

Но никто ее не звал.

И она, словно в припадке, начинала кричать, топать, выть, танцевать, петь и бить себя.

— Сареле, что с тобой? — спрашивали те, кто видел, как она то танцует, то плачет, то поет, то кричит, то топает ногами, то колотит себя.

В ответ она повторяла только:

— Они схватили Эйхмана, они схватили Эйхмана… они…

Уже не было рядом того, кто задал вопрос, а Сареле все не унималась:

— Они схватили Эйхмана, они схватили Эйхмана, они…

Ее называли и фантазеркой, и пророчицей, приписывали ей тайные способности и считали ведьмой. Говорили, что Сареле от рождения сирота, что она страдает тяжелой болезнью.

Истории о Сареле переходили из уст в уста. По слухам получалось, что за спиной у Сареле несколько мест рождения, множество родителей, пятеро или семеро мужей, несметное количество детей, целый набор профессий и десятки ужасающих происшествий. Сареле стала неисчерпаемым источником вдохновения для всех любителей почесать языком, и в первую очередь для детей.

Дети любили приставать к ней:

— Как поживает Эйхман?

Если они находили ее спящей на лавочке, то начали кричать:

— Сареле, вставай! Эйхман у нас в квартале!

Сареле в ужасе просыпалась и вскакивала с лавочки, готовясь вершить возмездие, ревела, как раненый зверь, и тряслась от ужаса. Рассказывали, однажды она даже не смогла удержаться и обмочилась. Всегда были те, кто смеялся над ней, но находились и другие, плакавшие при виде Сареле.

Для детей насмешки над Сареле превращались в развлечение.

— Сареле, тебя вызвали свидетелем! — однажды подшутили они.

Услышав эту новость, Сареле запела «Хава нагила» и пустилась отплясывать краковяк, а детский хор ответил ей на схожий мотив:

— Дурочка попалась, дурочка попалась…

Сареле стала гоняться за детьми и, поймав одного, закричала:

— Ты — Фата Моргана, и Эйхман — тоже Фата Моргана!

Отпустив ребенка, она продолжала бормотать себе под нос:

— Я — Сареле Фата Моргана, я — Сареле Фата Моргана, всё вокруг — Фата Моргана.

Дети в испуге разбежались по домам и рассказали, как Сареле ловит детей и городит ужасную абракадабру. Родители решили избавиться от такой напасти и выгнать безумную из квартала.

Узнав про это, Елена запротестовала:

— Надо дать Сареле выступить в суде! Тогда все увидят, что она не безумна.

День и ночь Елена писала письма во всевозможные инстанции с просьбой оказать Сареле честь и разрешить выступить в качестве свидетеля. Ответы доказывали, что Елена, как всегда, в меньшинстве. «Уважаемая Елена, — можно было прочесть в одном из писем, — доводим до Вашего сведения, что Сареле не в своем уме, поэтому полагаться на ее показания нельзя».

Елена не сдавалась:

«Многоуважаемый господин! Довожу до Вашего сведения, что показания людей, оставшихся в своем уме, никуда не годятся, их здравомыслие доказывает, что Катастрофа их почти не затронула. Сареле же, многоуважаемый господин, может не произносить ни слова. Ей достаточно появиться в суде, и весь мир увидит, какую Катастрофу учинил Эйхман в ее душе».

Елена не падала духом и продолжала настаивать, что Сареле — важный свидетель для обвинения. Посоветовавшись с адвокатами, Елена придала своим просьбам юридическую окраску:

«Эйхман должен быть осужден не на хрупкой основе существующего законодательства, а на основании специального закона для нацистов и их подельников. Исходя из этого, Сареле должна выступить свидетелем в суде, несмотря на статьи общего законодательства. Ничтожно общество, которое исходит из заранее предписанного, которое исключает возможность выражения протеста и не разбирает единичных случаев. В правосудии и медицине всегда существовали исключения. Мы не должны быть слепы и твердолобы. Человеческий долг призывает нас быть внимательными, сочувствующими и гибкими, только тогда мы победим…»

Это письмо Елена отправила в секретариат премьер-министра. Сареле так и не даливыступить свидетелем.

Когда Эйхмана приговорили к смертной казни через повешенье, у Сареле появилась другая навязчивая идея:

— Не разрешили выступить против него, так дайте хотя бы повесить.

Заходя в пустой автобус, стоящий на конечной остановке, Сареле садилась за руль и упрашивала автобус бросить своего водителя, чтобы отвезти ее на важное задание. Потом она стала обращаться с такими же просьбами к продавцу фалафеля, глухому молочнику, мороженщику, к детям и вообще к каждому.

В тот день Елена пришла в полицейский участок и предупредила:

— Все это плохо кончится.

— Процесс Эйхмана помутил ее рассудок, — ответил страж порядка. — Нам, полицейским, этот феномен известен. — И добавил, что понимает, отчего Сареле печалится. Стараясь успокоить Елену, он поручился, что причин для беспокойства нет. Они, полицейские, уверены, что Сареле не представляет опасности ни для себя, ни для окружающих, она просто несчастная женщина.

Елена потеряла сознание.

Полицейские оказали ей первую помощь: дали воды и оплеуху, а еще посоветовали обратиться к врачу и попить успокоительное. Придя в поликлинику, Елена стала кричать служащим в регистратуре, что пришла не ради себя, а ради Сареле, которую надо срочно спасать.

Из кабинета в белом халате с серьезным лицом вышел доктор Розентух. Одним уголком рта он придерживал трубку, из которой вился белый дымок, а другим — грозно велел Елене не мешать и убираться.

Елена бежала по улице, кидаясь ко всем и каждому — к хозяину киоска, к продавцу овощной лавки, к соседу, к прохожему:

— Это плохо кончится. Это не Фата Моргана. Помогите Сареле, неужели вы не видите, что происходит?

Дома она пожаловалась мне:

— Что за бардак! Полицейский в роли врача, врач в роли полицейского, и мне еще предлагают лечиться.

Все решили, что Елена, как и Сареле, свихнулась.

А в день казни Эйхмана Сареле наложила на себя руки.

В квартале опять все перемешалось: радость, скорбь, чувство вины. На похороны явились все.

В ту же ночь прах Эйхмана был развеян над морем.

В тот же день похоронили Сареле.

Собравшись с последними силами, Елена перед погребением обратилась к главному раввину с просьбой не хоронить свидетельницу обвинения за оградой, как того требуют правила. Она пыталась объяснить, что это особый случай, нужно принять во внимание все сопутствующие обстоятельства. И религиозные, и общегражданские законы призывают к милосердию, поэтому надо поступить так, как если бы Сареле не согрешила.

Сареле погребли за оградой кладбища, как и было положено. Елена на похороны не пошла.

Радио умолкло, а жизнь по-прежнему продолжалась.

Процесс Эйхмана и безумная Сареле уже не были на повестке дня в нашем квартале.

Ноябрь 1990 года

Ко мне подошла медсестра в белоснежной форме, нежно дотронулась до моего правого плеча и сказала:

— Меня зовут Сареле, я здесь дежурю по ночам. Хочу вам кое-что рассказать. Как вы знаете, у Елены совсем помутился рассудок. В последнее время она стала часто меня вызывать — просто не убирает палец со звонка, пока я не приду. Сначала я думала, она хочет пить или у нее что-то болит, но Елена просит лишь о том, чтобы я ее выслушала. Говорит, для нее это важнее всего. И рассказывает мне о женщине, которую называли Фата Морганой, о главном свидетеле в процессе Эйхмана. Ее показания не были занесены в протокол, и ее похоронили за оградой, несмотря на то что она была важнейшим свидетелем обвинения, поскольку лишь на основании ее показаний Эйхман был осужден и повешен. Рассказав это, Елена засыпает без медикаментов. В мою смену она засыпает, только рассказав эту историю.

Один, кто знает

1960–1975 годы

Песах. Повсюду вместо занавесок ковры. На бельевых веревках и заборах проветриваются матрацы и одеяла. Для ритуальной уборки на газоны выкладывают домашнюю утварь. Благоухание апельсиновых деревьев смешивается с запахом свежевыкрашенных стен, воздух квартала напоен ароматом весны, хозяйственного мыла и моющих средств.

— В канун Песаха все должно быть новым, — говорили те, кто смиренно нес на себе груз праздничных приготовлений.

Другие ворчали под бременем праздничных хлопот:

— Послал Господь наказание: рабский труд да суета.

И по традиции все спрашивали друг друга:

— Куда на седер^[4] пойдете?

И у каждого отыскивался брат или сестра, дядя или другой родственник.

Елена на подобные вопросы всегда отвечала:

— Я буду праздновать седер здесь и повсюду. Сами видите, какие идут приготовления.

И люди делали вывод, что пасхальный вечер Елена проведет в кругу семьи.

Седер. Елена готовила квартиру к празднику. Гасила во всех комнатах свет, закрывала ставни, включала над входной дверью светильник и закрывалась изнутри: соседи должны были думать, что мы уехали. Вечером, когда к соседям приходили гости, в их домах зажигался свет, лучи которого пробивались в непроглядный мрак нашей комнаты. Тьма египетская перемежалась с этим призрачным светом.

Елена проводила седер по своим правилам. На праздничное блюдо она клала мацу, яйца, сельдерей и все, что предписано Агадой, за исключением горьких трав.

— Горечи я наелась на семь колен вперед, — поясняла Елена и каждый год клала вместо трав кусок пирога. — Для Песаха кошерно, — заверяла она.

Стараясь ничего не забыть, Елена сразу объявляла, что пророку Илие мы дверь открывать не будем.

— Мы же знаем, что он не придет, — говорила она и мне, и самой себе. — А что касается афикомана^[5], то подарок ты и так получишь. Не смей ничего красть. Впрочем, даже если тебе захочется, тут не у кого.

И каждый год я получала подарок за то, что не крала афикоман.

Потом наступало время Агады. Елена рассказывала об исходе евреев по-своему, каждый год немного иначе. В зависимости от обстоятельств одни детали опускались, другие выходили на первый план.

— Чем отличается эта ночь от остальных? — задавала она традиционный для седера вопрос и сама же отвечала: — Да всем, всем отличается.

Звук ее голоса постепенно нарастал:

— Египтяне издевались над нами, угнетали нас… и мы стенали… Из заточения взывала я к Господу.

Елена плакала, потому что в ее Агаде все было не так, как много веков назад в Египте, Бог не слышал мольбу, и к рассказу о самом исходе Елена переходила не сразу.

— Мой долг рассказать тебе об исходе из Египта, Элизабет, чтобы ты во все дни своей жизни помнила, как я исходила из Египта.

И она рассказывала, что там, в далекой стране, в большом городе, седер проходил совсем по-другому. Во главе стола восседал уважаемый, мудрый человек, прекрасный, как Моисей, мудрый, как Маймонид, знавший Тору и все тайны Агады. У него были жена и семеро детей.

Все детки удались на славу: голубоглазые, светловолосые, высокие, стройные, совсем непохожие на евреев. Каждый из них мог стать поэтом, ученым, исследователем.

— Каждый из них мог стать кем-то великим, понимаешь? — спрашивала она таким тоном, словно это был один из четырех вопросов Агады.

Закрыв глаза, Елена вызывала в памяти знакомые образы.

— Вот Пепа, будущий врач, а это Мендл, летчик; тут и Сареле, редкая красавица, и Фрида, лучшая учительница.

Вдруг она с испугом обрывала себя и, хотя глаза были все еще закрыты, взволнованно восклицала:

— Я больше не вижу их, я больше ничего не помню! Почему они не выросли? Почему спустя столько лет они выглядят по-прежнему?

Открыв глаза, Елена продолжала рассказ, но водоворот тоски все глубже затягивал ее.

— Отец, похожий на Моисея и мудрый, как Маймонид, был особенным человеком. Он не делал разницы между знатным и бедным, между злым и умным, он любил людей больше, чем любит их Бог… — Она повторила: — Любил больше, чем любит их Бог. Он любил всех.

И каждому члену семьи Елена приносила стул, тарелку, нож с вилкой, салфетку и поминальную свечу.

— Говорят, дать пищу голодному — доброе дело, так, может, кто-нибудь придет. Стул, тарелка, салфетка… я знаю, что это не имеет отношения к реальности, только к вероятности.

Она вздыхала с горечью, в которой еще теплилась надежда. Так трапеза продолжалась до глубокой ночи, «и в этот день ты должна поведать своей дочери», в день, когда смешались чудо, кошмарный сон и явь, тени от поминальных свечей и лучи света из соседских домов.

Каждый год, когда приходила пора традиционной для седера песни «Один, кто знает», Елена вздыхала и спрашивала:

— Почему же не два, почему не два?

Она поясняла свой вопрос:

— Наш Бог допустил ошибку, и нет никого, кто мог бы ее исправить.

И с горечью добавляла:

— Как жаль, что один, а не больше, как жаль.

Елена включала свет, пасхальный вечер подходил к концу.

На следующий день она рассказывала, какой чудесный седер она провела и как интересно было повидаться со всей семьей.

1980–1990 годы

Даже спустя много лет на каждое мое приглашение Елена отвечала:

— Спасибо, Элизабет, я бы приехала, но ты ведь знаешь, я уже приглашена, это мой долг, я не могу.

И поскольку я это знала, то сама приезжала к ней.

У соседей, как всегда, горел свет, а у нас в комнате, как всегда, стояли сумерки, и никто так и не постучал в дверь.

Свобода

В первые дни четвертого класса наша кухня превратилась в мастерскую. Вместо посуды и столовых приборов я разложила на столе карандаши, краски, кисти, ластики, мелки и бумагу. Наблюдая за моими приготовлениями, Елена поинтересовалась, что значит весь этот бардак.

— Домашние задания для Виареджо, нашего нового учителя по изобразительному искусству, — не отрываясь, ответила я.

Она с настороженностью следила, как я рисовала портреты.

— И тебе не стыдно? — спросила Елена. — Ты когда-нибудь видела таких людей?

И не дожидаясь ответа, заключила:

— Все ясно, художницы из тебя не выйдет.

Всякий раз, когда Елена обнаруживала во мне отсутствие какого-нибудь таланта, она делала все, чтобы скрыть этот недостаток от других.

— Картины для Вирджинио я беру на себя.

— Виареджо, — поправила я.

— Виареджо, Вирджинио — какая разница, все равно с таким именем нельзя работать учителем.

У меня не оставалось выбора, я была вынуждена принять ее предложение, и вышло так, что с четвертого по восьмой класс Елена раз в неделю делала мое домашнее задание по изобразительному искусству. В другие дни она разрисовывала наши стены, раскрашивала шкафы и полки и дополняла картины новыми красками и образами.

Еще в четвертом классе я стала «лучшей художницей района». Рисунки Елены отличались цветовыми решениями, перспективой, особенно хорошо ей удавались дома, деревья и портреты.

«Совершенное единство техники и чувства», — записал Виареджо в моем дневнике. Он никогда не задумывался, откуда появился такой талант, просто пристально и молча разглядывал принесенные мной работы.

В старших классах Виареджо начал задавать более сложные задания. Техника, цвет и форма Елены по-прежнему оставались безупречными. Несмотря на это, иногда возникали трудности.

Когда нам выдали задание изобразить королевский обед, Елена нарисовала роскошное застолье из овощных очисток, заплесневелого хлеба и мутноватой похлебки. Виареджо впервые застыл перед моей работой, весь задрожал, покрылся мурашками и, не сводя глаз с картины, взволнованно пролепетал пересохшими губами:

— Не обед, конечно, но техника прекрасна.

Он поставил «очень хорошо» и до конца урока не сводил с меня глаз, в то время как я смущенно прятала взгляд.

С этого момента Виареджо при каждой встрече спрашивал, как мои дела, его взор, исполненный любви и нежности, преследовал меня на уроках и переменах. Однажды Виареджо рассказал о первопроходцах, об их труде, благодаря которому расцветают даже пустыни, и предложил нам сделать работу о земледелии. У всех одноклассников первопроходцы сажали всевозможные фрукты и цветы, а у Елены была лишь голая, промерзлая, заснеженная земля, на которой цвели одни имена, а росли надгробия и могилы.

Я сомневалась, стоит ли брать картину в школу, но Елена настояла:

— Это тоже земледелие.

Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я понимала, что мои собственные потуги могут испортить аттестат, но еще больше меня путало разоблачение нашей с Еленой лжи.

Едва взглянув на картину, Виареджо подписал «отлично» и, как всегда, до конца урока смотрел мне в глаза.

«Виареджо с Элизабет — жених с невестой на сто лет», — во время перемен распевали мои одноклассники и рисовали на доске два пронзенных стрелой сердца — незамеченными его взгляды и мое смущение, разумеется, не остались. На уроке я опускала глаза, на перемене плакала, дома же не говорила ни слова. А Елена продолжала раскрашивать свои белые ночи.

На последнем перед каникулами уроке Виареджо задал тему «Свобода».

На стенке большой картонной коробки Елена углем нарисовала колючую проволоку, наблюдательные вышки и раненую птицу, из последних сил старающуюся взлететь с холодной, заснеженной земли в серое небо, поверх которого на разных языках выведено слово «свобода».

— Я не возьму этот рисунок, — завопила я.

— А зря, — невозмутимо возразила Елена. — Это лучший рисунок, он великолепен.

Я не послушалась. Оставив рисунок дома, я в бешенстве убежала в школу, напоследок крикнув:

— Мне все равно, даже если он влепит мне двойку.

— Твоя мама сказала, что ты забыла свою домашнюю работу и просила передать тебе ее до урока, — сказала секретарша, войдя в класс сразу после звонка, одновременно с Виареджо. И положила мне на парту рисунок.

Подошел Виареджо. Взглянув лишь раз, он зажмурил глаза, взял меня за руку и склонился надо мной, словно пытаясь защитить. Я, ни жива ни мертва, уставилась в парту. Оценки Виареджо ставить не стал, просто перешел к другому ученику. За весь урок он ни разу не взглянул в мою сторону.

После звонка он подошел ко мне и очень вежливо попросил передать картину ему на хранение.

— Это более, чем прекрасно, — восторгался он, — Это вообще лучшее, что может быть, — и из его глаз хлынули слезы.

На вечеринке по случаю окончания восьмого класса он подошел ко мне и попросил, чтобы я потом зашла к нему.

— На небольшой разговор, — произнес он, погладив меня по голове. — Буду ждать тебя в учительской.

Страх, стыд, дикое смущение охватили меня, и я сбежала в самом начале вечера.

Впоследствии мне рассказывали, что он ждал в учительской до самого конца праздника, пока сторож не начал закрывать школу.

Виареджо я больше не видела, а Елена продолжала рисовать, правда, теперь только на висевших у нас картинах и иногда на альбомных фотографиях. В районе еще долго ходили слухи о гениальной художнице Элизабет и о том чудаке-учителе, что в нее влюбился.

Май 1992 года

Летним вечером в пляжном ресторане к моему столику подошел незнакомец. Он представился как Моти Вальдриц.

— Тебя зовут Элизабет, — сказал он и прежде, чем я успела что-то ответить, добавил: — Я — сын Ривки, мы с тобой жили в одном районе.

— А я — Авива, его жена, — представилась стоявшая рядом с Моти красавица и мило улыбнулась.

Моти сказал:

— Авива — художница. А кем стала ты? Ты всегда так замечательно рисовала. Еще рисуешь?

Жене он сказал, что я была «лучшей художницей района».

— Я знала вашего гениального преподавателя, Габриэло Виареджо, мир праху его, — с грустью произнесла Авива. — Несколько лет я училась у него живописи. Вы же совсем ничего не знали. — Она взглянула на нас с упреком. — Виареджо происходил из очень известной семьи итальянских художников и коллекционеров живописи, которые пали жертвами Катастрофы. Сам он в то время работал реставратором, и это спасло ему жизнь.

Авива рассказала, что во время войны он реставрировал иконы в христианских соборах и церквях, подновлял ангелам голубые глаза, подкрашивал румянец на щеках Девы Марии, заставлял сиять заново поблекшие нимбы святых. Никому и в голову не приходило, что этот художник может быть евреем.

— Моя мама тоже была реставратором, — засмеялась я и рассказала, как она дорисовывала наши картины. Я спросила, рисовал ли Виареджо в Израиле.

— Нет, — ответила Авива, — собственно, он скорее был коллекционером. Чтобы как-то поддерживать свое существование, он давал уроки, но большую часть времени посвящал своей коллекции и открытию новых художников. — Авива улыбнулась мужу.

— Коллекционер! — Моти засмеялся. — Элизабет, все, что ему удалось собрать, это наши рисунки. Авива нашла у него мою работу за седьмой класс, представляешь, даже оценка внизу сохранилась.

— В вашем районе было немало талантов, — заметила Авива. — На одном из занятий он достал большую папку, в которой хранились работы его учеников. Был там и рисунок Моти. Но, честно говоря, из всех детских работ я помню только одну, и ее я не забуду никогда в жизни. Раненая птица пытается взлететь с заснеженного поля, окруженного колючей проволокой и сторожевыми вышками, она рвется к небу, поверх которого на разных языках написано слово «свобода». Виареджо считал, что эту картину нарисовала не ученица, а ее мать, пережившая Катастрофу. Ему очень хотелось увидеть и обнять эту женщину, но потом он отбросил эту мысль, поскольку ее дочь — на этом он настаивал — ужасно стыдилась своей матери.

Отбор

Закончился мой праздник бат-мицвы^[6].

Елена пришла ко мне в комнату и уселась на стоявшую у окна деревянную качалку.

— Все подарки — сюда, — громко скомандовала она, указав на пол перед качалкой.

Она разрывала оберточную бумагу, раскрывала один подарок за другим и проверяла содержимое. Все подарки без исключения подвергались тщательному осмотру. Елена вертела их в руках, подносила к глазам, словно не желая пропустить ни малейшего изъяна.

— Сортировать надо, сортировать, — приговаривала она.

Вдруг, без всякого предупреждения, она сжала губы, закрыла правый глаз, широко распахнула левый и прицелилась, ее рука дрогнула и выпрямилась, словно подготавливаясь к выполнению задачи: подарок полетел в окно. Снаружи раздался грохот, и тут же на другой стороне улицы ударяясь о стены, начали распахиваться ставни. Возмущенные взгляды соседей сверкали в темноте ярче фонарных огней. А Елена продолжала свой отбор:

— Это сюда, это туда, это сюда, это туда.

Словно в оправдание, она повторяла:

— Я должна разобраться, от некоторых подарков необходимо избавиться.

Тут Елена вспомнила обо мне:

— Чего нос повесила? Главные подарки уже давно тебя поджидают. Посмотри в шкафу, в нижнем правом ящике.

В шкафу лежали тщательно упакованные магнитофон и фотоаппарат.

Сад под нашим окном продолжал заполняться вещами, которые я даже не успела посмотреть: игрушками, техникой, украшениями и многим другим.

К утру двор изменился до неузнаваемости. Сбежавшиеся дети весело играли обломками, а взрослые молча наблюдали за происходящим.

Гута, жена раввина, недоумевала:

— Ну почему? С чего ей вдруг понадобилось выбрасывать подарки Элизабет?

Гутин муж, раввин, тоже был разгневан:

— Да по какому праву она решает, что оставить, а что выбросить? Что еще за отбор? В конце концов, это не ее подарки.

— Может, подарки показались ей слишком скромными? — предположила Фрума, воспитательница детского сада.

— Может, она выбросила подарки тех, кого недолюбливает, — предположил молочник Кальман и поставил перед дверью бесплатную бутылку молока. «Для Элизабет», — надписал он и пожелал Елене, чтобы ее дочь росла крепкой и здоровой.

С тех пор поползли слухи, что Елена спятила, однако никто так и не нашел ясного ответа, почему она выбросила мои подарки.

Каждый день в одно и то же время к нам во двор приходил незнакомый мальчик, живший на окраине квартала. В потрепанной сумке, с которой он никогда не расставался, лежали тетради в прозрачной обложке, пенал с горчичного цвета карандашом, зеленым ластиком и красной точилкой. Сидя на корточках, он копался в зарослях щавеля и крапивы, время от времени поднимая какие-то предметы и делая пометки в тетрадь. День за днем он рыскал в наших кустах, все глубже забираясь в заросли.

Однажды он постучал в дверь и попросил Елену выслушать составленный им отчет. Отчет включал в себя два параграфа.

Первый состоял из перечня предметов, валявшихся во дворе, среди которых значились фотоаппарат, радио, часы, сумка и многое другое.

А во втором следовали выводы. «Итак, — писал мальчик, — никакой закономерности выявить не удалось. Виды и свойства найденных предметов весьма различны».

В качестве примечания он дописал корявым размашистым почерком: «Единственное установленное сходство — наличие на всех предметах одинаковой надписи: „Сделано в Германии“. Следовательно, можно допустить, что Елена не хочет держать в своей квартире предметы иностранного происхождения». В конце подпись: «Йосеф Рафаэль».

Елена обняла мальчика и спросила:

— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Археологом.

— Значит, когда-нибудь ты обязательно прославишься. Ты смышлен и любознателен. Я уверена, что когда ты станешь археологом, то разгадаешь множество тайн, которые хранит в себе земля.

Мальчик улыбнулся и ушел. Он свою задачу выполнил. И больше в нашем квартале не появлялся.

6 октября 1973 года

Тело Йосефа Рафаэля нашли где-то на Голанах.

Каждый год, до самой своей смерти, Елена приходила на его могилу и приносила букет диких цветов из своего сада.

«To ja»

— Радиоприемник должен работать всегда, что, если передадут важные новости? — незадолго до войны сказала Елена.

Когда голос диктора умолкал, время передач заканчивалось, а все слушатели засыпали, радиоприемник Елены тоже молчал, но оставался включенным. За неделю до войны она сказала, что в подобных случаях ходить в школу не обязательно и разумнее будет оставаться дома.

Мой учитель получил записку: «Прошу извинить, но моя дочь заболела». Объявив в этот день чрезвычайное положение и боевую готовность, Елена начала готовиться к победе сразу на двух фронтах: на фронте продовольствия и фронте окопов.

Что касается продуктов, она не стала полагаться на нашу продуктовую лавку, а разработала целую стратегию по добыче съестных запасов. Решила наведаться в магазины за границами квартала. Рано утром, когда на улице не было ни души, она выходила из дома и бежала в соседний квартал. Там она представлялась новой жительницей, говорила, что недавно переехала, что ее дом — напротив, рядом с продуктовой лавкой. Потом, затоварившись всем необходимым, Елена присоединялась к очереди, выстроившейся у нашего магазина.

«Подготовка к войне» — говорили по радио, а у нас в квартале все готовились к голоду и запасались необходимыми боеприпасами, чтобы победить его.

В боеготовность пришло все население. Каждый мальчик, каждая девочка в штаб-квартирах своих родителей назначались в интенданты, после чего с пакетами и корзинами в руках вступали в хлебный патруль.

— Сплоченность однажды голодавших, — объяснила Елена прохожему из другого квартала. Если кто-то проявлял интерес и продолжал расспрашивать, она заявляла: — Вам этого не понять. — И больше не добавляла ни слова.

Готовясь одержать победу, Елена составила список продуктов под названием «Чтобы не умереть», включавший хлеб, муку и сахар. В другой, «Чтобы жить», она внесла масло, сыр, батарейки для фонаря и радиоприемника, мармелад, халву. Однако в первую очередь мы купили селедку, шоколад, консервы, картофель, туалетную бумагу и напитки.

В продуктовой лавке перед полками с мукой и хлебом, коробками с яйцами и бочонками с сельдью развернулись ожесточенные битвы; бутылки с молоком, грохоча, ударялись о бутылки с подсолнечным маслом и лимонадом, повсюду слышался шелест пергаментной бумаги и коричневых бумажных пакетов, призванных хранить тайну своего содержимого.

На ночь поле боя закрывали.

Однако командиры хлебного патруля, к которым принадлежала и Елена, поля этого не оставляли ни на секунду. Группы надзора и борцы со шпионажем всегда были начеку, каждый мечтал оказаться первым при захвате магазина и стать героем, как библейский Нахшон, сын Аминадаба.

Дома скопилось столько продуктов, что они уже не помещались на кухне. Елена назначила меня ответственной за провиант. Я должна была все организовывать и в письменной и устной форме докладывать о пополнениях. В гостиной комоды ломились от консервов, на полках вместо книг стояли мука, сахар и кофе, а в шкафах я аккуратно разместила мешки с картошкой, ящики с напитками и сладостями.

Елена твердо верила, что порой мука и хлеб важнее Библии.

Но посреди всех этих хлопот существовал еще и второй фронт.

По зову совести Елена записалась в гражданскую противовоздушную оборону, и никакие возражения, что для этого необходимо состоять в регулярной армии, ни к чему не привели. В форме бойскаута и с оружием соседа, служившего в британской армии, Елена настаивала, что хочет примкнуть к войскам в тылу, хочет выучить все правила и предписания, чтобы нести ответственность за собственную безопасность. Вместе с другими добровольцами она постигала, по ее собственному выражению, науку рытья окопов.

— Яма должна быть такой-то глубины и такой-то ширины, целесообразно также в каждый окоп положить все необходимое для первой помощи и много-много еды, — рассказывала она.

Трудилась Елена наравне с остальными солдатами. Неутомимо таскала мешки, кирку, топор, рыла канавы, насыпала вокруг окопов земляные валы.

— В земляных работах я просто мастер, — утверждала она.

Среди приготовлений и общей суеты раздался вой сирены.

Началась война.

Елена смотрела на раскопанную перед домом землю, размахивала руками, ее крик смешивался со звучным завыванием:

— Кшиштоф должен увидеть, что мы смогли, что мы сделали это.

Ее голос и слезы проникали в самые недра земли. Елена раздирала свое лицо и через считанные секунды все оно покрылось царапинами. Испуганные соседи сбежались во двор к Елене и укрылись в окопе, который она вырыла перед самой войной. Окоп был просторный, аромат еды смешивался с запахом влажной земли. В этом прекрасном укрытии предоставлялось не только разнообразное, здоровое меню, но безопасность и удобство.

Елена в окоп не спускалась.

После объявления воздушной тревоги ее голос слышался в каждом окопе, на всех улицах квартала:

— Выключить свет! Опустить шторы!

Или приказывала:

— Купите черную бумагу и обклейте окна! Иначе поможете врагу и навредите нашим.

— Она действует великолепно, — говорили в штаб-квартире гражданской обороны, — настоящий военный эксперт. Но почему-то во время сирены, несколько минут, она ведет себя так, словно находится на какой-то своей войне, и кричит: «Кшиштоф должен увидеть! Кшиштоф должен услышать!»

И она все кричала и царапала свое лицо, словно каждая новая царапина могла приблизить победу.

Через шесть дней война закончилась. Количество уцелевших продуктов доказывало грандиозность победы.

Август 1990 года

На книжной полке я обнаружила военный фотоальбом в коричневом переплете. На последней странице мне попалась фотография, которую вряд ли можно увидеть в каком-нибудь другом военном альбоме. В самом конце, на внутренней стороне обложки, была приклеена фотокарточка: небольшая группка солдат воздушной обороны окружили улыбающуюся Елену на фоне израильского флага и обложенного мешками окопа.

Тонкой шариковой ручкой на фотографии была нарисована стрелка, которая указывала на широкую улыбку Елены, а под стрелкой два польских слова: «То ja»^[7].

На коричневом переплете был указан адрес:

«Имя: Кшиштоф; фамилия: Пошионтиг

Улица: Кальварижска, 10

Город: Краков

Страна: Польша

От: Елена; фамилия: Народотрусова

Улица: улица Победы, на углу с улицей Героев.

Город: Тель-Авив

Страна: Израиль».

В углу, почти на границе обложки, бледно-лиловыми чернилами, которые словно пытались вот-вот исчезнуть, было выведено:

«Вернуть отправителю. Адресат не найден». Подпись: «Почта Израиля. Июнь 1967».

Записка

Июнь 1967 года

«„Вот и настал день, которого все мы так ждали, день радости и счастья“, — объявил генерал Горен и затрубил в шофар» («Маарив» от 7 июня 1967 года)

Июль 1967 года

В первый день моих летних каникул после восьмого класса Елена сообщила:

— Мы едем к маме Рахели и папе Аврааму, да покоятся с миром души их. Если получится, заедем к другим дядям и тетям. Сын Итты, старший лейтенант Гидеон, покажет нам Вифлеем, Хеврон и Старый город в Иерусалиме.

Елена надела голубой костюм, праздничную диоленовую блузку и белый шелковый платок.

— Ты тоже оденься в цвета нашего флага, — распорядилась она, повесив на кровать голубую дралоновую юбку и белую блузку с бирюзово-голубой вышивкой, над которой я столько промучилась на уроках труда.

Однажды, очень жарким днем, мы сели в автобус и поехали в Иерусалим. Прибыв на условленное место, Елена сразу узнала Гидеона, юношу в военной форме, согнувшегося под висевшим у него на плече ружьем.

— Запрыгивайте в джип, девчонки, — приятно улыбнувшись, скомандовал Гидеон, после чего представил нам Шалома. — Это мой водитель, — сказал он, хлопнув того по плечу. — Он верит в чудеса и святые места.

Мы отправились в путь.

Воздух полнился стрекотанием армейской рации, запахом бензина, сухим ветром и палящим солнцем. Мимо каменных, вплотную стоявших домов проезжали военные машины; туда-сюда, словно из ниоткуда в никуда, сновали солдаты и местные жители.

В первый раз мы остановились в Хевроне у пещеры Махпела. На спускавшихся к ней ступенях толпилось множество людей, молча ожидавших своей очереди, чтобы почтить захоронения патриархов.

— Ради встречи с усопшими я в очереди не стою, — сказала Елена, и на этом ее паломничество закончилось. — Вот Бог и позволил мне исполнить религиозный долг, — добавила она, рассмеявшись.

Стараясь помочь Елене в исполнении религиозного долга, Шалом вдавил педаль газа в пол, и по раскалившейся, покрытой песком дороге мы помчались в Вифлеем.

— На могилу Рахель, к нашей маме, — громко крикнул он и, поцеловав ладонь, поднял ее над головой, словно в благодарность, что Бог дал ему эту великую возможность.

Когда мы приехали, Гидеон отправил нас с Еленой одних, а сам, выпрыгнув из джипа, со смехом и дружескими похлопываниями поздоровался с охраняющими вход солдатами.

Вокруг захоронения пахло плесенью. Холодный серый могильный камень окружали плачущие женщины со свечами в руках. Елена тоже с благоговейным выражением лица поставила свечку на могилу Рахель. Она взяла меня за руку и тихо простонала на идише:

— Мамэ, мамэ.

Я впервые слышала, чтобы Елена произносила это слово, и впервые она сказала мне:

— Мою маму, твою бабушку, тоже звали Рахель.

Ее белый шелковый платок стал теперь карманным платком для утирания слез.

— Ну, поехали, — крикнул Гидеон Шалому, — нам пора, твои гостьи уже вернулись.

Указав на Гидеона, окруженного товарищами, Шалом пошутил:

— У них прямо любовь какая-то, неразлучны с самой войны.

— Это мои солдаты, — радостно и гордо заявил Гидеон, вернувшись в джип.

— Милые юноши, — ради приличия вставила Елена и замолчала. Только когда мы проезжали мимо какой-то церкви, она вдруг попросила: — Если можно, — неуверенно произнесла она, — я бы зашла в церковь.

Гидеон смущенно опустил глаза. Шалом был потрясен.

— Все, как там, как там, — шептала Елена, стоя перед распятием и иконой.

Сев в первых рядах, она не то молилась, не то просто смотрела перед собой. Словно оправдываясь, сказала мне:

— У христианского Бога тоже можно просить о милосердии — наш Бог в этом не очень-то силен.

Она поблагодарила Гидеона.

— Еще можно в Иерихоне в мечеть сходить, — предложил он, все еще смущаясь.

Шалом обрадовался возможности снова нас подвезти.

— Солдаты Гидеона первыми вошли в Иерихон, — с гордостью сказал он. — Его там очень уважают. Он — комендант города.

И снова вдавил педаль газа.

Мы въехали в город. По разные стороны дороги раскинулись пальмы. Гидеон самозабвенно восхвалял город, высоту и красоту пальм, волшебство узких улочек и маленьких каменных домишек. Елена его не слушала, она вдруг взяла меня за руку и сказала:

— Смотри, Элизабет, люди ходят без обуви, это знак того, что здесь была война. — Она указала на мужчин, женщин, детей, которые, словно лунатики, бродили по улицам, большинство в галабиях, с куфиями на голове, и все босиком. Гидеон замолчал.

На дорогу выскочил долговязый босоногий парень и со всей силы толкнул нам навстречу маленького мальчишку, который обеими руками прижимал к себе коробку с использованными карандашами, открытками, сигаретами и брелками. Голосом, в котором еще слышались детские нотки, долговязый приказал маленькому:

— Иди, иди, деньги, лира, лира.

И мальчишка стал выкрикивать:

— Лира, всего одна лира. — Дрожащие губы и руки выдавали, что он чувствовал при приближении джипа. Он подошел к нам. — Салам алейкум, — выдавил он из себя.

Елена быстро достала кошелек, высыпала все монеты и сунула мальчишке в ладонь. Из его товаров она ничего не взяла.

Удивленный мальчик побежал назад, сверкая босыми пятками, и через мгновение исчез, словно его проглотил один из домов, а вместе с ним испарился и долговязый.

Елена ерзала на сиденье, пытаясь сдержать слезы, лишь дрожащие веки и искаженное лицо выдавали ее нестерпимую боль.

Заметив страдания Елены, Гидеон и Шалом попытались отвлечь ее.

— Может, хочешь пить? Хочешь, поедем куда-нибудь еще? — обеспокоенно спрашивали они.

Елена молчала. Гидеон попросил Шалома прибавить скорость и по кратчайшему пути ехать в Иерусалим. Всю дорогу Елена разговаривала по большей части сама с собой. Мы не могли разобрать ее слов, путаных и в основном немецких.

Испуганный Шалом молил Бога о помощи, затем предложил Гидеону:

— Надо обязательно съездить к Стене Плача. Она помолится там, и все пройдет, вот увидишь.

Гидеон кивнул.

Маленькими неуверенными шагами приближалась Елена к Стене Плача. В одной руке у нее была тетрадь в толстом переплете, в другой — карандаш. Она остановилась у Стены и с неожиданным проворством исписала целую страницу. Гидеон с Шаломом стояли поодаль, понимая, что эта молитва тайная и глубоко личная. Я попыталась заглянуть в тетрадь, но Елена, закрыв ее рукой и всем телом, строго взглянула на меня. Мне удалось заметить лишь то, что писала она на иностранном языке и что строчки были неровные, а буквы большие.

Закончив писать, Елена аккуратно вырвала страницу, скрутила ее трубочкой и свернула до крошечных размеров.

Подойдя к стене, она с явным беспокойством прошлась из стороны в сторону, осторожно ощупывая камни. Наконец ее пальцы отыскали подходящую расщелину, и она вложила записку.

В Тель-Авив мы, по совету Гидеона, вернулись на такси.

По дороге водителю дважды приходилось останавливаться, потому что Елену рвало.

— Всемилостивый Боже, помоги нам поскорее добраться, не дай этой женщине умереть, — бормотал водитель, наблюдая через зеркало, как на заднем сиденье Елена корчится от боли.

Мы добрались до дома, Елена с трудом поднялась по лестнице. Она вся горела от целого дня на солнце и высокой температуры. В квартире нас уже поджидали Итта, мать Гидеона, и врач, которого срочно вызвали, узнав, что Елена заболела.

Елена скороговоркой, на свободном немецком, пересказывала события дня, описывала маршрут нашего путешествия. Врач объяснил мне, что болезнь продлится некоторое время, но потом все пройдет. С обеспокоенностью в голосе он сказал:

— Насколько я понял, вы были сегодня на кладбище, а когда люди возвращаются с кладбища, им всегда тяжко от воспоминаний.

Всю неделю Елена говорила то по-немецки, то на иврите. Потом выздоровела, распрощалась с немецким и целиком перешла на иврит.

С тех пор она ни единым словом не упоминала об этой поездке. И больше никогда не говорила по-немецки.

Август 1984 года

— Когда-то, много лет назад, — рассказывала Елена своей маленькой внучке, моей дочери, — я написала Богу письмо. Я написала ему, что Он создал прекрасный мир, я похвалила Его за эту идею и попросила, чтобы Он еще принес в этот мир здоровье, любовь и мир. Воспользовавшись случаем, я рассказала Ему, что лично мне все равно, если на земле останутся зависть, ненависть и даже глупость, но я умоляла Его разобраться с войнами, солдатами и священными местами. И вот об этом, девочка моя, — она сделала ударение, — об этом я написала Ему очень большими буквами.

Внучка сосала большую соску и старалась уснуть.

— И знаешь что, — укрыв ребенка, продолжила она, — я думаю, он так и не прочел мое письмо. — И тихо добавила: — Одному Богу известно, почему я написала письмо не на иврите, а на немецком.

Она наклонилась к внучке как можно ближе:

— Когда ты вырастешь, то поймешь, как я ошиблась, ведь уже много лет Бог не принимает от евреев просьбы на немецком…

Она задумалась, а затем тихо, словно самой себе, прошептала:

— Вообще-то он не принимает от евреев просьбы ни на польском языке, ни на румынском, ни на венгерском…

И она принялась перечислять другие языки, пока ее внучка не заснула крепким сном.

Барашек-на-убой

Май 1968 года

По окончании Шестидневной войны исчезла песочная насыпь, отделявшая наш квартал от внешнего мира. Бульдозеры, экскаваторы, строители проложили дороги и возвели дома, в квартал пришли новые люди. Они заполнили наши школы и детские сады, наш продуктовый магазин и поликлинику. Они были совсем другие. Носили сандалии, короткие брюки и майки, никаких рубашек с длинными рукавами, никаких галстуков, на головах у мальчиков и девочек красовались круглые тряпичные панамки, у них не было ни кудрей, ни лака на волосах, ни кип, ни фетровых шляп. Их язык был сплошь напичкан арабскими словечками.

У них были непривычные имена: Ацмаут, Херут, Амикам, Уриэль и Цуриэль — «независимость», «свобода», «мой народ поднялся», «Бог — мой свет» и «Бог — моя скала».

У них были свои войны и свои герои. А вместо привычного нам молчания — множество историй: про отца-солдата, отца-пилота, бабушку-сапера или маму — бойца Пальмаха с автоматом в руках. У всех было прошлое, и никакое-то там, а героическое. Каждый шаббат они куда-нибудь выбирались, знали каждый пригорок, каждый холмик в стране.

В нашем квартале на чужаков поглядывали с безграничным любопытством.

Елена говорила, что теперь наш квартал поделился на два: один называется Польша, поляки живут на первом или втором этаже маленьких домиков с небольшим садом, говорят на иврите — не очень хорошо, но и не плохо; другой — называется Израиль, там в больших многоэтажных домах живут бойцы Пальмаха, у них много друзей, они говорят на смеси иврита и арабского.

Однажды сбылось желание Елены, и я нашла друга из Израиля, звали его Уриэль Комем. В семье Комем существовал только один важный праздник, и то был не Песах, не Пурим, и не Йом-Кипур, а День независимости, канун которого проходил по четко установленным правилам. Комемы приглашали всех в сад и пели патриотические песни. Меня тоже позвали. Услышав об этом, Елена попросила Уриэля взять ее с собой.

— Будет лучше, если я тоже пойду, — оправдывалась она. — В темноте она одна не ходит. А ты хороший мальчик и наверняка останешься помогать своим родителям готовиться к празднику.

В результате представительница другой части квартала была приглашена на вечернее пение. День независимости близился, и соседки решили устроить встречу.

Перед их приходом Елена выложила на диван фетровую шляпку и лакированную сумочку. Все остались довольны. Только Итта отважилась сказать, что если уж Елене так нравятся головные уборы, то лучше надеть какую-нибудь панамку.

— Панамка — это некрасиво, — подмигнув, ответила Елена, — неужели ты думаешь, я стала бы одеваться, как эти из Хаганы или Пальмаха?

Она крепко обняла Итту. Парикмахерша Анжелика сделала Елене высокую прическу и покрыла ее слоем лака. Портниха Гина пришла с только что сшитым костюмом и деревянным ящичком, чтобы на месте совершить любые поправки. К делу подключили и продавщицу обуви Ривку, та одолжила Елене туфли на высоком каблуке.

К предпраздничному вечеру Елена была полностью экипирована: красный костюм, черная шляпка, остроносые туфли на высоком каблуке. Для полноты картины Елена купила еще букет роз в целлофановой обертке.

В праздничный вечер мы с Еленой пришли во двор Комемов. Вокруг толпились люди с растрепанными волосами, в сандалиях, все — и мужчины, и женщины — были в одежде цвета хаки. У них пахло фалафелем, хумусом и техиной, а хлеб назывался питой.

На лужайке стояла Елена: в красном костюме, с красным лаком на ногтях и накрашенными губами, в лакированных туфлях, с лаковой сумочкой и букетом роз, обвязанным красными и розовыми ленточками. К нам подошел хозяин дома, добродушный, мускулистый, загорелый мужчина, и представился:

— Шалтиэль Комем. — Он откинул назад волосы и протянул правую руку.

Металлическим, поначалу срывающимся и дрожащим, голосом Елена произнесла:

— А меня в Израиле зовут Елена Барашек-на-убой, — и тоже протянула руку.

Шалтиэль Комем наморщил лоб и приподнял бровь:

— Что?

Пожимая ему руку, Елена повторила:

— Елена Барашек-на-убой. Ну, вы же знаете. — И она еще раз медленно повторила: — Елена Барашек-на-убой.

Этим вечером мы с Еленой возвращались домой одни.

Уриэля Комема я больше ни разу не видела.

Много лет спустя.

У входа в Тель-Авивский университет ко мне подошел седой мужчина и неуверенно спросил:

— Элизабет? Это ты?

— Да, — ответила я.

— Меня зовут Комем, помнишь меня?

Я вспомнила.

— Чем занимаешься?

— Работаю в университете Сан-Диего, на историческом факультете. — Сглотнув, он продолжил. — Я руководитель научно-исследовательского института, изучающего историю Катастрофы.

Я промолчала.

— Меня часто спрашивают, как я, уроженец Израиля, смог связать свою жизнь с изучением Катастрофы, я всегда рассказываю своим студентам, да и вообще всем, как после окончания Шестидневной войны мы переехали с военно-воздушной базы в городской квартал. Там я понял, что в Израиле есть другие планеты и другие солдаты войска Господнего. Там явстретил странную женщину, которая до основания перевернула все мои представления о мире.

Он смущенно замолчал, потом сказал:

— Передавай ей привет и скажи, что я ей очень благодарен.

Пуримшпиль

Перед сном Елена любила читать сказки: «Золушку», «Белоснежку», «Гензель и Гретель», «Златовласку и трех медведей». Пока я не выросла, она читала их вслух, потом — про себя. Каждый вечер посвящался одной сказке, причем, доходя до конца, Елена начинала читать сначала.

В вечер «Гензеля и Гретель» Елена разбрасывала по всему дому шоколадки, в вечер «Золушки» ставила на кухонный стол тыкву, а в вечер «Златовласки» заставляла холодильник медом. И всякий раз загадочным, как у радиоведущего Шмулика Розена, голосом спрашивала:

— Итак, какую сказку мы будем слушать на этот раз?

Читала она медленно и громко, словно стараясь задержать наступление темноты, а когда заканчивала, за окном уже стояла глубокая ночь. Елена освещала каждый уголок квартиры. Иногда с помощью лампочек, но чаще поминальными свечами.

— Поминальные свечи дешевле электричества, — как-то раз объяснила она. — Я зажигаю их, когда кончаются деньги.

Елена смахнула покатившуюся по щеке слезу. Дав глазам высохнуть, она пожелала мне спокойной ночи и вышла из комнаты.

Даже когда я стала взрослой, Елена продолжала читать сказки каждый вечер. Словно оправдываясь, она говорила:

— Я привыкла и просто не могу уснуть без этого.

Когда врач захотел прописать ей снотворное, Елена ответила:

— Спасибо, как-нибудь обойдусь, у меня есть свой, сказочный рецепт.

Хотя бывали ночи, когда одних сказок не хватало. Елена просыпалась с криком, нарастающим и затихающим, как вой сирены. Вскакивала и металась по комнате, не находя себе места.

Я спрашивала, что случилось, а она лишь отвечала:

— Мне приснились ведьмы, черти, чудовища и злодеи, какие бывают только в сказках. Но иногда встречаются и в действительности.

Стараясь перебороть страх, она читала сказки до тех пор, пока снова не успокаивалась и не засыпала.

Один раз в год, на Пурим, Елена устраивала сказочное представление. Задолго до этого она шила своим книжным друзьям костюмы и вызывала их к жизни. Однажды она пробудила Спящую красавицу, в другой раз вернула гномам Белоснежку, в третий — короновала принцессу. Крайне редко во время пуримшпилей воскрешала она царицу Эсфирь и ни в коем случае — демона, дьявола или ведьму.

Костюмы, сшитые Еленой, славились по всей округе. Кроме множества ведьм, солдат, пиратов и клоунов, по кварталу бегали и дети в сказочных одеждах. Им наряды придумывала Елена.

Только на Пурим — единственный день в году — Елена пребывала в веселом настроении, словно лично победила злого Амана, желавшего истребить всех евреев. Она считала, что маскарадный костюм всегда раскрывает, кто добрый, а кто злой, и ничего не утаивает. Елена говорила, что весь год люди ходят переодетые и только на Пурим разоблачаются.

Елена любила рассказывать одну сказку, непохожую на те, что были в книге.

— Сказка из жизни, — говорила она и рассказывала ее не только вечером, но и днем, в любое время.

Вот эта история:

— Однажды мир оказался в опасности — между богами и титанами разразилась война. Титаны победили и решили изгнать богов. Один из богов — если не ошибаюсь, Пан — прыгнул в море, и его верхняя часть обратилась в козла, а нижняя — в рыбу. Потом, в последний момент, явился Зевс, верховный бог, начал метать в титанов молнии и победил их. А бога Пана наградил особым призом за перевоплощение, искусство импровизации и оригинальность.

Вот и вся история, действия в ней почти не было, к тому же Елена не помнила, что за приз получил Пан.

— Как жаль, — все твердила она, — прошло столько лет, что я уже ничего не помню.

Иногда, сидя на пляже, она просила детей поглядывать: может, где-то мелькнет козлиная голова или рыбий хвост, может, они увидят его след в волнах, среди зубчатых скал или на горизонте — там, где сливаются вода и небо.

— Если увидите, спросите, что же за приз он получил в конце сказки.

После смерти Елены я встретила в магазине ее подругу Фруму, которая время от времени навещала Елену, интересовалась, как у нее дела. Она подошла ко мне, чтобы принести соболезнования и поделиться «одним пустяком».

— Многие спрашивают меня, что за человек была Елена, они не знали и не понимали ее, она казалась им странной. И каждый раз я вспоминаю услышанную в детстве историю.

И вот что вспомнила Фрума:

— Между олимпийскими богами разразилась битва, бог Пан прыгнул в Нил и пережил чудесное превращение. Его верхняя часть обратилась в козла, а нижняя — в рыбу. Когда битва окончилась, Пан получил приз за свое гениальное спасение: Зевс отвел ему там самое почетное место. — Фрума подняла глаза к небу.

Продавец, который все это время, казалось, был занят лишь разгрузкой молочных продуктов, вдруг выпрямился и сказал:

— Простите, что вмешиваюсь, госпожа Фрума, но у меня такое чувство, нет, я просто уверен в том, что Зевс, или как бы там Его ни называли, наградит Елену тем же призом.

У кого больше чести

Все эти годы в списке любимых песен Елены на первом месте стояла одна: «У кого больше чести?» из мюзикла «Казаблан».

— Чтобы сохранить свою честь, нам с Казабланом пришлось здорово поработать, причем не только на словах.

И действительно, бедность, от которой Елена страдала на протяжении многих лет, нанесла ее гордости сокрушительный удар, ей было очень стыдно.

Честолюбие и стыд заставляли Елену делать все возможное, чтобы скрыть свою нищету.

Однако, несмотря ни на какие старания, соседи знали, что своих редких гостей Елена угощает кофе и сырным пирогом без сыра или яблочным без яблок. Поговаривали, что разбитую посуду она, как мозаику, склеивает по мелким кусочкам, а выцветшие вазы подкрашивает.

— Это вопрос не денег, а принципа, из старого делать новое, из разбитого целое, — отвечала Елена, и на мгновение стыд сменялся гордостью. В нашем доме ящики превращались в комоды, а любой старый стул, кран, плита или кресло, разваливавшиеся под тяжестью лет, оживали при помощи плоскогубцев, молотка, пилы и клея. Облупившиеся стены Елена покрасила в светлые тона, разрисовала лестницу, а картины на стенах оживляла гуашью. Она перекрашивала красную рубашку в черную, белую блузку — в голубую, а любая старая простыня могла стать новым платьем.

Люди вокруг говорили:

— У тебя обновка, прекрасно выглядишь.

Когда силы покидали Елену, она начинала плакать, но потом быстро смахивала слезы и, хотя никто ее ни о чем не спрашивал, отвечала тем, кто мог за ней подсмотреть:

— Это пот. Просто пот.

Она работала день и ночь, чтобы сохранить свою честь, скрыть все недостатки и спрятать от чужих глаз любые проявления слабости, будь то пошатнувшееся здоровье или пустой кошелек. Если случался насморк, Елена утверждала, что это аллергия на пыль, если — жар, говорила, что тело не успело привыкнуть к «азиатскому» климату; любую болезнь она объясняла болезненностью воспоминаний: грипп у нее был следствием глубокой тоски, а мигрени начинались от необходимости говорить на иврите.

Все симптомы, в этом Елена была уверена, указывали на ее неспособность прижиться в чужой стране.

Как-то раз она порезала ножом палец, а соседям сказала, что сдавала кровь, — не дай Бог, начнут сочувствовать или переживать.

Все знали: Елена очень сильная.

Некоторые считали, что ее жизнь могла пойти иначе, согласись она принять денежную компенсацию от Германии. Елена вскипала от ярости, объясняла, что на пролитой крови не наживешься, она должна жить честно, без великодушных подачек и, главное, без немецкой компенсации. Если она узнавала, что кто-то, получив немецкую компенсацию, отправился в отпуск, купил новую мебель или приобрел квартиру, Елена тут же вносила этого человека в список неприкасаемых.

Многие объясняли ее поведение не силой воли, а сумасшествием.

В другом конце района жила женщина, которую звали Лея Милосердная. У Милосердной было двое детей, солидное состояние, канарейка в клетке, муж-инвалид, машина и немецкая компенсация. Пожилые люди приходили к ней, чтобы одолжить денег, а дети, чтобы поглазеть на канарейку или, по пятницам и субботам, прокатиться на ее машине.

Но больше всего она прославилась своим миксером. Ради здоровья окружающих Лея готовила морковный и томатный соки. По утрам она прокручивала на миксере морковь или помидоры и разливала сок в стаканы. Со стаканами наперевес — половину ухватив руками, половину прижав к груди — она сначала шла к больным, собравшимся у поликлиники, а потом отправлялась в школу, где на переменах поила худосочных, слабеньких ребятишек, приговаривая:

— Здоровья тебе, силы, хороших оценок.

Однажды я тоже попробовала ее морковный сок, и когда Елена об этом узнала, то ужасно рассердилась на меня, а еще больше на Лею:

— Зачем она дала тебе этот сок, я ее об этом не просила. Тебе что, не хватает витаминов? Разве ты похожа на больного ребенка?

Сок Леи запомнился мне домашним скандалом и неприятным вкусом.

В один из черных дней, когда в кошельке оставалась одна лишь честь, Елена, страшно стыдясь и прикрыв лицо вуалью, решилась пойти к Милосердной. Дрожащим голосом она попросила одолжить десять лир на день или, самое большее, на два. Милосердная Лея, ни секунды не раздумывая, протянула ей сто.

Елена растерянно открыла кошелек.

— Но мне нечем отдавать, — смущенно проговорила она.

— Я знаю. — Милосердная погладила Елену по спине, которая вся сжалась от этого прикосновения.

— Откуда тебе знать, — с удивлением переспросила Елена, — ты что, ясновидящая?

Милосердная улыбнулась:

— Отдашь, когда сможешь.

Елена смирилась и ушла. Она взяла деньги.

Чтобы поскорее отдать долг, Елена экономила на всем, пока не собрала нужную сумму. Положив деньги в конверт, она надписала его: «Богатой даме» — и бросила в почтовый ящик, без адреса и без благодарности.

Она больше не разговаривала с Милосердной. На улице, на почте, в продуктовой лавке — Елена везде старалась обходить ее стороной. Никогда и никому она так и не смогла объяснить, за что так невзлюбила Лею. В квартале говорили, что Елена — женщина странная, а Лея, как всем известно, милосердная. И только близкие знакомые Елены, услышав от нее новую историю, догадались, в чем дело. Однажды она, якобы случайно, вспомнила об одной женщине из дальних стран:

— Вот как все произошло. Однажды к богатой даме пришла нищая, одинокая вдова, которая стыдилась своей бедности, но попросила кусок хлеба и стакан воды. Богатая дама, известная своей добродетелью, не могла дать только хлеб и воду, она непременно хотела дать больше. Она достала унаследованное ожерелье и отдала его голодной стоявшей у порога вдове. С вдовой случился удар, и она вскоре скончалась. Богатая, щедрая, милосердная дама великодушно велела похоронить вдову со всеми почестями и повесила ей на шею ожерелье. На похороны собралась вся деревня. Богатая дама снискала похвалу и уважение, а бедная вдова, храни нас Бог, свое последнее пристанище.

Лет через десять Милосердная Лея умерла. На похоронах многие говорили речи, хвалили, называли ее святой. Один из выступающих, адвокат и нотариус, считавшийся специалистом по выплатам немецкой компенсации, рассказал о Милосердной следующую историю:

— Однажды к ней пришла вдова и попросила денег. Лея поняла, сколь велика нужда несчастной, но ей не хотелось стеснять бедную женщину. Поэтому она просто достала из кошелька сумму, в десять раз превышавшую ту, о которой просила вдова.

Произнося это, адвокат активно жестикулировал.

— Лея всегда давала много, даже если ее об этом не просили.

Затем его голос принял драматический оттенок:

— И даже если не благодарили.

Закончив свою речь, адвокат утер слезу.

Елена, тоже пришедшая проститься, вся сжалась. После того как тело Леи предали земле, каждый подходил и клал на могилу праведницы по камню. Елена схватила самый большой, размером с кирпич, и пробормотала:

— И даже если она не просила…

После похорон в квартире Елены заиграла давно забытая всеми песня: «У кого, у кого, у кого больше чести?» пел Казаблан, а Елена, плача, подпевала.

Фарфор и хрусталь

В конце лета 1966 года Елена получила заказное письмо, положившее начало целому ряду событий. Через три дня в кабинете адвоката Ицхака состоялась встреча, на которой речь пошла о наследстве некоего господина Хирша.

Елена уверяла, что не знает этого человека и никогда с ним не встречалась. Сам Хирш, как позже выяснилось, тоже не был знаком с Еленой. А произошло следующее.

Одинокий мужчина по фамилии Хирш оставил такое завещание: «Я потерял всю семью, всех своих детей. Теперь я в Израиле и хочу передать свое имущество людям, которые родились со мной в одном городе, испытали и пережили все творившиеся тогда ужасы. Надеюсь, что я хоть как-то смогу облегчить остаток их жизни». На правах доверенного лица адвокат Ицхак пообещал Хиршу отыскать выживших земляков.

К удивлению Елены, в сведениях, собранных адвокатом, значилось, что они с Хиршем земляки. Поэтому некоторая часть наследства отходила ей, даже если сама Елена утверждала, что родилась в другом городе, более крупном и известном.

Шесть выживших земляков Хирша встретились на улице Ахада Хаама. Придерживаясь за шаткие перила, они поднялись по ржавой лестнице, с трудом открыли массивную деревянную дверь и по коричневатому мозаичному полу направились к кабинету адвоката через высоченный коридор, в котором вполне могли уместиться два этажа. Кабинет адвоката Ицхака находился в самом его конце.

— Глубоко в кресле сидел мужчина: ни глупый, ни умный, равнодушный — мужчина как мужчина, — так охарактеризовала его Елена.

Вокруг адвоката были расставлены шесть деревянных стульев, пять из них заняли земляки Хирша, а шестой — Елена, продолжавшая настаивать, что родилась в большом городе.

Когда все были в сборе, господин Ицхак без обиняков предложил кинуть жребий. Так каждый наследник получит шестую часть имущества покойного Хирша, мир праху его. Елене достался баварский фарфоровый сервиз и семь глубоких чаш из настоящего бельгийского хрусталя.

Через шесть дней рассыльный доставил нам три огромные коробки. В двух из них был фарфор, в третьей — хрусталь. Коробку с хрусталем Елена велела поставить в коридоре перед входом, а коробки с посудой отнести во двор, к мусорному контейнеру, поскольку немецкие товары у нее, как известно, не задерживались.

Появление коробок вызвало бурное негодование. Дворники отказывались забирать их и даже угрожали штрафом. Рано утром они начинали кричать:

— Елена, что это такое? Заберите свои вещи, а не то управа вчинит вам штраф.

Через несколько дней Елена вскрыла одну из коробок.

— Я прорезала окошко, чтобы завтра у дворников разыгрался аппетит.

И действительно, на следующее утро, когда по асфальту заскрежетали грабли и послышалось дребезжание тачки, никто Елену не позвал. Наблюдая за происходящим из-за занавесок, она крикнула:

— А теперь штраф вчинят вам!

Оба дворника — с граблями, метлой и тачкой в руках — застыли на месте и не поднимали глаз, словно их поймали с поличным.

— Вы заплатите, сами заплатите за то, что не забрали коробки позавчера.

Она зашторила окна и рассмеялась. Мужчины облегченно вздохнули, наполнили тачки песком, листьями и мусором, водрузили коробки, и, поблагодарив, ушли мести другую улицу.

— С фарфором мы, слава Богу, разобрались, — порадовалась Елена. — Но что делать с этим? — И указала на стоявшую в коридоре коробку с хрусталем.

На дворе было лето. Солнечный луч пробился сквозь входную дверь и вместо привычных хлопьев пыли осветил хрусталь, преломился и разбежался по темной комнате радужным сиянием. Упаковку уже приоткрыли, и хрустальные чаши выглядывали оттуда, словно стараясь осмотреться в незнакомой обстановке. Шесть дней и ночей коробка простояла в ожидании своей участи. Елена испытывала явное недовольство.

— Я тут наследство получила, — пожаловалась она соседке.

— И ты не рада?

— Видишь ли, это наследство напоминает о прошлом.

Соседка промолчала.

Ночью, мучась от бессонницы, Елена наконец приняла решение.

Распаковав коробку, она вынесла все чаши во двор. Выкопав ямки, она поставила их туда так, что из земли выглядывали только края. Каждая чаша имела свое предназначение. Две — для кошек, под молоко и еду. Две — собакам, для воды и мяса. Еще одна досталась птицам под зерна, другая — курице, а остальные отошли четвероногим прохожим и пресмыкающимся.

Долгие годы наш двор стоял без забора. Посреди зарослей крапивы и щавеля в земле хранились хрустальные чаши. Никто и не догадывался, что в неухоженном саду могут быть закопаны такие сокровища. Как-то раз по наводке соседки к Елене заявился страховой агент, пожелавший оценить и застраховать имущество на случай пожара или грабежа. В своем инвентаризационном списке он пометил, что во владении Елены находятся кровать, стол, шкаф, телевизор, радио и плита. Дойдя до раздела «Ценные предметы», агент поинтересовался:

— Имеются ли они у вас, уважаемая?

— В этом доме есть только то, что перед вашими глазами, — подмигнув, ответила Елена. — Вы спрашиваете о ценных предметах? Они, все без исключения, в саду.

Агент посмеялся над смешной шуткой. Дойдя до раздела «Средства безопасности», он спросил:

— Может, у вас есть автоматический замок, решетки на окнах, сигнализация или другие охранные устройства?

— Мне ничего такого не надо. У меня все хранится в земле. Автоматические замки, решетки и что вы там еще назвали? Сигнализация? Мой сейф, как я уже сказала, не в доме, а в саду.

Агент больше не смеялся, а лишь смущенно улыбался.

Под конец он посоветовал задуматься: может, Елене стоит скопить некоторые сбережения на случай пожара или ограбления. При таком имуществе, как у нее, страховой полис не нужен. Агент ушел, но перед этим высказал соседке:

— Зачем вы позвали меня к ней? Разве ей надо что-то страховать? Хорошо хоть, у нее есть чувство юмора. Знаете, я спросил, есть ли у нее ценные предметы или охранные устройства, так она сказала, что все ее ценности в саду, а хранит их сама земля.

— Странно, — удивленно ответила соседка. — Ходят слухи, что она очень-очень богата. Говорят, она получила наследство от какого-то незнакомца. Не сердитесь, но я своими глазами видела, как однажды Елена выбросила на помойку фарфоровый сервиз.

Корни

Елена следила за тем, чтобы у нас, как в любой культурной семье, были книжные полки. На этих полках, кроме энциклопедии и справочника с биографиями знаменитых людей и описаниями прославленных мест, хранились фотоальбомы. У каждого альбома была обложка из толстого цветного картона, а внутри — грубые черные страницы с вклеенными снимками. Елена могла разглядывать их часами.

Мне она любила повторять:

— Элизабет, в альбом можно вклеивать только безвредные фотографии.

На вопрос, кому и каким образом способны навредить фотографии, ответа я чаще всего не получала. Иногда, выдержав короткую паузу, Елена говорила:

— Это вопрос безопасности, разумная инвестиция.

И мне приходилось принимать это за ответ.

Елена верила, что нельзя смотреть мертвому человеку в лицо, и, если кто-то умирал, она вырезала его голову, клала в жестянку и хоронила. Черный фон заполнял появлявшиеся бреши, а остальные — родственники, дети, друзья — по-прежнему продолжали улыбаться. Елена строго соблюдала это правило, и никогда, Боже упаси, покойник не улыбался с фотографии. Со временем в альбоме оставались только ноги, руки, одежда и всякие другие детали, лишь за редким исключением встречались глаза и улыбки — безликие фотографии увековечивали мертвых людей.

Отбирая снимки, Елена руководствовалась еще одним принципом: на них должны быть только блондины и блондинки с голубыми глазами, светловолосые и голубоглазые мужчины и женщины. Страницы альбома заполняли светловолосые, голубоглазые соседи и друзья, а фотографии прочих хранились в большой коробке из-под конфет. На вопрос, почему именно из-под конфет, Елена отвечала, что эти милые люди вызывают у нее сладостные воспоминания.

Такие правила отбора были несколько странными, зато ясными и последовательными.

Но ими все, разумеется, не ограничивалось. Ведь мы с Еленой оставались исключениями.

— Просто недопустимо, чтобы мы с тобой были брюнетками, — говорила она.

Проблему карих глаз Елена решала по-своему. Попросту меняла их цвет с помощью шариковой ручки, добавляя в каждый глаз немного синих чернил.

А темные волосы исчезали под действием перекиси водорода. Если вдруг отыскивался какой-нибудь упрямый волосок, его тотчас вырывали или обрабатывали перекисью. В сложных случаях приходилось обращаться к парикмахеру. Иногда полушутя-полусерьезно Елена высказывала предположение, что раз уж мы так печемся о белом цвете волос, то, может, наши глаза со временем сами станут голубыми, тогда бы она не переживала за мою безопасность.

На альбомах Елены не отражались никакие жизненные неурядицы, из года в год в них поддерживались безупречно белые локоны и голубые глаза. А я, даже повзрослев, продолжала мыть и красить свои волосы, чтобы те, не дай Бог, не потемнели, и свято верила, что только так и надо.

1990 год

Елена заболела. Апоплексический удар почти полностью парализовал ее, ослабил зрение, нарушил память, помутил рассудок. Но даже суровая болезнь не смогла отнять у нее желания жить. В больнице, в кресле-каталке, с трясущейся головой и потухшим взглядом Елена продолжала утверждать, что выживут только блондины, обосновывая свою уверенность обширным жизненным опытом.

Она уже не помнила своего имени, не знала, какой на дворе день, год и где она находится. Но если в палату заходил брюнет, Елена говорила ему:

— Выживут только блондины.

И умоляла меня:

— Элизабет, всегда оставайся блондинкой, их не убивают.

Во время болезни, как и во всю свою прежнюю жизнь, она настаивала, чтобы ее поседевшие с годами волосы продолжали красить, потому что если лекарства и физиотерапия способствуют излечению, то светлые волосы необходимы для выживания. Елена и умерла блондинкой.

Те печальные дни остались в прошлом.

Мои обесцвеченные волосы стали сухими и ломкими, кожа головы покрылась ранками и шелушилась.

— Аллергия на красящие средства, — определила врач, посоветовав коротко постричься и больше никогда, никогда в жизни не пользоваться обесцвечивающими или другими ненатуральными средствами. — У вас кожа головы повреждена. Просто-напросто выжжена.

Я подрезала волосы, втайне надеясь, что все-таки выживу: вдруг мои волосы окажутся светлыми от природы? Однако шелушение не прекращалось, и сухие белые волосы постепенно уступили место черным, без какого-либо намека на каштановый отлив. Появившиеся черные корни потрясли меня: я надеялась, что это временная ошибка, но временное оказалось постоянным.

Однажды, много лет спустя, на автобусной остановке какая-то старуха потянула меня за рукав и сказала:

— Здравствуй, Элизабет. Помнишь меня, я подруга Елены.

После этого короткого приветствия она с ужасом и непониманием воскликнула:

— Что же это такое? Ты свихнулась? Покрасилась в брюнетку?

— Нет, — ответила я. — Это мой натуральный цвет.

— Да что ты говоришь! Я знаю тебя с самого рождения. Может, в твоей жизни и случались черные дни, но волосы у тебя всегда были белыми. Как у Елены.

Немного помолчав, она добавила:

— Только наоборот. Она, брюнетка от природы, даже немцев убедила в том, что была блондинкой от рождения. А ты, натуральная блондинка, притворяешься брюнеткой. С ума сошла?

Она была разочарована и раздосадована.

— У меня аллергия на краску, — объяснила я.

— Ну и что! Подумаешь! От этого не умирают.

Я промолчала.

— Ну а в остальном? Как поживаешь? — поинтересовалась она. — Сколько у тебя детей?

— Двое.

— И оба, конечно, блондины?

— Как это ни странно.

Что же в этом странного? Это не странно, это наследственность.

Дядя Одед

Дядя Одед был единственным уцелевшим родственником, носившим ту же фамилию, что и Елена. Кроме этого преимущества Одед обладал еще некоторыми достоинствами, радовавшими Елену до глубины души: голубые глаза, прямые светлые волосы, вздернутый нос и прекрасное атлетическое телосложение.

Такие потрясающие данные были посланы Одеду в возмещение его заурядной, по мнению Елены, профессии. К ее великому сожалению, Одед не стал ни врачом, ни даже адвокатом, а всего-навсего офицером военно-морского флота. Но именно его профессия служила Елене неисчерпаемым источником для историй, с помощью которых она преумножала его славу.

Всякий раз, когда дядя Одед возвращался из плавания и приезжал в гости, Елена оповещала соседей о том, что приехал знаменитый Одед. Соседки тут же бросали все дела и бежали смотреть на белоснежную морскую форму и офицерские звездочки, втайне желая своим дочерям такого жениха. Мужчинам же при взгляде на сабра оставалось только завидовать, ведь пока тот сражался за свой народ, они, Боже правый, прозябали дома с женами и детьми, денежными неурядицами и ночными кошмарами.

Благодаря храброму Одеду у Елены скопилось несметное количество героических рассказов. Чтобы вознести себя и его в глазах соседей, она зачастую раскрывала военные тайны или делала ясные, прозрачные намеки, что ее родственник Одед получил орден за тайную миссию в открытом море. Его подвиги, по твердому убеждению Елены, сыграли решающую роль в победах нашей армии, особенно в Шестидневной войне.

Летели годы, дядя Одед ушел в отставку и подался в морскую торговлю. Рассказы о сражениях сменились рассказами о странствиях в дальних краях. Теперь Елена, такова уж была ее природа, развлекала соседей историями об опасностях, подстерегающих корабли в торговых рейсах, — опасностях, которые разрешались исключительно благодаря смелости и опыту моряка Одеда. Ему все было по плечу: и враги, и море.

С годами дядя появлялся все реже.

Елена с тоской и нетерпением ждала, ведь только он мог разрешить все ее вопросы: «Ну, как там? Снег все такой же белый? А хлеб по-прежнему вкусный и хрустящий?» Воспоминания уносили ее в далекие края, пробуждая к жизни знакомые улицы, звон церковных колоколов, красные вишни, запах снега, имена людей и названия родных мест, которые без Одеда давно стерлись бы из ее памяти. Даже если он возвращался из Америки или с Дальнего Востока, Елена расспрашивала его только о своей родине.

По всей квартире она развесила фотографии торговых судов, открытки со снежными пейзажами, расставила сувениры дяди Одеда и заботливо смахивала с них пыль. Между его редкими приездами Елене оставалось только фантазировать, будто именно сейчас корабль Одеда рассекает воды Волги и Вислы или стоит на якоре в местах ее детства. Водрузив на обеденный стол металлический глобус, она показывала своим слушателям: «Сейчас он здесь», и ее пальцы скользили по зеленым лесам, синему морю, рекам и горам.

Вслед за пальцами устремлялись и воспоминания, Елена с тоской и отчаянием вздыхала: «Там родина, только там». И ей не хватало слов, чтобы описать свои чувства: «А здесь? Что здесь?»

Однажды дядя Одед приехал совершенно нежданно.

— Елена, я хочу представить тебе свою будущую жену, ее зовут так же, как тебя, — Елена.

Избегая наших взглядов, Одед, не отрываясь, смотрел в глаза своей возлюбленной.

Посреди комнаты стояла девушка дивной красоты, стройная, миниатюрная, с сияющей кожей, голубыми глазами и ослепительно белыми длинными прямыми волосами, какие всегда нравились Елене.

— Разрешите представить, — начал было Одед.

Вместо того чтобы подойти к невестке, Елена сделала шаг назад и без сил опустилась в кресло, которое тут же сломалось. Елена ударилась головой, побледнела и слабеющим голосом произнесла:

— Проклятое кресло.

Другая Елена в растерянности отшатнулась, успев шепнуть что-то Одеду.

— Честно говоря, — произнес Одед извиняющимся тоном, — мы забежали лишь поздороваться, познакомить тебя с Еленой. Обещаю, что в следующий раз зайдем по-человечески.

Одед взял невесту за руку, и оба поспешно направились к выходу.

Следующего раза не было.

Через несколько дней Елена призналась соседям, заподозрившим что-то неладное:

— Я перенесла тяжелейший удар.

Годы спустя соседка Фанни принесла выписываемый ею немецкий журнал со статьей о знаменитых и счастливых семьях Германии.

— Только послушай, — сказала она, дрожащим пальцем указав на статью. — Вот, тут пишут о благополучной, состоятельной паре, которая не хочет разглашать подробности своей жизни и давать интервью. Журналистка исполнила их просьбу, но все-таки напечатала некоторые сведения, полученные ею из достоверных источников. Только послушай.

Нацепив на нос очки, Фанни срывающимся голосом начала переводить:

— «Во время Холокоста Одед потерял всю свою семью, несколько лет прожил в Израиле, служил в военно-морском флоте, учился на инженера-кораблестроителя. Его жена Елена — дочь офицера СС, после войны приговоренного к казни. У супругов, по их собственному решению, нет детей, зато есть немецкая овчарка и сад с редкими растениями».

Фанни подняла глаза и, сняв очки, испытующе посмотрела на Елену, у той над губой выступил пот.

— Журналистка выражает свое удивление, что эта пара отказывается фотографироваться и давать интервью, ведь, по ее мнению, это прекрасный пример семейного счастья.

Фанни спросила:

— Это, случайно, не твой родственник?

С закрытыми глазами Елена из последних сил проговорила:

— Никому не говори, это военная тайна, он там по заданию спецслужб.

— Ах, вот оно что. — Фанни тут же захлопнула журнал и выбросила его в мусорное ведро, без лишних слов показав, что ни одна живая душа от нее ничего не узнает.

Елена не спала всю ночь. Сорвав со стен фотографии кораблей и открытки со снежными пейзажами, убрав сувениры и подарки, она сложила все в большой ящик и вынесла из дому. А на следующее утро сказала мне:

— Представляешь, в Германии умер дядя Одед, его похоронили прямо в открытом море. — А потом полушепотом добавила: — Поэтому я решила сделать ему небольшую могилку.

— Где?

— Рядом с городской канализацией.

— У этой клоаки, где всегда так воняет? — удивилась я.

— Да, именно там, — ответила она с явным удовлетворением.

Короткое замыкание

Боясь оставлять меня дома одну на время ночного дежурства, Елена отказалась от должности акушерки в большой больнице и перешла в районную поликлинику. Бывшие сослуживцы принялись настаивать, чтобы Елена отпраздновала свое увольнение, угрожая, что, если она не устроит вечеринку, они сами нагрянут к ней с прощальными подарками.

Елена пыталась возражать.

— Катастрофа, — жаловалась она, — в моем доме соберется вся больница.

Однако давление оказалось слишком сильным, и Елена сдалась.

Не имея привычки устраивать праздники, она пребывала в чрезвычайном волнении. Продумывая до мелочей, как рассадить гостей и чем их угостить, она всю неделю разговаривала сама с собой. Набрала у соседей рецептов, специально для праздника сходила в магазин. А накануне значительного события притащила дополнительный ящик содовой — не дай Бог, кому не хватит. В день праздника Елена проснулась ни свет ни заря и с самого утра принялась за уборку.

Прибравшись, она окинула квартиру раздраженным, недовольным взглядом:

— На мебели ни пылинки, но обивка порвана. Унитаз хоть и сверкает, но весь разбит.

С презрением отозвалась Елена и об облупившихся стенах:

— Все ремонты видны.

Некоторое время она находилась в растерянности, потом неожиданно изменилась в лице и улыбнулась.

— Пойду-ка я прогуляюсь с собакой, — сказала она так, чтобы я услышала. И, подозвав пса, вышла из дома.

В общем, Елена гуляла с собакой, как вдруг во всем квартале погас свет. Соседи начали выходить из домов, пытаясь понять, что случилось, почему отключили электричество.

— Стою я возле трансформаторной будки, как вдруг — раз, и свет исчез, — рассказывала Елена одной соседке, а уже через мгновение невозмутимо делилась с другой: — Так все и произошло, надо же мне было именно в этот момент оказаться около трансформаторной будки; любопытно, что как раз сегодня собачка решила справить нужду на этом месте.

Соседи возмущенно восклицали:

— Это немыслимо! Ни в какие ворота не лезет!

Все были разгневаны и раздражены, а Елена, наоборот, вела себя необыкновенно дружелюбно и любезно, рассказывая рассвирепевшим соседям, что ей хуже всех, ведь с минуты на минуту у нее должна начаться прощальная вечеринка для бывших сослуживцев. Какая-то соседка заметила:

— Темнота прекрасно подходит для прощания.

— Да, но не для вечеринки, — ответила Елена без тени расстройства на лице.

Когда пришли гости, Елена объявила, что вечер пройдет при свечах, а вместо горячего будут поданы сладости. Разумеется, она собиралась устроить все иначе, но надеется на понимание в связи с тем, что отключили свет.

Поначалу все растерялись. Однако уже через некоторое время пели, смеялись и танцевали. Перед уходом гостей до меня донеслись чьи-то слова, что этот вечер они не забудут никогда и обязательно придут сюда еще раз, чтобы при свете дня взглянуть на столь полюбившийся им дом. Из рассказов Елены они знали, что она сама покрасила стены и лестницу, своими руками натянула обивку на мебель и отреставрировала картины. Но в темноте, увы, ничего не разглядели.

— Какое счастье, что это врачи и медсестры, а не электрики, иначе еще, не дай Бог, включили бы свет, — порадовалась Елена после ухода гостей.

Даже спустя годы стоило Елене встретить кого-нибудь из бывших коллег, как ее начинали благодарить за прекрасную вечеринку, которую она некогда устроила. Заключительным аккордом стала следующая история: в тот вечер, в темноте, один молодой врач сидел бок о бок с юной медсестрой. Они влюбились друг в друга и решили пожениться; в присланном Елене свадебном приглашении было особо отмечено, что свадьба состоится только благодаря ей.

В разгар вечеринки, а также несколько часов по ее окончании техник из службы по энергоснабжению и соседи пытались выяснить, кто виноват в сбое электропитания. Искали очевидцев. Допросили и Елену:

— Может, вы видели, как кто-то дернул за провода? Мы слышали, что в момент происшествия вы находились на улице.

— Лично я дергала только за собачий поводок, — ответила Елена, и все с одобрением засмеялись.

Не смеялся только господин Геринг, член коммунального сообщества, он попросил техника прекратить допрос Елены.

— Это одинокая женщина, которая целую вечность провела во тьме, — пояснил он. — Она просто не может без света и вообще уже вдоволь настрадалась.

И подмигнул Елене.

Геринг явно хотел продолжить отчет о бедствиях Елены, но техник его больше не слушал.

На следующий день, ближе к вечеру, повреждения были исправлены, все встало на свои места, а в протокол занесли, что виновник данной диверсии неизвестен, но совершенно очевидно, что кто-то отсоединил центральный кабель в трансформаторной будке.

Спустя несколько недель Елена встретила члена коммунального сообщества Геринга.

— Ты даже не поблагодаришь меня?

— За что? — удивилась она.

— Я видел, что ты сделала в трансформаторной будке.

— Я сделала то, что было нужно.

— Как это? Тебе было нужно обесточить целый квартал? — удивился Геринг.

— Нет, просто я выгуливала собаку.

— Но, Елена, — настаивал Геринг, — я живу напротив и видел в окно, как ты выдернула кабель.

— Это был не кабель, а поводок. Подумай хорошенько, — предложила ему Елена вместо благодарности.

Геринг лишился дара речи.

Этот господин не только состоял в коммунальном сообществе, он еще страдал тяжелой формой диабета. Два раза в неделю Геринг ходил в поликлинику на уколы. Там-то он и натолкнулся на старшую медсестру Елену. Говорили, что однажды господин Геринг попросил заведующего перепоручить его другой сестре — Елена колет слишком больно.

Заведующий вызвал Елену и потребовал объяснений, а та без колебаний порекомендовала медсестру Блуму.

— У нас с господином Герингом короткое замыкание, — сказала она.

Когда Геринг пришел на прием к Блуме, Елена предупредила ее:

— Смотри, не сделай господину Герингу больно, этому одинокому, чувствительному человеку. Он и так за свою жизнь хлебнул немало горя.

И подмигнула ему.

— Почему ты ему подмигиваешь, ведь у вас с ним короткое замыкание? — удивилась Блума.

— Тебя это не касается, это предназначалось ему. А если действительно хочешь знать, то у него спроси.

Тут Геринг завопил:

— Ай, больно!

И Блума, поспешив приложить вату к уколотому месту, обо всем забыла.

Елена и Геринг больше не разговаривали. Когда сестра Блума ушла из поликлиники, у бедного Геринга не осталось выбора, и, несмотря на короткое замыкание, он был вынужден делать уколы у Елены. Он снимал брюки, терпел укол и уходил, не поблагодарив и не попрощавшись.

Я не одна

— Я не позволю, чтобы кто-нибудь, и даже ты, — Елена пронзила меня острым взглядом, — беспокоился о том, как я провожу выходные.

Так Елена пыталась оградить себя от «нервотрепок» вроде хождения по гостям или приглашения гостей к себе. При этом в течение недели очень любила рассказывать про знакомых, которых встретила в выходные. Все эти истории имели одинаковое начало: «В шаббат я случайно столкнулась с таким-то или такой-то», — и богатую почву для продолжения в духе телесериалов. Однажды я поинтересовалась, как можно за один шаббат повстречать столько людей, и она невозмутимо ответила:

— Случайно.

Январь 1979 года

Ведущая радиопередачи «Домохозяйка» сделала объявление: «Одна удивительная женщина, пожелавшая остаться инкогнито, ищет жильца, которому бесплатно предоставит комнату и еду. Это должен быть порядочный, воспитанный человек, с кучей проблем и любовью к жизни. В течение следующего часа люди с непростыми судьбами и скромными возможностями могут позвонить к нам на передачу. А мы поможем этой потрясающей женщине найти подходящую кандидатуру и совершить воистину доброе дело».

Поступило очень много звонков. В конце концов отобрали студентку, сироту, единственную кормилицу двух братьев инвалидов.

— Все дальнейшие подробности наша победительница Матильда может узнать, позвонив Елене на номер 713449, —проговорила ведущая под музыкальную заставку следующей программы. После этого она успела только пожелать всем удачи.

Едва оправившись от шока, я сразу позвонила Елене, чтобы удостовериться и поздравить. Она не удивилась раскрытию своего инкогнито, а только спросила:

— С каких это пор ты стала слушать передачи для домохозяек? Нечем заняться по утрам? Может, ты теперь не работаешь?

И, по своему обычаю не дожидаясь ответа, продолжила:

— А что касается съемщицы, то выбор оказался неудачным. Мы ошиблись. Девушка слишком набожна.

Это действительно вызвало затруднения.

Предметы на кухне Елены были не откошерованы, над дверным проходом не висела мезуза, а каждый раз, когда Матильда восклицала «Слава Богу!» или «Боже сохрани!», Елена не могла удержаться и не сказать:

— Да-да, шесть миллионов.

В итоге студентка исчезла очень быстро.

Как только редакторы программы узнали, что Матильда сбежала, они снова захотели помочь Елене в осуществлении ее благих намерений и предложили сдать комнату другой девушке, также подходящей по всем критериям.

В первую же ночь девушки по имени Бонни меня разбудил телефонный звонок, в трубке раздался шепот Елены:

— Послушай, Элизабет. Когда эта, как там ее зовут, пошла спать, я проверила ее шкаф и чемодан.

— Ты что? Так же нельзя! — закричала я в трубку.

Елена оставила мой протест без внимания.

— Бонни — разве это нормальное имя? Так зовут только потаскух… У меня сразу возникло подозрение. Ну так вот. Она уснула, я все проверила, и то, что я нашла, подтвердило мои догадки.

В ее голосе сквозило явное удовлетворение.

— Я нашла десяток флакончиков с лаком для ногтей, красную губную помаду, кружевное белье со стразами, несколько бюстгальтеров без бретелек. Черные чулки в сеточку…

Она дотошно описывала гардероб девушки, ее одежду, «подозрительные» приметы. Но я уже пошла спать, и все дальнейшие подробности слышала только телефонная трубка.

Проснувшись утром, я поняла, что бесплатная комната будет пустовать вечно.

На следующий день, когда Бонни вернулась с работы, ее уже поджидало такси. В первую очередь они упаковали флакончики с лаком для ногтей и кружевное белье со стразами, затем другие предметы роскоши, такие, как маленькая стиральная машина, запылившийся вентилятор, полотенца, одеяла и другое — вещи, которые, по выражению Елены, есть и у приличных людей, и у Бонни.

Водитель спросил у Бонни: «Куда», но потом сам себе ответил: «Не важно, уже оплачено».

И Бонни исчезла.

Сентябрь 1988 года

Я листала газету в поисках съемной квартиры. Мой взгляд остановился на следующем объявлении: «Нуждающимся женщинам — комната и горячий обед бесплатно. Телефон: 713449. Спросить Елену».

Прикрыв телефонную трубку четырьмя платками, я спросила басом:

— Простите, это вы бесплатно сдаете комнату?

— Да. Комната бесплатная. Но очень много желающих. С сегодняшнего вечера, начала шаббата, до завтрашнего вечера, его окончания, я должна буду всех посмотреть. Оставьте мне свои координаты, рекомендации, и мы договоримся о встрече.

Я дала ей свои координаты, она в ярости крикнула:

— Не мешай мне! Я занята! — И бросила трубку.

И так каждую неделю или каждые две недели Елена размещала в газете объявление, в котором предлагала бесплатные комнату и теплый обед. Ни разу не нашла она съемщика или съемщицу на постоянный срок.

Май 1991 года

В один из жарких дней, вскоре после смерти Елены, я поливала ее заросший сад, когда на изгородь всем телом навалилась соседка Соша.

— Ты даже не представляешь себе, сколько друзей было у Елены.

Выразительным жестом она показала количество.

— Много, очень много, всякие люди, даже совсем молодые.

В ее голосе звучало удивление.

— А я скоро свихнусь, ко мне уже много лет никто не приходит, тяжелее всего по выходным. По пятницами субботам я совсем одна, как собака. А у нее всегда была толпа, как на большом празднике, особенно по выходным.

Сглотнув, она спросила:

— Скажи, откуда у пожилой женщины может быть столько друзей?

— Из газетных объявлений, — ответила я.

Опустив глаза, Соша произнесла:

— Прости, я докучаю тебе.

— Докучаешь ты мне или нет, а это чистая правда, — ответила я, но Соши уже и след простыл.

Спустя несколько недель я спросила одного соседа, ковыляющего с палочкой, как поживает Соша, и он сказал:

— Соша в доме престарелых, она очень больна. Бедняжка, не выдержала одиночества, особенно туго ей приходилось по выходным.

С этими словами он подошел ближе, нагнулся и прошептал мне на ухо:

— Прости за вопрос, но объясни, как Елене, упокой Господь ее душу, удавалось каждую неделю собирать полный дом гостей?

Потом добавил:

— Я, знаешь ли, по выходным совсем один, как собака.

Кроссовки, солдатские носки и палочка

На свой шестьдесят первый день рождения Елена получила необычный подарок: приглашение в дом престарелых. Ее просили явиться в тот же день и подписать договор, в котором она, как и все остальные постояльцы, обязывалась проживать в своей комнате большую часть года, иначе право на комнату будет утеряно, и та перейдет к следующему из списка ожидающих. С собой разрешается привезти мебель, картины, одежду и личные предметы. Собак, кошек и других животных с собой брать нельзя. Перед въездом необходимо внести предоплату и каждый месяц вовремя оплачивать комнату. Елена договорилась о встрече с администрацией.

— Добрый день, — сказала она и сразу перешла к делу: — Где моя комната? Могу я увидеть будку для своей собаки? Где разместится моя кошечка? Куда насыпать зерно для птиц и корм для курочек?

У заведующей глаза на лоб полезли.

— Вы ознакомились с договором?

— Да.

— Дорогая Елена, — начала объяснять заведующая. — В нашем учреждении существует строгое правило: никаких животных.

— После таких слов, госпожа директор, я должна заметить, что ваши правила никуда не годятся: выходит, недостаточно того, что я стара, вы хотите, чтобы я стала еще и одинокой. Я не могу перенести сюда свой родной угол, а имущества у меня никакого нет, все, что у меня есть, — это дочь, которая живет отдельно, и животные: курица, собака, кошки, птицы, с которыми я не расстаюсь уже много лет.

— Может, организовать для вас сегодня встречу с нашим психиатром? — предложила заведующая, стараясь решить проблему.

Елена согласилась.

И вечером встреча состоялась. После Елена рассказала мне, как все было:

— Я надела бежевый костюм, потому что, если надеть красный, могут сказать — потаскуха, если черный — депрессивная, зеленый — как жаба. Поэтому я выбрала цвет, к которому нельзя придраться. Сделала у парикмахера высокую прическу с лаком, чтобы не сказали, мол, не следит за собой и неухоженна, они должны были думать, что я богата и счастлива. Повесила себе на шею все блестящие украшения из шкатулки, чтобы доктор не смотрел в лицо и не видел морщины. И выглядела — как бы это сказать — потрясающе! Потом надела рваные кроссовки, солдатские носки, купила палочку и, прихрамывая, поковыляла к врачу….

В больнице ее приняли медсестра, старая и злая, как ведьма, и врач, невысокий молодой человек в джинсах, с большими голубыми глазами. От обоих пахло лекарствами.

— Так смешно, — рассказывала Елена, — на нем были подтяжки восьмидесятилетнего старика.

Врач протянул ей руку и сказал:

— Садитесь, Елена.

Достав из коричневой папки анкету, он начал задавать вопросы:

— Сколько вам лет? Чем болели? Сколько детей? Какие отношения с зятем и внуками?

А под конец спросил:

— Вы так красиво и прилично одеты, но почему у вас на ногах кроссовки и солдатские носки?

— Чтобы быстро бегать и поскорее отсюда убежать.

— Мне кажется, вы хотели придать этому какой-то смысл. Попытайтесь все-таки объяснить, почему вы в кроссовках и от кого хотите убегать?

— Жаль, что вы не спрашиваете, почему я с палочкой, на это у меня есть совершенно четкий ответ, но прежде позвольте и мне задать вам один вопрос.

Доктор не успел и рта раскрыть, как Елена сразу же спросила:

— Почему вы носите чужие подтяжки?

Он улыбнулся:

— Это модно.

— Нет, вы хотите придать этому какой-то смысл, вы же самый молодой в доме престарелых, и в этом ваша проблема. Вы хотите казаться пожилым.

Он улыбнулся, как будто соглашаясь, но затем снова продолжил деловым тоном:

— Хорошо, а теперь вы мне ответьте, почему вы решили явиться сюда в кроссовках и солдатских носках?

Елена ответила:

— Лучше спросите, почему я хожу с палочкой! Зная все о моих болезнях, вы могли бы сообразить, что я вовсе не хромая.

Но он не спросил, а она не ответила. В личное дело Елены записали, что она упряма и должна переехать в дом престарелых без животных, как законопослушная гражданка. Переезд превратился в целую эпопею.

Елена хотела жить в обоих мирах одновременно, остаться с животными, но и не потерять место в доме престарелых. Поэтому она отыскала такого перевозчика, который взялся перевозить вещи по очереди, а не, избави Боже, все сразу. Таким образом Елена надеялась растянуть переезд до бесконечности. Кроме того, она наняла несколько упаковщиков мебели: одного — для холодильника, другого — для стола и шкафа, третьего — для телевизора и электроприборов; потом нашла водителя такси, который согласился мотаться между ее квартирой и домом престарелых, причем отдельным рейсом доставлялись блузка, платье или костюм, и все должно было добираться до места без единой складочки.

Каждый день Елена разрывалась между своей квартирой и комнатой в доме престарелых. Когда ее спрашивали, что она делает целыми днями, она отвечала, что очень занята, так как пытается жить в двух местах и, кроме того, посвящает огромную часть своего времени животным и старикам.

Она также заботилась и о своем статусе в доме престарелых. Поэтому три раза в неделю выезжала из квартиры в пять часов утра, чтобы успеть занять свое место. В шесть она уже сидела на лавочке среди других стариков и ждала прихода врача.

Там, на лавочке, по словам Елены, происходили очень важные вещи. Можно было познакомиться с новыми людьми, послушать сплетни, узнать интересные новости. Трижды в неделю она жаловалась врачу, что страдает бессонницей, встает очень рано, до рассвета. А иногда дразнила его:

— Посмотрим, господин доктор, сможете ли вы поставить диагноз.

Однажды, когда жильцы дома престарелых сидели на лавочке и ждали врача, одна пожилая женщина сказала Елене:

— Знаешь, этот доктор просто ангел.

— Конечно, ангел, — без колебаний ответила Елена. — Он определяет, кому отправляться в рай, а кому — в ад. Разве не видишь, кто тут сидит?

Кроме самой Елены, никто не рассмеялся.

С тех пор, когда она появлялась, на лавочке воцарялось молчание.

Как-то раз ночью администраторша хватилась Елены и устроила переполох. Потом мне виновато объясняли:

— В комнате горел свет. Мы стучали, но никто не отзывался. Поэтому мы выломали дверь и увидели, что телевизор и радио включены, на кухне горит свет, но Елены нигде не было. Мы позвонили в ее старую квартиру и она невозмутимо ответила: «Не беспокойтесь, свет и телевизор я оставила включенными, потому что собиралась скоро вернуться, но пока не могу. Вы же знаете, у меня куча дел: я веду борьбу за права животных в домах престарелых».

Администраторша больше не следила за Еленой. Все знали, что, хотя в ее комнате и горит свет, там нет ни одной живой души. Она регулярно вносила месячную плату, а жила в старой квартире в свое удовольствие.

1990 год

После смерти Елены, когда я пришла забирать ее вещи из дома престарелых, ко мне подошел голубоглазый мужчина в джинсах на подтяжках.

— Вы — психиатр, — определила я.

— Да, — сказал он. — Мне очень жаль, что Елене не разрешили привезти сюда животных.

Он продолжил:

— С вашего позволения я задам вам один вопрос: может, вы знаете, почему она ходила с палочкой?

Пожав плечами, я сказала:

— Она не хромала, и не припомню, чтобы она ходила с палочкой.

Собрав все вещи, я решила положить ключ от комнаты в конверт и отдать администраторше. В поисках пустого конверта я нашла другой, с запиской внутри. Достала ее и с любопытством прочла, что Елена написала в свой шестьдесят первый день рождения: «Уважаемый господин психиатр! Здесь все старые и больные, и я боялась, что мне станут завидовать, ведь я выгляжу богатой и здоровой, поэтому я решила надеть рваные кроссовки. Но вы — врач, и вам все равно, богата я или нет. Ради того чтобы вы поверили, что я старая и больная, я купила палку, стала хромать и тем самым оградила себя от сглаза. Думаю, в будущем вам следовало бы внимательнее слушать. У вас на приеме я намекала, советовала впрямую, чтобы вы задавали мне правильные вопросы. Я вовсе не упряма. Всего доброго, шалом и спасибо. Елена».

И внизу:

«P.S. Вычеркните, пожалуйста, из диагноза, что я упряма. Если вам обязательно надо что-нибудь написать, напишите лучше, что я всем сердцем верю в сглаз».

Хранилище Торы

Октябрь 1990 года

Вечером мне позвонили, в трубке раздался незнакомый голос:

— Елена упала и потеряла сознание, «скорая помощь» уже в пути, вам лучше приехать.

Я собралась, села в машину и помчалась провожать Елену в последний путь.

Перед домом стояла карета «скорой помощи», санитары склонились над лежавшей без сознания Еленой. Через некоторое время под завывания сирены ее повезли в больницу.

Диагноз поставили сразу — апоплексия.

Пока врач расспрашивал персональные данные и историю болезни, санитар принес обручальное кольцо, часы, пакет с одеждой: блузкой, юбкой, нижним бельем, чулками; а также мятый белый носовой платок, который лежал в кармане блузки. Когда Елена упала, из этого платка, выскользнул маленький, ржавый ключик.

— Выбросить? — спросил санитар, указав на ключик и мятый платок.

— Нет! — вскрикнула я.

Пообещав врачу дать все необходимые сведения завтра, я схватила ключик и помчалась к маленькому дому на пересечении улицы Победы и улицы Героев, к коричневому шкафу в квартире Елены.

Этот шкаф стоял на пяти коротких ножках: по две с каждой стороны и одна посередине. Он высился от пола до самого потолка. Под шкафом любили спать собака и курица. Раньше, играя в прятки, туда залезали дети. Сверху на шкафу лежали свечи, израильский флаг, менора, хануккия, подсвечник, кубок пророка Илии, Агада и костюмы для Пурима. Вещи громоздились до самого потолка.

У шкафа было четыре дверцы. Правая всегда была широко распахнута, в этом отделении хранились сумки, счета за водопровод, квитанции поземельного налога, чеки об оплате из поликлиники, трусы, чулки, шляпы и платки. В ящиках между двумя другими дверцами, которые всегда открывались одновременно, хранились одежда, носовые платки и постельное белье. Наша собачка устроила тут родильную палату и детскую комнату, целый день она со своим приплодом болталась на улице, а спать приходила сюда.

Левая же дверца всегда оставалась закрытой. Мне был знаком только скрежет ключа в замочной скважине. Иногда, поднимаясь по лестнице или уже стоя перед входной дверью, я слышала, как левая дверца торопливо закрывалась. Я никогда ни о чем не спрашивала.

Порой ржавый ключик появлялся в связке Елены, словно напоминая, что в доме есть еще один, особенный замок. Когда же Елене задавали вопрос, от чего этот ключ, она отвечала:

— От хранилища Торы.

В ответ все только недоуменно моргали, тогда она добавляла:

— От левой дверцы.

И ничего не объясняла.

В ту холодную, темную ночь ржавый ключик, едва не угодивший на помойку, с трудом пролез в замочную скважину, однако дверь сразу не поддалась, словно старалась во что бы то ни стало сберечь свой клад. И все-таки ключ придал мне силы — дверь еще немного посопротивлялась и после очередной атаки поддалась.

Первое, что я почувствовала, — запах многолетней плесени, которая скопилась на мешках, сочилась из тканей. Ею были пропитаны документы и большой чемодан.

Одна за другой вещи появлялись на свет.

В самом верхнем ящике лежали тряпичные сумки цвета хаки, одна из них была четырехугольной формы, около десяти сантиметров в длину. Ее прошили по краям большими, неровными стежками. Внутри хранились иглы, лоскутки, нитки и черные шнурки.

В другой сумке, двадцати сантиметров в длину и пятнадцати в ширину, тоже цвета хаки, лежали бинт, шелковый лоскут и продовольственные карточки со знаком СС и надписью «Бухенвальд».

В следующей, самой маленькой, я обнаружила брошку, правда, без драгоценного камня — осталась только золотая окантовка, напоминавшая о том, что в ней было и чего нет теперь. В ящике валялось еще много таких сумочек, и в каждой — брошки без камня.

В кучу с порванными, заплесневелыми сумками были свалены коричневые бумажные пакеты, грубые и измятые, словно раскопанные археологами свидетельства прошлых времен: пожелтевшие, рваные страницы с адресами, исписанные географические карты и множество вырезок из газетных объявлений о поиске родственников. Многочисленные названия мест расселения диаспоры: в России, Америке, Англии, Франции, странах Восточной Европы — неразбериха языков, писем, открыток, почтовых марок и конвертов.

В среднем ящике тоже хранились сумки, но другие: там были пластиковые пакеты из разных магазинов, в том числе «Микулински», «Машбир», «Колбо Шалом» и «Мазкин». В этих пакетах лежали результаты анализов крови, мочи, стула, электрокардиограммы из различных лабораторий, письма с врачебными диагнозами и набор обезболивающих средств — частично для тела, частично для души.

В следующем ящике обнаружилась толстая, выцветшая папка с удостоверениями и документами, открывавшими неизвестные детали о жизни Елены: место рождения в безвестной польской деревушке, адрес проживания в Кракове, аттестат с отличием из Венской школы медсестер, почетная грамота за работу акушерки в больнице, учебники иврита из ульпана при «Йехуде», лагере беженцев близ Тель-Авива, и первая тетрадь, в которой новоприбывшая иммигрантка написала: «Я — Елена, я приехала в страну своих отцов. Шалом, папа, шалом, мама, шалом, пустота».

В папке находились также свидетельство о браке, свидетельства о смерти и свидетельство о рождении дочери, первый паспорт, полученный Еленой в Австрии, подтверждавший, что у нее нет гражданства, иммиграционная карточка и жалобы в конторы и суды на темы справедливости и общественного здравоохранения, ее медицинские справки с различными диагнозами: дифтерит, шумы в сердце, аппендицит, а также обморожение ног и мизинца правой руки по причине тяжелой работы в нечеловеческих условиях.

В самом нижнем, последнем ящике были сложены вместе молитвенный платок, кипа, молитвенник и Библия; рядом Елена положила белый конверт с долларовыми купюрами, номерами банковских счетов и могил членов семьи. В самой глубине ящика покоился старый чемоданчик на ржавом замке, сплошь покрытый паутиной. Замок не устоял под моим напором и развалился, посыпалась пыль. Чемоданчик открылся с душераздирающим скрипом, словно предупреждая любопытных о своей тайне. Скрип был оправдан. Внутри оказались личинки, черви и полосатая форма, в которой было больше дырок, чем ткани, желтая звездочка, сандалии и запах смерти.

Ноябрь 1990 года

На границе умопомешательства и духовной ясности, на пути из этого мира в иной, Елена настойчиво упрашивала:

— Пойдем со мной к шкафу, там могила.

Иногда она совсем теряла разум и требовала пойти на могилу, к шкафу.

— Мне надо туда, — говорила она каждому, кто к ней входил. — Пойдем со мной туда, — снова и снова повторяла она, указывая пальцем, кулаком или взглядом в определенном направлении. Как обычно, все думали, что она сошла с ума, и не придавали ее словам значения.

Тогда я встала и поклялась.

Я, номер паспорта: 5195513; имя матери: Елена, имя отца, которого я никогда не знала: Кубе; мое имя: Элизабет.

Я подтверждаю, что все рассказанные в этой книге истории — чистая правда, и при каждой из них я присутствовала в тот или иной день моей жизни — в те пятнадцать тысяч шестьсот дней, что я живу на этой земле. Вольно или невольно я стала свидетельницей молчания. Молчания, отчасти открытого и отчасти слышимого изнутри, отчасти кричавшего в душе и отчасти разъедавшего улицы нашего района, которое немело при свете дня и разгоралось в темноте, молчания, которое стало частью жизни Елены и частью ее смерти.

Елена смешивала фантазию и реальность, неопределенность и ясность; она стирала одни факты и создавала другие, выстраивая свой собственный мир.

Я клянусь.

Из глубин памяти всплывают картинки и случаи, друг за другом, нежданно-негаданно. Все равнозначны и равноценны при раскрытии тайны, при освобождении слова, задушенного молчанием ради того, чтобы как можно дольше вытягивать жизнь из смерти.

Если мне не удалось рассказать всю правду, если выбор историй был не слишком удачен, я прошу прощения — всю правду нельзя ни предъявить, ни опровергнуть. То, что однажды увидел, невозможно подтвердить даже самыми убедительными и безоговорочными доводами.

Но может, кто-нибудь, сосед, прохожий, друг или незнакомец, призадумается и поймет, о каком молчании здесь было рассказано.

И мы вспомним.

Эпилог

Ноябрь 1990 года, кладбище Кирьят-Шауль, 11 часов утра

Мы с моим мужем Шаем, оба в джинсах и черных футболках, замерзшие и оцепеневшие, застыли перед воротами кладбища.

Цветы в наших руках завернуты в шуршащий на ветру целлофан и перехвачены резинкой. На небе кое-где виднеются перистые облака, то солнце пригреет, то налетит ветер, и, кажется, в этот предполуденный час лето окончательно сдалось осени, лишившись последних сил. Солнце постепенно затянулось серой пеленой, и мелкий дождик оросил землю.

В воздухе пахло ранней зимой.

— Мы пришли хоронить Елену, — сказала я ослабевшим голосом кантору.

Тот внимательно на нас посмотрел:

— Не приведи Господь, пережить еще раз такое несчастье.

Затем удивленно добавил:

— Вас только двое?

— Да, — ответили мы.

— Но нам нужен миньян из десяти мужчин, — растерянно пробормотал он.

— При жизни, — произнесла я, — ей тоже нужен был миньян, но у нее никогда его не было.

Кантор опустил глаза и больше ни о чем не спрашивал.

Взяв в руки мегафон, он вызвал кладбищенского садовника, омывателя трупов, сторожей, носильщиков гробов и велел им тотчас образовать миньян.

Когда необходимые десять мужчин были в сборе, кантор дал знак, чтобы те приступали к пению скорбных песен, а нам взмахом руки велел замкнуть похоронную процессию, которая разместилась в катафалке хевра кадиша, погребального братства.

Так мы и ехали все вместе: мертвая Елена, Шая, я и мужчины в черных шляпах с заросшими бородою шеями, из которых под мерное раскачивание исходили скорбные песни. Члены миньяна различались между собой только цветом волос, размерами и весом. Трое выделялись ростом, один — полнотой, еще троих отличал преклонный возраст. Остальные же были так похожи, что можно было принять их за родных братьев.

Эти набожные люди исполнили свой религиозный долг и согласились принять участие в погребальной процессии.

Водитель катафалка тоже захотел поучаствовать.

— Так будет больше, чем миньян, — сказал он, — и я тоже совершу благое дело.

Кантор кивнул, и жаждущий совершить благое дело водитель поехал быстрее.

За нами вздымались клубы пыли, со всех сторон тянулись ряды надгробий, кое-где встречались вырытые могилы, поджидающие мертвых, и длинные процессии людей, следующие за своими покойниками.

Катафалк остановился рядом с могилой, предназначенной для Елены.

Певцы первыми вышли из автомобиля и подняли металлические носилки, на которых в саване лежала Елена. Ее тело выглядело так, будто вот-вот улетит вслед за душой, и певцы, словно опасаясь, что Елена прямо на пороге могилы может исчезнуть, запели громче. Их молитвы разносились по всему кладбищу. Скорбь, плач и пение заглушили и громкоговоритель, объявлявший начало следующих похорон, и плач других людей, читавших кадиш над могилами своих покойников.

Каждый год в день смерти Елены я с удивлением находила на ее могиле красную розу. В каждый день поминовения кто-то приходил на могилу раньше меня.

На четвертую годовщину, когда я стояла у могилы Елены, подошла женщина лет пятидесяти. Она принесла и положила на могилку завернутую в целлофан розу. Заметив меня, она спросила:

— Вы тоже видели эти похороны?

Я кивнула. Она закрыла глаза, словно стараясь вызвать в памяти тот день.

— Было всего десять человек, да еще водитель катафалка, — произнесла она и с болью добавила: — Наверное, у покойной не было семьи, — из-под закрытых век побежали слезы. — В тот день я хоронила брата, светлая ему память. Теперь всегда, когда кладу цветы на его могилу, достаю из букета один, самый красивый, и отношу на могилку к ней, как сделала в день ее погребения и похорон брата.

Она вздохнула.

— Теперь буду знать, что я не одна.

Когда наши глаза высохли, она спросила:

— Вы можете мне что-нибудь о ней рассказать?

— Немного, — ответила я, — совсем немного.

Примечания

1

Коль нидрей («Все обеты») — первая молитва Йом-Кипура.

(обратно)

2

День искупления, или Судный день, важнейший иудейский праздник, день поста, покаяния и отпущения грехов.

(обратно)

3

Первое слово и название одной из поминальных молитв.

(обратно)

4

Ритуальная семейная трапеза во время празднования Песаха.

(обратно)

5

Последний лист мацы, который по традиции крадут с праздничного стола дети. Поскольку без этого листа седер не может считаться оконченным, детей просят вернуть украденное в обмен на подарок.

(обратно)

6

Когда девочке исполняется 12 лет и один день, она становится бат-мицвой, то есть достаточно зрелой, чтобы блюсти все религиозные заповеди.

(обратно)

7

Это я.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Кирьят-Хаим

Кукарека

Кофе, пирог и стакан воды

Коль Нидрей[1]

Посылка от Хаима

Странница

Один, кто знает

Свобода

Отбор

«To ja»

Записка

Барашек-на-убой

Пуримшпиль

У кого больше чести

Фарфор и хрусталь

Корни

Дядя Одед

Короткое замыкание

Я не одна

Кроссовки, солдатские носки и палочка

Хранилище Торы

Эпилог

*** Примечания ***