Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка [Петр Петрович Астахов] (fb2) читать онлайн

Петр Петрович Астахов Зигзаги судьбы Из жизни советского военнопленного и советского зэка

От коих не одна кружится голова…

(А. Пушкин. Из Пиндемонти. 1836 г.)

…Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

(С. Есенин)

Предисловие

Впервые желание описать пережитое появилось у меня давно, когда мне было двадцать пять лет. В этом возрасте я уже успел многое увидеть и осмыслить. Прошел фронт, через плен, через СМЕРШ, через особые лагеря — и решил: у меня есть, что сказать людям.

Правда, в условиях изоляции письменное творчество было исключено, и я оставил свои воспоминания до лучших времен. Шли годы, в памяти копились и стирались факты и подробности.

В тридцать два года я возвратился в Баку и вновь вспомнил о «Записках». Но, будучи на свободе, я понимал, что они и теперь останутся невостребованными.

Так прошло много лет. Когда наступили горбачевские гласность и перестройка, я познакомился с книгами А. И. Солженицына, Д. Панина и других, с различными публикациями в «Огоньке» или «Новом мире». Друзья просили и меня не тянуть больше, не откладывать с воспоминаниями.

К «Запискам» я приступил во второй половине 1989 года, не имея, впрочем, ни малейшего представления о том, как их писать. Я просто следовал своему желанию рассказать о своей непростой судьбе, первая и главная цель отводилась искренности повествования.

С первых же страниц по тому, как нелегко они мне давались, я понял, что описывать пережитое не так уж просто, что для этого нужен не только жизненный, но и литературный опыт. Меня обуревали сомнения: а смогу ли выполнить задуманное? Ведь я не писатель, не историк, не публицист и не политик.

Я бросал писать — и снова начинал. Но удовлетворение написанным, право слово, редко посещало меня. И все же, шаг за шагом, я шел к своей цели, с невероятным трудом втягиваясь в работу, потребовавшую от меня, на круг, около десяти лет.

Я писал эти записки попавшего в беду человека скрупулезно и объективно, честно и бескорыстно, без попыток самооправдания. Я рассказывал не только о моих поступках и моем поведении, я попытался раскрыть внутренний мир моих мыслей и чувств.

Моя абсолютная искренность и открытость вызывала у друзей двоякое отношение. Они советовали мне писать иначе, оглядываясь на конкретное время. Мне приходилось возражать им и отстаивать свои позиции. Я говорил, что это — исповедь, что я не вправе тут что-нибудь изменить или приукрасить, отнять или добавить.

Если отвлечься от формы и от языка, всегда казавшихся мне неудовлетворительными, содержание «Записок» было принято с немалым интересом. Сужу об этом по читательским откликам на отрывки из первой части, напечатанные в газете «Вышка».

С СССР, с советским строем мы почти ровесники, и «конфликт», возникший между нами, произошел отнюдь не по моей воле!

Да, я испытывал смятение чувств, я обвинял себя в малодушии и склонности к компромиссам при выборе важнейших решений. Но условия военного времени определили мое место не на скамье подсудимых, мною заслуженной, а на скамье осужденных. Пройдя через предварительный этап следственного процесса, я дошел до его заключительного шага — до судебного разбирательства. Но оно так и не состоялось. Сам я тогда не считал себя виноватым, а вот государство держалось совершенно другого мнения, моим мнением не интересовалось и сочло нужным меня изолировать. Мне было просто зачитано государственное решение и объявлено государственное наказание.

А все, что мне хотелось тогда произнести, — так и осталось во мне, невысказанным и неуслышанным. Но я не уходил от ответственности и, в конечном счете, после долгой и трудной внутренней борьбы, счел наложенное на меня наказание актом правосудия. Первое постановление Особого совещания я принял не только как должное, но и как справедливое.

А вот второе его постановление изменило все мои представления о правоохранительной системе государства, о его законах, о правах человека и о справедливости наказаний. Следственные инсинуации и ложь были для этого слишком очевидны. Найти в себе аргументы и силы для принятия этого беззакония я уже не сумел.

Когда Солженицын готовил материалы для «Архипелага ГУЛАГ», он ясно представлял себе цель. Он хотел написать книгу-исследование — книгу о множестве людей, подвергшихся репрессиям в Советском Союзе.

Мои же воспоминания — сугубо личные. В их центре — не история тех лет, бурная и трагичная, а моя собственная — столь же необычная, сколь и трудная — судьба. Все остальное отодвинуто на второй план, хотя в них, конечно, упоминаются и другие люди, с которыми я сталкивался на дорогах жизни.

Мои склонность к компромиссу, отсутствие твердых убеждений на раннем этапе жизни столкнулись со временем с грубыми нарушениями закона и прав человека, направленными в том числе и против меня. Годы заключения и тюремно-лагерное «образование» широко раздвинули горизонты моих представлений о сути жизни. Изменились интересы и стремления, появился собственный, более трезвый взгляд на вещи, переосмыслились многие мои жизненные оценки и взгляды.

Но никогда, ни разу я не испытывал ни малейшего желания покинуть страну, которая стала мне Родиной.

Мой отец, долгое время проживший в Иране, где я, собственно, и родился, в свое время вернулся на Родину, в Россию. Меня закончившаяся война застала в Швейцарии. Я мог остаться на Западе, я мог выбрать место для проживания в любом уголке мира. Сказать, что я не представлял себе, что меня ожидает после возвращения в Союз, было бы неверно. Но я был молод, и у меня была надежда, что все обернется хорошо — правильным и благоприятным решением проверяющих. Я вернулся в Россию сразу же после войны, в 1945 году. Мои надежды не оправдались, но и о решении своем я не сожалею.

Но все прошедшие годы — тяжелые годы — не изменили моего отношения к стране и народу. Вера и надежда не покидают меня и теперь. И как ни трудны дороги России сегодня, я верю, что она еще встанет на ноги и займет достойное место в мире.

Время, описанное мною, охватило несколько десятилетий — тут и детство, и отрочество, и юность, и зрелость. Мои «Записки» довольно подробно рассказали о том, как именно они прошли.

Мой взгляд на свое прошлое складывался целую жизнь, и я подчеркиваю, что это мой сугубо личный, индивидуальный и неизбежно субъективный опыт. Я всегда старался быть вне политики и ко всему подходил с человеческими, гуманистическими мерками. Не будучи верующим, я отдавал предпочтение другой идее — идее, с которой прошел по трудным дорогам жизни. Верующие называют ее христианскими заповедями, а я назвал ее для себя «Законом Добра и Зла». Он помогал мне, казалось, в самых трудных условиях.

1989–1998 гг.

Баку — Переславль-Залесский

Часть первая ДО ПЛЕНА

Молодость на Каспии (Энзели — Баку)

1.

Годы отрочества, когда память наиболее остро реагирует на происходящее, в моей жизни пришлись на середину тридцатых годов.

После приезда из Ирана семья наша около года проживала на одном из крупных в Азербайджане рыбных промыслов (на рыбокомбинате им. Кирова), а летом 1933 года отца перевели в Управление «Азрыба» и мы переехали в город Баку.

На фоне маленького портового городка Энзели, на юге Каспия, где я родился и провел свое детство, Баку в моих глазах выглядел городом-великаном. В те годы бакинский трамвай был для меня верхом технического совершенства. Кроме большого порта сухогрузных, нефтеналивных, пассажирских судов, здесь была железная дорога, соединявшая город с Закавказьем и Москвой. А в начале тридцатых на Апшероне, впервые в Советском Союзе, построили электрическую железную дорогу — «электричку», как ее называли.

Все это будоражило мое детское воображение.

В те годы в Баку остро ощущался квартирный голод. Наша семья несколько месяцев проживала у дальних родственников матери. Наконец квартирный маклер с «парапета» предложил родителям маленькую комнатку на первом этаже трехэтажного каменного дома на Сураханской улице — одной из самых протяженных улиц Баку.

Этот дом до революции принадлежал богатому домовладельцу, потом его передали в жилой городской фонд, а хозяину предоставили в нем одну единственную комнату и часть общей галереи (коридора). В его семье было девять человек, и жить в одной комнате многодетной семье было трудно и тесно.

В типичном восточном дворике, напоминавшем колодец, с утра и до позднего вечера играли дети. Шум их голосов смолкал лишь тогда, когда ребятишек загоняли домой.

Комната, которую предложил маклер, была темная с низеньким потолком и единственным окном, выходящим во двор-колодец. На противоположной от входа стене две вместительные ниши, в каких жители этих мест хранят постельную принадлежность. Глубокий, на все три этажа воздуховод, выходящий на крышу дома, создавал естественные условия для вентиляции. Вот и все приметы жилища, к которым я хотел добавить «главную» деталь — в помещении этом хозяин когда-то держал свой фаэтон для выезда.

Комната стоила родителям золотых часов матери, серег, колец и других, проданных на «кубинке», вещей.

С этого времени мы стали обладателями «своей», на самом же деле государственной, комнатушки. Чуть позже к каретнику была пристроена крохотная галерейка и условия жизни нашей стали заметно лучше.

Через год в Баку из Ирана приехали родители матери. Мы были рады приезду дедушки и бабушки и совершенно не чувствовали тесноты и неудобств в маленьком каретнике.

Жизнь начала принимать свои обычные формы — быстро знакомились и сближались дети, а затем родители. Жители нескольких квартир первого этажа очень скоро стали единой семьей.

Уж так повелось на Востоке, что беду и радость разделяют соседи вместе. Уважение к чужой вере, народным традициям, культуре были в каждой семье, и никто не чувствовал национального превосходства или ущемления.

Пять семей проживало на первом этаже. Среди них две азербайджанские, одна аварцев, семья казанских татар и наша — русская. Но жили мы все единой семьей.

Мы с сестрой посещали среднюю школу № 18 на «Шемахинке». Сестра была старше меня и училась на класс выше. В доме часто собирались друзья. Я как-то не задумывался над тем, что влекло их в наш дом. Я был неприметным мальчиком невысокого роста и младше многих по годам, так как после окончания первого класса был определен в третий и, таким образом, стал младше своих сверстников. Дети же всегда хотят быть взрослыми и самостоятельными, прибавляя себе годы. Среди учеников своего класса я постоянно ощущал свою возрастную «неполноценность», которая ко всему подчеркивалась еще моей детской внешностью.

Моя строгая матушка относилась доброжелательно к друзьям, потому что я был всегда у нее на глазах, и она без особых усилий следила за моим поведением, храня от дурного влияния.

Завсегдатаем в доме был Борис Алонзов, высокий, крепко сложенный блондин, родом из республики немцев Поволжья, с необыкновенной для Азербайджана испанской фамилией, к которой в школе мы добавляли дворянское «дон». Добродушный Нерсес Мартиросов, живший неподалеку на Пролетарской улице, старше меня года на три-четыре — к нему прилипла кличка «голубцы». Позже к этой компании примкнули еще товарищи: неглупый, хитроватый враль Виталий Белецкий, смуглый с красивой темной шевелюрой Рашид Курбанбеков, родом из Ашхабада, толстяк Додик Шапиро, хулиганистый, но верный братскому союзу Шурик Казахов.

В нашем обществе девочек не было — дружить с девочками начинали в старших классах.

2.

У сестры тоже были подруги, но они редко приходили к нам в дом. Более теплые и близкие отношения сестра поддерживала с соседкой Мадиной.

С ее семьей связаны мои первые воспоминая о тридцать седьмом годе.

В квартире напротив, в углу двора, в двух маленьких комнатах проживала семья аварцев из Дагестана. Семья эта жила ранее в Махачкале, потом разделилась на две половины, из которых большая (старший сын Магомед и старшая сестра Патимат с семьями) остались в Махачкале, а другая — отец, Осман Османович Османов, мать, Марджанат и младшая дочь Мадина переехали на постоянное жительство в Баку. Жизнь многодетного семейства горцев проходила у нас на глазах. Иногда из Махачкалы в гости к родителям приезжали с детьми Магомед и Патимат.

Это были добрые и уважаемые люди, особенно Осман, глава семьи. Он был красивым человеком и выделялся среди окружающих необыкновенной статью и легкостью движений. Чуть выше среднего роста, с большой копной каштановых волос и ухоженными усами, какие носили в прошлом важные старики, он обращал на себя внимание.

Одевался по-городскому, но некоторые особенности туалета выдавали его происхождение. Черные рубахи на выпуск с косым воротником перепоясывал обычно тонким кожаным ремешком с латунными украшениями, мягкие, начищенные до блеска, сапоги придавали его походке мягкость и грациозность, производили на окружающих особое впечатление — все в нем было ладно и красиво. Работал он экономистом на Бакинском мясокомбинате. Было похоже, что он почитаемый человек и на работе.

Нравилась мне их приветливая, веселая Мадина — высокая, стройная, похожая на отца. Чуть крупный нос этой горянки выдавал ее происхождение, однако она могла составить конкуренцию не одной красавице. Мать Мадины по всем данным не имела образования, но в семье пользовалась властью и должным уважением. Отец был любимым человеком и непререкаемым авторитетом.

Однажды в доме этом случилась беда (мы о ней узнали не сразу). Ночью на квартиру Османовых нагрянули ночные «гости». В народе машины НКВД для проведения акций по доставке арестованных в тюрьму окрестили метко — «черный ворон».

Вспоминая сейчас то время и жертвы тридцать седьмого, я невольно представляю состояние своих родителей, прислушивающихся в ночи к шуму машин, а потом, приходящих в себя — «нет, не к нам…»

Мне тогда было четырнадцать, и хотя осознать целиком состояние родителей мы не могли, но общая тревога и чувство страха передавалось и нам тоже.

Исчезновение Османа Османовича держалось некоторое время в тайне. Может быть, в семье оставалась надежда на его возвращение, может быть, не хотелось связывать доброе имя человека с фактом ареста. Ведь в сознании людей во все времена бытовала мысль — «ни за что не сажают». Еще вчера он был среди нас, а сегодня исчез, растворился вместе с «воронком» в темной ночи. В доме остались близкие, пережившие ночную драму — вторжение незнакомых людей, бесцеремонный обыск квартиры, сборы вещичек в дорогу и оставшуюся в сердце надежду на то, что все это недоразумение и близкий человек обязательно вернется. Перед соседями и знакомыми выдумывались разные версии. Когда же скрывать арест становилось бессмысленным — правда открывала глаза людям на случившееся.

Осман Османович оказался во внутренней тюрьме НКВД города Баку. Это стало известно Мадинат в отделе справок, куда она обратилась на следующий день. Сколько длилось следствие, каковы были мотивы обвинения никто толком не знал; были слухи о причинах ареста, связанные якобы с тем, что принадлежал он к богатому и знатному роду и утаил от государства имевшееся состояние. Нежелание отдать его в казну стоило ему жизни…

Зимой 1942 года я уезжал из Баку в действующую армию. О судьбе Османа Османовича никто ничего не знал. Он, как и многие ему подобные, бесследно исчез в безвестных лагерях ГУЛАГа.

Лет через двадцать после этого я встретился с Мадиной в Баку (они вместе с матерью вновь переехали в Махачкалу). Я спросил ее: «Где папа?» В ее ответе прозвучало тихое, со слезами: «Не вернулся… Попытки разыскать его ни к чему не привели».

Но на этом не закончились аресты в нашем доме. Карающий меч добрался еще до двух семей.

Был арестован латыш Грюн. Он оставил дома жену, Марию Тимофеевну, и дочь Веру, нашу ровесницу. О причине ареста и до сих пор ничего не могу сказать. Единственно что стало известно — постигшая его судьба: он разделил участь исчезнувшего навсегда горца.

Другой семьей, где случилась беда, была семья хозяина дома — Меликова. Он исчез тогда же, по предположениям соседей, за нежелание поделиться с Советской властью спрятанным добром. В разных местах города Меликов имел собственные дома, которые власть «прибрала к рукам». Но отдать все он не пожелал (в семье было семь человек детей), и его постигла та же участь.

3.

Мне хочется вернуться к словам о ночных тревогах родителей. О них открыто старались не говорить в то время — они стали нам понятны гораздо позже, когда мы взрослыми увидели то, что не могли увидеть детьми.

Мои родители долгое время жили за пределами России еще до того, как произошла революция. Родом из Астраханской губернии, отец и мать ежегодно после занятий в астраханской гимназии уезжали на летние каникулы в Иран, на рыбные промыслы промышленника Лионозова, где чуть ли не с начала образования промыслов жили и работали их родители.

Отец матери заведовал промысловым хозяйством в местечке Асан-Киаде, содержал большую семью; отец моего отца на этом же промысле работал в больнице. Дед мой имел фельдшерское образование и занимался на промысле лечебной практикой.

«Хаким-Иван», — что означало доктор, — так звали его персы на промысле и жители поселка — был уважаемым человеком, хотя за ним знали один семейный «грех». Когда Аким Иванович выпивал лишнее, он «баловал» — бил жену Сашу, за которую вступались оба сына — Петр и Шура.

После установления Советской власти в России рыбные промыслы Лионозова были национализированы, и была создана совместная Ирано-Советская рыбопромышленная компания, в которой продолжали работу и дед, и отец.

В мае 1932 года, получив визу на въезд в Советский Союз, оба брата с семьями покинули город Пехлеви и пароходом добрались до Баку. Я никогда не спрашивал отца, пытался ли и дед хлопотать о выезде в СССР, получал ли он какой-либо ответ или же никогда не предпринимал таких действий. Из разговоров я уяснил себе лишь то, что дед отказался выехать из Ирана вместе с сыновьями. Это обстоятельство не могло не расцениваться отрицательно при анализе лояльности двух его сыновей к советскому строю.

Мое иранское происхождение (я родился в Энзели, переименованном 20 сентября 1923 года в Пехлеви) оставило «компрометирующую» страницу и в моей биографии. Ведь слаборазвитый и экономически отсталый Иран принадлежал к феодально-капиталистической системе! В Союзе людей, приехавших из-за рубежа, относили к разряду второсортных или «неблагонадежных». Наш переезд в Советский Союз и дальнейшая жизнь подтвердили это.

В многочисленных анкетах всегда присутствовала графы «социальное происхождение» и «есть ли родственники за границей». Правдивые ответы на эти вопросы перекрывали дороги в престижные заведения, институты, военные ведомства, учреждения, срывали оформление так называемых «допусков» и т. д. и т. п.

Новый общественный строй разделял людей на «социально-близких» и «социально-чуждых». Мое иностранное происхождение с первого же пункта анкеты — «место рождения» — относило меня в разряд «чуждых» (хотя правовых и юридических актов на этот счет нигде официально не существовало, разве что с грифом «совершенно секретно»).

Я всегда утвердительно отвечал на вопрос о наличии родственников за границей — в Тегеране проживала еще и старшая сестра матери с мужем и дочерью. В дальнейшем у дочери появилась своя семья и многочисленные дети. Моя матушка в первые годы жизни в Баку даже боялась поддерживать почтовую связь с сестрой. Потом связь была восстановлена, и я стал самым аккуратным корреспондентом на линии Баку-Тегеран.

Это все «минусы» в моей биографии с позиций чиновников специальных ведомств. «Минусы» в Отечестве, куда так долго и терпеливо добивался приехать мой отец и где мы оба получили урезанные права на всю оставшуюся жизнь. К «минусам» отношу и свою аполитичность, и доброе отношение к людям, приобретенные от гуманитарно-воспитанного в гимназии отца, его веры в Бога.

Рос я послушным и боязненным — мне доставалось от родителей меньше, чем сестре. Матушка постоянно занималась хозяйством, уделяла нам немного времени. А с отцом нас связывало лишь короткое время после службы.

С ним мы бывали на берегу залива, куда приходили рыболовецкие баржи — «киржимы» — небольшие буксиры. Туда же приходили порыбачить — вокруг нас всегда собирались ребятишки. Заглядывали на плот, где разделывали только что выловленную рыбу, готовили зернистую икру из распотрошенных белуг и осетров — главного богатства этих мест. Иногда посещали механические мастерские и с интересом наблюдали за работой рабочих — слесарей и сборщиков. На спортивной, плохо оборудованной, площадке отец показывал упражнения на перекладине и кольцах. Мы были в восторге.

Помню, как однажды, в поисках отца на промысле, я оказался на открытой веранде большого одноэтажного дома, где жили рабочие, и на табурете, возле входа в квартиру Сорокиных, увидел детских размеров гробик. В семье случилось горе, и предстояли похороны годовалого ребенка. Трагедия случившегося и вид детского гроба произвели на меня такое сильное впечатление, что залился слезами, и, забыв об отце, стремглав бросился домой, ища спасения у матери от неизбежности смерти. Мне было всего пять лет, и это, наверное, было самым сильным изо всех моих детских впечатлений. Видения смерти, кладбища и могилы ввергали меня с тех пор всегда в безысходное состояние страха, а вернуться к душевному равновесию позволяли лишь живые и говорящие люди. Мысль, что все останется, а меня не будет, страшила меня.

Круглый год, как и все дети промысловиков, мы играли на громадной территории промысла, отгороженной от местных жителей громадным каменным забором. Родители были уверены в надежности забора, и нам была предоставлена полная свобода действий. Играли во все детские игры, но иногда наступали дни, когда на смену играм приходило творческое вдохновение что-то мастерить, строить. Я с большим удовольствием, кроме шашек, кинжалов, ружей и пистолетов, мастерил из мягкой «балберы» (поплавков для невода) шлюпки, лодки, баркасы. Вместе с отцом запускал в небо «змея», собирая вокруг восхищенную детвору.

Так протекало мое детство в Иране.

4.

Личность отца сыграла большую роль в моем формировании, и мне хочется рассказать кое-какие подробности из его жизни.

Родился отец в станице Ветлянинской, Камышинского уезда, Астраханской губернии в казачьей семье и рос в станице, рядом с Волгой, где летом с ватагой босоногих мальчишек пропадал на реке, в садах и на бахчах станичников.

С детства у него обнаружились музыкальные способности. Родители определили его в церковный сельский хор. Так он впервые столкнулся с пением, а уже потом, в бытность на советском промысле в Пехлеви, стал руководителем хорового кружка в клубе.

Когда подошло время учебы, степенного и уравновешенного Петю, решили определить в 1-ю Астраханскую мужскую гимназию.

У меня сохранилась фотография последнего года пребывания отца в гимназии. В углу небольшого картона штамп: «Роговенко, Астрахань.», а с хорошо сохранившейся фотографии смотрит молодой человек в гимназической косоворотке. Лицо спокойное, на близоруких глазах пенсне, какие носили в те времена интеллигенты. Ровный ряд светлых волос и гладкая прическа на сторону.

Пробыл он в гимназии положенные восемь лет. Закончил с хорошим аттестатом. Особых успехов достиг в гуманитарных науках и остался гуманитарием до конца жизни.

Из его документов тех лет сохранилась небольшая книжица, в потрепанном коленкоровом переплете, так называемый «Порядок», в котором гимназисты записывали расписание уроков, сведения о школьной программе, интересные мысли из книг. Были в нем оценки из аттестата зрелости, с выведенным общим баллом по всем предметам.

Классическая гимназия, по рассказам отца, могла по составу преподавателей поспорить и с высшими учебными заведениями. Особенно сильны были преподаватели русского языка и словесности, языковеды-европейцы и языковеды-латинисты, преподаватели Закона Божия. По этим предметам (языки — английский, французский, немецкий, латинский, греческий, а также по Закону Божьему) отец имел высшие оценки — 5. Зато по математике стояла лишь 3, что свидетельствовало об отсутствии интереса к точным наукам.

Увлекался он также историей, мы с интересом слушали его повествования на исторические темы о жизни России.

Гимназия привила ему и вкус к чтению. Большую часть свободного времени он проводил за книгами. Я помню литературные журналы «Новый мир» и «Сибирские огни», ежегодно выписываемые в Иран.

Отсутствие советского гражданства и пребывание в Иране лишили его возможности получить высшее образование, и он, обладая незаурядными способностями, эрудицией и кругозором, как-то затерялся среди обычных людей средних способностей.

От отца любовь к книгам унаследовал и я. Но дома книг не было, приходилось пользоваться библиотекой. Отец всегда интересовался моим выбором. Давая советы, он делал упор на русскую и европейскую классику.

Сам он увлекался Достоевским, так как Федор Михайлович был близок ему своими философско-христианскими взглядами, идеей любви к ближнему, прощению грехов людских. Я помню литературные чтения в кругу семьи, главы о душевных муках и переживаниях Ивана, Дмитрия и отзывчивого на страдания Алеши Карамазова — отец читал эти главы с подъемом, и мы всерьез воспринимали все происходящее.

Верующий человек, он без ханжества и лицемерия исповедовал христианскую мораль и заповеди.

Петр Акимович не проявлял к окружающим чувства неприязни, высокомерия, превосходства — он умел сдерживать их, а его мягкая и добрая улыбка располагала к нему людей.

В вопросах веры он не признавал давления. Отрицал схоластический подход к вопросам совести и религии, и нам, воспитывавшимся в советской школе, где не изучали Закона Божия, говорил: «Вы свободны сами определить свой выбор — это дело вашей совести».

За все годы, прожитые в семье, я не слышал религиозных проповедей отца. Обстановка в доме была нравственно-доброжелательной, отношения родителей уважительными.

Когда разговор заходил о революции и преобразованиях в России, я, не понимая сути многих общественных перемен, понимал на чьей стороне находится отец — демократ и либерал — кого поддерживает, кого осуждает.

Он любил Россию. Вся ее история, уклад жизни, традиции народа, интеллигенции, национальная культура, наука постоянно находились в центре его внимания. Рассвет и процветание России видел в народовластии и дальнейшем развитии революционных преобразований.

В гимназические годы, он не только увлекался книгами и музыкальными занятиями — ему удавалось еще заниматься спортом.

В Астрахани в те годы были чешские спортивные союзы «Сокол». В обществе он серьезно увлекся гимнастикой и сохранил к ней любовь на долгие годы. В свои 30–40 лет он продолжал оставаться гимнастом, вызывая у нас чувства гордости за его мастерство и долголетие в спорте.

Не могу не сказать еще об одном даровании отца.

На рыбном промысле Ирано-Советской рыбопромышленной компании, где жили советские граждане, был небольшой двухэтажный с хорошим зрительным залом уютный клуб, там ежедневно проводили время рабочие и служащие компании. В клубе работали различные кружки. Наиболее значительными были драматический, хоровой, кружки по изучению иностранных языков, хорошая бильярдная с парой великолепных столов.

Кроме обязанностей хормейстера, где отец занимался 1–2 раза в неделю, у него были репетиции в драмкружке. Там ставили А. Чехова, М. Горького, А. Островского. Был и кружок фарси, тоже посещаемый не без успеха. На все хватало у него времени — делал он все с любовью, добросовестно, без рисовки и фарса.

Бывали в семье праздничные даты. Родители устраивали многолюдные праздники рождения, отмечали майские и октябрьские торжества, встречи Нового года, Рождества Христова и Пасхи.

Тогда в просторной гостиной нашего дома собирались сослуживцы отца к веселому и шумному застолью, и потом еще долго, заполночь, слышались голоса поющих и веселящихся гостей, громкий смех, шутки. К таким вечерам готовился обильный ужин с закусками и деликатесами, горячими блюдами, вином и напитками, сладостями и фруктами. Веселые шутки, анекдоты, декламации, лирические песни, романсы, арии из камерного репертуара русских композиторов проходили при активном участии отца — они создавали в доме особую праздничную обстановку.

Я многое запомнил из того, что исполнял отец на этих вечерах в те годы. А любовь к музыке, романсам сопровождали меня потом всю жизнь. Эта особая атмосфера детства впитала тогда отцовскую направленность, которой я не изменил до последних дней. Многому, что есть во мне положительного, я обязан ему, своему отцу, человеку необыкновенному, доброму, чуткому, интеллигентному.

Хочу, чтобы потом в оценке событий, произошедших в жизни со мною, не уходили из памяти эти истоки детства, давшие мне направление на всю дальнейшую жизнь.

Отдавая должное отцу, не могу оставить без внимания и материнское влияние. Но если в отце были сконцентрированы в основном духовные начала, то в матери своей мы видели постоянную заботу о доме, домашнем хозяйстве, семье. Матушка никогда не работала, вся ее работа была связана с домом.

Она закончила три или четыре класса астраханской гимназии и по причине революционного переворота в России осталась в многодетной семье овдовевшего отца, который на одном из рыбных промыслов в Асан-Киаде заведовал промысловым хозяйством.

Мама прошла хорошую школу в семье отца — умела вести домашнее хозяйство, вкусно готовила, была мастерицей-рукодельницей, много вышивала. Наш дом, в отличие от многих других, всегда выглядел чистым, красивым, уютным. В этом была бесспорная заслуга мамы. Ее пример был заразителен — мы всему научились с детства, присматриваясь к тому, как она работала. Даже мне, мальчику, показывала образцы вышивок, и уже в 6–7 лет я тоже научился вышивать. А в доме какое-то время хранились сделанные мною салфетки.

С малых лет мы приучались к порядку, труду и добросовестности. Когда я вспоминаю о ней, о том, что она сделала, я не могу не поблагодарить ее за то, — мы стали трудолюбивыми, честными людьми, доброжелательными и чувствительными к чужой беде и горю.

Если быть честным, то к ее характеристике следовало бы добавить еще одно качество — она была женщиной крутого нрава. Мы, честно говоря, побаивались ее, так как в случае провинности она могла наказать. Ее наказания чаще доставались непоседе-сестре, которая по поведению больше походила на мальчишку. Я же был нрава тихого и кроткого, и наказания обходили меня стороной. Когда мы провожали ее в последнюю дорогу, и кто-то из близких попросил сказать «последнее прости» у вырытой могилы, я ничего лучшего не мог сказать ей в награду, как понятные и простые для всех слова:

«…Спасибо тебе, мама, что ты дала нам в жизнь — любовь к делу и умение трудиться».

Несмотря на разность натур, отец с матерью прожил хорошую жизнь. Он возвращался домой с великой радостью, зная, что его ожидают дети и «ханум» (на Востоке оно означает «госпожа»). Приходил с доброй улыбкой и обязательным поцелуем.

«Ханум» с большим трудом латала дыры в семейном бюджете. Она «пилила» отца за то, что он не умеет жить так, как другие. После благополучной иранской жизни в Советском Союзе в нашу семью пришли трудности. Иранский достаток постепенно таял, вещи «уплывали» на «кубинку» — бакинскую барахолку, — а в семье, где работал только один отец, становилось все тяжелее…

5.

Переношусь еще раз назад, в Иран и в 1932 год. Переезд в СССР стал для нас неожиданным и внезапным.

После долгого и томительного ожидания отцу пришла долгожданная виза на въезд в Советский Союз. Многолетняя подготовка к отъезду, покупка вещей для взрослых и для детей, хлопоты с пошивом теплых вещей для холодной России еще не были окончены, и тем неожиданнее было разрешение. Но на сборы в дорогу определили лишь 24 часа. Переезд осуществлялся морем на маленьком пароходе, плавающем между Пехлеви и Баку без регулярного расписания.

Я помню, что сложность такого срочного выезда была связана еще и с тем, что в доме было новое пианино «Веске», не подлежащее вывозу из Ирана, — оно было куплено там. Его нужно было реализовать, причем за считанные часы.

Выезд все же состоялся.

В мае 1932 года мы прибыли на заграничную пристань в Баку, где прошли тщательный таможенный осмотр. Событие это стало знаменательным в силу того, что отец, потерявший Родину из-за революции, получил возможность вернуться обратно. Он понимал, что дети, начавшие учебу в пехлевийской девятилетке, смогут получить полноценное образование только в Советском Союзе, что только там смогут стать полноправными гражданами, что «русский дух» и Россия — не просто слова, а хорошо понятые на чужбине реалии. Это были веские доводы для переезда в СССР.

Но были и другие, и о них я тоже хочу сказать. Многие, жившие в Иране, не желали испытывать судьбу, ехать в голодную страну и подвергать себя трудностям и лишениям.

Россия испытывала тогда тяжелые времена. Нужны были для восстановления страны новые люди и формы управления народным хозяйством, финансовые кредиты, продовольствие для голодающих. Положение усугублялось неурожаем, голодом и раскулачиванием крестьян. Связь между Советской Россией и Ираном не прекращалась — уезжали и приезжали сотрудники компании, работники пехлевийского консульства, пароходства, и через этот постоянный обмен информации о жизни в Советском Союзе, граждане, собирающиеся на Родину, имели реальное представление.

Я задавал себе вопрос, — а мог ли отец отреагировать на полученную визу по-другому и не поехать в Союз, сославшись на отсутствие времени к отъезду? Ведь он был осведомлен и о тяжелом продовольственном положении, и о голоде в Поволжье и других районах, знал о работе ГПУ, в частности, и о деле резидента Атабекова (может быть Агабекова) в Иране, о раскулачивании крестьян и т. д.

Вопрос мой был не случаен: за ним прятались тревога и опасения неприятных последствий на судьбы людей самого факта их возвращения в Советский Союз из заграницы. И тем не менее отец не принял эти предостережения и решился на отъезд.

Когда у меня самого в 1945 году появилась возможность после окончания войны отвечать на тот же вопрос: ехать ли в Советский Союз или остаться в нейтральной Швейцарии и получить там политическое убежище, я, как и мой отец, ответил на него точно так же.

Наши жизни, конечно, складывались по-разному. У отца она проходила под крылом и опекой родных, а у меня лишь детство складывалось примерно таким образом. В мои восемнадцать лет, когда началась война и все перевернулось вверх дном, нужно было действительно родиться в рубашке, чтобы пройти через все испытания и остаться живым.

Выбор отца пал на Россию, так как вне России он не мог представить ни себя, ни семью. У меня не было семьи, мне было только двадцать два года, и хотя военные годы по остроте переживаний ни с чем не сравнить, они в моем сознании не могли пробудить реалистичный подход к оценке действительности и вывести меня из сознания, в котором любил пребывать щедринский карась.

И мой выбор пал на возвращение.

Приехавшие в Союз родители тревожно реагировали на ночные визиты «гостей» из ГПУ, хотя у них и не было причин для этого.

Случалось, что, проснувшись ночью и боясь не разбудить спящих детей, они полушепотом обсуждали приезд ночных «визитеров». Мы тогда еще плохо понимали, чем мог закончиться такой визит для семьи.

Недаром говорят, что «пуганая ворона куста боится». Жизнь неспроста рождает пословицы, вот я и подумал: чего же опасался отец? Что рождало его страх? Тогда, мальчиком, я не мог ответить на это. Позже я узнал, чего он опасался.

Мы просто принадлежали к категории неблагонадежных граждан, людей «оттуда». Наше иранское прошлое определяло нас к людям с отравленным нутром и чуждой идеологией.

Мы ощущали на себе неприязненные взгляды окружающих, которые видели добротные вещи, береты, шляпы. Вслед неслись оскорбительные фразы: «посмотрите, дикие англичане приехали» — даже внешностью мы были чужие.

Хотя родился отец в казачьей станице, он не мог стать настоящим крестьянином, поскольку дед занимался врачеванием и земли для обработки не имел. Мог ли отец считать себя социально близким человеком в теперешней Советской России, где власть принадлежала новым хозяевам? Мог ли быть уверенным в том, что полученное в гимназии образование поставит его ближе к новому строю, сделает своим? Скорее наоборот, так как образование, его интеллигентность, сделали его социально чужим.

Ко всему этому нужно было добавить еще и нежелание деда воспользоваться возможностью выехать вместе с сыновьями в Советский Союз — он пожелал остаться в Иране.

Вот и получалось, что приехав на Родину, отец не почувствовал себя здесь дома, своим. Он понимал, что если кто-то вдруг напомнит ГПУ о его прошлой долгой жизни в Иране, то и к нему смогут заехать ночью непрошеные гости. И не дай Бог сделать какой-то неосмотрительный шаг…

Ситуация рождала постоянный страх и, вероятно, в немых молитвах отца в ту пору чаще всего произносились слова: «Господи, спаси и сохрани!»

6.

Страна между тем жила своей обычной жизнью. На полях сеяли и собирали хлеб, мартены выдавали сталь и чугун. На шахтах, выполняя и перевыполняя социалистические обязательства, трудились горняки, ставя рекорды высоких метров проходки и тонн добытого угля.

Шло освоение Северно-морского пути — там, на станциях «СП»,^[1] дрейфовали полярники. Устанавливались рекорды перелетов бесстрашных летчиков с материка на материк.

Также по намеченным срокам собирались съезды и пленумы партии, сессии Верховного Совета — общественная жизнь шла своим чередом.

На общем фоне трудовой деятельности и будней громадной страны проходила и наша жизнь — школьников, студентов, учащихся техникумов и ФЗУ.^[2] Мы жили своими буднями, и у нас были свои знаменательные события и заботы.

В моей жизни 1937 год остался в памяти по другим причинам. Я с детства увлекался рисованием — любил графику. Копировал рисунки, фотографии, портреты; с большим удовольствием занимался миниатюрой. Мои школьные тетради по истории и географии, ботанике и зоологии, химии и физике нравились товарищам. Их восторженные отзывы меня еще больше вдохновляли. Желания и честолюбивые замыслы помогали работать и совершенствоваться. После шестого класса я стал постоянным членом редколлегии школьной газеты, участником выставок, праздничных оформлений.

В начале 1937 года у секретаря комсомольской организации школы Аркадия Завесы возникла идея организовать поездку на родину вождя в Гори. Я оказался среди 20 человек школьников-комсомольцев, которые своей учебой и активной общественной работой заслужили право на поездку.

Руководителем экскурсии назначили Завесу, человека незаурядных организаторских способностей. Азербайджанская студия кинохроники выделила для съемок двух операторов — вся экскурсия от первого до последнего шага должна была быть запечатлена на пленку. И действительно был снят пятнадцатиминутный документально-хроникальный фильм о деятельности И. В. Сталина.

Можно ли было в те годы знать все то, что происходило вокруг Сталина и его окружения?

Образ вождя был так глубоко и щедро распропагандирован в сознании народных масс, в таких превосходных степенях провозглашался прессой, что из простого человека он превратился в Божество, а имя его стало символом мудрости, справедливости и многих других достоинств.

Шепотом передавались известия о происходящих репрессиях; во весь голос говорили о том, что советское правосудие «просто так» не судит и не расстреливает, а уж если и «берут» кого-то, то «берут» за дело. Наказания «врагов» исходили от имени народа.

Представьте мое состояние, когда в четырнадцать лет я впервые имел возможность увидеть «святую обитель» Величайшего Человека и самому прикоснуться к реликвиям в доме, прочувствовать его атмосферу — какое же непередаваемое чувство благоговения я должен был испытывать в те минуты!

Когда перед глазами предстала величественная мраморная колоннада с прозрачным навесом, защищающим от непогоды крохотный одноэтажный домик с двумя комнатами и бедным домашним скарбом, я был потрясен этой бедностью и скромностью, родившими гений Вождя.

Так начинались они, истоки, складывающегося уже тогда культа.

Разве можно было видеть Вождя в другом свете? Никогда не забыть учебников по истории СССР, в которых вырезались или вычеркивались портреты советских маршалов, ставших на путь предательства и объявленных «врагами народа». И в этом угадывалась мудрая прозорливость «Великого кормчего».

Абсурд бдительности и безудержной подозрительности доходил до того, что на обложках школьных тетрадей, где были отпечатаны разные рисунки, блюстители государственной безопасности находили «умело замаскированные» в рисунках надписи, как то: «долой Сталина», фашистскую свастику и всякую другую антисоветскую ерунду.

На полном серьезе отдавались приказы об изъятии и уничтожении тиража подобных тетрадей в магазинах и на руках у школьников.

Машина культа планомерно, изо дня в день, делала свое дело, — радио и печать выражали многочисленные здравицы, писали о мудрости и гениальности, газеты и журналы в разных видах и размерах печатали фотографии. Под впечатлением этого всеобщего преклонения и угара я тоже рисовал портреты великого и неповторимого человека.

Нашей истории остались от тридцать седьмого загубленные жертвы массового террора и репрессий невинных граждан.

Для меня же этот год был знаменателен вступлением в Коммунистический Союз Молодежи и яркой, надолго запомнившейся поездкой в Гори — на родину Иосифа Виссарионовича Сталина.

7.

В детстве медленно идет время. Я помню, как долго ожидал своего совершеннолетия. Скорее вперед, скорее же — к самостоятельности!

В 1939 году в семье произошлонесчастье — скончался от скарлатины трехлетний брат. Он был всеобщим любимцем, его смерть переживали очень тяжело.

Во время болезни мы с сестрой подверглись карантину и несколько месяцев не посещали школу. В связи с этим мне повторно пришлось идти в девятый класс, и я очень тяжело переживал расставание с прежними друзьями.

Потом была поездка в Москву — нас после тяжелого потрясения решила пригласить к себе младшая сестра матери — Людмила Семеновна Матвеева, наша любимая тетя Люся, которую мы знали еще в Иране. Она училась в Москве, и на каникулы, как правило, приезжала к родителям в Иран. Мы всегда с нетерпением ожидали ее приезда — тетя Люся никогда не приезжала с пустыми руками, привозила много игрушек и уделяла нам время и внимание.

Жила тетя Люся в Замоскворечье, на Пятницкой улице, в Климентовском переулке. По тем временам это была хорошая однокомнатная квартира, с общим коридором и кухней.

В центре переулка стоял великолепный храм, названия которого я не знал: он был закрыт и использовался не по назначению — там хранилось зерно. Так относились к памятникам христианской культуры в те годы, да и нам, молодым, были интересны памятники и достопримечательности нового времени.

Тетя жила в таком удобном месте Москвы, что многие достопримечательности можно было увидеть, не прибегая к транспорту. Климентовский при переходе через Большую Ордынку переходил в Лаврушенский переулок, где находилась Государственная Третьяковская галерея. Рукой было подать до Яузского моста и Большого замоскворецкого. Я часто бывал на площади у кинотеатра «Ударник» — громадного жилого Дома правительства, расположенного на набережной Москвы-реки.

Вечерами мы любили ходить к Кремлю, на Красную площадь, залитую ярким светом прожекторов, наблюдать за сменой караула у мавзолея, слушать бой курантов у Спасской.

Чувства восторга охватывали меня, когда впервые после книжных картинок и разного рода фотографий, узнавал знакомые контуры башен и зубчатых стен, Собор Василия Блаженного и Исторический музей, мраморную пирамиду с надписью «Ленин», ощущая твердь аккуратно уложенной брусчатки. Я хорошо помню свое нетерпение увидеть собственными глазами великое таинство Москвы — человека и Вождя, положившего начало новому Государству рабочих и крестьян. Как много всего было связано с этим городом, а теперь ко всему этому можно прикоснуться самому. Вот оно, это великое Чудо — чудо сопричастности происходящего.

Наконец, наступил и еще один долгожданный день — посещение мавзолея. Помню каменные фигуры часовых у входа, тишину просторного склепа, нарушаемую шорохом движущихся ног, стеклянный саркофаг в центре и двух застывших рядом красноармейцев. А за стеклом лежал человек в зеленоватом френче, совсем не похожий на живого, какого мы привыкли видеть с детства на фотографиях. Мне показалось, что лицо у Ленина не такое, как на снимках, что едва заметная борода отнимает привычное сходство, а сам он какой-то маленький и высохший…

Москва поражала размерами, многочисленными историческими памятниками. Подземные дворцы метрополитена, белоснежные павильоны сельскохозяйственной выставки, шлюзы и сооружения канала Москва-Волга, выставки и музеи знаменитых соотечественников и сам Великий город — оставили впечатление на всю жизнь.

Сопровождали нас по многочисленным и интересным экскурсиям добродетельная тетя Люся и ее супруг Леонид Наумович Галембо, — в прошлом участник гражданской войны, красный партизан, — заслуженный, отличившийся перед советской властью человек, о чем свидетельствовали многочисленные фотографии тех лет. Работал дядя Леня в аппарате Совнаркома СССР, в отделе материального снабжения и поэтому имел обширные связи в Москве и других районах Советского Союза.

Лето пронеслось, как яркое и неповторимое видение, и когда наступила пора возвращения домой, где в это время оставался соскучившийся по семье отец, возвращаться нам в Баку не хотелось.

8.

Мы вернулись к началу учебного года и приступили к занятиям. Потянулись школьные будни в привычной обстановке, но теперь уже в новом классе, среди новых товарищей, к которым нужно было привыкать.

За год учебы я стал «своим» — класс меня принял, а в десятом даже оказал «доверие», избрав комсоргом. Это не вскружило мне голову, хотя в шестнадцать лет и такое могло случиться. Я подсознательно ощущал ответственность и моральный груз новых обязанностей.

Год учебы в десятом классе совпал с моим совершеннолетием. Наступило время, когда вдруг все переменилось, стало иным, и сама жизнь приобрела какой-то иной смысл.

Весной 1940 года в бакинском кинотеатре «Художественный» шел новый американский фильм «Большой вальс». С рекламного щита смотрела улыбающаяся женщина в белой широкополой шляпе, удивительной красоты.

«Большой вальс» стал вехой в моей жизни.

В шестнадцать лет я почувствовал, что со мной что-то происходит, и я, подчиняясь восторженному порыву, стал ходить на фильм много раз, пока вся картина была выучена наизусть, до последней реплики.

Целый год я общался с классом, где все было обычным, где я никого не выделил особо. Но в десятом классе я обратил внимание на девушку, которая стала мне нравиться больше всех, и я почувствовал, что мысли мои постоянно обращаются к ней.

Настали дни трудных душевных испытаний.

Из-за скромности я не мог объясниться с нею и признаться в том, что происходит. О смятении моем знало только сердце. Я понимал, что без посторонней помощи не обойтись. Кто же поможет мне, кому я смогу доверить свою тайну — на это мне тоже трудно было решиться.

Утром я бежал в класс, чтобы увидеть ее, а при встрече уходил прочь, испытывая чувства стеснения и неловкости.

Долго еще продолжались эти муки нерешительности и, поняв наконец, что объясниться сам не смогу, поведал тайну одному из товарищей.

Добродушный и отзывчивый Фима Либерзон, бывший в хороших отношениях с Асей (так звали ее), отнесся с пониманием к просьбе и вызвался тут же передать записку.

Я просил ее вместе, втроем, пойти на «Лебединое озеро» — на иной вариант не хватило духу, так как не представлял, чем смогу занять ее целый вечер. Ася согласилась, и я был несказанно рад.

Имя ее — не редкое на Востоке, но фамилия Сидорина выдавала ее смешанное происхождение. Русская фамилия досталась ей от матери и носила она ее до шестнадцати лет. Когда Ася получала паспорт, фамилию свою она сменила на отцовскую, и после 24 апреля 1940 года стала Мамедбековой.

Для меня же она всегда была тургеневской Асей, или Асюней, как ласково называла ее мама, Мария Павловна. Мать Аси — женщина еще молодая и не забывавшая об этом.

Мария Павловна работала секретарем в республиканской прокуратуре. Жизнь начинала в районе Азербайджана, где познакомилась с молодым прокурором Аббасом Мамедбековым и вышла за него замуж. Но семейная жизнь не сложилась, супруги разошлись. Покинув район,^[3] оба приехали в Баку. Отец Аси создал новую семью, а Мария Павловна предпочла остаться с Асей вдвоем и позволяла ухаживать за собой соседу по дому, молодящемуся холостяку Алеше.

Мария Павловна была занята работой, уходила утром, возвращалась вечером. Хозяйство в доме лежало на Асе, и она очень хорошо справлялась со своими обязанностями.

Со всем этим я познакомился позже, когда стал ежедневно бывать у них в доме и получил там, как говорят, «постоянную прописку».

Мое поведение и порядочность снискали благосклонное отношение Марии Павловны — я почувствовал расположение к себе, сам еще долго уговаривал Асю познакомиться с моими родителями. Наконец, наступил и этот день, и Ася переступила порог нашего дома. Она очень понравилась родителям, и тогда у нас появились далеко идущие планы на будущее.

В ту счастливую пору я не представлял себе жизни без любимой девушки, не допускал и мысли о том, что Ася будет любить кого-то еще, станет женой другого: абсурд, нонсенс!

В моем сознании не укладывались мысли о том, что ее национальная принадлежность отрицательно скажется на нашей судьбе. Разве сегодня, в Советское время, можно ставить вопрос о национальном браке? Это же невежество, дикость!

Все, что я испытывал тогда, было для меня впервые — поэтому я так остро и категорично выражал свои переживания. Я не верил, что восточные традиции все еще существуют, что искренность ее чувств и ее поступков были не главным.

Я каждый день видел ее, ощущал ее тепло; ежедневно с утра и до поздней ночи пропадал у нее дома. Я испытывал восторг и радость от ее близости, просто от того, что она есть рядом.

Когда однажды, читая «Хождение по мукам», я добрался до письма Телегина к Даше, где он выражал ей свою признательность за любовь и верность, он закончил его словами «…твой до березки». Я понял, что в этих словах заключено и мое чувство, что в нем, кроме поэтики, была еще и верность сердца, передающая душевную близость и преданность. Мне казалось, что только смерть сможет развести наши дороги.

Однако не смерть, а война стала на нашем пути, а логической закономерностью, разведшей наши дороги, — неумолимое выполнение святого воинского долга и участие во внезапно вспыхнувшей войне.

В Красной армии (Гудермес — Старый Салтов — Барвенковский выступ)

1.

22 июня 1941 года 10 «а» класс собрался в школе для получения аттестатов зрелости. Настроение у всех было приподнятое. Наступали минуты расставания с друзьями, педагогами, школой. Кончались отрочество и юность, наступала новая пора, не менее счастливая, чем школьная жизнь.

Именно в этот день нам суждено было услышать впервые это слово — «война» — и написать заявления с просьбой призвать в действующую армию. Совершая этот шаг, мы совершенно не думали о том, чем он обернется в нашей жизни.

Этот год обозначил наше совершеннолетие.

Школу закончили молодые юноши семнадцати-восемнадцати лет, за плечами которых не было особых трудностей и жизненных невзгод. Они не имели представлений о службе в армии (уже не говоря, о фронте, войне) и поэтому будущее рисовалось им не в мрачных тонах.

Война не могла продолжаться долго, и мы считали, что она закончится через несколько месяцев.

Однако многим из тех, кто писал заявление пришлось столкнуться с нею не по абстрактным представлениям, а увидеть и испытать очень скоро.

Фронтовые лишения, кровь, страдания и смерть изменили наивные представления бывших школьников.

Первые полгода я ожидал призыва в армию, но не дождался. Думал: «Почему не отправляют на фронт?» Ответ напрашивался сам собой: иранское «происхождение» задерживает меня в Баку. Я припоминал, что еще до оформления на работу или учебу, различные комиссии отсеивали тех, кто имел родственников за границей (а у меня они были, в Иране). Думаю, что по этим причинам я не увидел войну в ее самые тяжелые месяцы.

Первые военные месяцы обернулись для наших войск страшными и совершенно неожиданными потерями. С тяжелыми боями армии отступали на Восток. На местах сражений оставались трупы убитых, тяжело раненные. Попавшие в окружение старались выбраться к своим, но миллионы постигла трагичная доля — плен и невероятно тяжелые условия в лагерях.

Когда же оставленные территории стали фактом невосполнимой утраты, а человеческие потери обострили до крайности положение с людскими резервами, — тогда-то, видимо, и докатилась мобилизационная волна и до меня.

17 февраля 1942 года в пасмурное утро, с повесткой Джапаридзевского райвоенкомата я вместе с мамой, сестрой, Асей и Мадиной пришли в санпропускник для обработки личных вещей.

Вчера в парикмахерской, я снял под машинку волосы, — последнее, что связывало меня с «гражданкой». На мне были старые брюки и телогрейка, да еще ушанка на «рыбьем меху».

Через несколько часов предстояла отправка мобилизованных на сборный пункт в Баладжары.

Расставание щемило сердце.

После санобработки, пешком через весь город, добрались до Сабунчинского вокзала, потом через пути, к станционному перрону, где стоял, готовый к отправке, поезд.

Безрадостным было это прощание. На фронт уходили молодые и здоровые резервисты, чтобы остановить врага, оказать ему сопротивление. Это было непросто, — ведь немец добился больших успехов за полгода войны. В горле — тяжелый ком, с трудом сдерживаю слезы. Перед глазами в серой февральской мгле колышется шумящая толпа многолюдного перрона.

На меня устремлены глаза провожающих.

Рядом стоит Ася, и я чувствую ее трепетное волнение.

Теперь все же нужно забыть все и настроиться на другую жизнь. Хотя сделать это так непросто!

Наконец, послышалась команда: «По вагонам!»

Поезд медленно отходит от платформы, а затем все скорее оставляет перрон. Опоздавшие бегут и вскакивают на ходу. Вот уже железнодорожное депо. Через несколько мгновений и оно скрылось за поворотом.

Я продолжаю махать, пока не исчезли из глаз знакомые очертания провожающих.

Наступило утро отъезда и из Баладжар.

Погрузили нас в вагоны «краснухи», посчитали не один раз, и громадный состав тронулся в сторону станции Насосная-Дивичи.

В вагоне у полуоткрытой двери теплушки, чувствуется жар железной печки. Мимо бегут станционные постройки, семафоры, нефтеналивные цистерны, товарные платформы, люди.

Вокруг пахнет сеном — оно лежит в тюках и разбросано на полу. Мысли о происходящем отъезде перемешались с мыслями о будущем, с тем что готовит нам смутное время.

Какая судьба ждет наш «товарняк»? Ведь война — это объявленное убийство, уничтожение техники и людей. Такова ее суровая правда.

22 февраля наш поезд прибыл на станцию Гудермес в Чечено-Ингушской автономии, — там в годы войны находился запасной полк для подготовки резервистов. Но еще до Гудермеса, за несколько дней ожидания отправки на сборном пункте, я успел познакомиться с новыми товарищами.

Вот Сережа Гурьянов — сосед. Он жил чуть выше нашего дома, за углом, на улице Мирза Фатали. Мы встречались в городе, но не были знакомы. Война познакомила нас.

Он был со мной в Гудермесе, в запасном полку; вместе с маршевой ротой добирались на передовую. Уже на фронте нас определили в минометный батальон 13-й гвардейской дивизии. Вместе участвовали в первом бою. И в этот первый день он был ранен осколками разорвавшейся мины, получил тяжелое ранение в голову, и после этого я его больше не видел. Сергей попал в тыловой госпиталь и покончил счеты с войной. Ранение позволило ему еще в 1942 году уехать в Баку.

Невысокого роста и щуплого вида, с типичным еврейским профилем, Изя Регельман занимался музыкой. Он закончил школу по классу скрипки, играл в эстрадном оркестре городского кинотеатра «Ветан».

Задумчивый и немногословный, Изя нравился скромностью и добротой. Он был некрасив — большой, с горбинкой нос, пухлые губы, жесткая вьющаяся шевелюра. Но лицо выражало доверие к людям.

Ему было особенно трудно здесь. Через несколько десятков лет, возвратившись в Баку, я узнал, что Изя, пройдя через войну, скончался от какого-то недуга. Так несправедливо поступила судьба.

Вместе с Изей был и его близкий друг, а может и родственник, — Юзик. Фамилию запамятовал, хотя мне кажется, что были они однофамильцы. Он был крепко сложен и отличался завидным здоровьем, только что закончил школу и еще не успел поработать. О его судьбе я ничего не слышал, все сведения оборвались на Гудермесе.

2.

Но до февраля 1942 года я прожил в Баку.

Как жил этот город в первые месяцы войны?

Как и во всей стране, была введена карточная система на продовольствие, установлены нормы хлеба для рабочих, служащих и иждивенцев. Рабочие первой и второй категории получали по 800 и 600 грамм, 400 грамм выдавали служащим и 300 — иждивенцам. К тому, что выдавали по карточкам, можно было прикупить в магазинах и не нормированные продукты: кишмиш, сушеную хурму, халву из подсолнуха, рис — они поступали в Баку из Ирана.

Портовое положение Баку и близость к Ирану, через который проходили пути, связывающие Союз с Америкой, позволяли населению пользоваться американским продовольствием — яичным порошком, свиной тушенкой и другими консервами. Советские граждане еще долгие годы после войны носили одежду, присланную американцами по ленд-лизу, в порядке помощи советским людям.

В Баку было множество эвакуированных предприятий. Трудились в тылу круглосуточно, отдавая фронту все силы. Работающие на заводах пользовались дополнительным пайком и столовыми и не знали особых трудностей военного времени.

Работники партийного советского аппарата были в лучшем положении, так как пользовались закрытыми столовыми и получали готовые обеды на дом. Такой столовой пользовалась и Мария Павловна, работавшая в годы войны в республиканской прокуратуре.

Хуже всего обстояли дела у служащих и иждивенцев: они продавали вещи на барахолке и покупали продукты на черном рынке.

Продовольственное положение в нашей семье, где работал только один отец-служащий, а двое неработающих находились на его иждивении, было незавидное. Я попытался устроиться на какой-нибудь военный завод, но иранское происхождение было преградой при оформлении в отделе кадров.

В семье довольно часто велись разговоры о еде и былом изобилии в Иране. Но никто не роптал, не высказывал неудовольствия — все понимали трудности военного времени.

К тому же наша пресса предлагала репортажи о тяжелом продовольственном положении населения и в Германии. «Бакинский рабочий» часто писал о бедственном положении берлинцев, переживающих продовольственный кризис. Газета упоминала о том, что население города выловило всех кошек и собак и стало отлавливать крыс. Об этом писали в начале 1942 года. Народ принимал эти публикации за правду.

Люди верили в преимущества нашей системы. И несмотря на большие потери при отступлении войск и эвакуации населения, граждане Советского Союза не теряли веру в конечную победу, в лучшие времена.

Государство приучило своих граждан к программным докладам с анализом пройденного пути и прогнозом на будущее. В них было много «бесспорных цифр» и экономических истин, но дальше отчетных «успехов» мы к процветанию никак не приближались. Особенно удручало положение с сельским хозяйством.

В такой ситуации оставалось лишь потуже затягивать пояса и ждать следующего доклада и новых обещаний о близкой и обязательной победе. Учитывая наши экономические возможности, мы все равно верили, что будем хорошо жить — мы просто не могли думать иначе. А страна такого колоссального потенциала влачила тем не менее экономически крайне напряженное существование.

В Баку я постоянно ощущал себя голодным или полуголодным. Но ничто не изменилось и после отъезда из Баку.

У меня сохранился пожелтевший листок Гудермесского письма, в котором я пишу о базарных лепешках и остатках денег, что мне дали на дорогу родители. Я помню разговоры о том, что продовольственные проблемы наши закончатся сразу же, как только мы доберемся до передовой.

Информация обнадеживала, хотелось верить этому, так как были голодными.

Чем же встретил нас фронт?

Фронтовое довольствие радости не принесло. В оправдание приводились различные доводы — весенняя распутица с непролазной грязью и бездорожьем; отсутствие походных армейских кухонь; сложности доставки продовольствия из дальних армейских тылов — все вместе взятое сохраняло остроту с питанием и на фронте.

Дивизия наша зиму стояла на реке Северский Донец, в селе Старый Салтов. Население покинуло село, забрав то, что более всего нужно в дороге и оставив в погребах лишь харч на каждый день — картофель, бурак, соленую капусту, лук и огурцы.

Когда в вещевых мешках у солдат не оставалось съестного и сухарей, а кухни не имели возможности получить продукты и приготовить горячую пищу — они совершали «набеги» на погреба в поисках чего-либо съестного.

Если поиски заканчивались неудачей, тогда, гонимые голодом, шли они на картофельное поле, где уже после прошедшей зимы не оставалось клубней, а была лишь картофельная гниль, и собирали ее, подвергаясь опасности, так как поле простреливалось. Массу сгнившего картофеля промывали от песка в касках, лепили лепешки наполовину с песком и пекли на листах жести под тлеющими углями.

Печать и фильмы рисовали солдатскую действительность другими красками. Мне трудно судить о том, как было с продовольствием на всех фронтах от Балтики до Черного, но полуголодная «житуха» в частях Юго-Западного фронта весной 1942 года мною не выдумана.

Фильм «Живые и мертвые» по Симонову, появившийся на советском экране много позже окончания войны, был первым фильмом, сказавшим о войне Правду. Растерянность, паника, невообразимый хаос, массовое отступление — так выглядела наша армия в первые месяцы 1941 года, к которым следовало бы добавить еще и пустой солдатский мешок и котелок с приварком.

На фоне этих трудностей, забегая несколько вперед, хочу высказать впечатление о продовольственном положении в немецкой армии. Только не расценивайте это (как было принято в годы восхваления всего Советского) как преклонение перед врагом и его превосходством.

Нашему хаосу немцы противопоставили железный порядок и отлаженную работу всего механизма военной машины. Порядок этот в первую очередь распространялся на солдат. Руководство хорошо понимало (и делало все для этого), что только сытая армия сможет обеспечить военный успех. Кадры немецкой хроники и виденные мною живые немецкие солдаты — лучшее тому доказательство. Казалось, что армия не воюет, а просто двигается к намеченным пунктам.

Таких же солдат я видел на дорогах из Харькова к фронту. Тысячные моторизованные колонны поражали глаз организованностью и очевидной сытостью.

Кроме горячей пищи из полевой кухни, немецкий солдат получал ежедневно сухой паек — масло, сыр, колбасу, яйца, рыбные консервы, мармелад — то есть все то, что у нас входило в рацион только тех, кто жил в гражданских условиях. Ни о каких сухарях не могло быть и речи, так как задолго до начала войны для армии был изготовлен специальный хлеб длительного хранения, он назывался Dauernbrot и мог пролежать без особых условий хранения несколько лет.

Сказать, что лучше — армейский рацион немцев или наши «щи и каша», — не берусь, но думаю, что и то и другое приемлемо для солдата, но при одном условии — солдат должен быть сытым.

3.

Я хочу вновь вернуться к недописанным страницам жизни в Гудермесе.

За месяц пребывания в запасном полку из нас должны были подготовить полноценный фронтовой резерв, что было непросто в обстановке полной неразберихи и неорганизованности, царившей здесь с первого и до последнего дня.

Запасной полк находился всего в нескольких километрах от центра городка. Жили мы в холодных, не отапливаемых казармах, отчего круглые сутки не снимали с себя верхнего обмундирования. В казармах спали на примитивных, сплетенных из веток, нарах. Они часто ломались, и приходилось нарядом ходить в ближний лес за заготовкой веток, чтобы заделывать дыры.

Ночью в казармах наступала темнота, из-за отсутствия электрического света — не было специалистов, умеющих отремонтировать единственный движок. Пользовались керосиновыми коптилками. При мерцающем свете коптилки прямо на нарах разделывали селедку. Ужин ожидали с нетерпением, и селедка с черным ржаным хлебом уничтожалась в мгновение ока.

Обедали, в так называемой «столовой», на открытом воздухе под навесом, за временно сколоченными из веток столами. Но Гудермесский борщ запомнился, — такого наваристого, жирного и вкусного я нигде не пробовал!

Событиями в жизни были письма от родных. Они перечитывались многократно, их содержание я знал потом уже наизусть.

После отбоя взбирались на нары, в кромешную тьму казармы, чтобы уснуть. Сознание однако продолжало работать, и перед глазами возникали видения из прежней домашней жизни, незабываемые дни, проведенные с Асей. Но усталость брала свое, и казарма засыпала.

Кроме ежедневных занятий военной подготовкой — умению ходить строем и выполнять команды, случалось ходить в наряды для исполнения различных хозяйственно-ремонтных поручений, чистить картошку и мыть котлы. После двухнедельной строевой подготовки я был направлен в команду ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение, связь). Там мы должны были ознакомиться с основными правилами службы наблюдения.

Команда находилась в пригородном совхозе. Красноармейцев, приписанных сюда, размещали у кого-либо из жителей совхоза. Домик, куда нас направили, принадлежал молодой женщине с двумя детьми. Она приветливо встретила нас. Удивила чистотой и порядком, беленьким телком, который чувствовал себя равноправным членом семьи. Об этом приходилось читать только в книжках о трудной крестьянской доле в дореволюционной России. А тут, на тебе, — телок в доме и в наше время!

Комната была натоплена. Мы разделись. Домашняя обстановка располагала к отдыху на чисто вымытом полу.

Хозяйка суетилась у печки, к столу принесла квашеной капусты и огурцов, нарезала хлеба и пригласила нас к столу.

Стали «вечерять» все вместе. Ребятишки исподлобья поглядывали на нас, но видно было, что они довольны нашим присутствием. Хозяйка чистила картошку и нам предложила.

Пусть простят меня люди за это откровение, но вкусная, рассыпчатая горячая картошка с капустой у доброй хозяйки была для нас незабываемым угощением, ничего подобного мы и не мечтали получить на ужин. Это говорило о том, что жили мы в Гудермесе на скудном пайке и радовались любой возможности что-либо перехватить.

Из службы воздушного наблюдения, уже незадолго до отъезда на фронт, нас определили в стрелковую часть, где впервые за все время получили возможность, наконец, познакомиться с боевым стрелковым оружием — трехлинейной винтовкой и новыми автоматами отечественного производства.

Ходили несколько дней на стрельбище и упражнялись в стрельбе. Хотя как можно назвать упражнением стрельбу, когда за несколько дней мы получили не более десятка патрон на каждого? Стрельбы прошли на таком же уровне, как и вся подготовка. Не помню, чтобы результаты ее кого-то интересовали или беспокоили.

Слово «подготовка» плохо вязалось с тем, что происходило с нами на самом деле. Бритоголовые новобранцы не задумывались о том, что все должно быть организовано по-другому и, если подготовка проходит именно так, то, значит, что-то тут неправильно, ведь так не должно быть, так нельзя!

И вот после окончания стрельб и нескольких дней затишья нам было объявлено об отправке на фронт.

Привели нас в баню, где мылись долго и охотно, получили новенькое обмундирование, ботинки с обмотками, шинели, а также — примета приближающегося фронта — «медальоны смерти», где указывались фамилия, имя, отчество, год рождения, воинское звание и подразделение.

250 человек, нас зачислили в маршевую роту, и после оформления необходимых для действующей армии документов передали в распоряжение сопровождающей команды. Роту отправляли для пополнения людских резервов, но куда именно, никто не знал.

Тогда я еще мало разбирался в том, что происходит. Но время быстро научило нас, помогло разобраться в том, что происходило в нашем запасном полку и в том, в качестве кого нас отправляли на фронт.

Что же за пополнение мы из себя представляли?

Подготовка на скорую руку, «тяп-ляп» приносила свои гнилые «плоды» — людей отправляли на тяжелые участки, где немцы легко и без особых потерь проходили нашу оборону, а наши части все дальше и дальше уходили на восток.

Большие потери при отступлении, миллионы пленных продолжали требовать все новых и новых резервов. А начальники, ответственные за резервы, рапортовали наверх о своевременной подготовке и отправке резервистов, совершенно не задумываясь ни о качестве этой подготовки, ни о резервистах как о живых и хотящих жить людях. У нас не было даже самого обыкновенного солдатского оружия — винтовок и боеприпасов к ним. Мобилизационная машина работала на холостых оборотах, и только гнала количество.

4.

До Ростова эшелон продвигался без особых трудностей. Но уже после Батайска появились следы воздушных налетов. Были разбиты фермы моста через Дон, пути и привокзальные постройки, как и само здание старого вокзала.

Бросились в глаза провалы выбитых окон, закопченные от пожарищ стены. С любопытством рассматривали мы эти отметины из открытых теплушек, и слово «война» начинало обретать свои реальные контуры. А потом был и первый налет на эшелон, закончившийся благополучно, — никто не пострадал.

В Воронеже вокзальная толчея, шум и смешанный говор разноязычной толпы, спешащие куда-то военные и гражданские, чайники и котелки у кранов с кипятком и водой. Для военных в одноэтажной вместительной постройке недалеко от здания вокзала — пункт питания. После длительного пребывания в теплушках, без горячей пищи, нужно было как следует накормить прибывших.

В Воронеже питание было организовано хорошо — обед длился не более 15–20 минут. Отведав вкусного мясного супа с вермишелью, рота вновь погрузилась в вагоны и двинулась дальше — к станции Белый Колодезь.

Разгружались в сумерках и уже знали, что от станции до места расположения части предстоит марш-бросок. Никто, правда, не представлял дороги до части. Марш этот проходил в тяжелых условиях затянувшейся весны. Снег таял медленно и, хотя на буграх уже появились большие проталины, в лесу и в низинах оставались метровые сугробы.

Потом пошли беспрерывные дожди. Дороги превратились в сплошное месиво, под грязью сохранялся нерастаявший лед. Идти по таким дорогам чрезвычайно тяжело. Ноги испытывают постоянное напряжение и усталость от льда и стремления сохранить равновесие, чтобы не упасть в грязь, — она доходила в некоторых местах до колен.

Я несколько раз падал, «купаясь» в грязи. Шинель, вещевой мешок, обмотки покрылись твердой ледяной коркой и сковывали движение. Идти становилось все труднее.

Стемнело. Очертания дороги стали почти не различимы. На мгновенья вспыхивали огоньки махорочных цигарок. Слышался негромкий говор уставших людей.

Когда стало совсем темно и большая часть колонны ушла далеко вперед, я поскользнулся в очередной раз и всей массой растянулся в глубокой грязи. Подняться на ноги не хватало сил, наступило полное безразличие ко всему — не хотелось ни думать, ни двигаться. Через несколько мгновений я почувствовал протянутую ко мне руку и вопрос шедшего сзади Сергея Гурьянова, тоже тощего и слабого, но все же немного постарше меня и, видимо, сохранившего больше сил.

— Петя, ты? Подымайся, до села, уже недалеко… Вставай!

— Сережа, оставь меня… нет сил. Больше идти не могу…

Кто-то появился из темноты — я узнал голос лейтенанта.

— Что случилось? Кто это?

— Товарищ, лейтенант, это Астахов, сосед из Баку. Упал и не может подняться.

— Астахов, поднимайся, поднимайся!.. До села уже не так далеко, еще минут десять-пятнадцать.

Эти слова я слышал сквозь смутное сознание и повторил лейтенанту то же, что и Сергею.

— Оставьте меня, товарищ лейтенант… Я потом… Сам доберусь…

Тогда лейтенант взял мою руку, слегка наклонился и положил ее на свое плечо, чтобы вытащить из грязи. Тоже самое проделал Сережа. Так они выволокли меня и взяли под руки, так, с трудом передвигая ногами, мы продолжили путь к селу.

Через какое-то время в темноте стали вырисовываться деревенские постройки. Рота добралась до села, и измученные долгой дорогой люди ощутили радостное состояние от близкого жилья и возможности расположиться на ночлег.

В темноте трудно было определить, куда мы пришли. Утром выяснилось, что это была школа, с выбитыми от артобстрела окнами и дверями. В помещении гулял свежий апрельский ветер.

В одной из комнат сохранилась круглая, до потолка, печь, на полу — кусок жести, предохраняющий от пожара. Повалившись на жесть, я клацал зубами от холода, мокрой одежды и студеного помещения. Я забылся тяжелым сном, ничего не чувствуя и ничего не соображая.

Наутро от тяжелого состояния похода оставалось лишь неприятное воспоминание и не успевшее просохнуть обмундирование.

Пришлось в спешном порядке разводить костры, раздеваться донага и сушить все от верхнего до нижнего. Было удивительно, что защитные силы, мобилизованные в эти трудные часы, лучше врачей и лекарств поддержали организм — не было ни больных, ни выбывших из строя.

Просушившись и приведя себя в порядок, рота двинулась дальше и во второй половине дня добралась до большого украинского села Старый Салтов, где базировалась 13-я гвардейская дивизия.

Наше пополнение вошло в состав 42-го стрелкового полка, а мы с Сергеем Гурьяновым были зачислены в минометный батальон, в подразделение 82-миллиметровых минометов.

Знакомство с начальством состоялось в темной маленькой хате, куда поочередно вызывали прибывших. За столом сидел средних лет старший лейтенант и просматривал привезенные с ротой документы и красноармейские книжки. То был командир 1-й роты минбата старший лейтенант Завгородний. Не поднимая головы, он что-то дописывая в списке, обратился ко мне:

— Фамилия, имя, отчество?

Я ответил и обратил внимание на то, что среди книжек он быстро нашел мою и, познакомившись с ее содержанием, начал задавать вопросы, чтобы сличить мои ответы с данными книжки.

Когда после нескольких вопросов мы дошли до воинского звания, Завгородний остановился:

— Постой, постой! Говоришь, красноармеец, а в книжке написано сержант…

— Это неверно, товарищ старший лейтенант. У меня нет звания. Мы только месяц были в запасном полку, а в школе я не учился.

— А образование какое? Среднее, говоришь?

Я ответил утвердительно и услышал его слова:

— Значит, все правильно. Я верю книжке и попрошу вырезать из картона треугольники и пришить их к гимнастерке.

Потом он продолжил разговор:

— Мы сейчас стоим здесь для формирования. В ближайшее время будем получать матчасть. Сейчас у нас не хватает людей и минометов. Пока нужно познакомиться с минометом по учебным плакатам, а когда мы получим новые минометы — будешь командовать расчетом.

Я оторопел от неожиданности и, приходя в себя, по военному ответил:

— Есть!

Но разговор продолжался:

— Скажи, не приходилось ли тебе до этого заниматься политинформацией, выпускать стенгазеты или боевые листки?

— Мне больше приходилось выпускать школьную газету «Комсомолец», когда учился, а политинформацией, можно сказать, не занимался…

— Хорошо… Пока мы здесь, будешь заниматься читкой газет и выпускать «Боевой листок». Пока все, можешь идти.

На этом закончилось наше знакомство.

5.

Я вышел из темной хаты на воздух и был ослеплен синим весенним небом и ласковым, еще не набравшим тепло, солнцем.

Кругом стояли красноармейцы, обсуждающие разговор с командиром роты. Не расходились, ожидая какое-то важное сообщение. Наконец, раздалась команда:

— Становись!

Собравшиеся на сухой солнечной полянке люди, повинуясь команде, образовали длинный, в две шеренги, строй и замерли в ожидании.

Откуда-то издалека донесся человеческий вопль. Потом послышались явственные мольбы о пощаде. От криков приближающегося к строю человека в сопровождении двух красноармейцев застучало в висках, подкатывалось неприятное предчувствие большой беды. И чем ближе подходила эта страшная группа людей с кричащим человеком, тем разборчивее становились слова.

Когда конвой стал подходить к строю красноармейцев, с другой, противоположной стороны, к строю направился высокого роста человек, в накинутой на плечи шинели, с бумагами в руках.

По рядам пронеслось — «полковой комиссар…»

Красноармейцы едва удерживали кричащего и рвущегося к комиссару человека.

— Товарищ комиссар, товарищ комиссар! — неистово кричал осужденный. — Простите меня, не губите жизнь! Прошу Вас! Я выполню любое задание, товарищ комиссар! Я достану языка! Разрешите!

Его рыдания становились все слышнее — скорее всего он уже ничего не соображал и своими мольбами хотел выпросить жизнь. Слезы, вопли, крики и попытки вырваться из-под винтовок конвоиров производили жуткое впечатление на людей, увидевших впервые своими глазами процедуру расстрела.

Свои убивали своего. Убивали молодого перед такими же, как он, в назидание им, живым.

Размеренно и спокойно, не обращая внимания на вопли и крики, комиссар зачитывал материалы следствия и военного трибунала о совершенном расстреле.

Конвоиры ожидали заключительных слов, после которых приговор должен был быть приведен в исполнение. Когда прозвучали слова «…к расстрелу», раздались выстрелы в спину осужденного и он, как сноп, повалился наземь, уткнувшись в нее лицом.

Оба конвоира подошли к трупу, повернули штыками голову и выстрелили еще раз, уже по мертвому.

Таким бесчеловечным актом закончился наш первый день знакомства с передовой.

Цель страшного суда была достигнута — уверен, что не только моя память сохранила эту картину, но, вероятно, и всех тех, кто присутствовал в этот день там, при страшной казни.

Этот день на передовой заставил меня глубже вникнуть в происходящее и задуматься над вопросом, как же все это могло произойти.

Первые ответы привели меня к законам бытия, к инстинкту самосохранения и чувству страха, играющим не последнюю роль в сохранении жизни. Чувство это особенно нетерпимо, когда смертельная опасность становится неизбежной.

Что может быть страшнее собственной смерти?

Шаг за шагом, от чисто биологического страха я добрался до истоков страха, рожденного режимом государства. Самодержавие было свергнуто, а вместо него была установлена диктатура нового режима. На смену старым порядкам пришли новые.

В то время прозвучали известные слова: «Революция тогда чего-либо стоит, когда она умеет защищаться». С этого времени и начались в новом государстве события, из года в год утверждавшие права диктатуры пролетариата, без оглядки на жизнь всего остального мира.

Новая власть, предвидя возможность реставрации царского трона, решила не допустить этого. Без каких-либо правовых норм и судебных разбирательств была расстреляна царская семья. Чрезвычайная комиссия начала жестокий террор против так называемого «оплота самодержавия» — белых офицеров, интеллигенции, зажиточного класса России. Цвет нации после кровопролитной гражданской войны, спасаясь от преследования, бежал заграницу. Оставшиеся на Родине были вынуждены подчиниться новым порядкам.

Разгул беззакония привел к произволу в стране. Он загнал вглубь высокие нравственные принципы — благородство, честь, высокую мораль, а вместо них посеял угодничество, плебейство и вечный страх. Менялись вывески ведомства: ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД, а суть и назначение, заложенные в них, оставались прежними.

Происходило постоянное изобличение «врагов народа». Граждане громадной страны жили в окружении «предателей», «шпионов» и других отщепенцев. Конец двадцатых и тридцатые годы потрясли общество громкими процессами над общественно-политическими деятелями страны, высшими военными чинами Красной армии. Процессы эти «снискали» Советскому Союзу мировую «славу». Но ничего не изменилось после этого к лучшему: аппарат насилия продолжал делать свое дело.

Я сам не могу забыть холодка страха, забирающегося внутрь, когда я вдруг оказывался у здания ГПУ в своем городе. Зная, что под зданием находятся подвалы с арестованными, я невольно переходил на другую сторону. Я даже ловил себя на мысли о том, что это чувство давило на меня при встрече с работниками этих ведомств — так действовала их форма и цвет петлиц.

Думаю, что немалая часть в стране понимала происходящее. Одни верили в необходимость этого режима, другие осуждали, третьи приспосабливались. Но чувство страха жило в каждом. В обществе создалось такое положение, при котором многие думали одно, а говорили другое.

Но никогда не приходила мне в голову мысль о том, что в цивилизованном обществе уже давно существуют «права человека», которые и являются защитой от государственного насилия и произвола.

В наше сознание старались внушить мысль о бесправии трудящихся в мире капитала. А сравнивать свое право с правом «у них» не имели возможности и все принимали на веру. Между нами стояла стена, надежно защищавшая советских людей от проникновения «вражеской» пропаганды.

На свои тюрьмы и лагеря, о существовании которых у нас было самое странное представление, нас заставляли смотреть, как на необходимость исправления преступников. Государство старалось поддержать такое представление у своих граждан и не желало, чтобы кто-то мог думать иначе и вникать в суть сложных социальных проблем.

По поводу расстрела красноармейца у меня не было двух мнений — это бесчеловечно. Лишать человека жизни — преступление.

Возражающим мне, скажу, что существование в действующей армии штрафных батальонов тоже несло в себе наказание и угрозу жизни, но выбор между жизнью и смертью предоставлялся судьбе.

Наше общество еще задолго до начавшейся войны нарушило святое право на человеческую жизнь и поэтому так легко стреляло в своих людей. Репрессии, начатые в мирное время, продолжились в тяжелейшие годы Отечественной войны.

Слова, часто употреблявшиеся в жизни: «Все для человека, все во имя человека», оказались лишь красивой фразой, лишенной всякого содержания, демагогическим лозунгом системы.

6.

13-я гвардейская дивизия, куда пришло наше пополнение, уже прошла через испытания войной.

Комиссаром дивизии, с которым я познакомился только теперь по книге И. А. Самчука «Тринадцатая гвардейская», был боевой командир воздушно-десантных войск — в начале войны полковник, а затем генерал-майор Александр Ильич Родимцев.

Война застала его на Украине, он служил в 3-м воздушно-десантном корпусе, выходил с боями из немецкого тыла. Был командиром 5-й воздушно-десантной бригады. Потом корпус был преобразован в 87-ю стрелковую дивизию, и полковник Родимцев стал командиром дивизии.

В составе полка находился батальон 82-мм минометов. В этот батальон и определили меня с Сережей при распределении прибывшего пополнения.

Связь с левым берегом реки, где были расположены дивизионная артиллерия, штаб и тылы дивизии, поддерживалась только через единственный мост у Старого Салтова. Боеприпасы и продовольствие доставлялось на плацдарм с запозданием и в незначительных количествах. Правда, через Северский Донец в районе Нового Салтова былавозведена огромная переправа, но ее пропускная способность оказалась ничтожной.

Немецкое командование, безусловно, знало о наших трудностях с подвозом материальных средств. Стремясь сорвать подвоз боеприпасов и продовольствия, гитлеровцы ежедневно по несколько раз бомбили мост.

Личный состав дивизии занимался обычными армейскими делами — изучал оружие, боевую технику, нес караульную службу. Я, кроме солдатских обязанностей, проводил читку фронтовой газеты, раз в неделю выпускал ротный «Боевой листок».

Дивизия удерживала оборону на Донце. Благодаря стабильности обстановки, была возможность заниматься политико-массовой работой в роте. В начале мая дивизия получила приказ командующего армии о подготовке к наступлению.

О приближающейся дате приходилось догадываться по приказам, знакомым бывалым фронтовикам, — движению и шуму боевой техники, которую подтягивали по ночам к переднему краю обороны, подготовительному оживлению в частях.

Чувствовался общий подъем, воинственный настрой. Говорили, что на сей раз «немец» не выдержит удара, что его стоит только сорвать с места, а потом он сам начнет драпать. В войсках ждали со дня на день приказ о дне наступления.

Теперь расскажу об этом дне по своим воспоминаниям.

11 мая ночью нам было объявлено о дне и часе наступления. Оно должно было начаться 12 мая в 5.00. К этому часу мы ждали сигнала и, когда уже начало светать, ровно в 5.00, началась артиллерийская подготовка.

От артобстрела стало светло на горизонте — сила огня, гул непрекращающейся канонады вызывали чувства долгожданной удовлетворенности и уверенности.

Наконец-то! Свершилось!

Еще большую радость вызвал после окончания артобстрела удар авиации.

Как долго мы ждали этого часа!

В 7 часов с наблюдательных пунктов дивизии и полков был подан сигнал о выходе в атаку.

Утро давно уже наступило.

Войска, не встречая сопротивления, быстрым маршем продвигались вперед по бескрайней степи, с остатками талого снега, а красноармейцы с опаской всматривались в даль, отыскивая замаскированные у горизонта вражеские приметы.

По всей вероятности, удар прицельно накрыл немецкие укрепления, сорвал обороняющихся, а действующие впереди нас части пехоты сумели развить успех артиллерии и авиации. Через несколько часов марша на горизонте появились очертания леса. Была подана команда остановиться. Для противника мы были удобной мишенью.

Я шел с расчетом и исполнял обязанности подносчика мин. Во время марша за спиной тяжелый деревянный ящик с минами, кроме него еще вещевой мешок, фляга с водой, саперная лопата. Не было лишь винтовки, что покажется маловероятным сегодня, а весной 42-го объяснялось тяжелой обстановкой военных неудач, массовым отступлением, потерей территории, материальным уроном.

Я и теперь не могу смириться с тем, что маршевая рота, отправленная из Гудермеса на передовую, шла без оружия и в любое время могла быть уничтожена. Как можно было на передовой не иметь своего оружия? Ходить в наряды и использовать при этом чье-то?

Как же было трудно тем, кто не прошел кадровой подготовки и выучки!

Солдат должен быть готов к тяжелой повседневной работе.

Как бы не было тяжело в пути, устав от груза и дороги, солдат на привале должен помнить, что он на фронте, что рядом противник, что сиюминутное затишье может обернуться боевой тревогой. Он должен постоянно окапываться. В любое время дня и ночи, в любом грунте, при любом настрое. Солдат должен вгрызаться в землю, готовить себе, на всякий случай, «временное убежище», которое укроет его от разорвавшегося снаряда, примет на ночь, чтобы вздремнуть хоть минуту-другую.

А если ты к этому не привык и никогда ничего подобного не делал? Тогда руки твои, непривычные и неприспособленные к такому труду, не выдерживают, покрываются волдырями, и еще пройдет время, пока эти кровавые волдыри станут просто мозолями. Только физически крепкие и освоившие военную науку тянут в «кадровой» эту непосильную ношу.

Кроме тяжелого труда, на солдатские плечи давит обязательная в дорогах, а на марше такая нелегкая, амуниция — неудобная шинельная скатка, винтовка или автомат (если они есть), котелок, фляга, каска и верная подружка — саперная лопата.

Идет солдат дорогой войны, забыв обо всем человеческом, о том, что в гражданской одежде он подчинялся лишь своей воле, своим желаниям и ни один человек не мог изменить их. И так было до тех пор, пока в жизнь не ворвалось страшное слово «ВОЙНА». А теперь стал он из «птицы вольной» военнообязанным и военнослужащим и должен выполнять волю старших по званию или по службе, отдающих ему приказы и требующих от него их исполнения.

Впереди много дорог и нужно шагать да шагать. Вот если немец побежит, тогда появится какая-то надежда на скорое окончание войны… Ведь может такое случится — сколько подбросили техники! Дай-то Бог!

Таковы они, солдатские думки… И разве в них есть что-то противоестественное?

Да нет, — мысли, как мысли. Вполне человеческие и в то же время наивные; желанные, трудновыполнимые.

Что может знать солдат в его положении? Как может он разобраться в обстановке, требующей широкого кругозора и обширной информации о положении на фронтах?

Он призван исполнять трудную работу и приказы командиров.

Когда солдат не вернулся после ратных дел в свою часть и погиб при исполнении служебного долга — значит такова его доля, «похоронка» семье и вечная память.

При всем том, что я был плохой солдат — неподготовленный и слабый физически, — обязанности армейские исполнял добросовестно. Давалось мне это с большим трудом и напряжением воли, что я от окружающих старался скрыть. Ящик с минами таскал, надрывая пупок, руки и плечи. Не могу назвать точный вес его, но под этой тяжестью ноги у меня подкашивались, а при беге мне все время казалось, что я вот-вот упаду и не встану больше.

И опять жизнь возвращает к сиюминутной действительности — к дороге. Какая же она бесконечная! Вот было бы здорово, если бы летом отбросили немца до границы!

7.

Но как выглядела фронтовая обстановка весной 42-го под Харьковом? Как развивалось наше наступление дальше?

Я продолжу рассказ…

Наш привал оказался недолгим, так как в лесу оказалось минометное подразделение немцев, которое решило нас обстрелять. Прозвучали пристрелочные выстрелы и уже где-то недалеко разорвались первые мины. Послышалась команда «к бою».

Засуетились расчеты, подготавливая минометы; каждый занял свое место, а через минуту хлопнули и наши ответные выстрелы.

Так начался мой первый бой, первая встреча с живым противником и реальной возможностью быть раненым или убитым.

На сей раз меня миновали осколки мин, но они вывели из строя нескольких человек соседнего расчета. А при следующем разрыве на моих глазах сильное ранение в голову получил Сережа. Осколок попал ему в челюсть, раздробил зубы. Он, видимо, потерял сознание, кровь перепачкала лицо и отворот шинели.

Товарищи вынесли его подальше от расчета, оставили лежащим у дороги в надежде, что скоро за ранеными придут из медсанбата.

В первом же бою я потерял земляка и соседа, с которым провел вместе несколько месяцев — от знакомства в Баладжарах до первого боя.

Напрягая память, хочу восстановить некоторые подробности и чувствую свое бессилие. Поэтому понимаю, как нужна записная книжка.

…Бурая, оттаявшая, без признаков растительности степь. Мы идем по дороге и с чувством тревоги, страха и любопытства всматриваемся в лежащие по обочине редкие трупы немецких солдат, которых не успели подобрать отступившие части. Разглядывая убитых, ловлю себя на мысли, что так может случиться с каждым, кто жив сейчас и проходит мимо…

Как развивались события дальше, я уже не помню, но противник не мешал нашему движению. Когда мы остановились на привал, чтобы заночевать, багровый солнечный шар уже закатился за горизонт. Дней наступления было всего пять, но восстановить в памяти каждый день последовательно я не могу.

В один из дней рота остановилась на вершине глубокого лесистого оврага — это был очередной привал перед броском вперед. Хороший, по-летнему жаркий день, совершенно нет ветра. Странно, что так тихо вокруг, — ведь где-то недалеко идут бои, наступают войска. А кажется, что войны нет…

И вдруг…

В эту мирную тишину врываются неизвестно откуда появившиеся штурмовики. С большой скоростью и диким воем падают они на землю, разрывая в ушах перепонки. В глазах стынет ужас. Но это только начало. Проходят мгновенья, и все повторяется.

Самолеты стремительно набирают высоту, а затем пикируют снова. Вместе с воющими штурмовиками со страшным свистом летят снаряды, дзыкают осколки и комья вздыбленной земли. Сбросив смертоносный груз, они так же внезапно исчезают.

Когда, наконец, наступила тишина, я приподнял голову, стряхнул комья, засыпавшей меня земли и осмотрелся. Совсем рядом, едва покачиваясь от перенесенного потрясения, стояла молодая, израненная осколками березка…

Начиная эти записки, я не ставил перед собой специальной задачи исследовать харьковскую трагедию, которую пережили войска Юго-Западного фронта в мае 1942 года, хотя мне, ее участнику, хотелось бы самому подробнее в ней разобраться.

Но для этого было необходимы имя, разрешение специальных ведомств на доступ к архивам, опыт писательской работы. Ничего этого у меня не было.

Когда мне попалась книга «Великая Отечественная война Советского Союза», выпущенная в 1965 году в Москве, я сразу же ее купил и бросился читать о Харьковской операции мая 1942 года.

Там есть такие строки:

«…Совершенно очевидно, что важнейшей причиной неудач советских войск явилась неверная оценка ставкой общей обстановки на советско-германском фронте и ошибочные выводы, сделанные из нее, особенно по вопросу о намерениях противника. Анализ событий показывает, что наиболее правильным решением, вытекающим из создавшейся весной 1942 года обстановки, являлся переход советских войск к временной стратегической обороне и отказ от проведения таких наступательных операций, как Харьковская. Это избавило бы нашу Родину от новых тяжелых потерь и позволило бы значительно раньше перейти к активным действиям с целью захвата инициативы. Ставка Верховного Главнокомандования, утвердив план Харьковской операции, не обеспечила его выполнение необходимыми силами и средствами. Юго-Западный фронт не был поддержан активными действиями соседних фронтов — Брянского и Южного. Это позволило гитлеровцам свободно маневрировать силами, перебрасывать их в район Харькова. Ставка и командование Юго-Западного направления не организовали одновременных массированных ударов авиации Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов по наиболее опасным вражеским группировкам…»

Маршал Жуков в своих мемуарах тоже вспоминает предысторию подготовки Харьковской операции:

«…В отношении наших планов на весну и начало лета 1942 года И. В. Сталин полагал, что мы пока еще не имеем достаточно сил и средств, чтобы развернуть крупные наступательные операции. На ближайшее время он считал нужным ограничиться активной стратегической обороной, но наряду с ней провести ряд частных наступательных операций в Крыму, в районе Харькова, на льговско-курском и смоленском направлениях, а также в районе Ленинграда и Демянска…

<…>12 мая войска Юго-Западного фронта перешли в наступление в направлении на Харьков… Однако командование Юго-Западного направления не учло угрозы со стороны Краматорска. Там заканчивала сосредоточение крупная наступательная группировка немецких войск. Перейдя в наступление с Барвенковского выступа, войска Юго-Западного фронта прорвали оборону противника и через трое суток продвинулись на всех участках на 25–50 километров. Однако операция дальнейшего развития не получила.

Утром 17 мая 11 дивизий из состава армейской группы „Клейст“ перешли в наступление из района Славянск-Краматорск против 9-й и 57-й армий Южного фронта. Прорвав оборону, враг за двое суток продвинулся до 50 километров и вышел во фланг войскам левого крыла Юго-Западного фронта в районе Петровского. 19 мая Военный Совет Юго-Западного фронта в связи с резко осложнившейся обстановкой начал принимать меры к отражению ударов противника, но уже было поздно. 23 мая 6-я и 57-я армии, часть сил 9-й армии и оперативная группа генерала Л. В. Бобкина оказались полностью окруженными.

Многим частям удалось вырваться из окружения, но некоторые не смогли это сделать и, не желая сдаваться, дрались до последней капли крови».

В книге «Тринадцатая гвардейская» И. А. Самчука вообще нет оценки действий руководства Юго-Западного направления. Харьковская операция заканчивается перечислением различных боевых эпизодов, описанием отваги и героизма бойцов и командиров дивизии.

Как участник операции, хочу добавить к этим материалам несколько слов от себя.

Три-четыре дня войска продвигались успешно вперед. Сводки информбюро передавали оптимистические известия о взятии многочисленных населенных пунктов. Радостные сообщения вызывали предвкушение скорого взятия Харькова — еще день-другой и город будет наш.

Но потом слухи стали тревожными. Еще позднее — паническими.

Немцы организовали контрнаступление и при поддержке мощных танковых соединений сумели развить успех.

Слова «котел», «окружение» в то время были уже знакомы. Практика «котлов» в наступательных операциях осуществлялась успешно. Окружения заканчивались большим количеством пленных.

Уж очень «успешное» начало по освобождению Харькова походило на заранее запланированную немецким командованием операцию по созданию нового харьковского котла. Она и закончилась трагедией — в плен были взяты войска Юго-Западного и Южного фронтов, о численности которых ходили самые невероятные слухи.

8.

К вечеру четвертого дня наступления наша рота заняла оборону на вершине глубокого оврага.

В вечерних сумерках слышались отголоски затихающего где-то боя. Отдельные автоматные очереди перекликались с редкими винтовочными выстрелами и тяжело строчащими звуками пулеметов.

Ночь, казалось, могла пройти без тревог.

Рядом с расчетом роты, у края оврага, пристроился танк — надежное укрытие для боевого охранения.

Вдруг среди ночной тишины раздался истошный крик часового — «немцы»!

Как внезапно налетевший порыв бури, крик сдунул всех, кто занимал оборону, и всю эту массу еще не успевших разобраться в случившемся людей бросил вниз в лощину. Там, продираясь сквозь деревья и кусты заросшего оврага, они сметали все, что оказывалось на пути.

А вдогонку неслись автоматные очереди и разноцветные нити трассирующих пуль.

Все смешалось в этом диком порыве, бегущих от страха и смерти людей и долго еще продолжалось это бегство, пока за спиной не прекратились трассирующие выстрелы автоматчиков.

Наконец, отсутствие преследователей привело людей в чувство. Можно было перевести дыхание и попытаться отыскать своих.

Я шел, плохо соображая, медленно приходя в себя от шока, и все не верил самому себе, как это в этом бегстве я сумел устоять на ногах, неся за спиной такой тяжелый ящик с минами!..

О подробностях дня пленения у меня остались лишь разрозненные воспоминания, плохо связанные в одно целое.

Утром 17 мая я оказался среди незнакомых людей, тоже потерявших свои части. Куда идти, где нам искать своих, когда все так перемешалось? К тому же в этом хаосе я абсолютно потерял представление, где своя сторона, где немцы. Чувства растерянности и безысходности сковали разум.

Так что же делать, как выбраться из этого кошмара?

Вид всего окружающего и людская растерянность утверждали мысль о большой и непоправимой беде. Думаю, что именно неуверенность и страх заставили меня бросить ящик — он был уже не нужен.

К середине дня я и еще несколько человек выбрались из лесной чащи на поляну, к проходящей рядом дороге. На ней зияла довольно свежая воронка, с не успевшей еще высохнуть землей по краям. Воронка укрыла всю нашу группу и позволяла видеть все, что происходит вокруг.

В ней уже была небольшая группа красноармейцев. Кто они были и куда они шли? Что намеревались делать дальше? Я ничего не знал и не мог ответить на эти вопросы.

В их движениях и действиях не было решимости и решительности, они больше походили на заживо обреченных, — да и я сам, видимо, был похож на человека, потерявшего разум.

Лишь один из группы, майор по званию, сохранял спокойствие и казался готовым оказать немцам сопротивление. Он был в форме, и только расстегнутый ворот гимнастерки говорил о волнении; на ремне оружие в открытой кобуре.

Впереди виднелась мелкая, по колено, речушка, через которую можно было пройти вброд, и деревянный мостик через нее. Бой шел где-то в стороне от нас.

Но вот появились танки, стал слышен шум моторов. Они двигались по направлению к мосту. Остро заныло под «ложечкой». Когда танки остановились, к ним стали подходить автоматчики, что-то говорящие друг другу. Иногда до нас долетали обрывки слов.

На башнях четко просматривались кресты. Из люка одного из них показался танкист и, переговорив с автоматчиком, показал в сторону моста. Автоматчики перешли мост и направились по дороге в нашу сторону, вероятно получив задание осмотреть местность по берегу речушки.

Мы, затаив дыхание, наблюдали за их движением. Когда уже не оставалось сомнения, что идут они в нашу сторону, майор приготовился стрелять. Обе пули его не попали в цель. Немцы после выстрелов остановились, дали в нашу сторону очередь и снова пошли. Майор приподнялся из воронки, будто собираясь в атаку, поднял руку с пистолетом и выстрелил. У него, видимо, оставался последний патрон и, не желая сдаваться автоматчикам, он застрелился у нас на глазах.

Автоматчики подходили к воронке. Казалось, что остаются последние мгновения жизни. Перед глазами промелькнули с невероятной быстротой образы прошлого и лица близких, наступило ожидание безысходного конца — в этом ни у кого не было сомнений.

Над нами стояли немцы и кричали: — «Hände hoch! Hände hoch!»

Часть вторая В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ

Харьковская тюрьма

1.

Какое короткое, всего из четырех букв, слово «плен», но как много вобрало оно в себя событий моей жизни… Не проходящею болью отзывалось оно в разговорах, при чтении разных публикаций, в фильмах и на телевидении. Это было бедой всей моей жизни. К моему «не-советскому» происхождению добавился еще один страшный «компромат» — плен, а позднее и длительное заключение за пребывание в плену. Но если честно признаться, все годы я не чувствовал своей вины перед людьми за «совершенное преступление».

Я не скрывал их в своей семье и там, где работал. Благодарил и продолжаю благодарить людей за участие ко мне самому, несмотря на тяжелый груз обвинений, с которыми я вернулся домой.

Тема плена была запретной после войны в публикациях газет, журналах, кино и на телевидении. В официальных кругах плен осуждали, а пленных относили к отверженным, лишенных прав. И только пришедшая перестройка впервые раскрыла доступ к печати тем, кто захотел рассказать о плене.

Появились и иные взгляды и суждения, стали печататься «крамольные» произведения. С жадностью я стал читать информацию о первых годах Советской власти, где освещались 20–30-е годы — годы становления государства, строительство социалистической индустрии, колхозного строя, трагедии репрессий, войны и других событий, касающихся нашей истории, но изложенных по новому, на основе данных, упрятанных в тайники Гохрана или подлежащих уничтожению.

Но уничтожить историю невозможно, она оставляет следы — документы и свидетельства прошлых событий.

Дошла очередь до плена и пленных.

«Литературка», «Известия» предоставили этой теме также свои страницы. Думаю, что в памяти читателей сохранились статьи «Живым и мертвым», «Белое и черное» — там шел разговор о реалиях плена в условиях войны.

Мне запомнились суждения на эту тему полковника В. Филатова. Он высказывался в том духе, что пленные уже одним тем, что они нарушили военную присягу, сами определили себя в предатели. Что ставить знак равенства между теми, кто участвовал в войне и не был пленен, и теми, кто в плену был, нельзя уже по той причине, что «взять в плен» можно лишь того, кто сдается. А сдался — значит, сам захотел, значит, предал, перебежал.

Этот софизм не нов и применялся в нашей следственной практике с успехом давно, но я хочу глубже разобраться в посылках полковника, чтобы понять мотивы его рассуждений.

Когда оцениваешь эти слова отвлеченно от конкретных событий Второй мировой войны, то кажется, что ему трудно возразить. Но когда вспоминаешь миллионные массы советских пленных, то приходишь к выводу, что не все так просто, как решил В. Филатов.

Основная масса пленных пришлась на самые тяжелые военные годы — 41-й и 42-й. От западных границ Советского Союза отступала кадровая, обученная армия, которая могла и оказывала врагу ожесточенное сопротивление. А три миллиона солдат оказалось в плену!? По определению Филатова, это предатели и перебежчики. Но так ли это? Может быть, стоит посмотреть на эти миллионы другими более объективными глазами? Глазами, складывающихся в ходе войны обстоятельств, их было много и нужно помнить о них.

Это и внезапность нападения, приведшая к потере громадных территорий, техники, продовольствия, обученных кадровых солдат и командиров, репрессированный до начала войны генералитет; это и головотяпство тех, кто пришел неподготовленным на их место и много еще «этих» и т. д. и т. п. Но проще всего рассматривать пленного с высоты полковничьих погон, снимая ответственность за неудачи с командования и возлагая их на пленных, как явных предателей и перебежчиков, не задумываясь о том, что война это лотерея, и жизнь каждого зависит от билета, который достался от судьбы. Безысходность обстановки часто приводила к «котлам» и к миллионам «предателей», не сумевших выбраться из окружения.

Думаю, что честный человек, прошедший через войну, солдат он или маршал, не бросил бы таких слов о предательстве.

Взять ту же ситуацию Харьковского окружения. Оно — не из-за предательства солдат, участвовавших в операции по освобождению города, а вследствие недооценки силы немецких войск.

А в предатели были записаны те, кто исполнял волю командования. И это тоже запомнилось на всю жизнь. Ведь дальнейшая судьба оказавшихся в плену и миновавших его была разной, а оценка пленных Сталиным так и осталась незыблемой.

Когда мне пришлось держать ответ за случившееся и дать плену свое объективное определение с позиций солдатской чести, я не назвал случившееся предательством, поскольку сам факт плена относил к явлениям возможным, где воля и мужество помогают человеку защитить себя, избежать плена.

Задаю в связи с этим вопрос: «Хватило бы у меня смелости, мужества, решительности, имея в руках оружие, поступить так, как поступил на глазах у всех майор, стрелявший в немцев?»

Я не могу сказать абсолютное «Да», так как считаю, что для этого нужно было прожить жизнью майора. А разве в подобной ситуации совершил бы каждый такой поступок? Поэтому и остался он в памяти на всю жизнь!

Объективные факторы нельзя сбрасывать при оценке поступков человека, так же как и природные качества его.

Могут ли, к примеру, одинаково поступить при какой-то критической ситуации два неодинаково сформировавшихся человека? Можно ли одним аршином измерить поступки людей, выросших в разных условиях? Да и можно ли героизм и подвиг требовать от каждого, кто оказывается в экстремальных условиях?

По советским представлениям и законам человек в таких условиях должен действовать только по высшим критериям героизма, забывая о том, что каждый человек индивидуален по природе и может поступать только так, как было задумано ею для него одного. Это все равно, что из зайца сотворить волка.

А мы всегда на все подобные вопросы отвечали утвердительно.

Майор, покончивший с собой, кроме того, что прошел трудную школу военной выучки и воспитания, был еще и бесстрашным по своей природе человеком.

Мне пришлось в плену видеть много людей и в самых разных воинских званиях. Одни оказывались в плену из-за критических обстоятельств (ранения, контузии), другие — по непредвиденным ситуациям, третьи — по слабости воли и духа. Были и перебежчики и предатели, имевшие на немцев шкурнические виды и интересы, — да, такие тоже были.

Полковнику В. Филатову, который в военнопленных видит только предателей и изменников Родины, хочется сказать словами житейски мудрого писания: «не суди, да не судим будешь».

Жизненные ситуации настолько многообразны и непредсказуемы, что стричь всех под одну гребенку безнравственно, и если Вас, товарищ Филатов, эта горькая чаша миновала, — то благодарите судьбу! Если Вы, товарищ Филатов, такой же мужественный человек, как тот безвестный майор, то Вас могла бы постигнуть и такая же участь, но если же Вы из другой категории, что тоже возможно, то Вы бы разделили судьбу миллионов военнопленных, чей каждый день жизни был великим испытанием.

2.

Участь пленных во все времена была тяжелой и только где-то в первую империалистическую войну, после создания Международного Красного Креста, положение военнопленных как-то улучшилось, узаконилась переписка с пленными. Россия была членом этой всемирной организации и имела на своей территории Русское общество Красного Креста.

В Первую мировую войну в плену оказалось 2.7 миллионов наших солдат. Конечно, все было другое — и время, и противник, и ход военных действий.

Отношение царского правительства к пленным было сочувствующим, милосердным. В мае 1918 года Ленин подписал Постановление СНК, касавшееся общества Красного Креста, где говорилось: «Главная задача Русского Красного Креста есть помощь военнопленным». В подписанной Лениным листовке «Товарищам, томящемся в плену» он вспоминает добрым словом и солдат, возвратившихся из японского плена.

В 1918 году 5-й Всероссийский съезд Советов послал военнопленным обращение: «…съезд шлет горячий привет нашим пленным, томящимся на чужбине, и с нетерпением ждет возвращения братьев-солдат. …Советская власть обязана и при самых трудных условиях сделать все возможное для обеспечения братьев-военнопленных… Съезд постановляет послать двадцать пять миллионов рублей для организации на месте специальной помощи нашим братьям».

В гражданскую войну Красная армия следовала духу этого обращения. Красноармейцы, захваченные белыми в плен, после освобождения или побега, тут же без всяких сложностей снова становились в строй. Таким было ленинское понимание превратностей войны и солдатской чести.

А теперь вспомним, что ожидало наших пленных по возвращению на Родину!

Но почему? Да потому, что никому из руководителей государства, военных ведомств и армии, отвечающих за ход военных действий, не пришла в голову мысль о личной причастности к неудачам на фронте и своей ответственности — «у сильного всегда бессильный виноват». Так появились «предатели» и «изменники»!

Я спрашивал себя: должны ли иметь обязательства в отношении друг друга государство и его граждане? Как соизмеряются их права и обязанности?

По логике, их взаимоотношения взаимозависимы. Ведь, если в тяжелую минуту сознание гражданского долга вызывает патриотический порыв оказать помощь Отечеству и, не жалея жизни, встать на его защиту, то и государство в такой час должно нести ответственность за судьбу своих граждан.

Так понимал свой долг и я, когда война стала действительностью, написал по доброй воле заявление: «Отечество в опасности, прошу отправить меня в действующую армию».

Это был порыв миллионов и поэтому своего поступка я не выделяю.

В растерянности и хаосе первых месяцев войны государство могло упустить из поля зрения, забыть о своем долге перед гражданами, так как было не до того, — над страной нависла смертельная опасность.

Ну, а потом…?

А дальше неразбериха продолжалась и, попавшие в беду советские граждане, не только не почувствовали протянутую для помощи руку, но узнали о жестокой несправедливости своего руководства, обвинившего их в измене.

Людские резервы срочно двигались на Запад со всех концов, нигде не задерживаясь. После учебных и запасных частей, не обученными как следует, и не готовыми для войны, новобранцы попадали на фронт и своими телами закрывали прорванные врагом бреши.

В эшелонах солдаты не имели винтовок и боеприпасов, а по приезде на передовую, кто получал оружие, а кто и оставался с голыми руками. И разве не долг Государства — обеспечить солдат всем необходимым для ратных дел?

Ответьте же теперь, почему так плохо встретила отчизна сыновей своих на пороге тяжелейшей войны и разве не поэтому с Востока на Запад шли измученные и обиженные судьбой люди? Несмотря на все оптимистические заверения и патриотический ажиотаж определенных кругов — страна оказалась не готовой к войне. Вот где нужно было искать «предателей» и «изменников»!

В январе 1941 года Красная армия насчитывала 4.2 миллионов человек, а в конце этого же года, по немецким данным, в плену оказалось 3,9 миллионов!

По логике полковника В. Филатова армия вся состояла из «изменников» и «предателей»?! И откуда такое «единодушие» солдат Красная армии, воюющих на фронтах от Балтики до Черного?

Не сумев придать войне нужное направление, отдав немцам громадную территорию, свою вину командование решило переложить на плечи тех, кто был бессловесен и не мог опровергнуть это, потом их же объявило предателями.

И другой оценки случившемуся до сих пор никто не сделал, хотя война закончилась давно и с каждым годом становятся известными все новые и новые факты.

К этому хочу задать еще один вопрос — вопрос о жертвах войны.

Могут ли сегодня советские граждане сказать о собственных жертвах что-нибудь вразумительное? Одна-единственная цифра, несколько десятилетий считавшаяся неколебимо установленной, недавно была предана ревизии и переоценке. Цифру «двадцать» переделали в «двадцать семь», но и она, как говорят, требует переосмысления и поправок.

Итак, нет у нас данных ни о количестве пленных, ни о пропавших без вести, ни о безвестных солдатах, останки которых еще и сегодня находят в местах прошедших сражений. И не кощунственной ли насмешкой звучат после этого слова: «Никто не забыт, ничто не забыто!»

А амбициозным военным принадлежность войне доставляла удовлетворение собственной гордыни, и каждый новый орден и медаль, ленточки в орденских колодках приращивали значимость в собственных глазах и у окружающих граждан.

Горько вспоминать, но еще тяжелее мириться с фактом отчуждения миллионов пленных от Родины, бросившей их на произвол врага. Можно ли забыть разницу между нашей собачьей жизнью и той жизнью пленных, за спиной которых и впрямь была защита и поддержка Государства?!

И пусть мы, по своей бедности, не получили бы материальной поддержки, но на помощь моральную и добрые слова мы могли бы рассчитывать! Вместо них к бесправию и насилию немцев добавился тяжелый крест изменников Родины, который тоже сыграл не последнюю роль в выборе дальнейшего пути — поэтому и сегодня еще, вероятно, остались такие, кто не решился вернуться домой, осознавая неотвратимость возмездия за свое навязанное «предательство».

3.

Печатное слово в годы войны несло с собой сильное воздействие на сознание людей. Пропаганда на фронте тоже имела особую направленность на солдатские головы. В вопросах о зверствах фашистов, о нетерпимости к славянским народам, о ненависти к коммунистам и командирам Красной армии, массовых расстрелах на оккупированной территории — пропаганда преуспевала еще потому, что говорила правду.

И верившие ей не ожидали от немецких солдат пощады…

Когда наша группа оказалась перед автоматчиками, у нас не было сомнений, что нас расстреляют.

И вот уже все выбрались из воронки. Послышались незнакомые слова: «Los! Los!», и вся наша группа, повинуясь этой команде, двинулась по дороге к мосту.

Вот уже и мост прошли. Но не остановились, а пошли дальше, к видневшемуся разбитому сараю и остановились возле него.

А в голове лихорадочно работали мысли, предсказывая скорый конец: «Где же будут расстреливать?»

Автоматчики выбрали из группы двух крепких солдат и подвели их к лежавшим у стены тяжелым моткам проводки, и те, забрав их, понесли в указанном направлении. Остальные пошли к хате, где уже находилось человек двадцать красноармейцев, потерявших свой вид и обычную выправку.

Промелькнуло в мыслях: «Вот здесь и прикончат». Но и здесь выросшую уже до нескольких десятков человек группу не стали расстреливать. К вечеру нас построили в колонну и двинули против движения, идущих к фронту немецких частей, обоза и транспорта.

И только теперь, в колонне, мы поняли, что расстрела не будет и что жизнь продолжается. Мы шли по проселочной дороге, поднимая за собой клубящееся облако пыли. Светило еще солнце, а рядом и далеко впереди и сзади шли люди, которые, пережив человеческую драму, превратились в пленных, и брели теперь навстречу судьбе.

«Мне всего восемнадцать, впереди еще целая жизнь», — думал и я.

Сознание того, что я жив, отодвигало в сторону все то тяжкое и непоправимое, с чем связывало меня настоящее положение.

По дороге я внимательно смотрел по сторонам. Многое, что я видел, противоречило моим представлениям об этой жизни да и о той, где я жил до сих пор и границу которой перешагнул только сегодня.

Я ведь думал, что фашистская Германия, воюющая почти три года со всей Европой, делает уже последние усилия, чтобы сломить сопротивление наших войск. Что наше наступление на Харьков и освобожденные населенные пункты — суть подтверждения того, что страна наша могущественнее и сильнее и что лозунг «Наше дело правое и враг будет разбит» — справедливый и мы действительно обязательно победим.

И что же произошло вдруг сегодня?

Оказавшись по другую сторону, вместо уставшего от войны в Европе противника, я увидел современную боевую технику, механизированные части, хозяйственные обозы с военным скарбом и провиантом, походные кухни и главное — довольные и уверенные в себе лица — лица немецких солдат.

Однажды наша колонна остановилась в пути совсем рядом с воинской частью, направляющейся к фронту. И когда я увидел солдат, получавших свой обычный дневной рацион и горячую еду из походной кухни, я просто не верил своим глазам при виде получаемого солдатами провианта. Какую же нужно было иметь четко отлаженную машину, чтобы на фронте, при наличии непредвиденных обстоятельств, так четко и продуманно осуществлять снабжение армии!

Подобное просто не укладывалось в голове, и у любого солдата возникала крамольная мысль: «Разве можно одолеть такого врага, можем ли мы иметь что-либо подобное?»

Ужели могла произойти такая метаморфоза в сознании людей? Да! Лучше раз увидеть… В этом кроется ответ на столь быструю переоценку противоборствующих сторон?

Она стала возможной из-за отсутствия у нас объективной информации, не позволившей иметь правдивые представления о силе Германии, ее экономическом и продовольственном потенциале, которые при первой же встрече и оценке действительности оказалось для нас такой неожиданностью.

Сведения эти перевернули надежды на скорый победоносный исход войны и былой оптимистический настрой уступил место глубокому унынию и пессимизму.

Немецкая военная машина выглядела сильной, отлаженной, снабженной всем необходимым. На ее фоне наша армия казалась намного слабее по обеспечению современной техникой (активные действия наших танков и самолетов мы наблюдали эпизодически лишь в первые дни майского наступления) и успешно применявшейся в это время немцами. Наша неумелая организация снабжения армии боеприпасами и трудности с продовольствием лишали войска своевременного маневра.

Как ни странно, но мои личные наблюдения и выводы не противоречили тем, которые были высказаны в Кратком курсе Отечественной войны при анализе противоборствующих сил этого периода.

Неравенство сил склонило в конце концов чашу весов в пользу немцев, и наши части вновь отступили на Восток — сначала к Дону, а затем к Волге.

Сегодня можно уже более объективно судить об этом трудном времени — многое стало открытым, исследованным, описанным. Но тогда я оценивал это без каких-либо документов, своими собственными глазами, и нужно отдать должное, что я правильно разобрался, кто сильнее. Трудно было представить тогда, что чудовищный монстр может быть остановлен — все говорило о его скорой и окончательной победе.

Так казалось мне, солдату, ничем не располагающему для прогнозов, чтобы посмотреть на дальнейшее развитие хода войны глазами рядового военного, а не штабиста.

Победа, которую народ одержал в этой войне, вопреки всем объективным данным, пришла благодаря огромным человеческим потерям, позволившим заслонить своими телами родную землю.

Ведь никто после триумфального окончания войны не посмел бы предъявить счет за людские потери победителям?!

Война все спишет!

4.

Если бы в те дни массового окружения войск Юго-Западного фронта их можно было отснять в кадры хроники, то туда попали бы тысячные колонны пленных — раненых, контуженых, калек и тяжело передвигающихся, грязных, заросших, опаленных солнцем и ветром войны.

Вся эта многотысячная масса людей, как рукава большой реки, стекала по проселочным дорогам прифронтовой полосы, чтобы потом широким руслом заполнить главную улицу бывшей столицы Украины.

Один конец ее был у въезда в город, а второй заканчивался на знаменитой Холодной Горе, где расположилась мрачная, в несколько этажей городская тюрьма.

А город жил своей обычной жизнью.

Близость фронта не вызывала особых тревог горожан, и на улице было многолюдно и даже как-то празднично от многоцветья майских нарядов. Кто-то спешил по своим делам, иные, просто, прогуливались, не обращая внимания на уличную сутолоку и колонны военнопленных.

В витринах магазинов — добротные товары и красочная реклама, в многочисленных хлебных и булочных — аппетитные хлеба и румяные булки. На видных местах цветные плакаты с изображением Гитлера в форме SA, с бросающейся в глаза свастикой.

Среди публики подтянутые и важные немецкие офицеры, преисполненные достоинства унтеры, довольные солдаты.

Мой случайный взгляд остановился на двух молодых девицах, прошедших под руку с офицером — они непринужденно и весело что-то обсуждали. Что-то кольнуло в сердце — «Кому война, а для кого радости…»

Колонна все дальше уходила от праздничного центра. Чем дальше оставался позади центр города и приближалась окраина, тем острее чувствовался контраст между жителями этих районов. Здесь уже не было ни праздничной суеты, ни нарядов — пленных встречали на улицах простые и бедно одетые женщины, своим видом выражавшие боль и сострадание к тем, кто еле двигался в колонне.

В руках или передниках у женщин были куски хлеба, вареная картошка или еще какая-то немудреная по военному времени снедь, которую они украдкой передавали пленным, с опаской поглядывая на конвоиров.

Вглядываясь в лица пленных, они, наверное, надеялись встретить кого-то из своих близких.

Старушки, читавшие про себя молитвы, утирали слезы… А колонне конца все не было — пленные шли нескончаемым потоком.

Вот и тюрьма.

Серо-зеленоватое здание со множеством зарешеченных окон в несколько этажей проглотило в раскрытые ворота нашу группу, оставляя за собой еще многих на улице. Когда-то строгая тишина тюремных коридоров и набитых до отказа общих камер с круглосуточно дежурившими «вертухаями», сменилась обстановкой новых порядков. Все камеры на этажах были открыты, здесь свободно гулял ветер сквозь решетки окон и раскрытых настежь дверей.

Здесь пленные почувствовали себя свободнее, — в стенах тюрьмы кончались полномочия конвойных, и пленные поступали в ведение тюремных властей.

Наконец наступил черед знакомства с тюремным надзором. Присмотревшись к надзирателям, обратил внимание на мало заметную деталь — форма на них была старая немецкая, уже ношеная и перекрашенная в темно-зеленый цвет. В руках толстый резиновый жгут, с которым они ловко обращались, раздавая удары слабым и плохо стоящим на ногах или же просто зазевавшимся.

Новоиспеченные служители немецкой охранки, или проще «полицаи» с усердием выполняли эту работу, зарабатывая доверие и авторитет новых хозяев, чтобы заполучить навсегда столь «престижное» место.

Первое в эти дни, но зато какое отрезвляющее знакомство!

Годы, прожитые при Советской власти, приобщили нас к ежедневным лозунгам о «единстве партии и народа», «интернациональном братстве» и, казалось, оно было построено, но стоило только поставить это братство и единство в условия войны, как от них остался след мыльного пузыря — на службу к немцам потянулось все националистическое отребье, и в первый же день пребывания в Харьковской тюрьме я почувствовал, что это такое.

Тюрьма в Харькове была пересыльно-перевалочным пунктом, принимавшим пленных с фронта для дальнейшей транспортировки на оккупированную территорию. Здесь долго не держали — сутки, самое большее, двое, а затем отправляли на товарную станцию, грузили в вагоны и везли по назначению.

Несколько дней дороги до тюрьмы и время, проведенное в тюрьме, подтянули и без того пустые желудки. О кормежке не могло быть и речи — слабых вели под руки, чтобы конвоиры их не застрелили. Обессиленных не оставляли в пути — их пристреливали конвоиры. Держались те, у кого еще оставались крохи сухарей от пайка, выданного перед наступлением, или куски хлеба, полученные от сердобольных женщин на дороге.

Как сложилась моя судьба в эти первые дни, когда кроме сохранившейся жизни было потеряно все остальное?

Что представлял из себя, на что мог рассчитывать в этих условиях, да имел ли, вообще какую-нибудь надежду, чтобы выжить?

Скажу прямо — шансов остаться живым у меня не было, я должен был умереть. Возможно, что процесс этот мог растянуться на какое-то время, принимая во внимание мой возраст и нерастраченные еще силы. Мне было восемнадцать, но выглядел я моложе своих лет — лицо скрывало мои годы, я был похож на мальчишку 14–15 лет.

Жизнь прошлая, тепличные условия,отсутствие физической и армейской закалки, после которых юноша становится взрослым, оказали мне плохую услугу.

Попав в плен, я потерял коллектив, который мог в любую минуту придти на помощь, его моральную поддержку, и очутился в ситуации, где каждый думает только о себе, о сохранении своей и только своей жизни.

Новая среда и необычная обстановка пленных лагерей заставили меня, как утопающего, барахтаться в бурном потоке и плыть без всяких ориентиров в неизвестность…

Шталаги и дулаги (Первомайск — Кировоград — Ровно)

1.

Май выдался теплый — днем хорошо припекало солнце, случались по-настоящему жаркие дни.

Гимнастерка и галифе, выданные в Гудермесе, потеряли свой вид — выгорели и износились. Солдатская шинель давила тяжестью на плечи, стесняла движения, особенно тогда, когда было солнечно и жарко, но в холодные ночи она служила одновременно подстилкой и одеялом.

В солдатском мешке оставалось еще последнее «тепло дома» — коричневый из верблюжьей шерсти свитер, связанный матушкой на дорогу, солдатская пара нательного белья, несколько писем от родных и Аси, да крошки сухарей от съеденного в эти дни пайка.

Все было чужое вокруг.

Утром, пробираясь сквозь тюремный коридор, забитый пленными, увидел знакомое лицо своего командира роты, старшего лейтенанта Завгороднего. Он был в солдатской шинели, в пилотке, в гимнастерке без «кубарей» и прочих отличий.

Встретившись со мной взглядом, он тут же отвернулся. И как-то незаметно исчез — больше я его не встречал.

После двух дней пребывания на Холодной Горе большую партию пленных построили и повели на железнодорожную станцию.

Опять послышались знакомые слова: «Los! Los! Menschen!»

Они теперь стали встречаться чаще. И хотя перевод их был неизвестен, они становились понятнее. Они означали что-то близкое нашему «давай, давай».

В таких же вагонах, в каких мы добирались из Гудермеса к фронту, нас повезли на Запад, но разница между теми красноармейцами и теперешними пленными была в том, что вагоны шли закрытыми и сопровождали нас немецкие конвоиры. Единственное маленькое окошечко с колючей проволокой в углу вагона не могло вместить всех желающих увидеть «волю».

Май был на исходе, и природа после холодов и снега принаряжалась в зеленый убор, земля отдавала людям тепло, краски и запахи.

Состав часто останавливался. У окна постоянно толпились люди и те, кто ничего не видел, нетерпеливо любопытствовали: «Ну что там? Что за станция? Почему стоим?»

Мне тоже хотелось увидеть «волю», но не хватало сил, чтобы преодолеть сопротивление стоящих впереди. Хотелось знать, куда везут. Никто не мог ответить на это — в вагоне не было местных, знающих дорогу, а названия станций, переписанные немцами с русского на латынь, ничего не говорили о направлении эшелона.

После нескольких дней пути стало угадываться направление — ехали в сторону Одессы, и в конце мая эшелон прибыл в город Первомайск Одесской области, что на Южном Буге.

Не знаю, как выглядит Первомайск сегодня, а в сороковые он был похож на большое украинское село с одноэтажными домиками и палисадниками, утопающими в зелени садов. Похоже, что по территориальному положению своему этот городок был удобен для немецкого командования, и через него проходили многочисленные военные грузы для фронта. По реке осуществлялась важная транспортная связь с судоремонтным портом Николаевым. Вероятно, по этой причине в Первомайске и был создан военнопленный лагерь, пленные которого выполняли различные разгрузочно-погрузочные работы.

Мы были первыми, кто переступил порог этого лагеря. Территория его была в квадрате сто на сто, обнесена колючей проволокой с вышками и прожекторами по углам. С левой стороны от входа крытое, похожее на склад помещение, высотою в два этажа. Несколько ворот были открыты днем и закрывались на ночь.

В этом помещении находилась овечья кошара, но к моменту нашего прибытия в лагерь там не осталось ни овец, ни духа овечьего. Внутри на громадной площади установили трехъярусные нары, на которые можно было забираться с двух сторон. Нары поделили наполовину длинной доской, заменяющей изголовье, к нему можно было положить вещевой мешок или шинель и положить голову. Ложились, как правило, голова к голове, а ноги к краю настила.

В центре двора соорудили из досок кухню-времянку, там готовилась лагерная «баланда», и немудреное помещение для продуктов и хлеба. Резка хлеба и его выдача происходили утром перед уходом на работу. Рядом с кухней расположились хозяйственные сараи и помещение карцера для штрафников.

Для ежедневных проверок утром и вечером, во дворе в центре, отвели громадную площадь, где одновременно могли быть построены все пленные лагеря — 500–600 человек. После утренней проверки пленных отправляли на работу, после вечерней — запирали в барак.

В первый день всех военнопленных выстроили во дворе, пришло лагерное начальство, устроили «смотрины» прибывшим. Начальник лагеря в новой «с иголочки» форме был похож, как мне тогда показалось, на генерала. Шел в сопровождении переводчика и солдат охраны. На плохом русском языке переводчик от имени коменданта лагеря обратился к построенным пленным.

Он ознакомил с внутренним распорядком лагеря, сказал, что с завтрашнего дня, все прибывшие пленные пойдут на работу. Предупредил всех, чтобы каждый знал свою команду и чтобы потом выходили на работу только с теми, куда их определили в первый день.

Утром и вечером пленные будут получать паек, они должны соблюдать дисциплину и порядок. За нарушение будут наказываться карцером и лишением хлеба. Пленные, намеревающиеся бежать, будут расстреляны.

Было похоже, что комендант ознакомил присутствующих со всеми строгостями режима, но команда «разойдись» не была подана и строй продолжал стоять.

Наконец, фельдфебель вновь обратился к пленным:

— Выйти из строя всем коммунистам, офицерам и евреям! — четко звучал его голос перед затихшим строем пленных.

— «Kommunisten, Ofizieren und Juden», — несколько раз повторил фельдфебель и видя, что строй стоит и не реагирует на его команду обратился уже к переводчику, чтобы тот перевел следующие его слова:

«Es wird schlimmer… Müssen Sie sich selbst anmelden lassen».^[4]

После некоторых колебаний из строя вышло несколько человек и остановились, ожидая команды.

Через минуту они направились в сторону сарая, где их ожидали немецкие солдаты. Там встали, положили пожитки на землю, поснимали верхнюю одежду и в нательном белье вошли в сарай.

Их было четверо-пятеро — не запомнил. Через несколько дней там оказалось еще несколько человек. Были среди них командиры, переодетые в солдатское, и евреи, узнать которых не составляло труда.

Не знаю, что заставило этих людей добровольно сдать себя в руки лагерных властей? Может быть, надежда на то, что «добровольное признание смягчит наказание»? Но этого не случилось, расстреляли всех.

Казавшийся неминуемым расстрел на передовой совершился здесь в лагере, на глазах сотен пленных, не веривших тому, что происходит. Это была та самая правда о расправах над коммунистами, евреями и комсоставом Красной армии, которую передавали сводки Информбюро.

Голодных и обессиленных, их вывели из сарая, поставили перед ними деревянные козлы, перевитые колючей проволокой, и заставили перепрыгивать через них. Потом, пробежав мимо кухни и обогнув ее, они бежали дальше к открытым воротам, выходящим за зону, к уже вырытой яме. Там у ямы, их ожидал, избавляющий от мук и позора, выстрел в затылок…

Вся эта операция-трагедия завершалась удивительно четко и спокойно по заранее, продуманному плану, без криков о пощаде и помощи. Она закончилась братской могилой — ее тут же забросали землей пленные.

«За что? Ведь они люди! Кто позволил цивилизованным оборотням вершить беспрецедентный самосуд?! В чем виноваты были они?!» Неужто принадлежностью к иной расе или иной идеологии?

В свои восемнадцать лет я плохо разобрался в том, что происходит в фашистском рейхе и в СССР. После расстрела красноармейца на передовой это было второе, еще более ужасное, злодеяние. И оно было направлено на подавление воли оставленных в живых военнопленных, их возможных попыток сбежать и избежать тем самым издевательств и позора.

Мне тоже порой приходили мысли о побеге, но я не верил в то, что смогу осуществить бегство. Из лагеря бежать было сложно — нужно было преодолеть зону с колючей проволокой; а на побег с места работы не хватало дерзости, мужества, физической выносливости, сил, практической смекалки.

Маленький штрих из жизни в Первомайске, о котором я хочу рассказать, — наглядное свидетельство моего необдуманного подхода к жизни и к людям.

Это произошло со мной в первую ночь прибытия в лагерь.

Для голодных и уставших после долгой дороги пленных деревянные нары в овечьей кошаре показались земным раем.

Я забрался на верхние нары, где было меньше людей.

Положил мешок в изголовье, снял шинель; одну полу подстелил под себя, второй укрылся и для полного довольства решил снять с уставших ног ботинки. Портянки остались на ногах, так как без них было бы холодно. Ботинки я подвинул в ноги, совсем не подумав о том, где они окажутся утром, считая, что они будут дожидаться моего пробуждения. Каково же было мое удивление, когда, проснувшись, я вместо ботинок увидел пустое место.

Исчезновение обуви повергло меня в состояние уныния — на ногах остались лишь портянки, и теперь их нужно было снять и положить в мешок, а на работу идти босиком — ботинки «приказали долго жить». Я успокаивал себя тем, что впереди лето, а до зимы что-нибудь появится на ногах.

Днем хорошо грело солнце. Земля, вобрав тепло за день, ночью успевала остыть и в утренние часы было холодно. Но человек привыкает ко всему. Я тоже свыкся с положением «босого», на работу стал ходить босиком, отчего подошвы ног огрубели и уже не причиняли мне тех неудобств при ходьбе, какие испытывал я в первые дни.

Последующие действия в лагере говорили об отсутствии практической смекалки в новых условиях.

В июне становилось все жарче, и тяжелая для лета шинель стала раздражать меня. В голове зрела мысль расстаться с шинелью, как я потом понял, мысль шальная и необдуманная. Я совершенно не думая о том, где и в чем меня встретит зима. А ведь прошедшая 41-го и 42-го годов унесла миллионы замерзших от холодов и морозов. Я жил сегодняшним днем и думал только о том, чтобы меня ничто не стесняло, чтобы были свободны руки, чтобы я мог налегке ходить на работу.

В лагерях существовал свой рынок — своеобразная «толкучка», где торговали всем, что приносили с работы или что скрывали в своих мешках «куркули» и приспособившиеся к этим условиям люди.

За хлеб, махорку, сигареты, за макуху голодные могли снять с себя последнюю рубашку или обувку и отдать их предприимчивым торгашам. Прессованный жмых, называемый на Украине «макухой», скармливали обычно скоту, его вкусовые качества напоминали голодным людям что-то похожее на пряник, в котором сохранилось подсолнечное масло и семечная кожура. К тому же твердую макуху можно было обгладывать целый день, не испытывая голода.

Продавали вареный картофель, лук, морковь — население имело свои огороды, сады и чем могло помогало пленным. Самым ценным продуктом в лагере был хлеб. Он был основным мерилом купли-продажи.

На базаре можно было купить армейские «шмотки». Стоимость обмундирования зависела от внешнего вида. За гимнастерки и галифе платили одну-две буханки. Телогрейки и шинели стоили дороже, а потерявшее вид барахло стоило несколько паек.

Когда стало по-летнему жарко, я окончательно решил продать шинель и получил за нее две буханки ржаного хлеба. Несколько дней меня не покидало приятное чувство сытого желудка, а проданная шинель освободила от груза и постоянных неудобств.

Съеденный хлеб скоро снова напомнил мне о содержании вещмешка. Там оставался ненужный для лета свитер из верблюжьей шерсти. Я опять уговорил себя продать свитер за буханку хлеба, избавившись при этом от насекомых и постоянного зуда.

Оставались еще портянки, но они имели настолько неопрятный вид, что без предварительной стирки рассчитывать на их реализацию или обмен не приходилось — так и остались они в мешке до лучших времен. Эти лучшие времена пришли глубокой осенью, когда, сменив несколько лагерей, я оказался на территории Польши, в местечке Кельце. Там мне выдали деревянные колодки — сабо, обувку долгого ношения для нашего брата-колодника. В них нужно было научиться ходить, чтобы не повредить ноги и не стучать громко. Вот тогда портянки помогли избежать кровавых мозолей и потертостей.

Тяжелая работа, отсутствие элементарных условий бытия, болезни, голод, грязь, смертность превращали пленных в человеческие отбросы.

Надежды на жизнь таяли с каждым днем.

У кого были силы, тот мог работать и рассчитывать на еду. Работа была спасительной соломинкой, поддерживавшей надежды на жизнь. Но когда-то должны были иссякнуть силы! И тогда оставалась лишь одна дорога — в общую могилу.

Об этом старались не думать, ибо такие мысли заканчивались петлей — другого выхода не было. И, несмотря на безысходность, жизнь продолжалась.

Немецкого языка я не знал, из школы вышел со знанием пятнадцати-двадцати простых слов и, с конвоирами на работе объяснялся с помощью рук и мимики.

С каждым днем однако в скудный словарик добавлялось что-то новое и, чтобы не забыть его, приходилось неоднократно запоминать и повторять слова в различных вариантах. Сама обстановка заставляла «шевелить мозгами» и усваивать то, что не давалось в школе.

Работа на объектах требовала сил и сноровки. Приходилось разгружать вагоны с углем, бочки с бензином, платформы с песком и цементом, кирпич. Иногда на платформах были тяжелые ящики с военным грузом. В лагерь возвращались уставшие, грязные и, получив черпак баланды, забирались на нары до вечерней проверки, а затем — до утра. Утром все начиналось сначала.

Главным событием было получение хлеба, он исчезал мгновенно, не оставляя ни единой крошки. В уме оставался еще черпак вечерней баланды. И так каждый день — от баланды до пайки — весь смысл жизни пленного. Часто вспоминались слова пословиц, вроде: «Голодной куме одно на уме», но главное — отражала материалистическую сущность «Бытие определяет сознание» — духовные потребности уходили на второй план, главной целью становилась потребность пустого желудка.

Как-то мне пришла в голову мысль попробовать себя в рисовании, заработать себе на хлеб и курево. Нужно было объяснить конвоиру, что я умею рисовать. Кто-то сказал, что в немецком языке есть слово «Maler», но слово это имело еще и другие оттенки смысла, о которых я не имел понятия. В переводе это слово означало маляр. Когда я стал объяснять конвоиру на пальцах, что я не такой, который красит, а тот, который рисует, он понял и сказал:

— Du bist Kunstmaler?^[5]

Тогда мне стала понятна разница. Думая о смысле слова, я понял, что оно выражает нечто большее, чем я того стою. Позже, когда словарь мой пополнился многими словами, я узнал, что слово «Kunst» означает «искусство», а вместе собранное «Kunstmaler» — «маляр от искусства», или «художник».

Я объяснил конвоиру, что мне нужна бумага и карандаш, — он пообещал принести.

Ждал я его с надеждой и не обманулся. Дома мне часто приходилось рисовать с натуры. Чаще всего это отец, он позировал мне не раз. Но одно дело нарисовать на тетрадочном листочке отца, другое на альбомном формате позировавшего немца.

Наброски, которые я делал дома, казались мне удачными, я схватывал сходство натурщика (оно для портретируемого наиболее важно). Но я не видел тогда просчетов в рисунке, правильный рисунок дает художнику школа и уроки в натурном классе. А школы настоящей у меня не было.

Будучи мальчиком, я лишь один год посещал частную художественную студию старого грека Перча, у которого за этот год я научился рисовать с натуры простые геометрические фигуры, гипсовые слепки орнаментов, элементы человеческой фигуры, пейзажи по воображению и прочие элементы школы.

В этот день меня одолевали сомнения — не слишком ли уверенно заявил о себе, назвавшись художником? Ведь это заявление мог сделать лишь недоучка!

В один из дней конвоир принес мне листок бумаги и карандаш и, когда все были заняты едой, я стал рисовать солдата.

Робко набрасывая контуры, я почувствовал вскоре уверенность в работе и довольно быстро схватил характерные черты. И хотя в наброске, видимо, были недостатки, я увидел в нем главное — сходство и, поэтому уверенно протянул рисунок солдату.

Он вытащил несколько сигарет, протянул мне. Потом попросил мою консервную банку, заменявшую котелок и принес из солдатской кухни остатки очень вкусного супа из фасоли с копченым салом.

Это был мой первый успех и честно заработанное вознаграждение, прибавившее уверенности в себе. Я был не только сыт, но даже получил возможность выменять кусок хлеба на несколько сигарет, заработанных у солдата.

2.

Потом потянулись дни с надеждами и разочарованиями. Случались просветы, когда кто-либо из немецких солдат выражал желание быть нарисованным.

Что же можно было ожидать мне, пленному, тогда в те трудные дни, когда события на фронте складывались в пользу немцев, а войска продолжали уверенно продвигаться на Восток? Где же остановится машина войны?

Однажды в Первомайске произошло необычное событие — прошел слух о приезде в лагерь немцев, знающих русский язык и представляющих промышленные круги Германии. Они должны были познакомиться со всеми военнопленными, чтобы отобрать специалистов для работы в Германии. Когда эта новость дошла до голодных и измученных лагерников, у нас появилась надежда, что, может быть, это изменит условия нашего существования к лучшему.

Тогда я задумался, а в чем же я «специалист»? Я только-только кончил школу и не успел приобрести никаких навыков, кроме крошечного опыта в чертежной и картографической работе. В школе я преуспевал в графике, знал несколько видов шрифта, что для картографа было особенно важно. Но зачем картография на заводе? Единственное, что я мог еще предложить полезного, было черчение, и я решил назвать себя чертежником.

За несколько дней через лагерную комендатуру прошли сотни пленных. По рассказам опрошенных, трудно было определить, чем интересуются немцы. Сомнения и заботу вызывал вопрос о принадлежности к комсомолу. По логике каждый комсомолец — резерв для ВКП(б), а коммунистов немцы уничтожают. Значит нужно попытаться скрыть свое комсомольское происхождение, чтобы заработать проходной балл для поездки в Германию. Впрочем, полагал я, шансов уехать в Германию у меня не было. Шансы у тех, кто уже работал на заводе, имел квалификацию и разряд.

Мужчина средних лет предложил мне сесть. Перед ним лежали бланки и бумаги, куда он заносил мои ответы. Разговор, в основном, касался моей биографии. Где родился, когда? Почему приехал в Советский Союз? Где учился, чем увлекался в школе? Был ли в комсомоле? Люблю ли читать? Какой литературой увлекаюсь? Есть ли у меня специальность?

По ответам можно было бы воссоздать портрет нужного человека… Беседа продолжалась не более десяти минут, и, когда я задумался о ее результате, то ничего определенного сказать не мог. А внешность моя была настолько малоубедительной, что немытое лицо и руки, вихры давно нестриженной головы, замусоленные гимнастерка и галифе, босые ноги вызывали, вероятно, жалкое чувство сострадания.

После нескольких дней работы комиссия переехала в другой лагерь, а событие, сильно взволновавшее лагерников, стало забываться и вскоре совсем утихло.

Однажды утром, выходя со своей командой на работу, я у вахты услышал свою фамилию. Я вышел из строя и присоединился к группе людей, стоявших у ограждения — здесь было несколько человек. Нас предупредили никуда не расходиться, должен был подойти конвой. По отдельным словам становилось ясно, что нас должны отправить на вокзал.

Ждали мы недолго, и вот, наконец, команда: «специалисты, строиться».

Команда эта внесла ясность в происходящее — стало понятно назначение группы. Подумал, что повлияло на такой отбор? В группе было меньше десяти человек, отобранных из всего лагеря! «Неужели чертежники так нужны в Германии?» — наивно спрашивал себя.

У вахты нам выдали по пайке хлеба на дорогу, и по хорошо знакомой дороге «специалисты» направились к станции, как нам показалось, для отправки в Германию. Но путь туда оказался гораздо сложнее и дольше по времени.

Первый сделанный сегодня шаг был, как оказалось, не к заводской проходной, а в лагерь Восточного министерства Германии, занятого в годы войны подготовкой служащих для гражданских ведомств на оккупированной территории Советского Союза.

Более подробно об этом расскажу по порядку происходящих со мною событий.

Война была громом среди ясного неба для всей страны; даже Великий Вождь и тот потерял равновесие и оказался в шоке. Можно представить, какое состояние испытали люди, бывшие с первых минут войны у ее переднего края!

Волна нашествия сметала на своем пути все. Скупые сводки Советского Информбюро не могли скрыть трагизма происходящего. За первые месяцы немцы сумели захватить Латвию, Литву, Белоруссию, Молдавию и большую часть Украины, проникнув вглубь Советского Союза на 300–600 километров. Они угрожали Ленинграду, Смоленску, Киеву. Кроме захваченной территории Красная армия несла невосполнимые потери в боевой технике, танках, самолетах и всего, что досталось врагу на оставленной территории. Главными потерями, о которых старались не говорить, — были людские. Массовые окружения советских войск проходили мимо сводок, а если и публиковались, то в очень скромных цифрах.

Когда мне впервые пришлось сравнивать потери в Харьковской операции мая 1942 года по нашим и по немецким данным, то разница эта выражалась такими цифрами: наши — 70 тысяч человек, немцы — 240 тысяч. Такое же, примерно, соотношение людских потерь при взятии Киева. По нашим данным — 175 тысяч, по немецким — 665 тысяч.

Во время Нюрнбергского процесса советская сторона представила ряд немецких документов, в которых было сказано, что за первые полгода войны было захвачено 3.9 миллиона пленных, из коих к началу 1942 года в живых осталось 1,1 миллиона.

Эта цифра мне представилась наиболее правдивой, так как молва оставшихся в живых после суровой зимы 1941–1942 гг. называла именно эту цифру в 3 миллиона — это умершие от голода и холодной зимы. А в приказе от 28 июня 1942 года Сталин ссылался на еще более чудовищную цифру — 70 миллионов человек населения, оказавшихся на оккупированной немцами территории после года военных действий.

Сейчас пишется новая История Великой отечественной войны 1941–1945 гг., и хотелось бы, чтобы вопреки прошлым подходам были расставлены все недостающие точки, чтобы были опубликованы все опущенные факты и цифры.

Стремительный марш немецких войск и массовые окружения породили военнопленных и их лагеря. С каждым днем число их росло. Немецкое командование не могло разместить всю эту массу людей — не было лагерных зон, бараков, продовольствия. Первые лагеря разбивались прямо в степи, под открытым небом или на окраинах жилых объектов. Огораживали территорию колючей проволокой, ставили вышки для охраны и загоняли туда пленных. Чем дальше уходила на Восток армия, тем больше оставалось таких зон. В летнюю пору можно было переносить все трудности и лишения. С наступлением осени и зимы положение пленных становилось безвыходным — умирали десятки и сотни в день от холодов и голода. Жизнь под открытым небом, дождь и грязь, снег и морозы не оставляли надежды на жизнь и по утрам многочисленные трупы свозили в общую яму и команда из таких же доходяг хоронила их.

В мае 1942 года, когда я был пленен, положение с пленными стало несколько лучше и смертность уменьшилась. В лагерных зонах появились пусть и малопригодное для жизни, но жилье. Это были старые казармы, заброшенные заводские цеха или кошары для скота. В них пленные проводили ночь.

Что представляла из себя эта многомиллионная масса людей?

В лагерях были собраны представители всех национальностей. Только в восемнадцать лет я стал понимать смысл давно знакомых слов — русский, украинец, поляк, югослав, кавказец, азиат. Впервые в военнопленном лагере стал видеть осмысленную разницу — в языках славянских, мусульманских народов, европейцев.

Неприятно было осознавать в первые дни пребывания в Харьковской тюрьме принадлежность к полиции украинцев. Почему именно украинцы получили право служить немцам? Оказалось, что украинская территория, захваченная немцами, позволила украинцам создать свою национальную службу — украинских полицаев.

В Советском Союзе мы воспитывались на интернациональных идеях, и каждый гражданин при выборе для себя деятельности должен был согласовывать свои действия с коммунистической программой — все нации равны! Германия установила в рейхе расовый приоритет, где высшей нацией была арийская. По этим же национальным принципам должны были жить и развиваться другие нации. (И сегодня фашизм после провала его идей в последнюю войну, вновь заявляет о своих претензиях!) В Советском Союзе законы, защищавшие национальное достоинство, работали четко, и любое посягательство и ущемление национальной принадлежности пресекалось со всей строгостью.

Советские люди в плену в массе своей продолжали сохранять верность братству и интернациональным традициям даже тогда, когда националистические образования происходили в административно-принудительном порядке. Поэтому и осуждалось насилие украинцев-полицаев над своими соотечественниками.

Издевательства и побои на Холодной Горе в Харькове получили свое осуждение. Трудно было смириться с этим и видеть как молодежь, воспитанная в интернациональном духе, придя в полицию, исполняла свои обязанности с таким рвением? Как могли произойти такие перемены за этот короткий срок?

Осуждения заслуживало поведение представителей малых народов Закавказья и Средней Азии. Их подобострастие вызывало у немцев лояльное к себе отношение. Удивительно быстро осваивался немецкий язык. Трудности, возникавшие в период службы в Красной армии, как-то сами собой разрешались у немцев. Ровно и независимо держались по отношению к немцам только белорусы и русские, которые так и не заслужили их расположения. Я вовсе не хочу наводить тень своим субъективным взглядом на отношения советских людей к немцам, незаслуженно укорять их, просто полагаюсь на свой долголетний опыт жизни в Германии, — свидетельствую свои личные впечатления и вывод, к которому пришел.

Немцы очень быстро создали национальные военные формирования из представителей многих малых народов и с большим трудом, уже в условиях надвигающейся катастрофы, решились на формирование РОА.

Эти размышления навеяли воспоминания — я вспомнил одного из своих погодков, русского паренька, родившегося и выросшего в Узбекистане. Его плутоватые глаза и улыбка привлекали постоянное внимание окружающих, особенно, когда он что-либо рассказывал.

Колька Паршин обладал способностью копировать людей. Жизнь в Узбекистане среди местных жителей позволила ему усвоить диалект узбеков, плохо говорящих по-русски. Когда он рассказывал политические или бытовые анекдоты, копируя местных жителей, трудно было удержаться от смеха и слез.

Вот один из анекдотов, несколько примитивный, но достаточно образный о сути местного колхозного руководителя.

На колхозном собрании выступает председатель и на русско-узбекском диалекте докладывает собранию об успехах колхоза. Вся речь — мастерски скопированная, не позволяет равнодушно слушать ее, прерывается взрывами хохота и заканчивается здравицей в адрес руководства республики (что характерно для местных руководителей), а затем властей союзных:

— Да здрастит сабетски ибласт, да здрастит табарищ Ахынбабаев, табарищ Исталин, Малатав, Каганавич, Рикав… тьфу… твая мат, — чужой попал!

И, несмотря на безысходное положение, голодных и одуревших от непосильной работы пленных, слова Кольки растворялись в дружных репликах и смехе. Смех этот не только не разобщал людей, а наоборот сплачивал и объединял.

Он мастерски изображал узбеков-симулянтов, уклоняющихся от мобилизации и службы в армии. В такие минуты он и вправду походил на эпилептика — закатывал глаза, валился на пол и начинал биться в конвульсиях. Потом садился на колени и, обращаясь к воображаемому начальнику, говорил:

— Табарищ, киминдар! Минэ чашка (т. е. моя шашка) джарджавела, на выдерга не идет (заржавела, не выдергивается), отпусты минэ домой, началник!

Когда же они попадали на службу к немцам, в национальные формирования, они очень хорошо понимали, что это не Советская армия, быстро осваивали все премудрости армейской службы. И поскольку речь зашла о национальных формированиях, хочу остановиться еще и на Русской освободительной армии (РОА).

Летом 1943 года в Германии появилась фигура советского генерала Власова, обратившегося к русским военнопленным с призывом поддержать формирование РОА. Мне, простому военнопленному, трудно было судить о том, на какой основе договаривались обе стороны. Так как Власов выступал против существующего в Советском Союзе режима, он, естественно, стал предателем. Руководство Вермахта не договорилось с Власовым об организации русской армии в 1943 году. Только летом 1944 года, когда положение немцев на Восточном фронте стало критическим, стороны пришли к взаимопониманию и соглашению. Власов обратился к русским военнопленным от имени комитета освобождения народов России. Власовскому движению была придана политическая национальная окраска. Национальная окраска этих военных формирований позволила Власову собрать под свои знамена русских военнопленных, пришедших в эту армию с благородной, как многим казалось тогда, целью освободить Россию от сталинского режима и Советской власти.

Наши историки определили Власова в число предателей. На фоне взятых в плен других советских генералов, которым немцы предлагали сотрудничество (генералы Лукин, Прохоров, Карбышев) деятельность Власова, действительно, выглядела таковой. Но я не забыл и того, что говорили о нем в военнопленных лагерях: для одних он был предателем Родины, но другие видели в нем человека, спасшего от голода и смерти сотни тысяч пленных, — тех, от кого, как от потенциальных предателей, отказался Сталин.

Допускаю, что среди власовцев были люди убежденные, верившие в великое предназначение РОА, как армии, освобождающей Россию от коммунизма, но основная масса, какую я видел в лагерях и понимал ее настроения, она в армии Власова видела свое избавление от рабства в лагерях и медленного умирания от голода и непосильного труда.

Были слухи, что мундир немецкого генерала позволял Власову не только командовать РОА, но и строго штрафовать немцев за оскорбление чести и достоинств русских солдат и офицеров из РОА. Это поднимало его авторитет среди военнопленных.

Если говорить о моем отношении к Власову, то оно не имело четко выраженной оценки, и объясняю я это тем, что фигура его находилась далеко от пленных, была овеяна различными слухами, былями и небылицами, и отличить в них правду от домыслов было тяжело. Любой режим всегда старается выставить своих противников в худшем виде, — в нашем обществе это было принято за норму, поэтому я с недоверием отношусь к таким характеристикам наших писателей и журналистов. В наших представлениях любой предатель, и Власов в том числе, должен быть носителем всего аморального и преступного. Сам факт вступления пленных в РОА с целью участия в военных действиях и с оружием в руках против своих соотечественников рассматривался как предательство. И, несмотря на то, что у самого было положение не лучше, я осуждал тех, кто из военнопленных лагерей уходил под знамена русского освободительного движения.

3.

Жизнь в плену подчинялась своим законам. За многие месяцы не запомнил ни одной фамилии — сегодня жив, а завтра — нет, только был в Первомайске, а через день-другой с этапом ушел неизвестно куда. Не было постоянства, чтобы с кем-то сблизиться, подружиться. Только в стационарных лагерях Германии условия позволяли находить такие связи, на оккупированной территории это было исключено.

В Германии военнопленные обслуживали постоянные объекты, и изменения в лагерях происходили за счет умерших пленных или «штрафников». Каждый жил своими заботами, о дне грядущем и главной заповедью было правило — «ты умри сегодня, а я завтра».

Пленных увозили в Германию для использования на тяжелых работах и предоставления армии своей рабочей силы. Если секретные объекты требовали сохранения тайны — пленных просто уничтожали. Немцы хорошо понимали, что пленные для Сталина — предатели. Спрашивать за их уничтожение ни сейчас, ни после никто не будет — поэтому создавались благоприятные условия для лагерей смерти и уничтожения миллионов людей.

Откуда же взялся этот безумный «кураж», где кроются его истоки? Почему цивилизованная немецкая нация, с величайшими достижениями культуры и гуманизма, в годы войны предстала оголтелой ордой, попирающей человеческие законы, продемонстрировавшей миру все виды насилия, беззакония и безнаказанности?

Ответ на этот вопрос однозначен.

Режим, пришедший в Германию в апреле 1933 года, стал той благоприятной средой, на которой буйным цветом расцвел фашизм и его злодеяния.

Власовцы принимали участие в боях при отражении десантной операции союзников на атлантическом побережье в Нормандии (второй фронт), а позднее на Восточном фронте, где оказывали упорное сопротивление наступающим советским частям, зная заранее вынесенный приговор.

Двенадцать лет просуществовал национал-социализм, но как велики были последствия — его чудовищные злодеяния и страшные жертвы.

Аппарат насилия гитлеровского рейха был сформирован в своей основе из людей шатких моральных устоев, для которых бесчинства, погромы, надругательства, грабежи были в порядке вещей. Люди эти нагнетали массовую истерию, страх, неуверенность в завтрашнем дне еще до прихода Гитлера к власти, да и потом, когда официально руководство в Третьем рейхе в 1933 году перешло к национал-социалистам. Борьба с коммунистами перешла в свою высшую фазу, и ее исполнители были все те же фрейкоровцы^[6] и громилы.

Это один из ответов на вопрос: «Откуда у цивилизованной нации такие зверства и садизм к людям?», и к этому хочу еще добавить слова Гитлера о воспитании молодежи — они проливают еще больше света на природу насилия национал-социализма.

«В моих орденских замках вырастет молодежь, от которой мир содрогнется. Я хочу воспитать жестокую, властную, свирепую молодежь!»

И мир содрогнулся от тех, кто добивал немощных и слабых, стрелял в раненых и контуженных, расстреливал по признакам расовой или политической принадлежности. Все это свершалось перед моими глазами.

Разве можно забыть этот расовый геноцид над евреями?

Лето 1942 года прошло на оккупированной территории Западной Украины. В городе Ровно началось тогда планомерное уничтожение евреев из польских гетто. На протяжении двух с лишним месяцев моего пребывания в военнопленном лагере Ровно — он находился в бывших казармах у дороги, проходящей через железнодорожный переезд, — каждый вечер мимо территории лагеря проезжали крытые машины (похожие на наши «воронки») с евреями из гетто, которых везли на расстрел. Эта процедура чудовищного уничтожения продолжалась около часа.

Слышны были автоматные очереди, человеческие крики — потом наступала тишина, а машины возвращались вновь в гетто за новыми жертвами. Наутро специальная Waschkomando из пленных выходила на место казни и закапывала трупы, обрабатывая хлоркой участки захоронения. Пленные, работавшие на захоронении трупов, были источниками информации происходящего рядом с лагерем геноцида.

Приходится удивляться, как в этих условиях, когда каждую минуту можно было оступиться, судьба протянула руку и провела через лабиринты дорог к счастливому мигу окончания страшной войны.

Однажды, при отправке этапа из Ровно я миновал рабочий лагерь на торфяных разработках, откуда не возвращались. Не захотели отправить мальчишку, рисовавшего солдатские портреты, — и отправили кого-то другого.

О существовании концентрационных лагерей в Германии знали, — лагерями этими стращали и говорили, что там содержатся не только военнопленные, а те, кто нарушил закон и приговорен к заключению в лагерь. Для пленных тяжким преступлением считался побег. Пленные бежали с работы, при этапировании в пути, из зон содержания и при иных благоприятных обстоятельствах.

О жизни концентрационных лагерей ничего не пишу — судьба не предоставила такого испытания, я даже ни разу не встретился с заключенными из кацета.

В концентрационных лагерях шло массовое уничтожение людей разных национальностей, и независимо от того, какими это делалось средствами, аппарат насилия Германии совершал преступления против человечества и должен был со временем нести ответственность перед всем миром. Так оно и произошло — возмездие наступило.

Генрих Гимлер еще за несколько лет до начала войны с Советским Союзом, как свидетельствуют об этом многочисленные документы, вынашивал гитлеровские идеи захвата восточных земель и подчинения их Третьему рейху. Процесс захвата мог быть осуществлен лишь в том случае, если миллионные массы славянского населения подверглись бы массовому уничтожению, а территория — «обезлюживанию».

Специальные карательные органы — айнзатцгруппы и зондеркоманды — претворяли замысел фюрера в действие. Огнем и мечом подавлялись любые проявления сопротивления и свободы. Западные гунны не терпели косых взглядов, выражение недовольства строго наказывалось. Сжигались дома, целые деревни. Расстрелы и виселицы принуждали к повиновению. Этот же аппарат выполнял задания по обеспечению трудовых резервов Германии. Самая дешевая рабочая сила поставлялась с оккупированной территории Советского Союза. На молодежь организовывали облавы. Рейху нужны были рабочие руки для военной промышленности, и молодые парни и девушки с голубой повязкой «Ost» увозились под конвоем в Германию. И хотя по своему правовому положению они отличались от военнопленных, жили они тоже в лагерных условиях, в бараках, подчиняясь общим законам и распорядку в этих лагерях.

Восточным рабочим было легче бежать из лагерей, но из-за отсутствия документов и средств, отдаленности Родины, большей частью побеги заканчивались неудачей.

Такие поступки не оставались безнаказанными, и нарушители попадали в кацет. Благоприятное стечение обстоятельств кончалось порой тем, что бежавшие находили покровителей среди гражданских лиц и получали временное убежище от преследования. Мне представилась возможность знать таких рабочих и работать вместе с ними в Берлине.

Несколько особняком от аппарата насилия стояло Восточное министерство, его официальное название звучало так: «Ostministerium für die besetzen Ostgebieten».^[7] Во главе него был рейхсминистр Альфред Розенберг — главный теоретик фашистского рейха.

Разработанный ведомством Розенберга еще до начала воины 1941 года план «Ost» предусматривал освоение восточных земель до Урала с делением их на отдельные государства — северные, центральные, южные, — управляемые армейским командованием и гебитскомиссарами. На эти территории предполагалось заселение граждан немецкой национальности, которые осуществляли бы управление коренным населением.

Первый год войны подтвердил осуществление этого плана. На Украине был создан огромный административно-государственный аппарат рейхскомиссара Коха, в Белоруссии — генерального комиссара Кубе, в Прибалтике «штабы» гебитскомиссаров (наместников), а также «штабы» в сотнях городах и поселках.

С помощью этого аппарата с оккупированных территорий вывозилось все, начиная с произведений искусства и кончая продовольствием. Главной же оставалась программа «обезлюживания», расстрелы и уничтожение непокорных, вывоз в Германию молодого трудоспособного населения для пополнения трудовых резервов.

Как воспринимало эти меры утверждения власти местное население и могло ли немецкое руководство оккупированных районов достигнуть лучших результатов, если бы не осуществлялась столь жестокая карательная политика?

Трудно ответить на этот вопрос однозначно, так как громадная территория, занятая немцами, не была изолирована от влияния советского партийного руководства, действовавшего в подполье. Оставшееся в оккупации население оказалось как бы между молотом и наковальней, с одной стороны — официальное немецкое управление, с другой — подпольщики и партизаны, хорошо знающие все вокруг и связанные невидимыми нитями с населением. Постоянная связь с населением, различного рода задания и поручения от руководства партизанским движением местному населению, расправа с предателями и слабовольными, оказывали влияние на выбор сторон.

С другой стороны — погромы, расстрелы, виселицы, карательные меры насилия над невинными людьми, исходящие от Wehrmachta, рождали у людей чувства протеста и сопротивления — они выражались в разных формах и наносили немцам ощутимый урон.

Многие думают, что более добрые отношения со стороны немцев к населению могли бы вызвать иное отношение к ним местных жителей. На оккупированной территории оставались люди, прошедшие через репрессии советских властей — одни оставались нейтральными, другие шли на сотрудничество. «Пятая колонна» существовала не только в глубоком тылу Советского Союза в лице выселенных малых народов Кавказа, немцев Поволжья и других репрессированных граждан, а была и в оккупации, где хозяйничали немцы — эта категория могла оказать поддержку немецким властям. Но разработанная ранее политика «обезлюживания» требовала уничтожения населения на этих территориях. В этом, как мне кажется, был один из просчетов оккупационной политики и общего краха Восточной кампании.

Думаю, что не все представляли себе, что может принести с собой новый порядок национал-социализма, хотя были и такие, кто ожидал его. И поэтому факты выселения жителей Крыма, Северного Кавказа, немцев Поволжья говорил о том, что органы государственной безопасности своевременнопредприняли меры, чтобы этого не произошло.

Когда же фортуна на Восточном фронте окончательно развеяла победоносные планы блицкрига и армия фюрера стала пятиться назад, тогда в умах населения оккупированных территорий наметилась полная поддержка наступающих советских войск.

Вот так представлялась мне обстановка тех лет и поведение населения оккупированных районов с позиции человека, прошедшего через плен и оккупацию этих мест.

4.

Группа пленных из Первомайска, как нам казалось, должна была быть направлена в Германию. И поэтому мы были удивлены, что повезли нас в соседнюю Кировоградскую область. Очень скоро мы оказались в городе Кировограде. Это был обычный военнопленный шталаг, в котором содержались нам подобные «специалисты».

Тот же распорядок дня, то же содержание. Но в Кировоградском лагере собирали военнопленных, которых отобрала комиссия в других лагерях, чтобы отсюда отправить уже всех вместе дальше в Германию.

Не помню числа пленных в Кировограде, думается, что в отдельной зоне, где содержалась группа, было человек 80. Все пленные лагеря с утра шли на работу, и только отдельная зона дожидалась этапа по назначению.

Мы были предоставлены сами себе, некоторых посылали на уборку лагерной территории — собирать бумагу, окурки, мусор. То были люди средних лет, моих сверстников было немного. Я чувствовал свое одиночество, мысли возвращались к прошлому, к близким, к невесте, которым ничего не могу сказать или написать, передать, что жив, что помню и люблю их… А вернусь ли, увижу ли их — лишь судьба знает.

Я уходил от людей, пытался отыскать уединенное место, забирался подальше от людских глаз и тихо плакал по всему утраченному. Когда кто-нибудь нарушал мое одиночество, я возвращался снова к людям, стараясь скрыть от них свое малодушие и щемящую тоску.

Присутствие людей возвращало меня к жизни. Разговоры приводили в чувство и вселяли надежду. Может быть, жизнь там, в Германии, представит мне возможность написать письма родственникам в Иран и через них дать весточку о себе в Баку. Нужно не падать духом, не опускать руки. Ведь появилась же, хотя и призрачная, возможность изменить теперешнюю жизнь и попасть в Германию на работу!

Я гнал от себя неприятные мысли.

Но вот прошла неделя, другая. В зону иногда приводили новых пленных — их было немного, видимо, последние из тех, кого отобрала комиссия.

Каждый день начинался с ожидания этапа, но и сформировавшись мы так и не дождались отправки.

Лагерное начальство решило использовать пленных на работах Кировоградского военного аэродрома. И снова рабочий распорядок — подъем, работа, лагерь.

Маленький разговорный опыт, приобретенный в Первомайске, позволил уже свободнее изъясняться с конвоирами. Я увереннее держал карандаш и снова попытался рисовать. Мои рисунки принимались, и это было главное — я зарабатывал суп, хлеб, что-то покурить.

Мальчишеская внешность не отталкивала от меня, а рождала любопытство и интерес. Мое умение рисовать встречало одобрение клиентов и тех, кто смотрел за рисунком:

— Gut, prima, koroscho!

Я старался, как мог.

Дни лета уходили, а группа продолжала находиться в отдельной зоне, хотя ежедневно работала на строительстве аэродрома. Оставалось предполагать, что этап в Германию приостановлен из-за непредвиденных обстоятельств в отборе специалистов или в смене курса и потери необходимости. Группа могла продолжать работу в Кировограде либо попасть куда-то в другое место.

Но черед отправки все же пришел. Этап пошел дальше, нас перевели в Западную Украину, в город Ровно, где количество «специалистов» возросло в несколько раз.

И в Ровенском лагере, выросшая до двухсот человек, группа оставалась на положении изолированной. Здесь я тоже нашел работу — рисовал лагерную, «привилегированную» обслугу и немецких солдат.

Но вот, наконец, наступило время долгожданного этапа.

Я собирался со всеми вместе, но в построенную для этапа колонну не попал, так как меня вызвали в служебное помещение, где происходило оформление документов. Там приказали ждать. Пока я ожидал решения, этап ушел, и я стал горько сожалеть об этом — ведь вместе с этапом ушла моя последняя надежда.

Когда я увидел знакомого переводчика, я со слезами спросил его, почему меня оставили здесь, он посмотрел на меня с укоризной и сказал:

— Дурак! Ты знаешь, куда отправили тех «специалистов»? Они пошли на торфоразработки… — и он назвал место. — Моли Бога, что ты здесь, — оттуда не возвращаются!

Была ли в его словах правда — не знаю, но людей, отправленных тогда из Ровно, я больше не встречал. Может быть, они действительно попали в тяжелые условия и остались там навсегда? Что же заставило переводчика отстранить меня от этапа? Неужто сочувствие и желание помочь мальчишке, исполнявшему их желания? Не знаю!

Рассматривая этот случай, нельзя не высказать мысли о том, что и в моей жизни, и в жизни других людей в те годы происходили такие непредвиденные повороты судьбы, что угадать все заранее и уготовить желаемое было невозможно.

Что бы случилось со мной тогда в Ровно, попади я на торфоразработки вместе с этапом? По какому пути развивались бы события дальше, если бы я не продолжил этапа в Германию?

Нетрудно ответить на этот вопрос, хотя жизнь и непредсказуема.

Но прошли десятки лет трудной жизни, со множеством безвыходных положений, судьбе было угодно обойти все трудности и сохранить мне жизнь.

Что было известно тогда? Ничего!!!

Никто не мог знать будущего, тем более предсказывать его!..

Обстановка разрядилась сама.

Недолго пришлось мне ожидать следующий этап из Ровно и, когда небольшая партия пленных, оставшаяся от «специалистов» и пополненная вновь прибывшими, уходила из лагеря, я понял, что на сей раз она идет по своему назначению — об этом мне сказал все тот же переводчик.

Часть третья ГЕРМАНИЯ: ВУСТРАУ — ОСОБЫЙ ЛАГЕРЬ ВОСТОЧНОГО МИНИСТЕРСТВА

Кельце

1.

Отношение конвоя на сей раз было куда более гуманным — сопровождающие этап солдаты, видимо, знали, куда и зачем едут пленные, говорили, что этап идет в «хорошее» место. Это радовало и хотелось верить, что так будет.

«Хорошим» местом оказался маленький провинциальный городок Кельце, расположенный южнее Варшавы, на железнодорожной ветке Варшава-Краков.

Чистые, тихие улочки, редкие прохожие производили впечатление покоя и мира — война была где-то далеко и не касалась ни этих мирных граждан, ни конвоиров-немцев, ни оборванных и грязных пленных.

По уверенному следованию конвоя можно было догадаться, что он уже бывал в этих местах.

Вскоре перед нами возникло одноэтажное строение, огороженное деревянным забором, где мы остановились. Старший конвоя ушел в помещение, а мы тем временем пытались определить, что это за «контора». Когда открылась дверь во двор, увидели в глубине котельную с ярким пламенем бушующего огня — теперь-то стало ясно, где мы и зачем сюда пришли.

Был теплый октябрь. Солнце в эти часы еще хорошо согревало, а возможность пройти через горячую санобработку и баню, оставить здесь насекомых и грязь, доставляли нам, уже давно забывших про чистое тело и одежду, радостное предвкушение.

Купались долго. Воды было в достатке, а прожарка требовала определенного времени, чтобы уничтожить насекомых. Грязь ручьями стекала на пол с давно немытых тел, и в бане становилось как-то светлее.

Подумать только! Прошло столько лет с тех пор, а ощущения от горячей воды и искупанного тела как будто испытываю сейчас.

Потом мы получили из прожарки «вещи», то бишь рвань, пропитанную многомесячным потом и грязью, — они от температуры, растворившей и то и другое, превратились в нечто спрессованное со специфическим запахом паленого и жареного — запаха знакомого только тем, кто прошел через подобные процедуры. Штаны и особенно гимнастерки стали «коловыми», и нужно было время, чтобы это подобие одежды приняло формы тела.

После бани конвой сопроводил нас до места — необычного лагеря, на окраине городка. Он был обнесен каменным забором с контрольно-пропускным пунктом, где дежурили солдаты в странной, еще невиданной мною форме. Как потом выяснилось, в форме французских легионеров.

С этого дня в жизни моей произошли значительные перемены, они коснулись быта, питания и окружающей среды. Здесь появились новые знакомые товарищи, с которыми связывали общность интересов, взглядов, к голосу которых стал прислушиваться, а мнение уважать.

2.

На лагере Кельце следовало бы остановиться более подробно, так как он относился к разряду лагерей особого типа.

Лагерь занимал довольно большую территорию и отгородился от общего мира каменной стеной со стороны главного входа и оградой из колючей проволоки с трех других. Территория была поделена на две части: главную, где находились казармы, и вторую — административную, значительно меньшую по площади. Она была разделена дорогой, по обеим сторонам которой пристроились в аккуратный ряд домики начальства лагеря и проезжавших на Восточный фронт немецких офицеров.

Число содержавшихся здесь пленных доходило до нескольких сот человек.

Начальником лагеря, он же командир батальона, был капитан Енукидзе — высокий грузин красивой внешности, с молодцеватой выправкой, аккуратно подстриженными усами на худом вытянутом лице. Ему было лет 46–48. По лагерю ходили слухи, что Енукидзе был родным братом расстрелянного в 1938 году Авеля Енукидзе, бывшего друга Сталина, работника ЦК Грузии, а затем московского партаппарата.

Не могу сказать, как пришел в Кельце капитан Енукидзе. Остается предположить, что в назначении его на эту должность сыграла родственная связь с расстрелянным братом и создание к этому времени в составе Wehrmachta национальных легионов.

Помощником командира батальона был старший лейтенант Невзоров — моложе Енукидзе лет на пять. Выглядел добродушным человеком с круглым лицом, пухлыми, румяными щеками и всем видом своим выдававшим русское происхождение. В нем не было никаких признаков военного — трудно было понять на какой почве сошлись капитан Енукидзе и старший лейтенант Невзоров.

Жили они в отдельном домике, на меньшей половине лагеря. Оба одеты в форму французских легионеров и внешне напоминали испанских республиканцев времен войны с Франко. Пользовались одинаковыми правами и довольствием с немецкими тыловыми офицерами, имели двух ординарцев из числа пленных.

Когда на следующий день мы вышли на Appelplatz, в центре большой лагерной территории, используемой для общего построения и проведения ежедневных проверок, нас определили в новое подразделение и сказали, что скоро оденут. Стоял октябрь, а я по-прежнему, ходил босой, в лагере, видимо, не хватало верхней одежды и обуви, и мы еще какое-то время были в своих лохмотьях — так выглядели мои армейские вещи, впитавшие в себя грязь и запахи человечьего стойла.

Когда было холодно, мы кутались в одеяла — их нам выдали для двухъярусных кроватей, чтобы укрываться ночью. В них же разрешали выходить на проверку, но не выпускали из лагеря на работу, и тогда оставшиеся в лагере занимались уборкой помещений и территории.

Считая труд своей привилегией, я брался за любую работу и старался быть первым там, где нужна была помощь. Этот порыв заканчивался, как правило, в мою пользу. Я и по сей день отстаиваю его, когда заходит разговор о том, что «работа дураков любит». Помочь в трудную минуту и броситься на выручку знакомому или чужому человеку — это не «холуйство», как считают.

В Кельце я встретил азербайджанца из Баку, молодого паренька — запомнил его имя. В чужих краях они именуют себя короткими, на русский манер, именами. Моего земляка звали Аликом, и очень может быть, что имя его произошло от азербайджанского — Али.

Он работал у Енукидзе ординарцем и несколько раз приглашал в дом хозяев, где кормил тем, что было на кухне, — традиция восточного гостеприимства сохранялась и там. С его помощью я получил старенький, но без дыр и заплат французский шерстяной френч с четырьмя громадными карманами и латунными пуговицами, брюки навыпуск из такого же материала, пилотку и деревянные сабо, так как ботинок на складе не оказалось (их я получил несколько позднее). Нательное белье я постирал и, в чистой одежке, почувствовал себя увереннее — жизнь улыбнулась, наконец, и протянула руку помощи.

С первого же дня изменился дневной рацион. Вечерами мы получали сухой паек — это было солдатское довольствие тыловых немецких частей, — его, вероятно, должны были получать добровольцы-легионеры. Кроме сухого пайка, дважды в день готовили горячую пищу.

Что бы все это значило?

Ответить определенно на это было невозможно.

Неужели здесь будут готовить из нас национальных легионеров?

Позднее стало понятно, что питание, которое здесь получаем, должно привести доходяг-пленных в нормальное состояние. И тогда, видимо, будет принято решение: кого куда.

— «Боком» нам выйдет это питание потом, Иосиф Виссарионович нам такое не простит — так, кажется, думал каждый, кто оказался в Кельце.

Между тем жизнь продолжалась по своему обычному распорядку. После утренней проверки конвой забирал пленных на работу. Состав держался стабильно. Прибывали лишь небольшие группы офицеров из Владимира-Волынска, Ченстохова. Эти группы почти не влияли на списочный состав.

Новички делились информацией о лагерях.

Знали ли пленные лагеря Кельце, куда уходят отсюда этапы, что их ожидает впереди? Есть ли связь между «специалистами», отобранными в Первомайске для работы на заводах в Германии, и теми, кого подкрепили пайком и привели в порядок в Кельце? Сюда доходили разноречивые слухи о лагерях, находящихся в Германии, — можно ли им было доверять? Информация замыкалась вся на лагере, где преподавателями по общественным дисциплинам был организован учебный процесс, на семинарах и т. п. После окончания программы пленные уезжали на оккупированную территорию.

По слухам было ясно, что пребывание в Кельце продолжается не более трех месяцев. Никакого собеседования и отбора здесь не проводят — пленных просто под конвоем отправляют в Германию.

Что это? Замаскированный «отбор»? Как же реагировать нам на эти «обстоятельства»? Для чего отправляют пленных в оккупированные районы? И куда «отправляют» тех, кто «отказывается» от дальнейших занятий?

Вопросов много, а ответить на них не могут люди опытные и искушенные.

Мой опыт не разрешал эти вопросы. Я не мог решиться на отчаянный поступок и совершить побег — прожитые годы не ставили передо мной таких задач, поэтому я не видел выхода. В чрезвычайных обстоятельствах человек должен уметь убить: заколоть, зарезать, задушить, застрелить, когда это потребуется — я не знал за собой таких качеств, а без них решиться на побег было бессмысленно.

Что же делать?

Плыть дальше, полагаясь на судьбу?

Вокруг были люди. Разные по возрасту и образованию, религиозным и нравственным убеждениям, по представлениями о долге. Нужно было искать хороших людей — они помогут, поддержат, посоветуют.

Я в те годы только-только пытался найти нужный путь, чтобы выжить, не видел замаскированных преград и опасностей, преодолеть которые помогает жизненный опыт. Я не имел ни синяков, ни шишек и тем скорее мог получить их.

Представившаяся возможность окунуться в котел с человеческой массой и вариться в нем позволяла увидеть людей изнутри, уметь рассмотреть их замыслы и поступки. Плохое я обходил и поэтому мало разочаровывался. За хорошее держался двумя руками. Настоящую дружбу понимал, как проявление искренности, добра, любви, взаимопонимания.

Те, кто попал в Кельце, прошли через отбор комиссии, и первое же знакомство с ними определяло их в категорию людей, с которыми интересно общаться.

Я жил в казарме для молодежи, расположенной рядом с проходной. Из своего окружения могу вспомнить только нескольких человек. Одного звали Валентином. Пытался вспомнить его фамилию, но не уверен, что пришедшая на память его настоящая — то ли Ващенко, то ли Зощенко, меня преследует такое сочетание.

Он был преподавателем литературы. Хорошо владея речью, образно и интересно рассказывал анекдоты. При рассказе умел сдерживать эмоции — выдавали его уголки глаз. Скуластое с заметными рябинками лицо, было спокойно в эти минуты, а слушатели закатывались от смеха.

Впервые от «рябого» Валентина я услышал знаменитую поэму Баркова, приписываемую за стихотворный стиль Александру Сергеевичу.

Но к этому, «разбитному и компанейскому» малому, интересному рассказчику я почему-то не испытывал духовного тяготения и не поверял ему своих тайн и мыслей, не стал его другом.

3.

Моим товарищем в Кельце и Германии был и молодой лейтенант Володя Блинков. Спортивного сложения, он будто был создан для военного. Ладно скроенный французский китель, ремень с портупеей, армейские начищенные сапоги очень подходили к его молодцеватой внешности.

Выправка и навыки в строевой подготовке определили ему должность взводного в Кельце. Незадолго до начала войны Володя окончил общевойсковое училище и в отличие от многих советских командиров тех лет, пришедших в армию из рабоче-крестьянской среды, был начитан и образован. Родился он на Северном Кавказе, был похож на молодого Мозжухина и, видимо, нравился женщинам за удаль и непринужденные манеры.

Я с интересом слушал его рассказы об училище, о курсантских проделках, завидовал его способностям привлекать к себе внимание.

Природа определяет нам каждому свое — достоинства и недостатки, поэтому мы такие разные. Я всегда сожалел, что у меня нет этих качеств, это лишало меня уверенности среди сверстников и, особенно, среди девушек.

Беседовали мы о разном, было много общих тем — они определяли взаимопонимание. Беспокоило будущее: что ожидает нас после Кельце? Общение с Володей продолжалось около года, потом, летом 1943 года, дороги наши разошлись. Володя уехал на Восток и потерялся где-то на Украине. Иногда до нас доходили известия о жизни знакомых, а вот о Володе мы не имели ничего.

Особое место в Кельце принадлежит Иванову, с которым меня свела судьба, связала узами дружбы на всю дальнейшую жизнь в Германии и в Швейцарии. Чистосердечно признаюсь, Павел Семенович, или просто Паша, стал для меня эталоном человека, которому хотелось подражать. Однажды вечером, перед получением продуктов, пришли знакомые из казармы и сказали, что из Владимира-Волынска прибыл этап из офицерского лагеря.

Я накинул одеяло и пошел в казарму посмотреть на этапников.

Там уже было много любопытных; они обступили прибывших и оживленно беседовали. На мое удивление все они были одеты по сезону (была глубокая осень), кто в старое и поношенное, кто в свежее и поновей — шинели, сапоги, ботинки, фуражки, пилотки, у некоторых даже имелись вещевые мешки. Разные по возрасту люди. Отсутствие знаков различия в петлицах не позволяло распознать их звания.

Недалеко от входа, опершись плечом о стойку двухъярусной койки, стоял высокий блондин. Он снял с себя фуражку и шинель, и тихо, не торопясь, отвечал на вопросы. Трудно было определить его возраст — выглядел он молодо, хотя лоб его обозначили уже высокие залысины. На нем была суконная расстегнутая гимнастерка, галифе, солдатские ботинки, но не было ремней, и внешним видом своим он походил больше на разжалованного арестанта с гауптвахты.

От остальных он выделялся ростом и статью.

Несмотря на печать плена, лицо его привлекало мужской красотой. Голубые, глубоко посаженные глаза, точеный нос и особенно губы были красивы, он был похож на древнего грека, сошедшего с пьедестала.

Всем будто одарила его природа! Но был у него недостаток, не сразу бросающийся в глаза, — наметившаяся лысина, которая подчеркивала его громадный лоб. Из-за этого трудно было угадать его возраст и поверить, что ему лишь двадцать пять лет.

Между нами была все же большая разница. Мне только девятнадцать, а ему уже двадцать пять. В этом возрасте разница казалась большой. Поэтому познакомиться с ним, задавать вопросы, проявлять любопытство и интерес было неэтично — нужен был подходящий момент.

Было в нем что-то притягательное. То ли задушевный разговор, то ли естественная манера держаться и говорить, может, его общительность, но первое впечатление было запоминающимся. Когда с Володей зашел разговор о хорошем впечатлении, он согласился со мной.

Он сказал, что зовут его Павлом, а фамилия Иванов, что он ленинградец, жил на 17-й линии Васильевского острова. Служил в строительных войсках, по званию старший техник-лейтенант инженерных войск.

Все это стало известно взводному Володе, в чье подчинение попали вновь прибывшие.

Хорошие отношения с Володей позволили скоро и мне познакомиться с Павлом.

В свою очередь ежедневное общение Володи с Павлом сыграло свою роль для сближения двух лейтенантов, которые ко всему были большими поклонниками спорта.

Когда между нами установились близкие отношения, я тоже стал равным членом этой компании и узнал много подробностей из жизни нового знакомого.

Он был уроженцем Питера — так называют Ленинград коренные ленинградцы. Родился в семье потомственного матроса — участника Октябрьского переворота. Появился на свет Павел не один, а вместе с братом. Росли малыши слабыми — часто болели. Врач посоветовал заняться физкультурой.

Мальчики с первых классов школы последовали совету врача и приступили к занятиям спортом. Соревнуясь между собой, втянулись в регулярные занятия. Установили во дворе «перекладину», чтобы накачивать силу, потом перешли к гимнастическим упражнениям. И вскоре из слабых и хворых стали сильными и здоровыми. Явная польза от этих занятий привела к мысли о большом спорте. После окончания десятилетки Павел поступил в один из лучших спортивных ВУЗов страны — Ленинградский институт физической культуры им. Лесгафта.

Природные данные подсказали выбрать десятиборье, так решил и опытный тренер. В этом труднейшем состязании, считавшимся «жемчужиной» легкой атлетики, выступали только мужчины. Стать победителем в соревновании было очень трудно и почетно, результаты в них определялись по таблице и наибольшей сумме набранных очков. Весь комплекс дисциплин способствовал формированию гармонии и красоты — тех самых данных, какие бросались в глаза при знакомстве с Ивановым.

Его скромность тоже располагала. Лишь после длительного знакомства и возникшего доверия, я, например, узнал, что незадолго до войны Павел участвовал во всевозможных соревнованиях профсоюзов. Они подтверждали спортивное мастерство Павла. И чем ближе мы знакомились, тем выше поднимался его авторитет — я узнавал больше подробностей из его жизни, о ленинградских спортсменах, имена, которые встречал в прессе и в центральной спортивной газете «Красный спорт».

Меня охватывало чувство гордости за дружбу с известным в Союзе спортсменом, который не только знал многих легкоатлетов, гимнастов, боксеров, но и участвовал с ними в соревнованиях.

Еще перед войной Павел поступил в Ленинградский строительный институт и, когда началась война и потребовались военные строители, был призван в строительные войска действующей армии. Подробности его пленения вспомнить уже не могу.

В нашем «союзе» я был младшим и знал свое место, придерживался принципа «не высовываться», «не лезть поперед батьки». Так было на протяжении всех лет нашей дружбы — я не задавал лишних вопросов, понимая, что нужное дойдет до меня само.

Быстро пролетели три месяца в Кельце. Приближался скорый отъезд в Германию. Все активнее обсуждались перспективы дальнейшего этапа. Мы пришли к единому мнению: если будет отбор и собеседование для зачисления в учебную группу, то не отказываться — это позволит нам со временем уехать на оккупированную территорию. Вариант же побега по дороге в Германию был нереален.

Я не перечил старшим. Неизвестность и неопределенность жизни в Германии вызывали тревогу, трудно было предугадать, чем все это обернется завтра.

Теперь наша жизнь, наше положение стало похоже на положение тех, кто был уничтожен в тридцатые годы. Никто из пленных не мог знать, чем закончится наш последний этап в Германию как поступят с нами — используют ли как «специалистов» на предприятиях или отправят на Восток.

Надежды на жизнь после войны, представляющиеся для этого возможности, гнали прочь мысли о безысходном конце и смерти. И как не сдавливала шею сталинская удавка, постоянно напоминавшая о расплате за нарушение военной присяги, неопределенное будущее и шанс на возвращение к своим все равно оставались предпочтительнее.

Цитенгорст

1.

В феврале 1943 года, вскоре после траурных дней по армии генерала Паулюса, большая группа военнопленных, в сопровождении конвоя, прибыла в Берлин.

Было ранее утро, шел частый моросящий дождь — город скрывала ночная мгла, а соблюдавшаяся маскировка лишала возможности рассмотреть место, где мы остановились.

Долгое время вагоны маневрировали по запасным путям, потом все стихло. Доносились лишь разговоры конвойных и движение составов на путях.

Стало светать, и неподалеку от насыпи обозначилась мокрая полоса асфальта, убегающая под мост. На нем, отдуваясь, шипел паровоз, слышался лязг вагонов, свист пара, гудки.

При свете дня четко обозначилась улица четырехэтажных домов, слякотное, серое утро. Казалось стоит глубокая осень и зима наступит через неделю-другую.

К вечеру нас подцепили к другому составу и повезли через Берлин. Я смотрел из маленького окна на большой город — столицу рейха, на бегущие мимо дома и улицы и думал про себя: «до чего же ты мрачный и неприветливый, Берлин!» Такое же отношение к нему оставалось и потом, когда он стал для меня не просто городом, увиденным из окна вагона, а местом, где я прожил почти полтора года.

Этой же ночью, после нескольких часов езды, мы прибыли к месту следования, на маленькую станцию, название которой скрыла ночь.

Справа и слева от полотна большой черной массой угадывался лес. Тишину ночи нарушал шум качающихся верхушек деревьев. Раздавались и гасли голоса пленных и конвоиров, русская речь мешалась с немецкой.

Пересчитали прибывших, выключили фонарики, смолкли последние разговоры — колонна пошла от станции на дорогу. Шли по мягкому, скорее всего песчаному грунту, кое-где припорошенному снегом, не было грязи, влага ушла в песок. Наконец, под ногами появилась твердь дороги, вымощенной брусчаткой, колонна свернула вправо и стала удаляться от маленькой станции.

Прошел час. Медленно наступало утро, появились силуэты деревьев по бокам дороги. Затерявшаяся где-то между селами дорога впечатляла — она была в прекрасном состоянии и могла послужить не одному поколению.

Дошли до окраины деревни. На указателе надпись — Вустрау (Wustrau). Может быть, это и есть место нашего следования? Продолжаем идти дальше и вот уже дошли до развилки дорог к месту, похожему на центр села. Однако нет признаков лагерного жилья; продолжаем идти дальше и сворачиваем вправо от развилки.

Прошли все село, дорога вновь пошла лесом. Показался указатель со стрелкой влево на узкую, протоптанную людьми дорогу. Колонна пошла этой дорогой. Через несколько сот шагов показался высокий зеленый забор с колючей проволокой, помещение с вахтой и вышка с караульным.

Так вот куда нас вели?!

Похоже, что это обычный Stalag, отличающийся от всех ранее пройденных лагерей в оккупации своей немецкой аккуратностью и порядком. Но не всех пришедших пропустили через вахту — с каждым уходящим в зону шли какие-то документы.

Примерно половину оставшихся, снова построили в колонну и повели той же дорогой обратно к центру села, а потом — в сторону от первых двух.

Уже на этой дороге через несколько сот метров слева показалась большая территория лагеря, застроенная зелеными деревянными бараками. Территория без ограждения и охраны! Со свободным, без вахты и солдат, входом! Неужто нас оставят здесь?!

Но колонна не остановилась. Мы проследовали мимо входа, затем перешли деревянный мостик, перекинутый через высохшую речушку-канаву, и оставили за собой лагерные постройки.

Значит, мы идем в другое место…

Вот и новый указатель села — Zietengorst. Впереди деревенька с десятком домов, а дальше, на открытом поле — лагерные постройки, обнесенные колючей проволокой, с вышками и охраной.

Эта знакомая картина и есть пункт нашего назначения.

На маленькой площадке лагеря несколько жилых бараков; в центре, как и везде, Platz для проверок и сбора на работу. На противоположной стороне от бараков — кухня и душевая. За проволочной оградой — административный барак для охраны и конвоиров, сопровождавших пленных на работу в села, расположенные в округе.

После обычных формальностей нас, наконец, провели через вахту и определили в бараки.

В Германии, в лагерях разного толка, пользовались для жилья сборными конструкциями бараков. Собрать и поставить их было просто и быстро. С помощью крепежных болтов деревянные щиты обретали контуры жилых бараков с дверьми, тамбуром, окнами, коньковой крышей и вместительным помещением. Для обогрева пользовались небольшими чугунными печами, которые быстро их нагревали. В качестве топлива использовались прессованные угольные брикеты. Спали на двухъярусных солдатских койках. Матрацы и подушки набивали соломой. Деревянный стол и длинные скамьи на крестообразных стойках — весь инвентарь нового жилища.

На лагере Цитенгорст нужно остановиться особо, так как по условиям жизни и учебному уклону он определял дальнейшую судьбу пленных. После нескольких месяцев пребывания в лагере пленные получали освобождение и могли выехать на оккупированную немцами территорию.

Здесь содержались русские военнопленные. По моим представлениям к моменту нашего приезда там было около ста человек.

С тех пор прошло много лет, и что-то я уже мог забыть, но общая картина лагерной жизни, условия работы, занятий у меня сохранились и об этом я хочу рассказать подробнее. Этот рассказ позволит представить образ мыслей и действий прошедших через лагерь людей, а также ответить на вопрос — была ли необходимость в их изоляции от общества.

Цитенгорст был лагерем Восточного министерства Германии. В нем на протяжении двух учебных месяцев занимались приехавшие из Кельце военнопленные.

Национал-социалистический уклон немецкого общества, утвердившийся после 1933 года, требовал создания такого лагеря на национальной основе. Здесь стало известно, что подобного же типа лагерь, но для украинцев, находится в местечке Вустрау. Поэтому, когда пришел в Вустрау этап пленных, его разделили на две половины: на украинскую и русскую.

В лагере создавали учебные и рабочие группы. Первые находились в учебных бараках, вторые — в рабочих, хотя разницы в условиях содержания обеих групп не существовало. Только одни проходили учебный процесс, другие — рабочий. Одни занимались в бараках с преподавателями, другие — у крестьян в хозяйстве. Занятия не требовали каких-то особых условий, учебных пособий, книг. Все пособия ограничивались ученическими тетрадями и карандашами для записей.

Отбор в группы проходил по возрастному принципу, образованности, общей подготовки и развития.

Первая возрастная группа вбирала молодежь от 18–19 лет до 21–22 лет, вторая — от 22 до 25 и третья — старше 25 лет. Каждая группа, окончив занятия и выехав на место в оккупированный район, должна была заниматься кругом своих обязанностей, осуществлять свою миссию и назначение. Молодых предполагали использовать в разных гражданских ведомствах, в управлениях администрации и полиции. Пленных старшего возраста с жизненным опытом и квалификацией, а также имеющих высшее образование предполагали использовать на работе идеологического и пропагандистского характера.

Разница между возрастными группами бросалась в глаза при знакомстве — опытные преподаватели, хорошо ориентируясь в подготовке людей, безошибочно отбирали необходимый контингент.

Я был определен в первую возрастную группу, где во время занятий разбирались вопросы, относящиеся к истории возникновения национал-социализма, его утверждения и тех социальных достижений, к которым пришло руководство новой Германии. Программа в группах должна была знакомить с общественной системой, показывать ее положительные стороны, а по приезде в оккупированные районы нужно было рекламировать, раскрывать и осуществлять преимущества нового немецкого порядка.

На заключительных занятиях проводились беседы и диспуты о возможных социально-общественных преобразованиях, достоинствах и недостатках существующих систем, о вариантах новых схем общественного строя в Советском Союзе.

В старшей группе, куда определили Павла Иванова, занятия были рассчитаны на большее количество часов и требовали от слушателей активного участия в семинарах, более высокой подготовки их в уровне образования.

Жили мы в разных бараках, но имели возможность ежедневно бывать друг у друга. Группа Павла отличалась солидным составом слушателей, и мне интересно было заходить туда. После занятий там происходили споры по таким вопросам программы, до которых мы, молодые, еще не доросли.

Преподаватели готовили к занятиям интересные темы, со множеством примеров из жизни советского общества, делая акценты на абсурдности внутренней и внешней политики. Живя в Советском Союзе, мы знали только один, официальный источник информации и поэтому с жадностью воспринимали запретные известия.

Спустя много лет, возвращаясь к жизни в Цитенгорсте и размышляя о роли в учебном процессе преподавателей-эмигрантов и бывших пленных, я задавался вопросом: «Кому они служили?» По многим известным фактам преподаватели не исполняли роль наймитов и предателей у немцев, так как цель, на которую они ориентировали слушателей, была и выше, и гуманнее, чем просто пособничество. Перед слушателями стоял вопрос о помощи своему народу в оккупации. Однако в Советском Союзе на всех пленных, прошедших через Цитенгорст и Вустрау смотрели, как на предателей, сотрудничавших с немцами и помогавших им.

Не все мне было «по зубам» в обсуждаемых вопросах, но и меня влекли эти люди. Я видел их образованность, понимая, что на многие вопросы смогу получить ответ — чувствовал доброжелательное отношение к моей любознательности.

Долгая жизнь в «стаде», какими были и плен, и тюрьма, и лагерь, позволили увидеть то, что не мог рассмотреть в обычных условиях. Книги, прочитанные в детстве и юности, ориентировали на выбор товарищей — я редко ошибался и не испытывал горечи разочарований.

В группе Павла я был знаком со многими — беглая характеристика моих знакомых раскроет мою направленность в поисках добрых людей.

Как сейчас вижу перед собой близорукого, порядком облысевшего Лешу Бычека. При разговоре язык у него будто прилипал к небу и от этого он слегка пришепётывал. На гражданке Леша работал преподавателем немецкого языка в Воронежском вузе. Я обращался к нему за переводом незнакомых слов. Честный, умный, добрый Леша был душою в группе.

Как не вспомнить филолога-журналиста Виктора Ведьмина? Ему было чуть более тридцати — совсем лысый, с крупным лицом и полными темно-вишневыми губами. Поражала его феноменальная память, которую он иногда демонстрировал друзьям. Он мог прочитать страницу книжного текста и слово в слово пересказать ее. Ведьмин к тому же — мой земляк, бакинец. Его медвежья, косолапая походка и большие ступни, давили все, что попадалось на пути, как гусеницы тяжелого танка.

Молчаливый и сосредоточенный Коля Мишаткин, родом из Днепропетровска, окончил художественный институт, графическое отделение. Преподаватели доставали для него в лагерь ватман и краски для работы — он был отличный график. Я часто заставал его за работой и по сей день помню великолепные шаржи и карикатуры, исполненные тушью. Врезалась в память прекрасная черно-белая миниатюра, размером в развернутую школьную тетрадь, на тему: «Лагерь 1942 год».

Она запомнилась мне мастерством исполнения, он сумел скупыми цветами черного и белого передать ужас войны на фоне зловещей ночи и зарева пожарищ. Сторожевая вышка, проволочное ограждение, пленные напоминают о случившейся трагедии.

Рисунки Мишаткина нравились филигранным исполнением, четким рисунком, отточенной техникой. И, если они остались в памяти на долгие годы, значит их создал настоящий мастер. Там же в группе Павла я познакомился с майором Биленкиным, жителем довоенного Ленинграда. Внешность выдавала его годы — ему было более пятидесяти, я был к нему не так близок, как к остальным. На гражданке он работал в вузе, а на фронте стал штабным работником. Он был менее общителен, держался в стороне от людей, избегал острых споров и диспутов.

Не могу оставить в стороне и амбициозного юриста Евгения Синицина. Вот его беглый портрет. Ему было за тридцать, однако застывшее выражение скуластого лица, коротко подстриженные волосы, тяжелые надбровья и подбородок делали его старше и роднили с неандертальцем. Закончил он юридический факультет, и всем своим видом, поведением и разговорами хотел выделиться — прежде всего образованностью и умом. Однако и то и другое осталось не воспринятым, ибо юрист Синицин остался для многих мыльным пузырем, готовым лопнуть в любую минуту.

Вот характерная деталь, определяющая нутро это человека. Когда однажды ему представилась возможность изменить свою фамилию (кстати, такая возможность представлялась каждому пленному, прошедшему через Цитенгорст), Синицин в подтверждение своих амбиций и величия избрал фамилию лермонтовского героя — Арбенин, так как его собственная, из категории «птичьих», не отвечала той высокой миссии, к которой он готовил себя.

Вспоминать обо всех нет смысла. Я рассказал лишь о тех, кто запомнился чем-то необычным.

Потом у меня появлялись и другие товарищи, но таких друзей, как Павел и Володя в Цитенгорсте и Вустрау, больше никогда не было.

2.

После приезда в Цитенгорст Павла определили в учебную группу, а мы с Володей были зачислены в рабочую команду. Нам предстояло испытать себя в крестьянском труде. Это работа позволяла кормиться на работе самому и приносить что-либо товарищам в учебных группах.

Вокруг Цитенгорста находились села, из которых молодые немцы ушли на фронт, а старики не справляясь с хозяйством, обращались в лагерную комендатуру — заполучить пленных на работу.

В то время у немцев в плену содержались французы, сербы, поляки, англичане, американцы. Более благополучные и независимые, англичане и американцы, чувствовали лишь потерю свободы в плену; охрана не вершила против них никаких беззаконий. Их защищала Гаагская конвенция о военнопленных, и они имели еще материальную помощь от Международной организации Красного Креста, правительств США и Англии, не говоря уже о письмах и посылках родственников. Я не встречал среди работающих ни англичан, ни американцев. Работали только французы и славяне.

Задолго до рассвета, у раскрытых ворот, собирались пленные и солдаты-конвоиры, сопровождавшие рабочие команды на работу. Кто-либо из лагерного начальства с оформленной с вечера разнарядкой называл собравшимся пленным фамилию хозяина и количество человек, которых он просит. Процедура эта занимала немного времени, развод заканчивался, построенная колонна уходила из лагеря, а остатки людей в зоне шли в бараки и использовались потом на уборке территории и помещений.

Пленные спешили в деревню, чтобы к восьми часам быть у хозяина. Дорога занимала больше часа, так как села располагались в 4–5 километрах от лагеря. Какие это были дороги! Как легко и быстро можно было добраться до любой деревни!

Сельские дороги обсаживались фруктовыми деревьями — из слив и вишни немцы делают крепкую, с особым привкусом косточки водку-сливянку, известную по названием Kirsch. Ни у кого из селян никогда не возникнет желание собрать преждевременно общие фрукты. Только в назначенную пору крестьяне выезжают на дороги, чтобы всем вместе собрать готовый урожай.

Помню и названия сел. Большая часть пленных работала в селах Bühlow и Tarnow. Ближе к лагерю — село Bühlow, там оставалась часть колонны, остальные шли в соседнее — в километре ходьбы.

Вечером, часам к восьми, возвращались в лагерь. В бараках обменивались впечатлениями о прошедшем дне. Вопросы интересовали самые житейские: «Хороший ли хозяин? Добрый или жадный? Человек или фашист? Большое ли хозяйство? Как ведет себя на работе? Чем кормит? Трудная ли работа?» Основным же вопросом для всех был, конечно, вопрос «кормежки». От личных качеств хозяина и хозяйки зависела жизнь пленных-работяг. И многие старались попасть к хорошему и доброму хозяину, чтобы и самому поесть, и принести что-то товарищу.

Мне, как новичку, ничего не знавшему о здешних порядках и полагающемуся на свое усердие, хозяин попался с трудным характером.

Это был зажиточный Bauer. К большому кирпичному дому с цокольным основанием для хозяйственных нужд примыкала громадная территория двора, вымощенного кирпичом. В центре — навозная яма и различные хозяйственные постройки — большой хлев для двух десятков коров, конюшня, гараж для трактора с прицепом, высокий сеновал и каменный сарай.

За этими постройками, позади двора, приусадебный участок земли. От стены жилого дома к дворовым постройкам — высокий оштукатуренный забор и выкрашенные в зеленый цвет ворота. «Мой дом — моя крепость» — лучшее определение для этого добротного хозяйства.

Хозяин находился во дворе, когда мы робко перешагнули калитку. Высокий и здоровый мужчина лет пятидесяти в сером суконном пиджаке, из-под которого виднелся шерстяной свитер с высокой горловиной, в добротных сапогах, в кепи с лаковым козырьком привлек внимание. В руках длинная и тяжелая палка. На лацкане пиджака значок со свастикой. Сердитое, ничего доброго не сулящее лицо.

Это был Ганс Мюллер — хозяин, его фамилию назвали утром на вахте. Теперь мы оказались у него.

Он оглядел нас недовольным взглядом, прикидывая, а что полезного могут сделать эти «доходяги». Потом окликнул кого-то, появилась немолодая женщина, видимо, жена, получила от него указание и повела нас с собой под деревянный навес, примыкавший к дому. Она вошла в дом и очень скоро появилась с большой тарелкой отварного картофеля и несколькими ломтями хлеба. Поставила все на длинный стол, сколоченный из нескольких широких досок и пригласила есть.

Мюллер оказалсячеловеком практичным и мы, едва успев собрать крошки, проглатывая их на ходу, попали под его зычный и грубый окрик — «Los, Los», что в переводе означало «Давай, давай!»

Первый день запомнился особенно — это было тяжелейшее испытание для человека, не видевшего и не знающего, что такое «навоз» и с чем его «кушают».

Мюллер провел меня в коровник, где находились хорошо ухоженные животные, совершенно не обращавшие внимание на людей и равнодушно жующие сено. Показал на специальную тачку с длинными ручками, соединенными ремнем, который одевают на плечи, чтобы тачка не перевернулась от тяжести. Я без слов понял, что мне предстоит вывезти весь навоз из коровника в навозную яму.

Я взял вилы, подошел к месту со спрессованным навозом и попытался оторвать его от пола. С первого раза мне не удалось это сделать. Потом я решил взять навоза поменьше — он поддался и так, раз за разом, я набросал его в тачку так много, что еле-еле с помощью ремней оторвал ее от пола, чуть было не упав.

Маленькими шажками добрался до двери коровника, открыл ее и скатил тачку по сходням во двор до ямы, повалил на бок и опрокинул всю массу навоза — часть в яму, остальное — за нее, на кирпичную поверхность двора.

Так я выгребал содержимое коровника и чувствовал, что с каждой следующей тачкой разогнуть спину становиться все труднее. Я совершал усилия над собой и с трудом переносил боль. Наступившая после этого дня ночь была тяжелой, но утром я снова вышел к вахте.

Мюллер был истинным Parteigenosse. Он выжимал из меня все соки, и мне не раз казалось, что его увесистая палка достанет меня, доберется до моей головы. Однако работа укрепила мои силы, и я почувствовал себя более уверенно потом в других условиях, когда сменил грозного нациста на мягкого и доброго старика Эбеля.

Весна торопила крестьян в поле. Снег уже почти растаял, лишь в низинах, кое-где оставались нерастаявшие прогалины.

В хозяйстве Мюллера в один из погожих дней решили вывозить навоз в поле. На дворе у ямы хозяин оставил меня, а сам вместе с моим пленным-напарником стал вывозить груженные платформы в поле.

Работать было очень тяжело, так как расчетливый Ганс во избежание простоя возил навоз двумя платформами, и пока одна разгружалась в поле, вторая стояла под погрузкой во дворе и к моменту возвращения хозяина должна была быть нагружена.

К перерыву я уже не чувствовал ни рук, ни спины. Только получасовой перерыв позволил передохнуть и прийти в себя.

Ко всем тяжестям труда добавлялось еще и то, что Мюллер не жаловал своих работников доброй едой. Кормил три раза, в основном вареной картошкой или замешанной на муке болтушкой.

Вечером, уходя в лагерь, я знал, что нашего возвращения ждут голодные товарищи, и старался принести что-либо из еды — вареную картошку или хлеба.

Однажды пленный, работавший в селе Bühlow, должен был переводиться в учебную группу. Он сказал об этом мне и предложил перейти от Мюллера к его хозяину, старику Францу. «Не пожалеешь, не раз вспомнишь!»

Утром на разводе, когда я услышал: «Bühlow, Ebel, 1 Mann» — я вышел за ворота и стал в строй. На мое место к Мюллеру пошел кто-то другой.

С этого момента и впрямь наступили добрые перемены. Хозяин принял меня хорошо и таким оставался с первого и до последнего дня. По местным меркам, он относился к числу бедных. Жил на окраине села в небольшом доме. Двор от улицы отделял деревянный облезший от времени забор, за которым старые, обветшалые постройки — коровник, сеновал, подсобки. В центре двора высокий, в два этажа кирпичный амбар. На первом — мешки с зерном и семенами, различный хозяйственный инвентарь. На втором — продукты: копченые колбасы, сало, смалец, окорока, крупа, мука и многое другое. Все это добро можно было видеть, когда хозяин поднимался наверх, чтобы принести в дом съестное. Работавший и круглосуточно проживавший в его доме француз имел доступ к этому «богатству», но добрая натура старика и доброжелательность хозяйки, хорошая еда и добрые отношения в семье создавали такую нравственную атмосферу доверия, что у меня ни разу не возникло желания что-то украсть, спрятать, унести.

Рядом с амбаром конюшня для пары лошадей, свинарник и курятник — хозяйство значительно меньшее, чем у Мюллера, но и таким оно было, по нашим представлениям, «кулацким». Во всем чувствовалась хозяйская рука, ежедневное внимание к сколоченному за долгие годы добру.

Хозяин тянул упряжку, несмотря на возраст, наравне с нами, и перерывы среди дня проходили с одинаковой продолжительностью для всех. Все делалось по карманным часам старика: начинали и бросали работу, как только стрелка добиралась до нужной отметины.

Когда наступала пауза для «фрюштика»^[8] или обеда, старик приглашал француза и меня в дом, где уже все было готово, а две хозяйки — жена старика и молодая невестка с двумя ребятишками, сидя за столом, — ожидали прихода работников, чтобы начинать трапезу.

Все делалось чинно, без суеты и лишних слов. Кормили вкусно и достаточно. Когда старая женщина, как-то в разговоре узнала, что в лагере есть товарищ, «комрад», она перед моим уходом стала готовить «штули»^[9] для него — два приличных куска хлеба, смазанных смальцем.

Каковы были взаиморасчеты между хозяином и лагерным начальством, сказать не могу, думаю, что какая-то компенсация продуктами за рабочую силу в лагерь поступала.

Разговоры, если их так можно назвать, позволили семье узнать, что жил я в Баку, на берегу Каспийского моря, что там много нефти и бензина. Что есть у меня родители, сестра, что окончил я десять классов школы.

Из рассказов старика я понял, что жили они вместе с сыном, который сейчас на Восточном фронте, а жена с детьми продолжает жить с ними.

Доброе отношение этой простой крестьянской семьи ко мне объяснялось, как мне думается тем, что участие собственного сына в Восточной компании могло иметь для него непредвиденные последствия — он тоже мог оказаться в плену. Их вера в Добро и Милосердие, человеческую отзывчивость вызывала у них доброе и чуткое отношение к двум пленным из Франции и России — во имя благополучия воюющего на фронте сына.

Поэтому работать у Эбеля было охотно и просто, хотя и нет в крестьянском хозяйстве легкого труда. Нужно было убирать за скотиной, кормить коров, варить и готовить пищу для свиней, убирать конюшню, выгребать нечистоты, рубить дрова и складывать их штабелями, чтобы были сухими, хорошо горели и давали больше тепла.

Когда начинались полевые работы, мы уезжали в поле вчетвером — я с французом и старик с невесткой. Забирали с собой еду на целый день и возвращались в село к шести часам, когда за мною приходил солдат из охраны.

Приходили в село иногда баржи, их нужно было выгружать всем миром.

Рационализм немцев бросался в глаза всюду. Сеть водных каналов — очень важный штрих в экономических достижениях национал-социализма. За короткое время пребывания Гитлера у власти в Германии была проделана большая работа по ликвидации безработицы — в стране насчитывалось 6 миллионов безработных. Благоустраивались старые дороги, строились новые. Для лучшей, удобной и более дешевой транспортной связи между населенными пунктами в Германии были сооружены водные каналы, по которым в любой уголок, не имеющий железной дороги, доставлялись различные строительные, хозяйственные и прочие грузы.

Обычно вся деревня выезжала к месту причала барж для выгрузки. За короткий срок глубоко сидящая баржа отдавала из своего чрева привезенный груз и, освободившись от ноши, свободная и легкая, уплывала к месту стоянки.

Пишу об этом и думаю: Как же всего этого не хватает у нас. Неужели подобная транспортная связь несет в себе какие-то трудновыполнимые проблемы? Куда и на что уходили бесчисленные почины партийного руководства? От красивых, громких наших починов и лозунгов оставалось «планов громадье» и шум в ушах. Как много сил и средств народных уходило у нас на осуществление грандиозных проектов, а простые и нужные дела оставались в забвении.

«Планов громадье» несло величие новому социалистическому строю и его руководству — и только им. А что значат дороги сейчас, мы видим на примерах цивилизованных и развитых стран мира. Их отсутствие — дополнительные трудности в жизни человека в СССР.

Когда я ходил на работу в деревню, я знал наперед, что наступит время, когда нужно будет уходить от хозяина. И, когда это время наступило, я с сожалением и грустью покинул семейство Эбеля, где за короткое время познал добрые отношения людей, почувствовал тепло, которого меня лишили война и судьба.

Тоска по прошлому особенно чувствовалась здесь — утром и вечером тут проходила смена декорации — военнопленный лагерь и деревенская атмосфера жизни.

Старик говорил, что в деревне живут русские, которые еще в Первую мировую, будучи, как и мы, пленными, работали здесь, а затем, получив свободу, остались у своих бывших хозяев. И, если у меня будет такое желание, я тоже смогу вернуться к нему.

Но мое будущее сложилось иначе — я больше никогда не увидел ни знакомого дома, ни добрых хозяев. Наступил черед и моих занятий.

3.

Оформление учебных групп проходило после собеседования с преподавателями Цитенгорста.

Кто были эти люди? Какое складывалось о них впечатление? Что осталось в памяти после первой беседы, когда решался вопрос о занятиях в группе? Как относились пленные к сотрудничеству преподавателей с немцами.

Мои ответы — плод личных наблюдений и тех коротких сведений, какие остались в памяти, как у очевидца. Как очевидец, выскажусь о преподавательском составе, поскольку в военные и послевоенные годы люди эти были в поле зрения компетентных органов и о них был собран значительный материал. Но в органах деятельность их рассматривалась всегда с позиций махрового антисоветизма, так как в программе первым пунктом был четко обозначенный антикоммунизм и борьба с существующим строем. Этот пункт позволял преподавателям легализовать свою работу и быть на положении сотрудников немцев, для которых все средства были допустимы.

Фамилии некоторых из них фигурировали в наших газетных обзорах после войны и в последующие годы. Поремский, Брунст, Редлих — чаще других поминались в этих материалах и о них чаще всего писали, как о сотрудниках Гестапо, на совести которых осталось немало жертв.

Характеристики этих людей были такими ужасными, что не знающие их люди, могли представить эту троицу только с рогами и копытами, однако личное знакомство с ними вызывало к ним, скорее, чувства симпатии и неверие в их предательство.

Мои наблюдения также далеки от компромата Лубянки.

К тому, что высказано нашими органами дознания, я хотел бы добавить известные мне факты от живых людей, о наставлениях преподавателей, перед отъездом пленных на Восток. В этих наставлениях совершенно недвусмысленно выражалось негласное требование обязательной помощи русским людям.

Упомянутые преподаватели были все родом из России. Родители Брунста и Редлиха эмигрировали в Германию после Октябрьской революции и обосновались там, вероятно, из-за своего немецкого происхождения. К этим скупым сведениям можно добавить лишь то, что оба в совершенстве знали русский язык, считая его родным. Чем занимались до Цитенгорста, не могу сказать, очень может быть, что Редлих преподавал экономику в университете. К нему обращались, прибавляя ученую приставку «доктор».

Родители Поремского эмигрировали в Югославию; слышал что и эта семья принадлежала к известному офицерскому кругу России. Молодой и стройный Поремский с офицерской выправкой и благородными манерами напоминал братьев Турбиных, производил очень приятное впечатление. Как оказался Поремский в Германии, не могу сказать.

Он хорошо владел речью, пленные любили его, тянулись с вопросами и нуждами. Я не могу поверить в то, что Поремский был одним из активных сотрудников Гестапо. По моим представлениям, не вяжется, чтобы человек его поведения был тайным агентом и помогал убирать неугодных — неужто я обманулся?

Среди преподавателей в памяти осталась еще одна преподавательская фамилия — Приступа (из числа военнопленных). Точных сведений о нем у меня нет, хотя фамилия его говорит скорее за то, что он белорус. Его эрудиция, начитанность и профессиональная лекционная подготовка вполне соответствовали рангу высшего учебного заведения. Спокойный, тихий и обходительный, Приступа, с внешностью настоящего интеллигента, пользовался авторитетом и уважением.

Напрягаю память, чтобы вспомнить еще кого-нибудь. Но тщетно!

Доходили к нам слухи о возмездиях партизан (в частности, об отрядах Ковпака и Кузнецова), вершивших самосуд над пособниками.

Думаю, что после окончания войны через органы Госбезопасности прошло немало лагерников, бывших в Цитенгорсте и Вустрау, и они объяснили свое поведение и причины, побудившие их изъявить согласие на борьбу с коммунизмом и сталинской тиранией.

Были среди пленных и члены партии Народно-трудовой союз (НТС). Это были люди с самыми серьезными намерениями (от «случайных» там старались избавляться).

Но основная масса людей, прошедших через эти лагеря, — утопающие: для них Цитенгорст и Вустрау были тем пробковым поплавком, на котором можно было добраться до берега.

В Советском Союзе я оказался в возрасте девяти лет, и прожил здесь десять лет до начала войны. Мое взросление проходило очень медленно, и к восемнадцати годам я все еще не готов был к самостоятельной жизни, к собственным решениям и обдуманным поступкам.

В свое время я понял, что принадлежу к категории неполноценных граждан. Разного рода анкеты постоянно напоминали об этом. Интеллигенция относилась к категории людей второго сорта, а наша семья, проживавшая долгое время за границей, была вроде бы совсем чужой.

Жизнь в Иране заложила иной фундамент, который всегда как-то отличал нас от советских людей неумением ориентироваться в реальной обстановке и находить нужные решения. Таким я родился, таким остался навсегда, хотя прожитая жизнь учила и должна была научить и меня практицизму. Итог войны представлялся советским людям безусловной победой.

Крылатая фраза: «Наше дело правое, победа будет за нами» сопровождала с первого и до последнего дня войны.

Мое положение простого солдата в ту пору не позволяло разобраться в том, что происходило. Долгие годы общество не переспрашивало само себя: «Почему солдат, попавших в плен, мы называли предателями?» Только изменение курса государственной политики помогло разобраться с ответом.

Тогда же ответ был однозначным: солдаты, нарушившие присягу, — предатели! Их предательство — это залог невинности и невиновности верховной власти, присвоившей себе все лавры Победы. Ведь нельзя же признать, что в трагедии начала войны были и его, Сталина, непоправимые промахи? Великие всегда правы! Мертвые пусть молчат. А об оставшихся в живых пленных надо позаботиться: объявив их предателями, нужно создать такие условия, чтобы всю оставшуюся жизнь они и чувствовали бы себя таковыми.

4.

В середине мая 1943 года человек двадцать пять-тридцать пленных, в сопровождении конвоиров пришло в маленькую деревушку Wüstrau, особенно живописную в такую пору. Без слов можно представить состояние людей, попавших после года пребывания за проволокой в привычные условия — наслаждаться небом, солнцем, природой, свободно дышать, двигаться, не видеть вышек и конвоиров.

Местечко Вустрау затерялось к северо-западу от Берлина, и связь его со столицей осуществлялась по железной дороге Берлин-Нойруппин. Лагерную территорию опоясывала неглубокая канавка. Перед главным входом трап-мостик. Справа и слева от входа два барака — один для русских преподавателей и служебных нужд, другой — для немецкой администрации, работающей в лагере.

Вся территория была разделена центральной аллеей, в конце которой находился главный административно-управленческий барак с хозяйственными службами, с помещением лагерфюрера, его заместителя и общей приемной. В другом конце барака — медсанчасть. Крохотная речушка шириной в несколько метров отделяла лагерь от зеленого поля. Она охватывала лагерь с северо-востока, а западная часть территории граничила с деревенской улицей.

Низенький штакетник разделял лагерь на несколько блоков: украинский, белорусский и кавказский, созданные с немецким педантизмом и аккуратностью.

Бараки деревянные, двухсекционные, с тамбурами для хранения угольного брикета, которым отапливались в холодное время года.

В бараках разборные двухъярусные кровати с матрацами и подушками, — их набивали сеном. На складе выдали постельную принадлежность. Раз в день получали мы на кухне горячую пищу и сухой паек, такой же, что получали в годы войны немецкие граждане.

В лагере жили недолго, так как он выполнял функции пересыльного пункта — освобожденные из плена должны были получить в Вустрау документы (паспорта без подданства), а также бумаги для приобретения в магазинах гражданского платья. Вместе с документами каждый получал 400 марок на покупку вещей.

Одетые и обутые, совершенно изменившие свой облик пленные, возвращались в Вустрау, чтобы потом выехать в ознакомительную поездку по Германии. Цель этих поездок сводилась к тому, чтобы пленные, ознакомившиеся с достижениями национал-социализма в лагере Цитенгорст теоретически, увидели бы их и в натуральном виде в Третьем рейхе. Ясли и детские сады, дома отдыха и санатории, молодежные организации скаутов и «Гитлерюгенд» можно было увидеть самим, в этих вопросах умение немцев организованностью и дисциплиной добиваться желаемых результатов и впрямь становилось живой впечатляющей реальностью. Небольшая территория Германии, хорошо отлаженная сеть железных дорог и водных путей, четкое взаимодействие всех служб позволило нам за короткий срок увидеть многое, оставить его надолго в памяти.

Наша экскурсионная группа в составе 15–20 человек должна была посетить территорию восточных областей Германии, прилегающих к Чехословакии и Польше. Мы побывали в небольшом курортном городке Гёрлиц, где познакомились с домами отдыха, детскими садами, с жизнью сельских жителей этого района.

Впечатление складывалось такое, что находимся мы будто у себя в Союзе, хотя заведения эти имели несколько лучшие условия жизни и быта. Таким образом, национал-социализм, утвердившийся в Германии в 1933 году, имел уже возможность воспользоваться опытом Советского Союза в области социальных образований.

Не верилось, что мы находимся в реальном мире. Однако поезд, пассажиры, разговоры об увиденном, ощущение свободы — все было реально.

Постукивают рельсовые стыки, торопятся дорожные указатели, мелькают необыкновенные краски разбуженной природы. И опять в это радостное ощущение бытия врывается горькое чувство неправомерности своего положения и того, что оно предоставлено тебе врагом. Горечь отравляла разум, она готова была вырваться наружу. Что тогда?! Тогда конец всему!

За окном живописные горы Тироля, вылизанные и умытые поля, дороги, лесные дали и перелески.

Вот, наконец, и место нашего следования — город с которым связан национал-социализм и рожденный в нем Третий рейх, — столица Баварии, Мюнхен.

История фашизма берет свои истоки от пивной Хофбройхаус, где бригада штурмовиков охраняла собрания нацистов. Если в Гёрлице нас знакомили с социальными завоеваниями нацистов, то в Мюнхене продемонстрировали историю возникновения нацизма.

5.

Получив необходимый обзор о жизни национал-социалистского рейха, мы через неделю вернулись в Вустрау. «Лучше раз увидеть…» — и с новым видением и знанием реальной немецкой жизни мы стали собираться к отправке на Восток пропагандировать немецкий порядок.

Новая, как в калейдоскопе меняющаяся, жизнь, ничего общего не имеющая с годом, прошедшим в плену до этого, свобода передвижения, наличие паспорта с отметкой «Staatenlos»,^[10] равноправие с окружающими людьми открывали нам теперь совершенно новые возможности.

Наступало время ожидания нашей отправки на Восток.

Однако изменившиеся условия жизни не вызывали у нас, отныне освобожденных из плена, той настоящей радости, которая, казалось бы, должна была наступить. Чувство радости от обретенной свободы омрачалось сознанием незаконности приобретения права на ее получение. Воображение подсказывало будущие разговоры дома. Возникали различные варианты отчетов: все приобретенное сейчас потребует ответа — за все придется сполна ответить, да, но это будет, правда, потом.

Отмытое тело и сброшенные лохмотья, гражданская одежда и экскурсионные поездки по Германии будут потом расценены как предательство, и спорить с этим будет невозможно. В ответ на мои возражения, что я этого не хотел, мне обязательно напомнили бы о жертвах войны, о невероятных усилиях, о стойкости и мужестве, какие проявлял советский народ в боях и отступлении. Там гибнут люди, там война никого не щадит, а мы, суки, здесь! Так осуждал себя бескомпромиссный суд совести.

Человек на фронте не ищет легких и удобных дорог, война не позволяет их выбирать — такую миссию берет на себя Судьба. Я, просто, понял, что жизнь, которой я жил на фронте и в плену, моя довоенная молодость и детство, последующие шаги по возвращению на Родину были той единственной дорогой, от которой мне было не уйти. Я должен был пройти через позор плена и всего остального, что оказалось с ним связано потом, так как все это звенья одной цепи — это и был приговор той самой Судьбы.

Сколько же раз потом я возвращался к этим мыслям, ища ответы на них. А на главный из всех вопросов: «Виноват ли я в случившемся и должен ли нести ответ за это?» — приходил всегда к одному: «Если не был предателем и не совершал злодеяний — значит, не виноват. Ведь судят за содеянное! За умышленное действо против человека, против общества!»

Неужели виной всему существующее в Красной армии положение о последней пуле для себя? И если не выполнил его и сохранил жизнь, значит, виноват?

Но я не учел главного: заранее вынесенного решения Госбезопасности — это был обязательный подспудный приговор каждому, кто попал в ее сети.

Знакомство с обществом за «железным занавесом», с его общественной системой и идеологией считалось противоправным и преступным и должно быть наказуемо.

Такой вывод подтвердился после возвращения в Москву — вернувшиеся граждане были подвергнуты проверке с различными после нее последствиями.

Театр боевых действий на Восточном фронте летом 1943 года однако менял свою программу.

Противники поменялись местами. Вермахт из наступающей армии превращался в отступающую, и это не могло не повлиять на положение нас, направляемых в оккупированные района Белоруссии, Украины, России. Поездки оставались под вопросом — точнее, они откладывались на неопределенный срок.

Берлин

1.

Однажды в лагере Вустрау прошел слух о наборе строительных рабочих в Берлин. Строительная фирма «Бунзен»^[11] объявляла набор рабочих для восстановления разбитых при бомбежках домов. Контора строительного участка находилась в центре Берлина, в районе метро Wittenbergplatz на улице Helmstedterstrase, 30. Желающие подзаработать могли испробовать свои силы.

Я посоветовался с Павлом, получил его «добро» и уехал в Берлин на поиски фирмы. Он тогда еще не подвергался таким массированным налетам и сохранял свой прежний вид целого города, за исключением небольшого числа зданий, куда попали случайные бомбы и зажигалки.

Найдя номер дома и квартиры на первом этаже, я постучался. Дверь открыл знакомый человек с русским именем и осетинской фамилией — Андрей Ковхаев, старший по набору рабочих из Вустрау. На худом вытянутом лице крупный горбатый нос, черные густые дуги бровей и большие темные глаза. В квартире было две комнаты; во второй, с окном на улицу, худощавая женщина лет 45 что-то печатала на машинке.

Андрей представил меня. Я догадался, что и эта женщина была в лагере, когда приезжала договариваться о рабочих. Она прекрасно говорила по-русски, да и звали ее на русский манер — Мария Яковлевна. Но не могу вспомнить фамилии, хотя помню, что отдавала она немецким происхождением (возможно, что это была фамилия мужа).

Мы познакомились и быстро нашли общий язык и тему для общения. Мария Яковлевна и Андрей осуществляли административные функции. Снабжали продуктами кухню для приготовления обеда и ужина, выдавали рабочие задания и расплачивались за работу каждую неделю.

В качестве прораба в этом маленьком коллективе работал очень живой, никогда не унывающий, общительный человек с красивой вьющейся шевелюрой — поляк Швионтык. С ним мы ежедневно встречались утром и вечером, когда получали и сдавали работу.

В течение дня Швионтык забегал на объекты, проверяя работу. На кухне трудились две девушки-украинки, уроженки Харькова. Полная и приветливая Вера — фамилию не помню, и смуглая, похожая на цыганку, Ирина Ражковская. Хотя и выдавали они себя за сестер, но внешне были абсолютно разные. Обе девушки, в прошлом «остовки», бежали с фабрики и нелегально стали работать в маленькой захудалой гостинице, в центре Берлина, неподалеку от Stettinerbahnhof.^[12]

Веру и Ирину после побега скрывала от полиции сердобольная хозяйка гостиницы — фрау Холь. Полная, с необыкновенной грудью немка, оказалась героиней любовной истории. Как-то, после неудачного романа, фрау Холь решила покончить с собой. Она обратилась за помощью к подруге, и та посоветовала ей приставить два пальца ниже соска и выстрелить. Когда она проделала все, как положено, пуля оказалась в коленке. Шутка эта нисколько не помешала доброй фрау помогать девушкам, а тогда, когда над ними стали сгущаться тучи, передать их в надежные руки Марии Яковлевны, предоставившей им легальное положение. Здесь они были вне опасности и сыты (на привычной работе поварих).

Что представляла наша работа? Чем мы занимались?

Чаще всего приходилось восстанавливать кровлю, так как от воздушных налетов страдали крыши домов. Приходилось восстанавливать балки, стропила, укладывать черепицу, наращивать дымоходные трубы, а также выбитые воздушной волной оконные или дверные переплеты.

Воздушные торпеды разрезали дома будто ножом, после чего они походили на наглядные учебные пособия в разрезе. Перед глазами открывались внутренности квартир с мебелью, утварью и прочим скарбом. Никто не совершал актов мародерства — дома и вещи, оставшиеся после бомбежек, дожидались возвращения хозяев.

На таких зданиях расклеивались предупреждающие таблички: «За мародерство — смерть». Был, конечно, соблазн прихватить что-нибудь из разбитых квартир, но грозное предупреждение срабатывало.

Очень просто были организованы в фирме учет и оплата труда рабочих. Никаких нарядов, тарифных ставок, норм выработки или социалистических обязательств. Четкое и добросовестное выполнение обязанностей и качество выполненной работы. Разница в оплате труда рабочих заключалась лишь в профессионализме и опыте. Каждый вкладывал работу, кроме умения, еще и добросовестное отношение.

Я помню, что на фирме мне дважды пришлось не работать из-за травмы пальца, — ее я получил на производстве. При разгрузке длинных деревянных балок партнер запоздал с броском и балка раздавила мне палец. И фирма после этого выплачивала мне пособие за все время нетрудоспособности. Однажды после удара молотком по пальцу, возникло костное воспаление. И в этом случае фирма тоже оплатила пособие.

Благодаря стараниям Марии Яковлевны, мы получали такие же деньги, как и немецкие строители. Зарплату получали за неделю, начисление упрощенно-удобное, оно облегчало работу расчетчика и позволяло фирме вместо штата счетных работников держать всего лишь одного человека, который легко и просто справлялся с работой.

Должен признаться, за год работы я никогда, ни разу не схалтурил, стараясь выполнять работу так, чтобы она удовлетворяла меня самого, без известных «тяп-ляп».

Знаю, могут меня назвать за такое отношение к работе у немцев недобрым именем, обвинить в отсутствии патриотизма, в пособничестве. «Настоящий-де советский человек по долгу своему, гражданскому и патриотическому, обязательно совершил бы какой-нибудь вред или диверсию».

Но на самом деле такое мое отношение к делу было обусловлено совсем другими причинами, и прежде всего выработанной с детства добросовестностью. Так было, а в своих записках я дал себе зарок, представляя на суд людей, свои мысли, размышления и поступки, говорить им только правду.

2.

Хочу поделиться впечатлениями о городе, в котором я жил и работал с 1943 по 1944 год.

Город, вобравший в себя памятники мировой цивилизации, истории, культуры, не мог не волновать. Знаменитые Бранденбургские ворота, дающие начало не менее знаменитой Unter den Linden, улицы с поэтическим названием «Под липами», где находились посольства многих государств мира. Staatsopera;^[13] памятник Неизвестному солдату, у которого во все времена и режимы солдаты почетного караула несут вахту памяти, Zoo, Friedrichstrasse, Alexanderplatz — станции метро и надземки.

Помню Тиргартен,^[14] там был громадный бункер ПВО, служивший одновременно убежищем и зенитным опорным пунктом для отражения авиации англо-американцев.

Как в свое время в Баку, так и здесь, — мрачные объекты гитлеровского могущества и власти — Polizeipresidium на Alexanderplatz, Гестапо на Prinz-Albrechtstrasse, тюрьма Moabit — они вызывали дрожь не только у нас, но и у немецких граждан, сочувствовавших социал-демократам и коммунистам.

В предместьях Берлина, куда можно было добраться поездами подземной и надземной дорог, много дачных построек, утопающих в зелени, ухоженных и декоративных парков, садов. Небольшие красивые озерца влекли сюда любителей природы. К большому моему сожалению, ни красот Wannsee, ни дворцовых сооружений Potsdam'a я не увидел и очень сожалею об этом.

Как-то летом 1943 года я решил ближе познакомиться с районом привокзальной площади у Anhalter Bahnhof. Одна из улиц привела меня к известному уже многим зданию Reichskanzlei — Имперской канцелярии гитлеровского рейха.

Его массивные колонны и прозрачный с переплетами купол венчало вишневое знамя со свастикой. Я долго смотрел на мрачную громадину, мысленно проникая в залы и служебные кабинеты, в которых вершились судьбы людей, государств и продолжающейся войны.

По воскресеньям, когда мы не работали, была возможность поехать на знаменитую толкучку на Alexanderplatz. Площадь бурлила с утра до позднего вечера. Там, на черном рынке можно было приобрести продовольственные карточки, нас интересовали, в основном, хлеб и сигареты.

С наступлением комендантского часа ее покидали все кто должен был вернуться в лагерь. На площади, в нижних этажах зданий, находились знаменитые дешевые закусочные Aschinger'a, где по самым доступным ценам можно было пропустить кружку светлого или черного эрзац-пива и закусить селедочным или овощным салатом.

В этих же ресторанах знакомились с предлагавшими свои услуги профессионалами-художниками — желающие могли заказать черно-белый портрет на память о знаменитой площади.

Если говорить о продовольственных трудностях в Берлине, то горожане их не испытывали. И я не раз вспоминал строки из «Бакинского рабочего» о том, что жители Берлина уже в 42-м, уничтожив всех собак и кошек, добрались до крыс.

Торговля, зрелища, рестораны, средства связи и передвижения, городской транспорт — все работало в своем обычном режиме. Иногда казалось, что войну ведет какая-то другая страна, а не Германия. Война напоминала о себе лишь тогда, когда на Берлин совершали редкие налеты. Противовоздушная оборона легко справлялась с англо-американской авиацией, и объявление противовоздушной тревоги не вызывало у жителей чувств опасности и страха.

Дом, в котором жили рабочие фирмы, тоже имел подвал на случай воздушной тревоги, но рабочие не пользовались убежищем. Как правило, сигнал воздушной тревоги объявлялся сразу же после того, как самолеты пересекали Ла-Манш и брали курс на Германию. Редко, когда они достигали Берлина, а те, кто оказывался над городом, сбросив груз, быстро возвращались на свою базу. Обычно минут через 30–40 тревога заканчивалась, и наступала тишина.

В конце октября 1943 года население Берлина пришло вдруг в необычное волнение. При налете на город были сброшены листовки: предупреждение союзников вызвало панику. Это было особенно заметно на вокзалах, куда бросились женщины с детьми, домашними вещами, чемоданами, рюкзаками. До ноября, когда планировался массированный налет англо-американцев, оставалось считанное время.

Как-то возвращаясь из Вустрау в Берлин, на вокзале я увидел совершенно необычную картину — вокзальная площадь и платформы были забиты отъезжающими. Повсюду шум и суматоха — обстановка напоминала наших беженцев, покидавших прифронтовую полосу.

Я спросил прохожего, что все это значит, и услышал, что англо-американцы еще раз предупредили о налете. Я не не поверил в это.

Через несколько дней ажиотаж и паника стали стихать, и скептики уже посмеивались над легковерами, поверившими в «басню», — население успокоилось. Осень давно сбросила с деревьев листву, сменила ласковое тепло на пронизывающий и сырой холод, туман и слякоть. Теперь все больше тянуло к теплу, в помещение.

Ту ночь, с 13 на 14-е ноября 1943 года, невозможно забыть — тогда впервые за все годы Берлин был подвергнут массированному налету нескольких тысяч самолетов.

День выдался серый и сырой — временами шел дождь. Асфальт из темно-серого стал черным. Порывы сильного холодного ветра пронизывали до костей.

Мы давно поужинали и собирались спать, когда услышали знакомые звуки сирены и, как обычно, засомневались в необходимости убежища.

— Ну вот и алярм.^[15]

— Стоит ли идти в келлер?^[16]

— Зачем? Я не хочу разбивать себе ночь.

На сей раз желание пришлось изменить. Поначалу стрельба зениток слышалась где-то далеко, и все походило на обычную бомбежку. Потом разрывы послышались ближе, и вот уже ухнуло где-то рядом, отчего стали сильно хлопать дымоходные заслонки, вызвав настороженность и тревогу.

Когда же стали раздаваться тяжелые «вздохи» обвалов зданий, то показалось, что следующий снаряд обязательно угодит в наш дом. Хотя несколько фугасок попали на крышу дома и вызвали пожар, прямого попадания тяжелых бомб мы в эту ночь не испытали. Фугаски были потушены, но алярм продолжался.

Необычно развивались события этой ночи. До того, как явились над Берлином тяжелые бомбардировщики, штурмовая авиация союзников подавила зенитные точки противовоздушной обороны. Зенитки стихли, и тяжелые самолеты англо-американцев стали хозяйничать в Берлине, как у себя дома.

Думаю, что хорошо проведенная операция не обошлась без разведки. Потребовалось лишь всего 15–20 минут, в кромешной тьме, чтобы вывести из строя зенитные батареи. А затем последовала одна волна бомбардировщиков за другой, с невероятной силой бомбивших город в течение нескольких часов.

Город принял на себя весь бомбовый груз, и не осталось района, куда бы не добрались в эту ночь самолеты союзников. По всей вероятности, Берлин разбили на квадраты, и каждый квадрат получил свою «долю», а самолеты, скинув ее, уходили на базу. Ничего подобного жители Берлина до сих пор не видели.

Ожидая конца налета, люди в бомбоубежище почувствовали, что наверху произошло что-то трагическое. И когда наступил отбой и можно было выбраться на поверхность, их глазам предстала страшная картина огня, дыма, газа, гари, провалившихся окон, горящих бревен, кровли, обрушенных этажей, обугленных бумаг, газет, документов и безумных, растерянных людей — все это напоминало преисподнюю и Страшный Суд. Горящий город не давал возможности дышать. Ходить по улицам было опасно, можно было угодить под тлеющие головешки.

Еще более страшное зрелище предстало на рассвете, когда сквозь дым пожарищ стали возникать новые обличья улиц и площадей Берлина, этого смертельно раненого города. Все вокруг было разрушено. Казалось, не осталось ни одного целого дома. На улицах перевернутые трамваи, автобусы, машины, среди всего этого невиданного хаоса люди, растерянные, с остатками вещей, детскими колясками, велосипедами…

Утром начали работу аварийные службы. Неглубокое берлинское метро сильно пострадало от попадания воздушных снарядов — в огромных воронках зияли внутренности подземного хозяйства. Признаться, я был удивлен оперативностью, с какой службы города стали выполнять свои задачи и наводить порядок. Немецкие дисциплина и ответственность творили буквально чудеса (учиться этому нужно не взирая на свои чувства, симпатии или антипатии по отношению к строю).

Как отнесся я, пленный чужестранец, к этому ноябрьскому налету?

Мне, видевшему зверства немецких солдат на фронте и в оккупации, расстрелы невинных красноармейцев и командиров, коммунистов и евреев, наконец, удалось увидеть акт возмездия в этом чужом городе, где за пять лет прошедшей войны жители не знали истинной ее цены — злорадствовал ли я, воспринимал ли эту кару, как справедливое возмездие? Испытывал ли я чувства мстительного торжества — «Так вам и надо!», — вполне естественные в эти минуты?

Нет, нет и еще раз нет!

Я всегда помнил о крестьянине Франце Эбеле, который во мне, пленном, видел прежде всего человека и относился ко мне, русскому, как и к другому пленному, французу, как к равным членам своей семьи. Но я помнил и об оборотне Гансе Мюллере, забывшем все святое и видевшем в нас рабочее быдло и бессловесную скотину.

Долго еще кровоточил след ноябрьского налета в сознании переживших его людей, не раз вздрагивали сердца при словах: «Achtung, Achtung! Wir geben die Luftlagemeldung!..»^[17]

Прожил я в Берлине полтора года. Долгие, очень долгие полтора года.

3.

Годы жизни, определенные человеку, говорят, известны только Богу. Моя жизнь уже не раз подходила к этой черте, но, не останавливаясь, неожиданно сворачивала в сторону. Теперь ей и сворачивать некуда.

Сейчас, прежде чем перешагнуть ее, я хочу рассказать еще и о том, что было важно для меня и моих друзей о том, что осталось за страницами следственных дел. Это касается сугубо личных сторон жизни, но без них жизнь моя будет выглядеть рассказом без начала и конца, а действия и поступки наши не получат должного объяснения и понимания. Из Берлинского периода это, кажется, и есть самое значительное и самое достойное внимания.

Мои мысли тогда были заняты прошлым. Время пыталось стереть его, но не смогло. Первое чувство возвращало меня к незабываемым минутам, проведенным с Асей, и я не хотел мириться с мыслью, что оно больше не вернется. Мне казалось, что потеря надежды на встречу отнимает смысл у всей остальной жизни.

Я не могу назвать нового круга знакомых в этот период берлинской жизни, хотя они могли появиться. Моя натура мешала новым знакомствам.

Между тем большой город открывал и новые большие возможности. Я ими, увы, не пользовался. Ходил на работу, общался с людьми своего окружения и проводил жизнь в обычных условиях — работа и дом. На большее я и не претендовал. А если говорить обо всей прожитой жизни, то и она прошла точно так же.

Вустрау

1.

Случалось мне съездить в воскресенье в Вустрау. Для меня это был праздник, так как представлялась возможность увидеться с Павлом. Он был теперь в Вустрау один — Володя уехал на Восток, а Павел в скором времени должен был получить назначение на работу в Litzmanstadt (Лодзь), в лагерь грузинских легионеров.

Наши судьбы были тесно связаны — я многое знал о его личной жизни, но не все; он ничего не рассказывал мне о своих деловых связях, считая меня человеком доверчивым, неискушенным и не подготовленным для конспирации. Ему нравилась моя преданность, честность, что было весьма важно в тех условиях.

А поскольку я никогда не задавал лишних вопросов, считая неэтичным проявлять любопытство, его это устраивало. Потом он посвящал меня в какие-то свои тайны.

То, что я хочу рассказать, не плод моей фантазии, а реальные факты, которые мне стали известны от самого Павла.

Эта история о далеком времени, об отношениях Павла Иванова, Ольги Саловой и Зигрид Ленц. Она настолько необычна, что требует того, чтобы ей был посвящен отдельный и более подробный рассказ.

Местечко Вустрау напоминало в ту пору обычную прусскую деревеньку северо-восточной полосы Германии, подобную тем, какие были описаны русскими писателями прошлого столетия. Красивая округа, причесанный лес, ухоженные поляны, зеркальная гладь маленьких озер вписывались в живописный деревенский ландшафт с обязательной кирхой, кладбищенской оградой, за которой в строгом порядке покоились памятники и надгробия, просто кресты и ухоженные могилки под сенью тенистых деревьев.

В начале 1942 года здесь был основан небольшой лагерь Восточного министерства, где содержались освобожденные из плена советские военнопленные, слушатели курсов Восточного министерства, размещавшихся здесь же, в Вустрау, а также в расположенном по соседству Цитенгорсте. За полтора-два года через лагерь прошло несколько сот человек разных национальностей. Курсы были недолгими, и отсюда уезжали они на Восток, в оккупированные районы СССР — на административную работу.

Относительно обозначения этих лагерей «курсами» или «школой» не могу сказать ничего определенного. Под курсами подразумевается что-то быстротечное, а под школой — длительное, фундаментальное. Главным остается факт — в учебных группах пленные изучали историю возникновения национал-социализма в Германии и тот строй, который там утвердился после 1933 года. Создавая лагеря школы такого типа, руководители Восточного министерства рассчитывали на то, что люди, прошедшие через Цитенгорст и Вустрау, станут проводниками идей национал-социализма и немецкого экономического порядка на оккупированных территориях.

Административное и хозяйственное руководство в лагере осуществляли немцы, члены НСДАП. Форма одежды, которую носили сотрудники лагеря, принадлежала формированиям CA. Начальником лагеря был мужчина средних лет, полноватый и полысевший, с красивыми чертами лица, который предпочитал носить военную форму, — она подходила ему больше. Это был оберштурмфюрер Френцель. Он хорошо и свободно владел русским языком и только с немцами говорил по-немецки. Секретарем улагерфюрера работала высокая, стройная блондинка, очень миловидная, приветливая немка, 22–23-х лет. Звали ее в лагере по фамилии — фройляйн Ленц. Потом стало известно чисто немецкое имя ее — Зигрид. Она носила в лагере форму и, видимо, так же была членом национал-социалистской партии.

Заместителем лагерфюрера был «фольксдойче» из Республики немцев Поволжья. Фольксдейче принадлежали к менее достойным гражданам рейха, хотя и он тоже принадлежал к НСДАП и тоже носил форму CA.

Хозяйственным отделом заведовал также «фольксдойче», с немецким именем и русской фамилией — Ганс Сивкоф, молодой ловелас и волокита. Экономические возможности хозяйственника явно помогали ему франтить среди девиц и женщин.

Немецкую администрацию представлять не могу, ибо не сталкивался с ней и не знал ее. Но в управленческом бараке, где три четверти помещений принадлежали руководству, небольшая часть была отведена под ревир (Revier), или санчасть. Она состояла из маленькой приемной-регистратуры и двух комнаток для больных, из них одна служила еще и операционной.

Главным врачом санчасти был советский флотский хирург Георгий Леонардович Крупович, до войны служивший на Балтике. Закончив Ленинградскую военно-медицинскую академию, попал в военно-морской госпиталь подводников. К началу войны — он уже флагманский врач одной из подводных флотилий. В плен его взяли в самом начале войны на острове Эзель при исполнении служебных обязанностей.

Вот о нем-то я и хочу написать все, что знаю. А знаю я много, так как последние два месяца жизни в Германии и полгода в Швейцарии прошли в самом тесном общении.

Первый раз я увидел его в лагере Вустрау у входа в управленческий барак. Он с кем-то беседовал. Стояла глубокая осень, было холодно. На нем было кожаное пальто-реглан и темная шляпа. Помню возникший вопрос: «Что за фрукт? Откуда взялся? Впервые вижу такого немца». А оказалось, что не немец и в Вустрау совсем не новичок. Появился он в лагере чуть ли не под номером один, в начале 1942 года, привез его сам лагерфюрер Френцель.

Он в совершенстве владел немецким языком, и когда появилась необходимость во враче-инспекторе, то Крупович, после нескольких месяцев стажировки в дрезденской клинике, подтвердил звание нейрохирурга и занял эту должность. Несмотря на наше продолжительное и близкое знакомство, я ни разу не спросил, почему он пользовался таким особым авторитетом у лагерфюрера. Я допускаю, что необычные способности медика позволили ему стать домашним врачом, — это наиболее вероятный вариант. Другой — немецкое происхождение — я всерьез не принимаю. Но факт остается фактом: Крупович жил в лагере на привилегированном положении. Он имел отдельную комнату в административном бараке, где жили немцы, и держался с официальным немецким руководством на равных.

Он и внешностью был похож на немца: полноватое, холеное лицо, чуть крупный нос, свисавшая нижняя губа, казалось, никогда не сходилась с верхней. Большие серо-голубые глаза, слегка выступающие из орбит, хорошо сочетались с коротко стриженными светлыми волосами.

Родился он в январе 1910 года в Петербурге, в семье потомственных актеров Мариинского театра. Родители, по его рассказам, часто бывали на гастролях за границей. Ребенок воспитывался в семье тети (по матери) и очень рано проявил свою самостоятельность.

Когда однажды тетя упрекнула его за полный пансион, он никому ничего не сказав навсегда ушел из ее дома. Оказался в детском приемнике. Закончив школу, поступил в медицинскую академию. Способности открыли дорогу в общество. Будучи человеком незаурядных дарований, он и дальнейшем был всегда заметной фигурой среди окружающих, несмотря на небольшой рост.

Он был прирожденным дипломатом, и это качество помогало ему подниматься по ступенькам служебной лестницы. Часто, когда на эту тему заходил разговор, Леонардович старался охладить мою эмоциональность словами: «Умей владеть собой, не показывай окружающим свои чувства; жизнь — это сцена, и тот преуспеет в ней, кто обладает даром актера».

Он был прекрасным, не лишенным чувства юмора, рассказчиком и обладал способностью держать «на взводе» любую аудиторию. Мне запомнилась одна из его историй из поры студенческой молодости. Он так образно представил картину своих похождений, что героев этих и ситуацию я представляю и теперь.

Молодую красотку, жену моряка, ушедшего в плавание и неожиданно вернувшегося домой (банальный сюжет для многих анекдотов), застает врасплох звонок в квартире и ставит в безвыходное положение самого героя. Едва успев привести себя в порядок, он выпрыгнул из окна второго этажа на машину с музыкальными инструментами в самом центре города, на Невском. И пока пешеходы приходили в себя от неожиданности, он зацепился за проходящий трамвай, проехал остановку, перешел на другую сторону и вернулся другим трамваем к месту происшествия, чтобы увидеть финал истории.

Под началом Круповича в санчасти работал еще один морячок — Саша Филатов, небольших росточка и размеров человечек, с редкими седеющими остатками волос, но пышными баками и остаповскими усиками. Флотский фельдшер со стажем, он и в Вустрау не забывал своей профессии и ассистировал при операциях.

Другой помощник — Костя Семенов — к медицине никакого отношения не имел. До войны он жил в Иваново, работал то ли слесарем, то ли электриком. Константин обожал музыку, но не имел музыкального образования: самоучка, он играл на гитаре и пианино, но без особого блеска. Он аккомпанировал себе и тогда, когда напевал романсы и лирические песенки довоенной поры. Когда был в «ударе» и начинал свой «душещипательный» репертуар («Саша», «Маша», «Татьяна», «Чубчик», «Караван», «Калитка», есенинская «Старушка» и пр.) слушателей собиралось много, и заказы сыпались со всех сторон.

Я уже говорил о том, что у входа в лагерь, кроме барака для немецкой администрации, был еще и барак для преподавателей. Это был народ солидный, менее общительный, склонный больше к чтению, письму и раздумьям.

Павел тоже мог бы жить в этом бараке, но предпочитал общий, тот, где в русском блоке жили «простые смертные». Я спал с Павлом на одной «вагонке», а когда в бараке наступала тишина и обстановка располагала к беседе, я переходил с верхней полки на нижнюю и внимательно слушал его интересные рассказы.

На территории между кухней и управленческим бараком была свободная ровная площадка, на которой кто-то из любителей волейбола поставил столбы для сетки. Без особого энтузиазма любители волейбола перебрасывали мяч на площадке. Как стало известно, были в лагере и хорошие игроки, но не было «заводилы», кто бы мог «затравить» желающих.

Павел имел все данные волейболиста — высокий рост, хорошую прыгучесть. Главное достоинство настоящих игроков — сильный и точный удар да надежный блок. Игрок игрока узнает с первых же ударов по мячу, и стоило Павлу поиграть у сетки несколько минут, сделать подачу и попробовать блок, как болельщики почувствовали, что на площадке игрок, действительно понимающий толк в волейболе.

Вечером следующего дня на площадку, кроме игроков, пришли уже и зрители, болельщики.

Не все оказались равноценны в игре. Желающих испробовать себя набралось достаточно, и две команды начали игру. И хотя погрешностей было достаточно (а как могло быть иначе?), участники и многочисленные зрители остались довольны, понимая, что эта первая встреча не станет последней.

Волейбол пришел в Вустрау с приходом Иванова. Он был популярен не только среди «своих» болельщиков — на площадку стала приходить и немецкая администрация. А когда игры стали проводить на зеленой лужайке, за территорией лагеря, смотреть их стали и жители деревни. Павел стал кумиром.

И хотя невозможно прорицать судьбы человеческие, но благодаря волейболу жизнь Иванова в Вустрау получила новое измерение.

2.

Я не назвал пока еще одного человека, причастного к волейболу в Вустрау. Человек этот — фройляйн Зигрид Ленц, секретарь лагерфюрера.

Необыкновенное счастье и одновременно горе пришли к ней после увиденной на лужайке игры. Немка по происхождению, член НСДАП по партийной принадлежности, она хорошо понимала всю неуместность чувств, переполнивших ее сердце.

Русский военнопленный, любимец местных болельщиков, стал отныне и ее кумиром. Она уже чувствовала и понимала, что именно произошло, насколько все это серьезно и что ожидает ее в будущем. И если бы фройляйн могла знать все обстоятельства, то, может быть, и не произошло бы в ее жизни личной трагедии.

Летом 1943 года Павел стал частенько ездить в Берлин по служебным делам. У него появились новые знакомые в кругах русской эмиграции. Он говорил, что бывает на пригородной даче у одного русского профессора, доктора медицины Руднева. Тот работал в Дрездене и лишь изредка наезжал в Берлин. Его дача в районе метро Krume Lanke пустовала и требовала присмотра. Нужен был свой человек.

Кто-то из сочувствующих «остовцам» русских эмигрантов предложил Ольгу, молоденькую курносенькую украинку из Кировограда. В Берлине она работала на заводе, где изготавливали знаменитые красители. Ей тогда было не более восемнадцати. Трудная доля «остовки» заставила ее бежать из лагеря, как только появились надежные люди. Некоторое время она прожила у них, подвергая опасности и их, и себя, пока не попала в семью профессора, где было безопаснее.

Рудневы были одиноки, очень хотели детей и поэтому с радостью взялись за устройство Ольги. Они взяли ее в качестве прислуги, выправив на ее имя все необходимые документы, а фактически удочерили, доверив виллу и все имущество. Она переселилась в профессорский дом и стала его единственной жилицей и хозяйкой.

За короткое время она так изменилась, что от украинской девушки остался лишь курносый нос, роднивший ее с прежней Ольгой. Где и как пересеклись дороги Иванова и Руднева, я не знаю. Сам я был на той даче всего несколько раз и никого, кроме Ольги, там не заставал.

Впервые я попал туда, когда мне понадобилась срочная медицинская помощь. Как-то, прибивая стропила, я ударил молотком по пальцу и не придал этому значения; обратил же внимание лишь тогда, когда палец распух, стал гноиться и болеть. Удар пришелся по кончику фаланги и вызвал воспалительный процесс. Потом боли стали настолько сильными, что я терял сознание, а когда пришел в себя, то и вспомнил про адрес, оставленный Ивановым. В доме была операционная с хирургическими инструментами и медикаментами.

Ольга предложила мне помочь сама. И хозяйка виллы, и ее операционная настолько понравились мне, что я без раздумий и колебаний доверился молоденькой девочке разрезать себе палец и обрести долгожданный покой.

Она прокипятила инструменты, вскрыла ампулу с хлороформом и направила струю на больной палец. Он после этого стал деревянным и заныл почему-то еще сильнее. Потом она взяла скальпель и стала резать палец. Но не тут-то было. Мне казалось, что режет она твердую кость. Увидев не слишком умелые попытки завершить операцию, я, «несолоно хлебавши», расстался с радушной хозяйкой.

В тот же вечер я выехал в Вустрау, и Саша Филатов закончил неудачно начатую операцию, вернув пальцу его первоначальный размер и форму. Несколько недель я ходил на перевязку и, когда все пришло в норму, вернулся в Берлин.

Знакомство с Олей не произвело особого впечатления. Простое, круглое, курносенькое лицо с копной вьющихся каштановых волос и озорными детскими глазами воспринималось буднично. Тогда ей было не более восемнадцати. Мне вначале казалось, что Павел относится к ней, как к родственнице, и в их союзе проглядывал долг русского человека к попавшей в беду соотечественнице, которой он обязан был помогать. Так оно, наверное, и было, особенно на первых порах, но со временем их стали связывать не один только долг, но и чувства.

Вот об этом я и хотел сказать, когда на волейбольной площадке в лагере Вустрау Павла увидела фройляйн Ленц. Она ничего не знала о его связи с Ольгой.

3.

Разные хозяйственные дела заставляли меня часто бывать в Вустрау. Когда я встречался с Павлом, мы долго, до глубокой ночи, обменивались новостями. В один из таких приездов он решил доверить мне что-то важное: он поведал о тайных встречах с Ленц. Эта новость поразила меня и я, взбудораженный и удивленный, не знал, верить ему или нет. Ему, вероятно, было тяжело ходить с этой ношей, хотелось высказаться близкому человеку. Я понимал, что он не ждет моих оценок случившемуся, просто это был груз тайного содержания, и оставаться под его тяжестью становилось с каждым днем все тяжелее и тяжелее. Он долго сомневался — «сказать или не сказать?»

Встречались они давно и отношения их переступили порог простых разговоров и дозволенного общения, они виделись тайно в Берлине, когда у обоих бывала на то возможность.

Зная и Ольгу, и Зигрид, я отдавал свое предпочтение последней. Высокая, стройная блондинка, с правильным овалом лица была постоянно ровной, милой и отзывчивой в общении. Длинные, волнистые волосы подчеркивали ее красоту, а голубые глаза излучали при встречах приветливые взгляд и улыбку. Ей шла светло-оранжевая форма, которую она носила в лагере при исполнении служебных обязанностей. Нравился мне ее грудной голос, мягкая манера разговора, и я ловлю себя на мысли, что Ленц обладала довольно большим набором девичьих достоинств.

Возможно ли такое? Ведь она немка, да и не просто немка, а еще и член НСДАП. А если придерживаться выработанных стереотипов, ей не могли принадлежать все перечисленные достоинства!

Вспомним, хотя бы немку Юлиана Семенова, которая истязала разведчицу и беззащитного раздетого ребенка!

Она тоже носила форму и принадлежала к нацистам. А какая пропасть между ними!

Размышления об этом привели к роману Бондарева «Берег», где, может быть, впервые автор встал на сторону офицера Советской армии, вступившегося за честь немецкой женщины в прифронтовой зоне Германии.

Читал и удивлялся! Как мало написано о красоте человеческих поступков, об истинном гуманизме в войне.

История отношений Зигрид и Павла не могла оставить равнодушным. Подобная связь немецкой женщины и русского военнопленного — явление исключительное, заслуживающее особого внимания и уважения, я вижу в этом проявление самых высоких чувств человека в обстановке насилия и страха перед нацистским рейхом.

Сделав шаг к сближению и пренебрегая опасностью, в свои двадцать с небольшим лет, она сознательно шла на все, повинуясь чувству, отбрасывая мрачные последствия, которые ожидали ее каждый день. Это не могло повлиять на Павла.

Еще более серьезные последствия ожидали бы, в случае разоблачения, самого Павла.

К кому и зачем ездил Павел в Берлин? Почему он никогда не рассказывал о делах своих? Поездки его были окутаны конспиративным туманом, я ждал откровенного разговора, но он так и не состоялся.

У меня создавалось впечатление, что он ищет в Берлине контакты с людьми из Союза и что попытки эти не безуспешны. Он ничего определенного не хотел вносить в мои догадки. Я ждал своего часа и хотел дожить до этой минуты, когда все тайное станет явным. Меня охватывало чувства гордости, что я близок к этому таинственному человеку, своим поведением так похожего на разведчика.

Павел поддерживал хорошие отношения с двумя пленными советскими генералами — оба генерала тяжелоранеными попали в плен под Вязьмой осенью 1941 года. Лукин — бывший командующий армией. Прохоров — начальник артиллерии в армии Лукина. И тот и другой, оказавшись в Вустрау, заняли принципиальную позицию: решительно отказались от занятий в Цитенгорсте и поездки на Восток. И тем не менее, при таком отношении к лагерю, генералы пользовались уважением лагерной администрации. У них был избранный круг посетителей, так как свою позицию к немцам они не скрывали и ждали своей участи. В конце 1943 года их убрали из Вустрау и определили в офицерский лагерь в город-крепость Метц на немецко-французской границе.

Павел хорошо отзывался о генералах, но его характеристики были очень поверхностны и ничего конкретного о дальнейших планах и намерениях не говорили. Я без его слов знал, «что это наши люди», понимал, что они и здесь оставались коммунистами и до последнего вздоха отстаивали эту идею и принадлежность к ней.

Пока я работал в Берлине, Павел получил назначение на работу в Wartegau — в бывшую Польшу, в город Лодзь. Его определили физруком в лагерь кавказских легионеров. Когда мы через какое-то время снова встретились в Вустрау, он не стал рассказывать о характере работы, но смысл ее стал понятен без слов — сделать все возможное, чтобы лагеря не стало. В начале 1944 года до Вустрау дошел слух, что большая группа легионеров-грузин, захватив оружие, ушла в отряды польского сопротивления. Возможно, что эта акция не прошла без участия Иванова.

Но это все мои догадки и предположения. Свет на конспиративную деятельность могли приоткрыть лишь его показания и материалы следственного дела, а их у меня нет.

После очередной нашей встречи в Вустрау, куда я сам приехал в начале 1944 года, я услышал еще некоторые подробности из жизни фрау Ленц.

Я узнал, что после долгих сомнений Зигрид пришла к решению прекратить встречи и уехать на продолжительное время из Вустрау. Свой отпуск она решила провести в Париже, где в ту пору хозяйничали немцы (не знаю, что делал там в это время Крупович). Иванов мне рассказывал, что между Ленц и Круповичем существовали близкие, доверительные отношения. Комнаты Ленц и Круповича в жилом бараке в Вустрау находились рядом. Я думаю, что в тайной связи Иванова и Ленц немалую роль и поддержку оказывал Крупович.

Посредником стал он и теперь, когда Зигрид встретила его в Париже, она открыла Круповичу причину, которая вела её во Францию, рассказала о своих попытках претить далеко зашедшую связь с Ивановым.

— Я делала все, что могла, чтобы забыть Павла, но ничего не получилось… Помогите мне, я знаю, Вы близки с ним, — обратилась она к Круповичу.

Зигрид вернулась в Вустрау с так и не развязанным узлом, он стал еще туже затягиваться, и тогда решение «была не была» вступило в силу.

Крупович и я были близки с Павлом.

Я задавался вопросом: «Как бы поступил я с Зигрид на месте Круповича?» Мне было бы трудно разорвать их союз. Во мне всегда боролись человеческие начала. Мой разум уступал место эмоциям. Последнее и решительное слово в этой истории, как мне казалось, принадлежало Иванову, и он отдавал явное предпочтение Ольге.

Выбор этот казался справедливым, но я тяжело переживал такое решение. На моих глазах проходила эта история «трех», я знал много подробностей от самого Павла, все трое были знакомы мне не по рассказам, и я имел право на особое мнение. И оно было иным: Зигрид ждал впереди хорошо рассчитанный плевок в душу.

В Павле Зигрид нашла много достоинств. Знакомство и сближение помогли открыть духовное богатство его незаурядной натуры. Ей так хотелось полного единства и понимания, что она, не зная ни одного русского слова, вдруг заговорила и даже запела наши песни. Я и теперь слышу ее приятный грудной голос, выводящий знакомую мелодию и русские, с заметным акцентом, слова:

Она понимала содержание песни и напевала ее, желая сделать ему приятное. Когда он рассказывал об этом, я понимал, что он и впрямь благодарен ей.

В этот период Зигрид играла двойную роль: на людях и дома. Война уже приближалась к границам Германии, но еженедельный киножурнал «Wochenschau» продолжал передавать солдатские марши и героику фронтовой жизни.

Трезвые граждане, объективно оценивающие ситуацию на фронте, понимали, куда катится война. Понимала это, как мне кажется, и Ленц. Больше того, она возлагала надежды на свое будущее с Павлом, явно рассчитывая на супружество. Она отбрасывала другие варианты, но не знала многих обстоятельств, не знала планов Иванова и, вероятно, ничего не знала о связи Павла с Ольгой.

Ее отъезд в Париж позволил Иванову еще чаще видеться с Ольгой. Он не хотел оставлять ее в Берлине одну и был занят ее устройством, прощупывая возможность и ее выезда.

Но его волновала и судьба близких ему друзей. Павел говорил, что возвращаться домой теперь, по крайней мере глупо, так как возвращение связано с непредсказуемыми последствиями. Когда вспоминаешь его рассуждения, понимаешь, как трезво он оценивал обстановку и выстраивал свои доводы. Он, в частности, предупреждал, что принадлежность к лагерю Вустрау может стоить нам лишения свободы или штрафбата. Там, на фронте, никто с нами не станет разбираться, — обстановка не та. Могут и «шлепнуть».

Разговор там будет коротким: «Расскажи о своей преступной деятельности! От кого получал задание? Признавайся, Иуда, кому служишь?» И далее все в том же плане.

Как же он представлял тогда наше возвращение, что для этого нужно было сделать? Чтобы заслужить доверие у своих, нужно было бы очевидное доказательство активной борьбы против немцев. Без нее никто не станет верить и вникать в обстоятельства.

Как же он оказался прав!

Но он не предусмотрел одного: никакие клятвы и заверения, никакая кровь, пролитая в доказательство своей невиновности, не смоет с человека «пятна» лагеря Вустрау, советская власть никогда не принимала во внимание смягчающих обстоятельств и оправдательных свидетельств в следственных делах.

Ну кто из Госбезопасности поверит человеку из Вустрау, если он скажет, что согласие пройти через этот лагерь было предпринято с одной целью — получить освобождение от плена, после чего вернуться к своим?!

А на предложение рассказать о своей преступной деятельности так хотелось ответить еще более наивно: «Я ничего не совершал, товарищи!». — И тогда, в ответ: «Какой я тебе товарищ, сволочь немецкая! Ты должен был застрелиться там, на фронте, а ты, гнида, пошел врагу служить! Паскуда!»

Возвращение в Советский Союз после окончания войны и знакомство со следственным аппаратом СМЕРШа подтвердили всю наивность желающих искупить «вину» за пребывание в Вустрау ценою крови. Наказания за несовершенное преступление избежали только те, кто до конца разобрался в методах работы аппарата и лагерям Родины предпочел свободу за кордоном.

Весной же 1944 года, вернувшись из Лодзи, Павел предложил иной план — план, нацеленный на возвращение в Советский Союз. Идея его заключалась в переезде на юг Германии, в район острова Reichenau, что на Боденском озере. Оттуда можно будет попытаться перейти швейцарскую границу, а затем и французскую — после чего попасть в действующую армию союзников.

Он приводил веские аргументы в пользу тех, кто бежал из Германии в разные оккупированные районы Европы и участвовал в борьбе Сопротивления против немцев. Он полагал, что переезд на Боденское озеро реален. И мне показалось, что саму идею переезда на Reichenau ему подала Ленц, он же разглядел в ней реальные возможности для очистительного побега.

Ленц предугадывала грядущие события и понимала, что лагерь рано или поздно будет эвакуироваться, так я полагаю, хотя могу и ошибаться. Она считала всех в большей безопасности там, куда продвигались войска англо-американцев. Большая часть немецкого населения предпочитала попасть под их контроль, нежели чем под советский, отчего в конце войны многие жители восточных районов Германии бежали на Запад.

Вот она и предложила Павлу небольшой курортный островок Reichenau, где проходила водная граница со Швейцарией. На этом острове у брата Ленц, дипломата, работавшего в годы войны в Италии, находился заброшенный, нуждавшийся в капитальном ремонте домик. На эти работы Ленц была вправе привлечь имевшуюся в лагере рабочую силу — то могли быть и друзья Павла, так что все, ко всеобщему удовольствию, решилось как нельзя лучше.

В этом варианте было много заманчивых возможностей, и Павел их, вероятно, хорошо оценил, понимая, что не каждый день они смогут подвернуться. С переездом всей группы осуществилось и желание Зигрид быть с ним рядом — для этого ей оставалось только переехать на Reichenau самой, а после окончания войны узаконить свои отношения с Ивановым.

Павел же думал на ход дальше: используя близость Швейцарии, оттуда можно было перейти границу и добраться к союзникам. Фройляйн Ленц, не знавшая наших тайных замыслов, оказалась бы тогда обманутой в своих лучших чувствах.

3.

Признаться, мне было больно от этой лжи и той безнравственной роли, какую взял на себя Павел, так обманывая единственного добросердечного человека, без чьей помощи осуществить задуманные им планы было бы попросту невозможно.

Но все объяснялось просто: «Так нужно — это война!»

Планы планами, а жизнь продолжалась и шла своим чередом. Я по-прежнему жил и работал в Берлине.

В отличие от Павла, у меня не было знакомых, я плохо владел языком, и только случайные похвалы моему якобы хорошему произношению поддерживали меня в стремлении учить язык. Но языковые познания, казалось, были мне не так уж и нужны; улица, транспорт, магазины не требовали больших знаний.

«Voelkischer Beobachter» — немецкую газету НСДАП — я не читал, так как не хватало словарного запаса. Новости о событиях в мире я узнавал от Андрея Ковхаева и Марии Яковлевны. Впрочем, особой тяги к международным новостям и политике я не испытывал — сказывались совсем другие интересы.

Не помню, чтобы у меня была потребность обрести в условиях берлинской свободы новых знакомых — я считал себя неинтересным собеседником. Случайно завязавшееся знакомство вызывало у меня скованность и желание поскорее остаться одному. Зато я видел, что новые связи больше интересуют Павла, и считал, что они ему нужнее.

Много позже я понял, как много я тогда потерял. Но я был не один такой: убогий багаж знаний, неумение мыслить и говорить отличало меня и моих сверстников от гимназистов и студентов дореволюционной России.

Это была не моя вина — нас покалечила система образования нового общественного строя, переделывающая мир на свой манер. Чужую многовековую культуру разрушили, а свою новую построить не успели. Новые хозяева не спешили возвращаться к общепринятым ценностям, куда больше влекла их власть и пролетарская дикость.

Слова эти с детства воспринимались мною, как бесспорная истина, но прожитая жизнь поколебала веру в нее: новый мир, даже и уничтожив старый, так и не стал братством равноправных.

Самым большим изъяном были штампы на все случаи жизни, неумение творчески или логически постигать мир. Так и остался я недоучкой, человеком без тяги к дальнейшему росту и совершенствованию, без стремления достичь вершин.

Как-то со мной произошел курьезный случай. Не помню почему, но у меня случилось свободное время, и я приехал в Вустрау, где в этот момент не было Павла. Бесцельно побродив по лагерю, я собирался к вечеру уехать в Берлин. У административного барака встретил знакомого преподавателя. Он знал о моих художественных способностях и спросил, не занимался ли я книжной графикой: нужен художник-иллюстратор в Белорусское издательство.

Хоть я, признаться, никогда не занимался иллюстрациями книг, но все же согласился зайти в Белорусское национальное издательство, располагавшееся в то время в Берлине, на Александерплатц.

Как выяснилось, издательство готовило к выпуску поэму белорусского эпоса «Рогнеда», для которой нужно было создать серию иллюстраций исторического характера. Сама героиня принадлежала к древнему половецкому роду, и работа над иллюстрациями требовала специальных знаний и дополнительных материалов, дающих представление об эпохе, людях, быте, оружии и прочем.

Амбиции не позволяли мне сразу же отказаться от предложения. И лишь после того как я начал работу и сделал одну лишь и совершенно беспомощную иллюстрацию я понял, что это дело мне не по зубам. С неприятным чувством несостоятельности я пришел в издательство и, сославшись на отсутствие времени, отказался от работы.

Почему я вспомнил об этом случае?

Во-первых, он свидетельствовал о моем несерьезном отношении к этой работе, о неуемном желании браться за невозможное. Во-вторых, об этом вспомнили на следствии в СМЕРШ, стараясь придать политическую окраску в плане идеологического пособничества. События белорусской истории, относящиеся к XI столетию, следователь притягивал за уши к современной войне. С трудом удалось мне отбиться хотя бы от этого изобличения.

Фронт приближался катастрофически. В связи с отступлением на Восточном фронте и мобилизацией трудовых резервов Германии на окопные работы на фирме «Буман-Янзен» тоже набирали рабочих в Восточную Пруссию. За рабочими фирмы приехали представители администрации из Вустрау и охранники из отрядов CA. Местом назначения был маленький городок Мезериц (Meseritz). Нас разместили в пригороде, в громадных деревянных сараях, на сеновале и на следующий день отправили к месту рытья окопов. Там проработали мы, кто месяц, кто два.

Приезжал туда на короткое время и Павел. Он рассказал, что поездка на Reichenau состоится и в ближайшее время они вместе с Августином Кашиным выедут договариваться об условиях, после чего приступят к ремонту дома. Я и Костя Семенов, мы тоже будем оформляться на Reichenau, об этом у Павла уже была договоренность с Ленц.

4.

Начиная эти записки, я ставил перед собой задачу писать обо всем без выдумок и прикрас, так, как было в жизни. Могу засвидетельствовать, что зарок свой я не нарушал.

Все время я жил с этой мыслью. Правда, правда и только правда, чтобы не исказить суть своего прошлого, не утаивая плохого, не выпячивая хорошего.

Говорить о себе плохо трудно. А если ты действительно плох, и поступки твои подтверждают это, то как быть в таком случае? И разве можно стать лучше, если природа поскупилась на тебе на качественный материал?

Я, например, с удовольствием вспоминал о детстве, школе, юности своей, даже о своем патриотическом настрое, когда началась война и долг обязывал встать на защиту Отечества. Но те минуты плена, в которых присутствовало малодушие и безысходность положения, я вспоминаю с горечью и стыдом.

Говоря о нравственности и о совести, я должен признаться и в своем неверии в Бога при искренне верующих родителях, что лишило меня многих человеческих ценностей. Отрицание Бога, в которого как в абсолютное начало я не верил, потребовало создания собственной «веры», собственного понимания добра и зла. Я шел с этой своей «верой» по жизни и все чаще убеждался в том, что, независимо от веры или неверия в Бога, люди должны друг другу делать добро.

Утвердившаяся в мире единая мера «Добра» и «Зла» имеет безмерную власть над человечеством. По заслугам каждому отмеряется своя доля — грешники и праведники помнят об этом и каждый ожидает своего часа, ибо доброе, как и злое возвращается к людям.

Глубокой занозой сидел во мне плен.

Были годы, когда о пленных вообще не говорили. Потом наступили иные времена, и «прокаженным» вернули гражданство.

Что же было сказано? Как выразило общество свое отношение к трагическим событиям прошедшей войны? Назвали ли сегодня истинных виновников?

Узаконив возможность существования плена, его решили «отдать» главным труженикам войны — солдатам и рядовым командирам. Генералы же, Главное командование не только не «признали» плен, но и не признали своей ответственности за столь массовое пленение военнослужащих в 1941–1942 гг., не покаялись за это.

Но почему? Почему не назвали главных виновников этой трагедии? Почему они не разделили позора и унижения «прокаженных»?

Мне много раз задавали, да и теперь задают вопрос: «За что ты был репрессирован?»

Я, не желая глубоко в это вдаваться, отвечал коротко: «Был в плену».

И в этом я был близок к истине.

— Но позвольте, не всех же пленных арестовывали и привлекали к суду! — возражали мне.

— Да, согласен, — а меня привлекли!

Тогда вопрос повторялся: «За что?»

Повторялся и ответ: «Ни за что!»

Однако в таком ответе было много неясного, и звучал он малоубедительно: мол, как хочешь, так и понимай.

От меня, может быть, хотели услышать: «За предательство!» Но это же не соответствовало истине: за время пребывания в плену я ничего преступного не совершил.

Следствие же, не колеблясь, высказалось категорично — предательство! И статью подобрали самую что ни на есть грозную 58.1б УК РСФСР — «измена Родине», и материалы следствия составили так, что и сомнений в предательстве не оставалось.

Но во всех материалах не хватало как бы конца, итога, не хватало главного — заключительной страницы — судебного заседания со слушанием обеих сторон. В них проглядывало единственно желание убрать меня из общества и навсегда лишить возможности вернуться в него обратно.

Дело мое решалось в Особом совещании, где мне могли вынести суровую меру — 10 лет ИТЛ или же Высшую Меру, но мне «снисходительно» определили всего лишь пять лет лагерей, чтобы потом этот «детский» срок заменить на несколько более весомый.

Судебное же разбирательство потребовало бы выяснения истины. Но в те годы истина не котировалась, а следственный аппарат простирал свою власть буквально на все инстанции. Соблюдалась форма, а суд утверждал уже готовые решения следователей. Тогда неминуемо должен был бы возникнуть вопрос: «Каков же был статус советского военнопленного, а если его, статуса, не было, то почему?»

Отсутствие статуса и порождало беззакония. Поэтому пленные Советского Союза были в положении бесправных рабов, и любой военнослужащий Вермахта мог поступать с ними, как хотел, списывая любые противоправные действия на «обстоятельства».

Наше правительство в тяжелую годину военных испытаний сделало заявление и объявило всех пленных вне закона. Советский солдат не сдается врагу живым, перед лицом плена он выбирает смерть. Поэтому пленные — предатели.

Время открывало все больше неизвестных страниц о прошедшей войне, о пленных, о пропавших без вести, о тех, кто остался живым свидетелем выстраданной в страшных муках Победы. Только теперь люди начинают осознавать цену, за нее заплаченную.

Отгородив страну железной стеной от остального мира и утверждая, что первая страна социализма является венцом творения, Сталин не мог смириться с тем, чтобы вернувшиеся из Европы пленные могли нести в народ правду о жизни за этой стеной.

Поэтому нужно было измарать их в дерьме, сломить волю, изолировать и уничтожить. Великий и мудрый вождь имел в этих делах достаточно опытный и послушный аппарат, способный претворить в жизнь любые его замыслы.

Но сколь бы ни противостоял всему этому аппарат, правда все равно пробивалась в общество, она приходила с возвращающейся из Европы армией. Аппарат зорко и усердно следил за складывающейся в стране ситуацией и убирал с дороги «любителей» поговорить и поделиться впечатлениями о жизни в Европе.

К числу опасных и вредных обществу отнес аппарат и меня — ведь мне удалось не только выжить в плену, но и познакомиться с лагерем пропагандистов Восточного министерства и стать поэтому опасным вдвойне.

По наивности, я и не представлял всей сложности своего положения — на всю дальнейшую жизнь остаться как бы заложником системы. Только смерть вождя и весна 1953 года помогли мне избежать своей участи.

Попутно с этими размышлениями возник и еще один трудный вопрос. Задали его мне не следователи СМЕРШа, нет — его задал себе я сам. Он требует прямого и честного ответа — в противном случае нет смысла говорить об этом:

— Как выглядела бы моя деятельность на оккупированной территории, если бы война сложилась в пользу немцев, и мне нужно было бы исполнять служебные обязанности где-то в оккупации? Стал бы я немецким пособником, выполняющим свои чиновничьи обязанности или же, подчиняясь голосу совести, избрал бы форму, помогающую людям преодолевать трудности оккупации?

Жизнь испытывала меня дважды: один раз на фронте, когда я не бросился на вражеский автомат, чтобы избежать плена, а второй раз, когда хотел попасть на свою территорию и избежать концлагеря.

В дальнейшем я смог убедиться и в других своих качествах — они не вызывали у меня упреков совести. Нет, это не героизм и не мужество, а всего лишь человеческая порядочность, не позволяющая использовать трудности людей в личных интересах, и последовательное предпочтение добра злу.

Поэтому ответ мог быть сформулирован так: все, что я делаю, должно всегда согласовываться с моей совестью и нравственными принципами, независимо от условий существующего режима и порядка.

5.

Работы в Meseritz окончились во второй декаде декабря. Снега не было, стояла глубокая осень, холод добирался до костей.

Незадолго до начала рождественских праздников мы вернулись в Вустрау. Лагерь уже готовится к эвакуации. Обстановка необычная — лагерники уезжали неизвестно куда.

Мы заглянули в административный барак, в приемную лагерфюрера, и встретили там Зигрид Ленц. Эта встреча походила на встречу старых знакомых — мне казалось, что перед отъездом Павел подробно описал ей своих друзей.

Она пообещала подготовить необходимые бумаги уже завтра. И действительно все исполнила. Мы получили деньги и билеты, сухой паек на дорогу. Ленц попросила побывать у нее перед отъездом.

— Я хочу кое-что сказать Иванову… И к тому же, завтра Weinnachten.^[18]

Уже стемнело, когда мы пришли к Ленц. Нас приятно удивила небольшая елочка, стоявшая посередине круглого стола. Она была без украшений, но с маленькими горящими свечками.

К комнате было темно. Свет от крохотных огоньков отражался на стенах. Замаскированное темной бумагой окно выделялось черным квадратом. Полумрак с горящими свечами создавал обстановку праздничной торжественности.

Хозяйка ожидала нашего прихода; стол был застелен скатертью, и Зигрид пригласила нас поближе к елке.

— С наступающим Рождеством, Glueekliche Weinnachten? Fraulein!

— Спасибо! Я очень рада видеть Вас. Проходите сюда, садитесь.

Ее очаровательная улыбка и непринужденность с первой минуты растворили официальность общения малознакомых людей.

Мы почувствовали себя свободно, и очень скоро разговор от докучных вопросов перешел на тему отъезда.

— Вы едете в хорошее место, там, у брата, есть маленький дом. Его нужно… как это правильно по-русски… сделать новым, — искала она подходящие слова. Она правильно выражала свои мысли, и лишь недостаток опыта в разговоре выдавали в ней иностранку.

— Я думаю, что там будет неплохо, — продолжала она, и в этой фразе прозвучала какая-то продуманная определенность планов и перспектива.

— Вы знаете, я тоже поеду на Reichenau, когда это только будет возможно и для меня.

Зигрид налила чай и продолжала.

— Знаете, я верю, что мы хорошо устроимся. Я была незнакома с Вами, а теперь, вот, могу показать, что друзья Иванова — мои друзья.

В дверь постучали. В проеме показалась полноватая, невысокая фигура Круповича. Она уже рассказала ему о нашем отъезде, и теперь он решил передать Павлу свой привет и уведомление об их возможной встрече. Мы не собирались задерживаться, но ожидали поручений от Ленц.

Зигрид, зная, что Костя поет, попросила его спеть. Он отказался, понимая, что рядом живут немцы: зачем «наводить тень на плетень»?

— Передайте Павлу, — сказал, прощаясь, Крупович, — если меня здесь не задержат чрезвычайные обстоятельства, через месяц я приеду на Reichenau.

Ленц взяла приготовленные для Павла шерстяной шарф и вязаные перчатки и, завернув, передала нам.

— Там колодно, уше зима, так будет льючше.

Мы стали прощаться. Что-то доброе исходило от этой девушки, и хотелось, чтобы сегодняшняя встреча не стала последней.

Назавтра мы получили удостоверения, свидетельствующие о принадлежности к лагерю Восточного министерства, и направления для производства строительных работ на Reichenau. Эти бумаги позволили нам без особых сложностей переехать территорию Германии и получить право на проживание в пограничной зоне. Близость Павла к Зигрид способствовала такому оперативному оформлению документов, а период сумятицы и неразберихи эвакуации сопутствовали ему.

Получая бумаги, я задавал себе вопрос: «А не похож ли наш отъезд на Reichenau на что-то, заранее спланированное администрацией лагеря Вустрау для перехода группы в Швейцарию?» Уж больно просто и быстро разрешились все транспортные и организационные вопросы и оформление документов. Может быть, за нашей спиной какой-то заговор, а мы ничего не знали?

Эта версия однако была опровергнута жизнью.

Следствие тоже пыталось усмотреть в нашем переходе границы какое-то специальное задание немцев, но состыковать все показания участников побега в единое целое не смогло, и предположение это лопнуло.

Рейхенау

1.

Вокзал Anhalterbahnhof, с которого начиналась наша дорога, представлял в ту пору растревоженный муравейник. Граждане Берлина эвакуировались на юг, к границам Австрии и Баварии. На перроне — сутолока, пассажиры с багажом. Я с удивлением наблюдал, как обычно дисциплинированные, но ставшие нетерпеливыми немцы, теперь поддавшись общему ажиотажу, передавали чемоданы в окна вагонов. И подумал: «Как у нас!»

Мы добрались до своего купе. Там уже находились пассажиры — пожилые муж с женой. Выяснилось, что едут они в Штутгарт, к родственникам.

Дорога через Лейпциг, Нюрнберг и Штутгарт. Констанц — конечный и пограничный пункт: оттуда поезда шли обратно.

Купе без спальных полок; две мягкие нижние предназначены для четырех пассажиров. Когда мы решили поесть и предложили угоститься попутчикам, они были смущены: существующие традиции исключают такое гостеприимство, тем более в военное время, когда население пользуется карточками.

От еды они с благодарностью отказались, а мы после легкого ужина устроились поудобнее и решили подремать. Сквозь дрему приходили мысли о грядущей жизни. «Что же такое Reichenau, каковы реалии, сможем ли мы совершить то, что задумали, ради чего совершается этот переезд?» Подремали и заснули… Мерно и мирно постукивали колеса. Уже перестали доходить до сознания разговоры соседей. В купе было тихо и тепло.

Проснулся я от яркого света и снега за окном. Вероятно, мы долго спали и проехали большое расстояние.

Состав поднимался все медленнее,наконец, поезд остановился, послышались свист и шипение паровоза, испускающего пар, и все смолкло. Мы стояли где-то в горах. Было много снега, а он все падал и падал, укрывая поверхность чистым покровом.

Потом был день и снова ночь. После суточной дороги и проводов соседей в Штутгарте, последнего крупного города на юго-западе Германии, поездка приближалась к завершению, мы подъезжали к границам Швейцарии. На пограничную станцию приехали после полуночи.

Все ночное время в вагонах не было света, ехали в темноте, соблюдали светомаскировку. А тут, в Констанце, на перроне вокзала, электрический свет, чистые окна. Пассажиры стали покидать вагоны, и пустынный до этого перрон ожил. Несколько служащих, вышедших из служебных помещений, поеживались от холода зимней ночи.

Перрон был чист, сух, без каких-либо намеков на снег — он остался за Штутгартом. Под навесом, в одиночестве, несколько автоматов для газет, спичек, какой-то мелочи в упаковке.

Свет на станции и четкая надпись Konstanz напоминали о жизни другой страны, она совсем рядом, «рукой подать», там течет иная жизнь, где люди вот уже несколько столетий не знают фронта, плена, страданий войны.

В станционном зале, с большим трудом разбирая местный диалект, я навел справки о дальнейшем следовании на Reichenau. Отыскав автобусную остановку, узнал, что первый автобус уходит ранним утром, и мы можем пройти в зал ожидания.

2.

Reichenau был когда-то островом. Жители заняты сельским хозяйством, садоводством и рыбной ловлей. Очутившись на нем, мы так и не почувствовали его островного положения, так как широкая насыпь длиною в два-три километра соединила Констанц с островом.

Я не знаю точных размеров острова, могу лишь примерно представить. Длина не более 5 км, а ширина — 3–4 км, таким образом, площадь его равна 15–20 кв. км. Он был разбит на три части — нижнюю, среднюю и верхнюю.

Южная оконечность его была обращена к Швейцарии, и она хорошо охранялась пограничниками. Прожекторные установки могли прощупать не только берег, но и поверхность озера. Между восточным берегом озера и сушей — плавучий пост с охраной, с целью упредить попытки перебежчиков со стороны слабо охраняемого участка острова. На главной погранзаставе — быстроходные катера оперативного действия.

Итак, охранялся остров хорошо, и осуществить групповой побег будет совсем непросто.

По адресу, который был у нас, нужно было добираться в нижнюю, самую дальнюю часть острова.

Когда мы садились в автобус, никто не проверял наших паспортов. Через несколько сот метров автобус остановился у закрытого шлагбаума — это был первый пограничный пост, где и потребовали документы.

Наши удостоверения не вызвали никаких вопросов, их вернули, а автобус беспрепятственно двинулся дальше.

Так проехали две ближние части Reichenau — Ober и Mittel zel, оставляя на каждом по несколько человек и, наконец, добрались до последней остановки, где все сходили.

Nieder zel — наиболее заселенная часть острова, была плотно застроена. Hotel, маленькая гостиница, Kloster — женский монастырь, а рядом с ним Дом престарелых (Altersheim), где жили Павел и Августин.

Вокруг домики и небольшие постройки жителей с садовыми и огородными участками, сбегающими к берегу, рыболовецкие хижины (Huette), множество перевернутых, прикованных к стоякам лодок. Зимой лодки обычно убирали подальше от берега, а весла прятались в рыбацкие лощения. Лов начинался с путиной, и тогда на берегу все входило в движение.

В нижней части острова, рядом с высокой белокаменной кирхой Св. Петра и Павла, сиротливо расположилось заброшенное строение брата Ленц, которое почему-то называлось громко «виллой». Этот домик на «курьих ножках» скорее напоминал жалкий сарай. От «виллы» до берега было совсем недалеко. Слева — кирха, справа — домик фишмастера (рыбака).

Когда Павел приехал на Reichenau и ознакомился с островом и возможностями побега, он понял, что условия на острове позволяют рисковать. Нужен совет всей группы и общее решение. Мы не заставили себя долго ждать, и под Новый год прибыли на остров.

К Nieder zel подъехали, когда светало. Пожилой мужчина показал дорогу в Altersheim. Спустившись под горку к монастырским строениям мы очень скоро оказались у ограды Дома престарелых.

Из внутреннего дворика дорожка вела под своды монастырского коридора. Мы остановились у дубовой двери кельи. Постучались и, не получив ответа, отворили дверь и вошли.

С разобранной постели, в нижнем белье, изумленный и радостный, поднялся навстречу Августин. Кровать напротив оставалась застеленной — Павла не было в келье: он уехал по делам в Брегенц.

Здесь, похоже, Павел особенно не распространялся о своих поездках и причинах отсутствия. Из объяснения Августина стало ясно, что он где-то недалеко и завтра-послезавтра вернется.

Август оделся, быстро прибрал крохотную келью, желая поскорее накормить нас и поделиться новостями. Завтра, в понедельник, следует быть у бургомистра и оформиться на работу, а затем приступать к восстановлению дома.

За разговором выяснились еще кое-какие подробности. Уже несколько лет здесь находится лагерь русских военнопленных, обслуживающих хозяйства местных крестьян. Пленные не раз совершали побеги, как удачные, так и неудачные.

На южной стороне острова, на самом берегу, — пограничная застава со сторожевыми постами, прожекторной частью, быстроходными катерами. В районе расположения домика Ленц, между двумя берегами на якорях постоянно действующий плавучий пост, с него удобно наблюдать за озером и берегом. Ночью пограничники со сторожевыми собаками совершают обходы по берегу — необходимо уточнить их периодичность.

Конечно же, предугадать все и исход побега невозможно но и упускать такую возможность нельзя, и уже с завтрашнего дня нужно начинать подготовку.

На следующее утро, в понедельник, нас разбудил стук распахнувшейся двери. В проеме, в облаке морозного пара, заиндевевший и холодный, стоял Павел. Увидев нас в келье, засветился улыбкой, стал раздеваться. Я бросился к нему в объятья — мы снова вместе и теперь, кажется, надолго.

Уже сегодня предстоит визит к бургомистру. Павел, как старший, должен был представить нас хозяину острова. Меня определили рабочим на ремонт дома, а Костю, как слесаря, к мастеру по ремонту велосипедов, чья мастерская находилась в центральной части острова. И в этот же день мы приступили к работе.

В маленькой келье стало тесно, и мы перешли в другое помещение — в доме напротив.

Крутая деревянная лестница вела на второй этаж, в пустой и неотапливаемый коридор, а оттуда — в просторную с четырьмя кроватями комнату, в которой можно было разместить еще человек пять-шесть. Деревянный шкаф, потрепанный временем стол, несколько стульев и большая чугунная круглая печь с дымоходной трубой — таково убранство большого и неуютного помещения. Комната быстро нагревалась и быстро остывала.

Помещение было удобно тем, что мы чувствовали себя здесь абсолютно изолированными от внешнего мира: и нам никто не мешал, и мы никого не тревожили.

Питались из той же монастырской кухни: тоже немалое преимущество — рядом с жильем иметь горячую пищу. Как полагается, вечером после работы приводили себя в порядок, ужинали, по очереди убирали посуду и помещение. Вечера были свободны, и мы проводили их в маленьком чистом Local^[19] за кружкой черного или светлого пива из солодового корня, совершенно без градусов и намеков на Rausch.^[20] В десять вечера, с началом комендантского часа, Local закрывался, и посетители расходились по домам.

Для нас была непривычной традиция местных жителей проводить свое свободное время в подобных заведениях, среди близких знакомых и родственников. Здесь можно было поиграть в карты, послушать разные «байки» и выпить за вечер не более одной кружки пива. Женщины занимались своим делом — рукоделием или вязанием, судачили о житье-бытье. Даже в годы войны заведенный однажды кем-то порядок и размеренный ритм жизни бюргеров не нарушался.

На нашу необычную мужскую компанию в первые же дни обратили внимание. Разговаривали мы по-русски, а внешность наша никак не вязалась с теми представлениями, какие сложились о русских по лагерю военнопленных. К удивлению жителей, мы оказались такими же людьми, как и они. Потом к нам привыкли и уже не обращали внимания.

День наш начинался в семь утра. После завтрака уходили на свой объект, до которого было не более двадцати минут. Брали с собой завтрак, чтобы не тратить времени на перерыв и заканчивали работу в шесть часов вечера. В Altersheim приходили в половине седьмого — здесь нас ожидал ужин-обед.

Были заняты чисто строительной работой: просеивали песок, готовили раствор для штукатурки, занимались кладкой кирпича и плит. Работу исполняли, как принято в Германии, добросовестно, без спешки. Пользовались самым примитивным инвентарем — то были лопаты, носилки, мастерки; привозили сюда песок, цемент, строительные плиты.

Мы не только работали, но и присматривались к обстановке на этом участке. Рядом с нашим объектом, за невысокой выкрашенной в белый цвет оградой, почти у самой воды, находилась кирха с невысокой колокольней. Часы ее аккуратно отбивали получасовые интервалы.

С противоположной стороны — небольшая рыбацкая хижина, которая служила своеобразным ориентиром. На пустынном берегу перевернутые вверх днищем рыбацкие лодки. Они были прикованы цепями к металлическим стоякам, и унести их с места было невозможно.

При внимательном осмотре лодок и берега, выяснилось, что весел поблизости нет, скорее всего, они были припрятаны в доме рыбака, а лодка без весел, что машина без колес.

Нужно было узнать, где хранятся весла и к назначенному времени перебросить их к участку. Когда мы приступили к осуществлению своего плана, поняли, что это совсем не просто и поэтому избрали другой вариант — использовать вместо весел наши совковые лопаты.

При обсуждении вариантов места для побега, мы пришли к мнению, что бежать лучше со стороны нашего объекта, несмотря на наличие в этом месте плавучего поста и большего отрезка водного пути. Противоположный берег, хотя и ближе к Швейцарии, но и охраняется строже, и подготовить там лодку просто невозможно. Нельзя было исключать и столкновения с пограничниками: на этот случай нам нужно оружие. Где его взять?

Эту задачу Павел взял на себя и сказал, что нужно будет выехать в Берлин, где есть возможность достать оружие. Не хочу гадать и делать предположения о том, кто помогал ему осуществить эту поездку, думаю, что и на сей раз Ленц использовала свои возможности. Он уехал в начале февраля в Берлин, а через неделю вернулся с оружием, с риском пройдя через пограничную зону с пистолетом «TT» и обоймой к нему. Пахнущую свежей кожей кобуру сожгли в чугунной печке, а пистолет оберули в тряпицу и спрятали до определенного дня в надежное место.

Костя за месяц работы в мастерской проявил свои способности и завоевал полное доверие хозяина, пользовался его расположением. Ему и поручили достать специальные кусачки чтобы перекусить цепь у лодки. Эта операция должна быть проделана быстро, чтобы завершить ее за время обхода пограничников.

Постепенно планы обретали черты задуманного.

И вдруг первая неприятность — нежданно-негаданно на остров приезжает близкий товарищ Августина — Лева Скворцов, славный и добрый малый, но с некоторыми странностями. Каждую минуту он способен был «преподнести сюрприз». В первый же день по приезде он вызвался помочь дежурному принести поднос с посудой. Все это нужно было поднять по крутой неудобной лестнице. Раздался страшный грохот упавшего на пол подноса с посудой, звяканье вилок и ложек и падение на лестнице чего-то тяжелого. Когда мы выбежали в коридор, увидели на полу груду разбитой посуды и съехавшего к середине лестницы Леву…

В момент эвакуации лагеря из Вустрау Лева попросил сердобольную Зигрид помочь ему добраться к другу Августину. И Зигрид выправила ему такие же бумаги, желая одновременно сделать доброе дело всей нашей группе. Она совершенно не предполагала, что оказывает «медвежью услугу», да и самого Леву подвергает опасности, так как посвящать его в свои планы мы не собирались.

Через несколько дней после приезда Левы, на Reichenau появился и еще один знакомый из Вустрау — Николай Варава. Похоже, Зигрид «подбирала нам команду» по своему усмотрению, так как ни тот, ни другой ничего не знали о наших планах и к нашей группе никакого отношения не имели.

К тому же я не сказал, что через несколько недель после Нового года к нашей «четверке» прибавился и еще один человек — знакомый нейрохирург из Вустрау Гергий Леонардович Крупович.

Его приезд не был неожиданным, так как он предупреждал Иванова о такой возможности. Правда, к нашей рабочей группе Крупович не имел никакого отношения, и со стороны его присутствие на острове было похоже на частную поездку. Жил он отдельно, снимая номер в гостинице, питался в ресторане. Гостиница, в которой он остановился, находилась по пути на наш объект, и, проходя мимо на работу, мы видели его в открытом окне номера. Он регулярно занимался гимнастикой и приветствовал нас из окна. Полагаю, что и Крупович, решивший осуществить побег вместе с нами, оказался на Reichenau не без помощи Ленц.

Присутствие в группе двух новых человек, не посвященных в наши планы, держало нас постоянно в напряжении. Свои разговоры мы вели за пределами Alterscheim'a, там, где никто к нам не проявлял интереса и держались поэтому довольно свободно. По всем признакам, слежки за нами не было.

3.

Мы прожили на острове более месяца, собрали необходимые сведения и решили определить конкретную дату побега. Выбор наш пал на субботу, 17 февраля 1945 года.

За неделю до побега решили установить наблюдение за берегом, где проходила зона пограничного досмотра, чтобы определить регулярность обхода участка. Из окон дома Ленц мы вели наблюдение за берегом в течение нескольких ночей — от полуночи и до пяти часов утра. Мы уточнили, что пограничники с собакой проходят здесь с интервалом в 15–20 минут.

За это время нужно успеть пробежать дорогу от дома Ленц к берегу, забрать лопаты, срезать цепь, спустить бесшумно на руках лодку на воду, погрузиться и как можно скорее проплыть от берега в зону невидимости. Все это нужно проделать четко, без шума, ориентируясь на десять минут времени и иметь еще маленький запас на «всякий случай».

Последние несколько дней стояли холодные и ясные. Ночи были тихие, лунные. Возвращаясь после ночных дежурств в Altersheim, с тревогой и надеждой ожидали подходящую погоду на предстоящую субботу — неужели она перечеркнет планы? Ведь в лунную ночь лодка хорошо видна на поверхности. Мы могли рассчитывать на больший успех, если будет густой туман. В противном случае побег не состоится, его нужно будет отложить до более благоприятной погоды.

Понимали хорошо и то, что нас подгоняют меняющиеся день ото дня обстоятельства. По сведениям от Левы и Николы, можно было предположить, что скоро на остров может приехать и сама Зигрид Ленц. Ее приезд мог смешать выработанный план. Нужно было торопиться.

В субботу, 17 февраля, с утра, как и в предыдущие дни, выдался погожий солнечный день, без намеков на смену погоды.

Отрабатывая различные варианты на случай встречи с пограничниками, мы предполагали разыграть из себя подвыпивших гуляк после вечеринки. Задумывали даже прихватить для достоверности гитару и петь песни.

Вечером, как всегда, все вместе поужинали, убрали посуду и стали собираться в Local.

Каждый знал свои действия в эту ночь. Первыми на виллу должны были подойти Павел с Августином, через 15–20 минут я с Костей и, наконец, последним Крупович. Условным паролем при входе в дом был шипящий звук.

К большому огорчению погода к ночи не изменилась. Стояла полная луна — было светло, как днем. Но изменить решение мы не могли — ведь погода могла измениться за несколько часов. Начинать можно не только в двенадцать, но и позднее, в зависимости от складывающихся обстоятельств.

Просидев после ухода Павла и Августина минут двадцать, мы попрощались с хозяином и вышли на дорогу. В гостинице, в номере Круповича, был виден свет. «Значит еще здесь». Сами же, не торопясь, побрели к вилле.

Дорога была пустынна — время клонилось к половине одиннадцатого. После теплого ресторана трясла нервно-зябкая дрожь. Красивая полная луна будто насмехалась над нашей тревогой. «Неужели ничего не получится этой ночью?»

Вот и знакомые очертания домика.

Костя приоткрыл дверь и подал условный сигнал. Из темноты ответили тем же. Тогда я тоже зашел и затворил дверь. В грязное оконце, выходящее на дорогу, проглядывал свет луны, и я разглядел у стены две сидящие фигуры. Мы присели рядом.

Ждали теперь Круповича. Луна продолжала освещать ярким светом округу. Неподалеку от входа лежали лопаты, с их помощью решили переплыть озеро. Разговор не клеился: давно уже обо всем переговорено, лучше помолчать, сосредоточиться на предстоящем деле.

Снаружи что-то стукнуло — это упала доска, которую решили использовать вместо руля. Чутко прислушиваемся, но все тихо вокруг.

Но вот окно заслонила бледная тень и медленно поплыла дальше — это легкое облако. Неужто ветерок? Подхожу к окну и гляжу на небо.

Да. Похоже, начинается легкий ветер. «Дай-то Бог!»

Снова вернулся и сел. Но не сидится, все хочется взглянуть и удостовериться в перемене погоды.

Ветер как будто играет: то усилится, то стихнет.

Оконце все чаще закрывают двинувшиеся в нашу сторону облака. Они плывут на нас и заслоняют на время лунный диск.

Часы на башне пробили двенадцать раз… Снова тишина. Из противоположного окна виден край берега. За ним нужно следить — там проходит патруль, его нельзя выпускать из поля зрения.

Круповича все нет, и его отсутствие начинает волновать — погода будто начала меняться и, если ветер не унесет с собою облачность и туман, побег нужно будет совершить во что бы то ни стало сегодня.

Луна все больше прячется, но берег еще виден. Да, где же Георгий, почему он опаздывает!?.. Тревожно. Раз за разом выглядываю из окна на дорогу. Но там никого. С перебоями стучит сердце. И вдруг рядом радостный голос Кости: «Идет!»

Он пришел с большим опозданием — его задержала женщина, затеявшая разговор, который нельзя было оборвать. Наконец-то вся группа в сборе!

Теперь нужно не пропустить пограничника, а затем поспешить к берегу.

Мы были наготове, в руках у каждого по лопате, у Кости резак, чтобы перекусить цепь.

Погода-то переменилась! К берегу шел густой туман. Не пропустить бы охрану.

Наконец патруль прошел, и первым к лодке побежал Костя, через 15–20 метров стали поодиночке перебегать остальные.

Под ногами скрип гальки. К лодке добежали быстро и укрылись за ее бортом.

Костя уже возился с цепью и вот, наконец, лодку освободили, взяли на руки и осторожно донесли до берега. Потом, поспешая, один за другим сели в лодку.

Павел оттолкнул ее от берега и остался на корме за рулевого.

Часы на башне пробили два…

Все дальше уходил во тьму берег. Мы работали вовсю, чувствуя, как плавно и быстро движется лодка. Ею уверенно управлял Павел. Сквозь туман едва-едва просматривались огни швейцарского берега — основного ориентира.

Главная опасность подстерегала на этом участке: здесь, между двумя берегами, находился плавучий пост, и лодку нужно было направить так, чтобы не столкнуться с ним. Густой туман скрывал все, что было дальше 10–15 метров. Это и хорошо, и плохо. На сей раз удача оказалась с нами — никто нас не заметил в тумане, когда мы миновали пост.

По времени лодка была уже где-то у нейтральной полосы озера — четче стали просматриваться огни берега. Но не говори «гоп», пока не переплыл все озеро, ведь впереди еще добрая половина.

И вдруг… С левой стороны от нас, с пограничного пункта ярким светом резанул луч прожектора. Мы инстинктивно прижались ко дну лодки. Он прошелся по поверхности озера в одну, потом другую сторону и погас. Знать бы пограничникам, что в это время осуществляется столь дерзкий побег, не миновать тогда погони и других неприятностей. Неизвестно, чем все это могло бы закончиться?!..

Но нам сопутствовала удача, нас не заметили.

Мы прождали еще несколько минут и, убедившись, что немцы не обнаружили лодку, с удвоенной энергией взялись за лопаты. Чем ближе становился берег, тем больше распирали грудь чувства радости от совершившегося — теперь до цели оставалось совсем немного.

Появилась, наконец, береговая линия и играющий на поверхности воды отсвет фонарей. Туман редел, давая возможность вглядываться в берег и предупредить опасность. Но ничто не вызывало тревоги, стояла первозданная тишина и никаких признаков живых людей на берегу.

«Мы в Швейцарии, ура!» — кричали внутри чувства.

Да, мы у цели… До берега оставались последние десятки метров. Мы поднялись во весь рост и стали брататься от радости. Потом собрали паспорта, привязали к ним тяжелые кусачки и выбросили в озеро.

Еще несколько гребков, и мы пришвартовались. Придерживая лодку, один за другим, попрыгали в воду, а затем, оставив в лодке ненужные уже больше лопаты, вылезли на шоссе.

Часть четвертая В НЕЙТРАЛЬНЫХ СТРАНАХ

Швейцария

1.

Перед нами была чужая, незнакомая земля, о которой много слышали и читали, но не имели на самом деле никакого представления!

Куда-то теперь? И что делать дальше?

Решили немедленно убираться из этих мест, чтобы нас не возвратили обратно на Reichenau.

По компасу, что был у Круповича, выбрали направление на юг, стараясь не сворачивать с намеченного пути и опасаясь изрезанной линии границы в районе Шафхаузена. На этом участке очень изрезанная пограничная зона предоставляла возможность пересекать границу из Швейцарии в Германию и снова в Швейцарию. Нужно было забирать как можно левее от выбранной нами прямой.

По берегу тянулась асфальтированная дорога; от нее вверх довольно крутой склон, с оставшейся после лета виноградной лозой, за которой чернела масса леса. Подъем был тяжелый и долгий. К швейцарскому берегу мы доплыли к пяти часам. Была еще ночь, но до рассвета оставалось немного времени. Нужно было торопиться, чтобы как можно дальше уйти от границы.

Пришлось карабкаться по склону, хватаясь за кусты виноградника, чтобы не упасть и не скатиться вниз.

С большим трудом достигли вершины склона, отдышались, по ровной уже дороге пошли дальше. Шли все так же прямо, сверяясь с компасом, потом из леса попали на асфальтированное шоссе и очень обрадовались. Идти стало легче, свободнее — руки не заняты, все, что было из вещей, осталось на Reichenau.

Вскоре стало светать, и глаза легко ориентировались на дороге.

Вот и первая небольшая деревенька. В опрятных домиках начали появляться огни. Чувство радости двигало вперед навстречу новому дню. Дошли до деревенской пекарни, из трубы вьется легкий дымок, а в пекарне уже начинали замес хлебопеки. Счастливое, неповторимое утро!

На одном из домов белый флаг с красным крестом — символ швейцарской государственности. Значит мы там, куда стремились!

Когда наступило утро и стало совсем светло, обратили вдруг внимание на обилие «бычков» — окурков на дороге. Это было настоящее богатство для курильщиков, лишенных сигарет условиями военного времени. У нас не было сигарет, и мы, не стесняясь, подбирали окурки, и, вскоре в карманах был уже солидный запас.

Продолжая знакомство с новой страной в качестве «туристов», мы все дальше уходили от границы. На одном из участков пути мы натолкнулись на полотно железной дороги, и мы решили воспользоваться ею.

Нужно было как-то приобрести билеты в кассе станции. Но примут ли у нас марки? Швейцарской валюты не было. Навести справки доверили Георгию Леонардовичу, человеку солидному и владеющему языком.

Каково же было разочарование, когда Крупович сказал, что марки нужно обменять, и только потом покупать билеты. Кассирша предложила дойти до соседнего городка, он расположен неподалеку от этой станции — называется Frauenfeld, там в отделении банка, можно будет обменять валюту.

Рано или поздно, но мы должны были обратиться в официальное учреждение, оставаться «инкогнито» мы и так не собирались, так что мы решили воспользоваться советом кассирши.

Ее, конечно же, насторожило наше появление, и она, вероятно, уже позвонила в полицию и сообщила о подозрительных пассажирах, хотя внешность наша не могла вызвать подозрение. Мы выглядели вполне прилично и не отличались от местных жителей.

2.

Держась единой группой, вернулись на шоссе и подались в сторону видневшегося города, до него оставалось не более двух километров.

Чувства удовлетворения от удачного побега и усталость несколько ослабили внимание, мы медленно приближались к городу. Шоссе пустовало, а была только середина дня.

Но вдруг …впереди показались два человека.

Навстречу шли два полицейских в черной форме и странных головных уборах, напомнивших французских ажанов. Когда они спешились со своих велосипедов, мы не заметили. Группа явно привлекла их внимание.

Поравнявшись с нами, полицейские остановились.

— Минуточку, господа! Предъявите, пожалуйста, документы.

— Их у нас нет, — ответил Крупович.

Хорошо владея языком, Георгий Леонардович взял на себя миссию посредника. Он не стал вводить в заблуждение полицейских и сказал, что мы перебежчики.

— Но почему Вас пятеро? Мы ищем четверых, — в лодке осталось четыре лопаты, откуда взялся пятый?

Еще будучи на Reichenau, мы договорились уничтожить в случае удачи свои паспорта с отметкой Staatenlos (без гражданства), чтобы не вызвать у местных властей лишних вопросов о нашей жизни в Германии. И выполнили свои намерения, добравшись до швейцарского берега. Договорились и о том, что все мы, в том числе и я, русские офицеры, — побег совершали в Швейцарию, надеясь вернуться на Родину в Советский Союз.

Эти коротенькие сведения Георгий Леонардович передал полицейским по дороге и объяснил, почему нас пятеро и чем занимался пятый в лодке.

Довольно быстро добрались до крепостных ворот.

Маленький, чистенький городок с домиками в один-два этажа. Вымощенные камнем улочки вызывали любопытство обилием лавочек и магазинчиков. Очень короткой дорогой мы добрались до центральной площади, где находился полицейский участок. Рядом с ним магазинчик со сверкающей витриной самых разнообразных часов — то было настоящее царство времени, и невольно подумалось, что ничего подобно не видели мы в наших больших городах.

Полицейские любезно предложили войти в участок. В первой комнате находилась приемная для обслуживания задержанных. Там было человек пять полицейских. Любопытно было увидеть такую большую группу.

Начался обыск, а затем допрос с протоколированием на пишущей машинке. Наши вывернутые карманы вызвали удивление и улыбки от множества «бычков». Правда, когда присутствующие узнали причину такой необычной «коллекции», улыбки и недоумение исчезли.

Большое любопытство вызвало оружие — единственный советского производства пистолет, который долго и внимательно осматривался присутствующими. После осмотра карманов, не найдя в них ничего запретного, нам возвратили все обратно (кроме пистолета) и после этого приступили к допросу.

Помогая полицейским как переводчик, Георгий Леонардович участвовал и в оформлении протоколов. Не все нам было понятно, ответы требовали сохранения точного смысла — таков, думаю, существует порядок повсюду. То были данные о месте и дате рождения, образовании, работе, специальности. Кроме них, был задан еще вопрос о цели побега. «Зачем мы бежали в Швейцарию?»

Ответ на него проливал свет на наши планы и конечную цель. Он был воспринят с пониманием, записан в протокол с наших слов и не требовал никаких корректив.

Когда же этот вопрос возник на допросе контрразведки «СМЕРШ» и следователь услышал такой же ответ, что и в полиции Frauenfeld'a, он усмотрел в нем заранее продуманную ложь и подверг сомнению все наши остальные показания.

«Ваша цель, — говорил следователь, — сводилась тому, чтобы завести следствие на ложный путь и скрыть ваши истинные планы».

Наш побег в Швейцарию рассматривался в контрразведке как бегство от наступающих советских войск в нейтральную страну, где можно получить статус политического беженца с правом дальнейшего проживания. Он никак не вязался с тем, чего добивались мы.

Причем нами была выполнена лишь первая часть плана. Вторую мы собирались осуществить позднее (о ней мы, конечно, не могли говорить следователям полиции). Мы хотели перейти еще и швейцарско-французскую границу, чтобы попасть к союзникам, а затем и в советские войска. Но, находясь теперь в северной, а не Женевской Швейцарии, мы задумывались, как туда перебираться. Мы считали, что участие в войсках союзников против немцев станет свидетельством нашего отношения к ним.

Какое глубокое заблуждение! И тем не менее именно это было нашим намерением.

Побег и дальнейшие действия группы в Швейцарии меняли всю версию о «фактах» предательства и пособничества немцам. И следствие никак не хотело мириться с таким поворотом.

Сколько я ни встречал потом людей, доказывавших свою лояльность к советской власти, результат был всегда один: тюрьма, исправительно-трудовые лагеря и суровые сроки наказания.

После допроса и оформления протоколов нас отправили в общую камеру. Большая и светлая комната с двумя окнами, выходящими на улицу, располагалась в полуподвальном помещении, и поэтому верхний край окон позволял видеть тротуар и ноги прохожих. Все стены были исписаны надписями имен, городов, местечек и дат, в которых было трудно разобраться, — они были чужие и плохо знакомые.

В камере каждому полагалась железная койка с постельными принадлежностями и тумбочкой. На столике-шкафчике лежал толстый, изрядно потрепанный, с цветными вкладками, журнал на французском языке, что нас огорчило. Оставалось лишь рассматривать фотографии, не понимая текста.

Хотелось есть, но мы набрались терпения и ничего не просили у надзирателя. Ужин однако нам принесли. Он оказался вкусным — это была жаренная, нарезанная ломтиками картошка, с кусочками белого хлеба. Все это исчезло в мановение ока.

Поговорили о перспективах нашего пребывания здесь. Крупович, как наиболее осведомленный после общения с местной властью, настраивал нас на недельный срок. Хотелось верить, что долго здесь нас не продержат.

Он узнал, что отсюда нас отправят на месяц в карантинный лагерь. Он находится недалеко от Frauenfeld'a. После карантина нас ожидает лагерь для интернированных. Таковы были дальнейшие перспективы.

Утром принесли завтрак: кружку горячего какао, приготовленного по-домашнему, ароматного и вкусного, по куску хлеба с маслом и швейцарским сыром. Ничего подобного не ожидали в «застенках» эксплуататоров. Еще больше удивились, когда в обед принесли спагетти по-итальянски и компот из сухих фруктов. Вечером — кружка какао с куском хлеба и сыра.

Пища очень калорийная и вкусная, но малая по объему, отчего в эти дни мы не почувствовали полного и сытого желудка. Желудок, привыкший к объему, не хотел мириться с калориями.

В этот день мы не переставали удивляться проявлениям добра и человеческого такта. Они еще не раз напоминали о себе в Швейцарии. Только толстокожие и бесчувственные могли проходить мимо, не обращая внимания, я с благодарностью относился к ним тогда и теперь. Когда после обеда особенно захотелось выкурить душистую сигарету, неожиданно открылась «кормушка» и надзиратель просунул в нее несколько пачек сигарет.

— Возьмите, это от нас, — похоже, это была реакция на окурки из вывернутых карманов. Так страж порядка проявил свое отношение к людям, оказавшимся по воле судьбы за решеткой.

3.

О Швейцарии ходило много «баек». Мы до этого слышали, что существует традиция, по которой отсутствие арестантов в стране отмечается белым флагом над тюрьмой. Хотелось проверить, так ли это и увидеть, не висит ли флаг над нашей крышей.

Швейцария, Швейцария!

Когда вспоминаешь эту страну, так и хочется добавить к превосходные эпитеты — «неподражаемая», «волшебная», «дивная», «сказочная».

Маленькая Швейцарская Конфедерация, вобравшая двадцать шесть кантонов, расположилась в середине Европы, в самом сердце Альп.

Ее заснеженные вершины, глубокие ущелья и водопады, альпийские луга, зеленые склоны гор, леса, рощи, голубые озера, бурные горные реки поражают человеческое воображение своей необыкновенной красотой и величием.

Дальнейшая жизнь в Швейцарии, в которой я прожил около десяти месяцев, служба в советской репатриационной миссии, связанная с ежедневными поездками в разные ее уголки на автомашине, позволили мне увидеть все эти красоты и по достоинству оценить их восторженным глазом художника.

Сухие цифры справочников плохо ориентируют человека на реальные масштабы, но я все же упомяну их: 400 км с востока на запад и 190 км с севера на юг и составляют истинные размеры этого государства. Общая площадь — 41,3 тыс. кв. км. Если задаться целью одолеть расстояние с Востока на Запад, то его можно осуществить за один день. Сегодня в Швейцарии проживает 6,5 млн человек, а в те в годы было поменьше — 5 миллионов.

В северной части население тяготеет к немецкому языку, скорее к его диалекту — Schwitzerdeutsch, французская, с центром в Женеве — к французскому и итальянская, с центром в Лугано — к итальянскому. Лишь небольшая часть швейцарского населения, расположенная в Северной Швейцарии, в кантоне Граубюнден говорит на ретроманском наречии, языке древних римлян.

Я не раз наблюдал за выгоном стада на высокогорные альпийские луга, где оно проводит большую часть года. Зрелище неповторимое. Звон колоколов и колокольчиков, привешенных разноцветными бантами к шеям животных, раздается далеко в горах, когда стадо уходит на пастбище или возвращается обратно. Мне нигде не приходилось видеть прыгающих коров, кроме Швейцарии. Прыгающие, как козы, коровы!

Не могу удержаться от восторженных слов в адрес швейцарской промышленности, мне пришлось побывать на часовых заводах в Бьене, Ле-ше-фо, где находятся известные миру заводы по производству часов «Лонжин», «Омега», женевская фирма часов по индивидуальным заказам «Патек», известные миру заводы «Испано-Сюиза», заводы по производству сверхточных станков электротехники и электроники, химических красителей, фармацевтических товаров и многого другого.

Административным центром Швейцарии является Берн, но ее главным городом, является все же Женева где я прожил недолгое время как интернированный и куда приезжал не раз в качестве туриста. На всю жизнь запомнилось знаменитое Женевское озеро и хорошо просматриваемый из окон поезда Лозанна-Женева обрывистый французский берег и седоголовый Монблан.

Помню, как однажды, в один из приездов, проходя с вокзала по мосту через Рону на противоположный берег, я остановился, зачарованный, у перил и наблюдал за редким зрелищем — две белоснежные птицы во вдохновенном полете пытались догнать одна другую, пока, наконец, обе не опустились на спокойную гладь воды…

Не забыть посещения Дворца Лиги Наций, где каждое государство оставило о себе память в виде своеобразных и неповторимых по своему национальному колориту зал. Побывал я в здании Международного общества Красного Креста, монументального сооружения, построенного по типу биржи со сводчатым потолком и владеющего удивительной по размерам картотекой.

Неизгладимое впечатление осталось после пасхального богослужения в православном Женевском соборе, уникальном сооружении в миниатюре, построенном на средства прихожан, с удивительнейшим хоровым коллективом, состоящим почти из одних иностранцев. Все песнопения исполнялись, на ломаном русском, людьми, не знающими русского языка.

А торжественный обряд конфирмации с уличным шествием который довелось увидеть в Берне! Можно много вспоминать из жизни в Швейцарии и посвятить этому отдельные главы воспоминаний.

Но лучше я продолжу свое повествование о дальнейшем пребывании во Frauenfeld'e.

4.

Несколько дней мы были «узниками» тюремной камеры, в которой читали и перечитывали надписи и автографы, оставшиеся на стенах. Пересмотрели уже несколько раз фотографии и вкладки журнала, когда, наконец, получили уведомление о переезде в карантинный лагерь.

Был погожий февральский день. Небо, после камеры, казалось необыкновенно синим, слепило солнце и сверкали пятна снега.

Мы поблагодарили «гостеприимных хозяев» и в сопровождении полицейского направились к месту стоянки пригородных трамвайчиков.

Я обратил внимание на поведение полицейского, которому была поручена наша группа. Он старался держаться от нас на расстоянии, чтобы не привлекать внимания окружающих людей и не вызывать негативного отношения к нам.

Когда мы пришли на остановку, он оставил нас и пошел к табачному киоску, где купил несколько пачек сигарет и раздал нам, еще один акт внимания и доверия. Так подумал не только я, так подумала вся наша группа.

Когда мы рассаживались в трамвае, то наш сопровождающий сел вдали, предоставив полную свободу на все время переезда, он читал газету и временами посматривал в нашу сторону.

Вспомнил я об этом не случайно, а в связи с тем, что впоследствии, дома, столкнувшись с подобной ситуацией, увидел разницу между обхождением надзирателей швейцарской полиции и нашими охранниками внутренней службы.

Трамвайная дорога, проложенная высоко в горах, соединяла Frauenfeld с крупным городом северной Швейцарии Санкт-Галленом. Между двумя этими городами находился крохотный, в несколько домиков, населенный пункт Buhler. В одном из его домиков жили флюхтлинги (беженцы) из Европы. Вместе с нами в карантине оказалось не более десяти человек.

Нам следовало прожить в Buhler'e месяц, время условного карантина, а затем отправиться для постоянного пребывания в какой-либо лагерь для интернированных, так объяснил нам сопровождающий полицейский.

Позади осталась Германия с ее непредсказуемостью, наступала новая жизнь, без прошлых треволнений, но со множеством неизвестных на ближайшее будущее.

Условия жизни в карантине оказались хорошими — был полный отдых и обильное питание. Результат сказался быстро: все прибавили в весе. Особенно отличился Павел, к концу месячного карантина он поправился на шесть килограммов.

Первую неделю я находился вместе со всеми в лагере, а потом заболел и был переведен в больничку — Krankenzimmer,^[21] которая находилась в километре от лагеря. В сопровождении солдата меня доставили в большой пустующий четырехэтажный дом, где на последнем этаже находились две комнаты для больных, одна для женщин, вторая для мужчин. Обе комнаты пустовали — я был единственным пациентом.

Солдат проводил меня до палаты со множеством окон и ослепительным дневным светом. Я занял предложенную койку и простился с ним. Он обещал прийти завтра утром, принести завтрак; сказал, что закроет за собой дверь на первом этаже, так я остался совсем один и очень плохо провел ночь, испытывая грустные чувства от одиночества.

Но «затворничество» продолжалось только одну ночь; на следующий день в Krankenzimmer пришли медсестры для ухода за пациентами и привели с собой молодую беженку, заболевшую в карантине. Ее поместили в соседнюю палату.

Днем сестры были заняты своим делом, в перерыв уходили в лагерь, потом возвращались. В шесть часов вечера заканчивали дежурство и шли домой. В первый вечер сестры, оставив таблетки и процедурные наставления, попрощались и ушли. Для меня это была вторая ночь, но за стеной уже был живой человек, с которым можно поговорить и разогнать тоску.

Громадный четырехэтажный дом производил впечатление распотрошенного человека: мрачно смотрелись черные пустоты окон всех этажей, лишь палаты четвертого этажа свидетельствовали, что в нем есть люди. А два незнакомых человека в это время, чутко прислушиваясь к шорохам, провели беспокойную ночь.

Утро началось с прихода солдата. Он оставил завтрак и ушел. Я постучал к соседке и пригласил ее к завтраку.

Обменявшись приветствием, задал обычный вопрос:

— Хорошо спали, Fraulein?

Ответ был неожиданным:

— Спала плохо…

Откровенность показалась удивительной. Вместо обычного: «Спасибо, хорошо», прозвучал вызов на продолжение и выяснение причин. Сам собой напрашивался вопрос: «почему?» Я принял этот вызов и продолжил разговор:

— А Вы знаете, мне тоже трудно было уснуть сегодня ночью, и, кажется, причиной этому было Ваше присутствие.

Я сказал это намеренно, ожидая ответа.

— Выходит, мы оба были в таком состоянии…

Вероятно, соседку тоже одолевало одиночество, и она была готова познакомиться ближе.

— Если не возражаете, исправим это сегодня, — сказал я, посмотрев в глаза, в надежде отыскать ответ.

Глаза выражали согласие. Так мы познакомились и сели завтракать.

Казалось, что в этот момент мы оба почувствовали необходимость поделиться своими переживаниями — этому благоприятствовала обстановка.

Кто же она была, моя незнакомка?

Она была старше меня, успела выйти замуж. Муж офицер Wehrmacht'a, давно в армии. Семейная жизнь не сложилась — детей нет. Первое чувство прошло быстро, виновата война и отсутствие рядом молодого мужа. Одной из причин отчуждения стали рассказы мужа о случайных связях на фронте и даже описание подробностей.

Складывалось впечатление, что у новой знакомой давно не было возможности просто и непринужденно рассказывать о своих неурядицах незнакомому человеку. У нее была привлекательная внешность — несколько вытянутый овал лица с тонкими чертами, серо-голубые глаза. Светлые волосы подтверждали нордическое происхождение. Однако после знакомства и рассказов о родстве, выяснилось, что она полукровка — отец немец из Вены, мать — итальянка (не запомнил откуда). Она носила красивое имя и звучную фамилию — Margarita Stokinger. И хотя я не владел языком настолько, чтобы выражать нюансы чувств и мыслей, мы понимали друг друга хорошо.

Более благоприятных условий для знакомства и сближения, чем в Krankenzimmer, трудно и представить. Кроме дня, нам оставались еще долгие часы зимней ночи.

Она бежала в Швейцарию с проводником и выбрала эту страну не случайно. В Санкт-Галлене жила родня ее отца. Дядя занимал в городе видное положение — работал в филармонии. О месте ее теперешнего пребывания дядя знает и должен навестить ее.

Времясблизило нас, но каждый прожитый час приближал и час расставания. После приезда в Buhler дяди, Маргарита предложила мне заключить с ней союз и навсегда остаться в Швейцарии. Но такое предложение не вязалось с моими планами, и наш союз не состоялся.

В один из мартовских дней милые сестры сообщили о выписке и предупредили, чтобы утром был готов к отъезду, за мной явится солдат.

К великому удовлетворению сказали, что нас отправляют в Женеву, в город, куда мы и сами стремились попасть с первых минут пребывания в Швейцарии. Все складывалось так, как хотелось.

В эту ночь Маргарита еще раз попыталась склонить меня остаться, но я был крепко связан товарищескими узами и принятым еще в Германии решением добраться до России.

Добрая женщина сняла с себя медальон и повесила мне на шею.

— Впереди большая и сложная жизнь, пусть этот медальон хранит тебя и напоминает о коротком счастье Buhler'a.

Хочу признаться, что в этой ситуации мне было не легко ожидать утро, чтобы проститься с человеком, подарившим мне так много счастливых минут.

Но этим мгновениям тоже наступил конец, за мной явился солдат, и мы простились. Маргарита утирала слезы.

Когда мы вышли на улицу, я невольно повернул голову в сторону четвертого этажа. На подоконнике, у раскрытого окна, в белой длинной сорочке стояла она и махала рукой. Я оборачивался еще несколько раз и видел в окне ее одинокую фигуру, пока, наконец, дорога не скрыла за своими постройками милый сердцу образ.

5.

Конец марта застал нас в Женеве, повсюду ощущалось дыхание рано наступившей весны. Нас привезли в хорошо обустроенное здание, где на нескольких этажах размещались интернированные из Европы. Вся прилегающая территория была обнесена ажурной металлической оградой.

На первом этаже находилась комендатура и охрана.

Здание, в котором жили интернированные, видимо, с самого начала предназначалось для общественных нужд и было многолюдным. Многонациональный состав проявлял завидное дружелюбие. За короткое время многие перезнакомились, не зная языка, и при встрече доброжелательно улыбались, приветствуя друг друга: «чао», «бонджорна», «гутен таг».

Дом располагался за городской чертой, радовали глаза свежие яркие краски травы, деревьев, неба, воды, вся округа превратилась в цветущий, благоухающий сад.

Прогулки разрешались в субботние и воскресные дни, в комендатуре выдавали пропуска. Передвижение было неограниченным, и Женеву можно было не только осмотреть, а изучить вдоль и поперек. Думаю, что мы могли бы собрать и необходимые сведения для перехода французской границы.

Наши планы торопило и корректировало само время. Советская армия развила успех по всей линии фронта от Балтики до Карпат. 2-й и 3-й Белорусские фронты заканчивали разгром немецких войск в Восточной Пруссии. 9 апреля после нескольких дней штурма был взят сильно укрепленный Кенигсберг. 13 апреля войска 2-го и 3-го Украинского фронтов освободили Вену. В апреле развалился оккупационный режим в Венгрии. После освобождения Вены войска 30-го Украинского фронта продолжали наступление на Запад и вскоре соединились с союзными войсками.

Что же происходило в Западной Европе, куда мы намеревались перебраться?

В феврале 1945 года англо-американские войска перешли к наступательным действиям и в конце марта вышли к Рейну, а в апреле закончился разгром крупной немецко-фашистской группировки в Рурском промышленном районе. В середине апреля, почти уже не встречая сопротивления, англо-американцы вышли к Эльбе. В то же время союзники развернули завершающие бои в Северной Италии. Кольцо наступления планомерно сжималось: шла подготовка к последнему завершающему удару по врагу, его столице — Берлину.

По складывавшимся в ту пору обстоятельствам было нетрудно догадаться, что война не сегодня-завтра закончится. Нужно было решить вопрос о целесообразности побега во Францию и дальнейшего поиска путей к союзникам.

Мы оказались в Женеве в апреле, а не феврале, как того хотели. Понимая, как и к чему складывается теперешняя ситуация, мы решили, что время упущено, и смысл искать дорогу к союзникам потерян: не сегодня-завтра война закончится.

Итог получался плачевный: рискованная затея, которую вынашивали долгие месяцы, рухнула.

Оставаться в Швейцарии мы не намеревались, а возвращаться в Советский Союз, не «отмыв» плен, и пребывание в Вустрау службой у союзников было бессмысленным. В такой ситуации терялся весь смысл побега!

Снова возник вопрос: «Что же делать дальше?»

На него ответил Крупович. Он решил искать связь с местными коммунистами, чтобы с их помощью найти дорогу к возвращению на Родину. В Швейцарии не было советского представительства, нам не к кому было обратиться и посоветоваться.

Наступали пасхальные дни, когда по традиции местные жители приглашают беженцев в гости, на праздники, в в семью. Крупович решил использовать такую возможность для поездки в Цюрих, где он предполагал встретиться с кем-то из своих знакомых (откуда-то появившихся у него после двух месяцев жизни в Швейцарии!). У него действительно были адреса, и его поездка состоялась. Через неделю он возвратился и рассказал о состоявшейся встрече.

Швейцарские товарищи передали ему фотографии, изобличающие немцев в геноциде, и отпечатанные на машинке тексты к ним. На фотографиях были обезображенные трупы людей, вызывающие тяжелые ассоциации. Он, видимо, забрал их для передачи по назначению в качестве документов, изобличающих злодеяния фашистов.

Из разговоров я понял, что Крупович вынашивает новый план действий. Нужно найти необходимый источник информации. Когда я попытался ответить себе, для чего она, я, далекий от подобных дел, так и не сумел разобраться.

Упоминал он фамилию Черняка, бывшего советского гражданина, не успевшего выехать из Швейцарии в Союз, когда началась война. Человек этот знает страну и мог бы быть полезен в будущем. Черняк подал Круповичу мысль написать письмо к поверенному послу Советского Союза во Франции Богомолову о положении советских беженцев в Швейцарии. Нужно было получить добро и согласие на организацию русских лагерей — местные власти их не создавали. А по неофициальным данным число русских беженцев росло с каждым днем — немцы более не препятствовали массовому переходу советских военнопленных и граждан через немецко-швейцарскую границу.

Крупович показал нам письмо и отправил его в Париж. Ответ был получен на удивление быстро и с пожеланием удачи. Богомолов был официальным лицом, и его напутствие рассматривалось как официальная поддержка в создании русских лагерей. У Круповича появился шанс возглавить работу по организации лагерей советских граждан для отправки в Советский Союз. Важность такого шага была в том, что вопрос об этом был уже вынесен на повестку дня, война была близка к концу, а официальных представителей и исполнителей этих задач в Швейцарии не было.

Вот так вместо одного неиспользованного шанса — побега во Францию — у нас появился новый, еще более важный и ответственный. Назревали перемены, но мы не представляли, как они будут выглядеть.

Как-то попросили нас в комендатуру и выдали посылку, отправленную из Buhler'a медсестрами из Krankenzimmer. Я не мог представить себе, что несколько недель знакомства оставят о нас добрую память, а сестры Ani и Rosmari напомнят о себе в пасхальные дни. Потому и говорят: «Дорог не подарок, дорого внимание». Schwester Ani в первую мировую побывала на фронте, объездила мир. Они решили порадовать нас. Там были пасхальные куличи и крашеные яйца, конфеты и шоколад и самое, казалось невероятное в условиях Швейцарии, — пачки папирос с русским названием «Тройка». Ну, каково? Мы просто обалдели.

Милые сестры навсегда оставили память о себе особым отношением к людям, попавшим в беду, где тепло человеческое особенно дорого. И даже тогда, когда мы покинули Женеву и переехали в Neuville,^[22] связь с Buhler'ом не оборвалась, мы регулярно обменивались письмами. Добрые дела, как подтвердила жизнь, всегда остаются в сердце. Оно благодарно за участие и доброту.

Городок Neuville, куда мы приехали на постоянное место жительства из Женевы, запомнился своим особым укладом жизни. Разместили нас в единственной гостинице курортного городка (естественно, в самом центре). Над входом — вывеска с экзотическим названием «Fouco».^[23]

Оказались мы в этой гостинице по случаю проживания там бывших советских военнослужащих, грузин по национальности. Офицерская принадлежность позволила им проживать в гостинице и пользоваться ресторанным обслуживанием.

Их было шестеро, с характерными признаками мужской чести — бравыми усиками на кавказский манер. Лишь один, старший по возрасту, носил сталинские усы, а похожая на Сталина внешность подарила ему имя «Coco», произносимое ими с шутливым оттенком.

Эта шутка со временем обернулась слухом о том, что в Швейцарии в городе Невилль проживает сын Сталина — Яков. Немцы уже капитулировали, авторитет Советской Армии в Европе был чрезвычайно высок, и газеты на первых полосах печатали фотографии советских маршалов и военачальников. Местные жители решили часть «славы» присвоить и своему маленькому городку, в котором-де проживает сын самого Великого Сталина — Яков, бывший в плену у немцев и перебежавший в Швейцарию.

В городок стали приходить посылки и бандероли на имя Сталина, и долгое время багажное отделение станции было забито различными почтовыми отправлениями, пока Крупович не внес ясность в суть дела, и личность Сталина также быстро испарилась, как и возникла.

6.

После полученного письма из Парижа Крупович побывал в Берне и через комиссариат интернированных и госпитализированных добился своего назначения на должность офицера связи. Вскоре он забрал свои вещи и поселился в тихом районе Берна на частной квартире.

Наше положение позволяло жить, не задумываться о хлебе насущном. Кроме готового стола в ресторане, мы еще получали двенадцать франков в месяц на карманные расходы. Когда Круповичу нужны были деньги, все наше денежное довольствие переходило в его распоряжение.

Энергия Круповича постоянно требовала участия в активной деятельности. Ему было в то время тридцать пять лет — возраст зрелого человека, за плечами которого была самостоятельная жизнь в Ленинграде, военно-медицинская академия, специальность нейрохирурга, практическая работа врачом на подводном флоте, война и плен. И в плену он не затерялся в общей массе людей, отличное знание немецкого языка, познания английского и французского, наконец, житейский опыт позволили занять ему место офицера связи.

Его принадлежность к военно-морскому ведомству Советского Союза с его жесткими кадровыми требованиями говорила о том, что он и здесь преуспел, пройдя через ячеи государственной безопасности и получив допуск в эти не каждому доступные заведения. Факты эти говорили о том, что Крупович понимал жизнь с самых разных сторон, знал пусковые рычаги и умело ими пользовался.

Мы были поражены его успехом: ведь все, что он сделал в Берне, он сделал сам, в чужом государстве, без связей и рекомендаций!

Его отъезд означал и то, что первые звенья нашей цепочки начали распадаться. Перед отъездом у него состоялся разговор с Павлом, он обещал забрать его в Берн при первой же возможности.

Хочу добавить о нем еще несколько слов. Многое стараюсь осмыслить и объяснить и где-то, не зная действительных фактов, могу в чем-то ошибаться. Дополнительные же факты из его следственного дела помогли бы точнее разобраться в одиозной фигуре Георгия Леонардовича.

Порой мне казалось, что именно близость к Круповичу и Иванову рикошетом ударила и по мне тем решением Особого совещания. Сравнивая свою жизнь после освобождения из плена с жизнью Круповича и Иванова, прихожу к выводу, что все время в Германии, как и в Швейцарии, был я неприметной и серой лошадкой, способной лишь тянуть воз и подчиняться командам. Изменить такое положение я не мог по многим причинам — был молод, неопытен и глуп. В их добром отношении была не заслуженная мною привилегия, они, такие заметные и авторитетные, оказывали покровительство мне, человеку простому и ничем себя не проявившему.

После отъезда Круповича у нас тоже произошли перемены: хозяйка гостиницы отказала нам в содержании. Нужно было искать новое место для жительства. Решить этот вопрос помог все тот же Крупович. Он приехал в Neuville и договорился о переезде к новой хозяйке, по соседству с гостиницей.

Немолодая Frau Loeb жила в хорошем двухэтажном особняке с красивым приусадебным участком. Многолетние деревья с густой кроной, кроме тени и прохлады, доставляли еще и эстетическое удовольствие. Территорию дома опоясывала ажурная, отлитая из чугуна, решетка, а на входных воротах красовалась, начищенная до блеска табличка: «Pansion Frau Loeb». Ярким ковром в саду рассыпались клумбы декоративных цветов — гордость хозяйки и двух дочерей — Марты и Эммы, девочек молодых, но не по возрасту солидных.

Разместили нас на втором этаже, в просторной спальне с двумя окнами в тенистый сад. Хозяйка и дочери просыпались рано — к девяти часам в столовой первого этажа накрывали на стол. Ударом гонга девочки приглашали «офицеров» к завтраку. Они помогали матери по хозяйству: занимались уборкой дома, приготовлением пищи, сервировкой и уборкой стола и другими работами во дворе. Когда требовалась мужская сила, мы предлагали свою помощь, и это вызывало благодарность фрау Loeb. Все было чинно, красиво и благородно; мама была довольна тем, что у девочек появилась такая компания молодых людей, на которую можно положиться во всех отношениях.

Вечерами чаевничали с хозяйкой и дочерьми и вспоминали прошлое, иногда играли в настольный теннис. Удивляла прыть в игре располневших девиц. В доме была небольшая библиотечка на немецком и французском языках, и среди книг я обнаружил «Войну и мир». Попытался заглянуть в немецкое содержание и к удовлетворению заметил, что многое понимаю без словаря, особенно тексты разговорной речи. Но прочитал лишь немного, больше тянуло к озеру.

Девушки любили наше общество, с удовольствием участвовали в разговорах. Иногда всей компанией приходили к берегу, где постоянно находилась лодка, любезно предложенная местным богатеем. Уезжали на несколько часов на зеленый остров, чтобы там покупаться и провести время.

Это была счастливая и беззаботная пора, которая не могла продолжаться долго, и она действительно вскоре оборвалась.

Как-то вечером, повинуясь нахлынувшим воспоминаниям, фрау Loeb поведала о себе и о семейной трагедии. Супруг ее занимался предпринимательством, он имел механические мастерские и по делам фирмы часто бывал в Европе. Последний раз уехал в Париж. Но вернуться домой было не суждено. Неудачник-менеджер, к тому же еврей по национальности, он попал в лапы гестапо и был расстрелян, оставив ее вдовой, а двух несовершеннолетних дочерей — сиротами. Теперь же оставшееся после мужа добро и дом давали им средства к существованию. Рассказывая эту историю, фрау Loeb утирала слезы.

Хочу обратить внимание на наши отношения с местными жителями. Положение интернированных не снимало с нас ответственности за соблюдение достойного поведения. Мы хорошо понимали эту миссию и поддерживали честь страны, которую здесь представляли. Поэтому общение с местными гражданами было доверительно-уважительным и к закону, и к правопорядку.

Крупович сдержал слово — скоро после отъезда в Берн туда выехал и Иванов. От нашей группы в Neuville осталось только трое — Августин, Костя и я.

Жизнь проходила праздно, было много свободного времени. Я купил в местном магазинчике блок для рисования, цветные карандаши, пастель и стал рисовать, натура не оставляла меня равнодушным. Была середина лета, и мы наслаждались чудесными днями.

Крупович и Иванов, получив разрешение на организацию лагерей русских беженцев, выехали в разные концы Швейцарии в те лагеря, где содержались наши граждане, чтобы познакомиться с ними, составить списки, представить их в комиссариат. Нужно было создать единый лагерь беженцев.

Думаю, что Павел занялся этой работой не случайно, он рассчитывал встретиться с Ольгой, с которой была договоренность еще там, в Германии добраться до Швейцарии. Казалось, Павел мог бы рассказать мне об этом, но он мне ничего не сказал. Встреча их и впрямь состоялась, и Ольга из лагеря переехала в Берн на частную квартиру, в которой проживали Крупович и Иванов.

Во время своих поездок по лагерям интернированных Павел встретил знакомого из Вустрау, который рассказал о реакции Зигрид на наш побег.

Ленц стояла на ступеньках площадки у входа в административный барак и с кем-то разговаривала. К ней подошел один из сотрудников и что-то сказал (это было сообщение о побеге). Он ничего не знал о ее отношениях с Ивановым. Новость была невероятной. Зигрид на глазах у людей потеряла сознание, упала на площадке. Ее занесли помещение, стали приводить в чувство… По лагерю поползли слухи.

Я тяжело переживал это известие. При всей привязанности к Павлу я находил ему оправдания. Доброта и отзывчивость Зигрид, желание помочь склоняли мои чувства к женщине, которая ради любви была готова на любые жертвы. В эту роковую минуту она не смогла скрыть своего чувства к любимому человеку даже для того, чтобы сохранить тайну.

Меня еще долго преследовала горечь этого известия, когда я представлял себе все подробности — я определенно осуждал двойственность поведения Иванова. Решение связать свою жизнь с Ольгой, так же нуждавшейся в его поддержке и помощи, выглядело все же безнравственно по отношению к обманутой Зигрид.

Если верить сведениям Ленинградской городской справки, куда я обратился в 1971 году, приехав в Ленинград, чтобы разыскать близких друзей, ни Круповича, ни Иванова уже не было в живых. В двух справках в конце стояли приписки: «Умер в 1961 году». Мне не хотелось в это верить — ведь оба были еще молоды, особенно Иванов. Крупович 1910 года рождения, а Иванов — 1918-го. Я попытался разыскать близких Иванова по указанному адресу, но ни в первый раз, ни через несколько лет во второй — мне это не удалось. В Ленинграде — триста тысяч Ивановых (это сказали в Горсправке), немало и Павлов Семеновичей с таким же возрастом.

Я многого не знал о деловой жизни Иванова и Круповича. Хотелось бы увидеть их, чтобы услышать хотя бы теперь о делах их прошлой жизни. И за границей, и после возвращения в Советский Союз, меня не оставляла мысль, что оба они — советские разведчики, оказавшиеся в плену. От этой мысли меня всегда охватывало чувство гордости за близость к ним. Сам я к их деятельности не имел никакого отношения. Что не помешало мне разделить наказание за несовершенные преступления.

Конспирацию же, проявляемую ими по отношению ко мне, я объяснял объективными причинами — моей молодостью и отсутствием опыта, но она все-таки вызывала во мне чувство обиды. Поэтому и остались в тени их конспиративные связи, я не могу назвать ни одного человека, с кем встречались Георгий и Павел за границей, хотя оба были всегда на виду.

Размышляя об их работе в Швейцарии, я допускаю, что положение свое они использовали для сбора нужной информации и последующей ее передачи. Зная специфику работы, они продолжили свою деятельность и в Швейцарии, хотя и отказались от побега к союзникам. Я впервые высказываю такое предположение, но с тех пор прошло много лет, тогда мне было двадцать три года, и все принималось на веру, безо всяких если бы и кабы.

Но на вопрос: «Кто же они?» — я так и не ответил.

Я не знаю.

7.

Самый значительный событиями отрезок жизни в Швейцарии приходился на последние три с половиной месяца. Судя по швейцарской прессе, желание властей использовать пребывание интернированных советских граждан для восстановления дипломатических отношений с СССР, а там, глядишь, и для налаживания торгово-экономического сотрудничества чувствовалось еще задолго до приезда миссии.

Работа по организации лагерей русских беженцев была закончена и все необходимое для их транспортировки подготовлено. Но местные власти добивались приезда официальных представителей Москвы для контактов по всем интересующим их вопросам, не только по репатриации.

31 июля^[24] в Берн приехала Советская репатриационная миссия — частью из Москвы, частью — из Парижа. Возглавлял миссию генерал-майор Вихорев.

А я приехал сюда в августе 45-го года. Мне лично Берн запомнился таким, каким я увидел его из отеля Bellevue у старой площади. На площади городская ратуша, от которой проходит дорога на мост, соединяющий старую часть города с новой. Она застроена современными зданиями и особняками посольств многих государств.

Штаб-квартира советской репатриационной миссии расположилась в Берне в новой части города, в здании гимназии, и обслуживалась советскими репатриантами. В гимназии были освобождены несколько классов для обслуживающего персонала, подготовлены рабочие кабинеты работников миссии. Здесь же нужно было принимать посетителей, обрабатывать документы, получать и отправлять корреспонденцию. Здание находилось под круглосуточной охраной швейцарских солдат, вход в миссию был воспрещен.

Туда-то, по рекомендации Круповича, направили в качестве переводчика и меня.

Теперь и у меня появилась возможность после стольких лет изоляции встретиться с советскими людьми. Больше трех лет длилось мое отчуждение от прошлого, теперь представлялась возможность восстановить утерянные связи.

Накануне свидания с официальными работниками советской миссии меня обуревали чувства сожаления и неуверенности за годы, прожитые в Германии, за принадлежность к лагерю Вустрау. В том, что руководство миссии знало о нашем прошлом, сомнений не было. Но в любом случае я сам должен был рассказать им о лагере Восточного министерства. Томительное ожидание предстоящего разговора походило на состояние человека, которому нужно удалять зуб. Как отнесутся они к добровольному признанию? Останутся ли доверительными наши отношения, без чего немыслима работа в миссии?

Я решил попросить начальника штаба, полковника Алмазова, принять меня по личному вопросу и ждал удобного момента. И вот он наступил. Просторная светлая комната с двумя большими окнами, стол и стулья для посетителей — чисто рабочая обстановка, без излишеств.

Полковнику Алмазову, похоже, было более пятидесяти — седая голова, располневшая фигура, не утратившая легкости. Взгляд открытый и доверительный.

— Разрешите, товарищ полковник. Я хотел поговорить с Вами по личному вопросу.

До прихода к нему я не раз представлял беседу с этим человеком и, услышав «Я Вас слушаю, садитесь», сразу же приступил к самому главному.

— Товарищ полковник, фамилия моя Астахов, Петр Петрович, 1923 года рождения, уроженец Ирана… Прибыл сюда по рекомендации старшего офицера связи при комиссариате Круповича Георгия Леонардовича, который, зная мои познания в языке, решил рекомендовать меня для работы в штаб.

— Да, да, продолжайте, слушаю Вас.

— Есть некоторые обстоятельства, которые не позволяют мне без промедления приступить к работе. Я должен рассказать некоторые подробности о своем плене, и узнать Ваше мнение… — Я обдумывал ход мыслей, чтобы продолжить разговор.

— В плен я попал в мае 1942 года под Харьковом. Вы, конечно, знаете историю этого окружения? Я прошел через многие лагеря военнопленных, расположенные на нашей территории, пока не попал в Германию.

Алмазов продолжал слушать и снова произнес: «Да, да».

— Но в Германию меня привезли не в обычный рабочий лагерь для военнопленных, а в лагерь Восточного министерства, созданного для подготовки пленных в административные органы оккупированных районов Украины, Белоруссии и юга России. Лагерь этот пропагандистского толка, в котором нас знакомили с политэкономическими и государственными материалами устройства современной Германии. Потом освободили из плена и должны были отправить на оккупированную территорию на работу.

Я рассказывал и прятал глаза от полковника и не видел его реакции. То, что я сказал, было главное. Я на мгновенье остановился.

— Но попасть на свою территорию не удалось, война изменила направление военных действий. Немцы начали отступать и вместо оккупированных районов я остался в Германии.

Полковник продолжал слушать меня и спросил:

— Что же потом?

— Потом я уехал в Берлин в строительную фирму, где занимался ремонтом разбомбленных домов, проработал там полтора года, а затем, как строительный рабочий, приехал на остров Reichenau, чтобы и здесь заниматься ремонтными работами…

Я чувствовал, как с каждым сказанным словом мне становилось легче и свободнее, ибо главное, что нужно было сказать, и что меня более всего тяготило, я уже произнес.

— Как Вы оказались в Швейцарии? — спросил полковник. — Вы совершили побег?

— Мы совершили побег группой в пять человек, все его участники в настоящий момент в Швейцарии.

Освободившись от тяжелого груза, касающегося принадлежности к Вустрау, я подумал об удивительном равнодушии полковника к этим сведениям. «Ну, слава Богу, кажется, пронесло».

И продолжал уже более спокойно:

— Когда я узнал, что меня рекомендовали на работу в штаб, я посчитал необходимым поставить Вас в известность о моей принадлежности к лагерю Восточного министерства и, если этот факт станет причиной отказа, честно сказать об этом.

Итак, я все сказал. Мои наивные, заимствованные из советских кинокартин о запутавшихся в сетях шпионах представления о «чистосердечном признании», об «исповеди в грехах» подсказывали, что главное я уже совершил — пришел и рассказал о случившемся.

Описывая эти переживания теперь, я ясно вижу, в чем были мои заблуждения. Но тогда я этого не знал и метался между «виноват» и «не виноват», не в состоянии ответить ни «да», ни «нет». Внутренне я чувствовал невиновность, а доказать это был не в состоянии. Отсутствие юридических знаний лишало уверенности: я пытался найти твердое незыблемое обоснование, но почва уходила из-под ног.

Логика моих мыслей была, примерно, такой:

— Могу ли я отрицать свою принадлежность к Вустрау?

— Нет.

— Могу ли отрицать антисоветскую направленность этого лагеря?

— Нет.

Признав оба посыла, я признал, таким образом, и свою принадлежность к антисоветской деятельности. А то, что я остался в стороне, то заслуга не моя, то поворот судьбы и обстоятельств.

Юридические понятия «был» в лагере и «совершал» антисоветские действия для меня не имели различия. И хотя подсознательно я чувствовал разницу между ними, но доказать, сформулировать ее не мог, так как не знал главного: судят за содеянное против своих, а не за принадлежность к врагу.

Правда, позднее я имел полную возможность убедиться в том, что советское правосудие судило людей без разбора, как за действия, так и за помыслы, любая антисоветская принадлежность, просто мысль по решению органов правосудия наказывались однозначно — все уничтожалось с корнем.

…Оставалось только выслушать приговор полковника.

Алмазов говорил недолго — я слушал.

— То, что Вы рассказали о себе, мы знаем. Ваш поступок заслуживает уважения и похвалы. Вы поступили правильно. Мы пробудем в Швейцарии, вероятно, не меньше месяца. С сегодняшнего дня можете приступать к своим обязанностям… Знаете, мы решили откомандировать Вас к нашим товарищам, которые сейчас находятся в княжестве Lichtenstein. Там подполковник Хоминский и майор Смиренин, им нужен переводчик. Мы уже подготовили документы, нужно соблюсти еще кое-какие формальности для переезда через границу.

Я никак не ожидал, что этот трудный разговор закончится так быстро и с таким благоприятным для меня исходом. Мне показалось, что мое пребывание в Вустрау не имело для полковника того значения, какое оно имело для меня.

— Что касается Вустрау, хочу Вам посоветовать вот что: когда возвратитесь в Советский Союз и будете проходить проверку, расскажите об этом проверяющим. Это чистая формальность, но об этом нужно сказать.

Последние наставления были восприняты мною, как сердечные капли, они, признаться, успокоили меня окончательно. Очень может быть, что это был не раз испробованный прием в подобных ситуациях.

На этом закончился наш разговор, и я простился с полковником Алмазовым.

Это была первая и последняя с ним встреча тет-а-тет. Видел я его еще один раз: во время торжественного приема на банкете у генерала Вихорева по случаю годовщины великого Октября, куда были приглашены все оставшиеся к тому времени в Швейцарии работники миссии.

Княжество Лихтенштейн

1.

С этого времени для меня началась новая пора жизни — я стал переводчиком при офицерах связи советской репатриационной миссии, которых генерал со спецзаданием отправил в княжество Lichtenstein.

Теперь обо всем по порядку.

Что же такое Lichtenstein?

В детстве мне приходилось слышать о существовании в мире карликовых государств-княжеств, типа Монако, Андора, Сан-Марино. О существовании княжества Lichtenstein я не имел представления, хотя филателистам марки Лихтенштейна хорошо известны своими небольшими тиражами, четким графическим исполнением и печатью. Я не мог и представить, что когда-нибудь окажусь в этом княжестве.

Но я прожил там целых три месяца, сумел побывать во всех его уголках, чтобы потом на всю жизнь сохранить воспоминания об этом чудесном краешке земли.

Соседствует Lichtenstein с кантоном Санкт-Галлен. Их отделяет долина Рейна. В районе городка Букс находится пограничный мост через Рейн, по нему осуществляется связь со Швейцарией.

Карликовая страна протянулась с севера на юг на 25 километров. Ширина ее не более 10 километров. Общая площадь 157 квадратных километров. В 1945 году население ее составляло всего лишь десять тысяч человек, но нынче возросло до двадцати семи тысяч.

Мне представилась возможность увидеть уникальную фотографию «вооруженных сил» и «полиции» княжества, разместившихся на сорока сантиметрах узкоформатной пленки. На узенькой полоске фотографии были запечатлены в полный рост аж пятьдесят человек в военной и полицейской форме! Удивительное зрелище!

15 августа я приехал на пограничную станцию Букс и оттуда на пограничный пост через Рейн. На руках у меня было лишь командировочное удостоверение, которое я должен был предъявить дежурившим швейцарским пограничникам. Я предъявил его капралу, и он пригласил меня в служебное помещение, где можно было укрыться от сильного дождя.

Связь с Вадуцем была занята, следовало дождаться конца разговора, чтобы известить начальство о моем приезде и добраться до столицы.

Наконец, удалось выяснить, что офицеров нет — они на празднике, а за мной придет машина. Вся процедура связи и ожидание машины заняли не более десяти минут.

Весь день, не прекращаясь, шел дождь. Давно стемнело, и казалось, что время движется к полуночи. Я увидел огни подъехавшей машины. Любезный пограничник проводил меня до нее, сказал что-то водителю (на своем диалекте) и взял под козырек.

Машина покатилась навстречу сильному дождю. Косые полосы ливня выхватывал из темноты яркий свет фар. Вскоре мы свернули на широкую дорогу и поехали дальше. Шоссе выглядело странным в этот час — оно было многолюдным и праздничным, и это вызывало удивление. Справа и слева под зонтами в ту сторону, куда ехали мы, двигались люди. Чем ближе подъезжали мы к городу, тем светлее становилось от уличных фонарей и освещенных домов. И вдруг где-то рядом раздался гром выстрела, в небе засверкали разноцветные огни рассыпавшегося фейерверка.

И вот снова громыхнул выстрел и взвился новый сноп огня.

— Что это все значит? — задал я вопрос водителю.

— Сегодня Lichtenstein отмечает свой праздник по случаю рождения князя.

Для меня ответ показался удивительным, я впервые столкнулся с подобным празднеством. Все наши праздники были связаны с событиями государственного значения, а тут на тебе, День рождения монарха, возведенный в ранг такого же праздника.

Мы въезжали в Вадуц. Было необыкновенно много гуляющих, несмотря на сильный дождь. Шли они все к гостинице «Адлер», где в эти минуты в большом танцевальном зале гремела музыка, слышался гомон праздничной, разгулявшейся толпы. Единственная гостиница была не только центром, где собирались и жили приезжие, но и местом праздничных торжеств.

У хозяйки гостиницы фрау Нешер я узнал, что офицеры приглашены на официальное празднование в княжеский замок и, вероятно, вернутся поздно. Мне она предложила свободный номер на третьем этаже, и я решил отдохнуть с дороги. Но под моим номером находился танцевальный зал с настежь открытыми окнами и уснуть из-за музыки и шума я еще долго не мог.

На следующее утро я спустился в ресторан и за столиком у окна увидел завтракающую компанию. Двое из них в офицерской форме, третий в штатском. Оба офицера были одеты в защитные кителя и в темно-синие диагоналевые брюки.

Я подошел и представился. Подполковник пригласил присоединиться к столу.

Это и был Владимир Иванович Хоминский, второй офицер — майор Смиренин (тщетно пытался вспомнить его имя и отчество). Третий был похож на иностранца своими манерами и видом. Он говорил по-русски, но в произношении его слышался заметный акцент человека, лишенного разговорной практики.

Он был по-спортивному строен, в черном костюме, производил впечатление элегантного респектабельного человека. Ему было на вид лет тридцать пять. Лицо красивое, с правильными чертами, большие черные глаза и гладкая блестящая прическа. Звали его Эдуард Александрович, а знатной фамилией своей он очень гордился (к такому выводу я пришел после трехмесячного знакомства), она связывала его с Россией, с людьми знатными, известными русской истории. Все это мне стало известно уже потом, после ежедневных встреч и разговоров о прошлом.

Барон Эдуард Александрович фон Фальц-Файн, знающий в совершенстве русский, английский, французский и немецкий, был назначен к приехавшим сюда русским офицерам переводчиком от княжества.

В это утро за завтраком живо обсуждался вчерашний праздник, и я мог только воображать, как все было интересно. Ведь праздник проходил в древнем княжеском замке, высоко на горе, в зеленой живописной чащобе. Снизу, с главной улицы Вадуца очень красиво просматривались его крепостные стены и башни.

После приезда в Lichtenstein все административно-хозяйственные распоряжения подполковника Хоминского проходили через меня. В нашем распоряжении находился новый современный кабриолет, на котором совершались переезды — довольно частые — из Вадуца в Берн и обратно.

Обслуживал работников миссии водитель экстра-класса Франц Бюлер — голубоглазый блондин с красивой шевелюрой. Всегда с улыбкой, с желанием выполнить любое поручение, весельчак и балагур. Двенадцать лет проработал Франц водителем, исколесив с различными представителями европейских ведомств громадную территорию Европы.

Франц прекрасно знал машину и никогда после длительной поездки не оставлял ее без осмотра. Дорогу от Берна до Вадуца в 400 километров он проезжал за четыре часа, вызывая восхищение своим мастерством. На шоссе и виражах трассы он почти не снижал скорость, а баранка в его руках выделывала невообразимые движения.

Перед выездом на большие расстояния он обычно спрашивал Хоминского, когда нужно быть на месте и редко опаздывал. Таков был Франц. Его мы уважали за пунктуальность, аккуратность, честность, за шоферские знания и навыки.

2.

Я описал круг лиц, с которыми был связан ежедневно, на протяжении трех с лишним месяцев работы.

Теперь попробую рассказать о самой работе.

Что нас привело в Lichtenstein?

После разговора с подполковником стало известно, что на территории княжества находится разоруженная немецкая группировка в количестве 256 человек бывших советских военнослужащих.

Миссия получила указания Москвы принять все необходимые меры для репатриации этой группировки в Советский Союз. Интерес к ней подогревался тем, что она занималась контрразведывательной работой в немецкой армии.

К августу 1945 года, то есть через три месяца после окончания войны, стала вырисовываться тенденция в оккупированных англо-американцами районах — всем, кто не хочет возвращаться в Советский Союз, предоставлялось право политического убежища на территории Европы и Америки. Это обстоятельство создавало большие трудности в репатриации советских граждан и вызывало враждебные настроения и противодействие по отношению к представителям миссии.

Ситуация в княжестве складывалась точно такая же. Через неофициальные каналы стало известно, что правительство уже предоставило возможность некоторым из этой группировки покинуть пределы княжества и выехать в Англию и Америку. Этому нужно было положить конец. Этим и занимались работники миссии, откомандированные сюда из Берна.

В то время на территории княжества было лишь два города, где была возможность разместить, содержать такую многочисленную группировку. После ее разоружения 8-го мая^[25] она осталась в городе Шаане, для этого решили использовать территорию и помещение спортивного лагеря.

После обсуждения дальнейших мер по репатриации представители княжества выделили еще один спортивный объект в городе Вадуце, куда впоследствии, разместили тех, кто решил ехать на Родину. Для этой цели нашли удобный спортивный зал, с прилегающим к нему садом. Теперь работникам миссии предстоял разговор с интернированными, живущими в Шаане, чтобы объяснить им задачи миссии и склонить их к возвращению в Советский Союз.

Учитывая контингент лагеря, разговор предстоял нелегкий, и он действительно был тяжел.

Были согласованы дата и время, и мы приехали в лагерь к часу дня. Глазам предстала необычная картина: русские люди в немецкой форме с погонами, крестами и другими наградами и отличиями — я видел такое зрелище впервые.

Новая форма и золотые погоны подполковника и майора не произвели никакого впечатления, прием был не только холодный, но, я бы сказал, враждебный.

Этих людей уже не интересовало то, что связывало их раньше с СССР, их Родиной, где у каждого оставались родные и близкие. Я вспомнил, попутно, и свои чувства при подобных обстоятельствах, при встречах с людьми «оттуда», с «родной стороны», и подумал, что у меня не было такой злобы и такого безразличия. Мне тогда хотелось говорить с ними, узнать из живых уст о том, как живет Союз, что изменилось за эти тяжелые годы, какая участь ожидает нас, попавших в плен, будет ли предоставлена возможность увидеть родных после возвращения да и много других вопросов. Было страшное нетерпение узнать новости «оттуда».

Как же встретила офицеров аудитория этого лагеря?

Когда мы вошли в спортивный зал, там уже было много народа. Люди, не торопясь, продолжали заполнять пустоты. Недалеко от входа поставили обычный стол, туда предложили пройти полковнику, майору и мне, а по краю несколько стульев. По бокам зала, у окон, кто стоял, кто сидел на полу. Большая часть присутствующих стояла в центре зала. Одни молча наблюдали за обстановкой, другие переговаривались; шли минуты томительного ожидания.

Я всматривался в лица, наблюдал за поведением людей и, ожидая начала, думал, как же сложится эта встреча — ведь здесь собрались люди, переступившие порог закона; их вина состояла в том, что они сменили свою форму на форму врага и помогали ему в военных действиях против своего народа. Это обстоятельство привело их сюда и удерживало здесь, они и не думали возвращаться домой.

— Здравствуйте, дорогие товарищи! — так обратился подполковник к присутствующим. — Здесь, в Lichtenstain'e, мы представляем советскую репатриационную миссию. Такие же миссии работают сейчас во многих странах Европы. В том числе и в Швейцарии, куда прибыла миссия и где тоже находятся советские граждане. Родина, зная об этом, решила помочь своим гражданам вернуться домой. Ведь у каждого из вас остались в Советском Союзе отцы, матери, братья, сестры, они ждут вашего возвращения.

Подполковник повторял слова печатного воззвания к соотечественникам, находящимся за пределами Советского Союза. Я уже читал этот текст. В словах звучал призыв к возвращению домой, к семьям, близким, друзьям. Но в этом воззвании не было слов о тех, кто в ту минуту сидел здесь в зале и представлял предателей, надевших чужую форму и перешедших на сторону врага.

— Вы уже давно потеряли связь со своими родными, давно не были в Советском Союзе и поэтому не представляете себе, как много перемен там произошло за эти годы. Мы пережили тяжелую войну, наша экономика сильно пострадала и теперь все предстоит восстанавливать.

Он продолжал:

— Советское государство, товарищи, обращается к Вам — возвращайтесь на Родину. Те из Вас, кто оступился в плену, может без тревог и сомнений вернуться домой, Родина простила Вас и ждет Вашего участия в мирном труде.

Зал слушал этот призыв, ощетинившись, настороженно, и чувствовалось, что основная масса не верит словам.

Раздались отдельные реплики: «Кончайте агитировать, господа!», «Сами знаем!», «Добровольцев ищите в другом месте!» и прочие в таком же духе замечания.

Прислушиваясь к словам подполковника, я хотел верить ему, но их перебивали слова людей в чужой форме. Я говорил себе: «Ведь они говорят так, потому что действительно изменили Родине, пошли служить в немецкую армию и, сознавая свою вину и боясь возмездия, не хотят возвращаться». И тут же обращался с вопросом к себе: «А свою принадлежность к Вустрау как ты прикажешь рассматривать? Разве это не одно и то же?»

И отвечал себе на это однозначно — нет, преступного против закона не сделал ни единого шага, моя совесть чиста.

— Товарищи! Я не тороплю вас с решением, у вас еще будет время для обдумывания. А тем, кто придет к такому решению, я предлагаю организовать запись желающих.

— Товарищ, майор, может быть, Вы хотите что-то добавить?

Подполковник сел. Обводя собравшихся внимательным взглядом и откашлявшись, поднялся Смиренин и обратился к залу:

— Товарищи! Я не хочу повторяться, а хочу сказать вам вот о чем: наша миссия прибыла сюда на определенный срок. Он небольшой, так как по договоренности с правительством Швейцарии отправку наших граждан можно будет начинать уже через несколько дней. Все необходимое для этого на станциях Санкт-Маргреттен и Букс уже подготовлено. Поэтому первый эшелон может быть отправлен в Советский Союз в ближайшие дни.

— В связи с этим хочу просить вас не откладывать свое решение ехать домой. Помните, что пребывание миссии ограничено временем и вам следовало бы воспользоваться этой возможностью сейчас. Чем больше вы будете раздумывать над этим, тем дольше вы не увидите своих близких. Решайтесь, товарищи! Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?

Но зал молчал на эти слова, и молчание это нужно было обязательно преодолеть. Подполковник вновь обратился вновь к присутствующим:

— А может быть, кто-то хочет выступить? Внести свои предложения? Так, есть желающие или нет?

Об этом митинге собравшиеся знали еще со вчерашнего для; вероятно, до приезда миссии в Шаан здесь обсуждалась предстоящая повестка дня. Нужно было вызвать людей на откровенность. А то, что они к выступлению были готовы, подтвердил голос из середины зала молодого поручика, который попросил слово и четким, хорошо поставленным голосом, обратился к подполковнику, — первое же слово резануло слух:

— Господин подполковник, — начал он и сделал небольшую паузу, как бы прислушиваясь к собственным словам. — Вы нарисовали картину того, что ожидает нас в ближайшем будущем после возвращения в Советский Союз. Вы сделали особый упор на то, что нас ждут на Родине родные и близкие люди. Вы, господин подполковник, говорили и о прощении Родины. Так ли все это?

— Мы родились в Советском Союзе и прожили там жизнь. Мы служили в Красной армии и знаем, что такое военная присяга и советская Конституция. И не надо, господин подполковник, «наводить тень на плетень». Знайте, что мы любим свою Родину — Россию, свой народ и оставленных близких. Мы ждем часа своего возвращения и свидания с ними. Но знайте, что до тех пор, пока в Советском Союзе не перестанет существовать Сталин и клика его приспешников-коммунистов наш возврат на Родину не состоится. Не теряйте зря энергии и время, — так закончил это эмоциональное выступление поручик.

Оно было встречено долгими аплодисментами и выкриками одобрения. Я впервые слушал такое открытое антисоветское выступление и особенно слова о Сталине и коммунистах, и понимал, как подействовали они, эти слова, на работников миссии. И все же дальнейший поворот разговора оказался неожиданным.

Из зала попросил слово уже немолодой, изрядно потрепанный жизнью и невзрачный на вид, человек.

— Товарищи! Я вместе с вами прошел весь этот длинный путь — вы знаете меня. Сегодня нам представляется возможность выбора: либо остаться здесь, либо вернуться домой. А задумывались ли вы о том, что ждет вас здесь? Я хорошо представляю наше будущее. Нам гарантирована жизнь рабочего быдла, от зари до зари в хозяйстве крестьян, и никаких других перспектив. Да и можно ли ожидать лучшей доли, если мы чужие на этой земле, без гражданства и прав?

Пусть нам будет трудно, нас ожидает разоренная страна, но мы ее граждане, мы вернемся на свою землю, где все близко и дорого. Так думаю не только я. Товарищ подполковник! Запишите меня первым, фамилия моя Анкудинов, — потом он обратился к рядом стоящему парню и спросил его:

— Кушнарев, запишите, Кушнарев Николай!

«Легкая рука» Анкудинова расшевелила людей, к столу стали подходить решившиеся на отъезд, называя фамилии. Из первых шести я запомнил лишь две, хотя первая шестерка осталась в памяти, потому что она оставалась в княжестве до нашего отъезда, когда все желающие уехать в Советский Союз уже покинули Liechtenstein, а шестерка улетела вместе с нами на самолете, так как по неизвестным мне причинам за возвращение шестерки отвечали сами офицеры.

Масса, взбудораженная Анкудиновым, раскололась, и теперь чувствовалось, что чаша весов склоняется в сторону «возвращенцев». У стола стало многолюднее, шла запись желающих. Митинг закончился; люди стали расходиться. Решили покинуть спортивный зал его организаторы. Франц ожидал нас у ворот.

Едва машина тронулась с места, как заговорил терпеливо молчавший Владимир Иванович. Он почему-то обратился не к майору, а ко мне:

— Слыхал, Петр Петрович, что говорил этот мерзавец? — с чувством оскорбленного человека начал подполковник.

— Нет, ты подумай! Меня больше всего удивляет и возмущает тон и его слова. Мальчишка! Его вырастила и воспитала Советская власть, он же ее ровесник, и такая ненависть, такая злоба. Меня всего трясет, я никак не могу успокоиться. Он получил все от этой власти, и вот на тебе, такая черная неблагодарность, сукин сын!

Я слушал подполковника и думал о словах молодого поручика, и осуждающие мои мысли объединялись в одно целое с мыслями Владимира Ивановича. Я так же, как и он видел в них черную неблагодарность. Я кивал подполковнику в знак согласия, произнося временами многозначительно: «Да…» Потом я не раз возвращался к этому эпизоду, но в оценках слов подполковника уже не было того детско-наивного подхода, какой был в минуты происходящего в Шаане митинга.

А ведь случай в Шаане не был единственным.

Еще один конфликт возник, как рассказывали, в кантоне Граубюнден, в лагере грузинских легионеров. Туда приехала группа из советской миссии, узнавшая из неофициальных источников о существовании грузин-невозвращенцев. Разговор у них проходил примерно по такому же сценарию, как и в Шаане, с той разницей, что желающих вернуться в Советский Союз не оказалось.

Закончилась эта история неожиданно. Группу хотели вывезти силой, но, заподозрив это, грузины обратились к властям, и те срочно приняли меры для их эвакуации на новые места. Грузин, что называется, и след простыл, им было предоставлено политическое убежище. Работники же уехали из лагеря «несолоно хлебавши».

3.

Ежедневные встречи и длительное общение с Эдуардом Александровичем позволили ближе познакомиться и узнать этого человека. Он оказался потомком знаменитых русских адмиралов Епанчиных, о которых я кое-что знал только из литературных источников, но с этой стороны я не проявил особого любопытства к его происхождению.

Когда же я узнал, что брат отца, дядя — Фридрих Фальц-Фейн был основателем известнейшего в мире, расположенного на Херсонщине заповедника «Аскания-Нова», я проникся к нему чувством неподдельного уважения. Уникальный заповедник, о котором я узнал еще в детстве, был для меня куда авторитетнее! После революции семья Фальц-Фейна бежала во Францию, а в конце тридцатых годов Эдуард Александрович переехал в Вадуц, где и остался на постоянное жительство.

Во времена моего с ним знакомства он проживал в центре маленького городка, где теснились государственные учреждения и очень уютное кафе-ресторан Real, к которому пристроился жилой дом хозяина. Рядом с ним находился и маленький одноэтажный домик-магазин, в котором жил Эдуард Александрович, я не раз бывал у него по разным надобностям. В магазине он продавал фототовары, да и сам занимался фотографией. Я сегодня очень сожалею, что подаренный мне им на память альбом со снимками о нашем пребывании в Liechtenstein'е, у меня изъяли при аресте и больше не вернули.

Еще тогда я отмечал способности Эдуарда Александровича кадрировать снимки, делал он это с врожденным умением и художественным вкусом, отчего фотографии его напоминали миниатюры, созданные художником.

В годы жизни во Франции он увлекся велосипедным спортом и достиг значительных успехов — был чемпионом Франции в каком-то виде. Он показывал мне последнюю облегченную модель, весом в 7–8 кг, особую его гордость. Ежедневно Эдуард Александрович совершал велосипедные прогулки по берегу Рейна.

Умение общаться с людьми создавало благоприятную почву и для переговоров, и для налаживания дружеского общения. Со всеми он был любезен, всем оказывал помощь и поддержку. Таким он и остался в моей памяти.

Самое горячее участие принимал Эдуард Александрович и в отправке 167 человек, согласившихся выехать в Советский Союз.

В день отъезда на зеленый двор спорткомплекса привезли громадные стеклянные бутыли с местной сливовой водкой — Kirsch. Установили столы с закуской, и каждому отъезжающему «подносили» наполненный до краев стакан водки с пожеланием «доброго пути».

Это зрелище для местных жителей, пришедших во двор для проводов, было удивительным, так как никому в Liechtenstein'е не приходилось видеть людей, способных залпом осушить стакан водки, не закусывая.

Записавшиеся на отправку в Союз собирались не сразу. Основная масса прибыла в Вадуц в течение дня, а потом стали приходить маленькими группами и поодиночке. Наступил день, когда поступающих уже не было и нужно было договариваться о переброске людей на станцию Букс.

Неуверенность за свою судьбу у отъезжающих чувствовалась до самого последнего дня. Объяснить это можно было тем, что в газетах печаталось много материалов с броскими заголовками о том, что ожидает возвращенцев в Советском Союзе. Когда подполковник и майор приходили в спортзал, к ним с тревогой обращались с вопросом — что же нас ожидает по возвращении? В газетах писали, что возвратившихся отправляют в Сибирь, в лагеря для заключенных.

— Товарищи! Не верьте этому. Это очередная пропагандистская шумиха, направленная на то, чтобы сбить людей с толку, — так говорил Владимир Иванович.

Когда он оставался со мной наедине и разговор заходил о последствиях возвращения, он, похлопывая меня по плечу, говорил:

— Петр Петрович, не верь ты никаким слухам, домой я буду тебя отправлять сам.

Мне и верилось, и не верилось. Но один случай заставил и меня насторожиться, поколебав мою уверенность в «благополучии» своего возвращения в Союз.

Незадолго до отъезда из Liechtenstein'a, когда миссия уже сворачивала свою работу, Эдуард Александрович высказал заманчивое предложение:

— Владимир Иванович, что Вы думаете делать сегодня вечером? Я хотел предложить Вам поехать в одно прекрасное курортное место, в лесу, высоко в горах и провести там ночь. Как Вы смотрите на это? Место уединенное, там можно будет поужинать, потанцевать. К тому же милая хозяйка будет рада Вашему приезду. Если Вы не возражаете, я позвоню.

Слова барона о милой хозяйке, в далекой от людских глаз гостинице, взбудоражили воображение Владимира Ивановича, его черные глаза лукаво улыбнулись в знак согласия.

Вечером постоянная по составу компания поехала в горы. Места в Liechtenstein'е необыкновенно красивые, дорога вела в Альпы, и было досадно, что все дорожные красоты скрывали наступившие сумерки. Наша машина оказалась единственной у двухэтажного здания гостиницы — значит мы здесь действительно одни.

Появившаяся у входа хозяйка улыбалась гостям. Эдуард Александрович представил незнакомых. Встреча была радостная, шумная. Хозяйка пригласила в дом. На первом этаже находился ресторан. Из холла широкая деревянная лестница вела на второй этаж, где находились одно- и двухкомнатные номера для приезжих.

Гостеприимная хозяйка предусмотрительно предложила не беспокоиться о времени. В ресторане можно посидеть допоздна. Ночевать здесь, утром удобнее выехать.

Миссия из Советского Союза была первым официальным представительством в Швейцарии после войны. Не желая «ударить лицом в грязь», официальные власти предоставили работникам миссии необычные условия: все они находились в Швейцарии на положении гостей. А это означало полное их содержание, на весь срок пребывания, за государственный счет. Все предприниматели гостиниц и ресторанов были заинтересованы заполучить советских гостей, встретить их по высшей категории гостеприимства и выставить счета для оплаты в соответствующие инстанции.

Этот акт любезного гостеприимства позволил работникам миссии сэкономленные средства употребить на свои нужды и по своему усмотрению. Хочу добавить к этому, что наша бедность, наше неумение держаться на равных, с достоинством и тактом, вызывали у меня чувство ущербности и неполноценности.

Психология советского руководителя «хоть день да мой», позволяла генералу и начальнику миссии под видом дипломатического багажа «хапать» все, что было возможно, и везти это добро из Швейцарии в Париж, а затем, перепоручив военным летчикам, доставить в Москву.

Как ни пытался скрыть эти поступки тот же генерал Вихорев, но «утаить шила в мешке» не удалось — у людей для этого существуют глаза и уши. Позднее прошел слух (насколько он верен, я не берусь судить), что после возвращения в Москву генерал был арестован по доносу завистников.

Случаен ли этот разговор? Нет, и скажу почему. Если оценивать людей по меркам гражданской порядочности, ответственности и долга, то их на работу за рубеж должны подбирать именно по таким качествам. Ведь они представляют страну, народ. Чувство гордости, испытываемое за Родину, должно сопровождать любого уехавшего за кордон человека. Но, к большому огорчению, подход к подбору специалистов для работы за рубежом остался таковым только в пожеланиях. Да, у нас было всегда трудно, нам всегда чего-то не хватало. Поездку за границу рассматривали как счастье, как возможность поправить свои экономические дела. Любая поездка, а туристическая особенно, превращалась, по сути своей, в спекулятивные операции «отвезти — привезти — продать».

Грустно становится от сознания, что вместо высоких человеческих проявлений часто проступают низкие. Общаясь с работниками миссии, я не раз вспоминал знаменитый афоризм:

«Бытие определяет сознание».

…Но теперь вернусь к альпийской гостинице, где в этот вечер произошел случай, оставивший неприятный осадок, и размышления.

Хозяйка постаралась встретить гостей по всем правилам. Тут и вкусная еда холодного и горячего приготовления, и марочные вина, и дорогой выдержанный коньяк, и музыка, и приятное общение с молодой женщиной, а Владимир Иванович легко двигался, он приглашал хозяйку танцевать. При этом он не мог скрыть улыбку и был похож на довольного, хорошо поужинавшего кота, Постепенно ему это всё стало не по силам из-за обильных возлияний. Время торопило заканчивать застолье, и хозяйка, понимая состояние главного гостя, сделала мне намек, чтобы я проводил Владимира Ивановича в номер.

Вдвоем, придерживая под руки, осторожно и не торопясь, поднялись мы на второй этаж и подошли к его номеру. Когда хозяйка стала прощаться, Владимир Иванович, хоть и был пьян, но все еще понимал, что рядом женщина, с которой он был целый вечер и отпустить которую сейчас он совершенно не хотел. Хозяйка же, хорошо понимая ситуацию, решила выйти из положения сама и сказала мне, что она войдет в номер вместе с ним.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке, — сказала она, и они вдвоем переступили порог номера. Дверь закрылась, но я не уходил и продолжал прислушиваться к звукам, готовый, если надо, прийти на помощь.

За дверью чувствовалась возня, затем падение чего-то тяжелого и, наконец, из открывшейся двери выскочила хозяйка, а в комнате, на полу у кровати, я увидал пытающегося подняться на ноги подполковника.

— Извините, теперь уходите, все необходимое я сделаю сам.

Из комнаты неслась брань:

— Ах, ты сука, я тебе еще покажу, — ломаным, заплетающимся языком выкрикивал угрозы в адрес хозяйки подполковник. — Я застрелю тебя!..

При этом он пытался вытащить из кармана небольшой пистолет, но это ему никак не удавалось.

Я вынул пистолет, положил обратно в карман и все уговаривал его перебраться в свой номер, что был напротив. Потом я просто перетащил подполковника в большой и удобный номер с двуспальной кроватью и стал снимать с него обувь.

Он продолжал ругаться, и эта ругань касалась уже нас, репатриантов, которых миссия должна была вывезти из Европы в Советский Союз.

Что «у пьяного на уме», то с языка Владимира Ивановича в эти минуты стремилось обрушиться на меня и в такой форме, что после этих «излияний» я мог смело порвать все свои служебные и человеческие отношения с миссией и «дать деру». После такого «признания в любви» ожидать доброго приема в Советском Союзе уже не приходилось.

В пьяном забытье, он выкрикивал мне:

— Все Вы бляди!.. Вы мерзавцы, я ненавижу вас всех… Вы предатели… Вас всех нужно к стенке… Я бы сам расстрелял каждого.

Согласитесь, что более откровенного «признания» можно было больше не выслушивать, чтоб понять все.

Постепенно сознание угасало в нем; я уложил его поудобнее на постели и, убедившись в том, что он уснул, пошел к себе.

Было уже поздно. Мне не спалось, и я раздумывал над тем, что исторг из себя подполковник. Другой бы на моем месте отреагировал на это так, как я сказал, а я посчитал слова об «изменниках», «презрении» и «расстреле» бредом пьяного человека, не более. Заставить себя сбежать я тоже уже не мог. Я принадлежал не к той категории решительных людей, которые выполняют задуманное. Полученные мною «сигналы» не повлияли на мое конечное решение: я вернулся на родину, но потерял свободу.

…Ночь между тем продолжалась. Я вышел из номера, чтобы заглянуть к Владимиру Ивановичу и узнать — жив ли?

Неприятная картина представилась мне в эту минуту. Подполковник лежал поперек двух кроватей и храпел, а у изголовья темнело свежее большое рвотное пятно от выпитого и съеденного сегодня вечером.

«Какая свинья! Что же делать? Теперь и позора не оберешься. При всех случаях его нужно разбудить». Проснулся он быстро и скоро пришел в себя, хотя спал не более двух часов — видимо, сознание вернулось от одного вида случившегося.

— Петр Петрович, разбуди Франца. Который теперь час. Говоришь, пятый? В пять будем трогаться, чтобы не встретиться с хозяйкой. Иди, иди, Петр Петрович, и поторопи Франца.

Меня преследовало в эти минуты чувство нашкодившего человека, и хотелось бежать подальше от содеянного. Хорошо бы и впрямь выехать до пробуждения хозяйки!

Было уже начало шестого, когда мы спускались вниз и — о, Боже! В вестибюле первого этажа, свежая и улыбающаяся, нас встречала хозяйка. Как будто и не было этой ночи, и этого происшествия. Как ни в чем не бывало, она была сама любезность и предупредительность.

— Что все это значит? — сказала она, показывая на наш дорожный вид. — Я не разрешаю Вам ехать, пока Вы не позавтракаете. Я это быстро организую. Идемте, господа, в ресторан.

Пришлось покориться и терзаться мыслью: «Знает ли она уже о случившемся конфузе?» Но никаких признаков недоброжелательства до самой последней минуты она не проявила, и мы так же любезно простились, как и вчера познакомились.

Рассказал я об этом не для того чтобы «отомстить шефу» за обман и вероломство и за неразборчивость в средствах, а для того чтобы еще раз подчеркнуть свой собственный подход к оценке сложившейся ситуации.

И еще об одном эпизоде, характеризующем Хоминского, я хотел бы упомянуть.

Каждый день из Санкт-Маргретена в Советский Союз уходили эшелоны с интернированными, и их становилось, соответственно, с каждым днем все меньше. Мы понимали, что и наше пребывание в Швейцарии тоже подходит к концу.

По приказу генерала уехал в Париж Георгий Леонардович, он принял там госпиталь советских раненых. Потом наступила очередь Августина и Кости — они уезжали поездом из Санкт-Маргреттена. Таким образом, от всей группы в Швейцарии остались только мы с Павлом. Он проводил в Советский Союз Ольгу. Квартира в Берне осиротела, в ней остался один Иванов. Там долгое время находился своеобразный штаб, а также склад различных вещей и продовольствия, которые Иванов выдавал отъезжающим. На складе было еще много вещей и продуктов. Можно было взять с собой добротное военное обмундирование с полным комплектом всего положенного для экипировки военнослужащих: это добро подарили советским интернированным американцы. Оставалось много продовольствия, но уже некому было отвечать за сохранность или за возвращение всего этого бесхозного богатства.

Однажды мне пришлось побывать на квартире Иванова вместе с Владимиром Ивановичем. И ему Павел показал этот склад вещей и продовольствия и задал вопрос:

— Что Вы думаете? Стоить ли взять что-нибудь с собой в дорогу в Союз? Здесь все фасованное и консервированное, оно не портится и пролежит долгое время. Как там у нас дома — не голодно?

Хоминский улыбнулся сказанному и с оттенком иронии спросил:

— Вы мне серьезно задаете этот вопрос? Неужели у Вас есть какие-то сомнения на этот счет? Павел Семенович, ведь мы едем не куда-то там… — он не назвал эту предполагаемую страну и продолжал: — Мы едем в Советский Союз и выбросите, пожалуйста, из головы мысли о продуктах.

Слова эти я еще не раз вспоминал, когда, после возвращения в Советский Союз, воочию столкнулся с послевоенной действительностью. Для чего же тогда был нужен этот спектакль?

Где бы человек ни работал и какую бы веру ни исповедовал, он не должен обманывать людей, вводить их в заблуждение, дезориентировать. Разочарование всегда неприятно, а если оно исходит от человека, занимающего высокое общественное положение, оно неприятно вдвойне.

Сколько сброшенных кумиров и авторитетов принесло нам Время! «Нет ничего тайного, что бы не стало явным». Мудрость этих слов доказана Временем — самым справедливым и объективным судьей на планете.

Государственный аппарат, которому служили все чиновники, забывал о главном — что они еще и люди. Хоминский под благовидной внешностью скрывал именно эти черты, и это не красило его.

Послевоенные репатриационные миссии прибыли в Европу с определенной целью — поставить «сети для улова». Задача ставилась на «максимум». Для этого использовались все средства, и «рыбаки» не гнушались ничем. «Рыба» мелкая, крупная, сортная, несортная — все шло на дальнейшую переработку в различные проверочно-фильтрационные заведения на необъятной территории страны. Богатейший опыт так называемых исправительно-трудовых учреждений позволял просеять через свое сито миллионы людей, не теряя их трудового потенциала и отбирая по различным критериям и соображениям тех, кто «почище» и кто «погрязнее».

Среди проходящих проверку «чистых» вообще не могло быть, так как все, побывавшие в оккупации или у немцев в Германии, получили на всю дальнейшую жизнь тавро людей второго сорта, для чего система учета в разного рода анкетах имела специальные графы. Но доверчивая, уставшая от военных невзгод и мучений, масса не вдавалась в происходящее и, будучи не в силах разобраться во всем своим умом, была не в состоянии и, что называется, «косяком перла» в расставленные сети.

Трагедия этих «проверок» была в том, что в этом многомиллионном потоке было столько различных человеческих индивидуумов, судеб и дорог, что разобрать всех, распутать и каждому определить свою «долю», было практически невозможно. Всякая наша «кампания» предусматривала коллективный подход, все делалось «чохом», и тут уж не до индивидуальных анализов и персональных нюансов.

Тем более если страна разрушена, если нужна дармовая сила, судьба которой мало кого трогает. Выбраться из таких сетей могли только те, кто выдавал себя за другого, в надежде и в будущем спрятать концы на свободе. Но таких, как мы, не скрывавших всех подробностей жизни в плену, ожидала единственная дорога — дорога в места «не столь отдаленные».

Беда «проверяемых» была еще и в том, что в обществе за несколько десятилетий сложился определенный стереотип. Он состоял в том, что каждый, кому определили проверку на политическую лояльность, уже этим одним был определен в разряд неблагонадежных и на всю оставшуюся жизнь. Поэтому каждый, кто прошел через подобный фильтр, знал выражение: «сюда — в широкие ворота, отсюда — в игольное ушко».

Общество создало страшную систему государственного давления и политического надзора, лишив человека элементарных защитных функций и поэтому готового быть уничтоженным в любое время. Люди, служившие и поддерживающие систему, мнили себя особыми, начисто забывая все, что относится к правам человека. Эта особенность вызывала у граждан Союза и в других государствах чувство страха и рабского повиновения. Мир шумел, возмущался, требовал, а Союз плевал на все и продолжал гнуть свою линию.

Этот особый аппарат был ужасен тем, что люди, его составляющие, за каким-нибудь небольшим исключением, жили и работали под девизом «все средства хороши для достижения цели», а к людям подходили лишь с одной меркой «кто не с нами, тот наш враг, тот против нас, тот должен пасть» и с вывернутой наизнанку пословицей: «все человеческое нам чуждо».

Когда я задумываюсь о служебной принадлежности Владимира Ивановича, то в голову невольно приходит мысль о государственной безопасности — на ней лежит особая печать, которую не спутаешь ни с одной другой. Под его, казалось бы, доброжелательной и благовидной внешностью, скрывался человек-перевертыш. Он, будучи в Швейцарии со мной более трех месяцев, ничего не захотел увидеть во мне. То, что я был в плену и в лагере в Вустрау, позволяло ему оценивать людей, и меня в том числе, в точности так же, как рассматривает людей аппарат. Он красиво улыбался, а про себя думал: «Ах, ты гад! Предатель!» Говорил, что сам отправит домой, а вместо дома нашел более надежное место в проверочном лагере, куда после приезда «не показал носа». Он все делал, как хороший рыбак, чтобы побольше оказался улов, — этот ловец человеческих душ, получавший взамен новые звезды, награды и продвижение по службе!

А благодарная, казалось бы, миссия помочь советским людям вернуться домой превращалась, по сути своей, в операцию Госбезопасности отправить на родину любыми средствами всех тех, кто, по мнению компетентных органов станет активной оппозицией Советскому режиму.

До моего отъезда в Советский Союз оставались считанные дни. Наступил ноябрь, который в Швейцарии гораздо теплее, чем в России.

Перед праздником стало известно, что генерал устраивает в гостинице прием для оставшихся в Швейцарии работников миссии. К моему удивлению и величайшей радости, на этот вечер, посвященный празднованию Великого Октября, приглашали и «париев» миссии — интернированных репатриантов. Это было неожиданно, так как впервые работники миссии «второго сорта» получали приглашение генерала принять участие в торжестве вместе с официальными лицами.

Но понять это и оценить могли лишь те, кто долгие годы военного времени находился в нашем положении. Я впервые присутствовал на приеме такого ранга, когда в громадном зале генеральских апартаментов вместе с работниками миссии собрались многочисленные гости. Ослепительное освещение, шпалеры и занавеси, дорогая обстановка отвечали общему настроению праздничного вечера. Вышколенные, в черных смокингах официанты и горничные, их внимание и предупредительность произвели на меня тогда сильное впечатление — я впервые присутствовал на таком высоком банкете.

Тем разительнее бросилась в глаза перемена окружающей жизни, когда через несколько дней мы прилетели в Москву.

Наш отъезд был назначен на 12 ноября 1945 года.

Наступало главное событие жизни последних лет — возвращение домой.

Ему предшествовали переживания непростых лет, описанных на этих страницах.

Уже ощущалось дыхание Родины и близость свидания с родными. Воображение рисовало картины приезда домой — в близкий с детства город, в родной дом, где ждали всю войну и продолжали ждать после ее окончания.

Ведь все эти годы я был среди тех, кто «пропал без вести». А какая мать может смириться с таким известием, оставить надежду на возвращение? Теперь появлялась, наконец, возможность вернуть ей из «надежды» живого человека.

Как много будет разговоров и вопросов о пережитом. Пролетели страшные годы войны с ее неизбежными жертвами, но все уже позади — теперь можно будет не думать о том, что «завтра» станет непредсказуемым.

С годами многое изменилось. Я тоже переменился. И нет уже того юноши, ничего не видевшего и не знавшего в жизни, домой возвращается молодой человек, прошедший трудную школу жизни, знания и опыт которой еще будут полезны его семье и его стране.

Особыми переживаниями этих дней стали мысли и чувства, связанные с Асей. Она, конечно же, жива, здорова и ждет меня «всем смертям назло», несмотря на жестокое и неопределенное — «пропал без вести».

Это не просто долгожданная встреча — это окончательный союз на всю жизнь, союз умевших ждать, союз не потерявших надежд на нарушенное войной счастье.

Есть ли что-либо большее, чем это ожидание?

Если говорить о сомнениях и тревогах, то и они не покидали меня. Но я верил в справедливость. Я предполагал, что по возвращении я не сразу смогу выехать из Москвы в свой город. Уйдут недели, может быть, месяцы, чтобы проверить все касающееся плена. А так как в моем прошлом никаких преступных действий против Родины нет — меня должны будут освободить.

Разве это моя вина, когда непредвиденные обстоятельства и случай определили меня в группу «специалистов», а затем в лагерь Восточного министерства?

Но как можно назвать такое стечение обстоятельств?

Волею Божией? Судьбой? Провидением?

Я считаю, а Бог тому свидетель, что отпущенные мне природой силы в те годы не позволили бы мне выжить в плену, как и миллионам мне подобных, и остался я живым лишь потому, что выпала мне не общая, а эта, «особая» доля.

Вопреки всем мрачным прогнозам, я убеждал себя никому не верить в недобрые предсказания и говорил уверенно:

— Я буду свободен!

Ну а что касается плена, то через лагеря прошли миллионы солдат — так неужто они все предатели? Это же противоречит здравому смыслу.

Но реалии жизни опровергли все мои рассуждения. Стрелка барометра судьбы от отметки «ясно» повернула на «бурю».

Перелет Цюрих-Москва

1.

В полдень 12 ноября мы приехали с вещами в Цюрих.

В этот день было тепло и солнечно, а трава на поле выглядела такой зеленой, что казалось сегодня не ноябрь, а май.

Нас ожидал «Дуглас» — военно-транспортный самолет воздушных сил Советского Союза, с опознавательными знаками на крыльях.

В самолете не было кресел. С правой и левой стороны — укрепленные в корпусе брезентовые лавки, а середина предназначалась для багажа.

Нас было десять человек. Два офицера миссии — подполковник Хоминский, майор Смиренин, я, Павел и еще «шестерка» из Liechtenstein'a, которую, как я догадывался, офицеры должны были доставить в соответствующее ведомство Госбезопасности.

Настроение у всех было приподнятое. Офицеры после длительной заграничной командировки возвращались с солидным багажом, везли домой много «заморских» подарков — порадовать близких, вызвать зависть у знакомых. У меня было два чемодана и прекрасная, швейцарского производства, туристическая сумка-рюкзак со множеством кармашков и отделений. У Павла — такие же чемоданы и еще большой, специальный, с вещами, подобранными для Ольги, и целое приданое детских вещей для будущего ребенка.

Это был мой первый в жизни полет.

Я ожидал начала «крещения».

Все оказалось будничным — самолет оторвался от зеленого поля и взял курс на Москву. Но очень скоро, не знаю уж по каким причинам, было предложено посадить самолет в Праге.

2.

Во второй половине следующего дня мы продолжили полет.

На глазах происходили перемены.

Светлая зелень цюрихского аэродрома сменилась темными массивами увядших лесов, поблекших полей и оголенной земли. Кое-где угадывались извилистые нити больших и малых рек. Иногда все это безмолвие застилали низко плывущие облака. Оставалось уже немного до места назначения, и это чувствовалось по температуре в самолете — ноги, одетые в лыжные добротные ботинки и шерстяные носки стали мерзнуть, а в иллюминаторах появились плохо различимые снежные лысины.

А вот и что-то похожее на аэродром и службы. Самолет совершает круг и идет на посадку, все ближе становятся земля и люди. Мы прильнули к иллюминаторам, стараясь угадать место посадки. Вот, наконец, и она — долгожданная Москва…

И вместе с этими словами в своем сознании, слышу крик ребят с противоположного борта:

— Ребята, смотрите, нас встречают! Вон, видите, «воронок»? Это за нами.

Что-то сжимает сердце. А самолет действительно подруливает к «черному ворону» и останавливается.

Собираемся к выходу, забираем вещи и ждем, когда откроется дверь самолета.

Наконец! Дверь открылась. Вплотную к двери примкнут трап, а второй конец его упирается в раскрытую дверь «черного ворона».

Внизу у трапа офицер госбезопасности с бумагами.

— Выходить будете, как записаны в списке. Отвечайте каждый свое — Фамилию, Имя, Отчество, год рождения, — обратился офицер к стоящим у трапа.

— Анкудинов, — назвал он первую фамилию…

Все шесть человек сошли по трапу в машину. Произошла маленькая заминка о чем-то переговорили с офицером Хоминский и Смиренин, а потом я услышал фамилию Иванова и свою. Павел сел в этот же «воронок». Затем и моя очередь.

Когда я вошел в машину, мне было трудно сориентироваться, куда я попал. Мы прилетели в Москву в шестом часу вечера, — уже темнело, — и в машине было трудно разглядеть ее содержимое. Это я понял позднее. С двух сторон были встроены боксы, — по четыре с каждой стороны. Затем из коридора в общее отделение, примыкающее к шоферской кабине, шла дверь, в которую арестантов заталкивали по необходимости — человек 20–25. Наш багаж попал в эту общую кабину, в нее же сели Хоминский и Смиренин, а мы оказались запертыми в боксах.

Меня запихнули в бокс в неудобном положении — спиной к двери, и, чтобы мне было удобнее, я должен был развернуться на 180°, чтобы согнуть колени и принять сидячее положение. В боксе была лавка, и она позволяла ехать в этом ящике сидя. Самое же гнетущее впечатление на меня произвела обивка. Неизвестному садисту, создавшему этот «собачий ящик-конуру» пришла в голову идея продуманного издевательства и психического воздействия с первых же минут пребывания в боксе на состояние арестанта. Все стороны ящика были обиты оцинкованной жестью, отчего создавалось впечатление, что тебя поместили в цинковый гроб, а в зимних условиях от жести исходил еще и леденящий холод.

А мысли с тревогой и страхом дорисовывали уже картины следующего акта возмездия, наговаривая растерянному сознанию, — «все это по собственной воле и желанию», «каким же нужно было быть дураком, чтобы поверить в эту бессовестную ложь и проглотить хорошо сработанную „наживку“»?

О несанкционированных расправах чекистов я был уже наслышан, неудивительно, что в сознании складывался именно такого рода исход теперешнего положения. Где же находится это место приведения приговора в исполнение? И никто ничего не узнает о том, что не был убит, прошел через войну и плен, вернулся в Союз.

«Какой идиот! Дурак безмозглый! Осел патентованный!»

Тем временем, после долгого перетаскивания вещей и разговоров, показавшимися для меня вечностью, заработала машина, в щели пробрался запах бензина. Кто-то, тихо переговариваясь, прошел через узкий коридорчик и затих в общем отделении.

Машина тронулась, раскачиваясь на кочках и ухабах; мы выезжали, вероятно, на шоссе и скоро почувствовали ровную дорогу. Поехали быстрее. Кругом стояла тишина, нарушаемая ритмом работы мотора, было похоже, что в машине в эту минуту нет ни единой человеческой души.

Ехали мы долго. Я не представлял, где именно мы совершили посадку, как далеко от аэродрома Москва. Но вот и первые признаки московских улиц — трамвайный скрип и лязг, сигналы машин, разговоры людей, знакомые звуки городской жизни, а вокруг кромешная мгла ящика.

Куда нас везут, где находимся мы сейчас?

По усилившемуся шуму было похоже, что мы где-то в центре. Да, кажется, я не ошибся. Машина вскоре остановилась, а затем, после коротких разговоров, куда-то заехала, и вскоре по голосам стало ясно, что из машины выводят людей. Снова все стихло.

Через несколько минут открылась дверь и моего бокса, мне предложили перейти в общее отделение.

Там уже находились Павел, Владимир Иванович и Смиренин. Кроме наших чемоданов здесь были вещи подполковника и майора. По всей вероятности, для них это была удобная возможность перевезти в «воронке» свой багаж и самим добраться домой.

— Ну, теперь поехали, — сказал Хоминский офицеру, и мы повернули назад к воротам.

Мне показалось, что мы заезжали на Лубянку, чтобы оставить там Анкудинова и его группу. Ехать стало свободнее и настроение изменилось. Из зарешеченных окошечек машины были видны уличные фонари, свет от них то освещал, то прятал во тьму по-зимнему одетых прохожих, следы снега на улице, по дыханию прохожих угадывалась ранняя для этой поры года холодная ночь.

Водитель, похоже, торопился к месту следования — в сторону Курского вокзала, где рядом Астаховым Мостом находился лагерь для интернированных граждан. Это сказал Владимир Иванович на вопрос: «Куда мы едем и как долго будем здесь находиться?»

Тяжелый камень, придавивший непомерным грузом при встрече в аэропорту, как будто, полегчал.

Во тьме слабо угадывалась плохо освещенная территория лагеря. Только у ворот свет, пробивающийся через окна проходной, освещал ближние постройки.

— Вот и приехали… А нам еще добираться до дома. Ты, Петр Петрович, не беспокойся, все будет в порядке. Вряд ли вас задержат здесь. Думаю, к Новому году будете уже дома. Всего доброго, до свидания.

Мы вышли из «воронка», забрали вещи и с дежурным пошли в лагерь.

Владимир Иванович и Смиренин, успешно завершив операцию по доставке изменников Родины в Союз, с полным удовлетворением выполненной задачи, навсегда исчезли из нашей жизни.

Часть пятая В ОРГАНАХ ФИЛЬТРАЦИИ

ПФЛ № 174 у Курского вокзала

1.

По плохо освещенной территории мы прошли мимо одноэтажных построек, похожих на административные помещения, а потом нырнули в темноту и остановились у деревянной лестницы, уходящей на второй этаж.

— Мы пришли, поднимайтесь наверх, здесь будете жить, — сказал сопровождающий и первым стал подниматься по лестнице.

Вместе с ним вошли мы в просторное, но низкое помещение, из которого исходил запах сырого непроветриваемого подвала. Маленькая тусклая лампочка еле-еле освещала пространство и двухъярусные нары посередине, на которых могли разместиться вповалку человек пятнадцать. На нарах какое-то подобие матрацев.

Когда я сбросил мешок и дотронулся до матраца, я понял, что там когда-то была солома, которая из-за давности, а также из-за числа людей, переспавших на ней, давно превратилась в труху. От матрацев исходила затхлая вонь, а в голове родилась мысль: «Как же здесь спать.» Еще не успели выветриться недавние условия жизни в Швейцарии.

— Чтобы вещи были целы, — обратился к нам сопровождающий, — рекомендую завтра же сдать в каптерку. Вы будете здесь до тех пор, пока вас не оформят в рабочую группу. Сейчас уже поздно, и поэтому ужина не будет. На довольствие вас поставят завтра. Завтрак начинается в семь, заканчивается в восемь.

Контраст между прошлой жизнью в Швейцарии и настоящей, в Москве, усилился еще больше на следующее утро, когда мы решили пойти в столовую, чтобы позавтракать.

Помещение столовой заканчивали убирать. Со столов в раздаточное окно уносили последние миски. Полы еще не успели высохнуть от обильной воды, выплеснутой уборщиками на пол, и трудно было пройти к раздатке, не замочив ног.

На окне лежало несколько мисок. Я посмотрел на эту «посуду» и мне стало не по себе. Она была изготовлена из консервированных банок американской тушенки, на сторонах которой сохранились еще фирменные надписи «Made in USA».

Можно ли осуждать бедность? Тем более бедность после тяжелейшей войны и разрухи! И тогда я не осуждал ее, а просто при виде этих мисок в сознании моем возникли мысли о нищете народа и о том, что, преодолев военные трудности, ему тут же нужно готовиться к трудностям послевоенным. И так всю жизнь! Для чего же тогда эта постоянная борьба без результатов и улучшения, когда самодельные жестяные миски сорок пятого сменились на пустые прилавки девяностых? Можно ли не замечать эту оскорбительную бедность? До каких же пор?

Из раздаточного окна нам дали две миски горячей овсяной каши, разваренной до клейстера. В шутку овес прозвали «конским рисом» и очень хорошо использовали в заведениях МВД и ГУЛАГа. Его действительно предпочитали многим другим лагерным кашам за калорийность и другие вкусовые качества. Однако сваренный на воде овес, с добавлением всего лишь соли не вызывал этих чувств у нас, еще не успевших отвыкнуть от швейцарских продуктов.

И каждый раз, когда мы приходили в столовую, чтобы получить пайку хлеба и черпак баланды, в памяти возникал разговор с Владимиром Ивановичем о благодатной стране и ее продовольственном изобилии. Зачем же они так поступали? Ответ один — обмануть, ввести в заблуждение, заманить в сети.

Все случившееся после разговора подтвердило это.

Уже на следующий день началась проверка. Разговор происходил у лагерного оперуполномоченного (у «кума» — называют их в лагерях). Первые показания о плене у лагерного опера повторялись еще много раз на допросах на протяжении долгих лет и в разных ситуациях. Об одном и же, с начала и до конца, с целью сравнения всех ранее данных показаний на предмет выявления чего-либо нового, утаенного от следствия в прежних допросах. Установка в работе с таким контингентом была одна — не верить ни одному слову, все от начала до конца подвергать сомнению и отрицанию.

Это был проверочно-фильтрационный лагерь (сокращенно ПФЛ) № 174 при Подольской контрразведке СМЕРШ. Следователем назначили ст. лейтенанта Шмелькова.

При первых допросах он не проявлял особой неприязни, казалось, что настроен он к нам скорее доброжелательно. Потом это отношение сменилось на официально-подчеркнутое, а в итоге «доброжелательство» обернулось решительными действиями.

2.

Лагерь находился в центре Москвы. Расконвоированные обслуживали производственные объекты города. У них было право свободного выхода за зону. Об этом мы узнали в первые дни, и я решил воспользоваться этим, чтобы известить о своем возвращении тетю, Людмилу Семеновну. Адрес ее я не забыл и попросил одного из расконвоированных сходить к ней на квартиру в Клементовский переулок.

Я получил ответ на записку в тот же день. Она передала с ним бумажный сверток с пряниками и соевыми конфетами и извещала меня о скором свидании с ее мужем Леонидом Наумовичем Галембо.

Оно состоялось на следующий день.

Вечером за мной пришелдневальный из управления и попросил явиться к начальнику лагеря. Когда я вошел в кабинет начальника, у стола в белом военном полушубке стоял дядя Леня и встречал меня доброй улыбкой родственника. Я обратил внимание на его капитанские погоны. Его улыбка приободрила меня.

Он знал меня мальчиком после приезда в Москву в 1939 году, и я запомнил его, как хорошего и доброго человека. Похоже, что и в эту минуту, несмотря на лагерь, куда меня «занесло», он испытывал ко мне те же чувства.

Мы обнялись как близкие и оба были по-настоящему рады неожиданно свалившемуся свиданию, с трудом сдерживая эту радость и улыбку. Меня поразила военная форма дяди Лени, его доверительные отношения с начальником. Как выяснилось потом, Леонид Наумович служил в аппарате Госбезопасности и сам был начальником лагеря немецких военнопленных.

В эти минуты я коротко рассказал о себе, сказав, что вины за собой не имею и, надеюсь, что в скором времени, после проверки, получу возможность уехать в Баку. Помню, что снял с руки золотые часы, подаренные мне Павлом, и на глазах начальника надел их на руку дяди Лени.

— На Вашей руке они будут сохраннее.

Наше свидание продолжалось не более десяти минут. Леонид Наумович в следующий раз обещал привезти с собой Люсю.

Потом мы простились, и я в радостном возбуждении вернулся к себе.

Через несколько дней мне разрешили передать дяде Лене наши вещи. Он приезжал на машине, чтобы забрать их. И тогда же договорились о продаже кое-каких вещей, чтобы купить продукты, которых здесь явно не хватало.

Я с нетерпением ожидал встречи с Люсей, чтобы рассказать ей о своей жизни и услышать долгожданные вести о доме. Прошедшие четыре года обернулись вечностью — трудно было предугадать то, что произошло в далеком Баку.

Наконец, мы встретились. Люся пришла с Леонидом Наумовичем. Несмотря на трудные годы войны, которые она провела в эвакуации в Сибири, проработав около двух дет в госпиталях Новосибирска и Красноярска, она мало изменилась внешне, да и было ей лишь тридцать пять лет.

Мы встретились очень тепло, тетя плакала и все смотрела на мои руки-ноги, стараясь убедиться, что они целы. Я рассказал о себе, узнал, что война не коснулась своим черным крылом нашей семьи — все живы и невредимы. Дома никто не хотел верить в мою смерть. До последнего дня ждали добрых вестей. В сентябре приезжал в Москву племянник Люси — Борис Матвеев, он служил в авиации. В 1944 году, в воздушном бою, он был ранен и находился в госпитале.

От Бориса — первое известие обо мне, о том, что я жив; в доме теперь все жили ожиданием письма моего. Я только не мог представить источника информации Бориса. Люся тоже его не знала.

Люся, Людмила Семеновна, была между тем человеком, для которой буквы партийного устава были превыше всего остального. Она родилась в Иране и закончила в г. Пехлеви 9 классов средней школы. После окончания школы уехала в Москву, где поступила в Московское музыкальное училище имени Гнесиных и успешно его закончила. Потом работала в художественных коллективах Москвы, в том числе солисткой в хоре Пятницкого. Все эти годы Люся была активной общественницей. Во время выборов в органы власти ее всегда избирали в председатели избирательных комиссий, а она очень гордилась оказываемой ей честью и доверием.

В начале тридцатых годов она вступила в коммунистическую партию. Ее отношение к партийным обязанностям было замечено и по достоинству оценено. Людмила Семеновна перешла на общественную работу и стала профсоюзным руководителем в Центральном доме культуры железнодорожников в Москве.

Воспитанная в лучших традициях коммунистов 20–30-х годов, она свято выполняла все параграфы партийных законов и не мыслила когда-либо нарушить их. Она боялась запачкать малейшим пятнышком свою безупречную биографию коммунистки за близость или связь с антисоветскими «элементами» и их настроениями.

Когда мы впервые увиделись в лагере, и я рассказал о своем прошлом военнопленного, то нутром своим почувствовал, что дорогая моя тетушка испытывает огромное и настороженное любопытство скорее узнать, кто же я таков — подлый враг, которого привезли сюда на проверку после долгого пребывания за границей, или же случайно попавшая в сети проверяющих мелкая рыбешка, которую за ненадобностью просто выкинут?

Она томилась задать мне главный этот вопрос и, наконец, спросила:

— Зачем тебя привезли сюда, может быть, ты совершил какое-то государственное преступление, скажи честно, Петя! Я должна знать правду!

Я ответил отрицательно:

— Тетя Люся, совесть моя чиста, я не совершил никаких преступных действий и считаю, что скоро во всем разберутся, и я поеду домой.

Я повторил ей то, что говорил Владимир Иванович, да и сам тоже не чувствовал за собою вины, хотя где-то далеко в сознании беспокоила постоянная пугливо-тревожная мысль: «А как же Вустрау?»

Но об этом я не мог теперь вспоминать и рассказывать ей, так как невиновность свою я должен был доказывать не словами, а фактами прожитой жизни. Нужны показания живых людей, знавших меня в эти годы, свидетелей моего поведения в плену. А если сейчас я назову лишь место, где я побывал — Особый лагерь Восточного министерства — как у любого человека возникнет справедливо-осуждающее к нему отношение и приговор:

«Если был у немцев в особом лагере — значит враг безо всяких оправданий».

Невиновность мою может подтвердить лишь официальная бумага, документ, выданный после проверки. Чтобы получить этот документ и представить его каждому, кто захочет задать этот вопрос и удостовериться в моей невиновности, я и приехал по доброй воле домой и отдал себя в руки проверяющих.

3.

Много лет спустя, после смерти Людмилы Семеновны, я как-то разбирал оставшиеся после нее документы. Среди разных свидетельств, удостоверений и справок, аккуратно сложенных и сшитых, внимание мое остановилось на маленьком пожелтевшем листке, исписанном с двух сторон знакомым ее почерком.

Этот крохотный листок оказался немым свидетелем переживаний и тревог, какие испытывала она в последние два месяца 1945 года, когда я вернулся в Москву и, по своей наивности, не задумываясь над тем, как к этому отнесется Люся, написал ей записку и известил о своем возвращении.

Привожу полностью текст этого листка:

Памятка ноябрь-декабрь 1945 года

Памятка ноябрь-декабрь 1945 года

1.-август-сентябрь 1945 г. — Получила известие Бориса Матвеева, что П.А. жив.

2.-17.11.45 — Принесли записку от П.Α., что он в Москве.

3.-18.11.45 — Было свидание мужа с П.А.

4.-20.11.45 — Разговаривали с л. Шмельковым. Сказал, что ничего серьезного в деле нет. Просил подтвердить личность П. А.

5.-23.11.45 — Просила П.А. признаться. Сказал, что ни в чем не виноват.

6.-25.11.45 — Разрешили взять вещи домой.

7.-29.11.45 — Были на свидании втроем.

8.-02.12.45 — П.А. просил прислать продукты.

9.-06.12.45 — Пришло известие от Шмелькова, что дело осложняется.

10.-08.12.45 — Попросили вернуть вещи обратно.

11.-11.12.45 — Я отказалась от свиданий с П.А. и перестала ходить.

12.-15.12.45 — Шмельков сказал, что дела плохи.

13.-18.12.45 — Узнали, что П.А. уехал в неизвестном направлении.

декабрь 1945 год — Л.С.М.

«Конспиративный» листочек с двумя инициалами «П.А.» через тридцать с лишним лет поведал коротенькую историю моего пребывания в Москве, а также приоткрыл картину тревог и страха, испытанных тетей Люсей в эти дни. Много времени спустя мне стало известно что добрая и отзывчивая тетя Люся отказалась от любимого племянника и просила не произносить его имени в доме — сработал страх за связь с изменником Родины.

Несколько раз нас вызывали к оперуполномоченному Шмелькову для уточнения показаний. Когда приходил на свидание дядя Леня, я пытался узнать у него о состоянии наших дел. Он уходил от разговора, но как-то сказал такую фразу: «В основном все должно разрешиться благополучно, скидка должна быть сделана на молодость».

Таким образом, подтверждались слова Владимира Ивановича, — «К Новому году будете дома». 17 декабря с утра похолодало, пошел мелкий ленивый снег, и территория лагеря стала покрываться неровным белым покровом. Образовавшаяся за несколько дней грязь покрылась тонкой наледью.

Настроение было тоскливое, в голове стучали вопросы о несостоявшемся вчера свидании — Люся обещала привести продукты и не пришла. Сколько же нам придется ждать своего освобождения? Прошло уже более месяца, а нас продолжают держать под следствием и не разрешают выходить на работу.

Я стоял у темнеющего от сумерек окна и безучастно следил за круговертью снежинок, устилавших землю. По лестнице к нашей двери пробежал дневальный из управления. Он увидел меня в окне и крикнул:

— Астахов, собирайся с вещами и приходи в управление, тебя там ждут.

Хотя в нашем положении такие вызовы были обычным явлением, я в ту же минуту почувствовал что-то недоброе. Нужно было найти Павла — ведь предупредили: «с вещами». А где он может быть?

Я накинул на себя пальто, мало пригодное для этих широт, надел принесенную из дома дядей драповую кепку, забросил за плечи мешок, в котором все было приготовлено на случай выезда или переезда, и стал спускаться. Уже по дороге в управление столкнулся с Павлом.

— Паша, за мной пришли. Сказали с вещами. Выходит, наступило время прощаться… Как ты думаешь, куда теперь? Не знаю, что со мною будет дальше, но адрес твой я помню. А ты знаешь мои координаты. Если что, пиши в Баку, на маму. Вещи наши у тетки дома… Продукты она не принесла. Ну, давай…

Я крепко обнял Павла, и мы простились, как родные, уходящие далеко и надолго.

— Петя, держись, не падай духом. Мне кажется, что расстаемся мы ненадолго и скоро встретимся. Наверное, завтра-послезавтра и я уйду. Будь здоров, дорогой.

Из двери управления вышли двое в штатской одежде — инстинкт подсказал, что это и есть мои сопровождающие. Я не ошибся. После соблюдения всех формальностей, вместе с охранниками я покинул лагерь.

Распалось наше последнее звено.

Следственное управление СМЕРШ в Подольске

1.

Снег все хороводит. Похоже, будет холодно.

Куда мы идем, я не знаю. Где-то близко железнодорожная станция: слышны уханья и свистки паровозов.

Очень скоро мы выбрались из темных лагерных трущоб к свету и шуму площади Курского вокзала. Под ногами хрустит снег. Сосредоточенные лица моих проводников совершенно не располагают к вопросам и разговору.

На перроне готовая к отправлению электричка, а народ все бежит к вагонам, заполняя безразмерное их нутро. Мы прошли несколько крайних, выбрали тамбур посвободнее и остались в нем. Сопровождающие стояли справа и слева, поджимая меня, а к отходу электрички людей набилось так много, что с мешком за спиной трудно было развернуться.

Электричка рванулась вперед, со скрипом и лязгом преодолевая стыки путей, подбрасывая и раскачивая пассажиров в вагонах. Куда везут и зачем, известно только им, стоящим рядом, но они хранят гробовое молчание, и оно очень «красноречиво», так как я начинаю понимать свое положение. Ехали долго. Позади остались заснеженные платформы Подмосковья, и чем дальше оставалась Москва, тем больше становилось снега.

Тамбур и вагон стали свободнее. Следующая остановка заставила многих подготовиться к выходу. Сопровождающие предупредили об этом меня.

Крупный райцентр Подольск — знакомое, уже осевшее в памяти название, 42-й километр от Курского вокзала. Электричка сбавила скорость и остановилась. На перроне крупными буквами бросилась надпись «Подольск».

2.

Я был арестован 17 декабря 1945 года, в подмосковном Подольске, в следственном управлении контрразведки СМЕРШ, куда меня привезли для предъявления ордера на арест и производства следствия.

С этого момента для меня наступил новый отсчет времени, произошли перемены в моем правовом положении: из временно задержанного репатрианта я стал заключенным, которому было предъявлено тяжелое обвинение в измене Родине.

Я хорошо помню и теперь этот вечер и хочу рассказать о нем.

Рядом со станцией Подольск проходила укатанная санями и машинами дорога, по одну ее сторону бескрайний пустырь, по другую заборы, ограды, палисадники и сложенные из бревен дома.

Несколько минут мы добирались до жилых строений, пока не подошли к высокому, сколоченному из досок, забору. За ним участок непонятной территории. Но вот и калитка — она оказалась незапертой. Вероятно, подольчане знали это «заведение» и обходили его стороной. Мы вошли в пустой темный двор и направились к большому одноэтажному бревенчатому дому. Наружная дверь была открыта настежь.

Пустой коридор освещала единственная лампочка. Темнота скрывала подробности помещения. Из плохо закрытой двери в коридор пробивался луч света. Один из сопровождающих приоткрыл ее и попросил разрешения войти. Я с другим охранником остался в коридоре.

Ждать пришлось недолго.

— Заходите, — услышал я чей-то голос.

Я первым переступил порог и оказался в узкой, длинной комнате с одним окном, выходящим на дорогу. Яркий электрический свет слепил глаза. Нижняя часть окна завешена газетами, верхняя — открыта для дневного света.

У окна железная армейская койка, тумбочка, две табуретки и обычный стол — такова вся скромная обстановка комнаты, в которой мне пришлось находиться в долгие следственные часы.

За столом мужчина лет сорока пяти в суконной гимнастерке, с погонами капитана, и другой, лет тридцати, одетый не по форме, — в гражданском пиджаке, бриджах и хромовых сапогах. Он исполнял указания капитана.

Я вошел. Поздоровался. Капитан ответил на приветствие и попросил подойти ближе к столу. В руках у него был лист бумаги. Я интуитивно почувствовал недоброе.

Сознание в эту минуту не воспринимало того, что таила в себе протянутая бумага. В ней, вероятно, указывалось название ведомства, номер и дата, текст об аресте, чья-то подпись и печать. Всего этого я не видел и не смог ничего запомнить. Да и теперь, пытаясь вспомнить, по-прежнему чувствую бессилие, чтобы восстановить подлинность содержания. Все прыгало перед глазами…

В сознании осталось лишь два ясно обозначенных слова: «ордер» и «арест» — все остальное заволокло туманом чего-то непоправимого. Где-то нужно было расписаться, говорили что-то об обыске. Прямо здесь, в присутствии этих незнакомых людей. Я плохо соображал, что нужно делать, и все команды выполнял бессознательно.

Предложили раздеться донага. Подумал: «Зачем?» Это же стыдно и оскорбительно. Кто это придумал? Процедуры были кем-то хорошо продуманы. Нужно было унизить, растоптать, уничтожить все, что относится к человеческому достоинству, сделать достоянием присутствующих все скрытое и интимное, вызвать чувства стыда и позора, выявить какие-либо скрытые от посторонних глаз приметы — родимые пятна, рубцы, шрамы, татуировку.

Пока меня осматривал и ощупывал один из охранников, двое других «потрошили» мешок и рассматривали каждую вещь. Висевший на шее медальон с распятием, подаренный при расставании в Бюлер′е с Маргаритой Штокингер, тоже привлек внимание.

— Не положено! Снять, — скомандовал надзиратель.

Снимая распятие, подумал: «Ну, вот и все. Теперь и талисман не поможет в тяжелую минуту». Среди вещей оказался альбом снимков о пребывании в Лихтенштейне. Его передали капитану. Это был наиболее ценный подарок Эдуарда Александровича Фальц-Файна.

Из двух пачек трубочного табака капитан одну протянул мне, вторую бросил в мешок.

— Это НЗ. Когда кончится табак, возьмете эту.

Закончив осмотр вещей, они побросали все обратно. Я уже оделся и ожидал дальнейших указаний.

— Отведите в первую.

Впервые услышал команду надзирателя:

— Руки назад! Пошли!

В конце коридора горела тусклая лампа. При слабом освещении плохо просматривались металлические прутья, отделявшие коридор от тамбура и камер. В маленьком тесном тамбуре было двое дверей в камеры, разделенные печной стеной или печью. Она отапливала две камеры.

3.

Надзиратель открыл дверь ближней камеры, но густой мрак скрывал все, что там было, я ничего не мог сообразить, куда меня привели. Синий свет лампы, висящий у самого потолка, настолько плохо освещал помещение, что в первую минуту я только слышал голоса живых призраков и ничего не видел.

Дверь захлопнулась, и я услышал лязг тяжелого засова.

— Здравствуйте! — обратился я к невидимым жильцам камеры.

— Здорово, если не шутишь.

— Откуда сам?

— Был в оккупации? Служил у немцев?

— За что взяли? По какой статье?

— Да ты не теряйся, парень! Здесь других нет…

— А закурить у тебя есть? У нас давно уже нет новеньких. Уши попухли, мочи нет.

Я вынул из кармана пачку табака, сложенную для цигарок газетную бумагу и протянул сидящим на нарах.

— Вот и повезло, наконец. Спать уж собрались и на тебе, пожалуйста, — табачок, газетка, все как положено, — одобрительно отозвался кто-то.

Глаза постепенно начинали привыкать к темноте, я стал различать фигуры, но рассмотреть лица, как ни старался, не мог.

Вопросы, посыпавшиеся на меня, были настолько неожиданными, что называется, «прямо в лоб», что я растерялся и подумал: «куда же это я попал, кто эти люди, неужто все они немецкие пособники?»

Чем больше я оставался в темноте, тем лучше адаптировался в окружающей обстановке. По всей длине камеры от двери и до противоположной стены, где выделялось черное пятно окна с «намордником», я различил настеленные из досок нары.

В разбитое стекло тянуло ветром и холодом. Кто-то предусмотрительно заткнул дыру скомканной тряпицей. В углу у окна деревянная бочка — «параша», без крышки, отчего в камере стоял запах общественного туалета.

Обстановка в камере оживилась. То там, то здесь вспыхивали цигарки курящих, поплыл запах табачного дыма.

— Спасибо, парень, а теперь и на нары можно. Здесь для всех порядок один — кто пришел последним занимает место у параши.

Сколько человек было в камере, я не видел, место мое пришлось почти у окна, и я забрался на нары, чтобы там провести ночь.

Чтобы лучше согреться, я застегнул пальто, поглубже на уши надвинул кепку, обвязался шарфом и, приподняв воротник, «калачиком» устроился у стены. Со всех сторон продувало, и холод проникал во все уголки.

Но не один холод заставлял меня содрогаться. В эти минуты сердце испытывало чувство боли от только что перенесенной трагедии — она не давала покоя.

«Нет, не может быть… Это ошибка. Все прояснится. Ведь наказывают за преступления. Завтра-послезавтра разберутся обязательно. Я верю, меня освободят. Разве я преступник?»

Я ворочался с бока на бок. Где-то за стеной слышались порывы ветра. Сон бежал прочь. Мысли возвращались к действительности, к возникающим и исчезающим надеждам. Еще вчера было реальностью возвращение домой, встреча с родителями и Асей, а сегодня все перечеркнуло прокурорское решение на арест.

В последнее время я все чаще представлял себе знакомый с детства город, вокзал, все, что было по дороге домой. Вспоминались улочки, по которым обычно добирался до «Шемахинки», исхоженная вверх-вниз Сураханская с ее узкими, неудобными тротуарами, знакомый до мелочей меликовский дом с двумя парадными, ворота во двор и выбитые на стене у ворот две буквы «П» и «А», в глубине двора маленькая галерейка.

Мне казалось, что до возвращения домой остаются считанные недели. Я уже слышал и стук в дверь и изменившийся голос мамы: «Кто там?»… И долгожданную встречу!..

Сколько раз она проходила перед моими глазами! А теперь ее не будет, она останется лишь в моем воображении. Мысли о доме не давали покоя, уходила надежда на скорое возвращение.

«Неужто это конец? Если нет выхода — значит впереди петля».

«Нет! Нет! Я не могу, не хочу согласиться с этим».

В сознании явственнее возникали контуры, когда-то абстрактных, а теперь вот реальных понятий «тюрьма» и «свобода», появилась возможность увидеть и понять их. Судьба вначале познакомила с пленом, позволила глубже рассмотреть жизнь, прибавила жизненного опыта, а теперь предлагает продолжить и углубить его.

Но я не смогу осилить это испытание, у меня не хватит мужества. Только объективное следствие и оправдательный приговор вернут меня к жизни.

Долго еще продолжалось осознание, переваривание случившегося.

Но, наконец, усталость взяла свое, и я забылся тяжелым, мучительным сном.

4.

Следственный изолятор оставил у меня невеселые воспоминания. Их можно понять и объяснить. Попал я туда в трудное послевоенное время — в период разрухи и голода. Люди на свободе продолжали жить по карточкам, на рынках были недоступные цены. Что же можно было ожидать в тюрьмах и лагерях?

Не собираюсь подсчитывать суточные калории еды — пайки ржаного хлеба, чайной ложки сахара, кусочка соленой рыбы и черпака баланды, неизвестно из чего приготовленной, — а скажу только, что после двухмесячного пребывания в изоляторе дорогу в баню раз в десять дней заключенные преодолевали, поддерживая под руки один другого.

Находящиеся здесь под следствием знали, что после его окончания и подписания 206 статьи, их переведут в Бутырскую тюрьму, где они будут ожидать судебного решения. Этого дня ожидали с большим нетерпением, чтобы испытать тепло и попробовать лучшую, чем в изоляторе, тюремную баланду.

Тюрьма предлагала более терпимые условия заключенным; ее стены скрывали позор и унижение людей бесправных и обездоленных, о которых много говорила и писала за рубежом пресса.

Утро в изоляторе начиналось с унизительной процедуры туалета — заключенных выводили во двор на оправку. Для этого на громадной территории были вырыты глубокие ямы-траншеи в несколько рядов, и арестованные должны были успеть за несколько минут взобраться на край ямы «орлом» и, балансируя на ней под дулом автомата, свершить естественную надобность.

Эту унизительную процедуру нужно было видеть, чтобы понять цинизм и надругательство бывших фронтовиков контрразведки СМЕРШ. Армия, победившая фашизм, демонстрировала свое презрение и силу изгоям общества.

Еще более унизительным выглядел строй «доходяг» — арестантов, идущих через полотно железной дороги в городскую баню. «Доходяги» еле передвигали ноги и поддерживали друг друга под руки. Сопровождение заключенных конвоем автоматчиков производило внушительное зрелище и психологически воздействовало на окружающих людей.

Кто они, эти предатели? Вот они, враги государства, они получили свое по заслугам. Когда в такие минуты попадались прохожие на дороге, мне становилось стыдно за свой позор, за придуманный маскарад. Я прятал глаза от людей, мало что знающих об истинном положении вещей, по-разному воспринимающих строй арестантов.

Наступление утра в изоляторе было по-настоящему радостным событием, в предвкушении скорой еды — куска хлеба утром и рыбной баланды в середине дня. Голод был настолько острым, что остававшийся кусочек рыбьего позвоночника объедался очень долго и усердно, чтобы продлить удовольствие от процесса еды и вкусовых ощущений соленой рыбы.

Посещение раз в десять дней бани и санобработка вещей оказывали положительные результаты. В послевоенное время принимались все меры для уничтожения насекомых. Это делалось не только в Подольском КПЗ, но и в других местах, где я проводил годы заключения. Начальство этих заведений во время еженедельных обходов камер свой первый и последний вопрос задавало о вшах и клопах, заботясь прежде всего о своем положении и престиже. Наличие насекомых рассматривалось как ЧП, остальные вопросы содержания заключенных, как виделось мне, не волновали вовсе.

Пребывание в следственном изоляторе, а затем в Бутырской тюрьме стали для меня как бы продолжением «образования», прерванного войной и пленом. В этих «учебных заведениях» я впервые на практике открыл для себя сведения о «праве» и «законе». Не было в них ни аудиторий, ни лекций, ни учебных пособий, ни самих студентов — здесь было общение с людьми, изолированными государством от общества. Правовые нормы и законы усваивались в общении с ними. Живые люди вместо учебных пособий со своей жизнью, судьбой, следственными показаниями. Здесь же пришли первые познания азов уголовного и процессуального кодекса.

Я впервые узнал, что УПК^[26] определял нормы следственного процесса и нужного для его исполнения времени. Подследственному необходимо пройти через все этапы следствия за определенный срок, который установлен УПК. Если следователь не может закончить следствие за этот срок, тогда время следствия продлевает прокурор. Такие отсрочки узаконивают следствие и пребывание обвиняемого под стражей. Грамотные в процессуальных нормах подследственные пытаются использовать сроки УПК для освобождения из-под стражи. В следственной практике используется обычно знающий эти нормы адвокат, чтобы помочь обвиняемому разобраться в сроках следствия и избежать наказания. Не все однако знали об этом, не все добивались участия в деле защитника и, как правило, оказывались осужденными.

Судебный процесс в те годы завершался в одностороннем порядке — «туда». Обратной дороги, на свободу, не существовало. Так, на практике органы следствия и правосудия осуществляли действие УПК.

Обо всех этих деталях я еще не имел представления (было бы странно предположить, что нормы эти знакомы мне). Только люди, сидевшие ранее и прошедшие через следствие, могли объяснить, могли подсказать, что же ожидает подследственного после очередного этапа его следственного процесса.

С этого начинались «лекции», помогавшие потом разбираться в обстоятельствах самому, не прибегая к посторонней помощи.

Хочу добавить существенную деталь — следственный аппарат Госбезопасности находился в особом положении, позволявшим при необходимости обходить любые параграфы кодекса. Это объяснялось его неограниченной властью.

Что касается УК^[27], то мои познания ограничивались статьей «58» и четырнадцатью ее пунктами, каждый из которых предусматривал самые суровые меры наказания. Статья эта не оставляла надежд на свободу даже после окончания срока. Бывалые и уже отсидевшие не один срок заключенные предупреждали: надеждой когда-нибудь вернуться на свободу не обольщаться.

5.

Капитан, принимавший меня в ту ночь, оказался моим следователем. У него была не совсем русская фамилия — Устратов, выдававшая его марийско-мордовское происхождение. Он не применял ко мне строгих мер. Моя папка быстро заполнялась толстыми, бурыми листами оберточной бумаги, на которой были отпечатаны протоколы допросов.

У него был твердый, уверенный, выработанный следственной практикой почерк. Каждый законченный лист допроса он сопровождал текстом: «Протокол записан с моих слов верно, с чем ознакомлен и в чем расписываюсь». Рядом я оставлял свою подпись.

Редактирование протоколов принадлежало и, как мне казалось, по праву, следователю, и я не особенно вдавался в смысл записанных ответов, считая их правильными, не требующими поправок. Сегодня такая беспечность и легкомыслие кажутся удивительными и маловероятными.

Он много курил и после допросов его пепельница была полна дешевых папиросных окурков «Север». Мне он тоже предлагал покурить во время допроса, а иногда перед уходом в камеру угощал папиросами «на потом». Следствие подвигалось к концу в положенные сроки, я ни в чем не перечил и подписывал все протоколы. Такие отношения устраивали нас обоих.

Делал это не потому, что не хотел портить отношения, избегать трений и неприятностей, а просто по легкомысленному подходу к следствию, неразумению некоторых правовых положений, которые недопонимал, как человек, неискушенный в этих вопросах.

Ему же, работнику дознания, они были хорошо известны и он, зная чем закончится следствие, спешил к его завершению.

Я привлекался к уголовной ответственности по статье 58.1б УК РСФСР. Эта статья означала измену Родине, а ее пункт «1б» относился к категории военнослужащих. Был у этой статьи еще пункт «1а», квалифицирующий преступления гражданских лиц.

Я подписывал протоколы допросов, не обсуждая сомнительные формулировки, хотя и мог бы не согласиться с обвинением в измене Родине. Мне казалось, что факт пленения неопровержим и, признавая его, я и считал себя виновным. Передо мной постоянно звучали слова военной присяги: «… и если я нарушу эту присягу, пусть меня постигнет суровая кара Советского закона», они подтверждали правомочность применения закона к нарушителям присяги. Поэтому мне в 1942 году на фронте нужно было покончить с собой, чтобы потом не искать оправданий в безысходности положения и обстоятельств трагически складывающейся войны.

К сказанному хочу еще добавить, что мои отношения со следователем не обострялись еще и по той причине, что к декабрю 1945 года, когда проходило следствие, многие обстоятельства Харьковского окружения мая 1942 года были хорошо известны, сделан анализ окружения войск Юго-Западного фронта, дальнейшей участи сотен тысяч пленных, опровергавших массовое предательство и многое другое. Поэтому он не «давил» и не применял особых мер дознания.

Помню, лишь однажды он, вытащив пистолет, сказал: «Если будешь врать, застрелю!» Это случилось через месяц после начала следствия и было вызвано моим ответом на вопрос: «Почему, желая попасть на свою территорию, группа бежала не на Восток, а на Запад?»

Я объяснял это реальной фронтовой обстановкой и тем, как контрразведка СМЕРШ могла бы поступить с нами, что мы собирались вначале попасть в войска союзников и там, «отмыв» свою Вустравскую принадлежность, получить право на возвращение в Союз.

Капитан Устратов считал, что я скрываю от следствия спецзадание немцев, с которым мы вначале должны были добраться до Швейцарии, а оттуда в Советский Союз для его реализации.

Статья 58.1б и связанные с нею обвинения в измене Родине после анализа материалов допроса, видимо, привели капитана Устратова к выводу: криминала с этой стороны у меня не было — в плен я не сдался.

Но оставить без последствий мою принадлежность к Вустрау, к лагерю Восточного министерства Германии, готовившего администрацию для оккупированных районов из числа советских военнопленных, он никак не мог. Нужно было во что бы то ни стало найти крючок, зацепить и наказать. Но как? Из всего того, что я рассказал о Вустравском периоде было много такого, за что нужно было наказать и изолировать — ведь я прошел специальную учебную программу, познакомился со сведениями, какие советскому человеку были противопоказаны.

Однако все мои дальнейшие действия в Германии и те, какие я мог бы совершить на оккупированной территории как представитель ведомства Восточного министерства, не состоялись. На Восток я не уехал, а устроился на работу в частную ремонтно-строительную фирму по восстановлению разбомбленных домов в качестве рабочего и проработал там до окончательного отъезда из Берлина в декабре 1944 года.

Закон был не в силах осудить меня, так как в действиях моих после освобождения из плена не оказалось состава преступления. Что же делать и как поступить следствию в таком случае?

Решение было принято еще до следствия — осудить. Не важно, что состав преступления отсутствует. Наши органы правосудия смогут притянуть к наказанию и по тем материалам, какими располагают, их достаточно.

Предъявленное мне обвинение было сформулировано так:

«…находясь в плену, дал согласие заниматься на курсах Восточного министерства Германии, после окончания которых работал на стройке в Берлине и получал ставку немецкого рабочего».

В такой же редакции было предъявлено обвинительное заключение и после окончания следствия. Я с раскаянием признал вину, рассматривая ее, как и следовало, фактом экономического содействия врагу в годы войны.

Попадись это заключение мало-мальски грамотному юристу, оно вызвало бы в адрес следователя усмешку. Но в условиях советской действительности подобная формулировка была вполне пристойной и обоснованной для вынесения приговора. Хотя, истины ради, должен признать, что ни трибунал, ни другие судебные инстанции не приняли к судопроизводству мое дело. Оно было отправлено в НКВД СССР и там, без судебного разбирательства, вынесли решение в виде постановления Особого совещания. Вот только вместо положенных двух недель, в течение которых я должен был получить окончательное решение суда, я ожидал его около года.

В этом и заключалась трагедия людей, попавших за решетку — о правовых знаниях и нормах они не имели ни малейшего представления. Не имея защитника в ходе следствия, они целиком и полностью попадали во власть следственного аппарата, это он вершил судьбами людей по указанию сверху.

Капитану Устратову следственные материалы на своего подследственного нужно было оформить в протоколах допроса до возвращения в Советский Союз, не оставляя в них «белых пятен», а затем передать их в органы Госбезопасности.

Когда я стал рассказывать ему о подготовке к побегу, о его осуществлении, а затем о жизни в Швейцарии и работе в Советской репатриационной миссии, я понял, что этот период его мало интересует, так как он свидетельствовал о нашей работе в пользу Союза, поэтому подробности о нем были опущены.

Итак, согласно нормам процессуального кодекса, следствие уложилось в два месяца, и я подписал 206-ю статью об окончании следствия. Заканчивались трудные дни пребывания в следственном изоляторе г. Подольска.

На исходе февраль. В Подольске стояла снежная зима, держались морозы.

Бутырка

1.

Предстоял переезд в Бутырскую тюрьму. Подписавшие 206-ю статью с нетерпением ожидали этого часа, казалось, что собираются они не в тюрьму, а на свободу.

Вспомнил свои впечатления о первой тюрьме детства, когда после уроков вместе с товарищами бегал к маленькому садику на развилке дорог Кубинской и Джабар Джабарлы и там, забыв все на свете, до изнеможения гонял маленький резиновый мяч. Игры эти проходили неподалеку от большой многоэтажной городской тюрьмы, где содержались «бытовики», заключенные туда за бытовые преступления.

Вдоволь набегавшись, мы тут же у садика садились отдыхать. И тогда перед глазами возникала громадина тюрьмы, ее окна с решетками. Они были без «намордников» и случалось, что в окнах появлялись заключенные. Оттуда можно было видеть волю, подышать ее воздухом.

Когда я видел этих людей, я представлял запертую камеру с решетками. Мне становилось жутко от того, что такое вдруг может случиться и со мной. Приходили на ум где-то прочитанные слова: «от сумы и от тюрьмы не зарекайся».

Оказавшись в тюрьме после возвращения в Союз, я не раз вспоминал бакинских арестантов, до самого ареста не представлял, что смогу оказаться в таком положении сам.

Вспомнив теперь Бутырку, я решил навести справки из разных источников, чтобы более полно ознакомиться с этим историческим памятником режима, построенном в далекие времена царствования Дома Романовых. Однако таких сведений не оказалось. Любой государственный режим предпочитает сведения о подобных заведениях хранить в архивных хранилищах. У себя обнаружил небольшой путеводитель-справочник «Петропавловская крепость» А. Бастаревой и В. Сидоровой 1989 года издания. Знакомство с путеводителем состоялось лишь потому, что изменилось первоначальное назначение крепости, и она из места расправы с людьми превратилась в историко-революционный памятник народно-освободительного движения России. Бутырская тюрьма до сих пор исполняет роль следственно-режимного заведения, и поэтому сведения о ней не вошли в путеводители.

Пространственное воображение позволило мне представить план этого заведения, способного вмещать в свои камеры тысячи заключенных. За многие месяцы жизни побывал в различных ее уголках, познакомился с жилыми камерами главного корпуса и служебными помещениями.

Главный корпус в три этажа построен в форме прямоугольника с внутренним двором. В нем до революции находилась церковь. В наше время церковь передали под библиотеку с хорошим, редким книжным фондом, попавшим туда по разным каналам. Заключенные имели право пользоваться библиотекой раз в десять дней. Библиотека удовлетворяла самые различные потребности людей как высокообразованных, так и просто читающих. При желании можно было заниматься самообразованием. Кое-кто пользовался книгой, как маскировочным средством, закрывшись от надзирательских глаз, чтобы вздремнуть. Спать в тюрьме разрешали только ночью.

Среди политических заключенных ходил слух, что в Бутырской тюрьме до сих пор — а это было зимой 1946 года — работает Фани Каплан, которой высшую меру наказания Владимир Ильич заменил пожизненным заключением. Я тоже верил этому и только после возвращения домой из газет, открывающих тайны госархивов, узнал, что она была расстреляна вскоре после покушения.

К главному прямоугольнику справа и слева были пристроены два корпуса, напоминавшие стрелы. Справа — спецкорпус с одиночками, слева — хозяйственные помещения. На концах стрел четыре башни. Одна из них называлась «Пугачевской». Не знаю, по каким причинам башня получила это название. По слухам, в ней содержался Пугачев. В наше время там ожидали исполнения приговора смертники.

Левая стрела предназначалась для больничного корпуса и для хозяйственных служб — там были баня, кухня, пекарня. По всей вероятности там находились заключенные, обслуживающие мебельный комбинат и работающие в тюремной обслуге.

Вся тюремная территория с мебельным комбинатом и подсобными службами, с большими прогулочными дворами главных корпусов и маленькими двориками спецкорпуса была обнесена высокой каменной стеной.

У центрального входа проходная с воротами, работающими от электропривода. Таких ворот было трое. Только минуя их, «воронки» могли попасть к центральному входу самой тюрьмы, называемой «вокзалом».

Центральные ворота находились на улице Бутырский вал, и мне кажется, что название тюрьмы связано с названием улицы. Похоже, что не одно столетие простояла она, пока не оказалась почти в центре теперешней Москвы, рядом с Белорусским вокзалом и улицей Горького (ей вернули прежнее название — Тверская).

Хотя событиям этим минуло без малого пятьдесят лет, время однако не помешало мне сохранить в памяти добрые чувства, испытанные после первого знакомства с этой тюрьмой.

Яркий свет вокруг и тепло придавали «вокзалу» вид хорошо обжитого дома — после Подольской контрразведки он показался Божьей благодатью. Потом начались все полагающиеся для заключенных процедуры: «шмон» — обыск с раздеванием и тщательным осмотром; «игра на пианино» — снятие отпечатков пальцев; фотографирование в анфас и профиль; заполнение тюремной «визитки» — учетной карточки для поступивших.

Наконец, наступала наиболее приятная из всех ранее пройденных процедур — санобработка в бане. Здесь было все теплое: стены, пол, воздух, постоянно работающая камера для прожарки вещей.

Стрижкой бороды, усов и прочей растительности занимался вольнонаемный цирюльник-брадобрей, выполнявший эту работу, в отличии от «гражданки», обычной машинкой для стрижки волос. Это напоминало сезонную стрижку овец в отаре.

После загрузки прожарочной камеры зэков отправляли в баню, где можно было купаться без присмотра надзирателей. Оно проходило не спеша, так как обработка вещей продолжалась довольно долго. Тут же, в бане, зэки могли постирать грязное.

Наконец, «прожаренное» тряпье вывозилось из печей в предбанник, и можно было одеваться. Этим и заканчивались все процедуры — впереди зэков ожидала камера постоянного жительства, где следовало ожидать решения суда и отправки в лагерь.

При распределении заключенных в общие камеры, тюремные власти руководствовались предписанием следственных органов, чтобы избежать столкновения «подельников». Проходящие по одному делу не должны были содержаться в одной камере. Только после такой «сортировки» наступал момент поселения в камеру. Совершавшиеся в течении дня переброски из бокса в бокс были временными, и никто из зэков не знал, для чего это делается и как долго они будут продолжаться.

2.

Меня определили в одну из камер третьего этажа главного корпуса. Ее окна выходили к Бутырскому валу. Коридор корпуса разделяла перегородка. Там же у перегородки находилось помещение корпусного начальника. В нашей половине было шесть камер: от 101 до 106. Рядом со 106 располагалась лестничная клетка с грузовым лифтом для подъема на этажи хлеба, баланды, передач. Побывавшие в Бутырках, я думаю, запомнили фирменный с тмином хлеб, готовившийся по рецепту бутырских хлебопеков.

За лестничной клеткой, в самом конце коридора находились туалеты. После утреннего туалета в коридор выставлялись чайники для кипятка, а затем наступала долгожданная минута выдачи хлеба. Особо нетерпеливые подходили к «кормушке» и, приложив к ней ухо, прислушивались к коридорной тишине. Как только тележка, гремя колесами, вкатывалась в коридор, в камере уже знали: «хлеб везут». Хотелось поскорее узнать, с какой камеры начнется выдача. Это были последние минуты терпеливого ожидания, с них начиналось предвкушение удовольствия. Сам же процесс еды превращался в безжалостное уничтожение пайки, которая таяла на глазах и могла снова попасть в руки лишь завтра. И как не кроили этот кусок хлеба, он не становился больше — хлеб уничтожался удивительно быстро, в считанные минуты.

Когда вертухай готовился к выдаче, дежурный в камере и помощники дружно передвигали к «кормушке» громадный и тяжелый стол. Сверив наличие заключенных в камере с данными вертухая, начинали принимать пайки, а потом сахар. Нравился больше «песок», которым можно было посыпать нарезанные кусочки хлеба. Слово «нарезанные» может вызвать недоумение — как можно нарезать в тюрьме, когда все колющее, пилящее, режущее запрещено. Как же удавалось резать пайку? «Нож» изготавливали из старых распущенных носков. Для прочности нитки скручивали в тоненькую веревочку и к концам ее привязывали спички. Таким «ножом» удобно было разрезать тонкую корочку кирпичика, еще легче — мякиша. Кое-кто нарезанные ломтики подсушивал на отопительных батареях, чтобы продлить время еды. Хлеба не становилось больше, и манипуляции эти раздражали большинство, уничтожавшее пайку за один присест.

Когда выдача хлеба заканчивалась, столвозвращали на место, и дежурный начинал укладывать пайки по установленному в тюрьме порядку: горбушка к горбушке, серединка к серединке. Для чего, спросите? Претендующих на горбушку было больше, так как пайка с корочками была вкуснее, да и съедалась чуть медленнее. Чтобы не вызывать недовольство, в камерах существовал порядок, при котором каждое утро горбушку выдавали тому, на ком вчера остановилась очередь. Поэтому обделенных не было. Потом на пайки насыпали сахар, и только тогда наступала раздача. Первыми получали «горбушечники», а потом остальные. Один из дежурных указывал на пайку и задавал вопрос: «кому?» Другой, отвернувшись, называя того, кому эта пайка должна достаться.

На какое-то время наступала тишина. Затем каждый расправлялся с полученным хлебом по собственному усмотрению. Кто резал на мелкие кусочки, кто на две или три половины, чтобы не съесть все сразу и оставить на обед и ужин. Раз попробовав, я отказался от подобных экспериментов, не хватало выдержки и терпения.

К утреннему завтраку набирали два ведерных чайника кипятка. Желающие испытать чувства сытости ухитрялись с хлебом выпить по несколько кружек. После завтрака нужно было заняться каким-нибудь делом. Времени в тюрьме много, идет оно медленно, и чем бы ты себя не занимал, до обеда трудно дождаться.

В камерах, о которых идет речь, находилось от тридцати до пятидесяти человек. В среднем на человека приходился один квадратный метр жилой площади. Размеры общих камер в главном корпусе были везде одинаковые: метров десять в длину, пять-шесть в ширину. Высота сводчатого потолка обычная — до трех метров. Два больших окна кроме матовых стекол имели еще и «намордники». Рассмотреть что-либо справа, слева и внизу было невозможно. Только в верхней части проглядывал кусочек неба. Полы выложены каменной плиткой, и по их количеству можно определить размер всей камеры. Высокие панели выкрашены темно-зеленой краской. Она в любое время года создает в помещении мрак.

На стенах справа и слева от входной двери укреплены П-образные трубы, которые при необходимости можно поднять или опустить на массивные деревянные скамейки и соорудить, таким образом, сплошной ряд подставок для деревянных щитов. Когда трубы опущены и на них положены щиты — образуются по всей длине нары.

При поступлении в камеру выдавались ватные матрацы. На ночь их расстилали на щиты, днем сворачивали и убирали в изголовье. Между нарами, ближе к окнам находился трехметровый, с ячейками для посуды, стол и две массивные скамьи. Возле дверей оцинкованная с крышкой «параша». Вот и весь нехитрый инвентарь. При поселении в камеру каждый получал кружку, миску, ложку. Посуда хранилась у каждого в своей ячейке.

За столом постоянно «резались» любители «козла», шахмат, шашек. С этого начиналась разминка каждый день. Желающим читать за столом было трудно — темпераментные игроки и болельщики едва сдерживали страсти. Для чтения приходилось взбираться на нары.

Были желающие вздремнуть. Они, прикрываясь книгой, изображали читающих. Кому-то удавалось обмануть вертухаев, на шесть камерных глазков был один надзиратель и углядеть за всеми было трудно. Правда, режим требовал от надзирателей четкого исполнения обязанностей. Заключенные, усвоив особенности поведения вертухаев, знали на чьем дежурстве удастся подремать. Эта, казалось бы, пустяковая мера не дать зэкам поспать, доставляла неприятное ощущение слежки и связанное с нею напряжение.

Желающие отремонтировать одежду могли получить у дежурного иголку. Ниток не давали; их делали из старых носков сами зэки. Иголка доходила не до каждого, но «голь на выдумку хитра» и некоторые обходились «иглой» собственного изготовления. Шить ею было, конечно, неудобно, так как делали ее из спички. Нитка часто соскакивала из расщелины, но работа по ремонту все же подвигалась.

У меня не было теплой одежды, и я с тревогой думал о предстоящем этапе, что если он состоится зимой? Я не имел связи с московскими родственниками — нужно было самому позаботиться и сшить себе стеганку.

Ватный матрац подсказал мне выход из положения.

Наиболее просто было сшить душегрейку без рукавов.

Для этой цели я решил использовать две сорочки. Спорол с них рукава, а между ними выстелил слой ваты. Ее я вытащил из матраца. Края обметал нитками, а середину простегал, как телогрейку. Работой остался доволен и посчитал, что задача выполнена.

Но я не учел наличия в камере «стукача». То, что не заметил в глазок вертухай, доложил начальству «свой» человек из камеры.

В душегрейке я чувствовал себя хорошо. Но вот прошло всего лишь несколько дней, как неожиданно после обеда дежурный, уточнив мои данные, предупредил собраться с вещами.

«Что бы это значило? Неужто вызов в суд?»

Быстро собрался, свернул свои пожитки в матрац и присел у двери.

Кто-то мешал собраться с мыслями, задавал несуразные вопросы: «Что видел во сне; были ли предчувствия; время совсем необычное — может быть на свободу?»

Все выяснилось очень быстро.

Дежурный привел меня в служебное помещение и приказал раздеться. Он «прошманал» все мои вещи и, увидев на мне душегрейку, спросил:

— Это что такое?

— Душегрейка…

— Сам делал? Где взял вату? Из матраца?

В таких ситуациях я не умел изворачиваться, не мог «придумать» неправду. К тому же рядом лежал наскоро зашитый матрац и злополучная телогрейка. Сравнить вату не представляло труда. Я понял, что «горю» и без всяких попыток оправдаться, сказал:

— Да, это моя работа. Виноват…

— Одевайся. Вату положи в матрац, — сказал вертухай и возвратил душегрейку.

Через несколько минут я вернулся в камеру и вызвал удивленные вопросы обступивших меня сокамерников:

— Что случилось? Зачем вызывали?

Я был очень возбужден и не мог сдержать чувства негодования.

— Здесь есть сволочь, которая пьет, ест, спит вместе с нами и докладывает обо всем, что делается в камере.

Я говорил это и смотрел в сторону человека в очках, который в эту минуту был поглощен чтением. Он будто ничего не слышал и никак не отреагировал на мои слова. Еще до случившегося, как-то зашел разговор о «стукачах» и я впервые услышал, что в нашей камере давно сидит вон тот пожилой «фитиль» Григорьев, тщедушного вида, со впалыми щеками, говорят, что его «греет» начальство, мне показали этого человека.

Приказ вертухая я выполнил. Вкладывая обратно вату, я интуитивно ощущал на себе глаза в камере и частое мигание дверного глазка. Но этим инцидент не был исчерпан. Через несколько дней, когда все уже спали, меня снова вызвали с вещами, и сосед по нарам, сквозь сон, сказал, подбадривая:

— Ништяк, парень, суток трое «обломят» — это карцер…

Незнакомыми путями мы добрались до подвальных помещений Бутырской тюрьмы — здесь отбывали наказание нарушители тюремного режима.

Признаться, карцер в Бутырках, где я действительно просидел трое суток, не оставил у меня тяжелых воспоминаний. Каменный пол был сухим, а это большое благо; в камеру не нагнетали холодный воздух, и все трое суток было тепло. Само по себе наказание свелось к половинной норме хлеба, лишению обеда и ужина. Это был незначительный эпизод из одиннадцати тюремных месяцев.

Послевоенная Москва принимала разноликое множество граждан со всей страны. Здесь, в Бутырках, тоже можно было встретить представителей из многих республик. Из сорока-пятидесяти человек в камере меньшая часть принадлежала москвичам, большая — иногородним. Движение потока людей не останавливалось ни днем, ни ночью. Бывало на этап уходили десятки человек, места их пустовали недолго, приходили «новые кадры». Это свидетельствовало о продолжающихся актах репрессий, об их регулировании. Большую часть контингента представляли транзитники, они не задерживалась в тюрьме надолго. Месячный срок ожидания этапа, по тем временам продолжительный, немногим выпадал такой, как мне, — я пробыл в тюрьме с февраля 1946 по январь 1947.

На «гражданке» это были тяжелые годы. Война унесла не только граждан, страна была разорена и обескровлена, все отдано на алтарь Победы. Трудно было с продовольствием. И если эти трудности были на «гражданке», то можно представить, каково было в местах лишения свободы. Лишь десять-пятнадцать человек имели отношение к Москве. Но не каждый мог рассчитывать на передачу раз в десять дней, в семье средств на жизнь не хватало. В свою очередь и следователи не каждому давали «добро» на передачу. Обладатели передач переносили трудности голодного тюремного пайка менее остро. Содержимое их говорило о сложном продовольственном положении в государстве. Как правило, это был хлеб, крохи масла или сала, картошка вареная, махорка или папиросы, соленые огурцы или капуста — продукт наиболее доступный и недорогой. Но и эти скромные «дары» вызывали зависть. Натура человека наиболее четко проявляется именно в таких условиях. Одни стараются чем-то поделиться с соседями, другие, «куркулистые», прячут полученное добро подальше от посторонних глаз, чтобы поесть тайком. Я реагировал на это, как и следовало, осуждая за жадность и расчет, воздавая хвалу за добродетель, но держался в стороне от тех и других, проявляя равнодушие и независимость.

Я никогда не пресмыкался, не искал выгодных знакомств. Прагматизм на протяжении всей жизни был чужд мне. Гордость не позволяла выражать подобострастие ради куска хлеба или махорочной закрутки. Деликатность и чувство собственного достоинства гнали прочь от дележки чьей-то передачи, в надежде что-либо и самому получить. В такие минуты я уходил с глаз, чтобы не заметили, не вспомнили, не «одарили».

3.

За годы, проведенные в тюрьме, мимо меня прошли разные люди, — очень немногие остались в памяти, — в основном, те, кто находился рядом продолжительное время.

Особенности этих людей и необычная жизнь сохранили их образы и воспоминания о них. Я хочу рассказать о некоторых. Что-то мне нравилось, что-то нет, однако знакомство с ними оставляло след от общения, прибавляло знаний и жизненного опыта.

Из моего окружения того периода довольно хорошо сохранился образ войскового капитана — Александра Викентьевича Мальцева. Несмотря на большой срок, прошедший с 1946 года, воспоминания о нем четкие и до сих пор.

Он выделялся выправкой, собранностью, невозмутимым спокойствием — чертами, которые не всем удается сохранять в тюрьме. И держался этаким молодцом — сапоги были всегда начищены, китель и галифе сохраняли вполне достойный вид в заведении такого ранга, как Бутырка.

Он выглядел на 46–47 лет. Было в нем что-то русско-татарское. Голова, подстриженная под машинку, редкая, кустиками, растительность на лице, чуть узкие серо-голубые глаза, язвительные губы, подбородок с ямочкой. К татарским особенностям отнес бы и выдающиеся скулы. Мне казалось, что он постоянно готовиться улыбнуться в разговоре с собеседником.

После знакомства и доверительных отношений выяснилось, что Александр Викентьевич работал до ареста в Кантемировке. Я посчитал ее за райцентр Московской области, а оказалось, что она на юге Воронежской.

Сестра его жила в Москве, и от нее он получал регулярно раз в десять дней необыкновенные по тем временам передачи. Они походили на «пир во время чумы», и вызывали всегда один и тот же вопрос: «откуда в теперешнее время „такое“?» Более близкое знакомство приоткрыло некоторые тайны, а рассказы о прошлой жизни подтвердили догадки и предположения о его лидерстве.

Да. Он из тех, кто не приспосабливался к существующим условиям, а подчинял их себе. В Кантемировке, где каждый знает каждого, он на виду. Мальцев — военком. Он рискует потерять свободу за прошлые «грехи», но высохшая и плохо разгибающаяся кисть руки, как будто после ранения, вселяет надежду, что все обойдется. Он не только не ушел в запас, заметая следы о прошлом, а сумел возглавить важный и ответственный участок работы района. Он не ошибся. Старые «грехи» остались нераскрытыми.

Он не рассказывал, за что получил первый срок, но, похоже, что и тогда его привлекали по статье «58».

Оказавшись в сибирской глухомани, местах, откуда не только бежать, но и подумать об этом было страшно, он все же решился на такой шаг. Из глубокой тайги он добирается до большой реки, а затем к берегу Ледовитого океана и на пароходе до Большой земли — оттуда в центр, в Москву.

Каждому ли под силу такое? Ой ли?! Ему повезло.

Мне знаком Север не по рассказам, а по собственной жизни. Знаю я и о том, что Советская власть покупала местных жителей мукой и продуктами, чтобы заполучить головы бежавших из лагерей. Уйти из зоны решались только мужественные, но и они не всегда добирались до цели. Оцепления на сотни километров сводили к нулю попытки смельчаков, и они большей частью становились заложниками тайги, сторожевых собак, жителей северных национальных округов.

А Мальцев сумел и оказался в центре Союза.

Он принял трезвое решение — выехать из столицы, где жила родня, чтобы не привлекать на след «ищеек». Устроился под чужой фамилией в Кантемировке в мирное время, а когда началась война определился в местный райвоенкомат на должность военкома.

Я не задавал Александру Викентьевичу вопросов о прошлых делах и удовлетворялся тем, что рассказывал своему окружению сам Мальцев. История о побеге тоже была рассказана по собственной инициативе, с добавлением о том, что новое дело и начавшееся следствие вскрыло прошлые грехи, присовокупив к настоящей статье еще статью и срок за побег из мест заключения.

Он занимал особое положение в камере. Его независимость обуславливалась и утверждалась необычными, поражающих зэков, передачами сестры. Когда у тебя есть сидор с продуктами и ты можешь, не прикасаясь к тюремной баланде, кормиться за счет передач сам и подбрасывать еду окружающим, угощать папиросами или табаком — ты первый человек, и относятся к тебе с подобострастным уважением.

Когда в день передачи открывалась «кормушка» и показывалась знакомая физиономия «веселого мужика» — так звали развозящего передачи, — в камере наступали минуты восторженно-завистливого созерцания окружающих за опорожняющейся посудой, мешочками и упаковками самой различной снеди, которую не каждый мог приобрести, находясь на свободе. Особое волнение испытывали те, кто старался помочь Мальцеву в эти минуты, рассчитывая на щедрость хозяина. Александр Викентьевич не проявлял при этом ни малейшего волнения, прочитывал список передачи, расписывался в получении и возвращал бумагу «веселому».

Всеми хозяйственными делами, в том числе строгим и внимательным приемом продуктов, занимался прислуживающий Мальцеву мужичок. Прыщавый, угристый, невзрачный на вид, с бесцветными навыкате глазами, маленького роста и кривыми ногами Федоренко, верой и правдой служил Мальцеву и походил на типичного холуя, которому нужно было держаться обеими руками за своего благодетеля. Мальцевский сидор требовал того, чтобы за ним зорко присматривали, и Федоренко делал это с особым усердием — хозяин был доволен вполне.

В тюрьме была возможность наблюдать за людьми — такова необычная специфика условий ее жизни. Все на виду на протяжении суток: все действия, поступки, переживания, разговоры; сокамерники становятся свидетелями поведения человека.

Когда я задумывался о личности капитана Мальцева, я отдавал должное его мужеству, редкому умению противостоять жизненным трудностям, свидетельствовавшему о природном уме и таланте находить и использовать слагаемые успеха. Но кроме этого, совместное пребывание в камере представило возможность увидеть в нем и другие, совсем непривлекательные качества, съедавшие блеск его незаурядной личности.

Есть в определении достоинств человека величины постоянные, независимо от обстоятельств жизни. К ним я отношу благородство, честь, достоинство. Взгляд на это складывался из литературных источников, исторических фактов. Особенно ярко выглядели на фоне русской истории прошлого столетия фигуры декабристов.

В эту зиму я перечитывал «Войну и мир», главы задуманного, но ненаписанного романа Льва Николаевича «Декабристы», воспоминания француженки Полины Гебль — жены декабриста Анненкова. При сравнении с ними Александр Викентьевич много проигрывал.

Декабристы пренебрегали всеми своими привилегиями и преимуществами ради блага простых людей, подданных России. У Александра Викентьевича присутствовал четко выраженный прагматизм — он жил для себя, своих выгод и интересов. Не пренебрегал использовать труд человека, попавшего в зависимость. Иные времена — иные нравы.

Я не мог без возмущения наблюдать, как угодливый Федоренко бежал к параше, чтобы вынести ее в туалет вместо своего благодетеля. Или собирал его грязное белье для стирки, забыв свое собственное. Мальцев ни глазом, ни словом не отреагировал, чтобы избежать такого угодничества. Я не помню, чтобы он прикоснулся к венику или швабре во время дежурства. Это противоречило моим представлениям о благородстве человека.

Я был сторонником бескорыстной помощи и считал безнравственным поддерживать человека в тюрьме за холуйство. Федоренко мог этого не понимать по многим причинам, но Александр Викентьевич был обязан отдать должное всему. Его барские замашки вызывали у меня чувства возмущения и протеста. Когда однажды он выразил желание «за плату» заняться немецким языком — я отказался от унизительной оплаты. Я был молод, неопытен и обидчив, такой подход оскорблял меня. Я придерживался равных, независимых отношений, осуждая торгашеский меркантилизм во всех его проявлениях «ты — мне, я — тебе». И теперь, на закате жизни, мое отношение к этим вопросам не изменилось, и я по-прежнему та самая «белая ворона», которая не может использовать представляющиеся возможности для улучшения своей жизни.

Так тюремные условия создавали возможности заглянуть глубже в душу и увидеть то, что скрыто от глаз в обычной жизни. Годы тюрьмы не проходят даром — наблюдения и размышления в тех условиях делают человека более проницательным и мудрым.

Из «долгожителей» 106-й камеры сохранился в памяти еще один «потомственный» москвич, очень этим гордившийся. Запомнился он мне своей неординарной внешностью. Он напоминал гоголевского героя «Ревизора» — настоящий Бобчинский нашего столетия. Имени его не помню, зато фамилия осталась. Маленького, толстенького, круглолицего, с носом-картофелиной и крохотными бегающими глазками человечка величали Половинкиным. Ему было в то время где-то около пятидесяти лет и оказался он в тюрьме за рассказанный сослуживцам анекдот. Привлекли его к ответственности по статье 58.10, что означало антисоветскую агитацию, очень образно переведенную на тюремный жаргон словом «балалаечник».

Раз в десять дней жена приносила ему передачи, свидетельствовавшие о скромном семейном достатке. Помню после каждой передачи Половинкин «угощал» свое ближнее окружение самосадом — крепчайшей, собственного приготовления, махоркой. Для особого вкуса и крепости он добавлял в нее специально высушенную травку — «донничек». Курил часто и пальцы его приобрели желто-коричневый оттенок, как у многих курильщиков, оставляющих от скрутки едва заметный «бычок». Получающие курево в передачах имели постоянную «клиентуру». На завернутую цигарку, они обычно ожидали своей очереди и заранее заказывали кто «двадцать», кто «сорок» у хозяина махорки. Скромные свои передачи Половинкин получал сам и заранее готовил посуду для этого. Ему приносили хлеб, картошку, яйца, масло или сало и обязательно махорку. В течении нескольких минут все полученное исчезало в «тайниках» изголовья, и хозяин, спрятав все съестное, приглашал соседей отведать свежей «махорочки с донничком». Съедал он свои припасы украдкой, как крот в норе, стараясь не показывать, что ест. Обычно он укрывался одеялом после команды «отбой» и, невидимый соседям, съедал спрятанный в изголовье провиант.

Обстановка в камере была относительно спокойной — как-то миновали ее уголовники, контингент представлял 58-ю статью. А если попадались случайно воры, то разгуляться им не позволяла их малочисленность, и они не решались терроризировать большинство.

Помню все же, произошел случай, когда двое, случайно попавших в камеру блатных, решили «проверить» сидора у мужиков. Первой жертвой в этой проверке стал Половинкин. Кража произошла ночью. Половинкин спал и ничего не слышал. Но когда утром о случившемся стали говорить в полный голос, возмущению его не было предела.

Произошло, казалось, невероятное. Из мешка, находившегося под постоянным вниманием хозяина, исчез целый, только что полученный кусок сала. Половинкин спал и не чувствовал орудовавших под нарами двух молодчиков. Они так ловко вытянули сало, что он лишь утром, услышав разговор о краже, решил проверить собственный сидор и, о Боже, кража произошла у него.

Хлеба злоумышленникам достать не удалось, и они съели одно только сало. Кусок был большой. Произошло серьезное расстройство, заставившее виновников целую ночь бегать на парашу и лишь под утро они заснули сном «праведников». Хозяин сала в это время «метал икру», докладывая вертухаю о случившемся, но исправить положение было уже невозможно — «что с возу упало, то пропало».

Реакция на кражу была разная. Одни осуждали виновников и требовали набить морду, устроить самосуд. Другие посмеивались, шутили. Были и злорадствующие, со злобой и обидой вспоминавшие скупой нрав пострадавшего: «Получает передачи, сволочь, и жрет все один под одеялом — так ему и надо».

4.

Методы воздействия аппарата на ход следственного процесса были различны. Можно было «изматывать» силы подследственных постоянными вызовами или, наоборот, «не трогать» длительное время, «забыть» об их существовании. Лишение свиданий или передач выбивало людей из морально-устойчивого равновесия, ослабляло у них дух сопротивления. Само разделение заключенных на имеющих передачи и не пользующихся поддержкой родственников создавали обстановку зависти и вражды среди сокамерников, что было на руку режиму. Подтверждалась истина «разделяй и властвуй»: разделенной массой легче управлять. Постоянное движение, частая смена и переброска заключенных из камеры в камеру также предусматривались режимными соображениями. Однако это позволяло получить различную информацию о жизни в тюрьме и лагерях и о происходящих событиях в стране и в мире.

Те, кто в это время побывал во «внутренней» на Лубянке, рассказывали о генерале Власове и его сподвижниках. Говорили, что он приговорен к высшей мере наказания через повешение и что сообщники получили большие сроки. Прошел слух об аресте Михаила Зощенко, на которого в те годы ополчилась ленинградская писательская организация.

Помню, что в камере появилась молодежь — студенты. Видимо, возвращение армии домой не проходило бесследно, прислушивались к рассказам очевидцев, побывавших в Европе, увидевших тамошнюю жизнь собственными глазами. Такая пища для ума позволяла делать выводы о положении граждан на Западе и в собственном отечестве. Студентов привлекали за антисоветскую тематику и анекдоты, однако непродолжительность знакомств, постоянные переводы из камеры в камеру лишали возможности иметь более полное представление о происходящем в обществе движении, а я испытывал интерес к этим людям и к их рассказам.

5.

Между тем заканчивались холода, время торопилось к теплу. На прогулочном дворе уже стали появляться первые признаки приближающейся весны. Ярче светило солнце, радовали посвежевшие после стужи и снега небеса; в водосточных трубах застучала капель, по утрам и в вечерние сумерки на деревьях внутреннего двора загомонили птичьи стаи. Суетливые скворцы и галки, неторопливые вороны шумно выражали радость к происходящим переменам. Порой за их голосами трудно было разобрать говорящих людей.

Весна напоминала о воле, хотелось надышаться воздухом, расправить крылья и, набравшись сил, улететь далеко из опостылевшей клетки. Я терпеливо ожидал извещения трибунала, отсчитывая каждый уходящий день — до дня суда, с момента отправки подследственного из управления полагался двухнедельный срок.

Когда после отбоя в камере наступала тишина, я старался собраться с мыслями, днем обдумать свое положение было сложно, так как камера напоминала растревоженный улей.

До того, как я попал в тюрьму, о судебном процессе я имел представление по книгам и знал, что после всех процедурных актов, слушания сторон, свидетелей, выступлений прокурора и защитника обвиняемому предоставляется право на последнее слово. Я знал, что в этом выступлении можно высказать все — могу согласиться или отвести предъявленное обвинение, предложить свои мотивации и аргументы и присовокупить ко всему этому просьбу о снисхождении при вынесении приговора.

Картина суда мне хорошо представлялась теперь, и я все эти дни находился под впечатлением предстоящего процесса и своего выступления. Что я хотел сказать судьям? Какое представление сложилось у меня о собственной вине и наказании?

Чем ближе двигалось следствие к завершению, тем дальше уходила от меня надежда на обретение свободы. Капитан Устратов так настроил меня на неизбежность наказания, что я уже больше думал о предстоящей лагерной жизни. Мне он сказал, что «дело» может потянуть на «катушку», по тем временам на десятку. Поэтому к предстоящему суду я относился уже, как к чему-то решенному. Однако свое «последнее слово» я все же собирался сказать, чтобы судьи лучше осмыслили трагедию участвовавших в войне людей, судьба которых уготовила им незавидную долю военнопленных (только наивный «простак» мог рассчитывать на подобное участие к пленным!) Я все еще где-то далеко-далеко в душе продолжал надеяться на это участие при вынесении приговора. По этой страшной статье можно было схлопотать и «высшую меру».

Так, в ожидании прошли март и апрель. Я как будто стал привыкать к тюрьме…

Неужели к ней можно привыкнуть?! Абсурд какой-то! Хотя эта привычка возможна, как результат осознанной и неизбежной реальности, когда до сознания доходит мысль, что выбраться из тюрьмы на свободу невозможно. По всей вероятности, тогда и становится тюрьма «родным домом», а все, что в ней давно заведено, воспринимается со смирением и покорностью.

При допросах следователь так ловко формулировал вопросы и так умело на них отвечал, что я, без особого опасения и возможного «подвоха» подписывал протоколы допросов. У меня при этом не появлялось четкого и ясного желания изменить, поправить формулировки следователя.

К примеру, в своем пленении я видел, как и следователь, неопровержимый факт, который невозможно уничтожить. При объективном разборе этого факта и определении истины случившегося он должен был учитывать и принимать к сведению фронтовую обстановку и те многочисленные факторы, которые стали решающими в Харьковском «котле» мая 1942 года. Все эти объективные факторы позволили немцам организовать контрнаступление и нанести сокрушительный удар по войскам Юго-Западного фронта и завершить окружение, взяв в плен сотни тысяч пленных.

Скажу больше, следовательский подход к оценке плена, осуждение пленных, ярлыки «изменников Родины», которые были им присвоены и все прочие обвинения тех лет, не вызывали у меня чувства протеста и я искренне осуждал себя, что оказался в таком положении.

Методы Вышинского, его «царица доказательств», при ведении следствия играли тоже не последнюю роль. Что касается «прав человека», то они истолковывались нашими законами с позиции «осознанной необходимости», как антисоветская пропаганда из уст западных радиостанций «Голос Америки» или «Свобода».

«Осознанная необходимость» государства фильтровать после войны всех, кто побывал в плену и в оккупации, была и впрямь необходима, так думал и я, чтобы разного рода враги государства, оставшиеся после войны с фашизмом, не могли причинить новые бедствия и страдания советскому народу. А что такие враги есть я мог лично убедиться, побывав на митинге бывших советских военнослужащих, не пожелавших вернуться на Родину, в Шаане (в Лихтенштейне).

Такое сложилось у меня в послевоенный год мнение, и я готов был нести заслуженное наказание. Это искреннее раскаяние за плен становилось, как мне казалось, все более справедливым и обоснованным еще и потому, что к факту пленения в моем случае прибавлялся еще Особый лагерь Восточного министерства Германии. В этом ведь можно было усмотреть какую-то закономерность в выборе средств и действий для сохранения жизни: сначала плен, затем Особый лагерь, перспектива отъезда на работу в восточные оккупированные районы — все это звенья одной цепочки.

Опровергать эти факты и доказывать, что все это лишь стечение обстоятельств, чтобы выжить, мне было «не по зубам». Нужна была правовая подготовка, знание норм и законов, опирающихся на «права человека», слишком слаб и неподготовлен был я для роли оппонента: не хватало ума, логики, знаний, аналитического опыта. Поставленное тогда мне следствием клеймо сохранялось на всю жизнь, и ничто не могло смыть его.

И я пришел к выводу: раскаяться в случившемся и просить трибунал принять во внимание сложность обстановки, мой возраст — мне было лишь восемнадцать лет в год призыва.

Но вот прошли первые четырнадцать дней ожидания, затем еще неделя, потом другая, а вызова все нет. Потом счет пошел на месяцы, я продолжал недоумевать, искать причины столь долгого ожидания решения трибунала. Писал заявления, надеясь узнать дату предстоящего суда и сроки продолжительности содержания в тюрьме.

6.

Зима была на исходе. Только по утрам держался легкий морозец, да тонкий ледок после ночи на оставшихся от весеннего солнца лужах. Теперь уже не такой страшной казалась и дорога в лагерь — приближающееся тепло — наиболее подходящая пора для этапа.

Полной неожиданностью в эти дни была передача теплых вещей и продуктов. «Веселый» передал мне бумагу, чтобы я расписался — я узнал крупный, размашистый почерк мамы. Она как будто почувствовала мои тревоги и передала довольно «свежую», военного образца телогрейку, купленную, вероятно, на московской барахолке, и ношенные, подшитые войлоком валенки. Кроме вещей, в передаче было два кирпичика ржаного хлеба, вареная картошка, яйца, кусочек масла, пиленый сахар и кисет с махоркой.

Значит, мама в Москве.

Подумать только, как складывается обстановка — четыре года я не видел родных, вернулся живым после войны на Родину. Мама узнала, что я в Москве и приехала в надежде на свидание. А увидеться и поговорить с ней я не могу. Каково?

Я понимал, что совершить такую поездку в послевоенное время было очень тяжело. Я не знал, что в семье после моего отъезда в армию немолодые родители решились на третьего ребенка — ведь война, и всякое может случиться. 15 ноября 1942 года в семье родилась девочка, ее назвали Ларочкой.

Когда мама решилась на поездку, трехлетнюю Ларочку нужно было забрать с собой. Все эти подробности мне стали известны через десять лет, когда я вернулся из заключения. Мама всего лишь раз до войны выезжала с нами в Москву по приглашению сестры. Решиться на поездку теперь, в послевоенное время, было сложно и рискованно. Отец работал да и по характеру своему был менее пригоден для поездки.

Маме решила помочь близкая к семье соседка — Изабелла Марковна Равин-Каплан, женщина энергичная, деловая, опытная, они вместе выехали в Москву.

Остановилась мама у сестры, которая только-только пережила стресс, связанный с моим возвращением из Швейцарии и последующим после этого арестом. Я после месячного пребывания в Москве исчез и через какое-то время оказался в Бутырской тюрьме. «Шибко» партийная Людмила Семеновна была «на смерть» перепугана случившимся и, опасаясь за свою служебную карьеру, решила «откреститься» от племянника.

Когда мама попала в ее дом, ей ультимативно предложили забыть мое имя и прекратить разговоры обо мне. На этой почве отношения между сестрами были испорчены и восстановлены были лишь после приезда в Баку тетки и бабушки в 1957 году.

Мама, передав единственную передачу, не стала задерживаться в Москве и, «не солоно хлебавши», возвратилась домой.

В свидании со мной ей было отказано, мы увиделись только в ноябре 1955 года, то есть почти через четырнадцать лет после моего отъезда на фронт.

7.

Каждый день в Бутырку поступали «новобранцы». По-разному происходила их адаптация. Одни замыкались; необходимо было время, чтобы освоиться с обстановкой, привыкнуть к людям. У других этот период проходил менее болезненно, и как-то быстро наступало желание рассказать о себе. Но были и такие, которые так и не «оттаяв» продолжали молчать.

Летом 1946 года я встретил в Бутырках молодого человека моих лет. То был Вася Смирнов, моего года, уроженец Москвы. Бывший радист советской разведки в Италии в годы войны. Там же и был арестован и доставлен в Москву для следствия. Возраст и общность интересов сблизили нас, мы подружились.

Он рассказал необычную историю, случившуюся с ним в 1944 году. Летом 1944 года разведгруппа из Москвы вылетела самолетом на Адриатику, на базу воздушных сил, в итальянский город Бари.

Рассказывая об операции, он не вдавался в подробности задания группы, но сказал, правда, что она проходила длительную подготовку и все ее участники тщательно отбирались на многочисленных проверках и собеседованиях. Была взята подписка о неразглашении секретных сведений и о соблюдении всех требований конспирации.

Представляете его патриотический настрой? Он прекрасно понимал, что ожидает его в двадцать с небольшим лет, в годы, когда судьба свела его с внешней разведкой, а сама жизнь только начиналась.

Воздушная база находилась в стороне от театра военных действий. А происходили они тогда в центральной части Италии, на подступах к Риму. Союзники в это время пытались продвинуться в северные районы, чтобы потом соединиться с наступающими на юге-востоке Европы частями Советской армии. К концу года к активным действиям перешли итальянские партизаны и силы сопротивления. Положение немецких войск в Северной Италии с каждым днем ухудшалось.

Военная миссия, в которой служил Вася, к этому времени перебазировалась в оставленный немцами Рим. В этом городе и произошла та история.

Вася был неприметен с виду — среднего роста, худощав, с очень простым и некрасивым лицом. Остриженная в тюрьме голова еще больше подчеркивала его калмыцкую внешность. Круглолицый и скуластый, с широким курносым носом и бесформенными губами он никак не походил на уроженца Москвы. Нрава был веселого и общительного, а задорные глаза постоянно выражали этот настрой. Светлые волосы и такие же брови, сливавшиеся с лицом, делали его облик маловыразительным. Думаю, он понимал, что некрасив, и не раз в шутку сам себя называл «Квазимодо».

Я интуитивно угадывал в нем хорошего человека. Мне нравилось, что в трудных условиях он не стал прагматиком. Он выбирал друзей по духовной близости и интересам. Судьба уготовила нам новогодний подарок: нас вместе отправили на этап.

Не помню, чтобы он унывал в тюрьме. Вполне возможно, что эти качества понравились и его итальянской подруге, укрепили их отношения и союз. Первое время он скрывал свою связь, понимая, что преступил Закон. Но сохранить тайну на виду у всех невозможно.

Когда-то этот день должен был наступить. К тому, что он близок с иностранкой, добавился еще один усугубляющий момент — она было дочерью римского префекта полиции. При несерьезном увлечении он мог бы расторгнуть связь и прекратить встречи. Забыть одну подружку и найти другую.

Но их отношения складывались иначе, он полюбил Сильвию. Она ответила взаимностью. Он стал часто бывать в ее доме, познакомился с окружением. Родители не возражали против их союза, и встречи продолжались. Дальнейшее сближение прошло по обычному сценарию — настал день, когда она сказала, что у них будет ребенок. Положение требовало решительных мер, нужно было что-то предпринять, чтобы узаконить брак.

Но что? Ведь он нарушил присягу и другие обязательства! Что делать, и есть ли выход?

Любовь к девушке, долг и честь, простая порядочность, подсказывали единственное решение — ничего не утаивать от командования. Признаться во всем и совместными решениями разрешить трудности (наивный молодой человек!). Внутренний голос подталкивал его к разговору с начальником миссии.

Трудно было решиться на такой шаг, но он понял, что другого нет, что он обязан сделать его.

Дальнейший ход событий могли предугадать те, кто хорошо знал механизм действия системы. Начальник миссии отреагировал так, как и следовало, — по всем строгостям армейских законов. Выслушав рассказ молодого лейтенанта, он не стал вникать в подробности и сложность ситуации, не стал разделять его тревог, озабоченности, моральной ответственности за дальнейшие последствия. Он понял, что нужно срочно действовать, спасая собственные престиж и карьеру. Трезвый расчет требовал отбросить сантименты и применить к нарушителю всю строгость закона.

Он приказал арестовать лейтенанта, но когда у него отбирали оружие, Вася попытался застрелиться. Судьба же распорядилась иначе, пуля осталась в пистолете. Он был изолирован, но уже ночью совершил побег.

Можно ли было иначе развязать этот узел?

Возможность решить этот вопрос могли лишь иные уставные нормы в нашей армии (а их не было и не могло быть) и иные подходы к человеку и его правам.

Трудно представить себе, чтобы чья-то воля самолично решила этот вопрос. Свободу любви исповедовали всегда и везде в цивилизованном мире. Запрет и насилие были осуждены. Истины эти давно провозглашены в мире, — но какое нам дело до них! Наши нормы не предусматривают таких «вольностей», а по отношению к иностранцам особенно.

Желание Васи могло окончиться брачным союзом, будь он в любой другой армии мира, кроме советской. Тогда друзья обязательно бы устроили веселую «пирушку», чтобы отметить событие.

Начальник миссии усмотрел в этом эпизоде недозволенное нарушение дисциплины, граничащее с изменой Родине, а за благородным по сути порывом последовал арест, побег из части, жизнь на нелегальном положении, — это рассматривалось как преступление и было наказуемо. К тому же поступок, совершенный за границей, «тянул» уже явно на статью 58.1б. Вася знал об этом и поэтому решил застрелиться.

Его выследили в городе, похитили и привезли в миссию. На сей раз арест был осуществлен по всем строгостям армейских правил. Помещение, куда его посадили, находилось на третьем этаже, и он был под круглосуточной охраной часового. Однажды вечером его повели в туалет, и он, проходя мимо лестницы, бросился бежать вниз и совершил все так быстро, что растерявшийся солдат не успел остановить его и выстрелить. Он в считанные мгновенья оказался у забора и перемахнул через него.

С этого дня началась настоящая охота на непокорного лейтенанта. Она продолжалась месяц. Вначале он соблюдал меры предосторожности и не появлялся в городе. Потом, посчитав, что опасность миновала, он вышел погулять вместе с Сильвией и был схвачен на улице на глазах у прохожих. Дотошные до сенсаций журналисты сфотографировали момент ареста русского офицера и оставленной на улице итальянской девушки. На следующий день в газетах появились сенсационные фотографии и другие подробности инцидента. Васю решили не оставлять более в Риме и на следующее утро отправили самолетом в Москву.

Опрометчивый шаг этот стоил ему 10 лет лишения свободы в местах, достаточно отдаленных от итальянской столицы, в северных широтах России.

8.

История Васи Смирнова вызвала личные воспоминания — это были подробности о предвоенной новогодней ночи в Баку; до начала войны оставалось совсем немного. И в этой истории я вспомнил любимую девушку и загубленную войной любовь.

В 174-й школе Октябрьского района отмечался новогодний вечер. Среди собравшихся были ученики старших классов, участники школьной самодеятельности, гости из других школ, знакомые.

Торжественная обстановка вечера чувствовалась еще на подступах к школе и в праздничном убранстве фойе второго этажа, в общем настрое присутствующих гостей. В небольшом зале у буфета было шумно и многолюдно. Шли танцы. Играла музыка, кружились нарядные пары. Ребята постарше, уединившись в классах, распивали шампанское, сухое вино. Оно прибавляло уверенности в общении с девочками.

Я пришел в школу вместе с Асей. Чувствовал себя в этой праздничной обстановке неловко и неуверенно. В отличие от многих сверстников, я не умел танцевать. Это обстоятельство очень смущало меня.

Каждый раз, когда кто-либо из класса приглашал Асю на танец и она охотно соглашалась, мне было досадно за свое неумение и робость. Мои взгляды красноречиво свидетельствовали об этом.

Когда мы собирались на вечер, Мария Павловна, мать Аси, только готовилась примерять новогоднее платье. Она уходила на встречу Нового года в дом близких друзей и просила нас не задерживаться допоздна в школе. Мы знали, что уходит она на всю ночь. И хотя возможностей побыть с Асей наедине было предостаточно, провести с нею эту новогоднюю ночь дома до утра было для меня самым неожиданным сюрпризом и самым большим подарком.

Мы ушли из школы вскоре после двенадцати.

Неторопливо дошли до Кубинской, свернули вниз мимо высокого и светлого здания карамельной фабрики, где когда-то находилась городская тюрьма, минули зеленый треугольник садика, разделяющего широкую улицу Красного Аскера и, поравнявшись с угловой аптекой, свернули вверх на улицу Кецховели. До тупика, где жила Ася, оставалось совсем немного. Узкие тротуары мешали нам идти рядом. Я отпустил ее руку, и вскоре мы оказались у тупика. В конце находилась хорошо знакомая калитка маленького дворика.

В комнате было темно и тихо — да и нужен ли свет в такую минуту? Лучше остаться в потемках в обстановке интимного таинства. Слышно было, как тикают стенные «ходики».

Едва передвигаясь в потемках мы оказались у окон, выходящих в тупик. Ставни были закрыты, и комната была погружена в кромешный мрак.

Ася наощупь разыскала в нише крохотную свечку и зажгла ее. Теперь помещение приобрело чуть различимые очертания.

Мы были одни. Тени наших фигур, передвигались и замирали, отражаясь на стенах в свете крохотной свечки.

Не сон ли все это?

Трудно было поверить в реальность совершавшегося вокруг чуда и в свое удивительное существование в этой неповторимой новогодней ночи. Я испытывал восторг, счастье, ликование! Желая слышать признания Аси, забыв все на свете от захлестнувших меня чувств, я забрасывалее вопросами и жадно ловил заверения о верности и вечности чувства.

Я хотел многократно убедиться в ее верности, в том, что нас не разлучат никакие испытания и будем мы рядом всю жизнь.

Так бежали неповторимые мгновенья…

Не верилось, что этой ночи может наступить конец, конец этого феерического праздника разбуженного чувства. Трудно было разорвать объятья, оторваться от жарких и уставших зацелованных губ…

В который раз я повторял вслух: «Пора! Уж скоро утро, я должен уходить!»

Но какая-то неведомая сила снова и снова возвращала меня к ней, я не в силах был вырваться из крепко опутавших меня сетей девичьего плена.

Начавшаяся через полгода война перечеркнула наши надежды и планы. Я никак не мог представить себе, что испытания войной затянутся на долгие годы. Никак не верилось, что вероломство немцев останется безнаказанным, наша непобедимая армия обязательно проучит Гитлера и свершится это скоро.

Я ожидал со дня на день повестку. Призыв в действующую армию стал реальностью. В нашем доме с раннего детства перед моими глазами находилась удачная карандашная копия с картины неизвестного художника «Любовь и долг». Скопировала ее сестра мамы, Людмила Семеновна, и подарила ее отцу еще при жизни в Иране. Она мне так нравилась, что я хотел и сам скопировать такую же.

На ней были изображены обнаженные фигуры мужчины и женщины. В его руках оливковая ветвь. Красивое лицо выражает страдание и внутреннюю борьбу. Женщина на коленях. Она обнимает торс любимого и молит его не уходить, остаться с нею. Он не может уступить мольбам…

Мои личные переживания первых месяцев войны очень походили на сюжет упомянутой картины. В сорок первом перед нами тоже встал выбор, и, как не тяжело было уходить, долг требовал защищать Родину. Подчиняясь патриотическому долгу, тогда ушли и не вернулись миллионы мужчин.

Мое возвращение все же состоялось, но годы, прошедшие с того рокового момента, все так изменили, что восстановить прежние связи было уже невозможно, нас навсегда разделило Время — четырнадцать лет войны, плена, заключения.

Моя любимая незабвенная Ася осталась для меня навсегда самой яркой звездой юности, озарившей немеркнущим светом первой любви всю дальнейшую жизнь.

9.

Условия тюремного заключения, особенно одиночка, способствовали работе над собой. Вопросы, возникавшие в процессе следствия, требовали анализа и ответов. Занятия эти не проходили даром, и я замечал перемены, происходящие во мне. Эта новая пора, желание познать смысл происходящего произошли довольно поздно — мне было двадцать пять лет.

Уходил месяц за месяцем, приближалась вторая зима в Бутырках, а ответа на заявления все не было. В декабре 1946 года исполнилась годовщина со дня ареста. По всей вероятности все сроки продления судебного разбирательства уже давно прошли, нужно было выносить решение.

Дело мое побывало в разных судебных инстанциях, но так и осталось невостребованным — отсутствовал состав преступления. Понимая, что дальнейшая отсрочка уже ни к чему не приведет, его решили отправить в Особое совещание, рассматривающее дела без слушания сторон. Ранее оно называлось «тройкой», по числу представителей, участвующих в разборе дел. Это были лица из Центрального комитета партии, Генеральной прокуратуры и Госбезопасности.

По дате, которая стояла на постановлении Особого совещания, я понял, что оно состоялось 30 ноября 1946 года. А из камеры меня взяли под Новый год.

Прошли томительные часы ожидания в боксе. Затем я оказался в служебном помещении, где из рук дежурного офицера получил стандартный бланк, в половину обычного листа, с отпечатанным на пишущей машинке текстом. Это и было постановление Особого совещания.

Всего несколько коротких предложений, я не привожу их, так как могу ошибиться в их подлинности, но суть запомнилась.

За измену Родине, предусмотренную статьей 58.1б УК РСФСР, меня приговорили к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с указанием определенного места отбывания наказания (Воркута) и добавили «довесок» в пять лет в виде поражения в гражданских правах после срока, что на лагерном жаргоне звучало как «пять по рогам».

Помню, приговор не произвел на меня впечатления — за прошедшие месяцы в тюрьме я смирился с неотвратимостью наказания. Я рассматривал его как вынужденную меру социальной защиты государства от нежелательных граждан, не проявивших героизма и мужества в годы войны, не отдавших жизней своих за окончательную победу.

Срок в пять лет показался терпимым. Следователь Устратов и камерное окружение предсказывали более суровый приговор — в лучшем случае я мог получить десять лет, в худшем — «высшую меру». Я же получил «пятеру», из коих год уже отсидел. Казалось, что впереди еще долгая жизнь, только недавно мне исполнилось двадцать три года.

Год тюрьмы утвердил в моем сознании мысль, что нести наказание я обязан. Теперь уже и я сам, словно капитан Устратов, не признавал смягчающих вину обстоятельств, и пребывание в пропагандном лагере Восточного министерства Германии рассматривал как преступление. Не совершив, будучи в плену и за границей, враждебных действий против своего государства, я признавал как вину причастность к особому лагерю Восточного министерства, за это я осуждал себя и в этом раскаивался.

Раскаяние я адресовал к самому себе, осознанная в тюрьме правда стала для меня высшим достижением пережитого. Мне казалось, что режим стоит на охране этой правды, утверждает ее, я и не знал, что это лишь плод моей фантазии. Прошло всего несколько лет, и все мои выводы и ложные представления развалились — преступления режима предстали во всем многообразии его безжалостной сути.

Жизнь могла бы сложиться и иначе, если бы в основание Закона были заложены поиск истины и соблюдение прав человека. Тогда свой оправдательный приговор я мог бы и должен был получить в зале суда, но в те годы таких решений не выносили.

Часть шестая В АРХИПЕЛАГЕ ГУЛАГ

Первая Воркута

1.

Теперь мне предстояли новые испытания — нужно было добраться в лагерь. Название города, упомянутого в постановлении, мне ничего не говорило. Что такое Воркута выяснилось через несколько недель трудного переезда в «столыпинском» вагоне.

Кроме меня, постановления ОСО были вручены еще многим десяткам заключенных. К Бутырскому «вокзалу» подали несколько «воронков», чтобы перебросить осужденных к месту посадки. Как правило «столыпинские» вагоны находились вдали от вокзалов. Делали это по разным соображениям. Были возможны непредвиденные эксцессы, не исключалась возможность побега и применения оружия. Была необходимость скрывать от населения сами факты перебросок, численность и другие подробности. Но это не всегда удавалось, только в поздние часы ночи заключенные остаются вне поля зрения людей. В другое время народ все видел, слышал, понимал.

Этап сам по себе представлял картину неприятную. Конвой с автоматами, иногда с собаками, воспринимается по-разному. Одни в арестантах видят опасных преступников, другие сочувствуют им, считая их невинно пострадавшими.

Сопровождающие этапников конвоиры наводили на грустные размышления. У меня сложилось мнение, что солдаты внутренних войск (их по цвету погон называли «краснопогонниками»), пройдя через особый отбор, получали соответствующую службе подготовку, после которой добрых чувств и человеческого отношения к осужденным оставалось совсем немного. Так требовал режим.

Машина недолго плутала на путях. Вскоре она остановилась. Потом распахнулись двери, и стоявшие у выхода стали выпрыгивать на снег. Разгрузились быстро. По команде «на колени» группа опустилась на снег. Конвойные окружили сидящих для острастки предупредили: «Шаг вправо-влево — считается побег, конвой стреляет без предупреждения».

Что-то задерживало посадку. Автоматчики в полушубках и валенках чувствовали себя хорошо. У меня однако мерзли ноги. Наконец началась посадка. Через цепочку конвоиров мы, зэки, поднимаемся в вагоны.

Это было первое знакомство с вагон-заком. Когда в купе затолкали последнего человека, конвоир захлопнул дверь, и стало ясно, что мы в металлической клетке. По размерам и конструкциям она ничем не отличалась от обычного купе пассажирского вагона старого образца. В глухой стене напротив входа маленькое оконце, через которое в зимнее время ничего нельзя увидеть, оно покрыто толстой коркой льда. Внизу две лавки-визави для сидения, выше, как в обычном вагоне, две полки для лежащих, с третьей откидывающейся в середине, она позволяла сооружать на втором этаже что-то похожее на нары. И, наконец, под самым потолком, еще две узкие для багажа, но используемые для перевозки людей. В рассчитанное на четырех пассажиров купе натолкали семнадцать человек. Разместились все просто — десять человек сидя устроились на двух нижних (по пяти с каждой стороны), на второй развернутой полке-нарах лежачее положение заняли пять человек и последние двое на багажных, у самого потолка. Столько же, вероятно, было и в купе рядом.

Коридор хорошо просматривается, в нем постоянно маячит фигура часового. Слышны разговоры в соседних купе.

Досадно, что не осталось никаких дорожных записей, передающих достоверность пережитого. Кроме нескольких человек, которых я знал по своей камере, — Васи Смирнова; старшего лейтенанта Жоры Чернышева, тихого, скромного человека, заболевшего в дороге; неряшливого, казалось, никогда не улыбавшегося, художника из Москвы Николая Николаевича Федоровского я, например, больше никого не могу вспомнить из остальных семнадцати.

Мы с Васей оказались внизу у решеток, там светлее от горящей в коридоре свечки. Суматошный день, начатый еще в тюрьме, давно окончился. От волнений и усталости хотелось спать. Человеческое тепло в купе располагало к этому. Наступала первая этапная ночь, ожидание трудных и долгих лагерных будней. Нас везли на работу, о которой было самое смутное представление. Известно лишь то, что едем на Крайний Север, в Заполярный круг, на общие работы, что ожидают нас, тяжелые и не каждому по силам. Предстояла трудная адаптация в лагере.

Вагон еще оставался на запасных путях. Каждый прожитый день отнимал силы, восстановить их будет трудно. Но, находясь в клетке, невозможно что-то изменить.

Прошел первый, затем второй день Нового года, а мы продолжали ждать «попутного ветра». Емкое слово «начальник», вмещающее в себя все аспекты жизни заключенных, обеспечивало и харч, и воду, и туалет — он напоит, накормит, сводит на оправку. Хотя каждая просьба о туалете вызывает у конвоиров недовольство: «… пущу одного — захотят все!» А заключенные молят: «Начальник, выпусти, сил нет!» Но конвоир неумолим и огрызается: «Нет сил? В сапог… твою мать!»

За время этапа на Воркуту нас охраняли все те же «краснопогонники» из внутренних войск. Сочувствия и доброжелательности к 58-й статье они не проявляли. Хамство и грубость — вот отличительные черты столыпинского конвоя тех лет.

Нужно было постоянно помнить истинную разницу в правовых положениях часового и заключенного. Он официальное и доверенное лицо государства, ты — преступник, «фашист», «враг народа». Человеческое отношение к тебе как к личности уничтожено советским режимом раз и навсегда!

2.

Правда, каждый «фашист» считал единственным благом общение в этом мире с заключенными 58-й статьи. Она гарантировала нормальные человеческие отношения. Присутствие же блатных создавало обстановку напряженности, неуверенности и постоянной тревоги. Именно этап был наиболее трудным испытанием такого общения.

Я помню, как впервые резанули мой слух слова, услышанные из соседней камеры. То были слова вора:

— Мужики, воры есть?

Они вбирали в себя что-то непредвиденное и непредсказуемое. Цинизм и насилие парализуют волю людей, потерявших свободу, человек становится безропотным послушником в руках уголовников.

Я сталкивался с этой категорией заключенных и пытался понять их психологию. Страх они наводят на тех, кто их боится. Иначе ведут себя с теми, кто проявляет независимость, тогда отношения принимают характер равноправия. Перед силой пресмыкаются и «шестерят». Конечно, подо всеми подводить общую черту нельзя. Уголовный мир разнолик, можно и ошибиться.

На Крайний Север и в другие отдаленные и необжитые места Советского Союза, в режимные тюрьмы и спецлагеря государство отправляло особую категорию рецидивистов, не поддающихся исправлению в обычных колониях и лагерях. Суровые условия тех мест, строгий режим приводили в чувство неисправимых преступников, тех, кто за единственный и нерушимый Закон принимал закон воровского мира. Отказ от него определял эту категорию «честных» воров в категорию воров-отступников, на воровском жаргоне просто «сук», которые за свое отступничество должны были быть наказаны смертью.

«Ссученные» воры начинали работать. Они шли в лагерные режимные структуры, становились бригадирами, нарядчиками. В угоду начальству применялись самые жестокие меры к тем, кто плохо работал или отказывался работать вовсе.

«Честные» воры и «суки» находились в состоянии кровной мести друг с другом долгие годы. В этом противоборстве верх одерживало большинство. Воры, знавшие состав лагеря при поступлении, еще на вахте просили убежища в изоляторе. В противном случае им грозил вынесенный той или другой категорией воров приговор, приводившийся в исполнение неукоснительно и в указанные сроки.

Когда в лагерях случалась резня, охрана не вмешивалась, лагерное начальство тоже — так оно избавлялось от растущего числа уголовников-бандитов. Бывали дни, когда в лагерях, где шла резня, на местах столкновения оставались десятки задушенных, зарезанных и убитых с той и другой стороны (Воркута, Кирпичный завод № 2, весна-лето 1948 года).

Уголовный мир существовал и продолжает существовать в любых государственных образованиях. Но самая «передовая» в мире общественная система связывала его с царским режимом, присваивая ему приоритет происхождения уголовников.

В социализме же он существовал как «пережиток прошлого». И все годы существования этого строя уголовники рассматривались как жертвы царизма. И только так!

Абсурдность такого вывода дошла до того, что деклассированный элемент по духу своему стал сродни социалистическому отечеству (но без официальных бумаг, подтверждающих эту связь). Урки, воры, разного рода рецидивисты и прочие проходимцы были отнесены к категории «друзей народа», а репрессированные по 58-й статье (или ставшие ими по наветам стукачей, сексотов) «контрики» приобрели уничижительную кличку «фашистов» и «врагов народа». Большего абсурда не сыскать ни в одном государстве мира. А ведь на этом воспитывались поколения!

Нормальному человеку, попавшему в общество блатных, становилось тошно. С первых же минут наступало желание сгинуть, бежать из их окружения.

Но куда? Ведь тюремная камера, вагон-зак исключали это.

Избежать подобных встреч на этапах просто невозможно, поскольку частые нарушения режима, убийства требуют изоляции нарушителей, переброски из лагеря в лагерь, из обычной тюрьмы в «закрытку». Таким образом и создается благоприятная обстановка для контактов простых заключенных с ворами разных категорий. Вор, проехавший дальним маршрутом по территории Коми до Воркуты или по Урало-Сибирской железной дороге, собирает обильную информацию о «дружках» и «недругах». Самые дальние лагеря были связаны невидимыми нитями с воровскими решениями. Час возмездия мог наступить в любом месте при невероятных порой обстоятельствах.

Долгое пребывание в вагоне с блатными превращается в пытку, особенно, если у тебя есть вещи. Они доставляют лишь неприятности, становятся причиной конфликтов, драк, поножовщины, крови.

Жаргон при этом, вроде: «Я тебе, падло, пасть порву, нос откушу, глаза повыколю!!» — оказывает сильное воздействие на людей слабых, трусливых и малодушных. Опытный зэк, успевший хлебнуть лиха, пытается избежать подобных конфликтов за счет приобретенного лагерного опыта, того же блатного жаргона, умения постоять за себя. Таких «мужиков» воры называют «битыми». Они не трясутся над барахлом, так как в лагере вырабатывается иное отношение к вещам и прошлые представления уступают место более мудрым. «Битые» учат новичков лагерной мудрости: «потерявший голову по волосам не плачет», «горбушкой» и табачком делятся с братвой.

Но истины эти знают не все, и поэтому одним достаются мордобой и шишки, другим — признание и доброе отношение.

3.

Москва продержала нас в тупике несколько дней. Потом вагон перебросили на главный путь к пассажирскому составу. Оставаясь за решеткой трудно догадаться о происходящих на путях маневрах, и только по отдельным признакам сквозь замерзшие окна можно было определить, где находится вагон.

Путь предстоял дальний.

До Котласа железнодорожные пути идут по двум направлениям: один через Горький, второй через Ярославль и Вологду. Наш этап последовал по этому маршруту.

Республика Коми расположена в зоне лесов. На севере густой массив леса уступает место лесотундре и тундре. Кроме основного богатства, леса, и промышленных объектов по его переработке, в Коми Республике добывался уголь в Печерском бассейне, была нефть и нефтеперерабатывающая промышленность в Ухте. А потом и в Воркуте создали новый северный угольный бассейн, и заполярная кочегарка стала снабжать этот район своим топливом. На шахтах работали в основном заключенные.

В большой по территории республике — малочисленное население. Советское руководство решило воспользоваться этими условиями, и за короткое время здесь создали обширную зону лесоповальных лагерей и других промышленных объектов, на которых работали заключенные. Отдаленность от центра, отсутствие дорог и возможностей для побега, суровая зима и редкое население превратили республику в некое «царство» зэков.

Зоны с колючей проволокой и вышками попадались иногда уже по ходу поезда. Дорога все дальше уходила на север. Казалось, нет этому пути конца.

С каждым прожитым днем становилось все труднее. Уходили силы. Осталась позади Ухта, там высадили несколько человек из соседнего купе. В нашем потерь не было — все семнадцать продолжали путь на Воркуту.

Но через десять дней у нас в купе скончался человек. Он первое время сидел на нижней лавке, затем ему предложили перебраться на верхнюю, там можно было лежать. Отказывало работать немолодое сердце. По его состоянию было видно, что дни его сочтены. Он ничего не ел, терял сознание, скончался ночью, так и не доехав до места. Конвоиры ожидали очередной остановки, чтобы оставить труп. В конце короткого зимнего дня мы прибыли в Абезь. Застывшее тело с трудом опустили вниз. Конвоиры вынесли его из вагона.

Как и всякая смерть, а эта особенно, повергла меня в глубокое раздумье и уныние — теперь смерть была совсем близко. Из населенных пунктов запомнилась Кожва, мост через замерзшую, покрытую снегом Печору и город на другом берегу, носящий ее имя.

Вокруг на сотни километров пути сплошной массив леса. До Воркуты, по-видимому, еще далеко. Где-то после Инты лес переходит в лесотундру, а там и до Северного полярного круга рукой подать.

Ночью поезд шел медленно. Снаружи разгулялась пурга. За ночь проехали участок лесотундры, и перед глазами открылась безрадостная картина — голая, без признаков растительности, снежная пустыня. К утру пурга несколько поутихла, оставив после себя снежные сугробы-заносы. Поезд все чаще останавливался — колею заносило снегом.

Подходила к концу третья неделя этапа. Только на следующий день посланный навстречу снегоочиститель освободил нас из снежного плена. За это время и с той, и другой стороны дороги намело горы снега.

4.

В конце января 1947 года мы прибыли, наконец, в город, о котором если и шутили, то горько:

Он недавно появился на карте Советского Союза и был мало похож на город (городом он стал в 1943 году), а название получил от реки Воркуты. В сороковые годы в Воркуте жило несколько десятков тысяч человек. По официальным данным 1962 года, город насчитывал 60 тысяч человек, а в 1987 году — уже 112 тысяч.

Освоение Печерского угольного бассейна началось в тридцатые годы, а работали в этих далеких гиблых местах лишь те, кто прибыл сюда под силой оружия. Железной дороги не было, осужденных везли по Печоре и Усе на баржах. Старожилы рассказывали о трудных условиях жизни первых лет освоения края. Каждый третий день — пурга. Жизнь в палатках. Сила ветра такова, что передвигаться в зоне во время пурги можно лишь по канату.

Снег в низинах реки Воркуты оставался до середины июля, а в сентябре уже снова кружились белые «мухи». За эти два теплых месяца снег еле успевал оттаять, и появлялась редкая северная растительность — мох и кустарник ягеля-лишайника, вначале желтовато-зеленоватый, а к концу короткого лета бурого оттенка.

Наличие здесь угля позволило далекому и необжитому району быстро занять ведущее положение. В мою бытность в Воркуте в самом городе находилась крупнейшая в бассейне шахта «Капитальная». Сколько их было всего в те годы — не знаю. В 1950 году, после вторичного приезда в Воркуту, я был направлен на шахту с номером восемь. Обслуживал шахтные хозяйства ремонтный завод горно-шахтного оборудования. Уже работала воркутинская ТЭЦ. Строительство города и промышленных объектов требовало цемента, кирпича, извести и других материалов.

«Известковый» «штрафняк» к тому времени успел снискать себе «славу» самого гиблого места. Условия жизни и работы были настолько тяжелыми, что месяц, проведенный на «скале», превращал человека в «доходягу». Чтобы избежать этого каторжного труда, заключенные совершали членовредительство — рубили пальцы, кисти, руки, использовали для этого также средства для буровзрывных работ.

Работал кирпичный завод № 1, шло строительство второго кирпичного. Рядом с известковым строилась новая жилая лагерная зона — ОЛП^[28] строительства цементного завода. Прокладывались дороги на Урал.

Комбинат «Воркутуголь» за годы моего пребывания там сменил трех начальников. В 1947 году комбинат возглавлял генерал-майор Мальцев, его сменил полковник Кухтиков, а с начала пятидесятых годов генерал-майор Деревянко. Жили начальники, как наместники, облеченные высокой и неограниченной властью, и пользовались всем тем, что создавалось трудом их «крепостных» — заключенных. Из всех «вольняшек», с коими столкнул меня лагерь, запомнились: начальник ОЛПа строительства цементного завода капитан Дубовой (январь 1947 — январь 1948 гг.), а на шахте № 8 начальник планово-производственной части лаготделения ст. лейтенант Леонид Наумович Лейкин, приехавший в Воркуту из Ленинграда.

Я пытаюсь вспомнить воркутинскую пересылку, но она в ту зиму нашего приезда глубоко осела в снег и потеряла свои очертания. Она исчезла из памяти навсегда. Кроме барака, куда нас определили после этапа, я других подробностей не запомнил. Там было тепло: печи топились круглый год — уголь был свой и на лагерных угольных складах он никогда не кончался, и я не могу припомнить, чтобы отпускали его дневальным по каким-либо накладным.

Жилье надолго пряталось под снег, и пурга не в силах была заморозить людей, лишить их теплого крова. По всей длине барака с двух сторон сколоченные из горбыля двухъярусные нары. Всю нашу группу разместили внизу — мест оказалось много, и это было особенно заметно после тесного удушающего купе. И как всегда, ждем вестей с кухни — накормят чем-нибудь или нет? Не хотелось верить, что и здесь еды не будет. Но все повторилось — опять голодными должны были дожидаться утра. Нам повезло лишь в том, что в бараке не было урок — это сохраняло душевное спокойствие.

Вечером пришел дневальный из управления.

— Начальник спрашивает, есть ли среди прибывших портные? Кто портной? Выходи!

Никто не отзывался.

Я задумался. Предложение заманчивое. Что если удастся устроиться портным здесь на пересылке? Но смогу ли я выполнять весь объем портновской работы от «А» до «Я». Я знаю швейную машину и работал дома, могу выполнять любую ремонтную работу одежды, но кройкой и шитьем нового я никогда не занимался. А может, это мой единственный шанс, от которого будет зависеть дальнейшая жизнь в лагере? Не думаю, что здесь нужно уметь шить что-то профессионально сложное. Скорее всего, это ремонт лагерной одежды.

Я выглядел тогда очень молодо и не знал, как отнесутся ко мне и к моей портновской профессии. Поверят ли? Да ладно, была ни была, вышел вперед и спросил:

— Что нужно делать?

— К утру нужно штук сорок рукавиц. Завтра с пересылки на станцию должны пойти на очистку путей.

Он посмотрел на мой вид, он не внушал доверия.

— Ты сможешь выкроить рукавицу из одного куска? На складе есть актированные шинели, из них нужно будет выкроить заготовки.

Это было по силам. Я не сомневался, что работу сделаю. Что же касается пошива, то нужно будет попросить еще несколько человек.

— Хорошо, я сделаю выкройку. Только мне нужна будет бумага и ножницы, я займусь этим, как только принесете.

У меня даже пропало чувство голода, а появилось желание скорее выполнить работу и доказать, что я слов на ветер не бросаю. И, «чем черт не шутит», может быть, начальник останется доволен и оставит меня на пересылке? Ведь попасть на такую работу — трудноосуществимая мечта любого зэка.

Сделать выкройку из целого куска было, и вправду, несложно, она имела единственное осложнение для кроя большого пальца.

Очень скоро она была готова, по ней я вырезал первый образец и сметал все края. Получилась хорошая рукавица. Выкройка годилась для обеих рук — только перед строчкой их нужно было правильно разложить.

Я ждал дневального, испытывая удовольствие от выполненного задания. Просить помощников не стал — на пересылке оказалась швейная машина, и мне не было нужды учиться шитью, а все операции заправки ниток для верхней строчки и в челнок, регулировку натяга ниток знал с закрытыми глазами. Наличие швейной машины ускорило работу. Конечно же, умение работать на машине помогло не только справиться с заданием, но и подтвердить свое умение шить.

Ночью все было готово. Уставший и голодный, но довольный собой, я вернулся в барак. Честолюбие было удовлетворено. Однако наивная надежда на возможность «зацепиться» за теплый угол, не попасть на общие работы осталась неосуществимой.

5.

Через два дня пришло указание отправить нашу партию на ОЛП строительства цементного завода. Место, выбранное для цемзавода, находилось далеко за городской чертой, по соседству со штрафным лагерным пунктом известкового завода.

Городская территория, застроенная в прошлом деревянными бараками и одно- или двухэтажными бытовками, заводскими цехами, копрами и терриконами, оставляла впечатление места, обжитого людьми. Этот пейзаж не вызывал тревожного чувства обреченности: работающие люди, промышленные объекты, механизмы и техника отвлекали от мрачной действительности сурового края. Заполярный круг лишь холодом и срывающейся внезапно пургой напоминал о своей отдаленности от привычных и знакомых с давних пор родных мест.

Зато воркутинская округа за городской чертой вызывала другое впечатление и чувства. Маленькая группа в семнадцать человек (она несколько изменилась на пересылке после «Столыпина») добиралась к месту через бескрайнее заснеженное поле тундры, безмолвной и суровой в те январские дни. Пурги не было, но малейшее движение воздуха срывало снежную пыль, еще не успевшую примерзнуть к слежавшейся поверхности.

Свинцовое небо и необозримое снежное пространство смешивались в единое целое, и, казалось, что вот здесь и ожидает нас край света, откуда нет дальше пути. Что именно здесь придет конец всему земному. Безысходная грусть и тревога щемили сердце: нам, видимо, уже не вернуться в обжитые места, и бренные останки наши навсегда останутся здесь в вечной мерзлоте.

Шли молча, шаг за шагом удаляясь от теплого барака пересылки к новому и теперь уже постоянному нашему месту жительства и работы.

Кто-то из впереди идущих заметил едва уловимые признаки лагерной зоны — то были вышки для охраны и столбы для «колючки».

Чем ближе подходили к зоне, тем явственнее вырисовывались черты лагерных бараков и строительства. Неподалеку от вахты небольшая группа заключенных, видимо, давно увидевшая нас в тундре, с нетерпением ожидала нас. Для блатных — хорошая возможность нас разглядеть, чтобы уже потом «раскурочить» в зоне.

Едва мы только оказались в бараке, где должны были пройти медицинское обследование, чтобы получить категорию трудоспособности, как появились первые «ходоки». Я оказался в центре внимания, и не трудно догадаться почему. Мой внешний вид вызвал интерес еще до того, как мы перешагнули проходную.

Я был одет в телогрейку и валенки, а сверху черное демисезонное драповое пальто, вполне пригодное для швейцарских широт, но не для заполярной Воркуты. На голове европейского образца «мютце», которую я перешил, будучи в Бутырках, из дядиной драповой кепки, а за плечами красивый и добротный швейцарский рюкзак.

Одежда выдавала мое «нерусское» происхождение и обработать меня, как «иностранца», было бы несложно. Ко мне подходили с разными вопросами, чтобы узнать, кто же я на самом деле. Во время такого знакомства более внимательно осматривали мои «шмотки», но до содержания мешка дело пока не доходило.

Среди любопытных оказался и мужчина средних лет, непохожий на лагерных «работяг». Не было в его внешности и признаков уголовника. Он принадлежал, по всей вероятности, к числу «избранных».

Он подошел ко мне и спросил:

— Парень, ты хочешь работать нормировщиком в ТНБ^[29]?

Я смотрел на него и удивлялся: «С чего бы у этого человека проявляется интерес ко мне? Его можно объяснить лишь моей одеждой».

Он был намного старше меня. Тронутый его интересом я вежливо ответил:

— Я, честно говоря, не знаю что это такое?

— Ничего, работа несложная. Я помогу… Вон там, в зоне, строят новые бараки. После работы бригадиры приходят в ТНБ, чтобы оформить наряд-задание и выполненную за день норму. Нормировщик должен расценить наряды и выписать котловое довольствие на бригаду. Понимаешь?

Слова его, казалось, были понятны, но что касается самой работы и своих обязанностей, я не представлял.

— Мы походим по объектам, что нужно я покажу и объясню. Ну что, согласен? Да, вас еще не комиссовали? После комиссовки приходи вон туда. Там в конторе бухгалтерия и ТНБ, — и он из окна показал на один из бараков, глубоко зарывшийся в снег. Мы расстались.

Мои знакомые обступили меня и засыпали вопросами. Я ничего толком не мог объяснить, так как и сам еще не разобрался в сути разговора и предложения.

Предстояло дождаться очереди на комиссовку.

По существовавшему в лагерях положению, не помню точно, раз или два в три месяца заключенные должны были проходить врачебную комиссию на предмет определения категории трудоспособности.

Санчасть выделяла для этого барак и врачей. Никаких специальных исследований комиссия не проводила, и суть комиссовки заключалась в одной единственной процедуре — определении упитанности.

Раздетые донага зэки подходили к врачу, и тот, ухватив пальцами за зад, определял количество имевшегося мяса и по этому признаку проставлял в амбулаторную карту категорию трудоспособности. Когда я первый раз оказался в этом заведении, меня объял страх от вида живых, еле передвигающихся людей.

Хорошо упитанное здоровое тело трудно ухватить или ущипнуть, а доходяга, дошедший до крайней степени истощения, вовсе не имеет мяса, у него только остается тонкая, обвисшая шкура. Изнурительная работа в условиях Заполярья и пустое малокалорийное питание позволяют стать полным дистрофиком за полтора-два месяца.

Это и произошло с молодым красивым офицером Жорой Чернышевым, с которым пришли на ОЛП цементного завода одним этапом. Когда месяца через два я увидел его в зоне, шкурящим балан, я еле узнал его — выдавали лишь усы. Исхудалое лицо и провалившиеся глаза потеряли живой блеск, и сам он стал похож на негра — цвет лица сделался темно-коричневым от работы на «общих» при частой, немилосердной пурге. Когда через какое-то время я поинтересовался у компетентного работника санчасти, какова здесь смертность, удивился ответу: «смертность невысокая». За счет чего?

В воркутинских лагерях в те годы существовали оздоровительные пункты, так называемые ОП. Заключенные, получившие категорию «С» — средняя или «Т» — тяжелая, зачислялись в рабочие бригады, а «доходяги» с отметкой «ОП» из рабочих бригад списывались и направлялись в оздоровительные пункты. Делалось ли это ради гуманных соображений, чтобы спасти человека, или же для сохранения рабочего «скота» при повторном его использовании, не знаю. Скорее всего, второе. Была еще категория «Б» — больные. Она подлежала госпитализации в стационар. Таким образом, умирать не давали, а нарастив рабочей скотинке чуть-чуть мяса, вновь отправляли в «доходиловку», на «общие».

К сказанному хочу добавить еще некоторые подробности об отчетности списочного состава. Через несколько месяцев я был определен на работу в УРЧ^[30]. Там сосредотачивались многие учетные данные о жизни и деятельности ОЛПа. Здесь же хранились формуляры к личным делам, оперативная картотека на весь списочный состав лагеря, куда вносились многие статистические данные о профессиональной принадлежности и многое другое.

Движение данных по картотеке проводилось ежедневно, и сведения ее отражали реальное состояние лагерных подразделений и всего лагеря на «сегодняшний день». Поступали сюда также ежедневные сводки из санчасти, стационара и ОП. За время работы в УРЧ я имел возможность познакомиться еще с одной формой отчетности — сведениями о смерти, закодированных шифром: «убыл по литеру „В“». Такие сводки приходили очень и очень редко, и списочный состав постоянно держался на уровне 650 человек. Это мои личные наблюдения — они позволяют судить, что смертность на цементном зимой 1947 года была невысокой.

6.

Когда медосмотр и комиссовка закончились, я оставил мешок у товарищей, а сам подался в ТНБ. В бараке этом размещалось лагерное управление. Маленький тамбур перед входом, хорошо сохранявший тепло в бараке, и сам барак до окон были занесены снегом.

Из тамбура я попал в приемную. Здесь у окна, за двумя столами, занимались несколько человек, среди которых я узнал своего знакомого. В правом углу дверь, обитая дерматином, там находился кабинет начальника ОЛПа. Левее — вторая дверь с табличкой: «УРЧ».

Уже темнело. Единственное окно приемной, занесенное почти до самого верха снегом, плохо пропускало свет. На столах бумаги, наряды, справочники, книги, канцелярские счеты, старая пластмассовая чернильница «непроливашка», невесть откуда попавшая в лагерную контору, банка для окурков.

Я пришел вовремя: у работающих еще оставалось время до прихода бригадиров. После окончания работы они приходили сюда «закрывать» наряды. Тогда в крохотной приемной становилось многолюдно и шумно. Сизый махорочный дым густым облаком плавал в накуренной комнатенке.

Бригадиры, как всегда, торопились оформить наряды и «котловку», чтобы поскорее отвести работяг в столовую, а те, уставшие и промерзшие за день, утолить постоянно голодное нутро. И хотя баланда из турнепса и синяя от воды каша в обычных условиях могла стать лишь кормом для скота (то был послевоенный сорок седьмой), — зэки ожидали эту «пищу», чтобы чем-то наполнить пустой желудок, и она исчезала в мгновение ока.

Мой знакомый, заметив меня, махнул рукой:

— Иди сюда поближе, вот место, садись.

Не провидение ли это? Похоже, что Всемогущая рука протягивала мне руку, чтобы вытащить из трясины, куда я оступился и которая начала засасывать меня. Здесь меня ожидала бы участь «доходяги» на «общих», а суровый климат и пустой харч гарантировали верную дорогу на лагерный погост.

Нормировщик чуть подвинулся и усадил меня рядом.

— Ты сам откуда?

— Я родился в Иране. В девять лет приехал с родителями в Баку. Они живут там и теперь. Я сам русский. Был на фронте, попал в плен, бежал в Швейцарию. В сорок пятом вернулся в Советский Союз, в Москву. Был арестован по 58-й статье. Осужден Особым совещанием на 5 лет…

Остановился на какое-то время, потом продолжил представлять себя:

— Зовут Петром, фамилия Астахов. Учился в Баку, закончил десять классов. Специальности нет. Еще до войны брал работу домой, занимался картографией… графическим оформлением. Увлекался рисованием. Хотел поступать в Московский архитектурный институт, но помешала война. Вот и вся биография. Теперь решайте сами, подойду или нет для этой работы.

— Знаешь, ты еще молод и, несмотря на сложную жизнь, не успел набраться опыта. Я в лагере давно и смогу помочь тебе. Этот лагерь не простой, здесь собрано много уголовников. Сюда направляют нарушителей лагерного режима, убийц, воров. Я увидел твои вещи и подумал, что они привлекут внимание блатных. Ты останешься без вещей — тебя обворуют. Чтобы этого не случилось, принеси мешок сюда. Я отнесу его в свой барак, там он сохранится. Там есть дневальный, посторонние туда не ходят.

Я понимал, что вещи он хочет, так или иначе, оставить себе, но прямо об этом не говорит — проявляет заботу, вроде бы, обо мне.

Желая еще больше расположить меня, он продолжал:

— Я сижу уже десять лет. Недавно прошел слух, что для нас будет амнистия. Я не русский. Я из Болгарии. Мое имя Георгий… Знаешь, если бы не эта работа, не знаю, остался ли бы живым. Ты говоришь, что у тебя пять лет срока — это немного. Больше года уже отсидел. Если останешься здесь, будет легче ждать окончания срока. Понимаешь? Я тебе помогу и, думаю, что начальник лагеря возражать не будет — ведь срок-то маленький… Ну что, согласен?

Мог ли я мечтать о таком подарке судьбы? Мне нежданно-негаданно свалилась работа в конторе, да еще уговаривают согласиться!!!

Испытываю непередаваемое чувство удачи.

— Можно я схожу за вещами? Только туда и обратно.

Через несколько минут я вернулся с рюкзаком и положил его в угол, где сидел нормировщик, и попросил разрешения остаться, чтобы увидеть весь дальнейший процесс работы. Я пытливо наблюдал за происходящим.

В приемной становилось теснее; приходили запоздавшие бригадиры. Нормировщик производил впечатление знающего человека. Бригадиры пытались убедить его в правильности объемов выполненных работ, а он просто и образно доказывал их завышение:

— Если я буду учитывать всю перекидку снега, что вы пишите в нарядах, завтра послезавтра не останется в Воркуте ни одного участка со снегом.

Подписывая наряды на котловое довольствие, нормировщик отвечал за объемы выполненных работ. Бригадиры же, имея дело с людьми, были заинтересованы в сохранении их работоспособности и в постоянстве списочного состава бригады. Однако нормы выработки составлялись таким образом, что выполнить их было необыкновенно трудно или просто невозможно. Чтобы заработать полновесную «горбушку» и 2-й или 3-й котел довольствия, бригадиры прибегали к разного рода уловкам — завышению категорийности грунта при земляных работах, его двойной или тройной перекидке, очистке снега, перевозке-переноске материалов и другим трудно учитываемым объемам вспомогательных работ, и за счет применения различных повышающих выработку коэффициентов доводили ее до нужных пределов.

Все эти и подобные им приписки существовали не только в лагерях, но и в обычной жизни на гражданке. Руководство знало об этом, но закрывало глаза. Абсурдность такого подхода была еще более заметной, когда под эти принципы подводили разные «почины» и «движения» — «стахановское», «бусыгинское», «кривоносовское», «ангелинское», «за себя и за того парня», «бригад коммунистического труда» и т. д. и т. п.

Когда закончилась работа, я захватил рюкзак и вместе с нормировщиком дошел до барака АТП^[31], где мы и простились. Я шел довольный, меня уже более не стеснял груз за спиной, его я передал нормировщику перед уходом в свой барак.

Когда на следующий день я пришел в контору и увидел своего знакомого, то узнал, что он уже разговаривал с начальником ОЛПа и просил зачислить меня в штат конторы, в ТНБ, и получил согласие. Для начала он дал мне несколько нормативных справочников и сказал, что они содержат материалы, связанные со строительством объектов в зоне.

— Обрати внимание на раздел «Земляные работы — рытье котлованов, фундаментов». Нужно практически представлять норму выработки этих работ, знать определение категорийности грунта, учитывать время года. Это дело не одного-двух дней. Прежде чем будешь знать нормы по памяти, пройдет время. Но это необходимо.

Я вчитывался в тексты, стараясь представить объемы и время, но не все укладывалось в голове, а само занятие не выглядело таким простым, как его представлял опытный нормировщик. Вкрадывалось сомнение — справлюсь ли?

Между тем Георгию не терпелось познакомиться с содержанием рюкзака. Я решил удовлетворить его любопытство. Там было армейское белье, солдатские брюки для зимы и лета, такие же рубахи, носовые платки и полотенца, лыжные ботинки с футеровкой, не боящиеся ни воды, ни снега. Все это добро было получено из американского военного склада в Швейцарии.

Я решил все это оставить ему, добавив еще пальто и новую телогрейку. На сменку я получил второго или третьего срока гимнастерку, треснувшую от времени на спине и такого же срока телогрейку.

Я не жалел, что лишился «тряпок», которые в этом мире могли доставить лишь одни неприятности. А мой благодетель не ожидал такого «подарка» и был необыкновенно доволен.

Самое же неожиданное свершилось через двое суток: из Воркуты поступила срочная телефонограмма — представить на досрочное освобождение болгарина-нормировщика (к стыду, за короткий срок знакомства, я не запомнил его фамилии), который на радостях собрался так быстро и так скоропалительно исчез из зоны, что потом вызвало много вопросов и толков.

Я еще не успел адаптироваться в новых условиях и с тревогой ожидал недобрых последствий его отъезда. Что же теперь будет?

7.

Беды не случилось — я осталсяработать в ТНБ, и когда мне задавали вопрос: «Где работаю?» — я не без гордости отвечал: «В конторе, нормировщиком», хотя до настоящего нормирования у меня, как говорится, и нос не дорос.

Вспоминая эти обстоятельства, прихожу к выводу, что отданные в первый же день вещи сработали на мое лагерное благо. Я лишился «тряпок», но приобрел нечто гораздо большее — работу в помещении, что в условиях Заполярья, при незавидном здоровье и лагерном питании, являлось главным.

Потом я понял еще и то, что моя работа в лагере относилась к категории привилегированных («блатная» работенка, как говорили в лагере), а заключенных, с нею связанных, называли «придурками». Нельзя не отдать должное лагерным определениям зэков: «работяга», «доходяга», «фитиль», «придурок» — они при одном только произношении создают очень меткое представление о тех, кому предназначены.

Если глубже вникнуть в будни заключенных, работающих на «общих», — подъем чуть свет, кормежка в столовой, построение на развод, конвоирование в рабочую зону-оцепление, тяжелая многочасовая работа на морозе и в зной с пустым желудком и постоянным желанием есть, возвращение под конвоем в жилую зону, «шмон» и ожидание «стойла» на вахте после тяжелой работы, вечерняя проверка в зоне и только после этого долгожданный сон — только тогда и осознаешь, почему у человека пропадает надежда на возвращение к прежней жизни и принятым в обществе нормам. Ведь на утро этот железный распорядок повторится вновь в той же последовательности и безысходности.

И так — месяц за месяцем, год за годом, без реальной надежды дожить до конца срока, без просвета на перемены, на какое-то улучшение условий жизни и работы. Ждать конца срока можно лишь тогда, когда впереди год, два, три… Система насилия в родном отечестве решила этот вопрос по-другому — десять, пятнадцать, двадцать пять лет воспринимались, как бессрочные наказания, как пожизненное заключение. По моим наблюдениям казалось, что система государственного насилия довела меры подавления и террора в отношении заключенных до такого совершенства, что изменить или уничтожить их не представлялось возможным.

Если это так, нужно искать выход самому — приспособиться к существующим здесь условиям, чтобы выжить. Слежка и стукачество, пронизавшие государство вдоль и поперек на воле и в изоляции, исключали любую попытку уничтожить эту систему изнутри. Выжить в лагере было трудно, и добиться этого мог лишь тот, кто сумеет избежать безжалостно переламывающих валков системы. Нужно устроиться на такую работу, которая позволила бы сохранить силы на голодном лагерном пайке (не нарушая при этом моральных норм) и дожить до освобождения. Вывод логичный, хотя и трудно осуществимый.

Об этом предупреждали заключенные-лагерники, которых по разным причинам возвращали в тюрьму, — они объясняли обстановку в лагерях для тех, кто еще не знал, что такое «общие» работы и «придурки».

Но как бы не подготавливали к этому, подсказывая где и как лучше устроиться, лагерная действительность вносила свои поправки — участь попасть на «общие» была наиболее вероятной для большинства. «Подфартить» могло тому, кто имел рабочую профессию станочника, сборщика, слесаря, электрика, строителя, портного, сапожника или инженера, механика, врача, чья работа требовала профессионального умения и не выматывала физически. Эти специалисты получали «теплые» места и тоже становились «придурками», имея значительно лучшие условия, чем «работяги» на «общих».

Солженицын написал чрезвычайное исследование о жизни заключенных, рассмотрев все аспекты гулаговской жизни. Есть и специальная глава, посвященная «придуркам». В книге множество бесспорных, неопровержимых фактов, но есть и такие, о которых хочется высказать свою точку зрения, сложившуюся из собственных наблюдений и переживаний.

«Архипелаг» написан человеком, у которого, видимо, с детства вырабатывалось сознательное гражданское отношение к жизни, осуждающее режимные порядки системы. Это отношение высказывается во всех фактах, описанных в книге. Этот взгляд присутствует и в его отношении к «придуркам», к которым в разные периоды жизни в лагере принадлежал сам автор и от которых решил отмежеваться в конце срока. Солженицынская платформа проглядывается в каждом предложении. У меня она не сложилась, и мое отношение к «придуркам» несколько иное.

Он причисляет их к пособникам системы и считает, что они способствовали проведению насилия в ГУЛАГе. Это они создавали ужесточенные нормы выработки, производственный план и дисциплину, питание, жизненные условия в тюрьмах и лагерных зонах, это они разрабатывали, в угоду начальству, законодательные акты о произволе и бесправии, они утверждали дух сепаратизма в рядах заключенных, отстаивая свои привилегии и исключительность, помогая лагерному начальству эксплуатировать заключенных.

Зэки от науки занимались разработкой наиболее актуальных проблем для военно-промышленного комплекса, утверждая государственный авторитет и влияние СССР в мире. Инженеры, конструкторы и многие прочие специалисты выполняли свои обязанности гораздо лучше вольнонаемных, чтобы не потерять «теплого» места. Общее число «придурков» всех категорий составляло, как считает Солженицын, одну шестую часть населения ГУЛАГа и добавляет, что если бы эта часть зэков саботировала выполнение своих обязанностей, система не смогла бы совершать свои преступления.

Размышляя над этим, я задавал себе вопрос: а предполагал ли будущий «придурок», получая «блатную работенку» то, какой он совершает шаг? Будет ли он также презираем, как «стукачи» и «сексоты»? И отвечаю однозначно — мысли такие не приходили!

По разному устраивались в лагерях заключенные на места «придурков». Способов много, и каждый выбирает тот, который для него более подходит. Ведь и в обычных условиях есть «теплые» и «выгодные» места, куда люди устраиваются по протекции или за взятку. Правда за колючей проволокой, при наличии постоянного надзора и укороченных человеческих прав таких возможностей становится меньше. Но если человек поставил перед собой такую цель, он может ее добиться и в лагере, причем, совершенно не думая, что кто-то потом расценит это, как сотрудничество с системой.

Иезуитская сила системы скрывалась в методах подхода к людям, попавшим на ее крючок. Еще в следственных изоляторах обвиняемому старались доказать совершенство советского государственного строя и социальной системы, ее незыблемость и нерушимость, ее единство с народом. А вот ты, мол, (имярек) ничтожный и жалкий человек, посягнул на «святую святых», замахнулся на «надежду человечества». После такого объяснения человек и вправду начиная сомневаться в том, что он не виновен, отыскивает пятна в собственной биографии, относя себя к несостоявшимся коммунистам, которые попадают сюда по недоразумению… Но оно будет обязательно раскрыто и тогда «падут оковы, и свобода нас встретит радостно у входа…»

Такая двойственная игра-политика приносила системе свои плоды — заключенные по 58-й статье, то есть политические, принимали разное «вероисповедание» и делились на тех, кто знает истинную цену советской власти, и тех, кто ей или в нее поверил. Каких было больше, сказать не могу, полагаться на собственные предположения и выводы нельзя, вопрос этот требует серьезного изучения.

В главе о «придурках» Солженицын рассматривает также вопрос о продолжительности их жизни в лагерях и считает, что среди заключенных, доживших до освобождения, большая часть принадлежит «придуркам». По сути, он прав.

Но в этом мне послышался какой-то упрек в адрес людей, переживших лагеря. И хотя оспаривать этот факт не могу, но упрекать людей за их принадлежность к «придуркам» я не имею права. И я скажу, почему.

Мой ответ исходит из оценки общепринятых действий человека в обществе. Если «придуркам» удалось выжить в лагере, не нарушая моральных норм поведения и без сделки с собственной совестью, тогда общественному мнению не за что и незачем их осуждать. Укор может быть брошен только тому, кто дожил до освобождения, прибегнув к сомнительным средствам, — обману, подкупу, лести, угодничеству, сотрудничеству со службами дознания, насилию, сыску, кто сохранил жизнь только такой ценой.

Говоря о себе, я, например, хочу откровенно признать, что за годы и плена, и заключения я не испил до дна всей чаши человеческих страданий. Так уж случилось! А кому, чему обязан — не знаю. Значит, просто, повезло. Ведь миллионы не вернулись и с войны, и из ГУЛАГа!

Не умея толком «плавать», утопая и снова хватаясь за соломинку (никого не утопив при этом), я все же добрался до берега. Так что же? Неужели после всего этого я должен был еще каяться, что выжил?

Я не был ни революционером, ни диссидентом, ни антисоветчиком. Система внушала нам, что в нашем обществе не может быть оппозиции, что строящим бесклассовое общество просто абсурдно объявлять войну самим себе, хозяевам этой будущей жизни.

Я не мог и предполагать, что советский строй уступит когда-нибудь свое место, казалось, что этому «колоссу» стоять и стоять! Перспектива собственного будущего была неясна и колебалась между верой и неверием, в зависимости от мнения окружающих людей. Одни прогнозировали беспросветное будущее в лагерях, другие чаяли, что не все еще потеряно.

Мои размышления опирались на свой жизненный опыт и подсказывали мне не отчаиваться, не терять надежду на лучшую долю, так как огромная, многомиллионная масса людей, изолированная от общества в тюрьмы и лагеря не сможет пробыть на таком положении длительное время.

Как ни крамольна была мысль о «смерти отца народов», но она маячила в сознании людей, получивших пятнадцати- и двадцатипятилетние сроки наказания. Дальнейшие события подтвердили логичность такого вывода, смерть Сталина повлияла на судьбы миллионов: начался массовый пересмотр следственных дел и досрочное освобождение из тюрем и лагерей. Именно эта волна докатилась и до меня. Сама.

8.

Рассказывая сейчас о Воркуте, я хочу восстановить не только картину внешней стороны жизни ОЛПа строящегося завода, но и познакомить с самими воркутянами — вольнонаемными и зэками-лагерниками. Общение с людьми формировало сознание, вырабатывало свое отношение к жизни. Память сохранила подробности тех лет, и, восстанавливая их, я не испытываю особых трудностей.

Не могу, например, не поделиться впечатлениями о главном действующем лице: начальнике лагеря, капитане Дубовом. Фамилия эта, как нельзя лучше подходила к его жесткой, деспотичной натуре — он видел в заключенных политических врагов, справедливо наказанных государством за их враждебную деятельность.

Зэки его ненавидели. Трудно было предугадать его действия, требовалось предельное внимание и собранность. Он мог неожиданно появиться на любом объекте, озадачить каверзными вопросами, получая удовольствие от замешательства бесправных работяг.

Утро начиналось с ожидания его в зоне. Чтобы не попасть впросак, в жилых бараках и на рабочих местах выставляли для наблюдения пикетчиков. При его появлении немедленно оповещали: «идет!»

Жил он недалеко от лагерной зоны и был очень хорошо заметен на снегу еще издали в длинной, распахнутой черной дубленке. От широкой и быстрой походки полы его шубы развевались, он походил тогда на «летящего» демона. Зона пустела, зэки разбегались по местам — капитан начинал обход владений.

Вихрем влетал он в контору вместе со стужей и снегом. Останавливался посредине приемной, окидывая присутствующих сверлящим взглядом. Стоящие смирно зэки, настороженно реагировали на его движения, ожидая непредсказуемых шагов. А «зацепиться» он мог за что угодно. Редко утренний обход проходил без последствий. Тогда зэки могли свободно вздохнуть: «Слава Богу, сегодня пронесло!»

Он был высокого роста, сухощав и подтянут, чисто выбрит и как-то по-особому ладно одет в суконную гимнастерку и бриджи, заправленные в белые фетровые бурки, которые предпочитало носить в лагере начальство.

Сытое лицо, крупный мясистый нос, черные сверлящие глаза и короткая стрижка жестких волос выдавали неукротимый нрав и желание повелевать. Трудно было определить в его облике приметы интеллекта.

Немного отвлекусь — расскажу, как складывались мои отношения с этим трудным, неуравновешенным человеком.

Наши представления о мире складываются из собственных наблюдений и тех, что оставляют нам люди. Правда, не все остающееся от людей может соответствовать истине и приниматься за «чистую монету». Ведь правдивость и искренность зависит от многих нравственных начал в человеке, и чем больше нравственной ответственности, тем выше проба суждения или написанного. Уверен, что большая часть людей, знавшая Дубового, как начальника ОЛПа, определила его в разряд лагерных сатрапов-самодуров. Поступки выдавали в нем деспота с неограниченными правами — они и диктовались бытующим в ГУЛАГе произволом.

Непонятно только почему этот непредсказуемый в общении человек совершал, порой, поступки, характеризующие его и с положительной стороны. Как можно было расценивать такие «зигзаги», эти исключения из правил?

Работая в конторе, я старался не попадаться ему на глаза, боясь «схлопотать» при встрече неожиданное наказание. Однако хотел я того или нет, но общая приемная, в которой размещалось ТНБ, заставляла видеться с ним несколько раз в день. Случались вызовы в его кабинет по работе. Проработал я на этом участке не более месяца.

Однажды в УРЧ потребовался статистик. Лагерному руководству ежедневно требовались систематизированные сведения по ОЛПу. В учетной части собирались все сведения о происходящих за сутки переменах, и в специальной книге «Движение» фиксировался весь процесс перебросок.

По этим сведениям проводились двухразовые проверки списочного состава в ОЛПе, продовольственное и вещевое довольствие в бригадах, наличие больных в стационаре и ОП, ушедших с лагпункта на освобождение или другие ОЛПы, вновь поступивших с пересылки, отправленных на лагерный погост по литеру «В». Нарядчик предупредил меня о новом назначении в УРЧ и объяснил суть несложных обязанностей.

Позже выяснилось, что перевод мой состоялся по указанию капитана. Чем он руководствовался, известно лишь ему одному.

Несмотря на то, что работа исключала элементы какого-либо творчества, я стал искать пути к ее совершенствованию. Казалось, я не должен был этого делать, ведь я зэк, совершивший преступление и наказанный за это лишением свободы. Что же заставляло меня честно трудиться?

Да, в первую очередь боязнь оказаться на «общих», отсутствие помощи и поддержки от родных и близких, желание сохранить жизнь и дожить до освобождения. Но и не только это. Моя натура требовала и там, в лагере, добросовестного исполнения порученного дела, вызывала желание «заработать» похвалу за усердие — начальство увидит и оценит.

Разобравшись в нехитром хозяйстве лагерного учета, я придумал простую форму выдачи любых справок из двух картотек — алфавитной и бригадной. В лагере было чуть более шестисот человек и изготовить эти карточки не составляло большого труда, тем более, что все мое время проходило в конторе, за редким исключением пауз на еду.

Моя оперативность в работе была замечена капитаном, его удовлетворение можно было прочесть на лице, когда он требовал от меня какие-то сведения. Этого было достаточно, чтобы я трудился с большим усердием. Хочу, чтобы меня правильно поняли и не истолковали это усердие, как холуйство. Мое желание наладить работу было не угодничеством — это чувство было чуждо мне, я не любил службистов и лакеев, осуждал их. Я просто хотел быть примером на своем участке, и поэтому стремился, выражаясь высокопарно, к совершенству.

Четко отлаженная работа поставила меня в особое положение, и при необходимости самые прочные данные о расстановке и дислокации списочного состава можно было получить только у меня. Но стремление это не приносило мне выгод, которые человек извлекает из своих преимуществ (на свободе — это деньги). Я занимался работой просто ради работы, отчасти из честолюбивого желания быть лучше других.

9.

Представители придурочной элиты пользовались особым положением и в столовую сами не ходили. Они посылали за едой «шестерок».

По посуде, в которую «шестерки» получали еду, можно было судить о занимаемом «придурком» положении. Двух-трех ярусные судки, изготовленные зэками в мастерских, имели совершенно иное содержание и вкус пищи, и если хозяин судка был недоволен принесенной едой, дневальный отправлялся обратно с предупреждением: «если он забыл меня — напоминать не буду». Закон «джунглей» не требовал принудительных мер, сопротивляться было бесполезно — сильный убирал с дороги слабых.

И хотя начальник-зэк оставался по существу начальником без прав, его влияние на подчиненных было непререкаемым. Повар, обслуживающий таких начальников, знал и соблюдал заповеди и мог тоже рассчитывать на их покровительство и сытую жизнь.

Кормились таким образом еще и портные, сапожники, парикмахеры, банщики, разного рода лагерная обслуга, к которым обращались повара за пошивом «москвичек», сапог или бурок. Для поваров, хлеборезов, счетоводов, складчиков разные услуги в бане, прачечной, парикмахерской, санчасти, в конторе были вполне доступны, не за деньги, которых не было в обращении, а за пайку хлеба, черпак баланды, какой-либо крупы, тюльки, хамсы, мойвы.

Советская формула «хочешь жить — умей вертеться» особенно подходила к зэкам лагерного пищеблока. Повара, кроме влиятельных «придурков», должны были кормить и уголовников — и сук, и воров в законе, которые, в случае отказа, могли не только совершить насилие, но и лишить жизни.

Повар — фигура заметная. Работа у плиты, даже при небольшом выборе продуктов, которые получали заключенные, позволяла готовить себе все самое лучшее и выглядеть не хуже, чем племенные экспонаты на выставке достижений народного хозяйства.

По-разному складывались их отношения с лагерниками.

Сук и воров они побаивались — никто не хотел получить перо в бок. Заискивающе относились и к «покровителям». Клиентов средней категории, а таких было много, могли и не замечать, подымая, так сказать, свой собственный авторитет, а зэков-работяг и вовсе считали человеческими отбросами, которых, если не в духе, можно и черпаком по голове ударить.

Еще в Бутырках рассказывали о случае, который произошел в одном из лагерей (это было похоже на анекдот, но подобные факты бывали, как оказалось, в разных лагерях, да и я сам был свидетелем подобного в Воркуте). Для видимости в супе мяса, кусок привязали к черпаку, а потом вместе с баландой выливали в котелок. «Счастливый» обладатель куска, долго разыскивая его, не мог сообразить, куда же он исчез. Это было похоже на библейскую притчу, когда одним куском мяса повар мог накормить несколько сот зэков.

Но не всегда все сходило с рук любителям общей «кормушки» и бездонного котла. Случай, о котором я хочу рассказать, произошел зимой 1947 года, несколько месяцев спустя после моего приезда на ОЛП. На цементный прибыл небольшой этап, в несколько человек. Вместе с ними появилась и молва об одном из этапников.

Это был совсем молодой «вор в законе», ничем особенным не выделявшийся от остальных. Звали Юркой, по фамилии Комаров, родом из Москвы. Невзрачный, худенький, ниже среднего роста юнец тянул за собой хвост «дерзкого» убийцы. Убегая после кражи от преследователей, он спрятался в одном из пустовавших московских подвалов и, когда два «мусора» настигли его и предложили сдаться, он застрелил их. По статье 59.3 (за бандитизм) получил 25 лет срока.

Пока ехал в «Столыпине» в Воркуту, набрал у «мужиков» ворох шмоток. Реализовать их в дороге, проиграть в карты не удалось, решил договориться с поваром на ОЛПе, чтобы тот «подогрел».

В то время на кухне работал довольно молодой и крепкого сложения, отъевшийся на дармовых харчах повар. Я перебрал в памяти все имена, которые бы подошли к нему, но все мои попытки оказались тщетны — его имя и фамилия исчезли, но белобрысая, остриженная голова и небольшие заплывшие жиром глаза встают в памяти и сейчас, как будто мы виделись с ним вчера.

Кто-то из блатных (они держали «верх» на цементном) привел Юрку после раздачи на кухню и познакомил с поваром. Ударили по рукам — Юрка отдает шмотки, повар — жратву. По всей вероятности в договоре тогда были и другие подробности, но они остались между договаривающимися сторонами. Хорошо запомнилось главное — повар обманул Юрку: забрал ворованное, а с кормежкой решил повременить, и, убедившись в безнаказанности за обман, не поверив в «дерзость» юнца, послал его подальше.

— Ну, хорошо, падло! — отреагировал Юрка.

Несколько дней готовился акт возмездия. Повар успел уже забыть невзрачного бандита и брошенную им фразу, она выглядела малоубедительной и не вызывала опасений и страха.

Как-то утром, после ночного дежурства, он вернулся в барак АТП, где проживали административно-технические работники и где ему, повару, наиболее «авторитетной» фигуре в лагере, тоже было отведено место на нижней более удобной части вагонки. Она находилась за стеной у сушилки и была невидимой со стороны входной двери в барак. Повар, как обычно, разделся до белья и лег в постель, накрывшись одеялом.

Барак был пуст — все ушли на работу. В сушилке оставался лишь дневальный, занятый уборкой и утренним туалетом.

Юрка, видимо, не раз бывал здесь, когда было людно. Он хорошо знал, где отдыхает после смены «обидчик». Нетрудно было незамеченным проскользнуть мимо дневального. Все развивалось по заранее обдуманному плану.

Длинный по щиколотки бушлат позволял незаметно пронести с собой какое угодно оружие мести. Юрка выбрал наиболее доступное и надежное. Его не пришлось долго разыскивать — в зоне строились бараки, и подобрать незаметно топор было нетрудно. Барак АТП находился недалеко — все остальное свершилось быстро и четко.

Он прошмыгнул в барак к первой вагонке за сушилкой и увидел свою жертву. Повар спал на боку, вытащив руку из-под одеяла и закрыв ею лицо.

Удар был сильный и точный. Голова треснула, как арбуз, обдав все вокруг обильно брызнувшей кровью. Повар инстинктивно взмахнул рукой, как бы закрываясь от следующего удара. И удар этот был нанесен уже по руке. Несколько пальцев были отрублены, как сучки, и топор вонзился глубоко в череп, заливая кровью наволочку и одеяло.

Возмездие свершилось без борьбы и крика: он был убит наповал, а Юрка, забрав топор, направился к лагерному «куму» доложить о случившемся.

— Там, в бараке, я убил человека… Заберите труп…

А у барака все было запружено любопытной толпой, передающей подробности случившегося. Я тоже не удержался и, попав к месту происшествия, был потрясен ярким цветом крови, только что оставившей человеческое тело, забрызгавшей обильно труп, постель и недавно вымытые деревянные полы.

Трагичный финал этот — маленький эпизод в бесконечно повторяющихся лагерных происшествиях, где жизнь человеческая потеряла обычный смысл и ценность, где принцип «умри ты сегодня, а я — завтра» стал лозунгом людей, заброшенных сюда злой волей руководителей государства, провозгласивших и утверждающих Новый Мир. Как будто все это кем-то было хорошо продумано и воплощалось в жизнь для уничтожения людей и регулирования поголовья ГУЛАГа.

Получалось, что не система истребляет этих людей, что делают это они сами, зэки, так пусть и несут ответственность за злодеяния, за антагонизм, за террор и за убийства. А система, таким образом, пыталась свалить вину «с больной головы на здоровую» и уйти от наказания.

10.

После этого убийства, вскоре произошло новое происшествие. За зоной, среди вольнонаемных поселка, было обнаружено лагерное вещдовольствие. ВОХРа доложила об этом оперуполномоченному. Начался розыск. Следы привели к вещкаптерке. Главным действующим лицом по реализации вещдовольствия оказался счетовод вещстола Сашка Фомин.

Убитый повар и Сашка были чем-то похожи. Оба одной «весовой категории» и «масти». По службе счетовод имел отношение только к вещевому складу, но отъевшаяся физиономия его говорила и о другом: трудно было скрыть связь с кухней, с хлеборезкой, с продстолом.

За счет «пересортицы», «актировки» и других приемов ловкие и опытные дельцы могли и в лагере «толкать» новое обмундирование «налево» и взамен иметь не только продукты, но и деньги. Такой любезностью Фомина пользовалась и лагерная «придурь».

Сколько времени он проработал в вещстоле, не знаю. Чтобы попасть на эту должность, нужны были деньги или «покровители». Денег в зоне не было, они существовали нелегально, и с их помощью, как и на «гражданке», можно было добиться любой цели. У Фомина были найдены денежные знаки, и его посадили в БУР^[32].

Мне пришлось увидеть его в приемной, двое охранников привели его в наручниках к капитану. За несколько дней ареста с него сошли былой глянец, вес и уверенность, отличающие «придурка» от работяги. Он был подавлен и удручен и после разговора с капитаном снова возвращен за проволоку в «малую» зону. Через несколько дней в книге «Движение» я сделал запись об отправке его на пересыльный пункт.

Место Фомина продолжало оставаться вакантным.

Капитан перебирал кандидатуры. Однажды он вызвал меня:

— Скажи, ты не работал счетоводом?

— Нет, гражданин капитан.

— Я хочу направить тебя в вещстол. Справишься? Подумай и помни об ответственности, я не люблю хапуг.

Он смотрел на меня, пытаясь разгадать мои мысли и отношение к этому.

Оно действительно было заманчивым, так как приближало к лагерной элите, к наиболее перспективным возможностям жизни. Я должен был двумя руками хватать эту синюю птицу удачи и благодарить за «оказанное доверие», но вместо этого я нерешительно ответил:

— Не знаю, гражданин капитан, справлюсь ли…?

— С завтрашнего дня принимай дела и начинай ревизию каптерки, — решительно сказал Дубовой, переходя уже на приказной тон.

Так состоялось мое новое назначение, которое позволило оставить общий барак и перейти в отдельную кабинку вещкаптерки. Из простого зэка я стал счетоводом вещстола!!! человеком хорошо известным всему ОЛПу: не было заключенных, которые не получали бы из каптерки вещевого довольствия. Несмотря на то, что в ту пору мне было всего лишь двадцать три года, со мной почтительно здоровались, оказывая внимание и уважение как «важной» персоне.

Я сбросил рваную телогрейку и гимнастерку, доставшиеся от нормировщика, получил со склада новые ватные брюки и валенки и совершенно изменился внешне. Похоже, что жизнь в уже который раз предлагала мне Веру и Надежду вместо отчаянья.

К этому времени в зоне уже построили барак под баню. В первые месяцы заключенные с ОЛПа цементного завода пользовались баней известкового. Вся процедура санобработки проходила в крохотном холодном бараке. Прожарочный котел, раздевалка и мойка находились в одном тесном закутке, больше походившем на рассадник вшей, чем на баню. В деревянную кадку наливали литровую кружку горячей воды и столько же холодной. Воды хватало только на тело, мыть голову при всем желании не удавалось. Зуд от насекомых, как будто, ослабевал, но потом возобновлялся с новой силой, особенно, в отросшей щетине и волосах. Вытащенная из прожарки «роба» от температуры и накопившейся грязи становилась «коловой» со специфическим запахом прожаренного тряпья и грязного тела. Через десять дней подобная процедура повторялась. Можно было представить радость, с какой зэки встретили открытие своей собственной олповской бани!

Своя баня — великое благо в жизни людей, заброшенных в суровые края Крайнего Севера! Жить действительно стало легче.

Барак, где я жил и в котором размещались две каптерки — вещевая и продовольственная, разделяла стенка. Оба каптера, люди средних лет, степенного поведения и образа мышления, поддерживали добрососедские отношения.

Я работал с добродушным бородачем-украинцем Евгением Ивановичем Ковтуном. До ареста на «гражданке» он работал в пригородном селе агрономом-зоотехником. При крупном росте и телосложении разговаривал вполголоса, мягко, улыбчиво. Каптером его назначил капитан Дубовой.

И сейчас, думая об этом, я как-то по-другому оценил взбалмошного и непредсказуемого начальника. Ни Ковтун, ни я не принадлежали к уголовникам, но выбор его почему-то выпал на 58-ю, политическую. Почему именно я со своей непрактичностью и неприспособленностью или Ковтун с мягким и тихим нравом?

Для Дубового мы, как и все лагерники цементного, были преступниками, отщепенцами и изменниками Родины. Но почему на место каптера, вместо проворовавшегося Фомина, он назначил человека другого склада и отношения к работе?

При этом я помнил, что, как правило, при подборе на материально-ответственные должности советские руководители подбирали людей «тертых», «умеющих жить», способных извлекать наибольшую выгоду из «доходного» места, чтобы кормить руководство и не забывать себя. Похоже, что у Дубового на этот счет были другие соображения принципы — вот теперь и судите этого злодея!

В этой связи опять не могу не вспомнить Солженицына. Он говорит, что гулаговская ВОХРа и командный состав — сплошь оборотни («Архипелаг ГУЛАГ», глава «Псовая служба»). Да, большинство этой категории; но были и такие, кто понимал режим по-своему. При существующей системе невозможно было оставаться вне его влияния. Если бы не каждодневная политобработка сознания ВОХРы и охраны, зэки 58-й не были бы такими отверженными.

Проработал я на этом месте около полугода. Пришел в себя. Приобрел белье и чистую лагерную «робу», мог без графика сходить в баню. Евгений Иванович готовил из крупы кашу, оладьи — в знак доброго расположения продукты для этого приносил каптер, живущий за стеной. Это считалось обычным явлением, поскольку и Ковтун мог заменить старое вещдовольствие — валенки, обувку, постельное белье или одеяла — на свежее, поновее.

Так было заведено кем-то давным-давно, и менять этот «порядок» не приходило в голову. Ловкачи, «умеющие жить», извлекали из служебного положения материальную выгоду и за счет разных махинаций добивались значительного благополучия — так подсказывал им опыт, полученный на «гражданке».

Мне как-то не приходили такие мысли. Для этого рядом должен был работать «опытный» человек, знакомый с подобными «операциями», но такого не было, а собственные мозги работали без «выдумки», и все операции по приему от зэков старого и выдаче нового вещдовольствия проводились без обмана. Благодаря этому, в эти полгода, не случилось на нашем участке никаких компрометирующих происшествий.

11.

Однажды мне пришлось исполнять не совсем обычные обязанности. Я расскажу об этом, поскольку ситуация была неординарной.

В 1947 году на территории ОЛПа была огорожена колючей проволокой «малая» зона, где должны были построить БУР.

Отдаленность Воркуты от густонаселенных районов Союза, отсутствие постоянной и надежной связи (одна-единственная железнодорожная колея) были использованы руководством ГУЛАГа для сосредоточения в этих местах наименее поддающихся перевоспитанию рецидивистов. Но самые опытные и изворотливые из них еще на этапах пытались всеми правдами-неправдами «тормознуться» на пересылках, чтобы избежать суровых условий Заполярья.

Собрали сюда весь «цвет». Воркутинские уголовники-старожилы, оказавшиеся там в годы освоения, не могли смириться с тяжелыми условиями и, поправ законы «честных» воров, стали работать в лагерях нарядчиками, комендантами, бригадирами, на таких местах, где можно было «кантоваться» и получать повышенные «пайку» и «котел». И несмотря на то, что они по-прежнему придерживались воровских законов, вроде: «мы работы не боимся, на работу — хрен пойдем!», — прибывающие с вопи «честные» воры считали их отступниками («суками»).

В годы моего пребывания в Воркуте антагонизм между этими непримиримыми сторонами достиг апогея. Каждый день в разных концах Воркутлага случалась резня. В итоге и с той, и с другой стороны были потери. Верх одерживали те, кто был сильнее на данный момент. Неумолимый закон воров требовал обязательного исполнения смертного приговора.

К примеру, «известковый штрафняк» считался вотчиной «сук», и «честные» воры, случайно попавшие туда, не заходя в жилую зону, просили начальника отправить их в БУР. Если же кто-то из них оказывался в общей жилой зоне, там их ожидала «сучья разборка». Суть ее сводилась к тому, что «честный» вор, прежде чем стать «сукой» должен был зарезать кого-то из своих урок. Только после этого он сможет стать равным среди них и исповедывать в дальнейшем «сучью веру». В лагерях же, где верх одерживали блатные, ненавистную «сучью породу» приговаривали к единственной мере наказания — смерти.

В том 1947 году в громадном каменном БУРе лагпункта Цементного, своеобразной лагерной тюрьме в «малой» зоне, с решетками, тяжелыми дверями с засовами и парашей в камере, решением каких-то начальников были собраны в одно общее помещение человек сорок из этих двух непримиримых группировок. Начальство решило силой оружия заставить и блатных, и «сук» работать на строительстве дороги в Халмеръю. Контингент, отобранный в БУР, был настолько непредсказуем в своих действиях, что общие лагерные условия для этой категории зэков должны были быть ужесточены особым режимом, как в жилой зоне, так и на работе. На руки и ноги им одевали кандалы, а на работу и обратно в зону их сопровождал специальный конвой автоматчиков.

Мне пришлось выписывать вещдовольствие этим монстрам.

Обстановка в камере была такова, что каждую минуту могло свершиться преступление, и поэтому обе стороны дежурили денно и нощно, не смыкая глаз, чтобы предупредить нападение. У них не было никаких предметов для свершения насилия, но меры безопасности и предостережения были совсем не лишними, так как звериный инстинкт мог лишить жизни любого из них — они могли загрызть, задушить, задавить руками, зубами, массой.

Я приносил с собой нужные для оформления документы, а Ковтун вещдовольствие. Надзиратели подводили в одиночку заключенных. Сверяли имеющееся наличие с личной карточкой, списывая то, что подлежит актировке, выдавали новое.

Мне хорошо запомнились эти «звери», потерявшие все человеческое, их бригады, навсегда оставившие в тундре большую часть своих сторонников-единоверцев. Каждый вечер приходили в зону известия об убийствах на трассе. Там совершать акты возмездия было проще, чем в БУРе, так как уходя на работу в кандалах, они получали опасный, тяжелый инструмент — ломы, кирки, лопаты.

Конца истории бригад я не застал. По наряду Воркутлага я был переведен на ОЛП строительства кирпичного завода № 2. Наступающий 1948 год я впервые встречал в лагере, в условиях, доступных не каждому зэку.

В ковтуновской кабинке нас было четверо. На столе, кроме каши, хлеба и оладьев, была большая банка китовых консервов. Когда я впервые увидел и попробовал это мясо, мне показалось, что меня разыгрывают и выдают говядину за кита. Однако этикетка на банке рассеяла сомнения, к тому же волокнистое китовое мясо с темно-коричнево-красным цветом действительно отличалось от говяжьего.

Консервы принес каптер, он же прихватил напарника, и наша компания отметила приход Нового года, пожелав дожить каждому до лучших времен. Невольно в голову лезли бодрые мысли. Мне повезло на цементном. Я миновал «общие», работаю на вещевом складе, получил массу привилегий. Об этом можно лишь мечтать!

12.

Но жизнь в лагере переменчива. Если получившие «блатную работенку» рассчитывали прожить в таких условиях весь срок, — они глубоко заблуждались. Истина эта приходит не сразу, приходит она благодаря взлетам и падениям прожитых лет, и выдержать это способен человек физически крепкий, не сломленный духом. Поддержка родственников играет немалую роль в процессе борьбы за выживание. Если ее нет, «работяга» обязательно опустится на «дно», и дальнейшая дорога в лагере будет постоянно пересекаться стационаром и ОП.

Много переживаний доставляют этапы и новые лагеря, они таят в себе неизвестность, обрыв корней и уже налаженных связей — все надо начинать сначала, так как и на новом месте «общие» работы неизбежны.

Лишь этап по персональному наряду вселяет надежду на лучшее. Но такой «чести» удостаивались только редкие счастливцы. Кстати, и на меня пришел один раз персональный наряд, и это выглядело обнадеживающе.

Я уже слышу вопрос читателя: «А отчего вдруг такой позитив в моих отношениях с лагерной администрацией? Уж как-то ладно все складывалось у меня в Воркуте?!»

Отвечаю на это без обиняков.

Судьба, признаюсь, была благосклонна ко мне и в плену в Германии, и в период заключения в Советском Союзе: она не оставила мне глубоких отметин и неизлечимых заболеваний. Я считаю себя «родившемся под счастливой звездой».

И там, и здесь я столкнулся с системой государственного насилия, где власти пользовались одинаковыми средствами дознания и слежки, когда этого требовали обстоятельства.

Но мое относительное благополучие, мое везение, моя удача к этим средствам не имели никакого отношения. Стукачом я не был.

Как в Германии использовались информаторы-осведомители, так и советская система так же широко использовала их услуги. За услуги нужно было платить, и поэтому сексоты, стукачи и наседки получали различные тюремные и лагерные подачки, позволявшие сохранить здоровье и жизнь.

Следователи склоняют к сотрудничеству людей колеблющихся и много говорящих о несправедливостях закона и властей к ним, играя на их верноподданнических чувствах: «Вы говорите, что Вы советский человек и сидите зря, ни за что, так докажите свою лояльность!»

Говорю об этом не понаслышке, а из собственного опыта. В 1953 году в Красноярске в следственном управлении госбезопасности края мне предложили «тридцать серебряников», желая знать подробности моих камерных разговоров с соседом. Отказ от сотрудничества мог иметь негативные последствия, однако нравственная ответственность оказалась для меня сильнее.

Я задал следователю вопрос: «Ведь Вы называете шкурниками и предателями тех, кто тайно служил немцам, а сами толкаете своих граждан на такой же шаг?!»

Он не стал отвечать на это и сказал: «Считайте, что разговора между нами не было…»

Еще одно предложение было сделано мне в Баку, в 1957 году, вскоре после приезда из заключения и ссылки. Тогда я ответил: «Я слишком много претерпел от госбезопасности, чтобы теперь с ней сотрудничать».

13.

Шел тысяча девятьсот сорок восьмой год. Листки календаря с каждым днем все дальше отделяли страну от войны, унесшей миллионы ее граждан, от страданий, лишений, разрухи и голода. Люди жили надеждами на то, что наступят другие времена и они заслуженно обретут лучшую жизнь — ведь выиграна такая война!

Для тех, кто в эти годы оказался под сапогом режима, надежд этих не существовало, они на долгие годы лишились семьи, человеческих условий. Огромная страна требовала людских ресурсов. Однако необжитые районы Крайнего Севера, Урала, Сибири, Дальнего Востока, Магадана, Чукотки, Средней Азии не вызывали у вольнонаемных энтузиазма к их освоению. Всевозможные «почины» и «обращения» к населению не могли восполнить всех потребностей государства. Нужны были руки, много рук. Наиболее подходящий людской резерв для этого — заключенные.

Бесправную эту массу можно было загнать в какой угодно «угол» и под угрозой уничтожения заставить там работать, требуя покорности и послушания. Люди эти до конца дней своих были обречены жить «за чертой оседлости», тянуть срок за сроком и только, может статься, на склоне лет сменить лагерь на поселение.

Опять приходят в голову широко распропагандированные в нашем обществе «бесправие» и «произвол» при царизме, когда политическим узникам, даже совершившим тягчайшие государственные преступления (вплоть до покушения на царя!) оставляли право на неприкосновенность личности. По своему усмотрению выбирали они себе место поселения и род занятий в ссылке. Сбежать оттуда не представляло трудности, что революционеры-профессионалы неоднократно и проделывали.

Когда читаешь Герцена, страницы о ссылке в Пермь и Вятку вызывают недоумение: «неужели такое было возможно?!» Какая там патриархальность отношений между ссыльными и местным начальством! Для тех, кто прошел через ГУЛАГ, все это может показаться вымыслом.

Нет, все учла советская система, создавая свой режим. В царской России он был слишком мягок и либерален. ЧК и ее преемники ничего не забыли, ничего не упустили, создавая новый аппарат насилия, система заработала четко, без сбоев.

14.

В январе я отметил годовщину своего пребывания в лагере.

Прибыл я сюда из тюрьмы, где ощущался острый голод по ежедневной газетной информации и передачам радио. Что знали заключенные о событиях в мире и в собственной стране? Были ли в лагерях источники информации?

Ведь средства информации — это мощное объединяющее начало. Оно служит для выражения общественного мнения, регулирования сознанием людей. Советская система сосредоточила эти средства в своих руках и, используя монопольное право, проводила в обществе монопольную политику.

Людей, изолированных от общества, отсидевших свои сроки и «исправившихся» в трудовых лагерях, система ни за что не желала возвращать в общество незапятнанных граждан. Такой политики придерживались во всех следственных и судебных инстанциях. Поэтому и содержать преступное «отребье» и «отщепенцев» нужно было в полном неведении от мировых и внутренних событий. Не нужны им в лагерях ни газеты, ни журналы, ни радио — есть книги и пусть скажут за это спасибо!

Так и жили мы, обделенные системой люди, не зная того, что многие государства мира в этот период требовали от Советского Союза освобождения узников совести, улучшения их жизни и соблюдения прав человека в местах заключения. Государство не желало реагировать на требования мировой общественности. Оно только крепче закручивало гайки, ужесточая режим.

В 1948 году началась новая компания по выявлению укрывавшихся после войны «недобитков». И не только их. Волна эта докатилась и до тех, кто уже отбывал сроки наказания в лагерях. Летом 1948 года пришел наряд и на меня, я должен был выехать за пределы Воркутлага.

За эти полтора года, что я прожил в лагере, в жизни страны не произошло особых перемен. А вот в моей же жизни они были значительные. Один выезд из Воркутычего стоил!

Кроме этого, произошло очень серьезное событие — перерождение собственного сознания. Я подошел к важному рубежу прожитой жизни, о чем хочу рассказать особо.

Переследствие в Кирове

1.

Мой отъезд совпал с ранней воркутинской весной, заявившей о себе в конце июня. Таял снег, оголяя серо-бурые лысины вечной мерзлоты и тундры. Днем приятно грело солнце, и тепло вызывало радостные ощущения пробуждающейся природы.

С двояким чувством беспокойства и радости воспринял я известие о выезде.

И снова «Столыпин», арестантское купе с решетками, и паек на дорогу — соленая мойва, кирпич хлеба, вода, приступы жажды, надежды на лучшее будущее, и сомнения — что-то ждет впереди?

Было бы гораздо спокойнее ожидать конца этапа, если бы знать «куда», но об этом узнаешь только тогда, когда привезут на место. Спрашивать у конвоя бессмысленно — никто ничего не скажет. И одолевают в пути одни и те же вопросы: «куда»? «зачем»?

Поездка выдалась недолгой. Вероятно, наш пассажирский поезд редко останавливался и, чем дальше уходил от воркутинских широт, тем теплее становилось в вагоне. Сквозь решетку пытался прочитать название станций. Это была Республика Коми. А вот и Котлас. Отсюда дорога свернула на Киров.

В Киров мы приехали днем. Было сухо и жарко. На путях за вокзалом ожидал воронок. Я подумал, что это, вероятно, и есть конечная остановка, а вскоре стало понятно, куда меня привезли — меня доставили в Кировское областное Управление Государственной безопасности, во внутреннюю тюрьму.

Все тюрьмы схожи по своей гостиничной планировке — во всех коридорная система для надзора и камеры для заключенных. За год пребывания во внутренней тюрьме Кирова я сменил не одну камеру. Сидел и один, и вдвоем, максимально используя тишину и одиночество.

Прокуренные за многие годы службы камеры выкрашены в темно-зеленый цвет специально, для того чтобы не вызывать у заключенных положительных эмоций. В небольшое окно с форточкой вставлена массивная решетка и намордник. В мрачной камере стол, металлическая с постельной принадлежностью кровать, тумбочка, у двери оцинкованная параша.

При поселении в тюрьму никаких разговоров с начальством, никаких объяснений о причинах переезда из лагеря — полная изоляция. Ответить на вопрос «зачем я прибыл сюда» я так и не смог, нужно было дождаться утра в надежде встретиться с новым заступающим на смену корпусным офицером.

Для уголовников тюрьма — дом родной. Чувствуют они себя здесь вольготно, по-домашнему. Для нашего брата «58-й» тюрьма — это тяжелейшее испытание в психологическом и моральном плане.

Когда я остался один, а до утра было еще далеко, навязчивая мысль — «зачем?» — заработала с новой силой.

«Я осужден, я отправлен в лагерь. Пробыл там полтора года и вдруг, ни с того ни с сего, приходит наряд, и конвой везет меня в Киров, не объясняя причин. Должны же быть на это основания! И в тюрьме, без объявления новых санкций, заключают в одиночку, не объясняя „зачем“, и считают, что все это не противоречит закону. Разве это не нарушение? Когда меня арестовывала контрразведка, следователь предъявил ордер на арест… Тогда было предъявлено обвинение, а теперь — ни того, ни другого. Это ли не произвол?!..»

Каждое преступление должно быть наказуемо; а если оно не совершено, содержать человека в тюрьме преступно… Постой, а если всплыло что-то новое в законченном и отложенном в архив деле? Что если это переследствие? — мелькнула недобрая мысль. Хотя и этот шаг должен быть оговорен и узаконен.

Я был один со своими вопросами. Обратиться к кому-то и попытаться вдвоем разобраться в ситуации не позволяла одиночка. Нужно ждать до утра. Ох, если бы не глазок! — я бы постарался уснуть, отключиться, а утром разрешил бы свои тревоги. Но система придумала круглосуточное дежурство и запрет на естественные желания зэков — спать можно лишь в определенно отведенные часы ночи. Ну, а если в эти часы тебя вызовут на допрос, значит, тебе или не повезло, или это умышленная акция следователя.

Утром в шесть открылась «кормушка» и надзиратель объявил подъем. Я подошел к двери и постучал.

— Чего тебе? — спросил вертухай, открыв кормушку.

— Вызовите корпусного.

— Не стучи напрасно, смена будет после девяти.

Он захлопнул кормушку и пошел дальше. В тишине коридора слышалось хлопанье соседних, в которых он объявлял побудку.

2.

Время в тюрьме идет медленно, и связано это с ожиданием: получить утром пайку, а в обед и ужин — черпак баланды. После подъема несколько часов ожидаешь пайку и кипяток. Утолив голод, забываешь о времени. Но в середине дня, ближе к обеду, опять наступают минуты ожидания. То же происходит и вечером. И только после этого часы начинают чуть поторапливаться, так как все уже съедено и остается дожидаться отбоя. Подследственные, правда, и в эти минуты тоже ждут. Но ждут они вызова к следователю на допрос, который может состояться и сразу после отбоя, и в середине ночи.

Узники чувствуют время очень остро. Я, например, часто проверял себя. В некоторых тюрьмах часы находятся на видных местах так, чтобы их видели заключенные, выходящие на прогулку. Она длится двадцать минут, и благодаря часам вертухай не решается сократить время прогулки. Когда камера предупреждена о прогулке и собирается к выходу, загадываешь: который теперь час? Ошибки бывают в пределах плюс-минус пять минут.

После смены дежурных, которую зэки угадывают с большой точностью, я попросил вызвать корпусного. Он пришел довольно быстро.

— Вызывали? Что нужно?

— Хотел выяснить причину вызова. Я осужден Особым совещанием в 1946 году к пяти годам ИТЛ. Находился в лагерях в Воркуте. Вчера привезли сюда. Я не знаю, по какому поводу, и хочу это узнать.

— Я доложу начальнику следственного отдела. Вас вызовут. Еще вопросы?

Кормушка закрылась, и снова оборвалась связь с миром, вновь наступили часы одиночества и ожидания. Начались расчеты, как скоро все это разрешится. Они были не утешительны — нужно ждать и долго ждать. Из этой мышеловки никак не выбраться, а связь с начальством УМГБ возможна лишь через тюремных посредников.

Мои «расчет» оправдался — ни в этот день, ни на следующий я не дождался вызова в следственный отдел, не получил объяснений по поводу переезда в Киров. Это угнетало меня, давило безысходностью.

На четвертый день я стал добиваться исполнения своих требований. Объявил голодовку — утром при раздаче я отказался от хлеба. Пришел корпусной, стал уговаривать. Я не изменил решения. Лишь на пятый день после приезда за мной пришел дежурный. Он сопроводил меня к начальнику следственного отдела. Я долгое время помнил его фамилию, но все попытки вспомнить ее теперь не дали никакого результата.

Начальнику следственного отдела, майору по званию, было далеко за сорок. Казалось, что в эту минуту, он был в добром расположении духа и, ответив на мое приветствие, предложил сесть. За год пребывания в Кировской тюрьме я видел его еще несколько раз и всякий раз обращал внимание на его невозмутимость и хладнокровие.

— Расскажите, что случилось. Почему Вы объявили голодовку? Мне сказали, что хотите знать причину вызова сюда. Так?

— Да, гражданин майор. Я действительно хочу знать, почему меня привезли сюда, когда я давно осужден и уже полтора года, как в Воркуте.

Майор спокойно продолжал:

— Когда Вы были в Подольске, не вся Ваша группа была в сборе. Теперь нас интересуют некоторые новые подробности, и мы решили собрать всех для проведения дополнительного следствия в Кирове (на что, по всей вероятности, было получено официальное разрешение прокуратуры). Не скрою, вся группа уже здесь. Вас удовлетворяет мой ответ?

— Да, конечно. Я хотел бы знать еще, как долго буду в тюрьме.

— Этого я Вам сказать не могу, все будет зависеть от Ваших показаний на следствии. Держать Вас без необходимости мы не собираемся.

Тюрьма и знакомство со следственным аппаратом открыли мне глаза на существовавшее положение. Я понял, что человек, оказавшийся в тюрьме, терял при аресте все права, с ним могли поступать так, как того требовало следствие. А всякие там кодексы, юридические нормы и правовые акты, если и существовали в каких-либо документах и книгах, то только для формальных ссылок на них, и ничего не сулили обвиняемым. А его ответ, только что высказанный, подтвердил мои соображения, — «сидеть буду столько, сколько понадобится при повторном расследовании».

На этом закончился наш разговор. Я возвратился в камеру и прекратил голодовку.

3.

Майор ответил на мой вопрос, но тут же задал несколько своих, озадачивших меня: «Полностью ли я высказался на первом следствии в контрразведке и, если нет, то что еще осталось?»

Я подумал, что, вероятно, скоро нужно ожидать вызова к следователю.

Томительно идет тюремное время с его однообразным распорядком и ограниченными возможностями занять себя делом. Особенно трудно в первые дни, когда связи с жизнью на воле еще свежи. Со временем они слабеют, боль утрат стихает, и пребывание в одиночке становится более терпимым.

Если бы не книги, свыкнуться было бы труднее. Книги дают пищу для размышлений, отвлекают от мрачных мыслей, от одиночества. Звери в клетках чем-то схожи с заключенными в камерах. Режим оставил без запрета лишь возможность сидеть, двигаться и думать. Эти хождения приучают человека размышлять и укорачивают тюремные будни — так происходит адаптация.

Давно наступила ночь, время близилось к отбою. Обычно все уже бывает готово к этой минуте, чтобы не терять времени, отведенного на сон. В этот вечер я быстро приготовил постель, и как только была подана команда, тут же юркнул под одеяло и быстро заснул.

Сколько минут прошло после этого, не знаю, но проснулся я от неприятного лязга замка. Несмотря на время, прошедшее с тех пор, звук этот до сих пор вызывает чувство непредсказуемого страха. Вертухай, приоткрыв дверь, спросил фамилию, имя, потом предупредил, чтобы оделся. «Значит — допрос».

Мы прошли по коридору, соединявшему тюрьму с Управлением. Был я здесь потом еще, но темнота в коридорах не позволила рассмотреть и запомнить детали. Потом я понял, что привели меня к начальнику Управления Госбезопасности Кировской области полковнику Коршунову. Двойная дверь его кабинета устроена так, что в ней можно спрятать, при необходимости, арестованного и избежать встречи с его подельником.

Дежурный оставил меня в дверях, постучал в полуоткрытую половину и, получив «добро», открыл дверь пошире. Я переступил порог громадного кабинета.

В первую минуту трудно было сообразить, где я. В помещении отсутствовал верхний свет. Полумрак дезориентировал. Недалеко от стены, слева, внушительных размеров письменный стол под зеленым сукном. В наших госучреждениях начальники, занимающие руководящие кресла, добавляют к письменному столу еще один, они вместе образуют букву «Т». За ним, во время заседаний сидят сотрудники, приглашенные. По размерам «Т» обычно и судят о служебном положении и ранге начальника.

В этом кабинете все отвечало высоким масштабам. По обе стороны длинного стола — ряды добротных стульев. Такие же стулья у окон. Все это я увидел позже, когда глаза привыкли к полумраку и могли разбирать подробности. Настольная лампа ярко освещала зеленую поверхность, отдавая часть света ближней стене и окружающим предметам.

За столом в кресле — человек с газетой. Лица его не было видно — оно находилось в тени, свет падал на газету. За его спиной в раме под стеклом — известный портрет руководителя ведомства. И хотя в кабинете царил полумрак, казалось, будто глаза в пенсне внимательно наблюдают за всем происходящим.

Хозяин предложил сесть, а сам, уткнувшись в газету, невозмутимо продолжал читать. Я сидел на краешке стула у окна и всматривался в плохо освещенную комнату, ожидая начала разговора. Томительно шли минуты. Такой прием рассчитан на моральное и физическое воздействие. Уходили часы ночи — время сна и отдыха, — а завтра все повторится снова. Заснуть же после ночных допросов не позволит тюремный режим.

Но вот он отложил в сторону газету. Быть может, теперь начнется допрос? Я слежу за его действиями и, увидев, наконец, лицо, думаю про себя: «…выглядит интеллигентно, — в очках, хорошее лицо. Правда, это лишь одна сторона человека, — хотелось бы узнать, как он ведет себя на допросе, ведь это главное».

— Я знаю, Вы были у начальника следственного отдела, и он объяснил Вам причину вызова сюда. Я хотел напомнить Вам о бессмысленности скрывать что-либо от следствия — это не в Ваших интересах.

Так начался разговор.

Он открыл ящик стола и вытащил папку с подшитыми документами и, потрясая ею, сказал:

— Нам известно все о Вашей преступной деятельности… А то, что Вы рассказали о себе в Подольске, вот в этом деле, — он вынул другую папку, хранившуюся в архиве Госбезопасности, — это не для нас, об этом Вы можете рассказывать своей бабушке… И давайте договоримся: говорить только правду.

— Я Вас не понимаю, гражданин начальник. Неужели мои показания на следствии в Подольске вызывают у Вас сомнения? Я ничего не утаивал от следствия, Ваши замечания мне непонятны.

Начальник управления отреагировал на мою фразу не совсем понятным заявлением:

— Мы не сомневаемся в том, что в плен Вы не сдались добровольно и вопрос о предательстве в Вустрау нас тоже не интересует. Расскажите-ка лучше о том, как Вы оказались в Швейцарии, с чьей помощью и какие связи у Вас были с американцами. При откровенном разговоре Вы должны будете рассказать и о задании, какое получили от них, возвращаясь в Советский Союз.

Такого поворота я никак не ожидал — откуда могла появиться эта версия, не имеющая к нам ни малейшего отношения. Что я мог ответить на это?

Я понял, что дело с немцами, на которое так давили в Подольске, было дутым, зато появились совсем новые обвинения — в связях с американцами, которые были значительно весомее. И чем все это закончится, трудно предположить.

Находясь в полной изоляции от информационных источников, заключенные ничего не знали о том, что происходило в мире, о том противостоянии с американцами, которое наметилось вскоре после окончания войны, о том, что начался новый раунд репрессий — по второму кругу пустили тех, кто уже отсидел, кто был в ссылке или на свободе и кого по всем данным нужно было снова упрятать в отдаленные и глухие районы страны.

В моей памяти не было ни единого факта о каком бы то ни было личном контакте с американцами. После окончания войны они действительно появились в Швейцарии на отдыхе и вызывали любопытство у местных: кто цветом кожи, кто бесшабашной ездой на джипах по прекрасным швейцарским дорогам, кто пристрастием к ресторанам, спиртному и девочкам. Я в ту пору тоже носил солдатскую форму американской армии, ел американские консервы и продукты, курил «Camel», но все это нельзя было назвать личным контактом и тем более связью для получения задания и выполнения его в Советском Союзе.

Откуда потянуло этим ветром? Может быть, это контакты Круповича, как офицера связи при швейцарском комиссариате интернированных и госпитализированных с официальными представителями различных иностранных посольств и ведомств каким-то краем задели меня? Из нас пятерых, бежавших в Швейцарию, наиболее тесные и близкие отношения были у меня с Ивановым и Круповичем. Поэтому, возможно, следствие интересовалось их связями и контактами?

Перебирая в памяти швейцарский период, я вспомнил кое-что еще, что знал тогда или слышал от людей, встречавших Круповича позднее в тюрьме.

Из Швейцарии Георгий Леонардович был направлен в Париж, где он принял госпиталь бывших советских военнопленных, воевавших в годы войны в Европе. До января 1946 года он жил в Париже, а затем, по указанию начальника миссии, сдал дела и выехал в Москву. Об этом рассказывал человек, видевший Круповича в Тавдинских лагерях на Урале. Из его рассказа я понял, что возвращался он в Союз на собственной машине, подаренной ему американцами, когда он был начальником госпиталя. Может быть, в этой связи и зашел разговор о контактах с американцами? Не знаю. От заключенного из Тавды я слышал продолжение этой истории.

Крупович не доехал до Москвы, он был арестован в Потсдаме советской контрразведкой. Там же прошел следствие и был приговорен к высшей мере наказания. Более шестидесяти дней отсидел в камере смертников, но после написанного кем-то заявления о помиловании и конфискации всех вещей, голым и босым, в зимнюю пору, был отправлен в уральские лагеря на лесоповал.

С Ивановым же я до последнего дня находился в Швейцарии, но о каких-либо его контактах с американцами не имел ни малейшего представления. Так чего же хочет от меня этот начальник и что я могу ему ответить?

— Я Вам ничего не могу сказать… поверьте мне!

— Ну, вот видите! Ответ у всех вас один — не знаю. Ничего не знаю! Может быть, к этим вопросам мы подойдем с другой, более доступной стороны. К тому же вопросам этим было уделено мало внимания на первом следствии. Однако это важные вопросы, и если Вы ответите на них, Вам нужно будет ответить и на последующие, с ними связанные. Скажите, задумывались ли Вы когда-нибудь о том, почему в лагерях Цитенгорст и Вустрау с Вами занимались русские белоэмигранты? Я подчеркиваю — русские! Объясните это! И если Вы снова скажете «не знаю» — я не поверю. Вам выгоднее прикинуться незнающим. Не так ли?

Пронзительный взгляд его доставал меня на расстоянии, сковывая сознание и волю. Я пытался вникнуть в суть вопроса, найти конец замаскированной нити, чтобы размотать клубок, но ничего не получалось. «Неужели я настолько глуп, что не могу найти эту ниточку?»

— Что же Вы молчите? Я жду!

Ответа не было, я чувствовал свою беспомощность. Я был подавлен и растерян: она лишала меня самообладания. Позднее я понял причину этого интеллектуального кризиса. Чтобы перебороть его, нужен толчок, чрезвычайное усилие мысли, способные сдвинуть маховик мышления с места, а затем вдохнуть в него силу и обороты. Все это было потом, а в эти минуты я чувствовал свое полное бессилие.

4.

Когда процесс интеллектуального развития идет естественным путем и подталкивается интересом и желаниями самого человека, результаты говорят сами за себя, и успех не заставит себя ждать. Если же в развитии отсутствует личный интерес и процесс проходит без участия этих факторов, оно останавливается и замирает. Наше пребывание в лагерях Восточного министерства объяснялось не стремлениями и интересом к учебным дисциплинам, к их познанию, а использованием лагеря как убежища от смерти в шталаге.

Поэтому и не сработал этот процесс развития, поэтому так трудно разрешались вопросы, требующие анализа и обобщений.

— Я не знаю ответа; я действительно не могу ответить на этот вопрос…

— В таком случае нам говорить не о чем.

Он взял обе папки и спрятал их в стол. Затем развернул лежащую на столе газету, устроился поудобнее в кресле и продолжил чтение.

Я остался наедине со своими мыслями и вопросами. Кажется, что ответ напрашивался сам собой.

Заниматься с нами должны были, естественно, русские, чтобы лучше понимать друг друга. А русские эмигранты там были по той причине, что Россия была их Родиной, где они потеряли все свои человеческие и гражданские ценности и хотели возвратить их и обрести свое исконное гражданство.

Это был простой человеческий ответ — без политических, идеологических обоснований, не раскрывающий замысла организаторов Восточного министерства и государственной политики Германии в целом, и поэтому не удовлетворяющий моего собеседника. А другого ответа, при всех своих потугах, я отыскать не мог — мозгам нужен был толчок, чтобы двинуть их в нужную сторону.

Минуты совершали свой бег, а мы обдумывали каждый свое. Вопрос «почему» неотступно преследовал меня, однако все было тщетно. Я беспомощно ерзал на стуле. Иногда я переводил взгляд на человека в пенсне, и тогда мне казалось, что мрачнеет его лицо, осуждающее мое молчание.

Прошла уже большая часть ночи. Пора было возвращаться в камеру.

Начальник вызвал дежурного, я вернулся в одиночку. Сознание продолжало работать над разрешением этого же вопроса. Давно прошел сон. Я понимал, что скоро «подъем» и нужно уснуть. Но я продолжал лежать с открытыми глазами и все думал, думал.

Внимание сосредотачивалось над словами «белые эмигранты», я разбирал их с самых различных сторон. Они являлись первоосновой, с них нужно попытаться разгадать загадку. Но как? Я стал жонглировать словами, стараясь вникнуть в суть произносимых понятий.

Слова «русский», «русское» связано с государственным «Россия». «Советский», «советское» — с Советским Союзом. «Немецкое» — с Германией. «Английское» — с Англией. И так далее. Все эти понятия имеют единый корень и образование. Все народы имеют свои государственные структуры, свой аппарат управления, свою политическую надстройку, политику, идеологию…

К примеру, у нас в Советском Союзе вся государственная политика осуществляется одной единственно легальной партией коммунистов — ВКП(б). В Германии таковой была НСДАП, там у власти находились нацисты.

В Англии несколько партий — консервативная, лейбористская, либеральная, коммунистическая. В США — республиканцы, демократы, коммунисты. Каждая партия имеет свою программу, старается заполучить большинство за счет своих представителей в органах управления и власти.

В Советском Союзе коммунисты признавали и признают сегодня равенство всех наций, проводя интернациональную политику.

Национал-социализм в Германии проповедовал нацизм — превосходство арийской расы над остальными нациями.

Коммунистическая партия конечной целью программы ставила построение коммунизма во всем мире.

Национал-социализм стремился овладеть жизненным пространством и приоритетом в мире Великой Германии.

Америка проводит свою государственную политику за сферы влияния в мире…

И так повсюду и везде.

Стоп! Я, кажется, нашел конец нити. Попробую потянуть за нее. Что, если рассмотреть Восточное министерство Германии и лагерь Вустрау с этих же сторон?

Особый лагерь Восточного министерства в Вустрау по идее своей задумывался, как проводник нацистской идеологии на Востоке. Поэтому по замыслу лагерь должен был осуществлять эту политику. Для этого всем, проживающим на оккупированной территории Советского Союза, необходимо было внушить смысл задуманного. А как практически осуществить поставленные цели? Нужно найти способных для такой работы людей, ознакомить их с основными положениями переустройства жизни в оккупированных восточных районах и с их помощью начать практические преобразования. Да, как будто этот вывод соответствует тому, что делали немцы в годы войны в Вустрау.

Поэтому и организовывались лагеря по национальным признакам. Каждой нации предоставлялась возможность самостоятельно определиться с помощью своих преподавателей-наставников, способных на своем языке разъяснить идеологические основы немецкой политики. И лагерь Вустрау, где сосредотачивались все освобожденные из военнопленных лагерей, был также организован по национальному принципу. Отдельно по блокам размещали русских, украинцев, белорусов, кавказцев.

Так же и по тем же признакам отправляли и на работу на Восток.

А чтобы не произошли нежелательные перекосы разработанной политики, немцы осуществляли постоянное руководство и контроль за работниками Восточного министерства.

Ну, кажется, я правильно разобрался в сути политического ответа на вопрос полковника Коршунова, почему русским военнопленным были нужны русские преподаватели? Мой анализ основывался на объективных данных, поэтому и ответ должен быть правильным. Но это был ответ лишь на первую половину вопроса. Нужно ответить и на вторую. Она касалась белой эмиграции.

Я уже называл в «Записках» фамилии Редлиха, Брунста, Поремского, оказавшихся на Западе после революции 1917 года в России. Об их принадлежности к НТС^[33], основанному белой эмиграцией в Европе, я узнал позднее уже из советских источников информации.

О существовании самого Союза я слышал в Германии, но четкого и ясного представления о нем не имел. Вроде бы, главной его задачей была борьба с коммунизмом и коммунистическим режимом Советского Союза. Это-то особенно и интересовало органы Государственной безопасности в Москве.

Каждый год Лубянка прибавляла к уже имеющимся сведениям новые, и НТС приобретал все более четкие контуры в своей антисоветской направленности. Возможно, новый пересмотр имеет в виду нашу принадлежность к НТС?

Но меня с НТС ничто не связывало, а о принадлежности к Союзу Иванова или Круповича я ничего не знал. Новый виток следствия, поставивший своей целью связать нас с антисоветской организацией, сменил бы все характеристики первого следственного дела с одной единственной целью утяжелить вину, по-иному взглянуть на организацию побега в Швейцарию, навязать сотрудничество с американской разведкой, обвинения в шпионаже. Однако все эти новые версии я воспринимал как искусственно выдуманный бред следственного аппарата, не имеющего к нам никакого отношения. Абсурд какой-то!

Главным достижением прошедшей ночи и многочасового умственного напряжения был ответ на вопрос начальника управления. Меня распирала гордость за совершенное. Теперь я действительно могу ответить на много других вопросов, связанных с этой темой. Как же прав был полковник, когда говорил, что ответ на этот вопрос заставит отвечать и на другие. На ум явились крылатые слова: «Да здравствует разум, да скроется тьма!»

Я только сейчас понял силу анализа и ощутил прятавшийся доселе секрет самого процесса мышления. Теперь я твердо стал на ноги, научился размышлять и мыслить, передо мной открывался новый духовный мир человеческого бытия!

Команда «подъем» подбросила меня на ноги от восторга от только что обретенных открытий. Я постучал в кормушку и вскоре увидел дежурного вертухая.

— Передайте, пожалуйста, начальнику управления, что заключенный Астахов хочет видеть его — у меня есть показания для следствия.

После отбоя за мной пришли. И вот я снова в его кабинете, переполненный открытиями прошедшей ночи. Я пришел сюда, испытывая чувства победителя, и хотел, как можно скорее объявить о своем триумфе.

— У Вас ко мне разговор? Слушаю… — доброжелательно спросил полковник.

— Да, и очень важный… Вчера после разговора с Вами я не мог сомкнуть глаз, все обдумывал Ваш вопрос…

Полковник внимательно слушал, но по выражению лица я не мог определить, как он воспринимает сказанное — верит ли? Мои слова звучали, должно быть, убедительно. В них не было фальши. Я продолжал.

— Ваш вопрос застал меня врасплох. Но сегодня я, кажется, знаю ответ. Белая русская эмиграция была выбрана немцами для работы с советскими военнопленными по исторически сложившимся причинам. Они покинули Россию из-за смены общественного строя. Они потеряли все, надеясь, что недолго пробудут в изгнании. Но прогнозы не оправдались. Начавшаяся война подсказала руководителям Восточного министерства Германии, кого использовать для работы в России в качестве партнеров. Такой выбор устраивал обе стороны. Гарантом верности эмигрантов немцам было их долгое пребывание за границей, нежелание признавать советскую власть, преемницу России, ненависть к режиму. А предоставление возможности работать с русскими людьми и помогать им являлось дополнительным стимулом для согласия в сотрудничестве. Так представляю я себе этот альянс. На этом же принципе осуществлялись взаимовыгодные связи со всеми другими представителями многонационального Советского Союза. Сегодня я многое рассматриваю под таким углом зрения.

— Скажите, а как относились к предателям-эмигрантам военнопленные? Не было ли, в частности, у Вас лично скрытого отношения к ним, как к пособникам фашистского режима? — полковник этим вопросом хотел выяснить мою оценку деятельности белоэмигрантов, суть моих убеждений к врагам советской власти, к пособникам немцам.

Если бы этот вопрос задал мне капитан Устратов на первом следствии в Подольске, ответ мой звучал бы однозначно — они пособники. Теперь же я ответил на него несколько глубже и, несмотря на то, что эта сегодняшняя оценка приобщала и меня к категории эмигрантов-пособников, я ответил так, как того требовала истина.

— Знаете, мое перерождение сегодняшней ночью меняет оценки многим обстоятельствам прошлого. Если рассматривать деятельность белоэмигрантов без оптики и видеть только то, что лежит на поверхности — они пособники. Если же заглянуть глубже и рассмотреть истинные причины, приведшие их к сотрудничеству, их долг по отношению к русским людям в Германии и на оккупированной территории Востока, к военнопленным — оценка эта будет иной. Я допускаю, что есть факты из жизни этих людей, о которых я ничего не знаю, и тем не менее общение с ними в лагере, их поведение, разговоры не позволяют видеть в них предателей своих соотечественников или их скрытую связь с Гестапо.

— Вот в этом и заключается Ваше родство и связь с предателями Родины и Советского государства! И очень плохо, что за все эти годы Вы не разобрались в вопросе: «кто есть кто!», — так отреагировал на мои слова руководитель ведомства Госбезопасности.

Я подсознательно чувствовал его несправедливость (понимая, что иной оценки я услышать не мог) к моему откровению и свою полную незащищенность — это предчувствие оправдалось тогда, когда до моего освобождения оставалось лишь несколько месяцев… Но это было потом.

А сейчас я был доволен этим откровением и беседой с высоким начальством. Она мне напомнила диспуты щедринского карася, любившего заводить споры с зубастой и коварной щукой.

И еще одна мысль не давала мне покоя. Открывшиеся на окружающий мир глаза вызвали у меня такой жгучий и неподдельный интерес к вопросам философии, экономики, истории, права, что я задумал получить разрешение на литературу для удовлетворения возникшего любопытства и интереса к этим предметам. Появилось желание шире раздвинуть горизонты непознанного мира.

К тому же я почувствовал необходимость высказаться о жизни за границей не на допросе у следователя, а изложить все письменно самому, в собственноручных показаниях, осмысливая не только свои поступки, но и мысли, побуждения, планы, раскрывая тайники души. Желание исповедаться было продиктовано все тем же интеллектуальным пробуждением: мне казалось, что мысли мои вызовут интерес своим откровением и бескомпромиссностью и станут тем материалом, без которого многие вопросы, касающиеся жизни военнопленных в Германии, будут неясны. Так мне казалось, но так же в свое время размышлял и карась-идеалист. Со стороны же моя исповедь была похожа на покаяние уцелевшего ягненка перед вволю гульнувшим в стаде волком.

— Гражданин полковник, разрешите обратиться с просьбой. Я хочу написать собственноручные показания — это будет более осмысленный взгляд на прошлое. Мне потребуются бумага и чернила. В камере есть необходимые условия, чтобы все обдумать. Пользуясь моментом, хочу еще попросить разрешения на книги политэкономического содержания. Будучи в школе, я читал краткий курс истории ВКП(б). Четвертая глава показалась мне тогда сложной и неинтересной — вероятно, я был еще не готов к осмыслению этого материала. Теперь я хотел просить у Вас разрешения получить эту книгу в камеру…

5.

Такая просьба в эту минуту была продиктована моим состоянием, я почувствовал в себе эту потребность и возгордился тем, что у меня, человека обыкновенного, ничем не выделяющегося от общей серой массы, вдруг появился интерес к сфере высшей человеческой деятельности.

Мне показалось, что полковник с пониманием воспринял мои слова и пообещал выполнить просьбу. После этого я написал заявление о допуске к тюремной библиотеке, находившейся в ведении начальника тюрьмы. Там можно было получить полное собрание сочинений Ленина, Сталина, труды Маркса и Энгельса, Большую и Малую советскую энциклопедию, Историю СССР и Краткий курс истории ВКП(б), различные брошюры и периодические партийные документы о прошлых съездах и другие издания, какие обычно централизованно поступали из библиотечных коллекторов в тысячи городских и сельских библиотек прямого и ведомственного подчинения.

Ведал этим книжным хозяйством начальник внутренней тюрьмы. Это был небольшого роста полковник, своим располневшим видом напоминавший бочонок, со сверкающей бритой головой, заплывшими глазками и небольшими чаплинскими усами. Заключенные видели его каждую неделю по пятницам при всех полковничьих регалиях, в начищенных по блеска сапогах и ладно сидящем кителе, плотно облегавшем его мощное туловище. В сопровождении корпусного офицера и дежурного вертухая он с чувством достоинства совершал важную государственную работу — обход тюремных камер, где задавал один и тот же вопрос: «Клопы, вши есть?» — и, получив удовлетворяющее «нет», поворачивался и уходил, чтобы вновь появиться через неделю. За одиннадцать месяцев, прошедших в Кировской внутренней тюрьме, я видел его многократно, получил его разрешение пользоваться библиотекой, но так и не узнал фамилии.

Очень скоро я получил бумагу и чернила — предстояла большая работа, требующая памяти, переосмысления пережитых фактов, оценки их в теперешнем моем понимании.

Изложение материала должно было быть абсолютно правдивым и честным, чтобы не исказить суть прошлых событий, не сбиться с истины, дать им правильное толкование. В каком бы свете ни выглядели моя личная жизнь, мои побуждения, мысли и поступки, они должны быть описаны без каких-либо компромиссов. Только, объективность, только правда! Это первая в моей жизни исповедь!

Такую задачу поставил я перед собой и, вспоминая теперь содержание написанной в Кирове рукописи, считаю, что я не отошел от задуманного. Я каялся, как Великий Грешник, совершив малодушный поступок на фронте, а потом в Германии — и в том, и в другом случае я сохранял собственную жизнь. Покаяние это не выглядело низкопоклонством, прошением о снисхождении для отпущения грехов — это было осмысленное самоосуждение за слабость духа в экстремальных условиях. Я не считал свой поступок предательством, я просто не мог наложить на себя руки, стать самоубийцей было выше моих сил.

Я хорошо запомнил очень важную деталь в рукописи — мое признание права государства на привлечение меня к уголовной ответственности. Этот вполне искренний вывод исходил из неопровержимого, как мне казалось, посыла: «малодушие военнослужащих — благоприятная предпосылка для многих преступлений, потому его нужно пресекать в зародыше». Я убеждал себя в том, что, наказывая своих солдат, государство хотело предотвратить нежелательные явления, укрепить моральный дух и боевые качества людей на фронте.

Довольно подробно я остановился на анализе ситуации, предшествующей собеседованию с преподавателями. И в этом признании я каялся за малодушие, обвиняя себя в самосохранении и прагматичном подходе к занятиям в Цитенгорсте. Я не допускал существования другой оценки своих действий, отбрасывая при этом как малоубедительный, человеческий фактор, дающий право на жизнь.

Подводя черту под написанным, я не сказал главного, что в моем положении постарался бы высказаться любой человек, защищающий право на свободу и жизнь. Признавая обвинения первого следствия, я должен был обратить внимание на объективные факты передвижения в плену, прежде чем я попал в лагеря Цитенгорст и Вустрау. По воле случая или судьбы, а не по собственной инициативе и выбору я добрался до этих мест; не по убеждению согласился ознакомиться с программой этого специального заведения, а по сложившимся обстоятельствам. Однако по личной инициативе я присовокупил к малозначащим (как оказалось уже потом в период следствия) фактам массового окружения и плена, а также пребывания в особом лагере Восточного министерства самообвинение в тяжести сделанных шагов.

Я собственными руками накидывал на свою шею новую удавку. Да к тому же и Время ставило теперь на повестку дня необходимость новых репрессий для ранее осужденных — мои душевные излияния в собственноручных показаниях наверняка поспособствовали новому витку «правосудия» в отношении меня.

6.

Написанные тогда показания стали для меня своеобразной «пробой пера». Я обдумывал пережитое и, облекая содержание в литературную форму, записывал на бумагу. Прочитывал, вдумывался в смысл, в звучание и, если находил какие-то погрешности и недостатки, переделывал.

Я участвовал в творческом процессе и получал от него удовольствие. Беспристрастное копание в своем прошлом, объективная оценка поступкам придавали написанному особую значимость и вес.

Трудился я, не замечая времени. Каждый день к стопке написанного прибавлялись новые листы. Не помню, сколько времени я потратил на всю работу, но листов было написано много. Про себя я думал: «Вот теперь я тоже научился писать; никогда не поверил бы, что смогу так легко и быстро найти эту литературную тропинку и так глубоко проникнуть в прошлое».

Приходится только сожалеть, что сегодня я не располагаю возможностью заглянуть в то архивное дело, в котором хранилась рукопись, чтобы наиболее важные страницы были прочитаны людьми. Годы унесли сиюминутную причастность к событиям прошлого, а жаль!

Законченная работа вдохновила меня. Сентиментальная и романтическая натура, увлекшись исследованием прошлого, уделила немало внимания и писательскому процессу. Чем больше исписывал я листов, тем настойчивее убеждался в том, что после окончания срока смогу серьезно заняться литературой, для чего нужно будет сменить строительный факультет, куда я поступил в 41-м году, на журналистский. А теперь, пока я здесь, никто не помешает мне заняться и самообразованием, я буду учиться.

Далекий от реальных условий жизни общества, не задумываясь о «компрометирующих» фактах в своей биографии, я «витал в облаках» и видел себя в недалеком будущем преуспевающим студентом литературного вуза.

Действительность обманула мои ожидания.

Наступило, наконец, время, когда я открыл четвертую главу краткого курса истории ВКП(б) и, разбирая каждое предложение, уяснил для себя суть. После осмысления этих основополагающих страниц, написанных, как свидетельствует историография, Сталиным в 1938 году, я почувствовал, как пелена, скрывавшая от меня законы развития жизни и общества, приоткрыла завесу, и в просветленных глазах возникли новые контуры всего происходящего.

Четыре основных положения анализа марксистско-диалектического метода я перепроверял в уме на различных примерах и явлениях и убеждался в том, что положения эти теперь уже не подлежат сомнению — они незыблемы.

Взаимосвязь, постоянство движения, переход количественных изменений в качественные, борьба противоположностей присутствуют при исследовании любых процессов, происходящих в жизни. Прибавив к этому еще и основные черты философского учения о материальности мира, о первичности материи по отношению к сознанию, о закономерности познания во Времени, я посчитал, что теперь я достиг таких высот, какие доступны лишь немногим.

Я не задумывался, что борьба противоположностей диалектического метода должна, сама по себе, обуславливать наличие других философских течений. Приняв за основу материалистическое понимание мира, я произвольно отмежевывался от всех других толкований, считающих мир непознаваемым. Так мог рассуждать лишь дилетант, только-только прикоснувшийся к истокам знаний.

А разве я был или мог быть иным?

Диалектический материализм, открывшийся мне в своем величии и незыблемости, как бы вдохнул новый приток сил, я почувствовал вдруг крылья и безграничное пространство для полета и, казалось, что мысль моя свободна теперь настолько, что ее не удержат ни тюремные замки, ни вертухаи, ни охрана. Обретя невиданную силу мировоззрения, она способна проникнуть куда угодно, я и в тюрьме теперь был свободным!

20 сентября 1948 года, о котором я вспомнил по случаю дня рождения, было знаменательно не только как юбилейная дата, а как веха жизненного пути, с которой начинался новый отсчет интеллектуального рождения. Мне исполнилось 25 лет. Я стал учиться, много читать, много думать…

Конечно, не все прочитанное я понимал. Я без труда прочел одно из ранних произведений Ленина — «Развитие капитализма в России», вспомнив, как, разбирая причины разорения мелких крестьянских хозяйств и процветания крупных, я невольно стал сравнивать рентабельность тех крупных хозяйств с рентабельностью советских колхозов. Когда же возникал вопрос о моем отношении к коллективному труду, я высказывался за него.

Легко справившись с экономическим произведением, я решил после этого почитать философское того же автора — «Материализм и эмпириокритицизм». Читал долго и внимательно. Часто останавливался и «пережевывал» прочитанное. Но эффект был противоположен умственным затратам. Я настойчиво прочитывал страницу за страницей, желая добраться до «понятного» текста, но его так и не оказалось в книге. Только тогда я понял, что этот «орех» не по моим зубам — мне не хватало знаний по многим отраслям науки, общего уровня развития.

Двухмесячное чтение философского труда о диалектическом и историческом материализме, в котором Ленин собрал все новейшие доказательства и научные обобщения, направив их против ревизионистов и критиков, пошло у меня, что называется, «кошке под хвост». Но если кто-то подумает, что чтение вообще не принесло пользы в моем образовании и развитии, тот ошибется.

Абстрактные, еще недавно, понятия о государстве, общественном строе, классах, идеологии, демократическом централизме, диктатуре пролетариата обретали полноту содержания — я стал задумываться над тем, как советское общество пользуется этими атрибутами власти, насколько справедливо они применяются в реальных условиях.

Мое положение человека, прошедшего тюрьму, лагерь, неприятное знакомство с аппаратом государственной безопасности сосредотачивало внимание на его деятельности. Многоголовое чудовище, именуемое «чрезвычайкой» или «ЧК», наводило страх не только на граждан СССР, но и на людей во многих других государствах. «ЧК» беспощадно подавляло любые проявления действий против молодого государства. Страну объял террор невиданных размеров. Мне хотелось объективнеепонять правомочность нового режима в осуществлении жестоких мер.

Пролетарская диктатура руководствовалась антигуманными лозунгами: «если враг не сдается — его уничтожают», «кто не с нами — тот наш враг» или «революция только тогда что-либо стоит, когда она умеет защищаться».

На личном примере я хотел во всем разобраться и убедить себя в том, что чрезвычайщина эта необходима ради безопасности и сохранения новой власти. Такие доводы обезоруживали меня, не хватало аргументов, чтобы возразить. Что касается ссылок на права человека, я что-то не помню, чтобы в те годы они выдвигались и действовали. Инакомыслящие правозащитники появились позднее, а в сороковые-пятидесятые государство вершило суд над людьми, руководствуясь своим абсолютным правом.

Понятия «свобода», «право» идеологи Советов объясняли как осознанную необходимость. С этой же «колокольни» и я оценивал свой приговор и пришел к выводу, что наказан был справедливо, на основании закона, и нет веских причин для предъявления претензий государству.

Вспомнил в связи с этим Солженицына.

В «Архипелаге ГУЛАГ» есть отдельная глава — «Благонамеренные», образно рассказавшая об особой категории заключенных, партийных и беспартийных в прошлом, которые, оказавшись за проволокой, продолжали оставаться ортодоксами. Не теряя надежды на скорый возврат в общество и прекращение ошибок и недоразумений, приведших к аресту и изоляции, они верили в систему, в ее социальную справедливость. Солженицын возмущается этим, считая, что «там» они должны были разобраться в преступлениях системы и назвать все происходящее своим именем.

Принадлежал ли я к этой категории? Очень похоже было мое раскаяние на поведение «бывших». Судите сами, вот ход моих рассуждений.

Государственные законы издаются для граждан и все без исключения должны следовать их требованиям. Я нарушил закон и поэтому должен был понести наказание. Правда, я рассчитывал на его снисхождение и милость, поскольку действия мои не были умышленны. Но этого не произошло, я не был оправдан, хотя служители Фемиды вынесли мне более мягкий приговор. В те годы никто не пытался оценивать действия закона с позиции прав человека — тогда это было просто бессмысленно. Мир заговорил о них позже, когда в ГУЛАГе уже томились миллионы. И хотя 58-я статья квалифицировалась как политическая, я себя политзаключенным не считал, так как никогда не боролся с Советской властью, не участвовал в запрещенных политических организациях, как и в пропагандных выступлениях против существующего строя.

Я был благонамеренным по натуре, со дня рождения, и только ветер войны, забросив в необычные условия, сотворил со мной «злую шутку» — из человека заурядного, с обывательской психологией и поступками, превратил в отступника-ренегата.

В складывающейся обстановке второго следствия я должен был сознательно определить свое место в жизни. Мировоззрение должно было подсказать, на чьей стороне Правда, чьи позиции справедливее, кому отдать предпочтение. Я решил, что социальный порядок в Советском Союзе наиболее прогрессивен, и чаша весов поэтому склонилась в пользу коммунистических принципов и идеалов.

Главный абсурд заключался в том, что наказание я получил за измену Родине, за контрреволюционное преступление, а по своим взглядам и убеждениям принадлежал к коммунистам. Эта принадлежность пришла ко мне без тех официальных процедур, которые требовались каждому члену партии, ведь я не был связан ни дисциплиной, ни обязательствами, ни партийными взносами. Гордое чувство независимости руководило мною, тогда я находился под впечатлением бессмертных строк:

7.

Но всему начатому приходит конец. Подошли к окончанию мои рукописные показания, я с гордостью передал их в следственный отдел и стал ожидать решения. Ждать пришлось долго, и это удивляло. Почему с таким равнодушием отнеслись к моим показаниям? Позже я все же понял, что рукописью заинтересовались — она была прочитана и по решению следственного аппарата УКГБ Кировской области отправлена в Москву в центральное следственное управление КГБ СССР.

Система насилия руководствовалась правилом: за беззаконные действия свои не нести ответственности, не считая нужным приносить извинения пострадавшим. Когда заключенный находится под следственным прессом, многого не знает, он больше теряется и легко попадает в следственные силки, лишается уверенности в своей правоте. Находясь в Бутырской тюрьме, после подписания 206 статьи, в ожидании суда военного трибунала, я около года не знал, где блуждает мое следственное дело, писал заявления, требовал соблюдения закона и справедливости и об окончании расследования, и о результате узнал лишь после объявления постановления Особого совещания, куда обычно направляют сомнительные следственные дела.

Такой же процедуре подвергли меня в Кировской внутренней тюрьме. Одиннадцать месяцев прошло в ожидании решения, прежде чем меня направили в Москву. И за все это время я лишь пять раз был на допросах. Я называл это беззаконием, глумлением всесильного аппарата над слабостью человека. Каждый день встречал я с надеждой покинуть тюремную камеру, а следователи принимали все за должное, зная о поддержке ведомства, и мало задумывались о человеческом праве подследственных, о процессуальных нормах Кодекса. Но как только срок разрешенного содержания в тюрьме подходил к концу, его автоматически продлевали новым.

Лубянка и Лефортово

1.

В Москве рукопись прочитали и решили познакомиться с «автором». В начале лета 1949 года из Кирова меня отправили в Москву, во внутреннюю тюрьму на Лубянку.

Короткое знакомство с Лубянкой не дало возможности подробнее узнать это «заведение», представить его как единое целое. Поместили меня в общую камеру (на Лубянке были когда-то номера гостиницы), где уже было пятеро заключенных. Четверо отбывали свои сроки в разных лагерях ГУЛАГа и прибыли сюда по спецнаряду. Пятый оказался старожилом Лубянки — пошел восьмой год его пребывания в тюрьме. Сидел вначале в одиночке и сравнительно недавно был переведен в общую, под условием не открывать своей фамилии. Ему присвоен тюремный номер и отзывался он на него, когда вызывали в следственное управление.

Личность эта была наиболее загадочна — «Мистер „X“ с Лубянки». Кровать его находилась в дальнем углу от входа. Там, в изголовье, стоял громадный вещевой мешок, под самую горловину набитый вещами. Хромовые сапоги его несколько потеряли былой вид и лоск. Одежда выдавала в нем человека военного, и хотя на ней ничего не осталось от знаков прошлого величия — он выглядел человеком высокого положения.

Был он немногословен и остался для меня загадкой, инкогнито — у него не было ни имени, ни отчества. Только одна незначительная деталь осталась от его откровения. Однажды он рассказал, как многолетнее пребывание в одиночке было нарушено появлением неизвестно откуда взявшейся мыши. Боясь испугать это живое существо, он попытался как-то приручить ее, скрасить свое одиночество. Ему это удалось, и мышь разделила утомительные часы его затворничества…

2.

Через несколько дней после приезда за мной пришли и предложили собраться на допрос. Сначала мы оказались на первом этаже просторного вестибюля, прошли мимо часовых у входа в главный корпус, потом стали подниматься вверх по широкой лестнице главного здания.

Через несколько минут я вошел в довольно просторный кабинет. Начиналось лето, и громадное с двумя створками окно было открыто во внутренний двор. Напротив многочисленные окна, где раскрытые настежь, а где полностью закрыты — это кабинеты высокого начальства могущественного ведомства. Об этом мне дали понять с первых минут пребывания в кабинете. Хозяин был в штатском платье. Новый, с «иголочки», светло-серый костюм облегал плотную, приземистую, чуть располневшую фигуру. На вид ему было лет 46–47, и по виду чувствовалось, что он не был обделен благами жизни. Он старался шагать вровень со временем, не отстать от «капризов» моды, свою цену и преимущество попытался продемонстрировать сразу же после знакомства.

Не знаю, кого ожидал увидеть на допросе этот высокопоставленный чиновник, но внешность моя — лагерная роба из черного х/б, стриженая голова и наивное выражение лица — явно не понравились.

На светлой, зеркально отполированной поверхности письменного стола, кроме массивного прибора с ручками и такого же с мраморной крышкой пресс-папье лежали стопки бумаги — это была моя рукопись и следственное дело.

— Садитесь… — предложил следователь.

Нужно было начинать разговор:

— Вы осуждены Особым совещанием и отбывали срок в Воркуте? Большая часть срока уже позади? Вас вызвали в Киров на доследование, так как не все из сказанного на первом следствии объясняло Ваши дальнейшие поступки и планы… Объясните, пожалуйста, каким образом Ваша группа смогла так легко и просто переехать из Вустрау на границу с Швейцарией и осуществить побег? Ведь Вы же собирались ехать на Восток, на оккупированную территорию, чтобы добраться к своим и вдруг оказались в Швейцарии… Нелогично. Может быть, Вы объясните истинные причины?!

«Да сколько же можно об одном и том же??! И в Подольске, и в Кирове, теперь, вот опять, здесь — этот вопрос уже набил оскомину. Неужели подробные ответы на прошлых допросах прошли мимо? Да и в рукописи я уделил им много внимания». Я возмущался и не мог смириться с фактом «переливания из пустого в порожнее». И отвечая на его вопрос, я сказал:

— Если Вы внимательно прочли рукопись, вопрос отпадает сам по себе, там все честно изложено…

Нужно было видеть, что произошло после этих слов!

Мой визави вскочил, как ужаленный, и мне показалось, что рука его потянулась за тяжелым прессом, мраморная крышка которого могла свободно «прибить» на месте.

— Мальчишка! Наглец! Откуда такая самоуверенность и этот апломб! Здесь не Воркута! Это Комитет государственной безопасности Союза ССР!!!

Он задыхался от пароксизма и готов был стереть меня в порошок.

На этом наш первый разговор был закончен.

Я смиренно наблюдал, как на бланке рождался документ допроса. Это была всего лишь страничка. Из нее стало известно, что со мною разговаривал какой-то большой начальник. Теперь я просто не хочу ошибаться, запомнил лишь звание — это был полковник — фамилию его унесло Время.

Около двух месяцев длилось мое пребывание на тюремных харчах Лубянки. Ожидал новых встреч и допросов, но никто более не интересовался мною и написанным. Я писал жалобы о нарушениях законности в прокуратуру по надзору, называл Госбезопасность инквизицией XX столетия и добился того, что в один из дней меня перевели в тюрьму усиленного режима в Лефортово.

Это был акт возмездия за строптивость.

3.

Моя осведомленность о творящемся произволе в «недрах» Госбезопасности была очень ограничена. Она исходила из личного опыта. Начался он со времени знакомства с работниками репатриационной миссии, где под формой общевойсковых офицеров «трудились» работники аппарата Госбезопасности. Затем знакомство с лагерным уполномоченным ПФЛ СМЕРШа, следователями контрразведки, начальством в Воркуте и в Кировском УКГБ и, наконец, полковником с Лубянки.

К наказанию я относился без особо острых проявлении — я не мог опровергать факт нарушения закона и соглашался с неотвратимостью расплаты за это.

Ограниченность кругозора лишала возможности анализировать происходящее. Вокруг были люди, сами перенесшие произвол и знавшие таких же «бедолаг». Но все это не учило, чтобы почувствовать боль, нужно было самому «обжечься». Первые такие «ожоги» я почувствовал в УКГБ нова, затем на Лубянке, а потом они посыпались один за другим.

Но и тогда я не задавался вопросом: «откуда исходят причины этого безумия и животной ненависти?»

Я продолжал возмущаться, не понимая того, что аппарат и социалистическое государство — одно единое целое, а узаконенная демократическая «вольность» писать и жаловаться в любые государственные учреждения всего лишь ширма, за которой спрятаны равнодушие исполнителей, их слепая вера в справедливость и необходимость наказания и дальнейшая изоляция врагов Советской власти.

Почему в этих ведомствах сложилась такая обстановка? Что породило их человеконенавистническое отношение к репрессированным?

Отвечая, я понимал, что положение это связано с образованием нового государства, в котором власть бывшей империи оказалась в руках новых хозяев. Класс эксплуататоров объявили злейшим врагом общества — его нужно было изолировать и уничтожить. Страной стали управлять малограмотные, не знающие механизма государственного управления люди. Граждан разделили на «плохих» и «хороших» по социальному происхождению. С этого началось, а затем положение усугубилось, согласно известному: «чем дальше в лес, тем больше дров». Политика классового антагонизма продолжалась не год и не два. Жернова жестокого террора перемалывали социально-враждебных граждан, интеллигенцию. Власть создала новые формы учетных документов, чтобы не допустить «чуждых» в государственный аппарат, на командные роли.

Когда потом в руки попадали биографии видных государственных деятелей, партийных работников, высших военных чинов, советской элиты, невольно бросалось в глаза их социальное происхождение. Этот классовый подход проник во все клетки нового общественного организма. Родился особый, «советский» человек, который по своим характеристикам намного превосходил других граждан мира. Часто можно было слышать это определение, как аргумент особой гражданской доблести. Если же ты принадлежал к иным социальным группам или же (что еще хуже) подвергался репрессиям и изоляции, место твое в этом обществе становилось абсолютно бесперспективным. Нужно было ловчить, приспосабливаться или скрывать свое происхождение.

Классовая принадлежность и борьба определяли безумие и произвол аппарата.

А я, по наивности, молодости, простоте душевной продолжал надеяться, что придет другое время, когда приоритет человеческих ценностей возьмет верх, восторжествуют права человека, личности, воцарится справедливый порядок.

Этого хотели я и мне подобные. Что же касается работников аппарата, то у них было иное мнение. Они должны были доказывать и утверждать свою принадлежность к высокой миссии. Власть развращала временщиков и они, чтобы сохранить привилегии, старались вовсю.

А классовая борьба не только не утихала, она, по определению Иосифа Виссарионовича, все более ужесточалась. Поэтому значение аппарата приобретало все большую роль в государстве, а положение «врагов» — более усугублялось.

«…Мальчишка!.. Здесь не Воркута!.. Это Комитет государственной безопасности Союза ССР!!!..», — продолжали звенеть в ушах слова оскорбленного сановника, но я никак не мог смириться с «тяжестью» нанесенного оскорбления. Во мне уже начинали пробуждаться ростки человеческого самолюбия и гордости, и никакие высокие авторитеты не могли остановить начавшийся процесс: проснувшееся самосознание не хотело уже мириться с фактами беззакония и оскорблений. Работники ведомства своими действиями сами раскрывали глаза обвиняемым и тем самым помогали увидеть то, что не поддавалось определению при первом знакомстве. По этим же действиям угадывалось и формировалось представление о всей системе насилия, а также о сути политики высших эшелонов государственной власти, хотя старая гвардия большевиков-революционеров, занимающая самые высокие кресла партийного и государственного аппарата, все еще находилась вне подозрения и пользовалась доверием изгоев.

Только десятки лет спустя, опубликование секретных документов, позволяло разглядеть истинные лица этих пресмыкающихся.

«Соратники по оружию» дожили до такого «единодушия», что поддерживали все желания и прихоти «мудрого вождя», а особо близкие — Молотов и Калинин — покорно позволили разорить семейные гнезда и отправить в «места отдаленные» собственных жен. А разве лучше были Клим, Лазарь, Лаврентий, Анастас?! Недаром мудрость народная выражалась словами: «каков поп — таковы и прихожане». Можно и дальше продолжить начатый список… Время их расставило по местам, которые они заслужили!

4.

Мой благородный порыв исповедаться, чтобы окончательно обрести точку опоры и внутреннее равновесие, обернулся совершенно иными последствиями. Вместо объективной оценки всех фактов жизни в плену КГБ, следуя сложившейся практике, выбрал из рукописи факт согласия заниматься в лагере Восточного министерства, факт, осужденный мною самим, и притянул его к новой вине, назвав ее «контрреволюционной деятельностью».

А мои заявления и жалобы отчаяния с обличительными фактами нарушения законности и прав человека заставили следственный аппарат принять меры воздействия к «распоясавшемуся строптивцу», чтобы привести его к порядку.

С этого начался новый этап тюремного заключения в условиях строгого режима — Лефортово. Но и здесь был сохранен прежний сценарий: меня не вызывали в следственный отдел, а подвергали репрессивному воздействию строгих порядков. Мне казалось, что о моем существовании вообще забыли, а ведь до конца срока оставалось уж совсем немного, и я представлял, как все это будет выглядеть в декабре, здесь в Москве, где мне, вероятно, придется досиживать последние месяцы до освобождения.

5.

Время, проведенное в Лефортово, предоставило возможность познакомиться с необыкновенной судьбой сокамерника, о которой он рассказал по собственной воле. Меня она удивила, я запомнил многое, упустив возможно, за давностью лет какие-нибудь подробности.

Я остановился перед открывшейся дверью и почувствовал, как испуганно заколотилось сердце.

Перед глазами предстала мрачная камера, выкрашенная почти до самого потолка в черно-зеленый цвет, с обычным тюремным «реквизитом».

Дверь захлопнулась. Я все еще стоял у входа, приходя в себя. Наконец, поздоровался и сделал несколько шагов к сидящим. Две койки были заняты, третья пустовала.

Кто-то предложил свободную, со свернутой на ней постелью (это лишало заключенных возможности ложиться на постель днем до объявленного часа).

Присутствующие без особого интереса отнеслись к моему приходу. Помню, что в общих камерах Бутырской новичков встречали с большим интересом, задавая массу вопросов, чтобы выяснить, как живут на воле, в лагерях.

Видимо, моим новым знакомым было не до меня. Оба занимались чтением. Трудно представить тюрьму без книг, они не только укорачивают часы тюремного безделья, мрачных дум и плохого настроения, но и дают людям духовные ценности, приобщая к размышлениям, познанию человеческой мудрости.

Я присел на свободную койку и стал осматривать новую обитель. Внимание привлекли торчащий из стены водопроводный кран и старая эмалированная раковина, а чуть дальше к двери, в углу, унитаз вместо параши. От него исходил неприятный запах карболки.

«Глазок» временами «помаргивал» — это вертухайское око осуществляло надзор за действиями зэков и обстановкой в камере.

Напротив двери, под потолком, полуоткрыта небольших размеров фрамужка. Однако дневного света от нее явно не хватало, его гасили мрачные стены и темный цвет асфальта, покрывавшего пол.

Камерная обстановка вызывала чувства подавленности и обреченности…

Человек, сидевший напротив, оторвался от книги, посмотрел на меня, прикидывая «происходящее» и, увидев на мне лагерную «робу», спросил:

— Давно из лагеря?

— Уже год, как уехал из Воркуты…

— Вызвали на переследование или по другой причине?

— Не знаю сам для чего. Понадобилось что-то для нового следствия. Был вначале в Кирове, потом привезли на Лубянку, теперь вот сюда.

— Срок большой?

— Да нет, — по этой статье детский — всего лишь пять лет, а ведь 58-я, с пунктом «1б», страшная статья… Так решило Особое совещание — трибунал отказался от разбирательства… До конца срока еще чуть более года.

Это был обычный диалог незнакомых людей, столкнувшихся на тюремном перекрестке чьей-то неведомой волей.

Внешность собеседника, выражение лица говорили о его безразличии к окружающему.

Я не стал поддерживать беседу, памятуя тюремное правило — не проявлять излишнего любопытства, которое может быть по разному истолковано: в этих заведениях есть «стукачи», «сексоты» — пособники следователей — для сбора «нужных» сведений.

Сидящий под фрамужкой второй человек не принимал участия в разговоре, он только слушал. Кстати, я даже не успел узнать, кто он таков, мы расстались в первую же ночь. Тюремные пути неисповедимы, его забрали с вещами глубокой ночью.

Наутро в камере нас осталось двое.

Утро обычно начинается с хлопанья «кормушек» — дежурные по корпусам вертухаи объявляют подъем. Удивительный слух заключенных улавливает каждое движение в коридоре, шаги проходящих мимо на допрос или прогулку, раздачу пищи, книг и прочего.

Первое лефортовское утро началось с необычного «представления». Мой визави свернул постель, отодвинул в изголовье и, не обращая на меня внимания, стал снимать с себя нижнее белье. Оставшись нагим, он прихватил с кровати пожелтевшее от долгого употребления полотенце и подошел к крану. Обильно смочил, отжал и стал обтираться.

На это дежурный «вертухай» не отреагировал — возможно, такая процедура уже практиковалась давно, и к ней привыкли. Но однажды я стал свидетелем, как настойчиво требовала одеться и «привести себя в порядок» дежурившая в коридоре женщина. Однако никакие уговоры и угрозы не действовали на него.

Он одевался только после окончания процедуры и с невозмутимым спокойствием присаживался к столу дочитывать оставленную там с вечера книгу.

На нем была серая спецовка, похожая на вещдовольствие заключенных. На ногах довольно поношенные армейские сапоги с очень короткими и широкими холявами, позволяющими одевать их без каких-либо усилий. А на кровати, в ногах, старая солдатская шинель без хлястика. На ней четко написанные белой краской буквы «SU». Назначение их трудно было понять, так как этими буквами клеймили в плену обмундирование советских солдат.

В прохладные дни, выходя на прогулку, он одевал шинель и шапку и походил тогда на уродливый манекен, на ногах которого «ходуном» ходили стоптанные, не по размеру сапоги, а на плечах расклешенная, как накидка, шинель, давно потерявшая свой вид и форму.

Двадцать минут, отведенных на ежедневную прогулку в небольших, специально обустроенных двориках-ящиках, я обычно наблюдал за ним, стараясь понять его состояние. Мысль его работала постоянно — это было написано на лице, во взгляде, устремленном в «никуда».

«Кто он такой, что волнует его, за что сидит этот странный человек, для которого нет общепринятых правил поведения?»

Здесь, в Лефортовской, он в любой момент мог быть посажен в карцер за свои «художества». Странности эти привлекали внимание. Мне казалось, что рано или поздно наступит минута, когда ему самому захочется рассказать о себе.

Ежедневное общение раз за разом приоткрывало завесу его жизни. Я узнал имя, фамилию и место рождения его. Родился он на Харьковщине, в бедной крестьянской семье. Звали Юрой, а двойная фамилия Геращенко-Шмидт вызывала естественное недоумение.

По существующему в тюрьме порядку, заключенные, имеющие две или несколько фамилий, должны во время вызовов на допрос называть все. У Юры оказалась не просто двойная, а совершенно чужая от его украинского происхождения. Скорее всего, с этим была связана тайна его замкнутости и отчужденности.

Позже я узнал его возраст — ему был 31 год.

Он хорошо учился и после окончания сельской школы уехал в Харьков, чтобы поступить в Государственный университет изучать химию. Закончил это заведение с отличием, с правом преподавать химию в школе. Случилось это в 1940 году, когда до начала войны оставалось несколько месяцев.

Время продолжающегося общения постепенно снимало напряженность отчуждения — он становился более разговорчивым.

Приближающаяся осень укорачивала день. Тепло и солнце реже посещали камеру, отчего краски ее приобретали все более мрачный оттенок.

В этот вечер ужин раздали раньше обычного. Не знаю, можно ли было так назвать две ложки крупяной каши на воде, после которой трудно сообразить, ел ты или нет. Праздником для заключенных были дни, когда остатки пищи по тем или иным причинам не розданные зэкам в обед или ужин, привозили потом для раздачи. Это случалось редко и в поздний час ночи, перед отбоем. Внимательно прислушиваясь к знакомому звуку приближающейся тележки, на которой развозят кастрюли с «баландой», заключенные безошибочно определяли, что раздают «добавку». Срочно нужно было приготовить миску или котелок и ждать пока откроется «кормушка», чтобы не мешкая вручить посудину раздатчице и получить обратно наполненную верхом.

Я всегда удивлялся, куда мог поместиться в человеке целый котелок тюремной бурды?!

Когда был закончен ужин, а вымытая посуда заняла свое место в тумбочке, Юра мечтательно вспомнил про «добавку».

— А ведь давно уже нас не «баловали». Я что-то не могу сообразить сейчас, был ли сегодня ужин?

— Скажи, какое сегодня число? Кажется 27 сентября. Меня привезли в Лефортово в марте этого года. Значит, пошел уже седьмой месяц, как я под следствием, а 206 пока и не пахнет. Не могу понять, что еще нужно, чтобы подвести итог…

Мы были с ним в одинаковом положении — ни его, ни меня не вызывали в следственный корпус, но я был уже осужден, а он только ожидал приговор.

— Ты знаешь, я все думал — рассказывать тебе о своем прошлом или нет? Твою историю я знаю, а меня ты ни о чем не спрашивал… У меня не совсем простая судьба, такое выпадает не каждому…

— Когда началась война, меня мобилизовали в первые же дни. Все делалось по законам военного времени… Еще в университете я получил звание лейтенанта. Теперь мне выдали форму с «кубарями», личное оружие, деньги и отправили на формирование. Война полыхала на громадной территории, не хотелось верить сводкам с фронта… Для всех это было самое трудное время — время НАЧАЛА… В этой общей неразберихе человек должен был принимать самые ответственные решения, чтобы не оказаться на обочине. Но кто мог знать их? Ведь у Войны свои законы и предугадать все невозможно. Шансов было больше у тех, кто успел отслужить в кадровой и усвоить армейские азы… Мне дали взвод, доверили людей — я понимал свою ответственность. Я родился на селе — это давало больше преимуществ для преодоления трудностей войны, но я не успел этого почувствовать, воспользоваться этим. У меня было личное оружие, но и оно не сработало в трудную минуту, чтобы свести счеты с жизнью. Все это минусы, мои промахи…

Он умолк, а мысли продолжали работать «про себя», чтобы высказать наиболее важное. Я не перебивал.

— Ты ведь знаешь плен не по рассказам. Тебе в какой-то мере повезло… То был уже сорок второй. Поэтому ты выжил и вернулся. Судьба пощадила тебя, но безжалостно обошлась с теми, кто оказался в плену в первые месяцы войны — это время «косило» пленных больше, чем пули и снаряды на фронте… Когда рядом ежедневно умирают люди и ты знаешь, что завтра на их месте будешь ты сам, возникают мысли, как избежать этого. Варианты с побегом я серьезно не воспринимал; не раз видел, как они заканчивались, чаще всего беглецы попадали под автоматные очереди или же становились добычей разъяренных псов…

— И вот посетила меня мысль, за которую я ухватился, как утопающий.

— Знаешь, что это была за мысль?

— Я решил заработать право на жизнь знанием немецкого. В университете, как и в школе, я продолжал изучать язык — в те годы он был более престижным. Я преуспевал в подготовке и после окончания университета мог читать и переводить книжные тексты, газетный материал… Но я не знал, как практически сделать это.

— Я задумал попасть к коменданту лагеря — от его решения будет зависеть моя жизнь… Мне нужно было выбраться из общей массы и попасть на работу, где знание языка могло принести какие-то преимущества. Сделанный шаг помог избежать участи многих пленных: я выжил, но последующее отрезало все пути и надежды на возвращение.

— Значит, ты попал, куда стремился? А потом?

— Мой расчет выжить оказался правильным — немцы взяли меня уборщиком в казарму. Теперь я уже не был голодным и верил, что доживу до лучших времен… Но случилось непредвиденное.

— В лагерь приехала группа офицеров Вермахта допросить нескольких военнопленных. Какие у них были разговоры с комендантом, не знаю. Меня вызвали к нему, чтобы выяснить возможность моей пригодности к оперативной работе с русскими военнопленными. Мое образование, знание языка, хороший отзыв о работе предопределили выбор.

Он умолк, перебирая, видимо, в памяти последующие шаги.

Из всего услышанного я не мог представить лишь разговор с комендантом. О чем они могли договариваться? Может быть, то были обоюдные авансы?

Я ничего не сказал по этому поводу, вспомнив библейское: «не судите, да не судимы будете». Но вслух сказал:

— Это и был тот крючок, на который ты попал по доброй воле?

— Да… с этого все началось.

Он стал сотрудником фронтовой разведки, осуществлявшей допросы военнопленных в зоне военных действий и в прифронтовой полосе.

О характере работы он предпочел не рассказывать. Я понял, что ему приходилось допрашивать бойцов и командиров Красной армии и оформлять необходимые документы. Работа продолжалась более двух лет.

По сведениям наших служб, она требовала разных подходов. Органы дознания могли применять любые средства для получения нужных сведений. Как ее осуществлял оберлейтенант Шмидт, осталось на его совести. Служил он Верой и Правдой своим «покровителям» до самых последних дней войны, когда войска двух Украинских фронтов завершали освобождение восставших пражан.

Геращенко-Шмидт уходил на Запад с отступающими частями, рассчитывая на скорую встречу с англо-американцами, чтобы сдаться в плен.

Но операция по освобождению Праги была настолько стремительной и скоротечной, что отступающие части не успели осуществить прорыв, были разгромлены и тысячи солдат и офицеров попали в плен.

Оберлейтенант решил затеряться среди уходящих на Запад беженцев. Свой офицерский мундир сменил на гражданское платье, используя при движении в зону союзников безлюдные проселочные дороги.

Однажды ночью его задержала советская контрразведка. Потребовали документы — их не оказалось. Геращенко назвал первую попавшуюся фамилию. Так он оказался в лагере перемещенных лиц и оттуда надеялся попасть в Германию, сообщив администрации вымышленный адрес. Однако по неизвестным причинам, его перевели из гражданского лагеря в лагерь военнопленных.

С каждым днем заветная цель выбраться из лагерной зоны становилась все более проблематичной. И наступил день, когда вместо желанной Германии, он оказался на Урале в одном из военнопленных лагерей Тавдинского лесоповала.

Украинец Геращенко становится немецким военнопленным в Советском Союзе с вымышленной немецкой фамилией!

Наступает, в который уже раз, новый виток конспиративной игры, в надежде не промахнуться в последний раз и обрести, наконец, свободу и независимость после ужасной войны.

Хорошо усвоив психологию людей, пройдя через сложные сплетения человеческих отношений, он вновь обращается к известным испытанным методам. Он усвоил житейскую истину: «если хочешь добиться успеха — выбирайся из общего котла». Когда ты в общей массе, тебя трудно заметить, и участь твоя незавидна. Когда ты на голову выше остальных и тебя заметили, ты на коне, и жизнь уже будет зависеть от твоих способностей, от умения использовать их.

Он решил выделиться среди «собратьев»-военнопленных способностью говорить по-русски.

Нужно было не только заговорить, но и обратить на себя внимание. Это должно стать темой обсуждения у пленных немцев и русского лагерного начальства.

Феномен Геращенко снова возымел завидный эффект — «разбитной» фриц стал предметом разговоров. А начальник лагеря, капитан или майор по званию, проникнув к нему особым чувством симпатии, решил доверить легкие санки и горячего скакуна.

И на этот раз расчет его сработал верно. Он получил не только привилегированную, по общим меркам, работу, но и сытую, вольготную жизнь расконвоированного.

Все ему давалось легко и не было для него путей трудных и невыполнимых. Имея право выхода за зону, он получил однажды поручение начальника лагеря привезти продукты из Свердловска. Поручение было исполнено так безукоризненно, что в следующие разы другой кандидатуры уже не было. Так из ездового начальника лагеря, он стал порученцем отдела лагерного снабжения.

Вот я и подошел к концу невыдуманной истории.

Но прежде чем ставить точку, хочу для ясности добавить несколько слов и объяснить причины, приведшие его в Лефортово.

В Свердловске у него появился новый круг знакомых, нужные связи, он приобщился к «деловым» людям, которые знали толк в в жизни…

Потеряв контроль и трезвый ум, он выдал тайну женщине…

— Теперь ты знаешь все. У меня к тебе лишь один вопрос, на который я уже ответил. Хотелось бы услышать твой.

— Что ждет меня?

Немного помолчав, добавил:

— Я уже знаю приговор. Я готов к нему…

Мое молчание было красноречивее слов.

6.

Лефортовская тюрьма отвечала строгим требованиям режима и, вероятно, многие, кто побывал там, надолго запомнили свое гнетущее состояние. Она давила безысходностью; а моей спасительной «соломинкой» в ту пору был небольшой срок, остававшийся до освобождения.

Восьмимесячное пребывание в ее стенах, кроме всех «достопримечательностей», предоставило еще одну возможность — узнать тюрьму в тюрьме.

Я как-то вспомнил карцер в Бутырке — он не оставил у меня неприятных ассоциаций о днях наказания, ибо двух-трехдневное пребывание на 200-граммовой пайке хлеба, но в карцере с обычной температурой, прошло без тяжелых последствий.

Карцер же Лефортова оказался неприятным исключением.

Предшествовала же знакомству с ним попытка испробовать свою способность в написании стихов. Не раз приходилось слышать фразу: «не Боги горшки обжигают». В обычных условиях я никогда не пробовал заниматься стихотворчеством, считая это занятие уделом избранных. А тюрьма натолкнула на эту мысль, и я решился. Сложность была связана с тем, что писать что-либо в тюрьме, кроме жалоб и заявлений, не позволено. Бумагу, чернила, ручки выдают лишь в день написания заявлений. Я же решил использовать вместо бумаги серую поверхность маленького столика, а мелом для письма стал кусочек высохшей замазки, которую я отковырнул от деревянного переплета фрамужки.

Я с удовлетворением опробовал средство для письма и стал теперь обдумывать содержание. В голове кружились близкие к тюремной обстановке мысли. Вскоре появилось и первое четверостишье. И как бы коряво не выглядели эти пробные строчки, мне казалось, что в них отражалась картинка тюремной жизни. Лиха беда начало и оно уже было положено. В памяти я пытался отшлифовать написанное. Но оставлять его на поверхности стола было нельзя — за письмо это можно было угодить в карцер. Поэтому, как только сложилось первое четверостишье, прошедшее «обкатку» в голове и получившее приемлемую форму, «следы преступления» были уничтожены, а в голове сохранились первые написанные мной четыре строки:

Следующее четверостишье вопрошало и заглядывало в их внутреннее состояние:

Недремлющее вертухайское око, несмотря на меры предосторожности, обратило внимание на мое занятие. Он постучал ключом в дверь, предупреждая прекратить писанину. На дежурстве следующего дня меня снова «застукал» новый дежурный и тоже предупредил. Но стихов на столе не оставалось — они моментально стирались рукавом куртки.

Однако меня решили поймать с поличным. И однажды без всяких предупреждений была мгновенно раскрыта дверь и вбежавший вертухай схватил стол, на котором было написано четверостишье, и вынес его в коридор. Я понял, что проиграл и теперь последует наказание за нарушение внутреннего распорядка.

Третье четверостишье выражало уже крамольную мысль, связанную с допросами:

7.

Мой прогноз оправдался на следующую ночь. Меня дернули из камеры после двенадцати с вещами. Я был готов к этому и в сопровождении дежурного добрался до спецкорпуса, где находились карцеры.

В узком коридоре, с правой и левой стороны ряд дверей в одиночки и медленно прохаживающийся охранник высокого роста и атлетического сложения. Одет по-зимнему — в ватник, шапку и валенки. Дежурить здесь, видимо, было холодно, и стражи порядка одевались потеплее.

Мне открыли одну из дверей. Это была небольшая камера с низким потолком, размером два на два. До потолка можно было дотянуться рукой. С левой стороны укрепленная на шарнирах деревянная койка, убирающаяся под ключ на день; в правом углу встроенный треугольник сидения, настолько маленький, что присесть на него можно было только при одном условии — касаться телом одной и другой стены камеры. В углу из оцинкованной жести «параша».

Дежуривший охранник забрал мешок и сказал, чтобы я раздевался. Я снял спецовку, телогрейку и шапку. Остался в белье и валенках — портянки вертухай приказал тоже снять. Я с удовлетворением подумал в эту минуту о наличии валенок. Без них я бы просто «околел». Потом открыл ключом койку, так как была ночь и я мог воспользоваться своим правом «поспать». Но как только закрылась дверь и я почувствовал себя изолированным от внешнего мира, только тогда я понял весь трагизм вынесенного мне наказания.

Слабый свет лампы едва-едва освещал этот каменный мешок. На стенах его сверкали искрящиеся снежинки снега, отчего казалось еще холоднее. И пока во мне сохранись принесенное из общей камеры тепло, я не «клацал» зубами, а мучительно погрузился в этот холодный мешок и нутром своим понимал, что тепло это улетучится через несколько минут.

Ну а дальше?… Ведь холод скует руки-ноги, с помощью можно как-то разогреть тело, и тогда сам превратишься в сосульку… Вот уже и зубы стали отбивать частую дробь. И как я не пытался ее остановить — ничего у меня не получалось. А ведь я не провел здесь и десяти минут, а впереди ожидают еще трое суток. Сколько же это часов, а минут?!

Я начал бегать на месте, но теплее от этого не становилось. Тогда я прибегнул к гимнастике, но и руки не прибавили огня. Впереди остаток ночи, а разве здесь можно делить сутки на день и ночь? Холод сковывает сознание, и рассудок теряет ориентиры. Нужно выжить! Выжить во что бы то ни стало! Я попробовал взобраться на раскрытую койку — она была холодна, как лед и обжигала тело через тонкую ткань нижнего белья. Решил сесть на валенок, подложив под себя ногу. Так было лучше — но где взять тепло? Чем согреть тело? И вдруг осенило!

Я свернулся в комок, вытащил из рукавов рубахи руки, из горловины голову, втянул ее поближе к коленям и стал выдыхать из себя внутреннее тепло, которое в виде пара проходило в окоченевшие члены и тело. Этот единственный источник, как будто, помог ощутить слабый приток теплого воздуха. Но ненадолго. Через какое-то время и он стал тоже мало ощутимым, и тогда я попытался ускорить дыхание…

Говорить о сне в такую минуту бессмысленно. Меняющаяся дрожь — то крупная, как град, то мелкая и частая, как непрекращающийся осенний дождь, — не могла отключить сознание. Я чувствовал свою слабость и беспомощность. Неужто не выдержу и это конец?

Когда в корпусе началось движение — открывание и закрывание дверей — я понял, что моя первая ночь уже позади. Остаются еще две.

Вместе с утром явилась карцерная пайка хлеба и горячая алюминиевая кружка с кипятком, о которой можно было погреть пальцы, ладони и только потом небольшими, неторопливыми глотками пропустить через себя.

Койку вертухай «пристегнул» к стене, отчего «мешок» стал свободнее и можно было «размяться». Однако движения не могли унять дрожь тела и зубов.

Как страждущему в пустыне путнику приходят видения живительного оазиса, так и в моем сознании возникали картины общей камеры, в которой не было ни заиндевевших стен, ни леденящего холода; была постель и трехразовая пища; обязательная, независимая от капризов начальства и погоды, прогулка. В теперешнем моем положении оставленная тюремная камера казалась раем — ведь все познается в сравнении!

Вырулившим меня в те дни союзником — был возраст. Молодой организм боролся с холодом и победил, только несколько дней после этого я еще продолжал испытывать внутреннюю дрожь, но никаких пагубных для здоровья последствий ни тогда, ни после я не приобрел «на память» о Лефортово.

Невольно возникал вопрос: кто же он, невидимый Благодетель, протянувший руку участия, сохранившую мне жизнь?!

8.

В Лефортово я встретил Новый, 1950-й год, год окончания срока наказания. Я уже отсчитывал последние месяцы.

Тогда меня однако настораживало одно серьезное обстоятельство — ведь я был осужден Особым совещанием! По рассказам заключенных часто слышал о неожиданных изменениях приговоров ОСО. Эти слухи воспринимались, как нечто отвлеченно-нереальное, уж больно не хочется верить в худшее, особенно тогда, когда жизненная ситуация и без того сложна, а усложнять ее больше —несправедливо. Так устроен человек.

Поэтому в тюрьмах и лагерях, потерявшие свободу жадно ловят каждое известие (там оно называется «парашей») о готовящейся амнистии, об изменениях, смягчающих уголовный кодекс, об указах, снижающих сроки наказания; о поселениях вместо лагерных зон, о расконвоировании заключенных по тем или иным статьям и т. д. и т. п.

В это хотят верить и верят месяц за месяцем, из года в год, ожидая скорого выхода на свободу и «укорачивая» таким образом срок собственного приговора.

Поэтому слухи о «добавках» и «довесках» срока воспринимают, как нежелательные, не имеющие конкретного отношения к кому-либо.

Однако со мной случилась именно такая беда.

В марте 1950 года, после восьмимесячного заключения в Лефортово, где меня должны были окончательно «сломать» режимными условиями, без ведения следствия и производства допросов я был переведен в Бутырскую тюрьму.

Видимо, иссякли все прокурорские санкции на тюремное содержание, и нужно было «новым» обвинительным материалом подобрать мне более суровую меру наказания. Это надуманное обвинение так же, как и первое, могло попасть на рассмотрение лишь в такую же инстанцию — в ОСО.

И вот оно, это постановление Особого совещания, датированное 21 апреля 1950 года. Мне его предъявили в мае для подписания.

На сей раз меня забрали из камеры днем. Я был доставлен на Бутырский «вокзал». Терпеливо просидел в боксе, не зная чего ожидать, и был, наконец, приведен в ярко освещенную комнату, к свету ламп которой добавился еще и свет полуденного солнца. Сквозь большое с массивной решеткой окно была видна безлюдная территория «привокзального» двора.

В комнате за небольшим столом, более похожим на хозяйственный, чем на служебный, сидел полковник пожилых лет. Перебирая лежащие перед ним документы, он сортировал их по своим соображениям, одному ему известным.

Я услышал опостылевший за эти годы вопрос:

— Фамилия, имя, отчество, год рождения…?

Найдя бумагу, пододвинул ее поближе к краю стола и сказал:

— Ознакомьтесь, пожалуйста!

Я уже заканчивал срок — мне оставалось чуть более полугода до освобождения, и у меня уже не было той тревожной робости, с которой начинались первые шаги в этом мире.

Годы заключения добавили к моему школьному аттестату зрелости еще один необычный «диплом». Правда, дисциплины его относились больше к компетенции органов внутренних дел и Госбезопасности, а сам документ подразумевался лишь в воображении. Но именно поэтому многое теперь воспринималось без особых треволнений и страха.

Несмотря на готовность принять на себя еще новый удар судьбы, этот оказался настолько тяжелым, что я не выдержал. Я, к сожалению, не могу дословно привести текст второго постановления Особого совещания, так как папка дела с грифом «хранить вечно», столь необходимая для этих «Записок», и сегодня еще лежит в архиве Госбезопасности.

Суть нового постановления заключалась в том, что, находясь в Швейцарии, я стал сотрудничать с американской разведкой, получил задание и выехал для его реализации в Советский Союз. Принимая во внимание такого рода враждебную деятельность, Особое совещание решило изменить ранее вынесенную меру наказания на новую — 15 лет исправительно-трудовых работ с учетом уже отбытого первого срока.

Я находился в глубоком нокауте. Чудовищное обвинение, ничего общего не имеющее с фактами жизни простого интернированного в Швейцарии, никак не вязалось с материалами следствия, которому было известно все от первого и до последнего дня нашего пребывания в этой стране. Об этом я рассказывал на допросах и в написанных показаниях, стараясь ничего не упустить, чтобы не оставить «белых пятен». Однако о связях с американцами там не было сказано ни единого слова.

Тяжесть обвинения неминуемо должна была закончиться суровым приговором, с обязательной изоляцией в места Крайнего Севера и особых лагерей.

«Люди!» — кричал во мне голос — «Это надуманное обвинение и чудовищная ложь! Более гнусного акта невозможно придумать! Я не виноват! Но как мне доказать свою невиновность? Это же произвол! Поймите, постановление окончательное — ни апелляции, ни пересмотру оно не подлежит!»

Голос усиливался, я чувствовал, как нарастает во мне волна протеста и возмущения. Впервые за все годы заключения я испытал потребность сказать об этом, не думая о последствиях.

— Гражданин полковник! Я ознакомился с постановлением, оно сфальсифицировано и не отвечает действительности. Я не знаю ни американской разведки, ни тем более задания от нее. Это ложь! Поэтому подписывать постановление не буду!

В моем положении есть лишь одно право протеста — отказаться от подписи. Только оно может стать свидетельством абсурдности обвинения.

Мне показалось, что полковник не ожидал такого заявления от невзрачного человека, не внушающего к себе мало-мальского уважения — я выглядел мальчишкой. Он отреагировал с надменным хладнокровием оперативного сотрудника, уж не раз участвовавшего в подобных акциях, смерив меня уничтожающим взглядом.

— А знаете ли, что решение Ваше не повлияет на конечный результат? Учтите это. Постановление при всех случаях останется в силе! Не валяйте дурака! Я лично не советую Вам обострять отношения — это в Ваших интересах. Скажу больше, если Вы не подпишите постановление, мы вынуждены будем составить акт. Он будет подшит к делу; а всякая бумажка такого рода — нежелательна в лагере: этот хвост станет компроматом на долгие годы. Подписывайте, не упрямьтесь!

Я слушал его доводы, с чувством тревоги обдумывая предложение о капитуляции. И если бы угрозы могли осуществиться сиюминутно, с применением силы, я бы подумал, что делать дальше. Но в эту минуту я не увидел реальной опасности, а расправа в будущем оставалась под сомнением — она могла и не произойти.

— Не уговаривайте меня, я не изменю решения. Это произвол, и как только у меня появится возможность написать куда следует, я сделаю это.

В моих словах прозвучала угрожающая нотка, а кто из «смертных» мог позволить себе угрожать могущественному ведомству?!

Полковник, уловивший тон моего заявления, обнажил свой хищнический оскал.

— Вы забываете главное — мы в состоянии отправить Вас в такое место, откуда не только писать не сумеете, но и думать. Это я Вам обещаю.

Угрозу он привел в исполнение.

Вторая Воркута

1.

Почти два года я не был в Воркуте. И вот, в июне 1950 года я снова здесь, снова на воркутинской пересылке.

Через несколько дней меня направили для отбывания срока наказания — на шахту № 8. В это время в Воркуте было создано новое Управление ГУЛАГа (для особого контингента заключенных) под кодовым названием «Речлаг». Заключенные подобных лагерей были обречены на долгую жизнь в условиях Заполярья, без реальных надежд на освобождение после окончания срока наказания.

Обещанные полковником места обетованные оказались ничем иным, как самыми строгорежимными лагерями для спецконтингента. Информация о мире здесь, о внутренних и внешних делах была сведена к нулю — ни радио, ни газет, ни писем. Вольнонаемные сотрудники, имеющие какое-либо отношение к работе с заключенными, подвергались ежедневной обработке «спецов» из Речлага. Им старались внушить главную мысль: люди, попавшие в лагерь, — преступники против человечества, отбросы общества, руки их обагрены кровью, они и после войны продолжают вершить и вынашивать свои преступные дела и планы. К счастью, советское правосудие вовремя остановило их коварные намерения.

Для того чтобы характеристика эта походила на правду, требовалось новому контингенту соответствующее оформление, особый режим на зоне и в жилых бараках. Если до этого форма для всех заключенных ГУЛАГа была одна, то в особых лагерях ввели новшества, чтобы сразу отличать этих «особо опасных» преступников. На всех носильных вещах (кроме нательного белья) пришивался кусок белой материи с номером. Даже в бараке, на каждой койке, прибивалась табличка с таким же номером.

В бараках, находящихся в жилой зоне (охраняемых денно и нощно солдатами внутренних войск), установили решетки на окнах; на двери повесили замки, чтобы закрывать заключенных на ночь(!). Для «удобства», чтобы не бегали по ночам в общий сортир, отвели в бараках отхожие места, установив там деревянные бочки-параши.

Лагерные условия напоминали тюрьму — заключенные постоянно находились под бдительным наблюдением надзора, исключающим нарушения режима. Как тут не вспомнить предостережение полковника!

2.

Второй приговор Особого совещания был воспринят мною чрезвычайно тяжело. Казалось, я должен был быть готовым к нему и мог рассматривать происходящее беззаконие как логическое продолжение мер системы против меня, но я не хотел принимать во внимание советы и доводы тех, кто уже прошел через это, — они потеряли для меня силу.

Я все больше думал о приближающейся свободе, о возможности увидеть дом, родных и друзей, ожидающих моего возвращения; не потерял до конца надежду встретиться с любимой девушкой. Все это теперь изменилось, реально ожидаемое «завтра» стало недосягаемым, и надежда уступила место безысходности и неизбежности конца.

Когда тебе только двадцать два и сделаны лишь первые шаги за решеткой — пять лет гулаговского срока были не самой большой трагедией. Так, по крайней мере, казалось мне после первого решения Особого совещания.

Разные условия ожидали меня на этом пути, думал, что будет трудно, но все эти годы я жил надеждой на освобождение. Я даже строил планы на будущее, не задумываясь о возможных изменениях в сроках Особого совещания. Меня особенно обнадеживало пятилетнее наказание по тягчайшей 58-й статье. Если был вынесен такой мягкий приговор — значит, не опасен для общества. Этот обывательский взгляд говорил о легкомыслии и отсутствии трезвых оценок, опрометчивых выводов, свойственных многим невинно пострадавшим.

Прозревать я стал лишь после второго приговора, испытав тяжелую боль за придуманное мне режимом новое преступление. Я испытал желание подвести пройденному итоги.

К прожитым двадцати двум годам после возвращения из плена Особое совещание прибавило еще пять. Уходил 1950-й год. Мне было тогда двадцать семь лет. Из них четыре унесла война, пять — отмерило советское правосудие за то, что выжил. Девять наиболее ярких и плодотворных лет в жизни человека. К ним теперь Особое совещание добавило еще десять и после этого собственная жизнь моя предстала в недвусмысленно говорящих цифрах.

Девять лет, отданные Государству, показались недостаточной компенсацией за желание выжить. Человек, проживший моей жизнью, уже не мог принадлежать к числу советских людей, так как прикоснулся к вещам запретным, тщательно от него скрываемым. Он увидел жизнь за «занавесом» не такой, как ее обычно представляли советские идеологи, а позднее узнал, что условия и жизнь заключенных в Советском Союзе совсем не похожа на те, какими они выглядели в довоенном кинофильме о строителях Беломорканала.

Поэтому новое постановление стало логичной и необходимой мерой дальнейшей изоляции от ничего не видевших и ничего не ведавших. Так и появились эти десять лет в плюс к прожитым девяти. Общий итог теперь звучал более весомо и убедительно — девятнадцать.

Но теперь Особое совещание представлялось мне более реально, как инструмент в руках Государства, я понял, что после второго постановления последует третье и еще, и еще, и так до гробовой доски — ив этом уже не было сомнений.

Надежда покинула меня. Обратной дороги к людям не будет — для меня лишь 67-я параллель станет постоянной границей при определении сроков и места земного бытия.

Потрясение было настолько сильным, что я надолго потерял покой, ясность и трезвость ума, не раз просыпался в холодном поту от бессилия преодолеть порог тюрьмы, когда, казалось, уже пройдено последнее препятствие.

В сознании произошел психологический кризис, продолжавшийся еще долго после освобождения. Все связанное с тюремным прошлым осталось давно позади, а память, сохраняя подробности, продолжала душить больное, отчаявшееся обрести свободу, сердце.

Впервые после пережитой трагедии произошла и переоценка моего отношения к режиму. Я не раз говорил о своей лояльности к мерам безопасности государства, оправдывая их необходимость. Свое наказание понимал, как вынужденную меру защиты Государства от нарушителей конституционных основ и военной присяги. Угроз и спорных ситуаций во время следствия я не имел — оно закончилось в установленные сроки и вполне возможно, что пятилетнее наказание я получил за эту бесконфликтность.

Что же касается обвинения в шпионаже, то оно меня так сильно встряхнуло, что я без особых усилий освободился от привычных представлений и вспомнил все слышанное о произволе Госбезопасности.

Перенесенная боль от инсинуаций и лжи помогла освободиться от беспечного равнодушия к чужим бедам и горю — я сам оказался в числе «ни за что» пострадавших. Ранее я также беспечно воспринимал ложь и цинизм следователей, исполнявших волю руководства. Но как только исчезла с их лиц маска, когда я ощутил их влияние на свою личную судьбу и представил дальнейшие последствия, мне стало нехорошо.

Наступила пора прозрения.

Если бы советские люди жили по меркам остального мира и пользовались объективной информацией, такого положения могло и не быть. Но конституционные свободы у нас выглядели иначе.

Волю трудящегося народа провозглашало Государство, а оно всегда руководствовалось своими собственными интересами. Что касается прав граждан, то и они исходили не из их собственных интересов и требований, а из государственных — хитрое, казуистическое изобретение системы. Выразительницей воли народа Государство объявило диктатуру пролетариата. Но между волей народа и правящей элитой кремлевского руководства и им подобных в республиках, краях и областях существовала громадная разница. Ни одно другое государство в мире не имело такую элитарную власть и такие привилегии, как наше.

Мир был поделен на разные половины — одна принадлежала буржуазии с ее эксплуататорскими устремлениями, с выгодным и угодным порядком, формально провозглашавшим равенство граждан, демократические права и свободы, но не содержащих однако норм, гарантирующих осуществление этих прав трудящихся (так выглядит определение буржуазного мира в одной из советских энциклопедий). Вторая половина — социалистическая, конечно же, была «лишена» этих недостатков и гарантировала своим гражданам обеспечение всех прав и свобод.

Но несмотря на то, что диктатура пролетариата выражала волю народа и была самой справедливой властью на земле (так ее преподносили советские идеологи), она породила однако иную, неугодную категорию граждан, которым навесила различные ярлыки — «отщепенцы», «диссиденты», «инакомыслящие». В остальном мире их называли поборниками и борцами за права человека в Советском Союзе.

И как не пыталось Государство скрыть существование такой категории граждан, ничего из этого не получилось. Вначале слабые и разрозненные голоса пытались заглушить в психушках и тюрьмах закрытого типа, обвинить в антигосударственных акциях, в злостной пропаганде и клевете, но движение тем не менее росло, пробивало дорогу, и вскоре мировая общественность вступилась за их права, потребовала свободу узникам совести. Инакомыслящие получили возможность легализовать свое положение или покинуть страну.

Я не принадлежал ни к одной из этих категорий — люди эти появились позднее, когда я уже был на свободе.

Мне казалось, что случившаяся беда пришла ко мне по вине органов Госбезопасности — все акции репрессий были связаны с ними, — и потребовались годы, прежде чем я раскрыл истинных виновников, происходившей в Советском Союзе трагедии.

Представления о руководителях Советского государства складывалось у меня в условиях советской действительности тридцатых годов.

Овеянная немеркнущей славой фигура Ленина выглядела настолько величественной и непогрешимой в своем отношении к людям и по своей социальной значимости, что по сути ничем не уступала божественному образу Христа. Бесчисленные памятники и фотографии, художественные полотна, литературные и музыкальные произведения, миллионные тиражи его собственных сочинений создали в Государстве рабочих и крестьян образ вождя-идола. И десятки лет к величественному мраморному пантеону в глубоком молчании шли на поклон люди…

Было много легенд, и наиболее распространенная выражала чаяния простого народа, оглядывающегося на пройденный уже со Сталиным путь: «Был бы жив Ленин — этого бы не произошло!» Оставшиеся после его смерти «продолжатели» свято и неуклонно поддерживали авторитет вождя, под эгидой которого легче было пробираться к вершинам власти.

Государственные руководители придавали образу самые лучшие черты, оставляя в тени то, что могло повлиять на отношение народа к его памяти. Я не искал в его жизни каких-то особых примет, неблаговидных поступков — многочисленные биографические материалы, с которыми должны были быть знакомы советские люди, представляли возможность знать о нем многое, чтобы убедиться в его гениальности.

Но когда вместо прежнего представления о непричастности к расстрелу царя Николая и его семьи, появилась новая версия, утверждающая обратное, — образ его и величие потеряли былой блеск. Я допускал расправу над монархом — подобные факты уже не раз предлагала мировая история. Но злодейское убийство царевича, дочерей, жены и челяди — акт беспрецедентный по своей жестокости. В этой связи как-то странно прозвучало предостережение, напоминавшее о негативных чертах избранного генсека, хотя они действительно сыграли роковую роль в уничтожении миллионов. Мне очень хотелось верить в ленинское милосердие, когда говорили об эсерке, стрелявшей в него. По этой версии он сохранил ей жизнь, предоставив возможность работать в библиотеке Бутырской тюрьмы. Но позже меня постигло разочарование — Каплан была расстреляна комендантом Кремля, о чем он поведал в своих воспоминаниях.

Что же касается Сталина, его величия и мудрости в делах безопасности Государства, то пришли они к нему из прошлого опыта революционера-профессионала, сумевшего создать такой государственный аппарат, в котором любые попытки изменить существующий строй и порядок были обречены на неудачу. Личный опыт оказал ему неоценимую услугу и незаметная в те времена фигура генсека превратилась в последствии в Великого диктатора, имя которого произносили одновременно с чувством глубокого уважения, трепетного подобострастия и животного страха.

Мои ошибки и заблуждения были в том, что произвол и беззаконие в СССР я относил на счет Госбезопасности и не подозревал главных виновников, их скрывали бурные потоки пропаганды и политической информации, ежеминутно выплескивающиеся в сознание оболваненных граждан. Как-то не укладывались мысли о главной ответственности за уничтожение народа на самый верхний эшелон государственной власти во главе с мудрым и величайшим из вождей — Иосифом Виссарионовичем.

3.

После вторичного приговора мне снова предстоял этап в лагерь. Куда теперь повезут — Бог знает — не узнаешь до тех пор, пока по дороге не увидишь названия населенных пунктов. Да и тогда можно ошибиться. Государство-то большое, и сеть железных дорог раскинулась в разные стороны на тысячи километров.

В январе 47-го нас везли по Ярославской ветке на Вологду по Республике Коми. Поэтому дорога в сторону Горького меня обрадовала — как никак, перспектива снова попасть в Воркуту не сулила ничего хорошего. Уж лучше Урал или Сибирь, чем Заполярье. Правда, гулаговские владения не ограничивались только этими местами; нас могли добросить, к примеру, до Красноярска, а затем по Енисею, на баржах, в Норильск или же на Дальний Восток с последующей переброской в пароходных трюмах до Колымы.

В этот раз «столыпинский» загрузили в основном местными, москвичами; были и транзитники, возвращающиеся после переследствия в лагерь. Преобладание заключенных с 58-й статьей оказалось положительным фактом. Блатных было немного и они, растворившись среди «фашистов», не решались «качать права» и заниматься грабежом.

Утром следующего дня нужно было разделить полученный на дорогу паек на всех заключенных. Я сидел внизу, у самой решетки и, поэтому конвоир поручил эту работу мне. Для начала предложил селедку.

Конец мая выдался жарким, в вагоне стояла духота. На мне была нижняя рубаха, и я закатал оба рукава по локоть, чтобы не запачкать селедкой. В соседнем купе громко тараторили молодые голоса. Разобраться в происходящем было трудно, но по голосам и смеху, долетавшим к нам, угадывались молодые женщины.

Страна уже становилась на ноги после войны — на воле отменили карточки, в магазинах и на рынке можно было купить по сносным ценам хлеб, сало, колбасу…

И здесь, в тюремном вагоне, чувствовалось это обнадеживающее дыхание выздоравливающей и крепнущей жизни.

Место, где нужно было делить селедку, пришлось напротив женского купе, и я увидел десятки глаз, устремленных в мою сторону. Они с интересом рассматривали меня, будто перед ними находилось диковинное чудо. Я тоже давно не видел женщин так близко и поэтому испытывал неловкость, стеснялся поднять глаза в их сторону и обозревать с такой же бесцеремонностью.

— Бабыньки, да ведь он совсем молоденький. Посмотрите, и глаз не поднимает…

Кто-то из наблюдавших за мной обратил внимание на открытые с волосами руки:

— На руки гляньте, на руки! Да он волосатый. Ты не теряйся, парень! Что глаза-то прячешь? Тебе вот селедку доверили разделить, а ты, небось, и не знаешь еще, что это такое? Чем пахнет-то селедка, милый? Не знаешь? Ничего, это дело нажитое — узнаешь, придет время!

Я слышал нескромные реплики женщин и не знал куда себя деть. Язык прилипал к гортани, а ответить по-мужски на двусмысленные замечания не хватало опыта или дерзости. Я растерялся и спешил разделаться с селедкой, чтобы выбраться из-под «обстрела» острых языков. Цинизм молодых представительниц прекрасного пола меня обеску раживал.

«Как удалось женщинам перехватить инициативу у мужчин, забыв о женском стыде и скромности? Откуда этот цинизм и агрессивность?» — думал я.

На эти вопросы я ответил позже, когда лагерные законы, разделившие мужчин и женщин, получили преступную направленность, а молодые, крепкие и здоровые люди почувствовали естественное стремление к близости и любви, отпущенные им природой.

Я вспомнил, как жены декабристов, приехавшие к мужьям на каторгу (свидетельства Полины Гебль — жены декабриста Анненкова), умудрялись решать подобные проблемы с помощью молодых девок, которых они переправляли в острог через проволоку в бочке для воды.

Насилие над природой в советских лагерях было совершено росчерком пера — так в оперативном порядке система отреагировала на проблемы эффективного использования рабочей силы — мужской и женской. Были закрыты родильные отделения, беременные и женщины с детьми лишены льгот, отменены досрочные освобождения «мамок». Система не желала принимать во внимание человеческие права заключенных, наделенные людям со дня рождения, лишать которых не вправе ни одна власть.

Ни одна — кроме советской!

Не знаю, как выглядит женщина в лагере сейчас, но в сороковые-пятидесятые в Воркуте их отличала от мужиков не внешность, а слегка огрубевший в лагере голос. Женщины превращались в обычных бесполых работяг, живущих по принципу: «с волками жить, по волчьи выть», — без всяких привилегий для «слабого пола».

В большой «зоне», именуемой Советским Союзом, были разные анекдоты об удивительных способностях советской женщины любить и рожать детей в условиях постоянного дефицита красивого белья, нарядов, модной одежды, без которых женщина теряет привлекательность и не в состоянии выполнять высокую миссию — продолжать род человеческий. И хотя это были лишь анекдоты, нужно помнить простую истину — в каждом анекдоте есть доля правды.

Если же говорить о гулаговской женщине, то условиями лагеря она превращалась в рабочее быдло, обреченное на долгую, тяжелую жизнь в упряжке без надежды на мужскую поддержку, общение и ласку.

Когда человек, потеряв свободу, находится постоянно в голодном и полуголодном состоянии, половое влечение уходит на второй план: «не до жиру, быть бы живу». Это состояние в послевоенные годы было своеобразным барометром в отношениях мужчин и женщин.

Потом жизнь стала налаживаться, и сразу этот интерес зэков возрос: ни уродливая лагерная одежда, ни отсутствие условий для нормального общения не могли заглушить голоса взаимного влечения. Люди приходили в себя.

Барьер, поставленный системой на этом пути, следует расценивать, как преступление против права человека изъявлять свои чувства, симпатии, взаимного влечения, любви.

Разделение лагерей на мужские и женские зоны вызвало новую волну нарушений лагерного режима и других преступлений, за которые обе стороны несли наказание. Но это не останавливало.

В межсезонье, во время ремонтно-восстановительных работ жилого лагерного фонда, заключенным выпадала иногда возможность общения. Рассказывали, что в Воркуте в короткое заполярное лето некоторым «счастливчикам» удавалось попасть на работу в женскую зону и они, окрыленные удачей, уезжали, как временно командированные, к «бабам». Однако «удача» заканчивалась постыдным бегством — «счастливчики» еле уносили ноги. Истосковавшиеся по мужикам бабы пытались использовать свое право «хозяек», и, поменявшись с ними ролями, насиловали их хором; давно установившееся определение лучшей половины к категории «слабого пола» никак не вязалось с лагерной действительностью.

Изоляция породила много извращений. Обе половины не уступали первенства. Условия лагеря способствовали онанизму и однополой любви в самых различных проявлениях. Если на воле такие люди выпадают из поля зрения, то лагерь из-за специфики жизни и большей наглядности предоставлял возможность видеть подобные явления невооруженным глазом. Причем все это принималось как само собой разумеющееся — виновников, породивших зло, не видели, не называли, считая, что родилось оно само по себе.

Меня коробило от неприятных лагерных слов «кобёл» и «ковырялка». Но они, как ни одно другое, соответствовали сексуальным женским потребностям. Первое произошло скорее всего от русского «кобель», а второе так и осталось без изменений. Внешне и по сути своей связь такого рода носила супружеский характер. Лагерные лесбиянки одевались соответственно избранным ролям. Активная половина носила мужскую стрижку и одежду. Портные и сапожники перешивали из лагерного обмундирования одежду на гражданско-воровской манер: «прохоря» — сапоги; «бобочку» — рубаху, обязательно навыпуск; «правилку» — жилетку, одеваемую поверх «бобочки» и перешитую из ватного бушлата или списанных шинелей, «москвичку» — по сути, гражданское полупальто. Для головы добротная, украшенная мехом шапка-ушанка. Материалы для изготовления такой одежды доставали у вновь прибывающих с пересыльных пунктов, кого еще не успели «раскурочить» дорогой урки.

Другая половина одевалась в женскую одежду и тоже с претензией на лагерную моду. Спали «супруги» на одной вагонке, готовили или приносили пищу из столовой и вместе ели. Безотносительно к этой категории, совместная еда считалась особой приметой в жизни зэков — она подчеркивала крепость дружбы и взаимопонимания.

Мне однажды представилась возможность наблюдать за такими «супругами» в Петропавловской пересыльной тюрьме. Окна ее выходили в сторону прогулочных двориков, хорошо видных со второго этажа. Я с любопытством рассматривал прогуливающихся и удивлялся их мужским повадкам и поведению. Пробыл я на пересылке несколько дней. Как-то, гуляя по заснеженному дворику, обратил внимание на небольшой камень у забора. В обычных тюрьмах всякие предметы на прогулках исключены, после ухода заключенных в камеру, дворики проверяются, и все подозрительное осматривается и уничтожается, чтобы исключить возможность связи. Но здесь, на пересылке, такие строгости не соблюдались, так как контингент на пересылке менялся ежедневно и контакты между подельниками исключались.

Но возникали связи иного рода — мужчины и женщины, познакомившиеся где-то случайно в тюремном коридоре или из окна камеры, ухитрялись установить зыбкий контакт, предпринимая попытки переписываться.

Постылая жизнь за проволокой, без радости и улыбок, вдруг озарялась солнечным светом человеческого счастья здесь рядом, на пересылке, оно согревало, вселяло надежду. Эфемерная мечта — соломинка, за которую хватается утопающий, потерявший надежду на спасение!

Под камнем оказалась пачка записок, в лагере у них свое название — ксивы. Любопытство взяло верх и я подобрал всю пачку, чтобы в камере познакомиться с содержанием, хотя не имел на это права, ибо ксивы были предназначены не мне.

Из всей пачки я проявил интерес лишь к одной. В ней билось женское чувство, принятое и разделенное другой поло виной, желание более прочного союза после освобождения. Я не выбросил их, а решил сохранить до лучших времен — так, на всякий случай. Еще тогда, в пятидесятые, я вынашивал мысль о занятиях литературой. Освободившись из лагеря, я вспоминал о записках. Читал их людям, когда заходил разговор на эту тему. Для меня это была не простая история о случайно познакомившихся людях, а более глубокое проникновение в человеческие судьбы, исковерканные безжалостной системой.

Совсем недавно, оформив пенсионные документы, я решил забрать домой из ящиков стола книги, журналы, письма и записки — прошлое, с которым мне не хотелось расставаться. Казалось, все нужное я захватил с собой, но не все оказалось дома. Ксивы из Петропавловской пересылки исчезли. Я очень сожалею об этом, но вспомнить полностью своеобразный текст я уже не в состоянии, да и орфография заслуживала внимания. Я воспроизвожу примерный вариант.

«Здравствуй дорогой Боричка!

Вторую ксиву твою тоже получила. Ты спрашиваешь за что сижу. Меня провели по указу за хищения. Дали пять лет. Осталось чуть больше года. Это немного. Вообще-то я девка ничтяк и мордашка ничего. Но глаза мои как фары у ЗИСА. Если я не так красива то душа у меня добрая. Я тебя полюбила потому что мы с тобой из одной жизни. Боричка я буду любить тебя и ждать. Мы с тобой обязательно встретимся на свободе. Пишу тебе адрес тетки г. Джезказган, улица Ленина, дом 18, квартира 2, Спиридонова В. И. Пиши туда она перешлет мне. Боря милый. Помни что я не такая как эти коблы. Я этим не занималась и не занимаюсь. Я ненавижу их. Боря у меня все оборвалось. Только что пришел начальник и сказал, что наша группа уходит на этап. Боричка кончаю писать знай милый что буду ждать твоих писем.

Целую тебя крепко твоя Аня.»

Сквозь незамысловатые строчки признания проступали женские слезы. Казалось счастье было совсем рядом — можно было видеть друг друга через зарешеченные окна, дышать одним воздухом, обмениваться записками, и на тебе!.. Этап неумолимо разводит дороги, и никто не в силах предугадать, как распорядится Время судьбою этих людей.

В этих условиях человек не задумывается о последствиях, представляется лишь миг для объяснения и хочется использовать его. Он может оказаться единственным за долгие годы лагерного одиночества — проще осудить эту связь, сложнее понять.

4.

Не могу не рассказать еще об одном эпизоде, случившемся на пересыльном пункте Новосибирска, в конце 1952 года.

Бревенчатые дома пересылки, как мне показалось, прослужили временным пристанищем не одному поколению арестантов. В каждом таком доме размещалось человек 100–150. Если же этап оказывался очень большим, то прибывших могли разместить не только на деревянных двухъярусных нарах, но и на мокром, никогда не высыхающем полу (так заключенные из обслуги пересылки наводили ежедневный «марафет» в камере — выливали сомнительного вида воду, а затем тряпками собирали ее).

Я обратил внимание, что не все заключенные выходят на прогулку — были больные и желающие остаться под разными предлогами. Как-то сосед по нарам, молодой, приблатненного вида парень, спросил:

— Хочешь «сеансов» набраться? Не ходи на прогулку, не пожалеешь. Там не увидишь «дешевок».

Когда в камере осталась небольшая группа и вертухай захлопнул дверь, молодые ребята нырнули в темноту нар к бревенчатым стенам, где кем-то давно, из ранее побывавших здесь заключенных, были высверлены — не знаю чем — дыры в женские прогулочные дворики. Через них мужики передавали просьбы к женщинам и те охотно выполняли их.

Без всякого стеснения, отойдя подальше к забору, чтобы улучшить «смотрины» наиболее охочие до острых ощущений бабы задирали подол и демонстрировали свои «прелести» в различных позах и положениях.

На нарах в эти минуты за «место под солнцем», шла борьба мужиков — трудно было устоять от соблазна взглянуть на живую «принадлежность» лучшей половины.

Эта демонстрация «дешевок», как их назвал молодой парень, поразила меня своей бесстыдной откровенностью и цинизмом. Мне было под тридцать, но ничего подобного я до сих пор не видел, а в бесцеремонном поведении женщин угадывалась неудовлетворенная потребность плоти. Как ни странно, женщины в такой обстановке чувствовали себя увереннее мужчин. Но кто довел женщину до аффекта? Почему, забыв о своей сути, она превратилась в «дешевку»?

Мой ответ однозначен — система и здесь не осталась в стороне, это тоже результат предпринятых ею запрета и изоляции.

В моем воображении возникали пушкинские образы современниц, которых нельзя было сравнивать и сопоставлять с современными «героинями». Я читал и перечитывал Пушкина, благо тюрьма дарила такую возможность. Его влияние было велико — небольшая толика из прочитанного осталась в памяти, хотя и это сделать было непросто. Тюремная еда не способствовала этому. Отрывки из «Бахчисарайского фонтана», «Нулина», «Гаврилиады» я читал перед заключенными в камере, получая удовольствие от красот пушкинского стиха, приобщая каждый раз к желающим послушать все новых слушателей.

Можете представить, что испытывал я, когда открыв великолепие пушкинского наследства, его незаурядное окружение, я волей системы был определен на современное «дно», в условия ничего общего не имеющего с тем миром.

1952 год, о котором я вспоминаю попутно, был необычным. Меня во второй раз отправили за пределы Воркутлага (я немного опережаю события, так как не хочу обрывать начатый разговор о жизни женщин в заключении).

На долгом пути следования от Воркуты до Красноярска я жадно наблюдал и тянулся к этой лучшей половине. Дорога заняла два месяца в «Столыпине» через пересылки Урала и Сибири. На пересылках в обслуге работали молодые девушки с небольшим сроком. Они убирали камеры и коридоры, работали на пищеблоке, занимались раздачей, мытьем посуды и другими хорошо знакомыми работами.

Женские голоса в коридоре, появление раздатчиц в обед и ужин вносили счастливое оживление в камеры. У кормушек собирались наиболее активные «страдатели» по женскому полу, каждый по своему выражая восторг и радость. Если вертухай в эти минуты был чем-то занят, заключенные быстро находили контакт и взаимопонимание.

Мне тоже хотелось «испить живой водицы» — я был молод, и женщины были мне не безразличны. Но для этого нужно было быть у самой кормушки, а мне всегда мешала врожденная стыдливость и соображения такта. Поэтому я больше оставался на «задворках». Молодые и посмелее успевали обо всем договориться, а меня все оттирали в сторону.

Вечерами, после раздачи ужина, наступало время уборки коридоров. Девушки, зная, что их ожидают в эти минуты десятки изголодавшихся по «бабам» глаз, с удовольствием приходили мыть полы.

Расстегнувшись для удобства и задрав повыше юбки, чтобы выглядеть «во всей красе», они принимались за работу. И пока шла уборка и мытье полов, которые так моют лишь женщины, «страдатели» у кормушки устраивали свалку за лучшее для обзора место, набираясь «сеансов». Так обе стороны, в присутствии надзирателя «ловили» момент подобного общения в надежде, что и завтра оно повторится.

На пересылке в г. Молотове (теперь ему возвратили старое название — Пермь), где нас задержали дольше положенного, я дождался все же удобной минуты во время раздачи (вертухая не было рядом) и встретившись взглядом с милой и доброй раздатчицей, едва слышно спросил:

— Девушка, милая, не отправишь ксиву на волю?

Возможно, что вопрос озадачил ее — это могла быть провокация и тогда прощай пересылка, но она поверила мне и улыбнувшись сказала:

— Давай, — и протянув миску, рассчитывая уже сейчас получить от меня записку.

— Не сейчас, вечером…

Так робко возникло это знакомство, при котором она не только согласилась выполнить рискованное поручение, но и ободряюще улыбнулась в доказательство принятого ею решения.

Вечером я передал записку с адресом родителей. Уже несколько лет я не имел возможности писать письма домой — в особых лагерях переписка была запрещена. Потом я узнал, что раздатчица с пермской пересылки выполнила просьбу и родители получили мое известие.

Я вспоминал об этом не раз — добрый порыв и женское участие в тех условиях было особенно дорого!

В Красноярске, в четырехэтажном здании первой тюрьмы, куда я попал перед отправкой в лагерь, я невольно подслушал разговор заключенных из разных камер. Такая практика существовала, об этом я знал, но столкнулся я с нею впервые.

Окно было открыто, и до слуха доносились позывные:

— Пять-пять! Пять-пять! — потом следовала пауза и снова: — Пять-пять! Пять-пять!

Кто-то выходил на связь и просил 55-ю камеру.

Обычно к такого рода связи прибегали уголовники. В первой тюрьме Красноярска мне неоднократно приходилось наблюдать, как с верхних этажей на самодельной бечевке опускали вниз в подвальные помещения, где находились карцеры, хлеб, курево. Такова была реакция блатных из общих камер на призыв о поддержке — «подогреть», как они говорили, дружков из карцера. На сей раз камеры находились на одном этаже и нужно было уметь забросить бечевку на высунутую в окно швабру. Один конец ее привязывался к решетке, а на другом находился спичечный коробок. Для веса в коробок кроме записок и табака засовывали еще что-либо потяжелее (камешки, штукатурку), чтобы бечевка летела в нужном направлении.

Подготовив все необходимое для «почты», бечевка собиралась в лассо и кидающий подавал сигнал в соседнюю камеру:

— Держи «коня»!

Удачно брошенный конь подбирался соседями и возвращался обратно, когда с ответом, когда с поручением.

Разговор соседей был слышен хорошо — переговаривался мужчина с женщиной. Объяснялись по «фене», но смысл был понятен. Необычная просьба «блатаря» звучала дико и вызывающе — он объяснял своей «знакомой», которую увидел однажды из окна камеры в прогулочном дворике, что ему без «бабы» невмоготу.

— Пойми, я дохожу. Пришли обещанное… — он называл своим именем то, что обещала она, и просил «это» положить в коробок.

И чего только не услышишь здесь?!..

Меня продолжало разбирать любопытство, я хотел дождаться окончания переговоров.

Наконец стороны договорились, женщина пошла выполнять обещанное.

5.

В Горьком на «Соловьевой даче» — так окрестили ее по фамилии полковника Соловьева, начальника пересыльной тюрьмы — мы задержались и «потеряли» здесь несколько человек блатных, которые, узнав дальнейший маршрут, решили здесь «тормознуться», чтобы избежать участи остальных зэков — нас везли в Воркуту.

Один молодой воришка прикинулся умалишенным. Его друзья тут же стали «бить тревогу» и требовать от надзора немедленно убрать его из общей камеры и перевести в одиночку.

— Заберите его, он еще задавит кого-нибудь, — стучали они в кормушку, требуя изолировать «психа».

Его забрали, но посадили в карцерную одиночку, на каменном полу которой была вода. «Психа» это не смутило. Он знал, что за ним наблюдают в «глазок», и войдя в роль, стал ползать на карачках по воде. Когда вертухай передал ему утреннюю пайку хлеба, он схватил ее и начал растирать на мокром полу, приговаривая при этом: «Ваня, Ваня, Ваня!» Другой рукой он описывал круговые движения на голове и так же методично повторял: «Ваня, Ваня, Ваня!» От пайки ничего не осталось, она исчезла в грязной воде карцера, но комедия продолжалась. Он вывернул электролампочку, разбил ее и, когда надзиратель открыл дверь, чтобы выяснить почему в камере темно, увидел на полу «психа», жующего осколки. После этого его забрали в больничку, а что стало с ним потом, никто не мог сказать.

Другие прибегали к более известным средствам — мастыркам. В руку или ногу пропускали иглу с ниткой, обильно смоченную слюной. Через день-другой пораженное место становилось багровым и процесс заражения грозил перейти в тяжелую форму. Таких «мастырщиков» обычно оставляли на пересылке до обретения ими состояния, позволяющего двигаться. Некоторые удивляли пришитыми к голому телу пуговицами, вскрытыми венами. Главная цель в таких случаях достигалась — отстранение от дальних этапов на Север, они оседали в ближних лагерях, где условия жизни были менее суровы и можно было «кантоваться» за счет других.

В мой вторичный приезд в Воркуту летом 1950 года произошло необычное событие. Уголовники центрального пересыльного пункта решили «гульнуть» в женской зоне. В этот год мужские и женские зоны были разделены колючей проволокой, но это не смущало бандитов. Убрав внутренний надзор, они устроили пьяное гульбище в женских бараках. Утром, когда военизированная охрана попыталась навести порядок силой, ей этого сделать не удалось. Пьяные, безоружные бандиты вытеснили краснопогонников за проволоку.

Вакханалия продолжалась, вызвав испуг начальства. Срочно потребовали принять решительные меры от руководства ВОХРы. Бандитов нужно было изолировать, хотя сделать это было непросто. К пересылке подогнали вагоны-краснухи с собаками и автоматчиками. Блатных с трудом собрали на плац и заставили раздеться донага. В таком виде, поодиночке, их сопровождали в вагоны, а затем приносили тщательно обысканную одежду, чтобы в вагон не попало колющее, пилящее, режущее…

6.

Летом 1950 года я вернулся в Воркуту после двухлетнего содержания в тюрьмах Кирова и Москвы. С новымсроком возвратился в «родные пенаты». По дороге познакомился с инженером из Минска — Николаем Пигулевским. Он тоже уже был в Воркуте и работал там несколько лет в шахтном управлении как специалист горного дела. Я тогда еще не представлял себе шахтного хозяйства, а квалифицированные беседы в дороге с Николаем — дипломированным горным инженером — расширили мои представления, я с интересом слушал его увлеченные рассказы о работе над новым горным комбайном для посадки выработанных лав и извлечению стоек для повторного или многократного использования при крепеже кровли. Я задавал много вопросов, и это нравилось ему — он видел во мне понимающего слушателя и охотно делился знаниями о шахтном хозяйстве. Это общение получило дальнейшее продолжение, когда с пересыльного пункта нас направили на шахту № 8, там работал Николай до отъезда на переследствие в Минск.

В Минске он пробыл месяца два. Перед этапом родственники принесли фанерный чемодан с теплым бельем и продуктами. Николай как-то сказал, что в чемодане несколько килограмм хорошо приготовленного сала, которое особенно пригодится в лагере, по лагерным масштабам это целое состояние.

В дороге ничего с чемоданом не произошло, и мы благополучно добрались до воркутинской пересылки. За несколько дней до нашего приезда там произошло столкновение между блатными и солдатами ВОХРы — в женской зоне «гуляли» уголовники-воры. Отголоски этого события продолжали будоражить очевидцев зэков и вольнонаемных.

Нас, этапников, пропустили через баню. Потом, одевшись, мы вышли на открытую площадку, что была рядом. Настроение хорошее — было легко после купания. Кто-то предложил закурить. Я снял с плеча вещевой мешок, где было чистое белье, портянки, полотенце, куски белой бязи, которыми я пользовался вместо носовых платков.

У меня к этому времени был уже опыт жизни в заключении, но тем не менее я постоянно испытывал чувство какой-то внутренней тревоги и неуверенности. Не показывая этого состояния, я, как человек «бывалый», с этаким показным пренебрежением, бросил мешок на землю и стал сворачивать цигарку. Окружающая обстановка как будто не вызывала опасений. Но когда я стал прикуривать между мною и лежавшим мешком возник незнакомый человек и тоже попросил прикурить. Когда он отошел и «растворился», я взглянул на место, где только что лежал мешок — его уже не было. Все это произошло в считанные мгновения· Обескураженный, я обшарил взглядом всех находящихся на площадке, но ничего утешительного не увидел — мешок провалился сквозь землю.

Ко мне подошел ничего не подозревающий Пигулевский.

— Знаете, у меня «увели» мешок, не могу догадаться как. Все было так здорово сделано! Будьте осторожны, здесь много любителей чужого, — и я показал глазами на чемодан, что был у него в руках.

— Ты кому-нибудь заявил об этом?

— Да нет. Считаю, что поздно уже, нет смысла. Найти мешок в зоне все равно, что иголку в сене.

— Нет, нет, давай сходим в комендатуру, я помогу тебе. Надо поторопиться, пойдем!

Он не уговорил меня. В руке еще оставался недокуренный «бычок». С досады я выбросил его, а Николай с чемоданом подался к рядом стоявшим знакомым. Мне было досадно за допущенный промах и легкомыслие, лишившие меня чистого белья, которое в лагере я еще не раз мог использовать для сменки.

Не прошло и десяти минут, как я снова увидел спешащего Пигулевского, в руках у него уже не было чемодана. Еще издали он кричал:

— У меня украли чемодан! Только что! Пойдем в комендатуру. Вещи не могут пропасть, они в зоне. Идем!

Николай был уверен, что найдет украденное. Мое присутствие оказывало лишь моральную поддержку. Я удивился, что его не только выслушали, но и решили помочь в розыске. Я чувствовал бесполезность этой затеи и от осмотра жилых бараков отказался, а «настырный» Коля с двумя надзирателями пошел искать чемодан.

Каково же было мое удивление, когда через какое-то время я увидел возвращавшихся к вахте надзирателей и Николая, в руках у него был тот самый зеленый чемодан. Про себя подумал: «Неужто нашли, а я-то не верил?!»…

И все-таки прав был я — да, чемодан нашли в одном из бараков, но он был пуст. Содержимое либо успели поделить, либо перепрятали, а компрометирующий деревянный ящик выбросили в бараке, заметая следы.

7.

Когда начавшаяся война, плен и годы заключения столкнули меня с действительностью — я увидел и осознал свою неприспособленность к этим условиям. Чтобы удержаться на поверхности и не пойти ко дну, выстоять, продолжить борьбу за выживание, от человека требовались физическая сила, выносливость, ловкость, смелость, мгновенная реакция, умственная смекалка, разумные действия. Домашние условия и родительская опека не выработали во мне этих качеств, и, оказавшись в таком жизненном водовороте, я понял, что справиться в одиночку мне будет не по силам. И все же я выжил и, не умея плавать, не утонул и даже оказался на противоположном берегу.

Почему такое оказалось возможным? Кто протянул руку и оказал поддержку в последний момент?

Люди! Их доброта и человеческое участие помогли выжить и вернуться в общество. Вот эпизоды из моей жизни на шахте № 8, где я провел чуть более двух лет (с июня 1950 по сентябрь 1952 г.г.) в условиях, созданных для особого контингента.

В пятидесятые годы в лаготделениях Речлага для всех заключенных, направляемых с пересыльного пункта в шахты, был предусмотрен двухнедельный карантин в спецзоне. Его старались приурочить к важному и обязательному для всех техминимуму в учкомбинате. Шахта — сложное производственное и по технической оснащенности хозяйство. Сотни проходчиков, горняков-добытчиков, посадчиков лав, транспортников, горноспасателей и других ежедневно уходили под землю. Разобраться в этом большом хозяйстве было трудно — нужны знания. Без соответствующей учебной подготовки сделать это невозможно. Техминимум давал самые элементарные сведения о шахтных полях, о мощности угольных пластов, о подземных выработках (штреках, лавах, гезенгах, квершлагах), современных подземных механизмах (комбайнах, электровозах), о шахтерской экипировке, технике безопасности и о многом другом.

После окончания учебной программы отводился специальный день для практического знакомства с шахтой. На этом техминимум заканчивался, и новоиспеченные «горняки» удостоверяли своими подписями прохождение учебной программы, после чего получали право работать в шахте.

Мне хорошо запомнился этот день. Самое сильное впечатление осталось от мрака людского ходка, соединяющего поверхность земли с главным штреком, где и собирается обычно смена. В этой подземной норе — ни справа, ни слева, ни вверху, ни внизу — нет никаких признаков света, это преисподняя. Только что покинутая земная поверхность ежесекундно стучит в сознании синью неба и светом оставленного наверху дня.

Неужто вот так, с первой и до последней минуты смены, человек может мириться с вечным мраком кротовьих нор, где все вокруг напоминает о загробной жизни и о бренности нашего появления на свет? А с кровли каплет вода, и руки скользят по холодной, истекающей подземной влагой выработке!

Людской ходок — запасный выход на случай аварии, подземного происшествия. В зависимости от глубины шахты эта наклонная выработка имеет тысячи деревянных ступенек, и когда ты идешь по ним первый раз в жизни, они кажутся просто бесконечными. Вздох облегчения вырывается из груди, когда, наконец, где-то вдали появляется что-то напоминающее проблески света — вначале едва мерцающие, а затем, с каждой ступенькой, становящиеся все ближе. Они подают надежду на выход из тесной и мрачной норы.

Группа, с которой я спускался в шахту, не имела горняцких ламп, поэтому так сильно врезалось в память беспроглядная тьма ходка. В освещенных штреках мрачные мысли обычно проходят. И тогда, размышляя о нелегком труде горняков, приходишь к выводу, что и здесь, под землей, человек также реагирует на опасности и неблагоприятную обстановку, как и в любых других условиях. Горняцкая лампочка на каске — своеобразный гарант уверенности, благополучия и возвращения «на гора».

Мокрые лавы и штреки для горняков — одно из неприятных условий работы. Никакие спецовки не могут защитить тело и одежду от воды и постоянной сырости. Отсюда ревматизм и гнойничковые заболевания.

Мы провели под землей несколько часов. Побывали в паве, где мощность пласта была менее метра, и в забое, где приходилось ползти на коленях.

Возвращение на поверхность было безрадостным. Знакомство с будущей работой не вселяло оптимизма. Уставшие и голодные, по тому же ходку вернулись мы обратно. Завтра нас распределят по горняцким бригадам, а на следующий день наступят беспросветные будни — тяжелый и безрадостный труд в лаве. Условия Заполярья позволяют шахтерам лишь в короткое время лета видеть дневной свет при выходе на поверхность. В остальное время года — долгие месяцы — его нет.

Уже утром, после проверки, нас известили о распределении и объяснили, куда выходить утром на развод, в какую бригаду, сообщив фамилию бригадира. Было тоскливо и тревожно на душе. Мы еще продолжали оставаться на территории учкомбината; завтра — новый распорядок дня, новый барак, новые знакомые.

Мысли продолжали невеселую работу — я лежал на нарах и, отключившись от окружающей обстановки, думал о завтрашнем дне. Но вот где-то рядом несколько раз прозвучала моя фамилия — меня разыскивал дневальный из ППЧ^[34].

— К старшему лейтенанту Лейкину, быстро!

8.

Это было недалеко, и через несколько минут я уже вошел в хорошо освещенное помещение служебного барака. Среди нескольких заключенных я разглядел небольшого приземистого человека, на золотых погонах которого ясно выделялись маленькие лейтенантские звездочки. Он был гладко выбрит, холеное лицо, короткая стрижка и прическа с пробором, пухлые губы и щеки говорили о благополучии. Ему было лет тридцать.

— Гражданин начальник, заключенный Астахов по Вашему приказанию явился!

Он стоял у закрытой двери своего кабинета и разговор начал здесь, в общей комнате, просто и без каких-либо признаков превосходства своего служебного положения и офицерских погон.

Когда я сообщал все установочные данные своего лагерного формуляра, какие на гражданке необходимы при оформлении в отделе кадров, Лейкин спросил:

— Специальность у тебя есть? После школы учился?

— Нет, гражданин начальник. Поступил в институт, но учиться война не дала.

— Я слышал, ты умеешь рисовать, чертить, хорошо пишешь. Мне нужен такой человек. Я дам тебе простое задание. Сделай мне график выполнения плана угледобычи на шахте № 8 за один год. Я напишу цифры месячного выполнения плана, а ты нарисуй кривую за двенадцать месяцев. Сможешь?

Я никогда не занимался такими графиками, но мне приходилось видеть что-то подобное в учебниках. Тогда я не вдавался в суть. Задание действительно было простое, но только при наличии опыта и практического навыка.

По наитию я нарисовал оси, отметил на них месяцы и данные добычи и соединил точки кривой. Сделал стандартным шрифтом заголовок и пояснительные надписи.

Лейкин посмотрел график, оценивая сообразительность и графические навыки (мне показалось, что он доволен), и сказал, чтобы завтра я выходил на работу в ППЧ.

— Гражданин начальник, сегодня меня списали из учкомбината в шахту и определили в рабочую бригаду. Завтра я должен быть утром на разводе.

— Запомни раз и навсегда, все передвижки в лаготделении проходят только с ведома планово-производственной части. И если я тебе сказал выходить на работу сюда — значит другого решения быть не может. Понимаешь?

Так была поставлена точка в разговоре.

У меня не оставалось никаких сомнений в том, что услышанное Лейкиным мнение о моих способностях чертить и рисовать могло исходить только от Пигулевского, которого я потерял из виду с тех пор, как нас привезли на шахту № 8, где он почувствовал себя «рыбой в воде».

Не познакомься я в дороге с Николаем, еще неизвестно, чем обернулась бы для меня работа в шахте. Теперь же передо мной раскрывались иные перспективы — я смог это оценить, когда за спиной осталось два года работы в ППЧ.

Человек, определенный на «общие», со временем теряет свой облик на изнурительной и непосильной работе. Малокалорийный паек заключенных не восстанавливает силы, они уходят безвозвратно, и замученная трудом скотина превращается очень скоро в «доходяг», теряющих интерес к жизни. «Общие» еще в тюрьме представлялись страшным испытанием, ибо они были началом неизбежного конца. В шахте, на лесоповале, в руднике, на строительстве дорог, в карьерах трудно и вольнонаемным, не потерявшим гражданских прав, то насколько же тяжелее нести это бремя тем, кто их потерял. Только физически крепкие, привыкшие к тяжелой работе и получающие помощь из дома, да те, кто нашел кнопки от скрытых пружин лагерного благополучия, могли адаптироваться к таким условиям.

Я же попал на «блатную» работу в престижную плановую часть, не потратив, что называется, ни «полушки». Если в 47-м место в конторе мне досталось за счет швейцарских «шмоток», привлекших внимание заключенных цементного, то в 50-м, кроме лагерной робы, на мне ничего не было, а незавидный «сидорок» с лагерными тряпками «увели» еще на пересылке. Но я опять остался на «поверхности», в буквальном смысле этого слова, так и не испытав соленого привкуса горняцкого хлеба.

Старший лейтенант Леонид Наумович Лейкин приехал в Воркуту из Ленинграда. Как он оказался во внутренних войсках, что заставило приехать на Крайний Север, в заполярную «дыру» с молодой еврейкой-женой Сарой Абрамовной и трехлетним ребенком, я сказать не могу. Я слышал, что он закончил исторический факультет Ленинградского университета, но тем не менее сменил гражданский костюм на офицерскую форму. По всему он относил себя к категории людей штатских, да и отношения на работе между вольнонаемными и заключенными носили вполне цивилизованный характер. Для заключенных он был хорошим начальником, я не видел в нем вольнонаемного апломба, кичливости, зазнайства, повышенного тона, не слышал оскорблений. В режимном лагере для особого контингента, где каждый начальник обязан был проявить строгость и бессердечие к заключенным, этот относился иначе. Он мог «сломать себе шею» и попасть в «немилость» к руководству. Но он не менял лица и продолжал пользоваться прежним стилем. Заключенные отвечали на это уважением.

При необходимости он мог позволить себе даже такую вольность: для срочного оформления материала в комбинат «Воркутуголь» он мог оставить меня в своем кабинете, заперев на ключ, а сам уезжал по делам. Это было запрещено, но он понимал, что ничего противозаконного в его отсутствие я не совершу. Я же действительно успевал выполнить работу и сдавал ее начальнику после его возвращения. Иногда я оформлял стенгазету для комбината.

Надо сказать, что такие «вольняшки» были большой редкостью. Что касается такого стиля работников, я их встречал скорее на свободе. Они обладали «пробивной» силой, легко разрешали служебные дела (да и личные тоже), могли подсобить ближнему, добраться до более значительных высот по общественной лестнице. Я считал, что мне и работникам ППЧ повезло с начальником, при режимных строгостях это можно было назвать подарком.

9.

Когда в 1952 году на меня прибыл персональный наряд «за пределы Воркутлага», Лейкин вызвал к себе и сказал:

— На тебя поступил наряд из Москвы. Я ничего не могу сделать, чтобы оставить тебя здесь. Как сложится твоя жизнь после отъезда, не знаю. Но если ты вернешься назад в Воркуту, постарайся известить меня. Я заберу тебя.

Воспользоваться таким предложением Леонида Наумовича я не сумел — в Воркуту я больше не вернулся.

Кроме Лейкина, в ППЧ работали еще две молоденькие женщины из вольнонаемных: Луиза Ивановна Чебыкина, худощавая, высокая, с некрасивым и простым лицом девица, и Валя Прокопенко, ее сверстница, но замужняя. Муж ее работал старшим экономистом в плановом отделе шахты № 8. Ростом она уступала Луизе Ивановне да и сложена была хорошо — на это особое внимание обращали зэки. Милое и задорное личико ее приветливо светилось. Когда утром она появлялась на работе и, раздевшись после мороза, начинала приводить себя в порядок, зэковские взгляды не могли скрыть вожделения. Такое внимание к Вале вызывало у некрасивой Луизы Ивановны обиду, она переживала мужское равнодушие к своей особе.

Обе женщины скорее походили на принудительное приложение к основному коллективу заключенных, так как вклад их в работу был в общем-то незначительным. А для зэков женское общество было приятным исключением, ведь зоны были уже разделены, и мужики тяжело переносили запрет общения. Женщины тоже чувствовали внимание к себе и были довольны еще и тем, что в общий семейный бюджет поступала и их доля — со всеми доплатами и льготами, которыми расплачивался Север с вольнонаемными за их трудовое участие в таких условиях.

С момента образования нового управления Речлага на производственных объектах и в обслуживающих их лаготделениях была введена система двойного учета использования заключенных с различными производственными показателями. На шахте это были метры проходки горных выработок, тонны добытого угля, производительность труда, затраты человеко-дней, выработка на один человеко-день и т. п.

Для проведения такого масштабного учета на местах были созданы учебные группы счетных работников по ежедневной обработке рабочих нарядов для представления этих сведений в управление контрагентских работ. Для чего понадобилась такая двойная бухгалтерия — производственная и лагерная — известно лишь руководству Воркутугля и Речлага.

Меня тоже определили в учебную группу. Я закончил программу и получил свой участок работы. Были разработаны отчетные формы, изготовлены журналы, и наступила пора освоения учета контрагентских работ. На первых порах мы трудились с утра до ночи. Потом, изучив все подробности, стали укладываться в более сжатые сроки, пока, наконец, не научились готовить все сведения за полтора-два часа работы.

Старшим экономистом ППЧ работал человек очень неприметный с виду, ниже среднего роста и щуплого сложения, с некрасивым лицом. Вздернутый нос и массивная отвисающая губа напоминали мне еврейские лица на немецких листовках в годы войны, с текстом вроде: «Бей жида политрука, — морда просит кирпича».

Его портрет был бы неполным, если бы я забыл постоянно висящую во рту, прокуренную «сталинскую» трубку, было и еще кое-что, что ассоциировалось с Великим кормчим, — китель, а скорее френч, перешитый из лагерной одежды, а на полукривых ногах — сапоги, так же перешитые из кирзовых, армейских, но более аккуратные, похожие на «комсоставские». В них он заправлял с напуском брюки, как это делал Иосиф Виссарионович. Возможно, что таково было его личное желание, но внешний вид вызывал ассоциации со многими сталинскими фотографиями двадцатых-тридцатых годов.

Но более тесное знакомство с ним, служебные и частные разговоры опрокидывали первое впечатление, складывавшееся от внешности. Появлялось другое, более трезвое и объективное. Когда же Анатолий Маркович Гуревич — а именно так звали его — начинал объясняться с Николаем Андреевичем Ракоедом, коллегой по работе, на грассирующем французском — симпатии и уважение к нему становились непререкаемыми.

По его рассказам можно было судить, что он хорошо знает Европу и прожил там не один и не два года. Но я ни разу не слышал от него подробностей о работе за границей — об этом можно было только догадываться: мне всегда казалось, что он человек «высокого полета», а непривлекательная внешность — лишь неудачная шутка природы, за нею спрятаны ум, эрудиция, талант и прочие человеческие достоинства.

Все время суток, кроме ночи, он проводил в кабинке служебного барака, где находилась плановая часть, в постоянном общении с людьми, приходящими к нему по разным вопросам.

Расстался я с Гуревичем в сентябре 1952 года. Как складывалась его жизнь после отъезда, не знаю. Ведь прошло после этого почти сорок лет.

8 августа 1991 года в программе «Время» появилось сообщение о вручении Гуревичу Анатолию Марковичу справки о реабилитации. Я и не предполагал, что это сообщение имеет какое-то отношение к Анатолию Марковичу, оставленному мною в Воркуте в 1952 году.

Но на следующий день «Известия» (№ 188 от 9.08.1991.) поместили на последней странице материалы под названием: «Реабилитирован разведчик, которого звали „Кент“» и две его фотографии. На верхнем снимке — располневший мужчина пожилого возраста с умными проникновенными глазами; голова его опирается на руку, закрывающую нижнюю часть лица (на нем я не остановил внимания). На другой — изъятой, видимо, из следственного дела — я сразу же узнал Анатолия Марковича. То были профиль и анфас с надписью: «6943, Гуревич Анатолий Маркович, 1913». Вот таким он остался в моей памяти — это было одно лицо.

Из статьи мне стало, наконец, известно, кому же принадлежала эта «невзрачная внешность»:

«В ряд легендарных советских разведчиков, таких, как Рихард Зорге, Николай Кузнецов, Рудольф Абель, вернулось еще одно имя — Анатолий Маркович Гуревич, больше известный в различных книгах и статьях под разведывательным псевдонимом Венсен Сьера, или „Кент“».

И дальше сообщалось, что он был одним из руководителей глубоко законспирированной советской агентурной сети, действовавшей в предвоенные и военные годы на территории Западной Европы, той самой, что гитлеровцы называли «Красная капелла». Гуревич провел в застенках гестапо три года, затем десять лет в сталинско-бериевских лагерях и через три года после освобождения вновь заключен под стражу, но уже в хрущевское время. Более 45 лет он носил несправедливое и позорное клеймо изменника Родины.

Вспоминаю, что иногда присутствовал при его беседах с бывшим полковником внешней разведки Николаем Андреевичем Ракоедом, он возглавлял в ППЧ расчетную группу бухгалтерии. Красивое, с тонкими чертами интеллигентное лицо его еще хранило печать прошлого положения, и можно было представить, как он выглядел в полковничьих погонах, которые сменил на лагерные номера государственного преступника, определенного в Речлаг.

Объектом его служебных действий были страны Ближнего Востока. Летом 1944 года ему следовало вернуться в Москву. Но уже в пути, после приезда в Баку, он был арестован. Владел французским, на котором говорил с Гуревичем. Работа на Востоке, по всей вероятности, требовала еще и знания арабского. Мягкий и общительный человек, интересный рассказчик и собеседник, он вызывал к себе интерес и признание. Трудно было представить, по каким причинам такие люди могли оказаться в заключении и на равных с другими тянуть срок в лагере.

Хочу рассказать еще об одном человеке, исполнявшем в ППЧ обязанности дневального-истопника. Темпераментный испанец Хоаким Убиерна оказался в Советском Союзе вместе с испанскими детьми в тридцатые годы. Я ничего не знаю о том, за что Убиерна попал в Воркуту. Работа дневальным была не тяжелой и давала ему кое-какие преимущества. Он ходил с судками Гуревича на кухню и приносил еду, которую повара готовили для избранных в лаготделении и на производстве заключенных, для высокого ранга «придурков», блатных и прочих властных лагерников. (Возможно, Гуревич пользовался больничным питанием — его прописывали врачи тем, кто нуждался в поддержке.) Знакомство же с кухней и поварами давало возможность и для себя получить лишний котелок супа или каши.

Горбоносому, шепелявившему испанцу, от природы не было дано выговаривать шипящие буквы русского алфавита — «ж, ш, щ» — и русское «хорошо», он произносил, как испанское «карасо». Эта особенность породила анекдот.

Как-то во время очередного вояжа на кухню за обедом Гуревичу, он удачно пообедал и сам и, очень довольный после двух съеденных тарелок щей, в радостном возбуждении влетел с судками в барак: «Анатолий Маркович! Анатолий Маркович! Я сейчас на кухне две тарелки ссей сосрал!..»

Прошло много лет, а каламбур так и остался в памяти. Анатолий Маркович покровительственно относился к Убиерне и частенько шутил по поводу двух тарелок щей.

Суровый воркутинский климат, длительная зима и отсутствие солнца резко отличались от теплого и мягкого климата Испании и оказали явно пагубное влияние на его незавидное здоровье: он все время покашливал, вызывая подозрения на туберкулез. Обязанности дневального сохраняли его силы, а сочувствие и поддержка людей продлевали жизнь. Жив ли он?..

10.

Недостаток производственного опыта и экономических знаний не позволяли мне судить об экономике как таковой и делать предположения о путях ее развития. Но каждый уходящий год накапливал эти знания и расширял представления. Участие в работе, личные наблюдения, а также информация о текущих переменах в экономике как бы «приближали» ее, делали более доступной. Наступил такой момент, когда по вопросу, а что же такое советская экономика и в чем ее суть, я имел уже и собственное мнение.

Я начал понимать, что советская экономика сложилась в противовес мировой для доказательства своего несомненного превосходства. В нее была заложена социальная и политическая основа рабоче-крестьянского строя. Ни разум, ни выгода, а, как и всюду, политика!

И на первых порах, после революционного подъема масс, она имела успех и желаемые результаты. Эйфория зажигательных лозунгов, призывов, починов, самоотверженного труда, субботников и других массовых изъявлений овладела умами простых, малограмотных людей, откликнувшихся на призыв политического руководства строить новое, светлое здание социальной справедливости — мирового коммунизма.

Политика не расходилась с делом — государство осуществляло возведение грандиозных строек, сумело за короткий исторический срок создать свою собственную тяжелую индустрию — основу экономики.

Это была пора массового трудового энтузиазма, разбуженного новой эпохой. И в то время мало кто задумывался об уровне жизни самого народа, простых граждан — все заботы были связаны с ростом и мощью государства.

Когда началось строительство нового советского Дома, понадобились средства, их не хватало, казна была пуста, и если бы средства для этого поступали бы в обычном порядке, строительство могло затянуться на многие десятки, а может, и сотню-две лет. Такой подход не устраивал политическое руководство — нужны были другие подходы и методы.

Где же найти эти средства, чтобы сократить сроки строительства?

Можно было пойти по пути экспроприации «бывших», что собственно и делали новые власти на первых порах. Но на этом больших дивидендов не заработаешь. Займы, налоги, пошлины и другие статьи дохода тоже не сделают погоды. Нужно было придумать и вовлечь в процесс выколачивания средств такой рычаг, который бы не оставил в стороне ни одного работающего человека.

Заработная плата должна была быть пересчитана своими экономистами таким образом, чтобы львиная часть ее поступала бы в казну, а только малая толика в карман тех, кто ее заработал.

И не опираться в этом вопросе на мировой опыт.

Тогда ручеек доходов превратится в полноводную реку и позволит сократить сроки строительства.

Зарплата оказалась основным капиталом для пустой задыхающейся казны. Ее и решило экспроприировать политическое руководство.

Это мои догадки, моя точка зрения. Исходит она из логического посыла: «Построить дом, не имея средств, можно только с помощью грабежа и строжайшей экономии».

Государство, воспользовавшись своим монопольным правом и мудрой пословицей — «с миру по нитке — голому штаны», — успешно превратило эту идею в жизнь. Оно получило признание в мире; с его индустриальным и военным могуществом пришлось считаться, а принцип «все средства хороши для достижения цели» оправдывался конечным результатом. Экономика, работавшая на этом принципе в годы войны, тоже совершила казалось бы невозможное — героический труд людей на эвакуированных предприятиях склонил чашу весов в пользу СССР.

Принял и согласился ли с этой идеей народ?

Серая, малограмотная масса принимала всё на Веру, не умея разобраться в хитросплетениях экономических расчетов — верила своему родному, рабоче-крестьянскому правительству и политическому руководству.

Но Время доказало справедливость и другого вывода в том, что подобные экономические экзерсисы имеют и отрицательные результаты. Когда грабеж становится невыносимым, а аппетиты грабителей все больше, рабочий механизм останавливается и прекращается поступление средств.

Вступает в силу закон «палки о двух концах».

И теперь заниматься призывами, лозунгами, убеждениями и пропагандой бесполезно. Наладить работу старого, казалось, испытанного механизма не удается.

Война оказалась главным катализатором пробуждающегося сознания людей. Миллионы вместе с войной прошли по Европе и, открыв, наконец, «занавес», увидели жизнь европейцев собственными глазами. Тогда заработала Правда, и наступил момент истины. Вместе с прозрением происходила ломка прежних представлений и отношения к труду. В сознание попала «отрава с буржуазной начинкой», от которой так долго и старательно «оберегало» граждан политическое руководство. Начинались новые процессы в экономике.

Социалистический принцип «от каждого по способностям, каждому по труду» давно изжил себя. Неумная, по сути своей, советская экономика, о которой «последний из могикан» сказал «мудрые» слова, что она«…должна быть экономной», давно исповедовала «уравниловку» — она не могла положительно влиять на производительность, а кривые «роста» изменили своим «привычкам», стали вызывать тревогу экономистов. Даже пресловутый вал уже не удовлетворял.

Я упомянул слово «неумная» экономика и хочу объяснить это. Ее главенствующее положение было и оставалось ясным для всех в мире. В Советском Союзе ее решили переподчинить политическим функциям и амбициям. Государство рабочих и крестьян собиралось доказывать приоритет и преимущества своего строя — экономические выгоды переместились на вторые позиции. Страну охватила графикомания успехов народного хозяйства. Средства массовой информации, пропаганды и наглядной агитации вбивали в сознание граждан цифры о достижениях. Лозунг «Догоним — перегоним…», очень популярный в тридцатые годы, меняя иногда форму, сохранял суть, призывая к повышению производительности труда, эффективности производства и дальнейшему расцвету экономики.

Кривые должны были тоже отражать только подъем — социалистическое хозяйство этим и отличалось от мирового, что оно не было подвержено спадам и кризисам. Все рычаги находились в руках государства, оно все рассчитывало, все регулировало, все планировало и поэтому ошибаться не могло. Но жизнь после середины шестидесятых стала уходить в сторону от планов, и в наметившийся дефицит прибавлялись все новые названия промышленной и сельскохозяйственной продукции.

Особой гордостью нового строя было одно из главных его завоеваний — ликвидация эксплуатации человека человеком. Трубадуры и апологеты говорили и писали об этом взахлеб и забывали о расцветающей буйным цветом государственной эксплуатации, о рабском труде заключенных в колониях и лагерях.

Начинавшийся спад производства пришелся, по моим наблюдениям, на середину шестидесятых годов. Тогда появились перебои в снабжении и ассортименте.

В начале семидесятых только наиболее крупные города РСФСР, Украины, Белоруссии, Прибалтики обеспечивали своей продукцией собственное население и приезжих-«коробейников». В середине семидесятых экономика Советского Союза стала испытывать уже заметные трудности, и производство всей страны работало в основном на Москву.

Миллионы граждан со всех концов Союза ехали за покупками элементарных товаров в столицу, превратив ее в своеобразный центр спекулятивной торговли.

Московские чины, производственные руководители, деятели разных рангов тоже «решали» экономические вопросы многочисленных ходатаев со всего Союза, и за свое участие, принимали «дары» по принципу — чем выше ранг, тем выше плата. Такое «деловое» содружество стало нормой в деятельности хозяйственников в те годы. В социалистическом обществе появились свои миллионеры, вкладывающие средства в недвижимость и производство, на счета в зарубежные банки. Заявила о себе коррумпированная власть, мафиозные структуры.

Я чувствовал приближение спада и наблюдал за опустошающимися полками магазинов. В середине семидесятых я назвал сроки окончательного экономического краха, по моим предположениям, он должен был произойти в середине восьмидесятых. Поэтому развал не был для меня неожиданностью. Перестройка Горбачева была логическим началом конца всего советского «благополучия».

Чуть позже Евтушенко написал такие строки:

Но затормозить сползание было уже невозможно — процесс стал необратимым. Приносящий результаты трудовой энтузиазм народа, в самом начале пути, уступил место апатии и безразличию. Наиболее трезвые политики поняли — механизм более не работает, требуется его замена.

Так виделись мне происходящие процессы «неумной» экономики, и я понимал, что только богатства страны держали ее на плаву все это время. Далее продолжаться такое положение и впрямь не могло.

11.

Работа в планово-производственной части лаготделения имела определенные преимущества. Я был зачислен в штат АТП и переведен в барак, условия которого отличались от общих рабочих помещений. Тут не было обычной скученности и тесноты, грязной одежды и обуви, мокрых валенок, неприятного запаха ног, портянок и грязного тела, махорочного дыма и непроветриваемого помещения.

Наиболее важной особенностью барака АТП были люди. Здесь жили производственники — работники технических служб шахты, начальники проходческих и добычных участков, механики, диспетчеры, инженеры, счетные работники планово-экономического отдела и бухгалтерии.

Кроме производственников, жили тут и работники служб лаготделения — бухгалтеры, счетоводы, экономисты, лагерная элита КВЧ^[35], артисты, музыканты, художники, обслуга из пищеблока. Персонал медицинских служб (санчасть, стационар, ОП), парикмахеры, банщики, прачки, каптеры, портные, сапожники и прочие мастеровые проводили время на своих рабочих местах днем и ночью. Они тоже имели определенные привилегии и преимущества «придурков».

Я могу ошибиться в численности заключенных ОЛПа шахты № 8, но при всех случаях считаю, что населения лагеря составляло где-то две тысячи человек.

Людская молва — главный информатор в лагере. Как радио и газеты на воле, так «параши» в зоне — источник новостей. Я уже рассказывал о своем окружении по работе. Были у меня еще и знакомые в бараке, где ночевал, с кем встречался в жилой зоне. Знакомства разные, случайные, мало о чем говорящие, не оставившие в памяти следа. А такая встреча, например, как эта, осталась в памяти.

Однажды в бухгалтерию к Ракоеду зашли незнакомые зэки. Мой сосед, кивнув в сторону одного из них, спросил:

— Знаешь того, в ушанке? Известный летчик — Сергей Щиров, Герой Советского Союза, — обращая мое внимание на последние слова.

— За что арестован?

— Его обвиняли по 58.1б в измене Родине. Но суть в другом. Говорят, Берия — большой любитель красивых женщин, а если какая-то ему понравилась, обязательно станет его заложницей…

Позже я узнал о «деле» Щирова больше подробностей и познакомился с ним самим. Ему было около сорока. Будучи крепкого сложения и здоровья, он не был до конца сломлен и в лагерных условиях. При всех своих достоинствах он оказался человеком скромным, общительным, более гражданским, чем военным.

Пока он воевал, в Москве жила его красавица-жена. Как-то в городе ее заметил полковник Саркисов с Лубянки, порученец Берия. Он пригласил ее в машину и привез в одно из заведений шефа. Она рассказала об этом мужу, тот разъярился и потребовал сатисфакции. Но слишком поздно понял вероломство хозяина Лубянки, для которого не существовало ни звезд Героев, ни высоких званий, ни заслуг перед государством, ни нравственных границ.

В одной из наших центральных газет (где-то в восьмидесятые годы) мне попалась публикация на эту тему. Там приводились подробности о сфабрикованном «деле» Щирова и указывались мотивы, которые легли в его основу. Находясь на службе в Закавказье, он якобы нарушил воздушное пространство одного южного государства, и это ему было вменено в качестве обвинения.

Так или иначе, за измену Родине он получил максимальный срок (десять лет, замененные потом на двадцать пять) и особое предписание ГУЛАГовскому начальству: «использовать только на самых тяжелых работах». Расчет был прост. Довести человека до состояния крайней дистрофии, а затем списать по литеру «В», навсегда спрятав концы преступления.

Но свет не без добрых людей. Когда Щиров попал на шахту № 8 и его должны были «списать» на общие работы, нашлись люди, которые помогли устроить невинно пострадавшего человека в один из жилых бараков дневальным. До последних дней моего пребывания в Воркуте он находился в 9-м лаготделении. Я видел его тогда в клубном бараке во время репетиций художественной самодеятельности. Вернувшемуся в духовой оркестр музыканту пришлось вспомнить молодость и свое прошлое увлечение музыкой.

Из этой же газеты я узнал и о скорой после расстрела Берии реабилитации Щирова. Там же было сообщение о смерти — он прожил после освобождения около года. В таких случаях обычно говорят: «все хорошо, что хорошо кончается». И если бы не скоропостижная смерть его, можно было бы сказать, что зло наказано и справедливость восторжествовала. Однако коварный удар оказался слишком сильным — надорвавшееся сердце не выдержало испытаний.

В бараке АТП было две половины: одна для руководства, вторая — для прочих. Я жил во второй. Моя вагонка находилась в середине секции. Спал наверху. Мне никогда не приходила мысль сменить верхние нары на нижние — большая часть времени проходила в конторе. Вагонки, рассчитанные на четырех, были заняты не всегда. По ночам они кое-где пустовали.

Подо мной спал молодой еврей-западник, по фамилии Спивак. Он до ареста окончил филологический факультет Черновицкого университета. Спивак гордился достигнутым и при случае напоминал об этом соседям. Зная себе «цену», Мишка часто вступал в споры по разным вопросам, желая удивить оппонентов университетской образованностью.

Однажды в очередном споре он так отчаянно доказывал свою правоту, что спорщики решили проучить его. На листке бумаги печатными буквами написали известное четверостишие-эпиграмму и, пока Мишка спал, повесили ее на вагонке, рядом с табличкой «Спивак».

Меткое стихотворение точно попадало в цель, этого они и добивались:

Прошло много лет, а случай с эпиграммой остался в памяти. Это был наглядный пример, подтверждавший слова: «Глупость — дар Божий, но не следует им злоупотреблять», и далее: «Вообще природа редко одаряет людей даром Божим, но на этот дар она, похоже, не поскупилась».

О другом соседе, Сергее Филипповском, я сохранил иные воспоминания.

Я познакомился с ним почти одновременно, и поэтому такой заметной была разница между ними. С Сережей меня связывала общность взглядов и интересов. Я был чуть старше, но практические знания и его горняцкая профессия, которую ему выбрала в Воркуте вузовская подготовка оставляли лидерство за ним. Меня поражали его работоспособность и целеустремленность.

Он родился в Москве, в интеллигентной семье. Положение родителей обеспечивало ему блага, продвижение наверх, достойное место в обществе. И родители возлагали надежды на его способности, карьеру и высокое положение в будущем. Судьба однако распорядилась по-своему. Сережа выбрал свой путь — Военно-морское инженерное училище в Ленинграде. На третьем курсе был арестован, осужден и отправлен в Воркуту.

Отец, генерал-лейтенант Филипповский, прожил необычную жизнь до того, как стал преподавателем Военной академии. Он закончил два высших учебных заведения — гражданское и военное. Несколько лет служил в качестве военного атташе в странах Юго-Восточной Азии. В годы нашего знакомства (это было начало пятидесятых годов) отец все еще работал в академии, мать преподавала математику в вузе.

Мне была неизвестна причина ареста Сережи. Хотелось узнать об этом с его слов. Из коротких сведений, рассказанных им об училище, я понял, что ему было предъявлено обвинение в измене Родине за принадлежность к нелегально существовавшей в училище организации «истинных ленинцев». Программа предусматривала изменение государственного строя и смену политического руководства. Получил он за это максимальный срок (в ту пору — 10 лет ИТЛ) в лагерях на Крайнем Севере.

Он оказался в Воркуте. Полученное инженерное образование позволило работать в маркшейдерском бюро, а условия жизни в лагере — продолжить образование. Он хотел закончить программу физико-математического факультета. Ему помогала мать. Она посылала много специальной, учебной и прочей литературы. Не помню его в праздном времяпрепровождении.

Материальная поддержка родителей обеспечивала достаток. Не испытывая нужды в хлебе насущном, он чувствовал себя в лагере увереннее других. В посылках были вещи, продукты, учебники, книги, папиросы и табак «Золотое руно», «Герцеговина флор», которые и на гражданке доступны были немногим.

Обработанные медом табачные листья наполняли барак приторно дурманящим запахом, оставляя сладковатый привкус меда во рту. Приобщиться к обстановке его прошлой жизни было приятно и окружающим.

Он переписывался с матерью. Письма получал на адрес вольнонаемных, с которыми работал на шахте и которым доверял. Он был в курсе происходящего в Москве. Мне он рассказал о разногласиях с отцом. Разные подходы и оценка действительности развели их, каждый поступал, как он считал нужным. Мать так и не смогла примирить их. Когда Сережуарестовали, она просила у мужа-генерала содействия и помощи. Он добился приема у наркома внутренних дел. Абакумов выслушал его, но просьбу отклонил. И еще предупредил Филипповского: более не беспокоить, так что дальнейшая судьба Сергея была решена.

Я же по наивности думал, что высокое положение Сережиного отца поможет ему достигнуть желаемого. В те времена на помощь не рассчитывали даже самые высокопоставленные деятели государства. Много лет спустя мне стало известно, что, например, даже Молотов и Калинин смирились с участью опальных жен своих и долгие годы ожидали милости вождя на их освобождение.

Расстался я с Сергеем в сентябре 1952 года (очень сожалею, что после освобождения я не сделал попыток найти его в Москве).

По вызову в Красноярской тюрьме

1.

В сентябре 1952 года по наряду Москвы меня отправили за пределы Воркутлага. Куда и зачем; в тюрьму или лагерь; надолго ли, вернусь ли обратно; что ожидает там? Бог знает…

После второго постановления Особого совещания у меня не было больше иллюзий, и я не тешил себя надеждой на освобождение. От срока, полученного в 50-м, прошло всего два года, а оставалось еще восемь.

Зима пришла рано. Дорога к пересылке уже подмерзла и не успела принять снежный покров после недолгого лета. Снежную круговерть подхватывал ветер и уносил в серую мглу скоротечного дня. На душе тревожно и уныло. Опять этап в «Столыпине», и неприятные ассоциации, ничего доброго не сулящие. Предчувствия меня не обманули — дорога после Кирова пошла в сторону от центра: нас везли на Восток.

В памяти остались два долгих месяца дороги и несколько пересылок, где приходилось ожидать этапных «столыпинских» вагонов. За 62 дня мы проехали одиннадцать наиболее крупных городов Коми, Урала и Сибири. В конце ноября 1952 года я прибыл в Красноярск и был определен во внутреннюю тюрьму краевого управления КГБ.

В пятидесятые годы, о которых идет речь, все подобные переезды по нарядам Москвы считались обычным явлением и, вероятно, ни у кого не вызывали требований соблюдать процессуальные нормы осужденных. Дорога могла продолжаться до «бесконечности», и пребывание в тюрьме тоже не ограничивалось сроком, хотя разные статьи и параграфы УПК требовали этого.

В Красноярске стало известно, что вызов мой организовало следственное управление Красноярского края, чтобы использовать на суде в качестве свидетеля. Я должен был опознать военнопленного из лагеря Вустрау: скрыв свою принадлежность к особому лагерю, он избежал ареста после войны и жил до сих пор на свободе. Но миссия моя осталась невостребованной из-за длительного переезда в Красноярск.

Рыжий, веснушчатый, средних лет мужчина, с легко запоминающейся фамилией Ковецкий, действительно, остался в моей памяти. Он говорил с дефектом — шепелявил — и всем обликом своим напоминал ярко выраженного еврея, чудом сохранившегося в условиях немецкого плена. Я запомнил его по этим признакам еще в Вустрау; так что когда мне предъявили его фотографию для опознания, то я сразу узнал его. Может быть, и не следовало этого делать, сославшись на память? А теперь меня решили использовать в качестве свидетеля на суде, и, возможно, мои показания имели бы для него значение.

Однако следствие и суд были уже закончены, Ковецкий получил срок, и его уже отправили в лагерь. Моя миссия оказалась невостребованной.

Но и вернуть меня обратно в Воркуту было тоже непросто — я был один, и нужно было собирать попутчиков. Их не было. В который уже раз я стал заложником обстоятельств. Меня поместили в одну из камер внутренней тюрьмы, где я должен был ожидать оказии для возвращения.

Потянулись томительные дни в Красноярской тюрьме. Меня не вызывали в следственный отдел — не было нужды. Чувствовал, как уходят силы. Обессиленный физически и морально, я с трудом переносил тюремные тяготы. Одолевало малокровие. Нужно было питание и переливание крови. Не было ни того, ни другого. Я имел право лишь на жалобы и заявления, но от них было мало толку.

Однажды вызвали к следователю, который начал интересоваться моим здоровьем и настроением. Странная забота! По вопросам я понял, что мои заявления и жалобы читают в следственном отделе — там знали, что я болен и нуждаюсь в лечении. Следователь решил использовать момент и предложил сотрудничество, рассматривая его, как доказательство моей лояльности. Мой ответ не понравился: «Считайте, что разговора между нами не было».

После этого в Красноярске меня больше не вызывали.

2.

Сибирские морозы давно заявили о приходе зимы. В камерах было темно и тихо. Маленькие фрамуги плохо пропускали дневной свет, и, казалось, день замер на сумерках. Отопление работало исправно, было тепло, и фрамуги часто открывали.

За стенами тюрьмы шла своя жизнь, происходили события, о которых мы ничего не знали, так как были лишены газет и радио. За время этапа состоялся XIX съезд ВКП(б), на котором коммунистическую партию большевиков переименовали в компартию Советского Союза и она обрела новую аббревиатуру — КПСС. Кто мог подумать, что так скоро — в марте 1953 года — произойдут изменения в государственном аппарате и внутренней политике, казавшиеся незыблемыми со дня их рождения?!

А студеная зима все продолжалась. Мороз на окнах все рисовал свои замысловатые узоры. Хотя до весны оставалось совсем немного.

Однажды утром наше внимание привлекла громкая симфоническая музыка, необычная для этого часа. Она звучала недалеко из мощного репродуктора, расположенного на улице. Порывы ветра то уносили ее, то она оказывалась совсем рядом.

Что это значит? Скорбная мелодия походила на реквием. Хотелось подойти к фрамуге и взобраться поближе к открытому окну. Густой снегопад спрятал под своим покровом все вокруг. А снег все сыпал и сыпал…

В эти минуты послышались требовательные окрики дежурного вертухая закрыть фрамуги. Одна за другой громко захлопали «кормушки» в камерах. Дошла очередь и до нас.

Нас оставили в наглухо закрытой камере, изолировав от улицы, откуда уже не неслись звуки траурной музыки. Мы же продолжали гадать, о ком это так скорбил симфонический оркестр.

Нас лишили возможности узнать о важных событиях, происходивших на воле. Не положено — и все! Мало ли, как отреагирует эта сволочь на случившееся? Иди потом доказывай!..

Прошла неделя после случившегося. И вдруг все объяснилось само собой…

На ужин как обычно нам принесли столовую ложку перловой каши. Поужинав и совершив вечерний «намаз», убрали посуду в тумбочку, навели «марафет» в камере и собрались снова читать. До отбоя еще оставалось несколько часов.

Но вот щелкнул замок в двери. Это не на допрос — еще рано. Дверь распахнулась, и на пороге появился новичок. В его руках свернутая постель. Одет в простой бушлат, валенки, шапку-ушанку — лагерная одежда.

Он вошел в камеру, положил постель, снял шапку, поздоровался. Взяли его с воли — до густой копны светлых волос еще не успела добраться машинка тюремного парикмахера. Он стал раздеваться и перед нами предстал очень худой человек, ниже среднего роста, в темной хлопчатобумажной робе. Он представился: Труханов Михаил Васильевич. Лет ему было 35–36. Доброе лицо и большие голубые глаза смотрели открыто и приветливо. Мы приняли его как старшего, отдавая дань «преклонному», по сравнению с нашим, возрасту, хотя в камере были «старожилами».

Не терпелось узнать, кто он, откуда? Если он только с воли, то сможет рассказать о последних новостях и объяснит траурные мелодии.

— Вы давно с воли? Что нового?

— Арестовали только вчера. Сталин умер, слыхали?..

— ?!?!?! Ах, вот оно что? И что же произошло экстраординарного? Были ли изменения в Политбюро, в правительстве?

— Конечно… Вместо Сталина секретарем избран Маленков. В правительстве изменили организационную структуру: упразднили наркоматы, ввели Министерства. Я думаю, что это только начало. Теперь каждый день можно ожидать перемен.

— А где похоронили? Как прошли похороны?

— У Кремлевской стены…

3.

Говорил он естественно и просто, без позерства и пафоса, отдавая должное случившемуся событию и поведению людей. Он, видимо, привык говорить правдиво и открыто обо всем, что видел, в чем был уверен или убежден. Поэтому слова его часто отдавали крамолой.

Труханов был удивительно контактным человеком. Разносторонние познания ученого позволяли удовлетворять и наши дилетантские интересы. Он охотно рассказывал о современных проблемах физики, астрономии, космогонии, уже тогда занимавших сознание людей, стремящихся в космос. Темы истории, философии, диалектического материализма, библейского происхождения мира тоже были не чужды ему. Природная скромность не позволяла громко афишировать свои удивительные знания и, каждый раз, когда он соглашался познакомить нас с какой-либо темой, он делал оговорку: «С этим я знаком и попробую и Вас познакомить». Или: «Этот предмет знаю слабо». Однако освещение этого слабо знакомого предмета, как правило, демонстрировало обратное — глубину знаний. Лекции Труханова, безусловно, расширяли наш кругозор.

Вот, вкратце, его биография. До срока закончил и школу, и Московский университет, получил предложение остаться на кафедре преподавать философию.

Но наступил 1937 год, и время подставило ему ножку. Его арестовали и в «краснухах» отправили на Дальний Восток, а оттуда пароходом в Магадан. В заключении он провел 10 лет, как говорят, «от звонка, до звонка». По приговору оставался ему еще «довесок» — пять лет ссылки и поражение в правах. Ссылку ему назначили отбывать в Красноярском крае.

Здесь-то и ожидало его второе испытание.

Жил он один в доме без хозяев. Казалось бы, жизнь в одиночестве благоприятствовала всему, в том числе и писанию научного трактата о новом общественном строе, именуемым социализмом.

Но разве можно было такого человека оставлять без присмотра? Он попал под негласный надзор осведомителей, и как только они «пронюхали» о его занятиях, то сразу сообщили в комендатуру. При обыске рукопись изъяли, а автора отправили прямо к нам — в Красноярск, во внутреннюю тюрьму.

Так началась наша совместная жизнь, куда более осмысленная, чем прежде. Михаил Васильевич занял в ней самое видное место. Благодарю судьбу за встречу и общение с ним.

Когда он раздевался, то по нему можно было бы изучать анатомию — трудно было поверить, что в этих живых мощах бьется сердце и теплится жизнь. Руки и ноги что плети, сама собой возникала мысль: «И в чем только душа держится?!» Зато голова, с копной светлых красивых волос, напоминала голову лягушачьего эмбриона. И приходило невольное объяснение этому несоответствию. Громадная голова, набитая знаниями и необыкновенной памятью, вобрала в себя все жизненные соки и силы организма, не оставив остальному телу ни клеток, ни крови.

В дни дежурств Михаила Васильевича я пытался выразить свое уважение и помочь ему в уборке и обязанностях дневального. Но он не разрешал делать этого. Не позволял мыть полы, убирать туалет, выносить парашу — все делал сам. Это вызывало еще большее к нему уважение.

В те годы в нашем сознании еще кровоточила рана Хиросимы. Нам хотелось более подробно узнать о сути устройства нового атомно-ядерного оружия. Он удовлетворил наше любопытство и очень образно рассказал о смысле и чудовищной силе ядра атома, освобождающейся при расщеплении.

Будучи уже в Кировской тюрьме, я испытал в себе совершенно новые, только-только появившиеся ростки интереса к знаниям. Меня стали интересовать вопросы происхождения мира, человечества и общественных формаций.

А Михаила Васильевича я все пытался расспросить про новую для меня, незнакомую сторону жизни людей, а именно про религию. В период духовного пробуждения мне казалось, что все догадки природы может объяснить человеческий разум, а то, что не поддается разуму — мистика, чудо, — категории понятий, относящихся к религии, вере и Богу.

Однажды я спросил его:

— Скажите, Вы ведь знакомы с Библией и библейской историей? Как Вы относитесь ко всему этому? Что для Вас вера в Бога?

Он мне ответил так:

— Я пришел к Библии тогда, когда нужно было окончательно определить свое отношение к миру. До этого я придерживался материалистических взглядов, но потом понял и почувствовал в себе потребность и необходимость поближе узнать Бога. Тогда я обратился к Библии, и каждый день я открывал для себя много нового. Бог для меня это абстрактное начало всех начал, неподдающееся описанию и измерению, земным представлениям, по внутренним законам которого существуют Вечность, Вселенная, Мир, Земля и все вокруг. Бог — необъятное понятие, олицетворение сил природы и жизни…

Для меня это признание прозвучало тем более неожиданно, потому что исходило оно от ученого советской формации, где религии отведено место на задворках, где наука исповедовала и утверждала диалектический материализм. Верующие ученые, доставшиеся советской науке, заимствовали Веру и Бога из прошлого.

Михаил Васильевич рассказал нам и о Новом Завете, о рождении Иисуса Христа. Мы были удивлены тем, что евангельские тексты, до смысла которых неподготовленному читателю непросто добраться самому, в изложении Михаила Васильевича обрели понятное содержание, похожее на сказку из далекого прошлого, с упоминанием исторических мест и событий. Тема оказалась столь увлекательной, что продолжалась около двух недель, по нескольку часов в вечер.

В рассказах Труханова действующие лица из Назарета и Вифлеема представали как бы во плоти человеческой, и рождение Иисуса до чрезвычайности походило на рождение земного человека. Он рассказывал обо всем, как очевидец, будто сам участвовал в этих событиях. Иногда создавалось впечатление, что перед ним раскрыта книга, и он читает ее, не пропуская мелочей и подробностей. В его лекциях упоминались все названия мест и действующих лиц, времени — нужно было иметь феноменальную память, чтобы все это передать так убедительно и захватывающе. Он рассказывал обо всем так живо, что не поверить, не запомнить было невозможно.

От отца я ни разу ничего подобного не слышал, хотя он и был человеком просвещенным и хорошо знал библейскую историю. Мне было стыдно, что в своем возрасте я ничего не читал и не знал о местах обетованных и о людях, упоминающихся в истории человечества.

Месяца два еще продолжалось наше совместное пребывание в тюрьме, а затем его взяли, как обычно, ночью «с вещами». Как-то сложилась его дальнейшая жизнь?..

Михаил Васильевич открыл мне библейское толкование жизни, но поколебать материалистическое понимание мира не сумел, и по существу я остался при своих прежних убеждениях. Источником жизни является земля, она же возвращает себе все отжившее. Вечный круговорот, вечная смена жизни и смерти.

Что касается моих нравственных принципов, они были заимствованы у родителей и приняты доводом логики: «добро — творит добро», «зло — возвращается местью». Таков конечный результат — прожитая жизнь не раз убеждала меня в том же.

4.

Каким бы тяжелым не было положение заключенных, но надежды на лучшее, на перемены все же поддерживали в нас дух. Да и диалектика нас учила тому же: «нет ничего вечного, постоянна только переменчивость». 1953-й год подтвердил это и вселил реальные надежды на скорую смену режима.

Лето 1953 года было ознаменовано массовыми организованными выступлениями заключенных во всех режимных лагерях Советского Союза. Все это наводило на мысль о существовании объединенного руководства, сумевшего поднять волну восстаний в лагерях.

Так случилось, что Красноярская внутренняя тюрьма стала приемным пунктом для многих заключенных, участвовавших в волнениях лета 1953 года.

Во внутренних тюрьмах тишина — обязательное условие содержания зэков. Нарушение тишины влечет за собой наказание. Первые полгода, проведенные мной в Красноярске, прошли под знаком этих правил. И вдруг в тюремный распорядок этих правил ворвался шум толпы, хор голосов, свист, смех, истошные команды перепуганных вертухаев, на которых вошедшие в кураж зэки не обращали никакого внимания.

Что это значит? Кого привели в тюрьму?

Оказалось, пришел этап из Норильска. Прибывшие в тюрьму, поправ все законы, устроили настоящий погром, проявляя полную свободу действий и неподчинение надзору. Да, это были они, норильчане! Уже в первый час, мы, сидевшие в тюрьме зэки, получили полную информацию о волнениях, прошедших этим летом в норильских лагерях. Перескажу ее со слов участников и очевидцев.

Созданные в пятидесятые годы особые лагеря усиленного режима «Берлаг», «Озерлаг», «Речлаг», «Карлаг», «Степлаг» настолько ужесточили жизнь и положение заключенных, что «тянуть» срок стало здесь намного труднее, чем в обычных лагерях.

И тут Норильск взорвала невероятная новость: министр внутренних дел СССР, измаравший себя кровью тысяч невинных жертв, сам признан злейшим врагом государства и агентом мирового империализма. Он изобличен в своих преступных действиях, арестован и предстал перед судом. Вина его оказалась такой тяжелой, что решение Суда было однозначным — высшая мера наказания.

Не трудно представить, как восприняли это известие люди, попавшие в бериевские застенки, рабы с пожизненным клеймом изменников Родины!!! Охранники и заключенные как будто поменялись местами — это со слов зэков, которые стали участниками этих перемен. Каким только оскорблениям не подвергали тогда бериевских опричников! Все позволено, все по адресу!

Надзор еще не успел разобраться, какому Богу молиться. Правда, и заключенные не разобрались в ситуации, не поняли главного — перемены будут недолгими.

Волнения, начавшиеся на «Медвежке» (так назывался один из лагпунктов), были спровоцированы военизированной охраной. Суть конфликта была в том, что вышедшие из жилого барака «западники» решили спеть украинскую песню. Они стояли неподалеку от зоны ограждения.

Какую песню пели «западники» и каково было содержание, я не знаю. Но она, явно, не понравилась офицеру за зоной. Он окрикнул поющих и приказал замолчать. Его будто не слышали. Это вывело вохровца из равновесия. Он стал материться и угрожать оружием.

Итак, песня продолжалась. Тогда он крикнул автоматчиков и приказал стрелять. Автоматная очередь сразила несколько человек.

Этого не ожидали… Выстрелы взбудоражили людей в зоне. Зэки стали выбегать из бараков и, увидев расстрелянных, стали кричать: «Бей мусоров!»

Было ли это спланированное выступление или произошло оно спонтанно? По логике, события были спровоцированы офицером. Но все остальное совершилось в ответ на произвол и оказалось последней каплей в чаше терпения заключенных.

Прихватив в руки, что попало, зэки бросились в малую зону, где обычно находился надзор, а также на проходную. Перепуганные охранники, не оказывая сопротивления, бежали за зону, опасаясь расправы. Сбежала охрана и с вышек — зэки повсюду устанавливали свою власть и порядок.

В знак траура по погибшим в зоне появились флаги. Заключенные действовали организованно и сплоченно. Произволу и насилию режима восставшие решили противопоставить организованность и порядок. Предложили изготовить рукописные листовки с изложением требовании к властям. С помощью высоко запущенных змеев, листовки летели в небо и далее в нужном направлении — в город.

Для разрешения конфликта стачком требовал приезда из Москвы Генерального прокурора и представителей советского правительства. До приезда правительственной комиссии и расследования работа на всех объектах, где работали заключенные особых лагерей, была прекращена.

Руководство особых лагерей заняло выжидательную позицию — не хотело удовлетворять требования заключенных. Да и правительство тоже не спешило в Норильск (разве можно уступать бунтовщикам, идти у них на поводу?)

В Норильск приехал заместитель Генерального прокурора СССР. Только тогда зэки возобновили работу и комиссия приступила к разбору требований.

Действуя испытанными методами, она решила выявить зачинщиков. Потом их нужно было изолировать и добавить новые сроки. Что и было сделано. Зачинщиков и активно поддерживающих их выступление отправили по Енисею в Красноярск, а мелкую «рыбешку» оставили в норильских лагерях.

Прибывшие в Красноярск зэки, с большими сроками, опытом лагерной жизни на Севере, были не робкого десятка и вели себя во внутренней тюрьме независимо, без оглядки на последствия. Надзор пока не проявлял карательных мер, ожидал своего часа. Когда взбунтовавшую массу распихали по разным гулаговским пунктам, началась расправа с организаторами. Тогда-то ВОХРа вернула на время себе потерянные позиции.

Но что меня особенно удивило, это то, что волнения лета 1953 года прошли почти одновременно во всех особых лагерях, расположенных в разных концах Союза. Зэки выступали против ужесточения режима и в Воркуте, и в Норильске, и на Колыме, и в Средней Азии.

5.

Я пробыл с норильчанами во внутренней тюрьме очень недолго — мои заявления в прокуратуру края, наконец, были услышаны.

Но перевели меня сначала в тюрьму № 1, а там положили в больницу. От длительного недоедания у меня начался процесс авитаминоза и малокровия. Условия в больнице были получше, я получал больничное питание. После лечения снова перевели в общую камеру и только в середине декабря 1953 года меня отправили на этап.

Все это время я много читал. Меня так увлекли пушкинские поэмы, что при всей слабости памяти я читал сокамерникам целые главы «Бахчисарайского фонтана», «Нулина», «Цыган», другие более поздние стихи поэта, выученные наизусть.

Аудитория слушала меня охотно, что было лучшей наградой за усердие и желание овладеть художественным чтением.

Как-то в камере появился необыкновенно худой маленького роста человек лет 45, это был иностранец, француз по происхождению. Он слабо говорил по-русски, я пытался разговорить его: когда он узнал, что я говорю по-немецки, он отказался от русского, и мы стали разговаривать по-немецки.

Я хотел использовать это общение для занятий французским языком. Еще будучи в Бутырке, я попробовал то же самое, используя «Войну и мир», где было много французского текста и русского перевода. Читать правильно я не умел, так как не знал правил. По русскому переводу я находил слова во французском и зрительно запоминал их. Так понемногу осваивал текст, не обращая внимания на произношение.

Когда я познакомился с французом, я решил научиться правильно писать и говорить. Француз охотно отозвался на это, и мы начали заниматься. Свой опыт в освоении немецкого я перенес на французский. Трудности были с бумагой и карандашом. Едва выпросили из передачи оберточную бумагу, где-то нашелся и маленький (с наперсток) огрызок карандаша. Прячась за спинами зэков от вертухая, мы стали заниматься.

Много лет спустя я с гордостью показывал пожелтевшие листки уроков своим родственникам и друзьям, чудом уцелевшими в тех условиях непредсказуемой жизни. На листках сохранились даты и номера уроков, слова с переводом, самая элементарная грамматика. Занятия продолжались полтора-два месяца и закончились с уходом француза на этап.

К сожалению, короткий срок занятий не закрепил в памяти приобретенные знания, и через несколько лет без практики французский был забыт, а мое желание выучить его так и осталось неудовлетворенным.

6.

Как-то ночью, незадолго до наступления нового года, я был вызван из камеры «с вещами». Я провел здесь более года. И куда теперь?

Этап освобождал меня из тюрьмы — сработал прокурорский вердикт, и предстоял новый прыжок в неизвестность. Опять тревоги о том, как сложится жизнь и не покинет ли надежда на адаптацию на новом месте. Все нужно начинать сначала.

Было морозно. В Красноярске давно выпал снег. Этап в такую пору явно нежелателен. Морозы в этих краях суровы; лагерная одежонка «аховая», добираться пешком к дальнему пункту — испытание не из приятных.

Часть заключенных высадили из «воронка» у знакомого, с решетками, вагона. Конвойный начальник сверил документы с теми, у кого он нас принимал, и отпустил машину.

Тюремный вагон, как правило, у паровоза. Отапливается на всю железку. Когда в обычном купе едут просто пассажиры или командированные, тепло в вагоне доставляет чувство комфорта, располагает ко сну или разговору. Если же в купе едут полтора-два десятка заключенных, жара и духота вызывают сильную жажду и желание раздеться донага. Тут уж не до комфорта.

В вагоне было жарко. После «воронка» стали согреваться ноги. Десятки глаз наблюдали за нами из-за решеток камер. Хотелось скорее попасть в купе. Но они были и так переполнены. Зэкам не хотелось уступать остатки пространства и воздуха. Нас затолкали в три камеры. Я оказался в предпоследней. Рядом ехали воры.

Вагон следовал с Урала на Восток, по дороге одних ссаживали, других принимали: можно было только изумляться тому, сколько же на пути следования было лагерей и тюрем усиленного режима («закрытки», как их называли заключенные, сюда посылали за самые тяжелые преступления в лагерях).

Вспомнил о них не случайно, в вагоне с нами ехали воры, которых и везли в «закрытку». Их обычно не мешали с 58-й. Подсадить вора к «мужикам» конвой мог только на свой риск, чтобы «провернуть» какое-нибудь грязное «дельце».

Воры оказались за перегородкой, их разговоры нам хорошо были слышны. Иногда они обращались к «мужикам» и настойчиво просили «подогреть».

Жара в купе усиливалась. Мучила жажда, тянуло в туалет. Но конвоир невозмутимо ходит по коридору и не реагирует на просьбы начать оправку. Но, наконец, не выдержал. (Откликаются обычно редко — это те, у кого не до конца очерствела душа к арестованным.)

После оправки солдат совершает еще шаг милосердия:

— Последнее купе свободно. Желающие могут перейти туда.

Зэки молчат. Последнее купе воровское. Об этом знают все. Первый вопрос воров к соседям звучал нагло и бесцеремонно:

— Мужики, воры есть?

Желающих перейти к ним не оказалось.

Простые смертные не спешат в их компанию. Их наглые притязания, изощренный мат и рукоприкладство, открытый грабеж на глазах вызывают растерянность людей, сталкивающихся с ними впервые.

Уж лучше изнывать в переполненном купе с 58-й, чем перейти в прохладную камеру блатного окружения. Как и другие, я тоже не имел желания перебраться к ворам. Однако потом во мне появилась странная и необъяснимая мысль: «… а что, если?»

К уркам я всегда относился неприязненно — меня отталкивала их гнилая суть. Если же мне не удавалось избежать общения с ними, то наводил «тень на плетень». Я не подделывался под блатного, а, скрывая свою антипатию, старался проявить показную независимость и не походить на «фраера». На этот раз во мне сработало это авантюрное начало. Время, прожитое в заключении, помогло мне пойти на опасный контакт. Независимость ставила простого человека при общении с уголовниками в равное положение.

— Начальник, переведи меня в соседнюю… — обратился я к караульному.

Солдат удивленно посмотрел, отодвинул дверь и выпустил в коридор. Затем открыл соседнее купе. Я прошел в темное пространство. Внизу были пустые полки, а голова уперлась в раскрытую крышку нар второго этажа.

Дверь захлопнулась, и я остался внизу один. Кто-то стал спускаться сверху. Я увидел человека, темнота скрывала лицо.

— Здорово, мужик, откуда?

— Только из Красноярска.

— Срок «тянешь» давно?

— Уж восемь «оттянул».

Я подумал, что большой срок охладит вора от агрессивных намерений. Узнав срок, он должен был определить кто я. Восемь лет в лагере, что-то значили — за эти годы можно было познать многое.

— Где сидел, в каких лагерях?

— Арестовали в Москве, срок «тянул» в Воркуте. Был на цементном, известковом.

(Упоминание штрафных лагерей служило своеобразной «визиткой» — блатные и «суки» хорошо знали эти места; полуштрафной ОЛП цементного завода и известковый «штрафняк», он же «скала», были известны уголовникам далеко за пределами Воркуты).

Усевшись на корточки напротив меня, он «нащупал» глазами мешок и спросил:

— Закурить есть?

Я вытащил кисет с махоркой и газету. Блатной начал сворачивать цигарку. В проеме появилась еще чья-то рука и потянулась за кисетом. Через минуту кисет вернулся обратно. Мы разговаривали в купе, плохо видя друг друга. Мне показалось, что кроме нас троих здесь больше никого нет. Мой визави называл воровские клички, интересуясь, знал ли я названных воров в Воркуте.

После жаркого разгоряченного купе, здесь было легко дышать. Рядом находился туалет и тамбур — от них тянуло свежестью морозной ночи.

Получив нужные обо мне сведения, мой визави понял, что взять у меня нечего, но на всякий случай спросил:

— «Черняшки» у тебя нет?

— Хлеба нет, а махру возьми, оставь мне на пару цигарок. Могу оставить и пару белья.

Я развязал тощий сидорок, вытащил лагерное белье и протянул вору. Он тут же снял верхнее и начал натягивать поверх белья мою пару.

Не помню, чтобы в руках у воров я видел вещи. В воровской среде сидор или шмотки в руках — признак «дурного тона». Деньги, «гроши» — другое дело. При их наличии можно иметь остальное. Воры добывают жратву или шмотки, как звери добычу. Красть или забирать силой — таков их закон подонков. И все, что у вора есть, на нем.

Не принята у воров и обычная благодарность — в этом тоже выражен «закон джунглей». Чтобы избежать насилия, я опередил его, и, хотя не получил за это благодарности, но обошелся без неприятного и унизительного осмотра мешка и шмоток.

Мы едем в «закрытку», это не лагерь. Там все пойдет — отреагировал вор на мой жест «доброй» воли. Он опрокинул в свой карман содержимое кисета и почти пустой передал мне, а затем взобрался на раскрытые нары.

Я завязал мешок, положил в угол под голову и один растянулся на лавке. Сверху доносился воровской жаргон, скрип деревянных перегородок старого вагона и стук колес.

Меня свалил сон, и я не слышал, когда забрали блатных.

Ночь прошла спокойно — пустое купе стало наградой за риск общения.

Озерный особлаг в Тайшете

1.

Поездка на Восток могла и затянуться — ведь я еще не знал места своего назначения. Особые лагеря в этой части Советского Союза были. Один на Колыме, это Берлаг. Другой недалеко от Красноярска, на ветке, идущей к Иркутску. Целесообразнее было направить меня в самый ближний из особлагерей — в Озерлаг, находившийся в Тайшете. Так оно и произошло.

Несколько сот километров, отделявших Красноярск от этого пункта, мы проехали ночью. Подробности дороги за давностью, увы, забылись, осталась лишь небольшая станция, где меня высадили.

Это и был Тайшет. Небольшой населенный пункт, который лишь последние пятнадцать лет стал носить название города, после того как началось строительство Восточно-Сибирской дороги Тайшет — Советская Гавань.

Небольшие механические мастерские, металлургический комбинат, деревоперерабатывающие предприятия и многочисленные леспромхозы — вот и все достопримечательности большого лесного поселка. Обслуживали эти хозяйства зэки.

Новое место и радовало, и огорчало меня. Лесные массивы тайги и красоты этих мест были несравнимы с голым и суровым Заполярьем, где я начинал лагерную жизнь. Но в Воркуте были промышленные предприятия, шахты, строился большой город, нужна была рабочая сила, инженерно-технические работники, аппарат служащих для разных хозяйств. Человек со специальностью мог найти работу по силам и способностям, если только не имел предписания в формуляре: «Использовать на общих работах».

Еще задолго до приезда в Тайшет в сознание глубоко запало слово «лесоповал», и поэтому, когда я увидел название станции, мне стало ясно, куда меня занесло и чем здесь нужно будет заниматься — рубкой леса и заготовкой древесины. Специалистов другого профиля и не требовалось. Нужно было пилить и валить деревья, обрубать сучья, готовить лес для сплава и транспортировки и, находясь целый день в снегу, не замерзнуть.

Я понимал всю сложность своего положения. Без поддержки со стороны, на лагерных харчах да на такой работе долго не протянешь — чтобы стать нетрудоспособным дистрофиком мне будет достаточно двух-трех месяцев. Дистрофия не давала права бросить работу. Дистрофики выходили на работу в надежде на очередную комиссовку, чтобы попасть в ОП. Если же дождаться комиссовки не хватало сил, оставалось только одно — членовредительство. Поступали в таких случаях кто как мог. Рубили пальцы, руки, а на взрывных работах пользовали патроны для шпуров. Изуродованные конечности сохраняли людям жизнь, но с добавкой нового срока за саботаж.

2.

Я появился в Тайшете в январе 1954 года, в самое холодное время, когда морозы держались у отметки минус тридцать-тридцать пять. Тайшетская пересылка не сохранилась в моей памяти.

Несколько дней я ожидал отправки в лагерь. Я узнал, что на трассе много лесоповальных колонн, куда, вероятно, отправят меня. Была еще информация о лагере, находящемся в самом Тайшете. Этот лагерь был создан для обслуживания ЦАРМЗа^[36] — туда посылали обычно специалистов. Зэков, не имеющих рабочих профессий, отправляли на трассу, в тайгу. Я понимал разницу между заводом и лесоповалом — производственная зона завода позволяла передвигаться по всей ее территории, давала возможность обогреться, обсушиться, передохнуть. Заводское тепло дарило радость и надежду…

Но у меня не было рабочей специальности, и поэтому надежды попасть на ЦАРМЗ, в близкий и обжитый Тайшет, у меня не было. Мне «светил» только лесоповал, и я достаточно хорошо понимал, что меня там, на лесоповале, ожидает…

К тому же мне уже дважды фантастически везло в Воркуте, где судьба ни разу не прокатила меня по ухабам «общих» работ. Фантастическое везение не может быть перманентным!

И вдруг мне объявляют: место моего следования — авторемонтный завод.

Мне повезло и в третий раз!

Так до сих пор и не понимаю, кто и почему принял такое решение. Может быть, завод определили мне в связи с графой «специальность» в формуляре, где у меня стояла специальность «чертежник»? Ведь на ЦАРМЗе был и технический отдел, и в нем работали конструкторы, чертежники, копировщики. Но это все лишь предположения.

На заводе изготавливали бензоцистерны АЦЧ-150 на базе полуторатонного грузовика Горьковского автозавода. Они поступали сюда без кузовов, и здесь на шасси машин монтировались изготовленные на ЦАРМЗе цистерны. Их защитный цвет и военпреды, их принимавшие, говорили об их назначении. Завод держал первенство во всесоюзном социалистическом соревновании предприятий отрасли и ежегодно награждался Красными знаменами победителей.

Завод и его цеха производили впечатление вполне современного предприятия. Главный механосборочный цех и двухэтажное здание заводоуправления находились в центре. В механосборочном цехе размещался и технический отдел.

В те годы на заводе работало полторы тысячи заключенных. Такой списочный состав на ЦАРМЗе поддерживался много лет. Вольнонаемные и руководство составляли лишь десятую часть. Остальные — зэки. Они хорошо понимали свою удачу и старались поддерживать свою марку и уровень производственных показателей и показателей дисциплины, так чтобы удержаться на заводе и не загреметь в тайгу. Руководство тоже было заинтересовано в использовании 58-й, так как понимало, что уголовники «сведут на нет» любые достигнутые результаты и предприятие «сядет на мель».

(Так оно, кстати, и произошло. Начиная с 1955 года, с завода стали уходить много лет проработавшие кадры заключенных из 58-й. На их место пришли вольнонаемные из Тайшета, и обстановка менялась на глазах. В помещениях стало грязно. Выбитые стекла остудили цеха. Разбитый кафель в туалетах и умывальниках, засоренные раковины и унитазы производили впечатление погрома).

Лагерь находился рядом и с пересылкой, и с заводом. Лагерь как лагерь. Вышки, колючка, проходная, жилые бараки, столовая, баня, управление, клуб в центре и санчасть на отшибе. В пять часов утра лагерная рында поднимала зэков на работу. В бараках всю ночь горел свет. Опостылевшая команда дневального — «Подъем!» — вырывала работяг из постели. Начинался утренний туалет, поспешный завтрак в холодной и мокрой, никогда не просыхающей столовой. В семь начинался развод, и рабочие бригады уходили в производственную зону. Зимой рассвет наступал поздно — в восемь было еще темно. Возвращались с работы тоже впотьмах. Утром развод заканчивался быстрее — он проходил без «шмона», а вечером у вахты выстраивалась очередь на обыск, чтобы зэки не пронесли в зону что-либо запрещенное.

Но приятные неожиданности на этом не кончились. При распределении на работу я сходу попал в техотдел. И хотя я не имел ясного представления, что буду делать, да и вся заводская обстановка была мне совсем незнакома, — все это больше походило на сказку, на подарок судьбы.

Но даже и этот подарок не был последним.

Приехал я в лагерь больным, нужно было восстановить силы. Лечиться в стационаре я не хотел, мог потерять место в техотделе. Решил обратиться в санчасть.

И кого же я там увидел? Главным врачом санчасти оказался человек, уже не раз встречавшийся в этих записках, мой кумир и подельник — Георгий Леонардович Крупович! Его арестовали в 1946 году в Потсдаме, приговорили там к высшей мере наказания, заменили ее на 10 лет ИТЛ. Так он оказался в Тайшете — живым и здоровым. Несмотря на прожитые годы, он мало изменился и сохранил моложавую внешность.

И теперь, через восемь лет, наша с ним встреча в Сибири! Встретились, как родные. Почти ежедневно я бывал у Леонардовича после работы. Условия его жизни отличались от жизни рядовых зэков. Он поддерживал меня, чем только мог. Витамины, больничное питание и молодой организм победили хворь и вернули мне здоровье. Вскоре я почувствовал былую уверенность, силы, интерес к жизни и людям.

3.

Технический отдел — одна из важных структур завода. От него зависит общее состояние производства, выпуск продукции, качество, ритмичная работа цехов, выполнение плана. Главные действующие лица в отделе — технологи и конструкторы, они и мозг, и приводной механизм. Работа здесь дала мне возможность освоить азы конструкторской работы, научиться разбираться в чертежном хозяйстве, стать технически грамотным человеком.

Приобретенные здесь знания и опыт очень пригодились мне после освобождения. К моему незавидному званию «чертежника», в Караганде прибавилось куда более весомое: «техник-конструктор». В тридцать два года появилась новая специальность, которую я приобрел не в учебном заведении, а при исполнении самой неквалифицированной работы — копировании рабочих чертежей.

Копирование не требует специальных знаний. Хорошие копировщики одарены художественно-графическими способностями, грамотно скопированный чертеж смотрится и читается хорошо, но копировщику совсем не обязательно разбираться в конструкторских навыках и знаниях — они нужны инженеру и технику. Хороший конструктор не только творец технических идей и разработок, но еще и график, умеющий воплощать идеи в четкие и ясные чертежи, позволяющие рабочему без дополнительных объяснений разобраться в сути устройства работы нового механизма.

Занимаясь копированием, я решил внести разумное начало в свою работу — все непонятное выяснять у авторов чертежей. Такой подход вскорости дал желаемые результаты. На ЦАРМЗе я научился работать с книгой и справочниками, не только копировать, но и читать и понимать чертежи. Теперь они всегда открывали для меня что-то новое и незнакомое. Всего через несколько месяцев, приобретя минимум знаний, нужный для общения с конструкторами и инженерами, я чувствовал себя уже более уверенно. А перед освобождением я и сам стал заниматься простейшим конструированием, что, благодаря умению пространственно видеть и рисовать, давалось мне сравнительно легко.

Когда же судьба забросила меня на Карагандинский машиностроительный завод горно-шахтного оборудования, знания и навыки техотдела позволили уже через месяц стать техником-конструктором в отделе главного механика. Я при этом хорошо понимал свою профессиональную неполноценность и необходимость дальнейшего роста. Мне нравилась конструкторская работа, но когда я оказался перед выбором основной профессии, то предпочтение все же отдал близкому с детства рисованию.

Теперь несколько подробнее о делах и людях техотдела. В большом и благоустроенном помещении работали вольнонаемные, его мы называли отделом «белых», а с противоположной стороны цеха находилось наше помещение — «отдел черных».

Я не помню точно число вольнонаемных, вероятно, человек пятнадцать, а заключенных — восемь-девять человек. Среди моих новых знакомых оказались и старожилы «призыва» 37-го года или 40-х и «новички» из 50-х гг. С кем-то я сошелся «накоротке», а с кем-то остался на расстоянии.

Начальник отдела имел отдельный кабинет — к нему мог зайти каждый, кто хотел поговорить или посоветоваться. Строгий на вид, он с пониманием относился к заключенным, и на него ориентировались остальные сотрудники. К сожалению, не запомнил его имени, зато фамилия и отчество остались в памяти: фамилия — Рябов, отчество — Александрович. Черный костюм, который носил круглый год, превратился в униформу, но на ней отсутствовали позолота и чиновничья амбициозность. Его личные качества играли не последнюю роль и в подборе сотрудников; часто приходилось слышать добрые отзывы со стороны не только о нем, но и о «людях Рябова».

С Рябовым я по работе не сталкивался. Да и в сам техотдел «белых» заходил редко, но знаю, что «белые» нам сочувствовали. В том числе и Регина Борисовна (жена начальника), она всегда была с зэками ровной и доброжелательной.

Единственный заключенный, работавший в отделе «белых», был Юра Бандусяк. Он ведал светокопией, оформлением технических документов и паспортов, переплетным делом и массой других технических работ, и все выполнял безукоризненно.

Юра родился в Чехословакии, по годам — мой ровесник. Не знаю как до заключения, но в Тайшете он говорил по-русски, как на родном языке, с еле уловимым акцентом. Лицо с перебитым носом, смуглый цвет кожи, большие темные глаза придавали ему сходство с гуцулами, а южный темперамент давал о себе знать в работе — он был быстр и исполнителен. Юра прекрасно владел переплетным ремеслом и своим универсализмом очень нравился Рябову.

Когда в конце месяца на заводе, как обычно, возникала авральнаяобстановка и нужно было срочно готовить большой объем технической документации, начальник выделял в помощь Юре еще человека. Тогда я тоже выходил в ночную смену, и работали мы с ним вместе до утра. Бывало, что я выходил и один. В таких случаях я торопился поскорее закончить работу, чтобы остающиеся час-два посвятить рисованию. Я любил эти ночные часы, позволяющие оставаться в одиночестве.

После прихода на работу первым делом мы занимались чаепитием. И тогда наступал момент обмена новостями — довольно интересное занятие, особенно после того, как была разрешена переписка. Письма с разных концов света содержали скудную информацию о положении дел на воле, но тем не менее давали возможность судить о реальном положении в стране. На этом заканчивалась утренняя «пауза» — нужно было приступать к работе.

Вольнонаемные сотрудники приходили чуть позже. Порой их задерживали на утреннем совещании или планерках у директора. А иногда и на «идеологической» обработке, чтобы не забывали, где и с кем работают. Первое время она имела определенный эффект, а потом вольнонаемные перестали верить в «наговоры» администрации.

4.

В отделе «черных» мне достался стол у самого входа, откуда я видел всех работающих. На стенах большой комнаты, на деревянных рогах — чертежи, рулоны ватмана, кальки. На столах доски с пантографами, детали от станков, машин, прессформы, прочие мелочи, отдававшие запахом масла, сварки и механической обработки.

В левом углу от меня сидел восточного облика мужчина средних лет с усами. Он любезно ответил на приветствие, мы познакомились. Человек этот до ареста проживал в Махачкале (вроде бы, земляки, с Кавказа). Позднее узнал, что усы он стал носить после того, как было изуродовано лицо. Он потерял верхнюю челюсть и зубы, носовую перегородку, после чего ему понадобился своеобразный камуфляж с усами.

Он постоянно держал сомнительной чистоты платок, вытирая им влажные усы и нос. Тяжелая травма нарушила речь, и говорил он с заметным дефектом. Я сохранил сделанный с натуры рисунок, когда он, подняв глаза к небу, что-то шептал про себя. Он производил странное впечатление, когда разговаривал, и чем-то напоминал воркутинского Спивака, мудрено объясняя простые вопросы.

Так же сложно он разрабатывал чертежи, делая множество вариантов без окончательного решения, отчего КПД его творчества в отделе был низок, а еврейские способности будто бы обошли его стороной. Я запомнил его фамилию по ассоциации — местечковое имя Ицек сочеталось с прилагательным «смелый». В итоге получилось — Смиловицкий. А имя никак не могу вспомнить.

Были в отделе и москвичи. Но, судя по фамилиям, их можно было скорее принять за прибалтов.

Генрих Антонович Вайвода жил до ареста в Москве, в переулке Грановского. Прирожденный конструктор, он, в отличие от Смиловицкого, делал все быстро и умело. Я обратил внимание на его большие и крепкие руки — они постоянно что-то вытачивали из металла. По умению обращаться с инструментом в нем нетрудно было угадать и мастера по обработке металла.

Земляка его звали по отчеству: Оттович. Он работал конструктором и технологом. Незаурядный и опытный специалист был на хорошем счету у Рябова.

Как и Вайвода, он сидел по десятому пункту 58-й статьи, но подробности о деле ни тот, ни другой не рассказывали.

С Женей Брагиным — тоже москвичом — у нас сложились близкие отношения. Он был старше меня на несколько лет нравился общительным характером, умением работать и рисовать.

Работать он научился в ФЗУ и в Бауманском^[37]. Он мог сам выполнить любую работу, любого профиля. Рабочие уважали его за хватку и универсализм, понимали, что такого «на мякине не проведешь», и выполняли все его сложные задания без «туфты» и оговорок.

Как-то он задумал изготовить ручку-аэрограф. То была ювелирная работа, требующая мастерства. Женя выполнил сложное задание, и перед нами оказалась великолепная ручка, которую еще следовало испытать на специальном компрессоре.

Седой как лунь старик, Этингер, был самым великовозрастным в отделе. Он продолжал еще молодиться, пытаясь доказать свою удаль, хотя давно потерял координацию движений и ходил будто на палубе во время качки. Несмотря на старость и полное отсутствие навыков в работе, он калькировал чертежи: видимо, кто-то на пересылке пожалел его и отправил на завод, чтобы не «загнулся» в тайге на лесоповале.

Он принадлежал к старой гвардии большевиков, прошедших дореволюционную ссылку и сохранивших идеи прошлых лет. Он называл их и себя ортодоксами.

Чудаковатый старик любил выдавать оптимистические прогнозы:

— Мы еще такую жизнь построим!!! Нам позавидуют! Вспомните!.. Это будет не жизнь, а сказка… Жизнь — поэма, — говорил Этингер, придерживая прыгающие во рту протезы.

Борис Акимов специализировался на изготовлении штампов и так хорошо знал свое дело, что пользовался авторитетом не только у рабочих и работников и техников, но и у самого Рябова. Было ему около сорока. Вероятно, горбатым он был с детства, никто не знал подробностей увечья, а сам Борис будто и не чувствовал своего горба. Физический недостаток не надломил его, а, напротив, закалил волю. Он всегда сохранял независимость и достоинство. Технологи приходившие в отдел «потравить» и послушать «байки», уважали его за свободолюбие и независимый нрав.

Бывал ежедневно у Бориса и известный на заводе «морской волк» Леха, с громкой и красивой фамилией — Кассандров. Мир знал он не по книгам. До ареста Леха работал капитаном дальнего плавания на судах Балтийского пароходства. Он и на заводе по-прежнему носил китель и морскую фуражку с крабом. Не выпускал изо рта старую, много повидавшую трубку. Входя с улыбкой в отдел, он приветствовал присутствующих на английском: «Hello, everybody!» Его талант руководителя был замечен, и Леха занял место начальника гальванического цеха. После освобождения, не желая испытывать судьбу во второй раз, он остался на заводе, заняв должность начальника планово-производственного отдела.

Особое место в моей памяти принадлежит инженеру-механику Ивану Поликарповичу Зарайченкову. Его фотографию я храню, как реликвию. Необычная внешность седого бородача привлекала внимание. В свои 55–57 лет выглядел глубоким старцем. Неряшливая одежда, стоптанная обувь, шаркающая походка, старые разбитые очки, давно требующие замены, свидетельствовали о потере интереса этого человека к жизни.

Нрава он был ершистого и независимого, любил шутки-прибаутки. Понимал и не обижался, когда подшучивали над ним. Он был родом с Дона и чем-то напоминал деда Щукаря, но только более умного, умеющего и ответить, и постоять за себя.

В отделе частенько шутили над его фамилией:

— Ты чего, Поликарпыч, к русским примазываешься? Нешто хохлы не такие?

— Да, если бы! Как ни пыжусь сказать «поляница» — ничего не получается. А с фамилией и родился, и помру, не Дергайте за чуб.

Он гордился своей казацкой кровью и донским происхождением. В Ростове или в Новочеркасске прошла его молодость. Он с гордостью говорил о своем участии в гражданской войне и установлении большевистской власти на Дону. Тогда Поликарпович и вступил в партию, уверовав в правильность ее политики.

В лагере он продолжал быть убежденным коммунистом, считал Советскую власть справедливой и лучшей в мире. Перегибы и перекосы, которые коснулись лично его, объяснял происками партийных перерожденцев, карьеристов и двурушников.

Одним из таковых он считал и Сталина, и, вспоминая ленинское завещание, называл его пророческим. Со Сталиным он связывал и те многие злоупотребления, о которых конкретно мало кто знал до известного доклада Хрущева о культе личности. О Ленине отзывался уважительно, называл его великим человеком, рано ушедшим из жизни. Начав переустройство старого мира, не довел до конца начатые преобразования. Как и многие советские люди, он считал, что страна была бы другой, оставайся у руля Ленин.

Тридцать седьмой стал роковым годом для Зарайченкова. Поликарпович работал в Сталинграде на тракторном, был членом парткома. Чистка общества как началась, так и не прекращалась, на собраниях дружно клеймили врагов народа, дружно требовали их наказания. Однажды и ему, как члену парткома, предложили выступить с обвинительным заявлением в адрес одного сотрудника, но Поликарпович отказался, мало того, он сказал в его адрес несколько добрых слов. Секретарь парткома этого ему не простил, и в ту же ночь за Зарайченковым приехали из Управления НКВД. Ему было предъявлено обвинение в пособничестве врагу народа, за что он и получил свой срок.

В Тайшете между прочим он отметил семнадцатую годовщину ареста. Скорее всего его осуждали дважды, так как максимальный срок в те годы исчислялся десятью годами. Жизнь в заключении не сломила его. Специальность инженера-механика сохранила жизнь, он не знал, что такое «общие работы». Общительная натура, умение говорить с людьми, шутки и анекдоты, истории из прошлого притягивали к нему людей, он всегда был в центре внимания любой компании.

В отделе он любил пошутить с Борисом Акимовым. Помню, как на полном серьезе говорил ему:

— А ты знаешь, Борис, в тебе есть что-то северное?..

Борис догадывался, что Поликарпович приготовил очередной подвох, и невинно спрашивал, что же именно. Тогда Поликарпович добавлял:

— Ты как хрен моржовый!

Или:

— Все люди как люди, а ты, как хрен на блюде… Лукавые глаза в эти минуты щурились, ожидая смеха присутствующих.

Мне запомнилась фраза из письма его по поводу выноса тела Иосифа Виссарионовича из мавзолея:

— Ты знаешь, «светлейшего» попросили из мавзолея и похоронили у Кремлевской стены. И зря! Я бы сжег его останки, зарядил в пушку и выстрелил в ту сторону, откуда этот удав приполз… Да здравствует Никита Хрущев, коммунист № 1!

Мои отношения с Поликарповичем определились с первых дней работы в техотделе. Хотя он был намного старше меня, разница не мешала нашему общению.

Ему нравились мои рисунки. Как-то он попросил нарисовать и его. Я с удовольствием выполнил просьбу. Все нашли рисунок удачным, и Поликарпович отправил его домой и получил затем несколько фотокопий. Одну подарил мне, и я до сих пор храню эту копию, как свидетельство наших близких отношений.

Однажды он появился в отделе, явно что-то решая в уме. На голове нахлобученная второпях ушанка. Одно ухо свисало вниз, другое, как заячье, поднято. Он держал небольшую шестерню и внимательно проводил обмер. Потом взял на столе бумагу и занялся расчетами. В эту минуту он никого не видел, а я со стороны наблюдал за ним. Мне захотелось нарисовать его, и я тут же сделал удачный набросок. Я поймал его на карандаш в минуту решения возникшей задачи и все время хранил рисунок в альбоме фотографий и лишь незадолго до отъезда из Баку обнаружил пропажу, о чем искренне сожалел.

В пятьдесят четвертом году, когда зэкам из особлагерей разрешили переписку, он стал писать в Ростов-на-Дону жене. У Веры Алексеевны был рак, она доживала последние месяцы. Но она дожила до его возвращения и умерла вскоре после приезда. У их единственной дочери было двое детей, которых она воспитывала без мужа, правда, многочисленная родня помогала ей. Некоторое время он жил у нее, пока, наконец, не получил свою однокомнатную квартиру — и не где-нибудь на окраине, а в самом центре города, на улице Энгельса, в новом доме.

Вдовцом он ходил недолго. Его новая половина оказалась умной и доброй женщиной. Пробудился интерес к жизни. С энтузиазмом приступил он к обустройству квартиры и… к борьбе с недостатками советской действительности. Их он видел в работе и городской администрации, и на транспорте, и в торговле, и в милиции. Этой борьбой с укоренившимся злом он напоминал мне Дон Кихота. Но, как и Дон Кихот, был он бессилен что-то изменить.

Найдя, наконец, работу по душе в окружном Доме офицеров, Поликарпович стал активным членом историко-революционной секции. Задумал написать книгу о Гражданской войне и установлении Советской власти на Дону, принял участие в открытии музея революционной славы в Азове, где нашло свое место и его имя.

Мы переписывались до самой кончины. Он любил мои письма, а я с нетерпением ждал весточек от него. Мудрые, интересные письма, щедрые на советы, которые я воспринимал с благодарностью.

Как-то я написал ему, что еду на поезде в Москву, и мы договорились встретиться в Ростове. То была наша первая и последняя после Тайшета встреча. Он по-прежнему чудил и внешне мало изменился после заключения. Таким он остался в моей памяти: умным, добрым, общительным, много повидавшем на веку. Его вдова умерла чуть позже и перед смертью выслала все фотографии, которыми мы обменивались во время переписки.

5.

Я уже упомянул о разрешении переписки. Расскажу и о других переменах в особых лагерях в 1954 году. Волнения, прокатившиеся в пятьдесят третьем, заставили ГУЛАГовское руководство пересмотреть условия режима заключенных в лагерях и в системе в целом.

Выразилось это не только в легализации переписки, но и в других послаблениях режима в лагерях. С окон сняли решетки и замки в бараках, ночью стало возможно выйти из барака по нужде. В лагерях появилось радио, газеты, журналы, лекции и кинопередвижка, учебные классы в объеме средней школы для молодых зэков, введены зачеты и досрочное освобождение. Пора жестокой изоляции кончилась.

Изменился и экономический статус содержания заключенных особых лагерей. Нам открыли лицевые счета, куда ежемесячно переводился заработок. Со счета ежемесячно вычитали расходы на наше содержание (куда входили питание, одежда и жилье), а разница оставалась на лицевом счете. С него разрешалось брать на руки определенную сумму для пользования ларьком, а также делать денежные почтовые переводы по своему усмотрению.

Все это были совершенно неслыханные преобразования в жизни зэков особых лагерей, имевших до этого единственное право — право на тяжелый труд и жизнь за колючей проволокой!

Свалившиеся вдруг свободы требовали и пояснений. Неужто мы, обреченные на вечное поселение, и в самом деле получим теперь и гражданские права, и свободу поселения во всем своем Отечестве?

Появившиеся в лагерях лекторы рисовали заманчивые перспективы после освобождения. Трудно было верить во все это, но начавшийся массовый пересмотр дел подтверждал смену курса.

Однако сомнения не оставили людей — жизнь приучила их критически оценивать нововведения. Половинчатые, по сути, решения не успокаивали, а настораживали. Хотелось, конечно, чтобы перемены продолжались, но почему же тогда освобождающиеся по-прежнему уходили не на волю, не домой, а в ссылку или на поселение? Почему так редко приходили в лагеря решения о реабилитации? Ведь основная масса уходила после снижения срока или по зачетам (один календарный день к трем льготным).

И все же для всех категорий заключенных (и с большими и с малыми сроками) введенные зачеты стали реальной надеждой оставить, наконец, зону — начавшееся массовое освобождение обозначило трещины в ГУЛАГовских структурах.

6.

…Рядом с техотделом находился термический цех, здесь закаливался инструмент и детали, требующие особой обработки. Зимой и летом раскаленная печь щедро отдавала свой жар соседям, то есть нам.

В холода здесь грелись не только люди, но и крысы, пробирающиеся к теплу по трубам со всего сборочного. Потом, отогревшись, они перебирались в соседние помещения, в том числе и в наше, оно было рядом за стеной. Утром наше появление в цехе ожидала Жучка, рыжая мохнатая собачонка, облюбовавшая себе место в термичке для своих щенков. Время нашего появления она знала, будто по часам, и первой вбегала в техотдел. Там ее ожидала оставленная с вечера крысоловка с убитой крысой, и она, ловко высвободив крысу зубами, бежала в термичку, чтобы отдать ее щенкам. Это повторялось ежедневно, но крыс было так много, что наши меры не помогали.

Крысы вызывали у меня брезгливое чувство. Я работал за простым столом, у которого не было тумб. В единственном среднем ящике хранил чертежные принадлежности, писчую бумагу и ватман. Съестного там ничего не было. Но эти твари почему-то полюбили мой стол и по ножкам забирались в ящик, устраивали там гульбища. Каждое утро я выгребал мусор — огрызки бумаги и карандашей. Неприятный запах крысиного присутствия долго преследовал меня после ухода из помещения.

Поликарпович меня успокаивал:

— Знаешь, это добрый знак. Крысиное паломничество — это к выживанию, поверь мне. Скоро уйдешь на свободу.

Поликарпович знал историю моей жизни. Прочитав мое заявление Ворошилову, он сказал, что я обязательно уйду на свободу. И однажды меня и в самом деле вызвали в спецчасть, где ознакомили с реакцией Президиума Верховного Совета СССР на мое заявление.

После начавшихся перемен я надеялся на то, что меня освободят «в чистую». Мне однако лишь понизили срок — с 15 до 10 лет. Держась привычных традиций, «мудрое» руководство не сочло нужным меня реабилитировать — ведь я отпетый «контрик» и изменник Родины из особого контингента!

Так что это была лишь красивая мина и половинчатое решение: реабилитация и только она позволяла возвращаться домой, тогда как снижение срока предусматривало ссылку или поселение. Вроде бы, и гуманный акт, но в то же время неугодных все так же держали в местах отдаленных.

Я заканчивал большую часть срока. Учитывая введенные только-только зачеты (один к трем), мне оставалось совсем немного до так называемого освобождения, чтобы из малой зоны лагеря перебраться в большую зону ссылки.

В любом случае это было бы незаурядное событие. В отделе меня поздравляли с приближающимся окончанием срока. По моим расчетам этот день мог наступить в феврале-марте 1955 года. К этому времени нужно было приготовить гражданскую одежду.

— Что я тебе говорил? Не забыл крысиное нашествие? Они тебя выживали отсюда, — отреагировал на новость Поликарпович, — с тебя причитается.

Я стал готовиться на свободу.

Выплата денег заключенным позволяла приобрести кое-что в ларьке. Правда, денег у меня не было. Я получал в техотделе низкую оплату. В бухгалтерии все стеснялся узнать, почему мне выписывают так мало. Те, что шли на лицевой счет, я тратил на сахар, маргарин и хлеб. Остаток переводил домой — мне хотелось выказать свое доброе отношение к своим близким, которых так давно не видел и не мог помочь. В данный момент у меня не было средств на приобретение вещей. В письме написал родным о скором освобождении, но с оговоркой, что это ссылка. Куда конкретно, не знаю.

Материальное положение родителей мне было известно, и я не мог рассчитывать на их помощь. Моих личных вещей в доме не осталось, единственный костюм, оставленный дома в сорок втором, был продан. Денег на приобретение нового тоже не было. И все же я получил в лагере вещевую посылку!

Это сестра решила выслать костюм мужа. Он был велик мне, но из большого я мог переделать на себя, и время, чтобы перешить его, еще оставалось. Я договорился в мастерской, переделать пиджак и брюки. Черный в полоску костюм стал лучшим подарком к освобождению — я был в восторге. Большую сорочку я спрятал под пиджак, а туфли по размеру подошли. Вместо пальто использовал американскую куртку с капюшоном, на искусственном меху, которую получил от родных еще в Воркуте в 1947 году.

Я загорелся желанием сделать чемодан для вещей. То, что делали на заводе зэки, совсем не походило на самодельные чемоданы из фанеры. Выглядел он вполне прилично и походил на фабричный. За этой работой быстрее бежало время. До освобождения оставалось совсем немного.

Приближалось расставание и с Круповичем. Я с тревогой наблюдал за его интересом к спиртному и не решался на открытый разговор. Видимо, что-то глубоко личное толкало его к рюмке.

Я знал, что жена и дочь в блокаду оставались в Ленинграде. Жена выжила, а дочку похоронила. Тогда ей было восемь лет, а сегодня могло бы быть шестнадцать — горькая и неутешная правда пролетевшего смерча.

Всегда подтянутый и аккуратный, в Тайшете он многое растерял, и требовались время и условия, чтобы вернуть его к прежним нормам жизни.

— Знаешь, я завтра буду оперировать. Операция без общего наркоза. Хочешь посмотреть, как удаляют аппендикс? Приходи!

Мне об этом приходилось только читать. Представится ли возможность увидеть, как оперируют человека, чтобы сохранить жизнь?

На утро я пришел в операционное отделение раньше назначенного срока.

Я облачился в традиционный наряд — штаны, халат, шапочку, прикрыл рот марлевой повязкой. Ожидание операции сопровождалось стрессом, я сам почувствовал сильный жар и озноб.

Затем стали готовить к операции больного. С напряженным вниманием я следил за шприцем. Когда длинная игла пронзила тело больного, меня прошиб холодный пот. Он не проходил до конца всей процедуры. На месте инъекций появился крупный, толщиною в палец, рубец. Здесь и был сделан надрез. Я потом неоднократно слышал слово «кохер» и с тревогой наблюдал за действиями хирурга. Разрез увеличивался и обрастал зажимами. Вскоре из чрева был извлечен аппендикс.

Лицо больного не выражало признаков боли, он не видел, но слышал, что делал хирург — его закрывал экран. В тазу выросла горка окровавленных тампонов. Операция продолжалась около получаса, и когда я невольно заглянул в белый эмалированный таз, там, к удивлению, не оказалось крови. Лишь тампоны, впитавшие ее из тела больного, напоминали о происшедшем.

Легендарные сангородки ГУЛАГа представляли хирургам широкое поле деятельности. Им часто приходилось оперировать не только заключенных, но и вольнонаемное начальство. В любом лагере хорошие врачи имели особые условия. Такое же положение в Тайшете было и у Круповича. У него я мог утолить голод, получить табак, папиросы, спирт, лекарства.

С Круповичем я простился в конце февраля 1955 года, когда уезжал из Тайшета в ссылку. Я верил, что перемены в государстве принесут освобождение многим, кто остается здесь. На память оставил ему несколько акварельных открыток и адрес родителей. Амнистия 1955 года даровала свободу и ему. В начале 1956 года он возвратился в Ленинград. Я получил от него письмо и фотографию. Меня удивило место его работы. Он жил в Ленинграде, а работал в Пушкино. Писал он редко: новогодние открытки с коротким поздравительным текстом. Я не задавал ему лишних вопросов, понимал, что У него были причины быть немногословным. Потом и открыток не стало. Мои письма оставались без ответа. Куда он исчез? Он был десятого года рождения, и только чрезвычайные обстоятельства могли стать причиной смерти. Шли годы, но Крупович продолжал хранить молчание.

В 1972 году я был в Ленинграде и пытался разыскать его по адресу почтовых открыток. Без труда я нашел дом на Фонтанке и квартиру на втором этаже. На звонок вышла женщина и на мой вопрос ответила: «Крупович? Георгий Леонардович? Здесь такой никогда не жил». Она демонстративно захлопнула дверь, не дав возможность хотя бы прояснить недоразумение. В Ленгорсправке я получил новый адрес. То был микрорайон Ленинграда. Внизу на листке стояла короткая приписка: «умер в 1961 году». (Если верить этой информации, ему был тогда пятьдесят один год.) Время не позволило мне продолжить розыск.

Такая же приписка была и на справке Иванова Павла Семеновича, 1918 года рождения. Я попытался найти его по адресу, чтобы убедиться в его смерти, но и здесь меня ожидало разочарование. По всем данным, это был «Федот, но не тот» — в Ленинграде несколько сот тысяч Ивановых. Не имея более обнадеживающих сведений, я отставил и его розыск. Так оборвался поиск людей, которые в трудные минуты жизни заменили мне близких.

…За день до отъезда из Тайшета я простился с заводчанами. Мне было нелегко расставаться с техотделом. За это время я лучше узнал людей, привык к ним. В такой день мне хотелось показаться на заводе не в лагерной робе. Перешитый к освобождению костюм изменил мою внешность. Я сразу же почувствовал это, когда зашел в техотдел проститься.

Наступил час прощания. Я испытывал радость и грусть от того, что закончил срок и ухожу на свободу. Здесь остаются мои товарищи, они рады моему освобождению, они желают мне благополучия на новом месте. Очень много добрых слов. Я благодарю всех, отвечаю на рукопожатия людей, ставших мне близкими. Слезы застилают глаза…

— Спасибо друзья, спасибо за все! Я покидаю отдел и слышу вдогонку:

— Обязательно пиши! Будем ждать!

Прощай, Тайшет — последняя цитадель диктатуры особого режима, насилия.

Прощай, ЦАРМЗ — цитадель доброжелательных людей, научивших меня работать, верить в добро и справедливость.

На спецпоселении в Караганде

1.

В начале марта 1955 года небольшая группа заключенных из Тайшета прибыла в Караганду — место своего постоянного поселения.

Всю дорогу от Тайшета до Караганды группу сопровождал конвой внутренних войск. На месте нас приняла местная комендатура. Проволоку тайшетского лагеря здесь сменила городская черта, покинуть которую ссыльные не имели права без разрешения коменданта. Раз в месяц нужно было приходить в комендатуру для отметки.

Как я воспринял новый статус ссыльного? После длительного пребывания в изоляции жизнь в городских условиях областного центра снова показалась мне подарком судьбы.

Это был новый социалистический город огромного угольного бассейна на северо-востоке Казахстана, которому Советское государство уделяло в те годы много внимания. На базе угольных шахт создавались и другие отрасли промышленности — энергетика и металлургия. Город рос и хорошел, получая обеспечение по высшей категории. И, хотя права ссыльных были ограничены чертой города, сама жизнь карагандинцев, их льготы котировались тогда очень высоко.

Учебные и научно-исследовательские учреждения привлекали сюда интеллигенцию, а промышленность — технические и научные кадры. Работали кинотеатры, был построен современный Дворец культуры горняков — сюда приезжали артисты из театров Советского Союза и Казахстана. Наш приезд совпал с патриотическим почином освоения целинных и залежных земель в Казахстане. Со всех концов Советского Союза сюда ехали «целинники».

Население в республике было многоликое и разноязычное. Четверть века сюда насильно отправляли зэков и административно-высланных, то есть тех, кто по разным причинам не устраивал власть на местах своего коренного проживания, а теперь к ним прибавились еще и мы, отбывшие свои сроки заключенные. Для развития области, освоения промышленных объектов требовались рабочие руки. Старые методы пополнения трудового фонда были осуждены и отменены, так что резервом должны были стать теперь те, кто освобождался из лагерей Крайнего Севера, Казахстана, Сибири.

Положение с кадрами в Караганде было таким напряженным, что каждое увольнение рабочего или служащего с правом выезда за пределы республики санкционировал прокурор. Возможность покинуть Казахстан имели только те, кто получал досрочное освобождение, реабилитацию или снятие ссылки по суду.

Здесь я впервые получил трудовую книжку.

Мне уже было 32 года, но я все еще не имел определенной специальности. Кадровичка завода горно-шахтного оборудования, куда нас направили для оформления на работу, записала с моих слов: «профессия — чертежник». А трудовую деятельность я начал в 14 лет и за прошедшие годы работал копировщиком, чертежником, статистиком, счетоводом, бухгалтером-расчетчиком, техником-конструктором, строителем, художником, переводчиком… И поскольку все эти работы я исполнял в заключении, я не мог назвать себя специалистом ни в одной из них кроме двух первых, с которых начинал свою трудовую жизнь.

Поселок завода горно-шахтного оборудования, куда нас определили, находился рядом с заводом. В новых домах жилье получали семейные работники завода. В центре поселка — двухэтажное здание общежития для холостяков, небольшая столовая, почта.

При общежитии — клуб с большим зрительным залом, проекторной и сценой.

Здесь проходили торжественные вечера, спектакли, киносеансы. В выходные дни молодежь устраивала танцы. Иногда в клубе останавливались «целинники». Не всегда это общение заканчивалось миром — бывали случаи поножовщины и драк. Клуб посещали и жившие поблизости чеченцы. Они жили тут еще с войны, приспособились к местным условиям, чувствовали себя здесь хозяевами и грабили жителей, поздно возвращавшихся из города в поселок.

Сам поселок находился между городом и строящимся заводом ГШО^[38]. Рядом с поселковой территорией железная дорога, по которой в Караганду шли грузы и пассажирские поезда. Они останавливались у недостроенной станции — со временем она должна была стать главным приемным пунктом и отстоем поездов. От станции в сторону города — асфальтированное шоссе, оно заканчивалось у въезда в город, рядом с Дворцом культуры горняков.

Благоустроенное общежитие стояло в самом центре, фасад и главный выход обращены в сторону железной дороги и виднеющихся заводских корпусов. Дорога на завод проходила через железнодорожную насыпь и голую солончаковую степь, пустынную и особенно неприятную в ночное время, когда заводчане после смены возвращались в поселок. Одиночек грабили.

В общежитии меня определили в одну комнату с Колей Попковым, знакомым еще по Тайшету. Скромный и уравновешенный человек, был для меня лучшим напарником. Оказался он в Сибири после окончания войны, а до этого всю сознательную жизнь прожил в Харбине. Кстати, в сибирских лагерях было много русских эмигрантов из Маньчжурии. Долгая жизнь на чужбине оставила на них отпечаток ущербности: попав в Россию, они и здесь, в лагерях, чувствовали свою неполноценность и обделенность в правах.

Жили мы с Колей дружно, ходили в компанию молодых людей из общежития, у которых проводили вместе праздники и свободное время. Он привез из Тайшета чудом сохранившийся баян и аккомпанировал поющим. У меня сохранился карандашный набросок, сделанный с Коли, играющего на баяне.

Работали мы в разных цехах завода. Он, как и в Тайшете, пошел в паросиловое хозяйство сантехником; меня определили чертежником в Отдел главного механика, но уже на следующий месяц перевели на должность техника-конструктора.

Я никак не мог согласиться с теми обязанностями, которые исполнял в Отделе главного механика. Строительство завода планировалось в три очереди. В 1955 году была закончена первая и начаты две другие. В течение дня я должен был обойти много объектов, узнать и записать что нужно на ближайшие дни; следил за поступлением оборудования, материалов. Работа была больше схожа с работой экспедитора и не отвечала представлениям, которые сложились в техотделе ЦАРМЗа. Должен заметить, что опыт, приобретенный в Тайшете, крайне пригодился в Караганде.

По тем временам я получал очень небольшую зарплату. Ее хватало едва-едва. Питаться приходилось утром и вечером в поселковой столовой; в обеденный перерыв — ходили в заводскую. Удобная столовая, с довольно разнообразным набором готовых обедов, привлекала не только холостяков, но и семейных, которые брали обеды на дом.

У столовой собирались постоянные посетители из цехов и заводоуправления. За короткий срок ежедневного общения я узнал тут многих.

В общежитии жили не только ссыльные, но и те, кто учился в Алма-Ате или Караганде и попал на завод по распределению.

2.

На втором этаже общежития жили так же знакомые по Тайшету поляки Роман и Павел и латыши Йонас и Пранас. Рома и Паша освободились по зачетам, не досидев до «звонка» полгода. За их плечами осталось девять лет заключения и более тридцати прожитой жизни.

Латыш Йонас был старше поляков на 10–15 лет. Казался человеком малообщительным, неразговорчивым. Крупные черты, мясистый нос и подбородок, большие уши придавали лицу сходство с неандертальцем. Пшеничный же цвет волос и голубые глаза несколько смягчали его.

Меня поражали его руки. В каждой ладони могли утонуть две мои. Налитые свинцом кулаки, покрытые мозолями ладони, напоминали скорее лапы сильного зверя, способного ударом сбить с ног. Когда говорили о его силе, он делал вид, что не слышит.

Все они, и Коля в том числе, работали в котельной. Иногда Паша и Рома заходили поболтать или сыграть в шахматы, а латыши оставались дома. Йонас жил тихо и скромно — знал работу и общежитие, и мало кто мог предположить, на что способен этот спокойный человек в сложной обстановке.

Однажды в поселке случилось происшествие, о котором долго говорили, пересказывая подробности.

Была душная августовская ночь, чувствовалось приближение грозы. Тучи заволокли небо, и возвращающиеся после смены рабочие ориентировались лишь на огни поселка, вокруг — кромешная мгла.

Йонас проверил давление в котлах, сложил инструмент и, сдав смену, стал собираться. Его остановил знакомый из цеха:

— Выручи, Йонас! Дай пару муфт и переходник.

Йонасу не хотелось возвращаться на работу, но отказать товарищу не мог…

Он опаздывал, и когда проходил через проходную, там уже никого не было, возвращаться в поселок нужно было одному.

Он прошел мимо темных окон заводской столовой, дошел до конца забора и свернул на пустырь к поселковой дороге. Темнота поглотила заводские огни. Впереди светились лишь редкие окна уснувшего поселка.

Когда стал подходить к путям, услышал женский крик: «Помогите!» — и поспешил навстречу. В темноте было трудно понять, что случилось. Когда он оказался рядом, увидел, что женщина с трудом отбивается от насильника. Йонас ударил его и свалил с ног. Не ожидавший удара бандит поднялся с земли, выхватил нож и тут же получил второй удар. Падая, он выронил нож. Йонас придавил его крепкими ручищами и поднял с земли. Такой оборот сбил спесь с насильника и вместо сопротивления он выдавил из себя угрозу:

— Ну, хорошо, падла! Ты еще вспомнишь меня! — Но руки кочегара так сильно придавили его, что сопротивляться в это мгновение было бесполезно…

— Раздевайся, сволочь! — приказал Йонас.

Молодой грабитель не мог поверить, что это относится к нему, оказался в замешательстве и тут же получил сильный удар в живот. Он сорвал с него рубаху и ухватил за штаны.

— Снимай все, подонок! Будешь помнить меня! — и когда он сбросил одежду, Йонас с презреньем выругался.

— А теперь иди, гуляй!..

Женщина была свидетельницей происходящего наказания и того, как униженный и оскорбленный грабитель исчез во мгле. Вместе они добрались до поселка.

Наутро к общежитию пришла группа чеченцев. Они громко разговаривали, и пытались увидеть, где тут живет такой большой мужик. Они искали рыжего кочегара, о неслыханной дерзости которого рассказал их земляк. Он правильно определил место проживания человека, который раздел его на дороге.

Их было человек шесть. Они поднялись по лестнице в коридор, где жили сантехники. Без стука, не соблюдая приличия, распахнули дверь. В комнате за столом сидели четверо хозяев, они завтракали — один из них был тот самый рыжий кочегар, которого искали.

Старший чеченец оценил обстановку — их было больше; они пришли с целью наказать наглого обидчика, инициатива в данный момент принадлежала им, нужно было действовать.

Он вытащил из-под рубахи нож, похожий на кинжал, и очень ловко вонзил его в деревянную лавку, что стояла у стола. Хотел с первой минуты подавить волю хозяев, а если кто-то осмелится оказать сопротивление, то не церемониться и зарезать.

Йонас поднялся, протянул руку к матрацу своей кровати, приподнял его и вытащил длинную, в палец толщиной, пику из арматурного железа и также ловко вонзил ее в пол.

Он спокойно смотрел на непрошеного гостя и всем своим видом выражал намерение достойно ответить на наглое вторжение незнакомцев в дом.

— Ты пришел говорить или права качать? Кто позволил тебе заходить в чужой дом без стука?

Чеченец явно не ожидал такого поворота и в замешательстве обдумывал, что ответить. Поведение латыша охлаждало пыл.

— Вчера ты оскорбил горца. Ты не только ударил, ты раздел его, кто тебе разрешил? Я пришел наказать тебя за дерзость. Чеченцы не прощают такого. Но я не ожидал увидеть такого смелого человека, как ты. Ты принял мой вызов и хочешь ответить за свой поступок.

— Я хочу спросить, — ответил Йонас, — а как поступил бы ты, окажись на моем месте? Что значит для тебя женщина? Если в тебе течет кровь горца, сумел бы ты остаться в стороне, видя, как обижают твою мать, жену или сестру? Отвечай, только честно. Мы мужчины и можем решить этот спор по-мужски — я принимаю твой вызов, только не вижу нужды драться по такому поводу.

Чеченцы, как правило, не прощают обид, и Йонас должен был быть наказан. И если бы на месте Йонаса оказался русский иноверец, участь его была бы предрешена. Но перед ними оказался латыш, представитель другого угнетенного народа из Прибалтики. Это меняло ситуацию.

Слова Йонаса возымели действие. В них были мудрость и разум. Чеченец, выслушав их, не стал продолжать разговор. Он протянул руку и сказал:

— Давай мириться. Меня зовут Ибрагим. Я вижу, ты хороший и справедливый человек, теперь ты мой кунак.

Затем он обратился к молодому чеченцу и что-то сказал ему. Парень на время исчез, а через некоторое время появился с бутылками в руках.

Пили по очереди — не хватило на всех посуды. Расходились по-доброму, как близкие, давно знавшие друг друга люди. Инцидент с чеченцами закончился отрадным фактом — на дороге, где часто грабили поселковых жителей, такие случаи прекратились.

3.

Мое положение ссыльного вселяло надежду поехать в Баку. Пошел четырнадцатый год, как я не видел родных. Я решил навести об этом справки в комендатуре. Ничего определенного мне не пообещали, но предложили написать заявление.

Я объяснил причину своего желания выехать в Баку и принес заявление коменданту. Все складывалось пока хорошо. За ответом сказали прийти через неделю. Эту неделю прожил, как на иголках: «дадут — не дадут»?

В назначенный день я пришел в комендатуру. Ждал своей очереди. Посетителей было много, а я все продолжал теряться в догадках. Наконец подошла моя очередь, я переступил порог кабинета начальника.

— Я пришел по поводу своего заявления. Мне сказали прийти через неделю. Сегодня срок. Я хотел съездить в Баку к родителям, которых не видел очень давно. Фамилия моя Астахов. Петр Петрович; работаю на заводе горно-шахтного оборудования, проживаю в поселке ГШО.

— Да, я помню ваше заявление, молодой человек. Могу вас обрадовать. В областном управлении внутренних дел нам сообщили, что по поводу вашего пребывания в Караганде уже вынесено решение о предоставлении вам права на переезд в Баку, на постоянное жительство. Вы больше не ссыльный, а свободный гражданин и можете хоть сегодня выехать из Караганды. У нас заготовлена справка, по которой вы получите в милиции паспорт на постоянное проживание в Баку. Могу поздравить вас и пожелать счастливого пути!

Я просто не верил тому, что слышал, смысл слов коменданта казался не просто неожиданным, он казался невероятным.

Он достал папку с документами и, порывшись в ней, вытащил мою справку. Я не могу точно воспроизвести ее содержание, но смысл заключался в том, что по решению прокуратуры войск Советской армии мне предоставлялось право переезда из мест поселения на постоянное жительство в г. Баку.

В справке не было сказано ни единого слова о реабилитации. И этот факт меня насторожил, так как моя прописка в Баку еще не означала полного восстановления гражданских прав. Там не было слов: «реабилитировать из-за отсутствия состава преступления».

Смущенный содержанием справки, я спросил коменданта:

— Меня удивляет здесь одно — отсутствие правовых норм, поэтому я не совсем уверен в том, что меня пропишут в Баку, ведь это режимный город.

— Можете не сомневаться, в Баку Вы вспомните мои слова.

— А если я с вашей справкой заеду в Москву в МВД, чтобы на месте уточнить возможности в бакинской прописке? — спросил я.

— Это ваше личное дело. Поступайте, как хотите.

Я захватил нежданно свалившуюся справку и поспешил в поселок поделиться с друзьями радостным известием.

Эпилог ДОРОГА ДОМОЙ

За несколько месяцев до случившегося я, будто предчувствуя скорый отъезд, решил устроиться на работу в поселковый кинотеатр «Родина» оформлять рекламные щиты. Работа не требовала много времени — фильмы менялись всего два раза в неделю, и я без особых усилий успевал выполнять задания администрации. Плата за работу была небольшая, но за эти месяцы я собрал сумму, позволившую мне купить билет и выехать в Баку.

Самым ярким впечатлением в этот период было знакомство с Наташей Ващенко. Я не хочу останавливаться на этом подробно. Моя экзальтированная натура не смогла разобраться в едва наметившихся отношениях, на которые я возлагал надежды, и они рухнули, не успев окрепнуть. Мне выпало трудное испытание, и я едва ли справился с ним.

Наступило время подготовки к отъезду. Это был не ближний конец. Я хотел побывать в Москве, в Министерстве внутренних дел, и уточнить возможность получения постоянной прописки в Баку, а из Москвы уже ехать домой, чтобы успеть к ноябрьским праздникам.

Возможности передвигаться по стране самостоятельно, без конвоя, у меня не было, начиная с ноября 1945 года. Десять лет — большой отрезок жизни, и теперь я будто заново учился ходить. Мой скудный кошелек позволял привезти близким праздничные подарки, так что я рассчитывал еще и походить по магазинам. Но прежде мне нужно было найти крышу. Я хорошо помнил центр Москвы, Замоскворечье, Таганку. В этих местах я был последний раз в 1939 году. Пролетело 16 лет. Из всех знакомых мест я теперь рассчитывал лишь на Таганку. Здесь проживали близкие друзья Людмилы Семеновны Матвеевой, моей тетушки-коммунистки, которая отказалась принять свою сестру за то, что ее сын в Бутырской тюрьме.

Я помнил улицу и номер дома Орловых — Ульяновская, 19. Приехав ночью на Казанский вокзал, пешком добрался до Таганской и разыскал на Ульяновской Орловых. Муся и Анна Андреевна встретили меня по-родственному; по-прежнему, как и в детстве, они звали меня «Петушком». Они знали о моем разрыве с Люсей и решили использовать мой приезд для примирения. Мне они ничего не сказали. В один из дней в квартиру Орловых пришла тетя Люся. Она просила прощения. Я не держал зла за прошлое — мы помирились.

Был я на Кузнецком мосту, в приемной МВД. Прочитав мою справку, секретарь подтвердил слова коменданта о прописке в Баку, но ни слова не сказал о реабилитации. Было ясно только одно — судимость снята, и этопозволяло получить чистый паспорт и постоянную прописку. Многие обстоятельства оставались по-прежнему в тумане.

Я отправил телеграмму о выезде, как просили родители. Не мог только предположить, что встречать будут так помпезно. Первым встретил меня Александр Акимович, брат отца, который жил и работал на рыбных промыслах Худат — базе на границе с Дагестаном. Узнав о моем приезде, дядя Шура заранее приехал на станцию Худат и ждал прихода поезда. Я увидел его из тамбура, когда поезд подходил к платформе. Мы не виделись с 1941 года. Дядя был арестован перед началом войны за анекдот и по статье 58.10 (антисоветская агитация) получил свои 5 лет ИТЛ, которые провел на Урале. Десятиминутная стоянка пролетела как одно мгновение. До Баку оставалось совсем ничего, я помнил все оставшиеся остановки, и чем ближе подходил поезд к конечной, тем сильнее билось сердце. Промелькнула Насосная. Вдали показались дымящие трубы Сумгаита, а вот и ворота Баку — узловая станция Баладжары.

Поезд медленно подходил к высокой платформе. На перроне много людей и обычная толчея. Яркое солнце еще высоко, здесь по-южному тепло. Несколько человек спешат к вагону и заглядывают в окна, кого-то ищут. Останавливаются у моего и, увидев меня, кричат: «Сюда, сюда — он здесь!» Только теперь понимаю, что ищут-то меня. Ба! Да это Гриша, муж сестры! И дети, которых я не знаю. Они все тут вместе. Радостные, счастливые лица.

Гриша спешит ко мне в вагон. Он забирает мои вещи и спешит к выходу. Выходим на перрон, и я попадаю в объятья ребят. Все они родились в мое отсутствие. Это Жора и Лара — погодки, оба рожденные в 1942 году. Жора — племянник, сын Юли и Гриши, Лара — младшая сестра. Племянник старше тетки на несколько месяцев!

Радостные и возбужденные спешим покинуть платформу. Здесь неподалеку от станции ожидают нас отец и «Победа», на которой все приехали в Баладжары, чтобы встретить меня.

— Здравствуй, папа! Наконец-то!

Мы молча стоим в объятьях, переживая счастливые минуты встречи. Отец снимает очки, вытирает мокрые от слез стекла. Как он постарел! Я в эти годы много думал о нем, и мне все казалось, что он так и не доживет до свидания. Не опоздать бы! Хотя в этом году ему исполнилось только 58. Смотрю и не верю, что это он, бывший спортсмен и одаренный от природы человек!

— Мы не спешим, — говорит Гриша. — Время у нас есть, ты давно не был в Баку, давай проедем по городу. Не возражаешь?

Я всегда испытывал трепетное чувство, когда после недолгого отсутствия возвращался в свой город. Красота улиц, скверов, бульвара, новых домов и архитектурных памятников прошлого вызывали у меня чувство восхищения. Особенно красив центр Баку. И вот, спустя столько лет, я могу снова посмотреть на свой город! Я был в восторге от увиденного!

Мы жили рядом с центром, но в верхней, нагорной части города. Она подлежала существенной реконструкции из-за устаревшей планировки жилья, узких и кривых улиц. Очередь до Первомайской улицы еще не дошла, и все здесь пока оставалось без перемен. Узкие улочки и тротуары стесняли движение машин, мешали они ходить и пешеходам.

И вот мы у родного дома, на Первомайской, 60, откуда в феврале 1942 года я уходил на фронт.

— Здравствуй, родной дом! Здесь все как и было!

Обветшавшие от времени трехстворчатые ворота, узкий, с невысоким потолком проход во двор-колодец с мусорными ящиками, пропахшими хлорной известью и карболкой. И в конце двора маленькая галерейка, пристроенная к бывшему каретнику. Стучу!

— Можно, хозяева?

Несколько человек в спешке открывают дверь. И я вновь попадаю в объятья. В ярко освещенной комнате, у накрытого стола, стоит моя мама, в строгом черном платье и белом переднике.

Она смотрит на меня, и я вижу, как по лицу ее текут слезы. Как долго она ждала этой встречи! Сколько раз она просила Бога сохранить мне жизнь! Сколько свечей оставила в Храмах во здравие мое! К кому только не обращалась, чтобы в трудные минуты жизни облегчить мне испытания! Сколько надежд и обманутых разочарований! Про это знают она одна да Бог, которого она просила дать ей силы, терпенье, надежды и веру.

И сегодня этот день наступил. Она дождалась чуда!

Но годы и ожидания не прошли просто так. Ей всего 52, но в волосах седина и на лице морщины — следы, оставшиеся от этого времени.

— Здравствуй, мама, я возвратился!

* * *

Так, 4 ноября 1955 года в этой необычной истории пропавшего и возвратившегося всем смертям назло сына была поставлена точка.

* * *

Петр Петрович Астахов (лето 1945, Швейцария, г. Берн).

«Скоро домой!»

Петр Петрович Астахов (лето 1956, г. Баку).

После возвращения из карагандинской ссылки.

Петр Петрович Астахов (январь-февраль 1959, г. Баку).

После возвращения из карагандинской ссылки. В конструкторском бюро Азпромсвета.

Петр Петрович Астахов (1956–1957, г. Баку).

Петр Петрович Астахов (1957, г. Баку).

Петр Петрович Астахов (1973, г. Баку).

В Азербайджанском научно-исследовательском электротехническом институте.

Георгий Леонардович Крупович (лето 1954).

Озерлаг, г. Тайшет.

Георгий Леонардович Крупович (1958). На обороте надпись:

«Бедному Пете от товарища и друга на добрую память. 18.XI.1958».

Иван Поликарпович Зарайченков, инженер (1954).

В конструкторском отделе ЦАРМЗ′а в Озерлаге, г. Тайшет.

Справка о реабилитации П. П. Астахова (1982).

Послесловие АСТАХОВ ПРОТИВ АСТАХОВА ЗАПИСКИ ИСКРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА

1.

Петр Петрович Астахов родился в 1923 г. — поколение, в 41-м году аккурат заканчивавшее школу. Родился он в иранском городе Энзели (Пехлеви), где его дед, его отец и дядя еще с дореволюционных времен работали на рыбных промыслах. В 1932 г. сыновья переселились в Баку, и детство Петра Петровича прошло в этом пестром и шумном многонациональном городе. «Интернационализм» торжествовал и в арестных списках 37-го года: из ближайших соседей Астаховых забирали аварца Османова, латыша Грюна и азербайджанца Меликова. Думаю, что натерпелся страху и отец автора — потенциальный «персидский шпион».

Уже одно то, что Астахов родился за границей, делало его подозрительным от рождения и на всю оставшуюся жизнь, но жизнь текущая добавила к этому фону новых красок. Даже в армию его так долго — до февраля 1942 г. — не призывали, и, как он сам полагает, именно поэтому. В армии, уже в Гудермесе, его неприятно поразила «халтурность» боевой подготовки резервистов. Она свелась к тому, что перед отправкой на фронт, их сводили в баню и выдали «медальоны смерти». Астахова и других бакинцев-резервистов влили в 42-й стрелковый полк 13-й гвардейской дивизии, в минометный батальон. Там, в украинском селе Старый Салтов, выпало Астахову пережить страшное зрелище — расстрел перед строем молоденького красноармейца-самострельщика:

«Свои убивали своего. Убивали молодого — перед такими же, как он, в назидание им, живым».

Зрелище это поразило впечатлительного солдата в самое сердце. Оно заставило его задуматься над природой смерти и над природой того государства и той атмосферы страха, в которых он жил:

«Я сам не могу забыть холодка страха, забирающегося внутрь, когда вдруг оказывался у здания ГПУ в своем городе. Зная, что под зданием находятся подвалы с арестованными, я невольно переходил на другую сторону. Я даже ловил себя на мысли о том, что это чувство давило на меня при встрече с работниками этих ведомств — так действовала их форма и цвет петлиц».

Его часть в окружение, а он в плен попал очень скоро — уже в мае 1942 г., под Харьковом. Его первой пересылкой стала тюрьма в Харькове, а первым немецким лагерем — дулаг в Первомайске на Буге. Там его, по-видимому, впервые допрашивали, заполняли карточку. Там же он пережил шок от расстрела немцами евреев и комиссаров и от предшествовавших расстрелу издевательств над ними.

В Первомайске Астахов записался в некие «специалисты». Сам он по наивности полагал, что вербуют в промышленность на оккупированной территории, откуда легко будет убежать к своим, но попал он не на восток, а на запад — в лагеря Восточного министерства Германии Цитенгорст и Вустрау — те самые, пребывание в которых ему «зачлось» при репатриации и фильтрации.

В начале декабря 1944 г. он и четверо других товарищей по Вустрау командируются в Рейхенау, что на Боденском озере на юге Германии, неподалеку от швейцарской границы. Отсюда — 17 февраля 1945 г. — побег в Швейцарию и интернирование в этой стране. После завершения войны — работа переводчиком в советской репатриационной миссии в Швейцарии и Лихтенштейне.

В ноябре 1945 г. он репатриировался и сам, а в декабре 1945 — арестован и примерно через год, после прохождении фильтрации, осужден по статье 58.1б к 5 годам ИТЛ, а потом, в 1948 г., еще раз — к 15 годам. В феврале 1955 г., после смерти Сталина и уменьшения срока он был досрочно освобожден со спецпоселения, вернулся в Баку, а после перестройки вынужден был перебраться в центральную Россию — в Переславль-Залесский.

Согласитесь, что довольно необычная, прямо-таки уникальная траектория!

2.

Воспоминания Петра Астахова представляют двоякую ценность. Прежде всего — это кладезь уникальных фактографических сведений, что бесценно для историков как военного плана и коллаборационизма, так и для историков советских репрессий. Кроме того, они выводят нас на ряд более общих вопросов философско-морального плана.

В то же время они и сами, — для того чтобы быть точно и адекватно воспринятыми, — нередко нуждаются в основательном комментарии.

Взять, например, центральный для всего повествования эпизод — пребывание в Вустрау. Астахов описывает даже волейбольные баталии в этом лагере, но ни разу толком не объясняет, что за организация, собственно говоря, базировалась в Вустрау.

Восполним этот пробел. В Вустрау базировались так называемые «Курсы подготовки административного персонала для оккупированных территорий», созданные в 1941 г. изначально по инициативе Министерства пропаганды (министр Геббельс), но с образованием в декабре 1941 г. Министерства по делам восточных земель (министр Розенберг) переданные в его ведение.

Непосредственными инициаторами, с немецкой стороны, и ответственными за курсы являлись Кнюпфер, Лейбрандт и Паллон — сподвижники А. Розенберга, комендантом был другой сотрудник того же министерства — Френцель. Среди преподавателей большинство составляли представители русской белой эмиграции, в частности, Д. Брунст, Ю. Трегубов, Р. Редлих, В. Поремский и др., служившие в Министерстве по делам восточных земель. Курсы выявляли и готовили из числа советских военнопленных тех, кому можно было доверить серьезные поручения на оккупированных территориях, при этом явное предпочтение при наборе отдавалось фольксдойче.

Отборочная комиссия Курсов выезжала в дулаги и шталаги на оккупированной территории, возглавлял ее барон Дельвиг, а с лета 1942 года — Брунст. Добровольцы из числа военнопленных оценивались по шестибалльной системе: люди с интеллектуальным уровнем ниже 3-х и выше 4-х отсеивались: первые как недостаточно развитые, ни на что не годные, а вторые — как слишком умные и хитрые, способные на роль двойного агента. Проверяли и на склонность к выпивке: приглашали на ужин и старались так напоить человека, чтобы у него развязался язык.

Отобранные комиссией кандидаты переводились из лагерей в распоряжение Министерства и направлялись в «подготовительные» лагеря, один из которых находился здесь же, в Вустрау, а другой — в расположенном поблизости местечке Цитенгорст (Астахов, кстати, уточняет их специализацию: в Цитенгорсте сосредотачивались русские, а в Вустрау — украинцы и все остальные). Кандидаты в этих лагерях получали штатскую одежду и жили относительно вольно: они могли свободно ездить в Берлин, ходить в православные церкви и рестораны и вообще почувствовать себя полноправными жителями будущего послевоенного пространства, будущей новой Европы, руководимой из Берлина Адольфом Гитлером. Вместе с тем их могли и направить на сельскохозяйственные работы, что позволяло им дополнительно подкормиться.

Первый набор в Цитенгорст состоялся в самом начале 1942 г. Он распределялся на три потока: первый, самый малочисленный, поток состоял из людей одаренных, с высшим образованием и способных руководить (среди них, в частности, были генерал Трухин, Зайцев, Флегонов, Штифанов и др.). Занятия с этой группой проводил непосредственно Брунст. Второй поток (около 30–40 человек) — это, в основном, молодежь со средним образованием и с еще не сформировавшимся мировоззрением (руководил ими Р. Н. Редлих). Обучение велось без официальной программы, в том числе без официальной программы читал свои лекции по русской государственности и И. Ильин. Третий поток (около 80 человек, руководил ими Трегубов) состоял из людей с минимальным образованием и в целом не слишком перспективных для дальнейшей активной антикоммунистической деятельности. Обучение сводилось к беседам на общие темы, в том числе по истории Германии, и объяснениями того, сколь и чем так хорош национал-социализм. Очевидно, что в аналогичный поток со временем попал и П. Астахов. Возможно, его влили и в тот самый первый набор, находившийся в Цитенгорсте примерно до августа 1942 г., после чего все русские были переведены в Вустрау^[39].

Вместимость лагеря в Вустрау составляла около 1000 чел. Немецким начальником лагеря являлся Кнюпфер, из эстонских немцев. Обитатели лагеря делились строго по национальностям (так, обучался здесь и Муса Джалиль). Украинская секция насчитывала около 200 чел., кавказская — 300–400 чел., а русская — не более 150 чел. (ее руководителями были В. Поремский и Ф. И. Трухин). Русские ведали лагерной библиотекой (заведующий — проф. Минаев) и медицинским обслуживанием, украинцы — охраной и дисциплиной, а кавказцы — кухней. Здесь же впоследствии издавались и национальные газеты: так, А. Авторханов издавал мусульманскую газету «Газзават», под девизом: «Аллах над нами, а Гитлер с нами». Кроме теоретических занятий, для курсантов организовывались экскурсии с целью ознакомления слушателей с практической жизнью в Германии.

После трех- или двухмесячного курса обучения некоторые слушатели направлялись для работы на оккупированных территориях. В частности, многие выпускники русской секции переводились в распоряжение немецкой гражданской администрации в Смоленске и Смоленской области.

Как отборочный лагерь, Вустрау перестал существовать примерно в конце 1944 г. Однако еще с 1943 г. он стал одновременно и сборным лагерем для интеллигенции, прибывшей с оккупированных территорий.

Таким образом, курсы-лагеря в Вустрау и Цитенгорсте в глазах советских проверяющих органов смотрелись (и являлись!) не просто подозрительными, а определенно враждебными и опасными учреждениями, любая причастность к которым не вызывала у смершевцев ни малейшего желания погладить по головке. Утверждения же Астахова о том, что он, будучи в Первомайске и далее, вплоть до Цитенгорста, не отдавал себе отчета в том, каких именно специалистов тут вербуют и для чего, могли вызвать у них только профессиональную ухмылку.

Тем не менее Астахов прослушал и закончил курсы, принял участие в экскурсии по Германии, был выведен из состояния плена и даже получил паспорт апатрида, с которым мог свободно передвигаться по Германии. Когда он работал на немецком предприятии, то по тому же регламенту, что и сами немцы, а не по тому бесчеловечному, по которому горбатились в рейхе остарбайтеры. В любой момент его могли отправить в Россию, и он как миленький поехал бы, а в том, что этого не произошло, нет ни малейшей его заслуги. И если уж он именно к отправке в Россию и стремился — чтобы сдаться своим, то зачем было делать такой крюк и на корню исключать такую возможность побегом через Боденское озеро?

Мемуарист отдает себе ясный отчет в объективной шаткости такой позиции: это, думается, и явилось главной причиной того, что очень скоро Астахов не просто смирился с вынесенным ему в 1946 году приговором, но и нашел его справедливым.

Но огромная его заслуга — его, если хотите, подвиг — честный и совестливый показ перипетий этой внутренней борьбы. Тот судебный процесс, на отсутствие которого он не раз по ходу сидения в подольском СМЕРШе пенял, на самом-то деле состоялся — но внутри него самого, в его душе. Процесс «Астахов против Астахова». И Астахов-коллаборант вчистую проиграл этот процесс; оба его главных аргумента — и наивное незнание того, куда и зачем его вербуют, и несовершение впрямую ничего враждебного или даже предосудительного против советской власти — оказались в процессе «состязания сторон» неубедительными и не перевешивающими аргументов «противной» стороны.

3.

Другой частью воспоминаний, на которой хочется отдельно остановиться, является участие Петра Петровича Астахова и его друзей в репатриационной деятельности в Швейцарии и Лихтенштейне. Эта проблема уже описывалась в литературе^[40], но сведения, сообщаемые П. Астаховым, проливают на нее совершенно новый и интересный свет и толкают на дальнейшие исследования.

Прежде всего это касается начала процесса репатриации из Швейцарии. В военные годы сюда, как на спасительный остров, устремились десятки и сотни тысяч^[41] ищущих убежища, в том числе беглых военнопленных — англичан, югославов, итальянцев, поляков, русских. До июля 1942 г. советским гражданам, бежавшим в Швейцарию, убежище не предоставлялось, а самих их скорее всего возвращали в страну, с чьей территории они бежали. Позднее практика несколько изменилась: во всяком случае в октябре 1943 г. в Швейцарии было 184, а в октябре 1944 г. — 820 советских интернированных (их подавляющее большинство репатриировалось в начале 1945 г. через французскую границу). Из этих данных, сообщенных мне профессором П. Хубером из Женевы, было неясно, кто именно осуществлял эту репатриацию.

Но они находят косвенное подтверждение в воспоминаниях П. П. Астахова, фактически утверждающего, что репатриация советских граждан из Швейцарии была инициирована Г. Л. Круповичем и санкционирована швейцарским Комиссариатом по делам интернированных в Берне и советским послом в Париже Богомоловым (с 1918 г. СССР и Швейцария не имели дипломатических отношений).

К концу войны число иностранцев-беженцев из Германии резко возросло. В двух десятках швейцарских лагерей для интернированных накопилось не менее 53 тыс. чел., в том числе около 10,6 тыс. советских граждан^[42]. Крупович, привлекший к своим усилиям и П. Иванова, начал объезжать лагеря для интернированных: эту деятельность можно датировать, самое раннее, апрелем 1945 г.

Но до конца июля у Круповича все равно не было «конкуренции». Лишь 27 июля 1945 г. в Берн приехала советская репатриационная миссия в составе генерал-майора А. И. Вихорева, полковника Новикова, полковника Ловчева^[43] и майора Федорова, разместившаяся, по сообщению П. Астахова, в новой части города, в здании гимназии, где для ее нужд были освобождены несколько классов. Здание находилось под круглосуточной охраной швейцарских солдат, вход в миссию посторонним был воспрещен.

Сюда-то устроил Крупович и самого Астахова — переводчиком. В качестве начальника штаба миссии и лица, к которому Астахов обратился с чистосердечным признанием о своем пребывании в Вустрау, он называет полковника Алмазова, а в качестве представителей миссии в Лихтенштейне, с которыми ему пришлось позднее работать около трех месяцев, — полковника Владимира Ивановича Хоминского и майора Смиренина (по-видимому, именно их лица запечатлел фотограф на снимках из Лихтенштейнского княжеского архива в Вадуце). Помнит он и шофера миссии Франца Бюлера, и переводчика с княжеской стороны Эдуарда Александровича Фальц-Фейна.

Контингент, с которым работали Хоминский и Смирении, это колонна Первой русской национальной армии под командованием генерал-майора вермахта Артура Хольмстона^[44]. 494 человека пересекли 2 мая 1945 г. границу, сдались в плен и попросили убежища. По их душу и прибыла 16 августа 1945 г. из Берна в Вадуц советская репатриационная миссия. Ей удалось добиться от 104 чел. согласия вернуться в СССР^[45]. На не поддавшихся на уговоры комиссии никакого дальнейшего давления, в сущности, не оказывалось (в том числе и осенью, когда советские офицеры по репатриации настаивали на их принудительной репатриации), но вот само число оставшихся — все же существенно ниже, чем об этом было принято думать и писать^[46]: всего 134 человека, включая 20 женщин (трое за время интернирования умерли). Оставшиеся же действительно попали под сильную защиту.

«Таким образом, — подчеркивает Н. Толстой, — крошечный Лихтенштейн, где не было армии и полиция составляла 11 человек, сделал то, на что не решались другие европейские страны»^[47].

Особенно примечательно описание встречи обоих советских офицеров с представителями интернированных смысловцев. Первыми записались на репатриацию некто Анкудинов и Кушнарев (с ними же Астахов улетал в ноябре 1945 г. из Цюриха в Москву). Согласно Астахову, после того собрания на отъезд записалось 167 чел., по другим источникам — 104. Другой не менее интересный эпизод — откровения и угрозы пьяного подполковника собственноручно расстрелять всех предателей, — угрозы, оставленные трезвым Астаховым в том смысле без последствий, что от своего намерения репатриироваться в СССР он не отказался.

Все это предстоит уточнять исследователям и архивистам. И уж коль скоро все это предстоит уточнять, то не худо бы разобраться и в вопросе, мучавшем самого Астахова на протяжении всех этих лет: кем же в действительности были Георгий Крупович и Павел Иванов? Не советскими ли разведчиками?

Во всяком случае их явно неблагополучная, фильтрационная судьба никак не противоречит этой догадке: вспомним Анатолия Марковича Гуревича, героя-разведчика из «Красной капеллы» и старшего экономиста планово-производственной части воркутинского Речлага!

4.

О десятилетии, проведенном Петром Петровичем на различных островах ГУЛАГа, мы не будем долго распространяться. В конце концов, это совершенно другая тема. Но и тут записки П. П. Астахова не затеряются в общем потоке. Они привносят много нового и интересного, как в области фактографии (быт лагерной элиты, быт особых лагерей), так и в плане обобщающих жизненный опыт размышлений.

Петр Петрович Астахов как зэк выдержал множество испытаний. И самое главное — он выжил.

Но при этом просматривается определенная стратегия и тактика этого выживания, и она во многом соединяет ГУЛАГовскую фазу его судьбы с фазами военного плена и коллаборационизма.

Бросается в глаза, что где бы Астахов ни оказывался, в любой самой трудной ситуации, относительно скоро он выкарабкивается из нее и оказывается в сравнительно благополучном положении. Может ли это быть удивительным везением и многократной случайностью, как он утверждает? Пусть даже и в сочетании с личной добросовестностью на любых вверенных ему участках?

Думается, что этого все же недостаточно. За всем этим стоит, как представляется, некое интуитивное, даже подсознательное следование инстинкту выживания. Если присмотреться к тому, как получал он свои жизнесберегающие позиции, то всякий раз наталкиваешься на поступки, провоцирующие такого рода «везение». Ему не жалко было ни целую ночь шить в Воркуте рукавицы (в надежде, что его оставят на портновской должности), ни инвестировать свой сидор с хорошими американскими вещами в получение должности нормировщика. Умение рисовать и чертить — две палочки-выручалочки Астахова. И то, что в его учетных карточках значилось, что он чертежник, тоже было откровенным сигналом, посылаемым им кадровикам и прочим читателям карточек. И это срабатывало!

Добавим сюда ясную голову, превосходную обучаемость на ходу и щепотку авантюризма: однажды он был даже готов попробовать в себя в роли иллюстратора «Рогнеды», но вовремя отказался!

Важнейшим фактором такого поведения было, конечно же, ясное и трезвое понимание альтернатив и их, если угодно, самоубийственности. Альтернативы же у Астахова были неважные: у сытого коллаборационизма — голодный шталаг, у теплых помещений нормировщика, учетчика, каптера или чертежника — холодная шахта или лесоповал. Ни того, ни другого, ни третьего слабый астаховский организм не выдержал бы, почему эти альтернативы и были им, организмом, отвергнуты.

В сущности, поступками Астахова движет экзистенциальный императив: «Жить, жить и еще раз жить!» Настоящего выбора у него как бы и не было: не пойдешь против присяги — умрешь, не отдашь сидор — умрешь.

«Цитенгорст и Вустрау, — пишет Астахов — были тем пробковым поплавком, на котором можно было добраться до берега».

Верно, но берег здесь не швейцарский, а философский — и это ни много и ни мало: жизнь!

Этот императив не безразмерен: на подлость, приспособленчество, доносительство и предательство он никогда не шел, сколько бы его ни соблазняли.

Но экзистенциальный императив тем не менее близорук, он решал задачи текущего выживания, но он не стратегичен. И когда вдруг оказывается, что за тот или иной шаг, единственно правильный позавчера или вчера, сегодня надо платить как за неверный и платить по-крупному, — тогда и возникает та коллизия, то внешнее, смершевское, и внутреннее, астаховское, следствие и переследствие, а вслед за ними и суд, атмосферой которых напитаны эти записки.

В этих рассуждениях, к которым я пришел, внимательно читая и перечитывая записки Петра Петровича, нет ни грана осуждения. Я просто преклоняюсь перед открытостью и мужественностью этого человека, и тем важнее разобраться в траектории его удивительной жизни и в механизмах, ею управляющих.

5.

Начавшись в персидском Энзели, прометнувшись через бакинские дворы, голодные украинские шталаги, сытые немецкие лагеря «для своих», швейцарские лагеря и пансионы для интернированных, лихтенштейнские квартиры для репатриационной миссии, камеры советских тюрем и зоны советских лагерей, общежития для спецпоселенцев, записки Петра Астахова охватывают 35 лет и завершаются сценой его возвращения в Баку — домой, в объятия живых еще и вечно любящих его родителей. Своего рода возвращение блудного сына, но в высоком, рембрандтовском, смысле слова. Он был бы рад вернуться и раньше, и иначе, но иначе — а стало быть раньше — никак не получалось и не получилось.

Для того чтобы прожить такую богатую тусклыми событиями и одновременно такую яркую жизнь, надо было как минимум не умереть. И не случайно в последней, заключающей его воспоминания фразе, затесалось это: «всем смертям назло». Оно чрезвычайно уместно. Петр Астахов как будто в шахматы со смертью играл, неизменно опережая ее на один, но спасительный, ход.

Но для того, чтобы описать эту жизнь, от него потребовалось еще и нешуточное мужество. Без очищающей силы правды ему не удалось бы реализовать свое мемуаристское кредо — говорить о ней искренне и честно.

Но он нашел в себе силы и мужество, и вот мы держим в руках его записки.

Павел Полян

Примечания

1

Северный полюс.

(обратно)

2

Фабрично-заводское училище.

(обратно)

3

То есть азербайджанскую провинцию, «глубинку». — П.П.

(обратно)

4

Будет хуже для них… Они сами должны заявить об этом! (нем.).

(обратно)

5

Ты художник? (нем.).

(обратно)

6

Добровольцы свободных формирований (нем.).

(обратно)

7

«Восточное министерство для занятых восточных областей» (нем.).

(обратно)

8

Завтрака (нем.).

(обратно)

9

Бутерброды (нем.).

(обратно)

10

Без подданства (нем.).

(обратно)

11

Это фамилии двух ее основателей. — П.П.

(обратно)

12

Штеттинский вокзал (нем.).

(обратно)

13

Государственная опера (нем.).

(обратно)

14

Зоологический сад.

(обратно)

15

Тревога (нем.).

(обратно)

16

Подвал. Здесь: бомбоубежище (нем.).

(обратно)

17

«Внимание! Внимание! Передаем сводку состояния воздушного пространства…» (нем.).

(обратно)

18

Рождество (нем.).

(обратно)

19

Пивная, заведение (нем.).

(обратно)

20

Пьянящая сила (нем.).

(обратно)

21

Букв.: «Комната для больных» (нем.). Вероятно, имеется в виду все же, Krankenhaus — больница.

(обратно)

22

Предположительно городок Neuvevill в кантоне Нойшатель.

(обратно)

23

Попугай.

(обратно)

24

Неточность. Надо: 27 июля. — Ред.

(обратно)

25

В действительности интернирование этого соединения произошло 2 мая 1945 г. — Ред.

(обратно)

26

Уголовно-процессуальный кодекс.

(обратно)

27

Уголовный кодекс.

(обратно)

28

Отдельный лагерный пункт.

(обратно)

29

Технико-нормировочное бюро.

(обратно)

30

Учетно-распределительная часть.

(обратно)

31

Административно-технический персонал.

(обратно)

32

Барак усиленного режима.

(обратно)

33

Национально-трудовой союз.

(обратно)

34

Планово-производственная часть.

(обратно)

35

Культурно-воспитательная часть.

(обратно)

36

Центральный авторемонтный механический завод.

(обратно)

37

Так сокращенно называлось Московское высшее техническое училище им. Н. Баумана (МВТУ).

(обратно)

38

Горно-шахтного оборудования.

(обратно)

39

В конце 1944 г. в Цитенгорсте была размещена подготовительная офицерская школа РОА. В марте 1943 г. около 10 слушателей лагеря Вустрау во главе с генералом Трухиным были переведены преподавателями на курсы пропагандистов РОА, организованные в Дабендорфе.

(обратно)

40

См.: Драгунов Г. П. Советские военнопленные, интернированные в Швейцарии // Вопросы истории. 1995. № 2. С. 123–132; Полян П. Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине. М., 2002. С. 492–496.

(обратно)

41

По швейцарским данным — около 270 тыс. чел., из них около 10 тыс. — советские военнопленные. Однако сообразуясь со своими интересами и возможностями, Швейцария принимала далеко не всех и далеко не всегда (Россия — Швейцария. Russie — Suisse. Russland — Schweiz. 1813–1955: Документы и материалы. M., 1995. С. 398). Впрочем, не следует забывать и того обстоятельства, что, начиная с ноября 1942 года, Швейцария была полностью опоясана границами стран оси или подконтрольных им территорий.

(обратно)

42

Первые официальные упоминания об интернированных советских военнопленных относятся к сентябрю 1942, а неофициальные — к сентябрю 1941 г. См.: Драгунов Г. П. Советские военнопленные, интернированные в Швейцарии // Вопросы истории. 1995. № 2. С. 125–127.

(обратно)

43

По другим сведениям — Лучшее (Россия — Швейцария. Russie — Suisse. Russland — Schweiz. 1813–1955: Документы и материалы. M., 1995. С. 396).

(обратно)

44

Его настоящее имя — Борис Алексеевич Смысловский. Родился в 1897 г. в Финляндии, в 1917 г. — офицер царской гвардии, а затем Белой армии. После Гражданской войны поселился в Польше, стал польским гражданином и предпринимателем. Слушатель немецкой секретной военной академии, капитан Смысловский с первых дней войны против СССР был на передовой, занимаясь организацией русских разведывательных и агентурных батальонов. Работал под псевдонимами «фон Регенау», а затем «Артур Хольмстон», который сохранил и в послевоенное время. «Первая Русская Национальная армия» в составе вермахта (это название соединение под командованием генерал-майора Хольмстона-Смысловского получило только 4.04.1945) была наголову разгромлена под Бреслау, и из окружения вместе с Хольмстоном и его штабом сумел выйти приблизительно батальон солдат. Следуя через Мемминген, Кемптен, Оберштауфен и Фельдкирх (где его едва не перехватили французы), Смысловский, по совету швейцарского журналиста Х. Блумера, направлялся именно в Лихтенштейн, где у него было больше всего шансов не быть выданным союзникам и далее в СССР. Опасаясь выдачи французам, а затем в СССР, он поначалу весьма нервничал в Лихтенштейне и даже, по утверждению П. Гайгера, чуть ли не готовил покушение на члена местного правительства, от которого это до известной степени зависело. В Аргентине, куда он перебрался в 1947 г. из Лихтенштейна, он вновь занялся предпринимательской деятельностью. Умер в Вадуце в 1988 г. (Geiger Р., Schlapp М. Russen in Lichtenstein. Flucht und Internierung der Wehrmacht-Armee Holmstons 1945–1948. Vaduz: Schalun Verlag / Zurich: Chronos Verlag, 1996).

(обратно)

45

В сохранившемся дневнике офицера Георгия Томина эти репатрианты образно названы «добровольцами смерти» (Geiger Р., Schlapp M. Russen in Lichtenstein. Flucht und Internierung der Wehrmacht-Armee Holmstons 1945–1948. Vaduz: Schalun Verlag / Zürich: Chronos Verlag, 1996. S. 345–346.).

(обратно)

46

См. исследования лихтенштейнских историков: Vogelsang H. von. Nach Lichtenstein — in die Freiheit. Der abenteuerliche Weg der «1. Russischen Nationalarmee der Deutschen Wehrmacht» ins Asyl im Forstentum Lichtenstein. 1980, 64 S.; Vogelsang H. von. Kriegsende — im Liechtenstein. Das Schicksal der Ersten Russischen Nationalarmee der Deutschen Wehrmacht / Herderbbcherei. Bd.1193. Freiburg, 1985, 126 s.; GRimm С Internierte Russen in Liechtenstein // Jahrbuch des Historisches Vereins for das Forstentum Liechtenstein. Band 71. Vaduz. S. 41–100; Geiger P., Schlapp M. Russen in Lichtenstein. Flucht und Internierung der Wehrmacht-Armee Holmstons 1945–1948. Vaduz: Schalun Verlag / Zürich: Chronos Verlag, 1996.

(обратно)

47

Толстой H. Жертвы Ялты / Пер. с англ. Е. С. Гессен // Исследования новейшей русской истории. Париж: YMCA-Press, 1988. Т.7. С. 437.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая ДО ПЛЕНА

  Молодость на Каспии (Энзели — Баку)

  В Красной армии (Гудермес — Старый Салтов — Барвенковский выступ)

Часть вторая В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ

  Харьковская тюрьма

  Шталаги и дулаги (Первомайск — Кировоград — Ровно)

Часть третья ГЕРМАНИЯ: ВУСТРАУ — ОСОБЫЙ ЛАГЕРЬ ВОСТОЧНОГО МИНИСТЕРСТВА

  Кельце

  Цитенгорст

  Берлин

  Вустрау

  Рейхенау

Часть четвертая В НЕЙТРАЛЬНЫХ СТРАНАХ

  Швейцария

  Княжество Лихтенштейн

  Перелет Цюрих-Москва

Часть пятая В ОРГАНАХ ФИЛЬТРАЦИИ

  ПФЛ № 174 у Курского вокзала

  Следственное управление СМЕРШ в Подольске

  Бутырка

Часть шестая В АРХИПЕЛАГЕ ГУЛАГ

  Первая Воркута

  Переследствие в Кирове

  Лубянка и Лефортово

  Вторая Воркута

  По вызову в Красноярской тюрьме

  Озерный особлаг в Тайшете

  На спецпоселении в Караганде

Эпилог ДОРОГА ДОМОЙ

Послесловие АСТАХОВ ПРОТИВ АСТАХОВА ЗАПИСКИ ИСКРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА

*** Примечания ***