Secretum [Рита Мональди] (fb2) читать онлайн

Рита Мональди, Франческо Сорти Secretum

На самом деле все в мире – не больше

чем притворство, но Господь повелел,

чтобы комедия разыгрывалась именно так.

Эразм Роттердамский. Похвала глупости

Констанца, 14 февраля 2041

Его превосходительству

Монсиньору Алессио Танари

Секретарю Конгрегации по делам Святых

Ватикан

Любезный Алессио,

год прошел с тех пор, как я писал Вам в последний раз, но Вы мне так и не ответили.

Вы, наверное, знаете, что несколько месяцев назад меня неожиданно перевели в Румынию. Теперь я один из немногих священников, которые нашли приют в Констанце, маленьком городке на Черноморском побережье.

Здесь слово «бедность» приобретает тот беспощадный и неприкрытый смысл, который оно когда-то имело и у нас. Давно нуждающиеся в ремонте дома блеклых цветов, бедно одетые дети, играющие на улицах, которые не поддаются описанию, женщины с усталыми лицами, недоверчиво выглядывающие из окон съемных жилых казарм – этого жестоко изуродованного наследия реального социализма. Нищета и уныние вокруг. Таков город, куда меня направили несколько месяцев назад, и его окрестности. Но я был призван в это место, чтобы выполнять свою миссию – заботиться о душах, и не буду уклоняться от своих обязанностей. Меня не оттолкнут ни нищета, ни печаль, наполняющие эту страну до всех ее самых отдаленных уголков.

Как Вам известно, тот уголок земли, который я покинул, был совсем иным. Еще несколько месяцев назад я был епископом в Комо, милом городке на берегу озера, вдохновившем Манцони на его бессмертную прозу. Это бывшая жемчужина роскошной Ломбардии, полная свидетельств ее благородной истории, в центре которой, богатом уникальными историческими строениями, сегодня поселились бизнесмены, модельеры, футболисты и богатые шелковые фабриканты.

Однако моя духовная миссия не пострадала из-за этой неожиданной перемены. Мне объявили, что во мне нуждаются здесь, в Констанце, и что благодаря моему особому призванию я мог бы наилучшим образом соответствовать духовным потребностям этой страны, лучше, чем кто-либо другой, и что перевод из Италии (о котором мне было объявлено лишь за две недели до установленного срока) не является понижением в должности и тем более – наказанием. Когда мне объявили о предстоящем изменении, я сразу выразил большое сомнение (и, как должен добавить, такое же сильное удивление), поскольку ранее никогда не выполнял свою пастырскую работу за пределами Италии, за исключением нескольких месяцев учебы во Франции в свои, теперь уже такие далекие, молодые годы.

Хотя я рассматриваю титул епископа как самую лучшую из возможных вершин своей карьеры, несмотря на мой почтенный возраст, я вполне благосклонно воспринял бы новое место назначения, будь оно, например, во Франции, Испании (страны, язык которых мне не чужд) или даже в Латинской Америке.

Разумеется, в любом случае речь шла бы о весьма необычном подходе, поскольку столь неожиданный перевод-епископа в далекую страну случается крайне редко, если, разумеется, он не допустил тяжелых проступков. В моем случае, как Вам, конечно, известно, таких проступков не было, но, тем не менее, именно из-за внезапного и необычного характера этого перевода некоторые прихожане из церковной общины в Комо небезосновательно почувствовали за собой право вынашивать такое подозрение.

Как бы то ни было, я принял бы это назначение безропотно, как волю Господа, без предубеждения и сожаления. Однако меня отправили сюда, в Румынию, в страну, где мне все незнакомо – от языка до обычаев, от истории до мелочей повседневной жизни. Сегодня я заставляю свое усталое тело играть в футбол на приходском дворе с уличными мальчишками, чей быстрый говор я безуспешно пытаюсь понять.

Мой дух истерзан – простите мне это признание – непрестанной тайной болью. Душа моя болит, однако, не из-за моей судьбы (раз на то была воля Божья, то сие надлежит принимать с благодарностью и с благостным смирением), а в связи с загадочными обстоятельствами, приведшими к этому. Обстоятельствами, о которых я испытываю потребность поведать Вам.

В своем последнем письме, год назад, я представил Вашему вниманию крайне деликатное дело. Процесс канонизации преподобного Иннокентия XI Одескальки, Папы, блаженной памяти, с 1676 по 1689 год, шел полным ходом. По его воле в 1683 году под Веной произошла битва между христианскими армиями и турками. Последователи Магомета были навсегда изгнаны из Европы. Поскольку Иннокентий XI был родом из Комо, то мне выпала честь начать это дело, которое святой отец принимал очень близко к сердцу. Разгромное, имеющее историческое значение поражение мусульман произошло на рассвете 12 сентября 1683 года, когда в Нью-Йорке, учитывая сдвиг по времени, еще было 11 сентября… Теперь, сорок лет спустя после трагической атаки ислама на башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, от нашего горячо любимого Папы не укрылось совпадение между этими двумя датами. По этой причине он решил канонизировать Иннокентия XI – Папу Римского, который боролся с исламом, – именно в связи с этими двумя историческими датами. Подобным жестом он хотел подкрепить христианские ценности и подчеркнуть пропасть, отделяющую Европу и весь Запад от идеалов Корана.

Когда расследование было завершено, я отправил Вам тот неизданный текст. Вы помните об этом? Это был манускрипт двух моих старых друзей, Риты и Франческо, чей следя потерял несколькими годами ранее. Их рукопись раскрывала целый ряд обстоятельств, позорящих преподобного Иннокентия. Дело в том, что на протяжении всего срока своего папства он действовал, руководствуясь низменными личными интересами. И даже если он, несомненно, стал орудием Господним, наставляя христианских правителей вести войну против турок, то в других вопросах его алчность к деньгам привела к глубочайшему оскорблению христианской морали и нанесла непоправимый ущерб католической церкви в Европе.

Как Вы помните, я просил Вас представить это дело на рассмотрение его преосвященству, дабы он мог принять решение, нужно ли хранить молчание или же, как мне хотелось бы, дать Imprimatur – разрешение на публикацию манускрипта, – чтобы правда стала доступной всем.

Я ожидал, честно говоря, хотя бы намека от Вас на то, что Вы получили письмо. Я полагал, что если даже опустить существеннее обстоятельства, заставившие меня писать Вам, Вы будете рады получить весточку от человека, который, в конце концов, когда-то был Вашим преподавателем в семинарии. Конечно, я понимал, что ответ придется ждать долго, возможно даже очень долго, принимая во внимание всю серьезность открытий, представленных мною его преосвященству. И все-таки я был уверен, что Вы, как принято в таких случаях, ответите мне хотя бы открыткой.

Однако этого не случилось. За все эти долгие месяцы я не получил ответа ни письмом, ни по телефону, хотя исход процесса канонизации зависел от Вашего ответа, которого я так ожидал. Я воочию представлял себе, насколько основательно святому отцу нужно все обдумать, оценить и взвесить аргументы за и против. Возможно, даже дать экспертам секретное задание составить соответствующее заключение. Я смирился с ожиданием, и, поскольку в мои обязанности входило хранить секреты и поддерживать авторитет блаженнейшего, я не мог рассказать об этих открытиях никому, кроме Вас и его преосвященства.

И вот однажды водном из книжных лавок Милана среди тысячи других я увидел книгу, подписанную именами моих друзей.

Когда я наконец-то открыл ее, то убедился, что это – та самая книга. Но как же это могло случиться? Кто, ради всего на свете, отдал ее в печать? И уже вскоре я сказал себе: никто иной, кроме как наш Папа лично, не мог дать разрешение на публикацию этой книги. Возможно, это и была та самая имприматура, которую я ожидал от Папы, только в более обязательной и мощной форме, что опять же означало: это он сам отдал в печать рукопись Риты и Франческо.

Не вызывало сомнения, что таким образом процесс канонизации преподобного Папы Иннокентия XI был остановлен навсегда. Но почему меня не поставили в известность? Почему никто не подал мне ни единого знака после публикации книги, и даже Вы, Алессио, почему Вы молчали?

Я уже почти был готов снова написать Вам, когда однажды ранним утром получил письмо. Мне необычайно отчетливо помнится тот момент. Я как раз хотел идти в свой кабинет, когда секретарь вручил мне конверт. Открывая его, я разглядел в полумраке коридора вытисненный на нем папский ключ и в следующий момент уже держал в руках само содержимое конверта – письмо на листе картонной бумаги.

Меня вызывали на собеседование. Бросалась в глаза срочность, указанная на открытке: через два дня, к тому же в воскресенье. Однако это было еще не так удивительно, как время собеседования (шесть часов утра) и имя того, кто меня приглашал: монсиньор Джейм Рюбеллас, статс-секретарь Ватикана.

Моя встреча с кардиналом Рюбелласом проходила в очень учтивой обстановке. Сначала он осведомился о моем здоровье, затем поинтересовался делами епархии и числом кандидатов на должности священников. Потом вскользь задал вопрос о развитии процесса канонизации Иннокентия XI. Удивившись, я в свою очередь спросил: неужели он не знает о публикации книги? Он ничего не ответил, но посмотрел на меня так, будто я бросил ему вызов.

И в этот момент он сообщил мне, что я срочно нужен в Констанце, а также о том, что границы Церкви с этого времени стали новыми и пасторская забота о душах в Румынии чрезвычайно слаба.

Монсиньор госсекретарь поведал мне о причинах моего перевода с такой любезностью, что я почти забыл, почему именно он лично делает мне такие заявления и почему я был приглашен в такой необычной форме, словно факт собеседования следовало оберегать от разглашения. Кроме того, я забыл спросить, как долго продлится мое отсутствие в Италии.

И наконец, монсиньор Рюбеллас совершенно неожиданно попросил меня хранить в глубокой тайне нашу встречу и то, о чем мы говорили.

Вопросы, которые я не задал в то утро в Риме, дорогой Алессио, приходят мне в голову все чаще и чаще здесь, в Констанце, по вечерам, когда я сижу в своей комнатушке и терпеливо изучаю румынский – этот странный язык, в котором артикли стоят после существительных.

Приехав сюда, я узнал, что Констанца длительное время входила в состав Римской империи и называлась тогда Томи. Затем, глянув на карту окрестностей Констанцы, я обнаружил по соседству населенный пункт со странным названием Овидиу.

В этот момент у меня мелькнула тревожная догадка. Я срочно проверил ее по справочнику латинской литературы и понял, что память не подвела меня. В те времена, когда Констанца называлась еще Томи, император Август отправил туда в изгнание знаменитого поэта Овидия. Официальная причина – обвинение поэта в сочинении непристойных стихов, но на самом деле Август прогневался из-за того, что Овидию было известно слишком много тайн императорского дома. В следующие десять лет Август отклонял все прошения поэта, и Овидий в конце концов умер, так больше никогда и не увидев Рима.

Теперь, любезный Алессио, я понимаю, как Вы отплатили мне за то доверие, которое я оказал Вам год назад. Мне помогло это понять изгнание в Томи – место ссылки «за литературные провинности». Церковь не давала разрешения на публикацию книги моих друзей, для всех вас она была громом среди ясного неба. И вы подумали, что за всем этим стою я, что я отдал книгу в печать. Поэтому меня и отправили сюда, в ссылку.

Но вы ошибаетесь. Мне, так же как и Вам, неизвестно, как могла попасть в печать эта книга: Бог наш, quem nullum latet secretum – «кому ведомы все секреты», как молятся здесь в православных церквях, использует для своих целей также и тех, кто действует против него.

Если Вы бросили взгляд на рукопись, которая прилагается к этому письму, то, наверное, уже поняли, о чем идет речь: это еще одна рукопись Риты и Франческо. Что она собой представляет – исторический документ или роман, – кто знает? У Вас будет возможность получить удовольствие лично, проверив документы, которые они также прислали мне и которые я пересылаю Вам.

Естественно, Вы задаетесь вопросом, когда я получил этот напечатанный на машинке текст, откуда он был отправлен и нашел ли я в конце концов своих старых друзей. Однако на этот раз я не могу ответить на Ваши вопросы. Я уверен, что Вы отнесетесь к этому с пониманием.

Я могу себе представить, что Вы удивляетесь, зачем я выслал все это Вам. Мне нетрудно представить Ваше изумление и вопросы, которые возникают у Вас: наивен ли я, безумен или следую непостижимой для Вас логике? Одно из этих трех предположений является ответом, который Вы ищете.

Да вдохновит Вас Всевышний при чтении, к которому Вы приготовились. И пусть снова Он сделает Вас орудием своей Божественной воли.

Лоренцо Дель Ажио, pulvis et cinis.^[1]

Достоверное и занимательное повествование о славных делах, происходивших при понтификате Иннокентия XII в Риме в 1700 году

Посвящается моему дорогому и высокочтимому господину аббату Атто Мелани

по официальной привилегии Напечатано в Риме Мишелем Эрколем MDCCII

Высокочтимый и благородный господин,

С каждой минутой я все более укрепляюсь в убеждении, что Вашему высокоблагородию будет очень приятно прочесть краткий рассказ о необычайных событиях, происходивших в Риме в июле 1700 года от Рождества Христова. Благородным, достойным и высокочтимым героем упомянутых событий был верноподданный слуга Его Величества короля Франции Людовика, чьи славные деяния, пересказанные во множестве разнообразных описаний, достойны восхищения.

Сие есть плод усилий обыкновенного крестьянина, однако я питаю твердую надежду на то, что острый ум Вашей светлости не испытает разочарования от творений моей грубой музы. Пусть талант невелик, зато велика добрая воля.

Простите ли Вы меня за то, что я не сохранил достаточно похвал для Вас на последующих страницах? Солнце остается солнцем, даже когда его не хвалят. Я не жду иной награды, кроме обещанной Вами, и я не повторяю этого, зная, что такая добрая и щедрая душа, как Ваша, не может изменить своей собственной природе.

Я желаю Вашему превосходительству многих лет жизни, а себе – надежды. Остаюсь Вашим покорным слугой.

С совершенным почтением.

………

7 июля лета Господня 1700, день первый

Палящее полуденное солнце высоко стояло в небе над Римом в тот самый седьмой день июля 1700 года, когда Господь наш явил мне милость, позволив заниматься тяжелым (но хорошо оплачиваемым) трудом в садах виллы Спада.

Когда я оторвал взор от земли и посмотрел на горизонт через дальние, широко распахнутые в честь праздничного дня решетчатые ворота, то, наверное, первым заметил позади пажей, охранявших главные ворота, облако белой уличной пыли, предвещавшей приближение авангарда целой процессии карет.

Это зрелище, которое вскоре увидели и другие слуги, из любопытства поспешившие сюда, лишь усилило радостную суматоху приготовлений к торжеству. Затем управители, уже несколько дней подряд подгонявшие слуг своими приказами, проворно вернулись за строение виллы, где их ждало много работы, и в их громких голосах появилось еще больше нетерпения; камердинеры толпами сновали вокруг, натыкаясь друг на друга, торопливо относя съестные припасы в погреба, в то время как крестьяне, разгружавшие ящики с овощами и фруктами, спешили сесть в свои повозки, оставленные возле входа для поставщиков, и громко звали своих опаздывающих жен, а те все еще искали среди служанок достойную того, чтобы доверить ей гирлянды цветов, розовых и бархатистых, как их свежие щеки.

В этот момент бледные вышивальщицы подвозили дамасские ткани, занавеси и расшитые скатерти цвета слоновой кости, один вид которых ослеплял даже под палящим солнцем. Плотники заканчивали сколачивать помосты, стулья и возвышения, и эти звуки создавали странное сочетание с нестройными звуками музыки: рядом с ними настраивали свои инструменты музыканты, прибывшие проверить их звучание в театре под открытым небом. Задыхаясь от жары, архитекторы теребили в руках парики и, прищурив глаза, ползали на коленях, изучая план садовой аллеи, чтобы проверить, как будет выглядеть убранство трибун.

Вся эта суета была вызвана важной причиной. Через два дня кардинал Фабрицио Спада собирался праздновать свадьбу племянника и единственного наследника его огромного состояния Клементе, которому исполнился двадцать один год, с Марией Пульхерией Роччи, также тесно связанной родственными узами с одним из важных членов Святой коллегии кардиналов.

Дабы достойно отпраздновать это событие, кардинал собирался устроить многодневные увеселения для приглашенных прелатов, знати и кавалеров, и все это должно было происходить на его фамильной вилле, окруженной великолепными садами и находящейся на холме Джианиколо, возле источника Аква Паола, откуда можно было наслаждаться красивой панорамой города.

Дело в том, что летний зной делал виллу предпочтительнее пышного и прославленного дворца Спады в городе, на Пьяцца Капо ди Фьерро, где приглашенные не могли вкусить прелестей деревенской жизни.

Естественно, праздничный прием должен был официально начаться уже в этот день, и, как и предвиделось, в полдень кареты наиболее пунктуальных гостей появились на горизонте. Ожидался приезд большого числа знатных особ и высоких духовных лиц: дипломатических представителей великих держав, членов Кардинальской коллегии, отпрысков и старшего поколения знатных благородных родов. Официальные же увеселения начинались в день венчания. К этому дню было тщательно подготовлено все, чтобы поразить публику природными и искусственными театральными эффектами. Местный растительный мир был обогащен экзотическими цветами и изделиями из папье-маше, которые бросали вызов каждому, кто попытался бы различить их в этом тысячеликом смешении, – оно казалось роскошнее золота царя Соломона и неуловимее ртути Идрии.

Между тем поднятое приближающимися каретами облако пыли беззвучно – настолько силен был шум от суматохи последних приготовлений – приближалось, и когда оно появилось уже на горе, в том месте, где дорога делала крутой поворот перед воротами виллы Спада, уже можно было различить солнечные блики на блестящих украшениях карет.

Первыми, как нам сообщили, должны были приехать гости, жившие далеко отсюда, с тем чтобы они могли после утомительного путешествия предаться заслуженному отдыху и несколько вечеров наслаждаться тихим покоем сельских окрестностей. Таким образом, они могли появиться на торжестве свежими, полными сил и уже соответствующе настроенными. Это, без всякого сомнения, благотворно повлияло бы на общее радостное настроение и на счастливый исход события.

Что же касается гостей из Рима, то им предоставлен был выбор: тоже прибыть на виллу заранее и расположиться там или же, если не позволят дела службы и торговли, приезжать туда каждый день в полдень, а вечером возвращаться обратно в свои резиденции.

Далее, после свадьбы были придуманы развлечения на много дней и вечеров вперед: за пиршествами на лоне природы, уже упомянутыми мною, следовали охота, музыка, театральные представления, игры и даже академия. А напоследок планировалось устроить фейерверк. Все эти торжества должны были продолжаться в течение недели, начиная со дня свадьбы, до пятнадцатого июля, когда на прощание гостям предполагалось оказать особую честь – повезти в город, дабы они могли посетить знаменитый роскошный дворец Спады на Пьяцца Капо ди Фьерро, где двоюродные дедушки кардинала Фабрицио, преподобный кардинал Бернардино и его брат Виргилио, за полстолетия до этого собрали богатую коллекцию прекрасных картин, книг, предметов античного искусства и прочих ценностей, не говоря уже о фресках и картинах, которые я никогда не видел, но которые, как мне известно, заставляли изумляться весь мир.

Между тем появление карет на горизонте сопровождалось отдаленным грохотом колес по мостовой, но, присмотревшись, я заметил, что прибыла лишь одна-единственная карета. «Ну конечно, – сказал я себе, – благородные господа позаботились о дистанции между их кортежами, дабы каждому из них отдельно был оказан соответствующий прием и можно было избежать случайных нежелательных встреч, которые, к сожалению, зачастую имели обыкновение заканчиваться ссорами, долголетней враждой и, упаси Боже, даже кровопролитными дуэлями».

В данном случае вероятность оскорблений и дуэлей была исключена благодаря усилиям церемониймейстера и дворецкого, безупречного дона Паскатио Мелькиори, – они вдвоем должны были заниматься приемом гостей, поскольку кардинал Фабрицио, как уже было сказано, был крайне занят своими обязанностями государственного секретаря.

Силясь разглядеть герб, украшающий первую карету, и успев все же увидеть вдали облако пыли, поднятое остальными кадетами, я еще раз отдал должное мудрому выбору виллы Спада в качестве места празднования: после заката в садах Джианиколо всегда было свежо. Я хорошо знал это, потому что я уже давно был вхож на виллу Спада. Мое скромное крестьянское хозяйство находилось недалеко от городских ворот Сан-Панкрацио. Мне и мой жене Клоридии повезло – нам было позволено продавать слугам виллы Спада свежую зелень и чудесные плоды нашего маленького поля. А время от времени меня звали на виллу для выполнения особых работ, к примеру, если надо было добраться до труднодоступного места – залезть на крышу или в слуховое окно, чему крайне удачно способствовал мой небольшой рост. Однако меня звали и если не хватало рабочих рук, как сейчас, в преддверии праздника, когда для работы на виллу были переведены даже все слуги из дворца Спады. Впрочем, кардинал использовал эту возможность также и для того, чтобы выполнить отделочные работы во дворце, в том числе чтобы украсить альков для молодоженов фресками.

И вот уже два месяца я находился под началом главного садовника и с усердием копал землю, сажал и обрезал деревья, ухаживал за растениями. Работы было немало. Владельцам виллы Спада не должно было быть стыдно за ее вид. На свободном месте перед входным порталом виллы были сделаны отдельные маленькие арки, украшенные вьющимися растениями, которые образовывали пышные спирали и, словно мягкие душистые змеи, обвивали колонны и пилястры, а дальше, протянувшись по карнизу, утончались и сливались с украшениями аркад. Подъездная дорога, в обычное время обрамленная простыми рядами виноградника, теперь проходила через два ряда прекрасных цветочных клумб. Стены всюду были покрашены в зеленый цвет, и на них были нарисованы фальшивые окна; подстриженные под мудрым руководством главного садовника зеленые лужайки ласкали взор, по ним так и хотелось походить босиком.

Перед самой виллой, перед жилым помещением, гости попадали в блаженную тень и вдыхали пьянящий аромат глициний, которые обвивали перголу,^[2] опирающуюся на эфемерное строение из празднично украшенных зеленью арок.

Рядом со зданием раскинулся итальянский сад, который был подвергнут новой и чудесной перепланировке. Это был так называемый giardino segreto, то есть сад, спрятанный за стенами. На его сплошной каменной ограде нарисованы были пейзажи и картины на мифологические темы: со всех сторон зрителя окружали божества, амуры и сатиры. Глазам тех, кто попадал внутрь, желая побыть в тишине и покое вдали от любопытных взоров, открывались вязы и тополя из Капокотты, вишни и сливовые деревья, изысканные сорта винограда, деревья из Болоньи и Неаполя, каштаны, дикие растения, айва, платаны, гранатовые деревья и шелковица, к тому же здесь были фонтанчики, уютные террасы и места с обманной перспективой, тысячи других аттракционов.

Затем следовал hortus sanitatis, аптекарский сад, где все растения тоже были новыми и повсюду росли целебные травы для изготовления отваров, компрессов, пластырей и для удовлетворения прочих потребностей лекарского искусства. Эти растения были окружены подстриженными в виде геометрических фигур кустами шалфея и розмарина, которые наполняли воздух будоражившим чувства ароматом. С тыльной стороны здания широкая дорога вела мимо тенистой рощи к семейной часовне Спады, где должно было состояться венчание. От часовни вниз по склону холма в сторону города спускались три тропинки, образуя трезубец; первая из них вела к летнему театру (который, собственно, и строили специально для праздника), вторая – к сельскому дому (задуманному как место для ночевки сторожей, актеров, водопроводчиков и прочих подобных людей), а третья тропинка выходила к черному ходу.

К фасаду виллы вела длинная аллея, обрамленная виноградными лозами (расположенная параллельно подъездной дороге, но ближе к центру виллы) и проходившая через кольцо фонтанов со скульптурами нимф и в конце концов выводившая к ухоженной лужайке, на которой были расставлены столы и скамейки для полуденной трапезы на свежем воздухе. Они были обильно украшены инкрустацией и гравюрами и укрывались в тени роскошных навесов из полосатого полотна.

Ничего не ведающий гость в потрясении останавливался перед ними, пока не понимал, что это великолепие не что иное, как обрамление авансцены целого виноградника: глаза его широко раскрывались от удивления при виде рядов грозных римских бастионов и зубчатых стен, которые простирались до самого горизонта, неожиданно возникая из глубины своих тысячелетних оснований, забывшихся вечным сном. При виде столь неожиданного грандиозного зрелища глаза человека начинали хлопать от изумления, а сердце биться чаще. Среди этих щедрых красот, овеянных ароматами и волшебством, ему казалось, что весь мир создан для удовольствия и все было поэзией.

Вот таким образом вилла стала большой сценой торжеств и больше не казалась маленьким и трогательным загородным домом, обычно остававшимся в тени затмевавшего его своим богатством и великолепием дворца Спады на Пьяцца Капо ди Фьерро. Теперь ей не стыдно было помериться красотой со знаменитыми дворцами шестнадцатого века, когда Джулиано де Сангалло и Бальдассаре Перуцци облагородили Рим своим искусством. В то время, как Сангалло был назначен заниматься виллой Киджи, кардинал Алидоци вызвал Перуцци для украшения своего загородного дома на Мальяне. Тогда же Джулиано Романо начал строить виллу Датарио Турини на Джианиколо, Браманте украсил своими гениальными произведениями Бельведер в Ватикане, а Рафаэль – виллу Мадам.

С незапамятных времен великие люди Вечного города имели обыкновение возводить себе загородные поместья, где можно было отдохнуть от трудов и забот повседневности, пусть даже им удавалось наслаждаться сельским покоем только несколько раз в год. Нет нужды ссылаться на роскошные особняки древних римлян (воспетые многими прекрасными поэтами, от Горация до Катулла), но из книг и общения с некоторыми образованными книготорговцами (а еще больше из разговоров со старыми крестьянами, знавшими каждый виноградник и каждый сад этого города лучше кого-либо другого) мне было известно, что за последние двести лет среди римской знати вошло в моду строить себе такие «замки отдохновения» перед городскими воротами. И, таким образом, в аврелианских стенах и их ближайших окрестностях виноградники и относящиеся к ним сельские поместья, иначе говоря, сады и виллы постепенно стали преобладать над пустынными равнинами и маленькими полями.

Первые загородные дома еще окружались зубчатыми стенами и башенками (их можно видеть еще и сегодня на входе вполне мирного поместья Винья Капони), что являлось наследием средневековых войн, когда дома дворян были их крепостями, однако на протяжении нескольких десятилетий стиль архитектуры поместий стал веселее и приятнее, и теперь каждый состоятельный господин желал иметь в своей собственности резиденцию с видом на виноградники, сады, фруктовые деревья, леса или холмы, поросшие пиниями. Это создавало иллюзию того, что они, не вставая с кресла, обладают и правят всем, что открывается взору.

С оживленными приготовлениями к празднику в зеленом окружении виллы прекрасно сочеталась царившая в Вечном городе атмосфера веселья. Дело в том, что год 1700 от Рождества Христова, когда происходили описываемые события, был юбилейным святым годом.^[3] Со всего мира в Рим хлынули бесчисленные толпы паломников, жаждущих замолить грехи и получить милость отпущения. Поднимаясь от виа Ромеа на вершины окружающих город холмов и видя купол собора Святого Петра, верующие (именно поэтому называемые «ромеями», то есть совершающими паломничество в Рим) пели гимн лучшему из всех городов, красному от крови мучеников и белому от лилий невест Христовых. Постоялые дворы, гостиницы, хосписы и даже некоторые частные дома гостеприимно открыли двери многочисленным паломникам; по переулкам и площадям днем и ночью ходили толпы набожных людей, устремлявших свои молитвы к небу. Ночью было светло как днем от факелов религиозных братств, безостановочно шествовавших по улицам центральной части города. Среди всеобщего религиозного экстаза никого не могло напугать даже отвратительное зрелище самобичевания: щелканье кнутов, которыми аскеты-флагелланты хлестали себя по спинам с изорванной кожей, контрастировало с целомудренными песнопениями послушниц, доносившимися из прохлады монастырей. Прибыв в город наместника Христа, паломники, хотя и были измождены долгой дорогой, спешили в собор Святого Петра и лишь после долгого моления у гробницы апостола позволяли себе пару часов отдыха. На следующий день, перед тем как покинуть свои пристанища, они молились, стоя на коленях прямо на земле и устремив свои сердца к небу, крестились, размышляя о загадках жизни Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы Девы Марии, затем, перебирая четки, читали молитву, совершали обход четырех соборов Святого города, затем шли на сорокачасовую литургию или восходили по Священной лестнице, искупая свои грехи.

Таким образом, все словно находилось в полной и достойной гармонии с праздником, который отмечался со времен Бонифация VIII и приводил в Рим десятки тысяч паломников. Но все же не всё, если уж говорить правду. Сейчас это была только видимость праздника. Тревога терзала сердца верующих – его высокопреосвященство был тяжело болен.

За два года до этого Папа Иннокентий XII, в миру Антоний Пиньятелли, заболел тяжелой формой подагры, которая постепенно ухудшила его самочувствие настолько, что он уже не мог с должным усердием заниматься делами. В январе этого года наступило легкое улучшение, и в феврале Иннокентий XII смог возглавить папский консисторий. Однако возраст и плохое самочувствие все же не позволяли ему открыть священную дверь.

С приближением праздника все больше верующих прибывало в Рим. И Папа был огорчен тем, что не может выполнять свои святые обязанности и его должны замещать кардиналы и епископы. Таким образом, каждый день кардинал-исповедник слушал исповеди тысяч верующих.

За последнюю неделю февраля состояние понтифика ухудшилось. Затем в апреле он нашел в себе силы благословить с балкона своего дворца в Монте Кавалло толпу богомольцев. В мае он посетил четыре базилики и в конце месяца принял герцога Тосканского. В середине июня его высокопреосвященство, казалось, поправился и окреп: он посетил множество церквей, а также источник Святого Петра в Монторио, неподалеку от виллы Спада.

Однако всем было известно, что здоровье понтифика было в большей опасности, чем снежинка в преддверии весны, а зной летних месяцев не предвещал ничего хорошего. Люди из окружения Папы шепотом рассказывали о частых приступах слабости, о мучительных ночах, о внезапных жестоких коликах. В конце концов, говорили друг другу кардиналы, Папе уже восемьдесят пять лет.

Таким образом, святой 1700 год, так счастливо открытый Папой Иннокентием XII, возможно, будет закрывать уже другой Папа – его преемник.

«Ситуация небывалая, – раздумывали в Риме, – но от этого она не является невозможной». Одни предсказывали, что конклав состоится в ноябре, другие – что уже в августе. Наиболее пессимистично настроенные говорили, что летний зной подорвет последние силы Папы.

Настроение папской курии (и всех римлян) было противоречивым: радость от праздничной атмосферы святого года сменялась унынием, когда приходили мрачные вести о здоровье Иннокентия XII. У меня самого в этом деле был личный интерес: до тех пор, пока его высокопреосвященство был жив, я имел честь служить, хотя и от случаю к случаю, у одного из самых уважаемых людей в Риме – высокочтимого кардинала Фабрицио Спады, государственного секретаря Его Святейшества.

Я, конечно, не смею утверждать, что хорошо знал высокочтимого и добрейшего кардинала Спаду. Но о нем говорили как об очень честном и порядочном человеке, однако же в высшей мере осмотрительном и мудром. Не случайно Его Святейшество Иннокентий XII выбрал кардинала Фабрицио Спаду, чтобы тот находился при нем. Рассуждая таким образом, я решил, что грядущее празднество – не просто банкет для духовенства, скорее, это августейшее собрание кардиналов, послов, епископов, князей и других высокопоставленных лиц. И все будут в изумлении от выступлений музыкантов и комедиантов, поэтов, от ученых речей и роскошных банкетов среди зеленых кулис и сцен из папье-маше в парке виллы Спада, – от зрелища, которого не видел Рим с древних времен.

* * *

Между тем я узнал герб на первой карете: это был фамильный герб Роспильози. Однако под ним висела броская кисть в цветах этой семьи, которая означала, что в карете едет высокий гость и протеже этого высокочтимого рода, но не кровный родственник.

Тем временем карета направилась прямо к главным воротам. Однако меня уже не интересовало ни прибытие карет на виллу, ни открывание дверец карет, ни последовавший ритуал приема высоких гостей. Конечно, в первое время, да, я прятался за углом дома, наблюдая за толпами слуг, спешивших открыть складные ступеньки карет, чтобы помочь гостям выйти, за тем, как служанки несут корзины с фруктами – первым подношением от хозяина дома, как церемониймейстер говорит речь, которую ему обычно приходилось прерывать на середине по причине усталости новоприбывших гостей, и тому подобное.

Я удалился, дабы не мешать прибытию высоких гостей своим скромным присутствием, и снова принялся за работу.

Окапывая лужайки, подстригая кусты и живые изгороди, я время от времени поднимал глаза и любовался городом на семи холмах. Порывы нежного летнего бриза доносили до меня приятные звуки оркестровой репетиции. Приставив ладонь к глазам, чтобы заслониться от яркого солнца, я различал слева в поле зрения великолепный купол собора Святого Петра, а справа – более скромный, но не менее прекрасный купол церкви Сант Андреа дела Балле, в центре же высилось необычное здание собора Сант Иво алле Сапиенца. Рядом, словно согнувшись в верноподданническом поклоне, виднелся купол языческого старого Пантеона, и, наконец, в глубине стоял величественный апостольский дворец Квиринале на Монте Кавалло.

Закончив один из таких недолгих перерывов, я уже хотел было снова взяться за садовый нож, чтобы продолжить обрезку молодых деревьев, как вдруг рядом со своей тенью на земле заметил еще чью-то.

Я долго наблюдал за ней: она не двигалась, зато моя рука, сжимавшая садовый нож, двигалась сама собой. Острие ножа обвело контуры тени рядом с моей на песке садовой аллеи. Сутана, парик и шапочка аббата… Тут тень, будто получая удовольствие, оттого что ее разглядывают, неторопливо повернулась к солнцу, показав на песке свой профиль. Я увидел крючковатый нос, выступающий подбородок, большой рот… Рука, которая, казалось, скорее ласкала эти линии, чем рисовала их, задрожала. Сомнений у меня больше не было.

* * *

Атто Мелани. Я не мог оторвать глаз от силуэта, вычерченного мною на песке, в голове проносились тысячи мыслей, туманя взгляд и разум. Аббат Мелани… для меня – синьор Атто. Атто, действительно, Атто…

Тень благодушно ожидала.

Сколько лет прошло с тех пор? Шестнадцать. Нет, семнадцать, подсчитывал я, пытаясь прийти в себя и обернуться. В течение нескольких секунд тысячи воспоминаний заполнили мою голову, невзирая на законы времени. Да, действительно, семнадцать лет я не получал никаких известий об Атто Мелани. «И вот он появился здесь, и его тень возвышается над моей», – снова и снова проносилось у меня в голове, пока наконец я медленно встал и повернулся.

И через какое-то время мои глаза приспособились к солнечным лучам.

Он стоял, опираясь на трость. За то время, которое мы не виделись, он стал меньше ростом и чуть сгорбился. Как призрак былых времен, он был одет в серо-фиолетовую льняную сутану, на голове шапочка аббата – точно так же, как тогда, при нашей первой встрече, и, очевидно, его мало волновало, что сей наряд уже давно вышел из моды. Представ перед моим изумленным и смущенным взором, аббат сказал очень лаконично, обезоруживающе светским тоном: «Я иду отдыхать, я только что прибыл. Увидимся позже. Я пришлю за тобой».

И, направившись к усадьбе, он растворился в лучах света, подобно призраку.

Я словно окаменел. Не знаю, как долго я простоял неподвижно посреди сада. Дыхание жизни медленно возвращалось, и я постепенно оживал, подобно холодной и белой мраморной Галатее. Затем меня неожиданно захлестнул поток любви и печали, как всякий раз за эти долгие годы, когда я вспоминал об аббате Мелани.

* * *

Все письма, которые я посылал ему в Париж, поглощала черная бездна молчания. Год за годом я безуспешно осаждал почтовое отделение Франции в ожидании его ответа. И в конце концов, чтобы унять тревогу, я уже внутренне был согласен смириться с тем, что получу короткое сухое сообщение, которое представлял себе тысячу раз:

«Моей печальной обязанностью является сообщить Вам о кончине господина аббата Мелани…»

Но не было ничего. До того момента, когда его неожиданное появление выбило у меня почву из-под ног. Я с трудом мог поверить, что аббат Мелани, только что прибывший почетный гость Роспильози, принятый со всеми почестями на вилле кардинала Спады, первым делом нашел меня, бедного крестьянина, согнувшегося над своей лопатой. Дружба и доверие аббата Мелани победили расстояния и долгие годы.

Поспешно закончив работу, я вскочил на своего мула и тотчас поехал к себе на ферму – мне не терпелось рассказать об этом событии Клоридии!

«А чему здесь удивляться? – спрашивал я себя по дороге, совершенно растроганный. – Неожиданное появление – это очень в духе аббата».

Однако какая буря чувств, какая зарубка на сердце! И мне, как во сне, вспомнились те ученые лекции и духовные страсти, которые открыл мне тогда аббат Мелани и в которые был втянут я сам, когда следовал за ним по его опасному пути…

Но через какое-то время к радости и благодарности присоединился еще и один вопрос. Как Атто нашел меня на вилле Спада? Логичнее было бы искать меня на виа дель Орсо, в доме, где когда-то находилась локанда^[4] «Оруженосец», где я был слугой и где мы познакомились. Однако Атто, по всей видимости приглашенный кардиналом на свадьбу племянника, прибыл на виллу, как будто точно знал, что застанет меня здесь.

И от кого он это узнал? Уж наверняка не от людей из виллы Спада: тут никто не знал о нашем давнем знакомстве, не говоря уже о том, что никто не обращал на меня особого внимания. Кроме того, у нас не было ни единого общего знакомого, просто семнадцать лет назад одно давнее приключение свело нас на постоялом дворе «Оруженосец». Я вкратце изложил эти необычайные события в дневнике, с тем чтобы впоследствии написать подробные мемуары, которыми я, честно говоря, очень гордился. В своем последнем письме (это была моя последняя, отчаянная попытка), отправленном несколько месяцев назад, я даже написал об этом Атто.

Пока мой мул мелкой рысью пересекал поля, я погрузился в воспоминания и будто заново пережил все эти далекие удивительные события. Чума, отравления, погони по римским подземельям, битва под Веной, заговоры европейских правителей…

«Я действительно блестяще рассказал обо всем этом в своих мемуарах», – думал я. Поначалу мне самому доставляло удовольствие перечитывать их бессонными ночами. Меня больше не смущало повествование о злодействах Атто, о его кощунстве, коварстве и богопротивных поступках. Мне достаточно было дойти до конца своих записей, чтобы снова взбодриться, даже почувствовать себя счастливым: любовь моей дорогой Клоридии, которая, Deo gratias,^[5] все еще была рядом со мной; заслуживающая уважения работа в поле и, наконец, мое недавнее вхождение в дом Спады. Я был никому не известный крестьянин, об удивительных приключениях которого никто и не догадывался. Да, кстати, вилла Спада…

И тут, словно ужаленный тысячью скорпионов, я подстегнул мула и быстрее поскакал домой.

К сожалению, я уже обо всем догадался.

Клоридии дома не было. У меня перехватило дыхание, и я бросился к сундукам, где хранились все мои книги. Я поспешно опустошил их, перерыв все до самого дна. Мемуары исчезли.

* * *

«Вор, бандит, обманщик, – тихо рычал я. – А сам-то я – просто полный идиот, осел!»

Какой ошибкой было писать Атто о моих мемуарах! На их страницах было слишком много секретов, слишком много доказательств предательства и подлостей, на которые был способен аббат Мелани. Как только он узнал о существовании мемуаров, то подговорил одного из своих подручных в Риме и приказал похитить их. Проникнуть в мой неохраняемый дом и обыскать все было для него, конечно же, детской забавой.

Я проклинал Атто, себя самого и того или тех, кого он послал похитить мои замечательные мемуары. Но чего еще я мог ожидать от аббата Мелани? Достаточно вспомнить все, что мне было известно о его прошлых темных делах.

Кастрированный певец и французский шпион – одно это достаточно говорило о нем. Его певческая карьера завершилась давным-давно. Конечно, в молодости он был знаменитым сопрано и под прикрытием своих концертов долгие годы занимался шпионажем при дворах половины европейских правителей.

Он зарабатывал себе на хлеб насущныйхитростью, обманом и мошенничеством. Ловушки, заговоры и убийства были его постоянными спутниками. Он мог выдать трубку в своей руке за пистолет, умолчать о правде, не солгав при этом, из чистого расчета растрогаться (и растрогать других), он владел искусством слежки и воровства и умело пользовался им.

Однако же он обладал живым и ясным умом. Его знание государственных дел, насколько я помнил, включало в себя знание самых тщательно охраняемых секретов королевств и тайн королевских семей. Его беспощадная проницательность позволяла ему с легкостью ножа, режущего масло, добираться до глубин человеческой души. Блестящие глаза Атто вызывали симпатию, а красноречием он без труда завоевывал доверие собеседника.

Все его достоинства, однако, служили самым гнусным и подлым целям. Когда он посвящал кого-то в свои планы, то делал это только для того, чтобы добиться расположения. Если он утверждал, что выполняет важную миссию, то при этом, естественно, не забывал о своих личных грязных интересах. «Если же он обещал кому-либо свою дружбу, – с гневом вспоминал я, – то это значило, что ему нужна услуга от этого человека, представляющаяся ему крайне выгодной».

Доказательства? Полное равнодушие к своим старым друзьям. За семнадцать лет аббат Мелани ни разу не сообщил о себе. И вот теперь как ни в чем не бывало он снова властно призывает меня оказывать ему услуги…

«Нет, синьор Атто, я уже не мальчик, каким был более семнадцати лет назад», – хотелось мне сказать ему, глядя прямо в глаза. Я показал бы ему, что уже стал мужчиной, кое-что понимающим в жизни, и больше не испытываю смертельного страха перед господами, а всего лишь отношусь к ним с почтением, не забывая, однако, вовремя распознать свою собственную выгоду. И хотя все до сих пор называли меня юношей из-за моего невысокого роста, я чувствовал, что давно не тот мальчик на побегушках, с которым аббат Мелани познакомился много лет назад.

Нет, я не мог принять поведение аббата. И уж совсем не намеревался терпеть кражу своих мемуаров.

Я бросился на кровать, чтобы отдохнуть и избавиться от горестных раздумий, однако вместо этого только беспокойно ворочался на простынях. И только сейчас я вспомнил: Клоридия предупреждала меня, что сегодня не вернется домой. Как любая хорошая акушерка, или повитуха, или obstetrix, в общем, женщина, помогающая при родах, как бы ее ни называли (а хорошей повитухой она стала благодаря многолетней практике), несколько последних дней перед partus, то есть родами, она проводила в доме роженицы. С ней вместе были мои горячо любимые цыплятки, как я называл обеих наших маленьких дочерей, которые, впрочем, были не такими и маленькими: одной было десять лет, другой – шесть, и обе уже серьезно шли по стопам своей обожаемой матери, причем не только как ее ученицы, прилежно обучающиеся этому крайне важному ремеслу, но и как помощницы, готовые в любой момент подать теплое масло и жир, полотенца, нитки и ножницы для обрезания пуповины, помочь ловко вытащить плаценту, то есть детское место, а также оказать помощь в других необходимых делах.

Я начал думать о них: мои цыплятки на людях вели себя сдержанно, зато дома становились живыми и веселыми, а за мамой следовали как тени. Без них дом показался мне еще более пустым и печальным, напоминая о моем безрадостном детстве подкидыша.

Прилетевшие на крыльях одиночества грустные мысли снова одолели меня. Бессонница заключила меня в свои холодные объятия, и я познал горечь супружеского ложа без утешения любви.

Не прошло и часа, как я, решив не обедать из-за отсутствия аппетита, стал собираться обратно на виллу Спада, чтобы вернуться к своим обязанностям. Отдых, хотя и короткий, все же принес желанные плоды: навязчивые мысли об Атто Мелани и его внезапном возвращении, то ли полезном, то ли вредном для меня, наконец-то оставили меня.

«Аббат, – подумал я, – явился как грозный дух моря, чтобы нарушить спокойное течение моей жизни. И правильно, что я сейчас пытаюсь не думать больше о нем».

Он сказал, что собирается прислать за мной человека, значит, пока что я могу заняться другими вещами. Дел у меня было по горло, и я принялся за одну из тех работ, которая отвлекала меня от грустных мыслей лучше всего, а именно – стал чистить вольеры. Слуга, обычно занимавшийся чисткой, был вынужден все чаще оставаться в кровати из-за незаживающей раны на ноге, так что мне было не впервой заменять его на этой работе. Я набрал корма птицам и отправился к вольеру.

Пусть читатель не удивляется, узнав, что на вилле Спада была такая диковинка, как птичий вольер. На римских виллах всегда стремились чем-то поразвлечься. Так, у кардинала Медичи в его поместье на Пинчио содержались медведи, львы и страусы, а в поместьях семейств Боргезе и Памфили свободно ходили олени и лани. И наконец, во времена Папы Леона X по садам Ватикана даже разгуливал слон по кличке Аннон. Кроме содержания зверей, существовало еще множество способов удивить и восхитить гостей: «Пэлл Мэл» (в который играли на вилле Памфили) или бочче,^[6] изредка именуемая также бильярдом, – игра на гладкой площадке, натертой мылом, или на столе, покрытом сукном, которой увлекались на вилле кавалеров Мальтийского ордена или на вилле Костагути. И был также бильярд под открытым небом, помогающий скрасить скучные летние вечера на вилле Матеи.

Вольер находился в удаленном уголке поместья, между часовней и садом, за полосой деревьев и широкой изгородью, скрывавшей его из виду. Его построили именно здесь, для того чтобы зимой сюда проникало солнце, а летом была тень, чтобы птицы не были беззащитны перед капризами погоды. Вольер имел вид небольшой квадратной крепости, над четырьмя угловыми башенками и центральной частью которой возвышались купола из металлического плетения, в свою очередь увенчанные фиалами с железными флажками. С внутренней стороны стены вольера были расписаны фресками, изображающими небесный свод, и ландшафтными пейзажами, чтобы помещение казалось более просторным. Там были установлены скальные дубы и лавровые деревья, горшки с кустарниками, где птицы могли вить гнезда, а по углам стояли четыре большие поилки. В вольере жили самые разные птицы (некоторые – в отдельных клетках), и все они одинаково радовали зрение и слух. Были тут соловьи, голуби-павлины, серые и горные куропатки, турачи, фазаны, садовые овсянки, зеленушки, черные дрозды, коньки, горлицы, дубоносы и множество других птиц.

Я осторожно зашел в вольер, однако сразу же вызвал среди птиц переполох. Как мне сказали, кормить птиц и ухаживать за ними должен один и тот же человек, к которому они со временем привыкают. Мое появление сильно встревожило пернатых. Я осторожно продвигался в глубь вольера, а голуби-павлины беспокойно наблюдали за мной, и целая стая мелких птиц враждебно кружилась вокруг.

Я вздрогнул от страха, когда какой-то дрозд отважно опустился мне на плечо, хлопая крыльями и обмахивая ими мой затылок, как опахалом, и только чудом мне удалось избежать столкновения с нагло пикировавшим на меня турачом.

– Сейчас же прекратите, а то я уйду, а вы останетесь без обеда! – пригрозил я.

Однако в ответ я услышал карканье, свист и хлопанье крыльями еще громче прежнего и подвергся новой воздушной атаке, причем птицы кружились на расстоянии ладони от моей головы. Запуганный, я поспешил укрыться в углу вольера, ожидая, пока прекратится переполох. «Не гожусь я для ухода за птицами и вольерами», – подумал я.

Когда наконец даже среди самых буйных пернатых воцарилось спокойствие, я принялся чистить поилки и кормушки, чтобы затем наполнить поилки свежей водой, а все кормушки – цикорием, свеклой, звездчаткой, салатом латук, семенами подорожника, зерном, просом и семенами конопли. Потом я разбросал по вольеру зелень спаржи, которая годится для постройки гнезд. Когда я раскладывал на полу куски сухого хлеба, голодный молодой турач вспрыгнул мне на руку и попытался утащить добычу – лакомый хлебный мякиш – из-под носа у других птиц.

Я почистил еще и насесты, подмел с пола птичий помет и наконец вышел, довольный, что покидаю вольер, с его вонью и беспорядком. Я как раз хотел закрыть дверь, как вдруг душа моя, что называется, ушла от страха в пятки.

Рядом раздался выстрел из пистолета. Мимо меня просвистела пуля. Кто-то стрелял в меня.

Я съежился и прикрыл голову. И в этот момент я услышал суровый громкий голос, несомненно обращенный ко мне:

– Держите его! Он вор!

Я невольно вскинул руки вверх, будто сдаваясь. Затем обернулся, но не увидел никого. И только потом хлопнул себя по лбу, досадуя на плохую память. Подняв глаза, я увидел его на обычном месте.

– Очень смешно, – проговорил я, запирая дверь и стараясь не показать, как был напуган.

– Хватайте его! Я сказал, он вор! Буум!

Так этим вторым выстрелом, еще больше похожим на настоящий, возвестило о себе самое странное создание из всех живущих на вилле Спада: попугай Цезарь Август.

Вот тут как раз будет уместно объяснить поведение этого странного существа, которое сыграет важную роль в дальнейшем развитии событий.

Я знал, что многие называют попугая за его таланты «гением среди птиц», «властелином Восточной Индии» и другими подобными именами, потому что самые первые из них, преподнесенные Александру Великому, были привезены с острова Тапробана, а впоследствии попугаи были обнаружены в Западной Индии, даже на Кубе и Манакапане. Кроме того, всем известно, что попугаи (разновидностей которых, по мнению специалистов, насчитывается больше сотни) обладают необычайной способностью имитировать не только человеческий голос, но и различные шумы, звуки и многое другое. Таким умением много лет назад обладали попугай его преосвященства кардинала Мадруццо, а также попугай кавалера Кассианодель Поццо, причем последний не очень удачно подражал человеческому голосу, но зато превосходно изображал собачий лай и кошачье мяуканье. Некоторые попугаи очень хорошо умели имитировать пение самых разных птиц.

За пределами Папского государства еще помнят о попугае его высочества Савойского: по словам многочисленных свидетелей, птица отличалась умением говорить очень быстро и отчетливо. Утверждают, что попугай кардинала Колонны мог прочесть наизусть все Credo.^[7]

И наконец, в поместье Барберини, чей дом соседствовал с виллой Спада, недавно привезли желто-белого попугая той же породы, что и Цезарь Август, который тоже умел хорошо разговаривать.

Цезарь Август, однако, далеко превосходил других попугаев. Он великолепно подражал человеческому голосу, даже если мало знал его обладателя, и его манеру разговаривать. Попугай передавал все оттенки, интонации, акцент и даже легкие ошибки в произношении. Он воспроизводил звуки природы, такие как раскат грома, журчание родника, шелест листьев на деревьях, вой ветра и даже плеск морских волн. Не менее искусно он имитировал также собачий лай, кошачье мяуканье, коровье мычание, крик осла, лошадиное ржание, естественно, голоса всех птиц и, должно быть, прочие звуки, которые издают другие животные, но которых я от него еще не слышал. Очень правдоподобно получалось у него скрипение дверных петель, звук приближающихся шагов, выстрелы из пистолета и аркебузы, перезвон колоколов, топот лошадиных копыт, громкое хлопанье двери, крики уличных торговцев, детский плач, лязг скрещивающихся на дуэли шпаг, все оттенки смеха и плача, стук ножей и вилок, громыхание посуды, звон бокалов и многое другое.

Казалось, для Цезаря Августа весь мир – это сплошной полигон для тренировок, где он может день за днем совершенствовать свой необычайный, неописуемый и непревзойденный талант имитировать звуки. Одаренный потрясающей памятью, Цезарь Август был способен повторять звуки и голоса, услышанные им несколько недель назад, причем в этом умении даже затмевал человеческие способности.

Никто не знал, сколько ему лет: одни утверждали, что пятьдесят, другие настаивали, что ему уже за семьдесят. На самом же деле могло быть и то и другое, поскольку известно, что попугаи живут долго, иногда больше века, переживая своих хозяев.

Исключительный талант Цезаря Августа, который, несомненно, мог бы сделать его самым знаменитым попугаем всех времен, имел, однако, свои пределы: попугай с виллы Спада с некоторых времен отказывался демонстрировать свои таланты. Короче говоря, он притворялся немым.

Все просьбы, мольбы, увещевания и даже жестокое голодание, которому подвергли попугая по личному приказанию кардинала Спады, дабы заставить его проявить себя, ни к чему не привели. И ничего не помогало: много-много лет (никто уже и не помнил, с каких пор) Цезарь Август хранил упорное молчание.

Конечно же, никто не знал причин этого явления. Некоторые люди еще помнили, что сначала Цезарь Август принадлежал отцу кардинала, Виргилио Спаде, дяде кардинала Фабрицио, умершему сорок лет назад. Виргилио любил коллекционировать предметы античности и древней классики, посему и дал попугаю имя самого известного римского императора. Это было своего рода доказательством любви: поговаривали, что Виргилио был очень привязан к своей птице, и слуги шептались о том, что смерть хозяина повергла Цезаря Августа в глубокую печаль. Нежели тоска заставила птицу замолчать? Действительно, попугай словно дал обет молчания, тщетно надеясь, что его старый хозяин Виргилио Спада воскреснет.

Но я знал, что это не так. Цезарь Август разговаривал, и я был тому свидетелем, по правде говоря, единственным. Дело в том, что попугай открывал клюв только в моем присутствии. Причину я не понимал, однако предполагал, что он испытывал ко мне особую привязанность, потому что я был единственным человеком, кто обращался с ним вежливо и, в отличие от остальной прислуги виллы Спада, никогда не дразнил веточками и не бросал в него камешками, чтобы вынудить заговорить.

Правда, я пытался заставить его говорить в присутствии других, убеждая их, что всего несколько минут назад, наедине со мной, Цезарь запросто делал это. Однако попугай смотрел отсутствующим взором на окружающих людей и молчал. Таким образом он пару раз выставил меня дураком, из-за чего вскоре мне вовсе перестали верить: меня хлопали по плечу, успокаивая, что попугай никогда не говорил и уж наверняка не заговорит.

Со временем старые слуги виллы Спада умирали и память о прежних геройствах попугая исчезала. Отныне, наверное, только я знал, на что способна эта большая белая птица с желтым гребешком.

И вот именно сегодня это пернатое для разнообразия напомнило о себе. Я даже испугался, настолько настоящими были звуки выстрелов и голос одного из многочисленных сбиров,^[8] которого Цезарь Август наверняка слышал на улицах Рима. Невозможно было только понять, где он мог услышать эти звуки.

Дело в том, что Цезарь Август с давних пор пользовался особой привилегией: он не делил жилье с другими птицами, а жил в собственном маленьком вольере, оборудованном поилкой и кормушкой. Отсюда он зачастую улетал, куда хотел, иногда просто для того, чтобы изучить окрестности виллы, а иногда, чтобы исчезнуть на несколько недель в неизвестном направлении. Во время таких прогулок в город он обогащал свой репертуар имитаций новыми произведениями, удивленным слушателем которых в конце концов оказывался только я.

«Dona nobis bodie panem cotidianum», – три или четыре раза кряду пропел Цезарь Август отрывок из «Pater Noster».^[9]

– Я ведь тысячу раз просил тебя не богохульствовать, – проворчал я, – а то… Ага, я понял, чего ты хочешь. Ты прав.

Действительно, я дал корм и налил свежей воды всем птицам, кроме Цезаря Августа. Его гордость была уязвлена, и это было еще не все. Надо сказать, что Цезарь Август отличался завидным аппетитом и ел все: хлеб, творог, суп (особенно если суп был с вином), каштаны, орехи, ягоды, яблоки, груши, вишни и многое другое. Однако его страстью, присущей скорее аристократу, нежели птице, был шоколад. Когда время от времени после празднеств на вилле Спада оставалось пару капель шоколада, ему позволяли окунуть свой клюв и черный язычок в этот драгоценный экзотический напиток. Он так любил его, что мог днями ластиться ко мне (забыв про свой невыносимый характер), только бы я дал ему хоть ложечку шоколада.

Я как раз поменял ему воду и наполнил кормушку фруктами и семенами, когда за моей спиной раздался звук поспешно приближающихся шагов.

– Мальчик, ты до сих пор здесь? – спросил меня один из гофмейстеров. – Там тебя кое-кто ищет. Он ждет тебя у подножия лестницы с задней стороны дома.

* * *

– Ну-ну, не плачь, ты ведь знаешь, что рано или поздно мы все равно еще встретились бы. Атто Мелани – человек твердый! – воскликнул Атто, взяв меня за руки и по-дружески встряхнув.

– Но я не плачу вовсе, вы же…

– Тихо, тихо, не надо ничего говорить, я навел о тебе справки, у тебя две чудесные дочки, как трогательно! Как их зовут? – прошептал он мне на ухо, с нежностью обняв и погладив по голове.

Пара молодых крестьянок оторопело наблюдала за этой сценой.

– Какой сюрприз, ты стал отцом, – как ни в чем ни бывало продолжал аббат. – Глядя на тебя, этого не скажешь, ты совсем не изменился…

Услышав это замечание, о котором нельзя было сказать, комплимент это или оскорбление, я наконец с большим трудом освободился от железных объятий Атто и отступил на шаг. Я так устал, словно мне пришлось защищаться от нападения.

Меня терзали сомнения: аббат выглядел так, будто его укусил тарантул. В действительности я хорошо видел, что треугольные маленькие глаза аббата внимательно рассматривали меня, пока я шел к нему, так что сердитое выражение моего лица и нахмуренный лоб не остались им незамеченными, поэтому он тут же изменил тактику, превратившись в эдакого болтливого старика, обрушившего на меня шквал объятий и поцелуев.

Он сделал вид, будто не замечает моей холодной сдержанности, и, взяв под руку, повел на прогулку по садам виллы.

– Итак, мой милый, рассказывай обо всем, что с тобой приключилось, – доверительно сказал аббат тихим голосом, пока мы сворачивали в аллею белых акаций, по которой взад и вперед сновали садовники, добавляя последние штрихи в ее украшение.

– Собственно, вы уже, очевидно, имеете обо всем точные сведения, синьор Атто… – решился возразить я, подразумевая кражу мемуаров, где я достаточно подробно описал все последние события.

– Знаю, знаю, – по-отечески прервал меня аббат, остановившись и восхищенно рассматривая фонтан виллы Спада, превращенный в шедевр прекрасной эфемерной архитектуры.

Вместо привычного скромного бассейна, в центре которого из большой каменной шишки пинии била струя воды, теперь посреди водоема возвышался грандиозный извивающийся морской бог Тритон – его хвост опирался на скалу в форме пирамиды, а сам он мощно дул в пузатую амфору. Причудливая струя воды высоко взлетала из нее, чтобы раскрыться вверху в виде зонта и с мелодичным плеском опять рассыпаться брызгами у ног своего создателя. Вокруг этого приюта нимф, дополняя очаровательный спектакль, по зеркальной глади воды скользили водяные растения, украшенные белыми полуоткрытыми цветами.

Атто рассматривал морское божество и прекрасный фонтан с удивлением и восхищением.

– Красивый фонтан, – заметил он. – Тритон сделан весьма изящно, да и искусственные скалы великолепны. Я знаю, что на вилле д'Эсте в Тиволи раньше был водяной орган, подражания которому немедленно появились не только в садах Квиринала и на вилле Альдобрандини во Фраскати, но и во Франции по приказу короля Франциска I. Этот орган производит звуки трубы и даже птичье пение. Надо только подуть в тонкие металлические трубки, торчащие в керамических кувшинах, спрятанных внутри нимф и наполовину заполненных водой.

Он обошел вокруг фонтана. Я не пошел за ним. Атто остановился с другой стороны водоема, пристально разглядывая меня через струи воды, затем вернулся ко мне.

– Встреча со старым другом, которого ты считал умершим, может смутить не только сердце, но и разум, – снова начал он. – Сам увидишь, со временем мы сможем относиться друг к другу по-прежнему.

– Со временем? Как долго вы собираетесь быть в Риме? – спросил я, обеспокоенный перспективой оказаться замешанным в его темные дела.

Атто молчал. Он наблюдал за мной из-под полуприкрытых век, потом перевел взгляд на фонтан, а затем устремил его к горизонту, словно взвешивая свой ответ.

Таким образом, у меня в первый раз появилась возможность рассмотреть Мелани вблизи. Я увидел мягкие обвисшие щеки, складки кожи на лбу и носу, морщины, обезобразившие губы и уголки рта, проступающие на висках голубоватые жилки, до сих пор живые, но маленькие и глубоко запавшие глаза с пожелтевшими белками и шею, которую жестокий скальпель времени отметил беспощаднее, чем что-либо другое. Вместо того чтобы смягчить приметы возраста, толстый слой свинцовых белил на лице почти превратил Атто в жалкое подобие призрака. Кисти его рук, лишь частично скрытые кружевами манжет, были усеяны пятнами, а пальцы – узловатыми и скрюченными.

Семнадцать лет назад аббат был человеком в возрасте, но по-прежнему крепким и полным сил. Сегодня же передо мной стоял глубокий старик.

Как будто не замечая моего взгляда, безжалостно изучавшего его распад, Атто, поглощенный созерцанием синего неба, помолчал некоторое время, опираясь одной рукой на мое плечо. Он вдруг показался мне чудовищно уставшим.

– Долго ли я пробуду в Риме? – переспросил он безразличным тоном. – Проклятие, действительно, я должен это решить…

Казалось, что он впал в детство.

За это время мы дошли до перголы с глициниями. Из тени повеяло освежающей прохладой, взбодрившей нас. Этот июль был очень жарким, а ночи почти не приносили облегчения от дневной жары.

– Слава Богу, здесь есть хоть небольшая тень, – вздохнул Атто, садясь на скамейку и вытирая лоб белоснежным шелковым кружевным платком. Затем он поднялся, нагнулся к одной из глициний и сорвал ее. Снова усевшись на скамейку, аббат вдохнул ее аромат. Вдруг он отпустил мне легкую затрещину и весело сказал:

– Чудесно, ты задаешь те же глупые вопросы, что и прежде! Ах, как здорово встретить старых друзей, которые совсем не изменились, это действительно ценно! Сколько я собираюсь пробыть в Риме? Но, мой мальчик, ответ же очевиден: я останусь здесь, на вилле Спада, как ты себе можешь представить, на всю неделю празднеств. Но из Рима я не уеду до конклава! А теперь идем, и больше никаких вопросов! – закончил он, молодцевато поднимаясь на ноги и беря меня под руку.

«Что за дьявол этот Мелани! – подумал я с раздражением и восхищением одновременно. – Еще пару минут назад он казался растерянным, а сейчас снова вертлявый и скользкий, как угорь! Рядом с ним невозможно понять, где правда, а где ложь».

– Синьор Атто, – обратился я к нему, повысив голос. – Я никогда не решился бы относиться к вам с неподобающим уважением. Однако мне было нанесено одно из самых тяжких за всю мою жизнь оскорблений и поэтому…

– О, как это ужасно! И что? – перебил аббат, нюхая цветок и барабаня пальцами по набалдашнику трости.

– Я стал жертвой воровства. Понимаете? Меня об-во-ро-ва-ли, – произнес я по слогам, и моя еле сдерживаемая ярость разгорелась снова.

– Что ж, утешься, – самодовольно ответил Атто, – со мной это тоже случалось. Помню, около тридцати лет назад в монастыре капуцинов на Монте Кавалло у меня украли три золотых кольца, украшенных геммами, и, кроме того, бриллиант в форме сердца, книгу с золотым окладом с ляпис-лазурью, рубинами и бирюзой, мантию из французского камлота, перчатки, веера, пастилки для горла и благовоний, а также испанский воск…

И тут я вскричал:

– Довольно, синьор Атто! Не притворяйтесь, будто вы не знаете, о чем я говорю: вы взяли мои мемуары – рассказ о событиях, случившихся семнадцать лет назад, когда мы познакомились! Вы единственный, кому я доверился, только вам было известно о существовании этих записей! И как же вы отблагодарили меня? Вы оставили меня в дураках!

Атто невозмутимо слушал меня. Он бережно положил цветок глицинии на живую изгородь и продолжал барабанить пальцами по серебряному набалдашнику своей трости, пока я выходил из себя.

– Вы ни разу не вспомнили обо мне! А я все это время писал вам, и оплакивал вас, и умолял ответить мне! Вас интересовало только одно: что кто-то может прочесть мои мемуары и узнать вашу истинную натуру, узнать, что вы – интриган, вытягивающий секреты у честных людей, предающий своих друзей, готовый на все, что вы, короче говоря… ничем не брезгуете.

Задыхаясь от волнения, я смахнул ладонью пот со лба. Атто двумя пальцами протянул мне свой кружевной носовой платок, и я был вынужден взять его. Я чувствовал себя совершенно разбитым.

– Ты все сказал? – спросил аббат холодным голосом.

– Я… В общем, я возмущен. Я хочу, чтобы мне вернули мои мемуары, – пробормотал я, проклиная себя в душе за то, что выгляжу таким же бессовестным юношей, каким был семнадцать лет назад, тем более что сейчас-то я был уже в том возрасте, когда не пристало вести себя подобно зеленому юнцу.

– О, об этом не может быть и речи. Сейчас твои записи в безопасности. Я тщательно спрятал их в Париже, пока не будет дано разрешение на публикацию.

– Итак, вы признаете это: вы – вор.

– Вор, вор, – произнес он нараспев. – Ты слишком склонен бросаться крепкими словами. С пером, однако, ты обращаешься намного искуснее: я получил некоторое удовольствие от чтения твоего рассказа. Правда, ты зашел слишком далеко и написал о паре мелочей, способных очернить меня. И потом, ты и вправду простак! Писать такие вещи про аббата, а потом еще и говорить ему об этом…

– Действительно, теперь я и сам это понял, – согласился я.

– Как я уже говорил, чтение твоего произведения не расстроило меня. Некоторые места, как мне кажется, получились даже очень удачными. У тебя легкий стиль, пусть иногда и несколько наивный, но не скучный. Кто знает, может, это когда-то принесет тебе пользу. Жаль, что ты умолчал о том, что стал отцом, я был бы рад узнать об этом… но я понимаю тебя: сияющей утренней заре нового времени, каким представляется каждому отцу рождение его ребенка, не место в этой старой мрачной истории.

Я хранил враждебное молчание, дабы он понял, что я все еще не намерен рассказывать ему о своих дочурках.

– Наверное, в эти годы ты читал книги, газеты, кое-какие стихи, – сменил он тему, будто пытаясь меня разговорить.

– Действительно, синьор Атто, – подтвердил я, – я люблю покупать и читать книги по истории, политике, теологии, так же как жития святых. Что касается поэтов, мне нравятся Чиабрера, Ачиллини, Филикайя. Газеты – нет, я их не читаю.

– Очень хорошо. Тогда ты именно тот, кто мне нужен.

– А зачем?

– Ты показывал свои мемуары кому-нибудь?

– Нет.

– Существуют ли их копии?

– Нет, у меня никогда не было времени сделать копию. Почему вы задаете мне эти вопросы?

– Тысяча тебя устроит? – сухо ответил он.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать, – сказал я, начиная, однако, догадываться.

– Решено. Тысяча двести скудо римскими монетами. Но ни одним больше! И у мемуаров должен быть второй том.

Вот так и получилось, что аббат Атто Мелани купил мемуары, в которых было описано наше знакомство и изложены все последующие события.

За эту сумму он авансом приобрел второй том моих мемуаров, или, скорее, дневник, где будет рассказано о его пребывании на вилле Спада.

– На вилле Спада? – удивленно воскликнул я, когда мы продолжили нашу прогулку.

– Точно. Твой хозяин – государственный секретарь Ватикана, а скоро начнется конклав. Уж не думаешь ли ты, что весь цвет римской аристократии, представители высшего духовенства, не говоря уже о послах других стран, собрались здесь лишь для веселья? Шахматная партия конклава уже началась, мой мальчик. И, будь уверен, важные фигуры будут разыграны здесь, на вилле Спада.

– А вы, как я себе представляю, конечно же, не собираетесь упустить ни малейшего из этих ходов.

– Конклав – часть моей деятельности, – изрек аббат без лишней скромности. – Не забывай, что прославленный род Роспильози из Пистойи, гостем которого я имею удовольствие являться, обязан мне честью быть в родстве с Папой.

Еще семнадцать лет назад я слышал, как Атто хвастался, что решающим образом поспособствовал избранию Папы Климента IX Роспильози.

– Итак, сын мой, – заключил Мелани, – ты составишь для меня хронологическое описание событий на вилле, подробно напишешь обо всем, что увидишь и услышишь за эти дни, и добавишь в эту хронологию пару приятных уместных деталей, которые я тебе подскажу. Затем ты передашь мне рукопись из рук в руки, не оставив себе копии, и не запишешь ее содержания позже. Таков наш договор. Пока на этом все.

Я пребывал в нерешительности.

– Ты недоволен? Не будь писателей, люди и их деяния умирали бы в один день, и все их добродетели были бы похоронены вместе с ними: однако память о них, живущая в книгах, не умрет никогда! – добавил аббат возвышенной прозой и сладким голосом, дабы польстить мне.

«Он не так уж и не прав», – подумал я, слушая его разглагольствования.

– Аназарх, очень мудрый и ученый философ, сказал когда-то, что самая большая честь для человека – быть известным миру как человек, который превосходно владеет своим ремеслом. И если есть миллион одаренных людей одной профессии, то лишь те достойны похвалы, кто по мере возможности прилагает усилия к собственному признанию, и их имя вовеки не забудется.

Если я правильно понял, аббат Мелани хотел, чтобы я стал своего рода биографом, который опишет его грядущие подвиги. «Это верный признак того, что он таки намеревается совершить множество подвигов», – с беспокойством подумал я, слишком хорошо помня дерзкий и бесстрашный характер аббата и его любовь к приключениям.

– Посему, с учетом оного… – с важной миной торжественно продолжал Атто, – в молодости я посвятил себя учебе, чтобы позже, став взрослым, применить знания на практике, а сейчас я ставлю все на то, чтобы мир уважал меня. И поскольку я словами, советами и делами оказывал услуги многим принцам и благородным господам, составлял для них квалифицированные отчеты в области искусства дипломатии, то велико число тех, кто прибегал и прибегает к моим услугам.

«Правда, не всем это пошло на пользу», – с иронией прокомментировал я про себя, вспоминая легкость, с которой Атто Мелани менял хозяев.

– И в подтверждение своих слов, – выразительно произнес Атто, будто угадав мои мысли, – я продиктую тебе множество примеров для мемуаров. И те, кто это прочтут, извлекут большую пользу для себя, поскольку речь идет о делах очень интересных и важных.

* * *

Поскольку я растил двух девочек, такое количество денег было для нас с Клоридией неслыханным благословением. Поэтому я более не мешкал и принял предложение Атто купить у меня то, что он все равно уже украл, к тому же я очень хорошо понимал: мне никогда не получить обратно своих мемуаров.

– Только одно, синьор Атто, – наконец сказал я ему, – я не уверен, что мое перо достойно служить вам в качестве летописца.

На самом деле у меня мороз пробегал по коже при мысли, что, возможно, когда-то дворяне и знатные господа будут держать в руках написанное мною.

Атто понял меня.

– Ты боишься читателей. Из этой боязни ты готов и дальше вести жизнь обычного крестьянина, или я не прав? – спросил он и остановился, чтобы сорвать сливу.

Я молча согласился с ним.

– Значит, в предисловии к своему манускрипту ты напишешь не «к благосклонному читателю», а «к злому читателю».

– И что это значит?

Мелани вздохнул и, полируя сливу кружевным платком, продолжил давать мне наставления, делая это учительским тоном и со снисходительной улыбкой всезнайки на лице:

– Да будет тебе известно, что много лет назад, отдавая в печать некоторые свои работы, я тоже следовал распространенному и вульгарному правилу обращаться к благосклонному читателю с извинениями за ошибки, которые по вине автора могли появиться в произведении. Однако теперь, набравшись некоторого опыта, я придерживаюсь мнения, что благосклонные, преисполненные благожелательности читатели, старательно читая чужие творения, всегда найдут в них хорошее, конечно, при условии наличия оного; а ежели даже не найдут, то утешат себя мыслию о том, что автор хотел, как лучше. Ergo,^[10] я пришел к убеждению, что предисловие книги надлежит посвятить злонамеренным и склочным читателям, с настолько тонким чутьем, что они выходят из себя по поводу малейшей ошибки.

Надкусив сливу, он остановился, изучая мой отсутствующий взгляд.

– Этим людям, всюду сующим свой нос, nasuti, как их ругали в Риме, что в переводе с латыни значит люди, полные сарказма, этим насмешникам и клеветникам, для которых каждая книга кажется излишеством, каждое произведение – далеким от совершенства, каждое понятие – ошибочным, а все усилия – напрасными, я отвечаю, что прямо-таки жажду, чтобы они не читали моих книг и не обращали на них внимания, ибо чем меньше они будут нравиться им, тем больше будут нравиться другим. Ты знаешь, что я отвечаю, когда один из таких неудачников докучает мне своими ядовитыми замечаниями?

Я вопросительно посмотрел на аббата.

– Я отвечаю: господин, если мое произведение кажется вам не в меру длинным, прочтите только половину; если вы считаете его слишком коротким, напишите продолжение; если оно чересчур простое, утешьтесь, говоря себе, что вам не составило особого труда его понять, если же оно непонятно, делайте пометки на полях; если его предмет и стиль слишком приземленные, тем лучше, потому что, потерпев крах, такой опус пострадает гораздо меньше, чем если бы он упал с большой высоты.

Аббат завершил свою сентенцию, выплюнув сливовую косточку с таким пылом, будто это было перо одного из критиков. Я подивился его мудрости: «У аббата Мелани, – подумал я, – всегда можно чему-то научиться».

– Я никогда не читал ваших трудов, синьор Атто, но с уверенностью должен сказать, что если и можно что-то утверждать по их поводу, то в худшем случае только то, что они слишком ученые, – польстил я ему.

– Не беспокойся, – без тени стеснения сказал аббат, жуя новую сливу, – то, что труды слишком ученые, не станет утверждать, пожалуй, никто, поскольку это было бы уже похвалой, а природа этих воронов слишком враждебна похвале, посему хвалить они не станут даже по ошибке. В лучшем случае скажут: «Этот человек использовал чужие труды». Честно говоря, они правы. Однако же я пользовался их трудами весьма скромно, всегда упоминая авторов и воздавая им хвалу достойным образом. Вот почему я считаю непростительным тот факт, что Аристотель многое взял из работ Гиппократа, не сославшись на него ни единого раза.

– С вашего позволения, – скромно обронил я, обуреваемый, однако, желанием показать Атто, что я уже давно не тот невежественный домашний слуга, каким был когда-то, а человек, успевший усвоить многие знания, – этим критиканам надлежит ответить так, как ответил святой Иероним своим клеветникам в предисловии к «Евангелию от Матфея» и в Четвертой книге Иеремии. Он извинился за то, что при составлении своих книг пользовался работами Оригена, пояснив, что заслуживает не порицания, а похвалы, поскольку так поступали все античные авторы. И если использование трудов других авторов считать кражей, то что же тогда говорить о Эниусе, Цецилии, Платоне, Цицероне и Вергилии? И что же тогда сказать про Иллариона, который заимствовал для своих книг восемь тысяч стихов из восточной поэзии?

Аббат улыбнулся, глядя на меня со смесью удивления и восхищения, почти по-отечески гордясь моей речью, затем нагнулся к фонтану, чтобы утолить жажду.

– И если об этом поразмыслить, – продолжил я, распираемый тщеславием, – в вашем обращении к склочному читателю даже нет необходимости, поскольку существует одна очень старая пословица, гласящая: нет для достойного мужа большего несчастья, чем похвала, произнесенная плохими людьми, и большей чести, чем их ненависть и упреки.

– О, я высоко ценю поправку, от всей души, – поспешил уточнить аббат, любуясь вишневым деревом, росшим недалеко от нас. – Но я смертельно ненавижу клевету. Когда мне говорят о моих ошибках, я, будучи философом, делаю критика своим учителем и, как христианин, вижу в нем своего брата, потому что он исполняет долг милосердия ко мне. Но помни всегда, сын мой, не стоит терпеть тех невежд, которые, едва сумев прочесть чьи-то произведения, бегло просмотрев их названия и рисунки, сразу же морщат свой кривой нос и дают им презрительные названия, какие только позволяет им их дремучая тупость. И если такой человек с грехом пополам умеет писать, в его рукописях нет ничего, кроме хулы в одном месте и порицания – в другом. И это заходит так далеко, – заключил он, смеясь, – что хочется спросить такого человека: какой правитель дал ему привилегию всеобщей цензуры? Извини, пожалуйста, ты не мог бы сорвать для меня вон те вишни наверху?

– Вы совершенно правы, – ответил я, восхищаясь острым умом аббата, и начал карабкаться на дерево. – Несомненно, полезно обсуждать спорные вопросы, чтобы найти истину, но лучше делать это со скромностью, которую приобретает человек, знающий философию и христианское учение.

– Без всякого сомнения, деликатные и умеренные исправления – дело святое, – добавил, воодушевившись, Атто, – и ни один литератор, каким бы великим он ни был, не должен от них отказываться, ибо не существует человека настолько совершенного, чтобы не быть обманутым своим собственным знанием. Евангелисты, апостолы, пророки и святые отцы писали, руководствуясь Божьим вдохновением, поэтому они писали правду; но те, кто взял в руки перо после них, все допускают ошибки – одни больше, другие меньше. Все же истинна пословица: тому, кто бьет больного, вместо того чтобы лечить его, лучше подрядиться работать палачом, чем лекарем.

Я уже приготовился дать ответ, слезая с дерева, дабы сделать свой ход в этом странном риторическом диспуте, начатом нами во фруктовом саду, когда Атто остановил меня:

– Оставим этот разговор, сын мой, ибо мысль скоро склоняется к надменности. Смирение – вот то, в чем нам надлежит упражняться, отнюдь не высокомерие. Труды человеческие несовершенны из-за скудности нашего разума, и порицаемы они потому, что живем мы в несчастливое время. Пусть то, в чем я тебя наставлял сейчас, пойдет тебе на пользу, дабы будущие твои произведения не оказались беззащитными перед клеветниками и не были опозорены. Да будет угодно Господу нашему дать нам милость понимать и исправлять наши ошибки, как и другим не порицать то, что было сделано с благими намерениями; и да не разгневается Господь наш на нас и на других за наши и их промахи.

Сказав это, аббат жестом предложил мне полакомиться вишнями вместе с ним. Я ел ягоды, испытывая раскаяние и одновременно признательность к аббату за напоминание о необходимости смирения как раз в тот момент, когда я уже был близок к пустому чванству. Разве не сказано в Евангелии: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие небесное»?

Через некоторое время Мелани бросил на меня удовлетворенный взгляд и, не говоря ни слова, протянул мне вексель к ростовщику. Я нерешительно взял его. Сделка состоялась: я продался Атто для оказания ему некоторого рода литературных услуг, ценой чего (как это уже часто бывало, когда перо становилось средством добывания денег) становилось мое полное подчинение ему. Кисло-сладкая мякоть вишни растворилась во рту, и вот так я, разрываясь между любовью, отвращением и жадностью, уже попал к аббату в услужение.

* * *

Между тем мы отправились в обратный путь к дому и увидели перед ним множество карет с новыми гостями. В довершение ко всему настало то, чего следовало опасаться: гости из Рима также прибыли на праздник на два дня раньше, чем ожидалось. А поскольку банкеты начинались уже с сегодняшнего вечера, то ни у кого (включая Атто) не хватило ни терпения, ни приличия дождаться официального начала празднеств.

Атто, казалось, пристально изучал гербы на каретах, возможно, чтобы узнать, кто во время этой праздничной недели разделит с ним великолепное гостеприимство семьи Спады.

– Я слышал, как один слуга твоего господина сказал, что дон Ливио Одескальки и маркиза Серлупи скоро тоже приедут. Подожди, – проговорил Атто, увлекая меня за собой и разглядывая кареты на расстоянии, позволяющем узнавать других, оставаясь неузнанным самому. – Там, мне кажется, знакомое лицо… Нуда, это же монсиньор д’Асте, – прошептал аббат, когда мы увидели выходящего из кареты седовласого иссохшего старика, почти утонувшего в своем кардинальском одеянии. – Он настолько маленький, незаметный и хилый, что его святейшество называет его «монсиньором Тряпочкой», – ехидно захихикал аббат„демонстрируя знание всех последних римских сплетен. – Там позади поднялась большая суматоха среди лакеев, – продолжал сообщать он мне. – Наверное, приехал кто-то из семьи Барберини или из семьи Колонны и решил чуть-чуть похвастаться. Такие люди всегда считают себя пупом земли. А следующая карета, кажется, украшена гербом рода Дураццо, должно быть, это кардинал Марчелло. Он едет из Фаэнцы, где служит епископом, а путь из Фаэнцы долог, так что кардиналу нужно хорошенько отдохнуть, если он хочет получить удовольствие от праздника. Кто бы мог подумать, прибыл кардинал Биши, – сказал Атто, прищурившись. – Я и не знал, что он в таких близких отношениях с кардиналом Фабрицио.

– Да, кстати, синьор Атто, я ведь тоже не знал, что вы знакомы с кардиналом Спадой. – Я намеренно перебил его начатую с большим размахом арию узнавания знакомых лиц на расстоянии.

– О, ведь он долгие годы был нунцием – папским послом во Франции, разве ты не знал этого? Мы раньше довольно долго общались в Париже. Он, как бы это сказать, очень предупредительный человек: главная его забота состоит в том, чтобы не нажить себе врагов. И тут он прав, поскольку в Риме это лучший способ попасть в высшие круги. Готов биться об заклад, что он хорошо помнит свое пребывание в Париже, ведь именно тогда ему пожаловали титул кардинала; это было в 1676 году, если не ошибаюсь. До этого он был нунцием в Савойе и приобрел там некоторый опыт. Он участвовал в трех конклавах: по поводу избрания Иннокентия XI, в том же 1676 году, затем Александра VIII в 1689-м и когда избирали нынешнего Папу, в 1691 году. Грядущий конклав будет для него четвертым. Неплохо для кардинала, которому исполнилось только пятьдесят семьлет, правда?

Прошли долгие годы, но способность Атто тщательно запоминать все подробности карьеры пап и кардиналов не изменилась. Его величество король всех церквей мог положиться на своего агента, который, возможно, и не блистал уже силой, но, несомненно, все еще обладал отличной памятью.

– Вы думаете, что в этот раз его могут избрать Папой? – спросил я, втайне надеясь однажды войти в когорту слуг Папы Римского.

– Исключено. Он слишком молод. Он мог бы еще править двадцать, а то и тридцать лет. При одной мысли об этом остальные кардиналы слягут в постель с лихорадкой, – смеясь, ответил Атто. – По отношению ко мне он будет сейчас изображать сдержанность, поскольку боится прослыть вассалом короля Франции, если поприветствует мою скромную особу. Бедняги, этих кардиналов можно понять, – закончил аббат, насмешливо улыбаясь.

* * *

Пока мы гуляли возле главных ворот, на дороге, проходящей перед поместьем, показался сгорбленный, трясущийся, почти лысый старик, который тащил большую заплечную корзину, до краев полную бумаг. Держа шляпу в руке, он смиренно обратился к слугам, намереваясь что-то спросить, однако те грубо попытались его прогнать. Действительно, кто бы это ни был, он поступил бы умнее, если бы подошел к черному входу, где особы низкого происхождения не рискуют своим появлением вызвать презрение благородных гостей поместья.

Аббат двинулся по направлению к старику, сделав мне знак следовать за ним. На старике была рубашка с резинками для поддержания рукавов, а живот его был прикрыт испачканным передником – вероятно, он был ремесленником, возможно, переплетчиком.

– Вы Гавер, переплетчик с Виа деи Коронари? – спросил его Атто, выйдя из ворот и останавливаясь посреди дороги. – Это я вызвал вас. У меня есть для вас работа. – Аббат вытащил кипу листков бумаги.

– Какой переплет вы хотите?

– Из пергамента.

– Надписи или что-то подобное на обложке либо на обратной стороне?

– Ничего.

Аббат и переплетчик быстро обсудили еще ряд деталей, затем Атто протянул Гаверу горсть монет в качестве аванса.

Неожиданно из зарослей колючего кустарника на обочине раздался пронзительный вопль:

– Держите его, держите его!

Кто-то молнией выскочил из кустов прямо в нашу маленькую группу, столкнувшись с переплетчиком и аббатом, и Атто упал на щебенку, закричав от ярости и боли.

Бумаги, которые Атто держал в руке, разлетелись во все стороны, та же участь постигла и бумаги в корзине переплетчика, в то время как столкнувшийся с ним человек, корчась, покатился по земле.

Когда он наконец остановился, я разглядел, что это молодой парень, тощий и грязный. Его рубашка была порвана, щеки заросли многодневной щетиной, а взгляд был мрачным и испуганным. За спиной у парня была нищенская котомка из грубой ткани, из которой при падении вывалились засаленные вещи: старый кожаный кошелек, как мне показалось, пара старых башмаков и несколько покрытых пятнами листков бумаги – скорее всего, это были жалкие плоды его долгого ковыряния в какой-то мусорной куче в поисках чего-нибудь съедобного или вещей, необходимых для того, чтобы выжить.

– Как тебя зовут? – спросил Атто.

– Сфасчиамонти.

Несмотря на боль, Атто внимательно оглядел его с ног до головы.

– «Раскалывающий горы», подходящая фамилия для тебя. Где ты служишь? – поинтересовался аббат, поскольку не видел, с какой стороны появился Сфасчиамонти.

– Обычно я служу на Виа ди Панико, но со вчерашнего дня мое место работы здесь, – ответил тот, указывая на виллу Спада.

Он объяснил, что является одним из сбиров, нанятых кардиналом Фабрицио на время проведения праздника.

В этот момент к нам подошел переплетчик, очевидно торопившийся сказать что-то важное.

– Ваше превосходительство, я нашел оружие, которым вас ранили, – сообщил он, протягивая аббату маленький острый кинжал с прямоугольной рукояткой.

Однако Сфасчиамонти первым схватил это оружие и спрятал его в карман.

– Минутку, подождите. Это ведь нож, с которым на меня напали, – запротестовал аббат Мелани.

– Вот именно. Это орудие преступления, которое надо будет предъявить губернатору и капитану полицейской стражи. Я здесь для того, чтобы обеспечить безопасность на вилле, и я всего лишь выполняю свой долг.

– Сбир, ты видел, что со мной произошло. Слава Богу, нож этого несчастного полоснул меня по руке, а не по спине. Если твои коллеги задержат его, я хочу, чтобы мошенник поплатился за это.

– Я вам это обещаю, клянусь тысячу раз патронташем Валленштейна! – прорычал Сфасчиамонти, вызвав боязливый шепот среди присутствующих.

Рана была серьезной, из нее продолжала течь кровь. Две служанки бегом принесли еще бинтов и перевязывали руку, чтобы остановить кровотечение. При этом я мог с удивлением наблюдать, с каким стоическим спокойствием аббат Мелани переносил боль; я и не подозревал у него это качество. К том уже он еще какое-то время стоял, договариваясь о чем-то с переплетчиком, который уже собрал все листки бумаги в одну стопку. Они быстро договорились о цене и условились встретиться на следующий день.

Мы направились к дому, куда Атто хотел вызвать лекаря, чтобы тот обследовал опасную резаную рану.

– Сейчас рука болит не очень, будем надеяться, что состояние не ухудшится. Лучше бы я никогда не договаривался встретиться с переплетчиком у главных ворот! Но для меня слишком важна моя книжечка.

– Ах да, а что, собственно, вы отдали ему переплетать?

– Так, ничего особенного, – ответил аббат, поджав губы.

* * *

Мы дошли до дома, не обменявшись больше ни словом. Я был удивлен показной беспечностью, с какой аббат Мелани ответил, а точнее, не ответил на мой вопрос. Мои тысяча двести скудо обязывали меня в ближайшие дни во всем разделять судьбу аббата, чтобы я мог написать отчет о его пребывании на вилле Спада. И до сих пор я точно не знал, что меня ожидает.

Я попросил у аббата разрешения отлучиться под тем предлогом, что за это время у меня накопилось много важных дел. На самом деле у меня не было много работы в этот день: я не входил в состав постоянного домашнего персонала поместья, да и приготовления к началу праздника уже почти закончились. Мне просто хотелось побыть одному, чтобы обдумать последние события. Но аббат попросил меня составить ему компанию до прихода хирурга.

– Затяни бинты на руке покрепче: с бандажом, который наложили эти служанки, я истеку кровью, – с некоторым нетерпением попросил он меня.

Я оказал ему эту услугу и усилил повязку, добавив еще бинтов, которые нам принес заботливый камердинер.

– Это французская книжка, синьор Атто? – наконец-то осмелился уточнить я, намекая на его короткое замечание.

– И да, и нет, – односложно ответил он.

– Должно быть, она написана во Франции, но напечатана в Амстердаме, как это часто бывает, – предположил я, надеясь вытянуть из него какие-нибудь подробности.

У меня, однако, не было времени ни получше рассмотреть его, ни прийти на помощь Атто или незнакомцу, поскольку крик, который мы услышали вначале, раздался с новой силой.

– Держите его, держите его, ради всех шомполов! – вопил кто-то пронзительным голосом.

Из домика, где жили нанятые для охраны поместья сбиры, как эхо, раздались крики и ругательства. В этот момент молодой человек вскочил и снова бросился бежать, быстро скрывшись в кустарнике.

Атто же, в отличие от незнакомца, остался сидеть на земле, тщетно пытаясь встать на ноги. Я хотел броситься ему на помощь, пока переплетчик со стонами собирал свои листки бумаги, но в этот момент со стороны здания примчались двое сбиров, чтобы с громкими криками присоединиться к преследователям. Но, увы, тот, который бежал первым, наткнулся на бедного Атто, и аббат снова упал. Преследователь, шатаясь, отлетел по брусчатке в сторону, чудом избежав столкновения с одним лакеем, двумя сестрами из монашеского ордена, которых я часто видел, когда они приносили свои маленькие поделки – подарки кардиналу Спаде, и двумя собаками. Вопли монашек и лай собак смешались, и дорога огласилась страшным шумом.

Я кинулся к Атто Мелани, жалобно стонавшему:

– О Господи! Сначала один сумасшедший, теперь – другой. Проклятие! Моя рука!

На правом рукаве камзола Атто, уже пропитавшемся кровью, зияла большая дыра – вероятно, это был удар ножом. Я помог Атто снять камзол. Скверная рана, из которой текло довольно много крови, обезобразила нежную руку аббата.

Две набожные девицы, жившие в поместье и помогавшие гардеробщикам, видели это происшествие, они дали нам бинты и немного целебной мази, уверив, что она принесет облегчение и обязательно заживит рану Атто.

– Моя несчастная рука, это какое-то проклятие, – причитал Атто, забинтовывая руку. – Такое уже было, когда одиннадцать лет назад в Париже я свалился в канаву. Я сильно повредил руку и плечо и чуть не умер. Этот случай помешал мне сопровождать герцога Шолне в Рим, на конклав, когда умер Иннокентий XI.

– Похоже на то, что конклавы вредны для вашего здоровья, – невольно вырвалось у меня, за что аббат наградил меня свирепым взглядом.

За это время вокруг нас собралась целая толпа детей, зевак и местных крестьян.

– Черт бы побрал этих двух остолопов, – проворчал Атто. – Первый был слишком быстрым, второй – слишком толстым.

– Тысяча бомб! – раздался уже знакомый нам тот же зычный голос. – Что значит слишком толстый? Да я почти ухватил за шиворот того разбойника!

Плотная толпа зевак расступилась, испуганная этими грубыми злыми словами.

Произнесший их человек был в три раза крупнее, в два раза шире и, должно быть, в четыре раза тяжелее меня. Я повернулся и пристально посмотрел на него: светлые волосы, мужественный вид, однако старый шрам, пересекавший бровь, придавал лицу меланхолическое выражение, никак не вязавшееся с простыми грубоватыми манерами этого человека.

– Как бы там ни было, клянусь остриями всех алебард Силезии, я не хотел вас обидеть, – продолжал этот берсерк, приближаясь к месту, где лежал аббат.

Не спрашивая разрешения, он поднял Атто с земли и без малейшего усилия поставил на ноги, как будто это была иголка пинии. Толпа зевак сгрудилась вокруг, но подбежавшие лакеи и слуги проворно всех разогнали. Тем временем старый переплетчик аккуратно подбирал с мостовой бумаги Атто, разбросанные по обе стороны ворот.

– Ты сбир, – констатировал Атто, приводя в порядок свою одежду и стряхивая пыль с камзола, – но кого ты преследовал?

– Разбойника, сказал же я, вора, мошенника, или как там черт называет этот сброд. Должно быть, он хотел вас ограбить, клянусь тысячью утиных ружей!

– А, так это был нищий, – перевел я.

– Как тебя зовут? – спросил Атто.

– Сфасчиамонти.

Несмотря на боль, Атто внимательно оглядел его с ног до головы.

– «Раскалывающий горы», подходящая фамилия для тебя. Где ты служишь? – поинтересовался аббат, поскольку не видел, с какой стороны появился Сфасчиамонти.

– Обычно я служу на Виа ди Панико, но со вчерашнего дня мое место работы здесь, – ответил тот, указывая на виллу Спада.

Он объяснил, что является одним из сбиров, нанятых кардиналом Фабрицио на время проведения праздника.

В этот момент к нам подошел переплетчик, очевидно торопившийся сказать что-то важное.

– Ваше превосходительство, я нашел оружие, которым вас ранили, – сообщил он, протягивая аббату маленький острый кинжал с прямоугольной рукояткой.

Однако Сфасчиамонти первым схватил это оружие и спрятал его в карман.

– Минутку, подождите. Это ведь нож, с которым на меня напали, – запротестовал аббат Мелани.

– Вот именно. Это орудие преступления, которое надо будет предъявить губернатору и капитану полицейской стражи. Я здесь для того, чтобы обеспечить безопасность на вилле, и я всего лишь выполняю свой долг.

– Сбир, ты видел, что со мной произошло. Слава Богу, нож этого несчастного полоснул меня по руке, а не по спине. Если твои коллеги задержат его, я хочу, чтобы мошенник поплатился за это.

– Я вам это обещаю, клянусь тысячу раз патронташем Валленштейна! – прорычал Сфасчиамонти, вызвав боязливый шепот среди присутствующих.

Рана была серьезной, из нее продолжала течь кровь. Две служанки бегом принесли еще бинтов и перевязывали руку, чтобы остановить кровотечение. При этом я мог с удивлением наблюдать, с каким стоическим спокойствием аббат Мелани переносил боль; я и не подозревал у него это качество. К тому же он еще какое-то время стоял, договариваясь о чем-то с переплетчиком, который уже собрал все листки бумаги в одну стопку. Они быстро договорились о цене и условились встретиться на следующий день.

Мы направились к дому, куда Атто хотел вызвать лекаря, чтобы тот обследовал опасную резаную рану.

– Сейчас рука болит не очень, будем надеяться, что состояние не ухудшится. Лучше бы я никогда не договаривался встретиться с переплетчиком у главных ворот! Но для меня слишком важна моя книжечка.

– Ах да, а что, собственно, вы отдали ему переплетать?

– Так, ничего особенного, – ответил аббат, поджав губы.

* * *

Мы дошли до дома, не обменявшись больше ни словом. Я был удивлен показной беспечностью, с какой аббат Мелани ответил, а точнее, не ответил на мой вопрос. Мои тысяча двести скудо обязывали меня в ближайшие дни во всем разделять судьбу аббата, чтобы я мог написать отчет о его пребывании на вилле Спада. И до сих пор я точно не знал, что меня ожидает.

Я попросил у аббата разрешения отлучиться под тем предлогом, что за это время у меня накопилось много важных дел. На самом деле у меня не было много работы в этот день: я не входил в состав постоянного домашнего персонала поместья, да и приготовления к началу праздника уже почти закончились. Мне просто хотелось побыть одному, чтобы обдумать последние события. Но аббат попросил меня составить ему компанию до прихода хирурга.

– Затяни бинты на руке покрепче: с бандажом, который наложили эти служанки, я истеку кровью, – с некоторым нетерпением попросил он меня.

Я оказал ему эту услугу и усилил повязку, добавив еще бинтов, которые нам принес заботливый камердинер.

– Это французская книжка, синьор Атто? – наконец-то осмелился уточнить я, намекая на его короткое замечание.

– И да, и нет, – односложно ответил он.

– Должно быть, она написана во Франции, но напечатана в Амстердаме, как это часто бывает, – предположил я, надеясь вытянуть из него какие-нибудь подробности.

– Да нет, – устало вздохнув, обронил Атто, – по правде говоря, это не совсем настоящая книга.

– Тогда это чья-то анонимная рукопись, – ухватился я за эту нить, с трудом скрывая возрастающее любопытство.

Мой вопрос был прерван появлением врача. Пока он занимался раненой рукой Атто и отдавал приказания камердинеру, у меня было время на размышления.

Без сомнения, не было ничего случайного в том, что Атто Мелани снова объявился после семнадцати лет молчания и попросил меня быть, так сказать, его летописцем, в том, что он попросил меня написать его биографию. Еще меньше случайности было в том, что он входил в число гостей, приглашенных на свадьбу племянника кардинала Фабрицио Спады. Кардинал был государственным секретарем Папы Иннокентия XII, родившимся в Неаполитанском королевстве, то есть был приверженцем Испании. Папа Иннокентий умирал, и весь Рим уже несколько месяцев готовился к конклаву. Мелани был французским агентом, образно говоря – волком в овечьей шкуре.

Я хорошо знал аббата, и мне не надо было долго размышлять, чтобы понять его намерения. Тут достаточно было следовать маленькому простому правилу – постоянно предполагать худшее, тогда ошибки не будет. Узнав из моих мемуаров, что я состою на службе у секретаря кардинала, Атто, как я полагал, специально сделал все возможное, чтобы его пригласили на семейный праздник Спады, использовав старое знакомство с кардиналом, о котором он мне рассказывал. А сейчас аббат рассчитывал использовать меня, очень довольный счастливой случайностью, переместившей меня туда, где я был ему нужнее всего. Может быть, аббат хотел от меня чего-то иного, а не просто исполнения роли летописца его великих деяний в преддверии конклава. Что было у него на уме в этот раз? Угадать было довольно сложно. Одно мне было совершенно ясно: в меру своих скромных сил я должен воспрепятствовать тому, чтобы происки аббата Мелани могли причинить вред кардиналу Спаде – моему господину. И с этой точки зрения, в том, что Атто дал мне задание, была хорошая сторона: я мог контролировать его.

Между тем хирург за кончил перевязывать аббату руку, конечно, не без того, чтобы вызвать у Атто пару вскриков и добиться кругленькой суммы денег в качестве гонорара за свои услуги, которую раненый вынужден был заплатить из своего кармана.

– Какое чудесное гостеприимство! – ворчал расстроенный Атто. – На гостей дома нападают с ножом, а затем заставляют самих расплачиваться с врачом.

Секретарь посольства виллы Спада, замещавший дворецкого – дона Паскатио, – поспешно явившийся к постели Мелани, распорядился, чтобы аббату тотчас подали обед. Он приставил к Мелани двух слуг для оказания любой помощи и приказал им выполнять все пожелания гостя. Он рассыпался в извинениях за случившееся, проклинал преступников и нищих, которые в этом святом году непременно превратят Рим в лазарет, в самых вежливых выражениях заверил Атто, что тому вскоре возместят причиненный ущерб вместе с достойными процентами за чудовищный афронт, который ему довелось пережить, что, на счастье, ими нанят сбир, который в эти праздничные дни должен следить за безопасностью на вилле, и сейчас управляющий, естественно, предъявит ему претензии за случившееся. В таком духе он продолжал говорить более четверти часа, не замечая того, что Атто сморил сон. Я воспользовался этой возможностью, чтобы незаметно удалиться.

Странное нападение, которому подвергся Атто, вызвало у меня страх, смешанный с любопытством. Под предлогом того, что нужно поправить несколько веток в живой изгороди со стороны входа на виллу, я вытащил садовые ножницы из своего рабочего халата и направился к воротам.

– Разве тебе мало того, что только что случилось, молодой человек?

Я обернулся, точнее, задрал голову к небу.

– В Лесу вокруг, наверное, полно разбойников. Тебе что, опять нужны неприятности?

Это был Сфасчиамонти, совершавший обход.

– А, вы сейчас несете караул?

– Караул, да, я несу караул. Эти черретаны^[11] – настоящее бедствие, да хранит нас Господь, во имя всех кистеней! – сказал он, бросая вокруг себя настороженный взгляд.

Черретаны. Настойчивость, с какой он произнес это слово, точный смысл которого был мне неизвестен, показалась мне приглашением задать вопрос.

– Кто такие черретаны?

– Тише! О Господи! Ты хочешь, чтобы каждый тебя слышал? – прошептал Сфасчиамонти, больно схватив меня за руку и оттаскивая от живой изгороди, словно черретаны прятались за ней.

Он подталкивал меня к стене дома, бросая налево и направо преувеличенно встревоженные взгляды, как будто в любой момент могло произойти нападение.

– Черретаны – это… Как тебе сказать? Это висельники, нищие, босяки, прощелыги и негодяи… Одним словом, бродяги.

Издалека, со стороны парка, доносились звуки музыки приглашенного на свадьбу оркестра и удары молотков – это рабочие вколачивали последние гвозди в декорации для театральных представлений.

– Вы хотите сказать, что нищие – такие же, как цыгане?

– Да, точно. Нет, наоборот! – почти возмущенно воскликнул Сфасчиамонти. – Что за глупости ты заставляешь меня говорить? Черретаны – гораздо больше, или, скорее, гораздо меньше. Они заключили договор с дьяволом, – прошептал он, перекрестившись.

– С дьяволом? – недоверчиво переспросил я. – Их что, преследует святая инквизиция?

Сфасчиамонти отрицательно покачал головой и скорбно поднял глаза к небу, всем своим видом показывая ужас этой истории.

– Если бы ты только знал, мой мальчик, если бы ты только знал…

– А что плохого они творят?

– Они просят милостыню.

– И это все? – разочарованно протянул я. – Просить милостыню не грех. Разве они виноваты в своей нищете?

– Кто говорит тебе, что они бедны?

– Разве не вы сами сказали, что они просят милостыню?

– Да, но можно быть нищим и убогим добровольно, а не только из-за бедности.

– По доброй воле? – повторил я со смехом, и у меня начало закрадываться подозрение, что эта гора мускулов по фамилии Сфасчиамонти управляется мозгом весом не более пол-унции.

– Или, точнее, из жажды наживы. Веришь ты в это или нет, но просить милостыню – одно из самых прибыльных занятий на свете. Нищие получают за три часа больше, чем ты за месяц работы.

Я огорошено молчал.

– А их много?

– Разумеется. Они повсюду.

Меня поразила уверенность, с какой он ответил на мой последний вопрос. Я видел, как он оглядывался вокруг и внимательно наблюдал за аллеей, на которой было полно карет и деловито сновавших туда-сюда слуг.

– Я рассказал все это губернатору Рима, синьору Паллавичини, – продолжал он, – но никто не хочет об этом слышать. Они говорят: «Сфасчиамонти, успокойся, Сфасчиамонти, выпей стаканчик». Но я знаю: Рим кишит нищими, вот только никто этого не видит. Когда в городе происходит что-то плохое, то за этим всегда стоят они.

– Вы хотите сказать, что, когда преследовали того человека, ну, когда был ранен аббат Мелани…

– Ну да. Его ранил черретан.

– Откуда вы знаете, что он черретан?

– Я был возле ворот Сан-Панкрацио и узнал его. Полиция уже давно гоняется за ним. Однако ей все не удается схватить черретана. Я сразу понял: он что-то замышляет и у него есть какое-то задание. Мне не понравилось, что он находится так близко у виллы Спада, поэтому я погнался за ним.

– Задание? Почему вы так уверены в этом? – спросил я с некоторой долей скептицизма.

– Черретан никогда не переходит улицу, не глядя по сторонам в поисках наживы, потому что он постоянно высматривает сумки и карманы других людей или задумал какую-то иную подлость. Эти люди проводят жизнь в кражах, безделии и разврате. Я хорошо знаю их: такие хитрые глаза бывают только у них. Если черретан идет, глядя прямо перед собой, как нормальный человек, значит, у него наверняка какое-то важное дело. Я кричал, пока другие сбиры на вилле не услышали меня. Жаль, что ему удалось ускользнуть от нас, а то мы узнали бы о них побольше.

Я подумал, как поступил бы Атто на моем месте.

– Готов поспорить, что вам удастся провести расследование, – отважился произнести я, – и выяснить, где прячется этот черретан. Аббат Мелани, который гостит на вилле, разумеется, будет вам очень признателен, – добавил я, надеясь пробудить в нем алчность.

– Естественно, я могу все узнать. Сфасчиамонти всегда знает, кого нужно спросить, – ответил он, но вместо алчности я заметил в глазах сбира выражение собственного достоинства.

* * *

Сфасчиамонти продолжил свой контрольный обход, и, наблюдая, как его массивная фигура исчезает за углом стены, я увидел, что ко мне направляется странный молодой человек, худой как щепка и согнутый, как аист.

– Прошу прощения, – обратился он ко мне любезным тоном, – я секретарь аббата Мелани. Я прибыл на виллу вместе с ним сегодня утром. Затем дела заставили меня отлучиться в город, и сейчас я не могу найти наше жилище. Где, черт возьми, вход в дом? Разве с этой стороны не было застекленной двери?

Я объяснил ему, что вышеупомянутая дверь существует, но она располагается с противоположной стороны здания.

– Если я вас правильно понял, вы сказали, что являетесь секретарем аббата Мелани? – удивленно спросил я. Атто умолчал, что в этот раз он был не один.

– Конечно. А вы разве его знаете?

– Сколько можно ждать! Куда вы запропастились? – вскричал аббат, когда я привел к нему его секретаря.

По пути к комнатам аббата я успел более внимательно рассмотреть этого молодого человека. Между его голубыми глазами, защищенными очками с необыкновенно толстыми мутными стеклами, над которыми возвышались светлые, как лен, брови, торчал большой горбатый нос. Куст всклокоченных волос на его голове безуспешно пытался отвлечь внимание от длинной тощей шеи, на которой вызывающе выступало большое адамово яблоко.

– Я… Я уезжал засвидетельствовать почтение кардиналу Казанте, – начал оправдываться он, – и немного опоздал.

– Догадываюсь, – то ли заинтересованно, то ли сердито буркнул Атто. – Вас довольно долго держали в приемной, затем три тысячи раз переспросили, кто вы такой и от кого прибыли. Затем в конце концов еще через полчаса ожидания вам сообщили, что кардинал Казанте скончался.

– Нуда, действительно… – пробормотал он.

– Сколько раз я говорил вам, чтобы вы всегда предупреждали, если куда-то идете и если будете отсутствовать! Кардинал Казанте умер шесть месяцев назад, я знал об этом и мог бы помочь вам избежать позора. Мальчик, – обратился аббат ко мне, – это Бюва. Жан Бюва. Он работает писцом в Парижской королевской библиотеке. Жан – достойный и честный молодой человек. Правда, он немного рассеян и питает пристрастие к вину. Однако иногда он удостаивается чести путешествовать в составе моей свиты, как в этот раз.

И действительно, я вспомнил, что Бюва был одним из тех, кто выполнял работу для Атто, как аббат сообщил мне во время нашей первой встречи. Он также сказал, что Бюва обладает настоящим талантом копировщика.

Мы попрощались в некотором смущении. Скомканная рубаха, выбившаяся из штанов и образовавшая вокруг талии нечто вроде спасательного круга, также свидетельствовала о рассеянной натуре молодого человека.

– Вы очень хорошо говорите на нашем языке, – сказал я ему любезным тоном, пытаясь подбодрить и как-то загладить грубость аббата.

– О да, но владение языками – далеко не единственное, к чему у Жана талант, – заметил Атто. – И свое мастерство он проявляет с пером в руке. Но не так, как ты: ты творишь. Он – копирует. И в этом ему нет равных. Но поговорим об этом в следующий раз. Пойдите переоденьтесь Бюва, в таком виде вам нельзя показываться на людях.

Бюва, не сказав ни слова, удалился в соседнюю комнату, где была установлена кровать для него и стояли дорожные сундуки.

Раз уж я попал к Атто, то решил воспользоваться этим и рассказал ему о своем разговоре со Сфасчиамонти.

* * *

– Ты говоришь, черретаны. Тайные братства. Ну, если судить по словам сбира, то этот разбойник заглянул сюда случайно, причем с ножом в руке, чтобы опробовать остроту его клинка на моей руке. Очень интересно.

– У вас есть другое предположение? – спросил я в ответ на его скептическое замечание.

– О нет, ни в коем случае. Я просто размышляю вслух, – ответил он коротко, думая о чем-то своем. – Кроме того, во Франции среди нищих тоже есть нечто подобное. Хотя все только слышали об этом, но никто ничего не знает наверняка.

Окна комнаты, в которой аббат принимал меня сейчас, выходили в сад и были открыты. Аббат, в домашнем платье, сидел в замечательном кресле, обитом красным бархатом. На небольшом столике перед ним стояли остатки изысканного обеда: на блюде лежали кости большой горбуши, еще сохранившие запах дикого фенхеля. Я вспомнил, что ничего не ел с самого утра, и почувствовал, как сжимается мой желудок.

– Я слышал о некоторых старых обычаях, – продолжал Атто, массируя раненую руку, – но это вещи, которые сегодня уже немного забылись. Когда-то в Париже жил Великий Цезарь, или Король Туле, повелитель всех нищих и бродяг. Он разъезжал по городу на убогой тележке, запряженной собаками, как будто в насмешку над настоящим монархом. Говорили, что у него есть что-то вроде своего двора, пажи и вассалы во всех провинциях, он даже проводил корпоративные собрания.

– Вы имеете в виду народные собрания?

– Вот именно. Конечно, вместо аристократов, священников и высокородных дам он собирал вокруг себя тысячи калек, воров, попрошаек, мошенников, проституток и карликов… да, в общем, Я хотел сказать, там было всех понемногу, – поспешно поправился он. – Да сними же наконец этот фартук садовника со всеми инструментами, он ведь наверняка тяжелый, как я могу себе представить, – сказал он, пытаясь как-то исправить свой промах.

Я не обиделся на аббата Мелани за его неловкое замечание: я слишком хорошо знал, как много моих товарищей по несчастью – людей моего роста – населяют мрачные пещеры преступного мира. И я также знал, что мне повезло, поскольку моя судьба сложилась иначе.

Пока я с удовольствием выполнял просьбу аббата и стягивал с себя тяжелый, как свинец, рабочий фартук садовника, один из слуг попросил разрешения войти: у него было письмо для аббата.

После того как слуга удалился, аббат продолжил:

– Даже в Германии, как я думаю, всегда было нечто подобное. Эти люди называли себя братством фальшивых нищих или как-то похоже. Но существование подобных обществ держится в строжайшем секрете, и очень нелегко узнать о них больше.

– Я не понимаю, зачем делать из этого тайну? Только благородным правителям и государственным мужам надлежит вершить дела под покровом тайны.

– Ты заблуждаешься, – возразил Атто с мягкой улыбкой, рассеянно ломая печать письма и еще поглощенный нашим разговором. – Все любят тайны. Половина человечества хочет сохранить их с пользой для себя. Другая половина стремится их раскрыть, естественно, чтобы тоже извлечь из этого выгоду.

– А попрошайки?

– Как ты, наверное, уже понял, речь часто идет о ненастоящих нищих. О мошенниках. А это – уже секрет.

– Неужели действительно нужно основать тайное общество, чтобы совершать обычные мошенничества? И даже заключить союз с дьяволом, как утверждает Сфасчиамонти? Я вижу, как много в Риме нищих, особенно сейчас, в святой год. И если внимательно присмотреться к ним, то многие из них и вправду больше напоминают вероломных убийц, чем простых попрошаек. Но чтобы создавать братство, к тому же еще и запрещенное…

– А туфли? – внезапно прервал меня Атто, глядя поверх моей головы. – Вы что, хотите в этой обуви сопровождать меня?

Бюва вошел в комнату, вымытый, причесанный и в чистой одежде, однако темно-зеленая кожа его башмаков была заметно потертой, а в нескольких местах даже порванной, один каблук треснул, а застежки почти отвалились от кожи и болтались.

– Я забыл свои новые туфли во дворце Роспильози, – набрался храбрости ответить писарь. – Но я клянусь, что заберу их еще до вечера.

– Смотрите, как бы вы не забыли там собственную голову, – вздохнул аббат, и в его расстроенном голосе прозвучало презрение. – И не тратьте время на пустяки, как обычно.

– Как себя чувствует ваша рука? – поинтересовался я.

– Великолепно. Я люблю, когда меня режут на куски острым ножом, – ответил он, наконец-то решившись прочесть письмо, которое ему принесли.

Аббат быстро пробежал послание глазами, на его лице отражались противоположные чувства: сначала он наморщил лоб, затем широко улыбнулся, так что даже задрожала ямочка на подбородке. Затем он поднял глаза и через окно невидящим взглядом уставился в небо. Его лицо побледнело.

– Плохие новости? – осторожно спросил я, вопросительно взглянув на секретаря.

По отсутствующему виду аббата мы поняли, что он меня вообще не услышал.

Мне показалось, что, читая письмо, он прошептал: «Мария…», затем сложил его и сунул в карман домашнего платья.

Хотя он и сидел в кресле, но опирался на трость, словно эта новость тяжким грузом легла на его плечи. И за какое-то мгновение он снова стал старым измученным Атто Мелани.

– А теперь иди. И вы тоже, Бюва. Оставьте меня одного.

– Но… вы уверены, что вам ничего не нужно? – нерешительно проговорил я.

– Сейчас нет. Приходите сегодня вечером, когда начнет смеркаться.

* * *

Мы покинули аббата и по винтовой лестнице, предназначенной для слуг, спустились вниз и вышли на улицу. За какую-то минуту мы с Бюва снова оказались под палящим летним солнцем. Я был озадачен. Почему Атто так расстроился, прочитав письмо? Кто эта таинственная Мария, имя которой он прошептал с такой нежностью? Может, это была женщина из крови и плоти? Или же речь шла о Деве Марии?

«Как бы то ни было, – размышлял я, пытаясь поспеть за Бюва, – такое поведение для меня необъяснимо. Атто никогда не был фанатично верующим, насколько я помню, он не просил Бога о помощи даже в минуты наивысшей опасности. Еще более странным было бы, если бы эта Мария являлась обычной земной женщиной. Нежность, с какой аббат произнес ее имя, бледность и выражение его лица говорили о невыразимых чувствах, о давней неутоленной страсти, о сердечных муках. Иначе говоря – о любви.

Любовь к женщине – единственное испытание, на которое кастрат Атто Мелани никогда не мог решиться.

– Вам предстоит хорошая скачка под палящим солнцем, если ВЫ хотите забрать свои туфли в палаццо Роспильози, – сказал Я Жану Бюва, поглядывая в сторону конюшни в поисках конюха.

– О, горе мне, – проворчал писарь с недовольной гримасой. – А я еще даже не обедал.

Я ухватился за его слова:

– Я могу попытаться быстро приготовить вам легкий обед на кухне. Конечно, если вас это устроит…

Секретаря Атто Мелани не надо было долго упрашивать. Мы повернули назад и, ускорив шаг, через заднюю дверь быстро добрались до кухонь виллы Спада, где царила суматоха.

В кухне суетились поварята, которые мыли посуду, приносили и уносили блюда, помогали готовить суп, и помощники поваров, занятые подготовкой к вечерней трапезе. Воспользовавшись этим, я потихоньку взял трех вымоченных макрелещук, из которых уже были вынуты все кости, с гарниром из долек лимона и тонких ломтиков сливочного масла, два кренделя из пресного теста и небольшое красивое бело-голубое блюдо в китайском стиле, до краев наполненное маслинами и луковицами. Еще я раздобыл восьмушку мускатного вина. Для себя, поскольку я умирал с голоду, я отрезал пару крупных кусков от большого круга сыра, приправленного травами и медом, и завернул их в листья салата латук, уцелевшие среди остатков гарнира. Конечно, этого было мало, чтобы насытить меня после целого дня работы, но, по крайней мере, позволяло дожить до часа вечерней трапезы.

В кухне все бурлило, так что трудно было найти тихий уголок, где можно было бы сесть и насладиться запоздалым обедом. Кроме того, мне хотелось в спокойной обстановке поближе познакомиться с этим странным долговязым молчаливым существом – секретарем Атто Мелани. Возможно, мне удалось бы тогда кое-что узнать об этой Марии, о странном поведении аббата и, наконец, о его планах относительно своего и, в особенности, моего будущего.

Поэтому я предложил Бюва пойти в парк и пообедать там на лужайке, в тени мушмулы или персикового дерева, где, кроме прочего, у нас будет возможность на десерт срывать плоды прямо с дерева. Не откладывая дела в долгий ящик мы захватили корзину и большой кусок джутовой ткани и по раскаленному в жару «собачьих дней»^[12] песку направились к часовне виллы.

Позади часовни была тенистая роща – идеальное место для нашего импровизированного обеда. Когда мы вошли в душистую тень деревьев, ногам сразу же стало легче на свежей мягкой почве. Мы хотели было устроиться на опушке рядом с часовней, однако услышали негромкий, но непрекращающийся храп, возвестивший о присутствии в непосредственной близости от нас капеллана, дона Тибальдутио Лючиди. Очевидно, он решил позволить себе короткий отдых от праведных трудов своей духовной должности и вздремнул, свернувшись калачиком. Удалившись от него на некоторое расстояние, мы устроились под кроной прекрасного сливового дерева, усыпанного спелыми плодами и окруженного многочисленными кустиками земляники.

– Так вы писарь в Парижской королевской библиотеке, – начал я, чтобы завязать разговор, когда мы расстилали на траве большое джутовое полотно.

– Писарь для его величества короля и писатель для самого себя, – ответил Жан, полусерьезно, полушутливо, нетерпеливо роясь в корзине со съестными припасами. – То, что сегодня сказал обо мне аббат Мелани, не совсем верно. Я не просто копирую рукописи, я также творю.

Высказывание Атто обидело Бюва, однако в его голосе ощущалась самоирония, свойственная умным людям, которым уготовано занимать низкие должности, так что они даже самих себя не могут воспринимать всерьез.

– А о чем ваши работы?

– В основном, это работы по филологии, хотя я пишу под дру-гими именами. По случаю паломничества к собору Богоматери в Марка Анконитана я опубликовал старые тексты на латыни, которые нашел много лет назад.

– Вы сказали, в Марка Анконитана?

– Да, к сожалению, – с горечью добавил Жан, опускаясь на землю и запуская пальцы в чашечку с маслинами, – как говорит евангелист, nemopropheta inpatria – нет пророка в своем отечестве. В Париже я не напечатал ни одной работы: мне даже не всегда регулярно платили. К счастью, аббат Мелани время от времени заказывает мне кое-какие небольшие работы… Но лучше расскажи мне о себе: по словам аббата, ты тоже занимаешься писательством.

– Гм… Не совсем. Я еще ничего не публиковал; я был бы счастлив это сделать, но до сих пор мне не представлялась такая возможность, – смущенно ответил я, отвернувшись и сделав вид, что занят украшением рыбы сливочным маслом.

Я умолчал о том, что мое единственное произведение было похищено Атто.

– Понимаю. Но, если не ошибаюсь, сейчас аббат заказал тебе отчет о предстоящих днях, – ответил он, взяв крендель и жадно вынимая из него пальцами середину, чтобы освободить место для начинки.

– Да, это так, хотя мне не совсем понятно, что я, собственно…

– Он уже намекал мне об этом плане, сказав, что ты неплохо пишешь. Тебе повезло, Мелани платит очень прилично, – продолжал он, укладывая в крендель кусочки рыбы.

– О да, – поддакнул я, довольный, что разговор наконец зашел об Атто. – Кстати, а какую работу поручает вам аббат Мелани?

Однако Бюва будто не слышал моего вопроса. Он помолчал минуту, размышляя и сосредоточенно выдавливая сок лимона на крендель с кусочками рыбы, а затем спросил меня:

– Почему бы тебе не показать мне, что ты написал, возможно, я помог бы найти издателя…

– Нет, не стоит, синьор Бюва, речь идет всего лишь о дневнике, да еще и написанном по-итальянски… – ответил я, уткнувшись носом в свои куски сыра с травами и понимая незначительность подобной отговорки.

– Ну и что? – возмутился Бюва, размахивая своим кренделем. – Мы ведь живем не в шестнадцатом веке! И разве ты не родился свободным человеком? Ты волен поступать по собственному усмотрению: точно так же, как ты не обязан ни перед кем отчитываться, если бы писал на немецком или древнееврейском языке, тебе нечего оправдываться в том, что твой дневник написан на итальянском.

Он замолчал, чтобы отведать свое лакомство, и сделал мне жест подать ему вина.

– Разве величия итальянского народного языка недостаточно, чтобы поведать даже об изысканных вещах? – изрек он с набитым ртом. – Его преподобие монсиньор Панигарола писал простым языком о высших таинствах теологии, так же как и оба уникальных дарования – монсиньор Корнелио Музо и Фиамма. Великий Александр Пикколомини нашел ему место почти для всей философии; Маттиоло счел его весьма удобным для создания замечательных трактатов по медицине. И ты не можешь напечатать на нем немного болтовни из твоего дневника? Туда, где может царствовать королева Теология, со всей приятностью может входить девица-горничная, коей является Философия, и с не меньшей легкостью – домохозяйка, то есть Медицина, не говоря уже о маленькой служанке – дневнике. Представь себе, что дневник или мемуары – скромные слуги.

– Но мой итальянский – это не тосканское наречие, а язык Рима, – сказал я, тоже пережевывая пищу.

– «О, горе тебе, ты писал не на тосканском!» – воскликнул бы учитель Аристарх. А я могу лишь добавить, что ты писал не на тосканском, точно так же, как и не на немецком, ибо ты – римлянин, а тот, кто любит тосканский, пусть читает Боккаччо и Бембо, к своему удовольствию, – решительно ответил мой собеседник, завершив свои слова комичным жестом и добрым глотком муската.

«Какой прекрасный острый ум у этого Бюва», – подумал я, откусив хороший кусок от латука. Несмотря на освежающий вкус салата, я испытывал жжение в желудке от зависти: если бы я обладал таким присутствием духа! К тому же, будучи французом, Бюва даже говорил не на родном языке! Какой счастливец!

– Однако должен заметить, – решил уточнить он, доедая последние луковицы, – что у вас, итальянцев, есть плохая привычка, свойственная только вам: вы – народ профессиональных завистников. Что может быть более бесчеловечным, чем испытывать зависть к славе других людей? Стоит среди вас появиться талантливому человеку и начать приобретать имя, как тут же находятся хулители, которые поливают его грязью и всячески ругают, так что очень часто успех этого человека оборачивается нищетой.

«Он, конечно, прав», – подумал я покладисто, поскольку успел удовлетворить свой голод. Однако я вовсе не был уверен в том, что сей порок присущ одним итальянцам: разве Бюва только что не жаловался на унижения, которые ему приходилось выносить? И разве он не признался мне в том, что в Париже никто не хотел печатать ни единой его строчки, тогда как в Италии он нашел свою литературную родину? Однако я решил не напоминать ему об этом, потому что национальная гордость – это слабость, присущая всем народам, кроме итальянцев. И не в моих интересах затрагивать чувства Жана Бюва, совсем наоборот.

Наша маленькая трапеза подходила к концу. Мне не удалось вытянуть из писаря ни единого слова об Атто Мелани, хуже того, беседа вращалась в опасной близости от моих мемуаров. Я не хочу сказать, что аббат не заслуживал того, чтобы я рассказал его писарю о краже, просто это вызвало бы лавину вопросов об Атто, а я действительно не считал приличным болтать о давних злодеяниях его хозяина. Поэтому я направил беседу на другой предмет и сказал Бюва, безостановочно шарившему рукой в нашей корзине для съестного, что мы уже съели всю еду и нам не остается ничего другого, кроме как сорвать пару прекрасных плодов с дерева, которое так гостеприимно укрыло нас своей тенью. По понятной причине, сливы с веток срывал Бюва, а я тем временем вытирал спелые плоды джутовым полотном и складывал их в пустую корзину. Поскольку беседа угасла сама собой, мы ели сливы в почтительном молчании, и единственное, что нарушало тишину, былполет косточек по высокой дуге, которые выплевывали наши старательно работающие рты. То ли равномерный звук падающих как град в свежую траву сливовых косточек усыпил нас, то ли нежный шелест листьев под летним ветерком, а может, мы утомились, лежа на влажной земле, срывать ртом землянику, – в общем, не знаю как, но мы задремали. И пока я прислушивался к храпу писаря, говоря себе, что должен разбудить его, поскольку ему еще предстояло ехать верхом в город, чтобы забрать свои туфли, иначе он не успеет вернуться до вечера, я услышал, как почти в унисон с его храпом становится громче другой звук, заглушая первый. Этот звук был мне ближе и родней: я тоже задремал и храпел от всей души.

7 июля лета Господня 1700, вечер первый

Солнце уже садилось, когда нас разбудили. Дело в том, что парк виллы Спада начал оживать, наполняясь прогуливающимися гостями и звуками их голосов. Гости восхищались надстройками сцен, которые через два дня должны были стать достойным обрамлением для свадьбы Роччи и Спады.

Эхо голосов донеслось и до нашего убежища.

– Ваше преосвященство, позвольте поцеловать вам руку.

– Милостивый государь, какая приятная встреча! – слышалось в ответ.

– А как я рад, ваше преосвященство! – воскликнул еще кто-то.

– Как, и вы здесь? – опять прозвучал второй голос. – Мой дорогой маркиз, от радости я почти утратил дар речи. Но позвольте, вы не дали мне времени поприветствовать маркизу!

– Ваше преосвященство, я бы тоже хотела поцеловать вашу руку! – послышался женский голос.

Как я позже мог бы сказать без колебания, это были кардинал Дураццо, только что прибывший из своей епархии епископ из Фаэнцы, монсиньор Гримальди, президент Анонны – городского зернохранилища, а также маркиз и маркиза Серлупи, которые обменивались такими любезностями.

– Как прошло путешествие, ваше преосвященство?

– Ну, немного утомительно, жара, знаете ли. Но с Божьей помощью мы добрались сюда. Я, разумеется, приехал только ради дружбы с государственным секретарем. Для моего возраста такого рода развлечения уже не подходят. Здесь слишком жарко такому старику, как я.

– О да, в самом деле, жара ужасная, – согласился монсиньор Гримальди.

– Можно подумать, что мы в Испании. Я слышал, что там ужасно жарко, – сказал маркиз Серлупи.

– Нет-нет, в Испании очень хорошо, у меня о ней остались самые лучшие воспоминания. О! Прошу прощения, я только что заметил старого друга. Мое почтение, маркиза!

Я увидел, как кардинал Дураццо несколько поспешно прервал свою едва начавшуюся беседу и в сопровождении слуги прошел мимо этой троицы, направляясь к другому преосвященству, кардиналу Карло Барберини, о чем я узнал позже.

– К чему этот намек… – услышал я голос маркизы Серлупи, с упреком обращавшейся к своему супругу.

– Какой намек? Я не имел в виду ничего…

– Видите ли, маркиз, – сказал магистр Гримальди, – с вашего любезного позволения, я хотел бы пояснить, что кардинал Дураццо был папским нунцием в Испании, прежде чем стать кардиналом.

– Ну и что?

– Ну да, кажется – разумеется, это всего лишь слухи, – что его преосвященство не очень понравился королю Испании и что – в этом случае речь идет как раз о слухах обоснованных – родственники кардинала, которых он привез из Италии, подверглись нападению неизвестных и один из них даже умер от полученных ранений. И поэтому, вы понимаете, в такие времена…

– Что вы хотите этим сказать?

Монсиньор Гримальди обменялся снисходительными взглядами с маркизой.

– Он хочет сказать, мой дорогой супруг, – проговорила та нетерпеливо, – он хочет сказать, что его преосвященство входит в число кандидатов на папский престол, которые могут быть избраны на следующем конклаве, поэтому, естественно, крайне болезненно воспринимает любые, даже самые отдаленные намеки на Испанию, могущие повлиять на его участие в выборах. Мы говорили об этом каких-то два дня назад, если вы помните.

– Всего не упомнишь, – сконфуженно пробормотал маркиз Серлупи, когда понял, что допустил оплошность в отношении возможного понтифика. Тем временем его жена с улыбкой благосклонного согласия распрощалась с магистром Гримальди, и тот уже приветствовал другого гостя.

Это был первый сигнал мне понять, какой характер будет на самом деле носить праздник. Аббат Мелани был прав. В то время как на вилле все было подготовлено для удовольствий и отвлечения мыслей от серьезных вещей, умы и сердца гостей были захвачены грядущими событиями, и прежде всего конклавом. Как заостренный резец, любой разговор, любая фраза, любое слово могло заставить кардиналов и князей вздрогнуть или подскочить на месте, ибo хотя они и делали вид, что ищут отдыха, на самом же деле прибыли на виллу государственного секретаря кардинала ради своего собственного возвышения или же в интересах тех, кому служили.

В этот самый момент я заметил, что человек, к которому подошел монсиньор Гримальди, был не кто иной, как кардинал Спада собственной персоной: поприветствовав Гримальди надлежащим образом, он продолжил свой церемониальный обход в сопровождении дворецкого, дона Паскатио Мелькиори.

Несмотря на фиолетовую кардинальскую рясу, я с трудом узнал Фабрицио Спаду, настолько он был рассержен. Кардинал казался очень расстроенным.

– А театр? Почему он до сих пор не достроен? – спросил государственный секретарь, задыхаясь от жары, и направился от зарослей в сторону дома.

– Мы почти добились совершенства, ваше преосвященство. Говоря другими словами, мы сделали большие успехи и почти решили проблему…

– Господин дворецкий, мне не нужны успехи, мне нужен результат. К завтрашнему утру летний театр должен быть достроен. Известно ли вам, что гости уже заезжают?

– Да, ваше преосвященство, конечно, но…

– Я не могу за всем присматривать, дон Паскатио! У меня множество других забот! – воскликнул кардинал, раздражаясь и огорчаясь одновременно.

Дворецкий молча кивнул и поклонился, не в состоянии говорить от волнения.

– А подушки для сидения? Их уже сшили?

– Они почти готовы, почти готовы, ваше преосвященство, не хватает только мелочей…

– Я понял, они не готовы. Я что, должен предложить пожилым членам Святой коллегии сесть на голую землю?

При этих словах кардинал Спада величественно повернулся и, сопровождаемый большой свитой слуг, покинул несчастного дона Паскатио. Он застыл посреди аллеи, не заметив, что я наблюдаю за ним, и принялся чистить свои покрытые пылью туфли.

– Проклятие, мои туфли! – испуганно пробормотал Бюва, который так и подскочил на месте, увидев, чем занимался дон Паскатио. – Я ведь должен был их забрать!

Однако теперь было уже слишком поздно говорить об этом, и я предложил писарю окольными путями пробраться в мансарду летней кухни, где мы, конечно, нашли бы кого-нибудь из слуг, кто согласился бы занять ему пару башмаков.

– Лакейские туфли, – с легким стыдом бормотал Бюва, пока мы спешно складывали в корзину остатки нашей трапезы. – Но, конечно, все же лучше, чем мои.

Я свернул джутовое полотно, сунул его под мышку, и мы потихоньку скрылись. Стараясь держаться края парка, мы пробирались подальше от праздничной суеты, вдоль темного крутого косогора, который спускался к винограднику. Под покровом сумерек мы без особого труда незамеченными пришли к черному ходу, ведущему в кухню.

Когда за скромное вознаграждение на ногах Бюва наконец-то появились блестящие лаковые черные лакейские туфли с лентами, мы отправились на встречу с аббатом Мелани. Нам даже не пришлось стучать в дверь: Атто уже ждал нас, одетый в парадную одежду из расшитого атласа. Он был в напудренном парике, все ленты завязаны, лицо напудрено, щеки блестели от кармина и были усыпаны крупными нелепыми мушками по французской моде. Аббат стоял на пороге и нервно постукивал по полу тростью. Я заметил, что на нем были белые чулки вместо обычных красных чулок аббата.

– Куда, к дьяволу, вы запропастились, Бюва? Я жду уже больше часа! Вы что, решили оставить меня одного, как плебея? Все остальные гости уже в саду. Объясните мне, чего ради я здесь торчу? Ради того, чтобы смотреть в окно на маркиза Серлупи, который весело беседует с кардиналом Дураццо, пока я гнию здесь?

Взгляд аббата моментально устремился на лакейские туфли Бюва, ярко блестевшие в свете канделябров.

– Молчите. Я ничего не хочу знать, – со вздохом опередил аббат своего секретаря и возвел глаза к небу, пока Бюва смиренно пытался рассказать Атто, что с ним произошло.

И вот так они удалились, причем Мелани никоим образом не дал понять, что замечает мое присутствие. Бюва расстроено послал мне рукой прощальный привет, и тогда аббат обернулся и знаком подозвал меня.

– Сын мой, держи глаза открытыми. Кардинал Спада – государственный секретарь, и, если происходит что-то важное, ты это сразу унюхаешь, я уверен. Но, конечно, нас не интересуют его ссоры с метрдотелем.

– Но я никогда не обещал шпионить для вас.

– А тебе и не нужно шпионить, ты на это просто не способен. Надо просто заставить свои глаза видеть, уши – слышать, а мозг – думать. Этого более чем достаточно, чтобы познать мир. На сегодня хватит: встретимся завтра утром на рассвете у меня.

«Как аббат торопится принять участие в беседах с могущественными гостями кардинала Спады! – подумал я. – И определенно не из желания просто присоединиться к их обществу… Атто наверняка наблюдал из окна за гневной тирадой кардинала Фабрицио Спады в адрес дона Паскатио и, несомненно, заметил, как необычайно взволнован государственный секретарь. Скорее всего, поэтому-то он и посоветовал мне не спускать глаз с хозяина виллы. Сегодня ночью, – решил я, – наверное, лучше остаться спать здесь, поскольку мы должны встретиться с Атто рано утром». Кроме того, моей дорогой Клоридии все равно не было дома. Спать в одиночестве на нашей кровати было для меня худшей из пыток. Лучше свернуться калачиком на какой-нибудь подстилке в помещении для слуг на чердаке.

Я уже cобирался пойти и помочь камердинеру с последними приготовлениями к нашему короткому ужину, когда вспомнил, что оставил свой фартук садовника с инструментами в комнате Атто. Один из камердинеров разрешил мне взять ключи от апартаментов Мелани. Я уже давно общался со слугами виллы Спада, хотя и не работал там постоянно, и они полностью доверяли мне. Зайдя в комнату и взяв фартук, я уже хотел было уйти, когда мой взгляд упал на письменный стол Атто: на нем осталась кучка песка для просушки чернил, а рядом лежали два сломанных гусиных пера. Видимо, во время нашего послеобеденного отсутствия аббат много писал, к тому же находясь в сильном волнении, ибо только дрожащая рука могла сломать два пера за один вечер. Было ли это связано с письмом, которое так потрясло его?

Я посмотрел в окно. Аббат Мелани и его секретарь медленно удалялись по аллее сада. Я уже почти потерял их из виду, когда вспомнил про какой-то прибор, который незадолго до этого видел в покоях Атто, но так и не понял, что это такое. Я оглядел всю комнату: где же я его видел? Ага, вот и он, на кресле, в котором сидел аббат. Я не ошибся. На кресле лежала подзорная труба. И хотя я никогда не держал в руках ничего подобного, я знал, как она выглядит и для чего предназначена, поскольку знаменитый Ванвителли из Рима был известен тем, что использовал такой прибор, когда хотел поточнее изобразить прекрасные виды города, вызывавшие всеобщее восхищение.

Итак, я взял подзорную трубу в руки и поднес ее к глазам, стараясь навести на удаляющиеся силуэты Атто и его секретаря. Я был потрясен способностью этого прибора приближать удаленные и увеличивать маленькие предметы, совсем как человеческий ум, который, если цитировать отца Тезауруса, умеет делать скучные вещи занимательными, а грустные – веселыми. С пурпурным от волнения лицом, прижавшись одним глазом к металлическому прибору, я непроизвольно направил его сначала на синь неба, затем на зелень растений, однако, как только у меня получилось навести этот мощный взор в нужном направлении, я тут же почувствовал себя сразу и орлом среди людей, и хищником среди млекопитающих.

Я видел, как Атто остановился, чтобы учтиво раскланяться с несколькими кардиналами и дамой, которую сопровождали две молодые камеристки. Бюва, который уже держал в руке бокал своего любимого вина, споткнулся о какую-то доску и чуть не упал на благородную даму. Было заметно, как Мелани старательно извинялся перед тремя дамами, затем отвел Бюва в сторону и строго отчитал его, а тот, отставив бокал, неловко стряхивал землю со своих черных чулок. И в самом деле, прогуливаться по этим аллеям было не очень удобно: здесь всюду сновали слуги, лакеи и просто рабочие, убирая до сих пор валявшиеся под ногами гостей строительные материалы и даже инструменты.

Увидев, что Атто и писарь встретили двух благородных господ и вступили в беседу с ними, я принял решение. Это был подходящий момент. Если французский волк проник в стадо испанских овечек, то мне сейчас представилась возможность пошпионить в логове французского волка.

По правде говоря, я немного стыдился своей затеи. Аббат нанял меня и заплатил по-королевски. Поэтому я колебался. В конце концов я решил, что принесу гораздо больше пользы своему теперешнему хозяину, если лучше узнаю его потребности, включая те, которые он по каким-то причинам пока не раскрыл мне.

Итак, я принялся осторожно обследовать его жилище в поисках писем, точнее, одного письма, вероятно написанного аббатом в наше отсутствие в состоянии сильного волнения. Я был уверен, что аббат еще не отправил его: по словам самого Атто, Бюва служил ему также в качестве копировщика корреспонденции, но сегодня он появился слишком поздно, чтобы успеть сделать копию для личного архива Атто, как это принято в высших кругах. Доказательством служил тот факт, что я не нашел на письменном столе никаких следов сургуча и не обнаружил свечи, на огне которой Атто надо было бы расплавить сургуч, чтобы запечатать письмо.

Я искал напрасно. В дорожном сундуке аббата и среди вещей, находившихся в двух шкафах его покоев, не было никаких писем. Рядом с географической картой и рукописью с несколькими кантатами я обнаружил кипу бумаг, испещренных пометками. Это была подборка объявлений и вырезок из газет, с многочисленными комментариями и замечаниями аббата. В большинстве из них речь шла о Святой коллегии кардиналов, причем некоторые замечания Атто касались довольно давних событий. В принципе, это было собрание сплетен и слухов, касающихся отношений между кардиналами, их соперничества, взаимных подножек и интриг. Я получил немалое удовольствие, перелистывая их, хотя и торопился.

Ограниченный временем, я поспешно перешел к другому. Я открыл шкатулку для лекарств, где, однако, оказались только кремы и мази, духи для парика, флакон туалетной воды венгерской, королевы; во второй шкатулке я обнаружил маленькое зеркальце в оправе, заколки для волос, плетеные шелковые шнуры с драгоценными пряжками, элегантный пояс из ткани и два циферблата от часов. Я ничего, ну абсолютно ничего не нашел. Однако мое сердце забилось от страха, когда, развернув шерстяной платок, я обнаружил пистолет. С какой целью Атто приехал сюда? На свадьбу не приезжают с оружием. Семнадцать лет назад он выдал курительную трубку за пистолет, чтобы обратить наших противников в бегство, и ему вполне удалось обмануть врага. «Теперь же, наоборот, он, должно быть, не на шутку боится за свою жизнь, – подумал я, – если взял в поездку настоящее оружие».

Бросив короткий взгляд на туфли и ботинки на шнуровке, я нехотя принялся рыться в одежде: как обычно, аббат привез ее столько, что хватило бы на десять лет. Я тщательно исследовал длинный ряд мантий, накидок, камзолов, манишек, трико, брандебуров, испанских шапочек и накидок, узорчатых поясов и жабо из венецианских кружев, узорчатых украшений, кюлотов, кружевных манжет, широких штанов, повязываемых снизу лентами.

Мои неуклюжие руки касались драгоценного шелка, блестящей органди, тонкого батиста, сафьяновой кожи, шелковой камки, тафты, репса, муара, бумазеи, вуали, флорентийского шифона, ратина, гладкого, складчатого и гофрированного полотна, узорчатого атласа с каемкой, миланского бархата и генуэзского сатина.

Мой взор ласкал самые изысканные цвета, от лондонского дымчатого до жемчужно-серого, огненно-красного, зеленого, как мох, цвета засушенных роз, коричневого, алого, черного, как плоды красавки, сизого, серого, как порох, переливчатого перламутра и белого перламутра, каштанового, зеленого ульрихита, переливчатого серо-бобрового, вплоть до шитья золотой и серебряной проволокой, которая вплеталась или втягивалась в ткань либо накладывалась на нее, как рельеф.

Разительным контрастом этим роскошным нарядам служила серо-фиолетовая льняная сутана, в которой аббат Мелани внезапно предстал передо мной после столь долгого отсутствия. Я с удивлением заметил, что в его роскошном гардеробе не было других вещей, не соответствовавших моде, даже наоборот. Довольно быстро я понял: Атто нарочно надел сутану для меня, чтобы изменения моды не подчеркивали того медленного распада, который происходит с лицом человека под влиянием времени, и он хотел чтобы его нынешний вид как можно больше отвечал моим воспоминаниям. Короче говоря, он знал, что я скучаю по нему, и желал произвести нужное впечатление.

Еще сомневаясь, должен ли я быть благодарным ему или злиться (что зависело только от моей точки зрения), я осмотрел сутану, которая, признаюсь, воскрешала во мне дорогие воспоминания юности.

На груди сутаны я нащупал предмет, который принял за украшение. Но он был прикреплен к изнаночной стороне. Итак, я вывернул сутану и с удивлением увидел фрагмент покрывала Богоматери с горы Кармель. Это чудодейственное покрывало, как обещала Пресвятая Дева, давало прощение тому, кто просил ее об этом, и освобождение от чистилища в первую субботу после смерти. Однако меня особенно заинтересовали три округлых выступа: в нашитом на покрывало кармашке лежали три маленькие жемчужины.

Я сразу же узнал их. Это были три «маргаритки», три венецианские жемчужины, сыгравшие такую важную роль в нашем с Атто последнем бурном диалоге на постоялом дворе «Оруженосец» семнадцать лет назад, до того как мы потеряли друг друга из виду.

Так я узнал, что аббат любовно подобрал жемчужины с пола, куда я швырнул их в припадке ярости, и сохранил их. Все эти годы он хранил их у сердца, возможно безмолвно молясь Пресвятой Деве Марии…

Я подумал вскользь, что Атто, конечно же, не носил с собой эти жемчужины каждый день, раз забыл их в шкафу вместе с сутаной. Но, с другой стороны, он снова нашел меня и, таким образом, возможно, считал, что выполнил свой обет.

«Ах, этот плут аббат!» – воскликнул я про себя, все же расчувствовавшись тем, что так дорог ему. Да, несмотря на старые обиды, я тоже всем сердцем любил его, и было бы бесполезно это отрицать. И поскольку чувства к нему, наполнявшие меня трепетом почти двадцать лет, не угасли от его недавних проступков, видимо, мне следовало волей-неволей смириться с этой любовью.

Я отчаянно ругал себя за намерение шпионить за аббатом. Я уже направился к выходу, красный от стыда, но вдруг остановился на пороге: я был далеко не ребенок, и мои сердечные переживания не затмевали света разума. А разум нашептывал мне, что в любом случае не стоит доверять Атто.

И вот мое душевное состояние вновь изменилось. «Если бы мне приходилось отвечать только за себя, – размышлял я, – я никогда не решился бы вторгаться в личную жизнь аббата. Однако глубокая привязанность Атто ко мне, как и моя к нему, не могла заставить меня забыть, что поручение, за которое я взялся, а именно вести запись всех его деяний в эти дни, с большой вероятностью (и я был в этом совершенно уверен) таило в себе разного рода ловушки и опасности. А если аббата обвинят в том, что цель его пребывания в Риме – шпионаж и влияние на ход будущего конклава? Далеко не безосновательное обвинение, поскольку аббат и не скрывал своих намерений защищать интересы его величества христианнейшего короля Франции в преддверии грядущих выборов понтифика. Кардинал Спада, мой хозяин, ничего не подозревая, гостеприимно предоставил Атто свой кров и теперь тоже может навлечь на себя подозрения. «Посему, – заключил я, – не только мое право, но и прямая обязанность, и не в последнюю очередь по отношению к своей горячо любимой семье, узнать, какой опасности я буду подвергаться и насколько она велика».

Подавив таким образом угрызения совести, я снова занялся обыском. Поиски под кроватью и за ней, на шкафах, под сиденьями и подушками кресел и маленьким, украшенным золотыми перьями диваном с обивкой из парчи, не дали никакого результата. Ничего не обнаружилось и за картинами, не было ни малейших признаков того, что кто-то отделял раму от холста, чтобы что-нибудь спрятать там. Мои дальнейшие изыскания в самых дальних и темных углах комнаты оказались также напрасны. Еще меньше таилось в немногочисленных личных вещах Бюва в соседней скромно обставленной комнатушке.

И все же я знал: Атто, насколько я помнил по нашей первой встрече, всегда путешествует с приличным количеством разных бумаг. Времена изменились, и я тоже. Но только не Атто: по крайней мере в том, что касается его привычек неисправимого интригана. Чтобы иметь возможность действовать, аббату нужно было знать. Чтобы знать, надо было помнить, а для этого служили письма, мемуары, записки, с которыми он никогда не расставался, то есть передвижные архивы шпиона.

Именно в тот момент, когда я прервал свои тщетные поиски, утомившие мои глаза и пальцы, и дал волю воспоминаниям, меня посетило озарение. Точнее, воспоминание семнадцатилетней давности. Старое, но очень живое воспоминание о том, каким образом мы с аббатом нашли тогда ключ к тайне, к которой прикоснулись. Это тоже были бумаги, и мы отыскали их там, куда нас никогда бы не привели ни инстинкт, ни логика (как и хороший вкус): в грязных подштанниках.

«Ты недооценил меня, аббат Мелани, – прошептал я, снова открывая корзину с грязным бельем и уже не копаясь среди вещей, В исследуя их. – Какая неосторожность, синьор Атто!» – подумал я с довольной улыбкой, когда, ощупывая подкладку больших подштанников, почувствовал под своими пальцами шелест бумаги. Я взял подштанники в руки: подкладка не была пришита к подштанникам, а крепилась к этой детали одежды маленькими крючками. Расстегнув их, можно было просунуть руку между двумя слоями ткани. Когда я сделал это, мои пальцы коснулись широкого плоского предмета. Я вытащил его. Это был пакет из пергамента. Он был хорошо сработан – в нем помещалось несколько бумаг, конечно, не так много, чтобы пакет оставался плоским, как речная камбала. С тихим чувством торжества я вертел его в руках.

У меня было мало времени. Несомненно, Атто хотел исследовать виллу, а заодно узнать, кто еще из гостей приехал на свадьбу раньше времени, как и он сам. Но при малейшем поводе он мог вернуться в свои апартаменты и застать меня врасплох. Я шпионил за шпионом: надо было спешить.

* * *

Я развязал ленту, скреплявшую пакет. Перед тем как открыто его, я заметил какую-то надпись, сделанную мелкими буквами. Ее было настолько тяжело разобрать, что казалось, будто она предназначена только для человека, уже знавшего, что это такое.

«Порядок наследования Испании – Мария».

Я открыл пакет. Пачка писем, все адресованы Мелани, но все без подписи. Мне бросился в глаза нервный почерк, который, казалось, отражал чувства, переполнявшие того, кто их написал. Строчки как будто не хотели соблюдать границы листа: примечания и дополнения, сделанные автором в некоторых местах, каракулями вылезали на соседние строчки. Что бы там ни было, это письмо, без всякого сомнения, могло быть написано только рукой женщины. По всей видимости, речь шла о той самой таинственной Марии, имя которой, как я слышал, сегодня со вздохом прошептал Атто.

Что касается порядка наследования испанского престола, то я вскоре мог сам узнать все очень подробно из этих бумаг. Первое же письмо, умышленно составленное так туманно, чтобы по нему нельзя было определить личность автора, не содержало важной информации, за которой могли бы охотиться злонамеренные читатели, начиналось приблизительно так.

«Мой дорогой друг,

вот наконец я поблизости от Рима. События развиваются стремительно. Во время остановки до меня дошла новость, которая вам, должно быть, уже известна: несколько дней назад посол Испании, герцог д'Узеда, два раза имел аудиенцию у Папы. Через день после того, как посол появился перед святым отцом, чтобы поблагодарить Папу за пожалование титула кардинала его соотечественнику, монсиньору Борджиа, особый курьер доставил герцогу Узеде срочную депешу из Мадрида, которая заставила его просить повторной аудиенции у Его Святейшества. Он передал Папе письмо испанского короля, в котором речь шла о безотлагательном деле. El Rey просил посредничества Иннокентия XII в вопросе о наследстве!

В тот же день государственного секретаря, нашего общего друга кардинала Фабрицио Спаду, видели направляющимся к герцогу д'Узеде в посольство на площадь Испании. Дело, видимо, дошло до решающего момента».

Поскольку я отказался от привычки читать газеты, то не очень разбирался в вопросах испанского престолонаследия, в то время как таинственная корреспондентка, похоже, напротив, была хорошо информирована.

«Я думаю, весь Рим говорит об этом. Наш молодой католический король Испании Карл II умирает, не оставив наследников. El Rey^[13] уходит, мой друг, следы его краткого и полного страданий пребывания на земле стираются, но никто не может сказать, к кому перейдет его обширное королевство».

Я вспомнил, что в состав Испании входят Кастилия, Арагон и территории, расположенные по ту сторону океана, – колонии, В также Неаполь и Сицилия. В общем, множество территорий.

«Окажемся ли мы достойны того трудного дела, которое ожидает нас? Эх, Сильвио, Сильвио! Как же тебя возвысило Небо, так рано улыбнулось счастье? Но берегись! Тот, кто раньше времени хочет быть слишком умным, не получит в награду ничего, кроме полного неведения».

Я немного удивился: почему в этом письме к Атто обращались как к Сильвио? И что значили эти выражения, обвинявшие аббата в неопытности и душевной незрелости? Письмо заканчивалось таким же загадочным постскриптумом:

«Скажите Лидио: то, о чем он просил меня, я еще не могу ему сказать. Он знает почему».

Я продолжил чтение. К письму прилагалось краткое резюме:

«Резюме нынешнего состояния дел»

В нем заключалась самая различная информация и вкратце излагалась история наследования Испании на протяжении последнего времени.

«Испания в упадке, и никто сейчас не думает о католическом короле с таким же оправданным ужасом, с каким он обращает свой дух к христианнейшему королю Франции, Людовику XIV, старшему сыну Церкви. Но, слава Богу, властитель Испании правит Кастилией, Арагоном, Толедо, Галисией, Севильей, Гранадой, Кордовой, Нурсией, Иеном, Альгамброй, Алжиром, Гибралтаром, Канарскими островами, колониями за океаном, а также островами и материковыми территориями Океанского моря, Севером и Югом, Филиппинами и другими островами и странами, уже открытыми и теми, что будут открыты в будущем. Вместе с короной Арагона наследник Карла получит трон Валенсии, Каталонии, Неаполя, Сицилии, Майорки, Минорки и Сардинии. Не говоря уже о Миланском государстве, Брабанте, Лимбурге, Люксембурге, Гелдерланде, Фландрии и всех других провинциях Нидерландов, которые принадлежат или могут принадлежать королю. И тот, кто займет испанский трон, будет действительно властелином мира».

Таким образом, король Испании, el Rey, как его называла таинственная корреспондентка, умирал, не оставив прямых потомков, из-за этого и было трудно решить, кто станет наследником множества владений, разбросанных в разных концах света, что сделало испанскую корону самой большой и могущественной империей на земле. Как мне стало ясно из продолжения письма, за некоторое время до этого был еще один наследник, который должен был сесть на испанский трон: юный курпринц Баварии Иосиф-Фердинанд, который по степени родства, несомненно, имел самые большие права на испанский трон. Однако около года тому назад Иосиф-Фердинанд внезапно скончался. Его смерть была настолько неожиданной и чреватой последствиями, что в придворных кругах половины Европы моментально распространился слух о его отравлении.

Оставалось только два варианта: умирающий повелитель Испании Карл II мог оставить трон внуку французского короля Людовика XIV или подданному императора Австрии, Леопольду I.

Оба варианта, однако, таили в себе множество опасностей и неопределенностей. В первом случае Франция, самая большая военная держава Европы, стала бы еще и самой могущественной монархией Европы и всего мира, объединив свои заморские владения с владениями испанской короны.

В втором же случае, если Карл назовет наследником подданного Вены, возродится империя, которую удалось создать только великому Карлу Пятому: от Вены до Мадрида, от Милана до Сицилии, от Неаполя до далеких колоний в Северной и Южной Америке.

Этот второй вариант был более вероятным, поскольку король Испании Карл II был из Габсбургов, как и Леопольд Австрийский.

До этого момента, как объяснялось в письме, Франции удавалось сохранять равновесие сил (практически со всеми остальными европейскими государствами). Действительно, мир с Испанией держался очень долго. Что же касается врагов, Англии и Голландии, то Франция заключила с ними пакт о будущем разделе огромных испанских владений, поскольку давно уже было известно, что Карл II не может иметь детей.

Но разглашение этого пакта месяц назад привело испанцев в ярость: король Испании не мог потерпеть того, чтобы другие государства готовили раздел его земель, подобно центурионам, заранее делящим одежду Господа нашего перед распятием.

Рассказ заканчивался следующим выводом.

«Если el Rey скончается сейчас, то дело может сорваться. Пакт о разделе испанских земель будет слишком сложно осуществить. С другой стороны, Франция никогда не согласится на то, чтобы ее окружали владения Австрийской империи. Что же касается остальных правителей, начиная императором Леопольдом I и заканчивая королем Англии, не говоря уже о голландском еретике Вильгельме Оранском, то они не могут допустить того, чтобы Франция поглотила Испанию одним махом».

Далее я прочел дополнение.

«Я знаю, что вы ждали меня сегодня, но непредвиденные обстоятельства заставили меня отложить, хотя и ненадолго, минуту, когда мы наконец сможем снова обнять друг друга. Ждите меня завтра после вечерни. Не упрекайте меня за отсрочку».

Следующий документ, написанный другой рукой, был ответом Атто, который я так искал. Как я и думал, письмо еще не было запечатано, чтобы Бюва мог сделать копию для архива аббата.

«Милостивая госпожа,

Как Вам известно, в последнее время послы всех стран и их повелители– короли теряют голову из-за вопроса об испанском наследстве. Все уши и глаза настороже и жаждут новостей и секретов, которые они могут вырвать у других государств. Все вращается вокруг послов Испании, Франции и Священной Римской империи, другими словами, вокруг Пенелопы и двух ее женихов. Три королевства ожидают мнения Папы по поводу наследства: Франция или Империя? Какой совет Его Святейшество даст королю-католику? Примет ли он решение в пользу герцога Анжуйского или эрцгерцога Карла?»

Теперь мне стало ясно: в Риме решалась судьба испанской империи. По всей видимости, все три государства были готовы признать решение святого отца.

На самом деле, в письме благородной дамы говорилось о посредничестве Папы, а не о его мнении.

«Здесь, в Риме, в воздухе чувствуется сильное напряжение. Чрезвычайно осложняет дело тот факт, что все три посла самых могущественных держав – Франции, Испании и Империи, как Вам известно, являются новичками в этой области. Граф Леопольд Йозеф фон Ламберг, посол Его Величества Леопольда 1 Габсбугрского, императора Священной Римской империи, прибыл сюда всего лишь шесть месяцев назад.

Герцог Узеда, испанец, обладающий острым умом, находится здесь почти год.

То же самое относится к дипломатическому представителю Франции, Луи Гримальди, герцогу де Валентинуа и принцу Монако, сварливому человеку, от которого больше вреда, чем пользы, и который из-за мелочных вопросов этикета уже успел перессориться с половиной Рима. Его Величество был вынужден отчитать его и напомнить, что задачей посла является поддержание плодотворных отношений со страной, гостем которой он является.

Этот человек не способен сделать что бы то ни было полезное для Франции. К счастью, он не единственный человек, на которого христианнейший король Франции может опереться.

Теперь что касается нас. Надеюсь, Вы вполне здоровы. К сожалению, не могу сказать того же о себе. Сегодня, прибыв на виллу Спада, я стал жертвой странного происшествия: какой-то незнакомец ранил меня ножом в руку».

Честно говоря, тут аббат немного сгустил краски, описывая кровь, которая текла на его белоснежную рубашку, и операции хирурга, которые он стоически перенес, и так далее в волнующем крещендо:

«Ах, жестокий удар, который я чувствую всем телом! Какие страшные муки я перенес! У меня болит весь бок!»

Неужели Атто хотел произвести впечатление на эту Марию? Тон письма казался весьма игривым.

К этому аббат Мелани прибавлял, что, хотя сбир, которому поручено охранять виллу, считает, будто его ранил какой-то нищий, сам аббат опасается, как бы не стал объектом покушения противников, именно поэтому он собирался испросить частной аудиенции у посла Ламберга, как только тот, также приглашенный на свадьбу племянника кардинала Спады, появится на вилле.

«Однако, дорогая подруга, пусть сердце твое не болит. Сейчас нужно помнить о средствах, чтобы изменить эти страдания».

Эти откровения удивили меня. Я, правда, заметил скептическую мину Атто, когда я пересказывал ему свой разговор со Сфасчиамонти, но теперь я понял, что у аббата есть конкретные подозрения. Почему он ничего мне не сказал? Он наверняка доверял Бюва, который копировал все его письма. Может быть, он не доверял мне? Это предположение, опять же, было маловероятным: Атто заплатил мне, чтобы я все эти дни выполнял роль его биографа. Однако же, возразил я сам себе, с аббатом Мелани нельзя быть ни в чем уверенным…

Письмо заканчивалось жеманными фразами, и я не мог себе вообразить, чтобы они были написаны и сказаны им.

«Вы не представляете себе, какие страдания мне приносят Ваши слова о том, что Вы еще задержитесь перед воротами Рима.

О жестокая! Как некогда мое счастье и жизнь находились в Ваших руках, так и теперь я должен носить Вашу стрелу в своем сердце. Написанное Вашей рукой письмо нанесло мне рану, следуя примеру Ваших прекрасных глаз. Кровь снова начала струиться из моей руки, и рука моя не перестанет кровоточить до тех пор, пока ей не выпадет счастье и честь снова ощутить Вашу руку. Поэтому поспешите скорее добраться до виллы Спада и встретиться со мной, моя горячо любимая подруга, иначе моя смерть будет на Вашей совести».

После этих невыносимо слащавых строк я прочел постскриптум:

«Итак, даже сейчас счастье Лидио по-прежнему ничего для Вас не значит?»

Вот и снова появилось упоминание о Лидио. Я даже не спросил себя, кто этот незнакомец со странным именем: чтобы понять это, мне нужно сначала узнать, кто такая эта таинственная подруга аббата Мелани.

Итак, подытожил я, эту Марию среди прочих гостей ждут на свадьбе. Она опаздывает; этим объясняется огорчение, написанное на лице аббата Мелани, когда он читал ее письмо.

Я подумал, что сия благородная дама, без сомнения, уже в возрасте, поскольку аббат обращался к ней как к старому другу. Кроме того, в обоих письмах ни единым словом не упоминалось о ее семье: создавалось впечатление, что она путешествует одна.

«Должно быть, она действительно очень важная особа, – подумал я, – и имеет высокий статус, раз ее решились пригласить одну на эту свадьбу: зрелые дамы, будь они вдовами или нет, в основном уединялись в молитвах, а то и вообще уходили в монастырь. Они удалялись от общества, и их беспокоили только для благотворительных дел. Ко всему прочему эта дама, видимо, исключительная особа, если приняла такое приглашение».

Во мне росло любопытство, хотелось познакомиться с ней или хотя бы узнать, кто она. Я пробежал глазами остальные письма из пачки: их написала она. В этих письмах речь также шла о событиях в Испании. Вероятно, она была испанкой. А может, итальянкой (если так легко писала на моем родном языке), живущей В Испании или, по крайней мере, имевшей там владения. К сожалению, личность этой дамы в письмах тщательно скрывалась. Мне оставалось только дожидаться, и кто знает, как долго, ее приезда на виллу. Или доверительно спросить, кто она, у писаря.

Я отложил чтение остальных писем на следующий день: я и так уже достаточно воспользовался отсутствием аббата и его секретаря и не мог рисковать быть обнаруженным.

* * *

Как я и намеревался сделать, до того как проникнуть в апартаменты аббата, я спустился на нижний этаж, чтобы подкрепиться и предоставить свои услуги в распоряжение дворецкого. Повесив па место ключи от покоев аббата, я собирался зайти в кухонные помещения, но увидел, как оттуда выходит красный и запыхавшийся кучер, который работал у кардинала Фабрицио во дворце Папы. Я спросил у венецианки-молочницы, которая привозила свои продукты на виллу, не случилось ли чего.

– Да нет, ничего. Просто в последние дни кардинал Спада всегда торопится, кажется, у него много дел во дворце Папы. Наверняка это что-то очень важное: его преосвященство все время не в настроении, а кучер только и знает, что возить хозяина от дома какого-то посла к дому какого-то кардинала и наоборот. И все из-за какой-то истории с папской грамотой, или как это там называется. Мне тоже приходится страдать от его гнева.

На меня это произвело огромное впечатление. Вот она, сила женщины: этой скромной молочнице было достаточно провести на кухне несколько минут, чтобы узнать то, чего мне не выведать и за день, даже если очень повезет. Впрочем, меня это не удивило: с тех пор как моя Клоридия стала одной из наиболее уважаемых среди благородных римлянок (и их служанок) акушерок, она каждый день приносила домой столько новостей, что я мог бы регулярно заполнять ими целую газету.

– Да, и передайте вашей жене поклон от меня и обнимите малышек, – добавила молочница, будто читая мои мысли. – Вы знаете, беременность моей сестры протекает просто замечательно, с тех пор как ваша Клоридия вразумила этого тупицу, моего шурина. Ваша жена – чудесная женщина, правда!

Конечно, я знал, что для женщин Клоридия уже не только простая акушерка, но еще и настоящий друг, советчица, к которой они могли обратиться за помощью в самых интимных и деликатных вопросах. Она знала и как вести себя мужу во время беременности жены, и как отнять ребенка от материнской груди, для всех у моей жены находились улыбка и нужное слово. Клоридия была настолько умелой, что знаменитый medicus и хирург Байокко посылал за ней, чтобы она ассистировала ему при родах в госпитале Фатебенефрателлина на острове Сан-Бартоломео. Приветливая, веселая и отважная, всегда готовая к шуткам, Клоридия успокаивала роженицу, обещая, что роды пройдут без особой боли, – дескать, об этом ей говорят известные только ей признаки, которые, как она уверяла, уже наблюдались у других. Такая практика ободрения больных, не исключающая даже лжи, рекомендовалась самим Платоном в работе «Государство».

Короче говоря, после пятнадцати лет работы акушеркой Клоридия стала считаться среди женщин чем-то вроде семейного судьи.

Распрощавшись с молочницей, я освободил себе немного места на краю большого стола, за которым слуги жадно уплетали ужин. Молча расправляясь со своей едой, я раздумывал над словами Атто: для того чтобы познать мир, нужно держать свои глаза, уши и разум настороже. Не этим ли советом пользовалась И моя Клоридия? Мне же, как видно, такое не удавалось, и я хорошо понимал: в этом пункте я не продвинулся ни на шаг вперед, С тех пор как, еще будучи невинным юношей, работал слугой на постоялом дворе «Оруженосец».

Тогда меня сковывал недостаток опыта, зато теперь мешал его избыток, заставляющий испытывать отвращение к убогой повседневной суете.

Видимо, моя жена была права, упрекая меня в том, что я – второй Simplicius, святая простота. И на самом деле, склонившись над мотыгой или по воскресеньям над своими книгами, я ничего не видел, не слышал и никогда ни о чем не спрашивал. Я остерегался m водить дружбу с соседями, так что мы едва знали друг друга. Поэтому, когда я узнавал какую-либо новость и вечером рассказывал ее Клоридии, она всегда отвечала мне: «Тебя это удивляет? Это старая сплетня! Об этом уже давно всем известно!»

Да, мир вызывал во мне чувство презрения, но также, признаюсь, и страх перед ним – тем злом, которое я познал в мире.

Однако сейчас кое-что изменилось. Внезапное появление аббата Мелани глубоко потрясло мою жизнь. Я уже сейчас знал, что Клоридия будет смеяться надо мной, когда я скажу, что снова поддался на уговоры Атто, однако разве это могло что-нибудь изменить? Я очень любил ее, даже когда она строила из себя всезнайку и со смехом отчитывала меня, как школьника. Сейчас же, когда она своими глазами увидит тысячу двести скудо, которые нам принесли мои мемуары, ей не будет смешно…

Да, кое-что изменилось: даже если я все еще чувствовал себя карликом – как телом, так и душой – и таким мне суждено было и остаться, вероятно, пришла пора извлечь на свет Божий и использовать те немногие таланты, которыми одарила меня судьба. Ведь с Атто всегда знаешь, где начнешь, но не знаешь, чем это окончится. Но, с другой стороны, обнаруженный мною фрагмент покрывала Богоматери доказывал, что с возрастом у аббата Мелани значительно усилилсястрах перед Богом.

Чем я на самом деле был обязан Атто? Я обязан ему не только разочарованием, породившим недоверие к нему, но и тем хорошим, что появилось в моей бедной жизни, а именно Клоридией. По правде говоря, если бы семнадцать лет назад аббат не появился, чтобы внести смуту в мою жизнь и в жизнь гостей постоялого двора «Оруженосец», я бы не встретил свою обожаемую супругу и она так и осталась бы навсегда пленницей постыдного ремесла, которым занималась, когда мы познакомились.

Кроме того, я никогда не познал бы науку о человеческой мысли и не узнал бы законов этого мира, через призму которых с тех пор я взираю на этот самый мир. Горькая наука, которая тем не менее выковала мужчину из того заикающегося от страха мальчика на побегушках, каким я был.

Закончив ужинать, я оставил свои размышления и встал из-за стола, чтобы обдумать последнюю новость. Судя по тому, что рассказала мне молочница, аббат Мелани был прав. На верхних этажах папского дворца на Монте Кавалло происходило нечто важное.

* * *

Я едва успел любезно попрощаться с главным поваром и выйти из кухни, как чей-то голос призвал меня к моим обязанностям:

– Господин главный птичник!

Человек, который звал меня, наградив титулом, собственно говоря, мне не полагавшимся, был как раз тот, кого я искал: дворецкий дон Паскатио Мелькиори.

Для дона Паскатио не было ничего важнее на свете, чем оказать почтение особым правам тех людей, чьей работой он руководил, причем делал он это с бесконечной помпезностью и огромным воодушевлением. И поскольку первое, к чему, по его мнению, надлежало относиться с почтением, была должность, то всех своих подчиненных он щедро одаривал титулами, достойными славного дома Спады, которому мы все служили верно и преданно. Так и получилось, что я, чаще других поставлявший в вольеры пищу и воду, удостоился звания главного птичника. Крестьянин, живший неподалеку и периодически занимавшийся обрезкой веток, копкой и удобрением грядок, именовался не Джузеппе, как его звали на самом деле, а «главным подрезчиком ветвей». Виноградарь Лоренцо, который продавал вилле Спада мускатный виноград и белое вино, имел Титул «господин главный винодел». Со временем дон Паскатио присвоил подобные звания всем слугам виллы Спада, даже таким скромным, как я. Когда дворецкий делал обход поместья, только и слышно было, как в воздухе витают самые высокопарные обращения: «Добрый день, господин главный конюх!», «Добрый вечер, господин заместитель главного поставщика продуктов!», «Господин помощник раздельщика, извольте показать мне обеденный стол!» – хотя он имел в виду всего лишь помощника конюха, торговца, поставлявшего продукты на кухню, и мальчика, помогавшего повару, причем обращался к собеседнику в третьем лице. И это он делал не только из чистой любви к изящной словесности, |но и из огромного уважения к службе у своего хозяина. Несомненно, если бы его попросили отрезать себе палец, то он сначала поразмышлял бы некоторое время над этой просьбой, прежде чем ответить отказом. Зато никто не мог потребовать от него не считать службу у достойной и благородной семьи Спады наградой и удовольствием, поэтому служил он верно и надежно.

Услышав, как я прощаюсь с главным поваром, дон Паскатио счел мою фразу «До завтра, начальник!» слишком фамильярной.

– Да будет вам ведомо, господин главный птичник, – с вежливой серьезностью заметил он мне, словно предостерегая от опасности, – под началом у главного повара есть просто повар, раздельщик, поварята и главный мясник, а кроме того, естественно, главные поставщики продуктов.

– Дон Паскатио, я знаю, я…

– Да будет мне позволено договорить, господин главный птичник. Хороший шеф-повар должен приготовить список расходов для главного кладовщика и проверить, чтобы то, что было закуплено, совпало с тем, что он подписал, равно как и обязан позаботиться о том, чтобы съестные припасы из кладовки попали непосредственно в руки повару. Диспозиция же продуктов…

– Поверьте, я только хотел… – тщетно попытался я перебить его.

– …продуктов, говорю я, которые должны быть превосходными как для обычной трапезы, так и для банкетов, всецело зависит от таланта и способностей нашего главного повара, который, будучи непревзойденным в сей должности, умеет из малого сделать большое и за скромную сумму подаст на стол такой набор блюд, какой менее опытный повар не сможет составить и за сумму вдвое большую. Те главные повара, которые не умеют управлять подчиненными и составлять меню, наносят ущерб собственной чести и чести своего хозяина, выставляя себя на посмешище. Господин главный птичник успевает за ходом моих мыслей?

– Да, дон Паскатио, – подобострастно кивнул я.

– Ибо главный повар должен следить еще и за тем, чтобы провизия хорошо охранялась, чтобы еда была готова вовремя, чтобы блюда были поданы на стол в необходимом количестве и в нужное время, дабы они не остыли, и чтобы пища соответствовала вкусовым пристрастиям хозяина, наконец, чтобы в кладовую и в тайную кухню, которой он командует, не заходил никто посторонний, а в некоторых случаях даже домашняя прислуга. Кроме вышесказанного, он должен с высочайшей бдительностью следить за тем, чтобы еда, которую вкушает его хозяин, была отменного качества, посему ее должно касаться как можно меньше рук, во избежание порчи или даже отравления. Короче говоря, господин главный птичник, главный повар держит в своих руках жизнь собственного хозяина.

– Я понимаю, о чем вы говорите, но я всего лишь позволил себе попрощаться с…

– Дорогой господин главный птичник, на основании того, что я сейчас позволил себе восстановить в вашей памяти, обращаюсь к вам с просьбой прощаться и здороваться по правилам, установленным в доме Спады, а также с надлежащим почтением обращаться к главному повару, – изрек дворецкий скорбным голосом, словно нанес объекту нашего обсуждения, который в этот момент уже давно думал о чем-то своем, глубокую обиду.

– Хорошо, я обещаю вам это, глубокоуважаемый господин дворецкий, – ответил я, невольно попадая под влияние его речи, изобилующей официальными оборотами, хотя вообще-то я обычно обращался к дону Паскатио по фамилии.

Однако, как видно, природные наклонности дона Паскатио обострились из-за серьезной подготовки к свадьбе.

– Господин главный птичник, – сказал он мне наконец, – Как мне было сообщено, некий чужеземный кавалер, удостоивший нас чести принимать оного в качестве личного гостя его высокопреосвященства кардинала Спады, изъявил желание, чтобы вы прислуживали ему в эти дни. Мне известно, что речь идет о важной персоне, и я не желаю вмешиваться, но надеюсь, что вы будете выполнять также свои обычные обязанности с тем же пылом, разумеется, если сие не будет противоречить желаниям вышеупомянутого кавалера.

– Простите, но откуда вам это известно? – спросил я не без удивления.

– Так мне доложили, очень просто и… да, я надеюсь, что могу рассчитывать на вашу лояльность и ответственность, – ответил дон Паскатио.

Было совершенно ясно, что Атто Мелани отвалил кое-кому приличную сумму денег, вероятно, тому же дворецкому собственной персоной, дабы в эти дни без помех пользоваться моими услугами, к тому же, поступая таким образом, аббат заслужил репутацию человека, который может быть сверх меры щедрым, если, конечно, захочет.

Я заявил дону Паскатио, что в данный момент, если он пожелает, я в его распоряжении.

– Ну конечно, дорогой господин главный птичник, – ответил тот, с трудом подавляя распирающее его тщеславие, – действительно, тут есть пара вещей, которые вы могли бы взять на себя, поскольку кое-какие особы, как бы это сказать, предали нас.

И тут он поведал мне, что некоторые слуги сегодня в послеобеденный час непостижимым образом скрылись, не прибив доски на трибунах для зрителей в театре, тем самым воспрепятствовав тому, чтобы тот был своевременно готов, как того настоятельно требовал кардинал Спада еще несколько недель назад. Я знал причину(вообще-то довольно пошлую) их дезертирства: они обнаружили группу юных крестьянок и удалились, дабы пофлиртовать с ними, в виноградники перед Порта Сан-Панкрацио за домом Корсини возле Кваттро Венти^[14] – обстоятельство, о котором я умолчал не столько из-за нежелания быть доносчиком, сколько потому, чтобы не омрачать настроения дона Паскатио еще больше. У дворецкого даже сейчас был унылый вид: снова его подчиненные подвели его, и головомойка, которую устроил ему кардинал Спада, не прошла бесследно.

– Я представил его преосвященству список лиц, которые должны быть наказаны, – соврал он, не зная, что я подслушал его разговор с кардиналом. – А до тех пор все же срочно, нужны работники. Было бы очень кстати, если бы вы, господин главный птичник, употребив свои разносторонние таланты, обладание которыми вы доказали на службе благородному дому Спады, надели бы приличествующий случаю наряд, точнее говоря – ливрею, и могли бы принять участие в сервировке еды и напитков за вечерней трапезой, насколько это соответствует потребностям гостей его превосходительства. Они сейчас все на лугу около фонтана и приступают к ужину. Я буду поблизости. А теперь я попросил бы господина главного птичника удалиться.

Я уже хотел надеть ливрею, но отшатнулся от страха: мне вручили белый тюрбан, кривую саблю, пару арабских остроносых башмаков без задников, шаровары, тунику и украшенный арабесками кушак, которым следовало обмотать себя по грудь. Я уже не говорю о том, что все это было на три размера больше, чем надо.

Ах да, забыл сказать: было решено провести вечерний банкет, обставив его в экзотическом восточном духе, таким образом, ливреи не понадобились. Длинный лихой султан, красовавшийся на моем головном уборе, не оставлял ни малейшего сомнения в том, что это была форма янычар – той самой могучей и грозной лейб-гвардии турецкого султана. И это было еще ничто в сравнении с тем, что мне пришлось пережить позже.

Итак, после того как я надел сию турецкую форму, меня снабдили двумя большими серебряными подносами, дабы на первом подавать холодные блюда – свежие фиги, сервированные на своих листьях, украшенные своими цветами и покрытые «ледяным снегом»,^[15] а на втором подносе – филе тунца, нарезанное красивыми пластинами. Другие слуги разносили паштет из рыбьей икры, Генуэзские торты, шампура с фисташками и ломтики цукатов из лимонных корочек, откормленных каплунов, пятнистую речную камбалу в трехцветной декорации, королевский салат и охлажденные на льду белые торты.

Я прошел через большую арку и свернул в аллею, ведущую от дома к фонтану, а оттуда – к столам. По пути меня просто очаровал душистый аромат индийских нарциссов, доннабеллы^[16] и только что распустившихся осенних безвременников, который источали цветочные клумбы, расположенные параллельно дорожке, ведущей ко входу в виллу, и доносил свежий ветерок, поднимавшийся от мягких влажных комьев земли виноградника.

Наконец дневная жара растворилась в нежных объятиях вечерних сумерек.

Дойдя до места, я немало подивился красоте и расточительной роскоши декораций. Под куполом звездного неба турецкие павильоны, установленные на мягком травяном ковре, волшебным образом создавали впечатление настоящего восточного дворца, хотя на самом деле они были из тончайшего мерцающего армянского шелкового батиста, натянутого на изящные деревянные рамы. Каждый павильон был увенчан золоченым полумесяцем. Вокруг были зажжены чаши с древесным углем, из которых широкими спиралями поднимались облака благоухающего дыма, настраивая дух человека на мирный лад и лаская его чувства. На незначительном расстоянии от них, но все же защищенный от посторонних взглядов искусственной живой изгородью, был установлен намного более скромный стол для секретарей (и среди них был Бюва, уже щедро снабжающий себя полными бокалами вина), адъютантов и лиц, сопровождающих высших духовных особ и дворян, ведь многие из этих выдающихся личностей уже были в преклонном возрасте, а посему их помощники должны были всегда находиться неподалеку.

В то время как мы ожидали возле главного стола, установленного на широком восточном ковре цвета верблюжей шерсти, остальные янычары, обливаясь потом, но оставаясь неподвижными, с большими факелами в руках стояли вокруг стола, освещая его ярким светом.

И вот среди такой красоты началась вечерняя трапеза, открываемая как раз теми блюдами, которые должен был подавать я вместе с другими. Почти одуревший от пышности и роскоши этого большого театра наслаждений, я приблизился к столу, стараясь обслужить гостей в соответствии с указаниями главного сервировщика. Тот, как и полагалось, занял пост за одним из факелов, чтобы, как музыкант, дирижировать своим оркестром, состоявшим из мирной армии официантов. Только что последнему из гостей был подан бокал вина, и я подался вперед к столу. Я заметил, что обслуживаю какую-то важную особу, поскольку дон Паскатио и главный повар горящим взором озабоченно наблюдали за каждым моим движением.

– …Итак, я спросил его еще раз: ваша светлость, как вы думаете решить эту проблему? Святой отец как раз завершил свою трапезу и в тот момент мыл руки. И он ответил мне: как, монсиньор, вы не видите? Как Понтий Пилат!

Все гости за столом громко засмеялись. Я был настолько взволнован своей странной и неожиданной задачей, что этот взрыв веселья, поистине неожиданный в кругу высших церковных особ и личностей дворянского происхождения, почти парализовал меня. Это был кардинал Дураццо, развеселивший общество тем, что рассказал злой анекдот об одном из Пап, процитировав его, а этих Пап он за свою многолетнюю карьеру повидал немало. Только одно-единственное лицо на другом конце стола осталось невозмутимым, почти ледяным; позже мне довелось узнать причину этого.

– Как бы там ни было, он был святым Папой, одним из самых добропорядочных Пап во все времена, – добавил Дураццо, в то время как некоторые гости только сейчас начали успокаиваться и вытирали слезы, вызванные неудержимым смехом.

– Святой, воистину святой, – эхом повторил другой кардинал, поспешно вытирая салфеткой пролившееся на подбородок вино.

– Во всей Европе его хотят провозгласить святым, – дополнил кто-то с другого конца стола.

Я поднял глаза и увидел, что главный повар и дон Паскатио всячески пытаются привлечь мое внимание, лихорадочно размахивая руками и показывая мне на что-то прямо перед моим носом. Я поглядел туда: кардинал Дураццо смотрел прямо на меня и ждал. Оторопев от общего смеха, я забыл подать ему еду на стол.

– Так что, мальчик, ты, наверное, хочешь, чтобы я, не в пример Понтию Пилату, пребывал, подобно господу нашему Иисусу Христосу, в пустыне? – спросил он, снова вызвав громкий смех за столом.

Весьма поспешно, одолеваемый достойным сожаления чувством душевного смущения, я подал кардиналу и его соседу по столу инжир. Я знал, что допустил непростительную ошибку и опозорил дом Спады, не говоря уже о том, что сам я, пусть только на пару минут, стал посмешищем для приглашенных. Мои щеки горели, я проклинал тот момент, когда предложил дону Паскатио свою помощь. Я не решался поднять глаза, зная, что глубоко озабоченный взор дворецкого и горящий от гнева взгляд главного повара устремлены на меня. К счастью, этот ужин еще не относился к числу собственно праздничных. Даже кардинала Спады не было за столом, он собирался появиться лишь через два дня, к официальному началу празднеств.

– …все же имеются основания предполагать, что он вскоре снова поправится. В любом случае, такая надежда есть, – продолжил кто-то серьезным тоном, пока я подавал на стол.

– Да, на это надеются, – подтвердил монсиньор Альдрованди, правда, в то время я еще не знал его фамилии. – В Болонье, откуда я сегодня приехал, меня постоянно спрашивают, есть ли какие-то новости о здоровье его, каждый день, даже каждый час. Все очень озабочены.

Я понял, что речь идет о состоянии здоровья Папы Римского и что каждый из говоривших старался вставить свое.

– Будем надеяться, будем надеяться. И молиться. Молитва может творить все, – призвал другой прелат мрачным голосом (однако прозвучало это как-то неубедительно) и перекрестился.

– Как много хорошего он сделал для Рима!

– Хоспис Святого Михаила на Рипа Гранде, и потом каждый год сто сорок тысяч скудо для бедных…

– Жаль, что ему не удалось осушить Понтийские болота… – заметила княгиня Фарнезе.

– Ваша светлость позволит мне напомнить, что нынешнее плачевное состояние Агро Понтино и зловредные испарения, идущие оттуда и досаждающие Риму, являются не природным феноменом, а следствием непродуманного истребления лесов, которое проводилось прежними Папами, в первую очередь Юлием II и Львом X, – ответствовал монсиньор Альдрованди, пытаясь в корне пресечь малейший намек на какие-либо неудачи нынешнего Папы, – а также, если не ошибаюсь, Папой Павлом III…

Заключительные слова в вежливой форме намекали на тот факт, что принцесса была из рода Папы Павла III, Алессандро Фарнезе.

– Лес в Баккано был вырублен потому, что там имели обыкновение прятаться убийцы и воры, – парировала она удар.

– Так же, как сейчас леса в Сермонете и Чистерне, – горячо вступил в разговор еще один сосед по столу, которым, как я потом узнал, был князь Каэтани. – Их нужно вырубить, и дело с концом. Я имею в виду, разумеется, только по официальному разрешению, – смущенно добавил он, натолкнувшись на холодное молчание своих слушателей.

Дело в том, что князья Каэтани обращались к каждому новому Папе с прошением о разрешении на вырубку этих принадлежавших им лесов, поскольку хотели извлечь выгоду из обладания землей.

– Лучше помолимся Богу, чтобы он сохранил нам эти леса, равно как и леса возле Альбано Лациале, – ответил монсиньор Альдрованди с улыбкой, – ибо, если они действительно будут вырублены, Рим окажется беззащитен перед нездоровыми южными ветрами – аустро, сирокко, либеччио!

Каэтани, выслушал замечание не моргнув глазом.

– В окрестностях античного Рима не было никаких болот, – невозмутимо продолжал монсиньор Альдрованди. – Лесу моря, защищавший Рим от южных ветров, был вырублен Григорием XIII, чтобы наполнить городские закрома зерном, но этим самым был нанесен немалый вред воздуху Агро Романо.

– Позволю себе заметить, что Павел V сделал все, чтобы помешать Орсини вырубать леса возле Пало и Черветери, – вставила княгиня Россано, которая была замужем за одним из Боргезе, то есть принадлежала к тому же роду, что и упомянутый великий Папа Римский.

– Его Святейшество Иннокентий XII ежегодно издает указы о защите лесов, – спокойно ответил монсиньор Альдрованди. – В Романии ему также удалось бы все отрегулировать, если бы между Болоньей и Феррарой не начались раздоры. То же самое относится к порту Анцио: Папа не смог завершить его строительство, поскольку не хватило денег, а он никогда не хотел слишком прижимать народ. Несмотря на все трудности, Его Святейшество всегда уделял внимание важным проблемам. Разве не он принял решение о том, что год должен начинаться 1 января, а не 25 марта?

Ответом ему был одобрительный гул присутствующих, по крайней мере тех, кто не столь самозабвенно углубился в обсуждение сплетен с соседом по столу.

– Печально, что он приказал снести театр Тор ди Нона, – заметил кавалер, который не смеялся при шутливых замечаниях кардинала Дураццо.

Монсиньор Альдрованди, который не понял, что его хвалебные оды Папе больше походили на льстивый некролог, конечно, смог пресечь первую попытку неприкрытой критики понтифика, однако при этом втором критическом замечании (по поводу непопулярного решения разрушить один из самых красивых театров Рима) сделал вид, будто ничего не слышал, и повернулся к соседу, оказавшись, таким образом, спиной к говорящему.

Мне посчастливилось услышать шепот двух дам, обменивавшихся мнениями, пока я подавал им блюда:

– Вы видели кардинала Спинолу из Санта-Сесилии?

– Еще бы! – захихикала ее соседка. – Чем ближе конклав, тем больше он старается внушить всем, что его больше не мучает подагра. И чтобы, как и раньше, входить в круг избранных, он скачет везде, словно маленький мальчик. А сегодняшний вечер здесь – как он ест, как пьет, и это в его-то возрасте!..

– Он дружит с кардиналом Спадой, хотя оба пытаются это скрывать.

– Знаю, знаю.

– Кардинал Албани не показывается?

– Он приедет через два дня, к самой свадьбе. Говорят, он должен заниматься каким-то очень важным папским указом.

Стол имел форму подковы. Когда я уже был в его конце и обслуживал гостя, черты лица которого показались мне знакомыми и которого я очень скоро узнал поближе, я вдруг почувствовал быстрый, но очень сильный толчок под руку. Это была катастрофа. Инжир, полетевший в левую сторону вместе с салатом, цветами и «ледяным снегом», попал прямо в лицо и на одежду благородному пожилому господину, которого я уже обслужил раньше. Поднос с громким ударом, словно треснувший колокол, грянулся оземь. Веселый и одновременно возмущенный ропот прошел по рядам гостей. Пока пострадавший дворянин, стараясь сохранить достоинство, собирал инжир со своей одежды, я в панике оглянулся. Как мне объяснить дону Паскатио, главному повару и всем гостям, что это не моя вина, что гость, которого я как раз обслуживал, толкнул меня под руку так, что поднос полетел в воздух? Я смотрел на него, исполненный гнева, но молчал, слишком хорошо зная, что ничего не смогу сделать против него, поскольку, как всегда, виноват только слуга. И тут я узнал его. Это был Атто.

Наказание наступило быстро и незаметно. Через каких-то пять минут у меня в руках вместо подноса уже был один из огромных, тяжелых, словно свинец, горящих факелов, ярко освещавших вечерний стол. Я, застывший и неподвижный, должен был на протяжении всего ужина изображать человека-канделябра. Я готов был лопнуть от злости на Атто Мелани, а мой мозг просто разрывался от попыток понять, почему аббат играет со мной в такую жестокую игру, за что он так наказал меня и поставил под угрозу мою нынешнюю и будущую работу на вилле Спада. Ужин продолжался, и я напрасно пытался поймать его взгляд, поскольку меня поставили как раз за его спиной и мне не оставалось ничего другого, как пялиться ему в затылок.

Превращенный таким образом в последователя Пьера дель Винье, я старался внушить себе, что должен держаться мужественно: ведь было только начало ужина и надо было вооружиться терпением. Только что подали первую перемену горячего блюда: яйца-пашот в молоке, суп со сливочным маслом, ломтики цукатов из лимонных корочек с сахаром и корицей, затем вареную голову осетра с травами, лимонным соком и перцем, в собственном белом соку со вкусом миндаля (по одному куску на каждого гостя).

Жар, исходивший от факела, был просто невыносим, и под моим турецким тюрбаном градом катился пот. «И правильно сделали эти слуги, – сказал я себе, – что сбежали с виллы Спада, чтобы покрутить с крестьянками». Однако в глубине души я отдавал себе отчет в том, что никогда не смог бы пересилить себя и предать дона Паскатио, оставив его в беде в эти трудные дни.

Единственным утешением в этой мучительной неподвижности при невыносимой жаре было сознание того, что я делил эти тяготы с семью другими товарищами по несчастью и, по большому счету, что я был зрителем на этом собрании кардиналов и аристократов. Кроме того, место, где я стоял, было весьма своеобразным, в чем мне вскоре пришлось убедиться.

Я всячески казнил себя за свою оплошность, как вдруг Атто повернулся ко мне.

– Все хорошо, мальчик, но здесь, где я сижу, так темно, что я будто нахожусь в пещере. Ты можешь подойти со своим факелом поближе? – обратился он ко мне громким голосом и с сердитой миной на лице, как будто я был каким-то мелким, незнакомым ему слугой.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться; таким образом, я встал позади него, и мой факел освещал его часть стола так хорошо, как только мог. Впрочем, она была и без того хорошо освещена.

Что же, ради всего святого, опять задумал Атто? Зачем он только что сыграл со мной злую шутку и снова мучает меня?

Тем временем разговоры за столом вращались вокруг ничего не значащих тем. К сожалению, я не всегда мог видеть говоривших, обреченный на неподвижность. К тому же большинство лиц и голосов в тот вечер были мне еще не знакомы (в следующие дни, однако, мне пришлось узнать почти всех гостей, и весьма хорошо).

– …да извинит меня монсиньор, но только егерю разрешается носить аркебузу.

– Конечно, ваше преосвященство, однако позвольте мне разъяснить вам, что он может поручить нести аркебузу слуге-конюху.

– Ну, хорошо. И что?

– Как я уже сказал, если дикий кабан труслив и не решается вступить в схватку на открытом поле, его убивают из аркебузы. Так было принято раньше в земельных владениях Каэтани, а они самые удобные для охоты.

– Да нет же! Что же тогда говорить о владениях князя Перетти?

– Да простит мне драгоценное общество, я не хочу вызвать ничьего недовольства, однако все это ничего не значит по сравнению с поместьями герцога Браччиано, – поправила говорившего княгиня Орсини, вдова упомянутого герцога.

– Ее светлость, очевидно, имеет в виду земельные владения князя Одескальки, – тихо заметил кто-то холодным голосом. Я посмотрел в ту сторону: это был тот самый аристократ, который после реплики кардинала Дураццо о Папе, сравнившем себя с Понтием Пилатом, не присоединился к общему смеху.

Казалось, на секунду застолье погрузилось в ледяной холод. Стараясь защитить добрую память о владениях семьи, княгиня Орсини забыла, что семья Орсини, дабы избежать банкротства, продавала один за другим участки земли князю Ливио Одескальки и что эти владения, как и относящиеся к ним ленные поместья, вместе с владельцем поменяли и свое название.

– Согласна, вы правы, дорогой кузен, – примирительно откликнулась княгиня, обращаясь к сидевшему напротив нее мужчине по-французски, как принято обращаться к близкому другу или родственнику в дворянских кругах, – и просто счастье, что эти владения сейчас носят имя вашего дома.

Тот, кто возразил княгине, был не кто иной, как дон Ливио Одескальки собственной персоной, он же племянник покойного Папы Иннокентия XI. Значит, анекдот кардинала Дураццо был об этом Папе, и, естественно, князь Одескальки, обязанный покойному дяде всем своим несметным богатством, не мог смеяться над ним.

Наконец-то я увидел его лично – племянника того самого Папы Римского, о котором семнадцать лет назад на постоялом дворе «Оруженосца» я услышал такие вещи, от которых волосы на голове становились дыбом. Я прогнал из своей памяти воспоминания обо всем том, что принесло тогда моей жене и моему блаженной памяти тестю столько страданий.

В этот вечер я также узнал, что дон Ливио имел ложу в театре Тор ди Нона, которую он не мог, естественно, более посещать, поскольку театр был разрушен по приказу нынешнего Папы. Вот поэтому он и нанес монсиньору Альдрованди тот словесный укол.

– Клянусь кузницей Гефеста, мальчик, ты поджаришь мне шею. Ты не мог бы стать вон там подальше?

Атто снова обернулся и грубо напустился на меня, подталкивая рукой на новое место, уже не возле себя. Таким образом, с помощью двух указаний он передвинул меня на другой конец стола.

Ужин проходил в необычайно свободной атмосфере, очень сильно отклоняясь от правил этикета и привычной тематики разговоров, что было заметно даже мне, человеку не знакомому с такими обычаями высших слоев общества. Лишь время от времени в разговоре проскальзывали то непреодолимая воинственная гордыня знатных аристократических семейств, то гордыня более утонченная, но и более ядовитая – высших церковных чинов. Однако строгий протокол, который должен был бы соблюдаться всеми этими кардиналами и князьями, если бы они встретились наедине, исчез, словно по волшебству, наверное, под влиянием очарования этого места, избранного и оборудованного для трапезы.

– Да будет мне позволено попросить уважаемое общество быть столь благосклонным, чтобы сохранить на минуту тишину! Я хочу поднять бокал за здоровье кардинала Спады, который, как известно вашим преосвященствам и светлостям, отсутствует в связи с неотложными государственными делами, – взял слово монсиньор Паллавичини, губернатор Рима. – Он попросил меня сыграть сегодня для его дорогих гостей роль если не отца, то хотя бы дяди! Тихое одобрительное хихиканье было ответом на его слова.

– Как только я его увижу, – продолжал монсиньор Паллавичини, – то непременно выражу свою благодарность за его политические таланты, в особенности за то, что мы сидим за столом, накрытым не на испанский или французский манер, а в окружении оттоманов.

Снова раздалось веселое бормотание.

– А последнее должно напоминать о нашей общей судьбе как христиан, – добавил любезным тоном Паллавичини, бросив, однако, взгляд на кардинала д'Эстре, посла по особым поручениям, папского легата, избранного из ближайшего окружения Его Величества короля Франции, который все еще сохранял дружеские отношения с Османской Портой.

– И как врагов ереси, – моментально ответил д'Эстре, в свою очередь намекая на тот факт, что император Австрии, несмотря на то что он католик, сделал своими союзниками еретиков-голландцев и англичан.

– Не говорите слишком много о Порте, иначе д'Эстре обидится и уйдет, – услышал я чей-то слишком громкий шепот.

– Спокойно, довольно таких речей, – предупредительно заявил кардинал Дураццо, от которого ничего не укрылось, – только что один янычар уже не хотел давать мне инжир, а если он еще и услышит про еретиков, то небось вздумает напасть на меня с факелом и сжечь.

Едва присутствующие поняли намек на мой промах с кардиналом Дураццо, как все застолье снова разразилось громогласным смехом, а мне, несчастному, не оставалось ничего другого, как стоять с невозмутимым выражением лица и как можно прямее держать свой факел.

Мудро предвидя подобные политические перепалки, кардинал Спада, как человек чрезвычайно предусмотрительный, принял целый ряд мер предосторожности, как я узнал от дона Паскатио. К примеру, дабы не допустить того, чтобы кто-то чистил свои фрукты на французский манер, а кто-то, наоборот, на испанский, фрукты и овощи были поданы уже в очищенном виде.

Разумеется, уже несколько лет высший свет больше не рисковал одеваться один раз по испанской моде, а другой – по французской, поскольку благодаря Версалю за это время у всех стало большой модой одеваться на манер христианнейшего короля Франции. Но именно поэтому распространился другой обычай выражать свою привязанность к той или другой партии посредством огромного количества мелких знаков: от нагрудного платочка (друг Испании, если платочек был справа, или приверженец Франции – если слева) до чулок (белые – у сторонников Франции, красные – у друзей Испании). И не случайно аббат Мелани этим вечером надел белые чулки вместо привычных красных, какие носят аббаты.

Конечно, трудно было избежать того, чтобы дамы украшали себя букетиками цветов: носили их на правой стороне груди, если они были гвельфами, иначе говоря, сторонниками испанской партии, или на левой – если принадлежали к гибеллинам, то есть к друзьям французов. Однако, дабы не допустить серьезных нарушений приличия, а именно чтобы стол для трапезы не был сервирован слишком явно в духе той или другой стороны, что, как известно, играет особую роль в политическом значении банкета, в конце концов было принято решение полностью отступить от регламента и решиться на нечто абсолютно новое: без долгих раздумий ножи, вилки и ложки просто поставили в бокалы, что немало озадачило гостей, зато позволило избежать бессмысленных споров.

– …конечно, с собаками-ищейками совершенно иное дело, – уверял между тем своих слушателей кардинал в броском парике по французской моде.

– Что вы имеете в виду?

– Я хочу сказать, что князь Перетти раньше держал шестьдесят собак, а когда сезон охоты заканчивался, приказывал перевести их на лето в другое место, потому что ищейки плохо переносят жару, да и, кроме того, так можно сэкономить.

Это был кардинал Санта-Кроче, который, укрывшись под огромным париком, расхваливал преимущества охоты с собаками-ищейками.

– Ну зачем же таким образом напоминать всем, что он испытывает финансовые затруднения? – услышал я шепот молодого каноника, обратившегося к своему соседу совсем рядом со мной. Он использовал момент, когда общее застолье разбилось на многочисленные группки.

– Ха, Санта-Кроче разорился вконец, – ответил его собеседник, ухмыляясь, – у него от голода уже вывалился язык, а изо рта сами собой выпадают слова, которым лучше бы оставаться там.

Тот, кто это говорил, тоже был кардиналом, но имени его я еще не знал, однако заметил, что у него был изможденный вид, но ел и пил он жадно, словно вынужденный доказывать свой сангвинический характер.

Судьба (или, скорее, другое обстоятельство, о котором я расскажу позже) была благосклонна ко мне, потому что именно в этот момент к кардиналу подошел слуга с запиской:

– Ваше преосвященство, у меня записка для его преосвященства Спинолы…

– Для Спинолы из Санта-Цецилии или для моего племянника Спинолы из Сан-Чезарио? Или для Спинолы – президента порта Рипетты? Сегодня вечером мы все трое присутствуем здесь.

Слуга обескураженно молчал.

– Дворецкий сказал мне только то, что это для его преосвященства кардинала Спинолы, – наконец робко пробормотал он, но голос его был едва слышен в веселом шуме застолья.

– Тогда, наверное, это мне. Давай сюда.

Он открыл записку и сразу же свернул опять.

– Бегом отнеси ее кардиналу Спиноле из Сан-Чезарио, который сидит на другом конце стола. Видишь его? Вон там.

Его сосед по столу из деликатности уткнулся в свою тарелку и продолжал есть. Спинола из Санта Цецилии (теперь уже было ясно, что это он) сразу же обратился к нему:

– Знаешь что? Этот дурак дворецкий приказал принеси мне записку, которую Спада написал моему племяннику, Спиноле из Сан-Чезарио.

– Ах так? – отозвался тот, и в его глазах загорелось жадное любопытство.

– Там было написано: «Завтра на рассвете все трое на борту. Я сообщу А.».

– «А»? А кто такой этот «А»?

– Я знаю, кто это. Будем надеяться, что он не утонет, поскольку, как видно, он любит плавать на корабле, – со смехом сказал Спинола.

Гости разошлись очень поздно. Я устал до смерти: от пламени факела, который я держал несколько часов, половина моего лица просто горела жаром, а все тело стало мокрым от пота. Однако нам, факельщикам, пришлось терпеливо ждать, пока последний из гостей поднимется из-за стола. Поэтому у меня не было возможности подойти к Атто, хотя я сгорал от желания попросить у него объяснений. Я был вынужден просто смотреть, как он уходит в сопровождении Бюва, в то время когда слуги уже ходили вокруг стола и тушили стоявшие на столе свечи. Он не удостоил меня ни единым взглядом.

* * *

Добравшись наверх, на чердак, в общее помещение для слуг, я почувствовал себя таким разбитым, что просто не мог уже ни о чем думать. Под глухой храп моих товарищей я почувствовал, как меня охватывает страх: аббат очень плохо обращался со мной, а такого между нами еще не бывало. И я больше ничего не понимал. Я был в смятении, даже больше – в отчаянии.

Во мне поднимался страх, что я допустил непростительную ошибку, снова связавшись с Мелани. Я позволил втянуть себя в события, хотя мне надо было всего лишь попросить время на размышление. Ну пусть так, а почему бы и нет? И все для того, чтобы испытать аббата. Вместо этого Атто удалось за один-единственный день снова вторгнуться в мою жизнь. Однако деньги были таким искушением, перед которым невозможно устоять…

Я разделся, свернулся калачиком на одной из разостланных на полу постелей и вскоре провалился в тяжелый сон без сновидений.

– …они его прикончили.

– А где это случилось?

– На виа деи Коронари. Они держали его вчетвером или впятером и отобрали все.

Взволнованный шепот рядом со мной вырвал меня из объятий сна. Двое слуг говорили, по всей видимости, о каком-то опасном нападении.

– А каким ремеслом он занимался?

– Переплетчик.

* * *

Бег до потери дыхания, последовавший за этим сообщением, в конце концов не принес той пользы, на которую я рассчитывал.

Бросившись со всех ног бежать по лестнице для слуг и добравшись наконец до покоев аббата Мелани, я нашел его уже в боевой готовности. Вместо того чтобы лежать в кровати, как я ожидал, он сидел, склонившись над кипой бумаг, а руки его были в чернильных пятнах. Видимо, он только что писал какое-то письмо. Атто приветствовал меня с удрученным выражением лица, по которому тенью блуждали мрачные мысли.

– Я пришел, чтобы принести вам печальное известие.

– Знаю. Гавер, переплетчик, мертв.

– Как вы об этом узнали? – удивленно спросил я.

– А ты откуда знаешь?

– Я только что услышал об этом от двух пажей.

– Значит, у меня источники лучше, чем у тебя. Сейчас здесь был этот сбир, Сфасчиамонти. Он мне и сказал.

– Сейчас, в это время? – еще раз удивился я.

– Я как раз собирался послать за тобой Бюва, – сказал аббат, не ответив на мой вопрос. – Мы со сбиром договорились встретиться внизу, в каретном сарае.

– Вы опасаетесь, что это связано с сегодняшним покушением на вас?

– Ты думаешь так же, как и я. Иначе не прибежал бы сюда среди ночи, – заметил Атто.

Не говоря больше ни слова, мы все втроем отправились вниз, в каретный сарай, где Сфасчиамонти ожидал нас в старой служебной коляске, запряженной парой лошадей и с кучером на облучке. Он был готов к отъезду.

– Клянусь тысячью бомб! – воскликнул заметно взволнованный сбир, когда кучер выводил упряжку из сарая и закрывал за нами ворота. – Кажется, дело происходило так: кровать бедного Гавера находилась в верхней части мастерской. Ночью к нему ворвались три или четыре человека. Кто-то говорил, что их было даже больше. Как они зашли в дом, неизвестно. Дверь не была взломана. Они связали беднягу и лишили его возможности позвать на помощь, заткнув рот шерстяной тряпкой, затем обыскали все. Разбойники забрали все его деньги и скрылись. Через какое-то время (кто знает, через какое) переплетчику удалось выплюнуть тряпку изо рта и громко позвать на помощь. Когда его нашли, он был не в себе. Перепуган до смерти. Пока он рассказывал соседям свою историю, ему вдруг стало плохо. Когда пришел лекарь, он уже умер.

– Он был ранен? – спросил я.

– Я не видел труп, до меня там были другие сбиры. Сейчас мои люди занимаются расследованием.

– Мы сейчас поедем в мастерскую? – продолжал допытываться я.

– Почти что, – ответил аббат. – То место, которое нам нужно, совсем рядом.

Мы остановились на Пьяцца Фиамметта, неподалеку от которой начиналась виа деи Коронари. Тонкий серп месяца едва светил в ночи. В воздухе чувствовалась приятная свежесть. Сфасчиамонти вышел из кареты и велел нам подождать. Мы осмотрелись вокруг, но нигде не было видно ни души. Затем мы увидели торговца овощами с повозкой. Через какое-то время мы вздрогнули от свиста.

Это был Сфасчиамонти – он спрятался в арке ворот, однако его выдавал выступающий круглый живот. Взмахом руки он пригласил нас подойти. Мы приблизились.

– Эй, осторожнее, – запротестовали мы, когда сбир силой втащил нас в темную сырую подворотню.

– Ц-с-с-с! – зашипел сбир, прижав нас к стене и прячась за створкой ворот. – Два черретана. Они уже направлялись к вам. Спрятались, когда увидели меня, наверное, они уже убежали. Я сейчас посмотрю.

– Они наблюдали за нами? – обеспокоенно спросил Атто.

– Тихо! Вот они, – прошептал Сфасчиамонти и показал нам, чтобы мы посмотрели на улицу через щель между створками ворот.

Мы затаили дыхание. Осторожно вытянув шеи, мы увидели двух изможденных, оборванных старых нищих, бредущих по улице.

– Ты дурак, Сфасчиамонти, – сказал Атто со вздохом облегчения. – Ты на самом деле думаешь, что эти двое в состоянии вести за кем-то слежку?

– Черретаны наблюдают за тобой так, что ты и не заметишь. Они работают скрытно, – ответил сбир не моргнув глазом.

– Ну ладно, – перебил его аббат Мелани, – ты говорил с человеком, которого я тебе назвал?

– Конечно, клянусь отдачей сотни аркебуз! – поспешно заверил его сбир, сопровождая свои слова одним из этих странных ругательств.

Место, куда мы направлялись, находилось в боковой улочке, удаленной не более чем на квартал от мастерской переплетчика. Мы добирались туда довольно длинным и запутанным путем, поскольку и Атто, и Сфасчиамонти любой ценой хотели избежать нашего появления вблизи места преступления, где, возможно, дежурили сбиры, которым было поручено вести расследование. К счастью, нам помогала темнота.

– Почему мы прячемся, синьор Атто? Мы ведь не имеем отношения к смерти переплетчика, – заметил я.

Мелани не ответил.

– Судья назначил двух новых сбиров расследовать этот случай. Я их не знаю, – сообщил мне Сфасчиамонти, когда мы выходили с Пьяцца Фиаметта в направлении Пьяцца Сан-Сальваторе в Лауро.

Мы пробирались по переулкам квартала Понте, где Бюва споткнулся о целую колонию спящих нищих и с трудом избежал столкновения с горой ящиков и корзин. Это были бродячие торговцы, которые в ожидании рассвета и первых покупателей улеглись поспать возле своих ящиков. Под покрывалами и крышками угадывались, судя по запаху, полевой салат, семена люпина в сладком сиропе, вафли и мягкий сыр.

Встреча, о которой было договорено заранее, состоялась в мастерской изготовителя четок, где мы были надежно укрыты от взоров любопытных.

Ремесленник, старик с лицом, изрытым морщинами, настолько подобострастно приветствовал Мелани, словно знал его уже давно, а затем провел в глубь помещений. Мы прокладывали себе путь через маленькую холодную пещеру, полную четок из дерева и кости, всех размеров и цветов, беспорядочно переплетенных, развешанных на стенах или разложенных на маленьких столах. Мастер выдвинул ящик стола.

– Вот, пожалуйста, господин. – Он уважительно подал аббату небольшой чехольчик из голубого бархата прямоугольной формы.

После этого мастер вместе со Сфасчиамонти исчез в задней комнате. Атто дал Бюва знак следовать за ними.

Я ничего не понял. Почему смерть переплетчика заставила нас поспешить в эту мастерскую, изготовляющую церковную утварь?Неужели только для того, чтобы забрать нечто, что в моих глазах выглядело как настенная картинка с изображением какого-то святого? Я никак не мог связать между собой эти события.

Атто угадал мои мысли и схватил меня за рукав, решив, что наступил нужный момент дать мне первые пояснения.

– Сегодня утром я договорился с переплетчиком, что он оставит мою книжицу здесь, у этого доброго человека.

Значит, то, что переплетчик отдал Мелани, было не изображением святого, а той самой таинственной книжкой, о которой аббат так не любил говорить.

– Я хорошо знаю этого ремесленника, он всегда помогает мне, как только в этом появляется нужда, и я могу довериться ему, – добавил он, не говоря, однако, какого рода услуги оказывает ему изготовитель четок, и не давая никаких пояснений о той самой книге.

– Поскольку переплетчика зачастую не бывает в его мастерской, я подумал, что удобнее будет забрать книгу отсюда, – продолжал аббат. – Новый переплет я оплатил заранее. И правильно сделал! Иначе сейчас, чтобы забрать свое маленькое произведение, мне пришлось бы объясняться с каким-нибудь сбиром, который стал бы задавать слишком много вопросов: знал ли я переплетчика, как давно, какого рода отношения нас связывали… Попробуй втолковать этим людям, как получилось так, что именно в тот момент, когда я разговаривал с бедным Гавером, какой-то незнакомец ударил меня ножом. Они бы мне не поверили. Их вопросы я могу представить себе уже сейчас: почему именно в тот момент, тут, конечно, есть взаимная связь, что вы делаете в Риме и так далее. Короче говоря, мой мальчик, давай забудем это.

Затем Атто сделал мне знак следовать за ним. Однако он пошел не к выходу, а в заднюю комнату, где за пару минут до того скрылись Сфасчиамонти, мастер-четочник и Бюва.

Там, за старым кривым столом нас ждала маленькая женщина лет пятидесяти, вид которой выражал полную покорность и скромность. Она разговаривала с Сфасчиамонти и ремесленником, Бюва же слушал их с сонным видом. Когда вошел Атто, женщина почтительно встала, сразу же угадав в нем человека благородного происхождения.

– Вы закончили? – спросил Мелани.

Сбир и Бюва кивнули.

– Эта женщина – соседка бедного Гавера, – начал свой отчет Сфасчиамонти, когда мы вышли из мастерской и пересекали Пьяцца Сан-Сальваторе в Лауро. – Она все видела из окна. Она слышала, как кто-то звал на помощь и стучался в дверь переплетчика. Тот был человеком набожным, и сразу же открыл дверь, а закрыть уже не успел – к нему ворвались еще каких-то два человека. Через полчаса они вышли с кипой бумаг и с парой переплетенных книг.

– Бедный Гавер. И глупый к тому же, – заметил Атто.

– Но зачем они украли бумаги? Это мне не понятно. – Я вопросительно посмотрел на Атто.

– Если за этим стоят черретаны, то вообще понять ничего невозможно, – вмешался в разговор Сфасчиамонти, и лицо его помрачнело.

– Почему вы так уверены, что это были именно ваши нищие? – спросил Атто с некоторым нетерпением.

– По опыту. Если где-то появляется один нищий, как тот, который ранил вас, а потом убежал, то за ним обязательно появятся и другие, – сухо пояснил сбир.

Вдруг Атто остановился, вынудив остановиться и всю нашу четверку.

– Проклятие, о чем ты, собственно, все время упорно говоришь? Сфасчиамонти, мы так далеко не продвинемся с твоими намеками. Объясни нам раз и навсегда, чем они занимаются, эти нищенствующие монахи, эти… черризаны, как ты их называешь.

– Черретаны, – скромно поправил его Сфасчиамонти.

Теперь я был уверен. Он никогда бы сам в этом не признался, но уже сейчас Атто Мелани чувствовал страх, который, словно змея, оплетал его ноги и поднимался все выше к животу.

Аббат Мелани слишком хорошо знал, что он не случайно столкнулся с одним из этих странных индивидуумов, о которых говорил Сфасчиамонти, и получил от него удар ножом, рана от которого до сих пор болела и мешала ему, и что переплетчик, на чьих глазах все это происходило, не случайно в ту же ночь подвергся нападению у себя в мастерской, после чего умер. А этот несчастный по его заказу переплел ему книгу. Удивительные совпадения, которые никому бы не понравились.

– Прежде всего я хочу знать одно, – упрямо потребовал аббат, в котором упорство духа боролось с усталостью старого тела, – они действуют по своему усмотрению или по чьему-то заданию? И если да, то по чьему?

– Вы думаете, это так легко узнать? У черретан всегда творятся какие-то странные дела. Нет, творятся только странные дела.

И сбир начал рассказывать, насколько я понял, о происхождении черретан и о сути этого таинственного братства.

– Черретаны – сволочи, подонки. Происходят они из Черетто в Умбрии, где нашли пристанище после того, как сбежали из Рима. Поначалу они сами были священниками, а высших по рангу священников прогнали.

В Черетто, как он объяснил далее, черретаны избрали себе нового высшего священника, который разделил их в зависимости от наклонностей по группам, родам и сектам:^[17] допферы, фагиры, шлепперы, стабулеры, лосснеры, кленкнеры, каммезиры, грантнеры, дутцеры, даллингеры, а также кальмиры, веранцы, христианцы, зефферы, швайгеры, попрошайки-буркарты, блатширеры…

– Как вы можете помнить все эти названия?

– Работа такая…

Он продолжал объяснять, что допферы, или, как они себя еще называют, зазывалы, подделывают папские печати или печати прелатов, везде показывают их и утверждают, что имеют право отпускать грехи, спасать от чистилища или пекла и вообще прощать любой грех, а за эти услуги берут с легковерных людей золотом. Фагиры называют себя так, потому что они никакие не прорицатели, только выдают себя за них и обманывают простых людей из сел. За деньги они делают вид, будто умеют предсказывать будущее, потому что якобы в них поселился Божественный дух. Дутцеры – это ненастоящие монахи или ненастоящие священники, они не посвящены ни в низший, ни в высокий сан. Они ходят по селам, читают молитвы и собирают милостыню, а за отпущение грехов берут милостыню побольше и все кладут себе в карман. Кальмиры, или кафпимы, – это мнимые паломники, которые выпрашивают милостыню под предлогом того, что совершают паломничество в святую землю, или в Рим, или к святому Якову в Галицию, или к Богородице Лоретской. А выкупщики рассказывают, что у них есть родственники или братья, которые попали в плен к туркам, и им приходится просить милостыню, чтобы выкупить своих родных. На самом деле это неправда. А вот даллингеры, наоборот…

– Минуту: если черретаны творят такое, то почему их никто не остановит? – перебил его Атто.

– Потому что они делают все это тайно. Они разделились на секты, и никто не знает, сколько их и где они находятся.

– Но все же это – секты, как вы говорите, или просто банды мошенников?

– И то, и другое. Прежде всего они – мошенники, но у них есть свои тайные ритуалы, они клянутся во взаимной верности и братаются. Если кого-то из них схватят, остальные могут быть уверены, что он никогда никого не выдаст. Иначе его ждет проклятие. По крайней мере, они в это верят.

– Что это за ритуалы?

– О, если бы знать… Черные мессы, наверное, жертвоприношения, клятвы на крови и тому подобные вещи. Но никто никогда этого не видел. Для своих ритуалов они уходят в деревни, в уединенные места, в заброшенные села…

– Много ли их в Риме?

– Они прежде всего в Риме.

– Но почему?

– Потому что здесь находится Папа Римский. А там, где Папа, там деньги. И всякого рода паломники, которых можно обмануть. А сейчас у нас святой год: еще больше денег и еще больше паломников.

– Неужели ни один Папа никогда не отлучал эти секты от Церкви? – спросил Атто.

– Для того чтобы быть запрещенной, секта – или группа преступников – должна быть обнаружена, – ответил Сфасчиамонти. – Нужно доказать хотя бы что-нибудь, узнать настоящие имена членов сект. Как можно запретить непонятную группу, состоящую из жалких голодных людей, не имеющих ни имени, ни жилья?

Атто молча кивнул и задумчиво почесал ямочку на подбородке.

Уже занимался день, когда мы вернулись к карете. Сфасчиамонти попрощался с нами.

– Я приду на виллу Спада позже. Надо заглянуть к себе домой. Меня ждет мать. Сегодня как раз тот день, когда я приношу ей продукты. Если я не приду вовремя, она будет беспокоиться.

* * *

– А сейчас вы вдвоем должны кое-что сделать для меня.

– Вдвоем? Вместе? – удивился я, обменявшись взглядами с Бюва.

Мы только что расстались с Сфасчиамонти. Аббат Мелани уже уселся в карету, чтобы ехать обратно на виллу Спада, однако вместо того чтобы впустить нас, он закрыл дверцу за собой.

– Вы пока что останетесь тут. – Это было все, что он лаконично сказал мне в ответ.

Затем он подал мне запечатанное письмо. Я сразу же узнал его: это было то самое письмо – ответ таинственной Марии.

– Но, синьор Атто, – слабо запротестовали мы с Бюва, поскольку нам очень хотелось хоть немного поспать перед новым рабочим днем.

– Потом. А сейчас идите. Письмо вручит Бюва. Но один, потому что ты, – он ловко повернул разговор на меня, – одет неподобающим образом. Наверное, рано или поздно придется подарить тебе новый костюм. Я разъясню тебе, куда нужно идти, ибо Бюва объяснять бесполезно.

– Разрешите все же возразить, – упорствовал я.

И сразу же прочитал имя адресата:

«Мадам коннетабль Колонна».

Мысли в моей голове смешались, и я не знал, чему отдать предпочтение: с одной стороны, я не мог дождаться, когда попаду домой и отдохну (и обдумаю последние тревожные события), но, с другой – мне внезапно открылась подлинная сущность загадочной Марии, которая состояла с Атто в тайной переписке и прибытия которой ожидали на вилле Спада.

Мадам коннетабль Колонна – это имя было мне знакомо. Какой римлянин не слышал о великом коннетабле,^[18] римском князе Лоренцо Онофрио Колонне, представителе одного из старейших и благороднейших родов Европы? Он умер около десяти лет назад, а она, должно быть, его вдова…

– Ну, давай, говори, – вздохнул Атто, прервав ход моих мыслей. – Что ты хочешь?

В этот момент я заметил, как выражение нетерпения на лице аббата внезапно сменилось удивлением, словно ему вдруг что-то пришло на ум или вспомнилось.

– Какой же глупый! Иди сюда, садись, мальчик мой, – воскликнул он, открывая дверцу кареты и подвигаясь. – Конечно, мы должны поговорить. Давай, рассказывай мне все. Или нет, я уверен, что у тебя хватило чувства долга, чтобы пожертвовать парой минут заслуженного сна и составить мне подробный отчет обо всем, что ты слышал, – сказал он с такой уверенностью, будто совершенно забыл о том, что мы вместе провели эту ночь в хождениях по Риму.

– Слышал? Где?

– Это же ясно: вчера за ужином, когда я использовал трюк с факелом, чтобы заставить тебя станцевать целый менуэт вокруг пола и чтобы ты очутился за спиной кардинала Спинолы. Так скажи мне, о чем они говорили?

У меня перехватило дыхание. Только что Атто признался, что издевался надо мной «понарошку», когда вчера вечером приказал сначала подойти ближе, потому что ему якобы не хватало света, затем, под предлогом того что пламя жжет ему затылок, грубо отослал меня на другой конец стола. Более того: аббат все это затеял, чтобы я подслушал разговоры гостей…

– Честно говоря, синьор Атто, я не знаю, какой из этих разговоров мог бы кого-нибудь заинтересовать. Я имею в виду, что говорили они о каких-то мелочах, ничего не значащих вещах…

– Мелочи? Мальчик мой, в том, что говорит кардинал святой римской церкви, мелочей нет, и нет ни единого звука, который не имел бы значения. Ты мог бы сказать, что все они – дураки, и я мог бы с тобой даже согласиться, но то, что слетает с их языка, в любом случае представляет интерес.

– Пусть будет так, как вы говорите, однако я… Ах да, было там одно дело, которое показалось мне весьма странным.

И я рассказал ему о том, как одного кардинала Спинолу перепутали с другим, о записке от кардинала Спады, предназначенной для одного из них, но попавшей к другому, и о содержании этой записки.

– Там было написано: «Завтра утром на восходе солнца все трое на борту. Я сообщу А.».

Атто задумчиво молчал. Затем он сделал вывод.

– Это может быть интересным. Действительно, очень интересно, да, – пробормотал он, рассеянно посматривая на Бюва, сидевшего на краю дороги.

– Что вы хотите этим сказать?

Он снова замолчал, сверля меня взглядом, но мысли его уже устремились следом за бешено мчащейся каретой грядущих событий.

– Что я – гений! – наконец воскликнул он, сильно хлопнув меня по плечу. – Гений этот аббат Мелани, который использовал предлог с факелом, чтобы поставить тебя вблизи нужных людей, которые смеются и слишком много болтают не там, где надо.

Я смотрел на него, ничего не понимая. Он соединил прошедшие, неизвестные мне события с будущими, которые он уже отчетливо видел перед собой, в то время как для меня они оставались в полнейшем тумане.

– Ну хорошо, нам тоже вскоре придется взойти на борт корабля, – заключил он, потирая руки, словно подготавливая их к решающему моменту.

– На борт корабля? – изумился я.

– Сначала идите и вручите письмо, – нетерпеливо приказал Мелани, опять открыл дверцу и бесцеремонно высадил меня, – всему свое время!

8 июля лета Господня 1700, день второй

Несколько минут спустя мы с Бюва отправились в Путь, а тем временем карета Атто исчезла в переулках Рима. В моей голове мысли опять сменяли одна другую. Значит, эта Мария, мадам коннетабль Колонна (а только она могла быть той загадочной дамой, с которой Атто давно поддерживал тайную связь), была В Риме? Аббат дал мне задание отдать письмо в монастырь Санта-Мария в Кампо Марцио. Странно, разве эта Мария в своем последнем письме не написала, что остановилась в окрестностях Рима и приедет не раньше завтрашнего дня?

Под безоблачным небом уже скоро опять установилась жара «собачьих дней». Но не духота мешала мне идти, а неуверенная и рассеянная манера Бюва передвигаться. Он постоянно посматривал во все стороны и мог ни с того ни с сего остановиться, чтобы растроганно полюбоваться куполом, церковной колокольней или какой-нибудь простой стеной из обожженного кирпича.

Наконец я решился нарушить молчание.

– Вы знаете, кому нам следует отдать письмо?

– О, естественно, не самой княгине. Мы должны отдать его одной монашке, преданной княгине. Да будет тебе известно, что княгиня, еще будучи молодой девушкой, провела некоторое время В этом монастыре, поскольку настоятельницей монастыря была ее тетка.

– Конечно, княгиня знает аббата Мелани?

– Знает ли она его? – захихикал Бюва, словно мой вопрос заслужил такого иронического ответа.

Я помолчал минуту.

– Вы хотите сказать, что она его хорошо знает? – уточнил я.

– Ты знаешь, кто такая княгиня Колонна?

– Ну, насколько я помню… Если не ошибаюсь, она была женой коннетабля Колонны. Того, который умер десять лет назад.

– Княгиня Колонна, – поправил меня Бюва, – в первую очередь была племянницей кардинала Мазарини, великого государственного деятеля и хитроумного политика, прославившего Францию и Италию.

– Да, действительно, – смущенно пробормотал я, поскольку упустил из виду то, что было мне известно еще много лет назад. – А сейчас, – попытался я выкрутиться из положения, – мы по заданию аббата Мелани передадим ей письмо как можно более скрытным образом.

– Да, конечно, – кивнул Бюва. – Мария Манчини прибыла в Рим инкогнито!

– Мария Манчини?

– Это ее девичья фамилия. Однако она не любит эту фамилию, поскольку она не благородного происхождения. Аббат, наверное, был крайне взволнован. Прошло уже много времени с тех пор, как он видел княгиню в последний раз. О да, Боже мой, уже очень много времени!

– Очень много? А как много?

И тут я вдруг сообразил, кто такая эта таинственная Мария, чье имя так томно прошептал Атто. Это была та самая дама, которая много лет назад вышла замуж за князя Лоренцо Онофрио Колонну, а затем по причине своего слишком свободного поведения приобрела репутацию вздорной и капризной особы, и это мнение о ней держалось на протяжении уже нескольких десятилетий. Я знал об этом только понаслышке, потому что все происходило давно, когда я был еще маленьким мальчиком.

Почему же Атто не объяснил мне, кому адресовано письмо, которое он доверил нам с Бюва? Какого рода были у них отношения? Из письма, тайком прочитанного мною, этот пункт остался непроясненным, зато я достаточно много узнал о проблеме испанского престолонаследия, то есть о теме, которая, как видно, была близка им обоим. Однако, как бы ни интересовали меня эти вопросы, мне пришлось отставить их на более позднее время, поскольку мы уже пришли к месту назначения.

Мы стояли перед женским монастырем Санта-Мария в Кампо Марцио. Постучав в дверь монастыря, Бюва сказал монашке, открывшей нам дверь, что должен отдать письмо лично в руки сестре Катерине, и показал это письмо. Следуя указаниям Атто, я держался на заднем плане. Через несколько минут в дверях показалась другая монашка.

– Сестра Мария еще не прибыла, – поспешно проговорила она, быстро выхватив письмо из рук Бюва и тут же закрыла тяжелую деревянную дверь.

Мы с Бюва удивленно посмотрели друг на друга.

Значит, в этом и была разгадка: связь между аббатом Мелани и мадам коннетабль была настолько секретной, что письма передавались через монастырь, даже когда Марии еще не было (и вообще она должна была приехать на виллу Спада, а не в монастырь). Передача писем была доверена монашкам, которые умели крепко хранить секреты.

Затем мы зашли в палаццо Роспильози на Монте Кавалло, где Бюва оставил меня на улице, а сам пошел забирать свои туфли, которые забыл там накануне. Так что у меня было время полюбоваться огромным мощным зданием, возвышавшимся на Квиринале. Я уже читал об этом холме – что он чрезвычайно богат красотами и на нем есть сады с прекрасными круглыми террасами и чудесными маленькими воздушными замками.

На обратном пути секретарь Мелани опять внимательно изучал окрестности и поэтому все время заставлял меня отклоняться от нашего пути. И вообще каждый раз, когда Бюва хотел вернуться па предыдущую улицу, он безошибочно отправлялся в противоположном направлении.

– Разве нам не сюда? – удивленно спрашивал он меня в таком случае, совсем не обеспокоенный своей рассеянностью и моими усилиями наставить его на путь истинный.

И тут я вспомнил, что Атто, представляя мне своего секретаря, намекал и на другие его слабости. Возможно, как раз и выпал подходящий момент использовать их. Я решил, что будет нетрудно направить Бюва не в ту сторону, поскольку его и без того все время тянуло туда.

Мы пересекли маленький переулок, где нищие, в большом числе прибывшие в городе связи со святым годом, занимались своим ремеслом. Уже через несколько секунд это пестрое общество заговаривало с нами. Все нищие предлагали одно и то же: порошок против глистов; квасцы, с которыми свечные фитили горят вечно; масло из коровяка против озноба; известковую пасту против крыс; очки, с помощью которых можно видеть в темноте. Были там странные персонажи, которые безо всякого страха держали в руках тарантулов, крокодилов, индийских ящериц и василисков, затем те, кто танцевал и делал сальто-мортале на канате или кто очень быстро бегал на руках, поднимал грузы на своих собственных волосах, умывался расплавленным свинцом, давал отрезать себе нос ножом или вытаскивал изо рта. канат длиной десять локтей.

Тут вдруг в переулке появилась маленькая группа прилично одетых мужчин в сопровождении довольно симпатичных женщин и объявила, что сейчас они будут показывать комедию.

Актеров моментально окружила толпа зевак, бездельников и случайных прохожих, отпускавших шутки, а также женщин, детей и стариков; последние недовольно ворчали, но весьма внимательно следили за происходящим. Комедианты вытащили неизвестно откуда пару дощатых стен и с невероятной скоростью установили небольшую сцену. Самая храбрая женщина из группы взобралась на нее и стала петь под гитару, на которой ей аккомпанировал один из актеров. Для начала они спели попурри из шванков,^[19] и народ, обрадовавшись бесплатному представлению, толпой повалил к ним.

Однако, когда первые песни были спеты и люди ожидали начала представления, на сцену вышел старший группы, вытащил из сумки бутылочку с темным порошком, объявил, что это чрезвычайно сильное лекарство, и начал расхваливать его в цветистых выражениях. Часть публики стала волноваться, поняв, что комедианты – на самом деле шарлатаны, а главный из них – старший шарлатан. Однако многие зрители продолжали внимательно слушать объяснения: дескать, этот порошок – не что иное, как магическая эссенция, которая может сделать богатым своего обладателя. Если смешать его с хорошим маслом, то получится волшебная мазь против чесотки, а если с кошачьим калом, то выйдет прекрасное средство для горячих компрессов и пластырей.

В то время как шарлатан продавал первые бутылочки со своим порошком простодушным крестьянам, зачарованно слушавшим его объяснения, мы поспешили удалиться от плохо пахнущей толпы людей, почти перекрывшей проход, и снова вышли на широкую улицу.

Проходя мимо трактира, я внес совершенно невинное предложение:

– Думаю, что в качестве замены заслуженному сну вы не отказались бы от удовольствия укрепить свой дух иным образом, – сказал я, замедляя свой шаг.

– Э-э… я думаю… – неуверенно пробормотал Бюва, не отрывая глаз от церковной колокольни.

Однако узрев вывеску трактира и, главным образом, услышав доносящийся оттуда звон бокалов и голоса посетителей, он сменил тон:

– Нет, черт побери, конечно, нет!

Пока я размачивал в добром красном вине крендель, который попросил принести себе в качестве завтрака, Бюва наконец-то решился удовлетворить мое любопытство и начал делать для меня краткий обзор жизни мадам коннетабль.

– В последнее десятилетие перед смертью, в последние годы своего правления во Франции, кардинал Мазарини привез из Рима в Париж многочисленных родственников: двух сестер и семерых юных племянниц. Всех племянниц надо было выдать замуж. Дочерей старшей сестры кардинала, Анну Марию и Лауру Мартиноцци, выдали замуж за князя Конти и герцога Модену. О лучшей партии нельзя было и мечтать. Однако у кардинала остались еще пять племянниц, выдать замуж которых было труднее. Это были дочери другой сестры, пять девушек из семьи Манчини: Ортензия, Марианна, Лаура, Олимпия и Мария. Девушки были капризными и хитрыми, злыми и очаровательными одновременно, и их прибытие вызвало при дворе противоречивые чувства: ненависть у женщин и любовь у мужчин. Некоторые презрительно называли девушек «мазаринками». Но мазаринки умели смешивать в кубке совращения нектары невинности и лукавства, чистоты и наглости, молодости и опытности, осторожности и храбрости. Теми, кто испил из этого кубка, они управляли по всем правилам точной и беспощадной науки страстей.

Тем не менее (а может быть, благодаря их честолюбивым целям) со временем его преосвященству удалось-таки найти им подходящих мужей. Лаура довольно скоро встретила герцога Меркюра. Марианна стала невестой герцога Бульонского. Ортензия заполучила герцога Меллерайе, а Олимпия вышла замуж за графа Суассона. Был искусно организован целый ряд свадеб, на которые никто не мог и надеяться, поскольку до того, как попасть в Париж, эти девушки были никем. Сейчас же они стали графинями и герцогинями, были замужем за князьями, за потомками Ришелье и Генриха IV и, кроме того, сказочно богатыми. Их матери, сестры Мазарини, хотя и принадлежали к римской аристократии, но к самой низшей.

– Правда, семья Манчини из очень древнего дворянского рода, – пояснял секретарь. – Их генеалогическое древо уходит корнями в тысячелетнюю историю. Но у них никогда не было того благосостояния, которое имели только высшие ветви дворянских родов. Сами их фамилии говорят за себя: Мартиноцци, Манчини, – передразнил он, ставя ударение на оцци и ини. – Да любой невежда поймет, что это не самые благозвучные фамилии. Несмотря на вздорный нрав девушек, все свадьбы мазаринок прошли без особых проблем. Лишь одна племянница создавала Мазарини огромные сложности: Мария. В четырнадцать лет она приехала в Париж, когда молодой Людовик был всего на год старше ее. Она жила во дворце дяди и была опьянена блеском и роскошью, которые потом, во время Фронды, вызвали гнев народа против Мазарини. Поначалу мать короля, Анна Австрийская, относилась к ней очень благосклонно, как и к другим племянницам Мазарини, – словно это были ее родные дети.

– Однажды мать девочек Манчини тяжело заболела, его величество навещал больную и каждый раз встречал Марию. Поначалу все, естественно, выглядело вполне прилично: «Плохое состояние здоровья чрезвычайно тревожит меня» – и так далее, и так далее. «О Ваше Величество, невзирая на печальный повод, ваши слова – великая честь для меня…» – изображал Бюва сначала королевское величие, а потом – женскую благовоспитанность.

В конце концов мать Марии умерла, и на похоронах от некоторых не укрылось, что молодая женщина ведет беседу с королем намного более доверительно и свободно, чем когда ее мать еще находилась в добром здравии.

В тот день, когда была похоронена мать Марии, при дворе вечером давали балет с многозначительным названием «L'Amour malade».^[20] Как он привык делать это в молодости, Людовик принял участие в танцах. В присутствии всего двора он открыл королевским пируэтом в большом зале Лувра первый из десяти выходов, каждый из которых изображал лекарство для выздоровления больного от любви Амура.

И было немало придворных, заметивших, что ноги Людовика были гибче, двигались ловчее, чем обычно, что он был более вынослив, прыгал выше, а взгляд был тверже, в нем даже горел огонь, словно его несла невидимая сила и нашептывала ему на ухо тайный рецепт, как может излечиться больной Амур и в конце концов одержать триумфальную победу.

Ни один из молодых дворян, бывавших при дворе, до сих пор не пытался подружиться с королем. Людовик был слишком важным – слишком серьезным, когда смеялся, и слишком несерьезным – когда отдавал приказы. А молодые женщины, разговаривая с ним, пытались скрыть смущение и робость за формальностями и придворными реверансами.

Лишь Мария не испытывала страха перед Людовиком. В то время как другие женщины от стеснения (и от горячего желания стать его избранницами) дрожали перед королем, молодая итальянка вела любовную игру с такой же продуманной ловкостью, С какой она действовала бы, будь вместо Людовика любой другой красивый мужчина.

На людях он держался со всеми холодно и отстраненно; лишь с ней одной, сам иногда того не замечая, король терял маску равнодушия и всем своим видом выражал вожделение. Он просто умирал от желания полностью довериться ей, что, естественно, запрещалось этикетом, король даже стал заикаться, краснеть и смешно робеть перед ней.

– Есть люди, – клялся Бюва, – которые видели, как его величество перед сном кусал свою подушку, мучимый воспоминаниями о том моменте, когда полное намеков острое словцо Марии сначала вызвало у него сильный смех, а потом – позорное заикание. Он потерял королевское величие и упустил подходящий момент, для того чтобы сказать ей: я люблю вас.

И снова болезнь ускоряет ход событий. После многочисленных трудных путешествий и инспекций, а может, из-за плохого воздуха, помутившего его жизненные соки, в конце 1658 года в Кале Людовик тяжело заболевает. Температура держится очень высокая и не спадает, несколько недель подряд весь Париж опасается за жизнь своего короля. В конце концов благодаря искусству одного провинциального хирурга Людовик выздоравливает. Когда он возвращается в Париж, ему докладывают сплетню, которая является главной темой всех разговоров при дворе: во всем городе нет никого, чьи глаза пролили бы больше слез, чем глаза Марии, чьи губы звали бы его чаще и чьи руки молились бы горячее за его выздоровление.

Вместо прямого объяснения в любви (на которое никто не имеет права решиться в таком случае), Мария отправляет Людовику намного более красноречивое послание. Весь двор нашептывал королю: она любит тебя, и ты знаешь это.

В последующие месяцы королевский двор находится в Фонтенбло, где Мазарини, который по-прежнему крепко держит бразды правления государством в своих руках, занимает молодого короля, день за днем развлекая его новыми дивертисментами: поездкой в карете, комедиями, концертами и прогулками на лодках. Снова и снова в карете, на земле или на траве следы Людовика пересекаются со следами Марии. Они постоянно ищут и в каждый момент находят друг друга.

– Разрешите вопрос, – перебил я его. – Откуда вам известны такие подробности? Ведь эти события происходили более сорока лет назад.

– Аббат Мелани знает эту историю лучше, чем кто-либо другой, – коротко ответил он.

– Ага, вот оно что. Значит, Атто рассказал вам, как и мне, все о том времени, – сказал я, сознательно преувеличивая, – о секретных заданиях, которые он выполнял для кардинала Мазарини, о Фуке…

Я специально назвал две тщательно охраняемые тайны из прошлого Мелани: о его дружбе с главным интендантом Фуке (о которой он сам рассказывал мне семнадцать лет назад), министром финансов Франции, которого преследовал христианнейший король, и тот факт, что Атто был тайным агентом на службе у Мазарини (об этом я узнал от других).

Мне показалось, что в глазах Бюва мелькнуло изумление. Наверное, он подумал, что, раз аббат Мелани открыл мне свои сокровенные тайны, то я заслуживаю доверия.

– Тогда, наверное, он тебе также рассказал, – продолжал Бюва, понизив голос, – о том, что сам был влюблен в Марию, конечно, между ними ничего такого не могло быть, и, когда король был вынужден из государственных соображений жениться на испанской инфанте, она покинула Париж и уехала в Рим, чтобы выйти замуж за коннетабля Колонну. И о том, что аббат встречался с ней в Риме, потому что вскоре после этого он приехал сюда. Они до сих пор пишут друг другу письма. Аббат не забыл ее.

Я поднял бокал с вином и сделал большой глоток, стараясь спрятать лицо, чтобы не показать своего изумления.

Мне удалось убедить Бюва, что я достаточно осведомлен о подоплеке жизни Атто, так что он может говорить со мной открыто. Мне нельзя было дать ему заметить, что я слышу эти откровения впервые.

Значит, Атто любил Марию еще тогда, когда она кокетничала с молодым королем Франции. «Этим и объясняются его вздохи, – подумал я, – когда ему вручили письмо мадам коннетабль на вилле Спада!»

Пока я заказывал себе еще один крендель, мне вдруг вспомнился разговор, который я услышал семнадцать лет назад, когда только познакомился с Атто, – разговор между гостями постоялого двора, где я в то время работал. Речь тогда шла о том, что Атто якобы является духовником одной из племянниц Мазарини, в которую так безумно влюбился король, что даже хотел на ней жениться. Теперь я знал, кто была эта племянница Мазарини.

Наша беседа была внезапно прервана сценой, которая, к сожалению, не редка в таких заведениях. В трактир зашли четверо бродяг, чтобы просить милостыню, вызвав гнев хозяина и молчаливое недовольство других гостей. Один из бродяг тут же начал ссору с молодой парой, сидевшей рядом с нами, и за какие-то секунды между ними возникла драка, так что нам пришлось искать другое место, чтобы не быть втянутыми в потасовку. В драке приняли участие больше десяти человек, включая нищих, посетителей, хозяина и его слугу. В суматохе они толкнули наш стол и чуть не опрокинули кувшин с вином.

После того как потасовка закончилась, мы увидели, что, к счастью, наш кувшин с вином остался цел, и, когда бродяги убежали, мы наконец снова сели за стол. Я слышал, как хозяин еще долго проклинал многочисленных дармоедов, которые шатались по улицам Рима.

– О да, я тоже знал, что аббат Мелани был влюблен в Марию Манчини, – соврал я, надеясь выведать у Бюва подробности.

– Причем влюблен настолько, что, когда она покинула Париж, каждый день приходил к ее сестре Ортензии, – подтвердил Бюва, наливая вино в бокалы. – Это вызвало недовольство ее супруга, герцога ла Меллерайе, наглого лицемерного человека, который велел своим слугам избить аббата, а позже даже приказал изгнать его из Франции.

– Ах да, герцог ла Меллерайе, – повторил я, делая глоток, и вспомнил, что слышал нечто подобное еще от постояльцев локанды.

– Аббат, который, казалось, не мог жить без связи с одной из мазаринок, с благословения короля, кстати, снабдившего его кругленькой суммой, уехал в Рим, чтобы увидеться с Марией. Так, а теперь давай лучше уйдем, – сказал Бюва, поскольку мы успели уже опорожнить весь кувшин с вином. – Прошло много времени, и господин аббат, небось, уже спрашивает, куда я запропастился, – объяснил он и попросил хозяина рассчитать нас.

* * *

Мы попросили двух старых лошадей и, не говоря больше ни слова, поскакали на виллу Спада. Мне очень хотелось спать, а Бюва жаловался, что у него кружится голова, и видел причину этого в том, что аббат поднял его с постели в ранний час. Я тоже с удивлением заметил, что чувствую себя разбитым: видимо, событий последнего дня, включая ночь, было для меня слишком много. Я уже не был тем молодым человеком, что семнадцать лет назад. Из последних сил я кивнул Бюва на прощание, затем сел на мула и отправился к своему домику. Я знал, что Клоридии еще нет. Эти проклятые роды затягивались. Я упал на кровать и погрузился в полусон, мечтая о том, как мы увидимся сегодня вечером на вилле Спада: дело в том, что в числе других приглашенных на вилле ожидали княгиню Форано, которая была на позднем сроке беременности, так что на всякий случай требовалось присутствие Клоридии. Затем сон сморил меня.

* * *

Мой сон был прерван весьма неожиданным и, мягко говоря, неприятным образом. Грубая, враждебная сила трясла меня, сопровождая тряску громовым голосом. Любая попытка вернуться в нематериальное царство сна и обороняться против этого мирского вражеского вмешательства была бы бесполезной.

– Проснитесь, проснитесь же наконец, прошу вас!

Я открыл глаза, по которым тут же больно ударил солнечный свет. Голова болела, как еще никогда в жизни. Тот, кто тряс меня за плечи, был гонцом с виллы Спада, и я с трудом узнал его из-за страшной головной боли и усилия держать глаза открытыми.

– Что вы здесь делаете… и как вы сюда зашли? – еле вымолвил я.

– Я пришел, чтобы передать записку от аббата Мелани, и увидел, что дверь открыта. Как вы себя чувствуете?

– Терпимо… Дверь была открыта?

– Что касается меня, то я хотел постучать, поверьте, – ответил он почтительно, как, по его мнению, и надлежало обращаться к человеку, которому шлет записки уважаемый аббат Мелани, – однако затем я решился войти в дом, чтобы убедиться, что с вами ничего не случилось. Мне кажется, что вы стали жертвой воровства.

Я посмотрел по сторонам. Комната, в которой я спал, была в ужасном состоянии. Одежда, одеяла, скатерти, мебель, обувь, грелка, ночной горшок, некоторые из акушерских инструментов Клоридии, даже распятие, которое обычно висело над супружеской кроватью, – все было разбросано на кровати и на полу. У порога валялся разбитый стакан.

– Вы ничего не заметили, когда вернулись?

– Нет, я… мне кажется, все было в порядке…

– Значит, это случилось, когда вы спали. Наверное, у вас был очень глубокий сон. Если хотите, я помогу вам навести порядок.

– Нет, спасибо. Где записка?

Едва гонец попрощался со мной, я попытался, преодолевая страх, навести хоть какой-то порядок в доме. Но я добился лишь того, что мое огорчение от неприятной неожиданности только усилилось. И в других комнатах, в кухне, в кладовке и даже в подвале царил страшный хаос. Кто-то забрался в дом, пока я спал, и обыскал каждый угол. «Не повезло им, – подумал я, – единственные ценности были зарыты поддеревом, о чем знали лишь мы с женой». Через добрых полчаса наведения порядка я обнаружил, что не пропал ни один важный предмет. Все еще мучимый головной болью и слабостью, я уселся на постель.

«Кто-то залез в дом среди бела дня», – сказал я себе еще раз. Заметил ли я что-нибудь, когда вернулся домой? Я не помнил. Честно говоря, я не мог даже вспомнить, что делал после возвращения, настолько усталым и разбитым чувствовал себя. И только сейчас до меня дошло, что в своем затуманенном состоянии я еще не прочел записку Атто. Я развернул ее и от изумления замер с открытым ртом:

«Бюва усыпили и ограбили. Немедленно приходи ко мне».

* * *

– Ясно как Божий день, что вам обоим дали наркотик, – заключил аббат Мелани, нервно расхаживая взад и вперед по своей комнате на вилле Спада.

Бюва сидел в углу. Его глаза были налиты кровью, а сам он выглядел так скверно, что, кажется, у него не было сил даже зевнуть.

– Не может быть, чтобы ты не слышал, как воры перевернули весь твой дом, – сказал аббат, поворачиваясь ко мне, – и не может быть, чтобы Бюва не почувствовал, как его подняли с матраца, уложили на землю и не только сняли с него одежду, но и забрали деньги, оставив его полуголым. Нет, все это невозможно, если не использовать каких-то очень сильных снотворных.

Бюва робко кивнул. Чувство вины и стыда за случившееся было просто написано у него на лице. Значит, и Бюва сразу же после нашей миссии в городе заснул мертвым сном. Аббат был прав: нам дали какое-то наркотическое средство.

– И как же они это сделали? – с иронией нараспев произнес Мелани.

Мы с Бюва посмотрели друг на друга пустыми усталыми глазами: мы не имели ни малейшего понятия об этом.

– А они не пытались проникнуть к вам? – спросил я Атто.

– Нет. Наверное, потому, что я, вместо того чтобы сидеть по кабакам, – подчеркнул он с многозначительным видом, – не спал, а работал.

– Неужели вы ничего не слышали?

– Абсолютно ничего. И это самое странное во всей истории. Конечно, я запер дверь, ведущую из моей комнаты в комнату Бюва. Но все же, должно быть, это был самый настоящий колдун, кто бы он ни был.

– Сфасчиамонти, наверное, еще не вернулся, но остальные сбиры на вилле должны же были хоть что-то увидеть, – заметил я.

– Сбиры, сбиры… – нервно передразнил он, – они могут только пять и шляться по борделям. Они могли впустить сюда какую-нибудь шлюху, которая сначала обслужила охранников, а потом помогла ворам. Известно же, как происходят такие дела.

– Очень странно, – заметил я. – И всего через пару часов после нападения на несчастного переплетчика. Есть ли связь между этими двумя происшествиями?

– Милосердное Небо, надеюсь, что нет! – испуганно подскочил Бюва, у которого не было ни малейшего желания оказаться, пусть и косвенно, повинным в чей-то смерти.

– С уверенностью можно сказать: они искали то, что надеялись найти у одного из вас двоих. Доказательством является тот факт, что они не пытались проникнуть ни в какую другую квартиру в поместье. Я задал слугам по секрету пару вопросов, но все они очень удивились: никто не видел посторонних.

– Мы должны немедленно известить дона Паскатио Мелькиори! – воскликнул я.

– Ни в коем случае, – остановил меня Атто. – По крайней мере, до тех пор, пока сами не внесем ясность в эту историю.

– Но кто-то же проник в поместье! Мы все, наверное, находимся в опасности! И мой долг – сообщить господину кардиналу Спаде, что…

– Очень хорошо, ты встревожишь всех, гости будут жаловаться на охрану виллы и начнут разъезжаться. И про свадебное торжество можно забыть. Ты этого хочешь?

Аббат Мелани настолько привык к своим сомнительным делишкам, что уже не обращал внимания на то, что сам стал жертвой: ему всегда было что скрывать, поэтому он прежде всего заботился о сохранении секретности. Конечно, его возражения были небезосновательными: мне трудно было представить себе, чтобы я мог расстроить свадьбу племянника кардинала Фабрицио. Так что пришлось смириться и согласиться с аббатом.

– Но что же они искали? – спросил я, чтобы сменить тему.

– Если даже вы этого не знаете… Я, по крайней мере, не имею понятия. То, на что они нацелились, очевидно, связано со мной, потому что я – единственный, кто знает вас обоих. Но сейчас…

– Да?

– …я должен подумать, причем основательно. А пока что будем действовать последовательно. Есть еще и другие загадки, которые требуют решения, и, кто знает, может, они приведут нас к этой. А ты, мой мальчик, сейчас пойдешь со мной.

– Куда?

– На борт, как я тебе обещал.

* * *

Заглянув в кухню, чтобы взять что-нибудь перекусить на обед, мы тайно покинули виллу Спада, выйдя не через главные ворота, а прокравшись через виноградник, и незамеченными добрались до выхода.

Пока мы преодолевали этот богатый препятствиями участок и пачкали обувь влажной землей виноградника, Атто, наверное, почувствовал жаркое дыхание моего любопытства на своем затылке.

– Ну ладно, речь идет просто-напросто о следующем, – начал он без длинных предисловий. – Твой господин должен где-то взойти на борт вместе со Спинолой из Сан-Чезарео и неким господином А.

– Я очень хорошо помню это.

– Да, но главная проблема, в отличие от того, что ты, вероятно, предполагаешь, состоит не в том, где состоится эта встреча, а в том, кто будет в ней участвовать.

– То есть кто такой этот А.

– Совершенно верно. Только зная положение в обществе, а также прочие особенности участников тайной встречи, можно судить о месте, где она состоится. Если это один князь и два обывателя, то встреча состоится во владениях дворянина, который, конечно, не будет ради двух своих верноподданных отправляться куда-то. Если встречаются два профессиональных преступника и один честный человек, то место встречи точно изберут мошенники, которые хорошо знают места тайных собраний, и так далее.

– Ну хорошо, я понимаю, – сказал я с некоторым нетерпением, пока мы с трудом прокладывали себе путь по грязи.

– Итак, у нас есть два кардинала. Один извещает другого и говорит ему, что лично свяжется с третьим человеком в этом союзе. Речь идет, несомненно, о человеке одного с ним положения, иначе твой хозяин в своей записке выразился бы иначе. Например: «Увидимся завтра на борту, А. тоже будет там», чтобы подчеркнуть, что этот третий человек другого сословия. Но он написал: «Я сообщу А.», так ведь?

– Так оно и есть, – подтвердил я, пока мы крались через ворота виллы.

– Он как будто бы хотел сказать: в этот раз извещу его я, не беспокойся. Короче говоря, у меня сложилось впечатление, что эти трое поддерживают довольно тесные, доверительные отношения.

– Согласен, а дальше?

– Значит, речь идет о третьем кардинале.

– Вы уверены?

– Нив коем случае. Но это единственное, за что можно зацепиться. А сейчас взгляни на это.

К счастью, мы находились достаточно далеко от главных ворот виллы, чтобы ее обитатели уже не могли видеть нас. Атто с поразительной ловкостью вытащил из сумки мятый, согнутый пополам листок бумаги и развернул его:

Аккиаиоли,

Албани,

Альтиери,

Аркинто,

Асталли,

Барбариго,

Барберини,

Бики,

Бонкомпаньи,

Борджиа,

Кантельми,

Карпенья,

Ченци,

Коллоредо,

Корнаро,

Костагути.

– Так, а теперь я спрашиваю тебя: сколько фамилий кардиналов начинается на букву «А»?

– Синьор Атто, что это вы мне показываете? – спросил я, обеспокоенный сим странным документом. Неужели Атто опять втягивает меня в шпионскую историю?

– Читай и держи язык за зубами. Это кардиналы, которые будут избирать следующего Папу. Кто начинается с буквы «А»?

– Аккиаиоли, Албани, Альтиери, Аркинто и Асталли, – прочел я первые строчки.

Он тут же снова сложил листок и засунул назад в сумку. Затем мы двинулись дальше.

Мы пришли уже прямо к городским воротам Сан-Панкрацио, откуда по виа Аурелия можно было выйти из города в восточном направлении. Я заметил, как Атто быстро осмотрелся вокруг. Он тоже не хотел слишком привлекать к себе внимание. Если попасться с таким документом, то можно быть обвиненным в шпионаже с самыми страшными последствиями.

– Ну, теперь посмотрим, – сказал он с широкой беззаботной улыбкой, словно мы говорили о каких-то мелочах. Я заметил, что он старается расслабить мышцы лица, чтобы быть готовым к встрече с охраной на воротах Сан-Панкрацио. Нам нужно было пройти через эти ворота, чтобы продолжить выбранный им путь к цели, которую он мне пока не назвал.

– Асталли – папский легат в Ферраре, его в эти дни нет в Риме, он приедет, если вообще приедет, только на конклав. Аркинто живет в Милане, это слишком далеко, чтобы появиться на празднике твоего господина. Аккиаиоли, первый в списке, насколько мне известно, не является добрым другом семьи Спады.

– Таким образом, остаются только Альтиери и Албани.

– Именно так. Альтиери очень хорошо подходит к нашим предположениям, поскольку, как и Спада, относится к группе кардиналов, избравших Папой блаженной памяти Климента X. Однако Албани подходит еще лучше из-за политического равновесия.

– Что вы имеете в виду?

– Очень просто: тайная встреча трех кардиналов имеет смысл особенно тогда, когда встречаются представители трех различных фракций. Вот, Спинола слывет сторонником кайзеровской империи. Спада, наоборот, будучи государственным секретарем неаполитанского, то есть рожденного в ленных владениях Испании, Папы, имеет право считаться сторонником Испании. Албани же многие числят приверженцем Франции. Тем самым мы имеем маленький синод, который является своего рода подготовкой к конклаву. Поэтому твой хозяин так нервничает в эти дни: нагоняй дворецкому, затравленный, напряженный вид…

– Одна молочница рассказала мне, что кардинал Спада находится в постоянных разъездах между послами и кардиналами и это связано с какой-то папской грамотой, – вспомнил я и сам удивился: оказывается, даже я обладал интересной информацией, которую, однако, еще не мог применить с пользой.

– Очень хорошо! Я ошибаюсь, или действительно Албани занимается папскими указами?

Он не ошибся: именно это я услышал вчера в разговоре двух дам за ужином.

Тут нам пришлось прервать беседу, так как мы подошли к стражникам у ворот Сан-Панкрацио, которые, конечно, хорошо знали меня, поскольку мой дом находился прямо перед городской стеной и я ежедневно проходил через ворота в обоих направлениях. То, что я шел в сопровождении благородного господина, давало дополнительное преимущество. Нас пропустили без проблем.

– Вы так и не сказали, куда мы идем, – заметил я, хотя в моем воображении уже вырисовалась определенная картина.

– Итак, наши кардиналы хотят провести эту тайную встречу на борту какого-то плавучего средства. Не на Тибре ли?

– Это маловероятно.

– Действительно, такое вполне могло быть, если бы они хотели укрыться от любопытных глаз. Однако на самом деле у них есть место поудобнее, на суше и всего в двух шагах от виллы Спада. Мы уже почти пришли к нему. Наверное, ты слышал о нем: оно называется «Корабль».

* * *

После рассуждений Атто я, конечно, ожидал услышать это название.

– Разумеется, я слышал о нем, – ответил я. – Я каждый день прохожу мимо него, когда иду от своего дома на виллу Спада. Но только после ваших размышлений мне пришло на ум, что оно может быть местом встречи трех кардиналов, – признался я. – А потом мне стало ясно, что выражение «на борту» – иносказательное… Атто ускорил шаги отметил мое дипломатичное признание его преимущества молчаливой улыбкой.

– Вот увидишь, – снова начал он, – это действительно уникальное место. Речь идет, как ты, наверное, знаешь, о месте, которое чрезвычайно тесно связано с Францией, что делает встречу между Спинолой и Спадой, твоим хозяином, еще интереснее: два кардинала, один из которых – сторонник Испании, а другой – Австрии, тайно встречаются во французском доме.

– Итак, собрание посвящено выборам следующего Папы. Если третий – это друг французов Албани, то можно сказать, что Франция доминирует.

– Мы тут только осмотримся, – проговорил Атто, не отвечая мне. – Встреча, конечно, состоялась на рассвете, в час тайных заговоров, а сейчас все уже, наверное, закончилось. Тем не менее мы могли бы обнаружить пару интересных вещей. И кроме того…

– Кроме того?

– Случайная встреча. Очень странно. На «Корабле» хранится нечто особенное. Предметы, которые… Ну ладно, это старая история, когда-нибудь рано или поздно я расскажу тебе о ней.

При этих последних словах мы добрались до нашей цели, и мне пришлось отложить попытку удовлетворить свое любопытство на более позднее время.

Место, куда мы намеревались проникнуть и которому суждено было сыграть огромную роль в дальнейших событиях, находилось совсем неподалеку от моего дома. О нем слышали все, но действительно хорошо знали лишь очень немногие.

Его официальное название было вилла Бенедетта, по имени некоего Бенедетти, о котором я знал только то, что он построил это здание несколько десятков лет назад с большими затратами и такой же роскошью. Из-за особенной формы, придававшей ему вид парусного корабля, люди прозвали это здание «корабельной виллой» или кратко «Кораблем».

Как я уже упомянул, это было известно всем, причем не только живущим по соседству, поскольку вилла пользовалась довольно необычной репутацией. Дворец и сад при нем после смерти хозяина, последовавшей около десяти лет назад, достались по наследству одному из родственников кардинала Мазарини. Однако сей родственник кардинала ни разу не побывал здесь, и, таким образом, дворец стал заброшенным местом. Заброшенным, однако не покинутым: дело в том, что с наступлением темноты люди видели там загорающиеся огни, а днем – проносящиеся мимо тени людей. Если стоять на улице, то можно было различить доносившиеся из дворца звуки музыки, топот множества ног, приглушенный смех. Слышался тихий неумолчный плеск фонтана, нарушаемый иногда скрипом быстрых шагов лакея по гравию внутреннего двора.

Однако никто не видел ни единого посетителя, входившего во дворец или выходившего из него. Перед виллой никогда не останавливалась ни одна карета, чтобы доставить важных гостей, не говоря уже о том, чтобы из дворца вышел хоть один слуга, чтобы запастись продуктами для кухни или дровами на зиму. Все знали, что там должен кто-то быть. Только никто и никогда не видел этого человека.

«Корабль» как будто жил своей тайной жизнью и мог совершенно обходиться без связи с внешним миром. Казалось, что внутри прячутся загадочные безликие люди, словно боги маленького Олимпа, не обращающие внимания на мир и вполне довольные своим таинственным уединением. Призрачная аура вокруг здания удерживала любопытных на расстоянии и внушала определенный страх даже тем, кто, как я, каждый день проходил мимо виллы.

С другой стороны, расположение «Корабля» на виа Аурелия, высшей точке пологого холма Джианиколо, не могло было быть более прекрасным и достойным восхищения. Стоящий как раз на границе между городом и деревней, дворец дышал самым здоровым воздухом, а вокруг раскинулись самые очаровательные пейзажи, так что не надо было мучительно напрягать зрение, чтобы обнаружить их. Хотя он и находился среди ряда пологих холмов, образующих гряду, дворец-корабль имел величественный вид и казался скорее замком, чем виллой или дворцом. Точнее, плавучим замком, если можно так выразиться. Двойная наружная лестница перед фасадом как будто образовывала нос корабля, врезавшийся в зелень сада двумя симметричными изгибами, и вела на маленькую террасу – точную копию верхней палубы. С противоположной стороны низкий полукруглый фасад изображал корму корабля. Здесь большая, закрытая арочными окнами лоджия выходила окнами на виа ди Порта Сан-Панкрацио. И наконец, корпус «Корабля» образовывали четыре жилых этажа с легким воздушным основанием, увенчанные четырьмя башенками с флажками-флюгерами, которые были словно флаги на мачтах корабля.

«Корабль» гордо возвышался над верхушками окружавших его кустов и деревьев, так что был виден даже на большом расстоянии, и совершенно неважно, что сад был не особенно велик. Изречение на латыни у входа в дом, которое я часто читал, проходя мимо, гласило:

Agri tant um quofruamur,

Non quo oneremur.

Иначе говоря, автор призывал иметь земли ровно столько, столько нужно для удовольствия, а не тратить деньги на покупку лишних. Эта сентенция, исполненная старой крестьянской мудрости, конечно же, была только вступлением к тому, что мы обнаружили внутри здания, а того было больше, намного больше.

Атто остановился, чтобы издали понаблюдать за разветвлением виа ди Порта Сан-Панкрацио, открывавшей вид на расположенное поблизости поместье Корсини.

– Я знаю, что «Корабль» построил некий Бенедетти, – снова взял я в свои руки нить разговора, пока мы осторожно всматривались в дорогу, лежащую перед нами. – Но кем он был?

– Одним из доверенных лиц Мазарини. Его агентом здесь, в Риме. От имени Мазарини он скупал картины, книги, ценные вещи. Со временем он стал довольно знающим специалистом в этом деле. Он поддерживал связи с Бернини, Альгарди, Пуссеном… Я не знаю, говорят ли тебе что-то эти имена.

– Да, конечно, синьор. Это великие художники.

– У Бенедетти были амбиции архитектора, – продолжал Атто, – хотя он таковым не являлся. Иногда он брался за вещи, которые были ему не по силам. Например, предложил построить большую лестницу на холме между площадью Испании и Тринита деи Монти, но это предложение не нашло отклика. Однако некоторые его замыслы удалось осуществить. Был у него, к примеру, эскиз, по которому здесь, в Риме, был сделан катафалк для похорон кардинала. С моей точки зрения, он был тяжеловат и слишком помпезен, но не уродлив. Бенедетти был талантливым дилетантом.

– Может быть, и к «Кораблю» он тоже приложил руку, – высказал я предположение.

– Действительно, говорят, что вилла – это больше его творение, чем архитектора, которому он ее заказал. И я уверен, что так оно и было.

– Вы хорошо знали его?

– Я помогал ему, когда именно из-за этого «Корабля» он приезжал во Францию тридцать лет назад. Перед смертью Бенедетти из благодарности завещал мне некоторые вещи. Несколько восхитительных маленьких картин.

И вот мы очутились перед каменной оградой, окружавшей виллу. Атто посмотрел на запад и зажмурился от яркого света полуденного солнца.

– Он приехал во Францию, чтобы осмотреть Во-ле-Виконт – замок моего друга Никола Фуке. Я сопровождал его, и он заявил мне, что хочет почерпнуть вдохновения для строительства своей виллы. А теперь прекращаем разговоры. Мы уже у цели. Ты все увидишь своими глазами и можешь, если захочешь, составить свое собственное суждение.

Мы подошли ко входу, сделанному в необычном, восхитительном стиле. Прямо перед нами возвышалась корма корабля: большая закрытая сквозная галерея с легкими арками, которая имела форму полукруга и выходила на улицу, где находились мы. Из галереи доносилось тихое журчание маленького фонтана. «Корма» доходила до окружавшего виллу ограждения, искусно выполненного в форме обрыва с окнами и дверями в виде морских гротов и бухт. И действительно, качающийся на воображаемых волнах «Корабль» выглядел так, будто был пришвартован к скалистому рифу. Волшебный «Корабль» возвышался на холме Джианиколо среди пиний, кустов олеандра, клевера и маргариток, словно стоял на якоре у морского побережья.

Казалось, никто не охранял маленькие ворота, ведущие на виллу. Ворота в самом деле были только прикрыты, но не заперты и открывались в передний двор, откуда был выход в сад.

Мы сделали несколько осторожных шагов, в любой момент ожидая, что кто-то выйдет нам навстречу. Изнутри виллы слышался чей-то голос, приглушенный расстоянием. И, словно 9X0, ему вторил женский смех. Однако никого не было видно. Мы находились в просторном внутреннем дворе, а справа стояло изящное господское строение «Корабля». Посреди свободной площадки, оживленный красивыми каскадами, журчал, изливая свой нескончаемый бурлящий поток, прелестный фонтанчик.

Мы остановились и осмотрелись вокруг, чтобы сориентироваться. С левой стороны от нас раскинулся парк, и мы нерешительно приступили к его обследованию. Вдоль дорожки тянулись шпалеры фруктовых деревьев и горшки с аргуми и другими фруктами, выставленные в один ряд, далее виднелась широкая лестница, ведущая в девять разных аллей, обсаженных кустами роз, ряды деревьев, опустивших свои ветви над сводчатыми входами в дом.

Маленькие фонтаны, объединенные в еще один большой фонтан, находившийся посреди террасы на первом этаже здания, создавали постоянно меняющийся приятный звуковой фон.

– Разве мы не будем докладывать хозяевам о своем прибытии?

– Пока что нет. Мы вторгаемся в частное владение, я знаю, но на входе не было охранника. Если понадобится, мы скажем в оправдание, что хотели выразить свое почтение владельцу этой роскошной виллы. Короче говоря, надеемся, что, как говорят, дуракам закон не писан.

– Как долго? – встревожился я, поскольку мне совсем не нравилась перспектива попасть в неприятное положение в месте, находящемся так близко от моего дома и от виллы Спада.

– До тех пор, пока не найдем что-нибудь интересное о собрании наших трех кардиналов. А сейчас перестань задавать свои вопросы.

Перед нами открылась аллея, на которой возвышалась большая пергола, обвитая изысканными сортами винограда.

– Виноград – христианский символ возрождения. Так Бенедетти принимал своих гостей, – заметил Мелани.

Пергола заканчивалась, как мы теперь увидели, красивой фреской с изображением триумфа^[21] в Древнем Риме.

Приближаться к дому было бы слишком опасно: рано или поздно мог подойти кто-нибудь, чтобы положить конец нашей запретной разведывательной вылазке. Но чем дольше мы гуляли по тенистым аллеям парка, тем в большей безопасности чувствовали себя в объятиях ласковой полуденной тишины, напоенной ароматом цитрусовых деревьев, под мирное журчание фонтанов.

Во время нашей прогулки по саду мы наткнулись на площадку с двумя небольшими пирамидами. На каждой из пирамид сбоку виднелась надпись. На первой было написано:

«GENII AMOENITATI

Qui procul a curis ille laetus;

Si vis esse talis,

Esto ruralis».

– Ну, мальчик мой, теперь твоя очередь, – любезно предложил мне Атто.

– Я бы сказал так: «К очарованию гения. Блажен, кто не имеет забот; если хочешь быть им – живи в деревне».

На другой пирамиде было начертано похожее изречение:

«AMICITIAE FELICITATI

In secunda, et in adversa fortuna

Nil solidius amico:

Hunc facilius in rure,

Quam in aula invenies».

– «О радостях дружбы. В хорошие, как и в плохие дни нет ничего надежнее друга: но ты скорее найдешь его в деревне, чем при дворе», – перевел я.

Мы молча постояли перед пирамидами, каждый – по крайней мере, так думал я – втайне гадая, о чем думает другой. Какие мысли вызвали эти сентенции у Атто? Дух и дружба… Если бы меня спросили, какой дух обуревает его, я тут же подумал бы о двух его сильных страстях: о политике и интригах. А дружба? Аббат Мелани относился ко мне хорошо, в этом я не сомневался, с тех пор как поймал его на том, что он тайно носит у сердца мои жемчужины, прикрепив их, словно ex voto,^[22] к покрывалу Кармельской Богородицы. Но, несмотря на это, был ли Атто сейчас или когда-нибудь еще хотя бы на мгновение моим другом, настоящим, бескорыстным другом, как он любил утверждать, когда ему было это удобно?

Вдруг издали послышалась приглушенная мелодия – странный напев, словно песнь печальной сирены, похожая на звучание то флейты, то гамбы или даже на женский голос.

– Они музицируют на вилле, – заметил я.

Атто напряг слух.

– Нет, это не на вилле. Музыка доносится откуда-то из окрестностей.

Мы устремили наши взоры на парк, но напрасно. Внезапно поднялся ветер, и с клумб, деревьев и кустов в воздух с шорохом взметнулись бледные упавшие листья – преждевременные жертвы летней жары.

– Оттуда, она слышна оттуда, – поправил себя Атто.

Он указал на окно в западной стороне входного дворика, и мы подошли прямо под окна, откуда каждый мог не только видеть, но и слышать нас, тем не менее никто, как и прежде, не мешал нам бродить по парку. Я был удивлен, что нас не пытаются остановить, однако постепенно я проникся дерзким доверием к этому месту, которое до сих пор было для меня таким незнакомым и таинственным. Мы прислушивались, глядя наверх, в направлении окна (действительно, единственного открытого), откуда, как нам казалось, доносилась музыка. Однако незримый покров тишины снова опустился на парк и на нас.

– Похоже на то, что им доставляет удовольствие оставаться невидимыми, – пошутил Атто.

Таким образом, у нас появилась возможность поближе полюбоваться архитектурой «Корабля». Фасад, у которого мы стояли, был разделен на три части; на его ровной поверхности было углубление, занятое на первом этаже красивым портиком с арками и колоннами, над которыми на уровне второго этажа тянулась терраса. Мы направились к портику.

– Синьор Атто, посмотрите сюда.

Я показал Атто надпись на латыни над каждым их четырех люнетов портика:

«AERIS SALUBRITAS,

LOCI SUBLIMITAS,

URBIS VICINITAS,

DOMUS COMMODITAS».

– «Здесь целебный воздух, превосходное место, близость города, удобный дом», – перевел Атто. – Настоящий гимн, спетый Эльпидио Бенедетти своему дому.

Две другие надписи похожего содержания были над двумя дверями:

«Agricola semper in proximum annum dives est.

Laudato ingentia Rura, exigum colito».

– «Крестьянин всегда богат в будущем году. Восхвалим большие поля, обработаем малые». Занимательно. Посмотри, этого здесь полным-полно.

Атто предложил мне зайти в портик. Оглядев фасад, я увидел множество изречений, немного поблекших, сгруппированных по три над каждой колонной и покрывавших стены, словно лес.

Я прочел первый девиз, а за ним и остальные.

«Скромность – мать всех добродетелей».

«Не все авторы – мудрецы».

«Хороший друг лучше сотни родственников».

«Один враг – слишком много, сто друзей – мало».

«Один мудрец и один безумец знают больше, чем просто один мудрец».

«Уметь жить важнее, чем уметь говорить».

«Одно порождает другое, а мир управляет ими».

«Имея немного ума, можно править миром».

«Миром правят мнения».

По сторонам лоджии были расположены полуколонны, и на них тоже было достаточно цитат:

«Никто при дворе не веселится больше, чем дурак»;

«Загородный дом – лучшее место для размышлений и наслаждений мудреца».

– Я уже слышал о надписях на «Корабле», – сказал Атто, вместе со мной изучая, их, – но я никогда не думал, что их так много и что они повсюду. Действительно, достойный внимания груд. Браво, Бенедетти! Хотя не все они выросли на его навозе, – с коварной улыбкой заключил он.

– Что вы хотите этим сказать?

– «Миром правят мнения», – процитировал Атто елейным дребезжащим голоском, одергивая одежду так, чтобы она походила на скуфью, потом со строгой миной на лице поднял брови. И приложил два пальца к верхней губе, изображая усы.

– Его преосвященство кардинал Мазарини! – воскликнул я.

– Одна из его любимых поговорок. В отличие от других, эту он никогда не записывал.

– А какие изречения, кроме этого, вы узнали еще?

– Дай посмотрю… «Скромность – мать всех добродетелей» – это изречение Папы Климента IX, моего хорошего друга, царствие ему небесное. Потом… «Хороший друг лучше сотни родственников». Это часто повторяла мне когда-то ее величество Анна Австрийская, покойная мать христианнейшего короля Франции… Ты что-то сказал?

– Нет, синьор Атто.

– Ты уверен? Я мог бы поклясться, что слышал что-то похожее на… да, на шепот.

Мы осмотрелись, немного обеспокоенные. Ничего не обнаружив, мы продолжили нашу экскурсию, как вдруг снова раздалась та же мелодия, только в этот раз гораздо слабее, почти неслышно.

– Фолия, – сказал аббат, – а здесь она и вправду служит хорошим фоном.

– Действительно, здесь все как-то слишком высокопарно, – согласился я.

– Ты не знаешь, что это? Мелодия, которая там звучит, – это вариации на тему фолия. По крайней мере, мне так кажется по тому маленькому отрывку, что я услышал.

Я промолчал, так как не знал, что означает тема фолия в музыке.

– Речь идет о народной песне из Португалии, первоначально народном португальском танце под названием «фолия», – пояснил Атто, отвечая на мой невысказанный вопрос. – Это очень известная тема. Ее основа – музыкальная канва, назовем это так, очень простая структура, на которой музыканты импровизируют множество вариаций и виртуозных контрапунктов.

Мы затаили дыхание еще на минуту, прислушиваясь к музыке, которая постепенно вырисовывалась в мотив, то серьезный и строгий, то милый, то меланхоличный, но никогда не повторяющийся.

– Это прекрасно, – прошептал я, чувствуя, как кружится голова от этой волшебной музыки.

– Это бассо остинато, тоже с вариациями, который сопровождает контрапункты: он всегда покоряет мечтательные натуры вроде твоей, – захихикал Атто. – Однако в данном случае ты совершенно прав. До сих пор я всегда считал, что нет лучше вариаций на тему фолия, чем созданные маэстро Марэ из Версаля, однако эти, на итальянский манер, просто очаровательны. Действительно талантливый композитор, кто бы он ни был.

– А кто же был первым автором фолия? – полюбопытствовал я, когда отзвучала музыка.

– И все, и никто. Как я тебе уже сказал, это народный напев, старинный танец, который существует так же давно, как и память человеческая. Даже само название фолия окутано тайной. Подожди, дай мне прочитать, здесь что-то написано о Лоренцо де Медичи, – ответил Атто, стараясь прочесть какие-то стихи, однако почти тут же прекратил свою попытку. – Ты слышал? – прошептал он.

Я тоже это слышал. Два голоса. Один мужской, другой женский. Совсем рядом. И скрип гравия под чьими-то ногами. Мы огляделись. Никого.

– Ну, в конце концов, мы тут находимся с дружескими намерениями, – сказал Атто и перевел дыхание. – Нам нечего бояться.

Мы снова продолжили наши исследования. На меня произвели глубокое впечатление изречения на стенах «Корабля», прибывающие удалиться от мирской суеты и искать правду и мудрость В надежной гавани природы.

«Странно, – подумал я, – именно в этом месте, где мы ищем свидетельства тайной встречи трех кардиналов, читались слова о том, что следует презирать политические и деловые хлопоты». Сам я уже почти полностью отошел от общественных дел: я отказался писать для газет и окопался вместе с Клоридией на своем маленьком поле. Атто же, наоборот, и спустя семнадцать лет занимался этим, да еще как. Однако в этот момент (впрочем, я мог и ошибаться) мне показалось, что эти строчки, с мягким нажимом указывающие на бренность сего мира, наложили на его лицо тень сомнения и раздумий.

– Какие стихи! Ты их знаешь, читаешь в сотый раз, но тем не менее кажется, что они всегда могут сказать тебе что-то новое, – заметил он про себя.

Между арками мы прочли прекрасные стихи о временах года Мариино, Тассо и Алеманни, а также двустишия Овидия. И сразу же наше внимание привлекли новые мудрые мысли, которые мы обнаружили высеченными в нише между окнами на стене палаццо:

«Кто потерял доверие, тому уже больше нечего терять»;

«Кто не имеет друзей, не будет счастлив»;

«Тот, кто быстро обещает, чаще всего потом очень долго жалеет об этом»;

«Тот, кто всегда смеется, тот часто обманывает»;

«Кто бежит за игрой, обеднеет в конце»;

«Кто пытается обмануть, тот часто бывает сам обманут»;

«Кто плохо говорит о других, тот пусть сначала подумает о самом себе»;

«Кто правильно предполагает, тот дает хорошие советы»;

«Кто имеет уважение, у того будет и все добро»;

«Кто хочет иметь много друзей, тот пусть испытает немногих»;

«Кто не рискует, тот не выигрывает»;

«Кто верит, что знает много, тот понимает меньше».

– Проклятие, – вдруг прошептал Атто.

– Что с вами?

Он на мгновение замолчал.

– Как так может быть, что ты ничего не слышал? Какой-то звук, прямо передо мной.

– Честно говоря… Мне показалось, что треснула ветка.

– Ветка, которая ломается сама собой? Это было бы очень интересно, – поддел он меня, оглядываясь по сторонам и с трудом переводя дыхание.

Я не хотел говорить ему о своих впечатлениях, но наша разведка как будто шла двумя параллельными путями: письмена, которые мы расшифровывали, и таинственные звуки, которые пугали нас. Словно это были две разные реальности: начертанные слова и звуки из ниоткуда, бросающие вызов одни другим.

Еще раз набравшись храбрости, мы отправились дальше. Список изречений продолжался во второй нише:

«Кто хочет иметь все, тот умрет от жадности»;

«Кто не ведает лжи, тот верит, что все говорят правду»;

«Кто привык делать зло, не думает ни о чем другом»;

«Кто оплачивает долги, тот извлекает из этого прибыль»;

«Кто хочет много, не должен требовать мало»;

«Кто проверяет каждое перышко, никогда не застелет постель»;

«Кто не уважает других, не заслуживает уважения к себе»;

«Кто не ценит других, того не ценят другие»;

«Кто покупает вовремя, тот покупает выгодно»;

«Кто не знает страха, тот подвергает себя опасности»;

«Кто сеет добродетель, тот пожнет славу».

И в третьей нише:

«ОСТЕРЕГАЙСЯ:

Бедного алхимика,

Больного врача,

Внезапной ярости,

Подстрекаемого безумца,

Ненависти господ,

Общества предателей,

Лающей собаки,

Молчащего мужчины,

Общения с ворами,

Нового трактира,

Старой проститутки,

Ночной ссоры,

Мнения судей,

Сомнения врачей,

Рецепта аптекарей,

«И так далее» нотариуса,

Злобы женщин,

Слез проституток,

Лжи торговцев,

Воров в доме,

Возвращающейся служанки,

Ярости народа».

– Старым шлюхам и мнению судей доверять нельзя, это уж точно, – согласился Атто с улыбкой.

Наконец, в четвертом углублении был последний ряд мудрых сентенций.

«ТРИ ВИДА ЛЮДЕЙ СТОИТ НЕНАВИДЕТЬ:

Высокомерного бедняка,

Жадного богача,

Сумасшедшего старика.

СЛЕДУЕТ ИЗБЕГАТЬ ТРЕХ ВИДОВ ЛЮДЕЙ:

Певцов,

Стариков,

Влюбленных.

ТРИ ВЕЩИ ОСКВЕРНЯЮТ ДОМ:

Куры,

Собаки,

Женщины.

ТРИ ВЕЩИ ДЕЛАЮТ МУЖЧИНУ УМНЫМ:

Любовная связь,

Проблема,

Спор.

ТРИ ВЕЩИ ДОСТОЙНЫ ЖЕЛАНИЯ:

Здоровье,

Хорошая репутация,

Богатство.

ТРИ ВЕЩИ ЯВЛЯЮТСЯ СОВЕРШЕННО ОПРЕДЕЛЕННЫМИ:

Подозрение, если оно возникло, не исчезнет больше;

Ветер не зайдет туда, где не видит выхода;

Верность, если она ушла, не вернется никогда.

ТРИ ВЕЩИ СМЕРТЕЛЬНЫ:

Ждать, но не прийти,

Быть в постели, но не спать,

Служить, но не получать удовольствия от этого.

ТРОИМ ЖИВЕТСЯ ХОРОШО:

Петуху мельника,

Коту мясника,

Слуге трактирщика».

– Ну, эти сентенции не совсем на уровне предыдущих, – проворчал Атто, которому, видимо, не понравилось изречение насчет того, что следует всячески избегать певцов и стариков, – ведь он принадлежал к тем и другим.

– Не знаю, – сказал я. У меня голова шла кругом от такого количества цитат. – Как вы думаете, зачем тут все эти надписи?

Он не ответил. Вероятно, у него возник тот же вопрос, только ему не хотелось показать это, поскольку он все еще считал меня человеком неопытным в жизненных вещах.

Ветер, поднявшийся уже некоторое время назад, вдруг усилился, стал почти ураганным. Капризные вихри подняли в воздух листья, комья земли и насекомых. Порыв ветра бросил мне пыль в глаза, ослепив на какое-то время. Мне пришлось прислониться к дереву, чтобы протереть глаза, и лишь через пару минут мое зрение восстановилось. Я увидел, что Атто тоже вытирает носовым платком глаза. Голова моя кружилась: на насколько мгновений шквал ветра невиданной силы закрыл от нас весь мир, а вместе с ним – и виллу.

Я посмотрел наверх. Облака, которые раньше лениво перемещались по небу, только что окрашенному в оранжевый, розовый и лиловый цвета начинающегося заката, сейчас стали блекло-голубыми и заполонили небосвод. На горизонте, затянутом мутной белесоватой мглой, мерцал аморфный неземной свет. Музыка, казалось, доносилась уже со стороны большой площади у входа в парк.

Затем снова стало ясно и светло. Так же внезапно, как оно раньше исчезло, появилось дневное светило и бросило тонкий золотой луч на фасад «Корабля». На несколько мгновений ласковый бриз донес до нас звуки фолия.

– Странно, – сказал Атто, очищая перепачканные туфли, – эта музыка приходит и уходит, уходит и приходит. Кажется, что она везде и нигде. В домах аристократов уже есть залы, где стены устроены особым образом, так, что они усиливают звук, чтобы создать иллюзию присутствия музыкантов в ином месте, а не там, где они действительно сидят. Однако о садах с такими свойствами я еще никогда не слышал.

– Вы правы, – согласился я, – создается впечатление, будто эта музыка, как бы сказать… просто в воздухе.

Вдруг мы услышали два голоса и женский смех, звучавший как серебряный колокольчик. Похоже, что это были те же голоса, которые мы слышали раньше и за которыми странным образом не последовало появления людей.

Обзор нам закрывала высокая живая изгородь. Атто поправил складки своего камзола и приосанился, готовясь представиться и отвечать на вопросы. В одном месте живая изгородь расходилась в стороны, и наконец-то в свете, падающем с противоположной стороны, мы увидели двоих.

Один был уже не очень молодой, однако полный сил человек благородного происхождения, чей открытый взгляд, тонкие черты лица и решительный вид произвели на меня приятное впечатление, хотя, конечно, это был лишь поверхностный взгляд. Он мило беседовал с молодой девушкой, словно подбадривая ее. Неужели это ее звонкий смех мы услышали, входя в поместье?

– …я буду благодарна вам всю свою жизнь. Вы – мой самый настоящий друг, – сказала она.

Одеты они были по французской моде, однако было в них что-то необычное (я даже не мог бы сказать, что именно). На наше присутствие они не обратили ни малейшего внимания, и все это очень было похоже на то, что мы тайно следим за ними под прикрытием живой изгороди.

Они чуть-чуть повернулись к нам, и я мог рассмотреть лицо девушки. Ее кожа была чище хрусталя, однако не снежно-белой, а соединяющей бледность с живостью крови, и смесь светлых и темных тонов делала девушку похожей на Венеру (поскольку темная кожа не умаляет красоты, а умножает ее, как говорится в пословице). Лицо было не продолговатым, а скорее округлым, равным по красоте всей прелести неба. Словно бросая вызов заурядному цвету золота, ее волосы были иссиня-черного цвета, не имеющего в себе, конечно, ничего грубого, – их чернота словно намекала на траур но тем людям, которые рискнут запутаться в ловушке ее красоты. Высокий лоб гармонично сочетался с другими чертами; брови и ресницы были темные, однако, если взгляду других они придавали бы надменности, то у нее, стоило увидеть ее зрачки, они были подобны облаку, открывающему солнце после проливного дождя.

Как только у меня появилась возможность взглянуть сквозь листья в сторону девушки, я стал рассматривать ее, и эти большие глаза, которые были скорее круглыми, чем продолговатыми, обладали несравненной живостью, наверняка могли сердиться, но не таить зла, показались мне самыми сладкими и самыми жестокими инструментами пыток, кометами, приносящими смерть, жалящими стрелами любви, способными ослепить самого зоркого человека, НО, разумеется, не бессердечными, потому что таили в себе море нежности. Губы были ярко-кораллового цвета, и даже киноварь Не могла бы сделать их прекраснее и ярче. Нос имел идеальные пропорции, а прелестная головка опиралась на стройный цоколь шеи, ниже которой выступали два чудесных холма Рагозы, вернее, два яблока Париса, который, увидев эту девушку, несомненно, сразу же объявил бы ее богиней красоты. Изящные руки ее были такими крепкими, что, казалось, невозможно было бы их ущипнуть; кисть руки была очаровательным творением природы, пальцы – идеальными и белыми, как молоко.

Движения всех частей ее тела, которые я внимательно рассматривал только ради этого несовершенного описания, были настолько привлекательными, улыбка столь трогательной, голос таким приятным, ее жесты настолько соответствовали тому, что она говорила (или казалось, что говорила), что каждый, кто слышал ее, даже не видя, нашел бы в ней то, что непосредственно тронуло бы его сердце.

В этот момент, когда я пытался расслышать что-нибудь еще, кроме выражения «Я буду благодарна вам всю свою жизнь. Вы – мой самый настоящий друг…», за которым могло скрываться все или ничего, Атто привлек мое внимание, резко толкнув.

Я повернулся. Он побледнел так, словно ему стало плохо. Затем подал мне знак идти вместе с ним вперед и обогнуть живую изгородь, чтобы предстать перед незнакомыми людьми. Нервной походкой он пошел вперед и практически заставил меня бежать за ним. Когда мы оказались в конце маленькой аллеи, он остановился.

– Посмотри, там ли они еще.

Я повиновался.

– Нет, синьор Атто. Я их больше не вижу. Должно быть, они пошли в другую сторону.

– Разыщи их.

Он уселся на низенькую ограду и вдруг снова показался мне старым и усталым.

Я не стал противиться его приказу, поскольку вид прекрасной девушки пробудил во мне решительность и любопытство. Если бы кто-нибудь обнаружил нас, я с ходу придумал бы объяснение и сказал бы, что я – слуга одного дворянина, подданного его величества христианнейшего короля Франции Людовика XIV, и позволил себе войти на виллу исключительно ради желания засвидетельствовать свое почтение хозяину виллы. И, кстати, разве Атто не говорил, что «Корабль» уже с самого начала был оплотом Франции в Риме?

После безуспешных поисков дворянина и девушки на аллее, где они так неожиданно появились, я проскользнул на боковую дорожку, затем в другую, в третью, чтобы каждый раз вернуться ко входу в большой внутренний двор. Тщетно. Они словно растворились в воздухе. «Наверное, пошли в дом», – предположил я. Скорее всего, так оно и было.

Когда я присоединился к аббату Мелани, мне показалось, что он снова немного взбодрился.

– Вы себя лучше чувствуете? – спросил я.

– Да, да. Ничего, это так… временное перевозбуждение.

И правда, он все еще выглядел взволнованным. Даже сидя, он опирался на палку.

– Если вам лучше, то, наверное, уже можно идти, – решился предложить я.

– Ну нет, тут ведь совсем неплохо. К тому же мы никуда не спешим. Вот только пить хочется. Правда, мне очень хочется пить.

Мы отправились к одному из двух фонтанов, где он попил воды, а пока он пил, я помогал ему сохранять равновесие. Затем мы вернулись на маленькие садовые дорожки, время от времени поглядывая на «Корабль», где снова воцарилась тишина. Атто шел, слегка опираясь на мою руку.

– Как я уже сказал, вилла принадлежала Эльпидио Бенедетти, который передал ее по наследству одному родственнику Мазарини, – напомнил он мне. – Однако ты не знаешь, кто это был. Я скажу тебе. Филиппо Джулиани Манчини, герцог Неверский, брат одной из самых знаменитых женщин Франции – Марии Манчини, мадам коннетабль Колонна.

Я взглянул на него. Мне не надо было выдумывать никаких хитростей, чтобы выманить из Бюва какую-то полуправду: аббат сам наконец снял покров тайны, окутывавшей таинственную Марию.

В этот момент мне показалось, что я снова слышу тоскливый мотив фолия, доносящийся из виллы. Это была не та же самая фолия, что раньше. Появившаяся в ранних сумерках, она была более глубокой, выдержанной и отстраненной; наверное, гамба или даже une voix humaine, человеческий голос, элегичный и печальный.

Но Атто, казалось, не слышал ничего. Сначала он немного помолчал, словно натягивая лук своих чувств, чтобы стрела рассказа была выпущена не напрасно.

– Не забудь, мой мальчик, только раз в жизни одно сердце загорается для другого. Вот и все.

Я знал, к чему относятся его слова. Бюва намекнул мне, что первая любовь христианнейшего короля была его самой большой любовью. И она была его избранницей – Мария Манчини, племянница кардинала Мазарини. Но государственные интересы грубо вмешались в эту историю.

– Луиджи сделал ставку на Марию как козырь в своей игре, и проиграл, – продолжал аббат, не замечая того, что говорит о короле Людовике как о близком человеке. – Это была огромная страсть, и, вопреки всем законам природы и любви, она была заглушена и попрана. Хотя все это происходило в пространстве и во времени и только между двумя сердцами, реакция подавленных таким противоестественным образом страстей была невиданной. Эта несбывшаяся любовь, мой мальчик, накликала на землю ангелов мести: войны, голода, нищеты, смерти. Судьбы отдельных людей и целых народов, история Франции и Европы – все перемешалось во мстительной злобе Эриннии,^[23] восставшей из пепла этой любви.

Да, это было возмездие истории за отказ от своей судьбы, за эту перенесенную несправедливость. Небольшую несправедливость, если подходить к ней с мерками рассудка, но безграничной, если мерить ее сердцем.

Ведь ни у кого, даже у королевы-матери Анны Австрийской, молодой король не находил такого понимания, как у Марии.

– Обычно дар длительного взаимного согласия сердец послан лишь матерям, знающим меру в выражении чувств, – поучительно произнес Мелани, – то есть тем, кто взращивает свои страсти в скромном, тщательно ухоженном садике. Тем же мужчинам и женщинам, в груди которых бушует огонь бурных страстей, дано переживать чувства абсолютные, но кратковременные, подобные пламени от горящей соломы, способному осветить безлунную ночь, но не дольше, чем длится эта единственная ночь.

– А у Марии и Луиджи было иначе, – продолжал Атто. – Их страсть была пылкой, но тем не менее упорной. И из этого чувства выросла та несказанная, тайная гармония сердец, которая так тесно связала их, как не случалось еще нигде и никогда. Поэтому мир начал ненавидеть их. Но, увы, тогда они были еще совсем незрелыми: их защитная оболочка, особенно у юного короля, была еще слишком тонкой, чтобы выдержать коварство, яд, изощренную жестокость двора. И не потому, что король был очень молод: когда он влюбился в Марию, ему было добрых двадцать лет. И, несмотря на этот уже не юношеский возраст, король не был еще женат, даже не был помолвлен. В высшей степени странное обстоятельство, противоречащее всем традициям! – воскликнул аббат Мелани. – Обычно с женитьбой молодого короля не тянут. Тем более что французская королевская семья не была так уж богата наследниками трона: после Филиппа, брата короля и его дяди, Гастона Орлеанского, старого больного человека, первым принцем крови был Конде, змея на груди короны, предводитель восставшей Фронды, после своего поражения переметнувшийся на службу к врагам-испанцам…

Однако Анна и Мазарини медлили, специально оставляя Людовика под стеклянным колпаком золотой неопытности, позволяющей им и далее править без помех. Молодой король ни о чем не догадывался. Он любил увеселения, танцы, музыку, отдав бразды правления страной Мазарини. Людовик как будто совсем не думал о своей будущей ответственности правителя государства. Он производил впечатление мягкого и апатичного человека, как его отец, тот самый Людовик XIII, которого он почти не знал. Даже три года изгнания во время Фронды, которые он вынужден был пережить в нежном десятилетнем возрасте, вызвали у него всего лишь небольшое замешательство.

– Простите, – перебил я, – но как может быть, что такой человек, кроткого и невоинственного нрава, вдруг превратился в христианнейшего короля?

– В этом-то и заключается тайна, и объяснить ее не может никто, если не знать о событиях, о которых я хочу тебе рассказать. Всегда говорили, что он изменился так из-за Фронды, что якобы именно восстание народа и дворян заставило его принять жестокие меры возмездия в последующие годы. Все это вздор! Более десяти лет разделяли восстание Фронды и внезапную смену характера короля. Так что это не могло быть причиной. Его величество до 1660 года, почти до самойсвадьбы, оставался робким мечтательным юношей. Уже год спустя он стал несгибаемым правителем, о котором ты тоже много слышал. А ты знаешь, что случилось именно за этот год?

– Вынужденная разлука с мадемуазель Манчини? – Мой вопрос был естественным, и Атто утвердительно кивнул.

– Какая только ненависть не изливалась на эту молодую пару: ненависть королевы-матери, Мазарини…

– Но почему? Кардинал, ее дядя, должен был радоваться этому!

– О, об этом можно говорить очень много… Для начала, тебе достаточно знать: кардинал сумел убедить всех при дворе, что противится этой любви из чувства семейной чести, из чувства долга перед монархией и так далее, однако я, не будучи французом, не проглотил эту наживку. Я хорошо знал Мазарини, его предки были уроженцами Абруццо и Сицилии: на первое место он ставил исключительно личную выгоду и положение своей семьи. И все.

Атто сделал жест, означающий, что ему все слишком хорошо известно. Затем он снова взял в свои руки нить рассказа:

– Я уже сказал, что все при дворе проклинали эту любовную историю, но не могли пойти против короля, поэтому возненавидели бедную Марию, которую и без того не любили ни при дворе, ни в семье.

– Но почему, ради всего на свете?

– При дворе ее ненавидели за то, что она итальянка: всем уже надоели эти итальянцы, которых Мазарини привез в Париж, – ответил Атто, который и сам был одним из этих итальянцев. – В семье Марию ненавидели уже с первого ее крика в колыбельке: сразу же после рождения дочери отец составил ее гороскоп и, к своему ужасу, обнаружил, что она будет причиной бунтов и трагедий, даже войны. Будучи фанатичным астрологом (кстати, эту страсть Мария унаследовала от отца), он даже на смертном одре призывал жену остерегаться Марии.

Мать Марии, следуя завету мужа, превратила детство Марии в мучение. Она никогда не забывала указывать девочке на ее недостатки, даже на телесные («Незаметные мелочи!» – сказал Атто). Она даже не хотела брать ее с собой в Париж. И лишь когда Мария, которой тогда было четырнадцать лет, настойчиво, даже отчаянно, попросила мать об этом, та уступила. При королевском дворе мать изолировала Марию от всего, что только можно, даже закрывала ее в комнате, в то время как младшим сестрам разрешалось находиться рядом с королевой. Перед смертью мать последовала примеру отца: поручи в других детей заботам своего брата-кардинала, она попросила отправить ее третьего ребенка, Марию, в монастырь, напомнив ему об астрологическом предсказании отца Марии.

Враждебность матери глубоко ранила Марию, пояснил аббат, и та неподражаемая, похожая на мужскую, манера обхождения с близкими людьми, иногда свойственная Марии – смех, чуть более дерзкий, чем следовало, тяжеловатая и агрессивная походка, колючие, но очень точные замечания, которые уместнее было бы слышать из уст командира солдат, чем молодой девушки, – все это показывало, насколько материнское воспитание подавляло в Марии доверие к своей женской природе.

– И все же она была женственной, и еще какой женственной! – воскликнул Атто.

Он посмотрел вокруг, словно искал в парке какой-то особенный уголок, магическое место, где кто-то или что-то могло подтвердить правдивость его слов.

– Я скажу тебе больше: она была прекрасна, нет, совершенна, как творение иного мира. И это не только мое мнение, нет, это чистая правда. Но если бы ты сказал это тем, кто ее знал, можешь быть уверен, что все они, за исключением, может быть, ее мужа Лоренцо Онофрио, царствие ему небесное, отреагировали бы весьма удивленно и не согласились бы с тобой. А знаешь почему? Потому что ее движения и поступки ни в коей мере не совпадали с ее женскими качествами. Короче говоря, она вела себя не так, как красивая женщина.

Нет, она не была неуклюжей, совсем наоборот. Однако, как только она чувствовала на себе мужской взгляд, ей почти становилось плохо. Если этот взгляд падал на нее, когда она шла, то ее походка становилась беспомощной; если она в тот момент сидела за столом, то тут же начинала горбиться; если говорила, то не замолкала, как иная робкая девица ее возраста, нет, потому что обладала слишком острым и живым умом. Можно было с уверенностью сказать, что Мария, затаив на миг дыхание, тут же выдаст какое-то неуместное замечание, сопровождая его дерзким смехом. Французская публика обычно застывала от удивления, ведь никто не подозревал, что такое поведение было выражением внутренней неловкости, то есть, собственно, большой чистоты сердца Марии. Наоборот, все слишком быстро начинали презирать ее, как какую-то деревенскую простушку.

Поэтому чудесную лебединую шею Марии унизительно называли чересчур худой, ее горящий взор казался слишком тяжелым, густые темные локоны считались сухими и спутанными, бледность щек (в которой повинны были лишь косые враждебные взгляды двора) приписывали только бледному от природы цвету кожи. На самом деле щеки Марии были далеко не бледными: как часто я видел, что они пылают огнем в порыве ее молодого духа! И то же самое можно сказать о ярких устах, о ровных безупречных зубах, красоту которых не смог бы правдиво передать ни один художник, поскольку они не сочетались с модными в то время тонкими губами, и делали ее похожей на голубку…

– Больно узнавать, что такая великая красота никогда не осознавалась самой Марией, – сказал я, чтобы поддержать выразительную речь Мелани.

– Конечно, она не оставалась такой всю жизнь. Ее преобразило материнство. Когда я снова увидел ее, молодую мать, жену коннетабля Колонны, в Риме, все существо Марии было исполнено женственности, хотя ее разбитое сердце осталось в Париже. Лишь сама став матерью, она наконец-то смогла стряхнуть с себя страшный призрак своей родной матери.

– Вы сразу поняли настоящую натуру Марии, – поддакнул я.

– Я был не единственным: его величество король – тоже, поэтому он и влюбился в нее. Хотя у него вряд ли был опыт общения с прекрасным полом, он уже тогда не был готов загораться при виде первого попавшегося женского лица. Однако Мария, как я уже сказал, воспитанная на жестоких суждениях матери, была убеждена, что она грубая и неженственная. Короче говоря – уродина. Ах, если бы существовал умеющий рисовать волшебник, который, не будучи замеченным, смог бы запечатлеть облик Марии того времени в портрете! Я заплатил бы за этот портрет собственной кровью. Ведь когда Мария бывала сама собой, забывая о своих страхах, она была божественна. Те портреты, которые рисовали с нее при дворе, передавали смущение, которое она испытывала перед художниками, вымученную улыбку и неестественную позу. Ее изображали такой, какой она сама себе казалась, а не такой, какой была на самом деле.

Когда Мария любила Людовика, то чувствовала себя еще не соловьем, которым она, собственно и была, а маленькой совой, издающей крики с крыши дома. Хотя в этом было не только плохое. Именно по этой причине, едва прибыв во Францию, она с головой ушла в учебу, убежденная, что должна заменить красоту знаниями. Во время почти полуторагодовой учебы в монастыре Испытаний Богородицы Мария почерпнула гораздо больше знаний, чем ее сестры и кузины. Безукоризненный французский язык с симпатичным своеобразным итальянским акцентом, основательное образование, страстная любовь к рыцарскому эпосу и к поэзии (она любила цитировать ее вслух) и, наконец, увлечение античной историей подняли ее на неизмеримую высоту по сравнению с поверхностно образованными дамами, которые имели наглость так резко судить о ней.

Во время своего первого представления при дворе Мария обнаружила не по возрасту острый ум и силу духа. Мария, с ее темпераментом, не представляла себе любви без препятствий, и ей не потребовалось много времени, чтобы увидеть в короле, своем ровеснике, тот сырой материал, который лишь ждал обработки.

– Так часто бывает с молодыми мужчинами: острый ум, а по сути еще мальчик: материя, которая еще сыра, но хочет, чтобы ей придали форму; первозданная эссенция, которая требует света благородного и сильного женского духа, – добавил Атто, поучительно подняв указательный палец, дабы показать, что он постиг тему женственности гораздо основательнее, чем сами женщины. – Кузнец и творение искусства, Гефест и щит Ахилла: так Мария и Людовик противостояли друг другу. Как тот греческий щит, он уже был прекрасным. Но она смогла зажечь в нем ту самую божественную искру силы, добра и справедливости, которая возникает только в счастливом и восторженном сердце.

Воспоминания словно разрывали сердце и душу Атто, однако не потому, что он сам когда-то был влюблен в Марию, а теперь решился рассказать о ее любви к своему великому сопернику. На самом деле его терзало нечто иное, как мне показалось. Облагораживание мужской материи духом женщины, о чем он только что поучал меня, евнух Атто должен был бы сначала испробовать на себе.

– Надо было переплавить эту бушующую бесформенную лаву, – снова начал он, – в горниле правды, остроты ума и чистоты души, осторожности и одновременно доверия к окружающим людям, чтобы она стала чистой, словно голубка, и мудрой, как змея, – говоря словами евангелиста. Не было и не могло быть никого, кто более всего подходил для такой чеканки духа и разума, чем христианнейший король Франции, – подчеркнул он мелодичным голосом. – Итак, таков был путь, открывшийся перед молодым горячим королем благодаря знаку живых глаз Марии. Мария – вот то, чего всерьез захотел король. Но ему в этом было отказано. Он желал ее со всей страстью своих молодых лет, но не переступил существующего порядка вещей. Людовик еще сам не осознавал своей власти, он был в плену туманных юношеских мечтаний: это была затянувшаяся зимняя спячка, которую искусно поддерживали его мать Анна и кардинал, извлекая свою выгоду.

– И вы, вы считаете, что христианнейший король так сильно страдал, что следы этих страданий до сих пор оставались в его душе?

– Хуже того. Для того чтобы страдать, нужно иметь сердце, а он от своего отказался. Он, как бы это сказать, отрекся от самого себя: лишь так он мог снова подняться из пропасти отчаяния, куда его ввергла неутоленная страсть. Но нельзя безнаказанно отказаться от своего собственного сердца. Святой Августин предостерегает нас: отсутствие добра порождает зло. И так в юном сердце короля очень скоро страдания были вытеснены холодом и жестокостью. В то время как любовь могла развить в нем самые лучшие качества, несбывшаяся любовь в убийственном превращении вызвала только худшие. Его империя стала (и до сих пор остается) империей тирании, подозрительности, яда, произвола, ничтожества, возведенного в ранг добродетели, – прошептал Атто едва слышно, понимая, что эти слова могут быть поставлены ему в вину, если их услышат вражеские уши.

Он взял носовой платок и устало вытер капельки пота со лба и губ.

– Всех женщин, которые появлялись у него впоследствии, он презирал, – произнес Атто со вновь обретенным пылом. – Так было с его супругой Марией Терезией. Либо он их сначала обожал, а потом игнорировал, как свою мать Анну. Либо испытывал к ним просто плотскую страсть, как к своим многочисленным любовницам. В каждой из женщин Людовик пытался найти Марию. Однако, поскольку у него больше не было сердца, которое могло бы руководить им, на самом деле он не искал в женщине душу, даже если и стоило бы это сделать, как в случае с бедной мадам Лавальер. Сам не осознавая того, король не позволял ни одной женщине занять место его старой любви; наоборот, он стал отъявленным женоненавистником. Своей жене Марии Терезии он запретил принимать участие в правительственном совете, на что она традиционно имела право, а сразу же после свадьбы исключил из совета и свою мать, Анну Австрийскую. Позже, однако, король возместил ей эту потерю комплиментом, сказанным, впрочем, вскоре после ее смерти: Людовик заявил, что она была «хорошим королем», поскольку говорить о ней в женском роде казалось ему слишком оскорбительным. Кроме того, в последнее время он крайне жестоко обращался со всеми своими любовницами. В 1664 году король сказал своим министрам: «Я приказываю каждому из вас немедленно предостеречь меня, если вы заметите, что какая-либо женщина, кем бы она ни была, получила власть надо мной и я начинаю попадать под ее влияние. Я избавлюсь от нее за один день». А тогда он был женат уже три года.

– Разрешите вопрос, – перебил его я, – но как же мог бы король жениться на Марии, ведь она была не королевской крови?

– Вполне понятное возражение, но не имеющее значения. А теперь я сделаю тебе маленькое открытие: знаешь ли ты, что христианнейший король уже больше не вдовец, а снова обзавелся женой?

– Ладно, я не читаю газет, но если бы появилась новая королева Франции, то я, наверное, сразу узнал бы об этом, как только вышел на улицу! – воскликнул я, крайне изумленный.

– Действительно, королевы нет. Речь идет о тайном браке, хотя этот секрет известен всем. Это произошло ночью семнадцать лет назад, вскоре после того как мы с тобой расстались и я возвратился в Париж. Уверяю тебя: высокочтимая супруга, при всем благосклонном отношении к ней, далеко не презентабельна в обществе. Маленький пример: в детстве она даже просила подаяние. Людовик наконец решил сделать то, чего ему не дали сделать двадцать четыре года назад, вернее, на что у него тогда не хватило мужества: он заключил с мадам де Ментенон брак против воли других. Однако его поступок сейчас – не более чем пустой звук, – печально проговорил Атто. – Ментенон – не Манчини, у нее нет волос, которые «пахнут вереском», как любил в восторге говорить молодой король о пышных волосах моей Марии. И этот брак, – заключил аббат Мелани убежденным тоном, – был не чем иным, как запоздалым знаком уважения первой и единственной в его жизни любви, а по отношению к «тайной» невесте – минутным капризом или выражением желчного нрава короля. Да, он даже дал ей понять, что может немедленно избавиться от нее, когда захочет. В отличие от Марии, Ментенон не может позволить себе дать хоть какой-то совет королю, без того чтобы он грубо не поставил ее на место. Этой женщине не остается ничего другого, кроме как хвастаться, что таково было ее решение – постоянно оставаться в тени, – добавил Атто с явным презрением в голосе.

Христианнейший король был тайно женат! И к тому же, как оказалось, на женщине сомнительного происхождения! Как такое могло быть? Тысяча вопросов вертелась у меня на языке, но Атто снова вернулся к воспоминаниям.

– Короче говоря, это все было сказано для того, чтобы ты понял: король Франции, по моему мнению, был полон желания жениться на Марии. Однако следует помнить, – пояснил аббате нажимом, – что Людовик в то время был королем лишь номинально, фактически же вся власть принадлежала Мазарини и королеве-матери. При абсолютном послушании, которое король проявлял по отношению к матери и его преосвященству, ничего, абсолютно ничего не указывало на то, что положение вещей может когда-то измениться. Как и его отец, король Людовик XIII, Людовик мог бы на всю жизнь передать государственные дела в руки своего премьер-министра. Людовик и сам не подозревал, что такое положение рано или поздно может измениться, – заверил Атто. – В двадцать один год он все еще, словно мальчик, держался за юбку матери и стоял в тени кардинала. При этом он уже пять лет был совершеннолетним королем! Регентство его матери давно закончилось.

Людовик ни в коей мере не противился брачным планам, которые разрабатывал для него Мазарини, – сначала речь шла о браке с Маргаритой Савойской, затем с инфантой Испании; он уже понял, насколько недолговечны такие политические обещания. В любом случае, Людовик до сих пор ни разу не решился возразить своим опекунам, даже не рискнул вставить слово «если» или «но». Его ничуть не волновали политические интриги под названием «брачные узы», которые плел Мазарини вокруг его персоны. Людовик, как подчеркнул Атто, жил вне повседневной реальности: она была слишком обычна и тускла для него, по крайней мере, он ее такой воспринимал.

Когда они подружились, Мария читала молодому королю Плутарха – «Сравнительные жизнеописания» выдающихся греков и римлян. Рожденная с сердцем полководца, Мария и сама мечтала однажды стать знаменитой. Но и Людовик, всеми силами стремившийся избежать пустоты политики, которую вел Мазарини от его имени, с восторгом погрузился в эти рассказы и наконец-то почувствовал себя героем. И с того момента он стал думать по-другому, ближе к реальности, о давно прошедших событиях Фронды, об унижениях, которые вынуждена была терпеть его семья, когда ее осквернили руки восставших плебеев, о том трагическом времени, которое отняло у него беззаботное детство, чего он тогда не осознавал.

Мария любит поэзию, она хорошо декламирует стихи, с чувством стиля и разных тонкостей. Она советует Людовику читать книги: от классических трудов историков-летописцев, таких как Геродот, до придворных эпосов и буколистических стихов. Он буквально проглатывает книги, наслаждаясь чтением, и обнаруживает способность делать заключения, чем приводит в изумление двор, не подозревавший о наличии у него таких талантов.

Король словно преображается: становится радостным, оживленным, как будто освобождается от расслабляющей золотой апатии, с воодушевлением принимает участие в обсуждении той или иной книги. Мария и Людовик дают героям прочитанных книг свои имена, переносясь в другой, романтический мир, где чувствуют себя героями.

В одно прекрасное солнечное утро Людовик приказывает устроить завтрак на природе, во Франшаре – удаленной скалистой местности. И он берет с собой целый оркестр. Прибыв на место, Людовик выходит из кареты, вдыхает всей грудью чистый горный воздух и, недолго думая, начинает восхождение на вершину горы. Он производит слегка шокирующее впечатление, все смотрят на него со смешанным чувством тревоги и неодобрения. Мария следует за ним, он галантно поддерживает ее, когда они взбираются по крутым скользким скалам. Едва добравшись до вершины, Людовик приказывает придворному оркестру подняться к нему. Приказ был выполнен ценой больших усилий и с немалой опасностью. Придворные, обдирающие себе колени о камни, с раздражением смотрят друг на друга, ничего не понимая. Ни одному королю Франции никогда не приходило в голову лазить по скалам, словно горному козлу, тем более с оркестром и со всем двором. «И Людовик тоже этого никогда бы не сделал, – думают они, – если бы не эта женщина, эта итальянка!»

На следующий день Людовик и Мария гуляют в Буа-ле-Виконт по обсаженной деревьями аллее. Он подает ей руку, наверное, для того, чтобы она оперлась на нее. Мария протягивает руку ему и при этом слегка задевает рукоять меча. И тогда Людовик вытаскивает из ножен меч, посмевший встать на пути Марии, и далеко забрасывает его, дабы покарать за это. Жест детского рыцарства, который моментально становится притчей во языцех всего двора.

Людовик выглядит смешным из-за своей невинной страсти, хотя никто не набрался мужества сказать ему об этом и все считали, что за такими детскими выходками, разумеется, не могло скрываться взрослое чувство.

– Но придворные были не правы! – воскликнул я.

– И правы, и нет, – поправил меня Атто. – Эта взаимная привязанность, которую не могли назвать любовью даже сами король и Мария, иногда – и я не могу отрицать этого – приобретала черты той инфантильности и юношеской восторженности, которые свойственны людям, не достигшим полового созревания. Это объяснялось исключительно тем, что Людовик, слишком долго сдерживаемый матерью и кардиналом, впервые попал в головокружительный водоворот пылких чувств, который его сердце должно было пережить еще в шестнадцать лет.

В шестнадцать же лет Людовик XIV познал только пошлое посвящение в плотские утехи. Королева возражала против этого, а отчим, наоборот, был его сообщником: старая камеристка, одна-две покладистые и хитрые служанки, вплоть до старой девы, флирт с одной из сестер Марии. Но никто из них – Мазарини хорошо следил за этим – не тронул сердце короля. Лишь встреча с Марией открыла ему врата любви, и Людовик не хотел больше поворачивать назад.

Страхи, необузданность, смущение, театральность – все душевные муки неопытного юнца пережил молодой король с Марией, и это в возрасте, когда подобные вещи уже оставляют в прошлом, а сердце короля бывает отдано трудному искусству управления страной.

– Не случайно мужская натура делает сердца молодых мужчин такими непостоянными, – заметил аббат Мелани. – Птица вылупливается из яйца и радуется свободе, перелетая с ветки на ветку, приобретая опыт, и лишь намного позже ощущает желание вить гнездо.

– Таким же образом, – продолжал Атто, – неосторожная страсть неопытного юнца переходит в быстротечный огонь: юноша загорается пылкой любовью к живой девушке или к героине какого-то романа, и за ту и другую готов сражаться своим мечом со всем миром. Однако, глядишь, его опять срывает с места непостоянство молодого сердца. И тогда все начинается сначала – новые мечты, клятвы верности и страсти, новые безрассудства в божественном безумии тех молодых переходных лет, когда будущее не имеет никакого значения.

Однако все эти истории одна за другой растворяются в новом настоящем, не оставляя следов в памяти. На пороге двадцатилетия останется только смутное воспоминание, зыбкое ощущение вожделения и опасности: взрослый мужчина будет мудро держаться подальше от таких бурных перемен. Осторожно направив взор в будущее, он станет удерживать свое сердце на поводке рассудка, он будет обдуманно выбирать мать своим детям и любить ее сердцем, как внимательный супруг.

– Сердцу не прикажешь, синьор Атто, – только и сказал я.

– Это не относится к сердцу короля.

Людовик, который благодаря Марии очнулся от своей затянувшейся спячки, имел несчастье встретить женщину своей жизни слишком рано, но и слишком поздно: он был очень неопытен, чтобы удержать ее, и достаточно взрослым, чтобы забыть. Его сердце было переполнено чувствами, а рассудок поддался им. Государственные соображения остались где-то на заднем плане в виде далекой и неясной мысли.

Я уже хорошо знал, что имел в виду Атто, когда выражал свои мысли подобным образом: он имел в виду не только юность христианнейшего короля Франции, но и собственную жизнь – свои золотые годы кастрированного певца, которые он провел в путешествиях по Европе, постоянно разрываясь между музыкой, шпионажем, верной службой высоким повелителям, между опасностью за спиной и невыразимой страстью в сердце.

В этот момент, когда я предавался мыслям о причинах его пылкости, Атто выпрямился и начал напевать тихую мелодию:

Чей горящий взор пронзил грудь аббата Мелани, мне было понятно и без этого. Могло показаться, что он силою мысли переместился в тело Людовика, как воин влезает в доспехи, чтобы вкусить от радостей и страданий той любви, которая была недосягаемой для него.

Атто пел слабым, почти неслышным голосом. Прошло семнадцать лет, с тех пор как я в последний раз слышал его пение. Тогда его некогда знаменитый, хорошо темперированный и звучный голос потерял, наверное, половину своей силы. Однако арии учителя Атто, Луиджи Росси (сеньора Росси, как он его называл), ничего не потеряли от своего волшебства, когда он пел их мне.

Сейчас, много лет спустя, этот удивительный, некогда такой приятный голос, которому с восторгом внимала самая изысканная публика королевских дворов и масса зрителей в театрах, превратился в жалкий бестелесный голосок. У лишенного внутренней силы пения Атто осталась только оболочка, как у засушенного фрукта; его сильный певческий голос стал нематериальным и превратился в привлекательный намек на самого себя, в шепот и воспоминание. То, что я слышал сейчас, было больше фантомом, хотя и тщательно обработанным, голоса великого Атто Мелани. В нем не было уже физического доказательства трелей, только неопределенное напоминание о навсегда утраченной магии: прекрасное и утонченное цитирование самого себя.

Но даже этот тонкий голосок был божественным и обольстительным. Он в тысячу раз сильнее доходил до сердца, чем целая школа ученых – до ума. Это пение было лишено всякой телесности и силы, но нетронутой осталась его внутренняя непостижимая красота.

Атто повторял эти строки, будто слова имели для него скрытый и мучительный смысл:

Воспоминания о Марии все еще разрывали сердце аббата. Он чувствовал, что видел ее глазами Людовика, трогал его пальцами, целовал его губами и, наконец, сердцем христианнейшего короля страдал от боли разлуки. Ощущения, которые спустя стольку лет казались Атто более правдивыми и реальными, чем если бы он познал их на собственном горьком опыте. Поскольку, будучи евнухом, он не мог быть близок с Марией, Атто в конце концов овладел ею через короля.

Так проходила и обновлялась странная любовь этих троих людей, любовь между двумя навеки разлученными душами и третьей душой, ревниво хранившей прошлое первых двоих. И мне выпала странная, тайная честь быть свидетелем этому.

Внезапно Мелани оборвал пение и спрыгнул с ограды, на которой сидел, – он снова собрался с силами.

– А сейчас пойдем на виллу. Гром и молния, в конце концов, должен же быть там внутри хоть кто-нибудь, кто прикажет арестовать нас, – сказал он со смехом.

Лишь с большим трудом мне удалось развеять чары образа Марии, вызванного в моей душе словами аббата и его пением.

– Ария вашего учителя, сеньора Луиджи?

– Я вижу, что ты ничего не забыл, – ответил он. – Нет, это песня Франческо Кавалли из его «Ясона». Мне кажется, это произведение чаще всего ставили на сцене в последнюю половину столетия.

После этих слов аббат повернулся и пошел впереди меня: больше он ничего не хотел сказать.

«Ясон, или О ревности». Эту прославленную оперу я никогда не слышал, но знал знаменитый миф о любви Медеи, дочери колхидского царя, к Ясону, вождю аргонавтов, который был влюблен «Ипсипилу, царицу Лемноса. Любовь втроем.

Мы подошли к северной стороне виллы, выходившей на улицу. Над входной дверью было начертано двустишие:

И снова мною овладело странное, необъяснимое чувство, что слова, выбитые на стенах виллы, напоминают о неизвестной мне действительности или даже отражают ее.

Мы потрогали дверь. Она была открыта. В тот момент, когда я взялся за дверную ручку, мне показалось, что я слышу чьи-то торопливые шаги и шум от перемещения каких-то предметов внутри дома, как будто кто-то поспешно вставал со стула. Я посмотрел на Атто, но тот, даже если что-то и услышал, то не подал виду.

Мы переступили порог. Внутри никого не было.

– Нет и следа троих преосвященств, – заметил я.

– Я и не ожидал, что они еще здесь. Однако все же могут остаться кое-какие следы их собрания: записка, какие-то заметки… Мне достаточно знать, в каком зале они встречались. Эти детали всегда могут оказаться чрезвычайно полезными. Вилла большая, давай посмотрим. Как видно, ни у кого нет желания ее охранять. Тем лучше для нас.

Мы находились в большом продолговатом зале с двумя рядами окон. В конце зала находилась закрытая дверь. Помещение, очевидно, было задумано как летняя столовая: через открытое окно дул нежный западный ветерок. В находящемся рядом малом зале был виден стол для игры в бильярд.

Мы осторожно сделали пару шагов вперед. При этом мы не упускали из виду дверь в противоположном конце зала, поскольку считали, что рано или поздно там кто-то должен появиться.

Посреди зала привлекал к себе внимание крепкий круглый стол. На нем стоял большой деревянный поднос из серебряного тополя с инкрустацией. Мы подошли поближе. Атто осторожно толкнул поднос, и он повернулся вокруг своей оси.

– Блестящая идея, – заметил он. – Блюда могут перемещаться от одного гостя к другому, не мешая соседям и не требуя предварительного разделения на порции. Я бы сказал, Бенедетти ценил практические вещи, облегчающие жизнь. – И сразу же добавил: – Кто-то покинул зал незадолго до того, как мы вошли.

– Почему вы так уверены в этом?

– Здесь на полу отпечатки ног. Обувь этого человека была испачкана землей.

Мы разделились, и я обследовал ту часть зала, куда мы зашли, а Атто – остальную. Я заметил, что в стены с двух сторон симметрично встроены два буфета. Они были такого же цвета, что и стены, и скрывали в себе все необходимое для сервировки стола и запасы бутылок. Я выдвинул ящики. Они до самых краев были заполнены чудесной серебряной посудой, столовыми приборами всех видов, размеров и назначения, кроме того, там были инструменты для чистки рыбы и длинные, остро отточенные ножи для обработки мяса и дичи. Многочисленные сервизы включали в себя бокалы, кубки, чашки, стаканы, кувшины, пивные кружки и чаши, большие и маленькие графины для вина, чаши для прохладительных напитков, кувшинчики для воды, чашки для бульона и горячих напитков – все из расписанного стекла с позолотой, украшенные симпатичными фигурками зверей, ангелочков или цветами. Хозяева этой виллы, видимо, любили радовать глаза не меньше, чем желудок; и все это на здоровом воздухе Джианиколо и в окружении зеленеющих садов. Несмотря на свою странную уединенность, «Корабль» воистину был виллой, предназначенной для удовольствий.

Около одного из буфетов я увидел у стены вертикальную медную трубу, которая начиналась на высоте человеческого роста воронкообразным расширением, как у музыкальной трубы, потом поднималась выше и исчезала в потолке зала. Атто заметил мой вопросительный взгляд.

– Эта труба – еще одно удобство на вилле, – объяснил он. – Она служит для того, чтобы можно было переговариваться со слугами на верхних этажах, не разыскивая их подолгу в доме. Следует просто говорить в трубу, а голос слышен из воронок, находящихся на других этажах.

Я прошел дальше. На ставнях окон были нарисованы медальоны, изображающие знаменитых женщин Рима: Помпею, третью жену Цезаря; Сервилию, первую жену Октавиана; Друсиллу, сестру Калигулы; Мессалину, пятую жену Клавдия, и многих-многих других, среди них также Коссутию и Корнелию, Марцию, Аурелию и Кальпурнию. Я насчитал в общей сложности тридцать два изображения, и все были отмечены торжественными надписями на латыни, с указанием имен, фамилий и супругов этих женщин.

Мы заметили, что над арками и в оконных нишах были еще стихотворные изречения, относящиеся к женскому полу, причем столь многочисленные, что этих страниц не хватило бы, чтобы повторить хотя бы десятую часть из них:

«Высший смысл женщин – предаваться бесплодным мечтаниям»,

«Легче найти сладость в абсенте, чем женщин, умеющих держать язык за зубами»,

«Девушка смеется, когда может, а слезы у нее наготове всегда»,

«Женщины и домашняя птица будят соседей на рассвете»,

«Мужчина и женщина в одном доме – все равно что солома вблизи огня»,

«Женское сердце привязать легче, если оно находит выгоду для себя».

– Все здесь посвящено женщинам и еде. Это зал женщин и радостей желудка, – констатировал Атто, разглядывая медальон с профилем Плаутии Ургунианиллы.

Полностью сосредоточившись на поисках следов присутствия трех сиятельных особ – членов кардинальской коллегии (мы ведь действительно нашли следы ног), мы до сих пор еще не уделили внимания интересной детали зала: длинному ряду картин на стенах. Атто встал рядом со мной, а я в это время рассматривал картины и обнаружил, что на всех, как и следовало ожидать, были изображены прелестные женские лица.

Аббат Мелани стал быстро ходить от портрета к портрету. Ему не надо было читать имена изображенных на портрете дам, он знал каждое лицо (и старался показать это), потому что либо раньше встречался с этими женщинами в жизни, либо видел их на многих других портретах, и сейчас рассказывал мне о них.

– Ее величество Анна Австрийская, оплакиваемая мать христианнейшего короля, – говорил он таким торжественным тоном, будто представлял мне ее, живую, показывая прекрасное, полное достоинства лицо умершей правительницы с пронзительным взглядом, открытым лбом и благородной шеей, окруженной кисейным жабо. – Как я тебе уже говорил при нашем знакомстве, королева-мать, осмелюсь сказать, чрезвычайно любила мое пение, – добавил он кокетливым тоном, быстрым незаметным движением поправляя парик. – Особенно печальные арии, которые исполняются вечером.

Затем он пошел дальше, к портретам курпринцессы, графини Марескотти и покойной мадмуазель Генриетты, кузины короля. Все они были написаны с таким мастерством и настолько реалистично, что казалось, будто дамы только что сидели за трапезой в этом зале.

Наконец мы подошли к последнему портрету, который, в отличие от других, находился немного в тени, но тем не менее был хорошо виден.

Поскольку зрение является учеником желаний, а слово – разума, то мой взгляд нашел это женское лицо, а разум обнаружил в воспоминаниях быстрее, чем аббат Мелани успел назвать имя. Поэтому я уже узнал ее, когда он сказал: «Мадемуазель Мария Манчини».

Без сомнения, это была та девушка, которую мы видели в парке за живой изгородью.

* * *

– Конечно же, это плод твоего воображения, – заявил Атто, выслушав мое заявление. Между тем мы покинули зал и вышли через дверь слева. – Ты поддался впечатлению от приятной и неожиданной встречи. Такое бывает, уверяю тебя, когда я был в твоем возрасте, со мной это часто случалось.

Он отвернулся от меня.

– Но все же я не понимаю, куда исчезли девушка и ее сопровождающий, – запротестовал я.

Атто не ответил. На стенах зала висели в рамках эстампы с оптическим эффектом, изображающие античные барельефы невиданной красоты, и еще один ряд портретов, на этот раз мужских.

Ниши в стенах тут тоже были украшены надписями, касающимися жизни при дворе.

ХОРОШИЙ ПРИДВОРНЫЙ

Если он хочет получить награду:

Он должен быть пунктуальным и вести себя скромно,

Говорить о своем хозяине всегда только хорошее, и ни о ком – плохое,

Хвалить без преувеличений,

Общаться с лучшим,

Больше слушать, чем говорить,

Любить хороших людей,

Остерегаться плохих,

Разговаривать любезно,

Действовать быстро,

Не доверять никому, но подозревать не всех,

Не раскрывать своих тайн и не слушать тайн других,

Не перебивать речи других людей, но и не быть самому болтуном,

Верить другим, более грамотным, чем он сам,

Не браться за то, что ему не по силам,

Не быть легковерным, но не отвечать не подумав,

Страдать, не показывая этого.

ДВОР

При дворе всегда есть волк в овечьей шкуре.

Нет лучше средства против коварства при дворе, чем отступление и сохранение дистанции.

Двор часто получает свой свет с базарной площади.

Двор и удовлетворенность – это две слишком большие противоположности.

В воздухе двора должен веять ветер честолюбия.

Придворные дела не всегда успевают за усердными людьми.

При дворе даже самая честная дружба не свободна от яда ложных подозрений.

Большинство придворных – это чудовища с двумя языками и двумя сердцами.

– И все же мне кажется, что это была та самая девушка! – упорно стоял я на своем, в то время как Атто, задирав голову, читал изречения. – Вы уверены, что Марии Манчини сейчас почти шестьдесят лет? Девушка, которую мы видели… ну, скажу я вам, она в точности похожа на портрет, хотя кажется очень юной.

Он внезапно перестал читать и посмотрел мне прямо в глаза.

– Ты думаешь, я мог ошибиться?

Атто отвел глаза и посмотрел на очередной портрет, чтобы дать мне пояснения. На портретах были изображены знаменитые правители Франции и Италии: Папы, поэты, художники, ученые, короли и их родственники, государственные министры.

– Его светлость покойный Папа Александр VII, его светлость покойный Папа Климент IX, шевалье Бернини, кавалер Кассиано дель Поццо, кавалер Марино, его величество покойный король Людовик XIII, его величество правящий король Людовик XIV; господин брат его величества Людовика XIV…

Судя по тому, с какой поспешностью Атто перечислял имена и быстро переходил от одного портрета к другому, мой вопрос насчет возраста Марии Манчини вывел его из себя. Все же, наверное, он был прав: я не мог видеть в парке Марию не только потому, что она еще не приехала в Рим, но и потому, что она, будучи ровесницей христианнейшего короля, такая же пожилая, как он, перешагнувший порог шестидесятилетия…

– Его преосвященство покойный кардинал Ришелье, его преосвященство покойный кардинал Мазарини, покойный премьер-министр Кольбер, покойный главный интендант Фуке… – Атто остановился. – Страдать, не показывая этого… – проговорил он тихо. Это было одно из тех изречений, которое он только что прочитал на стене зала.

– Что вы сказали?

– Большинство придворных – это чудовища с двумя языками и двумя сердцами, – театрально процитировал он другое изречение, однако, судя по его улыбке, за этой шуткой он хотел скрыть какую-то неприятную мысль.

* * *

– Уже поздно, – объявил Атто, когда мы вышли из «Корабля», и посмотрел на фиолетовое небо.

Наша экспедиция дала не много. За исключением пары отпечатков обуви, мы не нашли никаких следов трех кардиналов, и вообще у нас было недостаточно времени, чтобы обыскать всю виллу.

– Сейчас возвращайся к своей работе на вилле. Держи язык за зубами, и чтобы никто ни о чем не догадался.

– Собственно, мне надо было бы возместить ущерб, нанесенный ворами, пока Клоридия еще не вернулась…

– Я возмещу тебе его, я заплачу в двойном размере за убыток, тогда твоя маленькая жена быстро утешится. Сегодня вечером после молитвы ты должен быть у меня. А сейчас иди! – довольно грубо отпустил он меня.

Атто нервничал. Очень нервничал.

8 июля лета Господня 1700, вечер второй

Я шел к сараю, чтобы забрать свои инструменты, и раздумывал о том, что Атто ни разу не спросил меня о Клоридии: как она себя чувствует, когда он сможет увидеть ее, что она сейчас делает и так далее. Ни единого слова не нашлось у него даже сейчас, когда он упомянул ее имя, хотя мог бы задать мне какой-нибудь вопрос о ней, пусть даже из вежливости. И это несмотря на то, что он прочитал в моих мемуарах всю невероятную историю Клоридии. Историю, которую он не смог бы представить себе много лет назад в локанде «Оруженосец». Не то чтобы они тогда общались… Наоборот, насколько я помню, они не перебросились и словом, сознательно игнорируя друг друга. Кастрат и куртизанка: конечно, не следовало ожидать, что у них возникнут дружеские отношения…

– Ты уволен! Ты работаешь ужасно плохо!

У меня чуть не остановилось сердце, когда за моей спиной внезапно раздался этот скрипучий голос. Я повернулся и увидел его в нескольких шагах от себя. Он сидел на ветке и полировал себе клюв лапой.

– Уволен, увоооолеееен! – с удовольствием повторил Цезарь Август. Он любил заговаривать со мной, когда я мог позволить себе коротенький перерыв. Наверное, эту нерадостную фразу он подхватил в какой-то мастерской во время одной из своих вылазок в город.

– А ты что делаешь там наверху? – ответил я, рассерженный тем, что он испугал меня. – Почему не возвращаешься в свою клетку?

Он промолчал, будто не считая нужным отвечать, и покачал головой, что было признаком его плохого самочувствия. Это был один из дней, когда у Цезаря Августа портилось настроение и тогда он становился невыносимым, что в межсезонье случалось весьма часто. Он должен был перебеситься, дав волю своему недовольству, и в конце концов он всегда устраивал какие-то неприятности.

Дабы выплеснуть свое плохое настроение наиболее противным способом, Цезарь Август незамедлительно перешел от слов к делу. Он поднялся в воздух, пронесся мимо меня, чуть не задев по лицу, развернулся, покружился низко над землей, приземлился рядом со мной и ловко схватил клювом садовый нож, который я оставил на земле.

– Нет, проклятие! Сейчас же отдай! – приказал я ему.

– Уволен, уволен! – повторил он, злобно посматривая на меня маленькими круглыми глазками. Зажатый в клюве нож никоим образом не мешал ему великолепно имитировать человеческий голос, звуки которого он производил не гортанью, как мы псе, а какой-то неизвестной выемкой в нёбе. Он расправил свои большие белые крылья, тяжело захлопал ими и поднялся в неподвижный летний воздух.

Через пару секунд я потерял его из виду, но не только потому, что он быстро исчез на горизонте. Дело в том, что, когда я наблюдал за полетом Цезаря Августа, меня что-то отвлекло. На какое-то мгновение я заметил краем глаза чью-то тень – кто-то стоял |а живой изгородью и наблюдал за мной. Но было так жарко, что I мог и ошибаться.

– Посторонись, мальчик!

Чей-то твердый нетерпеливый голос приказал мне уйти с дороги, и я тут же отвлекся от своих мимолетных впечатлений. Вдоль живой изгороди, окаймлявшей дорогу, прокладывали себе путь двое слуг, сопровождавших третью особу: впереди, в мирском Облачении, шествовал его преосвященство кардинал Фабрицио Спада. Его лицо было еще мрачнее, чем накануне.

Я почтительно поклонился, и эта тройка прошла мимо меня, исправляясь к выходу из поместья. Когда я выпрямился и стал стряхивать пыль со штанов, мне показалось, что я услышал позади какое-то шуршание, и снова у меня появилось такое чувство, будто за мной наблюдают чьи-то злые внимательные глаза. Я еще раз осмотрелся вокруг, но не заметил ни следа того темного силуэта, который – я мог бы поклясться – за минуту до этого двигался за живой изгородью. Когда кардинал Спада и его сопровождающие уже скрывались в глубине аллеи, я увидел Цезаря Августа, молча кружившегося над их головами.

Закончив обрезать деревья и убирать в вольере, я обнаружил, что у меня осталось еще немного свободного времени до вечерней встречи с аббатом Мелани. Я решил на минутку заглянуть домой. Там, однако, к сожалению, царил тот же хаос, что и несколько часов назад. На секунду у меня от страха перехватило горло, когда я увидел, с какой злобойнеизвестные люди разрушили идеальный порядок наших семейных покоев.

Наведя порядок, насколько это было возможно, я вернулся на виллу Спада. Над садом висела давящая жара «собачьих дней». Я снял рубашку и уселся в тени огромного бука, в укромном месте сразу же за стеной, окружавшей поместье, где мы с Клоридией, защищенные от нескромных взглядов, частенько устраивали себе свидания во время коротких перерывов в работе. Отсюда, оставаясь незамеченным под прикрытием густой листвы, можно было наблюдать за расположенной ниже дорогой. Работа в нашем разоренном вандалами доме показалась мне особенно горькой в отсутствие моей дорогой жены. И пока я, в мыслях о ней, вздыхал от тоски и нетерпения, мне снова вспомнилась любовь «короля-солнце» и Марии Манчини, а также странные отношения, связывающие Марию и Атто, которые вот уже тридцать лет вели тайную переписку, но так никогда за эти годы и не виделись.

Впрочем, все связанное с Атто было необычным и таинственным.

Что можно было думать о непонятных вещах, происходящих на «Корабле»? Была ли связь между смертью переплетчика, покушением на Атто и странными обстоятельствами, при которых оно произошло? Ко всему прочему присоединился еще и в высшей степени вызывающий беспокойство факт, когда меня и Бюва усыпили, а потом ворвались к нам домой.

Я почувствовал, как отчаяние снова сдавило мне грудь. Любовная тоска по моей Клоридии уступила место животному страху. Что происходило здесь на самом деле? Неужели мы и вправду, как писал Мелани мадам коннетабль, стали жертвами заговора сторонников Империи? Или это была работа черретанов, как утверждал Сфасчиамонти? Или правдой было и то и другое?

Я снова упрекал себя за то, что пошел на поводу у аббата. Хотя в этот раз, похоже, он сам топтался в темноте. Во время нашего памятного визита на «Корабль» я видел его замешательство и беспокойство. Мои мысли возвратились к Марии, и я вспомнил, что сейчас она, очевидно, живет в Испании. В Мадриде, как я узнал из писем, то есть именно там, где ныне решалась судьба всего мира…

Внезапно я почувствовал, как теплый шелк обвивает мою голую спину, – нежное ощущение, пробудившее меня от сумеречного полусна, в который я нечаянно погрузился.

И шепот, моментально утоливший мою печаль:

– Здесь есть место для меня?

Я открыл глаза: моя Клоридия вернулась.

* * *

После того как мы насытились поцелуями и объятиями, согреваемые теплыми закатными лучами солнца, Клоридия сказала:

– Ты не спрашиваешь меня, как все прошло? Если бы ты знал, какое это было приключение!

Вот уже много дней моя жена, которая, как я говорил, давно практиковала родовспоможение, находилась вдали от меня и нашего супружеского ложа. Сейчас наконец она вернулась, и я не мог дождаться, когда смогу рассказать ей все, чтобы получить совет и утешение. По всей видимости, она тоже сгорала от нетерпения сообщить мне последние новости. Поэтому я решил, что лучше дать ей первой выговориться. Когда природная женская словоохотливость Клоридии будет удовлетворена, у меня останется достаточно времени рассказать ей о внезапном появлении аббата Мелани и о мучивших меня сомнениях.

– Как девочки? – спросил я первым делом, потому что обе Наши дочери находились с матерью, чтобы помогать ей.

– Не волнуйся, они спят под хорошим присмотром вместе С другими девочками слуг.

– Ну давай, – потребовал я с наигранным нетерпением, – рассказывай мне все!

– В семье управляющего поместьем Барберини родился хорошенький, упитанный ребеночек. Он кругленький, здоровенький, и все у него на своем месте, как и полагается, – прошептала она с гордостью, – однако…

– Да? – спросил я, надеясь, что она не будет отклоняться от темы.

– Ну вот, только родился он пятимесячным.

– Как? Это невозможно! – ахнул я, изображая удивление, поскольку сразу понял, на что она намекает.

– Так же кричал управляющий, когда его бедная жена лежала в родах. О да, такое возможно, мой дорогой. Я потратила несколько часов, чтобы успокоить эту здоровенную скотину и убедить его в том, что, хотя нормальный срок, для того чтобы выносить ребенка, – девять месяцев, бывали случаи, когда ребенок рождался на пятом или, наоборот, на двенадцатом месяце…

Я освободился из объятий Клоридии и вопросительно посмотрел ей в глаза.

– Плиний, выступая перед судом как свидетель защиты одной женщины, чей супруг вернулся с войны только за пять месяцев до ее родов, поклялся, что роды возможны и при сроке пять месяцев, – невинно продолжала Клоридия. – Правда, в такой же мере соответствует истине и то, что, как сообщает Массурио, во время пребывания Люцио Папирио претором в одном судебном споре по поводу наследства был вынесен приговор против женщины, утверждавшей, будто она была беременна на протяжении тринадцати месяцев. Но неоспоримым является и тот факт, что великий Авиценна спас от смертной казни через побивание камнями другую женщину, засвидетельствовав перед судом, что можно родить и после четырнадцати месяцев беременности.

Я дрожал от нетерпения доверить ей свои мысли.

– Клоридия, послушай, мне нужно рассказать тебе кучу вещей…

Но она не слушала меня. Воздух был еще жарким, но не менее жаркой казалась моя прекрасная жена после стольких дней разлуки.

– Я очень старалась, поверь мне, – перебила она, будто не слыша меня, прижимаясь своей холодной грудью к моей груди. – Я объяснила этому мужлану, что из всех живых существ человек – единственный, кто может рождаться в неопределенное время. У остальных животных есть определенное время: слониха рожает на второй год беременности, корова – через год, кобыла и ослица – через одиннадцать месяцев, собака и свинья – через четыре, кошка – через три, у курицы цыплята вылупливаются из яиц всегда через двадцать дней, а коза и овца приносят потомство ровно через пять месяцев…

«Оно и правда, – подумал я про себя, – недаром у их мужей – господина Козла и господина Барана – такая красивая пара рогов на голове».

Она была действительно неисправима, моя Клоридия. Случаям сомнительного отцовства, которые благодаря ее ловкости как крестной матери удалось благополучно уладить, уже давно не было счета. В своей любви к детям (кто бы ни был их отцом) и к матерям (какими бы верными они ни были) моя супруга творила поистине чудеса и делала все, что могла: приносила любые клятвы и давала ложные свидетельства, лишь бы убедить недоверчивых мужей. Она не останавливалась ни перед чем. Искусными речами, с улыбкой на губах и с самым простодушным выражением на лице, она могла убедить любого мужа: только что отпущенного со службы солдата, пастуха, долго находившегося на пастбищах и отсутствовавшего дома, путешествующего купца, а также сердитую свекровь и любопытную невестку. И все без исключения верили ей, вопреки мудрому правилу, гласящему: тому, кто много говорит, верить нужно не во всем, ибо в многословных доказательствах почти всегда присутствует ложь.

Более того: поскольку она опасалась, что, когда ребенок подрастет, он может обнаружить у себя слишком большое сходство с соседом или еще с кем-нибудь, Клоридия уже перед родами «инструктировала» будущего отца и недоверчивую родню, втолковывая им, что новорожденный под влиянием силы воображения женщины может походить на того, кого она видела или о ком думала в момент зачатия. Ей доставляло огромное удовольствие рассказывать мне после посещения рожениц о том, как, когда и кому она преподносила свою любимую историю. За все годы она поведала их уже тысячу, при каждых очередных родах придумывая новые идеи. Ей нравилось, что я восхищаюсь ею и горжусь ее делами, она хотела, чтобы я смеялся, когда она пыталась меня рассмешить, и удивлялся, когда она этого ожидала. Я же хотел видеть ее веселой и довольной, поэтому участвовал в этой игре.

Но сегодня после обеда у меня это получалось плохо. Мне нужно было очень много рассказать ей, и мне обязательно требовался ее совет.

– Я сказала управляющему: «Разве вы не знаете историю Гелиодора, которая учит, что сила воображения может делать новорожденных похожими на то, что представляла себе женщина? Эта история известна всем. Слушайте, сказала я ему, Гелиодор в своей «Истории Эфиопии» рассказывает, что прекрасная молодая девушка с белой кожей родилась у черных родителей – у Гидаспа, короля Эфиопии, и королевы Персины. А произошло это именно благодаря силе мысли или, точнее, силе воображения матери, поскольку король сочетался с ней в покоях, на стенах которых были изображены сюжеты с белыми мужчинами и женщинами, в частности, любовная история Андромеды и Персея. Королева во время любовного акта настолько наслаждалась видом Андромеды…

Конечно, я знал продолжение настолько хорошо, что мог бы и во сне рассказать его, и пока несколько рассеянно отвечал на сексуальную атаку Клоридии, мысленно повторяя вместе с ней: королева во время любовного акта так засмотрелась Андромедой, что зачала девочку, которая была похожа на нее. Такое объяснение давали гимнософисты, мудрейшие люди той страны. И Аристотель подтверждает это…

– И Аристотель подтверждает это, рассказывая, что в стране мавров одна женщина-негритянка, совершив супружескую измену с эфиопом и забеременев, родила белую дочку, после чего она же, выйдя замуж за белого человека, родила черного сына. И святой Иероним рассказывал, что великий Гиппократ оправдал обвинявшуюся в супружеской измене женщину, которая родила девочку, непохожую на отца. Он засвидетельствовал перед судом, что причина была в висевшем на стене портрете, на который эта женщина неотрывно смотрела в момент совокупления.

«Я могу быть спокоен, – думал я, с нетерпением дожидаясь окончания рассказа, – если даже великие Гиппократ, Плиний и Авиценна имели наглость совершить клятвопреступление во имя спасения чести и жизни роженицы и ее ребенка, придумывая бабушкины сказки, то моя Клоридия попала в хорошую компанию».

– Алькато, а до него и Квинтилиан, – продолжала Клоридия, возясь с моей одеждой и давая волю чувствам, – отвел от другой женщины, родившей черную дочь, подобное обвинение, хотя сама она и ее муж имели белый цвет кожи. В ее защиту был приведен тот аргумент, что в комнате находилось изображение эфиопа.

– А потом? Ты рассказала ему историю про овец Якова? – спросил я, желая доставить ей удовольствие и уже начиная опасаться результатов ее действий с моей одеждой.

– Само собой разумеется, – ответила она, не позволяя себе отвлечься от намеченного плана.

– А твоя теория о том, что даже пища может влиять на вид новорожденного? – спросил я, проводя губами по ее ладоням, чтобы удержать их от дальнейшего обыска, к которому они так упорно стремились.

– М-м-м, нет, – проговорила она с легким смущением. – Помнишь, как я принимала роды у жены швейцарца – хозяина кофейни? Так вот, на мою попытку развеять подозрения объяснениями насчет того, что между разными животными больше схожести, нежели между людьми, поскольку животные едят однообразную пищу, а люди – разнообразную, он ответил злым взглядом и словами, что горные жители на его родине, как мужчины, так и женщины, не едят ничего иного, кроме каштанов и козьего молока, тем не менее также отличаются друг от друга, как и мы.

– А ты?

– Я все же выкрутилась и опять благодаря разным историям о родах. Я поклялась ему, что во всем мире считается, будто тяжелые роды и упорные мысли женщины способны отметить тело еще не рожденного ребенка схожестью с тем предметом, о котором думала женщина. Разве не появляются ежедневно на свет дети с родимыми пятками, имеющими цвет свиного мяса, иди яблок, или вина, или винограда, или с похожими родинками? Таким образом, сила воображения женщины может еще в материнском лоне оставить свои следы на уже сформировавшемся теле ребенка, то есть отметить его различными знаками, отображающими мысли женщины. Короче говоря, я сказала ему: «День и ночь ты используешь бедную женщину, заставляя ее подавать кофе клиентам. Так тебе и надо: при таком количестве чашек кофе, на которые ежедневно вынуждена смотреть бедняжка, неудивительно, что она родила тебе сына такого же цвета!»

О да! Как можно прочитать у Чезаре Баронио, даже великий Тертуллиан, знаменитый человек, дал какой-то ничтожной бабе убедить себя в том, что души праведников – цветные. А тут моя хитрая и образованная Клоридия позволит какому-то рогатому хозяину кофейни, к тому же туповатому швейцарцу, загнать себя в угол? Я завороженно слушал отчет своей супруги о ее геройских подвигах, а она между тем возобновила свои ласки.

– Значит, сила воображения мужчины вообще не имеет значения? – спросил я, старательно изображая изумление, чтобы хоть чуть-чуть освободиться от ее жарких объятий.

– Тут возникает серьезное сомнение. По Аристотелю, да. По Эмпедоклу и Гиппократу, да славится его имя, она уступает по силе женской, которая действует очень энергично, – объяснила она, начиная тоже действовать весьма энергично. – За исключением одного случая. Умного отца и глупого сына. Почему иногда у умного отца сын бывает глупым? Это не может быть волей матери. Но именно так оно и есть, скажу я тебе. Большинство ученых мужей постоянно пребывают в унылом настроении, а уныние – кровная сестра безумия: и то и другое глубоко противно женщине при половом общении. И может произойти так, что в душе женщина больше желает отдаться веселому дураку, чем унылому ученому. Не говоря уже о том, что рассеянные мужья очень плохо отдаются тому занятию…

Я вздрогнул от стыда. Клоридия была права. Я не ответил на ее огненную страсть, оставаясь грустным и рассеянным. Даже все ее женское искусство, которое она призвала на помощь, от прямого искушения до энергичных ласк, не могло подтолкнуть мой запуганный «язык колокола» к выполнению сладкого, священнейшего супружеского долга. При этом еще недавно я так горячо желал ее! К черту эти дурные мысли о переплетчике, аббате, ворах и обо всем прочем, что привело меня к такому ужасному замешательству!

– Значит, ты предпочла бы глупого, но веселого супруга, любимая жена? – спросил я ее.

– Ну, веселый и глупый муж – это самое лучшее для душевного склада будущего ребенка. Дело в том, что при совокуплении такой муж доставляет женщине настолько сильное наслаждение, что пробуждает в ней желание к столь многой радости добавить еще и мудрость, после чего посредством силы воображения она родит веселого мальчика, обладающего острым умом.

Я смущенно улыбнулся. Она встала и снова застегнула крючки своего корсета.

– Ну, выкладывай, что тебя так беспокоит?

Наконец-то у меня появилась возможность рассказать ей обо всем: о появлении Мелани, о краже моих мемуаров, о задании служить ему в качестве биографа в эти дни, о мучивших меня сомнениях, о покушении на Атто, не забыв упомянуть и о необъяснимой смерти переплетчика. Прежде всего, однако, я рассказал ей о таинственной Марии, с которой Атто вел секретную переписку и в которой я позже узнал мадам коннетабль Колонну, и о смутившем меня посещении виллы «Корабль». И в конце концов я признался ей в двойном нападении неизвестных – на Бюва и на меня.

Известие о том, что кто-то влез в наш дом и устроил огромный беспорядок, заставило ее подскочить.

– И ты говоришь мне об этом только сейчас? – закричала Клоридия, широко раскрыв глаза, и посмотрела на меня так, словно вдруг поняла, за какого идиота вышла замуж.

Моя пламенная супруга совершенно забыла, как долго мне пришлось ждать, пока иссякнет поток ее слов.

Однако успокоилась она довольно скоро: как только она узнала, какую сумму заплатил нам аббат уже сейчас, к ней моментально вернулось хорошее настроение.

– Значит, аббат Мелани снова в стране, чтобы наделать бед… – заметила Клоридия.

Моя жена никогда не испытывала особой симпатии к аббату: от меня она знала обо всех гадостях, на которые был способен кастрат, красноречие дипломата оставляло ее равнодушной, и она не пережила всех тех бесчисленных перипетий, которые пережил я вместе с ним.

– Он передал тебе привет, – соврал я.

– Передай ему тоже, – ответила она с некоторой иронией. – Значит, твой кастрированный аббат уже тридцать лет изнывает от любви к женщине, – добавила она саркастическим и одновременно довольным тоном. – И к какой женщине!

Как хорошая кумушка, Клоридия, конечно, уже слышала о Марии Манчини и в общих чертах знала о приключениях супруги коннетабля Колонны.

По поводу визита на «Корабль» и таинственного появления двух людей, чему я был свидетелем, Клоридия не сказала ничего. Я отдал бы многое, за то чтобы она просветила меня на сей счет, – она, которая обладала обширными познаниями в тайном искусстве предсказания по руке, нумерологии и лозоходства. Однако Клоридия тут же перешла к делу, заявив, что попросит своих знакомых женщин помочь нам в поисках. Она запустит в действие хорошо проверенный секретный механизм, сообщив женщинам тайный пароль: тысячи глаз будут зорко и неустанно следить, шпионить и все примечать, оставаясь сами незамеченными.

Мы долго говорили с ней, и, как всегда, она была щедра на советы, умные рекомендации и преувеличенные похвалы моей скромной особе. Она хорошо знала меня и знала, как нужна мне ее поддержка.

Я уже больше не медлил. Сейчас, когда я все рассказал и доверился своей Клоридии, все мои страхи улетучились, а вместе с ними свалился тот тяжкий груз, который мешал мне в полной силе выразить свои чувства.

Наконец-то мы лежали вдвоем и любили друг друга. Как второй Титир под сенью ветвистого бука, я нежно настроил свою флейту для моей лесной музы.

* * *

Наступил вечерний час. Я освободился из объятий дремлющей Клоридии, поправил ей одежду и медленно побрел в поместье на встречу с аббатом Мелани.

И моя душа, размягченная любовными утехами, впервые прониклась радостной красотой этой виллы.

Кардинал Спада не жалел средств, чтобы придать празднику блеск, который трудно себе даже вообразить. Правда, вилла Спада была меньше и скромнее других подобных резиденций, однако что касается убранства, то ее владелец, несомненно, хотел видеть свою виллу одной из самых пышных. К тому же он не забыл подчеркнуть то, что отличает итальянские виллы от других вилл и составляет их своеобразие, – место их расположения. Где бы они ни строились, виллы всегда находились в гармоническом сочетании с руинами античного Рима.

Статуи, мраморные стены, фрагменты плит с надписями – все, что примитивная лопата случайно извлекала на свет божий в парке виллы Спада, – было избавлено от забвения в подвалах или зарастания папоротниками и по приказу кардинала украшало теперь сады, радуя глаз своей благородной белизной.

Прекрасные концентрические, обрамленные небольшими деревьями и разделенные лучевидными дорожками клумбы, разбитые именно по случаю праздника главным специалистом по цветам Транквилло Ромаули, были украшены колоннами, стелами. В вдоль стены, окружавшей поместье, остатки капителей чередовались со шпалерами фруктовых деревьев. Даже у входа, над старой большой мраморной ступенькой, возвышалась опирающаяся на решетку пергола, как будто бы история, размахивая зеленым знаменем природы, хотела напомнить о бренности и суетности человеческого существования.

Вилла Спада, конечно, была лишь маленьким примером: на виллах Рима нередко стояли целые античные храмы, а то и фрагменты акведуков. На вилле Колонны на Монте Кавалло долгое время находился прекрасный фрагмент гигантского храма Солнца (затем, к сожалению, он был снесен), на вилле Медичи на Пинкио – храм Счастья, граница виллы Джустиниани была отмечена акведуком Клаудио, рядом с которым возвышались другие, безымянные руины.

Даже мавзолей Августа, знаменитая гробница великого императора, внутри был превращен в сад, когда еще находился в собственности монсиньора Содерини. На Палатине и Челио разместились современные виллы и античные руины, старые и новые здания в едином неразделимом смешении. Малый дворец Джентили был пристроен прямо к столетним аврелианским стенам и даже включал в себя одну из башен, а Фарнезийские сады (бесценное произведение Виньолы, Райнальди и ДельДуки) составляли гармоническое целое с остатками императорских дворцов. Даже кардинал Сакетти, когда хотел похоронить своего любимого осла, знаменитого Грилло, в собственном поместье на Пиньето (а красотой эта вилла обязана гению Пьетра да Кортоны), использовал античные предметы, обнаруженные на территории его поместья, где достаточно было воткнуть лопату в землю, чтобы наткнуться на мрамор эпохи Цицерона и Сенеки.

На виллах Людовиси и Памфили было построено специальное помещение для статуэток, а на вилле Боргезе кардинал Сципион большую часть залов отдал для размещения коллекции бюстов и мраморных скульптур.

Однако предметы античного мира были не единственным драгоценным украшением виноградника и виллы Спада. Боскет и аллеи, ведущие к фонтанам со скульптурами нимф, были украшены обелисками. Образцами служили обелиски на вилле Людовиси или фиалы в саду Медичи, чудесные изображения которых я видел в книгах своего покойного тестя. Однако обелиски на вилле Спада были эфемерными изделиями из папье-маше – подражанием удивительным творениям кавалера Бернини, которые выставлялись на площади Навона или на площади Испании по случаю празднования дней рождения членов королевской семьи или по другому достойному поводу и красота которых выдерживала лишь несколько праздничных ночей.

Как еще во времена Горация, каждая вилла служила местом отдохновения и развлечений, и сдается мне, таковыми они останутся saecula saeculorum.^[27]

А вилла Спада для предстоящих свадебных торжеств превратилась в потрясающую композицию всех этих красот.

Я с удовольствием задержался бы здесь подольше, дабы по очереди насладиться многочисленными аттракционами и диковинными вещами, однако уже заметно вечерело. Я отвлекся от своих размышлений и поспешил на встречу с аббатом Мелани. И с мадам коннетабль, которую, как я узнал из ее письма к аббату, ожидали после вечерни.

* * *

– О великие небеса! Как ты выглядишь, мальчик? Похоже, я принимаю здесь делегацию аркадийских пастухов.

Этот упрек Атто заставил меня опустить голову и смущенно оглядеть свою одежду, помятую после занятий любовью и позеленевшую от травы, на которой я лежал вместе с Клоридией.

– Бюва, наведи хоть немного порядка в этой комнате! – приказал Атто своему секретарю, причем даже перешел на «ты». – Протри пол тряпкой, а если не найдешь таковой, используй рукава своей куртки, ты все равно никогда не меняешь ее. Приведи в порядок мои бумаги и вели принести нам что-нибудь поесть. Да поторопись, черт возьми! Я жду гостей.

Несмотря на то что он не был ознакомлен с обязанностями служанки и естественно было бы спросить, почему Атто не поставил эту задачу перед одним из камердинеров, Бюва не рискнул отказаться, видя, в каком нервном состоянии находится его хозяин. Поэтому он занялся наведением более или менее сносного порядка в комнате: сложил бумаги аббата, его украшения, убрал остатки еды, громоздившиеся на софе, и собрал разбросанные по полу многочисленные книги. Я помогал ему изо всех сил, однако Бюва был настолько неловок, что создавал еще больший беспорядок, вместо того чтобы уменьшать его.

Я заметил, что его преосвященство потирает раненую руку, и спросил:

– Синьор Атто, что с вашей рукой?

– Лучше. Но я не успокоюсь, пока не узнаю, кто меня так отделал. Вот уже несколько дней происходят странные дела: сначала меня ранят в руку в присутствии переплетчика, потом он умирает, царствие ему небесное, потом пытаются ограбить вас обоих…

В этот момент в дверь постучали. Бюва пошел открывать. Я видел, как он принял письмо у слуги и, закрыв дверь, поспешно передал его аббату Мелани.

Атто сломал печать пробежал глазами строчки. Затем спрятал письмо в сумку и грустно сказал тихим голосом:

– Она не приедет. У нее началась легкая лихорадка, и пришлось задержаться в пути. Она извиняется, что не могла сообщить об этом раньше, и т. д., и т. п.

Через несколько минут Мелани выставил нас за дверь. Причина была та, что и накануне: письмо мадам коннетабль, которое Атто, очевидно, хотел прочитать наедине, подальше от наших вопросительных взглядов.

Как только мы вышли, я попрощался с Бюва, который изъявил желание заглянуть в библиотеку, и тут меня охватило неприятное чувство. С какой целью аббат вызвал меня к себе, если тут же отпустил, не дав никакого задания, не спросив ни о чем и абсолютно ничего не сообщив мне? Разумеется, плохая новость о задержке мадам коннетабль пришла неожиданно, и, кроме того, задание – составить отчет об этих праздничных днях – было дано мне только вчера, однако, если хорошо подумать, до сих пор Атто использовал меня не столько как биографа, столько как информатора (смотри вчерашний вечер). Более того, в том что касается информации относительно событий вокруг его книжечки, которая, похоже, была в центре цепочки несчастных случаев, аббат также был крайне сдержан. После известия о смерти переплетчика он очень быстро пришел в себя.

* * *

Бюва зашел за Мелани, и, когда часом спустя я приступил к поиску той самой книжки в покоях Атто, откуда раньше наблюдал за ним через подзорную трубу, аббат уже разговаривал с другими гостями в саду виллы. Когда мастер по изготовлению четок передавал ему книжку, она была завернута в голубую бархатную ткань, и теперь мне было трудно узнать ее по виду и цвету переплета.

Я поискал во всех комнатах и проверил все книги Мелани, однако, увы, не нашел и следов только что переплетенного томика: все книги были потрепанными от частого пользования. Видимо, Атто взял с собой на виллу Спада только те книги, которые открывал чаще всего. По этой причине книга в новом переплете, разумеется, сразу же бросилась бы мне в глаза. И снова я задержался на некоторое время, чтобы прочитать пару страниц из занятных сообщений о кардиналах: почерпнутые сведения весьма пригодились мне во время ужина, чтобы разобраться в намеках и комментариях их преосвященств. Затем я еще раз посмотрел везде, но не обнаружил ничего. Может, аббат дал ее на время другому гостю? Если это так, то содержание книги не могло быть таким уж секретным.

Атто, как я уже понял, боялся стать жертвой антифранцузского, возможно управляемого австрийской рукой, заговора. Однако полностью уверен в существовании заговора он не был. Рассказ Сфасчиамонти о черретанах, о которых он раньше никогда не слышал, смутил его. Он писал мадам коннетабль, что хочет попросить аудиенции у посла Империи, графа Ламберга, но Ламберг, которого ждали на вилле Спада, еще не прибыл. Конечно, его можно было бы увидеть завтра на свадьбе. А до того аббату и мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать.

Что, собственно, спрашивал я себя, мне удалось узнать до сих пор от аббата Мелани? Должен состояться конклав, он ясно сказал об этом, и он же показал мне написанный его рукой список кардиналов, но сверх того? Куда подевались честолюбивые поучения опытного агента, который беспрестанно преподносил мне уроки, когда я еще работал слугой в локанде «Оруженосец». О да, в конклавах Атто должен был кое-что понимать: аббат даже хвастался, что приложил руку к выборам одного Папы.

«Да, действительно, аббат Мелани постарел», – сделал я вывод и несколько огорчился. За это время слова Атто сказали мне меньше, чем его личные вещи, которые я опросил тайно: одежда (где я нашел свои жемчужины) и, самое главное, тайную переписку с мадам коннетабль.

Мадам коннетабль, княгиня Мария Манчини Колонна: да, о ней Атто рассказывал весьма охотно, когда несколько часов назад мы проникли на «Корабль». Но это была история, происходившая много лет назад: она не имела ничего общего с предстоящим конклавом. Атто был настолько осторожен, что умолчал о нынешней странице своего знакомства с мадам коннетабль: он, например, ничего не рассказал мне об их общем интересе к событиям вокруг Испанского наследства. А также о том, какое отношение мадам коннетабль, родившаяся в Риме и выросшая в Париже, вообще имела к Испанскому королевству.

В конце концов я прекратил поиски книги, которую переплел бедный Гавер, и снова взялся за грязное белье аббата, чтобы извлечь из него пачку писем с тайной перепиской между ним и мадам коннетабль. Как и в первый раз, я нашел письмо от Марии Манчини вместе с еще не запечатанным ответом аббата. Я быстро пробежал их глазами: в этот раз мне хотелось взглянуть на более старые письма, которые накануне я вынужден был оставить без внимания.

В самом начале письмо мадам коннетабль касалось нападения, которому подвергся аббат Мелани:

«Какую боль вы причинили моему сердцу, любезный друг! Как Вы себя чувствуете? Что с Вашей рукой? Неужели действительно есть причина предполагать за всем этим жестокую руку Империи? Я молюсь от всей души, чтобы хотя бы Вы не стали жертвой кайзеровских наемных убийц. Ведь над многими смертями, над слишком многими, развевается знамя с двуглавым орлом дома Габсбургов.

Будьте бдительны, берегите себя от своего окружения. Я дрожу при мысли о том, что Вы будете просить аудиенции у графа фон Ламберга. Не ешьте ничего с его стола, не пейте из кубка, который наполнила его рука, ничего не берите у него, даже щепотку нюхательного табака. Там, где подвел кинжал, более успешным может оказаться яд – любимое оружие приближенных императора.

Вы носите с собой безоар, который я прислала Вам из Мадрида несколько лет назад? Он защитит Вас от любого яда, помните об этом!»

И тут я снова вспомнил: разве я не нашел среди вещей Атто пистолет? Без сомнения, он всерьез думал о своей безопасности. Далее в письме говорилось:

«Не забывайте об ужасной смерти герцога Осуны, который, едва получив назначение на должность генерала береговой охраны Испании на Средиземном море, выступил в пользу заключения перемирия с французами: увы, после того как он понюхал щепотку табака, у него наступил паралич спинных мышц, начались приступы удушья и он умер в три часа ночи, не будучи в состоянии вымолвить ни единого слова. А что можно сказать о внезапной, необъяснимой кончине государственного секретаря Мануэля де Лиры, который так много делал для установления мира с Францией? И позвольте мне напомнить Вам о самом бесчеловечном преступлении, несмотря на боль, которую по хорошо известным Вам причинам доставляет мне это воспоминание: покойную королеву Испании, нашу горячо любимую Марию Луизу Орлеанскую, первую жену Карла II, которая не упускала ни малейшей возможности убедить своего супруга не вступать в лигу против христианнейшего короля Франции – ее дяди, – в Испании ненавидели многие, например граф Мансфельд, посол Австрийской империи.

Вы помните? Бедная королева жила в страхе: она даже написала письмо королю Франции и попросила средство против яда. Но когда противоядие ночью было доставлено в Мадрид, Мария Луиза уже была мертва».

Накануне вечером, прочитал я в письме мадам коннетабль, королеве захотелось молока, но в столице раздобыть его было невозможно. Говорят, ей привезли немного молока от графини S., подруги и протеже императорского посла, ранее изгнанной из Франции за какой-то скандал, связанный с ядом, первой жертвой которого за тридцать лет до этого была именно мать Марии Луизы. В то время, когда королева Испании умирала в страшнейших мучениях, некоторые клялись, что вкусное свежее молоко, которое пила королева, перед тем как ей стало плохо, было доставлено из дома посла Мансфельда. И, наверное, не было случайностью то, что графиня S. на следующее же утро внезапно уехала и замела за собой все следы.

Я заметил, что Мария Манчини позаботилась о том, чтобы скрыть личность предполагаемой отравительницы, которая была французского происхождения, но стояла на стороне Империи. Мне хотелось бы также знать, что это были за «хорошо известные» Атто причины, доставлявшие мадам коннетабль такую боль при воспоминании о том событии. Однако письмо продолжалось грустным обращением к Сильвио, за именем которого, как мне показалось, в этой своеобразной игре в прятки скрывался сам аббат Мелани.

«Сильвио, Сильвио, ничего не ведающий мальчик, ты думаешь, что этот случай произошел с тобой сегодня просто так? О, ты не прав. Такие удивительные и неслыханные вещи происходят с человеком не без участия воли Божьей: разве ты не видишь, что даже само Небо испытывает отвращение к этому твоему высокомерному и невыносимому презрению к мирской любви и всем человеческим аффектам и страстям? Высокие боги не желают, чтобы на земле были равные им, также им не нравится, когда человек не хочет правильно употребить дарованный ему талант любить и испытывать чувства».

И снова я удивился страстному тону, каким мадам коннетабль адресовала непонятные упреки аббату Мелани. Как будто этого было мало, после нескольких слов извинений за свое опоздание (из-за легкого приступа лихорадки) следовала обязательная приписка относительно того самого Лидио.

«Вы обвиняете меня в том, что я мало ценю воображаемое счастье Лидио. Я же, однако, отвечаю Вам, что в любом деле следует видеть, чем оно закончится. Кое-кому божество уже показало, что такое счастье, но лишь для того, чтобы впоследствии полностью уничтожить его. И я говорю ему еще раз: то, о чем ты спрашиваешь, я не могу сделать, пока не узнаю, что твоя жизнь закончилась счастливо».

Кто был этот таинственный Лидио, к которому мадам коннетабль обращалась при посредничестве Атто в таких непонятных выражениях? И что за загадочная игра побуждала ее время от времени обращаться к аббату, называя его Сильвио?

Из ответа Атто тоже почерпнуть было почти нечего: я чуть не утонул в массе высокопарных напыщенных выражений:

«Прекрасная скала из ветра и волн моих вздохов, моих слез, на которую часто всходили и к которой часто прикасались. Неужели это правда, что моя боль может пробудить в Вас сострадание? Неужели меня не обманывает белое сияние чуда?

Ваша нежность трогает меня до глубины души, подруга моя, и я содрогаюсь от стыда за себя самого, потому что я так легкомысленно заставил Вас волноваться. Неужели причиной лихорадки был я?

Мое перо и его острие, погруженное в чернила, – это стрелы, ранящие мою очаровательную женщину, и хотя они – убийственные сестры, пусть они вкусят горечь наказания, чтобы не убивали уже никого другого. Разорвись на куски, тетива лука! Смотри, так я ломаю его, порчу его, делаю из него ни на что не годный стержень, ничтожные перья, тупое бессмысленное железо!»

Здесь письмо аббата было в чернильных кляксах: Атто действительно сломал свое гусиное перо, поскольку оно написало то, что дало повод для беспокойства и, возможно, стало причиной болезни его дамы. Я настолько удивился такому неожиданному пылу, что даже перестал читать, но затем продолжил свое занятие (судя по всему, Атто раздобыл новое перо).

«А теперь раньте меня таким же способом своими перьями! Я желаю этого, я требую этого!

Но не раньте моих рук и глаз моих – они виновны лишь в том, что являются слугами невинной воли и желаний. Лучше прострелите грудь мою, прострелите это уродливое порождение сочувствия и жестокого врага любви, пронзите это сердце, которое было так жестоко к Вам: я открываю грудь перед Вами».

После того как всплеск чувств улегся, тон письма вернулся к рассудительному. В истории с Ламбертом Атто особенно старался показать храбрость и мужество и скрыть беспокойство, которое на самом деле мучило его.

«Что касается меня и моей жизни, то не беспокойтесь обо мне, дорогая подруга. Конечно Ваш прекрасный восточный камень всегда со мной. Как я могу забыть безоар? Во Франции он также очень высоко ценится как средство против злой лихорадки и яда. Если посол примет меня, то я буду держать камень у себя в кармане, чтобы он помог, если мне станет плохо.

Как бы там ни было, будучи еще молодым я хорошо знал отца графа фон Ламберга: он был послом императора в Мадриде именно в то время, когда я с кардиналом Мазарини пребывал на Фазаньем острове в связи с мирными переговорами между Францией и Испанией. Мы увели из-под носа Империи руку инфанты Марии Терезии, которую так жаждал получить король Леопольд в Вене. Король Филипп IV со склоненной головой отдал ее Людовику XIV, ради того чтобы вырвать у нас менее позорные условия мирного договора. И это было к счастью: иначе христианнейший король не смог бы сегодня предъявлять претензии на испанскую корону для своего внука, Филиппа Анжуйского. Правда, Филипп IV заставил Марию Терезию подписать отказ от любых претензий на испанский трон (как его в свое время подписала Анна Австрийская, перед тем как стать женой короля Франции Людовика XIII). Однако многочисленные юристы уже доказали, что эти заявления об отказе на корону не имеют законной силы.

Таким образом, Ламберг оказал Австрии весьма плохую услугу, моя дорогая, тогда как мы принесли Франции большую пользу. Если сын равен отцу в ловкости, то, разумеется, ни я, ни интересы Франции в испанском престолонаследии не будут подвергаться опасности. Как бы там ни было, я скоро об этом узнаю: прибытие императорского посла ожидается в ближайшее время. А Вы? Когда здесь будете Вы?

Сильвио был высокомерен, да, но он уважает богов, а Вашим Купидоном он был однажды побежден. С тех пор он преклоняется перед Вами и называет Вас своей.

Хотя Вы никогда не принадлежали ему».

Я взволнованно оторвал глаза от последних строчек. Бедный аббат Мелани, он напомнил мадам коннетабль о любви, которую испытывал к ней на протяжении сорока лет, и даже унижался, указывая на свое не подлежащее изменению состояние кастрата: Мария никогда не была и никогда не могла быть его.

В конце письма наконец беглое упоминание о том самом Лидио:

«А сейчас перехожу к нашему Лидио. Не будем больше говорить об этом: Вы пока что победили. Но то, что Вы получите, когда мы увидимся, убедит Вас. Тогда Вы измените свое мнение. Вы знаете, насколько важны для него Ваше суждение и Ваше согласие».

Я закрыл папку и задумался над прочитанным. Судя по переписка с мадам коннетабль, Атто интересовали исключительно дипломатическая сторона испанского престолонаследия и связанные с этим опасности (в том числе и для его здоровья и жизни). Ни единого слова о предстоящем конклаве, ради которого, собственно, как Атто утверждал, он и прибыл в Рим. И не только это: из писем выходило, что Атто опасался стать мишенью для императорских кинжалов (или ядов) из-за испанского престола, но при этом он не вспомнил о конклаве, где будет вынужден защищать французские интересы против австрийских. Я мог бы сказать, что конклав вообще не интересует аббата.

Здесь я прервал свои размышления: это впечатление казалось бессмысленным и абсолютно безосновательным. Я просто не мог поверить, что Атто совершенно равнодушен к конклаву, уже маячившему на горизонте.

Все это был какой-то абсурд. Но разве не сам аббат лично много лет назад учил меня делать выводы даже из предположений и при этом не бояться самых невероятных возможностей? Конклав и престолонаследие… Так, было очень похоже на то, что исход наследования престола Испании зависел от конклава.

Я быстро вернулся к оставшейся корреспонденции, надеясь узнать что-либо о таинственной графине S. Пачки писем были, в общем, очень большими: секретные доклады, подробные рефераты об Испанском королевстве и короле Карле II. Они были пронумерованы, цифры в уголке были едва заметны. Я открыл первое письмо. Оно оказалось очень давним: мадам коннетабль писала из столицы Испании.

«Наблюдения на службе делу Испании

Здесь, в Мадриде, все спрашивают себя, что будет с королевством после смерти короля. Последние надежды на появление наследника давно уже развеялись: el Rey болен, и, как все говорят, его семя уже мертво. В то время как болезнь пожирает бедное тело короля, все идет к закату в этом королевстве, над которым никогда не заходит солнце: мощь Испании, роскошь двора, да, даже славное прошлое – все затмевается бедой современности…»

Я с удивлением читал эти полные беспокойства горькие строки. Кто такой, собственно, король Испании Карл II, el Rey, как назвала его мадам коннетабль в своем письме к Атто? Мне стало ясно, что я абсолютно ничего не знал об умирающем короле этого необъятного королевства. Итак, я погрузился в печальное чтение этого отчета, всем своим существом испытывая ощущение угрожающей катастрофы, которое, словно умело разбрызганный яд, вызвали во мне эти тайно прочитанные строчки.

«Пусть сдвигаются портьеры, опускаются занавески на больших стеклянных окнах, солнце изгоняется из тронного зала, и, сжалившись, опускается безлунная ночь над Эскориалом: тело короля находится в ужасном разложении, друг мой, и вместе с ним весь его род.

Пусть поднимется ураган, чтобы унести унизительное зловоние королевской смерти, давайте вместе выпьем воды из Леты, чтобы гордая Испания забыла позор такого отвратительного конца».

Жалобы мадам коннетабль глубоко тронули меня, но тем не менее я читал дальше: эти заклинания были не просто метафоры. Жизнь в королевском дворце действительно проходила без дневного света, лишь в тусклом сиянии немногочисленных свечей: так пытались несколько смягчить впечатление от ужасного вида тела и лица короля.

«Нос распух и покрылся язвами, высокий лоб обезображен опасными гнойными мешками, щеки пепельно-голубые, дыхание отдает гнилью от разлагающихся внутренностей. Веки цвета красного мяса нависают над темно-синими загноившимися слезными мешками, темные запавшие глаза двигаются с трудом и почти ничего не видят. Язык больше не слушается, речь бессвязная, запинающаяся, одно бормотание, непонятное для всех, кто ни был с ним».

У пребывающего в беспомощном, жалком состоянии короля, рассказывала далее мадам коннетабль, постоянно бывают обмороки. Он теряет сознание и повергает весь двор в панический страх, затем приходит в себя и рывком встает, чтобы, как марионетка без веревочек, уронить себя на трон. Сонливость сменяется внезапными и очень острыми припадками падучей болезни. Он ходит шатаясь, с огромным усилием, и способен держаться на ногах, только опираясь настены, столы или на чье-нибудь плечо. Он едва может поднести руку ко рту. Его внутренние органы разрушены. Ноги распухают все больше и больше. Нарастает угроза водянки. Его лечат диетой из кур и каплунов, вскормленных змеиным мясом. Питье – свежая коровья моча. Уже несколько месяцев, как el Rey может только встать с кровати, дойти до кресла, а потом – опять до кровати. Его тело уже начало разлагаться. А ему только тридцать девять лет.

Я прервал чтение: король Испании был всего лишь на два года старше меня! Какая же страшная болезнь могла так изуродовать его?

Я быстро пробежал глазами страницы в поисках ответа.

«Припадки падучей болезни разрушают тело короля все больше и больше, друг мой. Мы при дворе за это время уже научились определять первые признаки надвигающегося приступа: нижняя губа его величества сначала становится бледной, как у мертвеца, затем на ней появляются красные, синие и зеленые пятна. Сразу же после этого начинается дрожь в ногах. В конце концов все тело содрогается в страшных конвульсиях и судорогах, раз, два, десять раз».

Много раз на дню у Карла II случались приступы рвоты. Отталкивающая, выступающая вперед нижняя челюсть католического короля, унаследованная им от предков – Габсбургов, не просто уродлива: когда король закрывает рот, его нижние зубы, слишком далеко выдающиеся вперед, не попадают на верхние, так что между ними можно спокойно засунуть палец. Король Карл не в состоянии пережевывать пищу. К несчастью, он унаследовал от своих предков (а именно от Карла V) еще и обжорство, то есть он глотает все целыми кусками. Гусиную печень он поглощает так, словно пьет вводу, в то время как целый двор с хмурыми лицами в бессилии наблюдает за этим. И вскоре после того, как он встает из-за стола, рвота извергает из него все съеденное. Рвота сопровождается высокой температурой и сильной головной болью, которые на целые дни приковывают короля к постели. Он вряд ли в состоянии выполнять рекомендации своих советников, и он никогда не смеется. Даже придворные шуты, карлики или марионетки, которые раньше заставляли короля смеяться от души, не забавляют его более.

Нельзя сказать, чтобы разум, память и дар речи покинули его полностью. Однако большую часть времени король молчит и пребывает в тоскливом настроении, он отупел, стал малоподвижным, а распорядок его дня планируется печальными часами приступов астмы.

Его подданные постепенно начинают привыкать к тому, что в короли им достался человек, находящийся в таком состоянии. Послы же иностранных государств не верили своим глазам: при первом визите к королю после вступления в должность, они обнаруживали, что стоят перед смертельно больным существом с пустым взглядом и бессвязной речью. Облегчение от его вида наступает единственно, если отвести взгляд и нос в сторону.

* * *

Мое сердце трепетало от страха и сочувствия, когда я закончил чтение. То, что я сейчас узнал из бумаг Атто, объясняло письмо Марии Манчини и ответ самого Атто, прочитанные мною накануне. Так что большая дипломатическая суматоха не только была лихорадочной подготовкой к будущей пробе сил между империями, но и означала войну, которая уже шла, потому что король мог скончаться со дня на день. Что касается таинственной графини S., то я пока что не нашел ни единого ее следа. Надо было поискать лучше: оставалось еще много непрочитанных писем.

Я поднял глаза и посмотрел в окно. Атто и Бюва уже давно исчезли на горизонте. Я увидел на дороге прогуливающуюся беременную даму. Вероятно, это была княгиня Форано, та самая Тереза Строцци, о здоровье которой с сегодняшнего вечера должна была заботиться Клоридия. Я с любовью подумал о своей жене, которую скоро должен был увидеть.

Было бы неосторожно и дальше оставаться в комнате Атто; он сам мог застать меня врасплох, к тому же мое длительное отсутствие на работе рано или поздно могло быть обнаружено. До этого я счел нужным доложиться дону Паскатио, который, к сожалению, и на сегодняшний ужин дал мне задание держать факел. К сервировке столов я, к счастью, допущен не был.

Когда я осторожно вернул бумаги в тайник, в моей бедной и изрядно уставшей голове царил сплошной хаос – я ведь всегда боялся, что она слишком мала для больших политических вопросов и слишком велика для дипломатических мелочей.

Из писем Марии ясно следовало, что она находилась при испанском королевском дворе. Теперь до меня дошло, почему она была так заинтересована в испанском деле и почему так много знала. Но каким образом ее занесло туда?

Ее отчет (несомненно, она имела доступ к самым конфиденциальным источникам информации при испанском дворе) рисовал ужасную, апокалиптическую картину, представляющую разительный контраст с нежными, но в принципе смелыми словами, которые посвящал ей Атто в своих письмах. Их переписка выглядела как причудливая смесь любви и политики, галантности и дипломатии. Насколько я знал аббата, как минимум одно из двух – чувство или заговор – должно было вести его к практической цели. Путь сердца вел к предстоящей скоро встрече Атто с Марией – через тридцать лет после их разлуки. Путь политики вел к еще не известной цели.

Судя по его собственным словам, Мелани интересовал исключительно предстоящий конклав, однако из того, что я вычитал в его бумагах, становилось ясно, что наследование испанского трона было самым животрепещущим вопросом. «У Атто, должно быть, имеется какой-то тайный план, – сказал я себе, – по крайней мере, настолько тайный, что он не хочет раскрыть его мне».

Но у меня тоже были глаза и уши, и я тоже мог подслушивать на вилле Спада кардиналов и князей, узнавая ценные подробности, интересные сплетни и намеки. Разумеется, Атто в тысячу раз лучше меня умел их интерпретировать, посвященный во все хитросплетения политической интриги, и ему нужна была лишь пригоршня камешков, чтобы составить цветную мозаику целиком. Но моим преимуществом был молодой возраст. Разве не я услышал из уст кардинала Спинолы из Санта Цецилии те слова, которые навели нас на след тайной встречи между кардиналом Спадой, Албани и другим Спинолой?

И не только это: я хотел прежде всего использовать кардинала Спаду, своего хозяина, даже если бы это означало одновременную поддержку легкомысленного хозяина аббата Мелани. Будучи французским подданным, он действовал от имени короля Франции. Я, находящийся на службе благородного кардинала римской церкви, буду шпионить во имя верности и благодарности.

Мне не хватило осторожности подумать, что он получил от своего господина задание. Я же – нет.

Пока я изводил себя такими размышлениями, я добрался до слуги, который раздавал турецкие ливреи. Пора было превращаться в человека-канделябра, чтобы освещать стол их высокоблагородий и преосвященств и черпать знания насчет высшего света из свежего источника: из римского двора, высшей школы лицемерия и хитрости. Я лишь надеялся, что ко всем этим образцам тонкого ума не присоединятся, как накануне вечером, гениальные шутки Атто, которые могли мне очень дорого обойтись. К счастью, главный повар объявил, что сегодняшний кулинариум будет чуть-чуть скромнее, чем ужин, открывавший вчерашний вечер: завтра предстояла свадьба, и до тех пор следовало поберечь желудки, ибо затруднения с пищеварением могли бы поставить под угрозу участие гостей в грандиозном свадебном банкете и лишить их радости по этому поводу.

Одеваясь, я заметил, как моя Клоридия быстро идет к перголе. Какой прекрасной она была в праздничном платье, которое ей дали, чтобы она могла находиться здесь и наблюдать за княгиней Форано! Зная, что Клоридия где-то неподалеку, я чувствовал себя намного спокойнее и увереннее. Она тоже заметила меня и подошла ближе, чтобы сказать, что княгиня не ощущает потребности участвовать в ужине и отдыхает в беседке.

– А малышки? – спросил я, поскольку в случае родов княгини Клоридии понадобилась бы помощь обеих наших дочерей.

– Они дома. Я не хочу, чтобы они тут бегали, по крайней мере, пока идут праздники. Если понадобится, я пошлю за ними.

Я вкратце рассказал ей о переносе приезда мадам коннетабль на более позднее время и о содержании только что прочитанных мною писем.

– У меня есть для тебя кое-какие новости, – заявила она, – по сейчас мало времени. Встретимся сегодня вечером здесь.

Клоридия поцеловала меня в лоб и поспешно удалилась. Она оставила меня, снедаемого желанием узнать новости, которые за короткий срок ей удалось собрать с помощью своих женщин, но также и исполненного неизменного восхищения своей женой, ее присутствием духа.

* * *

– …Точнее говоря, это и в самом деле крайне курьезная ситуация, когда святой год впервые открывает один Папа и, Боже упаси, будет закрывать другой, – с набитым ртом заявил кардинал Мориджиа, уплетая щуку в медовом соусе. – Казус, который может наступить, если святой отец отойдет в вечную жизнь и до конца этого года придется выбирать его преемника.

– Вы, ваше преосвященство, наверное, хотели сказать – крайне печальная ситуация, – охладил его пыл монсиньор д'Асте, апостольский комиссар сухопутных войск, пережевывая фаршированную индейку по-швейцарски. – Какая вкусная индейка, как она приготовлена?

– Нашпигована мясом тунца, ваше преосвященство, с гвоздикой и палочками корицы, затем сварена в вине с водой, полита персиковым вареньем, порезана на куски, между которыми вложены дольки лимона, а потом покрыта ломтиками вареных яиц и сахаром, – с готовностью прошептал рецепт на ухо монсиньору д'Асте главный повар.

– А сейчас эта тряпка, этот кутила строит из себя отважного и поправляет людей, которые по положению выше, чем он, – с иронией прошептал князь Боргезе. Он назвал д'Асте прозвищем, каким наградил его Папа. Как я знал от Атто, Папа окрестил апостольского комиссара «монсиньором Тряпочкой» из-за его хилости.

– Крайне печально, проклятие, да, крайне печальная ситуация, это подтверждение того, что я сказал, – защищался Мориджиа, покраснев от стыда и поднося ко рту полный бокал с красным вином, чтобы запить конфуз от неправильно произнесенных слов.

– Дурак, – прокомментировал кто-то, очевидно выпивший лишнего.

Мориджиа резко повернулся, однако не обнаружил того, кто так оскорбительно отозвался о нем.

– Какой изысканный вкус у этих крабов во фритюре, – заметил д'Асте, дабы сменить тему.

– О да, превосходный, – поддакнул ему Мориджиа.

– Дурак, – снова услышал он в свой адрес, но и в этот раз виновный опять не нашелся.

– Как, собственно, прошел визит святого отца в приют для бедных детей-сирот в Сан Микеле? – спросил кардинал Мориджиа с наигранным интересом, надеясь выйти из затруднительного положения.

– О, великолепно, при большом стечении народа и многих верующих, которые хотели поцеловать его туфлю, – ответил Дураццо.

– Кстати, члены датарии^[28] получили индульгенцию, подтверждающую прощение грехов, даже если во время святого года они посетят четыре храма только раз в день.

– И правильно! Пленные и больные тоже имеют особые привилегии, – напомнил кто-то на другом конце стола.

– Благословенное, мудрое решение: бедные члены датарии, нужно думать и об их положении, – подтвердил Мориджиа.

– Дурак!

В этот раз еще двое или трое гостей повернули голову, чтобы посмотреть, кто это осмелился наградить члена Коллегии кардиналов таким оскорбительным словом. Однако беседа продолжалась.

– Воистину исключительный святой год. Никогда еще в Риме не царила атмосфера такой душевной набожности. И еще никогда здесь не видели так много паломников, я бы сказал, даже в славном святом году при Папе Клименте X, правда ведь, ваше преосвященство? – обратился Дураццо к кардиналу Карпенье, который четверть века назад лично принимал участие в блестящем праздновании юбилейного года.

Семья Карпенья, кроме всего, была в родстве с семьей Спады, и это обстоятельство нынче вечером обеспечивало ему повышенное внимание.

– О да, это был необычайный святой год, да, правда, – пробормотал с набитым ртом, согнувшись над тарелкой, достопочтенный Карпенья, которого возраст сделал несколько ворчливым.

– Расскажите, расскажите, ваше преосвященство, о самом приятном своем воспоминании, – подбадривали его некоторые.

– Ну да, к примеру, я помню… Да, я помню, как Мариани повелел установить в церкви Иисуса огромную скульптуру для моления святым дарам, сооружение привлекло массу народа. Это творение – прекрасное творение, поверьте мне, – изображало триумф евхаристского агнца между символами Нового Завета и Апокалипсиса, с видением евангелиста Иоанна на острове Патмос. Под ликом Бога-Отца, окутанного тысячью облаков с небесными духами и огнями, были видны семь ангелов с семью трубами, а далее агнец Божий, держащий книгу с видением Апокалипсиса Иоанну и всем нам из любви Бога к людям…

– Воистину, – согласился Дураццо.

– Святые слова, – эхом повторил монсиньор д'Асте.

– Да святится господь наш Иисус Христос, – ответили почти все (за исключением тех, у кого во рту было слишком много жареной форели, которую только что подали к столу) и перекрестились (кроме тех, кто как раз орудовал ножами и вилками для рыбы).

– Были видения ангельских хоров, – продолжал Карпенья, – изображений символов четырех евангелистов, то есть льва, орла, быка и человека. Я помню, что грудь агнца была покрыта кровью, а между серебряными и золотыми огнями было видно его сердце и внутри святое причастие, которое приходит к людям только из любви Божьей к ним.

– Очень хорошо, браво! – похвалили соседи по столу.

– Но и нынешний святой год станет примером на грядущие тысячелетия, – настойчиво подчеркнул Негрони.

– О да, несомненно: сюда все еще стекаются паломники изо всех частей Европы. Воистину, чистое и самозабвенное дело святой матери Церкви сильнее, чем любое земное владычество.

– Да, кстати, как проходит этот святой год? – спросил барон Скарлатти князя Боргезе едва слышным голосом.

– Очень плохо, – прошептал тот в ответ. – Число паломников катастрофически уменьшилось. Папа крайне озабочен. Не поступает ни единого скудо.

Ужин подходил к концу. Их преосвященства, князья, бароны и монсиньоры, зевая, прощались друг с другом и медленно уходили по аллее, ведущей к выходу, к своим каретам. Их секретари, адъютанты, сопровождающие, лакеи и слуги встали из-за своего стола, установленного поблизости, но накрытого намного скромнее, и отправились сопровождать своих господ. Места за столом опустели, и мы, держащие факелы, смогли наконец расслабить мышцы спины и живота и сменить напряженную позу, в которой вынуждены были стоять целый вечер.

Никто не заметил этого, но когда я снял с себя смешной турецкий тюрбан и поставил коптящий светильник на землю, я затаил дыхание, но не от усталости, а от ужаса.

Я сразу увидел его и мгновенно сообразил, что он сотворил. Когда он трижды обозвал кардинала Мориджиа дураком, я был готов к тому, что его строго накажут, если только сумеют поймать. Но у него было больше везения, чем ума, и никто не увидел его в тусклом свете застолья. Я оставил других слуг и пошел к ограде поместья. И тут я услышал, как он приветствует меня с обычной любезностью:

– Дурак!

– По-моему, это ты тут дурак, – ответил я, повернувшись в ту сторону, откуда, как мне казалось, доносился этот голос.

– Dona nobis hodie pane cotidianum,^[29] – ответил Цезарь Август из темноты.

Во время всего ужина он летал взад и вперед над растянутым над столом навесом. Конечно, он надеялся добыть себе пару вкусных кусочков со стола, но потом, видно, сообразил, что это невозможно, иначе его обнаружат. Каждый раз, когда он просто из желания сказать гадость оскорблял кардинала Мориджиа, я покрывался холодным потом от страха. Но никому не пришло в голову, что сей насмешливый голосок принадлежит Цезарю Августу, по той простой причине, что попугай, как я уже говорил, не разговаривал ни с кем, кроме меня, и все думали, будто он немой.

Я прошел еще немного дальше через луг, надеясь, что меня не будут искать, чтобы поручить какую-то срочную работу.

– Это была очень скверная выходка, – укорял я его, обращаясь наугад в темноту, – в следующий раз они свернут тебе голову и зажарят. Ты видел эту тарелку с куропатками, которую подали на третье блюдо? Вот увидишь, так же приготовят и тебя.

Я услышал шум его крыльев в темноте, а затем и свист перьев, зацепивших мое ухо. Он сел на куст на расстоянии вытянутой руки от меня. Теперь наконец-то я видел его – белое пернатое привидение с высоким желтоватым хохолком, который гордо растопырился у него над головой, подобно гротескно развевающемуся знамени в папской расцветке.

Все еще разгоряченный и усталый от долгого стояния с факелом, я опустился на влажную зеленую траву. Цезарь Август упорно смотрел на меня взглядом просящего подаяния нищего.

– Et remitte nobis débita nostra.^[30] – Попугай упорно читал «Отче наш», что проделывал всегда, когда хотел есть.

– Ты сегодня хорошо поел, а сейчас это уже будет обжорство, – коротко сообщил ему я.

– Клик-кляк, дзинь, – выдала чертова птица, удивительно точно подражая стуку ножей и вилок о тарелки и веселому звону бокалов. Это была очередная провокация.

– Ты действуешь мне на нервы, я иду спать и тебе рекомендую то же самое…

– Ты с кем тут разговариваешь, мальчик мой?

Атто Мелани нашел меня.

Мне стоило немалых усилий просветить аббата относительно странной натуры этого животного, за разговором с которым он меня застал. Тем более что Цезарь Август при появлении Атто Мелани моментально удрал в темноту и ни за что не хотел покачиваться. Понадобилось время, чтобы убедить Атто, что я не сошел с ума и не разговаривал сам с собой, а что там, в темноте, скрывается попугай, с которым можно было вести что-то вроде диалога, но в сумбурной и странной манере, которую он предпочитал. Однако Цезарь Август, который, вероятно, пялился сейчас на Атто из своего укрытия с хорошо известным мне выражением вредности и любопытства, с какими он обычно рассматривал незнакомых людей, до конца моей речи молчал как рыба.

– Может быть, оно и так, как ты говоришь, мой мальчик, но мне кажется, что это пернатое вообще не раскрывает клюва. Эй, Цезарь Август, ты здесь? Что за высокопарное имя! Кра-кра-кра! Давай, выходи! Ты правда назвал Мориджиа дураком?

Молчание.

– Эй ты, ворона несчастная, я с тобой говорю! Давай, покажись! Итак, ты не умеешь говорить?

Птице будто запечатали клюв, и мы не удостоились чести узреть ее.

– Ну, если он снизойдет до того, чтобы показать себя и продемонстрировать все эти фантастические штучки, о которых ты мне рассказал, то позови меня, я тут же прилечу! Ха-ха! – рассмеялся Атто. – Перейдем, однако, к серьезным вещам. Я хочу сообщить тебе на завтра пару вещей, до того как сон…

– Pue lia.

Атто с изумлением посмотрел на меня.

– Ты что-то сказал?

Я только показал в темноту, в направлении Цезаря Августа, потому что не решился открыто признать, что это он оскорбил Атто, назвав его позорнейшей кличкой, которая только существует для кастратов: paella на латыни означает девочка. Кроме того, у меня просто не было слов: это был первый случай, когда попугай заговорил с кем-то, кроме меня. Хотя речь шла об оскорблении, я бы сказал, что попугай удостоил Атто чести.

– С ума сойти! Я уже видел и слышал других попугаев, и все они были великолепны. Но здесь, кажется, действительно…

– …как будто говорил человек из плоти и крови, я же вам говорил. На сей раз это был голос старика. Но вы бы слышали, как он подражает женским голосами плачу детей! Не говоря уже о чихании и приступах кашля.

– Господин аббат!

В этот раз это был настоящий человеческий голос, взывавший к нашему вниманию.

– Синьор аббат, вы здесь? Я ищу вас уже полчаса!

Это был Бюва, который, с трудом переводя дыхание, спешно искал своего господина.

– Господин аббат, вы немедленно должны вернуться к себе. Ваши покои… Мне кажется, кто-то во время ужина проник к вам без вашего разрешения и… в общем, это были воры.

* * *

– Кто-нибудь еще об этом знает? – спросил Атто, стараясь открыть дверь в свои покои.

– Никто, кроме вас, я помню ваши распоряжения…

– Ладно, ладно, – кивнул Атто: он приказал Бюва в таких чрезвычайных случаях не говорить никому ни слова, не поставив прежде всего в известность его. И вскоре я понял почему.

Атто нажал на ручку. Он толкнул дверь и зашел в комнату со свечой в руках.

– Но дверь не взломана, – с удивлением заметил он.

– Нет, действительно нет, я бы сразу сказал вам об этом, если бы дали мне время. – У Бюва совсем перехватило дыхание от бега, он и вправду не мог вымолвить ни слова.

Я тоже сделал пару шагов внутрь. В свете второй, а затем и третьей свечи в комнатах стали хорошо видны следы ограбления. Все вокруг было в полнейшем беспорядке. Один стул был перевернут. Книги, газеты и разрозненные листы бумаги валялись на полу. Одежду Атто, тоже брошенную на пол и на стулья, без сомнения, обыскали. Одно из окон было открыто.

– Странно, поистине странно, – проговорил я. – В эти дни вилла Спада хорошо охраняется, однако ворам, видимо, не составляет труда пробраться в дом…

– Ты прав. Как бы там ни было, действовали они довольно быстро, – сказал Атто, осмотревшись. – Мне кажется, они взяли с собой только подзорную трубу. Это, конечно, вещица, которая возбуждает аппетит. Кроме нее, мне кажется, не исчезло больше ничего.

– Откуда вы знаете? – удивился я, поскольку осмотр комнаты длился всего несколько секунд.

– Очень просто: после нападения на вас обоих я доверил все свои ценные вещи одному из камердинеров виллы. Важные бумаги… ну, они находятся не здесь, – сказал он с хитрым выражением лица, но я пропустил это замечание мимо ушей, поскольку тоже знал, где они спрятаны: в грязном белье, именно там я нашел письма к Марии.

Аббат начал развешивать свою одежду.

– Вы только посмотрите, – пожаловался он, – как они ее измяли. Минуту…

Атто ощупал свою серую сутану, в которой, как я знал, он тайно хранил небольшой фрагмент покрывала Кармельской Богоматери и где спрятал мои три жемчужины.

– Ее тут нет! – воскликнул Атто. – Как глупо с моей стороны! Я забыл это здесь!

– Что именно? – невинно спросил я.

– Э-э… реликвию. Очень ценную реликвию, которая была здесь, на внутренней стороне, завернутая в лоскуток от покрывала Кармельской Богоматери. Ее украли.

«Мои бедные жемчужины, – печально подумал я. – Быть украденными – такая, видно, у них судьба». В любом случае это указывало на то, что воры, должно быть, обыскивали комнаты Атто очень тщательно.

Между тем у нас прибавилось света от двух больших канделябров, которые я зажег, чтобы можно было проверить все как следует. Вдруг аббат Мелани опустился на колени, отодвинул софу и поднял часть находившегося под ней уложенного елочкой паркета. Он отцепил деревянную планку, затем соседнюю, а за ней третью.

– Неееет, ради всех святых! – услышал я его тихое восклицание. – Проклятые воры!

Мы с Бюва вопросительно переглянулись. Атто поднялся, отряхнул колени и упал в кресло. Он смотрел перед собой застывшим взглядом.

– О я несчастный! Какая катастрофа! Как это случилось? И зачем? Кто смог?… Не понимаю, – бормотал он про себя, схватившись за голову. На наши сокрушенные взгляды он не обращал никакого внимания. – Случилось несчастье, – произнес он, овладев собой. – Дело обстоит серьезно. У меня похитили некоторые очень важные документы. Сначала я даже не посмотрел туда, настолько был уверен, что никто не догадается о тайнике. Я аккуратно поставил дощечки паркета на место. Не знаю, как они нашли тайник, но факт остается фактом.

– Бумаги были под паркетом? – спросил я.

– Совершенно верно. Даже Бюва не знал, что они там, – ответил Мелани, чтобы сразу же развеять любое подозрение в предательстве.

По наступившей за этим паузе Атто, видимо, понял, какой вопрос на уме у меня и Бюва. Поскольку было очевидно, что нам придется помочь ему найти исчезнувшие бумаги, Атто должен был сообщить нам об их содержании, хотя бы в общих чертах.

– Это секретный доклад, который я составил для его величества короля Франции, – признался наконец он.

– А о чем он? – решился спросить я.

– О следующем конклаве. И о следующем Папе Римском.

Сложность проблемы, как объяснил Атто, состоит в двух вещах. Во-первых, он обещал его величеству королю Франции вручить доклад как можно скорее. У аббата украли единственный экземпляр этого доклада, и даже многомесячного труда (и сверхчеловеческого напряжения памяти) было бы недостаточно, чтобы восстановить его. Таким образом, Атто грозила опасность ужасно опозориться перед своим королем. Но это еще не самое худшее.

Отчет содержал секретную информацию о выборах последнего Папы и прогноз на следующий конклав, и был подписан лично Атто. Но даже если бы он и не был подписан, в любом случае по некоторым выводам в тексте несложно установить его авторство. Документ находился сейчас в чужих руках, возможно даже у врагов. По этой причине Атто рисковал быть обвиненным в шпионаже в пользу Франции. Обвинение могло усугубиться и тем, что ему могли поставить в вину намерение распространить этот доклад, то есть распространить клеветнические письменные материалы.

– …как ты знаешь, за это преступление в Риме полагается очень строгое наказание, – заключил он.

– Что нам нужно делать? – спросил Бюва, озабоченный не меньше своего хозяина.

– Поскольку мы не можем заявить о пропаже барджелло,^[31] то придется довольствоваться помощью Сфасчиамонти. Как только ВЫ наведете тут кое-какой порядок, Бюва, позовете его. Нет, лучше идите немедленно.

Некоторое время мы с Атто ползали по полу и собирали разбросанные бумаги. Атто не говорил ни слова. Между тем у меня появилось подозрение о том, какого рода могла быть добыча воров, и я решил подойти к этой теме окольными путями.

– Синьор Атто, – спросил я, – вы придумали прекрасный тайник. Как только воры могли найти его? И еще: дверь не была взломана. Значит, у кого-то был запасной ключ. Как это могло быть?

– Я действительно не знаю, проклятие, все это просто загадка! Нам придется полагаться на помощь этого сбира, который будет нервировать меня своими историями о черретанах или черт их знает, как называются эти орды попрошаек, если они действительно существуют!

– Как вы опишите ему свою рукопись? Ведь даже Сфасчиамонти нельзя точно сказать, о чем идет речь, потому что доверять никому нельзя.

Он молчал, глядя на меня неподвижным взглядом. Аббат догадывался о том, что я скажу, и понял, что нельзя больше оттягивать необходимые объяснения. Он сделал недовольную гримасу и вздохнул: сейчас он с большой неохотой скажет мне то, чего я не знал.

В коридоре послышались шаги Бюва и громкий топот Сфасчиамонти. Я не знаю, было ли это случайностью или точным расчетом, но Атто заговорил именно в тот момент, когда сбир уже открывал дверь, то есть в самый последний возможный момент. После этого ни он уже не мог свободно говорить, ни я – задавать ему вопросы, на которые он не хотел отвечать.

– Это был манускрипт в новом переплете. В том самом, который сделал Гавер.

* * *

Хотя Сфасчиамонти казался каким-то сонным, он внимательно выслушал доклад о случившемся. Он проинспектировал тайник под паркетными дощечками, быстро осмотрел комнату Атто, доверительно спросил, какого рода был украденный документ, и остался доволен кратким описанием, полученным от Атто.

– Это политический документ. Крайне важный.

– Понимаю. Это та книга, которую переплетал для вас Гавер, как я предполагаю.

Аббат не мог отрицать этого.

– Случайное совпадение, – ответил он.

– Конечно, – согласился Сфасчиамонти не моргнув глазом.

Затем сбир спросил, хочет ли Мелани сделать заявление о пропаже губернатору или барджелло. Пострадавший все-таки является уважаемой особой, и можно было сделать объявление на весь Рим, назначив награду за поимку преступника и обнаружение похищенного.

– Ради бога, – сразу же запротестовал Атто. – Награда за поимку преступника ничем не поможет. Когда у меня в монастыре капуцинов на Монте Кавалло украли золотые кольца и бриллиант в форме сердца, губернатор приказал назначить громадную сумму за поимку вора. Результата абсолютно никакого.

– Вынужден согласиться с вами, господин аббат, – сказал Сфасчиамонти. – Если я правильно понял, кроме этих бумаг, у вас украли только подзорную трубу и фрагмент покрывала Кармельской Богородицы?

– Правильно.

– Но вы еще не сказали, какого рода реликвию хранили в этом лоскуте. Колючку из тернового венца Господа нашего Иисуса Христа? Кусочек дерева с креста? Сейчас их много ходит, но они всегда притягивают воров; вы же понимаете, в святой год…

– Нет, – коротко ответил Атто, который не имел ни малейшего желания дать мне понять, что все эти годы заботливо носил у сердца мои жемчужины.

– Уголок одежды, может быть, зуб…

– Три жемчужины, – наконец ответил Атто и украдкой взглянул на меня. – В виде венецианской маргаритки.

– Странная реликвия, – заметил Сфасчиамонти.

– Они происходят из сияющих одежд, которые были на Деве Марии в день ее явления на горе Кармель, – пояснил Атто с самым невинным видом, однако удивленный сбир не уловил иронии. – Этого вам достаточно?

– Конечно, – ответил Сфасчиамонти, потихоньку успокаиваясь. – Я бы сказал… Да, начнем с подзорной трубы.

– С подзорной трубы? Но для меня это далеко не главное! – запротестовал Атто.

– Для вас – да, но для других она может быть интересным предметом, который можно продать по хорошей цене. Кроме того, ее не так уж легко незаметно передать кому-нибудь. Наоборот, реликвию и ваш политический документ опознать гораздо труднее. Гот, кто не знает содержания, посчитает этот трактатик стопкой бумаг, не имеющих никакой ценности. Он может попасть в руки Человека, который… ну, не такой, как вы.

– Что вы имеете в виду? – спросил Бюва.

– На каком языке написан ваш документ?

– На французском, – ответил Атто, помедлив.

– Его мог украсть человек, который и по-итальянски читать-то не умеет, не говоря уже о французском языке. И поэтому он не имеет ни малейшего понятия о том, что держит в руках.

– Тогда он не искал бы мою книжку там внизу, – возразил Атто, показав на место, откуда был снят паркет.

– Не скажите. Он мог найти тайник случайно, а тщательность, с какой был спрятан документ, могла вызвать любопытство. Не имеет смысла строить предположения, сначала надо найти вещи.

– Итак, что мы будем делать?

– Вы знаете, что делает хороший адвокат, если арестована целая банда преступников? – спросил Сфасчиамонти.

– И что же он делает?

– Он поручает защиту главаря банды своему помощнику, а сам берется защищать любого другого члена банды. Тогда судья по уголовным делам не сможет определить, кто тут крупная рыба. Мы поступим так же: сделаем вид, что хотим найти подзорную трубу. Асами тем временем будем искать вашу книжечку.

– А как нам это сделать?

– Обычно начинают с тех, кто торгует крадеными вещами. Я знаю некоторых, кто ведет себя прилично. Если ваши вещи попали к ним, то они, возможно, помогут мне. Но это не факт. Придется поторговаться.

– Поторговаться? Если речь идет о том, чтобы заплатить немного денег, я согласен взять это на себя. Но ради бога, я же не могу показаться в обществе людей с плохой репутацией. Здесь много кардиналов, у меня есть связи…

– Как хотите, – вежливо, но решительно закрыл тему Сфасчиамонти. – Этим могу заняться я. Ты, парень, мог бы сопровождать меня. Тот, кто ворует, не любит долго держать украденное у себя. Именно хорошие вещи исчезают в первую очередь. Надо начинать как можно раньше.

– Когда?

– Сейчас.

Вот так и вышло, что я лучше познакомился с тройственной и воистину уникальной натурой Сфасчиамонти. Его характерные ругательства, когда он клялся оружием и военным снаряжением любого рода, позволяли составить о нем мнение как о хвастуне, выдающем себя за важного человека, на что намекала и его фамилия. Однако, когда он говорил о черретанах, его спесь улетучивалась, уступая место лихорадочному беспокойству, и большой толстый сбир начинал опасаться первого попавшегося на дороге нищего старика, как это произошло на Пьяцца Фиаммета. Когда в конце концов речь пошла о расследовании конкретного дела, а не о противодействии непонятной угрозе, например черретанам, он превратился в умелого стражника: немногословного, последовательного и хладнокровного. Это он доказал уже во время расследования нападения на Гавера; подобным же образом, решительно и хладнокровно, он вел себя на месте похищения материалов Атто. Он отказался от подробных расспросов об украденных документах, однако укрепил Атто в совершенно невероятном предположении, будто бы между смертью Гавера и кражей в комнате Атто нет никакой связи. Несомненно, дела могли обстоять иначе, однако сбир (которого работа на кардинала Спаду превратила, так сказать, в частного жандарма) дал понять, что его интересует не истинное положение вещей, а то, как он может преподнести их с пользой для тех, кто дал ему задание.

В данный момент невозможно было сказать, какая из трех натур (хвастливая, боязливая или проницательная) больше всего соответствовала настоящему Сфасчиамонти. Однако я предполагал, что рано или поздно все равно узнаю.

А пока что Сфасчиамонти предложил Атто свое молчание и помощь, кстати в ночное время, когда все уже спали. Атто знал, что, Как и молчание, за которое он заплатил мне, это имело соразмерную цену.

* * *

Итак, мы с Сфасчиамонти поспешно отправились в путь, распрощавшись с Атто и его секретарем. Поскольку я не успевал явиться па свидание к Клоридии, то попросил Бюва предупредить ее об этом. В душе я молился о том, чтобы она не очень беспокоилась, и поневоле оттягивал момент, когда узнаю от нее новости, которые собрали ее женщины.

Под покровом ночи мы тихо выскользнули из виллы. После пережитых мрачных событий (убийства, кражи) звездный купол неба уже не казался мне приветливым, он выглядел угрожающе натянутым над нашими беззащитными головами. Сбир приказал одному из своих помощников оседлать двух лошадей и помог мне взобраться на одну из них (я никогда не был великим наездником).

Мы тотчас же направились по дороге, ведущей в центральную часть города. Я ехал за сбиром к неизвестной цели. Лошадь Сфасчиамонти, вынужденная нести столь тучного всадника, плелась не быстрее моей. Мы спускались по дороге Порта Сан-Панкрацио, а слева от нас открывался величественный вид города. В тусклом свете луны виднелись лишь очертания крыш, колоколен и куполов церквей. Их можно было угадать только по слабо освещенным окнам и чердакам – это была некая дерзкая игра в прятки с моим зрением и с памятью, запечатлевшей этот великолепный вид днем.

Мы свернули влево на Пьяцца деле Форначи, затем оставили справа Порта Сеттиньяно, чтобы быстро продвинуться в направлении Понте Систо. Здесь здания и жилые дома отступали назад, снова открывая вид на Тибр, на его русло, желтое и болотистое вблизи берегов и, наоборот, зелено-голубое посредине, с многочисленными богатыми рыбой отмелями.

Мы пересекли Пьяццу дела Тринита деи Пеллегрини и очутились у Пьяцца Сан-Карло. Вокруг стояла полная темнота, освещаемая только искрами от ударов копыт наших коней по брусчатке, которые эхом разносились по переулкам. Лишь в немногих окнах в этот ночной час горели свечные огарки – может быть, это молодые матери заканчивали последнюю работу дня.

За одним из этих скромных окон и находилась наша цель.

– Мы на месте, – объявил Сфасчиамонти, слез с коня и показал на маленькую дверь. – Но я полагаюсь на тебя: ты тут не был никогда. Наш человек здесь инкогнито. Никто не знает, что он спит в этом доме. Священник тоже делает вид, что он не в курсе дела, когда наносит сюда пасхальный визит. Он принимает пару скудо в качестве подарка, а за это церковная приходская книга остается чистой.

– А кому мы тут нанесем визит? – спросил я, сползая вниз со своей лошади.

– Ну, «нанести визит» – это не совсем подходящее выражение. О визитах предупреждают заранее или их ожидают. А это – сюрприз, клянусь всеми мушкетами Гессена! Ха-ха! – засмеялся он.

Он стал перед входом, засунул большой палец руки за пояс И как-то странно выпятил свое огромное брюхо, делая при этом ритмичные выдохи, словно собираясь выдавить дверь животом. Он постучал. Прошло несколько секунд. Затем я услышал, как щелкнул замок, заскрипели дверные петли.

– Кто там? – послышался недоверчивый голос, по которому я не смог бы определить, кто находится за дверью – мужчина или женщина.

– Открывай, это я, Сфасчиамонти.

Перед нами появилась не одна из тех нежных молодых матерей, которую я нарисовал в своем воображении, а горбатая уродливая старуха. Как позже пояснил мне сбир, наш человек снимал у нее квартиру. Старуха даже не пыталась протестовать по поводу того, что мы явились в такой поздний час: видимо, она знала моего спутника и сообразила, что дискуссий тот не потерпит. Лишь увидев, что мы собираемся подняться по лестнице в верхнюю комнату, она попробовала оказать слабое сопротивление:

– Но он спит…

– Вот именно, – ответил Сфасчиамонти, взял у нее свечу из рук, чтобы освещать нам дорогу, и оставил бедную женщину в темноте. Мы поднялись на два лестничных марша и попали в коридор, упиравшийся в закрытую дверь. Пламя свечи, которую сбир передал мне, отбрасывало на наши лица зловещие тени.

Мы постучали в дверь. Ни звука.

– Он не спит, иначе бы ответил. Один глазу него всегда бодрствует, – прошептал мой напарник. – Это Сфасчиамонти, открой!

Мы подождали еще минуту. Ключ повернулся в замке. Дверь чуть-чуть открылась, образовав щель.

– В чем дело?

Сбир был прав. Съемщик этой комнаты был на ногах и одет, а в щель он просунул только нос. Изнутри пробивался слабый свет. Несмотря на скудное освещение, я хорошо мог рассмотреть его черты: мышиный нос, длинный и распухший, над ним пара маленьких черных глаз под густыми черными бровями. Маленький уродливый кривой ротик, из которого капала слюна, открывал ряд неровных желтых, как у кролика, зубов.

– Впусти нас, Мальтиец.

Человечек, который отзывался на это странное имя (обязанное своим происхождением тому, что он был родом с острова Мальта), сел на табуретку, не приглашая и нас сесть, что мы, однако, все же сделали, причем за неимением лучшего места уселись прямо к нему на кровать. Он зажег третью свечу, вследствие чего комната заполнилась светом и стала меньше похожей на пещеру. Я быстро осмотрелся. Комнатушка на самом деле была убогой, вся ее мебель состояла из кровати, на которой мы сидели, табуретки, на которой сидел наш хозяин, столика, шкафа, сундука и нескольких старых ящиков, в углу лежала куча старых бумаг. Мальтиец, похоже, очень нервничал. Он сидел, согнувшись и теребя пуговицу на рубашке, глазки его бегали по сторонам. Очевидно, наш визит напугал его и он надеялся, что мы исчезнем как можно быстрее. Из разговора я заключил, что их знакомство с моим спутником носит многолетний характер и у каждого с самого начала своя определенная роль: один из них – тот, кто бьет, а другой – тот, кого бьют.

– Мы помогаем одному человеку высокого чина, французскому аббату. У него украли кое-какие вещи, которые ему очень дороги. Он – гость на вилле Спада. Ты знаешь что-нибудь об этом?

– Вилла Спада у ворот Сан-Панкрацио, понятно. Она принадлежит Спаде.

– Не притворяйся дураком. Я спросил тебя, знаешь ли ты что-нибудь о краже.

Мальтиец бросил взгляд на меня, затем вопросительно посмотрел на моего спутника.

– Это друг, – успокоил его Сфасчиамонти, – считай, что его здесь нет.

Мальтиец молчал. Затем покачал головой.

– Я ничего не знаю.

– У него украли одну вещь, которую он непременно хочет получить назад. Подзорную трубу.

– Я ничего не знаю и никого не видел. Я весь день просидел тут.

– Обворованный французский аббат готов заплатить, чтобы получить свою собственность обратно. Я повторяю: она очень много для него значит.

– Извини, если бы я что-то знал, то сказал бы тебе. Я правда ничего не слышал.

Мы расстроились, но не стали дальше настаивать: искаженное страхом мышиное личико нашего собеседника, казалось, излучает нечто похожее на честность. Мы поднялись.

– Что ж, придется мне, наверное, спросить монсиньора Паллавичини, – вскользь заметил Сфасчиамонти. – Буду просить его выслушать меня. Кстати, он как раз был на ужине на вилле Спада.

Имя губернатора Рима произвело должное впечатление. Мы уже хотели уходить, как вопрос Мальтийца заставил нас остановиться на пороге:

– Сфасчиамонти, а что такое подзорная труба?

Значит, наш хозяин не знал, что такое подзорная труба. Мы ему объяснили, что это похожий на трубу оптический прибор с линзами, с помощью которых можно рассматривать предметы, как близкие, так и удаленные. Описание Сфасчиамонти было весьма примитивным и неясным, и мне пришлось помогать ему. Наконец Мальтиец признался: был такой человек, который кое-что мог знать об этом.

– Это тот, кто покупает всякие необычные вещи, которыми трудно торговать: антиквариат, разные инструменты. И он явно очень любит реликвии. Сейчас, в святой год, он здорово разбогател: Я слышал, что торговля у него идет бойко. У него есть сообщники, которые ведут переговоры вместо него, но его самого никогда не видели. Почему – не знает никто, может, он живет не в городе. Я ни разу не имел с ним дела. Его называют дер Тойче.^[32]

У Сфасчиамонти дернулась щека, выдав его волнение.

– Я знаю, что он недавно купил что-то такое, похожее на подзорную трубу, которую вы ищете, – продолжал Мальтиец. – Аппарат с линзами, которые можно двигать, чтобы видеть вещи увеличенными или уменьшенными, я точно не знаю.

Сфасчиамонти кивнул: это был правильный след.

– Я не помню, кто мне сказал, – заметил Мальтиец, – но кажется, мне известно, кто купил эту штуку для него. Его зовут Кьяварино.

– Этого я знаю, – бросил Сфасчиамонти.

Пять минут спустя мы уже были на улице и отправлялись на поиски таинственных особ, которых нам назвал скупщик краденого. Сфасчиамонти посылал проклятия на голову своего информатора.

– Я ничего не знаю,ничего не знаю… Еще как знает! Только услышал имя губернатора, как тут же струсил и спросил, что такое подзорная труба.

– Он что, действительно этого не знал?

– Такие люди, как Мальтиец, – это подонки. Они скупают краденое за два гроша и продают другим. Ничего другого не умеют. Они отличаются только тем, что берут на себя риск первыми скупать вещи после кражи. Поэтому их часто считают заказчиками, но они таковыми не являются. А те, кто скупают у них, имеют более тонкое чутье на ценные вещи. Кьяварино совсем другого пошиба, он хорошо известен в преступном мире. Профессиональный убийца и вор.

Мне запомнилось выражение лица сбира, когда Мальтиец назвал имя заказчика – Кьяварино.

– A der Teutsche? Немец? Вы о нем раньше слышали?

– Конечно. О нем говорят уже столетия, – ответил Сфасчиамонти. – И особенно сейчас, в святой год…

– И что же про него говорят?

– Никто не знает, существует ли он вообще. Говорят, что он принадлежит к черретанам. Другие утверждают, что der Teutsche выдумали мы, сбиры, чтобы было на кого свалить вину, когда не удается найти виновных.

– А это правда?

– Какое там! – возмутился он. – Я думаю, der Teutsche в действительности существует, как существуют и черретаны. Только все дело в том, что никто по-настоящему не заинтересован найти его.

– Почему?

– Наверное, он оказал какую-то услугу высокопоставленным особам. Таков Рим. Он не должен быть ни слишком чистым, ни слишком грязным. Сбирам и губернатору надо показать, что они заботятся о чистоте, иначе зачем они нужны? Но грязь тоже должна быть, настоящая большая грязь, – сказал он, смеясь. – И, кроме того, ты сам видел, как легко отделался Мальтиец. Если украли что-то у влиятельной особы, он тут как тут и всегда готов помочь. В ответ на услугу губернатор не трогает его, хотя точно знает, где живет Мальтиец, и может арестовать его в любой момент.

К моим недавним размышлениям о Сфасчиамонти присоединилось еще одно. Он не боялся называть вещи своими именами (и у меня будут доказательства этого), когда речь шла о подлом или малопочтенном поведении своих коллег и даже губернатора. Конечно, некоторые могли бы посчитать его плохим стражем общественного порядка, поскольку он не служил тысячелетним институциям святой матери Церкви верно и преданно. Но я так не думал. Если он был в состоянии видеть зло там, где оно было, и признавал это, пусть даже в доверительной форме, как сейчас в разговоре со мной, то это признак того, что он склонен к честности и прямолинейности. Грубости, необходимой для таких операций, как та, что мы сейчас проводили, у него тоже хватало. С самого начала он откровенно сказал мне, что хотел наконец заняться расследованием деятельности черретан, но, конечно же, не нашел понимания у своих коллег полицейских и губернатора.

Если же он и вел переговоры с известными преступниками, например с Мальтийцем или, возможно, с Кьяварино, то это было частью его работы. «Самое главное, – сказал я себе, – что в глубине своего сердца он честный человек». И лишь намного позже мне довелось узнать, что мои рассуждения, с одной стороны, были совершенно правильными, но с другой – глубоко ошибочными.

По дороге мне бросилось в глаза, что Сфасчиамонти, который только что с большой отвагой проник к скупщику краденого, начал все чаще озираться вокруг. Мы добрались до Пьяцца Монтанара, затем свернули направо, в маленький переулок.

– Здесь.

Это был небольшой двухэтажный домик, обитатели которого, похоже, уже спали глубоким сном. Мы остановились перед входными дверями и постучали, следуя указаниям Мальтийца: три раза громко, три раза тихо, затем подождали и снова трижды громко постучали.

Никто как будто не подходил к дверям, но вдруг мы услышали чей-то приглушенный голос:

– Да?

– Мы ищем Кьяварино.

Нас оставили ждать на улице, не дав понять, выйдет ли к нам особа, которую мы ищем, и вообще услышали ли нашу просьбу.

– Кто ищет его среди ночи? – прозвучал наконец другой голос.

– Друзья.

– Тогда говорите.

Похоже, нужный нам человек находился за дверью, но, кажется, не собирался открывать ее.

– На вилле Спада на Джианиколо сегодня вечером украли подзорную трубу. Ее владелец – наш хороший друг, и он готов заплатить, чтобы получить ее обратно.

– Что такое подзорная труба?

Мы вкратце повторили объяснение, которое уже давали Мальтийцу: линзы, через которые можно видеть все в уменьшенном или увеличенном виде, прибор из металла и т. д. На какое-то время воцарилась тишина.

– Сколько платит хозяин? – спросили за дверью.

– Сколько нужно.

– Я должен спросить одного друга. Приходите завтра после вечерни.

– Ладно, – немного помедлив, сказал сбир. – Мы снова придем завтра.

Мы прошли всего несколько шагов, затем Сфасчиамонти показал на первую же боковую улицу, мы свернули в нее и затаились за угловым домом, откуда хорошо было видно жилище Кьяварино.

– Он не хочет заключать сделку. Говорит, что мы должны прийти завтра: он что, считает меня дураком? Завтра в это время добыча уже будет за тысячу миль отсюда.

– Мы будем ждать, когда он выйдет? – спросил я с некоторой робостью, ибо вспомнил про убийства, которые были на совести Кьяварино.

– Точно. Посмотрим, куда он пойдет. Он заподозрил, что это горячий товар и что от него лучше побыстрее избавиться. Но Кьяварино тоже под наблюдением, как и Мальтиец, к тому же очень волнуется.

Предположение оказалось правильным. Через десять минут на пороге дома Кьяварино появилась какая-то фигура, нерешительно оглянулась по сторонам и вышла на улицу. Свет луны был слишком слаб, чтобы рассмотреть его получше, но мне показалось, что под мышкой у него было зажато что-то вроде пакета.

Мы последовали за ним на очень большом расстоянии, стараясь не создавать никакого шума. Мы знали, что тот, за кем мы следили, мог быть вооружен ножом. «Лучше упустить его, чем потерять жизнь», – подумал я.

Сначала он пошел по улице в направлении Кампо ди Фиоре, и мы предположили, что он отправился к Мальтийцу, чья тайная квартира находилась в той же стороне. Однако он зашагал дальше – через Пьяцца де Поллаиоли до Пьяцца Паскуино. Кьяварино, которому повезло не натолкнуться на ночной дозор, вышел на Пьяцца Навона. Именно в этот момент то, что осталось от луны, окончательно заволокло облаками.

Хотя наступила кромешная тьма, мы на всякий случай остановились за углом палаццо Памфили в начале площади. Глаза наши обшарили свободное пространство площади, которая разделялась на три части большим центральным фонтаном Лоренцо Бернини и двумя другими на противоположных концах Пьяцца Навона. Площадь казалась совершенно пустынной. Мы присмотрелись. Никого. Мы его упустили.

– Пусть будут прокляты все кирасы! – выругался Сфасчиамонти.

И тут мы услышали впереди очень быстрые шаги. Кто-то проворно, как ласка, бежал справа от нас. Это Кьяварино, наверное, обнаружил нас и бросился бежать.

– Фонтан, он был за фонтаном! – крикнул Сфасчиамонти, имея в виду ближайший фонтан с двумя большими скульптурными группами.

Даже сегодня я не могу сказать, какая скрытая добродетель (скорее, какая слабость или ложная отвага) заставила меня последовать за Сфасчиамонти, который уже бросился за беглецом.

Какое-то время я оставался позади блестящей от пота пурпурно-красной массы сбира, который, несмотря на все усилия, все больше отставал от преследуемого.

Вокруг все еще было совершенно темно, однако нам помогал звук шагов беглеца, которые сухо и звонко, словно удары плетью, барабанили по брусчатке. Вдали замаячило здание французского посольства, хорошо видное, поскольку было освещено несколькими факелами: значит, мы скоро будем на Кампо ди Фиоре.

– Налево, он побежал налево! – крикнул мне, задыхаясь от быстрого бега, Сфасчиамонти.

Едва повернув налево, я, к своему большому удивлению, увидел, что погоня закончилась. Беглец, который до сих пор хорошо использовал свое преимущество и даже увеличил его, упал.

Сфасчиамонти уже почти поймал его, но тот быстро пришел в себя: умелым движением откатился в сторону, так что Сфасчиамонти схватил пустое место, из-за чего также свалился на землю. Беглец заметно устал, но тем не менее продолжил бежать в сторону театра Помпея. В этот момент подоспел и я, но мое внимание отвлекло неожиданное происшествие: наш парень выронил свой пакет, и в этот момент он лежал на земле, как раз посредине между мной и тем, кто от него избавился. Краем глаза я увидел, что Сфасчиамонти, хромая, поднялся на ноги.

– За ним! – подогнал он меня, бросаясь следом.

Это была большая глупость с моей стороны – немедленно выполнить приказ, однако он был отдан и получен в такой ситуации, когда огромное напряжение помешало бы любому человеку предвидеть последствия своих действий. Поэтому я не перестал бежать за ним, даже когда увидел, что человек замедлил бег, словно раздумывая, куда двинуться дальше – направо или налево, п в конце концов совершенно неожиданно исчез в одной из дверей, которая, очевидно, была заранее открыта для него. Мысленно перекрестившись, я тоже вскочил в дверь и продолжил преследование, когда услышал удаляющиеся вверх по лестнице шаги.

Сумасшедший бег в чернильной темноте лестницы, где я беспомощно спотыкался, хватаясь руками за холодные как лед стены, чтобы удержать равновесие, и сегодня кажется мне верхом глупости, которая могла иметь гораздо худшие последствия, чем те, что действительно случились. Несколько утешало то обстоятельство, что далеко внизу слышались приближающиеся шаги Сфасчиамонти.

Я и сейчас не имею ни малейшего понятия, знал ли преследуемый, куда ведут лестницы этого дома. В любом случае, я немало удивился, когда в последний момент увидел, что стены постепенно становятся светло-голубыми, затем серыми и в конце концов беловатыми. И вдруг – совершенно не к месту и не ко времени – утренняя заря осторожно открыла мне своими розовыми пальцами глаза и показала, не нуждаясь ни в каких свечах и факелах, прекрасную картину начинающегося нового дня.

Я открыл дверь в конце лестничной клетки, которая была лишь прикрыта, и очутился на террасе плоской крыши. Над моей головой и вокруг меня забрезжил рассвет зарождающегося дня; утренняя заря начиналась, уже когда я догнал Сфасчиамонти на Кампо ди Фиоре, но я был слишком увлечен погоней, чтобы заметить это.

То, что последовало дальше, произошло в считанные мгновения. Я совсем выбился из сил и, чтобы не упасть, нагнулся, уперев руки в колени. И тут услышал крик Сфасчиамонти с последнего этажа:

– Все, хватит, мальчик! Это не подзорная труба…

Тогда я повернулся и увидел его. Он прятался за моей спиной, а теперь стоял прямо передо мной. Он схватил меня за воротник, прижал к стене и держал железной хваткой. Нож был направлен мне прямо в живот. Вырываться не имело смысла: если бы я дернулся, он тут же вонзил бы в меня нож.

Он был в лохмотьях, и от него воняло. Синяки под глазами и изрытая оспинами кожа. Наверное, лет тридцати, но выглядел он намного старше: тридцать лет тюрем, голода и ночей под открытым небом. У него был только один глаз, другой был незрячим, как у бродячей кошки.

Очевидно, перед лицом смерти чувства необычайно обостряются, потому что в его глазах я смог увидеть растерянность: убить этого сразу и потом схватиться со следующим или сразу убежать? Но куда? Терраса на самом деле была лишь простым парапетом, проходившим вокруг дома, где кончалась лестничная шахта. До меня дошло, какую глупость я сделал: мы преследовали его до тех пор, пока не загнали в угол и он оказался вынужденным убивать.

– …это проклятый, как его, как он называется… – снова загремел на площадке голос Сфасчиамонти, сейчас уже совсем близко от нас.

Краем уставившегося на меня глаза противник искал путь к бегству. Я понял, что он его не нашел.

Еще две-три секунды – и я узнаю, что чувствует печень, когда в нее входит холодный клинок. И тут мне в голову пришла идея. – Дер Тойче убьет тебя, – выдавил я из себя, хотя рука бродяги мертвой хваткой сдавила мне горло.

Он медлил. Я почувствовал, как дрогнула его рука.

И тут началось такое… Под слоновьим телом Сфасчиамонти дверь с силой распахнулась, как срываются с петель бронированные двери маяков под напором разбушевавшегося моря. Поперечная балка с грохотом ударила моего врага в спину, и он зашатался. Нож вылетел у него из руки, пролетел между нашими лицами и со звоном упал на пол.

– …это микроскопное ружье! – радостно заорал Сфасчиамонти, врываясь на крышу и размахивая уже наполовину разбитым металлическим прибором.

Оглушенный ударом, мой противник тем не менее попытался удрать. Сфасчиамонти взглянул ему в лицо и возмущенно заорал:

– Эй, так ты вовсе не Кьяварино!

Мы вдвоем бросились на незнакомца, но именно в этом прыжке я споткнулся о большой кирпич. Я покатился по полу, и всех моих сил не хватило, чтобы удержаться, и я покатился к краю крыши. Потом я полетел вниз, во двор, и это была справедливая кара за мое глупое поведение сегодняшней ночью.

Я падал спиной вперед. Пока я летел навстречу смертельному удару, ожидавшему меня внизу, я успел увидеть немое изумление на лице Сфасчиамонти; в момент, оставшийся за пределами времени, я задал себе дурацкий вопрос: не именно ли это чувство изумления (а не боль или отчаяние) охватывает нас при виде смерти другого человека. «Бедный Сфасчиамонти, – подумал я. – Только что он не дал мне умереть от ножа, а теперь вынужден снова меня терять».

Хотя эти мгновения были воистину незабываемыми, в мою память врезалась деталь, которая ускользнула от сбира. До того как меня поглотила пропасть, беглец ответил на мою только что высказанную угрозу:

– Трелютрегнер.

Затем были только кусок неба в четырехугольнике двора, устрашающе уменьшавшийся над моей головой, и печальная молитва Господу Богу об отпущении мне грехов. Все мои помыслы и чувства были обращены к Клоридии в ожидании конца.

9 июля лета Господня 1700, день третий

Это было безупречное нежное пение, о котором я не мог сказать, откуда оно звучало, потому что доносилось оно ниоткуда и отовсюду, обволакивая меня со всех сторон. В нем звучала невинность, виделись робкие краснощекие послушницы, далекие, озаренные солнцем поселения. Это был нежный псалом, осчастлививший мой слух, пока я привыкал к своему новому состоянию. Наконец я понял: это было пение братства, совершающего паломничество в Рим во время святого года. Это было возвышенное смешение тонких и мощных, высоких, как звон колокольчика, и низких, мужественных и женственных звуков. Мужчины и женщины встали на восходе солнца и пели во славу Господа благодарственную песнь, направляясь к четырем базиликам, дабы получить отпущение грехов.

Четырехугольник теперь уже синего неба все еще находился надо мной, чистый, как хрусталь, и неподвижный. Я был мертв и жив одновременно.

Мои глаза были наполнены синевой этого четырехугольника, но я уже ничего не видел. Небо вливалось в мои зрачки, словно слезы ангелов. Лишь музыка, лишь этот хор богомольцев притягивал меня, как будто он мог поддерживать во мне жизнь.

Последние восприятия – падения в пропасть, поглощающего меня внутреннего двора и давящего на спину воздуха – были стерты этой святой мелодией.

Другие неясные голоса сплетались и расплетались в непонятных контрапунктах.

И только теперь, почувствовав присутствие вокруг себя других живых существ, я пробил мирный панцирь своего полусна. Как упавший с небесного рая Люцифер, я почувствовал злую теплую мглу, сковавшую мои члены и втягивающую меня в скользкое брюхо ада.

– Давайте вытащим его оттуда, – сказал кто-то.

Я попытался шевельнуть рукой или ногой, на случай если они у меня еще были. Получилось: я дрыгнул ногой. К этой обнадеживающей новости присоединилось, однако, неожиданное ощущение.

– Ну и вонь! – воскликнул другой.

– Давай попробуем вместе.

– Он обязан жизнью дерьму, ха-ха-ха!

Я не был мертв, я не разбился о твердую брусчатку двора, и меня вовсе не поглотил ад: я оказался на повозке с теплым навозом, от которого еще шел пар.

Как пояснил позже Сфасчиамонти, снимая у меня со спины пару кусков дерьма, мое падение закончилось в огромной куче свежего навоза, которую с вечера оставил там один крестьянин, собиравшийся следующим утром продать это удобрение управляющему виллой Паретти.

Итак, это было просто чудо, что я не сломал себе шею. Конечно, когда я сверзился на кучу экскрементов, то потерял сознание и не подавал признаков жизни. Собравшиеся вокруг меня зеваки были весьма озадачены, а один даже перекрестился. Но вдруг, когда мимо проходила группа паломников, я пошевелился, а веки мои дрогнули.

– Это воля Божья, – сказал один старик, – молитва братства снова пробудила его к жизни.

Между тем Сфасчиамонти, отвлеченный моим падением и озабоченный моей судьбой, упустил нашего человека: тот, не решаясь вступить в конфронтацию с угрожающей массой сбира, храбро спрыгнул на крышу другого дома и продолжил свое бегство по террасам окрестных крыш. Мой союзник, который своей мощной фигурой мог проломить на крышах стеклянные вставки для света, вынужден был отказаться от преследования. Вернувшись на улицу, он помог мне слезть с кучи навоза при поддержке одного садовника, который только что приехал, чтобы предложить свой товар на близлежащей Камво ди Фиоре, где сейчас открывались двери первых лавок.

– Проклятый обманщик, – ругался Сфасчиамонти, сопровождая меня к старьевщику, чтобы раздобыть у него для меня чистую одежду. – У Кьяварино была в руках вот эта штука, а не подзорная труба.

Он извлек из серого куска ткани прибор, который я видел в его* руках каких-то полчаса назад, когда он с триумфом размахивал им, появившись на террасе в тот самый незабываемый момент, когда к моему животу был приставлен нож.

Довольно крепко пострадавший в ночном происшествии аппарат представлял собой кучу погнувшегося железа, откуда торчали ножка, длинный цилиндр и соединительная цапфа от утерянного оптического прибора. В тряпку были завернуты осколки стекла (вероятно, от линз), три или четыре винта, шестеренка и помятая полоска металла.

Когда мы заходили в лавку старьевщика, Сфасчиамонти попробовал восстановить события:

– Скорее всего, было так: эту штуку украли недавно. Я сегодня же узнаю у одного сбира, что ему известно об этом. Кьяварино либо сам совершил преступление, либо купил этот трофей у кого-то. Когда мы пришли к нему, он неправильно понял наше объяснение насчет подзорной трубы и перепутал ее с этим микроскопным ружьем.

– С микроскопом, – поправил я его.

– Да-да, как бы там его ни называли. Потом он вышел из дома и направился к Пьяцца Навона. Он искал какого-то черретана, – развивал мысль Сфасчиамонти, подавая знак хозяину лавки и проводя меня во внутренний двор, чтобы я мог хоть чуть-чуть помыться у колодца.

– А зачем?

– Ты же сам слышал, что сказал Мальтиец. Кьяварино работает на Немца. А Немец связан, как я тебе рассказывал, с черретанами, – пояснил он и кивнул в направлении террасы на Кампо ди Фиоре. – Микроскопное ружье было предназначено для Немца. На Пьяцца Навона ночью спит много настоящих попрошаек, но и много черретан. К одному из них и пошел Кьяварино.

– Значит, к тому, который меня чуть не убил, – воскликнул я, вспомнив крик Сфасчиамонти, увидевшего, что перед ним не Кьяварино.

– Конечно. Они встретились за фонтаном. Потом черретан наметил нас и бросился наутек. Мы погнались за ним, думая, что он – Кьяварино. Но я-то знаю его – он выглядит совсем иначе: высокий, светловолосый и с разбитым носом. И он не слеп на один глаз, как тот монстр, которого мы преследовали.

«Итак, я рисковал своей жизнью совершенно напрасно, – думал я, снимая грязную одежду и кое-как смывая с себя грязь, – кто знает, где теперь подзорная труба Атто, не говоря уже о его бумагах». У меня болели все кости от удара о навозную кучу, хотя навоз был свежим и довольно мягким, поскольку был смешан с соломой.

Кроме того, меня грызло сомнение. Мальтиец не знал, что такое подзорная труба и, возможно, никогда не видел микроскопа, еще более необычного аппарата. Даже Кьяварино не представлял себе, что это за приборы и как они называются, ведь он перепутал их.

– А откуда вы знали, что речь идет о микроскопе? – спросил я сбира, показав на сверток с обломками прибора.

– Что за вопрос: тут ведь написано!

Он развернул сверток и показал мне деревянную ножку микроскопа, на которой была прикреплена металлическая пластинка, вставленная в симпатичную деревянную рамку:

«MACROSCOPIUM НОС

JOHANNES VANDEHARIUS

FECIT

AMSTELODAMII MDCLXXXIII»

«Микроскоп сделан в 1683 году в Амстердаме Йоханнесом Вандерхариусом»,^[33] – перевел я.

Сфасчиамонти был прав, там все было написано, и эти немногие простые латинские слова мог понять даже сбир.

– Кто бы мне объяснил, как из этого микроскопного ружья можно стрелять, если ствол закрыт стеклом, – ворчал он про себя, явно не желая смириться с тем, что микроскоп не является оружием.

Сбир пошел в лавку к старьевщику и быстро вернулся с полотенцем, рубашкой и старыми, но чистыми штанами для меня.

Я все еще пребывал в смятении от стремительного развитие событий и выпавших на мою долю телесных испытаний, поэтому только сейчас, вытираясь полотенцем и влезая в одежду, вспомнил, что так и не рассказал своему напарнику, что ответил мне черретан, когда я пригрозил ему именем дер Тойче. Он дал какой-то загадочный ответ, который я услышал чудом, уже падая вниз.

– Ты сказал: дер Тойче тебя убьет… Ты что, рехнулся?

– А что? Я просто пытался спасти свою жизнь.

– Да, конечно, черт возьми, но ты сказал сообщнику Немца, что главарь банды его прикончит… Немец очень опасен. Твое счастье, что ты поступил так только ради своего спасения.

– Вот именно, и поэтому я хочу точно знать, что означает ответ черретана. Может быть, он пригрозил, что непременно выследит меня.

– Скажи точно, что он тебе сказал.

– Я не понял, это была какая-то бессмысленная фраза.

– Вот видишь? Это был действительно черретан. Он говорил с тобой на воровском жаргоне, на ротвельше.

– На чем?

– На языке преступного мира.

– А что это такое, воровской жаргон?

– О, намного больше. Это настоящий отдельный язык. Его знают только черретаны, это их изобретение. Он придуман для того, чтобы они могли говорить между собой при посторонних, а те бы их не понимали. Им пользуются и воры, и всякие попрошайки.

– Тогда я понял, что вы имеете в виду. Я знаю, что эти мошенники говорят «идет хорек» или «бос дихь»,^[34] когда приближается стражник.

– Да, но эти вещи знают все. Например, хертерих означает нож, а шпетлинг – скупщик краденого. Из языка евреев тоже известны многие слова: если я говорю о чем-то, что это шофель, то ты точно знаешь, что это несправедливо. Но есть и более трудные выражения: что, к примеру, говорит тебе такая фраза: «айн брегер рунцт гальхунд ганхарт»?

– Абсолютно ничего.

– Ну конечно, ведь ты не знаешь, что брегер на ротвельше означает «нищий, попрошайка», рунцен значит «обгадить, обмануть, надуть», а галхь и ганхарт можно перевести как «поп» и «дьявол».

– Ага, значит «нищий надует и попа, и черта», – сообразил я, удивляясь загадочности этого короткого предложения, которое как нельзя лучше подходило черретану.

– Это всего лишь один пример. Я знаю его только потому, что мы, сбиры, научились кое-чему. Но все равно этого мало. Черретан сказал тебе непонятное слово, так ведь?

– Если меня не обманывает память, что-то вроде «третрют-регнер, треблютрегнер, трелютрегнер» или нечто подобное.

– Наверное, это был другой вид ротвельша. Я не знаю точно, что это, я о таком ни разу не слышал. Знаю только, что эти сволочи иногда пользуются нормальными словами, но уродуют их и сокращают по некоему тайному шифру, который известен лишь немногим, – сказал он, сплетая и расплетая пальцы обеих рук, портя их так и сяк, чтобы подчеркнуть, о чем идет речь. – В конце концов, все не имеет никакого смысла.

– Как же, черт возьми, мы узнаем, что сказал мне этот черретан? Как нам дальше искать бумаги аббата Мелани? – проговорил я с плохо скрываемым разочарованием.

– Надо набраться терпения, и к тому же не все обстоит так, как ты говоришь. По крайней мере, нам теперь известно, что кто-то Собирает эти необычные приборы, через которые можно видеть вещи увеличенными или уменьшенными, – микроскопные ружья, подзорные трубы и т. д. u m. п., и у него, очевидно, есть пристрастие к реликвиям. Можно поискать Кьяварино, но он, наверное, уже сменил место жительства. Он опасный человек, лучше держаться от него подальше. След, по которому мы должны идти, – это след черретан.

– Но он кажется мне не менее опасным!

– Правильно, зато он ведет прямо к Немцу.

– Вы думаете, это он украл бумаги аббата Мелани?

– Я верю фактам. А это единственный след, который у нас имеется.

– У вас есть идея, что делать дальше?

– Конечно. Но нужно подождать наступления ночи. Кое-какие вещи нельзя делать днем.

* * *

Тем временем мы добрались до наших коней. Мы расстались: в этот раз Сфасчиамонти нужно было купить кое-что для своей матери. А поскольку я еще не оправился от потрясений сегодняшнего дня, то сбир счел за лучшее отправить меня назад на виллу пешком. А доставить туда лошадей он взялся сам.

Таким образом, я, все еще представлявший собой оскорбление для чужого обоняния, но, по крайней мере, уже не бросающий своим видом вызов чужому зрению, отправился по направлению к Порта Сан-Панкрацио. В это время дня город уже кишел паломниками, уличными торговцами, слугами, служанками и разными праздношатающимися. В каждом, даже самом маленьком переулке были слышны песни прачек, детский плач, лай бродячих собак и зазывные крики торговцев. Звучала ругань кучеров, когда какая-нибудь разболтанная повозка с бидонами молока преграждала путь их каретам. На рынках городских кварталов – больших сценах, где город святого Петра ежедневно совершал свои древние ритуалы, – пестрый утренний хаос превращался в настоящий спектакль: темное развевающееся одеяние протонотариуса оттеняло зелень головок салата, глубокая чернота мантии священника соперничала с ярко-красным цветом свежей моркови, а в рыбных рядах морские языки удивленно таращили глаза на извечную людскую комедию.

Я находился вблизи Виа Джулии, среди этого бурлящего потока людей, товаров и повозок, когда натолкнулся на еще более плотное скопление людей. Я усиленно прокладывал себе дорогу в толпе – для того, чтобы побыстрее пройти мимо. Но все-таки застрял и, вытянув шею, решил полюбопытствовать, что там происходит. В центре толпы стоял обнаженный по пояс мрачный человек с длинными, собранными на затылке в пучок волосами. На груди у его был нарисован большой синеватый знак, похожий на змею. А вокруг шеи извивалась настоящая гадюка, слизистая и неприятная. Публика с напряженным вниманием и страхом наблюдала за ее движениями. Молодой человек стал вполголоса напевать какую-то заунывную мелодию, и рептилия сразу начала извиваться ей в такт, что вызвало у зрителей немалый восторг. Время от времени комедиант прерывал свою жалобную песнь и тихо произносил какое-то таинственное слово, которое оказывало на змею удивительное действие: она моментально переставала двигаться, внезапно замирала, застывала, превращаясь в палку, и возвращалась к жизни только после того, как ее хозяин снова начинал петь. Вдруг этот человек схватил змею за голову и засунул ей палец между челюстями, которые сразу же сомкнулись. Несколько мгновений он не двигался, затем вытащил палец обратно. После этого мужчина начал раздавать какую-то красноватую мазь, объясняя, что это «змеиная земля» – прекрасное противоядие от укусов змей. Столпившийся вокруг него народ щедро бросал мелкие монеты в соломенную шляпу, стоявшую у ног мужчины.

Я вопросительно посмотрел на своего соседа – юношу с большой буханкой хлеба под мышкой.

– Это – паулист, – объяснил он.

– И что это значит?

– Святой Павел однажды в знак милости пообещал одной семье, что все ее нынешние члены и следующие поколения никогда не будут бояться змеиного яда. Для того чтобы отличаться от других, они будут рождаться со знаком змеи на теле. Вот эти люди и называют себя паулистами.

В разговор вмешался стоявший сзади нас старик:

– Все это чушь! Они ловят змей зимой, когда у тех мало сил и почти нет яда. С помощью слабительного очищают змеям внутренности и держат их голодными, так что те становятся вялыми и послушными.

Слова старика были хорошо слышны; несколько голов повернулись в нашу сторону.

– Я знаю эти хитрости, – продолжал старик, – знак в форме змеи он нанес себе сам: сначала выколол тонкой иглой узор на коже, а затем втер в кожу смесь сажи и сока растений.

Отвлекаясь от представления, еще больше людей повернули голову к старику. Однако в этот момент раздался чей-то крик:

– Мой кошелек! Он пропал! Его отрезали!

Невысокая женщина, до сих пор следившая за выступлением паулиста как зачарованная, отчаянно заорала. Кто-то перерезал ей шнурок, на котором она носила через плечо кожаный мешочек с деньгами, и кошелек исчез. Толпа мгновенно смешалась: каждый, изворачиваясь, обыскивал себя, проверяя, не исчезло ли и у него что-нибудь – такой же мешочек с деньгами, цепочка на шее или брошь.

– Видите, я так и знал, – засмеялся старик. – Друг паулистов получил то, что хотел.

Я оглянулся туда, где находился «укротитель змей», который до сих пор приковывал к себе наше внимание. Паулист (если он действительно заслуживал это звание), воспользовавшись общим замешательством, скрылся.

Разумеется, вместе со своим сообщником.

С тяжелым сердцем я отправился дальше. Я тоже не заметил, что аттракцион со змеей служил лишь для привлечения пары наивных простаков, которых сообщник паулиста потом лишил их кошельков. Два настоящих мастера своего дела: как только запахло жареным, они тут же растаяли, словно снег на солнце. А если это были два черретана? Сфасчиамонти говорил, что каждый черретан – попрошайка, а попрошайничество – самое доходное на свете ремесло. Неужели это означало, что любой нищий с большой долей вероятности являлся и черретаном? «Если это правда, то, значит, я на протяжении многих лет, ничего не подозревая, подавал милостыню целой армии преступников, заполонивших город», – с ужасом подумал я.

Я отвлекся от размышлений, которые мне самому показались слишком фантастическими, и мысленно вернулся к своему падению, когда я смотрел в глаза смерти. Что спасло мне жизнь? Молитва проходящих мимо паломников или телега с навозом? Без сомнения, прямой причиной моего спасения был навоз. Следовательно, я обязан жизнью случаю? Однако я открыл глаза, как раз когда шла процессия набожных странников, и чудесным образом пришел в себя от их пения. Я мог бы умереть во время падения от разрыва сердца, но этого не произошло. Следовательно, на меня пролилась милость Божья, ибо те паломники в своей праведности дали обет любви и милосердия?

Но настолько ли действенны такие обеты? «С точки зрения паломников, они были настоящими сердечными обещаниями, – подумал я. – Но, – нашептывал я себе, проходя мимо бедной на вид, но очень дорогой гостиницы для паломников, которая, как я знал, принадлежала одному кардиналу, – существовало и кое-что иное, что стояло за этими молитвами и, очевидно, не было столь невинным и простым: организация святого года».

Я точно знал, поскольку это было общеизвестно, что Папа Бонифаций VIII объявил 1300 год от Рождества Христова святым с самыми лучшими намерениями. Следуя достойным традициям предыдущих Пап, которые один раз в сто лет даровали верующим полное отпущение всех грехов, если те посетят храмы Святого Петра и Святого Павла на Ватиканском холме, Папа Бонифаций VIII официально учредил святой год, причем к прежним деяниям во имя искупления грехов присовокупил паломничество только верующих в базилику Святого Павла и установил для посещений определенные дни.

Новость со скоростью ветра распространилась по всему христианскому миру, найдя отклик в сердцах верующих, словно об этом провозгласили райские ангелы с трубами. Успех был ошеломляющим. Толпы паломников в том далеком 1300 году устремлялись в Рим со всех концов: верующие спускались с пастбищ Аппенин, преодолевали долины и ущелья, крутые склоны и расщелины скал, горные вершины и плоскогорья, проходили города и села, переправлялись через реки и моря, высаживались на далеких побережьях, – и все они несли с собой (как для дорожных расходов, так и для пребывания в Риме) туго набитые кошельки, обстоятельство, крайне важное не только для Пап, но и для всех римлян, чрезвычайно приветствуемое ими.

Перед началом большого паломничества отправляющиеся в Рим вынуждены были жертвовать самым дорогим: крестьяне оставляли свои поля, торговцы забрасывали дела, пастухи продавали свои стада, а рыбаки – лодки. Но не для того, чтобы заплатить за проезд(с начала идо конца они шли пешком, как каждый истинный паломник), а больше для того, чтобы найти для себя временное пристанище в Вечном городе, – именно оно стоило безбожно дорого. Ночевка под открытым небом совершенно исключалась: если человек сразу же не становился жертвой карманных воров и грабителей или убийц, то уж папские стражники позаботились бы о том, чтобы у несчастного навсегда отпала охота к паломничеству. О да, зачем спать на улице, когда Папа собственной персоной предоставляет огромное количество прекрасных квартир для размещения пилигримов? Братства и хосписы делали все, что могли, тем не менее мест не хватало. Говорят, что в святом 1650 году даже могущественная свояченица Папы, пресловутая донна Олимпия, скупала пансионы и постоялые дворы, чтобы устремлявшиеся в Рим паломники приносили ей хороший доход. На самом деле все римляне имели прибыль от столь святого дела. Многие из них не долго думая превращали свои квартиры в пансионы, прекрасно понимая, что настоящие гостиницы в любом случае не смогут вместить всех паломников. Итак, бедных людей, когда они, еле держась на ногах после трудного путешествия, добирались до ворот Святого города, с ангельской улыбкой на устах встречали местные жители, предупредительные и бесконечно сострадающие. Но как только хозяева заходили в комнату, ангелы превращались в злобных волков: в комнату, где едва помещалось четверо, они набивали по десять человек, простыни были грязными, подушки – вонючими, манеры хозяев – грубыми, а еда (очень дорогая) – просто помоями. Все подозревали, что внезапный скачок цен на продукты был вызван искусным обманом и тем, что их доставку специально ограничивали. В плохом качестве еды тоже видели мошенничество: несвежее мясо и старый сыр, как утверждали (опять же, это было только подозрение), ловко подмешивали к свежим продуктам.

Вообще-то паломники были убеждены, что спать под открытым небом на голой земле – богоугодное дело, которое может быть зачтено при отпущении грехов, и поэтому они безропотно сворачивались калачиком. Однако посреди ночи их бесцеремонно будили сбиры. Для начала они основательно избивали людей, говоря, что те якобы портят вид города и нарушают общественный порядок, а потом говорили: «Вы паломники? Чего же вам пришло в голову спать, как нищим? Для таких, как вы, тут есть гостиница сразу за углом». Таким образом, несчастные были вынуждены за невообразимую цену снимать комнаты в пансионах, хозяева которых были родственниками Папы или иерархов Церкви.

Были и другие, еще более позорные эпизоды. Некоторых паломников, еле живыми добравшихся до ворот Рима, похищали банды работорговцев, которые сначала основательно избивали беззащитных людей, а потом заставляли работать на полях, чтобы через много месяцев, униженных и отупевших от работы, отпустить на свободу.

Но вера, которую не могли поколебать подобные неприятные мелочи, на протяжении столетий привлекала в Святой город славные толпы верующих, а с ними – и поток денег: самыми давними известными мне примерами был 1350 год, когда на протяжении поста и Пасхи в Риме побывал один миллион двести тысяч паломников, а на Троицу – еще восемьсот тысяч. В 1450 году апостольская казна получила сто тысяч флорентийских гульденов (что было отпраздновано обращением в истинную веру более сорока евреев и среди них одного раввина). А в 1650 году, за пятьдесят лет до юбилейного года, который мы сейчас праздновали, сюда прибыло шестьсот тысяч паломников. Для всех это означало великий праздник и хорошую прибыль: для сапожников, ставивших римским пилигримам новые подметки, для хозяев трактиров, кормивших их, для продавцов воды, утолявших их жажду, а также для всех торговцев, которые могли хоть что-то предложить – четки, изображения святых, скамеечки, лечебные травы, вино, молитвенники, хлеб, одежду, настоящие реликвии, бумагу и перья для письма, газеты, путеводители по Риму и всяческие подобные товары.

Бонифаций VIII предполагал отмечать юбилейные святые годы Церкви раз в сто лет. Этот интервал был задуман как знак всем грешникам, что невозможно злоупотреблять милостью и терпением Всевышнего.

Однако успех сего предприятия и сопровождавший его весьма приятный экономический эффект побудили Папу Климента VI сократить интервал между юбилеями до пятидесяти лет. Он назначил следующий святой год на год 1350-й, однако не смог лично принять участие в праздновании, поскольку в это время находился в Авиньоне, тогдашней резиденции Папы, в то время как в Риме свирепствовала чума и город сотрясали бунты под предводительством гнусного плебея Кола ди Риенцо.

Его преемник, Бонифаций IX, уменьшил интервал еще больше и объявил святым годом уже 1390-й, за которым десять лет спустя последовал святой 1400 год. Папа Мартин V праздновал святой год в 1423-м, а Николай V даже два года подряд – в 1450-ми в 1451-м.

Следующие Папы оперировали более длинными интервалами юбилейных лет – двадцать пять лет: Сикст IV праздновал святой год в 1475 году, Александр VI – в 1500-м, Климент VII – в 1525 году. Однако сразу же после этого наметилось значительное ускорение: как Павел III, так и Юлий III отметили три юбилея за четыре года.

Гонка становилась все напряженнее: Пий IV за время своего понтификата провозглашал целых четыре святых года (причем два из них – в одном году), Климент VIII, наоборот, только три. Павел V в усиленном ритме довел празднования до шести: в 1605, 1608, 1609, 1610, 1617 и 1619 году. Но это было ничто по сравнению с Папой Урбаном VIII, который за двадцать лет двенадцать раз отмечал святой год.

Поскольку дело имело невиданный успех, следующие Папы и не думали отклоняться от этого курса: Иннокентий X уместил в десяти годах пять юбилейных лет, Александр VII провозглашал святыми пять из девяти лет, а Клименту IX удалось в два года втиснуть четыре святых года.

Правда, в недавнее время Папы Александр VIII и Иннокентий XI ограничились соответственно одним и двумя святыми годами, однако далее Климент X выстроил три юбилейных года друг за другом (1670, 1672 и 1675), а нынешний Папа Иннокентий XII не мог отказать себе в удовольствии за восемь лет отпраздновать четыре юбилейных.

Все это привело к тому, что чрезвычайные празднества не всегда привлекали в Рим большие массы паломников. Правдой является и то, что юбилейные празднества, поначалу намечавшиеся назначать один раз в сто лет, стали объявляться по малозначащим поводам, которые более поздними поколениями воспринимались с удивлением, а причины некоторых не понимали даже современники.

Например, внеочередные святые годы посвящались Перу, Армении, заморским колониям, маронитам в Ливане, христианам в Эфиопии, то есть сообществам людей, которые у многих верующих, прежде всего у итальянцев и европейцев, не обязательно вызывали чувство сердечного братства.

Другими поводами (естественно, именуемыми злопыхателями предлогами) был Тридентский Вселенский собор, далее – борьба с еретиками, выкуп попавших в руки мусульман пленных, заключение мира между Францией и Испанией или даже вступление в правление нового Папы Римского.

Бросалось также в глаза, что святой год девять раз провозглашался в пользу нужд Церкви, то есть для пополнения папской казны, и что Урбан VIII (позже обвиненный в растрате церковных средств) именно по этой причине объявил святыми сразу четыре года: 1628, 1629, 1631 и 1634.

И если многим верующим было вполне понятно посвящение юбилейных лет борьбе с мусульманской угрозой, неизменно маячившей на Востоке, то гораздо труднее было осознать связь между святым годом, объявленным Пием IV в 1560 году, и разбойничьими походами некоего пирата Драгута.

Как бы там ни было, в течение четырех столетий после первого (пятого (от 1300-го до того юбилейного в 1700 году, который открыл его светлость Папа Иннокентий XII) по первоначальному плану Папы Бонифация VIII должно было быть провозглашено пять святых лет. Вместо этого их объявляли тридцать девять раз.

«Неужели такая легкость не влечет за собой опасности того, что сила молитв верующих, обращенных ко Всевышнему, ослабнет или совсем исчезнет?» – с озабоченностью и сомнением спросил я себя. Мое сомнение только усилилось, когда я подумал, сколько нечестных людей притягивает к себе юбилей, создавая условия для многих невеселых происшествий, как то, свидетелем которого я только что стал.

Однако размышления над такими волнующими вопросами должны были уступить место заслуженному сну. Я добрался домой и наметил себе позже попросить совета по данному вопросу у дона Тибальдутио Лючиди, капеллана виллы Спада.

Как я и предполагал, Клоридии дома не было. Она, конечно же, осталась на вилле Спада, чтобы позаботиться о беременной княгине Форано. Тем лучше: я скорее бы умер, чем дал бы ей увидеть меня в таком ужасном состоянии, воняющего навозом. Я тут же наполнил чан и погрузился по шею в воду, чтобы избавиться от зловония, которым я пропитался. Выливая ведро за ведром себе на голову, я дрожал скорее от воспоминаний о перенесенной опасности, чем от холодной ванны. Пока я мылся, а потом вытирался насухо, наступил почти полдень. Дневное светило безжалостно посылало свои лучи вниз, оно будило чувства и призывало смертных к действию. Оставаясь равнодушным к этому сияющему призыву, я, почти умирая от усталости, доплелся до постели и вознес, уже в полусне, благодарственную молитву Богоматери, ибо она спасла мне жизнь.

Мои рукиеще были сложены в молитве, когда я увидел записку. Она была написана слегка дрожащей, но решительной рукой. Об авторстве я мог легко догадаться:

«Прождал всю ночь. Упорно жду твоего отчета».

Перед тем как уснуть, свою последнюю гневную мысль я посвятил аббату Мелани: из-за него я чуть не подох, причем совершенно напрасно. Он хотел известий от меня? Он получит их в соответствующее время, но не раньше.

* * *

Я проспал немногим более двух часов, что, конечно, было недостаточно, чтобы вернуть мне силы, но теперь, по крайней мере, я мог ходить, думать и говорить.

Только я принял решение назло дону Паскатио и аббату Мелани остаться дома, пока за мной не пришлют кого-нибудь, как внезапно, словно удар плети по голой спине, меня вывела из раздумий одна мысль: я забыл, что сегодня – великий день, день свадьбы племянника кардинала Спады!

Когда я пришел на виллу, там царила атмосфера эйфорического рвения. Не только подручные, носильщики, лакеи и поварята с озабоченным видом носились в разных направлениях по дорожкам, в саду и между строениями поместья – в этот день видно было пеструю, веселую толпу людей искусства, которым предстояло своими представлениями скрашивать часы ожидания после свадебного банкета: это были музыканты оркестра.

Я сразу же осведомился о Клоридии. Спросив нескольких работников, я узнал, что она все еще в хоромах княгини Форано и не выходила оттуда ни разу за ночь. «Хорошо, – подумал я. – Если она так занята, то у нее уж точно не было времени беспокоиться о моей скромной особе».

Итак, я отправился к боскету и далее к часовне, на площади перед которой сегодня пополудни должна была праздноваться сиятельная свадьба Клемента Спады, племянника его преосвященства кардинала Фабрицио Спады, и Марии Пульхерии, племянницы кардинала Бернардино Роччи.

Все слуги на вилле сгорали от нетерпения увидеть невесту. О ней знали только, что она не отличалась особой красотой. Но в любом случае украшение места празднества сделало бы честь свадьбе самой Венеры. Площадь перед церковью и окружавшая церквушку низенькая ограда были великолепно украшены свежайшими цветами в терракотовых вазах и в рогах изобилия из ивовых прутьев. Между ними висели гирлянды свежесрезанных цветов и корзины, до верху наполненные лимонами, яблоками и «бешеными яблоками»^[35] из Нового Света (которые красивы, но несъедобны), а также колосьями с зерном и различными фруктами.

Удобные кресла в первых рядах и стулья из позолоченного, украшенное резьбой дерева – в задних были установлены правильным полукругом, чтобы ни один гость не загораживал другому видимость.

В одном углу, прислоненные к ограде и прикрытые на всякий случай камчатной тканью, уже стояли пучки жезлов, удерживаемые вместе цветными лентами и украшенные цветочными венками. В конце церемонии мы, домашние слуги, наряженные в честь праздника, должны были размахивать этими жезлами в радостном ликовании. Вся маленькая арена из стульев и кресел была увенчана открытой сверху купольной крышей из дерева и папье-маше, опиравшейся на четырехугольные двойные колонны с прекрасными капителями и полуциркульными арками, увитыми цветами, плющом и пучками дикорастущих трав.

Все другие свадебные украшения (церковная парча из красного бархата, покрывала из золотого шелка, занавеси с фамильными гербами молодоженов) были готовы и празднично задрапированы. Две служанки как раз укладывали последние подушки из мягкого плюша на стулья. Из капеллы был слышен отеческий голос дона Тибальдутио, раздававшего последние указания служкам на мессе. Мне стало легче на душе: по крайней мере, с подготовкой церемонии бракосочетания задержки не было.

Я почувствовал потребность преклонить колени перед алтарем и еще раз вознести молитву благодарности за свое спасение от смерти. Дело в том, что внутри часовни стояла статуя Кармельской Богоматери – именно ей аббат Мелани на протяжении стольких лет доверял три мои жемчужины, тем более у меня усилилось желание тоже обратиться к образу Пресвятой Девы, дабы вверить ей наши судьбы на ближайшие дни. Я вошел в церковь, отыскал уединенный уголок и опустился на колени.

Вскоре после этого дон Тибальдутио вышел из ризницы и бросил взгляд на меня. Он начал устанавливать принадлежности для литургии и делать последние приготовления, но при этом не выпускал меня из виду. И я знал почему. Дон Тибальдутио – добродушный крепкий монах-кармелит, жил в маленькой комнатушке за ризницей. Находясь на таком значительном удалении от зданий поместья, он частенько чувствовал одиночество и поэтому пользовался моим присутствием (когда я приходил в часовню помолиться либо работал в саду или в вольере), чтобы немного поболтать со мной. Его должность домашнего капеллана семьи кардинала и государственного секретаря Спады была весьма важной, и его братья по ордену многое бы отдали за то, чтобы занимать ее.

Однако вместо того, чтобы использовать свое положение в практических целях, например выслушивать просьбы и передавать их своим хозяевам, дон Тибальдутио хотел быть исключительно духовным пастырем. И его паствой были не столько члены семьи Спады, постоянно находившиеся в деловых поездках, сколько скромная Прислуга, уже много лет в почти неизменном составе круглый год проживавшая на вилле Спада.

И хотя проводить церемонию венчания племянника и наследника кардинала Фабрицио было огромной честью для дона Тибальдутио, он с удовольствием отказался бы от нее.

Когда я завершил свою молитву у ног святой Богоматери с горы Кармель и поднялся, ко мне подошел дон Тибальдутио со своей обычной открытой и ласковой улыбкой. Он, как всегда, по-отечески положил мне руку на голову и спросил, как поживает моя Клоридия.

– Ты правильно делаешь, что доверяешься нашей любимой Богоматери. Ты знаешь особые молитвы на время святого года? Ежели нет, то могу занять тебе на время свою тетрадку, могу ее сейчас принести, если хочешь. Я только что закончил приготовления к радостному событию сегодняшнего дня, и у меня осталось немного времени.

– Дон Тибальдутио, – с радостью ухватился я за возможность устранить свои сомнения относительно действенности отпущения Грехов в святом году, – именно по этой причине я и собирался попросить у вас помощи и совета…

И, таким образом, я описал ему свое душевное смятение, в котором находился уже несколько часов. Однако я выбирал более осторожные и не такие прямые формулировки, чем когда предается размышлениям наедине с самим собой: если бы я честно поведал ему, насколько отталкивающей представляется мне легкость, с какой объявляются святые годы, то, конечно, сказал бы чистую правду, но вызвал бы возмущение этого правоверного и скромного слуги Господа. Иначе говоря, я употреблял выражения и обороты, которые лишь касались сути моих сомнений, избегая таких слов, как «жадность», «продажность» или «продажа и покупка должностей».

– Я понял, – перебил меня дон Тибальдутио. Поучительно подняв руку и опустив очи долу, он с улыбкой пригласил меня сесть на боковую скамейку часовни.

– Как многие другие, ты спрашиваешь себя, в чем состоит особенность полного отпущения грехов и не является ли, случаем, святой юбилейный год просто предлогом, как это может показаться непосвященным.

– Честно говоря, дон Тибальдутио, это не совсем то, что я имел в виду…

– Особенность полного отпущения грехов, сын мой, – продолжал он, словно не слыша меня, – состоит в том, что обычное отпущение можно получить всегда, а юбилейное – только в Риме, и только в святом году, и только потому, что если такое отпущение дается здесь, то получить его можно только здесь и только в святом году, и ни в каком другом месте на свете, иначе никто не будет совершать паломничество в святом году в Рим, раз он может получить полное отпущение у себя дома. Кроме того, для полного отпущения нужно молиться перед всеми семью алтарями, а в юбилейном году достаточно высшего алтаря. К тому же не стоит забывать о множестве льгот, которые Святой престол приурочил к юбилейному отпущению и которых никогда не бывает при полном отпущении грехов.

Я с удовольствием прервал бы его речь, но спокойный решительный тон капеллана, его взор, обращенный не на меня, а только вниз, и его руки, сложенные как для молитвы, весьма осложняли мое желание возражать ему.

– Правда, дон Тибальдутио, я хотел скорее… скажем так, спросить о том, какие последствия имеет святой год, – успел вставить я, – учитывая факты, что…

Но и в этот раз набожный монах не дал мне сказать ни слова.

– Но влияние святого года самое благотворное: ведь только лица, находящиеся в здравом уме, крещеные и связанные с Церковью святым причастием, имеют право – при условии приобретения юбилейной индульгенции – plenissimam omnium рессаtorum quorum indulgent la m, remissionem, et venlam, иначе говоря, получить полное отпущение всех грехов, как уже совершенных, так и будущих.

После этого он встал, прошел пару шагов и остановился перед исповедальней.

– Но заметь: отпущение грехов освобождает от наказания, но не от самой вины, – сказал он, предупреждающе постучав по дверце исповедальни. – Грех может быть отпущен только через прощение, а оное может быть дано лишь через святое покаяние или как минимум через исповедь in voto, то есть через акт раскаяния и обещание покаяться на Пасху.

– Простите, я, наверное, не очень понятно выразился, – смущенно проговорил я, чтобы прервать эту тираду, поскольку уже не надеялся получить более или менее приемлемое объяснение, – просто я засомневался в действенности индульгенции, в случае если…

– Действенность, действенность: но она зависит от нас, верующих! – ответил он, как и следовало ожидать. – Чтобы получить прощение грехов, достаточно выполнять положенное покаяние, а это, как тебе хорошо известно, означает давать милостыню и, как велит Папа, посетить в один день все четыре патриаршеские базилики и помолиться в них, а кроме того, помолиться в тридцати церквях римлянам или в пятнадцати неримлянам, которые из-за трудностей путешествия имеют особое разрешение. Но не пытайтесь обмануть Иисуса Христа! Наш верховный пастырь Иннокентий XII дал указание о том, что в этом юбилейном году церковным днем считается время от одной вечерни до другой. Ergo, все предписанные храмы следовало посетить за один-единственный день, в крайнем случае, это можно было сделать от полуночи до полуночи, как было принято раньше, но не с обеда до обеда, как, к сожалению, привыкли делать многие римляне ради своего удобства! И так же точно нельзя было являться в церковь ни слишком рано, ни слишком поздно: что толку молиться перед закрытой дверью церкви, чтобы таким образом экономить подаяние для священника!

Он остановился и испытующе посмотрел на меня, я же, опустив очи долу, только и ожидал удобного момента распрощаться с ним и приняться за работу в таком же печальном сомнении, в каком и пришел в часовню.

– Поэтому, сын мой, – к моему изумлению, добавил он шепотом, мгновенно отбросив поучительный тон, – хотя Апостольская палата благодаря святым годам и обогащается чрезмерно, ты не должен думать, будто бедным священникам перепадает оттуда хоть один скудо.

Я поднял глаза на дона Тибальдутио, и мои глаза наконец спросили то, чего не мог ясно и четко выговорить язык: какую же ценность имели все эти устремленные к Небу молитвы верующих, вознесенные в святой год, если он провозглашался из чистого корыстолюбия?

– Хорошо, – ответил он на мой немой вопрос.

Я понял. До сих пор дон Тибальдутио отвечал так, как я спрашивал: не прибегая к добродетельной ясности. Он сделал мне знак следовать за ним в ризницу.

– Бог милосерден, сын мой, – начал он еще на ходу, – разумеется, он не тот строгий и мстительный Бог, о котором мы читаем в Ветхом Завете и на котором остановились евреи. Вспомни хотя бы это маленькое правило: если человек совершил не смертный грех, а грех нечаянный, по небрежности, то ему не нужна даже исповедь для получения юбилейной индульгенции. Достаточно раскаяния в сердце или так называемой исповеди in voto, о которой я тебе уже говорил. И не только это: даже после смертного греха достаточно выполнить положенные покаянные деяния, чтобы получить юбилейную индульгенцию, но с условием, что последняя дается как милость, то есть после того, как человек покаялся и исповедовался. Имело ли бы это какой-то смысл, не будь наш Господь Бог всемилостивейшим?

«И правда, – подумал я, – это как в библейской притче про работников на винограднике: те, кто пришел последними, получили такую же плату, как если бы они отработали полный день. Не значило ли это, что Бог воздавал нам за малое большим, а за ничто – всем?»

– Покаяние через посещение церкви само по себе является хорошим с моральной точки зрения: даже тот, кто совершает в это время смертный грех, идет на примирение с Богом. И это то, что принимается во внимание, – продолжал капеллан. – Я приведу тебе один пример. Если кто-то совершает нечаянный грех в тот момент, когда получает отпущение святого года, то за этот грех ему не дается индульгенция, а только за все предыдущие. И если кто-то во время посещения церкви сделал что-то по несдержанности, скажем, если ему в толпе наступили на ногу, а он нагрубил толкнувшему его, но сразу же после этого раскаялся и продолжил молиться, то молитва или посещение церкви от этого силы не теряют. И таким же образом надлежит рассматривать случай, когда молящийся в церкви не отгонит от себя грешную мысль о женщине, посмотревшей на него, но сразу же после этого раскается и не станет вызывать более в памяти образ сей женщины и отвлекаться, то его молитва будет хорошей и полноценной.

Между тем мы зашли в ризницу. Дон Тибальдутио пригласил меня сесть и старательно закрыл дверь за моей спиной. Я вообразил себе, что сейчас он откроет мне какую-то великую тайну.

– Бог христиан, сын мой, пожертвовал своим единственным сыном для нашего спасения, – в конце концов изрек он с большой проникновенностью. – Пресвятая Дева даровала святому Доминику четки, дабы мы могли молиться о спасении наших душ. И она же своими руками соткала одеяние – покрывало той самой Богоматери с горы Кармель, которой посвятил себя и я. Когда мы носим его частичку, то можем быть уверены, что святая Мария, Regina Mundi,^[36] в венке из звезд, в первую субботу после нашей смерти вытащит нас из адского огня, – думаешь, мы, смертные, достойны и ого? Конечно, нет, мальчик, это просто проявление бесконечной милости и милосердия Господа, а не заслуги, которые мы приписываем себе, прочитав на пару раз больше «Аве Марию» и нося на теле на один кусочек покрывала Богоматери больше, – это жесты, сами по себе ничего не значащие, а тем более для получения вечной жизни. Бог знает нашу мелочность и косность, поэтому предлагает нам рай на золотой тарелке в обмен на пару жалких медных монет. В бесконечной любви к нам, своим детям, Господу достаточно небольшого акта веры и благого намерения: мы делаем маленький нетвердый шаг к нему, а Всемилостивый Отец уже спешит к нам и принимает нас в свои руки.

Я уже приготовился к тому, что дон Тибальдутио продолжит свою речь и перейдет к откровениям. Однако его речь на этом иссякла. Он открыл дверь ризницы и проводил меня опять к статуе Богоматери с горы Кармель, перед которой заговорил со мной. Обозначив молчаливое благословение на моем челе, он оставил меня одного, удалившись в добром настроении и не проронив больше ни единого слова.

Лишь сейчас мне открылся глубочайший смысл поучения капеллана. Выводы должен был делать я сам: в своей бесконечной милости Бог давал юбилейное отпущение даже тому, кто совершил смертный грех. Насколько же охотнее он выслушает невинных верующих, пусть даже попавших в Святой город благодаря корыстолюбию других?

Правда, которую открыл мне дон Тибальдутио, была великой, да, но тайной она не являлась, и тем не менее она была такой простой, что могла быть неудобной для определенных августейших ушей. Поэтому разумнее говорить ее шепотом и за хорошо закрытыми дверями.

* * *

Ободренный и умиротворенный, я покинул часовню. Когда я двинулся к театру, то услышал чьи-то поспешные шаги в том же направлении.

– Прошу вас, маэстро, сюда.

Это был вконец запыхавшийся дон Паскатио, показывавший дорогу какому-то высокому худому человеку. Мужчина был одет во все черное, черные же с сединой волосы красиво падали ему на лоб, на строгом мрачном лице глаза блестели, как искры. За ними спешил музыкант (я узнал его, потому что он был одет как все члены оркестра), неся два футляра со скрипками и большую толстую папку, наверное, с партитурами и нотными листами.

Некоторое время я следовал за ними, пока мы не добрались до амфитеатра. Здесь уже устроились музыканты, и я с удивлением увидел, что это целая толпа людей – по моим подсчетам, тут было не менее сотни музыкантов. Они были заняты настройкой инструментов, но тут же прервали ее, как только вошел дон Паскатио вместе с двумя незнакомцами. Человек в черном вызывал у присутствующих мне непонятное благоговейное почтение и, наверное, даже робость.

Я с удовлетворением отметил, что сцена для музыкантов и скамейки для публики, сделанные из красивого полированного и покрытого лаком дерева, были готовы вовремя. Сейчас здесь были только два столяра, приколачивающие плохо пригнанную доску; едва один из двух незнакомцев, тот, что повыше ростом, поднялся на возвышение, как столяры тут же удалились на почтительное расстояние, повинуясь властному движению руки дона Паскатио.

И тут я понял, кто был этот человек в черном: знаменитый Арканджело Корелли, композитор и почитаемый всеми скрипач, об участии которого в празднествах я слышал разговоры в прошлые дни. Он будет дирижировать исполнением своих произведений. До прошлого года я ничего не знал о нем, так уединенно я жил, ограниченный пространством между виллой, своим маленьким полем и домом моей семьи. Один из певцов хора Сикстинской капеллы, которому я продавал виноград, первым рассказал мне о «великом Корелли». А в последний раз я слышал от дона Паскатио, что он не просто великий музыкант, а Орфей нашего времени, слава о котором уже распространилась в Европе и однажды сделает его бессмертным. Едва я успел вспомнить обо всем этом, как Корелли приказал подать ему скрипку и дважды постучал по пульту для нот.

Подобно армии солдат, музыканты дружно взяли смычки и, словно на картинке, отраженной в тысяче зеркал, под одним углом и в одной позе подняли их к струнам своих инструментов: к скрипкам, альтами виолончелям. На несколько мгновений воцарилась полнейшая тишина.

– Он не только требует, чтобы они играли, как один человек, но и хочет чтобы они так выглядели. Даже сегодня, хотя это только репетиция, – прошептал мне дон Паскатио, усаживаясь рядом.

Его голос выдавал смешанное с любопытством волнение и гордость за возможность принимать маэстро Корелли, но одновременно и ужасное напряжение от осознания своей ответственности.

– У него довольно скверный характер, – продолжал дон Паскатио, – он никогда не разговаривает, только смотрит перед собой и думает исключительно о музыке. Все остальное его не интересует. Со своими заказчиками он ведет переговоры через музыканта, которого ты с ним видел. Это его любимый ученик и, как говорят, также… ну, в общем, маэстро Корелли всегда появляется везде только с ним и никогда ни с одной женщиной.

В этот момент зазвучала музыка, и мы замолчали. Словно движимые невидимой силой эфира, а не только повинуясь жестам Корелли, музыканты в совершеннейшем унисоне начали концерт, который написал маэстро. К моему большому удивлению, вскоре я угадал в этой мелодии фолия.

Меня снова поразил это простой, даже примитивный мотив, который открывал свою вторую натуру: подвижную, ласкающую слух и нежную. Мелодия была подобна красивой пышной крестьянке, которая, правда, не вращалась в высшем свете, зато хорошо разбирается в человеческой душе и вызывает у богатого господина намного большее вожделение, чем его собственная супруга, имеющая много денег и слишком высокие запросы. Такой была фолия: простой и способной на все. Восемь ясных отчетливых тактов, от ре-минора до фа-мажора (но это я выучил уже позже), а потом обратно к ре-минору. Маленький, на первый взгляд невинный мотив, довольно скромный, но такой, что может разбудить самые буйные фантазии.

Поначалу каждая фолия, дитя природы, выглядит слишком простой – от ре до фа и от фа до ре. И музыка Корелли тоже такая: на коротком протяжении тех двух модуляций восьми тактов мелодия поначалу разделялась простыми аккордами. Затем в действие вступали вариации – одна за другой. Сначала удваивались аккорды сопровождения. При второй вариации они растворялись в терциях, в ритмике на французский манер. В третьей они становились агрессивнее, в четвертой группировались по гаммам, в пятой – тремолировались, и так игра все время усложнялась веселыми вариациями, величественными контрапунктами, торжественными стаккато, жалобным легато, так что у слушателей просто кружилась голова. Время от времени звучала медленная вариация и мотив неожиданно становился спокойным, даже тоскливым, давая возможность слушателям и музыкантам перевести дух.

После всех этих вариаций слушателю открылся весь ландшафт, поначалу таившийся в немногих нотах первоначального мотива. Это было так, словно наконец стал ясен смысл самой темы, значение фолия: она была путешествием, но не от одного тона к другому, не от фа до ре и обратно, а от одного мира к другому. А какие это могли быть миры, если не мир душевного здоровья и мир безумия? Нужно пройти от одного к другому, чтобы оба получили смысл и объяснили друг друга. От фа до ре, от ре до фа: без постоянного плавного перехода тональности от одной к другой ни одна мелодия не может захватить сердце и разум. И никто не обретет мудрости, казалось, внушала эта музыка, без святого паломничества в фолия.

Маэстро Корелли исполнял партию первой скрипки; для того чтобы управлять симфоническим организмом, ему было достаточно резких коротких движений головой – подобно тому, как опытному наезднику хватает легкого толчка каблуком или движения бедра, чтобы управлять любимой скаковой лошадью. Он словно говорил мне: «Остановись и прислушайся, ты не уйдешь с пустыми руками. Я знаю, чего ты хочешь».

Звуки как будто хотели стать комментариями к моим мыслям (хотя обычно бывает наоборот), и я на протяжении всей игры оркестра ощущал сладко-горький вкус прошлого – вещей, которые уже произошли, и тех, о которых я мечтал, но которых никогда не было; я чувствовал вкус семнадцати лет, отделявших меня от первой встречи с Атто, и вкус его уроков, которые теперь закрепились навеки, подобно тому как рука неизвестного художника запечатлела облик мадам коннетабль на картине в вилле «Корабль».

Корелли, видимо захваченный силой своего произведения, уже не дирижировал. Замкнувшись в себе, он играл на скрипке, смычок касался третьей струны, а затем первой с нежностью, которая казалась почти небрежностью, как будто он играл только для своих ушей. Но это не была самовлюбленность. Оркестр покорно следовал за ним, лишь иногда музыканты бросали на своего дирижера взгляды – быстрые, как стрелы, словно легкие удары весел, которые удерживали лодку фолия в благородном умеренном консонансе при переходе от спокойных пассажей к более оживленному интермеццо, а затем снова к медленным тактам. «Музыканты и вправду играют так, словно были единым инструментом», – подумал я. Они с Корелли были совершенным единым целым, и все это был Корелли.

И я вспомнил наше первое пережитое с Атто приключение, его лекции о морали, прекрасную, но забытую музыку сеньора Луиджи Росси, с которой я познакомился благодаря Атто…

И было так: в то время, пока звуки, которым внимал я, расстилали надо мной теплое покрывало воспоминаний, пока серебристые тени прошлого окружали меня, казалось, что руки Евтерпы бережно положили мне на колени высший и самый правдивый смысл моего пребывания в этом месте и в этот час, и, когда аромат настурции из ближней клумбы коснулся меня, я увидел цель, к которой стремился возвышенный парусник звуков: через семнадцать лет меня, уже мужчину, не мальчика, судьба позвала к Атто, к новым испытаниям мужества, к новому вызову сердцу и разума, к суровому и приятному путешествию, в конце которого меня снова ожидали бы добродетели и знание. То, что это было правдой и ложью одновременно, мне предстояло понять позже.

Звуки стихли в сладких объятиях заключительных аккордов, как вдруг чей-то голос развеял обманчивые тени, поселившиеся во мне:

– Милосердное небо, где ж ты пропадал?

Клоридия нашла меня. Она прочитала на моем лице следы полной приключений ночи и молча смотрела на меня вопрошающим взором.

Я кивком показал ей, что нам лучше удалиться из амфитеатра, и увлек ее за собой в направлении камыша, ограничивавшего зеленую часть сада с северной стороны, непосредственно перед оградой. Это было правильное решение, потому что в тот час на вилле Спада было как никогда много людей, так что даже наш бук не мог бы надежно укрыть нас от любопытных взглядов. Я вкратце рассказал ей обо всем, что со мной приключилось с ночи до рассвета.

– Вы все сумасшедшие – и ты, и Сфасчиамонти, и Мелани! – воскликнула она, не зная, плакать ей или обрушиться на меня с упреками, но в любом случае испытывая облегчение, оттого что я снова здоров и бодр.

Она крепко обняла меня, и мы несколько минут стояли так. Аромат ее волос смешался с запахом дикого тростника, и я очень надеялся, что больше не воняю навозом.

– У меня мало времени. Княгиня Форано хочет, чтобы я все время находилась рядом. У нее постоянно приступы слабости, небольшая тошнота, жар, который то появляется, то исчезает. Думаю, она просто боится родов, хотя это уже будет четвертый ребенок.

– Но как же муж разрешил ей сопровождать его на виллу Спада, если он знает, что она вот-вот родит?

– Дело в том, что он не знает – он думает, что она только на шестом месяце, – рассмеялась Клоридия, подмигнув мне и состроив многозначительную гримасу. – Она обязательно хочет принять участие в свадьбе, ведь невеста – ее хорошая подруга. Мне не удалось убедить княгиню уехать домой. Давай сядем там, а теперь внимательно выслушай меня, я тороплюсь.

Мы сели за рядом тростника, вспугнув воробьев, возмущенно вспорхнувших из зарослей.

Клоридия, как и обещала, сумела собрать интересную информацию. Несколько недель назад она принимала тяжелые роды у камеристки испанского посла. Молодая женщина была ей очень благодарна, потому что Клоридия чрезвычайно ловко извлекла из материнского лона малышку (весьма симпатичную девочку), собравшуюся вместо нормального способа головой вперед появиться на свет вперед ногами: своими тонкими пальцами Клоридия, применив знаменитый «прием Зигемундин», которым прекрасно владела, перевернула ребенка и безопасно извлекла его за голову. Молодая мать, до этого пережившая два выкидыша, из благодарности стала подругой Клоридии.

– Я намекнула ей о том, что случилось с аббатом Мелани и с переплетчиком. Чтобы разговорить ее, я сказала, что испанцы, возможно, тоже связаны с этим делом и она обязательно должнa рассказывать мне обо всем, что увидит или услышит подозрительного. И тогда она воскликнула: «Иисусе, кума Клоридия, молитесь за своего мужа и за вашего господина, кардинала Спаду!»

– Но почему?

Мягкого нажима Клоридии было достаточно, чтобы молодая женщина начала рассказывать. Частично из случайно (а частично – и вполне намеренно) подслушанных за дверью разговоров посла, герцога Узеды, камеристка узнала, что в Риме сейчас в разгаре политические маневры, в которых решается будущее Испании и всего мира.

– Точно, все так, как я прочитал в письмах мадам коннетабль, – подтвердил я.

– Ты действительно поступил правильно, что тайком просмотрел эти бумаги. Я тобой горжусь. Так этому аббату Мелани и нужно. Он сам ворует у других их бумаги, а потом вынужден за них дорого платить, – засмеялась Клоридия, вспомнив про мои похищенные мемуары, которые Мелани затем купил, заплатив мне очень порядочную сумму денег.

Клоридия никогда не отзывалась хорошо об Атто. Она не доверяла ему (и как можно было ей возражать?) и постоянно ждала от него чего-нибудь самого скверного. Но прежде всего моей жене была противна сама мысль о том, что Атто совершенно спокойно обходится без нее.

Он знал, что она находится рядом, однако никогда не изъявлял желания видеть ее или посвящать в наши планы, хотя бы для того, чтобы выслушать ее мнение или попросить маленькую справку. А Клоридия просто не переносила, когда кто-то обходился без ее ценных советов и, тем не менее, не был обречен на неудачу.

С момента возвращения аббата Мелани она ни разу не зашла к нему, чтобы поздороваться или предложить свои услуги, и я был уверен: если бы она увидела Атто в саду виллы Спада, то сразу же удалилась в противоположном направлении, лишь бы не встречаться с ним, и то же самое, не сомневаюсь, сделал бы он. Короче говоря, моя жена и аббат Мелани платили друг другу одной и той же монетой.

– А что ты еще узнала? – поинтересовался я.

– А еще моя маленькая камеристка намекнула мне, как бы между прочим, что их католический король очень болен и может скоро умереть, но он не оставляет после себя наследника, и поэтому было обращение к Папе за помощью. В посольстве в эти дни все боятся быть заподозренными в шпионаже. Тем не менее она сообщила мне, что подруги рассказали ей слух, который ходит среди испанцев в Риме.

– Какой?

– Сейчас в Испанию должен приехать Тетракион.

– Тетракион? А это что такое?

– Она сама точно не знает, говорит только, что якобы это законный наследник испанского трона.

– Законный наследник?

– Она так сказала и даже спросила меня, знаю ли я что-нибудь об этом. Но я слышу это имя впервые. А ты?

– Куда там, даже мадам коннетабль ничего не упоминает о нем. Но какое отношение имеет Тетракион к удару ножом, который получил аббат Мелани, и к смерти переплетчика?

– Понятия не имею. Как я уже говорила, я сказала своей камеристке, чтобы заставить ее разговориться, что испанцы как-то втянуты в эту историю. Итак, она сообщила мне, что ходит слух, будто бы приезд Тетракиона принесет несчастье: то, что случилось с Мелани и с переплетчиком, по ее мнению, только начало, только первые признаки.

– Как ты думаешь, она тебе потом расскажет еще что-нибудь?

– Конечно нет, она слишком боится. Но ты ведь знаешь, как распространяются слухи среди слуг. Стоит ему только появиться, как дальше он уже расходится сам по себе. Я не исключаю того, что вскоре сама получу новую информацию об этом Тетракионе. А ты будь, пожалуйста, осторожен. Не всегда может повезти так, как сегодня ночью.

– Ты же знаешь, что я делаю это ради нас двоих, – намекнул я на щедрую плату, которую обещал мне Атто за отчет о его пребывании в Риме.

– Тогда постарайся, чтобы в конце этой истории нас оставалось все так же двое. Быть вдовой – скверная профессия. И не давай себя запутать: он платит тебе за то, что ты пишешь, а не за то, что бегаешь вокруг и разыскиваешь его украденные бумаги.

– Не забудь, что меня усыпили и влезли в наш дом. Я должен сделать все, чтобы этого не повторилось, – попытался я защитить себя.

– Это определенно случится, если ты будешь и дальше пребывать в обществе Мелани. Не забывай о правиле: «У кого деньги – у того и власть».

Конечно, она была права. Этой шутливой поговоркой Клоридия сказала все. Не нужно было мне следовать за Атто по всем его кривым дорожкам. Мне уже заплатили за сделанное, значит, он должен был попросить о дальнейших услугах. Однако в прошлую ночь я не просто следовал за ним: я ринулся в схватку вместо него и рисковал при этом своей собственной жизнью.

Что было бы с моей семьей, если бы я погиб? Клоридия в одиночку не смогла бы вырастить обеих дочурок. Ничего, даже тот факт, что я мог принести пользу своему господину кардиналу Спаде, контролируя Атто, не стоило такого большого риска.

* * *

– Я очень беспокоился о тебе, мальчик мой, поверь мне.

Роль заботливого отца семейства аббат Мелани играл скорее плохо, чем хорошо. Он сидел в кресле и массировал руку. Сразу же после нашего разговора с Клоридией он послал Бюва разыскать меня. В его покоях снова царил порядок.

– Я уже разговаривал со Сфасчиамонти, – продолжал он. – Он рассказал мне все. Ты очень старался.

Я помолчал пару секунд, затем громко выпалил:

– И это все, не так ли?

– Что? Повтори, пожалуйста.

– Я спросил: и это все, что вы можете мне сказать? После того что я рисковал жизнью ради ваших дел? «Ты очень старался!» И на этом дело для вас закончено, или я не прав? – Я уже почти кричал.

Он поспешно встал и попытался закрыть рукой мне рот.

– Проклятие, да что с тобой такое? Тебя могут услышать…

– Тогда не обращайтесь со мной как с идиотом! Я, между прочим, отец семейства! У меня нет ни малейшего желания ставить на карту свою жизнь ради небольших денег!

Атто обеспокоенно ходил кругами вокруг меня. Мой голос все еще громко раздавался в комнате, и его могли услышать снаружи.

– Немного денег? Ты неблагодарен. Я думал, ты доволен нашей сделкой.

– В сделке моя смерть не предусмотрена! – воскликнул я все так же громко.

– Хорошо, хорошо, а теперь, пожалуйста, говори потише, – вставил он, и по его голосу было заметно, что он капитулирует. – Для всего есть решение.

Он сел и пригласил меня сесть в кресло напротив, словно этим жестом признавал меня равным противником, которого наконец приглашают за стол переговоров.

Так вот и получилось, что я заходил в комнату Атто, чтобы освободиться от службы у него, а вышел с противоположным результатом. Как всегда, когда речь шла о финансовых делах, и особенно когда ему приходилось платить, он был резким, точным и в голосе его сквозила плохо скрытая горечь. Условия нашего нового соглашения были следующие: я буду выполнять указания Атто, соблюдать его интересы, а также делать все необходимое для ведения дневника (за что я, в конце концов, уже получил денежное вознаграждение), не подвергая, однако, себя, свое здоровье и жизнь, опасности. Естественно, это обязательство сохраняло силу лишь до отъезда Атто с виллы Спада или до другого, более раннего срока, который должен быть указан по неоспоримому решению Атто. Неоднозначные и запутанные формулировки следовало понимать как то, что мне придется еще больше выкладываться на службе у Атто и, если потребуется, в опасных ситуациях, причем желательно не пострадать при этом. Слово «желательно» давило на меня, как обломок скалы.

Естественно, ответная услуга Атто была немалой:

– Не только деньги. Дома. Собственность. Земля в собственность. Я дам твоим дочерям приданое. Большое приданое. И если я говорю «большое», то не преувеличиваю. Через несколько лет они будут в том возрасте, когда пора выходить замуж. Я не хочу, чтобы у них были какие-то затруднения, – заявил он, расточая щедрость, которую я же и выжал из него.

– У меня есть несколько имений в Тосканском герцогстве: все они прибыльные. Когда закончится праздник у твоего хозяина Спады, мы вместе пойдем к нотариусу и письменно подтвердим передачу тебе нескольких земельных участков или урожая с них, посмотрим, как будет удобнее. Тебе не придется ничего делать: приданое перейдет прямо твоим дочуркам, и, я надеюсь, это поможет найти им хороших мужей. Хотя в таком деле, как ты знаешь, прежде всего нужна Божья помощь.

Он заставил меня подняться и крепко обнял, как будто хотел этим скрепить братское чувство ко мне.

Я не возражал. Я был слишком занят тем, что потихоньку прикидывал выгоды этой сделки: я мог бы дать своим дочерям, детям скромного слуги и акушерки, надежное, достойное и обеспеченное будущее. Я поспешил согласиться, потому что мне не хватало опыта, но прежде всего из страха упустить уникальную возможность. Однако тысячи нестыковок этого соглашения уже оставили свои следы на веревке, которая связывала мои сердце и разум, и каркали теперь: а если я вдруг умру? А если Атто из-за чего-то непредвиденного (болезни, смерти, внезапного отъезда) не сможет выполнить свои обязательства? И самое главное – если он обманет меня? В последнее, правда, я не очень верил: если бы он хотел обмануть меня, то не заплатил бы вперед, причем звонкой монетой. Из осторожности я все же поинтересовался:

– Извините, синьор Атто… Не было бы разумнее закрепить ваши слова письменно?

Он бессильно опустил руки.

– Бедный мальчик, ты все такой же наивный? Думаешь, подобный договор поможет тебе в каком-нибудь суде получить то, что тебе полагается, если бы я действительно хотел обмануть тебя?

– Честно говоря… – замялся я, чувствуя полную беспомощность в юридических делах.

– Ну что ты, мальчик мой! – бичевал меня Мелани. – Научись наконец жить и думать, как светский человек! И научись смотреть людям, с которыми ты ведешь переговоры, в глаза, потому что это единственный путь понять того, кто сидит напротив тебя, и либо преуспеть, либо потерпеть неудачу. Иначе любая сделка останется для тебя загадкой, а договор – мраком.

Он многозначительно помолчал, колеблясь, стоит ли принять мое предложение заключить письменный договор.

– Как бы там ни было, я тебя понимаю, – проговорил он, снисходя к моей неопытности в мирских делах.

Он взял бумагу и перо и записал только что заключенное соглашение. Затем передал его мне. Мелани обязался дать каждой моей дочери приданое, точный объем которого будет определен римским нотариусом, но оно должно быть более чем крупным, что Атто гарантировал уже сейчас.

– Так годится? – резко спросил он.

– Синьор Атто, я вам так благодарен…

– Ради бога, – махнул он рукой и сменил тему. – Кстати, что я тебе хотел сказать? Ах да: Сфасчиамонти описал мне вчерашние события во всех подробностях. Один-единственный вопрос: что именно сказал тебе черретан на той крыше?

– Что-то вроде «третрютрегнер»… нет, сейчас я вспомню, он сказал: «трелютрегнер», – ответил я, немного успокоившись.

– Ты действительно очень старался.

– Спасибо, синьор Атто. Жаль, что моя старательность, как вы ее называете, не принесла никакой пользы.

– Что ты хочешь этим сказать?

– У нас есть лишь разбитый микроскоп. Ни подзорной трубы, ни реликвии, ни бумаг.

– У нас ничего нет, говоришь? Зато мы сейчас знаем о Немце.

– В принципе, мы не знаем ничего о нем, даже то, существует ли он на самом деле, – возразил я.

– О, вы не напрасно старались. Я согласен со Сфасчиамонти – у нас есть важный след. Есть кто-то в Риме, тот же Немец, который собирает оптические приборы и реликвии. И не только это: он связан с черретанами. Теперь мы знаем, кого искать. А насчет проблемы стайным языком черретан я вообще не беспокоюсь: если мы не можем его понять – хорошо, мы заставим их говорить на нашем языке, ха-ха!

Редко можно было видеть, чтобы Атто так слепо верил в свою удачу. У меня зародилось подозрение, что весь его оптимизм был предназначен для меня, чтобы я не отказался от службы.

– Сфасчиамонти говорит, что никто не знает, где он скрывается, – не согласился я.

– Людей из преступного мира всегда можно выследить. Иногда достаточно знать их настоящее имя. Дер Тойче – это всего лишь кличка.

И тут мне вспомнилось странное имя, которое назвала Клоридия и которое, как она полагала, могло быть полезным для Атто.

– Синьор Атто, вы никогда не слышали о Тетракионе?

В этот момент в дверь кто-то постучал. Это был Сфасчиамонти – он поспешно вошел в комнату, не дожидаясь разрешения. Его лицо хранило следы бессонной бурной ночи.

– У меня новости. Я был во дворце губернатора, – начал он. – Никто не слышал о подзорной трубе. Но есть кое-что новенькое относительно микроскопного ружья.

Сфасчиамонти показал остатки оптического прибора одному своему коллеге, и они мигом установили его связь с кражей, случившейся пару дней назад. Аппаратус принадлежал голландскому ученому, у которого украли все его добро из комнаты в локанде близ площади Испании.

– И там они тоже открыли дверь ключом. Никакого взлома. Никаких следов преступников.

– Интересно, – заметил Атто. – Это излюбленный способ нашего вора.

– Сегодня состоится свадьба, – сказал сбир. – Я не могу никуда уйти. Нам придется подождать вечера. Я хочу задать пару вопросов некоторым из этих сволочей. Увидимся сегодня ночью после свадебного банкета. Ты пойдешь со мной, мальчик.

Я в нерешительности посмотрел на Атто. Зная, насколько мне не хотелось снова подвергать себя опасности, он обронил:

– Это дело касается меня. Значит… значит, с вами пойду я.

Вот это был сюрприз… Собственно, Клоридия хотела, чтобы я перестал шататься ночами по городу, выполняя задания Мелани. Но Атто сам предложил Сфасчиамонти пойти с нами, то есть он будет сопровождать меня! «А если такой старый человек, как он, полон решимости, – подумал я, немного устыдясь, – то почему я не могу сделать то же?»

Сбир пояснил нам, куда мы пойдем.

– Очень, очень интересно, – в заключение констатировал Атто.

* * *

– Кто тебе это сказал? Говори! От кого ты это узнал?

Едва мы остались одни, как Атто напал на меня, схватив за горло и прижав к стене. Он обладал лишь силой старого человека, однако из-за внезапности нападения, а также учитывая тот факт, что я все-таки уважал его и это удерживало меня, я был не в состоянии оказать ему достойное сопротивление. К тому же я очень устал после бессонной ночи.

– Говори! – заорал он на меня.

Затем Атто украдкой оглянулся на дверь, опасаясь, чтобы его не услышали. Он ослабил руки, и я вырвался.

– Что на вас нашло? – возмутился я.

– Ты должен сказать, кто тебе говорил о Тетракионе, – приказал он твердым ледяным голосом, словно требовал свое личное имущество.

И мне пришлось рассказать ему, что камеристка испанского посла усмотрела тайную связь между покушением на Атто, смертью переплетчика и прибытием таинственного Тетракиона, который якобы был законным наследником испанской короны. Я намекнул на болезнь короля-католика, на то, что он умрет, не оставив наследника, и мне стоило немалых усилий, чтобы аббат не догадался об источнике моей информации – тайком прочитанных письмах Марии.

– Прекрасно, просто прекрасно, я вижу, что ты в курсе последних событий относительноИспанского наследства. Видно, ты снова начал читать газеты, – прокомментировал он.

– Хм, да, синьор Атто. В любом случае, моя жена предполагает, что в ближайшие дни она узнает больше подробностей, – закончил я, надеясь, что он уже успокоился.

– Не сомневаюсь. Только не думай, что ты так просто от меня отделался, – язвительно сказал он.

Уму непостижимо. После всего, что я сделал для него, Атто обращался со мной, как с подлым предателем.

– Но скажите же, – вырвалось у меня, – кто или что, черт побери, этот Тетракион?

– Это не проблема.

– А что тогда?

– Проблема в том, где он находится.

Он сделал мне знак следовать за ним, открыл дверь и вышел на улицу.

* * *

– Это не могло продолжаться вечно, – снова начал он.

Мы двигались по направлению к выходу с виллы Спада через пеструю разгоряченную толпу слуг, портних, носильщиков и лакеев.

Атто решил ответить на мои вопросы не словом, а делом и повел меня к неизвестной мне цели. Однако он все же отвечал и словами, вернувшись к рассказу, прерванному накануне.

В то время как король постепенно созревал и превращался в мужчину, рассказывал Атто, положение кардинала Мазарини осложнялось с каждым днем. Он прекрасно знал, что не сможет вечно держать своего суверена в святом неведении о государственных делах. Какое место мог занять кардинал рядом с молодым, сильным и, с любой точки зрения, законным монархом, после того как успел побывать неограниченным правителем? Мазарини непрерывно думал над этим: во время длительных поездок в карете, когда рассеянно выслушивал просителей, в любой свободный от работы момент, в последнее время даже в постели, перед тем как уснуть, когда тревожные мысли начинали исполнять свой бешеный танец. И хотя королева-мать жаловалась ему на Марию, он и пальцем не шевельнул, чтобы удержать молодого короля на расстоянии от своей племянницы…

– Король уловил это и понял молчание Мазарини как согласие. И можешь быть уверенным: кардинал действительно не хотел видеть свою племянницу в унизительном положении любовницы, после того как король женится!

– Значит, Людовик обманывался надеждой, что кардинал разрешит ему жениться на Марии, – предположил я.

– Не могу сказать, что это ошибочный вывод. Один раз король даже решился в присутствии посторонних назвать Марию «моя королева». Весь королевский двор, и прежде всего королева, были вне себя от возмущения. В пользу твоего предположения скажу одно: Людовик купил у английской королевы великолепное ожерелье из больших жемчужин, сокровище короны: оно должно было стать обручальным подарком для Марии. И разве не было такого, что год спустя английский король Карл II Стюарт просил у Мазарини руки другой Манчини – младшей сестры Марии? Правда, переговоры провалились, но только лишь потому, что английский король в качестве приданого хотел, кроме денег, получить еще и ленное поместье вблизи Дюнкерка, а Мазарини отказал ему. Иначе говоря, планы Людовика не были просто воздушными замками.

При дворе между тем следили за каждым вздохом парочки и доносили обо всем Анне Австрийской. Любое едкое замечание Марии, любое опрометчивое слово или беззаботный смех злые языки представляли как сумасбродство и возмутительную наглость. С другой стороны, стоило молодому королю бросить случайный взгляд на какую-нибудь придворную даму, весь двор начинал ликовать и злорадствовать.

Затем было путешествие: двор отправился в Лион, где королю должны были представить молодую девушку, Маргариту Савойскую, возможную кандидатку в жены. Но Людовик взял с собой Марию и тщательно избегал любых контактов с королевой-матерью.

Тем временем мы покинули виллу и, как я заметил, подошли к Порта Сан-Панкрацио.

– При встрече с Маргаритой Савойской, – продолжал Атто, – Людовик был холоден, как кукла. Он видел и слышал только Марию. Они были неразлучны. В дороге он следовал за ее каретой сначала верхом, затем изображая ее кучера и в конце концов взял за привычку ехать вместе с Марией в ее карете. В светлые лунные ночи он прогуливался под окнами племянницы Мазарини. Когда король смотрел спектакль, он требовал, чтобы она сидела рядом. Во время прогулок ее дамы привыкли оставаться позади, не желая мешать влюбленным. Весь двор говорил только о них двоих. Но кардинал и королева-мать молчали и не вмешивались. Все были удивлены неуважительным поведением молодого короля. На брачных переговорах вырисовывался близкий крах, бедная Маргарита плакала от позора. Затем случилось неожиданное: приехал тайный посланник из Мадрида. Король Испании предлагал Людовику руку своей дочери, инфанты Испании.

– Похоже на то, что вы в это время вели дневник, – сказал я, с трудом скрывая любопытство, потому что знал привычку Атто собирать информацию, дабы потом использовать ее в нужном случае.

– Ах, какой там дневник, – ответил он расстроено. – Я находился с официальной дипломатической миссией в свите кардинала Мазарини, которая должна была в переговорах с Испанией добиться Пиренейского мира. И я запоминал каждую мелочь глазами и умом, вот и все. Это входило в мою задачу.

Когда двор в феврале 1659 года возвратился из Лиона в Париж, Людовик не упустил возможности отпраздновать неудавшуюся помолвку с Маргаритой Савойской.

– На этом празднике ты увидел бы платья echancrés^[37] по моде крестьян Брессанна – городка, через который проезжало королевское общество по дороге в Лион, с манжетами и collerettes en tolle écrue, à la vérité un peu plus fine,^[38] – восторженно рассказывал Атто, хитро улыбаясь и вставляя в свою речь французские словечки. – Дамы и господа были одеты в расшитое серебром сукно с розовыми кантами, корсажи были из черного шелка с золотыми и серебряными кружевами; на шляпах из черного бархата – розовые, белые и огненно-красные перья; шеи дам были увиты рядами жемчуга, усыпанного многочисленными бриллиантами. И были там мадемуазель ди Виллеруа, вся в бриллиантах, и мадемуазель ди Гурдон, просто усыпанная изумрудами. Они явились в сопровождении герцога Рокулора, графа де Гиза, маркиза ди Виллеруа, остроумного Пьюгюльхельма (позднее ставшего знаменитым графом Лозаннским) – и все были вооружены houlettes de vernis.^[39] Так любовь, эта изобретательная мастерица, отметила несостоявшийся брачный договор между Людовиком и Маргаритой Савойской.

– А предложение о женитьбе на испанской инфанте? – спросил я.

– Переговоры еще не начинались. Между Мазарини и испанцами были тайные контакты, которые лишь постепенно становились явными. Все еще находилось в стадии решения. Кроме того… – добавил Атто, пока мы под пристальными взорами стражников проходили через городские ворота Сан-Панкрацио. – Кроме того, у меня всегда складывалось впечатление, что у кардинала на уме нечто совершенно другое, чем планы женитьбы короля, чтобы вынудить Испанию к миру, выгодному исключительно ему. По крайней мере до тех пор, пока…

– Пока?

В марте 1659 произошло непредвиденное. В Париж прибыл Хуан Хосе де Аустрия, внебрачный сын испанского короля. Он приехал из Фландрии, где был генеральным наместником, и хотел следовать дальше в Испанию. Я очень хорошо помню те дни, потому что дон Хуан появился инкогнито во время вечерни и весь королевский двор пришел в сильное волнение. Королева Анна принимала его в своем салоне, и я имел честь присутствовать на приеме.

Это был мужчина невысокого роста, крепкого сложения, с красиво вылепленной головой и черными волосами, правда, немного полноватый. Черты лица его были благородными и привлекательными. Он был одет в серый камзол по французской моде. Королева обращалась к нему очень доверительно и в его присутствии говорила в основном только по-испански. Она представила ему молодого короля Людовика. Однако дон Хуан, сын Филиппа, короля Испании, хотя и рожденный вне брака, от какой-то артистки, всегда очень гордился своим происхождением и вел себя не в меру заносчиво, чем разочаровал и возмутил французский двор, так гостеприимно встретивший его.

– На следующий день, – рассказывал Атто, – ему была оказана честь переночевать в покоях Мазарини. Дело в том, что дон Хуан отправился в Лувр, где Анна и кардинал приняли его с очень большой любезностью, которая, однако, так никогда и не нашла ответа. Монсиньор – брат короля – выделил ему свою личную гвардию, не получив за это ни малейшей благодарности. Все были удивлены и шокированы таким наглым поведением Бастарда. Но это было еще ничто по сравнению с тем, что случилось потом.

– Был дипломатический инцидент?

Атто затаил дыхание и поднял глаза вверх, словно пытаясь загнать буйное стадо своих воспоминаний в спокойный загон логичной речи.

– Инцидент… не обязательно. Нечто иное. То, что я хочу рассказать тебе, – это история, которую знают очень немногие.

– Не беспокойтесь, – успокоил я его, – я не расскажу ее никому.

– Браво, это правильно. Хотя и в твоих собственных интересах.

– Что вы имеете в виду?

– Когда информация слишком горячая, ты не уверен, что не обожжешь пальцы, если понесешь ее дальше.

Между тем мы уже прошли большой участок дороги к виа Сан-Панкрацио. Я догадался, куда мы направлялись. Подтверждение последовало незамедлительно, как только Атто остановился возле входа.

– Это здесь. По крайней мере, должно быть так, – заявил Атто и пригласил меня пройти на «Корабль».

* * *

И снова мы находились в красивом внутреннем дворике, где неумолчно журчал фонтан. В этот раз изнутри виллы не доносилось никаких признаков жизни; не было музыки, даже тихого шороха, которой дал бы волю фантазии.

Мы прошли до затененной деревьями садовой дорожки вдоль шпалер фруктовых деревьев, которую разведали в прошлый раз. После веселого шума виллы Спада тишина этого места, казалось, лучше располагала Атто к рассказу. Лишь робкое дуновение ветерка касалось листьев на самых верхних ветвях деревьев – единственных свидетелей нашего присутствия здесь.

Пока мы шли через сад «Корабля», аббат Мела ни распутывал клубок рассказа.

И свите дона Хуана Хосе, или Бастарда, как его многие называли, находилось странное существо – женщина, которую все называли Капитор.

– Это искаженное имя, на самом деле ее звали la pitora или Как-то похоже. Это испанское слово, кажется, означает «безумная».

Капитор была безумной, но не какой-то обычной сумасшедшей. Говорили, что она относится к какой-то особой категории ясновидящих, которые в некоем отрывочном видении таинственным образом обнаруживают скрытую правду. Бастард сделал из нее нечто вроде домашнего животного, игрушки для забав.

– Ее слава ясновидящей и одновременно взбалмошной вруньи докатилась, до Парижа раньше, чем она сама появилась там, – рассказывал Атто, – так что Бастарда сразу же стали спрашивать, привез ли он ее с собой.

Итак, Капитор была представлена в Лувре. Она была одета как мужчина, с короткими волосами, в шляпе, украшенной цветами, и с мечом. Глаза ее косили, желтая кожа была изрыта оспинами, мышино-серые волосы, кривой нос и большой щербатый рот делали ее лицо на редкость уродливым. Неуклюжая грушеобразная фигура с маленькими худыми плечами, круто расширяющаяся в бедрах, придавала ей еще и гротескный вид. Она всегда была окружена целой стаей птиц, которые сидели у нее на плечах и на широких полях шляпы: щеглы, попугаи, канарейки и так далее.

– И что же в ней было такого особенного? – спросил я, чуть не лопаясь от любопытства.

– Целый день она провела в Лувре, – ответил Атто, – где королева, король и его брат от души веселились, подшучивая над ней. Капитор читала какие-то странные детские стихи, рассказывала не имеющие смысла загадки, смешные присказки. Часто среди собрания или во время речи какого-нибудь министра она внезапно разражалась беспричинным смехом, именно так, как это ожидают обычно от сумасшедших. Но, если кто-то ставил ее на место, она мгновенно становилась печальной, показывала пальцем на обидчика и шипела в его сторону непонятные проклятия. Сразу же после этого она начинала громко хохотать, в очень занимательных выражениях оскорбляя несчастного, поверившего, что ему удалось призвать ее к порядку. Капитор любила танцевать на манер испанских цыган, прищелкивая кастаньетами. Делала она это весьма странно, без сопровождения музыки, но в ее движениях было столько дикого огня, что это напоминало некий ритуальный танец. Закончив танцевать, она, задыхаясь, падала на пол, вся в поту, и в завершение издавала хриплый победный вопль. Все аплодировали, огорошенные и смущенные магнетизмом этой сумасшедшей.

С тех пор как появилось это неопределенного пола существо, при дворе воцарилась необычная атмосфера. Если поначалу все думали, что они могут просто потешаться над ней, то сейчас получилось наоборот – Капитор своими сумасбродными выходками сама развлекала двор.

Однако были два исключения…

– Сумасшедшая никогда не говорила о чем-то определенном. Если она пребывала в плохом настроении, то сидела печальная, в углу, и любая попытка развеселить ее оканчивалась ничем. Но иногда она сама ждала, чтобы кто-нибудь задал ей вопрос, например: «Хорошая сегодня погода, правда?» И если она хотела или тот, кто спрашивал, был ей симпатичен, Капитор отвечала какой-то бессмыслицей, вроде: «Погода не ждет «сегодня», иначе ей пришлось бы ждать и тех, у кого уже больше нет «сегодня» или кого оставляют умирать в «не-сегодня». Я не умру, потому что нахожусь уже в пространстве «не-времени». А вот ты – в сегодняшней погоде, которая кажется тебе прекрасной, потому что ты думаешь, будто видишь ее, на самом же деле ты видишь только «ничто» своего «не-времени». Ты когда-нибудь задумывался над этим?

– Но это ведь бессмыслица!

– Так оно и есть. Но поверь мне, когда эта одержимая декламирует свои стихи, ты застываешь в оцепенении и не можешь избавиться от мысли, что эта бессмыслица может быть прорицанием, на которое способна только она. И были серьезные причины так предполагать.

– Что вы хотите этим сказать?

– Сумасшедшая Капитор обладала… как бы это сказать, особыми способностями. Я попытаюсь тебе объяснить. Ее не раз спрашивали, где находится та или другая утерянная вещь. Она находила ее за какую-то минуту.

– И как же у нее это получалось?

– Она некоторое время размышляла, потом уверенно заглядывала за шкаф или выдвигала ящик и находила там пропажу.

– Ну и чудеса! А как же она…

– Ей удавалось и гораздо большее. Она с ходу угадывала, что Содержится в запечатанном конверте или имена людей, которых ей представляли в первый раз. Ее сны были полны предупреждающих знаков, чрезвычайно подробными и правдивыми. В карточной игре она всегда выигрывала, утверждая, что умеет читать Карты по лицам игроков.

– Мне кажется, это какое-то колдовство.

– Ты угадал. Этого слова, однако, не произносил никто. Иначе разразился бы скандал, а так все принимали Капитор как немного странную игрушку, которой развлекались солдаты Бастарда и пару дней – королевская семья. В Лувре было много таких, кому она оказалась полезной. Когда Капитор уезжала, королева, брат короля и мадам де Монпасье подарили ей свои портреты на эмали, украшенные бриллиантами. Мадам ля Базиньер даже приглашала ее к себе домой на ужин, подарила серебряную посуду и полные ящики лент, вееров и перчаток. Как я тебе говорил, Капитор понравилась всем, кроме двух людей.

– И кто же они?

Атто ответил, что Капитор, которую в эти дни откровенно баловали король и мать-королева, хотя и вела себя странно, никогда не позволяла себе никаких дерзостей по отношению к кому-либо. За одним исключением: встречая Марию Манчини, она неизменно заговаривала на одну и ту же тему: об испанской инфанте – той женщине, чью руку предлагали Людовику.

– Она не уставала повторять, как красива инфанта, какой великой королевой она однажды станет, и так далее, – сказал Атто.

Никто не знал, почему сумасшедшая с таким вызывающим упорством мучила именно племянницу Мазарини, которой и так нелегко жилось при дворе. Одни полагали, что ее надоумили на это испанцы, опасавшиеся, что влияние молодой итальянки может помешать свадьбе Людовика с инфантой. Другие считали, что она не могла терпеть Марию, как свою соперницу, ибо у той была сходная импульсивная сангвинистичная натура, а, как известно, люди одинаковых темпераментов не расположены друг к другу.

Мария не поддавалась на эти провокации. У нее и без того хватало проблем при дворе, но, с другой стороны, ей недоставало хладнокровия пропускать мимо ушей уколы Капитор. Она реагировала гневно, называла ее «кретинкой», оскорбляла и не скрывала своего презрения. Безумная отвечала Марии насмешливыми песнями, злобными стишками и поговорками на грани приличия.

– А кто еще, кроме Марии, не был в восторге от присутствия Капитор при дворе?

– Для того чтобы ответить на этот вопрос, я должен рассказать тебе одну странную историю, собственно говоря, я давно хотел рассказать ее, но для этого необходимо было такое длинное вступление.

Это случилось после обеда. Шел сильный дождь. Внезапно началась сильная гроза, которая заставила на несколько часов отложить все дела и еще раз напомнила людям о могуществе сил природы.

Пока пузырились лужи под шумным дождем, а вода грязными потоками неслась по улицам Парижа, в одном из залов Лувра состоялось необычное собрание.

Бастард наконец снизошел до того, чтобы ответить хоть чем-то па тысячу любезностей, которыми его осыпали в Париже, и хотел показать королевской семье маленькое представление. Капитор намеревалась передать кардиналу Мазарини несколько подарков, после чего должно было состояться небольшое песенное представление, дабы порадовать королевский дом.

– А кто должен был петь? – с любопытством спросил я, зная музыкальное прошлое Атто.

– С той ночи, когда мы познакомились, семнадцать лет назад, тебе хорошо известно, что в молодости публика очень ценила меня зa музыкальные таланты, короли и князья благородного происхождения оказывали мне честь, слушая мое пение, и особенно высоко ценила меня королева Анна, – довольно резко восстановил в моей памяти Атто тот факт, что некогда он был одним из самых знаменитых кастратов, побывавших при королевских дворах всей Европы.

– Да, я хорошо помню, синьор Атто, – коротко ответил я, шля, что аббат Мелани не очень любил вспоминать свое прошлое, Не слишком подходящее для его нынешней службы политического советника короля и тайного дипломатического курьера.

– Ну хорошо, мне пришлось петь. И это было, пожалуй, одно из самых запоминающихся выступлений в моей жизни. Все думали, что пришли на одно из обычных представлений сумасшедшей, – пояснил Атто. – Два или три смешных номера – и на этом конец. Собралось изысканное общество: королева Анна, Мазарини, молодой король, монсиньор его брат и, наконец, Мария. Она боялась, что Капитор начнет отпускать шуточки в ее адрес, поэтому Людовик хотел, чтобы Мария обязательно сидела на скамеечке возле него. А рядом, на незначительном расстоянии, утонув в глубоком кресле, расположился дон Хуан со своим слугой.

По знаку Бастарда вошли три испанских пажа – они несли три больших предмета, каждый из них был накрыт куском кроваво-красного бархата. Затем зашли мы с Капитор, причем она, как обычно, была в окружении птиц. Безумная улыбалась, бурно радуясь тому, что стала главной персоной королевского дивертисмента.

Скрытые под красной тканью предметы были установлены на три стола, расставленные полукругом, а напротив них, как зеркальное отражение, расселись Анна, Мазарини и остальные. Так образовался круг, в центре которого стояла сумасшедшая с гитарой в руках.

– Ну, не бойся, Капитор, продемонстрируй кардиналу нашу благодарность, – ласково подбодрил ее Бастард.

Капитор, поклонившись в знак признательности, обратилась к кардиналу:

– Эти подарки предназначены его преосвященству, – вежливо произнесла она, – из них он сделает вывод о смысле, который на первый взгляд есть тайным, на самом же деле – блестящей ясности.

Она сняла покров с первого подарка. Это был большой деревянный глобус с изображениями всех мировых достопримечательностей, рек и морей. Глобус опирался на крепкую массивную золотую ножку. И Бастард объявил, что этот глобус Земли является частью небесного глобуса: он приказал изготовить оба глобуса в Антверпене, и тот, который изображает небесную сферу, он оставит себе, а другой подарит Мазарини. Капитор толкнула глобус, и, пока он вращался, она касалась его вытянутым указательным пальцем. При этом, устремив взор на кардинала, Капитор читала наизусть сонет:

– Святые небеса, как вы можете до сих пор помнить этот сонет? Прошло уже более сорока лет!

Ну и что? Подумай, мальчик мой, что я храню в памяти всего «Орфея» Луиджи Росси, партию, которую я имел честь исполнять в Париже перед королем, тогда еще девятилетним ребенком. Это было в 1647 году, то есть полстолетия тому назад. Кроме того, Капитор передала текст сонета по кругу, чтобы, как я предполагаю, это послание ни в коем случае не осталось незамеченным. Если бы ты записал его себе, а потом много-много раз прочел, как все мы, ты и сегодня легко вспомнил бы его.

– Толкование сонета кажется мне не таким уж трудным. «Колесо судьбы», конечно, относится к глобусу, который вращается.

– Кардинал был озадачен этим рифмованным посланием, поскольку оно было неожиданным и несколько дерзким.

– Почему дерзким?

Если ты внимательно слушал меня, то заметил, что сонет весьма своеобразный.

– Хотя бы потому, что стихи на латыни.

– Не только это.

– Нуда, и потом там есть сентенция вроде того, что «сегодня нашел, завтра потерял», сегодня повезло, а завтра, может быть, уже повеет совсем другой ветер.

– Точно. И Мазарини, который находился на вершине власти, Не понравлюсь, что ему напомнили: он secundum legis ordinem divinae, то есть по Божьему закону рано или поздно должен будет отдать власть.

Кто-то из придворных все же поторопился шепнуть ему на ухо, что шар, олицетворяющий Землю (и создающий впечатление, будто можно одним взглядом и одним прикосновением руки охватить целый мир), намекает на владение землями, городами, даже целыми нациями, то есть на исключительное право королевских владык. Словно Капитор и дон Хуан, да, в принципе, и вся Испания признают его как настоящего регента Франции. Тем более что Бастард подчеркнул: он хочет подарить кардиналу земной шар, а себе оставить небесный глобус. Это толкование польстило его преосвященству, после чего к нему в конце концов вернулось хорошее настроение.

Затем Капитор сняла покрывало со второго подарка. Это была большая красивая чаша из золота во фламандском стиле с серебряными рельефными фигурами, изображавшими морского бога Посейдона и его супругу нереиду Амфитриту. Посейдон держал в руке трезубец, подобно скипетру. Сидя в пышно украшенной колеснице, запряженной тритонами, они с Амфитритой плыли по морю, оставив за собой далекую страну.

– Одна из красивейших голландских чаш, которую я когда-либо видел. Наверное, стоила целое состояние, – отметил Атто. – Странно, но Капитор дала ей название на незнакомом языке, которое я запомнил, поскольку это не был ни французской, ни испанский, ни любой другой язык нашего времени. Ты его позже узнаешь. В чаше лежали несколько пастилок из ладана, распространявших сильный запах. Когда Капитор зажгла их и начал идти дым, сумасшедшая воскликнула, обращаясь к кардиналу и улыбаясь своей широкой уродливой улыбкой: «Двое в одном!» При этом она ткнула указательным пальцем сначала в изображения древних богов, затем в трезубец.

Мазарини, продолжал аббат Мелани, был весьма польщен. Как и большинство присутствующих, он узрел в двух богах себя самого и королеву Анну, а в скипетре – корону Франции, которую он крепко держал в своих руках. Для остальных, однако, колесница, оставлявшая за собой сушу, чтобы пересечь огромное море, и особенно трезубец в руке Посейдона означали не Францию и ее корону, а ту Испанию, владычицу морей и двух континентов, которая теперь была истощена войной и поэтому готова была упасть в руки Мазарини. Аллегория, которая очень порадовала его преосвященство.

«Кто украдет испанскую корону у ее детей, у того испанская корона украдет его детей!» Когда Капитор добавила эту загадочную фразу, шепот стих и воцарилась мертвая тишина.

– По этому поводу была масса гипотез. Мы все поняли так, что эти слова направлены против испанского короля Филиппа IV, у которого все наследники мужского пола умерли в детском возрасте. Большинство видело причину такого предупреждения в том, что его сестра Анна Австрийская вынуждена была подписать заявление об отказе от претензий на испанский трон и тем самым лишила испанскую корону ее наследницы. Однако были такие, кто, наоборот, считал это намеком на отказ Филиппа назвать наследником дона Хуана, своего внебрачного ребенка, хотя многие очень хотели бы видеть в нем будущего короля.

Капитор перешла к третьему подарку. Одним движением она сдернула красную ткань и отбросила ее далеко в сторону.

В этот раз это был прекрасный кубок, также сделанный из золота и серебра, на длинной ножке, изображающей несущего чашу кентавра.

– Предмет тончайшей работы, – сказал Мелани, – но прежде всего символический, как и оба других подарка.

Кубок был до краев наполнен густой маслянистой жидкостью. Капитор объяснила, что это миро.

– Затем сумасшедшая потребовала от меня выйти вперед и протянула мне ноты. Я уже знал произведение, которое она попросила меня спеть, и нам не нужна была репетиция. Сопровождение гитары было простым, и даже скромных певческих способностей сумасшедшей было достаточно.

– И что вы пели?

– Песню анонимного автора, которая была тогда довольно популярной: Passacalli della Vita – «Пассакалья о жизни».

– Она понравилась публике?

Атто скорчил гримасу, в которой смешались горечь воспоминания и холод зловещего предчувствия:

– К сожалению, совсем нет. С этой песни и начались все проблемы.

– Какие проблемы?

В ответ Атто запел тихим, но хорошо поставленным голосом пассакалью, которую пел более сорока лет назад для королевской семьи и внебрачного сына испанского короля в сопровождении гитары сумасшедшей прорицательницы:

Атто промокнул капли пота на лбу. Он как будто еще раз пережил давно прошедшие жуткие мгновения, когда он понял, что позволил использовать себя для откровенного предупреждения Мазарини.

Закончив петь, Атто украдкой посмотрел на его преосвященство. Кардинал был бледен как мертвец. Правда, он ни в малейшей мере не потерял контроля над своими чувствами и ничем не выдал себя, но кастрат, знавший каждое выражение лица кардинала, сразу же увидел в нем неприкрытый страх.

– Знаешь, – поучал меня аббат Мелани, – если хочешь по-настоящему узнать великого государственного деятеля, нужно очень долго находиться в его ближайшем окружении. Ведь тот, кто правит государством, должен быть великим мастером притворства, чтобы не позволить никому проникнуть в свою душу. Так вот, у меня была возможность наблюдать его преосвященство вблизи, причем немалое время. Кардинал, который от природы был бесстрашным человеком и обладал железной волей, боялся только одного: смерти.

– Почему? – удивился я. – Я всегда думал, что кардиналы, князья и министры, которые так хорошо знакомы с государственными секретами, они, как бы это сказать…

– Менее уязвимы для таких страхов, потому что их отвлекают дела управления страной, не так ли? Совершенно неправильно. Ты должен знать, что власть вовсе не освобождает этих уважаемых персон от призраков, которые мучают простых людей, – наоборот, она только увеличивает и усиливает их. Ибо все человеческие существа сделаны из одной субстанции, и тому, кто высоко поднимается, угрожает опасность возомнить себя подобным Богу, ему гораздо труднее смириться с мыслью, что старуха смерть когда-нибудь пожалует и к нему, дабы включить его в компанию рядовых смертных. И кардинал Мазарини уже давно вел бессмысленный бой со старухой с косой, против которой рано или поздно будут тщетны любые усилия. – Таким образом, зловещий сонет, который пришлось спеть Атто по просьбе Капитор, казалось, был специально выбран для того, чтобы смутить уже и без того беспокойный дух кардинала.

– Миро – это ведь один из подарков волхвов Господу нашему Иисусу, – дал я пищу для размышлений.

– Точно. Оно является символом бренности человеческой жизни, потому что используется для помазания тела усопшего, – объяснил Атто.

И за вторым подарком, чашей, также скрывалось тайное послание. Ладан, всепроникающий запах которого распространился по залу, используется в святых местах, и мудрецы-волхвы подарили его младенцу-Христу в знак признания его божественной сущности.

Таким образом, эти дары символизировали разные стороны личности его преосвященства, к которым обращались и которые чествовали: ладан означал его служение Церкви, а миро – его природу как смертного человека.

– И наконец, ножка глобуса из массивного золота была символом королевской власти: отдавалось должное власти Мазарини как любовника королевы и абсолютного властителя Франции, самой богатой и могущественной империи Европы и всего мира, – пояснил Атто серьезно, – так же как и нашего Господа называют королем королей.

Короче говоря, три предмета олицетворяли три дара, которые младенец-Иисус получил от волшебников-волхвов: золото, ладан и миро. Говоря другими словами, три символа: королевской власти, божественности и смертности.

– Капитор, его преосвященство благодарит тебя, – отпустила ее королева Анна с благородной сдержанностью, чтобы сменить тему и выручить всех из неловкого положения. – Пусть теперь выступит оркестр, – заключила она и подала знак распахнуть двери.

У входа в зал действительно собралась группа музыкантов, к услугам которых обратился монсиньор брат короля, дабы одновременно с усладой для желудка гости получили усладу для ушей.

Створки дверей распахнулись, и музыканты вошли в зал, который уже наполнялся шумом голосов. Одновременно множество слуг, тяжело дыша от напряжения, внесли уже накрытые столы, чтобы утолить королевский аппетит. За ними толпились верные придворные, ожидавшие, что их впустят в зал и они смогут принять участие в увеселениях.

Людовик, Мазарини, королева-мать и брат короля были несколько отвлечены этой небольшой суетой, когда Капитор, уже собиравшаяся уступить место музыкантам, последний раз пристально посмотрела на кардинала.

– Дева, которая выйдет замуж за корону, принесет смерть, – смеясь, отчетливо продекламировала она громким голосом, – и она наступит, когда луны достигнут солнц свадьбы.

Затем она поклонилась и сопровождаемая стаей своих верных птиц смешалась с вереницей музыкантов и слуг, которая в веселом беспорядке тянулась по залу.

– И только в этот момент Хуан Хосе отбросил свое высокомерие, – рассказывал Атто. – Он обратился к кардиналу и к королеве и попросил прощения, добавив, что представления сумасшедшей, конечно, забавны, но часто малопонятны или вообще непонятны, и если она иногда совершает промах, то вовсе не из невежливости, а потому что ее толкает на это неуемная и странная натура, и так далее, и тому подобное. Конечно, можно было бы, как всегда, простить сумасшедшей ее экстравагантную выходку, – продолжал Атто. – Однако в тот вечер слова Капитор прозвучали настоящей угрозой. А дону Хуану не хотелось, чтобы кто-то сказал, будто это он приказал ей произнести те зловещие слова.

Безумная провидица заставила Атто петь о смерти и ее неотвратимости. До этого она передала кардиналу три ценных подарка, намекающих на его кардинальское достоинство, – и это было приемлемо; на то, что у него королевская власть, – тоже справедливый, но неприличный намек, поскольку Мазарини был тайным любовником королевы. В последнем намеке на то, что он должен умереть, безусловно, не было ничего неверного, однако некому не хотелось слышать его дважды на протяжении одного вечера.

Сонет тоже указывал на зыбкость счастья, грядущие неудачи и прочее, о чем никто не решился бы сказать первому министру самой могущественной империи Европы.

И наконец, Капитор воспользовалась появлением оркестра, чтобы исчезнуть с последним посланием, полным угрожающих намеков.

Никто не мог сомневаться в смысле этих последних слов. «Корона» – это явно молодой Людовик. А кто еще мог быть «девой», о которой говорила Капитор, как не Мария Манчини?

– Намек на деву казался прямым указанием на Марию, которого не понял король, если иметь в виду плотское значение этого слова.

– Действительно? – удивился я.

– Никто и никогда не хотел в это верить, за двумя исключениями: естественно, меня, поскольку я знал, как невинна эта любовь, и кардинала, которого информировали о каждой минуте жизни короля. Когда Мария уехала в Рим и вышла замуж за коннетабля Колонну, он вскоре после свадьбы поведал мне, что она была девственницей, чему он крайне удивился, поскольку знал ее любовную историю.

Если состоится свадьба между Короной и Девой, предупреждала Капитор, тогда кто-то будет вынужден заплатить за это жизнью. А поскольку пророчество было направлено на кардинала, который, как опекун Марии и отчим Людовика, мог решить судьбу их обоих, то напрашивалась мысль, что предсказание или даже пожелание смерти было высказано именно ему.

Слова Капитор могли бы показаться безобидной речью безумного существа, не обладай она таинственной силой и даром предвидения, но они прозвучали так, как будто их сказала сама смерть.

– Нелегко объяснять это здесь и сейчас, сорок лет спустя, – сказал аббат. – Когда эта особа открывала рот, мороз пробегал по коже. Тем не менее все смеялись: глупые – от удовольствия, а остальные – от страха.

Атто тоже почувствовал этот страх, который ударил его словно плетью во время безумной литургии Капитор. И он тоже, пусть и в качестве второстепенного персонажа, участвовал в инсценировке, предназначенной для Мазарини.

Между тем поднялся ветер и небо, до этого безукоризненно чистое, начало темнеть.

– Вы сами, синьор Атто, говорили мне, будто Капитор подозревали в том, что она действовала по наущению испанцев, которые желали свадьбы между Людовиком и испанской инфантой и поэтому боролись против влияния Марии Манчини. В этом случае послание Капитор было, как бы сказать…

– Нормальной угрозой в политических целях? Действительно, некоторые так и расценили его. Но мне кажется, его преосвященство не был в этом уверен. Факт остается фактом: с этого дня отношение Мазарини к Марии и к королю резко изменилось: после того как дон Хуан, Бастард, и его сумасшедшая уехали, кардинал стал злейшим противником любви этих молодых людей. И кое-что еще: Капитор назвала чашу греческим словом. Словом, которое ты тоже знаешь.

– Вы хотите сказать…

– Тетракион.

Рассказ так захватил меня, что поначалу я даже не уловил странного феномена природы, продолжавшегося уже несколько минут: внезапно погода резко сменилась, как и накануне в этом же месте.

Ветер, перед тем еще довольно теплый, посвежел.

Перистые облака, появившиеся на небе несколько минут назад, быстро соединились, превратившись в настоящую тучу. Сильный порыв ветра взметнул в воздух листья и комья земли, заставив нас зажмурить глаза. Как и накануне, я был вынужден прислониться к дереву, чтобы не упасть.

Длилось это не более нескольких минут. Едва улегся этот необычный маленький ураган, как свет дня стал еще радостнее и чище, чем перед этим. Мы отряхнули, как могли, с себя пыль. Я поднял глаза к солнцу, и оно ослепило меня: свет был почти таким же сильным, как и во время нашего ухода с виллы Спада.

– Какая странная тут иногда бывает погода, – удивился Атто.

– Сейчас я начинаю понимать, – произнес я. – Когда в последний раз вы говорили о «Корабле», то сказали, что тут находятся предметы.

– Ты хорошо запомнил.

– Подарки Капитор, – договорил я.

Он не ответил, а просто подошел ко входной двери.

– Она открыта, – заметил он.

«Кто-то зашел на «Корабль». Или вышел из него», – сказал я себе.

* * *

Когда мы пересекали зал на первом этаже, то снова уловили звуки мелодии, которую уже слышали в прошлый раз, – фолия. Я не мог удержаться, чтобы не засыпать Атто новыми вопросами.

– Извините, но почему вы думаете, что подарки Капитор находятся здесь?

– Я основываюсь отчасти на конкретных фактах, отчасти – на умозаключении, которое, однако, является точным.

– Слух о мрачном предсказании Капитор, – продолжал Атто, – распространился со скоростью молнии. Ни у кого не хватило смелости записать его, поскольку говорили, что кардинал до смерти испугался. Даже самые добросовестные биографы Мазарини предпочли молчать, поскольку их мемуары предназначались для того, чтобы их читали, а не для того, чтобы оставаться секретными.

Однако умолчания было недостаточно. Мазарини был одержим мыслью о том, как ему сохранить власть. Он вполне отдавал себе отчет в том, что рано или поздно Людовик будет создавать ему трудности. После угрожающего пророчества Капитор кардиналу каждую ночь мерещились черные привидения.

– Как я уже упоминал, – заметил Атто не без иронии, – до сих пор кардинал был убежден, что будет жить долго, очень долго. Отчаянно цепляясь за мирскую славу, как моллюск за свой подводный утес, он в конце концов перепутал этот утес с самой жизнью, хотя именно последнее давало ему силы прочно присосаться к скале. Помни всегда, мой мальчик: великие государственные мужи – как ракушки, держащиеся за риф. Они видят рыб, снующих туда-сюда, и думают: бедные, какие они потерянные, не имеющие цели, у них нет прекрасной скалы, на которой можно кормиться. Однако сама мысль, что однажды и им придется отцепиться от своей скалы, пугает их безмерно. И они не замечают, что сами являются ее пленниками.

Естественно, эти слова не соответствовали тому, что думал Атто сорок лет назад, когда был верным слугой Мазарини. И тем более они не соответствовали его честолюбивому и тщеславному характеру. Это были рассуждения человека, жизнь которого близится к завершению и он сталкивается с теми же проблемами, что и Мазарини тогда: со страхом, что однажды створки раковины раскроются и отпадут от скалы.

– Это был ты? – спросил он.

– Синьор Атто, о чем вы?

– Нет, ты прав, это на улице, – проговорил он и подошел к одному из окон, выходивших во двор.

Я последовал за ним и тоже выглянул: ничего.

– Это было, как будто… как будто кто-то шел по песку и песок или гравий шуршал под ногами, – пояснил Атто.

И тут я тоже услышал эти звуки, смешавшиеся со звуками фолия. Было действительно похоже на то, как если бы кто-то быстро шел по дорожке, именно по той дорожке. Шаги становились то громче, то тише. Затем звуки стихли.

– Выйдем на улицу? – предложил я.

– Нет. Я не знаю, как долго мы сможем оставаться здесь, внутри виллы. Сначала я должен прояснить кое-что.

Мы нашли винтовую лестницу, ведущую вниз, на первый этаж.

А между тем Атто продолжал рассказ. Мазарини не смог долго терпеть такое положение. Та непоколебимая уверенность, которая вела его и давала ему опору, с тех пор как он подавил восстание Фронды, теперь была утеряна. Он боялся будущего: непривычное и неконтролируемое ощущение. Итак, у него были эти предметы, подарки Капитор, и все об этом знали. От таких вещей действительно нелегко отделаться, в этом смысле они напоминали воровскую добычу. Чтобы они не находились постоянно перед глазами, он приказал закрыть их в сундук.

О том вечере он больше ни с кем не говорил. Мазарини не хотел думать об этом, и тем не менее постоянно думал. Злого взгляда, несмотря на свое сицилийское происхождение, он не особенно боялся, а вот если и было что-то приносящее несчастье, так это подаренный ему хлам.

Наконец он принял решение. Если эти вещи не могут сменить владельца, то подарки Капитор должны исчезнуть, их следует убрать как можно подальше.

– Он доверил их Бенедетти. Тот получил задание хранить их здесь, в Риме, куда Мазарини никогда не приезжал. Кроме того, его преосвященство ни в коем случае не хотел допустить, чтобы подарки оставались в одном из его владений.

– Не было бы проще уничтожить их?

– Конечно, но в таких делах никогда не знаешь, что получится. А если однажды он захочет нанять черного мага, чтобы тот снял магическое действие предметов? Если бы он приказал уничтожить их, то позже у него уже не было бы никакой возможности передумать. Вся история выглядела абсурдом, но Мазарини был не из тех, кто любил опасность, даже самую малую. Подарки должны были оставаться в пределах досягаемости.

– Значит, Бенедетти спрятал их здесь, – сделал вывод я.

– Когда кардинал дал ему это задание, «Корабля» не существовало, как я тебе уже объяснял. Но сейчас я перехожу к важнейшему пункту.

Воспоминание о сумасшедшейпрорицательнице Капитор и безумной истории трех подарков так мучило кардинала, что он до последнего момента не мог принять решение, держать ли подарки при себе или убрать подальше.

Даже после того, как он рискнул доверить их Бенедетти, Мазарини не переставал бояться. И тогда он принял второе решение, которое при иных обстоятельствах просто было бы невозможно себе представить, особенно если учесть, что оно принималось человеком рационального ума, который занимался практическими делами и смеялся над предрассудками и разным волшебством.

– Поскольку он не был уверен, что принял правильное решение, то приказал нарисовать подарки, прежде чем расстаться с ними.

– Что это означает? Он приказал написать с них картину?

– Он хотел, по крайней мере, иметь их изображение. Тебе это может показаться глупым, но так оно и было.

– И кто нарисовал… портрет трех подарков?

– В Париже тогда был один художник-фламандец, известный своими прекрасными картинами. Фламандцы, как ты знаешь, очень хороши в таких делах – натюрморты, накрытые столы, цветочные украшения и тому подобное. Кардинал приказал ему изобразить эти подарки. К сожалению, картину я никогда не видел. Но зато видел подарки, включая тетракион, – сказал он в заключение, чем косвенно подтвердил, что мы пришли на «Корабль», дабы найти этот тетракион.

– Я не понимаю. Мне бы и в голову не пришло заказать портрет трех неживых предметов, которые к тому же… как бы это выразить…

– Приносят несчастье? Нет, конечно. Но кардинал узнал от Бастарда, что тот сделал то же самое: перед отъездом в Париж заказал для себя в Антверпене картину с изображением подарков. Однако на ней был нарисован небесный глобус, а не глобус Земли, который в тот момент находился в мастерской золотых дел мастера, где к нему подгоняли массивную ножку из золота.

Таким образом я обнаружил, что вилла, на которую мы попали, чтобы найти следы пребывания здесь трех кардиналов, собравшихся на тайную встречу, хранит тайну еще одной триады: трех подарков Капитор.

При таких обстоятельствах, естественно, от меня не укрылось важное изменение в изложении Атто. Сначала он сказал, что вернулся в Рим, чтобы остаться до следующего конклава, потому что хотел проследить, чтобы он прошел так, как того желал король Франции. Одновременно он умолчал, что было действительно странно, о другом важном политическом событии нынешнего момента – борьбе политиков и королевских домов за Испанское наследство. И тем не менее он занимался этим. Насколько серьезно – об этом я узнал из его тайной переписки с мадам коннетабль. Сейчас Атто наконец стал признавать сей тайный интерес и в обращенных ко мне речах. Неудивительно, что он был до смерти напуган, когда я упомянул о таинственном тетракионе в связи с Испанским наследством, и для него не было ничего важнее, как немедленно отправиться вместе со мной на «Корабль» на поиски следов загадочного предмета. При условии, что речь действительно шла о вещи, как я сам подумал:

– Пардон, синьор Атто, но все же мне далеко не все ясно. Камеристка испанского посольства говорила о Тетракионе как о наследнике испанского трона, то есть как о человеке. Судя по тому, что рассказали вы, это, наоборот, вещь.

– Дело в том, что я знаю об этом не больше тебя, – кратко ответил он.

Такого ответа мне было недостаточно, и я хотел уже возразить, как вздрогнул от неожиданного шума. Я хорошо услышал его – это не были отзвуки музыки.

– Это вы?

– Нет. И ты это отлично знаешь.

Наступил момент, когда нужно было оглядеться и выяснить, кто тут шныряет так близко от нас.

Из среднего окна салона их было видно довольно хорошо. Они были там, в саду. Он, молодой человек, не особенно высокий и выглядевший беспомощным. Мне удалось хорошо рассмотреть его. Нельзя сказать, что он был некрасив, однако маленькие глаза, казалось, еще не нашли своего места на лице, черты которого были размытыми, а нос – слишком большим и толстым. Он находился в том молодом возрасте, когда тело подвержено влиянию буйных весенних сил и расширяется изнутри, словно хочет разорвать нежную детскую оболочку.

Неуверенная нервная походка выдавала его горячее желание, как хорошо воспитанного молодого человека, быть галантным и одновременно наконец-то вести себя свободно.

Затем она. Со своего места (мы прижались носом к оконным стеклам, но стояли слишком далеко) я мог видеть только ее профиль. Конечно, я узнал ее после вчерашней встречи.

Сначала он держал ее за руку, затем вдруг отпустил и забежал вперед, повернулся к ней и шел, оживленно жестикулируя, говоря какие-то любезности. Он шутливо положил руку на рукоять своей шпаги, жестами и мимикой изображая дуэль.

Она смеялась и предоставляла ему свободу действий. Ее шаг был легким, она шла почти на кончиках пальцев, как балерина, вращая в руках зонтик из розового кружева – волшебный бокал, в который она ловила его слова. Ее прическа слегка растрепалась – очевидно, после недавних объятий и поцелуев, которые она, видимо, страстно желала продолжить как можно скорее, сейчас же, за ближайшей живой изгородью.

Мы уловили только бессвязные обрывки разговора.

– Я бы с удовольствием… Если бы вы только знали… – услышал я его слова среди шума листьев.

– Ваше величество, если вы… тогда может произойти… – донесся ее ответ.

Я повернулся к Атто.

Он отступил на несколько шагов от окна. Он наблюдал за происходящим, застыв, словно каменный истукан, с остекленевшими глазами, напряженными челюстями и сжатыми губами.

Когда я повернулся к той паре, она уже скрылась среди деревьев.

Мы некоторое время не двигались с места и как прикованные смотрели туда, где только что была эта пара.

– Та девушка… она очень похожа на портрет мадам коннетабль в молодости, – нерешительно проговорил я. – Но и у молодого человека такое знакомое лицо…

Атто молчал. А между тем опять зазвучал мотив фолия.

– Может быть, я видел где-то его статую или портрет… Такое может быть? – продолжал я, не решаясь высказать свое предположение открыто.

– Действительно, он имеет некоторое сходство с одним из бюстов на главном фасаде «Корабля», там, в одной из ниш. Но прежде всего он напоминает портрет, который ты видел здесь, внутри здания.

– Какой?

Он ничего не ответил. Затем глубоко вздохнул, словно освободился от тяжкого бремени, которое, невидимое, до сего момента лежало на его душе.

– В этом проклятом месте происходят странные вещи, которых я не могу понять. Может быть, здесь из земли исходят ядовитые миазмы: я знаю, такое случается в некоторых местах.

– Вы хотите сказать, что мы стали жертвами галлюцинаций?

– Возможно. Как бы там ни было, мы находимся здесь с определенной целью и никому не позволим становиться у нас на пути. Это ясно? – внезапно громко крикнул он, как будто бы в этих стенах кто-то еще слушал его.

И снова на нас опустилась тишина. Атто опять прислонился к стене и пробормотал какие-то непонятные мрачные проклятия. Я подождал, пока он успокоится, затем задал свой вопрос.

– Кажется, это он, не правда ли?

– Идем наверх, – ответил он, молча соглашаясь со мной.

Хотя каждый из нас с самого нежного возраста слышал множество историй о всевозможныхдухах и привидениях, которые вследствие своей суггестивной силы приучали нас к мысли о том, что рано или поздно мы неизбежно столкнемся с одним из этих феноменов, сам я никогда еще не был свидетелем столь необъяснимого явления.

Пока мы по винтовой лестнице поднимались на верхний этаж, я раздумывал о бессмысленности этих видений: сначала Мария Манчини, то есть молодая мадам коннетабль – или кто бы там ни был, – появилась в сопровождении взрослого мужчины-дворянина. А теперь она явилась нам, галантно беседующей именно с тем королем-любовником, которого описал в своем рассказе аббат Мелани. Таким образом, я сначала узрел его в виде мраморной статуи, затем на портрете (на «Корабле» их было достаточно) и, наконец, во плоти: если, конечно, то романтическое и робкое существо в саду действительно состояло из крови и плоти.

Мне хотелось бы слепо верить предположениям Атто, что это был только мираж, вызванный нездоровыми испарениями вокруг виллы. Однако твердый мрамор лестниц под ногами я ощущал так же явственно, как и призрачную, опасную атмосферу этих видений. Я предпочел бы бегство в сон, но я парил где-то посредине, наполовину в мерцающем болоте, где как будто поселилось ожившее прошлое, чтобы на несколько мгновений снова связать перед моим смущенным взором разорванные нити истории, как в призрачной игре огней.

Но еще не наступил час найти ответы на эту загадку, поскольку в данный момент мы искали следы совсем иного призрака: ночного кошмара и страхов Мазарини.

Когда мы поднялись наверх, я пережил еще один сюрприз.

Мы находились в широкой галерее, которая, по моему представлению, была не менее ста тридцати рут в длину и двадцать в ширину. Пол был выложен майоликой трех цветов, и каждая плитка казалась кубиком с выпуклыми сторонами. Стены покрывала богато украшенная рисунками позолоченная штукатурка, которая благодаря искусной игре волют притягивала взор и направляла его вверх. На огромном потолке зала мы увидели великолепную фреску с изображением Авроры. Даже Атто не смог удержаться от возгласа восхищения.

– Аврора работы Пьетро ла Кортоны… – почтительно прошептал он, обратив лицо к потолку и на миг забыв о наших поисках и зловещих призраках.

– Вы знаете эту картину?

– Когда она была создана более тридцати лет назад, весь Рим I знал, что свершилось чудо, – сказал он со сдержанным восторгом.

За Авророй на следующей части потолка следовало изображение полудня, а затем – ночи. Таким образом, три фрески впечатляюще отображали течение дня – от первых проблесков утренней зари Авроры до полутеней вечерних сумерек. Картины поменьше на торцевых стенах зала были посвящены морским пейзажам и многим другим мастерски исполненным ландшафтам.

Пространство между окнами было заполнено изысканной коллекцией оружия, свидетельствующей о высокой учености ее владельца: двенадцать больших собраний трофеев самого разного старинного и современного оружия лепной работы, вделанных в металлические барельефы с золотыми украшениями. Были там и мечи, и пушки, прицелы и ножные латы, нагрудные латы и кривые сабли, а также копья, железная броня, панцири, мортиры, камнеметы, булавы, перначи, карманные пистолеты, шпоры, боевые топоры, знамена, стрелы, колчаны, шлемы, стенобитные орудия, алебарды, факелы, военные облачения и многое, многое другое.

– Это старое железо понравилось бы Сфасчиамонти, – заметил аббат Мелани.

При оружии имелось краткое изречение на латыни, указывающее на значение данного предмета для защиты тела и духа:

– «Abrumpltursi nimis tends» – если натянешь его слишком сильно, он сломается, – улыбаясь, перевел Атто, прочитав выбитый над боевым луком девиз.

– «Valldlorl omnia cédant» – тот, кто сильнее, побеждает всех, – ответил я ему изречением, отчеканенным на пушке.

– И вправду, невероятно, – пришел он к выводу. – На «Корабле» нет ни единого уголка, капители или окна, у которого не было бы своего собственного девиза.

Не дожидаясь меня, аббат удалился, глубоко погруженный в свои мысли. Я догнал его.

– И самое безумное: какая музыка звучит в этих стенах, задрапированных добрыми советами? – громко возмутился он. – Folia, музыка помешательства!

Он был прав. Мотив фолия, исполняемый на струнном инструменте, доносился все ближе и ближе, как будто сопровождал наше изучение надписей.

Его неожиданное открытие этого парадокса пробудило в моей голове беспорядочный вихрь мыслей, смысла которых я, конечно, еще не понимал.

– Значит, вы уже не считаете, что все это мы только вообразили себе? – спросил я.

– Совсем наоборот, – поспешно отозвался он. – Однако эта музыка, вероятнее всего, доносится до наших ушей с какой-то соседней виллы, где кто-то как раз импровизирует на тему фолия.

После этих слов Мелани пошел дальше. На обеих сторонах галереи было по семь окон. Через центральные можно было попасть на два балкона, выходящих в сад, один на восток, другой на запад.

Мы повернулись к той части галереи, которая вела на юг, в направлении дороги. Галерея заканчивалась полукруглой лоджией с большими арочными окнами. Перед фронтоном здания выступала платформа, опирающаяся на стену, которая отделяла виллу от внешнего мира со стороны дороги. На ней находился фонтан: две русалки несли шар, из которого била очень высокая струя воды. Услажденный этим видом взор возвращался обратно и находил под куполом крыши лоджии фреску с аллегорическим изображением Счастья, окруженного Добром, которое ему сопутствует. Тихий плеск одинокого фонтанчика распространял свой шепот по всему второму этажу. На боковых фасадах, на каменных кладках балконов, были еще два искусственных источника (один из них мы уже слышали, находясь в переднем дворике), и вместе с самым красивым и самым большим фонтаном перед крытой сквозной галереей они образовывали притягательный треугольник серебристо-светлой щебечущей воды, наполнявшей своим плеском всю галерею.

– Взгляните сюда! – изумленно воскликнул я.

На створках двери, ведущей к одной из двух галерей с фонтанами, был полностью воспроизведен сонет Капитор о счастье:

СЧАСТЬЕ

– Вот у нас и есть первое доказательство, – с торжеством произнес Атто, прочитав начальные строки стихотворения.

– Может быть, три подарка Капитор, которые мы разыскиваем, где-то тут неподалеку? – предположил я.

Мы продолжили осмотр. Как мы заметили, вся полукруглая лоджия, и ниши, и ставни окон в галерее были исписаны изречениями. Мой взгляд случайно упал на одну из них.

– «Из особой ненависти великих рождается несчастье целых народов», – громко прочитал я.

Атто посмотрел на меня с некоторым удивлением. Разве это не то, чему он учил меня своим рассказом о любовных страданиях «короля-солнце», которые в конце концов обернулись разрушительной силой?

– Ты только посмотри, – вдруг сказал он глухим от волнения голосом.

До этого момента нас занимали фрески, пословицы, трофейное оружие и лоджия, но сейчас наконец мы обратили свои взоры на другой, северный конец галереи.

Хотя с тех пор прошло немало времени и необычайные события быстро сменяли одно другое, я до сих пор помню то головокружительное чувство, которое тогда охватило меня.

У галереи не было конца. Ее стороны удлинялись, тянулись параллельно до бесконечности, и у меня было такое чувство, будто глаза выскакивают из орбит, когда мой беззащитный взгляд упал в эту пропасть. От невыносимого блеска света, врывающегося снаружи, стены галереи сливались в одно целое с трофейным оружием, потолочными фресками и, наконец, с могучей, праздничной и внушающей ужас картиной, которая, обрамленная стеклянными окнами галереи, как в прицеле охотника, величественно вырисовывалась на горизонте: Ватиканский холм.

* * *

– Браво, браво, Бенедетти, – с похвалой заметил Атто.

Прошло несколько минут, прежде чем мы поняли, что с нами произошло: северная стена галереи состояла из одного стеклянного окна, выходящего на прямоугольную лоджию. Вокруг окна стена была покрыта зеркалами, в которых повторялся и удлинялся вид галереи, так что она казалась бесконечной. Конечно, этот эффект проявлялся только в том случае, если наблюдатель находился на достаточно большом удалении и, кроме того, на одинаковом расстоянии от обеих стен, и только там. В центре торцевой стены, то есть в фокусирующей точке этой архитектурной воронки, добавлялся еще прямой вид на Ватиканский дворец, и нужно было лишь подойти поближе к окну, чтобы к панораме прибавился еще и купол собора Святого Петра.

Следовательно, эта вилла в форме корабля своим носом была нацелена точно на резиденцию Папы Римского. Непонятно только, являлось ли это знаком почтения или, скорее, угрозы.

– Я этого не понимаю. Такое впечатление, будто смотришь в ствол пушки, словно мы могли выстрелить отсюда по ватиканским дворцам, – удивился я. – Вы знали Бенедетти. Как, по-вашему, это особое положение «Корабля» – случайность?

– Я бы сказал, что…

Он умолк на полуслове. Внезапно мы услышали шаги. Кто-то был в саду. Атто не хотел, чтобы я заметил его беспокойство, но забыл, что собирался сказать, и нервно направился дальше.

Мы обследовали помещения по обеим сторонам галереи, всего их было четыре.

Сначала – маленькая часовня, затем умывальная комната. Над входом в первую было написано: «Hic anima», a над второй – «Hic corpus».

– «Здесь для души», «Здесь для тела», – перевел Мелани. – Ну и шутник.

Комната для умывания была отделана весьма изысканно, облицована майоликой, и в ней имелось даже два умывальника. Вода в них текла из двух кранов, над одним была надпись «calida», над другим – «frigida».

– Теплая и холодная вода по желанию, – прокомментировал Атто. – Невероятно. Даже у королей нет таких удобств.

С улицы опять донесся скрип песка. Шаги, как показалось, были более поспешными, чем перед этим.

– Вы правда не хотите пойти и посмотреть, не те ли это двое… Кто там, собственно, на улице?

– Конечно, хочу, – ответил он. – Но сначала мне надо хорошенько осмотреться на этом этаже. А если не найду и тут ничего интересного, переберемся на верхний этаж.

Как и ожидалось, маленькая часовня также была испещрена поучительными изречениями. Атто прочел случайно выбранное.

– «leiunlum arma contra diabolum» – «Пост – это оружие против дьявола». Не мешало бы напомнить об этом их преосвященствам, которые предаются чревоугодию в доме кардинала Спады.

Два оставшихся помещения были посвящены папству и Франции: комнатка с портретами всех пап и другая, с портретами королей Франции и королевы Кристины Шведской. Над дверями висели две таблички: «LITERA» – для пап, «ET ARMA» – для королей.

– Папам – забота о душе, королям – защита государства, – объяснил Атто. – Разумеется, Бенедетти не был сторонником власти Церкви, – засмеялся он.

В комнате, посвященной Франции, на стенах висели два роскошных гобелена с буколистическими сюжетами, которыми, как мне показалось, очень заинтересовался аббат Мелани. На первом была изображена пастушка, на заднем плане – сатир, пытающийся похитить другую пастушку, схватив ее за волосы, – напрасная затея, поскольку на голове у нее был шиньон из искусственных волос. На втором гобелене молодой человек с луком и стрелами склонился над раненной в бедро нимфой, одетой в волчью шкуру. Все это было заключено в раму, украшенную цветами, свитками с письменами и рельефными медальонами.

– Здесь – Кориска и Амарилли, а здесь – раненая Доринда: это две сцены из «Pastor fido», «Верного пастуха» – знаменитой буколистической трагикомедии кавалера Гуарини, которая уже более ста лет пользуется оглушительным успехом во всех христианских королевских дворах, – с довольным видом пояснил он. – Посмотри сюда и восхитись ими, мальчик мой, это, без сомнения, два самых прекрасных настенных ковра, вытканных французскими мануфактурами. Они сделаны гениальными руками Ван дер Планкена, или дела Планше, если хочешь, – уточнил он с видом знатока. – Эльпидио Бенедетти купил их по моему совету, когда более тридцати лет назад прибыл во Францию.

– Они действительно очень красивы, – согласился с ним я.

– Изначально их было четыре, но я посоветовал Бенедетти доставить два из них в палаццо Колонны в качестве подарка для Марии Манчини, которая в то время пребывала в Риме. Один лишь я знал, как они ей понравятся. Вернувшись в Рим, я увидел, что она повесила гобелены в своей комнате прямо над секретером. Она всегда любила опасность: годами они висели прямо перед глазами ее мужа, и он так ничего и не заметил! – засмеялся он.

– Ее супруг не заметил, что эти настенные ковры висели рам? – спросил я, ничего не понимая.

– Отнюдь, я хотел сказать, что он ни разу не заметил, что… Ладно, оставим это, – неожиданно уклонился от ответа Мелани.

– Я мог бы представить себе, что «Верный пастух», очевидно, была одной из любимых книг Марии Манчини и короля, когда они встречались, – предположил я, все же пытаясь понять, что именно хотел сказать Атто.

– Приблизительно так, – пробормотал он себе под нос и резко повернулся к гобелену спиной, делая вид, что заинтересовался картиной, изображавшей лесную идиллию. – То есть многие тогда любили читать это произведение. Очень знаменитая вещь, как я тебе говорил.

Мне показалось, что аббат хотел что-то сказать, и понял, что я догадался об этом.

– Не люблю выбалтывать любовные секреты Марии и его величества, – заявил он заговорщицким тоном. – Особенно те, о которых знали лишь они двое.

– Лишь они двое? Но ведь и вы знаете об этом, – с сомнением констатировал я.

– Да. Я – и больше никто.

* * *

Мне показалось крайне странным, что ни с того ни с сего у Мелани вдруг заговорила совесть: раньше он по любому поводу с наслаждением рассказывал мне самые секретные и интимные эпизоды из жизни короля, и казалось, что такого понятия, как угрызения совести, он вообще не знает. Наоборот…

Я только хотел что-то ответить, как снова услышал шаги. Они приближались с внушающей страх скоростью и направлялись снизу вверх. Мы повернулись к винтовой лестнице в другом конце зала, по которой всходили наверх.

Одеревенев, как две сушеные рыбы, скованные страхом, будто гипсом, хотя ни один не хотел показать это другому, мы, словно зачарованные, ждали, когда покажется кто-то чужой. Шаги по мрамору производили такое рассеянное эхо, что трудно было понять, куда следует повернуться, если не знать, где находится лестница. Шаги раздавались все ближе, и я мог бы поклясться, что они звучат сейчас в галерее. Затем они стихли. Мы, замерев, направили свой взор на другой конец галереи.

Нигде не было видно ни души.

И тут произошло такое… Между нами выросла огромная и непонятная тень. Мы проиграли. Существо находилось прямо за нашими спинами, на пороге галереи, откуда открывался вид на Ватикан.

С быстротой молнии у меня в голове пронеслась одна мысль: я спрашивал себя, как могло получиться, что оно материализовалось непосредственно позади нас, в полной тишине, – и мысль эта явилась в ту самую секунду, когда его когти впились в мое левое плечо и я осознал, что полностью нахожусь в его власти.

Потеряв рассудок от ужаса, я чуть-чуть повернул голову и увидел привидение. Оно было худое, плохо одетое, с орлиным носом. Глаза глубоко запали, кожа на лице натянута. Мне не надо было опускать глаза, чтобы понять остальное. Хватило запаха: от шеи до низа живота его рубашка была залита кровью.

– Бюва! – закричал Атто. – Что вы здесь делаете?

Он не ответил.

– Твоя… твоя жена, – прохрипел бледный призрак, оборотясь ко мне. – Беги! Немедленно!

Он оперся на стену. Затем сполз на пол и потерял сознание.

9 июля лета Господня 1700, вечер третий

Я бежал так, что казалось, у меня вот-вот разорвется грудь. Подгоняемый первым вечерним бризом уже клонившегося к вечеру дня, я промчался не такое уж малое расстояние между «Кораблем» и виллой Спада с такой скоростью, на которую меня не смог бы подвигнуть даже страх перед смертью.

– Клоридия, Клоридия! – время от времени с ужасом восклицал я. – А девочки?

Где они могут быть?

Резец страха четко вырубил перед моим мысленным взором картину всего пути, который мне придется преодолеть: вбежать в поместье с главного входа, промчаться по аллее до дома, внутри дома сократить расстояние, взлететь на второй этаж и быстрее добраться до покоев княгини Форано…

Едва, однако, впереди замаячила ограда виллы Спада, до меня дошло, насколько это будет трудно: у ворот было настоящее столпотворение. На площадь перед зданием, куда выходила триумфальная арка и где уже несколько часов было не протолкнуться из-за множества карет, домашней прислуги, лакеев и просто бездельников, как раз въезжал эскорт одного из самых почетных свадебных гостей: Луи Гримальди, князя Монако и посла христианнейшего короля Франции.

Я попытался проложить себе дорогу, но это было невозможно. Из соседних сел сбежалось множество любопытных, и всем жадно хотелось узреть могущественных правителей. Каждому не терпелось хотя бы одним глазом взглянуть на кардиналов, князей и послов, приглашенных на свадьбу. Еще хуже была толкотня в потоке людей, которые под бдительным взором двух вооруженных охранников пытались пробиться на виллу или выйти из нее. Прямо перед воротами толчея была неописуемой, стоял невыносимый шум, и почти ничего нельзя было вообще увидеть в облаках пыли, поднятых копытами лошадей, а толпа медленно качалась взад и вперед, тщетно подгоняемая теми, кто пробовал развернуться или жаждал въехать на виллу.

– С дороги! С дороги! Я служу на вилле Спада, пропустите меня! – орал я как безумный, пытаясь пролезть вперед, однако никто не слушал меня.

В этот момент перед нами одна карета сдала назад; две женщины с громким криком чудом выскочили из-под колес, одна из них, увернувшись, пошатнулась и упала на меня. Я не удержался на ногах и грохнулся на землю, но, пытаясь ухватиться за кого-нибудь, увлек за собой еще какого-то несчастного, который, в свою очередь, повалил соседа. Таким образом, я очутился на земле в куче рук и ног и едва поднялся, как увидел, что из этого незначительного инцидента возникла драка. Два конюха старательно дубасили друг друга палками. Рядом двое кучеров с ожесточением толкали друг друга, затем один выхватил нож, и тут чей-то голос громко позвал стражников.

Мне было не до драки, я пытался всеми силами пробиться к своей Клоридии, волнуясь так, что сердце было готово выскочить из груди. Однако уже у самого входа путь преграждали кареты, и пройти было просто невозможно. И тогда я бросился очертя голову в толпу и попытался ужом проскользнуть сквозь лес ног, сапог и деревянных башмаков. В результате я получил сначала удар локтем, а затем тычок от какого молодого парня. Я пригнул голову и, используя ее как таран, приготовился атаковать, чтобы пробить себе дорогу. Парень, вытаращив большие голубые глаза, удивленно и обреченно смотрел на меня. Я взял разбег…

Однако вместо того чтобы врезаться в мягкий живот, моя голова наткнулась на нечто твердое, которое хотя и обхватило мою голову, но тем не менее не двинулось с места. Чья-то огромная рука схватила меня за волосы и с силой подняла мне голову.

– Клянусь всеми полевыми змеями! Мальчик, ты что тут делаешь? Ты срочно нужен своей жене!

Сфасчиамонти держал меня за волосы и рассматривал с насмешкой и удивлением.

– Что случилось с Клоридией? – заорал я.

– С ней не произошло ничего. Ас княгиней Форано случилось что-то приятное. Идем со мной.

Он поднял меня вверх и понес к воротам на своих могучих плечах. Подобно Ганнибалу, сидящему на спине своего боевого слона, я получил с этой выдающейся позиции прекрасный обзор. В кричащей толпе возникло новое волнение: князь Монако бросал из окна своей кареты деньги народу. Подчеркнуто театральным жестом сей господин вынимал мелкие монеты из маленького кошелька и подбрасывал их высоко в воздух, так чтобы они проливались на голову публики блестящим денежным дождем. По его лицу было видно, какое удовольствие он получает от вида плебеев, отчаянно дерущихся за то, что для него ничего не стоило.

– Какой же бахвал этот князь Монако, – прошептал Сфасчиамонти, когда мы пробирались мимо вооруженных охранников, стоящих на пороге дома, и наконец-то зашли в него. – Бросать деньги в народ принято с балкона собственного дворца, а не перед чужой виллой.

– Ну говорите же наконец! – потребовал я уже спокойнее и сполз с плеч Сфасчиамонти вниз на землю. – У Клоридии все в порядке? А у моих дочурок?

– Все живы и здоровы. А что, Бюва тебе ничего не сказал? Княгиня Форано подарила жизнь маленькому очаровательному мальчику, твоя жена принимала роды, и ей понадобилась помощь. А пока она ждала дочек, то спросила о тебе. Никто не знал, где ты, и тогда Клоридия попросила разыскать аббата Мелани. Его тоже нигде не было, поэтому Бюва предложил свою помощь. Его сразу же заставили выносить окровавленные простыни, и он перепачкался кровью. И тут он внезапно побледнел, сказал, что ему плохо от вида крови, и побежал искать вас. А где, черт возьми, были вы?

* * *

В этот момент у нас глаза чуть не вылезли из орбит от изумления: на площадь выехала невеста, юная Мария Пульхерия Роччи, сопровождаемая почетным эскортом. В ее свите было одиннадцать карет, и, кроме того, множество экипажей было прислано кардиналами, послами, князьями и знатными кавалерами римского двора.

Парад лошадей возглавляла почетная шестерка, которая, как известно, называется Vanguardia; за ней следовали первые три упряжки, везущие нарядные кареты. Все они заслуживают отдельного подробного описания (хотя из-за своего малого роста я мог наслаждаться лишь ограниченной видимостью).

Первая упряжка, которую сразу же восторженно приветствовали зрители, везла невесту. На позолоченной карете были изображены четыре времени года; впереди – осень и зима, сзади – лето и осень. В центре же на троне восседало Солнце, как неизменная причина смены этих времен года, а у его ног текли две реки, сливающиеся в конце в одно целое, – и все это было окружено веселыми сценами с детьми-ангелочками.

За этой упряжкой, как принято на свадьбах аристократов, следовала простая карета черного цвета, она была пустая. Затем ехал экипаж с семьей невесты. Снаружи он был обтянут зеленым бархатом, а внутри обит зеленой парчой, расшитой золотом. Карета была украшена изображением двух символизирующих Славу фигур, играющих на трубах. Рядом с ними музы Живописи и Ваяния держали в руках атрибуты своей достойной деятельности.

Наконец, третья карета, обитая внутри темно-красной материей и ехавшая с показной скромностью без сопровождения, везла настоящего триумфатора этого праздника, кардинала и государственного секретаря Фабрицио Спаду.

По богатству и великолепию карет можно было судить о щедрости кардинала, поскольку именно ему захотелось подарить невесте племянника всю эту роскошь; конечно, точнее его щедрость можно было бы оценить, если хотя бы приблизительно знать ту баснословную сумму, в которую обошелся ему этот благородный жест.

– Говорят, двадцать шесть тысяч скудо, – шепнул мне один молодой лакей в толпе.

Между тем, кортеж под аплодисменты верноподданного народа, стоящего на обочине, втягивался в длинную подъездную аллею, поместья. Прибыв на площадь перед прелестным фасадом дома Спады, кортеж повернул направо и поехал вдоль апельсинового сада, чтобы затем, свернув за сливовыми деревьями в сторону часовни, исчезнуть из моего поля зрения.

Я заторопился, поскольку хотел как можно скорее заключить свою супругу в объятия. Я взглянул на окна второго этажа, где, как я знал, находились комнаты княгини Форано, но не смог ничего рассмотреть. Тогда я решил подняться наверх, до дверей благородной дамы: конечно, я не имел права даже решиться постучать в них, но, может быть, мне удастся приблизиться к Клоридии. Наверное, она была занята новорожденным, уходом за роженицей и прочими хлопотами. Войдя в коридор, я обнаружил, что там никого не было: все спустились вниз, чтобы полюбоваться кортежем невесты. Однако за полуоткрытой дверью я услышал звонкий, как серебро, голосок моей жены.

– Не вкусил материнского молока Клеофан, злой сын великого Фемистокла, и по той же причине погибли Ксантипп, сын Перикла, Калигула, сын Германика, Коммодус – сын Марка Аврелия, Домициан, сын Веспасиана, и Авессалом, сын Давида, которого я, конечно же, должна была назвать первым. Неудивительно, что Эгист стал прелюбодеем, ведь он был вскормлен козьим молоком! Ромула вскормила волчица, и с ее молоком он всосал наклонность к жестокости, отчего поднялся против брата своего, Рема, и похитил не только множество овец, но и сабинянок.

Я тут же все понял. В конце концов, недаром я знал наизусть весь репертуар речей, которые произносила моя Клоридия у ложа рожениц. Делом ее сердца в те часы, которые следуют за удачными родами, было убеждать роженицу в пользе вскармливания младенца материнским молоком.

– Не будете ли вы так любезны согласиться со мной, княгиня, что узы любви, соединяющие мать и ребенка, хотя и возникают посредством родов, но укрепляются во время кормления, способ ствующего росту младенца, а это происходит, только если мать кормит его своим молоком, – разъясняла она сладким, располагающим тоном.

Строцци молчала.

– Примером может служить Гракх, отважный римлянин, – продолжала Клоридия. – Возвратясь из победного военного похода в Азию, он увидел, что из ворот Рима к нему бегут его мать и кормилица. И вынул он два подарка, которые добыл в походе: серебряное кольцо для матери и золотой пояс для кормилицы. И пожаловалась мать, что ее ставят после кормилицы. И ответил ей Гракх: «Мать, вы родили меня, после того как выносили девять месяцев в своем лоне. Однако сразу после родов вы отлучили меня от груди своей и от постели своей. А эта кормилица приняла меня, ласкала и служила мне не девять месяцев, а три года».

Княгиня продолжала молчать.

– Речь сия, пусть даже из уст язычника, должна заставить нас покраснеть от стыда, – настаивала Клоридия, – ибо мы, рожденные христианами, исповедуем веру истинную и совершенную, в основе которой лежат милосердие и сострадание в делах и поступках наших: если она учит нас возлюбить даже врагов, то насколько сильнее она учит нас любить детей наших!

– Милая моя, – услышал я усталый, но решительный голос, который, как я предполагал, принадлежал княгине, – я достаточно настрадалась из-за этого малыша, как и из-за троих его братьев и сестер, чтобы и дальше терять силы, отдавая им свое молоко.

– О, выслушайте меня, – умоляла ее моя несгибаемая супруга, – подумайте только, какого удовольствия вы лишаете свое родное создание, не допуская его к материнской груди. Я думала, Вы никогда не сделаете ничего подобного. Для младенца нет лучшего времени, способного сравниться с этим по сладости своей. И что, в конце концов, может сравниться со счастливым смехом крошки, когда он открывает крохотный ротик, а его маленький носик и все лицо утопает в теплой материнской груди!

Однако умилительные картины, которые моя прекрасная супруга пыталась вызвать в воображении княгини, казалось, ничуть не трогали благородную даму.

– Почему я должна приносить такие жертвы? – ответила она с оттенком нетерпения в голосе. – Для того чтобы получать пинки, как только он научится делать первые шаги, и неблагодарность и высокомерие, когда он станет взрослым?

– Вот в этом-то и причина того, что в наше время дети так мало любят своих родителей, – решалась высказать свое мнение Клоридия. – Бог так пожелал, чтобы дети отвечали на недостаток сердечного тепла в детстве недостатком любви, когда вырастут.

– Мой муж уже некоторое время назад нанял кормилицу. Он вызвал ее, и она скоро придет. А теперь – хватит, а то малыш, чего доброго, проснется. Уходи, я хочу отдохнуть, – резко перебила Клоридию княгиня.

Клоридия с мрачным лицом и сжатыми кулаками вышла из комнаты, почти не обратив на меня внимания. Она поспешно бросилась вниз по лестнице для прислуги, я побежал следом. Добравшись до кухни, она дала волю чувствам.

– О, эти современные роды! – гремела она. Несколько кухарок с любопытством оглянулись на нее.

– Клоридия, что случилось? – спросили они.

– А, ничего! Как опухоль, распространяется вредный обычай, – сказала она, мимикой и выразительными жестами копируя благородных дам, с которыми ей приходилось иметь дело. – Матери считают зазорным и низким давать грудь плоду, который отягощал их лоно своим весом!

Кухарки, сообразив в чем дело, начали смеяться. Одна из них, у которой, как я знал, была двухлетняя дочка, вытащила грудь и выдавила из нее молоко, брызнувшее тонкими струйками, чтобы показать, что она все еще кормит дочь грудью.

– Это что, кажется им низким? – ухмыльнулась она.

– Прощайте, детки, прощайте! – бушевала между тем Клоридия, бегая по кухне с широко расставленными руками, чтобы выпустить на волю гнев на княгиню Форано. – Те, кто произвел вас на свет, уже не любят вас, поскольку вы обнаглели настолько, что причиняли боль во время родовых схваток. И вот так новорожденного в Европе заставляют начинать с чужой груди, хорошо еще, если не с коровьего вымени. От такого неправильного питания потомство оказывается под знаком вырождения. Материнская природа, разочарованная этим, считает, что ее предали, молоко уходит из груди, потому что его изгоняют страх перед уродством и отвращение к тяготам. Вот вам и причина отчужденности между ребенком и родителями. Благородное чувство детской любви чахнет уже в колыбели, если пища грубая. Если тело питается грубым коровьим молоком, то это ослабляет развитие ума. С молоком человек впитывает наклонности, а они низкие, если молоко из стойла!

Я уже не в первый раз был свидетелем таких спектаклей моей супруги. И всегда повторялась одна и та же история: если Клоридия принимала роды у аристократки, то после благополучного разрешения от бремени Клоридия изо всех сил старалась убедить мать дать новорожденному свое молоко вместо молока кормилицы либо, что еще хуже, козьего или даже коровьего молока. Все было напрасно: то, что для женщины из простонародья было естественным делом (и не в последнюю очередь просто потому, что не было денег па всякого рода экстравагантности), в глазах графини выглядело как недостойный, бесстыдный и тяжкий труд. А Клоридия, которая кормила наших малышек первые три года грудью, очень страдала от такого непонимания и никак не могла смириться с ним.

Наконец возмущение Клоридии закончилось тяжким вздохом разочарования, и она с нежной улыбкой повернулась ко мне и обняла.

– Где ты пропадал? Когда у княгини лопнул плодный пузырь, я попросила позвать дочек, но помощь требовалась немедленно, а этот бедный парень, Бюва, при виде крови чуть не помер от страха.

– Я знаю, извини, но у меня прекрасная новость, – сказал я, собираясь рассказать ей о соглашении между мной и Атто относительно приданого девочек.

– Не сейчас, расскажешь позже. Мы должны успеть переодеться: я ни за что не хочу упустить невесту.

Дело в том, что прислуга и домашние работники виллы получили разрешение от дворецкого, дона Паскатио Мелькиори, присутствовать на свадьбе, конечно, наряженные в праздничную крестьянскую одежду, специально сшитую для них. Мы должны были создавать буколическое обрамление церемонии венчания, в полной гармонии с сельской местностью, где мы находились.

Я пришел первым. Клоридия опаздывала, потому что ждала наших дочурок, которым разрешила краешком глаза посмотреть па свадебную пару.

Когда я добрался до часовни, свадебная церемония была в полном разгаре. Дон Тибальдутио только что решился на проповедь. Все собрались на площади перед церковью, где издавна справляли помолвки. Мужчины сидели за женихом, женщины – за невестой. Дон Тибальдутио начал:

– Мы собрались все здесь, почтенные и высокоблагородные господа, чтобы отпраздновать заключение брачного союза, а союз есть величайшее сокровище человеческой жизни, что я вам сейчас докажу. Преимущественно четыре вещи являются опорой республики. Первое – это религия. И то, что это истинно, мы видим: там, где нет религии, нет страха и перед Богом. А там, где нет страха перед Богом, нет справедливости. А где нет справедливости, там нет мира. А там, где нет мира, не существует единства. А где нет единства, там не может быть настоящей республики. И на этом истинно видно, какое значение имеют религия и страх перед Господом нашим, от которого зависят все наши деяния. Следовательно, Божья милость есть то, что дает нам суть и благо на этой земле, а на том свете дарует вечный покой. Вторая по важности из четырех вещей есть справедливость, которая карает плохих и богохульников и награждает хороших. Средствами справедливости сохраняется мир, а он чрезвычайно важен для существования республик. Третье – это именно мир, без которого республикам не сохраниться, ибо если нет мира, то нет и единства. Четвертое и последнее, самое важное, – единство, без которого религия была бы слабой, справедливость – неустойчивой, а мир – бессильным. Следовательно, если в республике нет единства, то религию исповедуют в малой мере, справедливость спит, а мир рушится.

Пока дон Тибальдутио продолжал проповедь, я наблюдал за свадебной парой. Со своего места, однако, я мог мало что рассмотреть, если не считать роскошной и пышной одежды невесты и ее прически. Время от времени я посматривал на группу служанок, к которой должна была присоединиться моя Клоридия. И вскоре появилась она, в сопровождении наших дочек – красивая, как никогда, в костюме крестьянки, в белых, красных и розовых красках свадебного торжества. Мои дочери не уступали ей ни в чем: они были одеты в костюмы, сшитые матерью: старшая в платье из желтой камчатной ткани с рукавами из розовой камки, расшитой искусственным золотом, а младшая – в платье телесного цвета, украшенном синим позументом. Все трое держали в руках красивые, с белыми цветами, ветки, которыми они вместе с другими служанками должны были с ликованием махать невесте и ее кортежу после окончания церемонии венчания.

– Там, где нет единства, – тем временем выходил из себя капеллан, – правит вражда, всегда приводящая к гибели, что я сейчас докажу вам на примере античной истории. Первая вражда возникла на небесах между высочайшим Божественным добром и Люцифером. Вторая – между Адамом и змием. Третья – между Каином и Авелем. Четвертая – между Иосифом и его братьями. Пятая – между Помпеем и Цезарем. Шестая – между Александром и Дарием. Седьмая – между Марком Антонием и императором Августом. Эта вражда стала причиной очень большого горя. Итак, единство – величайшая сила и величайшее сокровище человеческой жизни, оно хранит все государства этого мира. Но как достичь единства? Философ говорит, что мужчина и женщина телесно соответствуют друг другу, то есть должны чувствовать взаимное физическое притяжение; а оное вызывает бесконечное множествочудесных последствий. Однако же истинно, что в душах тоже должно царить согласие, и тогда оно принесет великолепные плоды.

И вдруг я заметил, что Клоридия и ее подруги оживленно перешептываются и, закрывая рот руками, едва сдерживают смех. Причину я вскоре понял, едва невеста повернулась в мою сторону, и я на какой-то миг увидел ее лицо: Мария Пульхерия Роччи, попреки своему имени, была не то что pulchra,^[41] честно говоря, она была очень даже безобразной.

– Недаром в старые времена было принято зажигать пять свечей, – не унимался капеллан, – старые люди придерживались убеждения, что три, непарное число, символизирует духовное начало, а парное число два – материю. Таким образом, брак должен быть соразмерным сочетанием формы и материи, в котором можно распознать мужчину как духовное и активное начало и женщину как телесную и пассивную суть. И действительно, древние празднуя свадьбу, заставляли мужчину касаться огня, а женщину – воды, ибо огонь освещает, а вода сохраняет свет; но это также означало, что огонь по причине своей сущности осветляет, а вода – очищает; так что из этого обычая можно сделать и другое заключение, а именно: брак должен быть ясным, чистым, непорочным и заключаться между равными.

Оливкового цвета кожа, отмеченная оспой, очень тонкие, так что казалось, их нет вообще, губы, толстые и бледные щеки, низкий лоб, маленькие, лишенные блеска глаза – все это делало Марию Пульхерию Роччи похожей на рыбу.

«Ссылка дона Тибальдутио на взаимное физическое влечение не могло быть более неуместным», – подумал я, улыбаясь. Однако смех застрял у меня в горле, когда тихий голос моей совести напомнил мне, что и я вряд ли мог бы назвать себя Адонисом… Мой взгляд устремился на Клоридию. Я долго любовался ею: нежной, как фиалка, кожей, всем ее чудесным видом довольной супруги и матери. И она выбрала меня. По доброй воле. Чего не скажешь о женихе, Клименте Спаде: причины, которые в конце концов подвигнули его на брак с малопривлекательной Роччи, наверное, покоились на гораздо белее прозаичном фундаменте, чем те, которые однажды необычайным образом свели нас с Клоридией.

– К браку нужно прийти через любовь, – предупредил публику дон Тибальдутио и перешел к завершению, увидев, что в толпе высочайших верующих начинают зевать, – и он не должен противоречить установленным нашей святой матерью, христанско-католической церковью законам и правилам. Его нужно хранить в нерушимости и в вере, как святыню, и первой целью брака является желание иметь детей или избегать греха излишества. Кто воспринимает его иным образом, не заслуживает того, чтобы быть причисленным к христианам.

После длинной проповеди, которой капеллан встретил жениха и невесту, наконец началась церемония венчания.

– Кольцо на руке, драгоценное украшение на груди, корона на голове, – торжественно произнес дон Тибальдутио, в то время как девственницы возложили эти три предмета на скамеечку, куда должны были опуститься на колени молодожены для благословления.

– Кольцо означает чистоту акта, как протянутая рука – чистоту помыслов и доверие к супругу. Украшение показывает чистоту сердца. Корона – ясность духа, ибо в голове обитает ум.

Как раз в тот момент, когда дон Тибальдутио давал благословение, я увидел его: демонстрируя верность императорскому дому Габсбургов, он был одет строго по испанской моде, а на его кайзеровских значках блестели двуглавые орлы. Граф фон Ламберг, императорский посол при дворе Папы Римского, наблюдал за церемонией с почтением истинного верующего и с застывшим, как у сфинкса, лицом. Я поискал взглядом Атто и сразу нашел его: капли пота на лбу, на лице свинцовые белила, щеки горят кармином, на одежде до смешного много желтых и красных кистей и бантов (его любимые цвета). Атто ни на секунду не отрывал напряженного взора от фон Ламберга. А посол, одетый в строгий костюм из серого броката с твердыми, украшенными серебром кружевами, пи единым движением не выдавал, что вообще замечает, объектом какого пристального внимания он стал, и продолжал смотреть только на капеллана. Я вспомнил о таинственных смертях при испанском дворе, о подозрительных отравлениях, о страхе Марии Манчини за жизнь Атто. Аббат написал, что хочет побеседовать с послом лично. Даст ли Ламберг ему аудиенцию?

* * *

Покидая после церемонии венчания вместе с толпой других слуг площадь, я увидел, что ко мне приближается Клоридия с нашими почками, которые прыгали вокруг нее, – она напоминала Диану В окружении нимф. С цветущими ветками в руках, они принимали участие в свадебном кортеже, сопровождавшем невесту на пути к ее новой семейной жизни, и были в совершенном восторге от такой чести. Оркестр исполнял во время этой церемонии возвышенную музыку маэстро Корелли, служившую милым музыкальным контрастом проповеди дона Тибальдутио. Клоридия, которой нужно было взглянуть на ребенка княгини Форано, дала мне задание найти для дочурок в кухнях виллы какую-нибудь еду, отвести их затем домой и уложить спать. Я успел украсть у нее несколько мгновений, чтобы показать написанное от руки обещание Мелани. Клоридия от удивления широко раскрыла глаза.

– Если бы я не увидела это написанным черным по белому, то ни за что бы не поверила! – воскликнула она, подпрыгнув от радости, обняла и поцеловала меня.

Однако у нас было мало времени. Перед тем как убежать, довольная Клоридия сообщила мне маленькую информацию, которую услышала во время свадебной церемонии от своих верных подружек из числа служанок, больших любительниц посплетничать.

– Если тебя это интересует, сегодня вечером на ужин прибудет кардинал Албани, – заявила она и подмигнула мне.

Албани. Мы с Атто тщетно искали его на «Корабле», а теперь он сам прибыл к нам.

* * *

– Говорят, здоровье кардинала Буонвизи оставляет желать лучшего, – включился в разговор пожилой кардинал Коллоредо, сопровождая свои слова глотком муската. Будучи Великим духовником, то есть исповедником кардиналов, он всегда знал обо всем.

Между тем свадебный банкет был в разгаре и уже начинало темнеть. Дон Паскатио приказал вызвать меня, чтобы я заменил одного из «факедодержателей», который плохо себя чувствовал. Переодевшись в янычара, я с факелом в руке присоединился к праздничному ужину. Молодоженов и их родителей вместе с кардиналом Спадой, как ангелом-хранителем, на всякий случай посадили за отдельный стол. Хозяин дома этой мерой преследовал две цели: с одной стороны, семье невесты была оказана особая честь, а с другой – сам он таким образом ограждался от опасности быть втянутым в политические споры. При собрании более восемнадцати кардиналов они легко могли превратиться в обличительные диатрибы, и если бы кардинал – госсекретарь церковного государства – принял в них участие, то это оставило бы плохое впечатление.

Освещенные большими трех– и четырехрожковыми канделябрами, на сервировочных столах, блестя на солнце золотом и серебром, возвышались серебряные кубки для напитков, хрустальные графины, чаши, солонки, разделочные ножи, большие кружки, бокалы и сервировочные подносы, маленькие стаканы, большие подносы со сливовым «ледяным снегом», рыбными котлетами из горбуши, большими кефалями с клубникой, нарезанной кружочками, на одном столе была только рыба, на другом – дичь, а еще один ломился от прекрасных овощей, на последнем столе стояли свежие и засахаренные фрукты. Все столы радовали глаз, и только для этого они и были тут накрыты, ибо я знал, что для еды приготовлены другие, еще более изысканные блюда, чем эти лакомства. Услышав плохую новость о состоянии здоровья кардинала Буонвизи, все, изображая печаль, покачали головами.

– Да, правда, он себя чувствует не особенно хорошо, он сам написал мне об этом на прошлой неделе, – поддержал разговор Атто, подчеркивая этим свою дружбу с кардиналом и намекая на то, что тот делится с ним такими личными делами.

– Однако я думаю, что он скоро выздоровеет, чтобы… потому что мне действительно дорого его здоровье, – сказал Коллоредо, на минуту выдав себя: исповедник кардиналов надеялся, что Буонвизи поправится, чтобы принять участие в конклаве, который ожидался вскоре.

Коллоредо не мог знать, что Буонвизи умрет через несколько недель, 25 августа, и что самому ему осталось жить всего два года. Какое-то провидческое озарение, однако, заставило его сказать с отсутствующим выражением лица:

– 13 июня умер кардинал Майдальчини. 3 марта – Казанте.

У многих присутствовавших здесь кардиналов, большинство из которых были уже в преклонном возрасте, пробежал мороз по коже.

Между тем была подана вторая перемена четвертого блюда. Для того чтобы дать отдых желудку и время подготовиться к следующему наслаждению, подали разбавленный лимонным соком шербет из ягод смородины. Затем последовала жареная форель, нашпигованная ломтиками лимона и уложенная на круглые бисквитные кексы, наполненные маринованными вишнями и лимонными цукатами; паштет в форме яиц, фаршированных осетром и гусиной печенкой; верхушки спаржи, каперсы, кислые сливы, кислый виноград, вареный яичный желток, лимонный сок, мука и топленое масло – все под слоем сахара; черепахи без головы (так требуется меньше приправ), тушеные в каменных горшках на огне из древесного угля, с добавлением поджаренного миндаля, печеночного паштета, пахучих трав, мускатного вина, с миндально-медовыми пряниками и спиралевидной лапшой, покрытой сахарным глясе и слоем из половинок фаршированных яиц.

– Ваше преосвященство не должно при таком радостном событии, как эта прекрасная свадьба, направлять свой ум на печальные вещи, – предупредил кардинал Мориджиа, тот самый, которого попугай Цезарь Август накануне вечером обозвал дураком. – И вообще хватит расхваливать достоинства умерших. Нет необходимости знать наизусть даты смерти.

– Я бы этого не делал, – сказал Коллоредо, – однако, как вы знаете, с тех пор как появилась эта проблема с девятнадцатым числом…

После этих слов никто не решился открыть рот. Все знали, о чем идет речь, даже я, прочитавший об этом в бумагах Атто. Дело в том, что в прошлом году три кардинала умерли с перерывом ровно в один месяц: Джованни Дельфино, патриарх Аквилеи, 19 июля; кардинал де Агуирре 19 августа и кардинал Фернандес де Кордова, великий инквизитор Испании, – 19 сентября. И, конечно, в октябре каждый кардинал в Европе со страхом ждал, что этот список продолжится и на этот раз наступит его очередь. На счастье, этого не случилось, а следующим, кто умер, был кардинал Паллавичини, который разорвал этот круг, скончавшись только 11 февраля. Коллегия кардиналов издала большой вздох облегчения.

– Бедный Дельфино, насколько я имел честь его знать, был бы великолепным Папой, – проговорил Атто. Он назвал имя того, о ком все думали, и выдал свое близкое знакомство еще с одним кардиналом. – Жаль, что дела развивались иным образом, потому что кое-кто был слишком ревностным.

Атмосфера накалялась.

– Есть чересчур рев-ност-ные субъекты, которые заносятся настолько, что дают незнакомым лицам советы с одной лишь целью – замарать достойных людей, – как бы между прочим добавил он.

Сгустившаяся атмосфера стала почти свинцовой. Слово «ревностный», на котором дважды сделал акцент Атто, относилось к партии так называемых «ревностных кардиналов», именуемой так потому, что она провозглашала независимость кардинальской коллегии от влияния иностранных держав, и в нее входили Коллоредо и Негрони.

Как я узнал из поучительного чтения сообщений аббата Мелани, кардинал Дельфино, который был дружен с Атто, на последнем конклаве девять лет назад был близок к тому, чтобы его избрали Папой. «Ревностные», не желавшие допустить того, чтобы иностранные королевские дома взяли в свои руки выборы Папы, использовали против Дельфино самые грязные средства. Атто своими намеками напомнил о том, что в свое время Коллоредо написал письмо исповеднику «короля-солнце», патеру Ля Шезу (который вообще не был знаком с кардиналом), советуя поддержать кандидатуру кардинала Барбарино, также одного из «ревностных».

Негрони, кроме того, распространил слух, будто Дельфино в молодости даже убил какого-то человека кочергой: тот и в самом деле сделал это, однако защищаясь от грабителя, ворвавшегося к нему в дом и угрожавшего ножом.

В конце концов злобные измышления одержали верх, и вместо Дельфино Папой был избран кардинал Пиньятелли, тот самый Папа, чья смерть была уже близка.

– Истинно в любом случае то, что наш нынешний Папа, Иннокентий XII, является святым и мудрым Папой, – подчеркнул кардинал Негрони, давая сигнал тем, кто знал подоплеку этого дела, что травля Дельфино, в общем-то, была не таким уж вредным делом. Атто промолчал.

– Это, между прочим, доказывает и его булла «Romanum decet Pontificem», – напомнил Негрони об указе Иннокентия XII, которым вскоре после своего избрания понтификом он запретил родственникам Папы обогащаться за счет Церкви. – Я не знаю, кому еще достало бы мужества решиться на такую меру.

Это был еще один намек на Дельфино: дабы воспрепятствовать его избранию, «ревностные» распространили слух о том что у Дельфино куча племянников и он сделает их всех богатыми за счет ватиканской казны.

За свадебным столом воцарилось молчание. Слышалась лишь шумная работа челюстей, неторопливо перемалывающих английский паштет из зажаренных на решетке морских султанок, приготовленных в соусе из олив, веточек фенхеля и каперсов, с тарталетками, сливовым шербетом, кружочками лимона и палочками с дражированным миндалем и корицей. Интриги внутри курии определенно одержали верх над свадебным праздником.

Напряжение, вызванное этой словесной перепалкой, хотя и ведущейся в утонченной форме, передалось и нам, носителям факелов: что касается меня, то я вспотел еще сильнее. Никто не решался прервать ядовитую дуэль между Атто и Негрони.

– О, то, что выговорите, несправедливо по отношению к предыдущему Папе, – ответил Атто с легкой улыбкой. – Если бы князь Одескальки находился сегодня вечером среди нас, не знаю, как бы он прокомментировал ваши слова. – Он – племянник Папы Иннокентия XI, который правил до этого Папы, но никогда не избирался кардиналом, потому что его дядя не хотел слышать упреков в том, что он покровительствует своим родственникам.

– Ну и что? – спросил Негрони.

– Как бы это вам сказать, ваше преосвященство… Разное говорят. Все это, разумеется, злые языки. Как поговаривают, князь Одескальки дает императору, который легко проигрывает огромные суммы, деньги взаймы и предложил полякам восемь миллионов гульденов, чтобы его избрали королем, словно этот титул можно продавать. И еще утверждают, будто бы он заплатил двадцать четыре тысячи, чтобы перехватить ленные владения Орсини… Он, племянник Папы, боровшегося с непотизмом…^[42]

– Я говорю еще раз: ну и что?

– Ну, это доказывает – по крайней мере, так воспринимается общественностью, – что именно тогда, когда был устранен непотизм, настали действительно золотые времена для племянников пап.

Неодобрительный ропот стал громче: Атто посмел говорить плохо о князе Одескальки, который из-за плохого самочувствия остался дома (поговаривали, что он ипохондрик). Разумеется, ему обязательно передадут эти слова, а также то, что Атто ведет себя неуважительно по отношению к пока еще живому Папе, который запретил непотизм официально. Это было действительно неудобно, поскольку каждый надеялся однажды нажиться на несправедливости этого мира, но все быстро изобразили полное согласие.

– Я не намерен оскорбить его светлость, Боже меня упаси, – продолжал Атто, – я просто так болтаю, чтобы развлечь высокие умы, среди которых я сегодня вечером так незаслуженно оказался. Итак, кардинал Альдобрандини, племянник Климента VIII, или кардинал Франческо Барберини, племянник Урбана VIII – и я могу привести еще много других примеров, – не раздумывая ни минуты отказались от всех удобств и радостей Рима, чтобы защищать интересы Церкви, даже если нужно было сражаться в далеких странах вместе с войсками. Поэтому я спрашиваю себя: можем ли мы действительно также…

– Ну хватит, аббат Мелани, это уже слишком!

Сказал это кардинал Албани. Сидевшие за столом удивились не только решительному тону, с каким он прервал Атто. Как я узнал из занимательных заметок аббата, именно Албани собственноручно составлял только что упомянутую Негрони буллу против непотизма и вместе с хозяином дома кардиналом Спадой был одним из кардиналов, кто поддерживал контакты между Святым престолом и Францией. Кроме того, он числился среди самых влиятельных членов кардинальской коллегии. Албани был среди лучших студентов иезуитов в Римской коллегии. Преподававший там знаменитый эллинист Пьетро Пуссин рано распознал в нем способности к латыни и греческому языку. Еще безусым студентом он поражал всех своей зрелостью, обратив на себя внимание переводом на латынь толкования святого Софрония, патриарха Иерусалима. Кроме того, он обнаружил в одном монастыре рукопись второй части византийско-греческой «Четьи Минеи» Базилиуса Порфирогенитуса, которая давно считалась пропавшей. Сразу же после этого Албани перевел «Хвалу» диакона Прокопия об евангелисте Марке, которая была включена отцами-болландистами в Acta Sanctorum. Короче говоря, Албани уже в юные годы проявил острый ум и большую ученость – предвестники его будущих блестящих успехов.

После защиты докторской диссертации по юриспруденции он сделал молниеносную карьеру, став сначала губернатором Риети и Витербо, а потом, при двух последних Папах, секретарем Бревена – принципиальная должность, которую приберегали только для самых умных голов. Одной из порученных ему задач было поддержание отношений с Францией, из-за чего его очень скоро стали упрекать в симпатиях к этой стране. Возможно, и не без причины: в 1699 году, то есть всего лишь год назад, многие требовали от Папы издать буллу, проклинающую французского аббата Фенелона, подозреваемого в ереси. Албани ответил на требование, выпустив папскую грамоту «Cum Alias», в которой хотя и были преданы проклятию тридцать две фразы из книги Фенелона, но нигде не упоминался термин «ересь». Более того, он поспешил написать письмо Фенелону, чтобы проинструктировать его о формах подобающего смирения, которое последовало так быстро, что даже получило письменное одобрение Папы.

Кардинал Албани был слишком молод, чтобы быть избранным Папой (ко времени событий, о которых я рассказываю, ему исполнился пятьдесят один год), тем не менее он являлся одним из самых доверенных советников трех последних Пап, посредником в делах с Францией и фактическим инициатором важнейших теологических и политических начинаний. Была лишь одна-единственная деталь: Албани был кардиналом, но не был священником. Дело в том, что он не прошел высшего рукоположения, однако этот недостаток не являлся редкостью среди кардиналов, и часто они помогали ему перед конклавом, чтобы не упустить возможности (никогда не знаешь, что будет!) быть избранным на папский престол. Таким образом, Атто вызвал неудовольствие очень важного человека, который к тому же поддерживал самые тесные связи с кардиналом Спадой.

– Ваше преосвященство, я преклоняюсь перед всем, что вы говорите, – ответил Мелани с соблюдением всех форм вежливости.

– Ради бога, – проговорил Албани с сердитой гримасой, – только не кланяйтесь. Однако я спрашиваю: вы, собственно, знаете, о чем говорите?

– Ваше преосвященство, я уже ничего не говорю.

– Вы упомянули фамилии и факты. Я спрашиваю вас: вы не подумали, что являетесь гостем кардинала – государственного секретаря?

– Я действительно чувствую себя весьма польщенным.

– Хорошо. А вы думали когда-нибудь о том, что у понтификов до Иннокентия XI вместо государственного секретаря были кардиналы-непоты, которые занимали эту должность лишь потому, что являлись родственниками пап?

– Честно говоря, это происходило и позже, по крайней мере при Александре VIII.

– Да-а, согласен, – Албани поздно понял свою ошибку и, скрипя зубами, исправился: – Я просто хотел сказать, что блаженной памяти Папа Иннокентий XI, оказавший мне, тогда еще совсем молодому человеку, честь, назначив референдарием обеих сигнатур, начал эту справедливую реформу, благодаря которой мы сегодня можем сказать, что при нынешнем Папе не только нет больше кардиналов-непотов, но и таких непотов, которые стали кардиналами.

Мориджиа, Дураццо, Негрони и другие засмеялись, чтобы поддержать Албани и загнать Атто в угол. Действительно, Иннокентий XII, нынешний Папа, никого из своих племянников не назначил кардиналом.

– Это, наверное, судьба или предопределение, – упрямо произнес Атто и засунул себе в рот кусочек кислого, посыпанного сахаром фруктового пирога.

На какое-то время воцарилась тишина. Затем у Албани вырвалось:

– Вы знаете, чего я не переношу, аббат Мелани? Того, что люди вроде вас, с вашей приверженностью к французам, портят сегодня всем присутствующим здесь кардиналам, князьям и дворянам настроение и радость от застолья. Обвинять святую церковь в том, что она ничего не видит и не слышит, так же абсурдно, как утверждать, будто король Франции все видит и все может!

«И этого Албани считают сторонником Франции», – удрученно сказал я себе, ибо то, каким образом кардинал заткнул рот Атто, основательно опровергало это подозрение.

Атто слушал совершенно спокойно и терпеливо разделывал вилкой фруктовый пирог, не теряя самообладания. Я же, наоборот, изо всех сил старался не закатывать глаза и сохранять неподвижное положение, как и полагается держателю факела. Шеф-повар был ошеломлен: он не мог и подумать, чтобы их преосвященства затеяли ссору, вместо того чтобы, при виде всех этих лакомств, которые он выставил на столы, душой и телом предаваться чревоугодию. Дон Паскатио, прятавшийся за одной из колонн, на которых держались полотнища навеса, пришел просто в отчаяние. Впервые в жизни ему выпала такая честь – собрать за столом столько кардиналов, и вот теперь эта радость была омрачена неожиданной выходкой Албани: такая вспышка ярости была столь необычна для носителя пурпурной мантии, что возникала опасность, как бы он не опрокинул свой стул, проклял виллу вместе с ее гостями и покинул праздник.

– Спокойствие, ваше преосвященство… – попытался утихомирить его граф Видсачи.

– Действительно, эти французы… – услышал я ворчание князя Боргезе.

– Ода, они и вправду уже привыкли назначать Пап, сидя в Париже, – поддержал его барон Скарлатти.

Выступление Атто было весьма смелым. Употребив слово «предопределение», он намекнул на опубликованную четыре года назад книгу «Nodus praedestinationis», автором которой был покойный кардинал Сфондрати, автором же предисловия – Албани. Однако Албани, хотя и был чрезвычайно сведущ во многих вопросах, тем не менее не заметил, что эта книга, рассматривая некоторые довольно щекотливые теологические вопросы, отходит часто от ортодоксального трактования. Августинские и янсенистские круги потребовали немедленного осуждения этой книги святой инквизицией.

Дело удалось замять, но эта история поставила как Иннокентия XII, так и Албани в весьма неловкое положение. Это было одно, но весьма заметное пятно на его, в общем-то, безупречной репутации.

Злые шутки Атто, его странное поведение в этот вечер весьма удивили меня, ведь накануне за ужином он почти все время молчал. Почему же сейчас аббат поддался искушению не только сболтнуть лишнее, но и говорить колкости присутствующим? Как он мог позволить себе таким наглым образом провоцировать друга и близкого соратника хозяина дома? И разве Атто до этого не провозгласил неприлично откровенно свою профранцузскую позицию?

«Все знают, что он агент на службе у христианнейшего короля Франции, но демонстративно показывать свою принадлежность к этому лагерю, – сказал я себе, – крайне неосторожно. Если он будет продолжать в том же духе, то никто не рискнет больше появляться в его обществе, ибо это будет опасным сигналом приверженности этого человека королю Франции».

Албани наконец успокоился. Атто же, недовольный произведенным эффектом, снова взял слово:

– У вашего преосвященства слишком острый ум, чтобы не простить мне ошибку, если она случится, и слишком высокое благородство, чтобы не быть снисходительным, если я кратко напомню вам, что у Папы Александра VIII было два племянника, которые являлись государственными секретарями: кардинал Рубини – он был таковым по форме, и кардинал Оттобони – тот был им по существу. И тем не менее Папа сказал знаменитые слова: «Внимание, пробило двадцать три часа!» Сие должно было означать, что так не может больше продолжаться. А он был предшественником нашего нынешнего Папы! Итак, вы видите, что…

– Должен сказать вам, аббат Мелани, что вы, очевидно, намерены всерьез разозлить их светлостей, – перебил его дон Джованни Баттиста Памфили, семья которого не раз пользовалась непотизмом, а сам он благодаря веселому и милому характеру мог легко придать разговору другой тон и другой оборот.

– Да. Поистине мы живем в святом году и нужно сознаваться в грехах: правильно, но в своих, а не в чужих!

Смех соседей по столу заставил расслабиться некоторых «ревностных кардиналов», сидевших с натянутыми лицами, и смягчил неприличные провокации Атто.

– Князь Монако, новый посол христианнейшего короля Франции, пару дней назад совершил очень достойный въезд на Квиринал, чтобы приветствовать святого отца, прибыл в роскошном экипаже, сопровождаемый бесчисленными прелатами и дворянами, – включился в разговор монсиньор д'Асте, сделав попытку поддержать отвлекающий маневр Памфили.

Под столом, однако, кто-то, видимо толкнув его ногой, дал добрый совет ни при каких обстоятельствах не упоминать слова «Франция», поскольку лицо д'Асте скривилось от боли и он моментально замолчал, не ожидая ответа от соседей по столу.

– Монсиньор Тряпочка никогда не поймет слов «что» и «когда», – прошептал князь Боргезе барону Скарлатти.

Взволнованный сверх всякой меры, обливающийся потом шеф-повар дал приказ немедленно принести больше вина, чтобы внести какое-то оживление и отвлечь застолье.

– Во вторник высокочтимый приор доминиканцев с целой процессией нанес визит новому генералу ордена францисканцев, – начал Дураццо.

– Да, я слышал об этом, – заметил Негрони, – он прошел весь путь по лестнице до Ара Коэли, неся крест на спине. Не хотелось бы мне знать, какое это было мучение! А поскольку мы как раз говорили о новостях, то я знаю, что тайный казначей его светлости сейчас в отъезде, он везет досточтимому Нуале кардинальскую шапочку в…

– Да, это так, а тем временем ищут того, кто должен ее передать новым кардиналам, Ламбергу и Борджиа, – заявил Дураццо, которому едва удалось помешать Негрони произнести слово «Париж», где новоназначенный кардинал Нуале ожидал шапочку.

Свадебный банкет подходил к концу, и все повернулись к столу молодоженов, потому что кардинал Фабрицио Спада поднялся с бокалом в руке, приветствуя неожиданное появление княгини Форано, которую доставили в портшезе, и это положило конец неприятным дебатам.

Хотя новоиспеченная мать и ослабела после родов, она не хотела упустить возможности обнять невесту, которая была ее хорошей подругой, как сообщила мне Клоридия. Княгиня осталась сидеть в портшезе, малыша с ней не было. Разумеется, она уже отдала его кормилице, и отец малыша должен был сейчас принести его. Кардинал Фабрицио приветствовал княгиню речью:

– Ошибался Аристотель, говоря, что женщина слаба, – бодрым тоном произнес он. – Самки хищных зверей – леопардов, медведей, львов и им подобных – сильнее и выносливее самцов, и такова женская природа, хочу я добавить, но, с другой стороны, женщины полны неги и обворожительны, и каждого из этих качеств достаточно, чтобы свести с ума Геркулеса или Атланта.

Все засмеялись при этом остроумном и довольно пикантном наблюдении государственного секретаря.

– И я не согласен с Аристотелем, – продолжал Спада, – когда он называет женщину «чудовищем» и «случайным животным». Здесь великий муж ошибся, возможно, потому, что его собственная жена выводила его из себя.

Новый взрыв смеха окончательно раскрепостил души. Напряженность, которую незадолго до того вызвал аббат Мелани, теперь полностью исчезла.

– Однако, – перешел на вкрадчивый тон хозяин дома, – такую женщину, как присутствующая здесь княгиня, несомненно, можно назвать сильной и отнюдь не слабой. Она достойна стать рядом с такими женщинами, как Ластения из Мантинеи и Аксиотея Филиалия, которые были ученицами Платона. И если истории о Пантасилии и Камилле считаются легендами, то примеры Зенобии и Фульвии, жены Антония, о которых рассказывается в «Деяниях Августа», абсолютно правдивы и исторически доказаны. И совершенно неоспорима история о добродетельных амазонках, которые, тем не менее, рожали сыновей. А кто не знает о славе легендарных женщин-сивилл, тот не знает ничего. Я вполне могу поставить этих женщин в один ряд с нашей роженицей, потому что все они, после Святой Богородицы, могут служить примером добродетели и мудрости для нашей присутствующей здесь невесты.

И наконец раздались аплодисменты и прозвучал тост с добрыми пожеланиями для Марии Пульхерии Роччи: как еще только невесте, ей придавалось меньшее значение, чем роженице, и, кроме того, зеленое, как водоросли, рыбье лицо бедняжки, разумеется, не слишком располагало к подобным эпиталамам.

– А жена Перикла Аспазия? – продолжал свою речь кардинал. – Или весьма образованная Арета, о которой вспоминает Боккаччо? Разве она не была матерью и философом одновременно? Она так хорошо умела растить своих чад, что даже написала весьма полезную книгу о воспитании детей и вторую, для самих детей, о тщеславии молодежи. И она же преподавала натурфилософию, ее учениками были сто философов, кроме того, она автор очень ценных трудов: книг об Афинских войнах, о власти тиранов, о республике Сократа, трактата о пчелах и еще одного – о предусмотрительности муравьев.

Между тем было подано пятое блюдо, состоявшее из одних фруктов. Хотя я уже поел, но трюфели, поданные на поджаренных ломтиках хлеба с половинками лимонов, не оставили меня равнодушным, как и выставленные напоказ блюда из равиоли, приготовленные с топленым маслом, артишоками, пармезанским сыром, трюфелями, лимонным соком и корицей. К таким величайшим яствам не остались равнодушными и другие носители факелов, однако, подобно Танталу, они вынуждены были терпеть муки, слушая чавканье высоких господ. Затем наступила очередь олив из Асколи во фритюре, свежих головок буйволового сыра и испанских олив.

– Разве сейчас не очередь фруктов? – тихо спросил барон Скарлатти князя Боргезе.

– Фрукты тоже есть, – ответил тот, – это трюфели на ломтиках хлеба и цукаты из лимонов, а также оливы во фритюре с цветками лимона, которыми гарнированы свежие оливы.

– Ага, я понял, – сухо ответил Скарлатти, на самом деле мало расположенный рассматривать подземные трюфели в качестве фруктов.

Для взбодрения желудков все же подали блюда с очищенными фисташками и фисташками в скорлупе, торты с фисташками, пироги с сиенскими персиками, засахаренные головки салата и, кроме того, в честь кардинала Дураццо, имевшего генуэзские корни, блюда с засахаренными грушами из Генуи, сливами из Генуи, райскими яблоками из Генуи и цукатами из Генуи.

В этот момент появился запеленатый младенец княгини Форано на руках у отца.

– Minor mundus! – приветствовал его кардинал Спада таким именем «миниатюрный мир», которым в античности называли людей, имевших совершенный облик. Затем Спада благословил малыша и высказал свое пожелание:

– Да будешь ты примером для нашей дорогой молодой пары, – сказал он в заключение.

И снова был тост, затем слово брали многочисленные члены семей молодоженов, чтобы по очереди восхвалять, поздравлять и предупреждать жениха и невесту, а также давать им добрые советы, как это принято на банкетах подобного рода.

* * *

Покров ночи уже два часа назад милосердно опустился на нас, когда появился Сфасчиамонти с тремя оседланными лошадьми. Гости давно устремились к своим постелям, вкусив всевозможных яств.

Мы с Атто ждали, как было договорено, в укромном месте недалеко от виллы Спада. Бюва, который на свадьбе выпил не один лишний стакан, тоже упал в объятия Морфея и уже храпел у себя в комнатке.

– Куда мы направляемся? – спросил я, когда сбир помог забраться в седло сначала мне, а потом Атто.

– В место, расположенное недалеко от Пантеона, – ответил он.

Как Сфасчиамонти уже объяснил нам сегодня утром, ему доставили информацию, с помощью которой он мог подобраться к двум черретанам. Мелкая рыбешка, но пара настоящих имен чего-то стоили. Конечно, это были клички – Рыжий и Тухлый. Однако именно под этими цветистыми кличками два наших объекта были известны в уголовном мире Рима.

Мы быстро преодолели дорогу к Тибру и рысью, в полном молчании, направились к центру города. Как и накануне, мы пересекли реку возле острова Сан-Бартоломео.

Недалеко от Пьяцца дела Ротонда мы слезли с коней. Нас ожидал человек маленького роста, который держал лошадей под уздцы, пока мы слезали на землю. Это был друг Сфасчиамонти, он должен был присмотреть пока за лошадьми.

Мы подошли к темному углу на площади перед Пантеоном, где стояло несколько повозок, связанных между собой железной цепью и закрытых на замок. Скорее всего, они принадлежали мелким рыночным торговцам.

Это был глухой угол, где стояла кромешная тьма, воняло крысами и плесенью. Мы с Атто озабоченно переглянулись: площадь как нельзя лучше подходила для того, чтобы стать жертвой нападения. Однако Сфасчиамонти огорошил нас, сразу же приступив к делу. Он протянул мне лампу, которую мы взяли с собой и которая едва освещала место событий. Сначала он заглянул под повозки и разочарованно покачал головой. Затем остановился перед одной из них и взялся за нее руками. Отведя ногу назад, словно для разбега, Сфасчиамонти сильно пнул в темное пространство под повозкой. Послышался испуганный крик.

– Ага, вот он и попался, – заметил сбир с рассеянной небрежностью, как если бы он нашел перо в ящике стола.

– Именем губернатора Рима, монсиньора Рануцио Паллави чини, выходи, презренный пес! – приказал он.

Поскольку не последовало никаких движений, он протянул вперед свою огромную руку и что-то сильно потянул. Раздались хриплые протестующие крики, которые стихли, когда Сфасчиамонти без особых церемоний извлек из-под телеги какого-то человека. Это был худой, одетый в лохмотья старик с длинной желтой бородой и редкими, словно пучок шпината, соломенными волосами. Других подробностей я не разглядел в темноте, которая, однако, не могла скрыть одну деталь: бедный старик распространял невероятное зловоние.

– Я ничего не сделал, совсем ничего! – протестовал он, стараясь не выпустить из рук старое одеяло, которое он тащил за собой и на котором, наверное, спал до нашего прихода.

– Ну и вонь, – заметил Сфасчиамонти, ставя трясущегося от страха несчастного старика на ноги, словно соломенное чучело.

Сбир схватил бродягу за правую руку, несколько раз провел по ладони кончиками пальцев, будто ощупывал кожу. После такого своеобразного обследования он произнес:

– В порядке, ты чист.

Затем уже не так грубо, не дав сказать ни слова, он посадил старика на повозку, по-прежнему крепко удерживая за руку.

– Ты видишь этих господ? – спросил он, указывая на нас. Это люди, которым некогда терять время. Иногда здесь ночуют два черретана. Здесь, поблизости. Я уверен, ты кое-что знаешь о них.

Старик молчал.

– Господа хотели бы поговорить с кем-нибудь из черретанов. Старик опустил глаза и молчал.

– Я – стражник. Если захочу, сломаю тебе руку, посажу в камеру и выброшу ключ, – пригрозил Сфасчиамонти.

Старик все еще молчал. Затем поскреб в голове, будто принимая решение.

– Рыжий и Тухлый? – наконец выдавил он.

– А кто же еще?

– Они приходят сюда лишь изредка, когда нужно сделать какие-то дела, но я не имею понятия, чем они занимаются! Я ничего об этом не знаю.

– Ты должен только сказать мне, где они сегодня ночью, – настаивал Сфасчиамонти, усиливая давление на его руку.

– Я не знаю. Они каждый раз в новом месте.

– Я поломаю тебе руку.

– Попробуйте поискать у Термин.

* * *

Наконец Сфасчиамонти отпустил руку несчастного, который торопливо снова засунул отвратительное одеяло под повозку и пополз на свое жалкое ложе.

Пока мы шли к нашей следующей цели, сбир раскрыл нам некоторые подробности.

– Там, где мы только что были, летом спит всякий сброд. Если у людей мозолистые руки, то это торговцы: человек работал, а потом впал в нищету. Если у них нет мозолей, то это черретаны: люди, которые никогда не зарабатывали себе на хлеб трудом.

– Значит, поэтому вы ощупывали руку у старика, – сделал вывод я.

– Конечно. Черретаны хотят жить, не работая, воровством и обманом. Сейчас пойдем к Терминам и посмотрим, повезет ли там больше. Эти два имени я слышал уже давно, и у меня руки чешутся наконец-то схватить их.

При этих словах он закатал рукава, словно готовился драться с преступниками. Но кажется, он еще сильнее боролся со своим собственным страхом перед черретанами, который с каждым днем все возрастал.

Чтобы найти Тухлого и Рыжего, требовалось немало везения. Указание торговца было крайне неопределенным: Термины, огромная площадь рядом с руинами терм^[43] императора Диоклетиана, куда свозили сельскохозяйственные продукты Агро Романо, была пустынной в ночное время. Мы покинули Пьяцца дела Ротонда и пошли в направлении Пьяцца Колонна, откуда свернули к Фонтана ди Тревии, к Монте Кавалло, затем добрались до Кваттро Фонтане и пересекли виа Феличе, которая привела нас к виа ди Порта Пиа, – и так мы добрались до Термин.

Мы дошли почти без помех. Лишь вблизи от апостольского дворца на Монте Кавалло нас пару раз остановил ночной дозор, которому Сфасчиамонти показал свою верительную грамоту, после чего нас беспрепятственно пропустили дальше.

Молчание было прервано лишь один раз, вблизи церкви Сан-Карлино, когда Атто спросил меня:

– «Трелютрегнер», так сказал тебе черретан?

– Да, синьор Атто, а что?

– О, ничего, ничего.

Мы наконец достигли цели, однако панорама вокруг Термин, как и ожидалось, не давала оснований для оптимизма.

Не успели мы свернуть с виа ди Порта Пиа, как впереди возникла громадная тень зернохранилища Апостольской палаты, огромного многоэтажного здания, где хранилось зерно для выпечки хлеба. Зернохранилище, от которого зависело выживание обитателей Рима, имело форму громадной буквы S, которая примерно наполовину примыкала к гигантским остаткам терм. Руины стен античных терм, разрушенных как стихиями, так и человеческой алчностью, занимали всю оставшуюся часть большой площади Терминов. Внутри древних терм были прекрасные помещения, где когда-то находились плавательные бассейны. Сейчас вместо них была построена церковь Санта-Мария дейли Анжели, грубоватый неровный фасад которой был необычным образом возведен прямо из стен терм. С правой стороны в темноте можно было различить стену, окружавшую виллу Перетти Монтальто – невообразимо большое владение с виноградниками, многочисленными насаждениями и садовыми домиками, которое с большим размахом было построено по распоряжению блаженной памяти Папы Сикста V и несколько лет назад, когда его род угас, по завещанию перешло к князю Савелли. Если стоять перед зернохранилищем, то ограждающая стена виллы оказывалась сзади, а за ней находился сад монахов ордена Святого Бернара.

Ни одно человеческое либо иное другое существо не попалось нам навстречу. Кроме немых громад терм и зернохранилища, нас приветствовали лишь стрекочущие цикады – эти безнаказанные нарушители ночного покоя. К вечернему летнему воздуху, оживляя его, примешивался резкий сладкий запах зерна.

– А теперь? – спросил я, удивляясь представшему перед нами творению человеческих рук.

Атто молчал, казалось, что его занимают другие мысли.

– Я помню тут одно местечко, – сказал Сфасчиамонти, – и, по-моему, там нас ждет удача.

Мы приблизились к зернохранилищу. С левой стороны находилась большая масса руин, и теперь мы снова стояли перед неровно выложенной каменной стеной, в которой виднелся неохраняемый вход.

– Когда нет дождя, сюда приходит много народу, – тихо заметил Сфасчиамонти.

Наконец мы отправились в руины.

– Будьте осторожны, – предупредил Сфасчиамонти, – нужно знать, как вести себя с этими людьми. Если кто-то сейчас явится, буду говорить только я.

Хотя стояла непроницаемая тьма и это жуткое место обманывало мои чувства, я был почти уверен, что в свете убывающей луны увидел, как на лице аббата Мелани мелькнула ироническая улыбка.

Затем мы подошли к большому входу в виде огромной арки, ведущей внутрь руин. Пока мы шли, я живо представлял себе, какое пестрое общество собиралось здесь, в этих общественных банях, многие столетия назад: толпы римских патрициев и простой народ. И все принимали паровые ванны, делали ингаляции в этом уютном купольном здании, под крышей…

Крыша. Она исчезла. Едва мы, войдя через большой портал, углубились в руины, как мой взор, привлеченный лунным светом, невольно устремился вверх, и я удивился стоическому холодному мерцанию звезд.

Мы оказались под открытым небом на некоем подобии большой арены, которую со всех четырех сторон окружали циклопические стены античных терм. Время и человеческое небрежение навсегда убрали крышу, которую с огромным старанием возвели архитекторы и каменщики шестнадцать веков тому назад.

В сиянии ночного светила в этом незнакомом месте можно было передвигаться, не боясь в любую минуту упасть. То тут, то там угадь/вались большие тяжелые каменные блоки, отливающие перламутром в белом свете звезд, печально лежащие на земле колонны, усеянные фасетами капители.

Среди этих фрагментов руин мы увидели фигуры людей, спящих на куче тряпья и стеганых одеял.

– Черретаны и нищие. Они валяются повсюду, – прошептал Сфасчиамонти.

– А как мы найдем здесь этих двоих? – ответил я таким же тихим шепотом. – Как же их зовут… Рыжего и Тухлого?

Вместо ответа сбир отошел от нас с Атто и поднялся на возвышение, за которым угадывалось нечто вродеархитрава, который столь мягко просел в землю, что это выглядело так, будто он задремал, тщетно ожидая в течение долгих лет возвращения его императорского величества.

Сфасчиамонти немного осмотрелся вокруг, затем нашел свою следующую жертву: жалкого бродягу, который спал почти у его ног. Однако своим обостренным чутьем, натренированным постоянным ожиданием опасности, бедняга почувствовал несущее угрозу присутствие сбира. Он перевернулся во сне пару раз с боку на бок, затем испуганно проснулся. Не успел бедняга двинуться с места, как Сфасчиамонти уже сидел на нем верхом. Мы осторожно подошли ближе, боясь мести его товарищей. Однако Сфасчиамонти напал на парня так быстро, что, кажется, никто из тех, кто спал под открытым небом, ничего не заметил.

Сбир прижал руки своей жертвы коленями, уселся мощной задней частью на живот бедняги, и закрыл ему руками глаза и рот, чтобы тот не мог издать ни звука и узнать в лицо того, кто схватил его. Ловкость, с какой действовал сбир, наводила на мысль о том, что эти приемы, очевидно, уже приносили ему пользу в других ситуациях.

– Рыжий и Тухлый. Два черретана: скажи мне, где они, – быстро прошептал он бродяге на ухо и чуть ослабил свою руку, чтобы тот мог хоть что-то пробормотать.

– Спроси того, сзади, под полосатым одеялом, – ответил он, показывая на человека, спящего рядом.

Сфасчиамонти быстро перешел к другому и применил ту же технику допроса.

– Уже несколько дней не видел их, – прошептал тот, и я на короткий миг успел увидеть молодое лицо. – Не знаю, спят ли они сегодня здесь. Посмотри на той стороне, за рвом.

Он показал на что-то похожее на канаву, от которой исходил едкий запах мочи, – очевидно, бродяги справляли там нужду. Сфасчиамонти отпустил парня, не забыв наградить напоследок обжигающим взглядом. Он сделал два-три шага в сторону канавы И вдруг мы услышали крик:

– Roter, die Bschideriche! Du ein Har!^[44]

Это был молодой парень, которого только что допытывал Сфасчиамонти. Он с криком бросился бежать туда, откуда мы пришли, – к Терминам.

– Хватай его! – приказал мне Сфасчиамонти, потому что я был ближе всех к беглецу.

Вокруг меня между тем просыпались одетые в лохмотья и рваные плащи личности, возвращаясь к жизни. Я почувствовал, как кровь пульсирует в жилах и как у меня перехватило горло. Эта голая, еле освещенная луной площадь кишела не только бедными нищими, но нубийцами. Охотники и добыча в любой момент могли поменяться ролями. Скорее из желания убежать, чем кого-то поймать, я бросился следом за нашим парнем.

Сфасчиамонти тоже кинулся в погоню за беглецом, и даже Атто пришел в движение, когда из темноты выскочила еще одна фигура и, прыгая по кочкам и ухабам, побежала к выходу.

Оба субъекта довольно далеко оторвались от нас. Я хотел побежать на площадь, где мы оставили коней, но услышал крик Сфасчиамонти:

– Не верхом, пешком!

Он был прав. Парень сразу же помчался налево, в сторону ограждения, за которым простиралось бесконечное поместье Перетти Монтальто.

Буквально через миг он очутился между стеной виллы, площадью и улицей, ведущей к виа Фелисите, и вскарабкался на стену. Пару минут спустя, после того как он спрыгнул во двор виллы, мы со Сфасчиамонти тоже добрались до этого места.

– Сюда, сюда, здесь есть уступы, они их проделали! – задыхаясь, вскричал Сфасчиамонти и показал на множество пробитых в стене углублений, по которым можно было, словно по ступеням, ловко вскарабкаться на стену.

Мы так и сделали: не долго думая, взобрались на стену и уселись на нее. Затем посмотрели вниз: если мы хотели соскочить со стены, то нас ожидал прыжок с высоты около четырех рут, то есть в два раза превышающей рост Сфасчиамонти. Вдали был слышен топот ног черретана, поспешно удаляющегося по песку садовой дорожки, находившейся под нами.

Сидя на стене и болтая ногами, как два рыбака, которые преспокойно ждут, когда клюнет рыба, мы беспомощно смотрели друг на друга. Мы проиграли.

– Проклятье, – прошипел Сфасчиамонти, тщетно ощупывая стену в поисках каких-нибудь новых уступов, – черретан точно знает, где есть ступеньки, по которым можно сойти вниз на этой стороне стены. Ему не надо было прыгать.

Вернувшись назад, мы бросили взгляд на большую площадь под открытым небом, где совершили ночное нападение на спящих попрошаек. Полная тишина: на площади не было ни души.

– Здесь несколько месяцев не будет никого, – заявил Сфасчиамонти.

– А где аббат Мелани? – спросил я.

– Должно быть, он преследует второго. Но если даже нам не повезло, то ему и подавно…

– Тредабинтреихь, – вдруг услышали мы насмешливый довольный голос.

Это был Атто, причем верхом на коне. В одной руке он держал пистолет, а в другой – концы веревки, обмотанной вокруг шеи того человека, который, как я видел, бросился бежать при крике первого черретана. Сфасчиамонти открыл рот от удивления. Он вернулся с пустыми руками, а Атто – победителем.

– Рыжий! – воскликнул сбир и недоверчиво указал на пленника.

– Уважаемые господа, разрешите представить вам Помпео из Треви, именуемого также Рыжим. Он работает черретаном и с этого момента находится в нашем распоряжении.

– Клянусь всеми защитами для шеи на винтах, это действительно так, – согласился Сфасчиамонти. – Сейчас идем в тюрьму у Понте Систо, там мы его заставим говорить. Только еще один вопрос что, черт возьми, вы сказали, когда увидели нас?

– То странное слово? Это долгая история. Возьмите этого несчастного, давайте свяжем его покрепче, и вперед.

Как он и привык, Атто действовал вопреки правилам и разуму. Вместо того чтобы бежать за черретаном, как того хотел Сфасчиамонти, он сам, без посторонней помощи, хотя и с трудом, взобрался на коня. Но прежде убедился, в каком направлении побежал беглец: левее от первого, значит, на север, к поместью возле Кастро Преторио. Пришпорив своего скромного коня, Атто поспешил по следам черретана. В конце концов он увидел его, как раз когда тот, устав от бега, карабкался на стену, за которой росли цитрусовые деревья и простирались ряды виноградников, так что парень мог легко исчезнуть.

– Еще мгновение – и я потерял бы его. Я находился слишком далеко, чтобы угрожать ему пистолетом. И тогда я ему кое-что крикнул.

– Что?

– То, чего он не ожидал. Кое-что на его языке.

– На его языке? Вы хотите сказать, на ротвельше? – одновременно воскликнули мы со Сфасчиамонти.

– Ротвельш, язык воров… все это чепуха. Больше того: треальтрелес треунзинн, – ответил он, смеясь, тогда как мы озадаченно переглядывались.

По дороге, когда мы преодолевали участок пути от виллы Спада к Пьяцца дела Ротонда и дальше к Терминам, Атто снова и снова думал о таинственных словах, которые сказал мне черретан, когда я падал во двор на Камподи Фиоре. Внезапно его посетило озарение: вместо того, чтобы искать то, что имело смысл, надо было постараться найти то, что смысла не имело.

– Идиомы, которые при случае употребляют эти босяки, глупые и простые, как их мозги. Принцип один: между слогами вставляется посторонний элемент, как иногда делают при шифровке писем, чтобы ввести в заблуждение читателей.

Во время рассказа Атто наш странный конный караван следовал через Пьяцца деи Поллаоли в направлении Понте Систо: впереди Сфасчиамонти, на лошади которого сидел еще и черретан – руки его были связаны за спиной, а ноги спутаны веревкой так, чтобы он не мог делать большие шаги; за ним двигался Атто, а замыкал процессию я.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Это так просто, что мне даже стыдно объяснять. Они вставляют слог «тре» между другими.

– Трелютрегнер… Значит, черретан сказал мне «люгнер»!^[45]

– Что ты ему крикнул тогда?

– Великие небеса, я уже почти не помню… А, вот: я сказал ему, что Немец его убьет.

– И действительно, это была ложь, ты просто хотел выиграть время. Именно так я и сделал, только немного иначе. Приветствуя вас, я сказал…

– Tre-da-tre-bin-tre-ich. Это означало… Da bin ich.^[46]

– Правильно. Итак, я кое-что крикнул Рыжему на третском языке – именно так я буду называть этот глупый язык со всеми его «тре».

Это было последнее, чего ожидал Рыжий. Едва он услышал голос Атто, как у него задрожали руки, он потерял равновесие и рухнул на землю.

– Разрешите вопрос: так что же вы сказали черретану?

– Я сделал то же, что и ты, и крикнул первое что пришло в голову.

– И что это было?

– «Trepatretertrenostreter». Иначе говоря, Pater noster.^[47]

– Но это же ничего не означает!

– Я знаю, но он на какой-то момент подумал, что я – один из них, и замер от изумления. Он свалился на землю, как мешок с картошкой. Очевидно, он слегка поранился, по крайней мере сначала не хотел вставать, и у меня было время связать его. На счастье, конюхи, седлавшие коней, знают свое ремесло, веревка была достаточно длинной. Я его хорошенько зашнуровал и привязал конец веревки к седлу, а чтобы в голову парню не приходили разные глупости, направил на него мое оружие.

Затем Мелани рассказал, что произошло возле терм Диоклетиана. Бродяга, которого Сфасчиамонти допрашивал, усевшись ему на живот, выдал нас.

– Этот сукин сын, – просветил нас аббат, удостоив сбира иронической улыбкой, – послал тебя к некоему парню, однако не сказал о том, что это как раз и есть Тухлый – один из тех двоих, кого мы разыскиваем. И ты попался на эту удочку.

Сфасчиамонти промолчал.

– Значит, это Тухлый проорал Рыжему те странные слова? – спросил я.

– Вот именно. Он предупредил его, что тут «Bschiderlche». А это, по-моему, означает «сбиры».

– А потом еще добавил: «Du ein Har», должно быть, это значило «беги» или, может быть, «хватай оружие», – предположил я.

– По развитию событий я склоняюсь к слову «беги». Это не «третский», а какой-то другой тайный язык, который пока трудно расшифровать, тут нужен опыт. Но все можно сделать.

За исключением немногих моих вопросов, рассказ довольного Атто о том, как он схватил черретана, не прерывался ничем, кроме топота копыт по мостовой.

Сфасчиамонти молчал, но, кажется, я мог бы описать его чувства. Он, который так гордился своей практикой сбира, вдруг вынужден был отдать бразды правления в другие руки. То, чего он не добился силой и угрозами, Атто достиг благодаря уму, хитрости и отчасти везению. Конечно, блюстителю закона, коллеги которого не принимали всерьез его разговоров о черретанах, было нелегко позволить другому первому поймать этих неуловимых черретан. И тем не менее это было так: благодаря молитве «Отче наш», прочитанной в неподобающем месте, у нас в руках очутился член таинственной секты.

Именно в этом была причина и моего молчания. «Действительно странно, – говорил я себе, – что нам за такое короткое время удалось арестовать черретана, тогда как сбиры всего Рима, даже губернатор, монсиньор Паллавичини, отрицали их существование». Я решил спросить об этом Сфасчиамонти, но произошли события, которые воспрепятствовали моему намерению, поскольку именно в этот момент было принято решение, что я должен отправиться на виллу Спада, чтобы разбудить Бюва (в надежде, что он проспался) и доставить его в нужное место. Мои спутники были убеждены, что секретарь аббата Мелани может оказаться нам полезен (пусть даже в несколько необычном качестве, о чем я сейчас расскажу). Мы должны были встретиться прямо перед нашей следующей целью: тюрьмой возле Понте Систо, которая находилась в окрестностях Джианиколо, неподалеку от виллы Спада, на Тибре. Здесь мы собирались допросить черретана.

* * *

Камера пыток была страшно убогой, стены покрыты пятнами – настоящий подвал, грязный и без окон. Единственное отверстие сверху на левой стене, закрытое решеткой, пропускало немного воздуха, а днем – еще и немного света.

Черретан был все еще связан и страдал от боли. Его лицо было мертвенно бледным от страха перед тем, что придется закончить жизнь под топором палача. Он не знал, что его содержание в этой вонючей дыре было абсолютно незаконным. С помощью одного из многочисленных друзей Сфасчиамонти нам удалось тайно проникнуть в здание тюрьмы через боковой вход. Задержание Рыжего проходило вопреки всем законам: ведь черретан не совершил никакого преступления и у нас не было никаких улик против него. Тем не менее наступило время грязных игр, а к ним сбиры давно уже привыкли, однако я расскажу вам об этом позже.

Сфасчиамонти снабдил Бюва широкой мантией и париком – он должен был изображать судебного нотариуса и составлять протокол допроса. Сам допрос будет проводить сбир. Нам с Атто отводилась второстепенная роль помощников сбира или кем там еще мы могли быть в этой ситуации. Благодаря тайному характеру нашей операции и полной неосведомленности задержанного в юридических вопросах, мы могли чувствовать себя достаточно уверенно.

В комнате для допросов находился всего лишь один старый стол, освещенный толстой свечой. За него Бюва и сел, сразу же с важным видом положив перед собой бумагу, перо и поставив чернильницу. Чтобы придать обстановке больше правдоподобия Сфасчиамонти позаботился о некоторых мелочах. Рядом со свечой он разложил огромные судебные книги, такие как Commentaria tertiae partis in secundum librum Decretalium аббата Панормитания, Praxis rerum criminalium Дамодера и, наконец, внушающая панический страх De malificiis Альберта де Гандино. И хотя черретан не мог понять ни одного из этих слов, мы выложили все тома корешками в его сторону, чтобы эти мрачные названия, если, конечно, он вообще умел читать, усилили его убежденность в том, что он имеет дело с грозными карающими силами.

Перед столом, рядом с Рыжим, заломив ему руки за спину и держа конец веревки, стоял Сфасчиамонти. Черретан был толстым коренастым молодым человеком. Широкий лоб, изрезанный глубокими горизонтальными морщинами – неоспоримыми признаками распутной жизни, маленькие голубые глаза, пухлые, круглые щеки, свидетельствующие о наивной, но надменной натуре. Причину, по которой он получил свою кличку, нетрудно было заметить: голову парня украшала густая копна торчащих во все стороны волос морковно-красного цвета.

Еще не до конца проснувшийся и не совсем протрезвевший, даже слегка покачивающийся, Бюва сдвинул слишком большой парик набок и несколько раз кашлянул. Затем он начал писать, при этом громко читая монотонным, невыразительным голосом все те слова, которые выводил на бумаге:

– Die et coetera et coetera anno et coetera et coetera. Roma. Examinatus fuit in carceribus Pontis Sixtis… Что такое?

Сфасчиамонти поспешно прервал процедуру составления протокола, наклонился к Бюва, прошептав ему на ухо какой-то совет.

– Да, конечно, да-да, – согласился тот.

И только позже мы узнали, что по настоянию сбира Бюва пропустил дату протокола, чтобы тот смог зарегистрировать отчет, когда сам того захочет.

– Итак, начнем еще раз с самого начала, – заявил Бюва и снова его лицо приняло безучастное выражение. – Examinatus in carceribus Pontis Sixtis, coram et per те Notarium infrascriptum Твое имя, молодой человек.

– Помпео из Треви.

– Где именно находится Треви? – как ни в чем не бывало спросил Бюва, выдавая тем самым свое плохое знание Папской области, что, конечно, могло вызвать некоторые подозрения у задержанного, если бы тот не оцепенел от страха.

– Вблизи от Сполето, – ответил он тоненьким голоском.

– Мы напишем так: Pompeius de Trivio, Spoletanae diocesis, aetatis annorum… Сколько тебе лет?

– Думаю, шестнадцать.

– Sexdecim incirca, – записал Бюва, – et cui delato iuramento de veritate dicenda et interrogates de nomine, patria, exercitio at causa suae carcerationis, respondit.

Сфасчиамонти наградил юношу сильным толчком и перевел слова нотариуса:

– Поклянись, что ты говоришь правду, а затем повтори свое имя, возраст и город, где родился.

– Я клянусь, что говорю правду. Но разве я уже не назвал своего имени?

– Повтори еще раз. Это нужно для протокола. Таков закон, и мы должны следовать ему, – произнес сбир важным тоном, дабы придать происходящему еще большую убедительность.

Юноша немного удивленно осмотрелся вокруг.

– Меня зовут Помпео, я родился в Треви, возле Сполето, мне приблизительно шестнадцать лет, не занимаюсь никаким ремеслом и…

– Этого достаточно, – прервал его Сфасчиамонти и снова наклонился к Бюва, чтобы прошептать что-то на ухо.

– Ага, хорошо, хорошо, – ответил тот.

В протоколе в этом месте должна была указываться причина задержания, которой, однако, не существовало. Поэтому по совету сбира Бюва внес ложную причину, а именно: черретана арестовали за то, что он просил милостыню в церкви во время богослужения.

– Продолжим, – вновь начал псевдонотариус, поправляя очки на своем орлином носу. – Interrogatus an sciât et cognoscat alios paupers mendicants in Urbe, et an omnes sint sub una tantum secta an vero sub diversis sectis, et recenseat omnes precise, respondit.

– Так, я пошел за плеткой, – заявил Сфасчиамонти.

– За плеткой? Но почему? – спросил черретан с легкой дрожью в голосе.

– Ты не отвечаешь на вопрос.

– Я не понял его, – проговорил Рыжий, который явно не понимал ни слова по-латыни.

– Он спросил тебя, знаешь ли ты в Риме другие секты, кроме той, к которой принадлежишь сам, – включился Атто. – Он хочет знать, находитесь ли вы все в подчинении у одного человека, и в заключение ожидает от тебя точный список этих сект.

– Но ты не желаешь отвечать, – добавил сбир, доставая большую связку ключей, вероятно открывавших какое-то помещение, где находились орудия пыток для упорствующих преступников, – значит, твоей спине нужна соответствующая нагрузка.

К нашему удивлению, парень бросился на колени, отчего даже Сфасчиамонти зашатался, ведь он держал связанного черретана за веревку.

– Послушайте меня, синьор, – произнес тот умоляющим тоном, поворачиваясь то к Бюва, то к сбиру. – У нас, бедных нищих, есть разные братства, самые разные, они занимаются различными делами и имеют свои обычаи. Я назову вам все, какие вспомню.

Затем последовала минута тишины. Парень плакал. Мы с аббатом были очень удивлены: это был первый черретан, попавший в лапы к сбирам, и он не только не хочет подвергаться допросу судебного нотариуса, но и пытается всячески избежать испытания плеткой, мало того – он даже пообещал рассказать сразу все. Сфасчиамонти заставил его подняться, при этом бросив на него удивленный и одновременно разочарованный взгляд, так что его талант сбира-палача, частенько занимавшегося рукоприкладством, для нас по-прежнему остался загадкой.

– Дадим-ка мы ему стул, – сказал он и в приступе вынужденного великодушия положил свою широкую ладонь на плечо сотрясающегося от страха и рыданий юноши и пододвинул ему табурет.

Исповедь началась.

– Первым хочу назвать братство «пахарей». Это те, кто ходят в церквях среди людей с мисками для подаяний и просят милостыню, а сами тем временем разрезают сумки и кошельки и крадут все, что там есть.

Тут я вспомнил случай с приверженцем учения святого Павла и женщиной, у которой срезали кожаный кошелек с деньгами. Был ли это один из пахарей?

Рыжий замолк и по очереди посмотрел на каждого из нас, словно хотел отметить на наших лицах эффект, произведенный его словами, а они были для него, наверное, равносильны богохульству.

– Вторым идет братство шпанфельдеров, – продолжил он. – Это те, кто притворяются больными и делают вид, будто они уже при смерти: сидят, скорчившись на земле, кричат и просят милостыню, но на самом деле они абсолютно здоровы. Третьим идет братство каммесиров. Они тоже здоровы, но слоняются, потому что не хотят работать, побираются.

– Ну, слоняющиеся – это я понял, но что значит «побираться»? – спросил я.

– Они просят милостыню, – объяснил Рыжий и попросил стакан воды.

– А дальше? – спросил Сфасчиамонти.

Нищие и бездельники… Не из них ли состоит толпа на улицах Рима, когда я совершаю утренние прогулки? Возможно, сам того не зная, я встречал на своем пути уже очень много черретанов.

– Четвертые – это шванфельдеры, – продолжал наш задержанный. – Те, кто сидят на земле как камни, или люди с якобы нервным тиком или тифом, они просят милостыню. Пятые – вопперы: эти делают вид, будто совсем глупы или сумасшедшие, всегда отвечают невпопад и тоже просят милостыню. Шестые – пликшлахеры. Они раздеваются догола или почти догола, показывают голую плоть и клянчат милостыню. Седьмым идет братство дебиссов…

– Стой, минутку, – запротестовал Бюва.

Наш псевдонотариус, в распоряжении которого было слишком большое перо, неудобное для быстрого записывания, едва мог поспевать за потоком слов задержанного.

Первоначально он намеревался состряпать ложный протокол. Но теперь должен был составить настоящий и полноценный документ. Действительно, Сфасчиамонти все время подавал ему знаки, чтобы тот не упускал ни слова. Я понял почему: у сбира наконец будет доказательство существования черретанов, которое он рано или поздно сможет предъявить своим коллегам и даже губернатору.

– Давай сделаем так, – предложил Атто, – сначала ты укажешь только названия братств, чтобы получить хотя бы общее о них представление. А затем уже объяснишь, чем они конкретно занимаются.

Молодой черретан послушался и начал перечислять названия, снова включив в список тех, о которых уже рассказывал:

пахари,

шпанфельдеры,

каммесиры,

шванфельдеры,

вопперы,

пликшлахеры,

дебиссы,

грантнеры,

лосснеры,

кандирцы,

зюндфегеры,

даллингеры,

букарты,

клебиссцы,

грамзеры,

носительницы образа,

дютцбетерины.

– Хватит, этого достаточно. К каким из этих братств относишься ты? – спросил Атто.

– К шпанфельдерам.

Затем Рыжий сообщил обо всех мерзких делах, совершаемых каждым из сообществ черретанов, о которых он еще не рассказывал. Он поведал о дебиссах, переодевавшихся монахами-отшельниками; о грантнерах, которые притворялись страдающими сомнамбулизмом, сумасшедшими или одержимыми, съедали немного мыла и катались по полу с пеной у рта. Он выдал также хитрости лосснеров – те все время носят на шее тяжелые железные кольца или цепи и якобы разговаривают по-турецки, постоянно произнося «бран-бран-бран» или «бре-бре-бре», чтобы обмануть людей: они-де были в плену у турок. Кандирцы всегда ходят парами, выдавая себя за солдат, и, если встречают на улице какого-нибудь беззащитного бедолагу, грабят его. Зюндфегеры – это обнищавшие бандиты, а вот даллингеры раньше были палачами и утверждают, будто теперь хотят искупить кровь своего ремесла. Букарты изображают сильную дрожь, которая сотрясает все их тело, словно они марионетки, ведь они (по крайней мере, по их утверждению) являются потомками великих грешников, не пожелавших принять Святое причастие, за что и были наказаны. Клебиссцы обкрадывают управляющих крестьянскими дворами, когда те доставляют для лошадей корм (они называются клебиссцами, так как «клебисс» на языке нищих и всей «веселой» компании означает «конь»). Грамзеры – это дети, живущие на улице и поющие песни о Деве Марии, те же попрошайки. Носительницы образа – это женщины, которые симулируют беременность, а дютцбетерины заявляют, будто вынашивают в своем теле чудовище: первые замужем, другие – одинокие.

– Проклятье, что за демониада, – заметил Атто, когда Рыжий закончил свой рассказ.

– В принципе, все они черретаны – нищие, просящие милостыню, – заявил я.

Разве я не говорил тебе этого с самого начала? – воскликнул Сфасчиамонти. – Под видом того, что просят подаяние, они совершают преступные дела: насилие, обман, ограбление…

– Простите, но мы должны завершить допрос. – Бюва призвал нас к порядку, чтобы невозмутимо, словно настоящий нотариус, поставить под протоколом формальное заключение. – Interrogatus an percuniae acquistae sint ipsius quaerentis an vero quillbet teneatur illas consignare suo soperiorl secundum cuiusque sectam illorum, respondit… Итак, молодой человек, я повторяю: деньги, полученные подаянием или другой преступной деятельностью, каждый оставляет себе или должен отдавать главе своего братства?

– Синьор, то, что мы зарабатываем, каждый оставляет себе, по крайней мере, так заведено у нас, шпанфельдеров. Наш главарь – Джузеппе да Камерино, но он сам дает всем деньги. Я слышал, что дютцеры и букарты работают вместе и часто встречаются в номерах постоялых дворов или в других местах, для того чтобы выбрать главаря и представителей. Мой товарищ, который сбежал от вас, рассказывал мне, что последнюю неделю провел вместе с четырьмя шванфельдерами, двумя дютцерами и двумя букартами. Они встретились в таверне, что в квартале Понте, чтобы обсудить кое-что и немного отдохнуть. Заказали у хозяина много всего: очень хорошего вина, еду. Ну, что-то вроде трапезы у господ. А когда еду съели, хозяин подсчитал и сказал, что все стоит двенадцать скудо, и главарь дютцеров тут же заплатил без лишних слов. А ведь он не один пировал, но им всегда хватает денег, в основном, конечно, только главарям.

– Где собираются люди твоего братства?

– На Пьяцца Навона, в квартале Понте, на Пьяцца Фиоре и на Пьяцца дела Ротонда.

– А теперь скажи мне, исповедуешься ли ты, принимаешь ли причастие и посещаешь ли богослужения?

– Синьор, среди нас очень мало тех, кто это делает, честно говоря, большинство из нас хуже лютеран. Больше я ничего не знаю, клянусь вам.

– Господа, есть ли у вас еще вопросы? – С этими словами Бюва повернулся к нам.

Сфасчиамонти опять нагнулся к уху Бюва, порекомендовав не вносить в протокол следующий вопрос.

– Ах да, конечно, – успокоил его «нотариус». – Ну хорошо, мой мальчик, слышал ли ты, чтобы среди твоих собратьев обсуждали недавнюю кражу на вилле Спада неких документов, реликвии и телескопа?

– Да, синьор.

Мы все вчетвером посмотрели друг на друга, и на этот раз даже Бюва не смог скрыть удивления.

– Продолжай же, ради святой Дианы, – не выдержал Атто, у которого глаза чуть не выскочили из орбит от удивления.

– Синьор, мне известно только, что это сделал один из мальчишек Тойча. А причины я не знаю. С тех пор как начался святой год, у него очень хорошо идут дела: получает деньги почти с каждой улицы Рима.

– А где, черт возьми, мы можем найти этого Тойча? – набросился на него Атто.

И черретан тут же начал говорить.

– Я думаю, этого вполне достаточно, – заметил Сфасчиамонти, когда тот закончил.

То, что Рыжий рассказал о Тойче, касалось только кражи личного имущества Атто, а поэтому в протоколе ничего писать не стали, как и о многих других вещах, рассказанных черретаном в эту ночь.

– Если кто-нибудь найдет у меня этот протокол, я окажусь в очень затруднительном положении. – Сфасчиамонти произнес это тихо, чтобы задержанный не услышал его. – Я поставлю под протоколом, должен признаться, очень знаменательную дату – четвертое февраля 1595 года. И оставлю в архивах губернатора. Тогда только я буду знать, где искать его, ведь в актах ушедшего столетия уже никто не роется. Я смогу заполучить его вновь, если захочу, да к тому же в любое время. Да, с такой датой он будет служить доказательством того, что черретаны существуют очень давно, и я сумею утереть нос всем тем, кто до сих пор не воспринимал меня всерьез.

Следующее решение принять было намного сложнее, однако это было необходимо. Без приказа о задержании или, по крайней мере, без разрешения полиции черретана нельзя было удерживать в тюрьме. И хотя Сфасчиамонти намекнул одному из охранников в тюрьме, дружественно к нему настроенному, что хотел бы это сделать, тот и слышать ничего не пожелал. Он заявил, что, хотя в тюрьме и сидит много невинных людей, а на свободе ходит много преступников, в таких делах должен соблюдаться порядок. Обычно этим руководят судьи или власть имущие, приказы которых выполняют законники, о чем народ даже не догадывается.

Точно так же было невозможно задержать обвиняемого (если его вообще можно было так называть) каким-либо другим способом. Хотя вилла Спада и имела большой подземный лабиринт, ее все-таки нельзя было упоминать в связи с этим делом по вполне объяснимым причинам. Наши собственные жилища, естественно, тоже не подходили.

Чтобы все происходящее не походило на импровизацию, мы отвели Рыжего в соседнюю комнату подождать, пока мы якобы посовещаемся. Затем мы снова впустили его, причем постарались изобразить бурю чувств.

– Нотариус поговорил с его высочеством губернатором, – соврал Сфасчиамонти, – и тот захотел вознаградить тебя за желание сотрудничать с нами.

Черретан обеспокоенно огляделся вокруг, не понимая, что происходит.

– Сейчас мы проводим тебя к выходу. Ты свободен.

10 июля лета Господня 1700, день четвертый

– Подай милостыню, мой мальчик.

Старик был голым. Свое единственное украшение, тяжелую железную цепь, он носил на груди, наверное, уже слишком долго, так как цепь натерла на правом плече дряхлую плоть и там началось воспаление. Скрюченный и истощенный, он с мольбой протянул ко мне искривленную грязную руку. На его теле можно было пересчитать не только все ребра, но и выступающие сухожилия. Будь у него в руке плеть, он напоминал бы человека, занимающегося самобичеванием. Старик стоял, опершись спиной о стену, и вонял, единственным его прикрытием была длиннющая седая борода, которая почти касалась земли.

Я рассматривал его, не говоря ни слова и не давая ни шерфа.^[48] Меня потрясло это живое воплощение крайней нищеты, несчастья и беззащитности.

– Подай милостыню, юноша, – повторил несчастный и, скрючившись, еще больше наклонился вперед, а затем и вовсе опустился на землю.

– Простите, но у меня ничего нет… – пролепетал я, в то время как нищий лег на землю и перевернулся на бок.

– Трелжетрец, – прошипел тот в ответ печально и спокойно, и мне показалось, будто я услышал в его голосе укор.

Он вновь повернулся на бок, затем на другой, после чего стал ритмично раскачиваться в убыстряющемся темпе. По телу его пробежали судороги. Только я решил поднять его, как он начал биться в конвульсиях, которые перешли в непрерывные мучительные спазмы. Рот был плотно сжат, мышцы до предела натянуты: казалось, он вот-вот задохнется. Но неожиданно он снова сел и широко открыл рот, из него потекла пенистая желтая слюна, которая самым отвратительным образом запачкала ему шею и живот: я в ужасе с отвращением отступил на шаг. Глаза старика закатились, словно он устремил свой взор на тот свет – свет отчаяния и одиночества, увидеть который мог только нищий. Он вновь протянул дрожащую морщинистую руку. Я порылся в карманах. У меня была всего одна монета, один скудо – слишком большая сумма для милостыни. Только я собрался сказать ему что у меня нет ничего, как он вновь пророкотал, словно прочитав мои мысли:

– Трелжетрец.

В это мгновение произошло невероятное. На стене позади старика появилась тень, быстрая и неудержимая. Летающее существо (то ли кровососущая летучая мышь, то ли, может, сам черт, захотевший наказать меня за жадность?) пронеслось над нашими головами и приготовилось к нападению. У меня не было времени обернуться, но я почувствовал движение воздуха, затем по ушам полоснули крылья, острые когти очень больно вонзились в мое тело. Я повернул голову, но сделал это крайне неловко: существо прочно уселось на моем плече, и побег стал таким же бесполезным занятием, как попытка укусить себя за ухо. Я попытался смахнуть существо рукой, но тут оно слетело с плеча и вцепилось когтями мне в лицо. Позабыв о старике, с его истерзанным телом и противным ртом, запачканным вытекающей слизью, я попробовал закричать, но когти летающего существа вонзились мне в губы. И все же я услышал голос, приглушенный шелест:

– Ловите его! Ловииииииите!

И только в этой части сна – нет, кошмара – я все понял и проснулся. В изнеможении я вытер лицо рукавом. Да, плохая идея – спать у открытого окна. В этот момент оно поднялось в воздух, поспешно отлетело от меня и притаилось в другом месте: что-то среднее между петухом и голубем.

Я привстал на кровати, провел руками по лицу и открыл глаза. Было уже очень светло, солнце изо всех сил светило в комнату, щедро наполняя ее светом.

Попугай опустился на спинку стула. Я бросил на него испепеляющий взгляд. Мало того что он без спроса вторгся в мой дом, так еще, пока я спал, прошелся по моему плечу и лицу, проникнув не только в мою спальню, но и в мой сон, к тому же такой неприятный. Он же, напротив, склонив голову набок, смотрел на меня своим дерзким и критическим взглядом.

– Я так сладко спал. Ты и вправду какое-то чудовище. Что это тебе взбрело в голову разбудить меня таким образом?

Цезарь Август ничего на это не ответил.

Прошлой ночью наше возвращение из Понте Систо было поспешным и проходило в полной тишине. Мы все: Атто, сбир и я – слишком устали, чтобы о чем-то говорить, кроме того, мы знали, что не сможем продолжить поиски раньше следующего вечера, и эта вынужденная, но неизбежная заминка сдерживала наше стремление действовать.

Я был настолько измотан, что заснул почти сразу же, как только лег. Однако короткий отдых, который мне посчастливилось заработать, был испорчен видением беззащитного нищего, и причиной этого видения, вероятнее всего, было признание Рыжего. «Конечно, – подумал я, – этот старик напоминал одного из грантнеров, которые притворяются страдающими сомнамбулизмом, сумасшедшими или одержимыми, съедают немного мыла и катаются по земле с пеной у рта, добывая себе подаяние. Но он также был похож на лосснеров, которые носят на шее тяжелые железные цепи…»

– De minimis non curat Papa, – прокряхтел попугай, прервав мои нелегкие раздумья.

– Я знаю, что Папу не волнуют всякие мелочи, ха-ха, спасибо, что сравнил меня с Его Святейшеством. Знаю, знаю, я должен позаботиться о вольерах, и вообще я совсем не считаю их какой-то там мелочью, – ответил я, встал и начал искать одежду. – Может быть, ты дашь мне немного времени, чтобы одеться?

Цезарь Август медленно подлетел к открытому окну. Я заметил, что в правой лапе у него несколько веточек (в последнее время воровство наблюдается за ним все чаще). Надо бы спросить, для чего они ему.

Попугай посидел еще несколько минут на подоконнике, а затем полетел в направлении виноградников, расположенных недалеко от виллы. Когда же я, покидая комнату, захотел закрыть окно, то обнаружил следы пребывания Цезаря Августа и причины его необычного поведения – пятно желтого цвета, почти жидкое, но с остатками зерен и семечек яблок. Совсем не в характере попугая – обижать других, гадя в таком неподходящем месте, как подоконник. Цезарь Август определенно был чем-то взволнован.

Выполнив обычную работу в вольере, я решил воспользоваться свободой, которую мне давала временная служба у Атто Мелани. Атто и Бюва еще не появлялись и не искали меня, а Сфасчиамонти, вероятно, занимался обычным делом, то есть обеспечивал безопасность на вилле Спада. Я поискал Клоридию, но мне сказали, что она находится в покоях княгини Форано. Княгиня как раз одевается, и пока мою жену нельзя беспокоить. Немного рассердившись, я украл на кухне яблоко и решил тайком улизнуть с виллы Спада.

Но едва я направился в сторону выхода, как услышал далеко позади знакомый голос:

– Птичник, найдите мне господина птичника! Что, сегодня здесь никто не работает?

Дона Паскатио, вероятно, снова подвел один из работников, и он решил восполнить нехватку мною. «Но сегодня не день благотворительной помощи, – решил я, – ведь у меня в голове все еще перевариваются события вчерашнего дня: нападение Сфасчиамонти на старого нищего на Пьяцца Ротонда, опасная разведка в логове бродяг и нищих, наконец, преследование черретана и допрос его дружка Рыжего в тюрьме у Понте Систо – все эти события не только не стерли впечатления от кошмара моего сна, но и оставили ощущение страха, которое не проходило до сих пор. Ничто не могло так помочь забыть эти беды, как приятная прогулка по городу.

Но мне не хотелось удаляться слишком далеко. Поэтому сначала я пошел в сторону Виа Скала, повернул направо, затем налево и немного побродил в окрестностях Пьяцца Риенци и церкви Святой Марии в Трастевере.

Мимо меня в сторону базилики Святого Павла промаршировало общество римских пилигримов в длинных черных одеяниях. Паломники несли знамена родного города и пели псалом Деве Марии.

Маленькая процессия устремилась вдаль, пересекла улицу и свернула в переулки, где зазывали всех к себе крошечные лавки, набитые всякой всячиной, и кабаки, двери которых всегда были открыты и манили запахами дешевого вина и жареного мяса. Фасады близлежащих домов стыдливо прикрывали свою бедность длинными рядами белья, вывешенного на веревках между окнами, откуда на головы прохожим падали холодные капли. На улицах Трастевере стоял шум от грохота колес многочисленных тачек, топота резвящихся детей и цокота ослиных копыт: животные тащили на себе груз, пробуждая переулки от спячки.

Добравшись до площади Святого Каллисто, я услышал заунывную музыку, она медленно приближалась вместе с толпой, во главе которой шли трое едва передвигавшихся людей. Двое грязных, бедно одетых мужчин среднего возраста тяжело опирались на палку. С некоторым беспокойством я заметил, что глаза у них точно такие же, как у старика из моего утреннего сна. Третий, в такой же потрепанной грязной одежде, держал двух других под руки. Сразу за ними шел скрипач – это он играл тихую музыку чаконы. Затем следовали другие, такие же убогие люди, почти все слепые и калеки. Нищие, снова и снова нищие. Я столько лет прожил в Риме рядом с их сообществами, не обращая на них особого внимания. Но со времени возвращения Атто Мелани они вдруг стали важны для меня, да еще и как! Я пошел рядом с процессией, чтобы понаблюдать за поведением нищих. В начале процессии один из слепых держал кружку, а другой – табакерку, обе вещицы были серебряными. Эти двое жалобно подпевали в такт звучанию скрипки:

– Подайте милостыню во имя святой Елизаветы, подайте что-нибудь во имя святой Елизаветы.

Время от времени из безликой толпы прохожих отделялся какой-то благодетель и бросал монетку в серебряную кружку, при этом второй слепой великодушно предлагал ему щепотку табака, набирая его крошечной рюмочкой из табакерки.

Когда шествие сворачивало направо в переулок Пацци, я смог увидеть, что в этой толпе жалких людей в оборванной одежде почти у каждого было какое-то увечье: отсутствовали либо глаз, либо нога или рука. Словно морские птицы, следующие за кораблем в надежде получить объедки из камбуза, это шествие окружали бедные дети, которые тоже просили милостыню.

Молодой священник подошел к тем, кто вел процессию. Он бросил маленькую монетку в кружку и взял понюшку табаку, от которой тут же начал чихать и сморкаться. Как только он отошел я последовал за ним, решив расспросить:

– Простите, пожалуйста, почтенный, а что это за процессия?

– Это братство святой Елизаветы. Обычно они ходят по улицам в воскресенье, а сегодня суббота. Но в святой год им можно сделать исключение.

– Братство святой Елизаветы? – переспросил я и вспомнил, что уже однажды слышал о нем. – Это то, которое состоит из слепых и калек?

– Да, из самых бедных. К счастью, Папа Павел I выдал им разрешение на прошение милостыни. Если бы не эти сбиры…

– Что вы хотите этим сказать?

– О, ничего, совсем ничего. Просто так получилось, что братство должно платить большие взносы за свои религиозные шествия, так что ему не очень-то много остается. А теперь извини, мой сын, мне нужно поспешить в Сан-Пиетро, в Монторио, я уже опаздываю.

Так мне и не удалось задержать священника, чтобы подробнее расспросить о братстве святой Елизаветы. После того как мы расстались, я потратил немножко из тех денег, которые получил от аббата Мелани за свой писательский труд, купив у одного уличного торговца полный пакет поджаренных рыбешек, слегка прикопченных и аппетитно хрустящих.

Я вернулся на площадь перед церковью Святой Марии в Трастевере, уселся на ступенях фонтана в центре площади и стал есть рыбу, восхищаясь прекрасным, величественным фасадом церкви. Я продолжал размышлять. Вспомнил, что именно я слышал о членах этого братства: в день рождения святой Елизаветы они всегда шли процессией к четырем святым храмам, и даже в сопровождении эскорта солдат. Но я не знал, что у них было разрешение Папы на прошение милостыни, кроме того, мне показалось странным замечание священника, касающееся сбиров. Какое отношение имеют коллеги Сфасчиамонти к религиозным процессиям братства? Я обернулся и еще раз смог увидеть, как извивающаяся змеей процессия повернула на перпендикулярную улицу. В воздухе осталась вонь немытых тел, грязной одежды и кухонного чада.

– И за что я плачу четыре юлиуса^[49] налогов? – обращаясь в мою сторону, громко спросил владелец небольшой закусочной, выставивший на площадь четыре столика.

Он был среднего возраста и разговаривал с акцентом, выдающим уроженца Абруццо. С кругленьким животом и маленькими, узкими, похожими на кошачьи, глазками. Очевидно, мужчина был из тех, кто все время возмущается, но при этом покорно несет свою ношу. Он тщательно и сердито подметал мостовую перед входом в свою закусочную.

– Но ведь никто из братства святой Елизаветы не заходил в ваше помещение, – с укором сказал я, удивленный его злобе на этих калек, несчастных отверженных.

– Юноша, я не знаю, долго ли ты живешь в этом городе. Но могу дать тебе урок, ведь я намного старше, – заявил он и прислонил метлу к стене. – Я видел и слышал такие вещи, которые тебе и не снились. Представь только: каждый, у кого есть лавка, торговый зал, склад или постоялый двор, пансион, трактир, кабак, пекарня или какое-нибудь кафе, обязан каждые три месяца выплачивать десять геллеров, причем заранее, для того чтобы улицу перед его заведением чистили и мыли. Налоги платят рудники, где добывается пуццолан, гавани Тибра и даже обычные городские экипажи. И даже тот, кто не обязан платить налоги на уборку города, должен прямо-таки разорваться на части, если хочет соблюсти санитарные правила: погонщикам буйволов, забойщикам скота и кучерам следует очищать хлев, конюшни и каретный сарай от грязи. Садовникам и виноградарям нельзя оставлять никаких удобрений на улицах в пределах и за пределами Рима. Продавцы фруктов, трав, рыбы и сена каждый вечер должны убирать весь мусор до последней соломинки, листочка или щепки, иначе на них налагается денежный штраф пять скудо. Что еще? Ах да, красильщикам и дубильщикам нельзя выливать отработанную воду на улицу – только в специально проложенные для этого сливные каналы. Атеперь возникает вопрос: эти люди из братства святой Елизаветы, они пришли сюда, все загадили, воняют хуже, чем нубийцы во времена античного Рима, заняли всю улицу и разогнали мне всех клиентов, – что же платят они?

– Мне только что сказали, будто они тоже платят сбирам налоги, – тут же выдал я сведения, которые совсем недавно узнал из короткого разговора со священником.

– Сбиры? Ха-ха! – засмеялся хозяин, схватил метлу и снова начал подметать мостовую. – И это ты называешь налогами? Это всего лишь цена сбиров.

– Цена сбиров?

Он остановился и оглянулся вокруг, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает.

– Святые небеса, юноша, где же ты живешь? Каждый знает, что сбиры берут деньги у братства святой Елизаветы и за это разрешают просить милостыню там, где им заблагорассудится, даже если это запрещено указами верховной власти. Деньги передаются в виде взноса на религиозные празднества. Но все знают, что это не так.

Он продолжил подметать дальше с таким рвением, словно уборка могла помочь освободиться от обуревающего его гнева.

– Извините, пожалуйста, – вновь обратился я к нему, – но не скажете ли вы мне…

– Конечно, он объясняет по-простому, как бог на душу положит, но я могу подтвердить все его слова.

Голос принадлежал продавцу обуви, который бесцеремонно вмешался в наш разговор. На плечах у него висели две большие связки самой разной обуви: сапоги и деревянные башмаки, горные ботинки и домашние туфли. Продавец обуви был очень худым стариком с изборожденным морщинами лицом, на нем была помятая серая рубашка, слишком короткие штаны и видавшая виды шляпа.

– Если помогать этому сброду, его будет становиться только больше. Посмотри на меня, мой мальчик: я сам зарабатываю себе на хлеб. А у таких людей, как в братстве святой Елизаветы, есть покровители, и поэтому они набивают себе брюхо.

– Да, но ведь они все-таки слепые и увечные, – решился возразить я.

– Да неужели? А как ты объяснишь тогда, что в толпе становится все больше нищих, бродяг и тунеядцев? Как ты объяснишь, что каждый второй римлянин просит милостыню? И несмотря на это, поток подаяния не иссякает, а только увеличивается!

– Все именно так, потому и хлеба хватает не на всех…

– Недостаточно хлеба! – язвительно повторил за мной торговец обувью. – Ты несчастный дурачок…

– Правда такова, – вновь заговорил хозяин закусочной, – что бедняки не такие уж и бедные. Нищий, который просит милостыню в хорошем месте, например перед церковью Святого Систо, зарабатывает намного больше меня.

– Да что вы говорите?

– Глупые люди дают им подаяние, – мрачным тоном подтвердил уличный торговец. – Бедность – это лучшая школа воровства, обмана и святотатства, источник пороков, – мрачно упорствовал он.

Разговор, который я передал здесь только в общих чертах, на самом деле длился намного дольше. Однако не всегда у меня была возможность записать если не проверенные сведения, то хотя бы мнения двух спорщиков, – мнение, которое, как я узнал позже, разделяют многие римляне. Несмотря на то что Рим вот уже сотни лет служит пристанищем для всех бедных, в последнее время они вызывают к себе все больше неприязни и недоверия.

Еще несколько десятилетий назад среди бедных можно было встретить тысячи набожных. Не случайно Роберто Беллармино, ссылаясь на труды многих философов и выдающихся церковников, но главным образом, конечно, на широко известное произведение Грегора фон Нацианца «De amore pauperum», говорил, что в каждом городе есть город бедных и город богатых, связанные нитью милосердия и благородства. Всемогущий Господь, ведь Ты мог всех людей сделать сильными и умными! Только Ты не сотворил их такими: в своем чудесном провидении Ты захотел сделать одного богатым, а другого бедным, одного – умным, другого – глупым, этого – сильным, того – слабым, одних – здоровыми других – больными. Однако к бедным и слабым всегда нужно проявлять милосердие (ибо тот, кто подает, не теряет, а приобретает, как говорил отец Даниэлло Бартоли). Одни считали, что достаточно просто отдавать бедным свой излишек. Но, по мнению других, называющих себя ригористами, нужно обязательно жертвовать бедным, ибо далеко не все верующие, даже короли, готовы признаться в том, что у них есть излишек средств.

Однако со временем проблема стала сложной: теперь думают не столько о том, какую сумму дать бедным, сколько имеют ли те вообще право на существование. Как пишет отец Гуеварре, по улицам Святого города бродит много бессовестных людей, они ходят в рваной одежде, нарочно уродуют тело, прикидываются одержимыми, парализованными, эпилептиками, клянчат у простодушных людей милостыню, а затем обеспечивают себе удобные места в ночлежках для бездомных. Поэтому общественной и частной денежной помощью, основанными Папой приютами (вроде приюта, открытого Папой Иннокентием XII при церкви Святого Михаила) и пожертвованиями дворян (кардинал Фарнезе жертвовал бедным почти пятую часть своего дохода) пользовались вовсе не те, кто действительно нуждался. Все деньги оседали в кошельках лентяев, бесчестных людей, преступников, которым нравилось жить на мостовой и не нравилось работать. Такое существование было им гораздо больше по душе. В конце концов, нищие тоже дышат воздухом Рима и такие же горожане: по их мнению, все неважно – ценно лишь безделье.

Со всех сторон в Рим устремились потоки мнимых бедных: из сельской местности, Папской области, из других итальянских городов-государств – изо всей Европы. В город хлынули толпы крестьян, юных невежд, готовых на все, только бы избежать тяжелой работы в поле. Со временем их стало так много, что они исчислялись тысячами, сделали нищенство своим ремеслом, более того – превратили его в искусство. Если они не просят милостыню, то зарабатывают себе на жизнь карманными кражами, мошенничеством и грабежом. По точному описанию архиепископа Пьяццы, под предлогом того что они просят подаяние, «нищие» устраивают заторы у входа в церковь и в давке обворовывают женщин и стариков. Иждивенцев огромного Святого города, обузу для всех граждан ненавидели всем миром, включая приехавших в Рим иностранцев. Их опасались торговцы, они были нежеланными гостями в церкви, они сделали еще более невыносимой жизнь настоящих, действительно нуждающихся бедняков. Не зря кардинал Карпегна еще восемь лет назад потребовал заключить в тюрьму всех таких нищих, чтобы лучше контролировать их.

– Но ведь не все бедные являются черретанами, грантнерами или лосснерами… – сказал я, надеясь, что названия сект развяжут моим собеседникам языки и они сообщат мне еще какие-нибудь интересные подробности.

– Черретаны? – растерянно переспросил хозяин закусочной.

– Те, кто ворует, – перевел другой.

– А, да все они одинаковы, что черретаны, что нищие, что римские пилигримы и бродяги! Тот, кто хочет работать, должен приспосабливаться, он всегда сможет найти себе какое-нибудь честное занятие. Будет лучше, если все эти дармоеды вымрут.

Я надеялся, что я извлеку для себя что-то полезное из разговора торговца и хозяина закусочной, что они выдадут мне что-нибудь – одну из тех народных сентенций, за которыми часто скрываются глубочайшие тайны человеческого существования. Однако хозяин закусочной, кажется, весьма смутно представлял себе, кто такие черретаны, а его друг и подавно. Поэтому я счел разговор бесполезным, к поиску вещей Атто отношения не имеющим. Единственное, что я открыл для себя: добрая половина римского населения вместо жалости чувствует к бедным лишь отвращение и неприязнь. Вначале мне казалось, что все бедняки хорошие. Но теперь, узнав о тайной империи черретанов, я понял, что среди них есть разные люди. Как оказалось, народ настаивает, что даже хорошим не стоит доверять, считает, что главной причиной нищеты тех людей стала не нужда, а лень.

И тогда я спросил себя: кто же достоин спасения Божьего в этом мире, где даже беднейшие, отвергнутые, являются грешниками?

Хозяину закусочной и торговцу обувью было недосуг развивать и дальше разговор. А я спохватился, что больше не могу задерживаться в городе: нужно было возвращаться на виллу Спада и вновь приступать к работе. Сразу после обеда намечено продолжение празднества. Я бросил промасленный бумажный пакет, из которого ел жареную рыбку, в угол и отправился назад.

Когда я вернулся на виллу, уже почти наступило время новых праздничных развлечений. Как я уже упоминал, сразу после обеда должны были приехать гости из других городов. Тот же, кто решил остаться ночевать, мог пообедать, когда пожелает и чем пожелает, так сказать, немного перекусить, ведь жаркая погода не располагала к большому аппетиту. Для этой цели на лугу, в прохладе под большими деревьями были разложены длинные дорожки из грубой ткани, покрытые красивейшими камчатными платками. На них очень привлекательно выглядели блюда с фруктами и цветами, корзины, полные только что испеченных караваев, тарелки с мягким сыром, пикантным сыром из молока буйволицы, подносы с грудой ветчины, оленины, крольчатины и медвежатины, с вялеными фруктами, выложенными всевозможными узорами, кружки, наполненные маслинами, начиненными миндалем, сладкие сдобные изделия, поданные с пылу с жару, и тысячи других лакомств, так что даже в такие жаркие дни, когда в небе стоит Сириус, у гостей пробуждается аппетит и появляется желание наесться досыта, после чего наслаждаться отдыхом на свежем воздухе. Обдуваемые легким ветерком, они устраивались поспать на мягких холмиках, откуда можно было любоваться прекрасным видом Рима.

Кареты гостей постепенно заполняли большую площадку перед входом на виллу. Мне показалось, что я заметил экипажи герцога Федерико Сфорцы Чезарини, Марчезе Бонджиованни и дона Камилло Чибо. Действительно, я не ошибся и вскоре стал свидетелем того, как упомянутые мною особы и другие, с не менее громкими именами, приняли участие в праздновании свадьбы Марии Пульхерии Роччи и юного Климента Спады, погрузившись в благороднейшее из существующих занятий – академическую дискуссию.

Академии, то есть собрания образованных умов для проведения научных диспутов, существовали в Риме еще в пятнадцатом веке. Они возникли во время веселых празднеств в городских садах, на свежем воздухе, в тени глициний и сводчатых арок и носили соответствующие названия: Академия виноградарей или Академия садов Фарнезины. К середине века появились также научная Академия ватиканских ночей и Академия гражданского и канонического права, где обсуждались очень важные вопросы теологии, логики, философии и гносеологии.

Но только с началом нашего века, который сейчас уже подходит к концу, для академий наступило благодатное время. Невозможно было найти ни одного дворца, салона, двора или сада, ни одной террасы, где не собиралось бы общество ученых людей, чтобы состязаться в красноречии и спорах на благородные темы. Дни напролет, до самой глубокой ночи один за другим следовали выступления, диспуты и дебаты.

Естественно, эти собрания не были открыты для всех желающих. Каждый кандидат должен был пройти строгую проверку, а тот, кто с честью выдерживал ее, удостаивался имени, которое звучало весьма необычно, например: Блистательный, Непоколебимый или Окропленный утренней росой академик ночи, – либо такими именами, которые понравились бы кумирам античности: Гонорий Амальтеус, Эльпоменидес Матурициус, Анастасий Эпистенус, Тенорий Ауторфикус.

Темы, которые обсуждали ученые, часто соответствовали названию академий: Церковная академия или Академия Божественной любви, теологии, собора или догм, естественно, обсуждали вопросы религии. Наукой занимались математики и астрономы из Академии натурфилософии и Академии рыси (имелось в виду, что здесь наблюдали за всем зорким рысьим взглядом). Академики новой поэзии собирались, чтобы рассуждать о рифмах и стихах. Тем же занимались члены знаменитой академии «Аркадия» (аркадийские пастухи пасли своих овец на страницах книг многих выдающихся поэтов). Наконец красоты музыки прославляли члены Академии святой Сесилии – ангела-хранителя всех музыкантов и певцов.

А вот цель и род деятельности некоторых академий, имевших весьма странные названия, были далеко не так ясны. Взять, например, Академию оракула, члены которой собирались в сельской местности Рима. Один из академиков, человек крепкого телосложения, садился на камень, накрывался покрывалом и изображал оракула. Двое Других толковали его пророчества. Затем один из членов академии становился перед оракулом и спрашивал о каком-нибудь будущем событии, например о том, состоится ли та или другая свадьба. Оракул отвечал явной бессмыслицей, что-то вроде слов «Пирамида!» или «Пуговица!». Оба толкователя должны были объяснить значение ответа, для этого они изображали пирамиду или форму и назначение пуговицы. Два строгих цензора проверяли толкование, отмечая самые незначительные ошибки в речи или произношении толкователей. Ошибки наказывались денежным штрафом, а когда денег собиралось достаточно, приносили блюда с изысканной едой, все общество подкреплялось и предавалось веселью.

Если польза подобных академических собраний вызывала определенное сомнение, то о деятельности других вообще нельзя было сделать какие-либо выводы. Оставалось лишь догадываться, что Академия виноградарей занимается вопросами души и искусства, хотя и под прикрытием листьев виноградной лозы. Симпозики, вероятно, собирались время от времени, чтобы напиться (ведь симпозиум – это не что иное, как пир в Древней Греции, где все наливались вином), а Юмористы, судя по названию, должны были собираться, исключительно чтобы шутить. Но что же тогда, черт возьми, представляли собой Академия торопливых, покрытых снегом или Академия посыпанных мукой? Какую цель преследовали Сократители или Невнимательные? Как удавалось все же понимать друг друга в Академии изъясняющихся двусмысленными выражениями? И что происходило на собраниях Удушенных в письменной форме?

Все это становилось еще более запутанным, если вспомнить, что академии не создавались разрозненно, они возникали группами, вследствие контакта, как говорят врачи. Так в течение года словно грибы выросли Несовершенные, Неловкие, Вспыльчивые, Неосторожные, Безжалостные, Необразованные, Бесплодные, Слабые и Бесформенные.

Мода менялась, и возникали академии, воодушевленные печальными обстоятельствами (Павшие духом, Изнеженные, Отчаявшиеся, Презирающие, Отбившиеся), пассивностью (Спокойные, Рассеянные, Смирившиеся, Сдержанные), опасностью (Смелые, Боевые, Хладнокровные, Воинственные, Дерзкие) или сумерками души (Мракобесы, Оккультные, Роковые, Демонстративные).

Что же касается природы некоторых полуподполъных обществ, то тут вообще оставалось только гадать. Возможно, им полагалось собираться под водой, как в Академии колыхающихся, или же они тайно принимали в члены нелюдей, как мистическая Академия амфибий.

Конечно, подобная приятная деятельность требовала определенных трат. Оплата достойного места в каком-нибудь патрицианском дворце, публикаций лучших (или редких) письменных работ членов академии, а также дорогостоящих (и не таких уж редких) празднеств – все это было всегда; обычно деньги предлагали благосклонные меценаты, которым академики затем посвящали свои поэтические или научные труды. При этом часто речь шла о кардинале или отпрыске богатой знатной семьи, нередко и о самом Папе, которому иногда по политическим или личным мотивам были небезразличны странные темы той или другой группы ученых. Если же благодетель отправлялся на вечный покой, то академия, лишенная своего покровителя, считала уместным распуститься: так, например, когда королева Швеции Кристина умерла в 1698 году, на улице оказались десятки, если не сотни художников, музыкантов, поэтов и философов, им пришлось убираться из дворца Кристины на улице Лунгара и быстренько организовать себе другой путь в жизни. Если меценаты умирали, талантам из Академии стерильных и неточных грозила гибель, впрочем, как и из Академии угнетенных. Однако многие из них были членами нескольких академий, Да к тому же постоянно возникали новые, так что академические знания и опыт были спасены.

Шла ли речь о забавах шутников или о серьезных научных дискуссиях, было несомненно одно: Рим стал единственным в своем роде форумом болтовни, где могла беспрепятственно развиваться по крайней мере одна из благороднейших человеческих способностей – говорить, говорить, говорить… Конечно, при условии, что говорил тот, кто обсуждал известные понятия и научные теории.

Я предполагал, что встречу подобное здесь сегодня вечером: разговоры для изощренных образованных умов, поддерживаемые членами академий, которые, собственно, и были приглашены на виллу Спада, чтобы оживить беседы. «Вероятнее всего, мне придется с трудом сдерживать зевоту», – подумал я. Однако оказалось, что вечер будет проходить совсем по другому сценарию.

Едва я надел ливрею для своей дневной службы, как мое внимание привлек знакомый голос.

– Мы ужасно опаздываем, гости уже ждут! И, кроме того, он должен быть приятно горячим и жидким, а не таким мутным и клейким! Вы добавили миндаля, орехов и апельсинового настоя? А половину унции пряных гвоздик?

Дон Паскатио отчитывал двух помощников повара, так как считал, что жидкий шоколад вышел посредственным. Оба смотрели на него невозмутимо, нагло, как на слегка спятившего старого дядюшку.

– Ммм… – промямлил дон Паскатио и поднял глаза к небу, облизывая палец, который обмакнул в шоколад. – Мне кажется, здесь не хватает двух гранов аниса. Повар, позовите мне повара!

– Честно говоря… Он взял полдня выходного, – признался один из помощников.

– Выходного? Это в то время, когда прибывает все больше гостей? – Дон Паскатио побледнел.

– Он сказал, что ваше последнее порицание очень обидело его. Дворецкий был близок к обмороку.

– Обидело, говорите… Как будто повар имеет право обижаться, – в отчаянии пробормотал он. – Похоже, с дворецким в наше время вообще не нужно считаться! О времена…

Неожиданно он повернулся и увидел меня. Его лицо просветлело.

– Господин птичник! – воскликнул он. – Какое счастье, что он находится на службе в доме августейшего кардинала Спады, а не отлынивает от работы, как это делают многие его товарищи!

Я не успел ничего ответить, как мне всучили в руки тяжелый серебряный поднос.

– Выложите все на этот поднос, чтобы мы наконец могли начать! – приказал он одному из помощников повара.

Так меня нагрузили и без того тяжелым подносом с большим кувшином из тонкого нежно-розового фарфора, полным горячего шоколада, с двенадцатью тонкими чашками, а также чашами с ванилью для надлежащего подслащивания этого горького напитка. Когда я удалялся из кухни, у меня перед глазами как раз оказались грациозные виляющие бедра одной из нарисованных на кувшине Диан, которая с колчаном в руках гналась по лесам за бедным оленем. Под трезвон чашек я вошел в большой салон на первом этаже, где полумрак приглашал веселящихся гостей насладиться вкуснейшими экзотическими блюдами.

Я представлял себе этот зал совсем другим. Здесь нигде не было ничего даже отдаленно напоминавшего академию. Точнее говоря, не было ни докладчика, как это обыкновенно бывает в конгрегациях умных людей, ни молча внимающей ему публики. Зал был просто до отказа набит гостями: одни собрались кучкой, другие сидели полукругом на стульях. Многие бегали вокруг, общаясь друг с другом, приветствуя вновь прибывших и меняя партнеров для беседы, но при этом не отрывались от своей собственной группы, словно облако мошек, которые летом витают в воздухе в отблесках света и как будто бы образуют какое-то единство, но при ближайшем. рассмотрении оказываются сборищем разрозненных существ.

Несмотря на это, можно было услышать, как гремят страстные речи ораторов, которые в этом качающемся море голов и тел делятся своими наблюдениями насчет бессмертия души, движения небесных светил, недавно привезенных из Нового Света растений или античного Рима.

На самом деле в этом гуле голосов, усиленном многократным эхом большого зала и потому разросшемся до размеров, так сказать, густого, мутного облака, можно было различить максимум одну или две фразы.

– Ведь Джиовио в четвертой книге своего труда говорит… – услышал я одного ученого по левую сторону от меня.

– …Как уже было написано у Дионисия из Халикарнассоса… – тут же прозвучало от остроумного чтеца с правой стороны.

– Их превосходительство наверняка знает, что выдающееся учение аквитанцев… – разгоряченно кричал третий.

Никто не обращал на них особенного внимания, так как единственной целью таких собраний была пустая болтовня, поглощение вкусной еды и наслаждение напитками. Римляне уже давно привыкли сравнивать текущие события с многовековой историей Римской империи и католической церкви. Жители Рима ошибочно считают себя частью этой власти (в то время как они всего лишь ее подданные), поэтому повседневные дела для них ничего не значат, они смотрят на все свысока.

В этом шумном запутанном хаосе я был сам по себе. Ко мне подошел Атто.

– Все время одно и то же: едят и пьют, один не слушает другого, – прошептал он мне на ухо. – Между тем там внизу иезуит, – показал он на группу поблизости, – произнес очень интересную речь о послушании и неповиновении князьям. Но нет: все болтают о своих собственных делах. Поистине правда: если парижанин встретит девицу неблагопристойного поведения, то примет ее за святую, поклонится низко и помолится. А вот римлянин, наоборот, встретив святую, сочтет ее девицей легкого поведения и спросит, сколько она хочет.

Едва я поставил свой поднос на табуретку, чтобы наполнить чашки, как тут же был окружен веселой шумной толпой высоких гостей.

– Марчезе, посмотрите только, есть шоколад.

– Вы тоже, монсиньор, подходите, сейчас нам подадут.

– А как же сочинение о декадах Ливиуса? – запротестовал прелат, который только что внимательно слушал академический доклад.

– Если вы не оставите в покое декады… то весь шоколад выпьют без вас, ответил ему кто-то под громкий смех всего общества.

Я не успевал присесть на табурет, чтобы наполнить чашки, как у меня их тут же вырывали из рук, и все содержимое большого кувшина исчезло в глотках обступивших меня людей. К счастью, на помощь мне подоспели другие слуги, на которых тут же набросилась толпа князей, архиепископов, секретарей и кардиналов-викариев.

Пока люди толпились за шоколадом, я услышал за спиной короткий разговор, вызвавший мое любопытство.

– Вы слышали? Такое впечатление, будто проект монсиньора Ретти снова хотят рассмотреть и утвердить.

– Это тот, кто собирался реформировать полицию при Папе Одескальки?

– Точно, он. И я только за! Наступило время проучить их, этих бессовестных коррумпированных сбиров.

Краем глаза я увидел, что беседовали два пожилых высокопоставленных гостя. Тема меня немало заинтересовала: ведь там, где сбиры, там и воры, а все, связанное с ними, могло оказаться полезным для поиска наших с Атто вещей. Но затем, к сожалению, оба прелата покинули поле моего зрения, как и пределы слышимости. В надежде снова отыскать их я решил сразу же посоветоваться с Атто.

Под этим большим величественным сводом, который эхом вторил многоголосой болтовне, сейчас слышались лишь глотательные, причмокивающие и прицокивающие звуки. Никто не захотел отказаться от наслаждения шоколадом, приготовленным поваром – что бы ни говорил об этом дон Паскатио – с большим знанием дела.

Тут неожиданно в толпе празднующих образовался коридор, по которому важно прошел кардинал Спада в сопровождении папы новобрачных. Хозяин дома предпочел подождать с выходом до конца ученых разговоров и воспользовался моментом, когда гости приступили к легкой закуске.

– Да здравствуют жених и невеста! Да здравствуют! – закричали новобрачным гости и подбежали к Спаде поздравить и приложиться к его руке. Раздались громкие аплодисменты.

– Слово, ваше высокопреосвященство, слово! – восклицали кардиналы.

– Ну хорошо, друзья мои, – ответил он, приветливо улыбаясь и махнул рукой, останавливая шум разговоров. – В присутствии таких прославленных гениев мне остается внести в наш праздник лишь незначительный вклад. Надеюсь, что мне простят мои скромные стихи, которые я прямо сейчас вам и прочитаю. Их предмет может и не соответствовать тем высоким вещам, о которых только что шла речь в этом зале. Но, как сказал поэт, non datur omnibus adiré Corinthum.^[50]

Тут он попросил немного тишины и, весело улыбаясь, прочитал сонет:

Как только он закончил, в ту же секунду разразился хохот и раздался новый взрыв аплодисментов. Кардинал Спада просто блестяще ответил на наболевший вопрос, по поводу которого жарко спорили иезуиты, считающиеся знатоками религиозных догм: означает ли употребление горячего шоколада нарушением поста? Решение, предложенное кардиналом Спадой, по стилю напоминало опусы иезуитов и было мудрым компромиссом: шоколад пить можно, но только горький, без добавления ванили, таким образом достигается золотая середина между наслаждением, умеренностью и воздержанием.

Тем временем академики, насладившись шоколадом, вновь соединились в группы для ученых разговоров. Вокруг отдельных ораторов или двух спорщиков, занятых словесным поединком, начали собираться маленькие группки слегка уставших слушателей, одни все еще попивали шоколад из своих чашек, другие увлеченно болтали с соседями, третьи весело махали знакомым, В этой пестрой толпе тем не менее легко угадывалась политическая принадлежность: можно было сразу понять, кто здесь на стороне Франции, Испании или Империи, достаточно было посмотреть, где лежали салфетки: справа или слева, какого цвета были чулки и с какой стороны приколот цветок на груди у дамы.

Под предлогом того, что нужно убрать подносы и оставленные на столах и табуретах кувшины, я отошел, чтобы поискать Мелани. Я нашел его, от скуки болтающего с двумя пожилыми дамами, однако все внимание аббата было обращено на происходящее в зале, чтобы не пропустить ни одной мелочи, которая могла бы показаться важной, а то и подозрительной. Заметив меня, он тут же отошел от своих дам и украдкой подал мне знак следовать за ним на свежий воздух.

Солнце припекало еще довольно сильно, но это нас вполне устраивало, так как мы оказались совершенно одни. Я вкратце передал Атто подслушанный разговор насчет плана реформы охраны общественного порядка в Риме.

– Они правы, – заметил он, – римские сбиры продажны, причем потеряли всякий стыд.

В этот момент на балкон вышло несколько высокого ранга прелатов, чтобы понюхать по щепотке табака. Среди них были известные мне лица, имен я, к сожалению, не мог припомнить. Только один из них отчетливо сохранился в моей памяти, и я даже вздрогнул, увидев его. Это был его высокопреосвященство кардинал Албани.

Атто мгновенно оценил ситуацию. Он продолжал разговаривать, но его голос поднялся выше и зазвучал громче.

– Нет никого продажнее сбиров, мой мальчик, – заявил он с особенным ударением, явно обращаясь к только что пришедшим кардиналам.

Его маленькие глазки блеснули, но это могли заметить только те, кто его хорошо знал, и блеск этот означал, что Атто задумал что-то.

– А особенно судьи, – продолжил он, – так как в наше сумасшедшее время, которое все же является младенцем недавнего прошлого – того времени, которое я называю всеобщей республикой слов. Так вот, в наши дни каждый факт считается хорошим или плохим в зависимости от того, как его назвать. И судьи – почетные граждане этой республики, ибо их работа заключается в удовлетворении желания возмездия у тех, кто стал жертвами несправедливости, кто толпами наводняет их приемные. Эти несчастные покидают судей, получив вместо дел кучу слов – слов, из которых и состоит эта республика, что без труда сможет подтвердить ваше высокопреосвященство.

Резкий выпад Атто поверг присутствующих в неприятное смущение. Он обращался одновременно к высокочтимым прелатам и ко мне – низкому плебею. Эта дерзость, и без того достаточно серьезная и неслыханная, усугублялась бунтарским содержанием его речи, которая прозвучала почти как вызов.

– Будущее мира находится в руках судей, – снова заговорил Атто, – потому что если человек платит мало, как сегодня, то тогда торжествует закон, который сам по себе пуст. По этой причине, подобно безумию, закон может заполнить любое пространство, которое ему предоставят. Человек, прочитавший в газете о том, что «судьи взяли под стражу подозреваемого мошенника Соундсо», сразу же подумает: вот, мол, добро победило зло, так как судьи называются судьями, а газета называет подозреваемого мошенником. Таким образом, подозреваемому нанесен смертельный удар еще до судебного процесса, поскольку репутация имеет обыкновение сохраняться надолго, и репутация запускает стрелу, которую ей подложили в колчан, дальше, не замечая, каким ядом она пропитана. Ведь никто никогда не скажет, что судьи часто лгут или злоупотребляют нашим доверием, что они марионетки, петрушки, куклы, созданные из пустоты, что их используют для обмана и манипуляции общественным мнением.

Я посмотрел на присутствующих. Кардиналы, которым пришлось слушать эту отчаянную тираду Атто, от возмущения побелели. Этот вечер был посвящен умным диспутам, а не бунтарским речам.

– Однако как я уже говорил, – продолжил Мелани, – всеобщая республика слов хоть и населена марионетками и петрушками, но построена на фундаменте, который подобен твердыне крепостных стен Трои, и фундамент этот – справедливость, правда, здоровье, безопасность… Каждый такой камень по отдельности – целый колосс, который незыблем, его нельзя сдвинуть с места, ведь власть слов неприкосновенна в наше время, Если кто-то воспротивится очевидной правде и справедливости, того тут же назовут лжецом и нечестным. Кто пойдет против здоровья, будет заклеймен как отравитель, кто же действует против безопасности, становится бунтарем. А если попытаться убедить других – многих других – в том, что часто (и еще как часто!) за этими словами скрывается нечто противоположное, то получится так, словно вы хотите снести эти стены или перенести их на тысячи миль отсюда. Лучше всего, конечно, закрыть глаза и делать так, как с давних пор делают те, кто вершит судьбами людей, – правители и их тайные советники: уж слишком хорошо они знакомы с подлым колесом фортуны. И они пытаются управлять им, чтобы судьи, сбиры и другие марионетки этой уродливой республики слов оставались их рабами и служили у них палачами. Пока однажды их самих не повесят по приказу судьи.

– Аббат Мелани, вы бросаете вызов судьбе.

Это был Албани. Как и в предыдущий вечер, секретарь по грамотам Его Святейшества с предостережением обратился к Атто.

– Я не бросаю вызов ничему и никому, – дружеским тоном ответил Атто. – Я лишь немного поразмышлял о…

– Вы находитесь здесь, чтобы провоцировать людей, волновать и смущать умы! Вы призываете к волнению, призываете не верить судьям и не повиноваться сбирам. Я слышал это достаточно хорошо.

Волновать? Напротив, ваше высокопреосвященство. Будучи французским подданным…

– To, что вы находитесь на стороне его величества французского короля, очень хорошо, об этом уже знают все, – снова прервал его Албани. – Но вам нельзя заходить слишком далеко. Папская земля не может принадлежать той или другой власти. Святой город является приютом для всех верующих, он открыт для всех людей добрых намерений.

Все это было произнесено тоном, не терпящим возражений.

– Я склоняюсь перед вашим высокопреосвященством, – только и смог ответить Атто, действительно склонился в поклоне и сделал шаг вперед, чтобы поцеловать руку.

Но, показывая свое неодобрение, Албани не заметил поклона Атто (или не хотел заметить), он резко повернулся к сопровождающим его кардиналам и прокомментировал происходящее:

– Это просто невероятно! Прийти сюда, в дом кардинала, государственного секретаря, и пропагандировать Францию, распространять такие идеи!.. – возмущенно воскликнул он.

Таким образом Атто поклонился спине Албани. Один из «друзей» аббата заметил это и злорадно усмехнулся. Это было унизительно и выглядело смешно.

Через несколько минут Мелани уже вернулся в зал, я – следом за ним, стараясь не попасться никому на глаза. Ведь я тоже присутствовал при его пылкой речи. Она могла показаться кому-то вспышкой вздорного человека. Я стал случайным свидетелем сей сцены. Но нам нельзя переигрывать: нельзя допустить, чтобы пошли слухи о том, будто бы я нахожусь на службе у аббата, – в таком случае подозрение распространится и на меня. Я хотел защитить не его интересы, а свои. Что, если кардинал Спада посчитает меня одним из подстрекателей? Я рискую оказаться выброшенным на улицу.

Сохраняя небольшую дистанцию, мы прошли через зал, где было полно гостей. Мелани подал мне знак следовать за ним в его комнаты на верхнем этаже.

– Ну что, ты понял, как функционирует республика слов? – снова начал он, словно не прерывал своей речи.

– Но, синьор Атто…

– Ты сомневаешься, я понимаю Ты хочешь сказать мне если это правда, то как тогда вы и другие можете знать, что сбирам нельзя доверять, что судьи иногда продаются и служат другим?

– Нуда, это тоже…

– Это общеизвестно, мой мальчик, правда вышла из республики слов и поэтому стала бесполезной. И всегда думай об этом, – добавил он с коварной улыбкой. – Если правители хотят сохранить порядок в государстве, то народу ни в коем случае нельзя знать правду о том, из чего сделаны две вещи – закон и колбаса. Так будет спокойнее спать.

У меня не осталось времени что-либо возразить ему и детальнее обсудить эту тему, так как мы уже подошли к двери его комнаты. Он открыл ее, попросил меня подождать немного и вернулся с корзиной грязного белья.

– Сейчас у меня будет важная встреча и мне нужно сменить рубашку. Я должен немного привести себя в порядок, а то выгляжу я просто ужасно. Вскоре на вилле ожидают прибытия графа Ламберга, посла Империи, и я хотел бы подойти к нему. Он немного опаздывает, но будет здесь вскоре. Я спрошу его, примет ли он меня. А ты пока возьми эти вещи и отнеси служанкам, чтобы их постирали и выгладили, иначе у меня скоро не останется ничего чистого. А теперь иди.

Пока я шел в прачечную, неся перед собой корзину с грязными вещами Атто, в голове у меня роем вились мысли. Атто обвинял правителей, высоких чиновников, политических советников, государственных министров и т. п., к которым с такой гордостью причислял и себя. Создавалось впечатление, будто он своей речью действительно провоцировал, подстрекал к бунту, как говорил Албани. Несомненно, все, кто присутствовал при втором споре между ним и Албани, уже давно пустили слух об этом среди других гостей, так что Атто теперь наверняка заработал себе репутацию возмутителя спокойствия и бунтаря, которая вряд ли ему нужна, если он хочет действовать потихоньку. Атто Мелани был шпионом, а шпионы должны быть молчаливыми. Что же побудило его выставить себя напоказ и притом признаться в солидарности с французами? Мне кажется, он только навредил себе.

Странно, но Атто это обстоятельство вовсе не расстроило. Вместо того чтобы, как только мы оказались одни, прокомментировать оскорбление, которое нанес ему Албани, когда повернулся спиной, он снова продолжил развивать свои запутанные мысли насчет всеобщей республики слов.

«Возможно, я совершил ошибку», – подумал я вдруг. Не стоило больше ждать от аббата Мелани той проницательности, которую я видел в нем семнадцать лет назад. Он постарел, вот и все. Потеря интеллектуальных и нравственных способностей неосторожно повлекла за собой недостаток рассудка и определенную распущенность. Меткость и точность превратились в задиристость, осторожность – в опрометчивость слов и поступков, холодный расчет перешел в замешательство. Я знал, что с возрастом люди редко становятся лучше. И в том, что Атто утратил часть своих способностей, собственно говоря, нет ничего удивительного.

В это время я заметил, что в Касино зашло несколько знатных господ. Я слышал от других слуг, что кардинал Спада собрался сам встретить одного важного гостя. И я знал, о ком шла речь.

Через несколько минут гость торжественно вошел в зал, и Фабрицио Спада в сопровождении новобрачных с подчеркнутой доброжелательностью, проявляя особую учтивость, устремился ему навстречу. Многие гости последовали его примеру и поспешили к вновь прибывшему: графу Ламбергу – послу Австрийской империи.

Как я узнал позже, кардинал Спада послал за ним свою карету, которая ехала впереди кареты кардинала Медичи. Для того чтобы избежать протокольных церемоний, представители двух великих держав, испанский герцог Узеда и посол Франции князь Монако, потихоньку договорились со своим коллегой, послом Империи, что прибудут в день самой свадьбы, но потом каждый сделает второй визит на следующий день. Таким образом можно было избежать дипломатического соперничества и предотвратить ссоры между лакеями (как это бывает почти каждый день в Риме), поскольку слуги всегда хотят занять для кареты своего господина место получше.

Поэтому в тот день, когда прибыл Ламберг, послы Франции и Испании появляться не собирались и все внимание было обращено на посла Австрийской империи.

Из-за своего скромного роста я пропустил тот важный момент, когда Ламберг входил в зал, так как мне мешала плотная стена спин и затылков. Однако толпа гостей почти сразу же разделилась надвое, чтобы пропустить посла великой империи. Он шел в сопровождении множества лакеев в желтых ливреях и пажей в гвардейской– форме. Кардинал Спада, который шествовал рядом, вежливо проводил его до середины зала. Дамы и господа склонялись в почтительном поклоне, когда он проходил мимо, пытались обратить на себя его внимание пожеланиями счастья и благополучия.

– Ваше превосходительство…

– Да защитит вас Господь.

– Да пребудет ваше превосходительство всегда в здравии!

И тут в хор восторженных приветствий неожиданным диссонансом ворвался чей-то голос:

– Si Deus et Caesar pro me, quis contra?

Мне несложно было узнать, кто произнес эту фразу на латыни. Это был Атто. Он также склонился в поклоне, оказывая почтение дипломату могущественной империй. «Если Бог и император со мной, то кто же тогда будет против меня?» – произнес аббат Мелани. Приподнявшись на цыпочки и глядя поверх блестящей лысины какого-то прелата, я силился увидеть эту сцену собственными глазами.

Это был действительно Атто, склонившийся перед Ламбергом, однако с таким достойным видом, словно давая понять, что это дань вежливости, но никак не знак раболепия.

Перед ним стоял императорский посол, лицо которого я мог сейчас рассмотреть намного лучше, чем вчера. Черные как смоль невыразительные глаза, взгляд холодный, даже отталкивающий. Посол смотрел мрачно, не глядя в лицо собеседнику, глаза его бегали, что указывало на характер человека, привыкшего ко лжи и лицемерию. Лоб не очень низкий, овальное лицо землистое и тусклое, как будто бледным его сделали некие жуткие мысли. Небольшая, аккуратно подстриженная бородка придавала лицу некоторую привлекательность – вероятно, она должна была свидетельствовать о высоком положении посла в обществе. Всем своим видом он внушал почтение и уважение, но в первую очередь – недоверие.

– Это мудрые слова, – ответил Ламберг, явно заинтересованный. – Кто вы?

– Поклонник, который хочет приветствовать ваше превосходительство с величайшим почтением, – сказал Атто и передал ему записку.

Ламберг взял ее. Заинтригованные гости удивленно зашумели. Посол развернул записку, прочитал ее и снова сложил. Затем он коротко рассмеялся.

– Ну хорошо, договорились, – произнес он, небрежно возвратив Атто его записку, и снова отправился к середине зала.

Аббат Мелани выпрямился – у него было очень довольное лицо.

Я вернулся на свое место у камина, надеясь опять подслушать их интересный разговор. Однако теперь в креслах сидела другая пара.

– Подавать горячий шоколад в такое время – это, скажу я вам, очень смелый шаг… – с волнением в голосе тихо проговорил какой-то молодой каноник.

– Вы явно не желаете признать очевидного: Папа благоволит Испании, ведь он родился ß Неаполитанском королевстве, а это испанские владения, Спада же – государственный секретарь Папы, – ответил другой благородный молодой человек.

– Согласен, ваше превосходительство, но предлагать шоколад – это такая вопиющая лесть… шоколад – любимый напиток короля Испании Карла II, и это в год, когда должен проводиться конклав…

– Да, это, конечно, производит впечатление принадлежности к определенной партии, я знаю, знаю. Вот увидите, в последующие несколько дней здесь еще будут много говорить об этом.

Я и не подозревал, что шоколад считался политическим напитком – признаком симпатии к Испании. Но мне было известно, что идея подать напиток из какао первоначально принадлежала дону Паскатио, и кардинал охотно согласился с ним, более того, даже пошутил на эту тему – мы все могли слышать, – исполнив восхитительный сонет. «Однако как только до его ушей дойдут критические замечания и ему выскажут подозрения…» – с улыбкой подумал я и тут же легко представил себе, как кардинал Спала испугается и снова устроит головомойку своему бедному дворецкому.

Неожиданно мое внимание привлекло движение среди гостей в одной стороне зала. Лакей кардинала Спады направился к лакею кардинала Спинолы, который в это время был окружен гостями. Я заметил это только потому, что, протискиваясь сквозь толпу, лакей нечаянно налетел на Марчезу Бентивоглио, первую придворную даму королевы Польши, которая от толчка пролила себе на грудь приличную порцию горячего шоколада. Громко обруганный, лакей продолжил свой путь, принося тысячу извинений, и передал записку Спиноле. Тот довольно рассеянно прочитал ее, как будто хотелпоказать присутствующим всю незначительность содержащейся в ней информации. Я стоял слишком далеко, чтобы услышать, что сказал кардинал лакею, быстро наклонившись к нему и возвращая записку. Но после того как я напряг все свои чувства, забыв об оживленных разговорах вокруг, мне все же, кажется, удалось прочитать по губам Спинолы несколько членораздельных слов, которые сопровождались жестами:

– …снаружи, на балконе.

Главное не только видеть и слышать, но и действовать. И эту необходимость действий я почувствовал сразу же: послание, которое, вероятнее всего, адресовано Спиноле, было от Спады, и предназначалось для третьего человека. Я знал, кто был до сих пор на террасе: кардинал Албани. Получается, что между тремя членами кардинальской коллегии, присутствовавшими на «Корабле», незаметно появился посланник!

Если нам не удастся перехватить записку (что действительно было абсолютно исключено), возможно, получится хотя бы узнать содержание послания, и мы тогда сделаем важный шаг в раскрытии заговора против конклава. Вероятно, мы даже узнаем, как далеко зашли тайные переговоры об избрании нового Папы. О том, где они пройдут, Атто догадывался, но почему три кардинала встретились именно на «Корабле» – на вилле тысячи тайн? Сейчас было очень важно ничего не испортить.

Я покинул свое место у стены и двинулся за лакеем на балкон, осторожно следя за тем, чтобы никто не заметил меня. Послеобеденное солнце все еще щедро дарило свой свет. Приблизившись к большой стеклянной стене, которая выходила на террасу, я увидел темные силуэты гостей, болтающих на свежем воздухе. С противоположной стороны на стекло спадал свет, и силуэты людей четко вырисовывались на нем, словно фигурки, которые иезуиты так умело проецируют на сцену во время своих театральных представлений. Благодаря интуиции, незаменимому союзнику в подобных тяжелых ситуациях, я сразу же узнал среди них кардинала Албани. Он все еще стоял на том месте, где оскорбил Атто, окруженный группой друзей и подхалимов, которые неизменно сопровождают каждого кардинала, словно рой мух корову. Только один слуга из дома Спады отделился от группы, чтобы снова наполнить чашки горячим шоколадом.

Пока я направлялся из зала к выходу, переступая через чьи-то ноги, задевая стулья и столы, молясь, чтобы дон Паскатио не задержал меня, то увидел, что Мелани тоже обратил внимание на происходящее. Бюва, который отказался от своего обычного бокала вина и следил за всем, поскольку Атто был занят разговором, наклонился к нему и прошептал что-то на ухо. В ту же секунду Атто распрощался со своими благородными собеседниками и отправился на балкон. К несчастью, в спешке он столкнулся с секретарем из окружения Ламберга и чуть не растянулся во весь рост на полу.

Лакей был слишком далеко, чтобы мы могли догнать его. Так и пришлось нам наблюдать через стекло (я – с левой стороны, Атто – с правой) передачу записки. К сожалению, окружение кардинала закрывало его от нас в тот самый момент, когда он получил записку и прочитал ее. Вскоре после этого мы добрались до балкона, запыхавшись от спешки, но стараясь, чтобы этого никто не заметил. Однако в следующий момент все гости на балконе обернулись ко мне – на их лицах читалось веселое недоумение. Косые лучи солнца безжалостно слепили меня, так что мне не удалось разглядеть, кто именно смотрел на меня.

Я повернулся к Атто. Он тоже глядел на меня немного удивленно, но это длилось мгновение, ибо как раз в эту секунду Албани снова сложил записку, что тут же отвлекло от меня внимание Атто. Другие же продолжали разглядывать меня, подняв брови, и, казалось, никак не могли оторвать от меня взгляд. Кто-то даже со смехом толкнул соседа в бок. Я покраснел от стыда. Я не осмелился спросить, что же такого они нашли во мне: я стоял сейчас так близко от Албани, что не хотел менять своего места.

– Прелестно, – услышал я голос Албани недалеко от меня. – У кардинала Спады действительно хороший вкус.

Затем он поставил чашку шоколада на перила балкона, держа в руке записку. На бумагу капнуло немного шоколада, и кардинал испуганно отдернул свою нежную руку. Записка выпала и опустилась на перила рядом с чашкой. В то же мгновение я почувствовал над головой знакомый шелест, который сопровождался своего рода поглаживанием моей макушки. Затем между мной и солнцем промелькнула быстрая тень. Существо махало крыльями подобно живому вихрю, ловко повернуло и опустилось на каменные перила у чашки Албани, наполненной шоколадом. Я не смог сдержать восклицания:

– Цезарь Август!

Последовавшие за тем события стали самими неожиданными и странными за все время моего пребывания на вилле Спада.

Жаль, но в этот раз кардинал Албани, его друзья и остальные гости на балконе любовались не мною, а роскошным оперением попугая Цезаря Августа, который сидел над моей головой на выступе стены.

Как я уже упоминал, у попугая было почти болезненное пристрастие к шоколаду. Иногда мне получалось достать для него немного этого лакомства в кухне. Но сегодня впервые дурманящим ароматом была наполнена вся вилла, и не случайно птица именно в этот день, поборов скромность, явилась на праздник в надежде получить глоток шоколада.

В тот момент, когда Албани оставил свою чашку без присмотра, попугаю пришла в голову остроумная мысль, которая вполне соответствовала его коварному нраву – украсть шоколад.

Не успев сесть на перила, он обмакнул клюв в чашку кардинала. Албани с гостями несколько смущенно улыбнулись.

– Забавно, э… правда, весело, – произнес кто-то, и тут же Цезарь Август, вызвав удивленные взгляды всех, кто столпился на балконе, сжал бумагу в своих когтях.

Албани протянул руку и попытался схватить записку, которая, казалось, была так близко. Но Цезарь Август злобно клюнул его в руку. Кардинал отдернул руку, вскрикнув тихо, но тоже зло. Другие гости невольно сделали шаг назад.

– Ваше высокопреосвященство, позвольте помочь вам, – сказал я и начал пробираться к попугаю, втайне надеясь, что Цезарь Август не станет клевать своего старого друга. Я осторожно забрал у него записку. Однако тут же возникла ужасная свалка. Меня столкнули на пол – нет, кто-то просто упал на меня. По крикам, которые я услышал, мне стало понятно, что на полу нас по крайней мере трое. Кто-то вырвал у меня записку, и чей-то локоть больно врезался мне в ребра.

– О ваше высокопреосвященство, простите меня, простите меня, пожалуйста, я споткнулся, – услышал я голос Бюва, который трудно спутать с каким-то другим.

– Идиот! Я тебе сейчас покажу! – ответил другой голос.

– Держите этого сумасшедшего! – крикнул кто-то третий.

Я моментально понял план Атто: создать суматоху, возможно, даже затеять драку, толкнув долговязого Бюва, а затем, воспользовавшись переполохом, завладеть запиской.

– О нет, проклятие! – услышал я, как чертыхнулся Мелани.

Я проскользнул между ног какого-то незнакомца и быстренько поднялся.

Почти все уже были на ногах, включая Бюва, который приводил в порядок свою одежду под сердитыми взглядами ошеломленных мужчин. Цезарь Август все так же сидел здесь, на перилах балкона, но с одним существенным различием: теперь он держал записку в клюве, которую на лету вырвал из рук Атто. Мелани умоляюще смотрел на попугая, но не мог набраться смелости потребовать записку назад. Албани тоже озадаченно глядел на птицу и свою записку.

– Цезарь Август… – тихо позвал я попугая, надеясь привлечь его внимание.

Ответом было лишь тихое чавканье. Никакого звука он больше произвести не мог, так как получил вкуснейшую бумажку, пропитанную его любимым шоколадом. Затем он посмотрел на меня, склонив голову набок, и распрямил крылья. Наконец Цезарь взвился вверх, словно маленький белый вихрь, и испарился.

Кардинал Албани не смог сдержать дрожи в голосе.

– Воистину странная птица, – заметил он изменившимся голосом и попытался вернуть себе самообладание.

Краем глаза я увидел, как кардинал вытер платком вспотевший от волнения лоб. Я с напряжением следил, в каком же направлении полетит птица. Как я и опасался, он полетел к воротам Сан-Панкрацио.

Уйти незамеченным было непросто. Едва я успел пробормотать извинения и покинуть балкон, как Атто догнал меня в зале. В нашу сторону, дивясь необычной сцене, которая только что разыгралась, повернув голову, все еще смотрели человек десять. Мы поспешно смешались с толпой. Мне надо было хорошенько подумать, как незаметно уйти из зала, а затем и с виллы, чтобы меня не задержал ни дон Паскатио, ни кто-нибудь из прислуги. Кроме того, нужно было время, чтобы сменить ливрею на свою одежду. Для этого необходимо было спрятаться в комнатах аббата Мелани.

– Поспеши, поспеши, ради бога. Эта проклятая птица может быть сейчас где угодно, – говорил он, в то время как я торопливо надевал штаны.

Не оставалось другого способа уйти незамеченными, кроме как тихонько пробраться через заросли камыша между цветочными грядками на главной аллее, затем вернуться и прошмыгнуть к задней части сада. На счастье, солнце как раз перестало жечь, истязая своими лучами все живое и неживое, поэтому преследование попугая не стало для нас столь обременительным.

Оставив позади капеллу, мы перешли дорогу, которая вела к театру, и добрались до выхода с задней стороны виллы. Конечно, нам пришлось немного испачкаться, но, по крайней мере, нас не заметили другие гости или охрана на главном входе. Ведь ни Албани, ни Спинола, ни Спада не должны были даже догадываться о наших поисках.

Атто приказал своему секретарю оставаться в зале и с большой предосторожностью наблюдать за тремя кардиналами. Разумеется, он понимал, что много узнать таким образом не удастся.

Однако теперь мы знали, что если найдем Цезаря Августа и отберем у него записку, то выясним подробности следующей встречи кардиналов и, возможно, даже их планы, несмотря на то что Цезарь Август, схватив клювом бумагу смял ее. Записка пропиталась его любимым шоколадом, именно поэтому я был уверен, что попугай не расстанется с ней и будет крепко держать, чтобы время от времени облизывать бумажку своим черным острым языком.

Как только мы прошли через ворота Сан-Панкрацио, Атто схватил меня за плечо.

– Посмотри!

Это был он. В вертикальном пике птица пронеслась над нашими головами. Конечно же, мы не остались незамеченными, так как попугай тут же метнулся в сторону и потом снова полетел прямо. Как я и ожидал, скорее всего он отправился в очередной рейд, чтобы пропасть на несколько дней, а то и недель; я часто видел его улетающим как раз в направлении самых высоких и густых деревьев. Так было и сейчас. За пределами Рима у него не было большого выбора: самые стройные пинии, величественные кипарисы и раскидистые платаны росли именно там, куда он понесся, подобно белой комете, – в зеленых кронах сада «Корабля».

10 июля лета Господня 1700, вечер четвертый

В этот раз в парке «Корабля» мы больше смотрели на небо, чем перед собой. Без сомнения, Цезарь Август прятался где-то здесь, присев на сук какого-нибудь высокого дерева, и, возможно, он даже наблюдал за нами.

Наступил вечер, и хотя уже опустились темные тени, они тут же исчезли, едва мы ступили на территорию «Корабля». Переменчивый ветерок прогнал их вместе с небольшими облаками, открыв путь лучам яркого света. Казалось, на вилле Эльпидио Бенедетти сумерки и впрямь не пользовались спросом.

Мы прошли через передний дворик и направились к рощам фруктовых деревьев, где и начали свои поиски. Огненные апельсины и лимоны, яркие пятна роз в горшках, кружевные тени под увитыми плющом беседками и в небольших рощицах смущали глаз, тревожили обоняние и все другие чувства. От легкого дуновения бриза дрожал каждый листочек, каждый цветок, колыхались маленькие деревца. Через несколько минут нам уже казалось, что мы видим попугая везде, и в то же время его не было нигде. Мы пошли по дорожке под сводчатыми арками, которая заканчивалась фреской с изображением торжествующего Рима. Нигде ничего. Атто пал духом. Мы изменили направление и вернулись к зданию.

– Проклятая птица, – пробормотал он.

– По-моему, у нас мало шансов найти его. Если Цезарь Август не хочет, чтобы его нашли, то с этим ничего нельзя поделать.

– Ничего нельзя поделать? Это мы еще посмотрим! – воскликнул Мелани и погрозил серебряным набалдашником трости в сторону неба, словно желал предостеречь некое божество.

– Я хотел сказать: если он не желает быть обнаруженным, то никто не сможет его найти, даже…

Запомни: здесь я решаю, что мы будем делать и что не будем, мой мальчик. Я – дипломат его христианнейшего величества французского короля, – сообщил он мне.

Я промолчал, но потом все же решил что-то ответить.

– Хорошо, синьор Атто, тогда объясните мне, пожалуйста почему вы выхватили у меня записку, ведь она была уже в моих руках? Если бы Бюва не свалился на меня, то, возможно, эта записка уже находилась бы у вас. Но нет, вы забрали ее у меня а попугай увел ее!

От волнения у меня перехватило дыхание, стеснило в груди и я напряженно ждал ответа. Как обычно, от страха испортить отношения с Атто у меня начинается удушье.

Он помолчал секунду, затем ответил, злобно шипя:

– Ты вообще ничего не понимаешь, ты никогда ничего не понимал. Тебе не удалось бы сохранить записку. Албани стоял прямо перед тобой, все таращились на тебя, пришлось бы просто вернуть ее. Только мы с Бюва могли сделать так, чтобы она исчезла, если бы твой чертов попугай не испортил все.

– Во-первых, попугай принадлежит не мне, он достался кардиналу Фабрицио Спаде в наследство от его дяди, монсиньора Виргилио Спады, упокой Господь его душу, Кроме того, мы должны быть благодарны попугаю, за то что он похитил записку.

– Я смог бы отвлечь Албани, а между тем Бюва воспользовался бы ситуацией.

– Отвлечь Албани? Но ведь вы все это время только тем и занимались, что делали из негр врага? Своими дерзкими речами вы спровоцировали сегодня вторую ссору. На празднике все только и будут говорить об этом.

– Успокойся.

Ну, теперь я совсем рассердился. Это стало последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я знал, что мое замечание абсолютно справедливо. Так просто Атто не заставит меня замолчать. Но потом я заметил, что он имел в виду нечто совсем другое.

Аббат Мелани уставился на что-то за моей спиной, напряженный и настороженный, словно увидел свободно разгуливающего дикого зверя.

– Он позади меня? – спросил я, тут же вспомнив о Цезаре Августе.

– Он как раз удаляется. И одет так же, как в прошлый раз.

– Одет?

Я обернулся.

Он находился менее чем в тридцати метрах от нас. Под мышкой он держал кипу свернутых бумаг, связанных вместе красной ленточкой, и шел, погруженный в свои думы, по направлению к юной девушке, чья кожа была белой, как сметана, а лицо обрамлено густыми темно-каштановыми локонами. С поклоном, на который девушка ответила широкой улыбкой, он передал ей кошелек и некоторые бумаги.

Я успел узнать ее, прежде чем они оба исчезли за большим лимоном. Ошибиться было почти невозможно. Да, это были они. Благородный пожилой господин и юная девушка, которых мы видели увлечено беседующими в тот день, когда впервые вторглись на территорию «Корабля». Она была точной копией Марии Манчини. И он тоже смутно напомнил мне кого-то сейчас, когда я увидел его второй раз. Но кого?

Они исчезли так же неожиданно, как и появились. Наученные предшествующими событиями, мы не пытались догнать их или понять, каким образом они так быстро исчезали. Я посмотрел на Атто.

– Ahi, dunqu'è pur vero,^[51] – прошептал он.

И теперь я знал, кого именно мы увидели.

* * *

Мне пришлось бы долго объяснять, в какие события и в какое время перенесла меня эта фраза. Достаточно сказать, что ее семнадцать лет назад произнес один из гостей «Оруженосца» незадолго перед своей смертью. В то время я работал там слугой и как раз в эти дни познакомился с Мелани.

Умирающий был не кто иной, как Никола Фуке, в прошлом генеральный контролер, министр финансов Франции. Именно он произнес эти слова. Обвиненный в заговоре, он был заключен в тюрьму пожизненно, но когда в стране начались волнения, ему удалось бежать в Рим и остановиться на постоялом дворе «Оруженосец». Атто наверняка знал, что я помню все эти события, тем более что у него находились сейчас мои мемуары.

– Это был тот же господин, что и тогда, с Марией… – пробормотал я, все еще взбудораженный загадочным явлением.

Атто ничего не ответил, но своим молчанием дал понять, что согласен со мной. Мы совершенно забыли о нашем недавнем споре и возобновили поиски, напряженно вглядываясь в кроны деревьев и не желая признаваться друг другу, что теперь нас мало занимали мысли о Цезаре Августе. Таинственное появление этих двух людей, больше похожее на волшебное видение, вернуло нас в прошлое. Я подумал о том дне, когда познакомился с аббатом Мелани. Он же, видимо, был погружен в воспоминания о своей дружбе с Фуке, об ужасной судьбе и трагическом конце генерального контролера. Тут я понял, почему первая встреча с таинственными людьми на «Корабле» потрясла его сильнее, чем последующие. Он одновременно увидел перед собой привидение Марии, с которой был связан запутанными, сложными узами чувств, и Фуке, свидетелем и причиной ужасной смерти которого он стал.

Достаточно было одного взгляда на Атто, чтобы понять, какая буря противоречивых эмоций всколыхнулась в его душе. Он видел старого друга, но еще не настолько старого и сломленного многолетним заточением, каким узнал его я, а зрелого мужчину в расцвете сил. В кипе бумаг, которую он нес под мышкой, должны были быть и те, которые он, неутомимый работник на службе у короля, брал с собой даже домой, до того как интриганы французского двора лишили его министерского кресла, чести, свободы и даже жизни.

Прямая осанка, решительная походка, приятные черты лица, серьезный взгляд – таким был Фуке, которого Атто знал в молодости. Сегодняшняя встреча должна была мгновенно отбросить аббата назад, вернуть к событиям ушедшего столетия, к бесконечному смятению душ и истории, вызвать неимоверную боль и, возможно, такие же угрызения совести. Словно в чистом тихом пруду, в жизни этой виллы отразилось счастливое прошлое, оно кокетливо поправляло прическу, глядя на свое отражение, и как будто говорило нам: «Я все еще здесь».

Атто шел, немного сгорбившись, и я видел не энергичную походку бодрого старика, а осторожные движения слишком рано состарившегося молодого человека. Сам не знаю, смог ли бы я выдержать подобные испытания духа и сердца. Мне подумалось даже, что, будь я на его месте, скорее всего, меня сотрясали бы рыдания. Но он сдерживал их и продолжал делать вид, будто ищет попугая. Было просто невозможно в душе не простить его, и я решил, что стоит закрыть глаза на многие его недостатки (дерзость, хитрость, надменность…) хотя бы отчасти, если я действительно хотел называться его другом. Конечно, это означало бы, что мне придется смириться со многими иллюзиями, например с тем, что он способен на крепкую, настоящую дружбу. «Вы – мой самый настоящий друг». Эту фразу я услышал при первом появлении Марии и Фуке и уж точно никогда не смогу сказать ее аббату Мелани. Но разве дружба не является первой подругой самообмана, которым подпитывают дружбу, дабы продлить те радости, которые она приносит людям?

– Я думаю, ты прав. Цезаря Августа здесь нет или же просто очень тяжело найти тут, – сказал Атто глухим голосом.

– Когда ему не хочется, чтобы его отыскали, он прилетает в подобные места. К сожалению, это место – самое идеальное для него, – добавил я.

– И все же довольно странно, что он прилетел именно сюда, – заметил Мелани. – Три кардинала, тетракион, твой попугай». Это место постепенно наполняется персонажами.

– Что касается Цезаря Августа, я думаю, он здесь все же случайно. Он любит высокие деревья с густой листвой, а в этом саду растут самые красивые деревья на всем Джианиколо.

– Ну хорошо, давай тогда разузнаем, нет ли здесь случайно кого-то еще.

– Кого-то? – переспросил я, все еще думая о таинственном видении.

– Начнем с тетракиона, – поспешил объяснить Mелани, направляясь ко входу в дом.

Однако тут он снова остановился. Несравненная сладкая мелодия, посылаемая скрипкой в небесные просторы, мягко разливалась по всему парку. Было трудно сказать, откуда она доносилась и кому в радость исполнялась.

– Снова эта музыка… Folia, – неожиданно произнес Атто.

– Вы хотите еще раз обойти здание, чтобы понять, откуда к нам доносится эта музыка?

– Нет, давай останемся здесь. Мы прошли уже достаточно много. Я не отказался бы от небольшого отдыха.

Он опустился на маленькую мраморную скамеечку. Я думал, что он скажет что-то вроде «Мы все становимся старше» или «Я уже не так юн», но он промолчал.

– Фолия. Словно сумасшествие,^[52] сумасшествие Капитор, – вырвалось у меня.

– Она тоже натолкнула тебя на такие мысли?

– Вы же сами рассказывали мне: Капитор, сумасшедшая из Испании, даже имя ее происходит от lapltora, что на испанском означает «сумасшедшая».

– Tout se tient. Здесь же мы с тобой слышим фолию, которая кажется бесконечной. И каждый раз в ней возникают новые вариации. А вот сумасшествие Капитор, напротив, в один момент закончилось.

– Вы хотите сказать, что она быстро покинула Францию?

– Да, в один прекрасный день она и Бастард уехали. Но уже ничто не стало опять таким, как раньше.

– Что же произошло?

– Целый ряд печальных обстоятельств. Они и привели к той сцене, свидетелями которой мы только что стали, – прошептал Атто, наконец-то решившись поговорить о загадочном явлении Марии и Фуке.

* * *

И Мелани рассказал мне, что случилось потом. После представления Капитор поведение кардинала резко изменилось. Темное пророчество сумасшедшей («Дева, которая выйдет замуж за корону, принесет смерть») засело у него в голове – трубы страха звучали в его ушах резко и громко. Связь Людовика и Марии следовало разорвать любыми средствами. Им нужно помешать. «На кону моя голова», – решил кардинал, скрывая свой новый страх, в котором он никому не мог признаться. Он был полон ужаса, хотя это не было заметно.

Так в последующие месяцы весны 1659 года на пути влюбленных стало появляться все больше препятствий. В июне Мазарини заявил официально, что Мария должна покинуть королевский двор. Кардинал, планировавший поездку на Пиренеи, где собирался обсудить некоторые подробности мирного договора с Испанией, намеревался взять племянницу с собой, в пути расстаться с ней и отослать ее в Ля Рошель, к младшим сестрам Ортензии и Марианне. Отъезд намечался на двадцать второе июня.

Королева, опасаясь реакции Людовика, поостереглась сообщать ему эту новость. Поэтому Мазарини приказал Марии самой сказать королю о предстоящем отъезде. Людовик пришел в ярость. Он грозил Мазарини немилостью, а печаль Марии еще больше усиливала гнев короля. Три дня он не разговаривал со своей матерью. В полном отчаянии Людовик бросился в ноги Мазарини и королеве, рыдая, он молил их о том, чтобы они дали ему разрешение жениться на Марии. Суровым тоном, вооружившись искусной риторикой, Мазарини напомнил королю, что он, кардинал, назначен советником и помощником его родителями, что до настоящего дня он служил королю верой и правдой и никогда не сделает ничего, что могло бы навредить славе Франции и короне, и, являясь опекуном своей племянницы Марии, он скорее заколет ее кинжалом, чем предаст.

Людовику пришлось уступить. Мазарини сказал королеве, когда они остались одни:

– Что же нам еще остается? На его месте я сделал бы то же самое.

Даже после этого дня Людовик не переставал уверять Марию что никогда не женится на испанской инфанте. Он хорошо все рассчитал и сможет сломить сопротивление кардинала и матери ибо только она, Мария, должна однажды подняться на трон Франции. В подтверждение своих намерений король послал ей тогда очень дорогое колье, которое купил у королевы Англии и сохранял до дня помолвки.

Однако приказ Мазарини оставался неизменным: Мария должна покинуть Париж. Юная Мария уверяла своего возлюбленного что после этого кардиналу будет легко отправить ее в какое-нибудь еще более отдаленное место. Людовик попытался успокоить ее и поклялся, что будет думать только о ней и обязательно найдет выход. Но эти обещания не могли утешить ни ее, которая слушала их, ни его, который их давал.

В последовавшие дни Мария то плакала, то сердито молчала. Людовик не переставал повторять ей, что его боль от предстоящей разлуки не может сравниться ни с какой другой, которую когда-либо испытывал человек. Однако слов уже было недостаточно. – Немногие видели то, что тогда видел я, мой мальчик. И, будь уверен, никто никогда не станет болтать об этом, – заявил Атто.

Затем, чтобы от несмолкающей речи Атто у нас не началось онемение в ногах, мы отправились на короткую прогулку по аллеям парка. В этом месте, полном духов прошлого, каждый шаг напоминал о каком-нибудь эпизоде. Каждая фраза или деталь, каждый цветок на грядке пробуждали стесняющие душу воспоминания.

До самого отъезда Марии король не мог смириться с неизбежным. Двадцать первого июня, накануне расставания, королева-мать и сын имели долгий разговор наедине. В итоге король вышел с опухшими от слез глазами. Мария уезжает. Людовик проиграл сражение, но все еще надеялся выиграть войну.

На следующее утро он невероятно страдал от мук любви, и ему пришлось два раза пускать кровь: на ноге и на руке (затем последовали еще четыре приступа – и еще шесть кровопусканий). Не переставая рыдать и громко заверяя в том, что он сделает ее своей невестой, Людовик проводил Марию к карете.

– Конечно, ей трудно было понять все это. Ведь он был королем и мог делать все, что хотел. Вместо этого он поддался на уговоры матери и кардинала.

– И что сказала Мария?

– «Ах, сир! Вы плачете, но ведь вы король, а уезжаю я!» – процитировал Атто с легкой улыбкой на губах.

– Но почему король не настоял на своем?

– Ты должен знать, что только отсутствие человека дает нам возможность осознать, как он нам дорог. Людовик был очень влюблен, но это было первое сильное чувство, поэтому он еще не знал, что такое случается лишь один раз в жизни. Королева Анна убедила сына в том, что со временем он забудет Марию и когда-нибудь будет даже благодарен ей за те страдания, которые она ему сейчас причинила. И он поверил ей. Так был нанесен непоправимый вред.

Мы вновь опустились на мраморную скамеечку.

После отъезда Марии между влюбленными началась отчаянная переписка. Мария решила оставить сестер в Ля Рошели и сбежать в крепость Бруаже неподалеку, чтобы уединиться. I В августе Людовик и Анна со всеми придворными отправились на Пиренеи, чтобы заключить мирный договор между Францией и Испанией. Здесь же для подтверждения мирных намерений должна была состояться свадьба Людовика и инфанты.

– Как уже было сказано, я тоже принял участие в этом мероприятии, которое изрядно повлияло на ход истории Европы, – сообщил Атто с едва скрываемой гордостью.

Тринадцатого и четырнадцатого августа Мазарини приветствовал короля и его мать, когда те встретились им с Марией на пути. И хотя все ночевали в одном дворце, Марии и Людовику было запрещено обмениваться друг с другом хотя бы одним словом. И король беспрекословно сносил все.

– Это был момент, когда я вдруг подумал: «Его величество станет таким же, как его отец, этот соня Людовик XIII! Кардинал может спать спокойно…» – усмехнулся Атто.

Однако когда молодой король садился на коня, чтобы продолжить путешествие, Мелани воспользовался ситуацией и передал ему тайное письмо Марии – последний привет.

– Никто, кроме меня, никогда не узнает о содержании этого письма. Оно было очень длинным и бесконечно печальным. Я никогда не забуду ее последних слов.

И он процитировал по памяти:

«Des pointes de fer affreuses, hérissées, terribles, vont être entre Vous et moi. Mes larmes, mes sanglots font trembler ma main. Mon imagination se trouble, je ne puis plus écrire. Je ne sçais ce que je dis. à Dieu, Seigneur, le peu de vie qui me reste ne se soutiendra que par mes souvenirs. Ô souvenirs charmants! Que ferez vous de moy, queferayje de vous? Je perds la raison. Adieu, Seigneur, pour la dernière fois».

Затем Мелани перевел для меня: «Ужасные острые железные иглы вонзились между Вами и мной. Моя рука дрожит от слез, от рыданий. Мой разум мутнеет – я больше не могу писать. Я не знаю, что сказать. До свидания, мой господин, та недолгая жизнь, которая мне осталась, будет наполнена одними воспоминаниями. Ах, милые воспоминания! Что же сделали Вы со мной, а я – с Вами? Я теряю рассудок. Прощайте, мой сударь, в последний раз прощайте».

– И это было действительно последним прощанием их любви, – закончил он.

– Но неужели вы тайком прочитали это письмо? – удивился я.

– Что? – испуганно воскликнул Атто. – Помолчи лучше и не перебивай меня больше.

Пока я молча потешался над тем, что подловил Мелани (ведь было совершенно очевидно, что он тайком прочитал письмо Марии, прежде чем передать его королю), тот продолжил свой рассказ.

Мазарини все поставил на то, чтобы Мария приняла предложение вступить в брак с коннетаблем Лоренцо Онофрио Колонной. Колонна происходил из старого римского дворянского рода, которому служил еще отец кардинала, а сейчас и сам Мазарини, состоявший на службе у Филиппо Колонны, дедушки Лоренцо Онофрио. Именно Филиппо Колонна отсоветовал двадцатилетнему Мазарини жениться на дочери неизвестного нотариуса, в которую тот влюбился, и вместо этого наставил на путь «сутан», то есть церковной карьеры. По мнению Колонны, она должна была принести ему больше счастья. Таким образом жизненный путь юного короля переплетался с жизнью кардинала и складывался по его плану, и, поскольку нить судьбы самого кардинала была порвана, он безжалостно жертвовал жизнью своего подопечного.

Чтобы убедить Марию связать себя брачными узами с Лоренцо Онофрио, Мазарини готов был пойти на уступки. Мария сразу же попросила о разрешении поехать в Париж. Так она вернулась в столицу, где дядя распорядился, однако, запереть ее в своем доме и не выпускать. Но судьбе было угодно, чтобы Марии и сестрам пришлось покинуть дом из-за небольших ремонтных работ, а сам Мазарини находился в это время по делам службы в другом городе Франции. Где они нашли приют? В Лувре, в комнатах кардинала, куда никто не мог входить (об этом можно узнать из докладов его информаторов).

В Лувре Марию ждала неожиданная милость судьбы: за ней стали ухаживать по всем правилам искусства. Ее руки попросил наследник герцогства Лотарингского, Карл Лотарингский, будущий герой битвы под Веной. Карл был молодым человеком восемнадцати лет, любезным во всех отношениях, предприимчивым, очень страстным. Мария была готова выйти за него замуж, он казался ей гораздо более перспективным женихом, чем старый Колонна, которого она никогда не видела и с которым придется жить в Италии, где мужья обладают неограниченной властью над женами. Но Мазарини придумывал всякие отговорки и категорически отклонил предложение: он опасался, что, даже выйдя замуж, Мария все равно будет представлять опасность в Париже.

Тем временем полным ходом шли приготовления к свадьбе Людовика и инфанты. Семь месяцев прошло в переговорах и приготовлениях, прежде чем можно было провести церемонию бракосочетания, которая согласно обычаю должна была пройти дважды – по обе стороны границы, поскольку нельзя было даже на шаг ступить на территорию соседней империи, что могло рассматриваться как объявление войны.

Первым актом брачного договора стал торжественный отказ от наследования испанского трона, который подписала инфанта Мария Терезия. На следующий день на испанской территории было заочное венчание с его христианнейшим величеством французским королем. Людовика представлял дон Луи де Гаро – испанский парламентер. На празднике не было ни одного француза, кроме Цонго Ондедеи, свидетеля со стороны Людовика, епископа фон Фреи, секретаря Мазарини, человека с черной душой.

Однако Анна Австрийская и кардинал не могли вынести ожидания. Они не уставали заверять Людовика, что испанская невеста красивая, гораздо красивее Марии Манчини. Поэтому теперь она должна была действительно казаться красивой.

На празднества были приглашены инкогнито мадам де Мотвиль, dame de compagnie^[53] Анны, и мадам де Монтеспан, кузина короля. Их задачей было оценить женские прелести невесты.

Дамы знали, что по возвращении во французский лагерь им придется ответить на один-единственный вопрос: «Ну, и как она выглядит?»

– Они приложили все усилия, чтобы показаться довольными, – захихикал Атто, – но было достаточно одного взгляда на их лица, смущенные улыбки, вежливые фразы… Мы сразу же поняли: что-то не так.

– Правда, она не особенно стройна, да, скорее, немного коренастая. Ну, в общем, она маленького роста, – наконец признались они. – В целом же не дурна. Глаза не очень маленькие, нос не очень большой, – пытались убедить они нас, перебивая друг друга. – Лоб, конечно, немного открыт.

Это было изящным описанием того факта, что невеста страдала выпадением волос, и вообще, ее волосы можно было назвать как угодно, но только не пышными.

В завершение мадам де Мотвиль дерзко заявила:

– Будь у нее красивые зубы правильной формы, она стала бы одной из самых красивых женщин Европы.

Мадам де Монтеспан решила высказаться осторожнее, тем более что так или иначе скоро все сами смогут оценить красоту инфанты. И все же она не удержалась и сказала печальным тоном:

– Ее вид вызывает жалость.

Но потом тут же поспешно поправилась, объяснив, что она имела в виду ужасную прическу и это «чудовищное сооружение» – юбку на кринолине невероятных размеров, которую Мария Терезия согласно испанской моде надела на свое маленькое бедное тело.

– Все с ужасом ждали реакции Людовика, когда он на следующее утро увидит инфанту в первый раз.

– И что произошло?

– Ничего из того, чего мы боялись. При встрече с невестой он вел себя в соответствии со всеми правилами церемониала, подобно вышколенному актеру. Под довольным взглядом матери, которая перед этим настоятельно просила его вести себя прилично, Людовик сыграл роль влюбленного, сгорающего от нетерпения, как это и полагалось на королевских свадьбах. Он даже проскакал галопом на коне вдоль реки, так галантно, со шляпой в руке, следуя за кораблем невесты. Людовик сидел на коне великолепно и привел в восторг Марию Терезию.

Аббат Мелани поправил ленту на туфле, затем то же самое сделал на другой, после чего возвел глаза к небу.

– Бедная, несчастная инфанта, – пробормотал он. – Да и он тоже не менее несчастен.

Пытаясь следовать увещеваниям королевы-матери, Людовик вел себя безупречно, старался обуздать свое сердце и заставить молчать голос разума. Он уважал мать и верил, что если они с кардиналом так решили, то это будет лучше для него. Так далеко завела его неопытность. Они оба обрекли его на несчастье. С того дня, когда он впервые увидел свою невесту, в нем появился росток сомнения подозрения и даже мучительного страха перед тем, что его предали.

Внутри него все сгорело от холодного пламени. Молодого регента не выдавало ничего: ни лицо, ни поступки, ни слова, а ведь на него каждую минуту были направлены тысячи глаз. Он не проявил ни малейшего признака слабости. Еще ребенком, во времена Фронды, когда они с матерью, напуганные рассвирепевшим народом, хотели бежать из королевского дворца, он проявил завидное самообладание: лег одетым в постель и притворился спящим; целую ночь он не открывал глаз, так как мимо кровати прошло очень много людей, молчавших только из святого уважения перед невинным сном юного короля. Что, если бы кто-нибудь приоткрыл балдахин и обнаружил обман?

Когда его друзья приходили после посещения Марии Терезии и спрашивали, какое впечатление произвела на него инфанта, Людовик односложно отвечал:

– Ужасна.

И было невозможно вытянуть из него ни слова.

– Он очень страдал, – вслух подумал я.

– Потому что будущая жена оказалась не такой, как он ожидал? Все не так, как ты думаешь. Для него изменилось очень мало, если не сказать – ничего. Он понял, что не сможет больше мириться с уговорами матери, как думал раньше. Его сердце по-прежнему согревалось теплыми лучами двух прекрасных черных глаз, он вдыхал вересковый запах черных локонов, наслаждался серебряным смехом Марии.

В поведении короля во время празднования свадьбы не было ничего примечательного, если не считать одной предательской мелочи: для ливрей слуг на приеме Людовик выбрал цвета фамильного герба Марии.

Он выполнил свой первый супружеский долг не моргнув глазом. Однако уже на следующее утро, когда королевский двор собирался в обратный путь, король оставил свою молодую жену на два дня. Куда он отправился? Никто не высказал ни одной догадки, но все знали: Людовик неожиданно галопом поскакал в Бруаже, крепость в Шаранте, где находилась Мария и где еще были живы воспоминания о ней.

В Бруаже Людовик забыл обо всем. Он попросил показать ему кровать, в которой спала она, и провел там целую ночь не сомкнув глаз.

– Но если никто об этом не рассказывал, как вы сами говорили, то откуда же вам известны такие подробности? – удивился я.

– В той комнате, комнате Марии, я видел короля собственными глазами. По приказу его высокопреосвященства я последовал за ним вместе с другими. Мы нашли его в ужасном состоянии. Все выглядело так, будто здесь установлен гроб с телом для торжественного прощания: покрывала сорваны с кровати, король лежал в слезах, скрючившись в углу под окном.

Сопровождаемые тихим журчанием фонтанчика, мы пересекли аллею и площадку перед входом. Погруженный в мысли, Атто медленно мерил шагами площадку.

В Бруаже Людовик словно вырвал себе сердце из груди. Здесь он выплакал все свои слезы; здесь он попрощался навсегда с любовью, не подозревая, что прощается и с самим собой, таким, каким он был прежде, – доброжелательным и довольным. Теперь это было для него потеряно навсегда.

– Я никогда не забуду это лицо восковой статуи, которое смотрело на меня в бледном свете того раннего утра. Это было его последнее действие. Затем было только… болото.

– Болото?

– Да. Медленное, но неумолимое погружение этой любви в болото, ее мучительная агония, жалкие попытки короля забыть Марию.

Когда Людовик вернулся в Париж со своей испанской женой, ничего не подозревающей Марией Терезией, коварная графиня Суассонская донесла ему, что юный и страстный Карл Лотарингский очаровал Марию и, возможно, даже преуспел – добился ее расположения. Король разозлился на Марию, он буквально бушевал в гневе, обращался с ней очень грубо. Она, со своей стороны, стала держать себя холодно. Тогда он опомнился и стал навещать ее во дворце Мазарини на улице Петит Шамп.

– Как раз напротив моей тогдашней квартиры, – непринужденно констатировал Атто. – И придворные, в основном известные сплетницы мадам де Лафайет и мадам де Мотвиль, которые всегда завидовали Марии, распространили слухи, будто Людовик отправлялся туда не столько ради Марии, сколько из-за красоты Ортензии – самой младшей из сестер Манчини.

– Это действительно так?

– А почему нет? Людовик XIV к тому времени уже был женат. Обещания нарушены, мечты испарились. Еще год назад влюбленные устраивали поэтические дуэли, теперь же обменивались ядовитыми колкостями. Они стали тенью самих себя. Жизнь ускользнула от них. Навсегда.

– Простите, синьор Атто, но вы только что сказали «графиня Суассонская»? – переспросил я, дабы удостовериться, что правильно услышал имя.

– Да, тебе оно кажется знакомым? – иронически заметил Атто, сердясь, что я перебил его. – А теперь слушай и молчи.

Итак, я замолчал, но мысли понесли меня к письму Марии, где я прочитал об опасной отравительнице, таинственной графине С., упоминание о которой доставляло мадам коннетабль такое страдание. Возможно, она и была этой графиней Суассонской? Но аббат уже продолжил свой рассказ, оторвав меня от этих мыслей.

Через год после свадьбы и за год до смерти Мазарини Людовик осознал свою ошибку и, что было еще печальнее, ее необратимость. Предсказания матери не сбылись, счастье не пришло. Но пути назад уже не было.

– Все или ничего – таков был девиз короля Франции. Такой же он и сейчас. Мария была для него всем, и ее забрали у него. С тех пор Людовику ничего не осталось.

– И что это означает?

– Разложение, разрушение, систематическое разрушение монархии и даже самой фигуры короля.

Скорчив гримасу, я дал понять, что не согласен с ним. Разве не был Людовик Четырнадцатый, его христианнейшее величество король Франции монархом Европы, внушающим самый большой страх?

* * *

Но я не стал возражать. Мою душу тяготили другие мысли.

– Синьор Атто, а какое отношение все это имеет к нашим загадочным встречам с генеральным контролером Фуке и Марией Манчини?

– Очень большое. В 1660 году, в год его свадьбы с Марией Терезией, Людовику было почти двадцать два года. Он был еще нерешительным и неопытным юнцом, неспособным противостоять Мазарини и матери. Однако уже через год, как ты знаешь, он решил отпраздновать свой двадцать третий день рождения, пятого сентябре, прелестной шуткой – арестом бедного Никола. Затем он отправил его на пожизненный срок в забытую Богом крепость Пинероль и наказал самыми разными лишениями. Теперь я спрашиваю тебя: как это возможно, чтобы застенчивый, мечтательный мальчик, каким он был двенадцать месяцев назад, неожиданно превратился в монстра?

– Ответом, судя по всему, будет то, о чем вы говорили, – потеря Марии Манчини, – выдал я первое, что пришло мне на ум, – хотя смысл обеих сцен, которые мы видели, все еще остается для меня скрытым.

– А что мы только что с тобой видели? Никола, который передал Марии кошелек с деньгами. А когда они появились в первый раз, Мария сказала ему: «Я буду благодарна вам всю свою жизнь. Вы – мой самый настоящий друг». Ну, теперь ты знаешь, почему Мария произносила Фуке слова благодарности.

– И это означает?

– Давай все по порядку. После смерти Мазарини Мария не смогла заставить единственного наследника состояния его высокопреосвященства, герцога Мейлерея, этого опасного безумца и супруга ее сестры Ортензии, выплатить ей приданое. Получилась очень неприятная ситуация, так как у Марии, кроме этих денег, больше ничего не было. Она попросила о помощиФуке, которого ценила и уважала с первого дня своего пребывания при Дворе. И благодаря умелому ходатайству генерального контролера Мария наконец получила свою долю наследства.

– Тогда кошелек и все эти бумаги – приданое Марии?

– Совершенно верно. Это были векселя и другие подобные бумаги.

– Значит, поэтому Мария при нашей первой встрече и сказала Фуке: «Я буду благодарна вам всю свою жизнь. Вы – мой самый настоящий друг», – взволнованно закончил я.

В этот момент я осознал, что мы говорили с аббатом об этих видениях как о вполне реальных повседневных событиях.

– Синьор Атто, складывается такое впечатление, будто вещи, о которых вы мне рассказываете здесь, на «Корабле», появляются именно в этом месте и… нуда, как будто они вновь воскрешают прошлое.

– Прошлое, прошлое… Ах, если бы все было так просто, – тяжело вздыхая, пожаловался Атто. – Это прошлое так и не имело места.

Я озадаченно промолчал.

– Встреча Фуке и Марии по поводу приданого, а также благодарность Марии Манчини – все это не воспроизведение прошедших событий, понимаешь? Все было не так, Никола не передавал ей приданого лично, и она никогда не произносила этих слов министру финансов.

– Как вы можете быть так уверены в этом? – скептически спросил я его.

– Именно эти фразы о благодарности и уважении Мария написала в своем письме, которого Фуке так и не довелось прочитать. Письмо было перехвачено Кольбером, который с ведома короля уже планировал заговор против Фуке. Как ты знаешь, мы с Марией были в Риме, когда до нас дошло известие об аресте Фуке: я получил это ужасное послание с запиской от моего друга де Лионна – министра его величества.

– А приданое?

– То же самое. Марии предстоял очень скорый отъезд в Италию, ее изгоняли из Парижа и принуждали к браку с коннетаблем Колонной, как того требовал кардинал. Приданое отослали прямо в Рим, королева и двор спешили побыстрее избавиться от него.

– Значит, генеральный контролер никогда не передавал приданого Марии, никогда ни читал, ни слышал тех слов «Я буду благодарна вам всю свою жизнь. Вы – мой самый настоящий друг»?

– Правильно.

– Тогда получается, мы видели два события, которые никогда не происходили.

– Это не совсем верно или, лучше сказать, не вполне так. Ведь если бы Марию не выслали из Парижа, если бы Фуке не арестовали, то тогда они, возможно, и встретились бы: он лично передал бы ей наследство дяди, и она напрямую выразила бы ему свою благодарность. Отъезд Марии сильно ранил Никола, он предвидел, к каким губительным последствиям рано или поздно это приведет, хотя тогда, думаю, он даже не мог себе представить, что сам станет первым, кто попадет под топор нового короля. Того короля, который восстал из пепла этой печальной любви.

– Значит, мы видели то, что должно было бы произойти между Марией и Фуке, если бы тайные заговоры не прервали естественного течения вещей… – наконец-то понял я, и от понимания этого у меня перехватило дыхание.

– Видели, видели… – передразнил меня Атто изменившимся голосом.

Он неожиданно стал очень резким.

– Как ты спешишь! Я бы сказал, что мы просто вообразили себе все. Не забывай, что мы могли стать жертвой миража, который, как я думаю, вызван вредными испарениями почвы и, возможно, еще и спровоцированы моими рассказами.

– Синьор Атто, то, что вы сказали, может вполне оправдать второе из трех видений, свидетелями которых мы были: Мария Манчини в обществе юного короля. Но никак не первое или третье: как же я мог с такой точностью вообразить себе обстоятельства, о которых ничего не знал? Или вы хотите сказать, что наши бредовые представления являются чем-то вроде ясновидения?

Возможно, ты просто разделил мое обманчивое представление.

– Что это значит?

– Ну, здесь может быть дело в переносе мыслей. Во Франции и Англии с недавних пор издаются различные трактаты, например трактаты аббата Вальмонта, о том, что перенос мыслей – абсолютно реальный и научный феномен, который без проблем можно объяснить с помощью законов разума. По-моему, речь идет о крайне тонких, невидимых корпускулах – частицах, которые проистекают из наших мыслей и иногда сталкиваются с мыслями другого человека, усиливая силу воображения.

– Значит, мы окружены невидимыми частицами мыслей других людей?

– Точно. Совсем немного, как испарения ртути.

– Об этом я вообще ничего не знаю.

– Ничто лучше не показывает тонкости паров и испарений, как argentum vivum, то есть ртуть. Эта жидкость и одновременно металл источает очень нежные, проникающие во все поры испарения. Если ты размешаешь ее одной рукой, то увидишь, что кусок золота, который ты крепко держишь в другой руке, будет полностью покрыт ртутью. Она попадет на золото, даже если держать его во рту. Если ртуть соединить с золотом, серебром или оловом, то эти в обычном состоянии твердые металлы размягчатся и превратятся в пасту, которая называется амальгамой. Если же ртуть поместить в закрытый кожаный мешок и немного нагреть, то она пройдет через кожу и выльется из нее, как через решето.

– Правда? – воскликнул я с удивлением, так как ничего подобного до сих пор не слышал.

– Конечно. И я прочитал, что то же самое может произойти и с силой воображения.

– Получается, я просто пережил вашу неосознанную фантазию?

Атто с важным видом кивнул.

* * *

Мы погуляли еще немного. Время от времени я украдкой косился на Атто: лицо его было изборождено морщинами и нахмурено, он казался погруженным в серьезные размышления, но не хотел посвящать в них меня.

Я долго думал над объяснениями Атто. Значит, мы видели не то, что действительно произошло между Марией Манчини и Фуке, а то, что могло бы произойти, если бы жизненные пути Марии и генерального контролера пошли по естественному, благоприятному течению.

Будь у меня время и способность к философствованию, я задался бы вопросом: может ли так статься, что чья-то непорочная рука в каком-то утопическом месте снова свяжет порванные нити истории?

Все эти вопросы, словно пики вооруженной армии, указывали на место, где мы сейчас находились.

– …Посмотри только! – неожиданно воскликнул Атто.

Он прямо содрогнулся от ужаса и остановился как вкопанный перед большой красивой цветочной клумбой.

– Посмотри на эти растения: на каждом есть табличка с названием.

– Гиацинт, фиалка, роза, лотос… – автоматически начал читать я. – Ну и что в этом такого?

– Читай дальше: амброзия, непентес, панацея и даже волшебный корень, – сказал он, бледнея.

Все еще ничего не понимая, я смотрел то на цветы с табличками, то на самого Атто.

– Неужели действительно эти названия ничего не говорят тебе? – настаивал он. – Это ведь растения из мифического сада Адониса.

Пораженный, я молчал.

– Черт возьми, ведь их же не существует! – воскликнул Атто, задыхаясь от волнения.

– Амброзия – это блюдо олимпийских богов, которое дарует им бессмертие; непентес – овеянное мифами растение из Египта, о котором древние греки говорили, что оно успокаивает душу и заставляет забыть о боли. А панацея…

– Синьор Атто…

– Помолчи и послушай! – резко оборвал он меня, и на его лице появился настоящий ужас. – Панацея. Наверное, даже ты знаешь, что это бесследно исчезнувшее растение, которое алхимики ищут столетиями, может лечить все болезни и прогонять старость. И наконец, волшебный корень – магическое растение, которое Одиссей получил от Гермеса, чтобы стать неуязвимым против ядов волшебницы Цирцеи. Теперь ты понял? Этих растений не существует! Ты можешь сказать, почему они растут себе здесь в полном цвету, да еще с табличками, на которых указаны названия?

Он круто повернулся и нервно зашагал к дому. Я побежал за ним и как раз догнал его, когда мы стали свидетелями такой сцены, от которой у нас на голове волосы стали дыбом.

Бледное, как воск, призрачное существо, настроив скрипку для игры, поднялось в воздух из-за открытой галереи, которая, подобно венцу из зубьев, проходила по оградительной стене виллы. За спиной у него трепыхалась на ветру тончайшая накидка из черного шелкового батиста, раскачиваемая резкими, сильными порывами ветра. Но музыка, которая выходила из-под его смычка, была все той же фолией, которая столько раз возникала словно из ничего во время нашего пребывания на «Корабле».

Мы невольно отступили назад, и я почувствовал, как мое тело стало холодным, как мрамор. Однако несколько мгновений спустя аббат, побледнев, снова сделал пару шагов вперед. Затем довольно долго стоял на месте и, открыв рот, рассматривал музыканта, будто превратился в трагическую маску.

– Хорошо! Эй, ты! – закричал Атто, наконец-то решившись обратиться к призраку. Он раскинул руки, словно перед апокалиптическим видением, и погрозил ему тростью. – Кто ты и какого народа будешь? Расскажи мне сейчас о своих страданиях! Посмотри, как я молю тебя, заклинаю твоим собственным благом и радостью, которые сопровождают тебя: скажи мне, вопрошающему, правду честно и откровенно! Скажи мне прямо, чтобы я это знал!

– Я – офицер голландских вооруженных сил! – тут же прогремел сверху в ответ призрак, не оставляя скрипки и ни капельки не удивившись нашему присутствию и необычной манере обращаться.

Мелани, казалось, вот-вот упадет в обморок. Я поспешил к нему, чтобы поддержать, но тот быстро взял себя в руки.

– Ты, летучий голландец! – закричал Атто во всю мощь своих легких, как будто эти слова должны были стать последними. – Из какого мира теней ты попал сюда, на этот корабль призраков?

Незнакомец перестал играть, помолчал немного, с любопытством рассматривая нас. Неожиданно он наклонился, исчез под стенами сводчатой галереи и тут же появился с простой стремянкой, которую спустил с нашей стороны стены.

Мы с Атто затаили дыхание.

Как же велико было наше удивление, когда мы увидели, что существо, которое, словно призрак, парило перед нашими глазами в воздухе, теперь спускалось по лестнице с зажатой под мышкой скрипкой, осторожно ставя ноги на ступеньки, как простой смертный.

– Джованни Энрико Альбикастро, солдат и музыкант, к вашим услугам, – представился он с легким поклоном, даже не подавая виду, что заметил ужас на наших лицах.

После пережитого шока у Атто больше не было сил что-либо делать или говорить, он лишь молча стоял, печально опираясь на свою трость.

– Вы правы, – вновь заговорил наш странный собеседник, обращаясь к аббату, – на этой вилле, «Корабле», так тихо и спокойно, что она привлекает к себе призраков. Именно поэтому она и нравится мне. Приезжая в Рим, я всегда возвращаюсь сюда, на карниз этого маленького свода. Играть, стоя там наверху, признаться, не очень удобно, но, уверяю вас, панорама, которая открывается оттуда, дает самое большое вдохновение в мире.

– Карниз? – переспросил Атто, вздрогнув.

– Да, там есть небольшой проход, на другой стороне, – спокойно объяснил он, кивнув на оградительную стену, с которой он только что спустился.

Аббат, полный уныния, опустил глаза.

– Значит, фолия, которую вы недавно играли, принадлежит вам? – спросил он хриплым голосом.

Ответом Альбикастро стало лишь вежливое вопросительное выражение глаз.

– Синьор, вы имеете честь говорить с аббатом Атто Мелани, – вмешался я, преодолев смущение.

Альбикастро, наконец узнав имя своего собеседника, кивнул:

– Да, господин аббат, я сочинил ее. Надеюсь, я не слишком оскорбил ваш слух своей музыкой. Мне показалось, что вы находились в большом волнении, когда обратились ко мне.

– Ни в коей мере, милостивый сударь, ни в коей мере, – ответил Мелани слабым голосом, и его мертвенная бледность, вызванная страхом, сменилась ярким румянцем стыда.

– Мне не хотелось бы задерживать вас, – сказал Альбикастро. – Вы кажетесь очень усталым. С вашего разрешения я откланяюсь. Мы можем встретиться снова, несколько позже: вы ведь тоже остановились здесь, не так ли? Исследовать эту виллу воистину можно вечно.

Музыкант закончил свою речь небольшим поклоном и поспешно удалился.

* * *

Когда мы снова оказались одни, воцарилось долгое молчание. Затем я решил сам для себя, что должен все проверить. Я залез по стремянке, которую Альбикастро оставил висящей на стене ограды, и, поднявшись наверх, посмотрел, наклонившись, за зубья.

– Ну что, он там? – нервно спросил Атто, не поднимая взгляда от острых носков своих благородных туфель.

– Да, он здесь, – ответил я.

Конечно, карниз там находился. К тому же он был не таким уж и узким, как заявлял летучий голландец.

Аббат промолчал. Ему становилось стыдно от одной мысли об этом ужасном зрелище, в которое он поверил.

– В любом случае, этот голландец немного чудаковат, – заметил я, когда снова спустился вниз. – Я не думаю, что для скрипача нормально играть на каком-то карнизе стены.

– Да еще эти таинственные цветы, которые совсем вывели меня… – запинаясь, произнес Атто.

– Синьор Атто, – прервал я его, – при всем уважении, которое я испытываю к вам, должен все же сказать, что эти цветы, не такие уж таинственные, как вы думаете.

Аббат вздрогнул так, как будто я его укусил.

– Да что ты об этом вообще знаешь? – раздраженно запротестовал он.

– Без сомнения, это правда, – ответил я, тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть аббата, – это правда, что амброзия, непентес, панацея и волшебный корень, как вы говорите, росли в мифических садах Адониса. В этом я ничуть не сомневаюсь. Но то, что они не существуют, не соответствует действительности. Ради бога, я говорю только как помощник садовника и опираюсь на большой опыт, который я накопил, работая в саду виллы Спада, а также на знания, которые почерпнул из учебников по цветоводству. Но я могу с полной уверенностью сказать вам, что амброзия, даже если она когда-то и была пищей богов на Олимпе и дарила бессмертие, сегодня известна как гриб, который обожают муравьи. То же и непентес: в современных справочниках он описывается как насекомоядное растение, кувшиннолистник, завезенный иезуитами из Китая. Был ли он привезен из Египта, врачевал ли душу и успокаивал ли боли, по утверждению греков, ну, этого я не знаю. Алхимики, может, и искали панацею столетиями, но я знаю ее как лекарственное растение, которое смягчает мозоли. И наконец, волшебный корень – это не что иное, как дикий чеснок. Конечно же, это не исключает того, что Одиссей действительно смог обезопасить себя с его помощью от ядов волшебницы Цирцеи: мы все знаем о многочисленных достоинствах чеснока…

Я умолк на полуслове, поняв, какое тяжелое оскорбление нанес Атто – это было ясно видно по его лицу.

Бедный аббат Мелани. До таинственных сцен, свидетелями которых мы несколько раз становились, находясь на «Корабле», он всегда был неисправимым скептиком и упрямо объяснял непонятные видения наличием вредных испарений и невидимых частиц, обманом зрения и тому подобным. Однако теперь у меня было неоспоримое доказательство того, что он испытывал не меньший страх и напряжение, чем я.

Правда, это открылось в не очень подходящий момент: когда мы увидели растения в саду, в которых аббат узнал цветы из мифических садов Адониса, и за этим последовало явление это го странного человека, Альбикастро, музыканта и солдата, парившего в воздухе. Короче говоря, Мелани испытывал страх перед неизвестным как раз там, где ничего неизвестного не было Он совершал одну ошибку за другой, и теперь его ужасно мучил стыд.

– Смотри-ка, именно это я и хотел тебе сказать, – наконец заметил он, наверное догадавшись, какие мысли бродят у меня в голове. – Все это подтверждает то, в чем я убеждал тебя с самого первого дня, когда мы зашли на эту виллу: суеверие – дитя незнания. Все в мире можно объяснить с помощью науки о вещах и явлениях. Если бы я владел знаниями по флористике, то не допустил бы такой досадной ошибки.

– Конечно, синьор Атто, но позвольте заметить, что, по моему скромному мнению, мы все же не нашли убедительного объяснения тем явлениям, свидетелями которых были.

– Мы не нашли этих объяснений от незнания природы таких вещей, мой мальчик. Точно так же, как не так давно мы решили, что видим парящего в воздухе человека, который, оказывается, просто разгуливал по карнизу стены, а его накидка развевалась от сильного ветра.

– Так вы думаете, что кто-то решил нас разыграть?

– Кто знает? Существует бесконечное множество способов обмана.

* * *

Через несколько мгновений мы уже входили на первый этаж дома.

– После того ужаса, который нагнал на нас вчера Бюва, ты, наверное, хотел бы расспросить меня об этом, – неожиданно заявил Атто.

– О да, точно. Как, черт возьми, Бюва удалось найти нас и подойти так, что мы не увидели и не услышали его? Он возник внезапно, как будто свалился с неба.

– Я тоже сначала не поверил своим глазам. Но потом и этому нашел объяснение, – сказал он и указал на маленькую комнатку справа от входной двери.

– Теперь понятно! – воскликнул я.

В действительности комнатка была шахтой с крошечной лестницей для слуг. Бюва просто не стал подниматься по главной лестнице в противоположной части здания (то есть внизу слева, когда входишь в дом), которой воспользовались мы, а выбрал эту маленькую служебную. Поэтому он совершенно неожиданно возник в шаге за нами, где как раз заканчивался зал на втором этаже. Мы слышали его шаги, но не могли распознать, откуда они доносятся, – не только из-за эха, которое звучало под высокими сводами галереи, но и потому, что мы не знали о существовании второго входа. Ато, что не ведомо чувствам, не воспринимается нашим сознанием.

Поэтому на этот раз мы тоже решили подняться на второй этаж по служебному ходу. Как и все остальные служебные лестницы в этом доме, она была винтовой.

В тот момент, когда мы были уже наверху, на нас обрушилось мощное пение сирен, сопровождаемое глубоким, угрожающим гулом. Я непроизвольно закрыл уши руками, чтобы защититься от этой подавляющей волны звуков.

– Проклятие, – начал ругаться аббат Мелани, – опять эта фолия!

Поднявшись на второй этаж, мы снова увидели Альбикастро. Он играл у самой винтовой лестницы, которая таким образом становилась резонансным инструментом, превращая глубокие тона скрипки в чудовищный рев, а высокие – в головокружительное шипение.

Тут музыка смолкла.

– Складывается впечатление, что тема фолии вам доставляет больше радости, чем любая другая, – сказал Мелани, разнервничавшийся от нового шока.

– Как говорил великий Софокл: «Жизнь становится прекраснее, если об этом не думать». И, кроме того, эта музыка подходит «Кораблю», stultifera navis, или «Кораблю дураков», если вам так будет угоднее, – темпераментно ответил голландец, сдул пыль с инструмента и начал его настраивать, выдавая целый ряд комических и докучливо визжащих звуков.

В ответ Атто продекламировал следующие строчки:

Этим стихом Атто непрямо назвал Альбикастро дураком.

– Значит, вы знаете моего любимого Себастьяна Бранта? удивленно спросил голландец, ничуть не обиженный.

– Меня очень часто принимали во дворе Иншпруха, то есть курфюрста Баварского, поэтому мне понятен ваш намек на «Stultifera navis» Бранта, самую популярную книгу в Германии за последние два столетия. Кто не читал этой книги, пусть не думает, что знает немецкий народ.

В который раз я был удивлен энциклопедическим образованием Атто: еще семнадцать лет назад я узнал, что о Библии аббат имеет не очень четкое представление, зато в вопросах политики и дипломатии он весьма сведущ.

– Следовательно, вы согласны со мной в том, что «Stultifera navis» как нельзя лучше подходит вилле, на которой мы с вами находимся, – ответил музыкант и прочитал другие строки:

Аббат Мелани в ответ выдал:

И Альбикастро продолжил весело, рассматривая тысячи кисточек и вышивок на наряде Атто:

– Как бы там ни было, это правда: здесь происходит много странных вещей, – решил быстро вмешаться я, пока усердие, с которым они друг друга обзывали дураками, не вылилось в большую ссору.

– Я хотел сказать, – тут же поправился я, когда Атто на мое замечание ответил лишь нетерпеливым жестом, – что здесь определенно циркулируют вредные пары или какие-то другие необъяснимые испарения, которые… как бы это правильно выразиться, вызывают галлюцинации.

– Испарения? Все может быть. Возможно, они вызываются красотой этого места. Разве природа по своей прихоти не отметила детей печатью безумия?

Он положил скрипку назад в футляр, из которого затем вынул несколько листиков с нотными знаками.

– Наверное, вы хотите сказать, что вилла обладает сверхъестественными способностями? – спросил я.

– Ну, не больше тех, которыми обладает Амур.

– Что это значит?

– Разве Купидон, бог любви, не имеет вид веселого, сумасбродного ребенка с локонами? И все же любовь, как сказал поэт, Движет и солнцем, и звездами.

– Вы говорите загадками.

– Совсем нет, все очень просто: достаточно детской невинности чтобы сорвать мир с петель. Нет ничего более могущественного.

Аббат Мелани снисходительно поднял брови и украдкой покосился на меня, давая понять, что, по его мнению, Альбикастро немного преувеличивает.

Тем временем музыкант продолжил:

Стихотворные строки, которые только что прочитал голландец, глубоко тронули меня: они очень похоже выражали то, что Мелани рассказывал мне о страхе могущественного кардинала Мазарини перед смертью.

– Опять этот ваш Брант. Вы всегда говорите о безумии, когда исполняете эту фолию… – проворчал Атто с плохо скрываемым недовольством.

– Не обращайте внимания на мое упрямство, ведь это не является недостатком. Разве не похоже оно на упрямство одного моего старого знакомого из Роттердама, всегда прощавшего друзьям их ошибки? Он просто не желал их видеть и дошел до того, что восхищался ошибками и недостатками друзей как их большими достоинствами. Разве это не самая большая в мире мудрость?

Атто опустил глаза: Альбикастро попал в точку. У меня создалось впечатление, будто он знал о моем споре с аббатом Мелани, о моем мнении по поводу нашей многострадальной дружбы.

Тем временем голландский музыкант снова вернулся к своим нотным листкам и начал бормотать себе под нос:

Аббат шумно сглотнул и промолчал.

– А если упрямство – это самая настоящая мудрость, – снова обратился к нам голландец, – то где ей может житься более спокойно, чем на «Корабле», который, как вы сами только вчера заметили, буквально наполнен мудрыми изречениями?

– Значит, вы следили за нами? – воскликнул Атто с удивлением и недовольством, хотя он уже предчувствовал, что все эти неприятные намеки Альбикастро на дружбу не были простой случайностью.

– Я слышал ваши голоса, когда вы поднимались. Они доносились до самой башни, – хладнокровно ответил его собеседник. – Однако сейчас у вас наверняка есть другие дела, так что позвольте мне покинуть вас.

* * *

Он спустился по винтовой лестнице вниз, и уже через несколько мгновений мы не слышали даже эха его шагов. Аббат Мелани нахмурился.

– Этот голландец – сущая неприятность, – проворчал он.

– Да, Голландия не для вас, синьор Атто, – не смог удержаться я. – Насколько помню, раньше у вас было даже физическое неприятие фламандских тканей.

– Сегодня, слава богу, уже нет, этот народ скупых еретиков наконец смог улучшить технику окрашивания тканей, задав этим тон королевскому мануфактурному производству во Франции. Однако на этот раз я бы предпочел оказаться в обществе трехсот чихающих, чем выслушивать бред этого Альбикастро.

Нашей целью был третий этаж, куда мы еще не поднимались и где нас ждало немало неожиданных открытий. Первый сюрприз ожидал нас уже у входа. Винтовая лестница сплошь была покрыта надписями:

«Друзей – много. Друга – ни одного»;

«Пусть друг твой будет родственной душой»;

«Исправь друга, который ошибается, но оставь неисправимого и не слушающегося советов»;

«Верь только тому другу, которого ты давно знаешь»;

«Не ставь новых друзей выше старых»;

«Льстить друзьям хуже, чем критиковать врагов»;

«Дружба бессмертна, а вражда бренна»;

«Заботься о своих врагах, но бойся их»;

«Ты можешь украсить себя новой дружбой, но затем неустанно заботься о ней».

Я поднимался по ступенькам, читал эти запоминающиеся изречения, и меня вновь охватило странное ощущение, будто что-то на «Корабле», похожее на таинственный бестелесный орган чувств, восприняло мои мысли о дружбе и давало теперь если и не ответ, то знак о том, что мои тайные размышления были услышаны. И тут я вспомнил: разве я не читал уже в первое посещение виллы мысли о дружбе, вырезанные на пирамидах в саду? А теперь просто продолжается задуманная последовательность событий, и она для меня была абсолютно ясной: сначала спор с Атто, затем слова и стихи Альбикастро о дружбе. Последнее было, возможно, не столько порождением случая, сколько результатом тайного подслушивания, однако сейчас возникли новые фразы, которые были словно соль на мои открытые душевные раны.

Я почувствовал себя кардиналом Мазарини, которого преследовал кошмар Капитор: чем сильнее я сопротивлялся этим представлениям, которые возникли у меня, после того как я прочел эти сентенции, тем сильнее они угнетали меня.

Друзей – много. Друга – ни одного. Я общаюсь с очень большим числом людей на вилле Спада, однако не могу похвалиться тем, что меня хоть с кем-то связывает настоящая дружба, и уж тем более с аббатом. Пусть друг твой будет родственной душой. «Мы и вправду были родственными душами с Атто, ведь так?» – подумал я с горьким сарказмом. Князь простаков и король интриганов… Исправь друга, который ошибается, но оставь неисправимого и не слушающегося советов. Ага, легко сказать, но разве не аббат Мелани был показательным примером неисправимого друга, которому можно было ловко навредить, бросив его? Он поднимался по лестнице передо мной и наверняка тоже прочитал все эти изречения. Как и ожидалось, он не сделал ни одного комментария.

При входе на второй этаж мы натолкнулись на еще одну любопытную деталь. Над лестницей, которая вела на сам этаж, была надпись, еще более странная, чем все предыдущие:

– К счастью, мы не пропустили эту надпись, – заметил Атто как будто говоря это сам себе.

– Что Бенедетти хотел сказать этим?

– Надпись гласит: «…это все построил». Он, кажется, хочет объяснить, почему построил «Корабль».

– Кто же тогда эти три друга?

– Тут необязательно нужно думать о трех людях. Это может быть также…

– Три предмета?

Атто ответил с довольной улыбкой.

– Подарки Капитор! – взволнованно воскликнул я. – Значит, вы правы, что нужно искать их здесь.

– Конечно, было бы преувеличением понимать изречение буквально и считать, что «Корабль» построен только для этих трех предметов. По-моему, эта фраза означает лишь, что вилла была или есть естественным местом хранения подарков Капитор.

– Тогда остается вопрос: что должно означать «хоть никогда я больше не увидел их»? – задумался я.

– Мы скоро выясним это, мой мальчик. Все по порядку, – ответил он, и мы наконец сошли с лестницы на этаж.

Третий этаж имел совершенно другую планировку, чем два первых, которые мы уже осмотрели. Главная лестница вела в вестибюль, где с левой стороны был выход на террасу. Она же одновременно служила крышей для закрытой лоджии на втором этаже, и действительно мы услышали здесь тихое журчание фонтанчиков, доносившееся из лоджии. Наш глаз и дух радовали раскинувшиеся вдали виноградники, и мы постояли минуту, любуясь ими. Мы могли видеть даже серебристую полоску моря вдалеке.

– Фантастика, – сказал Атто. – Во всем Риме я не наслаждался такой великолепной панорамой. Этой вилле нет равных. Такая неприступная внутри своих стен и такая свободная и воздушная здесь, снаружи.

Мы вернулись в дом и прошли по коридору к другой, северной, стороне здания. Посредине этого этажа находился овальный зал с двумя рядами окон. С другой стороны зала был еще один коридор, который привел нас в маленький салон с балконом, откуда открывался вид на собор Святого Петра и Ватикан, а в углу салона мы заметили еще одну служебную лестницу. Мы вернулись в овальный зал.

– Должно быть, этот зал в холодное время года служил столовой: здесь нет ничего, кроме четырех печей, – сообщил мне о своих наблюдениях Атто.

– Я не понимаю, почему этот этаж гораздо меньше галереи на втором этаже, ведь она находится точно под ним. Мы что-то пропустили.

– Посмотри сюда.

Мое впечатление было правильным. Атто зашел в один из двух коридоров, а затем в другой. В каждом коридоре были две маленькие двери, которые мы сначала не заметили и теперь обнаружили, что они ведут в четыре небольших помещения, по два в коридоре, с жилой комнатой, умывальной и небольшой библиотекой.

– Четыре отдельные квартиры. Возможно, Бенедетти поселял здесь своих друзей, когда они оставались на ночь, – предположил я.

– Возможно. В любом случае теперь понятно, почему на третьем этаже главный зал значительно меньше, чем на первом и втором. Он всего лишь связующее звено между четырьмя помещениями.

Во время нашего обхода пыльных покоев везде, куда бы мы ни глянули, к нам приветливо обращалось множество сентенций, девизов и изречений, которыми экстравагантный Бенедетти распорядился украсить стены, колонны и дверные косяки. Я наугад читал некоторые из них:

«Не стоит терять покой из-за болтовни другого»;

«Дворянство значит мало, если нет благосостояния»;

«Не стоит обращаться к врачу с малейшей болью, к адвокату – с малейшим спором, а к кружке – при малейшей жажде»

Над дверями четырех помещений тоже были высечены умные афоризмы:

«Праздная свобода включает все»;

Мало и хорошо ценится больше, чем много и плохо»;

Мудрец знает, как даже в малом можно найти все»;

То, что достаточно, нельзя называть малым».

Я покосился на Атто и не нашел его: он исследовал одну из четырех квартир. Я тоже зашел в нее. Аббат стоял, опершись спиной на дверной косяк. Молча посмотрел на меня остановившимся взглядом.

– Синьор Атто…

– Помолчи.

– Но…

– Я думаю. Я думаю, как это, черт возьми, вообще возможно.

– Что именно?

– Твой попугай. Я нашел его.

– Вы нашли его? – недоверчиво переспросил я.

– Он здесь, в этой квартире, – сказал он и показал на соседнюю комнату, – вместе с подарками от Капитор.

* * *

Все так, они были там. Их покрывал тонкий слой пыли, но это были они. Цезарь Август тоже был здесь. Время не пощадило и его. Накрытый невесомым покрывалом, он ждал уже очень давно, чтобы его снова нашли и восхищались им, – такова уж была его натура.

– Мальчик мой, это большая честь для тебя, – сообщил Атто, когда мы зашли в комнату. – Ты стоишь перед одной из самых больших загадок в истории Франции – подарками Капитор.

Картина. Мы нашли картину. Она была очень большая: почти пять метров в высоту и шесть в ширину. Картина стояла на полу комнаты, и на нее никто не обращал внимания, кроме стен и надписей на стенах «Корабля».

На полотне было изображено несколько прекрасных предметов, расположенных в продуманном сочетании порядка и беспорядка. В центре, на переднем плане, была большая, очень богато украшенная золотая чаша во фламандском стиле. На ней можно было узнать две серебряные фигуры: бог моря Посейдон с трезубцем в руке и нереида Амфитрита – его жена. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, на колеснице, запряженной парой тритонов. Я уже знал, что это: один из подарков Капитор, тот, в котором она сжигала свои пастилки с благовониями.

Немного правее, на возвышении, стоял золотой кубок, ножка которого была сделана в виде Кентавра, его конская половина – из золота, а человеческая – из серебра. Без сомнения, это был тот кубок, наполненный миром, который Капитор передала кардиналу.

За двумя этими предметами возвышался большой глобус Земли из дерева на золотой ножке – третий подарок, перед передачей которого сумасшедшая испанка прочитала сонет о счастье, так потрясший его высокопреосвященство.

На картине были нарисованы и другие предметы, дополнявшие художественный смысл изображенного. На заднем плане стоял стол, на нем – красный ковер, лютня, виолончель, цимбалы и книга с музыкальными табулятурами. Возможно, книга даже была раскрыта на странице с той мрачной пассакальей – Passacalli delta vita, – которую по требованию Капитор спел Атто, безмерно напугав этим кардинала. В левом краю благородная породистая собака с робким любопытством вынюхивала что-то на красном ковре, элегантно согнув лапу.

А в центре композиции гордо выступало другое существо – великолепный белый попугай с большим желтым хохолком. Он присел на деревянный глобус, повернув голову налево, к собаке, и тоже поднял одну лапку, словно передразнивая пса и демонстрируя свое высокомерие. Попугай был точной копией Цезаря Августа. Были точно переданы даже его насмешливость и высокомерие.

– Это та самая картина, которую Мазарини заказал голландскому художнику, прежде чем избавиться от подарков Капитор… – вспомнил я, связав таким образом нити рассказа Атто с цепью произошедших здесь событий.

Аббат немного помолчал, взволнованный неповторимостью и важностью момента.

– Бёль. Его звали Питер Бёль. Много лет спустя он стал официальным придворным художником. Я говорил тебе, как он хорош, и теперь ты сам это видишь.

– Картина… действительно великолепна, синьор Атто.

– Знаю. Мне рассказывали о ней, но я никогда не видел ее. Нужно признать, что описание подарков Капитор, которое я дал тебе, было довольно точным. Моя память все еще хорошо служит мне, – добавил он с едва скрываемым удовлетворением.

– Но я понял так, что эта картина осталась в Париже. Разве вы не говорили, что Мазарини сохранил ее для себя?

– Я думал, что она во Франции, но, получается, ошибался. Однако чем больше мы с тобой узнаем о «Корабле», тем больше убеждаемся в одном.

– В чем?

– А в том, что подарков Капитор здесь нет. Или, по крайней мере, они уже не здесь.

– Что вы имеете в виду?

– Я думал, что их доверили Бенедетти и он хранил их здесь, на «Корабле». А сама картина должна была остаться у Мазарини взамен подарков. Вместо этого я нахожу тут эту замену – и никаких следов подарков. Конечно, это не то, что мы надеялись найти, но это все же лучше, чем ничего. Как гласит один из девизов, который мы только что прочитали: «Мудрец знает, как даже в малом можно найти все».

Пораженный, я вновь подумал, что «Корабль» снова доказывает свою странную способность предвидеть (и выполнять) тайные желания людей, которые его посещали.

– Подарки, должно быть, отнесли в другое место, – между тем продолжал рассуждать аббат Мелани. – Но куда? Кардинал никогда не делал ничего без причины.

Мы еще раз направили свой взгляд на картину, одновременно великую, таинственную и роковую.

– Она просто великолепна. А попугай действительно очень похож на Цезаря Августа, – заметил я.

Аббат посмотрел на меня так, словно я был идиотом.

– Не похож. Он и есть Цезарь Август.

– Что вы имеете в виду?

– Я забыл, что ты у нас тугодум. Как ты думаешь, какова вероятность того, чтобы нарисовать на картине одного попугая, похожего на другого, живущего на соседней вилле, и при этом второй попугай не позировал, так сказать, для изображения первого?

– Но ведь картина написана в Париже, – запротестовал я, чрезвычайно обидевшись на сарказм аббата.

– Это не может быть случайностью. Если ты хорошо помнишь, я уже говорил, что сумасшедшая Капитор очень любила птиц. Она всегда была окружена…

– …маленькой стаей птиц, которые составляли ее свиту. Да, вы рассказывали мне об этом. Получается, что много лет назад вы могли видеть и Цезаря Августа! С тех пор прошло немало времени, но ведь попугаи считаются долгожителями.

– Конечно, возможно, я уже тогда видел его. Кто знает? С этой сумасшедшей всегда было и несколько попугаев, но, честно говоря, я никогда не любил этих птиц и не понимал, как человеку может нравиться держать их в доме, при всей той грязи, вони и звуках, которые они производят. Может быть, я и видел твою птицу, но сегодня уже не могу этого вспомнить.

– Абсолютно невероятно, чтобы Цезарь Август оказался именно в вольере на вилле Спада! – воскликнул я, так как меня не очень убедили рассуждения аббата.

– Милосердное Небо, это совершенно очевидно! По-видимому, Капитор оставила Цезаря Августа в Париже, возможно, подарила кому-то или по ошибке забыла птицу, кто знает. Ну сам представь, что обязательно должен был сделать Мазарини, узнав, что сумасшедшая оставила ему в городе еще и эту противную птицу?

– Ну, думаю, он… отправил ее как можно дальше.

Вместе с тремя подарками. В конце концов, он мог оставить попугая для картины. А теперь расскажи мне, что тебе известно о нем.

– Все, что я знаю, это то, что попугай много лет принадлежал Дяде кардинала Фабрицио Спады, монсиньору Виргилио Спаде, упокой Господь его душу. Он был странным субъектом, любил античность и всякие редкие вещи. Я знаю, что он обладал своего рода кунсткамерой, где были собраны необычные предметы.

– Это я знаю. Когда умер Виргилио Спада, я уже целый год находился в Риме. Он очень ценил певцов-кастратов. Думаю он учился у иезуитов и им хотелось, чтобы он был в их ордене, но тот решил войти в братство ораторианцев святого Филиппо Нери так как влюбился в голос великого Жиролано Россини – знаменитого солиста ораторий. Кроме того, Виргилио был другом кастрата Лорето Виттори, учителя пения королевы Швеции Кристины и он лично назначил себе в слуги другого юного певца, Доменико Тассинари, который отказался от музыкальной карьеры и стал ораторианцем, как и его господин.

Пока Атто продолжал с удовольствием рассказывать о дружбе Спады с кастрированными певцами, я продолжал думать о попугае.

– Одного я все-таки не понимаю, синьор Атто: почему Цезарь Август поменял хозяина и перешел от Бенедетти к Спаде?

– Эльпидио Бенедетти и Виргилио Спада хорошо знали друг друга: уже тогда я слышал, что при строительстве «Корабля» было использовано очень много идей Виргилио, например идея наполнить виллу редкими вещами, а не просто предметами роскоши и сделать «Корабль» хранилищем глубокомысленных изречений по вопросам веры и морали, способных заинтересовать гостя и заставить задуматься.

– Получается, «Корабль» – ковчег и школа мудрости, – заметил я тихо, удивляясь этому странному обстоятельству. – Будучи благодарным, Бенедетти вполне мог подарить монсиньору Виргилио попугая для его вольера.

– Или твоя идиотская птица удрала с «Корабля» и в конце концов с разрешения Бенедетти была принята монсиньором Спадой. К сожалению, мы не можем знать это наверняка, да и Цезарь Август ничего не скажет, тем более что нам до сих пор не удалось поймать его. Но часы его сочтены.

– Как же вы думаете поймать его? – спросил я, удивленный уверенностью аббата.

– Что за вопрос… Например, с помощью приманки для попугаев, если таковая существует. Или с помощью его любимого напитка – шоколада. А может, соорудить из соломы самку попугая, как думаешь?

От его полной неосведомленности о повадках птиц я пришел в недоумение и просто не знал, что и сказать.

Тем временем опустившаяся на «Корабль» ночная тьма вынудила нас вернуться на виллу Спада. Мы отправились в путь, сопровождаемые звучащим издалека голосом Альбикастро:

Мела ни резко повернулся на голос. Но затем ему в голову, кажется, пришла какая-то идея,он улыбнулся и пошел дальше.

– Как мы поймаем Цезаря Августа? Нам нужна лишь небольшая подмога. И я знаю, как мы его схватим и с чьей помощью.

* * *

Мы оба очень устали и, проходя через ворота виллы Спада, уже не думали ни о каких праздничных развлечениях. Атто промолчал почти всю дорогу. Казалось, что ему уже осточертело шпионить за гостями и хотелось только одного: побыстрее добраться до своей кровати, чтобы там поразмышлять о странных событиях этого дня, самым главным из которых была наша находка картины Питера Бёля.

Мы быстро попрощались и договорились встретиться на следующий день, правда, не уточняя времени. Я подумал, что, может, так оно и лучше. Возможно, завтра утром я тоже прогуляюсь, как сегодня перед обедом. Или у меня наконец-то появится возможность повидаться с Клоридией и двумя своими цыпочками. Атак как моей возлюбленной женушке и девочкам не угрожает никакая опасность, то Клоридия точно будет занята и у меня появится время хорошенько обдумать все то, что произошло за это время. Угасающий день подарил мне целую вереницу странных событий, их надо было бы осмыслить и упорядочить, хотя мне и не хватало всей информации, чтобы до конца понять их. Так бывает с детьми которые уверены, что все понимают, и справедливо требуют обращаться с ними как со взрослыми, не осознавая того, что они пока еще лишь маленькие забияки.

Сначала был тот странный сон о нищем старике, который просил милостыню; затем шествие братства святой Елизаветы, короткий разговор со священником и более длинный с хозяином закусочной и уличным торговцем обувью о настоящих и мнимых нищих. После этого новый рассказ Атто о христианнейшем короле и Марии Манчини, вторая встреча с Альбикастро, надписи на «Корабле», которые явно соответствовали моим мыслям, и картина, запечатлевшая три подарка Капитор, к тому же с Цезарем Августом на ней… Ах да, попугай, он исчез с запиской Албани, и сейчас мы вернулись с пустыми руками на виллу Спада.

«Произошло слишком много, действительно слишком много событий», – сказал я себе, засыпая на кровати в своем временном пристанище – на вилле в Касино. Я подумал, что только новый день сможет дать мне ясную картину вещей или, по крайней мере, их внешнего проявления и, следовательно, – облегчение и совет.

Конечно же, я как всегда ошибался.

11 июля лета Господня 1700, день пятый

– Встать, тысяча чертей! Встать, я сказал!

Худшего пробуждения трудно себе и представить. Кто-то ругаясь на чем свет стоит, бесцеремонно тряс меня, вырывая из сна и возвращая в этот мир, несмотря на мою головную боль (а как же ей не возникнуть от такого пробуждения!).

Я приоткрыл глаза, услышал эти слова и сразу понял, кто нарушил мой сон.

– Уже целую вечность жду, пока ты наконец проснешься! На вилле появился человек, который владеет крайне важной информацией. Ты должен действовать, и немедленно. Это при… Ну ладно это моя настоятельная просьба, и не только моя.

Аббат Мелани (а это, конечно, мог быть только он) намекал на его христианнейшее величество французского короля, этого грозного и готового на все монарха, – для аббата стало уже вполне привычным делом по любому поводу приплетать его имя. При этом в зависимости от цели, которую Атто преследовал, король мог выступать либо в роли несчастного, влюбленного в Марию Манчини, либо, как сейчас, жестокого тирана, воле которого все должны безоговорочно подчиняться.

– Секунду, я вот уже… – промямлил я неповоротливым со сна языком и накрылся одеялом, чтобы отделаться от назойливых приставаний.

– Ни секунды больше, – резко приказал аббат, схватил мою одежду с табурета, где я оставил ее накануне, и кинул мне.

Я сбросил ее с себя и наконец посмотрел на. Атто, сверлившего меня колючим взглядом. Любопытство мое проснулось, когда я увидел, что он пришел не с пустыми руками. Аббат навалил на стул целую кучу странных орудий из железа и дерева, которым было вовсе не место в спальне, тем не менее они показались мне очень знакомыми.

Я стал одеваться, одновременно внимательно присматриваясь к инструментам, пока не понял, что это такое.

В орудиях с длинными ручками я узнал садовые грабли, совковую лопату, штыковую и метелку. В тяжелом ящике с ручкой лежали садовый скребок, лейка, серп, ножницы, нож, пара горшков, кисть и маленькие грабли. Теперь я узнал, что это.

– Ведь это садовые инструменты из виллы Спада! – с удивлением воскликнул я. – Но что вы собираетесь с ними делать?

– Скорее, вопрос в том, что ты будешь с ними делать, – ответил аббат и так неожиданно вложил мне в руку один из инструментов, что я чуть не выронил его. Жестом он приказал мне следовать за ним.

– Нужно поспешить. Сегодня воскресенье. Сначала необходимо пойти к мессе, иначе наше отсутствие будет замечено. Поторапливайся, дон Тибальдутио скоро начнет.

На вилле Спада уже вовсю шли приготовления к празднованиям пятого дня. А вот ужин вчера вечером явно затянулся, потому что, даже засыпая, я не услышал отъезжающих экипажей гостей. Тем не менее все слуги уже с самого утра приступили к своим обязанностям: везде было подметено, убрано, починено, украшено, приготовлена еда, постелены чистые скатерти и поставлены свежие цветы в вазы. Выйдя из спальни, мы попали в настоящий водоворот: мимо пробегали горничные, суетились слуги, лакеи и пажи, некоторые бросали в мою сторону завистливые взгляды: ведь благодаря таинственному дворянину-французу я вот уже несколько дней был освобожден от большей части работы.

Атто заставлял меня спешить, довольно больно подталкивая набалдашником трости в бок. Мы едва не столкнулись с доном Паскатио (он громко жаловался на неожиданное предательское исчезновение одной из швей), но нам удалось избежать встречи, после которой на меня могли взвалить какую-нибудь срочную работу. Нагруженный садовыми инструментами, покачиваясь под их тяжестью, я пошел вперед. В любую секунду я мог упасть, зацепившись за грабли, которые нес, или меня мог задеть и свалить кто-то из пробегающих мимо лакеев.

Оставив ящик с инструментами в сторожке, мы переступили порог капеллы как раз в тот момент, когда дон Тибальдутио начал богослужение, на которое собрались почти все без исключения, начиная от приглашенных высокопреосвященств до самых нижайших слуг (скромно державшихся в стороне). Со смиренно опущенной головой я слушал мессу и в молитве, обращенной ко Всевышнему, попросил прощения за аббата, который присутствовал здесь из холодного расчета.

По окончании службы мы вышли из часовни, и аббат как ни в чем не бывало направо и налево раздавал приветствия, не забывая опять подталкивать меня в спину тростью.

– Пошевеливайся, черт возьми, – прошипел он, успев тут же улыбнуться кардиналу Дураццо, как будто ничего предосудительного он не делал.

– Да скажите мне наконец, что это за срочное дело такое? – запротестовал я, после того как мы снова взяли инструменты и направились к грядкам. – Что, черт возьми, может быть таким уж срочным?

– Тихо! Вон он там, внизу. К счастью, еще не ушел, – шепотом заставил меня замолчать Атто и дважды кивнул в сторону человека, который склонился над одной из цветочных грядок, обрамляющих въездную аллею.

– Но это же садовник, – сказал я.

– Как его зовут?

– Транквилло Ромаули. Он внук знаменитого садовника и работает здесь, на вилле. Я хорошо знаю его: жена Транквилло, да благословит ее Господь, была прекрасной повитухой и наставницей Клоридии. Именно с ее помощью обе наши дочки появились на свет. А дон Паскатио очень часто поручал мне помогать ему.

– Точно, я и забыл, что ты тоже специалист по растениям… – пробормотал аббат, вспомнив, как вчера на «Корабле» опозорился передо мной, когда мы рассматривали изысканные цветы мифического сада Адониса.

– Ну ладно, давай бери инструменты – и к нему. Транквилло Ромаули кое-что знает о тетракионе.

И тут аббат Мелани взволнованно поведал мне, что этим утром он проснулся очень рано, как раз в тот момент, когда утренняя заря Аврора, зевая и потягиваясь, покинула семейное ложе, которое она разделяет с Заходом солнца. Всю ночь напролет аббату не давала покоя тысяча вопросов, которые накопились за вчерашний день и так и остались без ответа. В этот ранний час вилла еще была погружена в сладкую дрему, лишь там и тут в окнах горели приглушенные огни ламп, прорывавшие голубоватую пелену раннего утра. Под окнами в это время хорошо подслушивать, а Мелани как раз очень любил это делать.

Затем Атто направился в сад на оздоровительную прогулку, чтобы надышаться чистым свежим воздухом начала дня, коим пренебрегают лишь ленивцы.

– Я обошел весь сад, но не заметил ничего подозрительного. – Атто проговорился, ведь на самом деле прогулка была прикрытием для шпионажа и изучения обстановки. – Я добрался до небольшой рощи и увидел его всего в нескольких шагах от себя. Он подстригал растения на грядке.

– Это его работа. И что же дальше?

– Мы поговорили с ним о том о сем: о погоде, влажности, о красоте цветов, высказали надежду на то, что сегодня будет не так жарко, как вчера, и тому подобном. Потом я распрощался с ним, но не успел отойти, как услышал, что он заговорил сам с собой.

– О тетракионе?

– Чш! Разве об этом обязательно громко кричать? – зашептал Атто и обеспокоенно осмотрелся.

После краткой беседы с садовником аббат Мелани услышал, как тот, вероятно решив, что остался один и его никто не подслушивает, пробормотал несколько бессвязных фраз. Затем, все еще сидя у грядки, он поднял глаза к небу и совершенно отчетливо произнес то, что привело Атто в состояние крайнего возбуждения:

– «…а затем тетракион». Вот что он сказал, ты представляешь?

– Просто невероятно. Что он может знать об этом? Садовник всегда производил на меня впечатление человека абсолютно далекого от политики. Я уже не говорю о таких… необычных темах, как эта история с тетракионом.

– Невероятно или нет, но тут дело нечисто, – прервал меня Атто на полуслове. – Хоть это и кажется странным, но он что-то знает о тетракионе. Возможно, он даже хотел, чтобы я услышал его. Трудно представить, чтобы он произнес именно это слово и именно сегодня, притом совершенно случайно, всего в нескольких шагах от меня.

– А вы уверены, что правильно поняли его?

– Абсолютно. Да, ты знаешь, что я решил? Мне нужно подумать над тем тайным паролем, о котором говорила твоя жена.

– В самом деле, Клоридия уверила меня, что рано или поздно она получит свежую информацию, не прилагая никаких особых усилий.

– Очень хорошо. Однако эти новости, вместо того чтобы дойти до нее, попали к нам напрямую от садовника, то есть без посредников.

– Минуя Клоридию? В это трудно поверить. Ее очень уважают в округе. Она помогает роженицам во всем Риме, и поэтому ни у кого нет от нее тайн.

– Да, но в том, что касается женских пустяков. А в таком деле, как наше, никто не предпочтет простую повитуху агенту дипломатической службы его христианнейшего величества короля Франции, – с высокомерием ответил Атто, недовольный моим замечанием.

– Ну что ж, я мог бы попытаться поговорить с садовником и узнать, что…

– Что значит «я мог бы»? Ты обязан выяснить, что он знает о тетракионе. А я пока отправлюсь по своим делам. Это просто счастливое совпадение, что ты уже работал с ним, – сказал он мне и кивнул, давая понять, что мне следует незамедлительно приступать к выполнению задания.

– Синьор Атто, мне нужно время, чтобы…

И никаких возражений. Начинай сейчас же. Бери эти инструменты и делай так, будто ты хочешь поработать. Мы снова встретимся с тобой во время обеда. Мне необходимо написать несколько срочных писем. Очень надеюсь, что ты выполнишь то, что обещал. Сказав это, он решительно направился в сторону Касино. У меня не оставалось выбора.

Я с большим удовольствием пошел бы в кухню и взял себе что-нибудь поесть, но мастер Транквилло уже заметил меня – не хотелось бы создавать впечатление, что я что-то скрываю. Поэтому я подошел к нему и постарался изобразить на своем лице искреннюю улыбку.

Транквилло Ромаули, названный так в честь своего деда, знаменитого и уважаемого всеми цветовода, встретил меня довольно дружелюбно. Мощная фигура Ромаули никак не соответствовала роду его занятий. Высокий полный великан со взъерошенной бородой, черными волосами и маленькими глазками под густыми, лохматыми бровями. У него всегда был замечательный аппетит, отчего живот стал похож на надутый шарик, так что когда Транквилло тянулся большой ручищей с ножницами к крошечным листикам растения, он выглядел импозантно и комично одновременно. Из-за какой-то детской болезни, которая повлияла на слух, у него был необычно громкий голос, отчего каждая беседа переходила в крик и в конце разговора собеседник становился не менее глухим, чем сам садовник. Поэтому выяснить, что ему известно о тетракионе, либо сделать так, чтобы он захотел сам рассказать об этом, было совсем непросто. Более того, разговоры с Ромаули никогда не ограничивались парой фраз, поскольку, несмотря ни на что, он был чрезвычайно разговорчивым человеком, можно сказать до ужаса болтливым, и помешан исключительно на одной нескончаемой теме – цветов и садоводства. Его знания были настолько обширными и основательными, что он считался ходячей энциклопедией цветоводства. Он действительно мог цитировать наизусть любое место из всего «De florum coltura» отца Феррари и хранил в памяти историю и планы всех садов и парков Рима.

После нескольких вежливых фраз Ромаули спросил, нет ли у меня этим утром каких-то особенных дел.

– О, ну… честно говоря, ничего особенного.

– Действительно? Тогда ты единственный на вилле Спада, которому не приходится мучиться на этом празднике. Однако мне кажется, все эти инструменты, которые ты прихватил, все-таки нужны тебе для чего-то, – заметил он, многозначительно посмотрев на орудия труда, которыми снабдил меня Атто.

– Это правда… – замялся я. – Надеюсь стать полезным хоть в каком-нибудь деле.

– Вот и прекрасно, твои надежды оправдались – ответил садовник, довольный, подхватил деревянный ящик с инструментами, похожий на мой, и сделал знак следовать за ним.

Мы направились к грядкам возле часовни. Был чудесный день: свежий ветерок раннего утра, щебетание птиц и дорожки облачков самых разных форм, мирно взирающих с высоты на вечную земную суету. Наши шаги отдавались приглушенным эхом на мелком щебне садовых дорожек, а еще невысоко поднявшееся над горизонтом солнце лило на нас свой первый мягкий свет.

Вероятно, очарование природы совершенно не тронуло Транквилло – как всегда, садовника волновало лишь его искусство и он начал отдавать мне распоряжения.

– Дон Паскатио опять приказал мне посадить жасмин, – пожаловался он, – хотя я ему вполне понятно объяснил, что в благородном саду жасмина быть не может. Разумеется, как и местных желтых и белых обычных лилий. И даже если возникла бы необходимость высаживать их, то только после кустовых турецких лилий цвета красной киновари или оранжевых. В наше время уже никто не знает, что следует сажать в приличном саду. Просто настоящий скандал.

– Да, вы правы, это очень серьезный вопрос. Значит, вы говорите, что жасмин недостаточно благороден для хорошего сада? – спросил я, притворяясь крайне заинтересованным.

– Скажем так, предпочтительнее серебристые тацетты, белые нарциссы, как их называют в народе, – вновь начал он, повышая голос еще на одну октаву, – или дикие нарциссы из Константинополя, у которых может распуститься от десяти до двенадцати цветков на кусте, нарциссы «ангельские слезы», поэтические нарциссы, нарциссы узколистные или махровые нарциссы бульбокодиум, похожие на розу или на капусту, жонкили, с их пьянящим сладким ароматом, который похож на аромат жасмина, но, смешанный с запахом померанца, он становится более спокойным.

– Понимаю, – сказал я, с трудом подавив зевок. Я попытался придумать, как спросить о тетракионе, не вызвав подозрений.

Тем временем Касино осталось позади и мы почти дошли до грядок у капеллы. Ящик с инструментами был очень тяжелый и я уже покачивался от усталости, втайне проклиная Атто, нагрузившего меня.

– Я знаю, все, что я тебе сейчас говорю, может показаться банальным и само собой разумеющимся, – продолжил садовник входя в раж, – но я никогда не устану повторять, что это большая ошибка – отказываться от выращивания нарциссов ложных, которые из-за их формы в виде высокой узкой чашки называют также трубчатыми. Точно так же стоит обратить больше внимания и на индийские нарциссы, особенно на сорт тюльпанов «донна белла», который впервые в Италии был высажен в саду князя Казерта. Не стоит забывать и о круглых, похожих на лилии, нарциссах, которые не хотят цвести во Франции, но благодаря своей неприхотливости очень хорошо прижились в Риме, и здесь, в саду моего дедушки, эти благородные цветы дарят нам свою сладостную улыбку. Затем следует выбирать шафран, безвременник осенний, рябчик царский, ирис, цикламены, анемоны, лютики, асфодели, пионы, рябчик шахматный из лилейных, ландыши майские, гвоздики и тюльпаны.

– Тюльпаны из Голландии? – спросил я, только чтобы как-то перевести монолог в диалог.

– Ну конечно! Вряд ли можно встретить в природе еще одно растение с таким огромным разнообразием цветовых оттенков, как голландские тюльпаны. Несколько лет назад один человек подсчитал, что у этого красивого цветка есть двести различных оттенков. Но будь внимателен, – предостерег он, остановившись и заглянув мне прямо в глаза.

– Что? – переспросил я и тоже резко остановился, отчего у меня зазвенели все инструменты. Я испугался, не сказал ли я или не сделал ли что-нибудь некстати.

– Мальчик мой, – проговорил Транквилло, совсем уже не обращая на меня внимания и снова увлекаясь своей речью, – будь внимателен и, помня о тех растениях, которые я тебе уже назвал, не забудь о пассифлоре, которая была завезена на наш материк из Перу и выращивается в корзинах. Кроме того, заслуживают внимания индийская юкка, жасмин из Каталонии и Аравии и, наконец, американский звездчатый вьюнок, который некоторые называют квамоклитом лопастым.

– Квамоклит, да, я помню, – соврал я, облегченно вздохнув после ложной тревоги, а садовник, который поднял голос еще на одну ступень и поэтому вообще не услышал моих слов, спокойно продолжил:

– Из роз следует брать только белые, собачьи розы, дамасские розы, старинные розы сорта «розовая Агата», пестрые розы(заметь, они все без исключения являются махровыми), нежно-красные итальянские розы, которые чаще цветут и поэтому называются розами для каждого месяца, а также голландские столепестковые розы (к сожалению, они не пахнут), бархатистые розы цвета корицы и темно-красные.

Пока Транквилло говорил, мы дошли до места назначения и положили инструменты на землю – мой невероятно тяжелый ящик и его, совсем легкий.

– Выбирая кусты и деревья, следует отдать предпочтение персикам и вишням с махровыми цветами, – произнес он громким голосом, каким обычно декламируют героические баллады, – дроку с белыми цветами, мирту с махровыми цветами, гранату, розовой бузине, а также индийскому лавровому листу, который впервые поязился в саду Фарнезе, чужеземной джиде, или дикой маслине – из-за нежного аромата ее иногда называют также райским деревом, – экзотическому сумаху уксусному с амарантовыми колосьями (в Риме он расцвел первый раз около шестидесяти лет назад), индийской акации, а также растению под названием «мягкое дерево», завезенному в наши края из Перу. Из экзотических диковинных растений, которые очень ценятся, не стоит также забывать о тамаринде, индийской мальве и Arbuscula coralll.

Он замолчал и посмотрел мне прямо в глаза, словно ожидал ответа.

О да, точно… – кивнул я устало.

И в завершение скажу, что в фонтанах и бассейнах с рыбками что, правда, и так ясно, высаживают белые и желтые кувшинки болотные калужницы с желтыми махровыми цветками, а также клевер с белыми цветками.

Выслушав это последнее замечание, я наконец понял, что Транквилло Ромаули, даже когда непосредственно смотрит на собеседника, внутренне сконцентрирован только на той единственной теме, которая вообще интересует его в этой жизни, – на любовном уходе за цветами и растениями.

– А теперь за работу, – сказал он, пододвинул мне свой ящик и стал разминать руками комья земли на грядке. – Подавай мне те инструменты, которые я попрошу. Вначале мерную палочку.

Я порылся в ящике и быстро нашел длинную палку, которая служила для выравнивания сторон больших и маленьких садовых грядок, чтобы они шли параллельно, и передал ее Транквилло.

– А теперь подай мне горшочек с семенами.

– Пожалуйста.

– Лейку.

– Вот.

– Серпик.

– Пожалуйста.

– Культиватор.

– Здесь.

– Гребок.

– Вот.

– Ямкокопатель.

– Вот, возьмите.

Он повертел инструмент в руках и вдруг резко подскочил.

– Я не могу поверить в это! Это просто невозможно, – сказал он сам себе и укусил себя за палец правой руки.

– Я ошибся.

– Господи, как же так?

Он развел руками и елейным тоном священника, порицающего грешника, произнес:

– Сколько раз мне объяснять тебе, что это совок для пересадки растений, а не ямкокопатель, который почти в четыре раза больше!

Я не осмелился что-либо возразить, потому что вполне осознавал вето серьезность своей ошибки. У ямкокопателя (я постоянно путал его с другими инструментами) не было маленькой лопатки U-образной формы, предназначенной для выкапывания и пересадки растений. Лопатку-то я и подал садовнику. Но это был гораздо больший по размеру инструмент, в принципе, он служил для тех же целей, но делали его путем сворачивания в трубу большого гибкого листа металла с запорными застежками. Транквилло Ромаули всегда клал его на дно ящика с инструментами.

– Пожалуйста, простите меня, я подумал… – попытался я оправдаться перед ним, быстро вытащил металлическую пластинку из ящика и свернул ее в трубу, защелкнув застежки, чтобы пластинка не могла больше развернуться.

Демонстрируя усердие, я так же быстро смазал трубу жиром, который садовник всегда носил с собой, чтобы инструменты легче входили в землю вокруг выкапываемого растения.

– Не извиняйся. Продолжим работу. Я вижу, ты принес с собой несколько горшочков, – сказал он, несколько успокоившись, и приготовился выкапывать растение, которое нужно было заменить.

Пока Транквилло Ромаули выкапывал одни растения и сажал на их место другие, с большой бережностью раскапывал землю, осторожно поливал, после чего любовно вдавливал в землю новые луковицы, я отчаянно пытался найти повод отвлечь его от темы цветов и повернуть разговор в нужное мне русло.

– Аббат Мелани рассказал мне, что сегодня утром у него состоялся с вами очень интересный разговор.

– Какой аббат? Ах да… Ты имеешь в виду того то ли венецианского, то ли французского дворянина, честно говоря, даже не знаю, откуда он взялся. Ему чрезвычайно понравилась композиция цветов на моих клумбах, – вспомнил он, очищая щеткой каменные плиты от комьев земли.

– Точно, именно он.

– Ну, такая лестная похвала из его уст меня совсем не удивляет. Сажая цветы, нужно всегда соблюдать симметрию, как сделал я и как это делал герцог Каэтани в садах Кистерна в старые добрые времена: в каждой грядке должно быть два иди три отличающихся по окраске сорта цветов, они располагаются в разных местах, чтобы те же или похожие растения соответствовали друг другу, находясь прямо или наискосок один от другого.

– Все верно, аббат Мелани тоже заметил, что…

– Но осторожно! – предостерег он с самым серьезным видом хватаясь за медный кувшин для полива. – Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя высаживать вместе лютики, испанские жонкили и тюльпаны, так как получится некрасивая композиция. Это говорил еще мой дед, Транквилло Ромаули, упокой Господь его душу, у него были самые прекрасные сады в Риме. Да, в наше время не найти ни одного такого сада, оформленного по всем правилам садоводческого искусства, – закончил он свою тираду с преувеличенно печальным вздохом.

– Да, действительно, вы правы, – только и нашелся ответить я, подавляя новый зевок и сдерживая нарастающий гнев, ибо мне уже казалось абсолютно безнадежным пробиться сквозь нескончаемый поток его речи.

Позади нас прошло двое слуг с корзинами, полными только что забитой и общипанной птицы. Они толкали друг друга в бок и тайком посылали мне понимающие язвительные улыбки, так как утомительная болтливость садовника была хорошо известна всем на вилле Спада.

Итак, мне не оставалось ничего другого, как рискнуть заговорить с ним напрямую.

– Ну, аббат Мелани сказал мне также, что ему настолько понравилось беседовать с вами, что он хотел бы встретиться еще раз, – сказал я так быстро, как только мог.

– Ах, неужели?

Наконец-то он отреагировал. Хороший знак.

– Да. Вы должны знать, что аббат очень обеспокоен. В Мадриде над Эскориалем витает смерть…

Он задумчиво посмотрел, ничего не говоря. Возможно, он понял мой намек: смертельно больной король Испании, наследник трона, тетракион…

– Ты хорошо информирован, – произнес он неожиданно серьезным тоном. – Эскориаль иссыхает, сын мой, в то время как Версаль… а теперь… Шёнбрунн… – продолжил он, выражаясь только намеками.

Я понял, это сигнал. Он был в курсе дел, ведь недаром он упоминал о самых прекрасных садах Франции и Австрии, достоянии двух противников, борющихся за Испанское наследство.

– Нам приходится нести тяжелую ношу, – таинственно обронил он.

Транквилло сказал «нам»: вероятно, он ссылался также на других, то есть на тайный пароль, как и предполагал аббат. А теперь он хочет освободиться от тайны, которая гнетет его.

– Я согласен с вами, – ответил я.

Ромаули кивнул с улыбкой безмолвного, тайного понимания.

– Если судьба Эскориаля настолько близка сердцу твоего покровителя, аббата, то нам двоим действительно будет о чем поговорить.

– Это было бы, правда, очень желательно, – сказал я с некоторым ударением на последнем слове.

– Только при условии, что он правильно информирован, – подчеркнул Ромаули. – В противном случае это лишь напрасная трата времени.

– Не сомневайтесь, – успокоил я садовника, однако совершенно не понял смысла его намека.

Весь путь назад в Касино я прокручивал в голове разговор с садовником, пытаясь все растолковать верно, как вдруг после поворота на обходную дорожку услышал шорох гравия под двумя парами ног и два голоса.

– …просто неслыханно, что аббат Мелани себе позволяет, в этом я с вами абсолютно согласен. Но еще удивительнее реакция Албани.

Кто-то говорил об Атто. Судя по тону и манере выражаться, голос принадлежал пожилому мужчине высокого положения. Я не мог упустить случая услышать этот разговор. Я спрятался за живой изгородью и приготовился подслушивать.

– Его все время подозревали в чрезмерной любви к французам, – продолжил все тот же человек, – а тут он задал Мелани такую головомойку. Так что впредь его будут считать держащим нейтралитет, то есть равно удаленным как от французов, так и от испанцев.

– Просто невероятно, как быстро может измениться репутация человека, – согласился другой.

– Это точно. Хотя в настоящий момент это ему мало чем поможет. Он слишком молод, чтобы стать Папой. Но для того, чтобы продержаться в таком положении, любые средства хороши, это настоящее искусство, в котором наш дорогой Албани просто мастер, ха-ха!

Почти на четвереньках я пробирался вдоль изгороди, стараясь незаметно проследить за парой, наслаждавшейся утренней прогулкой. Мужчины явно были из гостей, которые ночевали на вилле. И вероятнее всего, речь шла о двух высокопоставленных церковниках, голоса которых, к сожалению, не были мне знакомы. Шуршание в кустах поблизости мешало мне хорошо прислушаться и, следовательно, понять, что означает их разговор.

– А что же стало с запиской, которую ему передали? Неужели верно то, что мне вчера об этом рассказывали?

– Я расспросил, и мне подтвердили, что все так и было. Этот попугай украл записку и улетел, чтобы прочитать ее в своем гнезде, ха-ха-ха! Албани, конечно, не подал виду, но он был в отчаянии. А двум своим слугам он поручил незаметно поискать эту птицу, поскольку никто не должен знать, насколько важно для него это дело. Однако одного из слуг обнаружил дворецкий, когда бедняга залез на дерево в саду, чтоб лучше осмотреться, и дворецкому сразу стало ясно, зачем он это сделал. Так все и узнали об этом. Но о том, где скрывается эта птица, не ведает никто.

К сожалению, как я ни напрягал слух, больше мне ничего не удалось услышать. Живая изгородь, вдоль которой я полз, делала поворот направо, в то время как беседующие повернули налево. Я застыл на некоторое время на земле и подождал, пока они отойдут на достаточное расстояние. Я уже ликовал, представляя, сколько важных новостей я могу доложить Атто: обещание садовника, пусть и загадочное, открыть нам все, что он знает о тетракионе; отчаяние Албани от пропажи записки, которая, следовательно, должна содержать непростую и секретную информацию, наконец, подслушанные мною рассуждения относительно двух ссор между Атто и Албани, благодаря чему последний сможет избавиться от обременительной славы вассала французов.

Я и не подозревал, что еще не время рассказывать ему эти новости.

– …улетел, чтобы прочитать ее в своем гнезде, ха-ха-ха!

Я уже поднялся на ноги, когда услышал эту фразу, и от ужаса содрогнулся. Я быстро вновь упал на колени, испуганный до смерти, что меня заметили и уличили в слежке. Это точно был голос одного из прелатов, чей разговор я подслушал. Как же он смог вернуться и обойти меня так, что я даже не заметил этого?

– Но для того чтобы продержаться в таком положении, любые средства хороши, это настоящее искусство, в котором наш дорогой Албани просто мастер, ха-ха!

Сомнений не было: кардинал находился прямо за мной, и я почувствовал, как от моего лица отхлынула кровь.

Повернувшись, я увидел попугая, который раскрыл крылья и поднялся в воздух. Наглец, он показал мне свои хвостовые перья, лапы и клочок бумаги, который сцапал несколько часов назад.

* * *

Я нашел Атто в его комнате, где он ожидал новостей после моего разговора с садовником. Но едва он узнал, что Цезарь Август вновь объявился, мы тут же устремились в сад, чтобы в первую очередь прочесать территорию вокруг складского помещения с инструментами, где я совсем недавно видел птицу. Но от попугая не сталось и следа.

Вольер, – предположил я.

Когда мы добрались до вольера, сердце выскакивало из груди. Однако Цезаря Августа там не оказалось. Расстроенный, я смотрел на птиц. Соловьи, голуби, дутыши, серые куропатки, кеклики из фазановых, турачи, фазаны, овсянки садовые, зеленушки, черные Дрозды, коньки, зяблики, горлицы и дубоносы как ни в чем не бывало клевали зерна и листочки салата, не обращая на нас внимания. И даже если бы они знали, где сейчас скрывается попугай, то все равно единственное, что они могли сделать, это пялиться на нас своими пустыми глазенками. Я даже пожалел, что во всей этой стае разговаривать мог только злосчастный попугай. Но тут я заметил одного молодого турача, который настойчиво высматривал что-то в вышине, явно чем-то обеспокоенный. Я хорошо знал эту жизнерадостную, смелую птицу. Турач часто опускался мне на руку, когда я рассыпал по вольеру еду, чтобы обклевать сухой хлеб прямо из моей руки, и очень не любил, когда я пытался дать хлеб и его соседям по клетке. Сейчас он был так же обеспокоен и, беспрерывно издавая писк, тыкал клювом вверх. Наконец я сообразил и тоже посмотрел наверх.

– Но для того, чтобы продержаться в таком положении, любые средства хороши, это настоящее искусство, в котором наш дорогой Ал бани просто мастер, ха-ха! – повторил Цезарь Август, когда увидел, что его обнаружили.

Он прятался на самом верху вольера, правда не внутри, а снаружи, то есть на симпатичном маленьком куполе из металлических решеток, которым завершалось все строение. Со времени побега Цезаря, естественно, никто не ставил перед его клеткой еды. Значит, он где-то стащил кусок хлеба, который теперь и общипывал, прячась вверху на крыше, а турач с завиостъю следил за ним.

– Сейчас же спускайся и отдай нам этот кусок бумаги, – приказал я ему, стараясь однако не кричать слишком громко, чтобы нас не услышали другие слуги.

В ответ попугай лишь отлетел еще немного и сел на дерево, при этом вел себя как-то неестественно. Было очевидно, что он хочет нас спровоцировать. Вероятно, Цезарь чувствовал антипатию к одному из нас, и было нетрудно догадаться, к кому именно.

– Наверное, ему нелегко спускаться, держа в одной лапе записку, – сказал я Атто.

– Надеюсь, записка не вывалится у него где-нибудь, – вздохнул он в ответ. – И очень надеюсь, что скоро все разрешится.

– Разрешится?

– Я послал Бюва за специалистом. Он поехал на коне с одним из слуг, который, к счастью, располагает всей необходимой информацией. Однако я также очень надеюсь, что тот не станет вникать, зачем это нужно. В противном случае рано или поздно нам смогут помешать.

Мне сразу же захотелось спросить его, что скрывается за его характеристикой «специалист», но события опередили меня. Бюва подал знак, что вернулся, выглянув из-за изгороди.

– Святые небеса! – воскликнул Мелани.

И в ту же секунду Цезарь Август поднялся в воздух, возможно, движимый своим таинственным даром предчувствия, и полетел в сторону сада августейшего дома Барберини, имевшего общую границу с территорией виллы Спада.

– У Барберини в саду есть вооруженные охранники?

– Насколько я знаю, да.

– Хорошо, – заключил Атто, – значит, наш друг далеко не уйдет.

Как раз в этот момент на другой стороне неба над садом появилась узкая быстрая тень – она была еще далеко, но явно метила в хлопающий крыльями силуэт Цезаря Августа. Тот сразу же заметил опасность и полетел вниз, сев на куст слева от нас. Быстрая тень исчезла с голубого купола неба, залитого ярким солнечным светом.

– Пойдем, я покажу тебе специалиста, – сказал Атто, – или, точнее, охотника с соколом, именно так он любит называть себя.

Он ждал нас у входа на виллу Спада. Это был поистине странный человек очень высокого роста, худой, с черными волосами, хищными карими глазами и орлиным носом. В перекинутом через плечо большом мешке он нес, очевидно, необходимые ему инструменты. Еще с ним была красивая большая собака-ищейка, готовая выполнить любую команду.

Мы привели сокольничего к вольеру, и я вопросительно посмотрел на Атто.

– «И если хочет он журавля поймать, не сокола, то его соколиная охота лишь пустая игра», – продекламировал он с иронией, подражая прозе бардов, – эту идею подбросил мне тот сумасбродный Альбикастро, в одной из своих вечных цитат о сумасшедших.

В этот момент охотник окинул взглядом небесную высь и коротко свистнул два раза. В тот же миг с высоты на нас понесся вихрь перьев и пуха, снабженный когтями, замедлил свое падение акробатическим виражом, затем сделал круг и завершил полет на поднятой вверх руке хозяина. На правой руке мужчины была длинная перчатка из толстой кожи, чтобы когти хищной птицы, на которые я глядел со смешанным чувством ужаса и восхищения, не могли поранить ее. Птица поудобнее устроилась на руке, между запястьем и локтем, удовлетворенно переминаясь когтями на месте, после чего охотник накрыл голову сокола черным кожаным колпачком, чтобы тот больше ничего не смог увидеть.

– Вместо журавля мы будем охотиться на попугаев, – сообщил ему Атто, – и при этом самым лучшим оружием – с помощью сокола.

* * *

Мы вышли за входные ворота виллы, надеясь, что никто не спросит нас, что мы тут делаем и куда идем. Судьба была благосклонна к нам. Мы встретили лишь одного из охранников, который был дружен со Сфасчиамонти, тот хоть и посмотрел на нас с любопытством, но все же пропустил, не задав ни одного вопроса.

– Это ужасно, – запротестовал я, когда мы начали перелезать через стену, ограждающую владения Барберини, в том месте, где исчез Цезарь Август. – Этот сокол растерзает бедного попугая.

– Растерзает, растерзает… – передразнил меня Атто, подставляя к стене высокую скамейку, чтобы перебраться на другую сторону. – Скажем так: он приведет его в чувство. Записка принадлежит нам, и попугай прекрасно знает об этом. В принципе, я с самого начала мог бы решить проблему именно так, но ты бы не согласился.

– А почему вы решили, что сейчас я уже согласен?

– Безвыходное положение. Попугай больше не слушается приказов, и ситуация вышла из-под контроля. Запомни, мой мальчик. в безвыходных положениях приходится принимать непростые решения. А если сразу такое решение не возникает, то приходится либо подождать его, либо самому способствовать его возникновению. Старая уловка всех правящих особ, которую я часто мог наблюдать за время моей работы советником, – сказал Атто с обезоруживающей улыбкой, хотя было видно, как он рад, что наглое непослушание Цезаря Августа дало ему основание принять самые жесткие меры.

Мы спрыгнули со стены на сторону поместья Барберини. Эта стена была продолжением римской городской стены, которая начиналась далеко отсюда и доходила почти до площади Святого Косимато. Собака-ищейка тоже перескочила на нашу сторону, воспользовавшись скамейкой.

– Вы можете говорить что угодно, но все соколы кровожадные, – запротестовал я. – И я прекрасно знаю, на что они способны. Однажды я видел, как одна такая обученная птица атаковала курочку, растерзала ее и вырвала из груди еще пульсирующее сердце.

Тем временем сокольничий снял колпачок с головы сокола и отпустил птицу. Она тут же взвилась в воздух и очень быстро поднялась на такую высоту, что была видна теперь в виде маленького темного пятнышка на ярком небе.

– Может быть, сокол не станет обращаться с попугаем слишком плохо, – захихикал Мелани. – Ведь нас интересует только записка. Как только попугай отдаст ее, мы сразу же прекратим охоту на него и с ним ничего не случится.

– Вы говорите так, будто сокол знает, что делает. Птицы – это же не люди, у них нет ни понимания, ни жалости, к тому же они бессердечны, – возразил я.

– Осторожно, мой мальчик, – вмешался в разговор сокольничий.

Он говорил с северным акцентом и, наверное, был родом из Болоньи или Виченцы, где, насколько я знал, всегда была популярна соколиная охота.

– Твое незнание настолько велико, что вполне может сравниться с храбростью моего сокола, – резко заявил он мне. – Ты говоришь, у птиц нет жалости? А разве ты не знаешь, что великий Паламед, взяв себе за образец стаю журавлей, которые в полете образовывали буквы V или А, создал таким образом первые буквы латинского алфавита? Ведь даже святой Иероним сказал: «Grues via m sequentur ordine Literatur», и разве тебе не ведомо, что от удивительно разумного образа жизни птиц, латинское название которым Grus grus, произошло латинское слово congruere, что означает «согласовывать», то есть согласованное поведение.

– Нет, этого я не знал, но…

Пока он с неожиданным для охотника красноречием сообщал поучительные факты о птицах, сокол не переставая кружил над нашими головами, выискивая добычу. Мы осторожно пробирались сквозь высокие заросли и все время поглядывали, где мог спрятаться Цезарь Август. Атто и сокольничий не сомневались, что обязательно найдут попугая. Моя уверенность была намного меньшей, но про себя я уже подумывал о том, как бы дать птице знак выбросить записку во избежание кровавой драмы. Мы все время смотрели вверх в ожидании новостей. Ищейка возбужденно обнюхивала заросли, реагируя на малейшее движение.

– Получается, ты не знаешь даже, что птицы с древних времен учили людей всем добродетелям и наукам, даже помогали открывать новые страны. Первые корабли были построены по образу лебедя, так как лебеди считались прекрасными пловцами. Великий Колумб открыл острова в Мексиканском заливе только благодаря тому, что проследил за полетом птиц. Птицам, то есть их перьям, опять же человек обязан тем, что может красиво одеваться: подумай только о перьях, которыми люди украшают головные уборы и шлемы. Женщины могут спасаться от жары, обмахиваясь роскошными веерами из перьев.

– Да, но…

– А первые трубы были сделаны из костей нижних конечностей журавля. Первым посланником был голубь. Первые зодчие при постройке домов взяли за образец искусство птиц вить гнезда. А первые музыканты – это установлено абсолютно точно – лишь имитировали пение птиц, прежде всего серых куропаток, которые вдохновляли художников и поэтов. Стоит вспомнить и о том, что именно перья мы опускаем в чернила, чтобы записать свои мысли.

Излагая мне эту информацию, он не переставал следить за делающим круги соколом и позой собаки.

– Нет лучшего удобрения для земли, – продолжил он, – чем помет птиц, и благодаря птицам крестьянин избавляется от сверчков, кузнечиков, саранчи и прочей напасти. При этом прилет птиц указывает крестьянину, когда пришло время для посева, вспашки и сбора урожая, по их поведению можно определить приближение дождя, резкое изменение погоды, а также, например, будет ли в этом году весна ранней или зима затяжной. Такие птицы, как журавли, гуси и утки, часто образуют стаи, где есть вожаки, ночью они выставляют своего рода караульных для защиты спящих. Они очень храбрые: маленький крапивник не побоится противостоять орлу, канюк будет бороться, защищаясь до самого конца, не стоит забывать также о том, что не люди, а гуси спасли Рим, разбудив римлян своим гоготанием, когда враг под покровом ночи проник в Вечный город. И как после всего этого можно считать, что у птиц нет сердца? – совсем разгорячился сокольничий. – Да у них гораздо больше благородства, верности и справедливости, чем у людей. Чтобы хорошо переварить пищу, ястреб-перепелятник ловит маленькую птичку и кладет ее живой себе на живот, а наутро не проглатывает ее, а из благодарности отпускает. Гусыни застенчивее юных девушек: они совокупляются с гусем, только когда уверены, что их никто не видит, и сразу же после этого хорошо моются. Вороны вообще признают только одного партнера в своей жизни. А если горлица становится вдовой, она никогда больше не выберет себе другого партнера. Ласточка всегда кормит своих детей по справедливости, никого не пропуская. Разве люди на такое способны? Кроме того, у птиц самцы болтливы, а самки неразговорчивы, у людей же мынаблюдаем совершенно противоположную картину, и, если хорошо подумать, было бы гораздо предпочтительнее первое. Даже гуси, которые считаются болтливыми, в случае приближения орла берут в клюв камень, чтобы не поддаться искушению и не зашипеть, то есть не выдать своего укрытия. Дальше, Птицы помогают нам и при лечении болезней, например при болях в нижней части живота достаточно посадить на живот утку. Против колющих болей в боку помогает съесть глухаря; у кого слабый желудок, тот должен есть кожу лебедя, орла или крохаля большого; водянку можно вылечить с помощью порошка из сожженных летучих мышей, при болезнях пищевода используют ласточкино гнездо, растворенное в воде. Одним словом, можно бесконечно перечислять все лечебные средства, которые так щедро дарят нам птицы, и… Секундочку!

Наконец сокольничий прервал свой красноречивый монолог. Все произошло совершенно неожиданно. Собака громко залаяла и застыла в напряженной позе: она что-то нашла. Мы услышали громкий шум, а затем хлопанье крыльев. Сразу же увидели снежно-белое оперение попугая и его желтый хохолок. Цезарь Август вылетел из ближайшего куста и поднялся в воздух. Собака громко залаяла, однако охотник удерживал ее за поводок, не давая преследовать попугая, и закричал:

– Смотри! Смотри!

Сокол тут же услышал этот зов и понял, что наступил момент охоты. Он тут же опустил клюв вниз и камнем полетел прямо на попугая, который, хоть и летал несравненно медленнее сокола, все же смог несколькими сильными взмахами крыльев подняться в высоту, взяв курс на укрепленную римскую стену. Сокол сразу же скорректировал угол падения и неумолимо приближался к попугаю. Он был похож на снаряд, готовый врезаться в тело жертвы или в последний момент затормозить, повернуться и ранить жертву острыми когтями, после чего уже на земле растерзать ее двумя-тремя ударами клюва…

Попугай торопливо летел к большой стене, за которой, вероятно, надеялся найти укрытие от первых атак.

– Цезарь Август! – крикнул я, моля, чтобы он услышал меня.

Но потом я увидел, что все происходит слишком быстро, на взгляд человека – мгновенно.

Сокол приближался. Вот осталось сто метров, семьдесят пять, пятьдесят, Тридцать пять. Мы все, трое мужчин и собака, как зачарованные следили за происходящим. Спасительная стена была слишком далеко. Попугаю не удастся долететь до нее. Оставалось несколько мгновений до развязки. Я с ужасом ждал столкновения. И тут…

– Нет! – яростно закричал сокольничий.

Цезарь Август выкрутился. В последний момент он выбрал ближайшее убежище и опустился в небольшой лесок, достаточно густой, чтобы сбить с толку сокола. Тот замедлил свой полет, а затем сразу же вновь начал набирать высоту.

– Цезарь Август! – снова крикнул я и побежал к деревьям, где тот спрятался. – Выбрось записку, и все будет хорошо!

Мы попытались разглядеть силуэт попугая среди веток, но напрасно. Он спрятался очень умело, это признал даже охотник.

– Вы же обещали, что у него будет достаточно времени, чтобы образумиться, – возмущенно воскликнул я, обращаясь к Атто.

– Мне очень жаль. Но я не ожидал, что все произойдет настолько быстро. Хотя у него и так было довольно много времени.

– Но теперь он обезумел от страха!

Однако то, что произошло дальше, полностью опровергло мои слова.

Мы продолжали прочесывать лесок и его окрестности, как вдруг услышали два коротких свиста, резко разорвавших тишину. Мы недоуменно переглянулись. Это был свист сокольничего, но тот выглядел таким же удивленным, как и мы с Атто.

– Это… это был не я. Я не свистел, – запинаясь, произнес он. Мы невольно посмотрели вверх.

– Перчатку, проклятье, – чертыхнулся охотник, когда заметил, что его любимый сокол, едва заслышав зов, повернул назад и уже искал своего хозяина.

Сокольничий быстро надел перчатку – как раз вовремя, чтобы принять птицу. В это мгновение краешком глаза я увидел желто-белое пятно, которое потихоньку двигалось влево, по направлению к римской стене. Атто заметил его через несколько мгновений, которые, однако, оказались решающими для спасения попугая.

– Вон он! – крикнул Мелани охотнику.

Попугай в точности повторил клич охотника, заставив таким образом хищника вернуться к хозяину. Это помогло Цезарю Августу выиграть время и продолжить бегство, пока враг снова поднимется в воздух.

Так Цезарь Август получил большое преимущество. Сокола вновь отпустили, но сначала ему нужно было набрать высоту. Ищейка лаяла изо всех сил.

– А разве твоя птица не может напасть сразу? – с нетерпением спросил Атто и побежал к тому месту, где скрылся Цезарь Август.

– Сначала ему нужно подняться на определенную высоту. Ведь он не нападает в горизонтальном полете, как пустельга! – обиженно ответил охотник, как будто ему предложили пойти на свадьбу в лохмотьях.

Затем последовало хаотичное преследование вдоль старой римской стены. Мы продвигались по улицам, которые проходили через владения Барберини вплоть до площади Святого Косимато. Время от времени из-за древней стены со сторожевыми башнями показывался желтый хохолок Цезаря Августа. Он не мог подняться выше сокола, как часто поступают цапли, спасаясь от соколов. Однако, как нам показалось, попугай прекрасно понял, в чем слабость врага, и прибегнул к тактике затягивания: летел на незначительной высотем прятался то на дереве, то в расщелине стены. Быстро появляясь на короткое время, он издавал два свиста, которые услышал от охотника и сразу же научился безупречно имитировать. Соколу не оставалось ничего другого, как слушаться приказа и каждый раз возвращаться к хозяину. Между тем сокольничий уже был вне себя от ярости. Пару раз Цезарь Август скопировал даже охотничий зов «Смотри, смотри», чем совершенно сбил с толку своего пернатого противника. Если бы хозяин криками и несдержанными ругательствами не остановил сокола, тот утолил бы свой воинственный пыл, напав на воробьев, которые, ничего не подозревая, летали неподалеку.

На последнем участке улицы с двух сторон шли обычные стены, где больше не было старых башен. Я осмотрелся вокруг в поисках Атто: мы уже давно обогнали его. Цезаря Августа также не было видно, но я надеялся, что он продолжил свой полет в прежнем направлении, так что, возможно, мы сможем обнаружить его, как только окажемся на открытой местности.

Так мы добрались до монастыря сестер Святого Франциска, что на площади Святого Косимато. Через какое-то время нас догнал и запыхавшийся аббат Мелани:

– Именно так Альбикастро посмеялся бы сейчас надо мной, декламируя своего любимого Бранта, – философски заключил Атто, дыша тяжело, как кузнечные меха.

Я заметил, что аббат, как и много лет назад, любит комментировать ситуации всякими цитатами. И поскольку в такие сложные моменты, как этот, у него не хватало дыхания пропеть маленькие песенки своего старого учителя сеньора Луиджи, он предпочитал им декламацию стихотворений.

Затем я посмотрел на площадь. И хотя сегодня было воскресенье, несмотря на ранний час, на площади Святого Косимато толпилось довольно много людей. Его Святейшество по доброте своей даровал всем детям Рима скидку в честь юбилея и прощение всех грехов, если они посетят один ватиканский храм. Вот поэтому здесь собрались маленькие мальчики и девочки из разных районов города для участия в процессии. Почти все они держали крошечные знамена, кресты и распятия. Девочки были в красивых юбках, с венками на голове. Эту маленькую трогательную процессию сопровождали родители и монахини монастыря Святого Франциска, поэтому на площади оказалось много народу, и когда мы, грязные и запыхавшиеся, появились там, никто не обратил на нас никакого внимания.

Сокольничий был глубоко несчастен.

– Он не возвращается, я его больше не вижу, – жалобно причитал он.

Он выпустил сокола из поля зрения и боялся теперь, что тот улетел от него, что часто случается с хищными птицами, которые, хоть и привыкают к своим хозяевам, но все равно остаются своенравными и независимыми.

– Вот он! – закричал Атто.

– Сокол?

Лицо сокольничего просветлело.

– Нет, попугай.

Я тоже увидел его. Цезарь Август, который, очевидно, как и мы, очень устал, слетел с карниза и полетел к соседней площади Святого Каллисто. Тем временем Атто совершенно обессилел, а охотник только и думал, что о своем любимце. И лишь мы с собакой-ищейкой готовы были продолжить охоту на попугая, хотя и с совершенно разными намерениями: я, чтобы спасти его, а собака, чтобы растерзать.

Воинственно настроенный пес залился лаем и рванулся вперед; дети испуганно начали кричать, и ряды процессии смешались, а тут еще я, чтобы не отстать, врезался в середину шествия, чем создал еще большую неразбериху и заработал порицание от испуганных монахинь.

Цезарь Август устало летал вокруг, все чаще опускаясь на выступы стен и балконы, а затем из страха перед собакой вновь с трудом летел дальше, выискивая новые места для убежища. И я не мог попросить попугая опуститься на землю, чтобы поймать его, потому что собака все время опережала меня, зло рычала и подпрыгивала, стараясь поймать или хотя бы укусить бедную птицу. Прохожие с недоумением наблюдали за этим не поддающимся описанию представлением, в котором участвовал спасающийся бегством попугай, лязгающая зубами собака и топающий за ними человек.

Несколько раз я отчетливо видел, что проклятый клочок бумаги все еще находится в лапах птицы. Пройдя большой участок дороги по улице Святой Марии квартала Трастевере, наша странная троица свернула влево и наконец добралась до моста к острову Сан-Бартоломео.

Цезарь Август пристроился на подоконнике одного их угловых домов, прямо у моста. Теперь он сидел довольно высоко, и собаке (наконец-то она поняла, что оторвалась от хозяина) надоело это изнуряющее, бессмысленное преследование. Я посмотрел на попугая: теперь его определенно нельзя было согнать с места. Слева от меня простирался мост Святого Варфоломея, далеко за ним находился прекрасный остров. Единственный кусочек земли среди потока бурной реки, золотистого Тибра, остров делил реку надвое и был ее украшением. Ищейка наконец-то сдалась и разочарованно повернула назад, послав попугаю на прощание злое рычание.

– Ну что, сейчас ты спустишься? Теперь мы совершенно одни, – сказал я Цезарю Августу.

В его глазах я прочитал лишь одно желание: сложить оружие и сдаться другу. Он хотел уже слететь с подоконника, но тут произошла последняя непредвиденная неприятность.

В окно вылезла старуха, владелица этого небольшого дома. Она увидела попугая, и необычный вид этой странной, но красивой птицы поразил ее. Вместо того чтобы любоваться таким великолепием, глупая старуха попыталась самым наглым образом прогнать птицу и со злостью замахнулась на нее. Бедная птица попробовала спастись, слетев с подоконника, и была подхвачена ветром.

Я посмотрел, как попугай храбро взмыл вверх, прямо как сокол, опустился, затем снова поднялся, после чего положился на судьбу и позволил ветру нести себя, пока от него не осталась лишь точка, а затем и она исчезла из поля зрения, утонув в море напрасных надежд.

Обессилевший и огорченный неудачей, я вернулся на виллу Спада и хотел было сразу сообщить аббату Мелани плохую новость, однако его не было на месте. Конечно, после такой охоты на попугая требовался отдых, ведь это настоящее безрассудство в его-то возрасте, да еще с больной рукой участвовать в подобных акциях. Чтобы избежать неприятного разговора и не выслушивать жалоб Атто, я решил быстренько написать записку о печальном исходе охоты и подсунуть ее под дверь комнаты. Однако еще до того, как я успел сделать это, на меня свалилась масса новых поручений.

Сегодня после обеда свадебные развлечения для гостей предусматривали игру в жмурки в парке виллы Спада. Кардиналы, князья дворяне и знатные дамы, соревнуясь в скорости и ловкости, будут разбегаться по парку, прятаться, а потом искать друг друга, чтобы затем опять потеряться среди живой изгороди и в аллеях парка. В жмурки предполагалось играть в той части поместья, где действительно есть где спрятаться и куда убегать, а следовательно, затем будет нелегко находить. Эту часть великолепных садов виллы Спада с помощью несложных декораций и искусственных цветов превратили в настоящий лабиринт.

Мне сообщили, что в связи с этим я снова поступил в распоряжение дона Паскатио, так как сегодня ему не хватает четверых слуг: под самыми разными предлогами, от приступа жестокой меланхолии до неожиданной смерти дорогой тетушки, они бросили нашего дворецкого на произвол судьбы.

Небо затянуло облаками, жара немного спала, поэтому с игрой можно было не откладывать до вечера. Я поспешил на кухню, чтобы хоть немного подкрепиться, ведь уже наступило время обеда, а преследование Цезаря Августа разбудило во мне просто волчий аппетит. В кухне я нашел несколько кусочков индийской курочки и вареные яйца, правда холодные, но моему голодному желудку они показались невероятно вкусными.

Когда я уже обгрызал последнюю куриную косточку, в кухню ворвался помощник дона Паскатио с приказом надеть ливрею и поспешить туда, где аллея вдоль тайного сада пересекается с другой, идущей через виноградник до самого фонтана. На этом перекрестке стоял большой пятиугольный шатер с крышей из льняного полотна в голубую и белую полоску; подпорные столбы были разрисованы большими гербами новобрачных, то есть гербами семейств Спады и Роччи. В тени шатра стоял стол с прохладительными напитками – холодной водой, апельсиновым соком и лимонадами, кроме того, там были также фрукты и цитрусовые, выложенные горкой на тарелках, свежий хлеб, нарезанный небольшими кусочками, и всевозможные конфитюры и желе. Все это было приготовлено для утоления жажды и подкрепления сил играющих в жмурки. Однако стол был накрыт и для тех, кто не стал принимать участия в игре и предпочел спокойно отдохнуть в больших белых полотняных креслах, расставленных тут же в тени.

Мне поручили прислуживать в нескольких метрах от сцены с маленьким оркестром: смешивать соки из апельсинов и лимонов, нарезать хлеб, заботиться о креслах и прочих удобствах, о которых могли попросить сидящие здесь или гуляющие по парку их превосходительства и высокопреосвященства.

Приступив к работе, я тут же начал с большим усердием смешивать соки и наполнять ими бокалы, учтиво обслуживая одного гостя за другим, трудясь словно пчелка, летающая от одного цветка к Другому.

Только полностью уставив стол напитками, я отошел к одной из деревянных подпор павильона, где уже выстроились другие слуги, прямые как свечки, ожидающие, не понадобятся ли кому-то из гостей наши услуги. Под бело-голубым шатром собралось много гостей, они болтали, спорили, смеялись, кто стоя, а кто cпустившись в удобные кресла. В нескольких шагах от меня двое монсиньоров среднего возраста охлаждались лимонадом после долгих разговоров. В этот момент я понял, что случай послал мне счастливую возможность, ибо рядом со мной стояли те два монсиньора, которых я слышал во время концерта (они обсуждали проект реформы полицейского аппарата). Мне показалось даже, что сейчас они решили продолжить свой разговор.

– …итак, теперь дело наконец-то сдвинется с места.

– Но этой идее уже двадцать лет, невероятно, что ее хотят осуществить именно сейчас!

– Однако судя по всему, так и будет. Мой брат рассказал мне об этом, а он, как вы знаете, аудитор при Сакра Роте^[56] и к тому же дружен с кардиналом Ченци.

– А что об этом знает Ченци?

– Немного. Здесь, в Риме, это дело уже давно известно в определенных кругах. Очевидно, сейчас оно наконец-то созрело. Если Папа проживет еще несколько месяцев, то реформа будет осуществлена.

Я навострил уши, как Диана, целящаяся луком в убегающего оленя.

– Однако это правда, – через некоторое время продолжил первый монсиньор. – Нам с тобой, людям законопослушным, конечно, не доводилось видеть, как самоуверенная толпа сбиров ходит ночами по трактирам или кабакам. Ночью мы спим, а не ходим по трактирам. Все знают, что потом происходит: сначала сбиры напиваются как свиньи, устраивая драки и беспорядок, а потом просто уходят, не сказав ни слова на прощание. Если же хозяин трактира, на свое несчастье, попросит их заплатить за выпивку, они плюнут ему в лицо, словно это требование оскорбило их величество, изобьют его хуже, чем сбежавшего убийцу, а на следующий вечер возвратятся, чтобы отомстить. Для этого они подсылают в трактир проститутку или пару своих знакомых друзей-мошенников, чтобы те играли там краплеными картами. Затем под предлогом проверки они заходят в трактир, находят там карты или проститутку и бросают в тюрьму хозяина, его помощников и всех, кто в тот момент оказался в трактире, и таким образом разоряют семью хозяина.

– Знаю, знаю, – ответил второй. – Эта история стара как мир.

– И вы считаете это пустяком? – возмутился первый. – Говорят, что сбиры требуют десятину не только от всех торговцев, но даже и от художников и называют они это чаевыми. Кроме того, сбиры шантажируют всех проституток. Они снимают комнаты в гостиницах, а затем сдают их тем же проституткам, получая двойную выгоду. А если проститутки отказываются, тогда они лишаются всех льгот.

– Каких льгот? – немного растерянно переспросил второй.

– Те, кто находятся под защитой сбиров, могут работать даже в официальные праздничные дни, уж простите мне это неподобающее высказывание. Остальных же сбиры контролируют и следят за тем, чтобы в церковные праздники они отдыхали, как предписывает закон. Таким образом, эти люди не зарабатывают никаких денег, ну, вы понимаете.

– Да, ну и дела, – проговорил другой и вытер взмокший лоб белоснежным кружевным платком.

В его голосе слышались одновременно удивление, любопытство и некоторое волнение ввиду деликатности темы.

– Пойдемте, – сказал первый, – а то мы не успеем посмотреть, как другие играют в жмурки.

Они поднялись с кресел и под руку, как друзья, пошли в направлении живой изгороди, которая граничила с владениями Барберини. Добравшись до нее, они повернули налево, туда, где полным ходом шла игра.

Я осмотрелся. Сейчас мне никак нельзя было улизнуть и таким образом подвести других слуг, находившихся в шатре, да и дон Паскатио наверняка сразу же об этом узнает. До сих пор я пользовался почти полной свободой, лишь изредка выполняя случайные поручения вместо отсутствующих слуг. Если же меня зачислят в дезертиры, то тогда у меня начнутся трудности. Кто знает, возможно, доложат самому кардиналу Спаде, и я могу потерять работу или мне запретят обслуживать Атто.

Все еще обуреваемый печальными мыслями, я неожиданно придумал выход. Для одной дамы в платье с большим декольте на французский манер и белой шалью на плечах я напил полный бокал сока из красных апельсинов. Рядом с ней стоял Марчезе делла Пенна, желая тоже утолить жажду. Я быстренько подхватил кувшин с лимонадом и поспешил к Марчезе, чтобы налить и ему.

– Но… юноша, что ты наделал?!

Якобы торопясь побыстрее обслужить дворянина, я намеренно толкнул одного из своих коллег и вылил немного апельсинового сока на шаль дамы. Эта дама страшно рассердилась и начала меня отчитывать.

– О Господи, что же я наделал! Позвольте мне все исправить, шаль нужно немедленно постирать, я сам побеспокоюсь об этом, – тут же вызвался я помочь, снял шаль у нее с плеч и поспешил в Касино.

Этот трюк нужно всегда проделывать очень быстро, чтобы ни жертва, ни окружающие не успели ничего предпринять. Так школа Атто, мастера устраивать подобные «несчастные случаи», принесла свои первые плоды.

Через несколько секунд я передал шаль служанке с просьбой осторожно постирать ее и вернуть мне лично. Эта небольшая проделка дала мне повод покинуть свое место в павильоне.

Сразу же после этого я направился в лесок на поиски тех двух монсиньоров. Я ломал себе голову над тем, как мне подслушать их разговор и при этом не быть обнаруженным. Наконец я заметил их, споривших о чем-то, между живыми изгородями самшита и лавровых деревьев. Я очень обрадовался: благодаря старым добрым правилам садоводства, которых придерживался мастер Ромаули Транквилло, у меня появилась прекрасная возможность незаметно приблизиться к ним. Недалеко от статуй зеленая стена поднималась не выше трех метров, остальные кусты не подстригались вовсе. Это специальное оформление изгородей, не слишком низких, но и не слишком высоких, как у стен лабиринта, давало мне решающее преимущество: они полностью скрывали меня, а те, за кем я следил, были обозреваемы до плеч. Так что я мог видеть их, а они меня – нет.

Я остановился за зеленой стеной, готовый подслушать, как вдруг чуть не обмер от страха: прямо за моей спиной прозвучал голос:

– Куку! Ты здесь, маленькая озорница, я знаю!

– Хи-хи-хи-хи! – захихикала молодая женщина.

Великий духовник, кардинал Коллоредо, двигался на ощупь и с большим трудом – мешало кардинальское облачение и большая красная повязка на глазах. Вытянув перед собой руки с нанизанными на пальцы массивными кольцами с рубинами и топазами, он медленно пробирался вперед.

В нескольких шагах от него я увидел молодую благородную девушку в красивом кремовом платье и с тяжелым изумрудным ожерельем на шее. Спрятавшись за небольшим деревцем, она смотрела на приближавшегося Коллоредо.

– Это нечестно! Вы играете не по правилам! – начала шутливым тоном отчитывать его молодая дама, когда старый церковник, притворившись, будто ему нужно вытереть пот со лба, приподнял повязку, чтобы оглядеться.

Но тут неожиданно из куста выскочил дворянин в необычном французском парике с длинными локонами, как мне показалось, я узнал в нем Марчезе Андреа Сантакроче. Он обнял девушку сзади, крепко прижался грудью к ее спине и начал страстно целовать, тычась в шею, как это делает гусак: собираясь совокупляться со своей гусыней, он награждает ее чувственными покусываниями сзади.

– Вы сошли сума, – пробормотала девица, вырываясь из его объятий, – скоро нас догонят другие.

И действительно, как раз в этот момент из леска появился еще один игрок с повязкой на глазах, при этом он гнал перед собой других участников игры, словно добычу на охоте с облавой.

Сантакроче исчез так же быстро, как и появился. Благородная девица бросила ему вслед томный прощальный взгляд.

Я еще глубже залез в кусты, дрожа от страха, чтобы меня не обнаружили и не обвинили в том, что я подглядываю за тайно ухаживающими синьорами.

– Я знаю, что вы где-то здесь, ха-ха! – весело пропел монсиньор Гримальди, у которого на глазах была большая желтая повязка.

Перед ним бежала целая толпа гостей, развлекаясь тем, что дразнила его, подходя совсем близко, но при этом не давая себя поймать. Дамы касались его веерами, мужчины щекотали ему живот, чтобы тут же ловко увернуться и спрятаться, кто-то – в благодатную тень под мушмулой и вишнями, а кто-то за экзотическое дерево пальмы. Эти пальмы, впервые высаженные Пием IV в саду перед виллой «Пиа», благодаря своим роскошным стволам и густой шевелюре, распространились по всему Риму. Гримальди сделал еще несколько шагов вперед, уверенный, что сможет поймать ближайшего игрока – викария кардинала Каспаре Карпегна, но вместо этого уткнулся лицом в ствол пальмы, вызвав взрыв смеха.

Викарий кардинала, чудом избежавший поимки, очень довольный собой, оперся на стену, и тут же прямо ему в лицо брызнула вода, намочив фиолетовую накидку. Хохот стал еще громче.

Чтобы разнообразить игры всякими неожиданными трюками и сюрпризами, кардинал Спада приказал разместить повсюду на вилле скрытые маленькие аппараты, на потеху весельчакам и шутникам брызгающие на ничего не подозревающих людей водой обливающие их из ведра или других больших емкостей. Стена к которой прислонился Карпегна, нечаянно нажав на рычаг на самом деле была деревянной и лишь для виду обложена камнями В ней скрывался гидравлический аппарат с распылителем, который выстреливал водой, как только кто-то надавливал на рычаг – Кардиналу Карпегне удалось убежать… но его всего намочило, xa-xa! – засмеялся над несчастным собратом кардинал Негрони, но тут же сам зацепил ногой вертикально натянутый шнур обрушив на себя ведро холодной воды, стоявшей вверху на дереве.

Толпа опять взорвалась смехом, чем я воспользовался, чтобы улизнуть от этой веселой, но очень шумной компании. Я уже хотел было отказаться от своего занятия и вернуться в Касино, как вдруг рассеянно рассматривая играющих гостей, увидел тех двух монсиньоров, которых искал. Как и следовало ожидать, меня они не заметили, ибо до сих пор были заняты серьезным разговором.

– Сбиры защищают мошенников и преступников, у правосудия есть достаточно улик, чтобы осудить их, – сказал первый, пока они медленно шли к бассейну. – Однако в тюрьму сажают людей за простые гражданские правонарушения, потому что те не могут откупиться. А что можно сказать о такой практике, когда людей обвиняют заочно, а потом они полумертвыми попадают в тюрьму после ареста, проведенного сбирами? Разве не написано во всех юридических учебниках: «Обвиняемый может быть подвергнут пыткам, но в конце процесса, а не в начале».

– А незаконные задержания? Никто не говорит об этом, но они случаются слишком часто. Людей арестовывают среди ночи, их допрашивают, бьют и без достаточных на то оснований запирают в камеры. Я скажу вам откровенно: пока все эти вещи остаются безнаказанными, паломникам и иностранцам не остается ничего другого, как с возмущением покинуть Рим. Причем ответственными за преступления этих чудовищ, сбиров, они делают тех, кто возглавляет эти ведомства и обладает властью…

– То есть Папу, государственного секретаря, губернатора… – продолжил второй и остановился перед бассейном, восхищаясь кувшинками, плавающими у ног тритона, болотными калужницами с желтыми махровыми лепестками и белым клевером, которые мягко покачивались на поверхности воды.

– Да, конечно! И это подрывает наш авторитет за границей, позорит и оскорбляет всю папскую курию.

Долго стоять, прячась за самшитовыми кустами, даже такими пустыми и высокими, было все же опасно и неприятно. Когда я подумал о том, что кто-то из участников игры может случайно проходить именно этим путем и застать меня за подслушиванием, я покрылся холодным потом. Оттого что я очень старался не скрипеть, ступая туфлями по гравию, ноги начало сводить судорогой.

И тут произошло такое, от чего у меня чуть не остановилось сердце: изгородь исчезла. Или, лучше сказать, она отодвинулась. Она постепенно, пританцовывая, вышла из ряда и повернула налево, оставив меня абсолютно незащищенным.

По чистой случайности монсиньоры в этот момент стояли ко мне спиной и поэтому не заметили моего присутствия. Близкий к отчаянию, я чувствовал себя овечкой на скотобойне. Одним прыжком я кинулся под укрытие жасминовой изгороди и увидел, как монсиньоры прервали свой разговор и с удивлением уставились в мою сторону. Я прочитал короткую молитву и опустил голову.

Когда же я вновь поднял глаза, то понял, что они смотрели не на меня, а на изгородь, которая непостижимым образом направлялась к кардиналу Нерли – человеку, которого, как известно, многие ненавидят. Мы втроем наблюдали за этой сценой: Нерли с повязкой на глазах ощупью продвигался к одной даме.

Однако случилось непредвиденное. Из этой ходячей зеленой изгороди высунулась тонкая металлическая трубка, выстрелив в Нерли приличной струей воды, отчего тот испуганно вскрикнул. А куст мигом сбежал, повернув в другую сторону леска. Гости громко рассмеялась. Кардинал сорвал повязку с глаз.

– Славная шутка, не правда ли, ваше высокопреосвященство?

Некоторые члены кардинальской коллегии сразу же поспешили к нему, а сам Нерли стоял белый как мел. Судя по их злорадному смеху, они сполна насладились этой сценой.

О да, поистине восхитительная идея, – заметила одна из дам, – и какой элегантной была эта маленькая струя, действительно великолепное попадание в цель!

Кардинал, который чувствовал стыд и раздражение» совсем не разделял общего восторга.

– Ваше высокопреосвященство, но вы же не хотите испортить игру? – невинным голоском спросила одна из дам. – Надевайте снова повязку, ведь игру надо продолжить.

Слушая ее смех, потерявшийся в зеленом море, кардинал Нерли терпел сладкое кораблекрушение. Великолепие садов успокоило его нрав, ароматы цветов смягчили его сердце, а голову сделали легкой.

Прелат послушно позволил вновь завязать себе глаза, и игра возобновилась с той же веселостью, что и раньше.

Оба монсиньора прокомментировали невинные развлечения гостей с глухим осуждением. Тем временем я уверился в том, что жасминовая изгородь, за которой я спрятался, спасаясь бегством словно голый червяк, – самая обыкновенная и не имеет никаких ног. Монсиньоры продолжили свою прогулку, дабы избежать еще одного столкновения с неспокойными игроками. Некоторое время они шли молча, под высокими деревьями, где небо выглядело совсем иначе, словно смотришь на него сквозь линзу из зеленого стекла. Время от времени через маленькие просветы в аллее виднелись персики, артишоки, груши; рощицы лимонов, айвы, кипарисов и скальных дубов словно играли с нами в прятки. Ведь, как сказал Леон Баттиста Алберти, без тайны нет красоты. Я крался, прячась то за лимонами, то за самшитами, не отставая от моей парочки ни на шаг, чтобы не только не упустить ее из виду, но и все услышать.

– Давайте возвратимся к нашей проблеме, – вновь заговорил один из них, явно воспрявший духом после аргументов своего друга. – Все, что вы говорите, это правда, конечно, вы правы. Скажу вам больше: злоупотребление властью сбирами стало причиной того, что суды и канцелярии гражданских нотариусов завалены делами, которые были заведены по наветам. Когда же наконец ловят того, кто заслуживает провести остаток своих дней за решеткой, над ним издеваются самым ужасным образом, даже не заботясь о том, чтобы собрать доказательства. Так что во время слушания процесса адвокатам легко добиться отсрочки рассмотрения дела или даже его прекращения. Честно говоря, я не возлагаю больших надежд на эту реформу. Вы знаете лучше меня: сбиры не внемлют доводам разума.

– Конечно, разговаривая с ними, мы ничего не добьемся. Но давайте больше не будем о сбирах, ведь они в какой-то степени воры, труд которых оплачивается из апостольской казны! Обычно перед поступлением на службу сбир очень беден, И платят им просто нищенское жалование: капрал получает шесть скудо, а простои сбир – четыре с половиной. Если капрал начнет подрабатывать еще на одной честной работе, то дополнительно он сможет получать еще три скудо в месяц, а сбир – два.

– Предположим.

– Как вы тогда объясните тот факт, что вскоре после того, как они приступили к службе, в их доме появляется роскошная обстановка? Платья и ювелирные украшения их жен могут поспорить с нарядами благородных дам. А если у них пока нет жены, то имеется целая толпа содержанок, к этому прибавляются азартные игры, кутежи и тому подобное. Чтобы оплатить все это, не хватит и сорока скудо в месяц. Понятно, что все их деньги получены путем мошенничества, вы так не считаете?

– Без сомнения. Я полностью согласен с вами, вы правы.

Издалека до нас доносились возгласы дам, предлагавших закончить игру, вместе перекусить и немного отдохнуть перед ужином. Оба монсиньора сразу же направились к маленьким воротам в тайный сад, чтобы найти спокойное место. Я подождал, пока они исчезли между вязами и тополями, а затем прошмыгнул за ними в сад и спрятался за маленьким рядом крупносортного винограда.

– Ну, и что же представляет собой проект вашей реформы? – спросил тот, кто произнес последнюю фразу.

– Он прост и идеален. Во-первых, будут упразднены все должности старших полицейских, на которые обычно назначались сбиры, и это в каждом суде как в Риме, так и по всей стране, а также старших лейтенантов, капралов и тому подобных.

Вы оптимист. Неужели вы и вправду считаете, что Его Святейшество в нынешнем своем состоянии согласится на такие кардинальные реформы?

– Увидим. Однако вы еще не услышали всего. В первую очередь, необходимо сократить численность сбиров. Тогда сбирами нескольких судов будет управлять Мантеллоне или министр юстиции, что в настоящее время, как вы знаете, невозможно. Для патрулирования и проведения важных арестов в помощь сбирам будут давать солдат, как это принято в других империях и республиках. Таким образом будут уволены почти двести сбиров.

– А на их место?

– Все очень просто: они будут заменены солдатами.

Пока я возвращался в Касино, чтобы забрать у горничной выстиранную шаль и отдать ее даме, на которую я вылил апельсиновый сок, в голове у меня просто бурлило от множества разных предположений.

Конечно, я знал, что часть сбиров представляла собой мерзкий сброд. Но никогда еще я не слышал, чтобы так откровенно перечисляли преступные деяния этих «защитников» закона, одно за другим. Да, они были коррумпированны, и еще как! Но оказалось, что это еще ягодки! Судя по тому, что я услышал, сбиры совершали гораздо более тяжкие преступления, делая из права и закона спектакль, а под предлогом сохранения общественного порядка опустились до злоупотребления силой.

Тут мои мысли дошли до Сфасчиамонти: неудивительно, что он тщетно пытался заставить своих коллег выслеживать черретанов. «Зачем им открывать тайны сообществ попрошаек, – подумал я, – если они должны прилагать столько усилий, чтобы скрыть свои собственные тайны?»

Конечно, Сфасчиамонти доказал, что он не прочь использовать самые отвратительные методы: фальсифицирование протокола, арест без достаточного на то основания, вранье, шантаж допрашиваемого. Он готов был посадить Рыжего в тюрьму без судебного решения. И все это только для одной цели: поймать подонков черретанов и выяснить, где спрятаны украденные у аббата Мелани документы и подзорная труба. Но что, если только подобными методами и можно узнать правду? В таком случае, если их и нельзя полностью оправдать, то можно принять.

* * *

Когда я наконец дошел до апартаментов Атто, оказалось, он уже ждал меня с докладом.

– Где ты был все это время? – набросился он на меня, пока Бюва натирал ему мазью раненую руку.

Так я поведал ему обо всех событиях, участником которых стал, включая те, что произошли до побега Цезаря Августа: о разговоре с садовником, отчаянии Албани, после того как попугай украл записку, и, наконец, о том, что новая его ссора с Атто поможет Албани избавиться от неприятной репутации ярого поклонника французов.

Аббат Мела ни принял три новости соответственно с волнением, усмешкой и задумчивым молчанием.

– Итак, садовник хочет поговорить с нами. Хорошо, замечательно. Но он сказал, что я должен быть хорошо проинформирован, прежде чем отправлюсь на встречу с ним: что это означает? Он случайно не сторонник немецкого императора?

– Синьор аббат, – вмешался Бюва, – если позволите, у меня возникла одна идея.

– Да?

– А что, если тетракион, о котором говорил Ромаули, был цветком на гербе какой-то семьи? На аристократических гербах полно всяких зверей с чудными названиями: драконов, грифов, сирен, единорогов, – и кто знает, как там обстоит с растениями?

– Точно, за этим названием вполне может скрываться семейный герб! – Атто подскочил от волнения, испачкав мазью фрак бедного секретаря. – Тем более что садовник отлично разбирается в цветах! Вы гений, Бюва. Возможно, Ромаули надеется, что к нашей встрече я буду хорошо проинформирован, поскольку он не хочет называть имен, и ожидает, что, перед тем как говорить с ним, я уже буду знать, какой дворянский род имеет в своем гербе тетракион.

– Тогда, значит, наследник испанского трона должен быть из этого рода, как и намекала горничная посла Узеды? – спросил я. – А если все так, какое отношение к этому имеет то, что Капитор написала на чаше название цветка из семейного герба?

– Не имею ни малейшего представления, мой мальчик, – ответил Мелани, – но Ромаули, кажется, намерен передать нам полезную информацию.

Атто немедленно отправил своего секретаря поискать в официальных геральдических реестрах и описаниях гербов предполагаемую эмблему с цветком, который называется тетракион.

– Вы можете начать с местной библиотеки, на вилле Спада. Несомненно, там обязательно найдутся не только очень ценные гравюры Паскуали Алидоси, но и работы Долфи, которые считаются более оригинальными. А уж затем, Бюва, вы займетесь другими делами.

– А ваш ответ на письмо мадам коннетабль Колонны? – спросил секретарь.

– Позже.

После того как Бюва ушел, не очень воодушевленный перспективой продолжить работу (обычно он проводил ее рядом с бутылкой прекрасного вина), мне захотелось спросить Атто, чем же занимался его секретарь, которого почти два дня вообще не было видно. Однако аббат заговорил первым:

– А сейчас мы перейдем от растений к животным. Так значит, говоришь, что Албани находится в затруднительном положении из-за твоего попугая? – сказал он, намекая на вторую мою новость, о которой я недавно сообщил ему. – Ха-ха, тем хуже для него.

– А что вы скажете о тех слухах, которые ходят сейчас о нем?

Он молча и серьезно посмотрел на меня…

– Мы должны держать ухо востро, ничего не выпуская из виду, – наконец изрек он.

Я кивнул ошеломленный, ибо не понял, что именно он имел в виду под этим широко распространенным выражением, которое говорило обо всем и ни о чем, как и большая часть подобных утверждений. Он не хотел комментировать новую политическую позицию Албани. Я подумал, что, возможно, он и сам не знает, к чему это может привести, и поэтому не желал признаваться в этом.

Но, конечно же, я по своей наивности ошибался.

11 июля лета Господня 1700, вечер пятый

Аббат Мелани должен был еще объяснить мне одну вещь. Кто такая эта графиня С, таинственная отравительница, о которой мадам коннетабль с такой необычной сдержанностью говорила в своем письме? Возможно, речь идет о графине Суассонской, которая, по словам Атто, посеяла раздор между Марией и молодым королем? И кем была эта особа? Увлеченный потоком слов, Атто не ответил мне, когда я спросил его об этом.

Пока Атто наслаждался ночным банкетом в обществе других августейших гостей виллы, я снова стал копаться в его грязном нижнем белье, где была спрятана тайная переписка аббата с мадам коннетабль. Однако в отличие от двух предыдущих раз я не нашел ни письма от Марии Манчини, ни ответа, который аббат недавно написал ей, а, насколько я мог знать, он еще не отослал его. Где же они были?

Тем временем мое внимание вновь привлекла стопка писем с докладами, и я попытался вспомнить, что именно читал в последний раз о несчастном испанском короле Карле II. Возможно, именно здесь я найду новые упоминания о графине С. и в конце концов пойму, имела ли она какое-то отношение к жизни аббата Мелани, и если да, то какое. Я открыл отчет мадам коннетабль, на уголке которого Атто написал цифру два.

«Наблюдения по вопросу об испанском деле

В Мадриде находят лишь одно объяснение жалкого состояния католического короля, а также того обстоятельства, что у него нет наследника: колдовство.

Разговоры об этом ходят давно, и два года назад испанский король наконец лично обратился к могущественному великому инквизитору Томасу Рокаберти.

Великий инквизитор обсудил это с духовным отцом его величества, доминиканцем Фроилян Диасом, и передал дело другому доминиканцу, Антонио Альваресу де Аргюэллесу, скромному духовному наставнику отдаленного монастыря в Астурии, и к тому же еще и отличному экзорцисту.

Говорят, что, получив письмо от Рокаберти, Аргюэллес чуть не лишился чувств. Великий инквизитор очень подрос. но описал ситуацию и попросил наставника изгнать беса чтобы узнать, какое именно сатанинское колдовство было наслано на правителя.

Аргюэллес не стал долго думать. Он позвал в капеллу одни юную монахиню, с которой когда-то провел сеанс экзорцизма, изгнав из нее дьявола, приказал ей положить руку на алтарь и затем произнес тайные заклинания.

Вскоре устами монахини заговорил злой дух. Голос сообщил, что король Карл в возрасте четырнадцати лет стал жертвой черной магии, выпив заколдованный напиток. Все это было сделано для того, чтобы ad destruendam materiam generationis in Rege et ad eum incapacem ponendum ad regnurri administrandum, то есть чтобы король стал бесплодным и неспособным править государством.

Аргюэллес спросил тогда, кто сотворил это колдовство. И устами юной монахини злой дух снова ответил, что напиток был приготовлен женщиной по имени Касильда. Она сделала эту губительную жидкость из костей казненного преступника, затем подмешала ее в чашку шоколада, которая и была подана королю.

Однако существует возможность излечить этот дьявольский недуг: испанский король должен каждый день натощак выпивать по полчетверти литра освященного масла.

Сразу же приступили к излечению. Однако как только Карл в первый раз выпил глоток этого масла, у него началась такая ужасная рвота, что присутствовавшая в покоях короля толпа священников, экзорцистов и врачей стала опасаться самого плохого исхода. Поэтому впредь решили ограничиться наружным применением, намазывая маслом голову, грудь, плечи и ноги, сопровождая процедуру чтением всевозможных литаний и заклинаний.

Однако почти год назад Рокаберти внезапно умер. Естественно, все в страхе подумали, что это была месть сатаны. Фроиляну Диасу, духовному отцу короля, пришлось действовать в одиночку. Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны: от австрийского императора Леопольда, так как в столице его империи произошло невероятное событие. В церкви Святой Софии один молодой человек, одержимый злыми духами, признался экзорцисту, что католический король Испании является жертвой колдовства. Юноша или, скорее, духи, говорившие его устами, заявили даже, что орудие колдовства до сих пор находится в испанском королевском дворце.

В Мадриде тут же началась бурная деятельность:толпы опытных шпиков рыскали по королевским покоям, отрывая доски от пола, просверливая дверные проемы, демонтируя перегородки, снимая мраморные плиты. В конце концов были найдены кукла и кучка свитков.

Вне всякого сомнения, кукла – это фетиш, с помощью которого было совершено колдовство. Что же было написано в свитках, так никто и не разобрал.

Австрийский император послал в Мадрид одного капуцина, известного и внушающего всеобщий страх экзорциста, чтобы тот освободил покои короля от влияния дьявола. Тем временем положение все больше осложнялось: не проходило и дня без новых слухов о том, что раскрыто еще одно колдовство. Ситуация грозила выйти из-под контроля. Однажды во дворец ворвалась сумасшедшая женщина, и в царившей тогда мрачной атмосфере никто не осмелился арестовать ее из боязни, что она может быть посланницей дьявола.

Эта сумасшедшая прорвалась сквозь кольцо охранников и проникла даже в королевские покои, где начала кричать о том, что король стал жертвой черной магии, а колдовство напустили на него с помощью коробочки с нюхательным табаком и сделала это его супруга.

Этому разоблачению поверили многие, ибо у второй жены короля, Марианны Нойбургской, дурной характер, который иногда толкает ее на поступки, сравнимые лишь с поведением одержимой*

Так, если Карл II отказывает ей в какой-нибудь мелочи она заявляет ему, что на самом деле выпрашивает милость для того, кто обладает злым взглядом (а король панически боится его), и этот таинственный провозвестник несчастья в случае отказа начнет мстить. При этом он не будет посылать Карлу смерть или болезнь, а сделает так, что тот растворится в пустоте, словно увядший цветок. В результате, дрожа от страха, католический король каждый раз уступает своей жене.

Дабы пресечь распространение слухов о колдовстве и экзорцизме, королева решила выступить против предполагаемого виновника всего этого смятения, бедного Фроиляна Диаса, который сразу же был арестован. Ему удалось бежать в Рим, где, однако, его снова арестовали и отвезли назад в Испанию.

В настоящее время, в святой год, в Мадриде каждый день появляются одержимые, колдуньи и духовидцы. Гонимые кошмарами, они кричат, рвут на себе волосы или катаются по земле перед испуганным народом и на всех площадях города распространяют слухи о колдовских историях в королевской семье. Складывается впечатление, что ничто не может защитить католического короля и его супругу, а также и честь империи от клеветнических атак одержимых.

Измученный и вконец запутавшийся от этого дьявольского шествия, король обуреваем чувством вины и стыда, он погружен в глубокую печаль. Все чаще король отправляется в крипту^[57] Эскориаля и приказывает открывать гробы своих предшественников, чтобы посмотреть им в лицо, совершенно забывая о том, что тем самым обрекает королевский прах на быстрое разложение. Когда же перед ним раскрывают гроб его первой жены Марии Луизы Орлеанской, он в бессильном отчаянии обнимает труп и хочет забрать с собой, не видя того, что тот распадается под его руками. Его приходится силой уводить из крипты. В слезах, он все время повторяет имя Марии Луизы и восклицает, что скоро они встретятся на небесах.

Испанский король – прямой потомок династии Габсбургов, достойный наследник Иоанны Безумной, которая никогда не разлучалась с гробом своего мужа Филиппа Прекрасного. Кроме того, он наследник Карла V, который, после того как отрекся от престола и удалился в монастырь, закутался в простыню, лег в гроб и приказал провести панихиду по самому себе. Филипп II спал рядом с собственным гробом, на крышке которого над короной Испании красовался череп. Филиппа II, так же как и его сына, постоянно обнаруживали в крипте Эскориаля: каждую ночь он спал в новой гробовой нише.

Королева Марианна тоже в отчаянии. Однако для нее есть один выход: забеременеть и родить наследника. Если монархия сможет рассчитывать на появление наследника, то мрачную пелену будущего наконец разорвет лучик надежды. Поэтому вот уже несколько лет королева проходит специальное обучение у одного монаха мальтийского ордена, который имеет привилегию свободного входа в покои ее королевского величества.

На самом деле непонятно, как эти письменные упражнения могут помочь в лечении бесплодия. Однако до нас дошел слух что однажды монах в экстатическом пылу подпрыгнул во время молитвы так высоко, что королева (лежавшая на кровати под одеялами) страшно испугалась и соскочила с ложа. Необъяснимое обстоятельство вызвало такое волнение, что монах мальтийского ордена был немедленно удален со двора. Некоторые даже высказывали подозрение, будто королева в своем неумолимом стремлении забеременеть принудила свое тело к таким действиям, которые могли стать следствием лишь безудержного сладострастия.

К сожалению, все возможно. Королеве приходится справляться с тем печальным положением, в котором она оказалась. Ее сердце, и без того отягощенное многолетними разочарованиями супружеской жизни, ко всему прочему угнетено жуткой атмосферой, которая царит во всем дворе. Марианна борется за понимание; известно, что она посылает своим немецким друзьям письма с отчаянными просьбами признать что некогда самая могущественная и внушающая страх империя, которую сегодня все жалеют и над которой все смеются, погружается в безумие.

Но все ее старания тщетны. Печаль отравляет ее мысли и делает их врагами написанных слов. Говорят, она часто доверяется в письмах именно ландграфу фон Гессену. Но ландграф медлит с ответом: предполагают, что письма королевы – просто бессмысленная путаница, плод расстроенного сознания, глаголы и существительные там испуганно бродят, подобно одержимым или буйно помешанным, которые шатаются по черным ночным улицам Мадрида».

Здесь отчет мадам коннетабль заканчивался, дополняя и завершая печальный портрет несчастного католического короля.

Я вновь начал искать два последних письма, которые аббат, очевидно, спрятал в прежнем месте. У меня возник вопрос, почему он это сделал? Неужели начал подозревать о моем тайном вторжении?

Я порылся немного в бумагах Бюва: ничего. Затем поискал в его одежде и обнаружил в кармане брюк несколько странных неаккуратно сложенных листиков, каждый из них был исписан какой-то буквой. На одном листе были прописные E, на другом – О, на третьем – Y, на четвертом – L и, наконец, пятый листик был полностью исписан буквой R. Я с удивлением повертел листок в руках, они были похожи на упражнения по правописанию и каллиграфии. Но почерк здесь никак нельзя было назвать красивым: казалось, будто написаны они с большим трудом. Я захихикал: все это было похоже на упражнения, которые секретарь Мелани заставлял себя выполнять, чтобы прогнать из головы винные пары, прежде чем приступить к своим обязанностям. В принципе, в эти праздничные дни нередко можно было встретить вдрызг пьяными не только благородных гостей, но и их сопровождающих.

Вскоре, однако, я нашел во фраке оба письма, которые искал, и позабыл об этих странных листиках. Я успокоился: возможно, аббат Мелани просто передал их Бюва, чтобы тот сделал копию ответа мадам коннетабль для своего архива. Я решил сразу же прочитать.

Но вместо ожидаемой ясности прочтенное письмо мадам запутало меня еще больше.

«Мой дорогой друг,

высокая температура, измучившая меня, не хочет опускаться, и мне бесконечно жаль, что по этой причине мой приезд на виллу откладывается. Хотя врач уверяет, что через пару дней я смогу наконец-то продолжить свое путешествие.

Между тем здесь я получила свежие новости. Кажется, Карл II весьма опечаленным тоном обратился за содействием к самому Папе. Бедный католический король оказался в безвыходной ситуации: как я уже сообщала Вам, он попросил своего кузена Леопольда I прислать к нему из Вены своего младшего сына, пятнадцатилетнего эрцгерцога Карла. Испанскому королю очень хотелось познакомиться с ним у себя в Мадриде. По его приказу была даже снаряжена эскадра кораблей, и теперь она стоит в гавани города Кадиц, готовая оправиться за эрцгерцогом. Вне всяких сомнений, испанский король пожелал сделать его своим наследником. Однако, как Вы хороша знаете, на его пути стоит его христианнейшее величество французский король: едва он узнал об этом, как тут же сообщил испанскому королю через своего посла Харкоурта, что намерен рассматривать такое решение как формальное нарушение мирного договора и, дабы придать вес своим словам, тут же велел снарядить флот в Тулоне, гораздо более сильный, чем испанский, и привести его в полную готовность к выходу в море для атаки корабля юного кадета. Леопольд не решился подвергать сына такой опасности На это испанский король предложил отправить Карла через испанские области Италии. Но Леопольд засомневался: после многолетних войн с турками на востоке империя больше не могла высасывать последние соки из своих подчиненных чтобы заставлять защищать страну, и при этом быть готовой к войне с королем Франции.

К тому же его христианнейшее величество французский король решил, что наступил момент совершить смелый шаг: как Вы знаете, для того чтобы еще больше прижать испанцев, месяц назад он сделал официальным тайное соглашение о разделе Испании, которое он заключил приблизительно два года назад с Голландией и Англией.

Узнав об этой новости, королевская пара в ужасе срочно вернулась из Эскориаля в Мадрид. Королева в приступе ярости разбила все в своей комнате, и даже мне не удалось успокоить ее. Во дворе царит смятение: Совет грандов в страхе перед Францией готов принять внука христианнейшего величества французского короля как наследника, только чтобы избежать вторжения французов.

Испанский король незамедлительно написал своему кузену Леопольду в Вену письмо с благодарностью за то, что тот не поддержал соглашения о разделении Испании, и попросил не делать этого и в будущем.

Простите, если сообщаю о фактах, которые Вы уже знаете, но мне хотелось еще раз заверить Вас в том, что ситуация крайне серьезная. Если Его Святейшеству Иннокентию XII не удастся образумить его величество французского короля, то это будет означать нашу общую гибель.

Однако в состоянии ли еще будет Его Святейшество выполнить такую щепетильную и трудную обязанность? Мы все знаем, что он очень болен и что конклав уже в его доме. а слышала даже, что он не хочет вмешиваться в это дело. Что Вы знаете об этом? Кроме того, кажется, он не совсем при ясном рассудке, так как на каждый вопрос отвечает лишь следующее: «Что же мы можем здесь еще сделать?» В моменты прояснения рассудка он говорит: «Нас лишили нашего достоинства, которое изначально заслуживает представитель Христа, и на нас не обращают внимания». Будет чудовищно, если кто-то действительно осмелился использовать болезнь Его Святейшества, чтобы оказать на него давление.

Мой дорогой Сильвио, я действительно не осуждаю тебя, за то что ты намереваешься почитать богов. Но мои верные уста сейчас говорят, что ты нарушишь сон священника.

Ах, Сильвио, что происходит с тобой, твоя вежливость улетучилась? Но так Сильвио может стать рыцарем Доринды и, следовательно, так же оберегая, неотступно, следовать за ней. И я только за, пока ей это нравится».

В голове у меня все смешалось, все догадки и предположения. Я попытался выстроить последовательную цепочку событий. Мадам коннетабль снова пишет о посредничестве. Испанский король попросил Папу о помощи в главном деле, касающемся назначения эрцгерцога Карла наследником престола, а также в сопровождении его из Вены в Мадрид, не давая при этом повода для начала новой войны. Однако христианнейший король сразу же пригрозил потопить корабль эрцгерцога.

Я точно помнил, как аббат Мелани в своем первом письме написал, что именно Папа должен посоветовать испанскому королю, кого назначать наследником: герцога Анжуйского, внука Французского короля, или эрцгерцога Карла, младшего сына императора Австрии. Однако это было совсем не тем посредничеством, о котором писала мадам. Кроме того, в конце письма она не удержалась и, обращаясь к нему, с завуалированным упреком как обычно называя именем Сильвио, осудила за то давление которое собираются оказывать на Папу.

Однако зачем, ради всего святого, мадам коннетабль должна сердиться на Атто? Неужели этот старый кастрат до сих пор обладает таким большим влиянием при дворе Папы?

Наконец мадам ответила на последнее письмо Атто, в котором тот с тысячью поклонами напоминает ей о своей вечной платонической любви. И здесь же появилась еще одна тайна: в ответном письме Мария назвала себя именем Доринда.

Доринда: где же я слышал уже это имя? В отличие от Сильвио имя Доринда было очень редким. И все же мне казалось, что я уже слышал его. Но когда?

Слишком много вопросов. Я выпрямился и с пронзившим меня любопытством обратился к ответному письму Мелани.

Однако все его начало состояло из мучительно-жалостливых причитаний по поводу опоздания мадам коннетабль. За ними последовало подробное описание свадьбы Марии Пульхерии Роччи и сумасшедшего Спады, где аббат не поскупился на самые непочтительные комментарии относительно внешности несчастной невесты.

Затем я наконец дошел до того, что искал.

«Обязательно постарайтесь побыстрее выздороветь, прошу Вас! Не утомляйте себя ненужными заботами. Решение его величества короля Испании Карла II из Габсбургов обратиться за помощью к Папе Римскому было очень мудрым, так как то, в какие руки должно быть вверено будущее его прекрасной империи, объединившей целых двадцать королевств, без сомнения, требует божественного совета.

И не бойтесь: Иннокентий XII – пигнателли, то есть происходит из семьи верноподданных Неаполитанского королевства, что в центре Испании. Он не отвергнет просьбы католического короля, будьте уверены. Возможно, для принятия решения ему потребуется время, но совет будет хорошо продуманным и, несомненно, основанным лишь на любви к испанской короне.

Здесь мы все убеждены в том, что король Испании должен быть безупречен, что бы ни решил Папа. И никто в Европе не решится противиться решению святейшего отца. Ибо даже сильные мира сего ничего не могут поделать против молнии на небе. Рука Бога всемогущего, защитившая учеников Петра после слов qui vos spernit, me spernit, принесет также и решению Его Святейшества справедливую победу».

Теперь я больше уже ничего не понимал: складывалось впечатление, будто аббат Мелани и мадам коннетабль говорили на двух разных языках, и при этом их абсолютно не волновало то, что они не понимают друг друга. Разве католический король уже не принял решение в пользу эрцгерцога и попросил Папу лишь о помощи, как сказала мадам? Или же он не знал, какого наследника ему выбрать, и доверил сделать это Папе?

Письмо Мелани заканчивалось следующими словами:

«И Вы, моя добрейшая госпожа, не беспокойтесь о здоровье Папы: он окружен самыми лучшими душами, которые заботятся о его самочувствии и его служебных обязанностях, однако при этом они не осмеливаются даже притронуться к епископскому жезлу, который Его Святейшество по святому праву еще крепко держит в руке. В первую очередь это касается государственного секретаря кардинала Фабрицио Спады, которого Вы так цените и который ожидает Вас с большим нетерпением здесь, в своем роскошном имении, вилле на Джианиколо.

Моя дорогая подруга, с этого холма можно увидеть весь Рим, и не только Рим, но и немного больше. Пожалуйста, не задерживайтесь.

Итак, до скорой встречи через два дня?»

И в самом конце письма:

«Пусть будет так, Доринда. Что ты еще хочешь от нее? Она больше ничего не сможет дать тебе. Но покажи себя,

Доринда, высочайшая небесная богиня, покажи себя сейчас для Сильвио с бесконечной милостью, а не с гневом».

Его любовь к ней больше не имеет никаких надежд на отклик. Тем не менее, все распоряжения, которые мадам отдает ему, называя Сильвио, аббат Мелани принял не так беспрекословно: в своих сладких речах он просит ее быть милосердной и не гневаться больше.

Должен признаться, что в делах любви аббат Мелани и правда обладал не таким уж плохим поэтическим даром.

Я подумал еще немного над именем Доринда, однако так и не вспомнил, где я мог его слышать.

Но вскоре я вернулся к более серьезным размышлениям. При мне Атто до сих пор ни словом не обмолвился об Испанском наследстве, в то время как в письмах к мадам коннетабль он только об этом и говорил (не считая, конечно, уверений в любви к ней). Я заметил это уже в первый день его пребывания на вилле. Но с тех пор я не продвинулся в своих расследованиях ни на шаг. Мне не удалось узнать еще что-нибудь о графине Суассонской, я предполагал только, что она и таинственная отравительница, графиня С., – одно и то же лицо.

Я опечаленно покачал головой: туман вокруг загадок никак не хотел рассеиваться.

И только одно я знал точно: каким-то образом кардинал Спада, мой господин, также замешан в этом деле. Как мадам коннетабль, так и Мелани в своих докладах упоминают о том, что в ответ на прошения испанского короля к Иннокентию XII государственный секретарь отправился к испанскому послу и по причине крайне плохого состояния здоровья Папы кардинал лично выполнил его служебные обязанности в этом деле. Поэтому я почувствовал, что тем более должен наконец разобраться во всех этих тайнах. И первым делом я решил как можно скорее узнать у Атто о графине Суассонской.

* * *

Показания Рыжего были достаточно точными. Правда, это место совсем нельзя было назвать гостеприимным, однако, следуя указаниям, которые мы получили, надо было отправиться туда ночью, чтобы нас никто не увидел: из осторожности, ведь мы хотели, чтобы наше появление у таинственного Тойча стало неожиданностью.

На самом деле я предпочел бы указания на отдаленное убежище в сельской местности, среди садов и лесов, вдали от транспорта и людей. Но вместо этого Рыжий послал нас прямо в сердце Святого города.

– Эй, но сам я там никогда не был! – предупредил он нас. – Просто знаю от друзей из моей компании, что он сидит там, внизу.

Путь был не слишком длинным: от виллы Спада мы отправились на площадь Монте и в конце концов оказались перед огромными стенами папского дворца. Отсюда мы пошли направо и затем повернули на виа Сан-Витале. По левую сторону возвышалась башня иезуитской церкви Сан-Витале алла Балле Квиринале. Ее прекрасный стройный силуэт напомнил мне церквушку, которую в особенно ясные дни можно увидеть из моего небольшого надела, и я помолился Господу, чтобы он сохранил мне жизнь и здоровье не только ради меня самого, но и ради моей сладкой Клоридии. В своей молитве я попросил также и Клоридию, принимая во внимание всевозможные опасности, – и те, что я пережил в этот день, и те, что мне еще предстоит пережить, помолиться за спасение не только моей души, но и моего тела.

После этого мы наконец дошли до виа Феличе, которая гармоничной последовательностью подъемов и спусков соединяла огромное строгое здание церкви Санта-Марии Маггиоре и пологие холмы Пинчио. Кватро Фонтане осталось позади. Мы повернули направо. Немного не доходя до церкви монахов ордена отшельника Павла I и Святого Норберта Премонстратенского, всего за несколько шагов до церкви Санта-Марии делла Санита де Бенфрателли, с правой стороны открылся маленький безымянный переулок. В этот переулок мы и свернули, прошли квартал низких домов справа и один небольшой дом слева. Вскоре переулок описал дугу и превратился в тропинку, ведущую в нетронутые луга.

Как раз в этом месте, следуя указаниям Рыжего, мы сошли с дороги и повернули направо. Здесь дорога тянулась вверх» через холм, похожий на спину сгорбленного великана. Продвигаясь вдоль этого длинного холма, мы заметили, что по правую сторону от нас, внизу в холме, открылся лаз, затем более широкий проем и еще несколько больших гротов. Это был целый ряд искусственных пещер, сначала выложенных камнем, а затем покрытых землей, заросших кустами вьющимися растениями, грибами, лишайниками и плесенью.

Пещеры шли двумя параллельными рядами: один более низкий на уровне которого мы и находились. Второй состоял из больших пещер, которые шли над первым рядом и были немного сдвинуты назад, так что перед ними образовалось что-то вроде коридора шириной несколько метров. С правого края над вторым уровнем просматривался третий, а над ним возвышался маленький загородный дом с башенкой, за которым виднелся монастырь сестер Святого Франциска у терм. Название монастыря не было случайным.

– Кто бы подумал, термы Агриппины, – удивился Атто. О его хорошем знании античности я знал еще с нашей первой встречи. – Никогда не подумал бы, что буду искать грязных черретанов в таком выдающемся месте, как это.

Он пробирался через эти старинные руины Римской империи почти на цыпочках, словно боялся споткнуться и повредить камни, которым сотни лет. Атто обеспокоенно и несколько рассеянно осматривался вокруг. Семнадцать лет назад я был вместе с ним, когда он, полный восхищения, обнаружил подземный лабиринт, и я знал, что аббат издал путеводитель по Риму для любителей античных красот. И хотя с тех пор прошло много времени, очевидно, он не оставил своего старого пристрастия.

– Ну, мы пришли, – сказал Сфасчиамонти и указал пальцем на место перед нами. – Это здесь.

В конце пещер, перед последним участком монастырских стен, темным пятном возвышалась башня.

Это была один из многих фиалов,^[58] которые когда-то давно сделали Рим Urbs turrita – Вечным городом, с многочисленными башенками, сторожевыми башнями и зубчатыми стенами. Все зги древние сооружения придавали Риму воинственный вид. Башня была не очень высокой: она казалась разрушенной, как это часто бывало после нашествий варваров, или же его верхушка сгорела в пожаре.

– Вас никто не будет останавливать, – таинственно добавил Рыжий, давая указания, как найти убежище Тойча. – Вы сами решите, нужно ли идти дальше.

Первое замечание оказалось верным, это стало понятно, когда мы подошли к башне. Мы обошли ее вокруг и проверили каждую сторону. Все окна были закрыты. Рядом с башней мы нашли домик с дверью, ведущей в башню. Дверь была деревянной, в плохом состоянии. Мы толкнули ее, и она заскрипела – дверь оказалась не запертой.

Сразу за входом нас встретило еще одно большое темное вонючее помещение. Похоже, крысы и бродяги уже давно облюбовали себе эту жалкую дыру для справления естественных надобностей. В слабом свете фонаря можно было лишь с большим трудом увидеть и обойти огромную паутину, которая оплела весь дом, и валявшийся на полу отвратительный хлам.

Неожиданно я зацепился носком туфли за массивный предмет, прочно прикрученный к полу. Я потер ушибленный палец. Здесь была ступенька.

– Синьор Атто, лестница, – сообщил я о своей находке.

Я осветил фонарем нужное место. Лестница в правой стене вела наверх, к небольшой двери.

И в этот раз дверь не была закрыта ни на замок, ни даже на задвижку.

– Рыжий был прав, – заметил Сфасчиамонти. – Здесь нет никаких защитных приспособлений, никаких препятствий, которые обычно возникают на пути к тайнику. Кто бы ни прятался за этими дверями и лестницами, очевидно, что он совершенно не боится незваных гостей. Очень интересно.

За второй дверью нас ждала еще одна лестница. Только эта была очень крутая. Мелани пришлось даже несколько раз остановиться, чтобы перевести дыхание.

– Когда же мы наконец придем? – уныло спросил он и, посветив фонарем, попытался измерить путь, который мы уже прошли. Мы поднимаемся на башню, – ответил я.

– Это я уже и сам понял, – язвительно заметил Атто. – Но можешь ли ты мне сказать, где, черт возьми, здесь должно быть укрытие Тойча? В дымовой трубе?

– Наверное, Тойч – это аист, – пошутил Сфасчиамонти и приглушенно засмеялся.

Я мысленно вернулся назад, к тому времени, когда мы с Атто ночи напролет осматривали в темном чреве города ниши гробниц и туннели, не боясь никаких опасностей и презирая все засады. Теперь мы повернули назад, в мрачный коридор, который вел нас не в недра подземного царства, а, наоборот, в небо.

В слабом свете фонаря мы молча шли вперед несколько минут, пока не попали в маленькое четырехугольное помещение, похожее на переднюю. Пол был покрыт деревянными досками. Перед нами на несколько ступенек выше была еще одна дверь, и, судя по всему, за ней мы попадали на очередной уровень. Все было настолько подозрительным, что мы остановились, нерешительно поглядывая друг на друга.

– Тысяча чертей, мне это совсем не нравится, – вырвалось у Сфасчиамонти.

– Мне тоже, – согласился с ним Мелани. – Если мы поднимемся туда, то тогда быстро отступить назад будет абсолютно невозможно.

– Будь у этой башни хотя бы одно маленькое окошко, можно было бы выглянуть и узнать, как высоко мы поднялись, – сказал я.

– Глупости, снаружи все равно черная ночь, – возразил мне Атто.

– Что же делать?

– Мы пойдем дальше. – Атто зашел в переднюю. – Странно, здесь такой запах, похожий на…

Он замолчал. Все произошло так быстро, что мы вряд ли смогли бы повлиять на события. Пока мы следовали за Мелани, мы чувствовали, как деревянные доски под нашими ногами слегка дрожат, затем они стали медленно опускаться.

Мы вздрогнули, внезапно поняв, какая опасность нас подстерегла.

– Назад! Это ловуш… – закричал Сфасчиамонти.

Но уже было поздно. Позади нас с громким скрипом упала обитая железом деревянная массивная дверь, пробив в полу огромную дыру и отрезав нас этим от лестницы, по которой мы сюда поднялись. На счастье, фонарь не погас, однако то, что позволял увидеть свет, лучше было бы нам не видеть.

Внезапно вокруг заплясали тысячи адских огоньков и осветили нас таким зловещим светом, что мы стали похожи на грешников в аду. Я не сомневался, что при первом же прикосновении к коже они причинят ужасную боль.

– Господь всемогущий, спаси нас! Мы попали в ад! – закричал я в паническом ужасе.

Атто ничего не говорил: он пытался удерживать эти демонические языки пламени подальше от лица, отмахиваясь от них как от мух, только гораздо быстрее и отчаяннее.

– Проклятие, мои ноги! – вскрикнул Сфасчиамонти.

В тот же момент я тоже почувствовал это: сквозь ботинки начал проникать неприятный жар. Мне пришлось поднять сначала одну ногу, затем другую, снова первую – стоять на полу становилось просто невыносимо. Атто и Сфасчиамонти также подпрыгивали как сумасшедшие, размахивая руками, отгоняя огоньки и напрасно пытаясь как можно меньше касаться пола.

– Бежим отсюда! – заревел Атто и толкнул Сфасчиамонти на дверь, которая показалась нам раньше подозрительной, а теперь стала нашим единственным спасением.

К счастью, она тоже была не заперта, как и все предыдущие На этот раз перед нами оказался целый ряд ступенек из ржавого железа. Сбир первым прошел через лаз. Там было так узко что пришлось идти, чуть ли не касаясь носом колен. Мы с трудом продвигались вперед, следуя вплотную друг за другом, ощущая жар под ногами, в то время как коварное пламя уже подбиралось к нише. Я был зажат между мощным Сфасчиамонти и худым Атто и, дрожа от страха, молился дорогому Господу, чтобы тот сжалился над моей душой.

– Неееет!

Этот отчаянный крик издал Сфасчиамонти, перед тем как стремительно исчезнуть в бездне. Я почувствовал, как он схватил меня за правую руку и с непреодолимой силой увлек за собой.

Тут же внутри меня сработал невидимый механизм природы, управляющий действиями человека в моменты подобного потрясения, он приказал мне в свою очередь схватиться за руку Атто, вследствие чего тот полетел в пропасть за мной. Так мы, вися гроздью один на другом, влекомые непреодолимой силой, словно жалкие комки мяса и костей, начали головокружительное, казавшееся бесконечным падение.

«…Et libera nos a malo»,^[59] – нашел еще я в себе силы подумать, хотя от одного вида зловещей бездны у меня перехватило дыхание.

* * *

Падение, казалось, длилось целую вечность. Затем мы свалились в кучу, как если бы Люцифер скосил нас во время сбора урожая грешников и выкинул к судьям ада.

Подо мной неподвижно лежал Сфасчиамонти, скрюченный от ужаса и почти раздавленный грузом двух тел, моего и Атто. Мелани был оглушен, судя по всему, ему было очень больно, он стонал и еле двигался. С большим трудом я выбрался из этой свалки и, слава Господи, смог сесть: пол больше не горел. Резкий, какой; то знакомый, но в таких трагических обстоятельствах зловещий запах въелся в одежду и в кожу. Постепенно я начал более осознанно воспринимать окружающее меня пространство, но в моей душе еще жил страх.

Конечно же, фонарь разбился. И тем не менее вокруг нас разливалось мягкое и таинственное светло-голубое свечение, которое было повсюду, подобно тому как светлячки освещают с после захода солнца.

Остался ли я целым и невредимым? Я посмотрел на свои руки и задрожал от ужаса. От них исходил свет, нет, они сами были из света.

Я больше не был человеком. Опаловый блеск исходил из каждой точки моего тела, насколько я смог установить, проверив живот и ноги. Мои смертные останки были где-то в другом месте. От них осталась лишь бедная, потерянная душа, заблудившееся в потустороннем мире мое отражение, не более чем просвечивающаяся бестелесная субстанция.

В это мгновение Сфасчиамонти приподнялся. Его взгляд упал на меня.

– Ты… ты – мертв! – прошептал он в страхе, обращаясь к тому, что от меня осталось.

Он смотрел на меня безумными, выпученными глазами. Потом оглядел себя, свои руки – он тоже излучал голубоватый свет, который был везде, внутри и снаружи нас.

– Значит, я тоже… мы все… о Господи, – всхлипнул он.

Затем последовало видение. Существо из мира теней в жуткой черной рясе (лицо было скрыто под большим капюшоном) взирало на нас из. ниши в стене, которая была закрыта железной решеткой.

Атто поднялся с пола. Все трое мы бесконечно долго балансировали между дыханием и удушьем, отчаянием и надеждой, жизнью и смертью. Около силуэта в нише появилось еще несколько существ в рясах с капюшонами, из чего можно было заключить, что на самом деле это была не ниша, а узкий коридор, а существа – злые посланники ада, которые точно набросятся на нас, чтобы забрать с собой.

Решетка поднялась. Теперь нас ничто не отделяло от демонов. Их предводитель, который возник первым, сделал шаг вперед. Мы невольно отшатнулись. Даже Сфасчиамонти или, лучше сказать, голубое светящееся привидение, занявшее его место, дрожало как осиновый лист.

Все произошло в течение нескольких секунд. Сатанинское существо достало из-под складок рясы длинный предмет ярко-желтого цвета. Это было горящее копье, выкованное в пекле белого адского огня. Он направил его на нас, будто проклиная. Я уж подумал было, что из этого копья вырвутся языки пламени, дабы уничтожить в нас оставшиеся смертные атомы и превратить (если наши светящиеся оболочки вообще еще были материей) в бесформенную, блуждающую плазму.

Он направил сверкающее копье на меня как знак приговора. «Что же я такого плохого совершил, – в отчаянии спросил я себя, – что даже не удостоился чистилища, а сразу заслужил приговор последней инстанции – этот ужасный ад?» Четыре беса набросились на меня, жестко прижали к земле, и я лежал, словно пригвожденный их когтистыми безжалостными руками. Я не закричал: ужас сковал мне горло. «Да кто будет слушать жалобы проклятого?» – подумал я в приступе черного юмора.

Их главарь подходил все ближе. Его лицо еще оставалось в тени, были видны только страшная, скрюченная рука (тоже светящаяся голубым фосфорическим светом), в которой он держал огненное копье. Я не знал, что в это время происходило с Атто и Сфасчиамонти, слышал только непонятный шум: наверное, их тоже повалили на землю.

Ангел зла двинулся вперед, он был уже надо мной, нацелив острие копья мне прямо в лоб, в точку между глазами. Раскаленное копье пробьет кости (или их видение) силой огня, затем вонзится в мой мозг, размещает серое вещество и зажарит его.

– Нет, – начал умолять я то ли мысленно, то ли слабым голосом, который еще оставался во мне после земной жизни, – точно я не знал.

Мне показалось, что в глубине, под капюшоном, в кромешной тьме я увидел подлую улыбку (наверняка благодаря силе дьявола и сопровождающих его бесов) – он наслаждался моим ужасом и скорым концом. Невероятный жар от копья жег мне глаза (они у меня еще были?), но от этого я ощущал животную жажду жизни.

Острие раскаленного копья было всего на волосок от моего лба. Сейчас оно вонзится в мозг. Сейчас, менее чем через секунду. Да, время настало. Клоридия, мое сердце, мои сладкие девочки!..

О, мягкая прелюдия смерти: в этот момент я потерял сознание. Однако в последнее мгновение, до того как я лишился сознания, сердце и разум мои пульсировали в полном согласии. – как раз кстати, чтобы я смог услышать слова:

– Остановитесь: рискованное упущение.

– Чтоооо? Проклятый идиот, да я сделаю из вас всех котлету!

Затем – сильный шум, произведенный множеством рук. – и выстрел.

* * *

– Смелей, герой, вставай!

Пощечина. Быстрая, сильная и неожиданная, словно ушат холодной воды на голову. Она вырвала меня из бесчувствия обморока. Теперь я услышал обращенный ко мне голос Атто:

– Я… я не знаю… – пролепетал я, и от этих слов моя голова чуть не раскололась от боли.

Я лежал на земле и кашлял, с трудом переводя дыхание. Пахло горелым, повсюду был дым.

– Возвращайся к жизни, – торопил меня Атто. – Нам нужно уходить отсюда, пока мы не задохнулись. Однако сначала позволь мне представить тебе главного отравителя. Я думаю, ты удивишься, ведь ты уже знаешь его.

Все еще дрожа, я выпрямился. Голубоватый свет больше не наполнял эту дьявольскую пещеру. Теперь все поблескивало желтым, красным и оранжевым: кто-то зажег факел, который и освещал пространство. Я посмотрел на свои руки: они уже не излучали таинственного фосфорического света.

– Я снова зарядил, – послышался голос Сфасчиамонти.

– Хорошо, – ответил Атто.

Я вытаращил глаза от удивления. Все декорации помещения, в котором я уже прощался с жизнью, полностью изменились.

Сфасчиамонти держал в правой руке копье, которым меня чуть не убили. Он направил его на группу демонов в рясах с капюшонами, робко жавшихся у стены. Причиной такого хорошего поведения был направленный на них заряженный пистолет Сфасчиамонти. Атто, напротив, держал в руке импровизированный факел из скрученных листов бумаги, вероятно зажженных от раскаленного копья. Этот «факел» и освещал узкое пространство, в котором мы находились. От копья исходили клубы удушающего дыма.

Давай, презренный, выводи нас отсюда, – приказал Атто главарю демонов, закрывая нос платком, чтобы не вдыхать слишком много дыма.

В этот момент я узнал вожака демонов. Грязный и слишком большой капюшон, воняющий нечистотами, похожие на когти пальцы рук…

Капюшон немного съехал назад. И вот передо мной вновь оказалось лицо со сморщенной пергаментной кожей – жалкая мозаика увядших клочков, казалось, едва державшихся вместе, бесформенный нос, изъеденный временем, словно сгнившая морковка, глаза, злые и налитые кровью, несколько оставшихся еще зубов, уродливых и желто-коричневых, глубокие складки, словно борозды на вспаханном поле, обтянутый грязно-желтой кожей костлявый череп с уныло свисающими кое-где прядями седых волос.

– Угонио! – воскликнул я.

Здесь мне хотелось бы поведать вам о характере деятельности упомянутого человека и его спутников, вместе с которыми много лет назад волею судьбы мне пришлось пережить немало приключений.

Угонио был мародером, грабившим святыни, то есть одним из тех странных личностей, которые все свое время проводили под землей, в катакомбах Рима, в поисках реликвий – останков первых христианских мучеников. Это были люди ночи, большую часть времени живущие под землей. Копаясь в земле, они очищали глиняные черепки от грязи и плесени и радовались, когда в конце такой изнурительной и кропотливой работы получали осколки какой-нибудь античной амфоры, маленькую монетку древнеримских времен, обломок кости…

Обычно они продавали найденные реликвии (или даже кости святых, придумывая имя святого, которому они якобы принадлежали) за большие деньги, пользуясь легковерием людей или, скорее их непростительной доверчивостью. Осколки амфоры они выдавали за части кубка, из которого на Последней вечере ни сам Иисус Христос; маленькую монетку – за один из тридцати сребреников Иуды; кусок кости оказывался частью кости ключицы святого Иоанна. Ничто из того, что гробокопатели добывали под землей, не выбрасывалось: полусгнивший кусок дерева продавался за большие деньги как подлинная щепка от Святого креста, а перо мертвой птицы – как настоящее перо из крыла ангела. Тот факт, что они все время копались в земле, накапливая свои находки, создало им репутацию охотников за святыми мощами, и у них всегда было много клиентов, которым хотелось быть обманутыми. Со временем они смогли подкупом сделать дубликаты ключей к подвалам и подземным галереям половины города и таким образом получили доступ к самым тайным уголкам Рима.

Несмотря на недостойную деятельность, грабители, как ни странно, были полны наивной и пылкой веры, почти фанатически набожны, что проявлялась самым неожиданным образом. Насколько я помнил, они просили не одного Папу разрешить им объединиться в братство, однако на их просьбы ответа до сих пор не последовало.

Угонио был одним из них. Поскольку он родился в Вене, речь его была полна странных оборотов, разговаривал он с сильным акцентом, так что сложить его слова в понятную фразу было довольно затруднительно. Именно поэтому его наградили кличкой Тойч.

– Тойч… – удивленно проговорил я и посмотрел на Угонио. – Значит, это ты!

– Я не признаю этого постыдного имени, я дистанцируюсь от него всей своей личностью, – запротестовал он. – Я родом из Виндобоны, но владею итальянским языком, как родным:

– Ой, да замолчи ты, осел, – прервал его Атто, которому уже много лет назад довелось выслушивать, как хвастается Угонио, используя свои дикие выражения:

– Мне становится плохо, когда я слышу, как ты говоришь. Значит, в святой год ты добился успеха: грабишь римских богомольцев и обманываешь их своими фальшивыми реликвиями, продавая кость от окорока как большую берцовую кость святого Каликстуса. Я слышал, ты стал большим человеком. А теперь ты продался Ламбергу, ведь так? Ах, что же я такое говорю, кем же ты куплен, – ведь ты настоящий патриот! В конце концов, ты – венец, а значит, верноподданный его императорского величества Леопольда I. Боже, кто бы мог подумать, что придется снова лицезреть твою противную рожу, – с гневом воскликнул Мелани и даже сплюнул на землю.

Тем временем я смотрел на Угонио, и тысяча воспоминаний промелькнула в моей голове. Несомненно, подозрения аббата имели под собой основание: если пресловутый Тойч, который связался с черретанами, был родом из Вены, то, без сомнения, все они могли составить заговор против нас от имени империи. Тем не менее я был рад снова увидеть этого старого разбойника, с которым я пережил столько приключений! Я подозревал, что и аббата, несмотря на все его возмущение, эта встреча не могла не радовать.

– Что ты можешь сказать мне о том ранении, которое я получил от черретана, твоего товарища? А может, он целился не в руку, а в грудь? Говори! – набросился на него Атто.

– Я отрицаю, еще раз и еще раз все ваши абсурдные обвинения. Я не знал даже, что кто-то искалечил вам руку. Да это всего лишь небольшая ранка.

– Значит, ты не хочешь сотрудничать с нами. Ты пожалеешь об этом. А теперь прочь отсюда, – вновь начал Атто. – Покажи нам дорогу. Сфасчиамонти, дай мне пистолет, а я передам тебе копье. Любой, кто сделает неверное движение, закончит жизнь с дыркой в животе.

Люди в капюшонах, которых я в панике принял за бесов, один за другим исчезали в нише, из которой они появились. Мы последовали за ними, все время держа их под прицелом и угрожая копьем, не меньшей угрозой была и внушительная фигура Сфасчиамонти. Теперь мы снова шли навстречу неизвестности, на этот раз по узкому вонючему туннелю, который выводил нас из того места, которое мы сочли адской пропастью.

– Но… мы же под землей! – удивленно воскликнул я, почувствовав странную влажность и узнав opus reticulatum, характерные кирпичные постройки античных стен.

– Точно, – кивнул Сфасчиамонти. – А где же тогда башня куда мы поднимались по лестнице?

– Мы находимся в боковом проходе терм Агриппины, – ответил аббат Мелани. – Кто знает, возможно, раньше это был коридор на втором этаже с окнами и балкончиками и люди наслаждались здесь хорошим воздухом. Остальное я объясню вам позже.

Тем временем стало абсолютно ясно, что подземные грабители фактически объединились с еще одной стаей гнусных людей – черретанами. И совсем не случайно, что в поисках знаменитого Тойча мы натолкнулись именно на них.

Мы все еще брели по туннелю, который слабо освещал своим факелом Атто (он нашел на полу кусок ткани и обмотал ею факел), и тут Сфасчиамонти начал расспрашивать Угонио:

– Почему вы называете себя Тойчем? И зачем приказали украсть манускрипт и реликвию аббата Мелани?

– Это грязная и несправедливая ложь. Я абсолютно невиновен, клянусь в этом от сегодня до всегда, да, почти никогда, прекрасно.

Сфасчиамонти помолчал секунду, озадаченный быстрой и противоречащей всем правилам грамматики фразой.

– Он сказал, что это не так. Наверное, они называют его Тойчем, потому что он родился в Вене и немецкий – его родной язык, – пояснил я.

Между тем мы добрались до лестницы в конце подземного коридора. Я все. еще находился под впечатлением недавних событий. Я был взбудоражен, ведь только что мне пришлось перейти в мир иной (по крайней мере, так мне показалось), а затем снова вернуться к жизни. Я совсем обессилел, у меня все болело от множества пинков, толчков и ударов, которые я умудрился получить. Моя одежда воняла чем-то мне незнакомым, и, кроме того, у меня было неприятное ощущение, будто мой зад смазан жиром. И, конечно нее, просто умирал от стыда: ведь я был единственным из всей компании, тоупал в обморок от страха, да еще в такой решающий момент, тогда как Атто и Сфасчиамонти смогли справиться с ситуацией, Тем временем незамысловатый факел Атто начал гаснуть, а затем и вовсе потух. Нам пришлось пробираться вперед на ощупь, держась за стену, в кромешной темноте. Я дрожал от одной мысли о том, что в этом узком душном проходе может опять завязаться небольшое сражение с непредвиденными и, вероятнее всего кровавыми последствиями. Однако вереница «капуцинов» поднималась по лестнице довольно резво и без лишней суеты. Так что ни Атто, ни Сфасчиамонти не нужно было никого усмирять. В принципе, грабители святынь такими и были: коварными и пронырливыми, всегда готовыми на мошенничество и хитрость любого рода но притом не прибегавшими к грубой силе. Конечно, кроме Ситуаций когда нужно услужить высокопоставленному церковнику (как это случилось семнадцать лет назад), – тут они в своем христианском рвении проявляли мужество и отвагу, достойные лишь героев веры.

– Проклятый сброд, – чертыхался Атто, – вначале это представление с адом, а теперь форсированный марш.

– Синьор Атто, – наконец-то решился спросить я, – от нас исходил странный голубой свет. Как же, черт возьми, они сделали так, что мы выглядели, словно призраки?

– О, это старый фокус. Хотя нет, если не ошибаюсь, их было даже два. В первой комнате, где нам казалось, будто мы стоим под дождем огненных капель, была железная площадка, под которую подложили раскаленные угли. Поэтому она была очень горячей, и мы почувствовали это, когда наша обувь тоже стала горячей. Под площадкой установили резервуар, вероятно, из эмалированной терракоты, наполненный винным спиртом с куском камфары, которая и наполняла все небольшое помещение удушливыми испарениями.

– Ага, точно! Я чувствовал все эти странные запахи: действительно, мне показалось, что…

– Это и было то, что ты подумал: камфара, – прервал меня Атто на полуслове, – камфара, которую используют от моли. Но позволь мне продолжить: если помнишь, когда мы вступили на деревянную площадку, она почти незаметно опустилась, вследствие чего пришел в действие сложный механизм. Неожиданно, как будто сама по себе, откуда-то сверху со страшным треском упала дверь. Тем временем от пламени нашего фонаря в мгновение ока воспламенились спиртовые и камфарные испарения. Все вместе и произвело нужный эффект: танцующие языки пламени вокруг нас, жар, который шел снизу и ужасно жег нам ноги, создали впечатление, будто мы попали в ад Маленькая дверь, через которую мы выскочили, была единственным открытым для нас выходом, и она вела в бездну. Так сказать, мы попали из огня да в полымя.

– Точно! Но как, черт побери, это произошло?

– Мы разведали это со Сфасчиамонти, пока ты прохлаждался. В конце лестницы есть металлический желоб, очень гладкий и к тому же обильно смазанный кухонным жиром.

Я схватился за свой зад. Да, это и вправду был жир, которым я смазывал горшочки и сковороды, прежде чем приготовить курицу в винном или мускатном соусе либо птицу в бульоне. Я делал это, когда еще работал на постоялом дворе.

– Благодаря жиру, – продолжил Атто, – мы скатились вниз с большой скоростью, легко преодолев весь путь, который проделали, поднимаясь в башню, да и не только.

– Весь путь наверх и не только? Что это значит? – вмешался Сфасчиамонти, слушавший объяснения Атто с открытым ртом.

– Башня не такая низкая, как мы подумали: она очень даже высокая, но за многие столетия часть ее ушла в землю. Мы зашли в башню через домик, который был пристроен к ней не так давно и находился не на уровне первого этажа, а примерно на середине ее первоначальной высоты. А вот желоб, по которому мы скатились, шел до самого основания башни, сегодня оно находится на много метров глубже, под землей.

– А там башня соединена с целой сетью подземных ходов, – закончил я, гордый своим знанием катакомб Рима, – которые неизбежно связаны один с другим.

– Так оно и есть. И здесь нас поджидал уже второй трюк. Как только они увидели, что мы попали в термы Агриппины, да еще в такой поздний час, то есть поняли, что в их подземелье вторглись чужие, то зажгли во втором помещении стакан какого-то спирта. И в этот спирт было подмешано немного обычной соли, если, конечно, я правильно помню рецепт.

– Секундочку, – прервал я его, – откуда вы знаете такие подробности?

– Да все это детские игры. Во Франции о них известно все достаточно заглянуть в книгу, подобную опусу аббата Бальмонт о которой я тебе, к слову, уже рассказывал.

– Это о ней вы говорили мне на «Корабле»? – обеспокоен но спросил я.

– Да, именно о ней.

– Следующий фокус, – продолжал Мелани, – был устроен с помощью одной маленькой свечи, которую зажгли, а затем потушили. Как и было предусмотрено тем, кто придумал все это когда мы приземлились, факелы наши еще горели, и только там они потухли. Перед этим помещение уже достаточно наполнилось парами спирта, смешанного с солью, и при таком искусственном освещении наши лица выглядели голубоватыми, лишенными жизни. Призрачные души. Так все и произошло.

– Простите, – сказал я, отметив, что подъем в темноте подземелья почти закончился и скоро мы пойдем по настоящей земле. – Почему же вы сразу не догадались, что это лишь хорошо подготовленная инсценировка?

– Эффект неожиданности. Уж очень ловко все было подстроено: сначала танцующие огоньки, затем мы – призраки, в конце концов армия дьявола, горящее копье, которое, естественно, было всего лишь накалено на каком-то простом очаге… Я тоже вначале испугался и поэтому распознал запах камфары, к сожалению, слишком поздно. В противном случае я бы вовремя предупредил вас.

– И когда же вы поняли, что именно происходит?

– Когда этот идиот Угонио, он же дьявол, открыл рот. Не узнать его было просто невозможно, даже через столько лет. Он тоже узнал тебя. Угонио сказал «рискованное упущение», когда сообразил, что совершил опасную ошибку. Должен заметить, что его зрительная память лучше, чем твоя, ха-ха, – захихикал Атто.

– Поэтому он не ударил меня?

– Я никогда никого не ударяю, – донесся до нас возмущенный голос Угонио.

– Никогда? – спросил я, почувствовав наконец злость на него из-за только что пережитых ужасных мгновений, когда у меня перед лицом было раскаленное копье.

– Все врывающиеся в дом приходят достаточно подмоченными, – пробормотал Угонио, с трудом подавив противный, злорадный смешок.

Он был прав. Перед тем как потерять от ужаса сознание, я не смог сдержать невольный детский позыв помочиться.

Цель всего этого дьявольского театра была проста и очевидна. Там, внизу, в подземельях вокруг терм Агриппины, находилось убежище Тойча. Никому нельзя было заходить туда без приглашения. Те немногие, кто когда-либо пытался проникнуть в него, попадали в эту дьявольскую карусель и, порядком обмочив штаны, сломя голову бежали прочь, словно их гнали собаки.

Впервые за последние семнадцать лет я решился спуститься в подземное царство Рима и снова встретил там Угонио, точно так же, как семнадцать лет назад. Что привело меня сюда? Расследования кражи имущества Атто Мелани. Сверток бумаг, подзорная труба, а также реликвия – клочок покрывала Богоматери с горы Кармель и три венецианские жемчужины. «Мне следовало догадаться об этом раньше, – с улыбкой подумал я, – реликвия и подземные ходы… хлеб насущный для таких, как Угонио. Теперь оставалось лишь найти украденное».

Тем временем мы дошли до конца тропинки, которая вывела нас из второй адской комнаты. Здесь нас поджидал еще один сюрприз.

Мы снова оказались в большом помещении – шириной по меньшей мере шестьдесят метров и столько же длиной. Земля здесь была хорошо утоптана, стены укреплены маленькими кирпичами, а из самой комнаты было несколько выходов (наверное, в другие туннели). Стремянка вела к проему в потолке. Здесь внутри царил неописуемый хаос: множество огромных куч самых разных вещей заполняли почти все помещение, превращая подземный склад в сумасшедшую свалку. Тут были фарфоровые безделушки, женские украшения, антикварные вещи, всякое тряпье, старая рухлядь, разные приборы, сувениры, игрушки, глиняные сосуды, предметы домашнего обихода и множество всевозможных ненужных вещей, которые выбрасывают в грязных переулках Рима после краж.

Я увидел горы позеленевших от времени монет, перевязанные кипы старых манускриптов, корзины, полные грязной старой одежды, мебель, наполовину изъеденную жучками и составленную горой до потолка, дюжины, нет, сотни пар всевозможной обуви – от крестьянских сапог до элегантных туфелек куртизанок. Я увидел бандажи и пояса, книги и тетради, гусиные перья и чернильницы, горшки и сковороды, изогнутые сабли и колбы, чучела орлов и лисиц, мышеловки, медвежьи шкуры, распятия, требники, ризы, столы и отполированные доски стола, молоты, пилы и скальпели, полные наборы гвоздей любого размера, деревянные доски, старые железки, метлы, щетки с ручками и веники, лохмотья, кости и черепа, ведра с маслом, бальзамом, мазями и другими неизвестными мерзкими жидкостями.

Среди всего этого хлама были и сосуды, полные драгоценных колец, браслетов и ожерелий из золота, ящики с медалями и римскими монетами, рамы для картин и предметы мебели самой тонкой, искусной работы, столовое серебро, фарфоровые сервизы, хрустальные ларцы, графины, кубки и бокалы из настоящего богемского стекла, фламандские столы, бархат и позументы, аркебузы, мечи и кинжалы, полные коллекции ценнейших пейзажей, портретов. благородных дам и римских пап, мадонн с младенцем и благовещением. Все это было сложено друг на друга и покрыто слоем пыли.

– Милосердное Небо! – вырвалось у Сфасчиамонти. – Это выглядит почти как…

– Угадали, – прервал его Атто, – как воровская добыча – урожай трех тысяч краж, которые были совершены в Риме в течение этого святого года.

– Да, кому-то будет тошно, – проговорил сбир.

– Значит, все, что о тебе говорят, правда, – с презрением заявил Мелани, обращаясь к Угонио. – Во время святого года твои дела шли лучше, чем обычно. Я полагаю, что ты дал особенный обет Деве Марии.

Угонио ничего не ответил на ироническое замечание аббата. Я аккуратно прошел через весь этот ужасный беспорядок, следя за тем, чтобы не задеть ни одного предмета. Между высокими кучами остались лишь узкие проходы, и нужно было ступать очень осторожно, чтобы даже не коснуться их. В противном случае человеку грозила опасность оказаться погребенным под горой книг или пирамидой амфор, кое-как наваленных на шатающийся старый шкаф. В темном углу, полускрытом кучей старых покрывал и дорогой золотой дарохранительницей, мое внимание привлекла странная композиция в виде изогнутых кусков железа, так что все это напоминало какой-то куст. Я взял его и показал Атто. Он схватил этот моток железа и от удивления широко открыл глаза.

– Когда-то это было… две армиллярные сферы.^[60] Или, возможно, даже три, не знаю. Эти сволочи расплющили их почти в лепешку.

Действительно, это было похоже на два или три прибора в форме шара, которые состояли из нескольких закрепленных на стойке железных колец, вращающихся вокруг своей оси. Они служили ученым для вычисления движения небесных светил.

– Экспроприация усложнена разными непредвиденностями, – начал оправдываться Угонио. – К сожалению, инструменты немного подпортились.

– Уж точно, подпортились, – огрызнулся Атто с отвращением, отбросил клубок изломанного железа в сторону и решил побродить среди сваленных в кучу предметов. – Представляю себе, каким образом. После кражи вы, наверное, где-то напились. Возможно, я найду здесь даже… О, вот оно.

На полу стояли цилиндрические предметы, закрепленные в горизонтальном положении. Атто взял один из них, казавшийся не таким грязным и ржавым, как другие.

– Очень хорошо, – сказал Мелани, вытирая прибор от грязи. – То, что не украдено или не сгорело…

Затем он подал мне его с торжествующей улыбкой.

Ваша подзорная труба! – радостно выкрикнул я. – Тогда это правда, что за всем стоит Тойч.

– Точно, он и украл его. Как и другие приборы из этой коллекции.

На полу стоял небольшой лес подзорных труб самых разных видов и размеров: одни абсолютно новые, другие – запыленные и наполовину разломанные.

Сфасчиамонти тоже стал рыться в вещах, валяющихся рядом с подзорными трубами. Наконец он вытащил большой прибор показавшийся мне знакомым.

МАКРОКОПИУМ СПЕЦИАЛЬНЫЙ

ИОАНН ВАНДЕХАРИУС

СДЕЛАНО В АМСТЕРДАМЕ MDCLXXXIII

– Это подзорная труба, которую украли у голландского ученого, о ней мне сообщал один из моих коллег-сбиров, помнишь? – сказал он. – Прибор похож на тот, который мы нашли у черретанов несколько ночей назад.

Люди в капюшонах безропотно и смущенно наблюдали за тем, как мы разоблачили их темные делишки.

Все мы посмотрели на Угонио.

– Естественно, и мой манускрипт с трактатом украл ты, – мрачно проворчал Мелани.

Тот, казалось, еще глубже втянул голову в плечи, словно хотел избежать ответственности за содеянное, как бы делая себя невидимым под капюшоном.

Недолго думая, Сфасчиамонти схватил копье и сгреб Угонио за воротник его грязной накидки. Но тут же, вскрикнув от боли, выпустил его.

Сбир уколол себе палец. Он вывернул воротник накидки Угонио, и мы увидели брошь. Я сразу же узнал ее: это был тринитарий Богоматери с горы Кармель. А он клялся, что ни при чем… Брошь была украдена у аббата Мелани. На нее были нанизаны три мои венецианские жемчужины, которые Атто бережно хранил все эти годы.

Сбир сорвал реликвию с воротника Угонио и передал ее Мелани. Аббат осторожно взял жемчужины.

– Хм, я думаю, будет лучше, если их возьмешь ты, – задумчиво произнес он тихим голосом и отдал жемчужины, не поднимая на меня глаз.

Я был рад. На этот раз я буду бережнее хранить их, вспоминая об Атто Мелани, который по временам был способен на благородные жесты. Я принял реликвию, но невольно поморщился от вони, которую она издавала, ведь все это время черретан носил ее на себе.

Тем временем Сфасчиамонти снова принялся за свою работу и навел острие копья на Угонио:

– А теперь трактат аббата Мелани.

Атто схватился за пистолет.

Грабителя не пришлось долго уговаривать.

– Я украдываю только никчемные безделушки: здесь я провел комиссионизированное похищение, – прошептал он.

– Ага, кража по заказу! – перевел нам Атто. – Как раз то, что я всегда и предполагал. А по чьему? Императорского посланника, твоего земляка, злосчастного графа Ламберга? Сейчас же говори, может, ты по заказу нападаешь на людей с ножом? – рассердившись, спросил он и показал Угонио руку, которую поранил убегающий черретан.

Угонио помедлил пару секунд. Он посмотрел вокруг, взвешивая возможные последствия своего молчания: с одной стороны, пистолет Атто, копье в руках у Сфасчиамонти, его массивная фигура, и с другой – толпа его друзей, многочисленная, но в то же время все они какие-то сгорбленные, ненадежные…

– Меня наняли представители майористов, – наконец ответил он.

– А это еще кто? – в один голос воскликнули мы.

Объяснение Угонио было длинным и запутанным. Но мы запаслись терпением, помня о его изысканных выражениях, которые не изменились за долгие годы, и смогли понять основную мысль, правда, и не во всех деталях, но в общих чертах.

Дело было простое. Черретаны через определенное время выбирали представителя – своего рода короля всего этого сброда.

Его называли главным майористом и короновали на общем собрании черретанов. Совершенно случайно последний майорист умер совсем недавно.

И какое отношение это имеет к краже, которую тебе заказали?

– Не догадываюсь, при всем моем необходимом уважении к вашей ценнейшей и высочайшей авторитетности. Но ведь никогда не расспрашивают о причинах кражи. Вопрос секретности!

– Значит, ты не будешь говорить, потому что не должен разглашать секреты твоего клиента? И ты действительно считаешь что сможешь так легко отделаться от меня? – заворчал Мелани.

Душное и грязное сводчатое подземное помещение, в котором мы находились, освещалось несколькими факелами на стенах. Дым от них вытягивался через отдушины, которые находились прямо над пламенем факелов. Неожиданно Атто схватил один из них и поднес к куче старых бумаг – судовых и нотариальных актов, как мне показалось. Даже не знаю, где черретанам удалось раздобыть их.

– Если ты сейчас же не скажешь, кому отдал рукопись с моим трактатом, я все подожгу здесь, да поможет мне в этом Господь.

Атто не шутил. Угонио вздрогнул от такой угрозы. Увидев, что все его сокровища в опасности, он побледнел, насколько позволяла его пергаментная кожа. Вначале он попытался уговорить Мелани, потом стал объяснять, что и сам уже понял, в какую ужасную авантюру оказался втянут, ведь в настоящий момент положение очень напряженное – черретаны стали жертвой серьезной кражи.

– Серьезной кражи? Воров нельзя обокрасть, – съязвил Атто. – Что можно украсть у черретанов?

– Самую новую речь.

– Новый язык? Языки невозможно украсть, у них нет владельцев, на них говорят – и хватит! Придумай себе отговорку получше, идиот.

В конце концов Угонио сдался и сделал аббату интересное предложение.

– Согласен, – сказал Атто. – Если ты сдержишь свое обещание, то я не стану разрушать твою жалкую дыру. Ты хорошо знаешь, что я в состоянии это сделать, – предупредил он Угонио, прежде чем повести нас к выходу. – Сбир, у тебя есть еще вопросы к этим отбросам?

– Сейчас нет, мне лишь очень любопытно, сдержат ли они свое слово. Давайте отпустим их, я не хочу надолго отлучаться из виллы Спада.

Мы оставили термы Агриппины, углубившись в обсуждение драматических событий, которые только что произошли с нами.

– Угонио сразу же узнал меня, как только увидел вблизи. Действительно ли он не знал, у кого украл трактат и подзорную трубу? – спросил я у Мелани.

– Конечно же, знал! Такие ищейки всегда знают, во что они ввязываются.

– Но как мне показалось, он не стал особенно колебаться.

– Очевидно, давление на него со стороны заказчика было сильным. Ему наверняка предложили много денег, а может, он побоялся разоблачения.

– Теперь я понимаю! Вот почему в последнее время у меня было такое чувство, будто за мной следят на вилле Спада! – воскликнул я.

– О чем это ты говоришь? – удивился Атто.

– Я никогда не рассказывал вам, поскольку не был уверен. Мы столкнулись со множеством удивительных вещей, – добавил я, намекая на события на «Корабле». – Мне не хотелось, чтобы вы думали, будто мне мерещатся призраки. Однако в последние дни мне все чаще казалось, что за мной следят. Это было так, словно… ну, как будто кто-то стоит за изгородью и не сводит с меня глаз.

– Ну, конечно же! Даже ребенок понял бы: вероятно, это был Угонио и его товарищи, – заявил Атто, рассерженный моей несообразительностью.

– Кто знает, – начал размышлять я вслух. – Наверное, они следили за нами и в тот вечер, когда мне и Бюва подсыпали зелья в трактире, где мы сидели, появились довольно странные люди – толпа попрошаек. Возникла небольшая потасовка, из-за чего нам пришлось оставить свой столик. Они чуть не столкнули наш кувшин с вином.

– Кувшин с вином? – переспросил Атто, округлив глаза.

Я сообщил ему о драке в трактире, из-за которой мыс Бюва на какое-то время выпустили кувшин с вином из поля зрения. Атто чуть не взорвался от гнева:

– И тебе только сейчас пришло в голову рассказать мне об этом? Святые небеса, неужели ты не понимаешь, что вас с Бюва отослали в кровать, подмешав в вино снотворное? – закричал он.

Почувствовав жгучий стыд, я промолчал. Да, так оно все наверняка и было. Попрошайки (а на самом деле черретаны) намеренно разыграли ссору, чтобы нам пришлось встать из-за стола. Затем мы потеряли из виду наш столик, а они подсыпали в вино какой-то гадости и сразу же смылись без лишнего шума.

– После того как Угонио и его товарищи уложили вас спать, – закончил Атто, немного успокоившись, – они проникли в твой Дом и в комнату Бюва. А в следующий раз проделали то же и со мной.

– Это просто чудо, что им удалось проникнуть на виллу, покинуть ее вместе с награбленным добром и уйти незамеченными, – удивился я.

– О да, – согласился со мной Атто и косо посмотрел на Сфасчиамонти. – Действительно чудо какое-то!

Сбир пристыженно опустил глаза. Понятно: я всего лишь повел себя как нерасторопный увалень, а вот Сфасчиамонти рисковал собственной репутацией. Атто, наоборот, благодаря встрече с Угонио не только вышел на след преступников, подсыпавших нам с Бюва снотворное в вино, но и смог найти человека, укравшего его трактат, реликвию и подзорную трубу, которую он теперь крепко сжимал в руке, кипя возмущением и одновременно испытывая удовлетворение.

Только мы переправились через Тибр, как Сфасчиамонти сообщил нам, что ему надо спешить поскорее вернуться на виллу, нам же он оставляет привилегию неспешно прогуляться.

– Я поскачу вперед, потому что уже действительно поздно, тысяча чертей. Мое отсутствие на вилле не может быть таким долгим. Я не хочу, чтобы кардинал Спада подумал, будто я пренебрегаю своими обязанностями, – заявил он.

– Замечательно, так даже намного лучше, – заметил Атто, едва мы остались одни.

– Но почему?

– Как только мы вернемся, у нас возникнут неотложные дела.

– В такой поздний час? – воскликнул я.

– Бюва как раз завершит работу, которую я поручил ему.

– Поиск цветка на дворянских гербах?

– Не только это, – коротко ответил аббат.

Точно, Бюва. Этим утром я увидел его после долгого отсутствия. Когда Мелани давал ему задание поискать на гербах благородных людей тетракион, он приказал ему также заняться еще одним, «другим делом», но не стал распространяться о нем. Что же происходило с Бюва? В первые дни он всегда находился с нами. А вот с некоторых пор стал появляться лишь изредка и на короткое время, а затем надолго исчезал куда-то. Теперь-то я знал, что Мелани поручил ему дело, которое этот писака, очевидно, выполнял за пределами виллы. Но я видел: аббат не готов пока раскрыть мне свою тайну.

Однако когда мы вернулись на виллу Спада, секретаря Атто еще не было.

– Хорошо! Это значит, что задание, которое я ему поручил, имеет результат. Возможно, ему недостает некоторых деталей.

– Деталей? Каких же? – решил все-таки спросить я.

– Улики, с помощью которых мы смогли бы прижать Ламберта к стене.

12 июля лета Господня 1700, день шестой

– Ты что, вообще никогда не закрываешь дверь, а?

Я открыл глаза – я находился у себя дома. Через широко открытую дверь в комнату вливался ослепляющий дневной свет. Человека, который так бесцеремонно меня разбудил, я легко узнал по голосу: мне нанес визит аббат Мелани.

– Милый домишко. Сразу видна рука женщины, – заметил он.

Перед тем как прошлой ночью я, до смерти уставший, упал на кровать, у меня хватило еще сил убедиться, что обе мои дочурки мирно спят в своих постелях, ведь этой ночью Клоридия находилась у княгини Форано. Затем я отдал себя в руки Морфея.

– Так, давай поднимайся, я очень спешу. У нас есть работа: Бюва в свитках с описанием гербов не нашел ничего о проклятом тетракионе. Нужно немедленно расспросить Ромаули.

– Нет уж, с меня хватит, извините, синьор Атто. Я хочу спать, – без обиняков заявил я.

– Ты что, совсем спятил? – пропищал Атто голосом кастрата.

Я не успел попросить его говорить потише, дабы не разбудить моих малышек, и они, проснувшись, с любопытством посматривали на нас из-за двери. Девочки завороженно глядели на странного дворянина в красных чулках, парике и с напудренным лицом. В соответствии с французской модой он с головы до пят был украшен кружевами, тесьмой и шелком, чего малютки никогда до этого не видели. Младшая дочь, не такая застенчивая, как старшая, с нескрываемым любопытством подбежала к нему, желая потрогать всю эту роскошь, которой был отделан костюм аббата Мелани.

– Святые отцы! – в восторге воскликнул Атто и обнял младшую. – Что может быть приятнее того, чем когда ты, еле волоча ноги от усталости, возвращаешься домой и видишь, как любимая дочурка, преисполненная радости и детского восторга, встречает тебя, обнимает и целует, болтает о самых разных вещах, одного этого бывает достаточно, чтобы отвлечься от мрачных мыслей и, несмотря ни на что, прийти в отличное расположение духа.

Я поспешно вскочил с кровати, намереваясь сказать дочке, чтобы она не мешала аббату, однако Атто остановил меня жестом.

– Стой! Не думай, что солидному человеку не подобает играть с детьми, – с наигранным упреком сказал он, совершенно забыв о цели своего визита, – потому что я могу легко возразить тебе. Например, Геркулес после тяжелой битвы быстро восстанавливал силы, забавляясь с детьми; Алкибиадис видел, как Сократ играл с мальчишкой, а Агесилей катался верхом на палке, чтобы развеселить своих сыновей. Ты лучше воспользуйся временем, пока я буду заменять этим ангелочкам маму, чтобы одеться: нас ждет работа. Сказав это, он с покладистостью, которой я никогда раньше в нем не замечал, позволил шаловливым лапкам моих цыплят комкать кружева на своем наряде.

Если бы я знал, какая тяжелая работа нас ждет – поиски тетракиона! Скорее, поиски чаши, которую Капитор, сумасшедшая провидица, подарила Мазарини и назвала его тетракионом. Еще она упомянула имя предполагаемого наследника испанского престола – по словам подруги Клоридии, которая служит горничной в посольстве, он вскоре придет к власти. То же самое Атто наверняка услышал от Транквилло Ромаули – садовника виллы Спада. Самым удивительным было то обстоятельство, что Ромаули никогда не говорил ни о чем другом, кроме как о лепестках и пестиках. Поэтому вполне возможно, что покойная жена садовника – акушерка, зашифровала информацию, используя терминологию мужа – названия фруктов. Клоридия раздала женщинам тайные пароли, поэтому сведения должны были дойти до нас именно через садовника. Вопросы, поставленные мной Ромаули, позволяли сделать только один вывод: он сказал, что Эскориаль иссыхает. В своей загадочной речи садовник упомянул также Версаль – резиденцию его христианнейшего величества французского короля, и венский парк, прилегающий к замку Шонбрунн. Это я во всех подробностях изложил аббату Мелани, и Бюва высказал предположение, что тетракион, скорее всего, является цветком на дворянском гербе. Но, как мне совсем недавно сказал аббат, поиски в свитках описания гербов, не дали результата, поэтому Атто не терпелось подробнее расспросить Ромаули.

Чаша, наследство, садовник – вот три следа, которые идут в трех разных направлениях.

– Поскольку Ромаули, судя по всему, единственный, кто знает что-то о тетракионе, – сказал Атто, как будто продолжая мои собственные размышления, – я предлагаю начать именно с него.

Когда мы прибыли на виллу Спада, я вынудил аббата сделать небольшой крюк, прежде чем мы займемся поисками Транквилло Ромаули, который в это время должен был заканчивать последние приготовления к послеобеденным празднествам. Мне нужно было отвести дочерей в Касино к Клоридии, чтобы они помогли матери присмотреть за новорожденным младенцем и роженицей, да и самим погреться в лучах материнской любви.

Мы увидели Ромаули: он нагнулся над клумбой, держа в руках ножницы и лейку, черты лица его просветлели, как только он нас заметил. После обмена любезностями Атто перешел прямо к делу.

– Мой юный друг сообщил мне, что вы желали бы продолжить некий разговор, – сказал Мелани словно между прочим, но на самом деле все хорошо рассчитав, и тут же добавил, чтобы иметь предлог отослать меня: – Однако, наверное, вы предпочтете остаться со мной наедине, и поэтому…

– Ой, ну что вы! – воскликнул садовник. – Для меня это все равно, как если бы нас слушал мой собственный сын. Прошу вас, пусть он останется.

Это означало, что Ромаули совершенно не опасался разговаривать при мне даже о таких вещах, как тетракион. Я подумал, что это к лучшему. Он демонстрировал, что присутствие свидетелей его совершенно не пугает.

Поскольку садовник не проявил ни малейшего намерения отойти в сторону, и даже, наоборот, снова присел на корточки, Атто пришлось опуститься на каменную скамеечку, которая, к счастью, стояла совсем близко. Я посмотрел вокруг. За нами никто не наблюдал, и рядом никто не прогуливался. Положение было благоприятным, чтобы выведать у Ромаули все, что ему известно.

– Ну хорошо, уважаемый садовник, – начал Атто. – Прежде всего, вам должно быть известно, что судьбу Эскориаля я сейчас принимаю чуть ближе к сердцу, чем судьбу Версаля, истинным почитателем которого я считаюсь. По этой причине…

– О да, ваша правда, господин аббат, – перебил его собеседник, не отрываясь от невысокого куста роз. – Не будете ли вы столь любезны минутку подержать ножницы?

Атто не отказался, правда, не без того, чтобы с удивлением недовольно скривить губы, в то время как Ромаули продолжал колдовать над розовым кустом без инструмента. Затем Атто продолжил свою речь как ни в чем не бывало.

– По этой причине, как уже сказано, я преисполнен уверенности, что вы знаете о существующем положении вещей, и поэтому все… если можно так выразиться, заинтересованы в наиболее безболезненном способе разрешить тяжелый, по правде говоря даже тяжелейший, кризис, чтобы…

– Пожалуйста, – прервал его собеседник, протянув аббату сорванную с куста розу. – Я знаю, к чему вы клоните. Тетракион.

От удивления аббат лишился дара речи.

– Вы человек немногословный и обладающий великолепной интуицией, – произнес Атто, весьма любезным тоном, при этом быстро осмотревшись по сторонам, чтобы удостовериться в том, что нас никто не подслушивает.

– Это очень просто, – прозвучал ответ. – Наш общий друг рассказал мне здесь, что вы желаете более подробно обсудить предмет нашего предыдущего разговора, в котором я упомянул о тетракионе и назвал испанский нарцисс-жонкиль и жасмин из Каталонии. Теперь вы говорите об Эскориале. Тут не надо обладать недюжинным умом, чтобы понять, к чему вы ведете.

– Да, в действительности это так, – пробормотал Атто, немного сбитый с толку блестящими дедуктивными способностями своего собеседника. – Итак, хорошо, этот тетракион…

– Давайте по порядку, господин аббат, все всегда по порядку, – напомнил садовник и кивнул на розу, которую только что дал. – Сначала понюхайте.

Атто несколько обескураженно повертел цветок в руке, не понимая намека садовника, сделавшего такой странный подарок. Наконец он поднес розу к своему носу и глубоко втянул запах.

– Да она же пахнет чесноком! – с отвращением воскликнул он.

Транквилло Ромаули с удовольствием засмеялся.

– Ну, теперь вы убедились в том, что уста – как цветы. Если запах неприятен, то любая красота становится пустой и мертвой. Цветам придают сладкий запах, если у них нет своего или он, скажем, слишком плох. Это называется благородным поступком и чудом и можно сравнить с тем, как если бы дать кому-то новую жизнь.

– Возможно. Но этому мерзкому цветку должна быть дарована не жизнь, а совсем наоборот – смерть, – сказал Мелани, передернувшись от неприятного запаха и поднеся к носу кружевной платочек.

– Вы преувеличиваете, – миролюбиво возразил садовник. – Я говорю об ароматизированном цветке.

– Что это значит?

– Чтобы ароматизировать растение, нужно взять овечий навоз, размешать его в уксусе, добавить порошок из мускуса, цибетина и амбры и замочить в этом растворе семена на два или три дня. Цветы, которые вырастут из этих семян, будут издавать приятный изысканный аромат, а именно мускуса и амбры, которые всем нравятся и услаждают обоняние того, кто их нюхает.

– Но ведь эта роза воняет чесноком!

– Конечно. Разумеется, можно ароматизировать цветы и другим способом, чтобы они были устойчивыми к вредителям. Как пишут Дидимо и Теофраст, достаточно посадить чеснок или лук рядом с вьюнами и, как правило, рядом с розами, чтобы последние неминуемо пропитались запахом этих растений.

– Отвратительно, – пробормотал Атто. – Но тем не менее, какое это имеет отношение к тетракиону?

– Подождите, подождите. Путем ароматизации, – спокойно продолжил Ромаули, – у таких цветов, как африканская календула, или индийская гвоздика – их называют и так и эдак, – можно убрать неприятный запах. Для этого их семена замачивают в розовой воде и перед посадкой высушивают на солнце. Как только цветок отцветет, нужно взять его семена и повторить процедуру.

– Ага, и сколько же времени нужно, для того чтобы получить желаемый результат? – полюбопытствовал Атто.

– О, очень немного. Не более трех лет.

– Да, действительно, короткое время, – ответил Атто так, чтобы собеседник не заметил иронии.

– Но еще меньше времени требуется, чтобы получить вот такие маленькие озорницы, – сказал Ромаули, передвигаясь на цыпочках и предлагая Мелани нагнуться, чтобы посмотреть в темный просвет под скамейкой, между стволом пальмы и стенкой.

– Но ведь эти цветы… черные! – вскрикнул Атто.

Он был прав: лепестки маленькой группки гвоздик, которые прятались здесь (в последнее время я часто видел тут усердного садовника), были глубокого матово-черного цвета.

– Я посадил их в этом месте, чтобы их никто не заметил, – объяснил Ромаули.

– Как вам это удалось? – спросил уже я. – В природе ведь не существует черных цветов.

– О, это детская игра для человека, который знает тайну этого искусства. Берут чешуйчатый плод ольхи, но только тот, который засох на дереве, размалывают в мельчайший порошок и смешивают с небольшим количеством хорошего овечьего дерьма, растворенного в винном уксусе. Затем добавляют соль, чтобы усилить вяжущие свойства уксуса, и все в нем замачивают. После этого корни молодых гвоздик сажают в эту смесь – и вот результат.

Хотя нам и надоели нудные объяснения садовника, мы были восхищены его изобретательностью и тем достойным преклонения упорством, с каким он создавал эти чудеса флористики. Даже мне, верному помощнику, он никогда не признавался в существовании черных гвоздик. Я подумал о том, что никто не знает, сколько еще его дьявольских изобретений посажено в саду виллы Спада. И действительно, он рассказал нам, что у него есть целая клумба цветущих лилий, цветки которых составляют имена новобрачных (СПАДА и РОЧЧИ) из золотых и серебряных букв; другая клумба, усажена розами с запахом редчайших нежных восточных эссенций; третья клумба полна тюльпанов, выращенных из луковиц, которые пропитаны разными колерами (небесно-голубым, шафранным, малиновым). Цветы с тысячью полосок разного цвета, похожих на радугу; затем еще одна клумба с огромными растениями, которые росли из шаров навоза. Потом он показал клумбу с петрушкой, закручивающейся вверх, чего можно было достичь, если растолочь ее сем в ступе, а также тысячи других чудес, которые он создал сам.

– Хотя вряд ли я могу рассчитывать на то, что кардинал С. да приведет сюда нынешних гостей взглянуть на мои маленькие достижения, – сказал он.

– Ага. Я все-таки не понимаю, почему вы не желаете рассказывать нам о тетракионе, и все больше опасаюсь, что попусту трачу ваше время, – произнес Атто таким голосом, что стал очевидно: он и свое время считал потраченным впустую. Аббат резко поднялся.

Я тоже не мог скрыть своего разочарования. Может быть садовник считал иначе?

– Вот сейчас я и дошел до рассказа о нем, – произнес Транквилло. – Сады Эскориаля вянут и сохнут, как я уже говорил в прошлый раз.

– Сады Эскориаля, вы сказали? – спросил Атто, даже вздрогнув при этих словах.

– Многие считают – хотя они неправильно информированы, – что эти некогда великолепные испанские сады не имеют будущего из-за климата: зима становится холоднее, а лето суше. Но я уже говорил об этом вашему подопечному, присутствующему здесь, и надеюсь, вы не разделяете этого ложного мнения, ведь так? Знаете, я много прочитал об этих несчастных садах. Хороший садовник мог бы их спасти. Сам-то я никогда не был в Испании, ни разу не выезжал из Рима, но все с большим удовольствием сравниваю их с садами Версаля, которые цветут, несмотря на влажный удушливый воздух той местности, а также с пестрыми лугами Шонбрунна – я прочитал, что их можно устроить в суровом климате венских лесов.

Аббат Мелани бросил на меня полный ненависти взгляд, пока садовник внезапно отвлекся.

– Это так, – попытался я шепотом оправдаться, – когда я сказал ему, что вы озабочены судьбой Эскориаля, мне и в голову не могло прийти, что он неправильно меня понял…

– Ты ему так сказал, да? Что за утонченная метафора? – фыркнул Атто.

– У меня есть рецепт, как можно спасти тот сад, – снова продолжил между тем Ромаули, который, казалось, ничего не заметил. – И это поистине чудо, что вы сейчас находитесь здесь и проблема, которую я узнал от вашего протеже, так глубоко вас волнует.

– Да, но тетракион? – пробормотал я, надеясь на то, что садовник в конце концов скажет что-то полезное.

– Именно. Но давайте все по порядку. Это очень деликатное дельце, – важно заявил Транквилло Ромаули. – Возьмем, к примеру, ветреницы. Если человек желает выращивать растения с двумя цветками, он должен взять семена тех цветов, которые не являются ни ранними, ни поздними. Они не должны пострадать ни от холода, ни от жары, только тогда они дадут семена наивысшего качества.

– Растения с двумя цветками, вы сказали? – спросил я, к своему ужасу, начиная подозревать, что он подразумевал под тетракионом.

– Именно. Из одной простой гвоздики вырастет растение с двумя цветками, если взять росток этого растения в течение тридцати дней начиная с пятнадцатого дня августа, праздника Вознесения Пресвятой Девы Марии, и посадить его в горшок с самой лучшей землей, поставить сразу же в теплое место, защищенное от мороза и холодного воздуха. Из растения с двумя цветками вырастет растение с четырьмя цветками, если взять два или три семени растения с двумя цветками и спрятать их в запечатанную воском трубочку или внутрь птичьего пера, которое у основания шире, чем на конце, и закопать в землю. Я так и сделал с этими цветами, видите?

Он указал на несколько растений, которые действительно выглядели по-особенному. Это были белоснежные гвоздики с четырьмя цветками, которые росли из одного стебля, клонившегося к земле под тяжестью своей прекрасной ноши.

– Смотрите, вот рецепт спасения Эскориаля. Эти цветы необычайно устойчивы к изменениям температуры и климатических условий. Я сам создал их. Это мои тетракионовые гвоздики.

– Вы хотите сказать… – пролепетал Атто, неожиданно побледнев и слегка покачнувшись, – что ваш тетракион… вот это растение?

– Да, синьор, досточтимый аббат Мелани, – ответил Ромаули, несколько удивившись разочарованию Атто, которое даже ему было заметно. – Они настолько благородны, эти растения с четырьмя цветками, что я хотел дать им изысканное имя Тетракион, от древнегреческого «tetra» что означает «четыре». Но скорее всего, вы не разделяете моего мнения и моих надежд относительно Эскориаля. Если так, то прошу вас непременно сказать мне об этом, чтобы я не надоедал вам больше. Возможно вас порадует моя работа с цветочными эссенциями. Я сам мог бы все показать. Вы же еще придете сюда на днях, да?

* * *

Разговор с Транквилло Ромаули привел нас в мрачнейшее расположение духа.

– На кой черт мне нужны ты и твоя жена! – напал на меня аббат Мелани, не успели мы отойти даже на пару шагов. – Она обещала сообщить бог знает какую интересную информацию, которую ей якобы сообщили женщины, когда она произнесла пароль. И вот теперь мы стоим здесь с пустыми руками.

Опустив голову, я молчал: Атто был прав. Втайне у меня возникло подозрение, что Клоридия, после того как я устроился на службу к Атто и таким образом поставил свою жизнь на карту, с самого начала вместо обещанной помощи тайком приняла другое решение: не давать мне впредь никаких сведений или почти никаких, чтобы не подвигнуть меня на безрассудные геройства. Разумеется, я ничего не сказал аббату о своих подозрениях.

– Без сомнения, этот садовник вообще не имеет никакого отношения к известному женщинам паролю, – ответил я. – Но, тем не менее, он дал нам полезную информацию. Тетракион означает «состоящий из четырех».

– Можешь ли ты, черт возьми, сказать мне, какое отношение это имеет к чаше Капитор? – закричал Мелани и истерически засмеялся.

– Я думаю, что никакого, синьор Атто. Но повторяю, что теперь мы, по крайней мере, знаем значение этого слова.

– Для того чтобы узнать, что «tetra» по-гречески означает «четыре», мне совсем не нужен твой садовник, – оскорбленно ответил аббат.

– Но то, что тетракион просто значит «четыре», вы не знали… – настойчиво возразил я.

– Я просто забыл, принимая во внимание мой возраст. В конце концов, я не библиотекарь, как Бюва, – поправил меня Атто.

– Возможно, что на чаше Капитор изображено нечто состоящее из четырех частей.

– Как я тебе уже говорил, на чаше изображены Посейдон и Амфитрита, которые несутся на колеснице по волнам.

– А вы уверены, что там больше ничего не было?

– Это все, что я видел. Кажется, ты принимаешь меня за полного безумца, – совсем рассердился Атто. – В любом случае мы сможем убедиться в этом лишь в том случае, если найдем все три подарка Капитор. И ты прекрасно знаешь, что мы должны их найти.

Итак, уставшие и разочарованные, мы в который раз добрались до дороги, ведущей к таинственной вилле «Корабль», построенной Эльпидио Бенедетти. И лишь теперь я вспомнил, что забыл спросить у аббата Мелани кое-что очень важное: кем была графиня Суассонская, которая посеяла раздор между Марией и королем? Допустим, она была той таинственной графиней С., отравительницей, о которой мадам коннетабль высказалась так сдержанно. Я почувствовал, как мое плохое настроение еще больше ухудшилось: аббат Мелани все еще ни словом не обмолвился в моем присутствии о наследовании испанского престола, в то время как в письмах, адресованных мадам коннетабль, только и говорил об этом. Это были две Испании: та, о которой мне рассказывал Атто, и та, что была на пятьдесят лет старше, – Испания Хуана, внебрачного ребенка, и Капитор, с ее загадочными подарками Мазарини. А были ли эти две Испании как-то между собой связаны? Наверняка существовало какое-то общее звено, и оно заключаюсь в этом таинственном тетракионе.

– Ты оченьзадумчив, мой мальчик, – заметил Атто, сам еще несколько мгновений назад витавший мыслями очень далеко даже дальше, чем я.

Аббат посмотрел на мое мрачное лицо с чуть заметной тревогой. Как все профессиональные лгуны, он всегда боялся, что его собеседники рано или поздно смогут соединить разорванные нити его полуправд.

– Я думал о тетракионе и сейчас, когда мы почти приблизились к «Кораблю», вспомнил еще и о Марии Манчини, – сказал я глубоко вздохнув.

Разумеется, это была ложь. Хотя я и думал о Марии, но только потому, что мне было кое-что неясно в письмах, которыми они обменивались с Атто и которые я уже неоднократно читал.

– Если быть более точным, я размышлял о том, как гнусно вели себя придворные по отношению к этой девушке, к примеру, та же графиня Суассонская… Кстати, кто она такая? – спросил я с неподдельной наивностью.

– Я вижу, что ты, несмотря на события последних дней, лишившие тебя сна, не забыл того, что я тебе рассказывал, – ответил аббат, довольный тем, что история любовных похождений молодого короля настолько увлекла меня, что я умолял рассказать мне подробности. Разумеется, он только этого и ждал.

Графиня Суассонская, как объяснил мне аббат Мелани, была самой старшей сестрой Марии. Ее звали Олимпия Манчини, и некоторые поговаривали, что она была одной из тех женщин, кто научил молодого короля любви.

Весной 1654 года они часто танцевали на дворцовых праздниках. Ей было семнадцать лет, а Людовику – пятнадцать. И у нее возникли определенного рода надежды…

Однако Мазарини, ее дядя, уже очень скоро пообещал племянницу графу Суассонскому – одному из родственников королевской семьи, жившему в Савойе. В 1657 году ее выдали замуж. – У Олимпии был ужасно завистливый характер, – прошептал Атто, и по всему было видно, что это вызвало у него неприятные воспоминания. – Лицо длинное и заостренное, никакой красоты, кроме Ямочек на щеках и двух живых, но слишком маленьких глаз. Весь двор спрашивал: неужели она была возлюбленной короля?

– И? Она была его возлюбленной? – насел я на него, надеясь, что Мелани выдаст мне какую-нибудь мелочь, которая поможет в моем расследовании.

– Вопрос поставлен неправильно. Какая возлюбленная может быть у пятнадцатилетнего мальчишки? В лучшем случае можно спросить, предавались ли они плотским утехам? И ответ будет звучать так: даже если да, то что здесь такого?

Если верить Атто, можно с уверенностью говорить о том, что времяпровождение с Олимпией – платоническим оно было или нет – не имело никаких последствий, которые тронули бы сердце короля. А когда застучали сердца Марии и Людовика, Олимпия уже ожидала рождения своего первого сына.

– Но, конечно же, беременность не помогла ей освободиться от чудовищной зависти к своей сестре, так как той самым естественным образом удалось то, чего не смогла сделать Олимпия, – завоевать сердце короля.

Зависть к сестре привела к тому, что между первой и второй беременностью Олимпия снова начала кокетничать с королем. Но и в этот раз у нее ничего не вышло. Однако она тайно пользовалась поддержкой матери короля, которая, как известно, опасалась, как бы между Людовиком и Марией не возникло любовное чувство. И Олимпия была занята тем, что плела интриги, признаваясь в письмах к сестре, что мать Людовика против отношений Марии и короля.

– Итак, она была одной из тех, кто оклеветал Марию перед королем, когда тот после испанской свадьбы снова вернулся в Париж! – ошеломленный догадкой, воскликнул я.

Ребенок-подкидыш, выросший без братьев и сестер, я всегда мечтал иметь целую уйму родственников. Всегда представлял себе родных братьев и сестер самыми первыми и надежными друзьями.

– Что тебя удивляет? Это продолжается еще со времен Каина и Авеля, – сказал мне Мелани с надменным выражением лица и продекламировал следующие строчки;

– Как видишь, Себастьян Брант, которого так любит этот Альбикастро, не просто так посвятил братской ненависти один из стихов «Корабля дураков». Но, к счастью, такое поведение не является правилом, бывают и исключения, – добавил аббат. – Ведь другая сестра, Ортензия, наоборот, была очень привязана к Марии.

«Действительно, – подумал я, – разве сам Атто не был живым примером братской любви? Вся его жизнь являлась образцом родственных связей». Я знал об этом, потому что еще много лет назад слышал от одного из гостей «Оруженосца», что братья Мелани действуют «всегда стаей, как волки».

– Как я уже рассказывал, Олимпия подло нашептала королю о Марии о том, что та во время его пребывания в Пиренеях готова была выйти замуж за юного Карла Лотарингского.

– А что ей, бедной, оставалось делать? – заметил я. – Король ведь женился.

– Вот именно. Мария искала для себя партию во Франции. Она не хотела возвращаться в Италию, где женщин ее положения мужья заставляли все время сидеть дома, как будто они предмет мебели.

Со злорадным удовлетворением Олимпия наблюдала за последствиями своей губительной клеветы. В тот день, когда Мария Терезия была представлена как невеста короля, Мария после долгого перерыва должна была снова увидеться с Людовиком. Их разделяли разлука, свирепость Мазарини, слезы короля в замке Бруаже. Любовь и ревность не исчезли, а были закованы в цепи.

А когда Мария наконец появилась перед ним/Людовик, снедаемый ревностью, бросил на нее взгляд, исполненный такого ода и презрения, что она едва смогла сделать три поклона, положенных по дворцовому этикету. Злоба Олимпии победила.

На смертном одре Мазарини щедро наградил усердие Олимпии, направленное на разрыв Людовика с Марией: он назначил ее старшей камеристкой королевы, к огромному недовольству Марии Терезии, которую отнюдь не радовало видеть, как не утратившая надежа Олимпия вертится вокруг ее супруга.

– Бедная Мария Терезия, Олимпия использовала свое положение при королеве для подлого развлечения: быть первой, кто расскажет ей о супружеской неверности короля.

Так, во всяком случае, произошло с первой официальной фавориткой Людовика XIV – Луизой де Лавальер. Олимпия, которая постоянно во все вмешивалась, предложила использовать Луизу в качестве «прикрытия» для его ночных прогулок с двоюродной сестрой Генриеттой. И теперь втайне наслаждалась тем, что тот, кого она не могла заполучить, изменяет своей супруге.

Но стена, которая отделяет правителя от тех, кто желает его, слишком тонка, и Луиза скоро на самом деле стала любовницей короля. Но Олимпия из лютой ненависти пыталась свергнуть ее, уложив в постель к страстному королю Анну Люси де ла Мот д'Аржанкур, при этом послав наивной Луизе анонимное письмо. Когда и после этого ей не удалось разлучить влюбленных, Олимпия зашла настолько далеко, что попросила аудиенции у королевы Марии Терезы и все рассказала ей. Начиная с невинного флирта короля и заканчивая его прочными отношениями с мадам де Лавальер. Затем она с наслаждением наблюдала за событиями: лились реки слез, между королем и его матерью произошла крупная ссора и, наконец, началось смятение среди придворных дам.

Король сам положил всему конец. Хотя он и был вне себя от злости, Людовик воспользовался первой же возможностью, чтобы избавиться от ига матери, представив мадам де Лавальер как официальную фаворитку своей жене, родительнице и всему двору.

– Не ведая того, Олимпия сама выкопала себе могилу, – прошептал аббат. – Это стало началом ее падения, которое должно было произойти уже очень давно, особенно если учесть все, что она натворила.

– Посмотрите! – крикнул я, прерывая его рассказ.

Мы уже оставили позади ворота Сан-Панкрацио и почти дошли до «Корабля». Перед входом на виллу стояли три роскошны кареты.

– Одна из них принадлежит кардиналу Спаде, – заметил я.

Внезапно эти три кареты тронулись с места и поехали направо. Пока они удалялись, мы смогли рассмотреть, что внутри карет никого не было. Их пассажиры (Спада, Спинола и Албани) остались на «Корабле», откуда их, скорее всего, должны будут забрать позже.

– Смелей, мой мальчик, в этот раз нам точно повезет: «на борту» все трое, – произнес Мелани.

Получалось, что три кардинала снова съехались, чтобы встретиться на вилле Бенедетти. В прошлый раз мы напрасно пытались их выследить. И наконец случайно их разоблачили: наверное теперь нам больше повезет.

Когда мы уже почти добрались до цели, Атто решил быстро завершить рассказ.

– Олимпия потеряла рассудок от своей безумной ревности. В итоге она безуспешна попыталась наложить проклятие на любовницу его христианнейшего величества короля, подсыпав ей яд, и приготовила любовный напиток для Людовика. Когда стало известно обо всех ее интригах и планирующемся отравлении, разразился скандал, был выписан ордер на ее арест и она спешно бежала в Брюссель. И по сей день она скитается по всей Европе, обуянная жгучей ненавистью к Франции. Кстати, ее подозревают в том, что она отравила мужа, а также мадам Генриетту и ее дочку.

– Мадам Генриетту и ее дочку? – повторил я последние слова.

– Боже ты мой, тебе все нужно говорить дважды. Генриетта – я недавно о ней рассказывал – была двоюродной сестрой короля. Кроме того, мы видели ее портрет на первом этаже. Она была матерью Марии Луизы Орлеанской – первой жены короля Испании Карла II. Но это уже совсем другая история, внезапно оборвал себя аббат.

Как ни странно, но он больше всего торопился именно тогда, когда наш разговор затрагивал испанские события.

Теперь я наконец узнал о таинственной графине С: итак, графиня Суассонская была сестрой Марии Манчини. В письме мадам коннетабль были намеки на отравление: подозрение пало на графиню после смерти королевы Испании Марии Луизы Орлеанской. Но сдержанность, с какой об этом было написано, объяснялась отнюдь не последствиями тогдашних событий, связанных с Олимпией, а только тем фактом, что она была сестрой Марии. Именно поэтому Мария была столь лояльна к ней, несмотря на ее злодеяния. Одним словом, я выстрелил в очень худого барашка (уже второго за сегодняшний день после промаха с садовником): таинственная графиня С. больше не была таинственной и имела еще меньшее отношение к той угрозе, которая нависла над головой аббата Мелани.

Пока Атто заканчивал рассказ, мое настроение снова стало мрачным, хотя я этого и не показывал. Уже несколько дней я тайком читал переписку Атто и мадам о наследовании престола в Испании и так и не пришел ни к какому выводу. Кроме того, Мелани все еще и словом не обмолвился об Испании и даже не проявлял ни малейшего намерения об этом говорить. Казалось, что все его внимание приковано к предстоящему совету кардиналов, конклаву, и ко встрече трех кардиналов. Она происходила на «Корабле», по крайней мере мы так предполагали, что скорее всего было ошибкой, ведь несмотря на частые посещения этой подозрительной виллы, к которой мы в очередной раз приближались, так и не было найдено никаких подтверждений нашим догадкам. Совсем наоборот, «Корабль», с его необъяснимыми явлениями призрачных существ, вызвал у аббата воспоминания о давно прошедших событиях: о Марии Манчини, о его христианнейшем величестве французском короле, тогда совсем юном, министре финансов Фуке, даже о Капитор, сумасшедшей в свите бастарда Хуана (снова неизбежно приходится возвращаться к Испании), от которой Мазарини сорок лет назад получил три подарка, и среди них чашу, названную Капитор тетракионом.

Тетракион. Сколько бы я ни блуждал в лабиринте своих мыслей я постоянно возвращался к нему. Это загадочное слово неожиданно упомянула горничная испанского посольства в разговоре с Клоридией: я послал ее выведать сведения, которые могли бы помочь мне и пролить свет на странную связь между ранением Мелани смертью переплетчика Гавера и подробнейшей перепиской Атто с Марией Манчини об Испанском наследстве. В письмах, кроме всего прочего, упоминался государственный секретарь кардинал Фабрицио Спада, мой хозяин, сообщалось, что он отправился к испанскому послу по просьбе Иннокентия XII, дабы помочь королю Испании, и сам лично взял на себя связанные с этим обязательства ввиду тяжелого состояния здоровья Папы.

Все опять вернулось на круги своя: наследование испанского престола, на который законно претендует даже этот тетракион непонятное существо без лица и тела.

Когда мы с аббатом двинулись вперед, я снова и снова возвращался к этим умозаключениям, но ни к какому выводу так и не пришел. Казалось, что все связано, но каким образом? Наверное, решение лежало где-то рядом, но я его просто не видел. Эта путаница из намеков и догадок была похожа на фолию – повторяющийся мотив, вездесущий, непостижимый, навязчивая мелодия, напоминающая морскую змею, которая, обвиваясь вокруг слушателя, в конце концов погружает его в странное, противоречивое состояние, парализует его.

Фолия. Мы прошли через ворота виллы, и до нас донеслись звуки скрипки – мы попали в теплые, пьянящие объятия этой музыки.

* * *

Мы увидели Альбикастро. Он сидел на корточках на коньковом брусе и извлекал из волшебного корпуса своей скрипки искристые звуки фолии.

– Неужели он теперь все время будет попадаться нам на пути? – пробормотал Атто. – Он совсем не брится стать посмешищем в наших глазах.

Альбикастро прекратил играть и посмотрел на нас. Я испугался поскольку подумал, что музыкант услышал не совсем лестное замечание аббата Мелани, хотя тот говорил очень тихо.

– Все человеческое, как силены Алкивиада, имеет две стороны одна из которых – полная противоположность другой. Господин аббат, вы об этом догадывались? – загадочно произнес голландец. – Точно так же, как те смешные, гротескные статуи олицетворяют собой богов, так и то, что внешне похоже на смерть, при детальном рассмотрении оказывается жизнью. И наоборот, то, что выглядит как жизнь, на самом деле является смертью.

Да, музыкант, к сожалению, действительно услышал слова Атто.

– Что касается человека, – продолжил он, – часто выходит так: красивый на поверку деле оказывается уродливым, богатый – бедным, преступник – достойным человеком, ученый может походить на невежду, сильный человек – на слабого, щедрый – на скупого, радостный – на грустного; благосостояние может обернуться превратностью судьбы, дружба превратиться в ненависть, полезное стать бесполезным.

– Вы хотите сказать: то, что мне кажется смешным, может быть божественным? – поддразнил его Мелани.

– Вы меня удивляете, господин аббат. Если вы француз, то должны постараться понять мои слова. Да к тому же у вас перед глазами есть пример. Кто из вас, французов, не скажет, что ваш король богат и всем правит? Но если его одолевает столько пороков и он окружен таким множеством отвратительных людей, то чем он отличается от самого жалкого из своих слуг? Или, к примеру, если он лишается такого сокровища, как душа, и умрет, так и не удовлетворив своих жгучих желаний, не будут ли его называть бедным? Безусловно, вы знаете, что сказал мудрый Солон Крезу, царю Лидии: тот, кто имеет большое богатство, не более счастлив, чем тот, кто каждый день ест один хлеб, и если последнему повезет, то он закончит свою жизнь в роскоши.

Услышав эти слова, Мелани, так и не поздоровавшись со своим собеседником, презрительно улыбнулся и с поклоном удалился.

Я задумчиво последовал за ним. Крез, последний царь Лидии. Имя этого знаменитого монарха Древней Греции напомнило мне о чем-то. Бледность, которую я заметил на лице съежившегося Атто, тайком наблюдая за ним со стороны, вызвала у меня подо зрение, что голландский скрипач задел в его душе какую-то чувствительную струну.

Я попробовал задеть в себе другую струну – одно из далеких воспоминаний: где же я раньше слышал историю о мудром Солоне и лидийце Крезе? Безуспешно. Когда память тебя подводит нужно продолжать размышления: Альбикастро сравнил Креза с его христианнейшим величеством королем…

Несколько секунд спустя я вспомнил имя: Лидио, «лидиец», именно он упоминался в письмах Атто и мадам коннетабль – добавилась еще одна загадка. Крез был царем Лидии, а следовательно «лидийцем». Эта таинственная персона отправила Марии послание через Атто, и та ответила ему через того же посредника. Что писала ему мадам коннетабль? «Я же, однако, отвечаю Вам, что в любом деле следует смотреть на его завершение. Кое-кому божество уже показало, что такое счастье, но лишь для того, чтобы впоследствии полностью. уничтожить его». А затем: «…то, о чем ты просишь, я не могу сделать, прежде чем не узнаю, что твоя жизнь закончилась счастливо». А если принять, что эти предложения – цитаты из произведения античного автора? И не были ли они похожи на то, что сказал Солон Крезу? Я решил покопаться в библиотеке виллы Спада как можно скорее, чтобы найти этот эпизод с Крезом и Солоном: он может стать подтверждением моих догадок.

Я догнал Атто, и мы осмотрелись. Кардиналов нигде не было видно.

– Нет, они не здесь. Иначе мы услышали бы шум и увидели секретаря.

Было такое ощущение, будто три церковника растворились в воздухе.

– Что-то здесь не так, – сказал Атто и задумчиво ущипнул себя за подбородок. – Ладно, пошли. Если будем стоять тут, как истуканы, никакого толку не будет. У нас много дел.

Нашей целью была чаша. Судя по картине с тремя подарками Капитор, которую мы нашли два дня назад на «Корабле», и по тому, что вспомнил Атто, речь шла о массивном предмете. Он был мастерски изготовлен из золота и выглядел роскошно. Бенедетти наверняка с гордостью выставил бы его на всеобщее обозрение хорошо освещенном месте одного из залов. Но если учесть, что «Корабль» находился в запущенном состоянии, не исключено, что кто-то приложил некие усилия, чтобы защитить чашу от воров.

– Мы нашли картину на третьем этаже, – напомнил мне Атто. – Именно оттуда и начнем поиски.

Это был этаж с четырьмя отделениями, в каждом имелись отдельная комната, умывальная и небольшой общий салон. Мы тщательно исследовали кровати, шкафы, серванты и комнатушки, но совершенно безрезультатно.

Поскольку мы уже рылись во всех возможных местах, нам нужно было пересмотреть каждую из маленьких библиотек, в четырех отделениях. Я встал на стул и начал шарить за рядами книг, хорошо наглотавшись пыли, лежавшей здесь уже бог знает сколько времени. Но и в этой части поисков удача нам не улыбнулась, за одним исключением.

Когда я осматривал книги в последней библиотеке, мой взгляд упал на третью полку сверху. Там стоял длинный ряд книг, состоящий из абсолютно одинаковых томов, на которых золотыми буквами было начертано:

ГЕРОДОТ

КНИГИ ПО ИСТОРИИ

На первом томе под названием было написано:

Первая книга

ЛИДИЯ И ПЕРСИЯ

Разумеется, я знал имя известного греческого историка и название его работы. Но мне бросилось в глаза заглавие: «Лидия». Страна Креза.

– Я пойду вниз, на второй этаж, тут наверху ничего нет крикнул мне Атто с лестницы.

– Мне немного осталось, я сейчас спущусь, – ответил я.

Да, мне было чем заняться. Я спрыгнул со стула, на который с таким трудом взгромоздился, и опустился в кресло. Затем о крыл книгу, чтобы найти главу, в которой речь шла об истопи Креза.

Листая страницы, я прочитал благодарственную молитву стенам, в которых находился. «Корабль» снова странным и необъяснимым образом удовлетворил мою просьбу – дал разъяснение. Только в этот раз ответ пришел не в форме поучительных надписей. Для ответа на мой вопрос мне сунули прямо под нос книгу.

Мои поиски имели гораздо больший эффект, чем поиски нашей чаши. Раздел, который все объяснял, начинался с двадцать седьмой главы.

Однажды к чрезмерно богатому Крезу, царю Лидии, пришел Солон, мудрый афинянин. Крез спросил у него:

– Мой афинский друг! Мне очень много раз рассказывали о тебе и твоей мудрости, о твоих путешествиях по многим странам. Ты горишь жаждой знаний и новых открытий. Поэтому мне очень хочется спросить тебя: видел ли ты человека, который счастливее всех?

Крез, обладавший несметными богатствами, пользующийся уважением и огромной властью, конечно же, подумал: Солон ответит ему, что великий царь Лидии и является самым счастливым человеком.

Но Солон назвал самым счастливым некоего Телла из Афин. Жизнь этого человека была ужасна, ему приходилось заботиться о своих многочисленных детях и внуках. Но он геройски погиб, сражаясь против врагов, напавших на его город. Второе место Солон отдал аргивским братьям Клеобу и Битону, двум атлетам, которые вместе со своей матерью на телеге преодолели более сорока пяти стадий,^[61] чтобы добраться до храма, где проходил праздник, устроенный в честь богини Геры. Когда их мать вошла в храм, она попросила богиню даровать мужчинам то, что будет для них самым желанным. После завершения праздничной церемонии и пира Клеоб и Битон заснули в храме и больше никогда не проснулись. Это был конец их жизни. Люди сделали их статуи и чтили братьев как выдающихся мужчин.

Тогда Крез закричал в гневе:

– О гость из Афин, по-твоему, наше счастье совсем незаметно, раз ты относишься ко всем людям как к равным?

Солон в ответ произнес очень мудрые слова:

– Конечно же, я знаю, что ты владеешь несметными богатствами а являешься царем множества людей. А на то, о чем ты меня спрашиваешь, я тебе ответить не могу, поскольку не уверен, что твоя жизнь хорошо окончится. Ибо тот, кто обладает большим богатством, на самом деле не более счастлив, чем тот, кто каждый день ест один хлеб, и если ему повезет, то он закончит свою жизнь в роскоши.

…

Только тот человек получит титул самого счастливого, чья жизнь окончилась хорошо, это и есть тот, которого ты ищешь. Но пока человек не умрет, не следует испытывать судьбу и называть его счастливым, можно лишь говорить о том, что у него дела идут хорошо.

…

Я считаю, о царь, что тот, кто столь продолжительное время имеет все необходимое и кто умирает в хорошем настроении, за небольшую цену купит себе титул самого счастливого. В любом случае, необходимо просчитывать все, до самого конца. Ведь некоторым Бог посылает удачу только для того, чтобы затем уничтожить.

– Мальчик, ты идешь или нет? Наша работа только начинается! Голос Атто вернул меня к действительности, а томик Геродота чуть не выпал, из моей руки.

Я подумал, что и так уже прочитал достаточно. Теперь-то я начал все понемногу понимать.

Если мои умозаключения были верными, то под именем Лидио скрывался не кто иной, как сам «король-солнце», ведь в загадке Альбикастро именно он сравнивается с Крезом. Разве не сам Атто говорил мне, что Геродот был одним из любимых писателей Людовика и Марии?

Была еще одна тайна, которую я долго и тщетно пытался разгадать: мадам коннетабль и его христианнейшее величество король тайно переписывались, и Атто играл роль посредника!

Разумеется, они больше не были Марией и Людовиком, молодой девушкой с кожей цвета слоновой кости и застенчивым юношей – исследователем морей, Их переписка больше не была любовным лепетом. Но король Франции по-прежнему настолько высоко ценил советы Манчини, что даже рискнул вести с ней тайную переписку, не желая терять такое дарование и интеллект. Я точно помнил, что Атто в одном из писем сообщил:

«Вы знаете, насколько важны для него Ваше суждение и Ваше согласие».

В том же самом письме Атто написал, что должен кое-что передать мадам коннетабль. Нечто, как он заверил, что изменит ее мнение о Лидио. Что же это такое?

Но как только прошло воодушевление от находки, у меня родились сомнения: связь с Геродотом была очевидной. А вот факт, что под псевдонимом Лидио действительно подразумевается его величество король, был гораздо менее однозначным. Конечно же, это не было простым совпадением, ведь Людовик и его возлюбленная предпочитали произведения Геродота. С одной стороны, Альбикастро уж слишком явно сравнивал французского короля с Крезом. Я не мог полностью исключить того, что за образом царя Лидии в письмах Атто и Марии Манчини не скрывается другой человек. И я слишком мало знал о жизни Манчини, после того как она уехала из Парижа, чтобы наверняка сказать, кто был этой таинственной персоной.

Подведем итоги: я всего лишь нашел еще одну подсказку. И даже знал какую: Сильвио.

Когда Мария Манчини писала Атто, она иногда называла его Сильвио и с помощью таких пассажей придумывала для него поучения, загадки, значение которых для меня было скрыто завесой тайны.

Но что, если на самом ли деле это тоже были литературные цитаты, как цитаты из Геродота в случае с Лидио? Я даже представил себе, что Сильвио также являлся героем какой-то книги, возможно вестником любви, и, скорее всего был заимствован из мифологии.

Я подумал о том, что если бы мне удалось выяснить, откуда взялось имя Сильвио, то, наверное, смог бы быстрее узнать, кто такой Лидио, или, как я надеялся, получить главную подсказку: продолжали ли король Франции и мадам коннетабль любовную переписку.

Но вскоре у меня совсем пропало настроение: кроме имени Сильвио, я ничего не знал. Это было все равно что искать иголку в стоге сена. С чего я мог начать свои поиски?

Внезапно на мое плечо легла чья-то рука, и я отвлекся от своих размышлений.

– Может, ты прекратишь медитировать с этой книгой в руке, словно святой Игнат? Помоги мне.

Потный, весь в пыли, аббат появился, чтобы подвигнуть меня на новые деяния.

– Я пока еще ничего не обнаружил. Хочу еще раз тщательно обыскать второй этаж. Пошли, поможешь мне.

– Я иду, синьор Атто, иду, – сказал я и снова вскарабкался на стул, чтобы поставить книгу Геродота на место.

Мне пришлось отложить свои размышления на позже.

* * *

Мы спустились вниз, на второй этаж, где находилась зеркальная галерея (в ней создавалась иллюзия перспективы), по обе стороны от нее располагались гостиная и две комнатушки, в которых все напоминало о папстве и Франции.

Я сразу же уперся взглядом в висевший на стене прекрасный гобелен – на нем была изображена очаровательная нимфа, одетая в волчью шкуру, она была ранена в бедро стрелой молодого охотника. Прелестный лик нимфы, кожа цвета слоновой кости и мягкие черные как смоль локоны составляли яркий контраст с лившейся из раны кровью и с выражением отчаянного смущения, которое было написано на лице юноши. Рама, украшенная цветами, папирусами и рельефными медальонами, придавала гобелену изысканную элегантность.

Тут я снова вспомнил, как аббат Мелани остановился в восхищении перед этими двумя фламандскими коврами во время нашего последнего посещения «Корабля». Атто объяснил мне, что он лично посоветовал Эльпидио Бенедетти купить эти гобелены когда тот тридцать лет назад был во Франции.

Я пытался вспомнить, что еще аббат рассказывал мне о них, пока мысли в моей голове не начали скакать как сумасшедшие и, словно вакханки во время оргии, устремились к неизвестной волнующей цели. Первоначально было четыре настенных ковра – так сказал мне аббат, – однако два из них Бенедетти по просьбе того же Мелани подарил Марии Манчини, так как изображенные там сцены были взяты из «Верного пастуха» – любовной драмы, которая очень нравилась ей и юному королю (эту подробность мне пришлось буквально вытаскивать из него клещами). Любовная драма…

Пытаясь изобразить сильный приступ кашля, я с невинной улыбкой попросил у аббата Мелани разрешения выйти: дескать от всей этой пыли стало нечем дышать.

Не дожидаясь согласия, я взлетел по лестнице на третий этаж, подобно Меркурию в сапожках с крылышками, и через несколько секунд снова был в той библиотеке, где нашел произведение Геродота «Книги по истории».

Едва взобравшись на стул, я пробежал глазами названия и в дополнение провел пальцами по корешкам книг, словно глазам нужно было подтверждение того, что они читали.

И тут я нашел ее, очень маленькую, почти тетрадку, вполовину меньше остальных, толщиной всего в палец. Обложка книги была сделана из черной кожи с золотыми уголками, а задник украшен флорентийскими лилиями. Я открыл ее.

Полностью доверившись закладке из тончайшего, уже немного поблекшего шелка гранатового цвета, я прочитал наугад несколько строчек на той странице, где она лежала:

Я вздрогнул. Доринда – так зовут раненую нимфу, которую я только что видел на гобелене, это же сказал мне аббат Мелани, когда мы рассматривали его в первый раз. И Доринда было то имя, которым подписалась мадам коннетабль в последнем послании, обращенном к Атто, при этом называя его Сильвио.

Я нашел то, что искал. Теперь мне оставалось лишь найти имя Сильвио. Если он, как я и предполагал, был одним из действующих лиц «Верного пастуха», то победа одержана. Поэтому я, дрожа от волнения, пробежал глазами страницы книжки: не упоминается ли где-нибудь имя Сильвио, который, возможно, был посланником Доринды и ее возлюбленного, как Мелани – мадам коннетабль и его величества короля Франции.

И очень скоро я нашел его:

Значит, Сильвио был не посредником, как я предполагал, а богатым и красивым юношей. За исключением богатства, он не казался мне похожим на аббата…

А то, что я прочитал затем, оправдало мои самые смелые ожидания:

Это был диалог между Сильвио и его старым слугой Линко, который упрекает юношу в том, что тот жестокосердный. Я листал дальше:

ЛИНКО:

СИЛЬВИО:

ЛИНКО:

Нет, за именем Сильвио не может скрываться Атто. Тем более что образ этого богатого пренебрежительно относящегося ко всем юноши слишком напоминал кого-то другого.

Мне нужно было подумать над рассуждениями аббата Мелани: не были ли все эти упреки адресованы его величеству христианнейшему королю Франции? Разве сердце регента после расставания с Марией Манчини не превратилось в ледышку?

Я начал листать назад, к началу. Сначала хотел прочитать argumentum, то есть краткое содержание, чтобы понять, какую роль играла Доринда – нимфа, под именем которой скрывалась мадам коннетабль. Итак, я узнал, что Сильвио был обещан Амарилле как супруг, но он ее не любил. Он никого не любил: ему хотелось лишь охотиться в лесу. Но затем по ошибке он подстрелил влюбленную в него нимфу, ту самую Доринду, перепутав ее с диким зверем, ведь она была одета в волчью шкуру. И Сильвио влюбляется в нее, разбивает свой лук и стрелы, залечивает рану – и счастливый конец, свадьба.

Разве содержание этой драмы не напоминает историю юного французского короля, который был обещан инфанте Испании, но любил Марию Манчини? Только конец их любви был совсем другим, как я узнал из рассказов Атто, вовсе не такой счастливый, как в «Верном пастухе».

Но я не стал долго рассиживаться. В любой момент мог зайти Атто, разыскивая меня. Я подошел к винтовой лестнице. И тут услышал необычный грохот. Осторожно спустился на пару ступенек вниз и немного наклонился вперед, пытаясь увидеть аббата Мелани: уставший Атто сел в маленькое кресло и заснул, поджидая меня.

Присев на ступеньку, я продолжал размышлять: наверное, христианнейшее величество скрывался не только под именем Лидио, но и под именем Сильвио. Потому что мадам коннетабль была для короля не только тем, кем Солон был для Креза, – она все еще была для него Дориндой, возлюбленной Сильвио».

Теперь наконец мне стали ясны многие вещи в письмах Атто и Марии.

В письмах обсуждались не шпионаж, не темные политические махинации и даже не мрачные стороны международной дипломатии, как я думал все это время, следя за Атто и Марией и несправедливо подозревая их. Нет, эти письма скрывали гораздо большую, невообразимую тайну: Людовик и Мария через сорок лет после своего последнего прощания все еще переписываются что бы поговорить друг с другом о любви.

Наконец я понял; почему аббат так просто, как о само собой разумеющемся, рассказывал мне о чувствах французского короля к мадам и о том, насколько сильно ожесточилось сердце короля после потери любимой. И я понял, почему он сообщал обо всем так, словно эти события произошли совсем недавно, еще живы и пронизаны чувствами: да потому, что Атто из первоисточника постоянно получал все подтверждения неохладевающей тайной связи двух влюбленных!

Значит, это и была причина, почему Атто приехал в Рим: чтобы встретить Марию Манчини через тридцать лет и передать ей любовное послание от его величества! Чего бы только я не отдал, чтобы узнать, что именно король поручил передать ей через аббата Мелани! Что это такое, что даже требует встречи с глазу на глаз! Собственноручно написанное письмо короля? Гарантия его любви?

Я понял также, почему аббат Мелани с такой неохотой отвечал на мои вопросы, когда мы впервые стояли здесь перед гобеленами. «Верный пастух» – это не только любимая книга обоих влюбленных; эта трагикомическая пастораль ко всему прочему была еще и шифром. И Атто сегодня, как и много лет назад, играл роль посредника.

И что же это за любовь между двумя людьми преклонного возраста, к тому же не видевших друг друга сорок лет? В ответ мне на ум пришла фраза, которую я прочитал в одном из писем Атто, адресованных Марии:

«Сильвио был высокомерен, да, но он уважает богов, а Вашим Купидоном он был однажды побежден, С тех пор он преклоняется перед Вами и называет Вас своей.

Хотя Вы никогда не принадлежали ему».

Любовь к воспоминаниям и упущенным возможностям, любовь короля к Манчини.

А я-то думал, что Атто ссылается здесь на свое несчастное положение кастрата! Нет, Атто намекал на сохраненную непорочность той любви. А также на то, насколько она до сих пор свежа в душе старого короля.

Затем я подумал о тех оборотах в письмах Марии, где она напрямую обращалась к Сильвио, и только сейчас понял весь смысл напоминаний и упреков: она просто заимствовала их из «Верного пастуха»:

«Эх, Сильвио, Сильвио! Как же тебя возвысило Небо, так рано улыбнулось счастье?

Но берегись! Тот, кто раньше времени хочет быть слишком умным, не получит в награду ничего, кроме полного неведения».

Эти слова показались мне тогда абсолютно несправедливыми, но в То время я считал их адресованными аббату Мелани, теперь же мне постепенно открывался их смысл. Его величество короля в очень юном возрасте «возвысило Небо», то есть он взошел на трон. Кто получает власть слишком рано, тот «не получит в награду ничего, кроме полного неведения», то есть будет всю свою жизнь пребывать в глупом зазнайстве. А значит, и в том, что касалось Испанского наследства Мария призывала Людовика XIV вести себя разумно. И получается, что Манчини обвиняла короля в самонадеянности, в том, что он ответствен за такой образ жизни и правление, за цепочку несчастий, которые произошли с друзьями Франции в Испании?

«Сильвио, Сильвио, ты, ничего не ведающий мальчик, думаешь, этот случай произошел с тобой сегодня просто так? О, ты не прав. Такие удивительные и неслыханные вещи происходят с человеком не без воли Божьей: разве ты не видишь, что само Небо испытывает отвращение к твоему высокомерному и невыносимому презрению к мирской любви и ко всем душевным волнениям и страстям? Высокие боги не желают, чтобы на земле были равные им, им не нравится когда человек не хочет правильно употребить дарованный ему талант – любить и испытывать страсти».

Очень скоро сложилась ясная картина. С известным нам мастерством мадам коннетабль писала об Атто, когда говорила о Лидио, через аббата она отправляла послания и ответы. Кроме того, она называла Атто именем Сильвио, на самом деле обращаясь к королю. Она использовала двух адресатов, чтобы запутать нежелательных читателей и таким образом защитить себя от возможного шпионажа. Со мной этот искусный прием вполне удался. Я никогда не обнаружил бы правды, не укажи мне сначала Альбикастро, а затем и сам «Корабль» дороги, ведущей к Лидио. «Летучий голландец со своим кораблем призраков», кажется, так их назвал Мелани.

«Как верно подмечено», – подумал я, задумчиво рассматривая книгу «Верный пастух». Все эти озарения подарил мне именно «Корабль». Вначале Альбикастро, эксцентричный гость виллы, в своей неподражаемой прозорливости сравнил Креза с королем Франции. Именно поэтому Атто вздрогнул и круто повернулся на каблуках, но ничего не стал отвечать голландскому музыканту – на аббата тоже произвело впечатление это загадочное предсказание. Вдобавок ко всему труд Геродота, а затем и книга кавальера Баттисты Гварини помогли мне уяснить: таинственная вилла Бенедетти в который раз выдержала испытание на проверку ее волшебных свойств.

Однако я должен был посмеяться над собой: ведь намного вероятнее, что ее владелец, покойный ныне Эльпидио Бенедетти, будучи римским агентом, просто-напросто собирал на вилле книги, картины, предметы искусства и тому подобное, стремясь придерживаться французской моды.

Одно неоспоримо: целью будущей встречи Атто и Марии были не конклав и Испанское наследство, а любовь. Хотя политические интриги и играли при этом некоторую роль, но они не были главными в их переписке. Они служили лишь прикрытием и могли вызвать интерес только у тех, кто привык к ним, – не более того.

Поэтому Атто не случайно основной темой наших разговор во время прогулок на «Корабле» сделал разбитую королевскую любовь, рассказывая мне о старых историях. Для него они все еще были живы, и можно было даже подумать, будто блуждавшие на «Корабле» призраки – не что иное, как душевное излучение давно возникшей страсти между мадам коннетабль и теперь уже пожилым королем. Несмотря на расстояние, чувство все еще горело сильным пламенем.

Это, вероятно, и было настоящей причиной присутствия аббата Мелани на вилле Спада в праздничные дни: он и мадам, получив приглашение на свадьбу, воспользовались им, чтобы встретиться. И совсем не из-за конклава или Испанского наследства!

Однако прибытие Марии откладывалось. Она пропустила также день венчальной церемонии. Что же ее задерживает? Может, действительно продолжительный жар, как она утверждала в своих письмах. «Или же, – решил я пофантазировать, – естественная чопорность в делах любви, которая побуждала ее заставлять «ждать с нетерпением», как будто Атто сам был ее старым любовником, а не просто посланником».

Я услышал шаги Мелани. Он проснулся и подошел к лестнице, чтобы посмотреть, куда же я запропастился.

Я снова посмотрел на книгу «Верный пастух». Она действительно очень маленькая. Так что взять ее с собой, положив в карман незаметно от аббата, не составляло труда. А потом я верну ее. Сейчас она была нужна мне: ведь я хотел еще раз прочитать теперь письма Марии.

* * *

– Наконец-то! Позволь узнать, что ты там делаешь? – закричал он, увидев меня сидящим наверху лестницы.

– Вы заснули, и я решил дать вам немного отдохнуть.

– Не надо было, ведь без твоей помощи мне почти ничего не удалось сделать, – ответил Атто, пытаясь скрыть смущение.

Это была, так сказать, изящная форма признания в том, что он задремал, как только я оставил его одного.

– Давай закончим с этими беспорядочными поисками, – снова начал аббат. – Я хочу исследовать «Корабль» по порядку, от чердака до подвала, чаша должна быть где-то здесь. Третий этаж мы прочесали очень тщательно. Давай начнем с первого этажа, а затем поднимемся на второй, а потом и на четвертый – этаж прислуги. Пока он спускался впереди меня по винтовой лестнице на первый этаж, я глядел на его сутулую спину, для которой все эти годы не прошли бесследно, хотя аббат все так же горел желанием действий. Я был тронут его видом и подумал о том, какая трудная миссия ему предстоит. В этот раз Мелани удивил меня, обнаружив более благородные чувства и намерения, чем я ему приписывал. В прошлом, наоборот, его цели часто оказывались более низменными, чем я предполагал.

Переполненный эмоциями, я следовал за Атто по другим комнатам виллы в поисках подарков Капитор, но в первую очередь, конечно, чаши.

Мы осмотрели большой зал на первом этаже, полки, серванты, все выдвижные ящики. Все предметы (столовые приборы, бокалы, мебель) были на тех же местах, что и во время нашего первого посещения. И ни одного намека на чашу. Это был зал, где, как я знал, висело несколько портретов красивых, очаровательных благородных дам Франции (среди них портрет Марии, которым я восхищался еще во время предыдущего визита).

Вдруг, проверяя, нет ли чего под одним из диванов и невольно подняв облако пыли, я оказался прямо перед картиной, на которую раньше не обратил внимания.

– Мадам де Монтеспан, – сообщил Атто и подошел ближе к портрету женщины необычной, волнующей красоты. – В прошлом фаворитка короля Франции. Женщина, связь с которой продлилась десять лет и от которой родилось семеро детей, – почти вторая королева.

Я едва успел разглядеть роскошную грудь, зелено-голубые глаза, в которых искрилась страсть, пробуждающая желание, губы, словно созданные для поцелуев, и округлые руки, как Атто уже перешел к следующей картине.

– Луиза де Лавальер, – объявил он, неудержавшись от объяснений, – как я уже рассказывал тебе, первая официальная измена его величества.

На этом портрете я увидел лицо неповторимой чистоты, его окружали роскошные светлые волосы с серебристым отливом. Это была гармония нежности, элегантности и очарования, словно Бог в облике этой женщины хотел создать для человечества идеал благословенной триады: грации, скромности и добросердечности. Но каким-то волшебным образом эти глаза цвета морской волны захватывали дух и лишали того, кто созерцал их, сердца и разума.

– Они такие разные! – пораженный, воскликнул я. – Эта такая чистая, а та такая… как бы это назвать…

– Двуликая и грешная? Ты можешь спокойно сказать это, то, что Монтеспан не была ангелом, видно и слепому, – захихикал аббат. – Тем не менее в своих превосходствах они все же далеки от искренней и пылкой натуры Марии. Они французские женщины, пусть даже являющиеся полной противоположностью друг другу. Мария же были итальянкой.

Атто особенно подчеркнул последние слова, и его глаза зажглись огнем от одного только упоминания о Манчини.

И тут я наконец понял, насколько же мне повезло: узнать о драме, потрясшей душу французского короля, от приближенного к его величеству человека. Меня просто разрывало от желания услышать продолжение этой старой роковой истории, особенно теперь, когда я знал, что чувства этих двоих до сих пор живы. И к тому же отныне я был абсолютно уверен, что Атто встречается с Марией, чтобы передать ей крайне важное любовное послание короля. Я твердо решил выяснить, что это такое.

– Насколько я помню, после отъезда Марии Манчини у короля Франции было много любовных связей, – заметил я, пока аббат водил меня по маленькому залу с портретами королей и князей.

– У него было много фавориток, – поправил меня Атто. – И никогда не меньше двух сразу.

– Двух? Это что, у французских монархов такие обычаи?

– Конечно, нет, – улыбнулся аббат и открыл большой сервант, полный венецианского хрусталя и фарфора из Савоны, чтобы немного покопаться там. – Совсем наоборот. Никогда раньше во Франции не видели ничего подобного: королева и две maîtresses en titre,^[62] – все втроем вынуждены жить бок о бок. Я уже мол чу о том, что мадам де Монтеспан была замужем. У Генриха IV, дедушки Людовика, была одна любовница, но он никогда не осмеливался сообщить о ней своей супруге-королеве.

– По вашему мнению, это было еще одним роковым последствием его разлуки с Марией? – подбросил я ему наживку, так как едва сдерживал нетерпение узнать побольше о настоящих отношениях между королем и мадам коннетабль.

– Король превратил море боли, в котором утонуло его юное сердце, во всемирный потоп, который поглотил целые народы на многие годы, – начал аббат. – Людовику не разрешили сделать Марию королевой? Тогда другие королевы должны будут поплатиться за это! Ему не позволили, чтобы Мария была рядом с ним как любимая женщина? Значит, у него будет множество женщин, причем все одновременно.

С тех пор у короля всегда было по меньшей мере две любовницы, которых он обманывал и бросал ради других женщин, и так – непрекращающейся вереницей, и ни одна никогда не могла быть уверена в чувствах короля и его планах относительно нее. Три королевы: так была названа эта вечная триада.

– Тот, кому доставили страдание, должен причинять его другим, извечно так, – резюмировал Мелани. – Людовик решил: раз он не мог принадлежать Марии, то будет разделен между многими, то есть не принадлежать ни одной. С холодным расчетом и ледяным гневом он разделил свою жизнь среди множества женщин: супруги, постоянных фавориток, тысячи любовниц на один месяц или на одну ночь, – сердца всех он заставил разрываться от страданий. Помоги мне, пожалуйста, поднять этот ковер.

Король держал всех в головокружительном напряжении, и даже двор не мог быть уверенным в том, действительно ли дамы, с которыми король так охотно появлялся на людях, его настоящие фаворитки или их звезда уже начала свой закати они служат лишь прикрытием для его новой, тайной любви. Над ними всегда нависал безжалостный кнут их господина. И ни одна из них не осмелилась поднять голову.

– Резкое изменение поведения короля стало очевидным с первого же дня свадьбы, – заявил аббат. – Людовик отослал всю испанскую свиту королевы Марии Терезии назад в Мадрид.

С тех пор королева, живущая воспоминаниями о своей родине, не оказала ни малейшего сопротивления, но в качестве компенсации попросила у супруга об одной милости: разрешения всегда оставаться при нем. Всегда. И король выполнил эту просьбу. Он приказал обергофмейстеру королевских покоев никогда больше не разделять их. Он не нарушал своего обещания до самой смерти: в Лувре, в Фонтенбло, в Сен-Жермене и, наконец, в Версале король всегда спал рядом с супругой. Среди ночи он покидал ложе любовницы, чтобы вернуться в комнату своей верной жены и оставаться там до наступления дня. И все это он неукоснительно выполнял без объяснения и какого-либо волнения. Даже когда в покои Марии Терезии врывались запыхавшиеся взволнованные повитухи, держа в руках маленький сверток, дабы показать королю очередного бастарда, которого возлюбленная короля только что родила в соседних покоях. Так что именно эту уступку, которую бедная королева посчитала милостью (быть всегда рядом с королем), Людовик превратил в злой, безжалостный акт возмездия.

– Что-что? Возлюбленные короля разрешались от бремени прямо в комнатах, соседних с королевскими покоями?

– А сейчас самое интересное, – ответил Мелани с печальной иронией. – Любимым «охотничьим угодьем» его величества были как раз придворные дамы из свиты королевы. И наоборот, если Людовик пресыщался какой-нибудь любовницей и бросал ее, то в качестве возмещения обычно даровал ей место в свите королевы. И не зря Мария Терезия так часто вздыхала, заявляя, что ее рок – быть обслуживаемой любовницами своего супруга.

Тут аббат с любопытством покосился на огромное суповое блюдо серовато-желтого цвета, которое было украшено плодами граната из блестящего зеленого и темно-красного фарфора.

– В течение двадцати лет у короля появлялось по одному ребенку – это я говорю лишь об официально признанных детях и только шестеро из них – дети от королевы. Семерых родил мадам де Монтеспан. Остальные от других любовниц, – заявил Атто, подняв брови.

– Кольбер, премьер-министр, всю свою жизнь был преданным слугой короля. Он служил ему как сводник, снабжал его фавориток повивальными бабками, всем необходимым для новорожденных, а также сговорчивыми хирургами, которые помогали любовницам короля разрешиться от бремени. Кольбер даже находил среди своих старых слуг приемных родителей, которые могли воспитать тайных бастардов – детей случайных любовниц, – добавил аббат, переходя тем временем к осмотру обивки маленьких кресел.

Но король не ограничился тем, что устроил королеве мучительную жизнь рядом с его любовницами и их детьми. Отправляясь в путь, он усаживал всех в одну карету и заставлял даже есть вместе. Хуже всего, что, официально признавая нового бастарда, он делал его бурбонским принцем. Он устраивал для них королевские свадьбы и создал тем самым невообразимую путаницу среди Бурбонов, родившихся в законном браке. Да, он зашел так далеко, что выдал замуж одну из своих незаконнорожденных дочек за «внука Франции»: заставил сына своего брата Филиппа взять в жены младшую дочь от своей связи с мадам де Монтеспан. Двор возроптал. Родители юноши устраивали королю отчаянные сцены с криками и плачем. Он торжествовал.

– И куда это приведет? – сердито засопел Атто.

– Значит, вы считаете, что существует опасность для будущего короны?

Атто ответил не сразу: он снимал со стены большую картину, рама которой нам казалась слишком массивной и могла иметь что-то внутри.

– Мое опасение заключается в том, что однажды король может объявить наследником престола одного из своих бастардов. И тогда наступит конец. Ведь это будет означать, что не рожденный королевой, а любой, действительно любой желающий, может стать королем. Если так пойдет и дальше, то какой-нибудь простой человек может задаться вопросом: а почему не я?

* * *

– Давай посидим немного, – предложил Атто, с усталым вздохом тяжело опустившись в шезлонг. – Отдохнем минутку, а затем опять поищем.

Я тоже нашел себе кресло, в которое и опустился, не удержавшись от зевка.

– Имея столько любовниц, – заметил я, подхватывая прерванную нить воспоминаний Атто, – после отъезда Марии король, наверное, довольно скоро утешился.

Я надеялся спровоцировать его продолжить разговор в нужном мне русле: отношения короля и мадам коннетабль в наше время. Но Атто Мелани подскочил словно ужаленный:

– Что ты такое говоришь! Видимо, ты вообще не слушаешь, что я тебе рассказываю! Связь с первой фавориткой, Луизой де Лавальер, была нужна королю, чтобы отомстить королеве-матери, разлучившей его с Марией: она должна была поверить, что король быстро забыл Марию. Это был бесполезный реванш Людовика, вызванный запоздалой смелостью, триумф задним числом, яростное принесение жертвы на могилу своего сердца, – продекламировал он с особенным пафосом.

Какое удовлетворение получал король, так безжалостно заставляя супругу-королеву и королеву-мать обедать за одним столом со своими любовницами? Или тайно засылая их в покои матери, принуждая сидеть рядом с собой, братом и кузиной за игровым столом разыграть настоящий спектакль перед старой королевой, словно избалованный ребенок? Но как сильно Людовик XIV хотел подтвердить свою ужасную репутацию, заставив Луизу рожать с маской на лице в присутствии хирурга, которого привели к ней с завязанными глазами!

Бедная Луиза, женщина застенчивая и скромная, была послушным инструментом в руках короля, у которого не осталось сердца. Пока его мать была жива, она пыталась заставить Людовика признать Луизу. Это был поединок, который Людовик продолжал из мести, точно так же, как из ненависти он преследовал Фуке. Его жестокость на самом деле была предназначена тому кого рядом уже не было, – Мазарини.

Когда не с кем стало бороться, он оставил Луизу, она ему надоела, хотя и родила ему троих детей.

– Луизе были чужды светские развлечения, игры и сплетни, интриги и махинации тщеславных людей при дворе, – вздохнул Мелани, качаясь в своем шезлонге. – Она была совсем не глупа, охотно читала, но не была веселой, ей he удавались остроумные замечания или проницательные ответы. Она не была Марией, – закончил он с хитрой улыбкой.

Мы поднялись и продолжили поиски чаши Капитор. Начали с комнаты, в которой стоял стол для бильярда. На стенах висели различные гравюры, выглядевшие как картины; на одних были изображены античные барельефы, другие выполнены в стиле Ганнибала Караккиса и представляли собой портреты знаменитых мужчин. Мы снимали их со стен, чтобы проверить, нет ли за ними тайного вместилища, но были разочарованы. Запылившееся покрытие игрового стола за все эти годы полиняло, его изумрудно-зеленый цвет превратился в тусклый серо-зеленый. Единственный белый шар из слоновой кости лежал, забытый посреди стола, словно образ сердца де Лавальер – заложницы в пустыне равнодушия Людовика. Атто печально толкнул шар – тот отскочил рикошетом от противоположной стенки, и снова зазвучал рассказ:

– Итак, король продолжал ходить к Лавальер только для того, чтобы наслаждаться кокетством и волнующими, соблазнительными формами ее соперницы – мадам де Монтеспан, называемой Атенаис. Когда король отправился на войну в Нидерланды, он оставил Луизу, которая была на четвертом месяце беременности, одну в Версале, а из свиты королевы взял с собой Монтеспан.

– Придворные дамы на войне? И даже королева?

– Господи, что же ты в последние годы читал и изучал такого, что даже этого не знаешь? – набросился он на меня, когда мы из бильярдной возвращались в большую столовую, откуда затем перешли в комнату, которая вела в заднюю часть сада.

Мы вышли. Здесь начиналась аллея, которая, как оказалось позже, вела к небольшому гроту.

– Повторяю: я читал книги, а не пустые, лживые газеты, – нетерпеливо ответил я, сделав вид, что смущен его замечанием.

– Ну хорошо. Королю, подобно турецким султанам, нравилось брать с собой в военные походы все, что доставляло ему удовольствие при дворе: красивую мебель, фарфоровые сервизы, столовые приборы из золота, все оснащение, которое могло понадобиться, чтобы устраивать балеты и фейерверки в каждом городе, через который он проезжал, и, конечно, женщин.

Я подумал, что для жителей деревень и крестьян увидеть такое было истинным весельем: безумный симбиоз военного похода и праздничного кортежа, с рыцарями в шлемах с плюмажем во главе колонны и рядами позолоченных карет в конце – в этих волшебных ящиках скрывались самые красивые благородные дамы империи!

– И только по грязи, которой были запачканы вензеля и гербы на каретах, по загорелому на солнце и исхудалому лицу короля и, не в последнюю очередь, по изнуренному виду дам, измученных нечеловеческой тряской, можно было понять, что это не парад в Версале времен Мольера. Особенно помнится мне одна поездка. Когда мы проходили через Оксер, где, как известно, исключительно красивые женщины, на улицы города высыпали все жители – им хотелось поглядеть на королевскую семью и на дам, которые сидели в карете с королевой. Дамы также высунули головы из карет, чтобы посмотреть на город и их жителей. Как тут народ Оксера начал язвительно смеяться: «Ah, qu'elles sont laides!» – что значит: «Как они ужасны!» Король смеялся громче всех, от всей души, а потом мог говорить об этом целыми днями, – с улыбкой вспомнил аббат.

Христианнейший король заставил весь свой двор следовать за ним на Деволюционную войну, которую Людовик начал после смерти своего деверя Филиппа IV, короля Испании, чтобы отвоевать часть Испанских Нидерландов, так как они принадлежали Марии Терезии по деволюционному (наследственному) праву.

– Значит, кроме Луизы и королевы, он взял еще и фавориток?

– Мария Терезия была первой, кто должен был ехать вместе с ним, в конце концов, – по крайней мере, формально, – эта война велась ради нее. И как только город был взят французами, ей нужно было отправляться туда, чтобы официально вступить в его владение.

Однако Луиза, это простое и пылкое сердце, неожиданно решила, несмотря на беременность и гнев короля, отправиться вслед за двором в Нидерланды. Она прибыла совсем обессиленной. Королю, который был скорее весел, чем расстроен, описали сцену, когда бедная беременная, в слезах, упала на стулья в передней у Марии Терезии, и от позора и злости Луизу рвало.

Тем временем мы дошли до маленького грота. Здесь мы точно не могли найти чашу Капитор, но оба почувствовали потребность вдохнуть свежего воздуха после всей той пыли, которой успели наглотаться. Чистота мягкого бриза, которым я наслаждался в саду, напомнила мне образ Луизы де Лавальер – невинной, беззаветно преданной Луизы. Застенчивый зефир. Ее так грубо прогнали!

– А король не рассердился, что возлюбленная ослушалась его? – спросил я, когда мы покинули грот и двинулись дальше по небольшой тропинке.

– Очевидно, нет. Наоборот, когда королева попросила его сесть в карету, он отказался и продолжал скакать рядом с Луизой. И когда на следующее утро они отправлялись на мессу, бедной Марии Терезии ко всему прочему пришлось смириться с тем, что Луиза влезла в их карету. Они с дамами еле помещались в ней; но вынуждены были потесниться, чтобы дать место. В тот же вечер королева ужинала в присутствии Луизы. Однако уже через день король не заботился ни о своей супруге, ни о своей возлюбленной, а провел почти весь день, закрывшись в своей комнате. А Монтеспан в своей. И посмотрите, какое совпадение: у этих двух комнат была общая дверь!

Королева еще не знала, что со взлетом Атенаис ей придется мириться с почти узаконенным многоженством: поездки в карете с обеими фаворитками своего супруга станут правилом, да и во многих других ситуациях ее принудят к официальной жизни втроем.

Однако возлюбленным короля приходилось не лучше, чем королеве. Людовик держал их под замком, он был очень строг, и даже если одна из фавориток иногда занимала главенствующее положение, он тщательно следил за тем, чтобы у обеих от беспокойства сжималось сердце. А достигал он этого благодаря огромной толпе безымянных любовниц, которые входили и выходили из его покоев. Официальные фаворитки сходили с ума от этой неопределенности, а Мария Терезия могла быть спокойна: ежедневные склоки, полные злобы, резкое обращение короля заставляли ее соперниц упрямо молчать, подолгу занимаясь вышивкой, поэтому все это успокаивало ревность королевы.

Тем временем тропинка вывела нас к небольшому амфитеатру. Намного меньшему, чем тот, который был сооружен на вилле Спада для праздничных представлений. Хотя этот был исключительно милый и, можно сказать, даже таинственный. Он был окружен узкими античными барельефами и множеством колонн, украшенных цветочными горшками. В центре находился небольшой фонтан, от которого до колоннады доносилось эхо тихого журчания, множившееся подарками.

– Король воздвиг вокруг своего сердца стену изо льда, – продолжил Атто, настолько погруженный в свой рассказ, что не удостоил эту красоту ни единым взглядом. – И только сильная боль могла еще хоть немного расшевелить его. Например, когда умирал ребенок, которых у него было много. Из шести детей, рожденных в законном браке, в живых остался лишь один дофин. Когда у Людовика тридцать лет назад умер самый младший сын, маленький герцог Анжуйский, он испугался, что это может быть знаком Божьего гнева. Но такое состояние не продолжалось долго. Даже когда Луиза де Лавальер решила уйти в монастырь, единственной реакцией короля был гнев.

– В монастырь? – переспросил я, с наслаждением сделав несколько больших глотков вкусной воды из родника.

– Да, бедная женщина, у нее была искренняя душа, она ничего больше не хотела, кроме как просто любить короля и быть любимой. Единственная фаворитка, которая полюбила Людовика ради него самого, и это очень льстило ему, но не более. Однако она воспринимала свое чувство всерьез, да еще как! Когда она решила стать кармелиткой, то при всех попросила у королевы прощения: «Мои грехи были всем известны: поэтому за них я должна публично попросить прощения и покаяться». И она склонилась к ногам растроганной Марии – Терезии, которая тотчас же приказала ей подняться и поцеловала ее. Это был миг, достойный умиления. Жаль, только короля там не было.

* * *

Мы вернулись в дом. Обыск первого этажа не занял у нас много времени, и уже очень скоро мы были свободны. Отчаявшись, аббат рассматривал наши отображения в зеркале на стене. В одежде, припорошенной пылью, и с паутиной в волосах мы выглядели словно два старьевщика.

– Что будем делать теперь, синьор Атто? Пойдем на второй этаж?

– Да, и не только для поиска чаши.

На втором этаже Атто отвел меня в умывальную комнату рядом с маленькой часовней.

– Nie corpus! – громко прочитал он надпись над входной дверью, которую мы заметили еще три дня назад. – Давай воспользуемся этим чудом гидравлической техники, если оно, конечно, еще функционирует.

Он открыл кран с надписью calida, но теплой воды мы не получили. Он попробовал кран с надписью frigida, и здесь нам повезло больше: в умывальник побежал поток холодной воды.

– Откройте сундуки, возможно, там есть еще полотенца.

Предположения Атто были верны. Хоть полотенца были старые и жестковатые от сухости, от пыли они все же были спасены. Я нашел даже пару затвердевших кусков мыла. Так что мы смогли, сначала он, а затем и я, помыться и основательно почиститься.

Затем мы снова отправились на поиски подарков Капитор, особенно нас интересовала чаша.

На втором этаже рядом с большой галереей с оптическим эффектом было четыре салона. Здесь действительно находилось много чего, что нужно было осмотреть. Мы выдвинули ящики больших комодов из черного дерева с инкрустацией слоновой костью и латунью, другие были сделаны из корневища дуба с узорами из розовой сердцевины дуба, в них хранилось несметное количество фарфоровых чашечек. Мы захлопнули ящики и с большим трудом стали сдвигать с места большие темные шкафы, украшенные резными листочками, оленьими головами и впечатляющими фигурками сатиров – этих мрачных стражей потайных ящиков.

Мы подвинули даже большое зеркало над камином, на подставке которого стояли статуэтки из тончайшего фарфора, среди них – светловолосая пастушка с корзинкой, молодой трубочист в кепке, с лестницей и даже китайский мандарин с предостерегающе поднятым указательным пальцем (на котором можно было увидеть заклеенную трещину).

Открыв сундуки под окнами, мы рылись в почерневших от времени серебряных чайниках, в ворохах тесьмы и оборок для гардин и занавесок, нашли даже колоду карт из Парижа. Кроме того, аббат Мелани сунул нос в печь и вылез оттуда весь в саже.

Кашляя от облака густой пыли, мы скатывали узорчатые французские ковры, приподнимали большие гобелены с мифологическими и пасторальными сюжетами, надеясь найти неизвестный ход, скрытую дверь, которая привела бы нас в какую-нибудь невидимую потайную комнатку (ведь спрятать глобус не так уж и легко!), остервенело искали какой-нибудь признак, способный приблизить нас к подаркам Капитор.

– После Луизы де Лавальер, – решил продолжить свой рассказ аббат Мелани, – началось правление мадам де Монтеспан. Это была остроумная женщина необычайной красоты, она всегда шла в ногу с модой, обладала искристой чувственностью и душой изо льда. Монтеспан хотела завоевать короля любой ценой. Он сразу это понял – и не поддавался искушению. Да, он даже язвил на ее счет: «Мадам де Монтеспан с удовольствием была бы моей но я не хочу этого».

Но затем чувства и разум короля поддались ее напору. Начало связи с Монтеспан – это смерть любовного чувства или даже видимого проявления такового. Людовик не только сам потеряет способность любить; начиная с Монтеспан, его больше никогда никто не полюбит.

– Однако христианнейший король поймет намного позже, что никто не любил его по-настоящему, – загадочно заявил Атто. Вместе с Атенаис начался десятилетний период блеска Людовика XIV, эпоха наибольшего расцвета и пышности его правления, которая закончится делом об отравлении, когда король наконец поймет, что сам стал жертвой своей любовницы, а не наоборот. В эти годы он проявил себя с наихудшей стороны: через его постель прошли целые толпы дед, готовых на все, и каждая была не похожа на свою предшественницу. Не все из них заслуживали осуждения: ведь некоторые поддались обманчивой иллюзии, что смогут таким путем освободить молодого супруга или жениха от военной службы или попытаться вернуть отцу наследство, конфискованное вероломным Кольбером. Однако Людовик никогда не упускал случая собственноручно и с большим удовольствием разрушить эти надежды.

– Юноша, – обратился ко мне аббат, заметив на моем лице выражение ужаса, – его величество король бесконечно страдал в далеком прошлом, так безмерно, что он не смог этого выдержать, – он, переживший кошмар Фронды.

Словно избалованный ребенок, который из простого любопытства доставляет птичке невыразимые страдания, король наблюдал за горем несчастных девушек, лишенных своих иллюзий, ибо хотел понять, страдали ли они так, как страдал он, как вообще можно было страдать. Короче говоря, он хотел вырвать из их сердец тайну страдания – единственное, что смогло победить великолепного «короля-солнце».

– Но все это происходило в королевских покоях под покровом тайны, – уточнил Атто, пока мы проходили через галерею и эхо наших шагов отражалось под высоким сводом.

При дворе же, наоборот, царила бесспорная власть Атенаис ее называли «правящей возлюбленной» – намек на титул «правящая королева», который отличал супругу короля от королевы-матери. И придворные были не так уж и не правы: в лице мадам де Монтеспан Людовик подарил двору «запасную» королеву.

– Она излучала блеск и благородство, как Аврора у Пьетро да Кортоны, – сказал аббат и указал на великолепную фреску на потолке галереи.

Фреска находилась в центре галереи, между символами утренней зари и ночи, она неожиданно привлекла внимание Атто изображением полдня. Это было падение на Землю Фаэтона, пораженного молнией Зевса за желание управлять солнечной колесницей.

– Когда мы были здесь в первый раз, я не заметил ее: чтобы изобразить середину дня, Бенедетти выбрал миф, в котором наказываются высокомерие и безрассудство. На соседних стенах он велел написать изречения, восхваляющие короля Франции. Очень странно.

– Однако, – заметил я удивленно, – это, кажется, очень похоже на Овидия.

– «Тебе выпала смертная участь; однако твои старания не смертны», – наизусть прочитал Атто и согласился со мной. – Овидий, «Метаморфозы».

Затем Атто продолжил рассказ. Атенаис выполняла роль правящей королевы, не являясь таковой: она принимала, беседовала и очаровывала всех послов. Король выставлял ее напоказ с большим удовольствием – ведь таким образом она служила монархии.

– Она точно знала, что король не любит ее, – горько заметил Атто, – но она также знала, что нужна ему, чтобы «быть любимым самой красивой женщиной империи», как она сама охотно и неоднократно повторяла. Украшение, как и многое другое, не более.

В это время мы подошли к стеклянному фасаду. Вновь оказавшись во власти оптического обмана, который вызывали зеркала, я с удивлением наблюдал, как галерея увеличивалась, а отображающееся проецировалось почти до бесконечности, вплоть до холма Святого Петра. Я подумал, что эта восхитительная и утонченная иллюзия была похожа на судьбу мадам де Монтеспан – иллюзорной королевы Франции.

– Что объединяло Атенаис и Марию, так это мужество давать отпор королю, – добавил Атто. – Она не боялась высказывать свое мнение и обладала при этом устоявшимся вкусом, как настоящая королева.

За десятилетие ее «господства» Версаль стал таким, каким мы знаем его. Папье-маше эфемерных строений, которые во времена Луизы сохранялись на время праздника, превратились в камень и туф, в бронзу и мрамор, которые были упорядочены в скрытой закономерности случая, то есть ради озадачивающего эффекта, а вокруг замка выросли рощи, фонтаны и цветочные клумбы. Большой канал заполнился миниатюрным флотом гондол и фелюг, бригантин и галер. И парк, стонущий под тяжестью летней жары, теперь украсился китайскими павильонами с белоснежными и небесно-голубыми крышами.

Однако Атенаис предпочитала заниматься своей собственной резиденцией неподалеку от Версаля, которая во всех мелочах повторяла его. Для создания этого великолепия был вызван великий Ленотр (гений архитектуры, тот самый, что оформлял Версаль как резиденцию, а перед этим – Вок-ле-Виконт – печально известный замок генерального контролера Фуке), и он превзошел самого себя, создав парк с ночными гиацинтами, нарциссами, левкоями и анемонами, бассейны с теплой водой, пахнущей пряными травами…

– …и всем, о чем не может и мечтать тот, кто такого не видел. Ах, к сожалению.

– Почему вы так говорите? – спросил я его, услышав, как он печально вздыхает.

– Да потому что судьба всей той красоты была такой же, что и судьба замка Фуке. Как только его владелица впала в немилость, все это погибло, как однажды пал и Вок-ле-Виконт, когда хозяин замка был арестован. И это лишнее подтверждение того, о чем я тебе говорил.

– Но почему? Что произошло?

– Яд. мой мальчик, отравление. Самый большой процесс столетия. Почти всем пришлось за это заплатить. И Атенаис была замешана в том деле не меньше, чем Олимпия Манчини. Свидетели сообщали, что видели, как те на черных мессах приносили в жертву младенцев, дабы сохранить любовь короля. Дело замяли, но для Атенаис это все равно означало конец. И охотник понял, что он сам стал дичью.

Когда король узнал, на какие подлости способны его возлюбленные, когда он услышал о сатанинских ритуалах и колдовстве, организованных только для того, чтобы обеспечить себе место в его постели, он понял, что во всех его любовных связях и романах было слишком мало любви. Он и до сих пор под впечатлением этого открытия. Со времен Марии Манчини, когда близкие принесли его на алтарь власти, он был убежден, что изменил свой статус. Но на самом деле все повторялось: он опять был лишь фигурой на шахматной доске для тех, кто клялся ему в верности. И на сей раз король был один: ему больше не суждено было получить в утешение возможность разделить свою печальную участь с женщиной своей жизни. Так открылась дверь в его старость.

* * *

Мы завершили тщательное обследование второго этажа и поднимались по главной лестнице. Дошли до самого конца лестницы и попали на четвертый этаж, где когда-то жили слуги. По сравнению с остальными помещениями виллы здесь был другой мир: никакой мебели, стены и потолок даже без штукатурки и каких-либо украшений. Было несколько мезонинов для слуг, помещение для шорной мастерской и служебные комнатушки. Пауки, мухи и мыши безраздельно хозяйничали на этом холодном мрачном этаже, который показался мне отражением последних безрадостных лет жизни его христианнейшего величества короля.

В поисках тайников мы продолжали неутомимо простукивать стены костяшками пальцев, проверяя, не скрывается ли под планками какой-нибудь люк или под нишей окна – сейф.

Затем мы наткнулись на комод, который не хотел открываться в отличие от всей остальной мебели на «Корабле», он был закрыт.

– Ага, возможно, мы наконец у цели! – воскликнул аббат воспрянув духом. – Сбегай вниз, на второй этаж, и возьми нож в любом ящике со столовыми приборами. Мне кажется, я видел его в том большом шкафу, который стоит на вычурной ножке великого генерала, – захихикал он, намекая на деревянную резную фигуру импозантного, строго глядящего сатира.

На втором этаже я ничего не нашел, потом спустился на первый этаж и таки нашел там нож. Прежде чем подняться, я еще раз бросил взгляд на один из портретов благородных дам, висевших на стене, – раньше я не замечал его.

На картине была изображена дама средних лет, с немного округлыми формами, черты лица не то чтобы отталкивающие, но какие-то заурядные и невыразительные, что никак не соответствовало общей пышности портрета. Однако по одежде дамы можно было сразу понять, что перед нами не простой человек. Под рамой я прочитал надпись: «Мадам де Ментенон».

Это имя я встречал уже в третий раз. Разве она не была той дамой, на которой тайно женился его величество король, как рассказывал мне аббат Мелани? Должно быть, это она. Я еще раз посмотрел на портрет: абсолютно невыразительное лицо, почти как у женщины из простонародья, оно составляло резкий контраст с полными аристократизма лицами других фавориток короля, чьи портреты висели по обе стороны от нее.

– Мадам де Ментенон… – бормотал я на пути на четвертый этаж. – Как только король Франции мог жениться на ней? Я имею в виду, после этих очаровательных женщин…

– Ты видел внизу ее портрет? Невероятно, не правда ли? – заметил Атто и схватил нож, который я ему подал. – Король женился на ней тайно в одну октябрьскую ночь семнадцать лет назад, всего через два месяца после смерти королевы Марии Терезии.

– Тайно… – вспомнил я. – Вы уже рассказывали мне об этом несколько дней назад, когда мы были на «Корабле» в первый раз. И все же боюсь, что неправильно понял вас: она является супругой, которая не может считаться королевой. Мне кажется, я уже слышал о таком браке королевских особ, когда супруга короля не правит рядом с ним и не наследует трон…

– Нет, это морганатический брак, ты заблуждаешься. А Ментенон досталась еще более скромная роль: она – «не провозглашенная», то есть не официальная жена. При дворе все знают о браке, и он совершенно законен для короля. Он не хочет только, чтобы о нем упоминали. Tamquam non esset – как будто этого брака не существует.

– Но кем эта женщина была до того? – настаивал я, вспомнив, что аббат назвал ее «абсолютно непрезентабельной для общества».

– Гувернанткой, которая, как я уже тебе рассказывал, ребенком даже нищенствовала и просила милостыню, – сказал он, улыбаясь, и посмотрел на меня, высоко подняв брови.

Я решил подождать, пока Атто управится, а он, ковыряя ножом в замке ящика, продолжал рассказывать дальше.

Франсуаза Д'Обинье, которую король позже наделил титулом мадам де Ментенон, в то. время уже десять лет работала гувернанткой детей, которых Монтеспан подарила его величеству королю. Ментенон была на три года старше своего господина, и в ее венах не было ни капли голубой крови. Она была сиротой, самого низкого происхождения, родилась в швейцарской, где ее мать приютили из жалости, ведь, как жена гугенота, она кочевала из одной тюрьмы в другую. В детстве она и обе ее сестры, одетые в лохмотья, просили милостыню на тарелку супа У дверей монастырей. Судьбе было угодно, чтобы в разгар Фронды она встретила старого калеку Скаррона – одного из тех бесстыдных поэтов-сатириков, которые были в моде во времена баррикад и восстаний. Скаррон сидел в инвалидном кресле, нуждался в уходе и имел весьма жалкий вид. Не долго думая он предложил шестнадцатилетней Франсуазе стать его помощницей, если она выйдет за него замуж. Она не стала размышлять и согласилась.

Однако после того, как страсти Фронды улеглись, дела Скаррона пошли плохо. Он писал теперь лишь панегирики для различных заказчиков, а свою молодую цветущую женушку использовал в качестве приманки: она заманивала людей, будила надежды хотя не давала к себе и прикоснуться. За это Скаррон кормил её и оплачивал образование.

Когда он умер, ей исполнилось двадцать пять лет. От мужа она унаследовала лишь кучу долгов. После того как была продана с молотка вся их немногочисленная мебель, молодая вдова оказалась на улице. Однако что-то она все-таки приобрела: искусство кокетства и необходимое образование, чтобы найти богатого покровителя и выбраться из нищеты.

– Доказательством этого стала ее дружба с Нинон де Ленкло могущественной сводницей, – хихикнул аббат, – от которой ей досталась пара пылких любовников. Благодаря Нинон ей удалось также познакомиться с Атенаис де Монтеспан.

А Монтеспан в тот момент как раз родила королю первого ребенка – девочку. Поскольку эту девочку нужно было воспитывать в строжайшей тайне, то она предложила Франсуазе Д'Обинье место гувернантки. Постепенно детей становилось все больше, и глядь, уже через несколько лет пришла удача: бастарда объявили законным наследником. В соответствии с волей короля Монтеспан с детьми перебралась в королевский дворец. Естественно, вместе с гувернанткой.

– Уже тогда она была достаточно хитрой, чтобы выдавать себя за крайне набожную, чуть ли не фанатично религиозную, – заявил Атто язвительно. – Просто наглость, если учесть, что всего несколько лет назад Монтеспан подослала ее к Луизе де Лавальер. Франсуаза должна была отговорить Лавальер от намерения стать кармелиткой, пугая ее тем, что жизнь в монастыре будет полна лишений.

– Но она же не думала, что в образе святой понравится королю.

– Она была очень предусмотрительной. Уже давно духовенство и придворные святоши выступали против Монтеспан и возмущались выходками короля. И она действовала с ними заодно, хотя и тайно. Столько лет она прожила бок о бок с Атенаис классическая змея, пригретая у той на груди! И в решающий момент процесса об отравлении наступил ее час: Монтеспан проиграла, а для короля это стало безрадостным отрезвлением.

– Вы хотите сказать, что король вернулся к более скромному образу жизни?

– Это не совсем так, – немного помедлил с ответом Атто. – В принципе, христианнейший король еще никогда не вел себя так распущенно, как в конце этого процесса об отравлении, желая таким образом прогнать свои страхи. Он менял одну случайную любовницу на другую, каждой ночью у него была новая, и все совсем юные, как перешептывались во дворе. И в это время его настиг новый удар судьбы: самая юная фаворитка, прекрасная Анжелика де Фонтанж, родила королю мертвого ребенка и вскоре умерла сама от кровотечения. Ей было всего двадцать лет – она годилась ему в дочери.

Здоровье короля оказалось подорванным после этих испытаний. К тому же при падении с лошади король повредил ногу, постоянно гноившуюся рану ему прижигали раскаленным железом, и он был вынужден отныне разъезжать по аллеям Версаля в кресле на деревянных колесиках. На короля свалились сначала предательство, затем смерть Анжелики и, наконец, собственная болезнь. Король был ужасно одинок.

– Да и кому он мог доверять еще среди этих отравительниц и мегер? В отчаянии он жаждал, чтобы рядом с ним находился простой человек. С прекрасными фаворитками было покончено. Зрелому королю они стали казаться слишком опасными игрушками.

Наконец Мелани удалось открыть ящик комода. Однако нам пришлось констатировать, что в нем ничего не было. Мы пошире открыли окно, чтобы впустить свежий воздух и приглушенные звуки римского полудня, и присели передохнуть на подоконник окна, выходящего на запад. Перед нашими глазами мягко покачивались верхушки высоких деревьев. Я снова посмотрел на комнаты прислуги. Теперь, после рассказа аббата Мелани, они уже не казались мне такими унылыми. Как и лицо мадам де Ментенон, они были очень простыми, и именно поэтому время не оставило здесь своих грубых следов. Тут не было роскоши и блеска, зато можно было отдохнуть в тишине от бесконечного восхищения и насладиться покоем, который излучали эти стены.

Франсуаза де Ментенон, продолжал свои воспоминания Атто, тем временем стала для королевских бастардов настоящей матерью и это дало королю ощущение несравнимой ни с чем надежности В тесном кругу двора она была единственным человеком такого низкого происхождения, поэтому не смела надеяться на роль официальной фаворитки, поскольку те всегда были из достойных семей. Тем не менее она знала, как понравиться в разговоре, даже если никогда не была особенно остроумной. Короче говоря, король не чувствовал никакого давления с ее стороны, никакой угрозы, что очень нравилось ему. Так он начал все чаще проводить пару часов в непринужденной болтовне с ней: охотно беседовал о своих детях или на другие простые темы, – с этой гувернанткой он расслаблялся. Как женщина она не привлекала его, но и не отталкивала.

– Франсуаза дала мир его душе и спокойствие, – подвел итог Мелани, – не требуя при этом какого-то места для себя. Его чувства слишком устали, а разум стал недоверчивым. К тому же, когда он овдовел, ему становилось плохо от одной мысли о том, что сейчас на него накинутся со всех сторон и он будет вынужден опять жениться и дать Франции новую королеву. Однажды он уже позволил женить себя. На этот раз король решил, что наступил час мести: он даст империи, отобравшей у него Марию и заставившей жениться на Марии Терезии, бывшую нищую и проститутку. Как же он наслаждался скандалом, разразившимся при дворе: сам министр Лувуа бросался ему в ноги и умолял не жениться на гувернантке!

Мы встали с подоконника и продолжили свои поиски.

– Однако и на сей раз его христианнейшее величество короля ждало жестокое разочарование. Его невеста дала ему гораздо меньше мира, чем он надеялся…

– Как это?

– Несколько лет назад король обнаружил, что де Ментенон уже давно передавала всю конфиденциальную информацию, которую узнавала от него лично, узкому кругу друзей, куда входили епископы и другие церковные служители, некоторые из них даже считались еретиками. Цель – «конверсия» короля. Проще говоря, установление контроля духовенства над действиями короля.

У меня даже рот открылся от удивления. Да уж, действительно, королю положительно не везло с женщинами: сначала эта Монтеспан с ее черными мессами, а теперь мадам де Ментенон, которой он оказал милость, женившись на ней, неблагодарно передавала государственные секреты церковникам, чтобы они могли тайно управлять империей.

Сейчас наше окружение вновь показалось мне безрадостным и враждебным, захотелось снова вернуться в роскошные залы нижних этажей. Возможно, и король Франции с сожалением вспоминал прекрасный облик Монтеспан, когда обнаружил, что его бесцветная жена на самом деле оказалась не менее ядовитой, чем отравительница Монтеспан.

– Представь себе его реакцию, – вновь начал Атто. – После смерти кардинала Мазарини король прекратил общение с духовенством. Он даже переменился в лице от гнева: как посмела эта вульгарная женщина, которую он из мести навязал двору как свою жену, устраивать заговор за его спиной и передавать этой банде святош-лицемеров секретную информацию! Она, которой не позволено есть за одним столом с королем! Она, которая занимает в Версале покои его возлюбленной! Она, которую, хоть и называли иногда «величеством», должна была довольствоваться в обществе самым последним местом!

– Но ведь он не прогнал ее, как сделал это с Монтеспан?

– Конечно, король мог бы устроить процесс. Тогда Ментенон ни много ни мало обвинили бы в политическом заговоре. Но в этом случае король невольно становился посмешищем в глазах тех, кто отоваривал его от этой женитьбы, взывая к благоразумию.

Что же сделал король, пока весь двор, затаив дыхание, ждал его реакции? Он удивил всех и повел себя так, словно ничего не произошло: вместо того чтобы сослать предательницу, устроил свое ежедневное совещание с министрами… в ее комнате!

Король и министры заняли места друг напротив друга. За спиной Людовика сидела мадам де Ментенон, притаившись в своей «нише» – кабине, обитой деревом, которую она, страдая болезненной мнительностью, велела соорудить, чтобы… защититься от наводнения. Время от времени король даже советовался с ней. Но это была одна видимость – ведь она могла давать лишь ответы общего характера. Но, увы, когда Ментенон решила высказаться без разрешения короля, в то же мгновение на нее обрушился гнев супруга.

– Его величество был не готов признаться перед двором, что позволил этой мнимой святоше обмануть себя, и поэтому решил еще чаще, чем раньше, показываться в свете с какой-нибудь дамой. Но между ними все было кончено.

* * *

За старой печью мы обнаружили небольшую постель из соломы, рядом с которой лежали пакетик со свежим инжиром, льняной мешочек с несколькими кусками хлеба иеще один, гораздо больший, – полный сыра. Рядом стояли полупустая бутылка красного вина и красивый бокал, разрисованный голубыми узорами. Убежище освещалось большой свечой, наполовину сгоревшей. – Значит, здесь и спит наш летучий голландец, – презрительно заметил Атто. – Поэтому он постоянно появляется у нас на пути. Ты посмотри только, как много сыра он ест: слишком много, как все голландцы. Теперь я понимаю, отчего он так болтлив.

Однако постепенно нас начал одолевать голод. Аббат нехотя взял кусочек сыра качкавал, положил его на хлеб, сверху – половинку инжира (нет ничего вкуснее сладкого фрукта на соленом сыре!) и с удовольствием откусил. Я тоже, почувствовав сильны голод, сделал себе такой же бутерброд, а потом мы раздели с Атто вино. Я съел свою скромную еду за несколько минут, а Атто долго жевал ее, затем отложил сыр и довольствовался одним хлебом с инжиром:

– Я не могу видеть этот сыр. Во Франции его тоже начали добавлять ко всем блюдам. И я все больше ненавижу его.

Пока я заканчивал свою незамысловатую трапезу, Атто покопался в соломенной постели и нашел в ней расческу, пару деревянных башмаков и горшочек с солеными сардинами.

– Уверен, что он купил всю эту гадость у уличных торговцев, – сказал Атто не без презрения, удивляясь скромным привычкам Альбикастро.

Наконец мы встали. В северной части этажа мы обнаружили большой стол из ореха с огромным выдвижным ящиком, который, как и только что открытый комод, выглядел весьма подозрительно.

– Довольно большой, – заметил Атто. – В нем вполне можно было бы что-нибудь спрятать.

Аббат попробовал открыть ящик ножом.

– Он не закрыт, лишь дверцу заклинило, – сказал он.

Тогда мы попытались подвинуть его руками, что стоило немало времени и сил.

– Даже если принять во внимание эту историю с отравлением, все заговоры и предательства, – решил я поразмышлять вслух, – галерея жен и возлюбленных его христианнейшего величества короля действительно не такая уж и впечатляющая.

– Тем не менее при дворе до сих пор с презрением и язвительностью говорят о моей Марии, – с жаром заявил Атто и громко засопел, пытаясь справиться с ящиком. – Придворные считают, что неудавшаяся жизнь обнаружила в ней холодную, честолюбивую и расчетливую особу. Более снисходительные замечают, что она не блистала умом, хотя и могла вести остроумную беседу. «Она была остра на язык, но не обладала здравомыслием, – смеются они. – Она была пылкая, импульсивная, ее приступы гнева могли производить впечатление, но потом они становились отталкивающими». Все это произносили злые языки. Неприязнь к Марии так никогда и не прошла. Даже сейчас, через пятьдесят лет, после множества любовниц короля.

– И как вы это объясняете?

– Мария была иностранкой, вдобавок из Италии, как Мазарини. Французы были сыты по горло итальянцами, которых Мазарини толпами привозил во Францию. А затем еще пришло видеть, как одна из его племянниц вскружила королю голову!

– Но ведь у короля после нее было очень много любовниц. Неужели это возможно, чтобы двор все еще помнил мадам коннетабль? – упорствовал я в надежде выудить у Атто какие-нибудь намеки на тайные контакты короля и Марии Манчини в настоящее время.

– Да как они могут ее забыть? Вот, например: однажды королева Мария Терезия и де Монтеспан объединили усилия. Это было тридцать лет назад, и их заговор был направлен против Марии Манчини. Мария сбежала от мужа и попросила убежища в Париже. Однако короля в то время не было при дворе: он выступил в поход против Голландии и по традиции передал управление государством королеве, Марии Терезии. Поэтому прошение Марии попало в руки королевы, и та ответила отказом. Конечно, это были происки Атенаис, которая уговорила королеву так поступить, поскольку сразу же сообразила, что Мария была не только первой любовью короля, но и последней. А пламя могло разгореться вновь.

Тем временем мы закончили инспекцию стола из орехового дерева (честно признаться, довольно варварскую). Когда мы смогли наконец заглянуть внутрь, то чуть не упали в обморок от бессильной злобы и разочарования: как и в предыдущем комоде, там абсолютно ничего не было.

– Когда король узнал о просьбе Марии, – продолжил Атто свой рассказ, затирая царапины носовым платком, – было уже слишком поздно, чтобы отменить вето Марии Терезии.

Однако Людовик не мог решиться отослать Марию назад к супругу, хотя тот требовал ее выдачи. Он попросил Кольбера определить ее в какой-нибудь монастырь далеко от Парижа и выделил ей денежное содержание. Мария, которая ничего не знала о происках Марии Терезии и Атенаис, воскликнула: «Я слышала, что женщинам платят деньги, чтобы увидеть их, а не для того, что избавиться от них!»

– Но вы сказали, что это произошло тридцать лет назад? – переспросил я его, выуживая подробности.

– Тогда послушай следующее, – ответил Атто, рассерженный моим скептическим отношением к его рассказам. – Я знаю точно, что Ментенон уже давно пытается уговорить короля пригласить Марию в Париж официально. И как ты думаешь, почему она это делает, хотя должна была бы ревновать его к Марии?

– Даже не знаю, – ответил я с притворной неуверенностью.

– Она делает это, так как король все чаще вздыхает о Марии, сейчас; в возрасте шестидесяти двух лет. Он устал от разочарований и подводит итог своей жизни. Марии столько же лет, и Ментенон надеется, что, если король увидит ее сейчас, возможно, будет разочарован, ведь он вспоминает о ней как об ангеле. Но она ничего не знает о вечном очаровании Марии, – с особенным ударением заявил Атто, хотя он мог так же мало знать о том, как выглядит Мария, поскольку не видел ее уже тридцать лет.

– Неужели мадам де Ментенон никогда не встречалась с ней?

– Напротив. Они знали друг друга и были подругами. Мария даже взяла ее с собой, чтобы наблюдать с балкона, как король и Мария Терезия со всем великолепием проезжали по Парижу сразу после их свадьбы. Но нужно было жить вместе с Марией, чтобы понять, что тысячи лет разлуки и тысячи миль расстояния недостаточно, чтобы воспоминание о ней поблекло, – сказал Атто на одном дыхании.

– Ирония судьбы: первая и последняя женщины его величества на одном балконе, – заметил я. – Но, синьор Атто, позвольте мне задать вам еще один вопрос: возможно ли, что чувства короля остались неизменными после тридцати лет? Ведь он больше никогда не видел ее, – забросил я наживку, все еще надеясь, что Атто еще что-нибудь расскажет.

Он немного помолчал.

– И я не видел ее тридцать лет, – наконецуклончиво ответил он.

«И тем не менее, король продолжает любить ее», – закончил я за него про себя.

– Но она скоро приедет, – подбодрил я его.

– Да, кажется, так.

* * *

Последующие минуты мы провели в полной тишине. Атто погрузился в свои мысли.

– Я хочу выйти отсюда на свежий воздух, – неожиданно заявил он. – Я больше не в состоянии выносить эту пыль. Делай все, что хочешь. Увидимся внизу через двадцать минут.

Я с недоумением посмотрел на него.

– Ах да. У тебя же нет часов, – вспомнил он. – Тогда пойдем, спустимся вниз вместе.

Мы остановились на третьем этаже, где Мелани начал рыться в ящиках узкого комода.

– Я видел где-то здесь маленькие часы с маятником, для походов. Вот они.

Он выложил их на письменный стол секретаря и завел. Затем выставил время и сунул мне часы в руку.

– Вот, теперь ты не ошибешься. До встречи.

Атто был взволнован. В течение нескольких часов мы рылись во всех вещах, тщетно пытаясь найти чашу. Однако причиной его отступления было не это: душу аббата переполняли воспоминания, и теперь ему хотелось побыть одному, чтобы улеглось смятение чувств.

Таким образом я остался один, окруженный полной тишиной, с часами в руке, словно с фонарем.

Тогда я опустился на старый сундук, обтянутый кожей, и начал размышлять наддолгим рассказом аббата Мелани. Он рассказал мне о трех женщинах «короля-солнце», и мы исследовали три этажа «Корабля». Возможно, это было слишком смелым скачком фантазии, но три этажа действительно были похожи, как мне неоднократно казалось сегодня, на этих трех женщин: сады на первом этаже, грот и тайный сад были изящными и воздушными, как Луиза Лавальер. На втором этаже иллюзорная грациозность и утонченность великолепной зеркальной галереи, захватывающее изображение утренней зари Авроры Пьетро да Кортоны были похожи на де Монтеспан – «самую красивую женщину империи», «правящую возлюбленную», в то время как фреска полудня рядом с Авророй, изображающая падение на Землю Фаэтона с солнечной колесницы, показалась мне предостережением Людовику XIV, чтобы тот не был столь высокомерен, ведь эпоха де Монтеспан характеризовалась именно этим. И наконец, четвертый этаж был ничем не примечателен и обычен, как лицо Ментенон, мрачен, подобно жизни короля рядом с ней, и пустынен, как последние годы жизни правителя.

Одним словом, сейчас я знал все о прошлых событиях частной жизни его христианнейшего величества короля – почти все. Но я не знал того, что интересовало меня больше всего: как выглядели отношения с мадам коннетабль сегодня и какова была цель любовного послания, которое король (как я догадывался) доверил Атто. И в этот момент я обнаружил, что больше не один.

Я круто повернулся к нему: это был голос Альбикастро, он стоял на пороге, держа в руке скрипку.

– Теперь вы и меня называете глупцом? – спросил я пораженным таким обращением. – Неужели я вас чем-то обидел?

– Ни в коей мере, мой сын, ни в коей мере. Я лишь пошутил. Я хотел сделать тебе комплимент. Разве Иисус Христос не благодарит Своего Отца, за то что тот сокрыл тайну счастья от мудрецов, показав ее детям, то есть глупым? Ведь не зря греческое слово nepìois означает как «глупцы», так и «дети», и наоборот sofòis – это только мудрецы.

– Хоть по сложению я и похож на юношу, синьор, но знайте я с вами почти одного возраста, – сказал я немного смущенно. – В любом случае хочу сказать, что вы нисколько меня не обидели…

– Я благодарю тебя, мой сын, – настойчиво повторил Альбикастро, непринужденно опустившись на консоль из порфира,^[65] – но я взывал к твоему разуму, который кажется мне даже более чистым, чем разум ребенка. Или глупца, если ты предпочитаешь такое выражение, – добавил он с улыбкой.

– В таком случае я нахожусь в великолепной компании. Разве не называли святого Франциска «дураком Господа»? – ответил я, почувствовав, что окончательно отвлекся от своих мыслей.

– Тем лучше, ибо как сказал апостол: «То, что мир считает глупым, избрано Богом» и «Бог решил спасти всех, кто верит, через безумие возвещения».

– Что же нужно сделать, чтобы стать сумасшедшим?

– Нет, сумасшедшим становиться не нужно, а лишь притвориться.

– Я не понимаю вас.

– Все соглашаются с известной пословицей: «Там, где мир разбивается о реальность, мир хочет быть обманутым». Совершенно справедливо детей заблаговременно учат такой истине: «Притвориться глупым в нужный момент считается наивысшей мудростью».

– Притворство не кажется мне особенно большой добродетелью.

– Тем не менее она таковой является и помогает защититься от зла. Выдавать себя за глупца – признак наивысшего благоразумия, это знал еще юный Телемах – сын Одиссея. Он добыл победу для отца, и знаешь почему? Потому что в нужный момент притворился безумным.

Я не понял, к чему он вел, но в этот момент меня заинтересовало нечто другое.

– Синьор Альбикастро, – обратился я к нему, – позвольте мне задать один вопрос: почему вы постоянно говорите о безумии?

Вместо ответа голландский музыкант взял свою скрипку и начал играть фолию.

– Святой Павел в своем первом письме к коринфянам писал, – медленно начал рассказывать он, а его смычок тем временем выводил первые протяжные звуки. – «Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым». И знаешь почему? Потому что Бог предупредил нас, вложив в уста пророка Исайи: «И сказал Господь:…то вот, Я еще необычайнее поступлю с этим народом, чудно и дивно, так что мудрость мудрецов его погибнет, и разума у разумных его не станет».

Любопытство и чары охватили меня при таком странном доверительном исполнении фолии; голландцу, очевидно, доставляло удовольствие завлекать меня – он тихо продолжал играть. Возможно, Атто был прав: слишком много голландец ел сыра.

– Значит, по-вашему, настоящая мудрость скрывается за маской безумия? Но почему, ради всего святого? – спросил я, поднимаясь и направляясь к нему.

– Как убедительно доказал Квинтус Серториус» невозможно вырвать хвост у лошади одним рывком, но это можно легко сделать, вырывая волоски из хвоста по одному, – с невинным видом ответил Альбикастро, при этом трижды ударив смычком по струнам скрипки, изобразив звук рвущихся волосков.

Я не смог удержаться и рассмеялся в ответ на его веселую фразу.

– Если кто-то во время театрального представления сорвет с актера маску, чтобы показать зрителям его истинное лицо, разве не испортит он таким образом все представление? – продолжал объяснять скрипач дальше. – И разве не заслужил он того чтобы его изгнали из театра камнями? Раскрытие такого обмана означает провал спектакля. Все в этом мире – маскарад, но Бог определил, что представление должно происходить именно таким образом.

– Но почему? – нетерпеливо и настойчиво спросил я, побуждаемый внезапно всколыхнувшейся жаждой познаний.

– Представь себе, что мудрец, который упал с неба, неожиданно начнет кричать о том, что один из тех, кто почитается всем миром как властитель, на самом деле не является такоеым, что он даже не человек, а всего-навсего кусок человеческого мяса, управляемый низменными страстями, словно животное; или нет, – что он не лучше самого последнего раба, ибо добровольно служит другим нечестивым господам и правителям, которых даже здесь, внизу, на земле, трудно себе и представить, – скажи мне, чего он тем самым достигнет? Разве что его возненавидят все народы и никто больше не будет слушаться! Нет ничего более губительного как для самого себя, так и для других, как неуместная мудрость.

После этих слов Альбикастро поднялся с порфирной консоли и пошел к винтовой лестнице, продолжая играть фолию.

Продекламировав эти строчки, которые, как я подозревал, были взяты из того же любимого им «Корабля дураков» Себастьяна Бранта, он обратился ко мне в последний раз:

– Мир – это огромная пьянка, мальчик мой. А закон всех пьянок таков: пей с нами или убирайся вон!

* * *

Я услышал, как Альбикастро скрылся внизу. Какое-то время я стоял неподвижно: его слова крутились в моей голове.

– Мы должны смириться с тем, что очевидно.

Я поднял глаза. Атто Мелани вернулся.

– Подарков Капитор здесь нет, – резюмировал он, отчетливо выговаривая каждое слово.

– Возможно, мы не очень тщательно все обыскали, нам нужно попытаться…

– Нет, это бесполезно. Речь вовсе не в тщательности поисков. Эта идея с самого начала была неправильной.

– Что вы имеете в виду?

– Ты сказал мне, что Виргилио Спада, дядя кардинала, твоего господина, был первым хозяином попугая.

– Да, и что?

– Добрый Виргилио обладал, как ты уже знаешь, коллекцией всяких интересных, уникальных вещиц.

– Да, правда, на вилле Спада все об этом знают. Виргилио Спада был очень религиозным, но также ученым, мудрецом и владел коллекцией Mirabilia, собранием странных и редких предметов, которые были довольно знаменитыми, и…

– В самом деле. Я думаю, даже ты должен был уже понять, что когда Бенедетти решил избавиться от трех подарков и отдать их кому-то, то Виргилио Спада был идеальной кандидатурой для этого.

– Минутку: почему Бенедетти должен был отдавать подарки? Разве Мазарини не поручил ему хранить их здесь, на «Корабле»?

– Хранить их, да… Но тут есть еще кое-что.

Так произошло, что Атто пришлось открыть мне то, о чем умолчал четыре дня назад, когда мы впервые пришли на «Корабль», Он рассказал об Эльпидио Бенедетти, архитекторе и владельце «Корабля» и своих отношениях с ним.

– Ну что ж, мой мальчик, каждому человеку, имеющему власть и влияние, приходится ежедневно сталкиваться с самыми разными непредвиденными трудностями, – начал аббат свой рассказ с прелюдии, – поэтому он нуждается в верных и надежных людях, которые помогали бы ему разрешить их.

– Да, синьор Атто, я понял, и что дальше? – перебил я его, даже не пытаясь скрыть раздражения по поводу столь многословного введения, которое, по-моему, служило лишь для того, чтобы завуалировать прежнюю решимость Атто.

– Ну хорошо, кроме официальных секретарей и помощников у кардинала Мазарини была целая толпа… поклявшихся ему в верности поверенных, назовем их так, к которым я тоже имел честь относиться.

Эти поверенные, как элегантно выразился Атто, были шпионами, подставными лицами и интриганами, которые помогали кардиналу решать самые секретные и деликатные дела. А деньги были одним из самых важных дел.

– Если я скажу тебе, что кардинал был богатым, ах, я просто совру. Он был, как бы точнее выразиться… – проговорил Атто и задумчиво закатил глаза, – олицетворением богатства.

Благодаря многолетнему фактическому правлению Францией он смог обогатиться просто сумасшедшим, головокружительным образом. И, конечно, об этом никто не знал. Из всех возможных финансовых источников кардинал всегда часть присваивал себе: от налогов, публичных торгов, концессий, экспорта. Собственную недвижимость Мазарини смешал с недвижимостью короны, и когда встал разговор об их разделении, то из королевской казны к его рукам прилипло много денег.

Подобное богатство (после смерти Мазарини говорили о нескольких миллионах ливр, но никто точно не знал, сколько именно их было на самом деле), естественно, должно было приум жаться в большой секретности.

– Мой бедный друг Фуке был оклеветан и арестован за лр своение имущества, лишен семьи и в конце концов заключен в тюрьму на всю жизнь. Но кардинал, настоящий виновник этого пре ления, никогда не платил за вольности, назовем это так, которые допускал сам, хотя они были несоизмеримо большими, – заметил Атто горько. – Однако доказать это было совершенно невозможно – он знал, как избегать опасности.

Мазарини ловко размещал свое неофициальное, нелегально приобретенное состояние. Тайный капитал был доверен целой сети надежных банкиров, подставные лица жили в основном за границей, чтобы никто, кем бы он ни был, не смог завлечь в ловушку его высокопреосвященство. Деньги были депонированы не только в банках. Мазарини поручил своим посредникам инвестировать деньги в картины, драгоценности и недвижимость, и единственной проблемой были муки выбора. Его высокопреосвященство мог позволить себе все – войско его поверенных работало по всей Европе.

– Здесь, в Риме, например, шестьдесят лет назад Мазарини приобрел у семьи Ланте великолепный дворец Бентивоглио на Монте Кавалло, который стал дворцом Мазарини. Двадцать лет этот дворец арендовала семья Роспильози, и моя хорошая подруга Мария Камилла Паллавичини Роспильози была такдобра, что время от времени давала мне приют.

– Так значит, дворец Роспильози на самом деле дворец Мазарини! – воскликнул я сдавленным голосом и подумал о роскошном здании на Монте Кавалло, к которому я проводил Бюва, чтобы тот мог забрать там свои туфли.

– Точно. Он заплатил за него семьдесят пять тысяч скудо.

– Симпатичная сумма!

– Это тебе в качестве небольшой дегустационной пробы возможностей кардинала. А ты знаешь, кто посоветовал ему купить этот дворец?

– Эльпидио Бенедетти?

– Браво. По поручению Мазарини Бенедетти приобретал книги, картины, драгоценности. Среди прочего я помню прекрасные рисунки Бернини, за которые, однако, он заплатил слишком высокую цену из денег Мазарини. А дворец Манчини на Корсо, где выросла Мария? Бенедетти велел отреставрировать его и выделил громадную сумму на его расширение – и все за счет Мазарини конечно. Когда его высокопреосвященство послал в Рим монсиньора де Шантелу, чтобы тот приобрел несколько драгоценностей именно Эльпидио Бенедетти указал ему на Альгарди, Саччи и Пуссена… Я не знаю, говорят ли тебе что-то эти имена.

– Мне кажется, это знаменитые художники.

– Точно. Кроме того, он приобрел от имени кардинала музыкантов, которых послали в Париж, как и эту жеманную Леонору Барони.

Здесь Атто не стал спрашивать, известно ли мне это имя, но я вспомнил, как он сам рассказывал мне много лет назад, что эта женщина была очень талантливой певицей и его злейшей соперницей.

– Эльпидио Бенедетти был подставным лицом у Мазарини. После смерти кардинала у него должны были остаться деньги записанные на имя Бенедетти, об истинном же их владельце никто не знал. «Корабль» слишком большой и слишком прекрасный, чтобы Бенедетти смог оплатить его строительство из собственного кармана. Не случайно он начал строить виллу сразу же после смерти кардинала.

– Значит, «Корабль»…

– …построен на деньги Мазарини. Как и все, чем обладал Эльпидио Бенедетти, включая его домик внизу, в городе. И как ты думаешь, почему Бенедетти завещал этот «Корабль», как я тебе уже рассказывал, герцогу Неверскому, племяннику Мазарини и брату Марии?

– Таким образом он вернул незаконно приобретенное добро.

– Ну да, не будет преувеличением сказать: он вор, который обокрал вора? – хихикнул Мелани.

Когда кардинал поручил Бенедетти хранить подарки Капитор, он продиктовал ему дополнительное условие: этим трем предметам, приносящим несчастье, нельзя было оставаться на территории его владений. Мазарини постоянно преследовали призраки собственных злодеяний, лишая сна, кардинал не мог освободиться от тягостного чувства, что не только он сам, но и все его владения и имущество должны быть отделены от этих проклятых вещей.

Эльпидио выполнил приказ с такой же тщательностью, как и другие, ведь он тоже был очень суеверным. Значит, оставалось найти место, где можно было бы хранить все три подарка, и при этом не в городском доме, так как тот принадлежал Мазарини. «Корабля» тогда еще не существовало (он будет готов только через шесть лет после смерти его высокопреосвященства), и у Бенедетти не оставалось другого выбора, как доверить эти подарки кому-нибудь другому: Виргилио Спаде.

– Ты помнишь надпись, которую мы видели с тобой на этой вилле? «Для трех друзей я это все построил, / Хоть никогда я больше не увидел их»: мы правильно предположили тогда, что под тремя друзьями подразумеваются три подарка Капитор, но продолжение этой фразы – «никогда я больше не увидел их», – наверное, указывало на то, что здесь есть только их изображение, в то время как сами подарки исчезли бесследно.

– Поскольку они попали к Виргилио Спаде, – закончил я его рассуждения.

– Естественно, никакой продажи не было, а только передача на хранение, – уточнил Мелани, – поскольку, как я уже говорил, кардинал хотел всегда иметь эти три предмета в своем распоряжении, на всякий случай. Поэтому вполне возможно, что подарки Капитор все еще находятся среди сокровищ Виргилио Спады.

– И где?

– Вилла Спада – маленькая. Будь такой большой предмет, как глобус Капитор, там, то ты, бесспорно, уже увидел бы его.

– Точно, – согласился я с ним. – Но подождите: я точно знаю, что у Виргилио Спады тоже был глобус, и даже, насколько я правильно помню, фламандского производства.

– Как и глобус Капитор.

– Именно. Он находится сейчас во дворце Спады. Я никогда его не видел, но слышал, как о нем говорили. Для того чтобы посмотреть на раритеты в том дворце, люди съезжаются со всего мира. Кардинал Фабрицио очень гордится этим. Если глобус находится в кунсткамере его дяди, значит, мы найдем там и чашу Капитор. Но ведь вы должны это знать, – добавил я, – когда мы с вами познакомились в «Оруженосце», вы писали путеводитель по Риму… – Да, к сожалению, – раздосадованно прервал меня Атто. – Разве ты не помнишь, когда я бросил эту работу? С того времени я не приступал к ней. И хотя я посетил почти все дворцы Рима, дворец Спады один из немногих, которые я не успел осмотреть Я знаю о его архитектурных чудесах из книг и других путеводителей по Риму – и только. Теперь нам нужно отправляться, в путь назад, на виллу Спада.

– Вы могли бы воспользоваться экскурсией по дворцу, которую кардинал Фабрицио устраивает для всех гостей в будущий четверг – последний день праздника.

– Чтобы продолжить работу над путеводителем, обязательно Но не для поисков чаши Капитор. До четверга есть еще три дня. Я не могу так долго ждать. И кроме того: прекрасная идея! Во дворце Спады полно гостей, я в это время буду порхать из комнаты в комнату, пороюсь в ящиках и посмотрю шкафчики, – сказал аббат, размахивая руками и изображая любопытную бабочку.

– Так вы говорите дворец Спады? Что за проблема? – раздался звонкий голос позади нас, который был мне хорошо знаком.

Аббат Мелани вздрогнул от неожиданности.

– Наконец-то мы нашли их, синьор Бюва! Я же говорила вам, что они оба наверняка застряли здесь: и мой любимый муженек, и ваш господин.

Клоридия пришла вместе с Бюва, разыскивая меня, и таки нашла.

У нее были новости для нас. Итак, она подробно расспросила у двух наших цыплят (в отсутствие мамы они всегда все хорошенько запоминали, чтобы потом передать ей в мельчайших подробностях то, что услышали) о нашем с Атто деле, прихватила с собой секретаря Мелани, тоже искавшего нас, и отправилась на «Корабль».

Вот при таких довольно необычных обстоятельствах Клоридия и Атто наконец снова встретились, после того как столько раз избегали этого. Мелани едва удалось скрыть недовольное выражение лица, когда он услышал ее голос.

– Добрый день, дева Клоридия, – вежливо приветствовал ее Атто в полной тишине, неожиданно элегантно поклонившись ей. На постоялом дворе «Оруженосец» старый кастрат оставил дерзкую девятнадцатилетнюю куртизанку, а теперь перед ним стояла жена и мать, светло сияя очарованием. Моя жена была прекрасна. Намного прекраснее, чем в то время, когда мы с ней познакомились, однако только сейчас, благодаря удивленному взгляду аббата, который снял с моих глаз пелену супружеской привычки, я увидел ее действительно во всем блеске. Обрамлявшие ее милое лицо локоны, которые она больше не осветляла и не завивала горячим железом, были природного, каштанового цвета, что делало ее та кой естественной. Ненакрашенные глаза и бледно-розовые губы придавали облику Клоридии такую свежесть, которой Атто не видел, когда она была юной девицей.

– Пожалуйста, простите за неожиданное вторжение, – вновь начала разговор моя супруга, отвечая кивком на приветствие Атто. – У меня есть новости. Послезавтра где-то здесь состоится еще одна встреча тех трех кардиналов, которые вас интересуют, – сообщила она без обиняков.

– Когда именно? – спросил Атто.

– В полдень. Только будьте осторожны, прошу вас, – сказала Клоридия с оттенком некоторого беспокойства в голосе.

Я молча улыбнулся. Известие было слишком важным, чтобы моя жена не могла сообщить его нам. И все же мое предположение подтвердилось: первоначальное воодушевление Клоридии, с которым она помогала нам собирать информацию, остыло. Теперь она очень боялась за меня.

– Не беспокойся, я позабочусь о вашем муже, – отважно заявил Мелани притворно сладким голосом.

– Я благодарна вам, – ответила моя супруга, слегка склонив голову.

Затем она с явным удивлением огляделась вокруг и тут же добавила:

– Я сегодня впервые зашла на владения «Корабля». Какое великолепие!

Красота виллы, к счастью, отвлекла ее от опасений за мою судьбу.

– Наш Бюва не может это повторить, хотя в прошлый раз он, вероятно, увидел не много, – засмеялся аббат, вспомнив тот момент, когда Бюва, убежав от княгини Форано, у которой начались роды, весь в крови, неожиданно предстал перед нами.

Секретарь Атто не слышал нас: он был погружен в чтение многочисленных надписей, которыми были испещрены стен зала.

– Она находится в исключительно хорошем состоянии, эта вилла, особенно если учесть, что уже несколько лет стоит заброшенной. Можно подумать, что ее родиной были Счастливые острова называемые также островами глупости, поскольку там родилась богиня Стултития. Там все растет само собой, не надо сеять и ухаживать за растениями, там нет мух и всяких мошек, нет болезней и старости. По крайней мере, так рассказывает ученый Эразм, мой земляк, – добавила Клоридия невинно.

Мы с Атто вздрогнули. Смелое замечание Клоридии очень удивило меня. Ведь у меня еще не было возможности рассказать ей о наших встречах с чудаковатым голландским музыкантом и о коротеньком мотиве фолии, который он исполнял как одержимый, сыпля кругом странными изречениями о глупости. Но она, как казалось, и сама обо всем догадалась, связав вместе «Корабль» и фолию. И не только это: будучи родом из Амстердама, как и Альбикастро, она часто слышала разговоры о панегириках, которые оба ее соотечественника сочинили, вознося хвалу глупости. Я подумал, что здесь сыграла свою роль осведомленность моей жены в искусстве гадания. Атто, кажется, пришел к такому же мнению:

– Вы когда-то были искусны в хиромантии, насколько я помню, – сказал он, с трудом скрывая свое беспокойство. – Позвольте спросить у вас: в чем, по вашему мнению, причина вечной молодости этой необитаемой виллы?

– Ответ очень прост: это то, что греки справедливо называют «хорошим предрасположением души» и что мы, как у нас это любят, можем назвать также безумием.

– Таким образом, вы владеете тайным искусством, с помощью которого можете определить, обладает ли душой место, в котором мы сейчас находимся? – снова спросил Атто, на этот раз не скрывая скепсиса.

– А какая женщина, заслуживающая ею называться, не будет владеть этим искусством? – ответила Клоридия с веселой улыбкой. – Но лучше скажите мне сначала, чего вы хотите. Я слышала, вы намереваетесь попасть во дворец Спады?

Я вкратце изложил ей нашу сложную ситуацию и рассказал о фламандском глобусе и чаше, которые мы хотели поискать в кунсткамере, оставленной покойным Виргилио Спадой.

– Перед вами как раз тот человек, который вам нужен: через пару дней будет разрешаться от бремени жена младшего управляющего по провианту. Вот уже несколько месяцев я посещаю ее. Это будет сложная процедура, она займет много времени, а женщина очень толстая и, конечно, мне потребуется помощь ее мужа. В это время дворец останется без охраны.

– Но ведь там будут бегать другие домашние слуги, – заметил я.

– Ты забыл, что на этой неделе их всех отправили на виллу Спада в помощь тамошним слугам? – ответила Клоридия с лукавой искрой в глазах. – К тому же я хочу поведать вам еще кое о чем: младший управляющий и его жена временно живут в комнатке на первом этаже – так им удобнее все охранять сейчас, когда дворец пуст. Собственно, они тоже должны были отправиться на виллу Спада, но из-за беременности жены им пришлось остаться. Так что это очень благоприятный случай для нас, – задорно закончила она.

«Она стала самоуверенной, моя Клоридия», – подумал я. О моем теле и моей жизни она беспокоилась, только когда меня не было рядом. Если же она могла сопровождать меня или находиться поблизости, как в данном случае, то становилась просто безрассудно смелой, как будто считала себя могущественной богиней, одного присутствия которой достаточно, чтобы сделать меня непобедимым.

– А во дворце точно больше никого не будет? – засомневался Атто.

– Естественно, там будут еще охранники. Но они патрулируют только вокруг здания, – объяснила Клоридия.

– Однако нам нужно попасть во дворец Спады как можно скорее, – возразил Атто. – Мы не сможем ждать, пока наступит назначенный свыше день для вашей беременной.

– Не проблема. Сегодня я иду к ней на осмотр: отвар из крепких, стимулирующих трав… и дело сделано.

– Неужели ты хочешь сказать, что благодаря тебе она может родить раньше? – удивился я, так как до сих пор моя жена никогда не выдавала мне, что повитухи обладают подобными знаниями. – Как это возможно?

– Очень просто. Я заставлю ее матку чихать.

Мы с Атто промолчали – нам стало страшно, что это может иметь какие-то последствия. Клоридия взяла нас под руки.

– Неужели вы хотите заявить, будто женская матка может чихать? – недоверчиво спросил аббат.

– Ну конечно. Это точно так же, как с носом. Нужно взять квент^[66] майорана, по половине квента чернушки, пряных гвоздик и очень мелко истолченного белого перца, смешать, добавив другие ингредиенты, по половине скрупула^[67] каждый: мускатный орех, белую чемерицу и манжетку. Все это тщательно перемешивают и из смеси делают мельчайший порошок. С помощью пера этот порошок несколько раз вдувают в матку женщины, чем вызывают чудесное чихание. Если этого будет недостаточно, то порошок смешивают с жиром и бросают на сковороду на углях, и тогда пары от нагретого порошка заставят матку чихать. Естественно, матка должна быть широко открытой, чтобы пары могли проникнуть в нее, а этого можно достигнуть, если прочно обмотать женщине пупок покрывалом.

– Простите, – обеспокоенно прервал ее Мелани. – А это не опасно?

– Конечно, нет. И напротив, существуют такие лекарственные средства, действие которых даже очень благоприятно для матки женщины, например аромат мускуса и амбры: они заставляют ее опуститься вниз, так как ей очень нравятся такие запахи. Я уверена, что младший управляющий дворца Спады тут же пошлет за мной после таких маленьких искусных приемов, ведь ребенку очень захочется появиться на этот свет.

– А если это не удастся?

– Удастся. В противном случае мне останется лишь применить средства, которые действуют очень быстро благодаря некоторым тайным свойствам. Например, можно использовать камень орла, привязав его к бедру, кожу оленя или семя портулака, которые лают выпить роженице подмешанными в белое вино, или же послед собаки, истертый в порошок, – им натирают отверстие полового органа, а еще – кожу, которую змея сбрасывает в марте – ее вводят в матку. Но, правда, последняя процедура не так уж безопасна.

Аббат Мелани побледнел, когда услышал, как Клоридия непринужденно перечисляла все эти искусные приемы.

– А когда ты думаешь, что… – спросил я ее, намекая на срок родов.

– Ну, грубо говоря, если учесть, что она достаточно толстая, схватки начнутся не раньше завтрашнего вечера. Это слишком поздно?

– Нет, вполне нормально. Но как мы войдем туда, а потом выйдем? – поинтересовался аббат.

– Когда я буду сегодня во дворце Спады, то между делом хорошенько разведаю всю обстановку. Завтра в первой половине дня я смогу все рассказать вам. Но в одном деле придется обойтись без меня: я говорю о ключах к комнатам.

– Это самое легкое дело, – ответил Атто с довольной улыбкой.

И я знал, о ком он подумал.

12 июля лета Господня 1700, вечер шестой

На этот раз меня определили на работу в саду, где я, разумеется, снова был одет янычаром и обязан был держать, как и другие, искусственные светильники для галантной пьесы, которую здесь собирались разыграть. Я должен был работать под руководством дворецкого, дона Паскатио Мелькиори, которого в свою очередь подробно проинструктировал художник спектакля У него была одна чрезвычайно оригинальная идея: используя разнообразные приемы, разыграть свою собственную пьесу, которая повеселит и развлечет гостей, ожидающих начала основного представления.

На месте действия был поставлен письменный стол, в центре его горел огонь, на котором в чайнике кипела вода. Несколько кардиналов с любопытством подошли ближе.

– Мы приготовим различные просвечивающиеся краски для украшения комического представления, которое будет сыграно сегодня вечером, а именно цвета голубого сапфира или же небесно-голубого – самого красивого из всех цветов, – начал одетый в роскошную ливрею дон Паскатио как человек, работающий на аукционе, а я следовал за ним, перекинув через плечо мешок с миской для парикмахера, и с латунным кубком под мышкой.

– Господин птичник, приготовьтесь, достаем колбу с нашатырем из мешка. Тщательно смачиваем дно и стенки миски, пока она полностью не станет мокрой. Затем добавляем туда немного воды, но очень осторожно, ибо чем больше нашатырного спирта, тем ярче будет краска.

Я сделал все, как он сказал. Я перелил воду из миски через сукно в латунный кубок. И сам немало удивился, когда увидел, как вода стала сапфирно-голубой. Затем он приказал мне налить часть воды в пузатые стеклянные стаканы, странная форма которых напоминала полумесяц: одна сторона была выпуклой, а другая – вогнутой.

– А теперь мы приготовим изумрудную воду, – сказал дон Паскатио, доставая из мешка бутылочки с желтым порошком, выглядевшим точь-в-точь как шафран.

Он насыпал немного этого порошка в голубую воду двух пузатых стаканов, медленно помешал ее ложкой, и жидкость в одно мгновение стала зеленой.

Затем мы решили растворить большое количество алунита в чайнике с кипящей водой, убрали пену и через фетр перелили жидкость в пять разных бутылок, последняя была размером с кастрюлю.

– Пожалуйста, рубиново-красный цвет, – объявил дон Паскатио столпившимся вокруг него людям и налил несколько капель красного вина в первую бутылочку – вода сразу же окрасилась в очень насыщенный красный цвет.

– А вот и шпинелево-рубиновый, – восторженно заявил дворецкий, наливая во вторую бутылочку красное и белое вино.

В последние две бутылочки он налил вина фраскати и немного красного вина из Марино.

– И теперь я представляю публике цвета темно-серый и топаза! – сказал он очень довольным голосом, когда лица наблюдавшей за ним достопочтенной публики и высокопреосвященств удивленно вытянулись.

– Ну, а эта? – спросил кардинал Мориджиа, указывая на самый большой сосуд.

– Она такой и останется: будет бриллиантового цвета, который имеет дневное светило над греческими островами, – ответил дон Паскатио, который никогда не был в Греции, а лишь повторял слова архитектора, словно попугай.

На этом представление с приготовлением красок было закончено. То, что нам нужно было сейчас сделать, как объяснил мне дон Паскатио, должно было остаться в тайне от любопытных глаз.

– Потому что, если они увидят как мы это делаем, ни о каком чуде уже речь идти не сможет, – сказал он с заговорщицким выражением лица.

С помощью других слуг мы перенесли бутылки за раскрашенную сцену, которая изображала ландшафт Кипра. Здесь была деревянная стена с отверстиями. Мы поставили бутылки на треногу, так чтобы своими выпуклыми сторонами они закрывали дырки в стене. За каждой бутылкой со стороны вогнутой части мы повесили чезенделло и лампу, которая давала ровный свет.

– Принеси большую бутылку и поставь туда наверх, – приказал мне дворецкий, указав на разрисованную сцену, – а вместо лампы зажги большой факел. За факелом поставь хорошо отполированную миску, которая будет отражать пламя факела.

Насколько же велико было мое удивление, когда мы вышли из-за кулис и посмотрели на результат всех этих приготовлений: огненное бриллиантовое солнце, которое было очень красиво нарисовано на кипрском небе, изображенном на заднике сцены, заливало веселый пейзаж с рубиново-красными, шпинелево-рубиновыми и желтыми цветами, а вдали виднелось отливающее сапфирно-голубым море и сероватым перламутром светились гребешки морских волн.

Кроме того, сцена была украшена перьями, камнями, холмами, небольшими скалами, травой, колодцем и даже крестьянскими домиками. Все это было сделано из тончайшего разноцветного шелка. Поскольку расточительность щедрого кардинала Спады и художественное восприятие архитектора вступили в непримиримый конфликт, то было решено вырезать большую часть представления нашего садовника, для того чтобы заново сделать все вещи из шелка, что было намного дороже, чем если бы это были натуральные материалы. Один из этих артефактов – море со множеством бухт – был усыпан ракушками, моллюсками и прочими предметами, кораллами всевозможных цветов, жемчужными раковинами, между камнями сидели крабы, было такое разнообразие красивейших вещей, что я был потрясен, и хочу вам о них поведать.

Сцена освещалась только с помощью висящих факелов, которые представляли собой изысканную пару светильников. Они были нужны, поскольку представление начиналось ближе к вечеру, когда расточительное солнце уже прольет свой свет за день. Другие светильники также радовали зрителей не только ярким светом, но и благоуханием: сосуды с камфарным маслом стояли или были подвешены над канделябрами и факелами и как, говорил Серилио, создавали приятное свечение и благоухание, дабы сердца и души гостей настроились на то, чтобы получить удовольствие от представления.

Ряды удобных зрительских кресел, обитых сатином, были заняты почтенной публикой. До начала представления я сидел на земле, сбоку от зрителей. Место было очень неудобным, зато оттуда я смог подслушать несколько комментариев зрителей, сидевших в первых рядах. Трое кавалеров. Они обменялись парой остроумных замечаний, когда актеры уже начинали представление.

– Последнее представление, которое помню, я смотрел в марте, во дворце, где находится секретариат. Это была оратория Скарлатти «Святая весть», – сказал кто-то из трех.

– Та самая, для которой текст написал кардинал Оттобони?

– Да, именно.

– Этобыли стихи кардинала? Ведь он же член научной академии Аркадии. Они были как… соответствующе идиллическими?

– Ну, скорее соответствующе простыми, – ответил другой.

На это все трое громко рассмеялись, но сразу же вместе со всеми начали аплодировать, приветствуя актеров.

– Если это действительно простенькие пьески, что уж тогда говорить о комедии Жана Доменико Бонматтея Пиоли.

– Той, что опубликовали в январе прошлого года?

– Да, настоящий бред. Оттобони продвигал ее, но комедии Пиоли с таким простым сюжетом, что их следовало бы даже называть плохими.

– У Его Святейшества, кажется, снова плохо со здоровьем, – сказал третий кавалер, чтобы сменить тему. – Сегодня девятая годовщина его понтификата. На Квиринале была месса с папским хором Сикстинской капеллы, а он не смог присутствовать.

– Нет, я объясню вам, в чем дело. Его сломили удары испанских послов и их немецких товарищей.

– Неужели? – удивился один из них. – Вы хотите сказать, что им все-таки удалось его переубедить?

Старый больной человек, он не может долго сопротивляться таким хитрым лисам.

– Бедный человек. Наверное, дело затянулось до обеда, – вставил третий собеседник. – Его Святейшество увидели снова только во второй половине дня, когда он под громкие аплодисменты появился в городе.

– Он заслуживает того, чтобы его признали святым мучеником.

– Надеемся, что Господь Бог скоро призовет понтифика к себе чтобы прекратить его страдания. Он-то и считать уже не может.

– Замолчи, lupus in fabula,^[68] – сказал другой, указывая на вход в сад, где только что появился кардинал Спада в сопровождении пары новобрачных, что вызвало еще один взрыв аплодисментов.

Резким коротким жестом хозяин дома подал сигнал к началу представления. Это была шутливая пьеса, написанная римлянином Епифанио Джицци, которая называлась «Любовь как вознаграждение за постоянство». Название и тема – благородные чувства должны быть умеренными и соответствовать добродетели правды и непоколебимости, чего требуют священные узы брака.

Сцена открылась без конферансье, зато с эффектами, которые доставили большое удовольствие зрителям. Архитектор приготовил к представлению несколько маленьких фигурок из плотного разрисованного картона, которые должны были проходить под сценой. Они передвигались на деревянной балке с помощью устройства под названием «ласточкин хвост». Оно приводилось в действие самим архитектором, который прятался за сценой. Сопровождением служили приглушенная музыка и пение. Одновременно с этим на небе появлялись также вырезанные из картона луна, звезды и другие планеты – они держались на тонкой железной проволоке, которая не была видна зрителям.

Шутливая пьеса была написана легко и прекрасно развлекла публику. Действие происходило на острове Кипр, главные персонажи – два рыцаря, Розауро и Армильо, последний в сопровождении своего неотесанного слуги Барафона. Рыцари соперничают за расположение двух девушек – Флоринды и Челидальбы. После многочисленных недоразумений и козней судьбы (дуэль, крушение корабля, голод, неузнавание, сцены признаний и попытки самоубийства), выясняется, что Армильо на самом деле зовут Альчести и он является братом Челидальбы, настоящее имя которой – Линдори. Флоринда все это время не принимает знаков внимания Розауро» но в конце сдается и выходит за него замуж, таким образом доказав, что любовь является наградой за постоянство.

Рыцари были одеты в роскошные костюмы из дорогих шелковых тканей, и даже камзол слуги изнутри был отделан мягким мехом диких животных. Рыболовная сеть рыбаков (статистов, заполнявших берег) была сделана из чистого золота, одежда нимф и пастухов не давала ни малейшего повода говорить о скупости синьора Спады.

Пока актеры вызывали у достопочтенной публики аплодисменты и овации, я работал за кулисами вместе с другими слугами, создавая разнообразнейшие эффекты. Мы изобразили поразительное кораблекрушение. Гром мы создавали, катая большой камень по деревянному полу, молнию – опуская на сцену позолоченный трезубец, сверкавший, как настоящая молния. Зарницу я сделал под сценой с помощью спички и порошка олифы. Мы изобразили гром, молнию и зарницу одновременно и достигли великолепного эффекта. Выжившие после кораблекрушения герои согревались на сцене теплом огня, который мы «разожгли» благодаря свече и самой крепкой, выдержанной водке, – на удивление, она горела довольно долго.

Пока я манипулировал за кулисами, мои мысли были заняты совершенно другим. Что имели в виду почтенные господа, чью болтовню я подслушал, когда говорили, что испанский посол граф Узеда наконец-то убедил Папу? Услышав такое, можно было предположить, что он и другие оказали давление на умирающего Папу чтобы заставить его сделать что-то такое, в чем он не был уверен. О графе Узеде я знал только то, что прочитал в переписке Атто и мадам коннетабль: посол Испании передал Его Святейшеству прошение от Карла II о помощи.

В чем он должен был его переубедить? И кем были другие «хитрые лисы», которые вместе с Узедой должны были заставить Папу согласиться без опасений? Эти три господина, которых я подслушал, искренне сопереживали Папе, который страдал и больше не имел никакой власти. Не напоминали ли мне эти слова размышления мадам? Она написала, что Папа часто поговаривал: «Кто отнимает у нас сан, дарованный представителю Христа тот не имеет уважения». Кто осмелился поступить так с наследником Петра?

«Lupus in fabula», – под конец прошептал один из трех господ, когда появился кардинал Фабрицио Спада и разговор резко оборвался. Что это означало? Что мой хороший и добродетельный господин, возможно, был одним из «хитрых лисов»?

* * *

– Я рад, что могу констатировать: то, о чем говорил ученый отец Жан Мабильон о библиотеках Рима, правда, – они и по сей день находятся в таком же идеальном состоянии, как и в то время, когда я посещал их много лет назад, во время первого визита в Италию, – восторженно сказал Бюва.

После завершения представления на сцене аббат Мелани вернулся вместе со мной в свои покои и потребовал от секретаря отчитаться, какие зацепки он обнаружил при своем расследовании. Наконец-то я узнал, за кем гонялся верный слуга Атто во время походов по городу.

– Бюва, оставь этого падре Мабильона в покое и скажи мне, чего ты добился, – потребовал Атто.

Секретарь покопался в ворохе бумажек, которые он в спешке исписал мелким аккуратным почерком.

– Прежде всего я посоветовался с Бенедетто Миллино, бывшим библиотекарем шведской королевы Кристины, который.

– Меня не интересует, что он вам там насоветовал, говорит только то, что вам удалось выяснить.

Бюва как раз и хотел об этом рассказать. Он побывал в библиотеке науки в Ангелике, в Барберини у Четырех фонтанов, в библиотеке колледжа Апостольского покаяния, в колледже младших отцов-францисканцев и базилике Латерана, затем в базилике покаяния Святой Марии Маггиоре, в Валличеллиане при Новой церкви, в библиотеке колледжа Клементино, был в Колоннезе и даже в Сирлете, в библиотеках церкви Святого Андреа на дела Балле отцов-театинцев, в Святой Троицы дай Монти у отцов-минималистов от Святого Франческо ди Паоло, а также в библиотеке достоуважаемого кардинала Казанате, которая сейчас принадлежит отцам-доминиканцам, потом…

– Уже хорошо, уже хорошо. Самое важное, что вы не посетили библиотеки иезуитов и Ватиканской библиотеки. Там полным-полно шпионов, все контролируется и записывается.

– Я вел себя так, как вы мне и поручили, аббат.

– Очень на это надеюсь. Я трижды отказывался от того, чтобы обыскать частные библиотеки кардиналов, такие как Чигиана и Памфилиана.

– Очень хорошо, господин аббат. Это бы очень бросилось в глаза, о чем вы меня и предупреждали.

На самом деле этот троекратный отказ дался аббату нелегко, потому что в Апостольской библиотеке Ватикана, у иезуитов или во дворце семей кардиналов Бюва нашел бы требуемые книги и манускрипты, потратив гораздо меньше времени.

К счастью, как только он показывал свое удостоверение служителя королевской библиотеки Парижа, в других местах ему благосклонно предоставляли доступ.

Он потрогал греческий кодекс, которому было более восьмисот лет, и даже полистал его, – в нем содержался известный Комментарий о мечтах Небукаднезара, выпущенный святым Ипполитом, епископом Порто; затем он в первый раз смог порыться в знаменитой восемнадцатитомной Античной энциклопедии, потом просмотрел собрание святых и светских учений господина Джаковаччи, латинский кодекс с актами Шалкедонского собора, в текст которого были внесены исправления в соответствии с латинскими оригиналами.

Дрожащими пальцами он пролистал личную коллекцию Сан-Филиппо Нери в библиотеке Валличелианы и нашел там книгу «Жизнь святого Эразма, святого мученика» – труд Джованни Содьяконо, бывшего монаха в Монте Касино, ставшего потом Папой Геласиусом II, затем обнаружил исключительно важную рукопись досточтимого Беды о вращении Луны вокруг Земли и о шести эрах, потом просмотрел коллекции Ахилла Щтация Португальского, Джакомо Волпони из Адрии и Винченцо Бандалокки, а также известные коллекции адвоката Эрколе Ронкони.

Но самым волнующим было посещение библиотеки Колледжа пропаганды Фиде. Она известна на весь мир своей типографией где мужественно и дальновидно печатали книги на почти двадцати двух языках. Особой заслугой этой библиотеки, как подчеркнул секретарь Атто, были удивительно точные списки хранящихся там книг, включая печатные издания других стран, упорядоченных по языку и классифицированных в зависимости от обычаев, религиозных и этнических особенностей. Там были также книги, написанные разными значками, шифрами, иероглифами и красками, исчерченные таинственными линиями на слоновьей коже, на высушенной кожице и перепонках рыб, на змеиной коже…

– Хватит, Бюва, хватит, черт побери! – закричал Атто, ударив себя кулаком по колену. – Книги, напечатанные на высушенной кожице рыб, меня вообще не интересуют. Почему происходит так, что, как только вы начинаете говорить о книгах или о рукописях, вы теряете над собой контроль?

Бюва обиженно замолчал. В нашем маленьком коллективе воцарилось молчание. Меня впечатлило количество библиотек, которые посетил француз. За короткое время он прочесал большую часть архивных коллекций города, которые часто располагались далеко друг от друга, их объем был известен каждому, так как десятки пап и кардиналов за столетия накопили огромное множество напечатанных книги рукописей. Только страсть к литературе и к текстам могла воодушевить человека на такой изматывающий труд. Мне было очень жаль: секретарь Атто так старался, чтобы перейти от подробнейшего анализа к синтезу.

– Бюва, я отправил вас на поиски определенных книг, поскольку в этом городе все говорят об одной вещи, но никто не имеет четкого представления о ней. Рассказывайте мне, что вы разузнали из того, что я вам поручил: черретаны, – попросил его аббат. – Итак, что вы можете сообщить об их таинственном языке?

– Он очень сложный, – ответил Бюва, в этот раз уже не так горячо. Сбиры на самом деле могут выучить основы этого языка. Однако только если ежедневно заниматься им, можно понять, о чем шепчутся черретаны. Этому языку не одна сотня лет, но время от времени, когда черретаны замечают, что он стал не таким уже непостижимым, они изменяют правила ровно настолько, чтобы он снова стал совершенно непонятным. Традиции черретанов требуют, чтобы только их король, который называется главным майористом, и только он устанавливал новые правила. Он сам излагает их в письменном виде (поэтому он не мог быть неграмотным), и потом на всеобщем собрании эта писанина зачитывается представителями каждой секты. После этого они следят за тем, чтобы новых правил придерживались все черретаны. Таким образом, они являются единственными, кто разговаривает на этом языке, и никто не может ничего понять. Даже если им становятся известны военные тайны государства и они передают их врагам.

– Шпионаж, – пробурчал Атто. – Видите, я же знал! Проклятый Ламберг!

– А как у них получается выведывать такие тайны? – удивился я.

– Главное – они всегда остаются незамеченными. Никто не обращает внимания на сидящего на улице старого полупьяного попрошайку, – сказал Бюва, – но он спит только вполглаза и наблюдает, когда ты приходишь и уходишь, в каком обществе вращаешься, подслушивает под окном разговоры. А если появится такая возможность, он стащит что-нибудь прямо у тебя подносом. Кроме того, их очень много, очень-очень много, и они знают обо всем, что происходит. Кто-то что-то заметил? Об этом тут же узнают десятеро, потом сразу сто человек. Никто не может отличить одного черретана от другого, все они одинаково грязные, и никто не понимает, о чем они разговаривают. Их братства…

– Постойте: вы проверили ту книгу, которую я вам называл?

– Да, господин аббат. Как вы помните, «Корабль дураков» Себастьяна Бранта содержит главу о немецких черретанах. У них тоже есть свой тайный язык, и они тесно общаются с итальянскими Коллегами. Об этом свидетельствует тот факт, что среди итальянских бродяг есть группы, которые называются ланци, ланкрезине и ланкиезине, а эти названия происходят от немецкого слова landreisig, то есть: бездомный, бродяга. Кроме того у каждой группы есть…

– Ага, они тесно взаимодействуют? Хорошо, очень хорошо продолжай.

– На чем я остановился? А, нуда. «Корабльдураков» – очень интересный исторический источник для изучения черретанов и их обычаев, единственный в своем роде, так как он был опубликован в 1494 году, в канун базельской Масленицы, и в него входит так называемый Liber vagatorum, первый и самый старый из сохранившихся документов о бродягах. Хотя он использовался с конца пятнадцатого века, опубликован был только в 1510 году…

– Ближе к делу.

Бюва торопливо достал из кармана бумагу и прочитал:

– А ты можешь перевести этот тайный язык? Давай! – попросил Мела ни.

– Например, Terich – это страна, Stabiler – попрошайка, Hornlüten – сутенерша, foppen, färben und ditzen – значит врать, обманывать, притворяться больным, Predger – это попрошайка, wo der Johann grimme sei – означает: там, где хорошее вино, Schöchelboß – это гостиницы, трактиры, Rüblingjunen – значит играть в кости, beseveln – расстрелять, veralchend – бродяжничать, über den Breithart – переводится как «далеко». Rughart и Breitfuß – это куры и гуси, flößen – значит напиваться, Lüßling – это ухо, голова или шея, Grantner – тоже попрошайка но больной, Kianvetzer – те бродяги, которые попрошайничают на Рождество.

Бюва произнес все это на одном дыхании и так быстро, что ни я, ни аббат ничего не поняли.

– Хорошо, отлично, – торопливо заметил Атто. – Действительно очень хорошо, мои комплименты. По крайней мере, теперь жаргон для нас больше не тайна.

– Но, честно говоря, господин аббат, – запинаясь, проговорил секретарь, – я перевел вам не жаргон, которым пользуется Брант. Издание, которое я читал, было уже с пометками.

– Что? Ты хочешь сказать, что другие понятия в жаргоне не имеют перевода… – продолжил за него Мелани.

– Нет ни одного словаря, учебника или списка слов. Ничего в этом роде, господин аббат Мелани, – сообщил Бюва шепотом. – Поэтому язык черретанов расшифровать не получится. Уверяю вас, нет даже никакого алфавита.

– Это означает, что ты за мой счет целыми днями шатался по библиотекам, – прошипел Атто, – копался в макулатуре, разбирал каракули и тратил драгоценное время на греческие рукописи, церковные акты и подобное слабоумие и теперь сообщаешь мне такой результат?

– Но на самом деле… – пролепетал секретарь.

– И, кроме того, я поговорил о тебе с твоим начальником библиотеки, этим скрягой, чтобы он повысил тебе жалованье!

– Да он все равно не согласится, – отважился возразить Бюва писклявым голосом. – Но чтобы вернуться за словарем, который вам нужен, господин аббат, вы должны понимать, что…

– У нас нет времени. Нужно действовать прямо сейчас.

* * *

Угонио сдержал слово. Как мы и договаривались, через молодого паренька, который работал у него посыльным, он известил Сфасчиамонти о том, где его можно найти.

Сначала дорога верхом не была ни опасной, ни неудобной. Назначенное место встречи находилось за городской стеной, по ту сторону от ворот Пололо, рядом с кладбищем, где хоронили проституток.

Пока мы ехали верхом, у меня появилась возможность задать Атто вопросы не в присутствии Сфасчиамонти, державшегося на таком расстоянии впереди нас, что слышать он просто не мог. Бюва устало трусил позади.

– Вчера вы сказали, что Бюва будет собирать доказательства которые помогут нам взять Ламберга за жабры. Признаюсь, мне ваши слова показались не совсем понятными.

– Разумеется. Если не чувствуешь жгучего желания докопаться до правды, то никогда не достигнешь своей цели, – ответил он с вызывающим смехом. – Но на самом деле все просто. Послушай.

Черретаны заманили переплетчика в ловушку, и он умер, по роковой случайности или нет, не важно. Чего они хотели от бедного Гавера? Получить мой трактат о тайнах конклава. В нем также шла речь об одной заказной краже, когда свора этих черретанов не знала, что делать с украденным. В случае с Гавером они все пустили на самотек, а это было ненадежно. Но когда заказчик начал просматривать добычу, он обнаружил, что моего трактата там нет.

– Потому что вы в тот момент уже забрали его у мастера, который делает четки.

– Именно.

– А вы уверены, что за всем этим стоит Ламберг?

– Ну конечно. Можно сделать вывод, что у заказчика достаточно средств: он имеет людей, деньги и защищен с тыла, а также заинтересован в дипломатии на высоком уровне. Он точно знает, что и у аббата Мелани есть значительная поддержка, ему известны факты и люди, способные сыграть большую роль на предстоящем конклаве. Картина, которая наводит на графа Ламберга.

Когда цоканье копыт снова послышалось недалеко от нас, я начал в тишине размышлять о словах Атто. Я подумал о темном образе императорского посла, о его взгляде сфинкса, о его странном запахе. Он вмешивался в дела Испании, планировал предательства, загадочные смерти, отравления…

– Проникновение в дом Гавера – дело рук черретанов, – продолжил Атто, – и вот смотри, какое совпадение: в немецкоязычных странах тоже есть сообщества черретанов, которые каким-то образом побратались со здешними. Ламберг поэтому мог быть осведомлен об этом сброде, готовом выполнить любую работу. Подумай о том, что наш любимый грабитель святынь Угонио, он же Тойч, является сообщником черретанов и сам родом из Вены. Отсюда мы переходим к следующему пункту. Поскольку налет на переплетчика окончился неудачей, Угонио было поручено поискать на вилле Спада мой трактат о совете кардиналов. И в этот раз они его нашли.

– А рана на вашей руке? – спросил я. Мне казалось, что я уже знаю ответ.

– Все очень просто. Ламберг хотел меня запугать. И основательно. Он надеялся, что я испугаюсь и уберусь отсюда.

– Значит, он не хотел вас убивать. Но я не пойму одного: почему Ламберг, среди всех дипломатов и агентов его величества короля Франции, находящихся сейчас в Риме, взял именно вас на мушку?

– Но это же ясно как божий день, мой мальчик! Он знает, что мои слова и письма адресованы очень могущественному человеку и что я могу повлиять на некоторых высокопоставленных членов коллегии кардиналов, которые как раз собрались… ну, которые будут готовить выборы нового Папы, и исход этого дела очень важен для Ламберга.

Мне показалось не случайным то обстоятельство, что Атто заколебался, объясняя мне, почему граф Ламберг должен был попытаться выкрасть трактат. Мои подозрения имели очень серьезные основания: тайно прочитав письма Атто и Марии, я знал что в окружении Папы решался вопрос не только о составе конклава как хотел убедить меня в том Атто, но и ни много ни мало о судьбе испанского трона.

Но и этот аспект оставался для меня не совсем ясным. Почему Атто в своем воспоминании умолчал о том, что с ним произошло (кража, ранение в руку) и о связи этих событий с интригами вокруг испанского престола? Наверное, Ламберга, посла Габсбургов очень заинтересовал этот вопрос, если предположить, что австрийская; династия правителей стремилась к тому, чтобы посадить члена своего семейства на трон в Мадриде!

Я сделал вид, что удовлетворен объяснениями Мелани, и мы провели остаток пути в молчании.

Назначенное место встречи было жутким, омерзительным, и появление здесь пугающего силуэта Угонио выглядело вполне естественным. Угонио, в своем плаще с капюшоном, ждал нас среда могил. Несколько хищных ночных птиц огласили темноту своими гортанными криками. Теплый ночной воздух, словно пригнанный сюда из котла с бренными останками, в этом мертвом углу был еще тяжелее, темнее и плотнее. Угонио сделал правильный выбор. Трудно найти более подходящее место для тайной встречи, чем кладбище проституток.

Грабитель нес на спине большой джутовый мешок, согнувшись под его тяжестью.

– Что там у тебя? – спросил Атто.

– Одна мелочь совсем ниоткуда. Так, с года отпущения грехов.

Атто обошел вокруг него и осторожно пощупал мешок. Послышался такой скрежет, как будто вещи затолкали туда в страшном беспорядке, так что дерево, металл и кости перемалывали друг друга.

– Ага, в год отпущения грехов у тебя большие дела пошли, так ведь? – спросил Атто.

Угонио кивнул ему с агрессивной решительностью и что-то сказал.

– Тут есть маленькое зеркальце для дамы, – установил аббат Мелани, ощупывая угол мешка кончиками пальцев, – которое у нее украли, пока она молилась в церкви. А вот эта кучка монет, должно быть, милостыня, которую ты вытягиваешь из нормальных людей своими уловками. Но, возможно, это также позорное вознаграждение, которое ты получил, когда привел в грязную гостиницу нескольких уставших римских паломников. А вот это точно дароносица со святыми дарами, которую украли у зазевавшегося священника. А здесь, как мне кажется, лежит распятие, наверное, братства, украденное при посещении одной из четырех базилик, я прав?

Лицо грабителя святынь расползлось в зверской гримасе, что означало: Угонио испытывает стыд, оттого что его уличили в злодеяниях, совершенных в святой год.

Затем он достал из-под своей накидки маленькую книжечку и протянул ее Мелани. Это был плохо переплетенный томик, который насчитывал не более восьмидесяти страниц.

Атто глянул на форзац. Даже я вытянул шею и посмотрел на фронтиспис:

О новых правилах понимания

жаргона,

или языка мошенников.

Внутри находится алфавитный словарь.

Очень полезная, а также интересная работа.

Напечатано в городе Феррара, набрано

Джованмарией ди Мишелли и Антонио Марией ди Сивери

компаньонами. Год MDXLV

– Ага! – ухмыльнулся аббат и помахал книгой перед носом Бюва.

– Что это? – спросил я.

– То, что должен был раздобыть мой замечательный секретарь. Это словарь языка мошенников, или жаргона, смотря как его называть. Он поможет нам понять, что говорят черретаны. К счастью, я поручил еще и Угонио найти его, – ответил Атто, давая этому мошеннику пару золотых талеров.

– Я украл его у одного моего очень хорошего друга – смущенно ухмыльнулся Угонио.

– Судя по тому, что я вижу, речь идет о каком-то старом издании, которое не внушает мне доверия, – вставил секретарь Атто, нервно рассматривая книгу.

Мы начали листать страницы.

В таком порядке шли буквы алфавита, каждая с двойным спи ком слов повседневной речи и с соответствующим переводом на язык черретанов и обратно.

– Это очень и очень необычный словарь, – продолжал упорствовать скептически настроенный Бюва. – Тут перемешаны слова и предложения. И, кроме того, все очень запутано. «Письмо» – это бсаффот, «писатель» – кроиштель брифеля, а «переписываться» – означает играть в карты.

– Все равно это лучше, чем ничего, – оборвал его Атто. – Я как раз собирался сказать, что мы сейчас проверим. Что там прокричал тот вонючий черретан, когда мы нашли его с Рыжим?

– Бшидерих… и «Ты глупец», – напомнил я.

Мы полистали книгу и быстро нашли то, что нам требовалось.

– Вот видишь? – радостно воскликнул Атто, обращаясь к своему секретарю. – Именно так я и думал. «Бшидерих» – это сбиры, а «Ты глупец» означает, что нужно незаметно скрыться. Этот вонючий предупредил Рыжего, когда мы к нему приблизились. Выходит, что эта книжечка не такая уж и бесполезная. Но ты должен мне еще кое-что, я знаю, у тебя этого добра целая куча, – сказал Атто нашему грабителю, делая движение рукой, как если бы поворачивал ключ в замке.

Угонио сразу же догадался. Он кивнул с деловым видом, заговорщицки ухмыльнулся, залез себе под накидку и протянул аббату большое железное кольцо, на котором зазвенела дюжина ключей разного размера и формы. Это был тот самый арсенал, с помощью которого грабители открывали любые помещения в Риме, чтобы поискать в тайниках святые реликвии, которыми они приторговывали. Но гораздо чаще эти предметы использовались, чтобы грабить частные квартиры.

– Хорошо, очень хорошо, – заметил Атто, внимательно рассматривая тяжелые ключи. – Во дворце Спады они нам, несомненно, пригодятся.

Краем глаза я заметил, что Сфасчиамонти, как и любой другой хороший сбир, просто сгорал от желания выведать какую-нибудь полезную для себя информацию. Но он был явно смущен видом Угонио, с его звериными чертами гробокопателя, который в то же время был кем-то средним между шпионом и взломщиком, поэтому заметно отличался от известных ему преступников. Но сбир взял себя в руки и грубо спросил его:

– Значит так, что ты выяснил?

– Я поговорил с двумя майористами, – ответил грабитель.

В четверг трактат передадут большому легату, который будет представлять Албанию.

Атто побледнел. Новость была плохой с двух сторон. Черретаны не только передадут трактат Атто какому-то таинственному большому легату, но и тот в свою очередь вручит его некоему Албанцу. И кто это мог быть, как не кардинал Албани, великий секретарь папской грамоты Его Святейшества, человек, который уже два раза едко высказывался против аббата на вилле Спада?

– Где они будут прятать мой трактат до четверга?

– В святом шару.

– В святом шару?

У Сфасчиамонти был такой же удивленный и растерянный вид, как и у Атто Мелани.

– Они так выразились, – пожал плечами Угонио. – Потом великий легат Албанум будет выступать с обвинением против этого трактата и требовать расследования.

– А кто этот великий легат?

– Этого я не знаю. Я пытался вынюхать, но они не хотели со мной общаться.

Несколько монет (довольно значительная сумма) быстро перешли из рук Атто в руки Угонио. Тот со звоном опустил их в засаленный мешочек и надвинул капюшон на лоб. Затем он собрался уходить, чтобы исчезнуть в темноте.

– Ваш трактат подтверждает рискованную и опасную мудрость, – сказал он Атто, перед тем как уйти.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Если вы будете писать об этом, то наверняка очень встревожите майористов… они сильно занервничают. Будьте благоразумны, ваше сиятельство. И не просите меня больше докладывать о новостях и происшествиях. Я не хочу, чтобы меня лишили головы из-за этого или перерезали мне шею.

* * *

По дороге назад я даже не пытался заговорить с Атто. Это был неподходящий момент. После всего того, о чем нам доложил Угонио, стало ясно, что написанное в трактате Атто очень не понравилось черретанам. Это выглядело так, как будто они захотят появиться с настоящим обвинительным актом против Атто.

Кто же еще мог быть великий легат, как не граф Ламберг? Человек столь высокого ранга не мог быть назван иначе. Именно так и сделали черретаны.

Как поступит Албани, получив эту рукопись? Назовет Атто французским шпионом? После споров между ними на вилле Спада хитрому церковнику было бы очень легко смешать своего политического противника аббата Мелани с грязью и уничтожить или же обвинить его в шпионаже и политическом заговоре и арестовать.

Возникло много других вопросов, над которыми следовало подумать: где, черт побери, был святой шар и что это такое, где до этого судьбоносного четверга будет храниться трактат Атто, о котором сказал Угонио? Сфасчиамонти молчал. Казалось, что даже он не в силах разгадать эту загадку.

– Я совсем забыл: Ламберг хотел меня принять, – вдруг сообщил Мелани.

– Как вы узнали об этом?

– Ты видел, что я передал ему записку, когда раздавали шоколад?

– Да, я припоминаю, он еще ответил вам: «Ну хорошо, договорились». В этой записке вы попросили у него аудиенции?

– Именно. Позднее я спросил у его секретаря, и тот уточнил время. День, на который у меня назначена встреча с Ламбертом, – четверг.

На последнем слове голос Атто дрогнул. В этот день должна будет решиться его судьба. В этот день он узнает правду о нападении на него с ножом. Я наблюдал, как он сидел на своей кляче, и знал, что его душа отягощена еще одним переживанием. Я также видел одновременно двух гигантов: графа Ламберга, императорского посла, и кардинала Албани, секретаря папской грамоты.

Атто Мелани приехал в Рим, для того чтобы управлять судьбой конклава и внести свою лепту в будущее папства, – по крайней мере, так он мне сказал. Но рулевой попал в кораблекрушение, и судьба, которую он себе уготовил, разбила шлюпку его души, подобно тому как страшная Сцилла разбила корабль Одиссея.

13 июля лета Господня 1700, день седьмой

– Повитуха Клоридия, я ищу повитуху Клоридию! Открывай те быстро!

Не знаю, как долго стучали в дверь моего дома. Когда я наконец смог открыть глаза, то увидел, что в комнате еще совершенно темно. Моя жена уже оделась и вышла, чтобы открыть дверь.

Пока я наспех одевался, свежий воздух, ворвавшийся с улицы дал мне знать, что сейчас еще ночь и к тому же такой час, когда температура опускается до самой низкой отметки. Я подошел к жене. В двери стоял мальчик-возница, пригнавший карету из дворца Спады: у жены младшего управляющего по провианту отошли воды.

– Поспешите, пожалуйста, повитуха Клоридия! – торопил мальчик. – Один из стражников дворца Спады заплатил мне, чтобы я забрал вас. Кроме беременной и ее мужа, там никого нет, а он не знает, что ему делать. Вы нужны очень срочно.

– Так не должно быть, такого действительно не должно быть, – пробормотала моя жена, сердито топнула ногой и побежала собирать все необходимое.

– Пойди разбуди девочек, – приказала она мне, – и сразу же возвращайся за нами на виллу Спада.

– Ты хотела сказать, во дворец Спады, – поправил я ее.

– Я сказала: на виллу Спада, мы встретимся у заднего входа. И принеси также большой плащ из мешковины.

– Но мне не холодно.

– Делай то, что я говорю, и больше не задерживай меня, – сердито ответила Клоридия – ее просто выводила из себя моя несообразительность в ситуациях, требующих быстрого решения.

Ничего не понимая, я уставился сонным взглядом на жену, в то время как она бегала по комнате, вспоминая, что нужно взять: здесь полотенце, там бутылочку с каким-то маслом. Остановилась на мгновение посредине комнаты, чтобы подумать, затем взяла из сундука рубашку и халат, который носила совершенно в других случаях, завернула в них пару деревянных туфель и другую одежду и через секунду была уже в карете, торопя мальчика побыстрее везти ее на виллу Спада.

* * *

– И эти вязаные чулки тоже? Нет, это невозможно. Должно быть какое-то другое решение, дева Клоридия.

– Неужели вы хотите, чтобы младший управляющий поинтересовался, почему у моей помощницы из-под халата выглядывают замечательные красные чулки аббата?

Когда я встретился в назначенном месте с Клоридией, то едва смог поверить в то, что увидел в бледном свете луны: Атто, чье сонное выбритое лицо было полускрыто белым чепчиком повитухи, одетый в широкое женское платье, оставшееся у моей жены со времен последней беременности, тщетно пытался оказать сопротивление Клоридии, которая опытными руками приподняла полы одеяния, под которым скрывался аббат.

Клоридия ловко нарядила его старой повитухой, и сейчас, обнаружив, что аббат тайно натянул любимые красные шелковые чулки, выглядывающие из-под юбки, она заставила его сменить их на чулки из пеньковой пряжи, какие носили простые женщины. Только вот Атто никак не мог смириться с этим. Старый кастрат, успевший за время своей довольно долгой театральной карьеры спеть половине мира женские партии, прекрасно чувствовал себя в костюме повитухи. Но как примадонна он, конечно же, был возмущен необходимостью натягивать хлопчатобумажные чулки, по которым сразу можно определить низкое происхождение женщины.

– Может, вы предпочтете надеть деревянные башмаки прямо на голые ноги, как это делают нищенки? – нетерпеливо бранила его Клоридия.

– Хорошая идея, вы были бы отличной черретанкой, – язвительно поздравил я Атто, заслужив в ответ яростный взгляд.

Пока карета ждала нас перед воротами, моя супруга быстро проанализировала ситуацию. К сожалению, ее травы оказали гораздо более сильное действие, чем она ожидала: Клоридия рассчитывала что роды у жены младшего управляющего начнутся во второй половине дня, и до этого собиралась спокойно рассказать нам что ей удалось увидеть и узнать прошлым вечером во дворце.

– На это у нас сейчас нет времени, – обеспокоенно заявила она. – Тем не менее вкратце: я выяснила, что в бельэтаже есть закрытая галерея, соорудить которую приказал лично Виргили Спада. В ней находятся разные предметы, среди которых и тот фламандский глобус, о котором вы мне вчера рассказали. Возможно, вы найдете в той галерее то, что ищете. Квартира младшего управляющего находится на первом этаже, в правой части вестибюля с тремя пролетами. Сразу за ним вы натолкнетесь на лестницу. Остальное я покажу вам, когда мы будем там.

Мы с девочками поспешили к выходу. По пути Клоридия сообщила нам о своем плане:

– Слушайте все, что я буду говорить младшему управляющему: так как его жена очень толстая, то, кроме дочек, мне понадобится надежная старая повитуха, – она указала на Атто, – а кроме ее мужа, мне потребуется еще один человек, который будет держать роженицу во время родов. Оба наших цыпленка будут помогать мне с инструментами, полотенцами и прочими вещами.

– Думаете, он поверит этому? – спросил Атто, недоверчиво разглядывая свой наряд.

– Не беспокойтесь, господин аббат, – успокоила его Клоридия мягким голосом. – Все пройдет как нельзя лучше.

Она с улыбкой осмотрела его с головы до пят: говорить женским голосом и вести себя по-женски Атто будет совсем нетрудно.

Значит, ему придется играть роль помощницы повитухи – дело вовсе небезопасное, не говоря уже о том, что аббат испытывал отвращение от одной мысли о родах. Как, черт возьми, Клоридия заставила его решиться на такой маскарад? Мне стало жаль, ч я не присутствовал в тот момент.

– Вам хорошо смеяться, – ответил Мелани. – Но вы еще не объяснили мне, как я смогу улизнуть из квартиры младшего управляющего. В конце концов, мне не хотелось бы по-нашему ассистировать вам при родах и вернуться домой ни с чем.

– Доверьтесь мне, – прошептала ему в ответ Клоридия, и поскольку в это время мы уже дошли до ворот виллы, добавила: – У нас больше нет времени на объяснения. Я дам вам понять, когда наступит время оставить меня одну.

– Но… – начал было Атто.

– А теперь молчите.

– А как же я? – пришлось спросить мне.

– Делай вид, будто прощаешься с нами. Как только я отвлеку мальчика-возницу, завернись в свой плащ и спрячься сзади.

Мою скромную особу дорогая жена решила не переодевать. «Ах да, – подумал я, слегка огорчившись, – благодаря незначительному росту мне будет легче тайно проскользнуть…»

Едва они сели в карету, я быстро и осторожно, как только мог, спрятался сзади, завернувшись в плащ. «К счастью, – подумал я с улыбкой, – присутствия моих маленьких шалуний вполне достаточно, чтобы молодой возница всю дорогу отвлекался».

Карета въехала во двор дворца, и я еще ниже опустил на голову капюшон плаща. Охранники пропустили нас, только кивнув головой.

Как и сообщила нам Клоридия, управляющий с женой, которая незадолго до своей беременности приехала из Милана и поступила на службу к кардиналу Спаде, временно расположился на первом этаже, так что сейчас они могли следить за входом во дворец, когда все остальные слуги из-за свадьбы были переведены на виллу Спада.

Я ждал, спрятавшись в каретном сарае. Как и было условлено, Клоридия быстро вернулась ко мне под предлогом, что забыла свою сумку в карете. И пока младший управляющий и Мелани шли к роженице через служебный вход, она тайно провела меня в здание. Мы поднялись на второй этаж. Мне сразу же пришлось воспользоваться той волшебной связкой ключей и отмычек, которой снабдил нас Угонио. Как и ожидалось, после нескольких попыток я подобрал нужный экземпляр.

– Подожди здесь и постарайся не шуметь, – велела мне жена, напутственно поцеловав в лоб.

– Я скоро пришлю к тебе «повитуху» Мелани. Можешь подсматривать отсюда, – сказала она и открыла окно большого вестибюля, выходившего во внутренний двор, в ночную темноту. – Я еще вчера обдумала все как следует.

Клоридия показала мне, что из этого окна можно наблюдать за всем, что происходит в комнате роженицы. Очень удобная позиция – во время поисков мы сможем время от времени проверять, находится ли управляющий рядом с женой и не возникла ли какая-то опасность для нас. Я выглянул в окно. Атто и управляющий уже были в комнате, а на кровати лежала женщина. Даже отсюда было заметно, как тяжело она дышит. Увидев аббата Мелани, столь экстравагантно одетого, я не смог удержаться от улыбки. Он с большим нетерпением ожидал возвращения Клоридии. И чтобы сохранить самообладание и соответствовать своей роли, Атто один за другим вытаскивал инструменты из мешка, но держал их кончиками пальцев, так, словно они были мертвыми крысами.

Клоридия оставила меня в темноте, спустилась по лестнице и вошла в комнату к роженице. Я увидел, как она сняла с кровати три подголовника и положила их на пол. К моему большому удивлению, она велела роженице лечь на них, подложив три подушки, так что голова женщины стала свисать на пол.

Положение казалось мне довольно неудобным, видно было, что бедная женщина пожаловалась, но Клоридия сделала ее позу еще более странной, по крайней мере, я так решил, хотя ничего не понимал в этом. Клоридия подогнула ей ноги, как это показано на рисунке, который я здесь прилагаю:

– Что за жара у вас тут! – воскликнула Клоридия и открыла окно, так что теперь я со своего поста мог не только наблюдать, но и слышать, что происходит в комнате.

– Но неужели действительно необходимо, чтобы моя жена рожала в таком ужасном положении? – с жалостью произнес младший управляющий, которому было невыносимо смотреть на свою согнутую пополам жену.

– Но ведь я не виновата, что твоя жена такая полная. Жир, который собрался у нее на животе, давит на матку и сужает ее. И только в подобном положении зев матки может открыться достаточно, чтобы она могла легко родить, какой бы толстой она ни была.

– Это почему? – все еще сомневаясь, спросил муж, обращаясь к Атто, который тут же отвернулся от него, неопределенно разводя руками.

– Все очень просто: в таком положении жир распределяется по бокам, – ответила моя жена так, словно это должен знать каждый. – Если этого не сделать, то он помешает ребенку выйти наружу, как произошло бы в обычном акушерском кресле, где жир, воды и внутренности лежат вокруг матки и сдавливают ее, да еще и узкий зев, – все это затрудняет рождение ребенка.

Уложив стонущую женщину в такое положение, Клоридия приказала младшему управляющему и аббату Мелани (от стыда тот все время отводил взгляд от роженицы) крепко держать женщину за руки и опустилась перед ней на колени, тоже подложив подушку под ноги.

Она прикрыла половые органы женщины и попросила нашу старшую дочку принести кружку, до краев наполненную маслом из белых лилий, которым она смазала себе руки до локтей, живот и половые органы роженицы. Затем с большой ловкостью ввела правую руку в родовой канал и обильно смазала его маслом, чтобы и он стал мягче. После этого Клоридия приказала повернуть женщину на бок и смазала маслом место, расположенное в нижней части позвоночника и называемое крестцом, – во время родов он тоже прилично выступает, я сам видел это, когда Клоридия рожала двух наших дочек. Потом она сделала такое движение рукой, от которого у несчастной роженицы вырвался громкий крик боли.

– Черт возьми! Матка действительно сужена, – выругалась Клоридия. – Добрая повитуха, – велела она аббату Мелани, – встань и принеси мне масло из желтых фиалок, то, что в стеклянной баночке.

Она тут же использовала масло по назначению и одновременно прочитала нашим цыпляткам маленькую лекцию по акушерству.

– Если у роженицы узкая матка, необходимо смазать ее маслом из желтых фиалок. И так как один или даже десять мазков не помогут исправить недостаток природы, используют масло до двадцати или даже тридцати раз, чтобы тем самым, как учили Гиппократ и Авиценна, скорректировать натуру. Авиценна рекомендует даже сделать несколько инъекций масла в матку, дабы расслабить ее стенки.

Девочки согласно кивали. Младший управляющий и его жена, лица которых были залиты потом, смотрели с удивлением и благодарностью на такую знающую, умелую, опытную повитуху.

Я начал беспокоиться: Клоридия обещала отпустить аббата Мелани поскорее, но не делала для этого никаких попыток. Я видел, как растет нетерпение Атто: он бросал на мою супругу многозначительные сердитые взгляды.

– О Господи, масла не хватает, – вдруг спохватилась Клоридия. – Повитуха, пойди принеси мне побольше масла из той банки, которую я оставила в сумке.

Атто послушался. Когда он вернулся, Клоридия посмотрела на него с удивлением.

– Добрая повитуха, вы кажетесь мне не совсем здоровой.

– Хм, нуда, я действительно… – пробормотал Атто, который не понимал, к чему клонит Клоридия.

Моя жена продолжала пристально рассматривать его и снова спросила:

– Возможно, вы чувствуете легкое недомогание? Lassitudo?^[69] Головокружение?

Аббат Мелани лишь неопределенно жестикулировал, робко кивая в ответ. Клоридия вдруг резко подскочила, набросилась на него и схватила за горло. Ошеломленный, Атто вытаращил глаза и начал уже инстинктивно защищаться, когда Клоридия энергичным движением подняла нагрудник его халата и заглянула под него, будто хотела обследовать ему грудь:

– Эти красные пятна… – задумчиво пробормотала она, ощупывая то одну, то другую грудь, которые, как я знал, были набиты тряпками.

Тем временем даже жена младшего управляющего перестала жаловаться на боль и завороженно слушала, что говорила Клоридия.

– А эти другие, такие фиолетовые… Моя несчастная подруга, мне действительно очень жаль, но у вас петехии!

– Что-что? – спросили все хором.

– В Милане их называют оспинками, – объяснила Клоридия управляющему и его жене, и те вздрогнули от испуга.

Атто же наконец понял то, что мне стало ясно еще несколько минут назад. На его лице исчезла напряженность, и аббату с большим трудом удалось подавить вздох облегчения.

– Болезнь вызвана сильной жарой и обезвоживанием, – продолжила моя жена, – поэтому холерический темперамент легко заражается ею, а насколько я знаю, моя дорогая помощница обладает именно таким темпераментом. Бедная моя, позвольте посоветовать вам как можно скорее отправиться домой и попытаться сохранять спокойствие. Ешьте все только холодное, дабы остудить холерическую натуру, и вы увидите, что все пройдет. Мы справимся здесь и без вас.

– Можете спокойно взять моего мула из конюшни для слуг, – вмешался в разговор управляющий, страшно испугавшись возможности заразиться. – Он там один, так что не ошибетесь.

– А охранники? – спросил Атто жалобным голоском.

– Вы правы. Я провожу вас.

– Ни в коем случае! – тут же воскликнула Клоридия. – Вы нужны мне здесь. И кроме того, вам следует остерегаться заражения. Но должен ведь быть какой-то служебный ход, от которого у вас есть ключ…

И здесь снова моя хитрая Клоридия продумала все до мелочей Младший управляющий выдвинул ящик и достал ключ.

– У меня есть запасной, – нерешительным тоном сказал он Атто, – но я прошу вас.

– Вы получите его сразу же назад, не беспокойтесь, – оборвала его Клоридия, взяла ключ и передала аббату.

На самом деле нам не нужен был этот ключ: наверняка в связке ключей Угонио есть похожий экземпляр. Однако рассказать об этом младшему управляющему мы не могли.

Мелани бросил на Клоридию обиженный, но одновременно веселый взгляд, зажег свечу и поспешно исчез за дверью.

Я быстро подошел к темной лестнице, чтобы проверить, запомнил ли Атто указания Клоридии и не заблудился ли он.

– Твоя жена любит шутить, – заметил аббат, как только мы встретились с ним. – Историей о петехиях она сначала совершенно сбила меня с толку. В любом случае, у нее поистине замечательная память.

В этой сцене с петехиями Клоридия точно процитировала тезисы, услышанные ею семнадцать лет назад от Кристофано, врача из Сиены, с которым мы вместе оказались заперты на время карантина в «Оруженосце», где я тогда работал и познакомился с Атто. Разве можно забыть, что рассказывал нам сиенский эскулап, когда предостерегал нас, ведь мы словно завороженные ловили каждое его слово, так как жили в постоянном страхе заразиться чумой.

Поскольку Клоридия не успела обсудить с Атто возможные варианты, моя жена произнесла слово «петехии», чтобы дать ему знак, так как не сомневалась, что, услышав знакомое слово, он сразу же все поймет.

Я подвел Атто к окну в вестибюле и объяснил, что отсюда мы можем контролировать обстановку и вовремя предупредить опасность.

– А сейчас надо бояться сквозняка как чумы! Давай переложим твою жену сюда, к окну, – властным голосом приказала Клоридия управляющему, – чтобы она могла дышать прохладным воздухом раннего утра. Но, ради Бога, закройте дверь комнаты на замок, вашу жену нужно защитить от сквозняка! Мы откроем дверь только после того, как ребенок родится.

– Но я обязан каждые полчаса делать контрольный обход, – запротестовал младший управляющий.

– Исключено.

– Но…

– Вы понимаете, насколько важно не беспокоиться, не волноваться, чтобы избежать заражения. В скором времени болезнь высушит humidum radicale, то есть влагу в теле, и может убить, – донеслись до нас слова умелой повитухи Клоридии, которая теперь уже для собственного удовольствия процитировала слова Кристофано, услышанные много лет назад на постоялом дворе «Оруженосец».

После такого предупреждения младший управляющий, побледнев, словно призрак, закрыл дверь комнаты, а моя упрямая жена, довольно улыбаясь, снова опустилась на колени перед роженицей.

* * *

– Ну что, пора.

Сказав это, аббат Мелани со скрипом открыл дверь в темную комнату.

Войдя, мы сразу же закрыли за собой дверь. Мы не знали, сколько времени есть в нашем распоряжении (это зависело от того, как будут протекать роды у жены управляющего), а после родов муж роженицы отвезет Клоридию домой. К этому времени мы должны завершить наши поиски и увести с собой мула из сарая, чтобы управляющий ничего не заподозрил.

Мы пытались разглядеть, что находилось в этой мрачной комнате Единственным источником света была свеча, которую Атто взял в комнате управляющего. Пытаясь унять дрожь в ногах, я с любопытством рассматривал помещение. Зал, где мы стояли казался невероятно большим.

– Мне кажется, это вовсе не та галерея, о которой говорил твоя жена, – высказал свои соображения Атто.

– В любом случае глобуса здесь нет, – заметил я.

Мы прошли через зал, затем через следующий, и еще через один, каждый был богато украшен фресками и полон картин, которые вызвали у аббата полный восторг.

– Посмотри сюда, я знаю эти картины, они принадлежат кисти фламандского художника Ван Лера. Я видел их несколько лет назад в коллекции кардинала Казанате, упокой Господь его душу. – Он остановился перед четырьмя картинами (на них были изображены корова, корчма и две сцены убийств в лесу) и хихикнул: – Еще не прошло и четырех месяцев после смерти кардинала, как доминиканцы, которым он завещал все свое имущество, уже начали распродавать его наследство.

Пока Атто, забрав у меня свечку, освещал полотна, разглядывая их, я тайком, словно ночной кот, вернулся в вестибюль, чтобы проверить обстановку у Клоридии.

Схватки у роженицы становились все более частыми, бедная женщина очень страдала, но, как и предсказывала моя жена, ребенок не спешил появиться на свет. Поэтому управляющий, совсем было забывший о своих обязанностях, вдруг, к сожалению, вспомнил о них и попытался осуществить свой первоначальный замысел – совершить предписанный обход по комнатам дворца, хотя жена и просила его подержать ее за руку.

Однако Клоридия каждый раз находила какой-нибудь способ отвлечь его. В этот раз она стала развивать свою любимую тему грудное вскармливание.

– Так вы сказали, что хотите нанять кормилицу? Ха, наверное, вы живете в полном изобилии! Зачем же вашей жене грудь?

– Но, повитуха Клоридия, – запинаясь, начал младший управляющий, – моей жене нужно скоро приступать к своим обязанностям…

– Да, и зарабатывать как раз столько, чтобы платить кормилице! А не лучше ли оставить это крошечное существо у себя дома?

– Возможно, мы поговорим об этом позже, сейчас я должен сделать обход…

– Это просто невероятно! – воскликнула моя жена, быстро вскочила со своего места и преградила управляющему дорогу к двери. В наше время даже жены мелких ремесленников отсылают своих новорожденных детей к кормилице, как будто все сразу сделались князьями и нежными, благородными дамами. Бедные, они, конечно, не могут позволить такого беспокойства у себя дома, ведь им нужно выполнять служебные обязанности!

Младший управляющий не нашелся что ответить.

– Кто же не знает, – продолжила Клоридия, – что и для личных отношений гораздо лучше кормить детей дома, а не отдавать их кормилице? Даже Аулус Гуллий подтвердил это!

Мужчина, который явно не имел никакого представления о том, кто такой Аулус Гуллий, присмирел, услышав эту фамилию.

– Современные женщины в стремлении отдалить от себя ребенка воистину превосходят даже таких зверей, как тигрицы, – развивала свою мысль Клоридия. – Я действительно не знаю, какое еще животное, кроме человека, не хочет выкармливать собственных детей. Как возможно такое: мать носит будущего ребенка, кормит его собственной кровью, не зная еще, будет ли это мальчик, девочка или чудовище, но отнимает от груди и прогоняет из своей кровати, как только увидит младенца, услышит его хныканье и вздохи! Ведь он нуждается в ее помощи! И эта крошка должна довольствоваться тем, что ему даровали жизнь, но отказали в благополучии, словно грудь дана женщине Господом и природой только для украшения тела, а не для того, чтобы вскармливать детей…

По опыту я знал, что, если Клоридия начинала эту тему, она без труда могла задержать человека надолго.

Я вернулся к Атто, и мы продолжили наш путь в предрассветных сумерках. Мы поспешили пройти долгий ряд комнат, роскошно украшенных изображениями мифологических и исторических персонажей: комнату Амура и Психеи, зал Персея, галерею с лепкой, а затем комнату Каликстуса и Энея.

– Ничего не поделаешь. Здесь нет глобуса, о котором ты говорил.

В этот момент мы услышали взволнованный крик, а затем нескончаемый, раздирающий душу рев, который чуть не довел аббата Мелани до обморока. Мы поспешили к окну на лестнице Жена младшего управляющего родила. Травы, которыми воспользовалась Клоридия, дабы ускорить роды, дали более быстрый результат, чем наши поиски.

– Черт бы побрал твою жену. Пусть будет проклят тот момент, когда мы ей доверились, – пробурчал Мелани. – Теперь мы застрянем здесь, так ничего и не найдя.

Тут мы увидели Клоридию: держа в руках запеленутого новорожденного, она выглядывала в окно и быстрыми жестами давала нам понять, что мы можем продолжать поиски и не беспокоиться. Взволнованные, мы вновь занялись делом: миновали зал, посвященный Ахиллу, салон, отображающий историю Древнего Рима, еще два – один, посвященный четырем элементам, и другой – четырем временам года, большую галерею, кабинет и даже капеллу.

– Кое-что показалось мне странным, – заявил Атто. – Давай вернемся к лестнице.

– Зачем?

– Когда мы поднимались наверх, то вначале повернули направо. Теперь хочу попытать счастья на левой стороне. И я сразу же скажу тебе почему.

Скоро я и сам увидел, что у аббата были на это достаточные основания. Вернувшись в исходную точку, мы заметили, что если поднимемся по лестнице наверх и сразу же повернем налево, то найдем там галерею, которую мы еще не обследовали. Утренний свет, который в этот момент стал ярче, позволял нам разглядеть не только стены, двери и окна, но и очень высокие великолепные потолки.

Когда мы с помощью свечи зажгли свет в большом напольном канделябре, то смогли хорошенько рассмотреть все, что нас окружало. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что мы стоим в широкой галерее, украшенной всевозможными фресками. В ней было бесчисленное множество предметов искусств и дорогой мебели.

Даже самый неискушенный человек должен был сразу понять, что находится сейчас в одной из самых красивых и важных комнат дворца Спады, куда нужно приводить для благоговейного созерцания только достойных посетителей.

Это была та самая галерея, о которой говорила Клоридия: необычайно просторный зал в форме вытянутого прямоугольника. Одна стена была покрыта фресками и завешана картинами, противоположная – наоборот, разделена рядом больших окон, через которые в помещение вливался дневной свет. В проемах между окнами стояли мраморные бюсты. Круглый свод потолка украшала впечатляющей красоты фреска, ордер и значимость которой я не смог бы даже понять, если бы аббат Мелани все не разъяснил.

По словам Атто, в этих великолепных изображениях скрывались астрономические и астрологические символы. Я увидел ангелочков, державших большой белый шатер с нарисованными белыми линиями, которые пересекались на земной поверхности, как это бывает на глобусах. На одном конце фрески был изображен Меркурий, который нес на небо солнечные часы, в то время как другие языческие боги с удивлением и восхищением взирали на него. На противоположном конце я увидел четыре женские фигуры, которые олицетворяли оптику, астрономию, космографию и геометрию. Они также были заняты тем, что строили солнечные часы. Были еще четыре фигуры, несравненно красивые и достойные высочайшей похвалы.

На стенах в большом количестве висели великолепные картины, в основном портреты известных людей. В неярком свете раннего утра было еще трудно разглядеть детали, но мне казалось, что на меня смотрят живые люди.

Но как же я был удивлен, когда понял, что за нами наблюдают, и вовсе не человеческими глазами. Большой краб белого цвета притаился высоко наднашими головами, на потолке, и мрачно глядел на нас.

Святые небеса, господин аббат, вы только посмотрите наверх. Я еще никогда не видел такого большого краба, ползающего по потолку. Да еще и белого цвета! – воскликнул, я, холодея от страха.

– Ну что ж, мой мальчик, как я вижу, у тебя опять появилась возможность узнать что-то новенькое. Это и есть знаменитая галерея Astrolabium anacampticum дворца Спады.

– Астролабиум ана… как там дальше? – беспомощно попытался повторить я за ним, все еще с ужасом следя за белым крабом, хотя в данный момент он не собирался спрыгивать на нас.

– Проще говоря, то есть объясняю для тебя: это катоптрические солнечные часы, как их называл ученый отец Кирхер.

Удивленный, я переспросил.

– Вы сказали Кирхер?

Я вспомнил, что во время нашего приключения семнадцать лет назад мы занимались этим человеком, и даже вплотную.

– Если ты будешь хоть иногда читать газеты, – быстро ответил мне Атто, – то рано или поздно узнаешь что-нибудь о Mirabilia^[70] в твоем городе.

– Но я и так знаю, что дворец Спады полон архитектурных чудес и люди приезжают со всего мира полюбоваться им, но…

– Я надеюсь, ты хотя бы знаешь, что такое солнечные часы, – прервал меня аббат.

– Конечно, синьор Атто. С помощью таких часов можно определить время по тени, которую будет отбрасывать любой предмет, будь то камень или металлический прут, находящийся в определенной точке.

– Правильно. Эти же, что здесь, напротив, – особенные солнечные часы. Как сказал бы Кирхер, они функционируют катоптрически,^[71] то есть посредством не самого солнечного луча, а его отражения. Ты знаешь, что находится там, снаружи? – спросил он, указав на небольшое окошко, выходящее во двор.

– Это мне неизвестно.

– Там прикреплено зеркало, которое отражает свет солнца и луны. Спада приобрел для этой цели специальные зеркала разных форм и размеров, которые отражают солнечные и лунные лучи и проецируют их светящиеся очертания, например твоего белого краба. Он стал таким, каким ты его сейчас видишь, всего лишь благодаря простому солнечному зайчику, который преломляется на своде потолка галереи и таким образом показывает точное время.

Я снова посмотрел наверх: аббат был прав, чудовище было белым, потому что оно освещалось лучом света на потолке галереи.

– И он показывает точное время? – недоверчиво переспросил я.

– Конечно. Ты ведь легко распознал линии, начерченные на потолке. С их помощью (при условии, что свет не такой слабый, как в это время суток) можно определить часы и минуты по прохождению солнечного зайчика по своду. И этот свод здесь не что иное, как огромные солнечные часы, хотя и перевернутые. Луч падает не сверху вниз, как в обычных солнечных часах, а в противоположном направлении. Краб – это отраженный свет луны, и я предполагаю, что он имеет именно такую форму, потому что в эти июльские дни мы находимся в созвездии Рака, и для этого, вероятно, были использованы зеркала специальной формы.

После интересного объяснения Атто я продолжил осматривать помещение. И тут не смог удержаться от удивленного возгласа:

– Вы только посмотрите! Вот этот фламандский глобус! Нет, их даже два.

Мы подошли ближе, чтобы внимательнее рассмотреть находку. Чуть дальше действительно стояли два больших деревянных глобуса, один из них показывал области Земли, а другой – неба. Мы прочитали имя изобретателя – некий Блеу из Амстердама.

– Если это тот самый глобус, о котором ты слышал разговоры, то, к сожалению, он не имеет ничего общего с глобусом Капитор, – произнес Атто глухим усталым голосом.

– Это не он?

– Нет.

И правда, этот глобус, который стоял перед нами, не очень-то был похож на глобус, изображенный на картине, висящей на «Корабле». К тому же у него не было золотой подставки.

– Что теперь? – спросил я.

– Ничего. Мы ошиблись. Мы опять все сделали неправильно. – жалобным голосом заявил Атто и без сил присел на сундук.

Тут что-то на стене перед нами привлекло мое внимание. Аббат подошел ближе к одной из картин, украшавших стену зала без окон, и задумчиво остановился перед ней. Это был портрет строгого мужчины с быстрым, но мягким взглядом, высоким лбом четко очерченной линией рта и бородой с легкой сединой. На нем была треуголка, похожая на иезуитские, и накидка с вышитым между двумя ветками сердцем.

– Это он. Я представляю тебе Виргилио Спаду. Как я и говорил, он принадлежал к ордену ораторианцев, последователей святого Филиппо Нери, и здесь изображен в орденском одеянии. Это был мудрый и набожный человек. Помогал своему ордену в разных делах, но в первую очередь материально.

Я посмотрел на портреты других членов семьи, однако Атто не удостоил их и взгляда. Он постоял еще какое-то время, погруженный в свои мысли, затем сокрушенно покачал головой.

– Нет, мы совсем не продвигаемся дальше. Так не пойдет.

– Что вы имеете в виду? – спросил я, так как не знал, к чему он клонит.

– Мальчик, ты осмотрелся вокруг? Где, черт возьми, находится кунсткамера Виргилио Спады? Я не вижу здесь и намеков на нее. Мы не обнаружили ничего из этой коллекции. Она должна быть на виду, ведь семья Спады любит принимать уважаемых людей и показывать им свое богатство.

– И что?

– Этот портрет мне что-то напоминает.

– Что же?

– Я не знаю. Дай мне подумать, я так устал, слишком устал. А времени мало. Нужно посмотреть, как дела у Клоридии, вдруг ее уже увозят.

С этими словами аббат медленно побрел к двери, согнувшись под бременем лет и трудов, только разочаровавших его.

Пока я шел за ним, я решил еще раз полюбоваться чудесными и такими непонятными мне узорами катоптрических солнечных часов, которые теперь, при более ярком утреннем свете, можно было лучше разглядеть.

– Синьор Атто, а что означают все эти знаки и цифры, нарисованные там наверху?

. – Это знаки Зодиака с астрологическими таблицами для просчета констелляции, то есть положения звезд в гороскопе. А другие линии, которые ты видишь, показывают время в различных частях света, – объяснил Атто, тоже задрав нос кверху.

– Отец Виргилио интересовался и такими вещами? – пораженный, переспросил я, потому что знал, какой смертельной опасности всего полвека назад подвергал себя тот, кто увлекался гороскопами.

– О, что касается астрологии, то Спада всегда был большим ее поклонником. Виргилио и его брат Бернардино восхищались астрологией, даже когда она была запрещена. Как я уже говорил тебе, когда в 1662 году Виргилио умер, я уже год жил в Риме. Тогда я обнаружил у него книги, запрещенные церковной цензурой и, кроме того, некоторые рукописи, считавшиеся даже ересью, но которые…

Аббат неожиданно запнулся, не договорив фразы, остановился и уставился на меня так, словно его сразила молния.

– Мой мальчик, ты гений! – воскликнул он. Ничего не понимая, я посмотрел на него.

– Наконец я точно знаю, где искать чашу Капитор, – ответил он на мой немой вопрос.

После чего глухим от волнения голосом Мелани рассказал мне, что Виргилио Спада был страстным поклонником прежде всего логической астрологии, то есть занимался составлением предсказаний и гороскопов. Он изучал свою собственную констелляцию планет, а также констелляцию отца и многих других. Но в 1663 году эта наука была официально запрещена папой Урбаном VIII Барберини.

– Все это мне известно, я слышал об этом еще во времена нашего знакомства в «Оруженосце», – прервал я его.

– Тогда ты должен вспомнить и о плохом конце, который был Уготован бедному аббату Моранди, когда у него обнаружили астрологические книги.

При одном воспоминании об этой истории у меня побежали мурашки по спине.

– Тогда перепугались многие прелаты, занимавшиеся такими вещами. Среди них были также Виргилио Спада и его брат Бернардино. Говорят, Виргилио ночью перенес некоторые подозрительные книги из дворца Спады в молельню и хранил там в большом закрытом ящике до самой своей смерти.

– Получается, мы должны искать в молельне братства.

– Так и есть. Хотя перехитрить бдительность монахов ордена святого Филиппо Нери будет довольно сложно, и я не думаю, что на этот раз нам сможет помочь твоя Клоридия.

Мы вышли из галереи с катоптрическими солнечными часами и вернулись к окну, чтобы проверить, как идут дела у моей дорогой супруги. Мы увидели, что она все еще увлечена своими нравоучениями, одновременно наводя порядок вместе с нашими малышками. Моя жена с жаром убеждала растерянного младшего управляющего, оперируя яркими метафорами, а он, дабы сохранить самообладание, ласкал и утешал обессилевшую супругу.

– Еще хуже, когда молодая роженица, чтобы не тратиться на кормилицу или если ей надоело кормить грудью, обрекает маленькое дитя на кормление молоком животных. Она должна знать, что для ее ребеночка это настоящий яд, он будет с большим трудом переваривать это молоко, быстро насытится, не захочет сосать материнскую грудь и постепенно забудет ее.

Клоридия, стоя у окна, энергично жестикулировала, давая понять, что нам следует заканчивать свои бесполезные поиски, потому что разговор с управляющим, к сожалению, уже закончен. Ничего не поделаешь: Клоридия, разгоряченная собственной защитной речью, нас не видела. Нам же нужно было следить за тем, чтобы нас случайно не увидели в окне мои цыплятки и не выдали без всякого умысла, просто от детской наивности.

– Простая истина гласит, что молоко козы предназначено для козлят, а молоко коровы – для телят. И какой же отец или мать пожелают своему ребенку страдать от одышки, как теленок, или быть рогатым, как коза? А то даже и от того, и от другого сразу? Животный дух проникает в кровь маленького тела и уже до самой смерти не покидает его. Вот присмотритесь внимательнее к тем бедным созданиям, которых вскормили молоком коров: взгляд бессмысленный, голова большая, члены отечные, а кожа дряблая и бледная. А темперамент этих несчастных малышей? Они либо недоверчивые и молчаливые, как козы, либо всегда слишком миролюбивые и спокойные, как телята. И их надменные матери еще гордятся этим! Ведь родители могут делать все, что им вздумается, а отупевший и деградировавший ребенок им не мешает в этом. А с каким отвращением они смотрят на тех мамаш, которые кормят младенца грудью и весь день заняты своими полными жизни, бодрыми малышами.

Наконец Клоридия заметила нас.

– И в завершение хочу еще раз попросить вас избегать кормить молоком животных создание, которому Бог подарил душу человека! – настойчиво повторила она, собирая последние вещи. – До третьего года жизни ни один ребенок не должен получать и капли такого молока. Правда, оно очень вредит и после третьего года жизни. Поэтому все: отцы и матери, а также их сыновья и дочери – должны держаться подальше от животного молока, если хотят сохранить здоровье тела и ясность разума. Deo gratlas, мы готовы.

Она перекрестилась, как всегда делала после родов, и мы услышали ее последние наставления роженице. Тем временем мы с Атто уже украдкой прошмыгнули в конюшню, где стоял мул, который должен был отвезти нас двоих, уставших и разочарованных, назад, на виллу Спада.

Мы добрались уже до внутреннего двора, мирно дремлющего в утренней дымке, и как раз хотели заехать на конюшню, как услышали жуткий глухой звук. Он доносился слева, со стороны великолепной длинной колоннады, за которой следовала такая же винная, обрамленная живой изгородью аллея, ведущая в сад.

В этот момент мы увидели невероятного, колоссального четвероногого зверя, ростом в два человеческих роста и длиной с карету, черного как ночь и покрытого густой грязной шерстью Мне показалось, что я просто парализован от ужаса и почти загипнотизирован этим адским чудовищем. Я не смог отвести от него глаз, даже когда он перепрыгнул через изгородь аллеи и с невероятной быстротой побежал на нас, вновь издав тот угрожающий звериный рев, который мы слышали перед этим.

Наконец, нечеловеческим усилием собрав волю в кулак, я сорвался с места, забыв про Атто, и быстро забаррикадировался в конюшне.

Атто уже был там: в отличие он меня, он не был парализован страхом, не медлил и секунды и сразу же укрылся в безопасном месте.

– Чудовище… колосс… – еле выдавил я, задыхаясь, лицо мое исказилось страхом.

Мелани улыбнулся.

– Что вас так рассмешило? – сердито спросил я.

– А ты сейчас и сам все увидишь. Иди за мной.

Через несколько минут Атто сидел в начале колоннады, на тумбе одной из колонн, и преспокойно гладил колосса, так как это был совсем не колосс, а всего лишь приветливая маленькая собачка! Животное, спавшее в саду за галереей с колоннами, было разбужено моим появлением, на что сначала отреагировало характерным собачьим рычанием, а затем побежало к нам, чтобы отогнать незваных гостей. То, что я принял за чудовище невероятных размеров, в действительности оказалось небольшим существом, которое едва доходило мне до колен.

– Ты все понял? – спросил Мелани.

– Я думаю, да, синьор Атто.

И тем не менее все это до сих пор казалось невероятным. Колоннада, через которую пробежала собачка, была шедевром великого Борромини, которого семейство Спады часто нанимало для создания иллюзии расширения пространства и украшения дворца. Галерея с колоннами была построена таким образом, что умелой оптической перспективой так сбивала с толку созерцающего, что только тот, кто знал, в чем дело, мог понять происходящее. Чем ближе человек подходил к колоннаде, тем слабее становилось искажение: пара колонн по бокам была ниже, земля поднималась черно-белым шахматным полем и становилась уже, при этом рисунок уменьшался, копируя бесконечную перспективу, которую так любят использовать художники, изображая на своих полотнах улицы, города и храмы.

Штукатурка на полукруглом перекрытии тоже продолжала все уменьшающийся узор решетки из четырехугольников, так что они соответствовали уменьшению перекрытия. За выходом из колоннады вместо просторного, уходящего за горизонт сада на самом деле был лишь очень скромный маленький двор, где вместо живой изгороди стояли искусственные кусты из камня, покрытые двумя слоями зеленой краски. Они были не совсем обычной формы – в виде параллелепипеда, а с удалением от колоннады, а значит, и от созерцающего их, становились все ниже и уже, казалось уходя в самое небо. Небо, которое, как мне чудилось, я видел за изгородью, было нарисованным, точнее говоря, представляло собой искусную подделку, изображенную на стене всего в нескольких шагах от меня, что завершало эффект иллюзии.

Я подошел к колоннаде и смущенно коснулся первой пары колонн, затем второй, третьей… Они становились все уже и ниже. Оптическая мистификация Борромини была задумана и выполнена с таким мастерством, что я был полностью введен в заблуждение и даже, не стану скрывать, безмерно напуган. По сравнению с искусственной изгородью маленькая собачка показалась мне настоящим великаном, а поэтому и невероятная ее скорость была всего лишь следствием иллюзии, вызванной небольшой протяженностью колоннады. А рычание собаки, искаженное и усиленное эхом, показалось мне ревом хищного дикого зверя.

– Человек всегда боится того, чего не понимает, здесь произошло то же самое, что и в зеркальной галерее «Корабля», – сказал Атто отеческим тоном, пока мы трусили на муле к вилле Спада.

– Я уже слышал о волшебной оптической иллюзии перспективы колоннады дворца Спады: со всего мира сюда стекается множество важных господ, чтобы посмотреть это чудо. Но у меня не было точного представления, как она выглядит. Я был ошарашен и даже испуган… Знаете ли, я просто очень устал… – сгорая от стыда, пытался оправдаться я.

– Ты увидел бесконечно длинную галерею сводов, в то время как в действительности она была очень короткая. Чем больше расстояние между тобой и галереей, тем крупнее представляются тебе маленькие предметы, если они, конечно, расположены в правильном месте, – продолжал объяснять мне Атто. – Величина – это не больше чем иллюзия, а великолепие искусства – отражение иллюзорного мира.

Но я знал, о чем на самом деле он думал в настоящий момент – о «Корабле». И совсем не о зеркальной галерее. Он раздумывал над таинственными явлениями, свидетелями которых мы стали, и втайне надеялся рано или поздно найти им разумное объяснение.

Итак, я молчал, пока мы проезжали по медленно пробуждающемуся Святому городу. Мы повстречали первых, еще полусонных прохожих, а тени безобразных ночных образов уступили место трезвому мышлению.

* * *

Вернувшись на виллу Спада, мы обнаружили новое письмо для аббата Мелани. Его реакция от прочтения первых строк была такой же, как и в предыдущих случаях: лицо Мелани помрачнело, и он с извинениями удалился к себе, сказав, что хотел бы отдохнуть. На самом деле ему нужно было ответить на письмо, в котором мадам коннетабль снова сообщала о том, что задерживается.

В последующие часы у меня не было и минутки свободного времени. Программа дня предусматривала одно очень сложное развлечение для гостей, об успешной подготовке к которому кардинал Спада настоятельно просил своего дворецкого дона Паскатио докладывать. При этом он не забыл предупредить, что все работники и домашние слуги, уклоняющиеся от выполнения своих обязанностей, будут строго наказаны. Дон Паскатио поспешил уверить его, что на сей раз никто не осмелится улизнуть, в чем, к сожалению, он уже много раз клялся, но слова его никогда не подтверждались. И в этот день несколько официантов снова подвели дворецкого, заявив, что больны (хотя на самом деле собирались отправиться рыбачить на остров Сан-Бартоломео, как я услышал накануне из их разговоров).

Работа была очень трудной, необходимо было подготовить все для ловли птиц. Такая охота, по мнению господ, предполагала присутствие не только господи кавалеров, но и благородных дам, поскольку в охоте на дичь главное не опасности, а веселый отдых. Она должна была стать приятным развлечением, состоящим из множества забавных охотничьих потех, как и пообещал кардинал Спада накануне своим гостям.

Территория виллы Спада была слишком маленькой для проведения подобного мероприятия, оно требовало много места, где можно было бы прятаться, устанавливать ловушки и устраивать засады на птиц. Поэтому кардинал попросил светлейшую семью Барберини разрешить использовать принадлежащую им часть территории, граничащую с владениями Спады, как раз ту, на которой сокольничий два дня назад безуспешно пытался поймать Цезаря Августа.

Гостей разделили на группы. Первые десять человек получили особенные ловушки для птиц: искусственные кусты, к которым был приделан деревянный щит в форме буквы Y. Его кончик торчал из куста, а на двух концах были прикреплены железки, которые захлопывались с лязгом, как ножницы, и могли раздавить птичку в своих «объятиях», весь механизм приводился в действие из укрытия – надо было дернуть за длинный крепкий шнур.

Вторая группа охотников имела искусственные деревца, которые заканчивались острием-корнем и могли быть посажены в землю. На макушке дерева была маленькая планка, словно приглашающая опуститься птичек на нее. В нижнем конце деревца прятался большой самострел, направленный вверх, он был заряжен стрелой со множеством острых крючков (как и в предыдущем случае, спусковой крючок приводился в действие из укрытия при помощи прочного коричневого шнура). Эта причудливая стрела пронзала незадачливую птичку, опрометчиво присевшую на верхушку деревца.

Других участников ожидали особенные пищали, которые были воткнуты в землю и могли направляться на хорошо обозреваемый рук. Их механизм запускался на расстоянии, как только ничего не подозревающий маленький певец опускался на этот сук. Для метких кавалеров, наоборот, были предусмотрены арбалеты великолепного качества, которые позволяли бить птиц на лету.

Для самых сильных из благородных господ были подготовлены настоящие переносные деревья, где мог спрятаться человек с аркебузой. Это дерево делалось из папье-маше, покрывалось лыком и закреплялось на железном каркасе. Дополнительно в него натыкали веток с густой листвой. Внутри были кожаные ремни, так что находящийся там человек мог нести на плече это искусственное деревце, причем руки его оставались свободными. Охотник смотрел через два маленьких отверстия и мог подойти к жертве очень близко, прицелить аркебузу, медленно выдвинуть прицел и выстрелить с большой вероятностью попадания в цель. Это изобретение вызвало такое восхищение, что я решил даже изобразить его здесь:

Еще группа господ – любителей приключений, могли попробовать себя в так называемой «охоте с быками»: для маскировки использовался огромный, очень правдоподобно нарисованный маслом на полотне бык; под прикрытием этого полотна можно было приблизиться к жертве и выстрелить из аркебузы. Если кто-то желал получить более изысканную модель, он мог взять изображение «троянской» коровы. Я привожу рисунок и этого приспособления, правда, по другим причинам.

Едва эту корову привели на поле, как все звери в поместье Барберини, а также некоторые дамы с перепугу разбежались.

Чтобы привлечь надлежащее количество дичи, место увеселительной охоты нужно было снабдить певчими птицами, которые, как известно, своими трелями созывают других. Для этой цели было куплено много клеток с зябликами и щеглами. Поскольку я все-таки был в некотором роде птичником, дон Паскатио поручил мне важную задачу: стратегически распределить эти клетки на территории парка Барберини, причем следовало позаботиться о том, чтобы у каждой группы охотников было в распоряжении одинаковое количество птиц-приманок. Для усиления эффекта я должен был рассадить других птиц на стеблях растений и ветках деревьев, привязав ниткой за ножку.

Поэтому с утра пораньше я отправился забрать клетки и отнести их в парк Барберини. Тут навстречу мне попался дон Тибальдутио. Как уже случалось не раз, он чувствовал расположение какое-то время поболтать со мной. Я уже говорил, что капеллан жил отдельно от всех остальных слуг виллы в маленьком домике за капеллой и поэтому чувствовал себя одиноким.

Я предложил ему составить мне компанию, пока буду расставлять клетки с приманкой на земле, на деревьях и между кустами.

Тибальдутио охотно принял мое приглашение и сразу же начал бодро болтать о том о сем. Однако его честная, благовоспитанная манера снова разбудила во мне неприятное воспоминание о предпоследней ночи.

Как оказалось, трактат Атто будет отправлен ad Albanurm, то есть за всеми грязными делами в конечном итоге стоял кардинал Албани! Какая злая сила, какая дьявольская рука смогла связать высокопоставленного кардинала, правую руку Его Святейшества, с сектами черретанов в самом сердце Святого города? И с каких пор происходят такие вещи? Кроме того, я вспомнил что Сфасчиамонти намекал: первоначально черретаны были священниками. Возможно ли такое? И только один человек из церковнослужителей мог дать мне ответ.

Как хороший пастырь, дон Тибальдутио выслушал мои вопросы не моргнув глазом. Я сказал ему, что якобы услышал на улице о том, что братства попрошаек и нищих связаны с Церковью.

– Этому бедствию уже очень и очень много лет, его истоки сокрыты во тьме веков, – многозначительно произнес кармелит.

Все это началось с нападениями варваров, которые положили конец девятивековому господству Рима. В те темные времена крестьяне преимущественно были бедными земледельцами, жили изолированно, маленькими общинами. Дороги в стране были опасными для путешествий, на них разбойничали бандиты и отбившиеся от войска солдаты, рыскали в поисках добычи волки и медведи. Святые отцы и монахи жили себе спокойно в монастырях, большей частью на неприступных склонах скал. Кроме торговцев, которым по роду занятий приходилось ездить по стране, все жили в деревнях, были крестьянами и молились Богу, чтобы он послал им хороший урожай. Но они были не одни: регулярно к ним приходили чужаки.

Эти люди, одетые в грязные лохмотья, немытые и жалкие, просили милостыню. Они приходили бог знает откуда – из брошенных карантинных поселков, небольших селений, одиноких разрушенных хижин, – отбросы общества, обрекшие себя на нищету, безземельные крестьяне, аферисты. Но они не были бедными – только носили одежду бедных, поскольку умели использовать в корыстных целях слова Евангелия «Date elemosynam et omnia munda sunt vobis», вынуждая добросердечных христиан подавать им милостыню.

– Возможно, некоторые из них действительно когда-то были священниками, – рассказал мне дон Тибальдутио, – однако вместо того чтобы восхвалять Господа в молитвах, они продали душу дьяволу.

Они находили простодушных крестьян, которые ничего не знали о коварстве мира, приходили к ним в странной одежде и, дико вращая глазами, полными то ли безумия, то ли мудрости, выдавали себя за целителей, волшебников и пророков, спасителей души и тела Продавали талисманы, реликвии, чудодейственные молитвы, мази, исцеляющие все болезни Они предвещали чудеса или Господнее наказание, толковали сны, необъяснимым образом находили утерянные сокровища и тайное наследство, они снимали проклятия, обрушиваясь на грешников, а праведным обещая путь на небо. При всем этом они всегда просили милостыню только в виде наличных денег и неизменно ее получали.

Они выпрашивали подаяние обманными путями, о которых рассказывал еще ученый Гнезио Базапопи. Когда они били себя плетьми, как флагелланты, то есть самобичующиеся, то обмазывались кровью куриц или кошек Им всегда удавалось обирать легковерных и простодушных людей, коих было очень много, и получать от них монеты в большом количестве Разве софисты не приобрели славу шарлатанов и обманщиков, и не только они, но и даже Сократ с Платоном? Никто из крестьян не мог вспомнить епископа Иппоны, который призывал подавать деньги только бедным и никогда – гистрионам.^[72]

Но разве их никогда не разоблачали? – перебил его я, вынимая из клетки одного щегла и привязывая его за лапку ниткой к ветке молодой акации.

– Конечно, иногда одна из жертв начинала сопротивляться. Но это случалось редко, и если такое происходило, то мошенники со змеиной ловкостью меняли образ и возвращались к своему первоначальному образу уличных балаганных певцов, играющих на ребеке,^[73] или даже врачей, удаляющих зубы, ведь, как говорится у Теокрита, paupertas sola est artes quae suscitat omnes означает: только бедность рождает настоящую изобретательность. Затем он неожиданно напел маленькую песенку:

– Что это? – спросил я, пока мы шли на поле, где были подготовлены аркебузы.

– Старая песня мнимых нищих. Теперь ты понимаешь, насколько испорченные это люди.

Однако затем все пошло еще хуже. Согласно общему мнению когда-то черретаны были объединены в одно братство, и только позже их верховный служитель организовал различные подразделения, и даже не по принципу особых способностей, а в первую очередь со страшным дьявольским замыслом – подражать религиозным орденам католической церкви.

Мысль, от которой не так легко освободиться, ведь даже Бернгардин из Сиены сообщал, что однажды Люцифер соберет вокруг себя всех демонов и сообщит им о своем желании основать Церковь, которая станет полной противоположностью Церкви Христа, Ecclesla malignantium, – она призвана уничтожить другую, Божественную, или хотя бы ослабить ее, и поэтому должна быть создана по образу первой. Даже Агриппа из Неттесхаима, который не верил в колдовство, был настолько убежден в злых чарах черретанов, что обвинял их в том, что они практикуют черную магию.

– Et quaecumque ille ordinavit in ecclesia sua in bonum, ego deordinabo in ecclesla mea in malum, – с серьезным лицом процитировал дон Тибальдутио слова Бернгардина.

Пока я проверял установленные на земле аркебузы, чтобы убедиться в их устойчивости, капеллан продолжил рассказ.

Со временем положение стало еще более угрожающим, поскольку даже настоящие священники оказались постепенно замешанными в эти омерзительные дела. Молва о свободах, которыми наслаждался мир, докатилась и до монастырей: достаточно было лишь нашептать какому-нибудь простаку пару глупостей. Так тело восторжествовало над духом, еда и питье – над молитвой, а праздность – над богоугодными деяниями.

– Закутанные в черные монашеские одежды, как описывает Либанус в своем труде «Pro templis», эти монахи ели больше, чем слоны. Выглядели они людьми, но жили как свиньи, а вобществе терпели, да и сами совершали мерзкие, невообразимые вещи. Еще святой Августин знал: братья-отшельники опустились на грязное дно ада, – с особенным ударением произнес он и с сожалением посмотрел на малиновку, которая умерла в клетке, – видимо, от чрезмерного волнения.

Отлученные от Церкви монахи и мнимые монахи начали бродить по стране, нарушая мир в Церкви и творя новые злодеяния. Они присоединились к толпе настоящих и ненастоящих попрошаек, подонков, бездельников, прокаженных, цыган, увечных и парализованных, наводнявших дворы церквей, и сделали их своей распутной паствой.

Хитрость открывала им все двери. И никто не мог ничего поделать против них – ведь они были бедными, а, как учит Доминго де Сото в своем труде «Delibe ratio in causa pauperum», даже в сомнительных случаях нужно всегда вносить скромную лепту в дело помощи беднякам.

– Милосердные деяния смывают не только грехи. Как говорил святой Иоанн Хризостом, те, кто pro foribus ecclesiae sedent, stipem a nobis mendicantes, medicos venerum nostrorum (то есть убогие просители, которые сидят у входа в церковь), – врачеватели души. Да, Петр Хризолог проповедовал даже, что maaus pauperis est gazophilaciam Christi; quia quisquidpauper accipit, Christus acceptat если бедный протягивает руку для милостыни, это рука самого Христа.

– Но если это действительно так, как вы сказали, тогда мошенничество – дочь сострадания, а значит, в некотором роде и дочь самой Церкви, – удивленный, закончил я, насыпая в клетку немного хлебных крошек.

– Ну да… – запнулся дон Тибальдутио, – я не это тебе хотел сказать.

Он согласился с тем, что, конечно же, существуют очень тревожные явления. Например, братья госпитальеры из Альтопаскио, которые беспрепятственно просят милостыню среди горожан и крестьян, были даже официально признаны римской церковью. В своих проповедях они наводили страх, грозя людям отлучением от Церкви или обещая отпущение грехов. И за деньги делали это.

Да разве даже некоторые Папы не попали под влияние суеверия и шарлатанства? Бонифаций VIII всегда носил с собой талисман против желчнокаменной болезни, а Климент V и Бенедикт XII никогда не разлучались со своим cornu serpentlum – амулетом в форме змеи, который Иоанн XXII даже клал на обеденный стол, воткнув его в хлеб или посыпав солью.

– Однако некоторые считают, – добавил он, понизив голос почти на октаву, – что черретаны в самом начале обладали официальным разрешением.

– Правда? Как же это?

– Это история, которую рассказал мне один из моих братьев по ордену, он родом из того города. Как оказалось (хотя, заметь, этому не было никаких доказательств), в конце четырнадцатого столетия черретаны имели официальное право просить милостыню в городе Черрето для больниц ордена Беато Антонио. То есть обладали полномочиями, выданными церковными органами.

– Так, значит, черретанов намеренно терпели! Возможно, их терпят и сегодня?

– Будь у них такое разрешение, – ответил он коротко, – тогда им уже поставили бы памятник в городе Черрето.

– И что? Это где-то отмечено?

– Страницы, которые касаются сбора милостыни, были вырваны, – проговорил Тибальдутио глухим голосом и сразу же добавил: – Впрочем, если верить слухам, то у них в Ватикане есть друг и покровитель.

– В Ватикане? И кто же это? – воскликнул я.

Мой тон выдал сомнения, которыми я терзался.

По лицу Тибальдутио сразу стало видно, что он очень жалеет том, что сказал лишнее, и его огорчает, что эти слова уже невозможно вернуть.

– Ну, кто бы это ни был… Некоторые говорят о человеке из Марко. Однако, возможно, это только из зависти, так как он занимает важный пост в мастерских собора Святого Петра, то есть его чернят недруги.

Новость, что кто-то из мастерских собора Святого Петра, которые занимаются реставрацией и ремонтом всех важных христианских храмов, связан с черретанами, безмерно удивила меня. Это были действительно такие сведения, о которых я хотел бы узнать подробнее, но не из уст капеллана, который и так уже сказал слишком много и наверняка больше ничего не добавит.

Пришло время расстаться. Я выполнил свое задание, расставил клетки и проверил аркебузы. А дон Тибальдутио ответил на мой вопрос о давней тесной связи Церкви и попрошаек настолько исчерпывающе, что я и не ожидал этого.

Ловкие и хитрые действия мошенников напоминали празднования святых лет, когда отпущение верующим грехов один раз в святой столетний юбилей превратилось в ежедневную машину по добыванию денег! Возможно, это было запоздалым следствием ошибок и злодеяний, совершенных задолго до первого святого года, когда отпускались все грехи, ибо черретаны, словно родившись из ребра святой матери Церкви, были взращены молоком сострадания и любви к ближнему? Сфасчиамонти был прав, с беспокойством говоря мне, что мы окружены. Резиденция папства была крепостью, в которую уже давным-давно ввезли троянского коня.

Дон Тибальдутио высморкался и задумчиво заглянул в свой носовой платок. Он понял, что в голове у меня происходило нечто такое, о чем я не хотел рассказывать.

Поблагодарив его, я пообещал, что буду и впредь доверять его эрудиции, если мне потребуются еще какие-то разъяснения.

Я хотел уже распрощаться с капелланом, как вспомнил о вопросе, который давно занимал меня:

– Простите, дон Тибальдутио, – сказал я, напуская на себя смущенный вид, – вы слышали когда-нибудь о братстве святой Елизаветы?

– Ну, конечно же, о нем знают все, – ответил он, застигнутый врасплох простым вопросом. – Это те, которые дают деньги сбирам. А почему ты спрашиваешь?

– Пару дней назад я видел их процессию и… Впервые обратил на них внимание. Вот и все, – сказал я, неуклюже замяв вопрос.

Мне не удалось четко сформулировать свои сомнения, которые терзали мою душу, но еще не дошли до мозга.

* * *

Увеселительная охота, хвала Небесам, прошла приятно и удачно. Через несколько часов сидения в засаде и подстерегания добычи, дамы и кавалеры в полной мере удовлетворили свои охотничьи инстинкты и вернулись в Касино с ягдташами, наполовину заполненными жалкой добычей: тщедушными серыми куропатками, воробьями, воронами, несколькими лягушками, двумя кротами и даже одной летучей мышью. Однако все просто превосходно повеселились. Когда я собрал клетки с приманкой, их оказалось больше, чем пойманной добычи.

И только незначительные несчастные случаи (на помощь пострадавшим тут же поспешили толпы слуг) на короткое время омрачили праздник, вызвав у бедного дона Паскатио учащенное сердцебиение. Князь Ваини, крайне несдержанный человек, решил развлечься тем, что в шутку прицелился из арбалета в шляпу Джованни Баттисты Марини, капитана полицейской стражи в Капитолии, и случайно выстрелил. Стрела коснулась головы Марини, сорвав с него головной убор, и вонзилась в стоящее за ним дерево. Кардинал Спада, призвав на помощь дворецкого и множество лакеев, лично позаботился о том, чтобы удержать от драки Ваини и его жертву. Несколько раз прозвучали решительные вызовы дуэль, но, к счастью, к концу охоты они были забыты.

Тем временем монсиньор Боргезе и граф Видасчи за неимением более благородной добычи выстрелили из аркебузы в большого ворона. Черная птица (чье мясо, как известно, несъедобно) упала на землю и казалась тяжело раненной. Но когда оба охотника подошли ближе, чтобы поднять ворона, тот беспомощно поднялся в воздух и даже пролетел над игроками, в завершение задев когтями шикарную шевелюру Марчезе Кресченци, отчего тот взревел от боли. Когда птица наконец улетела, вся группа направила на нее аркебузы и арбалеты. Бедному ворону, который был ранен в крыло, больше не удалось подняться вверх. Он в последний раз опустился на землю, и один из слуг приблизил его бесславный конец ударами метлы.

Третий же инцидент произошел не в результате чрезмерной смелости, как в случае с князем Ваини, а из-за крайней неуклюжести. Марчезе Сципионе Ланселлотти Джиннетти, известный недостатком ума и сильной близорукостью, подумал, что увидел на самом большом суку высокой пинии добычу и произвел из своего арбалета громкий залп. Стрела вонзилась в сук, отчего тот сильно затрясся. На землю упал маленький белый шарик и разбился. Тотчас же к этому месту поспешили два кавалера:

– Яйцо! – воскликнул первый.

– Но ведь в гнезда не стреляют, это бессмысленно и жестоко, – поучительно напомнил другой растерянному Марчезе Ланселлотти.

К месту происшествия подтянулись и другие игроки, страстно желающие основательно обсудить бестактность Марчезе, ибо в эти дни он дергал за политические нити, дабы его избрали полковником римского народа (это старая аристократическая должность в коммунальных учреждениях города), и многие надеялись что он не пройдет. Всем казалось, что лучше отвлечь внимание от охоты, поскольку добыча была очень скудной. Марчезе попытался извиниться и заявил, что целился в большую птицу, – все тайком усмехнулись, так как знали, что Ланселлотти Джиннетти Даже поднесенной к глазам собственной руки не видел.

Задрав вверх головы, гости, все как один считавшие себя опытными охотниками, пытались определить, какой птице принадлежало упавшее на землю яйцо.

– Ласточка береговая.

– А я думаю, что это фазан, – внес свою лепту монсиньор Гоззадини, секретарь мемориала Его Святейшества.

– Но, ваше превосходительство, на дереве…

– Ах да, точно.

– Это из куриных или серая куропатка, – предположил еще кто-то.

– Серая куропатка? Но яйцо слишком маленькое для нее.

– Простите, но ведь совершенно очевидно, что речь здесь идет о серой горлице или, в крайнем случае, о сизом голубе.

– Но, может, это белый странствующий голубь…

– А возможно, яйцо сойки, – рискнул вставить слово Марчезе Ланселлотти Джиннетти, которому показалось позорным не выдвинуть своей собственной гипотезы о происхождении яйца, – в конце концов, оно упало на землю благодаря ему.

– Ну, попали пальцем в небо, Марчезе! – возмущенно воскликнул князь Ваини своим обычным надменным тоном. – Разве вы не видите, что яйцо белое, в то время как яйца сойки пятнистые? Это просто курам на смех!

Тут же вся группа ополчилась против бедного Ланселлотти Джиннетти и начала комментировать его «тяжелейшую» ошибку целым рядом острых замечаний вроде: «Да, конечно!», «И какой только додумался до этого!», «Полная чепуха» – и все это сопровождалось многозначительным покашливанием.

Неожиданно раздался угрожающий выстрел из аркебузы. Все, включая и Ланселлотти Джиннетти, тут же с испугу оказались на земле.

– Кто это был? – спросил князь Ваини и испуганно осмотрелся вокруг.

На счастье, не было ни убитых, ни раненых. А быстрая проверка показала, что ни у одного благородного господина в руках аркебузы не было. Те, кто стоял немного дальше и у кого были аркебузы, тоже отрицали, что в последние минуты вообще стреляли. Но даже когда гости разошлись, чтобы продолжить охоту, у некоторых все еще мурашки бегали по телу.

Это происшествие, случайным свидетелем которого я стал, когда переставлял клетки с птицами на более удобное место, вызвало во мне большое беспокойство. Ведь выстрел из аркебузы с небольшого расстояния неизбежно привел бы к смертельному исходу.

По долгу службы я незамедлительно сообщил дону Паскатио об этом случае, и от этого сообщения на его лице появился ужас. Не хватало еще, чтобы на празднике, где он был старшим надзирающим, кто-то погиб, притом из господ такого высокого ранга. И он начал сетовать на то, что сама идея охотиться с помощью облавы была неудачной: в канун конклава ее нельзя было устраивать ни в коем случае, так как все плетут интриги друг против друга. Так что кто-то мог легко решиться свести старые счеты.

Я же после первого ужаса начал постепенно осознавать, что у меня уже были некоторые подозрения. Только в тот момент я даже не догадывался, насколько обоснованными они были и насколько разумным было бы разобраться в них. Но мой разум занимала более важная вещь и подталкивала меня к действиям.

Точнее говоря, к шпионажу.

13 июля лета Господня 1700, вечер седьмой

Я нашел Атто в его покоях. Он не стал принимать участия в увеселительной охоте, заявив, что ему с головой хватило охоты на Цезаря Августа. На самом деле он был слишком занят, отвечая на письмо мадам коннетабль. И только с удовольствием исполнив эту обязанность, он был готов пойти с Бюва на ужин, устроенный в саду виллы Спада. Я сообщил ему то, что узнал от дона Тибальдутио: черретаны имели своего человека в соборе Святого Петра, имя которого капеллан мне не выдал.

– Ах да? Очень хорошо, – прокомментировал Атто. – Я сразу же попрошу Сфасчиамонти начать расследование.

Через полчаса, убедившись в том, что аббат и его секретарь добрались до застолья, я снова полез в грязное белье и достал оттуда пакет с тайной корреспонденцией.

Я вытащил из своего кармана книгу «Верный пастух», которую позаимствовал на «Корабле»: теперь надо было прочитать письма Марии в свете этих стихов. Как и в прошлый раз, я не нашел в пакете ни письма от мадам, ни ответа, который ей только что написал аббат. Я порылся в вещах Бюва, надеясь, как в прошлый раз, найти там интересующую меня бумагу, но ничего не обнаружил.

Мне оставалось только заняться чтением третьего и последнего отчета о ситуации в королевском дворе Испании, который я еще не изучил.

Я сказал себе, что, может быть, сейчас, когда мне известны правда о переписке Атто и Марии и ее истинная природа (это была не политика, не шпионаж, а любовь), я смогу найти в этих отчетах намеки и цитаты, на которые до этого не обращал внимания. Я бросил взгляд в окно, чтобы убедиться, что Атто находится далеко и занят, и открыл пакет.

К последнему отчету было приложено сопроводительное письмо от Марии, отправленное из Мадрида два месяца назад. Мадам коннетабль отвечала в нем на письмо Атто и подтверждала, что приедет в Рим, чтобы попасть на свадьбу Спады – Роччи.

«Мой друг, я понимаю Вашу точку зрения и Лидио, но я еще раз говорю Вам, что думаю по сему поводу: это бессмысленно. То, что сегодня кажется добром, завтра может превратиться во зло.

Но я приеду. Я повинуюсь желанию Лидио. Мы снова увидимся на вилле Спада. Я Вам это обещаю».

Тут она снова намекала на Лидио из книги Геродота, а также на Креза, царя Лидии, – под этими именами, как я выяснил накануне, Мария и Атто подразумевали его христианнейшее величество короля Франции.

Я подвел итоги. Это Лидио, то есть сам Людовик, предложил Марии принять приглашение кардинала Спады! Только вот зачем? Я снова и снова перечитывал абзац, пока на меня не снизошло озарение: король хотел убедить Марию вернуться во Францию. Это и была задача Мелани. И все должно будет произойти на праздновании свадьбы на вилле Спада.

Король Франции тосковал по Марии. Разве не сам Атто дал мне понять это во время нашего последнего вторжения на «Корабль»? Он даже раскрыл мне секрет: мадам де Ментенон хотела сделать так, чтобы король увиделся с Марией, уже старой, надеясь таким образом омрачить воспоминания короля о его юношеской любви.

Король, как я себе и представлял, старался через Атто уговорить Марию приехать, возможно, приняв официальное приглашение ко двору, о чем так рьяно ходатайствовала мадам де Ментенон, или же согласившись на тайную встречу, где не будет любопытных глаз.

Но судя по письму, которое я сейчас читал, получалось, что мадам коннетабль не горела желанием принимать приглашение. Она говорила, что теперь «это бессмысленно» и «то, что сегодня кажется добром, завтра может превратиться во зло». Вероятнее всего, она имела в виду возможную встречу с христианнейшим королем: вместе со счастьем от того, что они смогут вновь обняться, последует горькое разочарование от сравнения с безрадостной реальностью. Увядшее тело, тяжелые движения, никакой грации.

«Разумеется, – подумал я, – мадам никогда не предстанет перед любовью всей своей жизни старой женщиной».

Я невозмутимо продолжил чтение и тут наморщил лоб: мадам коннетабль, как мне показалось, резко сменила тему. Она рассказывала о событиях в Испании.

«Знаете ли Вы, что говорят люди в Мадриде? Карл V был императором, Филипп II был королем, Филипп IV был человеком, а Карл II не был даже им.

Мой друг, как все могло прийти в такой упадок? Червей, которые подтачивают старый трон монархии, тысячи, но Вы не поверите: многие из них приходят из-за Пиренеев. Кто влил яд в тело Испании, отравил ее шпионами, интриганами, искусственно созданными страхами, ложной информацией и коррупцией? Кто хочет, чтобы Испания опустела внутри, чтобы она запачкалась, напилась и завоняла, как ее король, превратившийся в живой труп?

Я родилась в Италии, выросла во Франции, но я выбрала себе Испанию как новую родину и могу понять, когда на Мадрид падают тени Больших шакалов».

Я прервал чтение. Кого она имела в виду под «Большими шакалами»? Наверное, другие европейские государства. Далее в письме шло перечисление поражений в последние пятьдесят лет. Начиная с кровавой бойни при Рокройе, где испанские бунтари сначала почти победили, а потом были разбиты французами. Главнокомандующий испанскими войсками Франсиско ди Мело, легкомысленно упустивший победу, вместо того чтобы понести наказание, получил двенадцать тысяч дукатов в качестве вознаграждения. Мадам спрашивала, можно ли найти более удачный шахматный ход, чем тот, когда все празднуют развал и утрату прежних ценностей?

С этого момента дела Испании пошли еще хуже. Унижения в Нидерландах, разгром при Балагье, Эльвасе и Эстремо, неудача Ленса и позорное отступление из Кастела Родриго, поражение Португалии после двадцати четырех лет войны и восстание Неаполя (сразу же провозгласившего себя республикой). Но почему все удивляются постоянным военным поражениям, если испанская армия, для того чтобы компенсировать недостаток оружия (как во время кампании против Фуентаррабии), частично оснащалась старым оружием со складов герцога Альбукеркского, после чего в последнюю секунду король сам начал умолять о пощаде? Чему тут удивляться, если отец Карла, Филипп IV, в качестве самой близкой советницы выбрал себе удалившуюся от мира монашку?

Когда Мария перешла от военной тематики к дипломатии, она обрисовала положение в еще более темных тонах: Вестфальский мир унизил Испанию, а мир с Пиренеями рассмешил всю Европу. В это же время члены королевской семьи начали дохнуть как мухи: первая жена Филиппа IV, Изабелла, умерла всего в возрасте сорока одного года, через два года за ней последовал ее первый ребенок Бальтазар Карл; маленький принц Фелипе Проспероумер, не дожив до пяти лет, первая жена Карла II скончалась, когда ей не исполнилось и тридцати, – скорее всего, ее отравили.

«Теперь, на пике этого длинного пути страданий, все здесь в столице вышло из колеи. Невидимые тайные агенты с обеих сторон распускают слухи о распрях в окружении короля, провоцируют беспорядки, делают так, что подданные ненавидят свое правительство.

Мой друг, Вы думаете, что я не поняла? Со всей решимостью был дан приказ: министры должны быть продажными, рыцари – самовольными, а духовенство должно грешить Грандов государства натравили друг против друга, чтобы они не смогли больше действовать сообща. Каждое правительство правит очень недолго, отчего растет неуверенность у его подданных. Министров, которые крадут, нужно наказывать мягко или не наказывать вообще, чтобы у порядочных граждан создавалось впечатление, будто зло вознаграждается. Правительству следует проводить все время на церемониях и праздниках, должна развалиться вера в светлое будущее, справедливость и человечность.

Только когда соблазн следования плохому примеру станет неодолимым, завершится реализация плана Больших шакалов: даже сбир будет воровать, торговец – обманывать, солдат – дезертировать, заботливая мать станет проституткой. Дети должны жить без любви и иллюзий, чтобы можно было сеять раздоры и среди следующих поколений. Попытка Иуды повторится, любое семя любви будет уничтожено, а безумие распространяться.

Требование к испанскому чиновнику соблюдать права человека, принципы уважения и достоинства должны быть упразднены. Человек должен понять, что его судьба никого не интересует и ждать помощи неоткуда. Он должен чувствовать, что все его предают, и ему следует научиться ненавидеть.

Протокол королевского дворца должен оставаться роскошным, а привилегии богатых – быть бесстыдными. Каждый день испанского чиновника будет окрашен в цвета разочарования, пропитан запахом предательства и горьким вкусом, злобы, до того как одним прекрасным утром он не проснется и не проклянет свое правительство, но уже смиренно и бессильно. В этот день настанет конец.

Ибо не финансы и не вооруженные силы определяют закат или расцвет государства, а душа его народа. Даже кровожадный тиран долго не сможет ничего сделать с враждебностью и недоверием людей своей страны. Они сильнее канонов, проворнее кавалерии, важнее, чем деньги, потому что настоящая власть (каждый министр это точно знает) идет от духа, а не от плоти.

Презрение народа – это как горячий ветер, который не остановит ни одна стена. В конце концов он разрушит самый крепкий камень, самый укрепленный бастион, сломает самый острый меч.

Поэтому тираны никогда не унижали народ, пока он сам не давал на это своего согласия.

Для осуществления этой цели незаменима ложь – родная мать и сестра деспота. Ложь избавляет от опасности, которую раздувают газеты, утверждающие, что знают рецепт от всех опасностей. Якобы для спасения от нее тираны требуют абсолютной власти и получают ее. А с помощью этой власти они окончательно повергают народ в пучину отчаяния.

Что произойдет теперь? Большие шакалы будут ликовать. Какие же они глупцы! Ведь это будет и их концом: начнется война всех против всех, чтобы подмять под себя тело мертвой Испании. Война брата против брата, новая Пелопоннесская война, после которой уже не наступит мир, а будет только следующая война – ее детище».

Поскольку я не знал политической обстановки в Испании, все выводы мадам коннетабль остались для меня довольно непонятными. Я сразу перешел к чтению отчета и узнал о том, откуда на самом деле берется такая печаль и что ее вызывает.

«Наблюдения по вопросу об испанском деле

Когда умер король Филипп IV, Карл II был еще ребенком, поэтому правление перешло к его матери, Марианне Австрийской. Будучи не в состоянии управлять судьбой государства, вдова Филиппа IV назначает главой правительства одного иезуита, отца Нидгарда – своего духовного наставника. Но очень скоро в результате преступного заговора, организованного Бастардом, его отстраняют от дел. Через несколько лет его место занимает Валенцуела, бессовестный аферист, который произвел уже подросшего короля Карла в испанские гранды – как знак извинения за инцидент на охоте (во время охоты он ударил его по ягодице). Но Бастард устраивает еще один заговор, выгоняет королеву и даже арестовывает Валенцуелу. Его жену тоже арестовывают, запирают и насилуют; она заканчивает жизнь нищей и сумасшедшей. Затем умирает и Бастард, мать короля возвращается и назначает нового премьер-министра – графа Мединачели.

Мединачели работает целыми днями, делает вид, что старается, но на самом деле не справляется с делом. Он подает в отставку. Проходит три года, пока ему находят замену. В конце концов бразды правления берет в свои руки граф Оропеза. Он очень слаб здоровьем, страдает постоянными приступами рожи, фактически больше времени проводит в постели, чем на ногах. Через три года он падет в результате заговора и получит скромный выговор от королевы. Король Карл назначает новый кабинет без премьер-министра, который начинают называть «правительством лгунов». Потом в попытке наладить управление страной создается квадрумвират – из трех вельмож и одного кардинала. Они не могут сделать ничего толкового – правительство снова меняется, на первый план выходит герцог Монтальский, но он тоже вскоре уходит в отставку. Поэтому король вызывает Оропезу, к которому он относился с особой симпатией. Но вспыхивает народное восстание, и королю приходится бежать: когда восставшие уже стояли у ворот дворца, ему чудом удалось скрыться с женой и детьми, переодевшись монахом.

Финансы государства были в таком катастрофическом, и запутанном состоянии, что ни один чиновник не смог в них разобраться. Чиновники заботились лишь о том, чтобы налоги были достаточно высокими, чтобы можно было вести расчеты, при этом они задерживали выручку или же брали взятки. Королевская казна также была в бедственном положении, так что даже персонал дворца Альказар не получая жалованья. Для того чтобы заплатить актерам, приглашенным на празднование дня рождения короля, пришлось на три недели увеличить налоги на мясо и масло.

Французы вторглись в Каталонию, испанское войско было разбито на реке Тер, Паламос и Жерона были захвачены.

Испанский король, который боялся действий правительства как черт ладана, проводит дни в своем саду в Буэн Ретиро, где выращивает в корзинах землянику.

На улицах растет армия бедняков, попрошаек, мелких воришек и дезертиров. Народ поставлен на колени. За все продукты питания приходится расплачиваться золотом. Кражи, убийства, грабежи становятся повседневным явлением. Налоги на выпечку повышаются, пекари бастуют. Мадрид, который и так голоден, остается без хлеба. Чтобы добыть немного хлеба, английскому послу пришлось отправить своего слугу под охраной вооруженного до зубов отряда. Если ты пекарь, то можешь каждый день ожидать, что тебя ограбят или убьют.

В ответ голодающий народ получает очередную новость о том, что королева беременна и Испания получит наследника престола. Но никто уже не верит во вранье королевского двора.

Самым черным днем стало 28 апреля 1699 года, когда разъяренная толпа перед Альказаром подошла к окнам короля. Королю лично пришлось выйти на балкон, и каким-то чудом ему удалось успокоить восставших. Во дворе запахло приближающейся катастрофой.

Король, парализованный страхом, готов делать все, что ему скажут. Но никто не хочет или не может дать ему совет. Лагери, на которые раскололись придворные, напоминают осиные гнезда, где все, даже хорошие друзья, ожидают, когда падет противник. Франция и Австрия тайно разжигают пламя раздора, подогревая его завистью и тщеславием».

Я прервал чтение: мне показалось, что в коридоре послышались звуки приближающихся шагов. Я быстро положил все на свои места и подскочил к двери, чтобы незаметно выскочить из нее. Но было. Уже слишком поздно: Атто Мелани вернулся. Хорошо, по крайней мере, что он был один.

Вознеся короткую молитву Господу, чтобы секретарь не явился слишком рано, я перебежал в комнату Бюва и оттуда наблюдал за Мелани через приоткрытую дверь. Сначала аббат снял с себя тяжелый серовато-желтый парик, отчего небольшая прохлада, в которой он сможет провести эти часы, вызвала у него довольную улыбку. Он надел парик на специальную болванку, которую поставил на ночной столик рядом с кроватью. Затем, постанывая усталости, быстро разделся. Сегодня выдался очень напряженный день, он вытянул из аббата все силы. Атто вернулся в свои покои, не дожидаясь окончания ужина, и теперь даже не позвал камердинера, чтобы тот стянул с него сапоги.

Прячась в маленькой комнатушке секретаря, я невольно наблюдал за Атто. Когда он разделся, к моему искреннему удивлению, обнажилось тело, которое, хоть и было довольно-таки старым, находилось в прекрасной форме.

Его кожа была дряблой и во многих местах покрыта паутиной морщин, но плечи были красивыми, ноги тонкими и стройными, и выглядело его тело лет на двадцать моложе. Ни в одном месте ниже пояса не было беловатых пятен, которые неизбежно появляются с возрастом. Я подумал о том, что, будь иначе, аббат Мелани ни за что не выдержал бы напряжения такого насыщенного событиями дня.

«Аббат опасается того, что умрет в забытьи. Но если он будет продолжать в том же духе, то проживет довольно долго. И у него еще есть время, для того чтобы войти в историю», – подумал я и тайком посмеялся.

Атто потушил свет и лег в кровать, освещаемый только лунным светом. Он даже не стер с лица свинцовых белил, фальшивых мушек и малиновых румян. Совсем скоро я услышал его громкий храп.

Я уже собрался уйти, когда вспомнил, что так и не нашел самого важного: двух последних писем Атто и Марии. Наверняка аббат носил их с собой. И у меня сейчас появилась возможность поискать их.

Я прощупал его одежду сверху до низу, заканчивая каблуками обуви, но ничего не нашел. Но благодаря многочисленным наставлениям Мелани и приобретенному опыту, я знал теперь гораздо больше. И получилось так, что, когда я внимательно осматривал комнату, мне бросилась в глаза одна деталь. Атто поставил болванку со своим необычным париком не там, где я ожидал, – на туалетный столик, а на свой ночной столик, то есть на место, которое было ближе всего к его кровати. Словно ему нужно было сторожить его даже во время сна…

Чтобы не издать ни малейшего шума, я приложил максимум усилий, от которых порядком вспотел, но наконец мне улыбнулась удача: письма были спрятаны в невероятном тайнике – в парике, внутри тугой сетки, к которой крепились пучки искусственных волос. Тщательность выбора тайника не оставляла сомнений: аббат очень боялся, чтобы их не украли. Разумеется, кто бы не боялся этого после тех ужасных приключений, которые произошли у нас с черретанами? Такая предосторожность могла свидетельствовать о том, что эти письма были более интересными и, наверное, более опасными, чем предыдущие.

К моему удивлению, там оказалось не два письма, а целых пять. Медленно, словно улитка, обходя скрипящие доски, я отошел от кровати, на которой лежал аббат Мелани.

Мне показалось, что три письма были очень старыми. Не сдержав любопытства, я открыл одно из них. Это была завершающая часть письма, написанного на испанском языке очень слабой рукой. Насколько же велико было мое удивление, когда я прочитал подпись:

«Yo el Rey».

Это было письмо короля Испании, бедного Карла II, датированное 1685 годом, то есть когда королю было чуть больше пятнадцати лет. Несмотря на то что итальянский и испанский очень похожи, для меня оказалось непосильной задачей расшифровать хоть что-нибудь из написанного этим дрожащим, мучительным почерком, принадлежащим суверену. Я разгладил два других листа, чтобы найти начало или хотя бы выяснить, кому письмо адресовано. Но я с удивлением обнаружил, что и эти листы были лишь окончанием писем, написанных много лет назад. И эти два тоже были подписаны королем Испании, но их содержание для меня осталось загадкой.

Что означали эти испорченные страницы? И почему, ради всего святого, они находились у аббата Мелани? Они должны быть необычайно ценными, раз аббат хранил их в своем парике.

Но у меня оставалось слишком мало времени для размышлений. Гораздо важнее было другое; пролистать оба письма Марии и вернуть их на свое место, до того как вернется Бюва.

Но, не успев прочитать и первой строчки, я сразу же вздрогнул.

«Мой дражайший друг,

Я получила необычайно удручающую новость и знаю, что у Вас она вызовет настолько же большое удивление и сочувствие, как и у меня. Его Святейшество Иннокентий XII создал специальную конгрегацию для обсуждения испанского вопроса. Как мне кажется, вчера, 12 июля, Папа после длительных колебаний, по ходатайству испанского посла Узеды, выразившему просьбу короля, поручил секретарю-кардиналу, нашему доброму Фабрицио Спаде, а также секретарю папской грамоты кардиналу Албани и кардиналу Камерленго, кардиналу Спинолефон Сан-Чезарео тщательно разобраться в ситуации, дабы подготовить ответ Папы».

Мое сердце учащенно забилось. Спада, Албани и Спинола: именно те три высокопреосвященства, которые много дней собирались на «Корабле» и по следам которых мы с Атто впустую пытались следовать. Наследование испанского престола также было веской причиной для встреч, но не для совета кардиналов!

Я оторвал глаза от письма и задумчиво потер лоб. Почему же Атто не поспешил сразу же сообщить мне об этой новости, после того как узнал о ней из письма Марии?

Лихорадочно пробежав глазами письмо, я остановился в конце на следующих строках:

«Его Святейшество склонил к этому и других, которые еще более жестки, чем он. Будет ли у него необходимая ясность в душе, чтобы сделать ставку на испанского короля? Как видите, мой друг, я по-прежнему сомневаюсь: что хочет сказать святой отец, когда люди слышат, как он вздыхает: «Кто отнимает у нас сан, дарованный представителю Христа, тот не имеет уважения»?»

Я быстро перешел к ответу Атто, который заставил меня еще сильнее задуматься:

«Милостивейшая мадам,

О конгрегации трех кардиналов, которым поручено развязать узел испанского вопроса, мне уже некоторое время известно. Здесь, в Риме, это знают все, по крайней мере в хорошо информированных кругах. Если бы Вы побыли с нами на праздновании, то уже давно все узнали…»

Эти слова меня не убедили. Наверное, Атто хотел, чтобы Мария поверила, будто его сразу же обо всем информируют. Дальше было написано:

«На самом деле Его Святейшество первоначально вместо Спинолы выбрал кардинала Панчиатти, и это было бы лучше для Франции, поскольку Спинола более расположен к империи, но первый из-за проблем со здоровьем вынужден был отказаться, он даже не смог принять участия в этих восхитительных свадебных празднованиях на вилле Спада.

В любом случае, вы были информированы очень быстро: официально это поручение будет дано Папой только завтра, 14 июля».

Нет, Атто не вводил мадам коннетабль в заблуждение. Он сказал правду, а вот меня он обманул. Из тех отрывочных сведений, которые он с большой уверенностью сообщил в этом письме, стало совершенно очевидно, что Атто уже некоторое время прекрасно информируют о дипломатических маневрах трех кардиналов, касающихся просьбы Карла II о помощи, обращенной к Папе. Мне же он об этой новости умышленно ничего не говорил, причем уже несколько дней Затем я вдруг вспомнил, что вчера вечером, когда ожидал начала комедии, слышал очень любопытные замечания трех зрителей. Испанский посол граф Узеда смог наконец переубедить Папу Иннокентия XII. В чем, они, разумеется, не сказали. Более того они не назвали имена тех, кто помог Узеде уговорить Его Святейшество: они намекнули лишь на «четыре хитрых лиса».

Но теперь письмо мадам объясняло все: Иннокентий XII явно не хотел вмешиваться в вопрос об Испанском наследстве, но в конце концов сдался под давлением послов из Мадрида. А этими «лисами» были Албани, Спада и Спинола, ведь так? Именно поэтому один из трех гостей, которых я подслушал тем вечером, сказал «lupus in favola», как только заметил приближающегося кардинала Спаду.

Короче, три высокопреосвященства использовали все средства давления на умирающего Папу, чтобы он дал им поручение заняться испанским вопросом. Но я посчитал самым серьезным то обстоятельство, что Папа только вчера, 12 июля, был все– таки переубежден и дал согласие на создание конгрегации, в то время как эти три кардинала уже целую неделю тайно собирались на «Корабле»! Наверное, они на каждой встрече избирали тактику, которую собирались использовать по отношению к святому отцу, кто знает.

Можно ли было придумать что-нибудь лучше свадьбы на вилле Спада, чтобы надежно завуалировать тайное собрание? Никому не показалось бы подозрительным, если бы трех кардиналов увидели вместе, потому что хозяином торжества был Спада, а Спинола и Албани входили в круг приглашенных. Кроме того, их прогулки на «Корабль» были настолько тайными, что ни мне, ни аббату не удавалось попасть туда во время этих встреч.

В общем, казалось, что с бедным Папой действительно вообще больше не считаются, как и заявили те три гостя вчера вечером. Осознание этого огорчило меня: к сожалению, это все же означало, что Спада как государственный секретарь, вероятнее всего, был одним из тех, кого имел в виду Папа, говоря: «Кто отнимает У нас сан, дарованный представителю Христа, тот не имеет уважения», – как дважды писала мадам коннетабль в своих письмах к Атто.

Мне было не совсем ясно, какую роль во всем этом играл Атто. Аббат Мелани собирался шпионить за ними, но вовсе не из-за конклава, а чтобы узнать, было ли принятое ими решение о наследовании испанского престола благоприятным для короля Франции. И он хотел быть наготове, чтобы при случае оказаться полезным своему королю. Если бы я не прочитал переписку с Марией, я бы этого не узнал.

Расстроенный и обиженный, я продолжил читать:

«…и ни в коем случае не думайте, что Его Святейшество находится в плохих руках. После того что я смог узнать, его будут поддерживать безукоризненным и самоотверженным образом государственный секретарь, секретарь папской грамоты и камерарий,^[74] которые приступают к государственным делам с большей тщательностью и поспешностью. Как я уже писал, они не отобрали у Его Святейшества епископский посох, а покорно выполняют тяжелую обязанность, которую Папа сам хотел переложить на кого-то – они взвалили на себя это бремя и самоотверженно несут его. Не волнуйтесь».

От сильного напряжения я так сжал письмо, что чуть не оставил следы своего тайного чтения. Какое бесстыдство! Атто не только точно знал, что делают эти три кардинала на своих тайных собраниях (хотя нам ни разу так и не удалось застать их врасплох), но и говорил о них раболепски и слащаво. И это невзирая на то, что среди трех кардиналов находился один из злейших врагов Атто – именно тот, о котором мы узнали накануне вечером благодаря информации, полученной Угонио. Ситуация действительно казалась довольно необычной: что именно скрывал от меня аббат Мелани?

Я начал читать дальше и обнаружил, что тема письма резко изменилась:

«Но хватит этой пустой болтовни. Вы ведь сами прекрасно знаете о том, с каким удовольствием я пускаюсь в обсуждение общественных и политических дел, особенно если та, кто говорит (или пишет) о них, – самая благородная и обворожительная принцесса, которой только можно желать служить. И если Вы будете продолжать такую тактику, чтобы занять меня, Вам с легкостью удастся опутать меня своими сетями, ибо все, что слетает с Ваших уст или выходит из-под Вашего пера, – чистое благородство, красивейшее волшебство и стоит наибольшей любви. Однако время переходить к честному разговору. Благороднейшая, самая дорогая для меня мадам, как долго Вы хотите отказывать себе в роскошнейших радостях виллы Спада? Осталось менее двух дней до завершения празднований, а у меня все еще не было возможности преклонить колени перед Вами. В то же время Вы не говорите мне ничего о том, здоровы ли Вы, или о том, когда приедете. Неужели Вы желаете смерти моей?

Какой же Бог позволил Вам отвернуться от Лидио и с презрением отвергнуть его просьбы? Вы знаете сами: если я здесь, то только потому, что Лидио обещал, что Вы приедете».

Вот это была правда. Как же я мог так ошибаться? Он любил ее, и его любовь объединилась с любовью короля, хотя Атто был лишь его будущим посланием. И если он вернулся к амурной теме, то допустил ошибку, ибо тогда все прочее было лишь предлогом поговорить с объектом своих нежных чувств хотя бы на бумаге. Нет, не было никакой другой тайны, кроме старой любви, которая все еще связывала этих пожилых людей. Аббат умолчал об Испанском наследстве и сказал мне, что три кардинала соберутся для того, чтобы обсудить будущий конклав. Но, с другой стороны, дело было чрезвычайно деликатным, именно поэтому Атто решил оставить меня в неведении. Еще со времен нашего знакомства на постоялом дворе «Оруженосец» я прекрасно помнил, что аббат мог быть щедр на поразительные разоблачения давно прошедших событий, но умалчивать о своих текущих планах. А чего еще я мог ожидать от постаревшего шпиона? Мне следовало смириться: аббат всегда от меня что-то скрывал, но только из-за присущей ему подозрительности и хитрости.

Я посмотрел новым взглядом на то, о чем писал аббат Мелани в своем письме, и оно показалось мне не таким уж и подозрительным: могло, к примеру, быть так, что почтительный тон Атто, когда он говорил об Албани, был вынужденным: таким образом аббат хотел скрыть, что боится, как бы кто-то не прочитал этих писем и не узнал о том, что три кардинала шпионят в интересах христианнейшего короля Франции.

Пришло время мне удалиться. Я положил письма туда, где нашел их, – в парик аббата. Но строки любви еще долго не уходили у меня из головы. Пока я шел домой, к своей кровати, эти мысли продолжали исполнять в моей душе беззвучный танец рифм, и когда я вернулся к себе, то последний раз в этот день открыл «Верного пастуха» Гварини и начал искать там стихи. Когда я увидел их в диалоге Сильвио и Доринды, то невольно усмехнулся этому последнему подтверждению действительности, которая, по крайней мере, в этот раз была лучше, чем мои опасения. Атто, Атто…

Эту фразу я повторял про себя перед сном в своих запутанных размышлениях и погрузившись в тайну ночи, когда душа наслаждается пенями и миражами.

14 июля лета Господня 1700, день восьмой

Что вы хотите этим сказать? Что я невежда? – резко заметил Атто бедному Бюва, и тот сразу же замолк.

Этим утром аббат Мела ни действительно был вне себя. Бюва только что вернулся после прогулки в город и уже в такой ранний час умудрился втянуть нас в оживленный разговор, полностью посвященный тому, как придумать способ усыпить бдительность монаха и незаметно проникнуть на собрание ораторианцев. Когда Бюва попытался принять участие в дискуссии, Атто начал грубить.

– Я никогда несказал бы такого, господин аббат, – нерешительно начал оправдываться секретарь. – Я только…

– Только что?

– Ну, нет необходимости в том, чтобы усыплять ничью бдительность, потому что они там вообще ничего не охраняют.

Мы с аббатом Мелани обменялись удивленными взглядами.

– Коллекция Виргилио Спады была им лично выставлена в таком месте, чтобы ею могли любоваться как можно больше людей.

Бюва объяснил, что Виргилио Спада в юности служил солдатом под испанским флагом, был чрезвычайно набожным, очень культурным и образованным человеком, к тому же хорошим другом архитектора Борромини, который полстолетия назад вошел в курию Папы Иннокентия X. Папа поручил ему восстановить госпиталь Святого Духа в Саксии, и Спада был удостоен за это звания тайного духовника Его Святейшества. Кроме того, его с радостью приняли в братство ораторианцев. Оно называлось так, потому что его основатель, святой Филиппо Нери, проводил первые собрания с молитвами и пением в оратории Святого Джироламо, а потом в оратории Святой Марии, где сейчас находится конгрегация ораторианцев и хранится коллекция Виргилио Спады.

– Как ты, черт побери, все это узнал? – спросил Мелани.

– Уверен, вы помните, что в последние дни, когда я искал в библиотеках информацию о черретанах, то был также и в библиотеке Валличеллана, которая расположена в оратории филиппинского братства, и имел долгую беседу с монахами. Я мог бы еще тогда глянуть на коллекцию Виргилио Спады, если бы вы сказали мне, что там можно найти что-то представляющее для вас интерес.

Мелани опустил глаза и зло пробурчал себе под нос нелестные комментарии.

– Хорошо, Бюва, – сказал он наконец. – Ведите нас к своим друзьям ораторианцам.

* * *

– Вот тут должно находиться то, что вы ищете, – сказал молодой монах и повернул на два оборота ключ в замке большого шкафа. Помещение было светлым и чистым, а множество витрин, полок, подставок из орехового дерева, заполнивших все стены, придавали ему строгость и делали похожим на ризницу.

– Никто не знает, что эти предметы, о которых вы спрашиваете, находятся здесь. Вероятно, об этом помнит еще кто-то из членов семьи Спады, – добавил монах, бросив на нас взгляд, который давал нам понять, что он был бы очень рад узнать, каким образом мы прознали о коллекции.

– Точно, я думаю, что так оно и есть, – ответил Атто.

Мы находились в помещении, которое было отдано под музей: угловая комната на втором этаже здания между площадью Новой церкви и маленькой улочкой – виа Филиппи.

Сначала нам пришлось осмотреть богатейшую коллекцию Виргилио Спады, куда входили римские монеты, золотые медали всех времен, античные и современные бюсты, солнечные часы, вогнутые зеркала, выпуклые линзы, куски вулканической породы, кристаллы, драгоценные камни, кораллы, зубы разных зверей, когти огромных тварей, окаменелые челюсти неизвестных созданий, слоновьи позвоночники, гигантские раковины улиток и мидий, морские коньки, чучела животных и птиц, рога носорогов и оленей, панцири черепах, страусиные яйца, клешни ракообразных. Там были образцы масляных ламп периода раннего христианства, найденные в катакомбах, дарохранительницы, римские, греческие и персидские амфоры и вазы, кубки, кувшины, маленькие кратеры,^[75] чашки, бокалы из кости, китайские монеты, алебастровые шарики и тысяча прочей чертовщины, описание которой мы слушали, сгорая от нетерпения.

После более чем получасовой экскурсии (утомительной, но нужной, поскольку было бы очень подозрительно, если бы мы сразу же спросили о том, что нас интересовало) Атто наконец задал самый важный вопрос: нет ли случайно в коллекции предметов, которые Виргилио Спада не выставил на общее обозрение из-за их особой ценности?

Ораторианец повел нас в соседнюю комнату, где с гордостью продемонстрировал нам наконец глобус Капитор. Скрывая свой восторг, мы с аббатом осмотрели его со сдержанным интересом словно это было просто какое-то красивое, мастерски выполненное изделие.

– Время пришло, мой мальчик, время пришло, – прошептал мне аббат Мелани, подавляя возбуждение, когда наш гид повел нас ко второму предмету – кубку с центаврами.

Мы снова постарались не проявить большого интереса.

– Он такой же, как на картине, синьор Атто, несомненно, – быстро прошептал я ему на ухо.

Однако главный момент наступил только в самом конце, когда большой черный ключ провернулся в скважине и сработал механизм, открывший то, что скрывалось в шкафу бог знает сколько времени. Ораторианец широко открыл обе створки шкафа и достал оттуда тяжелый, завернутый в серую ткань предмет, длиной примерно с человеческую руку.

– Пожалуйста, – сказал он, осторожным движением ставя его на стол и разворачивая ткань. – Мы вынуждены его прятать, потому что он особенно дорог. Само собой разумеется, что никто без нашего ведома сюда не приходит, хотя кто знает.

Мы почти не услышали того, что сказал нам этот вежливый ораторианец: кровь запульсировала у нас в венах, мы с радостью заменили бы его руки своими, чтобы поскорее добраться до предмета нашего вожделения – тетракиона.

Наконец мы его увидели.

– Он… прекрасен, – вырвалось у Бюва.

– Работа голландского мастера, он оставил после себя очень мало, даже имя его неизвестно, – сказал монах.

После того как улеглось первое волнение, я смог всласть налюбоваться утонченными формами чаши с изысканным орнаментом по краям, экзотическими раковинами и оригинальными узорами, захватывающей сценой в центре, где запряженная тритонами колесница, рассекая волны, несла по морю двух древнегреческих богов – Посейдона с трезубцем в руке и его жену, нереиду Амфитриту. Обе выпуклые фигуры были выточены из серебра и очень выделялись, потому что шли по кругу чаши. Маленькая полоса покрывала обе стороны чаши, словно золотая вуаль.

Пока я рассматривал греческих богов, Атто приблизил лицо к чаше, чтобы прочитать сделанную мельчайшими буквами надпись.

Я тоже подошел ближе и прочитал. Слова были выгравированы у ног двух божеств:

«MONSTRUM TETRACHION».

Что означало: монстр тетракион.

– Хотели бы вы посмотреть что-нибудь еще? – спросил ораторианец, когда Атто с помощью Бюва, не спрашивая разрешения, взял чашу в руки и внимательно осмотрел две маленькие фигурки на ней.

– Нет, большое спасибо, этого достаточно, – наконец ответил аббат. – Сейчас мы попрощаемся. Мы хотели лишь удовлетворить свое любопытство.

* * *

– Monstrum в точном переводе – чудо, диковина. Но что означает, когда написано «Монстр тетракион» – четырехкратное чудо?

Мы едва вышли на улицу и направились из оратории к Тибру, как Атто снова попытался расшифровать значение этой надписи. Нам нужно было поторопиться и вернуться на «Корабль»: был уже почти полдень, а, как нам сказала Клоридия пару дней назад в это время должна будет состояться встреча трех кардиналов – возможно, последняя, за которой мы смогли бы тайком понаблюдать или, по крайней мере, попытаться это сделать.

– Позвольте мне, господин аббат, – прервал его Бюва.

– Ну что там еще? – нервно проговорил Мелани.

– Monstrum Tetràchion означает не «четырехкратное чудо».

Атто ошарашенно посмотрел на своего секретаря, попытался было запротестовать, но как-то вяло.

– «Тетракион», как вы знаете, слово, взятое из греческого но «четырехкратный» по-гречески – «тетраплазиос», а не «тетракион». С другой стороны, «тетракион» нельзя путать с «тетракин», означающим «четыре раза», – объяснил Бюва аббату, чувствовавшему себя униженным.

– И что же тогда означает «тетракион»? – спросил я, так как у аббата не было в этот момент воздуха в легких.

– Это слово в переводе означает «с четырьмя опорами».

– С четырьмя опорами? – воскликнули мы с Мелани одновременно.

– Я знаю, что говорю, и это можно посмотреть в любом хорошем словаре греческого языка.

– Четыре опоры, четыре опоры… – пробормотал Мелани. – Вы ничего особенного не заметили в фигурах греческих богов?

Мы с Бюва задумались.

– Нуда, точно! – вдруг вспомнил я. – Они находились в довольно странной позе: сидели рядом в колеснице, а Посейдон поставил свою ногу между ногами Амфитриты, если не ошибаюсь.

– Не только это, – поправил меня Бюва. – Было невозможно определить, где правая нога Посейдона, а где левая нога Амфитриты. Такое впечатление, будто обе фигуры… срослись друг с другом. Да, точно, они имеют общее тело или общую ногу, и поэтому при первом взгляде я подумал, что они выглядят как-то странно, как единое существо.

– Единое существо, – задумчиво повторил Атто. – Словно каждый из них имеет… как бы это сказать? Будто у каждого четыре ноги, – добавил он.

– Тогда четыре опоры – это ноги, – решил я.

– Это возможно, о да, с языковой точки зрения, очень даже возможно, я уверен, – констатировал Бюва, которому, наверное, не хватало смелости, но, как эрудит, он уже схватил быка за рога и больше не мог молчать.

– Теперь, Бюва, – сказал аббат, – апеллируя к вашим удивительным познаниям, хочу спросить: могу ли я перевести Monstrum Tetràchion еще и как «четвероногое чудовище» или «четырехлапое чудовище»?

Бюва немного подумал и ответил:

– Да, можно. Латинское слово «монструм» означает еще «символ» и «чудо», а также «чудовище», разумеется. Но я не понимаю, что нам это дает…

– Так, хватит, – твердо произнес Атто.

– Но что же тогда значит этот тетракион? Если речь действительно идет о наследовании испанского престола, то можно было бы с натяжкой предположить, что это какое-то животное, синьор Атто, – вставил свое слово и я.

– Что такое тетракион, я не знаю. И, честно говоря, знаю сейчас о нем еще меньше, чем раньше. Но я чувствую, что ответ где-то рядом, вот только бы сделать еще один шаг вперед. И так всегда: перед разрешением политической ситуации все кажется запутанным. И чем ближе ты подбираешься, тем темнее становится. А затем неожиданно все встает на свои места.

В это время мы уже перешли мост через Тибр, поднялись на холм Джианиколо и большими шагами приближались к нашей цели.

Но в мозаике по-прежнему не хватает одного кусочка, – снова начал Мелани, – найдем его и тогда сможем наконец увидеть свет в конце тоннеля. Я хочу знать только одно: откуда, черт побери, взялось это слово «тетракион». Но есть кое-кто, кому мы можем задать пару вопросов. Надеюсь, что он уже на вилле Спада. У нас осталось мало времени до того момента, когда Спада, Албани и Спинола соберутся на «Корабле». Быстрее, поспешим.

Первый обход по парку виллы Спада не дал никакого результата. Все слуги, которых мы встречали на пути, говорили, что Ромаули должен быть где-то поблизости, но где точно, никто не знал. Поскольку, работая, он почти всегда опускался на колени его и не было видно из-за кустов и цветочных клумб.

– Я понял, черт возьми, – чертыхался Атто. – Нам нужна помощь.

Он повел меня в свои комнаты. Как только мы вошли он по дошел к столу и схватил уже знакомый нам предмет – подзорную трубу, осмотрел через нее всю близлежащую местность, однако безрезультатно.

Мы снова вышли наружу и направились в другую сторону от виллы. На этот раз Мелани прошипел, довольный первым же быстрым осмотром:

– Наконец я нашел тебя, проклятый садовник.

Теперь мы знали, где он.

Транквилло Ромаули приступал к своим занятиям с такой же неизменной пунктуальностью, с какой солнце и луна всходили на небо и ничто не могло помешать ему поливать лилии святого Антония которые были высажены им недавно и поэтому особенно нуждались в квалифицированном уходе. Сейчас он очень осторожно поливал нежные чашечки цветков, соединенные в грациозные гроздья. Мы подошли ближе и поприветствовали его с вежливостью, на какую только были способны в этой спешке и при таком волнении.

– Вы видите? Лилии нужно поливать достаточно обильно, но ни в коем случае нельзя допускать, чтобы вода полностью впитывалась в землю, – начал он сразу, даже толком не поздоровавшись с нами. – В принципе, в это время года они должны отдыхать, но мне удалось вывести новый сорт, который…

– Господин садовник, мы очень просим вас разрешить задать один вопрос, – дружеским тоном прервал я его. – Это касается тетракиона.

– Тетракиона? Моего тетракиона? – переспросил он, и от одной только мысли о собственном творении его лицо приняло мечтательное выражение.

– Да, господин садовник, тетракиона. Откуда вы взяли это название?

– О, это очень печальная история, – начал он, отставив в сторону лейку.

По лицу Ромаули стало видно, что он ушел в воспоминания о давно прошедших событиях.

К счастью, объяснение было не очень долгим и сложным. Когда-то Ромаули занимался не только цветами – он еще был женат. Как я знал, его жена, упокой Господь ее душу, была великолепной повитухой – она научила Клоридию своему искусству и помогла появиться на свет двум нашим цыпляткам. Из рассказа садовника мы узнали, что безвременная кончина дорогой жены и стала причиной того, что он решил посвятить свою душу и тело исключительно садоводству. Однако это была тщетная попытка избавиться от вечной печали. Вскоре после столь горестного события родственники бедной женщины попросили Транквилло передать им в память о покойной некоторые ее личные вещи.

– Я подарил им кое-какие украшения, две маленькие картины, икону, а кроме того, ее рабочие книги..

– Книги по акушерству, как я понимаю… – подбодрил его Атто.

– В них содержалась информация о трудных родах, о различных типах маток и тому подобном, – ответил Ромаули.

– И из какой же книги вы взяли слово тетракион?

– Мм, я уже не припомню. Ведь я отдал вещи несколько лет назад. Я не помню мелких подробностей, но я посвятил это название памяти моей бедной жены.

Теперь мы узнали достаточно.

– Спасибо, большое спасибо за ваше терпение и, пожалуйста, простите, если мы побеспокоили вас, – сказал я, так как Атто, не прощаясь, поднялся и отправился к воротам виллы.

Ромаули с большим удивлением посмотрел на нас.

Я поспешил догнать Атто, который, можно сказать, семимильными шагами покидал территорию виллы Спада, не удостоив взглядом даже двух кардиналов, хотя те повернулись в его сторону, чтобы поздороваться. Он отдал краткий приказ Бюва оставаться на вилле, а сам устремился в Касино.

– Я отослал его поискать твою жену, – объяснил Мелани – Мы должны найти книгу, откуда садовник взял это название Мы нужны автор, название, страница – все.

Мы быстро отдалялись от виллы Спада. «Корабль» ждал нас.

* * *

– К черту твоего Транквилло Ромаули и его болтовню. Я так и знал: они снова исчезли.

Был полдень. Мы зашли на территорию виллы Бенедетти но от трех кардиналов, как и в прошлые наши визиты, не осталось и следа.

– Сейчас как раз полдень. Встреча была назначена на это время, – заметил я, после того как мы внимательно огляделись вокруг, как делали это всегда.

Мы поднялись на третий этаж. Перед нами на полу лежала картина Питера Бёля.

– Это выглядит, как грубая ошибка специалиста, – констатировал Атто.

Низко наклонившись к полотну, аббат занимался тем, что сверял изображение чаши Капитор с оригиналом, который недавно мы чуть не съели глазами у ораторианцев.

– Все так, как я говорил: то, что на первый взгляд показалось нам правой ногой Амфитриты, сливается с левой ногой Посейдона, – продолжил Атто.

– Тогда все так, как я говорил, – решил вмешаться я. – Они просто положили одну ногу на другую.

– Вначале я тоже так подумал, – возразил он. – Но посмотри на их ноги еще раз, только внимательнее.

Я тоже склонился к полотну.

– Точно, большие пальцы… – удивленно воскликнул я. – Но как это возможно?

– Судя по их позе, они не могли так положить ноги: правая нога Амфитриты действительно принадлежит ей, а левая нога Посейдона – ему.

– Такое впечатление, будто ювелир неуклюже приделал ноги у бедер изображенных фигур.

– Именно. И это весьма странно для мастера, который смог создать подобный шедевр, ты не находишь?

– Нам нужно вернуться к ораторианцам, в их музей, и попросить показать нам чашу еще раз.

– Ах нет, я не думаю, что это как-то поможет. К сожалению, совершенно невозможно понять, где какая нога у этих фигур, а уже попытался разобрать это по оригиналу, но ты видишь вот здесь эту небольшую полоску из золота, которая проходит вдоль бедер Посейдона и Амфитриты, прикрывая их?

– Да, я заметил ее.

– Так вот, ювелир припаял ее на изображения богов таким образом, что теперь больше не представляется возможным приподнять ее и раскрыть тайну. Я спрашиваю только, зачем…

Мелани оборвал себя на полуслове, лицо его вытянулось, изображая гневное неодобрение.

– Опять этот сумасшедший голландец. Когда же он наконец прекратит?

Как всегда, из непостижимых глубин дома до нас донеслась игра Альбикастро: снова по залам «Корабля» пронеслась возвышенная мелодия фолии. Вскоре и сам музыкант зашел в нашу комнату.

– Спасибо за комплимент, господин аббат Мелани, – спокойно заметил скрипач, намекая на то, что услышал замечание Атто. – Телемах, сын Одиссея, победил женихов как раз благодаря тому, что прикинулся безумным.

Мелани презрительно засопел.

– Я не буду долго надоедать вам, – заметил Альбикастро после недружественного жеста Атто. – Однако подумайте о Телемахе, он вам пригодится!

Голландец уже второй раз говорил об этом Телемахе, Однако я не мог понять смысла его слов. Я знал «Одиссею» Гомера весьма поверхностно. Много лет назад я прочитал ее и помнил, что когда женихи Пенелопы съехались в дом его отца, Одиссея Телемах притворился сумасшедшим и таким образом обрек их на смерть. Однако это знание никак не помогло мне расшифровать слова Альбикастро.

– Синьор Атто, что он хотел этим сказать? – спросил я, когда скрипач ушел.

– Ничего, он безумен и точка, – изрек Мелани и захлопнул за голландцем дверь в зал.

Мы вернулись к картине. Однако уже через несколько секунд мы снова услышали настойчивое вибрато скрипки Альбикастро и его фолии. Мелани раздраженно закатил глаза.

– На картине нет и следа надписи, которую мы видели на самой чаше, – попытался я снова привлечь его внимание к тетракиону. – Наверное, она слишком мелкая, чтобы ее можно было изобразить на картине.

– Действительно, – через несколько секунд согласился со мной Атто, – либо Бёль не захотел рисовать ее. Или кто-то приказал ему не делать этого.

– Почему?

– Кто знает? Точно так же ювелир, изготовивший чашу, мог намеренно устроить эту путаницу с ногами, возможно, по чьему-то заказу.

– Но зачем?

– Черт возьми, мальчик! – выругался Атто. – Я высказываю лишь предположения. Призови на помощь свой ум и хоть раз попробуй сам найти ответ! И прежде всего скажи этому голландцу, чтобы он прекратил наконец изводить нас: мне нужно спокойно все обдумать!

Он зажал уши руками и пошел к лестнице.

Да, мне почти не приходилось видеть, чтобы Мелани так рассердился! И музыка Альбикастро не была столь громкой, чтобы вызвать такой гнев. Мне показалось, что не от громкости звуков, а, скорее, от самой музыки – этой особенной фолии, – Мелани начинал нервничать. Или, возможно, Атто раздражал сам Альбикастро, этот чудаковатый солдат и скрипач, с его странной философией. Он очень редко называл скрипачей сумасшедшими. А вот в случае с Альбикастро, который вовсе не был его врагом, сделал это уже несколько раз, как будто замечания голландца вызывали в нем сильный внутренний гнев.

– Согласен, синьор Атто, я сейчас спущусь вниз и скажу ему…

Но аббат уже давно скрылся из виду.

– Ну хорошо, а я пока поищу лучшее место, – услышал я из соседней комнаты.

Я сразу же побежал на его голос, решив, что он в среднем зале на третьем этаже. Но когда я пришел туда, там его не было.

Однако Атто не спускался и на нижние этажи я проверил еще раз главную лестницу. Тогда я поспешил к служебной лестнице и тут наконец услышал его шаги он не спускался, а поднимался.

– Это невозможно выдержать, – чертыхался он, идя на четвертый этаж.

Когда я ступил на лестничную площадку, то понял, почему он возмущался. Как и в первый раз, когда мы встретили Альбикастро, звучание скрипки на маленькой винтовой лестнице усиливалось во много раз и отражалось тысячекратным эхом, которое превращало эту, в общем-то, приятную мелодию в адскую какофонию звуков. Казалось, будто не одна, а пятьдесят или сто скрипок исполняли одну и ту же мелодию, но каждая искажала ее на одну ноту, отчего простая тема фолии превращалась в бурлящий канон, который потрясал слушателя, у него начинала кружиться голова, точно он поднимался по винтовой лестнице, как сейчас мы с Атто, следуя на расстоянии нескольких шагов друг от друга. Он – убегая от музыки, а я – догоняя его.

– Куда вы идете! – крикнул я ему, стараясь перекричать оглушительный скрипичный оркестр Альбикастро, звуки которого кружились в лестничной шахте, словно беспокойные духи.

– Воздух, мне нужен воздух! – воскликнул он – Здесь можно задохнуться.

Пока лестница поднималась вверх, я слышал, как он кашлял все чаще, а затем и вовсе зашелся ужасным кашлем, который был похож на удушье, сдавливающее горло и заставляющее гореть легкие. На «Корабле» было слишком много пыли, это точно, однако этот мощный приступ вызвал у меня сильное беспокойство. Душа Атто страдала, а тело пыталось избавиться от груза страданий, и он убегал от фолии.

– Синьор Атто, если бы мы открыли окно! – крикнул я ему вслед…

В ответ ни звука; возможно, он даже не услышал меня. К своему удивлению, я заметил также, что чем выше мы поднимались тем громче становилась музыка, хотя нам вначале показалось что звучание скрипки Альбикастро шло снизу.

– Вверху только этаж для слуг, и он пуст! – снова крикнул я Атто, пытаясь догнать его.

Однако, как только я добирался до места, где, как предполагал, должен был находиться аббат, тот уже успевал подняться выше.

Два дня назад мы уже заходили на этот этаж, однако шли по главной лестнице, которая на нем и заканчивалась. Теперь нас ждал еще один сюрприз. В отличие от главной лестницы, служебная вела на самый верх «Корабля» – на террасу на крыше.

Наконец и я еле одолел последние узкие ступеньки и, словно моя душа вознеслась в рай, вышел из темноты лестницы и противоестественного грохота фолии на райский, прозрачный свет террасы.

Я нашел Мелани в жалком состоянии: вконец обессилевшего, сидящего на полу. Он все еще кашлял, как будто только что избежал смерти от удушения.

– Этот злосчастный голландец, – пробормотал он. – Черт с ним и с его музыкой.

– У вас был приступ сильного кашля, – заметил я, помогая ему подняться на ноги.

Но он не ответил мне. У него был блуждающий взгляд, словно он был поражен открывшимся перед нами красивым видом. Терраса было огорожена стеной, на которой стояло много великолепных каменных ваз с цветочными мотивами. В стене было также несколько овальных отверстий, через которые можно был любоваться окрестностями виллы. Обращали на себя внимание маленькие купола, возвышавшиеся на четырех углах крыши «Корабля» и делавшие его заметным издалека. На четырех калоттах, покрытых пестрыми майоликами, стояли увенчанные крестами флюгеры, показывающие направление ветра, что в целом составляло изящное и чарующее оформление террасы.

– Во время прошлых наших поисков мы еще не попадали на этот бельведер. Насладись этим великолепием и этим покоем, мой мальчик.

Трость в его руке дрожала. Приступ кашля, хоть и недолгий, измотал его. Теперь он снова показался мне тем состарившимся Атто с подорванным здоровьем, каким я увидел его в первый день. Он повернулся ко мне спиной и пошел к южной стороне террасы, откуда была видна дорога на Сан-Панкрацио, по которой можно было попасть на «Корабль».

Опершись на парапет из кованого железа с орнаментом в виде листьев, мы несколько минут созерцали великолепную панораму: пинии и виноградники, окружавшие «Корабль», строгие стены Святого города, ворота Сан-Панкрацио и, наконец, серебристые отблески солнца вдалеке, на волнах моря.

Затем мы пошли на северную сторону террасы. Здесь стояла прелестная маленькая конструкция, что-то вроде домика, над которым выступала небольшая подвесная лоджия, украшенная по углам лилиями. На лоджию можно было попасть по двум железным лестницам, расположенным с разных ее сторон. Когда мы поднялись по левой лестнице, обозреваемое пространство еще больше расширилось. Нашему взору открылось множество куполов святых храмов, лес крестов, уходящих в небо фиал, величественных колоколен и благородных дворцов – и все это на холмах, которые с давних времен защищали город. Я вспомнил, что говорил мне Атто несколько дней назад: именно монсиньор Виргилио Спада посоветовал Бенедетти построить виллу в этом месте, чтобы она побуждала гостей к глубоким размышлениям о вере и духе.

Мой взор вернулся к садам «Корабля», к большой перголе из виноградника у въезда на виллу. Как рассказывал аббат, Бенедетти встречал гостей виноградом – христианским символом возрождения и духовного обновления.

Мы стоим на носу «Корабля», – сказал Атто.

И действительно, эта висячая ложа в архитектуре виллы «Корабля» как будто образовывала верхнюю палубу. Словно два адмирала на командирском мостике, мы любовались холмом Ватикана – стражем непреходящих ценностей. «Корабль» указывал своим носом, если можно так выразиться, прямо на апостольский дворец, и я тоже охранял кусочек бесконечности. Я подумал даже что и на самом деле «Корабль» был местом возрождения, где связывались разорванные нити прошлого и настоящего. Разве не случилось именно это, когда я посмотрел на молодого Людовика и его возлюбленную Марию и смог присутствовать во время их любовных игр? То же самое произошло, когда мы увидели в саду генерального контролера Фуке, уже зрелого, свободного мужчину, но еще не опороченного клеветой, которого пока не коснулось несчастье. В саду «Корабля» были воссозданы такие картины, от которых история отказывается. Это было место действия того, что должно было произойти, но никогда не происходило: да, такой был «Корабль».

Столь высокая миссия «Корабля» давала ему право претендовать на место рядом с холмом Ватикана. Собор Святого Петра, оплот веры, – а рядом с ним другой хранитель вечных истин, «Корабль» – крепость справедливости, которая была изгнана со страниц истории.

Несколько мгновений на этой маленькой, парящей над бесконечностью террасе, пока ветер трепал мою рубаху, я чувствовал себя бесстрашным моряком, стоящим на палубе нового ковчега, на волшебном корабле, который консервирует счастливую судьбу и хранит ее до лучших времен.

Однако когда я уже полностью отдал себя во власть фантазии, Атто решил вернуть меня к действительности:

– Возможно, сейчас ты получишь точное представление о нем. Я сразу же понял, кого он имел в виду.

– Я понял только, что он чудовище, – ответил я. – Если предсказание сбудется, то на испанский престол поднимется чудовище с четырьмя ногами. Но в этом я не вижу много смысла.

– Знаю. Я постоянно думаю об этом. Но и мне в голову не приходят ничего другого. Пока твоя жена не раздобудет ту книгу, которая вдохновила Ромаули, боюсь, мы не придем ни к какому выводу.

– Надеюсь, что Клоридия будет такой же проворной, как всегда.

– Давай спустимся, – наконец сказал Атто. – Мне хотелось бы еще раз взглянуть на картину.

И как раз в это мгновение мы обнаружили тех, кого так долго искали.

– Ты посмотри только! – воскликнул Атто. – Так вот они где!

Только отсюда, только под этим особенным углом обзора можно было их увидеть. Ни одно другое место на «Корабле» не выступало достаточно на северо-восток и не было таким высоким, как эта лоджия, на которой мы стояли. Л ишь отсюда была видна маленькая дверь в оградительной стене сада, через которую можно было пробраться незамеченными на соседнюю с «Кораблем» улицу. В саду, за стеной растений и кустов ежевики, ловко прятался выход, который никак нельзя было обнаружить, если не знать о его существовании. Куда же именно вел этот выход? Мы сумели увидеть это собственными глазами: несколько человек, возможно из сопровождения кардиналов, в этот момент как раз вошли через похожий вход в стене со стороны имения, принадлежащего благородному генуэзцу по имени Toppe.

Я сощурил глаза и обнаружил далеко позади них наших трех кардиналов, которые безмятежно прогуливались по парку виллы Toppe.

– Так вот зачем Спада, Спинола и Албани всегда договаривались о встрече на «Корабле», – сказал Атто. – Они сбивали с толку своих преследователей, включая нас, потому что заходили на территорию «Корабля» и тут же непонятным образом исчезали. На самом деле они встречались на вилле Toppe. Для твоего хозяина это решение проблемы: у него есть и надежное место для тайных встреч, то есть вилла Toppe, и место, где можно замести следы, – «Корабль». Неудивительно, что до сих пор ему удавалось ловко уходить от нас.

Словно завороженный, аббат Мелани следил за каждым движением троицы, он вытянул шею и прищурил глаза, желая точно узнать, что у них там происходило. Однако расстояние было слишком большим. Несмотря на прекрасную видимость, наш пост наблюдения, в принципе, был бесполезным. Тут аббат ударил себя по лбу.

Я идиот! Такой счастливый случай помогает мне, а я пренебрегаю им!

Он засунул руку под куртку и вытянул длинный, узкий предмет цилиндрической формы – подзорную трубу. Он носил ее с собой с тех пор, как мы искали Ромаули в саду виллы Спада, так как прямо оттуда мы пошли на «Корабль».

Он посмотрел в нее, а затем передал трубу мне.

– Взгляни и ты тоже. Это будет полезно для тебя.

Я приложил глаз к окуляру и посмотрел в него.

Кардинал Спинола слегка качал головой, как будто с чем-то не соглашался, в то время как Спада и Албани в чем-то горячо убеждали его, правда, недолго. После нескольких слов Албани Спинола нехотя кивнул, по крайней мере, так мне показалось на расстоянии. И тут же Албани подхватил его под руку с явным удовлетворением, и все трое продолжили свою прогулку. В этот момент Атто забрал у меня подзорную трубу и стал наблюдать сам.

В свете того, что я прочитал вчера вечером в письмах Мелани и мадам коннетабль, эта сцена больше не представляла для меня загадки. Три кардинала должны были представить Его Святейшеству Иннокентию XII свои соображения насчет Испанского наследства, чтобы Папа смог наилучшим образом ответить на прошение короля Испании Карла II. Трем высокопреосвященствам необходимо было выработать одно мнение, что являлось актом чрезвычайной политической важности перед грядущим конклавом, который мог означать для них удачу или поражение. И Спинола явно не во всем соглашался с двумя другими прелатами.

Я понаблюдал за Атто: он с жадным интересом следил за встречей кардиналов. Он был обеспокоен, и я знал почему. Ведь всего пару дней назад мы узнали от Угонио, что у Албани были общие интересы с императорским послом – графом Ламбергом. Спада являлся государственным секретарем неаполитанского Папы, дружески относящегося к Испании. Спинола стоял на стороне империи, как я узнал из последнего письма аббата. Так что никто из них не представлял интересов Франции. Естественно, это не могло понравиться Атто. Но Ламберг и Албани еще и завладели его трактатом о тайнах конклавов, который, вероятно, хотели использовать против Атто.

– Ну и что нам делать? – спросил я.

– Бесполезно даже пытаться подобраться к ним, так как у ворот нас сразу же обнаружат караульные.

– Так что?

– Я сдаюсь: праздник на вилле Спада подходит к концу, и утром все гости начнут разъезжаться. Мы никогда не узнаем, о чем тайком шептались эти трое.

Хладнокровие, с каким ответил мне Атто, подтвердило мои опасения. Но я ожидал это: совещание, совет кардиналов, наследование престола… Нет, за его присутствием на вилле Спада стояло совсем другое: любовная миссия, которую ему поручил его христианнейшее величество. Он должен был уговорить Марию Манчини встретиться с королем.

– Давай-ка последний раз взглянем на картину, – наконец сказал он. – Хотя я уже не питаю никаких надежд на то, что мы узнаем что-то новое. После этого пойдем спросим Бюва, нашел ли он твою Клоридию.

Мы спустились на террасу по небольшой железной лестнице и уже хотели идти по служебной лестнице на третий этаж, когда услышали голос:

Это, несомненно, был голос Альбикастро, но немного приглушенный. Он доносился из домика в конце террасы.

– Опять этот сумасшедший голландец, – пожаловался Мелани. – Скрипки, видите ли, ему мало: теперь он принял на вооружение этого проклятого Себастьяна Бранта, Но что делает там Альбикастро, как ему удалось попасть внутрь? – злобно спросил он.

Странно, ведь если бы он тоже пришел по террасе, то мы Должны были его заметить, – сказал я, размышляя вслух.

– А ну его к черту, – обронил Атто, открывая дверь, ведущую в домик, – ее мы до сих пор не замечали.

И тут это произошло.

* * *

Домик был пуст. Альбикастро тут не оказалось. Как ни странно, здесь было очень мало света. Он проникал через два окна в торце дома, выходящего на собор Святого Петра. Оконные стекла где были покрыты копотью, отчего, как я предполагаю, движения людей казались искаженными. Помещение имело правильную прямоугольную форму с двумя колоннами в центре, которые верное, и подпирали террасу. Мы с Атто стояли рядом, и это бы единственным утешением в столь странном месте. Затем мы снова услышали голландца:

Это был какой-то бестелесный голос, не имевший источника. Разумеется, чтение стихов – одна из обычных глупостей Альбикастро, но они звучали так, словно для того чтобы долететь до нас, им пришлось пройти через какое-то другое, чужое нам измерение, где все звуки опустошались и теряли свои свойства. Как мне казалось, это был голос духа Альбикастро и шел он откуда-то слева.

Мы повернулись налево и увидели его, вернее, их. Они смотрели на нас. Какой ужасный комизм в этом уточнении, подумал я в безумном порыве веселья, рассматривая смотревшее на нас сдвоенное создание. После призрачного и бестелесного голоса Альбикастро тетракион показался нам теперь очень материальным, живым созданием.

Они пристально и дружно смотрели на нас, оба с таким слабоумным выражением, который мог бы принадлежать человеку, будь он с лицом Габсбургов: выдающийся вперед подбородок и чудовищная тяжелая нижняя челюсть. И потом эти разные глаза: один – выпученный, второй – глубоко сидящий в глазнице. Кривая шея, безобразные туловища: одно – худое, как у многих несчастных, с кем природа обошлась несправедливо, а другое – обрюзгшее. Сросшиеся вместе бока, неустойчивые, обвившие одна другую ноги, словно щупальца морского чудовища, – некое существо с несчастливой судьбой сиамских близнецов, вынужденных делить на двоих одно тело.

Не в состоянии открыть рот, я поднял руку, словно пытаясь защитить глаза, и увидел, что бедное создание (нет, одно из них, но которое именно?) тоже сделало мне знак рукой, наверное, послало приветствие, а может, просило, чтобы его оставили в покое. От этого очертания его тела еще больше деформировались, словно оно было из ртути, так что подбородок одного из них противоестественным образом оттянулся назад, а лоб другого выпятился вперед, грудь одного изогнулась, а поднятая рука превратилась в лапу, потом в копыто и в культю. Какая отвратительная и ужасающая сила так обезобразила эти тела, конечности, словно хищник, потрошащий трупы животных?

И вот в тот момент, когда мы, похолодев от ужаса, глядели на монстра-тетракиона, в третий раз раздался голос Альбикастро, послышалось его монотонное пение, ироническое и грустное, как лицо смерти на той картине, где она изображена с косой за спиной, спокойно бродящей среди нарядных дам и господи высматривающей, кого бы забрать с собой.

И больше ничего. Дальше – только ужас, безумие и отчаяние, мой крик, наше паническое бегство по лестницам, на улицу, и, наконец, страх, оттого что в таинственной бездне «Корабля» мы обнаружили еще одну бездну, населенную уродствами, инцестом и смертью.

* * *

– Вы знаете, кто такой Улисс Альдровандус?

– Нет, этого я не знаю, – услышал я свой голос, немощный и бледный, как и мое лицо.

Мы были в покоях Атто на вилле Спада, куда Бюва привел Клоридию. У меня все еще дрожали ноги, но я уже достаточно пришел в себя, чтобы слушать чужие голоса или хотя бы притворяться, что слушаю.

– Что, мой любимый?

– Ничего, ничего, – ответил я и показал ей глазами на мрачное лицо Атто, намекая, что я потом все расскажу. – Рассказывай нам, что тебе известно.

Клоридия сразу же принялась за дело. Не взяла книгу, а придумала кое-что получше: она и сама могла объяснить нам, что такое тетракион.

– Мне показался очень странным вопрос, которым заинтересовался ваш секретарь, господин аббат Мелани, – сказала она.

– Почему странным?

– Это из той области, о которой знают очень немногие, – что-то вроде тайной науки, хочу сказать. В таких вещах повитухам, в принципе, разбираться не нужно. Но в конце концов мы узнаем обо всем понемногу: медицина, анатомия, натурфилософия… – проговорила она с хитрой улыбкой.

– Ну и что же эта за необычная область знаний?

– Наука о ненормальных беременностях, зачатиях чудовищ и странных существ. Наука о чудовищах.

– О чудовищах? – испуганно спросил Атто, и на лице его на мгновение появилось такое же выражение, как в тот момент, когда он увидел тетракион.

Клоридия рассказала нам о том, сколько разной литературы посвящено этой области знаний. Одной из наиболее исчерпывающих можно считать появившуюся примерно век назад работу «Два тома по хирургии» Амбруа Паре, который был первым врачом короля Франции, или более раннюю работу «Monstrorum historia» Улисса Альдровандуса, ученого из Болоньи. Обе эти книги содержат описания самых известных случаев рождения монстров и других безобразных созданий.

– К примеру, такие известные случаи: эфиоп, родившийся с четырьмя глазами, человек, появившийся на свет с шеей и головой журавля, еще один – с собачьей головой… – стала перечислять Клоридия, как мне показалось, лишь для того, чтобы посмотреть на нашу реакцию.

Перечисление чудовищ, рожденных среди животных или людей, продолжилось: пятнистая девочка, младенец с лошадиными ногами, новорожденные с рыбьими головами, одетые в монашеские рясы, человеческие существа в виде скорпионов, существа с безобразными ушами, с двумя кистями на одной руке, с копытами, большими ослиными ушами и волчьим хвостом или выглядевшие как стоящий на двух ногах козел, с лапами хищных зверей, с крыльями, как у чертей, с орлиными когтями и туловищем собаки, с телами как у морских нимф (но мужского пола), с головой черта, рогами, с острыми козлиными ушами, с пастями как у хищных животных, с руками, на которых были большие пальцы, но не было остальных, с плавниками на руках и спине или с хвостом как у тюленя; также были примеры появления на свет чудовищ, у которых был женский живот, одна нога свиная, а другая куриная, одна рука человеческая, а другая в виде копыта, с ослиной головой, с головой петуха, хвостом и с перьями по всему телу; еще был случай появления страшилища, от которого дрожь идет по всему телу: в виде морской свинки с перепонками между пальцами и когтями, с человеческими глазами, которые выглядывают из чешуи, и с торчащими клыками. И наконец, действительно интересный пример – «monstrum cornutum amp; alatum»: морда медведя, без рук, с огромным веретенообразным пенисом, из которого выпускалось жало, с одной ногой, покрытой перьями, с орлиными крыльями, одним глазом на колене и с плавником вместо левой ноги.

– Все, конец, с меня хватит, – запротестовал Атто, которому это перечисление было так же противно, как и мне. – Теперь: что такое этот тетракион?

– Сведения о тетракионе, господин аббат Мелани, – ответила Клоридия с тонким сарказмом в голосе, – могут быть для вас настолько же бесполезны, как и многие другие бедные существа, о которых вы только что слышали, ибо почти все они либо абортируются, либо рождаются мертвыми.

– И почему же?

– Здесь речь идет о другом типе несчастной природы. Специалисты подразумевают под ним известный случай, который произошел в 1546 году в Париже. Одна беременная женщина на шестом месяце родила ребенка с двумя головами, четырьмя руками и четырьмя ногами. Доктор Паре, описавший этот случай произвел вскрытие и нашел внутри только одно сердце. Из этого он сделал заключение, согласно известному выводу Аристотеля что здесь имеем дело с одним ребенком. Этот порок развития вероятнее всего, случился из-за губительных дефектов матери которая была слишком маленькой, чтобы природа могла сформировать в ней двух детей. Кроме того, матка ее была чересчур тонкой, и в результате плод оказался сжат и слился в шар, который превратился в двух связанных между собой детей.

– И эти создания, нет, это создание имело… четыре ноги? – спросил Атто.

– Две головы, четыре руки и четыре ноги.

Атто опустил глаза и наморщил лоб: очевидно, перед глазами у него возникла только что увиденная картина.

– Но есть примеры тетракиона, который, скажем так, был не так уж плох, – снова начала Клоридия.

– И что это значит?

– Есть случаи рождения детей-близнецов, которые имеют все части тела, но в некоторых местах срастаются кожей. Либо они имеют общую часть тела – руку или ногу, – которая по этой причине остается недоразвитой. Но, к сожалению, при родах таких детей нельзя сразу разъединять, поскольку они могут погибнуть. Нужно ждать, пока они вырастут: если доживут до взрослых лет, то могут быть прооперированы с минимальным риском, в худшем случае будут хромать.

Я не мог с полной уверенностью сказать, соответствовало ли этосоздание (или создания), которое мы обнаружили в домике на террасе, той картине, которую описала моя умная жена: страх перед его видом был слишком велик, чтобы мы могли рассмотреть все до мелочей. Но по меньшей мере одна деталь соответствовала – число «четыре». Оно присутствовало в слове «тетракион», – существо, которое покоится на четырех опорах, как на изображении (разумеется, стилизованном и приукрашенном) божеств на чаше Капитор.

– Как всегда, есть вещи похуже, – заметила Клоридия.

– Вещи похуже… – задумчиво повторил Атто. – Что вы имеете в виду?

Клоридия объяснила, что она имела в виду невиданные создания, такие, как monstrum triceps capite Vulpis, Draconis amp; Aquilae, которое появилось на свет на берегу Нила и, кроме одной руки, одного орлиного крыла, лошадиного хвоста, оперенных ног со ступнями в виде копыта и собачьей пасти, имело три головы. Или monstrum bifrons, родившийся у одной француженки в Генуе: у него были две стороны, как у бога Януса, – голова, руки и ноги впереди и сзади. Или monstrum biceps caudatum, появившийся 26 октября 1598 года в маленьком городке между Аугерией и Тортоной: два мальчика с двумя позвоночниками, но соединенные с правой стороны таким образом, что у них было по одной руке и по одной ноге, но посередине – огромное отвратительное мясистое образование.

– Скажите мне еще кое-что, дева Клоридия, – прервал ее Атто. – Отчего возникают такие уродства?

Тогда моя супруга рассказала: чтобы ребенок не стал уродом, необходимы пять условий: плод должен лежать на правильном месте, появляться на свет в нужное время, легко, без нарушения правил, которых должны придерживаться беременные, и иметь правильные конечности. Если одно из этих условий не выполняется, то он будет уродом, а если не выполняется ни одно, – то полным уродом. Если плод частично недоразвит, то его назовут чудовищем, если же у него недоразвиты все части – то это просто кусок мяса и называться он будет ребенком-уродцем или massa carnis.

Но главная причина – сила воображения матери. Если мать, так сказать, прививает детскому телу желаемое свойство это случается только потому, что она того хочет. Но какая женщина настолько глупа, чтобы желать ребенку нечто столь ужасное бы в результате родить чудовищ? Поэтому ответ таков: при зачатии чудовищ не возникает такого желания, просто беременна видит нечто чудовищное помимо своей воли.

– Это нормальное явление, и такое случается почти каждый день. Поскольку, когда ты видишь, что кто-то зевает, ты тоже начинаешь зевать; когда ты видишь, как вино льется из бочки, у тебя появляется желание пойти в туалет; когда ты увидишь красный платок, у тебя из носа может идти кровь. И по вполне объяснимым причинам, когда убийца появляется возле тела убитого им человека, из ран последнего начинает сильнее течь кровь.

Атто не сделал никакого комментария к сказанному Клоридией. Еще бы – смог же он объяснить похожей теорией (той самой о летающих корпускулах) появление Фуке, Марии и Людовика на «Корабле»! Почему же не объяснить силой воображения матери, которая так тесно связана с плодом ее любви, появление у ребенка подобных мутаций?

– В любом случае, – продолжила Клоридия, – родители должны сразу же крестить ребенка, потому что такие дети живут очень недолго. Разумеется, чудовище, имеющее две головы или два туловища, необходимо крестить дважды, и только один раз, если у него просто четыре руки или четыре ноги.

Необходимо определить четко выраженное тело, объяснила Клоридия, а другие части можно не брать в расчет, ибо сначала крещению подлежит та часть, которую со всей определенностью можно отнести к человеческой, а затем вторая, но с условием, что крещение только тогда считается состоявшимся, если Бог и второго наделяет душой, поскольку лишь Господь может по внешности судить о недоразвитости ребенка.

– Как видите, я не солгала вам, когда сказала, что уродства плода – это целая наука, – заметила Клоридия. – И, кроме того, чтобы женщина дала этому миру здоровое и красивое создание, ей нужно рассказывать о приятных вещах. В качестве утешения за муки во время родов и позже, пока отходит послед, ей можно рассказывать об уродах, эти истории очень повысят женщине настроение.

– Они повысят женщине настроение? – пробормотал Атто, зеленоватая бледность которого не на шутку испугала меня: я подумал, что у него снова начнется приступ тошноты.

– Ну, разумеется же, – радостно защебетала моя женушка. – Для этого прекрасно подойдут рассказы об уродливых созданиях с головами собак, коров, слонов или оленей, овец или баранов, или с козлиными ногами, или с другими частями тела, напоминающими различных животных. Или о тех, что имеют больше конечностей, чем нужно: например, две головы или четыре руки, как тетракион. А то еще можно вспомнить об уродцах, которые состоят из двух разных частей, как центавры (получеловек-полулошадь), или минотавры, (получеловек-полубык), или оноцентавры (получеловек-полуосел). Затем существует легенда о Герионе, короле Испании, тот имел три головы…

– Что? – снова перебил ее Мелани. – Король Испании с тремя головами?

– Именно, – подтвердила она, пока интерес Атто не угас, – говорят, что было три ребенка, которые родились соединенными друг с другом. Утверждают, будто они правили в большом согласии.

– Расскажи мне поподробнее об этом Герионе, дева Клоридия, – попросил Атто, вытирая платком пот со лба.

– Что тут удивительного? – сказала моя жена. – Разве на гербе Испании не изображен двуглавый орел? Это своего рода напоминание о том, что давно у Габсбургов родились близнецы описанного вида.

Я задержал дыхание. Наступил подходящий момент поведать Клоридии о том, что произошло.

Но Атто молчал. Я понял, что Мелани было стыдно и, кроме того, он не был расположен к тому, чтобы рассказывать Клоридии об этом невероятном происшествии. В любом случае, аббату, естественно, хотелось скрыть наше постыдное бегство. Я тоже не хотел нарушать молчание. Это была наша общая тайна.

Испания, продолжила Клоридия, не случайно является страной, где каждый случай необычной и ненормальной беременности очень тщательно расследуется. Антонио Торквемада, например, в книге «Jardin de Flores curiosas» пишет, что от медведей или волков, если они совокупляются с женщинами, могут рождать полноценные и разумные люди. Он описывает случай с одной шведкой, которая совокупилась с медведем, и об одной приговоренной к смерти в пустыне женщине из Португалии, которая забеременела от волка. Обе они родили прекрасных младенцев. Еще один случай произошел с женщиной и собакой – они единственные выжили после кораблекрушения. Их выбросило на берег необитаемого острова, где были только дикие животные, он назывался Тартареи. Собака защищала женщину от диких зверей и они влюбились друг в друга. Она забеременела и родила нормального ребенка. Когда он вырос, то совокупился со своей матерью, и от них пошли умные и выдающиеся мужчины и женщины которые потом заселили всю страну. Потомки собаки сохранили память о своем предке и по сей день самый высокий титул их императора – «великий хан», что происходит от латинского слова canis (собака).

– И если все это правда, – заметила моя жена, радуясь нашему с Атто замешательству, – то Скалигеры,^[76] правители Вероны, тоже были собачьей расы, ибо многие из их рода назывались «веронскими псами» и «великими веронскими псами».

Вскоре после этого аббат Мелани покинул нас. Я пристально посмотрел на него: страшное зрелище, которое нам пришлось увидеть на «Корабле», лишило его сил, и теперь аббату требовался покой. Кроме того, это был последний день праздника. И там еще был Албани.

Оставшись наедине с Клоридией, я рассказал ей о последних запутанных событиях. Она задумалась, и когда я спросил ее, что крутится у нее в голове, ответила мне:

– Вы исследуете слишком много: определенные вещи нельзя трогать. Лучше займись тем, чтобы аббат Мелани дал тебе обещанное приданое для наших цыплят.

* * *

В ожидании заключительного спектакля, который должен был начаться только с полным наступлением ночи, во второй половине дня начались разные забавные игры.

К примеру, было подготовлено поле для игры в мяч. У Горацио, известного поставщика всевозможных принадлежностей для игры в мяч, были куплены самые лучшие биты и мячи, называемые также летающими шарами. Кроме того, рядом подготовили еще одно поле для игры в мяч – в бочче, как ее называют некоторые.

Но желающих поиграть было мало. Многие гости предпочли сохранить силы, поскольку впереди их ожидала долгая ночь развлечений и кутежа. Кардинал Спада распорядился поставить в саду турецкие павильоны из газа – тончайшего, легкого, как перо, и переливающегося всеми цветами радуги роскошного шелка, вроде бы привезенного из Армении (ничего подобного никто в Риме не видел). Если кто-то хотел, он мог открыть крышу, чтобы полюбоваться звездным небом, а ночью должны были зажечь угольные печки, распространяющие душистый дым. Гостей, не пожелавших лечь спать, до самого утра будут обслуживать лакеи, одетые в разноцветную форму сарацинов, подавать всевозможные лакомства, в то время как сами гости будут лежать на роскошных диванах и наслаждаться экзотикой.

Поскольку игроков в мяч не хватало, дон Паскатио увел меня от них, с тем чтобы использовать для устройства турецкого павильона, – я должен был разворачивать гобелены и ковры, расставлять угольные печки, полировать медные тазы и наполнять их душистой водой для омовения рук, раскладывать повсюду салфетки и полотенца для рук и так далее и тому подобное.

Занимаясь этими делами, я не переставал думать об аббате Мелани. Как мы узнали от Угонио, его трактат о тайнах конклава в четверг, то есть завтра, перейдет из рук черретанов к кардиналу Албани. Как поступит с ним секретарь папской грамоты после своих напряженных словесных дуэлей с Атто? Наверное, в тот же вечер подойдет к аббату, чтобы предложить ему постыдную сделку и еще сильнее скомпрометировать: дескать, я не стану тебя уничтожать, если ты сделаешь вот такое одолжение…

Или же на следующий день, наверное прямо во время запланированной экскурсии по дворцу Спады, устроит скандал в присутствии всех гостей и бросит рукопись Атто под ноги другим министрам Папы, но сначала кардиналу Спаде. И все смогут прочитать в этом тайном отчете (предназначенном только для глаз его христианнейшего величества короля) достоверную информацию о конклавах, о тайных намерениях Франции, об истинном мнении аббата о двенадцати кардиналах и, кто знает, о каких еще грехах…

Жизнь аббата Мелани – непрерывное балансирование между умолчанием, оскорблениями, угрозами и лицемерием – подходила к концу. Возникла опасность того, что он, признанный виртуоз политики, умевший всегда соблюдать равновесие между шпионажем и дипломатией, потерпит фиаско. Через несколько часов, самое позднее утром, секреты, которые он хранил десятилетиями, его планы, его маскировка… все рухнет под грузом клеветы и доносов, и, наверное, не тихо, а на глазах у высокопоставленных представителей римской церкви – тех самых, кого, по его мнению, он знал как свои пять пальцев. Можно ли было себе представить более постыдный конец?

14 июля лета Господня 1700, вечер восьмой

После длительного празднования свадьба наконец подходила к концу. Наступил последний вечер развлечений, который по замыслу кардинала Спады должен был стать пиком удовольствий и чудес. Для праздничного прощания было приготовлено пиротехническое зрелище, или, как говорили некоторые, огромный театрализированный фейерверк. Сверкающие огнем ракеты и колеса должны были осветить римскую ночь, вызвав восторг у всех жителей Святого города. Будь святой Папа здоров, он тоже мог бы полюбоваться из окна этим великолепием, устроенным на полянке перед виллой пиротехниками, которых пригласил лично дон Паскатио. Благородные гости уже собрались на зеленой лужайке, для них было выставлено множество стульев, кресел и диванов.

После всех неприятностей, которые мне каждый день подсовывал Атто, после бесконечных попыток найти ответы на многочисленные вопросы и разгадать многочисленные загадки, – после вызванного всем этим напряжения я чувствовал себя жалким и несчастным. Я ощущал усталость во всем теле, и все мои рассуждения окрашивались в черные цвета меланхолии.

Завтра вечером гости начнут собирать вещи, подумал я. Они вернутся к своим делам, в свои дома – одни поедут в другую часть Рима, другие покинут город, а некоторым вообще придется пересечь границы страны. Это великое событие, свадьба Климента Спады и Марии Пульхерии Роччи, уже было позади. Двое людей прекратили свое существование в одиночку и вступили в новую, супружескую жизнь. Каким бы радостным ни был этот эпизод, он лишь один из этапов жизни, и на смену ему придет следующий. Так проходит все в мире, будь то чрезвычайно важное событие или ничтожное, – все проходит, не оставляя ничего, кроме меркнущего следа человеческой памяти. Когда угаснут огни празднества, я вернусь к своей скромной жизни, жизни слуги и земледельца.

– Tenebrae factae sunt…^[77] – пробормотал я, приветствуя начало ночи, и в этот самый момент вздрогнул от громкого звука.

Пиротехники запустили оглушительную сарабанду огненного зрелища. Кардинал Спада подал знак, и слуги принялись стрелять из пушек, чем напугали всю компанию – к огромному удовольствию хозяина дома. Впрочем, ему удалось искусно скрыть свои чувства.

После пушечного залпа последовало первое театральное представление. В эти дни из восточных стран в Рим привезли животное, которого никто никогда до сих пор видел, самое огромное и ужасное из всех описанных в истории человечества: слона. Погонщики водили слона по улицам города, вызывая восторг у детей научный интерес у ученых и ужас у старых женщин.

В этот момент все изумленно обернулись – через вход на виллу Спада четверо янычар ввели колосса. Это был другой экземпляр той же породы, не менее чудовищный, чем его брат-близнец. Подходя к зрителям, он громко протрубил своим хоботом.

– Господа, слон, – объявил дворецкий.

Некоторые дамы принялись кричать от ужаса, повскакивали со своих мест и попытались убежать. За секунду до того как высокоуважаемое общество гостей захлестнула слепая волна паники, произошло нечто невероятное. На спине чудовища вспыхнули желтые, красные и белые языки пламени, затем зажглись огоньки на концах его бивней; после этого из хобота слона вырвался залп ракетниц, словно слон превратился в аркебузу. Тут все поняли: это был не настоящий слон, а слон из дерева и папье-маше, созданный по образцу настоящего и оснащенный respyrotechnica. Присмотревшись повнимательнее, можно было понять, что макет слона везли на повозке, которую подталкивали сзади замаскированные пиротехники. Напряжение среди гостей сразу улеглось. Огромное создание продолжало двигаться по дорожке, но даже самые пугливые уже вернулись на свои места. Громкий крик слона имитировался маленьким мальчиком, который раздувал меха за макетом, и сдавленный воздух проходил через трубку, вырываясь из слоновьего хобота (теперь это было видно). Зрители, особенно женщины, все еще выглядели напуганными – им это развлечение не понравилось.

– Бедные дамы. Это просто ужасно. Господин Бернини тоже говорил, что пиротехника вызывает ужас, это не развлечение.

Аббат Мелани незаметно подошел ко мне, после того как я помог одному монсиньору подняться – тот упал, пытаясь убежать от Слона. Выражение лица у Атто было как у скаковой лошади перед забегом.

– Я уже выяснил, что Албани здесь нет. Наверное, он придет попозже, – поспешно шепнул он мне.

В этот момент слон погас, словно догоревшая свеча, – как раз в тот момент, когда он приблизился к нам. Тут же началось представление – фейерверк. Сначала в небо выстрелила зеленая комета, потом три желтые звезды, три красные, а затем еще одна зеленая. Следующие ракеты были особенными – они распадались на потоки искр, на дождь светящихся огоньков, ослепляющее сияние тысячи мерцающих метеоритов.

– Вам нравится преставление, ваше преосвященство? – обратился князь Цезарини к кардиналу Оттобони в перерыве между двумя выстрелами – тот впервые этим вечером наблюдал за празднеством.

– Что ж, неплохо, но все же я не сторонник подобных развлечений. Поймите меня правильно, с гораздо большим удовольствием я вспоминаю тишину, которая наступала, когда вспыхивало море огней: ровно десять лет назад на куполе собора Святого Петра зажгли факелы в честь Откровения Иоанна, – ответил кардинал с легкой меланхолией – вероятно из-за того, что десять лет назад Папой был его племянник, Александр VIII.

Любезные разговоры были прерваны появлением следующей повозки, на которой сидел не кто иной, как Люцифер. Гости рассмеялись, ведь они знали, что каждая фигура, какой бы ужасной она ни была, создавалась для их удовольствия. Двигающийся макет дьявола с рогами и адской ухмылкой стоял, окруженный тростником, и держал в руках библейского Змея. Внезапно рот рептилии открылся, и оттуда высунулось огненное жало, поразительно напоминающее настоящее. В голове Князя Тьмы раздался чудовищный треск, и вся фигура загорелась, быстро сгорев дотла под аплодисменты всех гостей, в том числе и пугливых дам. Когда развеялся дым, изумленные зрители вместо Сатаны увидели благородного ангела с белоснежными крыльями и в великолепном наряде. По углам повозки зажглись огоньки, символизирующие победу Света над Тьмой и Добра над Злом. Это также было встречено громкими аплодисментами.

В каждом уголке сада, даже в самом отдаленном, в движение пришли огненные колеса: желтые, розовые, фиолетовые, белые спирали, закрепленные на деревьях, кустах и стенах, брызгали во все стороны огнем, превратив весь сад (кроме тех мест, где собрались гости) в царство Аида, где стрелы Господа зажгли вулкан. Оглушительные залпы опьяняли публику, наполняя воздух едким дымом, так что у многих гостей начали слезиться глаза. В то же время в небе снова вспыхнули ракеты, озарившие всю окрестность разноцветными огнями, подобно кругам ада. Чудесным образом нам с Атто, словно Данте и Вергилию, по воле автора, пославшего нас сюда, удалось избежать огненных когтей Сатаны.

Поток огня и молний был, конечно, великолепным зрелищем, но от последствий деваться было некуда. От искры огненного колеса вспыхнул парик у графа Антонио Марии Феде, постоянного дипломатического представителя герцога Тосканы. Мы стали свидетелями последовавшего за этим гнева графа, а также скандала, учиненного им дону Паскатио. Дворецкий незамедлительно послал за руководителем пиротехников, который, впрочем, как сказал один из слуг, не смог присутствовать здесь из-за других дел.

– Смотри, граф Жополиз чуть не сгорел, – прокомментировал Атто, усмехнувшись. Улыбка была немного нервной, так как аббат никак не мог дождаться прихода Албани.

– Что-о?

– Так говорят о графе Феде. Ходят слухи, что он сделал карьеру исключительно благодаря своей готовности в нужный момент лизнуть задницу герцогу Тосканы, à потом и Его Святейшеству. Он даже не поздоровался со мной, поскольку знает, что Венецианская республика в апреле удостоила меня титула патриция и мы теперь оба дворяне. Вот только он прирожденный прихлебатель, а я нет, пффф.

Зря он смеется, подумалось мне. Атто тоже родился в небогатой семье – он был ребенком простого звонаря в Пистойском соборе. Я узнал это много лет назад, когда мы только познакомились. Не случайно отец из семи сыновей сразу же выбрал четырех, отправив их на кастрацию, – так он надеялся пополнить семейный бюджет.

– О, – воскликнул аббат. – Какая встреча!

К Атто приблизился элегантный дворянин с весьма напряженной осанкой. Его сопровождали красавица жена и слуга.

– Это Никколо Эриццо, посол Венецианской республики, – шепнул мне Мелани, а затем ответил на приветствие.

– Вы бы видели, как граф Ваини пустился наутек из кустов, – подмигнул нам Эриццо, когда все формальности приветствия были позади. – Он там кое-чем занимался с одной красавицей, супругой маркиза, чье имя я, к сожалению, запамятовал.

– Вот как? Что же они делали там, в кустах?

– Выводы об этом я предоставляю вашей фантазии. Как бы то ни было, рядом с ними внезапно зажглось огромное огненное колесо, и Ваини от страха чуть не рассыпался в порошок.

– Ваини? В обычный порошок или в ванильный порошок? – спросил Атто, чем вызвал оглушительный хохот у всей компании. – О, простите, вон идет мой старый друг…

Я тут же понял его намек. Под предлогом того, что он увидел некоего влиятельного человека, Атто попрощался с этой парой, которая сразу же присоединилась к другой компании. Я заметил, что Сфасчиамонти, спрятавшись за кустом, подозвал его к себе. Они быстро что-то обсудили, и Атто вернулся ко мне.

– Сфасчиамонти кое-что выяснил, – сказал он и протянул мне лист бумаги.

Я немедленно развернул его и прочитал:

«Никола Забаглия.

Мастерские Святого Петра.

Глава цеха»

* * *

– Это бред, синьор Атто. В последний раз вам говорю.

Аббат Мелани промолчал.

– Вы знаете, что такое мастерские при соборе Святого Петра? Вы там были?

– Конечно, я там был, но…

– Тогда вы прекрасно понимаете: то, что вы предлагаете, это безумие! – воскликнул я вне себя от гнева.

В этот поздний час мы собрались в покоях Атто, после того как развеялся дым фейерверков, а гости удалились в павильон.

– Албани так и не появился, – сказал аббат, немного расслабившись. Затем мы обсудили информацию, переданную сбиром.

– Синьор Атто, вам не стоит настаивать, вы меня все равно не убедите.

До этого самого момента я противостоял его намерениям, и тут он высказал аргумент, на который мне нечего было возразить.

– Если ты не хочешь делать это для меня, то сделай это хотя бы для своих дочек.

– Для моих дочек? – спросил я, деля вид, что не понимаю его.

– Я имею в виду, для их будущего. Если ты хочешь, чтобы все остальные выполняли свои обещания, подай хороший пример.

– Мы ведь договаривались, что я не буду рисковать собственной шкурой!

– Но ты пообещал, что сделаешь все возможное, чтобы воплотить мой план.

– А вы? – возмутился я. – Празднования уже закончились, так скажите же, когда вы намерены исполнить обещанное? Где приданое для моих дочек? Очень хотелось бы это выяснить!

– Я уже договорился с римским нотариусом, – сухо отреагировал Мелани. – Он готовит документы. Мы пойдем к нему послезавтра.

Я почувствовал, как на моём лице расплывается смущенная улыбка облегчения.

– Если ты будешь придерживаться наших договоренностей, – холодно добавил он.

Мне казалось, что я загнан в угол. Едва он начал намекать мне на то, что не выплатит приданого, как я начал еще больше сомневаться в необходимости выполнять его просьбы.

– Я просто не понимаю, – раздраженно сказал я. – Почему вы так уверены, что он там? Вы считаете так только потому, что мы теперь знаем: друг этого шарлатана, некто Забаглия, работает в мастерских Святого Петра, где отливают колокола?

Атто мне все объяснил. В сущности, он был прав, я не мог этого не признать и не стал с ним спорить, хотя это и было признаком того, что я начал сдаваться.

– Как бы то ни было, я сейчас не могу пойти с тобой. Мне очень жаль, – подытожил Атто.

– Почему нет? Трактат о тайнах конклава принадлежит вам, и вы должны…

– Там понадобятся быстрые ноги и хорошая реакция. К тому же нужно уметь быстро прятаться, – заметил он севшим голосом.

Хотя Атто и не сказал этого вслух, но я понял, что он имеет в виду: чтобы исполнить его план, сам Атто Мелани был слишком стар.

– Тогда я пойду вместе со Сфасчиамонти, – упрямо сказал я. Атто на мгновение задумался.

– Возьми и Бюва. А главное, не забудь вот это.

– Да, я об этом уже думал, синьор Атто. – Я протянул руку за тяжелой звенящей связкой ключей Угонио.

* * *

Мы отправились в путь в предрассветных сумерках – так было меньше риска наткнуться на каких-нибудь стражей. Аббат Мелани сказал Сфасчиамонти и Бюва, что нам придется забраться высоко, но он не уточнил, насколько высоко.

Святой шар… Когда мы отъехали от виллы Спада, я рассмеялся, вспомнив это глупое название, выдуманное грабителями святынь и шутами. Однако если знать, о чем идет речь, название казалось вполне подходящим. Об этом шаре ходило множество слухов я тоже слышал о нем легенды. Говорили, что добраться до него невозможно, а тот, кому это все же удавалось, считался храбрейшим из храбрецов.

Да, задание было не из легких. Именно поэтому я должен собрать все свое мужество. Мне нельзя было делать вид, что я хладнокровен и спешу навстречу приключениям, как это делал Атто Я должен был ощущать, что это так и есть. Словно святой Георгий я видел перед собою дракона, которого должен убить, а страх который мог мне помешать, шел откуда-то изнутри. Самый страшный враг – внутри нас самих.

В моих ушах так и звучал голос моей красавицы Клоридии. Если бы я рассказал ей об этой эпопее, она расспросила бы меня обстоятельно, а потом своей железной логикой заставила бы встать на колени и признаться во всем.

Сперва ее, несомненно, захлестнула бы жалость. Она обняла бы меня и поцеловала, думая о том, какому риску я себя подвергал. Но затем неумолимая острота ее ума взяла бы верх, и она, словно горгона, с широко распахнутыми глазами и растрепанными волосами, слушала бы мои слова и комментировала их со все нарастающим презрением. В конце концов гнев и горе заставили бы ее назвать меня, недостойного отца и супруга, безумным чудовищем и, что хуже всего, идиотом. Конечно, речь шла о будущем наших дочурок и я запросил высокую цену за свои услуги, это правда, но кто сможет возместить ей мою смерть?

Когда Клоридия будет критиковать меня, две наши доченьки станут кивать с серьезными лицами и смеяться за моей спиной. Вероятно, супруга на пару дней отлучит меня от супружеского ложа – с той только целью, чтобы у нее не возникло искушения огреть меня скалкой по голове или одним из ее тяжелых акушерских инструментов.

Опасность велика. Бессмысленно было это отрицать. Впрочем, если дело выгорит, я смогу потребовать у Атто дополнительного вознаграждения, пусть и не очень большого. Конечно, сейчас о этом думать рано, главное, чтобы не подвели крепкие плечи Сфасчиамонти и милосердная рука Господа. Господу я и молился, чтобы он хранил меня.

Угонио, грабитель римских подземелий, сказал, что до четверга трактат останется в святом шаре. Дон Тибальдутио сделал из этого заключение, что у этих мошенников есть связной в соборе Святого Петра. Информация, которую мы получили от Сфасчиамонти, позволила нам увидеть всю картину целиком, поскольку мы узнали имя друга того шута в лохмотьях.

Никола Забаглия был работником почтенной мастерской при соборе Святого Петра, той самой столетней организации, которая заботилась о строительстве, надлежащем содержании и реставрации базилики, построенной на могиле первого Папы. У него было достаточно хорошее положение – он считался гениальным создателем машин для транспортировки крупных предметов. Кроме того, он руководил школой, где обучались будущие работники, которых называли сантпетерианцы или санпьетрини.

Только у санпьетрини был доступ к самым отдаленным местам базилики: от таинственных подземных галерей, где находится гробница святого Петра, до воздушных фиал купола.

Все это навело Атто на мысли о том, где мы можем обнаружить его трактат о тайнах конклава. Проблема была только в том, как туда попасть.

Путь от виллы Спада до собора Святого Петра вниз по северному склону холма Джианиколо мы преодолели быстро и без проблем. Пройдя в узкие ворота переулочков перед площадью, мы проскользнули мимо большой колоннады двух зеркальных полукругов. Колоннада, с ее ста пятьюдесятью статуями святых на огромной площади Святого Петра, была символом милостивых рук святой матери Церкви, которая всегда даст своим любимым детям защиту и утешение. Площадь контролировалась охранниками и, несомненно, рано или поздно мы наткнемся на них, но лучше, конечно, чтобы это произошло как можно позже.

Итак, мы обошли угол с правой стороны фасада, вошли в огромное здание базилики, оставив по левую руку портик вход и прилегающие porta delta morte.^[78] Так мы попали в маленький Двор, из которого открывался узкий проход без крыши. Он вел в следующий маленький двор, прилегавший к северной стороне этого священного сооружения. Граничил он также с ватиканским садом.

Перешагнув порог портала, мы попали в небольшой темный вестибюль, ступили под своды самой базилики. Справа поднималась широкая лестница, но у ее основания нас заметили стражники. К счастью, Сфасчиамонти удалось помочь нам. Своими объяснениями он совершенно сбил с толку людей, пытавшихся нас проверить. Наш сбир использовал банальнейший трюк сказав, что мы ищем одного из санпьетрини. Впрочем, это фактически соответствовало действительности, ведь нас сюда привело имя Забаглия. Мы спокойно миновали стражей и пошли по лестнице.

Мы поднимались по этой огромной спирали. Под кругловатым куполом шахта лестницы слабо освещалась факелами. Время от времени нам попадались огромные окна с железными решетками. Мы очень осторожно шли вверх, держась за тонкие поручни. На внешней стене было много маленьких дверец с непонятными надписями, например «первый коридор», «второй коридор», «учения святого Василия и святого Иеронима». Вероятно, эти дверцы вели в подземные проходы, которыми пользовались санпьетрини, чтобы проникнуть в самые потаенные уголки этого огромного здания.

Через несколько минут нас встретил еще один страж – он тоже поинтересовался тем, что мы делаем здесь в это время. На этот раз Сфасчиамонти воспользовался своей должностью сбира, так что сразу стало ясно: он не считает себя обязанным давать какие бы то ни было объяснения. Остановивший нас кивнул и пропустил дальше. Мы с облегчением перевели дух.

После довольно долгого пути по лестнице мы, задыхаясь от усталости и возбуждения, дошли наконец-то до самого верхнего коридора. Там мы обнаружили короткую приставную лестницу и поднялись по ней.

Нас ожидал сюрприз. Лестница привела на террасу, единственную настоящую террасу собора Святого Петра. Это было большое ровное пространство за статуями Спасителя и двенадцати апостолов, украшавшими фасад.

Я оглянулся. На террасу мы вышли из купола, покоившегося на восьмиугольной основе. Этот купол казался маленьким по сравнению с его старшим братом. Очертания базилики напоминали крест. Терраса простиралась от верхушки длинной «перекладины» креста до того места, где она пересекается с «короткой» перекладиной. На террасе находились купола верхнего света – через них в боковые часовни проникал свет. В центре стояло продолговатое сооружение с узкой крышей, делившее террасу на две половины.

Ночь расправила над нами черные крылья тьмы. Свет от узенького серпа луны освещал лишь колоссальные очертания базилики, вызывая у нас священный трепет. Наш визит сюда был не напрасным.

Пока я думал об этом, события начали принимать опасный оборот.

– Ага, вот вы где, – сказал голос из темноты.

Я сразу же понял: второй стражник, которого мы повстречали, нам не поверил и прислал кого-то, чтобы задержать нас. Мне удалось разглядеть группу людей – их было по меньшей мере двое, но не больше четырех, и они приближались к нам с той стороны террасы, которая выходила на площадь Святого Петра. Именно там на восходе солнца статуя Господа нашего Иисуса Христа обращает свой священный лик к верующим.

– Что же нам делать? – спросил Бюва.

– Я мог бы попытаться уговорить их, дав им пару серебряных монет, – предложил Сфасчиамонти. – Хотя на самом деле я не думаю, что…

Вот только у меня не было времени слушать его. У меня кончилось терпение.

Я должен был это сделать. Если я буду действовать достаточно быстро, то у меня хорошие шансы успеть.

Эй, приятель, да ты что… – послышался за моей спиной голос Сфасчиамонти, но я уже взял ноги в руки и бросился на лестницу прямо перед нами. Лестница вела вверх на внешнюю сторону купола и заканчивалась небольшим проходом.

Говорить больше времени не было. За мной последовали Бюва и Сфасчиамонти, да и изумленные стражники, приведенные в ярость, тоже не отставали.

– Клоридия, любимая, – шепнул я сдавленным голосом, – надеюсь, ты мне простишь, когда я тебе расскажу обо всем.

Проблема заключалась в том, что мы не знали, где тут что находится, но у нас было и преимущество: мы действовали внезапно и успели создать между нами и противником довольно большую дистанцию. Поначалу мой небольшой рост казался мне недостатком, но вскоре я понял, что в данной ситуации это скорее преимущество.

Я бежал очень быстро и скоро начал задыхаться. В душе у меня теплилась надежда, пусть и легкомысленная: я думал, что, в общем-то, все это не опасно, ведь самое плохое, что могло произойти со мной, – если меня арестуют стражники собора. Но если поймают, я смогу списать все на безумие юности, ведь я ничего не украл, ничего не разбил. Под суд меня не отдадут, Сфасчиамонти сможет воспользоваться своими обширными связями, а Бюва, если что, обратится к Атто. У Атто был доступ к людям самого разного положения, и он сумел бы найти способ вытащить меня из неприятностей. Я перебирал в уме эти тысячи возможностей, стараясь отогнать трусость.

Добежав до барабана купола, я увидел новую винтовую лестницу наверх. Я слышал поспешные шаги Сфасчиамонти, который уже догонял меня. За ним бежали Бюва и наши преследователи. Все молчали – нужно было экономить воздух в легких: нам – для бегства наверх, стражникам – для преследования.

В конце лестницы я обнаружил развилку и, решив бежать наугад, свернул налево. Перепрыгнув через порог без двери, я очутился над пропастью.

Я находился внутри купола, и прямо передо мной простиралась бездна чудовищной ширины и глубины. Справа и слева от меня начинался карниз, проходивший по кругу основания барабана купола. Именно отсюда открывался головокружительный вид на саму базилику. У моих ног лежал главный неф собора Святого Петра, как раз в том месте, где он пересекает трансепт. Я знал, что в этой самой точке, но намного ниже, возвышался грандиозный балдахин алтаря, созданный Бернини. Он принес славу базилике и был гордостью всего христианского мира. Надо мной высился свод купола – одна бездна над другой. Я чувствовал себя песчинкой, затерявшейся в бесконечности Вселенной.

На стенах большого барабана купола на уровне моих глаз были видны колоссальные мозаики с изображениями ангелов. Каждый ангел был высотой в пять человеческих ростов и сидел на своем роге изобилия. Один рог изобилия был больше двух экипажей. Конечно же, я мог только подозревать обо всем этом великолепии, ведь моя рука с факелами почти не освещала внутренность собора, эту пропасть невероятных размеров. Я слышал лишь эхо собственных шагов, их рваный отчаянный ритм.

Вход, через который я вошел сюда и увидел эту пропасть, вселившую в мое сердце ужас, был лишь одним из четырех входов на округлый карниз. Они были расположены по сторонам света, один против другого.

Направо или налево? Налево и снова налево. Внезапно я увидел дверь и толкнул ее. Она была не заперта. Шаги за моей спиной приближались. И снова налево. Я ударился носом о ручку двери, дверь была закрыта. Стало совсем темно, ведь здесь не было лунного света.

Снова налево. Лестница. Ступени. Они ведут прямо наверх. Там снова полукруг. Он широкий. Слева свет. Слабый, едва заметный. Окно наружу.

Я бросил поспешный взгляд на мирные крыши базилики которые ничего не знали о моей чудовищной спешке. Лестница вела наверх, а затем я побежал прямо. На бегу я во второй раз ударился головой: передо мной была еще одна винтовая лестница. Прям наверх. Лестница казалась необычайно узкой, но я поспешно начал по ней карабкаться. Очевидно, у остальных тоже возникли какие то трудности, так как я услышал вскрик. Скорее всего, им было нелегко идти, потому что теперь мои преследователи немного отстали. Но где же я? Я молился, чтобы подсчеты меня не обманули И все же мне нужно было не только добраться до пункта назначения, но и уйти потом от погони. Я не был уверен, что это удастся Атто рассказал мне все очень подробно. К счастью, в библиотеке на вилле Спада он нашел то, что требовалось, и мы провели ночные часы до моего выезда за подготовкой. Аббат вооружил меня как мог, и моим оружием была книга «Il Tempio Vatlcano e sua Origine»^[79] ученого Карло Фонтаны. Эта богато иллюстрированная книга, напечатанная шесть лет назад в Риме, содержала таблицы и чертежи, горизонтальную, вертикальную и поперечную проекции базилики, а кроме того, самое интересное, – чертежи купола. За несколько часов я выучил наизусть графические изображения, дававшие представление о том, как размещены и оснащены внутренние проходы в этой самой высокой части храма. Конечно, моя память могла давать сбои, но пока что я шел правильно.

Лестница снова пошла по кругу. Странно, но обе стены, как внешняя, так и внутренняя, были сильно – искривлены, и пройти было очень трудно. Я подумал: как же здесь пройдет Сфасчиамонти? Воздух был тяжелым, спертым. Я едва мог дышать. Через окно проникал скудный свет и оттуда шел прохладный воздух, но у меня не было времени остановиться и передохнуть.

Только сейчас я понял, что двигался по коридору между двумя уровнями купола. Лестницу построили между внешней и внутренней стеной – той, что была видна изнутри собора. Я чувствовал ужас, оттого что иду по лестнице, висящей в воздухе над такой пропастью, но этот ужас вскоре прошел: лестница перешла в горизонтальную поверхность, и снизу я услышал крики.

– Сфасчиамонти, Бюва, где вы? – воскликнул я.

В ответ мне послышались лишь приглушенные голоса и звуки. у меня немного дрожали ноги, и не только от усталости. Я попытался идти быстрее, но поскользнулся и пролетел пару ступенек вниз – тяжкое испытание для моих ног, моих костей. И все же я ничего не повредил и, встав, вернулся в горизонтальный проход. Сколько я шел по нему, даже не знаю. Не было ни лестницы, ни выхода, ничего.

И вдруг я почувствовал, что передо мной, в двух-трех шагах, чего-то не хватало. Не хватало твердой поверхности. Я остановился, потеряв равновесие, и ухватился правой рукой за внутреннюю стену. И тут я его нащупал.

Это был каменный выступ, невероятно высокий. Он доходил мне почти до шеи. Вытянув руку, я ощупал этот выступ и понял, что над ним есть еще один, и еще. Именно так я себе это и представлял, так что у меня снова зародилась надежда: путь вел наверх. Это была одна из четырех лестнице огромными ступенями. Каждая лестница выходила на определенную сторону света. Четыре лестницы вели на верхушку купола, приводя в пустое пространство между его внутренней и внешней сторонами. Я продолжил подъем и с радостью понял, что благодаря маленькому росту и небольшому весу я могу двигаться быстрее.

Сперва высота ступеней превышала их ширину. Затем, по мере приближения к верхушке купола, пропорции начали становиться нормальными. Оставались еще три ступени, две, одна… Я устал до смерти, но все еще мог держаться на ногах. Я забирался на эти горизонтальные поверхности, а сверху на меня попадал скудный свет, а может быть, это была тьма, но тьма снаружи казалась светлее, чем тьма здесь. Я провел рукой справа, слева, ощупал все вокруг и обнаружил сначала стену, а затем и отверстие в ней. Я наткнулся на что-то ногой, скорее всего на еще одну ступень, и схватился за поручень. Я уже не знал, куда иду, но через мгновение достиг своей цели и почувствовал на коже дуновение свежего ветерка. Надо мной было небо, и я понял, что выбрался наружу.

Я стоял на округлом карнизе вдоль внешней части купола. Внутреннюю сторону карниза делили двойные колонны, сквозь которые можно было пройти, а с внешней стороны проход вел вниз – для стока дождевой воды, а посетителям, конечно же казалось, что воду затягивают какие-то мистические силы. Единственной защитой был парапет. Опершись на него, можно был любоваться великолепным видом ночного Рима, столь мирно простиравшегося подо мной, но стоило сделать хоть шаг за парапет – и меня ждала смерть.

– Супруга моя возлюбленная, вот об этом я тебе точно не расскажу, – прошептал я, застыв от страха и возбуждения.

Я снова услышал шаги охранников. Кто бы за мной ни гнался он находился уже недалеко.

Мне требовалось всего несколько секунд. Я стал искать. Она должна была быть здесь, ведь так было написано в книге, которую мне дал Атто. Полукруг прохода. Темные железные решетки, две дверные петли. Вот она. Крошечная дверь. Казалось, ее выцарапали в твердом камне купола ногтями. Я снял пропитавшуюся потом рубашку и вытащил из брюк связку ключей, которую взял у Угонио. Я стал искать нужный ключ. Большой. Немного поменьше. Еще один, правильной формы. Секунды проходили, и меня вот-вот должны были догнать. Наконец я вставил ключ в замок. Мои поиски были напрасными – замок оказался не заперт! Дверь легко открылась, но мне некогда было злиться. Двумя прыжками я забрался наверх. Через люк снова выбрался на крестообразный карниз, похожий на предыдущие, хотя этот и был намного меньше. Я стал карабкаться наверх, цепляясь за каменные выступы в виде грибов. Этот подъем был еще круче. Будь у меня время, я порадовался бы тем крупинкам света, которые звезды разбросали по черному небосводу. Я стоял бы там и представлял себе, что могу дотронуться до них кончиками пальцев.

В центре верхнего прохода, напоминавшего круг, находилось сооружение полукруглой формы. Я сразу же обежал его, но двери не было. Уже совсем было отчаявшись, я все же вспомнил, что проход туда есть, и тут же увидел его. Это было что-то вроде низкого окошка, от основания сооружения до моего живота. Нагнувшись, я проскользнул внутрь в тот самый момент, когда услышал шаги в нижнем проходе.

Удивительно, но внутри полукруглого сооружения было не так уж темно: через окошко туда, проникал мерцающий свет. Кроме того, над моей головой виднелись отблески света. Приставная лестница вела наверх, к моей цели: к бронзовому шару, венчавшему собор Святого Петра, прямо под огромным крестом, самой высокой точкой базилики.

Прижавшись к перекладине лестницы, я подтянулся, упираясь ногами в стены, чтобы удержаться. Чем выше я лез, тем светлее становилось.

Говорят, что в шаре на соборе Святого Петрамогут поместиться шестнадцать человек, если они правильно распределятся в помещении. Мне подумалось, что сколько бы ни было моих преследователей, мне не хочется проверять правильность этого утверждения.

Наконец я засунул в шар голову, затем плечи и сумел опереться локтями на бронзовое закругление.

Только сейчас я понял, что не один.

* * *

Прислонившись к задней части закругленной стены шара, здесь стоял Сфасчиамонти. Он вспотел, как вьючное животное, и от быстрого бега не мог дышать. Сбир успел дойти сюда раньше меня, может быть, потому, что шел по одной из трех оставшихся лестнице огромными ступеньками. В конце концов, все они вели в полое пространство шара. В одной руке он держал книгу – трактат Атто Мелани о тайнах конклава. В другой руке у него был пистолет. В центре круглого пространства, где мы с ним находились, прямо возле отверстия, через которое можно было войти или выйти, стоял табурет. Должно быть, книга лежала там Сфасчиамонти оказался проворнее меня и забрал книгу себе. Удивительно, но уже через мгновение он протянул ее мне:

– Положи к себе в брюки, они уже идут!

Я услышал какие-то звуки внизу. Сфасчиамонти положил палец на курок. Казалось, у нас не было никакого выхода.

– Мы не можем стрелять, мы ведь в церкви… Кроме того, они нас арестуют, – сказал я с одышкой.

– Как бы то ни было, мы над церковью, – ухмыльнулся стражник.

Пытаться вылезти из шара и бежать было бесполезно: кто-то уже зашел в помещение и поднимался наверх. Мы со Сфасчиамонти переглянулись, не зная, что делать.

И в этот момент наши глаза ослепило сияние, поразившее нас как удар кнута, от которого мы в изумлении вздрогнули.

Внезапно я понял, почему, поднимаясь сначала в помещение собора, а потом в купол, я замечал рассеянный свет, становившийся все интенсивнее. Много лет назад я был знаком с одним старым мясником, чей сын был санпьетрино. Он рассказывал мне, что происходило в это мгновение. В шаре, где мы находились, было четыре отверстия на уровне человеческих глаз, расположенные по четырем сторонам света. И вот теперь через выходящее на восток отверстие солнце протянуло свои яркие лучи и залило все праздничным светом.

Занимался новый день.

15 июля лета Господня 1700, день девятый

Словно следуя знаку судьбы, солнечный луч упал на книгу Атто, и его сияние рассыпалось на тысячи мерцающих ручейков света.

Равнодушный к этому великолепию, Сфасчиамонти начал целиться пистолетом вниз.

– Стоять, или я стреляю! Я стражник губернатора! – закричал он.

А затем, по крайней мере мне так показалось, он споткнулся о табурет, и тот с грохотом полетел в люк, через который я попал в шар. Может быть, сбир тоже туда упал. А может быть, он и меня за собой потянул, пытаясь удержаться на ногах.

Времени сообразить, что к чему, у меня не было. Из света я обрушился во тьму, шар, как и весь мир вокруг, закружился, и я мгновенно потерял сознание.

Они несли меня прочь, словно мешок с отдельными частями тела, а я искал глазами священную вершину, чтобы напоследок впитать в себя величие этого благословенного Богом орлиного гнезда. Я висел головой вниз, но благодаря поразительному механизму сознания, который позволяет некоторым людям понимать из соотношений букв анаграммы, я осознал, прежде чем успел потерять сознание: гордый и загадочный, за нами наблюдал «Корабль», вставший на якорь возле Джианиколо.

* * *

– За каждой странной и необъяснимой смертью кроется государственный заговор, заговор тайных сил, – услышал я пафосные слова аббата Мелани.

У меня болела голова. У меня болело горло. Собственно говоря, у меня вообще все болело.

– Например, люди исчезали, их похищали, или они становились жертвами невероятных несчастных случаев, а затем чудесным образом появлялись из ниоткуда, живые и здоровые. Явный знак злодейских козней. Никому не удается спастись от смерти, если ему не окажет помощь кто-то, кто привык это делать.

Голос Атто парил в бесконечной кристальной пустоте. Я по-прежнему не открывал глаз – почему-то мне это казалось излишним.

На меня нахлынули воспоминания: ощущения собственного тела в тот момент, когда его опустили на тележку и куда-то повезли; рассветный холод; а затем теплая, знакомая комната.

Прошло еще несколько часов (или это были минуты?), прежде чем меня разбудил стук – звук открывшейся и закрывшейся двери и шаги по коридору. Наконец-то мои веки решили, что им пора подняться.

Я лежал одетым на кровати аббата Мелани в дачном домике виллы Спада. Атто сидел рядом со мной на стуле, уйдя в свои раздумья. Он не заметил, что я проснулся. Лишь через пару минут он оторвал взгляд от воображаемой точки, куда смотрел, и обратил внимание на меня.

– Приветствую тебя в царствии живых, – сказал он с улыбкой иронии и удовлетворения. – Твоя жена очень беспокоилась и не спала всю ночь: хотя уже наступил рассвет, я сразу же дал ей знать, что ты вернулся здоровым и невредимым.

– А где Сфасчиамонти? – испуганно спросил я.

– У себя в постели.

– А Бюва?

– В своей комнате. Он тоже спит.

– Не понимаю, – сказал я, впервые выпрямившись. – Почему нас не арестовали?

– Судя по тому, что рассказал мне наш друг сбир, вам очень повезло. Сфасчиамонти упал на санпьетрино, преследовавшего вас до шара. Падая, он потянул тебя за собой. Сфасчиамонти обезоружил санпьетрино и, ударив его пару раз, вывел из строя. После этого он подхватил тебя на плечо и понес. Наверное, это не составило ему труда, при его-то силе. Внизу его никто не заметил. Солнце только взошло, и на улицах не было ни души. Вероятно,» патрулировавшие территорию охранники побежали за Бюва.

– За Бюва?

– Да, конечно. Он бросился бежать, как только вас принялись преследовать тогда, на террасе.

– Что? – изумленно воскликнул я. – А я думал, он побежал за нами и поднимался до самого…

– Он принял гениальное решение: вместо того чтобы следовать за тобой, когда ты бежал по ступеням к шару, свернул с дороги и бросился вниз по лестнице. Один из тех санпьетрини, что охотились за вами, стал его преследовать, маленький такой… о, прошу прощения, – извинился аббат за намек на мой рост. – У Бюва длинные ноги, и он заставил его попотеть. Он выбежал из собора Святого Петра со скоростью молнии, да так, что никто даже лица его не увидел. Обогнав их всех, он, однако, заблудился на пути от собора Святого Петра до этого места и явился лишь незадолго до вас.

Я был ошеломлен. Все это время я не сомневался, что при опасном подъеме к шару на соборе Святого Петра у меня было два спутника. Оказывается, один из них позорным образом сбежал, а второй в решающий момент споткнулся об меня.

– Я знаю, как ты старался. У тебя все получилось.

– А ваш манускрипт, трактат о тайнах конклава! – вскричал я. – Сфасчиамонти вам его передал?

Лицо Атто выразило легкое огорчение.

– Он не смог этого сделать. Когда он тебя нес, книга выскользнула из твоего кармана и упала вниз. Если я все правильно понял, книга попала на террасу, то есть достаточно далеко, и он не мог решиться пойти туда. Ему пришлось выбирать: спасать тебя или мои трактат. Конечно, он не мог поступить иначе.

Я этого не понимаю… Все шло хорошо, а потом… какое-то безумие, – изумленно пробормотал я. – А почему он отнес меня сюда, а не домой?

Это очень просто; он не знает, где ты живешь.

Я по-прежнему чувствовал себя несколько сбитым с толку. Потребуется время, чтобы вихрь недоумения и разочарования улегся на дно моей души и я полностью пришел в себя. Наша решимость, старания, страх… все было напрасным. Мы потеряли книгу Атто. Внезапно я кое-что вспомнил.

– Синьор Атто, пока я спал, я слышал, как вы что-то говорили.

– Возможно, я рассуждал вслух.

– Вы говорили что-то о необъяснимых смертях, заговоре или о чем-то в этом роде.

– Правда? Я не помню. А теперь отдохни немного, мальчик мой, если тебе это будет угодно, – сказал он и встал.

– Вы хотите пойти в город, чтобы вместе с другими гостями осмотреть дворец Спады?

– Нет.

– Вы не хотите идти? – удивился я.

Мне подумалось, что Атто, скорее всего, боится встретиться с Албани, ведь, возможно, какой-то санпьетрино уже забрал книгу Атто по приказу Забаглии и прямо в этот момент передавал ее черретанам, которые отнесут книгу великому легату, то есть Ламбергу. А Ламберг уже отдаст книгу секретарю Бревена.

– Сейчас неподходящий момент, – ответил Атто. – Мне бы хотелось полюбоваться великолепием дворца Спады при дневном свете, но у нас есть дела поважнее.

* * *

Погода немного ухудшилась. Резкий теплый порыв ветра ударил нам в лицо. Мы поднимались по винтовой лестнице на палубу «Корабля».

Приготовления к нападению потребовали довольно много времени. Перебрав все возможности, мы выбрали только самое необходимое: пистолет аббата, длинный кинжал, который я спрятал у себя в штанах, и, наконец, сеть, такую же, какой гости пользовались три дня назад во время охоты. Так мы могли удерживать противника на расстоянии, поранить его при возможном (несомненно, ужасном) столкновении или опутать сетью грубых веревок.

Мы расположились перед дверью домика, но ноги у нас подгибались от волнения.

Переглядываясь, мы пытались приободрить друг друга. Атто, шедший первым, взялся за ручку входной двери и повернул ее. Внутри царила полутьма и было тихо.

Мы прождали почти минуту, ничего не говоря и не шевелясь.

– Я пойду вперед, – наконец проговорил Мелани, взялся за пистолет и проверил, готов ли тот к выстрелу.

Я кивнул, схватившись за кинжал и поправив сеть на левом плече, готовый бросить ее при первой же возможности. Атто зашел внутрь.

Едва переступив порог, он прислонился спиной к левой створке двери, чтобы уменьшить зону нападения. Жестом он приказал мне идти вперед, и я повиновался.

Так я еще раз оказался в этой норе чудовища, прижавшись к дрожащему Атто. Несмотря на почтенный возраст, уже не столь ловкие движения и не такие зоркие глаза, Атто, тем не менее, не утратил львиного мужества, ведь он вел себя как первый мушкетер короля всех христиан (и, очевидно, чувствовал себя именно так).

Свет, и без того приглушенный копотью на окнах, был в этот раз еще слабее, из-за облаков, затянувших небо. В центре домика, насколько я помню, находились две колонны.

Если оно и было здесь, то, должно быть, хорошо спряталось. Я вздрогнул от боли: чтобы привлечь мое внимание, Атто толкнул меня локтем под ребра и притопнул ногой.

И тут я увидел его.

В противоположном углу домика, за двумя колоннами у правого окна, у стены что-то шевельнулось. Что-то, напоминавшее руку, но чудовищно деформированное, покрытое чешуйчатой змеиной кожей. Оно отреагировало на притопывание Атто. Чудовище было там.

Из-за колонн мне было плохо видно, нам нужно было пройти подальше вперед, чтобы понять, как пошевельнулся этот монстр и как, черт побери, ему удалось так замаскироваться у стены. – Стой. Ничего не делай, – неслышно прошептал мне Мелани. Минуту, а может, и две, мы оставались совершенно неподвижными. Рука тетракиона не двигалась, как и его чудовищная ладонь. Дверь была открыта. И мы, и чудовище могли сбежать, но ни одна из сторон не решалась на этот шаг. Воздух в домике был влажным от проникавшей через крышу воды и слоев селитры, покрывавшей стены крошечной комнаты. Он становился еще тяжелее и удушливее от нашего дыхания, от мраморной тишины, скрывавшей все, и столь материального, столь ощутимого страха.

Пока все это происходило (на самом деле не происходило ничего, кроме безумного биения наших сердец), внутри меня разразилась другая битва – битва против себя самого.

Я сдерживался изо всех сил, но понял, что, несмотря на серьезность положения, рано или поздно придется сдаться. Нельзя было этого делать, но я не мог справиться с собой. В конце концов я не выдержал. Мне нужно было почесать нос, чтобы предотвратить худшее – чихание.

Я так и сделал.

Ни на одном из человеческих языков невозможно передать ощущение глубочайшего ужаса, обуявшего меня, когда я увидел, как рука чудовища совершенно синхронно со мной поднялась и приблизилась к своему кошмарному, хоть и скрытому за колоннами лицу. Меня охватило мучительное сомнение.

– Вы это видели? – шепнул я Атто.

– Оно шевельнулось, – обеспокоенно ответил он.

Теперь я хотел предпринять вторую попытку. Я поднял ту же руку и пошевелил пальцами. Затем ритмично подвигал ногой взад-вперед. Под изумленным взглядом Атто Мелани я наконец-то двинулся вперед и подошел к двум колоннам, чтобы освободить свой взгляд как от материальных, так и от духовных преград и познать тайну, столь жестоко опутавшую наши души цепями.

* * *

– Это просто безумие. Мальчик, я запрещаю тебе рассказывать эту историю кому бы то ни было! – воскликнул Атто, не отводя взгляда от зеркала. – Я имею в виду, до тех пор пока мы не проясним все загадки, – исправился он, стараясь скрыть истинную причину своего приказа – стыд.

Он еще раз прикоснулся к волнистой поверхности кривого зеркала, с изумлением наблюдая, как пальцы, запястья, фаланги и ладонь раздувались или сжимались, а то и искривлялись в невероятных направлениях.

– Я видел нечто подобное во Франкфурте очень давно, когда кардинал Мазарини послал меня на тайные переговоры. Но у того зеркала не было такого… кошмарного действия, как у этого.

Мы видели не тетракион, как нам казалось ранее. Бенедетти, остроумный и гениальный создатель «Корабля», оборудовал стены этого домика кривыми зеркалами, чтобы повеселить гостей. В темной, страшной атмосфере маленькой комнаты кривые зеркала превращали отражения людей в страшные чудовища. Когда я чесал нос, то заметил, что пугающий меня тетракион слишком уж точно повторил мой жест, да и все остальные мелкие движения воспроизводились монстром без малейших искажений. Это могло быть лишь мое отражение, искаженное кривизной зеркала.

Находясь под впечатлением от рисунка чаши Капитор, голоса Альбикастро, долетавшего до нас необъяснимым образом, и рассказов Атто о безумной Капитор, мы поверили, что видим тетракиона, когда впервые вошли в этот домик и узрели противоестественное существо с четырьмя ногами и двумя головами (на самом деле это были наши с Атто отражения, просто мы стояли слишком близко друг к другу). Нас окружали кривые зеркала. Я услышал, как Атто повторил:

Это стих, который читал нам Альбикастро, – сказал я.

Да, наверняка. Он уже знал, что здесь есть кривое зеркало, и смеялся над нами, – ответил Мелани и процитировал дальше:

– Но откуда доносился его голос? – с сомнением спросил я.

Вместо того чтобы ответить, Атто начал ощупывать стены в тех местах, где не было зеркал.

– Что вы ищете?

– Это должно быть где-то здесь… или немного дальше. Да, вот оно!

По его лицу было видно, что он невероятно доволен тем, что снова обрел остроту ума. Атто показал мне латунную трубу, поднимающуюся вертикально по стене и заканчивающуюся раструбом – Вот мы глупцы, что не подумали об этом раньше, – воскликнул он, хлопнув себя полбу. – Голос Альбикастро напомнил нам в прошлый раз голос призрака. Он доносился отсюда. Это обычная труба, использующаяся для того, чтобы отдавать распоряжения слугам на верхних этажах. Я заметил это еще на первом этаже. Сумасшедший голландец, вероятно, был на одном из нижних этажей, возле такой трубы. Поняв, что мы, скорее всего, находимся в этой чудовищной дыре, полной кривых зеркал, он начал читать стихи из «Корабля дураков» этого проклятого Себастьяна Бранта, да так, что у нас кровь стыла в жилах, – выпалил Атто, выдав таким образом, что тогда он безумно испугался, хотя и скрывал свой страх весьма искусно.

Выводы Атто были неоспоримыми. «Зеркало дураков», о котором говорил этот чудак Альбикастро, идеально подходило к ситуации с неслыханной игрой зеркал, возродившей к жизни проклятого безумной Капитор монстра тетракиона. Не говорила ли нам песенка голландца о том, что не стоит верить всему, увиденному в зеркале? Атто стал цитировать дальше:

– Теперь ты понимаешь этот стих? – спросил он. – Альбикастро нас разыграл, и притом от всего сердца. Хотел бы я сейчас посмотреть ему в глаза и заставить его извиниться. Бесстыжий голландец! – раздраженно пробурчал он, подавая мне знак идти за ним на нижние уровни.

Вооруженные до зубов, мы позволили зеркалу и нашему воображению победить нас. Теперь аббат Мелани хотел выместить свою ярость и стыдна единственном, кроме нас, посетителе «Корабля». На единственном посетителе из плоти и крови.

* * *

Естественно, мы его не нашли. Альбикастро был из тех людей, кто появляются неожиданно («Чтобы мешать окружающим», – добавил Атто) и исчезают, когда их ищешь. Атто настаивал на том, чтобы осмотреть все помещения и склады, но вскоре стало ясно, что на всем «Корабле» нет и следа голландца.

– Боишься того, чего не понимаешь, – процитировал я, напомнив аббату о его философских поучениях, которые мне пришлось выслушивать два дня назад в колоннаде Борронини, когда я принял щенка за колосса.

– Попридержи свой язык. Будем возвращаться на виллу Спада, – буркнул он, нахмурившись.

Мы отправились домой в полном молчании. Все тайны, с которыми мы столкнулись, все тайны, приводившие в дрожь аббата Мелани или меня (или нас обоих), наконец-то раскрылись. «Летучий голландец» на самом деле передвигался по карнизу, скрытому от наших взоров; цветы в мифическом саду Адониса были обычными растениями, такими как чеснок или панацея, излечивающая куриную слепоту; галерея на «Корабле», которая, как нам показалось, тянулась до ватиканского холма, представляла собой лишь оптическую иллюзию, созданную умелым расположением зеркал; адское пламя и лица призраков в подземелье Угонио у терм Агриппины были всего-навсего плодом нашего взбудораженного воображения; Устрашающий гигант во дворце Спады, который был готов растоптать меня, оказался щенком, выглядевшим огромным в результате оптического обмана; и наконец, чудовище тетракион было просто-напросто нашим отражением в кривом зеркале. Только одно мы пока не могли объяснить – как Мария, Людовик и Фуке появились в парке «Корабля». Аббат выдвинул теорию испарения веществ, которые вызывали у нас галлюцинации, но вот только кое-что он упустил из виду: в отличие от всех других происшествий, именно здесь мы не могли найти никаких конкретных решений.

Пока я раздумывал над этим, аббат Мелани продолжал молчать. Кто знает, может быть, его заботят те же самые вопросы подумал я и украдкой бросил на него взгляд.

Моим рассуждениям было суждено резко прерваться, поскольку я увидел, что Мелани побледнел. Кровь просто-таки полностью отлила от его лица, и оно стало белее раскаленного свинца. Тем временем мы подобрались к воротам виллы Спада. Атто замер глядя куда-то в одну точку.

Окутанные ароматом, который источали цветочные грядки, у ворот взад-вперед бегали пажи, носильщики и секретари, царила чудовищная неразбериха: на повозки, готовые к отъезду, ставили сундуки, корзины с продовольствием. Кардиналы и кавалеры тепло прощались с хозяевами и гостями, договариваясь о встрече на церемонии доктората в университете Ла-Сапиенца, в консистории или на поминальной службе. Я не знал, что могло так изменить настроение аббата Мелани, но тут увидел одного из сбиров Сфасчиамонти, который указывал на нас какому-то незнакомцу. Сердце чуть не выскочило у меня из груди. Перед моими глазами уже возник священнослужитель собора Святого Петра, обвинявший нас в незаконном вторжении в базилику. Я видел, как меня арестовывают, приводят в суд и приговаривают к двадцати годам заключения. Я в ужасе взглянул на Атто. О побеге не стоило и думать: все на вилле Спада знали, где я живу. Незнакомец выглядел усталым и возбужденным. Он поспешно подошел к нам.

– Срочное сообщение для аббата Мелани.

– Он перед вами, говорите, – с облегчением сказал я, так как аббат промолчал.

Лицо Атто было напряженным, взгляд застыл, словно он знал и боялся того сообщения, которое должен был передать ему этот человек.

– Коннетабль, мадам коннетабль Колонна. Ее карета находится неподалеку отсюда. Она просит, чтобы вы никуда не удалялись. Через час вы должны встретиться.

Я как завороженный следил за реакцией Атто, ждал, что слова придут из глубины его души, ждал проявления его истинных чувств.

Но аббат Мелани не открыл рта. Он даже не ускорил шага. Казалось, он, наоборот, стал медлительнее, неуклюжее.

Молча мы пошли в его комнату. Там он снял парик, медленно провел рукой по голове и, совершенно обессилев, опустился на стул перед туалетным столиком.

Атто начал насвистывать какую-то незнакомую мне мелодию. Неуверенный фальшивый свист застревал в его горле, а он печально смотрел в зеркало на свою голую, почти лысую старческую голову.

– Это мотив из «Ballet des plaisirs»^[80] маэстро Лулли, – произнес он, внимательно присматриваясь к своему лицу.

Затем он поднялся и накинул халат.

У меня от удивления приоткрылся рот: гонец только что сообщил о визите мадам коннетабль, и Атто не собирался переодеваться? Возможно, Мелани больше не верил в ее приезд? В чем-то он, конечно, был прав – слишком много раз он ждал ее напрасно, но ведь теперь сомнений быть не могло: Мария уже почти у ворот виллы Спада, и преград возникнуть не могло. Несомненно, неясным оставалось, почему она приехала сейчас, когда праздник закончился. Возможно, она хотела с опозданием поздравить кардинала Спаду и извиниться за свое отсутствие.

– Все при дворе были изумлены, когда король несколько месяцев назад внезапно начал насвистывать эту мелодию. Он пел эту арию вместе с Марией целое лето во время их любовных прогулок. Это удивляло всех, только не меня.

Я все понял. На самом деле я точно знал, почему приехала Мария Манчини. Так она выполняла желание «короля-солнце». Она сама писала об этом Атто. Мария приехала, чтобы услышать от аббата историю о том, как король умолял ее о встрече, уговаривая вернуться во Францию. Атто должен был вспомнить ту мелодию, если хотел тронуть ее сердце и переубедить окончательно. Для этого ему нужно было освежить свою память, ведь он должен был вспомнить взгляды, жесты, слова короля, о которых Мария ничего не знала. Он должен был показать Людовика Марии таким, чтобы его образ возник у нее перед глазами, возник в самом сердце. Он должен был сделать это любой ценой.

– После той истории с отравлением, когда королю казалось что весь мир вокруг него рушится, его величество все чаще через своих министров просил меня об услугах, – начал рассказывать Мелани. – И во всех этих, казалось бы, формальных просьбах все чаще и чаще звучало имя мадам коннетабль Колонны: как у нее дела, что она делает и т. д.

В голосе его звучала горечь. Он рассказал, что Мария уже давно в Испании. Ее преследовал супруг, коннетабль Колонна которого она бросила во время побега из Рима, и бедняжке ничего не оставалось, кроме как скитаться по разным монастырям – Конечно, все эти годы я передавал его величеству королю новости о ней.

Я затаил дыхание: наконец-то Мелани признался, что был посредником между королем и Марией. Наверное, он собирался рассказать мне всю правду, которую я, впрочем, уже выяснил.

– Но однажды, – продолжал Атто, – когда королю наконец пришлось признать свое поражение в истории с отравлением, которая оказалась забыта, у его величества все отчетливее стал появляться тик при упоминании имени Колонны.

Колонна. Это имя, как сказал мне аббат, мучило Людовика XIV больше всего. Имя Мария принадлежало ей, но вот имя Колонна символизировало пропасть, которая разделяла их. Оно свидетельствовало о том, что Мария принадлежала другому мужчине, о том, что трое ее детей в то же время были детьми коннетабля Лоренцо Онофрио Колонны. Это имя больно ранило короля, обжигая и его тело, и его душу.

– Его мучило жестокое осознание того, что Мария так и не сумела забыть своего супруга. Она сбежала от него, но все же их связывала сильная чувственная страсть, а я не забыл сообщить об этом королю, – произнес Атто.

Всю жизнь он был вынужден наблюдать за этой страстью лишь как зритель, прижавшись носом к решетке, отделявши его несчастливый род от мужчин и женщин.

– Синьор Атто, но вы ничего не сказали мне о коннетабле Колонне, бывшем супруге Марии.

– Да нечего о нем рассказывать, – раздраженно отрезал Атто.

Я улыбнулся про себя. Атто, как и королю, не нравилось говорить о том человеке, кто пусть и не владел сердцем его драгоценной Марии, но все же мог обладать ее великолепным телом и зачинать с ней детей. Конечно же, до меня и без того доходили старые-престарые слухи о том, почему распался полный страсти брак коннетабля Колонны и его неукротимой супруги.

– А вы не опасались гнева короля, когда рассказывали ему то, что могло его обидеть?

– Я ведь уже рассказывал тебе in extenso,^[81] как Людовик прожил двадцать лет после свадьбы с Марией Терезией. Его сердце погрузилось в глубокий беспробудный сон. Я бросал в его сердце камни света, рассыпавшиеся сияющими осколками кристаллов, которые затем соединялись в кинжал – кинжал ревности, способный сразить апатию короля и пронзить его, пусть и на краткое мгновение, слепяще-ясным воспоминанием о Марии. Это воспоминание сияло для него ярче, чем красота всех драгоценностей и бархата, которыми он одарял своих любовниц, чем блеск всех невероятных фейерверков, устраиваемых во время праздников, театральных выступлений и балетов, пьянило его сильнее всех гениальных оркестров. Эти мечты были слишком скоротечны, чтобы у короля появилось время обдумать их. Они сразу же тонули в блистательном шуме двора, но все же они оставались в нем, спрятавшись в потаенных уголках его души чтобы нашептывать королю в ночном преддверье сна о том что Мария жива.

Служение, в которое превратил аббат Мелани свою невообразимую любовь к Марии Манчини, тронуло меня до глубины Души. Двадцать лет он в полном одиночестве, окружив себя тайной, заботился о том, чтобы не порвалась серебряная нить связывающая эти два разбитых сердца. Кто знает, подумал я, может быть, сейчас аббат предложит мне выполнять его обязанности посредника между двумя влюбленными. Но аббат молчал, погрузившись в свои воспоминания.

Через некоторое время Атто вытащил из кармана богато украшенную золотом и серебром шкатулку в форме жемчужницы, взял оттуда несколько лимонных шариков и бросил их в кувшин с водой чтобы приготовить освежающий напиток. Когда шарики растворились, Атто начал пить из кувшина и никак не мог остановиться.

– Эти шарики из лимонных корочек просто великолепны, – вздохнул он, отирая губы. – Маршал Сальвиати регулярно мне их дарит. Красивая шкатулка, правда? Моя ракушка… – добавил он, любуясь коробочкой, на которую я уже обратил внимание. – Ее привезли из заморских колоний. Очень изящная, не так ли? Мария подарила мне ее на память… пару лет назад.

В голосе аббата прозвучала нотка умиления.

В дверь постучали. Это был паж, который поинтересовался, не нужно ли чего аббату.

– Да, спасибо, – ответил Атто, немного откашлявшись. – Принеси мне поесть. А ты чего-нибудь хочешь, мальчик мой?

Я с радостью принял его предложение, так как в животе у меня урчало от голода – время обеда давно прошло.

– Ты только представь, ведь Франция, да и вся Европа, могли быть совсем иными, – продолжал рассуждать Атто, – если бы Мария Манчини стала королевой Франции и они с Людовиком правили бы вместе. Нападение на Голландию и немецкие княжества, жестокое разрушение Пфальца, голод и нищета, возникшие во Франции из-за этих войн… кто знает, чего еще нам удалось бы избежать?

– Что ж, если бы все пошло так, как вы хотите, Франция не могла бы претендовать на Испанское наследство. – Я не мог удержаться от того, чтобы не спровоцировать Атто и, очевидно, задел его больное место.

– Никакого противоречия здесь нет, – вскинулся он. Прошлое уже в прошлом, и его течение может изменить лишь наше воображение, как это произошло на «Корабле». Можно только предпринять все, чтобы это не было напрасным.

– Что вы имеете в виду?

– Если разлука его величества с Марией Манчини принесет роду Бурбонов испанский трон, – назидательно сказал Атто, подняв указательный палец, – то страдания обоих, которые начались еще сорок лет назад, превратятся в великую жертву во имя королевского дома Франции и во имя славы Господа Бога нашего от чьего имени присно и вовеки веков правят короли.

Поначалу мне было очень трудно следить за ходом его запутанных рассуждений, но кое-что я все-таки понял. Атто впервые со времени своего приезда на виллу Спада заговорил со мной о наследнике трона-Испании.

– Тогда их разлука окажется не напрасной, – добавил он.

Войну за трон Голландии, по словам Мелани, Людовик XIV мог бы вести только в том случае, если бы он был истинным супругом Марии Терезии, ведь в этой войне он требовал от испанцев часть наследства своей жены.

– Короче говоря, как бы то ни было, Людовик XIV решительно настроен исправить, пусть и силой, ту несправедливость, которая была допущена в отношении него. Все то горе, которое довелось испытать сперва ему, а затем всем остальным… но ведь мы с тобой уже говорили об этом, помнишь? – спросил меня аббат.

– Да. Если судить по тому, что вы рассказывали, месть короля всегда реализовывалась в войнах и вымещалась на женщинах, – подытожил я.

– Королева и соображения государственной важности. Именно это привело тогда к его разлуке с Марией Манчини.

Голос Атто срывался. Он рассказал мне, что именно поэтому Людовик XIV никогда не останавливался перед тем, чтобы причинять боль женщинам. А еще больше ему нравилось, когда из любовной интриги можно было извлечь политическую выгоду, как в случае с княгиней Лизелоттой Пфальцской или с его невесткой мадам дофин.

– Этими двумя женщинами король восхищался. Они не были такими унылыми и хрупкими, как Луиза Лавальер, или такими упрямыми, как Атенаис де Монтеспан. Более того, они были независимыми и отстаивали свои интересы и свои идеалы точно так же как это делал король в своих отношениях с матерью и отчимом.

Людовик узнавал себя в этих мужественных и идеалистичных женщинах. Однако тогда он проиграл свою битву и теперь не мог допустить, чтобы эти женщины выиграли свою. Король несчастлив – значит, никто при дворе не может позволить себе роскоши быть счастливым или хотя бы веселым. Король небольшого роста – следовательно, никто не может осмелиться носить каблуки чтобы быть выше короля, как никто не смеет надевать более пышные парики, чем у него.

– Король низкого роста? Но вы же говорили мне, что он высокий и красивый…

– Да, несомненно. Я сказал тебе то, что говорят все. И что будут говорить всегда. И то, как его будут изображать придворные портретисты. Глядя на его красные каблуки и невероятно высокий парик, я готов оспаривать то мнение, что в Европе не найдется ни одного монарха выше, чем он. Впрочем, я сомневаюсь, что у какого-нибудь художника хватит мужества нарисовать эти каблуки такой высоты, как на самом деле. Его величество король, мальчик мой, – сейчас я раскрою тебе страшную тайну, – по вечерам, когда снимает башмаки и парик, становится не выше тебя.

Нам принесли на подносе две пары жареных рябчиков с гарниром из зеленых бобов, артишоков и кислого винограда, а к ним вино и булочки с сезамом. Атто начал с овощей, я же сразу впился зубами в грудку рябчика.

Горе тем, кого король слишком долго видит живущими в мире и покое, даже если они живут так только из покорности судьбе. Княгиня Лизелотта Пфальцская (она была родом из Пфальца) не жаловалась на судьбу. Она была молода и знала о том, что некрасива. Лизелотта была второй супругой младшего брата Людовика, Филиппа, и таким образом – немецкой золовкой короля. В отличие от ее предшественницы в этом браке – беспокойной и несчастливой Генриетты Английской, она сумела наладить супружеские отношения со своим странноватым мужем. Он не любил женщин, но она была достаточно мужеподобной, чтобы не отталкивать его. Благодаря чудодейственной помощи святой иконы, которой он коснулся в нужный момент, ему удалось сотворить с Лизелоттой ребенка, дав трону наследника, чего не сумела сделать его первая жена. После этого они делили супружеское ложе, по обоюдному согласию и к обоюдному довольству. Супругов связывала только любовь к детям. Но Лизелотте не пришлось долго наслаждаться своим счастьем.

– Злая шутка, которую с ней сыграли более десяти лет назад, – одно из самых жестоких преступлений в истории французской армии, – говорил Атто, теперь уже не используя в своей речи никаких намеков, настолько он был увлечен собственным рассказом. – Этим преступлением стало зверское разграбление ее страны, Пфальца, и замка, в котором она родилась. Это преступление совершалось от ее имени, но без ее согласия. Шедевр дьявольской подлости.

Так же, как это произошло с Марией Терезией, якобы претендовавшей на часть своего наследства в Испанских Нидерландах, Людовик XIV от имени своей золовки, но против ее воли предъявил претензии на Пфальц. Лизелотта в отчаянии просила его об аудиенции, но он не принял ее, приказав французским войскам оставлять за собой выжженную землю, Однако речь шла не о селах, как это раньше делалось во время войны, а о городах. И так вместо пары сожженных деревенских хуторов французская армия оставляет за собой целые города, разрушенные до основания: Мангейм и особенно Гейдельберг, где находился роскошный дворец из розового песчаника.

– Преступление было настолько неслыханным, что французские офицеры, принимавшие участие в операции, до сих пор, через много лет, стыдятся своих поступков. Только благодаря действиям маршала де Тессе из охваченного пламенем дворца в последний момент удалось спасти картинную галерею с портретами семьи Лизелотты. Впоследствии эту галерею ей подарили, что, возможно, уменьшило ее отчаяние.

И напрасно пытался исповедник нашептывать Людовику в темноте исповедальни такие слова, как «любовь к ближнему своему». Король лишь вскакивал в ярости, восклицая: «Химеры!» – пожимал плечами и резко поворачивался к священнику спиной, не прощаясь.

Монарх неотступно следовал по выбранному им пути. Те же муки он причинил другой немке в их семье – мадам дофин, своей невестке.

– У нее было все, для того чтобы однажды стать королевой той настоящей королевой, которой так долго не хватало Франции. У нее были талант и все необходимые качества, чтобы нести тяжкую ношу правления. Я и сейчас хорошо помню восхищенные взгляды короля, которые он украдкой бросал на нее во время разговора.

Потом король дал ей знать, что лишает ее права получать какую либо информацию об управлении страной, и уже вскоре не постыдился начать войну с Баварией, родиной мадам дофин, со злорадным удовольствием отвергнув все попытки Генриетты уговорить его вступить в переговоры. Ей казалось, что честь ее попрана, и постепенно меланхолия разрушила ее рассудок, как, впрочем, и тело. Всего за несколько дней туловище молодой женщины чудовищно распухло, и она умерла от судорог.

– Это было возмездие для королевства, – пожаловался аббат Мелани. – После смерти мадам дофин Франция осталась без женщин, способных управлять страной: нет ни королевы-матери, ни правящей королевы, ни дофина, и виноват в этом в первую очередь сам король. Но, кажется, он даже не сожалеет о содеянном. Женившись на Ментенон, он лишил королевство всех надежд на новую правительницу на троне. Более того, он принудил старшего дофина, своего сына, который также был вдовцом, жениться на своей бывшей любовнице, актрисе, – сказал Атто, уныло вылавливая на тарелке артишок.

– Так значит, королеву… устранили! – воскликнул я, откладывая тщательно обглоданный скелет рябчика на поднос и протягивая руку за вторым.

– Только старик, которого ты видишь перед собой, знает, почему возникли все эти эксцессы, какие давно прошедшие безутешные дни их породили. Причиной всему стали предрассветные сумерки в Бруаже, когда душу Людовика разорвала чудовищная боль от прощания с Марией. Король заставил себя надеть маску безразличия, и с тех пор так ее никогда и не снимал. Лишь в последние годы, с приближением старости, его величеству все меньше удается скрывать признаки той муки. Исповедник Ментенон, которому она жалуется каждое утро, кое-что знает об этом.

– А что знаете вы?

– Исповедник рассказывает об этом мне, – ухмыльнулся аббат. – Все знают, что король приходит к Ментенон три раза в день: перед мессой, после обеда и вечером после возвращения с охоты. Но очень немногие знают о том, что в конце каждого дня у короля начинается загадочная истерика, когда он идет пожелать спокойной ночи своей супруге. Сперва он становится грустным, затем краснеет от ярости и, наконец, принимается плакать. В такие моменты он просто неспособен взять себя в руки, иногда его даже тошнит. Причем в этот момент супруги не обмениваются ни словом.

– Но ведь мадам Ментенон должна была выяснить, что его так беспокоит!

– Нет, в этом-то и ее горе: «Я никогда не могу заставить его говорить!» – восклицает она, когда чаша ее терпения переполняется. Для Ментенон король – словно сфинкс. По этой причине, – продолжал Мелани, – его необъяснимое поведение по вечерам вызывает у супруги злобу и даже отвращение. Видите ли, королю нравится, чтобы за его сентиментальными слезными излияниями следовали иные, намного более вульгарной природы. Учитывая его возраст, Ментенон считает это отвратительным: «Унизительные моменты!» – говорит она исповеднику. Только получив телесное наслаждение, король удаляется, а на его щеках еще видны следы слез. Естественно, при этом он не произносит ни слова.

На следующее утро он становится тем же старым тираном. Его тирания с возрастом усугубляется. Жизнь в Версале превратилась в настоящую пытку, в первую очередь для женщин в его семье. Его величество требует, чтобы при любой поездке, даже в Фонтенбло, с ним в карете ехали его дочери и внучки, точно так же, как раньше он повсюду возил за собой толпу любовниц. Он обращается с ними с той же жестокостью, не слышит их просьб и не видит их усталости. Они должны есть, говорить и веселиться по его приказу. Беременность не освобождает от обязанности ехать в свите короля. Никто не решается подвести печальный счет выкидышам, которые произошли вследствие столь легкомысленной езды в карете.

Я вздрогнул от ужаса.

– А что говорить о тех муках, которые он причиняет Ментенон? – не унимался аббат, горько улыбаясь. – Он заставлял ее путешествовать в таких условиях, в которых хозяин не станет возить даже рабыню. Я помню об одной поездке в Фонтенбло, когда я боялся, что она умрет в дороге. Если у Ментенон температура или болит голова, король, рассыпаясь в тысячах любезностей, приглашает ее в театр, где сквозняк и яркие огни причиняют ей невыразимые страдания. Если она лежит больная в постели, обложившись подушками, чтобы защититься от сквозняков, которых так боится он приходит к ней в комнату и открывает все окна, даже если снаружи мороз.

– Трудно поверить, что этот человек уже сорок лет считается величайшим монархом, – изумленно сказал я, помолчав минуту.

– Великий король всегда ведет войну, мстя за победу его матери, королевы Анны. Когда он мучает женщин своей семьи, он целится в нее и делает все, чтобы победить свою мать. Но это проигранная битва. Именно это, мальчик мой, делает мертвых непобедимыми: они не позволяют взять у них реванш.

Стремительный поток слов Атто на мгновение иссяк. Он начал все это рассказывать, чтобы возродить к жизни любовь, которую Людовик XIV по-прежнему испытывал к Марии, а вместо этого вскоре перешел на чудовищные злодеяния старого монарха. Но, в сущности, все указывало на нее, на Марию: супруги, любовницы, все его коварства и месть. Во имя Марии сорок лет творилась история Европы. Для этой женщины, которую он теперь столь тщетно и столь поздно звал обратно, le plus grand Roi du monde^[82] огнем и мечом опустошал Европу, словно холодный алмаз с острыми краями, который не согревает даже кипение невинной крови.

Его разбитое сердце мстило сердцам целых народов и его собственных родственников. А теперь она, невольная причина всего этого, придет к нам.

В дверь постучали. Бюва. Мадам коннетабль приехала.

* * *

– Она прогуливается в саду, – сообщил секретарь с нескрываемым смущением.

– Ага, хорошо, – ответил Атто и отпустил секретаря, не спрашивая о подробностях, словно речь шла о прибытии какого-то незначительного посетителя.

Но все же такое лицемерие ему не удалось. Он говорил севшим голосом, как человек, который не хочет признавать вожделений своей души и любой ценой старается показаться равнодушным.

– Сегодня душно, – заметил он, как только закрылась дверь. – В Риме летом всегда очень жарко, и к тому же воздух очень влажный. Я помню, что в первые годы моего пребывания здесь я очень страдал от этого. Тебе не жарко?

– Мне… да, мне тоже жарко, – автоматически ответил я.

Он выглянул из окна, направив взор вдаль, и задумался.

Я ничего не понимал. Мария была там, неподалеку. Он мог увидеть ее в ближайший момент, и, несомненно, его долгом было увидеться с ней. И все же он этого не делал. После подробных рассказов, которые я слышал от него, после того, как он поведал мне о любви Марии и короля, и даже о его собственной ущербной любви кастрата к этой женщине, после того как он ждал ее столько дней, после страстной переписки, после тридцати лет разлуки, – после всего этого Атто не сделал ни единого шага. Он выглянул из окна, все еще в халате, и не сказал ничего. Я взглянул на его тарелку: роскошное мясо рябчика стояло нетронутым; он съел лишь немного овощей. Казалось, его желудку сейчас не до того.

Я встал и подошел к нему. Я так и думал. Невозможно было ошибиться насчет того, действительно ли это была она, ведь все остальные гости уже уехали.

Ее сопровождали лакей икамеристка. Она неспешными шагами прогуливалась по саду, с изумлением любуясь цветочными грядками. Время от времени она поглаживала растения, с видом знатока глядя на роскошное цветение, окружавшее виллу Спада, хотя праздник закончился и повсюду царил чудовищный беспорядок. Казалось, ей вовсе не мешали слуги и рабочие, разбиравшие помосты и выносившие мешки с мусором. Должно быть, она устала с дороги, но виду не подавала.

– Судя потому, сколько людей сейчас работает, этот праздник обошелся твоему господину, кардиналу, в целое состояние, – сказал Атто с едва заметной иронией.

– Может быть, нам, нет, может быть, вам… – пробормотал я.

Но аббат Мелани меня не слышал. Он устало подошел к шкафу, открыл его и принялся с отвращением перебирать свои дорогие наряды. После этого открыл коробку с лекарствами и стал скептически рассматривать ряд баночек с бальзамами, белилами и кисточками. Повернувшись к шкафу; он с презрением пнул пару ботинок с пряжками, и они выпали из темноты ящика на дневной свет, покатившись по полу. Атто беспомощно глядел на них, словно знал, что они не могут удовлетворить его желания. Постояв немного, он стал натягивать платье.

– Мертвым нельзя уже сказать: «Вы были не правы!» – внезапно изрек он.

Он мрачно глядел на драгоценные наряды, а его внутренний взор обратился к призракам прошлого. Мария ждала его в саду, но он оставался в своих воспоминаниях, как ракушка, навечно слившаяся со скалой (образ этот придумал он сам).

– Королева-мать ошиблась в своем предсказании. Но самую большую ошибку совершил Мазарини, – продолжил он свой рассказ, поглаживая висевшую в шкафу батистовую рубашку. – Не вмешайся кардинал, Людовик наверняка сломил бы сопротивление матери и женился на Марии, и ожерелье королевы Англии | было бы подарком к обручению, а не прощальным подарком.

– Самую большую ошибку, сказали вы?

– Да, ошибку, которая стоила кардиналу жизни.

– Что вы имеете в виду?

– Ты помнишь загадочное предсказание Капитор? – спросил он, надевая жабо из венецианских кружев.

– Если я правильно помню, Капитор сказала: «Дева, обвенчавшаяся с короной, принесет смерть».

– Твое воспоминание не полно. Безумная сказала, что смерть произойдет, «когда луны достигнут солнц свадьбы», – процитировал он, проводя кончиками пальцев по кюлотам, манжетам, камзолам и кафтанам.

– Да, действительно, – вспомнил я. – Но вы же никогда объясняли мне эту последнюю загадку.

– Ее не сразу поняли, поэтому не придали ей большого значения. Все сосредоточились на «деве» Марии и «короне» Людовика, которая должна была принести смерть человеку, кому было адресовано пророчество, то есть Мазарини. Никто из нас не знал, как он будет реагировать на мрачное предсказание Капитор.

– Поэтому Мазарини разлучил Марию и короля, – догадался я.

– Именно так. Людовик женился на испанской инфанте Марии Терезии девятого июня. Мазарини внезапно скончался через девять месяцев, девятого марта. Пророчество Капитор сбылось.

– Я этого не понимаю.

– Мальчик, с возрастом ты становишься все умнее и умнее, – подтрунил надо мной аббат. При виде столь драгоценных предметов портняжного искусства, которыми он, похоже, владел, настроение его улучшилось. – Девять, девять и девять.

Я изумленно глядел на него.

– Ты что, не понимаешь? – Мелани начал терять терпение. – Количество лун, то есть месяцев, сравнялось с количеством солнц, то есть дней, момента свадьбы. Число солнц свадьбы – девять, потому что свадьбу его величества и Марии Терезии сыграли девятого июня. Через девять лун, то есть через девять месяцев, а именно девятого марта, в день девятой луны кардинал умер.

На моем лице отразилось недоумение, но аббат, не обращая на это внимания, проверил, как сочетается перламутровая перевязь с парой брюк коричневого цвета.

– Но ведь предсказание Капитор не сбылось, – возразил я. – Безумная сказала, что Мазарини умрет, если дева обвенчается с короной, а этого не произошло.

– Нет, произошло, – возразил Атто, – просто дева – это не Мария, а сам король. И знаешь почему?

– Дева… король?

– Скажи мне, когда родился его величество?

– В сентябре, если я правильно помню. Вы рассказывали, что он арестовал Фуке после своего дня рождения… Значит, он родился пятого сентября.

– А какой знак Зодиака соответствует пятому сентября?

– Дева?

– Хорошо, ты это понял. Король родился под знаком Девы. А «корона» символизировала испанскую корону, которую инфанта Мария Терезия принесла в брак в качестве приданого. Именно эта корона позволяет теперь Франции выдвигать претензии на испанский трон.

– Но как вы догадались?

– Об этом догадался не только я, – возразил Мелани, который как раз примерял вишнево-черный брандебур, затем перламутровые кружева и, наконец, широкие брюки серого цвета, которые прилипли к его ногам, потому что он слишком долго стоял в них перед зеркалом в такую жару. – Намного хуже было кардиналу, когда он понял, что подписал себе смертный приговор, разлучив Людовика с Марией и заставив его жениться на инфанте. Но было уже поздно. Мазарини лежал на смертном одре. Он кричал и бушевал из последних сил. Осознание случившегося лишило его рассудка, и он пытался сорвать с себя пропотевшую одежду, словно желал вернуть все назад и отменить эту свадьбу, которую так долго устраивал. Я собственными глазами видел, в каком отчаянии был Мазарини. Уже замутнившиеся глаза кардинала прояснились и остановились на мне. И вот что я прочитал в его испуганном взгляде: он вспоминал, с каким ожесточением мы с ним сообща вели переговоры на острове Фазана, стараясь лишить императора Леопольда претензий на руку Марии Терезии. Он не вынес этого последнего воспоминания, и его бледное тело вскинулось, как от удара молнии, и кардинал Мазарини, итальянец по рождению, сицилиец по крови и француз по убеждениям, отдал душу Господу.

– Складывается впечатление, что вы нисколько не сомневаетесь в словах Капитор, – немного саркастически отметил я.

Слушая эту мрачную историю, я испытывал ужас и одновременно жалость к аббату, но, с другой стороны, я чувствовал иронию, ведь недоверие аббата к схемам на «Корабле» было таким же большим, как и его вера в пророческий дар безумной итальянки.

– Подожди-ка минуточку, – поспешил поправить меня Атто, беспомощно ковыляя в туфлях на высоких каблуках по комнате (он не мог надеть их до конца на свои опухшие ноги). – Я никогда и не утверждал, что верю в прорицание Капитор.

– Но если вы говорите…

– Нет, – перебил он меня. – Послушай-ка хорошенько: ты знаешь, почему Мазарини умер девятого марта? Он умер оттого, что понял: именно в этот день начинается девятая луна после девятого июня, дня свадьбы короля.

– Я не понимаю.

– Он был очень болен. Это правда. Но именно эта догадка в тот судьбоносный день вызвала почечные колики, от которых он скончался в предутренний час. Короче говоря, прорицание Капитор было причиной смерти кардинала, но виной всему – его суеверие, а не ее магия, – поучительно сказал мне Мелани, надев на голову огромный белый парик и сжав в руках каштановый, очевидно, колеблясь, какой из них надеть. – Мы можем пожинать плоды, добрые или злые, только от того, во что верим, мальчик мой.

Атто считал, что способен таким толкованием заставить меня замолчать. Он любой ценой хотел избежать объяснения столь беспокоившего его совпадения оккультными феноменами, ведь именно это выбивало его из колеи во время наших похождений на «Корабле». На самом деле я очень хорошо помнил, с каким увлечением Мелани рассказывал мне о пророческом даре испанской сумасшедшей Капитор, приехавшей в свите бастарда Хуана. Но я воздержался от комментариев и решил не напоминать ему об этом факте.

– Хотя я должен признаться, – поправился он, немного помолчав, – кое-что в словах Капитор действительно очень напоминало пророчество. – Разговаривая, Атто ни на минуту не переставал делать менуэты переодевания.

Мелани объяснил, что речь шла о сонете над сводом колеса судьбы, который мы читали на вилле «Корабль». Атто процитировал две строчки:

– Это произошло после смерти кардинала, – сказал Атто протягивая руку за духами для парика. – В строке о том, что кто-то уже достиг вершины, речь шла об успехе Кольбера. – Он начал рассматривать роскошный пояс и две пары часов. – При этом атмосфера предощущения беды, предшествовавшая низвержению генерального контролера Фуке, действительно соответствует строке «Et alterest expositus rulnae», то есть «другой терпит крах». В следующей строке говорится о восхождении его величества, который «ascendet iam» – «возносится»: фактически молодой король сразу же после смерти его преосвященства взялся за дело и лично занялся управлением государства. Об этом речь идет в строке сонета «пес qulsquam sine», в смысле «то, что он предпринял», но также и «secundum legis ordlnem dlvlnae», что переводится как «согласно Божьему закону», который и наделяет монарха властью.

– В вашем трактовании сонета не хватает третьего человека, о котором в стихе говорится, что он был лишен своего богатства.

– Браво! С радостью могу отметить, что медлительность твоего духа не идет рука об руку с рассеянностью. Третий – это сам Мазарини.

– Неужели он умер бедным? – удивился я. – Когда мы с вами познакомились, вы говорили, что он оставил после себя огромное наследство, если я правильно запомнил.

– Твои воспоминания совершенно верны, но он выбрал не того наследника. Арман де ла Мейере, супруг Ортензии Манчини, был сумасшедшим, – отметил Атто, меряя шляпы и береты разных цветов и материалов, от флорентийского шифона до алого ратина и крепа, не говоря уже о кружевном льне и вышитом атласе. Вид у Атто был такой, словно он сошел с ума.

Не обращая внимания на безумнейшую пантомиму, которую разыгрывал передо мной полураздетый аббат, я раздумывал об Армане де ла Мейере. Собственно, я уже знал от Бюва, что Атто после отъезда Марии из Парижа стал следовать по пятам за Ортензией, чем довел до белого каления ее супруга. Тот в ответ избил Атто и выгнал его из Франции Мелани воспользовался этой возможностью, чтобы переехать в Рим и при финансовой поддержке короля сохранять связь с Марией, которая тогда была невестой коннетабля Колонны.

– Это же просто смешно, – продолжал Атто, не уставая предаваться своему блистательному танцу примерки нарядов, который перешел теперь из менуэта в сарабанду – Кардинал Мазарини долго искал выгодную партию для самой красивой, самой любимой из своих племянниц, которая должна была сделаться его единственной наследницей. Выбор пал на племянника Ришелье, герцога де ла Мейере. Ему-то и судилось стать хозяином огромного состояния Мазарини, награбленного за время правления. Они поженились за десять дней до смерти кардинала, так что тот умер, не подозревая, какому чудовищу оставляет свои деньги.

Арман де ла Мейере был безумен сверх меры, рассказывал Атто с едким сарказмом: неудивительно, ведь аббат был его злейшим врагом. Мейере стыдился того, что стал наследником Мазарини, он считал его подлым вором, место которому в аду. Поэтому, приняв наследство, Мейере решил уничтожить его. Он повсюду разыскивал жертв интриг кардинала и договаривался с ними, чтобы они оспаривали его наследство, то есть подавали в суд на самого Мейере. Ему удалось «насобирать» около трехсот процессов. При этом он делал все, чтобы проиграть дело в суде и возвратить награбленное законным владельцам. Для этого он советовался с самыми знаменитыми и дорогими адвокатами, чтобы потом делать совершенно противоположное тому, что они советуют. Однажды утром он дал своим слугам молотки и краски и повел их в помещение, где его преосвященство с любовью разместил свое собрание величайших шедевров искусства. Там он принялся разбивать древнегреческие и древнеримские статуи, объясняя это тем, что фигуры голые. Пораженным его поведением слугам Мейере приказал зарисовывать работы Тициана, Корреджо и многих других великих художников черной краской. Когда министр Кольбер в ужасе поторопился прийти в галерею, чтобы спасти шедевры, он обнаружил этого безумца в центре учиненного им разгрома, Наследник был очень доволен творением своих рук. Полночь прошла, и началось воскресенье – день, отведенный покою. Погром остановили, но почти ничего из шедевров не удалось спасти.

– К тому же надо знать, что Мазарини видели перед смертью в этой картинной галерее. Он ходил между картинами и статуями поглаживая их, и, всхлипывая, повторял: «Как подумаю, что мне придется все это покинуть! Как подумаю, что мне придется все это покинуть!»

– Кажется, его поразило проклятие, – заметил я.

– Попытки великих людей увековечить себя, пытаясь выставить себя в лучшем свете, просто смешны, – отрезал Атто.

Он помолчал немного. Вероятно, его самого поразила в самое сердце фраза, которую он только что произнес.

– Смешны, – механически повторил он.

Уголки его рта опустились, лицо стало напоминать маску трагика. Старый кастрат внимательно осмотрел себя – кюлоты брюки, ботинки, жабо из венецианских кружев и все остальное что он на себя нацепил. Он казался манекеном в витрине магазина. Медленно подойдя к окну, аббат выглянул в сад, где его до сих пор, очевидно, ждала мадам коннетабль.

И тут внезапно все эти испанские шляпы и береты, перевязи и жабо, манжеты, брюки и кюлоты взлетели вверх. Атто подбрасывал в воздух драгоценный шелк, сияющую органзу, вышитый лен, бархат из Милана и сатин из Генуи. Взвивались вверх репс, вуаль, флорентийский шифон, ратин и креп. Наполняясь воздухом, они неслись прямо на меня. У меня глаза разбегались от вида всех этих цветов: перламутрово-серый, ярко-красный, изумрудно-зеленый, цвет высушенных роз, темно-коричневый, алый, вишнево-черный, виноградно-серый, перламутрово-белый, каштановый, болотный, темно-серый. Меня ослепляло золото и серебро на всех этих тканях, которые Атто в отчаянной ярости молча швырял вверх и вниз.

У меня перехватило дыхание при виде этого зрелища. Я был просто шокирован, особенно когда вспомнил, как страшно ругался Атто много лет назад в подземных коридорах Рима, когда хоть капелька грязи попадала на его манжеты или любимые красные аббатские чулки. Когда этот гротескный парад одежд закончился и все вещи безжизненно упали на пол, Атто рухнул на шезлонг в изножии его кровати. Старое тело Мелани напоминало полуголое тело сатира.

Я наблюдал эту картину не дольше нескольких Секунд. Наконец, преодолев оцепенение, я уже хотел броситься на помощь к аббату, который сидел, спрятав лицо в ладонях, но тот поднял голову, вскочил и надел халат.

– Теперь ты понимаешь ту строку из сонета о фортуне, которую произнесла Капитор? – спросил он, как будто ничего не произошло.

Подойдя к столу, он налил подслащенное красное вино в два бокала и протянул один мне.

– Третий лишился всего своего добра, – сказал он, хотя я промолчал. – Как только кардинал Мазарини утратил свое главное достояние – жизнь, он потерял все, для чего столько лет плел интриги.

– Да, – произнес я. Больше мне на ум ничего не приходило. Я залпом выпил вино. Руки у меня дрожали.

Атто налил мне второй бокал, стараясь не глядеть в глаза. К счастью, алкоголь вскоре успокоил наши растревоженные чувства, и мне удалось восстановить душевное равновесие.

– Да ведь это было истинное пророчество! – воскликнул я, переварив объяснения аббата насчет высказываний Капитор.

– Или дьявольское совпадение, – возразил он.

Я улыбнулся. Этот старый кастрат был неисправим. При мне он не хотел признавать необъяснимости некоторых феноменов, и я решил не лишать его такого удовольствия.

– И все-таки одно из так называемых «пророчеств» Капитор не исполнилось, – продолжил аббат. – Я имею в виду те слова, которые безумная произнесла перед чашей с тетракионом: «Кто лишит испанскую корону ее детей, того испанская корона лишит собственных». Что это должно означать? Кто лишил Испанию наследников престола? У Карла II никогда не было детей, и никто не мог их у него отнять. Здесь Капитор ошибалась.

Но если память мне не изменяет, – вставил я, – сначала капитор, указывая на чашу, сказала: «Два в одном». И в то же время она указала на Посейдона и Амфитриту, а затем на скипетр в форме трезубца, не так ли?

– Да, ну и что? – проворчал Мелани с видом человека, не желающего и дальше говорить на эту тему.

– Вам не кажется, что это поразительным образом совпадает со словами Клоридии о монстре тетракионе?

– Не кажется, – сухо отрезал аббат.

– Возможно, тетракион – это близнецы, сросшиеся в области бедер так, как божества моря на чаше, как тот образ, который мы увидели в зеркалах, – объяснил я, сам удивляясь тому, что говорю. – И Капитор ведь ясно сказала: «Два в одном».

– Да, но она говорила лишь о фигурах на чаше. Это единственный тетракион во всей нашей истории, мальчик мой, ведь то, что мы видели на «Корабле», было лишь оптическим обманом. Ты что, забыл об этом?

Он повернулся ко мне спиной, чтобы показать, что разговор окончен, и снова подошел к окну.

– Она все еще там? – спросил я.

– Да, она всегда любила сад. Там рука человека, используя красоту природы, превосходит ее в создании еще большей красоты, – произнес он, и голос его дрогнул.

– Возможно, вам пора идти к ней…

– Нет. Не сейчас, – быстро проговорил он.

Я понял, к чему он пришел в результате той чудовищной внутренней борьбы, свидетелем которой я стал.

– Но, возможно, вы могли бы…

– Таково мое решение. А теперь, пожалуйста, оставь меня одного. У меня тоже много дел.

15 июля лета Господня 1700, вечер девятый

– Замрите на мгновение, все, кто здесь есть, лишь на мгновение! Остановим же движение наших зубов, укротим наш язык, обуздаем наши глотки. Пусть никто из вас не спит! Пусть никто не наслаждается плодами этой драгоценной вечери. Сейчас нам следует вспомнить щедрость нашего господина, наградившего нас всем этим великолепием, не сожалея о дне грядущем. Следует вспомнить то, с каким мудрым благородством проявляется поразительная широта его души. Да будет мне позволено поднять бокал и произнести этот тост за здоровье нашего господина, благороднейшего, щедрейшего, милостивейшего кардинала Спады, и пожелать ему блистательнейшего успеха!

За этим тостом последовали ликующие возгласы, радостный шум аплодисментов и звон бокалов, а оратор, секретарь официального представительства дома Спады Карл Антонио Фелиппи, опустился на одну из оттоманок в саду, закатил рукава и приступил к жареной форели, украшенной лилиями, фаршированной засахаренными абрикосами и корицей, а сверху обложенной ломтиками лимона.

Вино орошало мое горло, но мне хотелось увлажнить губы, и поэтому я прижался ими к устам Клоридии. Двое наших малышек, плод любовного союза, играли рядом, а я обнял жену и стал нашептывать ей милые глупости, шуточки и всяческие откровения.

Вокруг нас все праздновали. Шел большой банкет для слуг, кардинал Спада позволил прислуге погулять у него в саду и даже переночевать в турецком павильоне на армянских шелках, на которых еще прошлой ночью спали благородные гости, приглашенные на свадьбу. Этот великодушный жест кардинала позволил секретарю Фелиппи, всегда составлявшему речи для празднеств в доме Спады проявить свое небывалое умение развлекать большое собрание людей. Как бы то ни было, все были довольны тем, что могут хоть раз в жизни полакомиться пищей благородного общества.

Я до сих пор не решился рассказать своей умнице-женушке о той безумной ночи в соборе Святого Петра. Пытаясь умолчать об опасности, которой я подвергался, я завирался, и было видно, что моя жена лишь делает вид, что верит, решив не портить праздника Время от времени она задавала мне короткие наводящие вопросы и я сразу же начинал путаться в ответах. Однако она так радовалась тому, что я снова рядом с ней, что ей не хотелось препираться. Этим вечером ее язык был для услады, а не для оскорблений.

Секретарь семейства Спады, отвечавший за корреспонденцию, – аббат Джулиано Борджи, сидел за богато накрытым столом вместе с капелланом Тибальдутио, доном Паскатио, почтеннейшим деканом Джованни Гриффи, кравчим Германо Хондадеи, аудитором Джованни Гамба и камердинером Оттавио Валетти. Они были поглощены тем, что усердно наполняли свои тарелки, накладывая на них жаренную на сковороде камбалу с маслом и начинкой из мясного и рыбного фарша, марципановый крем, мелкие устрицы, соленый виноград и медовое печенье. Конечно, речь шла лишь об остатках великолепных блюд для гостей, но иногда эти блюда, постояв в собственном соусе, приобретали еще более утонченный вкус.

Слуги, лакеи, служки, кучера и конюхи сидели за столом попроще и, восклицая от изумления, поглощали креветки, трюфели, сливы, раковые шейки, лимонный сок, мускатное вино и салаты, да еще и гренки с фаршированными креветками или смазанные паштетом а-ля Мазарини под фисташками.

Еще одна, более скромная группа – кладовщики, гардеробщики, садовники и посыльные – сгрудились вокруг суфле по-французски из мяса лавратки, линя и угря с салом, каперсами, спаржей, сливами, вареными желтками и кусочками лимона.

Все слуги, даже повара и поварята, сидели подзвездным небом или в турецких павильонах и говорили о тех сложностях, которые им пришлось преодолеть за последние несколько дней.

Казалось, мир перевернулся с ног на голову. Слуги стали господами, а господа лишились своих удобств: высокие гости уже отбыли или поехали прощаться друг с другом и не проявляли никакого интереса к тому, что происходит на вилле. Кардинал Спада вернулся к своим важным государственным делам.

Мои скромные соседи по столу работали целую неделю не поднимая головы, и теперь они принялись болтать, комментируя важные и не очень важные события. Сегодня в апостольском дворце состоялась месса с папским хором из Сикстинской капеллы. Мессу вел кардинал Мориджиа. На вилле Спада его знали уже все, в особенности после того, как Цезарь Август прилюдно оскорбил его. Во время вечерни в церкви Богородицы на Монтесакро упала колонна и один из певцов хора погиб. Его Святейшество по поводу завершения девятого года своего понтификата собрал Святую коллегию кардиналов и принимал послов, которые желали ему править католической церковью еще как можно дольше (несомненно, зная о том, что этого не произойдет).

Вся эта болтовня о не имеющих для нас никакого значения вещах придавала празднеству привкус возвращавшихся будней. Мне казалось, что не только этот праздник, но и вообще все приближается к своему концу. Мария приехала, но из-за умопомешательства аббата Мелани мы смогли увидеть ее лишь издалека, поэтому, какая разница – приезжала она или нет? Трактат Атто о тайнах конклава все еще находился в руках черретанов. Может быть, его передали Ламбергу, если не самому Албани, так что Атто по-прежнему могли шантажировать. К тому же три кардинала, выйти на след которых мы так старались, постоянно от нас ускользали, и лишь при последней попытке мы поняли, как это происходит. Поняли слишком поздно. Наконец, мы думали, что проникли в тайну тетракиона, однако атмосфера «Корабля» и те события, свидетелями которых мы, казалось, стали, были лишь иллюзией. Вместо монстра, напророченного Капитор и ее чудовищной чашей, мы видели в кривых зеркалах свое собственное искаженное отражение. Мы делали все возможное, но оказались бессильны. Печальное стечение обстоятельств, неудачи, промахи и человеческие слабости нас одолели.

Более того, и это было самым ужасным, аббат замалчивал правду насчет трех кардиналов – он так и не сказал мне, что же они собираются делать, в то время как мы безуспешно ищем их. Умирающий король Испании попросил у Папы Римского помощи в решении проблемы наследника, а понтифик дал задание трем кардиналам приготовить ответ. Я принимал участие в охоте, цели которой не знал.

Конечно же, я понимал, что Атто не всегда мог раскрыть свои карты. Да, он был вредным от природы, но ему приходилось принимать меры предосторожности, не говоря уже о том, что причина появления аббата на вилле Спада была совсем другой – его заботила тайная переписка мадам коннетабль и короля Франции.

И все-таки упрямо не желая говорить об Испании, он выставил меня идиотом, не умеющим хранить тайну. Самое отвратительное что я даже не мог упрекнуть Атто в таком поведении, ведь я сам украдкой прочел его письма и теперь вынужден молчать.

Мы долго наслаждались изысканными блюдами, и наконец Клоридия на некоторое время оставила меня, чтобы уложить малышек спать во флигеле вместе с детьми других слуг. Вернувшись, она взяла меня за руку и повела к павильонам. В столь поздний час пряный запах трав от костров, а главное, сладковатые ликеры давали о себе знать. Радостная суматоха и болтовня уступили место кокетливым перешептываниям и тайным ласкам. Мы с супругой прошли мимо чулок и брюк, оставленных на лужайке, осторожно переступая через голые ноги, торчавшие из шелковых покрывал.

Мы устроились немного подальше, на краю этого бодрствующего среди ночи поселения, под сенью легчайших армянских шелков, ярко-красными знаменами всколыхнувшихся над нами. Закрыв гобелен у входа, мы опустились на пуховые подушки. Я перестал думать о чем-либо и полностью растворился в округлых мягких формах моей возлюбленной, а резкий запах костров смешался с другим, тайным, невыразимым ароматом.

– Мое почтение, – улыбаясь как ни в чем не бывало, сказала Клоридия, глядя на кого-то за моей спиной.

Вздрогнув, я мгновенно обернулся, и тут чья-то рука легла мне на плечо.

– Есть новости, – произнес аббат Мелани, не выказывая ни малейшего смущения. – Одевайся. Я жду тебя у ворот. Мое почтение и мои глубочайшие извинения, дева Клоридия, – добавил он, прежде чем опустить за собой ковер у входа. – Кроме того, позвольте выразить вам мое восхищение…

* * *

– Да как вы могли? – воскликнул я вне себя от гнева, одевшись и выбежав к нему.

– Успокойся. Я пытался докричаться до тебя, стоя перед павильоном, но ты был слишком занят и не слышал меня…

– Что вам нужно? – резко спросил я, покраснев от возмущения.

– Я разговаривал с Ламбергом.

И тут я вспомнил: когда подавали шоколад, посол императора согласился принять Атто, и его секретарь сообщил о времени аудиенции.

– И? – полюбопытствовал я, надеясь, что хоть сейчас пойму, с чем было связано нападение на Атто.

После столь долгого ожидания аббат Мелани наконец-то оказался с глазу на глаз с его светлостью графом фон Ламбергом, потомком знаменитой посольской семьи Империи.

Из предосторожности Атто взял с собой Бюва, но упрямый Ламберг приказал слугам оставить его с гостем наедине, и секретарю Атто пришлось ждать в приемной.

– Я много слышал о вас, герр аббат Мелани, – сказал ему Ламберг.

Атто сразу же забеспокоился, восприняв эти слова как намек на его трактат о тайнах конклава. Возможно, граф какими-то окольными путями заполучил его, может быть, даже от самого кардинала Албани? А вдруг он уже прочитал его от начала до конца?

– Когда император направил меня сюда из Регенсбурга, – продолжил посол, – я думал, что в этом Святом городе, в особенности учитывая нынешний год, меня ожидает благодать. Вместо этого я попал в Вавилон.

– Вавилон? – недоверчиво переспросил Атто.

– Я вижу вокруг себя лишь хитросплетение интриг, ожесточенную борьбу и политиканство, – отметил граф, помрачнев лицом.

– Э-э-э… да, я понимаю, тяжелая международная ситуация… – попытался хоть что-то сказать Атто.

– Три тысячи чертей! – взревел Ламберг и изо всех сил ударил кулаком по столу.

В комнате стало очень тихо. Аббат чувствовал, как по его вискам стекает пот. Такое странное агрессивное поведение графа вполне могло предшествовать нападению. Атто постарался незаметно оглянуться: он боялся, что на него могут напасть наемные убийцы. «Черт побери, – подумал он, – и почему я раньше не сообразил?» Последний раз аббат Мелани был в Империи очень давно и уже успел забыть, насколько немцы отличаются от французов. «Все эти жалкие Габсбурги, безумные и кровожадные, все до одного, от Испании до Австрии со времен Иоанны Безумной!» – сказал себе он. Перед встречей он твердо решил ничего не брать из рук Ламберга, даже стакана воды, но вот о возможности покушения не подумал.

– Меня бы там никто не искал. Только ты знал, что я пошел к Ламбергу, но тебе никто не поверил бы, – сказал аббат.

Он совершил чудовищную ошибку, взяв с собой Бюва, носилось в его голове. Убьют и этого беднягу, и они оба исчезнут с лица земли.

В этот момент рассказа Атто я вспомнил о безоаре, который Атто давным-давно подарила мадам коннетабль как защиту от ядов. Я прочитал это пару дней назад в его переписке. Атто обещал ей носить безоар в кармане во время всех переговоров, но в случае прямого нападения тот вряд ли бы ему помог.

Мысли по-прежнему вихрем кружились в голове Атто, а Ламберг молчал, пристально глядя ему в глаза. Мелани тоже не отводил от него глаз, не зная, собирается ли посол продолжать разговор или сразу переходить к делу.

В этот момент Атто понял, в чем его спасение. Очень много людей видели, как он входил во дворец Медичи, римское владение эрцгерцога Тосканы, его сюзерена. Атто был знаменит.

Ламберг продолжал молчать. Атто не решался даже шевельнуться. Ему вспомнилась одна старая история: то ли быль, то ли легенда. Один министр императора, который умер якобы о сердечного приступа, на самом деле был убит уколом в особую точку за ухом. К тому же существовала масса ядов, после отравления которыми смерть выглядела как естественная. Этими токсичными веществами пропитывали одежду, заражали воздух, втирали их в волосы, капали в ухо, разводили в ванной или в миске для мытья ног… Атто в этом хорошо разбирался.

Он почувствовал, как змея страха ползет по его позвоночнику.

– Три тысячи чертей… – снова прошипел Ламберг, и дрожь в его голосе выдавала ярость, граничащую с безумием.

Как бы ни был напутан Атто, он не мог позволить так оскорблять себя. Собрав все свое мужество, он ответил, следуя долгу чести:

– Простите?

Зрачки Ламберга снова пронзили его взглядом, в котором светилось невыразимое упрямство. Посол встал, и Атто мгновенно вскочил на ноги, ожидая наихудшего. Перехватив поудобнее трость он приготовился защищаться, но Ламберг подошел к полуоткрытому окну и распахнул его настежь.

– Вам нравится в Риме, аббат Мелани? – внезапно сменил он тему.

Старая тактика, подумал Атто: непрерывно менять тему, чтобы сбить с толку собеседника. Нужно быть начеку.

Тем временем Ламберг перегнулся через подоконник, повернувшись к Атто спиной. Это была странная ситуация, к тому же крайне оскорбительная. Атто колебался, не зная, что делать, но так как посол по-прежнему стоял к нему спиной – что противоречило всем дипломатическим нормам, – Атто посчитал себя вправе сменить свою диспозицию. Сделав шаг, он заметил, что тело австрийца ритмично подергивается, как будто тот пытается справиться с болезненной судорогой. Атто не верил своим глазам но никаких сомнений не было: Ламберг плакал.

– Три тысячи чертей! – третий раз повторил он. – Он не оставил мне ни единого клочка бумаги. Но император заставит его заплатить за это, ода! Он заплатит за все, – сказал он, поворачиваясь и угрожающе направляя палец на Мелани. – Проклятый пес, этот Мартиниц!

Его лицо исказилось гневом.

Граф Мартиниц, объяснил мне Атто, был предшественником Ламберга. Несколько месяцев назад его поспешно удалили из посольства, заменив другим послом, поскольку в Риме он нажил себе массу врагов.

В городе о нем ходило много слухов, но никто не знал о мести Мартиница, о которой рассказал Ламберг. Приехав в Рим, бедный Ламберг не обнаружил в архиве ни единого документа: его предшественник забрал с собой всю официальную дипломатическую переписку.

Таким образом, новый посол, который не знал ни города, ни тонкостей папского двора, лишился всей информации, столь необходимой в работе. У него не было ни связей, на которые он мог рассчитывать, ни списка оплачиваемых информаторов, ни данных о кардиналах, с которыми у Австрии были хорошие взаимоотношения, и о тех, кого следовало опасаться. Он не знал ни характера Папы, ни его предпочтений, ни деталей папского церемониала. Конечно, при своем назначении он получил указания от императора, но вот информацию о том, какова конкретно ситуация с посольством в Риме, он мог узнать только от Мартиница, который сыграл с ним злую шутку.

– Да, ваше превосходительство, это действительно ужасно, – сочувственно шепнул Мелани.

Атто стала понятна суть проблемы: немцы настолько медлительны и тупоумны, что не способны ни к фантазии, ни к вдохновению. Без написанной шпаргалки Ламберг был просто не в состоянии создать в Риме собственную сеть связей и информаторов. Грань была перейдена, и посол предался излиянию чувств. Он рассказал, что как только приехал в Рим, то сразу понял (хотя никто из его людей ничего ему об этом не говорил), что лоббирующая интересы императора группа в Риме была очень слабой, в то время как основной тон задавали французы. Именно они могли всегда получить от Папы то, чего хотели.

– А что, это правда? – изумился я.

– Он даже мне сказал, что ему не удается получить у Папы аудиенцию, а вот Узеда и другие послы каждый день спокойно ходят по Ватикану туда-сюда.

Долгожданная встреча Атто с подозреваемым заказчиком нападения, кражи переплетенной книги и даже убийства переплетчика Гавера закончилась таким слезливым излиянием! Наконец Ламберг подошел ближе к Атто и шепотом поведал ему о злых силах, творящих в городе жуткие бесчинства. Он посоветовал аббату остерегаться коллегии кардиналов – источника всех мыслимых грехов и злодеяний.

– Я думал, что найду здесь справедливое правительство, но понял, что ошибался, – мрачно изрек он. – В Риме играет роль лишь государственная выгода. При дворе Папы решаются мирские вопросы без какой бы то ни было оглядки на разум, право или закон. Религия не имеет ни малейшего значения!

– Мне казалось, что я слышу музыку его соотечественника, как же его звали… да, точно, Муффат. Печальная мелодия, медленная, строгая, унылая, – сказал Атто.

На его лице до сих пор читалось выражение изумления.

При виде такого излияния чувств Атто вскоре взял себя в руки.

– А на что вы надеялись, господин посол? Это город обмана, подлости, вечных отсрочек, невыполненных обещаний. Министры Папы – мастера иллюзий. Они умеют избегать ответственности, интриговать и прятать руку, только что швырнувшую камень.

Аббат перечислил все пороки римского двора, а Ламберг слушал его и кивал с унылым видом. В конце концов посол, которому нужно было принимать следующего посетителя, сердечно попрощался с Атто и почтил его честью дружеского рукопожатия.

Но вот дружеского ли? Уже выйдя с Бюва на улицу, Атто пожалел, что поддался очарованию Ламберга и позволил выпроводить себя. Он осознавал, что поведение Ламберга граничило с безумием. А вдруг это хитрый тактический ход? А вдруг посол был кукловодом и дергал за нитки своих марионеток, которые совершили нападение на аббата и украли его трактат, ведь до этого мы были в этом уверены? А вдруг все это лишь злая шутка? Или посол просто играет роль простачка? И все же чувства Ламберга были настолько искренними и сильными и проявились, так неожиданно, что подобное поведение могло переубедить любого.

– Значит, мы не выяснили ничего нового, – заметил я.

– К сожалению, да. Либо этот Ламберг – божий человек и место ему в каком-нибудь австрийском монастыре, либо он искусный актер.

– Если я правильно понял, он заставил вас подробно рассказать о римском дворе, а сам не сказал ничего важного.

– Да что ты себе думаешь?! Конечно же, я поделился с ним лишь известными всем сплетнями. В конце концов, я ведь не новичок в этом деле, – мгновенно ощетинился Мелани.

– Я нисколько в этом не сомневаюсь, синьор Атто. Но если Ламберг действительно разыграл перед вами комедию, а вы были с ним искренни…

– …то что тогда? – нервно спросил он.

– Теперь ему известна ваша душа, а вы о его душе ничего не знаете.

– Да, но я не думаю, что… Бюва, что случилось?

Секретарь Атто, запыхавшись, подбежал к нам. Очевидно, произошло что-то из ряда вон выходящее.

– Сфасчиамонти поймал второго черретана, приятеля Рыжего.

– Это тот отвратительный тип, который застал нас возле терм Диоклетиана?

– Да, это он. Сфасчиамонти повезло, этот тип допустил промашку: он стал просить милостыню в церкви Святого Петра. Он был уверен в защите, которую черретаны получают от служителей собора, но Сфасчиамонти оказался рядом и арестовал его. Он допросил его, использовав старый метод: тюрьма была настоящей, но дознаватели поддельные. Ему помогли двое его коллег.

– Эти люди никогда ничего не делают просто так, – заметил Атто. – Насколько я понимаю, мне придется заплатить им приличную сумму. И что же сказал этот черретан?

– Сфасчиамонти хочет нам все рассказать сам.

– Ну что же, давай поспешим.

Мне пришлось смириться с мыслью, что сегодня не удастся насладиться обществом дорогой Клоридии.

Стражник сидел за сараем с садовыми инструментами. Он явно нервничал, и тому были причины. Второй раз за несколько дней он поймал черретана. А если организация этих мошенников действительно была настолько могущественной, то Сфасчиамонти грозила опасность. Когда он заговорил с нами, голос его прерывался, словно после долгого бега.

– Это произойдет сегодня ночью. Они будут полностью вооружены.

– Что?

– Новый глава. Предводитель этой шайки оборванцев. Предыдущий умер, и сегодня все собираются, чтобы избрать преемника. Придут даже те, кто живет не здесь.

– А где?

– В Албано.

– Что-что-что-что-что?!

– В Албано.

Аббат Мелани закрыл глаза, словно услышал какую-то чудовищную новость. Наверное, он выглядел бы так же, если бы ему сообщили о том, что его величество король Людовик XIV приказывает ему никогда больше не возвращаться во Францию.

– Но это невозможно… Албано находится в двух шагах от Рима… – услышал я его севший голос. – И как я сразу об этом не подумал?

Албано. А вовсе не Албани. Когда мы узнали от Угонио, что черретаны хотели отвезти бумаги Атто ad Albanum, мы решили, что они собираются вручить трактат кардиналу Албани. Но на самом деле он хотел сказать, что трактат отвезут в Албано, крошечный городок у озера с таким же названием, который еще со времен Цицерона славился своей прохладой летом.

Лицо Атто прояснилось. Значит, кардинал Албани не планировал покрыть его имя позором, чего он так боялся.

Нам еще оставалась неизвестна личность великого легата, которым, возможно, был Ламберг. Но почему, черт побери, черретаны хотели ехать в Албано, если они собирались передать Ламбергу трактат о тайнах конклава?

Но что они собираются делать в Албано с моим манускриптом?

Этот типчик ничего не знает.

– А что он еще сказал?

Кроме выборов предводителя черретаны должны изменить свой тайный язык. Но тут возникает проблема. Очевидно, шифр нового тайного языка был кем-то украден.

– Кем?

– Этот оборванец ничего не знает. Если хотите, я могу дать вам почитать протокол допроса. Как и в случае с Рыжим, я изменил пару дат и имен, чтобы не рисковать, ну а все остальное там записано в точности так, как он сказал.

– Не сейчас. Мы прочтем это во время пути.

– Во время пути? – сказал я, внезапно поняв смысл его слов.

* * *

Джеронимо. Именно так звали того типчика, которого поймал Сфасчиамонти. В мерцающем свете фонаря я читал его признания, написанные мелким убористым почерком, который, как не трудно догадаться, принадлежал человеку, привычному ко лжи. Это был почерк сбира, который умел подделывать, изменять, смягчать протоколы.

Сфасчиамонти уже сказал нам о том, что по соображениям безопасности дату изменили, как и в протоколе допроса Рыжего. Документ датировали прошлым столетием, чтобы подложить его в архив губернатора, ведь тогда он никому не попадется на глаза. Итак, дата на этом протоколе была неправильной – 18 марта 1595 года. Протокол якобы был составлен в тюрьме Конте-Систо.

Прочитать написанное было нелегко. Несмотря на летнее время, дорога на Албано была очень плохой и карету все время подбрасывало. Хотя сама карета была достаточно хорошей – нам удалось нанять ее в последний момент за огромную сумму, – она подскакивала на всех выбоинах, качаясь из стороны в сторону, поскрипывая и поворачиваясь, но продолжала ехать. Атто уже прочитал протокол и теперь задумчиво любовался ландшафтом, делая вид, что рассматривает огни хуторов. Однако взор его был обращен внутрь, к собственным страхам. Наш верный Бюва, сидя прямо, словно сушеная рыба, сопротивлялся одолевавшей его сонливости. До того как он сел с нами в карету, мы заметили, что секретарь что-то обсуждает с доном Паскатио. Из разговора мы уловили только несколько советов дворецкого, когда Бюва уже садился к нам: «Обратите внимание: никакой влаги, никакой тряски и все время по направлению вперед!» Я понятия не имел, о чем он говорит, но Атто не задал Бюва ни единого вопроса, так что и я попридержал свое любопытство.

Скрючившись, насколько было возможно, напротив меня сидел Сфасчиамонти. С трудом впихнув свою огромную тушу в тесное пространство кареты, он тоже погрузился в молчание. Незадолго до отъезда сбир некоторое время шептался с Атто, скорее всего договариваясь о цене за свои услуги. Ехать ночью в Албано было нешуточным заданием, да и цель поездки была довольно опасной, так что, должно быть, сумма оказалась высокой. Возле стражника сидел пассажир, который больше всех остальных удивлял кучера.

Едва мы наняли карету, Атто приказал кучеру везти нас в термы Агриппины. По дороге он хотел взять с нами Угонио – проникнуть без проводника на собрание черретанов было немыслимо. Подъехав к тому месту, где он прятался, мы очень просто выманили его наружу: принялись выкрикивать его имя во все горло, чтобы не вызвать никаких подозрений у соседей (а для Угонио это имело решающее значение, ведь ему нужно было тайное, никому не известное укрытие). Черретан быстро вышел к нам и согласился на переговоры. Сначала Атто говорил с ним достаточно натянуто, что было вполне объяснимо: когда Угониосказал нам, что трактат о тайнах конклава везут ad Albanum, он знал, что речь идет о городке, куда мы сейчас ехали. Это казалось ему настолько само собой разумеющимся, что он даже не потрудился ничего объяснить. Ведь Угонио не мог знать о том, что делами Атто интересуется некий кардинал Албани и эти слова на латыни настолько собьют нас с толку. Это упущение, в котором он, конечно же не был виноват, стоило нам драгоценного времени. Словно стараясь еще больше вывести Атто из себя, Угонио стал сопротивляться, узнав, чего мы от него хотим. Только после чудовищного давления – страшных угроз и внушительных материальных предложений, Угонио согласился отвести нас на собрание черретанов и все-таки сел к нам в карету, взяв с собой все необходимые, с его точки зрения, вещи. Прежде чем черретан влез к нам в карету, Атто все же посоветовался с нашим новым пассажиром. Они шептались довольно долго, и в конце концов огромное количество золотых монет перекочевало в мешочек Угонио. Во всяком случае, так мне показалось в темноте. И наконец, Атто передал ему книгу. Я попытался задать аббату пару вопросов, но он не захотел объяснять мне цель и причины столь странного поведения.

Я снова задумался о странной встрече Атто и Ламберга. До этого мы полагали, что посол императора причастен к краже и нападению на Атто, но теперь мы не были в этом уверены. Либо Ламберг был искусным актером, либо упрямо придерживался католической морали, и по его идеологическим убеждениям ударили грубым кнутом отрезвления". Если истинным было второе, то поездка в Албано таила еще большую опасность, ведь там нас ожидал враг, о котором мы ничего не знали, враг, у которого не было лица.

Однако я немного отвлекся. Повспоминав о последних событиях, я снова начал читать. Протокол допроса черретана, который я впоследствии полностью смог записать, начинался с обычных клише судебного допроса, за ними следовали показания черретана:

«18.03

Допрос был произведен в тюрьме Конте-Систо № 6 в присутствии начальника стражи и священника. Протокол №… Мной, нижеподписавшимся, записаны показания, данные Джеронимо, сыном Антонио Форнаро, 22 лет, и т. п. В ответ на вопрос об имени, происхождении, возрасте и причине его задержания, допрашиваемый отвечает:

«Я сын Антонио Форнаро, родом из Рима, родился в квартале Колонно у Фонтана-ди-Треви. Мое имя Джеронимо, мне 22 года, безработный, если не считать того, что я по четыре месяца в году работаю на солеварне, а затем возвращаюсь назад в Рим и прошу милостыню. Как видите, я очень бедный и больной и вот уже десять лет живу без отца и матери, сиротинушка я, всеми покинутый сиротинушка, но я же стараюсь жить как можно лучше… В последнюю пятницу марта меня арестовали в соборе Святого Петра лишь за то, что я искал приюта в церкви».

После этого Джеронимо спросили, что он знает о тайных организациях нищих. Допрашиваемый сознался в существовании восемнадцати братств, о которых говорил предыдущий допрашиваемый, и назвал еще несколько, о которых мы раньше не знали. Он рассказал нам о стабулерах, вильтнерах, шлепперах, кленкнерах, швайгерах, блохартах, плаччирерах, генсшерерах, брюссерах, зефферах, роттунах, йонерах, кальмирерах и феранерах.

«Стабулеры таятся ночью, в том смысле, что они ночью спят, а днем просят милостыню. Вильтнеры продают поддельные кольца и святыни святого Павла. Как правило, они обманывают сельских жителей. Шлепперы – это группа шарлатанов, включающая так называемых подрезчиков, или карманников, возрастом помоложе. Они все вместе идут на рынок, и, пока один отвлекает продавца или покупателя беседой, остальные крутятся неподалеку и вытаскивают у жертвы деньги или подрезают кошельки, а вечером делят добычу. И с ними всегда есть шлюхи, но только мужского пола, потому что все они содомиты. Кденкнеры лишились всех четырех конечностей, у них нет ни рук, ни ног, и они просят подаяние. Швайгеры – это немые и парализованные, которых возят на тележках или носят на руках, чтобы они просили милостыню. Есть еще блохарты – те тоже побираются. Плаччиреры останавливаются в каком-нибудь квартале, рассказывают жития святых и продают тексты молитв, а еще поют хором, выпрашивая за это деньги. Генсшереры – нищие в хорошей одежде и с хорошими манерами, они утверждают, что когда-то были дворянами и ремесленниками.

Брюссеры вызывают жалость своими язвами, а то и просто царапинами. Они тоже клянчат милостыню. Зефферы делают себе разрез на руке или ноге, чтобы казаться больными, хотя, в сущности, вполне здоровы. Иногда они мажут себя куском печени, создавая видимость раны на руке или на ноге. Роттуны делают вид, что они немые или у них вырезан язык. Некоторые такие немые отправляются просить милостыню у наивных жителей гор. Йонеры играют в тавернах и трактирах фальшивыми картами. Они очень хитрые. Кальмиреры просят милостыню по ту сторону Альп, нарядившись пилигримами. Феранеры утверждают, что они евреи, но перешли в христианство, и выпрашивают деньги на содержание семьи. Как правило, им подают очень много. Что касается попрошаек и старух, то нужно сказать, что эти женщины просят милостыню по-разному: молодые попрошайки добиваются всего приветливостью и красотой, а старухи делают вид, что они опустившиеся домохозяйки».

Я стал опускать ненужную информацию, пока не дошел до слов об Албано.

«Я слышал, что сейчас, в мае, много нищих соберутся в подземельях Албано. Они хотят выбрать главного и договориться о новом жаргоне. Поскольку образец нового жаргона был украден, они хотят добиться порядка, угрожая друг другу, чтобы никто не решился стать предателем. Атому, кто все же предаст организацию, придется поцеловаться со сталью, то есть ему перережут горло. Я знаю, что пара каких-то ублюдков поймала Помпео. Они его избили, и, если бы Помпео не удалось бежать в церковь к священникам, его убили бы, настолько все на него злы».

Так значит, черретаны действительно соберутся в Албано, как и сказал Сфасчиамонти (из предосторожности в протоколе указали март вместо июня). Черретаны считали, что кто-то украл их тайную речь, и хотели навести порядок, то есть решить эту проблему. Каким образом они собирались это сделать, Джеронимо нам не сказал. Кроме того, они хотели учинить самосуд над Помпео, когда узнали о том, что он на них стукнул. Но вот от кого они это узнали?

Дознаватель спросил, почему нищий, который во всем признался и прекрасно осознает все недостатки этой организации, не откажется от столь плохого общества и всяких неподобающих действий? Почему он не найдет себе заработка, как это делают многие в Риме?

«Любезнейший, я отвечу вам откровенно: такая жизнь, жизнь на полной свободе, то там, то тут, все это попрошайничество, без каких-либо усилий, без работы… такая жизнь нам очень уж нравится. Скажу вам прямо: кто пожил этой жизнью, тот уже не может от нее отказаться, и это касается как мужчин, так и женщин. Я, конечно же, с Божьей помощью надеюсь изменить свою жизнь, когда выйду из тюрьмы. Мне хотелось бы служить при монастыре на острове Сан-Бартоломео и присматривать у них за живностью».

– Для этого придется сначала его выпустить, – хихикнул Сфасчиамонти: как и в случае с Рыжим, которого он незаконно арестовал и допросил, сбир не мог держать этого черретана в тюрьме. – Может быть, он и будет присматривать за живностью, но только в том случае, если подельники не поймают его до этого и не заставят поцеловаться со сталью, как они говорят.

– Но как они узнают о том, что его допрашивали? – спросил я, обеспокоенный возможностью дальнейшей утечки информации.

Сфасчиамонти помрачнел.

– Точно так же, как и при допросе Рыжего.

– То есть?

– Я этого не знаю.

– Что вы хотите этим сказать?

– Эти черретаны – настоящие демоны. Кто-то из них что-то скажет, и все обо всем уже знают.

– Да, это правда, черт бы их побрал, – подтвердил Атто, прервав свое долгое молчание. – Они и вправду дьявольски хитры.

– На этот раз Бюва там не было. Кто же играл роль дознавателя? – поинтересовался я.

– Настоящий дознаватель, – ответил стражник.

– В смысле?

– Нет лучше подделки, чем подделка настоящая, – вмешался Атто.

– Я не понимаю.

– Это добрый знак. Значит, старые законы по-прежнему действуют, даже через три столетия, – ответил мне аббат.

– Да, теперь я вспоминаю. Вы намекали мне на это, когда мы только познакомились. Вероятно, вы имеете в виду фальшивые документы, в которых записана правдивая информация?

– Нет, на этот раз все наоборот. Я говорю не просто о документах, а о чем-то большем. Приведу тебе простой пример. Кто отвечает за чеканку монет в государстве? – спросил Мелани.

– Глава государства.

– Да, это правда. Тогда, монеты, которые чеканятся на его монетном дворе, должны быть подлинными?

– Да.

– Но это не так. Или, по крайней мере, не всегда так. К примеру, глава государства, если захочет, может чеканить фальшивые монеты в большом количестве, чтобы, скажем, финансировать войну. Для этого достаточно издать приказ изготовлять монеты с более низким содержанием золота, чем того требует их номинальная стоимость. Короче говоря, такие монеты содержат меньше золота, чем надо. Эти монеты подлинные или фальшивые?

– Фальшивые! – ответил я, противореча самому себе.

– Но их приказал чеканить король, значит, они подлинные и фальшивые одновременно. Чтобы быть точным, они имеют законное хождение, но не соответствуют законным стандартам. Такие трюки стары как мир. Еще четыреста лет назад французский король Филипп Красивый, чтобы профинансировать войну с Фламандией, вдвое обесценил монету «турнуа», которая изначально содержала одиннадцать с половиной унций золота. То же он сделал и с чистым золотом, уменьшив его содержание в сплавах с двадцати четырех карат до девятнадцати, так что каждый день в личную казну короля стекалось до шести тысяч фунтов парижских «черных денег». Правда, этим он погрузил страну в нищету.

– А что, это происходит и сегодня?

– Чаще, чем когда-либо. Вильгельм Оранский много раз проделывал подобное, выпуская фальшивые венецианские цехины в облегченном варианте.

– Ну и хаос! Фальшивки, являющиеся истинными, и подлинники, несущие обман! – вздохнул я.

– Это хаос человеческого общества, мальчик мой. Альбикастро, этот мученик, сколь бы он нас ни раздражал, сказал по крайней мере одну правильную вещь: «Все человеческое, как силены Алкивиада, имеет две стороны, одна из которых – полная противоположность другой». Это вечный закон, управляющий миром. Если разбить силены, то ты увидишь, как все переходит в свою противоположность. – К моему удивлению, Атто цитировал столь презираемого им голландца.

Аббат напомнил мне о силенах, о которых говорил нам скрипач, то есть о тех гротескных статуях, внутри которых были образы богов.

– Ладно, вернемся к делу, – продолжил Мелани. – Наш друг Сфасчиамонти пригласил настоящего дознавателя для Джеронимо. Этот дознаватель написал протокол по всем правилам, учел мельчайшие детали. Такой протокол нашему Бюва никогда не составить. Это не фальшивка. Вот только протокол содержит некоторые… ну, скажем так… неточности. Если не считать этого, то протокол совершенно легален, так как его писал настоящий дознаватель в присутствии настоящего сбира. Это неточный документ, но он подлинный, подлинный в высшей степени. Я прав? – обратился Атто к своему спутнику.

Сфасчиамонти промолчал. Ему не нравилось, что мы говорим о его фальсификации, но отрицать ничего не мог. Он промолчал, и его молчание выражало согласие.

– Не забудь, мальчик мой, – сказал Атто, – крупные фальсификации требуют крупных средств, а такие средства есть только у государства.

* * *

Следуя указаниям Угонио, мы приказали кучеру отвезти нас в село, в какое-нибудь спокойное местечко. Кучеру были привычны задания такого рода – все эти ночные побеги, супружеские измены тайные сходки. Мы вышли из кареты в темном переулке, прячась за большим сараем с сеном. Поселение было погружено в полную тьму, и лишь в некоторых окнах виднелся слабый свет, а единственными живыми существами; опасливо шнырявшими в переулке были кошки и их вечные жертвы.

Кучер пожелал нам удачи, но не стал расспрашивать, что мы делаем в столь поздний час в этом забытом богом месте.

Мы шли совершенно безлюдными улицами. Стояла приятная теплая летняя ночь, ночь на радость людям, страдающим бессонницей, на радость влюбленным и детям, ищущим приключений. Однако судя по окружавшей нас могильной тишине, мы, кажется находились в снежной башне, которую так хорошо описал Олаус Магнус. Черретан нес на спине большой рюкзак. Мы пошли по тропинке, которая сначала провела нас по полям, затем разветвилась, и наконец вообще исчезла в густом малиннике. Наш путь был долог и извилист. Мы пересекали сады и луга. Лишь пение сверчков и писк комаров слышались в ответ на звук наших шагов. Приходилось идти очень осторожно, чтобы не упасть в какую-нибудь яму с мусором.

– Еще далеко? – немного нетерпеливо спросил Атто.

– Это тайная, скрытая от чужих глаз местность, – оправдывался черретан. – Она должна оставаться никому не известной.

Внезапно Угонио остановился и вытащил из сумки три грязных, вонючих платья.

– Только три? – удивился я.

Черретан объяснил, что Сфасчиамонти не может пойти с нами.

– Эта одежда ему не подойдет, – объяснил он, указывая на лохмотья. – Очень уж он большой. Лучше пусть подождет нас здесь, чтобы не вызывать подозрений, понимаете?

Стражник что-то проворчал, но сопротивляться не стал. Такова участь Сфасчиамонти, подумал я. Он так долго расследовал дело черретанов, преодолевая сопротивление коллег и начальства, с головой ушел в него, а теперь, после долгой изнурительной поездки в Албано, вынужден отказаться идти с нами. Я надел самое маленькое платье. Бесполезно даже пытаться описать, какое отвращение вызвали у меня эти вонючие лохмотья. Много лет их носили черретаны, не признававшие никакого нижнего белья. От них несло застарелым запахом мочи, гнилью и кисловатым потом. Я слышал, как Атто что-то бурчит о спутниках Угонио и их нечистоплотности. Верный секретарь Бюва переоделся без каких-либо комментариев.

Однако эта одежда имела и ряд неоспоримых преимуществ, большой капюшон, закрывавший почти все лицо, длинные рукава и подол, скрывавшие руки и ноги. Сдерживая позывы рвоты, я просунул руки в рукава, превратившись в кокон из вонючей паутины, неуклюжий и неузнаваемый. Благодаря высокому росту, аббат Мелани и Бюва испытывали меньше неудобств.

– Что-о-о? Без факела? – запротестовал Атто, узнав от Угонио, что нам придется идти в темноте.

Но черретан был неумолим, ведь иначе мы подвергались опасности – нас могли обнаружить и раскрыть его собратья. Я вспомнил, что такие, как Угонио, всегда ходили без факелов, даже в непроглядной тьме римских катакомб.

Словно три безликих призрака, мы с Бюва и Атто выстроились за Угонио, который повел нас по известному ему одному пути, а Сфасчиамонти пожелал нам на прощание удачи.

По дороге я не мог наслаждаться ароматом аллей и лугов – его заглушала вонь моих лохмотьев. Перекрестившись, я стал мысленно молиться Всевышнему, чтобы он оградил нас от всех проступков, которые мы могли совершить, и не судил за них слишком строго. Лишь будущее приданое моих дочурок, подумал я, собирая волю в кулак, могло оправдать то безумие, на которое я шел.

Пройдя долгий прямой путь, мы свернули на извилистую тропку, постепенно становившуюся все более и более грязной. Луна освещала нам дорогу, время от времени выходя из-за туч.

Внезапно, как чудовищное порождение тьмы, возле нас возникли еще три человека. Какого-то хромого старика вели двое спутников. Они двигались в том же направлении, что и мы. Из ночных теней за их спинами стали медленно выходить и другие внешне похожие на них.

Перед нами возвышались высокие каменные стены, которые, казалось, окружали здание невероятных размеров. Пройдя через узкий тоннель, мы вошли в кольцо стен. На стенах были факелы, дававшие нашим глазам хоть немного отдыха. Непонятным образом камень, мох и сырая земля сливались вместе, создавая непроходимые стены. Тоннель уже закончился. Повернувшись, Угонио злобно оскалился, обнажив черные, полусгнившие зубы. Ему явно нравилось наше смущение.

Мы с Бюва обеспокоенно переглянулись. Неужели нас заманили в ловушку? Черретан подал нам знак, чтобы мы опустили капюшоны пониже, пряча лицо, а потом прислонился к левой стене. Его поглотила скала! Угонио вошел в стену, как вода в губку.

Словно выныривая из другого измерения, он сделал шаг назад и приказал нам следовать за ним.

Естественно, Угонио не прошел сквозь скалу. Я услышал скрип открывшейся в скале деревянной двери – тайный ход, который не мог бы обнаружить никто из непрошеных гостей. Кто знает, насколько часто этим ходом пользовался Угонио.

Через несколько секунд после того, как мы проникли внутрь, наши глаза приспособились к новому окружению. Мы осмотрелись. Монументальный, величественный, покинутый много столетий назад, а теперь захваченный черретанами, перед нами простирался римский амфитеатр Албано.

– Так значит, мы вошли через тайный ход, – шепнул я на ухо нашему проводнику.

– Это доброе дело, а не злое, – пожал плечами он. – Все нормальные входы закрыты. Сегодня ночью сюда не должен проникнуть никто из чужаков.

– Но нас никто не задержал.

– А это и не нужно. Тут много охранников, и кто проникает сюда из чужаков, того сразу же находят и устраняют.

Значит, амфитеатр был оцеплен охранниками, которые выслеживали чужаков и обезвреживали их! Благодаря одежде, которую дал нам Угонио, никто ни в чем нас не заподозрил.

Во внутреннем кругу амфитеатра длинный ряд факелов освещал сцену. В этом огромном помещении, открытом сверху, но ограниченном по сторонам, я чувствовал себя в ловушке. Над головой простиралось черное небо, оно словно манило взлететь, хотя летать мы не могли. Шум, доносившийся из центра амфитеатра, раздирал нам душу. Воздух был сладковатым, влажным. Он был пропитан грехом.

– Ну конечно же, амфитеатр, – тихо сказал Атто. – Это могло быть только здесь.

– А вы что, знаете это место? – спросил я.

– Да конечно же, – ответил он, – еще во времена Цицерона…

Резким жестом Угонио заставил его замолчать. В нескольких шагах за нами следовал хромой старик с теми двумя друзьями, которых мы видели снаружи. Я ощущал настороженность проводника – она была осязаемой, вещественной, как вся атмосфера этого тайного собрания мошенников. Словно толпа жадных лемуров, стремящихся разграбить все вокруг, черретаны собирались за нашими спинами.

* * *

От центра сцены исходил свет факелов, освещавший, судя по всему, огромную толпу. До нас доносился шум голосов. Мы подошли ближе, опасливо держась за спиной Угонио. Пройдя мимо горы хвороста, мы наконец-то сумели взглянуть на сцену.

В нескольких шагах впереди находилась огромная, в человеческий рост, жаровня – в ней бушевало пламя, извергая искры. Вокруг небольшими группами расположились черретаны. Одни жадно ели свою скудную еду, другие пили прямо из бутылок дешевое вино. Кто-то играл в карты, а кто-то приветствовал прибывших, радостно поднимая руки. Все это общество было единой толпой грязных, ободранных, смердящих личностей.

– Мы пришли как раз вовремя, – шепнул Угонио, жестом приказывая нам оставаться здесь.

С другой стороны амфитеатра начала двигаться какая-то процессия, при виде которой сидящие неподалеку от жаровни поспешно вскочили.

– Выборы только что прошли. Это предводители вместе с великим легатом, – сказал Угонио, указывая на процессию. – Впереди идет глава братства генсшереров, а за ним все остальные.

– Так значит, здесь руководители всех братств черретанов? – спросил Атто.

Глаза у него расширились. Угонио подтолкнул нас, чтобы мы присоединились к процессии.

Я наблюдал за этой чудовищной бандой. Вспомнив слова Рыжего, я узнал предводителя лосснеров. У него действительно была тяжелая железная цепь на шее, и он все время бормотал «бран-бран-бран». Насколько я помню, его люди занимались мошенничеством: они утверждали, что находились в плену у турок, и поэтому разговаривали по-турецки. Конечно, этим вечером тут не было простофиль, которых можно было одурачить, но, как и все другие черретаны, лосснеры пришли, так сказать, в рабочей форме.

– А где же сам великий легат? – спросил Атто, оглядываясь по сторонам в поисках Ламберга, – сколь бы безумной ни была эта идея.

Вместо ответа Угонио направился к самому началу колонны. Он подошел к предводителю генсшереров – мужчине с окладистой седой бородой и длинными волосами, выбивавшимися из-под большой, украшенной перьями шляпы. В соответствии с традициями своего братства, предводитель был в одежде дворянина, впрочем, очень грязной и рваной.

Угонио склонился перед мужчиной в шляпе, замедлив движение. Мы поспешно надвинули капюшоны ниже, испугавшись, что сейчас нас раскроют. К счастью, мерцающий свет факелов, почти не освещавший зрительный зал, помогал нам. Я оглянулся… Повсюду толпились хромые, прокаженные, немые и слепые. Их полуголые тела со шрамами от пыток, цепей или самобичевания временами сводило судорогой. Все это представляло интереснейший образец искусства обмана: эти шрамы и раны, судороги и гнойники, хромота и немота. Все это было не настоящим увечьем, а свидетельством высокого мастерства, следы которого оставались на их телах даже сейчас, когда они не занимались своим ремеслом – ложью и обманом. Присмотревшись получше, я понял, что они были совершенно спокойны, прогуливались туда-сюда, пили дешевое вино, смеялись и шутили. Это были абсолютно здоровые люди, и ничто не могло омрачить их радость. Меня разрывали ужас, страх и изумление, но времени обсудить это с Атто не было. После короткого разговора, из которого мы не услышали ни слова, Угонио вернулся к нам и процессия сдвинулась с места.

– Посмотрите на генсшерера за спиной главы организации, – шепнул наш проводник.

Мы увидели лысого, немного сутулого старика, одетого в совершенно разорванный костюм ремесленника и полустоптанные туфли. Значит, он тоже следовал предписаниям своего братства и просил милостыню, делая вид, что когда-то был достойным человеком, но впал в нищету. На спине он нес старый вещевой мешок, из которого торчали какие-то листы.

– Это великий легат, – объяснил нам Угонио.

– Что-о-о?! – прошипел Атто, у которого глаза на лоб полезли от изумления.

– Это брат из Голландии. Его зовут Дреманиус. Он немного сумасшедший, читать не умеет совершенно, но переплетчик отменный. Именно поэтому он состоит в братстве генсшереров. Трактат у него, – прибавил Угонио, едва заметным движением головы указав на содержимое рюкзака.

Атто заскрежетал зубами. Итак, все дело не в Ламберге и не в заговоре императора. Теперь все понятно: великий легат не был legatus, то есть послом. Он был legator – обычным переплетчиком. Вся путаница возникла из-за странной латыни, которую использовали черретаны. Так значит, трактат о тайнах конклава, который играл ключевую роль в судьбе Атто, находился в руках этого вшивого, мало чем примечательного голландца.

– А на кой черт этому голландскому переплетчику Дреманиусу, или как там его зовут, мой трактат?! – спросил Атто, распаляясь от злости.

– Он хочет отклеить переплет, это мне сказал глава организации.

– Отклеить переплет?! – не переставал изумляться Мелани. – Три тысячи, чертей, что это значит?!

Угонио пришлось промолчать: к нам приблизился черретан невероятного роста, с огромными грязными лапищами и черной повязкой на правом глазу. Он позвал Угонио с собой, и тот пошел за ним.

Таким образом мы остались без проводника в этой безумной смердящей массе людей, стоя в процессии, ни цели, ни направления которой мы не знали. Неподалеку от нас какие-то оборванные старики ссорились из-за бутылки вина. Один из них, очевидно уже чрезвычайно пьяный, уставился на Атто и громко рыгнул. Мелани с отвращением отвернулся и невольно сунул руку в карман за носовым платком, но вовремя опомнился: ни в коем случае нельзя было привлекать к себе внимания подобной чистоплотностью.

Внезапно марширующие черретаны, уже явно находившиеся в приподнятом настроении, завели странноватую песенку:

Какой-то человек с ранами на теле и кровоподтеками на голой груди перекинул через плечо замасленный дорожный мешок и начал во всю глотку орать слова, не думая о том, что перекрикивает весь хор:

Я узнал эту песню. Этот мужчина с отвратительными длинными черными ногтями на ногах пел песню черретанов, с которой меня познакомил дон Тибальдутио.

Внезапно я почувствовал, как что-то холодное касается моей шеи, пытаясь заползти под накидку. Испугавшись до смерти, я обернулся и чуть не потерял сознание: моей беззащитной кожи коснулась огромная змея, которую держал в руках омерзительный нищий с грубым мясистым лицом. Черретан расхохотался и сильно хлопнул меня по плечу, так что я чуть не упал. Должно быть, это была шутка. Затем он спрятал змею в висевшую на плече корзину и начал с тремя-четырьмя товарищами петь хором:

Так значит, это был целитель и заклинатель змей, как тот человек, которого мы видели пару дней назад. Исполняя песню, он положил руку на причинное место и во время последних двух строчек стал делать неприличные телодвижения, ритмично покачивая бедрами. Если он и его спутники и не были пьяны от вина, то их точно опьяняло всеобщее веселье. Тем временем другой оборванец среднего возраста вытащил флейту и принялся извлекать из нее какие-то отвратительные звуки.

Однако у нас не оставалось времени осмотреть все повнимательнее. В амфитеатр прибывали все новые и новые участники сборища. Толпы черретанов заполняли сцену и места для хора. Вокруг нас танцевали, кричали и отпускали пошлые шутки. Когда мы пришли сюда, это было обычное сборище, но сейчас вокруг царил ад. Процессия заметно увеличилась, и теперь она насчитывала сотни оборванцев. Почти у каждого из них был факел. Шествие начало разворачиваться, двигаясь по кругу, словно крот, чья нора стала слишком узкой. На нас начали обращать внимание. Хотя одежда фледдеров хорошо маскировала, мы не умел и двигаться так, как это делали они. К тому же мы слишком явно не принимали участия во всеобщем безумии. Однако не успели мы испугаться, как наше внимание привлекло нечто новое. Вокруг руководителей братств собиралась толпа нищих, она становилась все больше, так что та сторона амфитеатра, где мы находились, наполнилась невероятным множеством людей. Вокруг нас были локти, спины, ноги, мы сражались за свободное пространство, как гладиаторы, и мне приходилось следить за тем, чтобы не потеряться, не упустить из виду Атто или Бюва.

Неразбериха стала настолько чудовищной, что никто уже не обращал внимания на своих соседей, даже на нас. Где-то позади звуки скрипки смешивались с резкими переливами свирелей и жалобным резонансом волынок.

– Эй, посмотри-ка туда, – дернул меня за рукав Атто, указывая на молодого высокого парня с бородой и глубоко посаженными глазами.

Поднявшись на цыпочки, я сумел взглянуть этому человеку в лицо.

– Он не кажется тебе каким-то знакомым?

– Да, действительно… В том смысле, что я уже где-то видел его, но вот где – вспомнить не могу. Может быть, мы видели как он просит милостыню.

Рядом с этим молодым парнем почти в центре толпы на помост поднялись трое предводителей шаек. Этот помост спешно устроили несколько грязных полуголых мальчишек. В центре стоял глава генсшереров. Все трое, взявшись за руки, подняли их вверх. Толпа закричала. Нам не нужен был переводчик, чтобы понять: это новый глава черретанов.

Рядом с ними появился великий легат. В руках он держал книгу, столь знакомую нам с Атто: это был его трактат о тайнах конклава.

– Гляди-ка, он тоже голландец. Такое вот совпадение.

– Что вы хотите этим сказать?

– Голландцы уничтожают голландцев, – ответил он, хитро улыбнувшись.

Пока я пытался понять, что же имел в виду аббат, на пьедестал поднялся пятый человек: Угонио.

– Смотри, чтобы тебя не оттеснили. Мы должны держаться недалеко от сцены, – предупредил меня Атто.

Все мгновенно замолчали.

– Канальи, сволочи, прощелыги и мошенники! Позавытынивайтесь и воздушинчику понабирывайте! – громко начал предводитель генсшереров.

Очевидно, это была его первая речь в роли главы всей организации. Речь на тайном языке черретанов, из которой мы, скорее всего, не поймем ни слова.

Бюва присел на корточки, почти полностью спрятавшись под своей грязной накидкой, и начал поспешно листать словарь арго. Мы с Атто попытались закрыть его от любопытных взглядов.

Великий легат протянул главе книгу аббата.

– Этот книгтат – свящепово фраерка, – продолжил глава, помахивая книгой в воздухе. – Удиличник и его прихвостень с соплями в клюве уколопендрить хотели – победить с нигом и говоряльню попритырить!

Над толпой пронесся возмущенный гул.

– По-моему, он сказал, что та книга, которую он держит в руке, принадлежит иностранному священнику, вознамерившемуся украсть ее, чтобы завладеть их языком, – шепнул Бюва Атто, продолжая лихорадочно рыться в словаре.

– Завладеть языком? – повторил Атто, – Три тысячи чертей, я понял! Теперь мне все ясно! Эти проклятые придурочные идиоты! Да низвергнет их Господь прямо в ад!

Я с ужасом заметил, что какой-то молодой босой черретан, лысый и с жуткими шрамами на лице, изумленно смотрит на Бюва и его книжку. Тело этого высокого черретана было голым, лишь на бедрах прикрыто старым покрывалом. Атто тоже увидел его и замолчал.

– Пришемочим фраерка, пришемочим фраерка! – закричал какой-то тошнотворный старик с гнойниками по всему лицу.

– В натуда! В нату-да! В нату-да! – заревела толпа.

Черретаны разразились аплодисментами, а над толпой в знак согласия взлетели пустые бутылки.

– «Пришемочить фраерка» означает… ну, в общем, они говорят, что этого иностранного священника нужно убить, – прошептал Бюва обеспокоенным голосом, копаясь в словаре. «В нату-да» означает «да».

– Гениально, – с иронией протянул Атто, поправляя грязный капюшон на лбу, так чтобы прикасаться к нему только кончиками пальцев.

Полуголый черретан обратил внимание своего приятеля на нас Почистой случайности движение толпы оттеснило их, но они в любое время могли вернуться.

Предводитель генсшереров подождал, пока толпа успокоится. Какой-то древний инстинкт заставлял меня постоянно прикидывать расстояние до хода, через который, как я надеялся, мы сможем уйти отсюда. Он был совсем рядом.

– А теперь, дорогие мои сволочи, – сказал оратор, – та как Нас, Его Святое Величество, выбрали славным светлейшим кайзером, императором, королем, главой, князем, начальником и предводителей! мошенников, Мы хотим сказать, что знаем какое большое значение имеет не только Наше Мошенническое Величество, но и любой мошенник нашего славного мира негодяев. И вот, моя мошенническая природа говорит мне о необходимости рассказать вам в этой речи об избранности и возвышенности идеологии мошенников и каждого, кто ей следует.

Амфитеатр взорвался овациями.

К счастью, помощь Бюва с его словарем нам уже не требовалась, так как дальше генсшерер стал говорить на нормальном языке, ведь никто из чужаков (кроме нас, конечно) его подслушать не мог. Слова на языке черретанов должны были настроить слушателей соответствующим образом.

Кто-то протянул предводителю бутылку, и тот отпил, присосавшись к горлышку, а затем бросил ее об пол.

– В самом начале я должен отметить, – продолжил он, – что мир мошенников намного старше мира, о котором говорит Боккаччо, старше, чем башня Нимрод и Вавилонская башня. Так как идеология эта столь стара, она с необходимостью является избранной и совершенной, а значит, любой мошенник считается избранным и совершенным, а его господин будет самым избранным и самым совершенным – практически бессмертным!

Бурные аплодисменты подтвердили слова, с хихиканьем произнесенные новым предводителем, – слова, посвященные ему самому и его подданным. Мы с Атто обменялись обеспокоенным взглядом: мы очутились в центре толпы безумцев!

– Давайте же поговорим о происхождении этой великой идеи, – продолжил свою речь новый руководитель. – Когда люди жили в золотом веке и Сатурн царствовал над людьми, все были такими, как мы: жили в мире, относились к своему господину как к доброму отцу, а он к ним как к любимым детям. Люди жили в безопасности, с довольством и радостью. Они были свободными, ели, пили и одевались, как мы, и не знали, что такое богатство или собственность. Именно поэтому то время называется золотым веком. Были лишь добрые по природе своей сорванцы, беззлобно подшучивавшие над остальными. В те времена все принадлежало всем, не было разделения земли, вещей и домов, и у виноградников не было границ. Никто ни с кем не вел торговли, не ссорился, не крал у соседей кур и не завидовал урожаю. Любой мог обрабатывать ту землю, которая ему нравилась, ухаживать за посевами и укреплять виноградники так, как ему хотелось. Любая женщина становилась женой каждому, а любой мужчина был супругом всем женщинам, и от всего хорошего усердные делали запас. Скольких бабенок мог бы оплодотворить в это золотое времечко наш дорогой брат Бьелло! Предводитель указал на стоящего возле сцены черретана, и толпа отозвалась одобрительными аплодисментами.

– А потом появился этот пиздоеб Юпитер, который забыл, что и он был одним из нас, ведь его воспитывали звери и вырос он на молоке козы. Но ему было невтерпеж исправить все, и, не выказывая должного почтения святой идеологии мошенников, Юпитер изгнал своего отца Сатурна из Золотого царства. Жизнь людей изменилась. Они утратили свободу, и возникли вражда, злость, недовольство, ненависть, жестокость, грабежи и поджоги. Люди начали делить собственность и землю, разделять свои дома, сады и виноградники, запирать калитки, ворота и двери. Мужчины стали ревновать своих женщин, вести торговлю и воевать друг с другом до крови. В мире возникло столько зла, что и описать невозможно.

Страдавший вздутием живота черретан неподалеку от нас громко пукнул, и все, стоявшие рядом, расхохотались.

– Да уж, набедокурил у нас Юпитер, – прошипел Атто с отвращением на лице.

– Несмотря на это, тиран Юпитер не имел достаточно сил, чтобы полностью уничтожить нашу праведную идею, ведь эта идея как нечто божественное, нечто бессмертное, даже в те времена крушения всех отношений жила повсюду, и учила, что любой человек, будь он хоть монархом, должен поступать в соответствии с ней. Не только Юпитер, но и все его родственнички (которых была тьма тьмущая) жили лишь потому в мире и довольстве, что жрали и пили то, что спиздили у других…

– В натуре! Да! В нату-да! – хором закричали несколько десятков черретанов.

Атто подал мне знак идти за ним. Мы стали немного левее, чтобы на нас не обращал внимания полуголый черретан, но все было напрасно: он продолжал за нами следить.

– Все, в чем боги находили удовольствие, – продолжал оратор, – они получали благодаря сноровке и уму мошенников: они выдавали себя не за тех, кем были, обманывали и надували весь мир. В первую очередь это был сам Юпитер. Когда ему хотелось порезвиться с Европой, которая стерегла коров царя Агенора, Юпитер переоделся главным пастухом. Ему никогда не удалось бы совратить Европу, не пойди он на такое мошенничество! А когда он хотел взгромоздиться на Леду, то обернулся петухом, вот она и залетела от него двумя яйцами, ха-ха!

В ответ на шуточки главы толпа его адептов оглушительно расхохоталась. Этот многоголосый хохот был мне отвратителен.

– Когда он вознамерился трахнуть Антиопу, то переоделся пастухом, а чтобы порезвиться с Алкменой, вырядился колесничим, притворившись ее супругом, который занимался этим постыдным делом. А когда Юпитер помочился на Данаю, снизойдя на нее золотым дождем? Он был в одежде каменщика и пробил ломом дыру в крыше ее подземного дома. А потом, проникнув в дом, отжарил ее, как настоящий мошенник. А чтобы кончить-таки с Эгерией, он переоделся трубочистом. И наконец, чтобы потрахаться с Каллисто, нарядился прачкой, а ему ведь это было несложно – тогда у него и бороды еще не было, как у гомосека или как у нашего дорогого дружка Вьяджо, который сидит передо мной.

Вьяджо оказался толстяком с мучнистым лицом и лысой головой. Он ответил на слова руководителя хриплым смехом. Толпа оценила шутку оглушительным хохотом.

– Хотя все родственнички Юпитера, все его братья и племянники, были в особой чести, они все равно шли на мошенничество, чтобы развлекаться и развратничать направо-налево. Но почему? Разве они не были богами, спросите вы. Но все равно же все знают, что Вулкан был кузнецом похуже, чем Браватти Перравеччио.

Браватти, к которому были обращены эти слова, был обязан своим именем знаменитому герою тосканского театра. Он оказался беззубым стариком, который стоял в паре шагов от нас. Я услышал, как он захихикал от гордости, когда его представили толпе.

Речь предводителя великолепно подходила для подобных собраний. Оратор говорил о мифических примерах, объединяя их с нецензурной лексикой, хорошо понятной и привычной черретанам. Все это подняло настроение толпе. Я еще раз оглянулся. Полуголого черретана не было видно.

– Я потерял его из виду, – шепнул я Атто.

– Плохой знак. Будем надеяться, что он нас не выдаст.

– А вот еще Аполлон. Козел был еще тот и совал свой нос повсюду. Похуже нашего дорогого Олгиато, эрцмошенника, – сказал оратор, подмигнув еще какому-то своему приятелю в толпе. – Марс в молодости был приличной сволочью, да и крови пролил достаточно. Меркурий был послом, смотрителем, палачом, он бегал, чего-то добивался… в общем, этот парень передавал чужие послания, и его делом был шантаж. Плутон был пекарем, а за плитой хлопотала его Прозерпина. Нептун продавал рыбу, Вакх торговал вином, а Купидон вообще был мерзким мелким сутенером. А их жены? Кто-то крал кур, как Юнона, кто-то работал прачкой, как Диана. Что касается Венеры, то любой знает, что она была за штучка, похуже шлюхи из Пуллики во Флоренции. В общем, пашни ее пахали-перепахали, сеяли-пересеяли.

Все черретаны расхохотались. Непристойные речи нового руководителя возбуждали их воображение.

– Платон, папаша всех писак, был мошенником и умер как мошенник. Аристотель – сын беглого шарлатана и всю жизнь не хотел отказываться от мошенничества. Пифагор был из семейки опустившегося торговца, а Диоген, как наш человек, вообще спал в бочке без сена. Но оставим все эти греческие и языческие времена и поговорим о римлянах. Разве Ромул, знаменитый основатель Рима, не был жалким сыном ободранного солдата, который воровал деньги у богатых? Его мать, а это все знают, была изгнанной из монастыря монашкой, а сам он стал каменщиком, который помогал строить стены Рима. Пока он жил как мошенник, то был великим человеком, уважаемым человеком, но как только повернулся к мошенникам спиной, удача отвернулась от него. И наконец еще долго после Ромула римский народ и его войско управляли всем миром. Но кем являлись эти люди? Мошенниками, чернью и деревенщиной! А кем были предводители римского войска?

– Мошенники! – хором грянуло все собрание.

– Так кто же воевал, кто разрушил и подчинил себе весь мир?

– Мошенники!

Триумфальный шум ликования и аплодисментов последовал за этой фразой, и только через какое-то время снова установилась тишина. Предводитель дождался нужного момента и продолжил:

– Вергилий, этот подражатель Гомеру, родился в Монтове, в хижине, ведь он был сыном простого мошенника. Поскольку он желал до конца дней оставаться мошенником, то, едва приехав в Рим, устроился в императорские конюшни. И только император Август вытащил его оттуда, ведь он был с Вергилием одних убеждений, они оба были простофилями. Цицерон жил как мошенник и любил мошенников. Он ненавидел притворство и жеманность. Сцевола был пекарем, и он вовсе не обжег руку, когда стал героем, спасая Рим, хотя именно так нам и рассказывают. Нет, ему отрубили руку судьи, потому что, поставляя в город хлеб, он подмешивал в него бобы, чтобы хлеб был тяжелее. Марк Марцелл был вшивым скотобойщиком, а Сципион, отнявший у него жизнь и власть, разводил кур.

– Какая интеллектуальная речь, – проиронизировал Атто. – Достойна опустившегося, но истинного дворянина. Неудивительно, что он генсшерер.

И действительно, судя по речи нового главы этого сборища, он знал лучшие времена. Однако он продолжал:

– А знаменитые древнеримские семьи? Фабии продавали фазанов, Корнелии – корнеплоды, Валерии – валерьянку, а Клавдии клали кладку, и именно поэтому получили свое имя. Цезаря тоже боялись и уважали только до тех пор, пока он жил как мошенник, подобно своим коллегам. Но едва он отказался от этой идеи и стал тираном, чтобы неволить других, его убили как собаку. Август, сын пекаря, исповедовал идею святого мошенничества и, как предсказал ему пророк Вергилий, поднимался тем выше, чем скромнее и проще жил. Его пасынком был Тиберий, он следовал примеру отчима и ему все удавалось, ибо, кто придерживается мошенничества, тому все силы помогают, а кто отказывается от него, тот становится неблагодарным захватчиком, чудаковатым ненавистником всего мира, а после смерти попадает в ад.

Снова послышались аплодисменты, свисти громкая отрыжка. Кто-то пускал газы. Атто вытянул шею, стараясь хоть немного приподняться над толпой одержимых дьяволом черретанов.

– Скоро все закончится, – сказал он Бюва среди грома аплодисментов. – Следи за тем, чтобы тебя никто не увидел, иначе все пропало.

Секретарь оставил нас и пошел к центру амфитеатра, забросанногостарыми ветками и всяким мусором. Никто не обращал на него внимания – все черретаны внимали речи своего нового предводителя. Мне показалось, что накидка Бюва в одном месте оттопыривается, и я вспомнил, что заметил это еще в карете.

– Калигула был скорее дураком, чем мошенником, – спокойно продолжал далее глава всех черретанов. – Поэтому он и скатился к чертям собачьим. Нерон, конечно, мошенник, которого знали все, но так как он прежде всего был обжорой, нас это мало интересует. Вряд ли нужно перечислять и дальше: все эти цезари, титы, веспасианы, отгоны и троянцы – все они, вплоть до нашего времени, рождались как мошенники и жили как мошенники, и чем усерднее они мошенничали, тем более благородными императорами становились, А кто не мошенник, тот никто, он был никем и будет никем. Он не был и никогда не станет богатым, возвышенным или сильным. Ни в одной науке нельзя добиться мастерства и славы, кроме как путем мошенничества. Идея мошенничества свята, ибо в ней есть вера, надежда и любовь. Она божественна, потому что делает людей бессмертными. Она благословенна, поскольку дает людям власть и богатство. От нее все радости, все утешения. Наш досуг тоже возможен благодаря ей, начиная от карт Таро и кончая игрой в кости. Всегда думайте об этом. Настоящего мошенника все любят, уважают, привечают и вожделеют, даже если никто не хочет этого показывать. Пускай же каждый посвятит себя мошенничеству, пусть доверится этой святой идее и обогатится на ней. Упражняйтесь и совершенствуйтесь в мошенничестве, как мой дорогой мошенник Лукаччо, тот что сидит рядом со мной. Он обманывает, ворует и побирается с таким же мастерством, с каким господин Бернини создавал свои статуи. Благодаря мошенничеству мы можем стать кем угодно – поэтами, ораторами, философами, князьями, дворянами, королями и императорами. Да здравствует идея мошенничества! Вы сами увидите, что судьба пошлет вам знак своей благосклонности!

– Да уж, не беспокойся, будет тебе сейчас знак, – прошипел Атто, в то время как вокруг нас ликовала толпа – конец речи был встречен одобрительными криками, аплодисментами и свистом.

– А что с Бюва? – шепнул я.

– Телемах.

Я слишком поздно понял, что аббат имел в виду, но так было даже лучше.

Все произошло в считанные секунды. Сначала раздался громкий треск, напоминающий грохот землетрясения.

Я взглянул в глаза Угонио, сидевшего наверху на сцене. Мы переглянулись над толпой черретанов, столь растревоженной этой речью. Сейчас толпа замерла. Снова послышался грохот, на этот раз еще более страшный.

Серая смердящая масса черретанов мгновенно пришла в движение: одни вскочили от ужаса, другие бросились на землю, третьи кинулись врассыпную.

Третий взрыв не дал этой жалкой массе очнуться, но на сей раз он сопровождался появлением роскошного пурпурного цветка, распустившегося над нашими головами. Малиновые лепестки окрасили толпу в цвет темной киновари, хотя она и не была достойна столь сиятельной красоты. Красные шары, взлетевшие над амфитеатром, также распустились искрящимися цветами, чьи лепестки опустились на землю и постепенно погасли.

Название первых ракет говорило само за себя: «огни землетрясения». Перед нашим отъездом Атто послал секретаря к дону Паскатио, чтобы выяснить, не осталось ли в подвалах виллы Спада чего-нибудь от запасов свадебного фейерверка. Его предположение оказалось правильным, и Бюва заставил дворецкого объяснить ему в мельчайших подробностях, как устраивать фейерверк (к счастью, на собрании черретанов огня было предостаточно) и как хранить ракеты: никакой влаги, никакой тряски, держать все время направленными вперед. Как правило, «огни землетрясения» использовались для триумфального завершения пиротехнического представления, когда уши уже привыкнут к грохоту взрывов, но Бюва использовал их без предупреждения. К тому же кратерообразное расположение амфитеатра усиливало звук, что делало воздействие на толпу еще эффективнее. Использовав две ракеты «огня землетрясения», Бюва зажег разноцветную ракету фейерверка.

Аббат Мелани воспользовался тактикой Телемаха, сына Одиссея, который – как недавно напоминал нам Альбикастро – притворился перед собранием женихов, что сошел с ума, а потом, когда они не ждали от него этого, отомстил за своего отца.

Расчет Атто оправдался. Черретаны вели себя точно так же, как и женихи Пенелопы у Гомера: несмотря на всеобщую сумятицу, со сцены никто не сошел – ни глава черретанов, ни двое его коллег, ни Дреманиус, голландский переплетчик. Увидев фейерверк, они не могли понять, розыгрыш ли это, развлекательное зрелище или нападение. Угонио стоял рядом с ними. Он сделал все очень быстро и точно. Когда первая красная ракета поднялась в небо и взоры всех в амфитеатре устремились к ней, фледдерер запустил свои пальчики в вещевой мешок голландского переплетчика. Вытащив трактат, он вложил туда книгу, которую Мелани дал ему в карете. Обе книги были внешне совершенно одинаковыми. Должно быть, Атто или Бюва было нетрудно найти книгу такого же размера в пергаментном переплете и без надписи, с такой же обложкой, какую аббат заказал бедняге Гаверу для своего трактата. «Голландцы Уничтожают голландцев», – шепнул мне Мелани несколько минут назад.

Только сейчас я понял: благодаря намеку Альбикастро нам удалось украсть трактат о тайнах конклава из сумки Дреманиуса.

* * *

В этой праздничной, хотя и немного сбитой с толку толпе черретанов сейчас каждый спрашивал соседа, кому пришла в голову великолепная идея устроить фейерверк.

– Пойдемте, синьор Атто.

– Мы не можем, мы должны подождать, пока… Бюва! А вот и вы, три тысячи чертей! Все, нам пора отсюда выбираться.

– А Угонио? – спросил я.

Я взглянул на сцену. Фледдерер стоял сейчас с другой стороны, повернувшись к нам спиной. Более красноречивого знака и представить себе было нельзя: мы должны были уходить из амфитеатра сами, а он выйдет другим путем.

Мы поторопились к тайному ходу.

– Нет, не так, – шепнул Атто. – Делайте, как я.

Вместо того чтобы повернуться и двигаться против направления толпы, туда, где находился проход, аббат Мелани сделал несколько шагов спиной вперед и лицом к сцене, так что его поведение не очень бросалось в глаза.

Но было уже слишком поздно: полуголый черретан, давно заподозривший нас в чем-то, снова заметил меня и Бюва и попытался показать двум громилам, где мы находимся. Они бросились в толпу, пытаясь нас найти. В конце концов они нас заметили и начали охоту.

– Синьор Атто, они послали двух парней, чтобы нас задержать, – сообщил я.

Тем временем мы продолжали выполнять свою нелегкую задачу – продвигаться к двери через толпу, да еще и так, чтобы не вызвать подозрений.

Расстояние между нами и нашими преследователями быстро сокращалось. Сорок шагов. Пятнадцать. Дверь, которая вела к тайному ходу, уже была видна. Десять шагов до мордоворотов. Восемь.

Внезапно мое внимание привлекло движение неподалеку от нас. За спинами преследователей появился силуэт Угонио. Вот он бежит вперед, его останавливают, он оборачивается, пытаясь высвободиться, чья-то рука вырывает у него книгу Атто, Угонио защищается и вырывает книгу назад, побег продолжается, ненова руки, тянущиеся к трактату, переплет рвется…

– Бюва! – приказал Атто, словно напомнив о предыдущей договоренности.

Я не понял, что он имел в виду. Громилы уже находились от нас всего в шести шагах, и я присмотрелся к ним внимательнее. Они были грязными, как все черретаны, но очень мускулистыми и с остановившимся взглядом. Я инстинктивно догадался, что эти люди очень хорошо знают, как причинить боль.

– Но где же… ах да! – воскликнул Бюва и бросился прямо на черретана, державшего в руке факел.

Пламя раскрасилось в разнообразные цвета – красный, белый и желтый с голубоватыми переливами. Огненное колесо загорелось и начало бросать свои спирали на Угонио и его преследователей. Бюва правильно определил направление, подпалив бикфордов шнур в нужном месте и бросив ракету с удивительной точностью. Толпа тут же расступилась, как Красное море перед народом Моисеевым.

Тем временем после всех церемоний и речи нового главы наступил момент, посвященный Вакху: на трибуну оратора собирались поставить огромную бочку, чтобы присутствующие могли удовлетворить свои низменные инстинкты. Емкость, которую несли уже пьяные черретаны, казалась тяжелой, как стадо буйволов. Она преградила путь нашим преследователям.

Все остальные уже скрылись в тайном проходе, и я успел увидеть, что первому из громил размозжило ногу и он корчился от боли, а второй кричал на испуганных нашей ракетой носильщиков и пытался вытащить своего приятеля из-под бочки, которую они от страха на него уронили. От дыма фейерверка у всех слезились глаза, наступил хаос, только увеличивший панику среди черретанов.

Больше я ничего не видел. Из щели закрывшейся за мной двери последний раз повеяло едким, гнилостным запахом черретанов, словно это было дыхание спящего дракона.

Далее меня поразила освежающая чистота ночного бриза, подувшего нам в лицо, когда мы выбрались на свободу. Мы пошли через поля по траве – нужно было избегать тропинок, чтобы не столкнуться с кем-то нежданным. Всю дорогу мы прислушивались и присматривались, пытаясь обнаружить Угонио. Впрочем надежда на то, что он добрался до выхода, была очень слабой, ведь его раскрыли, хотя мы ничего не слышали и не видели.

Атто выругался. Его трактат о тайнах конклава, ставший причиной смерти Гавера, остался у нашего Угонио, а тот попал в руки к черретанам. Фледдерер предал своих за деньги Атто, и эти деньги они наверняка найдут. И разорвут его за это на части.

Уставшие до смерти и опечаленные поражением, мы добрались до того места, где оставили Сфасчиамонти. Наши нервы были натянуты до предела. В последние минуты Атто немного отстал чтобы вытащить что-то, что он нес в кармане, и нам с Бюва пришлось его подгонять.

Сфасчиамонти пошел нам навстречу.

– Поторопитесь, скоро начнет светать, – поторопил он нас.

– Смотри! За тобой! – крикнул ему Атто.

Стражник быстро повернулся, испугавшись нападения.

Атто подошел ближе, выхватив что-то из кармана. В ночи выстрел его небольшого пистолета прозвучал сухо и резко. Вскрикнув от боли, Сфасчиамонти упал лицом на землю.

– Пойдемте, – только и сказал аббат Мелани.

У меня не хватило мужества оглянуться на огромную фигуру сбира, упавшую на траву в лужу крови.

* * *

Мы отправились туда впятером, а вернулись втроем. Угонио сейчас, наверное, линчевала толпа в амфитеатре, а Сфасчиамонти полз по полю в безумной надежде выжить.

Сев в карету, которая по-прежнему ждала нас за сараем, мы поехали обратно.

На немой вопрос в глазах кучера, заметившего, что Сфасчиамонти (который, собственно, и нанял его) и Угонио не было с нами, Атто коротко ответил:

– Они решили остаться на ночь.

Для убедительности Мелани сунул кучеру в ладонь золотые монеты. Это отбило у последнего желание задавать какие-либо вопросы.

И снова, как тогда, семнадцать лет назад, я украдкой глядел на лицо аббата Атто Мелани, столь знаменитого когда-то кастрата, доверенное лицо Медичи во Флоренции, друга Мазарини и многих князей в Европе, кардиналов, пап и королей, тайного агента его величества короля Франции. Я глядел и задавался вопросом: не вижу ли я на самом деле подлого преступника или еще хуже – хладнокровного убийцу.

С безжалостным спокойствием он выстрелил в бедного Сфасчиамонти. Такой решительности никто не сумел бы противостоять. Если бы я запротестовал, то меня, скорее всего, постигла бы та же участь, что и сбира.

Я сидел напротив аббата в карете. Ноги и руки у меня были холодными, одеревеневшими, на ощупь как мрамор. Бюва, которого захлестнули противоречивые чувства, вскоре не справился с такой нагрузкой и забылся глубоким сном, словно ребенок.

Атто постарался избавить меня от не очень приятной необходимости задавать вопросы. Казалось, он почувствовал сумятицу моих мыслей и попытался их успокоить.

– А ведь именно ты навел меня на эту мысль, – внезапно сказал он. – Во-первых, следует обратить внимание на легкость, с какой вор проник в мою комнату. Ты заметил мне это, когда мы осматривали комнату сразу после пропажи книги. Ты сказал тогда, что вилла Спада очень хорошо охраняется. И я решил кое-что проверить.

– Как? – спросил я, ничего не понимая.

– Спросил у вора, естественно. У Угонио. Он сообщил мне, что, по словам черретанов, их работа была не столь уж сложной, поскольку им помогал кто-то на вилле Спада.

– Так Сфасчиамонти нас предал… – пробормотал я.

Мне трудно было смириться с этой мыслью. Неужели Угонио и его приспешники могли подготовить кражу исключительно с помощью Сфасчиамонти?

– Угонио мог показать на Сфасчиамонти, только для того чтобы оклеветать нашего сбира, – возразил я. – В конце концов сбиры и фледдереры – известные враги.

– Да, это действительно так. Но сперва я сказал ему, что подозреваю дона Паскатио, которого фледдереры вообще терпеть не могут. Вот так я поймал его в ловушку.

– И?

– Во-вторых, ты снова-таки навел меня на интересную мысль упомянув о реформе корпуса стражников, о которой говорили на празднике. Если бы эту реформу провели, многие потеряли бы работу. В том числе и Сфасчиамонти. Итак, наш сбир боится за свое будущее, ему нужны деньги. А потом происходит эта невероятная история с шаром.

– Вы имеете в виду то, что произошло в соборе Святого Петра?

– Было очевидно, что именно он тогда помешал тебе забрать мой трактат, – странное, но достойное внимания совпадение, должен признать. Это было связано с Забаглией из собора Святого Петра, друга черретанов, а может быть, с кем-то из них самих, кто выполнял для Забаглии грязную работу. Я сделал вид, что поверил сбиру, когда он рассказывал, как нес тебя до виллы Спада, потеряв при этом – надо же! – мой трактат.

– А что же, как выдумаете, произошло на самом деле?

– Сфасчиамонти пытался добраться до шара раньше тебя, ведь он не хотел дать другому захватить трактат. И он вовсе не споткнулся и не упал, как тебе показалось, нет, он специально бросился на тебя всем своим телом, сбил с ног и ударил по голове, чтобы ты потерял сознание. Потом с помощью охранников, дружков Забаглии, он вытащил тебя оттуда.

Теперь я снова вспомнил, что, когда Сфасчиамонти принес меня после нашей неудачной вылазки в собор Святого Петра, Атто произнес какие-то таинственные фразы, сидя у моей кровати. Теперь я понял их смысл.

– Если я правильно помню, вы сказали: «Никому не удается спастись от смерти, если только ему не оказывает помощь кто-то, кто привык это делать». Вы имели в виду, что Сфасчиамонти спас меня от смерти и от ареста?

– Да, точно.

– Кроме того, вы говорили: «За каждой странной и необъяснимой смертью кроется государственный заговор, заговор тайных сил».

– Да, действительно. И это касается не только убийств, но всех краж, несправедливости, распутства, скандалов, от которых страдает народ, но никто ничего не в состоянии сделать. А вот государство может все, если у него есть такое желание. И не важно кто правит страной: король, папа или император. То, что черретанам так привольно живется в Риме, – наглядный пример тому. Это становится возможным потому, что отдельные сбиры или их начальники, тюремщики и губернаторы коррумпированы, а может быть, коррумпировано само государство, и черретаны, когда это необходимо, используют его в собственных целях. Всегда помни об этом, мальчик мой: счастлив тот преступник, который по приказу государства сеет страх и панику, ему наверняка удастся избежать тюрьмы. Но так будет только до того дня, когда переполнится чаша его тайного знания – тогда и преступникам придет страшный конец.

– Да, действительно, пару дней назад мне говорили, что слепые и калеки из братства святой Елизаветы подкупают стражников, чтобы спокойно просить милостыню.

– Да, я об этом знаю. Почему же тебя удивляет, что черретаны подкупили Сфасчиамонти?

И вправду, это подозрение мучило меня с того самого момента, как я услышал о братстве святой Елизаветы. Мучило не переставая, хотя я и не мог его сформулировать!

Но зачем же он помогал нам разоблачить Забаглию? А ведь именно поэтому мы могли понять, что ваш трактат находится в соборе Святого Петра.

– Я попросил его выяснить, кто тот человек, о котором говорил дон Тибальдутио. Конечно же, я не сказал ему, для чего нам эта информация, но ему самому хотелось выяснить, что мы будем с ней делать.

Я молчал, зализывая душевные раны.

– Сфасчиамонти не дурак, – продолжал аббат. – Он один из многих сбиров, имеющих финансовые проблемы и поэтому балансирующих на опасной грани между законом и преступлением. Они всегда ищут золотую жилу, которую могли бы разрабатывать: беглые убийцы; шлюхи, противозаконно использующие собственные квартиры для своего ремесла; сборщики налогов обворовывающие государство, и т. д. Их всех можно шантажировать. Найдя жертву, стражник дает знать о себе преступнику: он делает вид, что хочет арестовать его или конфисковать имущество. Так он выслуживается перед начальством, но на самом деле всегда останавливается за шаг до цели: при аресте он опаздывает на две минуты, на допросе забывает задать решающий вопрос при конфискации не заглядывает в ту комнату, где лежит наворованное имущество. За это жертва расплачивается с ним деньгами. Черретаны всегда откладывают деньги на подобные нужды.

– Но черретанов слишком много, чтобы они боялись…

– …боялись такого дурака, как Сфасчиамонти? Для тех, кто занимается противозаконной деятельностью, любой городской сбир подобен комару: если не можешь его прихлопнуть, попытайся выгнать в окно. С помощью денег это сделать очень легко, а вот если не давать взяток, то приходится идти на ненужный риск. А еще лучше – подружиться со сбиром, ведь пока он берет у тебя взятки, он заинтересован в том, чтобы все оставалось как есть. Ты же знаешь: если копаться в дерьме, то вонь распространится повсюду.

Я молчал как громом пораженный. Грубоватый, но честный стражник, которого, как мне казалось, я знал, оказался подлым коррумпированным ублюдком.

– Кто знает, давно ли Сфасчиамонти уже сидит на шее у черретанов, – сказал Атто. – Если он слишком близко подходит к цели и угрожает устроить серьезный переполох, они идут на некоторые уступки и он снова становится шелковым. Он очень хорошо все обставил при допросе Рыжего и Джеронимо: сфальсифицировал дату протокола, чтобы его нельзя было использовать, впрочем, как и найти. Какому судье может понадобиться протокол допроса прошлого века? Но вот информация в протоколе достаточно компрометирующая, поскольку речь там ид о сегодняшних событиях. Черретанам протокол как бельмо в глазу, ведь они хотят сохранить свою организацию в тайне и готовы хорошо заплатить, чтобы ничего не вышло наружу. Все идет своим чередом: он шантажирует их, а они платят. Работа в городской страже отвратительно оплачивается, да недавно ты сам рассказывал мне, что прелаты на вилле обсуждали, отчего городская стража в Риме такая коррумпированная.

– Но почему Сфасчиамонти не боится, что черретанам это рано или поздно надоест и они его убьют?

– Убьют его? Об этом не может быть и речи. Мертвый сбир – огромная проблема. Но вот если его подкупить, то все решается очень быстро и просто. Если его устранить, то еще неизвестно, кого поставят вместо него. А вдруг это будет какой-нибудь принципиальный человек, который не станет брать у черретанов деньги?

– А когда вы убедились во всем окончательно?

– После вашей попытки проникнуть в сферу в соборе Святого Петра мои подозрения возросли, но сегодня вечером я получил окончательное подтверждение своей догадки. Откуда, как ты думаешь, черретаны узнали, что Рыжий их сдал, как сказал Джеронимо?

– Сфасчиамонти, – проговорил я надтреснутым голосом.

Так значит, стражник помогал нам в расследовании, оказывая небольшие услуги, только для того, чтобы контролировать ход событий и сбить нас с толку, с горечью подумал я.

– Самое интересное, что мне пришлось ему заплатить за помощь. Получается, деньги шли к нему с двух сторон: и от меня, и от черретанов, – сказал Атто, язвительно улыбаясь.

А это вы придумали насчет фейерверка?

Я решил устроить его только в крайнем случае, чтобы вызвать переполох и воспользоваться всеобщей паникой. Идея твоего господина Спады завершить празднество пиротехническим представлением спасла нам жизнь. Ты только в последний момент узнал о том, что произойдет в амфитеатре. Понимаешь, я не имел права рисковать. Ведь ты мог проговориться Сфасчиамонти.

Я почувствовал, что краснею. Несмотря на свою благосклонность ко мне и дружбу, Атто в решающие моменты воспринимал меня, как простофилю, которому ни в коем случае нельзя доверять важные секреты. Тут уже ничего не поделаешь, подумал я. Шпион всегда остается шпионом. Он одинок и относится с недоверием даже к своим друзьям.

– Но почему вы взяли его сегодня ночью с собой?

– Чтобы проконтролировать. Он думал проследить за нами но все вышло наоборот. Угонио по моему указанию запретил Сфасчиамонти идти с нами в амфитеатр. Так он не сумел помешать нашим планам. Естественно, сбир ничего не мог возразить, в противном случае он вызвал бы массу подозрений, ведь, в конце концов, я плачу ему за то, чтобы он выполнял мои распоряжения. Возможно сбир и попытался бы тайно проникнуть в амфитеатр, чтобы выдать нас, но вот только он не знает, где тайный ход.

Я смотрел в пустоту перед собой. Этого просто не могло быть! Неужели я настолько не разбираюсь в людях? Неужели Сфасчиамонти и правда такой подлый и злой? Я вспомнил, как впервые повстречался с этим грубоватым, но смелым стражником, вспомнил, как он жалел, что не может убедить губернатора возбудить дело против тайной организации черретанов. Вспоминал этого сбира, которого могло отвлечь от работы только одно: визиты к матери…

– Кстати, – сказал Атто, словно прочитав мои мысли, – я поручил Бюва в перерыве между работой в библиотеке посетить священника в том квартале, где живет Сфасчиамонти, и порасспросить его немного. Знаешь, он обнаружил кое-что действительно интересное.

– Что?

– Мать Сфасчиамонти умерла шестнадцать лет назад.

Я молчал, опечаленный своей наивностью. А ведь Атто понял, что Сфасчиамонти нас предал, по собственным наблюдениям и информации, которая большей частью поступала от меня. Но вот я эту информацию логически сопоставить не сумел.

– Одного не понимаю, – вскинулся я. – Почему вы раньше его не разоблачили?

– Это один из самых глупых вопросов, которые ты мне когда-либо задавал. Подумай о Телемахе.

– Снова он? – раздраженно воскликнул я. – Я уже понял, что история Телемаха навела вас на идею отвлечь черретанов фейерверком. Но я, честно говоря, не понимаю…

– Гомер описывает Телемаха как умного, образованного и сильного человека, – перебил меня Атто. – Он хвалит его в каждом стихе. Но что говорит о нем Эвмей, свинопас, который так его любил? Он утверждает, что один из богов помутил ему рассудок. А его собственная мать, столь верная мужу Пенелопа? Она кричит о том, что Телемах лишился и разума, и духа. И это говорят те, которые любят его больше всего, делая такой вывод из его поступков. Они не разглядели тончайшей мудрости и осторожности его, казалось бы, неразумных действий. А знаешь почему?

– Он делает вид, что он сошел с ума, чтобы женихи, оккупировавшие дворец Одиссея, ничего не заподозрили, – ответил я. – Но еще раз повторяю, я не понимаю, что…

– Подожди и послушай меня. Телемах скрывал свою хитрость под маской безумия, чтобы заманить женихов в смертельную ловушку с луком Одиссея. Он сам говорил о том, что Зевс лишил его рассудка, а он радуется и смеется, глупый мальчишка. Чтобы спровоцировать своих жертв, Телемах попытался сам завладеть луком, с которым мог управиться только его отец. И продолжал свой спектакль до того момента, как Одиссей взял лук и победил всех женихов.

– Я понимаю, – наконец-то сказал я. – Выдавали Сфасчиамонти понять, что доверяете ему, до того момента, пока у нас не появилось преимущество.

– Именно так. Если бы я разоблачил его раньше, мы никогда ничего не узнали бы от Рыжего, не добрались бы до Угонио, и так далее.

Вы очень умело все провернули: вам удалось пригреть змею на груди так, чтобы она вас не укусила, – с изумлением протянул я, не думая в тот момент, что аббат беспечно послал меня с предателем на задание.

– Кроме того, – иронически подметил Атто, – было очень трудно избавиться от Сфасчиамонти раньше. В конце концов, не мог же я во время празднества на вилле Спада всадить ем добрую порцию дроби в задницу!

* * *

Мы ехали в первых лучах утренней зари. Усталость давила на веки, но слишком много вопросов терзали мой разум.

– Синьор Атто, – спросил я, – почему вы ругались, когда глава черретанов сказал, что книга принадлежит иностранному священнику, который хотел найти их тайный язык?

– Ну наконец-то ты задал мне правильный вопрос. В этом-то вся проблема.

– Но почему?

Это была проблема неправильной постановки цели. Если ставятся неправильные цели, объяснил Атто, то ничего хорошего не получится.

Первой неправильной целью был кардинал Албани. Теперь мы знали, что он никак не связан с кражей манускрипта Атто.

Второй неправильной целью был Ламберг. Мы думали, что посол императора стоял за этой кражей, потому что нуждался в достоверном анализе и данных, приведенных Атто в этой книге, написанной для «короля-солнце». Еще одна ошибка.

– Ламберг – очень набожный, верующий человек. Вместо того чтобы быть послом, ему надо было бы жить придворной жизнью в Вене, наслаждаться олениной и штруделями, как все его соотечественники, и заботиться о мирных австрийских землях своего лена. Он тоже не связан с кражей моего трактата.

– Но почему вы так в этом уверены?

– Я так уверен потому, что никто не заказывал черретанам моей книги. Она нужна была им самим.

– Самим? Зачем?

– Помнишь, что сказал Угонио, когда мы были возле терм Агриппины? Он буркнул, что черретаны нервничают, поскольку кто-то украл у них новый тайный язык. Это подтвердил и Джеронимо, тот черретан, которого сегодня допрашивал Сфасчиамонти. Тогда слова Угонио показались мне бессмысленными, но все равно не шли из головы. Новый язык. Мы знаем, что у черретанов есть тайный язык, арго, или как он там называется. Мы знаем, что это намного более серьезная штука, чем та просто-таки смешная феня, которую ты слышал, падая с террасы на Камподи Фиоре.

– Вы имеете в виду… Трелютрегнер?

– Да, именно. Их тайный язык использовал идиоматические выражения, которые мы понимали благодаря словарику, составленному Угонио. Постепенно он становился все понятнее для посторонних, и черретаны решили обновить его. Помнишь, что говорил нам Бюва? Арго – это язык, которому много столетий, но он постоянно меняется. Как только непосвященные начинают понимать, о чем идет речь, черретаны немного изменяют его, как раз настолько, чтобы язык снова стал непонятен. Но на этот раз кто-то украл ключ к новому языку, правила, по которым он должен функционировать, или что-то вроде того. Именно это Джеронимо пытался сказать нашему дорогому Сфасчиамонти и его товарищам. Возможно, украли просто лист бумаги, на котором были написаны правила построения фраз и понимания обновленного арго.

– Да, я слежу за ходом ваших рассуждений, – сказал я, чувствуя, как во мне растет понимание.

– Итак, став жертвами такой кражи, черретаны решили сделать все возможное, чтобы вернуть себе этот столь важный для них листок. Ты со мной согласен?

– Да, конечно.

– Вот видишь. А что они всеми силами пытались отобрать у меня?

– Ваш трактат! Вы что, хотите сказать, что тайный язык черретанов – в вашем…

– О нет, это не то, что я написал. Я ничего не знаю о языке черретанов. Но вот сам этот лист, если быть точным, находится в книге.

– Это как?

– Ты знаешь, как делают переплет из пергамента? Такой, как сделал бедняга Гавер?

– Его делают из… клей на использованной бумаге! Теперь я понимаю! Указания по использованию тайного языка были вклеены в переплет! Угонио тоже говорил, что этот странноватый черретан, голландский переплетчик, должен был отклеить переплет.

– Вот именно. Он должен был вытащить из переплета моей книги лист с описаниями правил нового тайного языка. Действительно, бумага для переплетов обычно приклеивается исписанной стороной.

– Так они специально пригласили специалиста из Голландии чтобы он вытащил оттуда этот лист? Я вот только одного не понимаю: как этот лист попал туда?

– Ну что за глупости! Переплетчик туда его вклеил. Гавер. Он сделал это случайно, понятное дело.

– Поэтому черретаны ворвались к Гаверу и все там перерыли. Они искали вашу книгу!

– А бедняга при этом умер от ужаса, – печально добавил Атто. – Но только ты, наверное, помнишь, что, когда они явились к Гаверу, он уже отдал книгу, и они ушли ни с чем. Они поняли это, когда просмотрели все, что удалось утащить у Гавера. Это были лишь горы использованной бумаги.

– И поэтому они поручили Угонио украсть у вас трактат.

– Именно. Фледдерер шел на дело наверняка. У меня не было других книг в новом переплете. Впрочем, ему не так уж и легко было найти нужную книгу: ни он, ни черретаны не знали ее содержания.

– Да, я понимаю. Но как этот лист попал в мастерскую к Гаверу? И как черретаны вышли на его след?

– Напряги память. Может быть, ты помнишь, что сегодня вечером неподалеку от сцены стоял парень, показавшийся нам знакомым. Мы думали, что уже видели его где-то.

– Да, но я никак не мог понять, где же мы с ним встречались. Может быть, мы видели его, когда он просил милостыню. А может быть, он был с другими попрошайками в тот вечер, когда мы преследовали Рыжего и Джеронимо.

– Нет, это не так. И все же ничего удивительного здесь нет. Мы видели его всего несколько секунд. Между прочим, я разглядел его получше, чем ты, ведь это мне он всадил нож в руку.

– Черретан, которого Сфасчиамонти преследовал перед виллой Спада!

– Да, именно он. И то, что сегодня вечером он стоял рядом с руководителями всей этой братии, с Угонио и этим маленьким уродцем, как же его там звали… да, точно, Дреманиусом, совсем несовпадение. Этот парень – ну, тот, кожа да кости, который ударил меня ножом, – должен был в тот день куда-то отнести лист с шифром тайного языка. Он столкнулся с нами, лист упал и затерялся среди других бумаг. Так он попал в мой переплет. После указаний Сфасчиамонти черретанам ничего не стоило обнаружить мастерскую Гавера.

– Но почему тот черретан вообще стал бить вас ножом возле виллы Спада?

– Он на меня не нападал. Это был несчастный случай. Сфасчиамонти увидел его неподалеку и понял, что он что-то затевает. Сбир попытался задержать его, а потом побежал за ним. У Сфасчиамонти оказалась отличная интуиция: черретан нес с собой новый ключ для расшифровки арго. Возможно, он был посланником: приближалось собрание черретанов, как мы теперь знаем, и подготовка к нему шла полным ходом. Во время бегства парень держал нож в руке, чтобы защищаться, если его догонят. Потом он столкнулся со мной и поранил меня так, что рука до сих пор болит. Нож он потерял. Неудивительно, что Сфасчиамонти тогда отобрал у меня нож. Наверняка он сделал это, чтобы никто не забрал у него расследования дела.

– Но почему черретаны не могли сразу же заказать себе новый список правил, вместо того чтобы красть трактат?

– А другого списка не существует, насколько я понимаю.

– Откуда вы знаете?

– Тут нужно только сложить два и два. Бюва рассказал нам, что по традиции лишь глава черретанов может устанавливать новые правила. Он пишет их собственноручно и зачитывает во время всеобщего собрания перед представителями всех подразделений организации. Представители заботятся о том, чтобы новый канон распространился. В свою очередь, Угонио сообщил нам, что предстоят выборы нового руководителя, так как прежний умер. Умер единственный, кто знал содержание этого листа: его создатель.

– Собрание уже было объявлено, может быть, много месяцев назад, – продолжил я ход его мысли. – Множество черретанов стекалось со всей Италии, и для того чтобы сочинить новые правила, времени не оставалось.

– Да, это очевидно. Представь, если им срочно требовалось создать новый уникальный язык вместо того, который придумал умерший руководитель, что могли придумать эти оборванцы всего за неделю?

– Просто невероятно, – протянул я, немного помолчав. – Никогда не подумал бы, что Сфасчиамонти так яростно преследует именно того, с кем ведет дела.

– Вот это как раз ясно как божий день. Коррумпированные сбиры – первые, кто является на место преступления или туда, где такое преступление подозревают. Они издалека чуют деньги, которые можно добыть шантажом.

Помедлив, он вытер пот со лба изящным носовым платком.

– Как вы думаете, он выживет?

– Не беспокойся. Перед тем как стрелять, я позаботился о том, чтобы он повернулся ко мне спиной. По двум причинам. Во-первых, он предатель, а предателям всегда стреляют в спину. Во-вторых, я целился ему в ягодицу, единственную часть тела, где нельзя раздробить кость, а риск гангрены практически сводится к нулю.

Осведомленность аббата Мелани о гангренозных воспалениях, вызванных огнестрельными ранами, позволила мне предположить, что в прошлом ему часто приходилось с этим сталкиваться. Как и каждому истинному шпиону.

Когда мы вернулись, солнце уже совсем взошло. Мы остановились не слишком близко к вилле Спада, чтобы выйти из кареты незамеченными.

Атто устал до смерти. Нам с Бюва приходилось поддерживать его под руки, чтобы он добрался до своей комнаты. Слуги на вилле уже привыкли к тому, что мы приходим и уходим когда хотим, и сделали вид, что ничего не заметили.

Улегшись в кровать, аббат Мелани закрыл глаза и приготовился к тому, чтобы уснуть. Он лежал так, словно был мертв. Я уже хотел выйти, когда заметил, что Атто наморщил нос, словно ему мешал какой-то неприятный запах. Глаза у меня устали не меньше, чем у Атто, но я заметил движение за занавеской. Внизу у пола в ее складках скрывалась пара отвратительных башмаков.

«Это никогда не кончится», – подумал я. Меня раздирали страх и раздражение. Незваный гость не шевелился, вероятно опасаясь нашей реакции. Бюва, Атто и я застыли, каждый ждал, чтобы другой начал действовать первым.

– Выходи, кем бы ты ни был, – наконец-то произнес аббат, хватаясь за пистолет.

Стало очень тихо.

– Чтобы казаться все же целителем, а не лжецом, нижайше прошу позволить передать вашему драгоценнейшему и высочайшему светлейшеству этот скромный результат моих старательнейших изысканий, – услышали мы чье-то хриплое робкое бормотание.

Из-за шторы высунулась чья-то рука с сильно изорванной книгой, которую, казалось, переехали колеса сотен карет.

– Мой трактат! – воскликнул Атто, выхватывая книгу, и резким движением отодвинул складки занавеси в сторону.

Угонио, который выглядел еще хуже, чем обычно, не стал вдаваться в подробности. Он объяснил, что сумел сбежать от черретанов только благодаря фейерверку, который зажег Бюва незадолго до того, как мы оттуда убежали. Вырвавшись на свободу, Угонио тщательно избегал тропинок, поэтому мы его и не видели. В Риме ему повезло: он украл лошадь из неохраняемой конюшни хотя это был чудовищный риск. Владелец лошади мог догнать его и убить: он вооружился до зубов и гнался за Угонио на молодом коне. И вот теперь он приехал, чтобы отдать обещанную книгу и получить заслуженный гонорар.

Аббат Мелани не стал уделять ему особого внимания. Его переполняла радость, оттого что трактат снова с ним. Он открыл первую страницу, и я собственными глазами увидел то, за что готов был рисковать жизнью.

Атто с гордостью прочитал мне фронтиспис:

– «Тайные мемуары. Важнейшие результаты последних четырех конклавов и многочисленные наблюдения папского двора в Риме».

– Будьте так добры простить мою нижайшую просьбу, но уж не откажите в любезности, коль скоро вас не затруднит, выдать мне последнюю часть заработанного, – поторопил нас Угонио, массируя плечо.

Рука у него была перевязана, а на лице виднелись следы запекшейся крови.

– Что случилось? – спросил Атто, поднимая голову от своего труда. Он до сих пор не понял, что Угонио могли схватить, когда он пытался выкрасть трактат.

– О, это сущая мелочь, небольшое недоразумение.

Ответ был слишком расплывчатым, и Атто начал терять терпение.

– И что это ты хочешь мне сказать? Учитывая то, сколько денег я тебе дал, ты чуть не попался с моим трактатом, и называешь это небольшим недоразумением?! – зарычал аббат.

Фледдерер смущенно молчал. Его ранение было очевидным свидетельством того, что, когда он забрал книгу у черретанов, что-то пошло не так. Ему все-таки пришлось рассказать нам, что же произошло. Сперва Угонио в своей излюбленной манере долго и многословно объяснял, используя крайне образные и вежливые выражения, что у великого легата Дреманиуса на шее была цепочка с очень интересной реликвией: маленьким деревянным распятием, к которому был прикреплен кулон с зубом, – в нем Угонио, с его чутьем на вещи, моментально узнал зуб из святых мощей Лебена, голландского святого.

– Черт побери, это меня не интересует! Ты же не для того туда пришел, чтобы… – Атто запнулся и поднес ладонь ко рту. Глаза у него сузились и стали колкими, как два кинжала, готовые вот-вот ударить. – Продолжай.

Угонио стал рассказывать свою историю дальше, сдабривая ее двусмысленностями и метафорами. Уже вытащив трактат Атто из сумки великого легата, он не сумел противиться искушению. С кошачьей грацией он наклонился к уху голландца и принялся нашептывать ему какую-то чушь. Паника, вызванная фейерверком, продолжалась, и все собрание превратилось в вопящую толпу идиотов. Угонио удалось одной рукой расстегнуть цепочку на шее голландца: он сделал вид, что потерял равновесие и чуть не упал на свою жертву («Очень изящный и полезный прием!» – радостно сообщил он). Голландец даже не понял, что в этот момент его грабили. Распятие скользнуло к животу великого легата, а Угонио подхватил его и сунул в сумку.

– Я так и думал, – пробормотал Атто, с трудом сдерживая гнев. Мы с Мелани знали, что фледдереры крали все, что угодно но их истинной страстью были священные реликвии – неважно настоящие или поддельные. Доказательств этой нездоровой страсти мы получили достаточно семнадцать лет назад. К сожалению, неудержимое желание завладеть какой-то реликвией проявлялось именно в тот момент, когда на карту было поставлено что-то очень важное. Жадность Угонио была наказана. Голос фледдерера от смущения становился все тише и тише.

Когда через несколько минут великий легат почесал свою грязную, вшивую грудь, он увидел, что у него украли зуб святого Лебена. Тут же он обнаружил и пропажу трактата, чего в противном случае никогда бы не случилось. Угонио пришлось бежать и только благодаря силе своего отчаяния и фейерверку, устроенному Бюва, ему удалось улизнуть от своих бывших союзников.

– Дреманиус оказался простачком, которого легко надуть – закончил свою речь фледдерер, сияя от удовольствия.

Его радость от подобных мошенничеств была наивной и искренней.

– Ах ты прохвост! Идиот! Животное! – раскричался Атто. – Я потратил на тебя кучу денег, чтобы вернуть мой трактат, а вовсе не для того, чтобы ты занимался своим дурацким дерьмом!

Обвиняемый молчал. Его лицо мгновенно приняло обычное жалобное выражение, за которым скрывалась животная жадность, свойственная примитивным натурам.

– Я хочу спросить у тебя только одну вещь: где же теперь священная реликвия? – спросил я, в ужасе и изумлении от неумолимой тяги этого человека к воровству.

Словно крестьянин, достающий своего лучшего кролика из клетки, чтобы показать его покупателям, Угонио вместо ответа вытащил из накидки коробочку. Кулон с зубом святого Лебена. Его трюк удался.

– Теперь черретаны приложат все возможные усилия, чтобы выяснить мое местоположение, – сказал он испуганным голосом. – По причине трусости своей я должен с огромнейшей скоростью направить стопы свои подальше отсюда. Полагаю, что путь мой должен лежать в Виндобоно.

– Ты возвращаешься в Вену? – удивился Атто, вкладывая ему в здоровую ладонь кошель с деньгами. Угонио проверил содержимое кошеля, ведь в конце концов он заслужил эти деньги, и улыбнулся довольный.

Мы знали, что Угонио был родом из столицы империи и поэтому с такими странностями говорил на итальянском. Но мы и представить себе не могли, чтобы черретаны так ожесточенно его преследовали, что он вынужден теперь возвращаться на родину.

– Как бы то ни было, я могу предположить, что после этого святого года у тебя не будет проблем со средствами, чтобы вернуться на родину, – заметил Атто.

Угонио не смог скрыть довольную ухмылку.

– Чтобы казаться все же целителем, а не лжецом, нижайше прошу позволить отметить, что празднования по случаю святого года были весьма удовлетворительны и богаты. Я вынужден буду сокрыться в преотдаленнейшей и упокоительнейшей резиденции и попытаться не вызывать к себе интереса сбродоищ.

Аббат Мелани, этот гений цинизма, кажется, даже проникся к нему милосердием.

– А разве ты не можешь на время уехать в Неаполь, который находится всего в нескольких часах езды отсюда, а потом, когда все уляжется, возвратиться обратно?

– Черретаны неумолимы, убивательны и очень злодолгопамятны, – возразил Угонио, подходя к окну, через которое он, вероятно, и влез в комнату. – По счастью моему высочайшему, им удалось овладеть тем, что они столь жадно вожделели.

Он указал на трактат, который Атто наконец-то мог называть своим, и исчез.

Я не знал, увижу ли его еще когда-нибудь. В этот момент я обратил внимание на то, что переплет книги разорван, и вспомнил, что видел в амфитеатре, как книгу рвали, в то время как Угонио пытался убежать от преследователей.

Черретаны добились своего: новые правила тайного языка остались в их руках.

16 июля лета Господня 1700, день десятый

На следующий день аббат Мелани позвал меня в свои покои. Я поспал всего несколько часов, ведь большую часть времени меня одолевали воспоминания о событиях в Албано, о приезде мадам коннетабль, онервном срыве аббата и об истории печальной старости его величества короля Людовика XIV, который так и не сумел забыть свою Марию. Но в первую очередь меня одолевали воспоминания о тетракионе. Я думал долго. Очень долго.

Секретарь Атто принес мне великолепный костюм и пару начищенных до блеска туфель. В конце пребывания на вилле Спада аббат наконец-то реализовал свое изначальное желание нарядить меня в новую одежду. Я знал, почему он это сделал, а вернее, для кого.

Я вымылся, переоделся и тщательно расчесал волосы, а затем связал их красивой лентой из синего льна, которая прилагалась к костюму.

Когда я вышел из дома, меня заметила Клоридия и изумилась:

– О Господи, вот это роскошь! Твой аббат действительно очень великодушен. Надеюсь, что теперь он наконец-то не поскупится на приданое для наших малышек.

– Сегодня мы пойдем к нотариусу, – сообщил я.

– Ну наконец-то. Мне кажется, эти деньги достались тебе нелегким трудом.

Когда я пришел к Атто, ничто в его поведении не свидетельствовало о чудовищных перипетиях, которые нам пришлось пережить прошлой ночью. Им снова владело то состояние искусственного нервозного покоя, что и вчера вечером. С одним-единственным исключением: он наконец-то оделся. К моему изумлению, на нем были фиолетовая льняная сутана и аббатская шапочка. В такой одежде я впервые увидел его семнадцать лет назад, и в такой одежде он возник передо мной на вилле Спада совсем недавно. Одеяние его было чистым и отутюженным, но оно вышло из моды и напоминало о давно прошедших временах.

Ну и правильно, подумал я. В конце концов, его ожидала встреча с прошлым. Я ощутил что-то вроде благодарности. Он решил пойти на встречу с мадам коннетабль в этой простой одежде, той самой, в какой он был, когда с ним познакомился я.

Единственным знаком его тщеславия были французские духи, заполнившие всю комнату слишком сильным запахом.

Атто сидел у письменного стола и запечатывал красную ленту, перевязывавшую свернутое письмо. Его старческие руки дрожали, и ему никак не удавалось запечатать письмо.

День был очень жарким и душным. Из окон долетало пение процессий. По улицам квартала Трастевере шли представители братств, которых созывала на собрание церковь карминской Божьей Матери.

Увидев меня, Мелани вздохнул. Виду него был очень уставший. Так всегда бывает, когда мы чувствуем, что не способны выполнить задание или оправдать ожидания, которые возлагает на нас кто-то другой. Мелани со мной даже не поздоровался.

– Сегодня утром я договорился о встрече. Мы должны быть там через полчаса, – лаконично обронил он.

– Где?

– В женском монастыре Кампо Марцио.

– А почему она не осталась здесь и не переночевала на вилле?

– Судя по тому, что она мне сообщила, ей это показалось нетактичным. Праздник закончился, и у кардинала Спады сейчас в голове совсем другое.

У входа нас ждала карета. Мы двинулись в путь, и Атто погрузился в созерцание виллы, остававшейся за нами.

Я знал, или, по крайней мере, подозревал, что творилось в этот момент у него в голове. Торжества закончились, заботы о черретанах остались в прошлом, и пора было возвращаться к будням. После встречи с мадам Атто вернется к своей личной борьбе: он хотел сыграть решающую роль в делах ближайшего конклава. В то же время ему мешала тоскливая мысль о том, что время утекало сквозь пальцы и сейчас сиденья в карете казались ему намного жестче, чем много десятков лет назад, когда он, еще молодой кастрат, рассчитывающий только на свои таланты и протекцию герцога Тосканы, жадно глядел на этот город из окна совсем другой кареты, – город, где он хотел сыграть свою роль на этом великом празднике музыки, политики, интриг, а может быть, однажды и славы.

Через несколько месяцев, когда начнется новый конклав, он узнает, хватило ли ему жизни на то, чтобы добиться этого. А вот через несколько минут он узнает, хватило ли ему всей жизни на то, чтобы забыть о своей великой любви.

Когда лошади скакали мимо «Корабля», Атто выглянул наружу и посмотрел вверх. Я знал, о чем он думает. О тетракионе.

Настало время поговорить об этом.

– А почему Капитор, говоря «два в одном», указывала на скипетр Нептуна, то есть на трезубец? – спросил я.

Аббат удивленно повернулся ко мне.

– К чему ты клонишь? – нахмурился он.

– Может быть, Капитор хотела сказать, что две эти фигуры объединены скипетром: два в одном.

– В каком это смысле? – По лицу Атто было видно, насколько раздражает его то, что он не может так быстро проследить за моими мыслями: в конце концов, он ведь не знал, что я уже тысячу раз со всех сторон обдумал эту дилемму.

– Вы помните, что сказала Клоридии горничная испанского посольства? Тетракион – наследник испанской короны. Вы сами рассказывали мне о том, что означает трезубец в руке Посейдона. Это корона Испании, которая властвует над океаном и двумя континентами. Может быть, Капитор хотела сказать именно это.

– Я все еще не понимаю.

– Короче говоря, – попытался подвести итог я, в то время как мои мысли рвались вперед и слова не поспевали за ними. – Я думаю, безумная имела в виду, что законными наследниками испанского трона являются близнецы. Близнецы, которых еще называют тетракионом. Это было предупреждение для Мазарини.

– Мазарини? – нетерпеливо вскричал Мелани с сомнением в голосе. – Да что с тобой такое, мальчик? Ты что, тоже сошел с ума?

Я продолжал, не обращая на него внимания.

– Капитор сказала, что тот, кто лишит испанскую корону ее детей, будет наказан. Возможно… – замялся я, – эти дети и есть тетракион. Так как мы видели тетракиона на «Корабле», возможно, Мазарини вывез их из Испании.

Аббат рассмеялся.

– Его преосвященство вывез из Испании этих полипов, которых, как нам показалось, мы видели на «Корабле»… Неплохая идея. Для театральной драмы сойдет. Ты что, совсем с ума сошел? Почему, скажи мне на милость, он должен был это сделать? Может быть, он хотел их сварить и подать в салате с морковью и оливками? Может быть, он туда еще и свежего майорана добавил? Ну конечно, Мазарини ведь был сицилийцем…

– Он сделал это потому, что тетракион – наследник испанского трона.

– Ты что, на солнышке перегрелся? Или наше ночное путешествие в Албано лишило тебя рассудка? – возмутился аббат, став серьезным.

– Синьор Атто, не стоит считать, что я говорю это, не подумав. Вы ведь сами рассказывали, что, перед тем как Капитор произнесла свое пророчество, Мазарини вовсе не думал ни о какой женитьбе и не собирался заставлять Филиппа IV подписывать мирный договор с выгодой для Франции. Можете мне объяснить почему? Еще вы говорили, что кардинал не намерен был способствовать венчанию короля и инфанты и спокойно наблюдал за тем, как развивается роман его величества и Марии.

Атто слушал меня, замерев на месте.

– Возможно, у Мазарини был козырь на руках, мрачная тайна, плод гнилостной крови испанских Габсбургов: тетракион. Все законные дети Филиппа IV умерли, а эти близнецы, несмотря на все прогнозы, выжили.

– Ты хочешь сказать, что у Филиппа IV до Карла II были сросшиеся близнецы, тетракион? – трубным голосом спросил он.

– Возможно, это был один из менее серьезных случаев, о которых говорила Клоридия. Близнецы, сросшиеся в области ноги – продолжил я. – Их нельзя было разделять, пока они были еще маленькими, но, когда они достигли бы взрослого возраста, это можно было бы сделать. Таким образом, наследник, вернее наследники испанского престола, существовали. Мазарини их выкрал чтобы использовать как аргумент в переговорах. А потом появляется Капитор, с ее пророчеством о деве и короне. Кардинал пугается до смерти и решает разлучить свою племянницу с молодым королем. Тетракион ему больше не нужен, и он отправляет детей к Эльпидио Бенедетти, который…

– Стой. Это серьезная логическая ошибка. – Аббат жестом заставил меня замолчать. – Если Капитор, как ты говоришь пыталась сказать Мазарини о том, что его ждет наказание за лишение Испании тетракиона, кардинал испугался бы и постарался как можно скорее вернуть Филиппу IV близнецов. Вместо этого он отправляет их в Рим к Бенедетти. Почему?

– Потому что он ничего не понял.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вы мне сами рассказывали. Мазарини очень польстил подарок – чаша с Посейдоном и Амфитритой. В этих богах, властителях морей, он узрел себя самого и королеву Анну, а в трезубце – корону Франции, которую он крепко держал в руках. А может быть, даже корону Испании, правящей океаном и двумя континентами, – Испании, которая была обессилена войной и могла достаться Мазарини. Это предположение его очень воодушевило. Кроме того, вы говорили, что кардинал воспринял предупреждение ясновидящей о том, что Испания лишит короны своих детей, как касающееся Филиппа IV. Короче говоря, он не понял, что слова Капитор были сигналом ему самому.

– Я, конечно, рад, что у тебя такая бурная фантазия, но она ведет тебя какими-то странными путями, – принялся иронизировать Мелани.

– Если бы Мазарини тогда не вывез этих близнецов, – не дал ему сбить себя с толку я, – Франция сегодня не могла бы предъявлять претензии на испанский трон. С прооперированной ногой они бы хромали, но в отличие от Карла II могли бы иметь потомство. Кстати, в Испании существует легенда о короле Герионе, у которого было три головы. И что вы можете сказать по поводу двухглавого орла на гербе Габсбургов? Об этом нам рассказывала Клоридия. Возможно, с гербом связаны воспоминания об уродливых близнецах, родившихся у кого-то из предков Карла II. Я думаю, что в семье испанских королей сиамские близнецы встречались не в первый раз.

– Исходя из того, что ты говоришь, Эльпидио Бенедетти спрятал этих несчастных детей, а потом держал их на «Корабле», когда закончилось строительство виллы, – поспешно продолжил мои слова аббат.

– Не случайно Мазарини потом доверил ему три дара Капитор и ее портрет, – серьезным тоном протянул я.

– Так значит, на вилле мы могли бы увидеть не толькр портреты Марии, короля и Фуке, не говоря уже о портрете и трех дарах Капитор и твоем попугае – как там его звали, Цезарь Август, кажется, – но еще и тетракиона! Интереснейшее место, этот «Корабль»! По-моему, его лучше было бы назвать плавильным тиглем, ха-ха-ха! – расхохотался он.

Атто смеялся еще долго. Я наблюдал за ним, не обижаясь, – он знал: то, о чем я говорю, вовсе не столь абсурдно, как кажется. Я внутренне ликовал: хоть один раз я оказался учителем, а он учеником.

– Вот только об одной вещи ты забываешь, – возразил аббат. – Тетракион, которого мы там видели, был всего лишь нашим искаженным отражением в зеркале.

– Это было все, что мы успели увидеть. К тому же, если верить зеркалам, то мы оказались чудовищами, – самоуверенно возразил я.

Мои слова обеспокоили аббата.

– Ты что, хочешь сказать, что сквозь зеркала мы могли увидеть искаженное изображение близнецов?

– А вы уверены, что можно исключить такую возможность? – иронически заметил я. – Вчера мы сами убедились в том, что зеркала отражают друг друга. Мы могли увидеть в них отражение близнецов, находившихся в другом месте в доме. Возможно, это изображение даже наложилось на наше отражение. Испугавшись до смерти при виде столь ужасного зрелища, мы сбежали, не осмотревшись как следует.

Аббат Мелани нетерпеливо забарабанил пальцами по набалдашнику трости.

– Почему вы не хотите этого понять, синьор Атто? В этой истории нет ничего необъяснимого или сверхъестественного. Есть только законы физики, проявлявшиеся в действии этих зеркал, и данные акушерской науки, которая уже много столетий описывает случаи рождения близнецов, сросшихся друг с другом, подобно тетракиону. А у тех близнецов, которых мы, возможно, видели, по непонятной случайности был выдающийся вперед подбородок Габсбургов.

– А где же они находились? На «Корабле» мы не обнаружили никаких их следов.

– Столкнувшись с кривым зеркалом, мы перестали их искать, и в этом была наша ошибка. Вы сами семнадцать лет назад на множестве примеров учили меня: если одно звено в цепочке умозаключения оказывается неправильным, это еще не означает, что неправильна вся гипотеза. А еще вы говорили, что документ может быть фальшивым, но при этом в нем написана правда. Короче говоря, надо отделять мух от котлет. Именно это мы и сделали.

– Ну ладно, послушай-ка меня внимательно, – возразил аббат, которого эти рассуждения задели за живое. – Капитор говорила, что тот, кто лишит испанскую корону ее детей, лишится своих детей из-за испанской короны. Если хочешь знать, по-моему, это какая-то чушь. У Мазарини не было детей, но как было ни было, у его племянников и племянниц их было столько, что имя Мазарини еще долго пребудет в веках. Знаешь, что я думаю? Все это слишком сложно, чтобы быть истинным. Я рад, что научил тебя никогда не доверять собственным глазам и, если не хватает фактов и доказательств, выдвигать собственные предположения. Но учти, мальчик мой, у всего есть свои границы. Эта безумная ошибалась и может ввести и нас в заблуждение.

– Но подумайте сами…

– Все, хватит этих глупостей, я устал.

Атто глядел в окно кареты на холм Джианиколо, мимо которого мы проезжали, на виллы, зелень садов, мягкие изгибы деревьев и на город в долине, защищенный башнями с символами христианства и вечной власти Церкви, на купол собора Святого Петра.

Я хотел бы, чтобы Атто поддержал меня в моих рассуждениях но он был настроен скептически, высмеял меня и заставил замолчать, отвергнув свои собственные принципы. Я не мог сказать, было ли это непонимание, зависть, огрехи старости или же он действительно думал, что мои умозаключения – не имеющие смысла фантазии. Кто знает, вероятно, мои идеи действительно были глупыми рассуждениями дурачка, верящего в чудовищ. Лишь один человек, возможно, знал ответ на этот вопрос. Возможно.

* * *

Мы приблизились к своей цели, и кучер остановил лошадей. Я вышел из кареты, подошел ко второй дверце и помог Атто выйти.

Остаток пути мы не спеша прошли пешком. Подойдя к собору, мы задержались, чтобы полюбоваться фасадом. Приставив ладонь к глазам, чтобы защититься от палящего солнца, Атто посмотрел на окна верхних этажей, которые в монастырях традиционно отводились тем, кто хотел остановиться в городе инкогнито. Может быть, за одним из этих окон стояла она.

Мелани стоял неподвижно, уставившись на окна, словно приехал сюда исключительно для этого.

– Кажется, вам придется преодолеть очень много ступенек, – попытался пошутить я, чтобы вернуть его к реальности.

Он не ответил. Я взял его под руку. Не знаю, хотел ли я так поторопить его, чтобы он постучал в ворота монастыря, или пытался как-то утешить. Замявшись, Атто протянул мне запечатанное письмо.

– Возьми. Передашь это ей, как только увидишь ее.

– Я? Что это значит? Она ждет вас, и к тому же вам нужно сказать мадам очень много важных вещей и задать ей много вопросов. Разве вы не хотите…

Атто отвернулся и посмотрел на старую деревянную скамейку. которую кто-то там поставил.

– Я думаю, мне придется пока что посидеть здесь, – сказал он.

– Но почему… Вам плохо? – воскликнул я.

– О нет, я себя замечательно чувствую. Но я хочу, чтобы к ней пошел ты.

Я был поражен.

– Вы что, хотите сказать, что вообще не пойдете туда?

– Я не знаю, – медленно прошептал Атто.

– Она не поймет, почему вы не пришли.

– Иди, мальчик. Может быть, я тебя догоню.

– Но что она подумает, увидев перед собой незнакомца? И что я ей скажу? Придется сообщить ей, что ваши годы уже не те и вы предпочли подниматься по лестнице как можно медленнее.

Аббат улыбнулся.

– Просто скажи ей, что у меня уже годы не те. Этого будет достаточно.

Я никак не мог подавить раздражения и изумления. Атто сложил мои пальцы на письме.

– Вы собираетесь совершить глупость, – слабо запротестовал я. – И кроме того…

Атто повернулся передо мной на каблуках и пошел к деревянной скамейке.

В этот самый момент (я не знаю, было ли это совпадением или сестры ордена следили за нами)дверь монастыря открылась. Сестра высунула голову из дверного проема и вопросительно посмотрела на меня. Она ждала, чтобы я вошел внутрь.

Я взглянул на Атто. Тот сел на лавку, повернулся ко мне и поднял руку: жест, означающий и прощание, и приказ уходить. Я успел бросить на него последний взгляд, и сестра закрыла за мной дверь.

* * *

Я снова находился в коридоре, окруженный ни с чем не сравнимой атмосферой женских монастырей, с их молодыми монашками и настоятельницами, молитвами и всенощными в предрассветных сумерках. Я пошел за своей проводницей вверх по ступенькам и длинным коридорам, пока мы не остановились перед дверью. В комнате слышался женский голос.

– Погодите немного. Сядьте сюда, – сказала мне монашка – Через некоторое время постучите в дверь, и вас впустят, а мне, к сожалению, нужно идти к матушке настоятельнице.

Что же было написано в том письме, которое я держал в руке? Было ли это послание Атто для мадам коннетабль или письмо, написанное Людовиком IV, королем Франции, для его возлюбленной Марии? А может быть, и то и другое…

Мелани писал ей, что когда они увидятся, он вручит ей кое-что, что изменит ее мнение о счастье короля. Что он хотел этим сказать? Ответ содержался в письме, которое сейчас было у меня в руках. Времени оставалось мало, но я уже принял решение. Печать Атто и так была плохой, можно было подумать, что он недостаточно крепко прижал ее к бумаге.

Я был готов приподнять занавес над интимнейшей сердечной драмой этих трех старых людей.

И я развернул письмо.

Я читал, не веря собственным глазам.

* * *

Не знаю, сколько времени прошло до того момента, когда я наконец-то постучался в дверь. Я нервничал, но мой разум был чист как никогда.

– Войдите, – услышал я приятный женский голос, голос пожилого, но доброжелательного и мягкого человека.

Именно такой я себе ее и представлял.

Я вошел.

Представившись и передав ей письмо, я попытался придумать хоть сколько-нибудь правдоподобное оправдание отсутствию Атто. Она была очень мила и сделала вид, что верит мне. В ее словах не было ни капли упрека. Лишь сожаление о несостоявшейся встрече.

Я откланялся и уже собирался уходить, когда мне в голову пришла одна мысль: собственно говоря, мне нечего было терять. Я должен был кое о чем ее спросить. Не о том, что я прочитал нет. Тут мне объяснения не требовались.

Тетракион. Возможно, она и удивится, но не прогонит меня прочь. Она решит, что я действую по поручению своего заказчика, что это он говорит моими устами и что он услышит ее ответ моими ушами.

Я начал говорить об этом без экивоков, ведь только ей одной известна истина. А времени было мало.

* * *

Объяснение заняло у меня не больше пары минут. Мадам коннетабль сидела, не двигаясь, и просто смотрела в окно. Она ни разу – ни жестами, ни мимикой, ни словами, не прокомментировала услышанное. Она просто молчала. Но это молчание говорило больше тысячи слов.

Это было молчаливое подтверждение того, что моя идея не была порождением фантазии. Может быть, ее молчание говорило и о том, что некоторые моменты в моих умственных построениях были ложными, глупыми или наивными, но суть оставалась той же. Если бы речь шла о химерах или она ничего не знала бы об этом, она просто велела бы мне покинуть комнату, но она сидела там не двигаясь и молчала. Она очень хорошо знала то, о чем мы говорили. Это было частью тайной истории, из-за которой разбились все ее мечты о счастье и она превратилась в несчастную скиталицу. Ее молчание было весьма красноречивым, и оно было самым безопасным способом согласиться, подтвердить, подбодрить.

Я закончил свой рассказ. Молчание расползалось по комнате, заполняя пропасть между нами. Она продолжала смотреть в окно, словно уже осталась одна.

Говорить больше было не о чем. Я попрощался с ней поклоном, получив в ответ все то же томительное молчание. Только такое молчание было возможно между людьми, знавшими, что они никогда не увидят друг друга.

* * *

Это могло бы стать для меня поразительной новостью, но я уже был готов к чему-то подобному. За стенами монастыря никого не было. Меня никто не ждал – ни Атто, ни кучер. Я уже понял, о чем идет речь.

Я шел на виллу Спада пешком, и сладковато-горькие впечатления от встречи с Марией Манчини уступили место чувствам, нахлынувшим на меня после прочитанного письма.

Там был только один-единственный лист. Белый лист. А в центре, вернее в верхней части листа, с изящным наклоном было написано всего три слова:

«Yo el Rey».

Это понял бы и идиот. Поскольку короля Испании не было в Риме, это была фальшивая подпись. Подпись, написанная на чистом листе. Подпись под фальшивым документом. Карл II лежал при смерти, о каком документе могла идти речь, как не о его завещании?

Чем дольше я думал об этом, тем сильнее бушевала во мне буря ненависти и возбуждения. Атто использовал меня для чудовищной интриги, не сказав ни слова! А я, дурак, ничего и не подозревал…

Завещание Карла II: документ, в котором будет назван наследник величайшей империи мира, наследник, которого ждет вся Европа.

Под предлогом свадьбы своего племянника Спада приглашает как Атто, так и Марию в Рим. Атто берет с собой человека, умеющего подделывать подписи, – изощренного фальсификатора свидетельств.

Что мне сказал аббат Мелани, представляя Бюва? «Свое мастерство он доказывает пером. Но не так, как ты: ты создаешь а он копирует, и делает это лучше всех». Тогда я подумал, что Атто имеет в виду переписывание писем, что входит в обязанности секретаря. Ничего подобного. Я сразу же вспомнил слова Атто, которые он произнес семнадцать лет назад, говоря о своем секретаре: «Всегда, когда мне нужно тайно уехать из Парижа он улаживает проблемы с моей корреспонденцией. У него уникальный талант переписчика, и он великолепно имитирует мой почерк».

Так вот, значит, что я увидел в спрятанных документах секретаря Атто! Все эти странные буквы е, I, R, о, у, которые я счел упражнениями в каллиграфии, были на самом деле попыткой подделать почерк. Бюва пробовал скопировать подпись Карла II, короля Испании, по многу раз переписывая буквы его подписи Yo el Rey. Он сохранял эти образцы, чтобы сравнивать их с настоящей подписью короля и выбрать наиболее удачную имитацию.

Было достаточно расставить эти гласные и согласные в правильном порядке, чтобы я понял всю правду. Кстати, именно по этой причине Атто прятал три старых письма с подписью испанского короля у себя в парике. Это был образец, по которому должен был тренироваться Бюва. Письма были слишком ценными, чтобы оставлять их у секретаря, поэтому Атто хранил их у себя.

Я попытался сделать из всего этого дальнейшие выводы. Мария должна была отвезти фальшивую подпись в Испанию и использовать ее в подходящий момент. Когда Карл II будет лежать на смертном одре, она подменит его завещание. На фальшивом завещании, на последнем его листе, будет стоять подпись, изготовленная Бюва. На свободном месте над подписью впишут последнюю часть завещания с именем наследника престола. И, конечно же, этим наследником запишут какого-нибудь француза.

Именно поэтому Атто никогда не говорил со мной об Испанском наследстве, все время переводя разговор на конклав. Он считал меня бедным дурачком, которому не дано понять, что поставлено на карту и на что направлена его ярая борьба.

Так значит, все это ожидание Марии было лишь комедией? Какая великолепная постановка – эти слащавые письма, в которых он умоляет ее о встрече…

Все было продумано идеально. Никто не смог бы обвинить их в шпионаже. Мадам коннетабль должна была приехать как можно позже, но вовремя, для того чтобы забрать у Атто и Бюва фальшивую подпись. Ей ни в коем случае нельзя было принимать участие в празднике: присутствие Марии Манчини, печально известной племянницы Мазарини, которая проживала в Мадриде, сразу вызвало бы подозрение в антииспанском заговоре.

Атто было очень удобно воспользоваться моей незначительностью и передать мадам лист с подписью/Ему даже не пришлось пачкать себе руки. Он с самого начала знал, что не встретится с ней, и обманывал меня до последнего момента, заставив поверить в то, что после тридцатилетней разлуки просто боится показаться ей на глаза.

Кража трактата Атто, конечно, несколько осложнила дело и здорово напугала его. Но это было лишь временным явлением, отвлекшим его от цели. Когда мы раскрыли тайну и вернули манускрипт (опять же, благодаря моей помощи!), Атто мог совершенно спокойно продолжать свои грязные делишки шпиона.

Вернувшись обратно – от ярости мне казалось, что за спиной. У меня выросли крылья, настолько быстро я шел, – я вошел на виллу Спада, уже зная, что меня там ждет.

Я хотел постучаться, но дверь была открыта. На кровати лежала одежда, на оттоманке валялись исчерканные листы бумаги, а рядом стояла чернильница, которую не закрыли, и поэтому чернила высохли. Беспорядок в комнате соответствовал беспорядку в моем победном, сбитом с толку сознании.

Атто и Бюва уехали.

Едва скрывая бешенство и отчаяние, я быстро расспросил слуг на вилле и узнал, что они оба в большой спешке уехали, направляясь в Париж. Они прихватили с собой провиант на дорогу и Атто оставил для кардинала Спады длинное письмо с благодарностями. Это письмо ему должен был передать дон Паскатио.

Только сейчас я понял, почему этим утром Атто надел фиолетовую сутану и аббатскую шапочку. Это был его дорожный костюм!

Они покинули виллу уже довольно давно. Наверное, они паковали чемоданы просто-таки в панике, словно беженцы, пытающиеся спастись от надвигающейся войны. Это не был простой отъезд, это был побег.

Но почему они бежали? Конечно же, не от страха перед черретанами. Это никак не вязалось с характером Атто, который не стал бы бояться того, с чем познакомился на собственном опыте. Это не было бегство из страха перед политическими противниками. Нет, они бежали вовсе не от противников. Они бежали от меня.

Не то чтобы Атто боялся меня, но в последний момент, завершив дело, которое интересовало его с самого начала, он испугался, что я узнаю правду. Он чувствовал, что не сможет говорить со мной, оправдывая свои интриги и ложь.

Он появился тут после семнадцатилетнего отсутствия и попросил меня работать его биографом в связи с приближающимся конклавом. Но потом даже не позаботился дать мне какие-то указания и не проявлял ни малейшего интереса к моим записям.

Отчет о событиях на вилле Спада был лишь предлогом. На деле Атто хотел, чтобы я подсматривал, подслушивал и сообщал ему то, что могло быть полезным, а уж записывал я это или нет, совершенно не важно. Что он сказал мне в самом начале? Ты будешь подробно описывать все, что увидишь или услышишь в ближайшие дни, затем передашь мне манускрипт. Он заставил меня думать, будто я пишу отчет, что я хроникер, но вместо этого я оказался шпионом. Именно поэтому они исчезли с такой скоростью, не забрав результата моего труда. Да и конклав, о котором аббат так долго рассказывал мне вначале, был ему не интересен. Мы много чего видели и обсуждали, делали невероятные вещи, от преследования Цезаря Августа до безумного подъема в сферу на соборе Святого Петра, от фантастического обследования «Корабля», до проникновения на сборище черретанов, которые чуть было не убили нас. А вот о конклаве мы впоследствии так и не говорили.

– Какой же я дурак, просто наивный дурак! – выругался я.

В моем голосе смешивались и смех, и слезы. Я всегда был у Мелани на подхвате, и он беззастенчиво пользовался мною, точно так же, как семнадцать лет назад. Он указывал мне путь, чтобы самому на цыпочках красться по другой тропинке, пока я топал по опасной дороге.

Но на этот раз все было серьезней. На этот раз на карту было поставлено будущее моих малышек. Когда я был близок к тому, чтобы отказаться от участия в этой рискованной игре, Атто заманил меня обещанием приданого, и я безответственно рисковал собственной жизнью. Сегодня мы должны были пойти за дарственной к нотариусу. А впрочем, стоп, у меня ведь был подписанный с ним договор!

Чувствуя укусы тысяч скорпионов совести, я бросился домой и взял документ. Сев на осла, я поскакал в город.

Я. метался от адвоката к адвокату, от нотариуса к нотариусу, пытаясь найти хоть кого-то, кто мог дать мне надежду. Но никакой надежды не было. Мне все время задавали один и тот же вопрос: «Может быть, вы знаете, есть ли у этого аббата имение в Ватикане?» Когда я отрицательно качал головой, мне каждый раз говорили одно и то же: «Даже если вы оформите заявление и оно будет признано правомерным, нет никого, кому можно было бы предъявить материальные претензии, чтобы удовлетворить вашу жалобу». Так что же мне делать? «Нужно написать заявление, чтобы делу дали ход во Франции. Это очень длительный и дорогостоящий процесс, а исход совершенно неясен». Короче говоря, надежды у меня никакой не было. Теперь, когда Атто ехал в Париж, наш договор превратился в пустую бумажку.

Я возвращался на виллу Спада, и мне хотелось бить себя собственной плетью. Нужно было сразу же потребовать оформить документ у нотариуса или хотя бы не затягивать с этим. Но я просто плыл по течению: исполнял приказания аббата, словно слуга, совершенно не думая о своей семье. Что, если бы я умер или на всю жизнь остался инвалидом? Клоридия не смогла бы сама вести хозяйство. А кто позаботился бы о судьбе моих доченек? Прощай, мечты об‹учебе! Можно забыть о тех вечерах, когда я учил девочек читать и писать и, глядя в их распахнутые глазки, открывал красивые книги, которые мне завещал покойный отчим. Девочкам придется закатывать рукава и работать служанками на кухне в каком-нибудь грязном местечке, если дон Паскатио не соизволит оставить их на вилле Спада.

Я кипел от возмущения. Аббат Мелани предал меня, не оставив обещанной дарственной. Мне тоже хотелось убежать. Мне хотелось бросить этот город, да Что там город, – эту жестокую и подлую землю. И если бы не мои обязательства супруга и отца, я подобно Икару, поднялся бы в воздух, только чтобы упасть не вниз, а вверх, и вечно падать в синюю пропасть неба.

Пока я шел, ругаясь себе поднос, меня уже поджидало очередное разочарование.

– Добрый день! Вы знаете, каким успешным оказался праздник? Вы слышали восхищенные отзывы кардинала Спады, нашего господина?

У входа меня встретил дон Паскатио. Ему не терпелось обсудить праздник, а может быть, и намекнуть, что триумф был бы еще заметнее, если бы аббат Мелани не отвлекал меня и я больше помогал бы на вилле.

Это был совсем не подходящий момент. Я мог бы вынести сейчас все, но только не поток излияний дона Паскатио.

– Господин Паскатио, – хмуро возразил я, – в последние дни меня действительно часто не было на рабочем месте, но я прошу вас доверить мне какое-нибудь важное дело, чтобы я мог искупить свою вину, и не будем больше терять время!

Дон Паскатио запнулся, смущенный резкостью моего ответа, для него совершенно неожиданной.

– Хммм… ну ладно, – протянул он. – На самом деле, вы могли бы позаботиться о чистке вольера, что я и собирался вам сказать.

– Великолепно! – закончил я разговор и резко повернулся на каблуках. – Я незамедлительно приступлю к работе, господин дворецкий.

Дон Паскатио с изумлением нахмурил лоб, глядя мне вслед, а я поспешно пошел на кухню, чтобы взять корм для птиц и инструменты для чистки вольера.

Я еще не знал, что так и не выполню эту работу. Едва открыв замок большого вольера, я услышал необычные звуки, что-то вроде хруста. Подняв голову, я посмотрел на клетку Цезаря Августа, пустовавшую со дня его исчезновения. У меня словно гора с плеч свалилась. Я понял причину странных происшествий последних дней, в которых столь значительную роль сыграл попугай.

Как я уже упоминал, в последнее время, то есть перед тем как улететь с бумагами кардинала Албани, попугай казался недовольным и рассерженным. К тому же по непонятной причине он приносил в лапах ветки, чего никогда раньше не делал. Нервозность птицы достигла предела, когда он украл бумаги и улетел, а потом исчез. Во время оживленной охоты кто-то случайно выстрелил в дерево, и из гнезда на пинии вывалилось неопознанное яйцо. Увидев это, я вспомнил, что у соседей на вилле Барберини недавно появился еще один попугай, той же породы, что и Цезарь Август. Так я пришел к поразительному, но неоспоримому умозаключению.

– Освободите его, освободите его! – защелкал клювом Цезарь Август, насмехаясь надо мной.

Птица уютно расположилась у себя в углу, в красивом гнезде из перьев и веток.

Так ты же… ты же… у тебя же… – забормотал я.

Я так и не сумел этого произнести. Никто не смог бы принять это так просто, даже если бы сам убедился в том, что Цезарь Август на самом деле самка. К тому же самка с потомством.

Замерев, я наблюдал за этим поразительным существом, которое не случайно когда-то принадлежало безумной Капитор. Сам не ведая того, он был безмолвным свидетелем многих десятилетий истории. Он пережил смерть Мазарини, становление «короля-солнце», смену пяти Пап, чтобы теперь, со своим вечным, невыносимым щелканьем, с триумфом войти в новое столетие.

Я увидел, как птица поднялась над гнездом и с любовью поправила клювом лежавшие там яйца. Гости, увидевшие во время развлекательной охоты упавшее с дерева яйцо, пришли к неправильному выводу. Яйцо принадлежало не лебедю, не фазану или голубю, а попугаю.

– Дзинь! – сказал Цезарь Август, с упреком подмигивая мне глазом.

Он подражал звуку арбалетной стрелы, вонзившейся в ветку пинии, той стрелы, выпущенной во время охоты, из-за которой яйцо Цезаря Августа упало на землю. Именно поэтому птице пришлось покинуть ту пинию в имении Барберини и вернуться в надежный и знакомый вольер на вилле Спада.

– Я знаю, знаю, для тебя это, должно быть, было ужасно, – ответил я.

– По гнездам не стреляют, это бесполезно и жестоко! – слово в слово повторил он сказанное одним из охотников.

– Ланселлотти не хотел тебе навредить, – начал оправдываться я. – Конечно, тебе было очень сложно построить новое гнездо и перенести сюда все яйца. Но, в сущности, это несчастный случай, и ты не должен издавать звуки арбалетного выстрела, который тогда всех так напугал.

– Отпустите его! – сухо возразил попугай, отвернулся от меня и уселся поглубже, прикрыв крыльями маленькие белые яйца в гнезде.

Дон Паскатио и все остальные в имении Спада не поверят своим глазам. Я уже представлял себе споры насчет нового благородного латинского имени для птицы: Лилия или Лукреция, Поппея или Мессалина. Я знал эту птицу настолько давно, что всегда говорил с ней как равный с равным, как мужчина с мужчиной. А оказалось, что я имел дело с раздражительной, нервозной и заносчивой дамой в перьях. Я даже чувствовал определенную вину за то, что относился к этому попугаю, как к товарищу. Впрочем «у меня было смягчающее обстоятельство, которое я мог привести в свою защиту. Всем известно, что невозможно определить пол попугая, осматривая его или ощупывая. Эту загадку можно решить только наблюдая, станет ли он в период спаривания откладывать яйца или отчаянно защищать свое гнездо.

Придя в себя от изумления, я спросил:

– Насколько я тебя знаю, могу поспорить, что ты принес. прости, принесла сюда кое-что еще. Может быть, ты хочешь мне что-то отдать, теперь, когда уже успокоилась?

Попугай продолжал делать вид, что не слышит меня.

– Ты очень хорошо знаешь, о чем я говорю! – продолжал настаивать я.

Попугай отреагировал с поспешной непринужденностью, почти с презрением. Вытащив что-то лапкой из гнезда, птица подхватила этот предмет клювом и выбросила вон, выполняя мою просьбу.

Словно безобидный сухой лист, документ кардинала Албани полетел на пол, исполняя грациозные пируэты, и я поймал его на лету.

Лист был грязным, рваным и вонял птичьим пометом. Иначе и быть не могло, ведь попугай, обсосав пропитанный шоколадом угол, использовал бумагу для строительства своего гнезда. Эта упрямица настояла на своем и, кроме яиц, перетащила и этот лист, устраивая новое гнездо в вольере.

Я с жадностью развернул обрывки бумаги. Там были только три строчки, которые больно резанули мне душу:

«Заключение подготовлено.

Подтвердить в четверг, 15 на вилле Т. На службе.

Переписчик и курьер уже оплачены».

Руки у меня отяжелели, а плечи поникли. То, что для другого казалось бы тайной за семью печатями, для меня было ясным как день и жестоким, как огненная стрела.

Вилла T. – это вилла Toppe, где мы с Атто в тот самый четверг, пятнадцатого, с верхней террасы «Корабля» наблюдали за тремя вошедшими на виллу кардиналами. Заключение было подготовлено для переписчика, а курьер должен был отвезти этот документ испанскому королю – документ, в котором Папа предписывал ему выбор наследника.

По разговорам, которые я подслушал перед театральным представлением на вилле Спада, испанскому послу Узеде и трем кардиналам («четырем хитрым лисам», как их назвали) удалось убедить Папу создать консультативную комиссию с участием Албани Спады и Спинолы. Кардиналы должны были собраться у Папы через два дня, четырнадцатого июля, но эти трое подготовили свое заключение в тот день, когда эту бумагу украли, то есть в субботу, десятого числа.

Все было просто комедией. Король Испании был, конечно, уже не жилец, но и Папа не играл никакой роли. Албани, Спада и Спинола вершили судьбы мира, сидя на вилле Спада, вершили их между чашечкой шоколада и веселой охотой. И никто об этом не знал. Конгрегация Папы была лишь театральным представлением. Атто, зоркое око короля Франции, наблюдал за ними издалека, а я, сам того не зная, стал его сообщником.

Усиливая мое отчаяние и приближая предобморочное состояние, в голове у меня зазвучали слова Альбикастро: «Мир – это огромная пьянка, мальчик мой. А закон всех пьянок таков: пей с нами или убирайся вон!» Неужели у меня никогда не будет другого выбора? Неужели власть, данная Богом, уже не имела никакого значения?

Осень 1700 года

Прошло почти полтора месяца с тех пор, как аббат Мелани и его секретарь оставили меня. Это были дни, полные гнева, ненависти и чувства беспомощности. Они следовали один за другим непрерывной чередой. Каждую ночь, да что там, – каждое мгновение, я ощущал раскаленные уколы попранной гордости, терзался унижением и разочарованием. Может быть, не случайно у меня возобновились приступы лихорадки, не мучившие меня уже много лет. Немного утешил приход на виллу Спада нотариуса, который искал Атто. Это произошло месяц назад. Нотариус сказал, что Атто поручил ему подготовить дарственную, но потом не пришел в условленное время. Теперь у меня появились доказательства того, что Мелани не собирался нарушать обещание, и лишь in extremis^[83] в нем победил инстинкт, требовавший бежать.

Клоридии было жаль меня. Сдерживая гнев и стараясь не показывать разочарования, она умудрилась даже шутить по поводу этой истории. Она сказала, что Мелани действовал так, как того требовала его профессия, ведь он был шпионом и предателем. Конечно же, я так и не начал писать мемуары, за которые Атто мне заплатил, ведь в конце концов они его не интересовали. Так что я решил рассматривать эти деньги как частичное возмещение убытка. И все же 27 сентября 1700 года я взял в руки перо, чтобы записать события, серьезность которых была намного важнее моего униженного самолюбия. В этот момент я начал вести дневник, который привожу ниже.

27 сентября

Наступил печальный день: Иннокентий XII отошел в мир иной.

В последнюю ночь августа у него случился неприятнейший приступ, так что пришлось отменить назначенное на следующий день совещание. 4 сентября Папе стало получше, и у всех появилась надежда на его выздоровление. Я узнал это из листовок содержание которых читал прислуге дворецкий. Через три дня состояние понтифика снова ухудшилось, причем довольно серьезно. Организм Папы оказался настолько сильным, что болезнь очень долго не могла одолеть его. В ночь с 22 на 23 сентября он принял святое таинство причастия, а 26-го попросил перенести себя в комнату, где умер Папа Иннокентий XI, которого он так уважал.

Доктор Лука Корси, нисколько не уступавший своему знаменитому предшественнику Мальпиньи, сделал все возможное но любое медицинское вмешательство уже было бесполезным. Помощь душе понтифика оказал священник из ордена капуцинов у которого Папа исповедался перед смертью.

«Ingredimurvia universae carnis – все мы идем по пути смертных», – сказал Папа, вызвав слезы на глазах всех, кто был рядом с ним в его последней борьбе.

Прошлой ночью боли в боку стали намного сильнее, и он сумел выпить всего несколько глотков бульона, а часа в четыре его душа наконец-то отошла к Богу. Тело перевезли в собор Святого Петра в простом саркофаге, который понтифик сам для себя выбрал. Папа останется в памяти людей как защитник бедных, ответственный распорядитель церковной собственности, набожный и справедливый человек.

Только сейчас начинаются интриги, связанные с выборами следующего Папы. Теперь уже можно делать прогнозы насчет того или иного кардинала, не боясь оскорбить честь святого Папы и его бедное больное тело.

Это был бы час аббата Мелани: он мог наконец-то использовать сеть своих знакомств, завести дружбу с участниками конклава, предлагать варианты стратегии, распространять дезинформацию, чтобы сбить с толку противника…

Но ничего подобного не произошло. Рядом со мной не было этого искусного интерпретатора политических маневров, мага сведущего в ватиканской алхимии. Я буду наблюдать за конклавом со стороны, с изумлением и внутренним напряжением, которое испытывал сейчас весь мой народ.

8 октября

Завтра состоится конклав кардиналов. У всех партий хорошие шансы, и Рим затаил дыхание. Город полон газет и листовок, сообщающих о состоянии противоборствующих сторон. Вокруг звучат сатирические стихи, остряки во все горло издеваются над властью.

Повсюду ставят политические комедии, высмеивающие Святую коллегию кардиналов. Объектом насмешек в первую очередь становится кардинал Оттобони в связи с его особыми склонностями: в комедии «La babilonla» («Переполох») он изображен в роли камеристки Нины, в «Losterla» («Таверна») – как Петрина, в «La babilonla crescente» – как мадам Фульвия, а в «La babilonia trasformata» – как некая Ангелетта из Венеции. Всесмеются до колик.

Недавно мне в руки попал сонет, в котором бедного Папу Иннокентия XII называют Папа Двенадцатиперстная Кишка: только из стыда я не привожу его здесь.

Кроме дурацких шуток, в обществе циркулировали и серьезные новости. Австрийских и испанских кардиналов в конклаве девять (по крайней мере, на бумаге). Столько же кардиналов и у французов. Партия «рьяных кардиналов» – самая сильная, в ней насчитывается девятнадцать человек. С некоторыми из них (Мориджиа, Карло Берберини, Коллоредо) мне доводилось видеться на вилле Спада. Группа «отважных» насчитывает десять (среди них Спинола из Сан-Чезарео), столько же человек и у вагантов. Оттобонцев и альтьеристов (по названию папств, в которых они стали кардиналами) двенадцать. В их числе мой господин кардинал Спада, Албани, Марескотти и, конечно же, Оттобони. Всех остальных уже мало. Это лишь крохи, как говорят у нас в Риме: одалиски, пигнателиане, браберинианцы…

Если исходить из газет, эта классификация намного шире общепринятой, и партий может насчитываться сколько угодно. Прогнозируется, что будут заключаться союзы и возникать раздоры в зависимости от возраста, задатков, устремлений, настроений, даже от характера кардиналов. Среди них есть суровые (Панчиатиччи, Буонвизи, Аччиаоли, Марескотти), добродушные (Мориджиа, Радолович, Барберини, Спинола из Санта-Цецилии), посредственные (Карпенья, Норрис, Дураццо, Даль Верме) и, наконец, ожесточенные – этим меньше семидесяти лет, и они слишком молоды для того чтобы претендовать на избрание (Спада, Албани, Орсини, Спинола из Сан-Чезарео, Меллини и Рубини).

Негрони сейчас семьдесят один год, но он уже объявил о том, что не хочет становиться Папой. По его заявлению, он проголосует за достойного и против недостойных. А недостойные, и в этом убедились все, имеют в совете конклава подавляющее большинство.

Нелегко придется и тем, у кого есть шансы по всем показателям: кандидатам не прощаются никакие мелочи, и даже к тем, у кого все в порядке, будет возможность придраться. Например, Карло Барберини, который вполне подходит по возрасту, пострадает из-за ненависти римлян к его родственникам (эти распри длятся уже восемьдесят лет). Кроме того, ему придется поплатиться за вражду со Спинолой из Сан-Чезарио, а в первую очередь за собственную глупость. Против Аччиаоли настроены Тоскана и Франция. Марескотти за рубежом не любят только во Франции, но в Риме у него проблемы с Бичи (эти семьи терпеть не могут друг друга). Дураццо завидуют из-за его родственных отношений с королевой Испании. Мориджиа слишком приближен к Тоскане, а кардинал Радолович уж явно настроен происпански. Карпенью не любят почти во всех европейских королевствах. Коллоредо ненавидят французы, к тому же его презирает Оттобони. Костагути, как известно, уже ни на что не способен. Норрис всем неприятен, потому что он патер. А Панчиатиччи просто не любят и все тут.

Многие иностранные кардиналы не приедут (так говорят об австрийце Колонице, французах Суса и Бонзи, испанце Порто-Карреро), потому что на родине их удерживают срочные дела. Борьба будет крайне ожесточенной, настолько ожесточенной, что кардиналы постараются как можно скорее прийти к решению, чтобы избежать кровопролития. Некоторые говорят, что белый дым поднимется в воздух уже через несколько недель, а может, и еще раньше.

18 ноября

Ничего. Со времени начала конклава прошло уже полтора месяца, а нового Папы по-прежнему нет. Напротив, Святая коллегия, кажется, вовсе не интересуется выборами Папы. Сейчас мы уже привыкли ко всем этим ненужным маневрам, когда кандидата вводят в игру лишь затем, чтобы потом убрать с дороги. Франция, Испания и Австрия блокируют все, упрямо преграждая путь неприятным для них кандидатам с помощью перекрестного вето. Независимость и репутация Церкви, естественно, поставлены под сомнение, но это нисколько не беспокоит кардиналов..

Так прошел весь октябрь. Болтовня кардиналов не прекращалась, они выводили на ринг то одного, то другого кандидата, словно марионеток. Норрис, Мориджиа, Спинола из Санта-Цецилии, Барбариджо, Дураццо, Медичи… Их всех предлагали на папский престол, и они сами начинали вести борьбу, но их кандидатуры отклонялись.

Единственной серьезной была кандидатура Марескотти – он мог рассчитывать на двадцать голосов, но против него возражали французы, и Марескотти не избрали. Предлагали и Коллоредо, но он тоже не устраивал Францию. Никто не сомневался, что Коллоредо не сможет набрать необходимого количества голосов, но все-таки голосовали за него, и в результате чуть было не избрали, что привело к инфаркту у полудюжины кардиналов.

Хотя ничего не происходило, за святыми стенами во время конклава разыгрывались невероятнейшие сцены. Между кардиналами возникали скандалы, так что церемониймейстеру не единожды приходилось восклицать: «Ad cellas, Domini!»^[84] и силой растаскивать облаченных в фиолетовые одежды кардиналов, дабы унять волнение. Доходило до драк – кардиналы уличали друг друга в подслушивании под дверью. Однажды кто-то даже устроил поджог, и для устранения его последствий пришлось срочно вызывать архитектора и четырех каменщиков.

Сейчас атмосфера не такая накаленная. Кардиналы борются друг с другом не потому, что желают победы, а исключительно из зависти. Вместо того чтобы выставлять себя в лучшем свете, они пытаются облить грязью противников. Но сил, которые привели бы к победе, нет. Такое ощущение, будто все чего-то ждут.

Чем дольше все это продолжается, тем недостойнее ведут себя кардиналы. Однажды утром Марескотти, у которого, казалось были лучшие шансы, надевая нижнее белье, упал и сильно повредил себе голову. Когда об этом сообщили остальным, поднялся страшный хохот.

В воскресенье, 13 октября, прибыл курьер с письмом для Иннокентия XII от папского нунция в Испании: он не знал, что Папа умер. Все кардиналы снова зашлись истерическим смехом.

Монсиньор Паоло Боргезе, отвечающий за порядок и благополучие в коллегии кардиналов во время конклава, компенсирует слабость своего рассудка силой кошелька и постоянно устраивает в святых стенах банкеты. Праздничные столы украшены роскошными композициями из цветов и фруктов, которые сменяются каждые три дня.

Тем временем в Риме в продажу поступает очень мало хлеба, и цены на него растут. Торговцы наживаются на изголодавшемся и уставшем народе. Казначей папского двора Спинола из Сан-Чезарео подозревается, собственно, в том же. Поскольку я сам наблюдал за тем, как он устраивал заговор вместе со Спадой и Албани, мне совсем не трудно поверить этому слуху.

Князь Ваини сеет в городе панику, подписывая непокрытые векселя, устраивает скандалы, насмехаясь над кардиналами, собравшимися на конклав. Конечно, они обязаны все вместе управлять государством, пока не избран новый Папа, но у них не хватает мужества арестовать преступного князя и осудить его за умышленную организацию голода и нарушение общественного порядка. Я видел, как Ваини делал все, что хотел, на вилле Спада, то есть в доме государственного секретаря, поэтому меня ничто не удивляет.

Ширится количество грабежей, нападений, убийств. Над Римом нависла черная тень преступлений и распутства. Это время упадка, желчи и злой воли.

Словно и без того у нас было мало неприятностей, начали появляться тревожные новости о здоровье короля Испании. В воскресенье, 24 октября, на конклав должен был прибыть кардинал Борджиа, глава испанской партии. Он приказал подготовить себе комнату, чтобы принять участие в конклаве. И тут кардинал присылает известие о том, что не приедет: скорее всего, болезнь короля Испании стала слишком серьезной. Ходят слухи, что 27 октября он принял святое причастие, и врачи утверждают, что надежд нет.

20 ноября

Вчера поступила новость о том, что Карл II, король Испании, умер. Это произошло 1 ноября. Событие сразу же стало темой обсуждения конклава: ночью прибыл гонец со срочным известием, которое отправили французы своим кардиналам. Потом прибыл еще один гонец с вестью для кардинала Медичи от его брата, герцога Тосканского. И наконец, сообщение французского посла для кардинала д'Эстре.

Казалось, кардиналы хоть немного расшевелились после этих новостей. Началась борьба за испанский трон, и теперь весь мир ждет от них избрания нового мудрого Папы, который сможет стать посредником между сильными мира сего и остановит затяжную кровавую войну.

Говорят, что уже завтра будет известно имя нового Папы. Партии очнулись от летаргии и принялись за работу, чтобы выбрать кандидата, который устроит всех. В городе снова начали выдвигать разные версии: называются имена Марескотти и даже Барберини.

Сейчас я начинаю понимать происходящее. Так вот, значит какова была причина всей этой тягомотины с конклавом, всех этих выдвижений непроходных кандидатов, потерь времени, банкетов, веселья и смеха.

Именно этого события ждал конклав кардиналов. Они ждал пока умрет Карл II, когда обстановка действительно станет серьезной (как будто выборы Папы не были чем-то серьезным…)

Чрезвычайное положение, Именно это им и требовалось Нужна была ситуация, при которой никто не мог бы сказать: «Минутку, так не пойдет». Атто был прав: серьезные решения принимаются в ситуации чрезвычайного положения. А если такого положения нет, то его нужно создать или подождать, пока оно само возникнет.

Но меня не перестают мучить вопросы о том, что же задумали кардиналы и чего хотят политические силы, обладающие влиянием? Я вспоминаю то, чему меня учил Атто семнадцать лет назад когда мы бродили проулками ночного Рима: в государственных делах имеет значение не ЧТО, а КАК. Никто не может знать всего, даже короли. Если ты чего-то не знаешь, то должен научиться выдвигать версии и рассматривать возможности, которые на первый взгляд кажутся невероятными, и тогда ты, несомненно, поймешь, что все так, как ты и предполагаешь, каким бы странным это ни казалось.

Я понял: кардиналы хотят выбрать Папу, которого никогда не выбрали бы в другом случае, например Папу с плохой репутацией (такого, как Спинола из Санта-Цецилии) или такого, который не устраивает ту или иную политическую силу (этих очень много). Но вот кого?

23 ноября

Произошло невероятное. Албани.

Они выбрали Албани. Сорок голосов из пятидесяти восьми.

Все говорили, что он не подходит на роль понтифика, ведь он слишком молод, ему лишь пятьдесят. Даже кардинал Спада, который на четыре года старше Албани, не принимался в расчет при выборе кандидатов. К тому же у Албани, как известно, чудовищное множество родственников, и абсолютно все убеждены, что Албани будет обеспечивать их за церковный счет. И все же его выбрали.

Совсем недавно он даже не был священником. Албани принял постриг в огромной спешке: 6 октября он впервые отслужил мессу, а 9-го пошел на конклав. Поскольку он не был священником, то не был и епископом, а Папа всегда епископ Рима. Так что после выборов Албани придется пройти посвящение в епископы. Такого не происходило уже сто восемь лет.

В хорошо проинформированных кругах ходят слухи о том, что Албани прекрасно знал о своих шансах, и не случайно уже в первом туре выборов 10 октября он набрал шесть голосов, чего никто не ожидал.

Едва только поступила новость о смерти короля Испании, все сторонники Альтьерана, Оттобони, Одескальки, Игнателли и Барберини единодушно назвали его имя. Французы лицемерно сделали вид, что желают отсрочки, но было ясно, что они прочили на это место именно Албани.

Я уверен: все было известно с самого начала. Албани был Папой in pectore,^[85] который тайком уже примеряет тиару, ожидая смерти короля Испании. Французы заставили своих сторонников предложить имя Албани (говорят, что Людовик XIV потратил на это огромную сумму денег). Тем временем Албани благодаря его пикировке с Атто на вилле Спада избавился от ярлыка профранцузского кардинала, и все остальные поверили, что они избирают независимого Папу. На самом же деле они выбирали человека «короля-солнце». Только в самом конце интрига прояснилась, когда поразительным образом за Албани проголосовали все профранцузски настроенные кардиналы.

Это были не выборы, а комедия. Да и болтовня Албани, когда ему сообщили, что он станет Папой, была достаточно невнятной. Он говорил об угрызениях совести, мучивших его, о том, что не может принять этот выбор, поскольку еще не готов к нему Позавчера он жаловался на недомогание, слег в постель, его вырвало и в рвотной массе нашли следы желчи. Вчера он снова встал и со слезами на глазах заявил, что не может принять этот пост. Всем очевидно, что это лишь игра, и все об этом говорят. Он был тертым калачом в политике и хотел, чтобы его умоляли стать Папой, ведь тогда он заткнет рот всем критикам. В то же время он прекрасно знает, что повсюду развешивают его портреты в папском облачении, а его фамильный герб можно увидеть на фасадах всех церквей и государственных строений. В соборе Святого Петра готовят кафедру для церемонии принятия папства. И даже на стуле, на котором нового Папу внесут в базилику, уже вырезан герб Албани.

Чтобы покончить со всем этим лицемерием, Албани собрал совет из четырех теологов, которые терпеливо объяснили ему ratio précipita (главнейшие соображения), которые заставляли его принять тиару. Сегодня о решении конклава сообщили общественности.

25 ноября

В шесть часов утра в испанское посольство прибыл курьер со второй важной новостью.

Через несколько часов после смерти короля Испании было оглашено его завещание. Наследником испанского трона назвал Филипп Анжуйский, второй сын дофина Франции и внук «короля-солнце». Эту новость держали в тайне до 10 ноября, дня, когда Людовик XIV официально признал это завещание в Версале. Говорят, что он удовлетворенно воскликнул:«Il n'у a plus de Pyrénéesl»^[86] Это правда: теперь Пиренеи не будут закрывать ему путь в Мадрид, ведь вся испанская монархия в рукаху французов.

Посол Мадрида, герцог Узеда, сразу же передал новость Папе, так что пришлось поднять его на ноги в такую раннюю пору. Папа был настолько доволен, что мгновенно подарил камердинеру Узеды должность каноника в Вальядолиде.

Однако проблемы продолжают накапливаться. Уже известно, что Австрия не признает завещания и угрожает ввести войска в Италию, чтобы захватить испанские владения на полуоcтрове. Франция такого не потерпит. Бикфордов шнур войны уже загорелся.

Я единственный человек в городе, которому известны скрытые связи между этими фактами. Мне ясна суть сделки: Людовик XIV пообещал Албани папство, а за это пожелал увидеть своего внука на испанском престоле.

Атто, Бюва и Мария приготовили поддельную подпись короля Испании для фальшивого завещания. Однако в предыдущие месяцы Карл II уже попросил у Папы Иннокентия XII содействия в вопросе об Испанском наследстве, и по одному этому можно сказать, что он совершенно не собирался делать своим наследником француза. Нужно было срочно отослать ему ответ, чтобы внушить королю, что нет и речи о заговоре, хотя тот уже начал приводиться в исполнение. Ответ должен был сыграть на руку заговорщикам. Об этом позаботились Спада, Спинола и Албани: они подготовили соответствующий ответ, в котором королю отказывалось в посредничестве и советовалось назвать наследником внука «короля-солнце». Именно поэтому в Испании при обнародовании фальшивого завещания никто не удивился тому, что Карл выбрал своим наследником француза: в конце концов, ему это посоветовал сам Папа. Короче говоря, оба сфальсифицированных документа – как заключение, так и завещание – должны были взаимно подтверждать друг друга. Подготовив заключение, три кардинала легко могли уговорить Папу поручить им составить ответ испанскому королю.

Сфальсифицировать письмо Папы было очень просто: он никогда не писал писем князьям и королям лично, а диктовал их секретарю и просил поставить подпись кого-либо из кардиналов. Неудивительно, что Албани, став Папой, покончил с этой традицией: под предлогом смирения он уже сообщил, что отныне будет сам писать и подписывать важные документы.

А я – как сообщник Атто, я тоже стал фигурой в этой игре. Не будучи кардиналом, я внес свой вклад в выборы Папы.

Но главную роль тут, конечно же, сыграл Мелани. Благодаря устроенному скандалу с Албани во время свадебных торжеств на вилле Спада, Атто удалось стереть одно-единственное пятно с репутации кардинала: слухи о его симпатиях к Франции.

Именно поэтому Атто не ответил на мой вопрос, почему он решился своими необдуманными речами довести дело до скандала с Албани. Истина состоит в том, что Атто хотел сыграть роль фанатичного сторонника французов, чтобы Албани, его противник, выглядел как непредубежденный человек, стоящий над противоборствующими фракциями. Благодаря этой комедии Албани и избрали Папой.

Атто все удалось. Как он и сказал мне в самом начале, ему удалось внести свой вклад в избрание Папы. Более того, он сумел это сделать еще до начала конклава.

Возможно, не случайно Албани решил принять папство под именем Климента XI, ведь Атто хвастался, что тридцать лет назад повлиял на выбор Папой Климента IX.

Аббат Мелани меня не обманул. Он приехал в Рим в связи с конклавом. То, что я считал отговоркой, оказалось правдой. Никто другой не сумел бы так плести интриги по поводу испанского престола и конклава, лавировать между королем Испании и Марией Манчини, преодолевая тысячи препятствий. Этому маленькому худому старичку все было по плечу.

Март 1702 года

Мария Манчини оказалась права. Все было бессмысленным. Когда я пишу эти строки, Италия уже два года утопает в крови и скоро война распространится повсюду. Астрологи говорят, что сближение Марса и Юпитера в этом месяце пророчит много битв и несчастий.

Прошлой весной Австрия напала с северо-востока и дошла до Милана. В июле французы под предводительством Катина, весьма посредственного военачальника, проиграли битву при Карпи, и им пришлось сдать позиции между Адидже и Минчио. Австрийцы прошли там как по парадному плацу и захватили крепость Мирандолу. Их не сумели задержать даже в Пьемонте, хотя в битве участвовал французский эскадрон маршала Виллероя. Вскоре в Вероне Виллероя взяли в плен. Только благодаря помощи Вандома ситуация изменилась. Он привел с собой восемьдесят тысяч хорошо вооруженных солдат, отбил Модену и спас Мантую и Милан, хотя австрийцы бросили в бой последние силы, истощив свои резервы. Если ему удастся пробиться через Тироль в Баварию, он сможет соединиться с французской армией на Рейне и пойти прямо на Вену, чтобы разбить империю в пух и прах.

Но даже это не положит конец войне. Вскоре на Францию нападут Англия и Нидерланды, которые ждут не дождутся, когда Франция будет разрушена, ведь «король-солнце» их предал. Он подписал с ними договор о разделе огромной территории Испании, но потом сослался на завещание Карла II и забрал все себе, нарушив договоренности. Конфликт, несомненно, вскоре распространится на весь континент.

Героем первых лет войны удивительным образом стал человек с итальянской кровью, принц Эжен де Савуайе, сын герцога де Савуайе и женщины, которую я хорошо знаю по рассказам Атто. – Олимпии Манчини, ужасной сестры Марии.

Принц Эжен стал бы французом, но, когда он был еще совсем мал.

Людовик XIV оскорбил его и заставил покинуть королевство. Он пошел на службу к императору и стал величайшим генералом всех времен. И это в ущерб Франции. Ах, Сильвио, Сильвио…

И снова в лице мадам коннетабль выступает сама судьба: Эжен, ее племянник, – важнейшая фигура в войне, человек, от которого зависит судьба мира. Ее подлая сестра Олимпия наконец-то нашла выражение для своей злобы: ее сын – военный гений, сеющий повсюду страх и отчаяние.

Как всегда бывает в решающие моменты истории, начали сбываться пророчества. Отец Марии Манчини прочитал в гороскопе дочери, что она вызовет волнения, восстания и даже войну. Он прочитал правду. Если бы молодой король Франции женился на ней, а не на испанской инфанте, он никогда не предъявлял бы претензий на трон Карла II и этой войны не было бы.

Два года я мучился мыслями о заговоре, в котором сыграл важную роль. Год назад я наконец-то заставил себя записать все эти события и даже напечатал фронтиспис с украшениями и поставил его в начале этих страниц. Я отошлю аббату Мелани работу, за которую он мне заплатил, и потребую приданое для моих малышек. Одной сейчас двенадцать, другой восемь, и у меня еще есть немного времени, подыскать им хорошего супруга.

Ответит ли аббат мне? Иногда меня захлестывает волна гнева и я чувствую ненависть к этому мастеру интриг и лжи. Но тогда я вспоминаю три жемчужины, которые он хранил в память обо мне семнадцать лет, и говорю себе, что, может быть, мне следует запомнить только этот его жест любви.

Я боюсь, что у меня осталось не так много времени для выдвижения требований. Атто Мелани, советнику «короля-солнце» и аббату Бобека, сейчас уже (было бы?) 76 лет. Оглядываясь вокруг, я вижу, что очень немногие в его возрасте живы, здоровы и находятся в здравом рассудке. Вся прежняя слишком активная жизнь, несомненно, сказалась на его усталом теле. Мне остается только надеяться.

Но еще больше, чем будущее, меня беспокоит настоящее. Мария Манчини была права, говоря своему возлюбленному Людовику, что фальшивое завещание не решит проблемы. Стреляют пушки, и я знаю, что все старания завладеть испанским престолом мирным путем оказались напрасными. Филипп Анжуйский стал королем Испании, как того хотел «король-солнце», но Франция оказалась втянутой в войну с другими государствами, в войну, от которой мир, может быть, никогда не оправится, – в «братоубийственную войну, новую Пелопонесскую войну», как пророчески сказала мадам коннетабль.

В те июльские дни на вилле Спада я думал, что смогу помочь моим доченькам, а вместо этого оказался причастен к заговору, который привел к закату Европы.

Неужели это награда за то, что я совершил той ночью, взбираясь на купол собора Святого Петра?

Два дня назад я решил поискать ответ там, где до сих пор находил большинство ответов, – на «Корабле».

Мне хотелось побыть одному и в то же время поговорить с кем-то. Клоридии не было дома, она помогала дежурной. Мелани и Бюва находились в Париже, черт бы их побрал.

Кто знает, может быть, тот удивительный человек все еще там, где я его оставил. Прошло два года, но иногда возможно все…

* * *

– Царь Соломон сказал: «Кто умножает знание, умножает скорбь».

Словно не прошло и дня: едва придя на «Корабль» я обнаружил его на привычном месте. Он раскачивался на коньке крыши и – стоит ли об этом упоминать? – наигрывал на скрипке фолию.

Он сразу же приветствовал меня цитатой из Библии, словно прочитав по блеску моих глаз, что мне требовалось. Да и как он мог ошибиться? На виллу «Корабль» все приходили, только если что-то искали.

– А еще он говорил, что сердце мудрых – в доме плача, – добавил голландец.

Это было правдой, да, несомненно. Теперь я знал, что мое сердце – в доме плача, так же как и семнадцать лет назад, когда я познакомился с аббатом Мелани и он разрушил все мои юношеские иллюзии одну за другой, нещадно разбивая их о реальность.

– Именно потому существует эта народная мелодия, – продолжил скрипач громким голосом, чтобы его лучше было слышно не переставая при этом широко улыбаться и водить смычком по струнам. – Безумие воодушевляет души и превращает tristitia saekuli в coleste gaudium, как это мудро отметил Хильдегард фон Бинген: мировую скорбь – в божественную радость.

Прошло два года, с тех пор как я услышал эту мелодию. Звучные арпеджо подхватывали его слова, управляли его телом в подобии величавого танца.

Несколько минут Альбикастро молча играл, и я решил оставить его. Я спустился в сад и немного прогулялся, но вскоре мои мысли понеслись галопом, подчиняясь быстрому ритму мелодии. Во вспышках музыки в моем сознании возникали тысячи лиц, связанных с прошлыми событиями. Они подмигивали мне, чтобы я ловил их, а затем это кружение лиц в памяти прекращалось и я уже думал: «Ну вот и все», – но они опять начинали свой танец. Они разрушили мою хрупкую уверенность и предлагали новые пути познания.

Кроме моего мира, существовала тысяча миров музыки, но во мне, в моих мыслях, мир был разделен надвое. В одном из этих двух миров Атто и Мария были жалкими шпионами на службе у короля Франции, которые, чтобы обмануть всех, сфальсифицировали свои любовные письма. В другом мире аббат Мелани был верным и галантным посредником между мадам коннетабль и «королем-солнце», даже в политике доказывавшими друг другу свою любовь, пользуясь, как и сорок лет назад, псевдонимами Сильвио и Доринда. Но который из этих двух миров был истинным, а какой иллюзорным? Видел ли я лишь маски или мужчин и женщин из плоти и крови?

Музыка пронизывала все вокруг меня, заостряя разум. Что Атто сказал мне в день перед своим отъездом? «Если разлука короля Франции и Марии Манчини принесет Бурбонам испанский трон, то эта разлука была не напрасной».

И тут я понял. Эти два мира – мир шпионов и мир любящих людей – не исключали друг друга. Они существовали рядом и дополняли один другой.

Марию и Людовика XIV разлучили ради Испании, и спустя сорок лет они по-прежнему в переписке говорили об этом. Их страсть оказалась на втором месте после интересов государства, но была неразрывно с ней связана. Мария была шпионкой Людовика, но она делала это из любви к нему. Они переписывались, используя тайный язык из книги «Верный пастух», которую когда-то так любили, а Атто был их посредником, как давным-давно.

Если бы Мария не любила Людовика, она не исполняла бы его приказов. Это проявлялось в ее письмах. «Я понимаю Вашу точку зрения… но я еще раз говорю: это бессмысленно». Она никогда не согласилась бы везти фальшивую подпись Карла II в Мадрид. Мария была убеждена: эта махинация тщетна и сыграет против ее организатора.

Как Крез, царь Лидии, хотел доказать Солону, что он самый счастливый среди смертных, так и «король-солнце» этим фальшивым документом, который должен был принести ему корону Испании, желал доказать мадам коннетабль, что он самый могущественный из всех королей, а значит, счастливейший из живущих на свете. Атто сообщил об этом Марии: «То, что Вы получите, когда мы снова увидимся. изменит Вашу точку зрения. Вызнаете, насколько для него важны Ваше мнение и Ваша поддержка».

Но точно так же, как и Солон, Мария лишь отрицательно покачала головой. Она выразилась достаточно определенно, написав: «То, что сегодня кажется добром, завтра может превратиться во зло».

Мария не верила, что фальшивое завещание сделает «короля – солнце» счастливым человеком, даже если оно удовлетворит его жажду к власти. И все же во имя их старой любви она подчинилась его воле: «Я приеду. Я повинуюсь желанию Лидио. Мы снова увидимся на вилле Спада. Я Вам это обещаю». Людовик ожидал от нее двойной покорности – и в любви, и в политике.

«Так значит, аббат должен был передать ей вовсе не любовное послание, а этот лист со словами Yo el Re у, который был призван изменить течение мировой истории», – подумал я, горько улыбнувшись.

И все же Атто доверил эту миссию мне, скромному крестьянину и слуге в доме Спады, а не передал письмо Марии сам. Но почему? Чтобы не марать рук и передать фальшивую подпись, пылавшую огнем тысячи пожарищ, через посредника, который ни о чем не подозревал. Так я думал два года назад, движимый собственной яростью. Однако аббат проводил меня до ворот монастыря, а это было очень неосмотрительно для человека, который все продумывал наперед.

Нет, этот закон двух сосуществующих миров – чувств и грязной политики – распространялся и на Атто.

В последний момент его подвело сердце, догадался я. Ему не хватило мужества встретиться с женщиной, которую он любил тридцать лет, не видя ее все это время. Он не решился показать ей свое сгорбленное тело, носившее груз многих лет, а может быть, и сам боялся увидеть ее такой, какой она стала. В конце концов, глаза Атто были глазами «короля-солнце», и если Мария не желала показываться королю, то, возможно, и хорошо, что Мелани ее так и не увидел: он не хотел предавать Марию, но не мог и обманывать Людовика. Рано или поздно пришел бы день, когда король задал бы ему вопрос: «Скажи мне, она по-прежнему красива?» Я видел ее и мог бы рассказать аббату, что, возможно, она никогда не была прекраснее, и воспоминания о ней никогда меня не отпустят, – воспоминания о белизне ее лица и рук, о блеске огромных темно-карих глаз, об изящных алых лентах, вплетенных в густые локоны.

Но я не сумел этого сделать. Атто уехал.

Мелодия продолжала звучать, да и мои рассуждения еще не закончились. Атто плохо запечатал то судьбоносное письмо Марии, и такая небрежность была слишком серьезной, чтобы оказаться случайностью. У него не хватило сил лгать мне до конца. Он хотел сознаться во лжи, но по-своему. А его поспешный побег приводил меня к выводу о том, что он сам не мог вынести правды.

А письма Марии? Случайно ли я прочитал их в комнате Атто? О нет, у Атто никогда ничего не было случайным. Да и что сказала бы мне эта подпись Yo el Rey, не прочитай я писем Атто и Марии? Она не сказала бы мне ничего, если учесть мою осведомленность об испанском престолонаследовании и завещании Карла II. Это могло означать только одно: он знал, что я прочитал эти письма. Более того, он хотел, чтобы я прочитал его переписку с мадам коннетабль. И я попался в ловушку.

Как глупо! И каким хитрым я казался сам себе, когда обнаружил эти бумаги в грязном белье аббата! Несомненно, Атто положил их туда специально, зная, что я вскоре вспомню о том, как мы с ним семнадцать лет назад нашли нужный нам документ в грязном белье. Чтобы моя информация и моя помощь приносили пользу, я должен был хорошо ориентироваться в вопросах Испанского наследства. Тот, кто ничего не знает, тот ничего и не видит, а я должен был знать, чтобы наблюдать, а затем отчитываться перед Атто. Вот только аббат не мог сказать мне обо всем прямо, ведь тогда я задал бы ему слишком много вопросов, на которые он не хотел отвечать. Поэтому он избрал такой путь. А когда мне уже нельзя было читать письма (ведь в последних было слишком много неприятной правды), он тщательно спрятал их в собственном парике.

Должно быть, он не предусмотрел, что я преодолею и это препятствие. Мне все-таки удалось прочитать письма и вплотную приблизиться к правде: я узнал, что Атто обманул меня, говоря о трех кардиналах. И все же меня сбили с толку поэтические полные мольбы слова, обращенные к Марии, которая еще не приехала на виллу Спада.

Когда он писал эти любовные строки, аббат знал, что Мария никогда не сможет принять участие в праздновании! Эти стихи, эти печальные стихи заставила написать его не грусть, а мука, оттого что он знал: она совсем близко, но в то же время недостижима для него из-за того дела, ради которого они приехали в Рим на виллу Спада. Эти два мира продолжали существовать рядом.

Я предпочел бы ничего не знать об этом, подумал я, глядя на солнце, перешагнувшее через зенит. Если бы Атто не позволил себе поддаться угрызениям совести (и это после того, как он столько раз ставил мою жизнь на карту!), ему не пришлось бы убегать и мы пошли бы к нотариусу и оформили приданое для моих девочек.

Мне очень хотелось выследить в Париже этого предателя. Мое тело дернулось, и рука нанесла удар в невидимую челюсть – челюсть Атто, которого не было рядом.

– Ты хочешь отомстить, правда, мальчик мой? – спросил Альбикастро, модулируя на скрипке стаккато.

– Я хочу жить в мире.

– А кто тебе мешает? Действуй, как молодой Телемах.

– Опять этот Телемах, – возмутился я. – Вы и аббат Мелани…

– Если ты будешь жить, как Телемах, чье имя не зря означает «далеко разящий», то проживешь в мире, – проскандировал голландец, подчеркивая каждый слог своих слов музыкой.

– Чтобы понять вас, нужно быть очень умным, – пробормотал я в ответ на слова этой чрезвычайно странной личности.

– Телемах натянул тетиву лука, но его отец Одиссей, тайно присутствовавший там, подал ему знак и остановил, – рассказывал Альбикастро, взяв новую вариацию той же мелодии. – И тогда Телемах сказал женихам: «Может быть, я еще слишком молод и в моих руках недостаточно силы. Но вы, которые намного сильнее меня, идите сюда и попробуйте справиться с этим луком. Так ваша борьба наконец-то завершится». Ты знаешь, что это означает? Молодой Телемах легко мог бы согнуть отцовский лук. Но это была не его месть. Тебе тоже следует действовать спокойно, предоставив решение Господу. Видишь ли, сын мой, – продолжил он мягко, – наш мир со времен Гомера, а может быть, и дольше, это мир музыки, мир борьбы издалека. Просто не пришел еще судный день, когда под всеобщий смех согнется наконец смертоносный лук Одиссея. Но мы не хотим задаваться вопросом, когда же грядет этот день, – произнес он, а потом начал декламировать:

И вот через два года я снова услышал строки из книги «Корабль дураков». Казалось, в этой книге сатир были стихи, подходящие для всех моментов нашей истории, начиная «Кораблем» и заканчивая черретанами.

– Рано или поздно придется мне прочитать эту столь любимую вами книгу Бранта, – заметил я.

– В ожидании того, что время исполнить себя, дай нам жить и дай нам любить. Да не будем же мы обращать внимания на угрозы дураков, – невозмутимо изрек Альбикастро. – Возвращайся домой, сын мой, заключи в объятия свою семью и не думай больше ни о чем. Как говорил Платон, безумие любящего – наиболее благородное из всех безумий.

Я задумался над тем, не был ли Альбикастро, с его вечно мрачными речами, каким-то еретиком? И все же он дал мне хороший совет: забыть о прошлом и вернуться домой. Решив никак не комментировать его, я собрался уходить, подняв руку в знак прощания.

– Прощай, сын мой. Мы больше не увидимся, – сказал он и впервые заиграл на «Корабле» другую мелодию.

Его музыка поразила меня, и я остановился. Это был мучительный, нервный мотив, словно предупреждающий о грядущей опасности. Резкими движениями Альбикастро извлекал из своего инструмента всю трагичность, на которую была способна маленькая деревянная дека и четыре струны.

– Вы возвращаетесь на родину? – спросил я.

– Я иду на войну. Поступлю в голландскую армию, – ответил он, подходя ближе, а отрывистый ритм мелодии напоминал об одержимости пушек, барабанов и строевых маршей.

– А как же тогда ваша «борьба издалека»? – спросил я приходя в себя от изумления.

– Я назначаю тебя своим преемником, – радостно возвестил он, прервал игру и коснулся смычком моих плеч, словно посвящая в рыцари. – К тому же в голландской армии можно заработать кучу денег!

Он расхохотался, повернулся ко мне спиной и пошел к воротам.

Я предпочел не задумываться о том, шутит ли он и если шутит то насколько. Я глядел ему вслед, а он шел со скрипкой на плече и, импровизируя, наигрывал совсем другую мелодию: грустное адажио – великолепные, идеально чистые звуки. Мелодия, извлекаемая смычком «летучего голландца», – все эти трели и аккорды, аподжатуры и морденты, – лучше любых слов могла попрощаться со мной, с «Кораблем», с миром и с прошедшими временами, ведь музыка, она не совсем от мира сего.

* * *

Мне тоже надо было уходить, но перед этим я еще раз прошелся по саду. Овеваемый свежим ветром, я любовался огненным ликом солнца. Погода была почти весенней, и казалось, что кто-то отвел стрелки часов на несколько часов назад. Я наконец направился к выходу, но внезапно мое внимание привлекло шуршание платьев и смех.

И тут я увидел их. Они были за изгородью, как и тогда, когда мы увидели их впервые. Изгородь была завесой, сквозь которую можно было видеть и не видеть, и поэтому знать и не знать.

На этот раз они были старыми. Не просто зрелыми – старыми. С морщинистыми лицами, тяжелыми веками, хриплыми голосами. И все-таки они казались радостными, как в тот момент, когда мы с Атто видели их из окна первого этажа, еще двадцатилетними. Они шли рядом, сутулясь и смеясь, и говорили о каких-то мелочах. Она протянула ему руку.

Я задержал дыхание. Мне хотелось приблизиться к ним, понять, правильно ли я все разглядел. Я попытался найти проход в изгороди, но потом передумал, вернулся и снова стал смотре сквозь нее.

Было уже слишком поздно. Даже если они и были там, то теперь исчезли.

Я не стал ждать их возвращения, зная по опыту, что это бесполезно. В последний раз я подумал об Альбикастро. Он покинул эту пустынную, полную таинственной жизни виллу, чтобы окунуться в мирскую жизнь, а вернее, в войну. Я вспомнил, что Альбикастро говорил мне два года назад: точно так же, как силены Алкивиада – уродливые статуи, скрывавшие в себе изображения богов, – то, что кажется смертью, на самом деле жизнь, и наоборот, то, что кажется жизнью, – это смерть.

Когда я покинул «Корабль», небо опять потемнело, а свет стал скудным, вечерним.

Кожа у меня покрылась мурашками. Я ощущал внутреннее беспокойство. Я уже знал, что время здесь шло по-другому и могло изменять свое направление, так почему же удивляться, что ветер и листья, облака и солнце в этом месте исполняли тот же танец?

* * *

– Что с тобой произошло? Я уже несколько часов тебя ищу!

Я был бледен как мел. Клоридия, обеспокоенная и удивленная одновременно, бросилась меня обнимать, встретив по пути домой.

Я на одном дыхании рассказал все, что со мной произошло, но она лишь улыбнулась.

– Твой аббат сейчас рассказал бы о фантазиях, о веществах, вызывающих галлюцинации и даже об оптическом обмане. Может быть, он прочитал бы тебе какие-то слова из трактата о естествознании, который в последнее время пользуется большой популярностью.

– А что? – спросил я.

– Ну, в общем-то, я могла бы сказать: ты увидел или представил себе то, что произошло бы, если бы короля Франции и Марию Манчини не разлучили. Они старели бы вместе.

– Так значит, там, на «Корабле», я увидел то хорошее, что должно было случиться, но не случилось, – сказал я. – Но почему я не увидел все плохое?

– Я могла бы ответить на это. Во-первых, на этой вилле может происходить только то, что должно было бы произойти по праву но не произошло из-за… скажем так, искажения истории. Искажения естественного порядка вещей.

– А вторая причина? – спросил я, так как Клоридия замолчала.

– Я могла бы, подчеркиваю, могла бы произнести много красивых слов о том, что такое добро, то есть что хорошо и правильно, существует, и все тут. Добро – это порождение Бога, Творца и Отца всего сущего. Поэтому оно существует в высшем значении этого слова. И продолжает существовать даже в том случае, если проигрывает злым, превосходящим его силам. Ведь добро – это чистое и непреходящее понятие, и поэтому всегда должно существовать. Его нельзя уничтожить. Не бойся, можешь быть уверен, что это добро вернется в другое время и в другом облике.

– А зло?

– Ты знаешь, как я ненавижу философию. Но в данном случае я могла бы процитировать тебе слова святого Августина: зло есть отрицание. В отличие от добра, оно не существует само по себе, но возникает лишь в результате разрушения того, что хорошо и правильно. Если добро побеждает зло, то зло никуда не прячется, оно исчезает полностью, то есть исчезает его ложное существование, пустая ловушка, заманивавшая людей. Поэтому ты никогда не найдешь «Корабль», который включал бы в себя плохие помыслы и злые планы, которым не суждено было сбыться.

Я с изумлением глядел на нее: она говорила так, будто это было совершенно очевидно. Остаток пути мы прошли молча.

– Вам, женщинам, все всегда кажется само собой разумеющимся, – вздохнул я, когда мы входили во двор нашего дома. – Вы могли бы увидеть летающего осла и не удивиться.

Я снял красивые туфли, которые подарил мне Атто и переоделся в деревянные башмаки.

– Может быть, все дело в том, что, как говорите вы, мужчины, мы не настолько умны, – сказала моя супруга, снимая с меня фрак и распуская голубую ленту в моих волосах.

– Напротив, я хотел сказать, что вы намного мудрее.

– Ну да. Не зря же именно женщина, а не мужчина голой ногой раздавила змею, – согласилась Клоридия. – Но не забывай о том, что я сказала: я могла бы тебе все это рассказать…

– А вместо этого?

– Вместо этого просто скажу тебе, что ты столкнулся с оптическим обманом. Или это был плод твоей фантазии. Плод фантазии, который стоит целого романа.

* * *

Дорогой Алессио,

Теперь, когда вы добрались до конца книги двух моих друзей позвольте мне с вами попрощаться.

На этот раз мне не приходилось заниматься исследованиями, чтобы проверить истинность описанных событий. Вместе с книгой я получил компакт-диск с музыкальными произведениями, о которых шла речь в манускрипте, и приложение с доказательствами. Мне повезло: там, где я нахожусь, я не смог бы провести историческое исследование, как не сумел бы и найти неизвестную, но великолепную мелодию, исполненную Альбикастро, и арию из «Pastor fido».

Предлагаю вам получить огромное удовольствие от проверки того, истинно ли все, записанное в манускрипте, который вы только что прочитали. Эта работа не столь сложна, как вы, вероятно, опасаетесь. К тому же вам помогут неизвестные исполнители музыкальных произведений на прилагаемом мною компакт-диске.

Как вы прочтете далее, Рита и Франческо наняли двух графологов, которые проверили подлинность подписи под завещанием Карла II, короля Испании. Результат был однозначен: подпись поддельная.

Этого достаточно, больше я ни о чем не прошу. Должно быть, вы ждете ответа еще на один вопрос: для чего я послал вам эту книгу? Все очень просто: в Риме, у человека, близкого к Папе, книге оставаться надежнее, чем здесь, в далеком Томи, у опустившегося до простого священника епископа. Однако вам не следует утруждать себя хождением по коридорам и тайным комнатам. Все будет тщетно. В связи с этим да будет мне позволено обратиться к вам со словами римского поэта Овидия, моего спутникав несчастье, со словами, которые цитировал Атто Мелани: «Тебе уготована судьба смертного, Фаэтон, но не к смерти ты стремишься».

Более того, я надеюсь, что вы лично сможете помочь двум моим друзьям. «Но как?» – спросите вы с иронией, но, я знаю, что и с беспокойством.

Ответ на это знает Господь, quern nullum lotet secretum.^[87]

Документы

Подпись Карла II, короля Испании

Если завещание Карла было и правда подделано, то возникает вопрос: что бы произошло, не будь этого обмана?

Тогда не разразилась бы война за Испанское наследство, либо альянсы, сыгравшие немаловажную роль в войне, были бы другими, а следовательно, другим стал бы исход войны. Возможно, испанская империя была бы мирно разделена между разными сторонами, как и предусматривалось соглашением о разделении. Франция сохранила бы господствующее положение на континенте, удержавшись от этой ужасной войны, а возможно, даже революционные события 1789 года приняли бы совсем иной оборот, начались позже и не были бы столь кровавыми. Вероятнее всего, в конце этих военных столкновений Европа выглядела бы совсем другой. Да и история во все последующие столетия протекала бы совершенно иначе.

Как можно установить, что подпись подделана? Очень просто: нужно проконсультироваться у графолога, А лучше у двух.

Подлинные подписи Карла II находятся в архивах многих крупных европейских городов, где хранится дипломатическая корреспонденция испанских королей. Здесь представлены лишь пять подписей Карла II, относящихся к различным периодам его жизни:

А вот подпись на завещании, которая хранится в знаменитом Королевском центральном архиве Испании:

Даже непосвященным очевидно, что эта четкая, твердая быстрая подпись не могла принадлежать такому безнадежно больному человеку, как Карл II. В последние месяцы жизни он был на столько ослаблен болезнью, что почти не вставал с постели (в то время как последняя воля покойного была зафиксирована в за вещании всего за месяц до смерти). Другие подписи были неуверенными, неправильными, написанными дрожащей рукой. Чем ближе становился час смерти, тем более неуверенной была его подпись. Поэтому кажется невероятным тот факт, что именно последняя подпись под завещанием, сделанная незадолго до смерти Карла, выполнена с размахом и спокойной небрежностью молодого человека.

Однако неспециалисты могут ошибаться. Поэтому экспертизу провели два специалиста, которые консультировали органы юстиции: женщина, живущая на Севере Италии, и мужчина с Юга – такие разные, как это только возможно. Естественно, они ничего не знали друг о друге.

Первый ответ пришел с Севера. Доктор Марина Тонини написала следующее:

«…сравнение исследуемой подписи X, датированной 3 октября 1700 года, и подписи, датированной апрелем 1700 года, дает основание для серьезных сомнений в аутентичности первой. Кроме того, следует учитывать тот факт, что в апрельской подписи отсутствует буква I в словах Yo el Pey. Впрочем, этот феномен полностью соответствует тяжелому нарушению моторики письма у человека, поставившего подпись, что сразу же бросается в глаза в тексте A5. Итак, мы вправе задать вопрос: был ли этот человек в состоянии выполнить в целом такое мягкое и гладкое движение, каким оно предстает перед нами в подписи X?

Поэтому на основании наблюдений, сделанных до настоящего момента, и в пределах, которые были установлены для исследования подачей необходимых материалов в виде фотокопий, допустимо следующее заключение: подпись X с очень высокой вероятностью не принадлежит человеку, выполнившему подписи А».

Выражение «с высокой вероятностью» указывает на то, что госпожа Тонини посчитала необходимым допустить минимальную техническую погрешность, как это обычно бывает у графологов, когда они имеют дело не с оригиналом, а с фотографией или фотокопией. Последнее является, однако, непреодолимым препятствием, так как соответствующие письма находятся в Испании и Австрии.

Вследствие этого возникла необходимость в еще одном подтверждении. И оно было получено в форме другого заключения, сделанного адвокатом и судебным графологом из Неаполя, Андреа Фаиэлло. Счастливая случайность: адвокат Фаиэлло знаком с историей Испанского наследства еще со времен учебы в университете, как и с архивами своего города. После тщательного исследования госпожи Тонини дело продвинулось далеко вперед. Фаиэлло отправился в государственный архив Неаполя, чтобы лично изучить другие подписи Карла II на оригинальных документах. Таким образом, он имел больше возможностей для оценки и пришел к следующим результатам.

В соответствии с заключением Фаиэлло, в подписи под завещанием

«…полностью отсутствуют признаки «написания в кровати», а именно частые наложения, дрожащие линии, сжатия» новые места соединения букв и вообще признаки возрастающей усталости руки во время письма […] (если учесть состояние здоровья Карла II в момент возникновения данной подписи, эта усталость должна просматриваться гораздо отчетливее…).

Почерк, наоборот, является «беглым» (графический признак «беглый почерк» означает, что буквы имеют уверенный правый наклон, причем штрихи склонны больше к горизонтальному, чем вертикальному выравниванию, независимо от поспешности или спокойствия движения, либо независимо от того, соблюдены ли формы букв, – наблюдается моторная тенденция: порывистость и динамика чувства и воли).

Кроме того, мы наблюдаем еще один графический признак «быстрого почерка», когда буквы или части букв не выстроены в одно слово на реальной или воображаемой линии а скачут вверх и вниз (…). При сверке с подписями, достоверно сделанными рукой испанского короля, при выполнении завершающего парафа (росчерка в подписи) отчетливо видно неидентичное формирование «петли» (пространство между «палочкой» – спускающейся линией – и «ниткой» – поднимающейся линией). Данная петля значительно уже, чем у других подписей, где она все время оставалось одинаковой в разные периоды жизни Карла, когда он уже находился под влиянием тяжелой болезни, которая сильно ослабляла его и в конце концов привела к смерти. Кроме того, у этого парафа другой угол наклона между палочкой и ниткой.

К тому же у контуров линий в целом отсутствуют стертые, исправленные, загрязненные места, не наблюдается растягиваний, промедления или повторений. Как заключительные штрихи отдельных букв, так и их начало выполнены беглым почерком, что наверняка является следствием другого физического состояния, в отличие от состояния короля на то время, и, судя по этой морфологии букв, сделаны натренированной рукой.

ВЫВОДЫ

Нижеподписавшийся абсолютно объективно, добросовестно и по лучшему разумению делает следующие выводы:

подпись, поставленная в конце завещания от 3 октября 1700 года, не обнаруживает свойств подписей, которые точно были выполнены Карлом II Габсбургским собственноручно;

поэтому эта подпись является ПОДЛОЖНОЙ».

Так значит, это все-таки правда. Завещание Карла II, в котором он назначает своим наследником внука Людовика XIV, Филиппа Анжуйского, никогда не подписывалось самом Карлом. Возможно, он подписал другой документ, позже уничтоженный, где передавал трон австрийскому Габсбургу. Но это всего лишь предположения. Только один факт неоспорим: Бурбоны незаконно вступили на испанский трон, а их сегодняшний представитель сидит там по поддельному завещанию. Можно было бы возразить, что именно Франсиско Франко позволил вернуться королю Хуану Карлосу Бурбонскому на трон после Второй мировой войны. Однако Франко не выбрал никого иного как прямого наследника Филиппа V Бурбонского, который опять же стал таковым благодаря существованию той подделанной подписи.

Оба заключения сданы на хранение одному нотариусу:

Д-р Штефан Прайер,

Нотариальная контора д-ра Видерманна и д-ра Прайера,

Вивенотгассе 1/7,

А – 1120 Вена (Австрия).

Тел.:+43-1-813 13 56.

Факс:+43-1-81313 56 23.

Любой желающий может ознакомиться с двумя этими заключениями либо лично у нотариуса, либо попросив выслать нотариально заверенные копии. Тогда можно будет потрогать руками это Бог знает какое по счету общеизвестное мошенничество в истории человечества.

Аутентичные подписи, проанализированные обоими графологами, были взяты из следующих документов:

1677 год: Австрийский государственный архив^[88] в Вене; Испания, придворная корреспонденция 7 [дело № 10], с. 1;

1679 год: там же, с. 12;

1687 год: отпечатано на Л. Пфандль: «Карл – конец испанского могущества в Европе», Мюнхен, 1940, с. 176;

1689 год: Австрийский государственный архив в Вене; Испания, дипломатическая корреспонденция 59, с. 53;

1700 год: отпечатано на Л. Пфандль, там же, с. 448.

Кроме того, эксперт Фаиэлло непосредственно исследовал следующие оригинальные подписи Карла II, хранящиеся в Государственном архиве города Неаполь:

архив «Виллы судьи Караччиоло», документальное отделение т. 134;

архив «Сансеверино ди Бизогнано», документальное отделение, т. 29;

архив «Судьи ди Челламаре», документальное отделение, т. 94, док. № 15.

Завещание Карла II находится в Испании, в Центральном архиве в Семанкасе, Эстадо К, дело, 1684, № 12.

Высказывание своего мнения или расследование?

Только хронологически упорядоченное и точное описание фактов может разъяснить заговор, с помощью которого Албани, Спада и Спинола практически лишили власти Папу Иннокентия XII и в письме к королю Испании посоветовали назвать наследником француза. Это было необходимым условием, для того чтобы затем подделать завещание Карла в Испании, в котором Габсбург назначался наследником испанского престола. Таким образом подделки должны подтверждать одна другую: ненастоящим было мнение Папы, высказанное в письме, таким же фальшивым являлось завещание Карла. Идеальное преступление, в которое все верили. До сегодняшнего дня.

Все началось весной 1700 года, когда распространился слух о том, что Карл II составил завещание в пользу дома Габсбургов, то есть эрцгерцога Австрии, пятнадцатилетнего сына императора Леопольда I.

27 марта папский нунций в Мадриде пишет в Рим: «По всей вероятности, король назначит наследником принца своей крови из австрийской династии, а не француза», Иначе говоря, Карл, тогда еще в светлом уме, назначил своим наследником представителя рода Габсбургов (ср.: М. Ландау. Вена, Рим и Неаполь. История борьбы между папством и империей. Лейпциг, 1884, с. 455, примеч. 1).

Как рассказывает Мария в письмах к Атто (ср.: О. Клопп. Падения дома Стюартов, VIII. Вена, 1879, с. 496), Карл II просит кузена Леопольда выслать из Вены к нему в Мадрид своего младшего сына, пятнадцатилетнего эрцгерцога австрийского. По его приказу даже снаряжается конвойный флот, который стоит в гавани Кадица, готовый выйти в море за эрцгерцогом. Становится очевидным, что Карл собирается объявить его своим наследником. Однако на пути испанского короля встает его христианнейшее величество король Франции: едва он узнает о намерении Карла И, как тут же передает ему через своего посла, что рассматривает подобное решение нарушением мира между государствами. Людовик немедленно снаряжает флот в Тулоне, корабли которого намного превосходят по мощности корабли испанского флота и могут в любой момент выйти в море, чтобы атаковать корабль с австрийским эрцгерцогом на борту. Леопольд не решается подвергать сына риску. В ответ на это Карл II предлагает привезти юного эрцгерцога на территорию Италии, находящуюся под испанским флагом. Но Леопольд медлит: после многолетней борьбы с турками он не хочет вновь заставлять своих подданных проживать кровь, защищая империю от французов. И король Франции знает об этом. Более того, Людовик понял, что настал момент нанести решающий удар. Чтобы еще больше напугать испанцев он рассекречивает факт тайного соглашения о разделе испанской империи, которое он подписал уже почти два года назад с Голландией и Англией. В ужасе Карл II перебирается из Эскориаля назад в Мадрид. Во дворе царит паника: испанский свет боится Франции и готов принять наследником внука его христианнейшего величества, лишь бы избежать французского вторжения.

В воскресение, 6 июня, совет министров Испании решает просить Людовика XIV именем внука, которому будет предназначена эта империя (Ландау, там же).

13 июня Карл II просит Папу о помощи (ср.: Галланд. Выборы Папы Римского в 1700 году в контексте церковных и политических взаимоотношений того времени. – Исторический альманах общества гёрров, т. 3 (1882), с. 226). Одновременно Карл II пишет кузену, императору Леопольду, в Вену, сообщая ему о своем прошении к Папе. Он прилагает копию письма к Папе.

На совещании министров, состоявшемся в Вене, цель прошения о помощи описывается следующим образом: «Что касается письма короля Испании, то оно говорит, что король полностью доверяет посредничеству Папы»«(в оригинале стоит remissio ad meditationem. Ср.: Протокол совещаний Императорского совета от 6 июля 1700: Австрийский государственный архив, Протоколы тайных совещаний, совещание от 6 июля 1700. Ср. также: А. Гедеке. Политика Австрии по вопросу о наследовании испанского престола. Лейпциг, 1877, т. II, с. 188–189).

Значит, действительно письмо, содержавшее просьбу о посредничестве, было представлено на этом совещании Императорского совета 6 июля и приложено к материалам совещания. Однако в конце XIX века оно исчезло: Клопп безрезультатно пытался найти его в государственном архиве в Вене, где оно, собственно, и должно находиться (ср.: О. Клопп, цитируемое произведение, с. 504, примеч. 1).

И не только это. Наконец, после долгого ожидания, 24 июля в Риме Ламберг получает аудиенцию у Папы. По вопросу о наследовании испанского престола Его Святейшество выражается очень сдержанно: в соответствии с отчетом Ламберга, Папа сказал, что «так как не может вести переговоры с принцем Оранским [то есть английским королем Вильгельмом III, протестантом], то не сможет и прибегнуть к его посредничеству» (ср.: Ламберг. Исторический отчет переданный вашему величеству, августейшему императору Леопольду I. Вена, Национальная библиотека, с. 30). Ламберг сам напоминает Папе о том, что англичане и голландцы имеют косвенное отношение к делу, а вот главной проблемой является Франция. Папа отвечает: «Это несчастный случай. Однако что же мы можем поделать? Кто отнимает у нас сан, дарованный представителю Христа, тот не имеет уважения».

На кого здесь указывает Папа? По всей вероятности, на людей, которые находятся в его ближайшем окружении: в первую очередь это Спада, государственный секретарь, затем секретарь из Бревена Албани и камерарий Спинола из Сан-Чезарео. У них было больше возможностей для самоуправства, чем у других. Однако к этому времени письмо с якобы позицией Папы по данному вопросу уже давно было отправлено в Испанию.

Однако когда это послание дошло до Мадрида, оно явно не побудило короля Карла II изменить свое мнение. В соответствии с протоколами совещаний министров в Вене от 23 и 24 августа (Вена, Австрийский государственный архив. Протоколы тайных совещаний от 23 и 24 августа; ср. также: О. Редлих. История Австрии. 1921, т. VI, с. 503) Карл II через императорского посланника в Мадриде, Людвига Харраха, сообщил императору о своем неизменном намерении передать всю испанскую монархию дому Габсбургов. Кажется даже, что 10 сентября Карл еще раз выразил государственному совету решительное неодобрение в связи с давлением, оказываемым на него, дабы побудить назначить наследником испанской короны французского принца. Карл II, король Испании, был очень болен, в то время почти недееспособен. Однако одним из его немногих ясных представлений, без сомнения, было то, в духе которого он воспитан: империя должна быть передана Габсбургу, ибо, как он сам не раз говорил: «…только Габсбург достоин Габсбурга».

И это еще не все. Карл написал своему послу в Вене, герцогу Молесу (ср.: ф. М. Оттиери. История войн в Европе за престолонаследие в Испании. Рим, 1728, т. I, с. 391), и приказал ему уверить императора, что наследником будет Габсбург.

Всем было ясно, что испанский король, как бы болен и слаб он ни был, никогда не подписал бы завещания в пользу Франции. В такой ситуации оставалось только одно решение: такое завещание должен подписать кто-то другой. Так и случилось.

Рекорд скорости

Стоит обратить внимание также и на то, как была подготовлена позиция Папы.

3 июля испанский посол герцог Узеда, получил аудиенцию у Иннокентия XII. Это вызвало удивление, так как Узеда отправился к Папе только накануне. С собой у него было письмо, лично подписанное королем Испании и датированное 13 июня, – прошение о помощи, обращенное к Папе.

Маршал Тессе (ср.: Р. де Фралей. Мемуары. Париж, 1806, т. I, с 178) сообщает, что Узеда рассказал ему об этой аудиенции позже, в 1708 году: вначале Папе было трудно, он отказывался выражать свое мнение по поводу такой щекотливой ситуации и сдался только после того, как Узеда настоятельным образом попросил его показать ему заключение теологов и юристов (ср.: Ландау, цитируемое произведение, с. 452). Ктому времени Узеда уже переметнулся на сторону французов, однако притворялся другом Империи и Ламберга, который обнаружил это лицемерие слишком поздно (ср.: Отчет, цитируемое произведение, с. 8). Чтобы побудить Папу составить нужный ответ королю Испании, Узеда просит помочь трех людей, из ближайшего окружения Папы: кардинала Спаду, секретаря Бревена Албани и камерария Спинолу из Сан-Чезарео (ср.: Ландау, с. 453).

12 июля старый Папа сдается. И действительно, Ламберг (ср.: Отчет, там же) позже заметит, что в этот день Узеда «отсутствовал в самый важный момент и […] действовал вопреки вере, которая sanctissimum humani pectoris bonum est». 14 июля Папа официально назначает троих кардиналов членами конгрегации, поручая ей проработать их позицию (ср.: Отчет, цитируемое произведение, с. 23).

16 июля отсылается ответ Папы Карлу (ср.: Вольтер. Эпоха Людовика XIV. Лион, 1791, т. II, с. 180).

Таким образом, трем кардиналам хватило трех дней, с 14 по 16 июля, чтобы принять решение о наследовании испанского престола. Как это принято, кардиналы, решая столь большой вопрос, должны обратиться к помощи юристов, историков, экспертов или хотя бы проконсультироваться у них. Этот процесс занял бы гораздо больше дней, ведь, чтобы выслушать всех специалистов, тщательно обдумать вопрос и, наконец, составить решение, необходимы одна-две недели. Но не для Албани, Спады и Спинолы. Они решили все за какие-то сорок восемь часов: «Позиция, которая стала результатом долгого, серьезного совещания [именно так!], была принята Папой, и его ответ был надиктован кардиналом Албани секретному писарю и отослан в Мадрид срочным курьером» (Галланд, цитируемое произведение, с. 226).

В мгновение ока позиция Его Святейшества определила будущую судьбу мира. Это просто невероятно: старый больной Папа, который совсем скоро умрет, и одна из самых неэффективных бюрократий в Европе побили все рекорды скорости. Странно? Но до настоящего дня историки верили в это.

И очень немногие осторожные голоса осмелились выразить подозрение, что заключение Папы могло стать результатом чьих-то манипуляций. К этим немногим относится испанский историк Домингес Ортиз: «Нам не известен оригинал папского ответа, и мы подозреваем, что позиция трех кардиналов была подделана (в пользу французского наследника)» (А. Домингес Ортиз. Регализм и отношения между Церковью и государством в XVII веке. – История Церкви в Испании в XVII и XVIII веках, т. IV. Мадрид, 1979, с. 88–89; цитируется по: Р. Менендез Пидал. История Испании. Мадрид, 1994, т. XVIII, с. 155).

Впрочем, манипулировать ответом Папы или даже подделать его было несложно: Иннокентий XII никогда лично не подписывал документы. Интересен тот факт, что именно Албани, его преемник, вел себя совершенно по-другому, после того как был избран Папой под именем Климента XI: «Количество документов, лично составленных или исправленных Климентом XI […] на удивление очень велико. Не многие Папы так много писали, и поэтому ни об одном другом Папе не составлено так много биографий» (Л. Пастор. История Пап. Фрайбург, 1930, т XV, с. 10). Возможно, Албани опасался, чтобы какой-нибудь слишком расторопный кардинал не подделал его писем, как он сделал это со своим предшественником?

Исчезновение доказательств

Естественно, было бы просто раз и навсегда доказать, что Карл просил о посредничестве Папы, а не о его позиции, если бы сохранились прошение короля и ответ Папы. Однако, несмотря на огромное историческое значение этих писем, не сохранилось ни строчки, хотя с письма Карла первоначально были сделаны три копии и две с ответа Иннокентия XII: все они словно растворились в воздухе. Этот случай ставит под подозрение всю историю. Вот список исчезнувших документов.

Из архива секретных документов Ватикана в Риме пропали оригинал прошения Карла II и копия ответа Иннокентия XII, хотя, по мнению ватиканского архивариуса, они должны храниться именно здесь (пропажа была замечена еще в XIX веке; ср.: Галланд, цитируемое произведение, с. 228, примеч. 5).

В Испании, в Королевском центральном архиве Симанкаса, исчезли как копия прошения Карла II, так и оригинал ответа Иннокентия XII (уже в 1882 году директор испанского архива объявил о пропаже; ср.: Галланд, там же).

Как уже упоминалось, в Австрийском государственном архиве отсутствует та копия письма Карла II Папе, которую Карл отослал императору Леопольду (она считается пропавшей уже с середины XIX века: ср.: Галланд, там же, он лично проверил этот факт. Также и Клопп не нашел этого письма).

Наконец, в Париже в архиве Министерства иностранных дел больше нет двух апокрифических вариантов писем, которые были найдены и опубликованы С. Хиппо (Восхождение Бурбонов на трон Испании. Париж, 1875, т. II, с. 229). Эти два апокрифа исчезли довольно скоро после опубликования, и ни один историк, кроме Хиппо, не могут похвастаться тем, что видели их.

Таким образом, практически нет ни одной европейской столицы где бы необъяснимым образом не исчез какой-то важный документ.

Коротко об апокрифических письмах, которые опубликовал Хиппо. В Италии в 1702 году циркулировала листовка с мнимым письмом Карла II и даже с ответом Иннокентия XII, из которого следовало, что Папа посоветовал Карлу назвать наследником престола француза. Ламберг попросил объяснений у Албани, ставшего к тому времени Папой Климентом XI, так как Албани возглавлял ту знаменитую конгрегацию, обсуждавшую вопрос об Испанском наследстве.

Албани ответил, что в этих письмах «…мало правды, но очень много фальшивого… и в соответствии с истиной достаточно сказать, что ни прошение Карла II, ни ответ Иннокентия XII не были такими, как это утверждается в листовке».

Затем Папа уполномочил Ламберга напечатать и распространить его слова.

Несмотря на то что было опубликовано опровержение Папы, некоторые историки XVIII века посчитали оба апокрифических письма (возможно, за неимением чего-то лучшего) настоящими. Среди прочего данное заключение датировано 6 июля, а не 16, когда оно было отправлено. Впоследствии, при воссоздании хронологии событий, это привело к длинному ряду ошибок, которые еще и сегодня можно встретить во многих учебниках и книгах по истории.

Папа Албани и Атто Мелани

Вновь избранный Папа сразу же выразил признательность Атто: уже через два месяца после его избрания на папский престол, он поручил кардиналу Паолуччи, своему статс-секретарю, написать письмо апостольскому нунцию во Франции, монсиньору Гуалтиери, с выражениями благодарности аббату Мелани и обещаниями вознаградить его за оказанные услуги (Флоренция, Библиотека Маручеллиана, манускрипты Мелани, 3, с. 280).

В государственном архиве Флоренции (Фонд князя Медичи, ч. 4807) содержится множество свидетельств постоянного внимания, с которым аббат Мелани в месяцы перед поездкой в Рим на виллу Спада следил за состоянием здоровья Папы и действиями кардиналов в связи с предстоящим конклавом. 4 и 8 января 1700 года он пишет Гонди, секретарю великого герцога Тосканы, что Людовик XIV приказал всем французским кардиналам отправиться 20 января в Рим на конклав. 25-го того же месяца Мелани сообщает, что многие кардиналы в связи с сообщением о том, что здоровье Папы «существенно улучшается», больше не отъезжают в Рим; другие французские кардиналы, наоборот, отправились в поездку еще до поступления этой новости.

Кроме того, Аттоуже несколько месяцев в деталях был информирован о том, что старый Папа Иннокентий XII фактически был лишен власти кардиналами из ближайшего окружения, хотя аббат и отрицал подобные слухи в письмах к мадам коннетабль. В письме от I февраля 1700 года он пишет Гонди следующее:

«Хотя господа кардиналы в папском дворце и попытались скрыть правду, известно, что его [Папы Иннокентия XII] душевное состояние крайне переменчиво, и тот факт, что разные прелаты выполняют задачи Папы, объясняется Вашими собственными махинациями, чтобы мир думал, будто Его Святейшество еще в состоянии действовать».

Конечно, все другое тоже правда…

Мария и Людовик

Нет никаких сомнений в том, что Мария действовала в Испании как шпионка Франции. И нет никаких сомнений в том, что она до последнего своего дня находилась в секретной переписке с Людовиком XIV. Их связным был Атто Мелани. Найденные авторами документы, откуда приведены цитаты, подтверждают это.

Атто Мелани был действительно близким другом Марии Манчини и поклонником ее знаменитых сестер. Одна из них, Ортензия пишет в своих мемуарах (Мемуары Ортензии и Марии Манчини. Из-во «Доскот, Меркуреде Франс». Париж, 1965, с. 33): «итальянский евнух, музыкант господина кардинала и человек тонкого ума», был очень внимателен «как к моим сестрам, так и ко мне». Она добавляет: «…евнух, ее [Марии Манчини] доверенный, сделал все, чтобы стать мне полезным; (…) Этот человек еще с того времени, как он был поверенным моей сестры [снова Марии], имел чрезвычайно свободный доступ к королю» (цитируется по: Р. Л. Вивер. Материалы биографии братьев Мелани. – Обозрение итальянского музыковедения, т. XII (1977), с. 252).

Письма Марии к Атто, в которых мадам коннетабль через аббата Мелани обращалась к «королю-солнце», называя его именами Сильвио и Лидио, действительно существуют. Они были обнаружены авторами в Париже вместе с отчетами по поводу предстоящей войны за Испанское наследство, которые Мария отсылала из Испании Атто. Эти подробные отчеты свидетельствуют о деятельности Марии как шпионки. Ее французским контактом всегда был Атто, в свою очередь, он докладывал министру Людовика, показывая ему отчеты своей подруги, объясняя и комментируя их (письма Марии и соответствующие письма Атто находятся в С. P. Rome Suppl. 10 – Письма аббата Мелани, с. 120, 185, 187, 206, 222, 259, 281, 282, 285).

И хотя Мария выполняла весьма опасное задание, она не переставала думать о Людовике. Например, она пишет Атто 9 августа 1701 года из Толедо, признаваясь ему, что думала, когда следила за Филиппом V: «Я всегда чувствую себя глубоко растроганной, когда вижу его, он напоминает мне своего дедушку, когда тот был в его возрасте».

До сегодняшнего дня никто не знал об этой переписке между Атто Мелани и Марией Манчини, длившейся сорок лет, и тем более о засекреченных намеках на Людовика XIV, которые эти письма содержат.

Поэтому сегодня ни в одной из всего множества подробных биографий Марии Манчини с достаточным документальным подтверждением, от Л. Пери (Первая римская принцесса в XVII веке. Париж, 1896) до С. Дулона (Мария Манчини. Париж, 1980), нет упоминания о ее настоящей, решающей роли в жизни французского короля.

До недавнего времени не было известно также обнаруженное авторами в Библиотеке Маручеллианы во Флоренции прощальное письмо (Манускрипты Мелани, 9, с. 157–158), которое Мария написала королю, а Атто Мелани тайно передал ему, как он и рассказывает в четвертый вечер. На самом деле Атто не просто взглянул на это письмо – прежде чем передать его королю, он сделал с него копию. И это настоящее чудо, ибо эта копия – единственное письмо, сохранившееся от всей любовной переписки между Марией Манчини и Людовиком XIV. Это, написанное на французском письмо, которое Атто скопировал и хранил среди своей собственной корреспонденции, из осторожности не указав даты, отправителя и получателя, он подписал простым и многозначным «Lettre tendre». И даже испанская инфанта Мария Терезия, будущая невеста короля, скрыта под псевдонимом Элеонор.

«Я прощаюсь с Вами, мой сударь, и я пишу Вам из того же дворца, где мы оба сейчас находимся и откуда скоро уедем. Пути нам предстоят абсолютно разные: Вы собираетесь принести радость Франции и вселить любовь в сердца всех Ваших подданных; Вы собираетесь надеть обручальное кольцо королеве, а затем подарить ей и самого себя. Ах, сударь! Разве Вы могли когда-нибудь представить, что мне придется однажды присутствовать на столь печальном спектакле? Отдавая Элеонор свою руку, Вы наносите по моей жизни последний удар. Ах, Господи, смогу ли я найти в себе силы жить дальше? И видеть Вас в объятиях другой? Вы можете сказать мне, что я сама привела Вас к этой печальной свадьбе. Но, сударь, разве Вы не знаете, что я всегда неукоснительно делаю то, что требует моя честь? Однако при этом я страдала не меньше. Я могу сказать, что возвращаю Вас Вашей свободе, Вашему отечеству, Вашему народу и, как это ни жестоко, дарю Вам невесту. Я не требовала этой чести: возможно, я хотела бы, чтобы она никому не была предназначена. Я никогда не строила иллюзий, и все же мои фантазии были довольно смелые. Сотни раз мне хотелось видеть Вас простым рыцарем. В таком случае я могла бы сделать для Вас гораздо больше, чем Вы в той роли, в которой сейчас находитесь. Горе мне, какая мысль! Она до сих пор ласкает мое воображение, а в остальных мыслях я не нахожу ничего, кроме ужаса и отчаяния. Буду ли я еще жива, когда Вы станете праздновать церемонию своего бракосочетания, и если буду, то только для того, чтобы провести остаток жизни в каком-нибудь уединенном простом месте. Ужасные, острые железные иглы вонзились между Вами и мной. Моя рука дрожит от слез, от рыданий. Мой разум мутнеет – я больше не могу писать. Я не знаю, что сказать. До свидания, мой господин, та недолгая жизнь, которая мне осталась, будет наполнена одними воспоминаниями. Ах, милые воспоминания! Что же сделали Вы со мной, а я – с Вами? Я теряю рассудок. Прощайте, мой сударь, в последний раз прощайте».

Множество признаков дают основание полагать, что «король-солнце» и в последние годы жизни очень часто думал о своей первой любви. Достаточно привести некоторые примеры. Однажды он поручил Филидору, своему придворному музыканту, составить перечень всех произведений, которые тот исполнял за все время правления Людовика. Филидор признался, что не в состоянии вспомнить арию Пана из «Ballet des Plaisirs». И «король-солнце» тут же напел ему нужные строки по памяти. «Он все еще помнит арию, под которую танцевал в Лувре шестьдесят лет назад, вероятнее всего, он по привычке насвистывал ее все лето, сопровождая свою любимую Марию во время прогулок по террасе Тюильри или дальше в сады Ренарда» (Комбескот. Девочки Мазарини. Париж, 1999, с. 402).

В 1702 году арестуют и бросают в Бастилию по подозрению в шпионаже человека, выдающего себя за монаха-капуцина. Его тюремщик, лейтенант де Аргенсон, находит у него письма, даже с локонами его многочисленных возлюбленных, среди которых есть письма дам высокого положения. Всплывает имя Марии. Действительно, она не устояла перед соблазном такого приключения и имела с ним связь, да, и даже представила его новому королю Испании, Филиппу V.

Эти сведения попадают к «королю-солнце». Узнав, что его старая любовь была возлюбленной капуцина, он приказывает провести тщательное расследование (поэтому лжекапуцин и находился все время в тюрьме). Мария, которая в это время пребывает в Авиньоне, реаги рует очень нервно, когда узнает, что произошло: ведь ее могут обвинить в шпионаже против французов. Однако в первую очередь дрожащим от волнения голосом она спрашивает, узнал ли король о ее отношениях с этим подозрительным авантюристом. Даже перед лицом намного более серьезной угрозы Мария прежде всего тревожится о том чтобы Людовик не узнал о ее связи с другим мужчиной.

В 1705 году после сорокалетнего отсутствия Мария возвращается в Париж. Герцогде Хакоурт передает ей приглашение короля в Версаль и предложение финансовой поддержки. Она отказывается и от первого, и от второго. Она слишком предусмотрительна чтобы сдаться и показать возлюбленному свое лицо, на котором время уже оставило свои следы. Они никогда больше не встретятся и не увидят друг друга.

Мария захотела быть похороненной в том месте, где ее найдет смерть. Так и произошло: она умерла 8 мая 1715 года в Пизе, где ее застала неожиданная болезнь. Согласно ее воле, надпись на надгробии звучит так: «Pulvis et cinis», что значит: пыль и пепел. Вы и сегодня сможете увидеть это надгробие перед главным алтарем церкви Святого Сепольхро.

Прошел ровно месяц, пока новость о смерти Марии дошла до Рима, где живут ее дети, а оттуда достигла Парижа. Возможно, это совпадение, но когда Людовик XIV узнал эту новость, он тут же заболел. Через несколько дней король покинул Версаль и отправился в резиденцию Марли. На Троицу распространилась печальная новость: личный врач короля Марешаль проинформировал Ментенон, что дни короля сочтены. Его супруга, нервничая, приказала врачу молчать. Однако Людовик таял на глазах, пока в августе стало уже бесполезно отрицать, что у короля гангрена. 1 сентября Людовик XIV умер.

Если бы аббат Мелани не скончался за год до этого, он наверняка заметил бы взволнованно: «Людовику и Марии не разрешили жить вместе, но им удалось вместе умереть».

Книга «Верный пастух» Баттисты Гварини, которую читали Людовик и Мария и строки из которой они цитируют в своих письмах, была очень популярна в прошлые века. После первого представления при дворе в Ферраре в 1598 году эта пастораль до конца XVIII века ставилась по всей Европе. В королевском дворце висело немало гобеленов со сценами из пасторали Гварини, среди них гобелены Франсуа де ла Планше, он же ван дер Планкен, о котором упоминает Атто.

Также и слова благодарности, которые Мария адресовала Фуке в саду «Корабля», подлинны. Письмо, упомянутое Атто Мелани, содержит именно эти слова и хранится в Париже (Национальная библиотека, Ms. Baluze 150, с. 237; ср. также: С. Дулон, цитируемое произведение, с. 101).

Описание внешности Марии Манчини при ее первом появлении на «Корабле» также аутентично (см. описание анонимного современника в последнем письме томика «Мемуары мадам S. P. M. M. Колонны, мадам коннетабль государства Неаполя». Кельн, 1678). Да и все рассказы и анекдоты о возлюбленных «короля-солнце» соответствуют фактам (см. множество мемуаров того времени и чрезвычайно хорошо документированную книгу Симоне Бертье «Женщины „короля-солнце“». Париж, 1998).

Все отчеты Марии о Карле II и испанском дворе подтверждены историческими фактами (Людвиг Пфандль. Карл II – конец испанского могущества. Мюнхен, 1940).

Предсказание Солона, которое Мария Манчини цитирует в письмах к Атто («Кое-кому божество уже показало, что такое счастье, но лишь для того, чтобы впоследствии полностью уничтожить его») исполнилось: в период между 1711 и 1712 годами умирают почти все наследники его христианнейшего величества короля. Гранд Дофин, отец дофина и сын его величества, умирает в 1711 году. На следующий год наступает очередь Марии Аделаиды Бургундской, жены дофина Франции, внука его величества, матери двух детей. Они последние наследники престола. Едва достигнув двадцати шести лет, Мария Аделаида умирает от кори 12 февраля 1712 года. Ее муж, дофин, также заболевает корью и умирает через шесть дней после жены. Затем и дети: сначала маленький Луис, герцог Бретанский, милый мальчик пяти лет, умирает 8 марта от чрезмерного кровопускания. Потом заболевает младший брат, но выздоравливает. Ему всего два года, его еще не отняли от груди, и он только начинает говорить.

Судьба мстит. Его христианнейшее величество король дрожит: он стар, и мысль умереть без наследников ему невыносима. Поэтому он обращается к герцогу Анжуйскому, который стал королем Испании под именем Филиппа V. В конце концов, он внук Людовика и обязан ему тем, что получил корону. Но Филипп с презрением отклоняет предложение своего дедушки стать его преемником ему больше по душе оставаться королем на своей новой родине в Мадриде.

Потрясенный смертью членов своей семьи, этим ужасным ударом судьбы, христианнейший король оказывается в конце концов в таком же положении, что и король Испании Карл II двенадцать лет назад. Во главе могущественнейшей империи Европы, но без наследников. В вопросе продолжения рода и сохранения империи он не может рассчитывать на двухлетнего правнука, которому грозит еще бог знает сколько болезней.

Однако Людовику повезло, пусть хоть и после смерти: малыш выжил и взошел на трон как Людовик XV. Однако род французских Бурбонов сегодня вымер (и только Орлеанские еще претендуют на династическое наследство). Династия же испанских Бурбонов, начавшаяся с француза Филиппа V, наоборот, очень плодовитая и многочисленная (у Хуана Карлоса есть несколько братьев и сыновей).

Сбылось также и последнее пророчество Капитор: с помощью поддельного завещания Карла II Людовик XIV лишил законных наследников испанской короны. Но он не предвидел, что испанская корона в силу того же завещания лишит Францию ее наследника.

29 июля 1714 года случилось то, чего всегда боялся аббат Мелани: Людовик XIV издал приказ, которым позволяется претендовать на французский престол и внебрачным детям. С этого момента, как и говорит Атто, стать королем может не только тот, кто рожден королевой, но и любой, действительно любой. И любой из народа может задаться вопросом: а почему не я? Для решения этой проблемы однажды будет сооружена гильотина.

Атто и Мария

Аббат Мелани был действительно влюблен в Марию Манчини, даже когда состарился, он любил ее до самой своей смерти. Находясь в постоянной переписке с Марией, он не имел возможности когда-либо увидеться с ней. Они часто посылали друг другу дорогие подарки (как, например, безоаровый камень и коробочку в форме ракушки из золота и серебра), а Мария несколько раз была гостьей в поместье Атто в Пистое; она даже посещала его родственников.

Этот факт был до сих пор неизвестен, пока авторы романа не узнали о нем в Библиотеке Маручеллиана во Флоренции: не так давно министерство культуры передало библиотеке девять томов корреспонденции Атто. Во всех многочисленных биографиях Марии Манчини не было указано, где именно она провела последние годы жизни. И письма Атто Мелани открыли, что мадам коннетабль надолго останавливалась во дворце Атто в Пистое и летом в его резиденции за городом.

Эту любовь длиною в жизнь подтверждают многочисленные письма Атто к своему брату Джаконито, а позднее к его сыну Луиджи, продолжившему род Мелани.

Даже в последнем письме, которое старый кастрат написал своим родственникам 27 ноября 1713 года, почти за месяц до смерти, он не смог удержаться от вздохов по поводу своей неугасаемой любви к Марии (Библиотека Маручеллиана. Манускрипты Мелани, т. 3, с. 423–424):

«Когда я читал Ваше письмо от 4-го числа этого месяца, мне показалось, что я сплю, так как я услышал, что синьора коннетабль все еще пребывает в Пистое…»

«Мне показалось, что я сплю…» – трогательные и неожиданные слова в устах почти девяностолетнего старика. Затем Мелани охватывает беспокойство: его любимая чего доброго может заскучать во дворце:

«/…/ я не знаю, какое развлечение можно было бы предложить ей, разве только разрешить посещение дам /женщин дома Мелани/, чтобы они вместе смогли сыграть партию в ломбер».

Вот уже несколько дней Мария скитается по Италии, в основном в Тоскане, где она часто останавливается в доме Атто, которого «король-солнце» удерживает рядом с собой во Франции, каждый раз отклоняя просьбы старого аббата разрешить вернуться на какое-то время в Пистою. Атто больше не может выдерживать эту боль, его охватывает непреодолимое желание увидеть мадам коннетабль. Несмотря на слабость, он решает отправиться зимой в Версаль, чтобы лично направить свою просьбу королю:

«Молитесь Богу, чтобы я мог поехать в Версаль в следующем месяце, апреле, так как я во что бы то ни стало хочу просить короля о временном увольнении на два года».

Однако судьба распорядилась иначе, и Атто не пережил зиму. Он умер в своем доме в Париже в первые часы 4 января 1714 года.

За два года до этого мы находим ссылку в письме от 27 июня 1712 года (Библиотека Маручеллиана. Манускрипты Мелани, т. 3, с. 407–408) на пребывание Марии в доме Атто, в поместье Кастель Нуово под Пистоей.

И снова старый аббат не может скрыть волнения, которое вызвало в нем эта новость. Он сообщает, что вышлет в подарок своей подруге дорогой пеньюар:

«Я был чрезвычайно взволнован, когда услышал, что синьора коннетабль соблаговолила вернуться в Пистою, и я надеюсь, что в сильную жару она сможет наслаждаться свежим воздухом Кастель Нуово. Жара в этих местах бывает такая, что превышает даже 33 градуса по термометру… При первой же возможности я вышлю синьоре коннетабль утренний пеньюар из обычной тафты, который мне передала синьора герцогиня Неверская…»

Тем временем мадам коннетабль, кажется, чувствовала себя у внуков Атто как у себя дома: в письме от 3 мая 1712 года великий герцог Тосканы Косимо III пишет Мелани, что она нанесла визит новорожденному внучатому племяннику аббата (Государственный архив Флоренции, дело 4813а).

«Могу сказать Вам, что синьора коннетабль, которая находится в этом городе [во Флоренции! очень хвалила мне Ваш прекрасный дом и виллу в Пистое, однако еще больше прекрасного племянника, которого Бог подарил Вашему высокоблагородию, написав мне, что выглядит он, словно маленький Иисус на картине Люкка».

В той же корреспонденции(Библиотека Маручеллиана. Манускрипты Мелани, т. 3, с. 148–149, 156–157, 192–193) возникают и безоаровый камень от отравления, и коробочка для пилюль в форме ракушки из золота и серебра – оба подарка Марии, которые Атто носил с собой на вилле Спада.

«Париж, 27 декабря 1694 года

Мадам Колонна подарила мне прекрасный восточный безоаровый камень, защищающий от оспы, которая в последние месяцы появилась в этих местах».

«Париж, 14 февраля 1695 года

Мадам Колонна прислала мне камень, такой же, который был подарен королеве-матери, по величине он почти как куриное яйцо, и он бесценен, так как это настоящий восточный камень, и все нунции, которые вернулись из Испании, пытаются приобрести себе похожий, ведь здесь он очень ценится против плохой лихорадки, поскольку он вызывает потение, а также как средство против ядов. Этот камень находится в чреве животного, как я прочитал в одном отчете о его полезных свойствах».

«Париж, 14 января 1696 года

/…/ Пастилки цукатов из померанцевых и лимонных. Марчезе Сальвиати дал мне несколько таких же в те дни, и я сохраняю их в маленькой ракушке из золота и серебра, привезенной из заморских колоний; красивой и в высшей степени элегантной, которую мне прислала мадам коннетабль».

Они никогда больше не увиделись, но вели себя словно старая пара с хорошо налаженными отношениями. Красивую прогулочную трость большой цены, пишет гордый Атто 11 февраля 1697 года, ему «подарила мадам коннетабль, которая заплатила за нее восемьдесят франков». Он доверял ей, как никому другому: когда Мария рекомендовала ему определенные лекарства, аббат настолько в них верил, что отвергал рекомендуемое племянниками (7 декабря 1711 года).

Капитор, картина с попугаем, Виргилио Спада

Бастард действительно приезжал с визитом в Париж в марте 1659 года и привез с собой сумасшедшую Капитор. И это правда, что отношение Мазарини к Людовику с Марией после этого сразу же кардинально изменилось и никто не понимал почему.

Песня, которую Атто пел с Капитор перед Мазарини, называлась «Passacalli della vita». Автор ее неизвестен, впервые она была опубликована в 1677 году в Милане в книжке «Канцонетты о духовном и морали».

Натюрморт с глобусом и попугаем фламандского художника Питера Беля, изображающий три подарка Капитор, находится в Вене, в картинной галерее Академии изобразительных искусств (инвентарный номер 757). Бель переехал в Париж незадолго до приезда Капитор и не удивился, что ему разрешили нарисовать подарки, предназначенные для Мазарини. Описание в романе изображения Посейдона и Амфитриты, со странно переплетенными ногами, так, что непонятно кому какая нога принадлежит, точно соответствует оригиналу. Другая картина с изображением трех подарков Капитор (в соответствии с рассказом Атто, ее заказал Бастард, прежде чем отдать подарки) принадлежит кисти Яна Давидсзоона де Хеема, раньше находилась в коллекции Кестера, а сегодня выставлена в Доме искусств в Цюрихе. Интересно, что на этой второй картине отчетливо видны небесный глобус и кубок с ножкой в виде центавра, но самый важный предмет – золотая чаша – полускрыта занавеской, так что видны лишь тритоны, везущие колесницу с Посейдоном и Амфитритой, а сами боги спрятаны. Возможно, кто-то хотел скрыть тайну тетракиона от любопытных глаз?

Личности

Приватные отношения между Эльпидио Бенедетти и аббатом Мелани в романе также имеют прямые подтверждения. Бенедетти действительно отправился во Францию, как и рассказывал Атто, чтобы посмотреть на Вок-ле-Виконт, замок Никола Фуке. В своем завещании Бенедетти передает аббату «четыре большие картины в форме эллипсов с морскими пейзажами, в резных рамах из орехового дерева и золота, и две другие, круглые, одна с Галатеей и другая с Европой, обе картины с позолоченных рамах, кроме того, маленькую картину с воображаемой коронацией нынешнего короля Франции, когда он был мальчиком, по эскизу Романелли, как и обе вышеназванные. А также маленький шкаф, инкрустированный полудрагоценными камнями […] я прошу принять в знак памяти обо мне за то множество ценных услуг, которые он оказал мне во время моего долгого пребывания в Париже» (Государственный архив Рима. Тринадцатый капитолийский нотариус, офф. 30, нотариус Томас Октавианус, т. 305, с. 479v).

Казалось, Бенедетти был тесно связан со всей семьей Мелани так как в завещании он упомянул также еще двух братьев Атто Филиппе» он оставил «два маленьких вида с умершим Салвуччи, в черной и золотой рамках с арабесками». Алессандро Мела отошли предметы, судя по которым они часто предавались вместе маленьким радостям жизни: кроме «четырех головок ангелов прекрасной работы», тот получил ценные приборы для охлажде ния вина и «стаканы и чашки для шоколада».

Атто и Бюва в действительности были друзьями и коллегами. Бюва подтверждает в своих мемуарах, что Атто пытался уговорить его начальника повысить ему скудное жалованье. Однако попытка не удалась, как мы и узнаем из жалобных замечаний Бюва (Дневник мемуаров Жана Бюва. – Обзор библиотек, октябрь – декабрь 1900, с. 235–236).

Кроме того, в Парижской национальной библиотеке (Mss. Fr. п. а. 11220 – 11222) хранится коллекция «Новости, собранные вручную» периода 1700–1721 гг.: здесь речь идет о внутренних и зарубежных политических новостях, которые записывал Атто и другие 1714 года. Насколько можно судить по каталогу библиотеки, писал большей частью Бюва.

Жан Бюва является главным действующим лицом романа Александра Дюма «Шевалье де Арменталь».

Сфасчиамонти также является персонажем из настоящей жизни. Римский писарь мемориала XVIII века Франческо Валезио (Diario di Roma». Милан, 1977, т. 11(1702–1703), с. 272–273) упоминает этого сбира через два года после описанных в романе событий, б сентября 1702 года, в связи с одной полицейской акцией. Акция не была проведена: охрана графа Ламберга обратила Сфасчиамонти и другого сбира в бегство: в том квартале Ламберг обладал правом налагать запрет для полиции. Стреляя в Сфасчиамонти, Атто попал старому хранителю законов в ягодицу, в какой-то нерв, так что после этого Сфасчиамонти хромал.

Реформа папской полиции, о которой говорили двое прелатов (их разговор подслушал главный герой сначала при подаче шоколада, а потом и во время игры в жмурки), была действительно начата еще во времена Иннокентия XI, но, как и многие другие рациональные реформы, она никогда не была реализована.

Кьяварино (Джузеппе Перти) – историческая фигура. Его короткая, но активная жизнь заканчивается 8 июля 1701 года в 14 часов: он был обвинен во множестве краж и убийств и повешен. Взойдя на эшафот, он просил стоящий вокруг народ принести молитву святой Регине за его душу. Ему было всего двадцать два года.

«Летучий голландец», Джованни Энрико Альбикастро, был очень популярен в Италии под итальянским именем, хотя на самом деле его зовут Йоханн Хайнрих фон Вайсенбург. Неоднозначная личность скрипача, композитора и солдата была подробно изучена профессором Рудольфом Рашем из Утрехтского университета, но большая часть его биографии остается в тени. Он жил приблизительно между 1660 и 1730 гг., был родом из Баварии (чем, возможно, и объясняется его отличное знание произведения Себастьяна Бранта), потом приехал в Голландию и принимал участие в войне за Испанское наследство, как он сам сообщает в конце романа. Альбикастро оставил после себя много музыкальных произведений: три сонаты для струнных инструментов, сонаты для скрипки, концерты и кантаты.

Первое издание книги Себастьяна Бранта «Корабль дураков», иллюстрированное гравюрами на дереве Альбрехта Дюрера, появилось в 1494 году и вот уже много веков считается одной из самых успешных немецкоязычных книг. Первый и единственный итальянский перевод, который использовали авторы, принадлежит Ф. Саба Сарди (La Nave dei Folli. Милан, 1984–2002).

Весь персонал дома Спады (дон Паскатио, дон Тибальдутио, повар и др.). с полными именами и фамилиями, указан в соответствии с архивом семьи (Фонд Спады – Вералли в Государственном архиве в Риме).

Атто рассказывает, что кардинал Спада всегда был осторожен и старался не создавать себе врагов. Эта психологическая характеристика – совсем не выдумка. Она подтверждается многочисленным письмами Спады к своим родственникам в Фонде Спады – Вералл.

Рука Ammo, женщины из Оксера и тайны конклавов

Атто говорит правду, когда рассказывает, что его ранили в руку в Париже еще одиннадцать лет назад, а именно в 1689 году. В Государственном архиве во Флоренции (Князь Медичи, ч. 4802) среди других писем Атто хранится одно к Гонди, секретарю князя Косимо III де Медичи, написанное 12 сентября 1689 года:

«Хотя мой карантин и заканчивается через шесть дней, я все же остаюсь нетрудоспособным из-за своей руки и плеча. Без постоянных визитов я бы умер от меланхолии и отчаяния так как, не будь этого несчастья, я отправился бы в Рим вместе с герцогом Шолне. Но на все воля Божья; и если только со мной в этом несчастливом году не приключится больше ничего, у меня будет возможность поблагодарить С. Д. М.»

То, что его тогда ранило в правую руку, подтверждается также тем обстоятельством, что предыдущие письма были написаны не его рукой.

Эпизод с процессией придворного кортежа через Оксер, о котором Атто рассказывает в шестой день, действительно имел место. Его описание находится в одном из писем Мелани к Гонди (Государственный архив Флоренции. Князь Медичи, ч. 4802) от 5 июля 1683 года:

«Придворные никак не могут дождаться того, чтобы снова вернуться в Версаль, ибо все очень пострадали в этой поездке: де Лувуа испытывал сильные боли в животе, но после трех кровопусканий ему стало легче. Это значит, что и король похудел и все дамы пострадали от солнца. Сообщают, что при проходе через Оксер, который славится красивыми женщинами, собралось много народа, чтобы поглазеть на королевских персон и дам, сидевших в карете с королевой, Щ все они высунули головы из кареты, чтобы в свою очередь посмотреть на людей, столпившихся на улицах и выглядывающих из окон (именно так!), и тогда народ Оксера начал кричать: «À qu'elle son laide, et qu 'elle son laide», отчего король громко рассмеялся и потом обсуждал это целый день».

Трактат, который Атто написал для «короля-солнце» и который был украден черретанами, существует на самом деле. Авторы обнаружили его в одном из парижских архивов и собираются вскоре опубликовать. Он имеет такое название: «Mémoires secrets contenant les événements plus notables des quatre derniers conclaves, avec plésieurs remarques sur la cour de Rome» (Библиотека Сената, рукопись 221). Трактат представляет собой занимательную книгу, полную анекдотов и заметок о римском дворе и рассуждений об искусстве влиять на выборы папы, так чтобы победу одержал именно тот кандидат, который наиболее выгоден Франции и его христианнейшему величеству королю.

Встречи Албани, Спады и Спинолы на вилле Toppe, которая сейчас называется виллой Абамелек и является резиденцией посла России, происходили на самом деле (ср.: Римский дневник Валезио, т. I, с. 26).

Черретаны, пилигримы, повивальные бабки

Протоколы допроса черретанов, которых несколько необычными методами допрашивает Сфасчиамонти, являются подлинными: два исследователя, которым посчастливилось их обнаружить, опубликовали эти протоколы (допроса Рыжего см.: А. Массони. Нищие-попрошайки в Лондоне в XIX веке и в Риме в XVI веке. – Ревизия по-итальянски. Рим, 1882, с. 20; оба допроса см.: М. Лёппельман. Il dilettevole esamine de' Guidoni, Furîanti о Calchi, altramente detti Guitti, nelle carceri di Ponte Sisto di Roma nel 1598. Con la cognitione délia lingua furbesca о zerga comune a tutti loro. Доклад об итальянском воровском жаргоне в XVI в. – Римские исследования, т. XXXIV (1913), с. 653–664).

Первый протокол, согласно Массони, находился в Секретном архиве Ватикана, где его, однако, невозможно найти, потому что составитель забыл внести в реестр. Еще одна копия обоих протоколов была в Королевской библиотеке Берлина, по крайне мере, до того момента, когда бомбардировки союзников не сравняли город с землей.

Воровской жаргон (арго) имеет глубокие корни во всех европейских языках. Даже примитивный «трейш» (когда между каждым слогом вставляется «тре», в результате чего получается, к примеру, слово «трелютренгер» (треобтремантретик), которое главный герой слышал, перед тем как упасть на телегу с навозом)до сих пор широко используется в Риме продавцами на большом рынке Порта Портезе, когда они не хотят, чтобы покупатели понимали их. Анонимный словарь этого жаргона, с которым сверяется Бюва, называется «Modo nuovo d'intendere la lingua zerga» (Феррара, 1545).

Речь главного майориста черретанов была записана и в настоящее время находится в Библиотеке Амброзиана в Милане (манускрипт A13inf., приписываемый Джакопо Бонфадио).

Как ни странно, происхождение черретанов и их связь с церковными иерархами и по сей день – тайна покрытая мраком. Как рассказывает дон Тибальдутио главному персонажу, в конце XVIII века черретаны имели официальное разрешение просить милостыню в пользу лечебницы ордена Беато Антонио в Черрето. Один из церковных органов власти выдает охранную грамоту, которая свидетельствует о терпимом отношении к черретанам. Если бы эта информация соответствовала действительности, то в статуте города Черрето за 1380 год должны были бы находиться какие-то указания на сей счет, но он, к сожалению, был утерян. Имеется одна копия XVI века, но в ней, как сообщает дон Тибальдутио, та часть, которая касается разрешения просить милостыню в пользу лечебницы в Черрето, кем-то вырвана. В городском архиве города Черрето можно и сейчас в этом убедиться.

Все традиции и церемонии черретанов и других групп бродяг, описанные в этом романе, тоже до мелочей являются подлинными. О братстве святой Елизаветы можно прочитать в труде «История бродяг и бродяжничества, а также нищих-попрошаек и попрошайничества» (Нью-Джерси, 1972).

О трюке с камфарой, который используют Угонио и его дружки, чтобы напугать непрошеных гостей, и о теории корпускул, с помощью которой Атто пытается объяснить видения на «Корабле», можно прочитать в книге М. Л. Л. де Валлемонта «Оккультная физика» (Париж, 1693). Авторы, разумеется, признают, что до сих пор еще никто не набрался смелости проверить эти эксперименты с камфарой на практике.

В своем рассказе о родовспоможении и педиатрии Клоридия демонстрирует глубокое знание известного трактата «Смерть», написанного Скипионе Меркури (Вена, 1676), в нем же содержится легенда о Герионе, испанском короле с тремя головами. Все описанные случаи рождения уродцев, таких как тетракион, можно прочесть в книге У. Альдрованди «Monstrorum historia cum paralipomenis historiae omnium animalium» (Болонья, 1642) и в труде А. Паре «Два тома по хирургии» (Париджи, 1573).

Тайна «Корабля»

Читатель вряд ли будет спрашивать, существовал ли на самом деле «Корабль». Руины виллы «Бенедетта» (так ее назвал строитель) и по сей день можно увидеть на холме Джианиколо, недалеко от ворот Сан-Панкрацио. Общий вид виллы, включая изречения, написанные на ее стенах и кривые зеркала, в которых Атто и его друг увидели тетракион (или им показалось, что они его увидели), соответствует историческим свидетельствам и приведен в книге Бенедетти (опубликованной в 1677 году под псевдонимом М. Майер) «Вилла «Бенедетта», описанная Маттео Майером, Маскарди». Все остальные подробности, которые касаются «Корабля» и Бенедетти, могут быть проверены по тщательно документированной работе Карлы Беноччи «Вилла Васчелло» (Рим, 2003).

Бенедетти и на самом деле оставил виллу, как рассказывает Атто, в наследство Филиппу Джулиано Манчини, герцогу Невера брату Марии и племяннику Мазарини, но никогда не жил там, да и вообще ее ни разу не видел, потому что больше не вернулся в Рим. Жил ли там кто-то или нет в 1700 году, неизвестно – «Лета душ», церковные книги общины Сант-Анжело алле Форначи, именно за годы, относящиеся к «Кораблю», не сохранились.

В истории этого здания (см. интервью с Карлой Беноччи; Хирам № 3, 2007) снова наблюдались «аномалии» и «невероятные странные вещи». Кроме того, очертания виллы в виде корабля – христианский символ, к тому же нос строения Бенедетти направлен на Ватикан. Изобилие многозначительных намеков на французский королевский двор «действует скорее как маскировка, под которой скрывается глубочайшее этическое мировоззрение». Кривые зеркала в домике на террасе «должны показать, что есть осязаемая конкретная реальность чего-то обманчивого, за чем скрывается совсем иная действительность».

Девизы и изречения, которые внимательно читают Атто и его молодой друг, взяты из различных текстов: одним из самых значительных является «Великий князь, или Облигации князя» (Рим, 1661), итальянское издание этой работы Арманда де Бурбона, князя Конти, которое Бенедетти перевел собственноручно и опубликовал в Риме. В этом труде подчеркивается, что каждое действие князей должно иметь религиозное основание, а сами они обязаны придерживаться божественных и христианских добродетелей кардиналов.

Это очень оригинальная постройка, оплот моральных ценностей – такое впечатление производил «Корабль» в течение всего XVIII века на многочисленных гостей, приезжающих в Рим. Вилла числилась среди самых больших достопримечательностей Рима, которые осматривались туристами, и гиды рекламировали ее как настоящую жемчужину, имеющую такое же значение, как роскошные виллы патрициев.

Но все заканчивается. В июне 1849 года во время обороны римской республики на «Корабле» располагался Джузеппе Гарибальди со своим войском, а прямо напротив него, в Касино Корсини на Четырех Ветрах, размещалась база французской милиции, которая пришла, чтобы занять Рим и вернуть его Папе. На вилле Бенедетти, кроме самого Гарибальди, были известные люди итальянского Рисорджименто:^[89] Биксио, Мадзини, Саффи и другие. Среди них находился также двадцатитрехлетний Гоффредо Мамели, автор национального гимна будущей объединенной Италии, умерший в объятиях известной патриотически настроенной княгини Бедджиоиозо. Двадцать семь дней стреляли пушки, и вся местность вокруг холма Джианиколо была опустошена, включая виллы Toppe и Спада; «Корабль» был почти полностью уничтожен.

Со временем все виллы были отстроены заново или им вернули их прежний вид, и ни одна из них не пустует. Удивительно, что только «Корабль» брошен на произвол судьбы.

Сохранился первый этаж, а также полукруглая выступающая восточная часть здания – до третьего этажа. Устремленные в небо руины виллы Бенедетти видны за много километров. Блестят на солнце остатки разноцветных фресок и настенных украшений. Руины «Корабля» сразу же стали одним из самых любимых мест художников, которые приезжают сюда со всей Европы рисовать пейзажи.

После того как бойцы итальянского Рисорджименто были разбиты и Рим был возвращен Папе, французы подсчитали ущерб и обнаружили, что мародерствующие солдаты уничтожили все, что осталось после артиллерийских обстрелов. На восстановление требовалось двадцать тысяч эскудо, из этой суммы французы, как главные виновники разрушений, взяли на себя две трети. Но по непонятным причинам ничего не последовало. Хотя сейчас и меняются владельцы, политика остается все той же, территория виллы используется только для виноградников.

Когда в 1870 году Рим снова соединился с Италией, «Корабль» прославился как «место подвигов»: в 1876 году король Витторио Эммануэль II дает генералу Джакомо Медичи (своему первому полевому адъютанту во время боевых действий 1849 года) титул маркиза дель Васчелло, затем генерал становится владельцем виллы, но не восстанавливает ни одного камня – наоборот, он приказал сломать то, что осталось от второго и третьего этажа.

В 1879 году сюда с визитом прибывают король Умберто I и королева Маргарита; «Корабль» рассматривается как исторический памятник итальянского Рисорджименто, но о возможности реставрации никто не говорит ни слова.

Беноччи пишет, что дело кажется еще более странным, если вспомнить, что дебаты о реставрации этой виллы идут уже несколько десятилетий и множество известных людей выразили свое мнение по данному поводу.

Но странно не только это. Перед «Кораблем», в непосредственной близости от него, была тщательно отреставрирована Касино Корсини на Четырех Ветрах, служившая в 1857–1859 годах штаб-квартирой французских войск. Это очень красивая вилла, но культурно-историческая ценность творения Бенедетти намного выше.

В 1897 году Медичи расширил парк «Корабля». Для этого он приобрел прилегающий земельный участок и построил там новое административное здание. Однако здание самого «Корабля», возведенное в XVII веке, предано забвению и разваливается на части. Неужели это не «место подвига», которое имело честь служить защитой для Гарибальди и Мадзини? Кажется, патриотов Медичи (которые выбрали для своего дворянского герба руины «Корабля») это не интересует.

Сегодня от всего великолепного здания осталась только часть стен первого этажа, их использовали, чтобы сделать квартиры, которые сдаются внаем. Владельцами являются Марчезе Паллавичини Медичи дель Васчелло, потомки Джакомо Медичи.

Госпожа Беноччи говорит, что «Корабль» напоминает «damnatio memoriae». Проклятый забвением – но вот почему? Может, из-за его зловещей репутации: «в XVII веке он был местом обитания еретиков, в XIX веке стал местом расположения войск Гарибальди (…) неужели все еще боятся этого места спустя двести лет?»

Является ли «Корабль» эзотерическим местом?

Его обитатели могли бы что-то знать. Но квартира на первом этаже уже долгое время пустует. Последний жилец, один очень известный чиновник, умер. Наверное, у «Корабля» судьба такая – пустовать.

Сад разделен на две части. Одна относится к руинам здания. Другая, напротив первоначального входа, теперь принадлежит маленькому дворцу, который построил генерал Медичи после разрушения виллы. Здесь сегодня находится (не совпадение ли?) одна очень известная организация с весьма замысловатым названием: «Послушание масонской ложи Grande Oriente d'Italia».

Вилла Спада

Вилла Спада все еще существует; она тоже была разрушена в боях во время революции 1849 года, но затем отстроена. Сегодня это резиденция ирландского посольства в папской курии (улица Г. Медичи, д. 1). Госпожа посол Фиамма Давенпорт очень любезно разрешила авторам провести целый вечер на вилле и в парке. Последний, к сожалению, сейчас занимает намного меньшую площадь, чем раньше.

Не было найдено ни одной подробности из описания дворца Спады на площади Каподиферро и его комнат (в первую очередь знаменитой колоннады Борромини и зала с катоптрическими солнечными часами). Кардинал Фабрицио Спада действительно по случаю свадьбы провел реставрационные работы. Сегодня дворец является резиденцией Государственного совета и некоторые его помещения разрешены для посещения.

Коллекция редких и диковинных вещей, принадлежавшая Виргилио Спаде, до сих пор хранится в Риме, в библиотеке Валличеллиана. К сожалению, в XIX веке она была разграблена войсками Наполеона, так что от коллекции осталась лишь незначительная, не представляющая ценности часть. Никто не знает, как она выглядела первоначально, поскольку исчезли все инвентаризационные списки.

Свадьбу между Климентом Спадой и Марией Пульхерией Роччи на самом деле праздновали 9 июля 1700 года. Описание всяких устройств и цветочных декораций виллы, меню праздничного банкета, церемонии бракосочетания, речь дона Тибальдутио – все это можно вновь найти во множестве трактатов и дневников того времени (Ф. Постерла. Мемуары по прошедшим и современным святым годам MDCC. Рим, 1700–1701).

Дневники и документы того времени подтверждают все сплетни и слухи, которые обсуждались на вилле Спада. Аутентичны (и в реальной жизни они были врагами или друзьями) все кардиналы, дворяне, послы, их внешний вид, мании и причуды. Например, Атто не врет, когда хвалится тем, что является другом кардинала Делфино, кардинала Буонвиси и венецианского посла Эриццо. Делфино вел активную переписку с Атто и был для него очень ценным информатором: в одной приватной римской коллекции сохранились их письма. В Париже след отношений между Атто и Делфино можно обнаружить в архиве Министерства иностранных дел, в разделе «Политическая корреспонденция». В одном из писем Делфино среди прочего рассказывает, как он в связи с предстоящим конклавом настроил кардинала Оттобони в пользу Франции.

Джероламо Буонвиси и его племянник Франческо, оба кардиналы, в течение сорока лет каждую неделю писали Атто письма. Услуги, которые Атто оказал по просьбе Эриццо республике Венеция, принесли ему, как он сам рассказывает, титул венецианского патриция.

Игры и развлечения, которые устраивались во время праздник на вилле Спада, описаны во многих книгах, посвященных то эпохе, как и сведения об использовании ищеек, вольеров, вплоть до соколиной охоты.

Скерцо для сцены, написанное Эпифанио Гицци («Любовь в награду за постоянство»), которое было показано гостям виллы Спада, было опубликовано в Риме в 1699 году.

Святой шар

К сожалению, сегодня подъем на самую высокую точку собора Святого Петра нельзя описать так, как это сделано в романе. На последнем отрезке пристроена железная лестница – по ней можно подняться по высоким ступням верхней части полости, между двумя уровнями купола, которую невозможно «перепрыгнуть», если ты не обладаешь навыками альпиниста. Кроме того, с 50-х годов купол полностью огорожен, и только ризничие собора имели туда доступ. В конце концов, с самого начала посещение шара было разрешено только дворянам.

Можно утешиться пешим подъемом на террасу, находящуюся непосредственно под ним: панорама, открывающаяся с этой точки, тоже захватывает дух. А вот путь на вершину шара можно продолжить с помощью фантазии и благодаря статье Родольфо де Маттея (Церковь, № 3, март 1957, с. 130–135), где перечисляются знаменитые посетители прошлого (среди них Гёте и Шатобриан) и объясняются некоторые особенности конструкции.

Если расспросить одного из ризничих собора Святого Петра, то можно получить описание большого бронзового шара с отверстиями в человеческий рост на все четыре стороны света, через которые проникают первые лучи восходящего солнца. Ризничие и сегодня восходят на этот шар, и даже еще выше. Имея альпинистское снаряжение, с риском для жизни они сначала карабкаются на шар, а затем поднимаются на большой крест, чтобы заменять маленький железный жезл, настоящий пик всей базилики: молниеотвод.

Дискография сыгранных и спетых произведений в «Secretum»

1. Праздник на вилле Спада

Arcangelo Corelli, «Concerti grossi op. 6», концерт VII, 1-й пассаж

2. Фолия Альбикастро

Henrico Albicastro, «Sonata perviolino e basso continuo, op. 9? № XII»

3. «Se dargo pugente»

Francesco Cavalli, «Giasone»; Jamento di Medea, 1-й акт, 3-я сцена

4. Фолия Марэ

Marin Marais, «Couplet de folies»

5. «Passacalli délia vita»

Автор не известен

6. Фолия Корелли

Francesco Gemiani, «Concerto grosso da La Foliia di Corelli»

7. Свадьба на вилле Спада

Arcangelo Coreili, «Concerti grossi op. 6», концерт VIII, 3-й пассаж

8. «Quel ch' e tuo saetasti»

Sigismondo d'India, песня из «Il pastor fido»

9. Испанская фолия

Antonio Martin у Coll, «Diferencias sobre las Folias»

10. «Ah, diro mia, pur se mia non sei»

Georg Friedrich Handel, «Il pastor fido»

11. Игра в жмурки

Arcangelo Corelli. «Concerti grossi op. 6», концерт Х, 2-й пассаж

12. Встреча с Ламбергом

Georg Muffat, «Armoniko tributo», концерт I

13. Ballet des Plaisirs

Giovan Battista Lulli, «Ballet des Plaisirs: Bourrée pour les Courtisans»

1 4. Война за Испанское наследство

Henrico Albicastro, «12 Concerti a Quattro op. 7», концерт III, 3-й пассаж

15. Альбикастро уходит

Henrico Albicastro, «12 Concert! a Quattro op. 7», концерт IV, 3-й пассаж

Примечания

1

Pulvis et cinis – пыль и прах (лат.). – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Пергола – увитая растениями беседка или галерея в парке, состоящая из рядов каменных столбов или легких арок, соединенных обычно поверху решетками.

(обратно)

3

Юбилейные (святые) годы – торжественно отмечаемые с 1300 года юбилеи христианской церкви. Сначала предполагалось отмечать их раз в сто лет, но уже в XIV в. интервалы между юбилейными годами были сокращены до пятидесяти, а позже – до двадцати пяти лет.

(обратно)

4

Локанда – постоялый двор.

(обратно)

5

Благодарение Богу (лат.).

(обратно)

6

Также «палл-малл» – старинная игра в шары; бочче – старинная разновидность игры в кегли.

(обратно)

7

Молитва «Верую».

(обратно)

8

Сбир – стражник, полицейский (итал.).

(обратно)

9

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь» (из «Отче наш»).

(обратно)

10

Ergo – следовательно, значит (лат.).

(обратно)

11

Черретан – шарлатан, мошенник (итал.).

(обратно)

12

«Собачьи дни» – самые жаркие дни года (в июле – августе).

(обратно)

13

Король (исп.)

(обратно)

14

Кваттро Венти – название арки в той местности.

(обратно)

15

Eisschnee – крем из взбитых яичных белков с добавлением сахара, лимона, соли и корицы (нем.)

(обратно)

16

Доннабелла – очень загадочный цветок. Вероятнее всего, речь все-таки идет о белладонне.

(обратно)

17

Далее они перечислены: шлепперы – мошенники-попрошайки, выдающие себя за священников из сел и просящие подаяние якобы на нужды своей церкви; стабулеры – мошенники, выдающие себя за высокопоставленных монахов; лосснеры – нищие, представляющиеся людьми, побывавшими в плену; кленкнеры – нищие с физическими уродствами или ненастоящими ранами, просящие подаяние у церквей; каммезиры – грамотные нищие, зачастую бывшие школяры или студенты; грантнеры – попрошайки, которые прикидываются припадочными; даллингеры – нищие, изображающие из себя кающихся грешников, например бывших палачей.

(обратно)

18

Коннетабль – во Франции до XVII в. – одно из высших должностных лиц, главнокомандующий армией.

(обратно)

19

Шванки – народные средневековые сатирические стихи или песни (нем.)

(обратно)

20

«Больной Амур» (фр.).

(обратно)

21

Триумф – в Древнем Риме – тожественная встреча полководца-победителя.

(обратно)

22

Ex voto – по обету (лат.)

(обратно)

23

Эринния – в греческой мифологии богиня возмездия.

(обратно)

24

Когда острая стрела горящего взора / пронзит мою грудь, / когда в муках любви/ разрывается сердце мое/ ночью и днем… (итал.).

(обратно)

25

Если божественный облик / эту душу похитил, / если любить – это судьба, / противься этому, кто может! (итал.)

(обратно)

26

Если тебя, как часто бывает, в заблужденье введет сей возвышенный вид, то меня и любимых людей в тесном доме моем он давно и ничем не обманет (итал.).

(обратно)

27

Saecula saeculorum – во веки веков (лат.).

(обратно)

28

Датария – отдел римской курии, ведающий раздачей бенефиций (льгот, вознаграждений).

(обратно)

29

Хлеб насущный даждь нам днесь (лат.).

(обратно)

30

И прости нам долги наши (лат.)

(обратно)

31

Барджелло – начальник полицейской стражи.

(обратно)

32

Der Teutsche – немец (старонем.)

(обратно)

33

Известен в Италии под именем Джованни Ванденарио.

(обратно)

34

Искаженное от немецкого «пас ауф дихь ауф» – берегись!

(обратно)

35

Речь идет о помидорах, долгое время считавшихся в Европе несъедобными.

(обратно)

36

Regina Mundi – царица мира (лат.).

(обратно)

37

С вырезом.

(обратно)

38

С воротничками из жесткого холста, а на самом деле из более тонкого материала.

(обратно)

39

Лакированным пастушеским посохом.

(обратно)

40

О, как ты ошибаешься, / Если думаешь, что твои годы / Никогда не закончатся. / Мы должны умереть. / Жизнь – это сон, / Который кажется таким приятным. / Радость недолга, / Мы должны умереть, / И не поможет никакое лекарство, / Не поможет кора хинного дерева, / Выздоровление невозможно. / Мы должны умереть. / Мы умираем с песней, / Мы умираем, играя / На кифаре или волынке. / Мы должны умереть. / Мы умираем, танцуя, / За напитками, за едой. / С этой оболочкой из плоти / Мы должны умереть./ Мальчики, дети,/Все люди на свете, / Все умрут. /Мы должны умереть. / Здоровые, больные, / Храбрые, беззащитные, / Все они умрут. / Мы должны умереть. / Если ты об этом не думаешь, / Ты потерял рассудок, / Ты умер и можешь сказать: / Мы должны умереть.

(обратно)

41

Pulchra – красивая (итал.).

(обратно)

42

Непотизм (от лат. nepos – внук, племянник) – раздача Римскими Папами доходных должностей, званий, поместий и др. своим родственникам; служебное покровительство по признаку родства, кумовства.

(обратно)

43

Термы – в Древнем Риме общественные бани, включающие также парильни, залы для спорта, собраний и т. д.

(обратно)

44

Рыжий, стража! Смывайся! (воровской жаргон, нем.)

(обратно)

45

Lügner – лжец (нем).

(обратно)

46

Я здесь (нем).

(обратно)

47

«Отче наш».

(обратно)

48

Шерф – монета в полпфеннинга

(обратно)

49

Юлиус – старинная итальянская серебряная монета, чеканка которой была начата при Папе Юлии II.

(обратно)

50

Не всем дано явиться в Коринф.

(обратно)

51

Ах, значит, это правда (фр.).

(обратно)

52

Игра слов: folia – это не только название старинного португальского танца и песни, но и означает «сумасшествие, помешательство».

(обратно)

53

Компаньонка

(обратно)

54

В Библии рассказывается, что Давид, будущий царь Израиля, много лет упорно преследуемый царем Саулом, находился в трогательной дружбе с его старшим сыном Ионафаном. Ионафан не раз открывал другу замыслы своего отца против него и тем спасал ему жизнь.

(обратно)

55

Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (ок. 235–183 гг. до и. э.), знаменитый римский полководец и государственный деятель, на протяжении всей своей жизни был очень дружен с Гаем Лелием (ум. после 160 г. до н. э.).

(обратно)

56

Cакра Рота – высший церковный суд в католической церкви.

(обратно)

57

Крипта – склеп под алтарем.

(обратно)

58

Фиал – в готической архитектуре декоративное венчание сооружения в виде фигурного шпиля, пирамиды, крестоцвета и др.

(обратно)

59

Но избави нас от лукавого (лат.).

(обратно)

60

Армиллярная сфера – древний астрономический инструмент; состоит из подвижных колец, изображающих различные круги небесной сферы

(обратно)

61

Стадий – в древних измерительных системах многих народов мера длины, равная 180–200 м, впервые введена в Вавилоне.

(обратно)

62

Официальные любовницы.

(обратно)

63

Феникс – в греческой мифологии фессалийский старец, обучавший знаменитого героя Троянской войны Ахиллеса (Ахилла) красноречию и военному делу. По древним сказаниям, достигнув старости, сжигал сам себя и возрождался молодым и обновленным.

(обратно)

64

Филипп II Македонский (ок. 382–336 гг. до н. э.) – царь Македонян, отец Александра Македонского.

(обратно)

65

Порфир – вулканическая горная порода мелкокристаллическо стекловидного строения с вкраплениями крупных кристаллов часто иного цвета, чем основная масса.

(обратно)

66

Квент – четверть лота, старой меры веса, равной 12,8 г.

(обратно)

67

Скрупул – старая единица аптекарского веса, равная 1,24 г.

(обратно)

68

Волк в басне (лат.).

(обратно)

69

Усталость.

(обратно)

70

О чудесах.

(обратно)

71

Катоптрическая система (от греч. katoptrikos – зеркальный) – оптическая система из зеркал.

(обратно)

72

Гистрион – актер в Древнем Риме.

(обратно)

73

Ребек – старинный трехструнный смычковый музыкальный инструмент.

(обратно)

74

Камерарий – казначей папского двора.

(обратно)

75

Кратер – сосуд у древних греков для смешивания вина с водой.

(обратно)

76

Скалигеры (делла Скалла) – итальянский феодальный род, к которому принадлежали тираны (правители) Вероны до 1387 года (когда Верона была захвачена правителями Милана).

(обратно)

77

Темны деяния (лат.).

(обратно)

78

Врата смерти (итал.)

(обратно)

79

«Храмы Ватикана и их происхождение» (итал.)

(обратно)

80

Балет наслаждений (фр.).

(обратно)

81

Подробно (лат.).

(обратно)

82

Величайший король человечества (фр.).

(обратно)

83

В последний момент (лат.).

(обратно)

84

По местам, господа! (лат.)

(обратно)

85

В помыслах (лат.).

(обратно)

86

Пиренеи больше не существует! (фр.)

(обратно)

87

Которому ведомы все тайны (лат.)

(обратно)

88

В Австрийском государственном архиве в Вене представлены документы с 816 года по сегодняшний день. К государственному архиву присоединены административный архив, Придворная палата и Военный архив с актами и документами с XVI в.

(обратно)

89

Рисорджименто (букв. – возрождение) – национально-освободительное движение против иноземного господства за объединение раздробленной Италии.

(обратно)

Оглавление

Констанца, 14 февраля 2041

Достоверное и занимательное повествование о славных делах, происходивших при понтификате Иннокентия XII в Риме в 1700 году

  7 июля лета Господня 1700, день первый

  7 июля лета Господня 1700, вечер первый

  8 июля лета Господня 1700, день второй

  8 июля лета Господня 1700, вечер второй

  9 июля лета Господня 1700, день третий

  9 июля лета Господня 1700, вечер третий

  10 июля лета Господня 1700, день четвертый

  10 июля лета Господня 1700, вечер четвертый

  11 июля лета Господня 1700, день пятый

  11 июля лета Господня 1700,вечер пятый

  12 июля лета Господня 1700, день шестой

  12 июля лета Господня 1700, вечер шестой

  13 июля лета Господня 1700, день седьмой

  13 июля лета Господня 1700, вечер седьмой

  14 июля лета Господня 1700, день восьмой

  14 июля лета Господня 1700, вечер восьмой

  15 июля лета Господня 1700, день девятый

  15 июля лета Господня 1700, вечер девятый

  16 июля лета Господня 1700, день десятый

  Осень 1700 года

  Март 1702 года

Документы

  Подпись Карла II, короля Испании

  Высказывание своего мнения или расследование?

  Рекорд скорости

  Исчезновение доказательств

  Папа Албани и Атто Мелани

  Конечно, все другое тоже правда…

Дискография сыгранных и спетых произведений в «Secretum»

*** Примечания ***